КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Когда зацветут тюльпаны [Юрий Владимирович Пермяков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Когда зацветут тюльпаны

Глава первая

1
Сквозь оттаявшие стекла окна виден темный, подсвеченный серебристым сиянием полог ночи и на нем — зимние яркие звезды. Неимоверно далекие, они переливаются, как драгоценные камни, и, кажется, шевелятся. Рассеянный звездный свет квадратом лег посредине комнаты, наполнил ее мягким полусумраком. Колька Перепелкин сидит в постели, на фоне белой стены четко выделяются контуры его взлохмаченной головы, шеи, спины. Слышен быстрый, возбужденный голос паренька. Он нелепо размахивает руками и говорит, говорит…

— Когда сидел за партой, мечтал стать поэтом. Не верите? Правду говорю. Начитался книжек всяких, без разбора! И потянуло на рифму. Сколько ночей недоспал, сколько бумаги перевел — ха-ха!.. Дикие мысли лезли в голову. С Байроном себя сравнивал, с лордом, джентльменом, личностью не от мира сего… Это я-то — лорд, а?.. Да… Ну, помните, «Корсар», «Шильонский узник», «Абидосская невеста»? И этот, как его, «Чайльд Гарольд»… Вот. Мечтал свет объехать — посмотреть, как люди свое житье-бытье устроили… И вдруг трах-тарарах! — в университет по конкурсу не прошел, с папашей разругался в пух и прах, девушка, которую… впрочем, это чепуха, не стоит вспоминать… Тогда я взял чемодан, сказал папаше и мамаше, что я пошел познавать жизнь, и явился сюда, как новый пятиалтынный: что хошь, то и делай со мной — ничего я не умею, ничего не знаю… Каково?

Алексей улыбается и не отвечает. Парень явно переложил. Говорит непривычно много и как будто не то, что хочет.

— Каково, я спрашиваю? — настойчиво требует ответа Колька.

Алексей смеется, потом говорит:

— Тебе нужно уснуть — пусть немного дурь выйдет, а то завтра рано вставать.

— Не привыкать! Стерся тот новый пятиалтынный, нет его…

На время Колька замолкает, возится, скрипит пружинами кровати и неожиданно мечтательно тянет:

— Поедем в степь… Вот это, я понимаю, поэма! Не знаю, что нас ждет там — конечно, не сладко будет, это уж точно! А завтрашний день — на всю жизнь запомню! Да, какое же завтра число?

— Десятое, — подсказывает Алексей.

— Десятое декабря тысяча девятьсот пятьдесят третьего года… Так и запишем: исторический день в жизни Кольки Перепелкина, первооткрывателя подземных кладовых… Нет, что бы там ни говорили, Алексей Константинович, а свою профессию на другую никогда не променяю. Пусть холодно, грязно, тяжело до одури, а не променяю…

Алексей перебивает Кольку на полуслове.

— Хватит болтать. Спи!

Колька обиженно сопит, натягивает одеяло на голову и через минуту затихает.

Алексей смотрит в окно. Спит город, погрузившись в морозную сизую мглу. За городом, за последними домишками, утонувшими в пышных сугробах, чувствуется присутствие чего-то холодного, огромного. Оно, как дыхание моря, не видишь, а знаешь — здесь, рядом. Это степь. Необозримая и безбрежная. Над степью нависла прозрачная звонкая тишина, и большие шевелящиеся звезды льдисто сверкают над нею. Белоснежье, безмолвие. Представишь себя в ней — сердце замрет, а вот завтра он отправится покорять ее. Не верится. Предстоящее кажется выдумкой, сном. Маленькие люди — и степь с ее многодневными снежными бурями, хоронящими под гладко отполированными снегами все живое. Люди — и лютые морозы, от которых с гулом лопается металл… «Исторический день»! Чудак ты, Колька Перепелкин, пацан — такой, каким пришел когда-то на буровую…

На стене звучно постукивают ходики. Секунды четко складываются в минуты. Над городом, над степью плывет морозная звездная ночь… И такая тишина разлилась вокруг!

Год назад он ни над чем не задумывался бы. Проснулся бы рано утром, когда за окошком еще чернеет темь, не торопясь собрал бы свои немудрые пожитки в потрепанный от частых переездов чемодан — и пошел. А вот сегодня… Не хочется думать об этом и не думать нельзя — весь заполнен этим странно-томительным ощущением счастья и сожаления о чем-то… Он еще и сейчас чувствует на своей щеке горячее дыхание Галины, видит блеск ее больших глаз, слышит ее голос… И потом это крепкое нераздумчивое объятье ее рук, необъяснимая твердость в страстном коротком «люблю».

— Да, люблю. Люблю, — повторяла она и смотрела ему прямо в глаза своими немигающими глазами. Она никогда так не говорила, даже избегала говорить такие слова, и вот сказала…

Он не хотел уйти после этих слов просто так, как обычно. И не знал, что сделать, что сказать, как держать себя. И ушел. Зачем-то сказал «спасибо», но разве за такую любовь благодарят? Да и заслужил ли он такую любовь?..

Алексей достает с тумбочки пачку папирос, закуривает и смотрит в смутно белеющий потолок.

Заслужил ли? С чего все это началось? Когда?

И вспомнилось…

2
…Колька не врал, когда сказал: «ничего не умею, ничего не знаю». Год назад появился на буровой коренастый паренек с серыми чистыми глазами, новая, только со склада, спецовка коробится на спине, гремит, как жесть. Застенчиво щурясь, робко спросил у Алексея:

— Вы не подскажете, где мне бригадира найти?

Стоявший рядом Климов поправил его:

— Не бригадира, а мастера. Понял?

— Понял.

— То-то. А мастер, вот он и есть — Алексей Константинович Кудрин. Запомнил?

— Запомнил.

Алексей поинтересовался:

— Так в чем же дело?

— Меня из отдела кадров направили. На работу, — и парень протянул Алексею бумажку.

Алексей прочитал:

— «Направляется в ваше распоряжение…» Что ж, люди нам нужны… Хорошо, иди пока в будку, подожди. Я скоро буду.

Разговаривали недолго. Колька закончил среднюю школу, получил аттестат зрелости, хотел поступить в Саратовский университет на филологическое отделение, не выдержал конкурса… Нигде никогда не работал, о бурении имеет самое смутное представление.

— Вот и все, — вздохнув, закончил свой короткий рассказ Николай.

— Да, немного… Ну, что ж, пойдем, Коля Перепелкин, начнем продолжение твоей биографии, — Алексей поднялся, посмотрел на смущенного паренька. — Не забудь рукавицы… И выше нос! Ты — мужчина, в рабочий класс пришел… — и, не удержавшись, подмигнул.

Колька улыбнулся, благодарно посмотрел на мастера.

Подходя к буровой, Алексей спросил:

— Высоты боишься?

Колька задрал голову, посмотрел на верхушку вышки, которая, казалось, воткнулась в бледную синь зимнего неба, и ответил:

— Не знаю.

— Ага… Сейчас узнаешь. Пошли.

Ребята Климова поднимали инструмент. Стальная громадина вздрагивала, как живая, стонали маршевые лестницы, спиралью опоясывающие вышку. Алексей шел впереди. Иногда оглядывался на Кольку. Лицо у паренька раскраснелось, на переносье выступили бисеринки пота, но ничего, кроме понятного волнения, не выражало. «Интересно… Неужели не боится? — подумал Алексей. — Меня и то иногда оторопь берет, а этот шагает и хоть бы что».

Поднялись на полати. Алексей остановился, перевел дыхание.

— Вот на этом этаже и будешь работать, — сказал он Кольке.

Колька осмотрелся. Отсюда, почти с тридцатиметровой высоты, хорошо было видно вокруг. С одной стороны, далеко-далеко, — извилистые и обрывистые берега речки, поросшие редким леском. Деревья на белом снегу, как черные, аккуратно нарисованные штрихи, а с трех других сторон — степь, закутанная в толстую белую шубу снегов. Лучи холодного, негреющего солнца, отражаясь, слепят глаза, и нет никакой возможности проследить линию, где небо и степь сливаются воедино.

— Страшно? — наблюдая за Колькой, спросил Алексей.

Колька пожал плечами:

— Не знаю.

Алексей засмеялся:

— Ну раз не знаешь, значит все в норме. Давай знакомиться с делом.

В люльке, похожей на балкончик, работал дизелист — заменял верхового рабочего. Алексей тронул его за плечо, сказал:

— Разреши-ка нам… Пополнение рабочего класса пришло, — обернулся к Перепелкину: — Смотри и запоминай…

Алексей быстро застегнул предохранительный пояс, перегнувшись через край люльки, махнул рукой Климову. Тот понял, закивал головой…

И началось. Будто невидимые нити соединили двух человек — Алексея и Климова, так они понимали друг друга на расстоянии. Бурильщик сразу увеличил скорость подъема. Глухо, натужно ревели дизели, пронзительно взвизгивала лебедка, звенели, словно струны, толстые тросы, поддерживающие талевый блок, гулко громыхали стальные трубы…

Алексей любил работать весело, споро — поднималось настроение, крепко билось сердце, разгоняя огонь по напряженному послушному телу. А сегодня работалось особенно хорошо. Хотелось показать этому стеснительному пареньку его работу так, чтобы она понравилась ему, захватила, пробудила желание попробовать свои силы… Вот на уровне полатей останавливается талевый блок — раз; толстой веревкой с узлом на конце он захлестывает трубу и закрепляет «свечу» в вырезе люльки — два; открывает элеватор — три; подтягивает трубу к себе и заводит за «палец» — четыре… Раз, два, три, четыре! А в это время талевый блок уже летит вниз и визжит лебедка, затормаживая его падение… Работа, как ритм песни без слов. Он звучит в подсознании, подчиняя себе, и нарушить его нельзя…

И Алексей, кажется, добился своего. Глаза у Кольки сияли, рот приоткрылся; парнишка нетерпеливо топтался на месте, не зная, куда деть руки — то спрячет их за спину, то опустит, сжав пальцы в кулаки.

Отстегивая пояс и передавая его дизелисту, безучастно стоявшему все это время в сторонке, Алексей спросил:

— Видел, что к чему?

Колька закивал согласно.

— Вот и хорошо. Сегодня понаблюдай, а завтра сам попробуешь…

А назавтра случилось неслыханное: Колька сбросил с тридцатиметровой высоты элеватор — замок, с помощью которого производят спуск и подъем инструмента. Элеватор пробил настил на буровой и крепко засел в проломе. Бурильщик, его помощник и низовой рабочий успели отбежать в безопасное место.

Алексей был в будке, составлял суточный рапорт, когда влетел разъяренный Климов.

— К черту! Душа в подметки забилась… Чуть не побил всех! Не нужен мне такой верховой, дубина стоеросовая. — Трясущимися руками Климов расстегнул брезентовку, достал откуда-то из-за пазухи носовой платок и начал обтирать красное потное лицо. — Уф, отдышаться не могу… Просвистел, как бомба, аж волосы под шапкой — дыбом… И как это я успел за лебедку нырнуть — понять не могу…

Алексей пододвинул ему пачку с папиросами.

— Закури. Успокойся.

Климов закурил, жадно вдохнул в себя ароматный дым.

— А теперь рассказывай все по порядку.

Но рассказывать, собственно, было не о чем: Перепелкин, закрепив «свечу» веревкой, открыл элеватор, потом зачем-то вытащил из него шпильки, раздвинул стропы, и двухпудовая стальная болванка ринулась вниз…

Пошли выяснять причину. Увидев Перепелкина, Климов забушевал снова:

— Ты это что же, так-перетак! Ты думаешь, что делаешь?

— Тихо, — осадил его Алексей.

— Что значит «тихо»?! — заорал Климов. — А если бы он мне по башке шаркнул?

— Прекратите! — крикнул Алексей. — Идите к лебедке и продолжайте работать… А вы, Перепелкин, поднимайтесь на свое место и элеватор больше не сбрасывать! Марш!

Буровики знали — мастер редко повышает голос, но если повысит и перейдет на «вы», значит, нужно подчиняться без рассуждений.

И только в будке, наедине с собой, Алексей подумал, как это страшно, когда тебе на голову летит железяка, в которой несколько десятков килограммов весу. И тогда же он решил: надо, надо учить людей!

3
Об этом он думал не раз. Людей не хватало. Принимали из местных, которые всю свою жизнь занимались сельским хозяйством. Многие, столкнувшись с тяжелой физической работой, а больше из-за незнания дела, увольнялись. Говорили, что скоро прибудут опытные кадры из Татарии, Башкирии, Баку, Грозного, но проходили дни, месяцы, а «опытные» не приезжали. Поэтому людей приходилось учить на месте, прямо в процессе бурения. На буровых участились аварии, несчастные случаи. Свирепствовала служба техники безопасности. Говорили: будет создан учебный пункт, но опять же проходило время, а пункта не было…

Последнее событие на буровой заставило поторопиться. В пересмене Алексей собрал вахты Климова и Альмухаметова. Рассказал о происшествии.

— Бурильщики у нас опытные, но ни один из рабочих не может заменить бурильщика, даже помощник. Больше с этим мириться нельзя, нужно начинать учебу…

— Учиться — хорошо, надо, — заметил Ибрагим Альмухаметов. — А где учиться? Кто учить будет?

Вопросы не были неожиданностью, и Алексей объяснил:

— Под учебный пункт приспособим красный уголок у меня в общежитии, а занятия вести попросим инженеров и техников конторы. Они люди грамотные и, думаю, справятся…

Да, не было учебников, не было преподавателей. Алексей смутно представлял себе, как и с чего начинать. И тем не менее приобрел толстую тетрадь в коричневом дерматиновом переплете, целую ночь сидел и дымил папиросами, старательно выводя по клеточкам пункты «учебной программы». Временами, просмотрев записи, усмехался: «Министерство народного образования за исполнением своих обязанностей…» А утром пошел к Вачнадзе, протянул ему через стол тетрадь.

— Что это? — спросил Вачнадзе и поднял на Алексея удивленные глаза.

— Программа, план, как хотите называйте.

— Не понимаю.

— Там написано.

Вачнадзе раскрыл тетрадь, уткнул в нее большой нос. Кряхтел, хмыкал недоверчиво и весело.

— Ишь ты… Хм… И меня вписал… Лекция… Пятого января… Сельдин — шестого, Гурьев… Хм… Техника безопасности…

Потом перестал хмыкать. Взял из металлического, сверкающего никелем стакана толстый красный карандаш и начал чертить, дописывать. Дочитал до конца, посмотрел на Алексея.

— На общественных началах, значит?

— Думаю, товарищи не откажутся.

— В чем нужна моя помощь?

— Во всем, Лазарь Ильич. И в первую очередь — учебники.

— То, что у меня есть, — принесу. Остальные ищи сам.

Вачнадзе нажал на кнопку звонка. Вошла секретарша: кудри — завитушками, как стружки из-под рубанка, губы — бантиком, туфли — на высоченном каблуке. Протягивая ей тетрадь, Вачнадзе сказал:

— Перепечатать в десяти экземплярах, переплести. Сегодня же закупите тетради, карандаши, записные книжки. Обратитесь в школу — может быть, у них есть лишняя классная доска, не забудьте о меле… А сейчас пригласите ко мне главного инженера…

О, Вачнадзе сразу раскусил суть начинания! И знал, как и чем помочь. Алексей даже и не думал о такой вещи, как классная доска, а Вачнадзе сразу смекнул, что и она потребуется. Даже о меле не забыл — об этих длинных граненых палочках…

Гурьев, выслушав Вачнадзе, не сказал ни да, ни нет. Только покачал головой и буркнул:

— Кустарщина.

Алексей вспыхнул, но промолчал. Главное — одобрение Вачнадзе.

— Книжки по бурению есть? — спросил у Гурьева Вачнадзе.

— Больше, чем нужно. У Галины Александровны целая библиотека.

— Чудесно! Нужно помочь ребятам. Сходите, отберите, что попроще…

4
Гурьев был явно недоволен затеей. Алексей не понимал этого. Ему казалось, что главный инженер должен первым поддержать инициативу мастера, а получилось наоборот… Сбрасывая с плеч полушубок, не глядя на Алексея, он сказал жене:

— Знакомьтесь… Алексей Константинович Кедрин… Мастер… Пришел опустошать твои книжные фонды…

Галина протянула Алексею руку — тонкую, но крепкую — и ничего не понимая, с недоумением посмотрела на мужчин. Потом спросила, растягивая слова:

— Как это… опустошать фонды?

— Он объяснит, — досадливо махнув в сторону Алексея рукой, ответил Гурьев и, не пригласив гостя, прошел вперед.

Алексей нахмурился. Посмотрел на Галину, пожал плечами и сказал:

— Никита Петрович считает нашу затею кустарщиной, ждет, когда кто-то свыше организует все солидно, фундаментально… А мы не можем ждать!

Галина засмеялась, и Алексей смешался: «Какая красивая!»

— Вы, должно быть, спорили всю дорогу. Но я не знаю предмета вашего спора и потому не могу принять в нем участия.

Алексей рассказал о случае с Перепелкиным.

— Теперь вы понимаете? Скажите, кто из нас прав?

Из комнаты послышался голос Гурьева:

— Преподавателей нет, учебников нет, классных комнат нет, собираться после работы, когда люди думают только об одном — как бы отдохнуть, отоспаться… Чему вы их научите?

— Вести занятия мы будем сами — вы, я, Вачнадзе, Сельдин, инженер по технике безопасности, не зря же мы учились в техникумах да институтах. Давайте поделимся с людьми нашими знаниями…

— На меня не надейтесь, — ответил Гурьев. — У меня своих дел хоть отбавляй… Да что вы там стоите, идите сюда!

Гурьев сидел у стола, вертел в руках футляр из-под очков, которые сейчас сердито посверкивали, скрывая его глаза.

— Все у нас делается с маху — тяп-ляп, — ворчал он. — Будто нет возможности открыть специальные курсы, пригласить квалифицированных преподавателей… Разработали месторождение союзного значения, ежедневно добываем более двадцати тысяч тонн горючего, а на такой пустяк не можем найти средств…

— Но не можем же мы ждать, Никита Петрович! — воскликнул Алексей. — Дело страдает, поймите! Ведь если бы Перепелкин прошел специальную подготовку, знал свое дело, разве он додумался бы сбросить элеватор с такой высоты? Его сочли бы сумасшедшим, под суд отдали! А что спросишь с него сейчас, когда он и на буровой-то впервые? Где уверенность, что он не отколет номера еще похлеще? Нет, вы меня не разубедите. Если даже другие, как и вы, откажутся вести занятия, один буду заниматься, — Алексей замолчал и посмотрел на Гурьевых. Смутился. — Простите, я тут целую лекцию прочел о пользе знаний…

— Ничего, ничего, — почувствовав его смущение, быстро ответила Галина. — Мне понравилась ваша лекция. В этом споре я — за вас…

— Может быть, ты тоже станешь нештатным преподавателем сего богоугодного заведения? — глядя на жену поверх очков, иронически спросил Гурьев.

— А почему бы и нет? — с непонятным для Алексея вызовом ответила она. — Если, конечно, пригласит Алексей Константинович.

— Обязательно пригласил бы, но нам нужны специалисты.

— Я инженер-нефтяник.

— Инженер? А почему же тогда не работаете? — удивился Алексей и сразу же понял, что задал лишний вопрос. Галина покраснела и отвернулась, а Гурьев зло посмотрел на него сквозь стекла очков. Потом снял очки и начал старательно укладывать их в футляр.

— Галина Александровна, покажи ему книги…

Алексей прошел за Галиной в следующую комнату с окном на улицу. Вдоль стен тянулись полки с книгами, стояли два шкафа — тоже с книгами. У окна столик с настольной лампой-грибком, у столика, по сторонам, два кресла. Было здесь уютно, светло и тихо. И Алексей почему-то сразу представил себе, как сидит здесь в кресле Галина: откинулась в свободной позе на спинку, в руках раскрытая книга, внимательные глаза, большие, ясные, неторопливо вбирают в себя россыпь черных строчек…

— Это наша библиотека, — сказала Галина, направляясь к одному из шкафов. — Здесь литература по нефти…

Алексей подошел и посмотрел ей в лицо. Щеки у нее горели слабым розовым румянцем. Галина нахмурилась, отвела глаза.

— Простите, пожалуйста… Я понимаю, что обидел вас своим вопросом, но…

Галина быстро перебила:

— Ничего, ничего, займемся делом…

Она распахнула дверцы шкафа.

— Вот «Бурение нефтяных и газовых скважин». Написана просто и доходчиво. Есть и посложнее… — Она сняла с полки толстый, в коричневом переплете том. — Здесь не только описательная часть, но и расчеты, чертежи. Это для студентов старших курсов.

Перелистывая книгу, Алексей кивнул головой.

— Знаю этот учебник.

— Вы учились в институте? — быстро спросила Галина, обернувшись.

— Да.

— В каком?

— В Московском.

— Неужели? — воскликнула она. — В каком году?

— Пять лет назад.

— А я на два года раньше… Подумать только, учились в одном институте и не знали друг друга… А Москва!.. Семь лет прошло, а закрою глаза и все представляю себе так, будто, только вчера покинула этот чудесный город… Красная площадь, улица Горького, площадь Пушкина, а от нее, вниз, Тверской бульвар… Да вы садитесь, Алексей Константинович, не спешите. Давайте повспоминаем… Или стою у памятника Пушкину и слышу:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла…
Потом эти стихи, несколько строчек, преследовали его весь остаток дня. За что бы ни брался, что бы ни делал, о чем бы ни говорил, где-то в подсознании ясно звучал голос Галины: «Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою, тобой, одной тобой…» И повторяя эти строчки, он опять видел лицо Галины.

…Нет, не заснуть сегодня. Неслышно плывет звездная ночь за окном, спит Колька Перепелкин — раскинул сильные руки, и во тьме они похожи на большие белые крылья… Завтра в степь. («Вот это я понимаю поэма!» — сказал Колька). И не верится, что ни завтра, ни послезавтра — много-много дней и ночей не увидит он Галины, не посмотрит в любимые серые глаза. Заснешь ли? Что она сейчас поделывает?..

Алексей тянется к тумбочке, на ощупь вытаскивает из пачки папиросу и снова закуривает… Завтра — в степь…

Глава вторая

1
Ночь неслышно и настойчиво вплывает через окно в комнату, заполняет укромные уголки и сгущается в них до черноты. В домах через улицу вспыхивают огни — один за другим. Галина зябко кутается в пуховую шаль, наброшенную на плечи, подходит к приемнику, включает. Музыка… Штраус… Как хорошо! Ну почему не быть сейчас здесь Алексею?

Пришел взволнованный, возбужденный, пахнущий морозом и ветром. Быстро сбросил пальто, легко коснулся своими большими ладонями ее плеч и, осмотревшись, сел на стул у стола. Хотел что-то сказать, но взглянул на нее и промолчал, нахмурился. Она поняла: что-то случилось, но что? Ждала, когда он заговорит первым. Смотрела на него и радовалась, и удивлялась: вот каков он — сильный, сдержанный… И будто свет принес с собой — светлее и просторнее стало в комнате, и в груди у нее тоже светло и щемяще радостно. И ей хотелось спросить его: «Алешка, почему ты такой, почему мне так хорошо, когда ты рядом, почему?»

А он молчал, хмурился, курил, посматривал на часы. Она сказала:

— Ты много куришь, Алеша.

Он послушно смял папиросу, поискал, куда бы деть окурок, и, не найдя, сунул его в спичечный коробок. Побарабанил по нему пальцами, глянул на нее и вдруг улыбнулся. Сказал:

— Ничего… Это я так, нервничаю немножко… — провел по лицу ладонью сверху вниз и будто стряхнул что-то, что мешало ему. — Спешу в контору — на совещание к Вачнадзе… Ты уже знаешь?

«О чем это он?»

— Н-нет, не знаю, — с запинкой ответила она.

— Ну вот… Ты только не огорчайся… Подойди ко мне…

Она подошла. Вплотную. Он взял ее руки в свои, пожал.

— Не огорчайся… Уезжаю завтра.

Она напугалась.

— Куда? Совсем?

— Да нет же… Почему совсем? На несколько месяцев. Мою бригаду посылают на новую площадь… Галинка, что с тобой?

Видимо, у нее как-то изменилось лицо, иначе он не спросил бы с такой тревогой в голосе, что с нею. А что она могла ответить?

— Вот как, — пробормотала она и высвободила руки из его рук.

Отошла. Потом спросила:

— А как же я? — И круто повернувшись к нему, смотрела во все глаза на него и ждала, ждала, что он ответит.

Он развел руками. Потом вдруг поднялся со стула, шагнул к ней:

— Галина, уйдем отсюда! Вместе! Прошу тебя…

Она не ответила. Прошлась по комнате, искоса взглядывая на него — растерянного и ждущего. Что ему сказать? Что она уйдет от мужа, что это дело решенное, давно, может быть, еще до их встречи? А нужно ли говорить?

Она спросила:

— Алеша, это далеко отсюда, куда вы едете?

— Около ста километров, — нехотя ответил он, и в его голосе она почувствовала обиду. И как он не может понять?

— Мне будет тяжело без тебя, родной… Нелегко будет…

— Мне тоже… Уйдем, прошу тебя!.. Я все время буду думать там о тебе… тосковать… Уйдем отсюда…

Она готова была расплакаться, но через силу улыбнулась и сказала:

— Не нужно, не говори об этом… Это лишнее сейчас.

Алексей вздохнул.

— Хорошо, я ухожу… До свидания, — он повернулся и пошел к выходу.

— Ты уходишь?! — тоскливо воскликнула она. — Алеша!

Он остановился, медленно повернулся. Какое грустное и обиженное лицо у него!

— Мне лучше уйти, Галина.

Она подошла к нему, поднявшись на цыпочки, обняла за шею.

— Алеша, родной, не обижайся… Я так… так люблю тебя…

…Он ушел, а она сидела и тихо плакала — слезы как-то облегчали, успокаивали. Что, в сущности, произошло? Ничего особенного. Этого нужно было ожидать: такова жизнь буровика-разведчика, сегодня он здесь, а завтра — там… Но ведь дело не в этом…

…Галина ходит по комнате, кутается в пуховую шаль. В темноте светится зеленый глазок радиоприемника. Прозрачная мелодия штраусовского вальса медленно и плавно кружит в воздухе, вызывает непрошеные воспоминания…

2
Галине было уже четырнадцать, когда ее отец, инженер по бурению нефтяных и газовых скважин, добровольно ушел на фронт. Ушел в первый день воины, в знойный, наполненный удушливой жарой июньский день 1941 года. Забудет ли она когда-нибудь этот день? Едва ли. В ее памяти, в сердце он запечатлелся, как фотография, которая со временем не только не тускнеет, но становится отчетливей, ярче…

Утром 22 июня 1941 года, когда они еще спали (они — это Галина и брат Анатолий), отец ушел из дому. Вернулся после полудня. Было жарко, душно. В горячем воздухе (даже из окна было видно) висела густая коричневая пыль. Отец пришел уставший и взволнованный. Пряди черных вьющихся волос прилипли к высокому выпуклому лбу. Мать, измученная ожиданием, с немой надеждой посмотрела на него покрасневшими от слез глазами. Отец молча кивнул. Мать всхлипнула и, закрыв лицо ладонью, подняла с пола зеленый рюкзак. Подала отцу. Они ни о чем не разговаривали, видимо, переговорили обо всем ночью, когда их не могли услышать дети…

…Отец перебросил рюкзак через плечо и взял Галину за руку. Вышли на улицу. По обеим сторонам ее, по солнечной и затененной домами, шло много народу. Детей было больше, чем взрослых. Шли в одном направлении — к центру города. Шли долго. И вдруг откуда-то из-за горы надвинулись на город тучи — клубящиеся, черные, с седыми подпалинами по краям, прорезаемые угловатыми росчерками молний. И пошел дождь-ливень. После каждой вспышки молнии, ослепительной и стремительной, глухо и грозно гремел гром — вздрагивала под ногами земля и после долго звенело в ушах. Галина крепко сжала руку отца. Случайно посмотрела ему в лицо и поразилась тому, как оно изменилось: между бровями появились две глубокие складки, глаза сощурены, твердые губы застыли в непонятной улыбке. По лицу отца текли струйки дождя, а Галине показалось, что он плачет, хотя и улыбается. Тогда она еще не знала, что видит отца в последний раз…

Мать Галины, энергичная, напористая женщина, устроилась поварихой в рабочую столовую — иной специальности у нее не было. Теперь она одна отвечала за судьбу своих детей. А жилось трудно. Пайка не хватало.

Мать приходила с работы такой уставшей, что, как она говорила, «валилась с ног». Дети почти не видели ее — приходила поздно, уходила рано утром, когда за окном было еще темно — и все-таки постоянно чувствовали ее заботу. Одежда на них была аккуратно заштопана, выутюжена, в комнатах было чисто и уютно, скромный завтрак всегда ожидал их в горячей духовке. Но так дальше не могло продолжаться. Галина понимала, что мать не выдержит такого повседневного напряжения, что ей нужно помочь, но как? И однажды девочка неуверенно предложила:

— Мамочка, давай работать вместе…

Мать не поняла, внимательно посмотрела на дочь. Потом спросила:

— Как это работать? Тебе же учиться нужно.

— Я буду дома работать… Все, все делать: мыть полы, стирать, варить…

— Глупенькая ты моя, — грустно улыбнулась мать и прижала голову дочери к груди. — Ведь ты еще не умеешь ничего, ничего…

— А ты научи, мама…

— Мне давно нужно было научить тебя, но… Ах, и что это тебе в голову взбрело! Я и сама управлюсь со всем…

И — как это помнится! — Галина тогда впервые почувствовала себя взрослой. Глядя прямо в глаза матери, она сказала ломким посуровевшим голосом:

— Я не хочу быть белоручкой. Мне подружек стыдно, мама… Нехорошо это…

Мать задумчиво помолчала.

— Да, девочка, я виновата перед тобой. В наше время таким, как ты, нужно уже все уметь. Нужно уметь любить работу…

Галина удивилась:

— Любить работу… Это как?

Мать не смогла объяснить. Она ответила просто:

— Каждый человек должен работать, дочка… — и заторопилась: — Конечно, взрослый человек, а такие, как ты, должны учиться — ведь это тоже работа…

Галина не поняла, хотя ее поразили слова матери о том, что учеба — это тоже работа. Но какая же это работа — читать, писать, учить немецкие глаголы?

Мать сокрушенно покачала головой:

— Ах, Галюха, Галюха, беда мне с тобой… Ну, что ж, помогай маме, я не возражаю…

И Галина начала учиться «любить работу». Она и пе подозревала, как много нужно сделать, чтобы в квартире, например, было чисто и красиво. Помыть полы или подмести их — это далеко не все! Прибрать постели, стереть пыль с мебели, полить комнатные цветы, почистить посуду, выбить бесчисленные покрывала, половики, ковры — на все это нужно много времени и сил. А ведь нужно еще приготовить домашние задания, пойти в очередь за хлебом, чтобы отоварить карточки, принести воды из колонки… Дня не хватало, поэтому так и повелось: поднималась с постели мать — поднималась и дочь, мать уходила в столовую, дочь — в школу. После занятий Галина садилась за выполнение домашних заданий, а потом уже принималась «вертеться, как белка в колесе» — это мать так говорила…

Через год брат Анатолий уехал в далекий среднеазиатский город. Он увлекался живописью, мечтал стать художником. После него остались толстые альбомы с копиями картин известных мастеров да исписанные акварелью стены, на которых были изображены битвы старинных рыцарей, закованных в железные кольчуги, латы и панцири, черноморские матросы, бросавшие связки гранат под фашистские танки. Анатолий любил изображать баталии.

Галина и мать провожали его на вокзал. Мать все вздыхала:

— И как ты будешь жить без нас, сынок, не представляю… Ты же такой непрактичный, беспомощный…

А Толька, то и дело протирая очки, злился:

— Ну, чего вы?.. Маленький я, что ли?..

А мать не унималась:

— Толик, прошу тебя, береги глаза, не переутомляйся… И пиши нам, не забывай, каждый день пиши… По ночам не рисуй и не читай лежа…

В этот день Галина впервые увидела, как постарела мама. Лицо ее изрезали тонкие морщинки, волосы поседели, глаза, когда-то удивительно прозрачные, потускнели, словно выцвели. Ох, как было жаль ее! И Галина тогда же решила никогда не покидать свою маму — самую любимую, самую единственную.

Но закончила десятилетку и… забыла о своем решении. «Хочу быть инженером, как папа», — сказала она, пряча глаза, и мать не возражала. Даже не заплакала, хотя Галина видела, как упоминание об отце ударило ее по сердцу — он погиб, и боль утраты была еще свежа!

Мать молча собрала дочь в дорогу, обняла, поцеловала и тихо напутствовала:

— Счастливо тебе, девочка.

Она не поехала на вокзал, а дочь не осуждала ее за это — лишнее расстройство, а проститься можно и дома. С любовью и жалостью к своей маме уехала Галина в Москву…

…Возвратилась она в Бугуруслан, этот маленький город нефтяников на Кинеле, уже молодым инженером. Здесь она и встретилась с Гурьевым.

3
Любила ли она Гурьева? Первое время, кажется, любила. Во всяком случае, он нравился ей. У них были общие интересы: она работала начальником участка, а он — главным инженером конторы бурения. И семейная жизнь складывалась будто как нужно. Но вскоре появились и разногласия. Она знала, что они неизбежны, но не предполагала даже, как остро и болезненно будет воспринимать их. Началось с пустяка: не посоветовавшись с нею, Никита нанял домработницу — толстую, неопрятную старуху, чрезмерно любопытную и жадную.

— Неужели ты не понимаешь, что унижаешь меня перед этой… старой женщиной? — сказала Галина, когда осталась с мужем наедине. — Разве я не в состоянии смотреть за квартирой, не сумею приготовить завтрак, ужин?

— Ты неправильно поняла меня, — оправдывался он. — Мы все время пропадаем на работе, обедаем кое-как и где придется… Это же для нас лучше — домработница…

Галина горько усмехнулась.

— Это лучше для тебя, а не для меня. Ты прекрасно знаешь, что на обед я не могу приходить.

— Поверь, Галина, я хотел… думал, что тебе легче так будет…

Галина вспыхнула:

— Если ты видишь, что я устаю и не успеваю управляться с уборкой в квартире, со стряпней, так будь добр, помогай жене, а не перекладывай свои обязанности на плечи старухи!..

Гурьев побледнел. Сощурив близорукие глаза, он грубо выругался и процедил сквозь плотно стиснутые зубы:

— Я женился не для того, чтобы возиться с кастрюльками. Может быть, ты заставишь меня стирать белье, мыть полы?.. Красиво это выглядело бы, представляю себе…

Они поссорились. Галина проплакала всю ночь.

От услуг старухи отказались, но в отношениях супругов что-то изменилось, появилась необъяснимая настороженность, ожидание чего-то.

Вскоре произошла и вторая ссора, еще больше разъединившая их. В тот день Галина опять задержалась на работе (это часто случалось) и пришла домой поздно вечером. На улице лил затяжной дождь, дороги развезло, и ей пришлось идти с работы пешком. Промокшая, уставшая, она остановилась на пороге и крикнула утомленно-весело:

— Никитушка, спасай, тону!

Муж не ответил. Он сидел за круглым столом и читал газету, закрыв ею лицо.

— Никита, — позвала она опять и растерялась. — Ты почему не отвечаешь?

Никита молчал, словно его не было в комнате. С нее ручьями стекала дождевая вода, и на полу образовались грязные лужицы. Переминалась с ноги на ногу и ждала ответа. Но Никита молчал. И вдруг она почувствовала себя такой одинокой и ненужной здесь!.. Захотелось повернуться и уйти — в ночь, в дождь, куда глаза глядят.

— Ты меня слышишь? — спросила она совсем тихо.

— Слышу, — донесся из-за газеты равнодушный голос.

— А почему же молчишь? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего не случилось… Я просто очень устал и проголодался. Пришел домой, а поужинать нечего…

— Та-ак, — протянула она, чувствуя, как в груди закипает что-то горячее и тяжелое. — Он устал… А я… а рабочие с дальних буровых, думаешь, не устали?

— Что ты хочешь сказать? — спросил он, складывая газету.

— А то… Почему не выслал трактор с будкой? Мы по такой грязище шли… Ведь тебе три раза звонили, и ты обещал.

— Тракторов мало. Ты об этом знаешь не хуже меня. А те, что есть, были посланы на другие буровые.

— На какие?

— На левобережье Кинеля. Там заливные луга…

— Но ведь мы за лугами… Двенадцать с лишним километров!

— Оставим этот бесполезный разговор. Я хочу есть. Ужин готов?

Она молчала и со слезами на глазах смотрела на него.

— Я спрашиваю, ужин готов?

Что она могла ответить? Ничего. И она промолчала. Ее жгла обида, все в ней бунтовало, но она почему-то промолчала. Быстро сбросила с себя промокшую одежду, умылась, насухо вытерлась чистым полотенцем и начала готовить ужин.

А через неделю или две после этого, когда она точно так же задержалась на работе, Никита прямо заявил ей:

— Тебе нужно бросить работу. Получаю я достаточно, на двоих хватит. Завтра оформляй расчет.

Галину поразили неожиданность и бесцеремонность такого заявления, и она принужденно засмеялась.

— Очень уж быстро ты хочешь.

— Я помогу тебе.

— Я не прошу твоей помощи… И работы не оставлю…

Гурьев как-то странно глянул на нее — быстро и косо — и сказал:

— Тогда…

— Что тогда? — решительно спросила она, зная уже, что он ответит.

— Тогда нам придется подумать о… нашей дальнейшей жизни.

— Да, подумать стоит. Так жить нельзя, — сказала она, стараясь заглянуть ему в глаза. Никита резко повернулся, сорвал с вешалки пальто и ушел, крепко хлопнув дверью. Дома он не ночевал…

Стычки, подобные этим, повторялись все чаще и чаще. И неизвестно, к чему бы все это привело, если бы Никиту не перевели в Поволжье. Она не ушла от него, даже поехала вместе с ним, хотя все шло к их разрыву. Что ее удерживало от решительного шага, она и сама не знала. Привычка? Надежда на лучшее? Неизвестно. Он стал чужим, его присутствие тяготило, мучило ее, и она с облегчением вздыхала, если, придя с работы, не заставала его дома.

На новом месте все должности инженерно-технических работников были заняты. И Галина поняла: Гурьев добился своего. Прошел еще год — нудный, однообразный, бесцветный. Она много читала. Чтение как-то скрашивало одиночество, притупляло тоску, но были часы, когда она чувствовала себя такой опустошенной и ненужной… И вот появился Алексей Кедрин…

4
Чем он понравился ей тогда? Открытым, смуглым от загара лицом? Своей убежденностью в споре с Никитой? Умением слушать?

Он сидел в кресле, положив книгу на колени, и был чем-то похож на ученика-старшеклассника, а она ходила по комнате и вспоминала о Москве. Слушал он серьезно, иногда улыбался, мягко, задумчиво, иногда вставлял короткое замечание — тоже как-то ненавязчиво и к месту…

Она — конечно же! — согласилась заниматься с его ребятами. И увлеклась. К занятиям готовилась с волнением и старательно, отыскала студенческие конспекты лекций, перечитывала их, выписывала нужное, составляла планы занятий. И Алексею нравились ее лекции.

Как-то после занятий, провожая ее домой, он сказал:

— Удивительно… Послушал я сегодня вас и вроде умнее стал.

— Но ведь это вам давно известно! — приостановилась она, стараясь понять, шутит он или говорит серьезно.

— Верно, — согласился он. — Но я не придавал этому нужного значения. А сегодня послушал вас, представил себя на буровой и вдруг подумал: как это важно помнить, чтобы случай не застал врасплох… Нет, что ни говорите, а у вас настоящий талант педагога.

— Кедрин, вы смеетесь надо мной!

— Нисколько. Говорю со всей серьезностью, — и улыбнулся затаенно; она не могла видеть его улыбку в темноте, но почувствовала: он улыбается. И все-таки было так приятно слышать его слова!

А однажды сказал:

— Вы рассказываете ребятам о самых прозаических вещах так, словно стихи читаете…

— Вы безудержно льстите мне, Кедрин. Я наконец начну сердиться, — и погрозила ему пальцем.

— Нет, нет, что вы! Я не льщу — ненавижу льстецов, — я только хвалю вас…

— Я обижусь, Кедрин, — притопнула она ногой, остановившись. А он, тоже остановившись, засмеялся как-то по-мальчишески азартно и нисколько не обидно. Она засмеялась тоже.

Потом спросила:

— Вы, наверно, увлекаетесь поэзией?

Алексей ответил просто:

— Не знаю. Трудно сказать… Но хорошие стихи запоминаю.

— Наизусть? — наивно удивилась она.

Алексей засмеялся.

— Наизусть.

— Кто же ваш любимый поэт?

— Маяковский. Хотите прочту?

Любить —
                это значит:
в глубь двора
                      вбежать
                                    и до ночи грачьей,
блестя топором,
                         рубить дрова,
силой своей
                   играючи…
…Чем чаще встречалась она с Алексеем, тем больше он нравился ей. Нравился всякий: и тогда, когда он разговаривал с кем-нибудь, а она, зачастую против желания, наблюдала за ним, и тогда, когда молчал, слушал, думал, устремив глаза куда-то вдаль, когда сердился, шутил, смеялся… А смеялся он как-то особенно — по-мальчишески открыто, всем лицом, немного запрокинув голову назад.

Думала о нем часто. Делает что-нибудь и вдруг поймает себя на том, что вспоминает вчерашний вечер, разговор с Алексеем, что ждет сегодняшнего вечера. Это были мучительные минуты. Она не хотела, не смела думать и… думала. Она не забывала, что она замужняя женщина, что даже в мыслях она должна быть верной мужу, и все-таки думала о другом — об Алексее…

«Неужели люблю? Неужели?» — спрашивала она себя в смятении и решала прекратить эти встречи, отказаться от занятий с буровиками. Но подходило время, и она, захватив тетради и нужные книги, шла снова.

Гурьев был верен слову — сколько ни упрашивал его Алексей, заниматься в «комбинате» отказался. И был недоволен тем, что согласилась на это Галина. Каждый вечер настаивал:

— Брось! И чего ты с ними возишься? Ведь не будет никакого толку…

— Но пойми, — убеждала она его, — ребята так довольны. Задают вопросы, тянутся к знаниям… Ну, почему ты не хочешь помочь им?

— У меня своих дел по горло — дай бог справиться. Отдыхать-то я должен?

— Но ведь и Кедрин работает, и Вачнадзе, и Сельдин…

Никита ворчал.

— Кедрин, Кедрин… Нашла тоже сравнение. Он сутками может работать, твой Кедрин, и усталости не почувствует… И потом, знаешь, мне не нравится, что ты пропадаешь где-то допоздна… Мы совсем не бываем вместе.

В другой раз:

— Галина, нужно покончить с этим твоим увлечением. Ты там одна среди мужиков, слушаешь их гадости…

— То есть?

— Ну, анекдоты и тому подобные вещи.

— И тебе не стыдно? Они так хорошо ко мне относятся…

Через несколько дней:

— Мы в конце концов поругаемся. Приходишь в полночь, стихи читаешь: «силой своей играючи…» Что все это значит?

— Не понимаю, чего ты добиваешься, Никита. Ну, почему ты против? Почему?

— Долго объяснять. Скажу коротко: хочу, чтобы ты была дома, со мной… Неужели тебе не ясно, почему?

Галина не ответила и вышла в другую комнату.

5
«Выпускные» экзамены в «кедринском комбинате» состоялись в мае. Закончились поздно вечером. Ее по обыкновению провожал Алексей. Шутил, но шутки получались тяжеловатыми. Она старалась не замечать этого, отвечала шутками же и чувствовала, что у нее тоже не получается. «Вот и все… Вот и все», — думала она и не понимала, почему — «все»? Что — «все»?

Незаметно подошли к подъезду ее дома. Она посмотрела на Алексея. Он хмурился, нервничал. Мелькнуло желание сказать ему что-то такое, что успокоило бы его, но… что скажешь?

В подъезде, простившись с Алексеем,остановилась. Невыносимо захотелось заплакать, вовсю, не сдерживая слез. Вслух произнесла:

— Ну, вот и все.

Никита пил чай. Позвякивая ложечкой о край стакана, спросил:

— Закончили? Ну и как?

Бодрясь, ответила:

— Замечательно. Комиссия свирепствовала, но как сказал Климов, «один-ноль в нашу пользу»… Ребята держались молодцами.

— Очень рад. Теперь ты освободилась и можно вздохнуть спокойно.

Галина покачала головой.

— Ты можешь вздохнуть, а я… Никита, я пойду завтра к Вачнадзе и буду требовать для себя работу. Не могу я так больше, не могу!

Никита бросил ложечку на стол, поднялся.

— Черт знает что! Ну чего тебе не хватает? Сыта, обута, одета. Чего еще?

Галина побледнела, с непонятным страхом посмотрела на Никиту. Хотела ответить ему, сказать что-то такое, чтобы он сразу понял ее, — и не могла.

— Нет, нет, — сказала она. — Нет, ты никогда не поймешь…

В эту ночь Галина не спала. Думала, думала, думала. К утру разболелась голова. Встала, проглотила таблетку. Проснулся Никита. Она сказала:

— Как только представится возможность устроиться на работу, я уйду от тебя…

— Все-таки сначала работа? Странная логика.

Она сжалась, словно от удара…

…Прошло лето, наступила прозрачная, синенебая осень. Ничего не изменилось в жизни Галины. Она ходила к Вачнадзе, но он только разводил руками, успокаивал. Нужно было ждать, и Галина ждала. Однообразной утомительной вязью, один за другим проходили дни. И вот однажды утром…

Да, как это было? Никита ушел на работу… Она, кажется, прибирала в квартире. Раздался стук в дверь. Она прислушалась и, помнится, подумала: «Кто бы это мог быть?» Стук повторился. Открыла и чуть не вскрикнула. Алексей!..

Он, кажется, что-то говорил, а она не отвечала… Она тогда ничего не слышала, кроме своего сердца, биение которого тугими ударами отдавалось в ушах, ничего не видела…

А потом… Потом это постоянное ощущение непонятной неловкости и беспричинного стыда перед людьми, цепкого страха перед будущим. Ей все время казалось, что вот-вот случится что-то такое нехорошее, постыдное для нее, что кто-то подойдет к ней и прямо в глаза, перед другими, скажет слова, полные насмешки и презрения… И откуда такое чувство? Неужели оно появилось с того вечера, проведенного ею с Алексеем впервые на берегу реки, у дуба?..

…Никита спросил:

— И куда это ты выфрантилась, глядя на ночь? Словно на свидание собираешься.

