КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Овальный портрет [Анатолий Иванович Белинский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анатолий Белинский Овальный портрет




Глава первая В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ

Всякий раз, бывая в командировке в другой стране — а таких поездок у Николая Андреевича Садовникова набралось уже много, — он испытывал желание вырваться из официального зала или учебной аудитории, где обычно проходили разного рода симпозиумы. Вырваться не потому, что ему было неинтересно на таких собраниях: прожив шестьдесят с лишним лет, Садовников давно уже понял, что даже если подобные собрания, конференции не дают ничего конкретного в разрешении той темы, которой он посвятил остаток дней своих (так говаривал он в кругу друзей и семьи, лукаво намереваясь прожить еще немалый кус жизни), то общение с людьми, разрабатывающими в различных концах земли сходные научные идеи, было для него ничем не заменимо. Оно, это общение, оберегало от движения по ложному пути, заставляло соизмерять собственные успехи с успехами людей, о существовании которых он знал только по статьям в научных изданиях или встречал разок-другой именно на таких симпозиумах, как в этот раз, здесь, в чистом, красивом и чужом городе, раскинувшем свои коттеджи и университетские корпуса на склонах суровых скалистых сопок вокруг серо-стального фьорда. Николай Андреевич испытывал почти мальчишеское желание пройтись по каменистой земле, дотронуться до шершавого ствола такой же, как где-нибудь на Карельском перешейке, высокой сосны или просто слоняться по незнакомому городу. Идти не торопясь, то и дело останавливаясь возле больших витрин магазинов, украшенных нарядными тканями, или изящными дамскими туфлями на легкомысленно тонких каблучках, или добротной кухонной мебелью — стол, два табурета, длинная лавка — все это из сосновых досок, гладко остроганных и покрытых лаком так, что янтарно-желтый цвет вызывал желание погладить их рукою, ощутить тепло дерева. Все товары, выставленные в витринах универсальных магазинов и маленьких лавчонок, предлагали себя покупателю, о чем свидетельствовали цены, написанные на бумажных ярлыках люминесцентными красками. Как правило, было две цены: одна старая, перечеркнутая крест-накрест, а вторая — новая, меньше той, что была перечеркнута. Глядя на эти ярлыки с ценами, Николай Андреевич подумал: хозяева магазинов всячески подчеркивают снижение цен, зато когда повышают их на свои товары, то предпочитают о старой цене не напоминать.

Впрочем, Садовников мысленно одернул себя: что за дурная привычка — выискивать в чужой стране нечто негативное лишь потому, что страна для тебя — неродная!.. Но, подумав так, тут же поправил себя: не плохое отыскиваю, а сопоставляю, сравниваю, ищу, чем эта зарубежная жизнь отличается от нашей.

Именно желание пройтись по улицам города, самому, без гида, этого «объясняющего господина», составляло для Николая Андреевича Садовникова главную прелесть пребывания на чужой земле. Впрочем, только в первые дни, потому что уже через неделю жизнь в стерильно-чистых отелях с их холодно-опрятным синтетическим уютом надоедала, и с каждым днем ему все больше хотелось сесть в самолет или поезд и проснуться уже в Ленинграде, чтобы можно было, отдернув утром штору, увидеть за окном напротив дом с эркером, услышать знакомый шум Большого проспекта, увидеть, как дуга троллейбуса срывает с толстых проводов нестерпимо яркую искру.

Николай Андреевич был не таким уж домоседом. Вырастив двоих сыновей, он вместе с женой любил проводить свой отпуск в Крыму, в Прибалтике, а то и на Домбае. Но в свою квартиру на Васильевском острове, неподалеку от Академии художеств, Николай Андреевич возвращался всегда с удовольствием. Здесь его ожидали стеллажи с книгами, а на стенах висели любимые картины — живопись, графика. Садовников гордился, что у него была, как он сам говорил, неплохая коллекция «мирискусников», несколько полотен других русских художников.

По правде говоря, в молодые годы, когда Николаю Андреевичу пришлось, как теперь выражаются, «пахать в науке» аспирантом, чтобы можно было потом сказать себе, что есть и моя частичка в науке о фторсодержащих соединениях, — в те времена его мало заботили те три картины, которые достались ему по наследству от деда, профессора Петербургского университета. И только спустя много лет, когда Николай Андреевич стал кандидатом, а затем и доктором наук, когда фамилия Садовникова стала известной в кругу ученых-неоргаников, а дети выросли, когда — чего греха таить! — появился определенный достаток, Николай Андреевич позволил себе увлечься: время от времени он стал покупать акварели, рисунки, а то и картины. Дело это, впрочем, оказалось, дорогостоящим, но тут уж Николай Андреевич почувствовал своеобразный азарт к коллекционированию. Появились знакомства с людьми, которые, подобно ему, собирали живопись, рисунки художников.

Он не стал ни выдающимся знатоком, ни владельцем большой коллекции, но у него выработался вкус к хорошим полотнам, рисункам, и то, что нравилось ему с первого взгляда, как правило, было работой хороших мастеров.

Николай Андреевич любил бывать на выставках художников, а в последние годы вообще не пропускал ни одной. Если выезжал из Ленинграда в другой город, то считал своим долгом зайти в местный музей. Бывая в заграничных поездках, он и там старался посетить музеи и картинные галереи, хотя современная живопись, которой там были напичканы экспозиции, вызывала в нем досаду: не мог он принять за живопись эти перекошенные аляповатые одноглазые или одноухие фигуры, полотна, сделанные под примитивистов.

В этот раз в городе, где проходил симпозиум, не было никаких картинных галерей и музеев, но от коллег по семинару Николай Андреевич узнал, что на центральной улице этого чистенького городка есть несколько лавчонок, где наряду с канцелярскими принадлежностями и книгами владельцы торговали картинами. Поэтому, сбежав после обеда с необязательного приема у одного из промышленников, финансировавших деятельность университета, Садовников предался любимому занятию: прогуливался по улице, где находились лавки с картинами, и глазел на витрины.

Как и следовало ожидать, о двух из этих лавок можно было только с большой натяжкой сказать, что они торгуют картинами: в них висело лишь несколько небольших полотен да десяток акварелей. Любопытным было то обстоятельство, что и полотна, и акварели были отнюдь не модернистские, а настоящие, добротно выполненные натюрморты, букеты цветов и пейзажи с излюбленными мотивами: сосны на скале, берег моря, рыбаки с сетями.

Только в третьем, сравнительно большом магазине, куда войти можно было лишь распахнув высокие двери с зеркальными стеклами, над которыми висел медный колокольчик с молотком, откликавшийся мелодичным звоном, когда дверь открывалась, Николай Андреевич увидел на стенах десятка два полотен и акварелей, а на прилавке лежали стопой рисунки. Тут же продавались краски, кисти, лаки. Покупателей не было. Продавец, высокий светловолосый парень в клетчатом джемпере-безрукавке, сидя за прилавком, протирал какую-то склянку. Руки у него были большие, Садовников подумал, что такими руками сети бы из воды тащить, а не кистями торговать... Парень окинул Садовникова равнодушным взглядом и продолжал свое занятие: протирал стекло, глядел сквозь склянку на свет и снова тер ее.

Николай Андреевич, переходя от одного полотна к другому, рассеянно скользил по ним взглядом. Некоторые из них нравились ему, но цены, обозначенные в кронах и марках, были столь внушительны, что о покупке конечно же не могло быть и речи. Правда, Николай Андреевич подумал, что, пожалуй, в этом был бы некий шик — приехать из заграничной командировки и привезти домой полотно скандинавского художника. Ну не полотно, а хотя бы вот эту акварельку: серые гранитные валуны, тонкая березка на скале и опускающееся в море оранжево-красное солнце.

Садовников подошел ближе к акварели, потом отошел от нее, вновь вернулся. И вдруг почувствовал, что продавец перестал тереть склянку, внимательно наблюдает за ним. Потом парень поднялся, вышел из-за прилавка и спросил о чем-то Николая Андреевича по-шведски. Садовников сконфуженно покачал головой. Тогда продавец спросил его по-фински, и снова Садовников пожал плечами. Парень обратился к нему на ломаном английском языке:

— Хотите приобрести?

— Пока только смотрю, — на таком же ломаном английском, только ломаном по-своему, ответил ему Садовников.

— Нравится? — спросил парень, кивая на акварель.

— Хорошая работа, — ответил Николай Андреевич.

— Да, хорошая, — подтвердил продавец и вдруг заговорил долго и не очень понятно, пытаясь что-то предложить Садовникову, но что именно — Николай Андреевич не мог уяснить.

Он испытывал чувство неловкости и даже некоторого беспокойства: неловкости оттого, что в конце концов не собирался он здесь ничего покупать, да и денег на покупку у него не хватило бы, даже если он решится потратить всю свою наличность. А беспокоился потому, что боялся влипнуть в какую-нибудь неприличную историю. Но лицо у парня было открытое, не подобострастное и не нахальное, говорил он рассудительно, спокойно.

Парень тем временем, приняв его молчание за согласие, покинул Садовникова, зашел за прилавок и скрылся за дверью, что вела в другое помещение. Николай Андреевич остался в зале один и уже подумывал, не уйти ли ему отсюда, пока парень не вернулся. Но уйти сейчас, когда в магазине никого не было, — это могло показаться подозрительным бегством, и Николай Андреевич, досадуя, что остается на месте, оставался на месте.

Через несколько минут продавец вернулся в зал, в руках у него была небольшая картина без рамки, прикрытая синтетической пленкой. Продавец протянул ему картину и, коверкая слова, сказал:

— Вы понимаете много. Это очень хороший художник. Русский.

Николай Андреевич недоверчиво взял картину, откинул пленку и вздрогнул: это был портрет молодой женщины, и художник, без сомнения, был русский. Более того, Садовников готов был поклясться, что он уже видел этот портрет раньше, даже знал автора.

— Федотов?! — удивился он.

Продавец кивнул в знак согласия.

Два года назад Садовников видел этот портрет в доме на улице Декабристов. Хозяйка квартиры говорила, что портрет достался ей по наследству, на нем изображена ее бабушка по материнской линии. Портрет экспонировался на выставке в Русском музее. И сейчас, стоя в магазине, Садовников машинально перевернул портрет: сзади на холсте был прикреплен бумажный ярлык с надписью: «Экспонат выставки в Русском музее 1938 года».

Без сомнения, это был тот же портрет, который он видел два года тому назад в Ленинграде.

— И это... этот портрет продается? — спросил он.

— Да, — подтвердил парень.

— Сколько стоит? — машинально спросил Садовников, хотя спрашивать было наивно.

Продавец назвал сумму в несколько тысяч крон, как того и следовало ожидать. Садовников отрицательно покачал головой, медля с возвратом портрета. Множество вопросов промелькнуло за эти считанные мгновения в его голове. Как здесь оказался портрет кисти Федотова? Неужели ленинградская владелица продала его за границу?

У Николая Андреевича были смутные познания в том, какие произведения искусства можно, а какие нельзя продавать за границу. Однако он догадывался, что картины Федотова в числе тех, которые являются национальным достоянием и вывозу за рубеж не подлежат.

— Откуда у вас эта картина... этот портрет? — спросил Садовников, чувствуя, что у него пересохло во рту.

Парню в клетчатом джемпере что-то не понравилось в вопросе Садовникова, он настойчиво потянул портрет к себе, почти выдернул его из рук Николая Андреевича, заговорил сердито и многословно, но из его речи Садовников понял разве лишь то, что его стыдили и говорили о его бедности. Продавец с портретом в руках ушел за стойку, сунул картину куда-то вниз, одновременно бросив недовольный взгляд на Садовникова. Потом ему и это укрытие показалось ненадежным; с портретом в руках он скрылся в двери, которая вела во внутреннее помещение. Николаю Андреевичу не осталось ничего другого, как уйти из лавки, пока хозяин отсутствует, чтобы не вступать в ненужный с ним разговор. Садовников заторопился к выходу — дверной колокольчик отозвался мелодичным звоном на его поспешное бегство.

На улице Николай Андреевич понял, что ему никуда больше не хочется идти, и вообще он испытывал чувство человека, которому испачкали новый костюм: и досада, и злость, и стыд одновременно. Нарядные уютные улочки города показались ему не просто чужими, а враждебными, и он, не останавливаясь больше возле витрин, направился в гостиницу.

Но теперь у него оказалась уйма свободного времени, и прежде чем идти ужинать, он решил посмотреть фильм, который крутили тут же, в гостинице, в небольшом зале. Фильм был американский, про вурдалака: нескончаемая тягомотина, в которой накидывали петли на шеи, убивали топором, душили, втыкали нож в грудь, так что текли потоки черно-красной крови. Смотреть такую картину Николаю Андреевичу казалось стыдным, и он ушел с половины сеанса. От всего этого вечера осталась досада, и Садовникову захотелось вернуться в Ленинград.

Ночью, проснувшись в номере, он лежал с открытыми глазами, созерцая на стене смутный прямоугольник литографии, на которой было изображено (он этого не различал сейчас, в темноте, но помнил до деталей) нечто амебообразное, с зелеными, красными и черными пузырьками. Мысль о портрете кисти Федотова, который он видел в лавке, не давала ему спать — он и проснулся от тяжелого беспокойства, которое подспудно нарастало в душе. Садовников вспомнил тот вечер, когда впервые, еще в Ленинграде, увидел портрет молодой женщины.

Вдвоем они пришли на квартиру к хозяйке отнюдь не из-за самого портрета. Спутник Николая Андреевича, восьмидесятилетний профессор Василий Васильевич Марков, высокий тощий старик с гривой седых волос, в потертом стареньком пальто — никто посторонний не сказал бы, что это известнейший математик, увенчанный всевозможными академическими и лауреатскими наградами, — был страстным собирателем русских медалей. Его коллекцию знали в нашей стране и за рубежом, но даже и в этой коллекции имелись лакуны, пустоты. Одной из таких лакун была медаль работы Федора Толстого по случаю какого-то исторического события — Николай Андреевич не запомнил, какого именно. С профессором Марковым его связывало недавнее знакомство, перешедшее в подобие дружбы на почве любви к русскому искусству, хотя и к различным периодам его: Маркова занимал девятнадцатый век, Садовникова — начало двадцатого.

Хозяйка квартиры, Тамара Яковлевна, жила одна. Была она дочерью известного русского архитектора, блокаду прожила в Ленинграде, и, хотя во время блокады многое из доставшегося ей в наследство исчезло безвозвратно, в ее квартире были и картины, и образцы медальерного искусства, представлявшие интерес и для Маркова, и для Садовникова.

Квартира поразила Садовникова опрятной бедностью. Лишь телевизор был новой марки, а на всем остальном лежала печать былого: старенький продавленный диван, два огромных мягких кресла, пыльно-серых, тоже продавленных, круглый стол посреди комнаты, покрытый тяжелой серо-коричневой скатертью с кистями, на которой были видны застарелые пятна. В комнате с высокими потолками не было особых украшений, если не считать нескольких картин и фотографий в темных рамочках, как это было принято развешивать в чеховские времена. Среди рамок с фотографиями Садовников сразу заметил небольшой овальный портрет молодой женщины, и пока Василий Васильевич вел неспешную беседу с Тамарой Яковлевной о каких-то общих знакомых, которых они знавали полвека тому назад, Николай Андреевич то и дело посматривал на портрет. Заметив его интерес, Тамара Яковлевна оторвалась от беседы с Марковым и сказала с гордостью:

— Вы правы, портрет сто́ит, чтобы им любоваться: его написал Павел Федотов. Федотовских работ вообще мало, а тем более — написанных маслом. До войны этот портрет был на выставке в Русском музее.

Она подошла к портрету, сняла его с гвоздя и, передавая Садовникову, указала:

— Видите, на обороте даже ярлык есть.

— Вы, Тамара Яковлевна, — вмешался Марков, — непременно должны показать портрет в музее: все-таки нехорошо пренебрегать такой возможностью! Музей с удовольствием приобретет подобную вещицу.

— Вам хорошо говорить, Василий Васильевич! Небось со своими медалями вы не хотите легко расстаться!

— Никак нет, дорогая Тамара Яковлевна: свою коллекцию я давно завещал государству. Я считаю, что в нашем возрасте подобный шаг наиболее разумный: нужно быть скромным в своих желаниях.

— Уж куда скромней? — улыбнулась Тамара Яковлевна, тщательно расправляя невидимые складки на подоле своего темного платья с глухим воротом. — Желания мои и так скромны, а портрет для меня — на черный день. Если понадобятся деньги, тогда продам.

В этом месте их разговор был прерван звонком в прихожей. Тамара Яковлевна, извинившись, вышла из комнаты. Марков, насупив седые брови, сердито пожевал губами, но не сказал ничего и углубился в созерцание массивной бронзовой медали, ради которой он и пришел сюда. Николай Андреевич также молча любовался нежными, почти пастельными красками женского портрета в овальной рамке.

Правда, любоваться ему мешал невнятный разговор, доносившийся из прихожей. Судя по голосу, там пришел какой-то мужчина. Николаю Андреевичу была видна часть прихожей с тяжелой темной портьерой, скрывавшей входную дверь. В какой-то момент пришедший отогнул портьеру, и Садовников увидел, что это был высокий нестарый еще мужчина с холеным упитанным лицом, в добротной белой дубленке. Взгляд его темных глаз встретился со взглядом Садовникова, на миг задержался на нем, а затем гость снова отступил вглубь, за портьеру. Что-то не понравилось Николаю Андреевичу в облике этого человека: то ли его излишняя упитанность, то ли добротная дубленка, то ли оценивающий взгляд темных глаз, а может, все это, вместе взятое.

Садовников слышал, как Тамара Яковлевна сказала напоследок:

— Может быть, лучше на той неделе? Или через неделю, я думаю, так будет удобней. До свидания!

Хлопнула входная дверь, затем Тамара Яковлевна возвратилась в комнату. Глаза ее странно блестели. Она обратилась к Маркову:

— Вы, Василий Васильевич, не верите в телепатию — так вот вам прямое доказательство: это приходил один молодой человек, который очень интересуется портретом, что сейчас в руках у Николая Андреевича. Во́т вам!

— Как так? — удивился Марков, да и Садовников был удивлен.

— А вот так! — лукаво улыбнулась Тамара Яковлевна, и на миг ее сморщенное личико озарила чудная улыбка, которая поразила Садовникова так, что он подумал: а ведь в молодости Тамара Яковлевна, верно, была необычайно хороша!.. — Вот так! — повторила она, почти торжествуя. — Он довольно часто наносит мне визиты, это — художник. Превосходно разбирается в искусстве, говорит, что и сам пишет маслом, выставляется в Манеже. Я, правда, не видела — может, и обманывает меня, выжившую из ума старуху?.. Он очень упрашивает меня продать ему портрет, сулит золотые горы!

Марков, нахохлившись, склонил голову над столом, так что седые волосы упали ему на лоб.

— А при чем здесь телепатия? — спросил он подозрительно.

— При том! — снова улыбнулась она. — Стоило Николаю Андреевичу взять портрет, как этот молодой человек сразу почувствовал чужое поле, потому он и появился здесь. Да, да, не улыбайтесь! Он ведь не просто художник, он еще и ученый-психолог, университет закончил, стажировался в Бехтеревском институте. Он меня лечил от бессонницы, — добавила она, чуточку стесняясь, — и, вы знаете, помогло!..

— Чего же он хочет, этот лекарь-психолог? — с подозрением спросил Марков. — Портрет Федотова приобрести по дешевке?

Хозяйка слегка смутилась.

— Он мне предлагал кучу денег за портрет, но я, знаете, боюсь чего-то, сама не знаю чего. Вы не поверите, но меня смущают его... перстни!

Садовников опешил от такого признания, а Василий Васильевич только пожевал губами. Тамара Яковлевна продолжала:

— Я не люблю, когда мужчина носит золотые кольца. Это у меня с давних времен: у нас в семье никто не носил. А у Павла Юльевича не один, а три золотых перстня на руках! Причем один — с дивным изумрудом! Очень красивая вещь... А тут еще такое совпадение: недавно я увидела по телевизору выступление модного поэта. Я не люблю этого человека: когда он с пафосом читает свои стихи, так и видно, что это горит бенгальский огонь. И надо же такое совпадение — у него тоже три золотых перстня на пальцах! После этого я решила, что не продам портрет Павлу Юльевичу. Не продам! Но каково у него чутье: сразу ощутил угрожающее поле вокруг предмета, который его интересует!..

Василий Васильевич сердито заговорил:

— Какое поле, Тамара Яковлевна, какое поле?! Знаю я этих жучков, повидал за свою жизнь! Признайтесь, он к вам по два раза на неделе приходит, ведь так?

Женщина поджала губы жеманно.

— Ну уж, по два раза!.. Но, в общем, он звонит мне часто.

— То-то и оно! — торжествующе произнес Марков. — Эти люди потому и живут вольготно, что существуют такие доверчивые женщины, как вы!

Тамара Яковлевна пыталась возразить, но делала это весьма неуверенно.

Возвращаясь после визита к Тамаре Яковлевне домой, Марков ворчливо говорил Садовникову:

— Верите, я перестал ходить в общество коллекционеров, хотя там многое для меня привлекательно. А перестал ходить из-за таких дельцов, как этот, о котором она говорила. Прямо какие-то нувориши с толстыми бумажниками и золотом на руках. От них за версту тянет нечистоплотными делишками! Для меня собирательство, коллекционирование — дело неспешное, дело всей жизни. Да вы сами знаете, хорошая коллекция требует немалых средств, и мы с вами — отнюдь не Ротшильды, не Ханенки и не Третьяковы. А этим — молодым, да ранним — подавай все немедленно, все сразу, все за один день, всю коллекцию. И представьте себе, купят! Любые деньги найдут и купят! Вот я и думаю: откуда у них такие деньги? Я, профессор, дважды лауреат, одинокий человек, я не могу истратить десятой доли того, что позволяют себе эти люди. Вы как полагаете, отчего это?

Садовников не ответил тогда Василию Васильевичу. Он бы не мог ответить на этот вопрос и сейчас, спустя два года после того разговора. Но, ворочаясь в постели от бессонницы ночью, в заграничном отеле, он дал себе слово, что, как только вернется в Ленинград, разыщет Тамару Яковлевну и узнает о судьбе портрета.

Впрочем, слово свое он не сдержал, потому что, когда возвратился в Ленинград, забыл о своем намерении, закружившись в суете институтских дел. К тому же он и дома оказался предоставленным самому себе: жена уехала к сыну, где некому было сидеть с внуком, ибо невестка готовилась к защите диссертации. И только спустя месяц или два по возвращении Николай Андреевич позвонил Маркову и поинтересовался, не знает ли Василий Васильевич, продала или нет Тамара Яковлевна тот женский портрет.

— Голубчик, — сказал ему Марков, — а ведь Тамара Яковлевна померла полгода тому назад! И я оказался прав: федотовский портрет исчез, она его кому-то продала. Да, продала! Во всяком случае, внучатые племянники — ее родственники, — когда явились делить наследство, никакого портрета не нашли. Так всегда бывает, когда человек не желает слушать трезвых советов. Тамара Яковлевна была женщиной — этим все сказано...

Марков еще долго говорил, но Садовников плохо слушал его, потому что понял: тогда, в магазине, он держал в руках портрет, которым некогда владела Тамара Яковлевна. Теперь было уже совершенно ясно, что портрет попал туда не случайно. И даже наверняка незаконным путем. Но если это так, то что должен в таком случае делать он, доктор химических наук Садовников?

Вопрос этот оказался не прост. Два дня Садовников не находил себе места, пытаясь решить его. То есть он понимал, что совершено незаконное деяние, которое принесло ущерб стране. И выходило так, что он, Садовников, как честный человек и гражданин, должен заявить об этом «куда следует».

Но, во-первых, как всякий честный человек, он инстинктивно сторонился дел, связанных с людьми нечистоплотными, а то и жуликами. А во-вторых, идти в милицию с заявлением, что какой-то парень с тремя перстнями на пальцах присвоил себе, а затем продал за границу картину кисти крупного русского мастера — для этого, считал Николай Андреевич, нужны более веские доказательства, чем те скудные обрывки фактов и домыслов, которыми он располагал. Поразмыслив, Садовников сообразил, что делами о контрабанде занимается вовсе не милиция, а работники Комитета государственной безопасности — это, как ему казалось, и без того осложняло дело.

Николай Андреевич знал, что органы КГБ охраняют государственные секреты, борются со шпионажем, с политическими диверсиями. Знал он и то, что случись с ним что-либо, связанное с этой щекотливой областью жизни, то помочь ему могли и должны были прежде всего работники КГБ. Потому что они, считал не без основания Садовников, обладают необходимым кругом знаний и прав. Потому что они еще со времен Дзержинского стоят на страже интересов государства, а значит — каждого человека в отдельности.

Но одно дело понимать, и совсем другое — решиться на какой-то шаг. Возможно, Николай Андреевич так и не решился бы ни на что, но при очередной встрече с Марковым не удержался и рассказал старому профессору о случае, приключившемся с ним в заграничном магазине, и о своих намерениях. Василий Васильевич неожиданно горячо принял это к сердцу.

— Голубчик, о чем речь? Вы обязательно должны сообщить в милицию, в КГБ, в прокуратуру. Кстати, у меня есть хорошая знакомая: прокурор и в то же время очаровательная женщина, прекрасный знаток искусства и вообще интересный человек. Я с ней встречался три или четыре раза — меня приглашали в прокуратуру как эксперта по одному громкому делу о спекуляции орденами и медалями. Так что отбросьте сомнения: дело-то первостепенной важности! Не так много у нас осталось работ Федотова, чтобы их разбазаривать.

— Да ведь знаете, — колебался Садовников, — как-то не принято поступать так: а вдруг кого-то зря обидишь?

Марков рассердился.

— Вас прежде всего беспокоит ваша личная белоснежная манишка: останется ли она белой, если вы сообщите в прокуратуру, что видели портрет Федотова за рубежом?.. А то, что наше искусство обкрадывают, — это вас не касается? На аукционе Сотби продают Куинджи, Саврасова! Я собственными руками держал эти полотна, а потом узнаю́: пошли с молотка в Лондоне, уплыли за океан. Да сколько наших художников: Репин, Кузнецов, ваши любимые «мирискусники» — и все из нашей страны, из частных коллекций! До каких же пор будем разбазаривать?.. Портрет Федотова, который вы видели у Тамары Яковлевны, оказался за рубежом, так?

— Так.

— Законным путем он мог туда попасть?

— Этого я не знаю. А вдруг мог?..

— Вот и предоставьте компетентным людям разобраться, как он туда попал! И чем быстрее они это сделают, тем больше гарантии, что к портрету Федотова не присоединится за рубежом еще какое-нибудь полотно Левитана или Репина. Это и будет высшая степень порядочности, о которой так заботится ваша чуткая интеллигентская душа!

— Вы, Василий Васильевич, говорите со мной так, будто сами вы — потомственный пролетарий, а не интеллигент в четвертом поколении!

Марков сердито сдвинул седые лохматые брови к переносице.

— Бросьте вы, к аллаху, эти сословные предрассудки: пролетарии, интеллигенты, третье поколение, пятое!.. Какой-то глупый гусарский шик — кичиться происхождением. Меньше надо заботиться о собственном «я», больше о людях думать, о стране, о земле, на которой живешь. Надеюсь, убедил я вас?


«Начальнику Управления КГБ СССР

по Ленинградской области

4 марта 1980 г.

Оперативное сообщение
Обращаем ваше внимание на то, что в последнее время на аукционах и в антикварных магазинах западноевропейских стран участились случаи продажи предметов русского изобразительного и декоративно-прикладного искусства (картины, иконы, изделия из золота и серебра, выполненные русскими мастерами прошлых веков). Предположительные пути незаконного перемещения этих ценностей за рубеж идут через границу с Финляндией. Предлагаю принять меры по вскрытию каналов утечки этих предметов за рубеж и пресечению деятельности лиц, занимающихся перемещением национальных ценностей за рубеж. Результаты доложите.

