Звуки Азии [Игорь Муханов] (fb2) читать онлайн

_{Игорь Муханов}
Звуки Азии

Песни Уймонской долины

Благопожелание

Пусть в этой книге

                        дождь

                              из-под земли

зерно ласкает, молнии рождает

и запахи духмяные сулит

созревшего до срока урожая.

Подземная вода стиху нужна,

Она – этаж и башня, и лекарство,

и Мономаху верная жена,

и Хлебникову – Астрахань и астры.

Лунная таможня 

Вдали луна, как жёлтый семафор,

указывает путнику дорогу.

Мол, ехать можно с некоторых пор,

но подарите что-нибудь, ей богу!

Я так люблю источники наитий…

Хотя б пустяк, мой друг, но подарите!

Быть может, порох, старое ружьё

иль сердце обнажённое своё!

Катуни, протекающей возле Замульты

            ^{(утренняя запевка)}

Ты горы обегаешь ловко

у Замульты, моя Катунь,

и ты ещё не полукровка…

А гор весёлый штукатур

в берёзы красит и осины

твой стан прозрачный и осиный,

и воздух дышит в твой рукав –

проголодавшийся удав.

Кружись и смейся, бога ради,

средь гор, как твой кумир Вивальди,

что птиц весенних перепеть

решил под старость, и медведь,

спустившись с ледников Белухи…

А, впрочем, это только слухи!

И ты по гальке и камням

бежишь, сподобившись коням.

Сам хан Алтай ковшом луны,

твоей коснувшись глубины,

лобастых рыбин достаёт

и на дорогу их кладёт.

Авось, достанутся Рассвету,

любимцу здешних повитух.

Ему, ему по всем приметам,

похож на царскую карету,

горланит утренний петух!

Этюд ночного воспоминания

Филин

в круглых очках

глядит на луну…

   Пробегают зыбкие тени

        по тропинке лесной оленьей

           В камышах зелёные лягвы

              кричат как ночные лярвы

                  майский жук под листом берёзы

                    читает мужскую прозу,

а филин глядит на луну

и вздыхает о чём-то…

Девушка из Уймона

Осень ждала Долина,

пахли дожди лимоном.

Даль ночную поила

девушка из Уймона.

Клочья брала тумана,

мяла в ладони узкой,

словно готовя манну

людям и трясогузкам.

Скрип у колодца слышен,

плеск воды и объятья.

Это пришли напиться

вишни в лиловых платьях.

– Девушка, дай нам Слово,

которым малые дети

украсить рога коровы

мечтают в память о лете!

Дай нам Зелёный Ветер,

рыскающий повсюду.

В списках ночного света

числится он, как чудо!

Если отдашь и сердце,

облик вернёшь далёкий:

будешь в пруду смотреться

яблоней краснощёкой!

Девушка смотрит в поле –

видит коров и травы,

лошадь у водопоя,

берег Катуни правый.

Девушка дарит вишням

сердце своё ночное.

Воздух покоем дышит,

сказкою и луною.

Дети и небо

Толпою шумной и длинной

вышли из школы дети,

и небо Уймонской долины

раскинуло свои сети.

В небе весенним утром

солнечно и уютно.

Плавают парашюты,

словно монгольские юрты.

Дети глядят на дорогу,

что проложил истребитель

к белым чертогам Бога,

в солнечную обитель.

Души их зацветают,

жаждут тепла и ласки.

А где-то сады Китая,

зелёные льды Аляски.

Ветра напевают инку

песню суровой битвы,

и Азия под сурдинку

читает пескам молитвы.

Сельская картинка

Два парнишки-дровосека

пилят ветер на рассвете,

чтоб хватило на полвека

и соседям их, и детям

ветра жаркого дыханья,

от рожденья золотого,

как гармонь с её мехами,

как конёк на крыше дома!

Пилят ветер… Рвутся вены

под зубцом из стали прочной

и срастаются мгновенно…

Ветер утренний, цветочный.

Ветер в синем малахае…

Наблюдает вся стройбаза:

пилят ветер и вздыхают

о девчонке сероглазой!

Ветер и море

Ветер, пойманный в парусину,

должен много Отцу и Сыну.

Зарабатывая за двух,

ветер в море – Священный Дух.

Он волне завивает волос,

дарит ей панталоны пены,

и зовёт его вещий голос

в царство рыб творить перемены.

Рыжекудрый паж, на закате

ветер мчится на самокате,

среди первых звёзд и созвездий,

как вельможа, в карете ездит.

У него любимые тётки –

атлантические селёдки,

что свистят под водой хвостами,

в тёмных бочках лежат пластами.

О, мой ветер, ты, верно, падкий

на дворцовые игры, взятки,

раз звезда над тобою светит

позолотой на эполете?

Предводитель ночных пирушек,

ты раскачиваешь созвездья,

наблюдая глазами пушек,

как сундук по палубе ездит.

И несётся парусник в море,

очарован твоею властью,

чтобы сотня посудомоек

своим близким сказала: «Здрасьте!»

Чтоб смертельную заваруху

проводили игрой оркестра…

О, мой ветер с серьгою в ухе,

все русалки – твои невесты!

Цветы Алтая

Мы – нежные краски долин, которыми летнее утро пишет картины будущего.

Мы – улыбка земли.

Мы – её сны, которые земля рассказывает, шелестя травой, небу.

Мы напитываем своим ароматом ветерок, а тот, странствуя по миру, вызывает в людях лучшие мысли.

Мы являемся маяками измученных жаждой долин, на которые ориентируются в своем полёте тучи. А перистые облака спускаются всякий раз ниже, чтобы нами полюбоваться.

Мы растём до самых ледников, сверкающих, как драгоценные камни на солнце. И отмечаем границы своего обитания эдельвейсами.

Мы – гордость Алтая, равно как и всей Земли.

Мы являем собою образ ангела, который должен воплотиться в человеке. И эти времена близки.

Считалочка из детства

Я знаю: сердце – середина лета,

томатов и варений заготовка.

Мелькнёт вдали сиреневая лента –

оскал грозы, перемещенье тока.

Три трактора уедут на свиданье

с сырою почвой, пахнущею сыром,

и свет войдёт, и щель между домами

собой заполнит, как мастикой синей.

Ответит на вопросы ветерана

война: зачем взяла и сколько?  

И улетит серебряною ранью,

увидев цель неведомую, сойка.

Я думаю, что лето… Впрочем, хватит

судить об этом чересчур лирично!

Ещё не пели птицы при Сократе,

ещё Донской стрелу для сечи кличет.

Ещё не завтра уходить в солдаты,

на новый путь ступив легко и просто,

и щуки в камышах одутловаты,

и дышат маком русские погосты.

Ещё не знают имени младенцы,

завёрнутые в тёплые конверты,

ещё жива считалочка из детства:

«Оса, стрекозка – середина лета…»

Акварели аквамарина

Затрещит стрекоза над кустом

и откроет ключом-невидимкой

человеку в обличье простом

дверь прозрачную, в утренней дымке.

Сам войдёшь или звать мотылька

удивлённому сердцу прикажешь?

Дни забот забирает река,

отдыхает сомненье на пляже.

У открытого воздуха рот

перепачкан молвой и малиной.

Вот она, моя родина: ждёт,

записаться в поэты зовёт…

Акварели аквамарина!

Ключи от Рая

Кокса моя родная

в утреннем молоке

ищет ключи от рая,

спрятанные в реке.

Где они, золотые,

спрятаны, покажи!

Эти слова простые –

рыжие мураши.

Прячут ключи от рая

омуты, родники,

чтобы указом мая

были шаги легки.

Чтоб на пологих крышах

месяц сушил рога,

пели октавой выше

жёлтые берега.

Чтобы без проволочки

в синюю благодать

дети любили строчку

Пушкина отпускать.

Засушенный цветок

С летних дней в бумажной яме

он лежит, как в саркофаге.

Прикоснусь к нему губами,

слабым отсветом бумаги.

И за дымною метелью,

за пределами разлуки

от обильных гроз вспотеют

у берёзы ветки-руки.

Мотылёк в цветочной чашке

с комарами пир затеет,

а потом достанет шашки…

Только с кем играть? Метели

в белый саван завернули

край любимый, азиатский.

И приходят на ходулях

у печи погреться сказки.

Воспоминание

Майское утро – тихое, странное…

Где ты, погода, сердцу желанная?

Дождь непрестанно стучит по сараю,

словно кривые ножи самураев.

Конь вороной возле старого дуба

крупом мерцает и грустно, и грубо.

В тёплой избе, по земному закону

свечи зажгу, помолюсь на икону.

Плащ, до сапог достающий, надену

         и на крыльцо – нужно ехать по делу!

Ветер в пшеничном поле

Пшеничные колосья

раскачивает ветер.

Их золотые косы

у ветра на примете

(одетый в плащ зелёный

десантника на службе,

боями закалённый,

он верен старой дружбе).

Ведут себя колосья,

как девушки на танцах,

расплёскивая косы

для торжества оваций.

И так приятно ветру

погладить им головки,

читая в книге лета

про женские уловки.

Благопожелание раненой песне

Открыты старые сени

послушать в саду сороку.

У песни моей осенней

пробито крыло горохом.

Лечись, моя песня, светом,

пойманным в тюли окон,

когда он полынным летом

поёт в тишине глубокой.

Летай за водой в Архангельск,

за крошками хлеба – в Киев.

Пускай за тобою Ангел

спешит с шарами и кием.

Ты вся – в саду чаепитье,

когда самовар на блюде

пускает пары наитья

и чай разливает людям.

Огород

В зелёном небе огорода

созвездья плавают малины,

смущая дух прозрачным ходом

переплетающихся линий.

В зелёном небе всё возможно:

 и танцы мошек над цветами,

и шелестение горошин,

открывших пасть гиппопотамью.

О, гиря фруктов огорода

и овощей подземный щебет,

когда ветров проходит рота

просторным коридором в небе!

Внимает паутина мухе,

паук галантен, как придворный,

и всё подчинено науке,

команде солнечного горна!

Вздыхает праздничная лейка

и шелестит листом капуста,

и сходят маленькие реки

с лицом поэта Заратустры.

Малина машет опахалом

и хочет взять реванш у мёда,

и мыслит в полдень петухами

сухая жаркая погода.

Останови движенье чисел,

часов и бабочек на клумбе,

и здравого лишится смысла

червяк в своём подземном клубе.

Летает, ползает, щебечет,

цветёт и зреет час от часа

под патронажем человечьим

биологическая масса.

И взяв в заложники вниманье,

с каким на всё взирает полдень,

сухие ванны принимает

в видавшем виды огороде.

На перевале

Ночь в зеркалах озёрных

отражена эффектно:

чёрная шаль озона,

шляпа из чёрного фетра.

Вниз не гляди, не надо.

Люди и их заимки

чёрного шоколада

съели и спят в обнимку.

Не шелохнётся воздух.

Горы вокруг и тени.

Только живые звёзды

тянут табак растений.

Секретарём у ночи

служит сова, чьи крики

долго тебя морочат

на перевале диком.

Песня беременной женщины своему ребёнку

                               ^{Женщина с двумя сердцами,}

                               ^{плывущая по морю воспоминаний...}

Ступай тихонько, мой мальчик,

по крыльям птиц разноцветных,

в горах уснувших без плача,

скалой укрытых от ветра.

По родникам золотистым,

шептать умеющим громко

о том, как звенят монисты

внизу, в селении горном.

По белой росе, по камню,

по тёмным ночным стрекозам,

поющим крыльями «амен»

под утро горным морозам.

По снегу в пятнах лазури,

укутавшему вершины,

по косточкам белой бури,

спустившейся к нам, в долину.

По лунному свету, ярче,

чем перья птицы Гаруды,

спускайся в наш мир, иначе

как жить без тебя я буду?

Качаются в небе мачты –

уколы моих бессонниц...

Спускайся в наш мир, мой мальчик,

под звуки хрустальных звонниц!

Весенним утром

                 ^(этюд)

Словно глубокий вздох,

тянется птичья нитка –

ею заштопал Бог

утром весенним свитку

и на Россию надел –

синюю, золотую,

с перечнем добрых дел,

с Ангелом одесную.

Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму

Деревья в чулках деревянных,

раскинув тонкие руки,

идут походкою пьяных

сквозь ледяные муки.

(Декабрь, январь и февраль –

километры,

и дуют сухие ветры)

Последний листок увянул,

а птичьи гнёзда пустые

на черепах деревянных,

как зимние шапки, стынут.

На перекрёстке судеб,

в дымящейся круговерти

растут ледяные зубы

суровой старухи – смерти.

(Декабрь, январь и февраль –

километры,

и дуют сухие ветры)

Игры лягушек

Лягушки заводят игры

на листьях травы.

Лягушки – зелёные тигры

и тёмные рвы.

Представят себе комариху

в лесной тишине

и маются неразберихой,

и думают о войне.

Пойду, погляжу лягушек!

Не далее, как вчера

возникла колонна пушек –

такая была игра!

Пошли солдаты в разведку

добыть язык тишины…

Лягушки прикинулись веткой

и отраженьем луны.

Прикинулись автомобилем,

везущим тебя ко мне...

А пушки били и били

икринками по луне.