Она отвернулась, чувствуя, как кровь бросилась ей в голову и лицо нестерпимо пылает. До чего же трудно сказать неправду! Она всегда говорила ему только правду, и вот сейчас, в такой вечер, она должна впервые солгать. Неужели даже в любви нужна ложь? И внутренне ужаснувшись тому, что говорит, она ответила:

— Схожу в гости к Настеньке Климовой… Такая чудесная женщина.

— Странная дружба, — недовольно проворчал Никита, уткнувшись в газету. — Сходила бы лучше к Вачнадзе, к Раисе, а то какая-то там Настенька Климова, жена бурильщика.

— К Вачнадзе сходим в воскресенье, — сказала она, презирая себя и за тот деланно спокойный тон, каким она говорила, и за то, что говорила…

…Дул холодный порывистый ветер. По небу, словно рваная овчина, ползли лохматые черные тучи, и в их разводьях ныряла, как большая серебряная рыба, кособокая луна. Спотыкаясь на размывах, Галина бежала по заросшей, чуть заметной тропинке вниз, к реке, к тому глыбистому мысу, на котором могуче утвердился одинокий, искореженный временем и непогодами дуб. Там ждет ее Алексей. Наверное, уже решил, что она не придет. Она и не обещала, что придет. Он сказал: «Буду ждать», а она не ответила. Молчание — знак согласия? Алексей ушел, а она сказала с запозданием: «Не приду». Сказала вслух и вздрогнула. Ей сделалось страшно. Начиналось то, чего она боялась больше всего — ложь. Она не думала об этом и не представляла, что это будет так страшно и противно… И вот свершилось: она должна обманывать мужа, себя, Алексея…

Была еще возможность оставить все так, как было, поэтому она и решила: «Не приду».

И пошла. Вопреки всему, с опозданием на полчаса. Может быть, и в этом таилась необходимость обмана, надежда на то, что Алексей не будет ждать, уйдет, и все останется по-прежнему? Тогда зачем она так спешит, почему так громко колотится сердце?

…По сторонам тропинки, на фоне светлого от лунного сияния неба, мечутся по ветру, тянутся к ней черные ветки орешника и о чем-то монотонно и глухо шумят листвой, словно предупреждая ее о неведомых тревогах, сердечной боли и мятежной радости…

Из взбаламученных туч вынырнула луна и озарила бело-голубым светом бугор, на котором стоял дуб. Листья на дереве лаково блестели, и даже отсюда, снизу, она слышала их особый голос — жесткие, они бормотали громче и тревожней, словно творили таинственное заклинание… И у дуба она увидела одинокую темную фигуру. Он! Ждет!.. Хотела повернуть — так вдруг испугалась — и не могла. Смотрела на него, и сердце замирало от боли и счастья…

И она побежала, тяжело дыша, по крутому откосу бугра туда, к дубу, навстречу неведомому…

6
Оборвалась мелодия вальса. Галина выключила радиоприемник и отошла к окну. «Завтра я уже не увижу его, — подумала она. — Нужно, нужно на что-то решаться… Не может это продолжаться бесконечно… Суд людей? Ну что ж… Каждому не объяснишь, а жить так больше нельзя…»

В дверь постучали. Так стучит только муж — не стучит, а скребется, словно кошка. Галина вздохнула и туже стянула на груди концы шали.

— Да, да, сейчас!..

Она открыла замок, вошел Никита. Он был оживлен, взволнован чем-то, хотя она и не видела в темноте выражения его лица. От Никиты пахло морозом, затаившимся в складках одежды.

— Ты спала? Нет? А почему же без света? Знаешь, Галчонок, у меня сегодня такой хороший день! — Он сбросил ей на руки полушубок, прошел вперед и щелкнул выключателем. Яркий свет залил комнату. По привычке щуря глаза и потирая озябшие руки, он продолжал все так же оживленно:

— Завтра ребята отправляются на новую площадь. Кедринскую бригаду посылаем… Роман Сельдин, главный геолог, говорит, что площадь страшно перспективная… Заметь: страшно!.. Вот чудак! Во время войны там пробурены три разведочные скважины и все три дали соленую воду…

— Это где же? — спросила Галина, чтобы поддержать разговор.

— В районе Соленой Балки… Да-а… Бурение тогда прекратили, а сейчас вот снова начинаем. Мы изучили документы, касающиеся тех скважин, и Сельдин пришел к выводу, что бурить нужно севернее, у оврага, и глубже, до девонского горизонта… Убедил, поставили станок, и вот завтра экспедиция отправляется… — Он передернул плечами и добавил: — А на улице морозище, градусов тридцать… Ты почему молчишь?

— Жду.

— Не понимаю.

— Жду, когда ты выговоришься.

— А-а… Да, я сегодня говорливо настроен… И весел. Это от вина. После совещания мы с ребятами в ресторан зашли, выпили по рюмке — вспрыснули начало, так сказать… Хорошее вино, «Цинандали». Да, послушай, почему у нас табачным дымом пахнет? Ко мне кто-нибудь приходил?

Галина смутилась и, отвернувшись, ответила:

— Нет, никто не приходил.

— Как же так? Сам я не курю… — Никита подозрительно посмотрел на жену и вдруг спросил: — У тебя был мужчина?

— Кушать будешь? — перебила его Галина.

Настроение Гурьева резко изменилось.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! Кто здесь был?

Галина пожала плечами:

— Не все ли равно?

— Слушай, ты… Я не позволю так шутить с собой!

Она открыто посмотрела на мужа и, помедлив, ответила:

— Это, к сожалению, не шутка… и прошу не кричать на меня.

Гурьев осекся. Опустившись на стул, развел руками:

— Ничего не понимаю. Объясни, что происходит у нас?

— Что ж, могу и объяснить.

Гурьев смешался и зачем-то вытащил из кармана футляр с очками. Галина смотрела на его растерянное лицо, суетливые движения рук, и жалость, извечная бабья жалость, украдкой начала подбираться к сердцу.

— Странная ты сегодня, Галина. О чем нам разговаривать?

— О самом главном — о нашей с тобой жизни.

— Хорошо. — Он нахмурился и повертел в руках розовый футляр с очками. — Давай поговорим.

Она помолчала, собираясь с мыслями и всматриваясь — как будто впервые увидела — в его лицо. Высокий лоб с обозначившимися залысинами, мясистые, тяжелые щеки, капризный, со складками на нижней губе рот, рыхловатый, с крупными ноздрями нос… Что она нашла привлекательного в нем тогда, девчонкой? И почему сейчас каждая черта, подробность вызывает непонятное раздражение? И жалость?

Никита нетерпеливо постукал футляром о стол. Галина усмехнулась уголком рта: «Вот оно как бывает…» и, опустившись на другой стул, решительно заговорила.

— Я много думала, Никита, над тем, как мы живем с тобой… Времени для размышлений у меня было достаточно — ты сам позаботился и ревниво заботился все эти годы, чтобы я сидела только дома… Посмотришь со стороны: примерные муж и жена, семья на уровне… Ты приносишь деньги, я — стряпаю, стираю, провожаю тебя на работу, встречаю с работы… Что еще? Ну, бывают у нас какие-то разговоры, мы читаем книжки, газеты, журналы, ходим в гости к Вачнадзе и они к нам ходят, вы пьете вино, мы с Раисой сплетничаем… Все — образцово, показательно!

Галина поднялась и, чтобы успокоиться, заходила по комнате. Резко повернулась и бросила:

— Не жизнь, а болото! Зачем мне такое мещанское, сладенькое благополучие? Зачем я училась? Ты когда-нибудь задумывался над этим?

— Но, Галина, поверь… — Никита умоляюще посмотрел на жену.

— Не перебивай меня, пожалуйста… Помнишь, я рассказывала тебе, как мама учила меня любить работу? Что ты тогда сказал? Назвал все это глупостью и сделал меня домохозяйкой, женой ответственного работника. Ты даже и не догадываешься, как я завидую тем, кто по утрам спешит на работу, завидую даже тебе… Посмотришь из окошка — идут парни и девчата, идут мужчины и женщины — все идут на работу, а я… а я…

Галина отвернулась, больно закусила губу. Передохнув, сказала тихо и твердо:

— Хватит. Не могу больше. Мы должны разойтись, Никита.

— Что? — Никита грудью навалился на стол. — Что ты сказала?

— Мы должны расстаться с тобой… Прости, но я не люблю тебя… Мне тяжело говорить об этом, но…

В его руках хрустнул футляр для очков.

— Ты уйдешь… от меня?

— Да.

— Ты любишь другого? Это он был сегодня?

— Да.

— Кто он?

— Алексей Кедрин.

— Что?!.

Галина не ответила, прошла в переднюю и вернулась одетой в пальто. Никита тяжело поднялся.

— Ты уходишь сейчас?

— Да. Чемодан уже собран. Не беспокойся, я взяла только самые необходимые вещи и немного денег.

— За кого ты меня принимаешь?

— Не оскорбляйся, Никита, так нужно.

В глазах у него плескалось смятение.

— Ты так заявляешь, будто уходить от мужа тебе приходится не первый раз.

Галина грустно улыбнулась.

— Ты говоришь глупости, Никита.

— Но куда ты пойдешь ночью? Переночуй хотя бы…

— Нет, Никита, нет, — сказала она, не глядя на него. — Не могу…

Гурьев медленно обошел вокруг стола и, не глянув на нее, скрылся в спальне.

Галина взяла чемодан, прислушалась — в спальне было тихо. Обвела взглядом комнату и вышла.

7
В небольшом домике Климовых, построенном самим Иваном Ивановичем на краю города, тоже горит свет. Климов сидит у стола, склонив тяжелую от хмеля голову на жесткие кулаки. Глаза слипаются, а жена вот уже битый час «пилит» за то, что ушел еще засветло и пришел «выпивши». И теперь Климов вяло оправдывается:

— Не зуди, хоть сегодня не надо, — трудно ворочая языком, говорит он Насте. — Уеду ведь завтра… Эка, прорвало тебя… Ну, выпили малость… Не один ведь я, а с ребятами. Собрались и выпили… Не на гулянку ходил, как ты не поймешь? Производственное совещание было у нас — производственное, во!..

А жена будто и не слышит его. Качая на руках ребенка, она ходит по комнате, посверкивает сердитыми глазами и говорит, говорит…

— Ушел и пропал. Нет, чтобы с детьми, с женой побыть… Кто ж так делает? Тебе и не жалко нисколько семьи-то! Уедешь опять на целый год, а тут одна вертись, как хошь…

— Преувеличение, — с трудом выговаривает длинное слово Климов.

— Чего?

— Про целый год преувеличение… Бурильщик Иван Иванович Климов никогда не покидал родного дома на целый год.

— Ага, значит, тебе хочется по целому году не бывать, да?

Климов злится, но не подает вида.

— Отстань, пила, — устало говорит он и начинает стаскивать с ноги сапог. Сапог не поддается, и Климов злится еще больше. — Отстань, кому я сказал!

Настя останавливается. Климов боится взглянуть на нее, старательно возится с сапогом.

— Хорош, нечего сказать, — нарушает минутное молчание жена. — Докатился, что сапог снять не можешь…

— Эх, ты-ы-и, — чуть не плача, тянет Климов. — Что ты понимаешь, а? Ничего ты не понимаешь. Ведь завтра уезжаем, в сте-е-епь… — Поднял узловатый указательный палец. — Ругаешься вот, а я на совещании выступал, мне Вачнадзе руку жал, спрашивал: «Не подведешь, Иван Иванович?». Не подведу, говорю, Лазарь Ильич, полная надежа на меня у вас должна быть. Во, поняла?

— А налакался-то зачем, налакался-то?

— Ды… как жа? — Климов даже квадратную ладонь прижал к груди для пущей убедительности. — Как жа? Ведь случай какой, как не выпить? Зашли после совещания в ресторан и выпили — все чин чином, как полагается. Мастер наш, на что непьющий, и то выпил.

— Столько же, сколько и ты?

— Все поровну, — храбро соврал Климов. — Ни на грамм меньше… И Вачнадзе тоже… Только вот Гурьев… Несколько рюмок «Цинандали» высосал и ушел быстренько… Не люблю я его, рабочего человека сторонится — вишь ты, начальство! Не-ет, не нашенского племени он человек… У буровика, ежели он настоящей пробы, душа нараспашку — каждый заглянуть может…

— Ну, понес, — перебила его Настя. — На себя посмотри, а потом других суди. Сам сейчас не знай на кого похож, сапог снять не можешь…

Но упоминание о Кедрине и Вачнадзе произвело на Настю впечатление. Их она уважала и постоянно ставила в пример мужу. Ей очень хотелось, чтобы Иван походил на них.

…Познакомилась она с Иваном в своем родном заволжском городе Пугачеве, где он учился на курсах бурильщиков. Встретились случайно, на танцах. Пригласил на вальс, она пошла, разговорились. С тех пор и начали встречаться. С каждой новой встречей ей все больше и больше нравился этот несколько грубоватый, но прямой человек, с ласковыми васильковыми глазами пол нависшими белесыми бровями. В любви он не объяснялся, но и без этого она видела: любит. Закончив курсы, он предложил ей пожениться, и она согласилась.

Работал Климов хорошо. Об этом все говорили, даже в газетах писали. И она гордилась своим «мужиком», хотя и не показывала этого на людях. В доме был достаток — Иван зарабатывал хорошо. И только одно беспокоило ее: любил Иван при случае выпить, а под хмельком начинал вдруг хвастаться, как мальчишка:

— А читала в областной газетке, Настасья?

— Что?

— А там опять про твоего благоверного статейку пропечатали. Ничего статейка, мне нравится. Бурильщик Климов еще может кое-чего. Как думаешь, может, а?..

А утром, когда проходил хмель, неуклюже извинялся:

— Ты, Настасья Петровна, того… этого… не принимай близко к сердцу… Нельзя мне много пить — не буду больше…

Но проходил месяц, другой, подворачивался какой-нибудь случай, и он забывал про свое обещание.

Вот и сегодня. Пришел поздно, с тяжелой головой. Горько и обидно слушать его никчемные оправдания. Зачем оправдывается, зачем хвастается?

И все-таки упоминание о Кедрине и Вачнадзе немного успокоило Настю.

— Ладно уж, стаскивай сапожищи-то… Ужинать будешь?

Климов ожил, заулыбался.

— Давно бы так… А то пилит без передыху, аж тошно становится… Ты помоги мне, сапог никак не сниму, застрял, проклятый, — ни туда, ни сюда…

Настя облегченно вздохнула: муж в одно мгновение стал прежним — веселым, разговорчивым, насмешливым. За его грубоватостью она почувствовала смущение, просьбу о прощении. Этот его тон был знаком ей. Ласково посматривая на мужа, тихо сказала:

— Ты не сердись, Ваня… Обидно ведь мне. Наташка весь вечер ждала: папа да папа… Хотелось нам побыть с тобой… Как я буду здесь, одна-то?

Стащив сапоги, она уткнулась ему в колени, всхлипнула.

— Брось, Настасья, — осторожно трогая своей грубой ладонью ее голову, заговорил Климов. — Аль впервой? Ну, успокойся, не хлюпай… Баба ты крепкая, управишься… А что касаемо меня, так ты не думай… я про тебя не забуду… Эх ты, лебедушка моя! Сто лет проживу и все время говорить буду: всем взяла — что лицом, что по хозяйству, что по женской части… Да и характером бог не обидел…

Настя подняла заплаканное лицо. Это был он, ее Ваня, которого она так любила, за которого не пожалела бы жизни. Только он может сказать такие слова и вложить в них столько теплоты.

А он говорил:

— И чего разревелась? Радовалась бы, что муж уезжает… Эх, ты-и-и, дуреха…

…Ночь над землей. Спит городок. Тихо на заснеженной улице. Пройдет запоздавшая автомашина, чуть слышно продребезжат стекла в окнах, и опять все затихает в морозной ночи. Не спят супруги Климовы. Крепко обняв жену, он говорит ей чуть хрипловатым голосом:

— Ты, Настасья, береги сынишку, смотри не простуди. Дел по хозяйству у тебя не очень много, так что детишки — это твое первейшее дело. Ну и про себя, конечно, не забывай… Поняла?

— Поняла, Ванюша, — шепчет Настя и крепко прижимается к мужу.

* * *
Настя поднялась, чтобы покормить грудью ребенка. В это время и услышала тихий, но настойчивый стук в окно.

— Вань, а Вань, — позвала она мужа, толкая его локтем в спину, — проснись-ка…

— А? Чего? — встрепенулся Иван Иванович и сел в постели. — Уже пора?

— Стучит кто-то. Посмотреть надо.

— Фу, черт!.. Померещилось тебе, что ль?

В окно опять постучали.

— И правда стучат. Кого ж это принесло? — недовольно заворчал он, потягиваясь. — Поспать людям не дадут…

— А ты иди, иди, может, какое важное дело.

Одевшись, Климов вышел на крыльцо.

— Кто там? — позвал он.

У калитки послышался легкий скрип снега.

— Это я, дядя Иван, — раздался знакомый голос.

— Да это… никак Галина Александровна? — Климов торопливо сошел с крыльца и заспешил к калитке. — Так и есть… Проходи в дом, холодно тут…

— Ты подожди, дядя Иван. Я не в гости пришла…

— Вижу, не в гости. По ночам люди с чемоданами в гости не ходят, — пробурчал Климов, перебивая Галину. — Давай сюда свое приданое…

Но Галина упрямо продолжала:

— Я пришла проситься на квартиру. Пустишь? Лучше сразу сказки.

Климов разозлился.

— Да ты что? Смеешься надо мной? — повысил он голос и вырвал из ее рук чемодан. — Мой дом — твой дом, нечего тары-бары разводить. К своим людям пришла…

Они вошли в комнату, впустив за собой облако морозного воздуха, волнами разлившегося по полу.

— Настасья, — тихо позвал жену Климов. — Посмотри, кто к нам пришел…

Из спальни, с ребенком на руках, выглянула Настя.

— Галюша! Милая! — воскликнула она и опять скрылась. Из-за дощатой перегородки, отделявшей спальню, донесся ее торопливый голосок:

— Спи, маленький, спи… Баю-бай, баю-бай…

8
Галина открыла глаза и не сразу поняла, где находится. Потом вспомнила: у Климовых!

Из-за стены донеслись приглушенные голоса дяди Ивана и Насти. Дядя Иван, как обычно, ворчит, кашляет. Настя на чем-то настаивает.

— Ну, хватит, — соглашается недовольно Климов. — Вцепилась, как репей… Что я, маленький, не понимаю?

— Тише!

Галина вздохнула. Как у них все просто, открыто! А у нас как было? Принужденно, натянуто, наигранно, словно роли исполняли… Ни одного искреннего сердечного слова!.. Эх, Никита, Никита… Переживает, должно быть, ревнует… А мне легче? Ушла, и теперь — ни угла, ни работы… Закрутится машина сплетен — кто защитит? Алеша?..

И только сейчас она подумала об Алексее, об его отъезде. «А как же я? Что будет со мной?.. Одна, одна!..»

Галина уткнулась лицом в подушку. Глухо, тревожно бьется сердце, в голове — обрывки злых мыслей. Что делать?.. Прожили с Никитой пять лет и не сумели понять друг друга, мучились, ссорились… Любовь? Да была ли она? Приехала из Москвы взбалмошная девчонка с дипломом в кармане, с массой ребяческих идей в голове — сторонись, народ, гений шествует! — встретила солидного инженера, провела с ним несколько вечеров на Кинеле… Ах, ах, сколько поэзии! Лунная ночь, как на картине Куинджи. Черный берег Кинеля. Под берегом чуть внятно журчит вода. Река, словно расплавленное серебро… Ах, какая сногсшибательная прелесть!.. Они идут по берегу, взявшись за руки, и молчат, слушают ласковое бормотанье воды… Она смотрит на бледное от лунного света лицо Никиты, и — ах! — у нее сладко замирает сердце, чуть слышно звенит в голове кровь, и голова кружится, кружится, кружится… Он страстно шепчет: «Я люблю тебя…» А она… а она раскисла, размазня эдакая, и выскочила за него замуж… Дура!

Неслышно подошла Настя, склонилась, обняла за плечи. Зашептала тепло и ласково:

— Не плачь, родная. Слезами горю не поможешь. Ну, не получилась жизнь — начни новую, еще не поздно… Бабочка ты молодая, красивая…

Галина спросила:

— Дядя Иван знает?..

— Догадался сам.

Помолчали в темноте. Потом, поглаживая плечо Галины, Настя спросила:

— Пойдешь, провожать-то?

— А нужно ли идти?

— Я, будь на твоем месте, пошла бы, — просто сказала Настя. — А ты… решай сама…

Климов сидел за столом, пил из большого бокала чай. Посмотрел на женщин, усмехнулся.

— Нашептались?.. Эх вы, бабы-ы-ы… погибели на вас нет…

Настя замахнулась на него:

— Замолчи, а то словишь.

Защищаясь рукой, Климов засмеялся:

— Только и осталось попотчевать мужа перед дорогой…

Галина умылась, причесалась перед трюмо, села за стол. Нерешительно, полувопросительно сказала:

— Дядя Иван, я тоже пойду на автовокзал…

— Это зачем? Провожать? — удивился Климов. — Не люблю проводов…

Галина посмотрела на Настю. Та поспешила выручить:

— Никто тебя провожать не собирается — подумаешь персона тоже… Раз человеку нужно, значит нужно.

Климов сокрушенно покрутил головой:

— Я всегда говорил, что с бабами свяжешься, сам не рад будешь… Ладно, не фыркай только…

Вышли на улицу, зачинался вялый зимний рассвет. Пепельно-серая полоска неба над горизонтом становилась шире, наливалась светом, голубизной. Крепкий мороз пощипывал щеки, иголочками покалывал нос. На меховом воротнике от теплого дыхания образовался иней. Под ногами весело похрустывал снег.

«Зачем я иду? — думала Галина. — И Алексей не ждет меня, а я иду… Никита ведь тоже там. Увидит… Люди вокруг… Зачем?»

У автовокзала нефтеуправления оживленно: снуют темные фигуры, подъезжают и отъезжают автомашины; слышен говор множества людей; в морозном воздухе, заглушая все остальные звуки, гремит металлический голос диспетчера, по радио выкрикивающего номера машин и буровых.

— Где-то тут наши, — остановился Климов, всматриваясь в темные тени автобусов и группы людей около них. — Да вон, кажись, и они. Вишь, с чемоданами да с мешками подходят? Факт, они…

В стороне стояли три вездехода с будками вместо кузовов. Вокруг них сновали люди, слышались громкие голоса.

— Дядя Иван, — остановила Галина направившегося к машинам Климова, — дальше я не пойду… Пошли, пожалуйста, ко мне Кедрина.

— Это можно… Все?

— Все… До свидания. О нас с Настенькой не беспокойся — мы будем дружно жить. — Они пожали друг другу руки, и Климов отошел.

Это утро запомнится Галине навсегда. Оно, словно грань, разделило ее жизнь на две части: одна, о которой вспоминалось с болью, тяжестью на сердце, осталась где-то позади, а другая только начиналась и начиналась в необычной обстановке — вокруг сновали люди, гудели сигналы автомашин, которые увозили этих людей куда-то в степь. Да, жизнь начиналась снова…

От вездехода отделилась высокая, широкоплечая фигура. Вздрогнуло сердце: «Алеша!»

Алексей шел широким шагом, чуть переваливаясь. Вот он узнал ее, прибавил шагу, тихо и, кажется, удивленно спросил:

— Это ты, Галина?

Она шагнула навстречу ему, протянула руку. В теплом полушубке, в мохнатой, мехом наружу, шапке, Алексей надвинулся на нее и, немного склонившись, заглянул ей в глаза.

— Я… я очень ждал тебя…

— Да? Вот я и пришла.

В это время от вездехода донесся голос Гурьева:

— Товарищи, кто в Соленую Балку — давай в машины! Отъезжаем!

Галина и Алексей повернулись на голос — он опять разлучал их.

— Ну вот, мне пора, — сказал Алексей.

— Он тоже с вами? — быстро спросила Галина, кивнув в сторону машин.

— Да.

— Это хорошо. Пусть побудет с людьми, это необходимо для него.

— Не понимаю, — пожав плечами, сказал он.

— Ну, как сказать тебе… — Галина опустила голову. — Я ушла от него…

— Правда?..

Галина вздрогнула, быстро подняла голову. Да, он был рад, и это почему-то неприятно поразило ее.

Алексей сжал ей руки.

— Прости, пожалуйста, я все-все понимаю…

— Иди, Алеша, — высвобождая руки, сказала она. — Иди, тебя ждут.

Алексей отошел, остановился, словно хотел вернуться, махнул рукой. И снова под его ногами зазвенел снег, прохваченный морозом…

Машины, включив фары, одна за другой скрылись за ближайшим поворотом. Галина постояла, глядя на красный огонек последней из них, и медленно зашагала на свою новую квартиру. «Нехорошо получилось, — с горечью и болью думала она. — Нехорошо, очень. Не нужно было приходить мне…»

Глава третья

1
Огромный овраг, который почему-то называли Соленой Балкой, рассекал степь надвое. Не видно было, откуда он брал начало, где кончался — исчезал в бело-синей дали, мрачный и таинственный.

Длинный дощатый барак, окрашенный розовой веселой краской, стоял на склоне оврага, буровая же вышка высотой в сорок с лишним метров взметнулась в небо несколько в стороне — на самом взлобке.

Буровиков встретили монтажники. Их бригадир, маленький сухонький человечек в длинном зеленом плаще поверх шубняка, сощипывая сосульки с редких черных усов, пожал Алексею руку и, указывая на буровую, с нескрываемой гордостью сказал:

— Смотри, мастер, какую красавицу поставили тебе. На совесть старались ребята. Все подогнано и отрегулировано до одной сотой.

Алексей усмехнулся.

— Заливай, заливай… до одной сотой… А бурить начнем, так, смотришь, то тут не так, то там болты из гнезд летят.

Бригадир добродушно протянул:

— Ну-у, ты скажешь… летят… У меня не было еще такого…

— Хорошо, что не было. Давай рассказывай, как лебедка, дизели, желоба.

Свертывая «козью ножку» закоченевшими на морозе пальцами, черноусый на вопросы отвечал обстоятельно, неторопливо, по-видимому, заранее подготовившись к ответам. Он не обижался на придирчивость. Мастер должен быть уверен, что механизмы, установленные монтажниками, не подведут в трудную минуту.

— Оборудование все новое, — говорит бригадир, старательно набивая «козью ножку» табаком. — С иголочки, так сказать… Плохо только одно…

— Что? — насторожился Алексей.

— А-а… Об этом я знаю, — сказал Алексей и вздохнул. — Плохо, конечно, на привозной водичке, но что поделаешь…

— Нет воды, — прикурив от спички самокрутку и выпустив струйку дыма, ответил монтажник и, прищурив один глаз, с любопытством посмотрел на мастера.

— В десяти километрах отсюда озеро есть, — продолжал бригадир. — Маленькое, но глубокое. Проложить водопровод не успели, так мы поставили там движок с насосом. Трактористы сами смогут набирать воду в цистерны.

К ним подошли Вачнадзе и Гурьев. Вачнадзе спросил:

— Тракторы давно пришли?

— Позавчера, — ответил черноусый. — Привезли продукты, турбобуры, долота… всякую всячину… За водой отправились.

— Что ж, — помолчав, предложил Вачнадзе Алексею, — может, осмотрим хозяйство? Там нас горный надзор и пожарный инспектор ждут. Вы с нами, Никита Петрович?

— Обязательно… Да, пусковую конференцию когда проведем?

— Вот подготовим все, тогда и проведем… Завтра сумеем? — Вачнадзе вопросительно посмотрел на Алексея.

Алексей согласно кивнул.

2
Вачнадзе вышел из барака и остановился, ослепленный, — каскад солнечных лучей ударил ему в лицо, заставил зажмуриться.

— Ах, ты! — не удержавшись, воскликнул он.

Какое утро!.. Солнце только что взошло. Огромное, алое, оно торжественно выплыло из-за горизонта и окрасило весь необъятный мир в нежнейшие розовые тона. Пламенело, наливаясь пурпуром, небо. Сверкал голубой снег. Выше солнца длинной полоской недвижно стояли жемчужные облака, и, пронизанные лучами, их края горели рубиновым пламенем.

А степь?! Какое раздолье! Посмотришь вдаль, и дух захватит — где край этому простору, где та линия, говорящая глазу, что там кончается степь и начинается небесная ширь? Нет этой линии. Небо и степь слились воедино и стали продолжением друг друга.

Глядя на это фантастическое буйство красок, на величавый простор степи, Вачнадзе почему-то с волнением подумал об Алексее Кедрине, об этом спокойном человеке с неторопливыми движениями сильных рук, с мягким, все запоминающим взглядом карих глаз, с твердой размашистой походкой. Такие люди и рождаются вот среди такого простора — сама матушка-природа, будто находя продолжение в людях, вливает в них свою мощь и красоту, вкладывает в их грудь большие мужественные сердца. Алексей знает, что ожидает его здесь, в степи, пока он пробурит скважину, но он спокоен, невозмутим, так как хорошо понимает, что недра рано или поздно покорятся, отдадут ему свои сокровища, что он — хозяин этой земли…

Вачнадзе поежился от пробирающегося под пальто мороза, опустил наушники шапки и по тропинке, протоптанной в глубоком снегу, начал подниматься к буровой. Оттуда доносился приглушенный расстоянием звон металла.

…Или вот Гурьев. В пути он рассказал об уходе жены. Говорил тихо и невыразительно, как о предмете, мало интересном для него, и все время смотрел, близоруко щурясь, куда-то вдаль, в заснеженную степь. Вачнадзе знал Никиту как горячего, хотя и сдержанного человека, и поэтому был прямо-таки изумлен, слушая этот монотонный голос, заглушаемый иногда гулом двигателя вездехода. Он не понимал, как мог Никита говорить об этом так спокойно, даже равнодушно. Может, переживает в себе, не хочет показать свою боль?..

Вачнадзе знал и Галину Александровну. Уважал ее за живой ум, прямоту и честность и не мог понять, почему она так, на первый взгляд, легко и неожиданно порвала с Гурьевым.

Никита же говорил, говорил и нельзя было понять, не то он жалуется, не то просто размышляет вслух о случившемся. Вачнадзе уже не слушал его. Он сбоку посматривал, на профиль Никиты, на его вяло шевелящиеся губы, и ему хотелось грубо выругаться, сказать что-то такое, от чего Никита сразу же сбросил бы эту маску равнодушия и заговорил совсем другим тоном…

Потом сам собой возник вопрос: «А как он будет относиться к Кедрину? Неужели так же равнодушно?» И наблюдая за ним, Вачнадзе не верил своим глазам. Гурьев разговаривал с Кедриным о нуждах бригады, о том, что необходимо еще сделать для пуска буровой, деловито давал советы и наставления. И больше ничего — ни натянутости, как это часто бывает в таких случаях, ни, тем более, вражды. «Что это? Лицемерное, молчаливое заявление о том, что ничего существенного не произошло, или понимание своей вины перед женщиной, покинувшей его? Умение держать свои чувства в узде?.. Н-ну и люди…»

Так размышлял Вачнадзе, подходя к буровой.

От вышки спускались Кедрин и Гурьев, о чем-то рассуждали. Увидев директора, замолчали.

— Ну, как? — спросил Вачнадзе Алексея. — Готовы к пуску?

— Готовы, — кивнул Алексей. — Завтра дадим первую проходку.

— Отлично. Что ж, показывай свою готовность, дорогой.

Мимо штабеля бурильных труб поднялись, по настилу в буровую. Вачнадзе осмотрелся. Все здесь было знакомо до мельчайших подробностей. Он мог бы, закрыв глаза, сказать, где что лежит, висит, стоит, как и где закреплено, в каком сочетании расположено, знает, для чего здесь необходим тот или иной предмет, какую функцию он несет во время бурения.

Да, все здесь знакомо ему до последней шпонки. Еще бы! Тридцать лет с гаком проработал Вачнадзе на нефтеразведках страны. Он еще живо помнит то время, когда работал простым буровым рабочим, потом помощником бурильщика и бурильщиком. Годы учебы в институте оторвали его от производства. Но прошло время, и вновь вернулся в родную стихию Вачнадзе. Работал начальником участка, начальником производственно-технического отдела конторы бурения. Тридцать лет!.. Седина серебряными нитями вплелась в жесткий курчавый чуб, ссутулились плечи, когда-то широкие и сильные, глубокие морщины прорезали лоб, залегли в уголках рта, под глазами.

Молча ходил Вачнадзе и зорким хозяйским глазом осматривал буровую.

— Раствор теплый? — наконец нарушил он затянувшееся молчание.

— Да, — коротко ответил Алексей. — Подогревательные печки поставлены еще с вечера.

— Пойдем посмотрим.

Мимо насосов, стальных громадин, выкрашенных голубой краской, через дверь ангара прошли прямо к ямам, наполненным серо-желтым глинистым раствором. В разных концах ям из раствора торчали трубы нагревательных печек, из них шел дым.

— Вода есть? — не оборачиваясь, спросил директор и наклонился, погружая в раствор руку.

— Воды нет, Лазарь Ильич. Всю израсходовал на заготовку глинистого раствора.

Вачнадзе выпрямился и, вытирая ветошью руку, задумчиво проговорил:

— Да, трудно вам придется без водокачки… Трудно… — И помолчав, уже живо добавил: — А это вы здорово придумали… подогревательные печки… Раствор теплый.

— Это не новинка, — улыбнулся Алексей. — У саратовских разведчиков переняли…

— Не новинка, а все равно хорошо! Что ж, можно начинать бурение. Тракторы отправили за водой? Без нее много не наработаете.

— Отправил, — ответил Алексей. — Скоро должны подвезти.

— Ну, а теперь давайте побываем на заброшенных скважинах. Посмотрим, помолчим, подумаем. Иногда это полезно…

* * *
Одна из этих скважин находилась километрах в пяти — шести от Соленой Балки. Полузанесенная снегом, изъеденная ржавчиной арматура вызывала непонятное чувство сожаления о чем-то, навевала грусть. Ходили вокруг нее, протаптывая в снегу тропинку, и действительно, молчали, думали.

Первым нарушил молчание Алексей.

— Следы глинистого раствора еще видны, — сказал он. — А раствор люди делали… Представляю, как тяжело им было: каждый кусочек глины — на вес золота. Лопатой нагружают на носилки и таскают в глиномешалку… Сколько сил отнимает эта операция у буровиков!..

— Бурили ротором, — поддержал Алексея Вачнадзе. — Масса аварий… В результате же — соленая вода…

— Я изучал документы этих скважин, — опять сказал Алексей. — Площадь мало чем отличается от нашей, однако времени на бурение вот этой потеряно в три раза больше… И где они сейчас?

— Кто? — не понял Вачнадзе.

— Мастер, ребята, которые работали здесь…

Вачнадзе пожал плечами, а Гурьев неожиданно ответил:

— Он в Сибири. Продолжает разведку. Рашид Хусейнов звать его.

— Азербайджанец? — посмотрел Вачнадзе на Гурьева.

— Должно быть, — ответил Гурьев и добавил: — Холодно, давайте возвращаться…

Медленно двинулись по глубокому снегу к вездеходу. Алексей оглядывался на заброшенную скважину.

— Ты чего? — спросил его Вачнадзе.

— Странное ощущение, — немного виновато заговорил Алексей. — Мне все кажется, что нас кто-то сейчас позовет и спросит, что нам здесь нужно…

Гурьев недовольно фыркнул:

— Мистика какая-то…

Но Вачнадзе возразил серьезно:

— Это несбывшиеся надежды тех людей витают над этим местом… Их боль, их труд, их усталость и бессонница… Шла война, война моторов, для них нужно было горючее. И люди, работающие здесь, думали, что дадут его… И не дали… Не нашли… Представляете, что они чувствовали тогда?

Помолчав, Алексей ответил:

— Я представляю… и не хотел бы быть на месте Хусейнова… — Потом добавил: — Но они не зря потрудились здесь — мы доведем их дело до конца. Во всяком случае, структуру пород на этой площади я знаю так, как будто сам бурил эти скважины. А это что-нибудь да значит…

— Не увлекайся, Алеша, — улыбнувшись, сказал Вачнадзе и посмотрел, приподняв рукав пальто, на часы. — Давайте спешить — нужно пусковую конференцию провести…

3
В красном уголке собрались буровики, слесари, монтажники, дизелисты, трактористы. Уместились кое-как — скамеек не хватило, и многие устроились прямо на полу. Комнату наполнили грубоватые простуженные голоса, покашливание, шарканье ног, шутки, смех.

Алексей был задумчив и взволнован. Не покидали мысли о Хусейнове, о его бригаде, пробурившей здесь три скважины и уехавшей ни с чем. А что ожидает нас?.. Он смотрел на собравшихся людей, таких разных и в то же время чем-то похожих друг на друга, и уже сейчас старался представить себе, как каждый из них будет вести себя, когда начнется бурение и встретятся первые трудности…

— Алексей Константинович, открывайте собрание, — вывел его из задумчивости голос Вачнадзе.

Алексей прошел к столу, покрытому красной материей. В комнате стало тихо.

— Пусковую конференцию считаю открытой, — сказал Алексей. — Для ведения конференции прошу избрать президиум. Какие будут предложения?

Мгновение стояла тишина. Потом чей-то голос выкрикнул:

— Бурильщика Климова!

Поддержали:

— Верно! Климов достоин!..

Второй голос — густой, раскатистый:

— Предлагаю еще мастера, Алексея Константиныча…

— Факт, мастера, а как же?

— Директора!

— Гурьева, главного инженера!

Проголосовали. Климов уверенно прошел к столу, уселся на табурете и, обведя всех взглядом, строго нахмурил белесые брови. К нему низко наклонился Алексей.

— Веди собрание. Первое слово — мне…

Климов поднялся и постучал увесистым кулаком по столу, призывая собравшихся к тишине. Кто-то засмеялся, а ехидненький голосок пропел:

— Тебя в президиум выбрали, но зачем же столы ломать?

Грохнул дружный смех. Климов растерялся и сконфуженно посмотрел на мастера. Тот, пряча смеющиеся глаза, ободряюще кивнул головой.

Климов кашлянул, прикрыл рот ладонью, собрался с духом и заговорил:

— Я прошу прекратить смех… Не для смеха и шуточек собрались мы сегодня… Нам нужно поговорить, посоветоваться, как мы будем работать. Дело серьезное, и давайте отнесемся к нему серьезно… Слово предоставляю мастеру Алексею Константиновичу Кедрину…

Алексей всегда удивлялся и завидовал тем записным ораторам, которые обладали искусством говорить перед большой аудиторией. Завидовал потому, что сам выступать с трибуны не умел и не любил. Горячий по натуре, он сразу же начинал волноваться, когда видел, вернее, не видел, а чувствовал устремленные на него десятки пар внимательных глаз. Чтобы побороть волнение, говорил с остановками, подбирая и взвешивая каждое слово. Так и на этот раз, сдерживая волнение, начал тихо и медленно.

— Шла война. Немцы подходили к Волге. Их танки уже форсировали Дон и врывались в села, которые считались тыловыми. Фашистские самолеты бомбили Сталинград… К Волге отступали наши армии, нанося врагу ответные удары. Тысячи танков, самолетов, автомашин участвовали в этих сражениях. Война моторов! Побеждал тот, кто располагал перевесом в количественной мощности двигателей, в обеспечении их горючим. Старые буровики помнят, в каких широких масштабах была развернута в те годы разведка на нефть… И вот в самое тяжелое для нашей Родины время сюда, вот в эти места, прибыла бригада буровиков-разведчиков, возглавляемая мастером Рашидом Хусейновым. Неимоверные трудности, несовершенная техника, удаленность от населенных пунктов, отсутствие воды и лютые зимы — все, казалось, ополчилось против них. Но буровики не сдавались. Они пробурили одну скважину, она оказалось непродуктивной, пробурили вторую — то же самое, третью… Но и третья дала только соленую воду…

Алексей передохнул и продолжал:

— Разведчиков перевели в другой район, но я уверен, они добились бы своего, если бы их не отозвали… С тех пор прошло много лет, и нам сегодня выпала честь продолжить дело, которое они начали… Почетное, ответственное дело.

Срок на проводку скважины дан нам большой, — учитывались и удаленность от технической базы, и отсутствие водной линии, и зима. Так что пока мы будем вести бурение, в степи расцветут и отцветут тюльпаны… — Алексей широко улыбнулся. — Между прочим, товарищи, говорят, весной здесь вся степь тюльпанами покрывается: красными, желтыми, белыми… Красиво бывает — глаз не отвести… Но это — к слову пришлось. Дело же в том, что я лично с таким сроком не согласен. Почему не согласен? Да потому, что мы можем сократить это время…

По красному уголку пробежал одобрительный гул.

— Тише, товарищи, — поднял руку Алексей. — Нам предстоит пробурить более двух тысяч метров. По данным геологов, основные породы, которые нам придется штурмовать, — это известняки… Вот и судите, что здесь можно сделать. Жду ваших соображений, ребята…

Алексей сел. В красном уголке застыла настороженная тишина. Молчали все, чего-то выжидая. Климов ерзал на табуретке, нетерпеливо посматривал на Алексея. Тишина была так же не по душе ему, как и шум в начале собрания. Он томился, не мог сидеть спокойно.

— Алексей Константинович, — наклонившись к самому уху Алексея, горячо зашептал он, — это же черт знает что такое!.. Можно, я трахну пару слов?

Алексей засмеялся и ладонями закрыл лицо.

— Давай… действуй, — сквозь смех ответил он и подумал: «Невозможный человек, Климов… Кипяток, да и только…»

Климов с грохотом отодвинул от стола тяжелый табурет, поднялся и глухо забубнил:

— Не поймешь вас… то вы орете, хоть святых выноси, то как в рот воды набрали… — И повысив голос, спросил: — Кто хочет высказаться?.. Никто?.. Тогда я скажу от себя, от своей вахты. Против нет голосов?

С разных концов комнаты несколько человек ответило:

— Что ты, Климов? Давай, слушаем!

— Говори, Иваныч!

Подбодренный этими возгласами, Климов заговорил неторопливо, рассудительно:

— Перед собранием мы, то есть вахта наша, поговорили промеж собой… Правильно сказал мастер — в степи тюльпаны расцветут… бабам венки плести, когда мы скважину проковыряем, ежели будем тянуть по намеченному графику… Об этом и мы разговор вели. Думали, как на весах взвешивали: можно ли прокрутить скважину с ускорением? Мы положили навесы все «за» и «против» и пришли к выводу: можно!

— Ого, Климов, — перебил кто-то тоненьким ехидным тенорком, — загибаешь!

— «Загибаю»? — Климов даже на стол навалился, рванувшись вперед. — Это я «загибаю»? Нет, братцы, это не загиб, а расчет… Поняли? Расчет — вот что это такое. Мы не одну бумажку исчертили, когда подсчитывали, как и что. Всю ночь не спали, целую академию развели — Перепелкин вон два химических карандаша исслюнявил, еле язык отмыл…

— Это к делу не относится, — опять перебил Климова тот же ехидный тенорок. — Давай конкретней!

— Пожалуйста! — чему-то обрадовавшись, воскликнул Климов. — Мы решили перейти на форсированный режим бурения. Что для этого нужно? Перво-наперво сократить время на спуско-подъемные операции, на смену долотьев. Это нам обеспечит Колька Перепелкин — вы знаете, какой он верховой, любого за пояс заткнет. Верно я толкую, Перепелкин?

— Правильно! — отозвался Колька. — Пора нам за дело браться, производительно использовать каждую минуту времени… А то волыним еще много.

— Слышали? То-то! — с торжеством посмотрел на притихших буровиков Климов, и напористо продолжал: — Но это не все, нет, не все! Что нужно еще? Экономить долотья, следить за параметрами промывочной жидкости, за насосами, дизелями, чтоб, значит, увеличить проходку в полтора — два раза… Такое наше мнение… А сейчас я от имени своих товарищей вызываю на соревнование бурильщиков Альмухаметова и Никуленко. Утром мы приступим к бурению направления скважины. Решили сократить время на его проходке вдвое. Так что вахта Никуленко пусть готовится к спуску колонны.

И здесь заговорили все сразу. Слова Климова звучали вызовом, на который нельзя было не ответить — гордость не позволяла.

— Ага, заговорили, голубчики, — потирая от удовольствия руки, сказал Климов. — Вот дают, вот дают… — И крикнул: — Тише, товарищи! Порядок соблюдать нужно!..

Но его никто не слушал. Со всех сторон раздавались возбужденные голоса. Многие, позабыв, где они находятся, закурили огромные, наспех сделанные цигарки, и дым сизыми клубами повалил к потолку. Ничего нельзя было разобрать. Сквозь эту сумятицу голосов пробился голос Перепелкина:

— Дядя Ваня! Дядя Ваня, прошу слова! Да слышь, что ль!..

Климов закивал головой. Перепелкин пробрался к столу. Взъерошенный, с поблескивающими глазами и раскрасневшимся лицом, он сразу же заговорил тонким мальчишеским голосом, покрывавшим все остальные голоса:

— Правильно сказал дядя Ваня! Поддерживаю целиком и полностью. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы выполнить обязательство. Смирнов, Сашка, где ты? Вызываю тебя на соревнование! Точка!..

Перепелкин отошел от стола так же быстро, как и появился. И хотя в помещении было шумно, верховые рабочие из вахт Никуленко и Альмухаметова слышали, что он сказал, и почесывали в затылках. С Перепелкиным нелегко тягаться. От него отстают самые опытные, самые ловкие верховые. Было о чем поразмыслить.

А у стола уже стоял и с трудом говорил татарин Ибрагим Альмухаметов. Коверкая русскую речь, он усиленно размахивал тонкими жилистыми руками, как бы помогая этим понять то, что он говорил.

— Я все слышал, я все понял. Я хочу сказать — хорошо работать надо, со смекалкой работать надо. Я не хочу ждать тюльпаны в степи. Дома ребятишки, баба ждать будет, скучать будет. Однако торопиться надо… Э-э-э… Хорошо сказал друг Иван. Я согласный с ним. Две нормы — хорошо! Я принимаю вызов. Ай, шайтан, дай пять! — И татарин под общий гул одобрения со всего размаху шлепнул своей сухой ладонью по ладони Климова…

4
Пожелав Вачнадзе и Гурьеву спокойной ночи, Алексей вышел. В длинном коридоре барака горели яркие электрические лампочки — электролинию протянули от станции буровой. Тепло, уютно, пахнет свежей краской, сосновыми досками.

Было уже поздно, хотелось спать. «Нет, надо посмотреть, как устроились ребята», — подумал Алексей и подошел к одной из дверей. На ней хлебным мякишем наклеен лист бумаги: «Осторожно!!! Батыры Альмухаметова!!!» Алексей покачал головой, улыбнулся, постучал. Открыл Саша Смирнов.

— Спите? — спросил Алексей.