Подпись».
«В Комитет госбезопасности СССР

Заявление
Я, гражданка Власова Людмила Владимировна, 1928 года рождения, проживаю в Ленинграде с 1946 года, хочу сделать сообщение насчет морального облика работницы-посудомойки столовой треста «Совавтотранс» Зинаиды Бубновой, которая вовлекает в преступление честных мужчин, а именно шоферов, которые на международных перевозках. Она им контрабанду дает, чтобы за границу везли, иконы всякие. А сама она одевается, как принцесса: в дубленке, в кримплене — это при ее-то зарплате!.. Она моего сына неженатого, Михаила Платоновича Власова, тоже завлекла, предлагала провезти контрабанду, но он отверг ее гнусное предложение, о чем мне сознался лично. А я боюсь, что Зинаида снова будет приставать к нему, потому что он у меня слабый характером, нестойкий. Прошу проверить правильность моего письма, потому как я работаю в той же столовой и лично видела, как Бубнова совала какую-то икону Довгалеву Косте в его портфель. А Костя Довгалев не сегодня-завтра уйдет в рейс за границу. Прошу принять меры.

К сему остаюсь Власова Л. В.
22 марта 1980 года».

Глава вторая СОЛОМИНКА В ЧУЖОМ ГЛАЗУ

В кабинете с высоким потолком и высокими окнами, выходившими во двор здания, сидели трое: хозяин этого кабинета, начальник одного из отделов УКГБ, Виктор Борисович Яковлев — невысокого роста, лобастый мужчина лет сорока пяти; оперативный работник, жизнерадостный румяный здоровяк Владимир Берестов и следователь Петр Герасимов — младший по возрасту да и по служебному положению тридцатилетний худенький мужчина в коричневом костюме. Виктор Борисович сидел за своим столом. У противоположной стены, возле сейфа, расположился Берестов, Герасимов пристроился возле книжной полки — это было его излюбленное место в кабинете у начальника.

Герасимов понимал, что после совещания у заместителя начальника управления, где был поднят вопрос о контрабанде произведений искусства, они собрались здесь втроем не случайно: распутывать этот клубок придется им.

— Какие у вас будут идеи? — спросил Виктор Борисович и тут же добавил, обращаясь к Герасимову: — Поставь рыцаря на место!

На книжной полке у Яковлева стояла чугунная фигурка Дон Кихота, в глубокой задумчивости опиравшегося на копье. Какой случай забросил в кабинет Виктора Борисовича это изделие чугунолитейной промышленности, никому не было известно, тем более что владелец кабинета никогда не изъявлял особой любви к произведению Сервантеса. Петра Герасимова фигурка Рыцаря Печального Образа не то чтобы интриговала, но постоянно притягивала его внимание. Так что и сейчас он, как только опустился на стул, машинально потянулся рукой к ней.

— Поставь рыцаря на место! — строго повторил Виктор Борисович и тут же сказал: — Подведем итоги!

Подводить итоги было рано, дело только начиналось, но такое уж было у Яковлева постоянное присловье, от которого он безуспешно пытался избавиться.

— Руководство нас предупредило о незаконном перемещении предметов искусства за рубеж. Кроме того, неделю тому назад к нам поступило письмо от доктора химических наук Садовникова, который был в командировке за границей и видел там в какой-то лавке портрет кисти Федотова. И наконец, имеется заявление Власовой о противозаконных действиях Зинаиды Бубновой, работницы столовой треста «Совавтотранс». С чего начнем, какие будут идеи?

Владимир Берестов скрипнул стулом, на котором сидел, деловито заявил:

— Идея самая простая: проверить письмо Власовой насчет этой Зинаиды Бубновой.

Яковлев кивнул лобастой головой.

— Идея очевидная. Ты так думаешь, Петр Васильевич?

Герасимов двумя указательными пальцами потер переносицу, помолчал какое-то время и сказал:

— Я тоже полагаю, что надо провести предварительную проверку письма Власовой. Дело в том, что имя Бубновой мне знакомо: два года назад в суде рассматривалось дело о группе спекулянтов, которую возглавлял некий Рогачев. Зинаида Бубнова проходила по этому делу как соучастница. Правда, суд счел возможным не наказывать ее, учел ее раскаяние и то, что у нее малолетний ребенок. А сейчас в заявлении Власовой называется конкретный факт — думаю, следует все это проверить.

— Согласен, — сказал Яковлев. — Если подтвердится заявление Власовой, возбудим против Бубновой уголовное дело. Но меня заботит другое: не упираемся ли мы в одну только версию? Давайте рассуждать, какие прежде всего могут быть каналы?

— Скорей всего, через таможню, — сказал Герасимов. — В аэропорту или на границе.

Яковлев недоверчиво покачал головой.

— Ну-ну, выходит, таможенники галок ловят, а преступники живописные холсты в чемоданах перевозят?

Берестов, почувствовав ехидцу в словах Яковлева, возразил:

— Большие картины они в вагоне могут спрятать или еще где!..

— Автомашины каждый день идут через КПП, — подтвердил Герасимов.

— И теплоходы в Финляндию ходят из Ленинграда, — снова вмешался Берестов. — А из Таллина челночные рейсы в Хельсинки через день. На теплоходе не то что картину — египетскую пирамиду можно увезти, если таможенники хлопают ушами!

— Значит, таможенники, — не то спрашивая, не то утверждая произнес Виктор Борисович. — И какие же будут наши действия?

— Я займусь проверкой заявления Власовой, — сказал Берестов.

— Давай! — согласился Яковлев. — Два дня тебе сроку.

— Виктор Борисович, — сказал Герасимов, — если ценности уходят через таможню, то есть смысл вступить в контакт с таможенниками, посмотреть порядок досмотра автомашин. Я готов хоть сейчас поехать. Надежд особых не питаю, потому что люди там работают опытные, но все ж посмотреть бы надо. И в порту побывать, связаться с Таллином. Может, поговорить с командами теплоходов, которые регулярно ходят в Хельсинки.

— О чем говорить? — удивился Берестов. — Дескать, не возите ли вы, дорогие граждане, контрабанду?!

Герасимов поморщился.

— Побеседовать, предупредить о бдительности, рассказать различные случаи... Глядишь, подтянутся люди, строже будут смотреть — всякое отклонение станет больше заметно.

Виктор Борисович согласился с предложением Герасимова:

— В предложении Петра Васильевича есть рациональное зерно, беседа с командой не повредит. А насчет таможни, тебе и карты в руки: езжай, я позвоню начальнику Выборгской таможни. У меня есть соображение, что тебе, скорей всего, надо в Торфяновку поехать. Присмотрись к работе, может, на свежий взгляд и увидишь что-нибудь любопытное!..


Конец марта на Карельском перешейке — это еще снег по сторонам шоссе, лед на Финском заливе, заколоченные, полинявшие за зиму павильоны на серых песчаных пляжах. Но шоссе уже чистое от снега и льда, и, хотя солнце скрывается где-то за тучами, в воздухе все равно ощущается приближение весны.

На пограничном пункте Торфяновка возле одноэтажного здания таможни стояло десятка полтора контейнеровозов и больших фургонов. Герасимова встретил старший смены — снисходительно-весело настороженный мужчина лет сорока, с виду — отменного здоровья, словоохотливый, с чудно́й фамилией Чичигейко.

— Рад вас приветствовать и готов оказать помощь, — сказал он, — только не знаю, в чем конкретно она может выражаться. Скорей, вы нам будете помогать, ибо, как говорил в армии мой командир отделения сержант Зубрилин, контроль — это уже помощь!

— Ну какой тут контроль! — постарался смягчить ситуацию Герасимов. — Я хотел бы здесь, на месте, ознакомиться с порядком досмотра грузов.

— Порядок простой, — бодро отвечал Чичигейко, — груз приходит к нам под пломбой. Мы пломбы вскрываем, проверяем наличие груза по документам и передаем финским таможенникам. Они тоже проверяют, пломбируют, и после этого за груз отвечает другая сторона.

— А шофер?

— И шофер, естественно. Его дело проверить, чтобы пломбы были целы.

— А досмотр шофера как происходит? — повторил Герасимов.

— Ах, шофер! — понял наконец Чичигейко. — Это кабину, да? Ну, мы это делаем по всем правилам. Хотите, пройдем на площадку, посмотрите сами.

Они вышли из помещения, направились к стоянке машин с большими прицепами, на бортах которых белыми на синем или синими на белом буквами было начертано «Совтрансавто». Работа шла так, как это излагал две минуты назад Чичигейко. Очередная машина выехала на площадку, здесь полуприцеп с грузом стали осматривать таможенники. Водитель машины вышел из кабины, предъявил документы на груз, расчетную книжку, валюту, которую он получил на руки. Один из таможенников осмотрел кабину, затем двигатель.

В общем, все шло так, как должно было идти. Герасимов терпеливо прогуливался по площадке, пока шел досмотр одной машины, потом второй, третьей. Кудрявый Чичигейко несколько раз отлучался куда-то по делам, но всякий раз возвращался, при этом шутил, всем своим видом показывая, что присутствие Герасимова ему ничуть не мешает. Когда он появился на площадке в очередной раз, Петр спросил:

— А что, эти водители часто здесь ездят?

— Да мы их, считай, всех в лицо знаем, по имени-отчеству различаем: народ знакомый. Если кто новый появится — сразу отличим.

В голове у Герасимова мелькнула какая-то неясная мысль, которая не то чтобы встревожила его, но почему-то обеспокоила: водители все знакомые, всех их, по существу, работники таможни знают...

Нет, провоз контрабандных грузов в полуприцепах, вероятно, невозможен, либо надо предположить, что все — и водитель, и наши таможенники, и финские — составили организацию, которая задалась целью переправить контрабандный груз через границу. Поверить в это означало бы расписаться в собственной глупости. А вот тайник в машине где-нибудь мог быть. Впрочем, насчет таких тайных мест у таможенников глаз наметан. Оставались шоферы, но кабины их досматривались, личные вещи — также. Карманы им не выворачивали, естественно. Однако портфели, чемоданчики или «дипломаты» проверяли — это Герасимов видел собственными глазами. И все же что-то беспокоило его, в особенности слова Чичигейко, что всех шоферов они знают в лицо. Но это же хорошо, что знают в лицо... Это же очень хорошо, что знают...

Герасимов подошел к машине в то время, когда пожилой таможенник осматривал кабину. Рядом стоял водитель, высокий блондин в джинсах и куртке, улыбаясь, он говорил второму таможеннику, примерно его одногодку, который листал документы водителя:

— Лишней валюты не держим! На лишние деньги покупают только лишние вещи.

Таможенник, осматривавший кабину, поднял матрац на спальном месте, даже пошарил там рукой, приподнял сиденье и опустил его. Внутри кабины, на капоте двигателя, на промасленной фанерке стоял пузатый черный портфель. Пожилой таможенник снял портфель, стал перебирать содержимое его — там были бутылки кефира, сверток с едой. Осмотрев, таможенник закрыл портфель и поставил его на прежнее место, на фанерку. Затем открыл инструментальный ящик справа от щитка управления, покопался в нем и вышел из кабины.

Герасимов трижды наблюдал этот процесс и не усмотрел в нем каких-либо отклонений от правил. Да что говорить — правила таможенники знали лучше него, они, как говорится, сквозь железо видят, а что он — дилетант!.. Тем не менее, собираясь возвратиться в Ленинград, он сказал еще раз старшему смены:

— Я вас прошу, будьте особенно внимательны при досмотре машин. И товарищам своим скажите.

— Будет сделано! — охотно откликнулся Чичигейко, при этом рот у него растянулся до ушей.

Еще бы! Никаких прорех в их работе не заметил этот непрошеный инспектор, можно было радоваться...

А вот Герасимов всю дорогу до Ленинграда размышлял о поездке на таможню. И чем больше он думал, тем больше настроение его портилось: поездка вышла вроде бы бесцельной. И снова, и снова сверлила какая-то мысль, неясная и оттого еще более тревожная: упустил он, что ли, какую-то мелочь?.. И не мелочь, вроде... Но что?..

Где-то на середине пути, уже когда подъезжал к Зеленогорску, понял наконец, что его беспокоило: знакомые шоферы! Вот именно, все эти водители международных перевозок были хорошо знакомы таможенникам, они знали их в лицо, знали по фамилиям. Это, с одной стороны, здорово, что знают их. А с другой, это же и притупляет бдительность. Раз проверил человека — все у него в порядке, два проверил — в порядке... Десять раз проехал — полный порядок! А вот тут-то и может начаться непорядок: при досмотре дают некую слабину, не так тщательно осматривают кабину... Впрочем, с чего он взял, что досмотр ведется менее внимательно?

Герасимов мысленно прокрутил все, что видел там, при досмотре. Вот таможенник открывает дверцу ящика, поднимает сиденье, матрац, роется в портфеле...

И вдруг Петр испытал нечто вроде легкого потрясения, даже сбросил скорость своего «Москвича». Лоб покрылся испариной, вспотели ладони, сжимавшие руль. Вот оно! Таможенник опытный, с седыми висками, все делал не спеша, правильно. Но, проверив портфель, он поставил его на место — на капот двигателя, верней, на фанерку, что лежала на капоте. А ведь фанерку-то он не приподнимал! А может, там, под фанеркой, и лежала какая-нибудь картина? Ну не картина, а холст без рамы?..

Герасимову захотелось развернуться и снова поехать в Торфяновку, но он тут же сообразил, что это было бы глупостью: те машины, которые он видел, давно уже катят по дорогам соседней страны, и что теперь махать кулаками после драки?!

Расстроенный, вернулся он в управление на Литейном проспекте, поднялся сразу к Яковлеву. Тот сидел за столом, склонив лобастую голову над бумагами. Увидев Петра, сощурился:

— Как успехи?

Герасимов доложил обо всем, что произошло в Торфяновке, а также поделился своими сомнениями.

Виктор Борисович склонил голову набок, посмотрел на него внимательно и констатировал:

— То, что ты расстроился, — это хорошо! А то, понимаешь,на днях начальник упрекнул меня. «Что это, — говорит, — твои сотрудники ходят на работу какие-то благополучные? Лица, — говорит, — у них благополучные — что у них, забот никаких нет?..» Теперь я могу доложить начальству: есть, есть у моих подчиненных заботы! Вот только как ты думаешь с этими заботами справиться?

Герасимов машинально потянулся за фигуркой Дон Кихота, но под взглядом начальника отдернул руку, двумя пальцами потер по привычке переносицу.

— У меня такое предложение: надо посмотреть, кто из водителей «Совтрансавто» чаще других ездил через Торфяновку последние несколько месяцев, скажем с ноября — декабря прошлого года. Насколько я понял из ориентировки, именно с этого времени стали появляться на зарубежном рынке предметы русского искусства? Надо уточнить, кто из этих водителей в ближайшие дни пойдет в международный рейс, и тогда снова поехать в Торфяновку, побыть при досмотре.

Виктор Борисович вышел из-за стола, прошелся из угла в угол кабинета, остановился возле Герасимова.

— Могу тебя обрадовать: Владимир Иванович поднял дело Рогачева, изучил его и обнаружил любопытные для нас сведения. Оказывается, Зинаида Бубнова в то время, уже будучи замужем и имея ребенка двух лет, встречалась, как теперь любят выражаться, еще с двумя шоферами, Довгалевым и Скурко. Короче, была одновременно их любовницей. Заметим, что оба эти водителя и сейчас работают на международных перевозках, следовательно, утверждение Власовой, что Бубнова передавала Довгалеву какую-то икону, могло иметь место. Что ты на это скажешь?

— Меня одно возмущает, Виктор Борисович, — отозвался горячо Петр, — как они там кадры подбирают на такое ответственное дело? Человек возит через государственную границу большие ценности, а его моральный облик как будто никого не интересует!

— Как же, не интересует! — улыбнулся Яковлев. — Власова в своем заявлении про моральный облик как раз и написала!..

— Нет, ну правда, на что это похоже: вдвоем живут с замужней бабой, у которой есть муж и ребенок! Какой-то... какая-то...

Он не нашел подходящего слова и машинально потянулся за фигуркой Дон Кихота.

— Положь вещь на место! — веско остановил его Виктор Борисович и тут же добавил миролюбиво: — Я, Петр Васильевич, согласен с тобой полностью насчет подбора кадров. А вот насчет этих самых интимных отношений хочу сказать: это, знаешь, самая непростая область человеческой жизни. Представь себе: отличный специалист, дисциплинирован, не пьет, не курит, матерно не ругается. Ежедневно читает все газеты и слушает радио, может, даже и до книг охоч — одним словом, полный порядок. Но при этом, скажем так, бабник. Как прикажешь оценивать его? Чересчур любит женщин? Так, видимо, и они его любят — это ведь процесс двусторонний! И выходит, что все наши с тобой сетования — вроде бы не что иное, как «неосязаемый чувствами звук»!

— В том-то и дело, что не так! — возразил Герасимов. — Если человек развратник, то не может он быть порядочным и в других отношениях!..

— Суров, но справедлив!.. — одобрительно кивнул ему Яковлев. — Но давай ближе к делу: как видишь, сведения Владимира Ивановича неплохо стыкуются с твоими. А главное, завтра в рейс на Скандинавию и в ФРГ через Торфяновку поедет водитель Довгалев.

— Так это же здорово! — обрадовался Петр. — Я завтра же снова поеду туда!

— Нет, завтра туда поедет Берестов — нечего тебе мозолить там глаза! Ты проинструктируй Владимира Ивановича, скажи о своих наблюдениях, чтобы он знал что к чему.

— А где сейчас Берестов? — поинтересовался Герасимов.

— Он сейчас в порту, но там пока нет никаких впечатляющих результатов. Так что придется и тебе потрудиться...


На другой день Берестов появился в Торфяновке. Его, как прежде Герасимова, встретил тот же Чичигейко.

— Что-то вы к нам зачастили, дорогие товарищи! — сказал он, добродушно улыбаясь. — Впрочем, погода хорошая, почему бы и не выехать на природу?

Не особо прислушиваясь к его словам, Владимир Иванович занялся делом: сидя за столом у окна, он листал списки машин, которые должны будут пройти сегодня через таможенный досмотр. На бетонной площадке перед зданием уже стояли некоторые из них: груженные бревнами финские лесовозы, трейлеры с контейнерами, высокие «шаланды» с двумя изогнутыми в разные стороны стрелами, нарисованными на кабинах и бортах, — машины для международной перевозки грузов.

— Я хотел бы присутствовать при досмотре машин, — сказал Берестов.

— Будет исполнено, товарищ начальник! — охотно согласился Чичигейко, и его полные щеки, казалось, раздались от едва сдерживаемого смеха.

Довгалев не заставил себя ждать — его машина пришла около десяти часов утра. Чичигейко лично принялся за осмотр кабины, в то время как другие таможенники занялись полуприцепом с грузом. Берестов стоял неподалеку, наблюдая за Довгалевым. Это был высокий сутулый мужчина лет сорока, с большими ушами и коротким курносым носом, что, однако, не портило его лица: оно было симпатичным и чем-то напоминало физиономию Чебурашки. Вел себя Довгалев спокойно, без напряжения, охотно отвечал на вопросы таможенников, неторопливо складывал уже просмотренные документы в бумажник.

Чичигейко перерыл всю кабину, придирчиво осмотрел содержимое чемодана шофера, который валялся поверх матраца на спальном месте. Ничего подозрительного не было обнаружено, и Берестов, хотя и не льстил себя с самого начала большими надеждами, испытывал чувство разочарования.

Он уже собирался уйти в помещение, когда таможенники приступили к досмотру второй машины из треста «Совавтотранс». Это также был МАЗ-205 с полуприцепом. Водитель этой машины, коренастый жилистый парень в куртке на меху, вышел из кабины, извлек записную книжку и документы и с безучастным выражением лица стоял возле открытой дверцы кабины. Берестову бросилось в глаза, что внутри кабины на капоте стоит коричневый портфель, точь-в-точь такой, о каком рассказывал ему Герасимов. Только вчера портфель, по словам Петра, был черный. Стараясь не выказывать особого интереса, Владимир Иванович подошел ближе, так, чтобы и видеть одновременно то, что происходит в кабине, и следить за лицом шофера.

— Симаков Николай Васильевич, — раскрыл документы шофера Чичигейко и добродушно предложил: — Ну давайте разбираться с вами, Николай Васильевич!

Берестов видел, как второй таможенник, досматривавший кабину, снял с капота портфель и принялся изучать его содержимое. На капоте остался лежать лист газеты, сложенный вчетверо, который водитель подложил под портфель, чтобы не испачкать его машинным маслом, — так следовало понимать наличие газеты на капоте. Пока таможенник досматривал портфель, Симаков стоял вполоборота к кабине и мог видеть, что происходило внутри. Лицо его было напряжено. Впрочем, это могло быть естественной реакцией человека на досмотр. Одно только показалось необычным Берестову: когда таможенник, закрыв портфель, снова поставил его на капот, в лице у Симакова будто что-то обмякло, исчезло напряжение..

Таможенник, закончив досмотр кабины, вышел из нее, и тут Владимир Иванович приблизился к Чичигейко.

— Есть вопросы? — повернулся тот к Берестову.

— Попросите снять портфель с капота, — сказал Берестов, и тут же увидел, как снова напряглось лицо у Симакова.

— Дайте сюда портфель! — приказал Чичигейко таможеннику, досматривавшему кабину.

Тот не спеша снял портфель, протянул его старшему смены.

— Поднимите газету, — предложил Берестов.

Держа в одной руке портфель, бритоголовый таможенник взялся за край газеты, сдвинул ее с капота. Из сложенной вчетверо газеты на сиденье выскользнул прямоугольник белой плотной бумаги, за ним другой. Берестов перевел взгляд на шофера — лицо Симакова было серым, глаза потухли. Он отвернулся, стал смотреть вверх, на крышу таможни.

Чичигейко шагнул к кабине, подхватил листы, выпавшие из газеты.

— Это что? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Чертежи какие-то, что ли? Нет, рисунки, акварель!

Владимир Иванович подошел ближе: действительно, это были акварели, верней, раскрашенные чертежи какого-то интерьера. В углу акварели он увидел четкую подпись: «А. Родченко».

Чичигейко тем временем повернулся к водителю:

— Откуда у вас эти акварели?

Тот мельком взглянул на бумагу, отвернулся и сказал:

— Какие акварели? Это, что ли? Какие это акварели — так, намалевано что-то!..

— Откуда они у вас?

— Ниоткуда. Нашел, не помню где. Акварели какие-то!..

Рыжебровое лицо Чичигейко окаменело, только глаза метали холодные искры.

— Пройдите в помещение, будем составлять акт! — предложил он Симакову строго.

Водитель, ни слова не говоря, сунул руки в карманы куртки и, волоча ноги по бетонной дорожке, пошел вслед за Чичигейко к помещению таможни. Довгалев, который собирался уже отъезжать, вышел из своей кабины, спросил:

— Коля, у тебя чего? Что случилось?

Симаков оглянулся, махнул рукой и пошел дальше.

— Не разговаривать! — приказал Чичигейко.

— Что с ним? — с тревогой спросил Довгалев, не зная, к кому обратиться, потому что рядом стояли только бритоголовый таможенник да Берестов.

И тут Владимир Иванович рискнул, сказал Довгалеву:

— Ничего не случилось: какие-то картинки нашли у него в кабине.

Казалось, у Довгалева даже уши зашевелились от возмущения, он даже сплюнул от досады.

— Вот сука! И этого дурака купила ни за понюх табаку!..

— Это кто купил? — поинтересовался Берестов, но Довгалев, не отвечая, сел в кабину, захлопнул дверцу.

Владимир Иванович вскочил на подножку:

— Минуточку, товарищ Довгалев! Вы не ответили на мой вопрос.

— А почему я должен отвечать на ваш вопрос? — сердито сказал шофер, пытаясь включить рукоятку передач. — Я ничего такого не говорил.

— Ответить придется, товарищ Довгалев, — сказал Берестов, предъявляя свое удостоверение. — Так кто это купил Симакова ни за понюх табаку?

Довгалев выключил двигатель и сказал неохотно:

— Есть у нас девка одна, в столовой работает...

Потом, словно решившись на что-то, заговорил горячо:

— Да и не девка, а баба замужняя, но такая прости господи, что с каждым вторым мужиком у нас уже переспала. Красивая, однако. Она и Симакова этим купила. Зинаида Бубнова — вот кто она такая!


Снова они втроем сошлись в кабинете Яковлева.

— Ну докладывай, что у тебя получилось с розысками в области изящных искусств! — предложил Виктор Борисович Герасимову.

Петр успел уже собрать необходимые сведения, заговорил уверенно, с чувством хорошо подготовленного к ответу ученика:

— Александр Родченко — друг Маяковского, художник-оформитель, иллюстрировал книжки Маяковского. В последние годы увлекался фотографией. Известен своими фотомонтажами и фотоплакатами в двадцатые я тридцатые годы. Как художник, оформлял некоторые выставки в стране и за рубежом, по его проектам делали мебель, интерьеры. Поскольку на Западе увлекаются различными «измами», то возник также интерес к работам конструктивистов. Акварели Родченко — подлинные, нам удалось разыскать его наследников, те подтвердили подлинность.

— Значит, у Симакова они оказались не случайно, — сказал Виктор Борисович. — А у тебя, Владимир Иванович, — обратился он к Берестову, — что нового? Как объясняет все это работница столовой Зинаида Бубнова?

— Ну, эта Зинуля, скажу я вам!.. — начал было с улыбкой Берестов, но, видя, что Виктор Борисович не склонен к шуткам, переменил тон на сугубо деловой: — Она сперва пыталась отказаться: ничего, мол, не знаю!.. Но потом созналась: акварели эти дала ей соседка по дому, Тарновская Татьяна Сергеевна. Просила, чтобы Симаков передал их в Хельсинки ее мужу, некоему Саше, по фамилии Баламбес. Александр Исаакович Баламбес, бывший гражданин города Таллина, выехал на постоянное местожительство в Финляндию, но — заметим! — оставил за собою гражданство СССР. Довольно часто бывает в Ленинграде и Таллине, где у него родители. Что касается Бубновой, то Зинуля утверждает, что такой грех случился с нею впервые, но, по-моему, она говорит неправду.

— А что известно о Тарновской? — поинтересовался Виктор Борисович.

— Тарновская Татьяна Сергеевна, адвокат, юрист по образованию, но уже два года не работает. Там вообще какая-то странная семья: живет она со своим бывшим мужем, с которым развелась, но вроде уже зарегистрировала брак с Баламбесом!

Виктор Борисович удовлетворенно кивнул:

— Ага! Я так понимаю, что наша главная задача сейчас — заняться Татьяной Сергеевной Тарновской. Тут, кстати, появился еще один любопытный документ, можно сказать — подарок судьбы. А если серьезно, то документ этот лишний раз подтверждает, что нам в нашей работе опираться надо на людей. Прошу вас, ознакомьтесь.

Он протянул Владимиру Ивановичу и Герасимову три листа машинописного текста. Те одновременно склонились над документом.

«Протокол принятия устного заявления от Проматоровой Людмилы Николаевны, 1946 года рождения.
В течение последних семи лет я работала на судах загранплавания фирмы «Балтийское морское пароходство» в должности кастелянши. С марта 1979 года я работала на теплоходе «Антонина Нежданова».

Перед моим последним рейсом, т. е. 3 апреля 1980 года, ко мне домой приблизительно в 11 часов утра приехала моя знакомая Тарновская Татьяна, ее отчества я не знаю, в возрасте приблизительно 35 лет, юрист по образованию, проживает где-то на проспекте Славы. В разговоре со мною она попросила передать в Хельсинки маленькую посылку финскому гражданину Матти Рантаннену — где он живет в Хельсинки, я не знаю, но Таня дала мне его телефон, предупредив, что по этому телефону я могу связаться с Рантанненом с 7 часов утра до 18 вечера.