Зелёный бык

Я к чудесам земным привык

и ледники пою Алтая.

Но вот и он – зелёный бык –

идёт и головой мотает.

Его зелёные рога

полны задумчивости камня,

и чешет голову быка

осока влажными руками.

Среди ухоженных коров

он – как алтайская сиротка:

и бабочкам весёлым кров,

и заводи широкой – лодка.

Зелёный бык? Таков удел

деревьев в лунном окруженье! 

Округу пачкает, как мел,

туман, меняя положенье.

А ночь без лодок и сетей 

вернуть готовится обратно

пропавших без вести детей,

кто утонул в реке когда-то.

Они земную благодать

вдохнут и улыбнутся лету.

И бык зелёный их катать

охотно будет до рассвета.

Мальчик и Ангел

Ангел летит на рассвете –

помощь несёт в платочке.

Видят его лишь дети,

речка Катунь да кочки.

Встречной деревни трубы

машут ему дымами.

Тянет младенец губы

к телу уснувшей мамы.

Три мертвеца на погосте

приподнимают глазницы,

дуют в пустые кости –

ангел им только снится!

У родника Алтая,

возле сырого лога

всадник ногой болтает –

стремя звенит про Бога!

Ангел сверкает глазом,

кудри по ветру вьются.

Путь его виден сразу,

Монголия – как на блюдце!

Там в одинокой юрте

плачет трёхлетка-мальчик.

Его родители в смуте:

смерть у постели маячит!

Нужен мальчику ветер

и золотая лепёшка,

и чтоб за всё в ответе

была домашняя кошка.

Ангел несёт ребёнку

сны его и игрушки,

и за горами звонко

солнце бьёт в колотушку.

Веснянки

Запевки слышатся повсюду

в весенний вечер у реки.

Их освещают, как сосуды

с волшебным зельем, светляки.

От тропки повернув налево,

иду по мягким струнам льна.

Встаёт ночная королева,

влюблённых спутница – луна.

И парни с девками по лесу

выводят песенный узор,

и в простынь – банную завесу –

туманы прячут разговор.

Иным свечением богаты,

им открывают небеса

свои просторные палаты,

живого полные овса.

И ветер, пахнущий рассветом,

читает времени скрижаль

на языке былых поэтов,

пророча людям урожай.

Отражения

За окном качнулась ветка.

Чу: такой сегодня день!

Мне живую силу ветра

в строчку вкладывать не лень.

Пусть качается, живая,

долго в памяти моей,

удивлённо узнавая

звон церковный, крик гусей,

поле сжатое, дорогу,

приводящую домой –

всё, чего нельзя потрогать

в неподвижности земной.

Кто я для стихотворенья,

этой ветки за окном? –

Мир живого отраженья,

сон во сне, случайный дом!

И расходятся кругами,

в лёгком сумраке лучась,

что пока ещё не с нами,

но уже глядят на нас.

Подсолнух ночью

Он оглядывается на мир

даже ночью – а вдруг идёт

из созвездия Альтаир

к солнцу медленный пароход?

По каналу скупых щедрот

проходя за верстой версту,

огнедышащий пароход

с витамином В на борту.

О, подсолнух, ты весь в прыщах

и рябой к тому же лицом!

Не содержишься в овощах

и для фруктов – продукт чужой.

Твой подземный водопровод

и надземный живой насос

днём и ночью влагу сосёт

и жужжит, словно стая ос!

Но пришёл я к тебе, устав,

и коснулся горячим лбом…

Мир и слава твоим листам

в лунном кружеве голубом!

Эпифания любви, её таинственному пробуждению

Твоя рука притронулась к луне,

в реке плывущей – значит, и ко мне.

Я помню, что шепнул мне ветерок:

ты – вестница рассвета, мой урок!

Ты пробуждаешь память прошлых лет

о том, что ты – река, и смерти нет.

В твои живые струи загляну,

поймав полночный ветер и луну.

Этюд душистого табака

Ночных насекомых знаток-зазывала –

душистый табак фонтанирует запах

и формой своей граммофонной, бывало,

в каких ни бывал фантастических лапах!

Ещё медосбор не начался, к обеду

несётся в цветном размахае богиня.

О лето! О бабочки! Тени рассвета

для вас тяжелы, как чугунные гири.

Сгущается воздух в прозрачных раструбах –

заводы коллоидных клеток в порядке!

И ножки танцуют, и чмокают губы,

пыльцу осыпая на влажные грядки.

Я в этот цветник забежал на минуту

и в сон погрузился, прозрачный и лёгкий,

в котором растения славили утро

и летнего счастья короткие сроки.

Славяне ветра

Как живут славяне ветра,

знает долгая верста,

полосатая, как гетры

из тюремного холста.

Но войди в её просторы –

в сырость ночи, в трудный день –

в небеса закинут горы

снов сиреневую тень.

Кровь славянская хохочет –

ветер ей и друг, и враг,

и тесак разбойный сточен

о ступенчатый чердак.

Прозревает утром лемех

тёмно-синий пласт земли,

и меж этими и теми

тени строгие легли.

Дружба, ласковые речи

овсяного ветерка

мысли от застоя лечат,

чистят жилы на века.

Осенний лист

Перепутал дождик карты,

закружил дома и лужи.

Лист с душою музыканта

непогодою разбужен.

Не успел закончить курсы

и задать судьбе вопросы,

рыжий труженик безусый,

сын доверчивой берёзы.

Смёл мешавшие турусы,

на ветру мелькнул осеннем

и, прощаясь, улыбнулся

как поэт Сергей Есенин.

В летний полдень

Танец красных поплавков –

словно гномы на ходулях,

полюбив восточный плов,

в гости к рыбам заглянули!

Леска тянется к лицу,

груз за нею волочится,

словно жалобу Творцу

пишет тень летящей птицы.

Воды в белых пузырьках –

это в ампулах больному

губка рыхлого песка

подаёт из гастронома.

На конце крючка – тоска,

красной повести чернила.

Бок живого червяка

мелюзга пошевелила.

Плеск воды отметил час

торжества для рыболова,

и улыбка родилась,

и блеснула фиксой новой.

Бабочки

От полевой епархии века

целуются два синих лепестка,

в уключине работая одной,

узнав узду и узел золотой.

Как хорошо им в домике цветка!

Сто бабочек – и вот уже река,

сто лилий – и обеденный уют,

где детям в чашках небо подают.

Но вот, чересполосицей украшен,

несётся шмель среди цветочных башен

заречной лады – матушки Европы,

где всем готовы вкусные сиропы,

и в небеса срываются, легки,

аншлаговые долгие хлопки…

О, бабочки!

Зимняя соната

За окном метель дымится,

словно в лютые морозы

на Алтай любви напиться

едут утром паровозы.

«Фиу-фиу», – свищет ветер,

а по мне дорожным эхом:

«Как в сиреневой карете

в глубину горы проехать,

где услужливые феи

и в зелёных шляпах гномы  

делят лучшие трофеи

из подземных гастрономов?»

Под окном моим метели

рельсы в сказку проложили.

Неужели захотели

пригласить на бал рептилий,

горных духов, эдельвейсы,

что цветут в горах в июле,

и меня, и даже рельсы

в мир, далёкий от лазури?

И бегут живые страхи

из меня, как из вулкана,

и метель свои рубахи

сушит в небе утром рано.

День голодными глазами

ищет фрукты и печенье…

«Ладно, еду!» – в тёмной зале

огонёк зажжён решенья.

Кредит у сирени

Мой бизнес – лепесток ромашки…

«О солнце, дай и мне взаймы!

За подписью лесной букашки

со счёта своего сними.

Кредитом вспыхнувшей сирени

порадуй собственника дня

и должником от песнопений

прилюдно объяви меня!»

Так я просил и ясно слышал

в органных трубах летних чащ

тот звук, которым птицы дышат,

которым каждый камень – зрящ.

И приходился доллар долу

печатной краскою в мешках

и числился у балабола –

ночного ветра – в должниках.

Небылицы, сочинённые ветрами

Золотые трубы – сосны –

для влюблённых глаз – отрада.

Ветер гонит мимо солнца

облаков живое стадо.

Чтит Монголия обычай:

утром воду из колодца

для нужды утробы бычьей

зачерпнуть холодным солнцем.

И три ветра, три поэта

сочиняют небылицы –

зёрна праздничного света

в синеву бросают птицам.

Старинные слова

«Шухры-мухры» режет ухо,

«прихехе» родит рога.

Забродила бормотуха

в пышном теле пирога.

Стала вечером, росою,

челобитною царю,

жалом, выданным осою

для леченья снегирю.

Пьют, закусывая салом,

эти старые слова,

чтобы в небе тёмно-алом

закружилась голова.

Чтобы в святочной мороке

на колючем сквозняке

раскраснелись чьи-то щёки…

«Шухры-мухры», «прихехе».

Вальс ассоциаций

Этот вальс ассоциаций,

раз услышав, не забудешь.

Помяни меня акаций

пышным цветом,

если любишь!

Помяни улыбкой чалой –

той, на бабочку похожей,

что осенние причалы

дарит людям в день погожий.

Этот вальс очарованья

над лимоном и горчицей

как порука круговая –

в сердце спящее стучится.

Оживи его заданьем,

приносящим свет, удачу,

что в картине мирозданья

ничего порой не значит.

Царица Савская

Султан Озёрович, камыш,

кому ты машешь шапкой царской?

Зачем на цыпочках стоишь

перед луной – царицей Савской?

Всю ночь летают в тишине

признания в любви и вздохи,

и возбуждён центральный нерв

озёрной страстью одинокой.

Царица Савская – луна –

молчит, не зная, что ответить.

Во всех и сразу влюблена

её сияющая четверть.

Катуни

Ужели ты лазурная верёвка,

в ушко Алтайских гор продёрнутая ловко?

Рабочим сердцем гонишь кровь свою

на радость декабрю и январю.

В твоём крупноголовом рыбьем теле

желудочные камни запотели,

и гонкою за призраком любви

полны пороги бурные твои.

Зато Садко на дне твоём играет

на гуслях красоту – и сердце мает,

и, пузыри пуская из ноздрей,

щекочет брюхо сонных карасей.

Катунь, дари из своего именья

мне лишь одно –

                           живое вдохновенье!

Тебя в стихах я звонких воспою

на радость январю и февралю.

Пальцами циньских богов

Дождь ли отеческий в мае

сыплет горохом в окно?

Небо усмешку Китая

прячет в своё кимоно.

Эти таёжные страхи,

словно в жару ребятня,

скинув порты и рубахи,

прыгают в речку – в меня!

Я же теку на излуку

в сердце любимой Руси.

Изобразят мою руку

щуки, язи, караси.

Весь, от истока до устья

полон любви берегов,

трогаю русские прутья    

пальцами циньских богов!

Лунные тени

                      ^{(соната)}

Проснулись тени у берёзы,

надели лёгкие ходули

и ну рассказывать морозу

в какие тайны заглянули.

О золотистой снежной плоти,

о снах и санках, о телеге,

о лошадях в живой работе,

что рады утреннему бегу.

Терять себя в сугробах пышных

не каждый человек решится.

И зимняя Европа дышит

и думает сердечной мышцей.

И рада слушать небылицы

о том, как сумрак у дороги

оглоблей синей шевелится,

как запрягают горы Боги.

Луна латунною подковой

на звёзды ранние смотрела

и с ними мчать была готова

своё морщинистое тело.

И Чуйским трактом занесённым,

умело щёлкая вожжою,

нестись по облачному склону –

знать, к неземному водопою.

Лунный звук

Луна живёт, когда она

в ночном пруду отражена

мерцающим лимоном

и комариным звоном.

Луну качает, как фольгу,

рыбак на дальнем берегу,

и повторяют камыши

движение его души.

Соната лунная чиста,

её источник – красота.

О ночь, владычица наук,

дари поэту лунный звук!

Фейляндия

Полоска вечера погасла

над одинокой резедою.

Летают феи на пегасах

под фонарём ночным – луною.

Одна – в стеклянных шароварах,

другая – в розовом капоте,

и нет нигде кривых и старых,

не приспособленных к работе.

Кадит душистым цветом вишня

сполна в алтайские угодья,

и не найти подружек лишних,

кто этой ночи не угоден.

Все – как алтайские царевны,

прибывшие на бал цветенья,

и ярко светятся деревьев

душа прозрачная и тело.

Рассвет приходит незаметно

в страну весёлую, иную,

и ставит лучшие отметки

всему, что тайною волнует.

Печаль одинокой кукушки

Всё, чего поэту надо –

слушать новости сороки.

Солнце пятна леопарда                 

разбросало по дороге.

И печалится кукушка:         

«Дайте, празднику в угоду,

золотой снаряд и пушку –

помогу запеть народу!»

Творчество

Помнится, полями

думал я о стуже,

думал тополями

и звездою в луже.

Образ собирался

в узел откровенья,

освещая часа

лучшие мгновенья.

Думал я лесами,

горною вершиной,

к мысли не взывая,  

но молясь о Сыне.

Как легко и просто,

не кончая курсы,

по рассветным звёздам

изучать искусство!

И врастая в тему

лучшего дуэта,

выражать затею

дуновеньем света.