— Ребята спят, — хмуро ответил Саша и прошел к своей кровати. Алексей последовал за ним, придвинул табурет.

— Ну, как устроились?

Саша промолчал, натянул одеяло до подбородка. Алексей осмотрелся. Вдоль стен — пять коек, посередине комнаты — стол, самодельные табуреты, у коек — тумбочки. У стены — веник.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес Алексей и спросил: — Довольны?

Саша буркнул:

— Клюев ворчал — скатерти на стол нет…

— Можно бумагу расстелить, газеты…

— Бумаги тоже нет.

— Найдем… А ты почему не спишь? Чего такой сердитый?

Саша отвернулся к стене, не ответил.

— Не хочешь сказать, Сашок? Не думал, что ты такой скрытный…

— Ничего я не скрываю, — не поворачивая головы, проговорил глухо Саша. — Беспокоюсь я…

— О чем же?

После продолжительного молчания последовал ответ:

— О жене… О Люсе…

— А что случилось? — с тревогой спросил Алексей. — Что-нибудь серьезное? Может, тебе наша помощь нужна?

Саша повернул голову. Глаза его просветлели.

— Я и не знаю, как сказать… Люда на днях должна лечь в родильный дом… Рожать будет…

— Вот оно что! — Алексей прикрыл ладонью улыбку, почесал нос. — И чего же ты беспокоишься?

Саша приподнялся:

— Как это чего? Уезжал, а жена плачет, твердит: «Боюсь, умру, не уезжай!..» А вдруг и вправду случится что, а? Ведь у нас он первый будет… ребенок-то…

Саша замолчал, выжидающе смотрел на мастера, будто именно он должен что-то знать убедительное.

— Право, не знаю, что и ответить тебе, Сашок… Сам я не женат, детей у меня нет… Но ведь многие женщины рожают — и ничего, обходится…

— Так бывают же случаи…

— Исключительные. И зачем тебе думать о таких исключениях? Думай о другом: как приедешь домой, а жена встретит тебя с лялькой на руках… Ведь здорово, а?

Саша смущенно засмеялся. Глаза у него сияли, большие, обрамленные прямыми ресницами-стрелками. Алексей спросил:

— Кого ждешь? Сына?

— Нет, дочку… — тихо ответил Саша. — С женой так решили: сначала дочку…

— А вдруг сын?

В это время из-под одеяла показалась всклокоченная голова Клюева. Приоткрыв один глаз, пробасил:

— Когда свет гасить будешь? Спать не даешь… — И ткнулся в подушку.

Алексей поднялся.

— Счастливый ты, Сашок… Ну, спи и ни о чем не тревожься. Все будет хорошо… Не поднимайся, я сам погашу свет…

Алексей щелкнул выключателем. В коридоре остановился, прислушался. Из одной комнаты доносились сердитые голоса. Поспешил туда.

За столом двое — тракторист Пашка Клещов и бурильщик Грицко Никуленко. Увидели мастера, враз замолчали. Пашка быстро убрал что-то со стола, сунул за пазуху.

— О чем спор? — подсаживаясь к ним, спросил Алексей.

Пашка растянул губы в широченной улыбке, глаза превратились в щелочки:

— В дурака дуемся… Гриша опять проиграл, недоволен.

Лицо у Грицко было злое, замкнутое, на скулах под кожей перекатывались шары мускулов. Алексей хлопнул его по плечу:

— Не унывай, Грицко!.. — И к Павлу: — А ну-ка, раздай!..

Пальцы у Павла толстые, короткие, под широкими ногтями застаревшая жирная грязь. Казалось, такие пальцы должны быть не очень подвижными, а у Пашки они так и замелькали, тасуя карты, потом разбрасывая их по столу.

— Ловок ты, — сказал Алексей.

— Практика, — продолжая улыбаться, ответил Клещов. — Научиться недолго…

Началась игра, и Алексей сразу заметил, что Пашка и Грицко играют без интереса, думают о чем-то другом, что было до его прихода. «Нет, не в дурачка вы дулись, друзья…»

Никуленко проиграл. Алексей поднялся, посмотрел на часы.

— Поздно уже, ребята, давайте отдыхать.

Вышли вместе с Никуленко. Алексей спросил:

— Много проиграл?

Грицко повел большим выпуклым глазом, сдвинул брови. Не ответил.

— Проиграть Павлу не мудрено — мастак, сразу видно… Смотри, обдерет тебя, как липку, спохватишься — поздно будет… По-дружески предупреждаю…

5
Для буровика нет минуты радостней и торжественней, чем та, когда на буровой впервые взревут, словно разъяренные звери, многосильные дизели и, постепенно набирая скорость, начнет вращаться квадратная бурильная труба. В эту минуту лица людей, работающих на буровой, вспыхивают внутренним огнем, который пламенеет на залубеневших от мороза щеках, струится из покрасневших от ветра глаз, таится в уголках обветренных губ, застывших в улыбке. В эту минуту свершается нечто такое, что никогда не забывается, что глубоко волнует, заставляет на время позабыть обо всем на свете.

С этого часа начинает свою жизнь скважина, та самая скважина, которая, может быть, даст человеку десятки тысяч тонн нефти или миллионы кубометров горючего газа… Никто не сможет так глубоко понять этой неповторимой минуты, как буровик.

Климов хочет продлить эту минуту, насладиться ею до конца. И поэтому медлит. Неторопливо поднимается на ребристую площадку лебедки, не спеша натягивает брезентовые рукавицы, медленно, с расстановкой, кладет руку на рычаг… И все это время он чувствует на себе взгляды товарищей: «Да чего ты возишься?! Быстрей!» Климов все понимает, но медлит.

Но вот наступает самый захватывающий момент. Климов смотрит на мастера. Больше он ничего и никого не видит, хотя рядом с мастером стоят Вачнадзе, Гурьев и Колька Перепелкин. Климов следит за каждым движением Кедрина. Сейчас мастер поднимет руку, посмотрит на часы (он всегда так делает) и, рубанув воздух, коротко крикнет:

— Давай!..

И тогда…

Алексей разговаривает с директором, и Лазарь Ильич, слушая его, утвердительно кивает головой. Вот Кедрин распахнул полушубок, достал часы. Климов видит их, эти большие карманные часы, они поблескивают на широкой ладони мастера и с ладони, покачиваясь, стекает серебристая струйка цепочки. Вот мастер поднял руку. Тонко взвизгнув, завелись дизели. Через мгновение моторы зарокотали ровным баском, и в тот момент, когда Кедрин был уже готов опустить руку, к нему бросился Перепелкин.

— Алексей Константинович! Подождите!

Климов не понял, что случилось. Он видел только лицо Кольки Перепелкина и то, как он размахивал руками, что-то доказывая мастеру. Кедрин смеялся. Смеялись Вачнадзе и Гурьев. Вот они все, как по команде, начали шарить по карманам…

Засмеялся и Климов. Он тоже понял. Молодец Перепелкин, не забыл! А Колька уже бежал к ротору. Вот он остановился и высоко подбросил сверкнувшую в воздухе монету.

— На счастье! — крикнул Колька, и монета исчезла в шахтовом направлении скважины.

— Давай! — раздался в это время голос мастера, и Климов приподнял рычаг. Квадратная труба медленно опустилась и долотом встала на грунт. Климов включил сцепление, и ротор вместе с квадратом начал вращаться. Долото врезалось в мягкий пласт земли. Бурение скважины началось…

— Здорово! — проговорил Гурьев. — Прямо чертовски здорово!

Он ни к кому не обращался, говорил для себя, но Вачнадзе, стоявший рядом, услышал.

— Что здорово?

— Да… все. — Гурьев описал рукой полукруг. — Вся эта… церемония…

Вачнадзе развел руками:

— Традиции… Соблюдение их — закон…

— Знаю, — ответил Гурьев. — Помню, еще в Бугуруслане…

Гурьев не договорил. Глаза его, до этого поблескивающие, погасли, с губ исчезла улыбка. Вспомнив о Бугуруслане, он вспомнил и о Галине. Вачнадзе понял и промолчал.

6
Об этом, пожалуй, кроме Вачнадзе, никто не догадывается… Нет, Кедрин тоже чувствует — уж слишком часто он посматривает на Гурьева пристально и испытывающе, словно спрашивает: «Выдержишь ли? Не сорвешься?» Гурьев не раз перехватывал такой взгляд, и ему хотелось задержать его, заглянуть в глаза Кедрину. Алексей же отводил глаза в сторону, и Гурьеву было тогда почему-то мучительно стыдно, больно, и в то же время он с непонятным злорадством думал: «Боишься? Нашкодил, а теперь в глаза людям смотреть не можешь?..» Остыв же, размышлял по-другому: «А он разве виноват? Это я виноват, что Галина полюбила его…»

Да, о том, как он страдает, тоскует, догадывались, пожалуй, только двое — Лазарь и Алексей. Об этом больше никто не знает, а если кто и знает, то что ему за дело до переживаний главного инженера? Все заняты более серьезным: началось бурение. Этим же занят и Гурьев, об этом он думает, может быть, даже больше, чем другие, но он постоянно ловит себя на том, что так же занят мыслями и о Галине, о своем сердечном горе. Он чувствует, что живет нестерпимой двойной жизнью, и это — мучительно. Что делать? Что предпринять? Где, когда он допустил ошибку?

Галина уже не вернется к нему — это ясней ясного. Не такая она женщина, чтобы остановиться на полпути. Но разве можно помириться с тем, что она, его Галина, будет жить с другим мужчиной! Ну, можно ли представить это себе?!. Гурьев не может, и поэтому страдает еще больше. А тут вдобавок ко всему Кедрин, его пристальный взгляд, который словно прощупывает, словно хочет вывернуть наизнанку душу… Он счастливчик, Кедрин, это его любит Галина, из-за него ушла она… Эх, начать бы всю жизнь сначала!..

Гурьев сжимает пальцами ноющие от тупой боли виски и продолжает шагать по комнате мимо Вачнадзе. Лазарь сидит у стола и авторучкой пишет в записной книжке. Порой он косится на Гурьева и недовольно морщится. Он хочет сказать что-то, но молчит. За окном, расписанным морозными узорами, синеет вечерняя степь, тускло сияет закат, задернутый серой пеленой. С буровой доносится еле слышный гул моторов. Кедрин там, у скважины, работает наравне с другими. Гурьев удивился, когда Алексей прошел к глиномешалке и присоединился к рабочим, готовящим глинистый раствор. В паре с Перепелкиным мастер лопатой накладывал на носилки зеленоватые комья глины, потом брался за ручки… Любит работать… Да, да, как и Галина… Она так и говорила: нужно учиться… любить… Странное сочетание слов…

Вачнадзе сидит и морщится. Ему не нравится, что вот уже целый час главинж болтается по комнате туда-сюда и не может найти себе дела. А Гурьев смотрит на него и думает: «Ну, скажи хоть слово! Уткнулся носом в записную книжку и только сопит… Какой все-таки большущий носище у этого Вачнадзе… и горбатый…»

Гурьев останавливается. Он не может больше молчать, смотрит на Вачнадзе и ждет, когда тот заговорит. Он почему-то уверен, что Вачнадзе заговорит первым и обязательно скажет то, что ему, Гурьеву, так необходимо в эту минуту. Вачнадзе умный, он должен понимать состояние Гурьева, и поэтому что-то должен сказать, не имеет права не сказать — ведь они все-таки хорошие друзья. И Вачнадзе сказал, не поднимая глаз от книжки:

— Сходил бы ты на буровую, посмотрел, что там делается… В кои-то веки вырвешься еще сюда… — И опять начал писать, торопливо водя пером по белой страничке своей толстой книжки.

А что еще может сказать Вачнадзе? Ничего не сказал и сказал больше, чем ожидал Гурьев. Чуткий все-таки, он, этот большеносый горец Вачнадзе…

Гурьев покорно снял с вешалки пальто и оделся. У двери, не оборачиваясь, тихо сказал:

— Хорошо, я схожу, Лазарь… Проверю кое-что…

— Ну, ну, — промямлил тот в ответ.

«И черт его знает, что он все пишет!..»

На тропе Гурьев остановился. Навстречу кто-то шел.

— Кто это? — спросил он, когда человек подошел ближе. — Ты, Артемьев?

— Да. За вами иду. Пора отправляться. Поземка пошла, — ответил шофер вездехода простуженным басом.

— Поземка?.. Что, опасно?

— Дорога не ближняя. Не дай бог, захороводит метель!..

Гурьев невольно засмеялся, вслушиваясь в раскаты артемьевского баса.

— Однако и голосок у тебя, Артемьев. Если во всю силу грянешь, так, пожалуй, у кого-нибудь и барабанные перепонки не выдержат, а?

— Что верно, то верно, — без всякого смущения прогудел в ответ Артемьев. — Да у меня что… Вот вы послушали бы моего деда… В соборе протодьяконом служил… Бывало, рассказывает, как пустит аллилуйю, так свечи, словно от ветра, гасли, под ногами пол дрожал…

— А жив сейчас, дед-то?

— А что ему сделается? Жив. На вторую сотню перевалило и хоть бы что. Мужик здоровый, в молодости быка-полуторника ударом кулака сваливал… Озоровал много, хотя и служил богу…

— Ну, а голос как?

— Не тот, конечно, что был, но осталось… Выпьет случаем, запоет что-нибудь духовное, так в окнах стекла дребезжат…

— Силен у вас дед, Артемьев, — невесело сказал Гурьев, пряча лицо от все усиливающегося ветра.

— Силен, что и говорить, — согласился шофер и добавил, осматриваясь: — А поторапливаться все-таки надо…

— Ну, хорошо… Сейчас идем. Подожди немного, — попросил Гурьев и повернул обратно в барак. «И чего он все пишет, Вачнадзе? Пора домой… Домой? А есть ли у меня теперь дом?»…

7
Пристроившись у слесарного столика, положив блокнот на колено, Алексей торопливо писал письмо Галине:

«…Машины уже готовы тронуться в обратный путь, и поэтому — спешу. Не обижайся — и пойми. Я все время думаю: не жестоко ли мы поступили? Имею ли я право на твою любовь? Не подумай, что я чего-то боюсь, — я просто теряю голову от счастья, от ощущения, незнакомого мне ранее: я люблю! Понимаешь? Ну, как это объяснить?.. Засыпаю и думаю о тебе, просыпаюсь и первая мысль: а как ты там? А ведь до встречи с тобой этого не было! Сейчас же я, словно другой человек: и тот же, да не тот…»

«…понимаю, пишу тебе по-мальчишески наивно, но верю! простишь мне эту наивность и сумбурность — ведь я впервые пишу письмо любимой…

Я знаю, как тяжело тебе будет, но не смей падать духом, слышишь, не смей! Суд людей суров, но иногда он и неправ, когда дело касается чувств… Видишь, я уже начинаю рассуждать, но и это от любви к тебе… Мы были жестоки с Гурьевым, но разве было бы лучше, если бы мы пустили слезу и пожалели его?..»

«…Мы встретимся только весной — раньше отсюда не выбраться, да и не смогу я оставить буровую без присмотра — бурение идет! Но весной я примчусь к тебе и привезу охапку красных тюльпанов… Ты будешь ждать? И помнить, что я люблю тебя?..»

Исписав несколько листков, Алексей вырвал их из блокнота и задумался. Как адресовать письмо? Написать просто: «Гурьевой Г. А.»? А если Вачнадзе покажет его Никите? Да и не сочтет ли Вачнадзе оскорбительным для себя такое поручение — ведь они с Гурьевым друзья!.. Алексей вздохнул, огорченно покачал головой и сунул письмо во внутренний карман…

Алексей подошел к вездеходам. У одной из машин стояли Вачнадзе и Гурьев. Пожимая руку Алексею, Вачнадзе проговорил:

— Ну, дорогой, желаю удачи. Будь построже с людьми, не распускай их… Что же еще? Говорили мы много и подробно, все ваши нужды и пожелания я записал себе в книжку… Мы не забудем о вас. Радируйте обо всем, что случится, держите нас в курсе.

— Хорошо, Лазарь Ильич.

— Вот, кажется, и все. Будь здоров, мастер… Да, чуть не забыл. У тебя никакой просьбы не будет?

— Спасибо, Лазарь Ильич, личных просьб у меня нет, — торопливо ответил Алексей, вспомнив про письмо, и почувствовал, как у него от смущения начали гореть щеки. Потом спохватился:

— …Есть, есть просьба! У верхового, у Александра Смирнова, жена на днях рожать будет. Волнуется будущий отец, беспокоится. Я очень прошу вас узнать обо всем этом и передать нам… Будем очень ждать…

— Ишь ты, будущий отец, — покачал головой Вачнадзе и мягко улыбнулся. — Такую просьбу выполню, и в первую очередь…

Гурьев пожал Алексею руку молча, но крепко.

— Счастливого пути вам, — пожелал Алексей, когда Вачнадзе и Гурьев влезли в кабину.

Глава четвертая

1
Алексей торопился. Страшный враг буровиков — мороз не давал времени на размышления. Борьба с ним началась с первых метров. Уже во второй половине смены Климов вошел в пласт известняков и, не пробурив полметра, начал подъем инструмента.

— Вот это породка!.. — выругался бурильщик, осматривая долото. — Если так и дальше пойдет, набурим мы… хрен с маслом…

Климов злился. Он знал по геолого-техническому наряду, что встретится с известняками, но не ожидал, что они окажутся такими крепкими.

Долото заменили новым, опустили его на забой. И тут оказалось, что пока возились, на клапанах насоса, подающего глинистый раствор в скважину, намерз лед, и его нужно оттаивать горячей водой. Климов был темнее тучи. Наблюдая за тем, как поверхность раствора, остановившегося в желобах, быстро затягивается лучистой коркой льда, ругался сквозь зубы:

— Раствор теряем, черт…

Мороз крепчал, пробирал людей до самых костей, а известняки были настолько крепкими, что через каждые метр — полтора приходилось менять долото. Никто не мог отлучиться с буровой, погреться в будке. Выручал Колька Перепелкин. На высоте двадцати восьми метров, в деревянной люльке, похожей на балкончик, он проделывал прямо-таки акробатические номера. При подъеме инструмента элеватор примерзал к стенкам бурильной трубы, и его приходилось открывать молотком, распластываясь в воздухе. Задрав голову вверх и ожидая, когда Перепелкин заведет «свечу» за «палец», Климов думал: «Вот наловчился, стервец… А ведь год назад элеватор мне на голову спустил… Ну и ну, надо сказать ему, чтобы полегче вертелся там и не забывал про предохранительный пояс — не ровен час, нырнет, как рыбка…»

Когда прошли известняки, до конца смены остался всего один час. Спешили. Наравне со всеми работал и Алексей. Он очищал от вырубленной породы желоба, стоял у лебедки, давая возможность Климову размяться, погреться в движении. Передав рычаг бурильщику, шел к насосам, к глиномешалке, чтобы и там помочь рабочим заправить ее новой порцией глины…

Наконец, известняки кончились, и Климов наверстал упущенное. Поглядывая на отметку, сделанную на квадратной трубе (буровики зовут ее квадратом), он постепенно увеличивал нагрузку на долото и радовался тому, как быстро эта отметка опускается к ротору.

— Идет! — крикнул он, встретившись взглядом с мастером, и темное, залубеневшее на морозе лицо его расцвело белозубой улыбкой…

После восьмичасовой напряженной работы вахта Климова отправилась на отдых, а вахты Никуленко и Альмухаметова приступили к спуску направления скважины. Короткие широкие трубы направления свинчивали вручную, и это было самым мучительным. Срывались тяжелые цепные ключи, скользили ноги по замерзшему на роторе глинистому раствору, резьбы труб соединялись наперекос, и их приходилось разъединять, а потом свинчивать снова…

Алексей позабыл об отдыхе. В голове гудело, глаза покраснели и болели тоже, обветренные губы шелушились, трескались, и из ранок капельками выступала кровь. Но бодрился, даже шутил. Брался за скользкую и неподатливую рукоять ключа и вместе с другими хрипло кричал:

— Ды… э-эх! Ды-ы… ще раз! И-и эх, взяли!.. Веселей, ребята! Тетя Шура, наш шеф-повар, сегодня чудесный компот сварила — нам нужно заработать на него… А ну еще разок… И-и-эх!..

А в короткие минуты отдыха, жадно глотая горький, иссушающий рот дым махорки, Алексей начинал рассказывать обступившим его рабочим очередной «случай из жизни». Это были те бесконечные и ни к чему не обязывающие рассказы, которые обычно начинаются со слов: «А однажды, значит, было так» и которые преследуют одну цель — рассмешить слушателей. Этих «случаев» Алексей знал множество и любил их рассказывать. Слушали его жадно, потому что рассказывал Алексей мастерски.

— А был и такой случай… Довелось мне работать с мастером Владиславом Полюшкевским. Поляк… Интересный мужик… Здоровенный — косая сажень в плечах, голосище — труба какая-то, а не голос… Человек вроде ничего, а немножко с дуринкой. Ребята знали об этом и не раз подшучивали. Бывало, придет на буровую, походит, посмотрит — того нет, другого нет, да как заорет, аж дизелей не слышно за его голосом. Слова как следует не выговаривает, спешит, и получается такое — ну, ничего не поймешь. «Куда смотрите? — орет. — Веровка нет, воды горачий нет, почему буровую не украли, га?» Начнешь выяснять, сердится еще сильней… Морока!

И вот однажды Горлан (это буровики его так прозвали) простудился. Сипит, кипятится — изо рта один шип да хрип какой-то. И чего он только ни делал со своим горлом, чтобы голос вернуть: и грелку ставил, и на чугун с горячей картошкой дышал, и водой с содой полоскал. Наберет в рот, запрокинет голову и — буль-буль-буль. Ничего не помогало.

Смотрела, смотрела на него жена и не вытерпела:

— Да сходил бы ты к врачу, что ли…

— Га, к врачу, — сипит в ответ. — А когда мне там в очереди стоять? Мне скважину добуривать надо, а ты — к врачу…

Рассердилась жена.

— Не хочешь? Ну, тогда я сама за тебя возьмусь, такой-сякой, подожди только до ужина.

И вот наступил вечер. Сидит Горлан за столом, сопит — проголодался за день, до ложки бы дорваться. Выходит из кухни жена с чашкой в руках, а в чашке горячее мясо — только из кастрюли достала. Поставила чашку на стол и мужу:

— А теперь давай лечить твое горло.

— Как?

— Очень просто. Вот кусочек мяса, — видишь?

— Га?

— Не гакай, слушай. Возьмешь этот кусочек, привяжешь к нему нитку, а потом…

— Нитку, га? Зачем?

— Не гакай… Привяжешь этот кусочек, положишь в рот и начнешь глотать, а нитку будешь держать в руке, чтобы мясо в горле осталось, не ушло в твою ненасытную утробу… Тебе ясно?

— Ясно, — сипит Горлан.

— Теперь слухай дальше, — продолжает жена. — Мясо горячее, ты будешь держать его за нитку в горле и будешь двигать его туда-сюда, вниз-вверх, чтобы, значит, горло пропарилось… Ты меня понял? Не гакай, начинай лечение… — и положила перед Горланом клубок суровых ниток.

Покрутил головой Горлан, да нечего делать — подчинился. Уж очень хотелось ему горло свое излечить… Привязал один конец нитки к кусочку мяса, другой намотал на палец и — в рот. Вот тут-то и началось! Бедный Горлан! Мясо стремилось проскочить туда, где ему и полагается быть, а Горлан за нитку тащит его обратно. Глаза у бедняги сделались большущими, по лицу пот течет, а из горла, где застрял кусок мяса, как из выхлопной трубы вырываются звуки, похожие на рыданье ишака… Слышали, как ишак кричит?.. Не выдержал такой пытки Горлан и отпустил нитку. Жена бросилась, чтоб схватить ее за конец, да поздно — моментально исчезла во рту Горлана…

Ребята хохотали, кашляя от дыма махорки, а Колька Перепелкин даже взвизгивал от восторга. Алексей с тайной радостью смотрел на их повеселевшие лица, губы у него вздрагивали, и он, не выдержав, начинал смеяться вместе со всеми… Заканчивался перерыв. Затушив окурки, они натягивали на руки промокшие, смерзшиеся рукавицы и опять приступали к работе.

…Алексей свободно вздохнул только тогда, когда была спущена колонна направления. Он устал: все-таки две смены не уходил с буровой. Ломило тело. Болели натруженные мускулы рук и ног. Глаза закрывались на ходу.

— Отдыхать всем до одного… Ужинать и спать, — сказал он окружившим его ребятам и направился от буровой к бараку.

Шли по тропинке гуськом. Под ногами звенел прохваченный морозом снег. По небу, черному и недосягаемо высокому, в беспорядке рассыпались большие, истекающие густыми лучами звезды. Молчали, а подходя к бараку, кто-то сказал:

— Ну и дорвусь я сейчас до тети Шуриного борща!

По голосу Алексей определил: «Клюев, батыр Альмухаметова. Ишь, то слова не вытянешь, а тут сам заговорил».

— И-их, братцы, — не проговорил, а прямо-таки простонал другой голос. — Граммов сто бы сейчас с устатку тяпнуть да в баньку! А потом задал бы я такого храповицкого — всему миру на удивление…

— Молчи, ты, совратитель душ праведных! Размечтался… Ишь, чего захотел — сто граммов ему… Губа — не дура…

— Го-го-го!

— А что, не помешало бы… Заработали честно.

— Интересно, — проворчал кто-то, вкладывая в свой осипший от усталости и мороза голос весь запас ехидства, — где бы вы, голубчики, соколики мои сизокрылые, взяли сто граммов здесь, в степи? А?..

Ему никто не ответил.

2
Легко сказать: дам за смену две нормы. Пусть ты даже знаешь, как этого добиться, но думаете добиться просто? Не тут-то было! Вчера Альмухаметов — вот хитрый шайтан! — опять на два метра обскакал Климова. И так каждый день: чем выше показатель у Климова, тем хитрей поблескивают раскосые глаза Ибрагима. И Климов уже знает: обставит! И не ошибался: Ибрагим опять был впереди. Климов сокрушенно крутил головой, хлопал Ибрагима по жесткой спине и урчал сердито и добродушно:

— Не уйдешь, Ибрагим, не позволю, а за нынешнее… что ж, молодец, силен, ничего не скажешь…

И вдруг Климов начал отставать, не на много, правда, — на метр, два, но и это встревожило самолюбивого и горячего бурильщика. Почему, в чем дело? Ему казалось, что он делает все возможное, чтобы проходка росла от смены к смене, а Ибрагим все уходил и уходил вперед. И теперь всякий раз, принимая буровую, Климов не забывал, как было раньше, спросить у Ибрагима, сколько тот «прокрутил», и мрачнел все больше и больше, выслушав ответ Альмухаметова. Он расспрашивал Ибрагима, как тот добился такой проходки, но ничего нового не находил в его рассказе. Может быть, Альмухаметов скрывает что-нибудь? Климов несколько раз ходил на буровую и наблюдал за работой вахты Ибрагима. Наблюдал настороженно, придирчиво, и опять не видел ничего такого, что мог бы скрыть от него хитрый татарин. А Ибрагим посматривал на Климова, и скуластое лицо его, с редкими кустиками черных усов под приплюснутым носом, хитро ухмылялось. Климов, глядя на эту ухмылку, возмущенно дергал плечами и уходил с буровой. «Черт! Шайтан! — ругался он мысленно, отшагивая по тропе, ведущей к бараку. — Ну, погоди же!.. Мы еще посмотрим, кто кого!..»

Но мелькали короткие зимние дни, а на Доске показателей фамилия Альмухаметова опять стояла на первом месте.

И вдруг однажды вечером в комнату Климова пришел сам Ибрагим.

— А-а, ты, — неприветливо встретил его Климов. — Чего не отдыхаешь?.. Присаживайся.

Ибрагим взял табурет, уселся поудобнее и, не ответив на вопрос, заговорил:

— Не сердись, друг Иван. Плохо, когда сердишься — башка ни шурум-бурум… Я не скрываю от тебя ничего… Я всегда правду говорил, а ты не понимал, плохо смотрел, плохо слушал… Глаз твой тупой, как моя пятка… Сколько ты даешь оборотов турбине?

Климов ответил.

— А какой нагрузка на инструмент?

Замявшись, Климов назвал данные по проходимым породам.

— Вай-вай, как мало! — воскликнул татарин и рассказал, что обороты долота на забое он намного увеличил, соответственно увеличил и нагрузку.

— Вот болван, — шлепнул ладонью себя по лбу Климов. — Где ж мои глаза были? Вот черт, а!.. Ну, спасибо, друг!..

Ибрагим смотрел на Климова и ласково, по-детски улыбался, показывая белые, плотно поставленные зубы. Наконец он попросил Климова:

— Успокойся, друг Иван… Совет держать надо…

Климов сел.

— Скажи, друг Иван, — с трудом подбирая слова, опять заговорил Альмухаметов. — Зачем лежат на буровой цилиндры малого диаметра для насосов, э?

— Зачем? — озадаченно переспросил Климов и неуверенно закончил: — Для запаса, наверно…

Альмухаметов закатил глаза под лоб и покачал головой:

— Глупость, вай, вай, какая глупость!.. Лежат и лежат цилиндры, пользы не дают никакой…

— Так ты что же решил? — насторожился Климов. — Неужели ты хочешь?..

— Во-во, ты понял. Я и хочу заменить цилиндры на меньший диаметр. Промывка скважины лучше будет, проходка больше будет, дизели греться перестанут…

Климов понял Ибрагима сразу, с одного намека, и растерялся от неожиданности.

— Ты, Ибрагим, все продумал? — спросил он, помолчав, не отрывая взгляда от лица Альмухаметова. — А вдруг хуже будет? Тогда что?

Альмухаметов, обиженный словами Климова, встал.

— Я все сказал, друг Иван. Пойду к мастеру. Вай, вай, какой ты глупый, друг Иван… Это проще репки, тце!..

Альмухаметов ушел, а Климов, обхватив ладонями голову, сидел и размышлял над его предложением…

На другой день, принимая от Ибрагима смену, он спросил, деланно улыбаясь:

— Ну, как дела? Много прокрутил? — И был ошеломлен той цифрой, которую назвал Альмухаметов.

— Не может быть! — подозрительно глядя на утомленное и вместе с тем оживленное лицо татарина, воскликнул Климов. — Столько метров за одну смену!

Ибрагим засмеялся.

— Верейский горизонт бурил. Хорошо работал, друг Иван. Можно лучше.

Да, можно было сработать лучше. Климов убедился в этом сам, пробурив в тот день еще больше. Прочитав на Доске показателей свою фамилию, которая на этот раз стояла первой, Климов просиял и ходил по бараку веселый, улыбчивый, разговорчивый… Но в сердце, несмотря ни на что, таилась тревога. От Альмухаметова Климов ожидал теперь всего. Сомнительно, чтобы татарчонок остановился на достигнутом. Он обязательно придумает что-нибудь еще!

Сегодня Климов проснулся рано. Хотел почитать книжку — не читалось, бросил. Лежал, позевывал, хандрил. Незаметно мысли перенеслись домой. Как-то там поживают Настасья, детишки? А Галина?.. Вот тоже… взбрело бабе бросить мужа. И не сказала, почему ушла. Был знаком с ней давно, еще со времен «кедринского учебного комбината», уважал, даже немножко побаивался («красивая, зараза, в миг опутает!»), но не знал, что она такая самостоятельная, решительная, крутая характером…

С полотенцем через плечо в комнату вошел Перепелкин.

— Распотягиваешься? Вставай, мастер зовет.

— Зачем?

— Не докладывал, — расчесывая чуб, ответил Колька. — Ибрагим у него сидит.

— Вот как!

Хандру как рукой сняло. Вскочил, оделся, заправил койку.

— Давно Ибрагим у него?

— Наверное. Ведь ему с восьми заступать.

Схватив полотенце, Климов побежал на кухню умываться. Фыркая, разбрызгивая воду, думал: «И чего Ибрагиму в такую рань делать у мастера? И я зачем-то понадобился…»

Климов постучал в дверь комнаты, в которой жил мастер.

— Войдите, — послышался голос Алексея.

Мастер и Альмухаметов веселыми глазами посмотрели на Климова.

— Звали? — спросил Климов и, не дожидаясь приглашения, сел на свободный табурет.

— Звали… Долго спишь, Иван Иваныч.

— А чего же делать? Мне с четырех на вахту — спешить некуда.

Климов посмотрел на оживленное лицо мастера, смуглое, чисто выбритое, чернобровое и, не сдержавшись, улыбнулся тоже: «Красивый мужик, елки-палки…» Покосился на Ибрагима. У того хитро блеснули раскосые глаза. «Опять чего-то задумал, шайтан!»

Ибрагим поднялся, посмотрел на будильник, стоящий на тумбочке у постели мастера.

— Вай, вай, скоро восемь. Я пошел. Подготовить буровую надо…

Алексей поднялся тоже.

— Значит, договорились, Ибрагим Алексеич? Внимательность и еще раз внимательность. Никакой самодеятельности.

— Хорошо, мастер.

— Ну, иди. — Алексей положил руки на плечи Ибрагима. — Желаю удачи… — Он слегка тряхнул Альмухаметова, как бы проверяя его на устойчивость, и некоторое время смотрел на закрывшуюся за Ибрагимом дверь.

— Что он придумал? — спросил Климов, кивнув на дверь.

— Ничего особенного. Решил дать сегодня скоростную проходку. Разумеется, с учетом наших условий.

Климов встрепенулся, заерзал на табурете. Горячими глазами смотрел на мастера, ловил каждое его слово. Потом заговорил возбужденно:

— Опять обскакал он меня! Ведь я, Алексей Константиныч, тоже хотел просить, чтоб вы благословили меня на это. Обдумал все, и вот… Эх, все испортил Ибрагимка!

Алексей рассмеялся.

— Да что он испортил-то? Это же хорошо, что и ты решил пойти на такое дело! Ибрагим пусть добьется рекордной выработки, а ты побей его достижение; он пробурит завтра больше, а послезавтра ты пробури еще больше… Только знаешь что, Иваныч?

— Что? — помолчав, осторожно спросил Климов.

— Не обижайся на мою прямоту, но об этом я тебе должен в глаза сказать: не нравишься ты мне в последнее время, кислый ходишь, смотреть на тебя прямо-таки тошно…

Климов покраснел и опустил глаза. Алексей продолжал:

— Что с тобой? Можешь поделиться?

Наступило молчание. После небольшого раздумья, вздохнув, Климов ответил:

— Нет, не могу. Мое это… Болячка… Сам в себе сколупну ее и залечу…

— Ну, что ж, — помолчав, сказал Алексей и круто переменил тему разговора:

— Теперь поговорим о деле. Рассказывай, как и что решил.

Климов рассказал. Закончив, посмотрел на мастера. Тот задумчиво ходил по комнате, скрестив руки на груди. Остановился.

— Все?

— Все. Что скажешь, мастер?

— Неплохо. Но не ново. Жизнь, дядя Ваня, требует пересмотра всей технологии. Нам нужно идти вперед, ломать каноны, установленные нашими дедушками. Мы уже взрослые, и нам под силу это… Ты помнишь тот случай, когда Гурьев наказал тебя за то, что ты бурил с помощью воды?

Климов насторожился, ответил:

— Не забыл. Понизил мне разряд с седьмого на шестой. На целый месяц. А что?

Алексей сел.

— А как ты посмотришь на то, если мы на этот раз поступим наоборот?

— Не понимаю.

— Все очень просто. Я разрешаю тебе бурить с помощью воды, ты буришь — и никаких понижений в разряде.

Климов не поверил.

— Только вода?

— Да, вода. Глинистый раствор оставим пока в покое. Ну?

Климов развел руками.

— Вот и хорошо. А теперь слушай внимательно. Что будет неясно, спрашивай…

3
Ушел и Климов. Алексей подошел к окошку. Начинался рассвет — необычный, странный для глаза: ультрамариновый. Пораженный, Алексей оперся руками о подоконник, подался вперед. «Что за чудо? Впервые вижу такое…» Оглянулся: «Может, электросвет выключить?» Подошел к выключателю, нажал на кнопку, и в комнату, погрузившуюся в полусумрак, сразу ввалилось удивительное сиреневое утро. Ощущение было такое, будто находишься где-то на другой планете, на которой все краски прямо противоположны привычным, земным. Алексей опять нажал на кнопку и за стеклами, опять сгустившись, тихо и торжественно засветился густой ультрамариновый рассвет… «Да-а, чудеса, — подумал Алексей. — Как удивительно разнообразна степь, эта в сущности очень однообразная снежная равнина… В городе такого рассвета не увидишь…»

Алексей подошел к столу, придвинул к себе раскрытую тетрадь. Задумался. Потом снял колпачок с автоматической ручки, и перо быстро забегало по чистой странице.

«…Я не отослал тебе свое первое письмо, не отошлю и это — и все-таки пишу… Не могу не писать. Я любой мыслью могу поделиться с товарищами, но не могу поговорить с ними о своей тоске по тебе, о своем ожидании встречи с тобой… С кем же тогда мне делиться этим? С тобой, хотя ты и далеко.

…Странно все-таки устроена жизнь. Почему я не встретил тебя раньше? Ведь мы учились рядом, в одном здании. Я слушал лекции и не знал, что ты где-то рядом, за стеной…»

Алексей посмотрел в окно, за которым таял, наливаясь голубизной, ультрамарин зимнего утра, и задумался. Почему-то вспомнились вечерние занятия в «учебном комбинате». Почему? Ну, да, ведь именно тогда они ближе узнали друг друга.

…Когда занятия закончились, Алексей попросил у Вачнадзе, чтобы была создана «солидная» экзаменационная комиссия и ребятам были выданы соответствующие удостоверения о присвоении им квалификационных разрядов. Вачнадзе внял просьбе, и комиссия была создана. Возглавил ее главный инженер треста Лев Николаевич Черныш — толстый, неповоротливый человек с багровым, невозмутимым лицом. Приехал специально из областного центра — предложение Вачнадзе заинтересовало.

Черныш грузно утвердился за большим двухтумбовым столом Вачнадзе, сгреб в сторону бумаги, словно хотел смести их на пол, и загудел утробно:

— Давай рассказывай, Лазарь, про этот… как его?.. э-э… «кедринский комбинат»… Эка придумали — «комбинат»… Сколько человек подготовили?

— Одну бригаду.

— Значит, пятнадцать?

— Дизелисты тоже занимались.

— Во, это хорошо. Дизелисты не только свои движки должны знать. — И повернулся к Алексею: — Как подготовил ребят? Не подведут? А то ведь я экзаменатор строгий…

Алексей развел руками.

— Не могу сказать.

— Хитришь? — Маленькие острые глазки Черныша, утонувшие в припухших веках, насмешливо блеснули. — Вижу, хитришь… Сознавайся напрямки.

Манера Черныша разговаривать с людьми располагала к откровенности, и Алексей, чувствуя его искреннюю, пусть немного грубоватую доброжелательность, ответил:

— Сознаюсь, старался… И не только я — все, кто вел занятия… Бригада моя, и мне, конечно, выгодно иметь грамотные кадры. Я уже принял от них экзамены…

— Ну-ка, ну-ка, — зашевелился Черныш на стуле.

— Можно сказать, двойные, тройные экзамены…

— Не совсем понятно.

Вмешался Вачнадзе, пояснил:

— Кедрин решил добиться взаимозаменяемости рабочих. Любой член бригады, по его мнению, должен заменить другого. Ну, скажем, верховой рабочий — помощника бурильщика, а бурильщик, при необходимости, — мастера…

— Вот поэтому я и прошу, — добавил Алексей, — экзаменовать каждого по всему комплексу бурения, начиная с монтажа бурового оборудования и кончая перфорацией колонны. Уверен, что мои ребята ответят на все ваши вопросы…

— Кхм… «мои ребята», «уверен»… Ну и хвастун же ты, Кедрин, как я посмотрю! — Черныш поморщился, словно собирался чихнуть, и шутливо добавил: — Засыплется кто — берегись! — И погрозил увесистым кулаком.

* * *
…— Я так волновалась, будто самой нужно было экзамены сдавать. Настенька меня успокаивает, а я не могу — выйдет кто-нибудь из ребят, а у меня сердце замрет, — Галина тихо засмеялась и поднесла к лицу веточку сирени. — Вот эту сирень мне Настенька дала, говорит: нюхай, это успокаивает. Хорошая она, Настя Климова. Пришла «болеть» за мужа, принесла целую охапку сирени. При всех поздравила дядю Ваню и поцеловала… Славная пара.

— Да-а, они крепко любят друг друга, — задумчиво отозвался Алексей. — Все время, пока он занимался в нашем комбинате, она обязательно приходила встречать его…

— Мы подружились с Настенькой, в гости приглашала, а я никак не могу сходить… Обязательно завтра схожу…

По улицам города неслышно разливался теплый майский вечер. Пахло цветущей черемухой и сиренью. В потемневшем небе мигали звезды, яркие и тоже теплые. Было легко, умиротворенно на сердце.

Алексей глубоко вздохнул, покосился на Галину, тихо сказал:

— Вот и остались позади все наши треволнения. И знаете, как-то грустно становится, как подумаешь об этом…

Галина повернула к нему голову, в темноте блеснули ее глаза, отразив то ли далекие звезды, то ли свет уличного фонаря.

— Почему же?

Ответил осторожной полушуткой:

— Может быть, потому, что провожаю вас последний вечер… Наш комбинат завершил свою работу, студенты получили аттестацию, закончились и моинелегкие обязанности провожать вас после занятий до дома.

— «Нелегкие обязанности»… — помолчав, повторила Галина. — Да, конечно, я очень завидовала дяде Ивану, когда к нему приходила Настенька… А вот меня муж ни разу не встретил.

Шутка не получилась. Голос у Галины вздрагивал, звучал глухо. Алексей расстроился.

— Ну зачем вы так? Я же хотел просто пошутить…

Она не ответила. Подошли к знакомому подъезду.

— Вот и конец нашему пути… — Алексей зачем-то снял шляпу. — Мне осталось только поблагодарить вас, Галина Александровна, за вашу помощь. Без вас я, может быть, и не справился бы. Спасибо вам и от меня, и от всех ребят…

Галина смотрела ему прямо в лицо большими темными глазами и, казалось, что сейчас она скажет что-то такое, от чего весь этот теплый, напоенный ароматами цветов вечер, зазвучит чудесной музыкой, расцветится яркими, неповторимыми красками — и придет счастье!

Но Галина протянула руку и сказала:

— Я вам тоже за многое благодарна. До свидания.

И исчезла в подъезде.

В эту ночь Алексей вернулся в общежитие под утро. Ходил по пустынным, непривычно тихим улицам города, и перед его глазами неотступно стояло лицо женщины, так неожиданно вторгшейся в его жизнь.

…Алексей посмотрел на часы и снова взялся за перо.

«Сейчас за окошком сиреневое утро — таких утр ты не увидишь в городе. И я думаю: как хорошо было бы, если бы мы были сейчас вдвоем!»

4
Не ребята у Ибрагима, не простые смертные, а батыры! Сам он маленький, сухой, но крепкий, словно из железа выкован. Но ребята… Когда Ибрагим говорит о своей вахте, то закатывает под лоб черные, как ягоды смородины, глаза и звонко цокает языком от удовольствия. Вай, вай, какие батыры! Василь Клюев, помощник — самый первый батыр; Саша Смирнов, верховой рабочий — поменьше батыр; низовой рабочий Миша Рыбкин — еще поменьше батыр… Вай, вай, какие хорошие малайки! — и цок, цок языком…

Когда вахта Никуленко сдала смену и ушла с буровой, Альмухаметов подозвал ребят к себе. Молча посмотрел на своих батыров, как бы спрашивая взглядом каждого: «Не подведете?» Потом заговорил отрывисто и взволнованно:

— Разговор помните? Буровую подготовить хорошо надо… Правильно? Василь, смотри в два глаза за насосами. Чтоб, как часы, работали — тук-тук… Так?

Клюев кивнул. Он не отличался разговорчивостью. Широкоплечий, высокий, в тесной брезентовой спецовке, он молча повернулся и направился к насосам.

— Ты, Сашок, почисть желоба еще раз. И смотри за раствором, как за любимой женой. Не надо сердись, Саша, я шутил… Я видел твою жену… Тце, тце хорошая, красивая, как роза…

Саше Смирнову недавно исполнилось двадцать два. Год назад он женился. Но еще и теперь товарищи подшучивали над ним, а он терялся, краснел, не знал, что ответить.

— А ты, Миша, должен прибрать на буровой, чтоб каждый болтик свое место знал… Шуруй, малайка! — продолжал отдавать распоряжения Ибрагим.

Ровно в восемь утра Альмухаметов встал к лебедке. Посмотрев на молчаливого помощника, подмигнул, крикнул:

— Скоро известняк пойдет!.. Менять долото будем!.. Готовь!

Взревели моторы. Заработали, вращая огромными маховиками, насосы. Глинистый раствор серо-стеклянной струей двинулся по желобам. Альмухаметов плавно опустил инструмент на забой. Долото проходило через мощные отложения глины, и поэтому бурение шло легко.

И вдруг в буровую вбежал Саша Смирнов, Что-то сказав Клюеву, подошел к бурильщику.

— Ибрагим Алексеич! — крикнул Саша, стараясь перекричать гул моторов. — Раствор густеет!

Альмухаметов махнул рукой помощнику: Клюев подошел.

— Стой у рычага! — прокричал Альмухаметов. — Я раствор смотреть буду…

Бурильщик подошел к желобу. В движении раствора произошло резкое изменение. Он уже не бежал по желобу быстрой легкой струей, а выкатывался из устья скважины жирными округлыми волнами, густой, тяжелый. Альмухаметов наклонился, зачерпнул ладонью маслянистую жидкость. Саша сказал верно — раствор густеет. Никуленко перед сдачей смены прошел песчаники с прослойками гальки и только-только врезался в глины… Ему же, Альмухаметову, пришлось этот пласт разбуривать… Дальше пойдет известняк. Теперь все ясно: глина смешивается с раствором, раствор перенасыщается, густеет.

Альмухаметов опять встал у рычага.

— Раствор совсем не такой, какой нужно… Плохо! — крикнул он Клюеву. — Переключай насосы в яму с водой… Водичкой бурить будем!..

Клюев молчал, растерянно моргал глазами, мялся на месте.

— Зачем стоишь? Я сказал, в яму с водой! — закричал Альмухаметов, видя нерешительность помощника. — Давай, давай!..

И тут заговорил Клюев — не заговорил, а загудел зычным волжским басом:

— Чего давай! Давай… подавился! С ума сошел! Нам за это… знаешь? — Он огромной ладонью постукал себе по шее. — Башку оторвут!

Страшным стало в эту минуту лицо Альмухаметова: глаза сощурились и блестели так, словно из них брызгали гневные огоньки.