Тарновская передала мне посылку, упакованную в картонную коробку и заклеенную липкой лентой. Она сказала, что в посылке находятся две пары золотых часов старинной работы на сумму семь тысяч рублей и на такую же сумму — изделий из серебра. Я ей сказала, что посылку передам, однако на самом деле передавать не собиралась, потому что уже знала о пристрастии Тарновской к золоту и догадывалась, что в посылке могут быть такие ценности, которые вывозить за границу нельзя. При этом я опасалась, что Тарновская может эти ценности передать по каким-либо другим каналам, которых у нее, я считаю, довольно много.

Ночью с 3 на 4 апреля мы с Таней выехали в Таллин, где находился мой теплоход. Утром, позавтракав в кафе «Выру», мы пошли на почтамт, где Таня в моем присутствии позвонила в Хельсинки своему мужу. Потом мы ходили по магазинам и на такси подъехали к порту. Все время посылка была у меня, а Таня ее охраняла.

На судне, в своей каюте, я вскрыла посылку и увидела, что там находятся очень ценные вещи — я тогда же решила, что передавать посылку не буду, а сдам в пользу государства. Еще до выхода в рейс я сошла с судна, взяла такси и поехала на железнодорожный вокзал, где оставила посылку в автоматической камере хранения.

В Хельсинки я на берег не сошла, сказала, что больная. А когда вернулась в Таллин, я взяла в камере хранения посылку и самолетом сегодня прилетела в Ленинград. В аэропорту я обратилась к сотруднику милиции и попросила, чтобы он сказал о моей просьбе сотрудникам КГБ, которым я и передала посылку. В посылке находятся пять золотых часов и пять изделий из серебра с эмалью. Какая настоящая цена всего этого, я сказать затрудняюсь.

С Татьяной Тарновской меня познакомил в январе этого года Боря Хиберов, он работает в аэропорту «Пулково» сантехником. Хиберов сказал мне, что Тарновская — бывший юрист, у нее большие связи в бюро обмена квартир и она может помочь получить кооперативную квартиру для моих родителей. Когда мы познакомились с Тарновской, она узнала, что я работаю на судах загранплавания, но с просьбой передать посылку она обратилась ко мне впервые 3 апреля. Раньше на эту тему она заводила только общие разговоры, что бывают такие случаи, но я такие разговоры не поддерживала, занимала нейтральную позицию. А когда поняла, что дело идет о контрабанде, то не захотела быть замешанной в это.

Взаимоотношения у меня с Тарновской ровные, ссор, скандалов и личных счетов не было.

О ее знакомствах мне ничего не известно. Откуда у нее появились переданные мною ценности, я не знаю. Передавая мне посылку, Таня сказала, что после доставки посылки она мне даст за это пятьсот рублей.

Протокол записан с моих слов правильно, дополнений и поправок не имею.

Проматорова».

Когда Герасимов и Берестов дочитали протокол, Виктор Борисович спросил:

— Направление работы ясно?

— Ясно, — отозвался Берестов.

— Давай, Петр Васильевич, пиши постановление о возбуждении уголовного дела и принимай в свое производство.


«Начальнику оперативного отдела УКГБ.

В следственный отдел УКГБ поступило 8 апреля 1980 года заявление от гражданки Проматоровой Людмилы Николаевны, из которого видно, что жительница Ленинграда Тарновская Татьяна в возрасте примерно 33 лет, проживающая по проспекту Славы, юрист по образованию, совершила противоправные действия по незаконному перемещению через Государственную границу СССР ценностей в крупных размерах.

В соответствии с требованиями ст. 127 УПК РСФСР прошу вас срочно дать указание проверить и сообщить нам, каковы полные анкетные данные на Тарновскую, ее место жительства; располагаете ли вы данными о ее контрабандной деятельности и ее преступных связях.

Начальник следственного отдела.
Подпись.
9 апреля 1980 г.»
«14 апреля 1980 г.

На ваш запрос от 9.04.80 г. сообщаем, что жительница Ленинграда Тарновская Татьяна Сергеевна, 1948 года рождения, разведенная, ныне замужем за гражданином СССР Баламбесом Александром Исааковичем, выехавшим на постоянное жительство в Финляндию, проживает со своим бывшим мужем, Тарновским Георгием Петровичем.

Тарновская Т. С. активно занимается скупкой предметов антиквариата и драгоценностей, обладает картинами известных русских художников, представляющими художественную ценность, и изыскивает канал для нелегального вывоза их за границу.

Из числа связей Тарновской нам известны следующие лица, осведомленные о ее преступных замыслах и хранящие отдельные принадлежащие ей ценности:

Крамова (Фоксхолл) Елена Сергеевна — сестра Тарновской, замужем за подданным Великобритании,

Прицкер Наталья Александровна,

Костров Юрий Александрович,

Бубнова Зинаида Ивановна.

Начальник оперативного отдела.
Подпись».
Из протокола личного обыска гражданки Тарновской Т. С.:
«14 апреля 1980 г.

...Ввиду заявления Тарновской о том, что у нее не имеется предметов и документов, могущих иметь значение для дела, был произведен ее личный обыск в присутствии понятых.

...В бюстгальтере обнаружено:

1) листок белой бумаги из ученической тетради в клетку с записью, исполненной скорописью темным красителем, начинающейся словом «Valintatalo» и заканчивающейся словами «отдел внизу»;

2) лист белой бумаги с записью, начинающейся словами «Клевер (лес) — 2 тысячи рублей» и заканчивающейся словами «...два фарфоровых бюста — 20 000 рублей»;

3) разорванная визитная карточка с текстом на иностранном языке на имя Матти Рантаннена с рукописной записью: «7.00—18.00. 5273656».

...В ручной дамской сумке обнаружено:

1) два железнодорожных билета на поезд маршрутом Ленинград — Таллин от 3 апреля 1980 г.;

2) лист белой бумаги с записью: «462099 — Андрес»;

3) лист белой бумаги с записью: «Мария — 383991»;

4) книга «Краткий русско-финский разговорник»;

5) книга «Нидерландская живопись XV—XVI вв. в Эрмитаже», автор Н. Никулин;

6) нательный крест с цепочкой из желтого металла;

7) паспорт на имя Тарновской Татьяны Сергеевны.

Подписи».
Из протокола допроса водителя треста «Совавтотранс» Симакова Николая Васильевича, 1936 года рождения:
«Работаю на машине марки «МАЗ-205» один, без сменщика. В последние два года ездил с грузом в Польшу, ФРГ, ГДР, Швецию, Финляндию и один раз в Англию. Ничего контрабандного никогда не возил. С Тарновской знаком — это подруга работницы нашей столовой Зинаиды Бубновой. Отношения у меня с Тарновской нормальные, хорошие, да я и знаю-то ее не очень хорошо. По просьбе Зины Бубновой я несколько раз оказывал Татьяне Тарновской услуги: возил в Хельсинки для передачи ее жениху разные подарки. Первый раз — это была икона, такая небольшая, Николай, что ли, Чудотворец. Я положил ее в карман куртки и провез. Когда приехал в Хельсинки, то позвонил по телефону какому-то Саше. Он приехал ко мне и забрал икону, прямо в кабине у меня. Саша этот — рыжий толстый мужик, еще молодой, но уже лысый совсем. Денег от него я не получал никаких. Он угостил меня сигаретами, дал два пакета жвачки для моих ребят.

Картину, на которой был нарисован портрет женщины, я провез так: положил ее вниз на двигатель в кабине, сверху накрыл газетой, а на газету поставил портфель. Она была без рамы, и потому ее не заметили. На КПП таможенники осмотрели кабину, но картину не видели — так и провез и отдал этому Саше. Я провозил так еще две картины, и ни разу меня никто не остановил. Вот только этот раз так получилось с картинками, что нашли. Я не думаю, что это можно назвать контрабандой».

Глава третья «АМИКУС КОГНОСЦИТУР АМОРЕ, МОРЕ, ОРЕ, РЕ...»

«Всё! Я так и знала: всё, всё, всё! Но как, в чем прокол? Я чувствовала, я знала, что следили!.. Но я же была осторожной! И Витюня — он все на себя взял, а его так просто не обведешь вокруг пальца!.. Значит, кто-то посторонний. Кто? И что они знают? Нет, я буду отказываться от всего! Ничего не знаю, ничего не признаю! Да как они могут, я — замужем, мой муж в Финляндии! Как они посмеют?! Посмеют... И не муж он еще по-настоящему, и гражданство у меня советское. Дура! Дура! Надо было торопиться, уезжать скорей... Скорей нельзя было — не от меня зависело. И от меня тоже... Но что они знают, что? Кто предал? Саша не мог... Людка Проматорова? От этой отверчусь: знать не знаю, ведать не ведаю!..

Господи, только бы все прошло, только бы прошло, а там я буду по-другому, все по-другому буду делать! Два молебна закажу в Никольском соборе, лишь бы кончилось все благополучно... Но что они знают? Саша — вряд ли, и в Таллине люди надежные — знали, на что идут, эти не выдадут. Может, кто завалился с цепочками и указал на меня? Триста цепочек... Я отдала картин на двадцать пять тысяч и еще этот чемодан — тоже двадцать пять. С Матюшей мы в расчете... Вообще, с цепочек ничего я не имела, одна морока: тысяч пять, не больше. А этот подонок, Юра, заартачился — хорошо, Витюня осадил его... Ой, боже, о чем я думаю, при чем здесь Юра? Но кто же, кто продал?..

Дома они, конечно, уже все перерыли: там картины, часы с бриллиантами. Ну это пустяки, это — не факт! Надо срочно передать через Ленку, чтобы собрала шмотки у Наташки и спрятала. Впрочем, Витюня уже, наверное, распорядился, он — умница!.. А вдруг он и не знает, ведь меня же на улице взяли?! Скорее, что не знает! Господи, что же делать, что делать? Все пропало, все! Зинка, падла такая, продала: небось за своего Кольку мстит, что я переспала с ним... Да подавись ты своим дебилом, очень он мне нужен! Я же ей сразу золотой кулон за это отдала, тогда же, на другой день!

Нет, Зинка не продаст, она у меня крепко повязана: и у нее кожаное пальто, и у мужа ее любезного, и ребеночек весь в фирменном... Нет, не Зинка. Тогда кто же? А может, ничего они не знают, ничего конкретного, только подозревают? Так, одни предположения...

Плохо, что обыскали, что в лифчике все нашли, и сумку переворошили — там и опись, и телефоны. Думала, в лифчик не полезут... А куда ж мне было — в трусы, что ли? Так они все равно нашли бы, ищут квалифицированно. Эта мымра, что осматривала, знает, где искать. Она и не мымра, и фигурка у нее что надо... Ой, господи, да о чем же это я?! Я же погибла, я пропала, все прахом пошло, все, что так готовила!.. Какую работу провернула — это и мужику не каждому под силу, а я смогла — и все погибло!

Нет, мне надо успокоиться. Надо быть умной: сперва выяснить, что они думают, в чем подозревают. И ни в чем не признаваться. Ни в чем! Ни в чем!..»


Женщина сидела перед столом прямо, внешне спокойно, лишь чаще, чем это было необходимо, поправляла большие, в розовой оправе очки, сквозь стекла которых на Герасимова напряженно глядели серые выразительные глаза. Эти глаза показались Герасимову скорее умными, чем хитрыми, хотя во взгляде ее просвечивалось что-то непростое.

Одета она была в синюю джинсовую юбку и серую шерстяную кофту с глубоким вырезом. Волосы коротко стрижены, черты лица не лишены были приятности, и Петр подумал, что она могла пользоваться успехом у мужчин. Впрочем, мысль эта показалась ему сейчас излишней, и он приступил к допросу:

— Ваша фамилия, имя и отчество?

— Тарновская Татьяна Сергеевна.

— Год рождения?

— Одна тысяча девятьсот сорок восьмой. Национальность — русская, родилась в городе Симферополе, образование высшее, юридическое.

Пальцы рук у нее были изящной формы, с перламутрово-розовыми ухоженными ногтями.

— Где работаете?

— Временно не работаю.

— С какого времени?

— С мая семьдесят восьмого года.

— Семейное положение?

— Десять лет была замужем за Тарновским Георгием Петровичем, в прошлом году развелась с ним. В марте этого года зарегистрировала свой брак с Баламбесом Александром Исааковичем — он в настоящее время живет в Финляндии. Я тоже собираюсь выехать к нему, сегодня собиралась подать документы в ОВИР, когда произошел этот дикий, беспрецедентный случай с моим арестом. Это нарушение человеческих прав, я требую немедленного моего освобождения!

Герасимов сделал очередную запись в протоколе и сказал:

— Гражданка Тарновская, при задержании вам было разъяснено, что вы подозреваетесь в покушении на незаконное перемещение через Государственную границу СССР ценностей в крупных размерах. Что вы можете показать по этому поводу?

Женщина вскинула голову, привычно поправила очки и четко произнесла:

— Я повторяю, что не совершала никаких преступлений. Для меня это немыслимо и невозможно! Я — русский человек и никогда в жизни ценности через границу переправлять не собиралась и не буду. Об этом не может быть и речи!

Герасимов все так же неторопливо записал ее слова и спросил:

— При личном обыске у вас были обнаружены спрятанные под одеждой несколько записок различного содержания, а также визитная карточка на имя Матти Рантаннена. Знаете ли вы этого человека и при каких обстоятельствах у вас оказалась его визитная карточка?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Почему отказываетесь?

— Потому что он не имеет никакого отношения к контрабандной деятельности.

— Знакомы ли вы с Проматоровой Людмилой Николаевной?

Тарновская секунду промедлила, потом твердо ответила:

— Знакома. Это очень состоятельный человек, она работает на судах загранплавания. Но у нас с нею отношения прямо-таки враждебные, и я о ней ничего говорить не буду.

— Ездила ли с вами Проматорова когда-нибудь в Таллин?

— Я не буду отвечать на этот вопрос!

— Знакомы ли вы с Зинаидой Бубновой?

— Да. Это моя соседка по дому — живем на одной площадке.

— У вас отношения с нею нормальные?

— Да.

— Что означает список, который был спрятан у вас под одеждой и найден у вас при личном обыске? Вот этот, который начинается словами «Клевер...» и кончается словами «...два фарфоровых бюста — 20 000 рублей»?

— Я на этот вопрос отвечать не буду. Я, вообще, не буду отвечать ни на один вопрос, потому что я ни в чем не виновата. Кроме того, я человек верующий и прошу дать мне Библию, чтобы я могла молиться богу!

— Ваша просьба будет учтена, — вежливо ответил Герасимов и прекратил допрос.


«Ужас! Ужас, я погибла! Но главное — главное, я должна быть четкой... Мне надо хорошо все обдумать, все продумать, все выяснить... Утром паук спустился на паутине прямо на стол — я еще сказала тогда: какая-то новость... Вот она — новость! Если им известно про Зинку и про Людку, значит, мое дело очень плохо. Очень, очень плохо... Вопрос: что они знают? О Люде — все буду отрицать: там я ничего не знаю, ни к чему не прикасалась. Да! Ну а с Зиной? Бубниха топить меня не будет — вся в долгу, как в шелку. Себе во вред не скажет...

А что, неужели вышли уже на Симакова? Нет, не должно быть. Вот что у меня плохо, нет у меня информации нужной!.. Неужели Витюля не поможет? Нет, не поможет, потому что ему, наверно, ничего обо мне не известно. Надо добиться, чтобы мне дали немедленно свидание с Ленкой — сестре не откажут, должны дать. А через Ленку сообщить Витюле, чтобы пустил все свои связи в ход. Главное, не дать разгореться! Поэтому главное сейчас — от всего отказываться, ни в чем не сознаваться — до его решения. Он даст знать...

Может, маму вызвать? Мама — ветеран, папа — профессор, это на них действует. Мама приедет, начнет охать, ныть, слезу пускать — противно это... Но — надо! В моем положении нельзя быть разборчивой невестой... Про Андреса не спросили ничего, а ведь там телефон его есть. Значит, спросят. Неужели догадаются? Номер телефона есть — по номеру найдут. Но откуда они знают, что это Таллин? Ой, дура я, знают, конечно: он же спросил про Таллин! Дура, дура, зачем таскала с собой эти телефоны, записки? Нет чтобы спрятать, закопать, сжечь!..

Как же, сжечь! С моей кодлой без учета нельзя, враз выпотрошат. Нет, учет нужен. Социализм — это учет — так учили в университете... Господи, при чем здесь университет? И когда это было: гражданское право, уголовное право... Латынь какая-то в голове вертелась: «Авэ, Цезар, моритури тэ салютант...» Господи, чушь какая! Что это я про мертвых вспоминаю? Намек? Примета? Нет, «вышка» мне не грозит... А контрабанда в крупных размерах — могут подвести... Только не это! Только не это!..

Буду думать про что-нибудь другое, а то можно свихнуться! О чем, бишь, я? Да, латынь учила... «Амикус когносцитур аморе, море, оре, ре...» — друга узнаю по любви, нраву, внешности, поступкам... Где они, друзья, нравы, поступки?.. Какие там нравы: кто с кем переспал, кто кого нагрел — купил подешевле, продал подороже...

Нет, маму надо вызывать. Пусть срочно едет, пишет во все инстанции, пусть трясет своими орденскими книжками, справками. Мама — это таран, — упорства хватит, добьется! А мне, главное, надо молчать, молчать! Пусть они передо мной раскрываются, пусть говорят, а я буду делать выводы — не они, а я буду делать выводы!..»


«...В связи с выявлением новых данных по контрабандной деятельности гражданки Тарновской Т. С. и связанных с нею лиц, а также необходимостью многочисленных следственных действий с целью выяснения роли каждого из участников преступной группы, прошу срок расследования по делу Тарновской Т. С. продлить на один месяц, до 17 мая 1980 года.

Следователь Герасимов.
12 апреля 1980 г.»

— Ну и какие у нас будут выводы? — спросил Виктор Борисович.

За последние два дня лицо его приняло землистый цвет от бессонницы. Кроме того, Герасимов знал, что начальник мучится язвенной болезнью, которую деликатно называл гастритом. Но в этой суматохе, которая возникла после ареста Тарновской, до гастрита ли было? Он и обедать-то забывал...

— Вывод такой, Виктор Борисович, — сказал Берестов, — что самим нам с этим делом теперь не управиться: столько людей по делу проходит!..

— Это не вывод, — холодно заметил Виктор Борисович, — это жалоба на собственную лень! Я спрашиваю, какие мы можем подвести первые итоги? Что ты скажешь, Петр Васильевич?

— У меня, Виктор Борисович, один эпизод из головы не выходит: насчет случайного задержания на квартире Тарновской некоего Клобукова. Очень неясная фигура. По всем остальным эпизодам более-менее ясно. Зинаида Бубнова — личность однозначная, она и запираться не стала: все рассказала, как подыскивала для Тарновской канал через границу с помощью Симакова. Шофера она купила с потрохами: он, говорит, мне симпатизировал и ни в чем не мог отказать... По словам Симакова — а они совпадают с показаниями Бубновой, — он перевез за кордон две иконы и три картины, в том числе и портрет кисти Федотова. Я думаю, Симаков не очень-то понимал, какую ценность он увез за границу. Да он и уверяет, что за перевоз контрабанды не получил ни гроша, даром все делал!

— Допустим, — вставил Берестов, — Бубнова рассчиталась с ним натурою...

Виктор Борисович остановил его:

— Давайте обойдемся без намеков! — И снова обратился к Герасимову: — А что тебя беспокоит по Клобукову?

— Да ведь что беспокоит: в момент обыска на квартире у Тарновской появляется этот Клобуков, кандидат наук, доцент научно-исследовательского института, автор сорока научных трудов, и говорит: зашел случайно к своему знакомому, бывшему мужу Тарновской, с которым дружу...

— Бывает, — обронил Виктор Борисович.

— А кто такой Тарновский Георгий Петрович? Бывший офицер, бывший комендант общежития, два года уже не работает, находится фактически на содержании у своей жены, тоже бывшей. Увлекается алкоголем. Что общего, спрашиваю я себя, между Георгием Тарновским и доцентом Клобуковым?

— Маловато общего, — вставил Берестов.

Яковлев, склонившись над столом, внимательно слушал и одновременно чертил шариковой ручкой на бумаге какие-то сложные орнаменты. Герасимов поднялся со стула, заходил по кабинету.

— А связь, между прочим, есть, — сказал он. — В своих показаниях Клобуков заявил, что с Георгием Тарновским его связывают дружеские отношения на почве любви к искусству: вместе бывают на выставках, обсуждают произведения искусства. И это похоже на правду: во время личного обыска у Клобукова были найдены любопытные книжки: «Картины итальянских мастеров из собрания музеев США», «Каталог западноевропейской живописи Эрмитажа» и даже книгу под названием «Ост».

— А это что? — удивился Берестов.

— Я тоже сперва подумал: немецкое что-то. Оказалось, книжка про художников: была в нашей стране в двадцатых годах такая группа художников «Общество станковистов», сокращенно «Ост». Так что любовь доцента к живописи можно считать доказанной, а вот к кому он приходил — еще надо доказать. Думаю, надо просить прокурора санкционировать обыск у Клобукова на квартире и в рабочем кабинете.

— Оснований достаточно? — сухо спросил Виктор Борисович.

— Более чем достаточно, — подтвердил Герасимов. — При обыске на квартире у Тарновской обнаружено шесть картин русских мастеров, среди них полотна Айвазовского и Лагорио. Кроме того, у нее изъято семь икон, четыре кожаных пальто югославского производства и семнадцать золотых цепочек с кулонами и крестиками, тоже иностранного производства. На квартире у Прицкер, которая сдавала эту квартиру Бубновой для свиданий, при обыске обнаружено еще двенадцать картин, три иконы, восемнадцать акварелей, шесть джинсовых костюмов — все это, по словам Бубновой, принадлежало Тарновской. Есть основания полагать, что так оно и было. Как видим, речь идет о крупной «фирме», возглавляемой Тарновской. Поскольку Клобуков, по его же словам, был частым гостем в доме Тарновской, я полагаю, что оснований для обыска у него более чем достаточно.

Теперь уже поднялся Виктор Борисович, заговорил медленно, как бы сомневаясь в собственных словах:

— Меня, дорогие товарищи, что беспокоит? Вот мы вышли на эту компанию — хорошо. Знаем даже некоторые пути перемещения ценностей за границу: шофер Симаков и Людмила Проматорова — тоже хорошо. Симаков, как ты, Петр Васильевич, утверждаешь, переправил пять предметов через границу, Проматорова отказалась от попытки контрабандного перемещения. А за рубежом, как мы знаем из оперативного сообщения, предметы русского искусства появились в значительном количестве. Через какой канал? И связано это с Тарновской или еще с кем-то? Кожаные пальто, джинсовые костюмы, золотые цепочки, обнаруженные у Тарновской, попали к нам из-за рубежа. По какому каналу? С чем я приду к руководству, как вы думаете? Да, нашли иконы и картины, золотишко еще нашли, вещи разные, задержали двух-трех человек. Но где гарантия, что мы перекрыли путь преступникам?

— Виктор Борисович, да ведь неделю только работаем! — обиделся Берестов.

— Копаемся неделю, — поправил его Виктор Борисович.

— Ну, пусть копаемся, — согласился Владимир Иванович. — Я уверен, еще немного — и Тарновская заговорит! И потом, список этот, что нашли у нее, извиняюсь, в лифчике — там же все есть: телефон Андреса — это и есть ее связь. Эстонские товарищи уже определили его, так что есть перспектива!

— Тут есть перспектива сесть в лужу, уважаемый коллега! — съязвил Виктор Борисович. — От списка она откажется: знать не знаю, ведать не ведаю!.. И Андрес твой, думаешь, ждет тебя с хлебом-солью? Тоже небось все перепрятал, бери его голенького — ничего не докажешь! И с чем мы тогда останемся? С грудой картин, найденных у Тарновской, и с тремя задержанными, которые от всего отказываются? Нет, дорогие, нам пахать еще да пахать, прежде чем подойдем к какому-то определенному выводу. Ты, Петр Васильевич, форсируй допросы Тарновской. Ты ее сейчас не о картинах спрашивай, ты постарайся понять, что она за человек. Не о связях с коллекционерами и спекулянтами — это мы без тебя выясним, а постарайся понять, что она о себе думает. Потом мы сопоставим все это. Попутно и про Клобукова выясни — я тоже считаю, что основания для этого у нас есть. Так что — действуйте!


После разговора у Виктора Борисовича Герасимов вернулся в свой кабинет не то чтобы расстроенный, но все же не в духе. Первоначально, когда удалось выполнить задание в Торфяновке, когда была задержана Тарновская, ему, как и Берестову, показалось, что главное дело уже сделано, осталось подчистить хвосты, и будет полный порядок. Слова Виктора Борисовича охладили его пыл. Вырисовывалось серьезное дело, в котором был замешан не один человек. Все сходится вроде бы на Тарновской, но это еще предстояло доказать.

И тут Герасимов вдруг сообразил, что они с Тарновской по существу ровесники. И если она, тридцати двух лет от роду, смогла провернуть такое серьезное дело, как организация контрабандного канала, то как же будет выглядеть он, Петр Герасимов, если не разоблачит эту преступницу?

Подумав так, он, однако, тут же укорил себя: при чем здесь этот глупый азарт игрока?! Дело надо делать — и весь тут сказ!

Все же, когда конвойный привел на очередной допрос Тарновскую, он поглядел на нее совсем по-другому, как будто получил в этом поединке какое-то дополнительное оружие. Мелькнула благодарная мысль о Викторе Борисовиче, который заставил его иными глазами взглянуть на Тарновскую.

Тарновская села у стола, села спокойно, даже свободно. Петр отметил, что, даже находясь в камере, она следит за своей внешностью: причесана, одежда опрятная, лишь глаза как-то странно поблескивают, будто она была не совсем здоровой.

— Татьяна Сергеевна, — начал допрос Герасимов, — я все же хотел бы вернуться к вопросу о Проматоровой. Конечно, вы можете повторить, что не будете отвечать, но подумайте, на пользу ли вам такое запирательство?

Женщина шевельнулась, вскинула подбородок, поправила очки и сказала:

— Я вам отвечу, я понимаю, что не стоит запираться: виновата в этой истории Проматорова. Полностью, только она. Дело в том, что Проматорова узнала о моем замужестве, то что я собираюсь выйти замуж за Александра Баламбеса, который живет в Финляндии. И она мне предложила заняться контрабандой. Проматорова хотела нажить капитал, а потом, в одном из заграничных рейсов, сбежать с теплохода, не вернуться в Советы. Она мне сама говорила, что откроет там бар. Вот как все было на самом деле!

— И вы согласились на это?

— Нет-нет! Ни в коем случае! Я к этому не имею никакого отношения.

— А когда вы познакомились с Проматоровой?

— Познакомилась? Недавно, месяца два тому назад. Она знала, что я по профессии юрист, и пришла ко мне проконсультироваться по жилищному вопросу. Дело в том, что ее родители хотели вступить в жилкооператив.

— А вы могли каким-то образом помочь ей?

Тарновская замешкалась, но тут же ответила:

— Ну как я могла помочь? Я ведь не работаю сейчас юристом. Возможно, она рассчитывала на мои старые связи.

— А почему вы сейчас не работаете адвокатом?

И снова короткий взгляд из-под очков, секундное колебание, а затем последовал деловитый, даже с оттенком доверия, ответ:

— Вы же прекрасно знаете, Петр Васильевич!.. Небось всё мое досье переворошили!

Герасимов улыбнулся:

— Я не думаю, что вы верите, будто у нас на каждого человека заведено досье! Это лишь «Голос Америки» может позволить себе вещать такую благоглупость!

Тарновская поспешно заявила:

— Я неточно выразилась. Вообще, я могу рассказать, если вы этим интересуетесь. После окончания юрфака я четыре года работала адвокатом. В декабре семьдесят седьмого года президиум Ленинградской коллегии адвокатов отстранил меня от работы за нарушение профессионального долга.

— В чем выразилось это нарушение?

— Мне не хотелось бы рассказывать об этом. Короче, я неправильно вела защиту по делу об изнасиловании. А если быть точной, то я добилась, что с моего подзащитного сняли обвинение в изнасиловании.

— Надо полагать, не совсем правильным способом?

— Да. Так определила коллегия.

— Значит, с семьдесят седьмого года вы нигде не работали?

— Нет, почему же? Я два года была почасовиком, читала лекции в заочном Политехническом — меня рекомендовал туда один... один крупный юрист. Больше года тому назад я развелась с бывшим мужем, Георгием Тарновским. А еще до этого я познакомилась в Таллине с Александром Баламбесом, который живет сейчас в Финляндии, и мы решили с ним пожениться. В феврале этого года я зарегистрировала с ним свой брак во Дворце бракосочетаний. Четвертого апреля Саша привез мне вызов на постоянное жительство в Финляндию. Я собиралась заверить копии документов, чтобы подать их в ОВИР, но в это время меня задержали. Я считаю, что никакой моей вины нет, я не занималась контрабандой — это все выдумала Проматорова. Выдумка и клевета!

Герасимов слушал ее внимательно, не перебивал и, только когда она умолкла, попросил:

— Расскажите о своих родителях, где они живут, работают.

Тарновская охотно принялась перечислять:

— Отец и мать живут в Симферополе.Отец — бывший военный, подполковник в отставке, работает преподавателем. Мать — ветеран, уже на пенсии, но еще работает, комендант ведомственного дома отдыха. Есть еще сестра, Лена, работает в Бюро путешествий и экскурсий. Верней, работала, потому что четвертого марта вышла замуж за англичанина, подданного Великобритании Джеральда Фоксхолла. Уже оформила документы на выезд в Англию.

Герасимов записал показания, затем положил ручку. Тарновская выжидающе смотрела на него.

— Как же так получается, Татьяна Сергеевна, — сказал он, — на первом допросе вы сказали: я человек русский... И отец у вас уважаемый человек, и мать, а дочери — смотрите-ка! — одна замужем за англичанином, вторая собирается в Финляндию уехать. Как-то не очень по-русски получается!

На лице Тарновской появилась и исчезла беглая улыбка:

— А что, надо быть квасной патриоткой? Нет уж, кого полюбила, за того и выхожу! Национальный вопрос в нашей стране, вы знаете, не играет никакой роли!

— Не национальный вопрос, Татьяна Сергеевна, — поправил ее Герасимов. — Вы хотите сказать, что в нашей стране не играет существенной роли национальность вступающих в брак. Тут вы правы. Обидно только, что среди сотни ваших знакомых советских людей не нашлось близкого вашему сердцу человека.

— Сердцу не прикажешь, Петр Васильевич! — с чувством произнесла женщина.

— Это верно, — согласился Герасимов. — А скажите, Татьяна Сергеевна, как давно вы коллекционируете произведения живописи?

— Коллекционирую? — насторожилась Тарновская.

— Ну да, — подтвердил Герасимов. — Ведь у вас же есть картины, можно сказать, целая коллекция.

— Это моя давняя страсть, — поспешно подтвердила она. — Я стараюсь не пропускать ни одной приличной выставки.

— Какому искусству отдаете предпочтение? — спросил Герасимов и, видя, что Тарновская вновь насторожилась, пришел ей на помощь: — Ну там русская, итальянская живопись, графика или декоративно-прикладное искусство?

— Я всем интересуюсь, — живо отозвалась она. — У меня интересы широкого профиля. Я и древнерусское искусство люблю, у меня иконы — замечательные, пятнадцатого века, я думаю. Не Рублев, конечно, и не Феофан Грек, но иконы ценные.

— Ну вряд ли пятнадцатый век! — выразил сомнение Герасимов. — Наши эксперты считают, что иконы эти куда более позднего времени.

Тарновская казалась несколько смущенной.

— Не думаю, — произнесла она неуверенно. — Но, может, и обманули: среди коллекционеров знаете какой народ есть? Ужас что за люди! Но я много всякой литературы читаю по искусству. И потом, меня консультирует... меня консультируют крупные специалисты. Да-да, и в Академии художеств, и в Русском музее.

Герасимов про себя отметил эту оговорку о «специалисте», но не стал допытываться, кто этот человек, лишь сказал:

— Мы сейчас сделаем перерыв на обед, а потом окончим наш разговор. Но я прошу вас подумать за это время и сказать мне, что это за список, который нашли у вас при личном обыске? Ну этот, где перечисляются картины «Лес» Клевера и другие. Постарайтесь припомнить, как он к вам попал. И кто такие Матти Рантаннен и Андрес. Прошу вас, подумайте, а после обеда мы с вами поговорим об этом.

— Я подумаю, — неожиданно согласилась она и, когда в комнату вошел конвойный, поднялась со стула.


Сидя за столом вместе с Берестовым, Петр слушал товарища, который, как всегда, торопился выложить новости:

— Зайдем после обеда ко мне, я тебе покажу документик — закачаешься: Виктор Борисович и тот слезу пролил, когда увидел. Во-первых, Зинаида Бубнова полностью подтвердила, что Тарновская была инициатором контрабандной пересылки с помощью Симакова. Во-вторых, сестра твоей подопечной, Елена Крамова, сиречь Елена Фоксхолл, обронила интересную фразочку, которую тебе нелишне знать. Она сказала, что известный тебе Клобуков — возлюбленный Татьяны Тарновской.

— Что-то много у нее возлюбленных завелось!

— Это уж как есть! Но не это главное, главное, что Клобуков, по словам Елены Фоксхолл, не кто иной, как полковник КГБ, то есть наш с тобою соратник, безвестный герой, о котором мы ничего не знаем... Я, честно говоря, как услышал это — сразу к Виктору Борисовичу: проверить, мол, надо, может, и в самом деле правду говорит. Он меня, естественно, на смех поднял... А Елена Фоксхолл — так и хочется назвать ее Фоксхоллочкой! — сообщила еще, что Клобуков — крупный специалист по искусству.

— Специалист, говоришь? — переспросил Петр. — Не о нем ли обмолвилась Тарновская во время допроса у меня?

— Может, и о нем, — подтвердил Владимир Иванович и тут же сообщил: — А вот и Виктор Борисович к нам жалует! Сейчас скажет, что мы много едим и мало работаем. Хочешь пари, что скажет?

Подошел Яковлев, неся перед собой поднос, уставленный тарелками. Снимая с подноса тарелки на стол, Виктор Борисович спросил:

— Что, Владимир Иванович, как всегда, косточки мои перемывает? Ладно, ладно, не оправдывайся: мои кости только крепче станут! Как твои дела с Тарновской? — обратился он к Петру. — Буксуешь или двигаешься вперед?

— Пока мирно беседуем, говорим о жизни. После обеда поговорим о деле, думаю, разговор пойдет не так спокойно. Она — импульсивная особа, может закусить удила, а может, и передумает, скажет правду. В одном я уже почти уверен: не она в этой игре главная!

— Ну-ну, не торопись с выводами! — добродушно посмеялся Виктор Борисович.

— Я лишь слегка позондировал и вижу: не специалист она, не разбирается в искусстве. То есть купить и продать она наверняка мастер, но — не знаток, не специалист. Голову на отсечение даю — не специалист! Вот Владимир Иванович говорит, что Клобуков — фигура перспективная в этом отношении. Может, за него взяться?

— Ишь какой прыткий! — с осуждением произнес Виктор Борисович, доедая свой молочный суп. — Что можно по закону, мы сделали: уточнили факт его знакомства с Тарковской, провели обыск у него дома и на работе, взяли подписку о невыезде. Кстати, он действительно коллекционер, и картины у него, как утверждают эксперты, подобраны хорошие. Но ведь коллекционеров в Ленинграде сотни, если не тысячи — что ж, каждого подозревать?

— А на квартире у Тарновской он как оказался? — вмешался Берестов. — Разве это не улика?

Виктор Борисович принялся за второе — морковные котлеты со сметаной, на которые Берестов смотрел с осуждением.

— Никакая это не улика, дорогой товарищ, — сказал Виктор Борисович. — Помнишь, на квартиру Прицкер, когда там шел обыск, тоже заглянул некий Хомяков? Он никакого отношения не имеет ко всем этим делам — что ж, и его подозревать? А Клобуков — это тебе не забулдыга какой-то, не фарцовщик: серьезный ученый, доцент. Так что ты со своими выводами не торопись. А вообще, торопиться надо. Меня руководство уже спрашивает: «Ты что, всех чекистов на борьбу с контрабандой кинул, что ли? Другими делами кто будет заниматься?.. Вы что там, говорит, искусство Ренессанса изучаете, чем отличаются картины Джованни Беллини от Джентиле Беллини?» Вот так говорит мне начальство, а я и думаю: в самом деле, а чем они отличаются друг от друга, эти Беллини? Ты-то хоть знаешь, Петр Васильевич?

— Не знаю, — честно признался Герасимов, — но если буду вести это дело еще с недельку, то наверняка узнаю.

— А кто ж его будет вести, если не ты? — удивился Яковлев. — Ладно, иди узнавай. Но ты помни, что главное тебе — не это надо знать, главное — выяснить и перекрыть все каналы контрабанды. Вот тогда ты будешь молодец!..


И снова они сидят друг против друга, разделенные столом, на котором стоят два телефона да лежит посередине стопка бумаги. Справа, на небольшом приставном столике, — включенный магнитофон. Тарновская, как только вошла, еще с порога улыбнулась Герасимову, но улыбнулась как-то лихорадочно, как будто это у нее получилось непроизвольно. «Чего доброго, еще истерику закатит», — подумал Герасимов.

— Петр Васильевич, — начала Тарновская несколько торжественно, — я должна сделать заявление, Я сознаюсь, что дала втянуть себя в неблаговидную историю — я говорю про эту посылку. Но я в этом деле играла абсолютно незначительную роль, абсолютно! Проматорова сама навязала мне свои услуги, взялась перевезти через границу ценности.

— А кому они принадлежат? — поинтересовался Герасимов.

— Только не мне! Я сама отговаривала Проматорову от контрабанды. И я прошу вас освободить меня из-под стражи, я дам подписку о невыезде. А за это, ну в смысле, если вы меня освободите, я приложу все силы, чтобы вернуть из-за рубежа картины.

— Те картины, которые перечислены в списке, найденном у вас? — уточнил Герасимов.

— Да. И я постараюсь все вернуть!

— А что это за картины? Чьи они?

— Мне не хотелось бы говорить об этом! — поспешно произнесла она и тут же объяснила: — Я к ним не имею никакого отношения, и список оказался у меня тоже случайно. Но я даю гарантию, что если меня отпустят, то я не только верну картины из-за границы — я перекрою канал, по которому они туда отправляются. Это я вам клянусь торжественно! А больше по этому поводу мне не хотелось бы говорить, — несколько неожиданно закончила она свое заявление.

Герасимов невольно покачал головой — она уловила это движение, и в глазах ее мелькнул не то чтобы страх, но явное разочарование.

— Татьяна Сергеевна, — сказал он, — вы меня ставите, как следователя, в нелепое положение: просите освободить вас из-под стражи под какое-то мифическое, что ли, обещание! Вы собираетесь вернуть государству картины, но ничего про эти картины сказать не хотите. Больше того, если картины уже за рубежом, то как вам удастся вернуть их назад? Ведь это все вопросы, без ответа на которые ваше заявление ровным счетом ничего не значит.

Тарновская подобралась на стуле, лицо ее стало холодным, губы поджались. Какое-то время она молчала, потом сказала:

— Если вы не примете мое предложение, то предупреждаю: показания буду давать только под тяжестью улик, только о том, что вы сможете доказать. Так и знайте!

Герасимов кивнул в знак согласия. Эта реакция следователя удивила Тарновскую, видно, она ожидала чего-то другого.

— Ну, хорошо, Татьяна Сергеевна, будете отвечать, как говорите вы, под тяжестью улик. Но сначала скажите: вы отправляли ценности контрабандным путем помимо Проматоровой?

— Я не буду отвечать на ваш вопрос!

— Как вы относитесь к Бубновой? Были у вас с ней конфликты?

— А что? — подозрительно переспросила Тарновская.

— Татьяна Сергеевна, вопросы задаю я, — сказал Герасимов.

— С Зиной нас связывает общая жизнь — мы с ней соседи по дому — и общая вера.

— Какая вера? — не понял Герасимов. — Вера во что?

— Как во что? — возмутилась она. — В бога, естественно!.. Я ей — крестная мать: крестила в церкви Кулича и Пасхи.

Ко всему был готов Герасимов, но и его поразил наивный пафос, с которым она говорила ему о своей вере: полноте, какая там вера в бога у этой женщины с университетским образованием?

— И давно крестили? — полюбопытствовал он.

— В прошлом году.

— А как вы отнесетесь к такому факту, Татьяна Сергеевна, что следствие располагает показаниями Зинаиды Бубновой и Николая Симакова, в которых они признают себя виновными в том, что по вашему предложению занимались контрабандной деятельностью? Бубнова уговорила Симакова, а Симаков переправил тайно через границу переданные вами две иконы и три картины русских художников. Признаете вы себя виновной в этих противоправных действиях?

Тарновская колебалась — это было видно по тому, как непроизвольно задвигались пальцы ее рук, она словно перетирала что-то в щепотке, словно пробовала на ощупь. Потом сказала:

— Да, признаю. Это были малозначительные иконы и две картины второстепенных художников — я даже не знаю имен авторов этих картин!

— Вы же обещали, что будете отвечать под тяжестью улик, Татьяна Сергеевна! —упрекнул он ее. — Что ж вы говорите неправду? Иконы и картины были ценными произведениями искусства. Иначе какой был смысл переправлять их через границу Александру Баламбесу, с которым у вас зарегистрирован брак, правда на незаконных основаниях, с нарушением установленных сроков, но это иной вопрос. Так вот, вы переправили с помощью Бубновой и Симакова иконы и картины Баламбесу, а он вам вернул их стоимость в виде вещей — в свой очередной приезд в нашу страну. Та́к было дело?

Было видно, как наморщился у нее лоб — Тарновская лихорадочно соображала, что ответить. Герасимов не дал ей времени на обдумывание, продолжил:

— И картины вы отправили очень ценные, небольшие по размеру, но очень ценные, например женский портрет кисти Павла Федотова. Итак, задаю вопрос: осуществляли ли вы отправку этих картин и икон контрабандным путем?

— Да, — сказала она и тут же торопливо добавила: — Да, я виновата, но хочу добровольно выдать ценности, которые должны были уйти за границу. Я хочу загладить свою вину, возместить ущерб.

— Что представляют собой эти ценности, которые вы хотите добровольно выдать?

— Это все, что у меня в списке было указано: картины Клевера, Галактионова, фарфоровые бюсты... Это не мои вещи, принадлежат не мне, но назвать, кому они принадлежат, я не могу по морально-этическим соображениям!

Многое уже знал об этой женщине Герасимов, но снова и снова удивлялся той смеси лицемерия, лжи и наивной веры в чистоту собственных побуждений, которая прорывалась в ее голосе.

— Какие тут морально-этические соображения, Татьяна Сергеевна? Вы оцени́те ситуацию: под вашим руководством совершена контрабанда ценных произведений искусства. При обыске у вас на квартире обнаружены больши́е ценности — картины, иконы, дорогие вещи. Приобрести все это законным путем, нигде не работая и не получая ниоткуда наследства, вы не могли. Следовательно, эти большие ценности приобретены вами незаконно. А ценности — очень большие, как бывший юрист вы прекрасно знаете, что отвечать за это придется именно вам. Если не укажете сообщников, то главная тяжесть ляжет на вас. Вы взвесьте, что ждет вас и что — тех лиц, которых вы укрываете.

— Напугать хотите? — недобро усмехнулась женщина.

— Зачем же? Вы не сомневайтесь, мы проверяем все источники поступления к вам ценностей, и картина вырисовывается крайне удручающая для вас, Татьяна Сергеевна. И зря вы думаете, что хочу оказать на вас психологическое давление, нагнетаю обстановку. Вовсе нет. Объективно получается такая картина: контрабанда произведений изобразительного искусства в крупных размерах. А это расценивается по Уголовному кодексу как государственное преступление. И ссылка на неизвестных благодетелей не поможет — наказание может быть суровым. Тут вам никакие крупные специалисты в области изобразительного искусства не помогут!..

Последнюю фразу Герасимов сказал так, на всякий случай, хотя имел в виду Клобукова: а вдруг Тарновская на самом деле рассчитывает на чью-то помощь извне? Но именно эта фраза произвела на женщину необычное действие: лицо ее побледнело, зрачки расширились, она словно не видела Герасимова, смотрела сквозь него. Но потом взяла себя в руки и произнесла твердо:

— Я хочу подумать, перед тем как дать ответ! Прошу прекратить допрос.

— Пожалуйста, — согласился Герасимов.


«Так, теперь мне уже ясно: все предали, все валят на меня, я одна отвечаю!.. Ну Зинка — о ней что говорить, что спрашивать, Зинка — продажная тварь. На эту рассчитывать не приходилось... Людка Проматорова — тут мое дело плохо, она меня заложит с потрохами: как ни крути, а двадцать пять тысяч они на меня навесят, это точно. И насчет Витюни следователь тонко намекнул: не поможет, мол. И не поможет, точно! Пыль в глаза пустить он может: «разрешите», «простите», «благодарю вас», ручку поцеловать... А сам — бульдог и хамло!.. Ему говоришь «больно», а он знай ломит тебя всю... Ой, ну какое это имеет отношение — все они такие!.. Или это моя доля — только такие попадались... Что уж там хитрить — «попадались»!.. Сама выбирала, не они меня — я их. И всегда цену себе знала, своим умом жила...

Вот и дожила: в тридцать два года сесть на казенные харчи... Ужас, ужас!.. «Вышку» не дадут, нет — за это не дают! А десять лет могут дать очень просто. Конечно, если вести себя хорошо: добропорядочное поведение, честный труд на благо — за это скостят немного. Но все равно, когда выйду — пятый десяток пойдет — кому я буду нужна такая? Жизнь — коту под хвост!.. А другие — легким испугом отделаются... Витя найдет себе молоденькую, начнет просвещать по искусству и развращать искусно — это он умеет, на это он мастер! «Благодарю тебя, родная!..» Ух, ненавижу!

Вру, вру, все вру, все вру, вру!.. Витя — моя главная опора, мое спасение! Витя не отступится, только ему надо дать знать о себе! Но как? Господи, что делать, что делать? Хоть лбом об стенку — нет выхода, нет выхода!

Ну, нет, я в такую игру не буду играть: ищите дурочек среди других! Одна я тащить всю телегу не буду!

Так, решено: чистосердечное признание — вот мое спасение!.. Не все, не до конца, не до донышка — на донышке оставим кое-что из того, что они доказать не смогут. А обо всем остальном — начистоту. Да они уже почти докопались... Значит, так: первое — про Андреса и чемодан...»

Показания лиц, привлеченных в качестве свидетелей по делу Тарновской Т. С.
1. Меринов Василий Дмитриевич, 1937 года рождения, временно не работает, по специальности кларнетист-саксофонист.

«Благодаря стечению обстоятельств я стал обладателем коллекции живописи и графики, которая досталась мне от матери. Когда у меня с деньгами туго, приходится продавать кое-что. Продаю в основном знакомым, в их числе — Татьяне Тарновской. Она купила у меня «Барки на Волге» художника Вебера, а также картину Зарубина. По-моему, это неинтересная живопись: скучные крестьянские сюжеты с домашними животными.

Обычно Татьяна брала картину на консультацию и минут через десять-пятнадцать возвращалась обратно, из чего я заключил, что консультант ее находился где-то близко, может в машине сидел.

Картину Айвазовского «Южный пейзаж с горами и морем» она взяла сразу. Я сомневался, что это подлинник, но она сказала, что да. Заплатила тысячу или тысячу пятьсот рублей — я сейчас не помню».

2. Тужур Евгений Львович, 1932 года рождения, временно не работает.

«Я хотел выехать на постоянное место жительства в Израиль, и мне сказали, что Татьяна Тарновская обладает необходимыми связями, чтобы убыстрить мой выезд. И в самом деле, дважды мы с ней приезжали к дому на Мытнинской, где помещалось РУВД. Я купил у Тарновской три золотые цепочки, причем две из них я продал кому-то из сотрудников Бюро путешествий и экскурсий. Татьяна предлагала мне также купить кожаное пальто, но заломила немыслимую цену — две тысячи рублей, и я отказался».

3. Тункель Владимир Натанович, 1952 года рождения, осужденный, рабочий кирпичного завода г. Свердловска, освобожден условно-досрочно.

«Я знаком с Тарновской Татьяной Сергеевной с 1976 года, узнал, что она адвокат, очень высокого мнения о себе. Знаю, что она потом развелась с мужем, но жили они вместе, и еще сестра ее, Лена, с ними жила. По своему складу характера Татьяна — авантюристка, в чувствах сумбурна, в знакомствах неразборчива. Одно время она мне предлагала пожениться, но я не захотел связывать с ней свою жизнь навсегда.

Когда меня арестовали за хищение икон из церквей, она приехала в Свердловск, где меня судили. Тарновская убедила меня дать правдивые показания, но все равно у меня остался на душе осадок: Татьяна не пришла на судебное заседание. Во время очной ставки с нею, когда следователь вышел из комнаты, она просила, чтобы я дал ей адреса людей с антиквариатом, но я наотрез отказался, до моего возвращения в Ленинград.

Я вспоминаю, что еще осенью 1978 года, когда мы ехали с Татьяной и ее сестрой из Таллина, я познакомил ее с Клобуковым Виктором Николаевичем. Клобукова я знал раньше, меня с ним познакомил Борис Майман, тоже коллекционер, — его потом убили какие-то хулиганы. Когда Таня приезжала ко мне в Свердловск, я дал ей тогда адрес Клобукова.

У меня с Тарновской была интимная связь, но что ее могло связывать с Клобуковым? Я думаю, только антиквариат...»

4. Шелапутин Валентин Леонидович, 1929 года рождения, заместитель директора производственно-технического объединения.

«С Тарновской Т. С. я познакомился через знакомую моей жены, Аллу Пурвиайнен, выехавшую впоследствии на жительство в Финляндию. Татьяна бывала у нас дома — у меня сложилось впечатление, что у нее не все в порядке с психикой: все время говорила, что надо быть осторожной, что за нею могут следить.

Она купила у меня икону «Иисус в терновом венке». За икону я хотел тысячу рублей, она взяла ее у меня, а через месяц позвонила и сказала, что ее квартиру обокрали, в том числе украли «Иисуса».

Кроме того, за полторы тысячи рублей она купила у меня икону Николая Чудотворца, а за две с половиной тысячи рублей «Богоматерь с младенцем».

5. Сопаткин Петр Андреевич, 1940 года рождения, начальник смены пассажирской службы аэропорта «Пулково».

«Тарновскую привел ко мне Борис Хибаров, попросил достать ей два билета на авиарейс до Таллина. Я достал, отправил ее. Потом она приходила ко мне за билетами сама. Я у нее купил золотую цепочку с кулоном за сто рублей».

6. Хибаров Борис Борисович, 1949 года рождения, мастер по ремонту сантехнического оборудования аэропорта «Пулково».

«В конце концов мы с Татьяной Тарновской — разные люди: если бы не необходимость иметь знакомого, способного добывать билеты на самолет, то наше знакомство давно бы прекратилось.

Когда Татьяна продавала золотые цепочки, то буфетчице она продала за 160 рублей и кассирше тоже за 160, а Петру Сопаткину — за 100. Я сам сказал ей, что Петру надо скостить до ста рублей, он может быть полезен и впредь, в смысле билетов.

В начале этого года я познакомил Тарновскую с Людмилой Проматоровой, которая хотела стать на очередь в кооператив».

7. Бартошевич Вениамин Александрович, 1938 года рождения, заместитель директора завода по ремонту вычислительной техники.

«Я знаком с Т. С. Тарновской семь лет, наши отношения с ней развивались по восходящей линии. Татьяна предложила мне жениться на ней, но я знал, что ее часто видели с посторонними мужчинами, и уклонился от такой чести.

Я купил у нее десять золотых цепочек, не преследуя никакой цели: просто вложил деньги. За эти цепочки я отдал ей четыре изумруда, доставшиеся мне от матери. Когда меня пригласили на допрос, я испугался и утопил эти цепочки в Фонтанке».

8. Дьяконов Дмитрий Дмитриевич, 1952 года рождения, старший преподаватель филиала Института усовершенствования и переподготовки инженеров.

«С Тарновской я познакомился случайно, видел ее всего несколько раз. Познакомил меня с ней Клобуков Виктор Николаевич — я доверял ему ключ от своей квартиры, ибо знал, что он — добропорядочный семьянин и никогда не участвовал ни в каких выпивках. Впрочем, я не исключаю предположения, что квартира нужна была ему и для свидания с женщиной. Мужчина во цвете лет — что ж тут такого?»

9. Коротышкина Светлана Николаевна, 1952 года рождения, заведующая столовой в театре.

«Однажды буфетчица Таня привела ко мне Тарновскую как свою знакомую и попросила отпустить Тарновской красной икры. Тарновская произвела на меня впечатление очень интеллигентной женщины, и я разрешила отпустить ей через столовую один килограмм кетовой икры. Потом она еще брала у меня бананы, конфеты, икру, но за все полностью расплачивалась».

10. Путник Анатолий Яковлевич, 1960 года рождения, администратор спортивной школы.

«Меня познакомил с Тарновской Юрий Костров, которого я знаю с детских лет. Я хотел купить у Кострова его дачу в районе станции Сосново, но он запросил дорого, сто двадцать тысяч рублей. По городу пошел такой слух, что я купил его дачу, меня даже об этом спрашивали. Но это абсолютная выдумка, и я сказал Юре прекратить распускать слух. Ста двадцати тысяч у меня нет ни в коем случае».

11. Камбулатов Николай Иванович, 1945 года рождения, токарь, временно не работает.

«В октябре 1979 года меня обокрали — украли довольно много предметов из бронзы, коллекционированием которой я увлекаюсь. А также взяли несколько картин: два полотна В. Верещагина, женский портрет Тимофеева, два пейзажа. О краже я никому не заявил, так как считал, что это дело рук моей жены, с которой я развелся. Все свои картины и предметы я мог бы опознать».

12. Погребинский Олег Юрьевич, 1930 года рождения, дежурный пожарный Дома радио.

«Я увлекаюсь коллекционированием картин художников-новаторов конца XIX — начала XX века. С Тарновской познакомился случайно в ресторане гостиницы «Европейская», где я проводил вечер со своими знакомыми — зоотехником зверосовхоза Светланой и распространителем путевок в однодневный дом отдыха Женей. В тот же вечер я познакомил Тарновскую со своим другом, Сашей Белявским, который также увлекается коллекционированием картин. В его квартире на площади Искусств были полотна, которые интересовали Тарновскую. Она поехала к Белявскому вместе с Юрием Костровым.

На поставленный мне следователем вопрос, знаю ли я что-либо о женском портрете кисти Павла Федотова, могу сказать, что какой-то портрет Федотова Юрий Костров купил у Павла Батрака, известного в Ленинграде коллекционера. Но так ли это, достоверно утверждать не могу».


Встретясь с Яковлевым, Герасимов доложил ему:

— Виктор Борисович, честно говоря, я зашел в тупик...

— Так, так! — одобрительно кивнул Яковлев. — Самокритично говоришь — это уже хорошо!.. Как он выглядит, твой тупик?

Расстроенный Петр заговорил горячо:

— Понимаете, из показаний свидетелей известно, что женский портрет кисти Федотова приобрел для Тарновской Юрий Костров, купил его у Батрака. Вы об этом Батраке знаете: он сейчас находится под следствием по делу о незаконных операциях с иностранной валютой. Я допросил Батрака, но он свою причастность к продаже федотовского портрета начисто отрицает. И вообще говорит, что с Тарновской не знаком, хотя и слышал о ней.

— Так в чем же твое затруднение?

— В том, что Батрак отрицает все, а Юрия Кострова в городе нет: по поступившим сведениям, он ударился в бега. Придется объявлять всесоюзный розыск, а время-то идет!..

Яковлев какое-то время молчал, потом предложил:

— Свяжись-ка ты по телефону с доктором химических наук Садовниковым! Он, когда рассказывал нам, как первый раз увидел этот портрет, упоминал, что к хозяйке приходил какой-то молодой человек в дубленке. А вдруг это он и был? Ты поговори с Садовниковым, я думаю, он тебе поможет выйти из тупика.

— Каким это образом? — недоверчиво спросил Герасимов.

— Если Николай Андреевич Садовников опознает его, значит, Батрака можно уличить во лжи. Так что звони Садовникову, скажи, что очень просим помочь.

Герасимову повезло: с первого же звонка он застал Садовникова дома. Назвавшись, он договорился с Николаем Андреевичем о встрече на завтра. По голосу Садовникова Герасимов понял, что тот удивлен и как будто сконфужен этой просьбой. Но назавтра, в условленные четырнадцать часов, Садовников приехал на Литейный проспект.

В кабинете у Петра Васильевича Садовников первое время чувствовал себя неловко, но, узнав причину своего приглашения сюда, успокоился.

Герасимов спросил его:

— Николай Андреевич, могли бы вы сейчас опознать того человека, который приходил к хозяйке портрета, Тамаре Яковлевне, когда вы были у нее? Помните, вы рассказывали об этом случае?

Садовников удивился:

— Это какого человека? Павла Юльевича, что ли?

Тут уж Герасимов был, можно сказать, сражен в самое сердце: он никак не ожидал, что Садовников знает имя и отчество Батрака.

— Откуда вам известно его имя и отчество? — еще не веря удаче, спросил он Садовникова.

— Я же рассказывал, его так назвала Тамара Яковлевна!.. Впрочем, нет, я тогда не рассказывал вам об этом. Я не думал, что это столь важно. А что, вы его задержали... то есть арестовали?

— Да, он находится под следствием, — подтвердил Герасимов и, все еще сомневаясь, спросил: — Вы не ошибаетесь, Николай Андреевич? Ведь с той поры много воды утекло, вы могли перепутать имя и отчество.

Садовников отрицательно покачал головой.

— Нет, Петр Васильевич, у меня память на имена и отчества профессиональная: со студентами работаю. А тут еще и отчество необычное — Юльевич. Если бы Юрьевич, может, и позабыл бы, Юльевича — нет, не мог перепутать. Что же касается того, чтобы узнать его в лицо, тут я не совсем уверен. Видел его мельком, да еще и зимой дело было: он тогда в дубленке щеголял, а сейчас небось в маечке ходит!..

— Ну в дубленку его одеть не проблема, — успокоил Герасимов. — Мы вас очень просим помочь нам в опознании.

Садовников развел руками:

— Одно обещаю: если узнаю — скажу, а не узнаю — не обессудьте, врать не стану!

— Только так, Николай Андреевич! — обрадовался Герасимов. — Нам по-иному и не надо! Вы посидите немного, пока все приготовят к опознанию.

Ждать Садовникову пришлось довольно долго: вопреки заявлению Герасимова, найти среди лета дубленки оказалось далеко не просто. Пока искали одежду, потом понятых, прошло не меньше часа. Наконец Герасимов пригласил Садовникова в комнату, где проводилось опознание: в присутствии понятых Садовникову предстояло сказать, узнаёт ли он кого-нибудь из трех стоящих перед ним человек.

Три одетых в одинаковые белые полушубки человека стояли перед ним, все трое приблизительно одинаковой комплекции. И как только Садовников вошел, он сразу узнал в том, кто стоял справа, Павла Юльевича: узнал по цепкому взгляду черных глаз. И самое главное, было видно, что, несмотря на мимолетность их тогдашней встречи, Батрак тоже узнал Садовникова.

Николай Андреевич сказал:

— Этот человек приходил к Тамаре Яковлевне полтора года тому назад, зимой. Тамара Яковлевна называла его имя: Павел Юльевич. Она также сказала, что этот человек намеревается купить у нее портрет работы Павла Федотова. Женский портрет в овальной раме.

— Прошу зафиксировать показания свидетеля! — бесстрастно произнес Герасимов, а затем повернулся к Садовникову: — Спасибо, Николай Андреевич!

Когда протокол опознания был подписан, Герасимов проводил Садовникова до выхода. Спускаясь по лестнице, Николай Андреевич спросил:

— А что портрет? Найдете?

— Ищем, — только и ответил ему Герасимов.


«В связи с расследованием дела Тарновской Т. С. к уголовной ответственности должны быть привлечены проходившие ранее по этому же делу в качестве свидетелей граждане Костров Юрий Александрович и Белявский Александр Александрович, в настоящее время скрывающиеся от правоохранительных органов. Прошу принять меры к розыску указанных лиц.

16 мая 1980 г.
Следователь Герасимов».
Из постановления:

«...Прошу продлить срок расследования по делу Тарновской Т. С. на один месяц, до 17 июня 1980 г.

17 мая 1980 г.
Следователь Герасимов».
«Срок предварительного следствия и содержания под стражей Тарновской Т. С. продлить. Прокурор г. Ленинграда.

17 мая 1980 г.
Подпись».

Глава четвертая ПОВОРОТ ВСЕ ВДРУГ

— Прошлый раз я сказала, что хочу дать чистосердечные показания. Я хочу вернуть хотя бы часть ценностей, которые еще не ушли за границу.

— Перечислите эти ценности, — попросил Герасимов.

Тарновская сосредоточенно стала перечислять, при этом каждый раз, называя картину, загибала пальцы своей маленькой, потерявшей былую ухоженность руки:

— Значит, так: Клевер «Осенний лес», затем его же «Зима», потом Алисов «Море», Галактионов «Пейзаж с дворцом», Жубер «Море и лодки»... Еще Адамс «Кораблекрушение». И еще два фарфоровых бюста: Афина и мужской бюст.

— Где все это находится?

— Это все находится в городе Таллине у Андреса Суура. Ценности упакованы в чемодан темно-серого цвета, довольно большого размера. Все эти ценности стоят двадцать пять тысяч рублей — это я знаю со слов владельца, которому я обещала отправить их в Финляндию Матти Рантаннену.

— Кто такой Рантаннен?

— Один финский делец — его нашел для меня Андрес.

— Каким образом вы собирались переправить эти предметы за рубеж?

— Ценности должны быть отправлены длинной цепочкой. Шестого апреля я привезла их в Таллин, где передала чемодан Андресу. Андрес сказал, что у него есть знакомый таможенник, который обещал за три тысячи рублей переправить чемодан, минуя досмотр. Деньги я должна была вручить через Андреса, после того как доставят чемодан Рантаннену, За эти картины Рантаннен обещал обеспечить меня квартирой, работой, устроить на курсы финского языка и обучения специальности. На моего мужа, Баламбеса, я не могу рассчитывать: он в Хельсинки сам работает мойщиком машин, ему содержать меня будет трудно. Я должна работать.

— Знакомы ли вы с таможенником, который обещал переправить чемодан, минуя таможенный досмотр?

— Нет, я его не знаю, знает Андрес.

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Андресом Сууром?

— Я его увидела впервые в доме родителей Баламбеса, Исаака Ароновича и Евгении Александровны. Андрес — эстонец, лет тридцати, окончил университет, но работает на мясокомбинате. У него жена — Ине, есть дочь трех лет. У меня с Андресом сложились хорошие отношения. Ни разу не ссорились, наоборот, испытывали друг к другу симпатию. Однажды Андрес мне сказал, что у него в Финляндии есть знакомый, который просит посылать ему водку, да только надо ли посылать — еще сопьется, чего доброго!..

Из этого разговора я поняла, что можно посылать не только водку, но и многое другое. И когда один ленинградский знакомый попросил меня, не могу ли я сбыть за рубежом некоторые картины, я договорилась об этом с Андресом. Когда я привезла ему чемодан, то предупредила: «Андрес, это не мой чемодан. В нем картины и фарфор — на двадцать пять тысяч. Я отвечаю перед владельцем за двадцать пять тысяч, а если сейчас что-нибудь с ним случится — отвечать будешь ты!». Андрес сказал, что все будет в порядке. Так что сейчас чемодан у него, но вам он не отдаст его. Он отдаст, если только я лично встречусь с ним. Потому и прошу, чтобы меня отпустили под честное слово!

— Мы этот вопрос обсудим позже, — сказал Герасимов. — Скажите, Татьяна Сергеевна, знакомы ли вы с Александром Белявским? Коллекционер есть такой, слыхали?

— Да. Его все знакомые называют «Три толстяка» — толстый такой мужик, еще молодой, а живот распустил. У него квартира на площади Искусств, я была там несколько раз. А познакомил нас мой старый друг, Олег Погребинский. Саше Белявскому нужна была юридическая консультация, он собирался разводиться. На квартире у Белявского я видела несколько картин, одна очень большого размера, с Наполеоном в горящей Москве. Не как у Верещагина, а по-другому. Мне она не понравилась: у Наполеона чересчур большой нос.

— Вы приобретали у Белявского какое-либо произведение искусства?

— Маленькое полотно Маковского.

— Которого? — поинтересовался Герасимов.

— Что — которого? — не поняла Тарновская.

— Которого Маковского? Было два брата-художника.

Тарновская пожала плечами.

— Я не помню. Там какая-то жанровая сценка. С самоваром.

— А с Костровым вы знакомы? — неожиданно спросил Герасимов.

— С Костровым? — переспросила Тарновская.

— Да, с Юрием Александровичем Костровым.

— Ах, с Юрой!.. Да, Саша Белявский познакомил нас. Юра Костров тоже коллекционер. Дело в том, что один из отъезжавших в Израиль попросил меня продать принадлежавшую ему картину, пейзаж, за тысячу рублей. Вот Костров и приезжал ко мне, чтобы посмотреть картину. Но она ему не понравилась, и я картину вернула владельцу. Потом я еще несколько раз встречалась с Костровым. Дело в том, что у него большая семья. То есть не у него, а у его матери, которая живет в Соснове. В их семье есть глухонемой брат Юры. Второй брат уехал в Австрию, а еще одного, Валеру, привлекали тогда за воровство, и он с Юрой консультировался у меня.

Герасимов понимал, что Тарновская сказала уже очень много, но он чувствовал подсознательно, что дальнейшая детализация вокруг одного какого-нибудь знакомого имени пока что принесет мало пользы. Он решил переменить тему разговора и спросил:

— Татьяна Сергеевна, мы с вами не первый раз встречаемся, о многом поговорили, и я все поражаюсь: почему вокруг вас все время вились люди, которые в той или иной степени не ладят с законами нашего государства? Чем это объяснить, что именно эти люди вас привлекали? Или скажем наоборот: почему именно к вам обращались люди такого сорта?

Тарновская сощурилась, губы ее растянулись в ироничной улыбочке. Но тут же подтянулась, улыбка исчезла, и она деловито ответила:

— По профессии я — юрист, Петр Васильевич! Эти люди — мои клиенты, как говорится. У вас ведь тоже есть свои клиенты, не так ли? — И снова улыбка тронула ее губы.

Герасимов согласился:

— Это я понимаю, конечно. Но все же думаю, что ваши собственные поступки мало чем отличаются от поведения этих людей. Почему так произошло?

Тарновская ответила не сразу. Она словно перебирала в памяти, что-то подсчитывала. Взгляд ее устремился мимо Герасимова, и он, выждав какое-то время, почувствовал беспокойство: все ли у нее в порядке с психикой?.. Молчание затянулось настолько, что он счел нужным сказать:

— Вы можете не отвечать на этот вопрос, Татьяна Сергеевна, если он вас почему-либо затрудняет.

Она вскинула голову, взглянула на него:

— Нет, именно на этот вопрос я вам отвечу. Я отвечу, почему вступила на преступный путь, ведь я же прекрасно сознаю, что мой путь — преступный. Можете зафиксировать это в протоколе как мое признание!

Сделала небольшую паузу и продолжала:

— После окончания юрфака я была направлена на работу в адвокатуру, где проработала пять лет. Вы по роду своей работы, должно быть, знаете, что одной из норм поведения адвоката является правило о нерасхождении позиции адвоката с позицией подзащитного.

— Нет такого правила, Татьяна Сергеевна! — перебил ее Герасимов, но она лишь поморщилась.

— A-а, слова все это!.. Вы прекрасно понимаете, что на практике сколь гнусно ни вел бы себя подзащитный, адвокат вслед за ним должен лгать, изворачиваться, убеждать суд в правдивости своего клиента, убеждать против своей совести и всякой нравственности!

— Я думаю, — вновь перебил ее Герасимов, — вы неверно интерпретируете нормы поведения адвоката. В подобных случаях адвокат имеет право расторгнуть договор с подзащитным...

Тарновская только махнула рукой.

— A-а, какое значение имеют всякие тонкости?! Важно то, что я так думала тогда и так думаю сейчас. И только потому, используя свои юридические познания, я начала обманывать суд, лишь бы только выиграть дело своего подзащитного. Чаще всего мне удавалось добиться по отношению к виновным лицам следующего: дело отправляли на доследование, а затем прекращали. Так было с моим первым подзащитным, дело которого я вела в Колпинском народном суде в семьдесят четвертом году, он был шофер. Когда дело прекратили, этот шофер принес мне в качестве благодарности триста рублей, и я их взяла! Взяла со спокойной совестью.

— Так уж со спокойной? — не поверил Герасимов.

— Абсолютно! — энергично кивнула она. — Я к этому времени уже знала, что в адвокатуре существует как негласная норма поведения прием от граждан денег помимо кассы консультации. На языке адвокатов это называется «микст» — максимальное использование клиентов сверх таксы. И я знала уже, что самым уважаемым адвокатом считается тот, кто располагает большими средствами. Я решила тогда: я стану таким человеком! Во мне, если хотите, зародился азарт — как можно больше «насолить» законникам, властям, прокурорам! Должна сказать, кое-чего я успела добиться. Но потом все сорвалось, меня исключили из коллегии адвокатов. Но я к тому времени уже твердо решила: будут деньги — заставлю себя уважать!

— Насколько я понимаю, — сказал Герасимов, когда женщина замолчала, — деньги после такого решения у вас были, а вот заставили ли вы людей уважать себя?

Женщина вскинула на него свои серые глаза, поправила очки и отвернулась. Герасимов уже начал привыкать к ее манере отключаться, уходить в себя и не стал торопить ее с ответом. Но Тарновская и не ответила на его вопрос: встретившись взглядом с его глазами, она сказала:

— Давайте так договоримся, Петр Васильевич: я поняла, что проиграла. Проиграла вчистую. Но я дурой никогда не была — не хочу быть ею и сейчас: брать все на себя, в то время как эти негодяи, которых я ненавижу всеми фибрами моей души, будут здравствовать на воле, я не хочу. Я расскажу всё и обо всех. Теперь уже не так: кое-что — и в тряпочку, нет! Расскажу все и обо всех!

— Об Андресе Сууре, Кострове, Белявском? — уточнил Герасимов. — И о Клобукове?

Наступила небольшая пауза, затем последовало настороженное:

— А что о Клобукове? Я ничего плохого не могу о нем сказать! И вообще, мы мало с ним знакомы. Воспитанный, интеллигентный человек. Нет, о нем я ничего не знаю!

— Хорошо, — согласился Герасимов, — расскажете о тех, кого знаете.


— Какие будут соображения по поводу дальнейших действий? — спросил Виктор Борисович.

Герасимов сообщил, что Тарновская согласилась на запись ее телефонного разговора с Сууром: разговор состоится завтра.

— А она не выкинет какое-нибудь коленце? — высказал сомнение Яковлев. — Даст условный знак, и твой Андрес упрячет картины подальше, понадежнее.

— Если они еще есть у него... — вставил Берестов.

— Или сам навострит лыжи — ищи-свищи потом ветра в поле!..

— Не думаю, Виктор Борисович, — возразил Герасимов. — У меня есть уверенность, что она решилась на откровенные показания. Кроме того, Владимир Иванович предупредил таллинских товарищей.

Берестов подтвердил:

— Да, эстонские чекисты поработали по этому Сууру, есть результаты. К сожалению, там тоже замешаны работники таможни. Но если случай в Торфяновке — результат небрежности в работе, то в Таллине дело сложней: там в соучастии с преступниками подозреваются инспектор таможни и носильщик.

Снова продолжил свой рассказ Герасимов:

— Судя по показаниям Тарновской, Андресу Сууру удалось переправить за рубеж десятка три, если не больше, картин. В это дело замешаны финский гражданин Матти Рантаннен (кстати, он дважды приезжал в нашу страну в этом году, и оба раза был в Таллине и Ленинграде). И еще возникланекая Марта Хилкаранта, бывшая советская гражданка, ныне без подданства, проживает в Хельсинки, работает вместе с этим Рантанненом. Так что визитная карточка Рантаннена не случайно оказалась в бюстгальтере у Тарновской.

— Я уточнил бы, — сказал Берестов, — карточка в бюстгальтере оказалась случайно, а вот у Тарновской — не случайно!..

— Ну ты всегда был любителем деталей! — заметил Виктор Борисович.

— У меня вот какое соображение, — продолжал Герасимов. — Картин Тарновская приобрела много, отправила за кордон, к сожалению, тоже немало. Но, чтобы все это приобретать, нужны большие деньги, наличность. Видимо, эти средства также шли из-за рубежа.

Берестов поддержал его:

— Судя по золотым цепочкам да по джинсовому барахлу и кожаным пальто, так оно и было. Весь вопрос в том, по каким каналам это шло в нашу страну? По тем же, по которым отправлялись картины, или существуют другие?

Виктор Борисович согласно кивнул головой:

— Ты прав. Одним словом, Петр Васильевич, ты этот вопрос задай Тарновской, но только после ее разговора с Андресом. А мы с Владимиром Ивановичем еще раз пройдемся по другим свидетельским показаниям, может, найдем что-либо полезное по этой части. Короче, субботнего отдыха, как вы это понимаете, у нас не будет.

— Покой нам только снится... — вставил Берестов.


— Андрес?

— Я.

— Здравствуй, дорогой! Как я рада тебя слышать!

— Я тоже рад. Здравствуй!

— Андрес, золотце, ты только не падай в обморок: я сейчас нахожусь в тюрьме!

— Где, где?

— В тюрьме, в Ленинграде: меня арестовали.

— Там, да?

— Да-да. Слушай, солнышко, такое дело: лапонька моя, я тебя умоляю, выручи меня. Ты помнишь, я тебе одну ерунду забросила?

— Ну?

— Где все это сейчас находится?

— У меня нету.

— Как нету?

— Э-э, у друга. У твоего друга.

— У моего? А когда он приезжал?

— Сразу же приехал.

— Андрес, ты понимаешь: не ты меня искал, я тебя искала.

— Ага.

— И потому, пожалуйста, помоги мне, потому что этот чемодан — мое спасение, моя свобода! Понимаешь?

— Ага.

— Когда он был у тебя, какого числа?

— Сразу после этого, на следующий день... Он так говорил, что это с тобой случилось вчера, а утром он приехал и забрал.

— Андрес, солнышко, я тебя умоляю: пойди к ленинградскому следователю, он у вас сейчас там, в Таллине, в прокуратуре! Пойди к нему и скажи все!

— Сейчас не могу.

— Андрес, это не только мое спасение, это твое тоже. Пойдешь сейчас?

— Ну.

— Прямо сейчас пойдешь?

— Ну.


Письменное заявление Т. С. Тарновской следователю:
«8 июля 1979 года на квартире у Суура я получила переправленные из Финляндии Рантанненом триста штук золотых цепочек с кулонами в виде сердечка и с золотыми крестиками на сумму двадцать пять тысяч рублей. Эти цепочки я лично, а также через своих знакомых продала в Ленинграде в общей сложности по 100-150 рублей за каждую. На вырученные деньги я смогла покупать предметы изобразительного искусства и антиквариат, чтобы впоследствии переправить все это Рантаннену, что мною и было выполнено. Что касается Баламбеса, то я его в эти свои операции не посвящала. Сам он боялся возить контрабанду, вез только то, что можно было везти законным путем, — это уже немало, потому что он приезжал к родителям три-четыре раза в год.

Пути перевоза контрабанды мне пришлось искать самой, и я их нашла. Через Зинаиду Бубнову я познакомилась с Симаковым и Скурко, шоферами из «Совтрансавто». С их помощью мне удалось переправить Баламбесу три иконы, картины художников П. Федотова, И. Шишкина, Н. Рериха, И. Левитана, Е. Столицы, В. Боброва и других. Но скоро я поняла, что Баламбес не правдив со мной, обманывает меня. Приезжая в СССР, он говорил при встречах, что большинство картин, присланных мною, трудно продать, покупатели сомневаются в их подлинности, и потому он, Баламбес, терпит убытки. Баламбес потребовал, чтобы я каждую картину, прежде чем пересылать ему, отдавала на экспертизу в Русский музей, в Эрмитаж или Академию художеств. Причем Баламбес дошел до такой наглости, что стал требовать от меня справки экспертов по каждой картине.

Я поняла, что мне надо найти за границей других людей, которые вели бы со мной дело честно, не так, как Баламбес. Мне повезло, с помощью Андреса Суура я вскоре вышла на Матти Рантаннена, через которого впоследствии шла основная деятельность по контрабанде. Могу сказать, что мне удалось наладить дело хорошо. Рантаннен через Андреса передал мне сорок семь тысяч рублей, которые привезла на туристском теплоходе одна бывшая советская гражданка, проживающая в Хельсинки, по имени Марта. Я думаю, что Марта является главной связью между Андресом Сууром и Рантанненом.

Всего Рантаннену я отправила через Таллин с помощью финских туристов больше тридцати картин, прежде всего русских, а также иностранных художников. Небольшие холсты в свернутом виде проносились в сумке, которая не подвергалась таможенному досмотру. Более крупные полотна сперва прятали под обивку мебели, купленной некоторыми туристами. Таким образом, под обивкой Рантаннену были отправлены пять полотен Айвазовского, «Портрет курсистки» В. Сурикова, морские пейзажи Л. Лагорио, «Портрет женщины» В. Тимофеева, «Озеро с пасущимися коровами на фоне Альп» Делиуса, а также большое полотно какого-то голландца «Охота на кабана», которое я купила у Юрия Кострова. Все эти картины я смогла приобрести благодаря деньгам, полученным от Рантаннена, который переправил их в сумке через Таллинскую таможню при содействии сотрудника таможни Корсакова.

Что касается Юрия Кострова, то я считаю его участие в преступной деятельности лишь косвенным: он помогал мне приобретать картины, при этом, конечно, соблюдал свой интерес, зарабатывал комиссионные. Но главная страсть у Кострова — украшение собственной дачи в Соснове. Он очень тщеславный, любит пускать пыль в глаза, собирает у себя на даче «общество»: артистов, художников, людей кино, всяких признанных и непризнанных гениев. В моих делах и связях Юрий Костров помогал мне, как я уже сказала, советами, иногда я пользовалась его машиной, если нужно было куда поехать. На квартире Кострова в Ленинграде у меня состоялась встреча с Матти Рантанненом, Костров присутствовал при этом. Мы договорились, что я покажу Рантаннену Людмилу Проматорову, которая должна была привезти в Хельсинки посылку. Верней, не просто покажу ему Проматорову, а познакомлю их, что впоследствии было нами осуществлено.

Относительно Виктора Николаевича Клобукова могу сказать, что это умный, культурный, интеллигентный человек с высокими моральными качествами. Он является прекрасным знатоком искусства, и я конечно же консультировалась с ним, когда хотела купить ту или иную картину. Он рассказывал мне, что по его служебному положению и опыту его часто привлекали к всевозможным проверкам, проводимым органами БХСС в строительных организациях. Зная это, я для поднятия собственного престижа рекомендовала близким знакомым Клобукова как «полковника КГБ». Должна сказать, что сам Клобуков никогда не поддерживал такую версию, это я так придумала.

Мы испытывали взаимную симпатию друг к другу, и потому Виктор Николаевич оказывал мне различную помощь. Когда Рантаннен встречался со мной и Проматоровой возле концертного зала «Октябрьский», Клобуков в это время находился поодаль и наблюдал, не следят ли за нами. Когда Рантаннен прислал мне сорок семь тысяч рублей, я перевозила эти деньги из Таллина в сопровождении Клобукова, потому что везти такую сумму денег мне, женщине, было страшно.

Чаще всего, если я хотела купить картину, мы ехали на машине Юрия Кострова к владельцу полотна. Клобуков оставался в машине, а мы с Юрой или я одна приходили к владельцу, договаривались, затем я брала холст с собой и шла к Клобукову. Тут же, в машине, мы решали, подлинник или копия предложенный нам товар, стоит или не стоит покупать. В более сложных случаях Клобуков брал картину дня на два-три к себе домой. Каким образом он проводил экспертизу, я не знаю и не интересовалась этим, так как не раз могла убедиться в правильности его оценки. С некоторых картин, которые нравились Клобукову, он заказывал себе копии — у него обширный круг знакомых среди художников-реставраторов.

Хочу подчеркнуть, что Клобуков вел себя как настоящий джентльмен, он никогда не требовал за свою помощь никаких денег. Он ничего не знал о масштабах моей преступной деятельности, а просто, как влюбленный в меня человек, выполнял мои просьбы — это ведь естественно в таких отношениях.

Т. С. Тарновская».
Из показаний свидетеля Камынина Генриха Генриховича, 1911 года рождения, пенсионера:
«Клобукова знаю примерно с 1973 года, познакомил меня с ним Боря Майман, собиратель картин. Я симпатизировал Майману, а тот сказал, что Клобуков — порядочный человек, заслуживающий доверия. Клобуков произвел на меня благоприятное впечатление: импозантная внешность, обаятельная улыбка, вежлив в обращении. С первого взгляда видно, что это — интеллигентный человек с большой эрудицией. Я это уяснил сразу: у него глубокие познания в живописи, в истории искусств — я об этом могу судить компетентно.

Я знал, что Боря Майман и его друг Саша Белявский были под большим влиянием Клобукова, Саша даже ревновал Маймана к Клобукову. Припоминаю еще одну странную деталь: когда Борю убили в Купчине какие-то хулиганы, Саша сказал, что Бориса убили преднамеренно. На что Клобуков заметил, что это стоит много денег. Что он хотел этим сказать, я не знаю».

Глава пятая МОНОЛОГ, КОТОРЫЙ НЕ БЫЛ ПРОИЗНЕСЕН

...Теперь перейдем к самому интересному вопросу: почему я стал таким, каким я стал. Родители мои, можно сказать, были образцовыми, своими в доску для Советской власти. Отец — из рабочих-пролетариев, боролся за социализм, партийный стаж у него с двадцатых годов (с какого года в точности — не знаю, потому что никогда всерьез этим не интересовался). Мать — от сохи, из племени крестьян, грамоте училась в ликбезе, на большее не потянула: папаша мой едва ли не каждый год заделывал ей ребенка. Так было пять раз, начиная с 1940 года, когда появился первенец, мой брат Борис, ныне благополучно обретающийся в Австрии.

После пятого ребенка мать взбунтовалась и рожать решительно отказалась. Пока отец строил фундамент социализма, воевал, потом управлял каким-то сложным хозяйством, мать сперва заведовала женсоветом, вела общественную работу, а потом плюнула и начала вести личную жизнь: переживала вторую молодость. Папаша же, который к тому времени переживал уже пятую молодость, смог обеспечить ей и персональную машину, и путевку в Карловы Вары, и билет на модный спектакль.

Вот и я, родившись, оказался в роли привилегированного ребенка. Поправляюсь: я оказался в роли ребенка привилегированных родителей. Что это значит? А это значит, что у нас в семье не было проблем с яслями, детским садом и со школой, в которой ряд предметов преподается на французском языке, — все это разрешалось телефонным звонком моего папаши. А может, наоборот, мамаши. Одним словом, это все решалось по телефону и многое другое — тоже.

Как, например, меня зачислили в кружок юных дарований при Эрмитаже?.. Вы и не представляли, что есть такой? Есть, есть такой, там с младенческих ногтей детей приучают к искусству, учат рисовать. Вот и я был таким «особо одаренным» среди нескольких десятков детей, родители которых почему-то либо в Эрмитаже работали, либо в Союзе художников, либо, как мой папочка, «имели возможность»...

Нет-нет, я не хочу прослыть очернителем: кое-кто из этих ребят оказался действительно талантливым, но большинство из нас — увы! — в лучшем случае стало теми удивительными студентами Института живописи, у которых композиция и рисунок хромают на все пять ног (гипербола: рисунок и композиция ног не имеют!), но мнение их о себе от этого прискорбного факта не страдает ничуть.

Я выбрал более честный путь, я не попал в Институт имени Репина, я закончил только среднюю художественную школу, да и произошло это потому, что надо же было что-то кончать... К этому времени мой папахен успел не оправдать доверия, вылетел с работы на полный «пенцион» и быстренько скончался от инфаркта. Чему, заметим в скобках, немало способствовал пробудившийся у моей муттер интерес к желтому металлу, а у него — к спиртному. После смерти папашки мамочка успела наложить свою тяжелую руку на все имущество, так что в результате у нас, кроме квартиры в городе, оказалась еще и дача в Соснове. Тут самое место упомянуть, что семейные наши связи, пресловутый семейный очаг наш, стал к тому времени интенсивно разваливаться, ибо персональные машины, хрустальные люстры, престижные штаны и красная икра губительно влияют не столько на закаленных судьбой бойцов с седою головой, сколько на их отпрысков. Так и у нас: старшенький наш, Боря, пофарцевав несколько лет, женился на какой-то бестии не то из Занзибара, не то из Монтевидео и, как я уже упоминал, оказался вскоре в Австрии, откуда стал снабжать нас глянцевитыми открытками с видами австрийских Альп и трогательными надписями: «Скоро, скоро я стану владельцем вот такой виллы, как на этой открытке!» Я думаю, врет он отчаянно, как только может врать западная пропаганда, потому что вилла ему, насколько я понимаю, еще и сейчас не светит, хотя он вроде преуспевает на почве бизнеса, торгуя белым порошком и ампулами.

Старшая сестра наша вышла замуж и уехала от нас куда-то в район Геленджика, плюнув напоследок в самую сердцевину семейного очага, который оказался ей не по нутру из-за скаредности матери, не пожелавшей дать дочери в приданое золотое с бриллиантами колье. Валера, еще один брат, сел в тюрьму за спекуляцию, я считаю — по глупости. Остался кроме меня еще один отпрыск, наш младшенький, о котором по причине скудости ума его (зачат был в состоянии алкогольного опьянения, так я смекаю) скажу коротко: живет вместе с матерью в Соснове. Там, собственно, обретаюсь и я, хотя имею квартиру в Ленинграде. Таким образом, очертив семейный круг, я возвращаюсь к главному: к собственной персоне, к любимому моему «я».

Как уже можно заметить по предыдущим строкам, я был наделен умом живым, впечатлительным, несколько ироничным, но — что очень важно! — самокритичным. Еще учась в средней художественной школе, я понял, что стать приличным живописцем или графиком мне не светит. Маловато таланту-с! Это меня не очень огорчило, потому что к тому времени я уже научился разбираться в людях и понял, что могу добиться большего, чем талантливые «пахари». Не хвастаясь скажу, вокруг меня всегда были интересные ребята, я умел дружить со всеми, даже с занудами, даже с гениальными (был у нас один гениальный мальчишка — из него, правда, ничего путного не вышло, потому что гений — это труд, как сказал кто-то из гениев же, а наш гений трудиться не любил).

В моем рассказе, замечаю я, наблюдается какая-то излишняя болтливость, что, вообще говоря, не очень свойственно мне. Видимо, это происходит оттого, что сейчас для меня все уже позади: я твердо решил идти «сдаваться», идти с повинной в качестве «сообщника» Татьяны Тарновской и ее уголовников. Надеюсь, что я отделаюсь относительно легко — опять-таки рассчитываю не на удачу, шанс, случай, рассчитываю только на себя, на собственный ум, смекалку — скажу я скромно. Полное признание, добровольная выдача ценностей (естественно, кроме тех, что уже уплыли с моей нареченной невестой на Запад).

Возвращаюсь к первоначальному предмету рассказа — к себе, любимому, как говорил поэт. Итак, еще в школе я научился разбираться в людях (повторяюсь! но такое-то и повторить приятно, верно ведь?!). Сперва, пока еще папашка работал, я поражал других тем, что приезжал в школу на его машине; потом пошли сигареты «Честерфилд», японские транзисторы, немецкие зажигалки. Девчонок покупал (натурально) французскими духами и чулками-«паутинкой». С умными говорил наравне о Кафке и Джойсе. С теми, кто попроще, был рубахой-парнем, с которым можно и пивка попить, и в футбол сгонять, и в женское общежитие соседней фабрики через окно забраться. В общем, не строил из себя ничего особенного, но всегда помнил: я — не такой, я умней, хитрей. И значит, добьюсь своего. А чего же хотел я добиться? Вот тут мы и подходим к моему главному, как теперь любят выражаться, «глобальному» просчету (если в качестве «глоба» брать мою голову). Я промахнулся в главном, в чем не промахнулся мой братец, присылавший открытки из Австрии.

Сперва я не верил, что промахнусь. Ну подумаешь — вилла в Альпах! Да я в Соснове такую виллу отгрохаю, что твои Альпы скиснут от зависти. И отгрохал! Надеюсь, органы правосудия, лицезревшие нашу дачу в Соснове, не имели никакого сомнения, что моя муттер с ее пенсией в шестьдесят рублей в месяц не способна была возвести подобное сооружение. И правильно делали, потому что в этот неоконченный шедевр вложены прежде всего мои кровные пиастры.

Многие ведь как полагают: есть у тебя пиастры — тебе все подвластно, «всё могем»! И я был в такой уверенности. Представляете: первоначальный скромный садовый участок, скромная сборно-щитовая избушка на курьих ножках площадью двадцать два квадратных метра, с удобствами в углу участка и водоразборной колонкой в четырехстах метрах от нашей калитки. На эту избушку накидывается флер, некая черная шаль, взмах магической палочки — айн, цвай, драй! — и разрешение на перестройку домика, расширение его до шестидесяти законных метров, в моих руках! Еще один раз накидываем черную шаль, расцвеченную с изнанки золотыми купюрами, — брекс, крекс, пекс! — и на участке возводится симпатичный особняк, в котором жилой площади уже сто пятьдесят квадратных метров. И котлован роют экскаваторы, и бетонные блоки с ближней стройки укладывают в фундамент добрые молодцы в брезентовых робах и касках с надписью: «Не трогай, убьет!»

Вилла моя построена по индивидуальному проекту известного ленинградского архитектора, которому было уплачено мной лично, из собственных сбережений, десять тысяч рублей. Это очень талантливый архитектор, но талант его равен скромности, и потому он очень не хотел, чтобы имя его стало известным согражданам по подписи на проекте, хранящемся, как это и положено проектам, в райжилуправлении. И потому пришлось его проекту навсегда исчезнуть из архива, что и случилось в один из дней (пиастры! пиастры!).

Проект исчез, поди разберись теперь, что там было намалевано, а вилла — вот она, в натуре! Краткое описание: в полуподвальном помещении расположены котельная, гараж, кладовая и отдельно от всего этого — бильярдная; первый этаж: четыре комнаты для членов фамилии, кухня с водопроводом, ванная, канализация (пардон!); второй этаж: две комнаты и сауна. Сауна, к сожалению, осталась недостроенной, как остался недостроенным и мезонин.

Лично я считал центром моей виллы, а в некотором роде и центром своей жизни бильярдную. Площадь этого симпатичного зала составляла почти сорок квадратных метров. Натурально, что в центре зала на великолепном наборном паркете стоял фирменный бильярд, созданный еще в дореволюционное время (только сукно современное). В бильярдной размещались книжные шкафы со скромной библиотекой на четыре тысячи томов. Причем в подборе книг я дал волю своей слабости: половина книг в моей библиотеке связана с искусством. Ну и еще одна маленькая слабость: стены украшены живописными полотнами. В зависимости от состояния моих дел, количество полотен то увеличивается, то уменьшается, но наиболее любимые всегда ласкали взоры посетителей бильярдной. Особенно нравилось мне одно полотно, метра полтора на два, — его называли «Охота на кабана». Вроде подписное, автор какой-то Валатиф, голландец, что ли, — так, по крайней мере, Клобук определил. На нем изображен огромный дикий кабан, настоящий вепрь, а вокруг него свора собак: которая вцепилась в загривок, которая ухватила за ногу. Кабан их расшвыривает по сторонам, клыки обнажил — впечатляющая картинка, мне нравилась! Потом, правда, отдал я ее Татьяне за хорошую цену... Скажу без ложной скромности, картина эта всем нравилась, а уж в моей бильярдной много всякого народу побывало — и художники, и писательницы, и артисты. Да, бывали времена, а теперь моменты...

Должен сказать, однако, что это очень непростое дело — возвести такую виллу в нашей стране. Тут даже не в деньгах дело (хотя и в них конечно же). Тут еще и времени надо убить массу, уйму личного времени: за всем глаз нужен, а недосмотришь — разворуют враз! Но я смотрел, в оба глаза смотрел. Естественно, в свободное от производства денег время.

А деньги я зарабатывал так: был руководителем кружка наглядной агитации при Доме культуры, потом числился рабочим кирпичного комбината, а работал оформителем. Когда ввели паспорт нового образца, мне и такое прикрытие стало излишним: числюсь во временно не работающих. Но из ничего бывает только ничего, чтобы иметь деньги в нашем обществе, надо работать. Моя работа состояла в коллекционировании предметов искусства, прежде всего живописи. Однажды, много лет тому назад, я увидел в комиссионке на Невском старушку одну: ей, видишь, отказали, не взяли на комиссию пейзаж такой миленький, дореволюционный, что-то такое с санями и вербами. А старушка и денег-то просила за него очень немного, а ей, видишь ты, отказали!.. И тут я встал на ее пути, и сердце у меня оказалось не камень, нет: я немедленно уплатил старушке требуемую сумму и даже до троллейбуса довел ее, усадил на свободное место. Даже адресок ее на всякий случай взял, чтобы ее здоровьем интересоваться, не дала ли она случаем дуба. Потому что у этой старушки еще и другие пейзажики были, и портретики были. А главное, у нее были ее знакомые, старики и старушки, у которых тоже хранилось кое-что интересующее меня. Короче, у меня возникли связи, и эти связи стали моим основным капиталом. О связи, связи! Недаром говорят, что связь — это нерв.

Откровенно говоря, почему Татьяна Тарновская вцепилась в меня как клещ? Все из-за этих же связей. Потому что она даже со своим Витюлей ничего не могла бы сделать... Впрочем, вру: Татьяна могла бы! Не всё, конечно, но многое могла бы: в этой авантюристке заложен божий дар комбинировать, выгадывать. Вот он ее и довел, этот божий дар, до тюрьмы. Как, впрочем, и меня...

А ведь как все наладилось, как жизнь потекла прелестно! Иконы у меня есть — не скажу уникальные, но честь Русскому музею могут сделать. Даже наверняка сделают, потому что я их выдам правосудию — это решено. Картины — не Рембрандт, нет, но Айвазовский есть, и Левитан был, Шишкин, Васнецов, Клодт, Гончарова — да мало ли их у меня было! У меня серебряное блюдо Яна Собеского было. Я по дурости даже пепельницу с фашистской свастикой держал на столе для гостей — сноб паршивый. Что обо мне могли подумать работники Советской власти во время обыска на даче?! Нет, идиот я, все же!..

Не скажу, что среди подобной себе братии я был выдающийся: что нет, то нет. Я не Батрак, который с валютой фокусничал, и с международным сионизмом заигрывал, а для охраны своей персоны нанимал бывших боксеров. Нет, этого у меня не было. А вот деньги — были, умел я их делать, да не умел остановиться вовремя. Недаром в мудрой песне поется: жадность фраера сгубила!.. Деньги любят так: ты их делаешь — и все больше делать хочется. Одним словом, Гобсек, Скупой рыцарь, старуха-процентщица — кто там еще из классических примеров?..

Развал, гибель начались с Татьяны. Умеет она завораживать. Меня с ней ничего такого и не связывало: ну переспали разок-другой, ну подкинул ее на своих «Жигулях» от магазина до аэропорта, ну посидели разок в «Прибалтийской». А вот, поди ж ты, закрутила, заставила работать на себя. Впрочем, вру, а врать мне в этой исповеди нет никакого резона: не для милиции веду рассказ, не для истории — исключительно для собственного удовольствия...

Татьяна ведь как? «Юрочка, Юрочка, позарез нужна хорошая живопись! Найди, золотце, что-нибудь приличное!» Нашел раз, нашел два: у Батрака купил ей «Зимний лес» Клевера, кое-что свое предложил. Дал женский портрет Тимофеева, а она через день возвращает: не подходит, мол, подделка! Тут уж я разозлился, дал ей книжку с автографами русских художников. «На, говорю, покажи своему специалисту паршивому, пусть убедится в подлинности!»

Это я, конечно, сгоряча, потому что Витюля — специалист классный, практически не ошибался, только с Тимофеевым накладка произошла. Я тоже стреляный воробей, художественная школа многое дала в этом смысле: если надо, я и полотно могу отреставрировать, и библиотеке моей может позавидовать институт средней руки, такая в ней справочная литература накоплена. Но Клобуков мне сто очков даст вперед. И откуда у него это: строитель, экономист по образованию, а ценность полотна определял практически безошибочно. И еще Татьяна наплела: он, мол, работает в милиции, весь ОБХСС под его дудку пляшет, дескать, он полковник по званию, в случае чего — всегда прикроет...

Как же, прикрыл! Когда Татьяну заграбастали, я к нему: что делать? А он, боров поганый, не нашел ничего лучшего, как посоветовать: давайте вы с Сашей Белявским в бега отправляйтесь! Наследили вы много, ваших картин через Татьянины руки прошло несчетное количество — лучше вам умотнуть подобру-поздорову, затихнуть на полгодика где-нибудь на юге!..

Ему, гаду, легко сказать: на полгодика. А полгода — это ведь жить надо на какие-то шиши! А у меня, как назло, свободной валюты не было. Я к Батраку: выручай. А Батрак говорит: «Я тебе двух Айвазовских дал, они восемь тысяч стоят — ты за них сперва расплатись со мной!» И верно, давал он мне два полотна Айвазовского, я их Татьяне переправил: на Западе, видишь, унюхали этого художника, мода на него пошла, все Айвазовского требуют — я и постарался. А теперь моя же доброта против меня повернулась: Татьяну посадили, а мне откуда деньги брать?..

Пришлось срочно привезти Батраку свой цветной телевизор, магнитофон «Блаупункт», проигрыватель «Дуал-701», радиоприемник «Филипс». А он говорит: мало. Дал ему еще магнитофон «Тексникс»: на, заткнись! «Теперь, — говорит, — как раз, но под свободную валюту нужно еще обеспечение». Пришлось отдать тридцать видеокассет вместе с двумя порнофильмами — только тогда отвалил нам на жизнь с Сашей две тысячи рублей. Так мы с Белявским и отправились к морю.

Месяц живем у одного частника в хате, второй живем: жрем, читаем детективы, бороды отпустили. А просвета, между прочим, в нашей жизни не видать. Правда, приехала в начале июня Ленка Крамова, сиречь Ленка Фоксхолл, новости привезла кислые: Татьяна-то раскололась, стала давать показания напропалую и, конечно, на нас с Сашей тоже телегу накатала. В качестве компенсации за предательство сестры Ленка две ночи ублажала нас с Сашей по очереди, а потом сказала «ариведерчи». Ей о себе думать приходилось: она свидетельницей проходила по делу, а ее муж-англичанин сгорал от нетерпения воссоединиться с женой на Западе.

Одним словом, стал я прикидывать так и эдак. Бегай не бегай, а все равно выследят: ребята в милиции сидят шустрые, никуда ты от них не денешься. Тем более что я знал уже: дачу описали, картины, иконы и книги изъяли — что там осталось терять? Я и предложил Белявскому: давай сдаваться добровольно. Он заартачился, потому что у него рыльце было в пушку́, связи у него какие-то нехорошие через его бывшую жену, которая опять-таки вышла замуж за англичанина... И что этих баб на англичан тянет — ума не приложу? Впрочем, Татьяна за Баламбеса собралась идти замуж. Но я думаю, Баламбес ей только для начала: если бы Татьяне удалось дать деру за рубеж, она там сразу какого-нибудь миллионера охмурила бы — такая пройда!..

Потолковали мы с Сашей Белявским крупно и решили разбежаться в разные стороны — он на Кавказ подался, а я возвратился в Ленинград. Иду с повинной головой, которую, надеюсь, меч не отрубит.

И вот теперь я и подхожу к самой главной ошибке в моей жизни, к тому самому «глобальному» просчету, о котором я упоминал выше. Не потому я иду с повинной, что в компетентных органах сидят шустрые ребята, нет. И не потому, что решил перековаться и встать в ряды честных тружеников, которые прокладывают БАМ и бурят нефть в Сургуте. Мой ларчик открывается просто: я понял, что при этом строе, который называется советским, не светит мне стать хозяином жизни. Я так понимаю: хозяин жизни тот, кто заставляет других работать на себя, а сам наслаждается жизнью — вот мое понятие, что такое «хозяин жизни». А что здесь, в Советах, могу иметь я? Деньги? Коллекцию картин? Виллу? Могу. Могу, но только день и ночь должен изворачиваться, дрожать, опасаться (да, дрожать и опасаться, я честно признаюсь, что все время опасался не только милиции, а всех: соседей по даче, чтобы не видели лишнего, приятелей, чтобы не облапошили; ту же Татьяну с ее авантюризмом, того же Батрака, который по комбинациям всем нам сто очков вперед даст). Да ведь и Батрак дрожит! Виду не подает, а знаю я — дрожит...

А пусть и не дрожит — что из того? Здесь, в Советах, можно иметь большие деньги, разбогатеть как Крез (есть, есть и такие в социалистическом государстве рабочих и крестьян), но у этого Креза — унизительная судьба, такая, как сейчас у меня, скромного комбинатора в области коллекционирования картин: некуда податься! Допустим, я приобрету еще сто картин. У социалистического общества возникнет законный вопрос: откуда сие? На какие средства? А не лучше ли, если эти сто картин украсят стены государственного музея?.. Или начнешь вкладывать бумажные купюры в золотые изделия, в кольца с бриллиантами — а дальше что? Нацепишь эти цацки на себя и на свою любовницу и пойдешь в пиццерию или в гриль-бар, чтобы на тебя там полюбовались? Гриль-бар — это тебе не «Уолдорф-Астория»! Некому, некогда и негде показывать свои бриллианты, так что складывай их в кубышку, в эмалированные бидоны, закапывай глубоко в тайники и жди лучших времен. А чего ждать? Ждать, что Советской власти не будет? Боюсь, скоро состаришься и загнешься, а Советская власть безболезненно переживет такую потерю.

Короче, сколько бы у тебя ни было денег, в нашем любезном отечестве они капиталом не станут: кое-что из Маркса я все же усвоил. Даже имей миллион, завод на него не приобретешь, чтобы на этом заводишке человек сто работало ради твоей прибыли. Причем чтобы работали не подпольно, тайно, а чтобы по закону: я — владелец, они — наемные рабы. То есть чтобы как там, на Западе.

Оценив трезво все это, я и решил, что проиграл по всем статьям. Надо идти каяться, приносить в жертву накопления, чтобы иметь потом возможность уехать к любимой невесте Маргарит, сперва в Скандинавию, а потом в Австрию, к Бобу, а то и за океан. Тем более что я, как уже упоминалось, кое-что отправил с этой крошкой заблаговременно.

Что же касается виллы в Соснове, то гори она синим пламенем, после того как она перестала быть моей. Судьба ее меня сейчас не интересует, как не интересует судьба Татьяны, Саши, Батрака или Клобукова. Меня интересует лишь моя собственная судьба, и за нее я буду драться. Итак, пора собираться и ехать в здание, расположенное по такому труднопроизносимому для меня адресу: Литейный, 4.

Через тернии — к звездам!..

Глава шестая КОНСУЛЬТАНТ

— Подведем итоги, — сказал Виктор Борисович. — Что у нас еще остается слабым местом?

— Нет у нас больше слабых мест! — запротестовал Берестов. — Все сейчас сделали как надо.

— Что мне нравится в тебе, Владимир Иванович, — сказал Яковлев, — так это твой оптимизм. И чего я в тебе не люблю, так это твою самоуверенность. Дел еще непочатый край! Во-первых, надо написать постановление о продлении срока расследования до сентября...

— Братцы, что делается, — тяжело вздохнул Берестов, — июль на дворе, а мы ни травы, ни деревьев не видим!.. Преступники — кто в бегах, кто где, а нам солнце светит только через окно собственного кабинета. Где справедливость?!

— А во-вторых, — игнорируя слова Владимира Ивановича, продолжал Виктор Борисович, — я так думаю, что пора брать Клобукова под стражу. У вас какие мысли насчет этого?

— Я это еще в апреле предлагал! — не сдержался Берестов. — На третий день, как Тарновскую задержали.

— Твое мнение, Петр Васильевич? — обратился к Герасимову Виктор Борисович.

— Я согласен, — ответил Герасимов, помедлив. — Давно пора, тем более что сейчас, после признания Тарновской, у нас уже сомнений нет. Боюсь только, что он за это время успел спрятать концы в воду.

Виктор Борисович озабоченно поглядел на него, подбородком повел так, словно пытался проверить, на месте ли ворот его рубахи, хотя ворот был расстегнут: в кабинете у Виктора Борисовича, несмотря на открытую форточку, было душно, полуденное солнце, заглядывая в высокий двор-колодец, падало прямо на пол посередине кабинета.

— Показания Тарновской — это для нас не главное. Главное, что Андрес Суур опознал его на снимке и дал показания, что именно этому человеку он отдал чемодан с картинами, приготовленными для контрабанды. Кроме того, Клобукова опознал водитель такси, который в Таллине вез Клобукова с чемоданом от дома Суура. Но и это не самое главное. Главное, что час назад звонили эстонские товарищи и сообщили, что Суур добровольно помог следствию. Он созвонился с Клобуковым, сказал, что есть срочная возможность переправить чемодан за границу, Рантаннен настаивает на этом. И Клобуков согласился, сказал, что чемодан с картинами хранится у родителей Баламбеса. В настоящее время чемодан изъят. Вот так работают наши эстонские коллеги, не в пример нам!..

Тут уж Берестов и Герасимов вместе подали голос против попрания собственных заслуг.

— Так ведь мы им Андреса этого на блюдечке преподнесли!.. — возмутился Берестов.

— Ладно, ладно! — махнул рукой Виктор Борисович. — Сочтемся славою... Зато они на таможне в Таллине клубок размотали — не меньше нашего. Да и нам помогли.

Лицо его стало озабоченным.

— Вернемся, однако, к Клобукову: надо признать, что этого человека мы недооценили. Это, видать, умный и осторожный человек, недюжинный — теперь это ясно. Он, безусловно, нервничает в последнее время, это ясно, однако уверен в своей неуязвимости, и для нас главная задача — понять, почему он так уверен. Ты, Петр Васильевич, пригласи его на допрос как свидетеля, обычной повесткой. Если не возражаешь, допрос проведу я, а после допроса предъявим санкцию прокурора и арестуем его. Коллекцию его картин необходимо изъять из квартиры. Думаю, тоже наша промашка, что не сделали этого сразу.

— Но опись картин у нас есть, — успокоил его Герасимов. — И есть фотография картин: еще при первом обыске мы зафиксировали их положение на стене. Если чего-то не окажется — ему же будет хуже!..

— Ему уже не будет хуже, — озабоченно произнес Виктор Борисович, — а нам с вами — будет. Ну да ладно, чего там сокрушаться прежде времени. Давайте за работу, а я доложу руководству наши наметки, предложения. Как только получим «добро», сразу приступим к выполнению этого плана.


Он шел размеренным, тяжелым шагом, слегка наклонив вперед свою большую голову. Казалось, он не глядел по сторонам, ничего не видел: идет человек, задумался... На самом деле это было не так. Пройдя метров пятьдесят-сто, он резко останавливался, оглядывался, впиваясь взглядом в каждого, кто шел за ним, будь это мужчина или женщина, и пока не пропускал их вперед, до тех пор не спускал своего тяжелого, полного ненависти взгляда. Чаще всего люди, споткнувшись о такой взгляд, торопились пройти мимо. Его взгляд фиксировал все, что замечал: торчащих у киоска мужчин, женщину с авоськой, автомашину, стоявшую у обочины...

Давно уже он ощущал себя зверем, которого окружили охотники: волком, на которого устроена облава с флажками в зимнем лесу, или медведем, обложенным в своей берлоге. Ему казалось, что за каждым его шагом следят. И потому, проводя совещание на кафедре в институте, он настороженно вглядывался в лица мужчин и женщин, с которыми работал уже не первый год, и мысленно спрашивал себя: кто?

Однажды, когда он возвращался домой после работы, на Среднем проспекте оглянулся и увидел, как в небольшом отдалении медленно катится за ним ярко-красный «Москвич». Он не выдержал: развернулся и шагнул с панели на проезжую часть, направился к «Москвичу». За рулем машины сидел губастый, дурашливого вида парень в футболке с желто-зеленым парусником на груди. Парень, увидев идущего навстречу человека, тормознул. И тогда Клобуков, рванув на себя ручку кабины, распахнул дверцу и рявкнул:

— Прекратите эту глупую слежку за мной: я все вижу!..

Глаза у парня широко распахнулись, он даже рот раскрыл от удивления. Потом, сглотнув застрявший в горле ком, спросил:

— Ты что, батя, опупел? Тебе чего надо? Выпил лишку?

— Проезжай вперед! — процедил Клобуков сквозь зубы и с силой захлопнул дверцу машины.

Парень покрутил пальцем у виска и дал газу, а Клобуков с ненавистью проводил его взглядом.

И в этот раз, подходя к своему дому, он увидел неподалеку от парадной молодую женщину с коляской, которую она качала одной рукой, а в другой держала раскрытую книгу. Женщина была одета в легкое светлое платье — блондинистая, на лице большие темные очки. Никогда прежде Клобуков не видел ее возле своего дома, да и во всем прилегающем квартале не встречал. Его цепкий ум, привыкший к систематизации, давно уже фиксировал, казалось бы, совершенно ненужные ему лица, предметы, эпизоды, и потому Клобуков сразу насторожился. А когда женщина, оторвавшись от книги, взглянула на него сквозь очки, что-то дрогнуло в его груди. Вместо того чтобы направиться к двери, он повернул к женщине, решительно шагнул к коляске, резко рванул вверх марлевую занавесочку, чтобы убедиться, есть ли в коляске ребенок. Ребенок в коляске был.

Женщина в очках ошеломленно ахнула, книга шлепнулась на панель.

— Вы что?! — высоким, срывающимся голосом крикнула она, рванувшись к нему. — Что вам надо?

Клобуков тяжело смерил ее взглядом с ног до головы, повернулся и пошел прочь от дома. Хотя он не был уверен, что ошибся, но заходить в подъезд побоялся: если ошибся, эта дура, чего доброго, весь дом переполошит, милицию поднимет на ноги, а иметь дело лишний раз с милицией Клобуков не хотел...

Ночью ему не спалось. Слушая, как тяжело дышит в соседней комнате жена (она страдала водянкой, давно уже они спали в разных комнатах), Клобуков ворочался на постели без сна. Потом встал, на цыпочках подошел к окну, из-за складок тюлевой занавески стал всматриваться в пустынную улицу. Стояла белая ночь, ее белесый рассеянный свет бередил душу неясной тревогой. Ни одного прохожего не было в этот час на пустынной улице, но ему казалось, что откуда-то, из подъезда напротив или из окна противоположного дома, за ним кто-то внимательно наблюдает. «Чушь все это! — успокаивал он себя. — Что у них, только и заботы, что следить за мной днем и ночью?»

Но спокойствие не приходило. И все чаще в глубине сознания возникало то, что он хотел бы забыть навсегда, вычеркнуть из памяти и что не в силах был вычеркнуть: мартовский крупнозернистый, уже подтаявший от солнца и весеннего ветра сугроб, а в нем нога в солдатском сапоге, край шинели и черная, навеки скрюченная рука... Он гнал от себя это видение, но оно вновь и вновь возникало оттуда, из далекого одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, когда по его вине — уж он-то не обманывал себя никогда! — погиб человек. А другой человек, старше, опытнее и, главное, как казалось тогда, добрый, спас его от тюрьмы...

Спас? Спас ли? Да разве это было спасение, когда десять долгих лет они были повязаны одной веревочкой, и тот, старший и страшный, циничный, безжалостный, держал его на короткой узде, заставлял делать то, что Клобуков делать не хотел и все же делал... И вскоре понял, что иного способа жизни у него нет. И когда тот, старший, погиб, Клобуков уже не был прежним Витей, честолюбивым, но, в сущности, маменькиным сынком, которому так хотелось сделать командирскую карьеру, стать, может быть, генералом. Собственно, тот, старший, предопределил его жизнь, сказал, что надо учиться в институте. А еще дал ему жену и сказал: «С нею ты будешь жить удобно!» И он покорно взял в жены эту, ныне тяжело дышащую в соседней комнате женщину, даже не показав ее родителям. Мать больше не увидела сына, хотя в первое время в Тулу, где жили отец с матерью, Клобуков посылал раз в году коротенькие открытки, но вот уже пятнадцатый год, как не делает этого. Однажды отец приехал к нему, был тяжелый, унизительный разговор, и больше они не встречались. Теперь, когда за плечами уже сорок пять, Клобуков понял неотвратимый смысл фразы из пушкинской трагедии: «Но если в ней единое пятно, единое, случайно завелося, тогда — беда!..»

Он стал нелюдим, сдержанным в выражении чувств. Вежливый в обращении со всеми — старшими и младшими, начальниками и подчиненными, он не сближался ни с кем; не любил компаний. Собеседников выбирал осторожно.

Впервые он заинтересовался искусством тогда, когда работал начальником производства на домостроительном комбинате под Ленинградом. Работал хорошо (даже был награжден медалью), появились свободные деньги, но именно тогда заработки утратили для него необходимый смысл. Деньги были, но они не были для Клобукова чем-то таким, что следовало бы копить. Покупать золото, чтобы украшать нелюбимую жену, — стоило ли на это тратить жизненную силу?

Однажды, будучи в Ленинграде, он зашел в магазин-салон Художественного фонда на Невском проспекте. Так, без всякой цели зашел, хотя и раньше любил, отрываясь от своей железобетонно-строительной действительности, заглянуть на выставку живописи — только для того, чтобы не уподобляться многотысячной массе строителей, для которых кубы и квадратные метры составляли предмет разговоров не только на работе, но и дома, в праздничном застолье, в специализированном санатории и даже на рыбалке.

Переходя от одной акварели к другой, от одного живописного полотна к другому, он случайно зацепился взглядом за небольшой пейзаж в темной рамочке: деревенская изба, изгородь из березовых жердей. Пейзаж чем-то понравился ему, и Клобуков вдруг понял, что ему хотелось бы видеть этот этюд у себя дома, на стене, справа от письменного стола. Он даже как бы воочию увидел этот холст там, на стене, и неожиданно решил: куплю!

Но также неожиданно для него цена на картину оказалась очень высокой — сто семьдесят рублей. Он удивился такой цене, но колебался недолго: раз приняв решение, он не любил менять его. И даже успокоил себя необычным предположением: а что, если лет через двадцать окажется, что я приобрел почти за бесценок шедевр?..

Эта покупка изменила весь ход его жизни. Он понял, во-первых, что совсем неразбирается в живописи, его оценка художественного полотна находилась на уровне «нравится — не нравится», не более. И как человек, умеющий действовать системно, он занялся историей изобразительного и декоративного искусства, архитектуры, причем изучал не так, как в институте, а для себя, глубоко.

А во-вторых, именно тогда он понял: чтобы заниматься всем этим глубоко, по-настоящему, для этого времени у него, строителя, нет и не будет.

Поняв это однажды, он со свойственной ему целеустремленностью решил изменить образ жизни. Для этого поступил на курсы по повышению экономического образования, с небывалой основательностью изучил цикл предметов и вскоре уже работал в институте доцентом кафедры переподготовки и повышения квалификации инженеров-строителей. Попутно он продолжал заниматься искусствоведением, завел обширный круг знакомств среди коллекционеров, причем на различных уровнях: среди подлинных знатоков и собирателей живописи и среди «жучков», отирающихся с толстыми портфелями возле комиссионных и букинистических магазинов.

И все это время он помнил о главной цели, которую сформулировал для себя еще тогда, когда покупал этюд с забором из березовых жердей: у него будет уникальная коллекция картин. Пусть не самая обширная, но уникальная. С самого начала он отдавал себе отчет, что достичь этого будет непросто, но давно уже Клобуков усвоил истину: если идти долго и упорно к цели, избрав верный путь, то цель будет достигнута. И он пошел к ней.

Пятнадцать лет путь казался правильным и цель оправдывала его поступки. И вот теперь нелепый случай с Тарновской рушит все планы. Рушит? Ну, нет, дорогие шерлок-холмсы, мы еще поборемся...


Герасимов, войдя в кабинет Яковлева, плотно прикрыл за собой дверь и сказал:

— Он в проходной, через две минуты будет здесь.

Виктор Борисович кивнул, продолжая листать бумаги в папке с тесемками. Нашел фотографию Клобукова, еще раз всмотрелся: могучего сложения, грузный мужчина, крупное лицо с широким, чуть расплывшимся носом, широкие темные брови. Взгляд тяжелый из-под бровей — нет, такой не откроет свои карты, будет держаться до конца.

В дверь постучали.

— Войдите! — предложил Виктор Борисович, указав предварительно Герасимову, чтобы тот сел в сторонке, за маленьким столиком.

Дверь открылась, и вошел Клобуков. Виктор Борисович не смог сдержать удивления, и было отчего: вошедший Клобуков был совсем не похож на того, с фотографии.

— Здравствуйте, — сказал вошедший тихим вежливым голосом, — я не ошибся: мне сказали, что меня вызывает товарищ Яковлев. Это вы?

— Да, это я, — сказал Виктор Борисович, поднимаясь. — Проходите, садитесь, пожалуйста!

В его словах прозвучала какая-то нежелательная интонация, и это раздосадовало Виктора Борисовича.

Дело было не в том, что он увидел не того Клобукова, которого ожидал увидеть. На фотографии Клобуков был в строгом темном костюме, а в кабинет вошел он одетый более чем небрежно: скороходовские стоптанные босоножки, плохо отутюженные светлые брюки с пузырями на коленях, ворот рубахи расстегнут. Костюм Клобукова довершала бесформенная, орехового цвета шерстяная кофта поверх рубахи — это в такую-то жару!.. Но не в одежде было дело. Лицо Клобукова было такое же, как на фотографии, круглое, брови так же широки, прическа та же, а вот взгляд — совсем другой: в этом взгляде не было ничего тяжелого, подозрительного. Это был взгляд доверчивого, готового к услуге человека, который не то что беспокоить не будет никого, но сам готов претерпеть любые лишения, только бы угодить своему ближнему. Так и казалось: не хватает ему только полотенца, перекинутого через руку, да традиционной косоворотки — и перед тобою вылитый половой из какого-нибудь дореволюционного трактира.

От взгляда Герасимова не укрылось мгновенное замешательство его начальника. Петр Васильевич сперва не понял, в чем дело, потому что кто-кто, а уж Виктор Борисович умел разговаривать со всяким людом. Но Виктор Борисович уже справился с собой, указал снова Клобукову на стул:

— Садитесь, пожалуйста!

— Спасибо, — вежливо ответил Клобуков и тут же спросил: — Можно мне снять кофту? Жарко, знаете... Или это неудобно — в официальной обстановке, так сказать...

— Ну почему же! — только и сказал Виктор Борисович.

Клобуков неспешно снял кофту, сложил аккуратно и перекинул через спинку стула, и только после этого сел, одновременно взглянув на Герасимова. Виктор Борисович успел перехватить этот взгляд и сказал:

— Во время беседы будет присутствовать наш сотрудник, Петр Васильевич Герасимов.

— Мы с товарищем Герасимовым уже знакомы, — слегка поклонился в сторону Петра Клобуков. — Мне будет очень приятно! Почему же, конечно...

Он, совсем освоившись и умостившись на стуле, огляделся по сторонам, увидел на книжной полке чугунного Дон Кихота, поинтересовался:

— Каслинское литье?

— Вроде бы нет, — ответил Виктор Борисович и тут же поправился: — А может, и каслинское.

— Виктор Борисович, — спросил вдруг Клобуков, — у нас с вами будет беседа или допрос?

— У нас будет допрос, — сказал Яковлев. — Вы подозреваетесь в соучастии в преступлении, которое выразилось в незаконном перемещении через Государственную границу СССР предметов изобразительного искусства.

Клобуков только повел плечами, вздохнул.

— Какая нелепость! — сказал он. — Надеюсь, я смогу полностью отвести это нелепое предположение, порочащее мою репутацию. Спрашивайте, я весь к вашим услугам!

— Знакомы ли вы с Татьяной Сергеевной Тарновской, а если знакомы, то с какого времени?

Клобуков начал неспешно:

— Я уже говорил следователю, который допрашивал меня в апреле — ну тогда, когда меня случайно задержали в квартире Тарновской, — что знаком с ней очень поверхностно. Я больше знал ее бывшего мужа, Георгия Тарновского, с которым познакомился в январе прошлого года. С ним мы по крайней мере несколько раз встречались на выставках в Манеже. А с Татьяной Тарновской, повторяю, нас мало что связывало.

— Вы не оказывали ей помощи при покупке или продаже картин?

— Я? Что вы, конечно, нет! Между мною и ее, как я теперь понимаю, довольно темными делами нет ничего общего! Помощь при покупке? Нет, конечно, если не считать, что я мог ответить на какой-нибудь вопрос о том или ином художнике. Я, видите ли, охотно делюсь своими скромными познаниями с теми, кто искренне интересуется искусством.

— А Тарновская интересовалась искусством? — задал вопрос Виктор Борисович.

Клобуков вскинул на него взгляд темных, как маслины, глаз, но тут же опустил их к столу и, медленно подбирая слова, ответил:

— В известном смысле — интересовалась. Правда, мне и раньше казалось, что ее больше интересовала коммерческая сторона, чем истинная красота произведения искусства. — Он красноречиво развел руками: что, мол, с нее возьмешь?..

— Значит, — повторил вопрос Виктор Борисович, — впрямую вы ее не консультировали при покупке или продаже картин? Или консультировали?

— Нет, не консультировал.

— Тогда еще один вопрос к вам: во время обыска десятого апреля у вас в рабочем кабинете были обнаружены в ящике стола две золотые цепочки с кулоном в виде сердечка. Вы сказали, что случайно купили их в магазине. Так?

— Да, так.

— Ознакомьтесь, пожалуйста, с заключением экспертизы. — Виктор Борисович пододвинул к нему лист бумаги. — Здесь зафиксировано, что эти цепочки — иностранного производства, следовательно, купить их в магазине вы не могли.

Клобуков медленно, так медленно, что Герасимову хотелось помочь ему, извлек из кармана пластмассовый очечник, раскрыл его, надел большие, в темной оправе очки, стал читать бумагу. Прочитал, положил ее на стол, потом снова взял в руки, еще раз прочитал, снова отложил в сторону, снял очки, сложил аккуратно и уложил их в очечник.

— Да, — сказал он наконец, — я теперь припоминаю, что, действительно, покупал цепочки не в магазине, а с рук. Дернула меня нелегкая — дешевизной прельстился — и купил у какой-то цыганки. Ходят, знаете, такие, в платках!.. Я, конечно, понимаю, что в моем положении заниматься этим не совсем прилично, но, как говорится, бывает и на старуху проруха... Простите великодушно!

Виктор Борисович взял заключение экспертизы и протянул Клобукову новые документы:

— Ознакомьтесь с показаниями Тарновской, где она говорит, как незаконным путем были перемещены через Государственную границу СССР и вручены ей триста золотых цепочек, аналогичных тем, которые найдены в ящике вашего стола. А вот это — еще одно заключение экспертизы, в котором подтверждается идентичность химического состава золотых цепочек, изъятых у вас и у Тарновской.

И снова Клобуков неторопливо водрузил очки на глаза, снова вдумчиво читал показания и заключение экспертов. Потом сказал:

— Я сомневаюсь, что можно с такой точностью идентифицировать химический состав.

— Можно, — подтвердил Виктор Борисович, — с помощью радиоактивных изотопов. В заключении об этом сказано.

Наступило молчание, которое прервал Яковлев:

— Ну так что вы скажете?

Клобуков пожал плечами. Сидел он как-то низко согнувшись, почти припадая грудью к столу, а тут еще и голову наклонил, и было неясно, то ли он глубоко раскаивается, то ли пытается выгадать время. Наконец он произнес:

— Виноват. Каюсь и глубоко сожалею. Не хотел говорить: есть, знаете, такая область отношений между мужчиной и женщиной, в которой очень трудно разобраться. В ней всякое намешано: высокое и низменное, подлинное чувство и животная страсть. И не всегда человек волен делать то, что надо бы делать. Иногда его чувства, как необузданные кони, вырываются из-под управления.

«Уж у тебя-то вырвутся страсти, как же, жди!..» — подумал про себя Герасимов. А Виктор Борисович слушал Клобукова, казалось, с видимым удовольствием. Лобастая, с небольшими залысинами голова Яковлева даже подалась вперед, ближе к рассуждающему Клобукову. Быть может, это движение как-то насторожило допрашиваемого, потому что Клобуков вдруг прервал свои размышления, принужденно улыбнулся.

— Короче, во время одного нашего интимного свидания Татьяна сама навязала мне эти цепочки. Сказала, что купила их, чтобы подарить мне. И я не мог отказать женщине, хотя, как вы понимаете, духовного родства между нами не могло быть. Я взял цепочки, но, заметьте, домой я их не понес, оставил на работе в столе. Мне было стыдно, я не хотел нести домой золото, приобретенное таким путем! Впрочем, вы могли убедиться во время обыска, у меня дома нет никаких ценностей, кроме коллекции картин.

— Допустим, — согласился с ним Виктор Борисович, и Клобуков только руками развел: дескать, вы сами видите!.. — Но если у вас были интимные отношения, то уж, наверное, вы не могли отказать Тарновской, если она просила у вас совета, покупать ту или иную картину?

— Исключительно нет! — живо отозвался Клобуков. — Абсолютно нет! Это совершенно разные... разные области, так сказать, духовного и материального, что ли, существования.

— Андреса Суура знаете? Знакомы с ним? — спросил Виктор Борисович.

— Простите, кого?

— Андреса Суура, жителя города Таллина.

— Первый раз слышу о таком!

— Ознакомьтесь, пожалуйста, с показаниями Суура о том, что вы его знаете и бывали у него на квартире в Таллине.

Клобуков повел плечами, будто хотел сбросить невидимый груз. Однако не спеша принялся читать, а, прочитав, объявил спокойно:

— Оговор! Я не знаю, кому это выгодно, но это чистейшей воды оговор. Показания какого-то Суура я не подтверждаю, поскольку не знаком с ним и никогда не посещал его квартиру.

— А вот еще... — начал было Яковлев, но Клобуков перебил его:

— В связи с вышесказанным мною нет никакого смысла знакомить меня с другими показаниями этого и подобных ему лиц!

— Да нет, — терпеливо выслушав его, сказал Виктор Борисович, — я хотел предъявить вам не другие показания Суура, а запись его телефонного разговора с вами. Суур сам предложил следственным органам сделать такую запись, когда вы указали ему, где находится чемодан с предметами искусства, приготовленными для передачи финскому гражданину Рантаннену.

Клобуков потер рукой лоб, произнес медленно:

— Прошу вас... Я плохо себя чувствую, видно, поднялось давление... У меня гипертония. Я прошу прекратить допрос.

— Пожалуйста, — согласился Виктор Борисович. — Вам сейчас окажут медицинскую помощь. Но я должен предупредить вас, что мы вынуждены, в интересах расследования, содержать вас в дальнейшем под стражей. Вот санкция прокурора!

Из показаний Клобуковой Агнии Константиновны, 1935 года рождения, пенсионерки, жены В. Н. Клобукова:
«Мой муж по характеру — человек выдержанный, замкнутый, дорожит своим авторитетом на службе и в быту. Под его влиянием мы у себя дома гостей не принимаем, и сами не любим ходить к кому-либо, тем более что у меня болят ноги — я страдаю водянкой. Однако моя болезнь не влияет на его хорошее отношение ко мне, я ему благодарна. Получилось само собой, что у Виктора Николаевича свой круг знакомых, а у меня свой. Нас обоих это устраивает.

Сколько помню его, он всегда интересовался искусством, покупал и изучал литературу по искусству, посещал выставки, коллекционировал картины. Но он не настоящий коллекционер, потому что коллекционер тот, у кого сотни картин. А Виктор Николаевич покупал картины только изредка, последний раз он зимою купил в Москве два холста Зарубина. В Москву и Таллин он часто ездил в командировки по служебным делам. Кроме того, у мужа под Москвой живут родители, отец и мать».

Из письменного заявления Александра Баламбеса, жителя Хельсинки, в ответ на приглашение приехать в Ленинград для дачи показаний по делу Тарновской:
«В связи с тем что я не считаю себя виноватым и не желаю ожидать решения суда в камере тюрьмы, но, учитывая, что мои показания необходимы следствию, считаю себя обязанным сказать:

1. Ни разу, ни одного разу я не перевозил ни одного предмета через границу в обход таможни.

2. Я не принимал никакого участия в спекулятивных махинациях Татьяны Тарновской и даже не знал о них. Доказательством тому, что я считал ее честным человеком, является мое желание вступить с нею в брак, о чем было подано заявление в загс города Ленинграда. Но теперь я подумаю, поступать ли так, если на меня нагло клевещут.

3. Если надо, чтобы я ответил на какие-то вопросы, я готов ответить по телефону.

Подпись».

— Саша, здравствуй, дорогой! Это Таня! Как ты живешь, дорогой, что делаешь? Ты счастлив?

— Очень мало. Почти нет.

— Почему, дорогой?

— Потому, что ты там!

— Но пойми, дорогой, как хорошо, что мы можем сейчас говорить с тобой! Я благодарна этим людям, которые дали нам такую возможность.

— Ты что, смеешься надо мной? Разве ты можешь звонить мне когда угодно, совершенно нормально?

— Когда угодно — нет, но я попросила следователя, чтобы нам предоставили такой разговор, и вот — звоню тебе. Ты еще не разлюбил меня?

— Слушай, Таня, какие глупости ты говоришь! Разлюбил — не разлюбил!.. Ты же в тюрьме сидишь, и меня туда хочешь посадить!

— Не сердись, дорогой! Я не хочу посадить тебя в тюрьму, но ты должен мне помочь. Я тебя прошу, я умоляю — позвони Сеппьо, мужу Марты, пусть он скажет Рантаннену, чтобы тот возвратил картины, которые недавно получил: две картины Айвазовского, «Охоту на кабана» и еще две. Они сейчас должны находиться в таможне, в Хельсинки. Пусть он отправит их назад, в Ленинград. В Ленинградскую прокуратуру. Ты сделаешь это, золотце мое?

— Я сделаю, я позвоню. Только зачем ты впутываешь меня в свои темные дела — я этого ничего не знаю! И еще моих родителей впутала в эту историю!

— Я не впутывала.

— Не знаю, чем они провинились перед тобой? Зачем обливаешь их грязью?

— Я с твоими родителями давно не общаюсь. Я нахожусь, между прочим, в тюрьме, ты это знаешь прекрасно!

— Знаю.

— Если знаешь, то зачем обвинять меня? Не ты арестован, а я! Мне тоже хочется жить, и я прошу тебя, помоги, позвони Рантаннену!..

— Я позвоню, только ты меня в свои дела не впутывай! Я тут живу только на свою зарплату, надеюсь только на свои руки. Если ты думаешь, что мыть машины — это работа для миллионеров, то ошибаешься!

— Я знаю, дорогой, что тебе трудно, но и мне нелегко. Прошу тебя, помоги мне, помоги следствию!

— Я готов помочь следствию, но у меня уже есть судимость за плечами, я хорошо знаю цену каждому слову. Я понимаю, что из-за тебя я теперь отрубил себе дорогу в Союз лет на десять. А у меня там родители, ребенок! Родители намучились из-за меня еще в первую судимость, а их снова впутывают в грязную историю. Я запрещаю тебе впутывать их имена! Мало того, что вы с Юрой Костровым наговариваете на меня, что я тут живу не по средствам, с женщинами гуляю, марками швыряюсь... Меня это возмущает!

— Саша, дорогой, я ничего про тебя не наговариваю, это тебя неправильно кто-то проинформировал. Когда я приеду к тебе, я все тебе объясню!

— Когда ты приедешь? Что ты глупости говоришь — тебя же судить будут!..

— Саша, я прошу тебя, я умоляю: позвони Рантаннену, чтобы он возвратил картины! В этом мое спасение. Ты позвонишь?

— Постараюсь. А как Рантаннен — захочет или нет? — этого я не знаю.

— Спасибо, дорогой. До свиданья!

Глава седьмая СТАРЫЕ ДЕЛА — НОВЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

К вечеру, уже к концу рабочего дня, Герасимов, с большим черным пакетом от фотобумаги в руках, снова зашел к Виктору Борисовичу. В дверях он столкнулся с выходившим из кабинета Яковлева Клобуковым, которого сопровождал конвойный: только что закончился очередной допрос.

— Ну как дела у гипертоника? — спросил, войдя в кабинет, Петр Васильевич.

Виктор Борисович, озабоченно складывая бумаги в различные стопки, переспросил:

— У гипертоника? А, у Клобукова? Он действительно гипертоник, но мне кажется, что нас с тобой он переживет, даже если ему дадут приличный срок за соучастие в контрабанде.

— Дал показания? — удивился Герасимов.

— Начал говорить, но ухитряется почти ничего не сказать!

Виктор Борисович снял трубку и по внутреннему телефону пригласил:

— Владимир Иванович, зайди ко мне. Поговорим втроем — мне сейчас надо будет идти к начальству, докладывать.

Когда Берестов вошел, Яковлев продолжил рассказ:

— Помните, в «Без вины виноватые» Шмага говорит: комик в жизни, злодей на сцене? Про Клобукова можно сказать наоборот: он по виду лакей, а в жизни у него хватка бульдожья! Он теперь понял, что запираться глупо, и потому признаёт за собой один только грех: да, консультировал Тарновскую, помогал оценить ту или иную картину. Но, во-первых, это случалось крайне редко, а во-вторых, у Тарновской таких консультантов, как Клобуков, много: и Батрак, и Белявский, и еще кто-то. Кстати, никаких фамилий он не называл — это я спрашивал о них, а он немедленно зачислял этих людей в штат консультантов. Я его спрашивал: какая вам была надобность консультировать человека, с которым вы не имеете, как вы утверждаете, никаких общих интересов?

— Да ведь были у него с ней интересы! — подсказал Берестов.

— То, на что ты намекаешь, было для Клобукова случайным явлением, он же сам говорил: бунт инстинкта! А интерес у него — в другом, и я готов с этим согласиться: консультируя, он имел возможность пересмотреть большое количество художественных ценностей и кое-что отобрать для своей коллекции. Вот так обстоят дела на сегодняшний день с Клобуковым, — закончил свой рассказ Виктор Борисович.

— И что мы с ним валандаемся? — с досадой произнес Берестов. — Что он причастен к группе Тарновской — у нас уже вагон и маленькая тележка доказательств! Вот еще одно пришло сообщение из Таллина: Андрес Суур дал показания, что при помощи работника таможни Корсакова он получил из-за рубежа сумку с сорока семью тысячами рублей. И эти деньги он передал Тарновской в присутствии Клобукова. Потом проводил их на вокзал, посадил в поезд, только в разные вагоны. Тарновская сказала Сууру: «Что Виктор думает дальше делать? У меня такие деньги на руках — я боюсь!» Суур передал ее слова Клобукову, который в это время прогуливался по перрону. После этого Клобуков зашел в купе к Тарновской, взял сумку с деньгами и ушел в свой вагон. Какие нам еще нужны доказательства?

— А Клобуков скажет: оговор! — ответил ему Яковлев. — Нет, наши доказательства должны быть железными, иначе Клобуков по заслугам не получит. А для нас сейчас главная задача — определить при помощи неопровержимых доказательств долю участия каждого из них. Так-то, дорогой. Кстати, как себя ведет Тарновская сейчас?

— Спокойно, — ответил Герасимов. — Я бы сказал даже — умиротворенно, читает в камере Библию и говорит мне: «Я человек верующий, и в своей вере вижу спасение от безнравственности, в которой пребываю».

— Ну пусть почитает! Тем более что она действительно погрязла, это она верно говорит!..

— А знаете, — сказал Герасимов, — она мне вдохновенно исповедовалась, что Клобуков обещал на ней жениться, если ему удастся выехать за рубеж. Тарновская уговорила Клобукова, что они обязательно будут венчаться в православной церкви. Он обещал, что на ней будет белое платье и фата...

— Да, это шик — фата!.. — фыркнул Берестов.

— А что фата? — не принял его иронии Виктор Борисович. — Для женщин такие детали значат много... Ладно, вернемся к Клобукову!

Герасимов стал докладывать:

— Возникло новое осложнение, Виктор Борисович: вот заключение экспертизы, проведенной искусствоведами. В этом списке картины, предъявленные к осмотру, и те, что уже ушли за рубеж. Эксперты оценили их, исходя из цен на международном рынке, охарактеризовали каждое полотно. Ущерб очень большой: по предварительным данным, за рубеж ушло ценностей тысяч на восемьдесят. Но вот что меня настораживает: о некоторых полотнах эксперты пишут: «подделка» или «грубая подделка». Так они назвали полотна, приписываемые Ван Гогу, Сезанну, Кандинскому, Архипову, Константину Коровину. При тех познаниях, которыми обладают участники этой преступной компании, а тем более Клобуков, совершенно непонятно, как это могло произойти. Или они не так компетентны, как это им кажется, а вместе с ними и нам, или...

— Да ну! — махнул рукой Берестов. — Типичное явление: вор у вора дубину украл, вот и весь секрет! Хотели подсунуть дешевый товар за дорогую цену!

— Не скажи, Владимир Иванович, не скажи! — озабоченно переводя взгляд то на Берестова, то на Герасимова, произнес Виктор Борисович. — Они же хорошо знают, что за рубежом подделка далеко не уйдет, не продашь ее, и жульничество откроется быстро!.. Твое какое мнение, Петр Васильевич?

— Мое мнение, что дело тут не очень чистое — я же не закончил еще про экспертизу. Осмотрели эксперты и картины Клобукова, которые мы сейчас конфисковали у него: их еще в апреле описали, сфотографировали. Так вот, среди этих картин оказались поддельными полотна Архипова «Северная деревня» и «В бане», две картины Делла Вос-Кордовской и картина Шишкина «Лесные цветы».

— Для такого аса, как Клобуков, многовато проколов!.. — согласился Виктор Борисович.

— Но и это не все, — продолжал Герасимов и, вынув из черного пакета несколько снимков, положил их на столе перед Яковлевым. — Вот фотография картины Шишкина «Лесные цветы», сделанная десятого апреля. А вот фотография этой же картины, снятая сейчас, когда ее доставили в криминалистическую лабораторию. А вот это — увеличенные детали этих двух фотографий. Видите?

— Не совпадают! — удивился Берестов, который тоже наклонился над снимками.

— Да, судя по этим деталям, — подтвердил Яковлев, — снимки сделаны с различных картин!

— Про нынешнюю картину эксперты сказали: грубая подделка! — уточнил Герасимов.

— Значит, пока мы ему давали возможность наслаждаться свободой, он мастерил копии? — удрученно спросил Владимир Иванович.

Герасимов кивнул.

— И не одну. Я даже думаю, что большинство подделок носит тот же характер: Клобуков снимал с некоторых картин копии, подлинники оставлял себе, а копии продавал. Помните, Тарновская говорила, что Клобуков брал некоторые картины на экспертизу домой, держал их по нескольку дней. Вполне возможно, что за это время он заказывал какому-то художнику копию, которую потом отдавал, а подлинник оставлял себе.

— А где у него подлинники? — спросил Берестов. — Где-то прячет?

Герасимов пожал плечами.

— Может, и так. Ты — оперативник, тебе лучше знать.

Виктор Борисович еще раз глянул на фотографии, поднялся, вышел из-за стола.

— То, что ты говоришь, Петр Васильевич, очень похоже на правду. Вот только доказать это сейчас весьма трудно: большинство полотен ушло за рубеж. Кроме того, сообщу еще одну новость: с санкции прокурора на почте была произведена выемка корреспонденции, адресованной Кострову, в том числе письмо от Клобукова — его почерк идентифицировали эксперты. Видимо, перед тем как идти к нам на допрос, Клобуков послал Кострову записку, еще не зная, что Костров явился к нам с повинной. Записка Клобукова такого содержания: «Саше-таллинцу уехать из Финляндии — его затребуют. Я здоров телом и духом, чего не надо — говорить не буду. Пусть все наши будут абсолютно спокойны. Для всех — наблюдение до января. Будьте осторожны. Лена пусть немедленно уезжает в неизвестном направлении до марта-апреля. Ее привлекать не будут, но свидетели не нужны! Главное и ко... — переместите. Ходят вокруг. Остальное — как договорились. Все».

— Ну дает! — удивился Берестов. — Мы его действительно недооценили!

— То-то и оно! — кивнул озабоченно Виктор Борисович. — Надо нам проанализировать заново все, что известно о Клобукове, чтобы не упустить больше ничего. В частности, помнится, в показаниях Тункеля проскользнула фраза: когда убили какого-то коллекционера, Клобуков сказал, что убийство дорого стоит!..

— Это не Тункель, — уточнил Герасимов. — Тункель лишь вскользь упомянул о знакомстве Клобукова с Майманом. Это свидетель Камынин напомнил про слова Клобукова.

— Тебе лучше знать, — согласился с ним Яковлев. — Думаю, надо более детально познакомиться с делом об убийстве Маймана, допросить кое-кого из тех, кто проходил по этому делу. Теперь, когда мы знаем характер Клобукова, можно предположить, что такую фразу он обронил не случайно.

Берестов возразил:

— Если бы Клобуков был причастен к убийству, вряд ли он стал бы говорить так неосторожно!

— Почему вряд ли? — не согласился теперь уж Яковлев. — Идет разговор между своими людьми, нет тайн друг от друга. Тут самое подходящее кинуть такую фразу, которая вроде бы подставляет Клобукова под подозрение, а на самом деле выводит из-под него. Потому что каждый думает: ну если он впрямую говорит так, то уж он-то не имеет никакого отношения к этому делу!..

Герасимов уточнил:

— Убийство Маймана совершено в мае семьдесят девятого года Федором Завертяевым, которого осудили по сто второй статье на семь лет. По этому делу проходили кроме него его брат Сергей и как свидетели — Владимир Тункель и Александр Белявский. Думаю, что нужно еще раз допросить и установить, причастен ли Клобуков.

— Ладно, хоть Белявского взяли в Гаграх, — сказал Берестов, — везут к нам! А к Тункелю, видно, придется снова ехать в Свердловск.

— Может, попросим местных товарищей, чтобы допросили его? — предложил Герасимов.

Яковлев согласился:

— Работайте в этом направлении, а я с Клобуковым буду беседовать пока только о картинах.


Уже который раз входя в кабинет Яковлева, Клобуков знал твердо, что нужно вести себя так, как и в первый раз: с готовностью пространно отвечать на все вопросы и ничего не признавать. Он по-прежнему считал, что это единственно верная тактика, но в то же время понял уже, что этот невысокий лобастый следователь не так прост, как показался ему сначала. Не прост, не прост... Ему голую чернуху лепить — не пройдет. Да и фактиков они уже поднабрали, не сидели сложа руки... Но помогать следствию собирать факты против самого себя — это уж извините!..

— Расскажите, пожалуйста, — сказал Яковлев, — о вашем знакомстве с Тарновской, как и когда оно произошло.

Клобуков вздохнул, с огорчением произнес:

— Виктор Борисович, я уже столько раз отвечал на этот вопрос, что устал отвечать. Вы все ждете моих оплошностей, оговорок, хотите поймать на противоречиях? А противоречий в моих показаниях нет, потому что я говорю все так, как было.

— Ну все же повторите обстоятельства вашего знакомства, — попросил Яковлев. — Чтобы освежить в памяти.

«Ну да, так я тебе и помогу освежить!..» — подумал Клобуков, а сам сказал:

— Я уже говорил, что был знаком с ее мужем, Георгием Тарновским. С Татьяной же я познакомился в октябре или в ноябре прошлого года. Они, знаете ли, весьма слабо разбирались в искусстве, и когда мы вместе бывали на выставках, в музеях, я рассказывал им о стилях, направлениях в искусстве, особенностях письма того или иного художника. Я люблю делиться своими знаниями и не нахожу в этом ничего преступного.

«Да, был консультантом по человеческой доброте — за это ты, лобастенький, посадить меня не сможешь...»

— Но вы не только делились знаниями, — возразил следователь. — Вы помогали Тарновской определить, какую картину надо, а какую не следует отправлять контрабандным путем за границу!

Клобуков протестующе поднял руки:

— Не так, совершенно не так!.. Конечно, общение привело к тому, что Тарновская стала доверять мне свои, если можно так выразиться, личные тайны. Однажды она даже сказала мне, что у нее есть знакомый таможенник, которого она хочет «прощупать», нельзя ли через него переправить за границу кое-какие ценности. Я знал, что у Татьяны в Финляндии есть жених, знал, что она тоже собиралась выехать туда на жительство. Я догадывался, что она хотела бы накопить кое-какие средства для жизни. Но я сразу —подчеркиваю, сразу! — указал ей, что дело это опасное и противозаконное. И представьте, она согласилась со мной, даже заявила, что никогда не скажет мне, что это за человек и где он работает.

— Но если так, то почему же вы продолжали консультировать Тарновскую в ее попытках переправить за рубеж ценные произведения искусства?

— Я отвечу, Виктор Борисович, я отвечу вам! Конечно, это слабость, даже недостаток, но эта слабость свойственна людям, которые коллекционируют: желание лично подержать в руках произведение великого мастера. Ну или не самого великого, но просто — хорошую живопись. А Тарновская — тут я должен признаться со всей откровенностью — умела находить такие произведения искусства. На это у нее особый талант. Как охотники говорят — нюх, чутье!..

— Расскажите, при каких обстоятельствах вы познакомились с Александром Баламбесом, — предложил Яковлев, записав показания Клобукова.

— События развивались таким образом, — охотно начал Клобуков. — Приблизительно в феврале восьмидесятого года Тарновская сказала, что, хотя Баламбес является ее женихом, она не доверяет ему. Баламбес все время упрекал ее, что она не умеет покупать хорошие вещи, из-за нее он, дескать, терпит убытки. И потому Тарновская хотела, чтобы я, когда Саша в очередной раз приедет в СССР, представился ему как Татьянин консультант. Верней, как консультант-компаньон.

— Это как понимать?

— Видите ли, самой Татьяне, как невесте, неудобно было предъявлять Баламбесу претензии. А со мной она могла получать не половину, а две трети гипотетической прибыли.

— Прибыль, как показывают материалы дела, далеко не гипотетическая, а самая реальная, — заметил Яковлев. — И вы согласились войти к ним в качестве сообщника?

«Ну да, тебе обязательно надо сделать меня участником банды. А еще лучше — главарем. То-то эффектно будет выглядеть на суде: кандидат наук — главарь банды! Только ничего из этого не получится! Моя главная мысль — что общего между мной и этими подонками?.. Взгляните, товарищи судьи... виноват, граждане судьи, и скажите сами: ничего! Ну а картины — слабость коллекционера. Коллекция — дело благородное, даже для государства полезное... Только так!»

— В качестве сообщника? Ни в коем случае! Почему я согласился с предложением Тарновской? Потому что — кто такой этот Баламбес? В сущности, для меня он никто! Татьяна искала во мне защиту, и я помог ей. Но подчеркиваю: я всегда полагал, что не имею никакого права на их так называемую прибыль от этих дел. Денег в приобретение картин я не вкладывал, продажей не занимался, так что материально я совершенно не был заинтересован ни в чем. Консультировал? Да, иногда консультировал, но не специально. Это получалось, как бы точней выразиться, само собой, походя. Я никогда не придавал этому значения!

«Так-то, миленький!.. Ты думаешь взять меня голыми руками? Не выйдет!..»

— Тем не менее, — возразил Яковлев, — в качестве консультанта или, как вы называете, консультанта-компаньона вы являетесь соучастником группы контрабандистов.

— Ну, нет, это совсем не так! — в свою очередь живо возразил Клобуков. — Да, консультировал, но ведь я был далеко не единственным консультантом у Тарновской. Таких у нее было не единицы — десятки весьма уважаемых людей, искусствоведов. Что ж, все они — соучастники, как вы говорите, банды контрабандистов? Ни в коем случае! А что касается меня, то мое участие в этом деле было минимальным — этот тезис я могу доказать с карандашом в руках: я экономист по образованию.

— Как вы собираетесь это доказать? — заинтересовался следователь.

— Весьма просто: я хорошо знаю, что у Тарновской в руках ежемесячно было в обороте ценностей приблизительно на двадцать-тридцать тысяч рублей. А это требует больших наличных средств. Вы назвали мне картины, которые были переправлены за границу. Дайте мне два-три дня времени, предоставьте возможность, и я составлю вам график движения картин Тарновской, о которых я что-либо знаю. Я укажу все: когда та или иная картина была приобретена, у кого, приблизительную ее стоимость, как попала за рубеж, была реализована или нет — естественно, что все это в пределах доступной мне информации. Вы увидите, что к большинству контрабандных произведений я не имею никакого касательства. Потому что у Тарновской был постоянный дефицит платежного баланса, а откуда у нее появлялись источники покрытия дефицита, я не знаю, и это главное свидетельство в мою пользу!

Яковлев, помедлив, произнес:

— Что ж, такая возможность вам будет предоставлена...

— Только я попросил бы, если можно, дать мне для этой цели миллиметровку — я привык работать с миллиметровкой.

— Можно и миллиметровку, — снова согласился Яковлев.

— Спасибо за согласие, — вежливо поблагодарил Клобуков. — Вы убедитесь, что я — человек слова!

Из показаний на повторном допросе Владимира Тункеля:
«Мне известно, что Борис Майман был в дружеских отношениях с Клобуковым — впрочем, у Бориса было много знакомых. Мне также известно, что Клобуков взял у Маймана для реставрации картину «Иоанн Предтеча». Картину эту он не возвратил Майману. После убийства Бориса Клобуков отдал его матери за эту картину какую-то сумму денег, но очень небольшую. Об этом мне говорил Александр Белявский, который дружил с Борей».

Из показаний Белявского Александра Александровича, 1942 года рождения, инженера-электрика, временно не работающего:
«Мы были дружны с Борисом Майманом лет десять-двенадцать, нас связывала общая любовь к искусству. В последнее время Борис попал под влияние Клобукова. Мне этот человек не нравился, хотя я признаю, что он был знатоком искусства.

К сожалению, Борис Майман дал себя вовлечь в различные махинации, этому способствовал, я считаю, Клобуков, который познакомил Маймана с осужденным ныне за спекуляцию Сутышкиным Яковом Георгиевичем. Мне говорили, что на следствии Сутышкин дал показания, компрометирующие Маймана. Могло ли это стать причиной убийства Бориса и по чьему наущению это сделано, я затрудняюсь сказать.

Относительно картины «Иоанн Предтеча» могу сказать, что после смерти Бориса Маймана она досталась Клобукову. Так мне сказала Борина мама, которая очень плакала и говорила, что Клобуков обидел ее: не возвратил картину, а лишь заплатил ей всего шестьсот рублей».


На следующем допросе Клобуков передал Виктору Борисовичу Яковлеву свернутую в рулон миллиметровку.

— Предъявляю следствию, — сказал он почти торжественно, — составленную мной ведомость движения картин и других предметов искусства. Из ведомости наглядно видно, что я причастен в качестве консультанта лишь к незначительному количеству из них — всего, я полагаю, на сумму восемь тысяч рублей, не больше.

Развернув рулон и бегло просмотрев его, Виктор Борисович заметил:

— А что же вы не включили в вашу ведомость холсты Ван Гога, Сезанна и Кандинского, которые были найдены во время обыска в вашей квартире в духовке газовой плиты? Ведь эти картины, как вы утверждали тогда, также принадлежали Татьяне Тарновской.

Клобуков охотно ответил:

— Их не было смысла включать: это настолько грубая подделка, что принимать их всерьез — значило бы только показать собственное невежество.

Яковлев одобрительно кивнул, но тут же спросил:

— А зачем вы хранили явную подделку у себя дома? Да еще где хранили — в духовке!..

Клобуков добродушно улыбнулся:

— Таким холстам духовка — самое подходящее место!.. Надо было где-то хранить — сунул куда попало! Тем более что жена у меня пироги не печет.

Яковлев снова одобрительно кивнул на эти слова и неожиданно спросил:

— А что вы можете сказать о картине, на которой изображена голова Иоанна Предтечи?

— Голова Иоанна Предтечи? — переспросил Клобуков медленно. — Как будто попадалась она мне где-то, но сейчас не упомню...

— Да, вы забыли упомянуть о ней в своей ведомости, — подтвердил вежливо Яковлев. — А ведь «Иоанн Предтеча» также был переправлен Тарновской Баламбесу.

Клобуков поспешно согласился:

— Да-да, вы совершенно правы! Эту картину вместе с тремя другими Баламбес привозил в Ленинград в последний свой приезд. Да, голова Иоанна Предтечи на серебряном блюде! Работа, по-моему, очень хорошего итальянского мастера, но определить автора я затрудняюсь. Так что это моя оплошность, что не включил ее в ведомость...

— Вы эту картину видели когда-нибудь раньше?

Клобуков лишь плечами пожал:

— Ну откуда же?..

— Значит, не видели? — повторил Виктор Борисович.

— Нет.

— Так и занесем в протокол! — заявил Яковлев.

Что-то в его тоне не понравилось Клобукову, он поднял на следователя глаза, губы его дрогнули, но он промолчал.


Тем временем, пока Яковлев допрашивал Клобукова, Герасимов беседовал в своем кабинете с Тарновской. Тарновская вела себя свободно, непринужденно, охотно отвечала на все вопросы: видимо, раз и навсегда решившись спасать себя, она не считала нужным выгораживать других соучастников.

— Татьяна Сергеевна, — попросил Герасимов, — расскажите о вашей последней встрече с Александром Баламбесом.

— С Сашей? Ну он прилетел вечером шестого апреля из Таллина, привез с собой четыре картины. Среди них были «Пейзаж с хижиной» Ван Гога, «Пейзаж с камнями» Сезанна и абстрактная композиция Кандинского. Четвертый холст — «Иоанн Предтеча», без подписи: на темном фоне полупрофиль лица с выразительными глазами. Глаза прямо как живые, и удивительно хорошо написанные длинные волосы. Я эту картину знала хорошо, она раньше принадлежала Клобукову, он ее продал Баламбесу.

— Вы уверены, что эта картина принадлежала Клобукову?

— А как же! Ведь я лично купила ее у него, а затем переправила Саше Баламбесу!

— Так зачем же Баламбес снова привез ее в нашу страну? — поинтересовался Герасимов.

— А он хотел получить на эти картины справку о подлинности — от какого-нибудь нашего музея: Эрмитажа, Русского музея... За границей такая экспертиза стоит очень дорого, да и специалистов там мало.

— И кто должен был ему такую справку добыть?

Тарновская несколько замешкалась, затем, чуть кокетничая, улыбнулась и сказала:

— Видимо, он на меня рассчитывал. Видите ли, это можно сделать так: если есть какой-нибудь знакомый, который выезжает за границу, то у такого человека есть официальный повод предъявить картины в музее, с тем чтобы выяснить, можно ли их вывезти за рубеж.

— И как же вы поступили в этот раз?

— Я показала картины Клобукову. Он рассердился на Баламбеса, который купил у него «Предтечу», а теперь требует справку. Относительно «Иоанна Предтечи» Клобуков заявил, что это — подлинник работы итальянского мастера шестнадцатого века, очень хорошее полотно, и показывать его в Эрмитаже нет смысла. Баламбес согласился с ним и увез «Предтечу» снова в Таллин, а остальные холсты остались у меня.

— А дальше как развивались события?

— Седьмого апреля я не попала в Эрмитаж, он был закрыт. Восьмого апреля была занята домашними делами, и потому Клобуков у меня на квартире стал заполнять описанием картин Сезанна, Ван Гога и Кандинского бланки Русского музея, которые случайно оказались у меня дома.

— Как это «случайно оказались»? — спросил Герасимов. — Это же официальный бланк!

— Я не помню, Петр Васильевич!..

— Вспомнить придется, Татьяна Сергеевна! — твердо произнес Герасимов.

Тарновская опустила глаза.

— Хорошо, мы еще вернемся к этому вопросу, — сказал Герасимов, — а сейчас рассказывайте, что было дальше.

— Дальше ничего уже не было, — печально произнесла женщина. — Клобуков в тот день не дописал справки для Баламбеса, он ушел домой вместе с бланками и картинами. А утром меня арестовали...

— Кто обещал Баламбесу предоставить акты экспертизы на эти картины — вы или Клобуков?

— И я, и Клобуков. Предварительный разговор вел с ним Клобуков по телефону, он заверил, что справки достанет. А о картинах они говорили как о трех финских мальчиках, которых надо поселить в гостинице.

— Что вам известно о коллекционере Борисе Маймане?

Тарновская лишь пожала плечами;

— Мне эта фамилия ни о чем не говорит.


Длившееся несколько месяцев расследование подошло наконец к завершению. Яковлев вызвал в последний раз Клобукова. Он не ждал от него раскаяния и чистосердечного признания: за прошедшее время Яковлев уже убедился, что Клобуков ни в чем не признается и ни в чем не раскается. Слишком долго этот, без сомнения, умный человек жил в обстановке, которая выработала в нем убеждение: есть одна мораль, одни законы — для людей обычных, заурядных, и есть другая мораль, другие законы — для людей неординарных,исключительных, для тех, кто «умеет жить». Клобуков «умел жить», хотя для этого ему пришлось много лет жить двойной жизнью, и эта двойная жизнь также стала его сущностью, его привычкой, больше того — его характером.

Как и в первый день допроса, Клобуков вошел в кабинет Виктора Борисовича неторопливым осторожным шагом. Лицо его за время пребывания в следственном изоляторе почти не изменилось, лишь мешки под глазами стали заметнее да одежда выглядела более мятой. Он был брит, но отпечаток неухоженности, характерный для осужденных, уже сроднился с ним. Держался Клобуков так же почтительно-вежливо, как тогда, когда Яковлев впервые увидел его.

— Здравствуйте, Виктор Борисович, — сказал Клобуков войдя, а когда опустился на стул, спросил: — Пока еще не начался допрос, позвольте спросить: вы ознакомились уже с ведомостью, составленной мною?

— Да, познакомился.

— Позвольте полюбопытствовать, какое ваше мнение о моих выкладках?

— Очень интересная памятная записка, — искренне произнес Виктор Борисович, и эта искренность в его голосе не то чтобы обрадовала, а насторожила Клобукова.

Он недоверчиво посмотрел на Яковлева, а тот подумал про себя: «Не ожидал такой реакции? Ну-ну, посмотрим, что ты дальше будешь говорить...»

— Позвольте тогда узнать, — тихим голосом спросил Клобуков, — что вам показалось в ней любопытным? Я по мере сил старался наглядно доказать, что мое участие в делах Тарновской и ее соучастников крайне незначительное. Надеюсь, мне удалось это сделать.

— Нет, гражданин Клобуков, — сказал Виктор Борисович, слегка наклонив голову вправо и глядя несколько исподлобья на него, — ваша записка говорит о другом. Она полностью подтверждает обвинение, которое выдвинуто против вас и с которым хочу вас ознакомить.

— Любопытно, — медленно произнес Клобуков, и взгляд его, сосредоточенный на лице Яковлева, казалось, не видел его. Казалось, он лихорадочно пытался понять, в чем просчитался. — Любопытно, — повторил он, — как же будет выглядеть это обвинение?

— Выглядит оно так, — будничным голосом известил Яковлев. — Клобуков Виктор Николаевич вступил в сговор с рядом лиц для занятия совместной контрабандной деятельностью, при этом выполнял возложенные на него обязательства: используя свои знания в области искусствоведения, подбирал и приобретал произведения искусства для отправки их за рубеж; устанавливал подлинность, стоимость таких произведений, целесообразность отправки их за рубеж; обеспечивал безопасность деятельности членов контрабандной группы.

— Ну позвольте, — возразил Клобуков, — это последнее обвинение на чем основывается? Это — домысел!

— Почему же домысел? — вздохнул Виктор Борисович. — Даже ваша собственная записка подтверждает обвинение, выдвинутое против вас. Вы хотели показать свою непричастность, а перечислили практически все картины и все предметы искусства, о которых дали показания все обвиняемые, вместе взятые. Вы единственный из всей группы дали правильную оценку каждому произведению искусства. Вы единственный определили практически правильно цену каждой картины, настолько правильно, что ваша оценка почти не расходится с мнением экспертов. Опять-таки только вы знали все, и только вы могли обезопасить группу от провала.

— Выходит, все обвинение против меня построено на моей собственной памятной записке?

— Нет, почему же? Обвинение подтверждается всеми другими материалами следствия.

— Показаниями Тарновской? — усмехнулся Клобуков. — Или Суура?

«А его нервам позавидуешь...» — подумал Яковлев.

— Если вы имеете в виду их показания, — продолжал Клобуков, — то я прямо скажу: на суде я от всего откажусь! Это не показания, а оговор. Подлый, гнусный, быть может даже организованный следствием, оговор. Вам нужно скорей закончить расследование, вам нужно найти виновных, чтобы отчитаться перед своим начальством, какие вы молодцы. Не выйдет! Я откажусь от всего!

— Даже от собственной записки, адресованной Кострову? — спросил Яковлев и, раскрыв папку, достал из нее и показал Клобукову фотоснимок его записки: «Саше-таллинцу уехать из Финляндии — его затребуют...»

Клобуков тяжелым, неподвижным взглядом остановился на снимке, долго смотрел и молчал — так долго, что Яковлев устал держать руку на весу.

— Что значит начальная фраза вашей записки? — спросил он Клобукова.

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Что означает эта фраза: «Для всех — наблюдение до января. Будьте осторожны»?

— Отвечать не буду.

— Что означает: «Главное и ко... — переместите. Ходят вокруг»?

— Я не намерен отвечать на эти вопросы.

— Почему вы отказываетесь дать показания по существу лично вами исполненной записки?

— Она не предназначалась для органов следствия.

— Но этот факт сам по себе не лишает ее доказательной силы, — заметил Виктор Борисович.

Клобуков какое-то время молчал. Потом вдруг заговорил, медленно, веско, убежденно:

— Поймите, что вы совершаете трагическую ошибку! Увязываете меня, мою биографию, биографию научного работника, человека, преданного искусству, в один узел с темными махинациями банды подонков, спекулянтов, фарцовщиков и самой обыкновенной авантюристки — я сказал бы сильней: проститутки, которая торгует своим телом, лишь бы удовлетворить свою алчность! Ведь это дикость, глупость, несовместимые с моими понятиями о чести!

— Зачем же вы так, гражданин Клобуков? — упрекнул его Яковлев как раз в самом патетическом месте. — Если бы вы знали, как Тарновская отводит от вас все подозрения, как она до сих пор еще верит вашему обещанию, что вы женитесь на ней, что будете венчаться в церкви и она будет вся в белом, в подвенечной фате!..

На какое-то мгновение глаза Клобукова остекленели, а руки судорожно зашевелились: он то сжимал ладони, то клал их себе на колени. Потом, опустив голову, произнес:

— Прошу отвести меня в камеру. Ни на один вопрос я больше отвечать не буду.

— Следствие по делу о контрабанде произведениями искусства закончено и будет передано в суд, — сказал Яковлев. — Однако, ввиду того что вскрылись новые обстоятельства убийства гражданина Маймана, ваше дело будет выделено в самостоятельное производство. Считаю необходимым предупредить вас об этом.

Клобуков остановил на нем свой долгий взгляд, но не сказал ничего. Яковлев нажал кнопку звонка, вошел конвойный. Клобуков поднялся, направился к двери. Ноги его неуклюже шаркали подошвами по паркету.


Спустя три дня Герасимову, как только он пришел на работу, позвонил с утра Виктор Борисович;

— Петр Васильевич, зайди ко мне!

Когда Герасимов вошел в кабинет Яковлева, ему бросился в глаза озабоченный вид начальника отдела. Поздоровавшись, Яковлев сказал:

— Посиди, сейчас придет Владимир Иванович.

А сам продолжал листать какие-то бумаги, потом стал чиркать в своем рабочем блокноте. Лицо его было не то чтобы хмурым, но лоб морщили глубокие складки.

Вошел улыбающийся Берестов, поздоровался, с ходу спросил Герасимова:

— Ну что, передаешь дело Тарновской в суд?

Герасимов неопределенно пожал плечами, что можно было истолковать как утверждение.

— А с Клобуковым как? — поинтересовался Владимир Иванович.

— Выделили дело в самостоятельное производство, направляем прокурору города.

— Пора, пора уже! — согласился Берестов. — Надоели эти картины, коллекционеры, спекулянты! Пора уже написать их групповой портрет в интерьере с решетками...

— На днях, — сказал Герасимов, — позвонил Николай Андреевич Садовников, спрашивал, не удалось ли вернуть портрет Федотова в нашу страну.

— А ты ему что? — не отрывая головы от блокнота, спросил Виктор Борисович.

— А что я? — отозвался Герасимов, снова пожимая плечами. Потянулся за фигуркой Дон Кихота, взял ее, а сам продолжил: — Я сказал, как есть: портрет вернуть не удалось, но многое возвратилось. И что скоро все это можно будет увидеть в Русском музее.

— Ну правильно, — одобрительно кивнул Виктор Борисович и, отложив ручку, поднялся за столом. — Ладно, хватит о Тарновской. Должен сообщить, что руководство поручило нам разобраться в одном сложном деле...

Он вдруг остановился, сказал строго:

— Петр Васильевич, поставь рыцаря на место!

И Дон Кихот занял свое место на книжной полке, там, где он находился всегда.



Оглавление

  • Анатолий Белинский Овальный портрет
  •   Глава первая В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ
  •   Глава вторая СОЛОМИНКА В ЧУЖОМ ГЛАЗУ
  •   Глава третья «АМИКУС КОГНОСЦИТУР АМОРЕ, МОРЕ, ОРЕ, РЕ...»
  •   Глава четвертая ПОВОРОТ ВСЕ ВДРУГ
  •   Глава пятая МОНОЛОГ, КОТОРЫЙ НЕ БЫЛ ПРОИЗНЕСЕН
  •   Глава шестая КОНСУЛЬТАНТ
  •   Глава седьмая СТАРЫЕ ДЕЛА — НОВЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА