Сочинения [Василий Иванович Красов] (fb2) читать онлайн

В. И. Красов Сочинения

В. В. Гура ПОЭЗИЯ МЕЧТЫ И ЧУВСТВА

Кроме стихотворений Кольцова, в «Московском наблюдателе» печатались стихотворения Красова, который был едва ли не лучшим из наших второстепенных поэтов в эпоху деятельности Кольцова и Лермонтова. Его пьесы давно надобно было бы собрать и издать: они очень заслуживают того, и напрасно мы забываем об этом замечательном поэте.

Н. Г. Чернышевский. Очерки гоголевского периода русской литературы

1

Тяжела и сурова участь этого поэта, лишения и невзгоды обильно падали на его долю, несправедливо преследовали всю жизнь. Как и Батюшков, Василий Красов был задушен своим временем, он разделил до крайности судьбу многих своих талантливых современников и друзей. Выходец из бедной разночинной среды, Красов сам пробивал дорогу в жизнь, отдавал лучшее, что имел, российской изящной словесности и вместе с поколением «молодой России» горячо мечтал о лучших днях своей Родины.

Надломленный нищетой, Красов рано ушел из литературы. Чахотка и заботы о насущном хлебе — его злейшие враги — вырвали поэта из жизни. Случай жестоко поступил с ним и после смерти. Предпринятое друзьями издание его стихотворений сгорело в одной из московских типографий. Целое столетие оставалось невыполненным завещание Н. Г. Чернышевского собрать и издать заслуживающие того стихотворения замечательного поэта уже послепушкинской эпохи, едва ли не лучшего из поэтов времени Кольцова и Лермонтова.

Виссарион Белинский с присущей ему горячностью и восторженностью писал, что поэтический талант Лермонтова не был в его время одинок: «подле него блестит в могучей красоте самородный талант Кольцова, светится и играет переливными цветами грациозно-поэтическое дарование Красова»^[1]. Неистовый Виссарион внимательно следил за творческим развитием одного из своих близких друзей, печатал стихи Красова в «Телескопе», «Московском наблюдателе», а затем почти в каждой книге «Отечественных записок». Он высоко ценил его талант и дорожил дружбой с ним. Когда стихи Красова были украдены в редакции «Московского наблюдателя» и потом появились в журнале «Библиотека для чтения», Белинский радовался, что «прекрасные стихотворения любимого и уважаемого» поэта не утратились для публики^[2]; что благодаря этой странной случайности «Красов, до того времени печатавший свои произведения только в московских изданиях, получил общую известность»^[3]. Талант Красова, по словам Белинского, «давно уже признан публикой», его стихотворения могут быть «громко хвалимы»^[4].

Поэзия Красова пользовалась, можно сказать, широкой популярностью среди его современников, стихи поэта читались с увлечением, переписывались и в многочисленных списках ходили по рукам, заучивались наизусть, цитировались в статьях, ставились эпиграфами к повестям, перепечатывались в хрестоматиях, а романсы на слова Красова («Опять пред тобой я стою очарован» и др.) исполняются и в наши дни. Современников привлекали искренность и благородство автора «чрезвычайно теплых и милых стихотворений». Они были примечательны для них «бойкостью стиха и эффектом приемов, не лишенных грации»^[5]. Белинский ценил лирические стихотворения своего друга не только за «пламенное чувство», но и за художественную форму лучших из них^[6]. Добролюбов видел в «звучных стихах» Красова «живую мысль и искреннее, теплое чувство»^[7].

Трудно писать портрет Красова, слишком скупые сведения о нем дошли до нас, а его рисовальное изображение и теперь остается неизвестным. Современники характеризуют Красова как человека исключительно восторженного, с возбужденным воображением и болезненно развитой фантазией. «Ко всему этому присоединялась у нашего поэта, — писал о Красове критик П. Анненков, — юношеская горячность в привязанностях, совершеннейшая беспечность в жизни и неизменная доброта сердца»^[8]. По его же словам, это была искренняя, детски открытая натура, всегда вызывавшая глубокую симпатию людей, окружавших его. Небольшого роста, плотный, хотя и несколько угловатый, необычайно подвижный, с живым добрым лицом, «превосходный пловец, смелый наездник и даже ловкий танцор», Красов никому не навязывал себя и оставался в глазах современников робким и застенчивым человеком. По словам одного из них, «его безыскусственная внешность представляла решительную противоположность с тем, что мы привыкли понимать под аристократической наружностью», «Красов по своему происхождению, по своим симпатиям и по роду занятий глубоко коренился в русском народном мире и представлял живой контраст с высшим русским обществом, болтавшим по-французски»^[9]. Превосходный рассказчик, Красов увлекал и захватывал собеседника различными эпизодами из своей богатой событиями жизни, рассказывал так образно и с таким воодушевлением, что слушатели переживали эти события вместе с ним. Он знал людей, вышедших из народа, мастерски передавал их поведение, особенности речи и совершенно не мог рисовать людей высшего круга.

Друзья Красова отвечали на его горячую привязанность сердечной взаимностью, а самый близкий его друг Николай Станкевич, по словам П. Анненкова, никогда не забывал о своем Красове, любил его искренне, как «любят существо, живущее по своим особенным, почти исключительным законам». Он приходил в восторг от его благородных фантазий и считал, что жизнь «не полна без Красова» ^[10]. «Как же я рад, — писал он своему «любезному Васютке», — что мне не трудно будет ждать зимы, чтоб поговорить с моим Красовым; что, приехавши в Москву, я ту же минуту найду тебя, ветрогона, и притащу к себе за шиворот и задушу вопросами и ответами, рассказами о былом и несбывшемся, о том, чего не будет и не должно быть. Ты, в свою очередь, тоже наговоришь мне много… Пусть мал и незаметен будет художнический талант твой; но эти пламенные, искренние беседы души с самим собою, не сохраняют ли ее энергии, не спасают ли ее сокровища от наития тяжких житейских смут и забот?»^[11].

Белинский в своих письмах к московским друзьям никогда не забывал передать свое «братское лобызание» «милому Василию Ивановичу Красову», писал ему теплые письма, просил новые стихи и сердился, если поэт не присылал их. Лишения и переживания Красова тяжело падали на сердце великого критика^[12]. В. П. Боткин, Т. Н. Грановский принимают самое близкое участие в судьбе Красова, вернувшегося в Москву из Киева, А. В. Кольцов радуется его поэтическим успехам, посылает его «славные пьески» Белинскому^[13]. Белинский пишет Боткину: «Красову скажи… что его «Песня Лауры» и «Флейта» — прелесть, чудо, объядение — хороши, мочи нет…»14 ^[14]. В своих статьях он высоко отзывается о «прекрасных поэтических стихотворениях» Красова, цитирует элегию «Взгляни, мой друг: по небу голубому», выделяет «проникнутое грустным чувством» стихотворение «Клара Моврай», элегию «Когда порой свободный от трудов», «истинный перл» «Известие», «все проникнутое мыслию и отличающееся художественною отделкою формы», и многие другие стихотворения любимого им поэта.

Находясь в кругу передовых людей своего времени, в центре литературной жизни 30-х и 40-х годов прошлого века, Красов выделялся как поэт, творчество которого выражало чувства и настроения лучших людей его времени, душевные тревоги «молодой России». Красов не поднялся вместе с Лермонтовым до сурового обличения крепостнической действительности. Выражая душевную неудовлетворенность молодого поколения этой действительностью, тяжелые переживания своего лирического героя, уже, надломленного жизнью, Красов не был, однако, только певцом страдания, несбывшихся надежд и упований. Поэт привлекает нас большой любовью к жизни, искренним и чистым человеческим чувством всей своей широкой и доброй души, светлой мечтой и постоянным ожиданием радостного будущего. Лирическая взволнованность, элегическая грусть, находившие подчас тонкие музыкальные формы под пером Красова, сочетаются с присущей его русскому таланту народной простотой поэтической речи, а восторженная романтичность переплетается с чисто реалистическим изображением жизни.

2

Василий Иванович Красов родился 23 ноября 1810 года^[15] в Кадникове, маленьком уездном городке Вологодской губернии, в семье бедного сельского священника. Детство поэта прошло во Флоровском, где его отец Иван Федорович Красов был соборным иереем Николаевской церкви.

Будущий поэт рано узнал нелегкую жизнь простого народа, проникся его настроениями и думами. Красов называл свое детство «бедным», не раз с грустью вспоминал о нуждах, никогда не покидавших их большую семью. И все же детские годы поэта, на долю которого, как и на долю многих передовых людей его времени, выпала нищенская, полная лишений и невзгод жизнь, были лучшими в сравнении с теми, какие пришлось ему пережить позже.

Красов любил родные места, в которых провел свои «лучшие дни». Он с гордостью называл себя «сыном севера», в письмах к В. Белинскому высказывал заветное желание получить место учителя в своей «северной, родной» губернии. Тоскуя по родному краю, поэт не раз рисовал себе овеянные сладкой грустью образы «дальней милой стороны», не раз вспоминал «детских лет волнующую даль»:

В сентябре 1821 года родители определили Василия Красова в Вологодское духовное училище, где уже учились его старшие братья. Училище помещалось в одном здании с духовной семинарией, а его казеннокоштные ученики жили здесь же, вместе с семинаристами, с малых лет впитывая в себя жестокие и грубые «бурсацкие» нравы. Изо дня в день магистры и кандидаты богословия, архимандриты, протоиереи, иподьяконы и прочие наставники училища и даже студенты семинарии вдалбливали ученикам одно и то же — священную историю, катехизис, церковный устав. Особое внимание обращалось на знание древних языков, и случалось так, что ученики знали их лучше, чем свои родной русский язык^[16].

Василии Красов оказался учеником «примерно доброго» поведения, «способностей отличных, прилежания ревностного, успехов превосходных»^[17]. В 1825 году он заканчивает училище и вслед за своими братьями Федором, Николаем и Глебом переводится в Вологодскую духовную семинарию.

Будучи семинаристами, братья Красовы находились на собственном содержании, но, как и другие студенты, должны были ревностно блюсти строгий режим «вологодской бурсы». Стоило лишь одному из них, Глебу, заглядеться однажды на «гарнизонные упражнения», проходившие у самой семинарии, на «плац-параде», опоздать на занятие по словесности и «непристойным убранством одежды» произвести в своих товарищах «всеобщее смеяние», как он тут же был немедленно поставлен на колени, а потом исключен из семинарии и отдан в солдаты^[18].

Василий Красов и в семинарии обнаружил отличные способности и успехи и шел по прилежанию и успеваемости в «первом разряде»^[19]. Здесь он получил хорошую подготовку по греческому и латинскому языкам, но заметного интереса к богословским наукам не проявлял. Уже в семинарии Красов начал писать стихи, и мечта о литературе, об университетском образовании с тех пор не покидала его. «Любить изящные науки и упражняться в оных, — писал Красов, — было издавна требованием и утехою души моей»^[20].

Осенью 1829 года, будучи учеником среднего отделения семинарии, Красов самовольно покинул ее, уехав к отцу в Кадников. Вскоре оказалось, что он «одержим припадками грудной болезни». Несмотря на это, правление Вологодской семинарии вынуждало отца «представить безотлагательно сына своего в семинарию». Лишь летом 1830 года Красов исключается из семинарии «за малоуспешности, порожденные продолжительной болезнью»^[21]. Между тем он еще в апреле 1830 года подал прошение в Московский университет, в котором указывал, что достиг возможности выполнить свое давнее желание «образовать себя под сению сего высокого заведения в словесных науках»^[22].

Солнечным августовским днем 1830 года, получив долгожданное свидетельство об исключении из семинарии, Красов вместе со своим семинарским товарищем Александром Лавдовским отправился в трудный по тем временам путь — в Москву, а 9 сентября профессора словесного факультета (Чумаков, Ивашковский, Победоносцев и др.) уже экзаменовали Крясова «в языках и науках, требуемых от вступающих в университет в звании студента, и нашли его способным к слушанию профессорских лекций в сел звании»^[23]. Ожидая увольнения из духовного звания, он начал посещать лекции, 8 декабря 1830 года последовало официальное распоряжение включить Красова и поступавших вместе с ним семинаристов «в список своекоштных студентов, взяв с них подписки о непринадлежности к тайным обществам, о хождении в форменной одежде и поручительство за благонадежность поведения их»^[24].

3

Осенью 1830 года по Москве губительно быстро распространялась холера. Кто мог, спешно покинул город, а оставшиеся укрылись в своих домах — древняя столица оказалась оцеплена строгим военным кордоном. Закрывались учебные заведения, присутственные места, были запрещены публичные увеселения, прекратилась торговля. Священники с хоругвями обходили свои приходы, устраивали молебны.

В эти дни студентов всех факультетов собрали на большой университетский двор и объявили о закрытии университета. Распрощавшись с казеннокоштными товарищами, небольшими группами расходились студенты по домам. Среди них был и Василий Красов, своекоштный студент, снимавший в городе полуподвальную комнатку.

Удручающе безмолвны и пустынны стали московские улицы. Лишь изредка в направлении холерных бараков с глухим стуком проносились тяжелые четырехместные кареты. Прохожие в страхе шарахались от них, бросались в первые же подворотни.

Холера, неохотно оставляла Москву, город медленно пробуждался к жизни. Лишь в январе 1831 года возобновились лекции в университете, но студенческая жизнь еще долго не входила в свою нормальную колею.

Едва Красов переступил порог Московского университета, как от него потребовали собственноручной подписи, что он не принадлежит ни к какому тайному обществу «ни внутри империи, ни вне ее» и обязуется «впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь»^[25].

Напуганные восстанием декабристов, царь и его жандармы душили всякое живое слово, живую мысль в стране. Мрачная тень николаевской реакции пала и на Московский университет. Сделано было все, чтобы «оказенить» науку, поставить ее на службу «царю и отечеству». Значительная часть московских профессоров (особенно Победоносцев, Ульрихс, Терновский) охотно стали послушными проводниками охранительно-реакционной идеологии. Их напыщенные, оторванные от жизни и науки лекции, схоластические курсы способны были вызвать даже в отзывчивых молодых сердцах безысходную скуку и раздражение. По словам В. Г. Белинского, в лекциях профессоров Московского университета «невежество, запоздалость, мелкость, недобросовестность, явное искажение истины так ярко бросались в глаза»^[26].

Вырвавшись из косной семинарской среды, Красов жадно впитывал в себя столичные впечатлении, приобщался к новой для него жизни и не жалел сил для учебы. Усердие, хорошая подготовка, особенно по древним языкам, выделяли Красова. Товарищи это заметили и называли его в числе людей, «горячо принявшихся за науку: Станкевич, Строев, Красов, Ефремов, Лермонтов»^[27].

В числе первых шел Красов в классе латинского языка, высший балл получил и по русской словесности, в то время как результаты его товарищей по курсу (Н. Станкевич, В. Белинский, Я. Почека, М. Лермонтов, С. Строев и др.) «оказались довольно плачевными»^[28].

Занятия в тот год шли с перерывами, профессора часто не являлись на лекции, манкировали своими обязанностями и студенты. Все они, в том числе и Красов, оказались оставленными на повторительный курс. В новом учебном году снова пришлось слушать те же курсы тех же бездарных профессоров^[29]. Схоласт и педант П. Победоносцев, читавший курс русской словесности, был совершенно чужд современной литературной жизни. Цепляясь за авторитеты классицизма, этот литературный старовер напыщенно и скучно излагал студентам инверсы, автонии, требовал от них составления «хриек».

Литературное староверство, напыщенная риторика никак не могли увлечь полного жизни и жажды знаний Красова. Он и его товарищи живо, по-своему, высмеивали все устаревшее в науке. Не останавливались и перед проказами: то выпускали на лекции П. Победоносцева воробья и, когда он принимался летать по аудитории, негодовали на такое нарушение приличия, тут же на лекции с шумом, с ревностным усердием принимались ловить его, забавляясь гневом профессора^[30]; то на лекции того же Победоносцева «о хрии простой и извращенной» вдруг устанавливалась коварная тишина, и откуда-нибудь из задних рядов «раздавался тихий мелодический свист, обыкновенная мазурка или какой-нибудь другой танец», потом «музыка умолкала, и за ней следовал взрыв рукоплесканий и неистовый топот»^[31].

Из старой профессуры уважением студентов пользовался лишь Каченовский, профессор русской истории, создатель так называемой «скептической школы». Человек остроги ума, он будил у молодежи критическое отношение к родной истории. Среди студентов второго курса, который был, по словам К. Аксакова, в отличие от первого «богат людьми более или менее замечательными» (среди них он называет и Красова)^[32], М. Т. Каченовский нашел немало последователей и любимых учеников. Многим был обязан ему и Василий Красов.

В зимний семестр 1832 года приступил к чтению курса истории изящных искусств, а затем перешел к теории искусств молодой профессор Н. И. Надеждин, сыгравший особую роль в литературном воспитании Красова и его товарищей. «Это был человек, — писал о Надеждине один из его учеников Иван Гончаров, — с многостороннею, всем известною ученостью по части философии, филологии…»^[33]

Широтой научных интересов, глубиной мысли, большим и свежим материалом, живостью и яркостью его изложения, редким профессорским даром и приветливым гуманным обращением молодой ученый «возбуждал в студентах необыкновенный энтузиазм»^[34]. Н. И. Надеждин горячо выступал против консервативного романтизма, стоял за поэзию высокой мысли, за связь ее с жизнью. Вдохновенное поэтическое слово талантливого критика и ученого глубоко проникало и в отзывчивое сердце Красова. Как и его близкий товарищ Н. Станкевич, он мог сказать, что «Надеждин много пробудил в нем своими лекциями».

Красов постоянно тянулся к знаниям, но далеко не всегда находил их в лекциях своих профессоров. Приходилось самостоятельно заниматься университетскими дисциплинами, самому руководить своим чтением, нередко пропуская занятия в университете. Не имея к тому же достаточных средств к существованию, Красов чрезвычайно бедствовал, давал грошовые уроки по частным домам, кочевал из переулка в переулок, спасаясь под одеялом своей постели от злого холода сырых подвальных квартир московских обывателей.

4

Ранним утром со всех сторон стекалась на Моховую шумная толпа студентов — в форменной одежде, со шпагами, в треугольных шляпах. Оживленно переговариваясь, сходились они в свои аудитории слушать монотонные лекции бесцветных профессоров.

Однообразно и скучно проходил день в университете. Одна за другой, утомительно, без перерывов, шли лекции. «За Давыдовым следовал Каченовский, — вспоминает К. Аксаков, — и студенты, зевая, спрашивали друг друга: что это, следствие ли Давыдова или предчувствие Каченовского?»^[35]

Студенческая среда, в которую вошел Красов. была необычайно пестрой, разносословной. Со всех концов страны, часто, как и он, пешком, в рваных сапогах, без всяких средств, с одной лишь тягой к знаниям, шли сюда представители разночинного поколения «молодой России». И Московский университет становился центром этой молодой демократической России. Его аудитория, по словам Герцена, развивала студентов «юным столкновением, обменом мыслей, чтений». «В эпоху студентства… — писал К. Аксаков, — первое, что обхватывало молодых людей, это общее веселие молодой жизни, это чувство общей связи товарищества; в то же время слышалось, хотя и не сознательно, и то, что молодые эти силы собраны все же во имя науки, во имя высшего интереса истины… Мы мало почерпнули из университетских лекций и много вынесли из университетской жизни»^[36]. Добрые товарищеские отношения, основанные на чувстве человеческого равенства, культ дружбы, отсутствие светского лоска и житейского благоразумия, горячность молодости, которая все «более и более слышала в себе умственные и нравственные силы», — все это роднило и сплачивало студентов в одну семью.

На одном курсе с Красовым учились многие впоследствии примечательные люди, его университетские товарищи — Виссарион Белинский и Михаил Лермонтов, Николай Станкевич и Сергей Строев, Осип Бодянский и Александр Ефремов. На этом же курсе слушал лекции Иван Гончаров. На старших курсах учились товарищи Красова Януарий Неверов и Иван Клюшников, первогодичным студентом был пятнадцатилетний Константин Аксаков, а также совсем юный Иван Тургенев. Среди студентов физико-математического факультета обращал на себя внимание худенький подвижный веселый юноша с коротко остриженными волосами. Это был Александр Герцен. Рядом с ним нередко видели серьезного Николая Огарева.

Общительный Василий Красов быстро приобретал в студенческой среде друзей и знакомых. В свободное от лекций время вместе с новыми своими друзьями он страстно и горячо спорил, рассуждал, фантазировал. Не принимал участия в этих «заносчивых спорах» смуглый, сутуловатый юноша, с большими горящими черными глазами, с чертами лица как будто восточного происхождения. Садился он всегда вдали от товарищей в дальнем углу аудитории, у окна, и, опершись на локоть, углублялся в чтение. Студенты знали его фамилию. Это был Лермонтов, тот, который впоследствии так выразительно живописал:

Этот юноша привлекал внимание Красова и его товарищей. Однажды они сделали попытку познакомиться с ним, послав на переговоры П. Вистенгофа. Красов, кивая головой в угол, где сидел Лермонтов, сказал:

— Вы подойдите, Вистенгоф, к Лермонтову и спросите его, какую это он читает книгу с таким постоянным, напряженным взиманием? Это предлог для разговора самый основательный.

Станкевич и Ефремов тут же одобрили совет своего друга, и Вистенгоф отправился в дальний угол аудитории. Лермонтов встретил его неприветливо и на его вопрос ответил резко^[37]. Биограф Лермонтова объясняет эту резкость нежеланием поэта сходиться со студентом, обывательские интересы которого были ему слишком хорошо известны^[38].

Несмотря, однако, на несходчивый характер Лермонтова, Красов познакомился и с ним и впоследствии, рассказывая об одной из встреч с поэтом, вспоминал, что «Лермонтов был когда-то короткое время» его «товарищем по университету»^[39].

Раньше других своих товарищей из группы Станкевича Красов, можно полагать, сошелся а с Виссарионом Белинским, автором пьесы «Дмитрий Калинин», цензурное запрещение которой взволновало студентов, вызвало многочисленные толки, разговоры. Белинский, правда, к этому времени редко посещал лекции, часто болел, но Красов мог с ним встречаться не только на лекциях, но и в казеннокоштных номерах. Его старый семинарский товарищ Николай Лавдовский в феврале 1831 года добился казеннокоштного содержания, и Красов, всегда поддерживающий с ним связь, был значительно больше, чем его новые друзья, близок к казеннокоштным студентам, разделяя с ними те же лишения и бедствия.

Но ближе всего Красов сошелся с Николаем Станкевичем и вскоре стал его «истинным другом». Трогательной привязанностью и горячей любовью отвечал ему и Станкевич. Вначале он брал у Красова уроки в латинском и греческом языках, которые его друг знал довольно основательно, затем они вместе занимались историей и другими науками, целыми ночами просиживали за чтением Шиллера, Гете, Бальзака, Козлова. Уже в декабре 1832 года Красов напечатал в «Телескопе» стихотворение «Куликово поле» с посвящением Н. В. Станкевичу, обращался к нему и в другом своем стихотворении «Булат». Со временем эта дружба окрепла.

Юное поколение «молодой России» все больше проникалось духом политического свободомыслия, критического отношения к окружавшей его жизни. Современная действительность давала немало пищи для оживленных споров и суждений. Вспыхивали «холерные бунты», восстания в Крыму и на Кавказе, по всей стране прокатилась весть о польском восстании, об июльской революции 1830 года во Франции — все эти события надолго приковывали внимание студентов, возбуждали их, усиливали и обнажали оппозиционные антикрепостнические настроения. В студенческих кругах велись разговоры о бедствиях русского народа, о его бесправии, волновались студенты-поляки, возникали тайные студенческие кружки — «Литературное общество 11 нумера», руководимое Белинским, «Тайное общество Сунгурова», кружок Герцена и Огарева, в котором уже рождалась мечта о том, «как начать в России новый союз по образцу декабристов», «Дружеское общество» И. Клюшникова, Я. Неверова, И. Оболенского и другие «группы близких между собой товарищей».

Красов, таким образом, находился среди оппозиционно настроенной молодежи, ненавидевшей самодержавие и крепостнические порядки. Многие из его товарищей принимали самое живое участие в протестах против университетского режима, в страстных спорах искали путей к правде и лучшему общественному устройству.

Не оказался в стороне от этой жизни своих товарищей и Красов. Одним из первых он вошел в философско-литературный кружок Н. В. Станкевича. Однокурсник Красова Алексей Беер приглашал близких ему студентов в свой дом на танцевальные вечера. Там и произошла встреча Станкевича и его товарищей с Я. Неверовым, у которого вскоре возникла мысль «основать общество дружеское между несколькими студентами для совокупных трудов на поприще образованности»^[40].

«Дружеское общество» (Я. Неверов, И. Клюшников, И. Оболенский) собиралось несколько раз для совместных занятий, но они вскоре были прерваны арестом Ивана Оболенского. В это время, как полагают исследователи, и возникла мысль перенести занятия кружка на квартиру Станкевича, который постепенно стал его руководителем. По словам Я. Неверова, «наиболее выдающимися членами кружка были: Сергей Строев — историк, Красов — поэт, помещавший свои стихотворения в тогдашних журналах, Клюшников»^[41]. Это и было первоначальное ядро кружка, а с 1833 года в него уже входила довольно значительная группа участников, в том числе В. Белинский, А. Ефремов, О. Бодянский, А. Беер, К. Аксаков и др.

Собирались за чашкой чая у Станкевича, жившего на Дмитровке в доме профессора М. Г. Павлова. Целые вечера проводили в чтении, в задушевных беседах и спорах, хором пели студенческие песни, обсуждали новые произведения, театральные постановки, читали свои стихи, увлекались историей.

Большое влияние на формирование художественных вкусов кружка оказывали произведения Гоголя, появлявшиеся тогда в печати. Каждое новое его произведение оставляло громадное освежающее впечатление, им зачитывались и восхищались так же, как зачитывались и восхищались стихами Пушкина, посещение которым Московского университета уже в зените своей славы было памятно, по словам И. Гончарова, «всем тогдашним студентам».

«В этом кружке, — вспоминал о собраниях у Станкевича их участник К. Аксаков, — выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир — воззрение большей частью отрицательное». В кружке, по его словам, сильно нападали на казенный российский патриотизм, на ложь, на всякую фразу и эффект, горячо желали «правды, серьезного дела, искренности и истины». К. Аксаков вместе с тем указывал, что «кружок этот, будучи свободомыслен, не любил ни фрондерства, ни либеральничанья… даже вообще политическая сторона занимала его мало»^[42].

Четкого политического лица, как утверждают исследователи, кружок действительно не имел. Сам Станкевич, человек острого ума и яркого обаяния, оказавший большое влияние на своих товарищей, уклонялся от живых политических вопросов своего времени, был противником насильственного изменения государственного устройства^[43].

Цельность натуры, широта мыслей и глубина чувств Станкевича породили безграничность его нравственного авторитета не только среди близких друзей. С именем Станкевича связан своеобразный облик общественного деятеля, натуры честной и нравственной, не проявившейся, по словам Добролюбова, «в энергической деятельности общественной», но выработавшей свои убеждения и жившей не в разладе с ними, — «такая натура не остается без благотворного влияния на общество именно своею личностью»^[44].

Вместе с тем приход в спаянный общими интересами и товариществом кружок властного Михаила Бакунина привел к идейно-нравственным столкновениям среди молодых друзей, а попытка Бакунина навязать свой «гнетущий авторитет» вызвала резкий протест Белинского.

В годы открытого «гонения всякой мысли», когда, по образному выражению А. И. Герцена, «серое осеннее небо тяжело и безрадостно заволокло душу»^[45], молодые люди кружка Станкевича жили богатой духовной жизнью и, размышляя о тревожной и мрачной современности, мучительно искали истину и верили в лучшее будущее России.

Самое заметное место в этих спорах остро мыслящих молодых людей занимал «неистовый» Белинский. Уже тогда его открытая позиция, острота не только литературных суждений, но и смелая постановка проблем развития России привлекали горячие сердца его юных друзей, а среди них особенно поэтов кружка — восторженного Красова и скептического Клюшникова.

Разночинскому слою кружка Станкевича оказались особенно сродни критика официальной России, казенной идеологии, активная мечта о лучшей действительности. Особенно страстно и горячо, весь отдаваясь воодушевлению, мечтал и о прекрасном будущем России, и о своей лучшей доле Василий Красов. Своей поэтической фантазией он намеренно скрашивал те ужасные обстоятельства, в которых жил. Молодой поэт, «находясь в таких же бедственных положениях, как и Белинский, состроил себе свой собственный мир иллюзий и уходил в него, забывая и холод, и голод действительности, и снисходительный юмор своих богатых друзей»^[46].

Красов всегда принимал живое участие в беседах об изящном, о поэзии и театре, о любви и дружбе, в занятиях литературой и историей, которые поначалу, прежде всего, привлекали участников кружка. Он охотно фантазировал, рисовал товарищам «со всем невольными прикрасами возбужденного воображения»^[47] свои встречи с неземными созданиями.

Красов — частый гость и самый близкий друг Станкевича. Он, можно сказать, живет у него. В декабре 1833 года Станкевич пишет Я. Неверову о своем новом друге: «Он каждый день почти ночует у меня»^[48]. Они вместе проводят время в семье Беер, увлекаясь сестрами Натальей и Александрой, вместе готовятся к экзаменам, зачитываются немецкими поэтами, читают друг другу свои стихи, гуляют по Кремлю. Станкевич убеждает Красова заняться историей живописи для своей диссертации. «Общество, в котором я беседую еще о старых предметах, согревающих душу, — пишет Станкевич, — ограничивается Красовым и Белинским: эти люди способны вспыхнуть, прослезиться от всякой прекрасной мысли, от всякого благородного подвига!»^[49].

Многое сближало Красова и с Белинским, перед талантом которого юный поэт просто благоговел, а Белинский видел в своем молодом друге поэта, способного выразить настроения «молодой России».

Так Красов оказался в самом центре духовной жизни своего времени, атмосферу которого И. Тургенев передает в романе «Рудин», вызвавшем большой общественный интерес. «Когда я изображал Покорского (в «Рудине»), — признавался И. Тургенев, — образ Станкевича носился предо мной — но это только бледный очерк»^[50].

В образе самого Рудина современники угадывали некоторые черты Бакунина, в поэте Субботине легко узнавали Василия Красова, а рядом — его друзей Ивана Клюшникова, Николая Кетчера… Герой Тургенева Лежнев с волнением рассказывает о благородном влиянии кружка Покорского: «Вы представьте, сошлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши? В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии — говорим мы иногда вздор, восхищаемся пустяками; но что за беда!.. Покорский сидит, поджав ноги, подпирает бледную щеку рукой, а глаза его так и светятся. Рудин стоит посередине комнаты и говорит, говорит прекрасно, ни дать ни взять молодой Демосфен перед шумящим морем; взъерошенный поэт Субботин издает по временам и как бы во сне отрывистые восклицания; сорокалетний бурш, сын немецкого пастора, Шеллер, прослывший между нами за глубочайшего мыслителя по милости своего вечного, ничем ненарушимого молчанья, как-то особенно торжественно безмолвствует; сам веселый Щитов, Аристофан наших сходок, утихает и только ухмыляется; два-три новичка слушают с восторженным наслаждением… А ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уж и утро сереет, и мы расходимся, тронутые, веселые, честные, трезвые (вина у нас и в помине тогда не было), с какой-то приятной усталостью на душе… Помнится, идешь по пустым улицам, весь умиленный, и даже на звезды как-то доверчиво глядишь, словно они и ближе стали, и понятнее… Эх! славное было время тогда, и не хочу я верить, чтобы оно пропало даром! Да оно и не пропало, — не пропало даже для тех, которых жизнь опошлила потом… Сколько раз мне случалось встретить таких людей, прежних товарищей! Кажется, совсем зверем стал человек, а стоит только произнести при нем имя Покорского — и все остатки благородства в нем зашевелятся, точно ты в грязной и темной комнате раскупорил забытую стклянку с духами…»^[51].

5

Вскоре после вступления в университет Красов стал среди своих товарищей «признанным поэтом». Уже в 1832 году Н. И. Надеждин привлек его к сотрудничеству в «Телескопе», а затем почти каждую неделю печатал его стихи в «Молве». 6 июля 1833 года на традиционном торжественном акте университета по случаю окончания учебного года студенческий хор исполнил кантату Красова, музыку на слова которой сочинил композитор Г. Кашин^[52].

Восторженно и впечатлительно воспринимая настроения кружка Станкевича, проникаясь мечтой о прекрасном, о высоком благородном подвиге и не видя этого в окружающей его жизни, Красов, прежде всего, обращался к темам исторического прошлого русского народа.

Посвящая первое свое стихотворение «Куликово поле» Станкевичу, Красов прославляет героические подвиги русского народа в борьбе с неумолимой и жестокой татарской ордой. Он восхищен гением и мужеством своих предков, их славной борьбой во имя «родины несчастной, угнетенной», борьбой с тиранством за народную свободу. Молодой поэт обращается к временам национально-освободительного движения, рисует образы Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, вспоминает о польской интервенции, о битве со шведами, полный сознания величия этой борьбы. Дедовский меч напоминает ему о воинской славе русского народа. «России мститель роковой», заветный булат «погулял в полях Полтавы для русской чести, русской славы», он «выручал и честь Отчизны, и честь великого Петра». Теперь же меч русской славы покрылся ржавчиной и напоминает лишь «живой рассказ о старине». Полный «возвышенных желаний», поэт готов отточить заветный дедовский меч, войти вместе с друзьями в зарево сраженья «за честь родного края». Красов призывает познать подвиги славян, испить старинную отцовскую чашу, которая, быть может, помнит «злодея Мамая и тяжкое иго жестоких татар»:

Поэту «радостно за честь родного края и действовать и славно умереть», он готов отдать весь жар своего сердца, все свои юные силы служению Родине. Но эти мотивы не стали характерными для дальнейшего творчества Красова. Поэт рано познал всю горечь жизни, его восторженные мечты рушились, соприкасаясь с мрачной николаевской действительностью.

В 1834 году Красов успешно закончил университет и «за отличные успехи и поведение определением совета 1834 года июня 30 дня удостоен кандидатом отделения словесных наук»^[53].

Навсегда простившись с Московским университетом, Красов писал А. А. Беер: «Но мой удел? Он еще скрыт в темной будущности. Пускай судьба правит моим кормилом… теперь я вступаю в этот новый мир, — в мир самобытной деятельности. Курс университетский кончен, — кончена жизнь университетская — товарищи разлетелись, общий интерес исчез — там была цель близкая, были сотрудники — товарищи, жили беспечно под опекою начальства — теперь все кончено — я стою один, как развалина. Странно, многие радовались окончанию, я не мог этого сделать. «Как, — был первый вопрос моего духа, — ты кончил приготовление к деятельной жизни? Что же ты будешь делать, и готов ли ты? Какой подвиг изберешь в деле отчизны, испытал ли, сознал ли свои силы…?» Уныние было ответом, я был не весел, — теперь моя жизнь — длинная дорога, теряющаяся за дальними горами, река, текущая в океан вечности… Невольно задумаешься долго, глубоко…»^[54]. Красов полон надежд служения родине, с радостью готов погрузиться теперь в «мир изящной деятельности, мир самоуглубления, мир искусства». Он с упоением читает Шиллера, избирая его своим другом, товарищем, наставником; вместе с друзьями отдыхает за городом, бывает со Станкевичем в Архангельском, считая, что ничто не воспитывает так чувства прекрасного, как дружба с природой^[55].

Окончание университета не внесло, однако, каких-либо существенных перемен в жизнь Красова. Его обеспеченные друзья, нередко приходившие на помощь, разъезжались по своим имениям, «прошлый мир товарищества» рушился, благим надеждам юного поэта не суждено было осуществиться, и он начинал утрачивать возвышенную мечту о лучших временах. Красов тяжело переживал материальную необеспеченность своих родителей, постоянно просивших о помощи. Как вспоминает П. Анненков, «по выходе из университета он жил бедно»^[56], все больше терял свое и без того очень подорванное нуждой и постоянными лишениями здоровье.

До нас дошли весьма скупые сведения о жизни Красова в это время. 3 июня 1834 года Станкевич сообщает о предполагаемом отъезде Красова из Москвы «на неделе»^[57], но в июле и в августе пишет ему из Петербурга и из деревни, просит прочитать письмо Белинскому, передать почтение и поклоны Строеву, Ефремову, Бодянскому, Бееру, Оболенскому, Клюшникову, «Аксакову и всему почтенному его семейству»^[58]. Может быть, к этому времени и относится сообщение Герцена: «Красов, окончив курс, как-то поехал в какую-то губернию к помещику на кондицию, но жизнь с патриархальным плантатором так его испугала, что он пришел пешком назад в Москву, с котомкой за спиной, зимою, в обозе чьих-то крестьян»^[59]. Оно подтверждается и словами другого современника, хорошо знавшего Красова: «Вскоре по окончании курса он получил место домашнего учителя в Малороссии, и тут, живи среди народа, столь богатого песнями, он получил новый толчок к поэтическому творчеству»^[60]. Во всяком случае, Красов на этот раз ненадолго покинул Москву. Зимой 1835 года, полный новых поэтических планов, он вновь был среди своих друзей, фантазировал, писал стихи^[61].

Профессор М. А. Максимович, всего год тому назад назначенный ректором вновь открытого Киевского университета, просил своего старого друга М. П. Погодина, проезжавшего через Киев, найти ему адъюнкта на кафедру словесности. Вскоре по возвращении и Москву М. П. Погодин рекомендует на это место Красова, известного Максимовичу по Московскому университету. «Я нашел тебе адъюнкта — Красова, — писал Погодин 16 ноября 1835 года. — Он хорошо знает по-русски, ретив и обещает вполне следовать твоим наставлениям, трудитьсяусердно. Если хочешь, напиши — и он явится немедленно к тебе и будет держать магистерский экзамен»^[62]. Максимович, однако, долго колебался в этом выборе, сомневаясь, очевидно, в Красове «за терпеливость на труд». Погодин в своих письмах убеждал его, что рекомендуемый им Василий Красов «очень хорош»^[63]. Максимович и после этого продолжал затягивать дело, долго не сообщал своего решения.

Неустроенный Красов между тем кочевал по квартирам своих московских друзей и летом 1835 года, так и не дождавшись назначения, уехал в деревню, в семью Ладыженских. Совсем больного проводил его из Москвы Станкевич, а получив вскоре письмо от своего друга, радовался выздоровлению его и тому, что письмо это «исполнено пламенных, благородных мечтаний, как и все беседы его»^[64]. Не скупясь в письме к Станкевичу на похвалы семейству Ладыженских, Василий Иванович Красов, однако, быстро бежал «из этой почтенной компании» в Москву.

Истинно поэтическая натура, чуждая житейских расчетов и праздной жизни светского общества, Красов всем своим добрым сердцем тянулся к тем из московских друзей, кто еще мог разделить его надежды и мечтания, но общие интересы исчезали, взаимоотношения с некоторыми из них давали серьезные трещины, а тяжело больной Станкевич, часто отсутствуя в Москве, не в силах был скрепить своим влиянием содружество университетских товарищей. Иные из них вовсе не склонны были разделять его философские увлечения, были далеки от идиллического «прекраснодушия» своего друга, находясь в постоянной борьбе с житейскими невзгодами, искали своих путей.

Сближение Станкевича и его друзей с властным, самолюбивым М. Бакуниным еще более осложнило взаимоотношения товарищей, способствуя разложению кружка^[65]. М. Бакунин вскоре вступает в конфликт с Белинским, пытается поссорить Красова с Беерами, в семье которых поэт был принят как «ami de la maison» (друг дома), внушает А. Беер, что Красов не может быть другом, не достоин доверия сердца^[66].

Находясь в кругу своих старых и новых друзей, Красов, можно полагать, духовно тянулся к Белинскому и в это время наиболее сблизился с ним. Как поэт активное участие принял он и в «Телескопе», издание которого после отъезда Надеждина за границу перешло в руки Белинского.

Вольнолюбивые мотивы героико-патриотических стихотворений Красова, проникнутых сознанием значительности исторических судеб Отечества, укрепляются раздумьями поэта о мироздании, ожиданием больших перемен в мире, осознанием важности раскрытия переживаний самого лирического героя, богатства его внутреннего мира.

Элегическая лирика Красова середины 30-х годов впитывала в себя и выражала атмосферу мучительных противоречий своего времени — и глубинные психологически сложные процессы духовных исканий «молодой России», мечтавшей о лучшей доле и уже начинавшей осознавать пассивность своих мечтаний, познавать и переживать горькие разочарования и одиночество.

Углубляется в себя, тяжко переживает свои страдания, замыкается в одиночестве и лирический герой Красова. Поэт, рожденный, как и его герои, «для слез любви, для упоенья, для нежной пламенной мечты», постоянно сталкивался с холодным равнодушием общества к лучшим человеческим чувствам и стремлениям. Сознавая свое одиночество, он тоскует и томится среди блеска ликующей толпы. Ему тяжело и душно в мире обмана, лукавства и клеветы. Поэт уже знает, что «холодный свет святого не оценит», и с горечью восклицает:

В одной из первых своих элегий («Я скучен для людей») Красов с душевной болью говорит, что он хотел любить людей, «назвать их братьями своими», «жить для них, как для друзей», но никто не разделил его юношеских стремлений. Чувства несбывшихся мечтаний и надежд, «неразделенного братства» начинают определять поэтический облик Красова. Закрываясь от дыхания клеветы, поэт готов погрузиться в мир «властительных дум», уйти в безмолвную тихую обитель своих желаний, своей взволнованной мечты:

Уже в это время Красов обнаружил себя как поэт примечательного лирического дарования. По душе молодому поэту романтическая судьба «властительного певца» Байрона, лира которого продолжала греметь для Красов? сильнее «господнего гнева». Но ближе всего были ему национальные традиции русской поэзии. Стихи Красова привлекали свежестью и непосредственностью чувства, задушевностью, искренностью интонации, безыскусственной простотой формы.

6

Холодной весенней ночью 1837 года в простой, запряженной парой кибитке Красов выехал из Москвы с дальний по тем временам путь — в Чернигов, где ему была обещана должность старшего учителя гимназии. Больше двух недель длилось это томительное путешествие. Изнуренные клячи едва тащили кибитку, превращенную извозчиком с помощью рогож в подобие дилижанса, часто останавливались, ложились в грязь и требовали отдыха. Заботливому извозчику приходилось на руках переносить из кибитки в какую-нибудь крестьянскую избу продрогшего, больного, совсем обессиленного Красова.

Многое передумал поэт за эту «ужасную дорогу», проделанную им с тоской о счастье, которое «узнал не вполне и которое тем дороже, что оно невозвратимо и далеко»^[67].

Утопавший в садах Чернигов своим живописным местоположением произвел на Красова большое впечатление. «…На лучшем месте стоит гимназия, — писал он. — Возле нее на горе была когда-то крепость, где до сих пор лежат три пушки, но где теперь роются одни свиньи, которым здесь нет числа. Это высокая, отвесная гора, под которой бежит Десна со своим песчаным левым берегом. Я очень часто хожу сюда. В первый раз в жизни я встречаю такой ландшафт. С правой и с левой стороны города обширные луга, оканчивающиеся лесами, и верст за десять с обеих сторон сверкает то светлая, то темная река и желтеют пески, — прямо, за рекою твой взгляд теряется в синей дали, где издали мелькают хутора и горят на солнце озера»^[68].

Восхищаясь красотой окружающей природы, Красов, однако, был удручен бездеятельностью обывателей этого бедного городишка, сплетнями и невежеством, царившими здесь. Проводя свободное время в имении Рашевского под Черниговом, в кругу учителей гимназии, ставших его новыми товарищами, Красов много сил отдает своим ученикам, которых он любит как братьев. Но гимназия кажется ему слишком тесным кругом, для деятельности ему мало «одних книжонок 18 века». Тоскуя в черниговской глуши, Красов вовсе не намерен сгибаться перед жизнью и ждать, когда она нанесет последний удар. Он готов пить до дна чашу жизни, его не покидает надежда на кафедру в университете. С друзьями делится он и самым сокровенным: «Мне кажется, я еще бы сделался поэтом».

В Чернигове Красов долго не задержался и вскоре был переведен в Киев. 29 сентября 1837 года он занял должность адъюнкта (помощника профессора) по кафедре русской словесности в Киевском университете.

Открытый с пышной торжественностью в июле 1834 года, университет этот имел всего лишь два факультета, далеко не полный состав профессоров и мало чем отличался от гимназии^[69], из которой вырос. Студенты, пока еще робко поступавшие в него, «горько разочаровались в своих надеждах» и, аккуратно посещая принудительные лекции, не находили «полного удовлетворения своей пытливости»^[70]. Кафедру русской словесности занимал ординарный профессор М. А. Максимович. Будучи магистром физико-математических наук, он занимался раньше ботаникой. Не имея специального филологического образования, Максимович не решался браться за «теорию красноречия» и поручил чтение этого курса своему новому адъюнкту. Красову же пришлось читать на следующий год и теорию поэзии. Сверх того он «упражнял студентов в русском слоге»^[71].

Максимович, занимавшийся преимущественно историей древней словесности, оказался самым нерадивым преподавателем и очень часто, «прочитавши то, что было приготовлено, вынужден был сказываться больным, чтобы иметь досуг приготовиться далее»^[72]. Нередко и Красову приходилось вести историю русской словесности за больного Максимовича. Чрезвычайно перегруженный занятиями, он писал Белинскому: «…теперь много работы: диссертация и лекции»^[73]. Как профессор Красов оказался типичным воспитанником московской школы словесников. Подобно своему учителю Н. И. Надеждину, он восторженно импровизировал, обнаруживая «врожденное чувство изящного и дар слова», и этим увлекал студентов. Лекции его были «оживленны и поэтичны»^[74]. Историк Киевского университета проф. В. Шульгин, имевший возможность слушать лекции Красова в свои студенческие годы, вспоминает, что Красов читал «под влиянием минуты с необыкновенным жаром, но без обдуманного плана и предварительного приготовления»^[75].

По его словам, Красов своей неподдельной восторженностью и поэтическим вдохновением, благородством и душевной теплотой производил впечатление особенно на студентов, только что поступивших в университет.

Активное участие принял Красов в издании альманаха «Киевлянин», выступал на торжественном университетском акте с речью «О современном направлении просвещения вообще и преимущественно в России», задумал составить «Руководство к словесности для гимназий», включая в него риторику, теорию поэзии и красноречия. Не чуждался он и общества профессоров, собиравшегося по вечерам чаще всего у писателя Мицкевича, брата знаменитого польского поэта, или у профессора римской словесности М. Ю. Якубовича.

Во второй половине 30-х готов Красов становится одним из наиболее активных сотрудников руководимого Белинским «Московского наблюдателя». Его стихи, вместе с песнями Кольцова, занимали центральное место в этом журнале. Белинский поддерживал тесные связи с поэтом, покинувшим круг московских друзей, заботился о том, чтобы Красов, вступив на путь профессорской деятельности, не ушел из поэзии.

В лирике Красова этих лет развертываются мотивы, характерные для всего его творчества. Все громче звучит тоскующий голос рано познавшего невзгоды жизни и уже уставшего от нее лирического героя. Поэт не находит места в мире лести и обмана, враждебного заговора и клеветы, он видит, как гибнет «прелесть бытия», срывается «надежды цветок». Только вдали от изнеженного, праздного света отдыхает его утомленная душа. Познав «незванную печаль», герой Красова рвется из «душных городов», блуждает по свету, подобно одинокому, гонимому облаку. С тоской обращает поэт свой отуманенный взор на север:

Поэт с радостью вспоминает о том времени, когда он, полный стремительных сил, «смело сзывал на главу непогоды, мятежные бури любил». Теперь житейское море рвет его последний парус, топит ладью. Правда, герой красовской лирики еще борется с невзгодами жизни:

Постоянно обманываясь в своих лучших надеждах, Красов, однако, не утрачивает возвышенных мечтаний. Мечта оставалась для него спасительной защитой, самообманом. В стихотворении «Мечта» он так и писал:

Поэзия Красова — это поэзия чувства, настроения, и ему нередко удается проникновенно раскрыть душевное волнение своего лирического героя, его тревоги и переживания, тоску о непознанных радостях жизни. Поэта волнует большое и светлое чувство любви. Его лирического героя нельзя упрекнуть в душевной пустоте. Монолог поэта эмоционально насыщен, богат оттенками, полон веры в чистоту человеческих отношений, жажды счастья. Любовь у Красова почти всегда отягощена грустью и тоской, сердечными муками и страданиями. Именно так раскрывается любовь в знаменитом стихотворении Красова «Клара Моврай», в стихотворениях «Панна», «Известие», в его элегиях и песнях. Но нередко поэт утверждает даже буйство радостей земной жизни («Сара», «Тени»). В пляске теней-дев никогда не моливших «о спасении в грехах», поэт узнает и славит «ту же жизнь безумной младости, ту же грешную любовь».

По своим основным мотивам поэзия Красова пассивно романтична, в основе ее — лирическое выражение тревожных поисков «тайны бытия». «Желание, стремление, порыв, чувство, вздох, стон, жалоба на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое бог знает в чем состояло», «любовь, которая питается грустью и которая без грусти не имела бы чем поддержать свое существование», — все эти отмеченные Белинским особенности такого романтизма в большой мере присущи и Красову. За этими романтическими мотивами и формулами, за их традиционными поэтическими образами у Красова пробивалось живое чувство, эмоционально и психологически насыщенное, реалистически выразительное.

Красов оставался всегда чужд загадочной таинственности и абстрактности, свойственных многим романтикам. Как поэт он рос на русской почве, его лирические темы обретали национальную окраску. Он добивался живой конкретности поэтических образов, искал в народной песенной традиции искренние, задушевные интонации, мелодические формы выражения человеческих чувств и настроений. В этом отношении Красов продолжал лучшие традиции своих предшественников, легкость и звучность его стиха распространяли эти достижения.

Будучи в Киеве, Красов много сил и энергии отдавал докторской диссертации, в которой он решил раскрыть основные направления в развитии немецкой и английской поэзии с конца XVIII столетия и влияние «их на нашу отечественную поэзию». В процессе работы он, однако, отказался от второй части своего рассуждения, представив на степень доктора общей словесности диссертацию «О главных направлениях поэзии в английской и немецкой литературах с конца XVIII века». 20 октября 1838 года факультет нашел рассуждение «достаточным свидетельством знакомства Красова с словесностью немецкою и английскою и способности в литературной критике и в самом способе изложения удовлетворительным для получения степени доктора»^[76]. Решено было допустить Красова одновременно с его товарищем адъюнктом В. Ф. Домбровским к публичной защите диссертации.

24 декабря 1838 года состоялся диспут. Аудиторию заполнили студенты, было много посторонних. Занял свое место ректор К. А. Неволин, сухой, черствый человек, славившийся деспотическим обращением с подчиненными, явился непременный участник диспутов преосвященный Иннокентий, приготовили возражения профессора М. А. Максимович и О. М. Новицкий. Развертывая свои тезисы, Красов горячо говорил, что «народность есть необходимее условие всякого великого поэта», подчеркивал гениальность Шиллера, рассматривал Байрона как идеал лирического поэта, а Гете как идеал драматического поэта, отмечал влияние романов Вальтера Скотта «на ход литературы в Европе», доказывал, что «Фауст» Гете и «Дон Жуан» Байрона «суть создания художественного гения, более всех выразившие собою прошлый век»^[77].

Со всех сторон Красову предлагали вопросы оппоненты, в числе которых был и Максимович, выступили с возражениями по тезисам, в которых, по словам Н. Л. Бродского, Красов блеснул «свежими теоретическими взглядами на современную литературу»^[78].

Ректор Неволин спросил Красова:

— Что такое изящное?

— Вообразите, — восторженно отвечал Красов, прибегая к примерам и сравнениям, — море во время бури, нависшие над пропастью скалы, озаренные блеском молний… Прочтите стихотворение Пушкина:

— Одним словом, — сказал в заключении Красов, — прекрасного определить невозможно, его только можно чувствовать!

— Нельзя же, господин Красов, быть доктором чувствительности, — с ядовитой улыбкой заметил Неволин, заключая прения^[79].

Факультет отказал Красову в докторской степени, найдя, что «он при защищении тезисов хотя и обнаружил несомненное эстетическое чувство и знакомство с произведениями главнейших поэтов Германии и Англии и хотя на предлагаемые ему оппонентами возражения покушался давать правильные ответы, однако его ответы были неудовлетворительны, потому что состояли по большей части из общих и неопределенных мыслей»^[80].

Сам Красов несколько иначе рассматривал причины отказа ему в докторской степени. «…Я держал на степень доктора словесных наук, — сообщал он Станкевичу, — написал диссертацию, долго… с нею возился; но наши университетские киевские клячи не дали мне степени по диспуту, хотя признали диссертацию вполне достойною степени. Они, мерзавцы, не дали потому, что сами были только магистры, — и когда просили у министра, чтоб и им, то есть ординарным профессорам (здесь я разумею Максимовича, Новицкого — профессоров нашего факультета), позволено было без всякого экзамена — только написав диссертацию — искать докторской степени — им министр отказал наотрез. Они торжественно дали слово не сделать и нас докторами — так и сделали»^[81].

Вскоре в университете начались студенческие волнения, чтение лекций прекратилось, студенты арестовывались и переводились в другие учебные заведения, многие профессора увольнялись. Взаимоотношения Красова с Максимовичем и другими профессорами еще больше обострились, и он весной 1839 года заявил ректору о своем увольнении из университета. Просьбе его о переводе в Петербургский университет из-за отсутствия вакансий было отказано. Оставшись без каких-либо средств к существованию, Красов покидает Киев. Зимой 1840 года с попутным обозом, в ветхой шинелишке, питаясь по пути чем попало, около месяца пробирался он в Москву.

Старые московские друзья радушно встретили Красова, приютили и отогрели его. «На днях сюда приехал Красов, — писал Грановский Станкевичу в феврале 1840 года. — Все тот же. Зажмурит глаза и читает стихи»^[82]. А Михаил Бакунин сообщает Белинскому: «Ты не знаешь, как я был рад приезду Красова, — он обновил во мне старые, святые воспоминания»^[83].

7

Начало сороковых годов совпало с наступлением нового, самого зрелого, этапа в творчестве Красова. В это же время подводятся и весьма грустные итоги минувшего десятилетия.

Потеряв кафедру в Киеве, наш поэт вернулся в Москву с тайной надеждой на поэтические успехи, полный творческих планов, новых замыслов и опять же — несбыточных фантазий. Не покидала его и давняя мечта образовать себя за границей, последовать туда за своими обеспеченными друзьями. И в Петербурге хотелось побывать, а может быть, и обосноваться в столице.

Красов прощался с молодостью, но душа рвалась к встречам с друзьями юности. Многих из них не оказалось в Москве, с кем-то произошли неузнаваемые перемены. Станкевич — самый близкий, самый задушевный друг, — угасал от чахотки в Италии. Белинский переехал в Петербург и взвалил на себя тяжкую ношу — «Отечественные записки», работал надрываясь, из последних сил. Константин Аксаков уходил к своим новым друзьям — славянофилам. Встречи с Михаилом Катковым не доставляли радости. В Иване Клюшникове нашел такие перемены, что стало «грустно его видеть»^[84]. А о Бакунине и говорить нечего. Не прошло и месяца со времени первой встречи с Красовым, а он уже брюзжал: «болтовня его была мне сначала мила, но потом уж надоела»^[85].

В это же время происходило многое из того, что определяло дальнейшую творческую судьбу поэта. Новые встречи с Кольцовым переросли в настоящую дружбу. Особое внимание Красова приковал Лермонтов. Его стихи он ищет в каждом номере «Отечественных записок», восхищается образностью и энергией его поэзии.

«Что наш Лермонтов? — спрашивает Красов А. А. Краевского. — В последнем номере «Отечественных записок» не было его стихов. Печатайте их больше. Они так чудно-прекрасны! Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету. Нынешней весной перед моим отъездом в деревню за несколько дней, я встретился с ним в зале благородного собрания — он на другой день ехал на Кавказ. Я не видел его десять лет — и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо… Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце — так мне жаль его было»^[86].

Вскоре по возвращении в Москву Красов сближается с В. П. Боткиным, переселяется к нему в дом на Маросейку, много и жадно работает как поэт. Одно за другим выходят из-под пера стихотворения «Время», «Воспоминание», «Песня Лауры», «Флейта», «Соседи», новые песни, элегии, стансы. Печатались они почти в каждом номере «Отечественных записок».

Красов готовит к печати книгу своих стихотворений, Боткин помогает ему отобрать для книги лучшее. В это же время возникает замысел большой поэмы, и Грановский снабжает поэта книгами из университетской библиотеки. Но жизнь под опекой друзей не могла продолжаться долго, снова пришлось давать уроки в богатых московских домах. Красов порывался даже покинуть Москву, хотел отправиться в Петербург и хлопотать о месте инспектора гимназий в родных своих северных губерниях, но Белинский не советовал делать опрометчивого шага и покидать город, в котором его знают.

Наш поэт продолжает оплакивать утраченное прошлое, считая, что «горячая молодость» его поколения «выкипела чуть ли не до дна, что лучшие силы души растрачены «безумно и жалко»^[87].

«Если посмотреть на прошедшее, — писал он Белинскому, — там столько есть о чем грустить, что лучше уж вовсе не грустить. И все-таки оборачиваешься назад невольно, и все-таки любишь горячо и горестно все могилы без надписей, где погребли мы столько надежд, фантазий, незабвенных образов. Все-таки

Настроения Красова этих лет полнее всего выразились в его «Стансах к Станкевичу», откуда последнее четверостишие он и цитирует в письме к Белинскому. Буря жизни унесла все надежды и мечтания поэта, обнажила обман возвышенной мечты его поколения. Разочаровываясь, тоскуя и страдая, Красов повторяет себя, перепевает старые мотивы. Для красовского героя «вся жизнь, весь рай его в стране воспоминаний, и для него грядущего уж нет».

Образ несчастливо любившей женщины, пережившей немало «немых страданий», по-прежнему остается центральным в лирике Красова («Известие», «Стансы К***», «Мелодии», «Недаром же резвых подруг…» к др.). Жизнь злобно осмеяла чистые, искренние чувства самого поэта, он охладел «мечтой и сердцем» и живет теперь тихо, «для мук любви окаменелый».

Красов никогда не торговал своим талантом, даже в трудное для себя время он просил Белинского не печатать его «литературное старье», ранние «стишонки», показавшиеся ему выражением «жизни слишком ненормальной, идеально-плаксивой». Он мала писал и еще меньше того печатался, не желая иметь дело с цензурой, нередко калечившей его стихи.

«…Если уж печатать, — считал Красов, — так печатать прилично, — как если уж ехать в общество, так не с расстегнутым бантом и с небритым подбородком»^[89]. Стихи у него часто рождались «так же легко и нечаянно, как грибы»^[90], поэту не хватало терпения шлифовать «свои поэтические грехи». Белинский хорошо видел это и был недоволен торопливостью, поспешностью своего друга, ему решительно не нравились такие стихотворения, как «Стансы к Дездемоне» («О, ты — добра, ты — ангел доброты!»), «Прости навсегда». Правда, Белинский выделял «Флейту», «Песню Лауры», отличавшиеся не только легкостью формы, но и светлым настроением, отсутствием навязчивой элегической тоски. Мало того, именно в это время Белинский вступил в полемику с реакционной журналистикой, нападавшей на Красова. Великий критик считал, что «в большей части стихотворений г. Красова всякого, у кого есть эстетический вкус, поражает художественная прелесть стиха, избыток чувства и разнообразие тонов»^[91]. «Отечественные записки», — писал Белинский, — никогда и не думали называть г. Красова великим поэтом; но они видят в нем поэта с истинным и примечательным дарованием…»^[92].

В творчестве Красова 40-х годов наряду с романсными интонациями, проникновенно передававшими настроения лирического героя («Я трепетно глядел в агат ее очей», «Опять пред тобой я стою очарован», «Свой век я грустно доживаю» и др.), появляются анакреонтические мотивы. Стремясь забыть невозвратное прошлое, поэт славит мимолетные радости («Веселая песня»).

Большая любовь к природе позволяла поэту ярко и сочно рисовать родные русские пейзажи, передать прелесть поздней осени («Октябрьский день»), картину надвигающейся грозы («Взгляни на тучу! Слышишь гром?»), вечерней мглы («Вечер»). В стихотворении «Октябрьский день» Красов пишет:

Красов достигает подчас большой художественной силы в выражении своих чувств и мыслей. Яркий пример тому — стихотворение «Ожидание», которое можно с уверенностью отнести к числу лучших лирических стихотворений этого времени:

Особое место в поэзии Красова занимают его русские песни. Богатый песенный репертуар северян, с которыми поэт познакомился еще в детстве, владение приемами народной песенной поэтики наложили, несомненно, отпечаток на эти произведения. Кроме того, в начале 40-х годов Красов сблизился с Кольцовым и высоко оценил песенную простоту и сердечность его поэзии. «Я люблю его задушевно», — писал Красов Белинскому^[93].

Русские песни Красова, создававшиеся почти одновременно с песнями Кольцова, напоминают лучшие стихи этого народного поэта. Но до нас дошла лишь часть поэтического наследия Красова. Известно, что он работал над целым циклом российских песен, куда входили песни царевны, ямщика, новгородского удальца и где, по словам поэта, «должна кипеть вся широкая богатырская отвага древней Руси»^[94]. В своих песнях Красов глубоко раскрывает яркое проявление чувств простых людей, воспевает ту же сильную, страстную любовь («Уж я с вечера сидела», «Русская песня», «Старинная песня»), поднимается до социального протеста («Уж как в ту ли ночь»).

Наш поэт все больше проникался горестями и печалями народными. Его русские песни обретали совершенные формы в их строгой простоте и доверительности идущей от народной поэзии интонации. Красов в это время не только расставался со своей молодостью, романтическими мечтами и страданиями рефлектирующего лирического героя, но и черпал в обращении к народной поэзии глубоко содержательные жизненные ситуации и мотивы.

8

Талант Красова воспринимался Белинским не только в связи с могучим самородным талантом Кольцова, но и с именем Лермонтова как великого поэта эпохи. Во мнении критика этих поэтов сближали мотивы одиночества лирического героя, его разлада со своим временем. Видел Белинский и тягу Красова к образной выразительности, к самой художественной энергии лермонтовского стиха.

Вместе с тем поэзия Красова, не получая новых жизненных импульсов и не поднимаясь до высот художественности Лермонтова, не только не закрепилась на этом повороте, но и стала в какой-то мере оскудевать. Поэт начал даже терять веру в свои способности, сомневаться в своем поэтическом призвании. Не имея ни крыши над головой, ни постоянных занятий, Красов едва сводит концы с концами на средства, добытые частными уроками в богатых московских домах.

Впрочем, о жизни Красова в сороковые годы дошли до нас весьма скупые сведения. Известно, что нищенская жизнь на уроки в семье князя С. Голицина подрывала последние силы поэта. Его стихи в эти годы все реже появлялись в печати.

В 1843 году Красов делает попытку вновь поступить на службу и с 6 марта начинает преподавание русского языка и словесности во 2-ой московской гимназии, но уже 29 августа оставляет это занятие. В этот же день он пишет свою «Последнюю элегию», которая становится последним его стихотворением на страницах «Отечественных записок».

Кольцов и Лермонтов, рядом с которыми печатался в этом журнале Красов, ушли из жизни, связи с Белинским порывались. Стихи Красова и Клюшникова, занимавшие раньше великого критика, «как вопросы о жизни и смерти», теперь не могли увлечь его. Не волновала Белинского поэзия Фета и Огарева, пришедших на страницы «Отечественных записок». Он способен был перечитывать и высоко ценить только Лермонтова, «все более и более погружаясь в бездонный океан его поэзии»^[95].

Еще при жизни Белинского Красов напечатал в «Москвитянине» (1845) «Романс Печорина», в котором как бы подводил итог основным мотивам своего творчества:

В этом же ключе пишутся стихотворения «Мечтой и сердцем охладелый», «Свой век я грустно доживаю», «Как звуки песни погребальной». И совсем уже мрачное, самое трагическое стихотворение «Как до времени, прежде старости» Красов создает на исходе обрывавшейся невзгодами творческой жизни. Стихотворение оставалось до наших дней неопубликованным, хотя это — поэтический памятник трагической судьбе «несчастного поколения». Поэт вновь оплакивает безвременно растраченную жизнь, сожженные дотла радости своей молодости:

Обрекая себя как поэта на долгое молчание, Красов не утрачивал интереса к литературе, поощрял своих учеников к творчеству, с присущей ему восторженностью отыскивал среди них будущих Лермонтовых. С большим увлечением собирал он материалы по устной народной поэзии и сообщал их Ф. Буслаеву, живо интересовался русской историей и даже выступил в «Москвитянине» с полемическими замечаниями в адрес одной из статей историка С. Соловьева о Смутном времени.

Последние годы жизни Красов целиком отдался преподавательской деятельности. Отягощенный заботами о своей большой к тому времени семье, он преподавал русский язык в I Московском кадетском корпусе, а с 7 декабря 1851 года — в Александровском сиротском военном корпусе. Неизлечимо больной, вспыльчивый и раздражительный, он еще мог увлечь своих учеников и пользовался неизменным их уважением^[96].

Летом 1854 года во время очередного приступа болезни в теплом пальто, не спасавшем от озноба, Красов пришел проститься со своими учениками, отъезжавшими на лето в лагеря. Шутил с ними, сочинял экспромтом стихи, заставлял себя забыть о постоянных невзгодах и несчастьях. 27 июля в возрасте двадцати восьми лет умерла его жена Елизавета Алексеевна Красова. Эта смерть тяжело отозвалась в сердце поэта. 17 сентября 1854 года в крайней бедности, забытый своими друзьями, Красов скончался в одной из московских больниц. «Он скончался от чахотки, которого страдал в течение последних лет, — сообщал в редакцию «Москвитянина» товарищ по службе, проводивший его на Ваганьковское кладбище. — Жестокий удар, им понесенный, ускорил его кончину: недель за шесть перед этим он лишился жены, нежно им любимой, и теперь осталось после него шестеро сирот, из которых старшей дочери девять лет. Он жил своими трудами и не оставил детям ничего, кроме доброго имени и благословения»^[97].

Однажды как-то, в 40-х годах, Ф. Боденштедт застал Красова в одиночестве в его сырой и темной квартире. Красов с чувством декламировал стихи Лермонтова:

Эти стихи, по словам Красова, вполне выражали его настроение. Перекликаясь с Лермонтовым, он с горечью писал Белинскому: «Хотелось бы еще за жизнь кое-что сделать…»^[98]

Красов не сделал того, о чем мечтал и что мог сделать. Ежедневная борьба за существование, нищенская жизнь свели поэта в могилу. Мрачная действительность не дала возможности развернуться его духовным силам, расцвести его большому поэтическому дарованию.

Виктор Гура.

СТИХОТВОРЕНИЯ

КУЛИКОВО ПОЛЕ^{1}

Н. В. С<танкевичу?>

К УРАЛУ^{2}

БУЛАТ^{3}

ЛИРА БАЙРОНА^{4}

ЧАША^{5}

СТИХИ, ПЕТЫЕ НА ТОРЖЕСТВЕННОМ АКТЕ ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 1833 ГОДА ИЮЛЯ 6 ДНЯ^{6}

ЭЛЕГИЯ («Не говорите ей: ты любишь безрассудно…»)^{7}

ЭЛЕГИЯ («Я скучен для людей…»)^{8}

К *** («Зачем зовешь ее…»)^{9}

ПЕСНЯ («Взгляни, мой друг…»)^{10}

ЗВУКИ^{11}

ГРУСТЬ^{12}

ОНА… («Как радостен отцу возврат младого сына…»)^{13}

К *** («Она бежит играющих подруг…»)^{14}

«О! есть пронзительные стоны!»^{15}

ПЕРВЫЙ ВЫЕЗД^{16}

ВОЗВРАТ^{17}

ПЕСНЯ («He гляди поэту в очи…»)^{18}

ДУМА^{19}

ПЕСНЯ («Прочь, прочь, ни слова!»)^{20}

ЭЛЕГИЯ («Когда порой, свободный от трудов…»)^{21}

САРА^{22}

Посвящается Николаю Гер. Черемисинову

СТАНСЫ К ДЕЗДЕМОНЕ («Зачем так поздно ты явилась…»)^{23}

ЭЛЕГИЯ («При сильных страданьях…»)^{24}

Посвяща<ется> Себастиану Пав<ловичу> Романовскому

ТЕНИ^{25}

ПАННА^{26}

МЕЧТА^{27}

СОН^{28}

ЭЛЕГИЯ («С шумящим потоком, с весенней волной…»)^{29}

РАЗЛУКА^{30}

ПЕСНЯ («О, как сердце вдруг запало!»)^{31}

ОБЛАКО^{32}

ЭЛЕГИЯ («Спокойно все…»)^{33}

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА^{34}

ПАЖ ГЕНРИХА ВТОРОГО^{35}

Баллада

Il nе se trouvait qu' un page

Fidele qui le couvrit de son manteau.^[108]

МОЛИТВА^{36}

ПЕСНЯ («Пронеслась, пронеслась моя младость…»)^{37}

СТЕПЬ^{38}

КЛАРА МОВРАЙ^{{39} [111]}

Посвящ<ается> Е. А. Карлгоф

ИЗВЕСТИЕ^{40}

МЕТЕЛЬ^{41}

ВРЕМЯ^{42}

О ТРУБАДУРЕ ГЕЛИНАНТЕ И О ПРЕКРАСНОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ КОРОЛЕВЕ ЭЛЕОНОРЕ^{43}

I

II

III

IV

V

ЭЛЕГИЯ («Когда душа скорбит…»)^{44}

ВОСПОМИНАНИЕ^{45}

ОНА («Я трепетно глядел в агат ее очей…»)^{46}

ОКТЯБРЬСКИЙ ДЕНЬ^{47}

ТОСКА^{48}

СТАНСЫ К ДЕЗДЕМОНЕ («О, ты — добра, ты — ангел доброты…»)^{49}

ПРОСТИ НАВСЕГДА^{50}

ВЕСЕЛАЯ ПЕСНЯ^{51}

ВИДЕНИЕ^{52}

ПЕСНЯ («Ты долго ль, цветущей долины хранитель…»)^{53}

ВЕЧЕР^{54}

AVE MARIA^{55}[121]

БАБУШКА^{56}

СТАНСЫ К *** («Ты помнишь ли последнее свиданье?..»)^{57}

СТАНСЫ К СТАНКЕВИЧУ^{58}

ПЕСНЯ («Уж я с вечера сидела…»)^{59}

РУССКАЯ ПЕСНЯ («Ах! ты, мать моя, змея-мачеха…»)^{60}

ФЛЕЙТА^{61}

ПЕСНЯ ЛАУРЫ^{62}

СОСЕДИ^{63}

ПЕСНЯ («Взгляни на тучу! Слышишь гром?..»)^{64}

7 ЯНВАРЯ^{65}

АНАКРЕОН^{66}[128]

«Скучны, други, под шатрами…»^{67}

РАЗУВЕРЕНИЕ^{68}

ПЕСНЯ («Уж как в ту ли ночь…»)^{69}

МЕЛОДИИ^{70}

I

II

III

СТАРИННАЯ ПЕСНЯ^{71}

ПОДРАЖАНИЕ ВОСТОЧНОМУ^{72}

КОРОЛЬ (Из Гете)^{73}

ИЗ ГЕЙНЕ^{74}

СТАНСЫ («Опять пред тобой я стою очарован…»)^{75}

НОЧНОЙ ТОВАРИЩ^{76}

«Мечтой и сердцем охладелый…»^{77}

РОМАНС^{78}

ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ^{79}

«Свой век я грустно доживаю…»^{80}

ПОСЛАНИЕ ПЕНЕЛОПЫ К УЛИССУ^{81}

(Героида Овидия)

ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕГИЯ^{82}

Ф. Ф. БОДЕНШТЕДТУ^{83}

РОМАНС ПЕЧОРИНА^{84}

М. П. Б<ОТКИНОЙ>^{85}

ПЕСНЯ («Он быстрей, он отважней нагорных орлов…»)^{86}

«Как звуки песни погребальной…»^{87}

ОЖИДАНИЕ^{88}

«Нас с тобой обручило несчастье…»^{89}

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ^{90}

«С дарами чаша предо мной сияла…»^{91}

«Недаром же резвых подруг…»^{92}

ЖЕНИХ^{93}

«Как до времени, прежде старости…»^{94}

«Стоят паликары кругом…»^{95}

«Нескучное наскучило…»^{96}

«Расставаючись с столицей…»^{{97} [166]}

«Любовь ее — резвая мушка…»^{98}

СТАТЬИ И ПИСЬМА

<УЕЗДНЫЙ ГОРОДОК К…>^{99}

1

Прошлым летом, оставив Москву по делам службы, я проездом очутился в уездном городке К… Было ровно 7 часов пополудни, когда я въехал в беззащитную заставу. Нестерпимый жар июльского дня сменился уже вечерней прохладой. Кони, почуяв вечер, неслись легко и дружно. Позади меня спелая нива отдыхала. Мой ямщик, въезжая в К…, ударил по всем по трем, колокольчик залился, и мы в две минуты очутились посредине городка пред новою, самой затейливой формы, вывескою, на которой горел, как жар, огромный золотой самовар, окруженный множеством чашек. Взявши комнату на постоялом дворе, который был рядом с упомянутым увеселительным заведением, я поспешил сейчас же переменить свой костюм, потому что мой плащ, картуз и весь я с ног до головы были покрыты таким слоем пыли, что едва ли бы кто из моих московских знакомых мог признать меня в этом превращении, впрочем, самом естественном.

Ежели ты, мой благосклонный читатель, не родился в провинции или не провел там своего детства; если ты коренной житель столицы, — и редко притом имел случай оставлять ее: то ты едва ли поймешь то особенное чувство, с каким обыкновенно я въезжаю в первый раз в заставу маленького городка, в первый раз говорю потому, что в таком случае впечатление бывает всегда несравненно живо, и в него переходит прямо, если позволено так выразиться, весь букет уездного быта. Словом: городок в твоей памяти не славят ни золотые игры детства, ни первые любовные приключения, ни Август Лафонтен, ни Шехерезада — мои старинные друзья; для тебя не понятен, мой добрый читатель,

<Тебе не придет на мысль уездный учитель с длинными черными бакенбардами, некогда прохаживавшийся очень важно и медленно, с чувством невыразимого самоуважения, потому что он и охотник, и поэт, и математик, и мастер снимать силуэты с барышень.>

В твоем воображении не промелькнет знакомый профиль четырнадцатилетней купеческой дочки, перебегавшей когда-то вечером к подружке через тихую улицу и чуть-чуть касавшейся легким башмачком дорожной пыли; тебе не придет на мысль уездный учитель, лицо очень важное и незабвенное для тебя, если ты там учился, — уездный учитель с длинными черными бакенбардами, которые, увы, теперь уж поседели, расхаживавший некогда важно и медленно, с лицом всегда обращенным вверх и с чувством щекотливого самоуважения: потому что он был вместе и математик, и поэт, и охотник страстный, и мастер снимать силуэты с барышень; также ты не вспомнишь ни хромого исправника, ни забавного толстяка-судью в белой шляпе, — давнего поклонника пятерых дочерей пристава. И мало ли чего ты не вспомнишь? В то время как для меня, мой добрый и благосклонный читатель, кроме всех воспоминаний детства, маленький городок таит еще особенный, своего рода интерес…

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ г-на СОЛОВЬЕВА, ПОМЕЩЕННОЙ В 3 № «СОВРЕМЕННИКА» ЗА 1848 ГОД^{100}

Появление у нас первого Самозванца, к которому относятся все следующие за ним, как слабые копии к единственному оригиналу, как, например, «Сказание о Мамаевом побоище» к самобытному поэтическому «Слову о полку Игореве», это появление — одно из самых интересных и загадочных событий в древней нашей истории, — и эта-то самая его загадочность, конечно, и послужила поводом к различным толкам и ученым мнениям об отважном Самозванце.

Г-н Соловьев подробно разбирает в своем ученом труде все существовавшие доныне мнения о происхождении Лжедмитрия — и вот в чем должно с ним согласиться: во-первых, Лжедмитрий не мог быть спасшимся сыном Грозного: убиение Дмитрия, совершенное днем и засвидетельствованное очевидцами, — факт неоспоримо достоверный; притом же, для похищения царевича трудно даже и придумать достаточный предлог, правдоподобное основание: только разве смерть его могла быть для кого-нибудь полезна, но не похищение, которое все же могло рано или поздно открыться. Потом следует мнение, что Лжедмитрий был подставлен польским правительством — с целью завести смуты в Московском царстве и ослабить его возраставшее могущество. Это мнение также, очевидно, ложно: Польше в то время было не до нас; она даже не знала, как управиться и у себя дома. Есть еще мнение, что Самозванец — приемыш иезуитов, мнение, с первого разу кажущееся более других правдоподобным — и по известному, упорному старанию пронырливых членов этого общества — распространяет повсюдно свое влияние, и по тому превращению, в каком явился Лжецаревич из слуги Вишневецкого блестящим и образованным царем Московским: но и это мнение опровергается неоспоримыми историческими документами; г-н Соловьев их также приводит.

Еще остается одно мнение о происхождении Самозванца; но автор статьи даже не останавливается на разборе его: это именно мнение, что Лжедмитрий был беглый чудовский монах Григорий Отрепьев, которому сама собою пришла в голову мысль — объявить себя царевичем Дмитрием: уже и современники, — говорит он, понимали невозможность такого явления, и, по своим понятиям, приписывали умысел Отрепьева внушению дьявола, а успех умысла — чернокнижию. Помнится, однако ж, что этого мнения, не стоящего и разбора, по словам г-на Соловьева, придерживался и Н. М. Карамзин. Мы выскажем после, в какой степени согласны с столь решительным приговором господина ученого. На место этих мнений г-н Соловьев поставляет гипотезу, по которой явление Самозванца приписывается тайной крамоле внутренних врагов царя Бориса, бояр, его окружавших.

Вопрос о происхождении Самозванца принадлежит именно к числу тех задач нашей истории, на которых, как на пробном камне, можно поверить такт и силы исторического дарования. Поверим же положение нашего ученого.

Все они подходят под два главные: первое, что появление Самозванца было делом крамольных бояр, — и второе, которое, есть следствие и вместе — доказательство первого, — что Самозванец, будучи слепым орудием озлобленного тогдашнего боярства, был так им подставлен, что даже и сам он не знал своего истинного происхождения.

Прежде всего, заметим, что эта смелая гипотеза поставлена автором слишком уже с диктаторскою самоуверенностию, — и что не мешало бы иногда молодым друзьям науки поучиться, например, хоть у старого Карамзина, которого они так уже неблагосклонно подчас трактуют, — скромной осторожности при поставлении исторических предположений: тон не хорош…

Теперь к делу. Начнем с первого положения г-на Соловьева. Возможно ли, чтобы тогдашние бояре подставили Самозванца? Что тогдашнее политическое состояние России действительно благоприятствовало появлению Лжецаревича, — против этого спорить нельзя (иначе бы он и не появился или, по крайней мере, никогда бы не мог так успешно выполнить свой замысел): народ тогда роптал повсеместно, недовольный уже Борисом; буйные казаки его ненавидели, как грозного стеснителя их обычного своеволия и самоуправства, готовые восстать против него при первом, малейшем поводе, — а бояре и князья гораздо еще более имели причин не терпеть — и нового порядка дел, и самого Бориса лично. И нет сомнения, что эти озлобленные вельможи всеми возможными средствами старались извести ненавистного им Бориса, государя не прирожденного на престоле, старались возбудить в народе всю нелюбовь к нему, обесславить его именем цареубийцы и т. п. Но вместе с тем, вечно окруженные невидимыми доносчиками своего подозрительного и страшного врага, они никогда бы не решились, по нашему мнению, на смелую подстановку Самозванца: это уже было бы с их стороны и слишком опасно, и даже слишком хитро.

Что значило собственно подставить Самозванца? Это значило не меньше, как подготовить опасного соперника Борису, освятив его царственным именем, дорогим для народа, образовав из него искусного борца, способного к опасной и трудной борьбе со врагом хитрым и страшно могущественным; воспитать его поэтому в дали, недоступной для чутких доносчиков царских, руководя в то же время его мыслями и поступками и провидя заранее, что он должен будет — и учиться в Польше по-польски и по-латыни, и учиться военному искусству на Запорожье, и переменить, если потребуют обстоятельства, веру и пр.: одним словом, указать ему заранее все средства к успеху, потому что иначе, — без предварительного, глубоко обдуманного плана, — всякая подстановка тогда была бы просто нелепым и крайне опасным сумасбродством. Но предположим даже и то, что действительно боярство подготовило Самозванца, составив предварительно план его будущих действий: то возможно ли и в таком случае допустить, имея хоть искру здравого смысла, чтоб эти столь хитрые, столь осторожные и запуганные бояре могли легкомысленно доверить свою страшную тайну какому-то пылкому и неосторожному юноше, способному ежеминутно проговориться и выдать их опасный замысел; и, чтоб они позволили между тем ему скитаться целые годы — одному из города в город, из монастыря в монастырь? Возможно ли, говорим, в наших умных и строго осмотрительных боярах того времени подозревав таких уже непростительно оплошных простаков?

И на чем же основывает г-н профессор свою догадку? Преимущественно на том, что Борис, услышав о появлении неведомого соперника, в первом испуге своем стал гневно укорять крамольных бояр, выговаривая им, что это было их дело. Да, конечно, подозрительный Годунов, узнав о неслыханном дотоле явлении, мог это выговорить прежде всего именно своим вечным врагам, боярам — это весьма естественно; но разве же эти слова Бориса могут быть признаны за историческое и притом главное доказательство такого спорного события? Разве не доходили еще и прежде до его слуха дерзкие слова Отрепьева, но разве прежде он обвинял в них бояр своих? Мы знаем, что Годунов только велел заключить молодого чернеца в дальний монастырь, без всяких дальнейших разысканий. Можно ли же так странно понимать драматизм исторических личностей?

Второе его положение: Самозванец как орудие бояр сам не знал наверное: был ли он сын галицкого сына боярского Отрепьева или сын Грозного, потому что бояре, по словам автора, действовали на него слишком скрытно и осторожно, притом всегда посредством других (как будто бы чрез то их личная опасность была меньше, и как будто чрез этих посредников Борис не мог бы так же легко добраться и до самих их: в делах тайны вообще стараются избегать всяких посредников). Посмотрим, что говорят тогдашние современные сказания, самые вероятные, даже по словам г-на Соловьева. «Юрий Отрепьев, в монашестве Григорий, был сын галицкого сына боярского Богдана Отрепьева; во младенчестве лишился отца, рано расстался и с матерью; рано явился в Москве и учился грамоте, оказывал большие успехи, снискал расположение вельмож Романовых и Черкасских. Но эти фамилии подпадают скоро царской опале, вместе с ними и все их домочадцы. Молодой человек необыкновенно талантливый, какое превосходное орудие для врагов Борисовых!» — восклицает наш ученый, сводя исторические данные.

По-нашему, из всего этого видно следующее: Отрепьев мог быть замечен вельможами уже в таком возрасте, когда умственные его силы успели довольно резко обозначиться; когда он не мог уже, следовательно, не знать, кто были его родители, и тем более, что у него оставались еще близкие родственники, не имевшие, как мы думаем, никакой надобности утаивать от него истину. Г-н Соловьев именно же говорит, что боярами отыскан был молодой человек. Но предположим даже еще более: пусть ими был отыскан не молодой человек, но младенец, дитя. Враги Борисовы, опальные бояре, берут к себе Отрепьева в самом раннем его возрасте, и из великодушного сострадания воспитывают, но, заметив в нем необыкновенно живой ум, особенную бойкость и находчивость не по летам, они вдруг задумывают приготовить из него будущее грозное орудие своего мщения, соперника Борису; таким образом, начинают постепенно уверять его, что он не бедный, безродный сирота, а сын покойного царя Ивана, и что его сокрыли единственно из боязни преследований и козней Борисовых и т. п. И вот является убежденный в правах своих будущий отважный Самозванец. Это было бы, конечно, еще позамысловатее предположений г-на Соловьева, если бы только и оно не опровергалось следующим вопросом. Возможно ли представить себе, понимая характер Лжедмитрия, в высшей степени честолюбивый и отважный, чтобы он, пришедши в лета и ведя долго бедную, скитальческую жизнь, мог оставаться равнодушным к своему таинственному происхождению, чтобы он не употребил всех возможных средств — решить для себя вопрос такой важности? Даже, чтоб он не решился, наконец, спросить об этом у своей мнимой матери-царицы? Невероятно! От чего же г-н профессор думает иначе?

Но прежде чем покажем, насколько состоятельны его доводы, постараемся из исторических данных объяснить для себя характер Самозванца. Нам кажется, что это был один из тех характеров, которые, родясь в смутные политические эпохи, чувствуют в себе все неудержимое призвание совершить их. Это был человек с умом пылким и чрезвычайно изобретательным, с волей железной и решительной до крайней дерзости; одна из тех натур, для которых опасности и бури жизни — родная стихия, занимающая их необычайные силы. Для подобных честолюбий нет ничего недостижимого, ничего невозможного; им легко, как говорит Шекспир, вскочить и на месяц, чтобы сорвать с него бледноликую честь; для них один девиз: aut Caesar, aut nihil — либо пан, либо пропал, и никогда не мирятся они с жизнью на половинчатом счастии; наконец, это был один из тех людей, которых назначение, где бы, в каком бы звании они не появились, — стремиться вечно на первый план.

Никакого нет сомнения, что Самозванец лично не любил Бориса; но Борис, при всеобщей нелюбви к нему, стоял тогда сильно. Обыкновенными средствами с ним сладить было почти невозможно; но еще оставалось одно средство, правда, неслыханно дерзкое, но для Бориса грозное, как Немезида, это: воскресить образ убитого царевича, сходного с Юрием и возрастом и даже некоторыми случайными признаками [Мы вовсе не думаем отвергать уже всякое участие бояр в судьбе Самозванца: будучи приближенным домочадцем сильных фамилий, он, вероятно, должен был невольно входить во все их интересы, как равно мог знать все их тайные крамолы; вероятно, еще здесь стал он питать нелюбовь к царю Борису, ненавидимому его покровителями, здесь же мог собрать все известия об убиении Дмитрия. Быть может, знавшие последнего даже намекали иногда ему сами на случайное сходство его с царевичем; даже, дерзкая мысль принять на себя имя погибшего и сделаться царем на Руси — могла родиться в нем здесь же, наконец, можно предполагать, что эти опальные, но сильные его благодетели, и при гневе царском, не теряли из виду своего прежнего любимца и тайно ему благодетельствовали, и им-то, может быть, обязан он был и самою возможностью укрыться от Бориса, все это, говорим, можно допустить; но только при условии родственного участия бояр к жребию гонимого, неосторожного их домочадца, а уж вовсе нельзя предполагать тут дальновидных политических планов, потому что, в противном случае, воспитывая его как орудие отдаленного и крайне опасного замысла, не стали бы они и с начала держать его постоянно на глазах всех, в Москве, и потом, при опале царской, не пустили бы его одного скитаться целые годы по свету]. Довольно, чтобы только раз запала подобная мысль в эту огненную и дерзко отважную душу, и он сделается навсегда се жертвой: с этих пор уже ему душно в стенах монастырских; его уже слепит нестерпимый блеск царского венца; уже он не может порой удержаться, чтобы не выговорить громко своих опасных замыслов. Но его подслушали и преследуют. Отныне план его, созревший окончательно под монашеским клобуком, начинает быстро исполняться, — мечта несбыточная переходит в дело. Вот он учится в Варшаве латинскому и польскому языку: он знает, что ему не обойтись без Польши и иезуитов; потом, тайно скрывшись оттуда, он появился на Запорожье — вероятно, для того, думает г-н Соловьев, чтоб обучиться военному искусству, а мы думаем, вероятно, для того, чтоб узнать там расположение умов, узнать, в какой степени мог он надеяться на содействие и помощь итого беспокойного края, — и, вероятно, чтоб посеять там слухи о будущих политических переворотах: для того, чтоб учиться военному искусству, ему не было никакой надобности выезжать из Польши. Наконец, он снова является в Польше, разыгрывает смело заранее принятую роль, и идет на борьбу с Борисом. Подобная судьба никогда не руководится посторонними советами; она обыкновенно сама себя свершает. Этот беглый очерк характера мы почли нужным набросать, чтоб вернее оценить доказательства г-на Соловьева касательно уверенности Самозванца в том, что он сын Грозного.

«В противном случае, — говорит он, — чем объяснить эту уверенность, доходившую до безрассудности, эту открытость и свободу в поведении, чем объяснить прекрасную мысль отдать свое дело на суд народа, когда он созвал выборных для исследования обвинений Шуйского, и чем объяснить в последние минуты его жизни это трогательное обращение к матери — на вопрос разъяренной толпы: точно ли он Самозванец? Дмитрий отвечал: спросите об этом мать мою».

Ответим на каждое положение по порядку. Уверенность Самозванца, доходившая до безрассудности, открытость и свобода в поведении объясняются прямо и легко из его характера, смелого, как мы сказали, до дерзости, из той отваги духа, которая еще гораздо ранее понуждала его выговаривать угрозы Борису, в кругу робкой монастырской братии, и, наконец, из той полной уверенности в самом себе, какая могла в нем развиться только от дерзко побежденных многократных опасностей и от раннего, глубокого знания люден и отношений жизни; наконец, это оставалось ему единственной ролью, которую он должен был исполнять, — он исполнял ее, надо признаться, как актер опытный и гениальный: она обратилась ему с природу. Но разве и сам Наполеон не надевал маски?

Далее, в том, что он решился отдать свое дело с Шуйским на суд народа, конечно, виден, с его стороны, шаг очень смелый, но, в то же время и расчет очень верный: он знал наперед, что Шуйский открыто с ним бороться не мог, — после того, как он мог уже открыто подавить и самого Годунова, — и гласность подобного поступка несравненно более для него была полезна, чем была бы полезна казнь неуличенного всенародно князя Шуйского. Даже в том, что он простил последнего, — и в том нельзя не видеть верного такта и расчета — приблизить к себе и держать под рукою главу партии недовольных, а уж вовсе не видно тут какой-то благодарности Шуйскому за прошлое, как думает наш ученый. Можно ли иметь такой легкий взгляд на тяжелую игру политических страстей!

Наконец, что Лжедмитрий своим спрашивающим убийцам отвечал, чтоб они обратились к его матери, — и в этом, по нашему мнению, вовсе незаметно ничего трогательного; но только ясно видны — и всегдашнее его присутствие духа, и счастливая находчивость отважного авантюриста, который нигде и никогда не потеряется. И что ж бы, в самом деле, мог он отвечать им другое? Что он действительно царевич? Но ему бы не поверили, он это знал заранее, — и смерть его была бы неизбежна. Что он расстрига? Но конец был бы тот же самый. Лучший возможный ответ с его стороны именно был тот, какой дал он, по крайней мере, для того, чтоб выиграть время. Наконец, если он считал себя (слова Карамзина) сыном Грозного, то отчего же не открыл народу прежней судьбы своей, как равно своих воспитателей и хранителей. «Но он сам не знал их», — отвечает г-н Соловьев. Подобное объяснение еще могло бы показаться сколько-нибудь правдоподобным, если б Самозванец никогда не достигал Московского престола; но он, наконец, его достиг, он сделался властителем великого Русского царства. Что ж заставило его тайных благодетелей скрываться от него и даже не назвать себя во время его величия? Скромность истинно непонятная, особливо в тогдашних русских боярах. Не проще ли и вместе с тем, не согласнее ли с истиной — думать, что он потому не открыл народу своей прошлой судьбы, что просто не мог открыть ее, не обличив перед всеми своего отважно задуманного и дерзко исполненного обмана? Зачем искать мудреного секрета там, где ларчик просто открывается.

Теперь желали бы мы еще спросить г-на автора статьи, почему же мнение Карамзина не удостоено им даже самого беглого разбора, как вовсе неправдоподобное, — и неужели, говоря серьезно, следует отвергать это мнение потому только, что и современники уже, как говорит г-н Соловьев, понимали невозможность такого явления, и, по своим понятиям, приписывали умысел Отрепьева дьяволу, а успех умысла — чернокнижию? Неужели подобный суд современников, показывающий в них очень, впрочем, понятное непонимание такого исключительного явления, может служить и в наше время достаточным доказательством несостоятельности этого мнения? Но ведь и в наш 19-й век многие еще считали Наполеона антихристом…

Отдавая всю должную справедливость плодовитой ученой деятельности молодого профессора, вынуждаемой, конечно, и самою его профессией, — мы, к сожалению, вместе с тем, не можем не заметить, что он почти вовсе лишен исторического ясновидения: до сих пор он — даровитый труженик своей науки, но не мастер, а главное, тон, тон его не хорош!..

19 июля 1848 года.

1. К. А. и А. А. БЕЕР^{101}

Ура! Милый Костинька, дело кончено, и я достиг берега: экзамены кончены, суд произнесен, и я навсегда простился с Москов<ским> университетом. А ты, мой друг, как ты поживаешь, что поделываешь? Как идут твои занятия?

Да, очень тебе благодарен за ту записочку, которую я получил вскоре после вашего отъезда. Я хотел отвечать тебе еще прежде, но экзамены поглотили все время, все внимание, всю деятельность. Теперь я очень бы хотел услышать от тебя полный отчет в твоих занятиях, даже в твоих удовольствиях; хотел бы я знать, успел ли ты повторить все то, что обещал, как идет lingua latina et graeca? Что ты сделал до сих пор, что делаешь теперь; благоразумно ли мешаешь занятие с удовольствием, и здоров ли ты, и счастлив ли и как и в какой степени? Наконец, как ты стал силен в немецком языке; ты обещал многое сделать. Да, ты, мой милый, сделался славным охотником, как поговаривают у нас в Москве, славно стреляешь, чудо стреляешь, бьешь зайчиков на соснах. Ах, Костинька, уж это слишком, — говорят, слыхал я, можно убить журавля на сосне, но зайца, зайца на сосне, — нет, уж это слишком!

Ты прежде не писал ко мне об твоих занятиях и обо всем, воображая, что я слишком занят, — теперь же я, душа моя, свободен вовек, как птица, и твои письма доставят мне полное, бескорыстное удовольствие. Но, друг мой, пиши обо всем, что с тобою случается, обо всем от мала до велика, — все это для меня будет очень интересно. Не забудь же!

Прощай, милый Костинька, будь благоразумно умерен и в занятиях, и удовольствиях; знай, — истинная жизнь возможна только в гармонии, а исключительное направление той или другой стороны в деятельности человека — нарушает оную. <Прощай>. Не усиливайся сделать жизнь свою вовсе религиозною, — это завлечет твое неопытное сердце в фанатизм, — не предавайся исключительно и влечению ума, — ты можешь сделаться сухим, бездушным диалектиком, но старайся, чтобы ты был человек, — не более, не менее, — старайся воспитать в себе чувство прекрасного, а его ничто так не питает, как дружба с природою, воспитай сие чувство, — и ты будешь и религиозен: твоя душа, твое сердце потребует, возжаждет бога, и вместе живая мысль облечется в слова свои. Но я знаю тебя, маленький друг мой, — ты благоразумен, ты хорошо понимаешь меня, прощай.

В. Кр<асов>.

Теперь позвольте поговорить с Вами, Александра Андреевна. Я радостно уверен, что Вы теперь наслаждаетесь полным счастием, какое только дает небо бедной земле, счастием любви к природе и к родным, и счастием дружбы с вашими близкими соседями. Природа развивается полною жизнию, — быть ее живым сознанием, сочувствовать биению мировой жизни — назначение человека; я уверен, ваше прекрасное сердце достигло сего назначения. Но мой удел? Он еще скрыт в темной будущности. Пускай судьба правит моим кормилом; мне сладко засыпать с этою мыслию. Помните, Александра Андреевна, я как-то говорил Вам, кажется, в Нескушном о будущности — теперь я вступаю в этот новый мир, — в мир самобытной деятельности. Курс университетский кончен, кончена жизнь университетская. Товарищи разлетелись, общий интерес исчез. Там была цель близкая, были сотрудники-товарищи, жили беспечно под опекою начальства — теперь все кончено. Я стою один, как развалина. Странно, многие радовались окончанию, — я <ни минуты> не мог этого сделать. «Как, — был первый вопрос моего духа, — ты кончил приготовление к деятельной жизни? Что ж ты будешь делать и готов ли ты? Какой подвиг изберешь в деле отчизны, испытал ли, сознал ли свои силы и возделан ли талант, данный провидением?» Уныние было ответом, я был не весел, — теперь моя жизнь — длинная дорога, теряющаяся за дальними горами, река, текущая в океан вечности, мысль страшная, беспредельная! Невольно задумаешься долго, глубоко. Но я дал себе святое слово сделать все, что могу — я посвящаю себя моей Родине, дорогой моей Родине, посвящаю человечеству. Сделаю ли то, чего бы я пламенно желал, по крайней мере, сладко жить и умереть по-человечески, без упрека, без раскаяния.

Теперь я отдыхаю, езжу часто за город к знакомым, на этих днях получаю полное издание шиллеровых сочинений от И. Оболенского и для последующих м<еся>цев, нет, нет, извините, т. е. для сего и августа, избираю его моим другом, товарищем, наставником. Не знаю, мне кажется, только для меня возможно два рода счастия — или прошлый мир товарищества, или теперь мир изящной деятельности, мир самоуглубления, мир искусства и деятельности на пользу ближних. Хотелось бы мне, очень бы хотелось побывать у вас в Попове во время вакации — не знаю, что скажет судьба (вспомните М. А.).

Настасье Владимировне свидетельствуйте мое глубочайшее почтение, равным образом и Наталье Андреевне!

За сим остаюсь

штабс-капитан Красов.

NB. Это прозвище мне дали товарищи по окончании курса; оно мне показалось так забавно, так сообразно с моею мелкою, угловатою фигурою, что я его принял с удовольствием, на память прошлого.

Июля 3-го 1834. Москва.

2. М. А. БАКУНИНУ^{102}

<Июль — сентябрь 1837. Чернигов>.

Вот видишь, я сдержал слово писать к тебе, милый Бакунин. Нет, — что за слово, — я хочу писать к тебе, — и одно, что могло бы меня удержать, — это мысль, что мои письма будут тебе в тягость. Я так привык к этой мысли — быть в тягость другим, так свыкся с нею, и так давно, что, признаюсь, нужно положение, как теперь мое, чтобы беспокоить других своим болтанием. Но целый м<еся>ц не встретить человеческой души, прожить в страшном одиночестве — очень невесело. Но я пишу к тебе, хочу писать и не скрывать ничего, что за душою; если ты будешь отвечать мне, я буду очень рад. От твоего ответа зависит продолжение моих писем. Клянусь совестью, я не хочу с тобой делать ни сцен, ни сценок, ни интересничать перед тобою, милый Бакунин, нет, ей-богу, нет. И для чего бы?

Знаешь ли, как мне грустно, что из всех моих знакомых в Москве, товарищей по университету, не осталось никого, с кем бы я мог поделиться душой; а некоторых из них я очень любил. Но кончаю элегию, которую навела на меня чудесная малороссийская ночь, в самом деле, чудесная, какой я не видал в Москве ни разу. Но она грустна, потому что я один, и наслаждаюсь ею один безраздельно. Я понимаю вполне прелесть здешней природы, понимаю всю ее, быть может, понимаю лучше многих, и, кажется, я мог бы быть счастлив, если б не был один. Право, здесь так хороши ночи, что желал бы, чтоб они никогда не кончились. Все, что ты помнил милого в жизни, все, что сохранило воспоминание о твоей первой юности — все невольно воскресает, подступает прямо к сердцу, и ты становишься грустен, очень грустен; но ни за что в мире ты не отдал бы этого чувства: это тоска о счастии, которое ты узнал не вполне, — и которое тем дороже, что оно невозвратимо и далеко. Но полно, вот что случилось со мною с тех пор, как я с тобой простился. Слушай же. Пятнадцать дней ровно был я в дороге. Шесть дней был я очень болен, так что мой извощик, по имени Иван Алексеевич, на руках таскал меня из повозки и обратно Погода была прескверная, со мной, черт знает, что делалось: поминутная рвота и все. На стоянках холера мордует. Дорога была грязная, длинная, ужасно скучная. А уж и не знаю, как дотащился. Надо тебе, прежде всего, сказать, что лошаденки были прегадкие, и мы никогда не делали более пятидесяти верст в сутки. Пятидесяти верст — представь себе! Я поехал на паре, и одна из кляч, если мы останавливались хоть на минуту, ложилась тот же час, подняв кверху ноги. Иван Алексеевич обыкновенно называл ее Акулькой. Это было ужасно безотрадно.

Иван Ал<ексеевич> человек довольно примечательный. Это русский человек во всем смысле слова. Ему лет под пятьдесят; он извощик с пятнадцати. Человек с светлой головой, но которого жизнь была всегда ограничена извозом: зато я не встречал еще такого гумориста. Этот человек все видел, все понял, что попадалось ему на большой дороге, и ты не удивишь его ничем; он сейчас отвечает тебе двустишьем собственной работы, и, признаюсь, я часто любовался, слушая его; он никогда не бывает весел, как другие мужики; его взгляд на вещи довольно печальный, но зато трудно и обмануть его: он отлично понимает свою бедную жизнь. До самой Черниговской губернии его везде встречают с каким-то особенным уважением и, в самом деле, он в кругу своем всех умнее; хозяйки наперерыв спешат угостить его, мужья послушать Ивана Алексеевича, тогда как он говорит очень мало. Его иные остроты так новы, так оригинальны, что умираешь со смеху. Я из них помню, по крайней мере, сотню; но большая часть их не отличается строгою нравственностью, как мир, с которого они были взяты, потому тебе, я думаю, не понравятся, — и я сам не хочу их повторять. Но уверяю тебя: многие из них Пушкин не постыдился бы признать за свои, — и всякая его острота — самая беспощадная эпиграммика и вместе самая горькая истина. В заключение он любит выпить, — но только не пьяница, большой охотник до чаю, и когда смеется, то, при всей живой игре мускулов в его лице, его смех едва слышен, точно как у охотника в Могиканах.

Из кибитки, с помощью рогож, он сделал для меня нечто вроде дилижанса — вот таким образом: <…>, откуда я почти ничего не видел во всю дорогу, но что было покойно. Не много я могу тебе рассказать про мою печальную дорогу. Правда, я многое передумал, — передумал обо всем, что только удалось узнать мне прежде, — обо всем, что ждет впереди. Нечего сказать, времени было-таки достаточное количество. Но кое-что могу припомнить.

Я выехал из Москвы в полночь, и до первой станции весь перезяб с головы до ног; потому что ночь была чертовски холодна, а со мною не было ни лоскута теплого. И располошило ж меня в прах, так что к первой станции я был уже просто дрянь, помои. Я не помню названия этой деревушки; но местоположение ее необыкновенно живописно. Мы остановились, к величайшему моему удовольствию, рано: речка в зеленых тихих берегах и поля по отлогим холмам едва проснулись и дымились туманом; в воздухе тишина и прохлада, только жаворонки пели без умолку и вдали тянулся куда-то лес с темною зеленью, ну, если хочешь, темно-зеленой. Я долго смотрел на эту картину; она была мне понятна; но я не сочувствовал ей так, как бывало прежде. Оттого ли это, что я был не совсем здоров, или уж устарел, охладел к подобным явлениям, — не знаю.

На другой день утром часов в шесть мы остановились в Тарутине. Напившись чаю в сквернейшем на земле трактире, я был в хорошем, только немного раздражительном состоянии духа. Представь себе; это огромное село, когда-то принадлежавшее помещику, кажется, Воронцову, но теперь свободное — и вот тому причина: здесь была тарутинская битва — одно из жарких сражений с Наполеоном — и ты, верно, хорошо его знаешь. Я проехал его утром. Тишина ненарушимая! И на обоих берегах речки, пересекающей деревню, где русские так долго и крепко отстаивали родину и где Наполеон развивал свои колонны, теперь пусто и тихо — какая-то только старуха полоскала холсты с правого берега. Но прежнее событие живо пронеслось предо мною: мне казалось, я видел его в толпе маршалов, я ужасно любил его измлада — это самый драматический характер в истории.

В память тарутинской битвы помещик отпустил на волю все село — несколько сот душ, — и теперь все они свободные хлебопашцы и, слышно, живут славно. За деревней с юга поставлен памятник. Ни один из памятников, виденных мною доселе, не производил на меня такого сильного впечатления — ни на один не засматривался я так долго. Быть может, отчасти, это было следствием настроенности моей души. Прекрасный столб на высокой насыпи с одноглавым орлом. Ты читаешь надпись, что здесь русские отстояли Россию под предводительством Кутузова, и далее: сей памятник сооружен крестьянами села Тарутина в память свободы, полученной ими от графа Воронцова, — кажется так. Долго, долго я думал об нем! Только такого рода памятники люблю я.

Я долго думал о судьбе России; когда-то я только ею бредил, и любовь к родине была одним господствующим чувством. Но это было давно; другие интересы вошли в мою жизнь; и я уж думал, что я не могу более любить ее по-прежнему. Но здесь опять все воскресло — все. Стыдно и смешно сказать, а я почти плакал, как дурак. Вот что я думал…

Через неделю пишу к тебе. Не успел тогда кончить к отправить письма: ко мне ввалились г. г. учителя, мои товарищи по службе, и просидели у меня до самого обеда, т. е. до 12-ти часов, время, в которое все порядочные люди здесь обедают, потом отдыхают, потом пьют чай, потом идут на проходку (здешнее слово), т. е. на прогулку, потом ужинают в 8 или 9 часов, потом спят. И день весь — жизнь убийственная. Но продолжаю письмо.

Вот что я тогда думал: но нет, я не буду писать, — это было бы без конца. Думал о Наполеоне во все лучшие минуты его жизни, досадовал ужасно на Вальтера Скотта. Клеветать так низко, как он, на мертвого уже, это, по-моему, хуже, чем тянуть жилы из живого. Да! если бы он был жив, я бы написал к нему самое ругательное, самое язвительное письмо, — но его нет более, и одно, чем я могу отмстить за своего любимца — отдать его вечному забвению. Я никогда не произнесу даже его имени. Он того не стоит, он осужден, как недостойный друг последним приговором. Как благороден Байрон! Знаешь его слова в оде на смерть Наполеона: «Видали ль когда, чтоб леопард растерзал орла, сраженного молниею? Он был тиран, он наказан, но ты, моя родина, ты чем заслужила низкое право — быть палачом великому человеку. Я чужестранец ему, я бросаю несколько цветов на могилу гения, чтоб прикрыть стыд моего отечества». Как благороден, не правда ли…

3 сентября. Мой милый Бакунин — вот еще прошло почти два месяца, и письмо все не отослано к тебе. Но не проходило дня, чтоб я не думал о Москве и об тебе. С приезда я был болен, — должно быть простудился, но чуть не умер — здесь лекари — губители. Только утешило меня письмо Каткова, которому с этою же почтою пишу. Теперь я бодр и свеж — так что все говорят, что я потолстел. В самом деле, я чувствую себя совершенно здоровым. Но мне очень хочется в Москву, — и зимой отпрошусь в отпуск.

Начну с Чернигова. Бедный городишко, в котором половина жителей — жиды, в котором нет никакой торговли, никакой деятельности — лень, сплетни, невежество в высшей степени; но городок весь потонувший в садах, — местоположение самое живописное, и на лучшем месте стоит гимназия. Возле нее на горе была когда-то крепость, где до сих пор лежат три пушки, но где теперь роются одни свиньи, которым здесь нет числа.

Это высокая, отвесная гора, под которой бежит Десна с своим песчаным левым берегом. Я очень часто хожу сюда. В первый раз в жизни я встречаю такой ландшафт. С правой и с левой стороны города обширные луга, оканчивающиеся лесами — и верст за десять с обеих сторон сверкает то светлая, то темная река и желтеют пески. Прямо за рекою твой взгляд теряется в синей дали, где изредка мелькают хутора и горят на солнце озера. Но ты не любишь описательной поэзии, я помню, — и я кончаю писание. Вот моя внешняя жизнь.

Третий уж день, как я хожу в гимназию для назидания юношества. В директора я только что не влюблен. Это Станкевич, который только не имел случая так образовать себя, — прекрасный человек в полном смысле слова — человек, для которого делать добро — стихия, — и одно желание — сделать его как можно более. И даже есть манеры Станк<евича>. Я застал всех учителей в слезах, когда он был болен: он самый бедный человек, но зато чист в душе, как стекло, и с неутомимою деятельностью. Я имел уже случай узнать это над собою, когда имел главные схватки с нашим инспектором.

Вот портрет инспектора. Человек, или вернее — двуногая скотина, рыжий с проседью, с лицом, на котором давно уже нет лица — какая-то маска из Шельменки — интриган самый низкий, отец семейства и пошлый развратник, — взятошник и живым и мертвым, — так что пахнет по всей гимназии; но разыгрывающий роль светского и воспитанного человека, которого знает вполне фон Брадио — наш попечитель, которого он хотел подкупить голландским полотном, — но человек, который, как змея, опутал всех клеветой и ласкательством. Нахал и трус, и честолюбец подлейший. Раз я вхожу в залу совета — он кричит на одного учителя, а я уж про него все знал — он все ухаживал за мною, низко волочился — но он мне был отвратителен с первой минуты. Вхожу в залу — он кричит: «Вы одичали, г.г. учителя». Я весь задрожал и, засвистав, вышел. Начался совет; Вишеневский, учитель, которого он ругал и которому я сказал, чтоб он во всем ссылался на меня, начал говорить. Мы его уничтожили и, как слышно, еще в первый раз. Я просил директора тут же, чтоб он посоветовал Сбитневу — инспектору — в другой раз не сметь повторять таких сцен, что я не привык к таким подлым формам, что я, наконец, боюсь за себя. Инспектор вертелся, клеветал, гнулся как нить<?>, говорил, что он готов нам делать все снисхождения, но я просил об одном — чтоб он не делал никаких снисхождений, что я слишком его хорошо знаю, чтоб мог уважать его и иметь какие-либо сношения, кроме службы, и проч. и проч. Одним словом, я его уничтожил. Директору сделалось даже дурно — после целый вечер я провел у него, он меня очень любит, мы с ним сошлись. Надобно знать, что он режется со всеми, — и когда одно здесь важнейшее лицо — братец московскому, с которым он имел дела и который, впрочем, имел к нему полную доверенность — называл его по одному случаю поэтом, он говорил, что у них, что не картофель, то и поэзия. Молодец, и всегда верен самому себе — и такая любящая, гармоническая душа!

Хочешь ли иметь понятие о моих товарищах? Вот они. 1-й Ковалевский — один человек из моих сотрудников, учитель математики. С первого разу, взглянув на него, ты скажешь, что этот человек не сделает низкого поступка. С рожи он немного походит на тебя. Брюнет с азиатским ужасным темпераментом и вместе с этим с самою нежною любящею душою. Учителя имеют об нем мнение как о Катоне, хотя он ни у кого не ищет, никому не кланяется, для которого математика, хотя он ее очень хорошо знает, не предмет. Я нашел в нем человека, отлично понимающего искусства, особенно музыка для него — все. С ним у нас вечные споры — и всегда, наконец, сладимся. Мы с ним неразлучны каждой вечер. Я только у него и бываю, но он стоит этого. Он ждет только случая, когда бы вырваться из Чернигова, и хочет в Москву, — я уверен, ты бы полюбил его. Но я об нем скажу более после. Теперь Мангрос, учитель истории, — человек, вот его портрет <…>, человек двадцать три года в службе, но три года, как женился, — до тех пор пил горькую, — которого беспрестанно находили под мостом, который вечно с такой же женщиной, каков он сам, шатался по рынку и ел груши. Но теперь сцена переменится. Вдруг ему посылают пряжкуи Станислава, которого он вывесил в окно, чтоб все видели — горькая ирония! — и уж теперь решительно помешался на орденах. Говорит он словно с Федором Ив<ановичем> Кистером и ко всякому слову прибавляет звук А! ему только свойственный. Редко можно найти такого оригинала, — вывесить крест в окно, — и это истина, ей-богу. Кондратьев. В тридцать лет лысатый с претолстыми губами, женатый на какой-то немке, великий политик и философ, худой и тонкий, вечно в широких штанах и в воротничках, которые доходят до носу, — но особенно философ. Он читает географию, говорит, как Бодянский; это какой-то студент, выгнанный из Харьковского университета, и который там слушал медицину. И все это народ с необыкновенным гонором.

Теперь Вишеневский, поляк, который лежит у меня на сердце, которого что-то сбесило. До сих пор я был о поляках лучшего мнения — на этой твари выразилась вся дурная сторона Польши. Но я не хочу об нем говорить, человечишка, который, если бы он стоял в толпе, непременно встал бы на стул, чтоб как-нибудь показать себя. Довольно, развеселим себя — вот Розов — вообрази ерша в мундире, с выпученными глазами, с вечно раскрытым ртом, с бурою нестриженной бородою, который, если только нет никого из начальников, начинает всегда реветь нелепейшим басом или многолетие, или всякие канты. До сих пор не знаю, что он читает. Еще есть рыжий Энченко, у которого, впрочем, очень милая женка. Я раз только ее видел. Но на первый раз довольно об учителях. Боюсь тебе наскучить, — не правда ли, милое общество. А француз Фешо, — но об них в другое время. Бог с ними. Нынешний вечер довольно; не знаю, усну ли скоро, а уже давно 1-й час. Чернигов спит и шумит непогода.

5-го сентября. Милый Бакунин! Ты будешь отвечать мне, не так ли? Отвечать на все, о чем я буду тебя спрашивать. Я прошу тебя не только как моего знакомого, но как человека, потому что с часу на час я чувствую большую потребность знать, что делается в мире, а здесь — необитаемый остров. Ты, верно, напишешь мне, что ты делаешь, чем занимаешься — и результаты твоих занятий, что передумал, что узнал, что хочешь сделать, что нового, что стоит изучать, — ради бога напиши мне обо всем, это будет росой для моей души. Это прогонит, заставит забыть тоску, которая, несмотря на все мои усилия, часто ест сердце и даже в лучшие счастливьте минуты! Всматриваясь в себя, я вижу, что это происходит не от необязательности, не от милого фантазерства — нет, я работаю довольно, я безукоризненен к моей должности — опустошаю в полном смысле нашу библиотеку по праву библиотекаря и могу сказать — безукоризненен, но не знаю, мне кажется, для моей любви гимназия — слишком тесный круг, хотя моих учеников я люблю, как братьев, и одно общество, которое я допускаю к себе — мои ученики, а для деятельности мало одних книжонок 18 века. Мне не достает даже музыки, я почти не слыхал в это время ни одной песни. Я не видел здесь ни одного прекрасного лица. В. И. Оболенский говорил мне, что здесь царство красоты — врал он, как сивой мерин <нрзб>. Но постой, мне и теперь грустновато, — постой, я расскажу тебе мои милые знакомства. Есть в 20-ти верстах от Чернигова некто дворянин Иван Павлович Рашевский; у него два сына в гимназии, — к нему я отправляюсь в середине вакансий с Ковалевским. Были там именины. Я был принят со всем радушием хозяев-провинциалов. У него, у Рашевского, есть еще четыре дочери, из коих две уж невесты: Палагея и Наталья. Старшая была когда-то в кого-то жестоко влюблена в Киеве, другая довольно интересовала Ковалевского, — но она его не стоит. Это другая Т. Ив. К. Только в 12 раз лучше московской — знаешь, — такое милое, неопределенное выражение лица, которому ты можешь дать значение, какое хочешь — точно так ты определяешь в лунную ночь небо в легком тумане или какой-нибудь ландшафт и под<обные> вещи. Я был у них раз восьми. Одно заставляло меня призадуматься, отчего я подъезжаю и уезжаю без малейшего волнения, отчего в таком оцепенении небывалом сердце — и странно, всякая новая поэтическая мысль взволнует до слез. В самом деле, я отдыхаю в этом семействе, особенно много ем, ужасно много. В это время играют на фортепьяно какую-нибудь: «Не садись на эту ветку», — и я улечу далеко, далеко —

Нет, лучшее в этих прогулках (теперь я там простился до Рождества), лучшее было — тройка башкирских лошадей, — и я в 3/4 часа летел 20 верст — кругом степь без конца, какая-нибудь чудная малороссийская ночь, луна в легких, как дым, облаках — изредка по дороге осеребренные ивы — и степь с обеих сторон — и кони несут, как демоны. Я тогда думал обо всем, что прошло, — вы все мелькали в моем воображении.

Но, дорогой <?>, — видел девушку — одну из дев Черниговского края, которая заставила меня задуматься. Какая странность! Встречаю здесь, здесь, в несчастном Чернигове, черты, когда-то мне знакомые — и до такой степени, что в первый раз я разыграл славно роль болвана, или не знаю, быть может, обманула меня моя память.

Странное сходство и с кем бы? Отгадай — с Варварой Александровной Дьяковой. В первые минуты я был уверен, что это она, она сама, но не знал, как объяснить себе, зачем? И разыграл бы чудака вполне. Но хоть я мало познакомился с нею, и она, как слышно, надолго уехала, — но все ж был очень рад, что не совсем же должен был разочароваться: это девушка с богатою, развитою душою, так что всех черниговских наших барышень можно за нее отдать — это Анна Александровна Носенко-Белецкая. И одинаковый почти голос, — несколько дней я слушал ее. Только она гораздо смуглее. Послушай, ты как-то говорил, что Дьяков хочет купить имение в Малороссии; здесь, мне говорил мой хозяин, секретарь губернского правления, в нынешнюю зиму можно будет купить его за бесценок: будет много продаваться, а покупчиков нет, потому что здесь в окружности все голь. Можно купить имение в Батурине. Это близко от Киева, где Александр Николаевич может поступить в университет, а мы как репетиторы<?> его приготовим — это одна до сих пор фантазия, и мне не весело будет с ней расстаться. <Мне кажется, я еще бы сделался поэтом>. Иначе, между прочим, узнай, нет ли места для учителя русской словесности где-нибудь поближе к Москве, снесись с Келером; напр <имер>, в какой-либо из губерний; Тульской, Калужской или Тверской, или где-нибудь. Но поздно, прощай же, душа моя Бакунин, прощай, пиши же скорее, как можно скорее и обо всем и более. Твой Красов.

Адресуй в Чер<ниговскую> гим<назию> стар <шему> уч<ителю> Красову.

Сейчас был у меня Носенко-Белецкий, брат Анны Александровны, ученик 5-го класса и говорил, что она приедет сюда во время святок.

Прощай. Твой Красов.

6 сентября. Воскресенье. Я не способен роптать, а душа моя — старая шинель с черным подбоем. Иногда ее можно почистить, погладить, переменить воротник, но подбой все остается черным. Есть случаи в жизни, после которых не радует радость, печаль не крушит; это не значит, что душа высохла, — нет, это безотрадное состояние, в котором не беспокоят никакие огорчения жизни, но и мелкие ничтожные радости — досадны и ничтожны. Душа делается шире, но пустыннее, все принимает печальный колорит. Остается или как Цезарю завернуть голову плащем и ждать, чтоб жизнь нанесла последний удар, или ровно идти вперед и пить до дна чашу жизни — последнее благородно по-человечески, и это становится для меня убеждением и законом. Прощай.

3. В. Г. БЕЛИНСКОМУ^{103}

13 сентября 1838. Киев.

Ты можешь себе представить, мой любезный Виссарион Григорьевич, как мне приятно было получить твое письмо — хоть что-нибудь да узнал по крайней мере про Москву. Письма из Москвы — такие редкие у меня гости. Ты хочешь, чтобы я прислал тебе кое-какие мои стишонки — исполняю твое желание; и так как почта уходит через час, то кончаю письмо в начале и переписываю стихи. Да, я жив и довольно здоров; теперь много работы: диссертация и лекции. Но ты, я прошу тебя, напиши мне с первою почтою, напиши непременно (иначе я рассержусь чрезвычайно, ей-богу), напиши подробно о себе самом: что ты делаешь, чем занята душа твоя, что тебя радует, печалит, — подробнее обо всем; потом напиши обо всех наших знакомых: где и как живут девицы Беэр, особенно Александра Андреевна; зачем и надолго ли м-м Дьякова уехала за границу, и с кем — наконец о всех — поклонись от меня до земли всему прекрасному и почтеннейшему семейству Аксаковых; я им благодарен за прекрасные минуты в моей жизни, когда я прогащивал у них. Ну, слышишь ли, напиши обо всем, да напиши же. Ты не знаешь, твое письмо, и особенно такого рода, как много мне проговорит, как будет дорого. Прости же и, прошу тебя, отвечай.

Твой Красов.

Вот первые мои киевские стихи. 1. Первый выезд

15 октября 1837 года. Я ехал на бал в первый раз по приезде в Киев. Вот сюда же относятся следующие, которые я, полупьяный, полусонный, набирал, возвращаясь домой.

2. Возврат <…> Элегия <…> Сара <…> Стансы к Дездемоне <…>

(Это были мои задушевные стишки).

Три эти пьесы: Элегия, Сара и К Дез<демоне> я посылал в Библио<теку> для ч<тения>. Но этому уж четыре месяца — я прошу тебя их напечатать в Наблюдателе.

Элегия (недавняя) <…>.

Прощай и отвечай непременно.

Твой Красов.

4. Н. В. СТАНКЕВИЧУ^{104}

<Февраль 1840. Москва>.

Любезный Станкевич! Ты, говорят, так поумнел, так выучился у этих круглоголовых немцев, что победил их — vivat Станкевич и Философия! Но уж так много прошло времени с тех пор, как мы с тобой были близкие приятели, — ты уже верно вошел в другие отношения и с жизнию, и с людьми, так что, право, почти не знаю, как и что написать тебе; я принужден почти тебе напоминать старое время, когда были мы молоды и телом и душой и когда было тебе открыто до дна мое бедное сердце. По крайней мере, я буду врать тебе, как старинному Станкевичу — помнишь, это бывало в доме Павлова, в то время, когда мы танцевали с Пашетой, когда Беэр углублялся в таинства эстетики, <…>, когда ты меня будил частехонько своим uba mirurn sparget sonum — золотая весна нашей жизни, потому что наше сердце тогда было свежо и молодо. Право, слушая рассказы про тебя, про твои занятия, я готов был начать свое письмо речью знаменитого Кикерона: Etsi vereov и тому подобное, но бог с ним, об этом после, после! Ну, слушай же, любезный Николай Владимирович, я, как лучезарный Феб, совершил в твое отсутствие полный блестящий круг, — возвратился сиречь на ту же точку, с которой, почти в одно с тобою время, отправился. Две уже недели, как возвратился я в матушку Москву, совершив 25-дневную трудную, вшивую и зяблую дорогу от стольнего города Киева, сидя на возе с табаком (по крайней мере был не покупной табак). Но что во все это время, т. е. как простился с тобой, я делал или, вернее, что со мной делалось, — об этом надобно сказать моему милому Станкевичу.

Начал писать к тебе об масленице, а кончаю письмо в великий пост, — и так как нынче Грановский хочет отправить к тебе наши писульки, то я и спешу что есть силы не опоздать; поэтому откладываю до другого случая описание всех моих приключений от начала моего выезда из Москвы до настоящих времен.

Теперь о настоящем. Мне бы хотелось, любезный мой Станкевич, остаться в Москве года на два, на три — давать уроки, копить деньжонки (теперь я могу уже копить их!) и года через два-три, поучившись еще очень многому, потому что мне много кое-что хочется узнать еще, хотя уж, сдается, времечко-то золотое и поутекло, но буду делать, что в моей власти сделать, — и после отправиться на год, на полтора in Italien. Вот куда бы мне хотелось, по выражению моего приятеля Попрыщина. (Впрочем, из прошедшего моего тебе надобно сказать одно: я держал на степень доктора слов<есных> наук, написал диссертацию, долго, чорт бы ее побрал, с нею возился, но наши университетские киевские клячи но дали мне степени но диспуту, хотя признали диссертацию вполне достойною степени. Они, мерзавцы, не дали потому, что сами были все только магистры, — и когда просили у министра, чтоб и им, то есть ординарным профессорам (здесь я разумею Максимовича, Новицкого — профессоров нашего факультета) позволено было без всякого экзамена, только написав диссертацию, искать докторский степени, им министр отказал наотрез. Они торжественно дали слово не сделать и нас докторами — так и сделали. Поэтому, не видя ничего для себя впереди, вставши в неприятные отношения с интриганами, я сказал еще в прошлую весну ректору, что с нового года, т. е. академического, моя нога не будет в их скверном университете, — и вскорости просил министра перевести меня в Петер<бургский> университет пли в гимназию Петерб<урга>. Не было там мест, — я подал уже снова просьбу об отставке и с божиею помощию возвратился в Москву. Ученую — собственно ученую — службу решительно оставляю — знаю, что профессорская кафедра — satis eloquentis sapientis nil^[167]. Черт с ними всеми — пойду в инспектора гимназии, чтобы под старость занять когда-нибудь место директора, хоть в Сибири, все равно, и доживу до смерти и деятельно, и не без пользы. Но года два, три мне очень, очень бы хотелось поучиться кой-чему, здесь есть и средства и возможность — и это время провести бы в Москве. Здесь я опять нашел Ивана Карлов<ича> и Анну Богдановну — а? а? И всех наших. Давно, душенька, не влюбляюсь — и это очень скучно — просто не могу. Смотрю на хорошеньких (здесь всё есть милые барышни). А ей-богу, Николай Владимирович, не влюбляюсь уж давно — не могу. Однако уж ты не думай, что я сделался совсем свиньей: я довольно деятелен, давно уже примирен со всей вселенной и счастлив ненарушимо, так что из легкого, веселого гумора выхожу редко, никогда почти! Знаю, что все счастье во мне самом, и при усиленной деятельности моя жизнь блещет порой блаженством и чудным гумором. Хотел бы тебе написать кой-какие мои последние стишонки — ведь это лучшая сторона меня, но боюсь, не достанет места на листочке. Однако ж напишу ж что-нибудь. Вот тебе «Метель» (одно из последних стихотворений).

Жениться не намерен более; вот уж год и 8 м<еся>-ц<ев>, как этот вопрос решен для меня окончательно. Мне, Н<иколай> В<ладимирович>, 31-й год. Понимаешь ли ты это? Свежесть сердца — удел молодости и жизни, проведенной получше нашего, а покой души для меня дорог. Все семейные удовольствия, к каким я еще способен, никогда бы не вознаградили всех жертв, лишений, которых требует семейная жизнь от порядочного, но бедного человека. Даже чувство отца — можно очень обойтись без этого, тем более, что я чувствую мало уже себя способным к привязанностям личным — если я люблю человека, то люблю человека вообще — решительно люблю все, в чем пробивается разумная жизнь. И, право, стоит обязанности и радости отца быть, напр<имер>, директором гимназии и юные, грядущие поколения руководить зорко, и благословлять их на жизнь и счастие. Да, это с давнего времени одна из самых отрадных мыслей, которые меня занимают. Но, если ты заживешься в Италии, как же бы я хотел там обнять моего Станкевича! Уверяю тебя, если ты только через два года не воротишься домой, оставшись там, я тебя увижу. Кланяйся от меня Варваре Александровне Дьяковой, если там с ней встретишься. Теперь, скажи же ты, любезный Станкевич, как ты поживаешь. Твое здоровье лучше ли прежнего (говорят, ты все похварываешь, а я думал увидеть тебя цветущим юношей). По крайней мере, не пей много чаю; не кури сигар; больше движения летом, купайся в море, поменьше медикаментов и побольше природы — и с тем вместе не думай слишком о своей немочи и, бог даст, все пойдет прекрасно; я встречу тебя толстым бароном на площади Св<ятой> Марии, и мы с тобой заговорим и не наговоримся. Говорю тебе, это возможно, только береги себя. Я думаю, через м<еся> ц еду в деревню, на лето на урок.

Ив<ан> Ив<анович> Давыдов, душеприказчик старых баб, хлопочет достать мне место, как можно лучшее. Знаешь, в деревне некуда издержать денег, если бы и хотел, а я там буду как адъюнкт университета, отдыхающий после трудных занятий — следственно, в два годишка могу скопить тысяч 6–7 — по крайности — и на год за границу! Когда будешь писать к Грановскому, припиши всегда и мне: твои письма — просто праздник для меня. По получении ответа от тебя, я напишу тебе письмо такое длинное, что достанет от Москвы до Италии, где опишу всю последнюю жизнь его благородия в отставке, т. е. меня.

Прощай, милый Станкевич. Береги всего больше здоровье, боже тебя сохрани связываться с итальянками: они, говорят, почти все в венерической — пфуй им! Больше природы, меньше медикаментов, — движения, купанья, ну работы малую толику — и, бог даст, ты воскреснешь — и славно.

Твой Красов, пока душа в теле.

5. В. Г. БЕЛИНСКОМУ^{105}

<Март — апрель 1840. Москва>

Здравствуй, любезнейший Виссарион Григорьевич!

В ответ на твое письмо я с первою же почтою писал из Киева, послал письмо с одним киевским молодым человеком, ехавшим в Москву держать экзамен — и я не получил от тебя ни одной строчки. Теперь, по приезде моем в Москву, уверился я, что ты не получил его. Там было несколько пьесок. A propos — любезнейший, ты потерял мои стишонки — очень рад; почти что благодарю тебя за это; у меня самого не поднялась бы рука на свои собственные детища — а лучше, право, если бы и вовсе их не было, — они были выражением жизни слишком ненормальной, идеально-плаксивой, — а поэзия — мне кажется, и во что я уверен — должна быть самым высоким счастьем здесь и самая печаль должна являться в ней как диссонанс, приведенный в полную гармонию.

Одна моя просьба к тебе: если имеется у тебя мое кой-какое литературное старье — не печатай. Сбираюсь писать тебе и многое и о многом.

Мишель торопит. Прощай.

6. В. Г. БЕЛИНСКОМУ^{106}

<Июнь 1840. Москва>.

Любезный Виссарион Григорьевич! Чорт знает, как давно же мы не перекликались с тобою! Я писал в ответ на твое последнее письмо — из Киева — и не получил от тебя ни строки. Не знаю, дошло ли до тебя письмо мое; я послал его с одним молодым киевским человеком, отправившимся в Москву — и вместе с письмом отправил к тебе речь Киевского профессора философии — о защищении Ф<илософ>ии. Верно — ты не получал. А я так ждал твоего ответа: не один месяц останавливал почтальонов — встречных и поперечных — и ничего не дождался, Я думал — не сердишься ли ты на меня, — но за что? Я — кажись — не делал и никогда не думал делать тебе зла.

По приезде в Москву послал к тебе коротенькую приписку в письме Бакунина, не знаю, получил ли ты ее. Но теперь на свободе — я хочу побеседовать с моим Виссарионом Григорьевичем, — надо же сказать ему, что я делаю, — и что намерен сделать впредь.

Не забыл ли ты, любезный Камрад, что нам с тобою уж по 30 лет? А! подумал ли ты об этом серьезно? Что до меня — это и многое другое прочее меня осадило очень. Конечно, и до этого милого возраста я успел уже подмешать воды в мой поэтический бокал: но теперь ведь надо навсегда проститься с молодостью, формально рассчитаться с нею. Не знаю, как ты, а я это сделал, раскланявшись с нею низко и с реверансом.

Знаешь ли, душа моя, мы все дети, т. е. долго оставались детьми: воображали себя наследниками каких-то неиздержимых богатств — и в надежде на получение их — растратили безумно и жалко лучшие силы души и тела, — не зная того, что судьба — самая скупая баба, что она рассчитывается с нами, как скупой хозяин с своими работниками после дневной трудной работы, и то плохо. Да, Виссарион Григорьевич, прокипела наша горячая молодость и выкипела чуть ли не до дна. Но что ж делать? Всему есть свой черед. По крайней мере, мы сознаем наши глупости, — это уж шаг вперед. Постараемся же остальную половину нашей жизни провести и сознательно, и в добросовестном разумном труде. По крайней мере, я чувствую, что, слава богу, после всех уклонений и глупостей, — я не совсем еще свинья свиньей, — и благодарен моей здоровой, живучей натуре: она делает мне еще доступною действительную жизнь со всем ее очаровательным букетом, — и доступною более, чем когда-либо. Вот моя настоящая жизнь: я всегда почти в хорошем гуморе (мелкие условия жизни не могут мучить меня), работаю, сколько позволяют мне обстоятельства, знаю, что нужно мне еще узнать, — хотелось бы еще за жизнь кое-что сделать — за дудой много порядочного — и я доволен — и благодарен за прекрасный дар жизни.

Скажи же, пожалуйста, ты что робишь, пан? Но нет, не то, что делаешь, — а как ты живешь? Счастлив ли ты, здоров ли ты? Полна ли жизнь твоя? Если найдется у тебя свободная минута — извести меня обо всем, что касается до тебя, что тебя окружает. Признаюсь, хотелось бы и мне побывать у вас в Питере, на Неве-реке, и даже, мне кажется, — это было бы хорошо для моих служебных целей: мне нужно бы поволочиться за Уваровым и Петер<бургским> попечителем насчет местечка инспектора гимназии, на что я имею право, и после забрался бы на старость лет в какую-нибудь из северных губерний, — и стал бы смотреть за ребятишками. Это мне так по сердцу. Здесь же в округе мест нет, и со Строгановым вряд ли я улажу. Но, впрочем, в случае нужды — постараюсь.

Теперь послушай: за что так оторвали хвост моей песне в последнем № О<течественных> З<аписок>? И если это сделала цензура, — то зачем же после печатать? Зачем, наконец, такая гадкая неисправность корректуры — напр., вместо Топот в поле раздается, поставили: Шопот. — Я прошу тебя сказать Краевскому, что если хочет он, чтобы я поместил еще хоть что-нибудь в его журнале, так вот ему непременное условие: ни одной пьесы моей не печатать (если цензура хоть одно слово не пропустит), не снесшись со мною; смотреть как следует порядочному человеку за корректурой журнала, который взялся издавать. Послушай, Белинский, — для меня все равно — если до моей смерти я не напечатал бы ничего более, я не вздохну, не охну — весь вздор, который я марал, я марал его для себя, на потеху души, но во мне всегда останется столько эгоизму — что если уж печатать, — так печатать прилично, — как если уж ехать в общество, так не с расстегнутым бантом и с небритым подбородком.

Кланяйся Каткову, Языкову. Если вздумаешь черкнуть ко мне, — адресуй на имя Боткина, с передачей мне.

Скажи еще раз: получил ли ты мою записку с письмом Боткина? Там была Элегия. Она вышла не совсем неудачно; ее можно, кажется, напечатать. У меня теперь готовы две новых пьесы: Флейта и Песнь Лауры, но не пошлю, пока не увижу, что ваш журнал научился читать корректуру — и впрочем, кажется, пошлю в Б<иблиотеку для> ч<тения>.

Прощай, твой Красов.

7. В. Г. БЕЛИНСКОМУ^{107}

Москва. 31 октября 1840.

Сейчас пришел я к Боткину пить чай, милый мой Виссарион, — он писал к тебе. Я выпросил у него половину листка, чтоб перекликнуться с тобой, мой добрый Белинский. Но это не письмо, это просто так, записочка. Я готовлю к тебе большое, большое письмо и, вероятно, на днях к тебе отправлю. Теперь скажу тебе только: сердечно благодарен тебе за твое милое, доброе элегическое послание, которое я получил от тебя. Не послал же тебе ответа прежде — вот тому резон и причина: Есть некто человек недостаточного, так сказать, росту, с довольно странною физиономией, но человек, узнавший меня порядочно — этот некто — Алексей Васильевич Кольцов — он ехал к тебе. Я так же узнал немного его, увидел, что он на выдумки плохонек, и так, чтоб доставить пищу его красноречию, просил его рассказать о себе все, что ты только пожелаешь знать. Вот и конец моему катехизису. Прощай и помни — и жди письма. Поцелуй Кольцова. Мы без него соскучились.

Твой Красов.

8. В. Г. БЕЛИНСКОМУ^{108}

3 декабря 1840.

Виссарион Григорьевич! Прежде всего моя просьба к тебе: постарайся поместить в 1 № О<течественных> З<аписок> за 1841 г. прилагаемую здесь пьеску — во всяком случае, стоит ли она того, или не стоит. Это мне нужно по домашним, ну! по сердечным обстоятельствам, пожалуйста! Вот она:

Как давно уж я сбирался писать к тебе, милый Виссарион — свидетель тому бог и Боткин. Как о многом хотел с тобой переговорить! Но странное дело, то А<лек-> сей> Васил<ьевич> Кольцов отправился к тебе, и верно говорил много обо мне, моих делишках, о моей жизни; то А<лексей> Васильевич приехал сюда и рассказал многое про тебя и Петербург<скую> жизнь твою, то лень, то думы, то хлопоты, то мороз в 30 градусов — отвлекали. Вот тебе мои собственные новости: я в Москве, на Маросейке в доме П<етра> К. Боткина живу с В<асилием> П<етровичем> Боткиным, у меня маленькая, уютная, чистенькая, и особенно — претеплая комнатка. Переехал я недавно, но уже привык совсем. Сбираю старые стишонки, провожу по некоторым coup de maitre, и мы сбираемся их издать на свет божий. Я на свою часть беру выбрать отличнейшие эпиграфы, до которых я смертный охотник, и привесть (что я уж и <начал> делать) все пьесы в такой порядок, чтоб в них было нечто целое. Ну, ты можешь представить, что издание будет преизящное, когда такие люди, как я и Боткин, за это возьмемся. Что до моих кабинетных (комнатных) или вернее литературных дел — то мне сдается: эта зима должна быть хлебородна — а впрочем, чорт же его знает. Касательно же моей внешней жизни: я думаю пошить себе наипрелестнейший фрак (брюки уж готовы), даю кой-какие урочишки, надеюсь еще иметь. Может, тебе говорил Кольцов, что я просил Строг<анова> о месте и что получил от него самый роскошный пук обещаний, — но я с ним все покончил — на обещаниях же. И вот в настоящее время что я думаю: зиму провожу в Москве, занимаюсь кой-чем, пошью фрак, буду (продолжать) стараться о продолжении и расширении уроков, с нового года гуляю по собратьям (не думай, что это фраза, это важно для меня; сюда бросаюсь так же) и волочусь во имя прошлого, печатаю стишонки, попью декохту и к весне, собравши малую толику пенензов, одевшись сколько-нибудь прилично, — отправляюсь в Петербург, сказав Москве мое почтенье, последнее, задушевное прости. Это вот как будет. «Пора, Боткин», — говорю я. «Ты готов, Красов?» — «Совсем». — «И ты уж больше не воротишься в Москву, Красушко?» Не думаю, не думаю. Вот мы сядем, да и погуляем по Питерской, по славной, по дорожке. В Петербурге я буду (хлопотать) стараться познакомиться с Адоев<ским>, с Жуков<ским> и с помощью их стараться насчет местечка в северных, родных моих губерниях. — А между тем посмотрю на Питер, на Эрмитаж, на море, увижу тебя, мой ветер Аквилон, увижу возлюбленною Языкова, Панаева, отца О<течественных> З<аписок> Краевского. — Но об этом довольно. Уж 11 часов; спешу. Ва<силий> Петрович хотел приписать к тебе, и не успеет, спешит, куда ведет его печальный жребий. Он просил написать тебе, что жмет твою лапку, и прижимает к самому чувствительному месту его тела — но к какому, неизвестно.

Прощай, милый Виссарион Григорьевич.

Твой Красов.

NB. Я почти согласен с тобой, что в пьеске «Песня Лауры» не нужно выпускать 1-го куплета. Готова песня Безумной; скоро выйдет пьеса — которой 1-й стих: Когда очарован стою пред тобою, — и последний куплет так:

На днях спелась песнь Паньи, только без хвоста. Одним словом, — теперь я начинаю отдыхать душой и телом.

9. В. Г. БЕЛИНСКОМУ^{109}

5 декабря 1840. Москва.

РУССКАЯ ПЕСНЯ

Вот тебе, Виссарион Григорьевич — и еще послание вслед за вчерашним. Посылаю тебе для прочтения песню безумной девушки, той самой, которая пела: «Уж я с вечера сидела призадумавшись…»

Бедненькая сошла с ума.

Отвечай мне, понравится ли она тебе или нет. Этот экземпляр я переписал для Боткина. — Но я хотел, чтоб ты прочитал ее, а переписывать в другой раз — смертная лень.

Но не отдавай в печать этой пьески. Намереваясь в непродолжительном времени печатать все свои стишонки сполна, я хочу поскопить по крайней мере хоть 10 пьес непечатанных — и эта будет в том числе; она поместится вслед за: Уж я с вечера сидела. — И я не думаю, чтоб скоро я послал что-нибудь новенькое из стихов в наш журнал, по выше упомянутой причине. Для Краевского я постараюсь приготовить прозаическую статью о походе против Альбигойцев — чудо, что за книга. Какие личности! И какой рыцарский, благороднейший народ — эти провансальцы! Я хотел, чтоб ты прочел эту книгу, ручаюсь наперед за твое могучее наслаждение.

Чорт знает, что сделалось с А. В. Кольцовым. Уже той дня, как не видать его совсем. Я люблю его задушевно. И какой еще человек Кудрявцев! Право, мне сдается, что мы перед тобой живем в царстве небесном. И особенно мы, т. е. я и Боткин. Жизнь эта чистая и тихая, невозмущаемая гадостями, жизнь человеческая, задушевная, для чего тебя нет с нами?

Да, приехал Иоганн Клюшников. Знаешь ли, Виссарион, — я на него смотрю с грустью и досадой. Но сию минуту человек подает мне штаны — время на урок. Вечером поговорю с тобой еще.

Утро. Вчера были именинницы Варвары, в нашем доме была тоже одна именинница, вечер провел я поэтому наверху. Да, Виссарион Григорьевич, с грустью и досадой смотрю я на Клюшникова. Я знал его в старые годы: это был остряк, каких не много, в его насмешке над всем было столько соли, огня, злости, ума — самый вздор его был так одушевлен! Встречаю его теперь: это кисель, старый болтун, какой-то осталый враль, говорящий о любви и женщинах, как евнух. Он стал — болото с блуждающими огнями, какие-то холодные лучи без цвета, просто, друг, грустно его видеть. Но довольно об этом. Если посмотреть на прошедшее, там столько есть, о чем грустить — что лучше уж вовсе не грустить. И все-таки оборачиваешься назад невольно, и все-таки любишь горячо и горестно рее могилы без надписей, где погребли мы столько надежд, фантазий, незабвенных образов. — Все-таки —

Не буду развивать тебе этой темы — во-первых, потому что она бы все-таки не кончилась, а притом это, право, ребячество; поговорим о нужном: от льда собственного моего и от лица В. П. Боткина (приношу) прошу Вас передать, почтеннейший В<иссарион> Григорьевич, передать нашу искреннюю благодарность г.г. переводчикам Патфандера за доставленные ими экземпляры этого чудесного произведения. Сделайте это вы не без должной важности и с реверансом, возвестив вместе с оным, что г.г. де Маросейцы (теперь уж нет Москвы, одна лишь Маросейка) готовят благодарственное и вельми гумористическое послание и длинное, як хвос — петербургским друзьям своим Панаеву и Языкову. — В самом деле, мы посылаем им сердечную благодарность за их добрую, внимательную память о нас.

Прощай, Виссарион Григорьевич, — знаешь что? Хотелось бы мне очень, чтоб ты написал ко мне поскорее, но вместе с тем совесть кричит, что я не имею никакого права ждать, требовать скорых ответов — когда сам неизвинимый ленивец. — Но прости — и во всяком случае не забывай старых камрадов.

Твой В. Красов.

10. В. Г. БЕЛИНСКОМУ^{110}

<Москва. 10 февраля 1841>.

Любезному, прелюбезному Виссариону Григорьевичу (Боткин велит прибавить и: наипрекраснейшему) сердечный мой привет. Второй № ваш — объядение! Ночь Кольцова — чудотворная. Пьеса Лермонтова, мне кажется, одна из лучших его пьес — человек отправляется на бой, — на бой опасный, в стороне, далекой от родины, весь поглощенный этой мыслью, важной и страшной думой о конце своем — и сколько любви в немногих сжатых словах к его отцу и матери, какая спокойная ледянящая насмешка над пустым сердцем соседки, но о которой он вспомнил, потому что эта душа ничего не забывает — и проч. А каковы женщины Шекспира? Да, этот №, чорт знает, как хорош. Что же до тебя, ты еще с тех пор, как начал писать азы, ничего не написал лучше статьи о Лермонтове. Ты здесь просто — виртуоз.

Твой Красов.

11. М. П. ПОГОДИНУ^{111}

Милостивый государь! Михаила Петрович!

Прошу Вас покорно поместить в одном из №№ Вашего журнала прилагаемую здесь пьеску, если Вы найдете стоющею того.

С истинным почтением честь имею пребыть, Милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою

В. Красов.

1841 г. Июня 7 дня. Село Прыски.

P. S. Если для Вашего журнала захотите иметь мою работу в прозе, Вам только стоит известить меня об этом: я готов по моим силам способствовать Вашему добросовестному предприятию. Мой адрес: Калужской губернии, Козельского уезда в село Прыски его благород<ию> Сергею Николаевичу Кашкину для передачи Василь Иванов<ичу> Красову.

ДУША-МОЛОДЕЦ

P.S. Если также мой рифмованный вздор Вы сочтете сколько-нибудь для себя полезным, — известите меня: в деревне во время моих прогулок по рощам, стихи у меня родятся так же легко и нечаянно, как грибы. Впрочем, как старому своему наставнику, Вам признаюсь, что у меня есть за душой вещи довольно серьезные, — литературные грехи, давно задуманные. В эти лето и осень мне бы хотелось кое-что сделать порядочное. А то молодости уже след простыл: жизнь сурово требует отчета. Пора! Иначе придется под всем, что ни напишу, подчеркнуть: Свой дар, как жизнь, — я тратил без вниманья.

12. М. П. ПОГОДИНУ^{112}

Село Прыски. Июля 29 д<ня> 1841 г.

Ваше мнение, почтеннейший Михаила Петрович, о моей песне, что я замахнулся, да не ударил, — совершенно верно. Из-под первого пера она — было — и вышла иначе, но мне с чего-то показалось, что в таком виде она не будет пропущена цензурой, и я, посылая ее к Вам, перечеркал. При том же другая половина выходила слишком длинна и интерес пьесы как-то странно двоился: мне становилось жаль и барина с чужой женой. Впрочем, там кой-какие стихи, кажется, были довольно удачны, напр<имер>:

Чувствую, что песня и в этом виде, как теперь ее к Вам посылаю, слаба, но если бы Вы только знали все отвращение, с каким я переделываю свои поэтические грехи! При том же мне теперь вовсе не до нее — столько нового за душой: песни царевны, где в лирических моментах должна выразиться вся жизнь наших прежних царевен — от детских игр до монастырской кельи; песня новгородского удальца, где должна кипеть вся широкая богатырская отвага древней Руси; ямщик, которого осталось немного докончить — пьеса довольно большая, которой я занимаюсь с наслаждением —

Это только россейские. При том же мне скорее хочется окончить Историю Карамзина, которую я снова перечитываю со всем уже вниманием. Перечитал здесь все томы Вивлиофики, — и мог бы уж кажется довольно легко болтать на языке наших милых предков. Изучаю Нестора по Кенигсбергскому списку, прочел историю Петра I, историю полубога-титана! Далее — записки Манштейна, биографии: Шереметева, фельдмаршала Петровой армии, Потемкина, Меньшикова, Лефорта, Миниха — одним словом, я в деревне обрусел совсем вот Вам как старому моему наставнику краткий отчет в моих слабых грудах, в моих бедных занятиях.

ПЕСНЯ

Вижу сам, что не совсем хороший вышел пирог, да так и быть — прошу Вас попотчевать им почтенную компанию. В том месяце пришлю Вам некую прозаическую лепешку.

Остаюсь, милостивый государь, Вашим покорным слугою.

В. Красов.

13. А. А. КРАЕВСКОМУ^{113}

<Июль 1841, село Прыски>

Милостивый государь Андрей Александрович!

Посылаю Вам первый мой слабый перевод из Гете, и вообще мой первый перевод. Вижу, что он слаб и не совсем удался, хотя я и чертил его с одушевлением.

Этот проклятый Гёте и особенно в этой пьесе (Король в Фуле) так чертовски краток, что никакой мочи нет ему подражать; притом же некоторые старые немецкие слова и обороты — и эти проклятые сокращения, что так превосходно в оригинале и так вас переносит в простые, отдаленные времена — все это в переводе должно было погибнуть неизбежно. Я старался хоть сколько-нибудь уловить дух этого удивительного произведения.

Еще посылаю две элегии. Одна старая — Стоны — не знаю, пропустит ли ее цензура, — другая — нынешняя. Насчет первой, хотелось бы узнать ее судьбу — и моя просьба к Вам: не можете ли черкнуть ко мне двух слов — пойдет ли она в печать, т. е. уйдет ли жива от руки цензора.

Кланяюсь сердечно всем моим петербургским друзьям.

Ваш Красов.

P. S. Если уж Вы будете так обязательны, что известите меня о судьбе моей старинной пьески, то я надеюсь. Вы будете так же обязательны, что исполните еще одну мою просьбу, — расскажите в коротких словах, здоров ли мой дорогой Виссарион Григорьевич, держал ли он экзамен на учителя и что так же не пишет ли чего новенького Панаев, благоденствует ли Михаила Александрович Языков — это про Петербург.

Еще вероятно Вы получаете пьески от безутешного нашего Кольцова и можете сказать, жив ли он.

Вот уже несколько м<еся>цев я живу в самом глухом уединении и ваши вести будут ценимы мною на вес золота. Что наш Лермонтов? В последнем № О<течественных> З<аписок> не было его стихов. Печатайте их больше. Они так чудно-прекрасны! Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по Университету. Нынешней весной перед моим отъездом в деревню за несколько дней — я встретился с ним в зале благ<ородного> собрания — он на другой день ехал на Кавказ. Я не видел его 10 лет — и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. — Какое энергическое, простое, львиное лицо… Он был грустен, — и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, — у меня сжалось сердце — так мне жаль его было. Не возвращен ли он? Вы бы засмеялись, если б узнали, отчего я особенно спрашиваю про его возвращение.

Назад тому м<еся>ц не с большим я две ночи сряду видел его во сне, — в первый раз в жизни. — В первый раз от отдал мне свой шлафрок какового огненного цвета, и я в нем целую ночь разхаживал по незнакомым огромным покоям; в другой раз я что-то болтал ему про свои любовные шашни, и он с грустной улыбкой и бледный, как смерть, — качал головой. Проснувшись, я был уверен, что он возвращен. И я почти был уверен, что он проехал уже мимо нас,потому что я живу на большой дороге от юга!

Но — прощайте, чувствую, что заврался, заболтался.

Ваш покорный слуга В. Красов

14. М. П. ПОГОДИНУ^{114}

Сент. 5. 1841 г. Село Прыски.

Почтеннейший Михаила Петрович!

Спешу послать для сентябр<ьской> книжки Вашего журнала стихотворение только что конченное, еще горяченькое. Вот уже другая неделя, как я погрузился весь в чтение Библии. Многие места этой великой книги меня поразили своею дивною поэзией. Посылаю Вам переделку одного места из Песни песней. Не осудите, каково состряпано: это только попытка.

Ваш покорный с<луга> Василий.

Отопри мне, голубица! <и т.

15. М. П. ПОГОДИНУ^{115}

Марта 7-го. 1849 г. Москва.

Милостивый государь Михаил Петрович!

У меня есть очень хороший знакомый, родственник знаменитого генерала Кульнева. У знакомого моего хранится множество писем покойного Кульнева, множество фамильных бумаг, из которых некоторые относятся к царствованиям Алексея Мих<айловича>, Петра 1-го и т. д. Даже хранится тот самый мундир из толстого, солдатского сукна, в котором Кульнев был убит, как равно и тот самый портрет его, с которого был списан впоследствии известный портрет, по воле императора Александра.

Зная, как много вы любите отечественные редкости, я могу с удовольствием известить вас, что мой знакомый готов охотно подарить вам многое, если не все, — из имеющегося у него.

Если вам это будет угодно, известите меня. Мой адрес: В. И. Красову — близ Лефортовской части, в доме г<осподи>на Филимонова.

Честь имею назваться Вашим покорнейшим слугою.

Красов.

16. М. П. ПОГОДИНУ^{116}

19 ноября 1849 г.

Милостивый государь Михаил Петрович!

Мне сказал г<осподи>н Миллер, что Вы издаете Детский Альманах: я хотел бы очень быть в нем вкладчиком. Посылаю Вам сказку. Если она Вам по вкусу и годится для альманаха, Вы можете ее втиснуть: в противном случае, я бы просил Вас покорнейше — переслать ее мне обратно. На всякий случай, мой адрес: В. И. Красову. Возле Лефортовской части, в доме г-жи Филимоновой.

Желая полного успеха Вашему альманаху, честь имею назваться, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою. В. Красов.

ПРИМЕЧАНИЯ

Стихотворения В. И. Красова печатались в лучших журналах 30-х и 40-х годов рядом со стихотворениями М. Лермонтова и А. Кольцова. «Многие из них, — утверждает П. Шейн, — с увлечением читались, перечитывались, заучивались наизусть просвещеннейшими современниками покойного поэта…».

По словам Н. Г. Чернышевского, Красов «был едва ли не лучшим из наших второстепенных поэтов в эпоху деятельности Кольцова и Лермонтова» (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч. в 15 томах, т. III. M., Гослитиздат, 1947, стр. 200).

Впервые стихотворения В. И. Красова появились в 1832 году в «Телескопе», печатались затем в «Молве», «Московском наблюдателе», «Библиотеке для чтения», а в 40-х годах — преимущественно в «Отечественных записках». При жизни поэта его стихотворения отдельным изданием не выходили. В книгу они были собраны лишь в 1859 году (Стихотворения В. И. Красова. Издание П. Шейна. М., 1859, 194 стр.). Книга эта не дошла до читателя, тираж ее сгорел, а сохранившиеся экземпляры составляют библиографическую редкость. За исключением хрестоматий Галахова, Щербины, Гербеля, Сальникова и других, стихи В. И. Красова целое столетие не печатались, книги его стихотворений не издавались. Не сохранились, за редким исключением, и рукописи поэта.

Лишь в 1959 г. в Вологде вышло в свет первое научно подготовленное собрание стихотворений Василия Красова (подготовка текста, вступ. статья и примечания В. В. Гуры), а через некоторое время избранные стихотворения поэта вошли в издание «Поэты 1820—1830-х годов» («Библиотека поэта. Малая серия». Л., 1961). На эти издания опирался составитель сборника «Поэты кружка Н. В. Станкевича» («Библиотека поэта. Большая серия». М.—Л., 1964).

Настоящее издание — почти полное собрание стихотворений В. И. Красова. Кроме того, впервые включаются прозаические опыты поэта и его избранные письма.

Стихотворения В. И. Красова печатаются в основном по последнему тексту прижизненной авторской публикации с указанием известных по другим источникам разночтений. Стихотворения, вошедшие в издание П. Шейна, сличены с этим изданием, отсюда же перепечатываются и стихотворения, оставшиеся не опубликованными при жизни поэта. Значительная часть текстов впервые печатается по рукописям, что дает возможность устранить цензурные и редакторские искажения, а также опечатки, вкравшиеся в журнальные публикации стихотворений В. И. Красова.

Орфография приводится в соответствие с современными нормами правописания и лишь в некоторых случаях сохраняется правописание поэта, передающее особенности его произношения, закрепленные ритмикой и рифмикой стиха.

Стихотворения В. И. Красова располагаются в хронологической последовательности с сохранением датировок, принадлежащих поэту, и с уточнением дат, когда это представлялось возможным, по разным источникам. В связи с тем, что дата написания многих стихотворений может быть определена весьма приблизительно, указывается преимущественно дата первоначальной публикации, которая дается в угловых скобках: <1833>. К ним приходилось прибегать и в тех случаях, когда становилось ясно, что стихотворение написано значительно раньше его публикации, но не позже данного года. Не опубликованные при жизни поэта стихотворения печатаются с предположительной датировкой: <40-е годы>.

В примечаниях даются краткие библиографические, текстологические сведения и реальный комментарий. Мифологические имена и малоупотребительные слова разъясняются при первом упоминании.

В настоящее издание из разысканных нами стихотворений Красова не вошли: «Еврей» («М-а», 1833, 1 апреля, № 39, стр. 153–154), «Молитва» («Тел.», 1835, ч. XXVI, стр. 497).

ОСНОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В ПРИМЕЧАНИЯХ

БКр — В. Г. Белинский и его корреспонденты. М., 1948, 314 стр.

БЧ — «Библиотека для чтения».

«Гал.» — «Галатея».

ГБЛ — Государственная ордена Ленина библиотека СССР им. В. И. Ленина. Отдел рукописей.

Изд. П. Шейна — Стихотворения В. И. Красова. Издание П. Шейна. М., 1859, 194 стр.

ИРЛИ — Институт Русской литературы АН СССР. Отдел рукописей.

«К-н» — «Киевлянин».

«М-а» — «Молва».

«М-н» — «Москвитянин».

МН — «Московский наблюдатель».

ОЗ — «Отечественные записки».

ПссБ — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., тт. I–XII, М., АН СССР, 1953–1956.

PC — «Русская старина».

«Тел.» — «Телескоп».

Примечания

1

Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 4. М., изд-во АН СССР, 1954, стр. 371.

(обратно)

2

Там же, т. 3, стр. 125.

(обратно)

3

Там же, стр. 195.

(обратно)

4

Там же, т. 4, стр. 374.

(обратно)

5

Анненков П. В. Литературные воспоминания. СПб, 1909, стр. 388.

(обратно)

6

Белинский В. Г., т. 4, стр. 195, 180.

(обратно)

7

Добролюбов Н. Николай Владимирович Станкевич. — Собр. соч в 3-х т., т. 1. М., Гослитиздат, 1950, стр. 377.

(обратно)

8

Анненков П. В., стр. 387–388.

(обратно)

9

Воспоминания Фридриха Боденштедта о пребывании в России в 1841–1845 гг. — Русская старина, 1887, т. 54, стр. 425.

(обратно)

10

Переписка Н. В. Станкевича. 1830–1840. М., 1914, стр. 441, 442, 578.

(обратно)

11

Там же, стр. 405.

(обратно)

12

Белинский. Письма. Ред и прим. Е. А. Ляцкого. СПб., 1914, т. 2, стр. 196, 174, 211.

(обратно)

13

Кольцов А. В. Поли. собр. соч. СПб, 1909, стр. 234.

(обратно)

14

Белинский. Письма, стр. 167.

(обратно)

15

Метрики города Кадникова и его уезда. 1810 год. Вологодский областной государственный архив, ф. 496 (консистории), ед. хр. 1337.

(обратно)

16

Лебедев В. Историческая записка о состоянии Вологодского духовного училища за 100 лет его существования. Вологда, 1916.

(обратно)

17

ВОГА, ф. № 466 (Правление Вологодской духовной семинарии). «Годичная ведомость Вологодского уездного училища за 1823/24 учеб. год», ед. хр. 90. (В разыскании материалов по духовной семинарии принимала участие Н. В. Иванова).

(обратно)

18

Там же, ед. хр. 132, 96.

(обратно)

19

Там же, ед. хр. 132.

(обратно)

20

Архив МГУ, ф. II, 1с, д. № 133, 1830 г. «О принятии в университет в студенты Александра Лавдовского и Василия Красова», л. 4.

(обратно)

21

ВОГА, ф. № 466 (Правление Вологодской духовной семинарии), ед. хр. 96, 143.

(обратно)

22

Архив МГУ, л. 4.

(обратно)

23

Архив МГУ, л. 6.

(обратно)

24

Там же, л. 9.

(обратно)

25

Там же, л. 11.

(обратно)

26

Белинский. Письма, т. 1, стр. 85.

(обратно)

27

Вистенгоф П. Из моих воспоминаний. — Исторический вестник, 1884, т. 16, стр. 332.

(обратно)

28

Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов, Биография. М., Гослитиздат, 1945, стр. 237–238.

(обратно)

29

Архив МГУ. «Ведомость из класса российской словесности Петра Победоносцева с сентября по январь месяц 1832 года». Здесь указано, что вместе с В. Красовым лекции слушали В. Белинский, А. Ефремов, М. Лермонтов, Я. Почека, С. Строев, И. Бодянский, Ф. Заболоцкий, И. Гончаров, П. Прозоров, П. Вистенгоф. Они же занимались латинским языком у магистра Кубарева («Ведомость из класса латинского языка от магистра Кубарева с августа месяца по январь месяц 1832 г.»). См.: М. Поляков. Студенческие годы Белинского. — Лит. наследство, 1950, № 56, стр. 414.

(обратно)

30

Аксаков К. С. Воспоминание студентства 1832–1835 годов. СПб, 1911, стр. 12.

(обратно)

31

Воспоминания Г. Головачева. Цит. по кн.: Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов. Биография. М., Гослитиздат, 1945, стр. 242.

(обратно)

32

«Станкевич, Строев, Красов, Бодянский, Ефремов, Толмачев принадлежали к этому курсу» — Аксаков К. С. Воспоминание студентства… стр. 18.

(обратно)

33

Гончаров И. А. Воспоминания. Собр. соч., т. 7. М., Гослитиздат, 1954, стр. 211.

(обратно)

34

Прозоров П. Белинский и Московский университет его времени (из студенческих воспоминаний). — Библиотека для чтения, 1859, т. 158, № 12, стр. 10.

(обратно)

35

Аксаков К. Указ. соч., стр. 30.

(обратно)

36

Там же, стр. 9—10.

(обратно)

37

Висковатый П. А. М. Ю. Лермонтов, Жизнь и творчество. М., 1891, стр. 114.

(обратно)

38

Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов. Биография, стр. 251.

(обратно)

39

Бродский Н. Л. Поэты кружка Станкевича. — Известия ОРЯЗ ИАН, 1912, т. 17, кн. 4, стр. 34.

(обратно)

40

Архангельский К. П. Из истории кружка Н. В. Станкевича. — Воронежский краеведческий сборник, вып. 1. Воронеж, 1924, стр. 32.

(обратно)

41

Бродский Н. Я. Неверов и его автобиография. — Вестник воспитания, 1915, сентябрь, стр. 112.

(обратно)

42

Аксаков К. С. Указ. соч., стр. 17–19.

(обратно)

43

Архангельский К. П. Из истории кружка Н. В. Станкевича, стр. 32.

(обратно)

44

Добролюбов Н. А. Николай Владимирович Станкевич. — Полн. собр. соч., т. 3. М., 1936, стр. 74.

(обратно)

45

Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 9. М., изд-во АН СССР, 1956, стр. 288.

(обратно)

46

Скабичевский А. Соч., т. 1. СПб, 1903, кол. 299.

(обратно)

47

Анненков П. В. Указ. соч., стр. 387.

(обратно)

48

Переписка Н. В. Станкевича, стр. 267.

(обратно)

49

Там же, стр. 287.

(обратно)

50

Тургенев И. С. Собр. соч. в 12-ти томах, т. 11. М., Гослитиздат, 1956, стр. 235.

(обратно)

51

Тургенев И. С. Собр. соч., т. 2, стр. 69.

(обратно)

52

Речи, произнесенные на торжественном собрании Императорского Московского университета июля 6 дня 1833 года. М. В университет. типографии, 1833, стр. 88–91.

(обратно)

53

Архив МГУ, ф. II, 1 с, д. № 253, 1835 г. «Об увольнении из университета кандидата Василия Красова», л. 2.

(обратно)

54

Красов В. И. Письмо Беер Константину Андреевичу и Беер Александре Андреевне. Рукописный отдел ИРЛИ. Архив Бакунина, ф. 16, оп. 11, № 23, л. 2.

(обратно)

55

Там же, л. 1, об.; Переписка Н. В. Станкевича, стр. 438.

(обратно)

56

Анненков П. В., стр. 387.

(обратно)

57

Переписка Н. В. Станкевича, стр. 439.

(обратно)

58

Там же, стр. 398–404.

(обратно)

59

Герцен А. И. Собр. соч., т. 9, стр. 44.

(обратно)

60

Воспоминания Фридриха Боденштедта… стр. 427.

(обратно)

61

Анненков П. В., стр. 388.

(обратно)

62

Письма М. П. Погодина к М. А. Максимовичу. СПб. 1882 стр. 9.

(обратно)

63

Там же, стр. 11.

(обратно)

64

Переписка Н. В. Станкевича, стр. 442.

(обратно)

65

Архангельский К. П. Указ. соч., стр. 37.

(обратно)

66

Бакунин М. А. Собр. соч. и писем, т. 1. М., 1934, стр. 172–173.

(обратно)

67

Красов В. И. Письмо к М. А. Бакунину. Рукописный отдел ИРЛИ. Арх. Бакунина, ф. 16, оп. 9, № 158, л. 1.

(обратно)

68

Там же, л. 3.

(обратно)

69

Шульгин В. История университета св. Владимира. СПб, 1860, стр. 190.

(обратно)

70

Воспоминания М. К. Чалого. — Киевская старина, 1889, т. 27 (ноябрь), стр. 257, 258.

(обратно)

71

Шульгин В., стр. 123.

(обратно)

72

Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского университета св. Владимира. Под ред. проф. В. С. Иконникова, Киев, 1884, стр. 499–500; М. Ф. Владимирский-Буданов. История Императорского университета св. Владимира, т. 1. Киев, 1884, стр. 239.

(обратно)

73

В. Г. Белинский и его корреспонденты. Под ред. проф. Н. Л. Бродского. М., 1948, стр. 107.

(обратно)

74

Статьи по новой русской литературе акад. Н. П. Дашкевича. Пг., 1914, стр. 636.

(обратно)

75

Шульгин В., стр. 123.

(обратно)

76

Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского университета св. Владимира, стр. 330.

(обратно)

77

Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского университета св. Владимира, стр. 330.

(обратно)

78

Бродский Н. Л. Поэты кружка Станкевича. — Известия ОРЯЗ ИАН, 1912, т. 16, кн. 4, стр. 40.

(обратно)

79

Воспоминания М. К. Чалого, стр. 263–264.

(обратно)

80

Владимирский-Буданов М, Ф., стр. 219–220, 26.

(обратно)

81

Литературная Вологда, 1959, № 5, стр. 237.

(обратно)

82

Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2 М., 1897, стр. 337.

(обратно)

83

В. Г. Белинский и его корреспонденты, стр. 114.

(обратно)

84

Там же, стр. 120.

(обратно)

85

Бакунин М. А., т. 2, стр. 417.

(обратно)

86

Рукописный отдел Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 391, № 457, л. 1 и об.

(обратно)

87

В. Г. Белинский и его корреспонденты, стр. 115.

(обратно)

88

Там же, стр. 120.

(обратно)

89

В. Г. Белинский и его корреспонденты, стр. 116.

(обратно)

90

Литературная Вологда, 1959, № 5, стр. 241.

(обратно)

91

Белинский В. Г., Полн. собр. соч., т. 4, стр. 180.

(обратно)

92

Там же, стр. 187.

(обратно)

93

В. Г. Белинский и его корреспонденты, стр. 119.

(обратно)

94

Литературная Вологда, 1959, № 5, стр. 241.

(обратно)

95

Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 12, стр. 129.

(обратно)

96

Василий Иванович Красов в 1851–1854 гг. — Русская старина, 1891, т. 72, стр. 232.

(обратно)

97

О кончине В. И. Красова (письмо в редакцию). — Москвитянин, 1854, ч. 5, стр. 118.

(обратно)

98

В. Г. Белинский и его корреспонденты, стр. 115.

(обратно)

99

Перун — древнеславянский бог грома и молнии. В переносном смысле и множественном числе — поэтическое название для сражения, воинов, грома пушек, грохота сражения.

(обратно)

100

«На корсиканского орла» — имеется в виду Наполеон.

(обратно)

101

«Дай руку, К<оля>, я лечу…» — обращение к Н. В. Станкевичу.

(обратно)

102

Геллеспонт — древнегреческое название Дарданелл, пролива, соединяющего Мраморное и Эгейское моря.

(обратно)

103

Тимпан — ударный музыкальный инструмент древнего происхождения, бубны, литавры.

(обратно)

104

Оаз, оазис — плодородное место в пустыне, отрадное явление или событие.

(обратно)

105

Бедуин — араб-кочевник.

(обратно)

106

Иегова — главное божество в древнееврейской религии.

(обратно)

107

Альдебаран — звезда в созвездии Тельца.

(обратно)

108

«Il ne se trouvait qu'un page Fidele qui le couvrit de son manteau» — не нашлось никого, кроме верного пажа, который закрыл его своим плащом.

(обратно)

109

Генрих II (1133–1189) — английский король, первый из династии Плантагенетов, подчинивший своей власти часть Франции.

(обратно)

110

Нерон (37–68 гг. н. э.) — римский император, известный своей жестокостью, во время восстания бежал из Рима и покончил самоубийством.

(обратно)

111

Стихотворение, написанное по прочтении романа В. Скотта «Сен-Ронанские воды». — Прим. автора.

«Сен-Ронанские воды» (1824) — роман Вальтера Скотта (1771–1832), посвященный изображению быта современной писателю Англии. В основе романа — тема трагической гибели «дворянских гнезд», сметаемых буржуазным развитием. История жестокого обмана и обольщения Клары Моврай — частный эпизод романа, не исчерпывающий его социальной проблематики; Тиррель — один из героев этого романа.

(обратно)

112

Филипп II Август — французский король 1180–1223 гг., отвоевавший большую часть владений Плантагенетов во Франции;

(обратно)

113

Август — римский император (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.), установивший военную диктатуру в государстве;

(обратно)

114

Гораций Флакк Квинт (65—8 гг. до н. э.) — римский поэт, вначале республиканец, а затем придворный поэт императора Августа, автор «Од», «Сатир», «Посланий» и др.;

(обратно)

115

Ричард I Львиное Сердце — английский король 1189–1199 гг. из династии Плантагенетов, вел длительную войну с Филиппом II Августом за французские земли.

(обратно)

116

Сарацины — наименование арабов европейцами в средние века.

(обратно)

117

Гурии — по Корану («священная книга» мусульман), вечно юные красавицы, обитательницы рая.

(обратно)

118

Нимфы — в античной мифологии богини рек, лесов и гор.

(обратно)

119

Эдем — по библейской легенде земной рай.

(обратно)

120

Серафим — по христианскому вероучению шестикрылый ангел.

(обратно)

121

«Ave Maria» — одна из вечерних молитв у католиков.

(обратно)

122

Севилла — Севилья, город в Испании.

(обратно)

123

Гидальго — испанский дворянин.

(обратно)

124

Кунтуш — польский верхний кафтан.

(обратно)

125

Жупан — теплая верхняя одежда на Украине, шуба.

(обратно)

126

Пас — кушак.

(обратно)

127

Покорно благодарю пана! — Прим. автора.

(обратно)

128

Анакреонт (около 570–478 гг. до н. э.) — древнегреческий поэт-лирик, воспевавший чувственные наслаждения, вино, любовь, мимолетные радости.

(обратно)

129

Мирра — ароматная смола.

(обратно)

130

Фула — сказочная страна. Т. е. упомянутый древнегреческим путешественником Пифеем остров Туле (Thule) на севере океана, северная граница обитаемого мира.

(обратно)

131

Пенелопа — жена мифологического героя троянской войны Одиссея, остававшаяся верной своему мужу во время его двадцатилетнего отсутствия.

(обратно)

132

Улисс (Одиссей) — царь острова Итаки, хитроумный греческий мифологический герой, один из предводителей ахейцев под Троей (ахейцы — у Гомера название греков, наряду с аргивянами и данайцами).

(обратно)

133

Троя (или Илион) — город Малой Азии, между реками Симоисом и Скамандром, сожженный ахейцами.

(обратно)

134

Приам — царь Трои.

(обратно)

135

Спарта — город Древней Греции.

(обратно)

136

Кросны — крестьянский холст; затканный ткацкий стан.

(обратно)

137

Гектор — старший сын Приама, главный герой троянцев.

(обратно)

138

Антилох — старший сын пилосского царя Нестора (старейший из ахейских вождей), один из отважных греческих героев под Троей.

(обратно)

139

Менетиас — речь идет, очевидно, о Патрокле, сподвижнике и друге Ахиллеса, отправившемся в бой в его доспехах; принятый за Ахиллеса, был убит Гектором.

(обратно)

140

Триптолем (или Тлеполем) — сын наиболее знаменитого греческого богатыря Геракла, пал от стрелы ликийского царя Сарпедона, союзника троянцев.

(обратно)

141

Зев(е)с — верховное божество в древнегреческой мифологии, бог неба, грома и молнии.

(обратно)

142

Пергам — древний город и государство в Малой Азии.

(обратно)

143

Аякс Теламонид — сын саламинского царя Теламона, один из греческих героев, сражавшихся под Троей.

(обратно)

144

намек на эпизод из «Илиады» Гомера, в котором рассказывается о встрече Одиссея и Диомеда с троянским воином Долоном, подосланным Гектором в ахейский стан. Узнав от него стоянку нового троянского союзника, фракийского царя Реса, они убивают Долона, а затем и сонного Реса и возвращаются с богатой добычей.

(обратно)

145

Кони, которые, по воле богов, должны были ввезти в Илион машину, наполненную греческими воинами.

(обратно)

146

Феб (Аполлон) — один из почитаемых богов древнегреческой мифологии, покровитель троянцев во время осады Трои. Вместе с Посейдоном, по легенде, выстроил стены Илиона.

(обратно)

147

Икарий — отец Пенелопы.

(обратно)

148

Пизандр, Медонт, Эвримах, Антиной — имена женихов Пенелопы, среди которых итакийский глашатай Медонт указан ошибочно.

(обратно)

149

Ир — прозвище бродяги Арнея, состоявшего на побегушках у женихов Пенелопы.

(обратно)

150

Медантес — имеется, очевидно, в виду неверный козопас Меланфий.

(обратно)

151

Лаэрт — царь итакийский, отец Одиссея.

(обратно)

152

Телемак — сын Одиссея и Пенелопы.

(обратно)

153

Диана — древнеримская богиня, покровительница охоты.

(обратно)

154

Паликары — солдаты греческого происхождения, нанятые для охраны сановных лиц.

(обратно)

155

Марафон — город близ Афин.

(обратно)

156

Эллада — древнее название Греции.

(обратно)

157

Платон (427–347 гг. до н. э.) — древнегреческий философ.

(обратно)

158

Фидий — древнегреческий скульптор (V в. до н. э.), автор статуи Зевса для храма в Олимпии и др.

(обратно)

159

Парфенон — храм в Афинах, построенный в V в. до н. э.

(обратно)

160

Саламин — остров, у которого произошел морской бой в 480 г. до н. э. между древнегреческим и персидским флотами, выигранный греками.

(обратно)

161

Фермопилы — горный проход, соединяющий северную и среднюю Грецию; битва при Фермопилах в период греко-персидских войн (480 г. до н. э.) — яркий эпизод борьбы древних греков за независимость.

(обратно)

162

Нескучное — парк на берегу Москва-реки, место тогдашних увеселений.

(обратно)

163

Новинское — бульвар в Москве.

(обратно)

164

Пресня, Сокольники — районы Москвы.

(обратно)

165

Дерево Петра — по преданию, дуб, посаженный Петром I в Коломенском.

(обратно)

166

Последние два стихотворения найдены, когда книга находилась в производстве.

(обратно)

167

Satis eloquentis sapientis nil (лат.) — для мудрости красноречия недостаточно.

(обратно)

Комментарии

1

Куликово поле. Впервые — «Тел.», 1832, ч. XI, № 19, стр. 309–311. Н. В. С — посвящение Н. В. Станкевичу. Написано, очевидно, под непосредственным впечатлением от посещения Куликова поля во время летних каникул по пути в воронежское имение Станкевича, дер. Удеревку.

(обратно)

2

К Уралу. Впервые — «М-а», 1833, 4 марта, № 27, стр. 105–106. В изд. П. Шейна пропущена строка «Играй, Урал!». В стихотворении имеется в виду Марина Мнишек (ум. 1614), бежавшая после гибели Лжедимитрия II с атаманом П. М. Заруцким на Яик, где была вскоре схвачена яицкими казаками и выдана властям.

(обратно)

3

Булат. Впервые — «М-а», 1833, 25 марта, № 36, стр. 141–142. Стихотворение связано с занятиями Красова и Станкевича русской историей.

(обратно)

4

Лира Байрона. Впервые — «М-а», 1833, 8 апреля, № 42, стр. 165. Стихотворение отражает большой интерес к Байрону в кружке Н. В. Станкевича, боль утраты великого английского поэта, участника борьбы греческого народа за свою независимость, его гибель в Греции в 1824 г.

(обратно)

5

Чаша. Впервые — «М-а», 1833, 17 июня, № 72, стр. 285–286.

(обратно)

6

Стихи, петые на торжественном акте Императорского Московского университета, 1833 года, июля 6 дня. Стихотворение В. Красова. Музыка Г. Кашина. «М-а», 1833, 8 июля, № 81, стр. 321–323; также в кн.: «Речи, произнесенные в торжественном собрании Императорского Московского университета, июля 6 дня 1833 года», М., 1833, стр. 88–91. Печатается с некоторыми сокращениями.

(обратно)

7

Элегия (Не говорите ей: ты любишь безрассудно…). Впервые — МН, 1838, ч. XVIII, кн. 2 (июль), стр. 141–142. В сб. «Лепта Белинского» (М., 1892, стр. 37) — без второго четверостишия и с некоторыми разночтениями. В изд. П. Шейна (стр. 35) опущены строки: «Какое сердце в дар несла, Какая юношу награда ожидала». Стихотворение впоследствии было преподнесено В. Г. Белинским его невесте Марии Васильевне Орловой. С М. В. Орловой, служившей в Александровском институте, Белинский познакомился в 1835 г.

(обратно)

8

Элегия (Я скучен для людей, мне скучно между ними!). Впервые — за подписью Бернет — БЧ (1839, т. 32, № 1, стр. 7–8). По рукописной тетради, доставленной П. Шейну В. А. Глаголевским, датируется: 1834 г. Это было первое стихотворение Красова, опубликованное наряду со стихотворениями «Сон» и «Песня» («Не гляди поэту в очи») в БЧ за подписью Бернет по тетради, украденной у В. Г. Белинского учеником Межевого института Н. Мартыновым. Белинский писал об этом И. И. Панаеву 22 февраля 1839 г.: «Представьте себе — какая досада: в Межевом институте один ученик украл у меня тетрадь стихов Красова и переслал ее к Сенковскому, а тот себе печатает да печатает» (ПссБ, т. XI, стр. 363). По этому поводу Белинский поместил в МН «Журнальную заметку», в которой, сообщая о самоуправстве Сенковского, писал: «Это не может быть тот г. Бернет, который известен несколькими стихотворными произведениями, обещающими дарование, — только бездарность может покушаться на подобные присвоения. Скорее всего, это дело «Библиотеки», которая никогда не стесняла себя законами собственности, когда дело шло о чужих статьях» (1839, ч. 1, кн. 2). В февральском номере БЧ за 1839 г. появилось еще пять стихотворений Красова: «Элегия» («С шумящим потоком, с весенней волной»), «Песня», «Пронесется ли буря мятежная»), «Песня» («О, как сердце вдруг запало!»), «Песня» («Прочь, прочь, ни слова!»), «Свидание у фонтана» — с развязным примечанием Сенковского: «Редакция Б. для Ч. получила в прошлом году тетрадь прекрасных стихотворений без подписи. Удивительное сходство почерка с весьма знакомою ей рукою г. Бернета не позволяли сомневаться, чтобы эти прелестные пьесы не были произведением его пера. Три из них были напечатаны в январской книжке Б. для Ч., и редакция выставила под этими стихотворениями имя г. Бернета. Но г. Бернет торжественно отказывается от чести быть их автором. Тем лучше! Значит, мы имеем на Руси одним превосходным талантом больше. Жаль только, что мы не знаем, кого должны благодарить за удовольствие, доставленное читателям этого журнала, и нам в особенности. Неизвестный поэт, без сомнения, не захочет долее скрывать своего имени, если это не противно его правилам. Для поощрения его к этому, мы помещаем здесь остальные пять пиес тетради, — элегию, три песни и «Свидание у фонтана» (БЧ, 1839, т. 32, № 2, стр. 55). В мартовском номере БЧ напечатала еще три ранее опубликованные в МН стихотворения Красова: «Еврейка Сара», «Элегия» («Когда порой свободный от трудов»), «Стансы к Дездемоне». Разъясняя историю появления стихотворений Красова на страницах БЧ, Белинский писал в статье «Русские журналы»: «Отделение «Русской словесности» в Б. для Ч. всегда начинается стихотворениями. По причине стихотворного бесплодия в современной русской литературе, это отделение «Библиотеки» всегда было крайне слабо. Г. Тимофеев всегдашний и неутомимый поставщик для этого отделения — можно судить, каково оно! Вдруг в трех книжках Б. для Ч. за нынешний год явилось одиннадцать прекрасных поэтических стихотворений. Это было загадкою для многих — только не для нас. Автор этих прекрасных стихотворений — г. Красов. У нас была тетрадь его стихов (единственный экземпляр), и мы были уполномочены поэтом брать из нее, что нам угодно. Вследствие этого, в «Наблюдателе» еще за прошлый год помещено было несколько стихотворений г. Красова — остальные дожидались своей очереди. Вдруг редакция «Наблюдателя» потеряла эту тетрадь, единственный список стихотворений, писанных в продолжение нескольких лет. Вероятно, тот, кому тетрадь попалась в руки, переслал ее в редакцию «Библиотеки», — и мы очень рады, что прекрасные стихотворения любимого и уважаемого нами поэта, утраченные для нас, не утратились для публики. На тетради, в самом деле, не было выставлено имени автора, — и поэтому в № I «Библиотеки» — «Элегия» (стихотворение, напечатанное, кажется, еще в «Телескопе» за 1835 год), «Сон» (нигде не напечатанное стихотворение) и «Песня» (напечатанная в № I «Наблюдателя» за прошлый год) явились с именем г. Бернета. В № II «Библиотеки» — «Элегия» и три «Песни», из которых последняя была напечатана в № V «Наблюдателя», явились уже совсем без имени, с примечанием редакции о получении тетради. Что же касается до трех стихотворений, напечатанных в № III Б. для Ч. с именем г. Красова, то они взяты не из тетради, а присланы в редакцию этого журнала самим автором, который, досадуя на долговременное непомещение своих стихотворений, прислал их к нам, вследствие чего прекрасная элегия — «Когда порой свободный от трудов» помещена была еще в № X «Наблюдателя» за прошлый год. Из примечания редакции «Библиотеки» в № III видно, что тетрадь вся: жаль — значит, часть ее утрачена, потому что мы помним там много прекрасных стихотворений, особенно одно, называющееся «Клара Моврай» (МН, 1839, ч. II, № 3 (март), стр. 45–47).

В № 4, 7 БЧ за 1839 г. Красов напечатал еще четыре стихотворения («Облако», «Элегия» («Спокойно все, лишь ярко на лазури»), «Вечерняя звезда», «Паж Генриха Второго») и прекратил сотрудничество в этом журнале.

(обратно)

9

К *** (Зачем зовешь ее…). Впервые — «Тел.», 1835, ч. XXVI, стр. 389–390; также в сб. «Лепта Белинского». М., 1892, стр. 35–36. Стихотворение написано Красовым по просьбе его друга В. Г. Белинского и предназначалось для М. В. Орловой, невесты, а впоследствии жены великого критика.

(обратно)

10

Песня (Взгляни, мой друг, — по небу голубому…). Впервые — «Тел.», 1835, ч. XXVI, стр. 390–391. Известна как романс, положенный на музыку А. Н. Корещенко. Песня почти полностью, с некоторыми разночтениями (очевидно, по памяти) процитирована Белинским в статье «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (1838 г.). Исследователи относят эту песню к числу лучших стихотворений Красова, указывают на ее связь с Пушкиным (П. Устимович. Литературные заметки. В. И. Красов — PC, 1887, т. 55, стр. 460).

(обратно)

11

Звуки. Впервые — «Тел.», 1835, ч. XXVI, стр. 498. Печатается по тексту: ОЗ, 1840, т. 8, № 2, стр. 157. Исследователи считают, что стихотворение Лермонтова «Звуки» навеяно одноименным стихотворением Красова (Статьи по русской литературе акад. Н. П. Дашкевича. Пг. 1914, стр. 652)

(обратно)

12

Грусть. Впервые — «Тел.», 1835, ч. XXVI, стр. 498. В изд. П. Шейна пропущены строки: «Какая смертная возможет разделить Моей души весь пламень упоенья».

(обратно)

13

Она… (Как радостен отцу возврат младого сына…) Впервые — «Тел.», 1835, ч. XXVI, стр. 499.

(href=#r>обратно)

14

К *** (Она бежит играющих подруг…). Впервые — «Тел.», 1835, ч. XXVI, стр. 534–536. Печатается по списку, сделанному рукой М. В. Станкевич (ГБЛ, ф. 178, № 8421, ед. 7) с учетом исправлений, внесенных в текст ОЗ (1843, т. 29, № 8, стр. 229). Стихотворение написано по просьбе В. Г. Белинского для М. В. Орловой.

(обратно)

15

О! есть пронзительные стоны! Впервые — под названием «Стоны» в изд. П. Шейна, стр. 174. В рукописном отделе Гос. публичной б-ки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина сохранился автограф, датированный 1835 г. (ф. 391, № 457). При жизни поэта не опубликовалось.

(обратно)

16

Первый выезд. Впервые — МН, 1839, ч. I, № 1, стр. 13–14. «Вот мои первые киевские стихи», — писал Красов Белинскому, посылая ему «Первый выезд» и «Возврат» (БКр, стр. 108). Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10770/10.

(обратно)

17

Возврат. Впервые — МН, 1839, ч. I, № 1, стр. 14–15. Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10.

(обратно)

18

Песня (Не гляди поэту в очи…). Впервые — МН, 1838, ч. XVI, кн. 1 (март), стр. 43–44. В БЧ напечатана за подписью Бернет (1839, т. 32, № 1, стр. 11–12) с добавлением после строки «Опершися на рояль» строфы:

В ответ на предположение И. И. Панаева, что эта песня Красова имеет в виду Пушкина, Белинский писал: «Стихотворение Красова «Не гляди поэту в очи» не относится ни к Пушкину и ни к кому…» (ПссБ, т. XI, стр. 261).

(обратно)

19

Дума. Впервые — МН, 1838, ч. XVI, кн. 1 (март), стр. 96–97. В том же письме к И. И. Панаеву Белинский указывал, что «Дума» Красова «относится к Жуковскому» (ПссБ, т. XI. стр. 261).

(обратно)

20

Песня (Прочь, прочь, ни слова!). Впервые — МН, 1838, ч. XVII, кн. 5 (май), стр. 78–79. Без подписи печаталась также в БЧ (1839, т. 32, № 2, стр. 59–60). «Песня» была получена Белинским через университетских приятелей Красова А. И. Келлера и А. П. Ефремова (ПссБ, т. XI, стр. 238, 641). Положена на музыку А. Н. Корещенко.

(обратно)

21

Элегия (Когда порой, свободный от трудов…). Впервые — МН, 1838, ч. XVIII, кн. 1 (июль), стр. 56; публиковалась также в БЧ (1839, т. 33, № 3, стр. 7–8). В изд. П. Шейна пропущена строка: «Уста без слов дрожат; душа живей страдает». Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10. Последнюю строфу этого стихотворения П. Н. Кудрявцев поставил эпиграфом к своей повести «Цветок», посвященной В. П. Б<отки>ну (03, 1841, т. 18, № 9, стр. 5).

(обратно)

22

Сара. Впервые — МН, 1838, кн. 1 (август), стр. 263–265. Под названием «Еврейка Сара» и с некоторыми разночтениями — в БЧ (1839, т. 33, № 3, стр. 5–7). Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10. В изд. П. Шейна и в БКр посвящение раскрыто неточно.

(обратно)

23

Стансы к Дездемоне (Зачем так поздно ты явилась…). Впервые — МН, 1838, кн. 2 (август), стр. 362–363. Публиковались в БЧ (1839, т. 33, № 3, стр. 8–9) и ОЗ (1841, т. 17, № 7, стр. 100). Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10. «Это были мои задушевные стишки», — писал Красов, посылая их Белинскому (БКр, стр. 112).

(обратно)

24

Элегия (При сильных страданиях, при едкой печали…). Впервые— 03, 1840, т. 12, № 10, стр. 230. Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10.

(обратно)

25

Тени. Впервые под названием «Тени из «Роберта Дьявола» (фантазия)» — «Гал.», 1839, ч. VI, № 51 (24 декабря), стр. 481–482. В настоящем издании публикуется текст «Репертуара и Пантеона» (1846, № 3, стр. 477–478), освобожденный от цензурных искажений «Гал.». Первоначальная публикация сопровождалась авторским примечанием: «Чтобы объяснить некоторые слова в этом стихотворении, надобно вспомнить, что в «Роберте Дияволе» говорится об одной обители, которой отшельницы все предались пороку».

«Роберт Диявол» (1831) — опера Дж. Мейербера по либретто Скриба, шедшая в 30-х и 40-х годах на сценах Петербурга и Москвы.

(обратно)

26

Панна. Впервые — МН, 1839, ч. I, № 2, стр. 27–30. Без имени автора под названием «Свидание у фонтана» и с некоторыми разночтениями печаталось также в БЧ (1839, т. 32, № 2, стр.60–63). В БЧ после строки «Думаешь ли ты?» шли следующие строки:

В изд. П. Шейна пропущена строка: «Где был друг ее утешен».

По своей стихотворной структуре «Панна» Красова близка к балладе Пушкина «Воевода» (28 октября 1833), представляющей несколько сокращенный перевод «украинской баллады» Адама Мицкевича «Czaty» («Дозор»), написанной польским поэтом в России в 1827 или 1828 году.

(обратно)

27

Мечта. Впервые — МН, 1839, ч. II, № 3 (март), стр. 7–8. В изд. П. Шейна стихотворение ошибочно датировано 1833 годом, пропущена строка «И божеству мое благодаренье».

(обратно)

28

Сон. Впервые — БЧ, 1839, т. 32, № 1, стр. 8—11. Создано по мотивам одноименного стихотворения Байрона.

(обратно)

29

Элегия (С шумящим потоком, с весенней волной…) Впервые — БЧ, 1839, т. 32, № 2, стр. 55–56. В изд. П. Шейна пропущены строки: «Кого-то напрасно ждала… Каким-то недугом безмолвно сгорая».

(обратно)

30

Разлука. Впервые без подписи под названием «Песня» — БЧ, 1839, т. 32. № 2, стр. 57–58. Печатается по тексту ОЗ, 1840, т. 9, стр. 3–4.

(обратно)

31

Песня (О, как сердце вдруг запало!). Впервые без подписи — БЧ, 1839, т. 32, № 2, стр. 58.

(обратно)

32

Облако. Впервые — БЧ, 1839, т. 33, ч. II, № 4, стр. 66–68.

(обратно)

33

Элегия (Спокойно все, лишь ярко на лазури…) Впервые — БЧ, 1839, т. 35, № 7, стр. 8–9.

(обратно)

34

Вечерняя звезда. Впервые — БЧ, 1839, т. 35, № 7, стр.9— 10.

(обратно)

35

Паж Генриха Второго. Баллада. Впервые — БЧ, 1839, т. 35, № 7, стр. 10–12. В издании П. Шейна пропущена строка: «Как знать! может, друг еще был у него…»

(обратно)

36

Молитва (Хвала тебе, творец, хвала, благодаренье!). Впервые — ОЗ, 1839, ч. VII, № 12, стр. 133

(обратно)

37

Песня (Пронеслась, пронеслась моя младость…). Впервые — «Гал.», 1839, ч. V, № 42 (21 октября), стр. 409–410. Печатается по тексту ОЗ, 1840, т. XIII, стр. 289.

(обратно)

38

Степь. Впервые — «Гал.», 1839, ч. V, № 44 (4 ноября) стр. 581.

(обратно)

39

Клара Моврай. Впервые — «К-н», 1840, кн. 1, стр. 124–126. Печатается по рукописи (ИРЛИ, p. III, оп. 1, № 1319) с исправлением 40 строки, искаженной в «К-не» («Нет! так не могло б провиденье судить!..»). Карлгоф Елизавета Алексеевна — жена писателя и переводчика В. И. Карлгофа, бывшего в 1839–1840 гг. помощником попечителя Киевского учебного округа (см. ее воспоминания: «Рус. вестник», 1881, № 9, 10, 11).

Белинскому это стихотворение было известно еще в конце 1838 года по тетради Красова, выкраденной у МН и частично опубликованной в БЧ. Белинский помнил в этой тетради «много прекрасных стихотворений, особенно одно, называющееся «Клара Моврай» (МН, 1839, ч. II, № 3, стр. 47). В рецензии на «К-н» он снова отметил его как стихотворение, «проникнутое грустным чувством» (03, 1840, т. X, стр. 9).

И. С. Тургенев в повести «После смерти (Клара Милич)» (1883) не совсем точно процитировал это стихотворение: «Незадолго перед тем он прочел роман Вальтера Скотта: «Сен-Ронанские воды»… Героиня этого романа называется Клара Мобрай. Поэт сороковых годов Красов написал на нее стихотворение, оканчивающееся словами:

Аратов знал также это стихотворение… И вот теперь эти слова беспрестанно приходили ему на память… «Несчастная Клара! безумная Клара!..» (Оттого он и удивился так, когда Купфер назвал ему Клару Милич)» (И. С. Тургенев. Собр. соч., т. 8. М., Гослитиздат, 1956, стр. 408).

(обратно)

40

Известие. Впервые — «К-н», 1840, кн. 1, стр. 202–203. Выделяя стихотворения Красова, Белинский писал: «Но истинный перл стихотворной части «Киевлянина» — это «Известие», стихотворение г-на же Красова, все проникнутое мыслию и отличающееся художественною отделкою формы. Не можем не удержаться, чтобы не выписать его…» (03, 1840, т. 10, стр. 9).

(обратно)

41

Метель. Впервые — «К-н», 1840, кн. 1, стр. 229. Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 178 (музейный), № 8421, ед. 11, л. 1 об. Посылая «Метель» Н. В. Станкевичу в начале 1840 г., Красов указывал, что это «одно из последних стихотворений». Несмотря на некоторую подражательность Пушкину, Белинский относил «Метель» к числу лучших стихотворений Красова (03, 1840, т. 10, стр. 9).

(обратно)

42

Время. Впервые в искаженном цензурой виде — 03, 1840, т. 8, № 2, стр. 157. Опущены были первые две строки второго четверостишия, а далее:

В конце этого года стихотворение было снова опубликовано (ОЗ, 1840, т. 13, № 11, стр. 13) по тексту, присланному Красовым Белинскому из Москвы. Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10. В изд. П. Шейна стихотворение дано в его первоначальной публикации.

(обратно)

43

О трубадуре Гелинанте и о прекрасной французской королеве Элеоноре. Впервые — «Лит. газета», 1840, № 10 (3 февраля), стр. 225–226. Имея в виду это стихотворение Красова и стихи Лермонтова «И скушно и грустно…», Белинский писал: «Стихи Лермонтова и Красова не пропущены в «Отечественных записках», а в «Литературной газете», у которой другие цензора, пропущены» (ПссБ, т. XI, стр. 445).

(обратно)

44

Элегия (Когда душа скорбит, а сердце без желаний…). Впервые — ОЗ, 1840, т. 9, № 3, стр. 82.

(обратно)

45

Воспоминание. Впервые — ОЗ, 1840, т. 9, № 3, стр. 83. Стихотворение связано с воспоминаниями поэта о детстве, проведенном в г. Кадникове, Вологодской губернии.

(обратно)

46

Она (Я трепетно глядел в агат ее очей…). Впервые — ОЗ, т. 9, № 4, стр. 147–148.

(обратно)

47

Октябрьский день. Впервые — ОЗ, 1840, т. 9, № 4, стр. 210.

(обратно)

48

Тоска. Впервые — ОЗ, 1840, т. 9, № 4, стр. 211.

(обратно)

49

Стансы к Дездемоне (О, ты — добра, ты — ангел доброты!). Впервые — ОЗ, 1840, т. 10, № 5, стр. 102. «Стихи Красова мне решительно не нравятся, — писал Белинский В. П. Боткину 16 мая 1840 г., — особенно «К Дездемоне» — черт знает, что такое» (ПссБ, т. XI, стр. 525).

(обратно)

50

Прости навсегда. Впервые — ОЗ, 1840, т. 10, № 5, стр. 103. Очевидно, и к этому стихотворению относятся слова Белинского: «Стихи Красова мне решительно не нравятся…» (ПссБ, т. XI, стр. 525).

(обратно)

51

Веселая песня. Впервые — ОЗ, 1840, т. 10, № 6, стр. 281.

(обратно)

52

Видение. Впервые — ОЗ, 1840, т. 11, № 7, стр. 49.

(обратно)

53

Песня (Ты долго ль, цветущей долины хранитель…). Впервые — ОЗ, 1840, т. 11, № 7, стр. 50–51.

(обратно)

54

Вечер. Впервые — ОЗ, 1840, т. 11, № 8, стр. 382.

(обратно)

55

Ave Maria. Впервые — ОЗ, 1840, т. 11, № 8, стр. 150–151;

(обратно)

56

Бабушка. Впервые — ОЗ, 1840, т. 12, № 9, стр. 228.

(обратно)

57

Стансы К*** (Ты помнишь ли последнее свиданье?). Впервые — ОЗ, 1841, т. 14, № 1, стр. 47. Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10. Посылая «Стансы» Белинскому 3 декабря 1840 г., Красов просил поместить их в первом номере, что нужно было ему «по сердечным обстоятельствам» (БКр, стр. 116). Белинский исполнил желание своего друга.

(обратно)

58

Стансы к Станкевичу. Впервые под названием «Стансы к С-чу» — ОЗ, 1842, т. 24, № 9, стр. 43. Написаны, очевидно, незадолго до известия о смерти Н. В. Станкевича, скончавшегося от чахотки за границей 25 июня 1840 г. Стихотворение характерно для настроений Красова этого времени. «Если посмотреть на прошедшее, — писал он Белинскому 5 декабря 1840 г., — там столько есть о чем грустить, что лучше уж вовсе не грустить. И все-таки оборачиваешься назад невольно, и все-таки любишь горячо и горестно все могилы без надписей, где погребли мы столько надежд, фантазий, незабвенных образов» (БКр, стр. 120).

(обратно)

59

Песня (Уж я с вечера сидела…). Впервые — ОЗ, 1840, т. 10, № 6, стр. 290. Песня была опубликована без двух последних строк, вымаранных цензурой, и с опечаткой (шопот вм. топот), повторенной в изд. П. Шейна (стр. 93). Сообщая об этом Белинскому, Красов просил передать издателю журнала Краевскому непременное условие: «ни одной пьесы моей не печатать (если цензура хоть одно слово не пропустит), не снесшись со мною» (БКр, стр. 115).

(обратно)

60

Русская песня (Ах! ты, мать моя, змея-мачеха…). Впервые под названием «Песня» — ОЗ, 1841, т. 18, № 9, стр. 58–59. Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 21 (Белинского), № 10779/10. В тексте ОЗ отсутствуют 2–5, 9 строки, после 13 строки песня читается так:

Еще 3 декабря Красов сообщал Белинскому, что у него «готова песня Безумной» (БКр, стр. 118), а вскоре, назвав «Русская песня», послал ее другу, но просил не печатать, намереваясь включить в книгу, которую он готовил к печати: «Посылаю тебе для прочтения песню безумной девушки, той самой, которая пела: Уж я с вечера сидела, призадумавшись… Намереваясь в непродолжительном времени печатать все свои стишонки сполна, я хочу поскопить по крайней мере хоть 10 пьес ненапечатанных — и эта будет в том числе; она поместится вслед за «Уж я с вечера сидела» (БКр, стр. 119). Н. Л. Бродский ошибочно полагал, что «Песня безумной» не появилась в печати (БКр, стр. 123).

Как и предшествующая песня, написана в духе «русских песен» Кольцова.

(обратно)

61

Флейта. Впервые — ОЗ, 1841, т. 14, № 2, стр. 155. Еще в мае 1840 г. Красов писал Белинскому: «У меня теперь готовы две новых пьесы: Флейта и Песнь Лауры, но не пошлю, пока не увижу, что ваш журнал научился читать корректуру…» (БКр, стр. 116). Вскоре, очевидно, эти стихотворения были посланы в ОЗ, так как 4 октября Белинский просил Боткина передать Красову, что «его «Песня Лауры» и «Флейта» — прелесть, чудо, объядение — хороши» (ПссБ, т. XI, стр. 560).

(обратно)

62

Песня Лауры. Впервые — ОЗ, 1842, т. 21, № 3, стр. 66. Белинский в письме к Боткину (31 октября 1840 г.) просит расцеловать Красова «за прекрасное, бесконечно поэтическое его «Прощание с молодостью», которое привез нам Кольцов» (ПссБ, т. XI, стр. 566).

(обратно)

63

Соседи. Впервые — ОЗ, 1841, т. 15, № 3, стр. 48. Опубликовано было с опечаткой в седьмой строке («Ус крутой следя безбожно»). Стихотворение связано с киевскими впечатлениями поэта. «Красов написал две славные пьески (с его письмом при сем посылаю), — писал Кольцов Белинскому 10 января 1841 г., — и, кажется, у «Соседей» последний куплет оторвать лучше, я его отчеркнул. Как лучше, так и сделайте» (Полн. собр. соч. А. В. Кольцова. Под ред. и с примечаниями А. И. Лященка. СПб, 1909, стр. 234). 1 марта 1841 г. Белинский просил Боткина поклониться от него Красову за то, что «изгадил его пьесу «Соседи» и обещал сделать поправку в опечатках (ПссБ, т. XII, стр. 27–28).

(обратно)

64

Песня (Взгляни на тучу! Слышишь гром?). Впервые — ОЗ, 1841, т. 15, № 3, стр. 49.

(обратно)

65

7 января. Впервые — ОЗ, 1841, т. 15, № 4, стр. 261.

(обратно)

66

Анакреон. Впервые — ОЗ, 1841, т. 15; № 4, стр. 282.

(обратно)

67

Скучны, други, под шатрами… Впервые — ОЗ, 1841, т. 16, № 5, стр. 93.

(обратно)

68

Разуверение. Впервые — ОЗ, 1841, т. 15, № 6, стр. 134.

(обратно)

69

Песня (Уж как в ту ли ночь…). Впервые — «М-н», 1841, ч. V, № 9, стр. 11–12. В изд. П. Шейна не вошла, очевидно, из-за цензурных затруднений. Песня написана в июне 1841 г. б с. Прыски Калужской губернии, где поэт провел лето и осень в семье Сергея Николаевича Кашкина (1799–1868). Первоначальный вариант этой песни под названием «Душа-молодец» существенно отличается во второй части от печатного текста. Этот вариант не был опубликован Погодиным в «М-не». Создавая песню, Красов сам опасался, что «в таком виде она не будет пропущена цензурою», хотя в первоначальном варианте, по его мнению, «кой-какие стихи, кажется, были довольно удачные». Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 231. II (Погодина), № 17, ед. 19, л. 3 об., 4.

(обратно)

70

Мелодии. I. (Мне снится вдруг — и запах роз…); II. (Подруга тайная на вечную разлуку…); III. (Не пышный катафалк раскинут над тобою…). Впервые — ОЗ, 1841, т. 18, № 10, стр. 346.

(обратно)

71

Старинная песня. Впервые — ОЗ, 1841, т. 19, стр. 184.

(обратно)

72

Подражание восточному. Впервые — ОЗ, 1842, т. 21, № 3, стр. 68–69. Печатается по рукописи: ГБЛ, ф. 231. II (Погодина), № 17, ед. 19, л. 5 об. Вариант второй строки последней строфы журнальной публикации: «Я под сень его ввела». В изд. П. Шейна отсутствует четвертое четверостишие. Стихотворение написано по мотивам «Песни песней».

(обратно)

73

Король. Из Гете. Впервые — ОЗ, 1841, т. 19, № 12, стр. 182. Публикуется по автографу (ГПБ, ф. 391, № 457). Баллада Гете «Der Konigin Thule» (1774): до Красова была переведена М. Загорским (1825), Э. Губер (1838), К. Аксаковым (1839), позже переводилась М. Вронченко (1844), А. Струговщиковым (1845), Н. Грековым (1859) и др.

(обратно)

74

Из Гейне. Впервые — ОЗ, 1841, т. 19, № 12, стр. 308. Перевод стихотворения Гейне из цикла «Возвращение на Родину», опубликованного в Гамбурге (1826 г.) в первом томе «Путевых картин».

(обратно)

75

Стансы. (Опять пред тобой я стою очарован…). Впервые — ОЗ, 1842, т. 20, № 1, стр. 123. Положена на музыку и широко распространена как романс «Я вновь пред тобою стою очарован».

Еще 3 декабря 1840 г. Красов писал Белинскому: «скоро выйдет пьеса, которой первый стих: Когда очарован стою пред тобою, и последний куплет так:

(БКр, стр. 118).

(обратно)

76

Ночной товарищ. Впервые — ОЗ, 1842, т. 21, № 3, стр.70. На музыку положил П. Н. Воротников.

(обратно)

77

Мечтой и сердцем охладелый… Впервые — ОЗ, 1842, т. 25, № 11, стр. 69.

(обратно)

78

Романс. Впервые с пропуском двух последних строк первой строфы — ОЗ, 1842, т. 25, № 12, стр. 272.

(обратно)

79

Обыкновенная история. Впервые — ОЗ, 1843, т. 26, № 1, стр. 70.

(обратно)

80

Свой век я грустно доживаю… Впервые — ОЗ, 1843 т. 26, № 2, стр. 299.

(обратно)

81

Послание Пенелопы к Улиссу («Героида» Овидия) Впервые — ОЗ, 1843, т. 29, № 7, стр. 169–171. В изд. П. Шейна пропущена строка: «Я б не лежала теперь на холодном, покинутом ложе». В основе перевода «Epistola prima. Penelope Ulixu» из «Героиды» Публия Овидия — рассказ о возвращении на родину Улисса (Одиссея), царя острова Итака. Овидий Публий Назон (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.) — древнеримский поэт, мастер легких поэтических форм. «Послание Пенелопы к Улиссу» — перевод из его книги «Героини», или «Героиды» (Heroides), сборника посланий мифологических героинь к мужьям или возлюбленным, находящимся в разлуке с ними. В качестве источника этого послания Овидий использует мотивы гомеровского эпоса.

(обратно)

82

Последняя элегия. Впервые — ОЗ, 1843, т. 31, № 11, стр. 54.

(обратно)

83

Ф. Ф. Боденштедту. Впервые — PC, 1887, т. 54, стр. 430; Фридрих Боденштедт (1819–1892) — немецкий поэт и переводчик, с 1840 г. несколько лет жил в России, был одновременно с Красовым домашним учителем в семье князя М. Голицына, брата московского генерал-губернатора.

В октябре 1843 г. Боденштедт по приглашению наместника Кавказа графа Ф. Нейдгарта отправлялся а Тифлис в качестве наставника-наблюдателя и преподавателя иностранных языков. Деятельное участие в подготовке к этой поездке принял Красов. Боденштедт рассказывает: «Когда я поблагодарил от души моего заботливого друга за его хлопоты, то он намекнул мне, что я сделаю ему большое одолжение, взяв под свое покровительство одну даму, отправляющуюся также на Кавказ, но которая опасалась пуститься в путь одна со своей горничной. Она ехала к своему мужу, занимавшему там довольно видное положение по службе <…> Но лучшее, чем я обязан своей спутнице, было маленькое стихотворение, которое В. И. Красов вручил мне на прощание и которое без вышеприведенного рассказа было бы непонятно. Я привожу его здесь лишь с автографа, сохранившегося в моем альбоме…» (Воспоминания Фридриха Боденштедта о пребывании в России в 1841–1845 гг. PC, 1887, т. 54, стр. 430).

(обратно)

84

Романс Печорина. Впервые — «М-н», 1845, ч. VI, № 11 стр. 110–111.

(обратно)

85

М. П. Б<откиной>. Впервые — изд. П. Шейна, стр. 171. При жизни не печаталось, как и последующие стихотворения, публикуемые под датой: 40-е годы.

(обратно)

86

Песня (Он быстрей, он отважней нагорных орлов…). Впервые — изд. П. Шейна, стр. 172. Опубликовано, как и другие стихотворения, в разделе «Стихотворения неизданные» по рукописной тетради поэта, представленной его родственником В. А. Глаголевским.

(обратно)

87

Как звуки песни погребальной… Впервые — изд. П. Шейна, стр. 173.

(обратно)

88

Ожидание. Впервые — изд. П. Шейна, стр. 175.

(обратно)

89

Нас с тобой обручило несчастье… Впервые — изд. П. Шейна, стр. 176.

(обратно)

90

Первая любовь. Впервые — изд. П. Шейна, стр. 177–178. Музыка П. Щуровского.

(обратно)

91

С дарами чаша предо мной сияла… Впервые — «Развлечение», 1859, № 13, стр. 145. Вошла в изд. П. Шейна, стр. 179.

(обратно)

92

Недаром же резвых подруг… Впервые — изд. П. Шейна, стр. 180.

(обратно)

93

Жених. Впервые — изд. П. Шейна, стр. 181–182.

(обратно)

94

Как до времени, прежде старости… Впервые — в кн.: В. И. Красов. Стихотворения. Вологда, Кн. изд-во, 1959, стр. 144–145, где впервые опубликовано по черновому автографу (ИРЛИ).

(обратно)

95

Стоят паликары кругом… Впервые — «М-н», 1854, ч. V, стр. 118–119 (в заметке «О кончине В. И. Красова»). В изд. П. Шейна, очевидно, по рукописи исправлена последняя строка стихотворения (Вм.: «Дружины царя Николая» — «Спасителей бедного края»).

(обратно)

96

Нескучное наскучило… Впервые — «Рус. обозрение», 1897, № 5, стр. 423 в статье П. Сбруева «Из воспоминаний о поэте В. И. Красове». Бывший ученик поэта вспоминает здесь об отъезде летом 1854 г. воспитанников кадетского корпуса в Коломенские лагеря. После экзаменов по русской словесности Красова просили прочитать стихи и приехать в с. Коломенское. Поэт экспромтом сочинил стихи, записанные П. Сбруевым.

(обратно)

97

Расставаючись с столицей… Печатается впервые (публикация и комментарий И. Г. Ямпольского). Автограф — в альбоме М. П. Боткиной (рукописный отдел ИРЛИ, шифр: 24535), к которой и обращено стихотворение. Датировано 13 апреля 1841 г. Обозначает ли эта дата время создания или записи ранее написанного стихотворения — неясно. М. П. Боткина (1828–1894) — сестра В. П. Боткина, впоследствии жена А. А. Фета. По возвращении из Киева в 1840 году Красов жил некоторое время у Боткина.

(обратно)

98

Любовь ее — резвая мушка… Как и стихотворение «Расставаючись с столицей…», печатается впервые (публикация и прим. И. Г. Ямпольского) по альбому М. П. Боткиной, где датировано 18 октября 1842 г. (ИРЛИ, шифр: 24535).

(обратно)

99

Уездный городок К… Печатается впервые по черновому автографу ИРЛИ. Рукопись представляет собой лишь начало прозаического опыта Красова. Относится скорее всего к 1840-м годам. «Если для Вашего журнала захотите иметь мою работу в прозе, — писал Красов М. П. Погодину в июне 1841 г., — Вам только стоит известить меня об этом…»

(обратно)

100

Несколько слов по поводу статьи г-на Соловьева, помещенной в 3 № «Современника» за 1848 год. Впервые — «Москвитянин», 1848, ч. V, № 9, стр. 42–52; Соловьев Сергей Михайлович. (1820–1879) — русский историк, автор многотомной «Истории России с древнейших времен».

(обратно)

101

1. К. А. и А. А. Беер. 3-го июля 1834 г. Москва. Впервые — «Лит. Вологда», 1959, № 5, стр. 235–236. Печатается по автографу (рукописный отдел ИРЛИ, архив Бакунина, ф. 16, оп. 11, № 23); Беер Константин Андреевич (ум. в 1847 г.) — студент, член кружка Станкевича. Красов давал ему уроки в греческом и латинском языках, а с его братом Алексеем учился в университете; Беер Александра Андреевна — сестра А. А., Н. А. и К. А. Беер. Соседи Бакуниных по имению, в их доме были приняты почти все члены кружка Станкевича. Красов был другом дома Бееров, одно время особенно сблизился с А. А., переписывался с ней, интересовался ее судьбой. По словам Станкевича, А. А. «метила на Красова» (Переписка Н. В. Станкевича. М., 1914, стр. 313), но впоследствии, не без вмешательства М. Бакунина, их отношения охладились (М. А. Бакунин. Собр. соч. и писем, т. 1. (Л., 1934, стр. 172–173); Оболенский Иван Афанасьевич (1813–1849) — университетский товарищ Красова, член кружка Станкевича; Настасья Владимировна — мать А. А., К. А., А. А. и К. А. Беер.

(обратно)

102

2. М. А. Бакунину. <Июль — сентябрь 1837. Чернигов>. Печатается впервые по автографу (рук. отдел ИРЛИ, архив М. А. Бакунина, ф. 16, оп. 9, № 158); Бакунин Михаил Александрович (1814–1876) — рус. революционер и публицист, идеолог народничества и анархизма. Будучи членом кружка Станкевича, выступал в печати со статьями преимущественно о немецкой философии. В это время Красов познакомился с ним, а также со многими членами его семьи; Тарутино — село на р. Нара, в 80 км от Москвы по Старой Калужской дороге. Здесь Кутузов нанес в октябре 1812 г. поражение французской армии. В 1834 г. на деньги крестьян этого села был поставлен памятник с надписью: «На сем месте российское воинство под предводительством фельдмаршала Кутузова, укрепясь, спасло Россию и Европу»; Скотт Вальтер (1771–1832) — английский писатель, автор исторических романов. Здесь имеется в виду его «Жизнь Наполеона Бонапарта» (1827), вызвавшая резкое осуждение революционно-демократической критики 1830-х годов; Шельменко — герой сатирических комедий украинского писателя Г. Ф. Квитка-Основьяненко (1778–1843); Катков Михаил Никифорович (1818–1887) — рус. журналист и публицист, в молодости примыкал к кружку Н. В. Станкевича; Дьякова Варвара Александровна, урожд. Бакунина (1812–1866) — сестра М. А. Бакунина, выехала за границу осенью 1838 г. вместе с сыном Александром.

(обратно)

103

3. В. Г. Белинскому. 13 сентября 1838. Киев. Впервые — в кн.: БКр, стр. 107–113. Публикуется по этому изданию с исключением приложенных к письму стихотворений: «Первый выезд», «Возврат», «Элегия» («Когда порой, свободный от трудов…»), «Сара», «Стансы к Дездемоне», «Элегия» («При сильных страданьях, при едкой печали…»); Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) — рус. литературный критик и публицист, товарищ Красова по университету и кружку Станкевича.

(обратно)

104

4. Н. В. Станкевичу. <Февраль 1840. Москва.>. Впервые — «Лит. Вологда», 1959, № 5, стр. 236–239. Печатается по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 178. (музейный), № 8421, ед. 11) с исключением стих. «Метель». Датируется предположительно. Летом 1839 года Т. Н. Грановский, возвращаясь из-за границы, не нашел Красова в Киеве и не смог передать ему письма Станкевича. 12 февраля 1840 г. он сообщал Станкевичу из Москвы: «На сих днях сюда приехал Красов и прочел письмо твое» (Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2. М., 1897, стр. 377). В этом же письме 20 февраля читаем: «Я просил Красова и Боткина написать тебе. Оба обещали» (стр. 384). Но до 4 марта Красов так и не принес Грановскому письма. Первая часть настоящего письма (до слов: «Начал писать к тебе об масленице…») написана через две недели по возвращении из Киева, в начале февраля, а вся остальная часть, очевидно, в самом конце февраля; Станкевич Николай Владимирович (1813–1840) — ближайший университетский товарищ Красова, глава литературно-философского кружка. Осенью 1837 г., будучи тяжело больным, выехал за границу, жил и учился в Берлине, скончался в Италии; Павлов Михаил Григорьевич (1793–1840) — профессор физики и сельского хозяйства Московского ун-та. В доме Павлова на Дмитровке жил Станкевич, собирались члены его кружка; Беер Алексей Андреевич (р. 1815) — университетский товарищ Красова и Станкевича, член кружка Станкевича; Грановский Тимофей Николаевич (1813–1855) — рус. ученый и общественный деятель, профессор всеобщей истории Московского ун-та, входил в кружок Станкевича; Поприщин — герой повести Н. В. Гоголя «Записки сумасшедшего» (1833–1834); Давыдов Иван Иванович (1794–1863) — профессор русской словесности Московского ун-та.

(обратно)

105

5. В. Г. Белинскому. <Март — апрель 1840. Москва>. Впервые — в кн.: БКр, стр. 113–114. Публикуется по этому изданию с исключением приложенных к письму стихотворений: «Элегия» («При сильных страданьях, при едкой печали…»), «Время»; Мишель — М. А. Бакунин. В конце письма приписка М. А. Бакунина: «Ты не знаешь, как я рад был приезду Красова — он обновил во мне старые, святые воспоминания» (стр. 114).

(обратно)

106

6. В. Г. Белинскому. <Июнь 1840. Москва>. Впервые — в кн.: БКр, стр. 114–116. Публикуется по этому изданию; Уваров С. С. — министр народного просвещения; Строганов С. Г. — попечитель Московского учебного округа; «оторван хвост моей песне в последнем № ОЗ» — речь идет о «Песне» («Уж я с вечера сидела…»), опубликованной в № 6 (т. X) «Отечественных записок» (ценз, разрешение—14 июня 1840 г., что позволяет уточнить датировку настоящего письма) с опечатками и искажениями; Краевский Андрей Александрович (1810–1889) — рус. издатель и журналист; Катков М. Н. — см. прим. к письму 2; Языков Николай Михайлович (1811–1885) — приятель В. Г. Белинского, близкий кругам «Отечественных записок»; Боткин Василий Петрович (1812–1869) — критик и переводчик, член кружка Станкевича, товарищ Красова, с которым он особенно сблизился в 1840-е гг.

(обратно)

107

7. В. Г. Белинскому. Москва, 31 октября 1840. Приписка к письму В. П. Боткина. Впервые — альм. «Лит. мысль», 1923, кн. II, стр. 176 (Письма В. П. Боткина. Сообщ. Н. Измайлов); Кольцов Алексей Васильевич (1809–1842) — рус. поэт, введен в круг московских литераторов Н. В. Станкевичем в начале 1830-х гг. Здесь речь идет о его отъезде из Москвы в Петербург в середине октября 1840 г.

(обратно)

108

8. В. Г. Белинскому. 3 декабря 1840. <Москва>. Впервые — в кн.: БКр, стр. 116–118 с исключением стихотворения «Стансы К…» («Ты помнишь ли последнее свидание?»); «Алексей Васильевич приехал сюда» — речь идет о возвращении А. В. Кольцова из Петербурга в Москву в конце ноября 1840 г.; «стараться познакомиться с Адоевским, с Жуковским» — имеются в виду писатели Одоевский Владимир Федорович и Жуковский Василий Андреевич; Панаев Иван Иванович (1812–1862) — рус. писатель и издатель.

В конце письма приписка В. П. Боткина: «Друже Виссарионе! Посылаю тебе мое братское целование, говорить с тобой так хочется о многом, что не достает терпения писать: теперь ты вини мою надежду на поездку в Питер — она лишила меня охоты писать к тебе — скажешь себе: «поговорю с ним» — ну — тут уж письмо не пишется. Прощай. Твой В<асилий> Б<откин>».

(обратно)

109

9. В. Г. Белинскому. 5 декабря 1340. Москва. Впервые — в кн.: БКр, стр. 118–120 с исключением «Русской песни» («Ах! ты, мать моя, змея-мачеха…»); «постараюсь приготовить прозаическую статью о походе против Альбигойцев» — имеется в виду намерение послать статью из «Истории крестьянские походов против Альбигойцев»; альбигойцы — участники народного еретического движения в южной Фракции в XII–XIII вв.; Кудрявцев Петр Николаевич (1816–1858) — рус. писатель и историк, профессор Московского ун-та, товарищ Красова; Клюшников Иван Петрович (1811–1895) — поэт кружка Станкевича, выступал в печати под псевдонимом в; «передать нашу искреннюю благодарность гг. переводчикам Патфандера» — имеется в виду роман Ф. Купера «Следопыт» (рус. перевод под названием «Путеводитель в пустыне» опубликован ОЗ) в переводе И. И. Панаева, М. Н. Каткова, М. А. Языкова.

Приписка В. П. Боткина: «А мне приходится только прикладывать свою руку, милый Виссарион. Здравствуй. Готовлю для От<ечественных> Запис<ок> из книги Джемсон характеры Юлии и Офелии. Юлия уже готова, оканчиваю Офелию, очерк, который мне, бог знает, как нравится. Не знаю, удастся ли мне приехать к 15 декабря. Худо то, что я очень плохо писал переводы, так что самому надо теперь переписывать, — а то опять будут бессмысленные ошибки, какие попадаются в статье Ретшера. «Прощай, Carissime».

(обратно)

110

10. В. Г. Белинскому. <Москва, 10 февраля 1841>. Впервые — альм. «Лит. мысль», 1923, кн. II, стр. 178 с указанием, что В. П. Боткин, датируя письмо, сделал опечатку. В приписке Красова речь идет о № 2 ОЗ (т. XIV) за 1841 г., выделяются стихотворение А. Кольцова «Ночь» («Не смотря в лицо…»), стихотворение М. Лермонтова «Завещание», статья В. Боткина «Женщины, созданные Шекспиром (из сочинений г-жи Джемсон)», статья В. Белинского «Стихотворения Лермонтова».

(обратно)

111

11. М. П. Погодину. 7 июня 1841 г. Село Прыски. Впервые — «Лит. Вологда», 1959, № 5, стр. 239–240. Печатается по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, № 17, ед. 19); Погодин Михаил Петрович (1800–1875) — профессор истории Московского ун-та, издатель журнала «Москвитянин», публицист и идеолог «официальной народности»; слова «Каков молодец?» зачеркнуты, видимо, рукою Погодина.

(обратно)

112

12. М. П. Погодину. Село Прыски. 29 июля 1841 г. Впервые — «Лит. Вологда», 1959, № 5, стр. 241–247. Печатается по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, № 17, ед. 19). Текст письма Красова перечеркнут, по всей вероятности, Погодиным, а перед текстом песни написано: «Поместить эту пьесу после пьесы: «К Москве».

(обратно)

113

13. А. А. Краевскому. <Июль 1841, село Прыски>.— Печатается впервые по автографу (рук. отд. ГПБ, ф. 391, № 457, л. 1 и обор.). К письму приложены «Мелодии» («О! есть пронзительные стоны!», «К чему ты, мрачное томленье?»), перечеркнутые, очевидно, А. А. Краевским, и перевод из Гете «Король», опубликованный в ОЗ (т. 19, № 12, стр. 182). Мелодии при жизни поэта не публиковались. Краевский А. А. — см. прим. к письму 6; Панаев Иван Иванович (1812–1862) — русский писатель, сотрудничавший в «Отечественных записках»; Языков Михаил Александрович — приятель В. Г. Белинского.

(обратно)

114

14. М. П. Погодину. 5 сентября 1841 г. Село Прыски. Печатается впервые по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, № 17, ед. 19) с исключением стихотворения «Отопри мне, голубица!»

(обратно)

115

15. М. П. Погодину. 7-го марта 1849 г. Москва. Печатается впервые по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, № 17, ед. 19); Кульнев Яков Петрович (1763–1812) — герой Отечественной войны 1812 г., генерал-лейтенант, на месте его гиб ели в 1830 г. поставлен памятник, на котором выбиты стихи В.А.Жуковского о нем.

(обратно)

116

16. М. П. Погодину. 19 ноября 1849 г. Публикуется впервые по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина]>, № 17, ед. 19).

(обратно)

Оглавление

В. В. Гура ПОЭЗИЯ МЕЧТЫ И ЧУВСТВА

СТИХОТВОРЕНИЯ

  КУЛИКОВО ПОЛЕ{1}

  К УРАЛУ{2}

  БУЛАТ{3}

  ЛИРА БАЙРОНА{4}

  ЧАША{5}

  СТИХИ, ПЕТЫЕ НА ТОРЖЕСТВЕННОМ АКТЕ ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 1833 ГОДА ИЮЛЯ 6 ДНЯ{6}

  ЭЛЕГИЯ («Не говорите ей: ты любишь безрассудно…»){7}

  ЭЛЕГИЯ («Я скучен для людей…»){8}

  К *** («Зачем зовешь ее…»){9}

  ПЕСНЯ («Взгляни, мой друг…»){10}

  ЗВУКИ{11}

  ГРУСТЬ{12}

  ОНА… («Как радостен отцу возврат младого сына…»){13}

  К *** («Она бежит играющих подруг…»){14}

  «О! есть пронзительные стоны!»{15}

  ПЕРВЫЙ ВЫЕЗД{16}

  ВОЗВРАТ{17}

  ПЕСНЯ («He гляди поэту в очи…»){18}

  ДУМА{19}

  ПЕСНЯ («Прочь, прочь, ни слова!»){20}

  ЭЛЕГИЯ («Когда порой, свободный от трудов…»){21}

  САРА{22}

  СТАНСЫ К ДЕЗДЕМОНЕ («Зачем так поздно ты явилась…»){23}

  ЭЛЕГИЯ («При сильных страданьях…»){24}

  ТЕНИ{25}

  ПАННА{26}

  МЕЧТА{27}

  СОН{28}

  ЭЛЕГИЯ («С шумящим потоком, с весенней волной…»){29}

  РАЗЛУКА{30}

  ПЕСНЯ («О, как сердце вдруг запало!»){31}

  ОБЛАКО{32}

  ЭЛЕГИЯ («Спокойно все…»){33}

  ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА{34}

  ПАЖ ГЕНРИХА ВТОРОГО{35}

  МОЛИТВА{36}

  ПЕСНЯ («Пронеслась, пронеслась моя младость…»){37}

  СТЕПЬ{38}

  КЛАРА МОВРАЙ{39} [111]

  ИЗВЕСТИЕ{40}

  МЕТЕЛЬ{41}

  ВРЕМЯ{42}

  О ТРУБАДУРЕ ГЕЛИНАНТЕ И О ПРЕКРАСНОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ КОРОЛЕВЕ ЭЛЕОНОРЕ{43}

  ЭЛЕГИЯ («Когда душа скорбит…»){44}

  ВОСПОМИНАНИЕ{45}

  ОНА («Я трепетно глядел в агат ее очей…»){46}

  ОКТЯБРЬСКИЙ ДЕНЬ{47}

  ТОСКА{48}

  СТАНСЫ К ДЕЗДЕМОНЕ («О, ты — добра, ты — ангел доброты…»){49}

  ПРОСТИ НАВСЕГДА{50}

  ВЕСЕЛАЯ ПЕСНЯ{51}

  ВИДЕНИЕ{52}

  ПЕСНЯ («Ты долго ль, цветущей долины хранитель…»){53}

  ВЕЧЕР{54}

  AVE MARIA{55}[121]

  БАБУШКА{56}

  СТАНСЫ К *** («Ты помнишь ли последнее свиданье?..»){57}

  СТАНСЫ К СТАНКЕВИЧУ{58}

  ПЕСНЯ («Уж я с вечера сидела…»){59}

  РУССКАЯ ПЕСНЯ («Ах! ты, мать моя, змея-мачеха…»){60}

  ФЛЕЙТА{61}

  ПЕСНЯ ЛАУРЫ{62}

  СОСЕДИ{63}

  ПЕСНЯ («Взгляни на тучу! Слышишь гром?..»){64}

  7 ЯНВАРЯ{65}

  АНАКРЕОН{66}[128]

  «Скучны, други, под шатрами…»{67}

  РАЗУВЕРЕНИЕ{68}

  ПЕСНЯ («Уж как в ту ли ночь…»){69}

  МЕЛОДИИ{70}

  СТАРИННАЯ ПЕСНЯ{71}

  ПОДРАЖАНИЕ ВОСТОЧНОМУ{72}

  КОРОЛЬ (Из Гете){73}

  ИЗ ГЕЙНЕ{74}

  СТАНСЫ («Опять пред тобой я стою очарован…»){75}

  НОЧНОЙ ТОВАРИЩ{76}

  «Мечтой и сердцем охладелый…»{77}

  РОМАНС{78}

  ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ{79}

  «Свой век я грустно доживаю…»{80}

  ПОСЛАНИЕ ПЕНЕЛОПЫ К УЛИССУ{81}

  ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕГИЯ{82}

  Ф. Ф. БОДЕНШТЕДТУ{83}

  РОМАНС ПЕЧОРИНА{84}

  М. П. Б<ОТКИНОЙ>{85}

  ПЕСНЯ («Он быстрей, он отважней нагорных орлов…»){86}

  «Как звуки песни погребальной…»{87}

  ОЖИДАНИЕ{88}

  «Нас с тобой обручило несчастье…»{89}

  ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ{90}

  «С дарами чаша предо мной сияла…»{91}

  «Недаром же резвых подруг…»{92}

  ЖЕНИХ{93}

  «Как до времени, прежде старости…»{94}

  «Стоят паликары кругом…»{95}

  «Нескучное наскучило…»{96}

  «Расставаючись с столицей…»{97} [166]

  «Любовь ее — резвая мушка…»{98}

СТАТЬИ И ПИСЬМА

  <УЕЗДНЫЙ ГОРОДОК К…>{99}

  НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ г-на СОЛОВЬЕВА, ПОМЕЩЕННОЙ В 3 № «СОВРЕМЕННИКА» ЗА 1848 ГОД{100}

  1. К. А. и А. А. БЕЕР{101}

  2. М. А. БАКУНИНУ{102}

  3. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{103}

  4. Н. В. СТАНКЕВИЧУ{104}

  5. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{105}

  6. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{106}

  7. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{107}

  8. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{108}

  9. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{109}

  10. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{110}

  11. М. П. ПОГОДИНУ{111}

  12. М. П. ПОГОДИНУ{112}

  13. А. А. КРАЕВСКОМУ{113}

  14. М. П. ПОГОДИНУ{114}

  15. М. П. ПОГОДИНУ{115}

  16. М. П. ПОГОДИНУ{116}

ПРИМЕЧАНИЯ

*** Примечания ***