Поэзия разговора

Бывало, лишь дунет ветер

сентябрьский, сухой, колючий,

и гриб в золотом берете

вам скажет: «Собой побудьте!

Чего вы сидите дома

за пыльной решёткой окон?

Вы были страницей тома,

вы били небесным током!»

Ему не ответишь кратко,

ему не ответишь скоро.

И снова живёт тетрадка

поэзией разговора.

Уймонская долина

                    ^{(феерия)}

Уймонская долина в платье белом –

белее сдобы, слаще молока, –

чуть посветлело в мире, зазвенела

заботливою пчёлкой у цветка.

Она тропою шла, ведущей к лету

и к трём любимым братьям-близнецам.

Июнь, июль и август, разогретый

дыханием полынного венца,

её встречали, стоя на пригорке,

ковыль-трава стелила свой ковёр,

и было слышно, как открыла створки

на небе Мать Мария, и в простор,

омытый светом, бросила улыбку –

живой комок нездешнего тепла…

«Играйте, дети! В вашем мире зыбком

и я играла в мяч, когда жила».

Луга

До здравниц удельной Европы

луга настояли свои

лохматые трубки – сиропы,

хранящие запах Аи.

К полудню то звонко, то робко

шмели, осушив закуток,

из трав вылетают, как пробки,

и радости градус высок.

Испить бы настой этот крепкий

губами отчизны самой,

ломая лучи, словно ветки,

затеяв игру с синевой.

До здравниц удельной Европы,

дойти бы, не ведая сна,

увидев небесные тропы

над морем гречихи и льна!

Горы и камни

        ^{(эпифания творчеству)}

Узнать мечтаю от влаги

о чём в тишине вечерней

поют весною овраги,

укрытые лунной тенью.

Полёт озорного камня

дробит тишину на части,

а горы живут веками,

забыв про земное счастье.

И пьют из чаши рассвета

нектар живого мгновенья…

Живи и ты, моё лето,

дыханием вдохновенья!

Церковь в Усть-Коксе

1.

Церковь в Усть-Коксе косые

ловит лучи –

гусыня!

Узнать события хочет…

Церковь в Усть-Коксе – дочка

лугу, траве, ромашке,

дереву и букашке.

Утром, когда в газете

новости спят, и дети

видят в своих виденьях

от шоколада тени,

церковь идёт к реке

поговорить о Сыне

и золотом молоке.

2.

Льётся в уши стаккато

пенистых перекатов.

Хариусы и таймени

дно плавниками мерят.

Церковь слушает утро –

выдох его туманный,

весь голубой как будто,

слаще небесной манны.

И держит просвирку в руке

на овсяном ветерке.

3.

Поди, заряди её пулей

религиозной войны!

Церковь гудит, как улей,

в неё цветы влюблены.

Лютики и ромашки

слушают аллилуйя

летящей в поле букашки

и щедрого поцелуя.

Церковь живёт свободой.

Ей отдают голоса

пашни и огороды

и в небесах – гроза.

О чудесах, случающихся в Уймонской долине

Уймонской долиной еду,

вдыхая ночную свежесть.

Имею буханку хлеба,

да нечем её порезать!

Я нож позабыл в Харбине,

в старинных книгах военных,

в отказе моей любимой

алтайскою стать царевной.

Такого Алтай не помнит,

считай, со времён Ойротов:

месяц в военной форме

шепчет любимой что-то.

Она вздыхает – Венера,

светило предков далёких!

Щекочет бедные нервы

буханка хлеба в котомке.

– Где нож раздобыть мне острый,  –

спросил я месяц двурогий, –

чтоб запах почуять росный

любви и дальней дороги?

Чтоб охала селезёнка

от вкуса ломтя и соли

и ветер сушил пелёнки

тумана в пшеничном поле?

Месяц мне не ответил,

лишь завернулся в тучу,

сел на попутный ветер,

воином стал могучим.

Месяц надежды полон: 

зная, что хлеб – растенье,

выращенное с поклоном,

что-то своё затеял.

Месяц буханку хлеба

видит и голод чует.

Брызжет слюной по небу,

Чуйскому тракту и Чуе.

Месяц в дела земные

хочет войти железом…

Тени плодя живые,

бродит туман по лесу.

Звонко стучат копыта

по золотым каменьям,

в море ночного света

плавает вдохновенье.

На перекрёстке неба

синим блеснув железом,

месяц буханку хлеба

ломтиками порезал.

Золотой ветер ^{(эпифании)}

Вместо предисловия

Иван Бунин, непревзойдённый мастер русского языка, оставил миру пророчество. Проза, развиваясь в веках, станет всё больше походить на поэзию. Не в смысле внешних атрибутов, связанных с ритмом и размером, а в смысле цветения языка.

Принято считать, что проза являет горизонтальную планку развития человека, а поэзия – вертикальную. От скрещивания этих понятий получается символ жизни – крест. И Бунин присягнул этому кресту.

Существует немало названий, характеризующих поэтичность прозаического языка. Орнаментальная проза, ассоциативная, лирическая миниатюра, эссе и многие другие. И среди этих названий не слишком примелькавшееся – эпифания.

Слово это библейское. Ввёл его в литературу Джеймс Джойс, учившийся на священника. Эпифания означает состояние высокой пробуждённости, при котором человек видит в обычном – необычное. Восходит она к благодати, озарению, Дзэн. Эпифания – противоположность эпитафии, если сказать о ней коротко.

Возможности эпифании как жанра в полной мере раскрыл латышский поэт Имант Зиедонис, написав книгу поэтической прозы «Эпифании».

Соединить прозу и поэзию нелегко. Проза должна притягиваться к поэзии, как магнит, составлять с ней единство существования. Японский хайбун заканчивается хайкой. Неритмизированная речь, набухая чем-то высшим, становится стихами. Так почка превращается в лист, утверждая зелёное в апрельской лазури.

Хайбун заканчивается хайкой с размером 5-7-5, мои эпифании – стихотворением. Иначе нельзя: цифровое мышление с трудом прививается русскому менталитету! Сказываются размеры Сибири, снега и снегири. А, может быть, и Пушкин с его ямбами, вот уже 200 лет бомбардирующими наше ДНК, оглушая его балами и вальсами!

Вот, пожалуй, и всё, что я хотел бы сказать своему читателю.

Эпифания радуге, охотнику и его пуле

Говоря об Алтае, о красоте этих древних языческих мест, нельзя не упомянуть и радугу.

Радуги на Алтае бывают почти каждый день. И не только обычные, похожие на гусли, на которых, согласно существующей легенде, играют счастливые Небожители, но и двойные и даже тройные.

Существует поверье, близкое сердцу каждого человека. Если встать на то место, где радуга касается земли, можно обрести счастье. Моё детство прошло вдали от Алтая, в местах, где радуги бывают редко, и я не слышал об этом. А то бы непременно отправился такое место искать!

Зато я пишу стихи, и о радуге – тоже. И, конечно же, бываю в том месте, где радуга касается земли. Здесь правило одно: необходимо стать творянином. И уйти от штампов речи в язык, доселе не знакомый. И тогда станет возможным многое…

Все расцветки июля

радуга собрала

и сложила их в пуле,

в туннеле ствола.

И охотник-верзила

пальнул в небеса

всё, что дождиком было

и хранила роса.

Красный – маки созрели,

синий – волны бегут,

жёлтый – кедр спилили

на альпийском лугу.

Отшельник, живущий в горах

Избушка, похожая на охотничью, в трёх шагах от неё – дровник. Весь день дребезжит стекло, слабо прижатое к раме гвоздиками, создавая зримую картину молитвы, летящей в мир. И будто прослаивает она воздух, прохладный и летом в горах. Меняет его химический состав, а главное – делает воздух приветливым.

Сила молитвы, произносимой человеком, хранит немало тайн. Она и мает, и зовёт, и свет даёт, и охраняет. Покрывает и горы, и леса прозрачной крышкой. Поди, пробейся сквозь толщу нежности, чистоту изначальных чувств! Уймонская долина окружена горами, и защитная крышка ей – в самый раз. Потому в долине и ощущается весна. Будто сады цветут в ней круглый год – яблоневые и вишнёвые!

Сказкой это не назовёшь, но охранять Уймонскую долину отшельнику помогают трое друзей, воевавших когда-то в Афганистане. Время покинуть землю им ещё не пришло, вот и сгущаются друзья в прозрачный студень возле избушки отшельника. Балагурят, курят табак, вспоминают свою молодость. Все они местные: из Чендека, Гагарки и Мульты. Скоро исполнится сорок лет, как тела их покоятся в Уймонской долине.

Сам отшельник, занятый чтением молитв, покидает избушку редко. Всё большемолчит, пряча свои уста под седой бородою. Но взглянет мельком на тебя, и стайка речей пронесётся в твоём сознании. Добрых, приветливых речей, от которых начинаешь дышать свободнее!

Живу вот уже неделю в шалаше, неподалёку от отшельника. Ем лесную ягоду и сухари. Днём обхожу окрестности, любуясь очертаниями скал, а ночью сижу у костра, созерцая его дыхание. Звёзды светят так близко, что, кажется, можно достать их рукой. Говорить же хочется одним движением глаз, чтобы не потревожить Небожителей.

Лошадь пасётся среди берёз.

Куда нам ехать, скажи?

Трава рассвета, полная слёз,

туман, родник, миражи.

Ночью звезда в золотых очках

взирает на горный луг.

Бывало, крикнешь, и в облаках

откликнется кто-то вдруг.

Представления о Монголии у духов Алтая и у людей

Тени на снегу длинные и широкие, как оглобли. Словно запрягают в сани луну, плывущую над Чуйским трактом. Духи Алтая, живущие внутри гор, готовы ехать в Монголию!

Алтай – это сходка гор-великанов. Старцев в тёплых кедровых зипунах, любящих в лунную ночь курить трубку тумана. А Монголия, соседка Алтая, совсем другая. Выжженная солнцем земля и орлы, высматривающие добычу. В Монголии также обитают духи, только другие. И как же духам Алтая не навестить своих соседей, не выпить с ними вина, настоянного на цветах и травах?

Монголия в своей середине степная, в прожилках ручьёв и малых речек, а к югу – песчаная. На юге Монголии бурханы, солончаки да ветер со щербинкой в зубах, насвистывающий грустную мелодию. Духи Алтая посещают её юг, но не так часто и только с ознакомительной целью.

Для духов, едущих в Монголию из других сибирских городов, Алтай – перевалочный пункт, засыпанный по горам глубоким снегом. Особо изощрённый лабиринт, в котором можно заблудиться. Поэтому духи сибирских городов, проезжая Алтай, спешат провести на альпийских лугах короткую летнюю ночь и продолжить свой путь в Монголию. 

Иногда, особенно зимой, люди видят перемещения духов в Монголию. Встречается им юрта, поставленная на сани, дымящая широкой трубой. Из юрты доносятся смех, веселье, звон хрустальных бокалов, полных вина. Такова жизнь духов, проводящих свою долгую жизнь в праздном веселье!

У людей же, населяющих территорию Сибири и Алтая, представление о Монголии совсем другое. Для них Монголия – как магнолия, цветущая летом пылью лошадиных табунов. Лошадиное ржанье для людей имеет своё, с уклоном в музыку, значение. Даже конский помёт для людей, посещающих эту страну, особенный. Выглядит, как тюрбан, украшающий головы камней и кочек.

Как видите, представления о Монголии у духов Алтая и у людей – прямо противоположные.

В озорных глазах алтайца

не скажу, в каком году –

горы прыгают, как зайцы,

как играют в чехарду.

Тенью старого аила

водит Время хоровод –

вспоминает всё, что было,

и в пути трясёт кобыла

даже синий небосвод…

Не скажу, который год.

Дельтапланы летним утром

Небо над Уймонской долиной, где я живу, в веснушках. Это дельтапланы – красные, жёлтые и зелёные – летают c самого утра. Купаются в тёплых воздушных потоках, на землю и не глядят. Слишком всё выглядит на ней обычным. Дома как спичечные коробки и люди, похожие на муравьёв. Трудятся целыми днями в своём огороде, пропалывая грядки с луком, морковью и чесноком!

Птичье мировоззрение одолевает человека, когда он поднимается в небеса. Сбои в работе ДНК проявляются в полную силу. Вспоминает человек свои птичьи воплощения, сладкую ягоду в лесу. Предстают его взору долгие перелёты, тёплые страны и моря. И свысока начинает смотреть он на дольний мир, полный забот и обязанностей.

Вот и меня, пока я тружусь в огороде, разглядывает дельтапланерист сквозь тёмные очки. Словно хочет сказать с усмешкой: «Такие вот, брат, дела! Летать дано не каждому человеку. Нужны для этого смелость, молодость и деньги!»

– А ещё – умение и дар, – добавляю я про себя и ухожу в дом, где сажусь за свой старенький компьютер.

Пишу одну, другую строчку стихотворения, и чувствую лёгкость на душе. После третьей строчки я уже летаю в облаках, выше дельтапланериста. И смотрю на него глазами жителя Тонких Сфер, прозрачных для земного человека.

Поэзия, как на неё ни посмотри, связана с чудом. Она воздушна и легка, словно полёт бабочки. Поэзия имеет разрешение на освоение других миров, данное ей свыше… Да, да, да!

На четвёртой строчке стихотворения я уже вижу весь Алтай, сверкающий узорами ледников. С длинным Телецким озером, расположенным в горах, с Катунским хребтом, за которым начинаются ковыльные степи Казахстана. Надо мной слой озона, блестящий на солнце, как соль. Дальше начинается Космос, и лучше пока в него не проникать. И на земле дел хватает! Нужно помочь закончить войны, Россию из нищего существования поднять. Нужно… да мало ли что ещё нужно сделать для блага человека?

И я читаю стихотворение, только что записанное мной в компьютер, вслух – облакам и деревьям…

Просом мальчик просыпается,

спрашивает: «Час который?

Догадайся – улыбается, –

не пустые разговоры –

кем я был во сне – водицею?

Серебром? Весенней лужею?

Это снова повторится ли?

Я бескрайней жизни нужен ли?

У лесной опушки вечером

обернусь букашкой маленькой.

Ладно, буду – делать нечего –

Ваней-Ванечкой для маменьки!»

Эпифания воображению

Будучи знаком с алтайцем-сказителем, проживающим в селе Ак-Коба, заехал как-то послушать его пение. Но сказитель оказался болен. Его мучил жар, и довольно сильный. А живот издавал булькающий звук, словно жаловался на что-то.

Увидев меня, старик слабо улыбнулся. Сощурил, выражая удовольствие, свои и без того узкие глаза. Затем достал с прикроватного столика листок, нарисовал на нём корову и протянул её мне.

Не зная, как себя вести, я стал рассматривать рисунок. Линия, проведённая карандашом, была крепка, пропорции тела соблюдены и вымя, как пишут в газетах, «доставало травы»…

 – Чего ты хочешь? – спросил я старика, закончив рассматривать рисунок.

Но тот уже спал, попыхивая ртом, словно курил алтайскую трубку. Решив подежурить возле старика, я стал сочинять историю, в которой корова, изображённая на бумаге, была главной героиней.

Луга распахивались передо мной, как табакерки, полные разных цветов, и горы блестели своими снежными вершинами. Глаза мои сузились и потемнели, щёки покрылись бородой. Я превратился в алтайца, служившего у местного бая пастухом. Щёлкая кнутом, издававшим сухие звуки, я объезжал своё стадо на коне.

Горы курились облаками, бросая в долину длинную тень. Ромашки прятались в разнотравье, как кисейные барышни от своих назойливых женихов. Коровы шли на водопой, кивая мордами, и Катунь ёкала на перекатах, словно икала после еды.

Как меня звали в этом мире? Уж точно не Иваном или Ильёй! Звали меня Амыром-пастухом, и я был молод и красив собою.

Но вот старику стало легче, и он окликнул меня. Я же не смог отозваться сразу, поскольку находился далеко. В той самой реальности, в которой бык, напившись воды, стал ухаживать за коровой. Та замычала в ответ, призывая на помощь подружек, и я направил в её сторону коня…

И тут в глазах моих потемнело, словно задули свечу. Это старик, видя, что я не шевелюсь, поднялся с постели. И заглянул мне в глаза, дыша табачным дымом. От тьмы, похожей на египетскую, я и очнулся. А старик достал уже топшур, висевший возле алтарного столика, и настраивал на нём струны… 

– То-то будет радость, – подумал я и ближе подвинулся к старику, глядевшему на меня своими добрыми глазами. Отражавшими внутренность аила, догоравший огонь и, как мне показалось, старинную алтайскую жизнь, освещённую солнцем и хранимую горами.

Амыру-пастуху в расцвете лет

понадобились юные берёзы

и бабочки над клевером, и розы,

хранящие малиновый рассвет.

И друг-ручей Амыру-пастуху

пиликает на каменной свирели

хрустальный сон, святую чепуху

о том, как в небесах летают ели.

Что делать? Как найти ему врача,

что выжимает сок из кирпича

и эликсир любви даёт больным?

Да очень просто: над аилом – дым,

внутри – огонь, и всюду по аилу

летают косы Каначаки милой.

Поймаешь эти косы за концы,

и запоют весенние скворцы!

Путешествие в Горно-Алтайск, с описанием случившихся приключений

Следуя по делам в Горно-Алтайск, доверился своему наитию и купил в придорожном ларьке картошку, килограмма три. Посадил её на обочине, ощущая запах родной алтайской земли, и поехал дальше.

Проезжая Семинский перевал, видел лошадь, запряжённую в машину. Да, да: именно в машину! Симбиоз техники и природы, всегда готовой помочь человеку. Оглобли крепились к бамперу скобой, снабжённой рычагами. Лошадь щипала траву, поднимаясь на гору, и разгонялась на спуске порой до третьей скорости.

От спутника своего, имевшего живот роженицы и бороду «а ля старовер», похожую на лопату для очистки снега, услышал новости последних дней. Поймали будто бы в океане рыбу по имени Саи. Плавники – капроновые тюли, глаза – весенняя лазурь. Телом же рыба была настолько велика, что достигала в длину восьмидесяти метров.

После Семинского перевала дорога кружила среди скал, и мы с моим спутником, выпив весь самогон, имевшийся в его корзине, решили заехать к отшельнику. Он жил неподалёку в кедровой домовине, имевшей лаз, подобный лисьей норе. На доске, прибитой к домовине, были написаны слова: «Здесь нет места здравому смыслу!»

Подъезжая к Горно-Алтайску, встретили пастуха, одетого в латы средневекового рыцаря. Его сжигало солнце, донимали мухи и слепни, залетавшие под забрало. Но пастух выглядел картинно. И видом своим напоминал Дон-Кихота, которого я видел в кино.

Беседуя с нами, пастух курил алтайскую трубку. И шумно ругал советскую власть, морщась при одном её упоминании. А когда вспоминал наше с вами время, называл его почему-то «николаевским». А ещё – деревянно-нулевым!

Мало у меня осталось воспоминаний о том дне, поскольку выпито было немало. Но все воспоминания хороши. Они греют меня в зимние дни, с их тоскливыми метелями. И хоть снова поезжай в Горно-Алтайск на лошадях, взятых у доброго соседа!

Решил поделиться своими воспоминаниями и с вами, дорогие читатели, поскольку третью неделю как метёт. Свищет, стучится в двери, заносит по самые окна мой дом. Спрятаться можно только в листе бумаги. Написать на нём в рифму, заполнив лист целиком, а после войти в стихотворение. Такова действительность, мои дорогие, и с нею приходится считаться!

Затрещит стрекоза над кустом

и откроет ключом-невидимкой

человеку в обличье простом

дверцу лунную, в утренней дымке.

Сам войдёшь или звать мотылька

удивлённому сердцу прикажешь?

Дни забот забирает река,

отдыхает сомненье на пляже.

У открытого воздуха рот

перепачкан молвой и малиной.

Вот она, моя родина: ждёт,

записаться в поэты зовёт…

Акварели аквамарина!

Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму

Легко мне вспомнить год, когда случилось это событие. Ведь у него существует своя, особая пометка…

Именно в тот год на моём огороде выросла тыква размером с бочонок, предназначенный для вина. И я стал давать имена деревьям, отзываясь на внутренний зов. Деревья росли неподалёку от моего дома, и я сдружился с этими мирными существами, навещая их каждый день.

Берёза Марина, лиственница Екатерина, ёлка Светлана – получались сплошь женские имена. Поэтому тополю, единственному представителю мужского рода, шумевшему на ветру высокой макушкой, я дал старинное имя Пересвет.

Шло время, разбрасывая по заливному лугу цветы самых разных названий. Незаметно наступили осенние дни с их слякотью, ветрами и листвой, грустно шуршавшей под ногами. Но я по-прежнему навещал своих древесных сородичей.

Деревья общались со мной телепатически, я слышал внутри себя их голоса. Марина, Екатерина и Светлана часто жаловались на погоду. А когда опала листва и первые заморозки покрыли лужи льдом, попросили меня принести соломы согреть озябшие ноги.

Один тополь Пересвет вёл себя, как настоящий мужчина. Стройный и по-военному подтянутый, он проявлял сдержанную радость при встрече со мной. И с грустью смотрел, как течёт неподалёку Катунь, а вместе с ней – и время.

Но вот понадобилось мне съездить в Москву, доставить в литературные журналы свои стихи и рассказы. Их можно было послать и по почте, но в Москве меня ждали друзья. А они хотели меня обнять, услышать написанное мной в живом исполнении.

Когда я вернулся домой, стояла уже зима. С глубокими сугробами и песней метелей, не прекращающейся порой целыми днями.

На следующий день после своего возвращения я отправился в лес навестить деревья. Как они поживают без меня? Тепло ли укрыты снегом? О чём они думают в долгие зимние вечера?

С утра шумела метель, поднимая за окнами снежинки. Снег набивался под шапку, оседал на моих ресницах, колол иголками лоб. «Марина, Екатерина, Светлана! – повторял я про себя, шагая по бездорожью, и добавлял: – И ты, мой славный полковник Пересвет!»

Не стану описывать свою встречу с деревьями, поскольку, придя домой, написал о ней стихи. И читая их вслух, порадовался тому, что ещё живу на этом свете. Живу – значит, радуюсь всему, что я вижу, и сострадаю тем, кто попал в трудное положение. Сострадаю не только людям, но и деревьям…

Деревья в чулках деревянных,

раскинув тонкие руки,

идут походкою пьяных

сквозь ледяные муки.

(Декабрь, январь и февраль –

километры,

и дуют сухие ветры)

Последний листок увянул,

а птичьи гнёзда пустые

на черепах деревянных,

как зимние шапки, стынут.

На перекрёстке судеб,

в дымящейся круговерти

растут ледяные зубы

суровой старухи – смерти.

(Декабрь, январь и февраль –

километры,

и дуют сухие ветры)

Заимка старовера

К старику-староверу, который жил на заимке, расположенной на песчаном берегу Катуни, мы и не думали заплывать. Наслышались о его суровом характере, о сложных взаимоотношениях со своими детьми и перестали о нём думать.

Лодка, в которой мы плыли, неслышно скользила по реке, освещённой стеклянным светом полнолуния. Временами из прибрежного лозняка доносились крики птиц, чутких на любое перемещение. Река испускала пар в успевший уже остыть воздух, мешая видеть окружающее. И все, сидевшие в лодке, были молоды и сильны, и ощущали эту жизнь, как на губах снежинку.

Но человек из нашей компании всё же предложил заехать к старику, взяв на себя нелёгкий труд общения. Выпив немного вина и посмотрев на прибрежные берёзы, которым луна, сиявшая в зените, дарила золотые короны, мы согласились.

Лодка приблизилась к берегу и зашуршала о серый, с мраморной крошкой песок. Избушка старика, сложенная из брёвен лиственницы и крытая соломой, давно уже утратившей свою желтизну, выглядела заброшенной. Наш парламентёр сложил ладони трубкой и, выговаривая каждое слово, произнёс:

– Луна над Катунью светит, как молодая царевна. И вежливые гости только украсят досуг почтенного хозяина!

Эхо повторило эту фразу несколько раз, уменьшая и удаляя от нас её звучание. И снова наступила тишина, дарившая нам новые ощущения. Мы сидели в лодке, затаив дыхание, и ждали: что же произойдёт?

Через какое-то время дверь со скрипом отворилась, и на пороге показалась высокая крепкая фигура. Старик, одетый в холщовую рубаху, достававшую ему до колен, уверенным шагом направился к нам. Он прижимал к своей груди снедь: ломоть сала, круглый ржаной хлеб и бутыль, полную янтарной жидкости. Увидев эти дары, поднесённые щедрой рукою, наша компания зашумела, как улей, когда к нему подносят дымарь...

Из ближайшего лозняка вспорхнули две утки. И осыпая луну брызгами, полетели искать уединения на другом берегу.

Узнать мечтаю от влаги,

о чём в тишине вечерней

поют весною овраги,

укрытые лунной тенью.

Полёт озорного камня

дробит тишину на части,

а горы живут веками,

забыв про земное счастье.

И пьют из чаши рассвета

нектар живого мгновенья…

Живи и ты, моё лето,

дыханием вдохновенья!

Луна в жизни алтайского народа

Луна над Алтаем светит мягким, загадочным светом. Тёмные образования на ней – как родимые пятна. А свет луны настолько силён, что звёзд почти не видно. Только на противоположной стороне неба мерцают звёзды, словно бы спрятанные за тюль. Кажется, что звёзды глядят на луну с опаской. А вдруг лунный свет затмит и их своим сияньем?

Предметы, находящиеся «в нейтральной зоне», между луной и человеком, словно обведены мелом. И вся округа блестит избытком влаги, равно как и избытком жизни. Кажется, что лес, темнеющий впереди, а также горы погружены в светящуюся жидкость. И будучи из неё извлечены, сохнут на ветру, продолжая поблёскивать.

Сегодня полнолуние. Начиная с завтрашнего дня, луна начнёт убывать, худеть до толщины суровой нитки. Её убывание будет продолжаться две недели, до полного исчезновения в небесах.

Убывание луны – серьёзная пора в жизни алтайского народа. Пока она длится, не рекомендуется ходить в гости к родным и близким, начинать хозяйственные дела, охотиться и ловить рыбу. Нужно дождаться растущей луны, если хочешь добиться успеха. Луна руководит жизнью алтайского народа, дарит ему свой, особый ритм существования.

Ну, а пока – полнолуние. Совы в лесах ухают чаще и цикады в полях стрекочут звонче. Активность жизни в лучшую пору её существования! Мясо коз и баранов самое вкусное, девочек, родившихся в это время, называют Алтынай. Что означает «Золотая Луна, плывущая над горами», дающая свет и процветание жизни на этой земле.

Я деньги вложил в ледяную траву:

расти-ка зимой на Алтае,

чтоб ели коровы тебя наяву

и в сон золотой затолкали

поглубже – до самых далёких морей,

до юношей, небом богатых,

до Грея, который боится угрей

и любит и шёлк, и дукаты;

до вас, хоть Ассоль не сидит на плече

у вас ангелочком-кумиром,

купаясь в потоке серьёзных речей 

о странностях этого мира.

Поэзия Алтая

Если вы спросите алтайского скотовода, одетого в лисью шапку и бараний некрашеный тулуп, что такое поэзия, он таинственно улыбнётся. Погладит бородку пальцами, сложенными в щепоть, и ответит: «Дух-хозяин земли, воды, огня и воздуха». Помолчит, глядя на вас доверчивыми глазами, и добавит: «И всего Алтая тоже».

Ээзи – так в этих горных местах зовут духов-повелителей!

Сама поэзия живёт в алтайском аиле, заправляя ежедневным перечнем дел, а вечерами, когда взгрустнётся, вылетая из топшура, старинного музыкального инструмента, в виде сказочной жар-птицы.

Алтайцев на просторах Азии называют луноликим народом, а где, в какой книге читали вы про луну, отделённую от поэзии? Где встречали вы поэтов, не воспевших хотя бы раз в своей жизни луну? Вот она, связь, красной нитью проходящая сквозь чаянья и надежды алтайского народа, живущего в неразрывном единстве с Природой!

С ладошки алтайского мальчишки всплывает по утрам солнце, чтобы согреть эту землю…

Алтай – ээзи, Алтай – сама поэзия!

Бывало, лишь дунет ветер

сентябрьский, сухой, колючий,

и гриб в золотом берете

вам скажет: «Собой побудьте!

Чего вы сидите дома

за пыльной решёткой окон?

Вы были страницей тома,

вы били небесным током!»

Ему не ответишь кратко,

ему не ответишь скоро.

И снова живёт тетрадка

поэзией разговора.

Новая алтайская поэзия

Маркс писал о революции, возможной в отдельно взятой стране, сумевшей сохранить свою самобытную культуру. Поэзия в современной России возрождается в малых народах. На наших глазах в Бурятии и Туве возрождаются религия и искусство. Алтайская жизнь, проходящая среди гор, закрытых по утрам туманной дымкой, также полна ожидания.

Новая алтайская поэзия уже рождена. Ее кормят манкой искрящихся на солнце снегов, приучая к суровости будней. И поят росою лугов, непременно альпийских, на которые садятся облака, словно уставшие лебеди.

Какой она станет, когда вырастет? Будет ли поклоняться ямбу и хорею или предпочтёт свободное течение песни кайчи, улетающей летней ночью по маршруту преданий к звёздам?

В ногах её светит луна, в изголовье сверкает солнце. Новая алтайская поэзия – дочь Ойрота и Сети, именуемой Интернетом. Она – зеркальное отражение своего непростого времени.

Пожелаем новой алтайской поэзии, стремящейся летать на своих собственных крыльях, не пуха, но – пера!

Знакомая с наукою

ложиться спать к утру,

ты мыслишь ноутбуково

на ледяном ветру.

И вся округа в инее,

и в дне твоём – хоть плачь! –

прочёркивает линии

электропередач.

Иной корабль выбери

из списка кораблей –

ни убыли, ни прибыли

в Атлантике твоей!

И вся-то жизнь заверчена

таинственным столбом.

Ты тэгами помечена

в пространстве цифровом.

Золотой ветер

Что этот ветер живёт в душе человека, окрашивая её красками полей и принося запахи первых распустившихся одуванчиков, я знал ещё с детских лет. Золотой ветер призван служить человеку, и если бережно к нему относиться, дарит богатую находками жизнь. Именно золотой ветер оберегает душу человека, даёт ей возможность понимать религию и искусство.

Но вот случилось мне как-то идти ночным полем, раскинувшимся среди гор, после пирушки с друзьями. Луна, поднимаясь из-за Катунского хребта, выглядела свежей и отдохнувшей. И дарила предметам тени, похожие на стрелки часов. По мере того, как луна восходила в свой зенит, минутные стрелки превращались в стрелки часовые.

Внезапно подул ветер, поднял пыль и обозначил себя на всём своём протяжении. Пылинки заблистали в лунном свете праздничной новогодней мишурой, и ветер приобрёл черты золотой трубы, в которой протекала жизнь, далёкая от жизни человека, и совершалось нечто таинственное.

Пахло молодой полынью, блестевшей повсюду каплями росы, и запах её приятно возбуждал нервы. Сидя на придорожных камнях, звенели цикады, призывая своих подруг разделить с ними таинство ночи. В молодом ельнике, темневшем вдалеке, ухал филин, заявляя какому-то зверю, что тот забрёл на чужую территорию. А я шёл дальше, размышляя о том, что душа у природы такая же чуткая, как и у человека. Иначе откуда бы взяться ветру, дувшему мне навстречу и казавшемуся золотым, когда я возвращался домой, полный надежд на будущее?

Си'верко, полуденник, закатник –

в них живёт весенняя пора.

Километры воздуха прокатят

по большой земле, как трактора.

И малину сделают двухцветной,

говорящей: точка и тире…

Вот и лето… Кустики-кареты,

водяные знаки на коре!

Радужных небес перемещенье

незаметно для глазного дна.

Коршун снял другое помещенье:

сверху – ветер, снизу – тишина.

И большое дерево, как праздник,

обнажая корни, небо пьёт…

Сиверко, полуденник, закатник…

Урожайным будет этот год!

Эпифания лягушкам, их пению и ночным играм

Как петухи на русских подворьях поют желанный рассвет, так и лягушки в прогретых солнцем водоёмах поют дождливую погоду. А значит, расти пшенице на полях, картошке и луку на огородах!

Да с ними, с лягушками, просто веселей жить. Не сов же и филинов слушать по ночам в лесу, вникая в их звуки, полные трагических рыданий?

Лягушки – это существа, которые учат нас жить не по уставу. Гогот лягушек уходит своими корнями в дзэн-буддизм, в рукав халата китайского философа. Того самого филомагога, который смеётся беззубым ртом над измами этого мира!

Японский монах Басё, согласно легенде, долго медитировал возле пруда, всё глубже погружаясь в Безмолвие. Но просветление так и не приходило. И вот лягушка прыгнула в воду, самая обыкновенная, с глазами, похожими на перископ. И напряжение, вызванное долгим ожиданием, лопнуло мыльным пузырём. Вспыхнуло внутреннее солнце, осветив и самые тёмные углы… Басё достиг просветления!

Он стал писать стихи и рисовать тушью. Басё прославил дождь, лесную ягоду и восход луны над горами. И, конечно же, лягушку – куда нам деться без неё! Как жить без этой гоготуньи, заколдованной луной, поющей не горлом, а всем своим телом?

Что же касается меня, то здесь нужно разбираться. Лягушки вошли в мою жизнь потому, что я построил свой дом на берегу Катуни. Каждую ночь я слушаю их концерты. И участвую в жизни лягушек, как иной обыватель участвует в жизни театральной труппы. Поэтому и пишу о лягушках с большой любовью. О милых земноводных существах, ставших в моей жизни тем же самым, чем кошки и собаки в жизни людей.

Лягушки заводят игры

на листьях травы.

Лягушки – зелёные тигры

и тёмные рвы.

Представят себе комариху

в лесной тишине

и маются неразберихой,

и думают о войне.

Пойду, погляжу лягушек!

Не далее, как вчера

возникла колонна пушек –

такая была игра!

Пошли солдаты в разведку

добыть язык тишины…

Лягушки прикинулись веткой

и отраженьем луны.

Прикинулись автомобилем,

везущим тебя ко мне...

А пушки били и били

икринками по луне.

Эпифания Алтаю, его особенностям и его сотрудничеству с человеком

Люди, чистые душой, способные понимать язык Природы, и утренние туманы над Катунью. Об этих находках мечтает Алтай, сверкая снегами своих вершин на рассвете!

На реки и горы Алтая следует смотреть издалека, чтобы проникнуть в их состояние, и вблизи, чтобы почувствовать их характер. Облака, украшающие небо Алтая, неодинаковые. Весной они как леденец, тающий во рту ребёнка, летом куда пышнее трав, растущих на пригреве, осенью молчаливы и словно бы в обиде на свою жизнь, зимою – вялые и пустые. Следует долго смотреть на облака, вдыхая запахи горных лугов, чтобы почувствовать их живыми.

Дороги и жилые строения на Алтае, мосты и переправы через реки являют облик технических достижений человека. Рыбалка, охота и блуждание по горам, связанное с созерцанием природы, являют внутреннюю жизнь этого региона.

Горы Алтая при утреннем освещении одни, при вечернем – другие. Дымка, их застилающая, как бы подчёркивает их характер, всегда дружелюбный. Горы никогда не ссорятся между собой, перекликаются эхом и ведут образ жизни, который в старинных духовных книгах зовётся общинножитием.

Реки и речки на Алтае особенные. Они бегут по камням, словно козы, выявляя молодой и задиристый характер. И это закономерно, поскольку реки Алтая берут своё начало от ледников. И лишь вытекая на равнину, успокаиваются и делаются предсказуемыми, отражая луну и солнце.

Алтай – живой и крепкий организм. Его отдельные части связаны между собой, являя взаимную помощь в трудных порой условиях. Недаром на Алтае процветает язычество – религия сотрудничества человека и стихийных сил. Такова особенность Алтая, которую современный человек, при всей его технической оснащённости, не в силах изменить.

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен

в союзе с колесницею Ильи

поют с утра, что этот мир свободен

от уходящей в сумрак колеи.

И соловей на сливе одинокой,

кривою саблей месяца сражён,

поёт о том же – о любви стоокой,

благоухая в звуке, как пион.

Звуки Азии

Обращение к Азии

День прикинулся дорогой –

той, на Азию похожей,

что трещит с утра сорокой

и шуршит змеиной кожей.

Где ты, синий и зелёный

отблеск Азии весенней?

Я пришёл к тебе с поклоном

золотой мираж рассеять.

Удивиться твоим рекам,

под землёй текущим к югу,

и влюблённым человеком

изучить песков науку.

Бессонница

В доме спать ложась, отстегнули

груз житейский – луны ходули.

Отнесли их на сеновал,

чтобы каждый ходуль поспал.

Только слышат – в печи потухшей

то ли мышь шуршит, то ли души

убиенных в Афганистане

на мосол-локоток привстали.

Жизнь ночная – что звёзд сиянье,

что отстёгнутый человек

от земли, от её камланья

в понедельник, среду, в четверг.

Не успели уснуть – ходули

тут как тут… Крестись на восток!

За окошком звезду раздули,

словно крошечный уголёк.

Азия

Когда тебе в Азию нужно

увидеть живую луну,

садись на скамейку и слушай

густую, как мёд, тишину.

Подъедет со скрипом телега,

возница поправит усы

и скажет: «Я сын того века,

что слушал рассказы грозы.

Садись. Казахстаном укройся,

Монгольскую степь притяни.

Уж больно обильные росы

нам выпали в летние дни!                       

Китай, если нужно, в дороге  

связав в золотые снопы,

с молитвою чистой и строгой                           

сложи у звериной тропы.

Хотел ты на Азию сбрую

надежд человечьих надеть?

Тебе я возможность дарую,

как сыну степей, умереть.

С котомкой вчерашних отрепий

и с беркутом ярым в груди.

Вот Азия! В жёлтые степи

с поклоном сыновним войди».

Сгибая Сибирь половицей...

* * *

Сгибая Сибирь половицей,

скрипя на осеннем ветру,

раскроется книжица – птица – 

в другую от нас высоту.

Медведь, человек и куница

прочтут золотой корешок,

а что в этой книге – приснится,

как нового зренья урок.

Одуванчики

Вот одуванчик, стеклодув Алтая,

задумавший шары на этот год,

с весенним солнцем о любви болтает

и льёт лучи на влажный огород.

К чему ведёт суровая учёба

у солнца, у поляны, у ручья

с тобой и мы узнаем, глаз укропа

направив на устои бытия.

Пусть этот сон стеклянный зеленеет

и создаёт прозрачные миры.

Полны движений, сотканных из лени,

к июню поседевшие шары.

Ответственная выпала задача

парашютистам общества «Заря»:

сутулых гор кафтан переиначить,

поставить облака на якоря.

И скинут одеяло трав, и лягут

алтайскою царевной, и во сне

болтают о запасах твёрдой влаги,

необходимой будущей весне.

Яблочные сны

Сентябрь – казак, Степашка Разин –

с утра победный сеет гам.

И – казни, казни, казни, казни

созревших яблок по садам!

Везут стеклянную посуду

и сахар, жизни эликсир,

и медный чан, и ложек груду…

Варенье – всякому кумир!

И на перронах станций дачных,

где остро пахнет шпал мазут,

звучит Огинский… Не иначе

в Москву Царь-яблоко везут!

И мы с тобою на Алтае,

зарывшись в сено на дворе,

живую повесть наболтаем

о жёлтой яблочной поре.

Из сундука достанем сбрую,

в свистульку дунем из сосны,

и – дай нам Бог! – перезимуем,

вкушая яблочные сны.

Горные соловьи

Послушать голоса ручьёв

вдруг захотел я –

весёлых горных соловьёв

с прозрачным телом.

Тут нужен посох и сума

и запах мяты,

и чтоб в извилинах ума

уснули даты.

Ручьи живут среди камней,

в кедровых рощах,

где шёпот утренних теней

услышать проще.

Понять нельзя, быть может, всё

из этих строчек,

тут нужен труженик Басё,

как переводчик.

Вот соловей в руках моих

поёт и бьётся

о том, что каждый Божий миг –

как дно колодца.

И жизнь в коленцах и венцах

вовсю клокочет,

и нет начала и конца

у дней и строчек.

Из жизни Киевской Руси

Тело длинное, вазелиновое,                 

словно след корабля на Волге.

На пяти телегах везли его

удалые стрельцы с Востока.

Алебардами звёзды множили,

речью зычной ворон пугали.

Тело длинное, под рогожею,

чьё оно – и сами не знали!

Говорили: «Свеча лучистая,

сундучок, наполненный утварью.

В мире тайна должна быть чистая,                          

украинским ветром продутая!»

То ли осень сорила золотом,

то ли снег летел над пожитками.

Тело было копьём приколото

и пришито к телеге нитками.

Тело было, как изваяние

из свинца, покрытого окисью,

и висело над ним собрание

мух, читавших страницы повести.

По расчёту ли, недоумию

тело видели, как спасение,

и везли его в Киев мумией

в праздник Троицы, в воскресение.

На морозе свечу зажгу

Побросаю пожитки в сани,

на морозе свечу зажгу

и увижу: пророк Исайя

улыбается сквозь пургу!

Электрическое, живое

в наших русских зимних лесах

то потрескивает, то воет

вне таблиц, табелей и граф.

Комариная ли, камаринская –

всё просторное, всё горит

поутру, как усадьба графская,

как на дереве снегири.

Я и сам из лихого племени

Новотроицких казаков,

что садилось за стол с пельменями,

посетив девичий альков.

Что мне ваши фейсбуки, лайки,

кабинетная ваша суть,

когда в памяти балалайки

до утра не дают уснуть!

И летит ледяная пудра,

вехи ближние хороня,

и играет морозным утром

яркий луч на узде коня.

Чтоб настоялась речь…

Я скоро засыпаю,

и в чуткой тишине

порог меня читает

и дерево в окне.

Таков у нас обычай:

рекою русой течь

вдоль красоты девичьей,

чтоб настоялась речь.

Тугие косы, бусы

и аромат белил

нужны, чтоб в каждом брусе

сверчок певучий жил.

И рудники Алтая,

и табуны коней

всю ночь тебя читают

от пяток до бровей.

Восход рассыпал буквы

по балке потолка.

Как золотые булки,

волнуется река.

И щука разговора

хватает на лету

и речь ночного бора,

и утра красоту.

Монгольская степь

Здесь камыши к себе зовут

ночными криками: «Ты пойман!»

На пуговицы старых юрт

застёгнута речная пойма.

И солнце в красном шушуне,

сползая вниз, тоской собачьей

обдаст всю степь, как на войне,

и сетью в камышах рыбачит.

А ночью холод, словно змей,

вползёт в бессонницу монгола

и ну толкать его: «Скорей

коснись земли ногою голой!»

Вся степь – как звёздные часы

под наблюдением курганов:

живыми каплями росы

блестит, укрытая туманом.

На взлёте беркут прокричит

своё «и-чу!» и в звёзды канет,

и тень по травам волочит,

как побывавшую в капкане.

И Скрябин, повелитель звукоцвета…

* * *

Продолжи в облака Катунский хрящ,

и выйдет глыба, спящая в тумане.

Но Азией себя перепояшь,

и духовым оркестром солнце грянет.

Звук станет видим, краска запоёт

и Скрябин, повелитель звукоцвета,

учёным шагом в Азию войдёт,

чтоб зацвело засушливое лето.

Всё это снится мёртвому песку,   

зурне усталой, и горячий ветер

грызёт, как кость, звериную тоску

под саксаулом – деревом столетий.

Тропинка

В краю, где лиственница, в краю, где ельники,

деньки воскресные, как понедельники.

Ущелья горные и речки шумные

с утра исхожены зверями умными.

Там к Беловодью, теряясь в травушках,

бежит тропинка из чистых камушков

и на вершине, снегами радуя,

уводит в небо

                      по чудной радуге.

Птичий язык

«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз

такое в небе повторится!

Язык возможностью горазд

и вытянут в длину, как спица.

Привычный Азии язык,

украсивший весною землю,

и солнца розовый кадык

его явление приемлет.

«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз

мне говорила это птица,

а я всё ждал: её рассказ

в степное чудо превратится.

Переведён на языки

народов европейских будет.

И ножницами край реки

я резал вопреки минуте.

Сегодня степь с её теплом

и журавлиным перелётом

сказать готова ветерком

и дымкой утреннею что-то.

«Ярлынь-и-кир-ру»? «Кир-ру лынь!» –

несётся на задворках лета.

И сладким запахом полынь

встречает своего поэта.

Поэт в Багдаде

Слух, приятель, ветром даден,

и на семь вершков могуч.

В старом, тыквенном Багдаде

купишь мёда и сургуч.

Отнесёшь добычу в спальню

юной, ласковой княжне,

чтоб живые, в кольцах, пальцы

не готовились к войне.

Тут эмаль, а там – кинжалы.

Ходят-бродят посреди

слуги в белом, слуги в алом,

и айран разлит в бадьи.

Вес становится условным,

ноги пляшут там и тут,

и серебряные волны

от кальяна в сад плывут.

«Принимай, княжна, с Алтая

шкуры соболя и лис!

Мы сыграли свадьбу в мае,

а в июле – развелись.

И теперь моя свобода,

что росла среди полей,

ищет всюду, ищет брода

к белой рученьке твоей!»

У Багдада соль на шее

проступает в жаркий день.

В опахалах хорошеет

и княжну целует тень.

Просыпаюсь под телегой.

Ни жены, ни дома нет.

Только утренняя нега,

только звание – поэт!

Сон охотничьей собаки

Собака спит и видит хвост,

он – небоскрёб для блох!

Недостаёт слегка до звёзд,

но всё-таки – неплох.

Канат охотничьего дня

блестит в ночной росе.

Во сне он кружится, звеня,

как белка в колесе!

Вот зашуршали камыши,

до селезня – прыжок…

И страсть печёнку тормошит

ступнями рыжих ног.

Живой пернатый гардероб

мелькнул в зубах на миг,

и скатан туго небоскрёб,

как в доме – половик.

Перекаты Катуни

Цветная пыль, как радуга, повисла

над одиноким камнем и поёт.

Стекая вниз, река не видит смысла

остановить запущенный завод.

С горы спустилась дикою козою,

опасный спуск преодолев за день,

и падает избранницей рябою

в её струю раскидистая тень.

Перелететь бурлящую стихию

боится молчаливая пчела.

Перелетают новости плохие,

хорошие – глядят из-за угла.

Подводный ад средь зелени какой-то,

котёл, кипящий розовой водой!

Качается, как на пружинах койки,

и проплывает мимо сухостой.

Вода старухой кажется беззубой,

когда ворчит на отблески зари

и, ударяясь лбом о камень грубый,

обильные пускает пузыри.

Но зверь придёт и радостно долдонит,

и в берег бьёт копытом молодым…

«Пей, сколько хочешь, вот мои ладони,

в них небо голубиное и дым!

Тебе отдамся всей своей водою,

которую веками можно пить.

Айда со мной, шалуньей молодою,

широкою Сибирью колесить!»

Алтайская осень

Словно Золушка, в полдень сорит высота

лепестками прозрачными мухи.

Флорентийские краски вбирает Алтай

в каменистые поры Белухи.

За песчаной межою – Монголии гонг

и верблюжьи сутулые юрты.

Бог Евразии – здесь… Красотой занемог,

сквозняками от пылипродутой!

Высота высотой помыкает, в снега

уходя, как художник – в работу.

И орлиные гнёзда отыщет нога,

и больничных сиделок заботу.

По биению пульса колючих ключей,

по цветку на шершавой ладони

загадаешь и стаи крикливых грачей,

и сады с Вифлеемской звездою.

Осень скажет, как рыбе в реке зимовать,

как молиться на старые сани,

если панцирной сеткой темнеет кровать

перелётных гусей над лесами.

Так жену разлюбив, доживает свой век

хан монгольский в роскошном жилище,

в половину седую – ещё человек,

в остальную – уже пепелище.

Над Алтаем нарядные звёзды горят,

и ближайшие к нам поселенья –

Орион и Плеяды – в ночи говорят

языком самого просветленья.

Осень вымажет руки в брусничной крови,

вся – как выстрел, раздавшийся к сроку,

вся – безумная, вся – в двух шагах от любви,

вся – в надёжных руках, слава Богу!

Алтай

Здесь Минотавр с глазами человека

в ущельях горных, истину алкая,

свою тропу прокладывает к веку

художника-бродяги Таракая.

Взяв за основу снежные громады,

что падают в румяные озёра,

Владыка гор на арфе водопада

играет утро с просветлённым взором.

Ворочается Золотая дева

в кургане, утонувшем в разнотравье,

желая всем, кто за Алтай радеет,

удел героя и защиту навью.

Придёт ли дождь – висит хрустальной люстрой,

придёт ли жук, и дятел спозаранку

творит своё нехитрое искусство,

смолой кедровой заживляя ранку.

Земной Эдем… Лишь в трепете несмелом

коснуться можно его нежных радуг!

И даже трактор в поле тарантеллой

встречает утро – от весны подарок.

В пустыне

Твой кукиш простор просверлил,

и стала всевидящей высь.

У чёрта довольно чернил

на каждую синюю мысль,

на каждую радугу дня,

а воды уходят в песок –

в обитель сухого огня,

ища благодатный исток.

Бежит под землёю вода:

тугим напряжением жил

гудит, как в ночи провода,

как Богу звонит Азраил.

А, значит, Абхазии зреть,

Китаю выращивать рис,

и в новой картине взлететь

мечтает художник Матисс.

Лимонное море песка

сжигает резину у кед.

Направо – варяжья тоска,

налево – терновник из бед.

Но верю, не спит Агроном,             

в ком новая правда живёт,

и лама священное «ОМ»

в пустыне страданья поёт.

Однажды стальная змея

горячий песок просверлит –

с небес возвращаясь, струя

коснётся окалины плит.

Зелёный войдёт в голубой,

и золото в нашей крови

шепнёт: «И в пустыне нагой

вы были в объятьях любви».

Алтайский язык

Рябое небо плавает в реке,

продутое зелёными ветрами.

В алтайском незнакомом языке

увижу то, что называют снами.

Увижу ручейки русальих слёз,

отшельника тугую власяницу

и кедры на горах, и сена воз,

от тяжести готовый накрениться.

Увижу жизнь, которая текла

среди долин, письмом себя не метя,

и дома, у рабочего стола

сгорю в костре языческих столетий.

Язык алтайский звучен и румян,

в нём Азия ножи косые точит

на воинов незваных, и туман

ползёт змеёю средь ковыльных кочек.

А то, напоминая о стране,

где облака летят, как кобылицы,

язык расскажет сказку о луне,

прикинувшейся рыжею лисицей.

Сижу среди алтайцев и курю

их трубку, дар священного Алтая.

По-своему, по-русски говорю,

их разговор сердечный понимая.

Красный путь

                                           ^{девушке-монголке}

Твой азиатский глаз блеснул, как сабля:

в лесу ресниц он, словно самурай!

Я красотой твоей слегка ограблен

и думаю с восторгом: «Не замай!»

И семь твоих доверчивых косичек

с утра стегают воздух, как коня…

Скажи, куда сквозь ржавчину привычек

несёт он удивлённого меня?

А степь встаёт столбами рыжей пыли

до облаков, и факельным огнём

времён Чингиза освещает были,

в которых мы по-прежнему живём.

Твои векам угодные призывы,                    

чтоб я семью сынами в юрту врос,

рождают серебро у листьев ивы

и в сердце – мельтешенье жёлтых ос.

Я оберну стрелу китайской лентой,

пущу – стрела укажет красный путь.

Поют цикады – верная примета,

что встретимся с тобой когда-нибудь.

Что скалы не смутят своим оскалом

и бег коня услышат там и тут…

Вон Шамбала – звенят её цимбалы,

знамёна в небе – облака плывут!

Звуки Азии

Скрябин ли тут или песня кузнечика

радует слух муравью?

Розы поют про земное, конечное

песню живую свою.

Азия – звук, исходящий из синего,

яркий, светящийся звук.

Вслед ему жёлтый, оттенка красивого,

светит песками разлук.

Взять этот звук бы для новой селекции,

сделать лекарством для ран,

да раздробил его ночью на секции

саблей-луной Чингисхан.

Звуки летят полукругом, по радуге,

сон украшая земли,

Азия звуком светящимся радует,

словно пески зацвели.

За горсть сухой травы коню...

* * *

О вздохи-выдохи апреля,

пернатые забавы лип!

И хорошо, что дудку Леля

зимой овраги сберегли.

По состоянью небосвода

и хлебной мякоти бугров

легко узнать, что есть свобода

и океан без берегов.

Весна – как пяльцы для узора,

весна – как пальцы в табаке!

И хариус стремится в гору,

и рысь полощется в реке.

Ещё крепка ночей прохлада,

но из могильников седых,

как призрак будущего сада,

исходит дух – весенний дых.

Тропою едем. Хвост лошадки

пугает не'жить по кустам,

и яркий месяц куропаткой 

свой клюв протягивает нам.

Тебе, Алтай, я песню эту,

в горах ночуя, пропою

за сойки крик, за очерк света,

за горсть сухой травы коню.

Сон быка

Ах, как трудно расставаться с летом…

Кто у дома, в зарослях пырея

мастерит зелёную карету,

чтоб уехать в осень поскорее?

«Динь-динь-динь» – щебечет наковальня,

«тук-тук-тук» – играют молоточки.

Хороша, светла у лета спальня –

весь Алтай в сиреневой сорочке!

Ну, а осень… сеять капли в землю

будет из серебряной посуды,

чтоб всходила на пригреве зелень

в октябре, не нужная по сути.

Белый бык, слегка голубоватый

от реки, под кожею текущей,

спит и видит светлые палаты,

городок, который в речку спущен.

Видит, как из улочки выходит

ход крестовый списанных трамваев –

мордою стеклянной в огороде

ищут электрическую сваю.

Не найти им, труженикам красным,

подворотню, из которой Каин

выходил, отрыгивая квасом,

грабить быт купеческих окраин!

Сон уходит в лабиринты лета

и щекочет розовые губы.

Спутаны караты и кареты,

музыка души и душегубы.

И плывут ладьи с Тьмутаракани

воевать сибирские угодья,

песнею удачу заарканив –

жеребца на красном огороде.

Беглым взглядом

Сосновые шурупы,

топор, пила и стих.

Кто сделал этот купол

из досок голубых?

Кто присягнул рассвету

с его молочным сном

летать весенним ветром

за лунный окоём?

Монгольская равнина

в колючках и песках

под утро чешет спину

руками черепах.

О сусликах, лисицах

и змеях с давних пор,

желая зарядиться,

заводит разговор.

А поле на рассвете,

когда пески поют,

застёгивает ветер

на пуговицы юрт.

Разговор с дождём

Утром с постели встану —

ты за окном идёшь

в бурке седой тумана,

широкоплечий дождь.

Вешаешь всюду бусы,

манишь идти с собой,

добрый, зеленоусый,

клумбовый, ледяной!

И озорник к тому же:

не покладая рук

обыкновенной луже

даришь тончайший звук!

Дёргаю колокольчик —

долог его шнурок…

Может быть, кто захочет

свидеться на часок?

Верю: за облаками

вся сойдётся родня,

станет плескать руками,

спрашивать про меня.

«Как ты сюда?.. Надолго?..

Где?.. На Алтае?.. Что ж...»

Ах, ты, в одежде волглой

старый мучитель — дождь!

Монолог аксакала

Мой день не хорош, не плох:

такой он, как есть, мой день!

Течёт золотистый плов

по скомканной бороде.

В семье аксакала нож

всегда во главе стола,

и тем он уже хорош,

что режет хлеб пополам.

Разбрызгивая лучи

о лунный озёрный столб,

сухая полночь молчит,

как пахнущий стружкой гроб.

В её пустоте – зрачки

далёких степных огней.

И выданы басмачи

ногами своих коней.

О, Туркестан огня

и красных больших идей,

в охапку скомкай меня

и в новый халат одень!

Роняет звёздная ночь

в озёра живую нить.

Ни правому не помочь,

ни левого накормить.

Хозяин степи – сайгак –

читает Коран любви

дыханию пирога,

содружеству на крови.

Степная полночь молчит,

качая звёздную сеть,

и струйкой жёлтой мочи

верблюдица хочет петь.

Застольная песня

                                                          ^{Б. Дугаржапову}

Опять на восток, за последний кордон поселений,

туда, где равнины Монголии, вольное ржанье коней,

туда, где любовь и молитва — прекрасные сени,

ведущие вглубь пожелтевших от дум словарей.

Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони

и тёплому небу, как в прежние дни, покажи!

Я в этих степях с Богдоханом когда-то долдонил

и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.

И стрелы летели, и бег становился судьбою,

когда по указу метали, и ты уходил от погонь,

а после, а после, к живому припав водопою,

ты пил из лоханки луны благодатный огонь.

В Монголии мягко живётся и радостно спится,

и тень моя бродит средь спёкшейся к лету травы,

и шёлком китайским, и русским струящимся ситцем

опять перевязано горло у грешной молвы.

И снова Баир, испытующим глазом нацелясь

на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,

где каждому соль вручена и подарена цельность,

и лучшая песня струится с языческих гор.

Как попадает на солнце рассказ...

* * *

Белые водоросли – посмотри –

всюду растут из села!

К вечеру красные пузыри

вспомнила в печке зола.

В старой овчине тепло на дворе.

Конь Мерседес подойдёт,

спросит бензина – овса в серебре, –

долго зубами поёт.

Стайка усатых эстрадных сомов

не проплывёт вдоль села.

У староверов обычай таков –

слушать, как плачет пила.

Как исполняют отеческий джаз

ржавые петли в сенях,

как попадает на солнце рассказ,

если слезою пропах.

Парень в линялой гимнастёрке

Даль дыханием сладким продута

четырёх азиатских ветров,

и встаёт одинокое утро

у казацких потухших костров.

Как подстреленный заяц, несётся

пук травы у палаток и служб.

Надо ехать. В тени у колодца

заблестел уползающий уж.

Прячет уши в колёса телеги

одинокий тушканчик, в себе

ощущая стремительность бега

и покорность хозяйке-судьбе.

Неужели тот парень в линялой

боевой гимнастёрке своей –   

это я в своей жизни бывалой,

что ушла из открытых дверей?

 За горами алтайскими вяжет

лунный сумрак корзину тому,

кто уже никому не расскажет,

как отряд воевал Бухтарму.

Парень, парень, зачем на рассвете

небывалого нового дня

твоя почта в помятом конверте

догоняет и мучит меня?

Что я сделал тебе в ту эпоху,

что не сделал тебе, расскажи,

если ты укоряющим вздохом

атакуешь просторы души?

Гаснут в небе живые картины,

и мистический свет от луны

метит каплями желатина

неподвижные валуны.    

И идут на разведку любовью

из далёкой Гражданской войны,

окружая моё изголовье,

спецотряды – опора страны.

Муза

Жених у нашей Музы – майский жук,

и отношенья их давно известны.

А ну, клади зелёную вожжу

на грудь своей заплаканной невесты!

Перепояшь алтайскою тайгой

широкое бедро и поясницу,

чтоб снился Музе Чингисхан рябой

и плов узбекский, и московский шницель.

Вредны учёбе мёд и пирожки.

О, Муза! О, прочитанные вести!

Колонны лиц, воздушные прыжки,

чтоб за версту понравиться невесте.

Заговорил хитиновый мотор,

раздулся плащ зелёный по-гусарски,

и строчке не препятствует никто

украсть у Музы облака и сказки.

Основы самоврачевания

Амыру-пастуху в расцвете лет

понадобились юные берёзы

и бабочки над клевером, и розы,

хранящие малиновый рассвет.

И друг-ручей Амыру-пастуху

пиликает на каменной свирели

хрустальный сон, святую чепуху

о том, как в небесах летают ели.

Что делать? Как найти ему врача,

что выжимает сок из кирпича

и эликсир любви даёт больным?

Да очень просто: над аилом – дым,

внутри – огонь, и всюду по аилу

летают косы Каначаки милой.

Поймаешь эти косы за концы,

и запоют весенние скворцы!

О-го-го

«О-го-го» летит с горы на гору

лентою прозрачной, голубой.

Озорному радуется гону

воздух над ближайшею горой.

Эти горловые песнопенья

школяру узнать давно пора:

вылечит дурное настроенье

из-за двойки детская игра!

Иней, словно шкурка у зайчонка,

украшает ясные деньки.

«О-го-го» летит от ёлки к ёлке

и ныряет в прорубь у реки.

Щукою ныряет полосатой,

испугав ленивых карасей…

У живого звука – запах мяты

и весёлых зимних новостей!

Я деньги вложил в ледяную траву…

* * *

Я деньги вложил в ледяную траву:

расти-ка зимой на Алтае,

чтоб ели коровы тебя наяву

и в сон золотой затолкали

поглубже – до самых далёких морей,

до юношей, небом богатых,

до Грея, который боится угрей

и любит и шёлк, и дукаты;

до вас, хоть Ассоль не сидит на плече

у вас ангелочком-кумиром,

купаясь в потоке серьёзных речей 

о странностях этого мира.

Урожайным будет этот год…

* * *

Си'верко, полуденник, закатник –

в них живёт весенняя пора.

Километры воздуха прокатят

по большой земле, как трактора.

И малину сделают двухцветной,

говорящей: точка и тире…

Вот и лето… Кустики-кареты,

водяные знаки на коре!

Радужных небес перемещенье

незаметно для глазного дна.

Коршун снял другое помещенье:

сверху – ветер, снизу – тишина.

И большое дерево, как праздник,

обнажая корни, небо пьёт…

Сиверко, полуденник, закатник…

Урожайным будет этот год!

Апельсиновый, яблочный, синий…

* * *

Апельсиновый, яблочный, синий –

вспыхнул свет за горой и погас.

У алтайского солнца павлиний,

на дорогу нацеленный глаз.

По алтайским приметам не нужно

уходить в предвечернюю даль,

где курганы и кости верблюжьи

умножают земную печаль.

Но иду, и кузнечик-игруля

приглашает послушать концерт,

и блестит комариною пулей

капля крови на длинном конце.

Сколько шума летает по свету!

Рыку зверя и лязгу зубов

ни к чему поклоняться поэту,

но принять эту ночь он готов.

Мухомор областного значенья

предлагает лесного вина,

и всплывает лебяжьим свеченьем

над алтайским угодьем луна.

Жить и жить бы в сиянии этом,

волчью ягоду барышней звать…

Здравствуй, Тень – провозвестница Света,

Здравствуй, Свет – и отец наш, и мать!

Мечта

Катунь, бегущая по кочкам…

Ей новый образ подавай!

Как в целлофановом мешочке,

хранится хлеба каравай.  

Она по всей длине угодий,

круглогодично, как завод,

ведёт зачистку мелководья,

чтоб избежать застоя вод.

Пусть будут велики затраты,

но проявляется мечта:

из облаков встают палаты

пролётом нового моста.

Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил…

* * *

Будто оса Мандельштама в Багдад прилетела,

радуя зренье своим полосатым трико.

Азия ждёт, натирая калмыцкое тело

ветром сухим и кобыльим степным молоком.

Глину сыпучую вряд ли узнает берёзка –

ей огневитою степью дышать не с руки!

Из-под Рязани подует Есениным – тёзкой

жёлтого поля и плавных изгибов Оки.

Можно ли воду достать из сухого колодца,

знает любой, мало-мальски умелый пиит.

Степь улыбнётся и влаги московской напьётся,

если с утра Маяковский про дождь сочинит.

Под осторожной защитой славянской молитвы

Азия вздрогнет, услышав живительный гром.

Это Цветаева ходит по лезвию бритвы,

мир освещая китайским ручным фонарём.

Азия – звук, обладатель живых откровений.

Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил!

Азия просит, и каждый незыблемый гений

жёлтой пустыней когда-то в стихах проходил.

Алтайский язык

Рябое небо плавает в реке,

продутое зелёными ветрами.

В алтайском незнакомом языке

увижу то, что называют снами.

Увижу ручейки русальих слёз,

отшельника тугую власяницу

и кедры на горах, и сена воз,

от тяжести готовый накрениться.

Увижу жизнь, которая текла

среди долин, письмом себя не метя,

и дома, у рабочего стола

сгорю в костре языческих столетий.

Язык алтайский звучен и румян,

в нём Азия ножи косые точит

на воинов незваных, и туман

ползёт змеёю средь ковыльных кочек.

А то, напоминая о стране,

где облака летят, как кобылицы,

язык расскажет сказку о луне,

прикинувшейся рыжею лисицей.

Сижу среди алтайцев и курю

их трубку, дар священного Алтая.

По-своему, по-русски говорю,

их разговор сердечный понимая.

В своё ружьё, как дробь, меня вложи…

* * *

                       ^{На Алтае возжигают чабрец -}

                                   ^{богородичную траву,}

                                   ^{совершая богослужение}

 На страже богородичной травы

 стоять не просто, оттого и тени

 бегут, как тонконогие олени,

 по тропам человеческой молвы.

 Чабрец лилов, и дальше лозняка

 способен видеть, окружённый чудом

 и чадом из языческой посуды,

 когда зажжён в тени, у родника.

 Богослуженье голубем кружит

 над нашими желаньями и снами,

 и повторяют горы временами

 слова простые, как врагов ножи.

 Ты числишься певцом? Тогда служи

 причудливой фантазии народной:

 в своё ружьё, как дробь, меня вложи,

 отправь гулять по родине свободной.

 Связной необходим другим мирам

 и временам, и людям в шапках лисьих,

 которые читать привыкли мысли

 высокогорных кедров по утрам.

 И если спросят люди: кто таков,

 какого званья и какой артели,

 ответь с улыбкой им: чабрец лилов,

 и сладок дым из жертвенной скудели.

Зимний день

За горою, без поправки

на сверкающий ледник

зимний день снимает шапку,

гладит неба воротник.

Там свивается дорога

в прочный жгут, и санный путь

довезёт тебя до Бога

в полчаса каких нибудь!

В чашу праздничного звона

азиатских этих мест

даже старая ворона

крик роняет, словно крест.

И сечётся луч, как волос,

и слышнее птичий грай,

если свищет санный полоз

про морозы и Алтай.

Золотистый свет, извлекаемый из чтения

Раскрою Чорос-Гуркина словарь,

читать Алтай до поздней ночи буду.

И чистит нота – звука государь –

заросшие осокою запруды.

Дарует память рыцарских побед

живую речь, со скачками и штофом…

И в мире скорби золотистый свет

цветёт над азиатскою Голгофой.

Ночной поезд

К прейскуранту припадая

встреч, разлук и новых встреч,

слушаю, как скорый, дальний

в степь растягивает речь.

В нежилой простор весенний,

в полудрёме ветерка

думающий как Есенин

из рязанского мирка.

Гарью дышат ниши мрака

от Самары до Москвы,

в речь пытается собака

поместить конец иглы.

А рассвет настолько точен

в объявлении пропаж,

что звезду угнать не хочет

за мелькнувший в окнах кряж.

«У-у-у!» – рисует поезд

звук растянутый, живой,               

и его ночная повесть

пахнет вечностью самой.

И в ночи мелькают лица

милых сердцу городов,

и выглядывают птицы

из забывшихся годов.

Алтай многоликий

Весёлые песни пою, покидая

владенья алтайского бога Кудая,

где горы хранят молибден для потомков,

и молятся люди аржанам-потокам.

А дочки Кудая – небес ученицы –

на радуге любят сидеть, как на ветке,

и славить века, подражая синицам,

и грезиться, как коммунизм с пятилеткой.

Куда я, Кудай, узкоглазый мой предок,

на белом коне, с ноутбуком под мышкой

уеду?.. Дымятся аилы к обеду

и целится даль пограничною вышкой.

По Чуйскому тракту грохочут  КАМАЗы –

зарплату везут загорелому люду.

А, впрочем, её я не видел ни разу….

Алтай многоликий, тебя не забуду!

В материю радуг закутан спросонок

твой горный массив, что глядится неброско,

и чувствует горлом тебя жаворонок,

и рыжее солнце сосёт, словно соску.

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен...

* * *

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен

в союзе с колесницею Ильи

поют с утра, что этот мир свободен

от уходящей в сумрак колеи.

И соловей на сливе одинокой,

кривою саблей месяца сражён,

поёт о том же – о любви стоокой,

благоухая в звуке, как пион.

И я вослед за ними, друг метели,

сибирский отрок, возлюбивший Русь,

возню со словом-бражником затею

и как Иаков, с Ангелом сражусь.

Но вряд ли победителем предстану

в игре начал в ракитовом саду,

и Ангела к вершинам Алтайстана,

как пленника, с собою приведу.

Не о себе, а о Сибири скажет

имбирно-красный берег в тишине.

Река легко несёт свою поклажу

с тяжёлыми каменьями на дне.

И видит Русь, как сферу золотую,

которую вращает Мономах,

и всюду в небе радуги токуют –

тетерева у солнца на руках!

Катунь в верховьях Белухи

Катунь ещё не обросла

в своём верховье небылицей,

и капли, падая с весла,

мечтают с жемчугом сравниться.

С утра испытывая стыд

и муки крепкого здоровья,

быка за холку теребит

шершавая губа коровья.

Уходит лето на белки,

спасаясь от жары и гнуса,

Катунь же вниз одна бежит,

круша торосы и турусы.

В ней всё – надежда на тепло

и танец утреннего света,

река подвижное стекло

считает сном переодетым.

Бегут вослед Катуни дни,     

себя мечтой о счастье теша,

и неба яркие одежды

алтайской музыке сродни.

Всё ей – филармония, всё ей – птичья грамота…

* * *

Спелая черёмуха – значит, песню спела.

Сам язык свидетель чуду у ручья.

Музыкой становятся, песней оробелой

аромат цветения, ягода ничья.

Крупная, с оскоминой, ветру говорящая

что-то из Бетховена – выдох или вдох.

А порой из Моцарта песня настоящая –

с болтовнёю справится и заглушит чох.

С нотною линейкою обручилась ягода,

си-бемолем светятся чёрные бока.

Всё ей – филармония, всё ей – птичья грамота…

С ежегодной верою смотрит в облака.

Алтайский часослов

 1.

 "Нет!" – сказал Господь. Адам заплакал

 и на Еву грустно посмотрел.

 Та листок тропического злака

 сорвала и сделалась, как мел.

 Дождик поддержал унынья песню, 

 где-то вдалеке запел сверчок…

 Радугой спускались с поднебесья,

 чудные, прозрачные ещё.

 2.

 По дороге длинной, как сказанье,

 шли, и говорила Тишина…

 «Вы ли это?» – «Мы». – «А где заданье,

 что в ночи сияет, как луна?

 Песня ваша где – душе лекарство,

 что иные славит времена?..»

 Шли в ещё не спетое пространство,

 отличить стараясь жизнь от сна.

 3.

 «Не предадим суровых ледников!» –

 клянутся реки и ручьи Алтая,

 но с гор опять текут… Итог таков:

 снег на весеннем солнце скоро тает!

 Бегут, с собою небо прихватив,

 поля и лес, доступные их взору,

 в пути рождая песенный мотив,

 служа Владыкам фауны и флоры.

 4.

 Ударь деревню стылую о звёзды,

 чтоб кровоточить стала от усилья

 себя познать вне чисел и погостов,

 чтоб ощутила вновь тугие крылья

 крыльцом и крышей – всей жилой системой,

 и в том краю, где ищущий обрящет,

 деревню, мою грустную поэму,

 не задвигай, Владыка, в долгий ящик!

5.

 Бросался словами, себе на уме,

 струился наречьями, как ручейками,

 и вот – будто нищенка ищет в суме

 иного пространства худыми руками!

 Что делать, не знаю, и точки следят

 за тем, чтоб слова не вернулись назад,

 запачкав себя падежами иными

 и дружбой с корявыми запятыми.

 6.

 В стеклянной часовне, которую мы называем поляной,          

 дух летнего полдня валяется с нимфою, пьяный,                  

 и тешит своё самолюбье лесное он тем,

 что с нимфой затронул немало классических тем.

 Но выдох его для стеклянной часовни – веселье

 и жердь, на которую мысли, как птички, присели.

 Часовня сама по себе существует на свете,

 но будут ли дети? Будут ли сказки о лете?

 7.

 Награди меня кашлем, оспою,  

 чтобы чувствовал боль других.

 Я – урок твой последний, Господи:

 больше не создавай таких!

 Лучше ящериц с пауками,

 лесовую, степную прыть,

 а с ногами или с руками –

 всё равно… Лишь бы мог любить!

Стрижи

О крыльев серебристые ножи!

На тонкие ломти разрезан воздух.

И стынет чай, и неба этажи

наполнил дым, мечтающий о звёздах.

Откуда он? Попробуй, расскажи

о вещих снах, о лыке и мочале!

Зимой – о белых выстрелах лыжни

в живое сердце северной печали.

Крик петуха несётся со двора,

гусиные перебивая оры.

Стрижиная густая детвора

Гагарину сродни в полёте скором.

Наивен ив серебряный указ,

что лучше наблюдать из окон дома,

как в лютое ненастье дикобраз                    

летит по небу – рыжая солома.

Тут жизнь, и домовитые стрижи

перину перетряхивают лета.

Попробуй, их указом отреши

от ликованья, молодости, ветра!

Приглашение побывать на Алтае

Мерцают сажей в печной трубе

чужие домыслы об Алтае.

Они, как мельники, на горбе

сухую воду в амбар таскают.

А в нашей розовой стороне

в лесной клубнике гогочут гуси

и фляжка новая на ремне

блестит, и солнце затмить не трусит.

И я иду, не задет иглой

задиры-ельника, по тропинке,

и птицы горные надо мной

поют покрытые снегом пики.

Ты хочешь знать, почему Алтай

глядит Казахстану в сухие очи,

и скрипом мачтовым высота

судьбу иную ему пророчит?

Тогда приезжай в этот горный край!

Его лебединые переливы

тебе подарят таёжный рай,

богатый нужным адреналином.

Алтай – алтарь, и звучит комус*

над сладкой ягодой хорошея,

и солнце нитями жёлтых бус

с утра орлу украшает шею.

Приедешь – подумаем вместе, как жить,

чтоб в жилах текла бухтарминская сила,

и месяц свои золотые ножи

в ночи поднимал за Алтай и Россию.

Раздуем огонь в запоздалой печи,

по звёздам прочтём эпифанию чуда

и, как полагается, промолчим

зачем мы явились сюда и откуда.

^{*алтайский музыкальный инструмент}

                       Конец

Оглавление

Игорь Муханов Звуки Азии

Песни Уймонской долины

  Благопожелание

  Лунная таможня 

  Катуни, протекающей возле Замульты

  Этюд ночного воспоминания

  Девушка из Уймона

  Дети и небо

  Сельская картинка

  Ветер и море

  Цветы Алтая

  Считалочка из детства

  Акварели аквамарина

  Ключи от Рая

  Засушенный цветок

  Воспоминание

  Ветер в пшеничном поле

  Благопожелание раненой песне

  Огород

  На перевале

  Песня беременной женщины своему ребёнку

  Весенним утром

  Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму

  Игры лягушек

  Зелёный бык

  Мальчик и Ангел

  Веснянки

  Отражения

  Подсолнух ночью

  Эпифания любви, её таинственному пробуждению

  Этюд душистого табака

  Славяне ветра

  Осенний лист

  В летний полдень

  Бабочки

  Зимняя соната

  Кредит у сирени

  Небылицы, сочинённые ветрами

  Старинные слова

  Вальс ассоциаций

  Царица Савская

  Катуни

  Пальцами циньских богов

  Лунные тени

  Лунный звук

  Фейляндия

  Печаль одинокой кукушки

  Творчество

  Поэзия разговора

  Уймонская долина

  Луга

  Горы и камни

  Церковь в Усть-Коксе

  О чудесах, случающихся в Уймонской долине

Золотой ветер (эпифании)

  Вместо предисловия

  Эпифания радуге, охотнику и его пуле

  Отшельник, живущий в горах

  Представления о Монголии у духов Алтая и у людей

  Дельтапланы летним утром

  Эпифания воображению

  Путешествие в Горно-Алтайск, с описанием случившихся приключений

  Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму

  Заимка старовера

  Луна в жизни алтайского народа

  Поэзия Алтая

  Новая алтайская поэзия

  Золотой ветер

  Эпифания лягушкам, их пению и ночным играм

  Эпифания Алтаю, его особенностям и его сотрудничеству с человеком

Звуки Азии

  Обращение к Азии

  Бессонница

  Азия

  Сгибая Сибирь половицей...

  Одуванчики

  Яблочные сны

  Горные соловьи

  Из жизни Киевской Руси

  На морозе свечу зажгу

  Чтоб настоялась речь…

  Монгольская степь

  И Скрябин, повелитель звукоцвета…

  Тропинка

  Птичий язык

  Поэт в Багдаде

  Сон охотничьей собаки

  Перекаты Катуни

  Алтайская осень

  Алтай

  В пустыне

  Алтайский язык

  Красный путь

  Звуки Азии

  За горсть сухой травы коню...

  Сон быка

  Беглым взглядом

  Разговор с дождём

  Монолог аксакала

  Застольная песня

  Как попадает на солнце рассказ...

  Парень в линялой гимнастёрке

  Муза

  Основы самоврачевания

  О-го-го

  Я деньги вложил в ледяную траву…

  Урожайным будет этот год…

  Апельсиновый, яблочный, синий…

  Мечта

  Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил…

  Алтайский язык

  В своё ружьё, как дробь, меня вложи…

  Зимний день

  Золотистый свет, извлекаемый из чтения

  Ночной поезд

  Алтай многоликий

  Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен...

  Катунь в верховьях Белухи

  Всё ей – филармония, всё ей – птичья грамота…

  Алтайский часослов

  Стрижи

  Приглашение побывать на Алтае