— Ай, вай, вай, шайтан!.. Работать не хочешь? Я приказал — я ответ держать буду!..

Клюев повиновался. Опустив большую голову, ссутулив плечи и тяжело переставляя негнущиеся ноги, пошел выполнять распоряжение. Он не понимал Альмухаметова, хотя честно старался понять его. Предложение бурильщика заменить глинистый раствор, испытанный, надежный — самой обыкновенной водой — было невероятным. Правда, бывали случаи, когда бурильщики, не имея раствора, на свой страх и риск пытались бурить на воде, но им за это так попадало, что они навсегда забывали о своем «начинании». Нет, что ни говори, а Клюев еще не слышал, чтобы кто-то сознательно заменил глинистый раствор водой, хотя Клюев и работает в нефтяной промышленности не год и не два… Эх, загубит скважину, как пить дать загубит!..

И все же Клюев выполнил распоряжение Альмухаметова — он сам, своими руками, перетащил шланг насоса в яму с водой. Что ж, бурильщик на буровой в часы своей смены — полновластный хозяин. Его слово для подчиненных — закон. Ну, а вдруг произойдет обвал стенок скважины и заклинит инструмент? Вдруг на пути долота встретится подземная трещина или пещера и вода ринется в ее бездонную глубь, размывая и расширяя себе путь? Ведь тогда никаким раствором не заткнуть это поглощение!.. Да что там говорить, мало ли неожиданностей ждет бурильщика?

Василий Клюев поднялся из насосной. Проходя мимо дизелей, остановился и посмотрел на дизелиста Степана Игнатьевича Еремеева. Может, его спросить? Еремеев работает в бурении, почитай, пятнадцать с лишним лет, может, он знает?.. Клюев тронул дизелиста за плечо. Тот обернулся, мотнул головой: «Сейчас!» Подошел, вытирая ветошью испачканные машинным маслом руки. «Ты чего?» — спросил глазами. Говорить рядом с работающими дизелями не было возможности, и поэтому они кричали слова друг другу прямо в ухо.

— Знаешь, что придумал Ибрагим? — Это крикнул в ухо Еремеева Клюев.

— Что?

— Раствор по боку! Воду в скважину гонит!

Еремеев уставился на Клюева, как на человека, который ни с того, ни с сего взял да и заехал ему леща.

— Шутишь?!

Клюев наклонился к дизелисту и рявкнул:

— Нет! Ты слышал когда-нибудь о таком?!

Еремеев покрутил головой и возбужденно заговорил, вернее закричал, показывая рукой в ту сторону, где находился бурильщик:

— Увеличил обороты до предела! Посмотри на тахометры! Мы никогда не работали на таких оборотах!.. Спятил!.. — И он выразительно покрутил черным от машинного масла пальцем возле своего лба.

— Что ж теперь будет?

— А?.. Не пойму!..

Клюев не ответил. Махнув рукой, отошел от дизелиста.

Но еще больше изумился Клюев, когда, выйдя на площадку, к ротору, увидел, как быстро опускается квадратная бурильная труба в недра земли. Казалось, она не встречает никакого сопротивления. Впрочем, сегодня Клюева ожидало еще несколько неожиданностей. Наблюдая за тем, как квадрат с непривычной быстротой исчезает в отверстии ротора, он случайно взглянул на Альмухаметова. Тот, видимо, давно ждал его взгляда.

— Иди сюда! — крикнул Альмухаметов, и когда Василий подошел, хитро поблескивая глазами, добавил: — Иди раствор смотреть…

— Где? — не понял Клюев. — В яме?

— Нет! В желобах!..

Пожав плечами, Клюев подошел к желобу и… рывком склонился. Он смотрел и не верил своим глазам: по желобу весело бежал… глинистый раствор, да, да, самый настоящий глинистый раствор! Клюев оглянулся и растерянно посмотрел на бурильщика. Альмухаметов, запрокинув назад голову, хохотал, широко открыв белозубый рот. Бедный Клюев! Он напоминал сейчас мальчишку, которого жестоко обманули!.. «Что же это делается, а? Как же так? Ведь я сам перетащил шланг насоса!» Клюев побежал в насосную. Глубоко дыша, остановился у ямы с водой и ахнул: шланг насоса, сопя и всхлипывая, жадно вбирал в себя чистую воду. Клюев бросился обратно: по желобам по-прежнему тек глинистый раствор.

— Одиночку надо… Наращивать инструмент! — крикнул Ибрагим, сдерживая смех. Клюев пошел из буровой готовить новую бурильную трубу.

Квадратную трубу подняли, отвинтили и опустили в специальный шурф. Стальным якорем на длинном тросе затащили в буровую «одиночку» — трубу, по длине несколько меньшей квадрата, соединили ее со всей секцией труб, находящихся в земле, потом опять навернули квадрат, и бурение продолжалось.

— Молодцы, батыры! — крикнул Альмухаметов, посмотрев на часы. — Скоро сделали наращивание. Хорошо!

И опять Клюев наблюдал за тем, как квадрат быстрее обычного скрывается в скважине. Но вот он стал опускаться медленней. Клюев почувствовал, как под ногами крупно задрожал пол буровой. «Известняки», — подумал он и быстро глянул на Альмухаметова. Тот нажал на рычаг, снижая нагрузку на долото, и махнул рукой в сторону желобов. Подчиняясь этому короткому и властному взмаху, Клюев направился к желобам. Раствор бежал из скважины все так же быстро и весело. Изменился только его цвет. Постепенно он светлел, превращаясь из желто-серого в мутно-белый, становился жиже. Наконец из скважины потекла белая, словно в ней размешали мел, вода. И тут Клюев все понял. Глина! Вода, подаваемая насосами на забой скважины соединялась с частицами выбуренной глины и поднималась в виде готового раствора! Черт, вот здорово! И как он не догадался раньше?.. Ну и хитер татарин!

— Ты понял? — спросил его Альмухаметов, когда он возвратился от желобов.

— Понял, — коротко ответил Клюев, пряча глаза, и добавил: — Хорошая наука.

— Тогда давай тащи новое долото… Поднимать инструмент будем…

Верховым у Ибрагима был Саша Смирнов — «батыр» с широкими, сильными плечами, стройный, легкий и гибкий.

Горячий и нетерпеливый, Альмухаметов иногда подумывал: «Эх, хороший малайка Саша, но Перепелкин — лучше…» Конечно, он обрадовался бы, если бы мастеру пришло на ум перевести к нему в вахту Перепелкина, но расстаться с Сашей не хотел тоже. Зачем обижать Сашу? Работать верховым он стал недавно, не то что Перепелкин, тот прошел уже хорошую школу. Но справится ли Саша с темпом, который собирался предложить ему Альмухаметов?

Ибрагим подозвал Сашу.

— Ты как, Саша, в норме?

— Готов, Ибрагим Алексеич.

Подошел мастер — большой, грузный в зимней одежде. Спросил:

— Задача ясна, Сашок?

Саша покраснел. В вопросе мастера почудилось недоверие — и это обижало.

— Да не красней, ты, чудак! Не потому спрашиваю, что не верю в тебя, в твою сноровку. Хочется, чтобы ты понял, что мы переходим сейчас к новому методу бурения. Надеюсь, ты разобрался в его сущности?

Саша кивнул. Еще бы! Альмухаметов не тратил слов на разъяснения — он на практике показал, что такое новый метод. Уж Ибрагим Алексеич может преподать урок своим батырам.

Алексей взял Сашу под руку, повел к выходу из буровой.

— Главное — не теряться, Сашок, — говорил он. — Помни, ты там, наверху, самая главная фигура при подъеме и спуске инструмента. — И подойдя к лестнице, притянул к себе юношу: — Волнуешься?

— Волнуюсь, Алексей Константинович.

Алексей наклонился к его уху, шепнул:

— Я тоже. Ох и волнуюсь. Только никому не говори, ладно?

Саша засмеялся и взбежал на несколько ступеней. Обернулся, крикнул:

— Скажу, всем!

Алексей погрозил ему кулаком и крикнул тоже:

— Желаю успеха, Сашок!

Вернулся к Альмухаметову.

— Подойди к Саше тактично, Ибрагим Алексеич. Парень волнуется. Скорость увеличивай постепенно.

— Понятно, мастер. Хороший малайка Саша, сделаем тактично, — засмеялся Альмухаметов, и глаза его лукаво блеснули.

5
Саша понимал, что только от него зависела теперь сегодняшняя проходка, которую, по его мнению, так неосмотрительно затеял Альмухаметов. Чтобы добиться такой скорости бурения, нужно работать самым бешеным темпом, требующим всего твоего умения, выносливости, сноровки. Но Саша решил выдержать, чего бы это ни стоило. Иначе стыдно в глаза ребятам смотреть будет… Скажут: эх, ты, не можешь, так и не брался бы… Да еще мастер своими словами душу разбередил: «От тебя, Сашок, сейчас все зависит!» Ну, как после таких слов не выдержать?..

Саша застегнул пряжку предохранительного пояса, осмотрелся и махнул Альмухаметову рукой: начинай!

Вопреки ожиданию, Альмухаметов начал подъем как обычно: огромный талевый блок с подъемным крюком, способным выдержать нагрузку в сто пятьдесят тонн, останавливался точно на уровне полатей. Пока внизу бурильщик, Клюев и низовой рабочий Миша Рыбкин отсоединяли свечу от общей секции труб, Саша закреплял ее толстой узловатой веревкой, чтобы свеча не отходила от края люльки, потом проволочным крючком подтягивал свечу к себе, открывал элеватор, освобождал трубу от веревки, и быстрым сильным толчком заводил ее за приспособленный для этой цели деревянный брус — «палец». В этот момент блок, мягко шурша, скользил вниз, чтобы там подцепить новую свечу.

Саша вошел в ритм, и только тогда, когда было поднято и установлено около десяти свечей, он вдруг почувствовал, что скорость подъема постепенно нарастает, и он, бессознательно подчиняясь этому нарастанию, сам начинает работать все быстрей и быстрей. Саша заволновался. Только бы не сорваться с ритма, только бы не замешкаться, успеть сделать все быстро и точно! А темп увеличивался с каждой свечой. Саша видел теперь, что блок поднимается к нему не как в начале — плавно, постепенно, а с неудержимой скоростью, от которой содрогается вся вышка. Даже страшно становилось: а вдруг Альмухаметов не рассчитает, не успеет затормозить и эта многотонная стальная махина врежется в самый верх вышки — в кран-блок? Ух ты! — страшно представить, что тогда получится!.. Но к удивлению Саши, блок останавливался у полатей так же точно, как и в начале подъема.

Саша считал свечи… Лоб у него взмок, горячий пот заливал глаза, во рту пересохло.

— Двадцать восемь… Черт!.. Неужели Альмухаметов забыл о тридцать третьей?..

Саша посмотрел вниз и показал Альмухаметову кулак. Тот, по-видимому, не понял, и, махнув приветливо рукой, белозубо рассмеялся… Неужели не помнит? Ведь всю обедню испортит!.. Саша снова посмотрел вниз и отшатнулся: вырастая с каждым мгновением, блок стремительно мчался вверх с тридцать третьей!.. Вот он остановился. Саша с отчаянием посмотрел на конец трубы и зло выругался. И было с чего. Над нижней люлькой, в которой работал Саша, находилась еще одна для приема более длинных свечей. Тридцать третью же нельзя было принять ни с нижней люльки, так как этому мешала верхняя, в блок которой упирался конец трубы, ни с верхней — для этого труба была коротка… И кто такую свечу наращивал? Все верховые мучились с ней, она задерживала, мешала. Виновника не нашли, хотя и ругались каждый раз до хрипоты.

Саша закрепил свечу веревкой и уже хотел завести ее за палец, как блок тронулся и начал опускаться… В следующее мгновение Саша увидел, как он легонько (это Саше так показалось) ударился боком о муфту трубы, труба качнулась в сторону Саши, веревка, поддерживающая свечу, дала слабину и ее узел, который служил стопором, выскочил из выреза в краю люльки… Саша от ужаса широко раскрыл глаза и закричал тонко, пронзительно… Освобожденная свеча, как бы нехотя начала падать в ту сторону, в которую была наклонена. Вот она ударилась о противоположный край полатей, отскочила и, круша все на своем пути, волчком завертелась по буровой… Альмухаметов сорвал с себя собачий малахай, шлепнул им о грязный пол и, яростно топча его ногами, визжал что-то страшное на непонятном татарском языке…

Глава пятая

1
— Не ждал, не ждал… Проходи, — Вачнадзе отодвинул папку с бумагами, поднялся из-за стола и пошел навстречу Галине. — Здравствуй, садись-ка вот сюда, посмотрю на тебя. Почему не заходишь? Раиса все уши мне прожужжала — где, что, да по какой причине…

Галина смущенно улыбнулась.

— Что-то вы очень радушно встречаете меня, Лазарь Ильич…

— А почему бы и нет? — Он взял со стола портсигар, постукал по его блестящей крышке папиросой и неожиданно спросил:

— Значит, по делу пришла?.. Насчет работы?

Галина не ответила. Пристально вглядываясь в большеносое лицо Вачнадзе, тихо вздохнула.

Вачнадзе посерьезнел.

— Чего вздыхаешь?

— Так… Думаю, как быстро время летит… Поседели вы сильно…

Вачнадзе тихо проговорил:

— Время не щадит.

Они помолчали, каждый думая о своем.

— Да, я пришла насчет работы, — наконец ответила Галина на вопрос Вачнадзе.

Он согласно кивнул головой.

— Я знал об этом… И уже позаботился о тебе…

— Вот как?

Он поднялся и, ссутулив плечи, большой, угловатый, заходил по кабинету.

— А ты как думала? Я же знал, что ты придешь ко мне, некуда тебе больше идти… Я даже знаю, о чем ты еще попросишь…

— О чем же?

— Ну, скажем, о квартире…

Галина кивнула:

— Верно.

— И еще…

Галина насторожилась. Вачнадзе подошел к столу, раздавил о дно пепельницы окурок.

— И еще о письме…

Галина покраснела, опустила голову. Откуда он знает? Никита рассказал? Лазарь и Никита давнишние друзья, и, конечно, Никита не мог не рассказать ему. И все-таки неприятно… Нет, об этом не говорят даже близким друзьям… Впрочем, почему же не говорят? Сказала же я Насте, почему ушла от Никиты… Вот и он так. Не выдержал, пожаловался… А может, Никита ничего не рассказывал, — просто Алеша попросил Вачнадзе передать мне письмо… Но почему вдруг Алексей Кедрин и его письмо ко мне? Нет, значит, все-таки Никита рассказал… Что ж, так, пожалуй, даже лучше…

Вачнадзе задумчиво смотрел в покрытое морозными искрящимися узорами окно. После непродолжительного молчания вдруг заговорил как-то нерешительно, видимо, тяготясь обязанностью вести такой разговор:

— Извини, что, может быть, так… тяжеловесно вламываюсь в твои взаимоотношения с Никитой Петровичем… Но промолчать не могу. Хотя бы по долгу дружбы с вами… Можно задать тебе один вопрос?

Галина помедлила, ответила.

— Я слушаю.

— Ты решила совсем порвать с ним?

— Да.

Вачнадзе резко повернулся к Галине:

— Но почему? Объясни, пожалуйста. Я все время думаю об этом и ничего не могу понять… За вас больно, такие хорошие люди… Ведь не из-за Алексея же все это получилось, правда?

— Конечно. Если бы даже я не встретила Алексея, я все равно, рано или поздно, ушла от Никиты. Я говорила ему об этом…

Вачнадзе заходил по кабинету.

— Я так и думал. Не мог я поверить, что ты только ради… другого человека решилась на такой шаг… Я оказался прав, хотя меня это нисколько не радует… Никита так переживает… — Остановился, подождал ответа, вопросительно глядя на Галичу. Галина не ответила, с горечью подумала: «Никита переживает, видите ли… Ах, ох! А я? Спросил ли меня: переживаю я или нет?..»

Вачнадзе сел за стол и уже другим тоном сказал:

— Работа для тебя есть, уезжает один из начальников участка, квартиру дадим, как только появится возможность, но вот письма — нет…

Галина до боли сжала пальцы.

— Алексей Константинович провожал нас, но ничего не передал. Я на его месте поступил бы точно так же. Ведь он знает, что я друг Никиты.

Галина поднялась.

— Вы хотите сказать, что если бы Алексей Константинович передал письмо, то вы показали бы его моему бывшему мужу — вашему другу?..

Вачнадзе пристально посмотрел на Галину и мягко ответил:

— Я не это хотел сказать.

— По крайней мере, я так поняла вас.

— Неправильно поняла. Я только хотел сказать, что не взял бы письмо, если бы даже Алексей Константинович и попросил меня.

— Спасибо, Лазарь Ильич… за откровенность. Я поняла вас, — тихо проговорила Галина и направилась к выходу. — Для оформления на работу я зайду в другой раз.

— Уже уходишь? — остановил ее Вачнадзе. — Нет, нет. Теперь услуга за услугу. Ты должна принять наше приглашение — мое и Раисы…

— Какое приглашение?

— На новогодний вечер. — В глазах Вачнадзе вспыхнули веселые искорки. — Будет елка… разные вкусные вещи… Раиса великая мастерица на них… Очень просила тебя быть… Придешь? — Он осторожно взял ее руку в свою и тихо пожал. — Ты как-то говорила, что ни разу не кушала настоящего шашлыка… Специально для тебя Раиса такой шашлык приготовит… у-у-у! Придешь?

Галина отрицательно покачала головой.

— Спасибо за приглашение, Лазарь Ильич, большое спасибо… Но принять его не могу. Ведь там и Никита будет.

— Обязательно будет, но это уже не так важно.

— А что же важно?

— Важнее, чтобы Раиса не отрезала мне голову за твой отказ… Ты же ведь знаешь ее — такой шашлык сделает из меня, что только ахнешь…

— Ну, хорошо, — согласилась Галина. — Я приду, но ненадолго, так?

— Согласен, согласен! — замахал руками Вачнадзе. — Теперь я в безопасности. Раиса будет очень довольна… Я за тобой машину пришлю… И будь молодцом, не обижайся на Кедрина… Ему там очень трудно приходится…

Галина с тревогой посмотрела на Вачнадзе.

— Что случилось, Лазарь Ильич?

— Ты же знаешь, оторванность… степь вокруг… люди по дому скучают. Нелегко ему там управлять, Алексею… Но работают они хорошо… Смелые, черти…

Галина смотрела на Вачнадзе и ждала, что он еще скажет. Вачнадзе перехватил ее взгляд, засмеялся.

— Нет, нет, только не сейчас. У меня через… — он посмотрел на часы, — через пять минут производственное совещание, так что — извини… Не забудь о шашлыке… — Вачнадзе крепко пожал Галине руку и позвонил секретарю.

2
В черном меховом комбинезоне, прошитом блестящими «молниями», в теплой ушанке, Галина была похожа на мальчишку-подростка.

— Этот костюм я в Бугуруслане на рынке приобрела… Ну, как, хорошо? — Галина повернулась на месте и вопросительно посмотрела на Настю.

Настя улыбнулась.

— Нет, серьезно, Настенька, хорошо? Я еще ни разу не выходила в нем на работу, не удалось… так берегла его и вот пригодился…

Настенька рассмеялась.

— Почему ты смеешься?

— Ой, не могу, Галинка, — сквозь смех заговорила Настя, — ты словно в театр собираешься. Ведь сегодня же перемажешься вся в растворе да мазуте.

— Я, действительно, потеряла от радости голову. Ох, Настенька, если бы ты знала, как ждала я этого дня. Спала и видела себя на буровой.

Настя протянула Галине сверток из плотной бумаги:

— Бери бутерброды и отправляйся.

Галина отмахнулась.

— Что ты, какие бутерброды!

— Бери, — настаивала Настя. — Не на прогулку идешь. Еще мало покажется.

Галина покорно приняла сверток.

…С машины она спрыгнула первой. Осмотрелась. Занимался морозный серый рассвет. На буровой еще горели огни. Оттуда доносился приглушенный расстоянием рокот моторов. Из выхлопных труб дизелей поднимался синий дым. Взвизгивал тормоз лебедки. Все было так знакомо и в то же время так ново!..

Мимо проходили буровики — утренняя смена. Дюжие ребята в брезентовых спецовках с любопытством посматривали на новичка. Кто-то сказал:

— Вот и я когда-то: приехал впервой на буровую и рот разинул — экая махина!..

Ему ответили:

— Может, мастера ищет, помочь надо. Эй, хлопчик, галка в рот залетит! Шагай за нами!

Галина тихо засмеялась и в тон, изменив голос, ответила:

— Вот галку поймаю, тогда приду…

Детина, приглашавший ее шагать за ним, постоял раздумчиво и, ничего не сказав, пошел дальше. Послышался смех. Галина направилась к буровой.

Шел подъем инструмента. Галина остановилась у входа и стала наблюдать. Натужно, словно из последней силы, работали моторы. Под ногами вздрагивал дощатый настил. Из скважины медленно выползала серая от глинистого раствора, тускло поблескивающая бурильная труба. У рычага лебедки стоял высокий парень и, закусив нижнюю губу, тревожно посматривал то на ротор, то вверх. Электросвет, притушенный наступающим рассветом, окрашивал его лицо в желтый цвет.

Галину заметил один из рабочих — пожилой, грузный, чем-то похожий на Климова. Галина помахала ему рукой. Тот нехотя подошел.

— Здравствуйте. Что у вас тут происходит? — спросила она его, кивнув на бурильщика.

Рабочий пожал плечами и, ничего не сказав, отвернулся. Галина остановила его за рукав.

— Почему так трудно идет инструмент?

— А я откуда знаю! — с непонятной злостью ответил ее неразговорчивый собеседник. — Ходят тут всякие…

Галина решительно направилась к лебедке. Бурильщик с удивлением посмотрел на незнакомую женщину, похожую в своем костюме на мальчишку.

— Зачем вы пришли сюда? — крикнул он, когда она подошла. — Идите, идите! Посторонним здесь нельзя ходить!

— Прекратите подъем сию же минуту! — крикнула в ответ Галина. — Сию же минуту!

Бурильщик растерянно заморгал глазами и выключил лебедку. Моторы сразу заработали ровно, приглушенно. Теперь можно было разговаривать относительно спокойно.

— Как ваша фамилия? — спросила сердито Галина.

— Соловьев, а что?

— А звать?

— Владимир.

— Давно работаете?

Соловьев возмутился.

— Кто вы такая, чтобы допрашивать? Я не буду отвечать вам.

— Будете, — упрямо настаивала Галина. — Не мне, так за аварию отвечать будете.

Соловьев, сбитый с толку таким оборотом дела, пожал недоуменно плечами. К нему подошел помощник бурильщика Мелентий Декретов, тот самый, с которым так неудачно заговорила Галина.

Когда Галина вышла из буровой, Соловьев спросил Мелентия:

— Кто она?

— Откуда я знаю… Как с неба упала.

Соловьев сквозь крепко стиснутые зубы потянул студеный воздух и тихо сказал:

— Красивая…

Мелентий, потирая заросший рыжей щетиной подбородок, усмехнулся:

— Все они на один покрой… Баба есть баба.

Соловьев косо посмотрел на Декретова и в тон ему проговорил:

— Мелеша есть Мелеша, мелет, как мельница… Эх, Мелентий Ермолаич, злой ты человек…

— Хо, а ты каков? — скривился Декретов. — Уже влюбился?

— Замолчи, — оборвал его Соловьев. — Давайте дело делать… Будем продолжать подъем.

— А не дрейфишь? Здесь аварией пахнет — порвем инструмент…

Соловьев направился к лебедке. Сердито, напряженно загудели моторы. Инструмент медленно пошел вверх…

…В культбудке было накурено, грязно, неуютно. Рабочие из-утренней смены сидели на грубых самодельных скамейках и о чем-то переговаривались, неторопливо потягивая самокрутки. На Галину сразу уставилось несколько пар любопытных глаз.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровалась она с буровиками.

— Здравствуйте… Доброе утро… Привет, — ответили ей разрозненно и нехотя.

— Где мастер? — спросила Галина, всматриваясь в лица рабочих.

Никто не ответил. Потом один из них, почесав пятерней в затылке, тонким, явно не своим голосом спросил:

— А галку вы принесли?

Галина чуть заметно улыбнулась. В другое время она сразу же откликнулась бы на шутку, но сейчас, когда на буровой шло такое, она не могла сделать этого. Более миролюбиво она повторила:

— Кто же все-таки из вас мастер?

На этот раз из темного угла поднялся маленький человечек со сморщенным личиком. Галина недоверчиво подняла брови.

— Вы?

Личико сморщилось еще больше, что, должно быть, изображало улыбку. Человечек шепеляво ответил:

— Угадали, я и есть мастер.

По будке пронесся легкий смешок. Кто-то неразборчиво бормотнул:

— Приятная неожиданность…

Галина тихо вздохнула. Начало работы ей не очень нравилось — все это не походило на то, как она представляла себе начало.

— Ну, что ж, будем знакомы, — сказала она после короткой паузы. — Начальник участка, инженер Гурьева. Галина Александровна…

В будке сразу стало тихо. Мастер странно дернул головой, словно силился проглотить что-то, моргнул глазами и тихо назвался:

— Антон Семеныч Горшков… стало быть… Мастер, стало быть.

Было томительно неудобно. В сердце закипала злость, и в то же время было как-то по-человечески жалко этого маленького старичка, называющего себя мастером. Галина сняла зачем-то шапку и, похлопывая ею по колену, спросила громко:

— Почему не идете принимать буровую? Долго у вас будет продолжаться перекур?

— Да, да, ребята, — засуетился Антон Семеныч, — пора и честь знать… Пойдемте-ка, посмотрим, что там Володя наработал сегодня…

Рабочие нехотя поднимались с мест, демонстративно потягивались и, шаркая ногами, неторопливо тянулись к двери. Глядя на мастера, Галина думала: «Слабенек… Под их началом ходит… Ох, горюшко луковое…» — и позвала:

— Антон Семеныч, останьтесь!

Горшков с сожалением посмотрел на дверь и, тяжело вздохнув, вернулся. Галина невольно улыбнулась.

— Что вздыхаете, Антон Семеныч? Начальства боитесь?

Мастер развел руками:

— Кто ж его не боится, Галина Александровна?.. Начальство, оно известно…

— Что это вы, Антон Семеныч, разве так можно работать?

Горшков согласно и с готовностью закивал головой, шепелявя, волнуясь, заговорил быстро и заученно:

— Вот и я, стало быть, это же самое говорю… Нельзя так работать! Старик я, поболе шестидесяти, стало быть, а меня все в мастерах гоняют… На покой мне нужно, на пенсию. Посудите сами, Галина Александровна, на что я годен — ребята не слушаются, разные шутки шутят над старым человеком… Что, стало быть, отсюда следует? Из этого следует — заменить меня пора, но, отвечают: нет мастеров… Как же быть, а? Вот то-то и оно…

В это время, скрипнув промерзшей дверью, в будку вошел Соловьев. Мастер поднялся и радостно заулыбался.

— А это, Галина Александровна, наш Володя Соловьев… Горячий парень…

Галина пристально посмотрела на Владимира и сдержанно ответила:

— Знаю.

Владимир отвел глаза и глухо проговорил:

— Я, Антон Семеныч, затяжку инструмента сделал… Не идет — ни вверх, ни вниз.

Галина торопливо надела шапку.

— Это правда? — тихо и быстро спросила она. — Вы все-таки продолжали подъем?

Бурильщик кивнул головой.

— Но почему же вы не послушались меня?

— Не знаю, — пожал плечами Соловьев. — Думал, отпустит… Да и откуда я знал, что вы инженер?

Галина помолчала, собираясь с мыслями, потом горестно сказала:

— Но вы же бурильщик, должны понимать… Какова глубина забоя?

— Пятьсот тридцать четыре.

— Долото когда меняли?

— Не знаю. Бурили мягкие породы, хорошо шло.

Галина искоса посмотрела на притихшего старика-мастера.

— Я вижу, это «не знаю» у вас самое популярное словечко. Помощник бурильщика не знает, что делает бурильщик, бурильщик не знает, что происходит в скважине. Дайте вахтовый журнал и геолого-технический наряд…

Закончив просмотр записей, Галина отодвинула от себя грязный, заляпанный чернильными кляксами журнал.

— Так я и думала: перенасыщение раствора. Глина осела на стенках скважины и при подъеме инструмент потащил ее за собой. Вот вам урок, горячий парень Володя Соловьев… Впрочем, хныканьем делу не поможешь, пойдемте в буровую… Кстати, кто бурильщик утренней смены?

— Косяков, — буркнул Соловьев.

— Это тот, что про галку спрашивал?

Мастер подтвердил:

— Он, стало быть… Артист.

Галина хмуро улыбнулась.

Рабочие встретили их молчанием, с недоверием смотрели на нового инженера, выжидали. Галина заволновалась. «Вот он, тот момент, — подумала она, — от которого зависит все…» Под этим «все» она подразумевала и то, как будут относиться к ней буровики, и то, как они вместе будут работать дальше… Многое заключало в себе это короткое словечко «все».

— Соловьев, — обернулась она к Владимиру, — вставайте к лебедке. Попробуйте посадить инструмент на элеватор…

Соловьев покачал головой:

— Боюсь. Резьбу сорву — беды не оберешься.

Галина быстро взглянула на Соловьева и промолчала.

— А ты, Косяков, не боишься? — обратилась она к бурильщику утренней смены.

Косяков пожал крутыми плечами, на которых, казалось, вот-вот лопнет по швам брезентовая куртка, и отвернулся.

— Мое дело — сторона. Володька виноват, пусть и выкручивается.

Галина посмотрела на понурившегося, осунувшегося в лице Владимира.

— Слышал, Соловьев, что говорит твой товарищ? Значит, желающих встать к лебедке нет? Что ж, придется самой…

Последние слова она произнесла раздельно, почти по слогам, но так, что их слышали все. Лицо Соловьева, до этого бледное, вдруг вспыхнуло ярким малиновым цветом, только самый кончик носа остался белым; Косяков же багровел медленно и густо, до самых кончиков ушей. Трудно сказать, что происходило в эту минуту с буровиками. Они никогда не видели, чтобы женщина, да еще такая хрупкая, как новый инженер, стояла у бурильной лебедки и самолично делала ту тяжелую работу, которую, по их мнению, самой судьбой предназначено делать только одним мужчинам. Это было неслыханным вызовом и, чего греха таить, — их позором. Но исправить положение было уже поздно — баба стояла у лебедки и стояла так уверенно, будто она тем только и занималась, что стояла у рычага.

— Давай, заводи дизель, — коротко приказала Галина, ни к кому в частности не обращаясь, и оба дизелиста — из ночной и утренней смен — бросились в дизельную, громко бухая сапогами по настилу буровой…

…Стоять за лебедкой Галине приходилось не раз и в прошлом. Будучи еще студенткой, она проходила практику на промыслах Башкирии и там получила отличную оценку по ведению горных работ. И никто не знал, каким мучительным напряжением воли и всех своих не таких уж и больших физических сил добилась она этой оценки. Иногда вставала за лебедку и в Бугуруслане. Один раз даже всю смену — восемь часов — выстояла, сделала спуск и подъем инструмента. И как несказанно гордилась тогда этим, полагая со всей наивностью юности, что теперь она способна на большее, чем другие, позабыв, что бурильщики изо дня в день, зимой и летом, стоят у этого рычага. Но все-таки в одном она была права: бурильщиков-женщин она не встречала, даже не слышала о таковых.

И вот этот решительный шаг. Правильно ли она поступила, не слишком ли понадеялась на свои силы и знания? Соловьев боится сорвать резьбу на соединениях труб, и опасения его не лишены оснований… Тогда едва ли возьмешь из скважины оставшиеся звенья вместе с турбобуром. Придется или менять направление ствола скважины, или начинать бурение заново.

…Взвыл стартер дизеля. Мотор ровно заработал на холостых оборотах. Галина включила лебедку на подъем и сразу же почувствовала, как натужно, трудно работает многосильный дизель. Но она продолжала увеличивать нагрузку…

Напряжение росло. Казалось, все, хватит, иначе случится страшное, непоправимое, а что-то спрятанное глубоко внутри говорило: нет, еще немного, еще, еще… Все обострилось в ней до предела в эти короткие минуты — мысли, слух, зрение. Дико, судорожно ревет мотор, звенит, словно струна, трос на лебедке, буровая мелко вздрагивает… Еще… еще… И вот труба, успевшая покрыться темными кристалликами льда, медленно поползла из скважины… «Раз, два, три, четыре…» — зачем-то стала считать Галина и, досчитав до десяти, сразу же сбросила нагрузку. Талевый блок с крюком вздрогнул и медленно пошел вниз… Труба тоже нехотя поползла обратно в скважину. Остановилась, дрогнула — и двинулась быстрее.

Галина мягко посадила инструмент на элеватор, отключила мотор от лебедки, посмотрела на буровиков, стоящих на прежних местах, неуверенно улыбнулась и, тяжело переставляя ноги, пошла из буровой. Проходя мимо Косякова, она приостановилась, и взглянув на его крупное лицо, вдруг охрипшим, совсем чужим голосом сказала:

— Закрой рот, Косяков, галка влетит…

* * *
…Домой в этот день Галина пришла поздно. Она устала — ломило поясницу, гудели ноги, побаливала голова. Настя встретила ее доброй, ласковой улыбкой.

— Что поздно так? — спросила она, помогая Галине раздеться. — Наташка сегодня опять пятерку по арифметике получила. Все тебя ждала: где, да скоро ли придет тетя Галя? Похвалиться хотела. Не дождалась, уснула.

Галина улыбалась растроганно и немного застенчиво. Она не понимала, почему так хорошо, так заботливо ухаживает за ней Настя, почему она так, по-семейному, делится с ней всеми своими радостями, огорчениями, переживаниями.

— Какая ты добрая, Настенька, — проговорила Галина, чувствуя, как нежность заполняет ее сердце.

Нисколько не смущаясь, Настя ответила, вздохнув:

— Все мы, бабы, такие добрые. Говорят, есть злые, сварливые… Брехня! Это, может, на первый взгляд так кажется: ух, какая злющая! А загляни любой из них в душу — доброта одна… Знаю я, по себе знаю, какие мы злые да сварливые… — И добавила неожиданно, глядя на то, как Галина, разбрызгивая воду, моется горячей водой над зеленым эмалированным тазом: — Красивая ты, Галинка. Груди-то, как у девчонки торчат, словно яблоки налитые.

А поздно вечером, поужинав и пересказав друг другу все новости дня, они сидели в потемках и пели песню о высоком дубе, что стоял среди долины в своей могучей, неповторимой красоте. И было так непередаваемо сладко и грустно на сердце!.. И хотелось почему-то заплакать. Обняться крепко-крепко, прижаться друг к другу и плакать, и петь о судьбе одинокого дуба…

3
Буровой мастер бригады, начавшей бурение скважины № 422 на участке Галины, Василий Митрофанович Анохин с нетерпением ждал нового инженера. Но «барышня», как он назвал Гурьеву, не явилась ни на первый, ни на другой день. Из разговоров с буровиками Анохин узнал, что «новенькая» безвыездно сидит на 82-й, у этого недотепы Горшкова, и там «наводит порядок». Анохин решил узнать подробности и, выбрав случай, зашел в контору к своему давнему другу Андрею Гавриловичу Куцыну.

Андрей Гаврилович работал снабженцем и, стало быть, должен знать все, что интересовало Анохина.

— А-а, Митрофаныч, — радушно встретил его Куцын, протягивая маленькую руку. — Здравствуй, здравствуй… Присаживайся поближе. Почему не заходишь?

Анохин уклончиво ответил:

— Дела, сам знаешь… — И вздохнул: — Дел невпроворот.

Куцын погрозил беленьким пальчиком:

— Брось, брось, знаю, почему перестал заглядывать. Боишься ты, Митрофаныч, боишься…

Анохин в силу некоторых обстоятельств уважал Куцына, по терпеть не мог его привычки повторять в разговоре одни и те же слова по нескольку раз подряд. Это мешало схватить суть разговора, приходилось напрягать внимание, и после беседы с Куцыным у него всегда болела голова.

— Трусишка ты, Митрофаныч, трусишка. Да, да, как зайчик, вот именно, как зайчишка… Что, неправда, да?

Анохин, подавляя раздражение, ответил:

— Ты как всегда прав, Андрей Гаврилович, — боюсь я нового инженера.

— Ага! — воскликнул Куцын. — Значит, я угадал!

Анохин, не сдержавшись, грубо оборвал:

— Чему радуешься-то?

Куцын обиженно умолк и, прокашлявшись, зло бросил:

— Ну, а зачем пришел тогда?

Вопрос был явно лишним. «Только не затем, чтобы выслушивать твои телячьи восторги», — про себя ответил ему Анохин, чувствуя, что сейчас встанет и хлопнет дверью, не узнав главного. Стараясь загладить резкость, примирительно сказал:

— Не обижайся, Гаврилыч. Мы старые друзья. Войди в мое положение: мне же работать нужно с этой… э-э… барышней, а ты шуточки шутишь. Несолидно получается.

Куцын улыбнулся, широко растянув свой безгубый рот, и осторожными движениями рук поправил на голове волосы цвета ржаной соломы.

— Ладно уж, ладно. Понимаю. Что интересует тебя?

— Сам знаешь — Гурьева.

Куцын закатил под лоб зеленоватые глаза и вздохнул:

— Ах, Митрофаныч, Митрофаныч. Гурьева это… это… — он чмокнул и пощелкал пальчиками. — Леденец… вот, вот, именно леденец. Обсосать хочется. Н-ну, женщина, скажу тебе, ну, женщина… — И подавшись всем своим маленьким тельцем к Анохину, заговорщически зашептал: — Жена нашего главного. Бывшая. Ушла от него, ушла, понимаешь? Не желаю, говорит, с тобой жить, надоело, говорит. Буду, говорит, работать, не желаю терять самостоятельности… Принципиальная, о! Принципиальная!

Анохин морщился, как от зубной боли, но Куцына не перебивал. Без сплетен Андрей Гаврилович не может жить так же, как рыба без воды. Пусть уж разгрузится от этого багажа, если не может приберечь для другого. А Куцын шептал:

— Главный рвет и мечет, рвет и мечет. Пожелтел, как лимон, вот именно, как лимон, и рвет и мечет, на нас зло срывает. А мы тут при чем? Разве мы виноваты? Не виноваты мы, не виноваты… Она заходила сюда, в отдел кадров, интересовалась Горшковым и этим… как его?.. э-э… да, Соловьевым!.. Ну, женщина, скажу тебе, Митрофаныч, ну, женщина! Глазищи — во! Целые озера… Не знаю даже, что и сказать еще. Лицо, нос, губы, лоб, руки — ах, Митрофаныч, мечта! Вот именно — мечта!..

— А что она спрашивала о Горшкове и Соловьеве? — осторожно спросил Анохин.

— Известно что, давно известно, — отмахнулся нетерпеливо Куцын. — Где, что, когда… Анкетные данные…

— Говорят, она у Горшкова свои порядки наводит?

— Кто говорит? Кто?.. Впрочем… Впрочем, здесь есть правда, есть, Митрофаныч. Круто берет… — И засмеялся довольный, потирая ручки. — А тебя, Митрофаныч, раскулачит, вот увидишь. За этим дело не станет, ей-богу, не станет!

Анохин недоверчиво покачал головой.

— Решительная женщина, Митрофаныч, очень решительная. Дошли слухи, с лебедкой управляется похлеще мужика, представляешь? Похлеще мужика, да! Пикантно, а? Такая… воздушная… фея, вот именно, фея и — около лебедки! Непостижимо!

Анохин заворочался на стуле так, что тот жалобно затрещал. Новости не радовали и в то же время внушали уважение к «барышне». Впрочем, верить Куцыну он не собирался — Куцын похож на трансформатор: слухи, прошедшие через его маленькую головку, выходили в десятикратном искажении. На буровых он бывал не чаще раза в месяц и больше пользовался телефоном, да тем, что ему «доложат» экспедиторы. Во всяком случае, его сведения требовали дополнительной проверки. Анохин поднялся.

— Что ж, пока. Заходи на огонек, Андрей Гаврилович.Рад был побеседовать.

Куцын захватил его руку в свои маленькие холодные ладошки. «Как у лягушонка», — брезгливо подумал Анохин.

— Бойтесь ее, Митрофаныч, бойтесь — раскулачит она вас, как матерого… Вот именно, как самого матерого…

Анохин ответил:

— Эта палка о двух концах, Андрей Гаврилыч. Один хлобыстнет мне по шее, а другой — вам по известному месту.

Куцын ошарашенно захлопал выпуклыми бледно-зелеными глазами, выпустил руку Анохина и закудахтал:

— Как так? Как так?

Анохин засмеялся:

— Моя кладовочка-то пополнялась не без вашей помощи…

По лицу Куцына пошли красные пятна. Как бы не замечая этого, Анохин продолжал:

— Жду в гости, Андрей Гаврилыч. Жена уж и то беспокоиться начала: почему, да почему не заходит?.. Ну, я пошел. Всего доброго.

* * *
На 422-ю Галина добралась на попутной машине — Анохину везли партию дефицитных долот. «Заботливый, — думала Галина о мастере. — Не то, что Горшков… Тоже отправился на склад, а привезет ли чего?.. Ох, горюшко луковое…»

Не заходя в будку, Галича направилась прямо к буровой, и с первых же шагов была приятно поражена: территория вокруг буровой — чистая, без единого лишнего предмета; обсадные трубы, завезенные заранее, сложены в ровные штабеля, а бурильные — по бокам мостков; на деревянных стеллажах в аккуратном порядке разложено все, что требуется во время бурения. Сараи для насосов, дизелей и глиномешалки построены добротно, надолго, казалось, буровики обосновались здесь навсегда. В стороне от буровой виден еще один сарай, непонятно для чего предназначенный. К нему тоже приложены старательные руки — утвердился он на земле присадисто, самоуверенно, и своей солидной постройкой из досок-пятидесяток чем-то напоминал те старинные амбары, которые еще можно встретить в местечках, мало затронутых быстриной времени.

«Силен, силен, Анохин, — размышляла Галина. — Крепко живет. Не знаю, как работает, а условия для хорошей работы есть. Что ж, посмотрим».

Заканчивая осмотр, Галина решила подойти и к сараю, стоящему на отшибе. Ее разбирало любопытство: «Что в нем?»

Стараясь остаться незамеченной со стороны будки, в которой, по ее мнению, буровики в этот час обедали, она подошла к сараю и оглянулась. Ей повезло. Автомашина, подкинувшая ее, встала так, что собой загородила все окна будки. Галина усмехнулась и подошла к большим двустворчатым дверям, запертым на замок. Осмотрев его, она улыбнулась и, пошарив по карманам, достала ключ: замок оказался таким же, на какой они с Настенькой, уходя, закрывали дом. Один ключ Настя отдала Галине, другим пользовалась сама.

Замок щелкнул и открылся. Галина вошла в сарай, и остолбенела от неожиданности. Сарай оказался складом. Чего только тут не было! На деревянных стеллажах и прямо на земле были разложены долота различных диаметров, переводники, штабеля бумажных мешков с цементом, каустическая сода, деревянные бочонки с солидолом, совершенно новый турбобур и еще множество вещей, из-за которых мастера иногда ночи не спят, стараясь вырвать их со складов бурплощадки в первую очередь.

— Ну и ну, — растерянно пробормотала Галина, осматривая все это богатство. — Вот так жук!..

Настроение испортилось… Ее уже не радовали ни хозяйственность, ни аккуратность Анохина. Закрыв сарай, она направилась прямо к будке. Машина еще стояла — должно быть, Анохин не спешил разгружать ее. «Паук, — со злостью подумала она. — Знает, что добыча не уйдет, поэтому и не спешит прятать». Она никогда не видела Анохина, но в эту минуту с поразительной ясностью представила себе весь его облик. «Да, да, да, — твердила она, шагая по тропинке, протоптанной в снегу. — У него мохнатые брови, созданные природой для того, чтобы прикрывать маленькие жадные глаза, скрывать от людей выражение алчности в них. Он — длинный, худой, сутулый, с тонкими немощными и длинными пальцами на руках, умеющими только загребать добро… Брр!» Галина, словно от озноба, передернула плечами. Не хотелось встречаться с таким человеком, думать, что с ним рядом придется работать, может быть, не месяц, не два, а годы.

Вконец расстроенная, она вошла в будку. И опять невольно была поражена тем, что увидела. Эта будка настолько отличалась от той, какую она видела у Горшкова, что ни в какое сравнение не шла: полы, стены и потолок покрашены белой масляной краской, на окнах чистые занавесочки, на столе — скатерть и клеенка, по-домашнему тикают стенные ходики — чисто, уютно, светло и тепло. Помещение перегорожено на две неравные половины, меньшая — кабинет мастера. В кабинете стоит аккуратно заправленная койка, стол накрыт зеленой скатертью, на столе — телефон, в уголке радиоприемник, на стенах прибиты геолого-технический наряд, график выполнения плана бурения, список бригады, график выхода вахт на работу. Во всем, даже в мелочах, чувствовалась властная хозяйская рука мастера.

Буровики уже заканчивали свой скромный обед, неторопливо вертели из газетной бумаги цигарки. Анохин отдавал указания:

— Сгрузите долота на мостки. Осмотрите шарошки и опоры. Не бросать на пол!..

Галина поздоровалась. Анохин оценивающим взглядом маленьких глаз осмотрел ее с ног до головы и медленно, как бы с трудом отделяя слова, ответил:

— Добрый день, товарищ Гурьева. — И продолжал говорить буровикам: — Я видел сломанный черенок у совковой лопаты. Не знаю, кто сломал, но чтобы черенок сегодня был поставлен новый. Проверю. Идите.

Буровики угрюмо потянулись к выходу. Глядя на их медлительность, в которой сквозила подавленность, даже какая-то непонятная обреченность, Галина возмутилась: «Ну и ну… Словно барин своим работникам приказывает. И угрожает:«Проверю…» Стараясь не выдать волнения, Галина попросила:

— Подождите минутку, ребята… — Буровики остановились и нерешительно затоптались у порога. Галина улыбнулась, кивнув им головой, и продолжала:

— Хочу познакомиться с вами. Я новый начальник участка — инженер Галина Александровна Гурьева… Не спешите, пожалуйста… — И обратилась к Анохину: — Мне можно позвонить по телефону?

— Можно, — буркнул Анохин, и густые кустистые брови его сошлись над переносьем.

Галина вызвала 82-ю. Ответил Горшков. Даже на расстоянии Галина почувствовала в его голосе полнейшую растерянность.

— Антон Иванович, — как можно ласковее спросила она, — как ваши успехи?

— Плохо, Галина Александровна… Плохо, стало быть… Долот не дали. Перерасход, говорят, у вас. Вот так, стало быть…

— А чем же думаешь бурить?

Горшков помолчал и тихо ответил:

— Не знаю, начальник…

Галина неслышно вздохнула и, подумав, сказала:

— Продолжайте работу по нашему плану. Я сама привезу долота.

Галина повернулась к буровикам. Те выжидающе стояли у порога.

— Слышали разговор, ребята? — обратилась к ним Галина.

— Слышали, — ответил кто-то неуверенно. — А при чем тут мы?

— У Горшкова нет долот, какие вам привезли. Сможете вы поделиться?

Наступило молчание.

— Что ж вы молчите?

— Вы забываете о мастере, — сказал Анохин, не глядя на Галину.

— Я спрашиваю и вас, мастер. Я спрашиваю всех.

Анохин ответил ей в тон:

— Так вот, как мастер, я отвечаю: ни одно долото с моей буровой неиспользованным не уйдет.

— Но я видела у вас на мостках такие же долота и… — Галина хотела сказать про склад, но почему-то промолчала.

— Это не имеет значения. Запас кармана не тяготит. — И, повысив голос, обратился к молчавшим буровикам. — Вы слышали мой приказ? Можете идти.

Галина больно закусила губу. Буровики виновато посмотрели на нее и вышли.

— Я не понимаю ваших действий, Анохин, — сказала она, когда захлопнулась дверь.

— А я не понимаю ваших, — ответил мастер. — Вы человек новый, еще не знаете наших условий.

Галина села за стол напротив Анохина.

— Вас, кажется, Василием Митрофановичем зовут?

— Совершенно верно.

— Так вот, Василий Митрофанович, давайте условимся сразу: я буду уважать вас как мастера, а вы меня как начальника участка, то есть как вашего непосредственного начальника, — согласны?

— Согласен.

— Так вот, я вам приказываю, я подчеркиваю, приказываю отправить все эти долота на восемьдесят вторую. Идите и распорядитесь, чтобы не пришлось грузить долота снова, — людей нужно уважать, Василий Митрофанович.

Длинное худое лицо Анохина судорожно сморщилось, собралось у глаз, у крыльев носа, около уголков толстогубого большого рта в мелкие складочки.

— Этого приказа я не могу выполнить.

— Почему? Вы не привыкли подчиняться? Но подчиняются же вам рабочие.

Анохин усмехнулся:

— Пусть-ка попробуют не подчиниться. Они знают, что я не умею бросать слова на ветер.

— Беспрекословное выполнение разумного приказа — это очень хорошо, Василий Митрофанович. Но когда приказ становится для человека палкой-погонялкой, то это дикость, произвол, если не хуже… Впрочем, об этом мы поговорим с вами поподробнее в минуту досуга, если вы не будете возражать, а сейчас идите и выполняйте приказ.

Анохин быстро взглянул в лицо Галины и тут же опустил глаза, прикрыв их своими мохнатыми бровями.

— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я не знаю, к какой категории вы относите свой приказ — к разумному или к палке-погонялке, — но я подчиняюсь. Однако, — он тихо хлопнул ладонью по столу, — однако я вынужден буду написать докладную главному инженеру…

Галина поняла намек, вспыхнула. Сдержавшись, холодно бросила:

— Это ваше право.

— Прекрасно. — Анохин поднялся, шурша плащом, и вышел.

Через несколько минут Галина увидела в окно, как машина отошла от буровой и, переваливаясь на неровностях дороги, словно огромная утка, скрылась из глаз. Галина с теплотой подумала: «Вот старичок мой обрадуется!..» — и тут же посерьезнела: Анохин возвращался. Шел он, сутуло горбясь, длинный, нескладный, но непреклонный. Эта непреклонность чувствовалась и в том, как он держал руки за спиной, и в выдвинутом вперед упрямом подбородке.

Глава шестая

1
Пока заменили долото и опустили его на забой, ушло много времени. Все были мрачны и подавлены. Саша Смирнов, сошедший с полатей, не глядя на товарищей, направился к желобам и принялся за их очистку от шлама. Альмухаметов морщил лоб, крутил головой и зачем-то цокал языком. Миша Рыбкин насвистывал грустную мелодию песни о неразделенной любви и смотрел в зимнее бесцветное небо. Клюев же, неразговорчивый от природы, вдруг начал разговаривать сам с собой — о чем, догадаться было нетрудно, хотя ни слова из-за шума работающих дизелей нельзя было разобрать.

Но, пожалуй, острее всех переживал неудачу Саша Смирнов. Шаркая лопатой о дно желоба и выбрасывая за борт слежавшиеся пласты выбуренной породы, он с тоской думал о последствиях дела с тридцать третьей. Думал о том, что теперь он конченный в глазах буровиков человек, что репутация его как верхового — рухнула, и что они, его товарищи, будут с этого дня относиться к нему с недоверием. Было одиноко и нудно на душе. И опять вспомнилась Людочка, жена, о которой он думал все эти дни, и невыносимо захотелось забросить подальше в снег тяжелую лопату, махнуть на все рукой и убежать из этой холодной неприютной степи домой. Людочка поймет его, она сразу все поймет и не осудит… Ну, хорошо, рассуждая здраво, можно ли считать его виновным в том, что случилось? Ведь даже сам Перепелкин каждый раз ругался до пены у рта, когда очередь доходила до этой свечи…

И все-таки Саша не мог отделаться от гнетущей мысли, что рекорд был сорван только потому, что он, верховой, не справился со свечой, упустил ее… Все мог бы простить себе Саша, но этого — нет, никогда! Да и другие не простят ему такой «слабости». Жидковат еще, скажут, для верхового, жидковат, браток. И страшнее этих снисходительных слов нельзя придумать…

Бросив лопату, он, не смея поднять глаза, спустился по мосткам из буровой и по узкой тропинке отправился в барак.

От барака навстречу ему широкими шагами поднимался мастер. Саша не видел его.

— Ты куда, Сашок? — окликнул Алексей Смирнова.

Саша вздрогнул от неожиданности и остановился.

— Чего молчишь? Или язык на буровой оставил?

Хотелось молча пройти мимо, убежать, не ответив. Но куда убежишь, когда стоит мастер на тропе и ждет, глядя на тебя так серьезно и пытливо?

— Ну, чего же ты сопишь, как паровоз? Можешь ты сказать, что случилось?..

— Могу… Я… Я… Отпустите меня домой, Алексей Константинович!.. Сил моих больше нет! Отпустите! — вдруг закричал срывающимся тонким голосом Саша и прижал грязные рукавицы к груди. Алексей даже растерялся.

— Н-ну, знаешь ли, Сашок, — сказал он первое, что пришло на ум, — такими словами на ветер не бросаются…

Саша резко отвернулся. Алексей озадаченно потер заросший колючей щетиной подбородок.

— Да-а, дела-а… А объяснить что-нибудь ты в состоянии? Ведь прежде, чем отпустить тебя, я должен знать причину твоего решения…

— Я, Алексей Константинович, свечу упустил… тридцать третью… Рекорд сорвал…

— И это все?..

— А чего еще нужно? Со стыда, хоть сквозь землю…

— Эх ты, Саша! — Алексей подошел и обнял паренька. — Если из-за каждой неудачи мы будем носы вешать, да в истерику бросаться, то грош цена нам в базарный день. Пойдем-ка на буровую… Да ты не упирайся, пойдем…

Тропинка для двоих была узка. Мастер, обняв Сашу за плечи своей большой тяжелой рукой, шел прямо по целине.

— А наше дело такое, Сашок, — случилась промашка, споткнулся — не распускай нюни, стисни зубы и двигай вперед…

А Саша шел и думал: «Эх ты, идет и даже не чувствует, что снега-то по колено».

— Ты ведь любишь свою работу, Сашок?

— Люблю, — тихо ответил Саша.

— Вот-вот… Это самое главное… Если любишь, значит, ничего страшного… А тридцать третью мы переделаем — это верно, мешает она.

Саша благодарно посмотрел на мастера. Алексей улыбнулся, подмигнул и, сжав плечо юноши, сказал:

— А теперь возьми и прочти вот это… — Достал из кармана клочок бумаги и протянул растерявшемуся парню.

— Что это?

Но мастер уже не слышал — не оглядываясь, широко шагал по тропинке, в такт шагам взмахивая руками.

Саша сунул подмышку рукавицы, развернул бумажку.

«Родной мой! Пишу тебе из больницы и поздравляю с сыночком Илюшей. Теперь ты, Саша, — папка. Все обошлось хорошо, напрасно волновалась. Илюша родился большенький, полненький — три килограмма шестьсот граммов весил — во, как!

Приходил ко мне ваш директор Вачнадзе, привез домашнюю красную розочку и два апельсина. Какой он хороший человек, Саша! Он и заставил меня написать это письмо. Целуем тебя крепко-крепко. Ждем домой! Люда, Илья».

Саша читал, перечитывал неровные строчки и не верил глазам. Сын!.. Илья!.. Папка!.. От счастья кружилась голова…

А вечером, когда собирались на ужин, ребята окружили Сашу, перемигнулись и грохнули оглушительно и слитно:

— Поздравляем с сыном!

Подхватили растерявшегося молодого отца, и вот он уже взлетел к потолку, нелепо взмахивая руками.

— Держись за воздух, Сашок! Дай бог тебе еще десяток Илюшек!..

Алексей писал и прислушивался к голосам, доносящимся из-за стены. Ребята поздравляли Сашу Смирнова с сыном.

«…Сегодня у нас в общежитии радость: у верхового Саши Смирнова жена родила сына. Первенца. Отец ходит с сияющей и растерянной физиономией. Многие откровенно завидуют ему, в их числе и я…

…У меня иногда создается впечатление, что мы расстались с тобой навсегда, не увидимся больше. Идут дни за днями, а конца им не видно. Боюсь, не выдержу и удеру отсюда — вот будет номер!..

Говорят, все влюбленные в разлуке живут прежними встречами с любимыми. Вот так и я. Начинаю писать тебе и перебираю в памяти все наши встречи (как их мало было!), все наши разговоры (они были так коротки!). Помнишь ли ты тот день, когда я впервые пришел к тебе после экзаменов в нашем «учебном комбинате»? Помнишь? Я помню…»

Алексей откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Да, как хорошо это помнится!..

…С того майского вечера, когда Алексей проводил Галину в последний раз, прошло несколько месяцев. Наступила голубая, пронизанная нежаркими лучами солнца, прозрачная осень. По утрам крыши домов, земля и увядающие, горько пахнувшие травы, покрывались сизой изморозью. Деревья незаметно нарядились в разноцветную листву и при малейшем ветерке теряли их — яркие, похожие на цветы. В воздухе, прохладном и легком, блестели паутинки «бабьего лета».

Однажды утром Алексей направлялся к автовокзалу. Было свежо, над землей, на уровне крыш домов, стлался легкий туман. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь него, искрились, будто плавились. Было тихо, и поэтому особенно отчетливо слышалось бойкое чириканье воробьев, чуть грустное и нежное воркованье голубей, слетавшее с крыши ближайшего дома.

— Здравствуйте, Алексей Константинович! — вдруг раздался позади знакомый женский голос.

Алексей обернулся и обрадованно заулыбался:

— Ба, Настя Климова! Здравствуй, прости — не заметил.

Настя рассмеялась.

— Не заметили… Чуть не споткнулись через меня. Не хотела окликать, а потом думаю — что это с нашим Алексеем Константиновичем, идет и знакомых не узнает.

— Прости, Настенька, исправлюсь… Откуда спешишь?

— С рынка. Детишки одни остались — Иван-то на вахте…

Поговорили еще немного о всяких пустяках. И вдруг Настя сказала:

— А у меня вчера в гостях Галина была, Гурьева… Про вас спрашивала.

— Да? Ну и как она поживает?

Настя вздохнула.

— Да так… — И открыто глянув в глаза Алексея, тонко усмехнулась. — Горько поживает… Ну, я пошла, а то детишки проснутся.

Алексей не удерживал ее, стоял и смотрел ей вслед. «Горько поживает…» — звучало в ушах. Почему горько? Неужели Настя хотела сказать… Не может быть!

Алексей встрепенулся. Решение пришло сразу, неожиданно. Он круто повернул и широко зашагал обратно — в общежитие.

В свою комнату он ворвался почти бегом. Сбросил с себя рабочий костюм, выхватил из тумбочки бритвенный прибор, сбегал на кухню за горячей водой и, почти не видя своего отражения в зеркале, стал бриться. Потом выбрасывал из чемодана рубашки, рассматривал их и злился, что не может решить, какую из них надеть, подбирал галстук, гладил брюки, — и все это делал безотчетно, механически. Он смотрел в себя, прислушивался к своему решению и почему-то верил, что делает правильно…

Галина открыла сразу, будто ждала его.

— Вы?!.

— Доброе утро.

Она не ответила. В ее глазах, больших и прозрачных, как ключевая вода, были и смятение, и радость, и недоверие. И вдруг она побледнела, заспешила — одной рукой стала поправлять прическу, другой — запахивать халатик на груди.

— Простите, я в таком виде… Не ждала. Я сейчас… — и повернулась, чтобы уйти.

— Не нужно, — сказал он и, пугаясь своей смелости, тихо тронул ее за плечо.

Она остановилась и медленно, словно раздумывая, повернулась к нему. Он во все глаза смотрел ей в лицо, и все ему нравилось в ней: и высокий белый лоб, обрамленный пушистыми завитками темных волос, и прямой нос, и тонкий подбородок…

И вдруг он заговорил — торопливо, несвязно, боясь, что она не дослушает и уйдет.

— Я не мог не прийти… Нет больше сил жить так… Я люблю вас… Да, люблю и не могу жить без вас… Я все понимаю — все, но ничего не могу сделать с собой… И вот пришел… — Он взял ее руку в свои, она не вырвала ее. — Что же вы молчите? Скажите хоть одно слово…

Галина покачала головой. И тогда Алексей притянул ее к себе и осторожно обнял за хрупкие плечи.

— Не нужно, Алеша, — задыхаясь, шептала она. — Не нужно…

А он не слышал. Целовал ее губы, глаза, лоб…


«…Каждый день я пишу тебе письма, но они, неотосланные, остаются без ответа. Их накопилось уже много и, когда мы встретимся, я вручу тебе мою почту и потребую ответить на каждое письмо — на бумаге ли, устно ли, но обязательно ответить на каждое…

…Как ты поживаешь? Что нового в твоей жизни? Трудно? Только не смей вешать носа, слышишь?..»

3
Климов завидовал, хотя и понимал, что только благодаря напористости Альмухаметов захватил инициативу в свои руки. То, что мысль перейти на бурение с применением воды вместо раствора подсказана мастером, еще ничего не доказывало. Главное заключалось в исполнении этой мысли. И вот Ибрагим уже действует, а Климов завидует ему. Завидует и… восхищается. «Ах, елки-палки! — думает он, с нетерпением поглядывая на часы. — Умен, татарчонок, хитер!.. И как он все это быстро умеет — я только подумаю, а он уже на скважине испытывает…»

Как неприкаянный бродил Климов по общежитию, смотрел на часы, на вопросы товарищей нес такую несуразицу, что те, глядя ему вслед, только руками разводили.

В красном уголке Грицко Никуленко и трое рабочих, среди которых был и Пашка Клещов, играли в домино, Увидев Климова, Грицко прогудел, словно в бочку:

— Сидай, дядя Ваня, на очередь.

Климов отмахнулся:

— Не до игры… Ты знаешь, что Ибрагим сегодня решил?

— Що, форсированный режим? — оторвал свои большие воловьи глаза от черных костяшек домино Грицко. — Бачил.

— Ну и что думаешь?

— Як сказала та тетка Параська… — Никуленко со всего маху бухнул косточкой по столу и договорил: — Нехай он провалится, цей режим…

— Хо-хо, — хохотнул толстощекий Пашка. — Сильно сказано. На хрен он нам сдался?.. Воды в озере скоро не останется — возим и возим…

Климов разозлился.

— А тебе тетка Параська больше ничего не сказала?

— Що? — посмотрел Грицко на Климова.

Климов махнул рукой: «Есть же на свете такие балбесы…»

Из красного уголка вышел совсем расстроенным. Подмывало сходить на буровую, но не хотелось показывать другим своего нетерпения — шагал взад-вперед подлинному коридору барака, курил, ждал, когда кончится смена Альмухаметова.

Хлопнула дверь, и в клубах морозного воздуха вошел мастер. Он хмуро глянул на Климова, буркнул:

— Курево кончилось. — Вернувшись из своей комнаты, добавил: — Замысел сорвался. Свеча подвела.

Климов рванулся к мастеру.

— Тридцать третья?

Сворачивая папиросу, Алексей боднул головой.

— Она.

Климов выругался.

— Черт! А я ведь думал о ней, думал! Хотел напомнить Ибрагиму и забыл… Ну, вылетело из головы и все… Ах ты, елки-моталки!

Прикурив самокрутку, Алексей хмуро сказал:

— Свечу нужно сделать нормальной длины, Иван Иваныч.

Климов растерялся:

— Но, мастер… у меня же каждая минута будет на счету.

Алексей жестко повторил:

— Свечу нужно сделать нормальной. Я не хочу, чтоб она поломала вам хребты. На первый раз все обошлось, но на второй…

Климов промолчал. Алексей, не взглянув больше на бурильщика, быстро пошел к выходу. Климов знал, если мастер перешел на вы, значит спорить бесполезно — это приказ, не подлежащий обсуждению…

…На вахту собирались молча. Весть о неудаче Альмухаметова подавляла ребят, вызывала чувство протеста, — не верилось, что такое огромное напряжение сил пропало почти впустую. А из-за чего? Из-за пустяка — свеча оказалась длиннее, чем нужно…

Натягивая поверх фуфайки жесткую брезентовую куртку, Колька Перепелкин, словно продолжая с кем-то горячий спор, вдруг навалился на бурильщика:

— Ну, дядя Ваня, если мы не сумеем сработать сегодня и за вахту Альмухаметова, я перестану уважать тебя.

— Ты это… это чего городишь? За Альмухаметова?..

— Да! За них, за всю вахту! Сдери с меня шкуру, если я не сумею работать сегодня за двоих — за себя и за Сашку, дружка моего… И не смотри на меня такими глазами! Не выдержим — позор нам на весь мир. — Колька хлопнул рукавицами и вышел. Проводил его взглядом Климов и только сказал:

— Слышали? То-то!..

И все-таки, несмотря на «провал», вахта Альмухаметова пробурила за неполную смену столько, сколько не мог добиться иной бурильщик за все восемь часов.

Альмухаметов подошел сам и заговорил первым:

— Принимай, друг Иван, буровую… («Ах, елки-палки, какой молодчага! — обрадовался Климов. — Вот это настоящий друг!..») Сдаю в полном порядке… Хорошо работала моя вахта сегодня, тце, тце, хорошо! Батыры! — Он ласково посмотрел устало мерцавшими глазами на своих осунувшихся «батыров» и, помолчав, добавил: — Поговорить мала-мала надо с тобой… Рассказать все надо…

И рассказал. Говорил Ибрагим с трудом — устал, наверно, чертовски, но Климов понимал его сразу, с полуслова.

— Только твердую породу я не бурил — подъем инструмента начали… Не знай, как получится. Попробуй, друг Иван. Только смотри лучше, не надо торопиться, трещинка может встретиться — тогда, вай-вай, как плохо будет! В трещинку вся вода убежит, а вода у нас — золото, друг Иван… Ну, работай, я пошел… Устал. — Ибрагим вяло похлопал рукой по крутому плечу Климова и, шаркая кривыми ногами, не оглядываясь, пошел из буровой. За ним, как утята за уткой, двинулись «батыры»: Василий Клюев, Саша Смирнов, Миша Рыбкин, дизелист Еремеев…

Алексей смотрел и думал. Сколько беспокойных одиноких часов проведено, прежде чем он разрешил Альмухаметову испытать новый способ бурения в открытую, без оглядки на начальство! Не день и не два назад пришли к нему эти думки. Прошли месяцы, пока вызрело, выкрепло решение. Много раз в прошлом иные отчаянные головы втихомолку, пугливо озираясь, закачивали в скважину чистую воду и получали неплохие результаты бурения, а он, узнав об этом и подчиняясь указаниям свыше, наказывал их за нарушение технологии, заставлял делать глинистый раствор нужных параметров и вести бурение только с его помощью. Бурильщики оправдывались, ругались, доказывали, что применять воду при проходке определенных пород не только можно, но и необходимо — от этого экономятся тонны химических реагентов, которыми обрабатывается глинистый раствор, увеличивается проходка на долото, приходится меньше делать спуско-подъемных операций. В душе Алексей соглашался с ними и все-таки стоял на своем, упирая на то, что так требует геологическая служба.

— Бюрократы! — бушевали бурильщики. — Геологам что! Сидят в кабинетах да писульками занимаются, совсем от жизни отстали, а тут по их милости вкалывай!.. Чинуши, черт подери!

Но страсти утихали, «провинившийся» получал нахлобучку или, того хуже, административное взыскание, и на этом дело заканчивалось.

Наблюдая за поисками Ибрагима, он окончательно понял, что настало время собрать воедино весь разрозненный опыт бурения новым методом, отобрать из него самое ценное, учесть все до мелочей и разработать хотя бы в самых общих чертах новую технологию. Бурить всю скважину на воде, от направления до проектной глубины, конечно, нельзя…

Его размышления прервал Климов.

— Ну, что скажешь, мастер? Можно начинать?

— Честно признаюсь, Иван Иванович, боюсь я воды, — не сразу ответил Алексей, заглядывая в глаза Климова. — Нас подстерегают всякие неожиданности. Может получиться так, что потеряем всю воду, обвалятся подмытые стенки скважины и порода заклинит инструмент… А ты сам-то как думаешь?

— Ибрагим бурил несколько часов и ничего не случилось, — ответил Климов и сквозь крепко сжатые зубы шумно втянул воздух. — Он остановился на известняках. Говорит, что их надо опасаться… Верно, воду нам нужно беречь, но опасаться нужно именно мягких пород. Я не говорю о глинах, но песок… Его может размыть. Известняки же, я думаю, можно рубать без опаски. Если даже и встретятся трещины, не страшно, размыва не будет… Ну, а что касается осторожности… понятно и без предупреждений. Буду смотреть в оба.

Алексей кивнул, помолчал, и просто, будто говорил о чем-то самом обыденном, сказал:

— Ну, коли так, тогда давай… Я надеюсь на тебя.

— Не впервой нам, мастер, речку вброд переходить, авось не утонем, — ответил Климов и направился к лебедке.

Да, речку вброд переходить предстояло не впервые. Еще совсем недавно бурение скважин производилось ротором. Сколько хлопот было, сколько аварий! Теперь же стали бурить турбинными двигателями. А легко ли дался переход на турбинный способ? Ведь до чего доходило: привозили турбины на буровую, а бурильщики отказывались спускать их в скважину, боялись всяческих осложнений, хотя и видели при испытании, как работает турбина. Другие же шли на хитрость: пока мастер находился на буровой, бурили турбиной и даже похваливали: «Смотри-ка ты, как хорошо идет», а только мастер — с глаз долой, поднимали турбину и начинали крутить ротором. Случалось, неделями сидел мастер на буровой и следил за работой бурильщиков. И разве можно забыть, что вахта Климова первой в конторе освоила эксплуатацию турбобура и первая доказала превосходство этого нового способа бурения?!

4
Алексей вздрогнул и проснулся. Прислушался. За стенами барака, как казалось, далеко отсюда, гудели дизели на буровой. Этот монотонный, басовый рокот стал привычным и вызывал только одну мысль: там все идет нормально. Почему же проснулся? Посмотрел на часы: пять утра. До рассвета еще долго, а спать не хочется.

Каждую ночь вот так, будто кто в бок толкнет, вздрогнув, он просыпается. Сильно и неровно бьется сердце. А может, это опять от того сна, который вот уже несколько ночей кряду приходит к нему? Интересный сон. И самое странное в нем, что он повторяется.

…Снежная бескрайняя степь. Белая-белая, даже глаза слепит, когда смотришь на нее, и ровная — ни бугорка, ни холмика и горизонта нет… удивительно, но черты горизонта нет… Над степью — нежно-голубое небо. Откуда-то появляется огромное, во все небо, солнце. Солнце летнее, печет знойно. И снег, как по мановению волшебной палочки, исчезает. Исчезает очень быстро, словно кто-то невидимый потянул за край снежного покрова и стянул его, как скатерть со стола. И степь преображается. Она становится изумрудно-зеленой, веселой и нарядной. Алексей шагает по зеленой степи и чувствует, как ноги тонут в мягкой, прохладной траве. Над головой, где-то очень высоко, повисли жаворонки, и, трепеща крылышками, рассыпают над степью серебряный перезвон своих незатейливых песен. И вдруг видит Алексей, идет навстречу ему человек. Еще нельзя различить, мужчина или женщина это — так далеко человек, но Алексей знает, что они идут навстречу друг другу. Алексей останавливается. Кричит, зовет, но не слышит своего голоса, а человек призывно машет руками.

И вот они рядом. Ну, конечно же, это Галина.

— Галинка! Галя! — без конца повторяет он и жмет ей руки.

Галина смеется звонко и радостно, и нельзя понять, то ли это ее чистый смех звенит над степью, то ли поют жаворонки.

И говорит Галина, обводя рукой вокруг:

— Смотри, Алеша, это для тебя я сделала весну… Смотри, и тюльпаны для тебя…

И видит Алексей: прямо под ногами появляются тяжелые бутоны тюльпанов на темно-зеленых, тонких и гибких стебельках… Разные тюльпаны — красные, словно раскаленные угли, желтые, как лепестки цветущего подсолнуха, белые, похожие на бабочек-капустниц… Много-много тюльпанов!..

…Алексей садится на кровати и тянется к темному окну. Сверкают на темном небе зимние яркие звезды. На косогоре высится громада буровой вышки, сверху донизу залитая электрическим светом. Среди ночной степи она кажется сказочным факелом, отлитым из струящегося серебра…

Алексей соскакивает с постели. Скоро рассвет, и новые заботы обступают его. Во-первых, нужно сходить на кухню к тете Шуре, шеф-повару Соленой Балки. Еще вчера приглашала зайти. Что-то сказать хотела. Но так и не выбрал времени. С буровой пришел уставший, промерзший до костей. Даже поужинать не захотел — бросился в постель и сразу же заснул.

5
Александра Петровна Чивилева, или просто тетя Шура, как зовут ее в Соленой Балке, пришла в контору бурения по объявлению в районной газете: «Требуются повара». Тетя Шура прочитала объявление случайно. Тогда она работала в промкомбинате «ночным директором», как в шутку называют сторожей. В полночный час от нечего делать развернула газету и на четвертой странице в затейливой рамке по слогам прочитала о том, что нужны конторе бурения хорошие повара. Прочитала и решила: пойду-ка я поварихой, готовлю не хуже других, да и зарплата не то, что у «ночного директора» — вдвое больше, нежели ей платят в промкомбинате… Да, по совести сказать, и работа боевая — все какую-то пользу людям принесешь, чем так-то сидеть по ночам да носом клевать… Решила — сделала. Утром пришла в отдел кадров конторы бурения, и ее приняли без разговоров.

Теперь тетя Шура — самое главное лицо в Соленой Балке. Так ей сказал Алексей Константинович после отъезда Вачнадзе, Гурьева и монтажников. Да, он так и сказал: «Вы теперь, тетя Шура, самый наиважнейший человек среди нас, от вас зависит вся наша работа». И тетя Шура прекрасно это понимает: чем лучше она будет кормить, тем лучше они будут работать. Поэтому тетя Шура и старается изо всех сил. На кухне у нее всегда дым коромыслом. В огромном чугунном котле булькает, бурлит наваристый борщ, заправленный черным перцем и лавровым листом, на сковородках, на которых можно было бы уместить сразу целого барана, стреляют растопленным салом котлеты, биточки или просто жареное мясо, а из-под приоткрытых крышек вместительных кастрюль выбивается такой аромат, что голова кружится… Что и говорить, умеет тетя Шура накормить ребят, умеет. Не даром же однажды за обедом тракторист Пашка Клещов, только что возвратившийся с озера, куда ездил за водой, заявил с откровенным восторгом: «Братцы, а я ведь поправляться стал! Как на курорте, пра… не верите?»

А тетя Шура радовалась. Правда, подшучивали ребята над нею, даже песню про нее сочинили, но она не обижалась — пусть шутят, как ни говори, одна ведь среди них… скучают мужчины по бабам, вот и заигрывают. И песню сочинили по той же причине. Впрочем, песенка, которую частенько распевают ребята, ей нравится. Она даже сама напевает ее, когда никто не слышит.

— Вот бестии, складно как!.. — бормочет она при этом, помешивая в котле черпаком. И вдыхая аромат борща, она поет тоненьким, дребезжащим, словцо надтреснутым, голоском:

В нашем доме тетя Шура
Очень важная фигура.
Она пробует на вкус варево, громко дуя в горячий черпак, долго смакует пробу, и маленькие глаза ее, зеленоватые и лукавые, превращаются в еле заметные темные щелки.

— Черти полосатые! — добродушно ругается она. — Ишь, придумали!

Но в последние дни тетя Шура не только не поет полюбившуюся песенку, а и разговаривает-то со всеми через силу. И никому невдомек, как болит, как тоскует ее доброе бабье сердце. «Господи, господи, — втихомолку вздыхает она, — что теперь будет-то, что же теперь делать-то, а? Чем ребятишек кормить буду? Ведь со дня на день кончится провизия, а никто не едет, никто не везет ничего…»

Тетя Шура идет в кладовую, спускается в небольшой подвал, раскладывает в своем неповоротливом уме на число людей, завтраков, обедов, ужинов, дней все, что осталось — крупы, макароны, пшено, мясо, муку, картофель, — и у нее от волнения и страха покалывает сердце.

Незаметно она уменьшила расходы на приготовление блюд, уменьшила порции, а продукты таяли с непостижимой и непонятной быстротой. «Неужели кто ворует, а?» — приходила мысль, но тетя Шура отмахивалась от нее, как от назойливой мухи, и опять тяжело вздыхала. А вчера, потеряв надежду на помощь из управления, она попросила Алексея Константиновича зайти к ней, когда на кухне никого не будет. «Сурьезно поговорить нужно нам, сынок, — вздохнула она. — Очень сурьезно…» Алексей Константинович обещал, да так и не пришел.

Как обычно, сегодня тетя Шура поднялась рано. Что готовить? как готовить? как сделать, чтоб и расходов было меньше и ребята были сыты? Долго сидела, но так ничего лучшего и не придумала, как снова поубавить порции. Со вздохом поднялась и принялась чистить картофель. «Вот и картошки совсем мало осталось… на несколько дней…»

В это время скрипнула дверь. Вошел Алексей.

— Доброе утро, тетя Шура, — весело поприветствовал он ее. — Как живется-можется?..

— Доброе утро, сынок, — не отрываясь от своего занятия, ответила повариха. — Плохо живется, ох, плохо… Изболелась я вся…

— Что так? — сразу посуровел Алексей.

— Да ведь что, — вытирая руки о фартук, повернулась к нему тетя Шура. — Почему не заботишься о народе-то? Ты знаешь о том, что жрать через два дня нечего будет, а? Знаешь?

Она наступала на него и говорила, говорила без остановки:

— Картошки осталось на четыре дни, ежели тянуть-растягивать, муки тоже на четыре, гречка кончилась, риса только на сегодня, мяса на два борща…

— Погоди, да погоди же! — остановил ее Алексей, отступая к двери. — Не кипятись, пожалуйста… Давай-ка присядем да обсудим все спокойно.

Разговаривали долго. Ходили в кладовую, в подвал, взвешивали, прикидывали, чертили на листке бумаги…

— Да-а, незавидные наши дела, — наконец сказал Алексей, поглядывая на мрачное лицо тети Шуры. — Дня на четыре продуктов хватит, а там… Ох, тетя Шура, не пойму только одного, почему вы молчали до сих пор?

Тетя Шура шумно вздохнула.

— Затмение какое-то нашло, Лексей Константиныч… Ждала. Все думала, вот-вот подвезут, вот-вот подвезут… Н-ну, своими бы руками расправилась с этим недоделанным кутенком…

— Это с кем? — с изумлением глянул на повариху Алексей.

— С кем же больше?.. С Куцыным! Ему доверили это дело. Снабженец, пропади он пропадом!.. И фамилия-то какая — Куцын, словно бы щенок без хвоста.

Алексей горько усмехнулся и задумчиво потер щеку.

— Буйная вы женщина, а я не знал…

— Будешь буйной, — сердито махнула рукой тетя Шура и тихо добавила: — Боюсь я, Константиныч, боюсь… Что делать-то будем, ежели что, а? — И не дождавшись ответа на свой тревожный вопрос, продолжала: — А тут еще новый год у порога — угостить ребятишек надо бы чем повкусней… сам, поди, понимаешь.

— Ну, это само собой, — согласился Алексей и тяжело поднялся. — Пойду радировать. Аркашку заставлю, чтоб через каждые три часа дергал их за нервы. Да!.. Только об этом пока никому ни слова, хорошо?

— Ладно уж, — сказала повариха, принимаясь чистить картошку, — не глупенькая, чай, понимаю.

Бабье сердце отходчиво. Успокоилась и тетя Шура. Теперь она знала, что дело в верных руках, что Константиныч сделает все, чтобы выкрутиться из тяжелого положения. «Такой молодой, — думала она, — а такой хозяйственный… сильный. Одно слово, мужик… Ох-хо-хохоньки, счастлива будет с ним та, которую он выберет. Как сыр в масле будет купаться…» Мысли текли легко и плавно, как тонкая картофельная кожура из-под ее ловких привычных рук.

* * *
Алексей вошел в комнату, отведенную под радиорубку. Радист Аркаша Кудрявенький — юноша с бледным болезненным лицом и большими синими глазами — возился у аппаратуры.

— Не спишь? — спросил Алексей. — Все мастеришь?

— Мастерю, — тихо ответил юноша и, подняв на Алексея большие глаза, смущенно улыбнулся. — Да не получается у меня приемник… материалов не хватает…

Алексей улыбнулся тоже. «Какой красивый, — подумал он, глядя на удивительно тонко выточенное лицо юноши, — как девушка… И глаза девичьи…» Потом сказал:

— Упрямый ты, Аркаша… Знаешь, не получится, а все возишься.

Аркаша удивленно поднял брови.

— Не получится? Почему не получится? Обязательно получится… Моя конструкция гораздо надежнее и проще. Вот слушайте, я схему объясню…

Алексей покачал головой.

— Бесполезная трата времени, Аркаша, — все равно ничего не пойму…

Аркаша загорячился:

— Но это же так просто! Вот смотрите…

Алексей засмеялся. Аркадий замер на полуслове и покраснел.

— Почему вы смеетесь? Я ничего смешного не сказал.

— А ты не обижайся.

Алексей замолчал, и в комнате наступила тишина. Потрескивал паяльник, на столе тикал будильник, за единственным небольшим окошком неслышно плыла зимняя ночь. Было как-то особенно спокойно и уютно в этой маленькой комнатушке, загроможденной непонятной аппаратурой. Не хотелось уходить отсюда.

Алексей достал блокнот с карандашом, набросал несколько слов. Вырвал из блокнота листок, посмотрел на склоненную черноволосую голову юноши.

— Послушай, Аркадий.

— Да?

— Ты давно в комсомоле?

Аркадий повернулся к нему лицом, и тонкие брови его удивленно поднялись.

— А зачем это?

Алексей усмехнулся.

— Резонный вопрос… Просто интересно мне… Вот передай, пожалуйста… — Алексей протянул радисту листок. — Сейчас же.

Аркадий быстро прочитал написанное и тревожно посмотрел на мастера.

— Это правда, Алексей Константинович?

Алексей устало потер ладонью лоб, скрывая улыбку.

— Правда. Ситуация не из завидных. Я думаю, ты понял, почему я спросил тебя о комсомоле?

— Понял, но не понимаю, почему это нужно скрывать от ребят.

— А я не скрываю. Просто не вижу необходимости кричать об этом раньше времени. Продукты должны подвезти не позднее, чем послезавтра… Будем ждать. — Алексей вздохнул и поднялся. — Если и это не поможет, — он кивнул на радиоаппаратуру, — тогда соберемся и обсудим положение. Все понятно?

— Понятно, Алексей Константинович, — надевая наушники, ответил Аркадий. — Сейчас буду вызывать.

— Действуй. — Алексей ласково похлопал юношу но худому костлявому плечу. — Ответ принесешь мне.

6
В короткопалых руках Пашки трещали тугие карты. Мелькали толстые пальцы с широкими ногтями. Никуленко сопел, нетерпеливо ерзал, с ненавистью, исподлобья, смотрел на эти пальцы. Остался последний червонец, последняя возможность отыграться. Вот она лежит, эта измятая, грязноватая бумажка, — единственная из той толстой пачки, которая исчезла в кармане Пашки.

— Сдать? — Заплывшие глазки поблескивают хитро и насмешливо.

— Давай.

Никуленко принимает карту, тяжело подсчитывает очки, просит:

— Еще… Еще одну… Хватит. Себе…

Пашка уверенно сбрасывает карты:

— Десятка, король, шестерка… Точка. Показывай.

У Никуленко только восемнадцать очков — девятка, семерка и валет. Павло сгребает деньги, разглаживает на столе и напевает разухабисто и бесстыдно:

Ды загорелся скирд соломы —
Так и пыхает огонь!
Ды захотелось девке замуж —
Так и дрыгает ногой…
— Ах, Гриша, Гриша, рубаха-парень, жалко мне тебя…

Ды, эх, искала, эх, искала
Ягоду смородину!
Ды, эх, мечтала за красавца —
Вышла за уродину…
— Да, Гриша, жалко мне тебя. Кедрин мужик себе на уме. Его на кривой не объедешь. Любимчикам дает заработать, а тебе — фигу.

— Не бреши, — насупясь, гудит Грицко. — Мастер — справедливый человек…

— Ха-ха-ха! Подсчитай,кто из вас троих больше пробурил — ты или Ибрагим и Климов? Они-то получат, а вот ты… Эх, жалко мне тебя, Гриша!

Никуленко молчит. Да, по метражу он отстал и от Альмухаметова и от Климова. И, конечно, они заработали больше, чем он…

— Послушай, Паша, а в долг ты поверишь, а? — просительно тянет он. — Под получку. Приедем в город — рассчитаемся…

Пашка пятерней чешет в кудлатом затылке.

— А не обманешь?

— Честно.

— Ну, смотри…

И снова начинается игра, и снова Грицко проигрывает, проигрывает… Он весь кипит, начиненный яростью, ненавистью к своему партнеру. Он уже догадывается, что Пашка играет нечисто, нагло передергивает карты, но не может поймать его. После очередного проигрыша Грицко швыряет карты прямо в толстощекую лоснящуюся физиономию Пашки, тяжело поднимается и громоздко нависает над столом:

— Мухлюешь, сволочь… Скулы повыворачиваю.

И вдруг спокойный, как звяк металла, голос Пашки:

— Ша, тихо! Не дрыгайся… Сядь.

Глаза у Пашки — узкие, беспощадно поблескивающие щелки, скулы обтянулись, виден оскал желтых длинных зубов, а из крепко сжатого кулака на Грицко нацелилось тонкое холодное жало ножа. Грицко сел, обхватил ладонями голову…

…Есть на левом берегу Волги поселок. Много-много лет назад в поисках лучшей доли и землицы забрела сюда группа украинцев-переселенцев. Понравились, по сердцу пришлись заволжские дали хлеборобам, миром решили: здесь наша хата! — и осели. В ту пору пришел с далекой милой Украины и прапрадед Грицко Никуленко.

Из поколения в поколение занимался род Никуленко хлебопашеством, работали в колхозе и родители Грицко. А вот он решил испытать другого счастья. Закончил курсы бурильщиков и стал буровиком. Но где бы ни приходилось бывать, куда бы ни забрасывала его кочевая жизнь разведчика, никогда не забывал Грицко своих стариков. Письма писал, деньги — большую часть заработанного — отсылал им.

А физиономия у Пашки опять ухмылялась, и в руках трещали карты.

— Верни деньги, — угрюмо попросил Грицко. — Нечестно ты их выиграл.

— Ах, Гриша, Гриша, где ты сейчас найдешь честность? Ты говоришь, Кедрин справедливый, честный, а ведь и он порой не прочь передернуть. Вот увел у Гурьева раскрасавицу-женушку, разве это честно? Или еще: через два дня нам жрать нечего будет, а он молчит… Это честно? Жалко мне тебя, хороший ты парень… В городе я еще подумал бы и, может, вернул бы твои гульдены, но здесь, Гриша, не могу, и не проси… Они нам еще пригодятся.

— Зачем?

— Ох-хо-хо, деньги всегда нужны, Гриша… Ну, ладно, давай подведем итог: ты мне должен тысячу монет, так?

— Ну… так…

— Да ты не печалься, Гриша! — Павло перегнулся через стол и хлопнул Грицко по плечу. — Радуйся, что с Пашей встретился. Вот вернемся в город — тогда заживем. В городе денег много, только нужно уметь их взять… Ну, ладно, пошел вон, устал я нынче…

Вздрогнул Грицко всем могучим телом, уставился на Пашку.

— Да ты это что? — спросил, задыхаясь.

— Тихо, Гриша. Не забывайся. Я тоже умею сердиться… А про то, что я сказал, не забудь. Намекни ребятам как-нибудь, скажи: с голодухи скоро пухнуть начнем…

7
Странное, двойственное чувство вызывал у Алексея Грицко Никуленко. С большим маловыразительным лицом, с выпуклыми неподвижными глазами под сросшимися в одну линию бровями, с покатыми могучими плечами, неуклюжий и медлительный, Грицко работал, на первый взгляд, не хуже других. И только присмотревшись, можно было заметить, что работает он как-то заученно, механически.

И еще одно удивляло и настораживало в нем Алексея: молчаливое сопротивление всему, что предлагал сделать мастер. В то время как Альмухаметов и Климов, да и другие рабочие горячо взялись за внедрение нового метода бурения, Никуленко мялся, о чем-то раздумывал (да и думал ли?). Он с детской непосредственностью задавал наивные вопросы и требовал на них исчерпывающие ответы. Подавляя раздражение, Алексей объяснял долго и подробно. Выслушав, Никуленко минуту-две молчал, а потом вдруг огорашивал следующим вопросом:

— А зачем это, а?

— Но я только что говорил об этом! — глядя недоверчиво в неподвижное лицо Никуленко, отвечал Алексей и, скрепя сердце, начинал объяснять всех с начала. Подбирая слова, он растолковывал Грицко, что новый метод бурения гораздо эффективнее, что он несет в производство множество выгод — таких-то и таких-то, что так бурят уже Климов и Альмухаметов. Никуленко качал головой:

— Ибрагим? Климов?

— Да, Альмухаметов и Климов, — терпеливо подтверждал Алексей и спрашивал: — Ну теперь-то дошло?

Никуленко опускал голову, долго смотрел себе под ноги и потом спрашивал:

— А что, мастер, как будет авария, а?

И так всякий раз, когда дело касалось чего-нибудь нового и непривычного. Пока не разжуешь да в рот ему не положишь, Никуленко ни за что не согласится изменить давно знакомые, годами заученные приемы работы. Но если уж он, наконец, соглашался с тем, что ему доказывали битый час и что для других уже было не новостью, то Грицко брался за дело с таким злым упорством, что просто не верилось глазам. «Не поймешь, что за человек, — не раз думал Алексей. — Дашь ему задание — топорщится, упирается, а потом выполнит с безукоризненной точностью… Ну и людына!..»

Но удивительнее всего было то, что у этого, казалось бы, равнодушного ко всему на свете человека, были свои какие-то особые интересы и привязанности. Даже в самом людном месте Грицко умел находить угол, где он мог побыть один, о чем-то помолчать и даже промурлыкать себе под нос любимую песню про «вирбу рясну». Никто и никакой шум не могли помешать ему. Словно вокруг никого не было. Разговаривал Грицко мало, даже меньше, чем Василий Клюев, ставший чем-то вроде образца молчаливости. И было уже совсем непонятно, когда он вдруг сблизился с трактористом Пашкой Клещовым.

Пашка был прямой противоположностью Никуленке. Веселый, с зелеными нахальными глазами на круглом щекастом лице, с шутками и прибаутками на губах, крепко сбитый, он всегда вертелся среди буровиков, умел заставить их слушать себя, расположить к себе. Вот к нему почему-то и привязался в последнее время Грицко. Теперь они были зачастую вдвоем, и что их объединяло, никто не знал. Буровики прозвали их «десяткой», причем «единицей» был Никуленко, а широкий и низкий Пашка — «нулем». Но наблюдая за ними, Алексей всегда ловил себя на мысли: «Нет, пожалуй, в этой дружбе «единица» все-таки Клещов…»

Об этом и думал Алексей, выйдя от Аркаши и поднимаясь по косогору к буровой. «Интересно, — размышлял он, — применял ли сегодня Грицко воду вместо глинистого раствора?.. Фу, какие у него были глаза, когда он узнал, что сделали Альмухаметов и Климов. Будто оглушили его…» — Алексей покрутил головой и тихо засмеялся.

И вдруг он остановился. Его поразила непривычная тишина, нависшая над степью. Было еще темно, в небе холодно мерцали морозные звезды. На буровой так же, как и несколько минут назад, ярко горели электрические огни. Но во всей этой знакомой до мелочей картине что-то исчезло. Алексей стоял и старался понять, чего же все-таки недостает? И неожиданно понял: не хватало рабочего шума дизелей на буровой. Они, правда, и сейчас работали, но работали очень тихо, так, что ухо едва-едва улавливало их рокот.

Алексей посмотрел на часы. В это время Грицко должен вести бурение полным ходом. Но он стоял. «Почему? Что его заставило прекратить бурение?»

А от буровой уже бежал человек. Бежал тяжело, неумело, суетливо размахивая длинными руками. «Сам бежит, Никуленко, — подумал Алексей и вдруг твердо решил: — Ну, конечно, это… поглощение…»

Никуленко остановился и шумно перевел дыхание. Недоговаривая окончания слов, по-видимому, не на шутку перепугавшись, Грицко глухо, как в бочку, забубнил:

— Мастер… глотае… Поглощение!..

— Тэ-эк, — стиснув до боли челюсти, выдавил из себя Алексей. — Расскажи…

— Що? — растерянно спросил Грицко.

— Я тебя спрашиваю, как это случилось.

Никуленко молчал. Он смотрел большими темными глазами на мастера и тяжело, бурно дышал.

— Э-э… — с досадой махнул рукой Алексей и добавил: — Иди в барак и зови ребят… Что стоишь? Иди…

Через несколько шагов Алексей оглянулся. Никуленко нерешительно топтался на месте и смотрел в его сторону.

— Не стой, говорят тебе! — крикнул Алексей, подавляя поднимавшуюся ярость. — Беги и зови народ!..

…Правильно говорят: беда приходит крадучись, незаметно. Никто не ждет ее, даже не подозревает, что вот она, рядом, и вдруг она вырастет перед людьми во всем своем страшном, уродливом безобразии. Не ждал ее и Никуленко. У него было спокойно и тихо на душе. Бурение шло хорошо — долото упрямо вгрызалось в недра земли и проходка быстро росла. Внимательно поглядывая на квадратную трубу и прислушиваясь к равномерному шуму моторов, Грицко даже песенку мурлыкал себе под нос — любимую песенку про «вирбу рясну». Вдруг рычаг крупно задрожал под рукой — долото вошло в известняки. Никуленко уменьшил нагрузку на инструмент.

В это время помощник бурильщика Петр Андреянов и рабочие очищали желоба от шлама. Они готовили буровую к сдаче другой вахте. И вдруг струя раствора в желобе осела и через некоторое время последние его струйки медленно стекали по темному дну желоба. Петр Андреянов растерянно посмотрел на испуганные лица рабочих и, заикаясь больше обычного, спросил:

— Эт-то что за ч-чудеса? — Он постучал лопатой по дну желоба и добавил: — К-куда рас-с-створ п-п-подевался?

Он нагнулся и посмотрел под буровую, хотя из-за темноты там ничего нельзя было увидеть. Потом, откинув в сторону лопату, со всех ног бросился к лебедке.

— Б-бросай! В-в-выключай! — закричал бурильщику.

— Чого там? — пробасил простуженным голосом Никуленко, не выпуская рычага.

— Р-раствор исчез! Н-н-насосы, н-н-наверно, не п-по-дают… или… или… п-п-поглощение!

Из насосной прибежал верховой и, широко раскрывая зубастый рот, крикнул:

— Насосы работают нормально! Раствор убывает!..

Никуленко не поверил, но приподнял с забоя долото, выключил насосы. На буровой стало тихо-тихо, только спокойно, размеренно постукивали дизеля, освободившись от нагрузки.

Так пришла беда.

Алексей внимательно осмотрел последний шлам в желобе. Как он и предполагал, это был известняк. Долото вошло в толщу известняка, исполосованного бездонными трещинами и кавернами. Раствор и ушел в эти трещины. «Ну, теперь хлопот не оберешься. Придется нам здесь тюльпаны собирать — ведь это только начало… Бурить еще много, так что поглощения могут повториться…» Он вздохнул, вытер руки и поднялся в буровую. У входа в нее стояли Петр Андреянов, верховой и низовой рабочие, дизелист. Они курили и выжидающе посматривали на мастера…

…Грицко Никуленко ворвался в барак так, словцо за ним кто-то гнался. Остановившись посреди длинного коридора, он зачем-то закрыл глаза, перевел дух и заорал не своим голосом:

— Хлопцы, натягивай порты, бида пришла! Хлопцы!

Захлопали двери, и в коридор, кто в трусах и майках, кто в одних кальсонах, босиком, повыскакивали заспанные «хлопцы».

— Что случилось?

— Какая беда?

— Кто кого бьет? За что? Где?

— Пожар? Горим?

Вопросы сыпались градом, а Никуленко, не открывая глаз, продолжал кричать:

— Хлопцы, бида пришла!..

— Да чего ты орешь, словно тебя режут, — дернул его кто-то за рукав. — Говори яснее!..

— Поглощение, хлопцы. Мастер всех подымать велел…

Хлопцы разбежались по комнатам. К Никуленко, посматривая по сторонам, подошел Пашка Клещов. Тихо заговорил:

— Молодец, Гриша. Хвалю. Ори громче — наша берет…

Грицко отмахнулся:

— Чего хорошего? Тут моей вины нет.

— И прекрасно! — Зыркнул зелеными глазами вдаль коридора. — А гульдены твои пригодились… Соберемся нынче за праздничным столом… хо-хо!

— А горилка?

— Не горюй, с Пашей не пропадешь, — подмигнул нахально Пашка и щелкнул себе по горлу. — Будет, только ни гу-гу, добре?

— Будет? Откуда?

— Гриша, зачем лишние вопросы? Была бы валюта да охота…

Из комнаты торопливой походкой вышел Альмухаметов. Посмотрел на Пашку.

— О чем разговор?

Пашка не ответил.

Глава седьмая

1
На Горшкова, впрочем, и на других тоже встреча с «инженершей» произвела ошеломляющее впечатление. Особенно поразило старого мастера то, что «инженерша» так свободно орудует рычагом и педалями лебедки. Это было настолько невероятно, что Антон Семеныч прямо-таки заболел, пытаясь как-то уяснить себе случившееся. Почти сорок лет провел он у буровых установок и до сих пор ни разу не видел, чтобы женщина так смело, так свободно и спокойно выполняла «чисто мужицкую» работу. И вдруг такое!..

Через несколько дней он поехал на бурплощадку за долотами, но вернулся ни с чем — их быстро разобрали, и последнюю партию увез к себе Анохин, этот «жила», у которого «зимой снега не выпросишь». «С Анохиным тягаться — лучше нос себе разбить», — говорили мастера, да и прежний начальник участка боялся его, как огня. И вот — нате вам! — новая неожиданность: «инженерша» схватилась с самим Анохиным, отняла у него партию самых лучших долот, за которые любой мастер отдаст с себя последнюю рубашку!.. Творилось что-то неестественное. Казалось, все идет обратным ходом и неудержимо увлекает за собой Антона Семеновича Горшкова.

В тот же день «инженерша» появилась на буровой Горшкова к концу смены. Лицо у нее было бледное, хмурое, глаза смотрели на все придирчиво и недобро. Она молча вошла в будку, села на одну из скамеек и задумалась. Антон Семеныч не решался заговорить с ней, чувствуя вину за то, что не смог достать долота сам. Наконец Галина спросила:

— Долота сгрузили?

— Да, — коротко ответил Горшков, не глядя на «инженершу».

Галина вздохнула, как-то странно посмотрела на старого мастера, на обстановку будки, на стены, на потолок и вдруг, как показалось Антону Семеновичу, ни с того, ни с сего брякнула:

— Ох и неуютно же у нас, Антон Семеныч…

Антон Семенович озадаченно пожевал беззубым ртом, не поняв, на что намекает «инженерша», и неожиданно для самого себя разозлился.

— Загадки не умею разгадывать, стало быть, — шепелявя больше обычного, резко ответил он. — А что касаемо окружающего, то я приехал сюда не песни петь, а работать.

— Правильно, — согласилась Галина, — вы приехали работать, и я приехала тоже не песни петь, как вы говорите. Но скажу откровенно: не хочется мне у вас бывать, понимаете? Не хочется! Вот у Анохина…

— Анохин — жила, — буркнул Горшков.

— У Анохина мне больше понравилось, чем у вас. Посмотрите, какой у него порядок во всем, какая чистота на буровой, в будке, и сравните с тем, что у вас…

— Грязь делу не помеха, такая работа у нас, — попытался защищаться Горшков, не ведая, что этой слабой попыткой противоречить он уже радует «инженершу». «Есть, есть еще у моего старичка порох!»

— Нет, вы ошибаетесь, Антон Семеныч, грязь именно делу помеха. Неужели вам было бы хуже в этой будке, если бы она была покрашена, исчезла бы вот эта чернота, копоть, сор? А что на буровой? Лебедка замазучена, залита глинистым раствором, на полу кочки выросли на вершок. Это как называется? Работа? Нет, Антон Семеныч, за такие дела нас нужно в шею гнать отсюда.

Горшков взорвался. Как ни странно, но он не мог снести такой нотации — все восставало в нем против подобного наставления, какое, по его мнению, пристало читать только юнцам, впервые пришедшим на буровую. Он вскочил со скамейки и, заикаясь от волнения, тонко закричал:

— Ну и гоните!.. Я сорок лет проработал!.. — Он не договорил, хлопнул дверью и вышел.

* * *
С работы Антон Семеныч вернулся черней грозовой тучи. Не обращая внимания на хлопоты своей супруги, он молча разделся, шумно отфыркиваясь, умылся, причесал перед потускневшим от времени зеркалом редкие свои волосёнки, крякнул, кашлянул и наконец сказал:

— Ну, мать, кажись, я дошел до ручки. Иди неси, стало быть, водки. Поминки справлять буду.

Жена, все время наблюдавшая за мужем, всплеснула руками:

— Господи, да никак ты с ума спятил! Что ты, батюшка, бог с тобой! Какая водка! По ком поминки-то справлять будешь, старый греховодник? Опомнись!

— Молчи, — внушительно и строго прикрикнул Антон Семенович. — Раскудахталась, стало быть, как мокрая курица. Неси, говорят тебе, водки да накрывай на стол.

Бабка Анисья не узнавала своего супруга. Давно он не был таким. Домой приходил тихий, добрый, задумчивый, а про водку и помину не было. Она всегда считала, что ее Антоша целиком и полностью находится у нее в руках — куда хочу, туда и поворочу. И Антоша не сопротивлялся. А тут, смотрите-ка, люди добрые, раскомандовался, как генерал какой!

Воткнув полные руки в пышные бока, бабка Анисья двинулась на своего маленького, тощенького супруга.

— Да ты над кем командовать вздумал, а? Да ты это что, обрубок березовый, под старость лет водкой баловаться решил — хозяйство на ветер пустить?

Тут уж Антон Семенович потерял всю свою чинность и внушительность. Он так закричал, что бабка Анисья опрометью бросилась к порогу.

— Замолчи! Завтра же на развод подам, чтоб твоего бабьего духа в избе не нюхал мой нос! Ишь, взяла власть в свои руки, как царь Микола!..

Бабка Анисья залилась в три ручья, а Антон Семеныч, широко разевая свой маленький беззубый рот, продолжал кричать:

— От рук отбилась. Мужа не почитаешь! У кого научилась, квашня ты с тестом, а? Муж на работе горб ломит, разные там нотации, стало быть, от всякого женского рода, как молокосос какой-нибудь, слушает, а ты меня еще пеньком обзываешь!

Устав от крика, Антон Семенович сел на стул и, отдышавшись, уже более миролюбиво добавил:

— Иди в гастроном и купи водки. Ну, чего воду соленую льешь, весь платок мокрый…

Бабка Анисья покорно оделась и пошла в гастроном покупать для своего Антоши водку. «Ох, господи, прости его, старого, — горько думала она. — Выпьет малость, проспится, и вся дурь пройдет».

Но «дурь» у Антона Семеныча не прошла. Проснулся рано, и, кажется, был еще злее, чем вечером. О чем-то думал, фыркал, как рассерженный кот. Бабка Анисья не знала, как и подступиться к нему.

— Одевайся теплее, Антошенька, на улице ныне морозно, — тихо и ласково сказала она, подавая мужу его заплатанный, засаленный до блеска шубнячок. И тут Антон Семеныч взорвался опять:

— Ты это что, стало быть, смеешься надо мной? До каких пор я буду таскать эту твою дырявую овчину, а? Ты, стало быть, чего меня перед людьми на смех выставляешь? Давай пальто сюда, и плащ давай! Я — буровой мастер, понимаешь ты, старая кочерыжка!? Мастер!

Бабка Анисья решила отстоять пальто.

— Антошенька, да ведь измажешь его… Скоро на пенсию пойдешь, походи уж в полушубке. Пальто-то ведь хорошее еще…

— А ты что, хотела, стало быть, чтоб я опять в заплатках, как какой нищий ходил? — ехидно скривил беззубый рот Антон Семеныч. — Кажись, на пальто я за сорок лет заработал, а?

— Да ведь, Антошенька, месяц какой, а там на пенсию…

Антошенька взбеленился окончательно.

— Пенсия?! На кой черт она мне сдалась! Я сорок лет проработал на буровых, уйду — сразу ноги протяну! Вчера поминки справлял по ней, а ты опять за старую молитву, стало быть! Уйди от греха подальше, зашибить могу, я нынче сильный — задену, кость сломаю!..

Бедная бабка Анисья, она ничего не понимала, что творится с ее Антошей. Осталось одно — махнуть рукой и по вековечной бабьей привычке втихомолку поплакать. Она так и сделала — все на душе легче будет…

…Вся бригада Горшкова занималась в эти дни заготовкой глинистого раствора. Ночью на буровой дежурили дизелисты, через каждые два-три часа прогревали моторы, присматривали, чтобы кто не забрел на притихшую буровую. Так распорядилась «инженерша». Днем у глиномешалки становилось тесно. Курили, балагурили, травили анекдоты, работали не торопясь. Время тянулось медленно, однообразно. Через каждый час шли в будку греться.

В это утро, как всегда, все собрались в будке. На дворе было еще темно, одолевала дремота, приступать к работе не хотелось, да никто и не торопился приступать. Когда все устроились, где и как придется, начали крутить цигарки. Посматривая на мастера, Геннадий Косяков решил пошутить по старой привычке.

— Ты что-то сегодня принарядился, Семеныч, — слюнявя языком бумажку, проговорил он и подмигнул ребятам. — Уж не хочешь ли понравиться нашей начальнице? Хо-орошая пара была бы!

Раздался дружный хохот, а Горшков, не обращая внимания на смех, достал из кармана свои серебряные часы, щелкнул крышкой и сказал тихо, словно ни к кому не обращаясь:

— Так, стало быть, сейчас двадцать минут девятого. Проволынили уже двадцать минут…

Кто-то фыркнул, а мастер невозмутимо продолжал:

— Это в последний раз. Вахты будут меняться ровно в восемь, как и полагается. За опоздание буду строго наказывать. Вот так, стало быть…

— О-о-о, — изумленно протянул Косяков, — что-то ты нынче разошелся, Семеныч. Не круто ли берешь?

— За неподчинение мастеру тоже буду наказывать, — повысил голос Антон Семеныч. — Вплоть до снятия разрядов, стало быть. А сейчас вахта Косякова приступит к уборке на буровой и вокруг буровой. Чтобы был порядок. Остальные пойдут готовить раствор. Все. Можете идти, стало быть.

В будке стояла такая тишина, будто в ней никого не было. Потом Соловьев, искоса поглядывая на Косякова, громко и отчетливо сказал:

— Правильно, мастер. Давно нужно было сбросить с себя этот старый лапсердак…

На Владимира воззрилось несколько пар изумленных глаз, которые, казалось, так и спрашивали: «Какой лапсердак?» Соловьев пояснил:

— Я говорю о шубе мастера.

Косяков длинно и мрачно протянул:

— Та-а-ак… Вижу и тут маленькую белую ручку нашей дражайшей Галины Александровны.

Соловьев вспыхнул, лицо его покрылось красными пятнами.

— Ты лучше помолчал бы, Геннадий.

— Хо-хо! — деланно хохотнул Косяков.

— Да, брат Косяков, — Владимир поднялся, — мы любители поболтать, а нужно работать, но работать мы еще не умеем.

— Правильно, Володя, — поддержал Соловьева Антон Семенович. — Очень правильно, сынок.

2
Прежде чем какая-либо техническая новинка найдет свое воплощение, она, по замечанию Вачнадзе, должна пройти длинную «бюрократическую лестницу». «Лестница» начиналась с него, с директора, с руководителя большого коллектива, и кончалась самим коллективом. Тем более не мог минуть этой «лестницы» метод бурения, предлагаемый Кедриным.

— Смело, смело берет Алешка, — перечитывая длинную радиограмму, бормотал Вачнадзе. — Даже, может, излишне смело. Воспользовался, что некому одернуть, так и рад стараться. Хм… А интересно все-таки… И заманчиво. Нет уж, дорогой, я лучше подожду делать выводы — соблазнительно очень и… просто. Нет, дорогой, я подожду.

Но что бы ни делал в этот день Вачнадзе, мысли постоянно возвращались к отложенной радиограмме — хотелось еще раз прочитать, поразмыслить, посидеть над листком бумаги с остро очиненным карандашом, посчитать, почертить. У него хороший набор альбомов, мягких и полумягких карандашей. И машинка для очинки карандашей есть чудесная. Работать с такими карандашами одно удовольствие — на белом поле большого листа ватмана сразу можно увидеть, каким длинным извилистым путем от общего к частному и от частного к общему шла мысль, прежде чем прийти к тому одному-единственному выводу, за которым должно начаться действие, движение новинки на следующую ступеньку «бюрократической лестницы».

И все-таки Вачнадзе выдержал характер: рукой не притронулся к соблазнительной радиограмме. Даже другу своему, кацо Гурьеву, слова не сказал о ней, когда они последними уходили из конторы по домам. Шел пешком, отпустив машину. Шел и тихо напевал «Сулико», и все ему нравилось в этот чудесный зимний вечер — и похруст снега под ногами, и крепкий, ядреный морозец, пощипывающий кожу лица, и белые пятна света, падающие из окон домов на тротуар — все, все…

…Я у соловья тогда спросил:
— Сулико не ты ли пригрел?..
Сейчас он придет, его встретит Раиса, Рахиль, черноглазая, любимая — его Зухра. Он поцелует ее, спросит, как она поживает, что нового случилось в ее жизни…

…ветку клювом тронул легко.
— Ты нашел, что ищешь, —
                                    он сказал, —
Вечным сном здесь спит Сулико…
…Потом он пройдет в свой маленький уютный домашний кабинет, не торопясь разложит карандаши, приготовит альбом, закурит и… вот тогда и начнется то, ради чего он сдерживал себя целый день… Вот тогда он забудет о том, где он находится, что за стеной существует большой, полный скрытых движений мир, что на улице мороз, и на тротуары из квартир через окна льются потоки электрического света…

— Здравствуй, Рая, — поздоровался он. — Как поживаешь, Рая, что нового в твоей жизни, Рая?..

— Ты в хорошем настроении, Лазарь?

— В чудесном.

— И я… Ираклий письмо прислал. Пишет, приедет на зимние каникулы и будет опять спорить с тобой. Говорит, что стал умнее, и чтобы ты забыл о том, что он говорил летом, когда закончил второй курс…

— Молодец, молодец, — говорит Вачнадзе, раздеваясь. — Посмотрим. Но пусть он учтет, что и мы стали умнее. Так и напиши ему, Рая, — стали умнее. Вот видишь? — И Вачнадзе пальцами постукивает по твердой коже папки. — Тут кое-что есть. Дай я поцелую тебя…

…И потом, немного позднее, в домашнем кабинете директора конторы бурения вспыхнула настольная лампа под желтым абажуром и горела почти всю долгую зимнюю ночь…

На другой день, освободившись от очередных дел, накопившихся за ночь, Вачнадзе позвонил по внутреннему телефону Гурьеву:

— Свободен, кацо?

— Более или менее, — ответил сдержанно главинж.

— Не понимаю, дорогой, — раскатисто закричал Вачнадзе в трубку, и в голосе его звучали озорные нотки. — Говори что-нибудь одно: или свободен, или занят.

— Если нужно, я могу прийти, — ответил Гурьев все так же неопределенно и сдержанно. — Это будет лучше, наверное, чем рисковать ухом…

— Хо-хо, дорогой! Одна нога там, другая — здесь…

Потом он вызвал кабинет главного геолога. Сельдин ответил быстрым напористым говорком:

— Да, да, Сельдин у телефона.

— Роман Иванович? Вачнадзе. Хотелось, чтоб вы зашли.

— Время? — быстро спросил геолог.

— Сейчас же.

— Прекрасно. Иду. Сию же минуту.

«Ну, держись, Алеша, начинается самое страшное. Сейчас соберутся главные и будет решаться твоя судьба, — подумал Вачнадзе, опуская трубку телефона. — Уж они покажут тебе, Аника-воин, как самочинствовать!..»

И вот они сидят втроем, каждый на своем излюбленном месте: Вачнадзе за столом, Сельдин, круглый, животастый, с большой чернокудрявой головой, порывистый и стремительный — в громоздком мягком кресле у окна; Гурьев — на кожаном диване. Когда Гурьев шевелится, то слышно, как жалобно гудят и стонут диванные пружины. Вачнадзе уже прочитал записку Кедрина и попросил «главных» высказать свое мнение. Гурьев и Сельдин помолчали, несколько растерянно глядя на директора и друг на друга. Их взгляды, казалось, спрашивали: «Шутишь или серьезно?». Но Вачнадзе упорно ждал, не подавая голоса. Он знал, сейчас разгорятся страсти, и знал, почему именно они разгорятся, — ночь не прошла для него даром. И отзвуки этих страстей он сразу же уловил в голосе Гурьева, когда тот заговорил.

— Я не думаю, — тщательно подбирая слова, медленно и даже вяло начал Гурьев, — что вы, Лазарь Ильич, вызвали нас для того, чтобы мы занимались этой… этой, извините, мальчишеской выходкой нашего уважаемого Алексея Константиновича. Кедрин растущий и подающий большие надежды мастер. Он будет, несомненно, крупным специалистом в производстве горных работ. Но это — в будущем. До этого еще нужно много учиться, расти…

Гурьев передохнул, облизнул кончиком языка губы и, внимательно посмотрев на Сельдина и Вачнадзе, более решительно продолжал:

— Прошу понять меня правильно. Свое мнение я высказываю совершенно беспристрастно. Для меня все равно, кто бы ни подал мысль применить на практике новый метод бурения. Я позволю себе напомнить вам, Лазарь Ильич, и вам, уважаемый Роман Иванович, приказ, некогда подписанный директором конторы бурения, в котором в категорической форме требовалось пресекать все нарушения технологического режима бурения, а виновных строго наказывать. До сего дня мы придерживались этого приказа и, смею надеяться, что только благодаря ему избежали ряда аварий и осложнений на буровых…

— Их и сейчас не меньше, аварий и осложнений, — заерзав от нетерпения в кресле, буркнул горячий по натуре Сельдин.

Гурьев с осуждением покачал головой и, не ответив на реплику геолога, продолжал:

— Я сам лично неоднократно наказывал бурильщиков, вопреки геолого-техническому наряду ведущих бурение с помощью воды. Вы, наверное, помните случай с бурильщиком Климовым? Мне было жаль его. Климов считается в коллективе одним из опытнейших бурильщиков, но я не посмотрел даже и на это — я честно выполнил приказ, подписанный директором… И вот нам советуют внедрить в производство то, против чего мы боролись… Если бы, так сказать, это касалось лично меня, моего авторитета и так далее, я нашел бы в себе достаточно ума не обратить на это внимания, но когда дело касается государственных интересов, я не могу подобное предложение принять серьезно…

— Фр-р, — фыркнул тихо главный геолог. Гурьев нахмурился, но упрямо не замечая выходок Романа, продолжал высказываться:

— Поэтому считаю, метод бурения, предложенный Кедриным, заслуживает самого сурового порицания. Что же касается Кедрина, то мое мнение таково — отстранить его от руководства работами на новой площади.

— Ну, знаете ли, Гурьев, — воинственно выпрямился в глубоком кресле Сельдин. — Я прощаю вам вашу манеру вести деловые разговоры на таком… э-э… салонном языке, но никогда не прощу того, что вы сейчас сказали… Да, вы знаете на кого замахиваетесь?! На Кедрина! На Кедрина, клянусь душой! Я не говорю о его личной жизни — там он пусть хоть на голове ходит, меня это только поразвлечет, не больше, — но я говорю о Кедрине — мастере… Клянусь душой, меня редко, кто может поправить, если я решу очередную геологическую задачу, ибо я твердо убежден, что задача решена правильно и другого решения нет, но Кедрин меня поправляет! Молча поправляет, на практике!.. Вы извините, что я так кричу, не могу не кричать — характер у меня такой… Предложение, на мой взгляд, очень перспективное. В нем есть риск — не спорю, много риска, но не рисковать, значит, не искать, значит стоять на месте. Кедрин, может быть, недостаточно аргументированно обосновал свое предложение, может быть, даже не сумел выразить эти аргументы, но ведь мы с вами, Гурьев, только потому и называемся «главными», чтобы увидеть эти аргументы, в конце концов отыскать их, проследив весь процесс бурения от начала до конца… Мы часто говорим о резервах. «Резервы, резервы, резервы!» Некогда новое в русском языке французское слово до того набило нам оскомину, что мы забыли первоначальное его значение, повторяем его так, мимоходом, не вникая в смысл, заложенный в него… А ведь предложение Кедрина это и есть огромный резерв нашего производства. В чем он выражается? Я не ошибусь, если скажу, что у нас в резерве десятки сверхплановых скважин с суточным дебитом горючего в семьдесят — восемьдесят тонн каждая… Что это такое по вашему, Гурьев, не государственные интересы?..

— По тому, как вы смотрите на предложение Кедрина, — ответил Гурьев, — можно согласиться, что это поистине гениальное предложение. Но посмотрите с узкотехнической точки зрения — ведь это сплошные аварии: заклинивание инструмента, размыв скважин, а отсюда, как следствие, обвалы, газовые выбросы…

Сельдин даже подскочил при этих словах. Тыкая в сторону Гурьева пухлым указательным пальцем, он торопливо заговорил:

— Будем, будем смотреть с технической точки зрения!.. Вы начали за здравие, а кончили за упокой… Зачем так нелогично рассуждать, Гурьев? В воде вы видите только воду, в породах — только глину, песок и ракушечник, но зачем же забывать о их свойствах? Ведь вы прекрасно знаете, что так называемая вода вступает во взаимодействие с теми же глиной, песком, ракушечником и так далее, а в результате, что получается? Прочтите, пожалуйста, Лазарь Ильич, что пишет об этом Кедрин, как он назвал этот… э-э…

Вачнадзе с затаенной улыбкой на губах деловито пошелестел бумагами на столе и сказал:

— Естественный шламовый раствор…

— Слышали, что при этом получается, Гурьев, когда вода соединяется с глиной?

Гурьев поморщился.

— Я попросил бы вас, Роман Иванович, избавить меня от ученических задач… Все-таки я не мальчик.

— Прошу извинить меня, Никита Петрович, если я обидел вас, но речь идет о материи гораздо более серьезной, нежели наше самолюбие.

— Я понимаю, что вопрос чрезвычайно важный, и поэтому сразу — вот так, как мы его решаем, — решить его нельзя. Мне кажется, Роман Иванович, нас никто не подгоняет и поэтому мы можем подумать об этом день-другой.

— Согласен с вами, Никита Петрович, — кивнул своей большой головой Сельдин и хитро посмотрел на Вачнадзе крупными, на выкате глазами. — А каково ваше мнение, Лазарь Ильич?

— В принципе я согласен, — медленно ответил Вачнадзе, так же хитро глянув на Сельдина. — Скажу больше: я достаточно хорошо продумал предложение мастера Кедрина и, — он быстро и зорко глянул на Гурьева, — поддерживаю его: новый метод нужно двигать в практику. Есть у меня и свое предложение… Поручить одному из наших инженеров на вновь забурившейся скважине проверить этот метод… Разумеется, при нашем строжайшем контроле за ведением работ.

— Клянусь душой!.. — воскликнул Сельдин и стукнул кулаком по мягкому валику кресла. — Я согласен жить на этой буровой!..

— Ну, зачем вы так, Роман Иванович, — укоризненно покачал головой Вачнадзе. — Не будем мешать бригаде делать свое дело… Впрочем, о контроле поговорим особо. А вы как смотрите на предложение, Никита Петрович?

— Что ж, — нехотя согласился Гурьев, — можно попробовать. Попытка, как говорят, не пытка. Буду рад, если метод Кедрина оправдает себя. И тем не менее, ответственность за последствия эксперимента я с себя снимаю и об этом сообщу главному инженеру треста…

— Хех, — утробно выдохнул Роман Сельдин и вылез из кресла. На коротких ножках быстро подбежал к Гурьеву, уставился выпуклыми глазами, выпятил нижнюю губу и большой живот. Стоит гоголем, руки в брюки — смотрит, пыжится. Постоял и быстро, напористо, прямо в лицо: — А не стыдно будет вам, инженеру, писать? Мое почтение. — Сказал и вышел, быстро переставляя короткие сильные ноги и склонив к плечу кудрявую голову.

Вачнадзе барабанил пальцем по столу, не смотрел на Гурьева.

— Невежа, — сказал Гурьев. — Ляпнет прямо в глаза — хоть стой, хоть падай…

— А, может, он прав?

— Ну, откуда же прав, Лазарь? — горячо заговорил Никита. — Подумай, вспомни, чему учили нас в институтах! Глинистый раствор — это святая святых! На бурение определенной породы — раствор определенной вязкости. Об этом во всех учебниках написано, об этом пишут во всех статьях, касающихся проводки скважин. Для этой цели на каждой буровой мы держим специальных людей, коллекторов, которые обязаны денно и нощно следить за состоянием раствора! И вдруг… такое… чистая вода… Это ли не насмешка над всем, что мы знаем, над авторитетами, у которых мы учились и учимся? И ты тоже… Не пойму, чего нашел хорошего в кедринской затее…

Вачнадзе вздохнул, глянул на раскрасневшегося Никиту.

— Все это верно… и книжки, и авторитеты… Но не в этом суть. Кедрин и не предлагает предать забвению глинистый раствор — ты же слышал его записку.

— Неважно, Лазарь, — упрямо настаивал Никита. — Разницы нет. Во всяком случае, я свое мнение высказал и сегодня же напишу докладную Чернышу. Пусть он нас рассудит.

— Хорошо, — холодно согласился Вачнадзе и поднялся. — Скажи мне только одно — скажи честно: не личное ли в тебе бунтует против Кедрина?

Никита опустил голову, пожал плечами.

— Прости, если обижаю, но ясность в этом вопросе должна быть. — Вачнадзе заходил по кабинету, сунув руки за спину. — Писать или не писать Чернышу — твое дело… Не берусь судить: прав ты, нет ли, но, — он круто остановился, прямо взглянул в ждущие глаза Гурьева, — Кедрина тебе на съедение я не отдам, Никита!

Это был первый случай, когда Вачнадзе испытывал острое недовольство своим другом — Никитой Гурьевым.

3
Галина недоумевала: зачем она понадобилась Вачнадзе в такое время? Время было горячее — масса дел ожидала ее внимания. На участке заканчивался монтаж еще одного станка. Молодой мастер Гущин не давал покоя — не хватало этого, нужно где-то достать другое. И вдруг этот неожиданный вызов.

До города она добралась на трубовозе. Кудрявая, словно пудель, секретарша директора встретила ее с милой улыбкой на густо накрашенных губах.

— Здравствуйте, товарищ Гурьева, — как-то особенно вкусно растягивая слова, заговорила она. — Присядьте, пожалуйста, я сейчас доложу. — Она достала круглое зеркальце и пуховку из сумочки, подпудрила носик и добавила: — Я через минутку… прошу извинить…

— Наконец-то ты пришла! — встретил Галину Вачнадзе громким восклицанием. — Вспомнила, что существует Вачнадзе! Здравствуй. Присаживайся поближе.

— Я пришла по вашему вызову.

— Ах, так… Значит, если бы не вызвал, то не явилась бы?.. Скоро же ты забываешь старых друзей.

— Дела, Лазарь Ильич, — развела руками Галина и вздохнула. — Не мудрено и забыть.

— Ну, ну, рассказывай. Слушаю.

— Сора много, вычищаю.

— Фьюить, — присвистнул Вачнадзе и засмеялся.

— Ничего смешного не вижу, — нахмурилась Галина. — Я говорю совершенно серьезно — много сора оставил мне мой предшественник.

— Не понимаю.

— Тут нет ничего непонятного. Жил хозяин на одной квартире, просил другую — ему дали ее. Он собрал свое барахло и уехал, не потрудившись вымести после себя сор. Забыл, что в квартиру придут новые жильцы и помянут его недобрым словом. Так и у меня. Орудую на свой страх и риск…

— Неплохо орудуешь, — тихо и серьезно сказал Вачнадзе.

Галина смутилась и, покраснев, спросила:

— Правда?

— Плохой я был бы руководитель, если бы не знал, что делают мои подчиненные, — Вачнадзе встал и привычно заходил по просторному кабинету. — Я наблюдал за твоими действиями. Ты неплохо начала. У тебя есть эта… эта хватка, что ли… умение работать с коллективом. Правда, немного ты резковата, но это ничего для начала. Это даже нужно. Буровики народ грубоватый и любят порисоваться перед женщиной… А тут начальник женщина, да еще молодая и красивая…

— Лазарь Ильич…

— Не буду, не буду… Ух ты, уже и глаза потемнели! Так вот… Думаю, что ты правильно поступаешь. Но этого еще мало, быть строгой и справедливой. Коллектив нужно вести и вести вперед. Об этом не забывай никогда.

— Не забываю, но трудно, тяжело мне, Лазарь Ильич. Странно у меня все как-то получается. Прежде чем с кем-то подружиться, я обязательно с ним сначала поссорюсь. Почему это?

Вачнадзе пожал плечами.

— Ты же сама только что говорила о наследии. Чтобы преодолеть инертность, нужен толчок…

— Но не ссора же!

— Это тоже своего рода толчок. Думаю, надобность в таких ссорах скоро отпадет. Люди тебя уже знают, знают твой характер. Теперь нужно добиться, чтобы твое слово стало законом для каждого мастера, бурильщика, рабочего.

Галина улыбнулась:

— Слишком уж громко сказано, Лазарь Ильич.

— Ничего! Громко, но зато верно… А для закрепления завоеванных позиций тебе нужно будет предложить мастерам вот это… — Вачнадзе взял со стола лист бумаги и протянул Галине. — Прочитай. Внимательно, пожалуйста, прочитай.

— Что это?

— Записка Кедрина.

Галина, опустив голову, стала читать. Прочитав, задумалась.

— Что скажешь? — опять заходил по кабинету Вачнадзе. — Интересно?

— Очень. Но боюсь.

— Вот и плохо, что боишься. Заела нас эта боязнь, дальше инструкций и прыгнуть не смеем. Кедрин смелее нас оказался.

— Это верно, — согласилась Галина. — И все-таки боюсь.

— Ну, а мысли-то у тебя какие? Как думаешь, можно и нам на нашей площади по примеру Кедрина перейти на воду?

— Думаю, можно.

— Вот и мы с главным геологом Сельдиным так думаем, — обрадовался Вачнадзе и быстро, горячо заговорил: — Черт знает, и как мы раньше до этого не додумались! Даже наоборот, наказывали бурильщика, если он вдруг вместо раствора начнет гнать в скважину воду. А ведь для того чтобы вести бурение, заменив глинистый раствор водой, у нас есть все условия: и породы надежные и вода рядом — целая река! — крути, сколько хочешь! Но… боимся! Лучше будем за тысячи километров из Баку возить нужную глину для раствора, чем рисковать! Ну и косность… — Вачнадзе щелкнул портсигаром, закурил и повернулся к Галине. — Вот что… Мы решили поручить тебе освоение нового способа на четыреста двадцать второй. Она забурилась недавно и развернуться там есть где. Даем месячный срок. Потом соберем всех мастеров и инженеров — поделишься своим опытом. Согласна?

Галина поднялась.

— Страшновато, Лазарь Ильич, но я согласна.

— Тогда давай к столу. Будем думать, как лучше быка за рога брать. Сейчас Сельдина приглашу, — и Вачнадзе решительно поднял трубку внутреннего телефона.

* * *
Рано утром другого дня, когда на улице было еще темно, Галина вошла в буровую № 422. Ночная вахта сдавала смену. Тут же был и мастер Анохин.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровалась Галина. — Ну, как дела?

— Плохо, Галина Александровна. Тянем еле-еле. Свое обязательство к новому году впритирку подгоним… А хотелось бы метров на сто побольше дать… — Заговорили на разные голоса окружившие ее буровики. — Стараемся, а не получается. На мягких породах еще так-сяк, а вот на крепких — беда…

Молчал один Анохин. Он насмешливо посматривал из-под густых кустистых бровей на Галину и неторопливо курил папиросу. Даже то, как он перекатывал папиросу из одного угла рта в другой, говорило о полном его пренебрежении к «барышне», затянутой в меховой комбинезончик. «И что ты из себя начальника корчишь? — говорил его насмешливый взгляд. — Понимаешь ли ты, что такое проводка скважины? Я, можно сказать, собаку съел на этом деле, и то не понимаю всего до конца…»

Галина заметила этот взгляд. И поняла его. Сдерживая себя и избегая встречаться с Анохиным глазами, спросила:

— А вы почему молчите, Василий Митрофанович? Вам неинтересно?

— Я слушаю, — ответил Анохин коротко, а глаза его засмеялись так, что Галина даже вздрогнула.

«И за что он меня не любит? — думала она. — Не может примириться с утерянной партией долот? Ну, подожди, товарищ Анохин, я заставлю тебя смотреть на вещи по-другому!»

— Давайте пройдем в будку, Василий Митрофанович, — проговорила она, настраиваясь воинственно. — У меня есть одна мысль… Хочется посоветоваться. Попрошу и вас, бурильщик…

Фамилию бурильщика она забыла. Мудреная фамилия… не то Курнаевский, не то Курнаковский… Да это было в настоящую минуту и не так важно. Важнее было другое. Нужно было видеть лицо Анохина, когда оно вытянулось у него от того, что у «барышни» есть еще какая-то мысль и ей хочется посоветоваться… Он выплюнул окурок и сквозь зубы процедил:

— Что ж… пройдем. — И тихо, видимо для себя, добавил. — Это… становится интересным.

Галина слышала последние слова, но промолчала.

— Мысль, думается мне, стоит внимания, — начала она, когда они втроем уселись вокруг стола. — Вот я и хочу выслушать ваше мнение…

Галина рассказала о том, о чем они с Вачнадзе и Сельдиным говорили вчера так долго и подробно, разбирая детали нового способа бурения.

— Ваши возражения? — кончив разъяснения, обратилась она к мастеру и запнулась: глаза Анохина смеялись, смеялись безудержно, торжествующе. «Ага! А что я говорил?!» — кричали они.

— Почему вы молчите, Василий Митрофанович? — спросила Галина, вглядываясь в веселые глаза мастера. Анохин отвернулся, сцепил длинные худые пальцы, и хрустнув ими, проговорил:

— Видите ли, Галина Александровна, я считал вас, простите за откровенность, умным человеком и не ожидал, что вы предложите такой способ бурения… Но, к сожалению, это не новинка. Многие бурильщики понесли суровое наказание за этот же самый способ… Нет! — Анохин пристукнул ладонью по столу. — И еще раз нет! Пока я хозяин на буровой, этого я не допущу.

— Почему? Вы иронизируете, но дельного ничего не предлагаете.

— Почему? Да потому, что мне не хочется очутиться перед прокурором, уважаемая Галина Александровна. Мне больше нравится гулять на свободе.

— Ну, а вы, бурильщик? — спросила она у молчавшего до сих пор Курнаевского-Курнаковского. — Что скажете?

Галина напряженно всматривалась в некрасивое лицо бурильщика и ждала ответа. Много человеческих лиц видела она, но такое ей пришлось встретить впервые. И почему-то сейчас, ожидая ответа, она неожиданно подумала: «Это лицо запомнится мне на всю жизнь». Низкий лоб, нависшие клочковатые брови над маленькими глазами, круглый красный нос, напоминающий молодую картофелину, широкий рот, через всю правую щеку тянется сизый рваный шрам. И все-таки в этом некрасивом, изувеченном лице было что-то привлекательное. Что же? Ну, конечно, глаза! Прозрачные, как родниковая вода, и смотрят на все так спокойно, пытливо и умно…

— Я согласен с предложением, — неожиданно проговорил глуховатым голосом Курнаевский-Курнаковский. — Дельное предложение. Его необходимо внедрить. Я первый возьмусь за это. Ребята тоже поддержат, если объяснить им… А вы неправы, Василий Митрофанович. Верно говорит Галина Александровна, вы упражняетесь в иронизировании, но дельного ничего не сказали. Мы топчемся на месте, а вы не замечаете этого.

Обычная выдержка изменила Анохину. Поглядывая злыми глазами то на Галину, то на бурильщика, он, заикаясь, заговорил:

— П-пока я х-хозяин на буровой, я не допущу никаких сомнительных опытов… Эт-то прямой п-путь к ав-аварии… А вы, Курниковский, будете делать то, что я прикажу!… — Анохин шумно отодвинул скамью и направился к выходу.

— Нет, не все! — крикнула ему Галина и так же, как Анохин, прихлопнула ладонью по столу. — Будет так, как прикажу я, начальник участка!

Анохин круто повернулся к ней:

— Вот как? Хорошо. Делайте все, что вашей душе угодно, а я умываю руки… Будьте здоровы!

— Привет, товарищ Анохин! Можете отправляться в контору и доложить Вачнадзе, что я временно освободила вас от работы…

Растерявшийся Анохин потоптался у порога, потом зло выругался и, хлопнув дверью, вышел.

— Зря вы погорячились, Галина Александровна, — проговорил спокойно наблюдавший за этой сценой Курниковский. — Вздорный человек… Он на все способен, ни перед чем не остановится…

— Вернется, — махнула рукой Галина и уже спокойнее добавила: — Без этого нельзя… Вас как звать?

— Михаил Григорьевич.

— Без этого нельзя, Михаил Григорьевич. Давайте поговорим о деле. Идите пригласите ребят.

Бурильщик вышел. Галина прошлась по будке. Остановилась и упрямо повторила:

— Нет, без этого нельзя!..

4
Вачнадзе просматривал радиограммы. Удивился: из Соленой Балки было пять радиограмм и все об одном и том же — с просьбой ускорить отправку продуктов. И под каждой подпись: Кедрин.

«В чем дело? Я же приказал Куцыну еще несколько дней назад поспешить с этим, — раздражаясь все больше и больше, думал Вачнадзе, перечитывая радиограммы. — Неужели Куцын забыл?»

Не глядя, поднял трубку внутреннего телефона. Ответил Куцын.

— Слушает Куцын, кто просит?

Голос был веселый, видимо, Андрей Гаврилович только что смеялся, с кем-то разговаривая. И Вачнадзе закипел.

— Вачнадзе говорит, — буркнул он в трубку. — Зайдите ко мне.

Куцын вошел бочком, робко.

— Садитесь, — кивнул на стул Вачнадзе и, когда Андрей Гаврилович пристроился на краешке стула, положив маленькие ладошки на колени, протянул телеграммы из Соленой Балки. — Читайте. В ваш адрес.

Перебирал Куцын эти клочки бумаг, и голова его, украшенная копной соломенных волос, все больше втягивалась в плечи.

— Что скажете? — сдерживая себя, спросил Вачнадзе.

— Виноват, Лазарь Ильич. Завертелся, закрутился, забыл… Виноват, Лазарь Ильич…

— «Виноват, забыл»… Вам не надоело петь одну и ту же песню? Почему же вы не забыли прихватить из областного центра несколько ящиков апельсинов и яблок, хотя вас об этом никто не просил? К новому году готовитесь, для друзей-товарищей стараетесь, а разведчики в степи чем встретят новый год — куском хлеба с водой?

Вачнадзе уже не мог сдерживаться, чем больше говорил, тем больше горячился.

У Куцына пылали большие уши, хотя лицо было бледным.

— Вы помните мой приказ?

— Помню.

— А почему же не выполнили?.. Согласовали вопрос о продуктах с начальником ОРСа?

— Нет.

— А с начальником автохозяйства?

— Нет.

— Так чем же вы занимались?

— Буровой Гущина. Пока обеспечил всем необходимым…

Вачнадзе перебил:

— Не хочу слышать ваших оправданий. У вас целый отряд экспедиторов, и с обеспечением хозяйства Гущина они отлично справились бы и без вас… — Тяжело посмотрел на маленького, съежившегося Андрея Гавриловича. — Плохо работаете, Куцын. Я уже предупреждал вас. Предупреждаю последний раз. Идите и чтобы машины с продуктами были отправлены в Соленую Балку самое позднее через три дня. Проверю сам. Вопросы есть?

— Нет.

— Можете идти.

Куцын поднялся и, согнувшись, маленький, направился к двери.

— А радиограммы надо бы захватить, — остановил его Вачнадзе. — Для памяти…

Андрей Гаврилович машинально, словно заведенный, вернулся, подошел к столу и, не глядя на Вачнадзе, собрал разноцветные листочки.

5
Галина шла с производственного совещания, собранного Вачнадзе. Присутствовали все начальники участков. Об итогах года говорил Гурьев. Обрисовав положение с выполнением годового плана, он неожиданно сказал в заключение:

— А вот еще новость: мастер Кедрин сообщил, что в скважине открылось поглощение. И это перед самым новым годом! Сколько времени уйдет на борьбу с ним — неизвестно. Но одно ясно: мы теряем на этом десятки метров проходки.

Кто-то из инженеров возразил:

— Насколько нам известно, Кедрин идет с опережением графика.

— Это не имеет значения! — резко оборвал Гурьев и добавил, глядя с непонятным торжеством на Сельдина: — Я отправил ему приказ ликвидировать поглощение в ближайшие два — три дня и об исполнении доложить мне лично. Кроме того, я приказал ему отложить до лучших времен все сомнительные эксперименты с водой, которую он применяет при бурении вместо глинистого раствора…

По кабинету пробежал глухой ропот: инженеры уже знали о новом методе бурения, предложенном Кедриным, и многие находили, что Кедрин на верном пути. И вдруг такой приказ.

Галина посмотрела на Вачнадзе: «Выступить?» Лазарь понял и, незаметно, одними глазами, улыбнувшись, покачал головой. И она согласилась: да, говорить о том, как идут дела на четыреста двадцать второй, еще рано, хотя и можно было бы сказать: скорость проходки намного увеличилась, буровики поверили в новый метод… Но говорить рано. Ведь был уговор: закончим проходку, проанализируем технико-экономические показатели, тогда и обнародуем данные… И Галина промолчала, хотя и была возмущена выступлением Никиты.

«Демагог!» — думала она, опустив голову, чтобы никто не видел ее пылающего лица.

Перед совещанием они встретились в приемной Вачнадзе. Никита с бумагами в руке вышел из кабинета.

— Галина… — немного растерянно, как ей показалось, произнес он. — Здравствуй.

— Здравствуй, Никита.

Он снял очки, повертел их за дужку.

— На совещание?

— Да. — Галина с удивлением посмотрела на него: спрашивает так, будто не знает.

— Будешь выступать? Не советую.

Никита нахмурился и надел очки — спрятав глаза.

— Не понимаю, — почему-то смешавшись, ответила она и поняла: Алексей! Открыто, с вызовом глянула прямо в лицо Никиты. Тот, отвернувшись, мешковато затоптался на месте и шагнул к выходу, буркнув еще раз:

— Не советую.

— Послушай, Никита, — окликнула она его. — Будь же наконец человеком.

Никита не ответил.

И вот его выступление. Она слушала и понимала, что выступает Никита не только против Алексея, но и против нее, Галины, потому что четыреста двадцать вторая тоже бурится по методу Кедрина.

Возбуждение постепенно угасло, и сразу почувствовалась усталость, накопленная за день. Галина приостановилась, осмотрелась. Крупными хлопьями падал мокрый снег. Было тихо и тепло. Издалека доносилась музыка. Сквозь плавно падающий снег рассеянным светом мерцали уличные фонари, и на световом фоне снежинки казались привязанными к ниточкам. Музыка и притушенный свет фонарей подчеркивали несвойственную городской улице тишину, вызывали чувство грусти, непрошеные воспоминания…

…Что поделывает сейчас Алексей? Отдыхает или находится на буровой? Как он воспримет приказ Никиты? Не взбунтует, приняв его за «месть» мужа Галины? Ах, Алеша, Алеша, как хочется быть сейчас с тобой! Милый мой медведь, думаешь ли ты обо мне так же, как я о тебе — каждую свободную минутку?..

У ярко освещенной витрины магазина Галина остановилась. Из-за зеркального стекла глянула на нее печальными нарисованными глазами кукла, сделанная в рост человека из папье-маше, одетая в богатую котиковую шубу и длинное вечернее платье из панбархата. Узкая ее ладонь с красными ногтями на пальцах была просительно сложена ковшиком и протянута вперед. С непонятной горечью Галина подумала: «Такая богатая дама, а просишь… Чего просишь, глупая?»

Мимо прошла парочка. Знакомый голосок пропел:

— Добрый вечер, Галина Александровна.

— Добрый вечер, — не узнавая женщины, ответила Галина и посмотрела вслед удалявшейся паре. Узнала: секретарь Вачнадзе. «Не человек, а зверь», — говорит о ней Лазарь… Прогуливается. С милым? С мужем?.. Мужчина что-то спросил свою спутницу. Та ответила. Галина разобрала:

— А Гурьев остался…

В сердце что-то кольнуло: больно, знобко. И опять против своей воли она подумала о Никите, вспомнила его таким, каким увидела сегодня. Лицо у Никиты постарело, под глазами набрякли болезненные мешки, кожа лица — какого-то серовато-желтого оттенка. Что с ним? Болен? Что он делает сейчас один в большой пустынной квартире?

И вдруг Галина поймала себя на том, что ей жалко Никиту, что думает о нем так, будто между ними ничего не произошло, что ей даже хочется зайти в свою бывшую квартиру, может, сказать Никите что-то ласковое и доброе…

…Тихо падал снег, где-то из репродуктора струилась музыка, на сердце было печально и грустно. И еще была растерянность, расслабляющая и неприятная…

Настя еще не ложилась, ждала ее. Сидела у стола, подперев щеку рукой, и сразу же встрепенулась, как только вошла Галина.

— Наконец-то, — проговорила она. — А снегу-то, снегу на тебе сколько! Раздевайся, я пойду стряхну в сенях.

— Спасибо, Настенька, я сама.

— Давай, давай, чего уж там… Пей чай — горячий. Погрейся.

— Не хочется, Настенька. Устала я что-то.

Вернувшись из сеней, Настя повесила пальто Галины на вешалку, посмотрела на подругу и, вздохнув, сказала:

— К тебе тут нарочный приезжал, записку привез. Посмотри под клеенкой…

Галина достала грязный клочок бумаги и с тревогой прочитала:

«Приезжайте немедленно, отказал второй турбобур. Бурить нечем. Анохин».

Наблюдавшая за Галиной Настя ласково спросила:

— Что-нибудь случилось, Галюша? На буровой?

Галина пожала плечами.

— Ничего не понимаю. Два турбобура из строя вышло. За одну смену!..

— Поедешь?

— Нужно ехать, Настенька… Поеду.

Галина скомкала записку и поднялась со стула.

…В культбудке находились двое — Анохин и Курниковский. Мастер, положив руки на стол и голову на руки, спал, тихо всхрапывая. Курниковский, откинувшись к стене, уставшими от бессонницы глазами смотрел куда-то в потолок и, трудно морща свой низкий лоб, думал о чем-то невеселом. Он не двинулся с места, когда вошла Галина, только медленно перевел на нее глаза, да пошевелил бровями.

Галина тихо спросила:

— Давно сидите?

Курниковский кивнул большой головой и нехотя, с усилием ответил:

— Порядочно.

— Почему вышли из строя турбобуры?

— Спросите у мастера.

Галина посмотрела на Анохина и громко позвала:

— Василий Митрофанович! Проснитесь!

Анохин вздрогнул и быстро поднял голову. Протирая кулаками заспанные глаза, зевнул, улыбнулся.

— Соснул немножко. Сморило.

Галина дружелюбно сказала:

— Вы похожи на большого ребенка, Василий Митрофанович… Ну, рассказывайте, что у вас здесь происходит.

Анохин неторопливо закурил, с видимым наслаждением затянулся и, сложив губы трубочкой, выпустил длинную струю дыма.

— Бурили водой, — наконец заговорил он, не глядя на Галину. — Через час после начала смены перестал работать один турбобур. Его заменили. С другим случилось то же.

— Причина?

— Не выяснили.

В разговор вмешался Курниковский. Голос его дрожал, щека, изуродованная шрамом, заметно вздрагивала.

— Причина самая простая, — сказал он, в упор глядя на Анохина. — Какой-то подлец набросал в воду щепок. Перед началом бурения я проверял — щепок не было…

Анохин спокойным голосом перебил его:

— Если вы, Курниковский, проверяли, значит, плохо смотрели. Подозрение же ваше, что кто-то с умыслом набросал щепы, явная чепуха… Я в это никогда не поверю.

Курниковского словно подбросили. Он вскочил со скамейки и, подавшись всем телом к Анохину, сдавленным голосом заговорил:

— На меня хотите все свалить, да? На меня? Бурильщик плохо смотрел, да?.. А я знаю, кто это сделал! Знаю!

— Кто же? — спокойно спросил Анохин.

Но Курниковский яростно натянул на свою большую голову тесноватую шапку-ушанку и, громыхнув дверью так, что вздрогнула вся будка, вышел.

— Ну вот, докатились, — устало сказала Галина и опустилась на скамейку — ноги не держали.

— Что? Что вы сказали?

— Докатились, говорю, — повторила Галина и решительно спросила: — Вы сделали?

Анохин спрятал глаза под густые брови, закурил новую папиросу. Вызывающе сказал:

— Вот и вы тоже… Простительно Курниковскому, а вам… Что я, враг себе, что ли?

— Не юлите, Анохин. Если вы мужественный человек, прямо скажите…

Анохин пожал плечами, помолчал, потом сказал:

— Об осложнениях различного рода я предупреждал вас. О них же мне говорил главный инженер товарищ Гурьев. О них же он написал докладную Чернышу. Казалось бы, ничего неожиданного нет в том, что начало выходить из строя оборудование… Так почему же вы начинаете обвинять меня в самых тяжких грехах?

Галина поняла, что Анохин опять переходит в наступление и возмутилась:

— Ох и подлый же вы, оказывается, человек, Анохин… Вы на все пойдете, даже на преступление, чтобы ради своих личных интересов убрать с дороги неугодного вам человека или подчинить его своей воле. Не зря мой предшественник был вашим «лучшим другом» и боялся вас… Из-за вас, собственно, как мне рассказывали рабочие, он и попросил перевода в другое место. Вы не сознаетесь, что турбобуры выведены из строя вами, но никто и никогда не разубедит меня в этом… Впрочем, ладно, — Галина махнула рукой и резко спросила: — Подъезд к вашему складу расчищен?

Анохин каким-то скрипучим, неприятным голосом ответил:

— В моем хозяйстве всегда все в порядке… — и вдруг вздрогнул. — К какому складу?

— Не прикидывайтесь простачком, Анохин. Меня ждет дежурная машина. Идите открывайте сарай и машиной подтаскивайте запасной турбобур к буровой. У вас там новый турбинный двигатель лежит.

Анохин заморгал глазами.

— А… а… откуда вы знаете? — заикаясь спросил он. — Об этом никто не знает.

— Ну уж и не знает, — ответила Галина. — Все мастера знают, да только молчат — боятся вашего дружочка Куцына, при случае обделить может… Но разговор не об этом. О таинственной истории с турбобурами я доложу Вачнадзе и потребую создания комиссии для расследования этого дела. Вас же пока заменит Курниковский, — этот вопрос я тоже согласую… Идите работайте, а потом уезжайте домой. Я останусь здесь.

Анохин слушал и жадно затягивался дымом папиросы. Хотел, видимо, что-то сказать, но промолчал и вышел. Галина осталась одна в теплой уютной будке.

6
От выпитого шампанского приятно кружилась голова. Перед глазами чудно двоились огоньки, зажженные на елке. Галина посмотрела на Вачнадзе и улыбнулась. Он сидел напротив и, посматривая на ее порозовевшее лицо, на большие возбужденно поблескивающие глаза, на тонкие вздрагивающие брови, тоже улыбался. Он понял, почему она улыбается, и, подавшись к ней, громко спросил:

— Анохин?

Она весело засмеялась и, тряхнув утвердительно гладко причесанной головой с тяжелым узлом волос на затылке, так же громко ответила:

— Да!.. Анохин!.. А сознайтесь, Вачнадзе, хо-орошую головомойку вы мне устроили из-за него! И веселую… Я еще ни разу не получала такой веселой головомойки.

Вачнадзе закрутил головой.

— Ну-у, смотри теперь… В другой раз попадешься, я тебе такую устрою — плясать будешь.

— Эка, невидаль, — смеялась Галина. — Так я и напугалась. Волков бояться — в лес не ходить.

— Это тоже верно, — кивнул головой Вачнадзе и, откинувшись на спинку стула, как-то по-мальчишески наивно и торжествующе воскликнул: — А здорово вы четыреста двадцать вторую прошуровали! Факт, а не верится. На двадцать дней раньше срока — с ума сойти! Бригада только за ускорение сто пятьдесят тысяч рублей отхватила… Неслыханное дело!

— Анохин не смог бы так, — посерьезнев, ответила Галина. — Хорошо, что я настояла на своем и его убрали… А Курниковский молодец, да!.. Страшное у него лицо, Вачнадзе, по ночам мне снится, а удивительно умный человек… даже… ну, гениальный, что ли…

— Есть, есть, — согласился Вачнадзе и вдруг встрепенулся. — А ты знаешь, Галина Александровна, что он имеет уже два ордена Ленина?

— Для меня это не новость, но все равно я очень рада… Потом еще, Лазарь Ильич: я, кажется, пьяная… Мне пора домой… — И хотя в комнате было шумно от разговоров гостей и она сказала последние слова очень тихо, Вачнадзе понял ее и украдкой посмотрел на Гурьева. Весь вечер Гурьев был хмур и неразговорчив. Пил он много, не закусывая, и не пьянел, только лицо его побледнело еще больше и еще больше сощурились близорукие глаза. Он настороженно следил за Галиной и нервно покусывал губы. Вачнадзе видел, как Галина часто оглядывалась на него, глаза при этом у нее становились большими и вопрошающими, а брови обидчиво вздрагивали. Отвернувшись, она хмурилась, на вопросы гостей отвечала невпопад, неестественно громко смеялась малейшей шутке. «Вот осел! — ругал своего друга Вачнадзе. — Умный человек, а не может понять, что она не любит его. Это же ясно, как божий день!»

Вачнадзе поднялся из-за стола и подошел к жене. Наклонившись к ней, что-то сказал. Раиса, белолицая, черноглазая, в пышном платье голубого цвета, удивленно вскинув брови, посмотрела на Галину и кивнула головой.

Галина поднялась и вышла в другую комнату. Раиса последовала за ней.

— Ты уходишь, Галинка? Но почему так рано?

— Спасибо, Раечка… Мне пора… Пора, Раечка.

— Тебе нехорошо?

— Нет, что ты! Мне весело… Вечер был такой чудесный! И шашлык с лимоном тоже был чудесный… пальчики оближешь… Ох и пьяная же я, Раечка! Помоги мне одеться…

— Но как же ты одна? На улице метель поднимается, — слышишь, как гудит? — забеспокоилась Раиса, помогая Галине надеть шубку. — Может, машину вызвать? Я скажу Лазарю…

— Ах, машина, машина, — вздохнула Галина и засмеялась. — Хочешь, Раечка, я тебе секрет открою?.. Никому не говорила, а тебе открою, а?

— Какой еще секрет?.. Ты и вправду пьяная, Галка!

— Не веришь? Вот слушай. Жили мы с Гурьевым, мечтали собственную машину купить… Деньги откладывали. Времени свободного у меня было хоть отбавляй… Так вот, мечтала я о машине и по книжке изучала мотор, правила уличного движения… Назубок все выучила… Даже стажировку у одного шофера тайком прошла. А потом пошла в автоинспекцию и потребовала: принимайте у меня экзамены, хочу шофером быть!.. Глупость!.. Нет, не нужно машины, Раечка. Лучше я сама… своими ножками…

В это время в комнату вошел Гурьев.

— Не беспокойтесь, Раиса Соломоновна, — проговорил он, поглядывая на притихшую Галину. — Я провожу ее…

Галина натянуто улыбнулась.

— Вот видишь, Раечка, у меня и провожатый есть, а ты беспокоилась.

* * *
…И дальше все случилось, как во сне. Крепко прижавшись к Настеньке, глотая злые слезы, Галина рассказывала срывающимся голосом:

— …Вышли… Метель на дворе. Крутит, визжит, в лицо бьет. Иду и думаю: «Господи, что делается! А что — в степи? И Алеша, наверно, на буровой в такую ночь… Как же он там? Здесь хоть дома, а там степь… ни кустика нет». И страшно мне стало, Настенька, так страшно! Иду и боюсь… И себя боюсь почему-то, и метели боюсь, и Гурьева пуще всего боюсь… А он идет, молчит… и пальто нараспашку… Держит меня под руку, как будто меня ветром может унести. «Что молчишь? — кричу ему. — Язык проглотил, что ли?» И такая злость на меня напала, Настенька! Иду и думаю: зачем жила с ним? Зачем? Ничего он не оставил мне, ничего не дал, только обидел на всю жизнь… Заревела я. Метель бушует, лицо не знаю, куда спрятать… — Галина всхлипнула и еще крепче прижалась к Насте. — Ослабела я от всего… и от вина, и от горя… ноги подкашиваются, хоть садись прямо в сугроб. Остановились у подъезда, где он живет. Он спросил: «Зайдешь?» Я пошла. Почему, сама не знаю… Какая-то ненормальная я была — и себя жалко, и его, и злость в сердце кипит на кого-то. Вошли. Села на диван и смотрю, как дура… озираюсь, комнат не узнаю. Чисто все так, прибрано, пол блестит… И все будто на месте, а не узнаю. «Домработницу нанял?» — спрашиваю его. «Да, нанял», — а на меня не смотрит. Достал из буфета коньяк, рюмки, плитку шоколада… лимон кружочками порезал… «С новым годом, Галина!» — «С новым годом, Никита!» — Чокнулись, выпили. Сел он рядом, руку мою взял, гладит… А я сижу и думаю: откуда коньяк? Никогда он дома вина не держал. Неужели пить начал? Или специально для меня припас? Думаю, а самой все так безразлично… Тепло в квартире, за окнами метель гудит, часы тикают… Поднялась через силу… До свиданья, говорю, Никита. А он… а он схватил меня, бросил на диван… И тут мне, как свет в глаза ударил… Такое ужасное лицо у него было… жадное, омерзительное — брр… И так больно, так больно мне стало, Настенька: поняла я, чужой он мне, с самой первой нашей встречи был чужой… Что я ему? Красивая, соблазнительная самочка — не больше… Вырвалась и не помню как…

В спальне закряхтел и вскрикнул ребенок. Настя встрепенулась и прошептала:

— Ты подожди немножко, родная, и успокойся. Вытри слезы… А я Николая Ивановича посмотрю, обдудонился, наверно.

Потом, погасив свет, они долго сидели в потемках и тихо-тихо пели песню об одиноком могучем дубе. А за стенами домика бесновалась метель и торкалась в теплую комнату, бросая в стекла окон пригоршни колючего снега.

…Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Растет, цветет высокий дуб,
В могучей красоте…
7
Было стыдно, мучительно стыдно. Такого оскорбления женщина не прощает… Нет, не прощает. Он знал об этом. Знал также теперь и то, что Галина потеряна окончательно, навсегда. Знал, что отныне он не посмеет не только взглянуть на нее, но даже поздороваться — все равно она не ответит, пройдет мимо, как незнакомая, пройдет и не заметит его. Можно ли придумать наказание большее, чем это?.. Стыдно, стыдно, стыдно…

Гурьев смотрит в одну точку — на бутылку коньяка на белой скатерти стола. Янтарная жидкость искрится ядовитыми огоньками. Шаркает о стены, воет на разные голоса разгулявшаяся на улице метелица и, кажется, что она сейчас выдавит стекла окон, ворвется, буйная, разъяренная, в комнату, и в комнате начнется хаос. В ее белых мохнатых крыльях исчезла Галина, а с Галиной — самое близкое, самое дорогое и самое необходимое для жизни… Плачет, стонет, хохочет буря… хохочет от радости, что скрыла от него его Галинку… Жалко самого себя… и стыдно… Тупая, ноющая боль в сердце… Звенит в ушах. Пусто в голове. Во рту — горький противный вкус коньяка… Вот так, наверное, и кончается жизнь и начинается новая… Проплывает перед глазами прожитое… Босоногое детство на кручах своенравного Кинеля, школьные годы, институт… встреча… с нею, с Галинкой. Вот и все… Да, пожалуй, все. Прожита лучшая часть жизни, а ничего не успел сделать… Уставая, мотался по промыслам и буровым, переговорил с сотнями людей, помогал им во всем, что касалось их жизни, и совершенно забыл о себе, о своей семье… Некогда, некогда!.. Не хватило времени. И вот… один. Ни Галины, ни детей — никого… Все на потом откладывал… Дети — потом; дом, уют и еще что-то там — потом; работа жены — тоже потом, лишь бы она что-нибудь пожрать ему сготовила, постирала для него пропахшие потом рубашки и подштанники… Эх! Разве об этом он говорил ей в короткие вечера до женитьбы там, на крутом берегу Кинеля? Красивые слова о любви, об уважении, о полной свободе в отношениях, о равенстве… черт-те что!.. Впрочем, в первое время так и было. А вот после… И не заметил он, как разлюбила его Галина (да и любила ли она его вообще?), как полюбила другого и ушла от него… Ушла!.. Много раз она уходила из квартиры. Уходила в тревожные зимние ночи по первому звонку телефона с дальней буровой; уходила ранним осенним утром, когда на дворе еще темно и по стеклам окон катились, словно ртутные шарики, тяжелые капли дождя; уходила прямо от стола с гостями в воскресный день по зову клочка бумаги, на котором жирными каракулями грубой рукой бурового мастера было написано что-то маловразумительное… Много раз уходила из дома Галинка, но возвращалась, и он знал, что она вернется… некуда ей идти больше, кроме как сюда, где ждет ее муж… А вот теперь она не вернется. Ушла навсегда… Навсегда!..

На тумбочке у окна зазвонил, — не зазвонил, а задребезжал телефон. Гурьев с недоумением посмотрел на черную коробку, на часы и пожал плечами. Подниматься с мягкого дивана не хотелось, и он не пошевельнулся. Но телефон продолжал дребезжать настойчиво и требовательно. Гурьев поморщился, сделал усилие и с трудом, вяло поднялся.

— Да, — привычно проговорил он, взяв трубку.

— Ты почему не отвечаешь? Спишь? — раздался в трубке голос Вачнадзе.

— Нет… Сижу, думаю… вспоминаю…

— Полезное занятие в новогоднюю ночь. — И помолчав, спросил: — А как вообще… настроение?

Гурьев подумал и признался:

— Паршивое… дальше некуда.

— Ну, это ты зря… Хочешь приду к тебе? Посидим, поговорим…

— Приходи, — нехотя согласился Гурьев. — У меня на столе коньяк стоит. Любишь коньяк?

— Смотря по обстоятельствам и какой марки… У тебя какой?

— Да вроде бы… кавказский… — покосился Гурьев на бутылку. — Не то ереванский, не то еще какой, не интересовался… Ты же знаешь, я не любитель таких напитков. Приходи — разберешь сам, это по твоей части.

— Ну, ну… Жди, иду.

…Вачнадзе ввалился весь засыпанный снегом, с мокрым, раскрасневшимся лицом. Хлопая шапкой о колено, заговорил:

— Ну и погодка, черт! Вот застанет кого в пути — не поздоровится… Что молчишь?

— Веселый, смотрю, ты…

— Хо, веселый!.. Конечно, веселый, дорогой мой, — новый год на дворе… А ну-ка показывай свой коньяк! — И взглянув на этикетку, на которой было нарисовано пять звездочек, он прищелкнул языком: — О, это вещь!.. Наш, грузинский… пять лет выдержки… Налей-ка рюмочку.

Выпив, он потянул большим носом воздух, закатил под лоб глаза и чмокнул губами:

— Хорош! Зверски хорош!

Гурьев не выдержал:

— Какой там, к бесу, хорош!.. Ты лучше выкладывай сразу, зачем пришел. Чего тянешь? Думаешь, не знаю, что в такую ночь тебя и трактором не вытянешь из дому, если серьезное что-нибудь не случится? Говори начистоту…

Вачнадзе поставил рюмку на стол, вытащил из кармана портсигар и закурил. Веселой улыбки на его лице, как не бывало. И весь он сразу постарел, потускнел. Бросились в глаза и белые от седины виски, и глубокие морщины на лице, и сутулая спина.

Пуская струйку дыма и подбрасывая на ладони тускло поблескивающий серебряный портсигар, устало проговорил:

— Конечно, без дела не пришел бы. Спать хочу так, что на ходу засыпаю… Устал я, дорогой… — И, вздохнув, повторил: — Устал.

— Все мы устали, — буркнул сердито Гурьев, усаживаясь на диван. — Не пойму только твоей привычки тянуть.

— Да подожди ты, — раздраженно прервал его Вачнадзе. — Брюзжанием делу не поможешь. Этот идиот Куцын добился-таки своего… Кедрин еще несколько радиограмм прислал, рвет и мечет… Продуктов у него осталось не больше, как на два дня…

— Здорово, — протянул Гурьев, вглядываясь в усталое лицо Вачнадзе. — Сам Кедрин передал?

— Кто ж еще?

— Ну кто… — растерялся Гурьев и развел руками.

Вачнадзе помолчал, стряхивая пепел с кончика папиросы, а потом зло сказал:

— Выгоню этого Куцына… У, сатана, даже зла не хватает!.. До сих пор не мог организовать отправку — то этого нет, то другого, то вездеходы в разъезде… Что делать будем?

— Нужно везти продукты… — Гурьев поднялся и заходил вокруг стола. — Немедленно! Утром же!..

— А погода? — показал Вачнадзе на окно. — Кто поедет в такую погоду?

Гурьев остановился и сунул руки в карманы брюк.

— Если нужно, я поеду. Посмотреть, что делается у Кедрина тоже не мешает… Отпустишь?

— На тот свет? — съехидничал Вачнадзе. — Не горячись. Надо обдумать все серьезно.

— Я и говорю серьезно.

— Славных дел ищешь, Никита? Брось болтать глупости и сядь… маячишь перед носом, аж голова закружилась.

Гурьев разозлился.

— Никакие это не глупости и никаких славных дел я не ищу. Там люди… Без продуктов они много не наработают, а может случиться что-нибудь и похуже… Я коммунист, Лазарь, и поэтому считаю…

— Своим долгом и прочее, и прочее, — перебил его Вачнадзе. — Ну, не буду, не буду… Не обижайся. Злой я сейчас, вот и лезет в голову всякая ерунда… Ну, хорошо, ты поедешь, а как доберешься туда?

— От села к селу… до Кирибеевки. А там найду надежного проводника.

Вачнадзе задумчиво слушал и подбрасывал портсигар.

— Это, правда, удлинит путь километров на пятьдесят. Но это единственный выход. Прямым путем до Соленой Балки сейчас не добраться…

Вачнадзе кивнул головой, спрятал в карман портсигар и неожиданно предложил:

— Давай, Никита, выпьем… Выпьем за здоровье Кедрина и всех, кто сейчас стоит на вахте…

Гурьев наполнил рюмки.

Глава восьмая

1
Никуленко почернел от бессонницы и усталости, но с буровой не уходил. Алексей несколько раз отправлял его спать, но Грицко отказывался, неразборчиво бормоча:

— Провинился я… Мне уходить нельзя…

Алексей пожимал плечами, с удивлением смотрел на Никуленко, на его непроницаемое, маловыразительное лицо. Неужели не понимает, что будь на его месте и Климов и Альмухаметов, то случилось бы то же самое?..

Приемные шланги насосов переключили в отстойник с густым глинистым раствором. Начали закачку его в скважину. Время шло, а раствор в желобах не появлялся…

Алексей сидел на штабеле труб и курил папиросу за папиросой. Думал: «Легко отдавать приказы Гурьеву — чиркнул, подписался и — конец. А что приказ значит для меня? Дави без передыху на людей, кровь из носу, а отрапортуй, что осложнение ликвидировано… Эх, как мало мы еще ценим рабочих!..»

…«Знает ли об этом приказе Вачнадзе? Почему молчит? Молчание — знак одобрения? Или наоборот?.. Интересная ситуация получается: главный инженер отдает сногсшибательные приказы, директор молчит, а Кедрин… Что Кедрин? Эх, Галюшка, Галюшка, как не хватает мне сейчас тебя…»

Раствор не показывался. Алексей поднялся с труб, на которых сидел, и направился в насосную. Остановился у отстойника. Вздрагивали, словно живые, рубчатые, похожие на гофрированные трубки от противогазов, шланги насосов — уровень раствора в яме заметно понижался. «Не хватит раствора, нужно готовить еще…» Он вышел из насосной и направился к рабочим, сгрудившимся у скважины.

— Ну, что, мастер? — встретил его вопросом Климов.

— Плохо. Нужно готовить раствор, — не глядя на мрачные лица рабочих, ответил Алексей. — Давайте попробуем еще одно средство — бросайте в скважину все что можно, только не железо… Может, заткнем…

И в скважину полетели мешки из-под цемента, скрученные в тугие комки, куски дерева, глыбы смерзшейся глины. Потом начали снова закачивать глинистый раствор. Циркуляция не восстанавливалась.

— Что ж, — наконец сказал Алексей, — будем готовить раствор. Не поможет, начнем заливать цементом…

— Та-ак… Хорошенькое дело, — хлопнув тяжелыми рукавицами и засунув их под мышку, сказал Климов. — Теперь затрещат наши хребтюги…

— Вай-вай-вай, как нехорошо… Тце-тце-тце, — поцокал языком Альмухаметов.

— Это еще ничего, — сказал Колька Перепелкин. — Раствор мы сделаем и заливку цементом тоже, да вот нагоним ли упущенное?

— Ничего, нагоним! Сейчас главное — глотку ей замазать, прорве. Ишь глотает и не подавится… — ответил Перепелкину Саша Смирнов.

— Так что давайте все на глиномешалку, — закончил разговор Алексей. — Чем быстрее, тем лучше… За дело!

Нет, пожалуй, работы однообразней и утомительней, чем заготовка глинистого раствора. Сначала это кажется простым и легким делом — загрузил глиной деревянные носилки, взял их с напарником за ручки, поднялся по дощатому настилу к люку глиномешалки. Но это только сначала. Десятки носилок глины с жадным урчанием пожирает глиномешалка своими стальными зубами-лопастями и требует еще, еще… И лишь постепенно начинаешь чувствовать, как немеют руки, и из них вырываются носилки, в плечах и спине появляется ломота, а в ногах — неприятная дрожь. И какой бы морозище не трещал в это время на улице, по лицу катится крупный горячий пот. Он горошинами застывает на бровях и ресницах, ледяной коркой покрывает щеки. Хочется насухо вытереть лицо, стряхнуть навалившуюся на плечи усталость, но некогда сделать это — глиномешалка урчит, требует новой пищи, и нужно без задержки дать ее. Но вот глиномешалка заправлена, раствор готов. Через нижний люк мешалки его спускают в желоб, по которому он стекает в яму, и все начинается сначала.

Все работали молча, с ожесточением. Глина, насыпанная осенью в кучи, смерзлась, и ее приходилось долбить ломами, а крупные куски крошить на мелкие.

Климов злился и отчаянно ругался. Яростно всаживая тяжелый лом в зеленоватую глыбу, рычал:

— Чтоб тобой черти подавились, так-перетак! Ну, до чего ж проклятая вещь — рубаешь, рубаешь, все руки отмотал, а ей хоть бы что…

Алексей, насыпая глину на носилки, добродушно подсмеивался:

— А ты охолони сердечко, Иван Иванович, охолони… Это ж неодушевленный предмет… глина…

Климов не отвечал, словно не слышал, и ругался снова:

— Вот зараза, елки-палки! И почему наши инженеры не придумают, как механизировать эту идиотскую о-пе-ра-ци-ю? Будь она четырежды распроклята! Ну, сварганили бы чего-нибудь… вроде экскаватора — загреб ковшом и в мешалку…

— А я сидел бы, да поплевывал бы, — в тон Климову ехидно закончил Колька Перепелкин и озорно засмеялся, показывая белые литые зубы.

— Хи-хи-хи-хи, — передразнил его Климов. — Чего хихикаешь? Тебе что, жилы нравится рвать, да?

— Да нет, нет, — заливаясь еще громче, замахал руками Перепелкин. — Нет, дядя Ваня, я только подумал… сюда бы нужно… шагающий приспособить… экскаватор-то…

Бросив лом, Климов погнался за Перепелкиным.

Перепелкин бегал вокруг кучи глины и кричал, возбужденно и озорно блестя глазами:

— Дядя Ваня! Дядя Ваня, остановись на минутку, дай договорить!

— Ну? — остановился Климов.

— Он тебя вместе с глиной и мешалкой подцепил бы, да на солнышко сушиться… по желобку-то, поди, пот течет… А стрела у шагающего шестьдесят метров… Ой, не могу! — Перепелкин снова засмеялся и сел на глиняную кучу. Здесь и настиг его Климов.

— Ага, попался, сорванец, — торжествующе зарычал дюжий бурильщик и повалил Перепелкина. Ребята, наблюдавшие за этой сценой, побросали ломы, лопаты, носилки и навалились на Климова и Перепелкина.

— Куча мала! Куча мала! — кричали они. Образовался клубок извивающихся человеческих тел. В воздухе звучали громкие веселые голоса, слышалось шумное дыхание и сопенье, треск лопавшихся по швам брезентовок, а откуда-то из-под человеческих тел доносился отчаянный крик Кольки Перепелкина:

— Отпустите! Раздавите!.. Алексей Константинович, бейте их ломом по башкам! Бейте, не бойтесь — выдержат!.. Карау-у-ул!

Алексей стоял в стороне, опираясь на черенок лопаты, смотрел на возню разозоровавшихся ребят и смеялся…

К вечеру в скважину закачали еще двадцать пять кубометров густого глинистого раствора. Скважина стояла ночь, поглощение почти прекратилось. На следующий день оно было незначительным, и бурение возобновилось. У лебедки стоял Альмухаметов. Он внимательно следил за выходом раствора и весь трепетал от нетерпения, ожидая, когда кончатся известняки. В середине смены циркуляция улучшилась, но конца известнякам не предвиделось. Альмухаметов заменил отработанное долото новым, сделал наращивание инструмента. Проходка пошла быстрее. Ожидали, что к смене вахт все-таки успеют проскочить зону поглощений. И вдруг Саша Смирнов, ни на минуту не отходивший от желобов, замахал руками:

— Стой! Циркуляции нет!..

Поглощение возобновилось, и снова уставшие до предела люди начали борьбу с непокорными земными недрами.

2
В синих сумерках все возвращались в барак. Под ногами крепко потрескивал снег. Ныли натруженные мускулы, хотелось поскорее вымыться в горячей воде и, расправив уставшее тело, завалиться спать.

Шли по тропинке гуськом, наступая на пятки идущих впереди. Беззлобно переругивались.

— А з-здорово п-поработали мы нынче, — проговорил Петр Андреянов.

Никто не откликнулся. Все понимали и без слов, что поработали действительно здорово. В скважину закачали еще двадцать кубометров глинистого раствора, но циркуляцию восстановить не удалось. Долго совещались, прежде чем решили закачивать раствор цемента. Цемента было мало, и его берегли для заливки обсадной колонны. Мастер ходил вокруг сложенных в штабель мешков с цементом, что-то примерял, прищурив левый глаз, что-то подсчитывал, шевеля обветренными губами. И все-таки разрешил:

— Ладно, начинайте! — сказал он и так саданул кулачищем по тугому мешку, что прорвал его, и кулак погрузился в цемент. — А для колонны со дна моря достану…

И здесь оказалось, что кончилась вода. Ее в эти дни хватало, и расходовали без опаски. Четыре трактора подвозили воду регулярно. Сегодня они сделали два рейса и в полдень отправились в третий. За главного был Пашка Клещов. Перед отправкой в очередной рейс он о чем-то шептался с Грицко Никуленко, и физиономия его так и расплывалась в широченной улыбке. Трактористы уехали, и вот их нет до сих пор. Саша Смирнов даже на вышку лазил смотреть, не возвращаются ли, но степь была пустынна и молчалива. Прождали до сумерек.

Наконец мастер хмуро сказал:

— Нечего носы морозить, пошли в тепло…

Что и говорить, поработали они сегодня здорово, но на душе неспокойно, холодно. Что случилось с трактористами?

Размышления прервал все тот же Петр Андреянов.

— Братцы, а ведь с-скоро н-новый г-год! — вдруг выкрикнул он, словно открытие сделал. — У к-кого часы есть? П-п-посмотрите, с-сколько времени?

— Пять уже, — ответил кто-то, да толку-то в этом? Все равно отмечать не придется — гастронома здесь нет…

И заговорили все сразу. О наступлении нового года как-то забыли — некогда было думать об этом, а если и думали, то молчали — и вот людей охватило радостное возбуждение.

— Домой бы сейчас, баба разных плюшек-финтифлюшек напекла бы, пузырек, конечно, само собой… Холодец из поросячьих ножек…

— Эх и погулял бы я!..

— Люблю плясать, так люблю!.. Особливо «Барыню»… У-ух!..

— На елке игрушки, детишки радуются…

— Черт! Пропал праздник!..

— Это как сказать, — неожиданно откликнулся Никуленко на последний возглас. — А вдруг не пропал праздник?

Алексей круто повернулся к Никуленко.

— Ты на что намекаешь?

Грицко остановился тоже. Помолчав, ответил, мрачно поглядывая на Алексея.

— Я хочу сказать то, что сказал… У мастера должна быть горилка…

Вся кровь бросилась Алексею в голову, зашумела в висках.

— Да ты что… с ума сошел? — надвигаясь на Никуленко, проговорил Алексей. — Откуда, какая горилка? Ты понимаешь, что говоришь?

— Не пугай, мастер, не пугай, — отступил Грицко, — мы не из пужливых…

— Вот ты, оказывается, каков, — сказал Алексей, пристально вглядываясь в странно мерцающие глаза Никуленко. — По-твоему получается так: раз праздник, значит можно бросить скважину, котораянаходится в осложнении, собраться и пить горилку? А вот мы думаем по-другому: сначала пустим скважину, а потом соберемся и отдохнем, как полагается… Ясно?

— Ясно, чтобы не погасло, — ухмыльнулся Грицко, оскалив большие зубы.

Алексей повернулся и широкими шагами пошел к бараку. И только сейчас он заметил, что погода резко изменилась. Дул легкий ровный ветерок и тянул за собой поземку. Мелкий снег длинными гибкими змейками извивался у ног, обжигал разгоряченное лицо. Алексей оглянулся на ярко освещенную буровую. Она была как в тумане. Покачивались электрические фонари. Снежная пыль размыла, притушила льющийся из них свет, окутала вышку и переливалась радугой. «Неужели метель разыграется? — подумал Алексей и поднял воротник шубняка. — Не должно бы… Пока страшного ничего нет… Но куда же запропастились трактористы?»

Его догнал Альмухаметов. Шагая рядом и закрывая лицо большой рукавицей, он заговорил:

— Плохо дело, мастер! Тце-тце… Гришка ругаться стал, обзывал тебя…

Алексей не ответил, хотя тон, каким говорил Альмухаметов, располагал к откровенному разговору.

— Однако метель собирается, — не дождавшись ответа мастера, снова заговорил Альмухаметов. — И воды нет… Отложить заливку придется. Никулка — хитрый — все утро был с Пашкой. Плохо дело, мастер, вай-вай, плохо… Я знаю немножко Пашку… Из тюрьмы пришел… Лихой человек, скрытный… Зачем молчишь?

— Заливку будем делать — это необходимо, — упрямо нагнув голову вперед, ответил Алексей. — Скважина уже два дня стоит пустая — может начаться обвал стенок или еще хуже — выброс воды или газа… Неужели не понимаешь?

— Плохо, — согласился Альмухаметов. — Я понимаю.

— Вот поэтому и надо торопиться… Как только привезут воду, начнем завивку. А что касается Никуленко и Клещова… посмотрим.

Альмухаметов промолчал, и только подходя к бараку, коротко бросил:

— Злой шайтан Никулка… Душа — два дна.

3
В коридоре барака, у входа на кухню, их встретила тетя Шура. Была она в простеньком ситцевом платье с белыми цветочками по синему полю, в черной, с длинными кистями шали на плечах. Выглядела тетя Шура празднично, но лицо у нее было невеселое, сумрачное.

— Алексей Константинович, — позвала она, — зайди на минуту.

Алексей прошел на кухню и остановился, пораженный.

— Вот это да-а, — протянул он, оглядывая длинные столы, уставленные закусками. — Вот это ты постаралась!..

На столах дымились тарелки с борщом, который уже успел подернуться тонкой желтой пленкой жира; подрумяненное на сковородках мясо, сначала протушенное с лавровым листом, луком, перцем и томатом, испускало такой головокружительный аромат, что рука сама тянулась за вилкой; граненые стаканы, наполненные до краев вишневым киселем, искрились на свету так ярко и заманчиво, что, казалось, наполнены они не простым сладким киселем, а какой-то драгоценной жидкостью.

— Молодец, тетя Шура! — с восхищением воскликнул Алексей. — Ну, прямо молодчина!

Тетя Шура хмурилась, глядя себе под ноги, и молчала:

— Ты чего ж это молчишь, а? Разве плохо? — озадаченно спросил Алексей и тоже посмотрел под ноги, куда так упорно уставилась тетя Шура.

— А что ж говорить, Алексей Константинович? Разве это по-праздничному? Срамота одна…

— Ну, это ты брось…

Тетя Шура двинула табуретом и со вздохом села.

— Срамота одна, как есть срамота. Будь у меня продуктов побольше, разве бы я такой ужин состряпала? Да я такое приготовила бы, что ты вовек не едал… Но я о другом спросить тебя хочу, мастер, — что мы завтра делать будем? Все наши расчеты по боку летят… Кто-то тянет продукты вовсю — я удостоверилась нынче… Как смотришь на это?

Алексей тяжело опустился на другой табурет и начал крутить папиросу.

— Да-а, задачка, — Алексей послюнявил самокрутку и погладил ее пальцами. — Просто голова кругом идет. А ты это… Точно знаешь?

— Куда еще точнее…

Помолчали. Алексей погремел коробком со спичками, прикурил.

Тетя Шура спросила:

— Что надумал-то?

— Что тут надумаешь? — ответил Алексей и поднялся. — Пойду опять к радисту…

Тетя Шура поднялась тоже.

— Да какой радист тебе поможет сейчас? Кто примет там твою депешу в эдакое время? Весь народ, поди-ка, гулять собирается.

— Дежурный радист примет.

Тетя Шура махнула рукой и отвернулась, прикрыв глаза уголком шали. Алексей растерянно затоптался рядом, забормотал:

— Да ты что… что это взялась? Это что ж ты, а, тетя Шура?.. — Он обнял ее за вздрагивающие плечи. — Успокойся… Реветь-то зачем?

Алексей ушел из кухни расстроенный вконец. Действительно, что они будут делать, если даже послезавтра не подвезут продукты?

Дойдя до комнаты, в которой жил Ибрагим Альмухаметов, Алексей постучал. Дверь открыл Ибрагим.

— Можно к вам, Ибрагим Алексеич? Не помешаю?

— Заходи, пожалуйста, — приветливо улыбнулся татарин. — Заходи, заходи…

Ребята из вахты Альмухаметова уже переоделись, умылись. Саша Смирнов лежал на постели и перелистывал книгу, Клюев брился, Миша Рыбкин ножницами обрезал ногти на толстых пальцах, Степан Игнатьевич Еремеев чистил щеткой брюки.

— Ужинать собираетесь, Ибрагим Алексеич? — подсаживаясь к столу, спросил Алексей.

— Собираемся. Я давно готов, да вот малайки… чистим-блистим… — Ибрагим засмеялся, сверкнув щелками раскосых глаз. — Тетя Шура хороший ужин подготовила — носом нюхаю. Пойдем сейчас.

— Ну, а как самочувствие? Устали сильно?

— Досталось, — буркнул немногословный Клюев, уткнувшись в зеркало.

— Значит, очень устали? — переспросил Алексей.

Саша Смирнов бросил на стол книгу.

— Спать хочется, — проговорил он. — Промерзли. Мороз сегодня такой был, аж дыхание перехватывало.

Алексей забарабанил пальцами по столу.

— А спать нынче придется мало. Вот привезут трактористы воду — и начнем заливку скважины. Обязательно нам нужно сделать это как можно скорее… Заливочный агрегат уже наготове, ждет. Спасибо Вачнадзе, не пожалел, оставил его у нас… Зальем, а тогда и отдохнем.

Миша Рыбкин щелкнул ножницами и недовольным голосом сказал:

— Отдохнем… А кто за нас глинистый раствор будет готовить? Бурить-то нечем.

— На первое время хватит. В ямах есть еще.

В это время в коридоре раздался топот ног и голоса.

— Тетя Шура! — закричал кто-то. — А как там насчет пожрать?

— Пашка Клещов орет, — кивнул головой в сторону двери Степан Игнатьевич Еремеев. — За версту узнаю его.

— Наконец-то приехали, — облегченно вздохнул Алексей.

А Пашка вдруг запел на весь барак:

В нашем доме тетя Шура
Очень важная фигура.
— Да прикройся ты! — прогремел голос Никуленко.

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

— А что? Новый год встречаем, стал быть, имею полное право веселиться!..

— Да тише ты!.. Вот разошелся, — успокаивал кто-то Пашку. — Мастер услышит.

— Хо, мастер! А этого он не хотел?..

Послышался новый взрыв смеха. Алексей сцепил на столе пальцы рук и сжал их. На него смотрели и ждали. Он опустил глаза на свои большие тяжелые руки с толстыми вздувшимися жилами.

В коридоре висел гул голосов. Алексей оттолкнулся от стола, резко поднялся и шагнул к двери.

В коридоре сразу наступила тишина. Алексей исподлобья смотрел на красные от мороза, на растерянные от неожиданной встречи лица трактористов.

— Прибыли, голубчики? — тихо заговорил Алексей. — Интересно знать, почему вы приехали так рано?

Все молчали — молчали Пашка Клещов и Грицко Никуленко, молчали другие трактористы и рабочие.

— А вы знаете, — голос мастера задрожал и угрожающе стал набирать силу, — а вы знаете, что буровая стоит, что мы уже несколько часов ждем воду? Знаете?!.

— А ты, мастер, не кричи на нас, — ответил наконец Пашка Клещов. Круглое лунообразное лицо его налилось кровью, маленькие глазки, запрятанные в жирные складки кожи, сощурились, ноздри широкого носа раздулись. — Мы не лошади, чтобы кричать на нас. Работаем — сил не жалеем. И командовать собой не позволим!

— Во-первых, я не кричу, а во-вторых, требую ответить, где вы были?

Из соседней комнаты вышел Климов. Он остановился за спиной мастера и показал здоровенный кулак Никуленко. Но Грицко только упрямо насупился и всей своей огромной неповоротливой фигурой надвинулся на Алексея. Глухим застуженным голосом загудел:

— Раскупорь путя, мастер, задавить могу… Геть, геть!

Алексей посторонился.

— Вот так-то лучше, — сказал Грицко и тяжело прошагал мимо. И опять кричал Пашка Клещов:

— Айда, ребятушки! Переоденемся, да на кухню! Тетя Шура сегодня отличный закусон приготовила! Иван Иванович, наше вам почтеньице… Присоединяйся — не прогадаешь!.. Ха-ха-ха!

Они гурьбой ввалились в комнату Никуленко, и дверь за ними с треском захлопнулась.

Алексей спросил Альмухаметова:

— Как думаешь, что все это значит?

Ибрагим не ответил. Редкие черные брови его были гневно сведены, глаза ярко поблескивали.

— А Никуленко-то каков? — спросил Клюев, стирая со щеки подсохшую мыльную пену. — Хорош тип.

— И Пашка не лучше, — подхватил Саша Смирнов. — Я видел, как он кривлялся, словно обезьяна.

Наступило неловкое молчание. Все с ожиданием и затаенным любопытством поглядывали на мастера. За стеной, в комнате Никуленко, гудели неразборчивые голоса, слышался хохот, топот ног.

— Да-а, — наконец нарушил молчание Алексей, — недаром говорится: заведется одна паршивая овца — все стадо перепортит… Ну, ладно, — он встряхнул головой, улыбнулся и осмотрел озабоченные лица ребят, — не будем падать духом. Идите ужинайте, а потом — на буровую…

Альмухаметов кивнул головой и потянулся к лежащей на столе пачке с махоркой. Рука у него, смуглая, тонкая, но крепкая, заметно дрожала. Алексей с удивлением посмотрел на Ибрагима. Он знал, что Альмухаметов не курит, а тут вдруг…

— Не нужно, Ибрагим Алексеич, — перехватил он руку татарина и крепко пожал ее. — Не нужно!

Ибрагим покорно согласился.

4
Метель началась сразу. Она налетела откуда-то из темной степи и запела, затянула на сотни голосов разбойный мотив, накрыв собой буровую, заливочный агрегат, людей.

Алексей ругнулся:

— Эх, черт, не успели!..

Но остановить заливку скважины ничто уже не могло, даже метель, которая свирепела час от часу все сильнее. Вихри снега крутились вокруг натужно гудевшего заливочного агрегата, подхватывали тучи цемента и уносились в белую муть степи. Ветер жутко выл в стальных переплетах буровой вышки, от его неистового напора жалобно скрипела ее деревянная обшивка, вздрагивали, потрескивая, маршевые лестницы, электрические фонари угрожающе раскачивались, и неровный свет от них метался по буровой, не в силах пробить летящую массу снега.

Цемент, подхваченный ветром, залеплял людям глаза, соленой жесткой коркой спекался на губах, противно скрипел на зубах, забивал нос.

Альмухаметов и Саша Смирнов стояли у металлического столика, в середину которого был вмонтирован круглый зубчатый нож, и разрезали бумажные мешки с цементом.

Другие, в том числе и мастер, выхватывали мешки из штабеля и бегом подтаскивали их к столику. Ветер толкал, слепил глаза, люди спотыкались, поднимались и бежали снова.

— Давай! Давай! — кричал Альмухаметов пронзительным бабьим голосом и, хватая за «ушки» очередной мешок, с шумом бросал его на столик. Саша подхватывал мешок с другой стороны, и они по скользкой поверхности столика двигали его на нож. Ж-жик! — мешок трескался, как переспевший арбуз, и разламывался надвое. Цементная пыль ослепляющим облаком поднималась вокруг них, окутывая с ног до головы.

— Давай, давай, Саша! — тонко кричал Ибрагим. — Быстро давай!.. Агрегат вхолостую работай!.. Давай!

Этот визг резал уши, будоражил, подхлестывал, возбуждал. Он был необходим, этот крик. Это он заставлял людей бегом таскать тяжелые мешки, не обращать внимания на метель, на цемент, крутящийся вокруг них.

А Сашу покидали последние силы. В глазах мутилось, в висках бурно колотилась кровь, к горлу подступал тугой, словно резиновый мяч, комок тошноты… Руки и ноги тряслись от неимоверного напряжения… И Саша не выдержал. Он отошел от столика (его сразу же заменил мастер) и укрылся за агрегатом. Земля качалась под ногами, уплывала, перед глазами вертелись разноцветные круги. Цепляясь обессиленными руками за огромное рубчатое колесо агрегата, он медленно повалился в грязно-серый снег и судорожно поджал ноги.

К нему подбежал Перепелкин.

— Сашок! Сашок, что с тобой?! — Еле переводя дух, склонился он над Сашей. — Ты слышишь меня?

Он поднял обмякшее, безвольное тело друга.

— Сашок!

— Ну, чего ты… — наконец хрипло ответил Саша и сплюнул в сторону. — Иди… я сейчас… Дай отдышаться… Ну, иди же!..

Перепелкин побежал к мешкам. Бежал и ругался самыми непотребными словами. Он проклинал ветер, Никуленко, который наотрез отказался идти на буровую.

— Сволочь!.. Двоедушная сволочь! — кричал он, думая о Грицко. — Какой гад!.. Ну, с меня хватит, так-растак!.. Нет, работать с тобой в одной бригаде я больше не согласный. Не буду!.. — Он с остервенением подхватил под мышки два мешка и бросился, пошатываясь, к агрегату.

Заливка подходила уже к концу, когда на буровой вдруг погас свет. Потом он опять загорелся и опять погас. Алексей метнулся в дизельную. Ему навстречу бежал Еремеев.

— Что случилось? — крикнул Алексей. — Что-нибудь с генератором?

— Нет! Замыкание! — показал куда-то вверх Еремеев. — На кран-блоке, у самого верхнего фонаря!.. Видите искрит?

Алексей запрокинул голову. Сквозь снежную пелену он увидел, как на самой верхушке буровой вышки вспыхивали сине-зеленые молнии. Свет то гас, то загорался опять.

— Что же делать, Степан Игнатьевич? Заливку нельзя прекращать, цемент-то у нас с ускорителем — схватится…

— Не знаю, — пожал плечами Еремееев. — Если лезть на вышку, то… сами видите, что делается… сбросит… Может, факелы зажжем?

— Что? Факелы? С ума сошел? Сгорим к чертовой матери!

К ним подбежал Перепелкин. Он тоже задрал покрытое цементной пылью лицо, на котором поблескивали белки глаз да зубы, и прокричал:

— Вот это дае-ет! — и, повернувшись к мастеру, воскликнул: — Эх и люблю стихию!..

Алексей протестующе закрутил головой и показал кулак:

— Я те дам стихию! Жить надоело?

Перепелкин умоляюще посмотрел на мастера.

— Ну, Алексей Константиныч, разрешите. К высоте я привычный, а тут дела-то — раз плюнуть!.. Разрешите, а? Я — осторожненько…

Алексей крепко взял коренастого паренька за плечи и в наплыве горячих чувств сильно тряхнул его.

— Колька, да пойми ты… ветром может сбросить, током ударить… Да мало ли что может случиться в такую погоду наверху?.. Ведь на земле с ног сбивает!..

Колька вырвался из цепких рук мастера.

— Я не из пугливых, мастер, — бросил он. — А если вы за меня боитесь, то я могу расписку дать, что иду на это дело сознательно… Мы не можем допустить, чтобы весь труд наш пропал даром. Степан Игнатьевич, давайте резиновые перчатки…

Еремеев бегом принес большие неудобные перчатки. Передавая их Перепелкину, он тихо проговорил, не глядя в лицо юноши:

— Не рискуй особенно, Коля… Ежели что, плюнь, слазь…

Николай ничего не ответил и направился к маршевой лестнице.

…Привычно и легко преодолел Перепелкин первый десяток ступеней. Но чем выше поднимался, тем судорожней цеплялись пальцы за перила. Яростный ветер бил то в спину, то в лицо, то в бок. Казалось, пройдет еще мгновение, и ветер оторвет беспомощное и легкое тело юноши и унесет его, словно перо, в белую ревущую мглу ночи. И незаметно к сердцу Николая начал подбираться леденящий комочек страха. Пресеклось дыхание, стало так жарко, что в одно мгновение все тело покрылось горячим липким потом. Николай ясно ощутил, как щекочущие ручейки потекли по спине, по груди, по ногам, словно муравьи побежали. Вцепившись в перила, он обессиленно опустился на корточки, крепко зажмурил глаза. В это время свет на буровой погас опять, и, когда Николай открыл глаза, ему вдруг показалось, что он уже сорвался с вышки и летит, швыряемый страшной силой ветра, в черную бездонную пропасть. Но свет вспыхнул, и Николай увидел часть лестницы с глубокими черными провалами между ступеньками, гудящие, словно гигантские струны, туго натянутые переплеты вышки, вокруг которых завивались вихри снега. И глубокая неосознанная радость от того, что он жив, что он видит знакомые предметы, охватила все его существо. Он выпрямился и начал подниматься снова. Он даже песню запел. Запел, может быть, бессознательно, но запел ту самую песенку, которую любил петь в часы, когда оставался один и его никто не мог видеть или слышать.

Может быть, я для тебя не пригож,
Ты для меня, как солнце весной,
Если ты со мной не пойдешь, —
На край света пойду за тобой…
Николай поднялся на полати, где постоянно работал. Перегнувшись через край люльки, посмотрел вниз и ничего не увидел — мелкая снежная пыль, радугой переливавшаяся от яркого электрического света, словно плотным дымом окутала все предметы, растворила их в себе. Николай посмотрел вверх. До кран-блока оставалось несколько переходов. Но это были самые крутые переходы, самые страшные — одно неверное движение и… поминай, как звали. Юноша пятерней поскреб в затылке, и, подбадривая себя, пропел последнюю строчку куплета из своей любимой песенки:

На край света пойду за тобой… за тобой!
И засмеялся от мысли, неожиданно пришедшей в голову: «Вот бы того, кто сочинил песню, сейчас сюда затащить! Наверно, подумал бы, что действительно на краю света очутился».

С застывшей улыбкой на губах он и полез дальше в страшное, разгневанное небо. Он не мог уже шагать прямо, держась за поручни, — лестница была так крута, что приходилось, сжавшись в тугой комок мускулов, цепляться руками за ступени и так, на четырех ногах, подниматься выше.

Свет погас снова. Николай остановился и стал ждать, когда он загорится. Но проходила минута за минутой, а на буровой было темно. «Все! — мелькнула мысль. — Совсем погас». И Николаю стало так тоскливо, так бесприютно и страшно! Он думал о том, что струсил, раскис, как девчонка, а там, внизу, ждут товарищи и, конечно, волнуются не меньше его, Кольки Перепелкина, который застрял вот здесь, между небом и землей и не находит силенки сдвинуться с места… Он представил себе, как мастер большими, огрубевшими от постоянной работы пальцами свертывает папиросу, торопливо курит ее и, не докурив, затаптывает, чтобы начать крутить новую; он представил напряженное лицо Климова, ждущими, жадными глазами глядевшего вверх, где ничего нельзя увидеть; представил Сашу Смирнова, сидящего у огромного рубчатого колеса заливочного агрегата…

Николай осмотрелся и ничего не увидел. Закусив губы, ощупью полез дальше, выше…

Сознание словно выключилось от перенапряжения и включилось только тогда, когда он уже сидел на холодном дощатом настиле площадки кран-блока и, сняв шапку, неверной, трясущейся рукой растирал горячий пот по лицу. Николай встал и посмотрел на матовый стеклянный колпак фонаря, заключенный в проволочную сетку. Фонарь был закреплен на самой «маковке» вышки. Достать до него с площадки не было возможности, нужно было вскарабкаться на полукруглый стальной кожух блока и только тогда исправлять повреждение. Ветер раскачивал плохо закрепленный фонарь, он тонко звенел колпаком, а над ним, там, где проходили провода, вспыхивала ослепительная голубая молния. Николай как завороженный смотрел на эту молнию и не знал, как добраться до нее. Вернее, знал, но боялся…

Николай вспомнил слова Еремеева, которые тот сказал, передавая ему перчатки: «Ежели что, плюнь, слазь…» Легко сказать это там, на земле. А как ты слезешь, когда под тобой сорок два метра пустоты, когда столько пережил, пока добрался сюда, когда замыкание вот оно, рукой подать?

— Эх, была не была… — пробормотал Перепелкин и надел шапку. — Помирать, так с музыкой!

Снял с себя брезентовый пиджак и фуфайку, чтобы они не сковывали движений, и остался в одной лыжной куртке. Натянул резиновые перчатки… Двигался он теперь осторожно, координируя каждое свое движение. И не была сейчас на свете силы, которая смогла бы оторвать его от стального холодного «козла» вышки, в который он вцепился мертвой хваткой…

Повреждение было незначительным — оголились и соединились провода. Николай разъединил их и зажмурился от ослепительного света, брызнувшего из-под колпака фонаря. Крепко обняв стальную трубку «козла», он стал медленно накручивать распустившуюся изоляционную ленту на один из проводов, потом сделал то же самое с другим. «Вот черти, — ругался он, вспоминая монтажников, — состряпали проводку из одних обрезков… Целого провода не было, что ли? И на изоляторах плохо закрепили, ветер сорвал и размочалил их ленту… Ну вот, кажется, все… Не так уж страшен…»

Он не додумал, не успел додумать. На какое-то мгновение он посмотрел вниз, увидел крутящийся в ярком свете снег и ему показалось, что буровая вышка падает, падает… В голове закрутилось, завертелось, перед глазами все поплыло куда-то в сторону, вниз… Он поднес руки к лицу, позабыв о том, что нужно держаться, ветер толкнул его в грудь и Николай почувствовал, что падает… Последним усилием воли он судорожно вскинул руки вперед и вверх, изогнулся, словно кошка, и… почувствовал страшный рывок, жгучей болью пронзивший плечевые суставы — он уцепился за край изгороди, опоясывающей площадку кран-блока. Теперь он висел над клокочущей пропастью… Ветер раскачивал его из стороны в сторону, как тряпку, которую повесили для просушки. «Неужели все? Неужели все? — билась в голове мысль. — Неужели?..»

По лицу, по всему телу струился холодный пот, ладони рук вспотели тоже и резина перчаток делалась скользкой, ненадежной, пальцы слабели, слабели от страшного напряжения…

«Жить! Жить!»

Он собрал все оставшиеся в нем силы и стал осторожно подтягиваться. Он чувствовал, как под курткой, на руках, вздуваются и каменеют шары мускулов… Теперь он знал, что если не выдержит, если сорвется, то руки его так и останутся полусогнутыми и никто не сможет разогнуть их… В это время порыв ветра ударил его в спину, прижал к доскам, и Николай, воспользовавшись этой неожиданной помощью, вскинул ногу на край изгороди… Тяжело перевалился через гнущиеся доски и рухнул на настил площадки…

Очнулся он от холода. Пошатываясь от усталости, не имея сил успокоить бившую его дрожь, Николай натянул фуфайку и брезентовку, посмотрел на фонарь, излучавший во тьму веселый яркий свет, и улыбнулся бледной вымученной улыбкой.

Спускался он с вышки медленно, часто отдыхая, но был спокоен. Его уже не пугали ни метель, ни пустота под лестницей, ни крутизна ступеней. Он не боялся их, ибо он победил их, и поэтому был спокоен, как всегда после работы на полатях в ночную смену.

На последней ступени он сел. Сел, посмотрел вокруг, снял шапку, положил ее себе на колено и тихо запел знакомую песенку:

Может быть, я для тебя не пригож,
Ты для меня, как солнце весной,
Если ты со мной не пойдешь, —
На край света пойду за тобой…
Алексей подошел к Николаю и тихо тронул юношу за плечо.

— Коля!

— А? Что? — словно от сна очнулся Перепелкин и непонимающим взглядом посмотрел на мастера. — Ах, да-а… Заливку кончили?..

— Кончили, Коля. Не беспокойся… и надень шапку…

— Зачем? Мне не холодно.

— Надень, простудишься, — осипшим голосом повторил Алексей.

Перепелкин посмотрел в серьезное лицо мастера и вдруг, весело сверкнув зубами, улыбнулся.

— Можно подумать, что вы хоронить меня собрались… — И он засмеялся, как всегда, заразительно, открыто, по-мальчишески…

— Ну, что ж, — Николай поднялся и надел шапку, — это хорошо, что мы сегодня сделали заливку. Затвердеет цемент и бурить начнем… Будет нефть, много нефти, уж я знаю…

…Много еще жить Кольке Перепелкину, много. Ему недавно исполнилось двадцать два. Много лет прожить еще нужно. Но и прожив все, что ему причитается на этом свете, он не сможет забыть этой бурной, штормовой ночи.

5
Тетя Шура, видно, ждала их давно. С ног до головы залепленная снегом, она бросилась к Алексею и сразу же заголосила тонким голосом:

— Алексей Константиныч? Сынок! Что же это делается-то, а? Ды что же это такое, милай? Ведь выгнали они меня, паразиты, все в кухне перевернули… посуду побили!.. Похабством занимаются!..

Ее окружили плотным кольцом. Тетя Шура концом шали вытирала слезы, всхлипывала и говорила, говорила, глотая вместе со слезами слова:

— Господи, да за что такое наказание? Ведь добром все делалось, по-хорошему, а тут на-ка вот… Уговаривала, стыдила я их: Гриша, Паша, бросьте, одумайтесь, — ничего не помогает… Хлещут водку, будь она трижды проклята! Перепились до того, аж на стену лезут… Господи, господи… А потом и меня прогнали, говорят, иди, жалуйся…

Алексей плохо понимал ее. Слушал ее бессвязную речь, прерываемую всхлипываниями, и с недоумением задавал себе вопросы: «Водку хлещут?.. Где они ее взяли?..»

— Стою здесь и боюсь зайти в тепло — от пьяных всего можно ждать…

— Успокойтесь, тетя Шура, успокойтесь… — Алексей повернулся к молчавшим буровикам. — Вот как получается, товарищи… Мы на буровой сил не жалели, а они пьянку устроили… Мы скважину спасали, а они… — Он не договорил. Он задыхался от гнева, от жгучей обиды за себя, за людей, стоявших вокруг.

— Да-а, — протянул Климов задумчиво и сурово. — Теперь мне ясно, почему задержались тракторы…

— Почему? — спросил Саша Смирнов.

— Подумай.

— Неужели они гоняли тракторы в Кирибеевку за водкой?

— А ты что думал? Свинья и в сухую погоду грязь отыщет, — ответил Степан Игнатьевич Еремеев и горько усмехнулся. — Им наплевать на нас, на работу, лишь бы лишний раз водки напиться.

— К-к-какой п-п-позорище! — срывающимся голоском воскликнул Петр Андреянов.

Укрывая огонек от ветра, Алексей прикурил самокрутку.

— Вай-вай, Никулка!.. Вай-вай, какой шайтан: под суд их надо!

— Гнать, как бешеных собак отсюда!

— К-какой п-позорище на наш к-к-коллектив!

— Господи, господи… Говорила я им, упреждала.

А мастер молчал, жадно затягиваясь горьким дымом махорки. Ну, что можно придумать здесь? Отстранить от работы? А кто будет работать вместо них? Эта мера подошла бы там, дома, а тут нужно найти другое, но такое же сильное средство… Судить… Вот ребята говорят, отдать под суд… Правильно, нужно судить! Но судить товарищеским судом!..

Затушив окурок, Алексей сказал:

— Я понимаю вас, ребята… Завтра мы будет судить их… Тетя Шура, идите, отдыхайте…

Его прервал Саша Смирнов:

— Судить? Как судить?

— Товарищеским судом. Коллектив будет судить… А сейчас прошу всех отдыхать…

* * *
Воет на разные голоса за стенами барака свирепая метель. Пугливо вздрагивают, жалобно потрескивают стены, стекла окон залепил снег… Гудит, гудит метелица!..

Не спит Алексей. Ходит по маленькой комнатушке — семь шагов от окна к двери, семь шагов обратно — и думает, думает… За ним вьется сизый табачный дым, слоями заполнивший пространство комнаты, огромная тень мелькает по стене — туда и обратно, туда и обратно… Разве он, мастер, работал меньше, чем Клещов, Никуленко? Конечно, трудно вдали от родных и близких, от домашнего уюта, от города, — трудно, слов нет! Но ведь каждый знал с самого начала, что не на курорт едут, а в степь, работать, бороться с трудностями, неизбежными в суровых буднях буровиков… Новый год?.. Да, это праздник для каждого человека, но кто ожидал, что в скважине откроется поглощение? Разве он не дал бы людям заслуженного отдыха, будь все по-другому?.. Все это они прекрасно понимали и понимают… Понимают? Но почему же тогда эти так поступили?

Алексей остановился, свернул новую папироску и, разгоняя дым рукой, прислушался. Из кухни доносилась хриплая протяжная песня. Пели двое. Разобрать слова было нельзя. Пьют… Ну, хорошо же!.. Алексей встряхнулся, расправил плечи, туго обтянутые свитером, и вышел из комнаты.

Он рывком открыл дверь на кухню и остановился на пороге — огромный, тяжелый. В комнате царил самый настоящий разгром. Кастрюли, сковородки, котлы, чугуны, противни перевернуты и разбросаны по полу. На столах и на полу — вилки, ложки, осколки посуды и стаканов, остатки пищи. На скамейках спали пьяные люди, Один из трактористов валялся под столом и, широко разинув рот, громко храпел.

Не спали двое — Никуленко и Пашка Клещов. Перед ними на столе стояли поллитровые бутылки и пустые стаканы. Обнявшись, закрыв пьяные глаза, Пашка и Никуленко охрипшими голосами пели какую-то тягучую песню:

…Там на кладбище Митрофанова
Отец дочку зарезал свою…
Алексей хлопнул дверью. Никуленко и Клещов повернули головы и невидящими мутными глазами уставились на Алексея.

— Добрый вечер, — стараясь казаться спокойным, проговорил Алексей. — Ну как пьется-гуляется?

Алексей поднял опрокинутый табурет, и пододвинул его к столу.

— Чего молчите? Как гуляется, спрашиваю!

Павло заулыбался.

— Пришел, а? Не выдержал… Тьфу, забодай меня комар, а я думал, не придешь… Слышь, Грицко? Пришел, а? Ха-ха-ха!

Никуленко пьяно замотал большой головой и засмеялся тоже.

— Горилку… горилку пьем, мастер, — прогудел он сквозь смех и закашлялся. — Кха, кха!. Хороша горилка! Кха, кха!..

— Хороша, правильно, Гриша, — поддержал его Павло. — Всех вповалку уложила… Чего глазами хлопаешь, мастер? Аль язык отнялся?

— Да нет, зачем отнялся? Смотрю на вас и думаю — нализались, как свиньи…

— Ха-ха-ха! А что, рази свиньи пьют водку?

— Порося, она животына непьющая… Она горилку не лижить…

— Ясно. Ну, а дальше что же будет? — спросил Алексей, сжимая кулаки.

— Что будет? — Павло навалился на стол. — А то будет, что я скажу, понял ты; сопля рязанская? Ведь ты спроть меня еще кутенок — тяв, тяв, тяв, а тоже корчишь из себя слона… Тьфу! Ты, что же, думал, Пашка Клещов так себе, да? Нет, дорогуша, ошибаешься. В кладовочках-то у вас чисто! А чьих рук это дело? Вот этих рук дело! Они взяли и отправили все ваши каши-маши куда надо… То-то! Знай Пашу! — И Павло со всего размаха грохнул кулаком. На столе зазвенели стаканы, упала бутылка — из нее забулькало.

Стискивая зубы, Алексей спросил:

— А что еще скажешь?

— Что? А на чьем хребте вывозишь свой новый метод? На моем! Вместо трех рейсов я теперь делаю пять… А Гришке почему не даешь заработать? Своим любимчикам руку греешь?.. Хо, он забыл… Я напомню!..

Павло тяжело поднялся и скрипнул зубами.

— Когда я был по некоторым обстоятельствам на Колыме, за такие фокусы вот так я делал. — И неожиданно быстро своей короткопалой цепкой рукой Пашка схватил Алексея за горло. — Задушу суку и выброшу в помойную яму!

Алексей рванулся с табурета.

— Ах, вот как! — вскрикнул он. — Так ты еще, гад, посмел дотронуться до меня?.. А ну-ка, выйди из-за стола! Быстро!!.

Пашка ногой отбросил стул, с грохотом отлетевший к стене, и вышел, подавшись всем телом вперед. Сейчас он походил на хищника, готового к прыжку — тело его изогнулось, подобралось, словно стальная пружина, готовая развернуться; в руке его холодно блеснул нож. Глядя на Алексея сощуренными глазами, словно прицеливаясь, он тяжело дышал и хрипел:

— Я покажу тебе, как командовать Пашей, которого когда-то называли Клещом. Век будешь помнить Панечку Клеща… Я не таких…

Он не договорил. Алексей стремительно шагнул к нему, и вкладывая в руку всю тяжесть своего тела, нанес Клещу удар в подбородок.

— Ой! — вскрикнул Панечка и, зажимая лицо руками, отлетел к печке. Алексей подошел к нему, вырвал нож, отбросил.

— Ну, что, Панечка Клещ, может, еще разок? — спросил он, приподняв Павла за ворот рубахи. — Или хватит?..

И больше Алексей ничего не помнил. Страшный удар по затылку обрушился на него, словно с потолка. Он бросил Клеща, выпрямился и круто повернулся.

— Никуленко?!. — беззвучно закричал он. — Ты что?!

Никуленко замахнулся снова.

Глава девятая

1
Вачнадзе проснулся от телефонного звонка. Не открывая глаз, протянул руку к тумбочке, на которой стоял телефон, и поднял трубку. Борясь со сном, сказал в трубку недовольным голосом:

— Да! Вачнадзе слушает.

— Лазарь Ильич, — послышался в трубке тревожный юношеский голос, — это говорит дежурный радист Юрьев.

— Я слушаю.

— Только что принял радиограмму из Соленой Балки.

— Так, так… Дальше. — Вачнадзе приподнялся на локте.

— Ничего не могу понять, Лазарь Ильич… — Голос Юрьева на мгновенье умолк. — Ничего не понимаю… Мастер Кедрин лежит раненый… Сообщают о каком-то покушении.

Вачнадзе, отбросив одеяло, вскочил с постели и закричал:

— Товарищ Юрьев! Радиограмму несите немедленно ко мне! Слышите, немедленно! И никому ни слова о ней…

— Хорошо, Лазарь Ильич.

— Дежурная машина где?

— Здесь, Лазарь Ильич.

— Садись на нее — и ко мне!

Вачнадзе бросил трубку и заметался по спальне в поисках одежды. В темноте наткнулся на стул и с грохотом свалил его, больно ударившись коленом. Морщась от боли, щелкнул выключателем. Под зеленым абажуром вспыхнул яркий свет и залил комнату, окрашивая предметы в бледно-зеленые тона.

Проснулась Раиса. Щуря от света большие черные глаза, спросила:

— Что-нибудь случилось, Лазарь?

— Да. Помоги мне, пожалуйста, собраться. Не помню, куда я сунул вчера носки…

— Они на кухне. Ты можешь мне сказать, что случилось?

— Пока нет. Но дело очень серьезное. Получена радиограмма. Я прошу тебя собраться и сходить к Галине Александровне… Пусть она идет прямо в контору — я буду там.

— Хорошо, Лазарь.

— Скажи ей, что экстренное совещание и больше ничего. Ни слова.

— Хорошо, я так и сделаю.

— Поторопись, пожалуйста.

Когда Раиса ушла, Вачнадзе позвонил Гурьеву. Гурьев ответил неожиданно быстро.

— Спишь? — спросил его Вачнадзе.

— Нет, еще не ложился. Читал.

— Плохо! Нужно было отдохнуть… Эх, дорогой, нехорошо!..

— Ты чего вздыхаешь? Я бодр и свеж, как всегда.

— Бодр и свеж, — передразнил его Вачнадзе. — Давай-ка собирайся и — в контору…

— Ты серьезно?

— Очень серьезно, Никита. Итак, жду.

В дверь постучали. Вачнадзе открыл. Весь запорошенный снегом вошел радист Юрьев.

— Ну и погода, Лазарь Ильич, — ничего не видно… Доброе утро.

— Доброе утро. Где радиограмма?

— Вот, — протянул ему Юрьев сложенный вчетверо лист бумаги.

Вачнадзе схватил листок и бросился к свету. Пробежал первую строчку, и руки у него задрожали. Закрыл глаза. С усилием заставил себя читать дальше.

«…в два часа ночи нового года тяжело ранен буровой мастер Алексей Константинович Кедрин…»

Вачнадзе опустился на стул. Листок выпал из рук и с шорохом заскользил к полу. Юрьев подошел и поднял его, растерянно поглядывая на директора.

— Читай дальше, Юрьев, — попросил Вачнадзе.

Юрьев прокашлялся и начал читать:

«Покушение на жизнь Кедрина сделали бывший заключенный тракторист Павел Клещов и бурильщик Григорий Никуленко…»

Юрьев остановился и посмотрел на Вачнадзе.

— Читай, — приказал Вачнадзе.

— Все, — тихо ответил Юрьев. — Просят врача.

Вачнадзе поднялся.

— Подай мне пальто, пожалуйста, — наконец попросил он Юрьева, безмолвно стоящего рядом. — Оно там… на вешалке… и поедем в контору…

…Вачнадзе смотрел через ветровое стекло машины вперед. Бьются, крутятся снежные вихри, закрыли собой весь свет, даже дороги не видно. Где-то рядом стоят дома, но они пропали за белой мутью, и не верится, что они стоят где-то здесь рядом, всего в нескольких шагах… Что делать? Что предпринять?..

2
— Раечка… ты?!. Проходи же, садись! — Галина стояла босая, в длинной ночной сорочке, прижав обнаженные до плеч руки к груди. Из-за двери тянуло ледяным холодком, струйками растекавшимся по полу комнаты. Галина с тревогой смотрела на Раису и, хотя пригласила ее пройти сесть, сама стояла, не двигаясь с места.

Раиса развязала пуховую шаль, варежкой сбила с нее снег, поправила на голове прическу. И молчала. Да и что она могла сказать, когда сама не знала ничего о причине, заставившей Лазаря послать ее к Галине в такую шальную погоду.

— Чего же ты молчишь, Раечка? Что, наконец, случилось?

Раечка рассердилась.

— А я откуда знаю, что случилось? Лазарь сказал: иди — и я пошла… Ох, ну и люди же!..

К кому относилось последнее замечание, Галина не поняла, но почему вдруг стало так тревожно на сердце?

— Велел тебе передать, чтоб ты не задерживалась и шла в контору, — продолжала Раечка. — Говорит — серьезно…

Большие черные глаза Раечки, влажные и блестящие, слабо мерцали в предутренних сумерках, и Галина, сколько ни всматривалась, не могла рассмотреть их выражения.

— Но что же все-таки случилось? Расскажи, Раисочка, очень… очень прошу!

И Раиса рассказала о том, как раздался неожиданный телефонный звонок («Сколько раз я говорила Лазарю, чтоб он убрал телефон из спальни, не слушается!») и Лазарь, чертыхаясь, метался по комнате и в темноте свалил стул, как он искал носки, которые сам же оставил на кухне, и наконец поднял ее с постели и отправил с поручением к Галине.

— Это в такую-то погоду, — говорила Раиса, облизывая пухлые губы. — Никогда я не видела своего Лазаря таким… Да, забыла, он что-то говорил про радиограмму…

— Из Соленой Балки? — быстро спросила Галина и замерла.

— Нет, про Соленую Балку он не говорил… Он был такой взволнованный!

Но Галина уже не слушала Раису. Она торопливо натянула чулки, платье, не попадая руками в рукава, стала надевать шубу…

Настя с ребенком на руках молча стояла в дверях спальни, слушала разговор двух женщин и тревожно поглядывала то на одну, то на другую. Не зря жена директора пришла за Галиной в такую рань, да еще в такую погоду. А вдруг там, в неведомой Соленой Балке, случилась беда?

— До свидания, Настенька, — подошла к ней Галина. — Извини, потревожили мы вас…

Настя вцепилась в рукав ее шубки.

— Галюша, родная, — зашептала она, горячо дыша в лицо Галины. — Не к добру это… Чует мое сердце — ох, не к добру!.. Не оставляй меня одну, боюсь я…

— Глупенькая ты, Настя, — принужденно засмеялась Галина. — Чего же ты боишься? Просто вызвали меня на экстренное совещание и все…

— Да какое же совещание в такую рань? Люди-то спят еще, а ты — «совещание»…

— Успокойся, Настя, прошу тебя. Ложись в постель и успокойся. — Галина чмокнула ее в теплую, пахнущую парным молоком щеку и направилась к двери. — Пойдем, Раиса…

Настя шагнула, вытянув руку, следом за Галиной и Раисой. Она хотела остановить их, сказать, но дверь захлопнулась, впустив в комнату холодный воздух.

На руках проснулся и закричал ребенок — Николай Иванович.

— Ой, да замолчи ты! — прикрикнула на него Настя. — И без тебя тошно!..

Но Николай Иванович не унимался. Он бил тонкими ручками и ножками и, покраснев от натуги, кричал громко и тонко: уа! уа!

Настя заходила по комнате.

Ай, батюшки, батюшки.
Где были? — У бабушки.
Чего ели? — Кашку,
Раскололи чашку…
Привычные слова незатейливой песенки сами срывались с языка, не мешая думать… Было так тревожно и тоскливо на душе и за Ивана, и за Галину — за всех…

3
…Он никогда не видел моря. И вот он — у моря. Ленивые тугие волны, похожие на жирные лоснящиеся спины тюленей, накатываются на песчаный берег.

Волны появляются где-то далеко, у самого горизонта, и бегут, бегут к берегу, звеня, ударяясь друг о друга, догоняя друг друга.

Он никогда не видел моря. И теперь, глядя на эту живую, кишащую волнами пустыню вод, пугается. Он почему-то уверен, что волны, похожие на тюленей, хотят смыть его с берега и поэтому так настойчиво, одна за другой, ритмично ударяются о берег у его ног, и, тихо скуля, облизывают его ступни. Они, волны, как бы просят прощения за то, что они хотят сделать. И тогда, томимый предчувствием, со стесненным дыханием, он срывается с места и бежит к широкой беломраморной лестнице, которая уступами ведет к вершине высокой горы, покрытой спасительной зеленью деревьев, где можно спрятаться, затеряться, как иголка может затеряться в стоге сена. Там его никто не найдет… Там жизнь! Там спасение от страшных холодных прикосновений горько-соленых волн, порожденных неведомыми глубинами моря. И он бежит по ступеням лестницы, прыгает через одну, две ступени, но, и не оглядываясь, чувствует, что по его пятам, настигая, движется огромная волна моря с черной маслянистой спиной, с грязно-седым загривком. Он задыхается, но бежит. Ему душно, невыносимо душно. В глотке у него все пересохло, и язык стал словно деревянный, шершавый и неповоротливый. Он хочет закричать от дикого ужаса, обуявшего его… и не может — вместе со слюной в глотке пропал и голос. Он знает, чувствует, что он смог бы закричать, но для того, чтобы издать хоть один-единственный звук, нужно остановиться и смочить горло… Но он не может остановиться. Сзади, грозно рокоча, настигая его, движется живая масса воды, вздыбленный, клубящийся водоворот… И он бежит, бежит, бежит, жадно глотая горячий воздух раскрытым пересохшим ртом… И вот площадка — кончился первый уступ лестницы. Но откуда здесь появился этот старик с серой козьей бородой и остекленевшими бутылочными глазами?.. Старик раскидывает навстречу ему длинные костлявые руки и хриплым голосом кричит:

— Ты кто?!.

И он спрашивает себя: «Кто я?» Но не знает, кто он. Он забыл, кто он. Он знает, что кем-то был, его как-то звали, но теперь не знает этого, теперь он забыл об этом.

— Кто ты?!. — орет, посинев от натуги, старик. («Кто я? — словно эхо отдается в нем, им же самим заданный вопрос, и этот вопрос звучит где-то в темной пересохшей от жажды глубине его смятенного существа). Он не отвечает старику, потому что у него нет голоса, и он не может ответить, хотя и хочет ответить. Тогда он хватает старика и бросает его в наползающую волну. И волна, жадно чавкнув, проглатывает старика… Она отступает, тает, разбиваясь на звонкие осколки, ручейками сбегает по мраморным ступеням лестницы и поет чистым, звонким голосом:

Если Волга разольется, —
Трудно Волгу переплыть.
Если милый не смеется, —
Трудно милого любить…
— Ты убил профессора, — говорят ему двое. — Онхотел заменить тебе мозг, но ты убил его… И поэтому ты сейчас тоже умрешь. Молись богу!

У этих двоих нет лиц. Вместо лиц у них серые пятна. Но они знакомы ему. Он видел их где-то. Он знает их, но кто они? У них толстые жилистые руки, похожие на толстые стальные канаты. Этими руками они держат его и заставляют молиться богу.

— Мы знаем тебя, — говорят они. — Ты — Алексей Кедрин. Ты — преступник. Ты убил профессора! Молись богу! («Я — Алексей Кедрин? Ну да, я — Алексей Кедрин! — радостно отдается где-то в глубине его существа. — Но разве они не знают, что я не верую в бога и не знаю молитв?»). Но они настаивают:

— Молись богу. Сейчас ты умрешь.

И он начинает петь молитву:

Аллилуйя по речке плывет,
Он плывет да при насвистывает…
Тра-ля-ля, тра-ля-ля!..
Двое гогочут громовыми голосами и скрываются, бросив его посреди степи, в которой цветут тюльпаны… Много тюльпанов! А он лежит, смотрит в высокое чистое небо и думает: «Когда же конец?»

* * *
Но конец не наступал. Организм боролся за жизнь, не хотел умирать. Алексея на самолете перевезли в город (согласился все-таки пилот полететь). Местный хирург сделал ему операцию, удалив из пробитой головы косточки черепа, наложил швы. Но Кедрин не приходил в сознание. Из области вызвали старого заслуженного хирурга. Пришлось делать повторную операцию: из-под пробитого черепа была извлечена еще одна тонкая крошечная косточка. Швы наложили снова… И жизнь победила. Упала температура, прекратился бред, и Алексей, не приходя в сознание, впервые забылся в спокойном долгом сне.

— Поразительно сильный организм, — сказал хирург из области, отходя от постели больного. — Поразительно… Не понимаю, как он выжил?..

4
И вот пришел в степь февраль. Ядреные морозы сменялись многодневными метелями, метели — короткими оттепелями, и тогда на карнизах барака появлялись толстые длинные сосульки. Оттепели опять уступали место морозам. Но бурение скважины не останавливалось. Буровики упрямо, метр за метром, продвигались к заветной цели — к кладовой земли.

Наконец настал этот долгожданный день. Ребята Климова собирались на вахту, как на праздник. Шутки, смех, торжественное выражение лиц. Кто-то придумал повязать на рукава «именинников» красные повязки. Согласились. Отыскали кусок красной материи, порезали на ленты, и теперь эти алые полоски можно было увидеть на рукавах и у Ивана Ивановича Климова, и у Кольки Перепелкина, и у мастера Алексея Кедрина, который неделю назад приехал из города.

Из-под шапки у мастера видна марлевая повязка, лицо бледное и худое, резко обозначились скулы, в уголках губ залегли две суровые складки, глаза смотрят строже и требовательнее. Но сегодня эта перемена не особенно заметна: Алексей тоже взволнован. Он стоит у ротора и всей спиной чувствует десятки нетерпеливых глаз — там стоят ребята и ждут. Отметка на квадрате медленно опускается к ротору. С нее не сводит глаз и Климов, стоящий у лебедки. Ему тоже не терпится, хочется, чтобы отметка быстрее скрылась в отверстии ротора…

И вот последние сантиметры… Один, два… восемь… пятнадцать! Алексей коротко, словно рубит воздух, взмахивает рукой и кричит Климову:

— Конец!

* * *
Аркаша приготовил лист бумаги, взял авторучку и выжидательно смотрит на мастера. Тот взволнованно ходит по тесной комнатушке, о чем-то думает. Потом спрашивает:

— Готов, Аркаша?

— Готов, Алексей Константинович.

— Пиши… Скважина пробурена до проектной глубины… Записал? Поставил под промывку. После подъема инструмента приступим к спуску обсадной колонны. Прошу прислать бригаду по освоению… Готово?

Аркаша кивает головой.

— Передай… Что еще? О чем-то я хотел тебя еще спросить… Да! Как твой приемник?

Аркаша улыбнулся и повернул ручку у одного из черных ящиков. В ящике послышался шорох, короткий треск и ясный голос диктора: «Московское время семнадцать часов восемнадцать минут…» Аркаша опять повернул ручку, и ящик смолк.

— Здо́рово! — сказал Алексей и пожал Аркаше руку. — Добился-таки своего… Поздравляю.

— И я вас поздравляю, Алексей Константинович, — с окончанием бурения…

* * *
С бригадой освоения, в сопровождении Никиты Гурьева, неожиданно приехал Лев Николаевич Черныш. Снял тяжелое меховое пальто, потер зазябшие руки, подошел к Алексею. Взял за плечи и, откинув голову назад, зарокотал:

— А ну, покажись-ко, сын?.. Ничего, ничего, молодцом… Осунулся малость, побледнел… а в основном все такой же. Здравствуй, Алексей Кедрин… Приехал я опять экзамены принимать у тебя, за непослушание спрашивать… Готов?

Алексей улыбнулся.

— А ты не смейся, не смейся… Посмотрим, как потом будешь смеяться… Но это после, а сейчас давай корми гостей — порастрясло нас дорогой-то…

После обеда Алексей принес Чернышу толстую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете.

— Что это? — спросил Черныш, принимая тетрадь.

— Мой ответ на все ваши возможные и невозможные вопросы. Здесь все от замысла и начала — до конца. Записано по дням, по часам. Во время моего отсутствия записи вели Климов и Альмухаметов…

— Кхм… Интересно, — пробурчал Черныш и почему-то сердито посмотрел на Гурьева. — Очень интересно… Идите прогуляйтесь, а я почитаю.

Алексей и Гурьев вышли. В коридоре остановились, посмотрели друг другу в глаза. Это была первая такая встреча — с глазу на глаз — и ничего доброго она не сулила.

— Поздно пожаловал с высоким гостем, Гурьев, — сказал Алексей.

— Это почему же? — усмехнулся краешком губ Никита.

— Скважина пробурена… Почти на месяц раньше срока.

— Это еще ничего не доказывает.

— Даже и это? А четыреста двадцать вторая?

Глаза у Никиты потемнели, брови выдавили тугую гневную складку. И Алексей понял: задел самое больное место, хотя и не собирался этого делать. Галина!.. Ведь четыреста двадцать вторая пробурена под ее руководством… Но было уже поздно. Гурьев круто повернулся и пошел к выходу, прямо неся свою голову. Алексей смотрел ему вслед и думал, что примирения у них уже никогда не будет, что Никита ничего не простит ему…

Потом ходили с Чернышом по буровой, наблюдали за тем, как рабочие желонкой освобождали скважину от раствора.

— Что-то покажет она нам, матушка, — прогудел Черныш. — Надежды большие, а вдруг не оправдаются? Как думаешь?

— А я почему-то верю, что один из горизонтов будет продуктивным, — ответил Алексей. — Впрочем, поживем — увидим, не долго ждать.

— Нахрапистый же ты человек, Кедрин… Ни с кем не соглашаешься… Откуда это у тебя?

Алексей засмеялся.

— Вот чего не знаю, того не знаю. Родился таким.

5
Во второй половине марта внезапно подули теплые ветры. Они растопили белый покров снега и в несколько дней преобразили лик степи. Запели в ложбинах и оврагах мутные ручьи талой воды, унося с собой прошлогодние травы, вырванные из земли с корнем. По дну Соленой Балки забушевал могучий упругий поток, весь в бело-желтой пене, злой и упрямый в своей весенней страсти разрушать, сметать на пути все преграды. Он подмывал берега: пласты земли и глины с плеском падали в его курчавые, рыжие волны, и вода, радостно урча и чмокая, размывала, уносила с собой полученную пищу…

Потом солнце, нестерпимо яркое, весеннее солнце, вдруг накалив свои лучи до летних температур, протянуло их к продрогнувшей за долгую зиму земле и стало гладить ее, согревая своим разнеживающим теплом. Обрадовалась земля, закурилась сиреневой дымкой на проталинах, запахла крутым настоем чернозема — жирного, напоенного по самое горло хмельной брагой весны. И в апреле зазеленела, заголубела вдали необъятная степь, покрылась первыми цветами, подснежниками, такими до слез нежными, хрупкими на вид…

В один из апрельских дней у скважины, пробуренной бригадой Алексея Кедрина, собралась группа людей. Здесь были директор конторы бурения Вачнадзе, главный инженер Никита Гурьев, главный геолог Роман Сельдин, Галина Гурьева, Алексей Кедрин, Климов, Ибрагим Альмухаметов. Все посматривали на фонтанную арматуру скважины, перебрасывались незначительными словами. Чего-то ждали.

— Ну, что, начнем? — наконец спросил Вачнадзе, обращаясь к Сельдину.

Тот кивнул большой головой:

— Пора. Не терпится. — И улыбнулся, блеснув крупными выпуклыми глазами. — Под ложечкой сосет.

— Волнуешься? — спросил Вачнадзе, прищурившись.

— Ох, волнуюсь! Аж подкатывает… — ответил Сельдин и, вжав голову в плечи, засмеялся.

— Я тоже волнуюсь… Наверное, не меньше твоего, — тихо признался Вачнадзе и повернулся к Алексею. — Открывай задвижки, Алексей Константинович, ты начинал бурение, ты и доводи дело до конца.

Алексей смутился.

— Я начинал, а без меня работами руководил Иван Иванович, так что неудобно как-то одному.

— Проблема, — улыбнулся Вачнадзе. — Тогда действуйте вдвоем: один пусть откроет коренную задвижку, другой — на выкиде…

Галина стояла рядом с Алексеем. Она волновалась не меньше, чем другие. Глаза ее блестели, на щеках ярко горел румянец.

— Иди, Алеша, — шепнула она и тронула его за локоть. — Иди же…

Алексей посмотрел ей в лицо. В нем, таком знакомом, таком родном, что-то изменилось… Но что? Алексей наморщил лоб, жадно ища глазами эту перемену. Ага, вот что!.. Алексей радостно улыбнулся и так же тихо прошептал:

— А ты знаешь, Галчонок, у тебя ведь веснянки… Веснушки выступили. Шесть штук… Золотые такие…

Галина смущенно наморщила нос и, не выдержав, счастливо засмеялась. Гурьев услышал ее смех и обернулся. Он никогда не видел у нее такого лица, таких лучистых глаз, никогда не слышал такого смеха…

Алексей подошел к фонтанной арматуре. Рядом с ним встал плотно сбитый, широкоплечий Климов. Они не торопятся, разговаривают о чем-то. Потом Алексей берется за штурвал задвижки и начинает вращать его…

Все вздрогнули от неожиданности (хотя и ожидали этого момента), когда из трубы, отведенной от арматуры в специальную яму, с шумом вырвалась, словно заряд из ружья, грязно-серая струя глинистого раствора, перемешанного с нефтяным газом. Скважина заработала. Через равные промежутки времени из трубы толчками запульсировала жидкость. Вот струя стала постепенно темнеть и вдруг все увидели, что в яму пошла нефть — черная, жирная, с коричнево-зеленоватым оттенком.

Алексей подошел к Климову и крепко обнял его.

— Спасибо, Иван Иванович, за все!..

— Что ты… Что ты… — забормотал Климов, часто моргая глазами. — Твой… мой… труд это… Наш общий труд это…

Вачнадзе глубоко вдохнул воздух, пропитанный запахом нефти и газа.

— Хорошо пахнет, а? — дернул он за рукав Сельдина.

Сельдин, не отрывая глаз от скважины, закивал согласно головой. Но Вачнадзе не отставал. Дергая Сельдина за рукав, говорил:

— Хорошо, а?.. Сколько, думаешь, даст за сутки?

Сельдин глубокомысленно прищурил один глаз, оттопырил нижнюю губу.

— Все от размера штуцера зависит, — наконец ответил он.

— Ну, а все-таки, — настаивал Вачнадзе.

— Да ведь как сказать… Во всяком случае, на четырехмиллиметровом тонн эдак восемьдесят-девяносто даст с гарантией!..

— Хорошо, дорогой! — хлопнул его Вачнадзе по плечу. — Жди награды! За такой подарок правительство на ордена не поскупится…

6
Они шли по степи. Молчали. Все, что так хотелось сказать друг другу, было уже сказано. Изредка Галина наклонялась и срывала цветок. У нее в руке уже набрался яркий букет красно-бордовых, желтых, белых, голубых, даже зеленоватых каких-то, а она все наклонялась и срывала новые тюльпаны. Иногда искоса, с лукавой влажной искоркой в глазах взглядывала на молчавшего Алексея, чему-то затаенно улыбалась и вновь шла вперед — в степь, покрытую тюльпанами.

По степи гулял теплый ветер, напоенный ароматами ранних трав, влажной земли и цветов, качал головки тюльпанов, ласково гладил щеки. Солнце шло к закату, и его неяркие лучи уже не грели.

— Скоро ночь, — тихо сказала Галина и посмотрела на Алексея. — Вернемся?

Алексей протестующе закрутил головой.

И они пошли дальше.

Солнце опустилось к самому горизонту, и лучи его сделались совсем красными. Степь покрылась таинственными тенями, затихла, словно заснула. И только ветер, неугомонный, беспечный, то улетал куда-то в темнеющую даль, то возвращался снова.

Они остановились на невысоком холмике. Стояли, вслушиваясь в странную, какую-то легкую и прозрачную тишину. Казалось, пройдет минута — и вся степь наполнится чуть слышным звоном невидимых колокольчиков.


Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая