Все случилось летом [Эвалд Вилкс] (fb2) читать онлайн

Все случилось летом

«ЧЕЛОВЕК, КАКИМ ТЫ БУДЕШЬ ЗАВТРА?..»

В этой книге собрано лучшее, что Эвалд Вилкс написал за тридцать лет литературного творчества. Писать он начал незадолго до окончания войны, первый рассказ был напечатан в апреле 1945 года, последний, которым завершается сборник, — в апреле 1975. Полтора года спустя он умер. В расцвете сил. Пятидесяти трех лет, после тяжелой болезни, на которую никогда не жаловался.

Эвалд Вилкс был из тех, кто пишет мало. Он всегда подолгу обдумывал, взвешивал, вынашивал свои рассказы.

Но хоть писал он мало — в конечном счете сказал больше многих других, потому что предъявлял к себе и своему творчеству очень высокие требования, и не только предъявлял, но и пытался воплотить в жизнь. Должно быть, он просто не умел жить иначе, упрямо идя дорогой, часто приводившей его к спорам и дискуссиям, под перекрестный огонь критики. Эвалд Вилкс выдержал. Не свернул с избранного им творческого пути.

Вилкс был борцом. Этим обусловлена его гражданская позиция, призывавшая его всегда, каждой написанной им строкой что-либо утверждать или отрицать. Его человеческая и писательская сути не приходили в противоречие, отличаясь завидным единством. Он не терпел бюрократов, карьеристов, приспособленцев, был последователен в нелюбви к ним, смело, честно, предельно искренне выступая против них не только в своих произведениях, но и в спорах, дискуссиях. Его творчество непосредственно отражает его взгляды.

Еще в начале творческого пути Эвалд Вилкс стремился привлечь внимание литературы к более углубленному изучению жизни, психологии рядового советского человека. В 1955 году он опубликовал статью с характерным названием «Литература должна быть продолжением жизни». Этому положению автор остался верен навсегда.

И не случайно, когда в 1957 году была учреждена Государственная республиканская премия, Эвалд Вилкс стал одним из первых ее лауреатов. К этому времени им уже были выпущены в свет два сборника рассказов — «Люди одной правды» и «В дни осенние».

Писательское дело для Вилкса было не просто продолжением жизни, оно было самой жизнью, пришедшей на страницы его произведений из маленьких городишек и поселков, населенных его «обыкновенными» героями. Эта верность жизни — не правдоподобие, а правда ее — воссоздавалась на страницах произведений Вилкса не только силой его таланта, но и благодаря особенностям его личности, не позволявшей ему отъединиться от этой правды, а, наоборот, заставлявшей стать соучастником событий. В этом смысле Вилкс не только «обдумывал», «взвешивал», «вынашивал» свои рассказы, но буквально «выхаживал» их по дорогам родной Латвии, на которых встречал своих героев: грузчиков, ремонтников, шоферов, колхозников, сторожей — обыкновенных попутчиков-незнакомцев, чьи жизни вдруг привлекали его заинтересованное внимание, заставляя в обыкновенном увидеть необыкновенное. Правда его творчества рождалась из правды человеческих судеб. Удивительная откровенность его произведений, порой даже беспристрастное самообличение рождались из взаимной человеческой откровенности автора и прототипа его рассказа. Потому естественно, что рассказы Вилкса лишены литературных шаблонов и схем. Прежде всего автор стремится отыскать особенно важное, существенное в человеке, а в человеческих отношениях — гуманное и антигуманное. И это антигуманное «обезвредить» своим объективным и в силу этой объективности безжалостным художническим анализом. Вилкс оказывает полное доверие читателю, не навязывая ему прямых и готовых ответов, убежденно веря в возможности художественного повествования.

Взять хотя бы «Последнюю покупку Дамбрана». Здесь описано событие, которое вне контекста может показаться совершенно невозможным, невероятным: старый латышский крестьянин, колхозный конюх, выводит из конюшни любимую лошадь, много лет помогавшую ему зарабатывать хлеб насущный, так вот, ночью, в пургу Дамбран ведет Салниса на опушку леса и там выстрелом из ружья приканчивает верного конягу…

Кто он — этот старик Дамбран? Злодей? Садист? Преступник? Какую цель преследует он таким поступком: хочет отомстить кому-то? Досадить колхозу? Ничего подобного. Дамбран отнюдь не злоумышленник. Он добросовестный, честный труженик. Просто он старается, как может, как умеет, спасти своего старого конягу Салниса, которого председатель собирается пустить в расход. Дамбран хочет уберечь коня от печальной участи — стать пищей для черно-бурых лисиц на звероферме, и не задаром, нет, как человек честный, он готов за лошадь заплатить, заплатить даже больше, чем она стоит… Другого пути он не видит.

Для Дамбрана его горе — чувство всепоглощающее. Он ощущает, как вместе с конем уходит и его собственная жизнь. Председатель колхоза не понимает Дамбрана. В суете и тяготах забот ему не до старика, не до его душевных переживаний. Лошадей держать и так-то накладно, а тут кляча «стоит без дела и уписывает клевера». Коровы, приносящие доход, нужны колхозу, а не лошади, от которых одни убытки. По существу, конфликт сводится к столкновению сугубо утилитарного практицизма и хрупкого человеческого сердца.

Дамбран зашел в тупик, он вынужден пойти против самого себя — поступить, как порядочный латышский крестьянин никогда не поступил бы. Рассказ Вилкса на какой-то момент как бы выходит за пределы реального, за пределы жизненной правды, чтобы вернуться к людям уже на более высоком нравственном уровне, чтобы убедительней засвидетельствовать истинные и неизменные ценности.

Таких вот простых и хороших людей мы видим в большинстве рассказов Вилкса. Можно назвать лесоруба Лабренциса из «Обиды», пасторшу из одноименного рассказа, плотника из «Сыновей», шофера грузовика — в рассказе «После дождя» или Линарта-старшего из рассказа «Велосипед». И в каждом из этих рассказов есть над чем подумать.

Люди могут быть разные, у всех есть недостатки, которые подчас не так-то легко человеку исправить. У них могут быть разные судьбы. Писатель всегда относится к этим людям серьезно, чутко, с глубоким пониманием причин и природы этих недостатков. Именно так относится писатель к Линарту-старшему из рассказа «Велосипед».

«И у них был двухэтажный дом. С телевизионной антенной на крыше. И у них каждый клочок земли занят теплицами — там за стеклами круглый год зеленели овощи. И у них сидел на цепи породистый пес, а на калитке была прибита дощечка: «Осторожно, злая собака!»

Перед этой цитаделью стяжательства и мещанства Линарт устоял, но сломался на другом — на пьянстве.

Маленький рассказ столь вместителен по форме, столь лаконично и емко написан, что из него мы узнаем не только историю жизни целой семьи, но и в полной мере характеры всех обитателей этого дома и даже характеры соседей. А главное — историю душевного созревания самого младшего в семье — десятилетнего Артура, который мужает под нравственным влиянием отца, человека, презирающего мещанство, сломавшее его жизнь. Именно он преподает сыну уроки на тему, что такое стяжательство, рассказывая, как строил свои хоромы их вороватый сосед, как привозит он с рынка мешки денег, вырученных от продажи овощей.

«— Так вот, — продолжал отец, — в один прекрасный день встречаю хозяина этого дома. Такой гадкий старикашка, ты его знаешь. Жалуется, что опять ушел с работы, наверное, в сотый раз. Ушел, потому как на старом месте красть нечего. Так он и строил эти хоромы… Правда, после первого этажа был двухлетний перерыв — в тюрьме отсиживал. Теперь он каждый божий день отправляет на рынок овощи, обратно привозит мешок с деньгами. Мы-то с тобой обойдемся и кислой капустой, а помидоры ранней весной обязательно купит больному ребенку его мать. Отдаст рвачу последнюю копейку, но купит…»

Семена науки попадают на добрую почву — мальчик отказывается от помидора, который дает ему его бабка, такая же стяжательница, как и старикашка сосед.

«— Я не хочу… — Видя, что никто не понимает причины его отказа, мальчик, мучительно подыскивая слова, будто сам себе объясняя, добавил: — Может быть, он нужен матери, у которой заболел ребенок… Может, она сейчас повсюду ищет помидоры…»

Для Вилкса нет альтернативы — нравственный человек Линарт-старший или нет? Однако отсутствие у него мужества, — и отсюда — невозможность подняться над своей судьбой, — вносит в позицию автора в отношении Линарта существенные коррективы. Вилкс, который всегда склоняется в сторону надежды, когда речь идет о нравственных испытаниях, выпавших на долю его героев, здесь возлагает эти надежды не на отца, а на сына.

Та часть сюжета, которая связана непосредственно с названием рассказа, сводится к тому, что отец обещал купить Артуру на день рождения велосипед, но так и не купил, забыл об обещанном, напившись в очередной раз. Умный, душевный человек, так хорошо разбирающийся в людях, видящий их глубинную суть, Линарт-старший не понял сына, не понял, что велосипед больше всего нужен ему самому, а не Артуру! Что теперь Артур скажет в школе ребятам, которые называют отца пьяницей? И как оправдает его в глазах домашних, которые были уверены, что деньги будут пропиты и что велосипед не будет куплен? А если бы понял, сумел бы совладать со своей слабостью?

Ночью мальчик ворочался с боку на бок и стонал от боли и обиды за отца. А утром мужественно пошел навстречу мальчишкам, «Был он серьезен, как никогда, а его большие серые глаза горели решимостью и отвагой». Кто-то ведь должен быть мужественным до конца.

Об этом рассказе можно сказать многое. Фактически он вмещает в себя целый роман (что у Вилкса сплошь да рядом). Налицо здесь чисто «романные» сюжет, проблема (даже не одна — что ни персонаж, то проблема), необходимое число психологических «узлов» и прочее. Нет лишь положенной роману повествовательности, медлительности в развитии сюжета и характеров. Вместо них — великолепный, очень «вилксовский» лаконизм сюжета и психологических характеристик. Вилкс делает вместо одного выстрела в единицу времени — десять.

Например. С чего начинается урок, «преподанный» Линартом-старшим Линарту-младшему? Мальчик сообщает, что в школе кто-то обозвал отца пьяницей, он-де так напился, что не мог отворить калитку. И вот эта  к а л и т к а  становится в рассказе центром, узлом, где развязывается, проясняется целый ряд сюжетных, психологических моментов, а также и завязывается ряд новых узлов и связей, ведущих к углубленному пониманию сути рассказа и даже мироотношения самого автора.

«— Ты не слушай их. Мелкие людишки, обыватели. Подумать только — я не смог отворить  к а л и т к у! Да от них самих за версту несет всякой мерзостью, а никто этого не замечает, потому что они всегда аккуратно открывают  к а л и т к у. Аккуратно! — это они умеют. С фасоном! Но ты, Артур, должен понимать. Пьяного каждый заметит, а пройдет мимо жулик, никто не скажет, что он жулик. Пройдет разодетый, раздушенный, чего доброго, еще решишь — вот с кого надо брать пример, вот кому завидовать».

Здесь каждое слово не только бьет по цели своим прямым смыслом, но и имеет мощную корневую систему подтекста, который где-то на значительной глубине входит в не менее мощные пласты проблем.

Самый главный итог, к которому мы можем прийти, прочитав рассказ «Велосипед», тот, что перед нами не очередной случай нравственного падения, а человеческое несчастье, над причинами которого следует поразмышлять. И второе — автор возлагает свои лучшие надежды на то, что растет стойкий человек, способный, в отличие от отца, одержать победу вполне; однако слышна здесь и тревога по поводу непомерной для ребенка ответственности и слишком ранней и трудной зрелости.

На лучшее в человеке Вилкс не теряет надежды никогда, даже в самых, казалось бы, «темных», безнадежных случаях, например, в таких, какой описан в «Хорошем знакомом». Рецидивист Артур Винда — вымогатель, грабящий «бескровно», рассказывая душещипательные истории своего нравственного падения и убеждая собеседника в страстном желании начать новую жизнь, выуживает у добрых, доверчивых людей деньги. Актерская искренность мошенника обманула даже судью, три года назад вынесшему Винде приговор. Винда написан Вилксом так, что кажется, не все в нем — актерство, не все — ложь; что добрые поступки и честные побуждения и в самом деле были в его жизни, что и в самом деле он искренне стремился к иному, достойному существованию. Однако пошел по легкому пути, подавив в себе доброе, человеческое. Вилкс не называет нам причин нравственного падения Винды, как всегда полагая, что самостоятельное размышление особенно плодотворно.

Величие художника рождается от мужества — мужества до конца оставаться правдивым, без чего даже самый выдающийся талант в решающий момент может не сказать правды — всей правды, только правды. Талант… способности… одаренность… без высокой нравственности — пустое место. Прав был молодой Максим Горький, когда на исходе прошлого столетия страстно взывал к людям своего поколения, детям будущего: «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!»

Этот клич, этот светлый призыв пришел к нам из глубины времен, и хотя эпохи меняют оттенки его смысла и теперь, по прошествии двух мировых войн, в последней четверти двадцатого века, в иных условиях он звучит иначе, чем прежде, тем не менее и сегодня мы говорим о писателе, о человеке, главной приметой души которого была та самая черта, которую изменить нельзя, она постоянно присутствует в характере как основополагающая и предопределяет поступки человека, его решения, мысли, работу, его беды, радости и несчастья. Мы можем быть спокойны: такой человек уж никогда не станет расчетливым эгоистом, рыцарем собственной выгоды, потому что горьковское «безумство храбрых» в корне уничтожает все эти качества. И человек без громких слов, без пустых речей и саморекламы служит делу своей жизни, идет к своей цели.

Эвалд Вилкс родился в 1923 году в семье рабочего из провинциального городка Валки. Закончил местное ремесленное училище, в 1940 году вступил в комсомол, участвовал в комсомольской работе, а несколько месяцев спустя, в марте 1941 года, переехал в Ригу и стал литсотрудником газеты «Молодой коммунар». У того времени тревожное, прерывистое дыхание: вот бы сейчас, кажется, только и жить, только и работать! Война! «Берите винтовку!» — призывает Вилкс и вместе со многими другими сверстниками добровольно возлагает на себя ответственность за судьбу своего народа, родины, человечества. Ему было восемнадцать лет. В боях под Таллином он был тяжело ранен и эвакуирован в Таллин. Потом Ленинград. Госпитали, томительное излечение, эвакуация все дальше и глубже в тыл.

Омск. Демобилизация. Для фронта не пригоден. Два года — в одном из колхозов Омской области.

Об этой поре жизни Эвалда Вилкса сведений почти нет. Он был необыкновенно стеснительным и чистым душой человеком. Насколько можно судить из отрывочных фраз самого писателя, там была его первая любовь. Первая любовь — первое откровение, и потому она часто оказывается решающей и на всю жизнь настраивает чувства на определенный лад, раскрывает наше сердце, но может и замкнуть его. Первая любовь — это чудо, это запах земли, запах родины, и если кому-то не удалось его в свое время ощутить, то позже это ощутить уже невозможно. И у этой любви щемящие, драматичные тона. Это полностью совпадает с тем, как рассказано о любви в его творчестве, особенно в повести «Все случилось летом», в одном из лучших его произведений. Других любовных историй в рассказах Эвалда Вилкса, по сути дела, нет.

Талант Вилкса созревал под влиянием трудных военных испытаний. В 1944 году началась обратная дорога домой. Омск — Киров (курсы партийных и советских работников) — Москва (инструктор ЦК комсомола Латвии); Рига — журналистская работа — литсотрудник газеты «Падомью Яунатне» («Советская молодежь»), позже заведующий отделом. В литературу Вилкс шел через журналистику. В одном интервью он рассказывал:

«Однажды ко мне пришла пожилая женщина и спросила: «Где мой сын? Мне сказали, вы были вместе». А что я мог ответить? В последний раз ее сына, Роберта Сканстыня, видел в Эстонии, когда он в одно из затиший между боями, сидя на пеньке, собирал комсомольские взносы. Позже и другие обращались ко мне с тем же вопросом: «Где мой сын? Где моя дочь?» Они погибли, а я жив. И я почувствовал в себе внутреннюю потребность рассказать о том, как они по своей доброй воле ушли на самую страшную из всех войн в истории человечества. Такая же внутренняя потребность руководила мною и в последующие годы».

Первый рассказ первой его книги «Люди одной правды» называется «Доброволец», он посвящен «молодым коммунарам, ушедшим на Великую Отечественную войну и не вернувшимся с нее». Молодой журналист принялся описывать, восстанавливать те дни, оживлять тех людей, их боль, их решимость и волю. Можно представить, какую работу приходится проделать литературному энтузиасту, у которого за плечами лишь ремесленное училище. Потом он заочно закончит среднюю школу, будет стараться больше читать, и по прошествии нескольких лет Вилкс придет к выводу: «Мои первые рассказы были иллюстративными».

Народная писательница Латвии Анна Саксе пыталась, правда, смягчить это признание Вилкса, добавив от себя: «Не он один, в ту пору многие из нас писали такие же иллюстративные рассказы, даже романы».

А позже, в 1970 году Вилксу будет присуждено звание заслуженного деятеля культуры ЛССР, спустя еще три года он будет награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Внутренняя потребность писать о войне не иссякала на протяжении всей его жизни. В шестидесятые годы он пишет целый ряд военных рассказов, среди них такие, как «Упрямый» и «Первый вальс», о первых днях войны, о юношах, почти мальчиках, которые «не получали никаких повесток, а сами себя мобилизовали». Они уже выдержали не один бой, а в минуты затишья не могли поверить в безжалостную правду: им все еще казалось — войны нет, «…и не будь этого окопа, не будь винтовки, о войне можно было бы думать спокойно и отвлеченно, примерно так, как в мирное время они пели песни «Если завтра война…» или «Фашистская армия — свора буржуев…». Но тут был фашизм не песенный: погибшие товарищи, обгоревшие трупы, сожженные дома, страдания. Но надо выстоять, любой ценой выстоять, потому что это ведь последняя война, война войне…»

Особое место в творчестве писателя занимает повесть «Двенадцать километров», опубликованная в 1962 году и сыгравшая, как теперь единодушно признают критики, огромную роль в развитии всей латышской литературы. Произведения В. Распутина или Ф. Абрамова в ту пору еще не были написаны, потому жизненные коллизии, которые Вилкс разрешает с морально-этических позиций, следует считать для того времени новаторскими.

С повестью «Двенадцать километров» в творчество Вилкса вошла одна из главных его тем — тема вины и ответственности человека перед лицом народа, своей совести и всего человечества. Суд человеческой совести — верховный суд. Это не отвлеченность, не романтическая «лирика», — как считает один из персонажей повести, — а жгучая реальность наших дней; реальность эту нельзя не признать, можно ее оспаривать, можно не верить ей, однако никто и ничто не может упразднить, объявить несуществующей или несуществовавшей. Сегодня любой из нас посажен на корабль своего времени. И уж тут нельзя не интересоваться, ходом корабля, его курсом, пунктами назначения, и вообще тем — надежно ли путешествие, не грозит ли катастрофа…

Со всей очевидностью и ясностью истина эта раскрылась в годы второй мировой войны, и многие (в том числе и Вилкс) за обретение этой истины платили кровью… Но были такие, кто не желал признавать реальность, пытался отмахнуться от нее, как от дурного кошмара, жить и дальше, будто ничего не случилось. Однако во всемирных потоках крови, бушевавших с 1939 по 1945 год, это уже было невозможно; война настигала каждого, накладывала свой отпечаток на все — на любовь, дружбу, человеческие отношения, поступки, мысли и мораль; каждому приходилось высказывать свое «за» или «против», и высказывать вполне определенно; каждому приходилось брать на себя ответственность за ход истории, людские судьбы. Никакие нейтральные пути попросту были невозможны, и те, кто пытался их найти, воспользоваться ими, страдали еще больше, наказывались еще строже.

Ряд талантливых латышских писателей, современников Вилкса (Бруно Саулит, Эгон Лив, Регина Эзера), думали и творили в том же направлении; на протяжении шестидесятых годов они опубликовали рассказы и романы, которые следует отнести к наиболее примечательным произведениям латышской прозы того времени. Однако лишь Вилксу удалось блестяще решить проблему вины и ответственности, спроецировав на небольшое по объему произведение стародавнюю любовь латышского крестьянина к своей земле, тягу его к независимости, самостоятельности, а также не подлежащее обжалованию суждение по этому вопросу с точки зрения непосредственного впечатления от трагедии второй мировой войны. Об этом произведении, о рассказе «В полночь», который является своеобразной вершиной в творчестве Вилкса, хотелось бы поговорить подробней.

Рассказ напоминает молекулу сложного органического вещества, молекулу, в которой три проблемно-тематических и композиционных круга: внешний, внутренний, в самом центре — эпизод, проливающий свет на все предыдущее повествование и в то же время поднимающий понятие ответственности до уровня обобщения.

Внешний круг воплощает символические образы Автора и Истории (по-латышски История — Vēsture — Вэстуре; в то же время это и женское имя). Символическая История-Вэстуре дает событиям и людям обобщенную, бесстрастно-объективную оценку, она ведет и своеобразное судебное заседание, оживляет умерших, призывает их для дачи показаний, при необходимости уточняет вопросы Автора, которые подсудимым подчас непонятны, потому как они говорят с того света.

Автор одновременно исполняет роль следователя и прокурора, он и ведет дознание, и страстно выражает свое негодование, удивляется, почему человек дошел до той степени падения, в какой мы видим главного героя Оскара Круклиса; с одной стороны, тот вроде бы на время отсрочил преступление, затем стал косвенным убийцей Янкеля — Хаима Цимбала, передав его оккупационным властям.

Живая, человеческая связь между Историей и Автором устанавливается тем, что когда-то, давным-давно, они были молоды, им было по восемнадцати лет, и они любили друг друга. Но все это в прошлом, — в гости к Автору пришла пожилая женщина с неумолимо-резким взглядом, настрадавшаяся от войны, преступлений и мук. Ее глаза «прямо-таки пригвоздили меня к стене, они видели меня всего насквозь», признается Автор.

«Не выдержав, я потупился, и только тут совершенно отчетливо осознал, что женщину эту знаю давным-давно».

Однако его гостье не нравится, что перед нею опускают глаза, стараются вспоминать о ней как о невинной девочке, с «тонким профилем, ясными голубыми глазами и копной волос цвета спелой пшеницы». Теперь ведь она совсем другая.

«Я не нравлюсь тебе? — спросила она вызывающе. — Говори правду, не стесняйся. Да, я совсем старуха, ничего не осталось от прежней восемнадцатилетней… А почему бы тебе чуточку не подкрасить меня, не подновить? Отвел бы в парикмахерскую, к хорошему портному… Не хочешь? Согласен смотреть правде в глаза? Тогда не отворачивайся, взгляни на меня».

И мы должны смотреть Истории прямо в глаза.

Никому не избежать своего полночного часа с глазу на глаз со своей судьбой, так сказать, в отношении один к одному — жизнь против смерти. Так решаются все великие истины — исторические, художественные, философские. Этот принцип использует Эвалд Вилкс. Нетрудно увидеть, что во внешнем круге такое отношение выражается устами Автора и многострадальной, неумолимой Истории. Во втором — внутреннем — круге в такое же отношение поставлены латышский крестьянин Оскар Круклис и еврейский мальчик Хаим Цимбал, хозяин и пастух. И в третьем — столь же жестокой взаимозависимости, один к одному, подчинена конфронтация первого и второго круга: контраст между индивидуальными человеческими судьбами хозяина и пастуха, с одной стороны, и исторической действительностью, людской совестью, провозглашаемой автором, — с другой. Если к тому же иметь в виду, что оба главных персонажа мертвы и в судьбе их ничто уже не может измениться, а посему они могут говорить совершенно объективно, спокойно, без обоюдных обид и обвинений, — если все это иметь в виду, то замысел писателя и его воплощение не оставляют никаких сомнений, а именно: черный полуночный час и отношение один к одному избраны для того, чтобы ни одна из сторон не имела преимуществ: чтобы Хаиму Цимбалу и Оскару Круклису ничего не пришлось делить между собой, ибо перед лицом смерти все равны, как все равны и при рождении; чтобы события можно было бы восстановить, отобразить предельно объективно и чтобы со всей проникновенностью раскрылась «кажущаяся простота этой истории, скрытая чудовищная обыденность». По такому принципу сделан второй круг рассказа, перед которым Вэстуре-История распахивает невидимый занавес.

Этот внутренний круг нарисован самыми обыденными тонами и красками. Лишь в самом начале, когда хозяин и пастух появляются неведомо откуда, вроде бы возникает какое-то свечение, и этот свет косо падает сзади, и таким образом на светлом фоне отчетливей видны силуэты персонажей («мальчик… рядом с кряжистым хозяином был так же неприметен, как лозинка рядом с могучим дубом») и отдельные части тела кажутся более выпуклыми. Все остальное в полутьме, выражение лиц едва различимо. Напротив, детали, оказавшиеся на свету, как будто гипнотизируют, превосходно выявляя художественный замысел. Это ни на миг не позволяет забыть, что персонажи явились из другого мира и никакие гримасы боли, никакие горестные складки тут невозможны. Но, с другой стороны, в этих скупых деталях сконцентрирован весь ужас преступления, страданий, ужас от того костлявого, леденящего кровь происшествия, которое в мгновение ока может скрутить человека так, что он уж никогда не распрямится ни душой, ни телом.

Можно напомнить, как ближним планом показана рука Оскара Круклиса.

«Мужчина положил руку на стол, точно ему понадобилась опора. Рука была увесистая, с толстыми пальцами, а под ногтями, искромсанными, жесткими, чернела грязь. Я пытался схватить его внешность в целом, но эта выставленная, словно напоказ, рука меня буквально гипнотизировала, и все прочее я уловил поверхностно. Помнится, на нем был изрядно поношенный полушубок с домотканым суконным верхом и воротником из бурой овчины. Мужчина, как видно, недавно побрился, на широких скулах краснели свежие порезы, к подбородку был приляпан клочок бумажки».

Здесь отлично передана рельефность фигуры персонажа — скулы и подбородок, — но особенно зримо выписана крестьянская рука с грязью под ногтями. Сразу понятно, что перед нами рабочий человек, к тому же не очень зажиточный. Всю свою жизнь он положил на хутор, на хозяйство, которое отец его получил после первой мировой войны.

«Гектаров десять. Не вся землица, конечно, запашная. Лошадь, четыре коровы. Коровенки неважнецкие, длинноногие, животы втянутые — глядеть не на что. Да что поделаешь, держал из-за навоза. Иначе как землю удобришь?»

Люди похожи друг на друга тем, что хотят жить в довольстве, в достатке, честно делать свою работу. Отличаются же они, главным образом, тем, какой путь каждый из них избирает для достижения своих чисто человеческих устремлений. Для Оскара Круклиса основой его жизни, благополучия, величайшим его сокровищем и ценностью стали упомянутые десять гектаров — своей земли, и с этой «кочки» зрения закономерно и логично возникает его отношение к миру, к истории, к различным общественным укладам и людям.

«— Как вы отнеслись к установлению советской власти?

— А чего мне к ней относиться… Я так рассудил: будет в волостной управе сидеть айзсарг или комиссар — мне один черт, без пахаря никому не обойтись, жрать-то все хотят, какие бы ни были времена. И крестьянин как землю пахал, так и будет пахать, и рабочий на фабрике будет вкалывать, потому что булки сами в рот не падают. Потом слух прошел, будто землю отымут, колхозы устроят. Опять я усомнился; какой же он крестьянин без земли? Но и сосед мой Спалис говаривал то же самое: от колхоза, мол, никому не отвертеться. А тут немцы пришли, и словно камень с плеч: земля-то за нами останется».

Автор здесь отказывается — и вполне обоснованно — от изложения общенародной правды и показывает лишь правду персонажа, которая говорит сама за себя. Хутору Леяспаукас нужен пастух, и Оскар Круклис еще до войны нанимает еврейского мальчика. Приходят немцы, по волости дано распоряжение: «Всех евреев передать властям, за укрывательство — расстрел». Но как обойтись без пастуха? И хозяин выпрашивает разрешение продержать Янкеля до осени, а там запрягает лошадь и сам везет парнишку в город Валку, как и обещал.

Все просто, потрясающе просто. Можно, разумеется, упрекать хозяина за то, что присвоил себе летний заработок пастуха, что не давал ему хорошей еды, не пытался спасти его. Но послушаешь объяснения Оскара Круклиса, и руки опускаются. Например, о летних заработках пастуха: «Только куда ж это все везти? Немцам, что ли, отдать, полицаям? На какой рожон, спрашивается?» Точно так же и об одежде: «Жена поближе к осени заикнулась, что надо бы Янкелю одежонку справить, а то парень вконец обносился… Да какой же, спрашивается, смысл, раз все равно ему вскорости в Валку ехать? Тут чем хуже одет, тем оно лучше. Хоть добро будет цело». О том, чтобы спрятать или как-то иначе спасти своего пастуха, хозяин даже не думал, не хотел он об этом думать: «Хоть малость еще пожил. А так он мне на что? Лишний рот, да и только, за самим еще смотри, ухаживай. Другое дело, если б знал какое ремесло… Нет, у меня таких мыслей не было. Сам насилу концы с концами сводил».

Сразу видно, душа у него черствая, корыстная, жестокая. Однако и в нем иногда проступает нечто человеческое по отношению к Янкелю; в один из таких моментов писатель отмечает что-то похожее на чувство вины и раскаяния в твердой и, казалось бы, совершенно бесчувственной натуре своего персонажа. Об этом недвусмысленно свидетельствует такая картина:

«— А вы? Вы-то понимали, куда и для чего везете мальчика? — спросил я, повернувшись к Оскару Круклису.

Тот глядел на меня исподлобья.

— Да, я знал, что его расстреляют.

— И морочили голову приютом?

— А что ж тут такого? Зачем раньше времени парня расстраивать. Человек как-никак…

— С ума сойти можно! — вскричал я, хватаясь за голову.

Оскар Круклис, не торопясь, убрал со стола руку и, приложив ее к груди, раз-другой сжал пальцы, попробовал их распрямить, но пальцы не слушались».

У этого эпизода жуткий подтекст. Ребенку рассказывают что-то красиво-утешительное, его сажают в повозку… и везут на расстрел. Где это происходит? Неужели на хуторе Леяспаукас? В Валке? Но ведь так было в Освенциме! Дахау! Маутхаузене!.. С той лишь разницей, что там говорили, что отвезут к маме, и усаживали не в повозку, а в газовый автомобиль, и не одного, а десятками… А в остальном никакой разницы.

И тут мы снова видим руку хозяина хутора Леяспаукас с судорожно сведенными пальцами. И сразу становится ясно, отчего пальцы не разгибались. Вслушайтесь в заключительные слова свидетельского показания Хаима Цимбала, слова, которые мальчик произносит на этом ужасном, но праведном суде:

«На заезжем дворе хозяин привязал к коновязи лошадь, и мы, прислонясь к телеге, перекусили свининой и яйцами, что хозяйка дала в дорогу. Потом пошли. На улице хозяин взял меня за руку. Я решил, для того, чтобы ободрить меня. И в ответ пожал ему руку. Мне хотелось сказать, чтобы он обо мне не тревожился, что я не пропаду. Но он сжал мою руку крепко-крепко, и когда я попробовал высвободить, он еще сильнее стиснул ее. Мне было больно, я вырывался, а он не отпускал, и так мы шли. Я спотыкался, едва поспевал за ним, хозяин торопился, чуть ли не волоком меня тянул…»

Та самая рука, что сжимала чапиги плуга и рукоятку вил с тяжелым пластом навоза, те самые грубые, натруженные пальцы, старательно опускавшие в борозду клубни картошки, — теперь стиснули руку ребенка и силком его тянут к могильной яме… Нет, нет! Не земля чернеет под сбитыми ногтями толстых пальцев — это черная, засохшая детская кровь… Не может быть никаких сомнений: та рука, которую мальчик еще пожал, преисполненный благодарности, это рука убийцы. Судорожно сжатые пальцы по сей день хранят тепло ручонки Хаима Цимбала, тепло это жжет, будто у него в пригоршне горячие угли, и пальцы никак не хотят разгибаться.

После такого правдивого и убедительного доказательства вины писатель вправе потребовать от своего персонажа двойной, даже тройной ответственности, высшей меры наказания. И Эвалд Вилкс так и делает, пользуясь своим правом художника и правом литературы как высшего судьи в оценке каждого характера.

И третий круг полуночного часа. Расплата. Рассказывает Вэстуре-История; кроме нее, повидавшей столько ужасных трагедий, никто бы не мог говорить о таких вещах. Рассмотрим лишь одну сцену. Жена Оскара Круклиса перед трупом мужа. Незадолго до этого Оскар Круклис проклял свой дом, свою землю («Проклинал только землю, загубившую мне жизнь, по капле кровь из меня выпившую»), те самые поля и луга, из-за которых Янкеля отдал полицаям; тот клин овса, радея о котором отправил сына на смерть… Нельзя без волнения читать строки, в которых с огромной художественной силой передано отчаяние хуторянина, его слова о бесполезно загубленной и растраченной жизни:

«Ну чего я заорал на Эдвина? Потравила бы малость скотина овсы, ну и что? Подошел бы к мальчику тихо, мирно, он бы не испугался, не упал… И зачем Янкеля в город повез? Тогда, как вышли с ним с заезжего, схватил малого за руку, чтоб не вздумал бежать. Зачем грех такой на душу принял?»

Чем дальше, тем больше Круклис теряет силы, его речь звучит все тише, становится все более тусклой. И все отчетливей вызванивает судьба: слишком поздно… слишком поздно… слишком по… Взяты из тележного сарая вожжи, завязаны в петлю, затянуты на горле. Хозяин хутора Леяспаукас повесился. На опушке березовой рощи. Так и кажется: человек сам приговорил себя к высшей мере и сам привел приговор в исполнение. Но писатель думает иначе. Настоящее наказание еще впереди. Приговор приведет в исполнение самый близкий Оскару Круклису человек — жена Элза, мать его детей. Дети будут стоять рядом, они станут свидетелями этой немыслимой сцены. Слышите, как кричит Элза, как хочет она вернуть мужа с того света?

«— Оскар! Оскар, где ты?

— — — — — — — — — — — —

— Оскар, где ты?

В тот ясный и тихий день крик разнесся далеко-далеко, однако на зов никто не откликнулся. Прижимая к груди младенца, спотыкаясь и падая, с разметавшимися волосами, она обежала все службы, поля, пока не добралась до опушки, где увидела среди зеленых елок белую березу, и тогда остановилась, дрожащими губами глотнула воздух и выпрямилась.

Из задранных вверх штанин торчали грязные босые ноги Оскара Круклиса…

Она стояла в глубокой задумчивости. Стояла, точно деревянное изваяние, негромко твердя одно и то же:

— Что ты наделал? Что ты наделал?

Потом бережно положила ребенка в мох под можжевеловым кустом, схватила валявшийся кол и принялась им дубасить того, кто был недавно ее мужем, с каждым ударом крича все громче, все злее:

— На кого ты нас бросил?.. Как теперь будем жить?.. Почему о нас не подумал?..

Кол сломался, она отшвырнула его, продолжая кулаками молотить безжизненное тело».

Если бы хозяин хутора Леяспаукас смог открыть глаза и если б он вторично не умер от ударов дубины, — если бы это случилось, он снова бы повесился от боли и мук, заключенных в этой сцене.

К чему такое варварство? Как можно сводить счеты с трупом, дубасить покойника? И допустима ли такая сцена в художественной литературе, выдерживает ли она критику с точки зрения художественности, эстетики? Где оправдание столь ужасному поступку?

И наконец, почему Оскар Круклис приговорен к такому страшному наказанию? Почему этот человек должен умереть дважды — как это все объяснить, обосновать?

Писатель глубоко прочувствовал жуткую сцену, сполна проявив в ней и проницательность и принципиальность художника. Оскар Круклис совершил двойное, даже тройное преступление. Во-первых, — Янкель. Во-вторых, — Эдвин. В-третьих, — самоубийство, непростительное, трусливое бегство от ответственности, от сурового суда в том мире, где совершены им преступления; стремление уклониться от ответственности за судьбу других людей, судьбу человечества, — то самое стремление остаться в стороне, началом которого стали «своя земля», хозяйство, а логическим продолжением которого — передача Янкеля в руки палачей; далее трагическая кульминация в окрике, перепугавшем Эдвина и ставшем причиной его смерти, и, наконец, Круклис поднимает руку на самого себя и, следовательно, снимает с себя ответственность за судьбы близких людей — ответственность за судьбы детей и жены. Вместе с тем он вообще отказался от какой-либо ответственности на земле — окончательно и бесповоротно! И нет у нас слов, нет статей законов, под которые можно было бы подвести преступление. Виновный сам поставил себя вне закона и вне человечества. Поэтому его труп не спешат захоронить в землю, а охаживают дубиной, когда же она ломается, его продолжают молотить кулаками, раздирать ногтями… Никто другой не смог и не посмел бы это сделать, только женщина, мать его детей, самый близкий Оскару Круклису человек, на плечи которого он своим бегством из жизни взвалил непосильную ношу, — не всякий способен пронести ее по жизни и остаться живым.

На третьем кругу полуночного часа есть светлый луч:

«Девчушка где-то обронила соску, но лежать в мягких мхах было приятно, и она не плакала. Она загляделась на верхушку березы, — ветерок шелестел листвой, мелькали солнечные зайчики, и беззубый ротик раскрылся в улыбке…»

Ребенок лежит во мхах, сучит ножками и смеется, глядя на солнце; он понятия не имеет, какие страшные дела совершились рядом с ним — для него и во имя его… После этой промелькнувшей детской улыбки захлопнулось окно третьего круга, и мы догадываемся, что снова переносимся в круг второй, — читаем о дальнейшей жизни Элзы и ее детей.

Несколькими минутами позже опустился и второй занавес.

Внешний круг. Автор наедине с Вэстуре-Историей. «Она выглядела постаревшей, на лице у нее было написано страдание». Такой останется у нас в памяти Вэстуре, когда с мягкой хрипотой бьют стенные часы. Рассеялась кромешная кровавая тьма полуночного часа. Занимается новый день. «Метель за окном утихла, поскребывал совок дворника… По улице прокатил первый троллейбус…»

Возвращается обычная, размеренная жизнь.

Когда-то Вилкс писал:

«С рассказами дело обстоит так: лучше сказать меньше, чем больше. Но это не значит, что можно ничего не сказать. В своем творчестве я стараюсь соблюсти оба эти правила. Доверяя читателю, я только ставлю проблему, но не разрешаю ее. Выводимые в рассказе люди следуют разными путями, но ведь только один из них верен. Читатель должен увидеть его сам».

«Человек, каким ты будешь завтра, послезавтра, в недалеком будущем?»

С этим вопросом в конце рассказа «В полночь» Эвалд Вилкс прощается с нами. Тридцать лет он размышлял над ним, создавая десятки талантливых произведений, десятки незабываемых новаторских характеров… Вместе с ним размышляли и сегодня размышляют его благодарные читатели. И хотя исчерпывающий ответ на этот вопрос не найден, писатель своим творчеством, безусловно, приблизил нас к нему.

В этом состоит главная и неоценимая заслуга Эвалда Вилкса, замечательного писателя и человека.

Мартынь Пойш

ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ ЛЕТОМ (Повесть)

1

Всю дорогу ехали молча. И только когда показались крыши станционного поселка, Харис спохватился.

— Послушай, Каспар, мы что же, так и расстанемся с Рейнисом? Сбросим его на станции, а сами домой, да? Притормози-ка драндулет, магазин рядом!

Старенький грузовичок с большой зеленой будкой поверх кузова — разъездная ремонтная мастерская — неуверенно прошлепал по лужам и остановился напротив двухэтажной каменной постройки. Харис вылез первым. За ним Каспар, — тот, что сидел за рулем. Сзади приоткрылась дверца будки, и высунул голову Рейнис.

— В чем дело? — спросил он.

— В магазин решили наведаться, — пояснил Харис. — В столовой ведь не дадут… А нам поезда часа полтора дожидаться.

Через весь магазин, одним концом уткнувшись в прилавок, петляла большущая очередь. За прилавком суетилась молоденькая продавщица, в белом халате.

— Придется постоять, — упавшим голосом сказал Каспар.

— Зачем? — удивился Харис. — Погоди, я мигом.

И, ловко прошмыгнув сквозь толпу, оказался у прилавка.

— Девушка, душенька, дай поллитровочку, всего-навсего одну поллитровочку! Без сдачи!

Харис прямо-таки лег на прилавок, протягивая деньги продавщице, но та отрезала:

— В очередь встань!

Однако голос у нее был добрый. Сердиться на этого симпатичного, веселого парня было просто невозможно. Она бы тут же без звука ему отпустила, — да что скажут покупатели?

Между тем очередь, приготовившись постоять за свои права, сжалась плотно, как гармошка.

— Куда прешь, да куда ж ты прешь! — вскрикнула какая-то тетка.

— Просто стыдно за молодежь. Подумайте, водка им понадобилась! Это в воскресенье-то! Лучше бы в церковь сходил помолился.

А другая, затянув потуже узелок платка на подбородке, запричитала во всеуслышание:

— Один такой намедни в сад к нам забрался. Прямо через забор сиганул, проклятый. И всего-то пяток антоновок на дереве осталось, так и те сунул за пазуху. А я возьми и попадись ему навстречу: «Молодой человек, говорю, зачем же так? Попросил бы — сама дала, мне не жалко». А он: «Молчи, старуха!» А сам из себя видный, разодетый, при часах —может, еще и комсомолец. Уж мои дети — на что хулиганы, — но таких слов от них не услышишь.

— Хи-хи-хи!

— Хо-хо-хо!

По магазину прокатился дружный смех. Один гоготал, другой покрякивал сдавленным баском, третий хихикал, беззвучно разевая рот.

— Это леспромхозные. Совсем одичали в лесу.

— Что поделаешь, где-то надо хлеб зарабатывать.

— А по годам-то — женихи!

— Женихи… Скажешь тоже! Да у них на подбородке, поди, пух как следует не вырос. Уж о другом молчу.

— Хи-хи-хи! Хо-хо-хо!

— Спасибо, девушка!

— Ты глянь, добился своего. С подходом парень!

— Пускай ребята погуляют. Не маленькие. Видать, и в армии отслужили.

— Сами были молодые, и не такое вытворяли.

— Хо-хо-хо!

— Славные ребята, всю неделю вкалывали, в воскресный день не грех и выпить.

— Но уж теперь никого не пускайте без очереди, чего там застряли, совсем вперед не движемся!

Когда вышли из магазина, Каспар снова сел за руль, а Харис пошел заводить машину. Мотор всхрапнул, потом захрюкал, точно поросенок, когда в благодушном настроении трется о жердь забора. Наконец грузовик тронулся с места.

— Некрасиво получилось, — сказал Каспар. — Не стоило лезть без очереди.

— Что ж было делать? Уйти ни с чем? Ведь ждать нам некогда.

— А те что — хуже нас с тобой?

— Нашел о чем беспокоиться! Ну давай вернемся, постоим.

— Ладно, будет ссориться.

— То-то же!

Перед станцией была мощенная булыжником площадь со старинными домами. Машина развернулась и встала возле дома с вывеской «Столовая». Распахнулась дверца зеленой будки, где сидел Рейнис.

— Может, лесенку приставить? — спросил Каспар.

— Не надо, я так.

И спрыгнул на мостовую.

— Чемодан оставь в машине, — посоветовал Каспар, видя, что Рейнис хочет забрать его с собой. — Успеется. А может, еще передумаешь, вернешься?

— С чего ты взял, что я могу передумать? — рассердился Рейнис. — Чтобы у тебя на этот счет не оставалось никаких сомнений, заберу-ка я все же чемодан с собой.

Он и в самом деле потащил в столовую громоздкий и тяжелый чемодан. Каспар с Харисом переглянулись, пожали плечами и последовали за Рейнисом. Пройдя насквозь просторный зал с буфетной стойкой, они очутились в небольшой комнате, где стояло всего два стола, покрытых голубоватой клеенкой. Столы были заставлены грязными тарелками и полными до краев пепельницами. В комнате никого не было.

— Чем будем закусывать? — спросил Каспар. — Может, взять селедку?

Рейнис обвел глазами комнату и махнул рукой.

— Все равно.

— Возьмем селедку, — распорядился Харис. — И пару бутылок лимонада.

Он ушел. Вскоре появилась пожилая официантка и, убирая посуду, сказала:

— Бутылку, ребятки, на стол не ставьте. Не ровен час, нагрянет кто, не оберешься неприятностей.

— Все будет в порядке, мамаша, — успокоил Каспар.

Рейнис открыл ей дверь, потом подвинул к стене чемодан, чтобы не путался под ногами, тяжело опустился на стул и принялся с интересом разглядывать стены, будто в этой каморке был впервые.

— Послушай, Рейнис, — сказал Каспар, — я дам тебе взаймы сотню-другую. Как ни крутись, а твоей матери придется покупать корову. Пока еще сам на работу устроишься и деньги начнешь получать. А мне они зачем? Сыт, одет и обут к тому же.

Рейнис потупился, покраснел. Вдохнув поглубже, он как-то странно блеснул глазами на Каспара, хотел что-то сказать, да только рукою махнул.

— Жизнь не гладит нас по головке, — продолжал Каспар, — ладно, не беда, пока держимся. А может, это даже нам на пользу. Вот и ты уезжаешь… Хорошо, что у тебя специальность. Где бы ни оказался, везде будешь нужен. Хоть и жаль с тобой расставаться.

— Что верно, то верно, — сказал Рейнис. — Нам вместе было неплохо. Я напишу тебе. И пришлю стихи про Юстину. Мне бы только не видеть, как ты читаешь, и нам обоим будет хорошо.

Вернулся Харис с лимонадом. За ним следом официантка с подносом. Когда она вышла, Харис разлил водку по стаканам, но к ним никто не притронулся. Сидели молча.

— Хороним мы, что ли, кого? — крикнул Харис. — А ну выпьем, ребята!

Звякнуло толстое стекло. Осушив стакан, Харис сказал:

— Рейнис, я могу подкинуть тебе деньжат. Ну-ну, не маши руками, не строй из себя кисейную барышню. Купишь матери корову, а там разживешься, отдашь. Но может, все-таки передумаешь, останешься с нами? Я иногда не понимаю вас, ребята. Есть у вас обоих склонность простейшие вещи настолько усложнять, что в них не найдешь ни конца, ни начала. И вот тогда вы ходите вокруг как потерянные.

— Ну, зачем ты так, — возразил негромко Каспар. — Ведь он ради матери уезжает. О себе Рейнис думает меньше всего. И вообще, давай не будем об этом, не пора ли сменить пластинку?

Каспар вытащил пачку денег и сунул Рейнису в карман. То же самое проделал и Харис, отсчитав под столом несколько бумажек.

— Ребята, ну зачем вы… — бормотал Рейнис. — Зачем это нужно…

Наконец настало время вставать. Харис подхватил Рейнисов чемодан, и они втроем вышли на площадь, на краю которой чернел грузовик — бродячая ремонтная мастерская. Каспар пошел купить билет и скоро вернулся.

Беспросветная осенняя тьма опустилась на землю, и в ней, как маленькие солнца, посвечивали станционные огни. От влажного воздуха все кругом было покрыто изморосью, и голые липы под фонарями отливали угольной чернотой, и черный асфальт перрона поблескивал под липами, и черные лужи на булыжной мостовой.

Приближался поезд.

Будто желая обнять Рейниса, Каспар положил ему на плечо руку, но, устыдившись, тут же отдернул и только сказал:

— Так ты пиши, ладно? Не забывай… Обязательно пиши.

— Не забуду! — крикнул Рейнис, стоя в дверях вагона. — Никогда!

— Мы еще увидимся, старина! — крикнул Харис.

И сквозь грохот и шипение до них донеслось:

— Непременно увидимся!

В темноте мигнул красный огонек последнего вагона, над паровозом взметнулся и погас сноп желтых искр. Поезд скрылся из виду, слышен был только мерный перестук колес. И этот понемногу замирающий звук заронил в душу Каспару тоску, и она несла его вслед уходящему поезду, обгоняя его, уносясь еще дальше в ночь. Мчатся в ночи поезда, и нет конца стальным путям, они связывают большие города, далекие земли, чужие народы. Иногда поезда увозят близких людей, как будто частицу тебя самого увозят, и тогда становится грустно, что-то сжимается внутри, словно задели тебя за живое. Но, должно быть, иначе нельзя. Не сидится людям на месте!

— Ну что, Каспар, пойдем?

— Пошли.

С того места, где они оставили машину, хорошо были слышны глухие удары, — что-то тяжелое падало с высоты. Вдоль путей цепочкой уходили станционные огни и где-то там, сойдясь в кружок, подсвечивали небо.

— Бревна грузят в вагоны, — сказал Каспар, открывая дверцу кабины. — Даже ночью нет людям покоя.

— Эти ночью только и работают, — отозвался Харис. — Под вечер паровоз подтянет к станции порожние вагоны, а наутро возвращается забрать груженые.

Двигатель урчал чуть слышно, легкая дрожь сотрясала кабину, и казалось, она живая. По стеклу бегал «дворник», образуя два прозрачных полукружья.

— Может, постоим немного? — предложил Каспар.

Они молча сидели в темной кабине и слушали. Через равные промежутки со склада доносились глухие удары, можно было подумать, какие-то гигантские часы отсчитывают секунды. Веселая компания пересекла площадь и скрылась за дверью столовой; чья-то лошадь, запряженная в телегу, дожидалась у коновязи хозяина. А они все сидели, как люди, отшагавшие немалый путь, сидели, чтобы, отдохнув немного, отправиться дальше. Должно быть, и Рейнис сейчас сидит у вагонного окна и смотрит, как в тумане проплывают станционные огни. Было их трое, теперь остались вдвоем — Рейнис уехал.

— Что вечером собираешься делать? — немного погодя прервал молчание Каспар. — Чувствую, домой тебя не тянет.

— Насчет дома ты угадал, — ответил Харис, — а вот чем занять себя, пока не знаю. Может, в кино схожу, может, еще куда. Говорят, завмастерских мировое пиво сварил, надо бы отведать. Или к девчонке какой завалиться? Что ни говори, воскресный вечер… Не знаю пока. Доедем до клуба, там будет видно.

— Что касается пива, ты все же подумай. Завтра на работу. Пронюхает старик, не поздоровится.

— Э, не пугай, мы пуганые!

Машина осторожно протряслась по булыжнику и вскоре остановилась при выезде на шоссе. На другой стороне железной дороги, за шлагбаумом, светился огнями клуб леспромхоза. Харис вышел. С шумом захлопнулась дверца, и дальше Каспар поехал один.

В какой-то момент ему показалось, что рядом с ним сидит Юстина, и он, позабыв о дороге, даже скосил глаза. Какая глупость! Везде ему мерещится Юстина, хотя он знает, что она давно уехала — еще до Рейниса. И Юстину теперь можно вспоминать как тихую вечернюю песню, которая не вызовет ни боли, ни радости, только всколыхнет воспоминания, которые Каспару хотелось бы сравнить с пылающим закатом.

Машина въехала в старую аллею. Навстречу фарам выбегали черные стволы лип и дубов, ветви у них были низкие, местами, точно руки, они тянулись друг к другу через дорогу, а макушек не видать — те шумели где-то там, в темной вышине, фарам нечего шарить в небе, им положено ощупывать грязную дорогу. Будь с ним Юстина, возможно, она бы сейчас запела. Просто так, без слов. Она как-то сказала, что красоту природы лишь тогда по-настоящему чувствуешь, когда про себя напеваешь. Когда пережитое композитором сольется с твоим собственным переживанием, ты становишься вдвое богат. Но это было летом, это летом Юстина говорила. Теперь природа погружается в спячку. Только дуб еще стоит в бурой, подмороженной утренниками листве, и она шелестит на ветру, что-то рассказывает, но это не живые слова дерева. Может быть, Рейнис в них что-нибудь и разобрал. Рейнис пишет стихи, у него каждая травка умеет говорить.

Каспар свернул с дороги, и машина остановилась у высоких ворот, над ними горела лампочка. Ворота распахнулись, и показался Язеп, сторож гаража и ремонтной мастерской.

— Въезжай! — крикнул он.

Поставив машину во дворе в один ряд с другими, Каспар зашел в сторожку. Язеп плотно притворил за ним дверь.

— Отвез Рейниса?

— Как видишь…

— Гляжу на вас — ну прямо как малые ребята. Пороть вас некому, вот что, не то бы ума, глядишь, прибавилось. Разум в человека с того конца только и можно вогнать. Так мой батя рассуждал. А он был умный человек. Поумней меня.

Язеп говорил сердито, будто зол был страшно, но Каспар знал, он только на словах сердит, душа у него добрая, и потому не стал возражать. Пусть Язеп поговорит. Целый день торчит в сторожке, рад случаю языком почесать.

— Тут заходил отец Юстины, — продолжал Язеп.

— С чего это вдруг «отец Юстины»? — вскипел Каспар. — У него что, нет фамилии? Чего это ты разъюстинился?

— Ладно, ладно, — добродушно буркнул Язеп. — Заходил шофер Бернсон. Коршуном на меня налетел — вынь да положь ему машину. А я гляжу, путевка у него завтрашним числом помечена. Ничего не выйдет, завтра приходи, — получишь. Уж как он тут канючил. Целый час, если не больше. Мол, спозаранок хочет, часов с пяти, в лес ехать, чтобы первым быть на лесосеке, чтобы, значит, за день успеть трижды обернуться. А я его, как стеклышко, насквозь вижу: договорился где-то подхалтурить, вот машина и понадобилась. Не читай мне поэмы, говорю, все равно в них ничего не смыслю! А он мне: «Хорошо, приду в полночь, когда начнется завтрашний день». Это пожалуйста! Только без поэм! Да не придет он в полночь, треп один. И в полночь машины не получит. Пусть приходит к началу рабочего дня.

«И зачем ты все это мне рассказываешь, — думал про себя Каспар. — Ах, вот оно что, скука заела, о чем-то надо покалякать. Или, может, вздумал заодно и на Юстину тень бросить? Уж это напрасно, милый Язеп, совсем напрасно. Тебе кажется, нам станет легче, если мы, очернив родню Юстинину, сможем сказать: вот полюбуйтесь, не так уж она хороша, вон что отец ее вытворяет, — но послушай, Язеп, мы же не дети, у нас своя голова на плечах».

— Мне не жаль, — не унимался Язеп, — когда человек на стороне немного подзашибет. Сам был шофером. Да ведь надо же и совесть иметь! Кто Бернсона не знает.

Каспар молчал. В сторожке печка была до того жарко натоплена — дышать трудно. А Язепу, видно, в самый раз, сам натопил. Да еще кепку нахлобучил. Из-под защитного цвета спецовки выглядывало несколько вязаных кофт, оттого и вид он имел округлый. И штанины брезентовых брюк, как стволы, с мешками на коленках. И лицо у Язепа круглое, как блин, с узенькими щелочками глаз. Со стороны можно подумать — разжирел человек от спокойной жизни на вольных хлебах. Однако все обстояло иначе. Несколько лет тому назад Язеп отравился этиловым бензином. Увезли в больницу бывалого шофера, а оттуда вернулся инвалид и с тех пор вот работает сторожем.

— Может, в шашки сыграем? — спросил Язеп и проворно высыпал на стол из картонки черные и белые фишки. Да напрасно он торопился, Каспар собрался уходить.

— Все равно тебя скоро сменят, — сказал он. — Потерпи немного. А я пойду.

Язеп нехотя стал укладывать фишки в коробку — белые в одну сторону, черные — в другую.

— Значит, Рейнис все-таки уехал. Да-а. Теперь вас двое в комнате — ты и Харис. Уж, верно, директор кого-нибудь подселит.

— Да, Язеп, наверняка подселит. Место пустовать не будет. Ну, я пошел, жду тебя дома.

Выйдя за ворота, Каспар оглянулся. Засунув руки в карманы, Язеп неторопливо шел по освещенному двору. Подошел к машинам, остановился — у одной капот погладил, у другой каблуком пнул шину, проверяя, не спустила ли, потом скрылся за рядами тракторов-тягачей, в полутьме казавшихся страшными чудищами.

«Скоро человеку пятьдесят стукнет, а еще не женат, — почему-то подумал Каспар. — И теперь навряд ли женится. Всю жизнь в одиночестве».

Контора леспромхоза — длинная постройка, еще в прошлом веке сложенная из серых валунов, — приветливо встретила освещенными окнами. В одном конце дома квартира директора, в другом — бухгалтерия. На втором этаже над директорской квартирой помещались две комнаты общежития, а две другие занимала все та же бухгалтерия. Целый штат конторских работников считал, пересчитывал, итожил продукцию трех лесопунктов, а на каждом из этих пунктов имелся еще и собственный штат, и там, в свою очередь, с точностью машины конторские исчисляли, сколько выработал каждый лесоруб, каждый шофер, грузчик, механик.

Перед домом, по усыпанной гравием дорожке, прогуливался директор Цаунит, — за глаза все его звали Стариком, — должно быть, только что вернулся с охоты или рыбалки, даже длинные резиновые сапоги снять не успел. А может, ходил осматривать свой домик, который строил вот уже пятый год и все не мог никак достроить. «Годочка эдак через два, на праздник Лиго, — часто говорил Цаунит, — уйду в бессрочный отпуск, на покой. И тогда вам, молодым, придется взять бразды правления в свои руки».

— Это ты, Каспар? — не останавливаясь, спросил директор. — Вижу, что ты. Только почему молодой человек в воскресный вечер в такую рань домой возвращается? Мы в твои годы домой являлись на рассвете. И тут же на хозяйское поле борозды гнать. Да-а… В те времена люди были покрепче. А где это Харис шатается?. Не потянуло ли его на выпивку?

— Не беспокойтесь, директор. Харис знает, где, когда и сколько можно пить.

— Да, да… Рассказывайте Старику небылицы. А зацапает вас автоинспектор, тут Старик выручай. Кто на прошлой неделе возил бревна с первого участка? Прокатил перед самым порогом правления, все клумбы с цветами перемял. Председатель жалуется, сделал, говорит, замечание шоферу, чтобы ехал по дороге, так тот его нехорошим словом обозвал и не послушался. Я, конечно, говорю: «Наши так не поступают, верно, какой-нибудь лихач из Риги подвернулся». А председатель назвал номер машины. Постой, постой, куда он делся, этот номер… — Директор отыскал в кармане клочок бумаги, поднес поближе к глазам и прочитал. — Вот чья это машина?

— Не знаю, — ответил Каспар, хотя прекрасно знал, что машина Бернсона. Машина Якоба Бернсона, отца Юстины. — Не знаю, — повторил он.

— Ну, конечно, не знаете! А вот кашу заварить, это вы знаете… Так, так. Значит, ты дома… Может, телевизор посмотришь? Заходи, там народ собрался, интересная передача. Я свою мамочку (так директор называл жену) никак оттуда не вытащу, а ей пора корову доить. Ни за что не хочет уходить. «Сейчас, сейчас». И сидит. Может, мне самому прикажете доить корову? Ну ладно, Каспар, вижу, ты устал. Иди, отдыхай. Завтра дизель надо починить, поезжай проведай, что там стряслось. Постой, постой, да ведь ты теперь без Рейниса! Совсем забыл. Одному тебе не справиться, нужен помощник. Но об этом завтра потолкуем. Видно, Харису придется разъезжать с тобою в паре.

Да, Рейнис уехал.

По скрипучим деревянным ступеням Каспар поднялся на второй этаж, в темноте нащупал дверь своей комнаты и чиркнул спичкой. Все было как прежде — тот же лист, приколотый кнопками. Выдумка Хариса. «В каждом деле должен быть порядок», — сказал он и, раздобыв лист плотной бумаги, велел каждому написать имя и фамилию.

Харис Даугул

Рейнис Межвид

Каспар Аматниек

Вот и все обитатели комнаты. А соседняя дверь ведет в комнату Язепа, тот живет и будет жить один. Так распорядился директор. Язеп заслужил отдельную комнату. Теперь Рейниса вроде бы надо вычеркнуть из списка, раз он уехал. Каспар уже отыскал в кармане огрызок карандаша, да передумал: как он может зачеркнуть то, что написано рукой Рейниса. Придет новый жилец, пусть сам потрудится вписать свою фамилию.

В продолговатой комнате стояли три железные кровати, в головах каждой по тумбочке, у единственного окна в шесть клеток — стол, застеленный белой скатертью, на нем стопка книг, чернильница с ручками и круглый репродуктор. По обеим сторонам двери развешана одежда, на полу — ботинки. У стены переносная печка с духовкой — из белого кафеля на высоких металлических ножках. На ней сковородка, прикрытая куском картона.

Каспар подсел к столу, включил радио и тут же выключил: с тишиной приятней. За окном чернел осенний вечер. Хорошо сидеть в комнате, теплой, светлой, и думать о том, что творится снаружи. Где-то теперь мчатся автомобили, по бульварам гуляют люди. Через Даугаву плывет паром, плывет к другому берегу, окутанному мглой, и гулко вздрагивает туго натянутый трос, а с порогов доносится вековечный, никогда не смолкающий шум, будто там поверженный гигант силится подняться, превратив реку в бурлящий водоворот с белой пеной по краям. А на крутом берегу затаился старый парк. Словно заколдованные воины, лежат огромные серые валуны, безучастно взирают на мрачный, грозный поток, и кажется, хранят они древнюю сокровенную тайну, только и ждут условного знака.

Может, сходить туда сегодня? Сходить в последний раз, и пускай тогда зарастают тропы.

Нет, Каспар, ты должен заниматься. Три часа ежедневно должен просиживать за книгами. Даже вечерами после изнурительной работы, когда ни о чем, кроме сна, не хочется думать. Это жестокое правило, ты обкрадываешь свою молодость, но ты сам установил его и должен выполнять. Твоя рабочая гордость — вот что дает силы, но сегодня, так и быть, все-таки сходишь туда — в последний раз.

Он отложил книги, потушил свет. Снизу, из кабинета директора, доносился неестественный и зычный голос телевизора. Во дворе было тихо. Сразу за порогом стеной вставала ночь. Но Каспар знал дорогу. Он не раз ходил этой тропой.

За службами и прудом начинался старый парк. Давно уже выветрился запах таволги и клевера, воздух влажный, под ногами скользкая опавшая листва. Стволы в темноте едва различимы — их скорее можно ощутить, чем разглядеть, — и непробудная тишина окутала голые ветви.

Это Лунная поляна. Их Лунная поляна — так ее называла Юстина. Словно башни, вздымаются клены и дубы. Стоит закрыть глаза, и увидишь их густые, зеленые, уходящие к небу кроны, а с высоты будет светить большая желтая луна.

Каспар замер. Ему показалось, будто он слышит песню, ту самую, без слов, что пела Юстина. Ну, конечно, показалось. Тишина, и только далекий однообразный шум Даугавы. Там, внизу, ее волны таранили пороги.

Вот и камни древней речной ложбины. Влажные, вросшие в землю валуны. Каспар присел на одну из глыб и глянул во тьму под ногами. Внизу смутно угадывался речной поток, оттуда и доносился шум порогов. Из окна дома паромщика на том берегу вырвался луч света. На горизонте, то рассекая мглу, то растворяясь в ней, метались лучи фар проезжавших машин.

Каспар обхватил лицо ладонями. И опять зазвучала та песня без слов, та дивная мелодия. Как началась она и где он услышал ее впервые?

Летом. Все случилось летом.

2

Зеленый грузовик с надстроенной будкой поверх кузова — разъездная ремонтная мастерская леспромхоза — возвращался на базу с отдаленного лесопункта. Старенькая машина, дребезжа и громыхая, тащилась по ухабистой дороге. Любой мало-мальски уважающий себя шофер считал своим долгом обогнать драндулет, и потому перед ним все время клубились тучи пыли. Давясь ею, он чихал и фыркал, из последних сил карабкался в гору, потом, неловко подпрыгивая, катился вниз, а облаку пыли конца не видать. Рано утром, еще до восхода солнца, оно вставало над дорогой и висело до поздней ночи. Лишь когда редел поток машин, оно, утомленное, спадало. Пыль покрывала придорожные деревья, дома, репейник; каждый листик, каждая травинка от нее казались седыми. Все стекла плотно задраены, но пыль каким-то образом проникала и в кабину, оседала на стенах, щекотала ноздри, скрипела на зубах. Дни стояли жаркие. Даже ночью тронешь ладонью камень, и почувствуешь скрытое в нем солнце, хотя львиную долю его уже поглотила земля, Даугава, и само лето, щедрое, прекрасное.

За рулем, как обычно, сидел Каспар, а рядом с ним — Рейнис. Вечерело, но солнце палило нещадно, нисколько не заботясь о путниках, закупоренных в раскаленной кабине. От мотора несло жарким перегаром бензина. По лицу струился липкий пот, а на гимнастерках расплывались пятна пота. Они далеко не новые, эти гимнастерки, — перепачканные и промасленные, выгоревшие на солнце, полинявшие от дождей. А вообще еще крепкие, добротные — настоящие рабочие блузы.

Да и руки у парней под стать их блузам — в керосине мылись, насухо вытирались тряпками, в мыльной пене отмачивались, песочком драились, — но эти рабочие, мозолистые руки не переставали пахнуть бензином. А кепки? Они тоже ясно говорили, кто их владельцы: «черномазые» — так тут называли тех, кто занимался врачеванием поломанных машин…

Руки Каспара лежат на руле, карие глаза смотрят вперед, стараясь сквозь завесу пыли разглядеть дорогу. Рейнис, поджав ноги под сиденье, подальше от горячего мотора, в боковое окно любовался вечером, мирно опускавшимся на сжатые поля. Вдруг сзади кто-то загудел. Глянув в зеркальце, Каспар увидел черную «Волгу».

— Не уступай! — сказал Рейнис. — Пусть поглотают нашей пыли. В самом деле, что мы хуже других?

Каспар усмехнулся и слегка кивнул в знак согласия. Грузовик, точно неуклюжий жук, еще больше выполз на середину дороги. Сзади зазвучали злобные гудки, но потом они прекратились. Сбавив скорость, «Волга» приотстала, — вероятно, пассажиры торопились поднять стекла. Это была лишь короткая передышка перед решающим наступлением. Вскоре за ними раздался неутихающий рев — «Волга» требовала дороги.

— Пропусти, — сказал Рейнис, немного испугавшись. — Кто знает, чья машина. Еще нарвемся на неприятности.

Величаво, словно корабль, мимо проследовала «Волга», а шофер с перекошенным от злости лицом погрозил кулаком. Каспар в ответ почтительно приподнял свою замусоленную кепку и приветливо улыбнулся.

— Вот тебе и приключение, — сказал он.

Но длилось оно недолго, и теперь опять напоминали о себе дорожные ухабы и жара. По жестяному полу кузова из угла в угол перекатывалось порожнее ведро в развеселой компании с различными железяками и негодными запчастями. Однако молодых людей это мало тревожило: привыкли. Пожалуй, наоборот, не будь шума, они бы сразу забеспокоились, потому что тихие машины — это те, с которыми что-то случилось, которые не работают.

А им за то платили деньги, чтобы все машины огромного леспромхоза работали исправно.

— Ты сегодня как будто письмо получил, — заметил Каспар.

— Да, из дома, только мало в нем хорошего. Мать пишет, корова околела. Прямо не знаю, что делать.

Каспар даже присвистнул от удивления. Он прекрасно понимал, что для колхозной семьи означала корова.

— Ну и ну!

— Невеселое дело. А я собрался костюм себе справить — такой, в котором, сам понимаешь, не стыдно было бы в клубе в первом ряду показаться. Только ничего теперь из этого не выйдет. Сестра второй год в институте учится, на стипендию не проживешь — приходится помогать. Брат в школу ходит, тоже башмаки горазд трепать. Я в семье за старшего. Вот и крутись как знаешь. А я из армии пришел — сам видел: что на мне, то и мое.

— И что думаешь делать?

— Чего тут думать. Деньги надо зарабатывать, матери посылать.

Рейнис, отодвинувшись в угол кабины, замолк. Больно было ему подумать, что, может, как раз сейчас мать, вернувшись с колхозного поля, зайдет в пустой коровник и, тайком от сестры и брата, поплачет о своей буренке. У матери жесткие, натруженные ладони, она заметно постарела — дети давно переросли ее на целую голову… Теперь она в уме прикидывает, что подать на ужин, какие продукты отвезти на базар — ведь буренки больше нет. А старший сын Рейнис далеко, не с кем посоветоваться. Она и к председателю наведалась, у него просила помощи. Но тот с холодком в голосе ответил, что во всем государстве не найдется человека, который бы разрешил из колхозного стойла увести дойную корову. Может, к осени что-то можно будет скомбинировать. А теперь… «Вот видишь, Рейнис, какие у нас дела. Но ты, сынок, не беспокойся, как-нибудь справимся». Это письмо Рейнис постыдился показать Каспару: мать его по-прежнему считала маленьким мальчиком, так и обращалась к нему…

Грузовик выбрался на широкое шоссе, протянувшееся вдоль Даугавы. На крутом берегу были видны верхушки деревьев старого парка, ломаной линией они выделялись на фоне голубого неба, а внизу, спокойная, величавая, катила воды река, сверкая всеми красками неба и берегов. Величаво, сознавая свою силу и мощь, взбивая пену, она с ревом обрушивалась на пороги и, выйдя победительницей из ожесточенной схватки, текла дальше по гранитному руслу, проложенному еще в незапамятные времена. Деревья, трава, цветы и эта раздольная ширь потока и небо над ним — все было окутано глубокой лучезарной синевой, словно сама древность таинственно рассыпала свое блистающее очарование по гребням волн.

— Как хорошо на природе, Каспар. Посмотришь вокруг и обо всем забудешь. Были бы у меня деньги, построил бы дом на берегу и никуда отсюда не уехал.

— Но сначала, Рейнис, тебе придется купить матери корову.

— Ну да, корова. Ты прав, без нее не обойтись.

Рейнис замолчал. Каспар глянул на него искоса и свернул с дороги на прибрежный луг.

— Давай-ка искупаемся. Мы почти дома, торопиться некуда.

Берег был усеян людьми. Пассажиры легковой машины, собравшись в кружок, жевали бутерброды, запивали из бутылок. Какой-то парень, окунув ноги в реку, растягивал гармошку, тщетно пытаясь подобрать мелодию известной песни. Полная, немолодая женщина в купальнике, загоравшая на пестрой подстилке, с вялым любопытством поглядывала на них из-под пестрого зонтика.

— Неудобно здесь, — сказал негромко Рейнис. — Может, подальше отойдем. Столько народу…

— А им почему удобно?

— Им-то что? Ты посмотри, на кого мы похожи.

— Послушай, Рейнис, да ты совсем, как погляжу, распустился. Где твоя рабочая гордость? Куда ее дел, на тряской дороге, что ли, растерял?

— Но я такой белый, прямо младенец. Вон посмотри, какие тут все загорелые.

Каспар на это только рукой махнул, подошел к воде и стал раздеваться. Женщина под зонтиком делала вид, что читает книгу, на самом деле косилась в их сторону: ай да парень! Должно быть, спортсмен. И какое мужественное лицо! Но одет… Пугало! Второй, верно, брат его. Более хрупкий, женственный, может, в мать пошел…

Каспар нырнул в воду и поплыл на середину реки. Немного погодя он услышал позади себя плеск: его нагонял Рейнис. Какое удовольствие отдаться течению! Лишь совсем неподалеку от порогов они вылезли из воды и берегом вернулись к машине.

— Чего нам обоим тащиться в гараж! Я поставлю машину, — сказал Рейнис.

— Как хочешь, — ответил Каспар. — Тогда я пойду домой.

Солнце садилось. Лучезарная синева над рекою тускнела, листва становилась темнее, небо бездоннее. Расточая благоухающие запахи, близился вечер.

Узкая тропинка, петлявшая вдоль крутого берега, скоро привела Каспара к зеленому туннелю из столетних дубов и лип, среди которых буйно разрослись орешник с рябиной. Отсюда не было видно ни неба, ни Даугавы. Дышалось легко, и легко было подниматься в гору. Настроение у Каспара было прекрасное. Он собирался затянуть какую-нибудь песню или просто посвистеть, но, не успев сделать ни того, ни другого, застыл на месте от удивления: неподалеку пели. Да, в самом деле, кто-то пел. Ясный женский голос звучал так естественно, что сливался со старым парком, как сливались с ним легкие сумерки. Казалось, этот голос звучал здесь всегда. Стараясь не спугнуть певунью, Каспар стал осторожно продвигаться вперед. За стволами показалась серая раковина эстрады и лужайка с деревянными скамейками для зрителей. Кругом не было ни души, но песня доносилась оттуда, с эстрады. Каспар подкрался совсем близко и глянул поверх гирлянды сухих дубовых листьев, оставшейся здесь еще с праздника песни.

И он увидел девушку в легком синем платьице. Над головой она держала прозрачную розовую косынку и плавно скользила взад и вперед по дощатому настилу, не спуская глаз со скамеек. Посмотрел туда и Каспар, но там никого не было. Кому же она пела? Может, просто так? Оттого что не могла не петь? Это была песня без слов, и все же слова у нее были. Песня говорила о чем-то родном и близком, может, о далеком, в детстве виденном сне, о том, как хорошо пройтись краем поля, где ржаные колосья касаются рук и плеча, где облако цветочной пыли не спеша плывет над золотыми нивами, с каждым дуновением ветра опускаясь все ниже, все ближе к бродящим соками стеблям.

Каспар слушал, охваченный странным, неведомым чувством. А девушка пела, снова и снова повторяя все тот же мотив. Должно быть, она воображала, что перед ней огромная аудитория и множество зрителей, скрытых в сумерках, затаив дыхание, внимают песне.

Потом она замолчала. Отвесила поклон воображаемым слушателям и опустила руки с косынкой.

— Еще! Спойте еще! — крикнул Каспар, выходя из укрытия к первым рядам скамеек.

Девушка вскрикнула, закрыла лицо руками, хотела убежать в боковую дверцу, но Каспар окликнул ее:

— Подождите, не бойтесь. Не съем же я вас.

Она круто повернулась, словно принимая вызов, и, сделав несколько шагов в его сторону, остановилась, заложив руки за спину. Молодая, стройная, босоногая, черты лица тонкие, каштановые волосы ее почти касались плеч. Девушка густо покраснела — того не мог скрыть даже загар, и, почувствовав это, девушка смерила Каспара неприязненным взглядом.

— Может, еще споете? — сказал он и, сообразив, насколько глупо сейчас звучали его слова, сам покраснел.

— Как вам не стыдно! — возмутилась девушка. — Тайком подкрались и… и… Даже не знаю, как назвать…

— Совсем я не крался, — возразил Каспар. — Я был на реке и вон той тропкой возвращался домой. Я живу там… — Он кивнул в сторону леспромхоза, видневшегося вдали, за парком. — А тропа эта в такой же мере моя, как и ваша. Вдруг слышу песню… Кстати, как она называется?

— Отгадайте! — сказала она уже приветливей.

— Может, и отгадаю, только не сразу. Так вот, слышу песню. Остановился, стал слушать. Потом вы замолчали. И все.

— И больше петь не буду. Хотя бы потому, что вам не понравится, как первый раз. Верно?

Это «верно» было ниточкой для продолжения разговора, и Каспар ухватился за нее.

— А может, вы стесняетесь? Так я могу отойти подальше и спрятаться вон за тем кустом. Вы снова будете одна, как прежде.

— Не поможет, — сказала девушка, спрыгнув с эстрады, тем самым как бы говоря, что дальнейшие разговоры на эту тему бесполезны. — А вы любите музыку? — спросила она.

Каспару никто не задавал подобных вопросов, да и сам он об этом никогда не думал. Оттого немного растерялся.

— Мне очень понравилось, как вы пели, — ответил он уклончиво.

Девушка слегка кивнула. Должно быть, и ей приходилось впервые слышать такой отзыв о своем пении. Потом, светло улыбнувшись, она посмотрела Каспару прямо в глаза и рассмеялась.

— Вот видите, как интересно мы познакомились. Как в романе!. Вы, наверное, работаете шофером?

— Да, — ответил Каспар и хотел было добавить, что, кроме того, он еще и механик, но передумал: какое это имеет значение, ведь он не в отделе кадров.

— Мне нравится ваша профессия. Если у меня все разладится, пойду учиться на шофера.

Каспар внимательно посмотрел на нее. О каком разладе она толкует? Смеется, что ли, над ним? Вроде нет. Лицо серьезное. Потом снова улыбнулась.

— Ну, пора домой. Нам с вами немного по пути.

«Жаль, что немного, — подумал Каспар. — И жаль, что больше не услышу, как она поет. Сейчас мы разойдемся, осталось пятьдесят шагов, еще тридцать, десять».

— Что вы такой угрюмый, неразговорчивый? Может, оттого, что солнце село? Не печальтесь, завтра взойдет.

— Я не печалюсь, — пробормотал он, пытаясь улыбнуться. — Мне как раз очень весело. Прямо-таки петь хочется от радости.

— Странный вы…

Они расстались там, где расходились тропинки. Отойдя немного, Каспар оглянулся. Девушка тоже остановилась и смотрела в его сторону. Тогда, без раздумий, повинуясь внезапному порыву, Каспар побежал обратно, и нужные слова пришли к нему сами собой.

— Может, придете сюда завтра? — сказал он.

Она сорвала лист орешника и покачала головой. На ее смуглом цыганском лице блуждала улыбка.

— Я буду вас ждать, — тихо проговорил Каспар, — у эстрады.

И, повернувшись, быстро пошел прочь. «Уж теперь-то я не обернусь, — решил он. — Ни за что не обернусь. Теперь она, должно быть, далеко, но, может, меж стволов еще мелькнет ее синее платье. Оно выцвело на солнце, как и волосы, брови. В тенистом лесу земля прохладная, босые ноги ступают по ней, как по утренней росе. Когда идешь по росе, на траве остается темный след, а тут, на утоптанной дорожке, попробуй разыщи. Может, все это сон? Может, ее вовсе не было?»

Во дворе уборщица качала воду у колонки; утки, построившись в ряд, тянулись на ночлег, жена директора с подойником, до краев наполненным молоком, прикрытым рыхлой пеной, вышла из коровника. Сам директор в одной рубашке, без пиджака, стоял на пороге с озабоченным видом, засунув пальцы за подтяжки брюк. Его бритую голову, шею и грудь покрыли капельки пота, лицо раскраснелось. Видно, он раздумывал о плане — его надо выполнить во что бы то ни стало, а это не так просто.

В комнате Рейнис, примостившись возле тумбочки, что-то записывал в толстую тетрадку. Наверное, опять стишки сочиняет, иначе с чего бы такое страдальческое выражение лица, будто зубы разболелись. Свои стихи Рейнис никому не показывает, а заветную тетрадку прячет в укромное место. Раза три-четыре за все время появлялись они в районной газете, да и то под чужим именем. Об этом Рейнис не любит распространяться.

Харис лежал на кровати, взгромоздив ноги на спинку, покуривал и размышлял. Он сегодня Старика возил в район на совещание и, пока оно продолжалось, успел вычитать в спортивной газете интересную заметку, после чего совершенно потерял покой.

Прислонившись к спинке кровати, в зеленой брезентовой спецовке сидел Язеп и с завистью смотрел, как Харис курит… Он бы тоже не прочь затянуться разок-другой, да врачи строго-настрого запретили. Здоровье никудышное. Сто шагов сделаешь — остановись, отдохни, а то одышка замучит. Язеп терпеливо ждет, когда Харис что-нибудь расскажет. Директорскому шоферу много известно, даже то, что самому директору невдомек. Язепу скучно сидеть одному в своей комнате. А к кому ж еще пойти, как не к шоферам?

Будто свежий ветер, ворвался в комнату Каспар: радостный, возбужденный, волосы растрепаны, гимнастерка нараспашку.

— Знаете, что со мною приключилось? — выпалил он. — Только Рейнис уехал, пошел я домой через парк. Иду и слышу: где-то поют. Женский голос. А кругом ни души. Потом гляжу — стоит на эстраде девушка и поет, как на концерте, только слушать ее некому. Увидала меня, хотела убежать. Ну, потом разговорились, прошлись немного. Если бы вы знали, до чего красива! Эх, Рейнис, ты бы десять стихотворений мог о ней написать. Постой, еще не все. Условились встретиться. Завтра у эстрады. Понимаете, завтра в это же время у эстрады. Только не знаю, придет ли. А я все-таки пойду.

— И откуда у тебя взялась такая прыть? Ты смотри: свидание назначил. — Харис даже привстал от удивления. — Ты ж всегда такой застенчивый с девчонками.

— Много ли тут прыти нужно, — вступился Язеп. — А как же мой отец или вон его папаша с мамашей познакомились? Подойдет момент, эта прыть сама невесть откуда берется.

— Красивая, говоришь? — переспросил Рейнис, закрыв тетрадь и пряча ее в шкафчик. — А все же как выглядит? И как зовут?

— Вот имени не спросил! С виду как все девушки, только красивая.

— Ну, знаешь! — возмутился Харис. — Это черт знает что. Я всех девчонок знаю наперечет, расскажи, по крайней мере, как одета.

— В синем, таком линялом платье. Совсем простая. Немного на цыганочку смахивает…

— А волосы длинные? До самых плеч? И лицо такое тонкое, даже благородное.

— Да вроде.

— Так это Юстина Бернсон. Дочь нашего шофера.

— Ох и рвач этот Бернсон, второго такого не сыщешь, — сказал Язеп. — Посули ему целковый, босиком на битое стекло с крыши прыгнет. И как у такого дочь уродилась красавицей!

— Но почему же я ее раньше не встречал? — рассуждал вслух Каспар.

— Вот те на! — воскликнул Харис. — С луны свалился. Твоя Юстина, друг мой любезный, студентка, а теперь приехала к папочке сил набраться, подзагореть. На каникулы. Потому и не мог видеть ее раньше.

Каспар подсел к столу, взял из стопки книгу. Заниматься три часа. Ежедневно три часа — это закон. Но сегодня так пылают щеки, — может, от солнца? Может быть… Налить в таз холодной воды, освежиться, голова должна быть ясной, схватывать все на лету. Вот так. Но за окном еще не стемнело: видно, как мельтешат мошки. Дубы застыли рядом с липами. Они темнее, серьезнее своих подруг и отступили подальше в тень, чтобы липы казались светлее… Ее зовут Юстина. Как странно — Юстина…

— Ты бы, Харис, тоже мог заниматься, — негромко наставлял Язеп. — Вон как Каспар. А то что ж, и будешь всю жизнь катать директора? Неподходящее занятие для молодого человека. Перешел бы на самосвал, на грузовую — совсем другое дело. Ты знаешь, как тебя прозвали? Шофер-молочник. То-то: молочник.

— А мне-то что? Пускай зовут. Наплевать. Свое дело я знаю, работой доволен, жизнью тоже. Зачем мне учиться? Нет, ты объясни! Каспар, может, в начальники метит, вон уж со студентками шуры-муры заводит. А по мне, и наши девчонки хороши.

— Да ведь люди учатся для того, чтобы больше знать, комарья твоя голова! — рассердился Рейнис.

Харис от души рассмеялся.

— Это ты здорово сказал: «комарья твоя голова». Что ни говори, а у тебя талант. Но вот ты послушай, что я вычитал сегодня в газете. Представляешь, американский чемпион по штанге Андерсон весит сто девяносто килограммов, а его невеста только пятьдесят.

— Будет врать-то! — удивился Язеп.

— Верно говорю! Вы только представьте себе эту парочку, и говорят, он в день по ведру молока выдувает.

— Вот это да!

— Так что завтра, Язеп, когда будешь покупать себе молока, возьми на мою долю литров пять. А ты, Каспар, да ты послушай, разыщи мне колеса от вагонетки с осью — будут вместо штанги. Говорят, хороши для тренировки. Можно, конечно, и двухпудовыми гирями. Но не то.

— Я завтра поищу в мастерской, — сказал Язеп. — Что-нибудь найдем.

Посидев еще немного, Язеп ушел к себе. Харис с Рейнисом легли спать. А Каспар, уткнувшись подбородком в ладони, все сидел за столом. Прошел час, а может, и больше, и он услышал, как Рейнис поднялся с кровати и, порывшись в своей тумбочке, извлек оттуда тетрадку.

— Говоришь, красивая? — прошептал Рейнис.

— Очень, — также шепотом ответил Каспар. — И, знаешь, никак не могу забыть песню, что она пела. Песню без слов. Хотя не знаю, как называется.

— Странно… Но что такое красота? Может, мне она совсем не покажется красивой.

— Не знаю, Рейнис. Должно быть, каждый видит красоту по-своему. А может, и нет. Может, есть такая красота, перед которой никто не останется равнодушным. Не знаю. Стихи пишешь? Про нее?

— Нет, — вздохнул Рейнис. — О матери пишу. О корове.

Во дворе неслышными шагами прохаживалась ночь. В открытое окно, привороженные светом, впорхнули бабочки и закружились над лампой. Словно живое существо, перед Каспаром тикали часы. Начинался новый день.

3

Одна за другой из ворот выезжали машины, и, глядя на них, можно было представить себе всю историю леспромхоза. Побитые, помятые, десятки раз перекрашенные, с разными нашлепками, заплатами, с забрызганными грязью номерами, как боевые экипажи, победно прошедшие испытания на непролазных дорогах, в осенние распутицы, на зимних сугробах и метелях, дребезжа, прокатили два газогенераторных грузовика — каждый с парой ржавых котлов позади шоферской кабины. На платформе у них по мешку, набитому сухими березовыми чурками, а в кабине под ногами у шофера кочерга, чтобы шуровать в топке. Приехав в лес и дожидаясь погрузки, такой грузовичок стоит себе, попыхивая синим дымом, будто курит дорогие сигары. Но подобных ветеранов остались считанные единицы.

Проворней автомобили на бензиновом ходу. Они без особого шума обгоняют ветеранов. Пока старичок пыхтит где-то на полдороге, его младший брат успевает добраться до лесосеки. Потом, когда тот пустится в обратный путь и с тяжелым грузом будет взбираться на пригорок, выбиваясь из сил, чихая и фыркая, — вот-вот отдаст концы, — сзади уже кто-то требует дороги.

Степенно прокатили по двору новые, только что полученныемашины, всем своим надменным видом как бы говоря: «Нам торопиться некуда, мы свое возьмем». У них шесть осей, десять скоростей, передние — ведущие. Да еще прицеп! По десять тонн груза берет такая махина; издали заметив их, колхозный «газик» жмется к обочине: лесовоз везет длинные-предлинные стволы, на поворотах могут запросто, как спичечный коробок, спихнуть в канаву зазевавшегося водителя. На восемнадцати колесах плывет этот автолайнер, и уж где пройдет, там долго не растет трава. Тихие проселки, еще недавно не видавшие никого, кроме хуторянина с его дребезжащей телегой, теперь до того разъезжены, что и в сушь там колдобина на колдобине, а уж пройдут дожди, грязь непролазная.

Все машины разъехались, только Каспар с Рейнисом никак из гаража не выберутся: то надо уточнить задание и отчитаться за вчерашнюю работу, то заправиться горючим да раздобыть части для тягача. А тут еще мастер Карклинь привязался: подбрось рабочим хлеба на лесосеку. Делать нечего, пришлось согласиться, таков неписаный закон — раз едешь в лес налегке, должен захватить с собой все, что там необходимо.

Белый хлеб возили из Риги, а черный поставляла местная пекарня. Но продавец, как назло, куда-то отлучился, хотя возле палатки уже выстроилась очередь. День был жаркий, люди старались спрятаться в тень. В кузнице громыхали молоты, в сварочной потрескивало сине-белое пламя автогена. Вулканизатор Силис на пороге своей мастерской возился со старыми шинами, а в сторожке скучал Язеп.

Поблескивая очками, по двору прошел заведующий мастерской инженер Цирит. Как всегда, на нем синий, ниже колен, халат и галстук — с ним инженер не расставался даже в самые знойные дни. В нагрудном кармане штангель. Разговаривая с кем-нибудь, Цирит обычно вертел его в руке. Завидев Каспара, инженер помахал ему:

— Загляни ко мне на минутку.

В эту опрятную комнатку позади мастерской Каспар всегда входил с благоговением — так когда-то, в первый день учебного года, он, празднично одетый, открывал дверь класса. В комнате Цирита каждая вещичка лежала на месте, а треснувший подшипник на зеленой бумаге письменного стола выглядел как-то необычно.

Инженер снял очки и положил их перед собой на стол. Лицо его мгновенно изменилось, стало чужим, веки опустились, словно глаза избегали яркого света.

— Как дела, Каспар?

Каспар вертел в руках засаленную кепку. Всякий раз, разговаривая с инженером Циритом, он терялся: слишком высоко ценил этого человека, чтобы говорить с ним как равный с равным.

— Ничего. Не жалуюсь.

— Я не о работе спрашиваю. Ты знаешь о чем.

— Каждый день три часа. Но бывают и пропуски… Случится ремонт покрупнее, по нескольку дней домой не возвращаемся.

— Это никуда не годится. Всегда легче пропустить, чем не пропустить. Но ты ведь легкой жизни не ищешь. А нельзя ли книжки брать с собой? Ты не бойся, что какой-нибудь глупец посмеется. В конце концов последним посмеешься ты. А если что неясно — заходи. Не стесняйся. Ну-ну, знаю тебя, не оправдывайся. А как Рейнисом — доволен? Хороший помощник?

— Лучше быть не может.

— Вот как! Мне он тоже показался толковым, не из этих шалтай-болтай…

Очутившись во дворе, Каспар зажмурился от яркого света. Какой прекрасный человек инженер Цирит. Так мало нужно слов, чтобы заставить человека поверить в свои силы, встряхнуть его, ободрить. И с чего бы ему с тобой возиться, Каспар? На этот счет не было приказа, ни одно собрание не принимало такого решения. Демобилизовавшись, пришел ты сюда в серой солдатской шинели с вещевым мешком за плечами, и по привычке тебе хотелось приветствовать, беря под козырек, хотя на месте погон остались только темные, не успевшие выгореть полоски.

— Значит, мы вернулись, солдат? — сказал Цирит, когда Каспар пришел к нему из отдела кадров. — Ну, посмотрим, что там из тебя скроили. Нет, нет, бумаги можешь не показывать, мне они не нужны. Приступай к работе, покажи, на что способен, тогда станет ясно — дружить нам с тобой или ссориться. Так-то, солдат!

Через неделю Цирит сказал:

— Работаешь ты неплохо, но можно и лучше. Но для этого ты должен измениться. Стать повесомее. Понимаешь? Не понимаешь? Хорошо, объясню. Только, чур, не сердиться, солдат, вредно для здоровья…

С тех пор Каспар взялся за учебу.

Очередь возле палатки поредела, женщины, разложив но сумкам и сеткам белые батоны, разошлись. В машину только что погрузили ящик с хлебом для лесорубов, и Рейнис закрывал на ключ дверцу будки, чтобы она дорогой не отворилась. Он был что-то не в духе и, хмуро глянув на Каспара, молча сел в кабину. Но Каспар, занятый своими мыслями, не обратил на это внимания. Сияло солнце, и какую-то частичку его Каспар нес в себе, а потому весь мир был ясным, без морщинки.

Грузовик свернул в сторону. Каспар решил сделать небольшой крюк. Они, правда, потеряют минут десять, зато тут можно столько выиграть! Там был дом шофера Бернсона, там жила Юстина. Может, она окажется во дворе или в саду, может, будет стоять на пороге, и тогда, притормозив машину, он махнет ей рукой: не забудьте, вечером у эстрады. Рейнис будто разгадал мысли Каспара, повеселел.

Дом Бернсона, с чердачным этажом, крепкий, должно быть, рубленный из бревен, а потом обложенный белым кирпичом. Участок окружали здоровенные столбы с колючей проволокой, видно, собранной в старых окопах после войны. За забором стеной тянулись приземистые вишни, сплошь усыпанные крупными спелыми ягодами. За домом виднелась хозяйственная постройка с небольшим загоном, в котором, как утесы, громоздились две свиньи, а вокруг них хрюкали поросята. Дальше тянулись ряды яблонь, а между ними капустные и картофельные грядки. Здесь все было на совесть, добротно: постройки прочны, свиньи тучны, двор выметен, огород выполот, ветви деревьев гнутся от тяжести плодов.

Только Юстины нигде не видно, и дом казался вымершим. Каспар включил третью скорость, чтобы поскорей проскочить это место.

— Нет ее? — спросил Рейнис и тут же добавил: — Эту публику теперь ищи на берегу. Небось нежится на солнышке. Так что напрасно вытягиваешь шею.

Каспар нахмурился. Теперь уже день не казался таким прекрасным. Сенокос, конечно, славная пора, только солнце чересчур печет, — так, пожалуй, и сады выгорят, от хлебов ничего не останется. Эх, нужен дождь! Хороший дождь! Дышать нечем, и от пыли нет спасения. И что сегодня с Рейнисом — такой задиристый. Прибавить газу, что ли, а то раньше полудня до лесосеки не доберемся.

— Мог бы ты своей совестью из-за булки поступиться? — ни с того ни с сего спросил Рейнис.

Каспар пытался сообразить, какая связь между булкой и совестью. А Рейнис, повернувшись к нему, продолжал:

— Понимаешь, мастер Карклинь приволок ящик с хлебом к машине, и тут откуда ни возьмись диспетчер Япинь. Увидел, что у палатки очередь, поманил Карклиня пальцем и говорит: «Дай-ка мне четыре штуки». Карклинь лисом выгнул спину и отдал ему булки. А ведь этот хлеб — рабочим-лесорубам.

— Ну, подумаешь — четыре булки, — все еще недоумевая, протянул Каспар.

— Так о том и речь, комарья твоя голова! Из-за четырех булок совестью поступиться! Ты пойми, в лесу кому-то не хватит именно этих четырех булок. Кому-то не хватит белого хлеба.

— Да, это свинство!

— Дошло? А почему бы ему не постоять в очереди? Ах, высокая должность диспетчера не позволяет стоять вместе с женами рабочих! Подумаешь, важная птица. Тогда подожди, пока женщины разойдутся. И если даже не хватит этих булок — неужто брюхо черного хлеба не примет!

— Мелкий он человек. Инженер Цирит никогда бы так не поступил.

— Конечно, мелкий. Должность выше человека. А Карклинь тоже хорош, увидит начальство, не то что гнется, прямо-таки на животе ползет.

— А знаешь, давай назовем его Пресмыкалкой. Как на твой поэтический слух? Звучит?

— Подходяще, — повеселел Рейнис. — Да будет он отныне Пресмыкалкой. А ведь если подумать, чего пресмыкаться? Мог же сказать: «Товарищ диспетчер, хлеб предназначен рабочим, рад бы, но ничем помочь не могу». Сказал бы вежливо, спокойно. Так нет! Ну, а не выполни он план, сорви работу, Япинь первый предложит его снять, и никакие булки не помогут, хоть сутки ползай на коленях. И зачем, скажи, унижается?

— Холопская натура.

— И нет нашей рабочей гордости.

— Мы-то никогда своей совестью не поступимся. Ни при каких обстоятельствах.

— Это верно. А Япиня отныне будем звать Булкой.

— Идет.

И оба весело рассмеялись.

— Ты бы про них басню сочинил. Пресмыкалка и Булка, а? И послал бы в Ригу, — пусть читают на здоровье.

— Так и сделаю.

Грузовик, зарядившись настроением своих ездоков, энергично устремился вперед. С шоссе он свернул на дорогу поменьше, с нее — на проселок и, наконец, выехал на две выбитые колеи, исчезавшие в сосняке с березовой проседью. По краям дороги стали попадаться сломанные, втоптанные в землю сосенки, у других были погнуты ветви, ободрана кора. Деревья покрупнее, мешавшие продвижению в глубь леса, были спилены, отброшены в сторону. Потом лес расступился, и машина очутилась на просторной, залитой солнцем поляне. Лесосека была рядом.

Она казалась огромной сковородой, только нагреваемой не снизу, а сверху. По одну сторону от раскатанной колеи спиленный лес уже вывезен; какая-то исполинская сила тут все вверх дном перевернула, раскроила, искромсала, и единственным живым деревом посреди растерзанной поляны стояла посередке сломанная осина с ободранными ветвями, а на них подрагивали серые, свернувшиеся листья. В колеях, оставшихся от гусениц трактора, валялись куски коры и клочья сухого мха. Земля пестрела беловатыми песчаными проплешинами, ржавыми болотными лунками, источавшими горьковатый, терпкий чад. Из больших, растрепанных куч, словно руки, кверху тянулись поросшие лишайником лапы елей. Ближе к зиме, как только пройдет сушь, тут неделями будут полыхать костры. Они превратят в пепел еще недавно полные живительных соков ветви, на которых беззаботно распевали птицы. И едкий дым, придавленный обложными тучами, поползет на многие километры через болота и подлески, проникая в нетронутые чащи, и звери испуганно станут принюхиваться, потом со всех ног кинутся искать себе новое пристанище.

По другую сторону разъезженной колеи, среди неразберихи сучьев и пней, лежали разделанные и готовые для погрузки стволы. Повалившись поперек сосны, чистыми янтарными слезами плакала израненная красавица ель. Береза, всю жизнь простоявшая рядом с кленом, и теперь покоится вместе с ним.

В одном конце лесосеки еще валили деревья. Дюжий парень в клетчатой рубахе, обмотав себя черным кабелем, расхаживал, словно косарь по лугу. Другой вонзит в дерево длинную пику — для страховки. Подошел вальщик, и запела электропила, врезаясь в плоть королевы леса. Стоявшая в задумчивости сосна вздрогнула, неловко повернулась, напоследок желая проститься взглядом со своими сестрами, и сначала медленно, потом все круче стала клониться к земле. В последний раз прошелестела вершина, взметнулись кверху лохмотья ветвей. А ребята, закурив сигареты, о чем-то разговаривая, уже шли к другому дереву, потом к следующему, так все дальше и дальше, оставляя позади млевшую на солнце поляну, похожую на развороченное ураганом кладбище.

В вагончике пыхтел мотор передвижной электростанции, оттуда, среди белых лысин пней, черными змеями извивались резиновые кабели. Несколько огромных катушек таких кабелей лежало у наскоро сколоченного сарая. Тут же стояли железные бочки с горючим. В соседнем вагончике расположилась походная мастерская для ремонта электрооборудования, заточки пил и других неотложных нужд.

От рева мотора дрожал застоявшийся знойный воздух. Раскланиваясь перед пнями и кучами валежника, пятился трактор-тягач. Чокеровщик, черный от загара, голый до пояса, ловко нацепил железные петли на тонкие шеи дюжины бревен, продел сквозь них стальной трос, другим концом намотанный на катушку позади тягача. Отойдя в сторону, чокеровщик махнул рукой, трактор взревел потревоженным зверем. Завертелась катушка, наматывая трос, затянулись железные петли, вонзаясь в живую плоть стволов. Они дрогнули, застыли, потом, цепляясь друг за друга, за пни и сучья, за бугорки, медленно, нехотя покинули свое мшистое ложе, — израненные, ободранные, потянулись за трактором. У эстакады их уже поджидал подъемный кран; подхватив своим длинным хоботом, бережно укладывал их на машины.

Работал только один трактор, и он не поспевал подтаскивать бревна. Подъемный кран частенько простаивал, машины подолгу дожидались своей очереди, шоферы дремали в тени или расползались но вырубке — собирали ягоды. Другой — поломанный трактор — стоял неподалеку от подъемника.

Рейнис вытащил ящик с хлебом и начал продажу. Подошел чокеровщик, купил три булки, тут же надломил одну, остальные сунул в рюкзак. Над его голой спиной вились оводы, и он отбивался от них березовой веткой. Из леса вышли три старичка — сучкорубы. Рты у них были черным-черны — видно, чернику собирали. Достав потертые кошельки, все трое долго и старательно отсчитывали копейки, потом еще наказали Рейнису: «Ты пересчитай! Нет, пересчитай, чтоб все было честь честью». Подошли рабочие с подъемника, механики, вальщики…

Скоро ящик опустел. Кое-кто купил бы еще, но булок уже не было. Помянув недобрым словом Пресмыкалку и Булку, Рейнис в сердцах захлопнул крышку и объявил: «Буфет закрыт! Идем работать!»

Шоферы, томясь бездельем, собрались возле трактора, который чинили Каспар и Рейнис. Давали разные советы, а больше просто чесали языки. И Каспар, который до сих пор не очень-то прислушивался к разговору, невольно навострил уши: несколько раз помянули имя Бернсона.

Он сегодня первым прикатил на лесосеку, к шести часам был здесь. Осмотрелся — кругом ни души. Сторож, видно, ушел, а рабочие еще не подошли. Подкрался к бочке с горючим, той, что у электростанции, и добрую половину перелил в свой бак. Но кто-то увидел и сказал механику, тот, конечно, потребовал, чтобы Бернсон возвратил бензин. И Бернсон побожился, что так и сделает, только не сегодня, иначе, мол, ему до дома не добраться — утром забыл заправиться…

— Вот прохвост! — смеялся кто-то. — Все, что плохо лежит, обязательно приберет.

— Он тебе отдаст! Держи карман шире. Что вы, Бернсона не знаете!

— Так и смотрит — где бы что стянуть. То канистру масла свистнет, в мох схоронит, чтобы потом забрать. Да и забудет, куда спрятал. А осенью станут жечь валежник, народ диву дается: откуда тут такое добро оказалось? Кто схоронил?

— Скользкий, как угорь. Голой рукой не возьмешь.

— Совести ни на грош! Смотрит на тебя — глазом не моргнет, да еще сигарету попросит.

— Уж такой характер. Что поделаешь! Может, он и сам не рад?

— Ха-рак-тер!.. Вот стянет у тебя какой-нибудь ключ, тогда, милый, не то запоешь. Характер!

— Да разве я что говорю! А в остальном человек как человек. Не пьяница, не забулдыга, с женой в мире живет, дочку в Риге обучает.

— Ему, дьяволу, денег жаль, вот и не пьет. А попробуй угости его — будет хлестать почем зря. И подумаешь, невидаль — своя ведь дочка! Вот если б он твою дочку обучал, тогда другое дело.

— Н-да. С ним ухо держи востро. Рисковый человек.

В иных обстоятельствах Каспар не придал бы тому значения. Обычное дело — сойдутся шоферы, их только и слушай: Япинь обзавелся мотоциклом, а водить не умеет; пасторша пьет похлеще самого пастора; в клубе крутили заграничный фильм, там одна красотка догола раздевается; в Московский зоопарк привезли гориллу, очень похожую на шофера Плакиса; у Марии Кликман родился ребенок, и по сей день неведомо, кто отец, — верно, дух святой…

Но теперь Каспар почувствовал что-то вроде неприязни, глухой злобы против этих болтунов: не могли найти другого места для своих сплетен! С какой стати он должен все это выслушивать? А как бы вы вели себя, голубчики, при Бернсоне? Переглянулись, перемигнулись бы и — молчок. Один потерпевший резал бы правду-матку. А впрочем, как сказать. Шоферы леспромхоза — народ грубоватый, задиристый, спуску никому не дадут… Но что сказала бы Юстина, будь она здесь? Что?

Одна за другой укатили груженые машины, на их место встали порожние. Трактор буйствовал среди пней, верещал подъемный кран. Закончив здесь работу, вальщики и сучкорубы перебирались на новую лесосеку. Механик тем временем сворачивал кабель. Неизменный, безостановочный и четкий ритм правил людьми и машинами. Ничто не могло нарушить его. Если выходил из строя какой-нибудь механизм, в общем потоке это было незаметно, лесосек было много и повсюду ревели моторы.

Близился вечер. Очередь машин редела — те, что укатили на железнодорожную станцию, обратно не возвращались. Вернулся лишь один грузовик, его вел Бернсон. Грузчики и трактористы было зароптали: рабочий день кончился, они тоже люди, хотят отдохнуть. Да и дома работы по горло — сено пора косить. Однако Бернсон и десятник, отмечавший вывезенные кубометры леса, их уломали: долго ли нагрузить одну машину — сущий пустяк. Что ж ему, порожняком возвращаться? А потом ведь план… План-то надо делать. Вон сегодня весь день работали с одним трактором, столько было простоев — тихий ужас.

Каспар прикинул: ремонт затянется до самых сумерек. Но закончить надо именно сегодня. Завтра много новых неотложных дел.

Солнце садилось в кроны стоявших в отдаленье восьми сосен на соседней лесосеке, сведенной год-другой назад. Их, должно быть, оставили на разведенье. Однако детишкам-сосенкам трудно пробиться к свету — буйная поросль березок, осинок, рябины, ежевики и прочего кустарника заполонила всю вырубку. Вокруг старых и трухлявых пней разросся малинник. Какая-то птица кружила над вершинами сосен, о чем-то плакала, кого-то звала. Может, разорили ее гнездо и она потеряла птенцов?

— Каспар, я, пожалуй, один управлюсь, — сказал Рейнис, вытирая руки промасленными тряпками. Он похудел в эти знойные дни, лицо осунулось, глаза почернели, стали такими большими. Вот и сегодня пришлось остаться без обеда. Не догадались даже хлеба себе оставить. — А ты езжай домой. Сейчас погрузят машину, Бернсон захватит.

Не ответив, Каспар продолжал работу. Рейнис предлагает ему уехать. Вместе с Бернсоном. Придется так и сделать, если хочешь встретиться с Юстиной. Не то будет поздно. Она прождет напрасно и уйдет. Но как оставить Рейниса? Конечно, он и один справится, только придется задержаться подольше… И все же… Как это: взять и уйти?

А Бернсон, взобравшись на бревна, увязывал груз. Уже застыл хобот подъемного крана, смолк мотор. В соснах снова закричала птица.

— Да иди же! — торопил его Рейнис. — Одурел, что ли?

И Каспар пошел. Даже побежал, испугавшись, как бы Бернсон не уехал без него. Невесть откуда явилось ощущение легкости, радости — он уже не бежал, а летел и мог бы теперь пешком дойти до эстрады в старом парке. Запыхавшись, он остановился у машины Бернсона:

— Подвезешь?

— Залезай! — отозвался тот.

Машина тащилась по избитым колеям через молодой лесок. Каспар, сидя рядом с Бернсоном, смотрел вперед, но чувствовал каждое движение шофера, словно сам сидел за рулем. Рукава серой рубашки Бернсона закатаны по локоть, видны мускулистые, поросшие черным волосом руки. Сам он был крупный, смуглый, с седеющей на висках шевелюрой. Каспар покосился на его руки, державшие руль: если сожмет такие в кулаки, получатся две кувалды. «Знал бы он, что везет меня на свидание с Юстиной», — подумал Каспар, и эта мысль его развеселила.

— Ни черта не заработаешь, — жаловался Бернсон. — Возьми сегодня, — один трактор целый день простоял. Разве это дело? Летишь сломя голову, лишь бы норму выполнить. Ну, а если норму не делать, тогда вообще работать нет смысла. Мне эти жалкие гроши не нужны.

Каспар знал, что шоферам, как и другим рабочим леспромхоза, при выполнении нормы платили премиальные. Потому-то Бернсон чуть свет летел на лесосеку — только бы успеть лишний раз обернуться. Поставит свою машину у подъемного крана и в кусты досыпать — теперь его никто не опередит.

— Завтра хоть будет трактор работать? — спросил он.

— Будет.

— Ну-ну, — спокойней произнес Бернсон.

На дороге, подняв руку, стоял пожилой человек. Бернсон остановил машину, открыл дверцу. Тому срочно требовалось на станцию. Бернсон начал переговоры. Он, конечно, волен взять пассажира, а может и не брать. Все зависит от его желания. А если кто торопится к поезду, нечего время терять. Одет прилично, сразу видно — платежеспособный.

— Трудновато, правда, — набивал цену Бернсон. — Сам видишь, груз у меня.

— Неужто как-нибудь нельзя?.. Ведь я же не задаром…

Словно оказывая величайшее благодеяние, Бернсон наконец уступил. Каспару пришлось освободить свое место и перебраться на небольшую платформу между бревнами и кабиной шофера. Эта площадка, длиной примерно в метр, всегда оставлялась на случай резкого торможения, когда бревна могут двинуться вперед по инерции. Здесь, на свежем воздухе, ехать было даже приятней, и Каспар только спросил:

— А вдруг инспектор попадется?

— Не попадется. Я знаю, где он торчит сегодня, — буркнул в ответ Бернсон.

Но с самого начала их постигла неудача. Виновата во всем оказалась лошадь. Молодая, пугливая лошадь, волочившая телегу с двумя колхозниками. Завидела машину — и на дыбы, а потом метнулась поперек дороги. Бернсон крутанул руль — не то быть беде — и загнал машину в канаву. Лошадь с громыхающей телегой ускакала прочь. Бернсон выпрыгнул из машины, встал посреди дороги и, потрясая кулачищами, посылал вслед ездокам ужасные проклятия. Обхватив руками голову, из машины выскочил пассажир.

— Да куда ж ты правишь, растяпа этакий! — вопил он. — Голову мне проломил. Я на тебя в суд подам, ты мне за это ответишь.

И действительно, на лбу у пассажира вздулась синяя шишка.

— Я сам на тебя в суд подам! — Бернсон, сжав кулаки, грозно наступал на него, и тот шаг за шагом пятился назад. — Кто просил тебя биться головой о стекло? Видишь, треснуло. Чья это работа? Кто мне заплатит?

— А кто тебя, дьявол, просил ехать в канаву?

— Куда хочу, туда и еду. Имею право, понятно?

— Чего городишь! Кто дал тебе такое право в канаву ехать да людей калечить? Я буду жаловаться. Слышишь?

Все еще ощупывая шишку, пассажир повернулся и заковылял по дороге.

— Эй, за проезд заплати! — крикнул ему Бернсон.

— Шиш тебе с маслом, — негромко, но решительно донеслось в ответ.

Каспар сидел на обочине и потирал ушибленную ногу. В самый последний момент, когда бревна ринулись к кабине, он изловчился спрыгнуть. Бернсон ходил вокруг машины, ощупывал ее руками, пинал ногами, соображая, как выбраться из канавы. Может, сбросить груз? Ну, нет! Тогда поездка пролетит впустую. Придется на лесосеку топать за трактором. Пускай вытаскивают. А, черт, — и щиток покорежен. Давно пора запретить лошадникам ездить по дорогам, где ходит автотранспорт…

Прошло немало времени, пока подъехал трактор, пока вытянул грузовик из канавы. Каспар нервничал. Сегодня все будто сговорились против него. Сегодня, когда он должен встретиться с Юстиной.

Зато уж, выбравшись на дорогу, Бернсон гнал вовсю. От станции Каспар пошел пешком, не было времени ждать, пока разгрузят машину. Бернсон искоса глянул ему вслед и подумал: «Вот тоже фрукт! Ни копейки не заплатил…»

Но сказать ничего не сказал. Как-никак свой. Попробуй спроси с него деньги, еще директору пожалуется, потом оправдывайся.

Взбежав наверх в свою комнату, Каспар наскоро умылся, переоделся. Вошел Харис, критическим взглядом окинул друга и покачал головой.

— Не годится. Рубашка еще сойдет, но брюки… Посмотри, на что они похожи?

Да, брюки в самом деле оставляли желать лучшего. Харис прав. Этот костюм Каспар купил вскоре после демобилизации с единственным расчетом: практично и дешево.

— Такие давно из моды вышли, — продолжал Харис. — Кто теперь носит широкие штанины? Одна деревенщина… В Риге таких не увидишь.

Харис снял с гвоздя свои новые брюки и кинул их Каспару.

— Натягивай. Коротковаты немного, да не беда, приспустишь пониже — и порядок. Вот так. Совсем другой парень! А теперь — молочка на дорогу. Ничего, подождет. Лучше опоздать, чем раньше прийти!

На плите стоял большой глиняный кувшин, до краев полный молоком, поверху плавал желтоватый слой сливок.

— Нет, ты выпей, — настаивал Харис. — Мне все равно не одолеть. С детства терпеть не могу молоко. Должно быть, мать перекормила. Простоквашу еще туда-сюда. А насчет колес от вагонетки не узнал? Я пока две гири раздобыл.

Но Каспару было не до молока и не до гирь. Хлопнув дверью, скатился вниз по лестнице и торопливо зашагал по тропинке.

Последние лучи солнца еще золотили макушки деревьев, но в старом парке уже сплетались тени, скоро они загустеют, обернутся в сумерки, растают с первыми лучами солнца, так и не успев превратиться в темноту. Летом недолог путь солнца по заморским странам, — не успеешь оглянуться, уже воротилось.

Вот здесь, на этом месте, они тогда расстались с Юстиной. Каспар остановился. Еще шаг-другой, и станет видна эстрада. «Но что я ей скажу, когда увижу? Может, слова придут сами собой, как вчера? Может быть… Только бы снова увидеть ее! Об этом ты только и думал весь день, и вот теперь, когда осталось несколько шагов, ноги будто подкашиваются, робость закрадывается в душу. Что с тобой, Каспар? Что случилось? Сегодня она не поет. Совсем тихо, только внизу, под кручей, шумят пороги. Ну, я пошел. Вот сейчас пойду…»

На эстраде никого не было. Пусты ряды скамеек. Не веря глазам, Каспар взобрался на дощатую сцену, заглянул во все углы. Юстина не пришла… Спрыгнул на траву и, пройдя поляну, сел на последнюю скамейку. Над эстрадой в окружении гирлянд из дубовых листьев висел кумач. На нем белой краской было выведено: «Наклонись, зеленая дубрава, позволь песне пролететь». А Юстина не пришла…

Может, задержалась, может, еще придет? Но время шло. Опускались сумерки, и Каспар почувствовал отчетливо и остро: Юстина не придет.

Он поднялся и не спеша спустился к Даугаве. Какой-то мужчина купал здоровенную овчарку. Собака вылезла из воды и стала отряхиваться. Потом хозяин велел ей прыгать через прутик, стоять на задних лапах. Командовал он громко, чтобы Каспар мог расслышать и оценить выучку собаки. Должно быть, все тот же вчерашний горе-музыкант, сидя на траве, тискал свою гармошку, по-прежнему не попадая на нужные клавиши.

Каспар вдруг почувствовал усталость и голод, голова как-то сразу отяжелела, ни о чем не хотелось думать.

Он искупался и побрел домой. Юстина не пришла. Но кто сказал, что она придет? Вот простофиля! Думал, стоит поманить ее пальцем, и она побежит вприпрыжку к тебе на свидание. Балда, вот ты кто… Да еще беднягу Рейниса одного на лесосеке оставил, шутом гороховым вырядился, летел сюда как ошалелый, чтобы увидеть… пустую эстраду. Так тебе и надо! Где твоя гордость, чувство собственного достоинства? Нищий ты, что ли?

Каспар стиснул зубы и зашагал быстрее. «Выброшу из головы Юстину. Не буду больше о ней думать — баста…»

Поднимаясь по лестнице, Каспар вздрогнул от страшного грохота. Дом даже ухнул. Открыв дверь, Каспар увидел Хариса с гирей, которую тот тужился выжать, но в самый последний момент коленки подвели, и, отскочив в сторону, Харис кинул гирю на пол.

А Рейнис как ни в чем не бывало лежал на кровати, листая потрепанную книжонку. В приоткрытую дверь просунул голову директор.

— Что тут у вас происходит? — зарычал он. — Дом рушится! Опять дрова в комнате колете. Сколько раз…

И тут гнев его как рукой сняло. Старик посмотрел на гирю, на Хариса.

— А ну дай, — сказал он, входя в комнату. — Смотри, как это делается.

Сначала раз-другой выбросил вперед руку, сжимая и разжимая кулак, потом взялся за гирю и, приподняв ее до уровня плеч, подлез под нее, надул живот, натужился и стал выжимать гирю.

— Вот как надо! — пропыхтел он, и гиря с грохотом рухнула на пол.

В дверях показалась уборщица Станислава.

— И чего вы тут затеяли? Совсем, что ли, рехнулись? — набросилась она на ребят, но, завидев директора, пробормотала: — А я-то думала, парни расшалились…

— Да, да, это никуда не годится, — согласился директор. — Всему дому нет покоя. Во двор, только во двор.

— Там мальчишки гири растащат, — пробовал возразить Харис.

— Ничего, — успокоил директор. — Я их на ночь в кабинете буду запирать. Пошли. Ну, а что с трактором? — уже в дверях он обернулся к Каспару.

— Трактор в порядке, — за него ответил Рейнис. — Так ты ее встретил? — спросил он негромко, когда «тяжеловесы» вышли.

— Нет. Не пришла.

— Ну и ладно. Не пришла, не надо.

И опять углубился в чтение. Это была книжка стихов. Простые, казалось бы, самые обычные, тысячи раз слышанные слова, но какие удивительные картины они рисовали, какие глубокие мысли таили в себе. И звучали как музыка. Вот это и есть мастерство! А стоит самому начать писать, слова становятся такими серыми, неинтересными, и хочется искать что-то особенное, необыкновенно красивое, лучезарное, чтобы передать свои чувства. Красиво, правда, выходило, но… Все это не то. И звучало фальшиво, неискренне. Какая все же сила таилась в словах!

Каспар подсел к столу. Внизу в темноте чей-то голос вел неспешный рассказ. Должно быть, Язеп отыскал себе собеседника.

— А я тебе говорю: так оно и было. Сенокосилка раньше триста латов стоила. Добрых три коровы за нее отдай. И не каких-нибудь там замухрышек, а чтоб были на убой откормлены. Уж я-то знаю… Сам водил к мяснику из хозяйского коровника.

Рассказчик замолчал. И Каспар, очнувшись, услышал едва различимую песню. Ту самую… Откуда она доносилась? Ее никто не пел, но она звучала в ночной тишине — легкая, неуловимая… Он вздрогнул и закрыл лицо руками.

4

На складе Бернсон пробыл недолго — разгрузился и укатил. Но оттуда он поехал не в гараж, а, сделав небольшой крюк, притормозил у своего дома. Здесь он вышел из машины и, миновав двор, направился к хозяйственной постройке. К слову сказать, постройка была распланирована с умом: в одном конце — коровник, посредине — кухня, где варили корм скоту, стирали белье, а порой, когда лень было идти в баню, и сами мылись. В другом конце мастерская. Наверху сеновал.

Взяв в мастерской порожнюю канистру, Бернсон вернулся к машине. Надо было перелить из бака бензин, а потом отнести канистру в полутемный чулан и там перекачать горючее в металлическую бочку. Пригодится… Теперь от халтуры отбою нет, каждый просит-умоляет: перевези сено. И каждый сует хрустящие бумажки.

Ничего не поделаешь — гони монету или тащи свое сено на себе. Без денег Бернсон не шевельнет и пальцем.

Бензин, конечно, нужен, но за ним дело не станет. Еще нет такого начальника, который бы смог учесть каждый литр горючего. Например, в путевке пишут: от склада до лесосеки тридцать километров. И оно действительно так, если ехать по шоссе. Но порожняком Бернсон гоняет проселками, летом они ровные, гладкие, точно стол дубовый. И выходит не больше пятнадцати. Правда, на обратном пути приходится петлять по шоссе. И все-таки, глядишь, сэкономил горючее…

О, Бернсон жить умеет! По крайней мере, он сам в этом твердо убежден, а что думают другие, ему безразлично, скажем прямо — наплевать. В свое время Бернсону досталось от отца крупное хозяйство. Потом началась война, а когда прогнали немцев и опять установилась советская власть, сын начал действовать. Потихоньку распродал скотину, урожай, инвентарь, кое-что прирезал, кое-что на родичей переписал, и в соседнем поселке, словно гриб после дождя, стал расти просторный дом. Забросив землю, Бернсон пошел учиться на шофера, потом поступил на работу в леспромхоз. Там его, конечно, приняли с распростертыми объятиями — после войны люди, умевшие хоть что-то делать, были на вес золота. А грузовик для Бернсона — сущий клад! Каждое бревнышко, каждый кирпичик — все для нового дома было доставлено даром, и, кроме того, он греб лопатой деньги, подрабатывая налево.

Приобщившись, так сказать, к рабочему классу, Бернсон не отказался и от своих хозяйских привычек. Каждый квадратный метр его земли должен был приносить доход. И приносил. Жена Регина разъезжала по базарам, торговала окороками, сметаной, яблоками, да еще как торговала! Взять хотя бы тот же огурец: засоли его с разными листочками, травками, придержи до зимы, и выручишь за него в десять раз больше, чем осенью. А если в Риге тот или иной продукт не в цене, всегда можно сговориться с колхозными машинами, колесившими по дальним дорогам в поисках места, где люди платили за товары столько, сколько запросишь.

Бернсон перелил бензин и хотел уж уходить, но, увидев на дороге Регину, решил подождать. Жена вела домой с общественного выгона корову и телку. Корова отдувалась и лениво помахивала хвостом, отгоняя оводов. Это была настоящая машина, производившая в день, по крайней мере, двадцать пять литров молока. На телку любо-дорого было смотреть: шерстка бурая с серебристым отливом. Сразу видать породу. И у Бернсона имелись все необходимые бумаги и справки, поднимавшие цену телки. Он продаст ее, конечно. Будут деньги…

Подошла Регина и, облокотившись на раму кабины, взглянула на мужа. В меру полная, крепкая смуглая женщина с увядающей, но еще не поблекшей совсем красотой.

— Что нового? — спросила она.

Бернсон собирался рассказать, что сегодня угодил в канаву и помял щиток, поэтому завтра утром придется задержаться в мастерской. Однако ничего не сказал — разве эти бабы что-нибудь смыслят в подобных вещах? Так зачем попусту тратить слова?

— Ничего, — буркнул он. — А дома как?

— Ты бы поговорил с матерью, — осторожно начала Регина. — Уж больно она всем глаза мозолит. Таскается повсюду, словно побирушка. Перед людьми стыдно.

— Какое тебе дело до людей? — вскипел Бернсон. — Завидуют нам, вот и болтают. А ты не слушай.

— Да мне-то что, — не уступала Регина, хотя прекрасно понимала, что разговор мужу не по душе. — Мне-то что, ты о Юстине подумай. Когда-нибудь ей придется краснеть за старуху. Люди пальцем будут показывать: смотрите, дочь студентка, а бабка по дорогам щепки собирает, как последняя нищенка. Неужто мы не можем себе позволить…

— Юстина?! — воскликнул Бернсон и громко рассмеялся. — Нашла о чем сокрушаться. Да что может быть общего у Юстины с этими голодранцами? Пусть тычут пальцем, пока он не отсохнет. Эка важность!

— И все же… Ей это может не понравиться. За ней молодые люди начинают ухаживать.

— А не нравится — ее дело! — отрезал Бернсон. — Если найдет себе дом получше — милости просим. Пускай попробует. Тогда поймет, что смеяться может каждый дурак, а безбедную жизнь обеспечит отец, и никто другой. Вот так.

— Мне-то что, — пробормотала Регина, отходя от машины.

По дороге к дому ковыляла старушка в залатанной одежде с мешком травы за спиной. В руке она несла ведерко, доверху набитое палками и прочим древесным мусором, подобранным на шоссе, у железной дороги. Ведерко почти касалось земли, оттого старушка плелась, согнувшись в три погибели и опираясь на палочку. Глянув на Бернсона с женой, она что-то прошамкала беззубым ртом и, отворив калитку, скрылась во дворе. Бернсон проводил ее теплым взглядом. Вот это мать! Ей бы греться на солнышке, так нет, сама — никто ее не заставляет — каждый божий день ходит по дорогам и тащит домой все, что под руку попадет — мягкую травку корове и поросятам, щепки на растопку. Она исползала на коленях весь огород, каждую грядку прополола, попробуй там найди хоть один сорняк. А какая мастерица варить корм для телки с поросятами — те растут на глазах. Да, недаром мать носила фамилию Бернсон. Бернсоны умели жить. У них всегда всего было вдоволь. Но, может, Регина права — стара стала мать. Чего доброго, свалится — как без нее управишься с хозяйством? Ведь жена все время по базарам разъезжает. Может, лучше отправить мать торговать вишней? Пускай наделает кульков — и на станцию, поезда теперь ходят часто и все останавливаются. Пассажиры любят ягоду. А везти ее на рынок невыгодно — больно дешевая и портится быстро. Да, тут стоит подумать…

Поставив машину в гараж, Бернсон вернулся домой. Во дворе у колодца он умылся. Мать поливала ему из кувшина на загорелую шею, он кряхтел, фыркал и пыхтел от удовольствия. Но и у матери что-то лежало на душе, и, когда сын принялся растирать себя полотенцем, она сказала:

— Уж больно ты распустил Юстину.

Бернсон глянул на мать сверху вниз. Рядом с ним она была совсем маленькой, скрюченной, высохшей. Лицо пестрело множеством морщинок, но черные глаза глядели бойко и остро. Старуха беззвучно пошевелила губами и продолжала:

— Тут вчера вечером подкатил один на мотоцикле, усадил ее рядышком в коляску, да и был таков. А куда они уехали?

— Почем я знаю? — рассердился Бернсон. И чего они все привязались к Юстине? Больше не о чем чесать языки?

— Ах, не знаешь? Так, так. Я тоже не знаю. И Регина не знает. А Юстина уехала. Парень длиннющий, как аист, в сапогах блестящих. Так и юлил вокруг нее.

«Диспетчер Япинь. Инженер», — подумал Бернсон, а вслух сказал:

— Ну и что? Пускай катается. Для того и каникулы. Понимаешь, каникулы, мать, — то есть время поразвлечься.

— Но люди злые, — бормотала старуха.

— За Юстину ты не бойся. Она поумней всех нас, вместе взятых. Что ты хочешь, студентка, образованный человек. А главное — дочь Бернсона.

— Ах, вот как — дочь Бернсона! Тогда почему она не работает? Только шляется. Бернсоны всегда работали.

— Мать, ничего ты не понимаешь. Ты человек старый, отстала от жизни. Ну скажи, зачем ей работать? Чего ей не хватает? Она что, в огороде должна копаться? Свиней кормить? На кой черт тогда в институтах учиться?

— Все равно, люди злые, ох и злые, — сердито проговорила старуха и, еще ниже опустив голову, принялась ковырять палкой утрамбованную землю. — Почему она спит на сеновале? Почему не спит в комнате?

— Да ты, я вижу, совсем рехнулась! — крикнул Бернсон, теряя терпение.

Оставив мать у колодца, он пошел на кухню ужинать. За ужином его настроение еще больше испортилось. Мясо пересолено, картофель разварился, в салат опять навалили сметаны. Продавать ее надо, продавать, а не переводить на салаты! Все равно в жару аппетита нет, можно обойтись и простоквашей. А еще лучше — кашу бы сварила! Юстина, видите ли, должна работать. Смех — да и только! Ну, конечно, мать не знает, что у него деньги пачками в разных местах припрятаны. В оборот их надо пускать, чтоб доход приносили, а куда с ними теперь сунешься, ну куда? Что с ними делать, с деньгами-то?

Оттолкнув от себя тарелку, Бернсон встал из-за стола и отправился в мастерскую. Первым делом он закрыл дверь на засов, потом откатил в сторону бочку с бензином и, приподняв доску, вытащил из-под нее обернутый в клеенку мешочек. В нем были деньги. Сотни, сложенные по тысячам, и каждая пачка перевязана ниткой. Но что в них толку? Гниют в этой норе, а приложить их некуда, — у Бернсона один живот, и много ли ему из одежды нужно. А вот если бы… Если бы можно было эти деньги… Эх!

Тоскующим взглядом он посмотрел в окно. Отсюда был виден гараж леспромхоза, высокий забор, крыша мастерской. Если бы можно было купить для начала хоть три, даже две автомашины, вот эти новые, что берут по десять тонн, — тогда бы он показал, как делать деньги, как рубль приносит пять! Нанял бы шофера, того же Каспара, он, когда нужно, и ремонтом мог заняться, — с виду вполне порядочный и крадет, наверное, в меру. Потом купил бы третью машину, там, глядишь, четвертую, пятую… А всех бы этих прорабов, диспетчеров, заведующих, начальников, инженеров, мастеров, десятников разогнал к чертовой бабушке, пускай в лес идут вкалывать. Он бы и один управился — дело знает и деньги считать умеет. Юстина закончила бы институт, стала бы помогать, подвела бы, так сказать, научную базу. Вот такая жизнь достойна Бернсона. А теперь…

Сжимая деньги в кулаке, он с отвращением отвернулся от окна. Старая дура, захотела, чтобы Юстина работала. Зачем? Для кого теперь эти деньги, если не для нее, для Юстины? Будет жить принцессой! Хоть такая от них польза.

Хмурый как туча, Бернсон вышел из мастерской, закрыв дверь огромным ключом. В дверях коровника показалась Регина с ведром молока. Завидев мужа, она поспешила скрыться в доме. По опыту знала: когда муж не в духе, лучше не попадаться на глаза. Ничего, отойдет немного, станет посговорчивей. И только старуха, промывая в ведре картошку для поросят, бросила на сына озабоченный взгляд.

— Злые люди, ох и злые!

Она, видимо, продолжала тасовать какие-то, ей одной понятные мысли, которые не хотели оставлять ее старую голову.

Ну и пусть себе дурью мучается! Бернсон направился в сад, но остановился у загона. Растянувшись на песке, задыхаясь от жира, пыхтели свиньи. Эх, пропустить бы их через мясорубку, чтоб от визга всему миру заложило уши! Разве столько свиней он мог бы держать? Десять, двадцать, пятьдесят… Но что поделаешь — приходится довольствоваться двумя: нет земли. Вон там уже, где кончается сад и в землю врыты столбы, начинаются колхозные пашни. Совсем зажали Бернсона: с одной стороны леспромхоз, с другой — колхоз, и негде ему расправить плечи. Не дают развернуться, хоть ты лопни от злости. Но что поделаешь — надо жить. Только разве это жизнь?

Возле дома на привязи сидела огромная рыжевато-серая овчарка. Завидев хозяина, пес загремел цепью и проворно юркнул в конуру, высунул морду, поджал уши и оскалил зубы. Бернсон взял прислоненный к стене длинный шест с обгрызенным концом и принялся дразнить животное. Собака, рыча, брызжа слюной, лязгала зубами, стараясь ухватить конец шеста. Так продолжалось довольно долго, и Бернсон все время приговаривал: «Стереги дом! Стереги дом!» Его Джек должен быть свиреп, как зверь, чтобы никто не осмелился забраться в сад за яблоками, за вишней, — пусть даже руку боятся протянуть за добром Бернсона. Ночью спущенный с цепи Джек, верный страж его владений, невидимой тенью будет скользить вдоль забора.

Когда Джек был доведен до бешенства, уставший Бернсон поставил шест на место. Видимо, пес зарядился злостью хозяина, потому что сам Бернсон заметно успокоился и даже улыбнулся, разглядывая обглоданный конец палки. Ничего не скажешь, у Джека крепкие челюсти и острые зубы. Да и хозяин пока не жалуется — силы и здоровья хоть отбавляй. Вот только лето нынче выдалось сухое, дождя давно не было. Надо бы полить огород. А Юстине, если толком разобраться, и впрямь не мешало бы побольше бывать дома. И чего носится? Вот и сейчас — помогла бы воды натаскать. Уж это нетрудно. Ведь огород — те же деньги. А деньги ей понадобятся, и в наше время заиметь их непросто. Иной раз крепкополомаешь голову, пока отыщешь случай урвать лишнюю тысчонку.

Юстина вернулась домой поздно, когда все в доме отошли ко сну, — его обитатели привыкли рано ложиться и рано вставать. На дороге протарахтел мотоцикл и остановился у калитки. Джек, ощетинившись, выжидающе стоял у забора. Но ничего не услышал, и через минуту мотоцикл так же мягко покатил дальше. Тут Джек признал Юстину и едва слышно взвизгнул. Она потрепала ладонью его теплую морду. Джек заскулил сильнее — должно быть, ему больше нравилась ласка, — и он проводил хозяйку до самого порога.

Юстина ощупью отыскала на кухонном столе кувшин с простоквашей и напилась. В углу, где стояла кровать бабушки, зашуршал соломенный матрац. Юстина подождала, не скажет ли чего старуха, но та молчала.

— Это я, бабушка, — сказала Юстина.

Ответа на последовало. Юстина прислушалась, но угол по-прежнему молчал, она не уловила даже дыхания старухи, та, вероятно, тоже ждала, что еще скажет Юстина. Видно, опять на что-то сердится бабушка. Ну что ж, это ее дело, сердиться никому не запрещено. И Юстина вышла, хлопнув дверью немного сильнее, чем хотелось.

Весь чердак хозяйственной постройки был завален сеном, и только над мастерской у слухового окна оставалось свободное местечко. Там Юстину ждали простыни, одеяло. Но спать не хотелось. Сено еще хранило в себе тепло солнечного луга, и ей казалось, что она лежит на теплой печке. Душно и жарко, — как они там в комнате спят… Где-то въедливо пищал комар, и Юстина теперь не могла думать ни о чем другом, кроме этого писка. Потом он стал тише, тише, вот-вот оборвется, но комар вернулся, заныл над самым ухом. Юстина дала комару сесть на щеку и с размаху шлепнула ладонью. Не тут-то было. Комар метнулся под самую крышу, но, томимый жаждой крови, снова опустился. Юстина укрылась с головой и решила больше не думать о нем. Но ей стало казаться, что назойливый комар пробрался под простыню и оттуда несется его писклявый, воинственный клич. Ну конечно! Не успела открыть лицо, тут как тут. Нет, разве уснешь…

Юстина встала и спустилась вниз. Было приятно ступать босыми ногами по твердой земле, впитавшей в себя ночную свежесть. Грудь с наслаждением вдыхала едва уловимые запахи, принесенные ветром. Дом стоял тихий и темный, весь мир был полон звучной тишины. Только с той стороны, где находилась станция и мутно светили фонари, доносился мерный, ритмичный грохот — там грузили бревна в вагоны.

За вишнями белела дорога, — теперь, ночью, она наконец могла передохнуть. Юстина прижалась к забору, словно надеясь увидеть хоть какое-нибудь живое существо, но все вокруг, убаюканное тишиной, сладко дремало.

Она думала о диспетчере Япине. Об инженере Жаке Япине, который вот уж год работал в леспромхозе, но почему-то был всего-навсего диспетчером. Эту должность с таким же успехом мог выполнять человек, окончивший школу. Но Жак об этом не заводил разговора. А когда Юстина его спросила, он уклонился от ответа. Вместо этого заговорил о своем дипломе, точно так же как позавчера, неделю назад… И отпускал остроты, которые Юстина слышала от него не раз и которые год назад слышала в Риге. Жак явно повторялся. А что это за человек, если он на третий или на четвертый день после знакомства начинает повторяться, не дает тебе ничего нового, ничего своего? Застоявшийся пруд, покрытый тиной и слизью. Да еще надоедливый. Пустой. С ним сама скоро станешь серой и скучной. Да и дома — только смотрят, где бы что урвать. Эх, уехать бы куда-нибудь далеко-далеко… Но куда? Некуда ехать. Здесь ее дом. Поскорей бы приходила осень, начинались занятия! Тогда можно будет уехать.

Джек бесшумно подкрался к хозяйке и горячей мордой ткнулся в ладонь. Спокойно, Джек, спокойно. Стереги дом, Джек! Нет, с Япинем ей не по дороге. Уж лучше тот черномазый парень, назначавший свидание у эстрады. Такой необычный… О нем даже думать страшновато и все-таки думать хочется. Но почему? И с чего это он сразу стал звать на свидание? Чудной. Может, еще доведется встретиться…

Но что это? На дороге показалась темная фигура. Поравнявшись с домом Бернсона, человек замедлил шаги, потом остановился. Юстина стояла не шелохнувшись, стараясь не дышать. Рука крепко держала Джека за ошейник. Пес замер, но мускулы его напряглись. Незнакомец прислушался, покрутил головой во все стороны, огляделся, осторожно перепрыгнул канаву и потянулся за вишней, но не достал. Тогда он потихоньку взобрался на забор и, примостившись на столбе, еще раз огляделся и стал торопливо собирать ягоды в шапку.

— Ату, Джек! — крикнула Юстина и спустила собаку.

Пес рванулся вперед. Лязгнули зубы, что-то надломилось, порвалось, человек взвыл и полетел в канаву. На карачках он выполз на дорогу и, прихрамывая, подпрыгивая, бросился наутек. Джек бежал за ним вдоль забора, пока не уткнулся в колючую проволоку.

Человек скрылся в летних сумерках, но в тишине еще долго слышался его топот.

Юстина вдруг заметила, что от волнения у нее дрожат руки, во рту стало сухо. А глаза горели.

5

Прошел день, другой, третий… Как-то вечером Харис принес домой яблоки и разделил их поровну между Каспаром и Рейнисом. Себе не взял — успели набить оскомину.

— Белый налив, — определил Рейнис. — Он всегда поспевает к жатве. Считай, лето позади. Быстро летят дни…

Он смотрел на яблоко, словно видел его впервые. Не было оно ни наливным, ни белым. Зеленое, кривое, с червоточиной. И, глядя на яблоко, Рейнис вспомнил о письме матери. Может, и она теперь смотрит на желтеющие ветви яблонь, с болью думая о том же, что и он, — об осени. Брат с сестрой уедут в школу, она останется одна. Совсем одна, будто и не растила детей, чтобы быть с ними вместе, когда подступит старость. И не о ком ей будет позаботиться, даже коровы теперь нет.

Хмурясь, Рейнис открыл свой шкафчик, достал оттуда пачку денег, пересчитал. Но сколько отложил, столько и обнаружил — ничего не прибавилось. А жаль, что деньги не растут, как картошка: положил рубль, потом глянул, там уж десять. Да, нелегко достаются эти бумажки. В них дрожь усталых рук и боль онемевших мускулов. Когда держишь их, чувствуешь запах бензина и слышишь, как громыхает по лесной дороге разъездная ремонтная мастерская.

Каспар сидел за столом над книгой, но, словно угадав мрачные мысли Рейниса, повернулся к нему и спросил:

— А где твой отец, Рейнис? Ты о нем никогда не рассказывал.

— Его в сорок первом айзсарги^[1] расстреляли. Когда немцы пришли…

Как тогда мать унижалась перед ними… И напрасно. Отец ее успокаивал: «Я никому не сделал зла, за меня не бойтесь. Тут какое-то недоразумение. Я вернусь». Но, видно, мать уже чуяла беду. Плакала, кричала, ползала на коленях перед убийцами…

— А у меня брат на войне погиб, — сказал вдруг Каспар. — Только началась война, отец встречает его на улице нашего городка с винтовкой за плечами — мы жили на окраине. «Ты куда?» — спрашивает. «Воевать», — отвечает брат. У отца руки опустились. «Да ты знаешь, что такое война? Немец вот-вот нагрянет». — «Отец, за меня не беспокойся. Я вернусь. С Красной Армией». И бежать. Боялся, как бы отец не удержал. А когда война опять докатилась до нашего городишка, брат вернулся. Мы сидим в подвале, а немцы из пушек палят. Вдруг открывается дверца, входит молодой лейтенант. В потемках его никто не узнал. И он говорит: «Отец, ты что тут делаешь? Давай закурим». Отец подошел поближе и говорит: «Вот чертенок, кто позволил курить? Чему тебя отец учил?» Тут снаряд просвистел. Мы все на землю. А брат смеется: «Перелет!» Потом: «Недолет!» И вдруг кричит: «Ложись!» И сам плюхнулся на землю. Угодил снаряд в угол погреба, здорово нас засыпало. «Будь он неладен, весь табак испортил», — говорит отец. «Не беда, у меня есть папиросы, — отвечает брат. — Ну что я тебе тогда говорил? Вот я и дома».

Каспар отвернулся. За окном, между темных ветвей, полыхал оранжевый вечер.

— А как же он погиб? — спросил взволнованный Рейнис.

— В Курземе. За три дня до победы.

Склонив русую голову, Харис сидел на скамеечке. Каспар замолчал, молчал и Рейнис, и тогда Харис сказал в отчаянии:

— Ребята, яблоки… Ешьте яблоки.

И, довольный, что удалось немного отвлечь друзей от мрачных воспоминаний, спрыгнул со скамеечки.

— Мать мне творогу прислала. Хотите попробовать? Ешьте, ешьте, а то прокиснет. Зачем добру пропадать.

Разыскав кружки, Харис налил в них молока, а что осталось, выпил сам. Пил долго, припав к кувшину, пока не выпил до донышка.

— Теперь гири куда легче стали, — сказал он, утирая рот ладонью. — Вот увидите, скоро мне тут равных не будет.

Каспар с Рейнисом весело переглянулись. Потом Каспар оттолкнул от себя книги, грохнул кулаком по столу и крикнул:

— Айда в кино! Что мы, в самом-то деле! Совсем света белого не видим.

— В кои-то веки дело говоришь! — обрадовался Харис. — Я вас на директорской машине, как баронов, подкачу к самой двери клуба. Старик в Риге на совещании. А может, куда-нибудь подальше махнем, а? На большие озера?

— На сей раз в кино, — сказал Рейнис. — Завтра на работу.

Харис уговорил Каспара надеть новые брюки. Но с Рейнисом было сложней: тот ни за что не хотел переодеваться.

— Ведь я «черномазый», так зачем мне менять форму? — говорил он.

— Ты мне машину перепачкаешь, — разозлился Харис. — Я тебя такого не повезу.

— Ах, вот что! — вспыхнул Рейнис. — Машину перепачкаю? В таком случае поищи себе почище пассажиров, а я остаюсь дома. Мне и здесь хорошо. Обойдусь без мягких сидений.

— Не валяй дурака, — сказал Каспар. — Не упрямься. Что ты хочешь доказать своими грязными брюками? В конце концов, это просто глупо. Никто не оценит твоего героизма. Люди только пожмут плечами.

— Зато тебя оценят. В твоих стильных брючках. Я-то знаю, зачем ты их натянул. Чтобы ей показать: вот, мол, какого проворонила. Давай, давай, ломай комедию. Хочешь сбросить свою шкуру, перекраситься? Ну, езжай на здоровье. Тебя там ждут не дождутся. А то как же!

И Рейнис засмеялся, но не весел был его смех… Опустившись на скамейку, он отвел глаза в сторону, словно застыдившись своих слов. Свет из окна падал ему на лицо, оно было бледное, будто никогда не видело солнца, темные волосы гладко причесаны, а в глазах злые искорки. Узкие плечи опущены, солдатская гимнастерка перепачкана — на спине расплылось огромное пятно.

Каспар покраснел, будто его уличили в обмане. До последнего момента — до тех пор, пока не предложил пойти в кино, — он не думал о Юстине. Да и потом не думал, только совсем бессознательно вдруг почувствовал, что где-то она существует и что, быть может, он ее встретит сегодня вечером, если пойдет в кино. Смутное предчувствие — как волнение воздуха в разгоряченных солнцем далях. Нет, он не думал о ней. И потому хотел ответить грубостью, но сдержался. Рейнис сегодня явно не в духе. Наверное, вспомнил об отце, расстроился — может, мысль о матери не дает ему покоя, а может, просто недостает в жизни чего-то сокровенного, что в тяжелую минуту помогало бы, занимало все мысли. Вот он смеется над ним, Каспаром, а если бы сам ощутил такое — когда даже с закрытыми глазами на затерянной лесосеке видишь и чувствуешь, что кто-то невидимкой идет с тобой повсюду, всегда сопутствует тебе. Тогда бы он не стал смеяться и не был бы таким подавленным. Поступил бы он учиться, что ли… Тоже большое дело… Юстина не пришла на свидание, но жизнь продолжается, хотя подчас бывает тяжело, где-то в самой глубине запряталась боль — то утихнет, то снова даст о себе знать. Но со временем она пройдет, не будет больше тревожить. Разве изредка…

— Ты прав, Рейнис, — сказал Каспар. — Я переоденусь, и пускай Харис щеголяет в своих модных брючках. Не хочу корчить из себя шута. Ты же знаешь, Юстина тогда не пришла. Так почему она сегодня должна быть в кино? Ведь я ее не видел…

Рейнис искоса глянул на Каспара и, смутившись, отвел глаза. Во всем этом было нечто такое, чего Харис никак не мог уразуметь, — сплошной цирк. И он громко рассмеялся.

— Ну, чего ты ржешь! — с напускной злостью накинулся на него Рейнис.

— Забирай свои дудочки и не хвастай, — поддержал его Каспар.

И они, будто сговорившись, вместе обрушились на Хариса, тот, впрочем, ничуть не сердился. Добродушно отшучиваясь, он развесил рабочую одежду Рейниса по гвоздям, задвинул под кровать его стоптанные башмаки и вместо этого подсунул ему выходной костюм.

Наконец, подталкивая друг друга и весело препираясь, все-трое с грохотом скатились с лестницы и направились в сарай, где стояла директорская «Победа». Но, видно, на душе у каждого остался неприятный осадок, и всю дорогу ехали молча.

Кинотеатр, он же клуб и читальня леспромхоза, размещался в бывшем торговом складе. Старинное здание, хотя и переделанное, приукрашенное, все же было тесновато, особенно для больших мероприятий. Рядом стоял двухэтажный каменный дом, некогда тоже владение торговца. Там жили семейные рабочие. Отчаянно гудя и распугивая ребятню, Харис подкатил к дверям клуба и, высадив своих пассажиров, поставил машину под самыми окнами, чтобы во время сеанса можно было выглянуть — все ли в порядке. Он знал, что мальчишки до тех пор не угомонятся, пока не осмотрят и не ощупают всю машину.

Первый сеанс еще не кончился. В фойе собралось довольно много народа — ребятня, молодежь. У входа в зрительный зал за столиком сидела кассирша, в комнате механика приглушенно жужжали киноаппараты. Мальчишки бойко обменивались почтовыми марками: «Есть у тебя такая?», «А такая?» Одного менялу за шиворот оттащила в сторону мама в красной кофте поверх белого платья, в тапках на босу ногу. В руке у нее большая коричневая сумка; раскрыла, достала пригоршню печенья: «Хочешь? Бери, ешь!» Парнишка забрал печенье и, набив им полный рот, снова скрылся в толкучке. В углу трое молодых людей черпали кружкой воду из жестяного бачка и по очереди пили. Один из них был худой и долговязый. Блестящие сапоги, зеленые брюки галифе, яркая ковбойка, коротко подстриженные темные волосы и большие нежные глаза.

— Ты смотри, и Булка здесь! — шепнул Рейнис, толкнув Каспара.

Тот равнодушно глянул в угол и кивнул, здороваясь: как-никак свой человек диспетчер Япинь. Но в ответ оттуда донесся смешок.

— И шофер-молочник тут как тут. На директорском моторе прикатил. Прямо министр. А мы все больше пешочком. Да еще на мотоцикле.

Это, несомненно, адресовалось Харису. Но тот, хотя в нем все кипело, пропустил насмешку мимо ушей. За время своей работы он научился многим житейским премудростям, и одна из них гласила: «Не слушай того, чего тебе слышать не следует». Поэтому, повернувшись к Япиню спиной, Харис неторопливо направился к столику кассира, где в это время девочка в коричневом платье покупала билет. Вцепившись в ее длинную косу, позади стояла младшая сестричка.

— И ты, малышка, в кино собралась? — с улыбкой обратился к ней Харис. — У меня для тебя найдется конфетка.

Он обшарил все карманы, но там ничего не оказалось, кроме червивого яблока. Девочка взяла его и спряталась за сестру.

— Какая славная девочка! — воскликнул Харис и только после этого глянул в угол, где стояли те трое.

Но их внимание уже переключилось на другое: в фойе робко вошел щуплый мальчуган и, стараясь остаться незамеченным, пробирался вдоль стены к кассе. Он был босиком, в синей выцветшей тенниске, в штанишках выше колен. Обожженное солнцем лицо испуганное.

— А! Всемирно известный путешественник пожаловал! — донеслось из угла.

— На своем реактивном самолете прилетел! — сострил Жак Япинь и сам рассмеялся.

— Ну, и здорово отколотил тебя отец? Расскажи нам, не стесняйся.

— А каково в чужих краях? Лучше там или хуже?

Теперь все смотрели на парнишку — мальчишки-марочники, молодые люди, женщины, кассирша. Это он вместе с приятелем перетащил тайком из клуба в сарай старый киноаппарат и там в большой тайне от всех конструировал реактивный самолет. А когда секрет открылся, он убежал из дома и в конце концов очутился на Украине, где и был задержан милицией. Отцу пришлось поехать туда и забрать домой юного «авиаконструктора», и, уж конечно, он не погладил сына по головке за такие проделки.

Теперь мальчуган, потупившись, стоял, будто пригвожденный, и, наверное, шептал про себя волшебные слова, чтобы земля расступилась и поглотила его. Но земля не расступалась, а насмешливые взгляды разили, как острые стрелы. Вот если бы он был большой и сильный! Но он не был ни тем, ни другим и поэтому лишь проглотил горький ком, подступивший к горлу, чтобы никто не увидел ни одной слезинки. Вдруг какой-то человек подошел к нему, и мальчуган услышал его хрипловатый, негромкий голос:

— Как им не стыдно!

Своей сильной рукой человек легонько подтолкнул его к кассе и купил ему билет. Потом сказал:

— Не обращай на них внимания.

И женщина, та, что угощала сына печеньем, подошла и сказала:

— Взрослые люди, а ума ни на грош.

И кассирша ее поддержала.

Мальчик взял билет и глянул на своего заступника: один из шоферов-механиков, разъезжавших в ремонтной мастерской. Его звали Рейнис. Тут же стоял механик Каспар и шофер директора. Мальчик сразу почувствовал, что эти люди не дадут его в обиду. Рейнис подвел мальчугана поближе к стене и деловито сказал:

— Стой тут! Никуда не убегай, скоро начало.

Когда же парнишка, наконец, решился поднять глаза, он увидел, что никто, за исключением, быть может, Рейниса, не обращает на него внимания. У взрослых свои, куда более важные дела, а эти насмешки просто так, скуки ради, — попался под руку, вот и все.

В дверях показалась Юстина.

Трое молодых людей в углу тут же заметили ее и стали зазывать к себе. Юстина остановилась на пороге, оглядывая комнату. На девушке было все то же синее платье, в котором Каспар видел ее впервые, и лицо у нее такое же бархатисто-смуглое. Юстина поймала на себе взгляд Каспара, и между бровями у нее появилась складочка, словно девушка пыталась припомнить что-то важное. Но тут же, приветливо улыбнувшись, кивнула Каспару, после чего к ней подлетел Япинь и, взяв ее под руку, увел в свой угол.

У Каспара запылали щеки, лоб вдруг стал таким горячим, что хотелось прикоснуться к нему прохладной ладонью. А в душу, нежданно-негаданно, как ласточка, впорхнула радость… Но Каспар, как ни в чем не бывало, осведомился, сколько осталось до начала сеанса.

Оставалось, кажется, совсем немного. Рейнис ответил, даже не взглянув на часы.

— Это Юстина? — спросил он. И когда Каспар утвердительно кивнул, произнес задумчиво: — Хороша.

В это время Харис выглянул в окно и, обнаружив вокруг своей машины целую ораву ребятишек, опрометью бросился во двор. Так и есть. Всю «Победу» залапали сверху донизу, и какой-то сорванец ухитрился на ее пыльном боку начертить ругательное слово. Разогнав проказников, Харис вернулся к товарищам и сердито стал нашептывать Каспару:

— Вот и стой теперь, будто жабу проглотил! Говорил тебе — надень новые штаны! Говорил тебе Харис или нет? Говорил. Ну, а куда тебе в таких обносках тягаться с Жаком Япинем! Видал, как он ее обхаживает?

Каспар нахмурился. Теперь он чувствовал себя довольно скверно. Юстина, разговаривая с Япинем и его друзьями, больше не обращала на него внимания, словно Каспар для нее не существовал. Первая радость прошла. И потом эти брюки… Клетчатая рубашка, хотя и чистая, да не глаженая, он сам ее выстирал в Даугаве, а потом просто расправил. Но с чего это он вдруг забеспокоился о рубашке? Не хуже она, чем у других, из того же материала, что у Жака Япиня. И кого вообще здесь может интересовать его одежда?

Чувство досады обратилось в растерянность. Теперь понятно, почему ему захотелось разукраситься павлином. Это так глупо… даже стыдно подумать. И все из-за нее, из-за Юстины, чье имя он поклялся никогда не произносить, не вспоминать. Но стоило увидеть Юстину, стоило ей улыбнуться ему мимоходом, и все его клятвы растаяли как дым, он стал похож на дурачка, который смеется лишь потому, что показали палец. «Что с тобой, Каспар? — спрашивал он себя. — Отчего не можешь перестать о ней думать? Или у тебя разум помутился? Тебя сбили с привычного ритма, ты перестал быть хозяином своих мыслей? Чем только это кончится?..» Открыли дверь, и все пошли в зал.

— Уснул ты, что ли? — дернул его за рукав Харис. — Идем живей. Места не нумерованы.

Рейнис посадил «конструктора реактивного самолета» рядом с собой. Япинь с приятелями и Юстиной сели впереди, через несколько рядов. Каспар слышал, как он сказал Юстине:

— Иди сюда, Джудите, здесь лучше видно.

Не только Каспар, многие в зале поглядывали на молодых людей и девушку с восхищением, даже с завистью: они были молоды, красивы, держались свободно, как люди, знающие себе цену. Многое из того, что они говорили, в иных устах прозвучало бы грубо, пожалуй, глупо, а у них получалось легко и даже с каким-то изяществом. Каспар попытался представить себя на месте Япиня, — вот, скажем, сейчас, когда он, склонившись к Юстине, что-то с увлечением рассказывает. Нет, он бы ни за что не смог так — у него бы язык отнялся, молчал бы, испортил настроение и себе и другим. А то еще стал бы глупо улыбаться и думать о том, куда бы спрятать свои руки, большие, шершавые, с потрескавшейся кожей. Никакое мыло не способно сделать их такими же белыми и чистыми, как у Япиня и его приятелей. И еще он молчал бы просто потому, что не дано ему красиво говорить, а поучиться этому не было ни времени, ни подходящих условий. Ну, конечно, Каспар мог бы потолковать о смазке, запасных частях, о тракторах, но кого это волнует? На их лицах моментально отразилась бы скука: «Ну и нудный тип». В самом деле, Каспар, в жизни, кроме смазки и моторов, есть множество вещей, о которых ты лишь смутно догадываешься. Затаив дыхание, ты слушал песню без слов, ту, что пела тогда Юстина, и в душе рождался отзвук, — она затрагивала какие-то струны в самой глубине, струны, никогда еще не звучавшие. Тогда ты впервые почувствовал прелесть мелодии, но и сейчас не знаешь, что за мелодия и кто ее сочинил. Так-то, Каспар. Впрочем, если бы Юстина была одна, как в тот раз, у эстрады, может, ты и нашел бы что сказать. А может, мы говорили бы молча, ведь иногда молчание скажет больше, чем длинные речи. И еще бы мы могли позволить говорить за себя птицам, проносящимся по вечернему небу, или деревьям, шепчущим над головой. Но, Каспар, как ты смеешь говорить «мы»? Ты сидишь один, и никто тебя не уполномочивал говорить от имени Юстины, и поэтому, пожалуйста, не принимай желаемое за действительное, это принесет лишь разочарование. Возьми себя в руки, Каспар, посмотри на Юстину, — вон она сидит, — не мечтай о ней, она не для тебя.

Позади приглушенно жужжал аппарат, сноп света, вырвавшись из узкого окошка, устремлялся через зал и превращался на экране в людей, машины, дома. Юстина сидела в нескольких шагах от него, но ее мысли были не с ним, а с теми, кто мелькал на экране. Полумрак скрывал ее, но Каспару казалось, он видит ее лицо, а временами мерещилось, будто Юстина оборачивается к нему. Нет, конечно, нет… это только кажется. Каспар был не в силах оставаться в зале и, поднявшись, вышел. Тихо скрипнула дверь.

Рейнис толком не понял, почему ушел Каспар, но чувствовал, что это каким-то образом связано с Юстиной. Пожав плечами, он продолжал смотреть фильм. Прошло, быть может, с полчаса, вдруг его, подобно вспышке света, осенила догадка: ба! да ведь Каспар влюбился! Ну, конечно, влюбился! Это было как снег на голову, как первый жаворонок над снежными еще полями. Любовь стара, как само человечество, и все же каждое поколение ее открывает заново, находит, словно драгоценность, которую люди не унесли с собой, а только схоронили. Теперь Рейнис с небывалым интересом перебирал в уме свои стихотворения о любви. Он писал о ней, следуя каким-то образцам, и теперь чувствовал, что это его «творчество» было просто баловством. В нем пробуждалось что-то похожее на зависть: вот Каспар уже влюбился, а он еще нет. «Наверное, я просто неудачник, — подумал он. — Все у меня в жизни не ладится».

Рейнис отдался этой грусти, но потом она прошла сама собой. Впереди сидела Юстина, и он должен был волей-неволей смотреть на нее. Теперь и она в его глазах стала иной, не такой, какую он впервые увидел час назад. Ведь это была девушка, в которую влюбился Каспар, это была любовь Каспара. В голову пришла озорная мысль, и он наклонился к Харису:

— Послушай, ты, увалень, надо увезти Юстину у Япиня из-под носа.

— Какую Юстину? — удивился Харис, не сразу сообразив, о ком идет речь.

— Ну, дочку Бернсона, вон сидит перед тобой.

— А-а! — протянул Харис. — А как это сделать?

— Это придется сделать тебе. Выйдем из кино, предложи отвезти ее домой на «Победе». У Япиня всего-навсего мотоцикл. Так что дело верное.

Харис беспокойно заерзал на стуле, должно быть, такое приключение пришлось ему по душе — трудно было дождаться конца сеанса. Рейнис посмотрел на своего маленького соседа. Парнишка сидел, позабыв обо всем на свете, жадно следя за происходящим на экране.

— Нравится? — спросил Рейнис, положив руку на плечо соседу и стараясь заглянуть ему в глаза. Тот даже вздрогнул от неожиданности, будто только что проснулся, и долго не мог понять смысла сказанного. Наконец, радостно заморгал, закивал головой.

Как только зажгли свет, Харис бросился к проходу и встал там, поджидая Юстину. С милой улыбкой он поклонился ей, как старый знакомый, и пошел рядом. Юстина, видимо, пыталась припомнить, где она встречалась с этим человеком, но так и не вспомнила. Впрочем, Харис не давал ей размышлять. Объяснил, что приехал с приятелями в кино, а после сеанса они условились прокатиться на Дальние озера, да вот один из них, по имени Каспар, невесть почему исчез, а посему придется поездку отложить. Так можно подвезти барышню до дома, — разумеется, если с ее стороны не будет возражений. Машина рядом, у самой двери. Да, а вот его товарищ, Рейнис, познакомьтесь.

— Ну, а теперь поехали! — закончил Харис тоном, не допускавшим возражений.

Юстине было смешно. Ее вовлекли в какой-то спектакль, где все роли заранее распределены, и ей тоже предстоит играть, хотя еще не ясно кого. Но спектакль, видимо, обещал быть интересным.

Был синий, безоблачный вечер. Люди, отойдя на несколько шагов от освещенных дверей клуба, таяли в сумерках, были слышны только их голоса, но и они постепенно затихали. Приунывший Япинь побрел в одиночестве к своему мотоциклу: собираясь провожать Юстину, он заблаговременно распростился с друзьями.

Юстину посадили на почетное место, рядом с шофером, а на заднем сиденье уселся Рейнис со своим маленьким другом — его тоже пообещали прокатить. Но тут наступило неловкое молчание, никто не знал, о чем говорить. Первое действие спектакля было закончено — Юстина сидела в машине, а что делать дальше — об этом заранее не подумали. Хорошо, что подвернулся этот мальчик. С ним разговаривать было куда проще, чем с Юстиной.

— В твоем бы возрасте книжки читать, — наставлял его Харис. — Никакие бы шалости в голову не лезли. Пойди в нашу читальню, там этого добра полным-полно.

Рейнис усмехнулся про себя: Харис читал по книжке в год, да и то с трудом. Но он промолчал: ведь Харис говорил в воспитательных целях, и его собственная персона значения тут не имела.

— А я у них все книжки перечитал, — робко ответил мальчик. — Некоторые по два раза.

Тут даже машина запетляла — так был поражен, услышав это, водитель.

— Все, говоришь? И русские тоже?

— Все.

— Ну, не беда. Принимайся в третий раз. Кашу маслом не испортишь.

Юстина рассмеялась. Мальчик тоже задвигался, заулыбался, с гордостью поглядывая на соседа. Но скоро ему пришлось сойти. На прощание Рейнис спросил, как его звать.

— Рудис, — ответил он. — Рудис Силинь.

— Все будет хорошо! — прокричал ему вслед Рейнис. — Только носа не вешай!

Когда машина снова набрала скорость, он сказал, не обращаясь ни к кому в особенности:

— Из этого парнишки в свое время может выйти латышский Ломоносов. Такие люди большая редкость.

— Вполне возможно, — отозвалась Юстина. — Однако в его возрасте все читают запоем. Помнится, мне ничего не стоило за неделю проглотить пару романов… Однако Ломоносов из меня навряд ли получится…

Харис почтительно покосился на Юстину.

— Это еще неизвестно, — сказал он. — А вот в кино вы, к примеру, сидели с Япинем. Так из него действительно ни черта не получится. Может, его даже и уволят за полной никчемностью. Когда прислали Япиня из Риги, Старик — это наш директор — говорит ему: «Молодой человек, некоторое время вам придется поработать мастером в лесу!» Тот сразу на дыбы. «Что такое? — кричит. — У меня диплом, я инженер». Старик даже посинел, но пытается по-хорошему: «Не нравится мастером? Ладно, сделаем вас начальником лесопункта». А Япинь заладил свое: «У меня диплом, в лес не поеду». Надо было видеть, как разошелся Старик. «Да я за вязанку ваших дипломов одного хорошего рабочего не дам. Хватит с меня этих, с портфелями. Не диплом мне нужен, а работник!» И знаете, чем все кончилось? На следующий день был вывешен приказ, в котором Япинь назначался диспетчером. И вот по сей день мы без главного инженера.

— Нехорошо за глаза людей оговаривать, — сказала Юстина.

— Это я-то оговариваю? — обиделся Харис. — И не думал. Рассказываю, как было дело. Хотите верьте, хотите нет. Но во всем виноват не Япинь и не Старик, а Витынь. Был у нас такой главный инженер. Пришел он к нам с дипломом, и было решено его тут же произвести в главные инженеры. А Витынь говорит: «Нет, сначала поработаю десятником». Потом некоторое время мастером побыл, начальником лесопункта и только после этого позволил сделать себя главным инженером. На этой должности пробыл у нас полгода, и его забрала к себе Академия наук. «Нам такие люди нужны», — сказали там. С тех пор Старик мечтает всех сделать академиками.

— Вы бы рассказали что-нибудь поинтересней, — заметила Юстина. — Куда, например, делся ваш товарищ и почему он до конца не досидел?

— Не знаю, — пробурчал Харис, удивляясь, чем плох его рассказ.

«А я знаю, — подумал Рейнис, — но не скажу. Может, ей и это будет неинтересно». Но в душе он почувствовал теплоту и благодарность к этой девушке. «Нехорошо за глаза людей оговаривать»… Вот ведь какая…

Подъехав к дому Юстины, Харис попросил разрешения нарвать немного вишен. Он потянулся к дереву, но Юстина предостерегающе вскрикнула. Вдоль забора скользнула тень. Джек зорко охранял хозяйское добро. А посреди двора, едва различимый в темноте, стоял сам Бернсон, чутко прислушиваясь: кто бы это мог быть?

— Славная девочка, — произнес задумчиво Рейнис, когда они подъезжали к своему дому.

— Студентка, — бросил Харис, считая, что этим все сказано.

У них в комнате сидел Язеп, о чем-то рассуждая с Каспаром. Его круглое лицо покойно, неподвижно, как маска, взгляд лениво ощупал одного, другого.

— Я салату вам принес, — сказал он. — А то сохнуть начинает в огороде, скоро совсем отойдет. Вон в глиняной миске. Смешал с простоквашей.

Дыхание у Язепа тяжелое, мерное. Он сидит на скамейке, положив ладони на колени.

— Окошко бы надо прикрыть, — добавляет он. — А то бабочки летят на свет, окаянные. И чего их тянет крылья себе подпалить… Совсем дурные…

— Мы ехали вместе с Юстиной, — сказал Рейнис. — Она, Каспар, спрашивала о тебе.

6

Рабочая неделя начиналась с понедельника, а понедельник в леспромхозе начинался с того, что лесорубы, шоферы, механики, кладовщики, — все, кому случалось в тот день быть в поселке, сходились на просторный двор и там садились кто куда — в кузовы машин, на тракторы, в прицепы, а то просто на землю, прислонившись к колесам грузовика. И тогда заместитель директора, он же парторг, полчаса рассказывал о важнейших событиях международной жизни, а затем говорил директор о том, что было сделано на всех лесосеках, на складах за прошедшую неделю и что предстояло выполнить в текущую.

На этот раз настроение директора с раннего утра было чем-то испорчено. Глядел он сердито, говорил отрывисто, то и дело повторялся и часто утирал бритый затылок клетчатым платком. День обещал быть жарким.

— Сегодня Старик опять сцепился с Япинем, — шепнул Харис Каспару.

Каспар поискал глазами Япиня, но его нигде не было видно — наверное, забрался в тенек. Он увидел его позже, после того как закончилось собрание и все машины разъехались по лесосекам. Каспару нужно было отыскать одну гайку, и он отправился на задний двор, где между стеной гаража и забором находилась свалка. Не ожидая здесь кого-нибудь встретить, он даже вздрогнул, чуть не натолкнувшись на человека. Тот стоял, прижавшись лбом к кирпичной стене: его тело обмякло, одна рука висела беспомощно, и, казалось, не будь этой стены, он бы рухнул в крапиву, густо покрывавшую землю.

Япинь, бравый Япинь, стоял в этом укромном уголке, и большие, как горошины, слезы катились по его щекам. Он и не пытался их сдерживать. Громко, как маленький, всхлипывал, и плечи его дрожали, будто в ознобе.

Каспар на цыпочках отступил назад и тихо вернулся к машине. Сам того не желая, он заглянул в душу человека и был озадачен: он впервые увидел плачущего мужчину. Тут было что-то необычное, из ряда вон выходящее. Каспар подумал о том, насколько Япинь, в сущности, одинок. Страшно такое одиночество, но кого винить, на кого пожаловаться? Жизнь идет вперед, диктует свои законы и тех, кто не желает с ними считаться, бьет жестоко. Да, винить тут некого.

— Что-нибудь случилось? — спросил Рейнис. — У тебя такой вид, словно ты шарахнулся лбом об стену.

— Ничего не случилось, — ответил Каспар. — Просто задумался.

— Что ж, занятие полезное. Но может, все-таки поедем? От одних раздумий мало проку, сам знаешь. Надо еще что-то делать.

Надо было ехать. Дорога предстояла дальняя — километров шестьдесят, — там в Силене, на лесопилке, вышел из строя мотор электростанции. Запасные части погружены, в бак залит бензин, наряд и путевка в кармане — чего же еще? Каспар сел за руль, и снова пыльная, латаная и перелатанная зеленая мастерская на колесах неторопливо покатила за ворота.

— Когда вас ждать-то? — крикнул им вслед Язеп из своей сторожки.

— Кто его знает, — отозвался Рейнис, — может, поздно вечером, а может, и завтра.

За воротами, размахивая конвертом, стояла одна из конторщиц.

— Вам письмо, — сказала она, с любопытством и почтением поглядывая на Рейниса, словно был он не простым механиком, а весьма значительным лицом и эту замасленную одежду надел лишь для того, чтобы кое-кого ввести в заблуждение.

На конверте стояло название газеты и адрес редакции. Обрадованный Рейнис поспешил спрятать письмо в карман. Он испытывал прилив радости всякий раз, когда получал конверт с таким штампом в нижнем левом углу. Они были вестью из другого, для него недоступного мира, где живут умные, великодушные люди; он посредственность, не стоит даже их мизинца. О них, об этих людях, часто пишут в газетах, они сами сочиняют стихи, издают книги. И вот посмотри: выбрали-таки время написать и ему, простому, незаметному человеку, в далекий леспромхоз.

— Покажи, чего тебе там пишут? — сказал Каспар, не спуская глаз с дороги.

— Куда спешить, — ответил Рейнис, краснея. Ему казалось, он проявит неуважение к авторам письма и всей редакции, если просто возьмет разорвет конверт и прочтет письмо. Лучше он сделает это, когда останется один, когда даже Каспара не будет рядом. Но письмо не выходило у него из ума, рука тянулась к конверту — хотя бы просто пощупать.

На станции сделали остановку, чтобы купить сигарет и чего-нибудь съестного. А при выходе из магазина они столкнулись с Юстиной. Произошло это настолько неожиданно, что сначала все растерялись и не знали, кто кому должен уступить дорогу и что говорить. Первой опомнилась Юстина, протянула руку Рейнису, как старому знакомому, но тут же отдернула ее и весело сказала:

— Нельзя через порог. А то поссоримся. Идемте на улицу.

Каспар в первый раз держал руку Юстины в своей. У нее была узкая ладонь и крепкие пальцы. Почему-то он подумал о волнах Даугавы и ладонях, их рассекающих.

— Как поживаете? — спросил он, задержав в своей руке ее руку немного дольше, чем положено.

— Я? Могла бы и лучше, — просто ответила она. — Но вы-то, видно, ужасно заняты. Нет времени даже фильм досмотреть…

Каспар молчал. Он несмело посмотрел Юстине в глаза, — они были совершенно серьезны и глядели с легким укором.

— И куда вы теперь направляетесь? — спросила Юстина.

— В Силену, — ответил Рейнис.

— О! Возьмите меня с собой! — воскликнула она и хлопнула от радости в ладоши. — Никогда не была в Силене. Возьмете? — упрашивала Юстина, глядя то на Каспара, то на Рейниса.

— Наш фургон не очень комфортабельный, — произнес задумчиво Рейнис. — А впрочем…

— Я вам не помешаю, буду сидеть в кузове, а вы забудьте обо мне, считайте, что меня не существует.

— Хорошо, — сказал Каспар. — Постараемся.

Он распахнул заднюю дверцу и спустил ступеньки. Этот домик на колесах был не так уж плох. Тесновато, правда, — много места занимал верстак с тисками и дрелью, — но были здесь и свои удобства. Поближе к кабине стоял старенький, но еще упругий диванчик, обитый коричневым дерматином, его сняли с отслужившей свой век машины. Там же над кабиной было приделано окошко, в которое при желании можно было посмотреть на мир.

— Я запру вас, — сказал Каспар. — Иначе дверь может раскрыться на ходу.

— Хорошо, буду вашей пленницей, — ответила Юстина, забираясь в кузов. — Только сначала отвезите меня домой, надо предупредить, что уезжаю.

— Какой солнечный день, — сказал Каспар, когда они, заехав к Юстине, выбрались уже на шоссе. — И вообще лето нынче прекрасное, — добавил он таким тоном, будто делал открытие. — Смотри, какая красота кругом.

Но Рейнис его не слышал. Ему было не до красот природы: он читал письмо, то самое, со штампом рижской редакции.

— Послушай, — сказал он. — Тебя это тоже касается, ты, пожалуй, главный виновник всего. «Уважаемый товарищ, — читал Рейнис. — Вашу басню «Пресмыкалка и Булка» использовать не сможем. Судя по этой работе, Вы плохо знаете жизнь. Иначе как объяснить тот факт, что из нашего светлого сегодня Вы выбрали как раз те отрицательные явления, которые для него не характерны. Кроме того, вы даете людям оскорбительные прозвища: Пресмыкалка, Булка…

Мой Вам совет: изучайте жизнь не из окна кабинета, а старайтесь проникнуть в самую гущу ее, тогда не будет таких вот надуманных побасенок. А задатки поэта в Вас, несомненно, есть».

Каспар тихо свистнул и покосился на друга. Худое лицо Рейниса омрачилось, губы плотно сжались, глаза сузились, точно свет стал слишком ярким. С напускным спокойствием он свернул конверт и спрятал его в карман.

— Что же теперь?.. — спросил Каспар. — Вот ведь…

Не зная, как утешить приятеля, он замолчал и вдруг чуть не подскочил от удивления: Рейнис смеялся, смеялся от души, весело и заразительно.

«Лучше, конечно, смеяться, — подумал Каспар, — так оно легче. Только что тут смешного?»

— Дай-ка я сяду за руль, — немного успокоившись, проговорил Рейнис. — Постараюсь проникнуть в самую гущу жизни.

Каспар остановил машину. Вышли проведать, как себя чувствует Юстина. Открыли дверцу, Юстина шагнула навстречу.

— Чему вы так громко смеялись? — спросила она.

— У нас великолепное настроение, — пояснил Рейнис. — А у вас?

— И у меня. Хотя я не смеялась.

— Ну что ж, путешествие продолжается.

Теперь Каспар сидел без дела, положив руки на колени, глядя на бегущую навстречу дорогу. Рейнис переключил скорость, и машина медленно, вся дрожа от усилий, стала забираться на крутой пригорок. Казалось, за ним кончится земля и будет только голубое небо. Но с вершины открылись новые просторы, словно новая страница огромной книги, и ее предстояло прочесть. Каспар вдруг подумал, что теперь вместе с ним и Юстина любуется ясным небосводом и для нее с каждого пригорка открывается новая страница этой волнующей книги.

По одну сторону дороги лежало поле со стогами сена. Трактор тянул громоздкую фуру, и двое крепких парней загружали ее сухим, как порох, клевером, а две девушки уминали его. Тракторист размахивал руками, что-то объясняя девушкам, — очевидно, как лучше укладывать, чтобы воз не накренился. И Каспар знал, что и Юстина любуется этим полем, возом и этими девушками.

Потом миновали луг, где пестро одетые женщины сгребали в копны сено. Старичок неторопливо прошел по лугу и остановился в тени раскидистой березы. Подняв к губам глиняный кувшин, он запрокинул голову и долго пил. Каспару казалось, он видит, как по его белой бороде катятся капли, стекают на обнаженную грудь, облипшую сухими лепестками и травинками.

Каспар знал, что и Юстина любуется полем, лугом, стариком косарем, березой и глиняным кувшином. Ему стало так хорошо и уж не хотелось ни о чем думать.

— Все же самое прекрасное в мире — человек, — сказал Каспар и поймал себя на том, что думает о Юстине.

— Что ты сказал? — переспросил Рейнис. — Ах, человек… Это верно, — продолжал он серьезно, хотя Каспар опасался, что друг его поднимет на смех. Рейнис не очень-то любил звучные истины. — Наверное, они все-таки правы. Я про стихи говорю. Не выходит у меня, как нужно. Видно, не умею писать. Будь стихи хороши, их бы сразу напечатали. Хорошее от плохого любой дурак отличит. Придется еще попробовать. Правда?

— Обязательно попробуй. Может, теперь не про Булку? Я утром видел Япиня… — И Каспар рассказал о том, что было сегодня у гаража.

— Так ему и нужно, — после некоторого раздумья произнес Рейнис. — Не я своими баснями, так другой проучил этого пижона. Справедливость восторжествовала. Ну да ладно, что было, то было — и больше об этом не вспоминать. Надо смотреть вперед.

— Правильно, Рейнис, только вперед.

— А странно: Юстина едет вместе с нами. Что ты на это скажешь, Каспар?

— Я? А что я могу сказать? Не мешало бы нам где-нибудь пообедать.

— Ты все чаще начинаешь высказывать дельные мысли. Действительно, нельзя же девушку голодом морить.

Из-за пригорка показались крыши небольшого городка, верхушки яблонь, вишен, и наконец, как грибы, пошли расти домики. Солнце раскалило их белые стены, люди старались держаться в тени. Машина выбралась на асфальт и мягко покатила к центру, где напротив универмага помещалась столовая. Освободив Юстину из заточения, они направились в столовую и отыскали в тихой прохладной комнате свободный столик.

— Тут чисто до неприличия, — заметил Рейнис, переводя взгляд со снежно-белой скатертина свою одежду.

Юстина рассмеялась, и все почувствовали себя свободней, словно им уже не раз доводилось обедать вместе.

— Вы сегодня жутко разговорчивы, — сказала она. — А помните, когда мы возвращались из кино, слова ведь не молвили.

— Я не любитель много говорить. Поэтому кое-кто считает меня попросту дуралеем. Так зачем лишний раз доказывать, что люди правы?

Юстина с интересом взглянула на Рейниса. Каспар беспокойно задвигался. Ему казалось, что Рейнис, расстроенный письмом, чересчур на себя наговаривает. Он хотел было сказать, что Рейнис пишет стихи, и добавить еще что-то, но раздумал: к чему доказывать, что человек хороший. В этом нужно самому убедиться. Пускай она познакомится с ним поближе и сделает свои выводы.

— У вас интересная работа, все время в пути, всегда видите что-то новое, встречаетесь с людьми, — сказала Юстина. — Попадется вам речка — можно остановиться, искупаться, проезжаете лесом — можно ягод набрать. Отлично!

— Отлично, — согласился Каспар. — Но это еще не работа, за езду нам денег не платят. Работа же у нас всегда одна — чинить машины и моторы.

— Чинить до одури, — вставил Рейнис.

— И все же это лучше, чем торчать в какой-нибудь прокопченной мастерской, — не уступала Юстина. — Если бы я не училась, непременно подыскала бы себе работу, чтобы чаще быть в дороге.

Рейнис усмехнулся и принялся помешивать суп. Каспар догадался: ему чем-то не понравились слова Юстины. Чтобы прервать неловкое молчание, Каспар сказал:

— Летом в самом деле здорово, но, видно, так устроен человек: ему всегда чего-то не хватает. Как это, Рейнис, говорится в той русской пословице? Хорошо там, где нас нет! Так?

— Да вроде.

— Какие мы все умные! — воскликнула Юстина. — Как боги Олимпа. Только бород недостает и скипетров.

Рейнис ощупал свой подбородок, словно желая убедиться, не отросла ли за день борода. Потом взглянул на смуглое бархатистое лицо Юстины, ее веселые темные глаза и улыбнулся совсем по-мальчишески. Улыбнулся и Каспар.

Пообедав, они вышли на площадь, щурясь от яркого света. Рейнис попросил подождать его и, перебежав площадь, скрылся в магазине. Каспар стоял рядом с Юстиной, чувствуя робость, почти страх. Ему до смерти хотелось броситься вслед за Рейнисом, но он набрался храбрости и сказал беспечно:

— Я ждал вас тогда у эстрады. Только вернулся с работы, и сразу туда. Но вы не пришли.

Юстина, наклонив голову, рисовала на песке носком ей одной понятные письмена. На ней были теннисные тапочки, недавно начищенные мелом.

— Значит, ждали? — спросила она, не поднимая головы.

— Ждал, — ответил Каспар, — но песни так и не услышал. Помните?

— Значит, ждали, — повторила она, будто про себя, и, перечеркнув свои загадочные письмена, выпрямилась, откинула спадавшие на лицо волосы. — Д вы часто назначаете девушкам свидания? И почему именно мне?

— Я никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь так пел. И, кроме того, я не мог иначе. Я должен был пойти.

Зажав под мышкой несколько книжек, возвратился Рейнис.

— Стихи? — спросил Каспар.

— Нет, — ответил Рейнис. — О ракетах и реактивных двигателях. Новинки. Наша библиотека, наверное, еще не получила. Отвезу их тому мальчугану, что строил реактивный самолет. Подарю своему другу Рудису. Кто знает, может, и правда Ломоносовым станет.

Теперь за руль сел Каспар, хотя ехать оставалось недолго. Едва выбрались за город, Рейнис затянул песню. Пел он, как всегда, безжалостно перевирая мелодию. «Прекрасны годы молодые, но их уж не вернуть…» Однако Каспар сидел как ни в чем не бывало. Тогда Рейнис запел еще громче и, лишь убедившись, что Каспар с головой погрузился в сладкие грезы и его ничем не пронять, замолчал.

— А верно, Каспар, что влюбленного бог прежде всего лишает разума? — спросил он.

— Судя по тебе, так оно и есть. Ты, по-моему, как раз на грани.

— Я тут ни при чем. Тебя спрашиваю, именно тебя.

Теперь он говорил серьезно.

— Знаешь, она довольно непосредственна, но именно поэтому, должно быть, та еще штучка. Когда я за столом… — И тут Рейнис осекся, покраснел. Он вспомнил слова Юстины: «Нехорошо за глаза людей оговаривать»… Так она сказала Харису.

«Нечестно, — подумал Рейнис. — А еще стишки сочиняю, других поучаю». И, словно оправдываясь, сказал Каспару: — Юстина такая, какая есть. Она славная, вот что я хотел тебе сказать. Я ее уважаю.

Каспар ничего не понял, однако кивнул в знак согласия. Рассуждать было некогда: машина тащилась по избитой колее, ведущей к железнодорожной ветке, где стояла невзрачная постройка — с виду сарай, только с окнами. Это и была электростанция. Оттуда доносился негромкий стук мотора. Дальше, за штабелями свежих досок, виднелись еще два таких же продолговатых строения, но там было тихо, они казались заброшенными.

Рейниса и Каспара, по-видимому, тут ждали. Едва машина остановилась, невесть откуда выскочил коренастый парень в синем комбинезоне. Он подошел к ним и крепко, словно закадычным друзьям, пожал руки Каспару и Рейнису. На Юстину он глянул раз, да и то мельком, и потом не обращал на нее никакого внимания.

Втроем они отправились на электростанцию, а Юстина, не зная, что делать, пошла за ними. В первой комнате у стены стоял верстак с разными приспособлениями и инструментом. За этой комнатой следовала другая, белая и чистая, как больничная палата. Здесь пыхтел моторчик, приводивший в движение генератор, который, в свою очередь, подавал ток на склад. Но стоявшие рядом дизель и большой генератор не работали: потому-то было так тихо в соседних постройках — деревообрабатывающих цехах. Не было электричества, молчали станки. Каспар, Рейнис и тот, кто ведал всеми этими механизмами, принялись ощупывать, выслушивать мотор, как доктора больного. Изредка они обменивались скупыми, непонятными Юстине фразами. То один, то другой выбегал в соседнюю комнату за нужным инструментом, и Юстина, видя, что она тут лишняя, решила побродить по окрестностям.

— Ведь вы не забудете меня, не оставите здесь одну? — сказала она.

Каспар виновато поднял голову. В самом деле, Юстине скучно. И очень хорошо, что она сама придумала, чем заняться. У них времени нет ее развлекать.

— Сходите погуляйте, — сказал он приветливо. — И не бойтесь, мы вас не оставим.

Она вышла во двор. Здесь все было так своеобразно, интересно. За железнодорожной веткой напротив электростанции поднимался подлесок, дальше, за кривыми сосенками, затаилось зловещее болото; дурманяще пахло багульником и горечью настоявшихся в ржавой воде трав. Поросшая редкой колючей травой земля была искромсана, исковеркана, как поле боя. Видно, здесь в весеннюю распутицу погуляли леспромхозовские тягачи… Рядом был склад. На эстакаде лежали стволы осин, берез, елей. Рабочий электропилой разрезал их на части, а старик с длинноногим подростком укладывали чурбаки на тележку и отвозили их к вагонам, где сбрасывали березу и ель, осину же везли чуть подальше, и там дровосеки кололи ее на дрова.

Юстина наблюдала за работой пильщика. Перед ним лежала длинная-предлинная осина, а он и бровью не повел, сдвинул шапку на затылок, и пила с визгом и шипением врезалась в дерево. Полетели белые и влажные опилки. Осина гудела, звенела, дрожала, и можно было услышать, почувствовать, как стальные зубья разрывают древесную плоть.

Старик грузчик присел закурить и, доставая из кармана папиросы, с интересом поглядывал на Юстину. У него были слегка раскосые, плутоватые глаза и широкий, утиный нос, облупившийся на солнце. Одет он был в зеленую брезентовую куртку, такую же, как у всех рабочих, и в старые галифе — заплатка на заплатке, — а на голове затасканная с помятым козырьком немецкая фуражка военного образца.

— Вы, барышня, случайно не из экспедиции? — осведомился он. — Из той, что всякие стишки да песенки записывает? В прошлом году одна экспедиция тут разъезжала. На славу поработали. Хотели, чтоб и я им чего-нибудь рассказал. Но у меня песни-то все больше озорные. Не годятся, говорят. Бумага, мол, не выдержит. Что делать! Не надо, так не надо.

Юстина объяснила, что она здесь случайно. Но старик сначала, видно, не поверил. Юнец, его помощник, так и увивался вокруг них, ловя каждое слово, и невесть почему ухмылялся про себя.

— Ну-ну, — протянул старик, — может быть, может быть… Только про того вон человечка надо, ей-богу, написать! — И он указал на такого же старика, как и он, а то и постарше. — Вот орел был в свое время! Теперь таких нет. В первую мировую был прапорщиком в русской армии, а я, значит, при нем денщиком. Ну вот. Пригласил нас как-то на бал важный русский барин, князь, самого царя дальний родственник. Оседлали мы коней, честь честью, и в именье к князю. Там все золотом переливается, разные графы, генералы, высочества. А мой-то с первого взгляда княжне приглянулся. Девица лет восемнадцати, писаная красавица, волосы черные, глаза черные, прямо ночь кромешная. И он тоже от нее ни на шаг, весь вечер танцует с ней да с ней. Ну вот. В полночь подходит он ко мне и шепчет: «Выводи коней, заряжай пистолеты и будь ко всему готов». Как пробили часы двенадцать, гляжу, выходит он с княжной из дворца, поднял ее — и в седло. Как сейчас помню, на ней белое платье, а на ножках золотые туфельки. Прапорщик говорит мне: «Будет погоня — стреляй не раздумывая». Проскакали мы той ночью, дай бог не соврать, верст пятьдесят. Ну, ждем, что будет. Через неделю папочка в карете пожаловал. Ощетинился: «Подлец, — рычит, — что ты сделал с моей дочерью, пристрелю как паршивую собаку». А дочка бух ему в ноги: «Батюшка, не троньте его, жить без него не могу». Так и уехал папочка ни с чем. А мой-то прапорщик и по сей день живет с княжной душа в душу. И подумать — ни у кого здесь нет такой знатной жены. Ну скажите, барышня, разве это не любовь? Бросить дом отцовский, богатство и уйти с прапорщиком, человеком простым, незнатным. Вот ведь какие вещи бывают на свете.

Сам старикашка расчувствовался, на глазах у него выступили слезы. Он проворно смахнул их ладонью и, отвернувшись, высморкался.

К складу подъехала машина с бревнами. Щуплый шоферишка выскочил из кабины и накинулся на старика: почему с эстакады бревна не убраны, как ему теперь разгружаться? Старик затянулся еще раз, отбросил в сторону окурок и только тогда не спеша стал подниматься.

— Ну чего расшумелся! — закричал он. — Возьму вот испугаюсь, да так, что с места не сдвинусь. И куда ж ты, лиходей, подъехал? Комлями-то надо в ту сторону. Как же в вагон их будешь грузить, если комли у всех в одну сторону?

Юстина спустилась по склону к полотну, железной дороги, где работали дровосеки. Было как-то неловко идти туда ради того, чтобы взглянуть на человека, похитившего княжну, однако любопытство одержало верх. С виду в старике не было ничего особенного, — пожалуй, в иных обстоятельствах его внешность показалась бы Юстине отталкивающей. Седые вихры до того запущены, можно подумать, он давным-давно забыл, что такое парикмахерская, по лицу, изрытому оспой, градом катился пот, и немытая целую вечность рубаха тоже пестрела пятнами пота. Но Юстина видела другое. Разве мог простой смертный умчать на коне княжну? Конечно, под этой невзрачной наружностью скрывался незаурядный характер.

Старый дровосек, не торопясь, установил осиновую чурку и всадил в нее топор. Потом взял деревянную колотушку и, кряхтя, стал дубасить ею по обуху. Но удары получались слабые, так, пошлепыванье. Наконец, отбросив в сторону поленья, он укрылся в тень, шаря по карманам курево. Юстина старалась представить, каким он был в молодости, но это было не так просто. Верно, годы сделали свое дело. А жаль…

И все-таки на душе стало светло, точно самую глубь ее осветило солнце, сегодня особенно лучезарное. Она, пожалуй, могла бы расцеловать этого человека! Умчать княжну… Нет, Япинь ни за что бы не решился на такое, разве Каспар… И она представила Каспара на месте старика. Может, в молодости он был таким. Да, да, именно таким.

До вечера было еще далеко, и Юстина решила прогуляться по разъезженной от шин и гусениц дороге. Сначала дорога подвела ее к болоту, потом повернула на старую вырубку, где разросся напористый молодняк, и, наконец, скрылась в сумраке елового леса. На вырубке вокруг старых пней поднимался малинник, маня спелыми ягодами. Юстина собирала их, продираясь сквозь гущу кустарника. Иногда она замирала, прислушивалась. Кругом такая тишь, от нее звенело в ушах, роились мошки, гудя, проносились оводы, в заросшей, обвалившейся канавке стыла бурая вода, настоянная на прошлогодней листве и подгнивших сучьях, а поверху сновали длинноусые пауки и черные юркие жучки.

Юстина была одна в этом зеленом царстве, но совсем не чувствовала одиночества. И здесь ключом била жизнь, — правда, жизнь несколько иная, невидимая. Юстина вскинула руки, словно пытаясь поймать луч солнца, потом громко вскрикнула, — захотелось услышать эхо. Но лес безмолвствовал. Не слыхать топота коня, проскакавшего полсотни верст с похищенной княжной. Вот это любовь, чистая, как музыка, легкая, как бег облаков, и вечная, как солнце!

Лес, казалось, звал к себе, звал познакомиться, и Юстина услышала его молчаливый зов. Древние ели, словно опахала, распластали над нею ветви с серебристыми иглами, зеленый мох мягким ковром лежал под ногами. Приникшие к земле кустики черники в упор смотрели на нее своими черными глазами — стоило лишь нагнуться.

Вырубка осталась позади, а Юстина, размечтавшись, уходила все дальше в глубь лесного царства. Неожиданно что-то случилось: небо стали заволакивать черные тучи, они росли, сгущались, застилая солнце. В кронах елей темнели сумерки. А лес по-прежнему был безмолвен. И вдруг, в одно мгновение он ожил — зашептался, затрещал, застонал, закричал на разные голоса. Деревья закачались, цепляясь друг за друга, напрягаясь из последних сил. Потом, будто по команде, разом стихли, присмирели, в немом молчании был слышен невнятный шорох где-то в глубине ветвей и мхов.

Застучали крупные капли дождя. Содрогаясь, прокатился гром.

Юстина бросилась бежать, не разбирая дороги. На пути попался лужок с полуразвалившимся сараем. Едва она успела юркнуть за покосившуюся дверь, как позади стеной обрушился ливень. Она протянула руку навстречу струям, и они разлетались у нее на ладони в тысячи дождинок. Ласточки, ликуя, по-прежнему с криком и писком носились над лугом. Как хорошо мчаться на горячем скакуне сквозь этот ливень, — и пусть с размаху бьют тяжелые капли, полосуют мокрые ветви, пусть грязь летит из-под копыт.

По сумрачному лесу, точно сброшенное с неба облако, блуждал туман. Близился вечер, отворяя в небе светлые оконца. Дождь утихал, и Юстина, отыскав дорогу, зашагала на склад. Она шла в радостном упоении, казалось, что сегодня ей открылась какая-то особенная правда. Юстине не терпелось поделиться радостью со своими спутниками, рассказать про необыкновенного дровосека, про лес, про бурю, про то, как ей хорошо.

А на станции ничего не изменилось, только мотор был разобран, и все суетились вокруг него. Юстина прислонилась к стене. Те трое были слишком заняты, чтобы заметить ее. Но через некоторое время Каспар спросил, где она так долго пропадала, и Юстина улыбнулась ему с благодарностью.

Скоро стемнело, и работу прекратили. Каспар был озабочен, сказал, что придется заночевать: осталось совсем немного, из-за таких пустяков нет смысла утром снова тащиться сюда. Юстина не возражала: здесь ей больше нравилось, чем дома, только пусть они послушают, что сегодня с ней приключилось. И пока они мыли в керосине руки, Юстина рассказала о дровосеке и его княжне. Однако не успела она закончить, как парень разразился хохотом.

— Попались вы на удочку, — проговорил он, давясь смехом. — Да ведь это же известный трепач, другого такого не сыщете. Его только слушай. Пойдет молоть, не остановишь. И уйти не уйдешь, схватит за пуговицу, держит. А вырвешься, дашь ходу, забежит вперед и трещит, трещит без умолку… Иногда ему братва в пивной поставит кружку, чтобы позабавил. Так, значит, дружок его княжну похитил? И прапорщиком был? Да он вовсе и не женат! Оба забулдыги — два сапога. Вчера тут куролесили, нахлестались вдрызг. Как это они на работу еще вышли. Просто удивляюсь!

— Ну-у! — протянул Каспар. — Бывают же люди.

Юстина засмеялась, но ей было совсем не смешно, и смех звучал неестественно. Ей хотелось все обратить в шутку, чтобы никто не подумал, будто она поверила этому старику. Забавный анекдот — и только. И все же было обидно: ее одурачили — как маленькой девочке вместо конфетки подсунули деревяшку, обернутую в красивый фантик. А она-то ходила по вырубке, напевая, стояла в дверях сарая, восторгалась дождем. Наивная!

Волосы, одежда, тапочки еще были влажные, и ей стало холодно. Теперь бы она с удовольствием вернулась домой. Все вдруг сделалось серым, некрасивым, незначительным. Вспомнив рыхлое и потное лицо дровосека, представив себе желтые, гнилые зубы старикашки, его шепелявую речь, Юстина вздрогнула от отвращения. К счастью, никто больше не вспоминал об этом, и ей не нужно было смеяться, прикидываясь веселой. Но куда девался ясный, солнечный день, куда девалась радость?

Местный парень простился и ушел, они остались втроем. Рейнис набрал щепок, прутьев и сложил на обочине дороги костер, но огонь не хотел разгораться. Подлили бензина. Высоко вскинулось пламя, сгустив вечерние сумерки. Пламя было красное с гребнем копоти. Каспар принес два чурбака и поставил их у огня. Потом достал сверток и разделил его содержимое на три части. Юстина взяла свою долю, но свинина была жесткая, хлеб соленый, и все вместе пахло керосином. Однако надо было есть, чтобы не обидеть ребят.

— Как подошва, — проворчал Рейнис и, наколов на прутик свой кусок, сунул его в огонь. Сало, потрескивая, капало на угли, и там вспыхивали синие огоньки.

Юстина с Каспаром последовали его примеру. Юстина любовалась игрою теней на лице Каспара. Временами лицо его как будто удалялось, отступая в темноту, потом возвращалось при новых вспышках костра. Вот оно, будто отлитое из бронзы: широкий лоб, умные, добрые глаза. А вот усталое, слегка осунувшееся, с четкой линией рта. Потом нежное лицо мечтателя, влюбленного. Каждый отблеск, каждая вспышка пламени открывали в нем что-то новое. «Так кто же ты, Каспар? Почему пересеклись наши дороги и где им суждено разойтись? А может, им и незачем расходиться?»

— Вы устали, — сказал Каспар.

— Да, — послушно ответила Юстина.

— Спать будете в машине на диване. Там тепло.

— А вы?

— О нас не беспокойтесь. Мы ко всему привыкли, — сказал Рейнис.

Юстина ушла. Костер угасал.

— Возможно, я мало пишу стихов, — сказал Рейнис. — Потому и не получается как следует. Что, если поднажать, так, чтобы каждый вечер? Для практики?

— Это дело. Напиши о том, что рассказала Юстина. Про бал, про княжну, как скакали ночью… Поэты увлекаются такими вещами.

— Нет, Каспар, я буду писать не об этом. Надо о другом. Я напишу про Юстину.

— Про Юстину? Почему?

Рейнис не ответил. Он поднялся, глянул на небо. По нему ползли хмурые тучи, наплывал на землю беспросветный мрак — вот-вот проглотит их костерец.

И утро выдалось пасмурное. Когда Юстина проснулась, на станции уже звенели голоса, стучали молотки.

На лесоскладе ухали бревна, ревел грузовик, вступив в единоборство с раскисшей дорогой, кто-то что-то кричал, но слов не разобрать: уносил ветер. Так, наверное, тут начиналось утро — осенью, зимой и летом… Ежедневно одно и то же… В получку люди с благоговением пересчитывают заскорузлыми пальцами каждый засаленный рубль, протянутый кассиром, и вступают в перебранку из-за каждого пятака, — попробуй недодай! И так всю жизнь… Она провела здесь один день, в этой богом забытой стороне, но и этого довольно. Какое мерзкое болото, какие жалкие, наскоро сколоченные лачуги, громко именуемые электростанцией и деревообрабатывающим цехом. И больше ничего: дюжина-другая рабочих, болото, лес, железнодорожная ветка… Как вчера она могла не заметить этого, будто смотрела чужими глазами…

Юстине было скучно, она не знала, чем занять себя, на склад не смела показаться. Там сейчас, конечно, потешаются над барышней, так ловко одураченной. И на электростанцию идти не хотелось — только мешать. На мгновение она представила, что будет здесь всю жизнь, всегда, и сразу почувствовала мучительную тоску по Риге, институту, товарищам, лекциям Что бы с ней стало? Страшно подумать. Ей тут не заработать даже на черный хлеб, ведь она ничего не умела, самого простого, чем занимался тот гнусный старик, не говоря уж о других. Она ходила бы рваная, грязная, немытая и вечно бы считала копейки… Нет, подобная жизнь не для нее. Читать о ней, восхищаться ею — это дело другое, но… Может, эти люди и заслужили того, чтобы их прославили. Но самой так жить? Ни за что. Она не героиня, нет. Ну и ладно… Что бы там ни говорили про ее родителей, как бы криво люди ни смотрели на отца, все же он создал ей условия для другой жизни, и спасибо ему. Сколько раз она мысленно корила, осуждала отца, сколько раз ей хотелось уйти из дома, но если хорошенько подумать, сравнить…

Юстина вздрогнула: на электростанции затарахтел мотор. Из круглой жестяной трубы повалил черный, вонючий дым, и ей пришлось встать с наветренной стороны. Между тем мотор заработал мерно и уверенно, словно настроился на длительный бег. Дым постепенно рассеялся, а над дверью станции, на соседних столбах вспыхнули лампочки, хотя был еще день.

Каспар, Рейнис и тот местный механик вышли во двор. Они вытирали руки о ветошь, что-то деловито обсуждали. Потом Рейнис исчез, а Каспар стал укладывать в машину инструмент. Вскоре Рейнис вернулся. Он тащил ось вагонетки с парой колес.

— Подойдет? — осведомился он.

— Конечно, — отозвался парень. — Пускай поднимает на здоровье.

И ось уложили в машину. Стали прощаться. Парень долго тряс руки механикам. Юстине руки он не подал.

— Боюсь запачкать. До свидания. — И рассмеялся.

Юстина сразу догадалась, почему он смеется, но промолчала. «Встретить бы тебя в Риге, в институтском коридоре, — подумала она, — тогда бы посмеялась я. Или вообще не обратила бы внимания, прошла и даже не взглянула».

7

— Такой маленький лужок у дороги — да ты знаешь, сколько раз мимо ездил. Не сказать, чтоб много было сена, стожков пять или шесть, в общем, хороший воз наберется. Так вот, притормозил он там машину, уж не знаю зачем — то ли воды зачерпнуть, в радиатор долить, то ли что еще… Только тут, как на грех, новая учительница на велосипеде проезжала. Он, значит, шутки ради сначала и спроси ее, не нужно ли ей сено, дешево продаст. Учительница, конечно, рада-радешенька. Как не нужно! Ну, и тут же ударили по рукам. Заплатила ему деньги. Бернсон укатил. А учительница раздобыла лошадь, собралась вечером сено везти домой. Нагрузила воз, вдруг бегут колхозники: как смеешь колхозное добро разворовывать, не стыдно, а еще интеллигентный человек. И такой тут тарарам поднялся, упаси господи! Один орет, другой вопит. Откуда ни возьмись уполномоченный милиции. Разобрался и вместе с учительницей к Бернсону. Сразу смекнул, где искать виновного. А Бернсон пожимает плечами: «Милая дамочка, я вас в первый раз вижу. Натворили дел, но при чем тут я? Знать не знаю никакого сена — не покупал, не продавал. А будете и дальше приставать, я на вас в суд подам за клевету». Ну что с ним поделаешь? Так ни с чем и уехали. Он им даже кукиш на прощанье показал. А как же — свидетелей нет. Никто ничего не видел.

Язеп беззвучно смеялся, покрякивая. Потом, смахнув набежавшую слезу, проговорил:

— Ну и гусь! Он из-за денег готов у человека глаз вырвать.

Эту историю Каспар слышал уже не раз, да пускай себе Язеп рассказывает, если ему доставляет удовольствие. Соскучился по разговору, всегда один. Однако мысли Каспара витали далеко от Бернсона и сена. Много дней прошло с тех пор, как они вернулись с электростанции, а он больше не виделся с Юстиной. Тогда по дороге домой она была невеселая, на прощание протянула руку и, не сказав ни слова, скрылась за калиткой. Может, она той ночью просто плохо выспалась? Или намокла под дождем, а в машине прохладно…

Сейчас он сидел в комнате вдвоем с Язепом. Харис где-то на задворках, окруженный ребятней, поднимал колеса вагонетки. Рейнис ушел со своим маленьким Ломоносовым. Наверное, сидят в какой-нибудь машине и Рейнис объясняет мальчугану назначение каждого прибора.

— Да-а, и был у него, значит, велосипед, один-единственный на всю округу, — продолжал тем временем Язеп уже другой рассказ, начало которого Каспар прослушал. — Как куда ехать, берет мешок на случай аварии. Чуть что, отвинтил колеса, в мешок за спину, — и домой пешедралом. Тогда во всей волости никто не знал, как этот велосипед починить. Сложной машиной считался. Да-а.

«Что, если отправиться сейчас на берег Даугавы, — думал Каспар, — и медленно пройти весь путь до эстрады, как тогда… Может, все опять повторится — будет Юстина, и песня без слов, и тихий, ласковый вечер. Что, если… Ничем ведь не рискую, абсолютно ничем. Не встречу Юстину — вернусь домой и сяду за книги».

— Куда ты? — спросил Язеп, прерывая рассказ.

— Прогуляюсь немного, — ответил Каспар.

— Дело хорошее, — огорченно протянул Язеп. — Ступай.

Солнце опустилось совсем низко, и его почти закрыла ветка липы. Вечер присмирел в ожидании заката. По двору прошла жена директора, на плече у нее висело коромысло с пустыми ведрами. На пороге склада сидел старик в рубашке и точил пилу — чир, чир. Позади дома звенели голоса — там тренировался Харис.

«К эстраде можно пройти по тропинке, через старый парк. Но это не та дорога. По ней я тогда возвращался домой. Так я, пожалуй, не встречу Юстину», — думал Каспар.

Он пошел по шоссе. Шел и удивлялся, как он мог раньше говорить с друзьями о Юстине, даже обсуждать с Рейнисом ее внешность. А теперь…

Лопухи вдоль дороги, недавно омытые дождем, опять покрылись серым слоем пыли. Машины снуют от зари до зари, перемалывая в порошок гравий, и пыль обволакивает все, что попадется на пути. Но в долину Даугавы ей доступа нет. Просторная, благоуханная долина раскинулась по обе стороны реки и в этот вечерний час светилась спокойными красками. Издали казалось, будто Даугава остановилась отдохнуть после дальней дороги, но такой смирной и безропотной она только прикидывалась. От порогов доносился приглушенный рокот.

Сгорбленная старушка, опираясь на палку, плелась за овцами к двум серым домикам, прилепившимся к самой круче, точно ласточкины гнезда. Домики по самую крышу утопали в яблонях. С того берега отчалил паром — две черные лодки с желтым дощатым настилом и голубыми перилами. На нем — женщина, державшая лошадь за узду, мужчина с мотоциклом и парень с гармошкой. Когда паром причалил, мотоцикл и повозка уехали. Паромщик закурил, облокотившись на перила и поглядывая в воду. Парень с гармошкой прошелся по берегу, присел под кустом ивы и заиграл. Он безбожно фальшивил, не мог взять ни единой верной ноты, что его, видно, не смущало.

«Опять завелся, — подумал Каспар, подходя к реке. — Как это люди берутся за то, что им заведомо не по плечу? И отчего горе-музыкант повадился на наш берег? Наверно, на своем его уже не переносят — вот в чем дело. А он знай себе наяривает…»

И вдруг промелькнула мысль: «А может, и я взял неверную ноту? Наверное, так оно и есть… Чем только все это кончится?»

Теперь Каспар по-иному, сочувственно посмотрел на неутомимого музыканта. «Он играет, и я пойду». Но, приняв такое решение, он не торопился. Зачем? Лучше продлить радостное ожидание, чем поспешить и обнаружить пустую эстраду. Юстины не будет, все это дурачество.

Солнце село, и сразу же с противоположной стороны, из-за леса, выглянул месяц, бледный, неказистый, с перебитым носом. Но у невзрачного светила нашлось достаточно сил перебросить с того берега до середины Даугавы мост, где он, волнистый и таинственный, обрывался, будто у строителей не хватило материала для завершения постройки.

Паромщик, перехватывая трос, поплыл к середине реки и постепенно растворился в сумерках у другого берега. Теперь и Каспар решил не медлить. Шагая, он думал о парне, который остался на этом берегу, — как тот вернется домой? Может, на лодке? А может, своей игрой он зазывал кого-то, для чего и переехал сюда.

Тропинка вела вдоль берега, взбиралась наверх. Та самая тропинка, по которой он тогда поднимался. Но теперь казалось, деревья стояли теснее, и редко-редко сквозь них пробивался свет луны. Каспар шел и твердил про себя: «Юстины не будет, Юстины не будет…» Так оно спокойнее. Если не встретит, скажет себе: «Я знал. И вообще я не думал встречаться с Юстиной, просто вышел проветриться».

Впереди показалась лужайка, серебристый свет, словно звездная пыль, освещал ее; хотелось протянуть руку, поймать этот свет на ладонь. Похорошевший месяц взобрался довольно высоко и стоял на страже ночи, маслянисто-желтый, улыбчивый и беспечный.

Серый угол эстрады, ряды скамеек, дощатый пол, поделенный наискось тенью и светом. Каспар закрыл разгоряченное лицо руками. Взглянул еще раз. На границе света и тени, в полумраке, обхватив руками колени и наклонив голову, сидела девушка. Она казалась привидением — вот-вот растает, стоит произнести слово. Но это была Юстина, только Юстина, и никто другой. Он подошел ближе и позвал ее.

Юстина вздрогнула, встала и, сделав несколько шагов в его сторону, легко спрыгнула с эстрады.

— Я знал, что встречу вас здесь, — сказал он, пьянея и забывая обо всем.

Юстина слабо улыбнулась, но было видно, что и она ему рада.

— Наверное, песню хотите послушать?

— Да, и песню тоже. Она мне повсюду слышится: в небе, в шелесте листьев и вообще…

— На этот раз хочу послушать вашу песню, — отшутилась она и тут же сказала серьезно: — Вы никогда не пытались, глядя на деревья, на луга, на Даугаву, тихонько напевать про себя? Слова не имеют значения, была бы мелодия.

— Нет, не пробовал.

— А я часто так делаю. И, знаете, тогда вдвойне воспринимаешь красоту, потому что не просто видишь ее, а как бы осязаешь. Это так интересно! Чем не рацпредложение? Можете повесить мою фотографию на доску Почета.

— Да, да, — сказал Каспар и замурлыкал, как бы начиная песню. — Видите, у меня не получается. А когда вы поете, я могу слушать часами. Вот тогда я по-настоящему чувствую красоту.

Юстина погрозила ему пальцем, потом, укрывшись в тени дуба, огляделась вокруг себя.

— Какой вечер… Так и кажется, будто время остановилось и слушает голос вечности. Сидеть бы здесь, отсчитывая годы. Насчитать миллион таких вот вечеров, а потом самой превратиться в прибрежную скалу. Или нет, я хотела бы быть лесной королевой, а это был бы мой замок, я принимала бы в нем гостей. Смотрите, сколько тут дверей, — входите, они все открыты.

Месяц настелил меж деревьев узкие причудливые дорожки, раскатал лунные ковры. Одни двери распахнуты, другие все еще запечатаны тьмой. И Юстина вошла в свои покои, где стенами служили стволы могучих лип и дубов, а сводами — густая сень ветвей. Каспар следовал за ней. Одна комната сменяла другую, из тесных коридоров они переходили в просторные залы, и тогда Каспар шел рядом с Юстиной. Потом они опять вступали в темные, таинственные лабиринты, такие узкие, что прохладные от росы листья ласкали их руки, лица, грудь. Юстина шла впереди, это был ее дворец, и она показывала дорогу.

Вскоре они очутились на окраине парка, за ним начинался колхозный фруктовый сад, еще дальше смутно проступали кроны старых лип, тех самых, что росли вокруг дома Каспара. Сам же дом в лунном свете был нем и тих, как покинутый корабль, ни в одном окне не мерцал огонек, все уснули, околдованные королевой и волшебницей Юстиной.

— Вот из этого окна, — прошептала она, — видно соседнее королевство, но вход в него охраняет страшный дракон. Сейчас мы отправимся туда и упрячем дракона в пещеру. Хорошо?

Каспар еще раз глянул в просвет между ветвей и попытался увидеть там ужасного дракона. Но в саду была лишь дощатая сторожка. А Юстина уже махала ему из сада и нашептывала:

— Запрем дверь. Сторож, конечно, спит без задних ног.

Каспар медлил. Было ясно, что Юстину одолела жажда приключений и она, пожалуй, без его помощи сделает то, что задумала.

— А может, вы боитесь? — разочарованно протянула Юстина, и Каспар почувствовал, как в ее глазах потускнело очарование вечера. Наверное, ей уже казалось, что она не в сказочном замке, а в старом, запущенном парке.

— Я не боюсь, — ответил Каспар. — Просто не понимаю, к чему это.

— Да, вы правы. Это ни к чему.

«А вдруг она подумает, что я в самом деле боюсь, — мелькнула у него мысль. — И как она переменилась».

И тогда, не сказав ни слова, он побрел по картофельным грядкам, тянувшимся вдоль яблонь. Юстина шла за ним следом, и опять она была королевой, теперь бы Каспар смог не только запереть сторожку, но и самого сторожа поставить вниз головой.

Чем ближе они подходили к сторожке, тем вкрадчивей становились их шаги. Юстина то и дело хватала Каспара за руку, они замирали и слушали. Все было тихо. Дверь слегка приоткрыта, но что внутри, не видно — темень. И все же… Совсем отчетливо донесся тягучий, раскатистый храп. Юстина отпустила руку Каспара и, закрыв рот ладонью, давилась от смеха. Казалось, еще немного, и она всполошит всю округу.

А Каспар тихо прикрыл дверь и надел на скобку замок, висевший тут же. Обратно шли, не соблюдая тишины, однако в сторожке не чувствовалось перемен.

— Завтра не оберешься разговоров! — весело сказала Юстина, когда они снова очутились в парке. — И все станут гадать, кто это натворил. Лет десять будут помнить. Так что мы, пожалуй, сделали доброе дело.

— Помнить-то будут, — согласился Каспар. — Есть над чем посмеяться. Не каждый день такое случается. Только я вот думаю, как он утром на волю выберется. Старуха сварит кофе, а мужа нет. Такой переполох поднимется. А сам постыдится звать на помощь. Как-никак сторож.

— И поделом ему, — неожиданно жестко сказала Юстина. — Разве так сторожат? Завел бы собаку. Злую овчарку. Тогда никто бы сюда не сунулся.

— Собака пригодилась бы, — не сразу отозвался Каспар и невольно вздрогнул, вспомнив громадного пса Бернсона, тенью скользившего вдоль забора, поблескивая глазами.

— Если бы вы знали, Каспар, как мне надоели эти собаки, дом и все, все надоело! — воскликнула Юстина. — Я ужасно устала, сдавая экзамены, тосковала по дому, думала — отдохну. Первая неделя прошла сносно, а потом… Потом стала ругать себя — зачем приехала. И вот теперь жду не дождусь, когда начнутся занятия. Такая кругом мелочность, серость, каждый только и думает, как бы побольше урвать, где бы скорей да полегче раздобыть эти жалкие копейки…

— Без копеек тоже нельзя, — пробормотал Каспар, удивляясь резкой перемене в ее настроении. Попробуй догадайся, что ей придет в голову через минуту. Может, она попросит луну с неба достать? Ради нее он на все готов. Но как можно говорить, что все надоело, в эту чудную ночь с ее пахучими цветами и притихшими деревьями?..

— А вы знаете, — сказал он, — это неплохо, когда копейки есть в кармане. Особенно, когда их много. Но для этого приходится работать, иначе их не будет. Но вы полюбуйтесь на свои чертоги, — разве здесь можно соскучиться? Вы собирались отсчитывать дни до миллиона. Я бы охотно составил вам компанию. И лет через тысячу здесь, на крутом берегу, стояли бы две огромные скалы, похожие на нас, и все бы дивились — откуда они? Может, нас перевезли бы в какой-нибудь музей.

— Вам хорошо смеяться, — сказала Юстина, не глядя на него. — Были бы на моем месте, рассуждали иначе.

— Не знаю, — ответил он. — Я сейчас подумал, как рассуждали бы вы на моем месте.

Каспар усмехнулся. Он представил Юстину в замасленной одежде, посреди грязной дороги, представил, как она залезает под машину с большим гаечным ключом в руке. Это было просто невероятно.

— У каждого свое место, — добавил он в раздумье, — я бы, пожалуй, не смог быть на вашем. Но мне нравится лес и луна. Это нравится и вам. Давайте постоим. Слушайте… Зашумели деревья, проснулся ветер, — значит, близок рассвет. А это — вы слышите? Речные дороги переговариваются. Что-то рассказывают, и всегда у них новый рассказ — летом один, весной и осенью другой. Бушует буря или хлещет дождь, но и тогда не прерывается древняя повесть. Слышите?

— Слышу, — не сразу ответила Юстина. Приоткрыв рот, смотрела она на Каспара, и в ее больших темных глазах было восхищение.

— Иногда я прихожу на берег Даугавы послушать шум порогов, и тогда мне кажется, будто я уже бывал здесь давным-давно, может, тысячу лет назад, но и тогда слышал не начало, а всего-навсего продолжение рассказа. И, наверное, то же будет с теми, кто придет сюда еще через тысячу лет.

Теперь они стояли на маленькой лужайке на окраине парка. С одной стороны поднималась темная стена стволов, с другой — на них падал серебристый свет луны, и далеко вглубь уходили лунные дорожки, терялись среди лип, дубов, кустарника.

— Каспар, здесь наша Лунная поляна… Каспар, поцелуй меня…

Ему показалось, будто он ослышался или уловил какой-то особенный, странный и далекий разговор воды с камнями. Лунная поляна? В самом деле, здесь была Лунная поляна.

— Поцелуй меня…

Это сказала Юстина. Не помня себя, он крепко обнял ее, и было так хорошо, и хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Но Юстина выскользнула из его объятий, перебежала лужок и крикнула:

— Пошли к Даугаве. Пусть об этой ночи она расскажет тем, кто будет здесь после нас. Идем!

Они шагали навстречу луне, а за ними колыхались длинные черные тени. Широкая лента Даугавы вилась между лесистыми пригорками. Через реку тянулась беспокойная, вся в блестках лунная дорожка, исчезая в прибрежных камышах. И деревья на том берегу отбрасывали тени, но они обрывались, не достигнув середины. В окошке белого дома паромщика загорелся и тут же погас свет, — должно быть, ребенок во сне позвал мать. Луна в окружении фиолетовых тучек величаво скользила по безбрежным небесным просторам.

Внизу в сумраке смутно виднелось шоссе, вдалеке посверкивали фары машин — казалось, там ползают светлячки. Телеграфные столбы четко вырисовывались на фоне еще не угасшей зари; они уходили к горизонту и там исчезали, словно в воду канув.

— Лето проходит, Каспар, — сказала Юстина. — Так и жизнь пройдет, без особой спешки, но и без возврата. А странно: человек рождается, чтобы умереть. И каждая новая жизнь несет в себе крупицу тлена. Ты никогда не размышлял об этом?

Юстина опустилась на большой валун у самого обрыва, а Каспар сел рядом. Внизу проехали машины, и освещенная фарами дорога стала похожа на взбаламученную волнами реку. Разбуженная шумом, проснулась какая-то птица, прожужжал одинокий жук.

— Нет, — ответил Каспар, — не приходилось. Все время работа, учеба…

— Надо спешить жить. Когда я была маленькой, годы тянулись так медленно, а теперь не успеешь оглянуться — месяц пролетел. И такая обида — проторчать тут целое лето. Эх, нам бы пару лихих скакунов! Понеслись бы с тобой, только ветер свистел в ушах!

— Это не так просто. Особенно без седел. Однажды, еще мальчишкой, посадил меня хозяин на лошадь, велел ехать на луга — километров десять, а то и побольше. Потом я целую неделю едва волочил ноги.

Юстина потупилась. Подняв с земли камень, швырнула его с кручи. Он покатился, гремя и подпрыгивая, и смолк где-то в кустах.

— Ты прав, — сказала она. — Опять ты прав.

— Почему — опять?

Юстина не ответила.

— Что завтра собираешься делать? — спросила она, помолчав.

— Завтра? — переспросил Каспар и улыбнулся. — То есть сегодня. Сегодня мы с Рейнисом никуда не поедем. Будем в мастерской ремонтировать трактор.

— И так каждый день?

— Да нет, почему… Опять куда-нибудь поедем.

— Я не об этом. У тебя неблагодарная и грязная работа. И на всю жизнь. Разве не ужасно?

— И такую работу кто-то должен делать. Не я, так другой. Без этого нельзя.

— А я бы не смогла. Я бы не вынесла.

— Это только кажется. У меня так было с учебой. Бывало, смотрел и удивлялся, как люди могут корпеть над книгами. Потом пошел в армию, там определили в автошколу. Брали таких, кто мало-мальски разбирался в технике. А я до службы с тракторами дело имел. В школе впервые почувствовал, что такое книги, учеба. Ну, а демобилизовался, поступил сюда. Зазвал меня к себе инженер Цирит и говорит: «Раз лесником заделался, лесной техникум надо кончать. Заочно, разумеется». И убеждал, пока не убедил. Помогал, объяснял, когда нужно, поругивал. Всякое бывало. Золотой человек. Такие люди мир красят… честное слово.

— Просто мастерской нужны специалисты, иначе им плана не выполнить, вот он и носится с тобой. Не будь наивным, Каспар. Ну, скажи, с какой стати ему о тебе беспокоиться? А в общем-то, конечно… получишься, получишь повышение, по крайней мере избавишься от черной работы.

Каспар попытался заглянуть ей в глаза, но Юстина, перебирая камешки, задумчиво смотрела на реку. Опять его поразила жесткая, знакомая интонация. Каспар мучительно старался припомнить… Да ведь это же Бернсон! Его манера. Открытие было неожиданное и неприятное. «Кто же ты на самом деле? — раздумывал Каспар. — Отчего я никак тебя не пойму? Отчего ты все дальше и дальше от меня уходишь? Чем больше мы вместе, тем больше отдаляешься. Отчего все не так, как вначале, когда ты пела свою песню без слов?»

— Скоро придет осень, а с нею грязь, — сказала Юстина.

— Да, — согласился Каспар. — Если наш настенный календарь не врет, оно так.

В нем проснулось что-то вроде досады, упрямства, желания немного осадить Юстину, ее самоуверенность задела Каспара за живое.

— По грязи мы как по маслу катим. А завязнешь, шагай за трактором — хорошо, если километра два-три. Иногда трактора не окажется, тогда всю ночь кукуем на дороге, пока кто-нибудь не вызволит.

— Да… Ну, а зимой?

— Зимой полегче. Тут не завязнешь, а из сугробов всегда можно выбраться. Зато железо холодное, а машины все равно ломаются, и в перчатках к ним не подступишься. Извольте голыми руками. Бывает, кожа, точно береста, с пальцев сходит. А еще этиловый спирт — штука ядовитая. И его порой приходится глотнуть — ничего не поделаешь, церемониться некогда. В лесу всякое бывает.

Юстина опять швырнула камень — вниз, на дорогу, и он мягко шлепнулся в песок. «И зачем я все это рассказываю?» — подумал Каспар, чувствуя, что произошло что-то такое, чего никак уж не поправить. Он пожалел, что начался этот разговор, но что сказано, то сказано, не зачеркнешь, не уничтожишь. Предчувствиеговорило, конец близок, конец всему, и он хотел предотвратить его, сделать что-то такое, чтобы опять стало хорошо. Ведь вокруг все было, как прежде, — светила луна, шумели пороги, через реку тянулись тени. Только на горизонте, где догорал вчерашний закат, небо насупилось, будто в ожидании ненастья, а на востоке занимался новый день, и верхушки елей казались вырезанными из черной бумаги и наклеенными на край неба.

— Юстина! — тихо позвал он и протянул к ней руку. — Юстина…

Она встала, одернула жакет, пригладила волосы.

— Мне пора, — сказала. — Нет, нет, — поспешила добавить, — одна дойду.

Сделав несколько шагов, она обернулась. Посмотрела туда, где занимался новый день.

— Когда увидела тебя впервые, ты показался мне необычным… Не таким, как все. Но, видно, я ошиблась. Не сердись, Каспар. Ты хороший. Но… лучше нам расстаться. До свидания.

Она отошла. И снова вернулась.

— Когда я буду уезжать, помаши мне на прощанье этой косынкой. — И, сняв с себя полоску легкой розовой ткани, протянула ее Каспару. — Я буду смотреть в окно. И буду знать, что ты еще помнишь обо мне. Это прекрасно. Знать человека короткий миг, а помнить об этом всю жизнь…

Каспар пытался услышать звук ее шагов, но Юстина ушла тихо, даже веточка не хрустнула под ногами. Лесной замок безмолвствовал, погружаясь во мрак, — месяц снова заволакивали фиолетовые тучи. Каспар посмотрел на косынку, скомкал ее и с размаху кинул в черную пропасть. Но она расправилась на лету и, подхваченная предрассветным ветерком, приземлилась тут же, поблизости.

Каспар присел на камень, на тот самый, где сидела Юстина, и закрыл лицо ладонями.

Ночь отступала, бледнели тени, обретали свои краски деревья, вода, дорога, дома. В прибрежном кустарнике несмело вскрикнула птица, на траве, на листьях сверкнули росинки — слезы уходящей ночи. Стало прохладно, одежда была влажной, а ветер крепчал. Только теперь Каспар почувствовал усталость… Он с трудом поднялся и хотел уж было уйти, но тут его взгляд упал на косынку, распластавшуюся на траве. Оставить? Днем придут экскурсанты, может, затопчут, или поднимет какая-нибудь конторщица и будет расхаживать в ней, напоминая Каспару про эту ночь, про человека, который был когда-то близок… Зачем? Пускай останется у него.

Каспар поднял с земли косынку, свернул ее и спрятал в карман.

8

Юстина шла домой, совсем не замечая, что ночь незаметно переходит в день и природа вновь возвращает свои прежние краски и запахи. Юстину одолевали тревожные предчувствия — будто над ней собиралась гроза и вот-вот тучи разразятся ливнем.

Радостно скуля, у калитки ее встретил Джек и проводил до самого порога. Но дверь была заперта, а дом стоял безмолвно, словно крепость. Юстина подошла к окну. Через него можно было проникнуть на кухню, что она и делала не раз, но сегодня и окно оказалось на запоре.

Тогда Юстина присела на пороге, прикрыв голые ноги жакетом. Рядом уселся Джек, положив голову ей на колени. Он махал хвостом, заглядывал в глаза хозяйке.

Со вчерашнего дня Юстина ничего не ела, а дверь была заперта. Но они же знали, что она придет. Хоть и поздно, но придет. Зачем понадобилось запирать окна и двери? Будет скандал, не иначе.

Ну что ж, рано или поздно придется с ними поговорить начистоту. Разве она не видит, что вытворяет отец, не видит, что мать всем глаза намозолила, разъезжая по базарам, бабушка ходит в обносках, хуже нищенки. Все смеются над ними, а значит — и над Юстиной. Потому-то Юстина старалась уйти подальше от людей, на берег Даугавы, в Лунную поляну, которую она себе придумала и которая принадлежит ей одной.

Одной?.. Но почему она не сумела подружиться с Каспаром? Ведь он совсем не похож на ее отца. Пока они мало знали друг друга, все, казалось, шло хорошо, но стоило поговорить как следует…

«Отчего я не такая, как все? — думала Юстина. — Не такая, как Каспар? Для него в жизни все ясно, все само собой разумеется. Может, я просто усложняю, ломаю голову над пустяками, а главного не замечаю?»

На посветлевшем небе неподвижно застыли три маленькие тучки. Они становились все прозрачнее. Сейчас над горизонтом поднимется солнце, и сразу все преобразится, станет привычным, понятным. Тогда, наверно, и она успокоится, освободится от того неуютного чувства, что пришло с ночными тенями, бликами луны в старом парке, с шумом порогов.

Юстина оттолкнула от себя собаку и встала. Надо идти спать, а то, пожалуй, кто-нибудь выйдет из дома, придется прямо сейчас объясняться. Она же пока еще ничего не решила.

Юстина забралась на сеновал и выглянула во двор. Ей показалось, что в окне кухни промелькнула голова бабушки, седая, растрепанная. Наверное, старуха наблюдала за Юстиной, пока та сидела на пороге. А может, подошла к окну, посмотреть, какое утро, ей ведь скоро вставать.

Юстина разделась, расстелила простыни и легла. За ночь крыша остыла. Воздух был свежий, из пьянящих летних запахов. Спать не хотелось. Юстина закрыла глаза, резкий свет проникал сквозь щели и стелился длинными узкими полосами по сеновалу.

Набегая, словно волны, события прошедшей ночи закружили ее в своем водовороте.

Каспар…

Нет, уж теперь не уснешь. Она ощутила что-то похожее на злорадство оттого, что мысли становились все отчетливей и тревожней. Каких только людей не встретишь в жизни. Иных знаешь много лет, но уже на третий день с ними становится скучно — такой, как все… А с иным встретишься раз-другой — и чувствуешь: вот это человек… И потом долго-долго он не выходит из головы. Да, Каспар… Каспар стоит на земле, его не проведешь баснями о всяких там княжнах и скачущих в ночи конях, он никогда не станет ломать голову из-за такой чепухи. Он ведет свою машину по непролазным осенним дорогам, в зимнюю стужу, в пургу и метель, и ему не мерещатся залитые светом чистые улицы Риги, залы театров… Все изящное, милое, чего ничем не измерить и что придает жизни радужный блеск, — она без этого не смогла бы жить, а Каспару все равно. Он приходит с работы и садится за книги. У него высокие идеалы, и чем недоступнее, недостижимее они, тем для него интереснее жизнь. Вот он какой…

В доме с грохотом распахнулась дверь. Возле колодца загремели ведра, полилась вода в кормушку. У матери начался трудовой день. Потом Юстина услышала, как мать, еще сонная, разговаривала с коровой в хлеву, как зазвенели струйки молока о дно подойника. Запыхтели, захрюкали свиньи, давая понять, что они готовы к принятию пищи. Тряхнул крыльями петух и звонко пропел песню в открытую дверь.

Юстина медленно погружалась в дрему: мысли становились все бессвязней, перед глазами плыли большие бесцветные пятна.

Она очнулась, когда внизу кто-то позвал ее или просто произнес ее имя. Юстина насторожилась. В хлеву было тихо, — видно, мать повела корову на выгон. Во дворе разговаривали отец и бабушка.

— Чуть свет домой воротилась, — проговорила старуха и, помолчав, продолжала: — Когда я была молодая, девки по ночам не шлялись. Честь берегли. Парни — те другое дело, те бегали. У них иная честь. Ты гляди, как бы на твою дочь пальцем не стали показывать.

Отец что-то пробурчал. Юстина не разобрала что, только слышала, как он расхаживал по двору. Вдруг старуха выпалила:

— А ты думаешь, она это в первый раз? Тут как-то вообще не ночевала дома! В том зеленом ящике с шоферней каталась. Двое их там было. А может, и больше. Может, трое или четверо. Кто их знает.

— Значит, нечего бояться, — невесело отшутился Бернсон. — Нечего бояться, говорю. Коли двое или трое. Был бы один, тогда стоило призадуматься.

— Смейся, смейся, греховодник. Постыдился бы такие вещи говорить. Далеко ли до греха? Она же дочь твоя. А все от безделья. Не работает она, вот и лезет дурь в голову. Когда я была молодая, девки за день в поле да в коровнике так умаются, к вечеру только и думают, как поскорей до постели добраться.

— Опять со своей работой… Что ты в этом смыслишь? Дураки работают руками, умные головой.

— Злые люди, ой злые…

— Оставь людей в покое! — огрызнулся Бернсон и крикнул на весь двор: — Юстина! Юстина, ты слышишь?

Юстина затаила дыхание. Натянув одеяло до самого подбородка, лежала не шелохнувшись. Может, отец не станет будить, покричит-покричит и уйдет. Еще каких-нибудь две недели, а там в Ригу, и пусть тут живут как хотят. Но сейчас, пока она здесь, лучше бы ее оставили в покое: я вас не трогаю, и вы меня не трогайте. И главное — не лезьте со своими нравоучениями, они просто глупы…

Но отец уже поднимался к ней. Она слышала, как под ним скрипела лестница. Рывком открылась дверца, две жилистые руки вцепились в косяк, потом показались голова и грудь.

— Почему не отвечаешь, когда тебя зовут?

Юстина молчала, жмурясь от яркого света. Отец был в белой полотняной рубахе, его волосы еще не просохли после мытья.

— Где была ночью?

Так грубо он еще не разговаривал с ней. Юстина приподнялась, прикрыв грудь одеялом. Начинается, с ужасом подумала она, начинается то, чего она боялась и что старалась оттянуть, — объяснение… И теперь она не может уклониться… И вдруг на душе стало совсем спокойно. Будь что будет. В конце концов, все проходит: пройдет, забудется и эта ссора.

— Только, пожалуйста, не читай мне нотаций, — сказала Юстина негромко, с дрожью в голосе. — Все равно ты ничего не скажешь нового. Да, меня не было дома. Ну и что? Что-нибудь случилось? Или я должна была подоить корову, накормить поросят? Ты ведь сам не раз говорил, это не моя забота.

От злости отец не мог вымолвить ни слова. Не ждал такого отпора.

— Ты по ночам будешь шляться, а я тебе слова не смей сказать, да? — прохрипел он наконец. — Знаешь, как таких называют? — И посыпались отборные ругательства.

Юстина побледнела. Теперь и в ней проснулось упрямство, теперь отец мог кричать или плакать, — Юстина ответит презрением.

— Зачем обо всех судишь по себе? — спросила она холодно. — Почему ты считаешь себя образцом добродетели? Я не желаю жить по-твоему. Не желаю!

— Ах, не желаешь? А тебе известно, что я, может, живу не по-твоему, чтобы тебе не пришлось жить по-моему?

Юстина упрямо молчала.

Поняв, что криком ничего не добьешься, Бернсон заговорил спокойнее. Теперь в его голосе звучали обида и горечь.

— Как же, как же… Тебе многое не нравится. Ты ведь образованная. Наверное, скоро будешь стыдиться вместе с родителями на люди показаться, на другую сторону улицы перейдешь, нас завидев. И такое может случиться… Но скажи мне, — и в нем с новой силой вспыхнула злость, — кто тебе все это дал? Я. Потом и кровью добываю все для тебя, чтобы ты жила принцессой. Тебе двадцать стукнуло, а ты ломоть хлеба от краюхи отрезать как следует не сумеешь. Ты отцу в ноги должна поклониться, а не грубить. «Не желаю», — передразнил он. — А не желаешь, поди в лес поработай. Посмотри, какое там житье.

— Ну и пойду! — крикнула Юстина.

Бернсон усмехнулся.

— Никуда ты не пойдешь. Я тебя знаю, не такая ты дура. Но запомни, — и он грохнул кулаком по бревну, — будешь шляться с этими черномазыми, тебе действительно придется в лес пойти! — И, не дожидаясь ответа, проговорил совсем спокойно: — Ладно, чего там… Я одного хочу: не якшайся с разной шантрапой, — не пара они тебе. Ну, что у тебя общего с ними — с грехом пополам семилетку закончили, простые работяги. Слава богу, я тебя смог подготовить для лучшей жизни, для другого круга. Пойми, не хочу краснеть за тебя… А наскучит сидеть дома, ступай в гости к докторше или в школу к учителям, прогуляйся с Япинем — как-никак инженер…

Бернсон потянулся и неуклюже погладил голову Юстины. Пальцы у него были жесткие, как деревяшки, рука слегка дрожала. Потом стал спускаться с сеновала, бросив напоследок:

— Запомни: ты дочь Бернсона.

Внизу его поджидала старуха. Юстина слышала, как она проворчала:

— Слезы из нее надо выжать, слезы… Без слез нет раскаяния. Словами ее не проймешь.

— Заткнись! — оборвал старуху Бернсон. — Знаю, что делать. Все вы тут с ума спятили. Лучше бы собаку привязала. Собаку, говорю! Чтобы дом стерегла.

Скрипнула калитка. Он ушел.

Юстина снова легла. Когда разговаривала с отцом, казалось, была спокойна, а теперь расплакалась. Она была одинока, никем не понята и всеми покинута. Все вышло не так, как она представляла. Отец взял верх над нею, он сумел отстоять свою правду, хотя это, возможно, и не было правдой. А Юстина не нашла слов возразить ему, так и промолчала. Молчала, когда нужно было говорить.

Над головой, на крыше, что-то зашуршало, — наверно, опустилась птица. В саду негромко переговаривались мать с бабушкой. На крыше снова послышался шорох — птица взмахнула крыльями, улетела. Открылась дверца, в просвете показалась мать. В руке у нее был кувшин с молоком.

— Оставьте меня в покое! — крикнула Юстина, прикрыв ладонью заплаканные глаза.

Мать тяжело вздохнула.

— Молочка тебе принесла, — сказала она. — Выпей, дочка. Должно быть, с вечера не ела.

Когда Юстина взяла кувшин, она начала осторожно:

— Ты отцу не перечь… С ним лучше по-хорошему… Мне-то, думаешь, легко?

Краем платка мать вытирала слезы.

— Тебе здесь не холодно? — спросила она. — Может, еще одеяльце… Осень уже на дворе…

— Нет, мне не холодно, — ответила Юстина. — И потом все равно скоро уеду.

Когда мать спустилась вниз, Юстину вдруг охватил страх: неужели она не найдет сил порвать с родителями? Юстина горько усмехнулась, припомнив слова Бернсона: «Никуда ты не пойдешь!» И Юстину охватила страшная тоска по университету, книгам, картинам, музыке, по тому прекрасному миру, где забываешь обо всем, по тому миру, который она считала своим.

Скорей бы приходила осень…

И приснился ей сон: в синем небе слышится клич журавлей. Напевно и плавно скользит журавлиный косяк в лучезарной вышине, и она, Юстина, взмахнув руками, словно крыльями, уносится вслед за ним.

9

Все было летом… А лето прошло. По временам оно, правда, еще улыбалось устало, и тогда свинцовое небо понемногу очищалось, и в просветах туч светило солнце.

Хмурым, туманным утром Бернсон не спеша шагал на автобазу. Деревья вдоль дороги стояли притихшие. Было слышно, как с листа на лист стекают капли. Бернсону некуда было спешить. Он мог бы даже задержаться дома, да какая-то тяжесть лежала на сердце, и ему казалось, что на воле, за колючей проволокой забора, станет легче.

Бернсон рассеянно озирался по сторонам, словно там рассчитывал найти ответ своим мыслям. Он думал о Юстине, но мысли были путаные, несмелые, беспомощные. Казалось, ничего не произошло. Юстина сидела дома, никуда не выходила, ни с кем не встречалась, только… стала какой-то чужой. Спросишь что-нибудь — «да» или «нет», — и опять молчит. Он все испробовал, Даже посоветовал съездить куда-нибудь, хотя бы с тем же Каспаром. Но Юстина ничего не ответила — повернулась и ушла. И тогда он с ужасом понял, что ему не одолеть этой стены. Тут не помогут ни его кулаки, ни деньги, ни хитрость.

«Уйдет она, — думал Бернсон то растерянно, то с яростью, сознавая свое бессилие. — Уйдет и не вернется…» И он упрекал себя за то, что у него всего один ребенок, Юстина. Но тогда были тяжелые времена: война. Кругом гремели выстрелы. Никто не был уверен в завтрашнем дне…

А Юстина уйдет.

Бернсон остановился и поднял глаза к небу, будто испрашивал у него совета. Бог… Э-э, все это чепуха, нет никакого бога. Ни бог, ни черт не вернет ему дочери.

И, до боли сжав кулаки, Бернсон грубо выругался. Проклятая жизнь!

Позади послышались шаги. Его нагнал инженер Жак Япинь и пошел рядом с ним.

— Послушай, Бернсон, — сказал он, — знаешь, где твоя собака? Твой Джек?

Бернсон пожал плечами:

— Сбежала куда-то. Уж неделю как нет ее. Кормишь, кормишь, а потом возьмет и сбежит. Кто теперь доброе помнит.

— Пристрелили твоего Джека. Километрах в десяти отсюда. Колхозники за волка приняли.

Бернсон убавил шаг:

— Да ну! Неужели пристрелили? А жаль… Собаку-то можно купить. Щеночка. Надо будет завести. Вместо Джека.

— Щенков сейчас полно, — согласился Жак.

Только когда они вошли во двор, Жак осведомился о Юстине.

— Уезжает сегодня Юстина, — бросил Бернсон, не глядя на инженера.

На длинной лавке у сторожки, как стрижи на проводе, сидели рабочие и, попыхивая сигаретами, поджидали начала собрания — был понедельник. Изогнувшись, в сторожку пролез долговязый Жак Япинь. Язеп, навалившись на стол, с увлечением ковырял его остро отточенным карандашом, время от времени поглядывая в окно. Посреди дороги красовалась огромная лужа — ночью прошел сильный дождь.

Жак здорово изменился за последнее время. Целую неделю, видимо, не брился, у затасканного ватника оборвана верхняя пуговица, сапоги помятые, грязные. Понаблюдав за Язепом, он спросил с удивлением:

— Чего тычешь в стол карандашом? Сломается.

— Ну и крепкий же, черт, попался, — промолвил Язеп и опять посмотрел в окно. — Не ломается, хоть ты что с ним делай. Наверное, по спецзаказу изготовлен. Раньше сталь была такая, с золотой рыбкой. Может, видел?

Япинь пожал плечами и отошел в другой конец комнаты, где за большим столом, заваленным газетами и журналами, двое рабочих играли в шахматы.

— Да кто же так играет? — воскликнул Жак. — Ведь фигурки на темные клеточки ставят, а у вас наоборот.

— Отстань, — отозвался один из игроков. — Нам и так хорошо.

Никто здесь не желал иметь с ним дела, и Жак, напившись воды и сделав вид, что только для того и заходил, покинул сторожку. Во дворе он увидел ось вагонетки с парой колес. Интересно, как она сюда попала?

Жак толкнул ее ногой, попробовал поднять. Нелегко, конечно, но если поднатужиться… За ним с любопытством наблюдали. Подошел кто-то еще испробовать свои силы. И скоро собралась толпа, даже Язеп вышел из сторожки.

Сильнее всех оказался Бернсон. Тот больше всех выжал. Его рекорда никто не смог побить, и уж, конечно, не Япинь с своими диспетчерскими мускулами.

И тут во двор вкатила директорская «Победа». Притормозив у самой сторожки, Харис распахнул дверцу, но, изобразив на лице презрительную гримасу, остался в машине, будто специально приехал посмотреть на этот скучный спектакль.

— А, молочник прикатил! — крикнул кто-то. — Иди сюда, хлюпик, покажи, на что способен.

— Ему только кастрюльки таскать. Ну, чего морщишься?

— Ты только глянь — мягкий, круглый, ровно слива.

— Иди, иди, не бойся. Да смотри не надорвись. Вдохни поглубже, чтобы брюхо было тверже.

— Вы и в самом деле хотите тягаться со мной? — презрительно бросил Харис. — Что-то не видно среди вас соперников. Мелюзга. Сосунки несчастные. Просто жаль вас. Да я одним мизинцем подниму столько, сколько вы все вместе.

— Мальчик! — взревел Бернсон и с размаху грохнул себя кулаком в грудь. — Придержи язык!

Харис выскочил из машины. Толпа с готовностью расступилась. Все сгорали от любопытства поскорей увидеть, что же будет дальше. Давно, пожалуй, не слышалось столько смеха и шуток. Но Харису все нипочем. Подошел к штанге, нагнулся, приподнял слегка, будто приноравливаясь.

— Ага! — усмехнулся Бернсон. — Что, потяжелее ложки? Сразу не поднимешь!

Харис расправил плечи и презрительно смерил его с ног до головы. Потом не спеша снял пиджак и кинул его Бернсону.

— Подержи-ка!

Все так же неторопливо засучил рукава свежевыглаженной рубашки, согнул руку в локте, ощупал мускулы. Кто-то из толпы, не выдержав, захихикал.

И тут началось. Легко, будто играючи, подхватил Харис ось с колесами, поднял над головой, еще, еще, еще раз. Кто-то считал. Рекорд, установленный Бернсоном, был давно перекрыт, а Харис продолжал как ни в чем не бывало. И вдруг, когда штанга снова очутилась над головой, разжал кулаки… Зрители ахнули, да не тут-то было — слегка пригнувшись, Харис, как ловкий циркач, поймал ось и даже дал ей немного прокатиться по спине, потом опять вскинул над головой. И так несколько раз подряд, не переводя дыхания.

Кругом тишина. Только учащенное дыхание Хариса. Потом ухнула земля, ударившись о камень, звякнуло железо. Представление окончилось.

— Чего глаза таращишь — или язык отнялся? — отечески-добродушно сказал Харис, отбирая у Бернсона свой пиджак, а Бернсон по-прежнему стоял как истукан. — Отдай пиджак, говорю.

Больше Харис не произнес ни слова. Триумф был полный. Направляясь к машине, он достал из кармана вчетверо сложенный белоснежный платок и на ходу смахнул воображаемые соринки с пиджака. Выглядело это очень эффектно. Потом Харис сел в свою «Победу», развернулся и умчался за ворота на большой скорости. Вспорхнул голубой дымок, пахнуло бензином.

— Идем отсюда, — сказал Рейнис, беря Каспара за локоть. — Ловко он утер им нос!

— Здорово! Но как тут оказались колеса?

Рейнис огляделся, не подслушивает ли кто.

— Их сюда сам Харис вчера приволок. Вот шельмец. Знает, куда удочку закинуть.

В воздухе пахло осенью. Небо хмурое. Свинцовые облака, казалось, с трудом держались там, наверху, и в любую минуту готовы были пролиться ливнем. Директор был не в духе: дороги размокли, лесосеки в низинах затопило, с планом туго.

— Сегодня Юстина уезжает, — шепнул Рейнис. — Слышал, Бернсон говорил. Если Старик не затянет собрания, поспеем к рижскому поезду.

Это известие не удивило Каспара. У него было такое чувство, будто Юстина давным-давно уехала, может, с полгода назад. Память о ней пеплом покрылась, а под ним еще пылали угольки, и Каспар вспомнил про лежавшую в нагрудном кармане косынку — все, что у него осталось от Юстины. Еще хранил он память о ее губах, и всякий раз, вспоминая об этом, больно сжималось сердце. Как просто, сами того не ведая, они после поцелуя перешли на «ты». Короткое словцо, крепкими узами, казалось бы, связывает людей, однако и оно не всегда способно удержать.

Когда подъехали к железной дороге, переезд был закрыт. Напротив на платформе с узлами, чемоданами толпились пассажиры. Рейнис никак не мог отыскать среди них Юстину. Но Каспар сразу разглядел ее: изящная брюнетка в светлом плаще, с коричневой сумкой в руке прогуливалась вдоль платформы. Голова не покрыта, и ветер играл волосами. Каспару показалось, он видит ее нежные карие глаза.

Подошедший поезд загородил от них станцию. Рейнис вышел из машины.

— Она наверняка будет смотреть сюда. Выходи, Каспар, не мешкай!

Каспар спрыгнул на дорогу. Все-таки он волновался, комкал в руке косынку, чего-то ждал.

Поезд тронулся. В третьем вагоне опустилось окно, и в нем показалась Юстина. Увидав зеленый, забрызганный грязью грузовик, она радостно замахала. Рейнис в ответ замахал обеими руками, потом обернулся к Каспару, который стоял как вкопанный, вырвал у него розовую косынку и стал размахивать ею.

— До свидания! — кричал Рейнис.

Пополз черный дым, поезд скрылся за поворотом.

Сторож лениво поднимал шлагбаум. Путь был свободен, можно было ехать дальше.

— Откуда она у тебя? — спросил Рейнис, кивнув на косынку.

Каспар сидел за рулем, разговаривать было некогда: дорога ужасная, машина с трудом продвигалась вперед. В кузове со звоном прыгали неприбранные железки.

— Ты ничего не рассказываешь. Встречался с ней после поездки на электростанцию? А?

Каспар не ответил. Рейнис затянул песню, безбожно перевирая мотив. Каспар не просил его прекратить, тогда Рейнис сам замолчал и тяжко вздохнул при этом.

Прошло еще несколько дней, лето боролось с осенью. И как-то поутру земля была бела от инея, а под вечер листья на деревьях сразу пожелтели, стали осыпаться.

Рейнис получил письмо. Адрес на конверте был написан крупными, корявыми буквами, и он знал, что письмо начнется словами: «Здравствуй, сынок…»

Прочитав письмо, он уселся на скамейку перед конторой и задумался. Мимо проходили люди, он их не видел, подошла собака, положила морду ему на колени, он и этого не заметил, мысли его были далеко. Придя в себя, он вошел в контору и без стука раскрыл дверь директорского кабинета.

Старик сидел за письменным столом. Перед ним стопка бумаг, он брал их одну за другой и, не читая, подписывал, ставил печать.

— Ты? — сказал директор. — С чем пожаловал?

— Прошу освободить меня от работы.

Старик отодвинул от себя бумаги и поудобнее устроился в кресле, чтобы лучше видеть собеседника.

— На вот закури, — сказал он, доставая папиросы. — Перед решающим шагом всегда сначала надо закурить и хорошо подумать, иначе можно промахнуться.

Рейнис закурил.

— Садись, — сказал директор. — Теперь говори, что тебе у нас не нравится?

— Да не в этом дело… Мать письмо прислала. Болеет она. А дома никого нет — брат в школе, сестра в институте учится.

— И вся беда? Так вези сюда свою мамашу! Дадим вам отдельную комнату в общежитии, будет своя плита, где готовить. Дадим машины вещи перевезти. Сколько машин тебе надо? Две? Три?

— Мать не поедет. Никуда из своего дома она не поедет. У нее там… — Рейнис хотел еще много о чем рассказать, но нужные слова не приходили на ум.

— Сначала все хорошенько обдумай. Ну какие золотые горы ждут тебя в колхозе? А здесь тебе чем не жизнь? Зарабатываешь прилично. Раз в году месяц оплачиваемого отпуска. Спецодежду получаешь. Живешь в общежитии. На старости лет будешь иметь хорошую пенсию. Чего тебе еще? Пойдем, покажу эту комнату. Да ты кури, кури!

— Не могу я остаться. Мать болеет.

— Да кто ж вместо тебя тут будет работать? Я бы тебя, глядишь, со временем в академики вывел! Вон погляди, как Каспар за учебу взялся — скоро техникум закончит, много ли осталось.

— Вместо меня мог бы работать и Харис…

— А кто Хариса заменит?

— Кто-нибудь из армии придет. Мы ведь тоже пришли прямо из армии.

— Ты смотри, у него на все готов ответ. Просто беда с вами. Ладно, пиши заявление.

Наступил день отъезда. С озабоченным видом они втроем крутились по комнате, но все у них валилось из рук. Впрочем, Рейнис свой чемодан уложил за пять минут. Сверху легли книги и заветные тетрадки со стихами. Одну из них он полистал, присев на скамеечку.

— Это у тебя про Юстину? — несмело спросил Каспар, когда Харис отлучился из комнаты.

— Так, набросал кое-что. Не знаю, что получилось. Сам не пойму.

— Ну, дай почитать. Может, оставишь на память?..

— Нет, что ты, — сказал Рейнис, покраснев, и спрятал тетрадку в чемодан. — Не могу. Когда кто-нибудь читает мои стихи, мне кажется, меня догола раздели и разглядывают. Другое дело — посылать в редакцию. Это далеко…

Тяжело было Каспару расставаться с Рейнисом. Завтра он проснется, а Рейниса не будет. Кто-то другой займет его место. Придет, положит свой чемодан туда, где лежат сейчас вещи Рейниса. Скажет «здравствуйте». Интересно, какой он будет?

— Ты тут присмотри за маленьким Ломоносовым, — сказал Рейнис. — Теперь он, правда, в школу ходит, но все-таки… Может, как-нибудь в лес его свозишь.

— Хорошо, Рейнис. Это нетрудно.

— Ну, кажется, все. Давай-ка посидим перед дорогой.

Потом втроем направились в гараж. Дорога была грязная, шли гуськом. Харис с чемоданом впереди, за ним — Рейнис, потом Каспар.

Из репродуктора над мастерской ветер принес песню. Каспар остановился от неожиданности. Песня без слов… На этот раз ее исполнял женский хор. Жаль, не услышал начала…

— Ты что? — обернувшись, крикнул Харис.

— Иду, — отозвался Каспар.

У машины они слегка повздорили из-за того, кому сидеть в кабине. Рейнис наотрез отказался. Пускай садится Харис. Пора ему привыкать к своему новому месту.

Всю дорогу ехали молча. И только когда показались крыши станционного поселка, Харис спохватился:

— Послушай, Каспар, мы что же, так и расстанемся с Рейнисом? Сбросим его на станции, а сами домой, да? Притормози-ка драндулет, магазин рядом!

Старенький грузовичок с большой зеленой будкой поверх кузова — ремонтная мастерская на колесах — неуверенно прошлепал по лужам и остановился напротив двухэтажной каменной постройки.

1958

СЫНОВЬЯ

Никто нас не знакомил, и все же мы знали друг друга. В последнее время мне случалось бывать по делам в небольшом городишке Н-ского района, и всякий раз мы встречались с ним в чайной, просторном доме, стоявшем на городской площади рядом с автобусной станцией. В общем-то, это была не станция, просто навес с тремя стенами, под которым разгуливал ветер, и потому в холодную погоду пассажиры предпочитали дожидаться автобуса в чайной. Вот там я и встречал его.

Это был старичок, бедно одетый, изрядно потрепанный жизнью, но с какой-то особенной, детской улыбкой. Такое лицо приходится видеть не часто, чем-то оно напоминало изображения Деда Мороза, только без традиционных усов и длинной седой бороды. Много людей встречаешь в жизни, большинство проходит, так и не оставив в памяти следа. Но с этим стариком все обстояло иначе. Что ему нужно в этой чайной? Он не ел и не пил, и автобуса не ждал, просто сидел, прислушивался к разговорам, временами посмеивался вместе с другими, а если случалось встретить знакомого, охотно соглашался разделить компанию, хотя к чужому столу садился несмело, на самый краешек стула, и долго отнекивался, прежде чем принять предложенный стакан пива. Может, у него не было своего дома? А может, дом его холоден, пуст, неуютен, и одиночество заставляло все это искать в другом месте?

Зимним вечером, часов в девять, я снова открыл дверь чайной. Погода была прескверная, резкий, холодный ветер носил по площади колючий снег. А в чайной было хорошо, светло: в углу топилась круглая печь. Дверцы ее были раскрыты, и по стенам, на полу плясали языки пламени. За столиками ужинало человек семь-восемь. Официантка переговаривалась с буфетчицей. Из кухни плыл запах тушеной капусты, звон посуды, гулко звучали молодые голоса поварих. Все было знакомым, привычным, даже картины на стенах — копии с русских классиков, прилежно выполненные местным художником.

Я сел поближе к печке, заказал себе ужин и стал смотреть, как огонь обтекает сосновые поленья. В тот момент я совсем забыл про старика, которого прежде встречал здесь, но потом, еще раз окинув взглядом чайную, почувствовал: чего-то не хватает. Долго не мог вспомнить, чего же именно, и наконец понял: не хватает его. Хотел расспросить официантку, которая подошла помешать в печке дрова, однако не знал ни имени старика, ни его фамилии.

За окном бесновался ветер, его порывы заглушали голос репродуктора, висевшего за окном на столбе, он то кричал, то стихал. И в одно из таких затиший вдруг заскрипела дверь, и в помещение ворвался холодный ветер. Я повернул голову и увидел вошедшего, тот в нерешительности переминался с ноги на ногу, словно выбирая, где бы получше устроиться. Вероятно, больше всего на свете ему хотелось сейчас согреться, потому он и направился прямо к печке. На ногах у него были старые валенки с самодельными клееными галошами; серое, некогда добротное пальто из-за множества заплат стало пестрым; и варежки, которые он держал в руке, тоже в заплатах. Под мышкой у него было что-то завернутое в мешковину. Вероятно, пила, топор, долото или что-то в этом роде. Свою ношу он бросил в угол, рядом с печкой, и, немного отогрев руки, снял потрепанную ушанку, завязанную, как у детей, под подбородком. И только тогда я узнал его. Он тоже как будто вспомнил меня и приветливо кивнул. После этого мы перекинулись несколькими фразами о дровах, которые горели в печи, о том, что из-за метели автобус сегодня, надо думать, запоздает. Потом он подсел к раскрытой дверце печи и, протянув к огню свои старые жилистые руки, спросил:

— Наверно, в Ригу едете?

Получив утвердительный ответ, старик заметно оживился.

— Да ну? — переспросил он. — Так, может, моего старшего сына случалось встретить? Он там большой начальник… как это называется…

— Ну, что вы! — засмеялся я. — В Риге столько начальников, не счесть. И все большие.

— Это верно, — протянул старик. Он как будто обиделся, но продолжал с детским упрямством: — А все же он поглавнее многих больших начальников будет. Вот у меня тоже есть начальник — домоуправ. Но куда ему до моего сына! Сегодня, к примеру, говорит мне: «Слышь, старик, иди-ка ты в овощную лавку и заколоти как следует дверь кладовой. Да поживей, говорит, чтоб морковь не померзла». Ну, скажите, дорогой товарищ, разве так начальник разговаривает? Разве это культура? Мужик необразованный, больше ничего. А мой сын — уж будьте покойны!..

Стариковские глаза сверкнули радостным блеском, и мутная слеза скатилась по щеке, ветер, что ли, на улице был злой; старик смахнул ее.

— И живет он прямо как барин, — продолжал старик. — На улице Ленина три комнаты, полы паркетные, раковины фарфоровые, разные там ванночки, шкафчики. А жена из себя видная, белая, за версту шапку перед нею снимешь. Уж будьте покойны!

Он гордо выпятил грудь и провел ладонью по скатерти, будто смахивал невидимые крошки. Тут к столу подошла официантка, пышнотелая, молодая женщина. Сначала я не мог понять, отчего у нее такая странная, вертлявая походка — будто опасалась, что вот-вот упадет. Присмотревшись, я увидел, что на ней черные туфли на высоких и тонких, как иглы, каблуках. Выражение лица официантки было настолько необычно, что я даже немного опешил: сторона, обращенная ко мне, улыбалась, а другая, та, что смотрела на старика, перекосившись от злобы, прошипела:

— Опять притащился! Ничего не заказываешь, скатерть только мараешь. Место занимаешь… Нам тоже свой план выполнять…

Другая сторона заискивающе, любезно:

— Извините… Не углядела, как он подсел к вам. Я его мигом…

— Ничего, ничего, — сказал я, — пусть посидит человек, отдохнет. Принесите нам пива.

Лицо официантки сразу выровнялось, обе половинки его выражали теперь внимание и удивление.

— Два?

— Да, две кружки.

— Больше ничего?

— Ничего.

Старик сердито посмотрел ей вслед и проворчал себе под нос:

— Вишь, расфуфырилась… Хоть под венец… Невеста…

Принесли пиво. Он бросил в кружку щепоть соли, достал из кармана узелок — когда-то белую, а теперь замусоленную тряпку, развязал ее, однако там ничего не оказалось, лишь хлебные крошки, должно быть, остатки обеда. Старик осторожно пересыпал их в ладонь и, запрокинув голову, отправил в рот.

— Так, так, — произнес он, — значит, вы из Риги?

— Да, из Риги.

— Тогда, может, моего второго сына знаете? Он там тоже вроде как начальник. Работает… в этом… ну, соргпоргморгторг — никак не припомню, слово такое трудное… Его-то не встречали?

Я снова отрицательно покачал головой. Старик с минуту удивленно смотрел на меня, потом вдруг улыбнулся широкой улыбкой — ну прямо ребенок. Лицо у него было розовое, глаза голубые, а голова совсем лысая, только по бокам торчали редкие волоски.

— Ну, уж вы шутки шутить со мной вздумали, это со стариком-то… Да как же вы, в Риге живя, ни одного моего сына не знаете? Быть того не может. Наверное, сами из Сигулды или из Цесиса.

Он засмеялся.

— Разыграть хотели? Нет, не выйдет. Старика так просто не проведете.

Я хотел было оправдываться, доказывать, а потом махнул рукой: не все ли равно, что он подумает о моем местожительстве. А старик, время от времени большими глотками отпивая пиво, продолжал рассказывать:

— Этот-то у меня болезненный был, хворый, уж думал, не выживет. А потом ничего — оклемался. Зато голова… Ох, умная голова, дай бог такую каждому! На своей машине летом ко мне приезжал. Не совсем чтобы, значит, в гости, а так, мимоездом. С женой, с детишками. Прибежал, запыхался. «Ну, как, отец, говорит, поживаешь? Еду мимо, дай, думаю, загляну». — «Где жена-то, машина?» — спрашиваю. «Времени, говорит, нет. Бензин покупает». — «А как это ты машиной разжился, спрашиваю, много зарабатываешь, что ли?» — «Трудновато, отец, трудновато, — это он мне, — нелегко достается». Да и тут же убежал. И поговорить не успели. Гостинец мне оставил — знатных таких папирос, «Казбек» или как их там… Не забыл старика, значит. Хоть у самого времени нет, а вот вспомнил… Что ни говори — начальник, ученый человек, уж будьте покойны. А этот… мой домоуправ… этот…

Старик собрался было сплюнуть, но, заметив, что официантка, разговаривая с буфетчицей, смотрит в нашу сторону, только в кулак прошипел:

— Я-то не курю, а так иногда прихвачу сыновний гостинец. Даю домоуправу… Да разве этот понимает, что такое вещь? Не берет. «Сигареты, говорит, лучше. От них не кашляешь». Мужик настоящий! Не пойму, как он в начальники пролез.

— А всего сколько у вас сыновей? — спросил я.

— Трое. И все трое — умнющие головы! В отца пошли… Все моего сорта. Когда я молодым был…

— А третий что… тоже начальник?

— Начальник, начальник. Правда, небольшой. Молодой еще. В прошлом году из армии пришел. В МТС где-то работает. Забегал и он к отцу, забегал. Взял три рубанка. «Тебе, говорит, больше с топором приходится работать. На что тебе такой тонкий инструмент». Обещался занести, да пока не приходил. Наверно, работы по горло. Да разве я не понимаю? А домоуправ мне говорит: «Слушай, у тебя ведь раньше были такие вот и такие рубанки». Понадобились они как раз. «Были, да сплыли, — говорю. — Какой из тебя начальник, говорю, если даже инструментом не можешь обеспечить? У сыновей моих поучись, как нужно все устраивать». Да куда ему? Только щерится. Да сигаретки посасывает. Еще разные бесстыдные слова про моих сынов говорит. Ну да разве на такого дурака можно обижаться?

Старик вздохнул и, допив свою кружку, утер ладонью рот.

— Вот так-то, дорогой товарищ. Сыновья у меня что надо — уж будьте покойны! В меня пошли…

К печке подошла официантка и, помешав угли, закрыла дверцу. В окно чайной ударило два ярких луча; кто-то крикнул: «Автобус!». Я встал, чтобы уплатить за ужин. Старик тоже поднялся и стал шарить по карманам.

— Не надо, — сказал я. — Еще встретимся… тогда…

Официантка сорвала со стола скатерть и, зыркнув на старика, изо всех сил встряхнула ее. Старик нагнулся за своим мешком, и я увидел, что локоть его пальто прохудился и туда наложили заплатку, а когда протерлась эта заплатка, не нее нашили другую, поменьше, потом третью, еще меньше, и все разного цвета, пришиты неумело, грубыми нитками.

Мы вышли на улицу и там, на пороге чайной, расстались. Прощаясь, он улыбался, точно Дед Мороз у новогодней елки, и совсем не слушал меня. Мысли его были далеко: он думал о своих сыновьях.

Ветер все еще кружил по площади, взметывая мелкий, колючий снег. Молчавший репродуктор вдруг зашипел, и диктор объявил, что сейчас выступят венгерские скрипачи.

Мне казалось, что скрипки плачут. Я сел в автобус, отогрел в замерзшем окне маленький кружок и приник к нему.

Над дверью чайной горела лампа, освещая небольшое пространство перед домом. Засунув руки в карманы, маленький, жалкий, отвернувшись от ветра, шел мой знакомый. Он был уже на грани света и темноты, как вдруг поскользнулся. Чтобы удержаться на ногах, он раскинул руки. Его ноша упала в снег и развалилась. Старик зачем-то огляделся по сторонам, опустился на одно колено, завернул свой инструмент в мешок и медленно встал. Потом сделал несколько шагов и растаял в темноте, словно его и не было.

Через освещенное пространство перед дверью чайной проносились сотни и тысячи маленьких белых точек, и казалось, что все они устремились ко мне, в кружок оттаявшего стекла.

— Все сели? — спросил кондуктор. — Все! Тогда поехали.

1955

ПОСЛЕДНЯЯ ПОКУПКА ДАМБРАНА

Что-то необычное было в этом утре, и Петер Дамбран, перешагнув через ветхий порог своего дома, приостановился, охваченный смутным предчувствием: небо от края до края в легкой, едва различимой дымке, за ней сверкало огромное, ярое солнце, и с вышины на землю опускались снежинки, такие легкие, что казалось, это вовсе не снежинки, а уставшие от долгих скитаний перелетные птицы — вот отдохнут немного и опять поднимутся, полетят.

И солнце светит, и снег идет…

От слепящей белизны у Дамбрана разболелись глаза и зазнобило его — еще больше, чем ночью, когда он, почти не смыкая глаз, проворочался на кровати, передумывая долгие думы о своем житье-бытье. Он укрылся ватным одеялом, сверху еще шубу набросил, но холод пробирал до костей, сердце леденил, лишний раз напоминая о главном: если он умрет, что будет с Салнисом. Дети большие, у них своя жизнь. Под Новый год или на праздник Лиго пришлют письмецо старому Дамбрану и все спрашивают: отец, когда к нам в гости приедешь? Выбрался он однажды их навестить, но шумный город так его утомил, что Дамбран, не простившись ни с кем, тайком укатил домой. Дети большие, сумеют за себя постоять, если их вздумает кто-то обидеть. А вот Салнис…

С ним они пахали, обрабатывали поля, которые окружают дом Дамбрана, с Салнисом хлебнули беженского горя на чужих дорогах, а после войны вместе воротились из Курляндского котла во двор этого дома. Тогда Дамбран напоил конягу из единственного оставшегося у него ведра водой родного колодца, добавив немного мучицы, и тут же, без промедления, запряг в плуг: заждалась земля, иди, Салнис, иди, дружок…

Что будет с Салнисом?

Вчера нагрянула комиссия: председатель, зоотехник, еще какие-то незнакомые Дамбрану люди. По одной выводили из конюшни всех лошадей, разглядывали, сверялись по бумагам, что-то записывали. Потом Дамбран узнал, что Салниса признали негодным и продали, и никто не мог сказать, что с ним будет дальше.

А снег все шел и шел… Во дворе поверх старого слоя лег новый, белый и чистый. Когда Дамбран по тропке брел в конюшню, ему казалось, что ноги утопают в пуху. И солнце светило ясное, как будто радовалось погожему дню.

Дверь конюшни была открыта, и Дамбран увидел свою сестру Кристину. Она была единственным человеком, оставшимся с ним, — вела хозяйство, помогала по конюшне. Брат с сестрой настолько привыкли друг к другу, что обходились без слов. Однако на этот раз Кристина, озабоченно оглядев брата, не утерпела все-таки, сказала:

— Чего это ты такой… чудной…

Дамбран не ответил. Отяжелевшей, замедленной походкой прошел он в дальний конец конюшни со стойлами по обеим сторонам. Салнис стоял, понуро свесив голову, хотя в яслях лежала свежая охапка клевера. Конь повернул к нему морду и большими влажными глазами смотрел на старика. Сквозь мутные стекла окна в стойло проникал холодноватый, бледный свет, а с противоположного конца конюшни, словно желтый ручей, струился солнечный лучик и, уткнувшись в почерневшие бревна стены, застывал на них.

И в конюшне Дамбрану было зябко, хотя лоб почему-то покрылся испариной. Он вошел в стойло, потрепал Салнису гриву, пошлепал ладонью по широкому крупу. Салнис ответил на ласку мелким дрожанием, иДамбран почувствовал, как спокойно бьется жизнь под его ладонью, и руке стало тепло, словно она вобрала в себя частицу этой жизни. Салнис мягкими губами ткнулся в рукав Дамбрана, как будто собираясь о чем-то спросить или что-то сказать, но не умея ни того, ни другого, просто стоял свесив голову.

Старик направился обратно к выходу, но передумал, остановился.

— Салниса напоила?

— А то нет!

— Чего ж он не ест?

Не дождавшись ответа и что-то решив про себя, Дамбран торопливо зашагал к дому. В избе, привстав на цыпочки, он нащупал за потолочной балкой маленький сверток. Развернув тряпицу, Дамбран принялся пересчитывать деньги, от долгого лежания бумажки слиплись, свернулись в плотный ком, а пальцы дрожали, не слушались. Тогда он сунул сверток за пазуху и по заснеженной тропе торопливо зашагал к дороге.

В конце проселка, где росли две ели, он остановился дух перевести. Ветки на елях почти до середины ствола были срублены. Самой темной ночью, возвращаясь домой, Дамбран мог безошибочно сказать: здесь начинается моя земля. Но теперь снег все укрыл, уровнял, и, не будь этих елок, не так-то просто было бы определить, где начинаются угодья Дамбрана. А в общем-то, какая разница — теперь вся земля единая, колхозная земля.

Позади остался дом, обветшавший, обшарпанный, посмотришь на него со стороны и сразу скажешь — не долго ему осталось стоять. Да и кому в этом доме жить? Дети и внуки в Риге. А Дамбрану и такой сойдет. Прослышав, что в колхозном центре строится поселок и что всем туда придется перебраться, он с той поры махнул рукой и на дырявую крышу, и на повалившийся забор — овчинка выделки не стоит, сколько тут жить осталось… И с каждым годом дом становился все ниже, все бесцветней, будто сама мать-земля властной рукой увлекала его к себе.

Снег перестал, вокруг было бело и чисто. Дамбран брел по дороге, не переставая думать о Салнисе. Только ничего не мог придумать, мысли путались, одна другой горше.

Начинался лес. Был он когда-то посажен рукой человека, и стройные ели рядами разбегались от дороги. Ветви деревьев сплелись в сплошную зеленую стену, а если нагнуться, меж серых стволов далеко было видно, туда даже снег не смог пробиться, присыпанную хвоей землю прикрывал лишь белый иней. Пройдя еще немного, старик остановился в полной растерянности: через весь лес была проложена широкая просека, а на снегу вдоль и поперек лежали поваленные деревья, кое-где еще дымились синеватые костры. По самой середке просеки, на одинаковом расстоянии друг от друга, вкопаны аккуратные, в дегте вымоченные столбы. На один из них взобрался парень и прилаживал к нему белые изоляторы: с одной стороны — один, с другой — по два. Работал он бойко, столб слегка покачивался.

— Чего они тут затеяли? — сокрушался Дамбран. — Надо же такой лес повалить… Неужто им лугов мало, чтобы столбы вкапывать, провода тянуть?

Он отвернулся — только бы не видеть этот страшный разор, но дым костров нагонял его, стук молотка, доносившийся с верхушки столба, прямо-таки преследовал, и сердце у Дамбрана сжималось от дурных предчувствий: раз уж они с лесом так обошлись, тогда что для них Салнис? Они — это все те, кто обитал за порогом дома Дамбрана, те силы, которые занесли теперь руку и на Салниса, на то последнее, что Дамбрана еще связывало со старой жизнью.

«Не отдам, — подумал с мрачной решимостью. — Ни за что не отдам…»

Пройдя лес, неподалеку от дороги он увидел недавно поставленную здесь лесопильную раму. Трещал мотор, шипели пилы, орали люди, пахло смолой и разогретой смазкой. Снег кругом исполосован был санными полозьями, истоптан копытами. Девчонка сидела на штабеле свежих досок и заигрывала с парнем, должно быть, машинистом, тот все норовил схватить ее за руку. Дамбран смотрел на людей и все никак не мог понять, как они смеют кричать и дурачиться, когда его Салниса забраковали. Неужто им ничего не известно?

Но этим людям решительно не было дела до прохожего на дороге, будто это был вовсе и не Дамбран, с которым случилось такое несчастье, а самый обычный прохожий, — о нем думают, пока его видят, а прошел — и тут же забыли. Немного погодя он повстречался с гурьбой школьников, те посторонились, сняли шапки, почтительно поздоровавшись с ним, но когда старик удалился, дети обернулись с удивлением: он не ответил на приветствие, прошел мимо, даже не глянув на них, какой-то весь потерянный, нахохлившийся.

Председателя колхоза Себриса Дамбран встретил у конторы в момент, когда тот садился в кабину грузовика рядом с шофером — куда-то ехать собрался, но, увидев старика, двинулся навстречу, протягивая руку.

— Здравствуй, Дамбран, давненько тебя не видел. Где ж ты был вчера?

— Где вчера был, там сегодня нет. Вчера в лавку ходил, а сегодня вот к тебе. Разговор есть…

— Тогда пошли в контору, на улице какой разговор.

Шофер, явно недовольный таким оборотом дела, вылез из кабины и направился за ними следом. Это был молодой парень, видно, недавно демобилизовался, еще в гимнастерке. Он торопился в город, пока магазины на обед не закрылись. Дороги замело… А тут, как на грех, принесла нелегкая этого старика…

В конторе было душно, и у Дамбрана закружилась голова. Он присел на лавку и долго не мог собраться с мыслями. Придя в себя, увидел напротив председателя, тот, должно быть, о чем-то спросил и теперь выжидательно на него поглядывал. Поодаль за столом сидели две женщины, счетоводы, что-то писали, не обращая внимания на вошедших.

— Так вот, — сказал старик, — хотел узнать насчет Салниса.

— Салниса? Это кто такой?

Председатель сдвинул на затылок потертую ушанку. Ростом он был невелик, по плечо Дамбрану.

— Да это конь мой. Чего ради вы вчера его забраковали и решили продать?

— Ах вот оно что. Ты говоришь о колхозных лошадях. Салнис… Постой, постой, не тот ли, что у тебя в конюшне в крайнем стойле? Маленький такой, старый, с коровьим брюхом?

— Я спрашиваю, зачем понадобилось его продавать?

— Послушай, Дамбран, а что еще прикажешь делать со старыми клячами? Только корм переводят, пользы от них никакой.

— Но зачем понадобилось его продавать?..

Дамбран уставился в пол и упрямо твердил одно и то же. Когда-то был он дородным, широкоплечим, а теперь согнулся, ссутулился, только длинные кости и остались. Исхудавшее лицо заросло седой бородой, глаза запавшие, нос и щеки покрыты сеткой красных прожилок… Приглядевшись к старику, председатель начал кое о чем догадываться. В каком колхозе на первых порах не было таких вот горестей, таких страданий? А для этого старика больной вопрос растянулся на долгие годы.

— Ты же сам, Дамбран, был когда-то хозяином. Ну вот и рассуди, — как бы ты поступил на моем месте? Доход колхозу приносят сейчас лишь коровы, мы ж их осокой да соломой кормим, а лошади стоят без дела и уписывают клевера. А летом? Коровы по лугам и мелколесью пасутся, лошади жируют на отаве! У нас ведь целый табун жеребят, это ладно, но ведь сколько пятилеток, шестилеток, которых еще ни разу не запрягали. На кой черт нам держать такую прорву? Ну, скажи?

Много жарких мыслей было на сердце у Дамбрана. Надо бы рассказать о полях, которые он возделывал вместе с Салнисом, о том, как беженцами маялись, о том, как домой воротились, о первой борозде той осенью — да мало ли о чем надо было рассказать, но где нужные слова взять, да и может ли вообще человек такое высказать?

— И куда их денут? Этих проданных? — только и мог из себя выдавить он хриплым голосом.

— Этого, Дамбран, не берусь сказать. Молодняк, надо думать, пошлют туда, где в лошадях нужда, а старых… Старых — отдадут в зверосовхоз на прокорм чернобуркам. Лисиц тоже чем-то надо кормить.

Шофер, прислонившись к дверному косяку, слушал разговор. Парню он казался настолько глупым и ненужным, что тот не переставал удивляться, как это председатель, умный мужик, занимается пустяками в то время, как они должны были давно уже ехать в город.

— Председатель, нам ведь еще нужно забрать цистерны для навозной жижи, шиферные гвозди, провода… А склады работают… — не утерпев, вмешался он.

— Погоди, — отмахнулся Сербис и опять повернулся к старику. — Такие вот дела, Дамбран, сам видишь…

Шофер пожал плечами и отошел к счетоводам. Там они пошептались о чем-то, посмотрели на старика, поулыбались и завели свой разговор. А Дамбран, сняв рукавицу, запустил дрожащую руку за пазуху и вытащил оттуда сверток с деньгами.

— Раз никак нельзя иначе… Раз уж… Тогда ты продай Салниса мне. Я заплачу по государственной цене. Даже больше заплачу.

Они смотрели друг на друга — два человека. Стариковские глаза, покрасневшие, слезящиеся от солнца и слепящего снега, теперь уже не просили, они умоляли. Председатель отвернулся.

— Оставим этот разговор, Дамбран, — тихо сказал он. — Лошадь продать тебе не могу, не имею права — ты сам это знаешь хорошо. Да и на что тебе лошадь? Вот чудак — на что она тебе? У вас с Кристиной столько их в конюшне! Понадобится — бери любую, езжай куда хочешь. Мы с тебя, старого человека, не станем брать даже тех рублей, которые решили взимать на общем собрании. Девять лошадей у тебя в конюшне, а ты по одной плачешь… Я, конечно, понимаю: свыкся, привязался и все такое. Но я тебе дам совет: зайди в лавку, купи четвертинку, хлебни как следует, и поутру тебе все в ином свете представится. Господи, беда какая, старую клячу продали. Ну, а теперь мне в самом деле пора…

Ушел и Дамбран. Кто-то подвез его до дома. Старик нахохлившись сидел в санках, и ему казалось, что это не поля и не леса скользят мимо, а вся жизнь его с самых ранних лет и по сегодняшний день. Холод пронизывал тело, а он сидел не шелохнувшись и, как во сне, бродил по тропам детства и юности. Опустились сумерки, на дороге показались две темных кроны, две елки, у которых снизу до половины ветки обрублены.

— Придержи, — сказал Дамбран вознице. — Приехал.

Уже вызвездило, когда он добрался до своего порога. Кристина оставила ужин на столе, а сама легла спать. Дамбран, даже не раздевшись, подсел к столу и, не сводя глаз с огонька керосиновой лампы, все думал, думал… Завтра, может, послезавтра придут за Салнисом. Салниса скормят лисицам — он старый-престарый. Куда его повезут? Может, куда-то далеко… Кто его дорогой напоит, накормит? Кто подаст корку хлеба? А ночи холодные… Кто укроет Салниса?

Лязгнула цепочка часов, на конце которой когда-то висела посеребренная чугунная шишка, а позже привязали для груза подкову. Дамбран поднял голову. Часы остановились. Рядом с часами на гвозде висела двустволка. Уход за ней всегда был хороший, и стволы поблескивали.

На краю стола лежали тетрадки, в них отмечали, кому и когда выдавали лошадей. Дамбран отыскал чистый лист, вырвал его и что-то написал карандашом. Потом вынул из-за пазухи пачку денег, положил их на исписанный листок, сверху еще кружку поставил, чтобы ненароком деньги сквозняком не сдуло.

Тяжело поднялся, снял с гвоздя ружье и потихоньку вышел во двор.

Дверь конюшни была заперта, но он знал, где спрятан ключ. Внутри теплынь, привычно похрапывают лошади, хрустит клевер, пахнет свежим навозом… Он пошарил по стене, пытаясь нащупать уздечку, но так и не нашел. Без уздечки подошел к Салнису, отвязал его, осадил назад и, придерживая за гриву, повел к выходу. Рука устала держать коня, и он его отпустил, но Салнис и так шел за хозяином.

Ночь была странная. Небо ясное и глубокое, полная луна всходила над горизонтом, от ее света небо казалось совсем бездонным. А по земле мела метель. Дул упругий, северный ветер. Срывая выпавший поутру снег, он уносил его — и казалось, широкая белая речка течет по полю.

Дамбран брел по глубокому снегу в ту сторону, куда мела поземка. На расстоянии нескольких шагов от него шагала лошадь. Остановится человек, останавливалась и лошадь. И вот уже позади дом, надломившаяся яблоня и повалившийся забор. Они шли туда, где начинались поля, и вскоре роящийся снег укрыл их полностью.

Чуть слышно бухнул выстрел. Он слился с воем метели, и больше ничто не нарушило привычного течения ночи.

Утром чуть свет к дому Дамбрана потянулись за лошадьми колхозники, собравшиеся на лесованье. Во дворе их с плачем встречала Кристина.

— Люди добрые, несчастье-то какое… Я спозаранок проснулась, гляжу, хозяин прямо как был в одежде улегся на кровать и крепко спит, меня не слышит. А он завсегда раньше просыпается. Стала будить… Господи, помер… И дверь конюшни нараспашку. Салниса нет… Обыскалась повсюду, нет и нет… А на столе деньги и записка: «Это за Салниса. Я его все-таки покупаю». Господи, да что ж это? Несчастье-то какое…

1956

СЛАВНЫЕ РЕБЯТА

1

Где же он мог ее видеть?

Милая, удивительно знакомая девушка прошла мимо и кивнула ему, улыбнувшись. Прошла так близко, что Имант Цемит разглядел непросохшие после минутного дождя капли, подобно серебряной паутине на осеннем лугу, блестевшие у нее в волосах. Пройдя немного, Имант оглянулся. Девушка — тоже. Затем каждый пошел своей дорогой.

В одной руке у него была сетка, в ней несколько картошин. В другой — долгоиграющие пластинки: два концерта для скрипки с оркестром и одна из серии «Скрипачи мира». По правде сказать, пластинки покупать не стоило — в кармане остались одни медяки, а до получки еще целых три дня. Он и не думал их покупать, но, зайдя в магазин, не смог выйти, ничего не купив. Дурацкая привычка — лишь бы купить, позволяют финансы или нет. К тому же вспомнил, что в теткином чулане накопилась груда пустых бутылок. Тоже капитал. На худой конец можно будет сдать…

«Прошла, будто душистым садом повеяло», — подумал Имант. Или так пахнет теплый летний дождь? А может, липы на горе Гризинькалн? Где он все-таки встречался с этой девушкой? И когда? Нет, не вспомнить, как ни пытайся.

Имант шел не спеша. Торопиться некуда: воскресенье. А чуть впереди шагал плечистый парень в хорошо подогнанной, отутюженной форме офицера торгового флота. Он бы не обратил на парня никакого внимания, как и на других прохожих, шедших навстречу или обгонявших его, если бы моряк не сошел на той же трамвайной остановке и если бы не следовал той же дорогой, что и он. И все время впереди.

За Гризинькалном моряк принялся изучать номерные знаки с правой стороны улицы Пернавас. Остановившись перед домом Иманта, незнакомец, поколебавшись немного, решительно вошел во двор и толкнул дверь, вначале подняв глаза на дощечку, где были проставлены номера всех квартир подъезда. Имант шел следом, чувствуя что-то вроде азарта — интересно, что будет дальше.

Незнакомец поднимался по лестнице. Второй этаж, третий, четвертый… Еще снизу Имант заметил: моряк изучает дверь его квартиры. Тот довольно долго раздумывал, прежде чем позвонить. И поскольку никто не открыл, постучал — сначала тихо, потом погромче.

«Наверно, ко мне», — подумал Имант, взбираясь на свой этаж. Моряк посторонился, при этом они смерили друг друга изучающими взглядами. Незнакомец оказался румяным крепышом с тонкой талией и длинными ногами. Фуражку с крабом он для форса сдвинул набекрень, впрочем, самую малость, чтоб все было по форме. Поверх нейлоновой сорочки черный галстук с готовым узлом — это Имант сразу отметил, сам носил такие: канители с ними меньше. Кроме того, гость был надушен, — видимо, прямо из парикмахерской.

Имант переложил сетку с картошкой в другую руку, не спеша нащупал в кармане ключи, отпер дверь. «Сейчас что-нибудь спросит», — промелькнуло у него в голове, но моряк ни о чем не спросил, позволил затворить дверь, а сам остался на лестнице. «Все равно позвонит», — с досадой подумал Имант: он собирался проиграть пластинки, как обычно это делал по возвращении из магазина.

Теткина квартира состояла из крошечной кухни и комнаты. Тетка взяла к себе Иманта из деревни после войны, когда он остался круглым сиротой. На кухне холостяцкий беспорядок: немытая посуда с огрызками, объедками, тряпки, полотенца в самых неожиданных местах, и все покрыто слоем пыли. Тетка уехала погостить к родным, приходилось самому заниматься хозяйством. «Скорее бы возвращалась», — с грустью подумал Имант. Кое-как сдвинув в кучу посуду, прикрыл ее старыми газетами. Вошел в комнату, распахнул окно. «Сейчас позвонит», — решил он. И в самом деле, над дверью зазвенел звонок.

Очутившись на кухне, моряк огляделся, пригладил ладонью волосы. Они у него были светлые, непослушные, а из-под ресниц, почти белых, настороженно глядели серые глаза.

— Я могу видеть Иманта Цемита? — проговорил он, переминаясь с ноги на ногу.

— Это я, — ответил Имант. — Прошу сюда, в комнату. Извините за беспорядок, но тетка в отъезде и вообще… — Тут он махнул рукой, словно отказываясь от дальнейших объяснений.

— Юрис Томаринь, — представился моряк, добавив шутливо: — по батюшке Петрович!

Но хозяин про себя отметил, что веселость наигранная, гостю сейчас не до шуток. Они обменялись рукопожатием, и моряк почему-то долго не отпускал руку Иманта, хотя тот и пытался ее высвободить, а когда это не удалось, хозяин вымучил глуповатую улыбку и произнес, через силу скрывая раздражение:

— Да вы садитесь!

Молодой человек, назвавшийся Томаринем, присел на стул, сначала проведя по сиденью ладонью, будто смахивая пыль, потом подтянул обе брючины, чтобы не помялась отутюженная складка. «Видно, и сам он такой — без изъяна, без пятнышка», — подумал Имант, ощутив еще большую неприязнь к незнакомцу. Людей, лишенных недостатков, он считал притворщиками, о человеке же всегда судил по первому впечатлению.

— Отличная погода, — сказал Имант, желая нарушить затянувшееся молчание.

— Погодка хороша! — поспешил согласиться моряк, радуясь возможности начать разговор. — Но дождик бы не помешал. А то сохнет все…

Имант отошел к окну, повернувшись к гостю спиной. Во дворе играли дети. У горизонта ползли темные тучи, в открывшиеся кое-где прозоры пробивались лучезарные столбы света.

— Я вас слушаю, — сказал он, потеряв терпение.

Моряк поднялся со стула, Имант догадался об этом по легкому скрипу. Внизу две девочки крутили веревочку, третья прыгала.

— Во-первых, я должен начать с извинения, что ворвался к вам, человеку совершенно незнакомому. Но другого выхода нет: завтра в полдень мы уходим в Атлантику. Так что прошу извинить. Шаг этот был для меня нелегким, но я надеюсь, вы меня поймете правильно.

— Да.

Девочки поменялись местами, теперь прыгала одна из тех, что прежде крутила веревку.

— Я понимаю, насколько это необычно… Видите ли, у нас есть общая знакомая. Вы ведь знаете Илгу?

— Какую Илгу?

— Илгу Приеде. Она говорила, вы были с нею дружны. Еще до нашего знакомства. Она о вас рассказывала много хорошего.

— А!

Не отрываясь от окна, Имант улыбнулся, припомнив что-то приятное, хоть и далекое. И он продолжал улыбаться своим мыслям, фазу просветлевшим, потому что они были об Илге. «Сначала ты был такой славный, — говорила она незадолго до того, как они навсегда расстались. — Казался родным и близким, а потом словно тебя подменили, я перестала тебя узнавать, ты стал чужим, внешне тот же, а внутри все другое». Да, милая была девочка, впрочем, чересчур наивная. Он вспомнил, как однажды, проходя по скверу, ему показалось, будто на скамейке сидит Илга с каким-то моряком. Но они сидели в стороне, мог и обознаться. Значит, все-таки Илга. И моряк тот самый…

— Да, я знаю Илгу Приеде, — сказал он, отвернувшись от окна. — С какой стати это вас интересует?

Видя замешательство гостя, Имант почувствовал нечто вроде злорадства. Желая им всласть насладиться, Имант, не дав собеседнику слова сказать, перевел разговор на другое:

— Может, послушаем музыку? Мне посчастливилось достать концерт для скрипки Бетховена. По всей Риге за ним гонялся. Еще кое-что купил. Но вы-то, наверное, не любитель подобной музыки. Для вас она «не тяни кота за хвост», а? Что ж, может, так оно и есть. Очень даже возможно.

Гость выхватил из кармана белоснежный, аккуратно сложенный платок, вытер вспотевший лоб.

Имант поднял крышку радиолы, достал из конверта пластинку, осмотрел с обеих сторон, положил на проигрыватель, осторожно опустил иглу. Сам уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Моряк стоял молча по другую сторону стола и глядел на него большими глазами. У него был такой вид, будто он заблудился в лесу.

— Итак, я знаю Илгу Приеде. Ну и что? — холодно спросил Имант Цемит.

— Может, я не вовремя пришел?

— Нет, отчего же, говорите, я слушаю.

— Хорошо, — сказал моряк, — раз уж я здесь… — Он подтянул поближе стул, сел, а фуражку, которую до сих пор не выпускал из рук, положил на стол. Радиола надрывалась, и ему приходилось чуть ли не криком кричать, чтобы быть услышанным: — Мы с Илгой дружим давно. По правде сказать, это больше, чем дружба.

— Вот как? — вставил Имант, вновь приводя моряка в замешательство, — он сразу замолчал. И тут в соседней квартире кто-то постучал в стену. Хозяин вскочил с кресла.

— Это меня к телефону. Скоро вернусь. Послушайте пока музыку. Извините!

Сосед Миша смотрел футбол по телевизору. Миша был рабочим какого-то там высшего разряда, а в прежнее время — трубачом военного оркестра. После семейных осложнений жил один. Он сидел в пижаме у столика, на котором стояли бутылка пива и стакан. Телефонная трубка лежала рядом с бутылкой.

Иманту ответил незнакомый женский голос, звучал он нежно и вкрадчиво. С места в карьер, завязалась беседа, болтали всякий вздор, а Имант про себя гадал, кому же мог принадлежать этот голос.

— Кто говорит? — не выдержав, спросил он напрямик, однако незнакомка, усмехнувшись, ответила: «А ты отгадай!» Иманту надоела эта игра, и он в сердцах бросил трубку.

— Так кто звонил? — спросил Миша. — Илга? Валия, Рута? Или кто?

— А черт их разберет! Не стану же я первым называть по именам, раз не уверен, с кем говорю. Еще влипнешь в историю.

— Уж это точно, — согласился Миша, наполняя стакан. — Может, выпьешь?

— Неохота. Сейчас шел домой, встретил девушку. Поздоровались, улыбнулись, и до сих пор не вспомню ни имени, ни где встречались.

— Бывает. Иной раз на улице битый час с человеком протреплешься, а потом целый день вспоминаешь: кто такой, откуда его знаешь? Я-то ладно, старик, у меня — склероз. А ты молодой, должен знать, с кем встречаешься. Может, все-таки выпьешь?

Имант мотнул головой:

— Не могу, некогда. Приперся ко мне какой-то моряк, знакомый Илги, толком не пойму, что ему надо.

— Илги? Какой же это Илги?

— Может, помнишь — такая высокая, стройная, волосы темные, мечтательный взгляд… Еще названивала по телефону…

— А, вспомнил! Так, может, помочь тебе выставить гостя за дверь?

— Как-нибудь и сам справлюсь. Только не нравится он мне. Слишком мнит о себе, видно, привык командовать. Но я-то спесь с него немного сбил. Мигом понял, что со мной эти дешевые штучки не пройдут.

Миша взъерошил свой седеющий бобрик, отвел от соседа лукавые, чуть косоватые глаза и уставился на стакан. В нем медленно оседала пена.

— Чтобы командовать другими, сначала нужно самому научиться повиноваться, — рассудительно заметил он. — А что твой морячок хочет от Илги?

— Не знаю.

— Ладно, ступай выясни. Соскучишься, заскочи ко мне, посмотрим телевизор.

Вернувшись домой, Имант заметил, что гость в его отсутствие заметно успокоился, напустил на себя деловой вид, будто пришел улаживать самое заурядное дело.

— Короче говоря, — сказал моряк, — должен сообщить вам следующее: я решил жениться на Илге. Как вы сами понимаете, шаг ответственный, и, прежде чем решиться на него, я хотел бы побеседовать с вами. Вы знаете Илгу, мне нужен ваш совет. Кроме вас, мне не с кем посоветоваться. Жениться или не жениться… У меня, видите ли, особая профессия, месяцами не бываю дома, и пока ты в плавании, хочется быть уверенным, что дома порядок, жена тебя ждет — ну, вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю, — негромко проговорил Имант, медленно опускаясь в кресло. Выключив радиолу, он спросил: — А сама Илга что думает? Согласна выйти за вас замуж?

— Я с ней на эту тему пока не говорил, но полагаю, отказа не последует. Скажу больше, я в этом уверен.

— Так вы боитесь, как бы после женитьбы она не стала вам изменять?

Моряк пожал плечами, что могло означать: «допустим, так». Имант смотрел на его руку, лежавшую на столе: широкая ладонь, массивные пальцы сверху заросли желтым волосом, и чем выше, тем гуще, до самой белоснежной манжеты. Имант попробовал себе представить, как эта ручища ложится на хрупкое плечо девушки, и у него защемило сердце.

— Да как вы смеете такое думать о женщине? — воскликнул Имант, порывисто вскакивая. — К тому же, возможно, о будущей жене. Как вам не стыдно! Вы — феодал, бай, крепостник! — кричал он. — То, что сами каждую неделю меняете женщин, — это в порядке вещей, а от одной мысли, что она позволит себе встречаться с другим, вас всего переворачивает. Неандерталец — вот вы кто!

Моряк поднялся. Сузив глаза, он смотрел на Иманта, едва себя сдерживая. Потом холодно произнес:

— Не забывайте: что позволено мужчине, никак не пристало женщине. Мужчина будет похваляться, что каждую неделю меняет любовниц, и люди скажут: «Ай да молодец!» А для женщины такое недопустимо. Не то о ней скажут иное.

— Мне противны ваши рассуждения! Слышите? Всего хорошего! Нам не о чем говорить.

Гость растерянно вертел в руках фуражку, пока до него не дошло, что ему указали на дверь.

— Ну что ж, — сказал он с затаенной угрозой. — Я могу уйти. Но криком такие дела не решаются.

И незваный гость ушел, не сказав до свиданья, не подав руки. «И что Илга нашла в нем! — раздумывал Имант. — Такая милая девочка! — Он опять включил радиолу, поставив пластинку с самого начала. — Дубина стоеросовая, мужлан неотесанный», — продолжал кипятиться Имант. Но постепенно музыка его успокоила, неприятный осадок от разговора с моряком исчез, осталось лишь воспоминание об Илге, хотя по-прежнему щемило сердце, — как ни старался забыться, слушая концерт для скрипки с оркестром. «Какие синие деревья!» — как-то воскликнула Илга, когда они под вечер гуляли в Межапарке. Ему деревья, как и положено быть деревьям, казались зелеными. Но солнце, на миг задержавшись у горизонта, осветило их так, что они действительно стали синими. Он взглянул на них глазами Илги и увидел синие сосны, синие липы, синие клены. Тем летом они ездили по туристическим путевкам на Кавказ. Поезд мчался пыльной, выжженной степью. «Смотри!» — вскричала Илга, силой усаживая его рядом с собой на скамейку и указывая в окно, куда-то вверх. «Облака», — сказал он. «Да смотри же!» — воскликнула Илга. Он пригляделся повнимательней, и у него дух захватило. На горных вершинах сверкали вечные снега, отливая белым, розовым и синим. Тучи окутали горы, лишь вершины для них оказались недоступными. Несколько дней кряду Илга ходила сама не своя. Однажды на рассвете он вылез из палатки и увидел, что Илга, дрожа от холода, сидит на камне у гремящего ручья и, позабыв обо всем на свете, любуется занимавшейся над каменной громадой зарей.

Снега на вершинах…

Кружилась пластинка, звучала музыка…

Он с Илгой познакомился случайно. В магазине по соседству, где он делал закупки, появилась новая продавщица. День за днем, слово за слово, и как-то вечером они условились пойти в кино. С этого все началось. А закончилось? Кажется, виной была Тамара, которую он встретил на каком-то вечере. Ну да, Тамара. «Ты стал совсем чужим, — говорила потом Илга, — я тебя не узнаю». Так это кончилось.

Имант Цемит прошелся по комнате, но легче не стало. В душе просыпалось то, что он считал безвозвратно забытым. А сама комната, заставленная всяким хламом, казалась пустой.

2

Сбежав вниз по лестнице, Юрис Томаринь вышел на улицу. Он был вне себя от злости и вначале не знал, что с собой делать. Остановился у того же дома, из которого вышел. Этот мозгляк, этот жалкий Цемит, чего он только ему не наговорил! Томаринь почувствовал, как краска заливает лицо до корней волос. «И что в нем Илга нашла хорошего? — недоумевал он, вспоминая Цемита. — Какой-то весь мятый, непроспавшийся, нечесаный, с шальными глазами у радиолы… Неужели так трудно привести в порядок себя и свое жилище? Форменный босяк! Такой ради собственного блага пальцем не шевельнет, будет сидеть на обочине и кричать во все горло: дайте мне то, дайте мне это, дайте квартиру, спортзал, дайте дом отдыха, создайте условия! Взять бы такого субчика в море да посмотреть, какая у него там будет рожа: то желтая, то зеленая, то буро-малиновая! Узнал бы почем фунт лиха! Но что делать, женщинам нравятся болтуны и хлюпики, — заключил он. — Уж таков женский характер — о ком-то им надо заботиться, кого-то опекать, это у них в крови. И чем разболтанней, тем крепче любят. Илга не исключение, иначе как объяснить ее дружбу с этим Цемитом? К тому же студент, работает и учится, Илга тоже мечтает об учебе… Но что-то в этом парне все-таки есть, надо отдать ему должное…»

Томаринь глубоко, очень глубоко вздохнул и огляделся. Он не смог себя заставить уйти: ведь самого главного он так и не выяснил. Ничего не выяснил! А его траулер завтра поднимает якорь, возьмет курс на Атлантику, откуда все, что останется здесь, будет выглядеть совсем иначе; даже дом представится не таким, каков на самом деле, когда изо дня в день переступаешь его порог, а девушка и подавно: забудется все маловажное, запомнится главное, и самый ничтожный пустяк, на который тут внимания не обратил бы, в море может явиться причиной радости или, напротив, тревог, бессонницы, страданий, и каких страданий! Нет, на берегу положено все оставлять в порядке. И надо что-то срочно предпринять. Так он раздумывал, а в каких-то уголках сознания был уверен, что вернется к Цемиту продолжить разговор. Правда, внутренний голос противился, выдвигал возражения, но это все так, для очистки совести. Уже было решено, он вернется, только еще не придумано, как это лучше сделать, не роняя достоинства и вместе с тем расположив к себе Цемита, если тот согласится пойти на примирение. И тут на перекрестке ему попался на глаза гастроном. Он представил себе, как в подобном случае поступили бы его товарищи-рыбаки, и, зайдя в магазин, купил бутылку самого дорогого коньяка.

Цемит не выразил ни малейшего удивления, вновь увидев гостя, недавно хлопнувшего дверью. Он сидел в кресле, казался усталым и только рукой махнул, давая понять вошедшему, чтобы тот располагался как дома. Пластинка кончилась, иголка поскрипывала, а хозяин не обращал на это никакого внимания. «Вроде поостыл», — подумал Томаринь, широким жестом ставя на стол бутылку. Однако молчание затягивалось, и когда оно стало невыносимым, он сказал:

— За счастье нужно бороться, я так считаю. И потому я снова здесь.

— Бороться? — Цемит вскинул брови. Он как будто не понял сказанного, лицо выражало недоумение. — Бороться с чем? С воздухом, что ли?

Томаринь ощутил, как с новой силой просыпается досада:

— Бороться не «с чем», а «за что». Может, вы принесете рюмки, и уж тогда мы попробуем во всем разобраться.

Пока хозяин громыхал на кухне, отыскивая посуду, и потом ополаскивал ее под краном, гость разглядывал стоявшую на старинном комоде фотографию, которую раньше не заметил. Нет, не Илга, другая, и он сразу почувствовал облегчение, да и Цемит ему показался куда более сносным, несмотря на все заскоки.

— Отлично! — произнес моряк, когда рюмки были наполнены. — Мне очень нравится Илга, да и годы мои такие, что пора о женитьбе подумать. Как по-вашему — стоит? Вы ведь хорошо знаете Илгу. Я говорю с вами как брат с братом.

Цемит закрыл лицо руками, протер глаза, словно силясь проснуться.

— Я полагал, — начал он, — что люди женятся тогда, когда не могут не жениться. В таких случаях не возникает вопроса — стоит или не стоит. Они об этом не думают.

Томаринь усмехнулся, правда, тут же согнал с лица усмешку, чтобы не заметил собеседник. «Парень из тех, — подумал он, — которые вечером знакомятся, утром бегут в загс, а на третий день подают на развод — не сошлись характерами».

— Не такой я человек, чтобы об этом не думать, — сказал он. — Я с женой жизнь собираюсь прожить. И поэтому мне не безразлично, на ком я женюсь. Дома у меня мать-старуха, ей хочется еще внучат понянчить, и она не вынесет, если что-то будет не так. Честь у нас в семье всегда на первом месте. И в Милгрависе, откуда мы родом, все на это смотрят так же.

— Илга чудесная девушка, — произнес Цемит и, помолчав, добавил: — Я вовсе не потому говорю, что именно это вам бы хотелось услышать.

Теперь Томаринь совсем растрогался. Он даже почувствовал что-то вроде нежности к Цемиту. «А все-таки он парень что надо, хоть избалован женщинами, — решил Томаринь. — И хорошо, что я зашел к нему, с людьми никогда не мешает посоветоваться, особенно в таких вещах».

— Вот это мужской разговор! — воскликнул моряк. — Мне Илга с первого взгляда понравилась. А знаете, как мы познакомились? В магазине. Зашел за чем-то, увидел ее. Потом зачастил туда, хотя до магазина путь не близкий.

— И потом отправились в кино?

— Да, пригласил ее в кино. А вы откуда знаете?

Цемит усмехнулся:

— Бог ты мой, совсем нетрудно отгадать! Оригинального тут мало. Впрочем, не важно.

В комнату без стука заглянул Миша. Просунув голову в приоткрытую дверь, он как будто удивился, увидев обоих за мирной беседой. Махнул рукой, приглашая Цемита выйти к нему для каких-то тайных переговоров. Когда же хозяин окинул его рассеянным взглядом, не сделав попытки подняться, Миша откашлялся и сказал:

— Пошли. К телефону просят.

— Кто?

— Не знаю. Женский голос.

— Скажи, нет дома.

Миша поморщился и закрыл за собою дверь.

Томаринь по-своему воспринял эту сцену. В нем пробудилось что-то отеческое, снисходительное. Пожалуй, он мог бы взять под свою опеку разболтанного парня, научить его уму-разуму. «В самом деле, — размышлял моряк, — что он может дать порядочной женщине? Свою любовь, и только? Надолго ли? Любви нужен прочный фундамент. Цемиту жена не по карману, даже если бы и захотел супружества. Ну куда он приведет жену? В эту конуру, и та как будто не его, а теткина. Тут одному повернуться негде. А главное, сколько он зарабатывает? Нет, жена ему не по карману. Потому-то у них с Илгой все быстро разладилось. Конечно, — продолжал рассуждать про себя моряк, — этот парень из породы неудачников, таких всегда хватало. Почему бы ему не пойти на завод, овладел бы специальностью. Или податься на промысел в Атлантику, поработал бы годика три на Севере, накопил деньжат, приобрел обстановку и квартиру! Словом, заложил бы фундамент. Куда там… интеллигент! Ему бы только рассуждать. А вкалывай дядя!»

— Э-хе-хе! — в ответ на свои мысли вздохнул Томаринь.

— Что вы сказали?

— Илга отличная девушка, вот что я хочу сказать, и ей со мной будет хорошо. Мы с матерью живем на окраине, старый рыбацкий дом. Не ахти какой, без удобств: нет ванны, горячей воды, всего прочего. Но я вступил в кооператив и деньги уже внес, к зиме обещают трехкомнатную, так что, если вдруг поссоримся, сможем все разойтись по комнатам, — сказав это, Томаринь добродушно хохотнул. — А Илга, если захочет, уйдет из магазина, я получаю прилично. Конечно, дома и соскучиться недолго, на работе все-таки коллектив, товарищи, общие интересы и все такое. Но, по-моему, магазин — для Илги не место. С каждым болваном будь вежлива, всякому дураку улыбнись, а потом шляются разные, только и смотрят, как бы хорошенькую продавщицу пригласить в кино.

Откинувшись на спинку стула, моряк громко рассмеялся. Потом добавил:

— Как однажды пригласили мы с вами.

Цемит усмехнулся.

— Вы чудесный парень, — сказал он. — Илга стоит того, чтоб о ней позаботились. Ведь ей пришлось уйти из десятого класса, не доучившись. Поступила на работу, теперь как будто в вечерней школе.

— Я знаю, — заметил Томаринь.

— Тем лучше. И мечтает об институте. Но после перерыва будет нелегко. Вступительные экзамены…

— Так в чем же дело! Есть подготовительные курсы — пускай учится! Наймем преподавателя. Не проблема. Можем себе позволить.

— Да, не проблема. Вы для нее готовы сделать все, а Илга, она согласна принять от вас эти благодеяния?

— А почему бы и нет? Я вас правильно понял?

— Вы меня поняли правильно.

Томаринь искоса глянул на собеседника: не смеется ли тот над ним? Вроде нет. Цемит был серьезен, только раскраснелся от выпитого коньяка. «Черт знает что, — досадовал моряк, задетый тем, что ему приходится все время отвечать на вопросы, будто он в кабинете у следователя. — А почему бы Илге не принять моего предложения? Разве ей не нужна квартира? Разве она не хочет учиться в институте? И сам не урод, еще молодо выгляжу, человек с положением. А главное, мы с Илгой такие друзья!»

— Нет, — сказал он, забыв про заданный вопрос. — Нет! — повторил Томаринь, отвечая закравшимся в душу сомнениям. — Не может быть, чтоб Илга мне отказала. Ерунда!

— Вы когда-нибудь видели снег на горных вершинах? — спросил Цемит.

— Снег? На кой черт в гору за снегом переть, он под ногами зимой валяется. Вы что, альпинист? Я больше по морям скитаюсь. Но, в общем-то, снег в горах видел. Был в Карпатах, на Кавказе. С чего это вы вдруг?

— Просто так. Пришло в голову.

— А у меня в голове совсем другое, уж вы извините, я все время о своем толкую. Что делать, раз человек собрался жениться… Вы вот спрашиваете, примет ли Илга мои, так сказать, благодеяния. Скажу откровенно, вопрос меня удивил. Но если подумать… Хм… В последнее время она немного замкнулась в себе, стала неразговорчивой, никак не пойму, что с ней такое. Впрочем, я сам виноват. Давно пора решиться, сказать — да или нет. Женщины любят определенность. Сколько можно гулять просто так? Каждой хочется устроить жизнь, зайти, так сказать, в спокойную гавань. Ну вот, я решился. И вы мне помогли. Завтра пошлю Илге письмо. У нее будет месяц на размышление. А когда вернусь из плавания, сыграем свадьбу. Сегодня уж я не пойду к ней, все равно ее дома не будет. Она вчера меня предупредила.

— Ну что ж, желаю удачи.

Томаринь улыбнулся. Ему захотелось как-то выразить свое расположение, и он сказал:

— Я все-таки помешал вам, а? И пластинки слушать перестали. Вы заведите, правда, заведите, меня хоть совесть перестанет мучить, что вам день испортил.

Цемит отмахнулся:

— На вас эта музыка наводит тоску. — И тотчас примирительно добавил: — Мне тоже такая музыка была не по нутру. Мой сосед Миша, тот, что заглядывал, меня пристрастил. Он вырос в семье музыканта, сам играл в духовом оркестре. И вот понемножку, полегоньку… В один прекрасный день я почувствовал, что жить не могу без музыки.

— Уж это вы загнули!

— Может быть. Но не очень.

— Надо будет Илге купить пианино. Хорошо, когда в доме инструмент.

— Она ведь не играет.

— Ничего, научится.

Цемит встал и без стеснения зевнул, потянулся.

— Сейчас бы прогуляться, проветриться.

Томаринь с готовностью поднялся. Он и сам подумывал, что пора откланяться: разузнал все, что нужно.

— Можем съездить в Межапарк, — предложил он. — Как раз на полпути между твоим и моим домом.

«Ты» у него вырвалось само собой. Ему показалось, что распитая бутылка коньяка давала на это право. И Цемит с той же легкостью перешел на «ты». Убрав со стола посуду, покрутившись перед зеркалом, он сообщил, что готов.

— Славный ты парень, — в наплыве чувств сказал Томаринь.

— Ты тоже, — ответил Цемит.

— Мы сейчас идем в Африку, я тебе что-нибудь привезу оттуда. Хочешь кокосовый орех?

— Нет. Лучше крокодильчика.

И они рассмеялись.

3

Уходя, Цемит позвонил Мише.

— Мы пошли, — сказал он соседу. — Я купил несколько пластинок, можешь послушать. Ключ — где всегда. Ты знаешь.

— Хорошо, — отозвался Миша. — А если придут… Если заглянет кто-нибудь, что сказать?

— Смотря кто заглянет. Решай сам. На твой вкус. Можешь впустить ко мне. Развлеки. Поставь музыку.

Цемит казался беспечным, веселым. Ему хотелось быть таким.

Двор был полон запахов и звуков. Из открытых окон тянуло вареным и жареным. Приемник надрывался, распевая о прекрасной синьорине. Девчушка рисовала на земле человечка. Не мужчину, не женщину, просто человечка. Когда все было готово, она из маленьких прутиков приделала ему волосы. Потом вложила в руку цветок. Человечек улыбался.

— Счастливая, — сказал Цемит. — У нее будет долгое детство. У меня оно было коротким. Я рос без отца, без матери.

— У меня тоже отца нет, — заметил Томаринь.

Светило вечернее солнце. Улицей, обсаженной липами, они пошли к троллейбусной остановке. Было людно и тесно. Томаринь шел впереди.

— Смотри, какие красотки! — воскликнул Цемит, поравнявшись с моряком и кивая на другую сторону улицы.

— Теперь мне не гоже на девчонок заглядываться, — усмехнувшись, ответил Томаринь. Но все-таки поглядел.

На Таллинской улице они дождались троллейбуса. Один, переполненный, пропустили: спешить было некуда. И в трамвае, в который пересели на улице Миера, было тесно. Трамвай, старый, настоящий музейный экспонат, катил, громыхая, подпрыгивая. Томаринь с завистью наблюдал, с какой непринужденностью его попутчик вступал в беседу с ребятами, которые, как и он, столпились на открытой задней площадке, не желая забиваться в душный вагон. Когда подъехали к главному входу в парке, из трамвая высыпало столько пассажиров, что они сами подивились, как удалось всем вместиться.

Цемит, возбужденный, веселый, соскочил с подножки, одержимый желанием что-то делать. Ему хотелось пойти на танцплощадку, но он ничего не сказал Томариню, поскольку не был уверен, что тот согласится.

Цемит вспомнил, с какой сдержанностью тот принял его замечание о красотках. Однако от намерения потанцевать не отказался и потому выбрал аллею, ведущую к танцплощадке. Как ни странно, едва они подошли, Томаринь сам предложил заглянуть туда, посмотреть, что там творится. Цемит не замедлил выразить согласие, и Томаринь купил билеты.

Внутри было столько народу, что приятели с трудом отыскали место под деревом, откуда можно было осмотреться. На эстраде играл оркестр, дощатый пол скрипел под ногами танцующих. Пахло одеколоном, сигаретами, кое от кого несло и винными парами: наверно, ребята хватили для храбрости. Томариню лица казались знакомыми. И ничего в этом странного: по большей части сюда съезжались из районов Саркандаугавы и Милгрависа, где эти рослые парни работали на заводах, клали кирпичи на новостройках, наверняка тут были и те, кто вроде него ходили в далекие моря рыбачить. На всех темные, хорошо сшитые костюмы, белоснежныесорочки. Да и девушки будто знакомы — где-то виделись, встречались, — девчонки с текстильных фабрик, из ателье, столовых, контор, магазинов. Томаринь, чувствуя себя, как дома, с благодушной улыбкой поглядывал на веселившуюся пеструю толпу.

Илгу они увидели одновременно. Не сказали друг другу ни слова, но знали, что оба видят ее. Томаринь насторожился, побледнел, серые глаза под блестящим козырьком фуражки сузились, взгляд стал колючим, будто по лицу хлестали дождь и ветер.

Илга танцевала, и стройный парень уверенно вел ее сквозь толчею. Он что-то сказал, Илга подняла голову — партнер был выше ростом — и ответила улыбкой. Они скрылись в толпе, потом появились, и опять он что-то говорил, а Илга, счастливая, смеялась. Объявили перерыв, парочка куда-то скрылась, но как только зазвучала музыка, они снова танцевали, все время вдвоем — Илга и тот незнакомый парень.

Цемит не спускал с них оторопелого взгляда. Мысли в голове перемешались, иногда закрадывалось сомнение: уж не сон ли это? Девушка была совсем не такой, какой он знал ее раньше. Сколько раз бывали вместе, и ему всегда казалось, что рядом идет хорошенькая, но самая обыкновенная девочка, каких тысячи. Может, он проглядел ее потому, что не представился случай взглянуть на нее со стороны, когда мелочи исчезают, а главное раскрывается во всей полноте! Где у него были глаза?

Илга танцевала. На ней было простое серое платье, и все же Цемиту она казалась самой красивой. Она заглянула в лицо партнеру, каштановые волосы волной упали на плечи. Илга улыбалась, чуть-чуть приоткрыв рот, позабыв обо всем на свете.

Где же он ее такой видел?

Ах да, это было сегодня. Какая-то девушка шла навстречу и поздоровалась с ним. Потом другая звонила по телефону. Потом… Что будет потом? Ничего потом не будет. Столько растрачено времени, сил. И что же? Пустота.

Он поглядел поверх сумеречных сосен. Вершины были синими, а небо серым. Из дымки к заходящему солнцу тянулась ломаная кромка облаков. Только это были не облака, а вершины гор, и там переливчато сверкали вечные снега. Они были далеко, так далеко, что самих гор не видно, только вершины и снег. Промыть бы глаза в ручьях, стекавших оттуда, из царства вечных снегов…

Илга танцевала. Похоже, она могла бы танцевать всю ночь, не чувствуя усталости.

Вначале Томаринь только смотрел обалдело, но постепенно кровь приливала к лицу. «Хорошо, что не свалял дурака, не послал того решающего письма, — промелькнуло у него в голове. — Вот была бы глупость, каких свет не видывал. Вся команда бы узнала. Соседи, знакомые потом лет десять потешались бы! И хорошо, что матери ничего не сказал. Нет, в этой гавани моему кораблю делать нечего. Моряку нужна верная жена».

И теперь, когда все стало ясно, он почувствовал облегчение — будто камень с плеч. Выждав немного, он подтолкнул замечтавшегося Цемита и молча кивнул на выход. Цемит нехотя поплелся за ним. У дубравы они, словно по команде, остановились. Говорить было не о чем. Томаринь протянул руку и сказал:

— Мы с тобой обязательно должны встретиться. Вот вернусь из плавания…

— Непременно встретимся, — подтвердил Цемит.

Но оба знали, что говорят неправду.

1960

ПЯТЬ МИНУТ

Содрогаясь от натуги, к берегу подъехала машина, груженная бревнами. Здесь ее ожидали рабочие с трактором. Шофер вылез из кабины, снял упоры, державшие груз. Рабочие обмотали бревна тросом, завязали его петлей, а другой конец приладили к трактору. Шофер снова сел за руль, рабочие отступили в сторону, взревел трактор, трос натянулся струной, и бревна нехотя поползли с прицепа.

Грузовик уехал. Трактор поволок вязанку вниз, к воде. Его гусеницы вязли на раскисшем склоне пологого берега, оставляя глубокие борозды. Бревна цеплялись за бугорки, неровности, терлись друг о дружку, выдирая сочные куски коры.

Двое рабочих пошли следом за трактором — Тедис и Капитан, — Теодор Званитай и Юрис Камбарис, прозванный «Капитаном» по той причине, что когда-то в молодые годы служил в матросах. У Тедиса в руке был легкий еловый шест, у Капитана — багор на длинном древке. У воды они сняли с бревен трос, и трактор покатил обратно на склад.

— Ты багор захватил? — спросил Тедиса Капитан.

— Чего?

— Багор, говорю.

— Багор-то?

— Ну да, багор.

— А на что мне багор? Я и шестом управлюсь.

— Всегда норовишь быть умнее других.

— Чего?

— Умника из себя строишь, вот что.

— А я и есть умник.

— Язык у тебя, парень, слишком длинный.

— А кто сказал, что не длинный? Только я ж не виноват. Но послушай-ка ты лучше стихи Кибалда Кришьяна:

Капитан смачно сплюнул, потом достал из ватных брюк грязный платок и сморкался долго, основательно. Нос у Капитана был крупный, мясистый, рот большой, а глаза с прищуром. Ростом невысок, но кряжист. Потрепанный ватник нараспашку. Под ним шерстяная кофта, толстый шарф, завязанный узлом на подбородке. На голове ушанка — одно ухо поднято, другое опущено.

— Ну, смейся, смейся над старым-то человеком, — произнес Капитан торжественно. — На своем веку каких я только обормотов не видел. На корабле таких мы и на штуки-то не считали, а прямо скопом. Таких, как ты.

— С чего ты взял, что я смеюсь? — спросил Тедис, пожимая худыми плечами. Возле румяного, пышущего здоровьем Капитана он казался вороненком, выпавшим из гнезда: худой, щуплый, в брезентовой не по росту куртке, в мешковатых штанах, тоже из брезента, в резиновых сапогах с отвернутыми голенищами. Смуглое лицо слегка посинело. День был не из теплых, и парень натянул кепку пониже на лоб.

— Я и не думал над тобой смеяться, — продолжал Тедис, — кое-кому такие стишки по душе, потому и читаю. Отчего не сделать людям приятное?

— Не смеешься, говоришь? — переспросил Капитан, складывая платок и пряча его обратно в карман. — Рожа у тебя и впрямь серьезная. Но я тебя, братец, вижу насквозь. Меня не проведешь. Ну, а теперь за работу.

Скоро в реку скатилось последнее бревно. Капитан нащупал в кармане трубку, кисет из свиного пузыря и закурил.

— Я б и тебя табачком угостил, — сказал он, — да сам знаешь, трубка одна.

— Как не знать, — смиренно отозвался Тедис. — Табака тебе не жаль, была бы трубка…

— Опять ты за свое! Хоть раз ты можешь без насмешек?

Тедис вздохнул и ничего не ответил.

— Я вот спросил про багор — почему не взял, — продолжал Капитан, — а в уме-то у меня было совсем другое. Все думаю, отчего ты такой непутевый. Дурак дураком, каких поискать.

Парень жадно смотрел на обкуренную трубку Капитана, над которой вилась струйка дыма. Потом вздохнул, тяжко и звучно.

— Хоть табак у тебя дрянь, но речи приятны. Прослезиться можно. Здесь еще никто не говорил со мной так ласково. Только этим, Капитан, меня не удивишь. И все ж спасибо на добром слове. Как в песне поется: «Слова, от сердца идущие, к сердцу придут».

Капитан сердито попыхивал трубкой, не зная, рассердиться ли ему, рассмеяться ли. Но тут с другого берега дунул ветер, и почерневшие воды реки затянуло рябью. Сырое дыхание ветра до костей пробрало Тедиса. Он встал к нему боком, весь дрожа от холода. При виде всего этого в чуткое сердце Капитана, надежно укрытое ватником, кофтой, парой рубашек и молодецкой грудью, закралась жалость. Капитан почувствовал, что сейчас он не может ни рассердиться, ни рассмеяться, а потому решил продолжить свои увещевания:

— Я ведь добра тебе желаю. Ну, чего ты все время дразнишь Лапайниса? С плотов перевел тебя на сортировку бревен. Потом сюда пригнал. И погнал бы дальше, да некуда. Одно остается — волчий билет. И держит-то он тебя из-за твоих дурацких стишков. А долго ли так может продолжаться! Ведь раскусит, что над ним потешаешься. А он твой начальник, и быть умней его не имеешь права.

— А как же сам считаешь себя умнее начальника? Говоришь, стишки дурацкие ему нравятся…

На сей раз Капитан не на шутку рассердился.

— Да с тобой и говорить-то нельзя! Пойми, Лапайнис человек солидный, не тебе чета. Кое-чего добился, и добился своими руками, добросовестной работой, прилежанием. А ты кто? Пьянчужка несчастный. Пропил ведь в воскресенье свою получку? Пропил. И на хлеб-то не осталось, не то что на мясо. Люди ужинать пойдут, а ты с удочкой на речку. Не клюнет рыбешка, так и ляжешь спать голодным. Тебя уж тут кое-кто шутом гороховым почитает.

— Кто это?

— Да тот же Лапайнис.

— Плевать мне на Лапайниса!

Тедис повернулся спиной к Капитану и, разбрызгивая грязь, направился к воде. У его ног крутился черный водоворот, окаймленный грязноватой пеной. Щепки, завлеченные в омут, медленно кружились против теченья, стараясь прибиться к песчаному берегу. Капитан услышал, как Тедис тихо сказал:

— Ненавижу я этого Лапайниса…

Глянув на сутулую спину парня, худенькие плечи, Капитан пробурчал:

— Тебе и незачем его любить… Ты сам о себе подумай. Есть такая поговорка: большой воз кочку малую раздавит.

Тедис повернулся к нему. Он смеялся.

— А не путаешь, Капитан? Малая кочка большой воз опрокинула — вот какая есть поговорка.

— Может, и так, — уклончиво отвечал Капитан. — В книжной премудрости я не шибко силен. А вообще я вот что подумал: вечером, слышал, спирт раздавать будут. Привезли наконец.

— Хочешь купить мою долю?

Капитан пригладил широкие скулы, поросшие седым волосом, и спрятал трубку в карман. Сказал со вздохом:

— Ты, приятель, меня насквозь, как рентгеновский аппарат, видишь… А что, может, продашь? Для своей же пользы. Зачем тебе спирт, раз хлеба нет? На те деньги чего-нибудь съестного купишь. До получки ведь далеко.

— Я свой спирт Лапайнису отдам.

— Что? Никак, ослышался? Но ведь ты ж его…

— Ненавидишь — ты это хотел сказать? Потому-то и отдам. Задаром. Тебе известно, что умные люди говорят об алкоголе и его последствиях? Вот послушай…

Тедис расстегнул свою куртку и, слегка согнувшись, запустил руку за пазуху. Капитан знал, что там хранится книжка со стишками, которые так нравились Лапайнису и которых сам Капитан терпеть не мог, и потому он отчаянно замахал руками:

— Не надо, не надо! И так верю! Да верю, говорят!

— Успокойся, — сказал Тедис, извлекая пухлую и совершенно потрепанную книгу, некогда имевшую красный тисненый переплет с золочеными цветочками. Теперь от этих цветочков осталось лишь несколько бесформенных блестящих пятен. Найдя нужное место, Тедис радостно воскликнул:

— Слушай, что сказал Вальтер Скотт: «Для знаменитого мужа, — кем бы он ни был, — нет врага более страшного, чем вино». И после этого ты все еще хочешь получить мой спирт?

— Не о чем нам с тобой разговаривать, — произнес Капитан и, повернувшись, зашагал вверх по склону. Багор на плече подпрыгивал от его валкой походки. Ноги увязали в колеях, оставленных гусеницами трактора. Взобравшись на берег, он обернулся и крикнул:

— Обыщи весь свет, а глупей твоей книжонки не найти. Тогда уж лучше Библию читать.

Тедис спрятал книгу на прежнее место, за пазуху. Она скользнула вниз к самому поясу и там, прижавшись к телу вместе с ветхой одеждой, приняла на себя удары студеного ветра. Тедис взял шест и отправился вслед за Капитаном: было слышно, как опять подъезжает тяжело груженная машина.

Хмурый день клонился к вечеру. Весна, начавшаяся дружно, растопила снега, расковала реки, а потом, как будто утомившись, ушла за моря на отдых. Обнаженная земля пестрела мусором, и некому было расстелить зеленый ковер по серому савану прошлогодней травы, по рыжим скатам берегов. Ветвистые оголенные дубы стыдливо стояли по кручам, словно присматривая, чтобы лес не свалился в реку. А лес купался в белесом тумане и тишине; раскрасневшиеся березы, сероватые осины и сочно-зеленые ели тянулись по обоим берегам, насколько хватало глаз, и растворялись где-то там, у задымленного горизонта.

По воде лениво плывут бревна — парами, тройками и беспорядочной массой. Их, словно мелкие пташки ястребов, окружают дровяные чурки. Недолго осталось им плыть как попало. С высоты склада видна связанная из бревен и наведенная поперек течения перемычка. Возле нее, плотно прикрывая водную гладь, теснится древесина. От перемычки, примерно на четверть километра вниз по теченью, растянулись ленты спаренных бревен, образуя несколько коридоров. В каждом из них уже готовый или только начатый плот. На дощатом настиле перемычки с баграми в руках орудуют плотогоны. Они сортируют древесину, рассылая ее по разным коридорам, — для телеграфных столбов, для строевого леса, для пиловочника. В этих коридорах вяжут плоты, а потом катер тащит их к лесопилкам. И все это называлось рейдом сортировки и вязки.

На лежавшую поперек реки перемычку с ее коридорами своей мощью давило теченье, и тысячи бревен беспокойно ерзали в воде, грозя в любую минуту ринуться вниз. Но все оставалось на месте, потому что перемычку прочно удерживал стальной трос, тянувшийся над рекой, от берега к берегу.

С высоты склада Тедис смотрел на рейд. До него было довольно далеко, и, как Тедис ни старался, он не смог среди работавших разглядеть Лапайниса. Но Лапайнис наверняка был там, где можно заработать хорошие деньги, тем более что предвиделось перевыполнение плана. Ради этого стоит попотеть и лишних пару часов, зато как приятно шелестят рубли, особенно когда их целая пачка. Да если еще новенькие попадутся, не захватанные грязными лапами всяких проходимцев, тогда душа поет, как медная труба, и тогда, ковыряя в зубах после сытного ужина, можно послушать, как Тедис читает стишки…

— Ну погоди, я тебе почитаю! — процедил сквозь зубы Тедис, переводя взгляд на противоположный берег.

Там, в окружении кряжистых дубов, стоял новенький одноэтажный домик с красной шиферной крышей и большими окнами. С виду он был похож на сельскую гостиницу или турбазу. В одной половине его размещалось общежитие плотогонов, кухня, а в другом — двухкомнатная квартира начальника рейда Яниса Дивпэды. Это он, Дивпэда, распоряжался тут — и людьми, и лесом, и всеми работами, и Тедисом тоже. Когда Лапайнис сказал ему, что Тедиса следует снять с вязки плотов, перевести на сортировку леса, начальник так и сделал, а потом он отправил Тедиса еще выше по теченью — туда, где он сейчас. С каждым переводом зарплата Тедиса понижалась: валить бревна в реку может каждый дурак, даже тот, кто таскает книжку стихов за пазухой. Тут не нужно никаких задатков плотогона, были бы руки. Да багор или шест.

Закрепив трос, Капитан с двумя другими рабочими пошел кидать с берега дровяные чурки. А Тедис, прихватив на сей раз багор, побрел один за бревнами, которые трактор волочил к воде. Тракторист, высунувшись из кабины, что-то кричал ему, но из-за грохота нельзя было ни слова разобрать.

— Эй, Дивпэда! — в свою очередь, крикнул Тедис. — Смотри, в реку угодишь.

Тракторист скрылся в кабине. Трактор остановился у самой воды. Мотор все еще тихо вздрагивал. В свежих колеях, проложенных трактором, слезились роднички. Тедис принялся скатывать бревна в реку.

Дивпэда-младший — сын начальника рейда — выпрыгнул из кабины, чтобы помочь Тедису, когда дело дойдет до крупных бревен, хотя это и не входило в его обязанности. Ватник у него был до того перепачкан маслами и копотью, что приходилось удивляться. Даже уши, огромные, оттопыренные, и те были черны. И только глаза — большие глаза, полные детского любопытства, — чисты и светлы.

— Послушай, Тедис, — сказал он. — Друг ты мне или нет?

Тедис всем телом налег на багор. Тяжелое бревно, величаво, словно корабль, скользнуло в реку, подняв большую волну. Выдернув из-под бревна багор, Тедис смерил Дивпэду равнодушным взглядом и пожал плечами.

— Был у меня друг, да, слава богу, помер… Любил деньги занимать, а отдавать ни-ни.

Дивпэда-младший смотрел на него, разинув рот. Потом звонко рассмеялся.

— Здорово! Только это я еще от Лапайниса слышал! Он рассказывал про этого… как его… забыл. Точь-в-точь. Его слова. А скажи, как это ты вчера в городе всю получку спустил? Вот это номер!

В радостном нетерпении Дивпэда потирал свои перепачканные ладони. А Тедис с безразличным видом скатил в воду еще одно бревно. Возле берега образовался затор, и он занялся им.

— Может, лучше стихи почитать?

Лицо парня омрачилось. И тогда он сказал тихо-тихо, словно их могли подслушать:

— Послушай, в следующий раз возьми меня с собой. Вот где, наверное, здорово. Может, даже в эту субботу? Если в город поедешь. Тут в лесу от скуки подохнешь. Возьми, а?

— Да ты еще и пить-то не умеешь, — пренебрежительно бросил Тедис, — тоже мне плотогон.

— Да я просто посмотрю… Не бойся, не помешаю. А потом — так уж я, по-твоему, не умею? Пиво, например.

— А что отец скажет?

— Старик-то? Ему что! Я человек самостоятельный. Что хочу, то и делаю. Думаешь, он сам святой? Как бы не так! Просто ловчить умеет. Втихомолку пьет похлеще любого и каждого.

— Не смей такое про отца говорить! — Тедис смотрел на парня, пока тот не опустил глаза. — Эх, совсем ты цыпленок, как я погляжу. Мелешь всякий вздор, а сам без отца шагу не ступишь. Утри-ка лучше нос!

И в самом деле, над верхней губой парня нависла крупная капля.

— Ну, ладно, ладно, — примирительно продолжал Тедис. — Давай закурим. Сам знаешь, у меня хоть шаром покати. А насчет того, как деньги пропил, могу рассказать, если тебе интересно. Часть матери отдал. Даже больше, чем обычно. Пусть себе купит чего-нибудь. Мало ли что по хозяйству нужно… Потом знакомых ребят с фанерной фабрики встретил. У одного был день рождения. Решили отметить. Ну, и до тех пор отмечали, что в кармане ни шиша не осталось. Так не пойду же я теперь у матери деньги обратно просить. Понимаешь, не могу. Хоть сквозь землю провалиться…

— Это верно, — в раздумье согласился Дивпэда, утирая ладонью кончик носа. — А как же без денег? Нелегко ведь будет…

— Легко только в бане вымыться, — бросил Тедис, жадно затянувшись сигаретой. Он укрылся от ветра за трактором. Тем временем Дивпэда топтал грязь, переминаясь с ноги на ногу. Его, видно, что-то мучило, но он не решался говорить. Он даже фыркнул раз-другой, словно отгоняя от себя какое-то наваждение. Тедис заметил, что уши у парня начинают краснеть. А когда румянец стал заливать щеки, он, отвернувшись к реке, спросил с нарочитой небрежностью:

— А как, девчонки — были? Ну, там, где вы э-э-этот день рождения…

— Были, а как же, с десяток, — в тон ему ответил Тедис. — А то и больше. Я не считал.

Дивпэда словно ожил.

— Ну да! — воскликнул он и тут же недоверчиво протянул: — Опять заливаешь…

— Не хочешь, не верь. Ты спросил, я ответил. Вот поедешь со мной, сам увидишь. Что мне, жалко?

Тедис взглянул на рейд и увидел человека в черном. Он не спеша шагал по настилу перемычки, ненадолго задержался возле сортировщиков, пошел дальше. Одна рука в кармане пальто, другая помахивала Деревянным метром. Дивпэда-старший. Возвращаясь к своим мыслям, Тедис произнес:

— Если только отец тебя отпустит. А вообще, чего там загадывать. Может, я и сам уйду отсюда. Не нравится мне у вас. Дыра дырой… Говорят, в Атлантике на сельдях хорошо зарабатывают. Вот где море, простор, приключения всякие. А то в Казахстан махну, на целинные земли. Или на Сахалин… Надоело тут. Тебе, конечно, невдомек, что здесь я ради идеи страдаю… Идея, брат, штука такая, из-за нее можно неделю на черством хлебе и воде просидеть. Теперь у меня одно на уме — отомстить. Как сказал поэт: «Мести сладостная сила, лишь она волнует кровь…»

— А по-моему, там о страсти говорилось? — неуверенно проговорил Дивпэда. — Страсти сладостная сила…

— Какое это имеет значение — страсти или мести? Ох и чешутся руки одного придурка пристукнуть. Словно мерзкую козявку.

Дивпэда усмехнулся.

— Мерзкую козявку можешь пристукнуть. Только нет их пока. Время не вышло.

— Дурак ты, — беззлобно бросил Тедис. Закутавшись плотнее в свою куртку, он кинул в воду крошечный окурок. Шлепая по грязи, стал подниматься по склону. С полдороги вернулся — багор забыл.

— Пропади он пропадом!

На ходу кивнул приятелю — голову подними. На высоком берегу стоял Дивпэда-старший. Стоял и смотрел. Одна рука в кармане черного пальто, другая деревянным метром хлестала по голенищу сапога. Если бы не багор, Тедис давно бы посвистывал где-нибудь в отдаленье, рядом с Капитаном и другими рабочими, валившими в реку дрова. Но теперь придется встретиться с начальником. А Тедис привык всегда избегать начальство, большое и малое.

На берегу, шагах в пяти от Дивпэды, Тедис снял кепку и поклонился. Его приветствие было настолько подобострастным, что начальник брезгливо поморщился, а его и без того румяное лицо побагровело. Ему показалось, что рабочий смеется над ним. Сощурив глаза, он смотрел, как Тедис одной рукой — в другой держал багор — пытается снова напялить свою поношенную кепчонку, смотрел и не знал, как ему быть. Но что-то надо было сказать, и он сказал, что никак не поймет, будет сегодня дождь или не будет. Если дождь пойдет, то завтра сюда на машине не подъедешь, и придется тогда на другой склад перебираться, где имеются резервы. Сказав это, он замолчал, чувствуя себя как-то неловко: с какой стати все это рассказывать мальчишке. Что он смыслит в машинах, в резервах?

А Тедис между тем надел кепку. Глянув на небо, затянутое облаками, сочувственно закивал головой.

— Вот бы лягушка сейчас пригодилась. Да стеклянная банка. Налить в нее воды, опустить туда лесенку. Сидит лягушка в воде — к непогоде, забралась на лесенку — солнышку быть. Это дело верное. Ручаюсь, товарищ начальник!

Дивпэда ничего не ответил. Уходя, Тедис слышал позади ритмичные удары деревянного метра по голенищу сапога. А когда он отошел настолько, что не мог ничего расслышать, Дивпэда-старший произнес одно-единственное слово:

— Пьянчуга!

Трактор с ревом карабкался по склону. Дивпэда стоял, казалось, внимательно разглядывая развороченную землю. Когда трактор выбрался на ровное место, он махнул рукой, чтобы тракторист приглушил мотор. Подойдя ближе, он сердито крикнул сыну:

— Чего с ним путаешься, с этим пьянчугой! Смотри, как бы сам таким не стал. Останешься без гроша…

Дивпэда-младший молчал. Только уши опять покраснели.

— Смотри у меня! — пригрозил отец и зашагал в ту сторону, куда ушел Тедис и где рабочие валили в реку дрова.

Первое, о чем Капитан спросил подошедшего начальника, был спирт. Плотогонам ежедневно полагалось пятьдесят граммов этой жидкости. Но по каким-то причинам в последнее время спирт не выдавался, и теперь каждому причиталась изрядная толика. Рабочие окружили Дивпэду, и только Тедис продолжал валить дрова: ему было холодно и он пытался согреться.

— Будет вам спирт, будет, — ухмыляясь, произнес начальник. — Что положено, то положено. Получите все, до последнего грамма. Но, — и улыбка исчезла с лица, — никаких загулов, понятно? Чтобы я об этом не слышал! Ни сегодня, ни завтра.

— Когда спирт дают, — сказал Капитан, плутовато подмигивая, — сметливое начальство исчезает с горизонта — ничего не видеть, ничего не слышать… — Капитан тихонько прыснул. — Мы-то народ бывалый. А вот Тедиса стоит поучить уму-разуму. Слышь, Теди! Продаешь свой спирт? Иначе, приятель, без порток останешься!

Дивпэда откинул полу своего пальто, достал из кармана брюк серебряные часы. Звучно щелкнув, отскочила крышка.

— Пора кончать, — сказал он.

Смех мгновенно оборвался, все бросились отыскивать свои багры — спешили домой.

Накрапывал дождик. Втянув шею в воротник, Тедис брел позади всех. Его нагнал Дивпэда-младший, трактор он оставил на берегу. Тропинка была узкая, извилистая, местами она совсем раскисла, и рабочие шли гуськом. С ветвей елей за шиворот падали холодные капли. У толстого троса, державшего перекинутую поперек теченья перемычку, Тедис остановился. Конец троса крепился на связке бревен, стоймя врытой в землю. Влажным, скользким черным змеем он спускался вниз к воде и где-то там, посреди реки, почти окунувшись в нее, цеплялся за перемычку, потом снова тянулся вверх, к противоположному берегу. Казалось, приложи к нему ухо — и станет слышно, как поет от натуги металл, противоборствуя с разнузданной силищей вешних вод.

— Ты бы смог по тросу реку перейти? — спросил Тедис Дивпэду-младшего.

— Ты что! — воскликнул тот. — В два счета сковырнешься. На бревне покататься и то не велят, куда там по тросу ходить.

— Скажи лучше, сдрейфил.

— Ну, сдрейфил, — пожал плечами Дивпэда. — А зачем мне ходить по тросу, когда рядом перемычка с дощатым настилом?

— Конечно, по настилу безопасней, — сказал Тедис и пошел дальше.

Дивпэда поплелся за ним, недоумевая, что взбрело на ум приятелю и что могли бы означать эти странные вопросы.

Перебравшись на другой берег, рабочие прислонили багры к ветвистому дубу, что стоял над кручей, и стали готовиться к раздаче спирта: по всему общежитию искали, ополаскивали порожние бутылки, потом шли с ними к дверям конторы. Когда Дивпэда-старший открыл ее, в небольшом помещении сразу стало тесно. Капитан разливал спирт, а начальник водил пальцем по списку, ставя галочки против фамилии получателя, чтобы тот знал, где расписываться.

Тедис тоже стал искать посуду в своей комнате, где, кроме него, обитали Капитан и Дивпэда-младший, которому отец велел жить вместе с рабочими. Но ничего путного не попадалось. Достав из-под кровати свой чемоданчик, Тедис извлек краюшку хлеба, поворошил рукой мятую бумагу на дне чемодана, будто надеялся отыскать что-то еще. Не найдя ничего, раскрыл складной нож, отрезал ломоть хлеба. Повертел его в руке, налил из графина в кружку воды. Передумал и, завернув хлеб в бумагу, спрятал его в карман. Потом выпил воду и, взяв стоявшую в углу удочку, вышел.

Сквозь раскрытую дверь конторы доносился приглушенный гул. Снова вспомнив про спирт, Тедис остановился. Из кухни плыл аппетитный запах съестного. Глотая слюни, Тедис прислонил удочку к стене и направился туда.

За длинным столом из грубого теса, на лавке, тоже наскоро сколоченной, сидел бригадир Лапайнис. В печи полыхали поленья, на плите кипел чугунный котел. Сурово глянув на Тедиса, Лапайнис продолжал шуршать просаленной бумагой, высвобождая из нее окорок. Взяв со стола нож, стал легонько водить им по свинине, прикидывая в уме, на сколько дней придется растянуть свои запасы. Наконец, решившись, оттяпал изрядный кусок, швырнул его на стол. Облизал пальцы, остаток завернул в бумагу.

— Подай-ка мне прутик, — сказал Лапайнис, — вон тот, у плиты.

Тедис протянул ему прутик. Лапайнис ободрал с него кору, заострил конец. Проткнув колышком свинину, бросил ее в котел. И опять облизал пальцы.

— Ну, как дела, дружок? — спросил он, выпрямившись, и потом с самодовольной ухмылкой заметил: — Коли кусок свой не пометить, глядишь, кто другой сожрет. Так-то. Ну, чего уставился… Стишки при тебе?

Тедис отошел в угол и сел на скамейку возле бака с питьевой водой. Прислонившись спиной к стене, сложил руки на коленях… Лапайнис, словно бугор, громоздился перед ним, занимая чуть не половину кухни: плечистый, коренастый, с лоснящимся от пота лицом. Тедис, казалось, еще больше забивался в угол — ни дать ни взять звереныш, которому все пути к отступлению отрезаны, осталась одна надежда: на когти и зубы, хоть мелкие, да острые.

Тедис не спеша расстегнул куртку, достал из-за пазухи книгу и, полистав ее, стал негромко читать:

— «Вечернее благословенье». Стихотворение Либака.

Уже с первых слов квадратное лицо Лапайниса преобразилось до неузнаваемости: его как будто затянуло коркой остывшего жира, и эта корка сгладила угловатые черты; короткие, уже седеющие волосы стояли торчком. Запрокинув голову, Лапайнис уставился в потолок, и там, казалось, перед ним открывались одному ему доступные дали. Он застыл, весь обратившись в слух, только могучая грудь вздымалась под тесной коричневой кофтой.

Не отрывая глаз от потолка, Лапайнис вскинул руку и, тыча скрюченным пальцем, сказал:

— Погоди маленько… Как это там?.. «От блаженства сердце тает…»

— «Ветерок цветы ласкает», — повторил Тедис, презрительно морщась. Но в глазах его было злорадство.

— Ох, здорово… Ну, ну, давай дальше!

И Тедис читал дальше:

Книга захлопнулась. Спрятав ее за пазуху, Тедис резко поднялся. С лица Лапайниса медленно сходило то блаженное умиление, которое появилось с первыми строчками стихов. Оно таяло, как под лучами весеннего солнца тает корка льда, и теперь Лапайнис опять стал самим собой — грубый и наглый.

— Ну, чего ж ты! — рявкнул он, скривив рот. — Раз тебе жалко дать книжку на денек-другой, так почитал бы еще…

Загадочно улыбаясь, Тедис застегивал куртку. Не дождавшись ответа, Лапайнис продолжал:

— Я с детства стихи полюбил. Да-а. А подростком так просто с ума сходил — и сам писать порывался. Будто бес в меня вселился — вот ведь до чего доходило. Как знать, может, вышел бы второй Ян Райнис… Но отец — ни в какую. Единственный сын — и чтоб таким делом занимался… Посадил меня на землю — паши. Оно конечно, о покойнике худое говорить не положено, да зря тогда не ослушался. Глядишь, писал бы теперь стишки и в ус не дул, а тут крутись-вертись по лесосекам.

— Да, немало вам пришлось выстрадать, — молвил Тедис с глубоким сочувствием. — Это надо же, такой талант загубить…

Лапайнис подозрительно глянул на него сверху вниз, но лицо Тедиса не выражало ничего, кроме самого искреннего участия и сострадания.

— Дело говоришь, — подхватил Лапайнис. — Вижу, ты кое-что смыслишь. По крайней мере, складный стих от нескладного отличить сумеешь. Есть в тебе немного вкуса, того не отнимешь. А вот работник из тебя никудышный. Я б и в пастухи такого не взял, будь у меня прежнее хозяйство. Подумать только, от горшка два вершка, а уже водку так и хлещешь. Настоящий забулдыга. У советской власти, брат, такие не в почете… Газет, что ли, не читаешь? Насчет пятнадцати суток, судов товарищеских и тому подобное?

Тедис достал из кармана платок, высморкался.

— Что толку переливать из пустого в порожнее, — сказал он, — пойду попробую рыбку поймать. К ужину. Деньги-то пропиты.

Лапайнис уже оскалил зубы, но не засмеялся, только состроил гримасу, выражавшую крайнее презрение. На пороге Тедис обернулся:

— Вы не могли бы получить за меня мой спирт?

Кухня была переполнена аппетитным запахом, и парень старался не смотреть, как Лапайнис большой ложкой помешивает в котле варево.

— Чего? — крикнул тот. — Что ты сказал?

— Вы могли бы мой спирт получить. У меня нет посуды. Все обыскал.

Лапайнис дошел почти до самой двери.

— А ты не боишься, что я маленько… того?

Тедис только плечами пожал.

— Ладно, возьму за тебя твой спирт, — поспешил согласиться Лапайнис. А когда дверь за Тедисом затворилась и шаги его затихли, он с удовольствием произнес: — Ну и балбес! И чем он только думает!

Дождь перестал, но воздух был влажен. Хмурый небосвод опустился еще ниже над притихшим лесом, совсем сливаясь с ним в туманных далях. Черный поток внизу двигался едва-едва, будто нехотя, а волны почти не тревожили истерзанного половодьем берега.

Тедис поеживался, привыкая к холоду после жарко натопленной кухни. Даже удочка покрылась холодной росой. Но надо было идти. И он пошел.

Тропинка спускалась к воде. Вдруг его кто-то позвал. Из коровника — он стоял поодаль, на опушке леса, — вышла жена Дивпэды и, велев ему подождать, поспешила к дому. Вернулась она так же торопливо, что-то пряча под старым мужниным пиджаком, который всегда надевала в коровник.

— Я поговорить с вами хотела… — Она запыхалась от быстрой ходьбы. — Да что говорить-то… Бери, озорник, ну, бери же!

В руках у Тедиса оказался объемистый сверток. Даже сквозь бумажную обертку он чувствовал запах хлеба и чего-то еще вкусного — теплой, только что поджаренной свинины. Он и спасибо сказать не успел, даже толком не понял, что случилось, а женщины уж и след простыл. Располневшая, немолодая, в резиновых сапогах, в коричневом платке… А глаза такие строгие, серьезные. Но, может, ее вовсе и не было, может, ему померещилось?

Однако в руке был сверток. Тедис вертел его и так и сяк, пытаясь засунуть в карман, но сверток был слишком велик. Тедис подумал, что гостинец можно положить и за пазуху. Но куда же тогда девать стихи? Впрочем, книга, хоть и с трудом, умещалась в кармане.

Тедис прыгнул с берега на плот, прошел в самый конец его и там закинул удочку. Он знал, тут лучше всего клюет. Посматривая за поплавком, он ощущал на груди исходившее от свертка тепло. Черный поток, с крутизны высокого берега казавшийся безмятежным и тихим, неудержимо рвался вперед: кружились воронки, носились щепки, всякий сор.

Пойманных рыбешек Тедис тут же выпотрошил, вымыл.

В комнате он чуть не столкнулся с Капитаном. Тот проворно что-то спрятал за спину.

— Фу-ты, черт, напугал! — произнес Капитан, осторожно ставя на тумбочку кружку с разбавленным спиртом. — А я-то думал, начальник. Перед ужином, понимаешь, решил…

Но Тедис только отмахнулся. На груди еще теплел обернутый в бумагу гостинец, и парень не мог сейчас думать ни о чем другом. Он и разворачивать его не стал, просто положил в свой шкафчик, у изголовья кровати. И только тогда спросил Капитана:

— Что ты сказал?

— Я-то? Ужинать, говорю, пора… — Капитан поставил на стол кружку и, волоча ноги, направился к двери, — Лапайнис, должно быть, сварил уже суп.

— Да уж, наверное, сварил, — отозвался Тедис.

Прежде плотогонам готовила пищу стряпуха, но потом Лапайнис предложил самим кашеварить, по очереди, — к чему деньги на ветер бросать. И рабочие, почесав затылки, согласились. В понедельник, уходя из дома на работу, они набирали с собой всякой снеди… Сегодня как раз был черед Лапайниса.

За столом на кухне ужинало человек десять. Одни сидели в рубашках, другие в кофтах, лица у всех красные, обветренные. На столе миски, хлеб, складные ножи. Лапайнис разливал свое варево. Потом долго шарил ложкой, отыскивая в котле кусок свинины, тот самый, с колышком. Нашел, сел в конец стола, поближе к плите.

Плотогоны ели молча, сосредоточенно, только слышалось бульканье да гремели ложки. Когда вошел Тедис, мужчины весело переглянулись: ну, опять будет потеха. Однако вслух не сказали ни слова.

Тедис разыскал сковородку и принялся жарить рыбешек. Он делал вид, что не замечает всех этих усмешек, и вообще вел себя так, словно был один на кухне. И только мимоходом, не оборачиваясь, спросил у Лапайниса, получил ли тот его спирт. Лапайнис ответил, что получил, — вон там, на полочке, в банке. Попалась под руку банка из-под варенья, налил в нее.

Да, банка стояла на полке, но спирту в ней было на самом донышке. Зато глаза у Лапайниса посоловели, а румяное лицо приобрело откровенно кирпичный цвет. И язык слегка заплетался.

— Можете взять его себе, — сказал Тедис, переворачивая рыбешек. — Мне он ни к чему. Но с одним условием — сегодня же выпить. За ужином.

— Ишь к бригадиру подлизывается, — шепнул Капитан. — Ну не дьявол, а? А мне ни в какую не хотел продать.

От такого предложения у Лапайниса кусок в горле застрял, и он долго откашливался, прежде чем ответить. А Тедис тем временем разбавил спирт водой и банку поставил перед ним.

— А ты, я вижу, за ум начинаешь браться, — пролепетал Лапайнис, весь расплываясь в улыбке и утирая выступившие от кашля слезы. — Уважал бы всегда старших, из тебя бы со временем вышел толк. Да-а. Оставить этот спирт тебе — грех на душу принять. И правда, зачем он тебе, пацану. Не дай бог, опять напьешься. Так почитаешь мне чего-нибудь, а? Для души.

— А если другие не хотят? — бросил Тедис.

— Как это — не хотят? — не сразу сообразил Лапайнис. — Кто не хочет, пусть не слушает, дело хозяйское.

В углу, возле бака с питьевой водой, по-прежнему стояла скамейка, и Тедис примостился на ней. Положив книгу на крышку бака, он лениво жевал, черствый хлеб с жареной рыбой и смотрел, как Лапайнис отхлебывал из банки, время от времени утирая губы, потом опять принимался выгребать из миски гущу.

— Заснул ты, что ли? — крикнул Лапайнис.

В углу стоял полумрак, и Лапайнис не видел глаз, сверкавших злобой и ненавистью.

Вошел Дивпэда-младший — он успел поужинать у родителей — и встал у двери, прислонившись к косяку. Приветливо кивнул Тедису. А Лапайнис все смотрел, смотрел на него. Ему хотелось стихов… Ну, ладно, я почитаю тебе! Чеканя каждый слог, Тедис начал:

Кто-то не выдержал, прыснул и, зажав ладонью рот, бросился из кухни. Лапайнис нахмурился, его огромная рука, лежавшая на столе, сжалась в кулак.

— Кто ничего не смыслит в искусстве, вон отсюда!

— Тише! — крикнул Тедис. — Разве не видите, товарищ Лапайнис стихи слушает! Не мешайте!

— Матушки родимые! — простонал Капитан, почувствовав желание сплюнуть, и тут же бочком стал пробираться к выходу. — Да что ж это такое! — Через некоторое время он появился за окном — прижавшись лицом к стеклу, с раскрытым ртом Капитан смотрел, как Лапайнис, оттопырив большой палец, утирает слезы умиления, не забывая прикладываться к банке со спиртом.

А Тедис был сейчас похож на дрессировщика медведя. Перевернув страницу, он продолжал:

— Стихотворение Гутенберга «Одинокий соловей». Замолчите же наконец! Дайте товарищу Лапайнису насладиться искусством! Товарищ Лапайнис, велите убраться всем, кто не смыслит в поэзии.

Затем читались стихи Яниса Павасара и Фаллия. Когда Тедис дошел до следующих строчек:

Лапайнис грохнул кулаком по столу и рявкнул во все горло:

— Постой! Это пропусти. Не позволю своих рабочих отравлять религиозным дурманом. Поищи-ка что-нибудь другое!

На помощь Тедису пришел Дивпэда-младший, они вместе выискивали подходящее стихотворение. И остальных, словно картежников, сговорившихся обыграть того, кто прежде обыгрывал их, охватил азарт. Всем скопом издевались над одним человеком, хотя сам человек сидел как ни в чем не бывало, размеренно кивая головой. Он блаженствовал, он парил в заоблачных высях. А книжка уже перешла к Дивпэде:

— Это пойдет? — кричал Дивпэда.

— Первым сортом, — отзывался Лапайнис. — А ну-ка, повтори тот куплетик! Ох, красиво… И как облагораживает! Да-а, жаль, что судьба мне…

Сортировщика Рабациса давно душил смех. Уж он крепился, отворачивался, чтобы бригадир не приметил, и вдруг нечаянно смахнул локтем на колени соседу миску с супом. Поднялась суматоха, и всеми сдерживаемый смех прорвался наружу. Смеялись неистово, согнувшись в три погибели, корчась и задыхаясь от натуги. В одно мгновенье смех заразил всех без исключения, и только Лапайнис недоуменно хлопал глазами. Его челюсти сжались еще плотнее, а на скулах выступили острые и твердые желваки.

— Чего смеетесь, бестолочи несчастные! Искусства не цените! Над собой ведь смеетесь, над своим бескультурьем. Я, может, и получше этих могу сочинить. Стоит захотеть. Знаю, что могу.

— Ничего ты не можешь! — Это выкрикнул Тедис. Словно задиристый петушок, выпорхнул он из своего угла. — Подонком ты родился, подонком и подохнешь! Понял, ты… Лапайнис, ты…

В этом крике было столько злобы и презрения, что смех оборвался, будто топором обрубленный. Запахло скандалом. Он надвигался подобно грозе — бесшумно и тихо, когда природа замирает, чтобы дать возможность ветру и ливню собраться с силами. Кое-кто, испугавшись всяких неприятностей, поспешил заблаговременно выбраться из кухни. Лапайнис поднялся, слегка пошатываясь, уперся руками в стол, наклонился, чтобы лучше разглядеть посмевшую перечить козявку.

— Ах, это ты, — произнес он, — ах, это ты, — повторил, он, и в голосе его послышались зловещие нотки. — А я тебя как родного… Как сына берег… Ну, ладно, — он уже угрожал, — раз тебе не нравится… Раз не хочешь… Пеняй на себя…

— Уходи, — негромко сказал Тедису сортировщик Рабацис. — Зачем обидел человека? Хулиган ты. Осмеял человека. Порядочного человека. Мало тебе! Уходи! Слышишь!

— Погоди, пускай останется, — прервал его Лапайнис. Видимо, он еще не все сказал и потому снова повернулся к Тедису: — Значит, я, по-твоему, ничего не могу? Значит, это ты, а не я сортируешь лес и вяжешь плоты? И план выполняешь? У, бездельник! Посмотрите на него, люди добрые! Приглядитесь получше!

— Тоже мне плотогон! — с яростью бросил Тедис. — Тряпка ты, не плотогон. Реку можешь на бревне переплыть? Настоящий плотогон может. И я могу. И по тросу перейду… Ну, спорим! Слабо? Да?

Лапайнис рассмеялся ему в лицо:

— Да если ты хоть раз перейдешь, я все четыре!

Тедиса пытались удержать, но он растолкал тех, что стояли поблизости. Капитан, посасывая трубку, сидел во дворе наскамеечке и чуть не поперхнулся дымом, увидев, как Тедис, схватив багор, бросился к реке.

Все высыпали на берег. Дивпэда-младший, приложив ко рту ладони, кричал:

— Тедис! Вернись!

Тяжелая рука Лапайниса легла ему на плечо:

— Не шуми! Не то старик услышит… А этот шалопай пускай побесится. Авось не маленький, знает, что делает.

Сумерки сгущались. Вечер был томительно однообразен и сер, как и прошлогодняя листва под ногами плотогонов. В тишине было слышно, как с оголенных ветвей дуба падают и шелестят в опавших листьях капли воды. Леса, затаившись в сумраке, казалось, чего-то выжидали. Дивпэда-младший, не выдержав, бросился вниз, но остановился на полпути: было поздно. Тедис взобрался на связку бревен, к которой крепился трос. Слегка наклонившись вперед, он глядел себе под ноги. Еще мгновенье, и поднял багор. С другого берега послышалось:

— Слезай, тебе говорят!

Это кричал Капитан.

Давая понять, что решение принято, и принято бесповоротно, Тедис сделал первый шаг. Потом, согнув колени, балансируя багром, стал продвигаться дальше.

Трос с легким наклоном спускался к воде. Уже кончился берег, под ногами Тедиса чернела вода. Мешали голенища резиновых сапог: они цеплялись друг за дружку и было трудно заносить ногу. Главное — не смотреть в воду. Будто нет ее, есть только трос… и больше ничего. Остальное — фантазия. Как легко пройти по бревну, когда оно на земле. А подними это бревно метров на десять и попробуй тогда… А трос не поднят, он лежит на земле, под ним нет ни воды, ни пустоты… Еще никто не осмелился перейти реку вот так, как он. Правда, летом пытались прокатиться на бревне… На берегу стоят люди, пускай посмотрят, на что способен Тедис. Надо выдержать — во что бы то ни стало.

Перед глазами плыли темные круги. Тедис остановился, расслабив мускулы и собирая силы для следующего шага. Хорошо, багор захватил, очень годится для равновесия. Он уже достиг того места, где трос, спустившись почти к самой воде, цеплялся за бревна перемычки. Оставшиеся несколько шагов можно было пробежать бегом, в крайнем случае спрыгнуть на дощатый настил, тут не высоко. Здесь можно было бы и закончить рискованное путешествие. Дальше трос опять набирал высоту. Сделаешь шаг, и не будет пути назад.

Добравшись до середины, Тедис двинулся дальше. Он уже не ступал, а скользил по тросу, подошва к подошве. С берега не слышалось ни звука, словно там никого и не было.

И тут из дома вышел Дивпэда-старший. Ему давно казалось, что во дворе творится что-то неладное. Потом из окна он увидел рабочих, сосредоточенно глядевших на реку… Что они могли разглядывать в такой поздний час? Теперь он понял, в чем дело. Едва владея собой от гнева, Дивпэда остановился поодаль. Он не мог ничего предпринять. Не дай бог этот пьянчужка испугается и свалится в реку. И такое безобразие под окном конторы! Уму непостижимо! Сколько лет работал, такого не видывал. Форменное издевательство над порядком, дисциплиной, над ним, начальником рейда.

— Я ведь говорил ему, не надо, — лепетал Лапайнис. — А он свое, стервец…

— Ступайте проспитесь, вы пьяны, — прервал его начальник, — с вами завтра поговорим…

И вдруг он потерял самообладание, у него задрожали руки. Невесть откуда появилась жена, она стояла тут же, рядом со всеми, и Дивпэде хотелось крикнуть: «Тебе-то что тут надо?», но он промолчал, — чего доброго, этот забулдыга сорвется, и тогда течением занесет его под плоты… Спрятав руки за спину, он подошел к Капитану и велел ему с багром спускаться вниз к воде на всякий случай.

«Только бы не сорвался, — твердил про себя Дивпэда. — Если сорвется, страшно подумать! Тогда всех разгонят. А меня, начальника, пожалуй, посадят…»

На этом мысли его оборвались. Тедис остановился. Покачнулся, снова выпрямился, пробовал подвинуться, но что-то ему помешало, и сорвался — сорвался и стал падать, как огромный паук, растопырив руки и ноги. Правда, он еще попытался ухватиться за трос, но не успел.

Жена Дивпэды вскрикнула, закрыла лицо руками. Тедис скрылся под водой. У самых бревен плавали кепка и багор.

Плотогоны ринулись к перемычке. Над водой показалась рука, она искала, за что уцепиться. Упав на колени, Капитан схватил эту руку. После короткого рывка показалась и голова Тедиса. Через мгновенье общими усилиями его уже вытаскивали на перемычку.

Тедис шлепал по настилу, со всех сторон его влекло и поддерживало множество рук. Его душил кашель, и на полпути пришлось остановиться. Мокрая одежда облипала худое, тщедушное тело.

— Пустите… Сапоги… — крикнул он, когда унялся кашель.

— Да черт с ними, с сапогами, — бросил кто-то.

— Пойдут рыбам на жилье. Все равно теперь не найти, — добавил другой.

И Тедиса, в одних носках, повели, понесли, потащили к берегу. Там толпа разбилась надвое, точно волна, ударившись о камень. Дивпэда подошел совсем близко, и казалось, он вот-вот схватит парнишку за шиворот, хорошенько тряхнет его или даст подзатыльник У начальника все еще дрожали руки, и все это видели.

— Чтобы духа твоего здесь не было! Сегодня же убирайся. Со всеми манатками!

Не говоря ни слова, дрожа от холода, Тедис направился к дому. Капитан и Дивпэда-младший пошли за ним. Остальные, стараясь не глядеть друг другу в глаза, разбрелись кто куда. Было слышно, как Лапайнис говорит кому-то на кухне: — Начальник правильно поступил. Этот малый настоящий авантюрист. Может, даже из-за границы подослан. Поди раскуси его. Я давно за ним слежу.

Дивпэду вновь охватила ярость: такую чушь несет, и кто: бригадир, человек, который отвечает здесь за порядок! Самого бы прогнать к чертовой бабушке. Нализался, как свинья… Но он сдержался — и так переборщил. Руки, правда, больше не дрожали, но теперь он чувствовал страшную слабость — прислониться бы к чему-нибудь, к стене или к дубу.

Он жадно дышал влажным воздухом, словно пил холодную родниковую воду. Стало немного легче. Сумерки совсем сгустились, в темноте река слабо поблескивала, чернели бревна, плоты. Противоположный берег и лес сливались в непроницаемо темную массу, и только верхушки деревьев выступали на фоне тяжеловесного небосвода. Пахло водой и землей. Непривычная, чуткая тишина воцарилась с наступлением ночи. Потянуло прохладой. Еще прислушавшись и окинув взглядом рейд, Дивпэда произнес, как будто обращаясь к невидимому собеседнику:

— Хорошо хоть не утонул. А все могло случиться…

Грузной поступью прошел он в свою половину. Там все было по-прежнему: в углу буфет из мореного дуба, напротив диван, посреди комнаты — стол, стулья. Светло, тепло, уютно… На столе незаконченный ужин.

— Есть будешь? — спросил Дивпэда, тяжело опустившись на стул. Жена ответила из соседней комнаты:

— Я поела.

Он видел, все осталось нетронутым с тех пор, как вышел посмотреть, что случилось на реке. Однако не стал настаивать. Может, оно и лучше — посидеть в одиночестве. Ему было как-то неловко, даже стыдно за себя. Не стоило, конечно, так кричать на мальчишку. Сказать следовало, но спокойно. И руки дрожали, как у истерички. Черт знает что такое!

Но жена все-таки вошла. Принялась прибирать в буфете, переставляя с места на место вазочки, блюдца и прочие пустяки, хотя в том не было ни малейшей надобности. Дивпэда знал, что за этим последует неприятный для него вопрос: за долгие годы совместной жизни они достаточно хорошо изучили друг друга. Он чувствовал, что жену мучает этот вопрос, но она никак не решалась задать его. А сам он не спешил ей прийти на помощь, потому что догадывался, о чем пойдет речь. Наконец не выдержал — подвинул чашку и подчеркнуто спокойно произнес:

— Налей себе чаю.

Тогда она спросила:

— Зачем ты выгнал мальчика? Зачем? У него нет отца! Ты это знаешь? Куда он денется?

И она закрыла глаза краем передника. Дивпэда нахмурился. В душе была страшная пустота. Но что сделано, то сделано. Хорошо ли, плохо ли — там будет видно. Теперь, по крайней мере, на рейде водворен порядок. К чему опять поднимать все сначала?

— Не лезь не в свое дело. Не хватает, чтоб рабочие приходили на кухню получать от тебя указания. От госпожи начальницы. Нет, двух начальников тут быть не может.

Он и сам понимал, что говорит совсем не то — не отвечая ни жене, ни своим собственным навязчивым мыслям.

— Ты что, хочешь, чтобы меня выгнали? — продолжал он. — Представляешь, что бы могло случиться, подвернись какой-нибудь писака да настрочи в газету? На рейде, мол, нет порядка, нет дисциплины, рабочие пьют, над рекой по тросу разгуливают. Просто не понимаю, чего ты от меня хочешь.

— Ну, конечно, для тебя только Лапайнис хорош. На собраниях, в газетах, на доске Почета — всюду Лапайнис. А этого парнишку — так живьем готов съесть.

— Да плевать мне — Лапайнис он, Рагайнис или Пумпайнис, лишь бы работал. Труд, только труд определяет ценность человека. А твой Тедис не был и не будет плотогоном, это каждому ясно. Пускай в цирк идет. Там его призвание.

— Лапайнис из кожи вон лезет, потому что здесь деньги приличные платят. Не то бы и отсюда убежал, как из колхоза.

— Это меня не касается. Здесь каждый получает сколько заработал, для этого существуют расценки.

— Ты всегда найдешь, что ответить. А люди? Ты же должен воспитывать. Вон почитай газеты.

— Прошу тебя, не рассуждай о том, в чем ничего не смыслишь. В газетах говорится про общие принципы, и они, несомненно, правильны. Человека действительно надо воспитывать. Но не могу же я каждому приставить няньку. Этот мальчишка мог испортить мне весь коллектив. Я бы с радостью поместил его в воспитательный дом, но здесь такого нет. И потом, если здраво разобраться, освободить от работы, — это тоже воспитание. В другой раз будет умней.

— Камень у тебя, не сердце… Все перевернешь, как тебе удобно.

— Спасибо! Если бы тебе пришлось распоряжаться народным добром ценностью в миллион рублей, далеко бы ты уехала со своей сердобольностью… Извини, но это просто-напросто мещанское пустословие.

— Ладно, молчу… Раз я ничего не смыслю. И раз я такая мещанка… А мальчишка без отца. Что бы стало с нашими сыновьями, не будь у них отца. Я тебя больше не буду беспокоить, тебе ведь надо отвечать за народное добро. А ему отнесу горячего чая. Наверное, совсем продрог. Хоть добром помянет наш дом.

— Нет, ты не должна этого делать. Не ходи к нему. Ну, сама подумай, что скажут рабочие? На что это похоже? Еще раз повторяю — не лезь не в свое дело.

Она уж было взяла чашку, но теперь поставила обратно. Молча вышла в соседнюю комнату. Дверь осталась приоткрытой, и Дивпэда слышал, как она всхлипывала. Он сказал:

— У меня и без того достаточно неприятностей. Дай хоть дома отдохнуть. А то ноешь, ноешь… К чему? Нашла из-за чего шум поднимать — лоботряса уволил.

Дивпэда насторожился, выжидая. Вздохнув, он продолжал:

— И что о чае беспокоиться? У них на кухне этого добра сколько угодно. Кто-нибудь да подаст. Ну, сама рассуди — начальник уволил, а жена чаем угощает…

И опять из соседней комнаты ни слова.

— Ну, хорошо, — проворчал Дивпэда, — не хочешь разговаривать, не надо.

Он подошел к буфету, достал бутылку спирта. Вернулся к столу, подлил немного из бутылки в чай, добавил сахару. Чай успел остыть, напиток получился отвратительный. Дивпэда задумчиво потягивал из чашки. В той половине дома тишина, рабочие, наверное, уже спят, где-то скреблась мышь. Он позвал кота, но тот куда-то запропастился, видно, на охоту отправился. Огляделся — чем бы заняться. Ничего не придумал. Жена молчала. Взгляд задержался на фотографиях, висевших в рамках на стене. Старший сын в парадной офицерской форме. Рядом — младший, снялся сразу после школы механизаторов. Он его взял к себе, велев поселиться в общежитии вместе с другими рабочими. Так оно вроде разумно и хорошо. Раз уж начал жить самостоятельно, рассчитывай сам на себя, нечего держаться за папеньку-начальника… И все ж он очень молод. Наверное, Тедису ровесник. Тедису… Интересно, что они сейчас там делают?

В соседней комнате погас свет. Легла спать, не пожелав ему покойной ночи… Ничего, день-другой подуется, отойдет. Скоро весна, распустятся листья, вот будет жизнь. И все-таки, что там эти мальчишки поделывают? А ведь и правда: у Тедиса нет отца…

Облокотившись на стол, Дивпэда погрузился в раздумья. В голову лезла всякая чушь, на душе было неспокойно. В четырнадцать лет Дивпэда лишился отца: вязал плоты, свалился в реку, а потом всю ночь мокрый пролежал у костра. В шестнадцать Дивпэда уже гонял плоты вместо отца… Как летит время… Нет, Тедису не быть плотогоном, слишком хрупок для такой работы. Наверное, спит уже.

Тедиса уложили в постель, укрыв одеялами, шубами до самого подбородка. Капитан выжал его мокрую одежду и развесил у печки на кухне. Потом всех выпроводили из комнаты, и они остались втроем — Тедис, Дивпэда-младший и он. Тедис застенчиво улыбался, когда Капитан налил в кружку спирта и заставил его выпить.

— Ишь как все обернулось, — сказал Капитан. — Теперь тебе мой спирт придется пить. У самого-то не осталось. Ну и растяпа ты!

Тедис медлил, и тогда Капитан стал ругаться — просто так, беззлобно, желая излить накипевшую ярость.

— Пей, тебе говорят! — кричал он. — Не то простудишься.

У Тедиса зуб на зуб не попадал, когда он спирт ко рту подносил. Выпив, повернулся спиной к приятелям. Наступило молчание.

— Мальчик, — произнес наконец Капитан, — неужели ты и вправду поверил, будто Лапайнис пойдет по тросу? Если бы ты перешел? Эх, непутевая голова, умишко-то в ней во какой маленький. Да ты б его палкой не заставил подойти к тому тросу.

И, не дождавшись ответа, он продолжал, понизив голос:

— А ты искупать его задумал, а? Сначала стишками морочил, потом еще искупать решил. Уж это, брат, ты чересчур. Только он все равно бы не пошел. На такое дело надо нервы иметь.

— У меня с ним старые счеты, — сказал Тедис не оборачиваясь. — Я еще пацаненком был… в первый год Советов землю нам дали. Так мне мать рассказывала. А землю эту от хозяйства Лапайниса отрезали. Вот как это было. Потом немцы пришли, и Лапайнис свою землю отобрал, а отца моего… Думаете, фашистам выдал? Нет. Взял к себе батрачить. Ни гроша не платил и кормил впроголодь. Такое отцу поставил условие, если, мол, хочешь остаться жив. И еще частенько призывал отца в свои комнаты и велел вслух читать разные стишки. Лапайнис, видите, любит поэзию… Он культурный человек… Потом призвали его в немецкую армию. Он отвез кому надо бидон сметаны, полсвиньи и вернулся домой, посвистывая. Вместо него призвали отца, верней арестовали, потому что отец тогда был болен и не вставал. А вскоре пришло извещение немецкого полевого суда о том, что отец расстрелян. За попытку дезертировать.

Тедис уткнулся лицом в подушку, и теперь его едва было слышно.

— И тогда он выгнал нас из дома, чуть собаками не затравил, дескать, не может держать у себя семью дезертира. А когда вернулась советская власть и мать снова попросила землю, так Лапайнис первый встал на дыбы: как это можно, врагу народа, ее муж служил фашистам… Долго мытарились, и чего только не пережили, потом мать решила уйти в город. Я тогда, конечно, карапузом был… А пришел сюда, увидел Лапайниса. Ну, думаю, узнает или нет. Нет, не узнал… Раздобыл эту книгу и стал ему стишки почитывать — неужто не вспомнит. Да, верно, душонка его слишком много грехов приняла, чтобы о каждой мелочи помнить. К вот я читал, издевался над ним. Но сегодня мне показалось, он что-то припомнил… Когда Рабацис стал гнать меня, а он велел остаться… Когда обещал четыре раза пройтись по тросу. Тогда мне было наплевать на его обещания, я об одном тогда думал: как бы вам доказать, что я не трус… И пришел на ум этот трос, будь он неладен. Уже на том берегу вспомнил про Лапайниса: хорошо бы искупать его в ледяной воде. Да я б и перебрался, если б не начальник. Увидел его, в глазах сразу зарябило, ноги стали подкашиваться…

Капитан ощупывал карманы, разыскивая трубку, хотя был уговор: в комнате не курить. Большим пальцем приминая табак, он заговорил:

— Я вот сейчас пойду… Пойду к начальнику и скажу ему пару ласковых. А ты поспи. Спи, тебе говорят!

Но Тедис, откинув одеяло, приподнялся в постели, прямо как был — голый.

— Просить? И не думай, Капитан! Мой отец был слишком мягким, он умел только просить, а я не хочу. Раз виноват — накажите, а просить прощенья — ни за что. Слышишь, Капитан?

Капитан одну за другой чиркал спички, хотя трубка дымила вовсю. Дивпэда-младший, сверкая глазами, бегал по комнате.

— Молодчина, Теди! Вот это я понимаю парень! — повторял он. — И правильно, не надо. Знаешь что? — продолжал он шепотом, склоняясь над кроватью. — Пошли вздуем Лапайниса, честное слово. Поколотим так, чтоб на всю жизнь запомнил.

— Эх ты! — с презрением протянул Тедис и снова лег. — А еще друг называется… Хочешь, чтобы нас обоих в каталажку засадили? Поколотим — ну и что?

— Ну, тогда он…

— …будет бит — ты хочешь сказать, да? А мне-то что от этого? Нет, тут надо действовать тоньше. Надо так, чтобы он наконец понял свое ничтожество, подлость свою. Надо так… Эх! — Тедис глубоко и жадно вдохнул в себя воздух. — Только б сил во мне хватило… Капитан, послушай! Ты молитву знаешь? Помолись за меня, чтобы господь дал мне силы!

Капитан заерзал на стуле, почесывая затылок жесткими пальцами:

— Грех сказать, а что-то позабыл. Как там? «Отче наш…» — И тут же осекся, пристально глядя на Тедиса. — У, шельмец! Опять потешаешься! Неужели нет в тебе совсем уважения? Ведь только что из ледяной купели вылез. Пора бы за ум взяться.

Но Тедис не слушал его.

— Эх! Только бы хватило сил выучиться… на маршала, ну хотя бы на министра. И тогда бы я приехал сюда. И пошел бы по той самой тропке, по которой шли сегодня с работы. Лапайнис бы увидел меня, весь согнулся бы в три погибели, полез ко мне здороваться. А я бы поднял руку: не подходи ко мне, гадина, не подходи близко… И потом бы я сказал ему: «Разве ты…» Нет, я сказал бы: «Разве вы, — так солиднее, — разве вы не помните Тедиса Званитая? А помните его отца, которого сделали своим рабом и затем послали на смерть? Помните стишки, которые любили слушать?» И тогда бы он повалился мне в ноги. Но я бы крикнул: «Ниже, еще ниже, мерзавец, пришел твой последний час!..» Хотя нет, я бы сказал: «До чего же вы жалки, до чего ничтожны, и презирать-то вас невозможно. Вы пустое место…» — и прошел бы мимо с гордо поднятой головой.

Трубка Капитана с шумом брякнулась о пол. Невнятно что-то бормоча, Капитан потянулся за ней, потом ткнул ею в бок Дивпэду.

— Слыхал, чего нагородил, а? Э-э, дети, дети…

— Послушай, Дивпэда, — воскликнул Тедис, — где мои штаны? Еще не высохли? Мне надо идти. Нельзя терять ни минуты. Может, я успею на последний автобус. — Он проворно соскочил с кровати и на одной ноге запрыгал по холодному полу. И вдруг, задумавшись, сел на кровать. — Совсем забыл. Ведь я… у меня нет сапог. Потерял в реке. Как быть?

— Возьми мои, — предложил Дивпэда, — они почти новые. Я понимаю, ты должен ехать. Я понимаю. Я отвезу тебя на моторке до моста, там подождем автобуса. Ключ от лодки в конторе, я знаю, где спрятан.

Капитан молча наблюдал за сборами. Дивпэда-младший принес из кухни одежду Тедиса. Она была мокрая, и Дивпэда отдал ему свою новую спецовку. Ребята собирались в какой-то радостной спешке. Когда все было готово и Тедис нахлобучил на голову мокрую кепку, Капитан сказал:

— Теперь присядем. Полагается на дорогу.

Сели, и он продолжал:

— Вы, как погляжу, в облаках витаете, а на земле, по-моему, верней. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Еще не поздно и передумать. Схожу к начальнику, все улажу. Ты, Тедис, повинишься, пообещаешь исправиться. А завтра опять возьмемся за багры.

— О чем тут толковать? — негромко произнес Тедис. — Не надо, Капитан. Не могу иначе. В реку свалился я, а не Лапайнис. Я и должен уехать. Но я еще вернусь — поверь.

Он был серьезен, как сама серьезность. Капитану на миг показалось, что худое лицо парня исказило страданье, губы дрогнули, опустились ресницы. На один короткий миг. Потом Тедис открыл свой шкафчик, достал оттуда сверток. Тот самый, который получил, отправляясь на рыбалку.

— Вот видишь, у меня даже харчи есть на дорогу. Чего ж еще?

Они простились. Первым вниз по тропинке шагал Тедис. Воротник брезентовый куртки поднят, кепка низко надвинута, голенища резиновых сапог несколько раз загнуты ниже колен. Ростом невелик, плечи узкие, как у подростка, — настоящий батрацкий сынок, не евший в детстве досыта и потому не ставший большим и сильным. Но шаг уверенный, твердый, словно у маршала на параде.

По пятам за ним следовал Дивпэда-младший. Капитан еще слышал, как он сказал: «Так ты напиши, я к тебе приеду. Не забывай».

Капитан присел на лавочку, лениво попыхивая трубкой. Внизу всхлипнул и забился мерной дрожью мотор. В темноте зажглись два огонька — зеленый и красный. Некоторое время они, казалось, стояли на месте, потом как в воду канули.

А дождь прошел. Кругом бескрайним океаном расстилалась темнота, и Капитану вдруг почудилось, что от того места, где он сидит, в мир уходит множество светлых дорог. По одной из них только что уплыл корабль, — впрочем, какой там корабль: утлое суденышко…

Дверь конторы отворилась, луч света упал к ногам Капитана. В дверях стоял Дивпэда-старший. Был он в шерстяной кофте, с непокрытой головой. Голова седая, почти белая… В руке чашка с дымящимся чаем.

Он оставил дверь приоткрытой, чтобы видеть в темноте дорогу, и все-таки чуть не столкнулся с Капитаном, сидевшим на границе света и тьмы.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Дивпэда.

— Богу молюсь, — мрачно ответил Капитан. Он был настроен поругаться и только ждал, чтобы начальник сказал: «Наверное, опять нализался». Уж тогда-то он ему ответит, будьте покойны. Но Дивпэда, как-то странно мотнув головой в сторону общежития, спросил:

— А ребята?

Капитан выбивал трубку о край лавочки, несколько искорок зашипело на сырой земле.

— Твой сын повез Тедиса на моторке к мосту.

И он снова ощетинился, ожидая, что начальник повысит голос и начнет выговаривать за лодку, за то, что взяли ключ без спросу и зачем вообще понадобилось везти Тедиса на моторке.

Осторожно, стараясь не пролить чай, Дивпэда опустился рядом с ним на лавку и сказал:

— Значит, уехал…

Они долго молчали. Чай в чашке остыл. Ночь была полна загадочных звуков. Казалось, даже облака проносятся по темному небу с легким шелестом, а за ними, в вышине, шепчутся звезды. Где-то в глубине земли журчал ручеек, и журчанье его походило на сказку бабушки, слышанную давным-давно, в далеком детстве.

— Да-а, — протянул Капитан. — Уехал… Минут пять как уехал.

1960

ВЕЛОСИПЕД

Отец шел впереди, подняв воротник пальто, низко надвинув на лоб шляпу, засунув руки в карманы. Шел он большими шагами, и Артуру приходилось бежать, чтобы поспеть за ним. Мальчик то и дело перекладывал портфель из руки в руку и думал о том, как было бы хорошо идти вровень с отцом. Но тротуар из цементных плит был слишком узок.

Это была небольшая улочка, на окраине города, с обеих сторон окаймленная садами. Снег стаял, оставив на проезжей части и за оградами груды мусора. Возле домов, шалея от весны, на цепях скулили овчарки. Отец и сын в эту минуту были единственными прохожими, и потому пара иссиня-черных скворцов, только что прибывшая из теплых краев, с интересом разглядывала их с оголенной ветки могучего клена.

— Папа! — крикнул Артур. — Обожди!

Когда отец обернулся, он обогнал его и зашагал перед ним — задом наперед. Отец шел следом.

— Почему ты не дома? — удивился он.

— Я провожу тебя до трамвайной остановки, — сказал сын.

Это был худенький мальчик в ученической фуражке, в потертом пальто, из которого успел вырасти. Но лицо у мальчика было серьезное-серьезное. Видно, для своих лет он знал гораздо больше, чем следует. Огромные серые глаза его глядели пристально и без улыбки.

— Не балуйся, иди как следует, — сказал отец. — А то упадешь.

— Не упаду, — отозвался мальчик. — А если пойду как следует, тогда не буду тебя видеть. Я должен сказать тебе что-то важное… — Он взглянул на отца, словно собираясь с силами. — Учительница записала в дневник замечание, — наконец произнес Артур. — И сказала, чтобы ты расписался.

Отец и сын, как по команде, остановились. Мальчик потупил глаза, разглядывая отцовские ботинки. Давно не чищены… Где-то в саду горел костер из прелых листьев, едкий дым щекотал ноздри. Отец взял сына за подбородок, поднял его личико кверху.

— Что ж ты там набедокурил? — спросил он ровным голосом, в котором не было даже досады, одно любопытство. Но ему не удавалось заглянуть в глаза сыну, тот все время отворачивался. — И почему обязательно я должен расписаться? Почему не мать?

По щеке мальчугана скатилась крупная слеза, оставив влажный след. Он достал из кармана платок, звучно высморкался.

— Учительница сказала, чтобы ты расписался.

Отец в раздумье погладил небритые щеки, взглянул на часы и, вздохнув, произнес:

— Ладно, давай посмотрим, что там у тебя.

Замечание было написано красным карандашом. Ученик Артур Линарт на уроке плохо себя вел, своему товарищу Модрису Озолу испачкал чернилами нос, другому ученику положил на сиденье кнопку…

— Ну и ну! Да как ты мог такое сделать?

Линарт-старший принялся ощупывать карманы, безуспешно пытаясь найти что-либо пишущее. Артур протянул свою самописку. Приложив тетрадку к забору, отец нетвердой рукой вывел свою фамилию. Потом принялся дуть на страницу, чтобы скорей просохли чернила.

— Я бы все-таки хотел узнать, почему ты это сделал? Имею же я право знать, за что расписываюсь. Как по-твоему?

Мальчик медленно поднял голову, исподлобья взглянул на отца.

— Они на переменке дразнили тебя. Модрис говорил, что ты пьяница. Он сказал: пьянчуга. И что ты позавчера так напился, что не мог калитку отворить… На уроке он оборачивался и показывал, на кого ты был похож. Вот я и обмакнул в чернильнице бумажку и… и когда он снова обернулся… Бабушка говорит то же самое. И дедушка. Все говорят.

Мальчику показалось, что отец, не выдержав его взгляда, отвернулся и стал рассматривать разложенный в саду костер, желтоватый дым, плывущий над заборами, потом оседающий, подобно туману, на улице.

— Так вот оно что… — Голос у отца был такой странный, хриплый. Он с шумом захлопнул дневник. — Ты не слушай их. Мелкие людишки, обыватели. Подумать только — я не смог отворить калитку! Да от них самих за версту несет всякой мерзостью, а никто этого не замечает, потому что они всегда аккуратно открывают калитку. Аккуратно! — это они умеют. С фасоном! Но ты, Артур, должен понимать, пьяного каждый заметит, а пройдет мимо жулик, никто не скажет, что он жулик. Пройдет разодетый, раздушенный, чего доброго, еще решишь — вот с кого надо брать пример, вот кому завидовать.

Мальчик стоял не шелохнувшись. На лице его было страдание, он силился, но не мог понять всего сказанного. Однако он чувствовал, что это должно быть что-то очень важное, большое, и потому задрожал от страха, любопытства, будто под ним раскрывалась бездонная пропасть.

— Да, так что я хотел сказать… — Отец глянул на него сверху вниз. — Ты не слушай их. Пускай себе болтают. Слушать их — только себя унижать. Вот посмотри… Видишь двухэтажный дом?

Артур обернулся: ничего особенного, дом как дом, на крыше телевизионная антенна, за оградой ни пяди свободной земли — все под теплицами.

— Так вот, — продолжал отец, — в один прекрасный день встречаю хозяина этого дома. Такой гадкий старикашка, ты его знаешь. Жалуется, что опять ушел с работы, наверное, в сотый раз. Ушел, потому как на старом месте красть нечего. Так он и строил эти хоромы… Правда, после первого этажа был двухлетний перерыв — в тюрьме отсиживал. Теперь он каждый божий день отправляет на рынок овощи, обратно привозит мешок с деньгами. Мы-то с тобой обойдемся и кислой капустой, а помидоры ранней весной обязательно купит больному ребенку его мать. Отдаст рвачу последнюю копейку, но купит… Так он калитку свою всегда открывает аккуратнейшим образом, даже на ключ запирает ее. И никому в голову не придет над ним посмеяться. В воскресенье надевает праздничный костюм, ведет семью с собакой на прогулку. Возьмет билеты в цирк или оперетту. К водке и не прикасается. Ничего не скажешь — пример, достойный подражания. И я ведь знаю, он потешается надо мной: забулдыга, жить не умеет, не может устроиться… Скоро, завидев меня на улице, станет перебегать на другую сторону — не дело порядочным людям якшаться со всякими… И все равно я буду его презирать, потому что он мизинца моего не стоит. И ты презирай. Но пачкать людям нос чернилами не надо. Не по дороге нам с этой сворой обывателей. Ты меня понял?

Сын кивнул, но по лицу его было видно, что понял он не много. Отец, усмехнувшись, взял его за плечо и легонько встряхнул.

— Продолжаем жить, сынок! — сказал Линарт и снова засунул руки в карманы. — Если хочешь, проводи меня. Только теперь иди как следует, я ведь расписался в твоем дневнике.

Они почти добрались до трамвайной остановки, когда мальчик нарушил запрет. Повернувшись и опять шагая задом наперед, он с запинкой спросил:

— А как же тогда наш директор? Он тоже обыватель?

— С чего ты взял? Что за чушь!

— Наш директор тоже не пьет. Его никто не видел пьяным. И он тоже аккуратно открывает калитку… Значит, он обыватель?

— Не смей так говорить о своем директоре! Конечно, нет.

— А папа Модриса? Он тоже не пьет.

— И папа Модриса — не обыватель. И вообще перестань ломать голову над такой чепухой. В твоем возрасте надо больше мячи гонять, играть в прятки. А рассуждать — дело взрослых.

— Почему пьяниц рисуют с красными носами?

— Нос существует для того, чтобы сморкаться. Никакого другого назначения у него нет, и потому он может быть любого цвета, в том числе и красным. Теперь тебе ясно?

Такой ответ как будто бы устраивал Артура, во всяком случае, он больше не задавал вопросов и опять пошел как следует. Вскоре цементная дорожка вывела их на широкий тротуар, где можно было шагать рядом. Вдруг мальчик, ни с того ни с сего, будто говоря сам с собой, сказал:

— Модрису папа подарил велосипед. Полувзрослый. Знаешь, есть такие: полувзрослые велосипеды. У Модриса был день рождения.

— Велосипед? — растерянно переспросил отец, просто так, чтобы что-то сказать.

А сын продолжал рассуждать вслух:

— Илмар болтал, будто ты пропил, по крайней мере, десять таких велосипедов. За это я и подложил ему на сиденье кнопку. На переменке я ему сказал, что ты мог бы мне купить самолет, если бы только захотел. Ты можешь купить самолет? Хотя бы одноместный. Тогда б ребята сразу язык прикусили. Он ведь не дороже «москвича» обойдется. Может, где-нибудь продаются подержанные самолеты? Нам не обязательно новый…

У Линарта-старшего как-то странно дернулась щека, и он, непонятно зачем, глянул поверх оголенных деревьев, где высоко в поднебесье, в голубом просвете облаков, бесшумно двигалась яркая точка, оставляя позади белую дорожку, похожую на подвенечный шлейф. Отец обнял сына за плечи, притянул к себе.

— Дурачок ты мой, дурачок… Зачем тебе самолет? Чтоб ребятам рты заткнуть? Но мы ведь с тобой условились: ты не будешь обращать внимания на их болтовню. Улыбнись, и только. Договорились!

Казалось, Артуру стоит большого труда проглотить подступивший к горлу ком.

— Договорились, — едва слышно ответил он.

— Я вижу, тебе не очень-то весело, — усмехнувшись, протянул отец. — А по правде сказать, не ты, а я должен был бы расстроиться. Ну, выше голову! Мы с тобой мужчины. А велосипед… Постой, постой, дружище, у тебя ведь тоже скоро день рождения?

Артур молча кивнул.

— Послезавтра, — произнес он, помолчав. — Послезавтра.

— Скажите пожалуйста! — Отец отступил на шаг, чтобы лучше разглядеть сына. — И тебе исполнится десять лет! Верно? Десять лет… Как летит время. Почти взрослый человек. Знаешь что: я подарю тебе велосипед. Послезавтра утром отправишься в школу на своем собственном велосипеде. А после уроков сможешь покататься вместе с Модрисом, если он тебя простит. Ну, по рукам! И была не была!

Мальчик сначала побледнел, потом покраснел и наконец потупился: он не поверил, он решил, что ослышался. Отец громко рассмеялся и протянул ему руку.

— По рукам, говорю!

Теперь он поверил. С размаху ударил своей маленькой ладошкой в ладонь отца. В порыве благодарности мальчик прижался щекой к отцовской руке.

— Ты что! — смущенно произнес Линарт-старший, легонько отталкивая сына. — Ладно, ладно… Теперь марш домой и за уроки. Ясно?

Как раз подошел трамвай. Артур смотрел, как отец садился в него с какой-то потешной торопливостью. У него были узкие плечи, голова втянута в воротник, и, глядя со стороны, можно было подумать, что он от кого-то убегает.

Мальчик подождал, пока трамвай не скрылся за поворотом, и тогда, не торопясь, направился к дому. Его сердечко было переполнено противоречивыми чувствами: в нем была радость предстоящего обладания велосипедом и была в нем жалость к отцу, такая острая, что хотелось плакать. Он не понимал, за что он должен его жалеть, это чувство возникало само по себе где-то в глубинах души, и время от времени Артур втягивал в себя побольше воздуха, чтобы не заплакать. Добрый, хороший отец!

Подойдя к своей калитке, он остановился, прижался лицом к забору и смотрел туда, внутрь, на тот мир, будто видел его впервые.

И у них был двухэтажный дом. С телевизионной антенной на крыше. И у них каждый клочок земли был занят теплицами — там за стеклами круглый год зеленели овощи. И у них сидел на цепи породистый пес, а на калитке была прибита дощечка: «Осторожно, злая собака!»

Отворив калитку, Артур вошел в это царство, охраняемое злой собакой. Дорожка, что вела к дому, была обсажена кустами сирени с едва припухшими бледно-зелеными почками. Посреди коричневой двери, словно волчий глаз, зияло застекленное отверстие — в него можно было разглядеть посетителя, прежде чем впустить его в дом. Под «волчьим глазом» медная дощечка: «Я. Упенек». Та же фамилия красовалась на стене вместе с улицей и номером дома.

Они — Артур, папа и мама — носили фамилию Линартов, а бабушка с дедушкой — Упенеки. Это потому, что папа женился на дочери Упенеков и перешел к ним жить.

Мальчик в раздумье стоял перед дверью, положив портфель на цементные ступеньки. Эта дверь, почти всегда закрытая, предназначалась для почетных гостей. Сами же домашние или гости не особенно важные пользовались черным ходом, проходя мимо собачьей конуры и теплиц. Артур ходил тем же путем, но сегодня почему-то забрел сюда. Сегодня ему захотелось войти в дом иначе, не так, как всегда. Именно сегодня…

Стоя у парадной двери, он видел, как в теплицу, где находился котел, обогревавший весь этот «комбинат», вошла Мелания с ведром угля. Мелания, дальняя бабушкина родственница, была придурковатая, но сильная, крепкая и работала за двоих. Испугавшись, что она заметит и прогонит его, Артур торопливо нажал кнопку звонка. И тут же, испугавшись еще больше, собирался броситься наутек, как это делают озорники мальчишки у чужих дверей, но, пересилив страх, остался: за дверью послышались степенные шаги. Он узнал их — это шел дедушка. И Артур стал быстро придумывать, чем бы отвлечь внимание старика.

— Ах ты, пострел этакий! Не знаешь, где положено тебе входить? А ну, сейчас же пошел в обход!

В приоткрытой двери стоял худой, сутулый человек с редкими седыми волосами и длинным тонким носом. Когда он говорил, его большой кадык двигался вверх и вниз — вот-вот выскочит. На старике был черный жилет, полосатая рубашка, в руке развернутая газета.

Артур все же ухитрился прошмыгнуть в переднюю.

— Дедушка, — спросил он, подняв кверху голову, — ты сидел в тюрьме?

Старик от удивления даже выронил газету, потом недоуменно развел длинными руками, а внук, не дожидаясь ответа, помчался дальше в комнату. Там он чуть не споткнулся о бабушкины ноги, закутанные в плед. Сидя в качалке, она, видно, задремала и долго не могла прийти в себя от неожиданности. Это была женщина преогромных размеров, с трудом носившая расплывшиеся телеса — ими было целиком заполнено кресло-качалка, как квашня опарой.

— Ты только послушай, что выдумал этот мальчишка… Спрашивает, не сидел ли я в тюрьме?

Упенек все еще не мог успокоиться и возбужденно размахивал руками. Он не мог понять, откуда подобные мысли у внука. Он не желал ничего слышать о тюрьме.

— Неужели так и сказал?

Бабушка смеялась. Смеха ее не было слышно, но его можно было видеть — расплывшаяся масса в кресле слегка колыхалась. Потом бабушка смахнула с левого глаза слезу.

— Ай да молодчина! Артур, детка, подойди ко мне!

Артур всегда чувствовал себя неловко в присутствии бабушки. Особенно когда госпожа Упенек, прижав его к бесформенной груди, начинала гладить по головке. Но делать было нечего, ослушаться он не мог.

— Вот возьми. Это тебе.

Бабушка нащупала на столе большой красный помидор и повертела его перед глазами мальчика.

— Твоя мамочка только что принесла из теплицы. Ну, бери же, бери!

Мальчик потупил глаза и, заложив руки за спину, отступил на шаг.

Бабушка с дедушкой переглянулись.

— Да здоров ли он? — озабоченно произнес старик.

В комнату вошла мать Артура, молодая женщина в рабочей одежде, с печальными глазами. Услыхав последние слова, она-приложила ладонь к его лбу. Температура как будто нормальная…

— Ну, бери же, бери помидорку!

Артур упрямо молчал. Опять, словно сильные руки, его душу сжали неведомые чувства, и он никак не мог от них отделаться. Отец говорил… Как он сказал? Да, про эти помидоры… И маленький Линарт, не поднимая глаз, краснея, проговорил:

— Я не хочу… — Видя, что никто не понимает причины его отказа, мальчик, мучительно подыскивая слова, словно сам себе объясняя, добавил: — Может быть, он нужен матери, у которой заболел ребенок… Может, она сейчас повсюду ищет помидоры…

Взрослые переглянулись. Бабушка смахнула слезу с правого глаза.

— Какой славный мальчик… Очень хорошо, дитя, что ты помнишь о других, это очень хорошо. У тебя доброе сердце. А завтра утром твоя мамочка с дедушкой повезут помидоры на базар, и там их сможет купить всякий, кто захочет, — и больной и здоровый… Ну, бери, сынок.

Так и не взяв помидора, Артур вышел на кухню. Всем своим существом он чувствовал, что разговор получился не таким, как следовало, но тут уж ничего нельзя было поделать. Положив портфель на табуретку, он прислушался. В комнате, которую он только что покинул, стояла гробовая тишина. И вдруг там все ожило: дедушка, шаркая ногами, забегал из угла в угол, заскрипела бабушкина качалка, мать что-то переставляла на столе.

Первой заговорила бабушка. Но теперь ее голос звучал повелительно, резко. Можно было подумать, что в качалке сидит совсем другой человек. Артур представил себе ее лицо: водянисто-голубые, неподвижные глаза, которые целый час могут глядеть в одну точку; тройной подбородок…

— Это он совращает ребенка, только он. Откуда ж еще набраться ему таких вещей? Откуда, хотела бы я знать?

— Придется выгнать его! — Теперь заговорил и дедушка. — Зачем он нам такой нужен? По хозяйству не помогает, в дом ничего не несет. Ну, что он из крупных вещей приобрел? Ничего. Только шляется всюду, пьянствует. Сидит у нас на шее. Пора с этим кончать. Хватит. Хорошо, что я не дал ему ключ от парадной двери. Пока еще тут, пускай черным ходом ходит.

Послышались тихие всхлипыванья: плакала мама. У мальчика сжалось сердце, перед глазами пошли темные круги.

— Что ж, он с сыном не имеет права поговорить? — произнесла она жалостно. — Все рушится, все распадается… Будь проклято ваше добро! Ведь он сначала не пил, а теперь… совсем стал чужим. И вы виноваты в этом! Вы!..

— Побойся бога! — воскликнул старый Упенек. — Сама не знаешь, что говоришь!

— Хватит! — словно топором обрубила бабушка. — Перестань хныкать, этим делу не поможешь. Тебе что, не нравится здесь? Может, хочешь потаскаться по общежитиям, откуда пришел твой любезный супруг? Оттого-то у него и замашки такие. Только ты сначала подумай — кто тебя с ребенком возьмет? Ну, ладно, ладно, все рассудим не спеша, не торопясь. А ты, старик, помолчи. Никуда он не уйдет. Здесь останется. Хоть один в доме должен на службе числиться, иначе нельзя. Потребуют справку — кто тебе даст? И ты, дочь, будь с ним поласковей, он нам еще нужен. А мальчика от него держать подальше — не то совратит.

«Он», «этот»… Артур отлично знал, кого они имели в виду. Они ругали отца, ругали за глаза, когда он не мог защищаться. А может, и не стал бы защищаться? Усмехнулся бы, пожал плечами и ушел? Для них он был чем-то страшным, нехорошим, чего следует избегать и сторониться. И мама плакала… Но все они были неправы, просто они по-настоящему не знали его папу.

Мальчик распахнул дверь и вбежал в комнату.

— Неправда! Неправда! — кричал он. — Послезавтра папа мне подарит велосипед. Он хороший! Хороший! Вот увидите!

— Успокойте ребенка, — сказала бабушка. — Надо мальчика покормить… Дочь, отведи его на кухню. Велосипед… Подарит… — Строгими глазами она смотрела на Артура, а сама смеялась. Смех булькал где-то внутри, не в силах пробиться наружу, и опять заколыхалось тело. — Велосипед…

Прошел вечер, прошла ночь. Артур плохо спал, не раз вскакивал с постели — ему все казалось, что у отца нет ключа и он стучится, стучится, а никто не открывает. Отец с матерью спали на втором этаже, а он на первом, где Мелания и старики. Здесь у Артура была своя комнатка рядом с кухней. Оттуда хорошо было слышно, когда кто-то приходил или, наоборот, уходил, но в эту ночь Артур не дождался отца. А утром, когда ом собирался в школу, отец еще спал.

Днем тоже было неспокойно. Артур томился в ожидании. С трепетом высчитывал он часы, оставшиеся до момента, когда надо будет вставать. Нет, на этот раз он встанет немного раньше — надо же попробовать новый велосипед. И тогда-то все поймут, какой у него хороший папа, и бабушка с дедушкой не будут больше шептаться в своей комнате: «этот», «он», «такой-сякой»… И в классе мальчишки будут совсем по-другому к нему относиться: только у двоих есть велосипеды, он будет третьим. Илмар, конечно, станет мириться. Да и Модрис тоже… Интересно, какою он цвета — велосипед. Может, зеленый? Или фиолетовый? Пускай лучше фиолетовый, потому что у Модриса зеленый…

Вскоре весь класс узнал, что Артуру Линарту на день рождения подарят велосипед. Он ловил на себе взгляды товарищей — одни смотрели с любопытством, другие с завистью. На переменке к нему подошел Илмар и предложил свою коллекцию перьев — только бы далразок-другой прокатиться. Артур великодушно отказался от подарка — он и так даст, ему не жалко… Пусть ребята завтра утром, по дороге в школу, подождут его у калитки. Тогда…

Вечером Артур ждал возвращения отца, ждал долго-долго, пока мать силком не уложила его спать. Ворочаясь с боку на бок, он слышал, как затихает дом и все вокруг погружается в сон. Потом дверь тихонько отворилась, на цыпочках в комнату вошла мама. Мальчик закрыл глаза, сделав вид, что спит. Положив что-то на стол, она тихо вышла. Он знал, это подарки ко дню рождения — так у них было принято. Когда шаги затихли, Артур поднялся с кровати, подошел к столу. Там лежали кеды — как раз такие, какие ему хотелось иметь, и еще сверток в коричневой бумаге, наверное, новый костюм или пальто. И помидор, большой помидор… Видно, тот самый, вчерашний, бабушкин подарок.

Вдалеке прогромыхал последний трамвай. Потом все стихло. Комната наполнилась удивительным сиянием, вмиг преобразившим все предметы. Они сделались таинственными, неузнаваемыми. В рубашонке, ступая босыми ногами, он подошел к окну и осторожно раздвинул занавеску: на темном небе сиял полный, круглый месяц, а рядом, как будто провожая его, плыло черное облако с серебристой каемкой. Чуть подальше мерцала одинокая звезда ярким синеватым блеском. Прижавшись лицом к холодному стеклу, Артур зачарованно смотрел на дальние миры, манившие его и пугавшие. Улететь бы туда, в бесконечную даль, где вечерами загораются звезды, а по утрам, словно чудо, восходит солнце… Тут, на земле, стояли черные деревья, их немые остроконечные верхушки отбрасывали мрачные тени.

Артур вздрогнул: ему показалось, что во дворе зашелестел гравий и кто-то там разговаривает. Отступив от окна и прижав к груди руки, он прислушался. Да, кто-то разговаривал с собакой. Джек радостно повизгивал, звенел цепью.

— Джек, хороший ты мой Джек. Плевал ты на них, правда, Джек? Плевал…

Это был голос отца. Дрожа от холода, мальчик вслушивался в грузные шаги. Отец долго возился с замком, наконец пробрался на кухню. Со страшным шумом что-то грохнуло на пол, наверное, кастрюля. Весь дом затаил дыхание, выжидая, что будет дальше. Потом отец пил, было слышно, как из крана хлещет вода. Вскоре шаги донеслись уже с лестницы, ступеньки скрипели, как живые. На полпути, тяжело дыша, отец остановился отдохнуть.

Из крана все еще текла вода, звучно плескаясь в раковине. Наверху хлопнула дверь, и все смолкло. Шумела только вода.

Сердито ворча, из спальни вышел дедушка, привернул в кухне кран. И снова в доме воцарилась тишина.

С высоты небес смотрела на землю луна, и казалось, у нее человечье лицо.

Бесшумно отворив дверь, Артур пробрался на кухню. Велосипеда там не было. Не было велосипеда и в большой комнате, не было в передней. Нигде не было. Он прокрался обратно, залез под одеяло и, свернувшись в комочек, пытался согреться. Сон бежал от него, хотя мальчик чувствовал усталость. Лунный свет проникал даже сквозь закрытые веки. Если бы можно было заснуть, если бы можно было ни о чем не думать! Но от мыслей некуда деться, некуда спрятаться. Он понял, что велосипеда, нет и не будет. Когда прошла первая горечь, мрачные мысли, будто холодные руки, сдавили грудь.

Значит, бабушка с дедушкой правы?

Значит, тот мерзкий старикашка, который сидел в тюрьме, тоже прав?

Значит, правы мальчишки, когда дразнят отца?

Нет, нет, нет!

Маленький Линарт, ворочаясь с боку на бок, тихо стонал. Если бы только отец понял, что велосипед этот больше всего нужен ему самому, а не Артуру! Что теперь он скажет в школе ребятам? И как оправдает отца в глазах домашних?

Незаметно месяц ушел куда-то своими небесными дорогами. Маленький Линарт спал. Он разговаривал во сне, кого-то упрашивал, кому-то угрожал. Одинокая, звезда глядела в темное окно, постепенно бледнея и отдаляясь.

Утром дедушка распахнул парадную дверь.

— Сегодня ты у нас юбиляр. Иди здесь! — сказал он внуку, когда тот собрался в школу.

Но Артур, не говоря ни слова, пошел черным ходом мимо собачьей конуры, и старый Упенек только руками развел, в сердцах помянув «этого» да проворчав, что яблоко недалеко от яблони падает…

На дорожке, окаймленной голыми ветвями сирени, Артур остановился: четверо или пятеро ребят поджидали его у калитки. Артур вспомнил, что сам пригласил их вчера испробовать велосипед.

Сделав глубокий вдох, мальчик оглянулся: небо было затянуто хмурыми тучами.

И он пошел. Был он серьезен, как никогда, а его большие серые глаза горели решимостью и отвагой.

1962

СМЕХ

Трое по пояс голых парней грузили в машину гравий. Песчаный холм, уже наполовину срытый, с трех сторон прикрывался лесом, и потому в том месте, где стоял грузовик, было полное безветрие. Потные тела рабочих блестели на солнце. Поодаль, на мягком мху, в тени елей, похрапывал шофер. На небе не было ни облачка. Летний день клонился к вечеру.

— Так ты говоришь, бога нет? — ухмыльнувшись, произнес один из парней. Второй тотчас и с удовольствием прервал работу, облокотившись на рукоятку своей лопаты. Они оба были студентами, но в летние каникулы подрабатывали на заводе.

Их третий товарищ, как ни в чем не бывало, продолжал кидать гравий, хотя обращались явно к нему. Тенис Типлок считался настоящим грузчиком, не то что эти двое, и потому был у них за старшего. Они вместе нагружали, разгружали, привозили, увозили все, в чем нуждался завод. А вот теперь второй день возили гравий.

Наконец и Тенис Типлок разогнул спину. Был он заметно шире в плечах и несколько старше своих товарищей, но в лице его сквозило что-то простоватое, ребячливое, — ну, прямо лицо подростка.

— Чего? — переспросил Тенис, вытирая ладонью потный лоб. — Ты что-то сказал?

Студенты переглянулись и подмигнули друг другу, словно заговорщики. Перепалки у них с Тенисом Типлоком происходили довольно часто, но тут не было ни победителей, ни побежденных: каждый оставался при своем мнении.

— Мне не совсем понятно, почему ты считаешь, что бога нет, — повторил студент. Его звали Зигисом, ростом он был невелик, глаза хитрющие, да и вся физиономия настолько плутоватая, что Тенису всегда приходилось гадать — то ли парень всерьез говорит, то ли издевается. Третий грузчик — Паул — вид имел глубокомысленный и в совершенстве владел искусством в самый разгар веселья, когда другие чуть не лопались от хохота, сохранять бесстрастное выражение лица. Обычно Паул давал себе волю после того, как остальные, вдоволь насмеявшись, притихнут. Зато смеялся так, что можно было заслушаться. Его смех походил на ржание дюжего жеребца, и вместе с тем прорывалось этакое ехидное козлиное блеяние. Отведя душу, Паул опять принимал глубокомысленный вид, будто ему и дела нет до всего случившегося.

— Ну вот, опять ты вздумал потешаться, — миролюбиво ответил Тенис, глядя Зигису прямо в глаза. — Пора бы тебе знать, что я верю в бога. Всегда говорил и сейчас скажу: без его воли ни один волос не упадет с готовы.

— Хорошо, — сказал Зигис. — Положим, ты прав. Но какой же бог настоящий — католический, православный, лютеранский или твой? Вдруг надумаю навестить этого дядю, как узнать его правильный адрес? Пойду к твоему, а попаду к католическому.

— Бог один, да вот люди разные. Воздвигают всякие дворцы, норовят упрятать в них бога. А богу не надо ни дворцов, ни храмов. Ему можно поклоняться повсюду, потому что бог вездесущ.

Паул зорко поглядывал на Типлока, будто ястреб, примеряясь к добыче, но слушал внимательно и смеяться вроде бы не думал. А Зигис, ухмыляясь, продолжал:

— Но почему ты нас с Паулом не зовешь братьями? Брат Зигис, брат Паул… Неужели тебе трудно?

— Братья — это кто породнился во Христе. И ты волен стать моим братом, вкусить вечное блаженство, но для этого должен начать новую жизнь — укрепиться в молитвах, изгнать из себя лукавого. Приходи к нам на воскресное собрание, будет новый проповедник — брат Андерсон. В институтах учился, в книжных знаниях искушен. Он разъяснит, что неясно. Бывает, на него нисходит божье вдохновение — так он даже не по-нашему говорить начинает.

— Брат Андерсон? Уж не американский ли атлет? Ну, который слона запросто поднимает!

Тенис потупил свои водянисто-синие глаза. На его ребячьем лице появились укор и обида. Паул раз-другой прокудахтал курицей, но того знаменитого богатырского смеха не получилось.

— Брат Андерсон приехал к нам из приморского братства и почти ровесник тебе. Но он-то рано встал на путь праведный, — терпеливо втолковывал Тенис. — Знаю, и вы когда-нибудь откажетесь от заблуждений, обретете веру. Я буду молиться за вас.

— Ты за всех молишься или только за нас?

— Все люди равны перед господом. Но за тех, кто пребывает в заблуждении, должно молиться денно и нощно.

— Так, так. Вот ты рассказывал нам про свою Анныню, будто вы жениться собираетесь.

— Собираемся. И…

— Погоди! Пришел ты, скажем, к своей Анныне. Глядь — а на кровати чьи-то грязные ножищи торчат. Сорвал одеяло, а там этакий верзила, к примеру, твой брат Андерсон, — что бы ты сделал? Стал бы за него молиться?

Тут Паул запустил свой могучий смех, отозвавшийся эхом где-то в лесу. Шофер спросонья поднял, но тут же опять уронил голову. Паул смолк столь же внезапно, как и начал. Тенис сделался белее полотна, будто с него сняли весь летний загар. И все же Тенис пробовал улыбнуться, хотя улыбка получилась вымученной.

— Ну зачем же так, ребята, — произнес он жалостно. — Мы с Анныней, считайте, обо всем сговорились. Вечером встретимся и порешим окончательно. Эх, Зигис, бес глаголет твоими устами, вот что я скажу. Я ведь знаю твои мысли. Ты так рассуждаешь: бога нет, и пускай этот Тенис говорит что хочет. Одумайся, Зигис! Сегодня смеешься, завтра слезы будешь лить. Наперед ни в чем нельзя быть уверенным, на все воля божья.

— А ты читал в газетах про Гагарина, а? Он поднялся в небо, облетел весь шар земной, а бога нигде не встретил. Видать, старик в ту пору гостил в преисподней, а? Небо пусто, понимаешь — пусто! Что ты на это скажешь?

— Я? — Тенис Типлок подошел к тому месту, где над карьером повисал орешник, сорвал лист и с ним возвратился обратно. — Видишь? Листик. Не ракета, нет, — обыкновенный листик. Диковинную ракету человек построит, а сотворить такой вот лист ему не под силу. По силам это только богу. Ему одному.

Тенис даже зарделся, так он был доволен, что в голову пришла счастливая мысль о листе. Пусть попробуют возразить. Но те и не думали возражать. Паул прищурил глаза, будто приметил странную букашку и теперь собирался как следует разглядеть ее. Да и на Зигиса это как будто не произвело особого впечатления. Махнув рукой и еле сдерживая смех, спросил:

— По-твоему, и этот холм дело рук господних?

— А как же?

— Значит, его принес сюда не ледник из Скандинавии, а бог на собственных плечах?

— Какой ледник? Опять потешаешься! Как можно принести такую махину? Да еще по морю! Ну тебя! Неохота говорить серьезно, так и скажи. А разыгрывать меня незачем. Я не маленький.

Тенис в самом деле рассердился. Подозрительно оглядев обоих насмешников, он отвернулся. Паул застыл как истукан в предвкушении момента, когда можно будет наконец от души посмеяться. Но в Зигисе играла кровь. По всему было видно, он доволен беседой и сейчас лихорадочно думает, как бы ее продолжить. Случайно взгляд его упал на валявшиеся под ногами камни, и опять он повернулся к Тенису.

— Не сердись, — с нарочитой задушевностью обратился к нему Зигис. — Ведь я не сержусь, когда ты говоришь вещи, не слишком мне приятные. Я считал, что твои проповедники тебя учат терпимости. Так вот, скажи мне, откуда берутся, по-твоему, камни, вот эти. Занесены ли к нам из Скандинавии или появились тут каким-то иным путем?

— Камни из земли растут, — уверенно ответил Тенис. — Неужто не знаешь? Пойди в поле, приметь какой-нибудь камешек, понаблюдай за ним: весной он махонький, осенью побольше, а через год-другой совсем большой. Иногда в землю врастет — глубоко, глубоко. Потом, смотришь, опять вылез!

— Ага! Значит, посади весной в огороде грядку маленьких камней, к осени вырастут крупные, а? Может, даже по два на штуку? А большой посадить, больше и вырастет. Так, что ли?

Тенис Типлок почуял что-то недоброе: их разговор, уклонившись от вопросов веры, перешел в те неведомые дебри, где он чувствовал себя не очень уверенно, особенно с этими студентами. Чтобы вовсе не лишиться почвы под ногами, он уж было собирался повторить, что на все воля господня, но не успел. Первым начал Паул. Ох, эти громогласные раскаты! Он смеялся Тенису прямо в глаза, чуть не задыхаясь от хохота. Потом, звучно вобрав в себя воздух, продолжал грохотать, сохраняя совершенно серьезную физиономию. Зигис, свалившись у переднего колеса машины, стонал и охал, одной рукой утирая слезы, другой держась за живот.

— Не могу, не могу! — стонал он. — Тенис, уморил ты меня, ой, уморил!

— Ты кандидат наук. Нет, академик! — зубоскалил Паул, нахохотавшись вдоволь. — Развивать такие теории во второй половине двадцатого века — тут, брат, нужна смелость. Потрясающе! Вот уж не думал, что в тебе такой талант. О-хо-хо-хо!

Не говоря ни слова, Тенис Типлок взял свою лопату, обошел машину и там принялся за работу. Это не требовало больших усилий, и он спокойно мог размышлять о том, что же, собственно, произошло. Он действительно сказал, что думал, будучи уверен — так оно и есть. Почему тогда его осмеяли? И тут он вдруг смекнул, что весь этот затеянный Зигисом разговор был ловушкой, предлогом посмеяться. Зачем же так? Что он им сделал худого? Тенис мотнул головой, отгоняя назойливых оводов. Ледник из Скандинавии, ледник… Когда он изо всех сил напряг память, ему действительно показалось, что давным-давно, в школе, он слышал такие слова, только никак не мог вспомнить, по какому поводу. И еще он вспомнил, как прошлым воскресеньем после проповеди брат Андерсон подошел к нему и долго расспрашивал, где Тенис работает, с кем видится, и, узнав, что его товарищи по работе студенты, дал наказ попробовать залучить их в общину, потому как простой люд к ним идет, а со студентами дела плохи. Но Тенис теперь опасался с ними заговаривать не только о вере, но и вообще о чем бы то ни было, боясь в ответ услышать смех, особенно тот страшный — Паула.

Парни тоже взялись за работу по другую сторону машины, и кузов быстро наполнялся. Гравий мягко плюхался в общую кучу, а камни, ударяясь о железный борт, щелкали, точно выстрелы, пока кузов был пуст, потом все мягче, все приглушенней. Проснулся шофер. Потягиваясь, позевывая, подошел к машине, подождал еще немного, потом сказал: «Довольно» — и, включив мотор, уехал.

Рабочий день был окончен.

Грузчики молча взобрались на холм и там, в гуще ельника, припрятали лопаты.

— Пошли искупаемся, — сказал Зигис.

Тенис глянул на него подозрительно, однако на сей раз в словах тщедушного студента как будто не скрывалось никакого подвоха, он, верно, и думать позабыл о недавнем разговоре и насмешках. Но Тенис не мог с ними пойти, он торопился домой.

— Не задерживай Тениса, у него назначено с Анныней, — очень серьезно произнес Паул, дав перед этим Зигису в бок тумака, отчего тот мотнул головой, точно взнузданный конь, а в глазах сверкнули лукавые огоньки. Увязая в песке, Тенис молча брел по скату холма, ожидая, что позади вот-вот грянут раскаты смеха. Но и на этот раз все обошлось.

— Привет Анныне! — крикнул вслед ему Зигис.

И, продолжая что-то выкрикивать, парни углубились в лес — за ним была река, — и там, безбожно перевирая мелодию, запели песенку о красотке Анныне из поселка Кемери и всяческих ее проказах. Но все это делалось из простого озорства, от избытка радости, без желания кого-то обидеть. И Тенис вдруг смутно почувствовал, что в этих ребятах есть что-то такое, что ему самому заказано, — та душевная свобода, когда можно смеяться, горланить, болтать всякий вздор, зная, что ты не обязан ни перед кем отчитываться, никого не должен страшиться и волен во всем сомневаться.

Ну как таких наставишь на путь истинный? Нечего и думать. Нужно искать людей, сломленных невзгодами, несчастных, покинутых, обманутых… Те примут руку брата, только вовремя протяни ее.

До шоссе было близко, всего метров двести. Тенис шел тропкой вдоль наезженной дороги. Башмаки его то и дело задевали перезревшие былинки, и те осыпались. Молодой березнячок вперемешку с сосенками охранял покой дороги. Стволы и ветви у некоторых были поломаны, ободраны кузовами машин, и все же они продолжали расти, зеленеть.

Обиженные жизнью, обездоленные… Ему подумалось, что мать была как раз такой в ту пору, когда заботами сестер и братьев во Христе обрела веру в господа. Темной ноябрьской ночью, в первую осень немецкой оккупации, отец не вернулся с работы, а двумя днями позже его нашли в одном из протоков Даугавы. Как могло случиться, что он утонул? Этого никто не знал. Сестры, утешавшие мать, говорили: «На то воля божья». Все это помнилось очень смутно, будто Тенис глядел в окно, заплывшее осенним дождем, — он тогда был совсем маленький. И все же господь бог провел их с матерью сквозь все невзгоды, испытания. Миллионы людей погибли, они же целы, невредимы и живут себе помаленьку.

Подумав об этом, он поднял глаза к небу, словно желая воздать благодарность тому, кто из бескрайних далей правил всем земным… Но вдруг лицо Тениса, уж было принявшее выражение смирения и кротости, передернулось: он опять услышал богохульный смех Паула.

Тенис остановился, вслушался в лесную тишь, повертел головой в одну, в другую сторону, но ничего, кроме шума проезжей машины, не смог уловить. И тогда он смекнул, что это все ему померещилось, что память о насмешках сильнее помыслов о всевышнем, что смех лишил его небесной благодати и сегодня ему не лицезреть чело господне. Тенису бы возгордиться, возрадоваться, что над ним потешаются, ведь хула и смех вражий для ревнителя благочестия должны звучать музыкой сладкогласной. Однако он не мог ни возгордиться, ни возрадоваться — ему было просто стыдно. Да, он стыдился, он боялся этого смеха и, вспоминая о нем, густо покраснел. Господи, господи, что творится на этом свете!

Тениса и прежде иногда одолевали сомнения, но всякий раз он отгонял их истовой молитвой, думами о господе. Это помогало, на него нисходил покой. И теперь он прибегнул к тому же. Подойдя к автобусной остановке, он беззвучно забормотал себе под нос. В автобусе его со всех сторон толкали, но Тенис продолжал молиться. На передней скамейке, спиной к шоферу, сидело пятеро совершенно не похожих друг на друга людей. Сосредоточившись на боге, он не обращал на них внимания, для него они были просто тени. Но вот одна тень, сидевшая с краю, приняла образ молоденькой женщины, державшей на руках ребенка. Волосы у нее были собраны в пучок, лицо коричневое от загара. На мгновение взгляд ее остановился на Тенисе — он стоял в проходе. Слова молитвы иссякли сами собой, как капли воды, упавшие на горячий песок. Тенис поймал себя на ужасной мысли: как бы выглядела женщина, вздумай она рассмеяться? Как Паул? Или как Зигис? Может, у нее во рту золотые коронки? Они бы весело блестели, и смех не казался бы таким… злым и жестоким.

Рядом с нею сидел пожилой мужчина, не брившийся, видно, несколько дней подряд. На коленях у него покачивался туго набитый портфель, а хозяин его клевал носом: устал, бедняга. О том же говорили его воспаленные глаза, когда он время от времени раскрывал их и озирался по сторонам. «А как бы этот смеялся? — раздумывал Тенис. — Сложив губы трубочкой? Тогда бы смех звучал не одинаково — то тонко, то грубо».

Тенис потупил глаза, спохватившись, что его опять одолевают мирские мысли. Может, лучше смотреть себе под ноги? Да, да, смотреть себе под ноги, тогда не будет никаких соблазнов. Но и там немного погодя он увидел лицо своей Анныни, белое, круглое, губы поджаты в улыбке: во весь рот смеяться ведь неприлично, Анныне это известно, она девушка воспитанная. А поет-то как своим глубоким грудным голосом, да еще головой покачивая, чтоб звучало доходчивей и жалостней! Старухи — те только воют и гнусавят, и всем давно наскучила их тягомотина. На последнем же воскресном собрании у всех слезы на глаза навертывались, когда запели Анныня с братом Андерсоном на разные голоса, один другого лучше. И хорошо, что там не было ни Зигиса, ни Паула. Эти бы все осмеяли. Как сегодня. А подумать — над чем смеялись? Почему Тенису не смешно?

На город опускался золотистый вечер. Дома, освещенные косыми лучами солнца, казались румяными, теплыми, словно только что из печи вынутые пироги. Тени были синие, цветы в палисадниках закрывали свои нежные лепестки, готовясь к прохладе ночи, к обильной росе. Тенис Типлок вместе с другими выскочил из автобуса и пересел в трамвай. Тут уж было недалеко. Во дворе большого многоэтажного здания примостился домишко, крепко вросший в землю, с замшелой черепичной крышей, с кустом сирени по одну сторону и цветочной клумбой по другую. От соседнего двора его отделял покосившийся заборчик. Когда-то здесь кончался город, до самого горизонта тянулись луга, поля с разбросанными крестьянскими хуторами. Но потом вдоль Даугавы поднялись многоэтажные дома, кое-где оставив нетронутыми старые хибары, хранившие память о прошлом.

Тенис открыл дверь, переступил порог и сразу окунулся в сумрак кухни. И без того низкие оконца домика были сплошь заставлены цветочными горшками, с которыми Тенис вел лютую борьбу за свет. Иногда он даже подсыпал в них соли, конечно, тайком от матери. Однако все его старания ни к чему не приводили, потому что мать после Христа больше всего любила цветы, не щадя для них ни сил, ни времени, так что сыну оставалась только третья, притом меньшая, часть материнской ласки.

Ужин стоял на столе, выглаженная рубашка, еще пахнувшая свежестью, висела на спинке стула, выходной костюм был вычищен — все приготовлено с тем, чтобы Тенис не теряя времени мог отправиться к своей избраннице. От матери у него секретов не было, и потому все готовилось загодя, основательно.

Мать бесшумно двигалась, что-то прибирая, поправляя. Это была седая располневшая женщина с постным и покорным выражением лица. Казалось, мысли ее витают где-то далеко, и ничто не способно ее вывести из этого состояния отрешенности, а если она говорила, то речь была бесцветна, вяла, будто сквозь дрему. Много лет она прослужила в господских домах, а теперь работала судомойкой в столовой.

— Что-то ты хмурый сегодня, — сказала мать. — Случилось что?

Подсаживаясь к столу, Тенис пожал плечами. Он только что умылся, волосы были влажны, и с них за шиворот падали капли воды. Тогда Тенис морщился, стараясь убедить себя, что в этом и была причина его скверного настроения. И вдруг спросил:

— Мама, почему ты мне не дала закончить школу? Почему?

Она откинулась на спинку стула, руки опустились, словно плети, в груди, казалось, теснился рой воспоминаний. Со всех сторон смотрели глаза Христа: Христос несет крест, Христос, распятый на кресте, Христос в терновом венце с каплями крови на лбу…

— Так надо. Мне тогда, вот в этой самой комнате, явился господь бог и наказал забрать тебя из школы. Да и к чему тебе мирские науки? Твоя душа ничем теперь не отравлена, вся без остатка принадлежит Спасителю. И потому тебя ждет вечное блаженство.

— Но я бы все равно верил в бога, если бы даже окончил школу…

— Незачем забивать голову глупостями. Сыт, обут, одет. В полном здравии. Чего тебе еще? Благодари господа, что он провел твой корабль через все подводные камни…

— Но ведь люди смеются надо мной! — с трудом выдавил Тенис.

Мать выпрямилась, точно солдат, услыхавший боевую тревогу. Обведя глазами развешанных по стенам Христосов, она с сердцем сказала:

— И пускай смеются! Сатана в них смеется. Ты погляди, сквозь какие муки должен был пройти Спаситель. Укрепимся в молитве, сын.

Опустившись на колени, они огласили сумрак комнаты неясным бормотанием.

— Пускай смеются, пускай смеются! — твердил Тенис. — Только дай мне силы, всемогущий, все снести…

Помолившись, Тенис в самом деле как будто почувствовал облегчение, да и мать, занявшись цветочными горшками, видать, и думать позабыла о таком пустяке, как размолвка с сыном.

— И что это с геранью творится? Ума не приложу, — озабоченно говорила она. — Вянет, и все!

Тенис набросил на плечи пиджак и поспешил убраться. На днях он подсыпал этой герани чуточку соли, а то из-за нее совсем света белого не видно. Но говорить об этом с матерью — только время попусту тратить, ей и так казалось, что у них в доме чересчур светло.

Тенис размашисто шагал к трамвайной остановке. Проходя мимо гастронома, он подумал, что было бы неплохо прихватить с собой бутылочку вина — он где-то слышал, что так принято, когда идешь к своей милой. Он повернул обратно и зашел в гастроном. Выбор был изрядный, и парень даже растерялся: в этом деле он ничего не смыслил. Запинаясь и робея, попросил, чтобы ему дали что-нибудь получше. Молодая продавщица улыбнулась, взяла одну из бутылок и, завернув, протянула Тенису. Выскочив на улицу, он вытер вспотевший лоб: какой нехорошей улыбкой она ему улыбнулась, не дай бог еще раз зайти в эту лавку…

Анныня жила далеко, по ту сторону Даугавы, и, пока Тенис добирался, сумерки совсем сгустились. Дом был длинный, двухэтажный, похожий на казарму, один из тех, что когда-то сдавались внаем семейным рабочим. Плита и раковина только в коридоре, вокруг них всегда толпятся женщины. По скрипучей лестнице Тенис поднялся на второй этаж. Ступеньки были грязные, щербатые. По дороге он наглотался всяких запахов, исходивших от множества кастрюль. Где-то плакал ребенок, где-то хрипела пластинка: «Марина, Марина…» Тенис тихонечко поскреб дверь, — его не покидало смущение, будто он делает что-то постыдное, предосудительное. Не успел отнять руку от двери, как та отворилась.

— Ах, это ты! — протянула Анныня, отступая в глубь комнаты. — Ну заходи!

— Может, я помешал? — молвил Тенис.

— Ничего, ничего. Заходи.

Не сказать, чтобы Анныня была очень рада приходу Тениса. Пропустив его в комнату, сама вернулась в прихожую. Анныня работала на хлебозаводе и, может, потому казалась Тенису похожей на булочку: белая, румяная, глаза — изюминки. Возьмешь за руку повыше локтя, надавишь слегка, а на том месте, где коснулись пальцы, останутся аппетитные ямочки. И в комнате у нее белым-бело: всякие коврики, дорожки, салфеточки — расшитые, вытканные, вязаные. На кровати пять подушек, одна другой меньше, а все вместе похожи на башню. В углу ножная швейная машина, прикрытая льняной скатертью. На стене, правда, только одна картина — святая дева Мария, на коленях у нее барахтается пухленький Христосик.

Вошла Анныня, приглаживая светлые волосы, вся в кудряшках, завитушках, — и комната наполнилась запахом удивительных цветов, каких ни в саду, ни в поле не сыщешь. Широким жестом Тенис извлек из кармана бутылку вина.

— Ой! Вот уж напрасно потратился! — всплеснув руками, воскликнула Анныня. Однако тут же подобрела.

— Подумаешь, — бросил небрежно Тенис. — Что у меня — денег нет! Кто прилежно работает, тот может себе позволить.

На столе появились две рюмки и тарелка с ломтиками сыра. У одной рюмки была отбита ножка, ее волей-неволей пришлось положить на скатерть. Долго спорили, кому пить из хромоногой рюмки. Наконец решили: гость возьмет целую, а уж хозяйка как-нибудь обойдется битой. Тенис с шумом откупорил бутылку.

— Помолимся, — сказала Анныня.

Склонив голову, каждый прочитал про себя молитву. Когда Тенис поднял глаза, они горели любовью, только слепец мог не заметить этого. У Анныни зарделись щеки.

— Какая у тебя благодать! — сказал Тенис, беря руку девушки в свою. — Может, сам господь велел идти нам в жизни рука об руку. Это было бы замечательно… Поутру ты провожала бы меня на работу, вечером поджидала у порога. Вместе бы предавались молитвам, вместе посещали дом божий… И пускай они смеются! Разве знают они, что такое настоящее счастье?

— Кто это — они? — осторожно спросила Анныня.

Он не успел ответить, дверь кто-то поцарапал, точь-в-точь, как это сделал недавно Тенис. Анныня отдернула руку и выскочила в переднюю, плотно прикрыв за собой дверь. Там тотчас послышался разговор, вначале громкий, который затем перешел в шепот и наконец вовсе смолк. Тенису до всего этого не было никакого дела. Развалившись на стуле, он с умилением смотрел на золотистый напиток в рюмке и улыбался. Христос любил эту бодрящую влагу, как-то раз превратил даже воду в вино…

Сперва, смущенно улыбаясь, вошла Анныня, а следом за ней, приглаживая волосы, брат Андерсон — молодой человек, довольно приятной наружности, в модном костюме, с полосатым галстуком на белой сорочке. С учтивым поклоном, с протянутой рукой он бросился навстречу Тенису.

— А, брат Типлок! Как я рад, как я рад вас видеть!

Тенис прямо-таки подскочил на стуле. Чего-чего, а этого уж он никак не ожидал, и потому сначала расстроился, поняв, что решающего объяснения с Анныней сегодня не получится: о таких вещах принято говорить с глазу на глаз.

Между тем брат Андерсон добрался до его руки и теперь сердечно тряс ее, захватив обеими ладонями, мягкими, точно спелые сливы.

— Как хорошо, что мы встретились именно в такой прелестный вечер, — продолжал проповедник, все еще не отпуская руку Тениса. — Мы тут все свои, а это вино — смотрите, как искрится! — придаст нам силы и бодрости, чтоб тем радостней воздали мы хвалу господу. Аминь.

Все сели. Давно уже включили свет, и мотыльки, залетев в открытое окно, кружились вокруг горячей лампочки.

— Как их тянет на огонек! — усмехнулся брат Андерсон. — Так и крылышки недолго подпалить. А теперь бы нам не мешало отведать вина по случаю такой встречи.

Поскольку имелось всего две рюмки, пришлось условиться, что брат проповедник будет пить из той же, что и Анныня, — с отбитой ножкой. Сначала рюмочку, вся сморщившись до невозможности, пригубила Анныня. Хлебнула чуточку и, сделав вид, что страшно опьянела, протянула брату Андерсону. Тот, правда, пытался уговаривать хозяйку выпить до дна, только из этого ничего не вышло, и посему брат проповедник был вынужден сам опорожнить ее. Тенис тут же наполнил ему — на сей раз его собственную порцию, — и вино моментально было выпито: нельзя же ставить на стол недопитую рюмку, у которой отбита ножка! На лощеных бледных щеках брата Андерсона взыграл румянец, проповедник стал еще любезней, чем прежде. Остроты из него так и сыпались.

Тенису было тоскливо, но приличия ради он вымучил на лице какое-то подобие улыбки, хотя в душе ныла рана — однообразно, тупо, надоедливо. Так ноют на осеннем ветру провода телеграфа. Ноют и ноют… Тенис подумал, что напрасно он сегодня проехался и что опять ему томиться в неизвестности — то ли Анныня согласится выйти за него, то ли откажет. Уж он так надеялся, так надеялся… А назавтра эти зубоскалы, Зигис с Паулом, обязательно его спросят, как обернулось дело с Анныней. И как ни отмалчивайся, эти прохвосты из него слово за словом вытянут все до последней мелочи о том, что здесь произошло. И, конечно, все истолкуют по-своему, а может, еще и споют песенку о красотке Анныне из поселка Кемери и всяческих ее проделках… Будьте покойны, эти найдут, над чем посмеяться! От подобных мыслей Тениса бросило в жар. Это не ускользнуло от зорких глаз брата Андерсона, и он внес предложение снять пиджаки, если, конечно, не возражает дама. Проповедник разделся. А Тенис отказался — ничего, он потерпит. Он-то знал, что пиджак тут ни при чем…

— А как там с этими песчаными холмами? — спросил вдруг Тенис, все еще озабоченный завтрашней встречей со студентами. — Правда, что когда-то их со всеми камнями занес к нам ледник из Скандинавии? Этакие махины! Прямо чудеса… Может, все это козни дьявола? Да и как такие горы морем переправишь?

Брат Андерсон дожевал ломтик сыра, вытер платком губы. Небрежно глянув на Тениса, обращаясь больше к Анныне, он сказал:

— Отчего же дьявола? Как раз наоборот, то дело рук господа. Много тысяч лет назад земля была совсем иной. Гигантские ледники приходили в движение, захватывая собой целые горы и перенося их на другое место. С переменой климата, с таянием льдов образовались многие их тех морей, которые существуют и поныне. Все это лишний раз доказывает всемогущество господа, который способен двигать горы, рождать моря… — Брат Андерсон, опустив веки, что-то невнятно про себя пробормотал. — Но, к сожалению, на белом свете не перевелись еще олухи, которые считают, что камни растут, как грибы, — продолжал он. — С одним таким недавно мне пришлось столкнуться в рыбацком поселке. Я весь взмок, пока втолковал ему, что и как. — И проповедник от души рассмеялся. Ему охотно вторила Анныня.

— Вот дуралей! Это надо же — камни растут… Ну и дубина!

Ее смех был так заразителен, что, пожалуй, и камни засмеялись бы, услыхав, увидав ее в этот момент. Только Тенис Типлок сидел мрачный, хмурый, уставившись в одну точку.

— Да что с тобой? — забеспокоилась Анныня. — Уж не перепил ли ты?

— Ты тоже смеешься, — проговорил Тенис, не отводя оцепенелого взгляда.

Наступило неловкое молчание.

— А чего ж мне не смеяться? — надув губы и косясь на брата проповедника, спросила Анныня.

— Брат Типлок прав, — молвил тот ровным голосом. — Нам не следует смеяться над людской глупостью. Мы должны скорбеть о ней. Человек не виновен в том, что родился таким… как бы это сказать… Но перед богом все люди равны.

Как ни пытался брат Андерсон восстановить прежнее благодушие, ничего из этого не вышло. Тенис стал поглядывать на свои часы, сверять их с будильником Анныни. Пора бы домой… Наконец наступил момент, когда хозяйка взяла обоих за руки и стала выпроваживать.

— Дорогие мои, милые… Поздний час, а то соседи наплетут такое… Я живу тут, словно в волчьем логове — все слуги дьявола.

— Уж ты на меня не серчай, — только и успел прошептать ей Тенис. — Слышишь, не серчай… Приду послезавтра… Вечерком.

Случилось так, что на пороге проповедник замешкался и, сказав, что забыл какую-то вещь, вернулся в комнату. Щелкнул английский замок, и Тенис остался один в тускло освещенном коридоре. Дойдя до лестницы, он подумал, как ему быть: дожидаться ли брата Андерсона здесь или на улице. В одной из комнат еще играла музыка, — хозяин, видимо, уснул, забыв выключить радио. Хотя нет — бесшумно отворилась дверь, и вместе с хлынувшим светом оттуда выскочил голый взъерошенный мужчина в накинутом на плечи халате. Подозрительно глянув на Тениса, прошаркал в дальний конец коридора, мимоходом бросив:

— Шляются тут всякие!

Тенис кубарем скатился вниз по лестнице и только на улице перевел дыхание: надо поосторожней, не то вызовут милицию, потом объясняйся… Перейдя на другую сторону улицы, остановился у ограды — оттуда был виден весь дом. В двух окнах второго этажа горел свет. Одно из них было Анныни.

И чего брат Андерсон задержался?

За оградой был сад, в серебристых сумерках летней ночи на ветвях смутно белели яблоки. В глубине сада стоял дом, к нему вела цементная дорожка, по обе стороны от нее до самого дома тянулись кусты георгинов. В темноте был слышен какой-то удивительный звук: то затихая, то нарастая, он повторялся через равные промежутки и сначала даже напугал Тениса. Но потом парень сообразил, в чем дело: это храпел человек, спавший в доме у открытого окна… Улыбнувшись своим собственным страхам, Тенис опять поглядел через улицу. Как раз в этот момент на втором этаже погасло одно окно, теперь во всем доме не спала только Анныня.

— Ну где же он застрял? — бормотал про себя Тенис, чувствуя, как в душу закрадывается беспокойство. Потеряв всякое терпение, он вернулся в дом, из которого только что вышел. Затаив дыхание, остановился возле двери Анныни. Прислушался: все тихо. Уж было поднял руку, чтобы по привычке поскрести, да одумался. Что скажет Анныня, что скажет брат Андерсон? А главное, сам-то он что скажет?

Под ногами жалобно скрипели ступени, когда он в темноте спускался вниз по лестнице. На улице не было ни души, даже машин не видно и не слышно. Виляя, пронеслась над ним пара летучих мышей.

В окне Анныни все еще горел свет. Там в глубине скользили неясные, расплывчатые тени…

Погасло! Дом погрузился в темноту. Тенис с облегчением вздохнул: наконец брат Андерсон спустится. Свет-то погас!

Он простоял полчаса, может, час, но двухэтажный дом по-прежнему был глух и нем. Снова поднялся на второй этаж, прошел весь коридор, заглянул в отхожее место — все напрасно: проповедник точно в воду канул. Ощутив в душе страшную пустоту, Тенис в третий раз сбежал вниз по лестнице и вышел на улицу. Поднял глаза на окно Анныни. Темнота…

И вдруг Тенис все понял. Правда в своей нагой простоте была так ужасна, что он застонал и прислонился к забору, чтобы не упасть.

— Я бы любил тебя, любил, как никто, всю жизнь, до гроба, зачем же ты так. Ведь он тебя бросит, зачем… Зачем?

Но некому было ответить да все эти вопросы. И тогда, нащупав под забором увесистый камень, Тенис поднял его, примеряясь к вашу Анныни. Он без труда бы добросил… А потом? Что потом? И уши опять заложило от громогласных раскатов смеха — будто в порожний кузов самосвала падали тяжелые булыжники. Расправив плечи, Тенис направился к Даугаве. Узкую улочку с обеих сторон теснили палисадники. Дома казались опустевшими, нежилыми. Он шагал по тротуару, но ветви жасмина и сирени хлестали его по лицу, пока он не догадался перейти на середину улицы, и зашагал по ней уверенно, как хозяин.

Начинался асфальт. Тенис Типлок прибавил шагу. Временами он смеялся. Смеялся, утирая слезы. И смеялся громко, чтобы громко не заплакать.

Уже подойдя к Даугаве, Тенис заметил, что он все еще держит в руке камень. Он швырнул его в воду, над водою взлетели брызги.

У самого берега было грязно, смутно мерцая, плавали масляные пятна. Тенис разделся, вошел в воду. Она была теплая, теплее воздуха. Он мылся долго, старательно, а потом еще поплавал. Выйдя на берег, захваченный утренней свежестью, он огляделся вокруг. Над головой простиралось небо, и ни один край его не был похож на другой. А город уже просыпался, гул его зарождался где-то внизу, постепенно поднимаясь к чердакам и крышам.

Выпустив несметное множество стрел, из воды вставало солнце. Тенис Типлок с удивлением заметил, что начинается новый день.

1962

В БЕДЕ НЕ ОСТАВЛЮ

Абелиту страшно хотелось спать. Голова клонилась все ниже и ниже, а сам он, казалось, вот-вот сползет с сиденья, но в последний момент он вздрагивал всем телом, выпрямлялся, а немного погодя все начиналось сначала. Да что ж это за мученье такое!

Видно, ему надоело клевать носом, и он улегся грудью на руль своего автобуса, подложив под голову ладони. Боковые стекла в кабине были приспущены, сквозил приятный ветерок. Абелит слышал, как за переборкой рассаживались пассажиры, как на улице переговаривались прохожие, как подъезжали, отъезжали с автостанции автобусы. Но он старался ничего не замечать, в его распоряжении еще было целых полчаса, а уж там самому отправляться в рейс. То, что ему виделось сквозь дремоту, было не сном, а скорее воспоминанием о вчерашнем дне…

Солнце поднялось над пригорком, припекает спину. По дорожке идет он с женой и маленькой Витой. Идут гуськом: сначала Вита, потом жена, а он замыкает шествие. Вита ступает мелкими шажками, она совсем еще крошка. В одной ручонке игрушечные грабли, в другой — лейка. Они идут в свой пригородный садик. Девочка выряжена, точно кукла, все на ней новое, даже голубая лента в светлых волосах только что в магазине куплена. Мимоходом Вита обивает граблями росистые былинки, а мама время от времени на нее покрикивает:

— Перестань, платьице испачкаешь!

Папе это не нравится.

— Оставь ее в покое, — говорит он жене, — она не игрушка. Пускай порезвится.

— Много ты понимаешь! — вскипает жена.

Вот так они идут по дорожке: Абелит, жена и Вита. Идут и молчат. Ему кажется, что жена не права, но сразу не придумаешь, как ей втолковать, что ребенок не кукла и незачем его так расфуфыривать. Не на витрину же выставлять.

Тропка вьется по крутому берегу с ветвистыми липами. Их кроны такие густые, что за ними не слышно, не видно порожистой реки. Вита помахивает игрушечной лейкой. На ней нарисованы большие желтые цветы, каких не бывает в природе. В лучах солнца девочка кажется бабочкой, — порхает от цветка к цветку. У Абелита понемногу теплеет на душе и пропадает охота спорить с женой…

Его видения вдруг исчезли, будто их одним взмахом стерли с большой черной доски. Абелит поднял голову, открыл глаза. За стеклом кабины стоял парень, глядя на него в упор. Заметив, что шофер проснулся, он отошел и принялся изучать висевшее на столбе расписание. Потоптавшись еще для приличия, повернулся и не спеша удалился. Походка у него была человека праздного — тем и привлек внимание. Он один, этот парень, слонялся без дела по площади. Другие стояли в очереди за билетом, разговаривали в ожидании автобуса, что-то увязывали, перекладывали. А этот слонялся.

Вот остановился у газетного киоска. Молодой, лет двадцати пяти, не больше. Худой, шея тонкая, на ней птичья головка. Волосы черные, короткие, ежиком топорщатся. Одежонка самая что ни на есть дешевая. И такая мятая, брюки на коленках мешком висят — сразу видно, после дальней дороги. В руках сверток, обернутый в кусок зеленого брезента и небрежно перевязанный бечевкой. Поглазел на витрину, поплелся обратно к автобусу. Этого человека Абелит видел впервые, но в его одежде, в походке, в манере держаться было что-то удивительно знакомое. Такое трудно объяснить словами, скорее почувствуешь. И чувство это было до того навязчивым, даже мучительным, что Абелит весь насторожился. Он не сводил с парня глаз.

И вдруг, он разгадал причину своей тревоги. Этот парень пришел  о т т у д а. Сомнений быть не могло. Он вернулся оттуда, куда никто не уходит по доброй воле, куда увозят силой и где человек, считая дни, говорит себе: я пробыл здесь уже столько-то, а потом: мне осталось еще столько-то… И теперь, когда все стало ясно, шофер наблюдал за ним с благодушным спокойствием, даже любопытством — так оглядывают старого знакомца, встреченного после длительного перерыва. Когда парень подошел поближе, Абелит распахнул дверцу кабины.

— Эй, приятель! — крикнул он. — Далеко ли ехать?

Парень покосился на него и отвернулся. Абелит успел заметить, что расстегнутый ворот рубахи у него потемнел от грязи, да и шея почернела, хотя лицо вроде чистое, — наверное, утром потер на вокзале под краном.

— А тебе какое дело! — наконец отозвался тот, не оборачиваясь.

— Давно выскочил? Видать, только утром прикатил, — осторожно, словно удочкузакидывая, начал Абелит. — И ведь, наверное, тебе ехать куда-то надо, иначе бы здесь не околачивался.

Парень резко обернулся. Придирчиво оглядел шофера. Плечистый, лицо круглое, добродушное, заспанное. Рукава ковбойки закатаны выше локтя. Такому, пожалуй, можно довериться…

— А ты откуда знаешь, что я утром приехал? И все остальное?

— Тебя как стеклышко насквозь видать! — усмехнулся Абелит. — Куда теперь?

— Да мне в Лачкаяс, — неуверенно ответил парень.

— Как раз мой маршрут, конечная остановка. Садись!

Парень все еще колебался.

— Понимаешь, дело какое… Подвернулась дорогой веселая компашка… Сам понимаешь…

— Денег нет, что ли? Не беда, довезу и так.

— А кондуктор? Она же высадит.

— Отстал ты, брат, от жизни! — весело сказал Абелит, хлопнув парня по плечу. — В маленьких автобусах теперь кондуктора нет. Шофер сам продает билеты. Так что полезай в кабину. Чужого места все равно не займешь.

Парень проворно обошел автобус и забрался в кабину. Казалось, он был обрадован возможностью проехать бесплатно, оживился, повеселел и время от времени с благодарностью поглядывал на шофера. Абелит сходил за путевкой и тут же вернулся. Пора было выезжать. Автобус полон, человек шесть или семь стояли в проходе.

И хотя полдень еще не наступил, районный городок уже млел от июльского солнца. Люди забирались подальше в тень; дети лизали мороженое; оголенные по пояс рабочие на перекрестке копали траншеи. Пассажиры заспорили, сколько и с какой стороны положено открывать окна. Один жаловался на сквозняк, другой доказывал, что свежего воздуха бояться нечего. Смеялись, вздыхали, охали…

Абелит про себя посмеивался и, казалось, был доволен самим собой, своим новым знакомым и всем окружающим.

— Чувствуешь? — сказал он соседу. — Не трясет… Весной мостовую покрыли асфальтом. Многое изменилось, не сразу привыкнешь. А эти-то расшумелись! — И Абелит большим пальцем указал за перегородку. — На шоссе выедем, все до последнего окошка задрают. Пылища — не дай бог…

Проехали мост, позади на крутом берегу остались липы. Дрожа от натуги, автобус взобрался на пригорок. Открылся душистый простор полей. Слегка серебрилась рожь, сахарная свекла наглухо укрыла грядки сочной ботвой, клевер стоял в стогах… Вдали у горизонта белело большое здание, судя по просторным окнам, школа. Белое здание под красной крышей… И оттого, что разогретый воздух струился и трепетал, казалось, и школа плывет по раздолью невидимой реки.

— Ты чего ж молчишь? — заговорил Абелит. — На вот, закури. За что тебя упекли? Какая статья?

Парень жадно затянулся сигаретой. Тяжко вздохнул:

— Указ об усилении охраны собственности.

— Вот оно что! Взял, что плохо лежало.

— То-то и оно: лежало не плохо. Не то бы на суде как-нибудь выкрутился.

— Понятно! Как взял: один или с товарищем?

— Один… А твое какое дело?

Абелит негромко запел себе под нос песенку, что-то вроде «Ты куда же, ты куда же, мой петушок?» Парень наблюдал за ним, скосив глаза. Он как будто уже сожалел о своей откровенности. В побуревших от никотина пальцах тлела сигарета. Шофер перестал петь: впереди показался разобранный мост. Автобус свернул на лужок и, мягко покачиваясь на колдобинах, подкатил к временному дощатому настилу. Когда они снова выехали на дорогу и набрали скорость, Абелит спросил как бы между прочим:

— Ты что кипятишься?. Чего в бутылку лезешь?

— А твое какое дело?

Теперь уж это прозвучало не так безобидно, как прежде. Почти злобно. Парень выбросил за окно дотла докуренную сигарету и задиристо вытянул шею. Выхватив из-под ног свой брезентовый сверток, запальчиво крикнул:

— Не хочешь везти дальше, останови. Слышишь, могу сойти! Я тебя ни о чем не просил, сам навязался.

Шофер молчал, будто его это не касалось. У самой дороги убирали клевер. Мужчины снизу подавали огромные вороха, а принимали две девушки. В фуру был впряжен небольшой красный трактор, девушки сверху что-то кричали… Потом все пронеслось, в кабине остался запах клевера, казалось, почти осязаемый. Парень беспокойно глотнул воздуху и покосился на соседа. Тот, дремотно улыбаясь себе самому, глядел вперед, его мускулистые, оголенные по локоть руки покоились на руле.

— Ты вот посоветуй, — все так же благодушно улыбаясь, заговорил Абелит, — как мне быть с дочуркой. Понимаешь, дочка у меня, — объяснил он не без гордости. — И хочу, чтобы моя Вита занималась машинами, техникой… На инженера бы выучить… Ты подумай — инженер! А жена ее вконец избаловала, наряжает как куклу. Бантики, ленточки… Просто беда! Так вот, как ты думаешь, имею я право в это вмешаться или нет?

— Мне-то что до этого? — рявкнул парень. — Мое какое дело?!

Улыбка шофера постепенно погасла, он помрачнел, лицо стало похожим на маску. Теперь за рулем сидел совершенно другой человек — хлебнувший на своем веку горя, претерпевший немало обид и до сих пор о них не забывший.

— Дурак, — сказал он беззлобно, не спуская глаз с дороги. — Иной бы тебя на моем месте давно отсюда вышвырнул. И разговаривать бы не стал! А я тебя взял с собой. Сам предложил. Знаешь, почему? Потому что и я там был. По той же статье, что и ты. Я такое видел, что тебе и во сне никогда не приснится. Лопух ты несчастный. Смотреть на тебя тошно.

Автобус мчался, оставляя позади себя тучи пыли. Промелькнул белый столбик с желтой ячейкой. Серебрясь, убегали телеграфные столбы. Отвислые уши парня зарделись. Он положил котомку на прежнее место, потер лицо ладонями, словно глаза утомились от света.

— Ладно, извини… Я не знал…

— За что тебя извинять? — спокойно отозвался Абелит, но к нему уже не вернулась та светлая улыбка. — Ты мне ничего плохого не сделал…

Впереди показался перекресток. На остановке, спрятавшись от жары под бурым навесом, сидели пассажиры. Завидев автобус, высыпали на дорогу. Абелит затормозил. Многие здесь сходили. Шофер через окошко в стенке кабины получал деньги, выдавал билеты. Занятие нудное, канительное: одни выходили раньше, другие позже, каждому оторвать билет да еще написать, где сел, где слезет.

Деньги Абелит клал в черную потрепанную сумку, с которой до него долгие годы ездили кондукторы. И как-то само собой получилось, что парень взялся помогать Абелиту: получал деньги, отсчитывал сдачу, а шофер только подписывал и отрывал билеты. Так было и на других остановках. А когда Абелит забежал в придорожную лавку за лимонадом, парень остался в машине и рядом, на сиденье, лежала сумка с билетами, деньгами.

— Присмотри за банком! — убегая, крикнул ему шофер.

— А чего за ним присматривать? — удивился попутчик.

— Просто так, вдруг на пол упадет.

Потом они напились прохладного лимонада прямо из бутылок, и опять навстречу побежали километровые столбы.

— Чем думаешь теперь заняться? — деловито спросил Абелит.

— Не знаю… Осмотреться бы надо… Вот матери помогу сено скосить. Что-нибудь придумаем…

— А там что делал?

— На лесоповале работали.

Выражение лица у парня было угрюмым, растерянным, точно он не был уверен, как его примут в родных краях после длительной отлучки. Да и примут ли вообще… В голосе прозвучали грустные нотки, Абелит их сразу расслышал. Помолчав, он заметил:

— Тебе к прокурору бы наведаться. Жалко, не догадались, пока в городе были. Мимо ведь проезжали, помнишь?

Это было сказано как бы невзначай, и сначала парень даже не обратил внимания. Автобус проехал добрую сотню метров, только тогда он поднял голову, лицо было перекошено. И казалось, вместе с поднятыми вверх бровями еще больше затопорщились его короткие волосы, а глаза округлились, как у совенка.

— К Межлауку? Чтобы я пошел к Межлауку?

— Ну да, — кивнул шофер, — обязательно надо сходить, и чем скорее, тем лучше.

Парень не спускал с него негодующих глаз. Облизав пересохшие губы, он повторил:

— К прокурору? Чтобы я пошел к прокурору? Ты что, спятил? Соображай, что говоришь! Чтобы я сам к зверюге этому в лапы… Ищи дурака. Это он меня за решетку упрятал. Я на суде юлил и так и сяк, и отвертелся бы, если б не этот! Взял слово и пошел крыть… такой, сякой, разэтакий, отщепенец, опасный элемент, враг советского строя, таким, мол, только и сидеть за решеткой. Ты понимаешь — политическую пришивает! А я слушаю, глазами хлопаю! Вся вина моя, дескать, в том, что немножко опоздал родиться, а то бы на войне был героем и все в таком духе. Враг советского строя… Ты понял, к чему гнет! А я честный советский жулик, и плевать мне на все остальное.

— Да ты не ори, я не глухой, — сказал Абелит спокойно. — Видишь, народ там уже навострил уши: что́, думают, расшумелся.

— А я вообще могу помолчать, раз тебе не нравится, — ответил его угрюмый собеседник и действительно замолчал.

Мимо промчался грузовик, подняв облако пыли. Абелит сбавил скорость. Пыль, подхваченная ветром, оседала во ржи.

— Ну, ну! — заговорил Абелит как ни в чем не бывало. — Что дальше?

— Что дальше? Будто сам не знаешь… Припаяли, сколько прокурор попросил. Адвокат мой, правда, в поте лица меня защищал. За всю жизнь о себе не слыхал столько хорошего, сам чуть не прослезился… А твой прокурор знай себе ухмыляется да поигрывает карандашиком. До сих пор его ухмылочку с карандашиком помню. Ну, думаю: «Попался бы ты мне в темном закоулке!» Потом, значит, дали мне последнее слово. Я, как водится в таких случаях, голубком ворковал, выжал из себя слезинку: граждане судьи, простите, я больше не буду… Ну и что-то в этом роде, а про себя думаю: без толку все, не миновать мне решетки и дальней дороги… Так оно и вышло. Так и вышло. А ты посылаешь меня к прокурору Межлауку! Да меня от одного имени его воротит… Нет, я вижу, ты совсем тут размяк: ребенком уже обзавелся, с прокурором в корешах…

Выпалив это, парень презрительно фыркнул, но его насмешки, казалось, ничуть не задели шофера.

— Отец у тебя есть? — помолчав, спросил он.

— А твое какое дело! — огрызнулся попутчик.

— Значит, нет, раз лаешь как собака. Я тоже без отца вырос. — И потом добавил: — На войне погиб. Может, в том-то и беда наша — безотцовщина. А ты все-таки дурак, ой, какой дурак… Ну, ну, не вздумай в окошко прыгать, сиди, не рыпайся. Силком к прокурору не потащу, не бойся. Это я-то размяк? Рассмешил!

Абелит, мотнув головой, полез за сигаретами. Предложил соседу, сам закурил.

— Вот и я так когда-то вернулся домой, — заговорил он, сощурившись, будто защищая глаза от пыли. — Да, вернулся… Ну, думаю, начну новую жизнь. Что было, то было, на том завязал. Не враг же я себе, чтобы снова помышлять о небе в крупную клетку. Да-а! Стал на работу устраиваться. Куда ни приду, один ответ: иди, иди, такой нам не нужен. Будто я, понимаешь, клейменый… А у меня отличная характеристика с печатями, подписями, все как полагается. Возьмут мою бумагу, посмотрят, суют обратно, точно им пальцы жжет. Но жрать-то я должен, одеваться надо и вообще жить… Не дерьмо собачье, которое каждый может ногою пнуть. Человек, черт возьми! В общем, после всех мытарств собрался я с духом, зашел к самому директору промкомбината. Стою, комкаю в руках шапку, прямо как нищий, а сердце колотится. Ну, выложил ему, зачем пришел. В кабинете сидела женщина, вроде бы секретарша, так он ее выпроводил, чтобы без свидетелей… Подошел ко мне и так ласково стал объяснять… Лично он, видишь ли, ничего не имеет против, но пусть я войду в его положение и попробую представить себе собрание, где какой-нибудь товарищ с трибуны бросает ему в лицо примерно следующее: «А вам известно, кто работает на промкомбинате? Бывшие жулики, арестанты. Вот они, ваши кадры! И я спрашиваю вас, может ли человек, окруживший себя всяким сбродом, оставаться руководителем предприятия?» А то еще и в газете пропишут. Словом, ему не хотелось бы ни слышать, ни читать о подобных вещах… А посему, дескать, не серчайте на него, но сами понимаете… Одним словом, катись отсюда… Поглядел я на него, подумал: «Шкурник ты несчастный. Да, может, у меня теперь душа во сто раз чище твоей темной душонки».

Абелит покосился на своего попутчика. Ему показалось, что тот усмехнулся. Нет, парень по-прежнему сидел, погруженный в свои мысли, и лишь изредка поглядывал в окошко. Абелит продолжал:

— Тебе-то, может, и смешно, а мне тогда не до смеха было. Не знаю, каково тебе будет, когда пойдешь обивать пороги учреждений… Вот так я и мотался между небом и землей: в рай не берут, потому что грешен, и на земле не желают с тобой дела иметь. Обозлился я на весь белый свет, решил избить кого-нибудь или обокрасть… Э, думаю, пропадай все пропадом! И тут вспомнился мне прокурор: ведь это он кашу заварил, пускай теперь помогает расхлебывать, пусть обратно в лагерь посылает, там, по крайней мере, меня человеком считали. Рванул в сердцах дверь этой самой прокуратуры. Гляжу — сам! Встречаю Межлаука в коридоре, он глаза на меня вытаращил. «Абелит, ты уже на свободе?» — говорит таким тоном, будто не прочь меня еще немного помариновать за решеткой. Представляешь мое настроеньице! Привел в свой кабинет, в кресло посадил, сам за письменный. Отдал я ему свои бумаги и тут уж дал себе волю — высказал все, что накипело. «Сажайте обратно в тюрьму, — говорю. — Здесь мне нет житья». Он усмехнулся такой кривенькой усмешкой, у меня прямо мурашки по спине забегали. Пора бы тебе знать, говорит, что в тюрьму сажает суд, а не прокурор. Если, мол, будет за что, тогда другое дело, тогда он, глазом не моргнув, поможет меня упрятать. У нас, говорит, каждый получает по заслугам. И пошел, и пошел. Будто кол на башке затесывает! Уж не думал ли я, что меня с духовым оркестром встречать будут? Пионеры побегут с букетами? Смотрите, смотрите, товарищ из тюрьмы вернулся… «Дайте мне работу, — только и сумел из себя выдавить. — Больше мне ничего не надо». Он еще раз переспросил, в каких конторах я побывал. Услыхал про директора промкомбината, говорит: «К этому и ходить было нечего — перестраховщик, о себе только думает». Честное слово, так и сказал. Ну, думаю, хоть и прокурор, да человек порядочный. А Межлаук тем временем звонит начальнику автостанции, — в заключении я на шофера выучился, первый класс получил, — и, глядишь, слово за слово, уже договорился — возьмут меня. Еще слышу, на другом конце провода интересуются, как я насчет выпивки. Прокурор подмигнул мне и отвечает: капли в рот не берет. И с тех пор, честное слово, пить перестал, а прежде всякое бывало. Стыдно подводить человека. На свадьбе, конечно, малость выпил, но тогда и Межлаук в гостях у меня был. Ты бы видел! Тогда даже сесть было не на что. Два стула — и только. Ничего, обошлись, положили-доски между стульями и порядок. Прокурор выпил стаканчик, я тоже ломаться не стал — святой, что ли! Так о чем я… Да, устроили меня, значит, на автостанцию. Когда пошел туда в первый раз, прокурор со мой отправил следователя, чтобы присмотрел, пока оформят бумаги. И вот по сей день вожу свой автобус. Чем плохо? А ты — зверюге в лапы… Озлобился, что ли, на всех? Это бывает… Но к Межлауку, ей-богу, зайти не мешает. Сам увидишь…

— Все равно не пойду, — отрезал парень, не глядя на шофера. — Не пойду, понял? Меня от одного его имени воротит. И вообще, чего тут говорить!

— Как хочешь.

Автобус подъезжал к остановке. По одну сторону дороги виднелся поросший сосняком пригорок со старым кладбищем, обнесенным обомшелой каменной оградой, и покосившейся часовенкой. По другую сторону аллея вековых ясеней вела к правлению колхоза. В тени деревьев сидели пассажиры. Теперь они вышли на дорогу, пожилой мужчина поднял руку.

Опять началась продажа билетов, и парень опять получал деньги, давал сдачу. Шофер порадовался, что он так ловко управляется, и что у самого прекрасное настроение, и что пассажиры всем довольны, и что вообще весь мир полон летнего аромата. Какая-то старушка, поднявшись в автобус, поздоровалась с его хмурым попутчиком. Абелит тоже кивнул ей приветливо. И опять он про себя порадовался: и у паренька нашлись знакомые, не такой уж одинокий…

— Все там сели? Ну, тогда поехали! — крикнул шофер чуть громче, чем обычно, да еще погудел раз-другой, хотя в этом вовсе не было необходимости.

По синему небу неторопливо плыли белые облака, их скользящие тени ложились то на лужок, то на опушку леса, на крышу дома. Серебристо-зеленым полем ржи пробиралась стайка девочек, наверное, школьниц, приехавших на лето в колхоз. Поверх колосьев мелькали головки — светлые, темные, а над ними плавно покачивались грабли, и казалось, девочки не идут, а плывут по таинственному морю на волшебном корабле и скоро пристанут к солнечному берегу.

— Да, моей Вите до школы еще далеко, — опять заговорил Абелит. — Понимаешь, хочу инженера из нее сделать…

Парень помалкивал. Его руки лежали на сумке с деньгами. Время от времени он поглаживал ее, словно ребенка, а сам не спускал глаз с дороги, стрелой убегавшей вдаль.

— Скоро приедем, — сказал он и тут же перевел разговор на другое. — А много денег собираешь за такую поездку? Сумка-то битком…

Шофер усмехнулся:

— Сам же получал!

— Но еще ведь и обратная дорога.

— А как же! Жаловаться не приходится. Пойдешь в кассу сдавать, семь потов сойдет, пока подсчитаешь. Морока с этими деньгами.

Шоссе врезалось в болотистую низину, пахнуло острым запахом багульника. Поодаль, слева от дороги, вырос дремучий бор, по другую сторону — в вишнях и яблонях притаился поселок Лачкаяс. Конечная остановка. Здесь автобус стоял час, а потом отправлялся обратно.

Поднялась суматоха: пассажиры собирали вещи, женщины повязывали платки, знакомые прощались. На зеленой площади поселка автобус развернулся и встал у навеса, служившего автостанцией.

— Вот и приехали, — сказал шофер, выключив мотор. — Можно на речку сходить, искупаться. Ах ты, господи, погляди, как старикашка бедняга мучается…

От навеса шла тропинка, поднимавшаяся по крутому берегу и терявшаяся где-то в лугах. На ней застрял старичок, силясь сдвинуть с места свой велосипед. Старичок был в шляпе с обвислыми полями, в серой жилетке поверх льняной рубахи, брюки в заплатках. На багажнике велосипеда из стороны в сторону мотался плохо увязанный куль. Старикан уж так пыхтел, так пыхтел, а на бугор забраться никак не мог.

— Обожди меня тут, — сказал Абелит. — Я сейчас…

Он выпрыгнул из кабины и бросился помогать старику.

Вдвоем они без труда сдвинули велосипед. Но и на вершине бугра тропинка оказалась сильно разъезженной, колеса вязли в песке, и Абелит катил велосипед, пока не выбрались на твердое место. Старикашка плелся позади и вовсю чихвостил колхозного бригадира за то, что тот ему, знаменитому плотнику, не дал лошадь перевезти на стройку инструмент. Абелит про себя посмеивался, слушая грозные выкрики старикашки. Потом он помог ему увязать мешок, в котором нащупал топор, фуганок, долото, еще что-то. Закурив, он простился с плотником и пошел обратно к машине.

С раскрытыми окнами, дверцами автобус был похож на покинутый в спешке дом. Еще на пригорке он заметил, что кабина пуста. Куда же делся его попутчик? Абелит остановился, прислушался — ни звука.

— Эй, ты! — негромко крикнул он. Затем погромче и, наконец, во весь голос. Бор отозвался эхом. Он хотел еще покричать, но ему стало неловко «тыкать». Ведь он даже не спросил у парня, как его звать. Почувствовав недоброе, Абелит кинулся к автобусу, заглянул в кабину, — там все было как прежде, только не было черной потертой сумки с деньгами, с корешками проданных и непроданных билетов да всякими документами. На сиденье валялись две пустые бутылки из-под лимонада. Те самые, что он купил по дороге, и они распили вместе…

Абелит стал лихорадочно обыскивать кабину — может, сумка завалилась куда-нибудь. Нет… Облазил весь автобус. Нет… Заглянул под навес. Нет… Нигде нет! Он выбежал на середину площади и принялся ругать себя самыми ужасными словами, какие только ему приходилось слышать за свою нелегкую жизнь. Ругал за то, что дал себя одурачить. Рывком расстегнул ворот рубахи, сел на траву.

— Значит, я размяк, по-твоему? — скрежетал он зубами. — Размяк, да? Ну, погоди, падла, из-под земли достану, тогда узнаешь, размяк я или нет! Разыщу тебя, хоть ты лопни как пузырь! Да я ж тебя, сукин сын…

Он закрыл глаза, крепко сжав кулаками виски. Теперь нужна ясная голова. Пораскинуть умом, спокойно, не торопясь. Куда он мог скрыться? По дороге не пойдет, это точно. По тропе тем более. Лес… Да, только в лес. Но там искать бесполезно, лишь время терять. Через час выезжать обратно. Нет, уже не через час, через сорок пять минут. Господи, ни денег, ни билетов… А та женщина? Старушка, которая с ним поздоровалась? Такая горбатенькая, во всем черном. Она села у старого кладбища, наверное, отнесла цветочков на могилу отца или деда. А сошла где? Здесь и сошла. Ноги старые, слабые, далеко ей не уйти. Но в какую же сторону? Туда, дальше, не то бы попросила остановить к дому поближе. А может, в каком-нибудь из этих домов? Тогда придется обойти их все, один за другим. Но сначала все же стоит проехаться по дороге, вдруг попадется…

Абелит сел за руль и помчался разыскивать старушку. По обе стороны дороги поднимался лес, кругом не было ни души. На полной скорости он обогнал повозку — пугливая лошадь чуть на дыбы не встала, — но, проехав несколько километров, повернул обратно: старушка бы не успела уйти так далеко. И опять попалась навстречу все та же повозка. На этот раз Абелит сбавил скорость — от пугливой лошади всего жди — и вдруг с удивлением заметил, что в телеге рядом с мужчиной в лесничьей фуражке сидит старушка в черном, та самая, которую он разыскивал.

Она долго не могла сообразить, чего от нее хотят. Шепелявя, переспрашивала, что да как. Парень? Какой парень? Потом все-таки вспомнила. Да-да, в то дождливое лето — постой, когда ж это было? — он у них в лесу сено косил, на лугах лесных, значит. А как зовут его и откуда он, этого не помнит. Может, заведующий молочной знает, луга-то под его началом, а парень тот был как бы наемный…

Абелит знал, что молочная находится при въезде в поселок. Подлетел к бетонному возвышению, куда возчики по утрам выгружали бидоны, заглянул в раскрытые двери. Длинный, худой мужчина в трусах, в халате нараспашку, постукивая деревянными башмаками на босу ногу, поливал из шланга цементный пол. Шофер застеснялся, застав заведующего в таком виде, но тот махнул: входи, ничего.

Да, он помнит и дождливое лето, и парня, косившего сено. Как же, как же. Только этот молодчик, если верить слухам, совсем с пути сбился, говорят, посадили его. Как звать? Попробуй теперь вспомни. Жена, может, знает. Хозяйством больше она занимается…

Пришла жена. Низенькая, белая, пухлая. Что товарищу нужно? Только и всего? Как же не знать Фридиса Витола! Он самый и есть. А жил тогда на хуторе Леяс, по ту сторону бора. По тропе лесом километров пять, а то и все семь, восемь. Если в обход ехать, не меньше пятнадцати, может, и двадцать наберется. Километры тут немереные. А что, разве Фридис уже на свободе? В таком случае, почему бы между делом ему не покосить, глядишь, десятку заработает, авось пригодится…

Абелит не стал ее слушать. Отъехал от молочной, остановил автобус посреди леса, вышел на дорогу. Сонно гудели оводы, воздух горячий и ни малейшего ветерка. Пахло смолой, гнилым мокрым листом и ржавым болотом. Облака, сгрудившись в одном месте, застыли, не двигались, словно собираясь с силами. Над деревьями нависла их мрачная тень.

Фридис Витол… Хутор Леяс. По меньшей мере, нужен час, чтобы дойти туда по тропке. Как ни спеши. Словом, надо сделать так, чтобы этот сукин сын Фридис первым туда заявился. И тогда…

Шофер поднял с дороги увесистый камень, запихнул в карман брюк. Сел в кабину. Нет, передумал: выбросил камень и не спеша отъехал.

Не один раз останавливал он машину, спрашивал дорогу у встречных. Последним мальчуган показал: вон за тем пригорком, это и есть хутор Леяс.

Абелит оставил автобус на проселке, дальше пошел пешком. Сначала показались две ветхие трубы, потом замшелая дранка крыши и, наконец, весь старый дом с двумя дверьми — видно, на две семьи. Пяток яблонь, заглохший в траве куст смородины, огород, георгины… Метрах в ста от дома начинался кустарник, переходивший постепенно в подлесок. Кругом ни души, даже собаки не видать. Затаив дыхание, Абелит остановился у стены. Окно было приоткрыто, из комнаты доносился приглушенный говор. Пожалуй, в эту дверь…

Бесшумно шагнув за высокий порог, он очутился в кухне. Никто не обратил на него внимания. На свисавшей с потолка липучке жужжала муха. Чисто выскобленный стол был уставлен мисками, крынками. У плиты лежала охапка хвороста, в раскрытую дверцу видны были пышущие жаром угольки. Пол на кухне был земляной, щербатый, истоптанный. Домишко, видимо, хозяин построил когда-то для батраков. Да уж, конечно, богатые здесь бы не стали жить…

Дверь в комнату тоже отворилась бесшумно. Абелит боком пролез внутрь и увидел женщину. Она снимала со стола льняное полотенце, которым был прикрыт приготовленный обед: в глиняной миске дымилась картошка, в тарелке яичница-глазунья со свининой, в зеленом кувшинчике, наверное, молоко. Женщина заслонила собой от шофера того, кто сидел на низкой скамейке. Заметив раскрывшуюся дверь, тот медленно стал подниматься.

Да, это был Фридис Витол. Он самый. Успел умыться, надеть чистую рубаху, волосы еще не просохли. Нелегко ему, видно, было подниматься, лица на нем не было, но глаза смотрели на вошедшего спокойно, хотя не выражали ничего, кроме тупой покорности.

Женщина хлопотала у стола и все говорила, говорила своим глуховатым, захлебывающимся от счастья голосом:

— Да, забыла тебе сказать — меня тут на Октябрьские часами наградили, лучшей телятницей в колхозе нарекли… А ты, Фридис, починил бы мне загоны, а? Все повалились, поломались, телята через них сигают почем зря… Погоди, часы-то тебе покажу… Что это, никак гром загремел? Вот и дождичка дождались. А то сохнет все. — Чему-то про себя усмехнувшись, опять заговорила, но, увидев переменившееся лицо сына, обернулась, всплеснула руками от удивления. — Батюшки! Гость у нас! А я-то раскудахталась…

Смущенная появлением незнакомца, она теперь не знала, за что ей и взяться. Еще не старая, крепкая женщина, хотя заботы и горести успели вплести седые пряди в ее волосы. Усталое лицо излучало что-то светлое, нежное. Шофер в душе чертыхнулся, — надо же было матери оказаться здесь, когда приходится улаживать такое дело. Поздоровался сдавленным голосом и замолчал, раздумывая, как ему быть дальше. А мать после недолгого замешательства снова принялась ворковать. Подбежала к сундуку под самотканым покрывалом, подняла крышку, достала блестящий будильник.

— Ты только глянь, какой подарок! — говорила она Фридису, на мгновение позабыв о таинственном госте. Сын как-то странно дернул плечами, вероятно, выразив удивление, что часы запрятаны в сундук. И словно отгадав его мысли, хотя тот не произнес ни слова, она объяснила: — У нас ведь старые есть, стенные. А это подарок, пускай для памяти сохранится.

И в этот миг хрипло пробили полдень те самые старые стенные часы. Как будто после тяжких раздумий качнулись подвешенные на цепочке грузные, облупившиеся в виде еловых шишек гири. «Пора отъезжать», — промелькнуло в голове у Абелита. Кивнув Фридису, сказал спокойно, мирно, чтобы мать не встревожить:

— Выйдем потолкуем…

— Да куда же вы? — забеспокоилась мать. — Обед-то стынет!

Но Фридис уже шел к нему. Окинул взглядом комнату, словно прощаясь с нею, вдохнул поглубже и пошел. Абелит пропустил его вперед.

— Идем к опушке, — шепнул шофер, выходя из дома. Пока они шли, он не раз оборачивался, чувствуя на себе обеспокоенный взгляд матери. Дом уже скрылся из виду, вокруг была мшистая, чахлыми березками поросшая низина. Они остановились.

— Ну, что теперь скажешь, честный советский жулик? — рявкнул Абелит, чувствуя, как у него от подступившей ярости помутилось в глазах.

Не дожидаясь ответа, с размаху ударил. Падая, Фридис ухватился за тонкую березку и упал вместе с нею. Шофер подождал, пока он встанет, и крикнул: — Куда деньги дел, падла?

Парень достал из кармана деньги. Они были аккуратно сложены — бумажка к бумажке.

— Даже уложить успел, сволочь!

— Чтобы считать тебе было легче…

— Ах так! Еще издеваешься!

Шофер снова ударил. Фридис Витол отлетел на несколько шагов и, заметив под рукой сухой сосновый сук, схватил его.

— Хватит! — хрипло прокричал он. — Ударил два раза, и будет. Тронешь еще — дам сдачи, так и знай. Я тоже человек. Человек! Понял?

— Это ты-то человек? — От удивления Абелит даже не знал, что и сказать. — Ты — человек? Да у тебя душонка чернее, чем у навозного жука. Сумка где?

Сумка была спрятана неподалеку в кустах. Фридис вытащил ее из-под кучи хвороста и, не выпуская из рук палки, протянул шоферу. Тот присел на кочку, проверил содержимое. Все на месте… Абелит сунул обратно деньги и, сердито сопя, заговорил:

— Человеком себя считаешь? А я, по-твоему, не человек? Не мои ведь, казенные деньги украл! Казенные, понимаешь ты?.. Как бы я вечером отчитался? Деньги еще кое-как бы занял, наскреб, а билеты? В общем, повезу тебя прямо в тюрьму. Так и сгниешь там!

Парень отбросил в сторону палку и тяжело опустился на мшистую кочку. Сложив руки на коленях, он, насупившись, уставился себе под ноги, и шофер заметил, что рубаха парню стала маловата: мать, наверное, давно уже шила, сын успел вырасти…

— Твое дело! Жалость твоя мне не нужна, — сквозь зубы выдавил Фридис. — Я не нищий, упрашивать не стану…

— Ишь герой, — снова вспыхнул Абелит. — Все я да я… А я? Что было бы со мной, если б без сумки в город вернулся? Сумку украли… Понимаешь ли ты, гад, что люди мне бы в лицо рассмеялись! Как же, мол, знаем ваших… Сам прикарманил, теперь дурачком прикидывается… По лагерям-то изловчился, от такого всего жди… А что бы сказал прокурор? Сколько можно доверять человеку? Всему есть предел. Как бы в глаза ему посмотрел? А жена? Дочка, когда подрастет? У, сволочь!.. — Абелит до боли сжал кулаки, даже пальцы хрустнули. — Ну, чего ж ты молчишь? За что меня обокрал? За то, что сигаретами, лимонадом тебя угощал? Почти до дома довез бесплатно?

Парень словно ужаленный сорвался с места, глаза сверкнули злобой и ненавистью.

— Что, мораль мне будешь читать? Да какое ты имеешь право? Кому-кому читать, только не тебе! Твое-то какое дело! Сам, что ли, вором не был? Был! Вор! Ворюга!

Последние слова он выкрикнул с надрывом и со слезами. И тут же отвернулся, уставившись на зубцы дальнего леса, над которым плыли темные тучи, изливаясь светлыми полосками дождя. Блеснула ветвистая молния, прокатились раскаты грома. Абелит взял сумку, поднялся. Проехался ладонью по лицу, словно разгоняя застилавший глаза туман. Огляделся.

— Поедешь со мной, — произнес он глухо.

Абелит шел впереди, не оборачиваясь, а Фридис Витол, понуро свесив голову, плелся за ним. У дома, где начинались кусты смородины, шофер остановился, подождал, пока парень нагонит его.

— Спрашиваешь, какое право имею тебе мораль читать? — устало заговорил Абелит. Он выглядел сейчас так, будто провел бессонную ночь, и только в глазах светились злые искорки. — Не хочу быть отщепенцем. Был таким, хватит! Я жить хочу. Дочку выучить… И потому я обязан думать о тех, кто добра мне желает. Мало тебе этого? А теперь ты скажи, зачем, для чего живешь? Зачем? Зачем под ногами путаешься? Да что с тобой говорить — пошли…

Но Фридис не тронулся с места.

— Обожди маленько, — крикнул он шоферу, а когда тот остановился, сказал поспокойней: — Только матери не рассказывай. Прошу тебя… Будь человеком, не ради меня, ради нее…

— А, и про мать вспомнил? Только теперь вспомнил? Эх ты! Ладно, иди, я здесь подожду.

Скоро Фридис вернулся, через плечо был перекинут все тот же помятый пиджачишко. Не успел сделать двух шагов, как на пороге появилась мать. Она хотела схватить сына за руку, но смутилась, растерялась, снова увидев незнакомого, и застыла, прижавшись к притолоке.

— Да куда ж вы?.. Обед на столе! Как же вы так? — лепетала она.

— Дело государственной важности надо уладить, — сказал Абелит, не глядя на нее.

— Так тем более надо сначала поесть. Иль случилось что?

Но они молча ушли. Когда Абелит обернулся, старый дом с двумя ветхими трубами и замшелой дранкой крыши скрылся за пригорком. А на проселке все еще стояла женщина, приложив к глазам край передника. Долго она шла за ними…

Взбивая тучки пыли, на проселок посыпались первые капли дождя. Через миг автобус был исхлестан капелью. Едва они отъехали, на землю обрушился настоящий ливень, но вскоре затих. Дорога чуть дымилась. Над лесом и кустарником, над заброшенной вырубкой, сосняком испарялись только что пролившиеся с неба тучки.

— А чего это ты как овечка поплелся за мной? Мог и убежать, лес-то рядом. Ноги молодые, мне за тобой не угнаться.

Не дождавшись ответа, Абелит искоса глянул на соседа. И не узнал его. Лицо казалось чужим, постаревшим, а в нем отчаяние затравленного звереныша, подступавшая к горлу тоска по свободе. По одну сторону дороги лес уступил место просторному лугу. В дальнем конце его за шапками кустов поднималась радуга. Она тянулась поверх умытых темно-зеленых елей, как будто указывая путь вольным птицам в глубины неба. Может, вечером, на закате, из кустов, задетых радугой, в белом тумане выйдут погулять тонконогие косули… Шофер отвернулся и тяжко вздохнул. Ему показалось, что во влажных глазах парня он разглядел что-то вроде прощального привета всему что проплывало за стеклом.

— Вести тебя в милицию не имеет смысла, — словно в раздумье заговорил Абелит. — Все равно не докажешь, что ты украл у меня сумку. Видеть никто не видел, а сумка на месте. Даже если сам признаешься — кто поверит? На веру в церкви могут принять, не в милиции. Там первым делом подавай улики.

— Уж этого мне мог и не рассказывать, — угрюмо отозвался Фридис. — Не дурак, сам понимаю.

Автобус чуть не залетел в кювет.

— Что-о? — крикнул Абелит, выровняв руль. — Тогда какого ж черта пошел за мной? Раз знал, что никто за тобой не приедет и ничего тебе не будет?

— Я обокрал тебя, потому и пошел. Может, мне все равно, что теперь будет. Может, мне от самого себя тошно. А ты-то… Ты-то зачем потащил меня к машине, даже поесть не дал?

— Как зачем? Не могу же тебя одного оставить. И не жди! Есть такая вещь на свете — совесть. Слыхал? Странная вещь… Ну, сам посуди, как я могу тебя кинуть в беде? Вдруг завтра опять стибришь чью-нибудь сумку? Что тогда? Кто матери загоны починит? Слыхал, что она тебе говорила? Видал, как она… шла следом за нами? Эх, морока с тобой!

Автобус въехал в поселок Лачкаяс. Заждавшиеся пассажиры возмущались, кричали, требовали книгу жалоб, грозились писать в Ригу, в Москву. Почему автобус так безбожно опаздывает, какого хрена тогда на столбе висит расписание. Форменное издевательство над людьми, вот это что такое…

Абелит в суровом молчании продавал билеты. Заметив, что Фридис Витол не собирается ему помогать, он сердито прикрикнул: «Чего глазами хлопаешь, получай деньги!» И все пошло по-старому: Абелит отрывал и подписывал билеты, Фридис получал деньги. Заняв свои места, пассажиры успокоились, а когда отъехали, совсем повеселели.

— За этот рейс получу нагоняй, — проворчал шофер, — уж это точно. Не видать теперь премии. Как собственных ушей.

— Я виноват, — чуть слышно обронил Фридис. — Проклятая сумка! И черт тебя дернул подсунуть ее мне! Когда ты в Лачкаяс оставил меня с ней в автобусе, я сначала подумал, ты это нарочно. Мол, спрятался в кустах, решил посмотреть, что будет дальше. Тут меня такое зло взяло: нашел, думаю, младенца поиграть… А ты с тем старикашкой возился. И тут у меня ум за разум зашел: рядом сумка с деньгами, не привязана, не заперта, кругом ни души… Не сдержался… Как, думаю, не взять, когда сама в руки просится? И в кармане одни медяки. Я уж и сам не помню, как в лесу очутился. Там-то спохватился, вспомнил, как задаром вез меня, лимонадом поил, сигаретами делился, даже сумку оставил сторожить… Я, конечно, вор, но подлюгой быть не хотелось…

Шофер пробормотал что-то невнятное, автобус мчался во весь опор. Солнце позади еще укрывалось в грозовых лиловых тучах, а впереди предвечерними красками расцветал прояснившийся горизонт. Высоко над полями носились ласточки, из низин выползал туман. Фридис Витол сидел, подавшись вперед, сжимая и разжимая сплетенные пальцы рук.

— Не веришь? — спросил он. — Твое дело… Ты спросил, почему я с тобой поехал, вот я и рассказал. А я еще в лесу спохватился. Решил вернуться, может, думаю, успею положить на место, никто и не заметит. Да ты укатил сломя голову. Что было делать? Пошел домой, сказать мамаше здравствуй и прощай. Я ведь знал, что ты разыщешь меня, куда бы ни спрятался. Умылся, надел чистую рубаху. Стал ждать… Думал, приедешь с милицией, может, ищейку прихватите…

Абелит только пожал плечами, но промолчал.

— А кулак у тебя крепкий! — сказал, оживившись, Фридис и погладил скулу. — Прямо искры из глаз посыпались. Так недолго и на тот свет отправить.

— Когда-то летом на массовках дрался. Набил руку, — нехотя отозвался шофер безо всякого хвастовства и, желая переменить разговор, принялся рассуждать вслух: — Интересно, что моя Вита поделывает? А жена? Наверное, решила, попал в катастрофу… Небось сидит на автостанции…

— Так! — выпалил парень, снова всем телом подавшись вперед. — Теперь что хочешь со мной, то и делай… В лес пошлешь — пойду. Домой отпустишь — тоже в обиде не буду. Сам понимаешь — доказательств никаких. Это наше с тобой дело.

Абелит ответил не сразу. Проехали километров пять, на остановке взяли новых пассажиров, снова тронулись, только тогда Абелит сказал:

— Мне одно ясно: одного тебя нельзя оставлять. А знаешь что? Сходим-ка вдвоем к прокурору. К Межлауку. Время, правда, позднее, неудобно беспокоить человека, да делать нечего! Межлаук позвонит одному-другому, глядишь, завтра уже будешь при деле. Только ты не артачься, если и тебе начнет кол на голове тесать. Уж, наверное, скажет и про духовой оркестр и все такое. Тогда вспомни сумку и молчи… Но если ты его когда-нибудь подведешь! Постой, мы ж с тобой по-настоящему не познакомились — Абелит моя фамилия.

Фридис Витол не проронил ни слова. Может, он вспоминал тот день, когда, сидя на скамье подсудимых, слушал речь прокурора? Может, вспомнил мать свою и как она ссыпала в глиняную миску горячую картошку? Или видел радугу над лесными лугами, куда вечером, в сумерки, выйдут стройные косули?

Заходившее солнце освещало дорогу обманчивым косым светом, и Абелит не приметил размытую дождем рытвину. Автобус подскочил и хрустнул по всем швам.

— Оп-ля! — воскликнул Абелит. — Были б все дороги ровные, жили бы, не зная горя!

1962

ДОЖДЬ В ДЕКАБРЕ

Горь-ко! Горь-ко!

Разудалый клич с небольшими перерывами раздавался уже в который раз. Охрипшие голоса старались перекричать друг друга, звучали вразнобой, и, когда мужская половина смолкла, кто-то из женщин завопил: «Горько!»

Да, приготовленные хозяевами и принесенные гостями напитки сделали свое дело: никто не сможет пожаловаться, что ушел из дома Дайльрозе трезвым. Да и съедено немало — целый месяц будут рыгать, вспоминая Дайльрозе. Уж если свадьбу справлять, так с блеском, чтоб помнили до гробовой доски.

Лизета Лиелкая горько усмехнулась. Да, будет что вспомнить… И зачем она только приехала? Ведь решили на семейном совете, что на свадьбу к Ивару никто не поедет. Раз он не спросился родителей, братьев, пусть теперь сам выкручивается. Нельзя же так в самом деле: отстучал телеграмму, приезжайте на свадьбу, будет там-то, тогда-то, во столько-то. Никто невесты в глаза не видал, даже не знали, как звать, кто такая. Но от Ивара всего можно ждать. Из четырех сыновей самый младший и самый взбалмошный.

На семейном совете Лизета заикнулась было о поездке, да все так сердились, ее и слушать не стали. Свадьба — дело серьезное. Люди женятся на всю жизнь. Такими вещами не шутят.

И все-таки за день до свадьбы Лизета сообщила, что она поедет. Остальные как хотят, а она поедет. В конце концов, не чужак какой-нибудь женится, ее родной сын. Тот самый сын, о котором больше всего болит сердце, которого она до сих пор толком никак не поймет, который совсем другой, не то что остальные братья. И она решила: нельзя оставлять его одного в такой день. Пусть Ивар знает, что мать с ним рядом.

Лизета долго ломала голову, что бы подарить молодым, но так ничего и не придумала, только в последний момент ее надоумило, что хорошо бы преподнести цветы. Цветы на все случаи жизни годятся.

Но где в декабре возьмешь цветы? Как ни странно, снег еще не выпал, чуть ли не каждый день лил дождь, а небо тяжелое, хмурое, как промокшая попона. Но тут пришел на помощь председатель колхоза. В районе у него был знакомый садовник. Звонок по телефону — и Лизета, приехав в оранжерею, выбрала целую охапку прекрасных роз.

В поезде, по дороге в Ригу, она думала об Иваре. На душе было неспокойно, она сама не понимала почему. Сын женится? Рано или поздно должно это случиться. Нет, не только из-за женитьбы, вообще… А что «вообще», она не знала. Какое-то беспокойство… Что-то такое, чего на месте Ивара она бы ни за что не сделала. Разве все припомнишь?.. Когда вернулся из армии, сдал экзамены в университет, дома порадовались. А потом Ивар прислал письмо: поступил на фабрику, будет учиться вечерами. Вот непутевый! Зачем? Неужто семья не могла помочь ему, чтобы мальчик все свое время отдавал учебе? Так нет, не послушался ни родителей, ни братьев.

А потом тот случай с окороком… Хоть плачь, хоть смейся, теперь вспоминая. Лизета как-то привезла Ивару гостинец — окорок, настоящий деревенский, в баньке на ольховом дыму прокопченный. Ешь, сынок, на здоровье, и в магазин не так часто бегать придется, и лишний рубль, глядишь, сбережешь. А он что сделал? Созвал на угощение чуть ли не все общежитие. Ребята, вывернув карманы, насобирали мелочи, кто-то сбегал за вином… Аппетит у всех волчий, грех жаловаться, и скоро от окорока только кость обглоданная осталась.

Лизета на тот пир смотрела с досадой. И совсем не потому, что была скупа и сына своего хотела бы таким видеть. Но когда крестьянин в закромах зерно приберегает, хотя сам, быть может, и живет впроголодь, это не значит, что он скуп. Просто он думает о завтрашнем дне. Думает о весне, когда надо будет сеять. Нельзя ему одним только днем сегодняшним жить, иначе разорится.

Примерно то же самое Лизета хотела сказать Ивару, когда от него уходила, да не сумела подобрать нужных слов, так и ушла на вокзал со своими беспокойными мыслями. Когда ее дома спросили, понравился ли Ивару окорок, она только ответила: «Как не понравиться, понравился!», не вдаваясь вподробности.

Что тут будешь делать, жизнь такая…

Переволновавшись, утомившись в дороге, она сегодня сошла с поезда, зажав в кулаке мятую бумажку, на которой был написан адрес. Чужой, незнакомый адрес. Смеркалось, шел холодный декабрьский дождь, люди торопливо пробегали мимо, и никому не было дела до старой женщины, приехавшей из деревни и теперь растерянно озиравшейся посреди площади, не зная, в какую сторону идти. Потом вспомнила совет домочадцев: «Не вздумай там сама разыскивать — заблудишься! Посмотри, где стоянка такси, садись в машину, назови шоферу адрес, мигом довезет. Барыней подъедешь».

Так она и сделала. Машина привезла ее к большому дому. Лизета не сразу нашла нужную квартиру: ее направили во двор, похожий на глубокий каменный колодец. Со всех сторон в него посвечивали узкие окна. Потом пришлось взбираться на четвертый этаж. В парадном воздух был такой же промозглый, как на улице, и скверно пахло, будто там обитала дюжина шкодливых котов. Наконец она остановилась перед дверью с надраенной до блеска дощечкой, на которой было выведено: «К. Дайльрозе».

Прижимая к груди привезенный букет, Лизета нажала кнопку звонка. Даже на лестнице было слышно, что в квартире веселье в полном разгаре: гомон голосов, смех, возгласы… Только слов не различить: они доносились глухо, размазанно, словно из глубокой норы…

Лизета ждала. Никто не спешил открывать. Ну, конечно, могли и не расслышать. Шум-то какой… Она позвонила еще раз. Дверь отворилась так внезапно, что гостья от неожиданности отступила на шаг.

Лизета сразу догадалась, кто была женщина, открывшая ей. И та, полная, затянутая в синий шелк, узнала Лизету, хотя виделись они впервые. Стоявшая в дверях не проронила ни слова, но выражение лица у нее было такое, будто она силилась и не могла чего-то проглотить. Потом челюсти сжались — невидимый комок проскользнул, а глаза сузились, как от яркого солнца. Хозяйка бесцеремонно оглядела Лизету с ног до головы, и взгляд этот с прищуром был такой колючий, пронизывающий, точно догола раздевал.

— Добрый вечер! — несмело сказала Лизета, но хозяйка не торопилась с ответом. Она продолжала разглядывать ее. Потом тяжко вздохнула, так тяжко, что у Лизеты чуть ноги не подкосились, а по лицу пошли красные пятна. И зачем она не послушалась семейного совета? Зачем потащилась сюда? Но отступать было поздно. А в общем-то, разве за этой расплывшейся теткой с жидкими крашеными волосами, за этой дверью не ждет ее сын, ее Ивар? К нему приехала Лизета, только к нему.

— Добрый вечер! — повторила Лизета, и голос ее, как она ни крепилась, все-таки дрогнул, надломился.

— Чего ж мы с вами через порог?.. — проговорила наконец Дайльрозе, отступая в глубину. И протянула руку. — Ведь мы теперь родственники… — После этих слов она как будто даже прослезилась, во всяком случае, указательным пальцем провела по одной щеке, по другой. — Вы тут обождите, я сейчас… — И умчалась куда-то, оставив Лизету в коридоре.

Все говорило о большом торжестве. Вешалки ломились от пальто, и на столике перед зеркалом лежал целый ворох одежды. Аппетитно пахло едой. Оттуда, куда убежала Дайльрозе, доносились нестройные голоса. Значит, там…

Взглянув на эту дверь, Лизета плотнее прижала к груди розы. Сейчас, сейчас к ней выбежит Ивар… Но дверь открылась, и в коридор, будто выброшенный взрывом голосов, выскочил долговязый мужчина, а за ним, плотно прикрыв дверь, появилась и сама хозяйка. Мужчина был седой, узкогрудый, сутулый. Темный праздничный костюм болтался на его тщедушном теле. Потоптавшись немного, рассеянно поглядев по сторонам, он, подталкиваемый женой, подошел поближе и, вымучив на лице улыбку, схватил руку Лизеты:

— Дайльрозе… Карлис Дайльрозе… Очень хорошо, что приехали, Ивар вас ждал. Только вот беда, поздновато. Да, поздновато…

Больше ему сказать было нечего. И они на пару принялись изучать Лизету. Старик Дайльрозе как-то странно смотрел на нее, склонив набок голову, и с лица его не сходило этакое страдальческое выражение. Его жена опять проехалась по щекам кончиками пальцев. Вздохнула. Еще раз смерила гостью с ног до головы и, взяв ее под руку, куда-то повела, потащила, потянула.

Опомнившись, Лизета увидела, что находится на кухне. Просторный стол был уставлен всякой снедью, другой, ничуть не меньше первого, ломился от грязной посуды. На газовой плите булькала кастрюля. Обычная дровяная плита, давно отслужившая свой век, теперь была застелена газетами, а сверху противни с пирогами, с печеньем… Куда ни взглянешь — кувшины, тазы, ведра…

— Уж такая наша материнская доля — заниматься хозяйством… Пока молодые веселятся… Ничего не поделаешь.

До Лизеты голос хозяйки доходил будто издалека. Но как же розы! Должна же она передать Ивару розы.

— Мы поставим их в воду, чтобы не завяли. — Дайльрозе забрала у нее цветы. — Нашей Бените столько нанесли, столько нанесли… Даже места не хватило. Пришлось в ванну складывать. Жаль, завянут, пустая трата денег.

Она разыскала пустое ведро, напустила в него из-под крана воды, потом сунула туда принесенные Лизетой розы. Задвинув ведро в угол, помогла Лизете снять пальто. Повесили его тут же в кухне на гвоздь.

— Горь-ко! Горь-ко!

Можно было подумать, этот свадебный клич доносился с улицы или из соседней квартиры. Дайльрозе прислушалась к нему, затем, разочарованно качнув головой, повернулась к Лизете:

— Знали бы вы, какую дочь мы для вашего сына вырастили! Такую дочь! Она б могла составить хорошую партию — из художников кого-нибудь, певцов или актеров. И вот тебе на — студентик… Из колхоза… А вдруг его ушлют куда-нибудь после института? Что же тогда, разводиться? Вы же сами не захотите, чтобы наша Бенита оставила Ригу, квартиру и все это. — И Дайльрозе-мать очертила рукою круг. — А потом, столько денег на свадьбу потрачено…

Лизета слушала, не смея возразить. Ее сызмальства приучили в чужом доме свои мысли держать при себе. Пришла в гости, нечего хозяйке выговаривать за то, что подливку пересолила, мясо пережарила. Лучше промолчать. А не нравится, можешь уйти…

И Лизета молчала.

— Наша Бенита и на пианино играет. Учителя специально нанимали… Вы знаете, что такое пианино?

У хозяйки как-то странно дернулась щека. Уже в который раз она, как барышник на лошадь, бросала на несчастную Лизету свой оценивающий взгляд: да, не бог весть какие стати, да уж придется взять, ничего не поделаешь. Но сладкой жизни пусть не ждет! И она продолжала изливать накопившуюся досаду, поскольку ей, наконец, попался человек, имевший какое-то отношение к ее несбывшимся надеждам относительно дочери.

— Лиелкая…^[2] Неужто не могли подобрать фамилию поизящнее? Как же наша Бенита с такой фамилией в обществе покажется: Лиелкая! Тьфу! Совсем о детях не думаете — в свое время было так легко переделать фамилию на латышский лад… Мы ведь тоже Дайльрозами с мужем не родились… Кто детей своих любит, пойдет ради них на все.

В одном углу кухни что-то скрипнуло, будто там отворили немазаную дверь чулана. Неожиданно скрип этот перешел в кашель, затем в смех. Лизета вздрогнула, обернулась: с табуретки, стоявшей за расшатанным буфетом, поднялась женщина, седая, с накрашенными губами и моложавым лицом.

— Что ты придираешься, Розалия! — сказала она хозяйке — Разве найдется еще более латышская фамилия, чем Лиелкая? По мне, лучше фамилии и быть не может. Я бы пошла за Лиелкая, будь он даже хром или кос. Был бы мужчина — вот что я вам скажу!

Шаркая шлепанцами, она подошла поближе. Переложив сигарету в мундштуке из правой руки в левую, вытерла руку о край синего фартука и протянула Лизете:

— Меня зовут Анныня. Я здесь судомойка. Обо мне вспоминают, когда надо мыть посуду. А вообще-то я сестра хозяина, Карлиса Дайльрозе, и, по обычаю, мне бы полагалось сидеть не то справа, не то слева от жениха, но что рядом с ним, это уж точно.

Она усмехнулась, повернувшись к хозяйке:

— А ты что это, Розалия, своей новой родственнице и сесть не предложишь? Угостила бы чем-нибудь, гостья-то издалека приехала. Раз уж породнились, тут ничего не поделаешь.

Розалия Дайльрозе окинула золовку презрительным взглядом: дескать, что с нее возьмешь — ничтожество! Но без нее тоже не обойтись. Сообразив, что и сама вела себя не совсем как надо, она повернулась к Лизете и, подтолкнув ее к столу, расчистила на нем уголок, сдвигая грязную посуду, громоздя один ворох на другой. С соседнего стола взяла миску с холодцом и чуть ли не швырнула ее на расчищенное место. На тарелку положила основательную порцию тушеного мяса, раздобыла хлеб, все это расставила перед Лизетой.

— Да вы садитесь! Я-то пойду к гостям, не годится их оставлять одних.

Лизета села, как когда-то за хозяйский стол садилась каждым куском попрекаемая нахлебница. Положив натруженные руки на колени, сквозь слезы глядела она, как расплывшаяся фигура хозяйки, словно глыба студня, затянутая в шелк, колыхаясь, удалялась из кухни. Но почему ж она не осадила ее… эту глыбу студня, не поставила ее на место, не сказала, что сама она гусыня, невежа, что… В чужом доме? Но такое и в чужом доме спускать нельзя!

При мысли об этом Лизета чуть не расплакалась. Всегда так: когда спорить нужно, слов не найдешь, зато потом, наедине с собой, уж тут она разойдется. Это чем же Ивар ей плох? Как посмела его охаивать? Молодой, порядочный, работящий. Из себя видный. Здоровьем так и пышет. Такого поискать! Чего ей еще надо? Чего?

— Вот вам угорь, вот лососинка, угощайтесь! Много ли нам, девочкам, нужно!

Судомойка Анныня поставила перед ней еще несколько тарелок. Она была не так уж молода, как Лизете показалось вначале. В летах женщина, но глаза добрые, голос ласковый, и она как-то сразу располагала к себе. Лизета уже собиралась что-нибудь попробовать из расставленных перед нею кушаний, но, взглянув на грязную тарелку с объедками, принесенную из комнаты и лежавшую на самом верху стопы, отвернулась. Ей стало нехорошо. Но Анныня истолковала это по-своему.

— Аппетита нет? — удивилась она. — Ну, тогда у меня найдется кое-что другое…

Судомойка наклонилась, пошарила под столом и достала оттуда бутылку с коньяком.

— Выпьем, а?

Лизета покачала головой.

— А! Ну, знаю, в чем дело! — воскликнула Анныня. — Сердитесь! Очень сердитесь, да?

Лизета молчала. Щеки по-прежнему горели, и она прижала к ним ладони, чтобы немного охладить. Судомойка усмехнулась, выпила рюмочку. Потом еще одну.

— Ваше здоровье! — проговорила она, ставя бутылку на прежнее место. — Напрасно вы так, — продолжала Анныня, вставляя сигарету в мундштук. — Ей-богу, не стоит. Грех, конечно, о родном брате такое говорить, только он ведь малограмотный, с трудом может расписаться, прочитать газету. Да и Розалия от него недалеко ушла, но у этой рука твердая, и он у нее под каблуком. И вот они всю жизнь только и занимались, что копили добро. И как мыши тащили к себе в нору. Сами-то ничего доброго не придумали, не построили, не сделали, только хапали. Много-много добра — вот мечта их, вот их будущее. Я никогда не могла этого понять, и потому в их глазах я неудачница с простинкой в голове. Ну и пусть! Таких только могила исправит. И чего взъелись на вашего парня? Мужчина создан быть властелином. А женщине дано право его избегать. Вот и пользуйся своим правом! А не сумела, не захотела его избежать, уж тут пеняй на себя. И нечего хныкать. Добра у него нет? А на кой черт оно нужно! Одна дочь уже вышла замуж, из Риги уехала. Плевать она хотела на все барахло. И вторая может поступить точно так же. А этого Розалия пуще всего боится, потому как у них одну комнату могут отобрать: старикам-то жилплощадь великовата. Целую комнату! С ума сойти можно!

— Но… а как же он тут будет жить? — робко спросила Лизета. — Сын мой…

— Как? По-всякому… Будут и светлые деньки, на седьмом небе себя будет чувствовать. А временами — так, будто нож к горлу приставлен. И тогда будет лучше на улице, в кабаке, у друзей — только не дома. И такое будет. Уж тут ничего не поделаешь, придется привыкать. Но я вас, кажется, совсем запугала? Да вы не огорчайтесь, не пропадет ваш сын.

— Но зачем Ивару все это… нож к горлу! — воскликнула Лизета.

Судомойка стряхнула с сигареты пепел. Усмехнулась:

— Вы друг дружки стоите: одна охает и стонет о своей доченьке, вторая о сыночке плачется. Как волчихи, ей-богу… Оставьте вы их в покое, пускай живут, как им хочется!

— Живут? — переспросила Лизета. — Что ж это за жизнь?

Анныня пожала плечами. Запрокинув голову, она принялась пускать в потолок кольца дыма. Лизете вдруг захотелось встать и уйти и больше никогда не возвращаться. Уйти вместе с Иваром. Взять сына за руку и увести. Желание это было настолько сильно, что она едва сдержалась; она готова была распахнуть все двери, ведущие в комнату, где пировали гости. Там она взяла бы Ивара за руку и сказала: «Пойдем, сынок, пойдем отсюда…» И больше ни слова. Так она поступала, когда маленького Ивара большие ребята учили в сарае курить, когда он, увлекшись играми, забывал о доме, когда засиживался в компании забулдыг… «Пойдем, сынок, пойдем отсюда!» И он послушно уходил вместе с нею.

Будто услыхав сквозь стены материнский зов, в кухню вошел Ивар. Лизета поднялась ему навстречу. Он был гораздо выше ростом, и ей пришлось вытянуть шею, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Добрый вечер! — сказал Ивар. Казалось, он ничуть не удивился, увидев мать здесь, на кухне. Взяв ее за плечи, веселый, подвыпивший, он заговорил, подражая голосу Дайльрозе:

— Ничего они в жизни не добились, только по колхозам мыкались… Таких с порядочными людьми и за стол не посадишь, осрамят в два счета… Да и что с нее, деревенской бабы, взять… Так тебя приняли? Похоже, что так!

Запрокинув голову, Ивар громко рассмеялся. У Лизеты сжалось сердце: опять он со своими шуточками, никакой серьезности… А тут жизнь — судьба человека решается! Она сняла с себя руки сына. Новый темный костюм… Откуда? У родителей денег не спрашивал. Может, у друзей одолжил? И башмаки блестящие… Рубаха как снег белая… Лизета утерла глаза — что теперь сказать? «Пойдем, сынок, отсюда!..» Никак не давались ей эти слова. И она только спросила:

— Где ж дружки твои? Веселые те обжоры, что окорок тогда смолотили? Куда ж они делись?

— Здесь их нет, — спокойно ответил Ивар. — С ними будем пировать особо, недельки через две. Теперь ты довольна? Ну вот что, пойдем к гостям, я тебя познакомлю с ними. Вернее… их познакомлю с тобой, потому что для меня тут все чужие.

Он хотел взять ее под руку, но мать отстранилась:

— Кто ты такой тут, что приглашаешь меня к столу вопреки хозяевам? Такой же гость, как и все. И никуда не пойду. Не привыкла-я ходить в бедных родственниках.

Сын одобрительно кивнул и больше об этом не заговаривал, верно, решив про себя, что мать поступает правильно.

— Я тебе… — начала она и умолкла Розы, привезенные ею, стояли в углу, в ведре. Может, даже в помойном ведре. — Когда ж ты жену мне покажешь? — докончила она. — Хочу на нее поглядеть. Или скрываешь от меня?

— Зачем же скрывать? — спокойно отозвался сын. — Подожди, сейчас приведу Она и не знает, что ты здесь.

Лизета прикрыла глаза: неужели этот верзила тот самый карапуз, что когда-то барахтался в люльке и ждал с нетерпением, когда к нему подойдет мать?

— Ивар, — заговорила она, — почему не предупредил нас заранее? Или родительский дом для свадьбы был нехорош? Думаешь, с легким сердцем я сюда ехала? И отец и братья, все на тебя осерчали.

Она собиралась продолжить упреки, но замолчала, заметив, что сын опять улыбается.

— Тебе бы только смеяться, — обиделась Лизета. Ей хотелось, чтобы Ивар хоть полсловом пожалел о необдуманном поступке, но, судя по всему, сын и не думал каяться. Она смотрела пристально, очень пристально, желая разглядеть в нем давние знакомые приметы. Но в его чертах было столько нового, чужого, что она усомнилась, сможет ли теперь понять его радости и печали? Что ему нравится, что не нравится? Как ему жилось эти долгие годы, пока в армии служил? Как теперь живется в Риге — он ведь и учится и работает? От всех этих вопросов еще тревожнее становилось на душе у Лизеты. И она сказала с горечью:

— Ты знаешь, как тебя тут не любят?

Ивар отвернулся, уставившись в одну точку.

— Знаю, — ответил он тихо. — Только я не стараюсь понравиться всем. Не хочу всем нравиться!

Сын поглядел на нее с каким-то жестким прищуром. И оттого, каким тоном были сказаны эти слова, от жесткого взгляда Лизету охватило странное чувство, словно опять она стояла под декабрьским дождем, шелест которого временами был слышен и здесь. Она взяла сына за руку и погладила, желая смягчить его, успокоить… Действительно, Ивар как будто отошел немного.

— Виноват я, конечно, — проговорил он мягко. — Надо было раньше вас известить. Написать, самому съездить… Да как-то не собрался. Отвык я от дома…

И оттого, что сын признал наконец за собою вину, оттого, что ей снова припомнились обидные слова, услышанные в этой кухне, от декабрьского дождя — от всего вместе взятого Лизете сделалось так грустно, что насилу сдержала себя, чтобы не расплакаться. Но она подумала, что сейчас никак нельзя плакать, — не для того устраивают свадьбу. Вымучив улыбку, сказала:

— Пора тебе к гостям возвращаться. Иди, иди, ждут тебя…

А сама держала его за руку, боясь отпустить, боясь утратить с таким трудом обретенное чувство близости. Можно было подумать, она только сейчас для себя открыла истину: хоть и стал он чужим, временами непонятным, но так же ей дорог, как и раньше, когда барахтался в люльке и когда озорничал с другими мальчишками.

— Иди, — повторила она.

А в комнате гости кричали хором: «И-вар! И-вар!»

Сын улыбнулся ей той же улыбкой, с которой вошел на кухню, и осторожно высвободил руку.

— Не расстраивайся! — сказал он уже в дверях. — Какой смысл…

Лизета села на прежнее место. Взгляд ее снова уткнулся в груду немытой посуды, и она поспешила отвернуться. Ей показалось, что вся эта грязь и объедки свалены здесь нарочно, чтобы унизить ее. Глаза ее встретились с глазами судомойки — та внимательно следила за разговором матери с сыном, — а теперь, навалившись грудью на спинку стула, в раздумье курила.

— Вот это, я понимаю, мужчина! — наконец сказала Анныня. — Мальчик стал мужчиной. Как в такой день не вспомнить свои восемнадцать лет! Только жаль, далеко они, ни в какую подзорную трубу не увидишь. Эх-хе-хе… Нравятся мне молодые парни! Есть в них что-то такое… Как бы сказать… Лихость! Как у моряков дальнего плавания. Когда такой посмотрит на тебя своими серыми глазами… Бог ты мой! — Тут судомойка сообразила, что подобные разговоры гостье не по душе, и нахмурилась. — Ну, чего разохались? Лучше б выпили за здоровье сына. Что, налить?

Лизета отказалась, и тогда она налила себе из бутылки, спрятанной под столом.

Свадебный пир продолжался. Теперь там затянули песню. Хор получился не очень слаженный — как бывает, когда поют случайно собравшиеся люди, — но все недостатки певцы возмещали громогласностью и усердием. Тут в дверях показался сам хозяин, и следом за ним, словно девятый вал, накатила песня, так что обе женщины невольно переглянулись, при этом Анныня подняла кверху большой палец — дескать, все как надо. Так на свадьбе полагается.

— Тебе что? — спросила она брата. Тот приподнял пустые графины.

— Давай помогу, — предложила Анныня, но хозяин как-то боком обошел ее.

— Все так нахлестались, что хорошее вино жаль на них переводить, — сказал он. — Нюх-то все равно по-отшибло.

Дайльрозе неуклюже наклонился к буфету, но сначала подмигнул Лизете, как будто приглашал ее стать соучастницей маленького заговора. Потом принялся разливать из бутылок и банок разные жидкости, прибегая к помощи водопроводного крана. Разлив приготовленное снадобье по графинам, он двинулся обратно, но у двери обернулся.

— Как себя чувствуете? — спросил он Лизету, подмаргивая и улыбаясь. — Я уж вижу, неплохо. — И Дайльрозе вздохнул с облегчением. Потом повернулся к сестре: — Ты поухаживай за гостьей. Она из деревни. Из колхоза. — Хотел что-то добавить, но ничего не придумал. Ушел.

— Добрый человек мой брат, только немножко того, — заговорила Анныня. — Да-а, но теперь нам придется поработать.

Она поднялась с табуретки, достала тазик, налила воды, придвинула груду немытой посуды, потом сунула Лизете полотенце:

— Будешь вытирать. Больше тут делать нечего.

Так они работали, пока в кухне не появилась Дайльрозе-хозяйка. Опустилась на табуретку дух перевести. Долго смотрела на работниц, думая о чем-то своем. Раз-другой у нее опять подернулась щека, она провела по ней ладонью, не забыв утереть и глаза. Наконец поднялась и, открыв дверь в коридор, сказала:

— Идемте, покажу… Покажу вам приданое нашей Бениты. Моя дочь не какая-нибудь голодранка, вроде… — Так и не докончила: дыхание перехватило.

Анныня вытерла о передник руки.

— А что? Пойдем! — согласилась она, обрадовавшись возможности поразвлечься.

Тут же рядом с кухней находилась другая дверь, и, открыв ее, Дайльрозе провела родственницу в узкую, длинную, как кишка, комнатку. Большую часть ее занимала кровать, с виду допотопная, с резными ножками, со всякими финтифлюшками на высоком изголовье. У окна стоял письменный столик, у двери — платяной шкаф. Еще несколько стульев с гнутыми ножками и косыми спинками. Лизета смотрела на все растерянно, не зная, что сказать. Прямо как в лавке подержанной мебели. Но Дайльрозе и не дала ей говорить. За локоть подтянула Лизету поближе к кровати:

— Видите! — И хозяйка взмахнула рукой, желая окончательно сразить эту деревенщину. — А матрац-то каков! — Она отвернула край одеяла с простыней и саданула по нему кулаком, так что в глубине сердито загудели пружины. — Не опилками набит — морской травой! Теперь таких не делают. Весной старик сам перетягивал. И вообще…

Внезапно взгляд хозяйки застыл на голой стене поверх кровати: там торчал только гвоздь. И больше ничего.

— Ах так! — прохрипела Дайльрозе, и у Лизеты по спине забегали мурашки: столько было злобы в этом выкрике. — Он уже начал хозяйничать! Еще в дом, кроме худых башмаков, ничего не принес, а уж начал распоряжаться… Ну, погоди, милок, я тебе покажу!

И эта затянутая в шелк колода, обдав Лизету запахом пота вперемешку с одеколоном, забегала по комнате с проворностью школьницы. Она заглядывала во все углы, опускалась на колени, шарила под кроватью, пока не нашла то, что искала, за шкафом. Это была довольно большая картина: ночь, берег моря, луна… Голая женщина с распущенными волосами с кокле в руках стояла, прислонившись к сосне, и любовалась искрящейся лунной дорожкой. В стороне, гордо выгнув шеи, плавала пара лебедей…

— Чем ему не понравилась картина? — задыхаясь от злости, кричала Дайльрозе. — Рама, конечно, дешевая, так что ж, из-за этого снимать ее со стены? Сначала бы свою заимел, а уж тогда… Какой командир нашелся!

Дайльрозе скинула с себя туфли, еще больше заголила постель и, вскочив на полосатый матрац, принялась пристраивать картину на прежнее место. Она даже не заметила, что старуха из деревни, перед которой собиралась похвалиться приданым дочери, тихо вышла из комнаты, отстранив ухмылявшуюся в дверях Анныню.

Лизета знала, что ей делать. Весь вечер горечь в ней собиралась по капле, а теперь вдруг все стало ясно, решение было принято. Сейчас же надо встретиться с сыном, взять его за руку и сказать: «Ивар, пойдем отсюда!» Она должна сделать то, что делала и раньше не раз. «Сын, пойдем отсюда!» Без этого ей не видать покоя, и всегда она будет чувствовать себя виноватой перед Иваром, перед его братьями, отцом — перед всем белым светом. «Пойдем отсюда…»

Лизета распахнула дверь на кухню и замерла на пороге. Да, Ивар был здесь. Но он был не один. Молодая жена стояла рядом, склонив голову ему на грудь, обняв его плечи. Она была хрупкая и легкая, как игрушка, в темных волосах веточка мирта, фата, белое платье, белые перчатки, белые туфельки… Все белое. Когда Лизета вошла, девушка взглянула на нее, улыбнулась и опять припала к груди мужа, будто он вмещал целый мир, будто, кроме него, не было ничего — ни Лизеты, ни гостей, ни той заставленной комнаты, не было и звезд за хмурым небом и пеленой холодного декабрьского дождя.

— Бенита, — Ивар глазами указал на жену.

Лизета кивнула. Она и сама догадалась и была смущена. Бенита, поднявшись на цыпочки и глядя мужу в глаза, поскольку доходила ему всего до плеча, тихо проговорила:

— Мой муж…

И больше ничего. Но и от тех двух слов у Лизеты голова пошла кругом, потому что в них она расслышала такую любовь… Мой муж… И у нее, у старой женщины, кровь зазвенела в висках, и она знала, — не вспомнила, нет! — она знала, что много лет назад она и сама произносила в точности так же, в точности такие же слова: «Мой муж…»

Потом она что-то говорила Бените и что-то Ивару, но все как во сне, и, когда молодые снова вернулись к гостям, Лизета так и не могла вспомнить, что же она говорила. Только теперь на душе было так отрадно и покойно… Она встала, сняла с гвоздя свой платок, пальто и не спеша оделась. В большой комнате снова запели, а в маленькой громко смеялась Анныня, потому Лизета и смогла уйти никем не замеченной.

На лестнице она еще остановилась, помедлила. Нет, возвращаться не имело смысла. Даже если бы она сказала: «Сынок, пойдем со мной», он все равно бы ее не послушался. Если бы она взяла его за руку, он бы осторожно высвободился. Он бы не пошел за нею. Пошел бы своей дорогой. Вместе с Бенитой.

На улице влажный, холодный воздух был словно родниковая вода, которую летом черпаешь из ручья. Шел дождь. Лизета вспомнила, что говорили старые люди: дождь в декабре — к слезам. Она посмотрела на липу, умудрившуюся вырасти среди камней на краю тротуара. Дерево было черное, блестящее, будто лаком покрытое, а на веточках в свете фонарей блестели крупные капли. Но ведь деревья точно так же выглядят и в марте и в апреле, и не всегда можно верить тому, что говорят старики. Лизета прикрыла глаза, и ей показалось, что повеяло весенним ветром и что он принес с полей влажный запах земли.

1963

ПЕРВЫЙ ВАЛЬС

Ближе к полудню началось очередное немецкое наступление, и одной из рот ополченцев пришлось отступить. Оставив убитых там, где их настигла смерть, подобрав только раненых, они небольшими группами отошли в перелесок за несколько километров от прежней линии обороны. Вторая половина дня была сплошным кошмаром, и никто потом не мог припомнить, что же, собственно, с ними творилось, но вечером, когда уже смеркалось, подъехали армейские грузовики и, набив до отказа свои кузова ополченцами, долго кружили по тряским проселкам, пока наконец не встали на опушке леса, где обрывались поля и чернели покинутые крестьянские усадьбы.

Получив приказ соблюдать строжайшую тишину, бойцы сразу же углубились в лес, растянувшись цепочкой с интервалом шагов в десять, и мгновенно растворились в темноте. А фронтовая ночь дышала, словно задремавшее чудище, стеная во сне, бормоча что-то невнятное.

Одной рукой сжимая винтовку, другой ощупывая темноту, Артур Лея брел между стволов. Он спотыкался о корни деревьев и кочки, продирался сквозь гущу кустарника. Под ногами то хлюпала грязь, то пузырилось болото. А тут же рядом, рукой подать, вдоль самой опушки бежала дорога, отчетливо выделяясь своей белизной. Сначала Артура злило, что им не дают идти по ровному месту, но потом он сообразил, что досада его неоправданна. Опасно! Впереди на дороге горела машина, вернее, уже догорала, лишь изредка языки пламени вдруг вспыхивали над железным остовом, похожим на обглоданный скелет животного, а в зарослях дымилось что-то черное, обугленное, еще недавно бывшее человеком, и все они переступали через него, потому что рядом была непролазная чаща, а им надо было двигаться дальше.

Земля как-то странно качалась — вверх, вниз, — будто на качелях, и, когда взлетали вверх, становилось светлее, когда падали вниз — темнее. Светлее — темнее, светлее — темнее… Артуру хотелось спросить, что стряслось с их миром, отчего он стал таким странным, но рядом никого не было. Прикрыв на мгновение глаза, он обнаружил, что качели все равно продолжают взлетать и падать и от этого по-прежнему рябит: светлее — темнее, светлее — темнее… И тогда Артур понял, что все это проделки ужасной, ни с чем не сравнимой усталости. Постой, когда же им раздали в Риге оружие? Полтора месяца назад. Сорок пять дней с винтовкой. Сорок пять дней войны. Может, больше, может, меньше, счет дням давно потерян, потерян счет и ночам. Время остановилось.

В кровь царапая лицо и руки, путаясь в гибком, густом ивняке, он продирался все дальше, продирался с единственной мыслью: не потерять из виду шедшего впереди, чутьем угадывая, что тот, кто шагает сзади, точно так же следит за ним, боясь прервать эту живую цепь. А когда все-таки перед ним вырастала ужасающая пустота — ни звука, ни шороха, — он сломя голову кидался в нее, в эту пустоту, кидался, вытянув руки, чтобы уберечь глаза, и не успокаивался до тех пор, пока сквозь свое частое дыхание вновь не улавливал шаг товарища.

Лес оборвался. Передние, приставив к ноге винтовки, ждали остальных. Колонна сжималась, подобно пружине. Потом, пригнувшись, пересекли дорогу, брели полем уже колосившейся ржи, делали остановки, шли, опять стояли. Наконец одна часть ополченцев скользнула в темноту направо, другая — налево.

— Здесь, — негромко произнес командир взвода Крастынь, и Артур, разглядев перед собой окоп — продолговатую узкую щель, бросился в нее, как в колодец.

«Хорошо, хоть самим не копать», — подумал он, припомнив груды земли, которые за эти дни и ночи ему пришлось перекидать солдатской лопаткой. Почва подчас бывала камениста или затвердевшая на солнце глина, и в нее чуть ли не зубами приходилось вгрызаться. А тут был песок.

Пошарив по краю окопа, Артур нащупал скатку грубой материи. Шинель. Рядом с нею на бруствере пальцы наткнулись на округлые, холодные от росы предметы. Ручные гранаты. Значит, до него здесь кто-то был. Но что стало с прежним хозяином этого тесного, узкого жилья? Ранен, а может, убит? В таких окопах удобно хоронить — ведь могилы рыть некогда. И павшие товарищи остаются в строю. Глаза у них песком засыпаны, земля давит им грудь, но они продолжают бороться, живые чувствуют их дыхание, слышат стук сердец в лад со своим собственным.

А мир продолжал качаться на качелях, и вместе с ним качались свет и темень — будто ветреной ночью качался на столбе фонарь. Справа, поодаль, догорало какое-то строение. Из головешек временами вырывались языки пламени и, полизав их, также внезапно исчезали. Редкие порывы ветра приносили горький запах гари, потом долго державшийся в неподвижном воздухе.

К окопу подошли двое: командир взвода Крастынь и еще кто-то.

— Лея, ты смотри не засни, — проговорил вполголоса Крастынь, и его слова прозвучали скорее как просьба, чем приказ. — Кому-то придется стоять в карауле, пока мы подыщем ячейки для пулеметов. Продержись еще, скажем, часок, ладно? Потом разбудишь Мазверсита, он от тебя справа. Слева — Сподра Тилтыня. Часы у тебя есть?

Артур посмотрел из окопа, и ему показалось, что Крастынь, взметнувшийся в небо, подобно обелиску, тоже качается: вверх — вниз, вверх — вниз…

— Нет у меня часов.

— Ну хорошо — тогда на глазок. Свои не могу оставить. А как Мазверсит отстоит свой час, тут и рассвет придет. Тогда, сам знаешь, такое начнется, сон как рукой снимет. Только смотри не засни.

Они оба ушли, а Лея слушал, как во тьме у них под ногами шелестит трава, как затихает потревоженный кустарник. Сняв каску, бросил ее на бруствер, винтовку прислонил в угол окопа. Припав к песчаному скату, уткнулся лицом на скрещенные руки. Мир мгновенно перестал качаться, сделавшись беспросветно черным, словно бездонный колодец. Вместе со вдохом в рот забивались песчинки, по щеке ползали муравьи. Земля пахла летом. Лоб покалывали высохшие ветки, уложенные здесь для маскировки свежего окопа. Они были горьки на вкус, — наверное, ольха. А может, черемуха. Сухая листва, свернувшаяся на солнце, от ночной росы опять стала податливо мягкой, как подушка. Целые три подушки. Артур понял, что уснет, если сейчас же не примет самых решительных мер. И, сделав над собой невероятное усилие, он поднял голову. Однако это не помогло — война научила его спать даже на ходу.

Тогда он с силой отпрянул от края окопа, но спина тут же прильнула к противоположному скату, и песчаные ручейки хлынули вниз, к ногам. Сзади лежала та чужая солдатская шинель. Он схватил ее и что было сил отшвырнул в темноту, хотя уже давала себя знать прохлада и шинель была кстати. Только не уснуть. Не уснуть. Попробовал постоять на одной ноге, но это тоже было опасно. Так, чего доброго, свалишься на дно окопа, и уж тогда навряд ли встанешь.

Где-то впереди, за догорающим домом, сухо рявкнули пушки — раз, другой, третий, — засвистели снаряды. Но они пронеслись стороной, примерно в том направлении, куда ушел командир. Отметив это про себя, Артур не обращал на них внимания. Полетят сюда, будет ясно по звуку. В начале войны они вот так — по звуку — искали осколки снарядов: хотели память о войне сохранить. Вот дурачье! И пальцы обожгли. Убедились, что смерть горяча.

Воцарилась тревожная тишина, казалось, у тишины застывшие лягушачьи глаза, высматривающие каждую неровность, каждый куст. Артур опять уронил голову на скрещенные руки, и взгляд столкнулся с этими безмолвными глазами, но не было сил о них думать, и, дав себе слово побыть в таком блаженном состоянии всего секунду, ну, самое большее минуту, он погрузился в дрему, где явь переплеталась со сновидением и где одно ничем не отличалось от другого. И все-таки шаги он расслышал. К нему в окоп прыгнула санитарка, девочка Сподра, и в его уютном земляном жилище сразу стало тесно, но Артур обрадовался этому — что может быть на войне важнее того чувства, что ты не одинок, что слева и справа от тебя товарищи?

— Ты спал? — спросила Сподра и, взяв его за плечо, сильно встряхнула.

— Нет, — ответил он. — Через час я должен разбудить Мазверсита. Может, уже через полчаса. Не знаю, сколько прошло времени.

— А мне стало страшно. Жуткая ночь.

Сподра вслушалась. Ничего — только тишина. Быть может, она не так выразилась? Это был не страх, что-то другое. И случилось это не здесь, в другом месте, другой ночью. Стреляли немецкие пушки, а наутро, когда обо всем успели забыть, Авотыня нашли мертвым. Он лежал в своем окопе шагах в двадцати от Сподры… Смерти она не боялась, вернее, некогда о ней было думать: все время приходилось воевать и отдыхать в промежутках. Но когда смерть подкрадывается ночью, а ты совсем одна и некому сказать последнее слово, накатывает чувство страшного одиночества.

— Ты спишь?

— Нет же!

— Взгляни, тебе не кажется, что перед нами огромная сцена? Как в театре, а?

Черные шатры кустарника снизу прикрывались белой завесой не то тумана, не то дыма, едва-едва клубившегося, а надо всей этой гигантской декорацией простиралось небо — безмятежное, темное, с рдеющим отсветом зари на востоке.

— Нет, не кажется.

— Просто ты не так смотришь! Представь себе сцену. Танцовщицы — они во всем белом — вот делают шаг: раз-два, раз-два… Чуть слышно звучит музыка. Ты не спишь? Ой, как бы я сейчас танцевала… Всю ночь без передышки — от зари до зари. Что это у тебя на щеке? Кровь?

— Может быть.

— У нас в школе собирались устроить выпускной вечер, да не успели. Ты меня слышишь? После войны мы будем с тобой танцевать первый вальс. Под оркестр, в большом зале, и все окна — настежь, и ветер играет занавесками. И паркет натерт до блеска. И первым танцем будет вальс; я оставлю его для тебя, а ты для меня.

«После войны мы будем танцевать…» У Артура защемило сердце: все же когда это случилось, когда началась война? С тех пор прошла целая вечность, может, еще больше. После войны все будет иначе, подумал он, хотя толком не знал, что же все-таки будет. Ах, да, очень просто — не будет войны. И сам он будет другим, и Сподра будет другой, и вряд ли они вспомнят о вальсе, который не успели станцевать. А может, и вспомнят. Вот такой же летней ночью…

— Ну, видишь?

— Да.

И в самом деле, ему стало казаться, что этот незнакомый край, притихший в предрассветных ожиданиях, похож на огромную сцену, а по ней скользят безмолвные тени, скользят и вздыхают, сходятся, снова расходятся — едва различимые в море темнеющих пятен. И вместе с ними, с тенями, покачивалось небо-декорация, и не будь этого окопа, не будь винтовки, о войне можно было бы думать спокойно и отвлеченно, примерно так, как в мирное время они пели песни «Если завтра война…» или «Фашистская армия — свора буржуев…». Но тут был фашизм не песенный: погибшие товарищи, обгоревшие трупы, сожженные дома, страдания. Но надо все выстоять, любой ценой выстоять, потому что это ведь последняя война, война войне…

Сподра, приглядываясь к ночи, потихоньку напевала какую-то печальную мелодию. Артур, погрузившись в свои думы, не расслышал грянувших вдали выстрелов, хотя те были как посвист кнута. И лишь когда воздух над ними наполнился гудением, он сквозь бремя усталости ощутил, что снаряды летят на них. И машинально скатился на дно окопа, увлекая за собой и Сподру. Где-то рядом грохнул взрыв, во все стороны вихрями разлетелся песок, озлобленными осами прожужжали осколки. Второй снаряд, не взорвавшись, пронесся над самым окопом, точно с силой брошенный кол. Белой пеленой оседали на землю взрывные газы. От их перегара мутило — это был запах крови. И опять тишина…

Дым начинал рассеиваться, горячая пыль ложилась на влажные от росы былинки. Тишина… Санитарка осторожно привстала со дна окопа, стряхнула с себя песок. Ночь — и больше ничего. От едкого дыма першило в горле. Ель, стоявшая позади, — высокая, строгая, — теперь переломлена пополам.

Но Артур не шелохнулся. Девушка порывисто склонилась над ним, тронула за плечо. Он дышал глубоко и мерно, припав одной щекой к земле, а сверху тонкие струйки песка текли ему прямо на непокрытую голову. Сподра подставляла под них ладонь и, набрав полную пригоршню, кидала песок на бруствер.

— Ну, не спи же, потерпи немножко, скоро утро… Не спи!

Но все старания разбудить Артура были напрасны. Он даже не отозвался, а когда она, собравшись с силами, приподняла его и попыталась усадить, он тут же мешком свалился обратно на дно окопа. Тогда Сподра решила разбудить Мазверсита, сообразив, что прошло уже больше часа, но и тут ее постигла неудача. Мазверсит, положив подбородок на коленки, спал в своем окопе, и, как ни тормошила, как ни трясла его Сподра, он только повизгивал — такой беспредельной была усталость после многих боев и бессонных ночей. Спрыгнув обратно в окоп Леи, маленькая санитарка расплакалась. Она сама не знала, отчего плачет: ее никто не обидел, у нее ничего не болело. Скорее всего, от сознания своей собственной беспомощности. Но вот она отерла слезы и с вызовом глянула в ночь.

И опять скользили белоснежные гибкие танцовщицы, но теперь уже в ином порядке. Она даже прониклась ритмом их танца, не понимая, спит или бодрствует, а голова ее клонилась к песчаной подушке, упавшие на лицо волосы прикрыли руки, и от этого им стало тепло… На одно мгновение из сладкой дремы ее пробудил странный шум — кто-то, разогнав тишину, тяжело ступая, продирался сквозь кустарник, и санитарка схватилась за винтовку, от волнения едва соображая. Из тьмы показалась корова, волоча за собой длинную цепь, с которой, должно быть, и сорвалась. Животное опасливо и звучно тянуло ноздрями воздух, подняв морду, вслушивалось в тишину, потом вдруг бросилось в чащу — зазвенела цепь, обдирая кору деревьев, загремела земля под копытами…

Сподра еще крепче обняла винтовку — сжала ствол ладонью, прильнула к нему щекой, и тогда она уловила запах смазки и какой-то другой, еще более терпкий запах. Так пахли выстрелы, а это было как раз то, что нужно: все, вместе взятое, отгоняло страх и сомнение. На один-единственный миг ей почудилось, что слышит она голос матери. Звучал он издалека и был таким озабоченным: «Сподра, детка, надень кофту, а то холодно». — «Хорошо, мама, сейчас надену», — ответила Сподра. И вдруг ей стало тепло и приятно…

Командир взвода Крастынь, подойдя сзади, уже довольно долго стоял у окопа, прислушиваясь к ночным звукам. Приметив на земле шинель, он поднял, встряхнул ее и бережно прикрыл плечи Сподре; девушка спала стоя, прижавшись щекой к винтовке. В душе он отругал себя за то, что не выполнил приказа — всех женщин отправить в тыл. Конечно, они не кадровая армия, всего-навсего ополченцы, но дисциплина все равно должна быть. Маленькая санитарка знала о приказе и тем не менее ухитрилась остаться. «Ладно, завтра дело поправим», — решил про себя Крастынь.

Темнота постепенно редела, небо светлело, предметы обретали четкие формы. Он бы сейчас отдал все, что угодно, только бы оттянуть рассвет: отдых ребятам был дороже хлеба. А как только поднимется солнце ладони на две поверх горизонта, начнется бой — так было вчера, позавчера и много дней кряду. Он-то может обойтись без сна, он уже старик, не то что эти юнцы, из которых мало кому и двадцать исполнилось.

Тяжело волоча ноги, Крастынь подошел к переломанной пополам ели и привалился к стволу. Верхняя часть ее, будто бритвой срезанная, валялась в нескольких шагах. Так вот почему на обратном пути он никак не мог найти этого ориентира, а уходя, хорошо приметил ель на фоне светлеющей кромки неба. Он погладил дрожащий ствол дерева, и ладонь его облипла мелкой мшистой сушью, источавшей аромат согретого солнцем бора. Крастынь неимоверно устал, весь вымок от росы, а где-то внутри что-то ныло привередливо, дотошно, неотступно. Но он знал, что ноет не плоть его, а сам он, все существо его, то, что в книгах как будто зовется душой, и еще он знал, что причина этой боли в тех душах, которые тут погибли, в сожженных домах, которые еще дымятся, в этой сломанной ели, которая могла бы долго еще радовать глаз, причина этой боли — поруганная жизнь. Он был учителем рисования, простым учителем, может, чуточку отличным от других — за плечами у старого красного стрелка Крастыня лежали дороги первой мировой и гражданской войны, потому-то его теперь назначили командовать взводом ополченцев. Никто из них не получал никаких повесток, они сами мобилизовали себя, и, будто сговорившись, пришли к горкому партии, где раздавали оружие. Значит, есть в мире сила, способная поднять людей, привести их вневедомый край, на поля, по которым рыщет стоглавая смерть. Да и как можно уничтожить идею, мысль, веру человека? Жалок тот, кто этого не понимает.

Старый учитель заметил, что с каждым мгновением становится все светлее. Темные пятна, черневшие поодаль перед окопами, оказались кустами можжевельника на пустыре, а за ними колосились хлебные поля, со всех сторон стекаясь под вековые липы, где, наверное, затаилась бывшая помещичья усадьба. Над пустырем, подобно тучкам, висели клочья тумана, местами совсем приникая к земле, а сверху, словно мачты, плыли стройные вершины можжевельника; кое-где туман приподнялся, приоткрыв горбатые валуны. Скажите пожалуйста, подивился Крастынь, ни дать ни взять — театральная сцена. Не хватает только актеров, которые могли бы поведать какую-нибудь давнюю историю, ну, например, о том, как он, молодой латышский стрелок, таким же летним утром некогда прощался на берегах Волги с девушкой, спасшей ему жизнь. Его тогда свалил тиф, и санитары в лазарете, решив, что он умер, перенесли в сарай и там оставили вместе с другими мертвецами, ожидавшими захоронения. Молодая санитарка, проходя мимо, услышала тихий вздох. Она его вырвала у смерти, вернула жизни.

«Обещай, что первый вальс после войны мы будем танцевать с тобой, — сказала тогда ему девушка. — И уж эта, конечно, будет последней войной, не может быть, чтобы люди опять допустили такие ужасы».

Будем танцевать с тобой первый вальс… Туман укрывал собой Волгу, и река катила воды бесшумно и тихо.

Крастынь протер воспаленные глаза. Над древними липами в небо взвилась ярко-белая ракета, тут же рассыпавшись мелкими искрами. И сразу взревело множество моторов, а солнце еще не успело подняться. Там были враги. Крастынь стряхнул с себя предрассветную свежесть и неспешным, одеревенелым шагом, совсем как крестьянин в поле, пошел будить свой взвод.

1965

БЛАГОДАРНОСТЬ

С госпожой Спандере Анна познакомилась совершенно случайно.

Однажды, еще зимой, когда Анна возвращалась на троллейбусе из больницы, где работала медсестрой, на остановке возле самого дома в дверях машины произошел затор: замешкалась какая-то старушка, собирая свои покупки. Троллейбус уж было тронулся, но по сигналу кондуктора остановился. И тогда Анна Клявиня помогла старушке сойти. Асфальт после недавней оттепели затянуло пленкой льда. Все вокруг белело от инея, даже с хмурых небес, казалось, сыплются его тонкие иглы. Анна придержала старушку за локоток, пока та совершенно твердо не встала на тротуар.

— Вот спасибо вам, милая, — сказала она. — Только кто вы такая и почему я вас раньше тут не видела?

— А вы и не могли меня раньше видеть. Я недавно переехала в новый дом.

— А-а-а! Так я и подумала. Что ж, придется заглянуть к вам с хлебом-солью. А я живу вон в том старом. Старому человеку — старый дом. Как волку нора, — усмехнулась старушка. — Меня все тут знают как госпожу Спандере. Может, слыхали?

Девушка покачала головой.

— Ну вот, считайте, что мы с вами познакомились. Где ваши окна?

Анна Клявиня показала. На пятом этаже.

— Ого! Поближе к небу. А я на самом что ни на есть низу.

У старого дома, уцелевшего рядом с новым, было только два этажа. Нижний наполовину тонул в сугробах. Простившись, госпожа Спандере по расчищенной дорожке поплелась во двор того дома.

Анна, придя домой, рассказала мужу Теодору про госпожу Спандере. Теодор — он работал фельдшером в той же больнице и учился в медицинском институте — только плечами пожал: он тоже никогда не слышал такой фамилии. И вскоре оба позабыли об этой встрече.

Но однажды вечером прозвенели два коротких звонка. Дверь открыла сама хозяйка и вначале не узнала гостью, тем не менее попросила войти и уже в коридоре при ярком свете поняла, что перед нею госпожа Спандере.

— Вы, верно, меня не узнали? — негромко молвила та, усмехаясь.

Анне было неловко в этом признаться, и потому, не сказав ни «да», ни «нет», она попросила гостью раздеться. Черная котиковая шуба, шапка из того же меха с булавкой-жемчужиной на боку, коричневая кожаная сумка, высокие боты из черного фетра… Неужто та самая старушенция из троллейбуса? Правда, весь этот наряд имел вид довольно жалкий: шуба местами облысела, каблуки стоптаны, и все же…

Госпожа Спандере улыбалась. Пригладила перед зеркалом седые волосы, сзади стянутые пучком. Оправила серо-зеленую шаль на худых плечах.

— Ну вот, мы готовы, — сказала она, вдруг неведомо откуда извлекая красную гвоздику. — Мой подарок! Примите, не обессудьте.

В коридор высунул голову Аннин муж. Поздоровался. Потоптался на месте и скрылся на кухне.

— Вы тут располагайтесь, а я пошел заниматься! — сказал он.

Проведя гостью в комнату и попросив ее немного подождать, Анна тоже ушла на кухню.

— Что ж теперь делать? В доме пусто, я ведь не знала, что будут гости.

— А ничего не надо делать, — проворчал Теодор. — Сваришь кофе. Посидишь, поболтаешь. Старый человек, скучно одной дома сидеть, а пойти некуда. Что тебе — трудно?

Госпожа Спандере встретила хозяйку театрально поднятым пальцем:

— Хотите, перескажу, о чем с мужем говорили на кухне? Так вот: принесла нелегкая эту шальную старуху, а на стол ставить нечего, придется одним кофе обойтись. Права я или нет?

Еще ни разу Анна Клявиня так густо не краснела — до корней волос.

— Вот видите, угадала! И когда вошла, вы меня не узнали. Уж такой у нас, у женщин, характер: насквозь друг друга видим, а все хитрим. Но я-то пришла к вам единственно из чувства благодарности. Вы добрый человек, а я достаточно воспитанна, чтобы помнить о хороших людях. Внизу, правда, глянула на окна — горит ли свет, иначе какой смысл подниматься. Вы на меня не сердитесь? Я вам доставила столько хлопот.

— Что вы, что вы! — возразила хозяйка. Но госпожа Спандере опять вскинула свой костлявый палец и пригрозила им. И они разом рассмеялись.

Дав кофе отстояться, госпожа Спандере пригубила чашку:

— О! Да муж у вас просто волшебник по части кофе. В этом я знаю толк. Каждая нация кофе готовит по-своему: финны так, итальянцы иначе, турки совсем по-другому, к тому же каждый турок его варит на свой собственный лад. А это сварено по-немецки, я сразу поняла. О! Теперь-то я похожа на общипанную курицу. А в ту пору, когда вас еще на свете не было… В Риге я слыла первой красавицей. Из любого мужчины веревки могла бы вить.

Осторожно помешивая ложечкой, госпожа Спандере погрузилась в размышления. Даже старость не смогла истребить на ее лице следы былой красоты, и Анна, в своем воображении разгладив морщины гостьи, слегка взбив обвислые щеки, вернув ясность карим глазам, заключила, что госпожа Спандере, пожалуй, не хвастает. И в то же время она ощутила, что красота этой женщины была бездушной, жестокой, та красота, которая требует слепого обожания, которая привыкла только брать, ничего не давая взамен.

— А вы о-очень милы! — произнесла госпожа Спандере, подняв на нее свои усталые глаза. — Есть в вас что-то нордическое — тихое, серьезное. Что-то от Гретхен, быть может, от Сольвейг… Ну, чего смущаетесь, мужчинам такие нравятся. Тихие воды — глубокие воды. Да, да, да! Короли на тронах — то лишь вывеска, а настоящие монархи — королевы. Вы мне позволите называть вас просто Анныней. Не обижайтесь, я имею на то право, как-никак в три раза старше!

Хозяйка, смущенно потупив глаза, добавила в чашки горячего кофе. В тот вечер она мало говорила, хотя была не из молчаливых. Вставит слово, опять умолкнет, будто сознавая свое ничтожество в присутствии столь выдающейся персоны. Во всяком случае, так это представлялось госпоже Спандере.

— Я на своем веку многое перевидала, Анныня. Пойдешь, к примеру, с мужем в дом правительства на банкет… Кошмар! Все только на тебя и смотрят, а ты должна пройти через зал по натертому до блеска паркету. И пройти не кое-как! Это искусство, милая, владеть своим телом! Такая тут тренировка нужна! А ведь со стороны черновой работы не видно. Однако попробуйте протанцуйте тур вальса так, чтобы у вас Библия с головы не упала… Изящество, грация прежде всего! Что еще нужно женщине? Я скажу вам, Анныня, три вещи: дорогие духи, отличное белье да богатый муж, который на балы бы тебя вывозил. Бывало, выберусь к парфюмеру, полдня просижу, и никогда не уходила без того, чтобы сотню латов не оставить. А белье… Милая, где вы нынче найдете хорошее белье! — говорила гостья, понижая голос, наклонясь поближе к хозяйке. — По мне, лучше голой спать, чем одеваться в эту бумазею!

Всласть наговорившись, гостья опять погрузилась в размышления. Ее высохшие руки осторожно передвигали блюдечко, на щеках выступил румянец. Она внимательно разглядывала кофейную гущу, перебирая в памяти одной ей известные воспоминания.

— Да, вот что хотела вам рассказать! — спохватилась вдруг госпожа Спандере. — Чуть не забыла. Встретила сегодня давнего знакомого. Да и не знаю, право, можно ли его назвать знакомым. Но лучше все расскажу по порядку. Случилось это еще, когда муж дом строил — тот самый, в котором сейчас живу. В ту пору тут была окраина, участки стоили недорого. Ну, думаю, как раз то, что мне надо: покой, тишина. Схоронюсь от городского шума, от любопытных глаз. Да-а, закончили стройку, и, как в таких случаях водится, мастеровые пьют, песни горланят. Я, конечно, в строительном деле ничего не смыслила, но муж посадил меня рядом в машину, сам за рулем. Безумно тогда ревновал меня, ни на минуту от себя не отпускал. — Госпожа Спандере усмехнулась и надушенным платочком протерла глаза. — Да… Так вот, приметила я там стройного, худого паренька. То ли он кирпичи таскал, то ли раствор замешивал, — не вспомню сейчас. Миловидный такой юноша, украдкой нет-нет да и глянет на меня. А я смотрю, башмаки у него вконец развалились, один каши просит, второй бечевкой перевязан. Прямо рыцарь в лохмотьях! Отозвала мужа в сторону, велела дать парню денег на ботинки. Муж пошел крутить так и сяк, наконец достает один лат — покойник был прижимист! А я говорю ему: «Неудобно, господин Спандере, неудобно давать один лат, подумай, что люди скажут». Все-таки дал ему два лата. Это было, когда наш дом построили. Как сейчас помню — на крыше дубовый венок… А сегодня, можете себе представить, иду по улице, навстречу мужчина. Сама на него налетела, дура старая. Подняла глаза, гляжу: знакомое что-то. Только где я могла его видеть? И тут меня словно молния озарила: ну конечно, он, паренек, два лата, худые башмаки… Знаете, Анныня, почему он мне запомнился? Не знаете? А потому, что он и спасибо тогда не сказал. Зажал деньги в кулак, будто так и полагается, повернулся и убежал. Вот как! Я была потрясена: ты к человеку сердцем, а он к тебе задницей!.. Ведь это же элементарно — поблагодарить того, кто сделал тебе добро. По крайней мере, я так воспитана, и так у нас было принято. И подумайте: после стольких лет его встретить! Уж когда отошла, только тогда обернулась. Смотрю, и он обернулся, видно, вспомнил! Отошла еще немного, опять обернулась — стоит на прежнем месте, глядит таким странным пристальным взглядом. Видный из себя господин; каракулевая шапка, воротник… Нет чтоб руку подойти поцеловать! Что вы! Из той же, верно, братии, что в трамвае место не уступят! Свинцовый зад! От такого благодарности? Не дождетесь, милая!

— Вам еще налить кофе? — спросила Анна, когда старуха окончила рассказ, и по выражению лица, по голосу хозяйки было трудно заключить, что она обо всем этом думает.

— Вы очень, очень милы, — молвила госпожа Спандере. — Только пора мне и честь знать. Самый желанный гость тот, кто вовремя уходит. Ну, ну, не пытайтесь меня отговаривать, Я к вам еще загляну. Я открою вам мир, о котором вы и не подозреваете.

Светло улыбнувшись, госпожа Спандере потрепала по руке молодую хозяйку. Выходя из комнаты, Анна немного отстала, в глаза ей бросилась старушечья спина с торчащими ключицами, с опущенными плечами. И невольно подумалось, что в мире нашлось-таки нечто более сильное, чем жестокая красота госпожи Спандере.

С тех пор старуха частенько навещала Клявиней. Теодор в таких случаях, прихватив какую-нибудь книгу, исчезал на кухне, плотно прикрыв за собою дверь. Хозяйка доставала вязанье — она вязала мужу лыжный свитер, — и начиналась беседа. Госпожа Спандере за последнее время заметно посвежела, помолодела даже. Причиной тому могли быть ее же рассказы о своей молодости, рассказы, горячившие кровь, вызывавшие румянец на старческих щеках. Но Анна, как и в первый вечер, сидела, уткнувшись в вязанье, лишь изредка вставляя ничего не значащие фразы. Гостья объясняла это обычной робостью деревенской девушки, поскольку Анна родилась и выросла в деревне, и потому-то госпожа Спандере почла своим долгом обтесать угловатую Анну, научить ее светскости.

В тот вечер госпожа Спандере рассказывала о приключениях своей близкой подруги. Она была в ударе, так и сыпала остротами:

— А сколько мужчин раньше времени загнала в могилу! И до чего же зло посмеялась над господином полковником, человеком чрезвычайно достойным… Боже мой, боже мой! Как-то в мае возвращался он из ресторации. В парках, разумеется, соловьи поют, в душе и подавно. Остановился перед окном моей подруги — жила она на втором этаже — и от избытка чувств запел серенаду. А у нее в ту ночь гостил адъютант господина полковника, молоденький лейтенант. Тот, не долго думая, позвал горничную и велел ей… Боже мой, не могу! Полный горшок со второго этажа прямо на голову господину полковнику! Потом вся Рига говорила. Господин полковник чуть не застрелился, но военный министр сжалился, отослал его служить в Даугавпилс. Вот видите, что может натворить горничная! — От души посмеявшись, госпожа Спандере перевела дыхание. Захваченная внезапной мыслью, она ласково оглядела лицо, потом фигурку хозяйки. — А знаете, о чем я подумала? Славная вы девушка, очень мне нравитесь… Было бы сейчас старое доброе время, я бы с удовольствием взяла вас к себе в горничные. Я давно заметила, что вы чистоплотны, аккуратны. Да и сколько вы там медсестрой получаете. А у меня бы вам безбедно жилось: своя комнатка рядом с кухней, сытно, тепло, никаких забот. И ухажер в тихий час мог бы проведать, только б на руку был чист. По праздникам подарки, обед за общим столом… Милая вы моя, как бы нам славно жилось!

В руках хозяйки замелькали спицы быстрее, быстрее… Лицо раскраснелось, и гостье показалось, что на ресницах Аннушки блеснули слезы умиления.

— Прекрасное дитя, — молвила госпожа Спандере, и в ее голосе послышалась глубокая нежность.

Тремя днями позже под вечер, взглянув на освещенные окна пятого этажа, госпожа Спандере улыбнулась в предвкушении приятной беседы и начала подниматься по лестнице. Она уже потянулась к кнопке звонка, как вдруг услышала за дверью голоса — новым домам присуща та особенность, что разговоры слышны там через стены. Теодор что-то бубнил своим густым басом, и у госпожи Спандере сразу потеплело на душе от одного звука его голоса. Она представила себе, как молодой человек в уютных стоптанных шлепанцах сейчас протянет ей руку — такой крепкий, смуглый, с тонкой шеей, по которой при разговоре восхитительно ходит кадык… Но тут басовитого Теодора прервал резкий голосок Анныни:

— Не могу я… чует сердце, эта гнусная старуха опять к нам притащится.

— И что ты взъелась на нее! Старая, одинокая. Может, у нее нет других радостей, как только зайти поболтать с тобой…

— Не могу… понимаешь, сил больше нет разыгрывать этот спектакль. Боюсь, как бы я ей…

Послышались всхлипы, потом забасил Теодор, и опять всхлипы. Поднятая рука госпожи Спандере, так и не коснувшись звонка, скользнула вниз и замерла на сердце. Придерживаясь за перила, она стала спускаться вниз. На площадке между вторым и первым этажом она остановилась, чтобы отдышаться, и, прислонившись к стене, потухшими глазами глянула вверх, где в строгом порядке зигзагами уходили марши лестницы. Вскинув костлявый кулачок, она потрясла им, шепотом приговаривая:

— Благодарность… Разве знают они, что такое благодарность? Ты к ним сердцем, а они к тебе…

1965

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Шел дождь. Утро предвещало погоду ясную, жаркую, какая держалась уже с неделю. Но после обеда вдруг хлынул дождь. Небо до самого края затянуло тучами, хотя природа как будто не унывала — каждый листок торопился напиться теплых живительных капель.

Мерно пощелкивал «дворник», очищая на стекле кабины размашистое полукружие. Навстречу бежала черная лента шоссе, бежали деревья, поля, дома. Бежали машины, во все стороны разбрасывая брызги и оставляя на асфальте запутанную вязь следов.

Но одна машина стояла на обочине. Ян Силинь еще издали заметил: такая же, как у него, — самосвал, землевозка. Незнакомый шофер вышел чуть ли не на середину дороги с поднятой рукой. В другой он держал конец троса, уже привязанного к машине, — ни дать ни взять собрался прогуляться с автомобилем на веревочке. Это был молодой белобрысый парень. Пиджак и кепку, видимо, с утра оставил дома, решив, что они сегодня ни к чему. Теперь с его взъерошенной, спадавшей на лоб шевелюры стекала вода, а темная, насквозь промокшая рубаха прилипла к телу. Но чем ближе подъезжала машина, тем ниже опускалась поднятая рука, покуда он вообще не отскочил, чтоб не попасть под колеса. Ян Силинь из своей кабины отмечал, как менялось лицо незнакомца — его можно было читать, словно открытую книгу: сначала деловитое, самоуверенное выражение, будто парень занял очередь у бензоколонки, потом промелькнуло удивление, и, наконец, шофер начал ругаться — таким, по крайней мере, было последнее впечатление Силиня, еще некоторое время спустя мелькавшее перед глазами, как мелькают отрывки из спектакля, когда, надев пальто, выходишь из театра.

При мысли о театре он улыбнулся, и улыбка уже не сходила с лица. Отыскав в кармане пачку «Севера», Силинь закурил. Самосвал, рассекая пелену дождя, продолжал свой бег. Стрелка спидометра показывала восемьдесят километров. Особенно не вслушиваясь, Силинь чувствовал и как работает мотор, и как шелестит упругая резина шин, и как громыхает за спиной железный кузов. Шофер был доволен, что у него все в порядке.

Впереди, справа на обочине, он увидел женщину. Рядом была остановка. Ждет автобуса? Прикрываясь лоскутом из полиэтилена, женщина держала в руках туфли, а босые ноги ее в нетерпении переступали по влажной земле. Заслышав шум мотора, подняла голову. Была она молода и — даже издали заметно — не дурна собой. Шофер сбавил скорость, стрелка спидометра проворно скользнула к нулю. Женщина подняла руку, но машина и так уже остановилась.

— Прошу! — сказал Силинь, распахивая дверцу.

Она села, вначале сняв и свернув накидку. Туфли положила на пол кабины. Пригладила волосы, подтянула книзу подол зеленого платья.

— Вот спасибо, что подобрали! На работу опаздываю. Стою и думаю: ну, пропала! Закатят мне последний выговор и…

Шофер усмехнулся.

— Где же вы работаете, если не секрет?

— Я-то? В пекарне. Не в большой, а в той, где пирожки да сдобы пекут.

Силиню припомнились допоздна открытые окна в подвале дома неподалеку от гостиницы. В тех местах прохожего долго сопровождал сдобный запах и девичий смех, доносившийся снизу.

— Вот оно что, — произнес шофер, вдыхая поглубже. Казалось, вместе с пассажиркой в кабину вошли ароматы лугов и чего-то еще, — быть может, дыхание притихшего ночного озера. И Силинь пожалел, что утром не догадался нарвать цветов и заложить за щиток, — теперь бы преподнес.

— Автобуса ждали?

— Нет. В это время тут всегда проезжает… один знакомый шофер. У него машина точь-в-точь как у вас. Я выхожу на дорогу, а он меня подвозит.

— Такой невысокий, белобрысый, без кепки и в темной рубашке?

Девушка всплеснула руками от удивления.

— Вы его знаете?

Силинь многозначительно усмехнулся.

— Нет, просто подумалось, что примерно так должен выглядеть ваш знакомый.

— Одно из двух — вы волшебник или ясновидец, — сказала она.

— Ни то, ни другое, — добродушно отозвался шофер.

Он был доволен, что ему попалась такая попутчица, и девушке как будто было с ним хорошо. От нахлынувших чувств, от нежных запахов лета, наполнивших кабину, ему захотелось сказать что-то очень красивое. Но нужные слова не приходили, и Силинь молчал.

Сквозь мутное от дождя стекло был виден ветхий сарай с замшелой зеленой крышей, с нее потоками катила вода, а трое полуголых мальчуганов, выбрав самый мощный водопад, с ликующими криками бросались под него по очереди. Стоявшая рядом девчушка прыгала от радости, наблюдая за проделками ребят. В просторном загоне паслись коровы, бока их, спины, смоченные дождем, совсем почернели. На холме в окружении старых лип, одинокая и заброшенная, под красной черепицей дремала белая церковка. Над дальним лесом вздымались две высокие трубы, пуская к серому небу белые клубы дыма. До самого горизонта тянулись поля, каждое со своим неповторимым оттенком, и островки деревьев, березовые рощицы, размежевавшие их, казались хороводом веселых подружек. Девушка вздохнула.

— Вам что, сидеть неудобно? — озабоченно спросил шофер.

— Нет, нет, удобно. Только жаль вот, радуги нет.

— Выглянет солнце, будет вам и радуга. Сейчас прояснится, не весь же день ему лить! Такой дождь ненадолго.

— Вы правы, — сказала она, оторвав свой взгляд от зеленых полей. — А чего это вы бороду отрастили? Чудно… Молодой и бородатый.

— Да просто так — уеду из Риги в командировку, всегда бороду отпускаю. А командировки частенько бывают. Контора наша устраивает рыбные пруды. Перемычки делаем, землю возим. Ох, сколько земли!

Она покосилась на его руки — казалось бы, лежат себе на руле, отдыхают. Но они все время дрожали в лад с машиной.

— Работа ваша шоферская, видно, не из легких.

— Как вам сказать, — ответил он. — Сегодня, к примеру, чуть не кувыркнулся с перемычки. Такая высокая узкая насыпь. Посреди две разъезженные колеи. Глина. Тут еще дождь добавил — совсем раскисло. Еду. Скользко. Застряла машина. Ни взад, ни вперед. Еще бы сантиметр вправо или влево — крышка! Хорошо, бульдозер подвернулся — вытащил. Уж кому-кому, а нам не привыкать. Я на этой колымаге шестой год катаюсь. Не в пример кое-кому. Несется как угорелый, только бы план перевыполнить. Глядишь — и угробил машину! Встанет на дороге с тросом в руке, что твоя бабушка с коровой, — сжальтесь над ним, довезите до гаража. Что таких жалеть? Заварил кашу, сам и расхлебывай! Мне-то почему ни разу не пришлось загорать на дороге?

— О, да вы примерный водитель! А у моего знакомого инспектор как-то даже права отобрал. Парень страшно расстроился! В кювет угодил!

— Ну вот видите! Я же говорю: поспешишь — людей насмешишь! А вы… Вам не скучно жить в таком маленьком городишке?

— Как вам сказать… Я ведь больше в колхозе, у родителей. Особенно летом. В деревне все-таки лучше. Зато в городе кино, танцы.

— Любите танцевать?

— А вы? — с веселым вызовом ответила девушка.

— С вами бы — с удовольствием! Весь вечер до самого рассвета. А запели бы петухи, домой проводил.

Девушка зарделась.

— Я тоже люблю танцевать.

— Вас, наверное, провожает на танцы этот… Ну, знакомый ваш.

Она наклонилась, чтобы подобрать и опять поставить на место ускользнувшие в сторону туфли.

— Нет, он меня еще ни разу не провожал, — помолчав, чуть слышно проговорила она.

— Вы не прикурите мне папироску?

Это было не так-то просто. Самосвал то и дело подпрыгивал, и пламя спички вместе с рукой металось во все стороны.

— Я вам бороду спалю!

— А я вам сейчас радугу покажу!

И правда, в небе расцвела радуга. Одним концом окунулась в озеро — то ли жажду утолить, то ли вобрать в себя земные краски, чтобы засиять еще ярче. Вдали уже просвечивала солнечная даль, а здесь по-прежнему накрапывал дождик. Девушка протерла ладонью стекло. Шофер прибавил газу, желая поскорей пробиться к солнцу.

— Вы что сегодня после работы собираетесь делать? — спросил он.

— Не знаю. Еще не думала. И потом мы поздно кончаем.

— Летом никогда не поздно… Показали бы мне город. А то одному тут скучно… Может, подружку захватите. Погуляем, поболтаем.

— Ну разве можно отказать вам? Моему спасителю. Хотите, буду звать вас спасителем? Ладно, ждите меня у пекарни.

— У той, где пирожки пекут?

— Да, там.

В городе уже выглянуло солнце, женщины закрывали зонтики, тетушки на базарной площади снимали клеенки с клубничных корзин. Асфальт слегка дымился. Пассажирка Силиня надела туфли, поправила прическу и сошла у пекарни. Окна подвального помещения были раскрыты настежь, внутри — квашня с тестом, столы, обсыпанные мукой, женщины в белом… Одна из них, бросив работу, поспешила к окну.

— Рута! — крикнула она. — Не ходи, на начальника нарвешься!

Девушка остановилась в замешательстве, не зная, куда ей кинуться.

— Что же мне делать?

— Лезь в окно. Лезь, не бойся!

Самосвал подкатил к тротуару вплотную, из кабины до стенки при желании можно было рукой достать. Когда девушка обернулась, чтобы попрощаться, она была так близко, так близко, что Силинь почувствовал запах ее волос. Они были темные, а сама она смуглая от загара, шаловливая, беспечная, как теплый ветерок, уже метавшийся по подворотням и сушивший лужи.

— Ну, прыгай же! — послышалось снизу.

— Я вам так благодарна, — скороговоркой бросила она. — Сами видите — вы мой спаситель!

— Значит, после работы?

Девушка кивнула и скрылась в окне.

«Рута, — думал он, трогаясь с места. — Рута».

И когда завел машину в подворье гостиницы, пробурчал себе под нос:

— Рута…

Двор был просторный, старинный — с колонкой посередине, с навесами для лошадей. Но лошадей уже не было, у коновязи стояло несколько машин. Открылась дверь сторожки, оттуда вышел заспанный дворник и, получив за стоянку, снова ушел к себе.

Еще раз придирчивым взглядом окинув свой самосвал, Силинь пересек мощеный, чисто вымытый двор и не спеша черным ходом поднялся в гостиницу — он уже был тут своим человеком, ночевал вторую неделю. По дороге ощупал бороду — это надо же как отросла! Недовольно оглядел костюм: рубаха как жеваная, штаны задраны выше щиколотки, куртка вся перепачкана, на спине, наверное, пятно от пота. Не мешало бы в речке сполоснуть… Сандалии на босу ногу надеты. Так себе сандалии. Не вчера, конечно, куплены, сразу видно. Кинжал в зубы — и на большую дорогу!

Дежурная, у которой Силинь спросил ключ от комнаты, только рукой махнула: там кто-то есть, ключ у него.

Этим «кто-то» оказался краснощекий упитанный малый. Подложив под голову руки, свесив на пол ноги, он лежал на кровати. Пиджак висел на спинке стула.

При появлении Силиня парень поднялся. Ворот белой сорочки расстегнут — и не первой свежести. Ну конечно, утром такая жара, потом дождь…

— Извините, — произнес в смущении парень. — Извините, что ворвался к вам, но, как назло, не оказалось свободных мест.

— Чего извиняться? — удивился Силинь. — Здесь гостиница. А в этой комнате две кровати.

— И все же… Я и не думал оставаться, да не успел все дела закончить. Пока два гроба достал, потом с духовым оркестром… Дирижер только завтра обещал дать окончательный ответ. У нас в колхозе двое стариков померли.

— Померли? Мир их праху. Все когда-нибудь помрем.

— И все же… Умерли они как-то… Уж больно необычно.

— Обычно ли, необычно, но что за удовольствие в такой чудесный вечер говорить о покойниках?

— Извините. Я не о покойниках. Я думал совсем о другом. Извините.

Сбросив куртку, Силинь пошел умываться. Мылся долго, основательно. Вернувшись в номер, застал парня на прежнем месте. Обхватив руками голову, тот сидел в глубокой задумчивости.

— Тоскливо, а? — обратился к нему шофер.

— Что делать! — Юноша с готовностью улыбнулся, и улыбка разлилась по лицу. — Может, нам выпить? Я тут припас бутылочку. Весь день язык высунув бегал. Столько канители! Теперь бы вроде не мешало…

Он раскрыл свою тумбочку, и Силинь вполглаза глянул в ту сторону. Вишневое вино.

— Нет, — сказал он. — Что-то не хочется.

— Извините…

— Устал я, здорово устал, — добавил Силинь, чтобы не обидеть парня. Хороший малый. Душа нараспашку. Дитя природы. — Надо подремать. Прийти в себя. Отдышаться.

Юноша встал, надел пиджак.

— Тогда я пойду, — сказал он.

«Куда?» — хотел спросить шофер, но не спросил. И без того было ясно, что парень уходит, только чтобы не мешать своим присутствием. Ну что же, в гостинице каждый себе хозяин. Хочешь — оставайся, не хочешь — уходи.

С наслаждением растянувшись на чистой простыне, Силинь подумал о том, что прошел еще день. Хорошо ли, плохо ли — а прошел. И перед глазами опять промелькнул тот случай на перемычке: дождь, грязь, слева овраг, справа вода. В один миг во рту пересохло, задрожали руки. Да… Чудесный все-таки парнишка, так заботится о покойниках. А покойникам все равно — заботишься о них, не заботишься. Оркестр, по правде сказать, больше нужен живым. Рута… Придет сегодня или не придет? Хорошая девушка. В большом городе все люди одинаковы, будто с конвейера спущены, а тут каждый на свой особый лад. Наверное, придет. Рута…

Ветерок, играя у открытого окна занавесками, нежно ласкал лицо. Мимо, громыхая, проехали машины, и казалось, это с горы покатились камни — все дальше, дальше, навстречу необъятной тишине.

Когда шофер проснулся, в комнате стоял полумрак. Его сосед на цыпочках крался к окну. Глаза их встретились.

— Извините, — сказал юноша. — Разбудил… Уж так получилось.

Рута… Силинь взглянул на часы. Еще не поздно. Хорошо, хоть этот добрый малый явился, а то бы проспал. И вдруг его осенило. Испытующе оглядев соседа, шофер заговорил, переходя на «ты»:

— Чем сейчас думаешь заняться? — Юноша пожал плечами. — А то пошли с девчонками погуляем. Я тут сегодня с одной познакомился. Обещала подружку прихватить. Что ты на это скажешь?

— Я? Ну! С удовольствием. Только ведь я ни с той, ни с другой не знаком.

— Что за беда. Когда-то надо знакомиться.

Силинь усмехнулся и, достав из шкафа выходной костюм, стал одеваться. Перед зеркалом еще раз пощупал бороду. Может, сбрить? А зачем? Если он кому-то понравится, пусть принимают таким, каков есть. Одеваясь, спросил соседа, как его звать. Неудобно — гулять ведь собираются. Артур? Отлично. Фамилии спрашивать не стал: все равно завтра расстанутся и едва ли в этой жизни доведется еще раз встретиться. Сколько бывало таких вот случайных знакомств во время разъездов!

На улицах тихо. В таких городках люди привыкли, рано ложиться и рано вставать. И только парни, томимые беспокойством, колобродили да о чем-то толковали на перекрестках, подозрительно оглядывая обоих приятелей — откуда такие? А те держались независимо, ни на кого не обращали внимания. Чужие взгляды, исподтишка или в открытую, им даже доставляли удовольствие: вот мы идем и ничего нам не сделаете.

В окнах пекарни горел свет, оттуда тянуло сдобным запахом, и Силинь, подтолкнув своего знакомца, сказал:

— Чуешь, чем пахнет?

Это было можно понять по-всякому — и в прямом и в переносном смысле. Окликнутая кем-то, к окну подбежала Рута. В белом халате, в белом чепчике, она показалась чужой.

— Мы вас ждем! — прошептал шофер, наклоняясь к окну.

— Кто это «мы»?

— Да тут дружок со мной… Хороший малый.

Рута задумалась.

— Ладно, ждите на углу.

Городок, омытый дождями, благоухал. Под кустами и деревьями земля еще испаряла влагу, на местах же открытых она успела просохнуть. Стрекотали кузнечики. В чистом, ясном небе медленно гасла вечерняя заря.

— Да, ничего этого они теперь не видят.

— О ком ты?

— О старичках. О покойниках.

Силинь ткнул горящую папиросу в телеграфный столб, потом кинул окурок через ограду в чей-то сад.

— Послушай, приятель, если ты и девчатам начнешь пороть о покойниках, так и знай, ничего путного у нас с тобой не получится.

— А я вообще могу помолчать…

Девушки появились не со стороны пекарни — за ней они наблюдали, — а совсем с другой стороны. Видно, обошли дворами. За спиной вдруг кто-то хлопнул в ладоши. Рута.

— Ну и кавалеры! Разве так ожидают дам?

Знакомство произошло совсем просто — как будто после долгого перерыва встретились давнишние друзья. Вторая девушка быстро нашла общий язык с Артуром, и когда все они двинулись по улице, эти двое шли в нескольких шагах за Силинем и Рутой.

— Я так рад, что вы пришли, — произнес шофер. — Серьезно!

— Серьезные люди скучные, — воскликнула Рута, погрозив пальцем. — Подумайте сами, как я могла обмануть вас? Своего спасителя. Вот была умора! Только переоделась, принялась за работу, входит начальник. У него глаза на лоб полезли. «Ты откуда взялась? Почему я раньше тебя не видел?» — «Смотреть надо лучше, говорю. Я вот вас видела!» Подошла тут одна работница, взяла его в оборот: «Какой, скажи, из тебя мужчина, раз молоденьких девчонок не замечаешь?» Хохоту было! Начальник взмок даже, бедный! Повернулся — только его и видели.

От души посмеявшись, они прислушались к разговору отставшей парочки.

— …Ну да, старик-то поутру часов в пять помер. А жена еще корову на пастбище выгнала. Подошел обед, народ удивляется: чего ж это она за скотиной не идет, вроде доить пора. Вошла в комнату, смотрят — мертвая. Сидит за столом, как живая, а сама-то мертвая.

— Идемте скорее! — Силинь осторожно прикоснулся к локтю Руты.

— Нет, нет! Послушаем, что он рассказывает. Интересно.

А сзади все так же негромко доносился скорбный рассказ.

— …Больше чем полвека прожили вместе. Они были все равно что один человек, друг без дружки жить не могли. Это такая любовь, сильнее которой ничего на свете нет. Ну и послали меня в город. Все уладил, только вот с оркестром не ясно…

Кончилась улица, кончились дома. Тут же петляла речушка с дряхлыми ветлами вдоль каменистого берега. Черная лента шоссе звала дальше, на вершину холма, а там, за ним, казалось, лежал край света, где рождается ясное небо и кончается ночь. Вдоль берега, в тени раскидистых ветел, бежали утоптанные тропки, только они не успели просохнуть после дождя, и Силинь повел девушку по асфальту — туда, на край света.

— У вас пахнут волосы, — сказал он.

— Чем?

— Ночью.

Рута засмотрелась на светлеющий горизонт, и Силинь не видел, что ответили ее глаза. Артур и его спутница куда-то исчезли, наверное, пошли тропой. Они с Рутой остались одни. То их окатывало теплой волной пьянящих летних запахов, то казалось, они забредали в холодный воздушный поток, плескавшийся поверх дороги — от обочины к обочине.

— Что это вы вдруг… загрустили? — спросил он.

— А люди серьезные скучные. Да?

— Вы сами так сказали. Но с вами мне не скучно. Правда.

Когда поднялись на вершину холма, им открылся другой, еще более дальний край света, и он тоже был светел, блестящ, а земля под ним куталась в таинственную темень, огоньки в окнах домов едва теплились. Справа смутно желтела рожь, и слева тоже было поле ржи, а вдоль дороги, по обеим сторонам, тянулись и таяли в сумраке приземистые яблони.

— Но ведь вы замерзли! Какой я растяпа!

Он скинул пиджак, прикрыл им плечи Руты. Она была близко, так близко, и все же хотелось, чтоб была еще ближе, и он положил ей на плечо руку, но девушка уклонилась, отошла.

Ветра не было и в помине, ржаное поле хранило молчание, но запах свежего хлеба реял в воздухе. Позади, внизу, затаившись в прозрачной ночи, лежал городок. А дальше, по ту сторону его, из-за деревьев мелькали обрывки шоссе — того самого шоссе, по которому они сегодня ехали. И там, то исчезая, то вновь появляясь, подобно светлячкам, мчались машины, постреливая фарами.

— Наша дорога, — сказал он. — На ней мы встретились.

Девушка промолчала, но Силиню казалось, она разглядывает те же деревья, те же огни, те же излучины дороги.

— О чем вы задумались? — спросил он.

Небо полоснули два блестящих луча, но тут же, словно не осилив сумрак, упали на кроны деревьев, блеснувшие белым, будто в снежном уборе.

— Почему же он не приехал сегодня? — произнесла в раздумье девушка, обращаясь больше к себе самой.

— Кто не приехал?

— Я так его ждала…

Силинь сразу все понял. Сегодня в дождь стоял на дороге парень, незнакомый шофер, стоял с концом троса и поднятой рукой. А Силинь не остановился.

— Теперь вы будете на меня сердиться, да? Не сердитесь, пожалуйста. Идемте лучше обратно. Сама не пойму, что со мной. Только о нем и думаю. Ничего не могу поделать. Может, с ним несчастье случилось?

— Да я не сержусь! — отозвался с досадой Силинь. — Чего мне сердиться?

Девушка была рядом, но Силинь вдруг отчетливо почувствовал — будто в свете фар увидел на дороге нечто такое, что прежде скрывала темнота: она была дальше самой далекой звезды.

Обратный путь показался коротким. Рута спешила. У моста, к которому с обеих сторон сбегались древние ветлы, она возвратила пиджак и простилась.

— Только обещайте, что не будете сердиться.

— Я буду вспоминать о вас, Рута…

— Нет, не надо, не провожайте. Одна дойду, — поторопилась она отклонить его предложение.

И ушла. Силинь не спеша шагал по самой середине дороги. Остановится, послушает. Но все тихо. Потом на дальней станции просвистел паровоз, лязгнула сцепка, дернулись вагоны и, словно мельница, завертелись колеса — все быстрее, все шибче.

В номере было пусто, ветерок пошевеливал занавески. На столе графин с водой, у стола три стула, в углу облезлый чемодан… И вообще-то выходил он отсюда или не выходил?

Ночь темнее всего перед рассветом. Когда она стала отливать белизной, вернулся Артур. Возбужденный, радостный ворвался в комнату и первым делом спросил:

— Ну как?

— Без толку.

— Даже не поцеловал?

— Нет. А ты?

— Тоже нет. Но я со своей условился пойти раков ловить. Ты в субботу их обеих привези к нам в колхоз. Вместе пойдем.

— Не поеду я.

— Чего это? Машины жалко?

— При чем тут машина? Дальше самой далекой звезды.

— Что ты сказал?

— Ничего не сказал! В субботу домой поеду. Вот что.

— Ну тогда другое дело.

— Может, откупоришь свою бутылку?

— Это можно. С удовольствием.

Артур достал бутылку, вытащил пробку. Наполнил стаканы. Силинь сказал:

— Расскажи-ка мне про ваших старичков, как они умерли.

Артур рассказал.

— И что ж, из близких никого не осталось?

— Было четверо сыновей, все на фронте погибли. Во всем свете одни. И вот я думаю, когда бы лучше оркестру «Интернационал» исполнить — как из дома понесем или на кладбище?

— Я-то слышал, что с «Интернационалом» членов партии в последний путь провожают.

— Мы считаем, и они достойны.

— Ну, тогда конечно.

Немного погодя легли спать. Артур, едва забравшись под одеяло, принялся тихонько посапывать. Силиню с трудом и не скоро удалось задремать. Во сне он видел дождливый день. Самосвал на обочине по ступицу тонул в грязи. А сам он, промокнув до нитки, с концом троса стоял посреди дороги, вытягивал руку к каждой проезжавшей машине. И ни одна не остановилась. Ни одна… Ни одна… Ни одна…

Проснулся внезапно, рывком сел на кровати. Долго не мог сообразить, где находится. Озадаченный дурным сном, застыл в мучительных раздумьях: ему казалось, совсем рядом, бесшумной поступью, точно невидимки, ходят какие-то истины, с которыми раньше он не был знаком. И ему хотелось схватить, удержать их.

1965

ДИКАРЬ

Юрис Пупол вернулся с работы позже, чем обычно, а жены еще не было дома. Он подергал дверную ручку, позвонил и, окончательно убедившись, что в квартире никого нет, отправился за вторым ключом, хранившимся в условленном месте под оконным наличником.

Пупол с женой занимал угловую двухкомнатную квартиру на первом этаже. Дом был новый, четырехэтажный, выходил на мощеную улицу районного города. С утра до вечера по ней громыхали повозки, с ревом проносились грузовики, но одним концом вместе с квартирой Пуполов дом забрался в яблоневый сад, подойдя вплотную к сиреневой беседке. Внутри ее были сколочены скамейки, столик, и там по субботам, воскресеньям непонятно откуда собиралась всякая пьяная шушера, своими криками досаждая Пуполам и другим жильцам крайнего подъезда.

Сейчас в беседке коротали время две старухи. Одну из них, круглолицую, дородную и рыхлую, с оголенными, обгоревшими на солнце руками, Пупол знал. Она жила на четвертом этаже у сына, страдала одышкой, вечно жаловалась на больное сердце. Вторая старушка, маленькая, щупленькая, как тростиночка, сидела напротив, с самого края скамейки, сложив руки на коленях. На ней была цветастая блузка, седые волосы старательно зачесаны назад, платок сполз на плечи, лицо сплошь в морщинах, совсем как лежалое яблоко.

Заметив Пупола, женщины примолкли, он тоже не сказал им ни слова, озабоченный мыслью, как бы забрать ключ, не раскрывая тайника, не то в один прекрасный день вернешься домой, а квартиру, глядишь, обчистили. Пупол сделал вид, будто чем-то заинтересовался под окном и, повернувшись к женщинам спиной, незаметно вынул ключ. Был самый разгар лета, после жаркого дня в закупоренной квартире было душно, как в бане. Пупол распахнул окно в сад, при этом женщины опять настороженно подняли головы. Пупол не спеша умылся, переоделся, зашел на кухню перекусить, но аппетита не было, и, выпив чашку простокваши, достал из почтового ящика газету и улегся на диван.

Как ни заставлял он себя, но так и не смог осилить начатой статьи, мысли разбегались, и наконец газета сама выпала из рук, а Пупол, закатив глаза в потолок, стал задремывать.

По улице, громыхая, проехали машины, где-то тонко зазвенело стекло. За окном прошелестел ветер, потрепав занавески. Старушки в саду опять завели разговор, но Пупол поначалу схватывал только бессвязные обрывки, не пытаясь вникать в общий смысл, пока его слуха не коснулось давно не слышанное слово.

— Дикарь… Ни дать ни взять дикарь, Карлина!

Сомнений быть не могло: говорила та щупленькая старушка. Голос соседки Пупол знал хорошо.

— Все они одинаковы, милая. Зверье, вот они кто… — Это вставила Карлина, а вторая продолжала:

— Все низины затопило, наша Лиелупе из берегов вышла. А хозяйка мне и говорит: «Садись-ка ты, Анна, в лодку, поезжай к Даболам, заберешь у них пряжу, я договорилась, нужно хозяину фуфайку связать». Я что? Мое дело подневольное, а грести туда версты три через луга заливные. Да ведь молода была, сил не занимать, лодка легкая. Подогнала к меже, только собралась выпрыгнуть, откуда ни возьмись незнакомый парень. Усы желтые, одет по-городскому, глаза на меня вытаращил, аж под ложечкой засосало. «Откуда, — спрашивает, — ты, красавица, что-то раньше я тебя не встречал!» А сам прыг в лодку, схватилвесло, оттолкнулся и туда, где поглубже. Я от страха и не пикнула. А он успокаивает: «Не бойся, покатаю тебя, и только». Так он меня до вечера и прокатал. А на прощанье говорит: «В субботу на ночь свой амбарчик не запирай…» Вот ведь дикарь какой, а?

— Все они, милая, одинаковые, чего от них ждать…

— На берегу народ собрался с баграми, с лодками: думали, утонула я, решили дно прощупывать. А хозяйка надо мной потешается да меня подзуживает: «Это где же ты, шалопута, забулдыгу такого подцепила?» После всех волнений про фуфайку и пряжу ни слова… Прошло немного времени, в воскресенье поутру коров подоила, иду по двору — навстречу хозяйка, будто меня караулила: «Ухажер твой в амбаре… Иди попробуй растолкай!»

— Все они, милая, все на один лад скроены…

— Отворила дверь, гляжу: он самый. Завалился на кровать в одежде, расхрапелся — потолок вот-вот обвалится. А винищем разит, не продохнуть. Господи, да что ж за наказание такое! Я к колодцу, зачерпнула ведерко и ух! — прямо на него. Аж взвился весь, глаза выкатил, жуткие такие, ну, думаю, быть мне битой! Сжалась в комочек, будь что будет. Нет, не тронул. Слова не сказал, из амбара вышел, след мокрый остался.

— Все они одинаковы, все…

— Вот и гадала я: придет — не придет? Помню, сенокос был, иду с граблями, а он опять, как из-под земли вырос, наверное, поджидал в кустах. Хвать из кармана блестящий пистолет: «Не пойдешь за меня, сам застрелюсь и тебя прикончу!» Уж тут делать нечего, видать, судьба мне такая выпала, от судьбы куда ж денешься…

— Никуда, милая, никуда не денешься…

— Дикарь! Одно слово — дикарь! И в город когда на житье перебрались, — уж не помню, в каком году, только Андрис зимой у нас родился, — безработица, вспомнить страшно. Правда, давали ему в городской управе пособие, на работу посылали, какую-то насыпь копать, мерзлую землю взрывать. А дома шаром покати, детей кормить нечем, вот и выкручивайся: утром селедка, на обед селедка, вечером тоже селедка. И на углях ее жарила, и суп из нее варила… Зима лютая, топить нечем. Бывало, соберемся мы, бабы, и с салазками к железной дороге: ждем, пока с паровоза кусок угля свалится, сразу в мешок его, случалось, и подеремся из-за куска-то побольше… А мой однажды заявился вечером пьяный-препьяный, лыка не вяжет, бубнит что-то, бормочет, потом повалился в постель как был, в башмачищах. Разуваю его, а сама реву. Если бы не дети, взяла бы веревку да на первом же суку… А тут терпи, принимай мучение. Да-а, утром продрал глаза, глядит, как побитая собачонка. «Дикарь, говорю, сердце у тебя в груди или камень? О детишках бы подумал!»

— Дикарь, Анна, истинный дикарь, иначе не скажешь…

— А он мне толкует, дескать, в трактире вчера с господами в бильярд играть затеял, сколько-то денег выиграл, детям сосисок накупил… «Где ж, говорю, твои сосиски?» Он давай по карманам шарить, в пиджаке, в пальто… Ни тут, ни там! Видать, дорогой растерял. Я во двор опрометью. Как же, на дорожке — одна, у калитки — вторая, третью на улице у собаки вырвала. Пес в одну сторону тянет, я в другую… И смех и грех, ей-богу! Воротилась в комнату, руки так и чешутся, взять бы метлу да отделать его, а он мне так жалостно: «Жена, селедочки случайно не осталось, смерть как хочется солененького…» Ну что ты ему сделаешь!

— Ничего, милая, ничего…

— Господи, и вспомнить страшно… Только немцы-то, фашисты, пришли, Андриса нашего сразу забрали. День, другой, третий — Андриса нет! Кругом такие ужасы творятся, сердце разрывается. Среди ночи с постели вскочу, слушаю, слушаю… Будто зовет меня кто-то: «Мам, мам…» Голосок тихонький, заморенный. Уж тогда они его, наверное… Бужу своего: «Ступай, говорю, разузнай все, за мальчика прощение вымоли, может, и вправду в чем провинился». А он из угла своего отвечает: «Никуда не пойду, все равно не отпустят. Я их знаю. Чего зря унижаться?» Как закричу на него: «Отец ты или нет? Не в капусте ж подобрали, сын родной, кровинушка!» А он знай молчит, как чурбан какой. Сама оделась, побежала в управу, там ихний штаб размещался. У дверей айзсарг с винтовкой, вроде бы знакомый, где-то встречались, город-то небольшой. Загородил мне дорогу, не пускает. Повалилась я на колени, обняла его сапоги, навзрыд реву: пожалей ты сердце материнское, и у тебя мать, так ради нее… Оглянулся по сторонам, не слышит ли кто, потом поднял меня и говорит: «Не ходи сюда больше. Твоего расстреляли…»

— Да, жуткое было время, не приведи господи…

— А уж это в самом конце войны… Слышу утром, кто-то в окошко скребется. Глянула и обомлела… Чужой, весь оборванный, кожа да кости, краше в гроб кладут, и зарос весь, одни глаза блещут… Вот ведь что: не узнала своего дикаря, в первый и последний раз не узнала. Из Бухенвальда, лагерь такой, убежал, чуть ли не тысячу верст пешком прошел, хоронясь и скрываясь. У меня в груди что-то екнуло, перед глазами туман поплыл, и повалилась я будто подкошенная. И всего-то три недели и еще два денька после этого прожил. А домой все-таки пришел.

— Уж такая доля ему выпала, ничего не поделаешь…

— Так я рада, Карлина, что тебя застала. Уж ты будь добра, минутку свободную выкроишь, обмети вокруг могилки, а то ветер и листвы нанесет, и хвоей засыпет. Сейчас-то я прибрала, и травку подстригла, больно разрослась, и цветочки прополола, свежей водичкой полила: жара-то нынче какая. К осени, бог даст, опять навестить приеду. Трудно мне из дому выбраться, внучат без присмотра ведь не оставишь, а дочь все время на работе пропадает.

— Чего там, Анна, не беспокойся, милая, присмотрю, приберу. А помнишь, как девчушками к первому причастию готовились? Тогда в усадьбе у пастора…

…Юрис Пупол услыхал, как отворилась входная дверь. Сообразив, что вернулась жена, он встал с дивана, подобрал упавшую газету и затворил окно.

— Где ты была так долго? — спросил он, заглядывая в коридор, где жена оправляла перед зеркалом волосы. Она не ответила и, войдя в комнату, опустилась в кресло с видом уставшего человека.

— Из-за тебя я чуть не остался на улице, — продолжал он, все больше раздражаясь. — Хорошо хоть вспомнил про запасной ключ. А если б его не было?

Она опять не ответила, только кончиками пальцев сжала виски.

— Прошу тебя, перестань! — наконец сказала жена. — Ужасно болит голова. Было собрание, оно затянулось, пока домой дошла…

— Вечно у вас собрания! Черт знает что такое! Сама себя в гроб загонишь. И потом, как-никак у нас семья, а видимся утром да вечером. Неужели ты считаешь, это нормально? Как долго это будет продолжаться? Могла бы подыскать другую работу, свет клином на ней не сошелся.

Она покачала головой.

— Ты же знаешь, я оттуда не уйду. Работаю по специальности, люди мне нравятся, я к ним привыкла, если хочешь знать, для меня они вторая семья.

— Ну, конечно, как же иначе! Что бы я ни говорил, у тебя один ответ. Будто я только о себе хлопочу! Тебе нужно как следует отдохнуть — это ты понимаешь? Кстати, мой отпуск перенесли на ноябрь, так что на юг мы не едем, можешь распаковывать чемоданы. Ясно? Этот проныра Грузит, подхалим этот, сегодня с утра забрался в кабинет к начальнику и целый час ему что-то бубнил. А потом начальник вызвал меня и сказал: «В отпуск пойдешь в ноябре».

— Так что ж, мы в прошлом году были в отпуске летом. Кто-то должен работать, не закрывать же учреждение.

— Но почему этим «кто-то» обязан быть я? Не такая уж ты наивная, понимаешь, что к чему. Задумал продвинуться, что-то получить, без подхалимства не обойдешься: сначала на животе поползай, потом на карачках. Мы себя во всем ограничиваем, по копейке собирали, вступая в кооператив, и вот получили эту конуру. А Циприкис? Только из Риги явился, ему тут же двухкомнатную в новом доме, и безо всякого пая. На блюдечке поднесли. Примите, сделайте одолжение. Даром. А я что, человек второго сорта? Обязан покупать квартиру за собственные деньги? А?

— Почему ты говоришь это мне? Скажи Циприкису. Скажи Грузиту. Скажи начальнику.

— Ну, знаешь… Почему? Да потому, что ты моя жена. Или по-твоему, между нами должны быть секреты?

— Какой ты мелочный, раньше я не замечала… Не пустили в отпуск, и тебе уже кажется, что все кругом проныры, подхалимы… Иногда ты точно… дикарь.

— Вот как! Ну, спасибо. Жаль, не пришла пораньше, тут под окном на эту тему толковали две старухи. Бесплатный спектакль, стоило послушать. Очень даже стоило. Тогда б ты знала, что такое… дикарь. Скажи, я хоть раз за всю нашу жизнь… хоть раз ты видела меня пьяным? Дикарь! Уж ты-то могла бы приберечь свои насмешки, и так приятели потешаются: подкаблучник, говорят, от жены ни на шаг. А теперь я пойду и напьюсь. Хватит!

Она встала, подошла к мужу, прижалась к нему. Он почувствовал, как она вздрагивала, будто в ознобе, как утирала слезы.

— Юрис, — сказала жена, немного успокоившись. — Юрис, я боюсь. Так боюсь…

— Чего ты боишься?

— Боюсь, не прожить нам долго вместе.

Она отступила к окну и повернулась к мужу спиной. Жена казалась такой беспомощной, уставшей, худые плечи ссутулились, словно от непомерной тяжести, и сама она выглядела постаревшей лет на десять. И Пуполу стало жаль ее. Но он уже одевался. Одеваясь, ждал, что жена позовет, попросит остаться, ну, хотя бы что-нибудь скажет. Но она молчала. Выходя в коридор, он оставил дверь приоткрытой, все еще надеясь услышать эти слова. Но жена молчала. Уже на лестнице он остановился, прислушался. В квартире все было тихо.

По небу, чистому, ясному, носились ласточки, душисто тянуло из садов и полей. Вечер был тихий, ветер присмирел, издалека звучали голоса, детский смех. Пупол не знал, куда ему податься, и у него было такое чувство, что вот сейчас должно произойти что-то непоправимое, и вдруг он испугался, потому что только теперь, хотя женат был третий год, только теперь он понял, как дорога ему жена, понял, что жизнь без нее будет другая и небо будет другим, и внезапно он осознал всем своим существом, что она и есть та единственная, самой судьбой, возможно, предназначенная, и что другой такой ему не встретить нигде, никогда. Захваченный врасплох своими мыслями, он повернул к беседке, решив переждать, прийти в себя, но там сидели все те же старушки, наслаждаясь предвечерним покоем и думая о чем-то своем. Взгляд Пупола остановился на той маленькой, щупленькой, которая рассказывала о дикаре, и, желая сказать ей что-нибудь приятное, он произнес:

— Прошу извинить, но я невольно подслушал почти все, что вы тут рассказали. Я живу рядом, это мое окно. У вас была трудная жизнь… Да… Нелегко прожить с таким человеком. Но былого, как говорится, не вернешь. Конечно, если б можно было начать все сначала, жизнь у вас была бы совсем другая…

Старушка вскинула на него глаза и, помолчав, сказала:

— Если б можно было начать другую жизнь… Знаете, что бы я сделала? Опять бы пошла за него. Только за него, ни за кого другого. Хороший был человек.

1966

ТРУДНЫЙ ДЕНЬ МИКИ

— Послушай, Мика, не утирай нос рукавом, для этого у тебя есть платок. Сколько раз тебе говорить? Ну, хорошо, рассказывай дальше! Значит, ты возвращался из школы…

— Не я один. Были еще Даце и Тедис. Мы вместе возвращались.

— Хорошо, вы возвращались вместе. А дальше?

— Мы пошли не по улице, а через огороды по снегу. Так ближе. И Тедис сказал: «Давайте бросаться снежками в телеграфный столб, пусть каждый бросит десять раз, и кто больше всех попадет, тот будет чемпионом». И они бросались первыми. А я последним.

— Погоди, Мика, ты поменьше рассказывай о других и побольше о себе. Должен отец узнать, что сын натворил.

Мика опять поднес было руку к носу, но вовремя опомнился, достал из кармана платок.

— Значит, вы кидали снежки в телеграфный столб. Что было потом?

— После третьего снежка у меня рука вывернулась. Не то чтобы вывернулась, а Страшила Арк пошатнулся в сторону. Он сам наскочил на мой снежок.

— Сын, тебе прекрасно известно, что нет такого имени — Страшила Арк. Как правильно надо сказать?

— Дядя Арк.

— Ну вот.

— А дядя Арк опять был пьяный… И все его зовут Страшилой Арком!

— Почему же все? Я, например, его так не зову. Запомни, Мика, он тоже человек — такой же, как ты или я.

Мика поднял голову:

— Дядя Арк был пьяный!

— Ну и что же?

— И он своей шапкой наскочил на мой снежок. Я в него и не думал кидаться. Я целился в столб.

— Я тебе верю, Мика. Что случилось с шапкой дяди Арка?

— Шапка свалилась в снег. Дядя Арк стал ужасно ругаться. Даце с Тедисом перепугались и убежали.

— Погоди, Мика, мы же с тобой условились, что ты будешь рассказывать только про себя.

— Я тоже убежал.

— Так… А почему ты убежал?

— Я испугался Страшилы Арка… дяди Арка.

— Почему ты его испугался?

Мика громко высморкался и сказал:

— Дядя Арк кричал, что он сейчас нас поймает и слопает, как сардельки.

— Хм… Хорошо, Мика, мне все ясно. Сейчас ты скоренько надевай пальто и, пока еще не стемнело, сходи к дяде Арку, попроси прощения. Скажи, что ты сожалеешь о случившемся и просишь тебя извинить.

По щекам Мики покатились слезы.

— Мне же некогда. Я должен перемыть посуду, — сказал он, всхлипывая.

— Ничего, на этот раз посуду вымою я.

— И еще мне стихи надо выучить. Только три раза успел прочитать. Вдруг меня завтра вызовут и я получу двойку?

— Что же, очень плохо. Но будет еще хуже, если ты не сходишь к дяде Арку. Так что, пожалуйста, не канителься, иди!

Мика вытер слезы и стал одеваться, втайне надеясь, что отец передумает, позовет его обратно. Надел башмаки. Надел пальто. Разыскал шапку. Отец, казалось, позабыл о нем. Взяв со стола газету, он прилег на диван. Мика повертелся перед диваном, в последний раз высморкал нос и, сам того не заметив, очутился на лестнице.

Медленно поплелся он с третьего этажа вниз, насилу сдерживая рыдания и раздумывая о том, что ему теперь делать. Если бы Арк жил где-нибудь далеко, можно было дорогой что-то придумать, а тут рукой подать, и сам не заметишь, как дотопаешь, в голове же по-прежнему пустота, наскоро ничего не придумаешь.

На лестничной клетке второго этажа он разглядел нацарапанную на стене надпись, которой не заметил, возвращаясь из школы. «Мика дурак», — так там было написано. Первое слово он стер рукавом, а вместо него кусочком штукатурки, подобранным тут же, написал: «Даце». Теперь получилось: «Даце дурак». Когда Мика прочел новую надпись, у него немного отлегло от сердца. Он знал, что это проделки Даце, девчонки с четвертого этажа. Пусть теперь узнает, кто настоящий дурак.

Он двинулся дальше, и ему страшно захотелось встретить кого-нибудь из мальчишек, поделиться своим горем. Горе было так велико, что Мика почувствовал: если сейчас не найдет никого, перед кем облегчить душу, то придется забраться в укромное место и хорошенько выплакаться. Но, выйдя на улицу, столкнулся с Тедисом — вот уж легок на помине!

Тедис был упитанный мальчик, всегда голодный, всегда что-то жующий. Сам он объяснял, что толстый оттого, что много ест, а мало есть не может: недостаточно закалил характер. И теперь у Тедиса полон рот, но, завидев Мику, он моментально проглотил это что-то, потому что и поговорить Тедис любитель. Мика был не в силах скрыть радость от встречи с другом.

— Ты стихи выучил? — спросил он.

— Некогда было, — ответил Тедис, постреливая на него глазами. Он сразу смекнул, что у Мики на уме совсем другое. — Может, завтра не спросят? Скорей всего, нет. Чего понапрасну забивать голову. А ты сам-то выучил? Куда это собрался?

— Не выучил, — с тяжким вздохом промолвил Мика. — Только три раза прочитал. Насилу первую строчку запомнил, остальное начисто забыл. Папа велел мне сходить к Страшиле Арку и попросить прощения за шапку.

Одной рукой Тедис прижимал к груди завернутый в газету сверток и теперь от удивления чуть его не выронил.

— Ты пойдешь к Арку? — с исказившимся от страха лицом прошептал он. — Так он же тебя изобьет! И ты не боишься?

— Как не боюсь! Ужасно боюсь. Послушай, Тедис, давай сходим к нему вместе, ты ведь тоже бросался снежками.

— Но по шапке-то Арку попал не я.

— А я и не говорю, что ты.

Мика не знал, какой бы еще привести довод.

— Может, все-таки сходишь за компанию? — Голос его дрогнул, Мика почти умолял.

— Не могу, Мика, — печально ответил Тедис. — Мне домой надо, братика нянчить. Вот только покормлю Бегемота, и мигом обратно, а то мама рассердится.

— Тогда другое дело… тогда уж лучше с тобой схожу за компанию к Бегемоту. Ты что ему несешь?

Тедис кивнул на сверток, прижатый к груди.

— Думаешь, Бегемот станет есть кости?

— Не станет, я сам их съем. Косточки мягкие, телячьи, такие грызть одно удовольствие. И еще у меня в кармане два кружочка колбасы. Это ему на закуску.

— Колбасу он любит.

Мика был очень доволен, что нашелся повод хоть ненадолго отложить объяснение со Страшилой Арком. Вслед за Тедисом он вошел во двор. У забора в ряд выстроились потемневшие от времени гаражи, где жильцы держали свои мотоциклы и автомобили. Подойдя к крайнему, Тедис поднял голову и, уставившись на крышу, позвал тоненьким голоском:

— Бегемот! Бегемот!

На чердаке гаража что-то скрипнуло, и в отверстии, на месте оторванной доски, показалась круглая усатая голова с зажмуренными глазами.

— Бегемот! Бегемот! — звал Тедис, выставив руку со свертком.

Бегемот принюхался, склонил набок голову, мяукнул и перескочил на ящик, в котором дворник хранил песок для тротуаров. Оттуда Бегемот спрыгнул под ноги ребятам. Это был большой жирный кот серой масти с черными полосами. Одно ухо у Бегемота в каком-то кошачьем поединке было потеряно, на морде давний шрам, в довершение ко всему кот стоял на трех ногах, — переднюю, раненную в недавних боях, держал чуточку на весу. Тедис протянул руку, чтобы погладить Бегемота, но тот, дугой выгнув спину и подняв хвост, отковылял в сторону.

— Ишь, не дается! — прошептал восхищенный Тедис. — Вот это, я понимаю, кот!

Разложив принесенное угощение на снегу, он сам отошел. Бегемот прыжком очутился у кучи костей, обнюхал их, обошел вокруг, тряхнул головой и, припав животом к земле, принялся за хрящики, от удовольствия поколачивая хвостом по снегу.

— Чем Бегемоту не жизнь, — грустно молвил Мика, вспомнив про Арка и свое поручение.

Тедис нахмурился и, прислонившись к ящику с песком, сказал:

— А думаешь, мне легко? Может, труднее, чем тебе. Я только не жалуюсь. Вот погляди на мое ухо! Что-нибудь видно?

— Нет, — немного погодя ответил Мика.

— Ухо должно быть красное. Ну, теперь видишь?

— Да, вроде красное, — заверил Мика, хотя оба уха у Тедиса были совершенно одинакового цвета.

— Меня мама оставила нянчить братца, а он в такой рев ударился, — рассказывал Тедис. — Я его в коляске катаю по комнате и так и сяк, а он знай орет. Дал погремушку — швырнул на пол. Дал мячик — то же самое. Тогда я сунул ему пузырек с чернилами. И он сразу примолк. Ну, думаю, теперь стишок поучу. Не тут-то было. Ума не приложу, как он пузырек ухитрился открыть. Сосунок еще, даже не лопочет, только кривляется да язык показывает. Ой, что было! — вскрикнул Тедис, схватившись за голову. — Ни в сказке сказать, ни пером описать. Попробовал было братца просушить промокашкой, а он на весь дом как завопит! Прибежала мама и давай меня за ухо драть, будто я во всем виноват. Я ей объяснил, что детей за уши драть нельзя — я ведь читаю в газетах разные статьи, как детей воспитывать, — но она прикрикнула, чтоб язык придержал, да схватила посудное полотенце и так отхлестала по заднему месту… Вот видишь, как мне живется… — жалобился Тедис.

— А ты кричал, когда тебя лупили? — сочувственно осведомился Мика.

— Как же я мог кричать, когда братец тут же? — вопросом ответил Тедис.

Бегемот замурлыкал. Он уже разделался с лакомыми хрящиками и, склонив набок голову, выжидающе смотрел на мальчиков.

— Ты гляди, не нравится, — отругал его Тедис. — Знал бы, сам съел. А теперь куда их, грязные?

Он вынул из кармана два кружочка колбасы и подкинул их Бегемоту.

— Ну, мне пора, — спохватился Тедис. — Сам понимаешь, дольше не могу. Когда мама сердится, я стараюсь быть тише воды, ниже травы. И так тайком из дома убежал. Может, опять достанется.

— Да, чем не жизнь Бегемоту, — жалобно протянул Мика. — Ни стихи ему учить, ни брата нянчить, ни к Страшиле Арку идти.

— Что и говорить! Тяжело, — согласился Тедис. — Да что ж теперь делать? Жить-то надо.

У калитки они простились. Тедис умчался домой. Мика, обернувшись, с грустью оглядел двор, откуда они только что вышли. Бегемот сидел у ящика и лизал свою хромую ногу, задрав ее к самому носу. Милый Бегемот, верный друг…

Вечерело. Мика сообразил, что надо поторапливаться, иначе совсем стемнеет. Но, поторопившись немного, он опять замедлил шаги, потом они еще более замедлились и, наконец, совсем уж стали черепашьими. На другом краю сада взрослые ребята устроили каток. Мика подошел к ограде посмотреть, что там творится. Дацин брат кружил по льду на мопеде целую вереницу девчонок, прицепившихся сзади. Над катком клубился вкусный синий дымок от мопеда, и такой стоял тут крик и визг, такое царило веселье. Мика просунул голову между планками забора, чтобы лучше все рассмотреть. Жаль, что не было с собой коньков, а то бы можно было сделать кружочек-другой, к Арку он бы еще успел. Может, попробовать просто так, без коньков прокатиться? Мама, правда, ругается, что ему чуть не каждую неделю новые подметки приходится ставить.

«Денег на тебя не напасешься. Ты, наверное, Мика, ходить как следует не умеешь. Подошвами, что ли, шмыгаешь? А ну покажи, как ты ходишь».

Мика тогда прошелся по комнате, поднимая ноги по возможности выше.

«Вроде как все нормальные люди, — удивилась мама. — Ничего не понимаю. Или подметки виноваты. Наверное, выпускают такие непрочные».

Все это Мика припомнил, глядя, как Дацин брат катал на мопеде девчонок. Ну ничего, проедемся разок, ничего с подметками не случится, да, проедемся, глотнем вкусного голубого дымка… Но только Мика принял такое решение, как цепочка распалась, и девочки разъехались в разные стороны. Даце, заметив его голову между планками забора, подкатила поближе и крикнула:

— Мика, ты чего там застрял? Иди к нам!

— Я не могу, мне некогда, — сказал он. — Я должен идти к Арку.

Даце даже поперхнулась.

— Ты пойдешь к Страшиле Арку! Зачем? Разве ты его не боишься?

— Не боюсь! Меня папа послал по делу.

— Что за дело такое? — тихо спросила Даце, подойдя поближе к забору, так что Мика при желании мог дотянуться до нее рукой.

— Это секрет. Ты проболтаешься. Очень большой секрет.

— Подумаешь — секрет! — презрительно фыркнула Даце. — Да я знать не хочу твоего секрета.

Она повернулась к нему спиной и помчалась так, что лед под коньками зашипел, как ошпаренный. С тяжелым сердцем Мика наблюдал, как Даце присоединилась к подружкам, потом потер нос и отправился дальше. Он делал совсем крохотные шажки, но большой каменный дом, в котором жил Арк, как будто сам подвигался ему навстречу, вот уже и парадное. Какая-то неодолимая сила тянула мальчика назад, и он долго не решался подняться на второй этаж. Подойдя к двери, за которой обитал Страшила Арк, он остановился, чтобы собраться с духом.

А вдруг Арка нет дома, что тогда? Ничего не поделаешь, придется вернуться обратно. Но все-таки сначала надо позвонить. Чуть-чуть нажать кнопку, потом бегом вниз. Арка наверняка нет дома. С какой стати в такой прекрасный вечер он станет сидеть дома.

Дзын! Звонок зазвенел до ужаса громко, казалось, он висел прямо над головой, на лестничной площадке. Не успел Мика опомниться, как дверь отворилась, чья-то огромная рука схватила его за шиворот и втянула в комнату.

— Гадкий мальчишка! — на весь дом взревел Арк, отпуская своего пленника. — Так это ты, паршивец, вечно звонишь у моих дверей, а потом убегаешь! Ну, голубчик, теперь ты попался! Теперь не убежишь!

Мика сжался в комочек и заговорил таким жалостным голосом, каким не говорил еще никогда:

— Дяденька, я и не думал убегать. Я пришел к вам. Честное слово!

— Что-о? — протянул Арк и глянул на пришельца сверху вниз, как на букашку, которую он может в любой момент раздавить. Потом взял стул, уселся перед дверью, отрезав таким образом для Мики путь к отступлению.

В комнате стоял ужасный беспорядок, и она была до невозможности прокурена. Этот тяжелый табачный дух не шел ни в какое сравнение с тем вкусным дымком, которым попахивал мопед Дациного брата. Стол был заставлен пустыми бутылками, немытой посудой, тут же валялись черствая краюшка хлеба и початая банка консервов. Пол не метен давно, повсюду разбросаны окурки, на диване грязным комом простыни и одеяло. Арк был в одной рубашке с расстегнутым воротом, с засученными рукавами, галстук съехал набок, узел опустился на грудь. Рыжие волосы растрепаны, круглое и бледное лицо заросло жесткой, густой бородой — казалось, что он целый год не мылся.

— Дяденька, — дрожащим голосом сказал Мика, — я пришел попросить прощения. Я кидался в телеграфный столб снежками, а попал вам по шапке. Я нечаянно.

— А-а! Так это ты, разбойник, сбил у меня с головы шапку! Я уж чуть было не забыл. Хорошо, что сам явился с повинной. Знаешь, что я с тобой теперь сделаю?

— Я ведь нечаянно… я не хотел…

— Я тебя съем! Чуешь? Слопаю, как сардельку!

— Вы не имеете права! — вскрикнул Мика. — Я папе скажу.

Арк рассмеялся так, что у мальчика мурашки по спине забегали.

— Да как же ты пожалуешься, когда я тебя съем?

От ужаса Мика закрыл глаза, только бы ничего не видеть. Он слышал, как скрипнул стул, потом все стихло. Откуда-то издалека донесся голос Арка:

— Так что тебе надо от меня? Зачем ты пришел, мальчик?

Мика приоткрыл глаза и увидел, что Арк сидит на том же месте, только слегка нагнулся вперед, положив руки на колени.

— Я уже говорил. Я пришел извиниться.

— Извиниться? Уж не ослышался ли я?

— Пожалуйста, дяденька, простите меня, я больше не буду…

Арк откинулся на спинку стула, и на его лице отразилось удивление.

— И ты пришел к Страшиле Арку извиняться? Забавный сморчок, скажу тебе! — И он опять рассмеялся громким, страшным смехом. Потом так же неожиданно оборвал его. — Однако ты мне нравишься, — сказал он — И это я тебе говорю совершенно серьезно. Ты не какой-нибудь прохвост, ты парень что надо. Знаешь что, давай споем с тобой песню… — И дребезжащим голосом Арк запел: — Белая лилия в омуте, вот невеста пьянице… А ты почему не подпеваешь? — спросил он. — Ну, ладно, не хочешь, не надо. Малыш, знаешь, с чего Арк запил?

Мика покачал головой.

— Я запил потому, что от меня ушла жена. А может, жена ушла потому, что я запил. Теперь в этом деле сам черт не разберется. Белая лилия в омуте-е…

— Мне пора домой, — вставил Мика. — Дяденька, пожалуйста, пропустите меня…

— Никуда ты не уйдешь, — возразил ему Арк. — Я еще хочу полюбоваться на тебя. Я ведь тоже когда-то был маленький. Смешно, правда? Вот как ты думаешь, был ли когда-нибудь Страшила Арк такой же маленький?

Неожиданно в дверь позвонили. Сначала звонок короткий, второй длинный-длинный. Арк привстал со стула и крикнул:

— Кого там принесла нелегкая? Заходи! Дверь не заперта!

На пороге появился отец, и Мика обмер от счастья. Он бросился ему навстречу, позабыв про свои страхи. Взрослые поздоровались, и отец проговорил:

— Надеюсь, мой сын сказал вам все, что должен был сказать.

Арк кивнул:

— Мы с этим молодым человеком отлично провели время. Правда, я сначала хотел его съесть, но потом раздумал: славный парнишка.

Отец улыбнулся.

— Арк, оставьте шуточки, — заметил он серьезно. — Вы же погибнете, если не измените образ жизни. Возьмите, наконец, себя в руки, ведь вы не ребенок. Приберитесь дома, побрейтесь, сходите в баню…

— На баню у меня нет денег, — перебил его Арк. — Может, рублик одолжите?

Отец достал деньги, протянул Арку. Тот взял двумя пальцами и, склонив набок голову, спросил:

— А вы не боитесь, что я их пропью?

— Это ваше дело, — пожав плечами, ответил отец. Он взял Мику за руку, собираясь его увести. Подойдя к двери, он обернулся и сказал: — Не стоит мне вам, как школьнику, объяснять, что хорошо, что плохо. Вы это знаете не хуже меня. Но вот что меня удивляет: неужели в вас не осталось ни капли силы воли? До свидания, Арк!

— Обождите немного, — скороговоркой бросил Арк. — Прошу вас. Мне так редко приходится встречаться с людьми, устами которых глаголет истина. Если бы вы знали, какая я дрянь! Последний мерзавец и тряпка! Очень обяжете меня, если выпьете со мной стаканчик водки. В одной из бутылок что-то оставалось. Ведь юный джентльмен еще не слишком соскучился по мамочке, а? Очень прошу не отказываться. Покорнейше прошу!

— Не паясничайте, Арк, в этом нет ничего смешного.

Мика почувствовал, что отец колеблется — остаться или нет, и потому незаметно дернул его за рукав, торопя поскорей уйти. Мика боялся, как бы Арк в последнюю минуту не преградил им дорогу. Но Арк стоял, как Бегемот, доверчиво склонив набок голову, и в глазах его предательски сверкнула влага. Отец легонько отстранил от себя Мику и сказал:

— Хорошо, Арк, но только одну рюмку, только одну.

Хозяин в радостном оживлении бросился убирать со стола пустые бутылки, потом застелил его чистой газетой, на ней разложил все ту же початую банку консервов, краюшку хлеба и вилки. Папу пришлось чуть ли не силком усаживать, он отговаривался: из-за одной рюмки и садиться не стоит. Но и когда первая рюмка была выпита, Арк не позволил ему встать, тут же налил вторую, сказав, что эта «на посошок», что без нее и до дому не дойти. После третьей рюмки никаких споров на этот счет уже не возникало.

— О чем тут говорить — на двух мужчин такая капля! — Арк небрежно махнул рукой на бутылку, и отец, соглашаясь с ним, кивнул.

Вначале Мика наблюдал за отцом, раскрыв рот от удивления, но понемногу ему стало скучно, он беспокойно топтался вокруг стола, становясь то с одной стороны, то с другой. Правда, Арк своему маленькому гостю дал конфету, которую выудил из кармана брюк. Прежде чем отдать ее Мике, он своим кривым и жестким ногтем сковырнул с нее прилипшие соринки. Конфета была вкусная, мятная, но скоро и она надоела, и, вынув изо рта обсосанный комочек, Мика завернул его в уголок платка.

Интересней стало, когда Арк опять затянул песню про белую лилию в омуте. Но теперь, как ни странно, ему подпевал отец, и это было ужасно потешно, потому что каждый тянул на свой лад. О белой лилии Мика готов был слушать всю ночь, но так как рано или поздно всему приходит конец, пришел конец и песне, да и бутылка была пуста. На этот раз отец простился по-настоящему, и Мика уже за дверью разглядел, как Арк тяжело сел на стул, провожая их невеселым взглядом.

На улице уже зажглись фонари, и окна домов тоже светились. По обеим сторонам тротуара тянулись высокие сугробы, проход был узкий, и отцу с сыном приходилось уступать дорогу прохожим. Мика шагал то впереди отца, то сзади. Когда ему удалось пристроиться рядом, отец спросил:

— Ты куда это запропастился? Я уже начал волноваться, думал, с тобой что-то случилось.

— Я очень торопился, — ответил Мика, — только у меня медленно получалось.

— Страшный ты растяпа, Мика. Все-то у тебя получается не так, как надо.

Мика сунул руку в карман отцовского пальто, так было удобней идти.

— Папа, ты сам учил меня не употреблять таких слов — «страшила» и «страшный».

— Вот видишь, Мика, насколько заразительны твои дурные привычки. Как же нам быть?

— Что ж теперь делать, жить-то надо, — серьезно ответил Мика, про себя подумав, что присказку эту он перенял от Тедиса, а Тедис, наверно, от своей бранчливой мамы.

Подойдя к дому, Мика вынул руку из отцовского кармана. В голове теснилось множество мыслей, и он спросил:

— Папа, а кто дяде Арку в бане потрет спину?

— Кого-нибудь попросит. А что?

— Все-таки у него было очень жутко.

Отец не ответил, только на мгновение прижал к себе сына. А Мика все расспрашивал:

— А если бы я не сходил к дяде Арку, а застрял по дороге с Дацей или Бегемотом, ты бы очень рассердился?

— Очень.

— А дядя Арк давно позабыл, что я угодил в него снежком. Насилу вспомнил. И ему совсем было не нужно, чтобы я пришел просить прощения.

— Возможно, Мика, ему и не нужно. Но прежде всего это нужно было тебе. Понимаешь?

Мика ответил, что понимает, и в тот момент ему действительно казалось, что он понимает, но позже, когда они стали подниматься по лестнице, он совершенно отчетливо осознал, что ничего не понимает. Он ступал через одну и, сразу через две ступеньки, словно ожидая, что это внесет какую-то ясность, но тут отец на него заругался, сказал, что так можно упасть, сломать ногу. А Мика все думал, как же это так получается, что посещение Арка нужно было прежде всего ему, Мике, хотя он никакой пользы от этого не получил, только почувствовал страх, который так трудно было побороть. Правда, теперь у него хорошее настроение, оттого что все позади. И если кто-то тут выиграл, так это отец, потому что он вместе с Арком выпил вино и спел песню про белую лилию.

Мама уже вернулась с работы и накрывала на стол. Она потянула носом воздух и подозрительно спросила отца:

— Что-то странно от тебя попахивает?

— Мы были у дяди Арка, — не выдержав, сообщил с гордостью Мика.

— Тогда все ясно, — сказала мать. — Только не понимаю, зачем ребенка надо было брать с собой.

— Я пошел к нему первый, а потом за мной пришел папа, — объяснил Мика.

Когда все уселись за стол, мать продолжала расспросы:

— Что же ты так долго делал у Арка, если папе пришлось идти тебя разыскивать? И как с уроками? Наверное, опять не выучил!

Мика низко-низко склонил голову над тарелкой, чуть нос не окунул в суп. А отец сказал:

— Нам надо было уладить одно важное дело. Совершенно безотлагательное.

Мать недоверчиво оглядела одного, другого и покачала головой. Мика покосился на отца и зажмурил один глаз. Отец тоже подмигнул и еще чуть-чуть повел ухом — теперь у них был свой секрет, которого мама не знала. И Мика попробовал шевельнуть ухом, но у него ничего не получилось. Проще было выучить десяток стихотворений, чем научиться пошевеливать ухом, как это умел его папа. Мика как-то два часа подряд провертелся перед зеркалом, упражняясь, и все впустую.

Перед тем, как лечь спать, он трижды прочитал стихи, и ему показалось, что выучил. Но когда залез под одеяло, смог припомнить только две строчки. Перед глазами стоял Арк с растрепанными рыжими волосами, злыми глазами и пел песню: «Белая лилия в омуте-е…»

Мика сообразил, что это уже начинается сон, но ничего не мог с собой поделать: ни задержать сон, ни изменить его. Он еще только подумал, что и завтра ждет его тяжелый день, потому что стихи он все-таки не выучил, а потом пустился в сон, как в далекое и прекрасное плавание.

1967

НЕЗНАКОМКА

Во второй половине июня ночи самые короткие, и человек о ту пору, пережив весеннее бездумье и как бы оглядевшись вокруг, с грустью отметит, что дни неудержимо катятся к осени. Те ночи так хороши! В южной части неба светит чуть кособокий месяц, вечерняя звезда мало-помалу склоняется к горизонту, по северной окраине разливаются алые, оранжевые зори, освещая путь солнцу к каким-то неведомым странам, а сверху надо всем раскинулся просторный купол из хрупкой синевы, беспредельной и вечной.

В одну из таких ночей, примерно в то время, когда в Риге закрываются рестораны, к троллейбусной остановке, что напротив главного входа в центральный универмаг, подошел Микель Рийкурис. На вид ему можно было дать что-нибудь между сорока и пятьюдесятью. Был он худощав, одет в довольно поношенный серый костюм, шел не торопясь. Был слегка навеселе после возлияний в дружеском кругу. Походя что-то бурчал себе под нос, но по тому бурчанию трудно было определить его настроение — сердит ли он, весел, приуныл или опечален, а может, всего-навсего устал. Уже подойдя к остановке, он несколько слов произнес отчетливо, так что их расслышала женщина, в ожидании троллейбуса стоявшая в парадном большого дома.

— Бифштекс — котлета, шницель — тоже котлета, котлета — опять же, выходит, котлета… Что за чушь, хотел бы я знать! — бубнил он.

Женщина ровным счетом ничего не поняла, и слова коснулись ее слуха точно так же, как любые другие городские шумы, однако тон, каким они были сказаны, насторожил ее и заставил вглядеться повнимательней, а приглядевшись, она едва подавила в себе возглас удивления и отступила в глубь парадного.

Рийкурис разыскал в кармане сигареты, спички и пытался закурить, но спичка сломалась.

— Ч-чертовщина! — выругался он, доставая новую спичку. Но в коробке остались одни обгоревшие, которые он сам туда насовал, не желая мусорить на улице. Пришлось попросить огня у прохожего.

На остановке было довольно людно, но понемногу толпа редела, троллейбусы подходили, отходили, увозя с собой пассажиров. Рийкурис тоже дождался своего номера, но машина оказалась переполненной, и он решил подождать, надеясь, что подойдет посвободнее. Однако следующий троллейбус пришел с надписью «В депо», он пропустил и этот, озабоченно отметив про себя, что, кроме него, на остановке осталось всего трое пассажиров, да и те, посовещавшись, отправились разыскивать такси, потому как час поздний и троллейбусы навряд ли пойдут.

Минут пять проскучав в одиночестве, он прошелся туда и обратно, наконец заметил женщину и оживился, почувствовав в незнакомке собеседника, которому можно излить душу.

— В депо! — протянул он язвительно. — Вы видели — в депо! Они торопятся домой, хотя нет и двенадцати. Мы позаботимся о тебе, пассажир! Все для твоего удобства, пассажир! День и ночь о тебе думаем, только о тебе!

Женщина негромко рассмеялась.

— Товарищ Рийкурис, — проговорила она голосом с бархатистыми переливами, — стоит ли волноваться из-за таких пустяков? В самом деле, час уже поздний.

Он поднял голову и взглянул на нее удивленно, не понимая, откуда она знает его имя. Но как ни старался вспомнить, женщина ему показалась совершенно незнакомой. Хотя… А впрочем, таких элегантных дамочек, шагнувших во вторую половину жизни и при этом сумевших сохранить стройность девических лет, таких в Риге множество.

— Возможно, еще подойдет наш троллейбус, — продолжала женщина. — Нам с вами по пути, так что подождем.

— А я нарочно не уйду отсюда, хоть до утра простою! — сердито выкрикнул он. — Разве так обслуживают пассажиров? Это же форменное свинство!

Незнакомка молчала, а Рийкурис беспокойно расхаживал по тротуару, чувствуя на себе ее взгляд, и оттого ему стало немного не по себе, точно костюм его был не в порядке или он не брился целую неделю. Рассердившись, он остановился и довольно хмуро спросил:

— Скажите, пожалуйста, откуда вам известна моя фамилия?

Она смотрела на него серьезно, ее лицо в прозрачных сумерках казалось необычайно красивым. Помолчав, незнакомка ответила:

— Я вас знаю пятнадцать лет. Да, как раз пятнадцать. Вы даже не представляете, какую важную роль вы сыграли в моей жизни. Помните: «Как только приходит довольство самим собой и всем, что происходит вокруг, в тебе умирает и гражданин и человек, это есть твоя смерть…» Помните?

Он покачал головой.

— Это вы мне сказали пятнадцать лет назад, — продолжала незнакомка. — Мы тогда случайно встретились в гостях у Н. (Она назвала фамилию.) Потом вы провожали меня домой, тогда тоже была ночь, а троллейбусы не ходили. Вспомнили?

— М-да… — неуверенно протянул Рийкурис, лихорадочно напрягая память. — Все может быть. Таков мой главный принцип, которым я руководствуюсь в этом далеко не лучшем из миров, вполне возможно, что я и с вами им поделился. М-да…

В самом деле, через несколько домов от остановки когда-то жил его добрый приятель Н., однако вот уже лет десять как тот перебрался в провинцию и всякая связь с ним прервалась. Как летит время!

Женщина усмехнулась.

— Тогда я была такая простушка, но ваши слова глубоко запали в душу, мне даже трудно вам передать, это может показаться смешным. Странно, правда? И все эти годы я расспрашивала знакомых о ваших успехах, о вас, человеке, сказавшем мне эти слова. Ради бога, не сердитесь, но эта ночь так хороша, так располагает к откровенности. Ведь вы не сердитесь, правда?

— Ну что вы, с чего бы, — произнес он с отеческим добродушием. — Напротив. Я рад, что, сам того не ведая, смог кому-то быть полезен. М-да…

И Рийкурис со все возрастающим интересом оглядел незнакомку, по-прежнему пытаясь вспомнить ту давнишнюю встречу, но, увы, в закромах его памяти не сохранилось даже самой пустяковой мелочи, за которую можно было бы ухватиться. А вообще-то закрома эти были основательно захламлены всякой всячиной, так он решил, стоя на остановке, и теперь ему просто не под силу разобраться, разложить все по полочкам. Попробуй вспомни какую-то вечеринку, на которой был пятнадцать лет назад, и какую-то девочку, которую провожал тогда домой. Вот если бы этой прозрачной ночью прикоснуться ладонью к ее лицу, может, в памяти всплыл бы забытый образ, как у слепцов, подкрепленный осязанием выгиба губ, бровей, и тогда он, возможно, смог бы ответить: да, помню, ты такая, как прежде, как тогда… Странные, однако, мысли лезут в голову!

— Смотрите, идет троллейбус! Так что напрасно метали вы громы и молнии.

Он посмотрел в сторону Даугавы: ничего не видать, только узкая пустынная улица, этакая каменная шахта, а в глубь ее, скрываясь за поворотом, тянулись провода, и они подрагивали, будто их теребила невидимая рука.

— Рано вы обрадовались, — скептически заметил Рийкурис.

Из-за поворота, заполнив собою всю проезжую часть, выехал троллейбус, и, когда подкатил поближе, на нем отчетливо различили надпись «В депо».

— Что теперь скажете? — насилу сдерживая смех, спросила незнакомка. — Намерены исполнить свою угрозу и просидеть здесь до утра?

Вид у него был чуточку обиженный, он видел, что над ним смеются.

— Этого не следует понимать буквально. Мысль была такая: никогда нельзя успокаиваться, надо бороться, ну, как бы это сказать…

— Понятно! Я успела наслушаться… Вы хотите сказать — бороться со свинством и чертовщиной? Только что же мы посреди улицы будем обсуждать проблемы городского транспорта? От этого легче не станет. Давайте-ка лучше поищем такси.

У Рийкуриса было такое чувство, будто его вовлекают в какую-то авантюру — именно авантюру, а не солидное предприятие, и, немного поколебавшись, оттого что не забылось еще насмешливое замечание незнакомки, он решительно отогнал от себя неприятные мысли и теперь был готов очертя голову броситься в эту самую авантюру.

— Хорошо. Пойдемте искать такси.

Пройдя мимо универмага, они направились к кинотеатру «Айна», к стоянке такси. Ночь была теплая, как нагретый солнцем бархат, и такая задумчивая, словно чего-то ждала. В такую ночь не хочется говорить громких слов, а что-нибудь тихое, очень простое. И он бы что-нибудь такое, может, и сказал, только не знал, с какого конца начать — концы-то эти затерялись неведомо где, и он счел за лучшее подождать, послушать, решив, что попутчица сама придет на помощь, обронив какое-нибудь замечание, по которому удастся вспомнить хотя бы, как ее звать. Но она тоже молчала. Впрочем, чувствовалось, в душе она не так уж спокойна, как могло показаться с первого взгляда. Не выдержав, он проговорил:

— Хорошо бы сейчас посидеть в ресторане, вспомнить былые времена! Что вы на это скажете?

— Я? В самом деле было бы недурно. В такую чудную ночь…

Он иронически усмехнулся:

— Только где? Рестораны закрыты. Едва куры заберутся на насест, тут и рестораны закрывают, будто они вовсе не для людей. Вот говорят, в доброе старое время люди, возвращаясь из театра, заглядывали в кафе и даже в ресторан посидеть, обменяться впечатлениями. А теперь что? Где вы можете выпить чашечку кофе? Да нигде… Разве это порядок, я вас спрашиваю?

Она остановилась. Рийкурис тоже остановился. И тогда она сказала:

— Восхищаюсь вами! Вы ничуть не отступились от своих принципов. Не могу не повторить их: как только приходит довольство самим собой и всем, что происходит вокруг, в тебе умирает и гражданин и человек. Это есть твоя смерть… Нет, вы просто великолепны!

Он недоверчиво поглядел на свою спутницу, желая уяснить, смеется она или говорит искренне. Глаза женщины были серьезные-пресерьезные, и были они совсем рядом, такие ясные, правдивые, что в груди потеплело, и ему захотелось смотреть в них не отрываясь, даже если у этой удивительной ночи не будет конца. А незнакомка двинулась дальше, и он пошел за ней.

На стоянке длинная очередь растянулась замысловатой петлей, и толком нельзя было даже понять, где тут начало, где конец. Рийкурис развел руками, будто говоря: разве я был неправ, разве это порядок? Но она не дала ему слова сказать.

— Идемте пешком. Ведь вы меня проводите? Нам по дороге.

И, не дожидаясь ответа, ушла вперед. Он без раздумий двинулся следом, про себя усмехаясь продолжавшейся авантюре. В небе сиял почти круглый месяц, небосвод был прозрачен, на улице Ленина под липами на скамейках шептались парочки. На бульваре Коммунаров взволнованно свистела какая-то птица. Угол улицы Кирова зиял непривычной пустотой: там недавно снесли старые дома, чтобы на их месте поставить новые, высокие. Под липами густел сумрак, под липами целовались парочки, и незнакомка, ушедшая вперед, остановилась и, обернувшись, сказала:

— И вы меня здесь тогда поцеловали. Помните?

Он не помнил, но ему было стыдно признаться, и потому Рийкурис многозначительно смолчал, что могло быть истолковано как «да» и как «нет». Потом с глубоким вздохом он вскинул руки к зеленым кронам, словно восторгаясь величием и беспредельностью мира. Она посмеялась своим глухим загадочным смехом и двинулась дальше — медленно-медленно, а он, нагнав ее, пошел рядом. И тогда незнакомка спросила:

— Как вы жили все эти годы? Кое-что в общих чертах, я уже говорила, мне доводилось слышать. Но те сведения получены из вторых и третьих рук, а это совсем не то, что первоисточник, так что сделайте одолжение, утолите мое чисто женское любопытство.

— Как я жил эти годы? — переспросил он, будто не расслышав вопроса, на самом деле просто хотел выиграть время для размышления, потому как вдруг осознал, что ему не о чем рассказывать. Странно, но он ничего не мог припомнить такого, о чем стоило рассказать человеку постороннему — жил, да и только. Не то чтобы все пятнадцать лет провалялся на диване, — чем-то был вечно занят, где-то постоянно мельтешил, а вот теперь, когда бы все обобщить, ничего дельного не получалось. Черт знает что! Есть даже годы, о которых и не скажешь толком, были они или не были! Его ужасно смутил этот, в общем-то, простой вопрос, и он уж собирался отделаться какой-нибудь подходящей для подобного случая фразой, как вдруг, помимо своей воли, у него вырвалось чистосердечное признание:

— Я неудачник… Самый настоящий неудачник.

— Вы — и неудачник? — воскликнула незнакомка. — Ну, знаете, в моем представлении одно с другим не вяжется. Вы — смелый, гордый, независимый человек! Постойте… Может, эта прекрасная ночь затронула в вас какую-то скрытую струну? Может, вы раздосадованы тем, что не пришел троллейбус, что на стоянке оказалась длинная очередь? Однако, что я болтаю! Наверное, вам просто хочется, чтобы вас пожалели, правда?

— Каждому человеку хочется тепла и ласки, и в этом я не исключение, — пробормотал он.

— Бедненький, — участливо проговорила она, окинув Рийкуриса долгим, задумчивым взглядом, словно ей открылись в нем новые достоинства, о которых раньше она не догадывалась.

— Надо же, как летит время, — заговорил Рийкурис. — Давно ли мы с вами веселились на той вечеринке, а между тем прошло пятнадцать лет. Мы ждали троллейбуса — это тоже позади. Были на стоянке, и это прошло. То же самое будет и с нашей чудесной прогулкой. Вернувшись домой, мы скажем: «Она была…» Однако что это я — о себе да о себе, как последний эгоист! — Усмехнувшись, он продолжал: — Теперь ваш черед рассказать. Посмотришь на вас, и сразу станет ясно: в вашей жизни все хорошо, даже больше, чем хорошо — на пять с плюсом. Я угадал?

— Да что вы! Ничего похожего!

Это было сказано совсем другим тоном, и если бы только Рийкурис неотлучно не шел с нею, он, пожалуй, усомнился бы, та ли это женщина. Так говорят обычно люди, чем-то очень озабоченные, им хотелось бы поделиться своим горем, но они стесняются, боясь показаться назойливыми или опасаясь, что их превратно поймут.

— Ну, ну, неужто все настолько беспросветно? — спросил он с интересом, побуждая ее продолжать рассказ. — Какие-нибудь затруднения материального характера?

— Нет… Денег у меня хватает, могу даже другим помочь. Но разве в деньгах счастье?

— М-да… Не скажите! Тогда, может, семейные неприятности?

Она почему-то так разволновалась, что на мгновение закрыла руками лицо.

— Нет, — прошептала незнакомка. — Я не замужем, живу одна, совсем одна. Снимаю комнату. Вернее, клетушку. Рядом с кухней…

— Не фонтан, как говорится, но жить можно… Нет, знаете, все-таки я не смогу разгадать ваши горести.

— Они слишком омерзительны, чтобы вы, человек возвышенной души, отгадали их. Нет, нет, не пугайтесь, проказой я не болею!

В порыве доверчивости она схватила Рийкуриса за руку, глаза ее увлажнились, в них как будто бы даже сверкнули слезы.

— Ведь вы поможете мне, да? Обещайте, что поможете! Впрочем, что я говорю! Сейчас ночь и темень, а завтра, при свете дня, мне, наверное, и самой будет стыдно… Простите, дорогой друг, у вас и своих забот хватает.

— Нет, нет! Пусть вас не тревожат мои заботы. Для вас я сделаю все, что в моих силах.

Он был растроган и говорил от души. Незнакомка заметно успокоилась и, собравшись с духом, начала рассказывать:

— Я уже не первый год работаю в одном учреждении, там же приобрела специальность, которая мне нравится и которой собираюсь себя посвятить. Вы-то знаете, как это важно: в жизни нелегко найти дорогу, а уж если нашел, сжился с нею, тут только что-нибудь из ряда вон выходящее, что-нибудь совсем ужасное может сбить тебя с этого пути. Именно такое случилось со мной. Да, это ужасно! Я хожу по острию ножа… Но я так бестолково рассказываю, вы ничего не поймете! Одним словом, к нам в учреждение пришел недавно новый начальник, и он… он… Ну, как вам объяснить? Мне стыдно…

— Говорите прямо, не стесняйтесь.

— Он пристает ко мне… с гнусными предложениями… он хочет, чтобы я… Вы мужчина, поймете… какой ужас! Ради него не стану же я потаскухой. Он пригрозил, что отыщет предлог выгнать меня с работы: или — или… До чего мерзкий тип! Вот почему я несчастна, просто не знаю, что делать.

Некоторое время Рийкурис стоял будто ослепленный, потом в страшном возбуждении отбежал шагов на десять, вернулся обратно, опять отбежал — так продолжалось довольно долго, и при этом он ни на миг не переставал размахивать руками и поносить последними словами этот безнравственный мир.

— Какая мерзость! Какая низость! В какое время мы живем? Неужели вторая половина двадцатого века? Я отказываюсь что-либо понимать… Болото! Маразм!

— Я с вами согласна, — с грустью заметила незнакомка, когда Рийкурис на время затих. — Вы абсолютно правы, только мне от этого не легче. А ведь речь идет о моей судьбе.

— Вот что! Вы должны написать заявление на имя прокурора! Да, прокурору! И пускай того молодчика упрячут за решетку, пускай сгноят по тюрьмам — он этого заслужил.

— Вы думаете? Обратиться к прокурору? — В ее голосе прозвучала надежда, впрочем, ненадолго. Удрученно она продолжала: — Но ведь он будет все отрицать. Все повернет иначе, скажет, я его оклеветала. Подлость людская беспредельна! К тому же у меня нет никаких доказательств: ни магнитофонной записи, ни чего другого. Даже свидетеля нет. Вы же понимаете, о таких вещах он не говорит в присутствии других.

— М-да… Вы правы, эти прохвосты всегда сумеют вывернуться. Но вот я о чем подумал… Ведь в вашем учреждении есть партийная организация, не так ли? Куда же они смотрят, неужто не могут призвать к порядку этого растленного самца? Простите, я, кажется, становлюсь грубым, но иначе не могу. Во мне все кипит. Так вот, вы должны обратиться в партийную организацию.

Она внимательно выслушала, но, казалось, не пришла в восторг от нового совета, во всяком случае, ничего не ответила.

— Ну, разоблачите мерзавца на профсоюзном собрании. У вас собираются профсоюзные собрания? Как же без них! Говорите прямо, безо всяких околичностей, как сейчас со мной, ничего не скрывая. Коллектив, знаете ли, огромная сила… да, ну и все такое…

— Благодарю вас за советы, — едва слышно молвила незнакомка. — Прокуратура… партийная организация… профсоюзы… Как я раньше не додумалась! А вы смелый человек! Нет, нет, не скромничайте, не отворачивайтесь, — воскликнула она. — Я это искренне, от души…

Но вдруг опять вся как будто сжалась, поникла. С мольбою глядя на Рийкуриса, заламывая руки и чуть не плача, она заговорила:

— Все это сложно: собрания, обсуждения, разбирательства… На карту поставлена моя честь, а я всего-навсего слабая женщина. Да я сквозь землю от стыда провалюсь, если мне придется все это рассказывать посторонним. Представьте себя на моем месте! Вы разбираетесь в людях, — в этом я не сомневаюсь, — и ведь отыщется и такой, кто будет, усмехаясь, говорить, что дыма, мол, без огня не бывает и что одно полено в печи не горит или что-нибудь в этом роде. И будут шептаться по углам… Да как я после этого в глаза стану смотреть сослуживцам? Нет, нет, ни за что!

Тут она замолчала, озаренная неожиданной мыслью, потом, молитвенно сложив руки, с жаром продолжала:

— Что тут голову ломать! Моя судьба в ваших руках! В ваших! Пойдите к моему начальнику — так будет вернее, — поговорите с ним с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной, скажите, что это свинство, это низость и вообще… Не мне вас учить. Скажите ему все, что вы так хорошо сейчас говорили, и я уверена, он испугается, одумается, оставит меня в покое. Так просто, правда? А я на всю жизнь останусь вам благодарна.

Рийкурис обеими руками пригладил прическу, откашлялся, довольно долго не находя нужных слов.

— Очень интересная мысль, — наконец произнес он. — В высшей степени интересная мысль. М-да… Но я-то какое отношение имею к этому? Нет, нет, поймите меня правильно, — я вижу, у вас промелькнула такая догадка: вот тебе на, испугался! Отнюдь нет! Мы говорили о прокуратуре, парткоме, профсоюзах. За что им платят деньги, позвольте узнать? Если каждый человек будет заниматься именно тем, чем ему полагается, тогда никаких беспорядков не будет.

— Возможно, вы правы, — неуверенно проговорила незнакомка. — Да уж конечно… правы… Только мне от этого ни тепло ни холодно. Жаль…

— А кроме того, нельзя не принять во внимание и такое соображение, — словно подводя итог, заметил Рийкурис. — Если я, человек посторонний, приду в ваше учреждение и стану ругаться с начальником, это, как бы вам сказать… может затронуть вашу репутацию. До некоторой степени. Да, да, вопрос весьма щекотливый, во всяком случае, я вам сочувствую, я полагаю, нам что-то удастся придумать, у меня есть кое-какие связи…

— Спасибо вам, спасибо за добрые слова. Я так и знала, вы меня в беде не оставите.

И незнакомка, непонятно чему обрадовавшись, тихонько рассмеялась. Рийкуриса смех ее озадачил. Он успел заметить, что в своих настроениях эта женщина была не слишком уравновешенна: от одной крайности бросалась в другую. Однако то, что она смеялась, было не так уж плохо, весь предыдущий разговор для него был слишком томителен. И, словно отгадав его мысли, она сказала:

— К чему в такую прекрасную ночь обсуждать житейские неурядицы! Не правда ли, товарищ Рийкурис? Знаете, я бы, пожалуй, закурила. Не предложите мне сигарету?

— С превеликим удовольствием.

На перекрестке улиц Ленина и Революции они присели на скамейку и закурили. С высоты сквера, как с пьедестала, были видны прохожие, машины, освещенные окна домов. За спиной чернели деревья, и время от времени там шелестела листва.

— Хорошо, — сказал он. — Я хочу сказать: с вами хорошо. Поверьте, вы необычная женщина, не такая, как все… Меня до глубины души растрогал ваш печальный рассказ. Да… Что, если я загляну к вам, поднимусь наверх… Ведь вы живете где-то наверху?

— На пятом этаже.

— Вот видите, я угадал! Да, подняться бы к вам… Может, у вас найдется чашка черного кофе, поговорили бы о жизни… Грех спать такой ночью. А потом эта встреча, после стольких лет… Встретились два несчастных человека.

— Нет, дорогой друг, только не сегодня, — проговорила незнакомка ласковым, бархатным голосом. — Не сегодня! Вы не представляете, какая злая у меня хозяйка и как она за мною следит. Настоящая ведьма! Боже мой, как поздно! — воскликнула она, взглянув на часы, и тут же поднялась. — Ну, мне пора!

— А вам еще далеко? — с нескрываемым разочарованием спросил Рийкурис.

— Нет, теперь недалеко.

У ворот большого дома они остановились.

— Ну вот, — сказала она, — Я…

Он ее перебил:

— Мне страшно неловко, но делать нечего, — забормотал он. — До дома далеко, придется ловить такси и… Не могли бы одолжить мне трешку? В первую же получку верну, теперь я знаю, где вы живете. И это будет наилучшей гарантией того, что следующей встречи нам не придется дожидаться пятнадцать лет.

— Охотно! — проговорила она, раскрыла сумочку и, покопавшись в ней, протянула деньги. Поблагодарив, он сунул бумажку в карман. Незнакомка с улыбкой поглядела на него долгим взглядом и подала руку.

— Я должна извиниться, — сказала она, — извиниться за свой обман. Та история про начальника сплошная выдумка. Слава богу, начальник у меня хороший. И живу я хорошо, у меня муж и дети… Не сердитесь за эту шутку, на сей раз я поступила как последняя эгоистка, но мне захотелось проверить кое-какие истины. Еще раз спасибо за ту встречу пятнадцатилетней давности. Я была молода, искала смысла жизни, и ваши слова, ваши мысли мне пригодились. Очень даже пригодились, но теперь мы с вами как будто в расчете… Всего хорошего!

Она прошла через открытые ворота. Под каменными сводами горела лампочка, и было видно, как незнакомка пересекла тесный двор, ступила под следующую арку, там тоже горел свет, и она уходила все дальше и дальше, белел ее плащ, потом она куда-то свернула и скрылась, и в ее походке, в повороте головы, в движении рук было что-то очень, очень знакомое, столько раз виденное… Рийкурис узнал ее. Не далее как сегодня он видел ее портрет в газете. Актриса, известная актриса. Ну, конечно, на сцене все они выглядят иначе, не то что в жизни… Потому-то и казалась такой знакомой. И он отчетливо припомнил ту встречу пятнадцать лет тому назад. Они тогда пили. Пили всю ночь по случаю какого-то торжества, и незнакомая девчушка, впервые попавшая в такую компанию, глядела на всех широко раскрытыми глазами. Он пожалел ее, махнул рукой на приятелей и проводил до дома… Тогда-то он расхаживал горделивый, как лев, с пышной густой шевелюрой…

Рийкурис облизал пересохшие губы, достал из кармана деньги. Это была не трешка — пять рублей. Скомкал бумажку в кулаке, хотел уже выбросить, но одумался: деньги есть деньги, пригодятся. Разгладив на коленке, сунул обратно в карман.

В синеве неба плыл желтый месяц, плыл и улыбался. Ощутив во рту горький привкус, Рийкурис плюнул на месяц, но тот улыбался как ни в чем не бывало.

1967

УПРЯМЫЙ

Все произошло молниеносно, он даже не успел опомниться. Сначала дверь не открывалась, казалось, изнутри ее держат, а когда Стабулнек рванул изо всех сил, она распахнулась, и сильная рука сграбастала парня. Его голубая рубаха затрещала по швам. Чье-то лицо придвинулось вплотную, пыхнув горячим дыханием. Лицо было похоже на придорожное жнивье — опаленное солнцем, с порыжелой стерней бороды, а под нею землистая корка пыли, хотя человек, как видно, недавно лицо сполоснул, и оно еще не просохло. До белесых выгоревших бровей, по самые уши, была нахлобучена пилотка с красной звездой.

— Кто такой?

Стабулнек попробовал улыбнуться, но чужая рука сжимала все крепче, пытаясь оторвать его от земли.

— Говори, гаденыш, откуда у тебя винтовка? И что тебе здесь надо?

— Сидоров, отпусти его! — послышался в стороне чей-то голос.

Тот, кого назвали Сидоровым, отступил, и только тут, переведя дыхание, Стабулнек обнаружил, что его окружают еще человек десять. Но прежде всего он обратил внимание на отдавшего приказание. У бровки тротуара стоял молоденький военный с монгольскими чертами лица. Одной рукой он придерживал автоматическое ружье. Гимнастерка в нескольких местах была порвана, грудь нараспашку, в петлицах лейтенантские кубики. Темный блестящий слой пота покрывал воротник, зато подворотничок был свежий, белый, будто только что пришитый.

— Ты кто такой? — повторил вопрос лейтенант.

Подошел еще кто-то. Полосатая тельняшка плотно облегала атлетическую фигуру. Голова обмотана грязными бинтами, сквозь них проступала спекшаяся кровь, а поверх повязок, словно из тюрбана, торчали светлые вихры. Моряк встал таким образом, чтобы пленник, чего доброго, не вздумал бежать.

— Видно, придется его обработать, разговорчивей станет. Наверное, из этих сволочей диверсантов. Пятая колонна… — протянул моряк.

— А может, он не понимает по-русски? — усомнился лейтенант, который был, очевидно, за старшего. И тут же крикнул: — Эй, латыш, иди-ка сюда!

На камне тротуара, вытянув ноги на булыжник мостовой, сидел человек лет тридцати в сером помятом костюме, на голове была военная пилотка, на коленях лежала винтовка. Он грыз черствую горбушку, но, когда его окликнули, проворно вскочил и, отправив в рот оставшиеся крошки, подошел к ним.

— Слушай, латыш, это, наверное, кто-то из ваших, — обратился к нему лейтенант. — Спроси, кто такой, откуда у него винтовка.

Поняв, что от него хотят, пленник оживился, с облегчением вздохнул, облизал пересохшие губы. Достав из кармана паспорт, протянул его лейтенанту. Тот посмотрел фотографию, потом глянул на Стабулнека. Полистал, поднял паспорт на свет и вернул безо всякого почтения.

— Больше у него ничего нет?

— Других документов нет? — повторил переводчик.

Из второго кармана Стабулнек достал комсомольский билет. Лейтенант был как будто удовлетворен. Он сказал Сидорову:

— Возьми у товарища винтовку, а сам пусть идет своей дорогой.

— Отдай винтовку, — сказал Сидоров, протягивая руку.

Стабулнек отскочил к стене дома, обеими руками прижав винтовку к груди.

— Не дам! — закричал он. — Не имеете права! Не от вас получал! Я расписку давал. И номер записан. Я за нее отвечаю! Я охраняю пост, понимаете?

Переводчик едва успевал переводить.

— Перед кем ты отвечаешь? — устало спросил лейтенант.

— Как перед кем? Перед теми, кто вручал оружие!

К нему подскочил матрос и молча вырвал из рук винтовку.

— Балда безголовая! Что, не знаешь, наши еще вчера город оставили? Здесь армии больше нет! Немцы в городе, они повсюду! На что надеешься? Мы-то солдаты, а ты? Первый же немец к стенке поставит. Капут! Понял? Как козявку! — И, сделав пальцами выразительный жест, он добавил: — А винтовка попадет к врагам. Теперь тебе ясно?

Когда ему перевели, юноша упрямо тряхнул головой.

— А как же он? — спросил Стабулнек, указывая на переводчика в гражданской одежде. — Почему ему можно, а мне нельзя?

— Он взрослый, знает, что делает, а у тебя молоко на губах не обсохло. Ну, проваливай, пока цел!

Сидоров даже ногой притопнул, давая понять, что будет плохо, если тот ослушается. И упрямцу ничего другого не оставалось, как уйти. Его смуглое, нежное, почти девичье лицо раскраснелось от обиды, и, отойдя на несколько шагов, он обернулся и сказал:

— Все равно я вернусь! И опять достану винтовку, так и знайте. Нечего меня уговаривать, знаю, что делаю.

Стабулнек двинулся дальше, с каждым шагом все больше поражаясь необычному виду города. Солнце клонилось к горизонту, близился час, когда после полуденного зноя улицы заполняются народом, а теперь не было ни души. На мостовой лежала раздавленная подушка, кружился белый пух. Можно было подумать, что здесь задавили птицу. Чуть дальше валялся велосипед, неизвестно почему и кем брошенный.

По временам то справа, то впереди, то слева раздавался странный перестук, будто с небольшими перерывами строчила гигантская швейная машина, а в промежутках великан молотобоец дубасил по наковальне, огромной, как дом. Город укрывала дымная пелена, запах гари пощипывал ноздри, от него першило в горле, а солнце сквозь грязный полог проглядывало мутное, бледное. Но к этому Стабулнек успел привыкнуть в предыдущие дни. Необычной была пустота улиц. Страшное, гнетущее затишье, когда кажется, вот-вот случится что-то непоправимое.

Охваченный недобрым предчувствием, Стабулнек невольно замедлил шаги. И все-таки идти надо, другого выхода нет. Надо достать винтовку. Винтовки должны быть в порту, в рабочем общежитии, в его общежитии, в подвале, где раньше стирали белье. Четыре дня назад, когда он получал свою, там оставались лишние. Наверное, и сейчас стоят. У плиты с большим вмурованным котлом…

Из калитки выскочила старуха с мешком за спиной. Стабулнек чуть не сбил ее с ног. От неожиданности старуха выронила мешок, и над ним взметнулось облачко мучной пыли. Старая испуганно выбросила вперед руку, и он разглядел, что кожа руки шершавая, желтая, а пальцы узловатые, высохшие, и еще он разглядел, как по морщинистым щекам текли слезы, и старуха никак не могла их унять.

— Господи, господи, что с нами будет? — запричитала старуха. — Неужто немец город займет? Господи! Мои-то молодые оба воевать ушли, троих детишек на меня оставили, чем их, крох, теперь накормишь? Мал мала меньше.

Она утерла слезы и, решительно кинув мешок на спину, потащилась дальше, перегнувшись пополам, как не раскрытый до конца перочинный ножик. За серой мешковиной ее едва было видно.

Общежитие, казалось, вымерло. За оголенными окнами не раздавалось ни звука. Но когда Стабулнек приоткрыл дверь в подвал, оттуда пулей выскочила кошка. В сводчатом низком помещении скамейки были повалены, пол усыпан осколками стекла, в углу, на куче какого-то хлама, валялась окровавленная шинель.

Какая драма здесь разыгралась?

Но три винтовки еще стояли у плиты. Он взял одну.

Обратный путь показался коротким. Стабулнека словно окрыляла висевшая на плече винтовка, и он заранее ухмылялся, представив себе, как удивятся красноармейцы.

Он был почти у цели, когда началась перестрелка. Но кто стрелял, откуда? Пули щелкали по каменным стенам, по булыжнику мостовой, отлетали рикошетом в разные стороны — со свистом, со стоном и всхлипами, а под конец, обессиленные, жужжали, совсем как увесистые шмели. Стабулнек спрятался в подворотню — переждать, оглядеться. С той стороны улицы его кто-то окликнул:

— Эй ты, ненормальный, чего таскаешься с этим поленом на плече! Живо пристукнут!

В парадном напротив стоял парень, обвешанный гранатами. Одну он держал наготове. Стабулнек где-то видел его раньше — может, на митинге или где-то еще.

— Айда со мной! — крикнул тот через улицу. — Я пробираюсь к парку Райниса, там сейчас наши.

— Не могу, — прокричал в ответ Стабулнек. — Мне велено стоять на посту. Бегал за винтовкой. Я должен вернуться… А город в окружении, знаешь? Мне красноармейцы сказали.

— Брехня! Это фашисты слух распустили, мы их сами окружили, и они хотят прорваться хоть куда-нибудь, только бы вырваться из кольца. Ну что, пошли?

— Не могу.

— Ну и шут с тобой. Ладно, увидимся после победы.

И он побежал, прячась в подворотнях, парадных и нишах.

Подходя к своему дому, Стабулнек услышал окрик, чтобы не стреляли.

Это, наверно, его держали на мушке. Теперь тут царило совсем другое настроение, не то что раньше. Красноармейцы куда-то исчезли, во всяком случае, их не было видно, хотя слух улавливал тихий говор, отдельные восклицания, звон металла, чувствовалось, что у этой улицы, этих дворов, крыш и подвалов, калиток и парадных есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и оружие, чтобы защищаться.

Стабулнек подошел к своей двери и остановился, не говоря ни слова. В приоткрывшуюся щель он различил Сидорова и моряка в тельняшке, затем из глубины подошел переводчик-латыш с лейтенантом. Стабулнек упорно молчал, ожидая, что будет дальше. Стоявшие за дверью тоже хранили молчание, только смотрели на него, на винтовку, смотрели так, будто видели его впервые. Наконец моряк заговорил хрипловатым голосом, а латыш переводил:

— Что ж ты… Что ж ты, товарищ, так неосторожен? Сам знаешь, что в городе творится. Еще б немного, и на тот свет отправился. Чуть огонь по тебе не открыли.

— Это мой город, чего мне бояться! Видите, я достал винтовку.

Сказав это, он покраснел. В душе он ликовал оттого, что теперь может разговаривать с ними как равный с равными.

— И что ты намерен делать? — спросил лейтенант.

— Пойду на свой пост.

— Где он находится?

— Здесь, на третьем этаже.

Его пропустили внутрь.

— Покажи где, — сказал лейтенант.

Юноша обернулся, кивком указал на лестницу, приглашая следовать за ним.

— Сидоров, останешься здесь, — приказал лейтенант.

Они поднялись на третий этаж, прошли по узкому коридору, потом Стабулнек толкнул какую-то дверь. Девушка, сидевшая на табуретке у единственного окна, бросилась было навстречу, но, увидев незнакомых людей с винтовками, отступила, прижалась к стене, широко раскрытыми глазами глядя то на одного, то на другого. Комната, если не считать двух табуреток и длинного дощатого ящика, была совершенно пуста. На ящике лежал продолговатый предмет, затянутый в серый чехол. Нетрудно было догадаться, что в нем хранится знамя. В углу на полу были расстелены одеяла, на подоконнике стояли три гранаты, а рядом на листе бумаги початая буханка черного хлеба, комочек масла и кружка с водой.

Лейтенант вопросительно посмотрел на Стабулнека. Тот объяснил:

— Мне велели охранять заводское знамя и документы. Пока не пришлют замену.

— Ясно! — произнес лейтенант с тяжким вздохом. — Все ясно. А девушка что тут делает? Латыш перевел. Стабулнек немного замялся, потом твердо сказал:

— Она тоже на посту.

— И давно вы тут охраняете?

— Четвертый день. Нет, пятый…

В наступившей тишине грохот жуткой наковальни казался нестерпимым. Поблизости разорвался снаряд, и в углу с потолка посыпалась штукатурка. Девушка сгребла известку ногой. Страхи ее как будто рассеялись. Моряк, взглянув на девушку и осыпавшийся потолок, сказал:

— Да, место не очень-то надежное. Одно прямое попадание, и от этого скворечника ничего не останется. Вам бы в подвал перебраться. Есть тут у них подвал?

— Не знаю, — ответил Стабулнек. — Наверное, есть. В каком доме нет подвала.

— Полундра, сходи разведай, — приказал лейтенант.

Когда моряк вышел, латыш достал из кармана складной нож и, подойдя к подоконнику, отрезал от буханки ломоть, намазал его маслом.

— Война войной, а брюхо своего просит, — проговорил он с деревенским спокойствием, откусывая большой кусок. — Знаешь, чего бы я с удовольствием поел? Копченой камбалки. Такой, знаешь, тепленькой, с дымком, прямо из коптильни. Да… А не лучше ли все-таки девушку домой отправить? Тут будет горячо. Очень горячо. И долго ждать не придется.

— Я одна никуда не пойду!

— Так идите вдвоем.

— Не могу, — сказал Стабулнек. — Сам видишь.

Лейтенант отошел в сторону и принялся изучать рисунок на обоях. Он, видимо, не хотел мешать разговору, все равно для него непонятному. Внезапно латыш отложил начатый ломоть на подоконник и схватился за голову. Лицо его побледнело, черты заострились. Стабулнек невольно вздрогнул: такими он видел обреченных на смерть, когда ему однажды случилось навестить друга в больнице.

— Не могу! — прошептал латыш. — Не могу… Что с ними — там, дома? Жена, двое детей… Что немцы с ними сделают? А может быть, уже… Как ты считаешь?

Он повернулся к Стабулнеку, и глаза загорелись надеждой. Не дождавшись ответа, перевел взгляд на девушку, потом на лейтенанта. Тот, не понимая, о чем речь, опять подошел к ним и на чистейшем латышском языке произнес:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю! — усмехнулся и потом продолжал по-русски: — К сожалению, это все, что знаю по-латышски. Сам я башкир, из Уфы. Слышали о таком городе? В Башкирии есть большие латышские села. Был у меня хороший друг, земляк ваш, он и научил меня этим словам. Что-нибудь поняли?

Девушка дружелюбно кивнула. Вернулся моряк.

— Подвал не ахти какой крепкий, но все-таки там безопасней, — сообщил он.

— Тогда давайте вниз. Быстро! — скомандовал лейтенант. Все пришли в движение, похватали прислоненные к стене винтовки, взяли знамя, ящик с документами. Латыш скатал одеяло.

— Пригодится, — проговорил он наставительно. — В подвале, наверное, сырость. Кто знает, сколько придется там проторчать.

Подвал во всю длину разделен узким коридором, пол усыпан опилками, щепками, стены из неструганых досок, со множеством дверей, за которыми жильцы, должно быть, хранили дрова. В конце коридора чуть брезжило окно. Пахло смолистым деревом, трухой, плесенью.

Сложив все на полу у окна, военные поспешили уйти, только лейтенант обернулся и печально повторил на прощание единственную фразу, которую знал:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю!

И развел руками, будто говоря, что сделал все, что в его силах, и пусть не обижаются, если что не так.

Шум сражения долетал сюда подобно отголоскам дальнего грома — с мягким ворчанием, приглушенными раскатами. Отчетливей звучали отдельные выстрелы, как будто стреляли прямо под окном. Временами гулко содрогалась земля, казалось, все тот же великан молотобоец катал теперь по мостовой тяжелую фуру, доверху груженную камнями.

Они уселись на ящик с документами, сверху накрыв его одеялами, и девушка прижалась к Стабулнеку.

— Я боюсь, — шептала она. — Наверху все-таки лучше. Хоть в окно посмотришь. А здесь — как в могиле. У меня такое ощущение, что все три этажа оседают прямо на нас.

— Ласма, не бойся, — так же шепотом успокаивал он ее. — Что ни говори, здесь надежней. Хорошо, что нас привели сюда. Не думай об этом, лучше почитай мне стихи. Ну, пожалуйста, почитай…

Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться, потом, коснувшись ладонью горячей щеки, несмело начала:

Ее голос дрогнул, она замолчала. Немного погодя спросила:

— Где ты так долго пропадал? Я уж думала, что-то случилось.

— Пришлось задержаться. Не стоит об этом говорить. Я же с тобой. Разве мог я оставить тебя одну. Но ты не докончила…

Девушка продолжала:

Она шумно вздохнула:

— В голове такой сумбур! Ничего не помню. Давай просто посидим.

Сумрак все больше сгущался, и это был странный сумрак, он двигался, словно живой, зловеще посвечивал. Помимо грохота теперь возникали еще и другие непонятные шумы, и, казалось, они запускали свои страшные щупальца сюда, в подвал. Словно сговорившись, парень и девушка вскочили с места, приникли к окну. За ним полыхало трескучее пламя, а понизу плотными клубами подкатывался дым. Стабулнек схватил винтовку и стал торопливо рассовывать по карманам обоймы с патронами.

— Ты куда? — вскрикнула Ласма.

— Я должен… Туда… Понимаешь, должен! У меня винтовка. Здесь какой от нее прок. А на улице она пригодится. Не бойся, я тебя не оставлю.

— Но мне же не с кем будет поговорить! В этой темени так хочется поговорить…

— Ласма, пойми, я не могу, я должен…

Он выбежал из подвала. Парадное, лестница были в дыму, в доме начинался пожар. Стабулнек толкнул дверь и, споткнувшись обо что-то, выскочил на улицу, из конца в конец объятую пламенем. Оно хрипело, бросая кверху снопы искр. Небо застилала кроваво-красная мгла. Что-то страшно взвыло и — жвахт! Жвахт! Стабулнека подбросило, словно щепку, и тут же швырнуло на мостовую. Придя в себя, он почувствовал боль в ушах. Треск пожаров, стрельба, взрывы — теперь все приходило словно издалека. Винтовка была при нем, но пальцы сжимали ее так судорожно, что их пришлось распрямлять с помощью другой руки. Он выстрелил, затем еще и еще, посылая пули наугад, не целясь, в красноватую мглу, откуда надвигалась смерть, и с каждой отдачей приклада сознание все больше прояснялось, мысли приходили в порядок.

Перебегая улицу, кто-то перепрыгнул через него. Склонившись посреди мостовой, этот человек в лихорадочной спешке устанавливал пулемет. Подбежал второй, плюхнулся рядом, и опять застрочила швейная машина: та-та-та…

И вот они показались в красном сумраке, в дыму. Они скользили, как призраки, с двух сторон улицы — появляясь, исчезая, но с каждой минутой все ближе. И снова послышался вой… Жвахт! Жвахт! В лицо полыхнуло пламенем. Пулемет умолк. Черная фигура пыталась отползти, но застыла красноватым сгустком на булыжниках, а над ней зыбко плясали отсветы пожаров.

Дым ел глаза, закладывал горло, в этом жутком кипящем мраке окружающие предметы были едва различимы. Стабулнек бросился к фонарному столбу, чтобы лучше видеть и целиться. Но те приближались, подтягивались, подползали… Все ближе и ближе… Что-то случилось с винтовкой, где-то заело, она не стреляла. Жвахт! В глазах зарябило, весь он стал таким легковесным, и, крутанувшись волчком, Стабулнек выронил винтовку и осел на тротуар. Но только на мгновение. Инстинкт подсказывал: бежать, спасаться, сейчас, сию минуту, не то будет поздно. Вытянув вперед руки, он бросился в горящую дверь, в этот адский костер, еще недавно называвшийся домом. Там, за морем огня, должна быть вторая дверь, ведущая во двор, и Стабулнек с дымящейся одеждой, с опаленным лицом и волосами добрался до этой двери. Потом перелез через забор, пробежал через сад, перемахнул через второй забор и очутился на соседней улице, но, пройдя немного, рухнул посреди какого-то сквера.

Припав к земле, широко раскинув руки, вцепившись ими в прохладную траву, он дрожал всем телом и плакал, как никогда еще в жизни не плакал. Утирая слезы, он дотронулся до лица, и пальцы нащупали рану. И рубашка оказалась в крови, от нее слиплись волосы, руки тоже были липкие. Стабулнек поднялся, снял рубаху и, приложив ее к ране, пошатываясь, поплелся по улице, не соображая, куда и зачем идет.

— Руки вверх!

Будто из-под земли выросли двое немцев. Непокрытые головы, в руках автоматы, рукава синевато-серых кителей закатаны. Третий — он его почувствовал — сзади ткнул в спину твердый холодный предмет. «Сейчас выстрелит, — подумал Стабулнек. — Вот и конец. Как просто!» И на душе стало спокойно и хорошо, будто он стоял у моря и любовался заходящим солнцем, которое перебросило через серый простор лучезарный мост, приглашая его к себе. Вот сейчас он ступит на этот мост, высоко подняв на ладони свое сердце — светоч верности, отваги, и — конец всем страданиям…

Но снова проснулась жажда жизни. Видение растаяло, и Стабулнек заговорил на хорошем немецком языке, которому его обучили в школе:

— Зачем же так строго? Я из того горящего дома. На меня обвалилось бревно, едва жив остался. Вы открыли такую пальбу! Что же мне теперь делать?

Немцы переглянулись и заржали. Ствол автомата уже не давил больше в спину. Один из солдат сказал:

— Шустрый парень! Ты что, немец?

— Нет.

— Ничего, — снисходительно заметил второй, похлопав Стабулнека по плечу. — Такому и с нами будет неплохо. Вон там, за углом, перевязочный пункт для гражданских. Топай туда.

Метрах в пятидесяти через улицу метнулась серая тень. Три автомата залаяли разом. Беглец качнулся и повалился ничком, а немцы, громыхая сапожищами, кинулись дальше.

Осторожно пробираясь в дымных сумерках, Стабулнек добрался до перевязочного пункта, расположившегося в домоуправлении большого дома. При свете карбидной лампы он, как в тумане, разглядел женщину в белом и еще каких-то людей, неизвестно откуда приходивших, неведомо куда уходивших. Его усадили на стул у застеленного простыней стола, заставленного металлическими коробками с инструментами, склянками, бинтами и марлей. На лице женщины, смотревшей его рану, отразился ужас. Подошел врач. Стабулнек узнал его. Их школьный врач, старик Кравец. Еврей. Он прочистил рану, сделал укол, боль прошла. Потом раздался злобный и словно простуженный голос:

— А это что за птица?

Врач поднял и тут же опустил глаза.

— Какой-то паренек. Говорит, дом обвалился, деревяшкой по голове угораздило. Чудом жив остался.

— Записывайте всех, кому оказываете помощь! Как звать, где живет… Понятно?

— Как товарищу будет угодно.

— Мерзкая твоя рожа! — Простуженный голос задыхался от злости. — Я покажу тебе такого товарища, зубов не перечтешь.

Врач еще ниже опустил голову.

— Не знаю, о чем вы говорите. Я не привык к таким речам.

— Самое время привыкнуть!

Незнакомец отошел. Кравец, закончив перевязку, проводил Стабулнека до дверей.

— До рассвета ты должен исчезнуть, — проговорил он тихо, убедившись, что никто не слышит. — Днем такое начнется… Слышишь?

— Я должен вернуться.

— Глупый, упрямый мальчишка!

— Я должен, я не могу иначе. Не могу…

И он отправился обратно тем же путем. Его задерживали вооруженные патрули, но при виде свежих бинтов пропускали, решив, что парень уже где-то прошел проверку и нет нужды на него тратить время. Добравшись до горящего дома, наполовину обвалившегося, он впервые в эту ночь растерялся и не знал, что делать.

— Ласма, где ты? Ласма, отзовись! — выкрикивал он в отчаянии, сам понимая, что никто его не услышит.

И все равно Ласму надо найти. А может, она погибла? Погибла… Стабулнек склонился над телом, лежавшим посреди улицы, там, где недавно строчил пулемет, — и узнал моряка. Но пулемета не было, его кто-то унес. В другом неподвижном скрюченном теле у тротуара он опознал латыша. Винтовку его тоже кто-то подобрал. Страх разрастался, юноша отступал дальше и увидал третьего мертвеца: тот сидел, как живой, свесив на грудь голову, спиной прислонившись к столбу, у ног чернела скатившаяся каска. Стабулнек притронулся к плечу, и тело, лишившись опоры, скользнуло на мостовую. Лейтенант…

Неужели здесь никого не осталось в живых? Он обежал всех по очереди, своих и врагов, лежавших на земле, но той, кого искал, не нашел.

А вдруг Ласма в подвале? Может, и сейчас она там?

Входная дверь рухнула, на том месте алела груда углей. Он вспомнил про окно в конце коридора, окно, откуда они наблюдали за отсветами пожаров. Сначала пришлось перелезть через забор. Во дворе он подобрал какую-то жердь, ею выбил стекла, потом выломал раму. Сразу подул сквозняк, и вместе с ним из погреба потянуло дымом. В темной глубине плясали языки пламени. Стабулнек спустился в этот кромешный ад и, задыхаясь в дыму, нащупал распростертое тело Ласмы. Все дальнейшее было похоже на кошмарный сон с редкими проблесками сознания, а когда Стабулнек наконец пришел в себя, он обнаружил, что вытащил девушку из подвала, отнес ее в сторону от горящих развалин и уложил под кустами смородины. Она же, безмолвная, тихая, пребывала в том зловещем покое, в каком он только что видел валявшихся на улице, и, когда окликал ее по имени, не отзывалась. Стабулнек попробовал усадить ее, но она беспомощно повалилась на траву, едва только он отнял руки.

Может, обморок? Потеряла сознание? Он ухватился за эту утлую надежду. Ласму нужно отнести к доктору Кравецу, он добрый, он свой, он сделает все, чтобы спасти ее. Но силы были на исходе, он понял, что не донесет. И тогда, оставив Ласму в саду, Стабулнек бросился опять на перевязочный пункт.

Двое санитаров, захватив носилки, согласились пойти с ним. Дорога туда и обратно казалась мучительно длинной. Он и сам не понимал, что пытался втолковать санитарам, только все время их поторапливал, а потом, ослепленный ярким светом, вконец обессиленный, стоял, прижавшись к дверному косяку, с ужасом, с надеждой дожидаясь приговора доктора. Тот пощупал пульс девушки, заглянул в глаза и, отвернувшись, сказал:

— Мертвых сюда не вносите. Складывайте во дворе.

Санитары исполнили приказание. Девушку уложили под забором. Седьмой по счету. По ту сторону забора рос жасминовый куст, все вокруг было усыпано белыми лепестками.

— Она кем тебе доводилась? — спросил санитар. — Сестра? Невеста?

Не дождавшись ответа, вздохнул и ушел.

Во двор вышел доктор Кравец, у него были длинные руки, сутулая спина, голова втянута в плечи, и потому казалось, доктор Кравец постоянно ждет удара. Подойдя к Стабулнеку, он сказал:

— Смотри, уже светает… Чего ты ждешь? Или жить надоело?

Стабулнек смотрел на доктора, будто спросонья. Во взгляде была пустота, скорей даже бездонная пропасть, и доктор Кравец, не выдержав, отвернулся.

— Запомни, самое позднее, к вечеру тебе надо сделать перевязку. Бревно, э-э, которое свалилось на голову, заделокость. Надо вынуть осколки.

Стабулнек молчал.

— И выброси из карманов все, что там есть, — продолжал Кравец, снова входя в роль школьного врача. — Слышишь? Сию же минуту выброси.

— Не имею права, — сдавленным голосом ответил юноша, с трудом шевеля губами. Он неторопливо вынул обоймы с патронами, подбросил их на ладони и сунул обратно в карман. — Я должен раздобыть винтовку. Патроны еще пригодятся. А правда, светает… Ну, я пойду. Спасибо вам, доктор Кравец.

Он зашагал, ступая не очень уверенно, в окровавленной разодранной одежде, с грязной повязкой на голове. Он шел на окраину, туда, где город опоясывали форты, в былые времена оберегавшие его от неприятеля. Накануне там проходили ожесточенные бои, и он надеялся в тех местах подобрать винтовку. Узкие, поросшие травой улочки ласково приглушали шаги упрямца. С садов, и полей тянуло утренней свежестью. Казалось, укрывшиеся в зелени домики еще спят, и только задетая неосторожной рукой занавеска, мелькнувшая в слуховом окне тень говорили о том, что окраина не дремлет, чутко прислушивается к шагам необычного прохожего.

За городом, у земляного вала, соединявшего форты, Стабулнек расслышал тихий голос, доносившийся будто из подземелья. За вереницей древних лип на вытоптанном поле он увидел сидящую девушку. Она была не одна. На коленях у нее покоилась голова того, кто лежал на траве, завернутый в чистые простыни. Лицо его было желто, с голубыми тенями. И женщина уголком платка вычищала ему набившийся в глаза песок. Как ни в чем не бывало, она продолжала свое занятие, даже не посмотрев на подошедшего.

— Сын, ты что тут делаешь?

Только теперь Стабулнек заметил за стволом липы в свежевырытой могиле немолодую, но крепкую на вид женщину.

— Я ищу винтовку, — ответил он. — Вам не попадалась?

Женщина перестала копать, покачала головой.

Потом заговорила о своем:

— Поди, больно ему было… А может, и не больно. Такая смерть, она быстрая. Третьего дня убили, тут и закопали. Разве можно так? Спихнули в яму, и дело с концом. Вот мы и… Это место отметим, чтобы после войны в братскую могилу перевезти. — Она смахнула слезу и кивнула на девушку: — Дочь моя, только замуж вышла и вдовой уже стала. Что же это творится-то, а? Меня, старуху, на кладбище впору везти, а вот копаю могилу для молодого. Да когда ж это кончится? В первую мировую отца с братом, теперь — зятя… Тебе нужна винтовка? На что тебе? Что с ней сделаешь? Ты вот послушай…

Стабулнек прислушался: где-то робко подал голос зяблик, вдалеке ворковал лесной голубь. Но птичьи голоса перекрывали недобрые звуки, доносившиеся справа, оттуда, где пролегало шоссе. По нему — вперед, все время вперед, рокоча моторами, катилась война. Он взобрался вверх по земляному валу и увидал грузовики, битком набитые немецкими солдатами. Они мчались по городу. По обочине тянулись вереницы пленных. Сопровождавшие конвоиры ехали верхом на лоснящихся, откормленных лошадях. Вдоль полотна железной дороги были разбросаны покореженные паровозы и вагоны, а еще дальше лениво дымились развалины кирпичного завода.

Стабулнек отвернулся от войны и перевел взгляд на зеленый простор, начинавшийся сразу за валом и тянувшийся к горизонту с синеватой полоской лесов. По зеленому лугу с мычанием плутали коровы, ожидая, что кто-нибудь придет и подоит их.

Юноша закрыл руками лицо и лег на траву. Ему страшно хотелось пить, и он смочил губы росой. Душисто пахло подмаренником, белой кашкой и другими июньскими травами. Погружаясь в тягостный, похожий на смерть сон, он еще думал о винтовке, которую надо раздобыть, потом мысли оборвались, но путеводная нить осталась где-то поблизости, чтобы, проснувшись, он мог ухватиться за нее и идти дальше.

Проснувшись, он долго не мог сообразить, где он и что с ним. Будто за тридевятью стенами прозвучал чей-то голос:

— Сын, вставай. Мы уходим. Солнце уже высоко. Сюда могут прийти.

Стабулнек открыл глаза. Над ним, поддерживая свою дочь, стояла старая женщина. Тело его разламывало, оно ныло, точно разверстая рана. И страшно хотелось пить.

— Мы сделали то, что положено. А вечером, когда стемнеет, можешь прийти к нам. В сарае найдется для тебя укромное местечко.

Он молча кивнул и, не отрывая глаз от синеватой полоски лесов, спустился с вала на зеленый луг. Отойдя, оглянулся и увидел, что женщины по-прежнему стоят на валу, словно памятник чему-то бесконечно великому, что люди еще не научились выражать словами.

1967

В ПОЛНОЧЬ (Рассказ с привидениями)

Этот случай мне запомнился так отчетливо, что даже сейчас, его пересказывая, у меня перед глазами, словно живые, стоят люди, с которыми тогда разговаривал. Я вижу их лица, глаза, складки одежды, руки — каждую мелочь вижу так явственно, что невольно хочется дотронуться до них, убедиться, что это лишь воспоминание, игра воображения, а не действительность.

В конце ноября 1967 года я вернулся в Ригу из продолжительной поездки по Видземе. В дороге устал, промерз: подобные поездки утомительны, особенно когда возвращаться приходится вечером. Войдя в квартиру, я снял пальто, зажег настольную лампу и опустился в кресло отдохнуть. Я сидел в приятном теплом полумраке, слушал, как за окном воет ветер и метет метель. Все было привычно, — сколько позади таких вечеров, — и все-таки меня не покидало тягостное чувство, хотя не понимал, откуда оно и как от него избавиться.

Вскинул глаза на стенные часы — в мое отсутствие они остановились. Я поднялся, завел их, подкрутил стрелки, прослушав запоздалый бой. Потом опять устроился в кресле и как будто задремал, а когда очнулся, часы с хрипотцой и звоном отбивали удар за ударом. Посмотрел — двенадцать. Последний удар еще не успел отзвучать, как в прихожей резко прозвенел звонок. Кого принесла нелегкая в такой час? Ужасно не хотелось подниматься, идти открывать… Может, непрошеный гость позвонит, позвонит и уйдет? Но, в общем-то, неловко: с улицы в окнах виден свет, а дверь не отпирают. Снова позвонили, на этот раз настойчиво, длинно. Я пошел отворять.

Приоткрыв дверь, увидел в тусклом свете лестницы какую-то женщину. Я сразу отметил, что она мне не знакома, и потому так про нее и подумал: «Какая-то женщина», не пытаясь вникать, кто она, откуда и зачем пришла. Но поскольку незнакомка продолжала молча стоять передо мной, я пригляделся к ней повнимательней. Была она в летах, одета бедно, на голове повязан платок, вид утомленный, сразу видно — с дороги. Я хотел уж было сказать ей, чтоб поднялась этажом выше. Там жил один парень, и к нему из деревни наезжала мать — вот я и подумал, что это она. Только женщина вдруг отворила дверь шире и вошла в прихожую. Вошла в мою квартиру, как в собственную, и получилось у нее это так естественно, непринужденно, что можно было только подивиться. Я в смущении посторонился. У меня даже язык не повернулся ей что-то сказать, возможно, оттого, что вместе с нею пришло и другое — этакое странное чувство, охватывающее человека, когда он смотрит на свою тень: ясно, что это не ты, но без тебя и ее бы не было. Да! Будто возвратилась утраченная частица меня самого, будто ко мне пожаловала тень моя — вот что я почувствовал, хотя, спроси в тот момент, я б и слов не нашел, чтобы выразить свои ощущения. Все это я уразумел только теперь, спустя некоторое время.

Обойдя меня, — я по-прежнему истуканом стоял на проходе, — женщина развязала платок, стряхнула снег. Волосы у нее были пепельно-серые, лежали в беспорядке. Сняв поношенное пальто, незнакомка сама повесила его на вешалку.

— Что, не узнал?! — спросила она с деланной улыбкой. В голосе было столько горечи, и горечь эта так не вязалась с улыбкой, что я смутился еще больше. — Не узнаешь любовь своей юности? Ха-ха-ха!

Смех столь же внезапно оборвался, взгляд мой встретился с глазами женщины, и я невольно вздрогнул: они были жестокие, беспощадные и… даже затрудняюсь подобрать подходящее слово — правдивые, что ли. Они прямо-таки пригвоздили меня к стене. Не выдержав, я потупился и только тут совершенно отчетливо осознал, что женщину эту знаю давным-давно.

— Я Вэстуре^[3], — сказал она просто, словно подтверждая известную истину. Придя в себя, я молча отвесил неуклюжий поклон. Да, то была моя давнишняя любовь.

— Гостей обычно приглашают в комнату, — продолжала она, проходя дальше. — Но ты-то меня, конечно, не ждал. Впрочем, это и не важно, все равно тебе от меня не избавиться.

Не дожидаясь приглашения, Вэстуре уселась в кресло, с интересом оглядела комнату. Теперь уж я смотрел на нее во все глаза, и во мне просыпалась грусть о чем-то безвозвратно ушедшем. Смотрел и вспоминал восемнадцатилетнюю девочку, с которой когда-то встречался, вспоминал тонкий профиль, ясные голубые глаза, волосы цвета спелой пшеницы — и всю ее юную, лучезарную стать. Через какие же беды пришлось ей пройти, какие тяготы вынесла за долгие годы? И с чем теперь явилась ко мне? От этих мыслей сделалось грустно, и опять нахлынуло какое-то необъяснимое гнетущее чувство.

— Я не нравлюсь тебе? — спросила она вызывающе. — Говори правду, не стесняйся. Да, я совсем старуха, ничего не осталось от прежней, восемнадцатилетней… А почему бы тебе чуточку не подкрасить меня, не подновить? Отвел бы в парикмахерскую, к хорошему портному… Не хочешь? Согласен смотреть правде в глаза? Тогда не отворачивайся, взгляни на меня.

Я собирался так и сделать, но она сама отвернулась, о чем-то задумавшись. Потом продолжала:

— Я постарела ровно настолько, насколько постарел и ты. Что тут особенного? И в конце концов, не все ли равно, как я выгляжу? Дело-то не в этом! Я пришла, чтобы помочь тебе. Ты откуда-то вернулся?

— Да, я был в Видземе.

— Случилось что-нибудь неприятное? Отчего ты такой мрачный?

— Я был в Валке…

— В Валке? И что же?

— Мне не дает покоя одна услышанная там история. История про хозяина, который в первый год оккупации отвез в город своего пастуха, мальчишку-еврея, отвез его немцам. Конечно, осенью, когда тот прослужил у него лето.

Вэстуре разочарованно повела головой.

— И только? — протянула она. — До чего же ты скучный! Таких историй миллион, среди них можно было подобрать и позанятнее.

— Вполне возможно. Но меня как раз и потрясает кажущаяся простота этой истории, скрытая чудовищная обыденность. Отвез ребенка на расстрел. Просто так, ни за что…

Гостья, сощурив глаза, задумалась. Что-то решив про себя, сказала:

— «Просто так» ничего не бывает. Может, ты сядешь, будет удобней вести разговор. Ну вот. Итак, хозяин отвез пастуха. Хочешь узнать, почему он это сделал?

— Да.

— Разве тебе неизвестно, что такое фашизм? Наиболее агрессивная, реакционная диктатура империалистической буржуазии, диктатура, которая опирается на террор. Ее идеология — расизм и шовинизм.

Я даже не знал, что ей ответить. Меня поразила легкость, с которой эта странная женщина отыскала готовую форму для объяснения услышанной в Валке истории.

— Чересчур широкое обобщение, — отозвался я хмуро. — Не всякий факт объяснишь. А меня интересуют два конкретных человека — хозяин и пастух.

— А почему они тебя интересуют? — живо спросила она.

— Потому что чувствую себя ответственным за все, что было и есть в этом мире. — почти выкрикнул я. — Не могу и не хочу мириться с тем, что где-то убивают людей!

Вэстуре усмехнулась. И столько превосходства было в этой усмешке, будто она говорила с ребенком, который случайно обнаружил крупицу истины и которому еще предстоит изрядно потрудиться, прежде чем он дойдет до всей истины. Я терпеливо дожидался, когда гостья перестанет улыбаться. Наконец она сказала:

— Допустим, ты прав. Во всяком случае, звучит это убедительно. Но, может, те двое из Валки вовсе не желают, чтобы ты за них брал на себя ответственность? С ними ты об этом посоветовался?

Я просто-напросто опешил и никак не мог собраться с мыслями, чтобы ответить.

— Так вот, слушай, — неожиданно заговорила Вэстуре. — Они оба — пастух и хозяин — сейчас будут здесь. Можешь расспросить их обо всем.

Она воздела руки, словно раздвигая невидимый занавес, и я с ужасом заметил, как на том месте возникли, все больше сгущаясь, две темные тени. Казалось, они шли ко мне из далеких далей через какие-то туманные завесы, с каждым мгновением становясь все более телесными, пока наконец по ту сторону стола не встали двое, облеченные в плоть и кровь: худенький мальчик и дородный мужчина, что называется, в соку. Моим первым неосознанным движением было вскочить со стула, но, как ни странно, я даже не шелохнулся. И тут, точно из подземелья, послышался голос Вэстуре, глухой и торжественный:

— Не бойся, они мертвые!

Я покосился в ту сторону, откуда донесся голос, и заметил, что Вэстуре отодвинулась в угол. Из полумрака на меня глядели ее горящие и очень серьезные глаза. Понемногу я успокоился и отважился посмотреть на странных созданий, явившихся из ниоткуда.

Прежде всего я обратил внимание на мальчика, хотя рядом с кряжистым хозяином он был так же неприметен, как лозинка рядом с могучим дубом. Ему, надо думать, было лет десять — одиннадцать. На продолговатом, худеньком лице голубели большие глаза, нос и щеки усыпаны веснушками, а из-под кепки, низко сдвинутой на лоб, выбивались огненно-рыжие вихры. Серое потертое пальтецо с крупными коричневыми пуговицами стало тесным, коротким, наверное, парнишка за лето подрос, поправился. Словом, мальчик как мальчик, но было в нем что-то кроткое, беззащитное. Возможно, подобное впечатление производили его испуганный взгляд и щуплая фигура. Но так и казалось, что в компанию с этим угрюмым и грузным крестьянином он попал по недоразумению.

Мужчина положил руку на стол, точно ему понадобилась опора. Рука была увесистая, с толстыми пальцами, а под ногтями, искромсанными, жесткими, чернела грязь. Я пытался схватить его внешность в целом, но эта выставленная, словно напоказ, рука меня буквально гипнотизировала, и все прочее я уловил поверхностно. Помнится, на нем был изрядно поношенный полушубок с домотканым суконным верхом и воротником из бурой овчины. Мужчина, как видно, недавно побрился, на широких скулах краснели свежие порезы, к подбородку был приляпан клочок бумажки.

Неким шестым чувством я угадал, что эти люди именно так выглядели в тот роковой день, когда хозяин повез своего пастуха в город, с тем чтобы передать его оккупационным властям.

— Можешь спрашивать их, о чем хочешь, — раздался голос Вэстуре. — Тебя интересовал этот случай.

Нужно было говорить, но я не знал, с чего начать. Очень смущала вся обстановка, ведь мне еще не приходилось иметь дела с покойниками. Наконец, собравшись с мыслями, я спросил, сам удивляясь своему робкому голосу:

— Кто вы такие?

Первым ответил мальчик, вначале вскинув глаза на хозяина, точно испрашивая разрешения:

— Я Хаим Цимбал. Учился в четвертом классе средней школы и закончил его весной тысяча девятьсот сорок первого года. Отец меня отдал в пастухи на хутор «Леяспаукас» к хозяину Оскару Круклису. Первого сентября я бы опять пошел в школу, только… Уже началась война.

— Сколько ты пробыл у хозяина?. — спросил я.

— До конца октября. Пока скотину перестали выгонять. И тогда мне пришлось уехать.

— Пожалуйста, расскажи о том дне подробнее.

— С утра было пасмурно, хозяин запряг в телегу лошадь, и мы поехали. Дорога была грязная. Хозяйка, перед тем как выехать, постригла меня: за лето я здорово зарос. Стригла ножницами, которыми овец стригут, других в доме не было. В дорогу нажарила нам яиц и свинины. Когда выезжали со двора, она с маленьким Эдвином вышла на порог и утирала слезы. Смотрела на нас и плакала. Я тоже чуть не расплакался. Очень было грустно. Когда с проселка выбрались на шоссе, нас нагнал пес Кранцис, — наверное, удрал из сарая, куда его заперли, — и запрыгал вокруг телеги. Хозяин полоснул его кнутом и прикрикнул, чтобы шел дом сторожить. Кранцис домой не пошел, уселся на пригорке среди поля и глядел нам вслед. Хозяин еще поворчал, что я за лето собаку вконец разбаловал…

— Ты знал, куда тебя везут?

— Да. Хозяин сказал, что из Валки меня переправят в приют. В Ригу или еще куда-нибудь, он сам точно не знал, куда.

— А вы? Вы-то понимали, куда и для чего везете мальчика? — спросил я, повернувшись к Оскару Круклису.

Тот глядел на меня исподлобья.

— Да, я знал, что везу его на смерть.

— И морочили голову приютом?

— А что ж тут такого? Зачем раньше времени парня расстраивать? Человек как-никак…

— С ума сойти можно! — закричал я, хватаясь за голову.

Оскар Круклис, не торопясь, убрал со стола руку и, приложив ее к груди, раз-другой сжал пальцы, попробовал распрямить, но пальцы не слушались.

— Кровопийца! — бросил я ему в лицо, вложив в это слово всю свою ненависть, на какую только был способен. И тогда в углу раздался голос Вэстуре, тихий властный:

— Не кипятись понапрасну. Они умерли.

Сделав над собой усилие, я попытался привести в порядок мысли.

— У вас было большое хозяйство? — спросил я немного погодя.

— Да как вам сказать… Гектаров десять. Не вся землица, конечно, запашная. Лошадь, четыре коровы. Коровенки неважнецкие, длинноногие, животы втянутые — глядеть не на что. Да что поделаешь, держал из-за навоза. Иначе как землю удобришь?

Начал он несмело, запинаясь, но теперь, не дожидаясь моих вопросов, говорил непринужденно, видимо, сам предмет разговора был ему близок.

— После первой мировой отцу дали этот надел — хутор «Леяспаукас». Я те годы помню. Начинали с елового шалаша. И такое было, чего таить. Потом вспахали целину, дом стали ставить. Старик мой вбил себе в голову, что нужны нам хоромы. Женишься, говорил мне, дети пойдут, пусть у каждого будет по комнате. И отгрохали домину, что твоя церковь, на чердаке тоже комнаты, а вела туда лестница. Веранда и то была. Только до конца не достроили, покрыли хоромы наши толем, на большее силенок не хватило. Сами ютились в одной половине. Отец потом все клял себя, что чересчур размахнулся. И, умирая, о том же плакался. Так вот и остался я один. Мать немощная, старая — пришлось женку подыскивать. Сосед мой Спалис присоветовал одну из своих работниц, Элзу. Девка, мол, скромная, работящая. Поглядел на нее украдкой, что ж, не красавица, не молода, но здоровая, бедра широченные, такой только и рожать. В общем, перебралась она ко мне. Какая же батрачка откажется хозяйкой стать, хоть и не всякой хозяйской доле позавидуешь. Потом мальчонка у нас народился, Эдвином назвали. Ну, думаю, порядок. Подрастет — помощником будет. Годочков пять стукнет — такой пацаненок и за скотиной может присмотреть, и грядки прополоть, и поросятам ботвы нарубить. А там, глядишь, на возу с вилами постоит, с бороной пройдется… Народилась еще девочка, а в то лето, когда войне начаться, третьего ребенка ждали.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят пять, уж немало. Потому-то вся надежда на детей. Покуда силы еще есть, на пятерых хватит, да надолго ли…

— Расскажите, как вы нанимали пастуха.

— Чего ж тут рассказывать. Летом сорок первого Эдвин был еще маленький. Элза брюхатая, ждала третьего, а мать уж свихнулась слегка, за самой присматривай, не то что к скотине ее приставить. И вот сторговались мы с жестянщиком Цимбалом — у того детей было шестеро, — чтоб одного мне на лето отдал. Договор в профсоюзе подписывали — все как полагается, время уж было советское, иначе б не разрешили.

— Как вы отнеслись к установлению советской власти?

— А чего мне к ней относиться… Я так рассудил, будет в волостной управе сидеть айзсарг или комиссар — мне один черт, без пахаря никому не обойтись, жрать-то все хотят, какие бы ни были времена. И крестьянин как землю пахал, так и будет пахать, и рабочий на фабрике будет вкалывать, потому что булки сами в рот не падают. Потом слух прошел, будто землю отымут, колхозы устроят. Опять я усомнился: какой же крестьянин без земли? Но и сосед мой Спалис говаривал то же самое: от колхоза, мол, никому не отвертеться. А тут немцы пришли, и словно камень с плеч: земля-то за нами останется.

— Вы не раз упоминали Спалиса. Что он за человек?

— Крупный хозяин, богатый. Работников и батрачек держал, хотя свой трактор имел. Во времена Ульманиса был председателем волостного суда, а под немцами — старостой в волости. Хороший сосед, худого слова о нем не скажу. Осенью, бывало, пришлет мне работника со жнейкой — в полдня всю пшеничку мою с рожью скашивал, раз-два — и готово. Кони, как бугры, здоровенные, тяжеловозы бельгийские, ходили, приплясывая.

— И в результате вы делались должником этого добряка Спалиса и с женой гнули спины на его полях? За так называемую помощь?

Круклис сначала даже не понял вопроса, и мне пришлось повторить. Когда же до него дошло, о чем спрашивал, он, криво усмехнувшись, ответил:

— Да на что мы нужны были Спалису? Батраков у него хватало, земли с излишком, и амбары до краев полные. Он меня как увидит, всегда говорит: «Сосед, не стесняйся, что нужно, проси, никогда не откажу». Да не всякий раз клянчить пойдешь, стыд и честь надо знать.

— А вам хотелось разбогатеть? Стать таким, как Спалис? Держать батраков?

Круклис пожал плечами. Подумав, облизал пересохшие губы и мирно ответил:

— Кому не хочется свою жизнь устроить? Кто ж от такого откажется? Скотина и та выбирает, где трава помягче. Только куда мне гоняться за Спалисом! У него батраки ели сытнее, чем я, хозяином будучи. Я летом на бойне свиные ноги да головы брал, чтоб маленько подкрепиться, поесть поплотнее, а у того работники каждый день мясо трескали. А чтоб самому людей нанимать, уж это мне было совсем не под силу, вся надежда на детей, скорей бы подрастали. Ну, а с Янкелем, тут другое дело, без пастуха никак нельзя. Про то я уже говорил.

Он замолчал, погрузившись, видимо, в невеселые мысли, которые пожелал оставить при себе. Но мысли эти, казалось, витали над нами плотным, душным облаком, и я бы охотно растворил окно, чтобы проветрить комнату, если бы на улице не завывала вьюга. Молчание затягивалось, становилось нестерпимым. Сделав над собой усилие, я спросил:

— Вы сказали Янкель. Это кто такой?

— Ну, Хаим иначе. У нас в доме его все так звали.

— Вы случайно не буржуазный националист?

Круклис тупо уставился на меня. Из своего угла подала голос Вэстуре:

— Ему этого не понять. Говори проще.

— Может, у вас неприязнь к инородцам, например, к евреям? — переспросил я.

— Да чего там — приязнь, неприязнь? Такие же люди, как все. Мне они ничего худого не сделали. В Валке было не то пять, не то четыре семьи еврейских. Мелкие лавчонки, зато товар всегда дешевле, чем в других местах. И в долг отпускали — дашь задаток, остальное по договоренности. Ну и Цимбал… Мастерил он чайники, тазики, посуду паял, крыши крыл — словом, мастер. Был еще один. Тот разъезжал по округе, кости собирал, тряпье разное. Иной раз получишь от него несколько монеток, и ему что-то перепадало, и все довольны. А Янкель что? Он у нас заместо сына родного был. Бывало, с женой дела побросаем и слушаем: темнеет, скотину пора пригонять, а он встанет на опушке и поет по-своему: лес так и звенит… Нет, мы его не обижали…

— Как тебе жилось у хозяина? — спросил я мальчика, избегая смотреть на него, — был он совсем близко, при желании я мог дотянуться до него рукой и погладить.

— Сначала тяжело было, все чужое. По дому скучал, по маме, братишкам и сестренкам. Пасти приходилось в кустарнике, и я все боялся, как бы коровы не разбрелись, не зашли в хлеба. Хотел даже в город сбежать, да одумался, все равно бы отец привел обратно. И хозяин бы рассердился. Вначале он со мной не разговаривал, не улыбнется даже, хмурый такой, сердитый. Только один раз отворил дверь, гляжу, хозяин в одной рубашке скачет по комнате, а на плечах у него Эдвин подпрыгивает, голенький, довольный. И хозяин смеялся. А меня увидел, покраснел. Покраснел, перестал смеяться. Я прикинулся, что ничего не заметил, затворил дверь и вышел. И никогда у нас об этом разговора не было.

Мальчик замолчал, как мне показалось, задумался. Провел по лицу ладонью, бросил взгляд на Круклиса, потом на меня и сказал:

— Нет, он еще один раз смеялся. Это было той осенью. В полдень я пригнал скотину, и хозяин позвал меня. Он овцу собирался резать, а мне велел подержать ее за ноги. Сначала хозяин точил нож, а я крутил точило. Потом он поймал овцу и приволок ее на лавку, где обычно сушились бидоны. Я повернулся спиной, держу изо всех сил. В глазах рябит да поташнивает, но я держу, боюсь, как бы овца не вырвалась, как бы хозяин не заругался. Он уже отрезал ей голову, а я все держал, пока совсем не перестала ногами дрыгать. И тут меня стошнило, ничего не мог с собой поделать. Хозяин смотрел на меня и смеялся. Он выдрал клок травы, стал вытирать окровавленный нож. Вытирал и смеялся. Я знал, так нужно, завтра у нас молотьба, молотильщиков будут кормить мясом, и все равно не мог ничего поделать. Мне было худо. Руки дрожали, как будто я еще держал овцу за ноги. Всю неделю мне было плохо, и, когда вспоминалось об этом на ночь, долго не мог заснуть. Но хозяин тогда не ругал меня. Только смеялся.

— Что изменилось у вас на хуторе с приходом немцев?

— Сначала вроде все всполошились, а так ничего не изменилось. Я по-прежнему пас коров, самих немцев в глаза не видел. Как-то в воскресенье пришла ко мне мама. День был жаркий, она очень устала. Километров двадцать пешком отшагала… Глянул на опушку, смотрю — идет. Я страшно обрадовался, но и жаль ее было. Мама захватила с собой иголку с ниткой, починила мне одежду. Она старалась казаться веселой, но я понял, ей совсем невесело, прямо плакать хочется. Я это сразу почувствовал, хотя она вида не подавала, что ей плакать хочется. Наоборот, рассказала, что дома все хорошо, все живы, здоровы. На ужин хозяйка сварила молочный суп… Потом я пошел ее провожать. Отошли далеко от дома, и все никак не мог проститься. Странная была ночь, теплая, тихая и темная. Остановились на мосту через речку, и мама сказала: «Дальше, сынок, не ходи». Она обняла меня, и я почувствовал, как ее слезы падали мне за воротник и стекали по спине. Было горько… Мама сказала: «Ты не бойся, немцы народ культурный. Видит бог, мы никому худого не сделали». И еще она сказала: «Слушайся хозяина, не перечь ему — он хороший, в обиду тебя не даст, если что…» Она уходила, а я сидел на мосту и смотрел ей вслед, пока не перестал ее различать в темноте. И так стало тоскливо, хоть в голос кричи, только криком разве поможешь. И я дал себе слово, пока буду жив, не ослушаюсь маму и никогда не оставлю ее одну. Потом я пошел обратно, ночь была теплая-теплая, я шел босиком, и пыль на дороге была теплая, мягкая, и я подумал, уж не сон ли это и, может, я давно мертвый… А примерно через месяц я узнал, что родных моих расстреляли, и я остался сиротой. Мне об этом рассказал Юрка, пастух Спалиса. Иногда нам случалось в одно время пригонять стада к меже. И еще он сказал, что спасением я обязан своему хозяину, это он упросил Спалиса не отвозить меня в город. И я еще больше привязался к нему. Теперь, когда не было родителей, только он и заботился обо мне. Я ходил сам не свой от горя, а все-таки был доволен, что остался жив.

— Вы были у волостного старосты Спалиса? — крикнул я Круклису.

— Был. Вышло такое постановление, чтобы всех евреев выдали властям, за укрывательство грозили расстрелом. Вот тогда и пошел я к Спалису. Как же быть, говорю, в моем доме есть один такой парнишка, сам знаешь. Да, говорит, знаю, но помочь ничем не могу, так власти распорядились, а в военное время распоряжения строгие. Но я не сдаюсь: что ж мне, говорю, теперь делать? Лето в самом разгаре, время смутное — где найдешь другого пастуха? Пропаду, как пить дать пропаду. Элза на сносях, Эдвин еще маленький… Может, он военнопленного мне устроит, как-никак волостной староста. Нет, говорит, пленных дают только в крупные хозяйства, военного, вишь ты, значения. А я, дескать, сам себя с семьей едва прокормить могу На пленных чтоб не рассчитывал. Что ж, говорю, в петлю мне лезть, что ли? Без пастуха никак нельзя… Вот тут-то он и дозволил мне придержать Янкеля до осени, до холодов, пока скотину выгонять перестанут. А потом чтоб отвез его в Валку. И еще наказал, что головой за него отвечаю. Ну, говорю, и на том спасибо…

— И осенью вы отвезли его в Валку!

— Отвез. Что же мне оставалось?

— Но ведь мальчику что-то причиталось. Он что-то заработал за лето. Как с этим обстояло дело?

— Да уж, конечно, причиталось. Только куда ж все это везти? Немцам, что ли, отдать, полицаям? На какой рожон, спрашивается? Белый свет все равно не накормишь. Жена поближе к осени заикнулась, что надо бы Янкелю одежонку справить, а то парень вконец обносился… Да какой же, спрашивается, смысл, раз все равно ему вскорости в Валку ехать? Тут чем хуже одет, тем оно лучше. Хоть добро будет цело.

— Вам не приходила в голову мысль куда-нибудь спрятать мальчика, а Спалису сообщить, что он… сбежал, что ли?

— Нет, не приходила. Я обещался отвезти его в город, с тем его мне и оставили. А то б он и до осени не протянул. Хоть малость еще пожил. А так он мне на что? Лишний рот, да и только, за самим еще смотри, ухаживай. Другое дело, если б знал какое ремесло… Нет, у меня таких мыслей не было. Сам насилу концы с концами сводил.

— Что говорила ваша жена в тот осенний день, когда собирались в город?

— Ничего не говорила. Жарила на дорогу яичницу да слезы глотала. Я на нее даже прикрикнул: «Чего расхныкалась, гляди, как бы твоих детей не укокошили!» Тут она и притихла.

— О чем вы думали, когда везли мальчика в город?

— Много о чем. Дорога длинная, на все хватило времени.

— Например, в тот момент, когда выехали на шоссе?

— Тогда я подумал, что не мешало бы мешок муки припрятать. Время военное, всякое может случиться, и неплохо, если дома есть запасец, властями не учтенный. Мне отец рассказывал, еще в первую мировую хозяин его мешки с мукой хоронил в воде. Кому в голову придет их там разыскивать? Мука-то сверху набухнет, а внутрь влагу не пускает. Вот и кумекал я, какой же толщины будет такая корочка. Прудик наш, мочило, показался местом подходящим. Можно б и в колодец, да оттуда труднее вытаскивать.

Голос у Круклиса был какой-то бесцветный, неживой. И тон ничуть не менялся. Мне подумалось, что вот так и механический робот, если б только такой существовал, отмечал бы самые ничтожные происшествия, истолкование их предоставив другим. Было трудно свыкнуться с его манерой рассказа, и я поерзывал на стуле. То меня злоба душила, то слезы на глаза навертывались, но приходилось себя сдерживать, и в самый последний момент, когда я уж готов был взорваться, меня своим взглядом отрезвляла Вэстуре, лишний раз напоминая: успокойся, они мертвые. В точности так же говорил и Хаим Цимбал. Он никого не порицал, ни на кого не жаловался, просто рассказывал. Жуткое родство объединяло этих двух таких разных людей, и я… нет, в ту пору я не способен был думать, правильней было б сказать, я почувствовал, что общим знаменателем тех двух разнозначных величин была смерть. И если бы меня тогда же заставили выразить словами свои смутные ощущения, я бы ответил так: мертвым все безразлично.

Я поднял глаза на щуплую фигурку мальчика. Нетрудно было представить раскисший от дождей проселок, осеннее небо, оголенные деревья, под ними облетевшие красные, желтые листья, по которым стрекотал дождь… И подводу посреди дороги: на доске, положенной поперек, расселся хозяин хутора «Леяспаукас» Оскар Круклис — одна нога в начищенном сапоге вперед вытянута, другая для удобства на весу болтается. А рядом, с краю, будто ласточкино гнездо к стропилу, прилепился Хаим Цимбал — за тучным хозяином не сразу и разглядишь. Мальчику неудобно сидеть, особенно на ухабах, когда телега подпрыгивает. Но он помалкивает, лишь иногда улыбнется застенчивой, робкой улыбкой. Он едет в детский приют…

— Расскажи, пожалуйста, что-нибудь еще об этой поездке, — попросил я.

Хаим равнодушно посмотрел на меня и продолжал:

— Значит, мы поехали. Когда я оглянулся, Кранцис все еще сидел посреди поля, но я его не окликнул. И хозяину жилось несладко. Я же видел, как он каждый день за семерых работал. А я какой был помощник? Вот я и подумал, что лучше мне переехать в приют, хозяин и так для меня много сделал. Сиденье у меня было неудобное, и холод пробирал так, что я время от времени делал пробежки, чтобы согреться, особенно когда дорога шла в гору. Ближе к Валке места пошли знакомые. При въезде стоял столб, а на нем дощечка с надписью: «Валка». Черные буквы по коричневому полю. Все знакомое, столько раз виденное, но теперь вдруг такое… такое родное, что хотелось плакать. Гляжу, на том же столбе, чуть пониже, прибита другая дощечка. По белому полю черными буквами «Judenfrei»^[4]. Я знал, что это значит. Уже знал… Около столба по другую сторону придорожной канавы стояло человек пять или шесть с винтовками в серовато-синих шинелях с черными воротами. О чем-то говорили, громко смеялись, но, завидев нашу телегу, примолкли. Они ничего не сказали, только смотрели. Хозяин стеганул лошадь, и мы поехали дальше. Въехали в город, начинались улицы… Я уж стал узнавать прохожих. Они тоже ничего не говорили, только смотрели. Навстречу попались ребята из нашего класса, в руках были книжки, портфели. И ребята стояли, смотрели и ничего не говорили. Потом-то я понял, почему они так смотрели. И мне стало совестно перед всеми за то, что родные мои погибли, а я один остался жив. И тогда я стал отворачиваться от людей, так мне было стыдно. Чтобы попасть в уездную управу, надо было проехать мимо нашего дома, но хозяин сделал крюк и поехал другой улицей. Я ему был благодарен: мне было бы тяжко видеть дом, в котором никто не живет. На заезжем дворе хозяин привязал к коновязи лошадь, и мы, прислонясь к телеге, перекусили свининой и яйцами, что хозяйка дала в дорогу. Потом пошли. На улице хозяин взял меня за руку. Я решил, для того чтоб ободрить меня. И в ответ пожал ему руку. Мне хотелось сказать, чтоб он обо мне не тревожился, что я не пропаду. Но он сжал мою руку крепко-крепко, и когда я попробовал высвободить, он еще сильнее стиснул ее. Мне было больно, я вырывался, а он не отпускал, и так мы шли. Я спотыкался, едва поспевал за ним, хозяин торопился, чуть ли не волоком меня тянул…

Мальчик замолчал, видимо, дожидаясь, когда задам следующий вопрос: что случилось потом? Но у меня не было сил, на плечи будто гора легла, пришлось голову подпереть руками.

— У тебя пропала охота расспрашивать? — необычно тихо проговорила Вэстуре. Я знал, это она, хотя не смотрел в ее сторону. — А почему? Что же ты оробел? Ведь собирался докопаться до самой сути! Или дальнейшие расспросы тебе кажутся неприличными? Дурным тоном, да? Ну, хорошо, тогда выслушай меня. Я доскажу за него то, чего он знать не может, потому что перешел сокровенную грань. Так вот, слушай.

Ночь была безветренная, тихая и такая темная, будто все на свете окна плотно занавесили, чтобы те, кто остался снаружи, бродили на ощупь, как слепцы, вытянув перед собою руки. В этой бескрайней тишине временами было слышно, как с голых ветвей срывались и падали капли. А то вдруг тяжко вздыхали дома, еще глубже погружаясь в землю. Посреди, двора на хуторе «Леяспаукас» чернела телега, хозяин впервые в жизни не вкатил ее на ночь в сарай. В нее как попало был брошен хомут, сверху свалены спутанные вожжи, дуга стояла прислоненной к оглобле. Тут же у телеги темный комочек, еще чернее, чем ночь. Задрав морду, Кранцис чутко вслушивался в темноту и потягивал своим влажным носом, принюхиваясь к бесчисленным запахам. Но так ничего не расслышав, ничего не учуяв, поскулил тихонько и еще усерднее стал обнюхивать брошенную упряжь, колеса, землю вокруг. И опять без толку… И тогда, поджав хвост, побежал к сараю, где одна доска в стене не доходила донизу, в эту лазейку можно было пробраться на сеновал. Припав брюхом к земле, обдирая спину, пес пролез внутрь. В странном смятении он вскарабкался на сеновал, где рядом с пролежанной ямкой валялся старый тулуп, одеяло. Кранцис потоптался и лег, свернувшись в клубок, прикрыв морду концом хвоста. Но какое-то беспокойство мешало ему заснуть, он все взвизгивал, потом вдруг вскочил, скатился с сеновала, выбрался во двор. Задрав морду к небу, он дрожал всем телом, а его собачья душа неслась по раскисшей дороге все дальше в темноту.

Наутро в молодом сосняке неподалеку от Валки работали двое мужчин. Третий, навалившись на руль, подремывая, дожидался их в кабине грузовика. Утро только-только занималось. Серое, промозглое, оно чуть брезжило и, скорее, было похоже на вечер. В хмуром небе светлели слепые оконца, а на земле еще густел сумрак. Те двое в сосняке копали яму. Ноги их увязали в желтом сыпучем песке, земля под ними пружинила, как трясина, потому что недавно пески разбередили, а под ними пластами, один поверх другого, лежали те двести тридцать четыре, которых закопали здесь несколько раньше. Двое копали, кляня все на свете. Земля не успевала отлежаться, края ямы то и дело осыпались. Когда рассвет пробрался и сюда, в сумрак бора, лопаты наткнулись на трупы, они были еще совсем твердые, глубже копать не имело смысла. «Хорош!» — сказал один из землекопов и отбросил лопату. Потом они вместе подняли с земли того, кто лежал под сосной, уткнувшись лицом в брусничник, и, швырнув его в яму, тут же ее засыпали, сверху притоптав ногами и забросав валежником. Один из них, дурачась, пропел: «Мужчины всегда впереди», — когда, забрав стоявшие у сосны винтовки, лопаты, отводя в стороны мокрые колючие ветки, они возвращались к машине. Кинув лопаты в кузов, те двое, прислонившись к борту, закурили от нечего делать: шофер куда-то исчез. Покуривая, они чертыхались из-за этой проволочки — утро в самом деле было сырое и зябкое, а за работой они вспотели. Затягивая на ходу ремень, наконец появился шофер — оказывается, по нужде отходил. Землекопы заспорили, кому сидеть в кабине с шофером, а кому стоять в кузове. В конце концов оба втиснулись в кабину, винтовки зажав между коленей, придерживая руками стволы…

— Хаим Цимбал погиб, — перебил я Вэстуре. — Но Оскар Круклис тоже мертв. Почему? Отчего он умер?

— Спроси об этом самого Круклиса, для того он и здесь, — с усмешкой ответила Вэстуре.

— От чего вы умерли? — спросил я его. — Расскажите, как сложилась ваша дальнейшая жизнь.

— Да кое-как перебивались, — неторопливо начал Круклис. — С голоду не подыхали, нагишом тоже не ходили. Народился третий ребенок, опять девочка. Эдвин маленько подрос, на другое лето за скотиной уже присматривал. Тут бы и вздохнуть посвободней. А покоя нет как нет, с каждым годом все тревожнее. Дело ясное, русские немца погонят, — пусть даже так, мне-то что! — только как с землей будет? Отымут, не отымут? Устроят колхозы или не устроят? И к работе как прежде душа не лежала. Иной раз вилы из рук выпадут, то лошадь в конце борозды встанет — и стоишь с ней, думаешь, совсем не торопишься…

Летом сорок четвертого фронт до нас докатился. Стращали всякими ужасами, силком из домов выгоняли. А я про себя так решил: чего я в чужих местах потерял, чего мне искать там? Ничего не терял, и искать нечего. Здесь мой дом, моя земля… Запряг ночью кобылку, отвез пожитки в лесок, туда же скотину отогнал. Сидим и ждем, будь что будет. На третий день немцы на нас наткнулись. Немного, человек двадцать. Усталые, голодные, с ног валятся, были и раненые. Ихний офицер как увидел мою лошадь, перерезал поводья, прямо без седла — скок верхом, только его и видели. Конечно, кому шкура своя не дорога, а уж офицерская тем более. Я волком на все глядел, а что сделаешь? Против рожна не попрешь…

Славу богу, фронт через нас перевалил незаметно, да вот остался я без лошади. И не припомню даже, когда еще была такая сухая погожая осень — только б и работать, а я как без рук. Без лошади за что возьмешься? Увели б корову — еще куда ни шло. А тут поди выкрутись… Озимые сеять, хлеб убирать, картошку копать… Сижу на пороге и думаю, как теперь быть. Только что ж придумаешь?

Так и просидел всю ночь. Вдалеке, туда, к Риге, пушки бабахали, небо в зареве пожаров, самолеты без конца гудят… А утром взял уздечку, решил поискать себе лошадь. У меня отняли, я тоже у кого-нибудь отниму. Подойду поближе к фронту, где людей поменьше, уведу из конюшни или с поля, от подводы беженцев или еще откуда-нибудь. Время лихое, пускай поищут. А может, клячу какую у солдат выпрошу — что им лошадь, одной больше, одной меньше…

Так и пошел, помахивая уздечкой. Дорога шла через хутор «Калнапаукас». Дай-ка, думаю, загляну к соседу Спалису, давно о нем ни слуху ни духу. По всему видать, и его пощипали, такой кругом разор, заборы повалены, окна повыбиты, дверь в коровнике настежь, внутри пустота… Самого Спалиса отыскал в комнате. Сидит, как сыч, один, исхудал, бородой оброс, всклокоченный такой весь — сразу не узнаешь. Покалякали о том о сем, и поделился с ним своим горем. Говорит, помог бы с охотой, только теперь у самого хоть шаром покати. Я знал, что оба его сына отпетые головорезы, и потому спросил, как же это он остался, почему с немцами не драпанул. А старик отвечает: «Ни твои, ни мои руки в крови не замараны, можем спокойно глядеть в глаза новым властям. Пускай за все отвечают убийцы и виновные». Не знаю, может, сыновей своих имел в виду, мое дело маленькое. Другая мысль сверлила в голове, другой вопрос на языке вертелся. И я спросил напрямик: «Землю за нами оставят или нет?» Он спокойно поглядел на меня и сказал: «Нет, не оставят». И еще сказал: «Не бывать тому, чтобы во всем огромном государстве жили по одним законам, а в какой-то крохотульке Латвии — по другим. От колхозов никуда не денешься».

Прямо как обухом по голове, я уж и не знал, о чем еще спрашивать. И что толку спрашивать? Спалис помахал перед глазами книжкой, которую взял со стола, потом снова бросил. «История ВКП(б). Краткий курс», — прочел я на обложке. Эту книжку он-де всю войну прятал. «Тут все расписано, — говорит. — Я лучше их самих знаю, что они будут делать». Потом стал меня успокаивать, наверное, по глазам что-то заметил. «Тебе что горевать, — говорит. — Ты пойми, крупное хозяйство всегда доходнее мелкого, сравни хотя бы свой собственный клочок с моими владениями. Я тебе мог без труда подсобить, сам того не замечая, а ты никому не мог помощь оказывать», — «По мне, и тот клочок хорош, — выкрикнул я. — Ты-то с легкой душой от своего отказываешься, потому как ни одного поля сам не вспахал, ни одной подводы с навозом не вывез! У меня пальцы от работы скрючились, а ты и вилы-то в руках не держал! Ты кур жареных трескал, а я ржаную бурду, для поросят замешанную, из кадушки хлебал! Отгонишьтараканов да похлебаешь…»

Так мы с ним в первый и последний раз разругались насмерть. Уж и не помню, что сгоряча наговорил. Помню только, обозвал он меня неучем, всего-то, мол, две зимы в школе отбыл, а он, дескать, гимназию кончил и еще там какие-то заведения. Я, дескать, под стол пешком ходил, когда уж он в революции пятого года участвовал.

У меня отпала охота слушать его, и ушел я. На что эти споры? «Тогда бери винтовку, в лес подавайся! — еще крикнул мне вдогонку Спалис. — Только знай: раз уж красные Гитлеру шею свернули, тебя как козявку раздавят, попробуй только пикни».

Вышел во двор, в глазах темно, не соображу никак, в какую сторону податься. Подошел к колодцу, лицо сполоснул, сам напился. Вроде полегчало. Смотрю, уздечка в руке. На что она теперь? Лошадь привести? А на что мне лошадь, коли землю все равно отымут? Понял я, не соврал мне Спалис…

Бросил уздечку посередь двора, еще ногою пнул: получай, сосед, за твою подмогу… Домой поплелся. Ступил на свою землю, еще тяжелее стало, едва ноги волочу. Иду себе, вдруг вижу: коровы в овсы забрели, потрошат копенки, копытами топчут, а Эдвин, озорник, забрался в канаву и над чем-то колдует. Такая меня злость взяла, все, что на сердце скопилось, прорвалось наружу, и закричал я не своим голосом: «Ты что там, паршивец, делаешь?»

С перепугу он встрепенулся и чудно как-то ничком повалился. И сразу как ухнет, мне от взрыва уши позаложило, я скорей туда… Да, подбежал к тому месту. Подбежал и вижу… Сын мой подобрал в лесу какую-то штуковину, притащил на пастбище. Подбежал к тому месту… Подбежал, взял на руки то, что осталось от сына, и понес домой. Принес домой, уложил в тележном сарае.

Монотонный до жути рассказ Оскара Круклиса оборвался. Но я знал, это еще не конец, и молча ждал продолжения. Вэстуре тоже помалкивала, бесстрастно уставясь себе под ноги, будто думала о чем-то постороннем. Хаим Цимбал стоял навытяжку рядом с хозяином и смотрел на меня, но в глазах была пустота — не чувствовалось за ними души. Выждав немного, Оскар Круклис продолжал:

— Жена голосила в сарае, а я не находил себе дома места. Ушел на опушку леса и присел на пень. Золотая осень, день такой ласковый, солнечный… Будто со стороны взглянул я оттуда на свою жизнь и, пораскинув умом, понял, что со мною все кончено. Старость свалилась как снег на голову. Руки ослабли — понадобись мешок на телегу завалить, с косой пройтись, где трава погуще, — навряд ли бы справился. Смотрел издали на свой дом, который раньше для меня был и отрадой и отравой, а теперь вдруг почувствовал к нему безразличие. По правде сказать, возненавидел его даже. Обшивка пожухла, порвалась местами, свисала лохмотьями… В одном конце завелся жучок-древоточец — видать, оставили под полом пень, его б тогда и выкорчевать, а мы с отцом торопились, скорей под крышу подвести… Настоящей жизни я не видел, только и знал, что вкалывал как последний каторжник. А зачем? Раз землю отымут… Ради чего из сил выбивался? Эдвина нет… Конечно, дело поправимое, скотину может средняя дочь пасти, со временем, глядишь, зять объявился бы в доме, а теперь… какой во всем прок? Я бы и лошадь раздобыл, выкрутился. Да на что мне теперь лошадь?

Так я рассуждал про себя, никого не винил, не осуждал никого. Проклинал только землю, загубившую мне жизнь, по капле кровь из меня выпившую. Ну чего я заорал на Эдвина? Потравила бы малость скотина овсы, ну и что? Подошел бы к мальчику, тихо, мирно, он бы не испугался, не упал… И зачем Янкеля в город повез? Тогда, как вышли с ним с заезжего двора, схватил малого за руку, чтоб не вздумал бежать. Зачем грех такой на душу принял?

Так вот раздумывал я, старик, сидя на пеньке у опушки, и был момент, когда захотелось встать да пойти поджечь свой собственный дом, чтоб все сгорело дотла и чтоб ветром пепел развеяло. Моя песенка спета, ясно. Кому нужна такая развалина? Но тут вспомнил о детях, о дочерях, им-то кров еще понадобится. Раз помочь им ничем не могу, по крайней мере, сам не буду обузой. Может, повезет. Может, им выпадет лучшая доля, а со мной все кончено.

Пошел домой, взял новые вожжи, прокрался в сарай, чтоб жена не увидала. Хотел это сделать в сарае, да потом сообразил, легче будет решиться с того места, откуда дом и земля видны, чтоб напоследок-то распалить себя еще больше. Вернулся на опушку, подкатил под березу камень, накинул петлю, еще попробовал, выдержит ли…

Оскар Круклис закончил рассказ. Вэстуре встала, вышла на середину комнаты, взмахнула рукой. Недвижные фигуры пастуха и хозяина, сосредоточенно стоявшие у стола, бесшумно скользнули в сумрак и растворились.

— Остальное я доскажу, — проговорила Вэстуре. — Они больше не нужны, потому что сообщили все, что знали. Ты доволен? Сможешь теперь разобраться в этой истории? Слушай, что было дальше.

В тележном сарае хозяйка хутора «Леяспаукас» Элза прибирала сына-покойника. Мальчик лежал в телеге на свежей соломе, завернутый в белые простыни. Дверь была закрыта, чтобы ненароком не забрела старшая дочь. Свет проникал сквозь решетчатое оконце, потускневшее от паутины. К тому же окно выходило на север, был виден только отблеск солнечного дня, и все-таки света было достаточно, чтобы разглядеть заострившиеся, вроде совсем и не детские черты лица с синевой под глазами. Закусив губу, мать ворошила солому, чтобы ему мягче было лежать, гладила узкие плечики сына, не переставая тихо мычать, точно раненое животное.

Так она провела в одиночестве около часа, пока не услышала во дворе детский плач, тогда только вспомнила, что пора возвращаться к детям и мужу. За дверью ее дожидалась дочка. Ухватившись за материну юбку, та ревмя ревела и тянула к дому. Мать пошла, как слепая, но сил хватило на полдвора, там повалилась на траву и, подняв к небу мокрые глаза, обеими руками вцепившись в траву, дала волю рыданиям. Девочка тоже чуть не задохнулась от плача и все-таки не отставала от нее, изо всех сил дергала за подол, пока мать не обратила на нее внимание: чумазое, искаженное страхом личико, растрепанная светлая головка — этой крохе она еще была нужна. Мать вспомнила и про вторую дочь, младшую, оставленную без присмотра, и тогда поднялась, поспешила в дом.

Ребенок кричал в подвешенной посреди комнаты люльке. Мать нажевала ржаного мякиша, посыпала его сахаром и, завязав эту кашицу в тряпку, дала самодельную соску ребенку.

— Побудь с сестричкой! — наказала мать старшей дочери, а сама выбежала на кухню. Огонь в плите потух, картошка поросятам не сварена, обед не приготовлен. Распахнула дверь: по двору, ожидая, когда их подоят, беспокойно бродили коровы. Громко прокричала с порога:

— Оскар! Оскар, где ты?!

Не дождавшись ответа, сама не понимая зачем, вернулась в комнату, взяла из люльки ребенка. Велев старшей дочери сидеть дома, выбежала во двор.

— Оскар, где ты?..

В тот ясный и тихий день крик разнесся далеко-далеко, однако на зов никто не откликнулся. Прижимая к груди младенца, спотыкаясь и падая, с разметавшимися волосами, она обежала все службы, поля, пока не добралась до опушки, где увидела среди колючего можжевельника белую березу, и тогда остановилась, дрожащими губами глотнула воздух и выпрямилась.

Из задранных вверх штанин торчали грязные босые ноги Оскара Круклиса…

Она стояла в глубокой задумчивости. Стояла, точно каменная, негромко твердя одно и то же:

— Что ты наделал? Что ты наделал?

Потом бережно положила ребенка в мох под можжевеловым кустом, схватила валявшийся трухлявый кол и принялась им дубасить того, кто был недавно ее мужем, с каждым ударом крича все громче, все злее:

— На кого ты нас бросил?.. Как теперь будем жить?.. Почему о нас не подумал?..

Кол переломился, она отшвырнула его, продолжая кулаками молотить безжизненное тело.

Девчушка где-то обронила соску, но лежать в мягких мхах было приятно, и она не плакала. Она загляделась на верхушку березы, — ветерок шелестел листвой, мелькали солнечные зайчики, и беззубый ротик раскрылся в улыбке…

— А Элза Круклис жива? — спросил я Вэстуре. — Или тоже… погибла?

— Нет, жива, — ответила Вэстуре. — Но после всех потрясений очень переменилась, стала набожной, ушла в добровольный затвор. Нянчит внучат, живет у старшей дочери, — та работает железнодорожным кассиром на тихой станции. Младшая закончила университет, занимается кибернетикой. Практику проходила в Новосибирске, там и замуж вышла. Летом с мужем и сыном, которому скоро в школу, навещают мать. А хутор «Леяспаукас» стоит заброшенный. Кто теперь в такой глуши согласится жить. Постройки обвалились, заросли бурьяном, кустарником… Что еще ты хотел бы узнать?

Я не ответил. Мне казалось, что в поисках правды я избороздил столько дорог океана жизни и вот теперь пристал к берегам, где правда совсем близко. Я взглянул на Вэстуре. Подойдя к столу, где посветлее, она подкрашивала губы.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я.

— Зачем? Чтобы тебе понравиться.

— Не надо! Пожалуйста, пойди смой.

Она вышла. Я слышал, как в ванной плескалась вода. Вскоре Вэстуре вернулась и взглянула на меня как-то очень серьезно. Она выглядела постаревшей, на лице было написано страдание.

С мягкой хрипотцой пробили стенные часы. Утро… У меня было такое чувство, будто кто-то стоит рядом, смотрит на меня пристальным взглядом, ждет ответа. Я открыл глаза, оглянулся, в комнате ни души. От долгого сидения затекли руки и ноги, и замерз я основательно. Метель за окном утихла, поскребывал совок дворника. Окна домов светились розоватыми, желтыми, зелеными огнями, беспорядочная громада города, расцвеченная зарей, подступала к самому горизонту. По улице прокатил первый троллейбус… Передо мною на столе лежала раскрытая записная книжка, а в ней запись: «Валка. Осень 1941 года. Хозяин отвез своего пастуха полицаям… Человек, каким ты будешь завтра послезавтра, в недалеком будущем?»

1968

ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ

Из мира сего Вилис Сатынь ушел столь же лихо и скандально, как и жил в нем. О гибели Сатыня рассказал Ивар Озолнек, в тот момент оказавшийся поблизости, и от всех переживаний и ужасов, свидетелем коих стал, он потом не день ходил сам не свой.

Как было установлено следствием, Вилис Сатынь с утра на своем колесном тракторе возил сено для молочной фермы, затем, на тракторе же, скрылся в неизвестном направлении. Следы вели к хутору «Трейжубуры», где одна девица с той же фермы справляла день рождения. Там Вилис и загулял. Спустя некоторое время возникла потребность пополнить запасы спиртного, потому как ранее заготовленные успели иссякнуть. Вилис охотно вызвался доставить напитки из заречного магазина, ближайшей торговой точки от хутора «Трейжубуры». Кто-то возразил — лучше бы пешком туда отправиться, на что Сатынь ответил: «Уважающий себя тракторист на тракторе ездит даже туда, куда король пешком ходит, а уж в магазин — и подавно».

И был таков.

Прямиком проложенная колея через пашни вывела к Даугаве.

О дальнейшем, как сказано выше, давал показания Ивар Озолнек, чей дом на берегу.

Озолнек находился в комнате, когда расслышал странный шум — будто поезд приближался, будто гром накатывал. Выйдя во двор, Озолнек сразу понял, в чем дело: в Даугаве лед тронулся. Он поспешил к берегу, глянул вниз. С виду все спокойно, прикрытый грязным снегом лед тянулся от берега до берега, противоположная сторона проступала смутно, потому что крупными хлопьями повалил мокрый снег. Но в верховьях зарождался грозный гул, от него Озолнеку, хоть и находился он в безопасности, стало не по себе. И тут-то на своем тракторе подкатил Вилис Сатынь. Выпрыгнул из кабины, сказал, что собирается за реку, в магазин. Озолнек стал его отговаривать, сквозь снежную пелену уже было видно, как ломится ледяная громада, но Сатынь в ответ рассмеялся, еще обозвал его нехорошим словом, потом скинул телогрейку, швырнул на снег и в одном красном свитере скатился вниз по склону, затем с прохладцей, не спеша, оборачиваясь да всякие неприличные жесты Озолнеку показывая, двинулся через Даугаву. Далеко ему удалось уйти? До середины — ну, может, чуть подальше, как лед вдруг превратился в крошево, и началась такая крутоверть, сам черт бы ничего не разобрал. Да, снег валил по-прежнему, но ведь на Сатыне был красный свитер, уж он-то был бы виден. А ничего не было видно.

Когда на «газике» подъехал председатель колхоза Даугис, Озолнек успел уже раз десять пересказать собравшимся историю. Народ поглядывал на вздувшуюся реку, за час-другой вода поднялась на несколько метров. Воды не было видно, только льдины, наползавшие друг на друга, громоздившиеся, с глухим треском ломавшиеся и обдиравшие берега. Снег все еще шел, то густо, то пореже, и лес на той стороне лишь иногда проступал как призрак другого мира. Председателю все уже было известно. Он вылез из машины и стал громко ругаться, хотя был человек с высшим образованием и ко всем обращался на «вы». Отдельные слова люди пропускали мимо ушей, схватывая лишь суть. А суть заключалась в следующем: если кому-то взбредет в голову топиться, отправляйся на Рижское взморье, а уж если совсем подопрет и будет лень забираться так далеко, ступай вверх или вниз по течению на территорию соседнего колхоза, вместо того чтобы своим подкладывать свинью…

Председатель умолк, поймав на себе неодобрительные взгляды. Понял, что сгоряча наговорил лишнего. Постоял, оглядел разбуженную яростную Даугаву, за снежной пеленой укрывшийся берег, вздохнул и снял шапку. Люди переглянулись и последовали его примеру.

— Ну, что мы можем сделать? — спросил Даугис. И сам себе ответил: — Ничего…

— Да, — обронил кто-то, — теперь его на километр, а то и поболе пронесло. И кто мог подумать… Поутру такой разбитной был, веселый…

Председатель надел шапку.

— Почему трактор не заглушили?

Действительно, трактор Вилиса Сатыня продолжал мерно постукивать. Тут вступился некий правовед:

— Надо оставить все, как было. Следствие будет. — И кивнул на валявшуюся телогрейку Сатыня. Снег на ней уже не таял. — И она пусть лежит.

Даугис мотор все же выключил и только тогда сел за руль «газика». По дороге в правление ему в голову лезли всякие мрачные мысли, впрочем, не о бренности людского существования: вот-де жил человек и не стало… Нет, председатель раздумывал, как ему выпутаться из неприятностей, без которых, уж конечно, не обойдется. Он — председатель колхоза, посему отвечай за все. И за то, что тракторист напился в рабочее время, потом утонул в реке. Что он, председатель, сделал для того, чтоб вразумить людей, что пьянство — вред, а трезвость достойна всяческих похвал? Собирал ли по этому поводу собрания, выпускал ли стенгазеты, говорил ли с каждым в отдельности? Выдавал ли премии непьющим, наказывал алкоголиков? То-то и оно.

Подкатив к правлению, Даугис чуть ли не бегом вбежал на крыльцо, ногой распахнул дверь кабинета. Швырнул на стол мокрую шапку, не сняв пальто, плюхнулся в кресло. Дело серьезное — погиб человек. Так что голову на плаху: хотите — рубите, хотите — милуйте.

И все же, перед тем как позвонить районному начальству и в милицию, Даугис попросил соединить его с заречным магазином. Ждать пришлось долго.

— Анныня! — крикнул он, для верности дунув в трубку. — Был у вас сегодня Вилис Сатынь? Часа два тому назад, а?

Сначала в трубке ничего не было слышно, кроме треска, придыхания или сдавленных смешков, и лишь немного погодя раздался голос заведующей:

— А с какой это стати ему быть у меня? Венчан он, что ли, со мной?

Председатель рассердился. Тут человек погиб, а какая-то бабенка, распущенная и гулящая…

— Не о том тебя, дуреха, спрашиваю — венчан, не венчан, — заорал он, но на том конце повесили трубку.

Даугис потянулся за графином, налил воды. Нет, нельзя так, второй раз сегодня «тыкает»! Не годится таким тоном с людьми разговаривать, надо в рамках себя держать.

Вздохнув, он позвонил в районное отделение милиции и стал дожидаться следователя.

Теперь попробуем отмести все мелочи, раздумывал Даугис, подперев руками голову. Попробуем удержать только главное. Что было главное в Вилисе Сатыне? Пьянчуга, бузотер, прогульщик — вот главное. Не ладил с женой. Неделями домой не являлся. Сколько раз он сам грозился прогнать Сатыня из колхоза. Все так. Но с другой стороны — отличный тракторист. Это точно. Мастер своего дела, что ни говори. Когда нужно, садился за руль грузовика, комбайна, в мастерских из груды хлама мог поставить на колеса заведомо негодный агрегат… И вот, теперь сложи-ка все вместе. И все-таки, и все-таки… Да и ради чего живет человек, если ему время от времени нельзя повеселиться? Ради чего работает? Затем и работает, чтобы повеселиться, пожить в свое удовольствие. Конечно, веселиться можно по-разному. Все зависит от человека. Ну, а если ему так хорошо, если он счастлив — тогда как?

Даугис налил себе еще воды.

Приехавшему следователю председатель так обрисовал трагически погибшего механизатора:

— Да, выпивал, случалось. Но кто ж у нас без греха…

Следователь, человек в летах, понимающе кивнул.

— А в остальном хороший парень, — продолжал председатель. — Отличный тракторист. Я бы даже сказал — выдающийся. Да… Просто не знаю, как без него справимся. И молодая жена овдовела. Жаль человека…

Следователь толком не понял, то ли это «жаль» относилось к вдове покойного, то ли к самому покойному, но он тоже вздохнул и сказал:

— Да, жаль, но раз такое случилось… — и перешел к делу.

Во-первых, его интересовал характер трагического происшествия — простая случайность или самоубийство. Во-вторых, кто видел покойного последним.

Председатель даже хмыкнул очень некстати, услыхав предположение, будто Вилис Сатынь мог решиться на самоубийство, и затем категорически отклонил такую возможность. Следователь не сказал ни «да», ни «нет», после чего они вместе отправились на место происшествия к Ивару Озолнеку.

Трактор стоял все там же над кручей, и телогрейка валялась, снег сыпался крупными хлопьями, по Даугаве шел ледоход, а Озолнек уже в который раз пересказывал случившееся.

К возможности самоубийства Озолнек отнесся точно так же, как и председатель: весело хмыкнул. Потом показал в картинках, как Сатынь шел по льду, припомнил даже, что тот сказал ему перед уходом, умолчав лишь об одной детали: о том, что покойный показал ему… ну, тот срамной жест, притом крича во все горло. Зачем об этом знать следователю, рассудил Озолнек, зачем чернить светлую память погибшего? Все равно его не воскресишь, а о покойниках говорят только хорошее или ничего.

— Может, он и был немного выпивши, — заключил Озолнек, — однако ручаться не стану. А потом ведь, когда лед тронулся, я стоял здесь, на берегу, обзор отсюда хороший, а он внизу, да еще снег валил, так что опасности мог и не заметить.

Следователь на том не успокоился, ему понадобилось повидать и тех, кто перед этим разговаривал с Сатынем, и он отправился на хутор «Трейжубуры», где отмечался день рождения.

Председатель вернулся к себе. Удрученный происшествием, принимать никого не стал, на дела махнул рукой, всем велел приходить завтра. Под вечер, сидя в сумеречном кабинете, он чувствовал себя прескверно, перед глазами стоял унылый, заснеженный берег, черные, нагие деревья, то возникавшие, то пропадавшие за пеленою снега, величавый ледоход, крутой склон… да, и на самой кромке его промасленная телогрейка, а на нее падают и уже не тают снежинки, их нападет все больше, и вот уж на том месте холмик, укрытый снежным саваном, холмик, похожий на…

— Не к добру это, — сам себе сказал Даугис. — Так нельзя. О живых надо думать, жизнь продолжается…

И он стал думать о том, что теперь ему следует, делать. Очевидно, позаботиться о семье покойного. Дровами помочь, что ли. Навряд ли, конечно, чтобы Вилис, трактористом будучи, сам обо всем не позаботился, но как знать. Потом еще надо сообщить печальную весть жене. Да, жена… Илона. Она, правда, в колхозе не работает, ездит в город на службу, но живет у них, к тому же бывшая жена тракториста. И мать — колхозница, пенсионерка. Так что…

Председатель взглянул на часы, до прихода автобуса оставалось совсем мало времени. Сколько Илоне идти до дома? Километра три, а то и четыре. Он поднялся, потянулся: придется съездить, хотя самого жена дома заждалась.

Автобусная остановка находилась неподалеку от правления, и председатель не успел как следует продумать, что скажет жене покойного. То ли исподволь подготовить, то ли сразу сказать? А вдруг она в истерику ударится?

Сумерки были прозрачны, небо ясно. Кругом тишина и покой. Даже не верилось, что совсем недавно кружила метель. На остановке председатель вылез из машины и, глубоко вдыхая воздух, оглядел вечереющий простор. Чувствовалась близость весны.

С подъехавшего автобуса сошли несколько человек. Разглядев среди них Илону Сатыню, Даугис направился к ней. Она была удивлена и обрадована предложением довезти ее до дома.

— С чего это вы вдруг сегодня так любезны? — спросила, усаживаясь рядом с Даугисом.

— Так… Сегодня нам по пути, — ответил Даугис.

Илона кивнула, такое объяснение ее вполне устраивало. Наступило молчание. Председатель краем глаза глянул на попутчицу и отметил, какая она тоненькая, хрупкая. Даугис был в отчаянии — путь их близился к концу, а ужасная весть так и не высказана, и он никак не может найти нужных слов. Вот и дом, в лучах фар метнулся из конуры пес, побежал навстречу, вот и кусты сирени в мохнатых снежных шапках…

Даугис круто затормозил. Мотор выключать не стал.

— Я лет на десять вас старше, а то и побольше, — сказал он сиплым, чужим голосом, глядя на заснеженные кусты сирени. — И вот на правах старшего должен сообщить вам неприятную весть, которую охотно бы удержал при себе, если б только это было возможно. Вашего мужа нет в живых.

Илона так и осталась сидеть, не шелохнувшись, не спуская глаз с председателя, не произнося ни слова — будто окаменела. Прошла минута, может, больше, и она, не меняя позы, спросила:

— Как это произошло?

Мысленно поблагодарив ее за столь простой и толковый вопрос, Даугис так же просто и толково пересказал дневное происшествие. Потом он предложил проводить Илону Сатыню до порога, но она вышла из машины, не забыв сказать спасибо, однако он не уехал, светил ей фарами, и она шла по белой дорожке, снежинки сверкали, как звездочки.

Даже не спросил, не нужна ли какая помощь, разворачиваясь, подумал председатель. Завтра, может, не стоит, а послезавтра обязательно наведаюсь…

Снег у входа был расчищен, перед дверью настелена хвоя — ноги вытирать. Вместе с Илоной в дом вошла собака, у ног терлась кошка.

Мать ждала ее — стояла в прихожей в выходном своем платье, в новом переднике, извлеченном из шкафа, на нем еще отчетливо проглядывали складочки. С испугом смотрела она на Илону сквозь очки в белой металлической оправе. Одна дужка у очков была отломана, ее заменяла коричневая нитка, потешно свисавшая до самых плеч. Мать собиралась что-то сказать, но одумалась, сообразив, что дочери уже все известно.

Илона молча сняла пальто, сапоги, мать точно так же молча наблюдала за ней.

— Ужинать будешь? — спросила мать. Раньше никогда не спрашивала, просто говорила: «Садись, пока не остыло».

— Нет, — ответила дочь, и мать не стала ее уговаривать.

Илона прошла к себе, закрылась, мать постояла под дверью, послушала, повздыхала, вернулась на кухню.

«Да что ты с ним цацкаешься, давно бы развелась. Живешь, как с хомутом на шее! Зачахнешь, увянешь, как клубень в подполье. Ты человек самостоятельный, сама себя кормишь, одеваешь, — чего он тебе? Жизнь одна, а дни текут, что песчинки промеж пальцев».

Почему из тысячи тысяч слов, слышанных за последние дни, ей вспомнились именно эти? Не потому ли, что они звучали спасительным колокольным звоном для заплутавшего в пургу путника? Ну, а теперь-то чего разгуделся колокол? Себя успокоить хочет: вот, мол, все само собой уладилось. Да так хорошо, что лучше не придумаешь!

Илона засветила настольную лампу, свернулась калачиком на диване, укрыв ноги материнским платком. В комнате чистота и порядок, каждая вещь на своем месте — сразу видно, мать постаралась. Только сейчас Илона была не в состоянии оценить заботу, взгляд скользил от предмета к предмету и не видел их, потом и вовсе померк. Илона почувствовала, как на глаза навертываются слезы, текут по щекам, и нет сил их сдерживать.

Кого тебе жаль — кого уже нет, самое себя, неудавшуюся жизнь или и то, и другое, и третье? О чем ты плачешь?

Туман рассеялся, и она увидела, услышала то, что не раз видела и слышала в этой комнате.

— Не пойму тебя… Сама-то ты знаешь, чего хочешь? Сыта, обута, одета, живешь в тепле. Хоть завтра уходи с работы, живи барыней дома. А все ноешь и ноешь. В чем дело?

Он стоит посреди комнаты — изволил домой заявиться, — стоит, широко расставив ноги, головой чуть ли в потолок не упираясь, глаза красные от вина и угарных ночей.

— Ну да, не пришел вовремя, так, по-твоему, меня убыло, что ли? Могу позволить себе погулять, зарабатываю побольше иного министра. На вот, получай!

Выхватив из кармана пачку денег, броско швырнул на стол. В беспорядке разлетелись красные десятирублевки.

Чего я хочу? Господи, да чего я могу хотеть! Разве что петушка на палочке, какие на базаре продаются. Еще, может, белого голубка. Больше ничего! Ничего.

Илона погасила свет: тихо, темно и… Пусто. Едва уловимый запах солярки и смазочных масел. Муж переодевался в прихожей или на кухне, потом тщательно мылся, однако ничто не могло вытравить этот запах.

И опять видения…

Свадебная ночь. Бледнеют звезды, восток уже посветлел, а музыканты во дворе все еще играют — кто в лес, кто по дрова, но играют, гости поют — кто во что горазд, но поют. Они вдвоем в этой комнате. Сейчас что-то должно произойти, что-то такое, чего она ждала с замиранием сердца, со сладкой дрожью. И происходит… Пьяный, навряд ли себя помня, он делает то, что положено мужу, и тотчас засыпает, растянувшись поперек тахты. Она же, освободившись от его объятий, забивается в уголок и, дрожа всем телом, ждет утра. Опять играют музыканты, опять поют гости. Он проснулся, похлопал глазами, соображая, где находится, потом:

— А-а, это ты, малышка! Поди-ка сюда!

— Теперь у нас будет ребенок? — шепотом спрашивает она. В глазах страх и сомнение. А он смеется.

— Какой еще ребенок? О чем ты?

И до нее доходит, что муж ничего не помнит.

Взяв ее за руку, тянет к себе.

Но, может, так и нужно? Может, это и есть жизнь?

Позже, когда все опять сидят за столом, музыканты играют, гости поют, она про себя отмечает, что он самый красивый, самый статный — он, ее муж. И она знает, что теперь он может взять ее, как собачонку на веревочке, и увезти, куда вздумается, хоть на край света, и она послушно пойдет за ним.

Но далеко ли уйдешь собачонкой на веревочке? И где этот край света?

…Только под утро удалось Илоне заснуть, и потому не расслышала звона будильника, а разбуженная матерью, поняла, что опоздала на работу. Поначалу заторопилась, надеясь поспеть к автобусу, но передумала. Раскрыла шкаф, оглядела свои платья, остановилась на простеньком черном с белым воротником. В нем она была немного похожа на школьницу, но, может, так лучше. Конечно же. И губы не стоит сегодня красить.

Пришлось изрядно постоять на обочине, пока не попалась попутка. Шофер, молодой парень, всячески старался завязать разговор с симпатичной пассажиркой, но Илона отмалчивалась, изредка кидая «да» или «нет», парню наскучила ее угрюмость, и он оставил ее в покое.

В конторе Илона, поборов неловкость за опоздание, отрывисто поздоровалась, села за свой стол. В вазе перед ней стояла роза. Илона обвела глазами комнату, пытаясь найти объяснение такому подношению, но сослуживцы все до единого были заняты делом, уткнулись в бумаги. И в нарочитой занятости, в той настороженной тишине, которую она принесла с собой, чувствовалось что-то необычное. Да что у них тут произошло?

Илона взялась было составлять срочный отчет, но вскоре поняла, что работа не клеится, что сама невольно поддается царящей в комнате напряженности. Оторвавшись от бумаг, Илона поймала на себе взгляд молодой сотрудницы Скайдрите. Та смотрела на нее мутными от слез глазами, и столько в них было участия, сострадания.

И вдруг до Илоны дошло: им уже известно о трагическом происшествии с ее мужем, потому и роза на столе, потому и слезы в глазах Скайдрите, и напряженная тишина.

И тут заведующая сектором Анна Витол приоткрыла дверь кабинета и пригласила Илону к себе. Сослуживцы были не в восторге от начальницы, считая ее чересчур властной, прямолинейной, пожалуй, и побаивались ее. Хотя лично у Илоны никаких трений с ней не возникало, однако в такой день лучше было бы не касаться работы. Впрочем, начальница и не думала с ней говорить о работе.

— Милая девочка, — начала Анна Витол, — да зачем вы пришли сегодня в контору? Могли преспокойно остаться дома… Нет, нет, не рассказывайте, я уже знаю, все знаю…

Начальница вытерла платком глаза, обняла Илону, пригладила ее волосы.

— Бедная девочка, — продолжала начальница, — человек всесилен, человек всемогущ и лишь перед лицом смерти беспомощен. Мужайтесь, мой друг. Такова наша женская доля — терпеть и любить. Ах, если бы вы знали, сколько женских слез было пролито в годы войны… кто измерит их, взвесит?

Илона стояла в объятиях начальницы, как хворостинка под сенью пышной липы, — Анна Витол была женщина, как говорится, в теле, — стояла и чувствовала, что вот-вот разревется.

— А ты поплачь, милая, поплачь, легче станет. Горечь выплачешь, мир совсем другим покажется. Уж сегодня иди домой, иди, иди, без тебя управимся.

Когда Илона вернулась к себе, сослуживцы, словно сговорившись, подходили к ней, жали руку — молча, торжественно или бормоча слова соболезнования. Чуть позже, уже на улице, ей вспомнилась эта сцена, и Илоне показалось, что в ней пробуждается новое чувство, и оно, это чувство, подобно лучу, высвечивает прошлое несколько иначе, чем раньше. А сама она так ли уж хорошо относилась к мужу, боролась ли за свою любовь, все ли сделала возможное, чтобы добиться любви?

Конечно же, нет!

Домой Илона ехала как во сне, благодаря в душе начальницу за то, что та поняла ее состояние, отпустила с работы. Покой, покой — вот, что ей теперь нужно.

Во дворе у сарая были свалены дрова. Илона спросила у матери, откуда они появились, и та объяснила, что председатель Даугис велел привезти. Из-за усталости Илона не смогла по достоинству оценить заботливость председателя. А позже, подремывая на диване, она услышала, как мать, вздыхая, ворчала, будто бы про себя: «Это надо ж, такую дочь стервецу на радость вырастила, ай-яй-яй!» И Илоне показалось, что слова эти имеют какое-то отношение к ней, но усталость сломила ее, и она уснула.

Понемногу жизнь Илоны вошла в привычную колею. Она сделалась серьезной, даже улыбка стала у нее печальной, и всякий, кому в те дни с ней приходилось встречаться, не мог не почувствовать, что молодая женщина глядит на мир просветленным взглядом, хотя за просветление, ясность, душевный покой дорого заплачено. В районной газете появилось соболезнование от товарищей по работе вдове покойного, и Илона восприняла это как должное. Вслед за тем ее вызвал к себе начальник конторы, у него в кабинете оказался и председатель месткома, и было объявлено, что ей выдается бесплатная путевка в дом отдыха, Илона сама может выбрать, куда — в Сочи или на Рижское взморье. И это ничуть не нарушило душевного равновесия Илоны, пожалуй, даже укрепило его.

В тот день, вернувшись домой, Илона заметила во дворе какого-то мужчину — он у сарая укладывал в поленницу привезенные дрова. Оказалось, это Ивар Озолнек, тот самый, что последним видел Вилиса Сатыня и отговаривал его идти через Даугаву. Поздоровались — как-никак старые знакомые! — перекинулись несколькими фразами («Не стоило тебе возиться, мы бы с матерью сами справились». — «А, пустяки, тут и дел всего ничего». — «Даже не знаю, как тебя благодарить». — «Господи, какая благодарность!»), и Илона прошла в дом.

Мать готовила ужин, сказала, что Ивара следует хорошо угостить и что она, пожалуй, от себя поставит пол-литра. И поскольку Илона ничего не имела против, мать накрыла стол не на кухне, как обычно, а в комнате. Когда Озолнек вошел, слегка оробев от такого приема, — парень он был неброский, простой рабочий из стройбригады, — Илона пригласила его в комнату, усадила на почетное место. Мать предупредительно ушла на кухню, наказав, чтобы кликнули, если что понадобится.

Озолнек был одних лет с погибшим Вилисом, в общем-то хороший малый, хотя о нем трудно было сказать что-либо определенное — плохое или хорошее, человек как человек, этим вроде бы все и сказано. Довольно скоро Озолнек освоился в уютной комнате, оно и понятно: люди-то не чужие, в колхозе все друг дружку знали.

Опускались сумерки, они ели, выпивали, самочувствие было прекрасное. Илона была признательна гостю за то, что тот ни словом не обмолвился о трагическом происшествии, невольным свидетелем которого стал, и сама о том не заводила речи. Болтали о том о сем, о весне, уже недалекой, о Сочи, и какая там погода, о редиске, появившейся в магазине. И когда они вот так разговорились, когда сумерки совсем сгустились, Илона вдруг ощутила, как ей на коленку легла горячая, широкая ладонь. Поначалу она так растерялась, что не могла взять в толк, что бы сие значило. Когда же ладонь скользнула повыше, Илона вскочила со стула, оттолкнула Озолнека с такой силой, что на столе зазвенела посуда и опрокинулись рюмки.

— Как не стыдно! — закричала она вполголоса, чтобы мать не расслышала. — Как не стыдно! — повторила с дрожью в голосе. — Ты… ты… У меня муж перед глазами… Давно ли ты сам ему руку жал… Убирайся! Смотреть на тебя тошно. Вон отсюда сию же минуту!

Ивар Озолнек поднял с пола упавшую кепку, нахлобучил ее на голову и пошел вон. На пороге обернулся.

— Дура ты, дура, — проговорил он, — я же для тебя старался. Чтобы поскорей обо всем забыла. Чтоб у тебя на душе полегчало. Его все равно не вернешь… Ну, как знаешь, мне-то что. Могу и уйти…

И ушел.

Илона оправила прическу, провела ладонью по лицу. Щеки горели. Должно быть, от вина. Распахнула окно. За черным кустом сирени проглядывал западный небосклон, и был он такой ясный, лучистый, что, глядя на него, сжималось сердце. В воздухе стоял ни с чем не сравнимый запах оттаявшей земли. Любуясь весенним миром, впитывая его в себя, Илона почувствовала, что у нее кружится голова, и, сама того не замечая, она про себя улыбнулась. Неслышно, на цыпочках бродил вокруг дома вечер.

Прошло еще несколько дней.

И вот однажды утром Вилис Сатынь вернулся.

Первым его заметил все тот же Ивар Озолнек, ибо он, как было сказано, живет на берегу Даугавы.

Тем утром пошел он в сарай за дровами, видит, с той стороны отчалила лодка. Вода в последние дни хоть и спала немного, но течение было быстрое, попадались запоздалые льдины. Сначала Озолнек решил, что люди в лодке подвыпили или не в своем уме, уж потом стал гадать, кто бы это мог быть.

Лодка боролась с течением, продвигалась медленно. Один из смельчаков сидел на веслах, второй стоял на корме, шестом отпихивая шальные льдины, и когда Озолнек приметил, что у этого второго, с шестом, очень уж знакомая фигура и что на нем красный свитер, он фыркнул от удивления и плюхнулся на колоду, чувствуя, что сердце вот-вот из груди выскочит.

Наконец лодка пристала к берегу, из нее выпрыгнул Вилис Сатынь, второй поплыл обратно. Озолнек, сидя за поленницей, видел, как пришелец с того света огляделся рассеянно, потоптался на месте, словно надеясь там что-то найти, потом, засунув руки в карманы, виляя узкими бедрами, побрел по канавам и раскисшим полям к своему дому.

Он брел и думал, что скажет, когда придет. Черт возьми, что тут особенного? Он же вернулся! Ну да, по хрупкому льду пошел в магазин через реку и попал в передрягу. Впереди лед водой затопило, позади, на середине реки, треск и грохот, льдины дыбятся. Но ему повезло — выбрался, оставил в реке башмаки, зато сам выбрался. Завмаг Анныня была рада его приютить, накормила, напоила, уложила в чистую постель, насочиняла что-то председателю, когда тот позвонил. В тот же день, как позднее узнал, в магазин наведывался следователь, но Анныня и его спровадила, сказав, что Сатыня с полгода не видела — невдомек ей было, по какому делу Вилис следователю понадобился. Ну и что?

Вот так он и брел, сам себя успокаивая.

А потом и в самом деле температура подскочила, да и как пойдешь без башмаков, а у Анныни в лавке не оказалось нужного размера. Вот и стал лечиться по своей методе, дожидаться, когда из города башмаки доставят, нашлись старые дружки-приятели, завелись и новые, а уж там все смешалось, не разберешь — день или ночь, ночь или день, а если и разберешь, все равно не скажешь какой. Потом самого себя пришлось отпевать, кто-то, покатываясь со смеху, совал ему под нос газету с некрологом. Когда угар прошел, еще день-другой минул, ему, как и всякому, подобная жизнь осточертела, тут он вспомнил, что трактор оставил на берегу, да и жену дома.

И он потопал дальше, не переставая себя успокаивать.

Вразвалочку подошел к дому, вытер ноги у, порога о постеленную хвою. Илона книжку читала, подскочила с дивана, побелела как полотно, попятилась от него к стене, к окну, все дальше, дальше, и он почувствовал, что приготовленные оправдания останутся невысказанными.

— Ну, как поживаешь? — выдавил наконец.

Вопрос она пропустила мимо ушей. Беспощадно и серьезно, будто в те слова вкладывая все существо, Илона проговорила:

— Как ты мог так мерзко обмануть меня? Как ты мог так мерзко обмануть всех? Как я людям в глаза посмотрю?

Закрыв лицо руками, она разрыдалась.

— Ты не смеешь оставаться здесь ни минуты! — прокричала она. — Слышишь?

Ему стало вдруг ясно, что он и в самом деле не может дольше оставаться. Вилис Сатынь вышел в переднюю, разыскал пустой мешок из-под картошки, вернулся в комнату, раскрыл шкаф, покидал в мешок трусы, рубашки, выходной костюм.

— Прости меня, — сказал он, облизав потрескавшиеся губы.

Председатель Даугис тем временем возился дома с детишками. Поверженный, лежал на полу, сверху на него навалился медвежонок Винни Пух с дружком своим Поросенком, в комнате стоял невообразимый гвалт, кругом были разбросаны игрушки, но тут жена, у окна наблюдавшая за этой кутерьмой, вдруг воскликнула:

— Послушай, да ведь это никак Вилис Сатынь! Ей-богу, он!

Даугис стряхнул с себя детишек и, спотыкаясь, подбежал к окну. И тотчас отпрянул, задернув занавеску. Но и сквозь занавеску было видно, как мимо дома, рукой подать, брел Вилис Сатынь с мешком за плечами, брел из последних сил по раскисшей дороге и в том мешке волочил свою жизнь, даже ему ставшую в тягость.

1971

ХОРОШИЙ ЗНАКОМЫЙ

Хмурым декабрьским вечером судья Эрнест Силав возвращался с работы. Было что-то около семи, на часы, правда, не взглянул — торопиться некуда. Троллейбус, шелестя шинами по мокрому асфальту, отъехал с остановки. Моросил дождик. В темноте светили фонари и окна.

Отвернувшись от ветра, Силав раздумывал, зайти ли в гастроном или не стоит. Уж было двинулся в ту сторону, да передумал, перешел улицу, оттуда к его дому вела дорожка. Когда на исходе пятый десяток, в еде нужно соблюдать умеренность, ничего, на кухне что-нибудь найдется, чем заморить червячка…

Вскинув глаза, Силав заметил, что в доме напротив на втором этаже светятся окна его квартиры.

В чем дело? Жены не должно быть дома — собиралась в театр. Что-нибудь случилось? Приехали гости? Или заупрямилась, решила не ходить. Раз он отказался…

В парадном, как обычно, проверил почтовый ящик, — газету жена успела вынуть, — и Силав не спеша поднялся по лестнице. Также неспешно открыл дверь, включил свет в прихожей. Сам некурящий, он сразу ощутил табачный запах, и предчувствие подсказало, что в квартире он не один. Тотчас заметил на вешалке чье-то промокшее пальто, далеко не новое, как и кепка. Раздеваясь, Силав слышал, как в комнате кто-то отодвинул стул и неуверенной походкой направился в прихожую. Дверь отворилась, на пороге стоял незнакомый мужчина лет пятидесяти. Роста среднего, коротко остриженный, широколобый, с острым подбородком, черты лица тоже заостренные. Одет незнакомец был непритязательно, пожалуй, даже бедно. Дешевый костюм казался тесноватым для его коренастой фигуры, рукава на сгибах пузырились. Клетчатая рубашка с мятым воротником.

— Меня впустила ваша жена, — проговорил человек. Голос у него был глухой и хриплый, будто простуженный. — Она торопилась в театр, сказала, чтобы обождал, вы скоро придете. Добрый вечер!

— Добрый вечер… Что вам угодно? — довольно резко спросил судья, вешая пальто. Он не пытался скрыть досаду, будучи уверен, что человек пришел по тем делам, которыми он, Силав, обязан заниматься в суде с такого-то и до такого часа. «Знаете что, — хотелось добавить, — вам лучше уйти. Время позднее, я устал, кроме того, у меня еще много работы…» Но посетитель, угадав его мысли, упредил его:

— Вы хотите, чтобы я исчез? Не стесняйтесь, скажите: пошел вон! И я сгину…

— Нет, отчего же… Зачем сразу так… — через силу буркнул хозяин.

— Понимаете, не мог я пройти мимо вашего дома… Узнал, что вы здесь живете. Кому-то я должен открыться. Поверьте, это очень важно. Для меня… От этого столько зависит.

Судья хмыкнул, перед зеркалом приглаживая прическу, поправляя галстук.

— Сомневаюсь, чтобы я мог вам чем-то помочь. Жилищными вопросами ведает райисполком. Непослушными подростками занимаются соответствующие органы милиции. Про убежавших жен ничего не желаю слышать, это ваше личное дело… Да, кстати, вы не алкоголик? Не из хронических ли? — спросил он, обернувшись к незнакомцу.

— Не-ет, — покачав головой, протянул тот, и в голосе его прозвучала обида. — А вы решили, что к вам явился какой-нибудь слюнтяй и пьяница, что он станет бить себя в грудь, с завтрашнего дня обещая начать новую жизнь? Какая ерунда! Не будь это для меня так важно, неужели б я переступил ваш порог. Три года назад вы меня осудили… Может, помните? Я — Артур Винда. Не помните? Я на вас не в обиде. Три года — это триста шестьдесят пять дней, помноженных на три. Вот как летит время.

Силав постарался припомнить дело трехлетней давности и человека, стоявшего в дверях прихожей. Да, был такой. Вроде был.

— И вы, конечно, считаете, что вас осудили неправильно?

Артур Винда даже поморщился от досады. Потом с грустью покачал головой, как бы говоря, что он явился сюда неспроста, хоть его и пытаются уличить в таких пустяках.

— И это я слышу от вас… Да и какое это имеетзначение — правильно, не правильно? Дело прошлое. А если я считаю, что легко тогда отделался? Такое вам не приходит в голову?

— Обычно жалуются, что приговор был слишком строг.

— Вот именно — обычно… Почему бы для разнообразия не допустить и что-то необычное?

— Хм, интересно… Очень даже интересно. Вы рассуждаете совсем как… Школу кончили?

— Школу? Вы читали «Мои университеты» Горького? Моими университетами были тюрьмы. Более двадцати лет я провел в заключении. За эти годы можно многое прочитать, передумать.

— Интересно… — твердил Силав, как бы разговаривая сам с собой. — Ну, что ж, пройдемте в комнату, — решился он наконец. — Пожалуй, коридор не самое удобное место для такой беседы. Прошу!

Тем не менее гость посторонился, пропустил вперед хозяина. В чужой квартире он чувствовал себя вполне непринужденно.

Судья провел его во вторую комнату, поменьше, служившую кабинетом. С тех пор как сын и дочь обрели самостоятельность, Силав с женой довольно удобно смогли устроиться в двухкомнатной квартире. Предложив гостю кресло, Силав подсел к письменному столу. Незатейливая настольная лампа освещала тесноватую, просто обставленную комнату. Тахта, книжные полки…

— Ну вот, как будто мы расположились, — проговорил хозяин.

Однако Артур Винда не спешил садиться.

— Только вот что… Вы у себя дома, и мне бы не хотелось, чтобы вы, так сказать, находились при исполнении служебных обязанностей, — произнес он своим хрипловатым голосом. — Выслушайте меня просто так, а не по долгу службы. Я понимаю, между нами ничего нет общего. Разве только то, что мы люди. Я, конечно, более независим, чем вы. Вы связаны служебным положением, связаны… Да, ведь вы член партии? Конечно, как же иначе. Стало быть, связаны партийной дисциплиной, обязаны чуткость проявлять, таких, как я, воспитывать. Не так ли? И все же на сегодня прошу вас позабыть обо всех своих обязанностях, о служебном долге…

Судья вскипел. Что за наглец! Еще будет указывать, что он должен и чего не должен… Вышвырнуть его вон, да и только! Однако Силав давно научился себя сдерживать, а кроме того, он не мог отделаться от ощущения, что его воля, независимое суждение еще в самом начале разговора были как бы подавлены, опутаны. Нет, каково, этот уголовник пытается заставить его мыслить по-своему! Чушь!

Скрывая смущение и досаду, Силав недовольно буркнул:

— Вздор вы говорите! Человек чуть ли не с пеленок несет бремя долга и обязанностей хотя бы потому, что он человек. Прошу садиться, мне неудобно беседовать, когда вы стоите. Так вот…

— Я вижу, вы обиделись, но поверьте, я не мог иначе. Вам неприятно слушать мои слова. Что ж, я умею говорить и приятные вещи. Только зачем?

Вопрос остался без ответа.

Винда сел в кресло, откинулся на спинку, руки положил на подлокотники. Но удобная поза чем-то ему не понравилась, и, подвинув кресло, он пристроился на краешке, точно робкий проситель.

Разделял их лишь угол стола, и судья мог хорошо рассмотреть непрошеного гостя. Да, похоже, человек этот хлебнул в жизни горя — такие глубокие морщины бывают у безнадежно больных или… или у таких, как он. Когда их взгляды встретились, Силав не выдержал, отвернулся. В глазах незнакомца была жуткая тоска. Казалось, его запавшие, с красными веками глаза плачут, но плачут без слез, и на щеках их тоже не видно, но слезы, возможно, падали глубоко в душу.

Настольная лампа освещала поверхность стола, их лица, небольшое пространство пола. В остальном комнату укрывал уютный полумрак. Временами в окно стучались ветер с дождем. Крупные капли, срываясь откуда-то сверху, звучно тренькали на жести подоконника.

— Так говорите, три года назад я вынес вам приговор… — сказал Силав, желая продолжить беседу. — А теперь? Давно на свободе?

— С лета.

— И как устроились? Где-нибудь работаете?

Винда встрепенулся. Вероятно, вопрос заставил его вспомнить что-то важное. Достав из кармана записную книжку, принялся листать ее. Судья обратил внимание: руки у него были небольшие, пожалуй, даже женственные, с длинными пальцами и, казалось бы, давно не знавшие тяжелой работы.

— Могу я воспользоваться вашим телефоном? — спросил Винда, отыскав в книжке нужный номер. — Замминистра внутренних дел велел позвонить в это время. — И тут же, словно извиняясь, добавил: — Ничего не поделаешь, начальство нужно уважать.

Телефон стоял на другом конце стола. Судья, разумеется, ничего не имел против. Винда встал, набрал номер. Ответил женский голос, а немного погодя трубку взял заместитель министра.

— Это товарищ . . .? — Винда назвал знакомую Силаву фамилию. В трубке зарокотал столь же знакомый бас, Силав все прекрасно слышал, о чем говорилось. Само собой было понятно, что Винда приглашал его в свидетели разговора.

— Прошу извинить за беспокойство… С вами говорит Артур. Артур Винда.

— А, это ты? Ну, как? Все уладил?

— Да, пропуск в кармане.

— Вот видишь! Было бы желание, остальное приложится. Что я тебе говорил?

— Только с жильем осечка. Нет, говорят.

— Ишь ты какой, тебе все сразу подай! Сначала поработай, там будет видно. А через неделю позвони. Или сам зайди в министерство. Расскажешь, как дела. Ну, будь здоров! И не вешай носа!

— Всего вам доброго!

Винда повесил трубку, опять уселся в кресло.

— Вы спрашивали, как я устроился? Вот могу похвастаться!

Из внутреннего кармана он достал красную книжечку и протянул судье. Совершенно новый пропуск. Выдан Артуру Винде, рабочему мебельного комбината. Действителен по такое-то число. Подпись. Печать. Фотография.

Судья вернул пропуск. Силав остался доволен услышанным и увиденным и потому дружелюбно улыбнулся. Человек начал новую жизнь, начал ее правильно.

— Быть может, вас смущают те двадцать лет заключения, о которых я помянул? — спросил Винда. — Так знайте: в «мокрых» делах отродясь не участвовал и никого не ограбил, ни к кому в карман не залез… Люди мне сами давали деньги. Безо всякого насилия с моей стороны.

— Как это — сами?

Винда развел руками.

Они помолчали, будто собираясь с мыслями перед важным разговором. Винда сидел спиной, а Силав лицом к окну.

— Что вы видите на улице? — спросил Винда.

— На улице?

Силав до конца раздвинул занавески. За окном поверх второго этажа на длинной тонкой металлической дуге висел фонарь. В треугольнике света, падая из тьмы и во тьме пропадая, роились дождинки. Двумя сужающимися рядами в темноту убегали дома. И впереди поле зрения замыкалось домами. Пятиэтажный город… Освещенные окна стремились соединиться, перечеркнуть дождливую ночь полосами света. И каждое окно чем-то отличалось от остальных — люстрами, занавесками, мелькавшими за ними силуэтами. В одном свет погаснет, в другом — загорится.

— Вы видите окна? Светящиеся окна? Я сегодня шел к вам и смотрел на окна. Смотрел, как в одном загорается свет, в другом гаснет. Это ужасно — смотреть! И мне подумалось, неужто и я когда-нибудь смогу вот так войти в свой дом, зажигать и выключать свет? Знакомо вам такое чувство? Нет, конечно… Войти в уютную комнату, где тебя уже ждут, стол накрыт, дымится картошка… Мне сорок пять лет. Только сегодня по-настоящему это дошло до меня — аж в глазах потемнело. Сорок пять! Сколько живет человек? Семьдесят, ну восемьдесят. Значит, лучшие годы позади. Живем ведь первые тридцать, а потом каждый вечер лишь ночуем дома, включаем и выключаем свет…

Судья усмехнулся неожиданно явившейся мысли. Винда поднял голову, взглянул на него.

— Мне пришло в голову, — сказал Силав, — что в зале суда я давно бы прервал вас. Сказал бы: подсудимый, ближе к делу, расскажите, где вы были в воскресенье между четырнадцатью и семнадцатью часами… Вот так. Однако прошу прощения. Мы же условились: я не судья, вы не подсудимый. Продолжайте.

Замечание это Винду несколько сбило с толку. Взгляд его рассеянно скользнул по комнате, ни на чем особенно не останавливаясь. Сам он сгорбился в своем кресле, стиснул сплетенные руки так, что хрустнули костяшки пальцев. Видно, внутри у него все кипело, он мучительно подыскивал слова, чтобы высказать боль, освободиться от нее.

— Человек, не сидевший в тюрьме, не умеет ценить свободу. Он это слово может склонять на все лады, все равно оно для него пустой звук. Разве человек, никогда не болевший, знает, что он здоров? Светлые окна… Каждый вечер прохожу мимо них, но они не мои. Рядом, а — за тридевять земель. Иду мимо. Куда? Сорок пять! Что впереди? Иду в темноте, иду по клеткам света на тротуаре… Можно я закурю?

Хозяин отозвался с излишней поспешностью: «Да, да, курите, пожалуйста!» — и пошел в соседнюю комнату за пепельницей. Силава угнетала безысходная тоска в глазах собеседника, он не мог ее выдержать, хоть на миг захотелось остаться одному.

Можно ли верить тому, что рассказывал Винда? Почему он так настойчиво старается подавить его волю, старается заставить Силава смотреть на мир своими глазами? Зачем? Только ли свалить с души камень? Странно…

Вернувшись, судья поставил на край стола пепельницу. Винда своими длинными пальцами уже разминал сигарету. Закурил. Заметно успокоился.

Продолжал, как и прежде, не торопясь оглядывая комнату.

— Я родился и вырос в городе Н. В свое время это был уездный, теперь районный центр. Мне исполнилось три года, когда погиб отец. Он был каменотесом и однажды, взрывая камни, взорвал сам себя. Мы остались одни — я, сестренка, мать. У отца имелся домишко на окраине, перекресток улиц Ригас и Калну. Там мы и жили. От той поры осталась в памяти… зябкость. Помню, мать воровала дрова, теперь-то я знаю, что воровала. Впрочем… Позже я понял истину: если человек ворует ради того, чтоб не угас слабый огонек, именуемый жизнью, это не воровство… Мать меня укутывала в платок, сажала на санки, везла в лес. В общем, это был городской выгон, но для меня настоящий лес. Выбрав дерево по силам, мать бралась за пилу. Бревнушки укладывала в санки, сверху валила хворост, да еще меня усаживала. Дома топили печку и грелись. И еще помню: я должен был бегать на перекресток, караулить почтальона. В три месяца раз мы получали денежное пособие. Чуть завижу почтальона, во весь опор мчусь домой. Но частенько он обходил нас стороной, иногда заворачивал в соседний дом… Вы слушаете? Вам, должно быть, скучно, история самая обыкновенная…

До судьи вопрос, казалось, дошел издалека. Он думал о другом: все это правда от начала до конца. Судья тоже родился и вырос в городе Н., и его отец был каменотесом… Вот он и сам стоит на обочине у кучи дробленого камня, помогает отцу. Отец обут в самодельные чеботы из автомобильных покрышек, такая обувь тут в самый раз — осколки-то острые. Отец перекатывает камень и так и сяк, временами помогая себе ломом, потом берет тяжеленный молот и бьет им, дубасит, и камень колется, а сын укладывает его аккуратными штабелями — дорожному мастеру так легче подсчитать… Да, был такой каменотес Винда, дружил с отцом, о несчастном случае с ним писали в газетах. Человек правду говорит… И тут он расслышал, как Винда произнес:

— Вам, должно быть, скучно?

— Нет, что вы! — отозвался судья. — Просто задумался… Вы продолжайте.

Все-таки не сказал, о чем задумался.

— Вот так я и рос, точно звереныш, в вечной борьбе за все насущное — пищу, тепло, ночлег. Я был крепок, проворен, вынослив. В школе всех обыгрывал в перышки, в подкидного, потом и в очко, в железку… Вы, конечно, догадываетесь, что при этом я был, что называется, не совсем на руку чист… Но весь выигрыш сполна относил домой. На первые деньги, как сейчас помню, купил сестренке конфет. Раз, правда, в киоске потратился на бутылку сельтерской, очень уж захотелось отведать излюбленный мужской напиток. Пил и плевался, но опростал-таки бутылку: деньги ведь уплачены. Когда подрос, повадился ходить в кино… Не подумайте, что я сидел в зале, как все порядочные люди! В городишке нашем кинотеатра не было, фильмы показывали в Народном доме. А перед сценой была оркестровая «яма», куда можно было попасть прямо с улицы, отомкнув сперва дверь. Оттуда я и смотрел фильмы, запрокинув голову так, что шея ныла, — экран-то перед самым носом. И целый день, все сеансы подряд, до ряби в глазах…

И это было правдой. Силав подростком пробирался в ту самую оркестровую яму через дверь, легко открывавшуюся гвоздем… Может, там и встречались? Он года на три, на четыре старше Винды, а в том возрасте это немалая разница — возможно, встречались, да равнодушно проходили мимо… На экране «Сын рыбака», на экране море, дюны, сосны. Оскар разговаривает с Анитой, все мельтешит, все скачет перед глазами, но все равно это праздник, настоящий праздник — кино!

— Там можно было забыться, хоть бы на миг уйти от мерзостей жизни… Дворцы миллионеров, прекрасные женщины, индийские магараджи, острова Средиземного моря, пальмы…

— Простите, о чем вы?

— Я говорю о кино. Отличное было лекарство, чтобы забыться… Даже лохмотья на экране казались нарядными. Глядишь и думаешь: вот бы мне такие! И невдомек, что лохмотья могут кишеть паразитами, что от них дурно пахнет… А придешь домой — будто проснешься. Такое чувство, словно ты заживо в гроб положен, не хватает воздуха, задыхаешься, а крышки не поднять. Где та прекрасная жизнь на экзотических островах? Где она? Мечты о дальних странах и теплых морях привели меня в детский исправительный дом в Наукшенах. Сами понимаете, я туда не пришел на собственной яхте под алыми парусами. Взяли за шкирку и отвезли. В мои двенадцать лет. С какого возраста у вас идет трудовой стаж? Ведь это важно, когда исчисляется пенсия… Так вот, мой трудовой стаж начался с того дня… Что будет с пенсией, сам не знаю.

Артур Винда шевельнулся в кресле, ткнув в пепельницу окурок, посмотрел на судью. Тот сидел, обхватив руками голову, уставившись на стол. Освещенный треугольник под фонарем был по-прежнему заштрихован дождем.

— Да, чуть не забыл… Имел я одно увлечение — бокс. В тридцать седьмом году устраивались матчи для подростков. Два раунда, две минуты каждый. Я занял второе место. Подошел ко мне тренер, говорит: «У тебя, парень, талант». Как в кино, правда? Намечались состязания с финнами… В детдоме я, конечно, был чемпионом. А вернулся домой, мать меня определила учеником в пекарню, точнее, помощником к ученику. По крайней мере, сыт будешь, так она рассудила. Что правда, то правда. Ну, а потом я угодил в Елгавскую тюрьму. Дело было так. Под городом на реке был остров. Из-за него ребячьи армии, как говорится, не на жизнь, а на смерть дрались. Чья армия одолеет, та все лето загорает на острове. И вот как-то в потасовке генералу одной из тех армий здорово досталось… Каково, когда кто-нибудь, набрав полный рот слюны, плюнет тебе в самую душу? А он, генерал-то, по этой части был мастак, вышколенный, в гимназии учился. Ох, как здорово у него получалось! Но я ведь тоже как-никак человек!

Пасынки жизни, униженные, оскорбленные… В наплыве чувств Силав едва сдерживался, чтобы не подняться, не забегать по комнате. Так все знакомо и памятно! Маленький Силав, пастушок, стоит перед хозяйским сыном, приехавшим из гимназии на каникулы — отдохнуть, подготовиться к осенней переэкзаменовке. Сидит этакий расплывшийся увалень на стуле и командует: «Эй, пацан, принеси башмаки! Вон там под кроватью…» Чем не плевок в душу? И плевок рассчитанный! Старик хозяин, тот работникам с ярмарки привозил по калачу, по кругу колбасы, старику довелось понюхать порох трех революций, понял, что в огне и пальцы недолго обжечь, а этот… У этого мозги еще набекрень… «Ты что, оглох? Встал, как пень! Подай башмаки!» — «Не подам! Я пастух, не прислужник!» — «Ах, ты отбрехиваться вздумал, гад паршивый!» — «Не тронь, не то…» Пальцы сами в кулак сжимаются, глаза горят…

— Для первого раза дали мне полтора года, да и то условно. Несовершеннолетний. Но дело на том не кончилось, я считал, что наши счеты с генералом до конца не сведены. Я же сполна привык платить долги. Бедняк бедняком, а гордостью поступаться не следует. Так вот, вернул я «долг», и меня упекли в тюрьму. Апрель сорок первого. Рижская тюрьма для малолетних. Сейчас там школа… Суда еще не было, когда началась война. Двадцать второго июня тюрьму эвакуировали. Каждый получил по буханке хлеба, куску сала, банке варенья, кульку сахара. На «черном вороне» нас отправили на вокзал. Краем глаза видел воздушный бой над Ригой. Потом — дорога… Ночью остановка под Ликсной. Шел дождь. Пол в вагоне оказался трухлявым, двое заключенных проломили его и сбежали. Я бы тоже сбежал, да тут, как назло, проходил охранник… Вам не надоело? Я бы мог без перерыва год рассказывать… Ладно, может, доведется еще встретиться, расскажу подробнее.

— Нам торопиться некуда.

— Как же, скоро ваша супруга возвращается из театра… Домой я заявился после победы. Странное чувство: солдаты едут на восток, я — на запад. Городок наш был разрушен, домишко сгорел, мать умерла. Сестру разыскал через год-другой. Худой, измученный, истосковавшийся по светлым окнам, я озирался по сторонам в надежде где-то увидеть свои, но… Думаете, я кого-то виню в своей судьбе? Никогда никого не винил и винить не собираюсь. В ту пору многим приходилось похуже, чем мне. У меня хоть было преимущество: молодость. Перебрался в Ригу. Ну и как сами, должно быть, догадываетесь, вскоре опять очутился на казенных хлебах… Проведем на поверхности вашего стола воображаемую линию. Это будет граница между дурным и хорошим. Так вот я по сю сторону линии, я там с двенадцати лет, там все мне знакомо, каждая тропка изучена. А что за чертой… Этой жизни не знаю, в ней я беспомощен, как младенец. Мне там не удержаться. Но как ужасно… ходить под чужими светлыми окнами.

— Да ведь другого выхода нет, кроме как… удержаться, — мягко вставил судья. — Поймите, есть вещи, которых никто не поднесет вам готовыми на блюдечке. Где ваша воля, ваше желание утвердиться по другую сторону черты?

— Не решаюсь возразить… Да и нечего мне возразить. Но послушайте: у меня растет сын, была жена… Говорю «была», потому что развелась со мной. В один из «антрактов» я им выстроил домик, они обеспечены, однако сын не знает, кто я такой и существую ли вообще на свете. Иной раз схожу, полюбуюсь им издали… И чем дальше, чем острее чувствую одиночество, тем чаще мысли мои там… с ними. Так что же, прийти и рассказать все сыну про себя? На них бросить тень своего прошлого? По какому праву? У меня есть сестра, ученая женщина, и вот ведь ирония судьбы! — замужем за районным прокурором, у них трое детей. Может, к ним на житье попроситься? Будут рады, прямо-таки запляшут от счастья — отыскался-де пропащий братец, родственничек дорогой! Как бы вы поступили на моем месте? Поднялась бы нога переступить их порог?

— Пожалуй, нет, — подумав, ответил судья.

— Но ведь мне надо где-то жить.

Это был крик души. Сумеет ли сдержаться или даст волю слезам? Нет, сдержался. Вдохнул поглубже, откашлялся в кулак…

— Я понятия не имею, что такое вольный труд. Всегда работал по принуждению, под присмотром. В последний раз отбывая заключение, фактически руководил столярной мастерской. Они там были без меня как без рук. План везде выполнять надо… вот этот письменный стол — наша продукция. Я сразу обратил внимание. Да. Как-то встречаю на улице начальника тюрьмы, его теперь перевели на другую работу…

Судья кивнул, он знал об этом переводе.

— И мы с ним встретились как старые знакомые, говорили на равных. А здесь, на мебельном комбинате, я всего-навсего подсобный рабочий, да и то косятся, как бы я у них политуру не выпил… А заработки? Курам на смех… Вот так начинается моя вольная жизнь… Но и там есть отличные люди, это точно! Работает там…

Винда назвал фамилию известного спортсмена, недавно вернувшегося с победами из-за рубежа, — о нем Силаву не раз приходилось читать в газетах.

— Подошел ко мне и говорит: «Хочу тебе помочь. У меня в Бергуциеме — улица Вимба, тринадцать, выстроен дом. Там же на участке домишко поменьше, так — хибарка, но для одного вполне сойдет. В той хибарке я и сам ютился, пока строил дом. Озеро Юглас под боком, добираться проще простого — на первом автобусе до конца… Так вот, можешь купить у меня домишко. Много с тебя не возьму: двести рублей задатку, остальное — когда на ноги встанешь. И хоть сегодня перебирайся!» Дал он мне сроку до завтрашнего дня, не то домик продаст другому. Что делать? Сунулся к Амалии, а у нее, как назло, мать в деревне померла. Говорят, вернется не раньше чем через неделю… Да, я же не сказал, кто такая Амалия! Познакомился с нею весной, когда из заключения вернулся. В Пурвуциеме у нее дом с теплицами… Овощи на продажу выращивает, сама целыми днями пропадает на базаре. Я там у нее день и ночь вкалывал… Но, в общем, баба честная. Правда, денег на руки не давала, на мое имя в сберкассу клала. А книжку под замком держала… И все равно невмоготу стало. Как-то утром проснулся, гляжу, лежит Амалия, расплылась на тахте, меня на самый краешек спихнула, волосы растрепаны, рот разинула — храпит вовсю. Было бы хоть какое-то чувство к ней, а так… Тошно стало! На цыпочках вышел, за дверью надел башмаки. Куда глаза глядят — только прочь! А как бы вы на моем месте поступили?

Судья про себя ухмыльнулся и, чтобы скрыть рвавшуюся наружу улыбку, как бы невзначай прикрыл ладонью рот. Однако для Винды не прошла незамеченной эта хитрость, его лицо тоже просветлело, и он продолжал совсем уже по-дружески:

— Но Амалия добрая баба, отходчивая. Как-то встретил ее, спрашивает, что за книжкой не являюсь, двести рублей, мол, деньги немалые… Еще бы! Как бы сейчас пригодились! Но откуда ж было знать, что с ее матерью случится такое… Вот досада! Плакал мой домишко в Бергуциеме…

В соседней квартире неожиданно заиграла музыка. Там поставили последнюю пластинку Раймонда Паула, должно быть, только что из магазина. Силав знал своего соседа, тот был человек шумливый — громко разговаривал, громко смеялся, приемник и проигрыватель запускал на всю катушку, так что стены ходуном ходили. Артур Винда прислушался.

— Музыка помогает уяснить человеку, чистый он или… грязный, — сказал Винда безо всякой связи с предыдущим. — Больно сознавать, что становишься все грязнее.

За стеной отзвучала «Лесная яблоня», но ее тут же поставили во второй раз. Наверное, сосед в этой песне нашел что-то созвучное душе.

— Про бокс я уже рассказывал, — негромко продолжал Винда. — Он доставил мне не только радость, но и — что делать! — немало неприятностей… Было еще одно увлечение: танцы. Я даже курсы окончил. Да, да, уж поверьте… Ночлег обычно зарабатывал себе танцами… На танцах знакомился с тоскующими женщинами. Стоит ли об этом рассказывать? А почему бы и нет? Знакомство знакомству рознь, иной раз хочется руки воздеть к небу и в голос кричать… Позавчера зашел в ресторан — куда мне еще идти? — сел в сторонке, что-то заказал для приличия. Поодаль сидела пара — женщина лет тридцати и мужчина. Похоже, оба скучают, говорить вроде не о чем. Один раз поймал на себе ее взгляд, потом еще… Чувствую, что спутник ее — человек случайный, может, товарищ по работе, пришел за компанию. Я пригласил незнакомку потанцевать… перекинулись несколькими фразами. Мне показалось, что женщина не из тех, что ищут легких приключений, нет, она из того, другого мира, который я с детства видел в кино. Чистая… как рассвет. Боже ты мой! «Вы много страдали», — говорит мне. «Откуда вы знаете?» — «В ваших глазах прочитала… И мне нелегко приходилось». И вот танцевали мы с ней, танцевали… Настало время по домам расходиться, кавалер ее терял терпение. Я сидел, не смел поднять глаза, когда она проходила мимо в раздевалку. Подождал немного, а голос внутри говорил: «Иди! Она тебя ждет. Там, на улице. Чего медлишь?» Расплатился наскоро, надел пальто… Она стояла, прижавшись к стене, укрываясь от ветра. Одна… Ждала. Я подошел, взял ее руки в свои, и так она доверчиво мне заглянула в глаза, что я не выдержал. Доверчивость ее и доконала… Сказала просто: «Проводите меня. Пойдемте со мной. Я одна…» И я вырвался, побрел, шатаясь, по улице. Милая, хорошая, ясная, пройдет ночной угар, что я тебе скажу? Днем все покажется иначе! Как в глаза тебе посмотрю? Не имею я права — пойти с тобою… Безлюдная улица, каменный мешок, черное небо… Стены домов, казалось, давят меня, я сошел с тротуара, зашагал по середине улицы… Куда уйти от себя, куда деваться? Потом спохватился. Я же бросил ее одну, среди ночи… Хотя бы такси разыскал. Вернулся. Никого…

Сосед перестал крутить «Лесную яблоню», но они того не заметили, не услышали тишины.

— Через страдания к покою, не так ли? — поведя головой, сказал Винда. И горько усмехнулся. — Всю ночь я думал о покое… Сначала меня понесло на вокзал — по крайней мере, тепло и крыша над головой. Но спать разрешается только сидя. Потом взобрался на чердак шестиэтажного дома по улице Кришьяна Барона. Там на груде шлака стоит расхлябанная кровать, с таким же расхлябанным тюфяком… Оттащишь за дымоход, где дует поменьше, укроешься пальто, весь скрючишься, лежишь и думаешь, думаешь. А утром скорее в баню, под горячий душ — размораживаться… Вот так. В общих чертах все. Теперь вы знаете, почему я не мог пройти мимо ваших окон. Кто бы меня еще выслушал? Ведь я не космонавт, не геолог, не писатель… А мне надо было с кем-то поговорить по душам. Когда в котле высокое давление, открывают клапан. Я это знаю. Спасибо, больше мне ничего не нужно.

— Сколько вам следует внести — э-э… Ну, за домишко… Улица Вимба, тринадцать? Спортсмену этому?

Судья удивился собственным словам, потому что не собирался произносить ничего подобного. Артур Винда с тоской поглядел на него и потупился.

— Какое это имеет значение.

— И все же.

— Он просит двести рублей. Но где я…

— Я одолжу вам сто пятьдесят. Все, что у меня есть. Собирал на подарок дочери, у нее скоро свадьба.

Силав выдвинул ящик письменного стола. Среди прочих вещей там лежал конверт с деньгами. Силав отсчитал сто сорок рублей и, держа в руках последнюю десятку, задумался: до зарплаты далеко, удастся ли дотянуть? Но в подобных случаях нельзя быть скрягой, как-нибудь перебьется, на худой конец перезаймет… И эту десятку Силав положил к остальным.

— Вот деньги, — сказал он, пододвинув стопку к Винде. — Больше у меня нет. Надеюсь, вашему спортсмену довольно будет и этого. Прошу!

Винда вскочил с кресла.

— Вы вернули мне веру в жизнь! Нет, есть еще добрые люди! Когда шел к вам, не думал, что все так обернется… Я не деньги имею в виду…

— Ладно, ладно… Давайте без сантиментов.

— Именно таким я и помнил вас все три года с тех пор, как встретились: вы по одну сторону барьера, я — по другую… Вот как бывает в жизни! А долг я верну… Дня через два, не позже. Как только приедет Амалия. Век буду помнить. Можете верить.

Судье стало неловко, он тоже поднялся. Пожали друг другу руки, и Винда пошел к выходу. Надел пальто, натянул картуз. Поднял воротник. Еще раз пожал судье руку.

— До свидания!

Силав вернулся в комнату, подошел к окну: захотелось посмотреть, как гость пройдет под дождем и ветром. Но за окном ни души. Окна все так же светились во тьме, у каждого что-то свое, за каждым своя, неповторимая жизнь. Но куда девался Винда? Другой стороной прошел, что ли…

Силав открыл окно, чтобы проветрить комнату. Сел в кресло, где только что сидел гость. Мокрой кошкой терся о ноги сквозняк.

Что за чертовщина?

Силав ощутил, как в душе просыпается странное беспокойство — словно он только очнулся и начинает различать очертания окружающих предметов. Понемногу опять становится тем, кем был всегда — судьей Эрнестом Силавом со своей волей, независимым суждением. А может, этот — как там его — Артур Винда вовсе и не был здесь?

Судья поднялся, заглянул в ящик стола, еще не задвинутый. Там валялся конверт, пустой и мятый. Взял его, скомкал, швырнул в угол. Потом громко рассмеялся и пошел в ванную почистить зубы. Вспомнились слова гостя: «Я никого не ограбил, ни к кому в карман не залез… Люди сами давали мне деньги…»

Вот именно — сами! Эрнест Силав почувствовал себя до того одураченным, что, вернувшись в комнату, не мог найти себе места. Что теперь делать? Что?

Звякнул ключ, вернулась жена, он слышал, как в прихожей она снимала пальто, сапоги.

— Жаль, не пошел со мной, — сказала жена, — очень интересный был спектакль.

— У меня и на дому был такой спектакль, что ахнешь, — мрачно отозвался Силав.

— Что случилось? — озабоченно спросила жена, в голосе мужа уловив необычные нотки. — При мне зашел какой-то мужчина. Тебя спрашивал. Спрашивал, не жил ли ты в городе Н. Я решила, твой знакомый. Оставила в квартире тебя дожидаться… Ты его встретил?

Силав буркнул что-то невнятное. Но тотчас в нем вспыхнула надежда.

— Послушай, жена, ты родилась и выросла в Бергуциеме… Не помнишь такую улицу Вимба? Дом номер тринадцать?

— В первый раз слышу… Да в чем дело?

Когда Силав довольно бессвязно обо всем рассказал, она упала в кресло и громко рассмеялась.

— Но должны же мы верить людям! — отговаривался он обиженно.

— Все верно! Винда — отличный психолог, на том и построен расчет… Ах, судья, судья, до чего ж ты беспомощен, когда не чувствуешь за собой статьи закона! Пойдем-ка лучше спать.

Примерно через полгода в суд поступило дело о мошенничестве, жертвой которого стали тринадцать граждан.

— Тринадцать — это только те, что заявили в милицию, сколько всего потерпевших, никто не знает, — пояснил прокурор.

Перед судом должен был предстать некто Артур Винда, рецидивист.

Судья Эрнест Силав попросил отвода, мотивируя его тем, что в этом деле он не сможет быть беспристрастным, поскольку подсудимый его хороший знакомый.

1971

ДУРЕХА

В тот вечер оранжевым небом вслед заходящему солнцу летели три черные птицы. Может, они были и не черные, да уж, конечно, нет, просто казались такими на фоне светозарного неба.

Три черные птицы, тяжело размахивая крыльями, улетали в оранжевое небо, становясь все меньше, пока не превратились в три точки и не исчезли совсем. Набежал ветер, закачались макушки деревьев. У осины задрожали листья, прошумели ветви ели, и она глубоко вздохнула. Ветер унялся, и опять стало тихо. Стрекотали кузнечики.

Седая женщина, округлая, грузная, точно ступа, кряхтя и отдуваясь, подняла на бугорок большую вязанку травы — бугорок этот с вросшим в землю межевым камнем отделял когда-то казенные земли от полей Сабулов. Тяжелая была ноша. Опустившись на одно колено, женщина привалилась спиной к ноше, нащупала руками за спиной стянутые концы одеяла.

Небо было ясное, притихшее.

«Мне бы теперь только подняться, — подумала женщина. — Вот на ноги встану, а уж там все будет хорошо».

Сделав вдох поглубже, рванулась кверху. Ноша вильнула сначала в одну, потом в другую сторону. Женщина моталась вместе с нею, пока не обрела равновесие. Только тогда перевела дух. Встала потверже, нагнулась вперед, поудобней на спине пристроила ношу.

«Не такая уж тяжелая, — подумала Анна Сабул. — Да и с чего ей тяжелой быть. Не что-нибудь, а сено».

Так она сама себя обманывала, потому что путь предстоял неблизкий и нельзя было его начинать с мыслью о тяжести. Некоторое время она шла довольно бодро, низко-низко наклонившись, так что за ворохом травы ее почти и не было видно, но немного погодя почувствовала, как что-то колет ей в спину — все больнее, все крепче, — может, черенок чернобыльника попался или острый прут. Женщина и так и сяк выгибала спину, но прут или что там, будь оно неладно, все колол и колол.

«А ну его к лешему, лучше о нем не думать, — рассудила женщина. — Не обращать внимания, и все. Разве ж это боль? Пройду немножко, она и забудется. Главное, перестать о ней думать».

Тропинка петляла в гуще кустарника, и то ольшаник, то березки, то ива пытались вцепиться в громоздкую ношу, сдернуть ее со спины. Но женщина старалась обойти преграду, подаваясь влево, вправо, и только временами какая-нибудь ветка била по щеке, шелестела по одеялу.

С писком роилось комарье, норовя опуститься на лоб, на щеки. И тогда, выпятив губу, она дула изо всех сил, чтобы отогнать настырных мошек. Иногда удавалось, иногда нет. Чувствуя на лице комариное жало, делала остановку, еще больше сгибалась книзу, чтобы ноша со спины не свалилась, высвобождала руку и шлепала по лицу ладонью. Но вскоре сообразив, что остановки придется делать слишком часто, если она станет отгонять каждого комара, вздумавшего напиться ее крови, перестала обращать на них внимание. Не так уж это было трудно, комариные укусы досаждали меньше, чем пот, он затекал в глаза и жег их своей горечью. Но тут уж ничего не поделаешь. Она чувствовала, как пот стекает струйками между грудей, как собирается под рубахой и рубаха становится мокрой.

«Ничего, — успокаивала себя женщина, — это даже неплохо пропотеть, а то я больно растолстела. На сердце отражается. А вот как выйду из кустарника, тут и передохну от комарья».

Дальше тропа пошла в горку, краем картофельного поля, тут же тянулась отводная канава, а по ту сторону канавы — ржаное поле. Женщина шла, низко склоняясь, глядя себе под ноги, чтобы не споткнуться, и видела лишь утоптанную тропу, с обеих сторон окаймленную цветами и травами, еще не отцветшими. И картошка цвела, рожь колосилась. Анна чувствовала по запахам, наполнявшим собою мир.

Ей захотелось посмотреть вперед, и на вершине пригорка она увидела край неба, куда уходила тропа и где небо сливалось с картофельным полем и рожью. Оранжевое небо со свистом чертили черные ласточки. Женщина начала подниматься в гору, открытым ртом ловя душистый воздух. Еще раз взглянула на небо, куда уходила тропа, и подумала, что на самый верх ей навряд ли забраться: ноги дрожали в коленках, и пошатывало ее, и временами вдруг темнело в глазах. Нет, видно, придется положить ношу, сделать передышку.

«Но если я ее положу, — рассуждала Анна Сабул, — то как же снова вскину на плечи? Может, свалить на бровку канавы, а когда передохну, спущусь сама в канаву и рывком взвалю ношу на плечи, только как же потом со всей тяжестью из канавы выбираться? Нет, уж видно, придется топать дальше, теперь недалеко. Поднимусь на горку, а оттуда и дом станет видно».

Она двинулась дальше и долго ли, скоро ли взобралась на вершину пригорка. Справа ржаное поле убегало навстречу еще глубже распахнувшемуся горизонту, и ни конца ни края ему не было видно, а слева картофельное поле упиралось в купу деревьев, и среди зеленых крон серели пожухшие на ветру, дождях, морозе щепяные крыши. На обочине ведущего к дому проселка росла одинокая рябина. Добравшись до нее, женщина привалилась вместе с ношей к серебристому стволу и, расслабившись, опустила руки. Она стояла, низко пригнувшись корпусом к земле, чтобы вязанка не упала, только руки высвободились. Пальцы затекли, сжимая узлом завязанные концы одеяла, и на пальцах остались глубокие красные вмятины. Она шевелила пальцы до тех пор, покуда не смогла их совсем расправить, временами рукавом блузки утирая пот со лба.

«Нет, долго стоять нельзя, — подумала женщина. — Все равно это не отдых, вязанку-то приходится держать на весу. Надо идти. А то я так потом с места не сдвинусь».

Она оттолкнулась спиной от рябины, потопталась на месте, чтобы ноша улеглась получше, и потопала дальше, вскидывая глаза на дом, докуда казалось уже недалеко. Но и силы были на исходе. Был момент, ей подумалось: вот сейчас если не сбросить ношу, то сама упадет. И она ощутила, как узел начал выскальзывать из рук, удерживать его становилось все труднее, вот уж только кончики пальцев судорожно сжимали складки одеяла.

«Я, наверно, слишком медленно иду, — подумала женщина. — Шла бы быстрее, давно бы была у сарая. Узел все равно держать на спине, идешь ты медленно или быстро. Уж лучше прибавить шаг, скорее отмучиться».

Остановилась, согнулась, насколько возможно, и, подтянув повыше ношу, опять засеменила к дому, не поднимая глаз.

«Начну смотреть, — подумала она, — увижу, что до сарая еще далеко, и сил не хватит дойти. Уж лучше не глядеть. Идти да идти, пока не придешь».

Под конец она чуть ли не бегом припустила — и вдруг почувствовала: вот он сарай-то, рядом. Женщина подняла глаза, сарай и в самом деле был рядом. Однако узел сразу не скинула, потопталась с ним некоторое время, про себя решив: «Ты смотри, а я и дальше пронесла, если бы понадобилось. Только хорошо, что дальше не нести. Тяжесть все-таки».

Она сбросила узел на траву и сама опустилась рядом. Взмокшее тело чесалось, за шиворот, за пазуху набились травинки. Сняв с головы платок, Анна Сабул встряхнула его и просто набросила на плечи. Привалившись к ноше, перевела дух, в душе радуясь вечернему покою, тишине, опускавшейся на нагретую за день землю, прохладе. На миг ей показалось, что у дома звучат голоса, и она поглядела в ту сторону, но за деревьями, кустарником ничего не увидела, и решила, что ей померещилось, но все равно стала подниматься, потому что дел в этот вечер еще было много. Осмотрела принесенную ношу, обошла ее, про себя подивившись: «Неужто я и в самом деле ее дотащила? Такую огромную? Чудеса, да и только». И тут она совершенно отчетливо расслышала у дома голоса. Интересно, кто это там, надо посмотреть. Сначала увидела зеленый мотоцикл с коляской, значит, старший сын приехал, Эрик. Вот он и сам расхаживал перед домом, такой верзила, а прислонясь к стене стояла его жена Вита, агроном Вита, стояла и смотрела, как Эрик расхаживает перед нею, покусывая травинку. На пороге сидел младший сын Рудис, обхватив руками свою упрямую голову и глядя себе под ноги. Они о чем-то толковали, это ясно, но при виде матери смолкли.

— Кто с детьми остался? — спросила, подходя, ни к кому в особенности не обращаясь.

— Маму попросила, — ответила Вита.

— А ты-то где пропадаешь? — недовольно спросил Эрик, бросив травинку.

Мать смешалась немного от такого вопроса, встреча вышла неожиданной, а правду сказать нельзя, чтобы не нарушить семейного мира. Сын запрещал ей таскать такие тяжести.

— Да так… Мало ли по хозяйству работы…

Старший сын оглядел ее недоверчиво, такой ответ не успокоил его.

— Опять ты из кожи вон лезешь! Ну, объясни, ради чего, а? С ума с вами можно сойти.

Ей не хотелось отвечать — пускай за ним останется последнее слово, она же потихоньку сделает по-своему. Вообще-то старший прав, но тон его задел за живое, и она, как ни крепилась, не смогла сдержаться.

— Довольно я жила для вас, теперь позволь мне пожить для самой себя. Я твоего совета не спрашиваю, и нечего меня учить.

— А я видеть не могу, как ты надрываешься с этими чертовыми тяжестями!

Анна Сабул, точно провинившаяся школьница, опустила голову. Ей хотелось бы ответить примерно так: вот, мол, солнце светит для того, чтобы росла трава, а трава растет для того, чтобы скосить ее и накормить скотину, скотину же кормить надо, чтобы людям была польза. И вообще на то земля, чтобы росли плоды — та же морковь, тот же кочан капусты, тот же огурец в огороде, тот же картофельный клубень с песчаного пригорка. Не оставаться же земле бесплодной и голой? Ну, а что до всех этих тягот… Пустое все, цыпленку впору посмеяться над такими тяжестями, не то что человеку! Много ли ты, Эрик, знаешь о крестьянских тяжестях? Ничего ты не знаешь, совсем ничего. Так она подумала, но вслух не сказала, потому что не раз о том говорилось, чего переливать из пустого в порожнее? И она попыталась перевести разговор на другое.

— Перекусить не хотите ли? Я мигом…

Но тут, подняв свою вихрастую голову, вроде бы незлобливо, душевно так, по-дружески, заговорил младший сын. Обращался он к брату, продолжая спор, начатый до появления матери.

— Я глубоко тронут твоей заботой, твоим вниманием ко мне. Вот моя рука, вот сердце! Ты всегда говорил — ступай туда, а не туда, делай то, а не это, — премного благодарен! Только тебе невдомек, что иной раз мне хотелось быть самим собой, поступать так, как нравится мне? Ай, ай, братец, куда это годится, не так ли? Подумай, что люди скажут! Не к лицу выражаться в том роде, что от коровника дерьмом пахнет, боже упаси — натурализм! Люди станут морщиться, плохо о тебе подумают. Ты выражайся вот так: в саду благоухали розы, это не натурализм. Но, милый братец, я не вижу тут большой разницы! В мире существует как первое, так и второе.

Старший брат со вздохом пожал плечами, точно прослушал заезженную пластинку. Вита медленно двинулась прочь от спорщиков, и было заметно, что она насилу себя сдерживает, чтобы не рассмеяться. Мать в недоумении глядела на всех по очереди, не зная, чью же принять сторону.

«Вот уж правда — дурная порода, — подумала она, — ни за что не скажешь, что родные братья. И в кого уродились — в меня или в отца? Как кошка с собакой… И ведь у них сызмальства так. Бывало, сядут мальчишками играть в шахматы — вспомнить страшно. То один со стола потихоньку стянет фигуру и спрячет в карман, то другой — пока оба не сцепятся, не покатятся по полу. Под конец пришлось все фигуры в плиту ссыпать да сжечь. Вон какие дылды выросли, а ума не набрались!»

Заговорил Эрик.

— Ну да, — спокойно и свысока заметил он, — каждый норовит чем-нибудь выделиться — на худой конец пестрым галстуком. А нет галстука, так быком. Первый признак ничтожества. Самый первый. Человек — не индюк, это всем известно.

И затем повернулся к матери:

— Видишь ли, мы опять тут завели разговор об Амануллисе… Знаешь, все-таки лучше продать его, житья совсем не стало. Мы на всю округу сделались посмешищем, и в первую очередь Рудис. Ну, держали бы корову, как все нормальные люди. Даже козу… Но быка!

— А может, я не хочу быть нормальным? Таким, как все? Может, мне приятно быть ненормальным? Как тогда?

Однако Эрик, будто не слыша слов брата, продолжал свое:

— Какой от него прок? Молока нет. А ты, мать, из сил выбиваешься, этого черта сеном обеспечивая! При таком положении дел, скажу тебе, у меня руки не поднимаются помочь. Сплошной цирк, и только! Ну потешились немного — в конце концов, все мы люди, — и хватит, пора за ум взяться!

Анна Сабул, услыхав эти слова, про себя усмехнулась: выходит, по пустякам повздорили, она-то думала, что-то посерьезней.

— Уж из-за этого не стоило тебе кипятиться, — проговорила она, пряча улыбку. — Амануллис сам себе на жизнь зарабатывает, кое-что еще и нам остается. Не какой-нибудь замухрышка, породистый бык! К нему что ни день столько невест приводят, отбою нет. Народ не очень-то верит в этих телят искусственного осеменения. Куда там зоотехнику со своими ампулами! Хозяйка посмотрит раз на нашего Амануллиса, и будущая телушка перед глазами, словно картинка, встанет. И паспорт у Амануллиса самый что ни на есть лучший. Его потомство продают государству за большие деньги. Так что, Эрик, напрасно тыкипятишься, правда.

Старший сын только руками развел.

— Не ты ли первая ругалась, когда Рудис привел домой бычка! Или я чего-то не понимаю? Что произошло?

— Что было, то было, — спокойно возразила мать. — А теперь так повернулось. Ни тебе, ни нам Амануллис не в тягость, я считаю.

Младший сын, слушая их, пересыпал из горсти в горсть песок, подобранный с земли, но тут поднялся отшвырнул песок, подтянул кверху брюки.

— А что бы ты, братец, сказал, приведи я домой слона на веревочке? Наверно, лопнул бы со злости: все люди как люди, а этот черт знает что! Но Амануллис не слон, так что успокойся.

Эрик посмеялся, но смех был деланный, мать это чувствовала, и звучал он как из разбитого глиняного горшка.

— От тебя всего жди, — сказал он. — Ты только и думаешь, как бы нам досадить.

— С какой стати? — отозвался младший брат. — Ты все пытаешься убедить, что у меня рожа кривая, но тебе бы взять зеркало, приглядеться к своему, так сказать, светлому лику? Может, и он… окажется кривым? Как думаешь? Но ты-то начнешь пенять на зеркало — не то, мол, показывает, проклятое! Где-то сидит в тебе рабская душонка, и настолько глубоко, что сразу ее не заметишь, но ты ногтем сколупни блестящую корочку, одну, вторую, третью… глядишь — она сидит, головой крутит, иногда вожжами размахивает, всегда там сидела, по сей день крепко сидит!

— Ну, пошел, пошел! — совсем презрительно обронил старший брат.

Словно давая понять, что все сказано, Рудис повернулся и скрылся в доме. Хлопнула дверь. Оставшиеся переглянулись. Помолчали. Вита, стоявшая поодаль, не желая вмешиваться в семейный спор Сабулов, теперь обратилась к мужу:

— Может, поедем? А то поздно…

— Сейчас поедем, — отозвался Эрик, но тотчас опять повернулся к матери: — Ты все-таки подумай насчет Амануллиса. Продать его, и дело с концом. Не могу я, люди смеются. Я знаю, Рудису все равно, что о нем думают, ему на все наплевать. А мне каждый день с людьми приходится встречаться, и я не могу. И о детях надо подумать, иначе ребятишки в школе их задразнят: пальцами станут бодаться. И так уж житья не стало от проделок Рудисовых.

Ей хотелось попросить сына, чтобы тот немного задержался, нехорошо уезжать со злобой в сердце, с камнем на душе, братья как-никак, и мир велик, всем места хватит, не обязательно все время лбами сшибаться, каждый может свою дорогу выбрать, — вот что ей хотелось сказать и еще добавить, чтоб и о ней, о матери, подумал, прежде чем все эти горькие слова выговаривать. Хотела сказать, да промолчала, потому что не сразу такие речи в порядок выстроишь, не все на ладонь выложишь, что на сердце скопилось. Одного сына послушает, вроде бы он прав, второго послушает — и правота вроде бы другим боком повернулась, а если оба разом заговорят, так ничего не разберешь, голова кругом пойдет.

Она смотрела, как сын заводил мотоцикл, как Вита усаживалась в коляску. Стало чуточку жаль себя за то, что не она, а другая женщина сидит рядом с сыном, и мать почувствовала ревность к этой женщине. Она бы охотно углядела в поведении невестки нечто такое, за что можно было бы попрекнуть, но ничего такого не приметила: клетчатая рубашка на Эрике хоть и линялая, но свежевыстиранная, да и сам он — не худой, скорее упитанный, значит, жена вкусно кормит. Да, что ни говори, повезло ему с этой женщиной, подходящая парочка получилась. И двое детей растут, хорошо б еще третьим обзавелись. Слава богу, что так, а то сколько разговоров о разводах, год вместе поживут — и разойдутся: не сошлись характерами…

— Я тебе сахару привез, — сказал Эрик. — Отнес в комнату. Теперь ягоды пошли, наваришь варенья себе на зиму.

— Вы б и сами ягод пособирали, детишкам бы отвезли, черная смородина нынче крупная уродилась, прямо с ноготь, — заговорила она, но тут же замолчала, ощутив, как кровь в лицо бросилась — все от того давнего случая с сердцем-пряником. Пригласили ее тогда к старшему сыну встречать Новый год, и долго она ломала голову, что бы такое подарить, ну не взрослым, так хотя бы малышам. Сердце-пряник! И вот она замешала тесто на сиропе — все как полагается, сверху расписала подкрашенным сахаром — картинка, гляди не наглядишься. И в гости пришла, развернула, все в один голос: «Ой, красота! Чудо какое!» А позже зашла на кухню и увидела свой пряник между грудами немытой посуды, бросили его, точно хлам какой, точно дохлого мышонка. Что им сердце-пряник! Вот в былые времена, когда парень своей зазнобе или хозяин пастушку привозил с ярмарки… Душа от радости трепыхалась, и парню стоило только глазом моргнуть, чтобы девушка пошла за ним хоть на край света. Ну, если не на край света, то уж до омета…

Так вот, ягоды… Ягод им, что ли, не хватает? Язык бы лучше прикусила. Подумаешь, добро какое — ягоды!

Но Вита и сын люди ученые, воспитанные, они умеют не слышать того, чего слышать не положено. И уехали. Когда треск мотоцикла затих вдали, отворила дверь, шагнула за порог. Пахнуло застоявшимся избяным духом, смешанным с запахом овощей и бурды для скотины. Посередине дома находилась кухня, а от нее налево и направо комнаты, всего две комнаты. Из сыновьей половины доносилась музыка. Мать вздохнула, заглянула туда. Рудис сидел за столом, пригнувшись к приемнику. Слушал. В комнате стоял полумрак, от шкалы приемника на лицо Рудиса падала яркая полоска света.

— Может, поужинаешь? — спросила она.

Сын даже не взглянул на нее, только головой помотал.

— Напоил Амануллиса? — еще спросила.

Сын и тут помотал головой.

Мать взяла на кухне ведро с бурдой, вышла во двор. Ведро несла осторожно, чтобы не пролить жидкость. Тропинка мимо сарая вывела ее в поле, где привязанный на цепи, чернея на фоне заката, уже порядком сдвинувшегося к востоку, стоял бык, огромный и неподвижный. Завидев его, Анна перестала думать о сыновьях — сколько ж можно думать об одном и том же! Теперь она вспомнила совсем другое, вспомнила сегодняшнее утро, когда остановился во дворе грузовик с коровой в кузове. Вообще-то чего тут вспоминать, дня не проходило, чтобы кто-нибудь не появлялся во дворе дома Сабулов со своей скотиной. Но эти бесстыжие глаза! Пока привела с поля Амануллиса, пока с хозяйкой коровы, такой же тетушкой, как и сама Анна, подписала нужные бумаги, тем временем шофер, сдвинув кепку на лоб, к нижней губе прилепив окурок, развалясь в траве, смотрел, как это все происходит. И даже когда она отворачивалась, и тогда затылком, спиною чувствовала его бесстыжие глаза. Тьфу! И чего смотреть, скажите на милость! Да потом еще высказался: «Ну конечно, корова тоже должна потешиться!» Твой поганый рот! Окатить бы такого ушатом холодной воды! Но заплатили они хорошо, грех обижаться.

Амануллис на светлевшем небе возвышался бугром и хозяйку встретил тихим нутряным мычаньем. Старуха почесала ему между рогами, и бык, фыркнув, шершавым языком лизнул ей руку. Помешав бурду, Анна еще подавила размокшие хлебные корки, вареную картошку и поставила ведро перед быком. Амануллис пил, втягивая жидкость губами, причмокивая, мотая головой и перемалывая гущу челюстями.

— Ну, ну! — говорила она, поглаживая гладкую и теплую бычью голову.

Бык отзывался ей мычаньем. Напился и теперь стоял, словно в землю врос, горячим дыханием обдавая ноги хозяйки. Тепло бычьего дыхания согревало высоко, до самого сердца, и ей хорошо было так стоять тихой летней ночью у белых берез на краю поля, а там, вдали, светился горизонт, обозначая путь солнца.

«Я бы могла здесь умереть, — подумала она, — и здесь хорошо умереть. Только кто же знает, когда придет его час».

Старуха вытащила из земли железный кол, к которому крепилась цепь, перевела быка дальше, на невытоптанное место, кол загнала в землю деревянной колотушкой. Сама присела на нее, просто так посидеть, погрустить в тишине. Бык обнюхал траву, но есть не стал. Пригнув голову, глядел на хозяйку. Ей подумалось, что пора бы и на боковую, но за день она так устала, что теперь не хотелось двигаться, и вот сидела, смотрела на Амануллиса.

Прошумели широкие птичьи крылья, женщина вздрогнула, подняла голову. А, друг дома прилетел! На крышу сарая опустился аист, сложил крылья и замер. Огляделся, защелкал языком, будто что-то рассказывая Амануллису. Нащелкавшись вдоволь, встал на одну ногу, вторую подтянул к туловищу. Вобрал шею, задремал… Так вот второе лето, чуть ли не каждую ночь… И чего ему не спится дома? Может, дети в гнезде, там ему тесно? А может, у него и нет гнезда? Может, подружка погибла? Поди узнай…

Амануллис, подняв морду, дивился на аиста, тянул ноздрями воздух. За спиной у Анны зашелестел кем-то задетый куст, и, оглянувшись, она увидела, как тропинкой уходит Рудис. На нем была белая рубашка, брюки плотно облегали узкие бедра, шел он большими шагами, не глядя по сторонам.

Куда это он опять? На ночь-то глядя? К девчатам, что ли? Боже правый, да они сами на дом к нему бегают! Сердце матери сжалось, окликнуть бы полуночника, да разве послушает, у самого ума палата. Попробуй что-нибудь сказать! Рудис давно растворился в сумерках летней ночи, а у нее перед глазами все еще стояла стройная фигура сына, симпатичное лицо. Анна даже всплакнула с горя: и у него бы могли быть дети, сыновья, дочери, а он растрачивает себя со всякими случайными женщинами, от которых только и удовольствия что на одну ночь.

Она пошла обратно к дому, Амануллис же, огромный, как спустившееся с неба облако, стоял на краю поля под березами, временами с присвистом выдыхая воздух, задумчиво глядя в прозрачную ночь. У колодца зачерпнула из бадьи воды — вода еще сохранила дневное тепло — и старательно умылась в тазу. Потом присела на лавку перед домом, чтобы вымыть ноги. И тут ей вспомнилось, как предложила Вите ягоды, и опять почувствовала краску на лице. А, все это пустое, лучше о таких вещах не думать. Да ведь сердцу разве прикажешь.

У Рудиса, видно, по молодости ветер еще в голове гуляет, хотя… Не так уж и молод. Только некоторые всю жизнь ровно дети малые. Все у них не по-людски, все шиворот-навыворот делают. А делать надо так, как все. Не станешь же лошадь задом наперед впрягать, и дом с основания строят, а не с крыши. Может, еще перебесится, наберется ума-разума. Как и Эрик. Когда молодежь озорует, еще куда ни шло, а когда человек в возрасте начинает дурить — смех один. Но попробуй нынче разберись, что и как…

И опять она ощутила в груди давнюю боль, казалось бы, прошедшую. Боль о Рудисе, — мог бы быть совсем, совсем другим… И у нее даже пересеклось дыхание от одной мысли, каким бы хорошим был Рудис, если бы только захотел. Первый ученик в классе. Первый, с золотой медалью! Пожалуйста, езжай в Ригу, поступай в институт! Так нет же, вбил себе в голову эти глупости о рабских душонках. «Зачем я буду на карачках к чистой, бумажной работе ползти? Зачем тебе этого хочется? Потому что в тебе сидит рабская душонка. Грязной работой спокон века занимались рабы, а с бумагами имели дело господа. И вот ты рассуждаешь: раз настали свободные времена, раз появилась такая возможность, пускай сынок выбивается в люди, не важно, что бумажно, было бы денежно. Ну, если не совсем начальником, то уж каким-нибудь там старостой. Хоть чуточку будет попахивать начальником, а в колхозной грязи пускай копошатся недотепы всякие, пентюхи неотесанные! Сынок у тебя будет холеный, раздушенный, с цветком в петлице, с сигарой в зубах, будет хлестать дорогие ликеры, а ты будешь смотреть и умиляться. Здорово, а! На худой конец, директор бани, — а все-таки директор, не свинарь. Ну, скажи, так ведь ты рассуждаешь? Думаешь, довольно я картошкой да похлебкой питалась, пусть уж Рудис, сыночек родимый, пусть он разносолов отведает! Не тут-то было, твой сынок останется в деревне!»

Вот ведь паршивец! Так высмеять людей, которым еще с колыбели дано больше, чем просто крепкие руки да луженое нутро, которые хотят продвинуться в жизни, хотят мир посмотреть. Эх, была бы сама молода! Тогда бы… И кто так с матерью разговаривает! Был бы поменьше, взяла бы хворостину да за такие разговоры… Только разве найдешь на него теперь управу? Тот же Эрик, ему учение не давалось с такой легкостью, так он теперь начальник всех колхозных мастерских, жена агроном, и живут в богатой квартире в колхозном центре, в недавно отстроенном доме. А этот… Когда корова околела, Эрик дал деньги: вот вам, сами купите, некогда мне такими делами заниматься. Рудис отправился за коровой — заранее облюбовали, сторговали, — а через три дня домой воротился, ведет на веревочке… бычка. Правда, бычок что надо, породистый, со всеми документами. Только все равно ж без коровы остались. А скажи тогда Эрик, что нужно привести быка, тогда б наверняка купил корову…

Вот и пойми его! А может, оно и лучше, что Рудис не уехал в город? Среди чужих людей пропал бы по дурости. Кто бы там обстирал его, кто бы о нем позаботился? Господи, уж скорей бы жену себе выбрал, да покрепче, такую, чтоб взяла его в руки, может, тогда бы одумался…

В раздумьях она и не заметила, как одну и ту же ногу вымыла дважды, а про вторую вовсе позабыла. Обнаружив это, про себя подумала: «Вот дуреха баба, иначе не скажешь! Люди к старости становятся умнее, а со мной, наверно, все наоборот. Да хорошо, что воду не выплеснула, можно еще сполоснуть и вторую. Воду-то потом вылью на огуречные грядки, хоть немного тут, все равно польза будет. А просто выплеснуть жаль».

Тяжко поднявшись, вылив воду на огуречные грядки, Анна Сабул еще раз прислушалась к таинственным ночным голосам — не послышатся ли где-то поблизости шаги сына, но расслышала только крик совы, и тогда вошла в дом, заперев за собою дверь, потому что Рудис летом спал на сеновале.

Уже задремывая, опять почему-то вспомнила бесстыжие глаза шофера, что приезжал поутру и валялся на траве, пока Амануллис занимался коровой, вспомнила и почувствовала в душе пустоту, ей стало казаться, что жизнь ее никчемна — прошел день, и ладно, а зачем, для чего? И широкая кровать показалась неуютной — особенно с того краю, где когда-то спал муж, и опять Анна всплакнула, всплакнула сухими глазами, слезы остались внутри. «Да, Рейнис у меня был добрый, — подумалось ей про мужа. — Под конец, правда, сделался совсем нелюдимым, пару слов за день скажет, и только. Работа выматывала, хорошо хоть жену рядом с собой замечал».

Умер сразу после войны, умирал долго, мучиться, наверно, не мучился, смотрел на всех бессмысленным взглядом, никого не узнавая. Врач сказал, что у Сабула злокачественная опухоль, но соседи рассудили иначе: на этой чертовой работе муж надорвал жилу жизни, а то бы прожил еще лет двадцать, но как порвется жила жизни, пиши пропало… Незадолго до кончины вернулось к нему сознание. Собрал всех у постели, старательно оглядел по очереди, точно память хотел унести с собой в дальнюю дорогу, и сказал несколько слов, едва шевеля потрескавшимися губами:

— Вместе держитесь… времена нынче трудные… дом не бросайте, будет крыша… и картошка поспеет… картошка…

Вымучив последнее слово, криво улыбнулся, будто сказал что-то забавное, и дух испустил.

Да, жизнь, жизнь…

Ей приснился сон. Она была еще молодая, дети маленькие, и муж ее, Рейнис Сабул, усадил всех на телегу и повез показывать хозяйство. «Вот наши хоромы, — сказал, махнув рукой на избу. — А этот знатный коровник для нашего стада, вот сеновал, вот гумно». И такой был гордый, точно королевич, показывал им хоромы, так, захудалые халупки, сараюшки, серенькие, кривенькие, один другого хуже. В телегу запряжена на чужие деньги купленная лошаденка, потешная такая, бело-бурая, с большим коровьим брюхом и походкой тоже коровьей — ну вылитая короволошадь. Такую хоть вожжами, хоть кнутом хлещи, едва будет плестись, на возницу белым глазом коситься. А тут присмотрелась, — боже правый, и запряжена как-то чудно — задом наперед, хвостом машет, головой мотает, а с места сдвинуться не может. Анна удивлялась, как это муж не видит такой оплошности, уж было собралась указать ему, но язык как связанный, слово не вымолвишь. А детишки радостно вокруг телеги прыгают, кричат во весь голос: «Короволошадь! Короволошадь!»

Что это — сон или явь? О настоящем был тот сон или о прошлом? В комнате светло. Еще не придя в себя, Анна вскочила с постели, про себя подумав: «Ну и заспалась… Давно уж день, надо было с вечера завести будильник. Вот что бывает, когда незнамо чем забьешь себе голову, разволнуешься… Прежде все парни снились, а теперь… Долго ли теперь, и покойник начнет являться, вот ведь до чего дошло».

Глянула в окно и немного успокоилась: солнце всего на ладонь поднялось поверх горизонта. Ну, ничего… Господи, да что ж это? В окно увидела, как показалась чья-то светлая, растрепанная голова — огляделась во все стороны, потом дверь отворилась пошире, и во двор ступила молодая, стройная девица с голыми ногами, в светлом платьице, и коротеньком, едва попка прикрыта. Вышла, туфли в руках держит, опять осмотрелась, потом стала обирать травинки с платья. Пригладила волосы, надела туфли.

«Ну зачем же туфли надевать, — стоя у окна, подумала Анна и даже головой покачала с досады. — Вон какая роса, долго ли твоя обувка так продержится? Могла б и босиком пройтись!»

Девушка проворно скользнула за куст рябины, ступая осторожно, точно боялась кого-то потревожить. Анна Сабул тяжко вздохнула. «Нет, не хозяйка это. Не жена, раз уходит крадучись. Если б собиралась навсегда остаться, не стала бы прятаться, вышла бы с поднятой головой… Вертихвостка, больше ничего!»

Начались домашние хлопоты: выпустила кур, перевязала Амануллиса, корм задала поросенку, затопила печь, стала завтрак готовить, досадуя, что дымоход не тянет, полна кухня дыма… Надо бы Рудиса попросить дымоход прочистить, только разве его допросишься, уж придется обратиться к Эрику.

Сын тоже вышел из сарая, доставал воду из колодца. Мать подошла к нему, стала поливать из кувшина холодную воду, а Рудис, голый по пояс, фыркая, умывался. Ох, уж эти лохмы! Оброс, как дикарь! Будь ее воля, взяла бы овечьи ножницы да обкорнала бы, как барана. Но женщинам он, поди, нравится, небось каких только слов ему не нашепчут. Может, из-за длинных ресниц, серых глаз, такие они у него нежные, печальные и задумчивые… Кто его знает! И Анна почувствовала, что не сможет отругать сына за его ночные похождения, скорее даже гордится: вон какого парня вырастила! Столько девок перепортил… Да уж, видно, так повелось: чем больше девок у парня, тем он больше петушится. А девчонки пусть сами о чести своей заботятся, их никто насильно ни к ометам, ни на сеновал, ни в кусты не тянет…

Так она рассуждала, пока не спохватилась, что совсем распускать поводья тоже нельзя, в строгости держать сына полагается. И она сказала:

— Сколько раз просила, наточи ты мне цапку, и все без толку. Неужто самой за напильник браться? И дымоход совсем не тянет. Чтоб сегодня же бадью до краев водой залил! За день нагреется, вечером огород польем.

— Ерунда, — буркнул сын, растираясь полотенцем. — Ты и вправду чересчур надрываешься, тут я с Эриком согласен. И чего ты с огородом возишься, спины не разогнешь. Да и что за выгода от этих огурцов, помидоров, лука? Я тебе мешками их навезу из магазина!

Мать с сердцем вырвала у него из рук полотенце. И чего он мелет: выгода, не выгода… Что ж, земле оставаться незасеянной? И откуда в нашей лавке берутся огурцы и лук? Умник нашелся — не выгодно! Точно самому приходится спину гнуть! Так не ешь мои огурцы, помидоры, кто тебя просит?

Но Рудис, слова матери и в самом деле ерундой считая, тотчас позабыл про них, заговорил о другом.

— Знаешь, что я надумал? Построим новый дом, надоели эти развалюхи. Снесем их. Бревна, которые можно использовать, оставим, все остальное — в печку. И построим такой дом, чтоб сплошь состоял из одной крыши. Сверху донизу крыша, покрытая красной черепицей.

Боже правый! Анна Сабул так и крутанулась на одной ноге, чтобы скорее приглядеть место, куда бы присесть. Опустилась на перевернутое вверх дном корыто. Заморгала глазами и все смотрела на сына.

— Да как в такой дом войдешь… В котором одна крыша… Ползком, что ли?

— Ну, не то чтоб уж одна крыша. С каждого торца по двери. А окна будут с обеих сторон выходить на крышу. Все будет в большом порядке, ты не волнуйся.

— А как же Амануллис?

Это у нее просто так вырвалось — хотелось напомнить, что кутерьма с быком еще не кончилась. А потому, прежде чем затевать чудеса в решете, следует… подумать, что ли.

— Амануллис? — переспросил сын, будто впервые услышал это имя. — Его… его придется продать. Ну да.

Мать подскочила с корыта. Это надо же! Нет, лучше сейчас не касаться ни того, ни другого, может, сын до вечера обо всем позабудет. Ни слова! Будто в рот воды набрала, хотя все внутри так и варится. С ним с ума можно спятить!

Анна дошла до куста сирени, взяла прислоненную к кусту цапку. Конечно же, неточеная. Подошел и Рудис, должно быть, сообразив, что мать не очень-то его словам обрадовалась. Обнял ее за плечи, притянул к себе, точно хотел повиниться…

— Ну, не дуйся, — сказал он. — Не так уж все худо… А будет еще лучше!

— Да разве я что говорю, — уклончиво отозвалась она. И еще добавила: — Тебе виднее… — Про себя же подумала: «Вот как тает моя строгость — комок сала на горячей сковородке. Ему, паршивцу, стоит меня чуточку приласкать, совсем чуточку, так я сразу на попятную».

Она высвободилась от сыновьих объятий и спокойно сказала:

— А цапку ты мне наточи!

Потом торопливо пошла на свекольное поле — в одной руке бидон с водой, для вкуса замешенной вареньем из черной смородины, в другой — цапка. Анна шла, не переставая досадовать, что так долго заспалась, теперь по жаре придется работать, а тут еще Рудис задержал своими баснями. И чем все это кончится, даже господу богу навряд ли известно, только на сердце так неспокойно.

Свекольное поле было большое, и она шагала к своим пятнадцати грядкам, за которыми взялась ухаживать. Грядки убегали вдаль совсем как железнодорожные рельсы, конец их едва был виден. По полю недавно прошелся трактор с культиватором, пропахав междугрядья, а ей предстояло разредить свекольные саженцы и убрать сорняки.

Схоронив бидончик в тени кустарника, она покрепче ухватила цапку и, словно стосковавшись по работе, принялась за дело — прополет грядку с одной стороны, потом примется за другую, и так шаг за шагом. И чем дальше она уходила, тем больше забывались все неурядицы — дом, сыновья. Хорошо, что сегодня в поле не видать соседок, а то бы пошли разговоры, расспросы.

Немного погодя Анна оглянулась. Эх, надо бы и третью гряду прихватить, две маловато. С тремя, правда, движешься не так шибко, зато в один прием больше делаешь и хождений меньше.

Она вернулась на край поля, чтобы подогнать и третью грядку, по дороге скинула блузку, сняла платок. Снимая блузку, застеснялась было, а потом решила: «А чего там… Если кто и увидит наготу старой женщины, не жалко, пускай потешится».

На середине поля захотелось пить — больно солнце припекало, поле точно жаровня, к тому же безветрие. «Дойти бы напиться, — подумала Анна, — да жаль терять время — пока туда дойдешь, потом обратно. И нехорошо много пить, потеть будешь. Лучше покусаю стебелек, и жажда уймется».

Анна двинулась дальше. Иногда на грядках попадалась подсеченная культиватором трава, начавшая уже жухнуть, увядать на солнце. «Жаль, — подумала, — зря добро пропадет. Собрать бы, нарубить в корыте, разбавить мукой, свиньям было бы объедение. Такая трава пропадет впустую, зря только выросла».

Над полем скользили три тени, старуха заметила их, когда они поравнялись с нею и устремились к закраине поля и дальше. Она подняла голову и увидела в небе трех больших белых птиц. Может, это вчерашние, теперь возвращаются с моря, с далеких гор?

Опершись на цапку, распрямила спину, проводила птиц задумчивым взглядом. «Если б можно было вот так, как они, слетать к морю, — подумала женщина. — Стыдно сказать, а я ведь и моря не видела. Времени съездить не выбрала. Может, Рудис машину купит? Теперь все повадились ездить к морю и в горы. Потом вернутся, столько нарасскажут… Сын бы меня мог свозить. Да и сам бы заодно проветрился. Я ведь не какая-нибудь гольтепа, каждый месяц пенсию откладываю, и то, что Амануллис зарабатывает, туда же, в надежное место. Рудис о том ничего не знает. И незачем ему, паршивцу, знать…»

Накручивая педали велосипеда, вверх по проселку проехал Рудис на работу к себе в стройбригаду. Навстречу ему шла какая-то женщина, ведя в поводу корову. Рудис уехал, а женщина пошла к дому Сабулов.

«К Амануллису, — мелькнуло в голове у Анны, и она даже плюнула с досады. — Ну не такая я дуреха, чтобы все бросить и сразу бежать. Кто вместо меня будет свеклу полоть!»

Так она и продвигалась вперед, помахивая цапкой, и скоро была уже на краю поля.

«Теперь пройдусь обратно и прополю еще три грядки, а как доберусь до того конца, тут уж домой сбегаю, — рассудила она. — А так, попусту, нечего через все поле шастать».

И все же немного погодя, покусывая стебелек пырейника, передумала.

«Пойду-ка прямо сейчас, а то нехорошо вроде получится, пожилой человек будет ждать меня. Не для собственной радости шел. Раз уж скотинке приспичило, надо идти, ничего не поделаешь».

1973

ГДЕ СОБАКА ЗАРЫТА? (Монолог умника)

Час уже поздний, скоро забегаловку прикроют, посему постараюсь передать самую суть. А впрочем… Что одному интересно, другому — скукотища, это дело обычное. Да ведь тебя никто слушать не неволит. Можешь встать, уйти, счет оплачен. А мне, понимаешь, душу надо излить, весь день места себе не находил. Уж ты не взыщи, бывает.

Так вот, повстречал я сегодня давнишнего своего приятеля Паулиса Равиня. И где бы ты думал? На кладбище! Да, на кладбище. Погоди, не строй постную мину, потому как жив он и здоров. Жив курилка! Только-только распрощались, он домой поехал, а я сюда завернул, — чувствую потребность с кем-то побеседовать. У меня такое ощущение, жизнь Равиня — не только его жизнь, а нечто большее. Нечто очень поучительное. Не хочу уподобиться слепцу, который пытался хромого плясать выучить, да и вообще мир исправлять — занятие неблагодарное. Однако не угодно ли послушать с самого начала.

Только где же начало?.. Начало тому, о чем хочу рассказать, должно быть, следует искать в далеком прошлом, когда мы были мальчишками.

Как сейчас помню: в одно прекрасное утро сразу после весенних каникул был у нас урок алгебры. У всех еще ветер в голове, домашнее задание, само собой, никто не приготовил. А с учителем Аболтынем, всякий знает, шутки плохи. Камень, не человек, никому поблажки не дает, слушать не желает никаких отговорок. Не знаешь урока — садись, пара. Знаешь очень хорошо, высшая оценка тебе четверка, потому как на пятерку знает лишь учитель. И вот сидим, дрожим да охаем, разрабатываем стратегические планы, как сорвать урок, чем отвлечь внимание Аболтыня. Только что же придумаешь? Ничего… И вдруг поднимается Паулис Равинь, подходит к учительскому столу, поднимает руку и говорит:

— Отгадайте, что у меня в руке?

Поди попробуй отгадай… Ни за что не отгадаешь.

— Кнопка, — наконец поясняет сам Паулис. — И вы сейчас станете свидетелями событий, каких еще не видел свет. Я вас избавлю сегодня от тирана Аболтыня. Я вас избавлю!

Он кладет кнопку острием вверх на сиденье стула, а сам спешит к своей парте. Олга Бондар — была у нас прелестная девушка — хотела спасти положение, убрать эту пакость с учительского стула, но тут открывается дверь и в класс входит Аболтынь. Пожилой, какой-то весь помятый, узкогрудый, плечи вздернуты. Волосы седые, брови седые. Под мышкой классный журнал, учебники. Вошел и так жестко обронил: «Садитесь!», а сам к столу. Положил журнал, учебники. Сел… да как подскочит. Осторожно провел рукой сверху вниз, глянул на сиденье стула. Перевел тяжелый и сумрачный взгляд на класс.

— Кто это сделал? — спросил, едва пошевелив тонкими губами.

Класс замер от ужаса. Тишина — слышно, как кровь в висках звенит. Вот ведь как все обернулось. Поначалу вроде бы шуточки: эка важность, что тут такого, Паулис кнопку подложил на стул преподавателя. Чепуха, пустяки, не так ли? А пустяк-то вон какой оборот принял, прямо дух захватывает! Что будет? Может, весь класс после уроков оставят. Директор явится. Родителей в школу вызовут. Паулиса, пожалуй, для острастки совсем исключат. Вот несчастье, и конца ему не видать!

Аболтынь снова вопрошает, да так грозно, хоть и сидишь, а поджилки трясутся.

— Кто это сде-лал?

Каждый знает — кто, но класс молчит. Затаился, возбужденно дышит. Молчит! Ничего другого не остается, как молчать, даже если тебя поведут на заклание — такое у нас было представление о порядочности, чести и прочих подобных вещах. Из тридцати мальчишек и девчонок в данную минуту говорить имел право один — Паулис Равинь.

И Паулис встал. Встал-таки. Щупленький, за зиму из тужурки своей вырос, рукава коротковаты. По тонкой шее сверху вниз и обратно прошелся кадык… Поднялся, вышел из-за парты, стиснул пальцами крышку, словно ища поддержки. Сам белее полотна. А в глазах такая одержимость — будто с моста Даугавы собрался кинуться.

— Это сделал я!

И немного погодя — чуть слышно:

— Я…

Вздох облегчения, разом вырвавшись из тридцати грудей, пронесся по классу. Электрический заряд разрядился в атмосфере и теперь шаровой молнией блуждал от парты к парте. Но когда взорвется молния, когда грянет гром? А грому быть… И какому… Что сделает Аболтынь?

Заложив руки за спину, пригнув голову, Аболтынь смотрит на Паулиса, словно взглядом собирается пригвоздить парня к парте. Сквозь половицы в землю вогнать!

Молчит учитель. Прошелся, не вынимая рук из-за спины, так же неспешно вернулся на прежнее место, помедлил немного и между рядами парт направился прямо к Паулису. Подошел вплотную, вперился в него, будто только что приметил этакую странную козявку, скорпиона или уж не знаю кого. А у Паулиса голова все ниже, ниже клонится, пока совсем не свесилась поникшим цветком. Вид до того жалкий, смотреть больно! И тут Аболтынь произносит:

— Садись! И чтобы этого больше не было…

Все… Тем дело и кончилось. Аболтынь вернулся на свое место и сказал:

— Поскольку это первый урок после каникул и у вас в головах еще ветер гуляет, домашнее задание спрашивать не стану, повторим пройденный материал. Советую запомнить: в математике все последующее зиждется на предыдущем. Без знаний предыдущего немыслимо движение вперед. Итак, к доске пойдет…

Всего-навсего к доске? Да скажи он в ту минуту: «Переплывите Даугаву!» — и поплыли бы. Скажи: «Войдите в дом горящий!» — и вошли бы. Сердца наши были переполнены уважением, любовью, восхищением — всем тем, что только найдется в мире хорошего. Один Паулис сидел понурив голову, как в летаргическом сне. Лишь после того, как первая красавица в классе Олга Бондар тайком переслала ему записку со словами: «Ты все-таки лев, хотя и без гривы…» — уж тут-то Паулис воспрянул духом, и на лице его до самых ушей расцвела улыбка, а карие глаза вишенками заблестели на солнце.

Вот какие страсти-мордасти. Однако все хорошо, что хорошо кончается.

Иду домой, гляжу, Паулис в сквере неподалеку от школы сидит. Один на скамейке под кустом сирени, портфель в сторонке, сам куда-то вдаль уставился. Я потихоньку пристроился рядышком, жду, когда Паулис заговорит или хотя бы взгляд в мою сторону бросит. Заговорить первому — вроде неловко: задумался человек, зачем мешать. Пускай думает. Наконец лицо его просветлело, и Паулис изрек:

— Видал, какой силой обладает слово!

— Да, верно, — несмело поддакнул я, еще толком не понимая, к чему Паулис клонит.

— Видишь ли, — продолжал он, по-прежнему глядя куда-то вдаль, в неведомую точку, — не скажи я тех двух слов…

— Их, Паулис, было три: «Это сделал я…»

— Не имеет значения… Не скажи я тех двух слов, возможно, я уже был бы исключен из школы…

Я молча вздохнул: что говорить, страх был великий. Вспомнишь, и мороз по коже подирает.

А Паулис бормочет себе под нос:

— Сила слова… Сила слова…

Вздохнет и опять:

— Сила слова…

С того раза так и пристала к нему кличка «Сила Слова». Почти как у индейского вождя. Никто из ребят не звал его больше Паулисом Равинем, а Силой Слова. От свалившихся переживаний в голове у него что-то сдвинулось, помутилось, он стал совсем другим, не то, что раньше. Казалось, Паулис теперь лишь затем бедокурит, чтобы потом вскочить со своего места и с ноткой торжества в голосе объявить учителю: «Это сделал я! Я!» А голова высоко поднята, будто у него во рту шоколадка, будто он языком смакует силу слова.

Но со временем — вот чудеса! — иссякла эта сила, как иссякает ручеек, выбравшись из тенистого леса на песчаный пустырь. Чем чаще Паулис козырял своим «Это сделал я!», тем больше раздражались преподаватели, а под конец стали наказывать его еще строже, чем если б он вообще не сознался. «Опять ты! Да когда ж это кончится? Все дети как дети, а этот!..»

Однажды возвращались вместе из школы. Меня так и подмывало спросить, и вот не выдержал, говорю:

— Ну, Паулис, что же стало с силой слова? Выдохлась, а?

Он молчит. Задумался. А на прощанье обронил:

— Ничего-то не выдохлась! Просто требуется смена декораций. Впрочем, что я говорю, тебе все равно не понять.

Слова его задели меня за живое.

— Ну, конечно, ты у нас самый умный, где уж другим понять, — это я ему. — Такого мудреца еще поискать на свете. У тебя физиономия от ума так и светится, издали видать. Может, мне на другую сторону улицы перейти, когда пойдешь мимо?

Он делает вид, что не слышит. А может, и в самом деле не слышит. Знай свое толкует:

— Не сила слова выдохлась. Творческая мысль иссякла. Нельзя повторяться, вот в чем дело. Как в искусстве. Стал повторяться, это уже не искусство, а ремесленничество. Ты почитай газеты… Все время нужно развиваться, совершенствоваться.

Слушаю его, и меня какой-то страх охватывает: да Паулис ли это, может, другой человек? Нет, все-таки Паулис. В ответ хотелось сказать ему что-нибудь этакое глубокомысленное, но — хоть убей! — ни одной толковой мысли в голове. Бывает! И вроде бы сам не дурак, а вот, поди ж ты, в голове ни единой мысли.

Что-то случилось с нашим Паулисом. Прошло в нем странное желание — любой ценой вызвать огонь на себя. Сидел притихший, смирный, не сразу и заметишь, в классе Паулис или отсутствует. А он тем временем по капле копил в себе новые, неведомые качества, чтобы в один прекрасный день заставить нас просто ахнуть.

Так оно и вышло, но только в следующем учебном году. Был торжественный вечер, пришли на него и родители, говорили о большой жизни, в которую мы, школьники, должны войти с чистым сердцем, не белоручками, а бесстрашными первопроходцами. Как уж принято в подобных случаях… Когда все уже как будто было сказано, глядим, глазам своим не верим: никем не прошенный, безо всяких приглашений через зал шагает Паулис, поднимается на трибуну. Как агитатор в революцию девятьсот пятого года… Смельчак, да и только! Поднялся и пошел чесать своим звонким голосом… Того, пожалуй, и не перескажешь! Его-де тронули прекрасные пожелания, которые были здесь высказаны, да, настолько глубоко тронули, что не смог сдержаться, не сказав несколько слов. При мысли об учителях и родителях сердце его наполняется любовью и благодарностью. Особенно при мысли о мамашах, дорогих наших мамах, которые целыми днями… да что днями! — ночами напролет…

Я слушаю и чувствую: голова сама собой клонится долу, предательски дрогнуло веко левого глаза, а я ничегошеньки не могу с собой поделать. Какой я все-таки жалкий субъект, высокого звания «человек» недостойный, раз нет во мне тех прекрасных чувств, о которых толкует Паулис, ну, нет их! Не враг же я себе, был бы рад произнести такие прочувствованные слова, да что же делать, если нет их. Ах, милая мама… Чего только я не наговорил ей вчера, когда в кармане моего пиджака она нашла окурок и, взяв меня за ухо, как теленка, провела по комнате? Разве я благодарил ее? Ничего подобного! Кричал, что это варварство, что ей не мешало бы ознакомиться с брошюрой, где говорится об основах педагогики, о воспитании детей. Вот что я сказал ей! Я вел себя по-свински. И это не единственный случай!

В зале так тихо, в ушах звенит, а Паулис все шпарит и шпарит… Наконец-то! Если б он не кончил, я б, наверное, завопил голосом раскаявшегося грешника. Нет, как хотите, а слово обладает огромной силой!.. Паулис возвращается на место, щеки пылают, идет, ни на кого не глядя, будто в облаках парит. Мамаши перешептываются, друг дружку подталкивают, глаза от волнения влажные. Даже учитель Аболтынь извлек клетчатый платок, утирает заросевший лоб.

Да…

Мы, мальчишки, лишь после отчаянных потасовок выяснили, кому в классе занимать лучшие места — то есть последние парты, подальше от учительских глаз, а Паулис… Паулис взял свой портфель и сел на первую парту, как будто это место было для него специально предназначено. Для него! Да ведь это ж… геройство! Иначе как назовешь? И как-то само собой получалось, что Паулис был всегда впереди. Нужно где-то класс или даже школу представлять — посылали Паулиса, выступить на собрании — опять же Паулис. Не знаю, что бы мы делали без Паулиса, без Силы Слова? Право, не знаю. Погибли бы, да и только.

Явился к нам однажды репортер с радио, вертлявый такой, прямо воробей. На плече висит небольшой сундучок — магнитофон. Подошел он к нашему Аболтыню и взял его в оборот: мол, ему, репортеру, нужно сделать материал, обобщающий опыт передовика, материал, по которому могли бы, так сказать, поучиться все — у нас в республике и за ее пределами, или, как пишут поэты, — от холодных северных широт до знойных пустынь юга. У нашего Аболтыня вид несчастный, сразу видно, он бы с удовольствием, что называется, отшил репортера, за дверь его выставил. Но тот, настырный, вцепился в учителя как репей.

— Я вас понимаю, — говорит репортер, — но и вы меня поймите: это мой долг, моя работа, мне за это деньги платят.

— Да нет у нас никакого обобщающего опыта, — мямлит Аболтынь. — Обычная школа, как сотни других. К тому же… эти юноши, которых вы видите, по моим предметам с трудом тянут на четверки. Больше даже троечники. Пятерок вовсе нет. И вообще, вы согласовали свой приход в высших инстанциях? У нас ведь пониженный процент успевающих. Так что…

— Но вот что я выяснил, — не унимался репортер, — именно по вашим предметам все воспитанники, поступающие в вуз, выдерживают экзамены.

Тут уж Аболтыню крыть нечем. Оглянулся, словно ища поддержки, и вдруг его взгляд остановился на Силе Слова. Морщины на лице преподавателя разгладились, он даже улыбнулся своему мучителю — хитро так и таинственно.

— Знаете, что мне пришло в голову? Поговорите-ка вы с одним из учеников. С Паулисом Равинем. Он у нас, — как бы это сказать, — он у нас… ну да, уверен, вы останетесь довольны. Очень довольны. Так и сделаем.

Репортер вздохнул, скорчил кислую мину, будто он жабу проглотил. Что делать, на безрыбье и рак рыба… Попросил нас всех покинуть класс, чтобы остаться наедине с Паулисом и записать его на магнитофон.

Когда мы вернулись, дело было сделано, и Паулис, прижав к уху наушник, слушал наговоренное. Репортер, довольный, расхаживал взад-вперед, потирая руки, временами издавая восклицания:

— Ну, здорово! Отлично! Превосходно! Как раз то, что нужно. У тебя, парень, есть хватка!

А Паулис глазом не повел, лицо как маска Фантомаса. Слушает, слушает, потом вдруг говорит:

— Здесь вроде бы заминка получилась… Не совсем гладко. Может, перепишем?

— Милый ты мой! — Это ему репортер. — Все в порядке! Что не получилось, вырежем. Лучше больше, чем меньше. Из большего всегда что-то выкроишь. Придет время, ангелы слезы прольют над таким прекрасным выступлением!

Как только репортер ушел, мы обступили Паулиса, стали расспрашивать, что он говорил, что при этом чувствовал. Но Сила Слова весь ушел в себя, даже не слышал наших вопросов.

— Это не главное, — бормочет.

— Что не главное?

— Как бы сказать… — подыскивая слова, тянет он, а сам поверх наших голов глядит куда-то в потолок. Надумал что-то и продолжает: — Репортеру до лампочки, чем и как мы тут занимаемся, — в самом деле, таких школ, как наша, сотни. Его интересовало другое: найти человека, который бы смог наговорить в микрофон. И хорошо наговорить. Главное — чтобы речь лилась гладко.

— К чему ты клонишь? — спросил один из нас.

— Похлебка… — обронил Паулис с таким глубокомысленным видом, будто это слово прочитал на потолке.

Мы переглянулись: неужто свихнулся наш однокашник, от умственного напряжения мозги немного набекрень съехали?

— Похлебка, — твердит свое Паулис. — Как бы вам понравилось, налей мы похлебку в ржавую консервную банку?

— Слопать можно, — кто-то подал голос, — только надо зажмуриться.

— А если ту же похлебку налить в красивую тарелку… — развивает Паулис свою мысль. — Совсем иной коленкор. Посуда имеет огромное значение. Нашлась хорошая посуда, супчик может быть совсем жиденьким…

Мы только фыркнули — во дает! Однако чувствую, во мне шевелится досада и что-то вроде зависти: опять Сила Слова умнее всех оказался, опять всех положил на лопатки! Может, я и глупей его, а все ж нехорошо, когда тебе то и дело напоминают об этом. Язык так и чешется возразить.

— Но ведь похлебка все-таки нужна, — говорю, — какая б ни была посудина. Похлебка!

Паулис оглядел нас, пренебрежительно этак оглядел, потом скривил рот в улыбку.

— Не всегда, дорогие товарищи, — обронил. — Не всегда… Так-то, товарищи!

И пошел из класса, а мы смотрели ему вслед, и вдруг нам стало совершенно ясно, что Паулис не такой, как все, что Паулис человек из ряда вон выходящий, оттого и привлекает к себе внимание. Вот в чем все дело. Если, скажем, едут по улице машины, их вроде никто не замечает, а проведи по той же улице слона, — толпа сбежалась бы, движение прекратилось, тротуары были бы полны зевак, потому как слон в городе — вещь из ряда вон выходящая. Или — идет по улице прохожий, его тоже не замечают, а пройдет пьяный, выписывая кренделя, да еще передохнуть приляжет, — тут уж каждый обратит внимание. Поскольку поведение этого человека тоже из ряда вон выходящее. В жизни все как будто страшно сложно, а на самом деле просто донельзя.

Неделю спустя мы смогли послушать выступление Паулиса. Включил приемник. Да… Поначалу даже не понял: вроде бы о нашей школе, вроде нет… Ничего не поймешь, но звучит превосходно. Просто здорово! Из кухни прибежала мать, говорит:

— Вот видишь, как Паулис… Вот с кого бери пример. Вот у кого учись. Иначе ничего из тебя путного не получится. В ассенизаторы пойти придется. Верхом на бочке будешь ездить. По ночам, когда порядочные люди спят…Боже мой, у всех дети как дети, а ты… И откуда такой взялся? Никакого старания в жизни преуспеть!

Хотел огрызнуться, известное, мол, дело, откуда я такой взялся — весь в тебя пошел, да в последний момент прикусил язык. Но это уж было слишком. Если Паулис может, почему я не смогу… постараться в жизни преуспеть? Надо попробовать, глядишь, и мне удастся из посредственности выбиться, вырваться из ряда вон?. Ну, погодите, я вам покажу, на что способен!

Есть такие предметы, где действительно нужно знать, чтобы ответить урок, а есть и такие, где знания необязательны, где главное — уменье складно говорить. Знай пошевеливай языком. Пока учитель не остановит.

На следующий день у нас был урок логики, и я чувствовал, что меня вызовут. А в голове пусто, на душе муторно оттого, что все кругом только и тычут в нос: «Паулис да Паулис… Как же Паулис может? Что из тебя получится?» Раскрыл учебник, куда там! — гляди не гляди, ничего в голову не лезет, мысли где-то далеко, не могу сосредоточиться. Уж лучше забросить учебник и положиться на удачу: будь что будет…

Логику у нас вела старая учительница Бирзите. Копной сена восседала за столом — таких была необъятных размеров, волосы гладко зачесаны, на затылке в пучок собраны. Сидит не шелохнется и нас вроде бы не видит, но мы знали, что у нее редкая способность подмечать происходящее в классе и слышать решительно все. Так вот… Вызывает меня, выхожу к доске, приглаживаю волосы, вбираю в грудь побольше воздуху и — пошел тараторить. Этакие легковесные, обкатанные фразочки. Малость задержался на первобытно-общинном строе, не спеша перешел к феодализму, а там уж к буржуазии подбираюсь… Так сказать, выхожу на оперативный простор. В хвост и гриву чешу буржуазию, от нее только перья летят: такая-сякая, разэтакая, насквозь прогнившая, вся из себя мерзкая, корчится в агонии… Попадись я в тот момент в лапы буржуазии, мне бы наверняка не поздоровилось. Но буржуазия была за тридевять земель, посему ничего не могла со мной поделать. Зато рядом сидела учительница Бирзите, уж она по достоинству оценит похвальную направленность моей мысли — на тройку, во всяком случае, тяну. А то и на четверку… Сам себя слушаю и чувствую, все идет нормально, без сучка без задоринки, оказывается, нужно только взять разгон, завестись, как говорится. Краем глаза глянул — как там мои товарищи? Одни про себя ухмыляются, другие, прикрывшись учебниками, делают вид, что читают, на самом деле от смеха давятся. Бирзите молчит. Сложила на коленях руки, большими пальцами покручивает. Что делать? Ехать дальше, другого выхода нет. И поехал, что вы думаете! Только чувствую: скоро мне уж не о чем будет говорить, что тогда? Кто поможет? Во рту пересохло…

Но тут Бирзите сжалилась надо мной и, словно пробудившись ото сна, спросила:

— Какой тебе был задан вопрос?

— О посылке в логике, — отвечаю.

— Ну вот и расскажи: что такое посылка?

— Не знаю, — вырвалось у меня, невольно как-то вырвалось из самых глубин страдальческой души.

— Так бы сразу и сказал, — проговорила Бирзите и пододвинула к себе журнал, чтобы поставить отметку. Поставила, потом глянула на меня снизу вверх и покачала головой.

— В таких делах тебе следует поучиться у Паулиса Равиня, — сказала она.

По сей день не пойму: то ли всерьез сказала, то ли в насмешку. Как бы там ни было, но уж Паулиса никак не следовало ставить в пример. Меня так и взорвало. Кого-кого, но Паулиса… В глубине души я чувствовал, что все его гладенькие речи — чистой воды болтология. И вроде бы не в чем его упрекнуть, как раз наоборот: не будь нужды в речах Паулиса, не будь тех, кто должен их слушать, — и самих речей бы не было. Однако в его поведении я не мог найти нравственных мотивов. Если бы он, будучи голоден, скажем, украл на рынке у торговки масло, я бы его понял. Поступок, сам по себе неблаговидный, нравственно все-таки мог быть оправдан: украл, будучи голоден, и я бы не стал его осуждать, то есть сердцем оправдал бы, что бы там ни говорил рассудок. Но чего ради он тут разводил болтологию? Всякий раз, когда Паулис говорил, я его слушал, почему-то потупив глаза, сам не знаю, отчего было стыдно, как-то неловко себя чувствовал…

Попробуй тут разберись!

После жуткого провала на уроке логики в голове у меня все перепуталось, на душе муть какая-то. Я начисто утратил способность отличать плохое от хорошего, добродетель от порока. На переменке в прескверном настроении забрел в уборную украдкой покурить. Гляжу, там мой приятель, разлюбезный Паулис Равинь. Крутится перед зеркалом, волосы приглаживает, красоту наводит. Кран отвернул, смочил пальцы, взбил прядку волос надо лбом, то влево ее подправит, то вправо сдвинет. Отойдет на шаг-другой, поглядит, ладно ли получилось. Нет, не совсем… У меня все кипит внутри, так и хочется поддеть его, кольнуть, но, как уже говорил, все в голове перепуталось, голос почему-то сделался таким приторным, искательным, и произнес я совсем не те слова, что собирались слететь с языка. Самого себя не узнавая, я сказал:

— Паулис, давай закурим, у меня как раз осталась пара сигарет.

Паулис будто и не слышит, а может, решил, что с таким охламоном, то есть со мной, говорить — только унижать себя, знай прилизывает прядки. Тяп-ляп — прилепил ко лбу кудряшку, тяп-ляп — взбил хохолок. Наконец, как бы делая мне величайшее одолжение, обронил этак небрежно:

— Кому-кому, но уж тебе полагалось бы знать, что в школе курить запрещается.

Сам и глазом не повел в мою сторону. Дескать, такое ничтожество и взгляда не стоит. Вот тут-то у меня и вырвались те жуткие слова, которые здесь и повторить нельзя. Ах ты, сукин сын, такой, сякой, разэтакий… А с него как с гуся вода — вертится перед зеркалом. Тогда я схватил его за плечо, повернул к себе, кулак под нос сунул и, давясь от злости, прошипел прямо в лицо:

— Вот этого не хочешь отведать?

Он вывернулся и донельзя мерзким, презрительным тоном, какой возможно только вообразить, начинает мне выговаривать:

— Я давно уже заметил, нет в тебе интеллигентности… Одна грубая сила. Кулак… Только с ним далеко не уедешь. Ведь ты сейчас у Бирзите вконец опозорился. Слушал твою болтовню, и от стыда сквозь землю хотелось провалиться.

— А ты сам? — выкрикнул мой рот. — Чем сам всегда занимаешься? Тебе болтать можно, а мне нельзя?

— Я же сказал, нет в тебе интеллигентности.

Страсти накалились, что-то неминуемо должно было разбиться, сломаться. Но как раз в такие моменты на меня находит удивительное спокойствие, и тогда я слышу, как прорастает трава, как машут крыльями птицы, как в жилах кружит кровь. Несокрушимое спокойствие. Оно меня уберегло от многих бед, хотя потом такое ощущение, как будто тебя продели сквозь игольное ушко. Так было и тогда. Гляжу, приятель мой побелел от страха, глаза расширились, верхняя губа покрылась капельками пота. А я б его пальцем не тронул, у самого сердечко екало, как попка у цыпленка. К тому же нутром чувствую, Паулис вошел в раж, делай что хочешь — хоть режь его! — все равно будет кричать не своим голосом: «Нет в тебе интеллигентности! Нет интеллигентности! Нет! Нет! Нет!» Будет кричать, и все тут. Так-то… Не говоря ни слова, по возможности спокойней, повернулся к нему спиной и пошел. Шел медленно, с прохладцей, чтобы, не дай бог, не подумал, будто убегаю. С какой стати бежать сильному? А я был сильнее его.

Еще у нас было в тот день два или три урока. Делали вид, что не замечаем друг друга. Но временами я на себе ловил брошенный украдкой, я бы даже сказал — вороватый взгляд Паулиса. Иногда и я косил на него глаза. Происшествие затронуло лишь оболочку наших отношений, а в общем, мы остались такими же друзьями, как прежде, только стеснялись это признать. Никому не хотелось первому сделать шаг к примирению. Чего ради должен делать я, пусть лучше он… Так рассуждал я, а надо думать, и Паулис.

Все же, когда после уроков я потопал домой, в сквере чуть не столкнулся с Паулисом. Он стоял, укрывшись за кустами, и, похоже, поджидал меня. Встреча была настолько неожиданна, что я даже позабыл нашу размолвку и, как ни в чем не бывало, обратился к нему:

— Ты?.. Чего тут делаешь, старичок?

— Тебя дожидаюсь, — насилу выдавил Паулис.

Только тут я спохватился — ах да, мы же рассорились, а посему наши отношения и наши разговоры должны быть не такими, как раньше. Состроив постную, обиженную мину, я сел на скамейку. И чем дольше сидел, тем больше проникался убеждением, что я и в самом деле глубоко обижен. Про себя решил не начинать разговор первым. Пусть Паулис, пусть он начнет. Он у нас речистый, ему и карты в руки.

Вот так мы сидели каждый на своей скамье — не друг против друга, а наискосок: скамейки стояли под углом в девяносто градусов. Глянул я на Паулиса, и мне стало как-то не по себе: вид у него такой странный, можно подумать, здесь только его тело, а душа пребывает в каком-то ином мире. Сидел он, нет, даже не сидел, а приткнулся на самом краешке скамьи, ноги сдвинул вместе и засунул их под скамейку, совсем как девчонка. Я знал, таким манером он приноровился скрывать свои латаные и перелатанные башмаки. Пальтецо куцее, давно из него вырос, повытертое, полинялое, некогда было черное, теперь серо-вороньего цвета, а там, где по вытерто — на локтях, вокруг карманов, — закрашено чернилами, чтобы смотрелось поприличнее, но как раз из-за подобных ухищрений проплешины эти еще больше бросались в глаза… А сам он? Весь какой-то серый, на холоде — синевато-серый, в жару — розовато-серый, но всегда сероватый, будто не мылся год, а то и больше.

Больно видеть такого человека. Но я знал, что и сам смотрюсь ничуть не лучше, — такой же серый и потертый. Куртка на мне, правда, со стороны могла показаться довольно броской, однако наметанный глаз сразу различал, что скроена она из разношерстного тряпья, потому как одинаковой материи, к тому же незаношенной, под рукой не нашлось… Вся разница между нами заключалась в том, что Паулис потертые места закрашивал чернилами, а я на них не обращал внимания. Паулис ноги в худых башмаках прятал под лавку, а я свои ходули в зашитых и даже проволокой стянутых опорках демонстративно выставил на середину дорожки сквера: кто пойдет, пусть спотыкается или обходит — мне все равно… Вот какая разница была между мной и Паулисом.

Только что закончилась война, и мы еще не дожили до того дня, когда можно было вволю, всласть поесть. По ночам еще снилась полная миска… да нет, не каких-нибудь там разносолов, просто полная миска вареной картошки, разваренных, дымящихся картох, бери одну за другой и ешь до отвала. К сожалению, только во сне.

— Я должен извиниться, — все так же натянуто произнес Паулис, глядя на меня и не видя меня, вернее, глядя сквозь меня, мимо меня, поверх меня. — Я вел себя по-свински, — сказал он, — но…

Внутренне весь подобравшись, я ждал, что же последует за этим «но», однако Паулис пошмыгал носом и затих. Я, со своей стороны, никак не мог раскачаться, чтобы сказать ему, что не держу на него зла. Как-то не настроил себя на такую откровенность, не мог сразу подладиться. Помолчали немного, потом Паулис с легкой дрожью в голосе сказал:

— Я должен вырваться из проклятой бедности, чего бы это ни стоило… И вырвусь, иначе нет смысла жить. Не будь надежды выбраться из ямы, я прямо сейчас положил бы голову на трамвайные рельсы, — режь, не жалко… Не могу так жить… Не могу. Кто-кто, а ты-то должен понять. Посмотри… Посмотри внимательно!

Я поглядел в ту сторону, куда указывал Паулис, но там вроде бы ничего интересного. В конце сквера на двух столбах крепился щит, пестревший разноцветными объявлениями: требуются рабочие, требуются такие, всякие, разные… рабочие.

— Видишь? — спросил Паулис.

Я все еще не понимал, что должен был увидеть. Эти объявления, что ли?

— Вот-вот, — сказал Паулис. — Требуются рабочие. А почему не требуются… министры? Почему министры есть, а рабочих — нет?..

— Ты что же, собираешься в министры податься? — вырвалось у меня.

Паулис поежился, будто от холода. Потупился.

— Это я так… вообще. Что бы там ни говорили, а люди никогда не будут жить одинаково. На всех добра не хватит. Начнут делить каравай, все равно кого-то обойдут. Одному ломоть достанется потолще, другому тоненький, иной вообще без ничего останется. И тот, кто будет при дележе, прежде о себе вспомнит — так было, так будет. Да чем я хуже других, что должен остаться без ничего? Я выбьюсь в люди, вот увидишь. Помяни мое слово!

Он поднялся и ушел, и у меня было такое ощущение, будто он вовсе и не со мной говорил, просто вслух рассуждал, самому себе поверял заветные мысли, мечты и надежды, а рыжие осенние листья облетали с деревьев, устилая землю. Он ушел, втянув в плечи непокрытую голову, засунув руки в карманы, зажав под мышкой стопку учебников и велосипедную камеру… Да что он, спятил? Хочет, чтобы и я с ним заодно рехнулся?

Я мысленно последовал за Паулисом и увидел, как он возвращается в свой подвал, довольно просторный подвал, но… серый, с серыми стенами, серыми занавесками, серыми покрывалами на кроватях, серыми запахами, серой мачехой-бедностью по всем углам и щелям. Видел, как за неубранным столом сидит его отец и плачет горькими слезами спившегося человека: в который раз сменил место работы, потому как нечем было поживиться или возможности что-то утащить были совсем невелики, и вот приходится подыскивать что-то новое, ведь и цыпленок жареный тоже хочет жить, о человеке и говорить нечего. И я видел сестру Паулиса — чуть постарше его самого, с густо намалеванными губами, туго обтянутой грудью, вихляющей походкой, — видел, как она с очередным кавалером, или клиентам, что ни день новым, уединяется на кухне, где на грязном полу расстелен матрац, серый матрац… А Паулис в своей каморке рядом с кухней, заткнув уши, набросив на плечи пальто, разложив перед собой учебники, сидит и мечтает, как вырваться из бедности, ибо это она, уродина, покорежила жизнь отцу, швырнула на матрац его сестру, серым цветом выкрасила его самого.

Как при такой серости проклюнуться слабому ростку человечности? Как уберечь его от холодных ветров?

Матери у Паулиса нет. Ее унесла война.

У меня нет отца и старшего брата. Их тоже унесла война.

В общем-то, был я подростком, но с постаревшей душой, и удивить меня чем-то было трудно: слишком многое пережил, перевидел. Доля такая выпала. Я знал семьи, из которых один сын ушел с коммунистами, а другого забрали в фашистскую армию. Брат брату глотку готов был перегрызть, отец сына убить… Войной загубленные души, заживо в концлагерях сгноенные, на виселицах удушенные, во рвах зарытые… Кто сосчитает их? Я знал людей, вложивших себя в подвиг, — яркими ракетами взметнулись они в ночном небе и угасли. Но я знал одного дядьку из третьей квартиры нашего дома, тот свиной тушей откупился от концлагеря, и знал еще другого, из седьмой квартиры, который за бидон самогона отвертелся от службы в эсэсовском легионе. Мать говорила про них: «Вот стервецы, умеют устраиваться…» Я толком не мог понять, порицает она тех людей или сожалеет, что у самих не нашлось ни туши, ни самогона, чтобы устроиться таким же образом… Потеряв мужа и старшего сына, мать моя, будь на то ее воля, обратила бы меня в клопика и пустила бы под отклеившиеся в углу обои, спрятала бы там, лишь бы сохранить мне жизнь, потому что… кто знает, что может случиться… Закончилась война, но я все еще жил по инерции, словно клоп за отставшими обоями. А тут этот Паулис, искуситель, будь он неладен, с его стремлением вверх да вверх… Но куда, в какие верха он метил?

Паулис ушел, а я еще долго сидел в сквере и все думал, думал, пока голова не закружилась. По правде сказать, я тогда заболел, однако на следующий день пошел-таки в школу. Нарочно отводил глаза от Паулиса, по всему было видно, и он меня избегает. Должно быть, угрызался в душе после вчерашней откровенности… Никогда не раскрывайте сокровенных тайников души, нельзя этого делать, как нельзя нагишом перед людьми бегать. Нехорошо, всем потом неловко.

В тот день я до конца не высидел, должно быть, болезнь моя была настолько очевидна, что учительница Бирзите отослала меня домой. Я слег основательно — на всю зиму. На меня нашло какое-то отупение, и это больше всего пугало мать, но сам я ничего не мог с собой поделать — мне все было до лампочки, хоть так, хоть этак. Доктор объявил, что лучшее лекарство — усиленное питание. Легко сказать — усиленное питание! Мать собрала оставшиеся с довоенных времен вещицы, понесла менять на продукты. Вернулась с бруском масла. Стала резать… А масла там всего-навсего тонкая оболочка, внутри картофельное пюре и черт знает еще что. Мать сидит, роняет слезы и рассказывает: на базаре подошла к ней такая славная деревенская тетушка, в домотканой серой одежонке, глаза синие-пресиние, щеки румяные — симпатичная деревенская тетушка.

А меня смех разбирает. Давно так не смеялся. Потом вдруг вспомнилась сестра Паулиса, стал раздумывать, сколько ж она, интересно, берет со своих клиентов. И как те с нею расплачиваются? Поди догадайся. Может, водкой? Этого добра хватает. Или маслом? Мудреное дело. А если такой клиент вместо масла всучит ей картофельное пюре? Елки-моталки, и до чего человек не додумается, стоит только начать!

А жить-то надо. Чувствую, опять во мне просыпается интерес к окружающему миру. Должно быть, пришло выздоровление. Только что же делать? Мать окинула меня оценивающим взглядом и сказала, что в этом году в школу возвращаться не имеет смысла, столько пропущено…

— Ладно, что-нибудь придумаем, — сказала.

Мать работала дамским парикмахером. Иногда кляла свою профессию — ничего не заработаешь, ничего не унесешь… Однако у этой работы были и свои преимущества, в парикмахерской она заводила полезные знакомства, среди ее клиенток попадались люди, имевшие влияние и вес. И вот она через кого-то, по блату подыскала мне должность… Думаете, министра? Отнюдь! Однако работенка что надо — разнорабочим при столовой. При столовой! В мои обязанности входило грузить, таскать, носить и отвозить… И все. Само собой, ел я там от пуза. Схлебаешь пять тарелок супа, и кажется — стоит нагнуться, суп этот польется из тебя через рот, глаза и уши, а есть все равно хочется, иной раз даже больше, чем до того, как вольешь в себя эти пять тарелок. Только большой котел начинает пустеть, глядишь, поварихи ухнут в него ведро воды, подбросят немного масла, чтобы бурда не казалась совсем пустой… И все едят да нахваливают. Рады-радешеньки, что добрались до большого котла, а кое-кому и вовсе ничего не достается. Сколько суп ни разбавляй водой, кому-то все равно ходить голодным. И такому все нехорошо, недоволен он, ворчит, зубами лязгает, грозится, жалобную книгу требует… Вот балбес! Сам виноват — не сумел устроиться в жизни…

А я забрался на ящик, подложил под голову ватник и лежу себе с подветренной стороны склада. Солнце припекает, из кухни плывет странный аромат — смесь запахов посудных тряпок и протухшей трески, а мне хорошо, так хорошо, ни о чем не хочется думать. Слышу вкрадчивые шаги, чья-то тень падает на лицо, открываю глаза, вижу девушку Марусю, она из беженцев, работает на кухне. Вся зарделась, молча протягивает две теплые котлеты, завернутые в газету. Добрая душа, Маруся! Смущаясь, беру котлеты, а сам глаз не могу оторвать от ее блузки, которую плотно — дальше некуда — распирают молодые груди, так и кажется, вот-вот материя с треском порвется. Ем котлеты, все больше робея, а Маруся ясным взглядом смотрит на меня, и она довольна, что смогла хоть чем-то мне помочь, — сама в жизни перевидала столько плохого, сколько может перевидать человек лишь в войну.

Чем не жизнь — как сыр катаюсь в масле. Но рано или поздно всему приходит конец. Мать с некоторых пор стала коситься на меня, особенно когда случалось вернуться домой попозднее.

— Привольная эта жизнь к добру не приведет, — слышал я, как она жаловалась подруге из парикмахерской. — Отправлю его в школу, может, выучится чему-нибудь полезному.

На самом деле отношение матери к школе было сложным. Довольно парню — то есть мне — протирать штаны на партах, пора самому хлеб зарабатывать, но… В том-то все и дело: школа ничего не стоит, абсолютно ничего, а уж если что-то дается бесплатно, как отказаться? Бери, да и все, авось и школа пригодится в жизни… Милая мама! Я нечаянно подслушал, как она сказала одному дяденьке, который зачастил к нам, имея серьезные виды. «Можно бы, конечно… Только парень подрос, что он, паршивец, скажет?..» Да, они ради нас всем жертвовали.

С осени опять пошел в школу, в последний класс. Мои приятели, окончив школу, разлетелись кто куда. В новый коллектив по-настоящему так и не вписался, чувствовал себя чужаком, а потому частенько вспоминал старых, добрых друзей, в особенности… Силу Слова, Паулиса Равиня. Немало был удивлен, обнаружив, что мне его не хватает. Почему? Откуда я знаю. Возможно, мы оба как-то дополняли друг друга, составляя более или менее единое целое? Возможно. Но где сейчас Паулис?

Слышал, будто он изучает сельское хозяйство. Вот тебе на — с какой стати? Что у него общего с землей? Разве только то, что он продукты в навоз переводит! Да ведь этим каждый занимается, особых знаний тут не требуется, закон природы. А-а, там вроде принимают без конкурса? Это дело другое. Было бы высшее образование. Звезды ли изучать, сардельки ли набивать — один хрен. Что ж, понятно.

Однажды, собравшись с духом, отправился в гости к Паулису. Позвонил. Немного погодя дверь открыла сестра.

— А, это ты! — протянула таким тоном, что я сразу смекнул: ждала кого угодно, только не меня. Приперся вдруг малолетка, ни то ни се. Вроде бы не пьяная, но с перепою — шибануло перегаром. Спичку поднести — и вспыхнет факелом.

Паулис? Нет, Паулис здесь теперь не живет. А не мог бы я сделать доброе дело — отнести и сдать в магазин пустые бутылки? Заодно бы и чекушку принес, а то мочи нет, выпить хочется, хоть ложись и помирай.

Пробормотал что-то — спешу, мол, нет времени, и скорей за дверь. Остановился в сквере, где мы с Паулисом нередко толковали о высоких материях. На душе муторно и грустно, хоть в голос кричи. И вроде бы для этой мути нет особых причин, и для грусти нет причины, и все же вот они здесь, и делай с ними что хочешь. Такое нередко бывает на исходе второго десятка: нападет на тебя безудержный смех, сам не поймешь почему, а то вдруг окунешься в беспросветное отчаяние. Жизнь…

Ну вот… В ту пору шла вторая половина сороковых годов, сейчас — семидесятые. Да, семьдесят пятый в дверь стучится. Куда же делись те без малого тридцать лет, те… что были посередке? Разумеется, прожиты, этот — лучше, тот — похуже, в результате прожиты все. И ни одного из них не вычеркнуть, хотя тот или иной год, кроме ухмылки, ничего не вызовет, а некоторые и вовсе вспоминать не хочется. Другие вообще прошли как в тумане — даже не знаешь, был тот год или не был. С Паулисом Равинем я тогда не встретился, слышал, председательствует где-то в колхозе. Иногда в газетах промелькнет его имя, правда, чаще в таком контексте: с речью выступил т. Равинь, в дебатах принял участие П. Равинь, итоги подвел Паулис Равинь. И вот однажды весенним утром…

Я был в командировке в Н-ском районе по вопросам профессионально-технического обучения молодежи. И случилось мне присутствовать на совещании районного актива. Люди там были разные: руководители предприятий, председатели колхозов, партийные, советские работники. Вначале я слушал доклад краем уха, ибо он не касался интересующей меня темы. Потом, поначалу ушам своим не веря, стал прислушиваться с исключительным вниманием: Равинь, Равинь и снова Равинь… И все в негативном смысле, как пример плохой работы. В общем, даже не о плохой работе шла речь, потому что — как бы это выразиться — работы вообще не было, ни плохой, ни хорошей. Человек может ошибаться, что-то ему удается, а что-то нет, чего-то он может недопонять, а то и вовсе не понять, всякое бывает, однако жить, решительно ничего не делая, просто посматривать со стороны… на это нужен талант! Впрочем… нужна и должность, при которой возможно ничегонеделание… И кто бы после докладчика ни поднимался на трибуну, все в один голос честили Равиня — то ли на радостях, что самих буря миновала, то ли потому, что во всяком выступлении должен быть и отрицательный пример, а тут он прямо на блюдечке, главным докладчиком предложенный и утвержденный, прямо манна небесная.

Я смекнул, что после столь единодушной и суровой критики у Паулиса Равиня нет иного выхода, как уйти в отставку «по собственному желанию», не то уход его оформят по-другому. Словом, в своем кресле ему не усидеть. Посему я был немало удивлен, когда председательствующий объявил: «Слово имеет… Равинь!» Сдурел он, что ли? Что он может сейчас сказать! Станет оправдываться? Изворачиваться? Молчал бы лучше, неужто не осталось в нем капли гордости, достоинства!

Из первых рядов зала поднялся грузноватый мужчина и по ступенькам взобрался на сцену, где сидел президиум собрания и находилась трибуна. Длинная артистическая шевелюра, высокий лоб мыслителя, костюм от модного портного, солидная осанка… Ого, такой человек способен внушить уважение, создать вокруг себя атмосферу надежности. Что бы там ни говорили, а Равинь — да! Равинь — человек…

Взойдя на трибуну, Паулис своим сочным баритоном обронил спокойно и негромко:

— Товарищи…

Прозвучало не совсем удачно. Оратор откашлялся, налил из графина в стакан воды, отпил глоток.

— Товарищи…

Уже лучше. Так… Теперь полный вперед! Да, докладчик и выступавшие в прениях товарищи совершенно справедливо указали на недостатки в его, Равиня, работе, и за это всем большое, от всего сердца, спасибо…

Ого! Вначале было неловко, я невольно опустил глаза. Потом покосился на трибуну и стал слушать внимательней. Объяснить это трудно, но, право же, подчас неловко слушать человека, которому было бы лучше помолчать. Именно такое настроение, кажется, и овладело всеми — головы приподнялись, проснулось любопытство, прошел по рядам шепоток.

А Паулис тем временем продолжал говорить. У него, видите ли, недостатков в работе значительно больше, чем те, что были здесь отмечены. Есть еще вот такие и такие. Он это отчетливо видит и ясно сознает. Так вот…

Меня прямо-таки смех разбирал, я раскусил тактический ход Паулиса: противника следует обезоружить, а для этого нужно самому лечь на лопатки, лапками вверх. Только так! Лежачего не бьют — веками проверенный прием, и Паулис ловко, я бы сказал, виртуозно использовал его в свою пользу. Ну, а что дальше? Сколько можно лежать кверху лапками? Каков его стратегический замысел?

Затаил дыхание, жду, что будет дальше.

Да, они в своем хозяйстве вопрос этот серьезно обсудили, вскрыв огромное количество неиспользованных внутренних резервов… И в свете только что высказанной критики совершенно очевидно, что… Короче говоря, он вызывает на соревнование руководителя самого передового хозяйства района, Героя Труда… Да-да, большие успехи достигаются, когда перед собою ставишь большие цели. Вполне возможно, в этом соревновании они не выйдут победителями, но в конечном итоге в выигрыше окажутся все, побежденных не будет. Только так. Только вперед, незачем жить вчерашними мерками!

Что скажешь, ну что тут скажешь! Вот она, сила слова! Паулис — все тот же, что и был когда-то мальчишкой!.. Раздались жиденькие аплодисменты… Народ вроде бы в замешательстве, толком не поймет, то ли назрел перелом, то ли нет. А шум нарастает, уже многие аплодируют. В том числе и я. Да и как не аплодировать? Все идет правильно, все как положено…

Очень хотелось повидаться с Паулисом. После совещания обошел все места, где его можно было предположительно встретить, — ресторан, кафе… Нет. В гостинице сказали, что Равинь забронировал номер, даже уплатил вперед, но недавно зашел и отказался. Должно быть, укатил домой. А дом его, иначе говоря, колхоз — километрах в тридцати от районного центра. Не было времени съездить к нему в гости, к тому же я сомневался, что после стольких лет Равинь сохранил ко мне какой-то интерес. Что делать, значит, не судьба! И я вернулся в Ригу.

Все же мы встретились и встретились… сегодня, в этот осенний день и при не совсем обычных обстоятельствах. У моего сослуживца умер отец. Похороны всегда событие печальное, даже если усопший дожил до почтенных седин, как это было на сей раз. В такой момент невольно поддаешься элегическим настроениям, думаешь о неотвратимости смерти, о том, как короток все-таки век человеческий. И будь ты трижды праведником, раньше или позже костлявая карга постучится и уведет тебя с собой… На поминки я не пошел, решил немного погрустить на кладбище, где покоится уж немало знакомых. Да, начинает редеть и мое поколение.

Был предвечерний час, близились сумерки. Небо обложено тучами, ветки кустов и деревьев слезятся каплями дождя, все вокруг вымокло, пропиталось влагой, все затаилось в настороженной тишине. Мое внимание привлекла небольшая похоронная процессия на другом конце кладбища. Я остановился, еще не понимая, что меня побудило к этому. Кто-то говорил надгробную речь. Бархатистый баритон, превосходная дикция, обилие интонаций… Вгляделся… Ба! Быть не может! И все же… Паулис Равинь, он самый!

Чего-чего, а этого никак не ждал. Паулис Равинь — похоронный оратор… Есть такая профессия — весьма почетная и нужная: ведь просто так не закопаешь человека в землю, человека надо проводить человеческими словами, и хорошо, что есть люди, которые умеют все подобающе сказать, и не беда, что говорят они за деньги, по долгу службы. Однако это превращение с другом моей юности, которого, мне казалось, я знал как облупленного! А впрочем… в сущности, мало мы знаем друг друга. Цивилизация многое пригладила в людях, мы одинаково улыбаемся, одинаково произносим «пожалуйста» и «спасибо», «простите» и «извините», «здравствуйте» и «до свидания». Иной раз возникает странное желание увидеть хотя бы одного… чем-то отличного, пусть даже глупого. А Паулис?.. Поди догадайся, каков он в самом деле. Мы росли и мужали в суровое время, я — был свидетелем отчаянных попыток Паулиса выбраться из бурного потока, вскарабкаться на льдину. Раз ты живешь и существуешь, тебе нужно место под солнцем. Вопрос только в том: где оно, это место под солнцем, и как им завладеть, как вскарабкаться на льдину. В ту пору Паулис думал, что так…

А теперь?

Всяк сверчок знай свой шесток. Рожденный ползать летать не может… Прекрасно, не правда ли? Эти истины нас повергали в дрожь, когда мы в юные годы читали о трудной жизни Клайда Грифитса, его попытках пробиться наверх, в высшее общество. Американская трагедия… Я тут недавно посмотрел фильм Рижской киностудии, «Танец мотылька» называется. И там такая же история, молодой человек тоскует по огням большого города, мечтает о сладкой жизни — чтоб была своя машина, чтоб звенели бокалы, и вообще — чтоб кругом красивые женщины, слава, овации… И когда встал вопрос о том, как вскарабкаться к той распрекрасной жизни, парень решил, что все средства хороши, годится и предательство. Но под конец с головокружительной высоты герой низвергается на свое законное место. Говоря по-простому, голой задницей плюхнулся на раскаленную сковородку. А мораль все та же: всяк сверчок знай свой шесток… Боже правый, до чего знакомая песенка! Настанет ли день, когда она выйдет из моды?

Вот какие мысли всколыхнуло во мне удивительное превращение Паулиса, и они, эти мысли, без всякой видимой причины порхали вокруг и растворялись, подобно блуждающим болотным огонькам. По правде сказать, это были даже не мысли, просто ощущения, и только теперь я пытаюсь облечь их в форму мыслей, иначе ничего не понять. А Паулис тем временем продолжает разглагольствовать о том, что есть человек в этом мире, откуда он пришел, куда уходит и в чем смысл его существования. Нет-нет, да и заглянет в записную книжку, выуживая основные даты жизни покойного. С удивлением отметил, как умело в надгробном слове использован фольклор. Кто не знает печальной народной песни «Закатилось красно солнышко…» В трактовке. Паулиса эта песня обретала широчайшее обобщение — извечная борьба мрака и света, извечное возрождение жизни…

Я подошел совсем близко к группе провожающих и вдруг чувствую, Паулис заметил меня, узнал. Теперь он смотрел на меня и все, что ему следовало сказать, говорил, обращаясь ко мне. Знаю, есть такой ораторский прием: в переполненном зале выбрать человека и затем разговаривать как бы с ним одним. Кивком головы дал знать, что буду ждать его у ворот кладбища. И Паулис, в свою очередь, едва заметно кивнул мне — намек, мол, понял.

Справа могилы, слева могилы… То ли это самое обычное проявление любви человеческой, глубоко укоренившаяся традиция в народе не забывать отошедших в вечность, но повсюду, куда ни бросишь взор, все старательно ухожено, убрано. С деревьев неспешно облетали листья, уцелевшие после первых заморозков, на голых черных ветвях сверкали крупные капли. Временами они срывались, падали на дорожки, и тихие эти шлепки провожали меня до самых ворот кладбища. Печальное место… Ни у кого из тех, кто лежит там, нет будущего, только прошлое. Деревья без тени… Деревья, застывшие в ночной тишине. Ну да, они умерли, их больше нет.

Паулиса не пришлось долго ждать. Я побродил немного у трамвайной остановки, понаблюдал, как женщины продают венки из хвои и брусничника, украшенные поздними осенними цветами, потом гляжу — идет, совсем как в былые дни, когда договаривались встретиться в сквере, неподалеку от школы. Идет размеренной, будто перед зеркалом отрепетированной походкой… Очень солидный товарищ, одет, если так можно выразиться, в соответствии с занимаемой должностью: все на нем темное, все хорошо сидит; идет, улыбаясь этакой кроткой улыбкой, и мы пожали друг другу руки, без разных там «ах!» и «ой!», словно только вчера виделись.

— А я тебя и тогда приметил, — сказал он и, почувствовав, что я не понимаю, что значит «тогда», пояснил: — На совещании районного актива. Помнишь?

Как не помнить, помню.

И он рассказал, что в тот день ему хотелось повидать меня, потолковать о жизни, но он подумал… подумал, что… А вообще, не стоит ли нам сейчас облюбовать тихое местечко, где бы никто не беспокоил?

У меня было такое же желание. Размышляя над перипетиями Паулисовой судьбы и вспоминая моменты, когда наши жизни соприкасались, всякий раз мне казалось, что я стою на пороге какого-то вывода, однако на пороге и не более. Похоже, на сей раз Паулис поможет мне переступить через этот порог.

Проехав на трамвае несколько остановок в сторону центра, зашли в небольшое кафе, о существовании которого, по крайней мере я, прежде не имел представления. Устроились в уголке, что-то заказали, лишь бы не сидеть за пустым столом. Потом попросили принести еще раз то же самое… Довольно долго разговор не налаживался, вначале просто поглядывали друг на друга, улыбались, задавали необязательные вопросы, наконец, пришла непринужденность, точнее — вернулась, и мы с Паулисом наперебой вспоминали разные забавные истории, неизменно начинавшиеся: «А помнишь…», «Ты помнишь?..» Я узнал, что сестры Паулиса давно уже нет в живых, сгорела от алкоголя. Он так и сказал — «сгорела», а не «спилась». Отец еще жив, хозяйничает по дому. Да, Паулис, будучи человеком дальновидным, неподалеку от Риги выстроил дом. Главным застройщиком, в общем-то, был отец, сам Паулис только обеспечивал стройматериалы и транспорт — слава богу, пока был председателем колхоза, это трудностей не представляло. Что еще? Женился давно, детей, правда, нет, — жаль, конечно, да что же делать! На ком женат? А вот угадай! На Олге Бондар!

Боже правый! Кто бы мог подумать! Олга Бондар, первая красавица в классе, сам когда-то на нее заглядывался — конечно же, безо всякой надежды, но как могла она выйти за Паулиса, которого всячески третировала… Ну и сюрпризы подносит жизнь!

Беседуем мы, но я чувствую, все это не более как прелюдия к самому главному, что должно последовать затем.

Однако, что?

В конце концов, ради чего после такого перерыва мы почувствовали необходимость зайти в кафе и сесть за стол друг против друга? Что собираемся выяснять?

Паулис глянул мне в глаза и отвернулся. Я не знал, что сказать. Ему было бы легче начать. И, словно отгадав мои мысли, он заговорил.

— Помнишь, на том совещании я сошел с трибуны… не хочу хвалиться, но все же… победителем. И не попадись ты мне на глаза, еще некоторое время, может, все бы шло по-старому. Но тут смотрю — это ж ты сидишь в последнем ряду, и вдруг вся жизнь прошла перед глазами, какой уж она была, и такое чувство, будто я исчерпал себя до донышка, нет больше горючего. Странно… Сосуд остался, да пуст, последняя капля только что вылилась с трибуны. Иду на свое место, а сам думаю: зачем все это? Какого черта я кривляюсь, точно паяц в базарном балагане? Друг мой, стрелка на шкале ценностей заметалась и понемногу стала отклоняться от прежнего местоположения… Было время, я голодал. Ходил в тряпье. Задыхался в подвале. Теперь я сыт. Одет. Приличная крыша над головой.

— А это в наше время немало, — вставил я.

— Согласен, — кивнул Паулис. — Чтобы добиться этого, я сделал все, что было в моих силах, что считал нужным. А дальше? Скажи, что дальше?

Я не ответил. Общеизвестные истины относительно дальнейших путей общества и всего человечества в целом ни для кого не секрет. Но как быть именно Паулису Равиню, у которого своя биография, своя группа крови, даже своя длина кишок, — как быть ему, этого, кроме него, никто не скажет. Откуда мне знать? Могу лишь вообразить, как поступил бы я в подобной ситуации. Могу потолковать об общепринятых нормах поведения касательно того или иного случая, не отклонился ли Паулис от нормы, устраивая свою жизнь. Но опять-таки это дело совести, с какой стороны ни подходи. Закон ведь не нарушен, никто и не собирался его нарушать! Я, конечно, вправе сказать: «Вот полюбуйся, до чего мерзкий поросенок, ищет лужу погрязнее, где б поваляться». Но поросенку от моих суждений ни холодно ни жарко, ему нравится валяться в грязи, в ней он чувствует себя превосходно. Или, скажем, человек, привыкший жить в тепле. Да будь это комната, в которой всю ночь храпела сотня мужланов, — ты все равно его не убедишь отворить окно, ему и в этом надышанном тепле хорошо. Так-то.

— Прекрасно, — сказал Паулис, глянув на меня с добродушной улыбкой, — когда есть человек, кому можешь душу излить. Когда есть человек, который тебя понимает. Да… А знаешь, мне жилось не так уж плохо. Долгие годы я был чем-то вроде президента федерации карликовых государств. Погоди, не смейся. Наш колхоз-гигант состоял из производственных участков, совершенно независимых хозяйств, а я стоял во главе этого конгломерата. Главный принцип моего управления был таков: не сковывать инициативу подчиненных, пусть каждый работает, как считает нужным. Моя же основная функция, само собой разумеется, — представительство. Представлять колхоз на совещаниях, торжествах, произносить речи, подписывать бумаги, накладывать печать, — тут меня учить не надо. Все шло как по маслу, лучше не придумаешь. Да… Даже в пример ставили; хорошим руководителем, понимаешь ли, считается тот, кто может вообще уехать на год, а работа и в его отсутствие будет идти без помех. Все дело в правильной расстановке кадров.

— Должно быть, так, — заметил я.

— Дело проверенное! — подтвердил Паулис. — Но, понимаешь, вышла осечка. В колхозе добрая дюжина агрономов, зоотехников, да вот беда, иной раз не хватает доярок, полеводов, — сколько ни печатай объявлений в газете. Мои подопечные возятся в правлении с бумажками, чего-то высчитывают, зады отращивают. Такую контору для правления отгрохали, но вскоре и в ней тесно стало, пришлось пристройку возводить. И там ражие мужики и бабы часы зря отсиживают, погляжу на них, сердце разрывается. Говорю одному: «Послушай, на ферме коров доить некому…» Он шары на меня выкатил, а сам ни гугу. Я криком кричу, — что за время моего председательства случалось редко, — да, кричу: «Черт побери, коровы недоены!» Он выплюнул изо рта комочек — оказывается, леденец посасывал, — и, в свою очередь, спрашивает: «Что, я их должен доить? Для того ли в институте учился? У меня ж диплом!» Ты подумай — он затем учился в институте, чтобы не работать… Знай глаза таращит, у него и в мыслях нет двигать в сторону коровника. Молчит, будто воды в рот набрал, ко и без того нетрудно догадаться, что он думает. А думает он вот что: «Иди и сам их подои!»

Слушал я Паулиса, слушал и вдруг рассмеялся. Еще с детских лет за мной такое водится: могу часами сидеть, мускул на лице не дрогнет, потом ни с того ни с сего начинаю ржать, иначе не скажешь, просто стыд и срам. Какое-то недержание смеха… А Паулису хоть бы что. Взял разгон и чешет без остановки:

— Я б не прочь устроить демонстрацию, сам бы подоил коров, да вот беда — не умею. Другое дело речь произнести о значении коров в строительстве новой жизни. К тому же тут вопрос престижа: как же ты, будучи президентом, корове под хвост полезешь? Я, конечно, упрощаю, все куда сложнее, но суть примерно такова. Назревал конфликт между Паулисом и окружающей действительностью. На том памятном совещании ты был свидетелем того, как Паулис пытался сгладить диалектические противоречия… Надолго ли? Долго ли, спрашиваю, человек может такое терпеть? Нет, это невыносимо!

Я вздохнул и сказал, что жизнь запутанная, сложная штука и что хотя на ответственном посту легче скрыть свое неумение, чем рядовому работнику, однако рано или поздно наступит момент, когда всем станет ясно, что президент не умеет доить коров. А может, президенту вовсе и не нужно уметь доить коров? Поди разберись. Жизнь штука сложная… Паулис вполне согласился с моей точкой зрения и продолжал рассказ о превратностях судьбы.

— С того совещания шел я домой, как Христос на Голгофу. Чувствую, это конец, надо новую жизнь начинать, совсем другую. И чем скорее, тем лучше. Да, неизбежно приходит момент, когда все воочию видят: мамочки родные, а король-то голый! До безобразия голый! И что тогда?.. Шел я по обочине шоссе к дому и думал. А была слякоть — то снег, то дождь. Темень… Машина моя катит сзади, шофер временами сигналит, никак не поймет, что стряслось с президентом. А мне лучше думается, когда иду пешком. Пускай посигналит, целый день баклуши бил, набирался жиру, в машине сидя… Иду и про себя рассуждаю. Есть два пути. Один из них: смиренно попросить подыскать мне какую-нибудь иную должность. Но очень смиренно попросить — никаких, мол, выдающихся способностей в себе не чувствую, зато буду исполнительным, старательным, послушным… Не найдется ли местечка, работенки по плечу… Только чувствую, что-то во мне надломилось, оборвалось даже, так сказать, количество перешло в качество, и меня совсем в ту сторону не тянет. Чертпобери, да и с чего бы тянуть, скажи на милость?

Паулис, дружочек, лапонька, откуда мне знать? Почему ты меня об этом спрашиваешь? Смотрю я на Паулиса, Паулис смотрит на меня, и нам обоим очень хорошо, только чувствую, опять смех накатывает, и, взяв себя в руки, спрашиваю: а что же, тот второй путь, который он выбрал, в конце концов привел его на кладбище?

— Да, — признался Паулис, — наконец я принял решение, сел в машину и сказал шоферу: «Езжай!» Едва переступил порог дома, пока внутри еще все горело, крикнул жене, своей Олге: «Распрекрасная Олга, мы начинаем новую жизнь, я больше не смогу тебя содержать, придется тебе самой о себе позаботиться. С этого момента считай себя целиком и полностью эмансипированной: если есть желание, бери в руки лом или тачку и отправляйся мостить улицы…» Господи, что было! Содрала с ноги туфлю и через всю комнату… Хорошо, успел увернуться, не то бы остался без глаза. И чего мне взбрело на ум и как могло прийти в голову, что она в тяжелый момент меня бросит? Она, мол, с хлеба на воду готова перебиваться, лишь бы в беде быть со мной рядом. «Зачем же рядом, — шутя возражаю, — уж лучше через улицу: я на одном углу квас из бочки стану продавать, ты на другом будешь торговать мороженым». Олга падает мне на грудь и шепчет: «Милый, я давно мечтаю о настоящей жизни…» И поверишь ли, такие той ночью пошли у нас страсти-мордасти, будто только-только поженились. Так-то вот… Сейчас она воспитательница в детском саду: раз бог самой детей не дал, пойду, говорит, чужих нянчить… А чем занимаюсь я, ты уже видел. Работа хорошая, костей не ломит, одна беда, спиться можно, близкие всякий раз считают своим долгом пригласить тебя домой помянуть покойного. Железная воля нужна, чтобы устоять перед соблазном…

К слову сказать, и мы в кафе не сидели за пустым столом. Да это было бы и невозможно: кафе такое же предприятие, как все прочие, и ему положено план выполнять, а коль скоро ты не желаешь включиться в его выполнение, катись отсюда, убирайся подобру-поздорову, и при подобном отношении, само собой, разговора у нас бы не получилось. Так что мы до тех пор пополняли свой стол, покуда нам не сделалось совсем тепло и радостно и буфетчица уж заикнулась, не пора ли нам обоим восвояси. На улице мы распростились. На прощание Паулис, возложив руки на мои плечи, этак ласково сказал:

— Передай своим близким, пусть ко мне обратятся, когда вздумаешь сыграть в ящик. Я приду тебя проводить. Причем задаром. Разрази меня гром, если возьму хоть копейку. Над твоей могилой произнесу речь, каких никогда еще не произносил, помяни мое слово, ты в гробу прослезишься от умиления…

Вот как было дело… Иду я в одиночестве домой, а душа пузыри пускает, всякие мысли лезут в голову. Смотрю: светятся окна, — как сказал бы Вейденбаум, — там тепло, светло и музыка играет, а за столиком свободное место, тут твои современники, которым можешь душу излить… Не странно ли, я столько говорил о Паулисе Равине, вам давно уж надоело слушать. Но вот что любопытно: мне он совершенно безразличен, человечишка, о ком в тесном кругу можно стравить анекдотец, — и все. Вполне возможно, он сейчас у себя дома, переобувшись в теплые домашние туфли и развалясь в мягком кресле, подзовет к себе прекрасную Олгу и скажет: «Женушка, кисонька, знаешь, кого я сегодня встретил? Да вот этого балбеса, шалопая этого… постой, как же его звать, да ты помнишь, в одном классе учились…»

Что он разглядел в моей жизни? Как он отзовется обо мне?

Сейчас моя голова собой занята. О себе я думаю! Тут Равинь может пригодиться как некая мерка, чтобы сравнить и выверить свою жизнь. И тут, знаете, есть над чем пораскинуть мозгами: а как ты сам распорядился своей жизнью?.. Вот где собака зарыта!

1975

Примечания

1

Айзсарги — члены военизированной организации в буржуазной Латвии (прим. переводчика).

(обратно)

2

«Лиелкая» в переводе означает «большая нога» «Дайльрозе» дословно — «прекрасная роза» (примеч. переводчика)

(обратно)

3

Вэстуре — история (латыш.).

(обратно)

4

Свободно от евреев (нем.).

(обратно)

Оглавление

«ЧЕЛОВЕК, КАКИМ ТЫ БУДЕШЬ ЗАВТРА?..»

ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ ЛЕТОМ (Повесть)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

СЫНОВЬЯ

ПОСЛЕДНЯЯ ПОКУПКА ДАМБРАНА

СЛАВНЫЕ РЕБЯТА

ПЯТЬ МИНУТ

ВЕЛОСИПЕД

СМЕХ

В БЕДЕ НЕ ОСТАВЛЮ

ДОЖДЬ В ДЕКАБРЕ

ПЕРВЫЙ ВАЛЬС

БЛАГОДАРНОСТЬ

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

ДИКАРЬ

ТРУДНЫЙ ДЕНЬ МИКИ

НЕЗНАКОМКА

УПРЯМЫЙ

В ПОЛНОЧЬ (Рассказ с привидениями)

ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ

ХОРОШИЙ ЗНАКОМЫЙ

ДУРЕХА

ГДЕ СОБАКА ЗАРЫТА? (Монолог умника)

*** Примечания ***