КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Повести о чекистах [Василий Степанович Стенькин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Повести о чекистах

В условиях наращивания подрывной деятельности спецслужб империализма против Советского Союза и других социалистических стран значительно возрастает ответственность, лежащая на органах государственной безопасности. Под руководством партии, строго соблюдая советские законы, они ведут большую работу по разоблачению враждебных происков, пресечению всякого рода подрывных действий, охране священных рубежей нашей Родины. Мы убеждены, что советские чекисты всегда будут находиться на высоте предъявляемых к ним требований, будут проявлять бдительность, выдержку и твердость в борьбе с любыми посягательствами на наш государственный и общественный строй.

Из политического доклада Центрального Комитета КПСС XXVII съезду Коммунистической партии Советского Союза.

В. Стенькин ОПЕРАЦИЯ «СКОРПИОН»

ОТ АВТОРА

Только был погашен губительный пожар второй мировой войны. Еще тлели руины заводов и жилищ, человечество не освободилось от кошмара и страха, не успели зарубцеваться солдатские раны и высохнуть вдовьи слезы, а американские генералы уже разрабатывали планы новой войны против нашей страны. Они исходили из ошибочного расчета, будто бы монополия на атомное оружие обеспечит им легкую победу.

Самые реакционные деятели Запада предлагали ввести в действие планы военных штабов — начать превентивную войну против Советского Союза.

Над нашей Родиной, спасшей мир от фашистской чумы, снова нависла смертельная угроза.

В сорок шестом году СССР выступил с предложением навечно запретить производство и применение атомного оружия, уничтожить его запасы. Но эта благородная инициатива не была поддержана, и наш народ вынужден был отказывать себе во многом и расходовать огромные средства на разработку атомного оружия: другого выхода у нас не было.

За короткий срок наши ученые, инженеры и рабочие совершили исторический подвиг, овладели секретом атомного оружия и положили конец американской монополии на него.

В сентябре сорок девятого года ТАСС сообщил, что секрета атомного оружия давно не существует, и разъяснил: «Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований. Следует сказать, что Советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия».

Вот уже больше четверти века Советский Союз придерживается этой линии: последовательно добивается того, чтобы ядерное оружие никогда не было пущено в ход, чтобы на деле было обеспечено первейшее право человека — право на жизнь.

СССР уже принял на себя обязательство не применять первым ядерное оружие, предлагает заморозить ядерные арсеналы, договориться о полном прекращении испытаний ядерного оружия.

В наши дни первостепенное значение имеет предотвращение милитаризации космоса, потому что она подтолкнет гонку вооружений и резко усилит угрозу ядерной войны. Советский Союз прилагает все усилия к тому, чтобы эта проблема была решена; он готов на самые радикальные меры, которые позволили бы продвинуться вперед в деле прекращения гонки вооружений, запрещения и в конечном счете полной ликвидации ядерного оружия.

Вместе с тем СССР и его союзники не раз предупреждали руководителей блока НАТО, что их претензиям на достижение военного превосходства никогда не суждено сбыться.

В основу повести положены подлинные факты и события, показывающие работу небольшого коллектива чекистов по разоблачению опасного американского шпиона и обеспечению сохранности особо важной государственной тайны; по известным причинам изменены фамилии некоторых персонажей и названия населенных пунктов.

О событиях, в которых участвовал лично, я пишу по своим воспоминаниям; другие восстанавливаю по рассказам бывших сослуживцев и по документам тех лет; лишь немногие эпизоды воссозданы авторским воображением.

В жизни каждого человека, наверное, есть незабываемые страницы. Я и мои коллеги до сих пор хорошо помним нашу работу на объекте «П», где готовилось первое испытание атомного оружия.

Чекистская служба часто бывает захватывающе интересной. Но там, на строго засекреченном объекте, все чувствовали небывалый душевный подъем: решалось государственное дело, имеющее величайшее значение для судьбы Родины, и мы считали себя в той или иной мере причастными к нему.

1

В марте сорок девятого года я приехал на объект «П» в распоряжение Особого отдела войсковой части. Хотя было только начало весны, горячий ветер со стороны пустыни поднимал и кружил смерчевые воронки из песка и пыли.

В Забайкалье, где я постоянно работал, песчаные бури тоже не редкость, но там в это время еще дуют холодные ветры, поэтому моя одежда — шерстяное армейское белье, драповое пальто и шапка — явно не соответствовала здешнему климату.

В служебном автобусе, который шел от Краснореченска до объекта, было душно, и я пропотел до последней нитки.

Особый отдел размещался в пятиэтажном здании из силикатного кирпича. Меня принял начальник отдела майор Павлов, он был предупрежден о моем приезде.

Расспросив о том, как я доехал, майор коротко рассказал о войсковой части и стоящих перед отделом задачах.

Я узнал: подразделения части разбросаны на безлюдных просторах, ведут особой важности и секретности строительство, именуемое в переписке объектом «П». Лишь в секретных документах допускаются выражения «Площадка» или «Полигон». Об истинном назначении объекта — готовился экспериментальный взрыв атомного устройства — знал ограниченный круг высших офицеров и представители ведомства.

— Я вчера возвратился из округа, — сказал Павлов. — Генерал предупредил, что даже за малейшую утечку сведений об объекте будут взыскивать на полную катушку. — Майор посмотрел на часы. — Ладно, у нас будет время поговорить, сейчас меня ждет командир части. Пойдемте, покажу, ваше рабочее место, жилье для вас подготовлено, устраивайтесь.

Гражданские специалисты и офицеры имели небольшие квартиры в щитовых финских домах. Солдаты и сержанты, а также строевые офицеры на отдаленных участках, как правило, жили в войлочных юртах или в утепленных палатках.

Мне отвели комнату по соседству с Павловым. Он тоже приехал один — привезти семью не мог из-за двух дочерей-школьниц: школы вблизи тогда еще не было.

Через несколько дней Павлов предложил мне объехать вместе с ним подразделения нашей войсковой части. Я обрадовался возможности полнее ознакомиться с объектом и быстрее войти в курс дела.

Мы ехали на потрепанном «виллисе» по степному бездорожью. Вначале изредка попадались березовые и осиновые рощицы, а затем без конца и края потянулись травы: ковыль и типчак, овсец и тимофеевка.

В сухих травах суетились, свистели и пищали разные зверушки: суслики, полевки, тушканчики… Величаво вышагивали дрофы (у нас в Заволжье их называют дудаками), бегали юркие стрепеты. В невообразимо синем и прозрачном небе, распластав крылья, парили коршуны, трепетали жаворонки.

Южнее степь переходила в полупустыню — первозданное царство белой и черной полыни, приспособившихся к безводью кустарников — чингиля и татарника.

Мы знакомились с командирами подразделений, обсуждали с ними порядок организации охраны и режима; встречались со строителями и саперами, военными инженерами и летчиками, интересовались условиями их жизни и работы; присматривались к людям.

К концу недели мы вернулись в отдел, и я постепенно стал осваивать порученное мне дело.

В одном кабинете со мной сидел немолодой капитан Вдовин, усидчивый и старательный. Может быть, у него не хватало быстроты действий, как у нас, молодых оперативных работников, но зато был большой опыт, выдержка, интуиция.

Мы с ним много говорили о работе, о личных делах, и я всегда получал от него умные советы.

Павлов установил такой порядок: в конце дня каждый сотрудник докладывал ему о том, что сделано, какие поступили сигналы.

Помню, я сидел в кабинете начальника отдела, когда, осторожно постучав в дверь, вошел Вдовин.

— Садитесь, Петр Акимович, — пригласил Павлов. Учитывая возраст Вдовина, майор относился к нему с большим уважением.

Вдовин сел, откашлялся, открыл коричневую папку, Сверху лежал листок с его заметками.

— Докладывайте, — поторопил Павлов, видя смущение подчиненного.

— Докладывать-то не о чем, товарищ начальник. Сделано много, а толку мало. Вот, пожалуй, одно только, — капитан замолчал и стал рыться в папке.

— Слушаю, слушаю вас.

— Есть заявление: инженер Лиговский в группе офицеров довольно прозрачно рассказывал о назначении объекта.

— Что значит прозрачно?

— Ну в общем люди могли понять, что готовится мощный взрыв, и, естественно, строят всякие догадки.

— Кто такой Лиговский?

— Представитель ведомства, член партии с сорок шестого года.

— Дайте мне все материалы на Лиговского, я сам побеседую с ним. У вас больше ничего нет?

— Хорошего нет, а мелочь кое-какая есть.

— В больших делах не бывает мелочей, — заметил Павлов. Собственно, не мне учить вас, Петр Акимович, с вашим опытом. Рассказывайте, что за мелочи?

— Вчера просматривал личные дела работников военторга, — начал Вдовин, — в личном деле бухгалтера Белова Алексея Ивановича какая-то путаница получается.

— А что именно?

— В автобиографии Белов ничего не пишет о наградах, а в справке Белорусского штаба партизанского движения указано: награжден орденом Красной Звезды и медалью «Партизану Отечественной войны» первой степени.

— А где он жил до войны? Как попал к партизанам?

— Родился в пятнадцатом году в Тамбовской области, в начале войны был мобилизован в армию, попал в плен к немцам, бежал, перешел к партизанам.

— Когда проводилась проверка?

— В сорок седьмом.

— Запросите еще раз Тамбовское управление, вышлите фотокарточку Белова, пусть покажут односельчанам.

— Хорошо, товарищ майор. — Вдовин захлопнул папку, пригладил ладонью волнистые каштановые волосы, изрядно поседевшие, вздохнул с облегчением и вышел, старчески сутулясь.

«Чекистская служба становится трудноватой для него», — подумал Павлов, провожая взглядом капитана.


Был на исходе месяц моего пребывания на новом месте. Жизнь, казалось, постепенно входила в привычное русло. Я ближе узнавал сослуживцев, стал яснее представлять себе положение дел на объекте и свои обязанности; занимался повседневной чекистской работой без чрезвычайных происшествий и без романтики.

И вдруг все это нарушилось. Вечером Павлову позвонил начальник Особого отдела округа: «Завтра в четырнадцать буду у вас, — сказал генерал. — Есть очень важный и не совсем приятный разговор. По телефону не могу сказать, потерпите до встречи».

Владимир Васильевич забеспокоился: неизвестность всегда тревожна.

В назначенный час Павлов на своем «виллисе» подъехал к летному полю внутри зоны. Самолет приземлился минута в минуту, взметнув облако желтой пыли. Когда пыль улеглась, из самолета вышел генерал, а следом за ним пилоты.

Несмотря на свои шестьдесят три года, генерал выглядел молодцевато. Ладно пригнанная форма придавала его немного отяжелевшей фигуре подтянутость и стройность.

Генерал поблагодарил летчиков, подошел к майору и поздоровался с ним, сильно пожав руку.

— Красиво тут у вас, — сказал он. — Я с самолета не мог налюбоваться.

— Да, места у нас раздольные! Знаете, какие восходы, какие закаты… Чудо!

— А вы, оказывается, поэт, Владимир Васильевич! — Генерал непривычно назвал майора по имени и отчеству. — Стихи не пишете?

— Нет, стихов не пишу, а в душе немножко поэт, все-таки бывший художник, — уклончиво ответил Павлов.

— О семье скучаете?

— Некогда скучать, товарищ генерал.

— Да, тут такое закручивается, что скорого свидания с семьей не могу обещать.

Вместе с Владимиром Васильевичем генерал обошел все наши кабинеты. В одном — с зимы не были убраны лыжи, в другом — спортивные костюмы развешаны на видном месте, в третьем — газеты и журналы где попало разбросаны. Пожурив за беспорядок, расспросил сотрудников о жизни и настроении. Мы понимали, что генерал не за этим приехал, все знали о его предупреждении по телефону, поэтому с нетерпением ждали важного разговора.

— Ну что ж, майор, собирайте людей, поговорим, — наконец распорядился генерал.

Павлов предложил ему свое кресло, но тот отказался и сел за приставной столик.

— Товарищи, полагаю, что все вы хорошо понимаете возложенную на вас ответственность, — начал генерал без всякого вступления. Он говорил медленно, сидел, наклонив голову и положив на стол сцепленные в пальцах руки, будто рассматривал их.

— Обеспечить секретность работ особой государственной важности. Об этом мы немало говорили, и все это правильно. Но сейчас дело осложнилось: центр получил сведения о том, что на объект «П» удалось проникнуть вражескому агенту. Достоверность данных не вызывает сомнений. Что известно о шпионе? Предположительно это армейский офицер, находившийся за пределами Родины, завербованный американской военной разведкой Джи-ту. Ему около сорока лет. Обстоятельства вербовки и другие приметы пока не выяснены…

Наступила тягостная тишина, длившаяся одну-две минуты.

— Вопросы есть? — спросил генерал, окидывая собравшихся пытливым взглядом.

— Разрешите, товарищ генерал? Вы сказали, шпион — армейский офицер, — Вдовин поднялся, одернул китель.

— В документе сказано — предположительно, — перебил генерал.

— Так. А не известен ли род войск?

— Все, что нам известно о нем, я сказал. Звонил в Москву, ничего нового нет… Еще вопросы? Ну что ж, думаю, задача ясна: в самый короткий срок найти и обезвредить проникшего на объект вражеского агента. Я хотел бы лишь вот о чем предупредить вас. Мобилизуя все оперативные средства на поиск шпиона, нельзя допустить ослабления работы по обеспечению режима и по охране государственной тайны. От этой обязанности никто нас не освобождает.

Генерал попросил оперативных работников высказать предложения, как лучше организовать работу. Обсуждение этого вопроса затянулось до полуночи.

— С сего числа отдел переводится на казарменное положение, — сказал в заключение генерал. — Устанавливается рабочий день продолжительностью в тринадцать часов — с девяти до нуля часов с соответствующими перерывами на обед и ужин. Все отпуска — очередные, учебные, краткосрочные по личным делам — отменяются. И еще одно предупреждение: строго соблюдать законность, не наломать дров в спешке. Никакие объяснения и ссылки на чрезвычайное положение не будут приниматься во внимание.

2

У помощника военного атташе американского посольства полковника Уильяма Гротта через несколько дней должна была состояться ответственная встреча с агентом по кличке Скорпион. Когда-то так называлась операция по его вербовке. На этой кличке остановились потому, что сотрудники военной разведки Джи-ту надеялись: вновь приобретенный агент будет наблюдательным и опасным для русских. А у скорпиона, как известно, до шести пар глаз, его укусы очень болезненны, а иногда — и смертельны.

Первое знакомство Гротта со Скорпионом произошло два года тому назад за пределами Советского Союза. В то время многие его коллеги из Джи-ту были склонны считать, что агентурная разведка отживает свой век. Они утверждали: современные средства радиоэлектроники, сейсмическая и авиационная аппаратура позволяют с огромного расстояния и с большой точностью определять технические параметры нового вида оружия, разработанного противником. При этом, говорили они, специальные службы полностью освобождаются от риска и провалов, неизбежных при сборе информации через агентуру.

Гротт был на стороне тех, кто выступал против крайностей, отстаивал разумное сочетание технических и агентурных средств и методов. Он был твердо убежден, что даже самая современная аппаратура не идет ни в какое сравнение с толковым агентом, получившим доступ к важным секретам. Только через агента можно вызнать военные планы, разработки и научные идеи, вынашиваемые в штабах и конструкторских бюро потенциального противника.

Сторонники разумного сочетания всех средств и методов шпионажа соглашались с тем, что агентурная разведка связана с опасностью и риском, особенно когда дело касается вербовки советского человека. Но они считали, что каждый человек имеет слабости, не гарантирован от ошибок в жизни, которые могут быть умело использованы для склонения к тайному сотрудничеству с разведслужбами. В этих целях, говорили они, надо с позиций последних новейших достижений психологии глубоко изучать характер и динамический стереотип намеченного к вербовке человека.

Со Скорпионом Гротта свел его коллега — офицер Джи-ту — на конспиративной квартире. Тогда Скорпион докладывал о выполнении полученных заданий, а Гротт приглядывался к нему, пытаясь понять натуру человека, добровольно пошедшего на столь большой риск. По немалому опыту работы в разведке полковник знал, что почти каждого агента рано или поздно ждет возмездие.

Гротт был информирован о том, что Скорпиона переводят в другую часть, дислоцированную в районе Урала, и специально прибыл, чтобы встретиться с ним.

— Вы согласны поддерживать контакт со мною? — спросил Гротт, когда Скорпион закончил рассказ.

— Меня обещали оставить в покое, как только я вернусь на Родину.

— Вы рассуждаете наивно, — усмехнулся Гротт. — Мы не можем отказаться от ваших услуг.

— Но должен же быть когда-то конец этому! — нетерпеливо перебил агент.

— Конец будет.

— Когда?

— Когда? После того как выполните наше главное поручение. В чем оно заключается? Необходимо выяснить, когда у русских будет атомная бомба. Для этого вам следует зафиксироваться, то есть закрепиться в нужной среде — на важном объекте, где предположительно может быть испытано атомное оружие.

— А если я откажусь? — спросил Скорпион, вытирая выступивший на лице пот.

— Мы найдем способ передать фонограммы и кинопленки, на которых записаны наши встречи с вами, советской контрразведке.

— Это угроза?

— Нет, это наше правило.

Гротт мысленно отметил, что Скорпион самоуверен, но труслив. Он не ошибся в оценке. Боясь разоблачения, шпион согласился встречаться с Гроттом. Договорились о способах связи. Их встреча произошла в октябре сорок восьмого года на одной из подземных станций Московского метрополитена. Тогда Скорпион сообщил, что он переведен на объект «П», где ведется засекреченное строительство. Судя по тому, что отчуждена огромная территория в малонаселенном районе, сказал он, можно допустить, что там готовятся к испытанию атомной бомбы.

Гротт одобрил его действия и поставил перед ним задачу — разведать назначение объекта «П» и срок предполагаемого взрыва, если это связано с испытанием атомного оружия.

Шеф Джи-ту больше всего интересовался сведениями о производстве атомного оружия в СССР. Заявление Советского правительства о том, что секрета атомного оружия давно уже не существует, в Центральном разведывательном управлении и военном ведомстве США объявили блефом. Гротт удовлетворенно потирал руки, он был уверен, что вышел на исходные позиции, что через Скорпиона получит и положит на стол шефу нужную ему информацию.

3

Сообщение начальника Особого отдела округа внесло в нашу работу не только напряженность, но и бо́льшую конкретность. Хотя сведения о вражеском агенте не были точными, они ориентировали нас на целенаправленные действия.

Сотрудники отдела были раскреплены по подразделениям войсковой части. Нам поручалось предпринимать все необходимые меры, чтобы выявить лиц с темными пятнами в биографии.

И когда вплотную занялись такой работой, выяснилась странная картина: на строго засекреченном объекте и в запретной зоне все же оказались такие люди.

Как могло случиться такое? — спрашивали мы себя. И тут же отвечали: в жизни возможно всякое, где-то секретарь сельсовета, не заглянув в метрические записи, подтвердил дату и место рождения; где-то работник отдела кадров формально отписался. Мало ли как могло быть. И вот теперь после повторной проверки обнаруживались неожиданные факты.

Однажды в разговоре с Павловым я высказал свои соображения на этот счет.

— Люди — не прозрачные стеклышки, — сказал Владимир Васильевич. — Они меняются с годами: скрывают то, что невыгодно, выставляют напоказ то, что характеризует их с лучшей стороны, иные хитрят, мошенничают… Нелегко, ох нелегко понять человека! — заключил он.

Как-то утром, не заходя в отдел, я пошел в авиаэскадрилью. По моим наметкам, мне нужно было поговорить там о летчиках, штурманах, работниках аэродромного обслуживания.

С командиром эскадрильи подполковником Сарычевым я один раз уже встречался в штабе. Тогда на меня произвела впечатление его аккуратность: подворотничок был свеж и накрахмален, китель хорошо пригнан, на брюках выделялись острые складки, сапоги сверкали зеркальным блеском. На этот раз его костюм отличался особенным шиком. Я невольно залюбовался подполковником: выше среднего роста, широкоплечий, статный.

Я попросил Сарычева рассказать мне о людях, работающих в эскадрилье.

— Максим Андреевич, народу у нас много, о всех я не смогу вам рассказать, но смею заверить: люди у нас хорошие, проверенные. Правда, есть один товарищ, которым вам следует поинтересоваться, — уверенно проговорил подполковник, будто этот вопрос был для него давно решен.

— Кто он такой?

— Лейтенант Кузьменко, работает на аэродроме. Однажды он признался, что живет под чужой фамилией.

— Вот как? Когда же и почему он сменил фамилию?

— Знаете, я счел неудобным расспрашивать его об этом.

— Как же так, Степан Ильич? Работаем на таком объекте, — упрекнул я.

— Понимаю, виноват, но вот получилось, не осмелился спросить, — оправдывался подполковник. — Честно говоря, полагал, что вам известно о нем.

— Где он был во время войны? — спросил я.

— Воевал, имеет награды, — Сарычев поправил орденские колодки на своем кителе.

— К слову, Степан Ильич, вы на каком фронте воевали? Не обижайтесь, спрашиваю просто для знакомства, — сказал я, опасаясь, что подполковник расценит мой вопрос как недоверие к нему.

— Чего же обижаться. Я служил в санитарной авиации, два года в Иране, затем на Первом Украинском фронте, был ранен. После выздоровления служил в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

При дальнейшей беседе выяснилось, что оба мы родились в Поволжье. Я бывал в тех местах, которые называл Сарычев.

— Правильно говорят, два человека всегда найдут общие интересы, — сказал подполковник. — Заходите, будем друзьями.

Назавтра я посмотрел личное дело Кузьменко Григория Павловича. Наспех написанная справка сельского Совета указывала год и место рождения; не без удивления я прочитал в анкете: Кузьменко имеет звание Героя Советского Союза.

Вечером я доложил начальнику отдела о результатах встречи с Сарычевым и о лейтенанте Кузьменко.

Павлов разрешил мне поговорить с лейтенантом.

По моему вызову Кузьменко явился без опозданий. Увидев на его груди Золотую Звезду Героя Советского Союза, я с недоумением подумал, почему же командир авиаэскадрильи не сказал мне об этом.

— Лейтенант Кузьменко, — представился он, войдя в комнату заместителя командира эскадрильи, где я ожидал его.

— Когда и за что вы получили звание Героя Советского Союза? — спросил я его после нашего знакомства.

— В сорок третьем, за форсирование Днепра.

— Расскажите, пожалуйста, о своей жизни, о службе.

— Понимаю, чем вызван ваш интерес ко мне, — сказал Кузьменко. — Я живу под чужой фамилией. Давно собирался зайти, покаяться, да вот…

— Ну что ж, сделать доброе дело никогда не поздно. Расскажите, как это случилось?

Кузьменко снял фуражку, сел и, получив разрешение, стал не спеша закуривать, должно быть обдумывая, с чего начать рассказ. Красивое, моложавое лицо лейтенанта разрумянилось.

— Токарев я, по-настоящему, Петр Иванович, — начал взволнованно лейтенант. — Перед войной закончил среднюю школу, хотел поступить в авиационный институт. Не прошел по конкурсу. — Он сделал глубокую затяжку и выпустил целое облако дыма. — Вернулся в свою деревню, это в Рязанской области, и, черт меня дернул, принял магазин сельпо. Думал, годик поработаю и опять подамся в институт. При первой же ревизии у меня обнаружилась недостача больше восьми тысяч. До сих пор не знаю, как это случилось. Дело прошлое, клянусь вам честью, не брал ни копейки… Осудили.

— На какой срок?

— На восемь лет. Началась война, я сразу же подал заявление, попросился на фронт. Отказали. Это позднее оттуда стали посылать в штрафные роты. Что делать? Бежал, поймали, прибавили сроку. Второй раз бежал. На этот раз повезло. В Иркутске нашел паспорт на имя Кузьменко, лежал на окне в мужском туалете. Довольно искусно заменил фотокарточку и подался в райвоенкомат… Воевал без дураков. После войны остался в армии и дослужился до лейтенанта. А Петр Иванович Токарев, видимо, и сейчас находится в розыске, — с грустной усмешкой закончил лейтенант свое повествование.

При проверке эти сведения полностью подтвердились. Примерно через полгода Президиум Верховного Совета СССР принял указ, которым все судимости с Токарева были сняты, а звание Героя Советского Союза переведено на его подлинную фамилию. И тогда он без боязни сообщил о себе родным, считавшим его погибшим на войне.

Я приехал на контрольно-пропускной пункт и попросил показать журналы, в которых регистрируются отлучки военнослужащих и вольнонаемного состава за пределы зоны.

— За какое время хотите посмотреть? — спросил начальник КПП, выслушав мою просьбу и придирчиво осмотрев удостоверение.

— Если можно, за последние шесть месяцев.

— Можно.

По его звонку немолодая женщина в форме старшины принесла два толстенных журнала. В кабинете начальника КПП был свободный стол, и я получил разрешение поработать за этим столом.

Мое внимание привлекли странные отлучки шофера Мамкина Валентина Ивановича. В каждую первую субботу месяца на рейсовом автобусе, а иногда на служебной машине Мамкин, как указывалось в журнале, выезжал в город Краснореченск, находящийся без малого в двухстах километрах от объекта, возвращался вечером в воскресенье. Так повторялось шесть месяцев подряд.

В отделе кадров, куда я обратился за справкой, мне сообщили, что вольнонаемный шофер Мамкин возит руководителя работ академика Каретникова.

Мамкин родился в двадцать четвертом году в городе Ачинске, на войне служил танкистом, награжден двумя орденами Красной Звезды и пятью медалями. В течение двух лет работал шофером при Советском консульстве в США, живет вместе с женой, детей не имеют.

Эти сведения я в тот же день доложил начальнику отдела. Павлов сверил даты выездов с календарем. На самом деле, все они совпадали с первой субботой каждого месяца.

— Странно! — удивился он, еще раз сличая дни отлучки. — Бесспорно, здесь заранее обусловленные встречи. С кем?

Я пожал плечами.

— В этом вся загадка, Владимир Васильевич.

— Да, тут надо разобраться. Я сегодня буду у академика Каретникова, осторожно поговорю о его водителе.

Небольшой штат представителей ведомства занимал двухэтажный особняк недалеко от штаба части.

Павлов, хотя и не первый раз встречался с Каретниковым, снова поймал себя на том, что любуется спортивной выправкой академика. Владимир Васильевич представлял академиков крупными, седобородыми старцами. Каретникову было не больше пятидесяти, его можно было принять за строевого офицера: стройный, подтянутый, с густой, рано поседевшей шевелюрой.

Павлов расспросил академика о наиболее вероятных каналах утечки секретной информации, поделился своими впечатлениями о положении дел на объекте, потом поинтересовался Мамкиным.

— Валентин? Вы его подозреваете в чем-то? Напрасно: он, смею вас заверить, человек порядочный и вполне благонадежный.

Поскольку Каретников так энергично защищал своего водителя, Павлов решил говорить начистоту.

— Тут вот какая история: в течение шести месяцев, а может быть и больше, Мамкин каждую первую субботу месяца покидает жену и возвращается ровно через сутки. Может быть, он выполняет ваши поручения?

— Нет, нет! Я не давал ему таких поручений. Говорите, каждую субботу и именно первую? — спросил академик, удивленно разводя руками. — А вы знаете, куда он ездит?

— Вроде бы в Краснореченск. Не успели проверить.

— М-да… Никаких служебных дел там у него нет. Как мне поступить с ним? — спросил Каретников. Вероятно, информация начальника Особого отдела обеспокоила его.

— Илларион Викторович, пока ничего не надо делать. Разберемся, и, как только прояснится что-нибудь, я вам доложу. Может ли Мамкин догадываться о назначении объекта и характере работ?

— Думаю, что да. Он мог слышать наши разговоры. Честно признаться, я не очень остерегался его, полагая, что у нас работают проверенные люди.

— Илларион Викторович, какого вы мнения о Лиговском? — спросил Павлов в заключение беседы.

— Я считаю, что Лиговский — способный инженер, добросовестный, исполнительный. А он что натворил?

— Лишнего много болтает.

— Такой грех за ним водится: любит прихвастнуть, показать свою осведомленность.

— Я хочу пригласить его и предупредить.

— Не возражаю. Я с ним беседовал на эту тему. Может быть, ваше предупреждение лучше подействует.

Беседа с Каретниковым не внесла ясности, а, напротив, усилила подозрения в отношении Мамкина. Получалось, что он не только использовал машину в личных целях без разрешения академика, но и сами поездки скрывал от него.

Вернувшись в отдел, Павлов вызвал меня и поручил срочно собрать необходимые сведения о Мамкине и организовать его проверку.

Я уже знал, что Мамкины занимают комнату в финском доме. Во второй комнате живет молодая одинокая женщина Зинаида Петровна, работающая машинисткой при штабе части. Мне часто приходилось бывать в штабе, я многих знал там, был знаком и с Зинаидой. Петровной.

Павлов разрешил мне поговорить с ней о Мамкине. С этой целью я отправился в штаб. И тут, как говорится, на ловца — зверь. В коридоре встретил Зинаиду Петровну, которая пригласила меня в свою комнату.

Зинаида Петровна была невелика ростом, держалась прямо, чуть-чуть откидывая назад голову; светлые волнистые волосы спускались на плечи. Я залюбовался ею.

— Максим Андреевич, мне надо поговорить с вами, — сказала она, заметно смущаясь.

Мы прошли в заваленную бумагами комнатушку. Зинаида Петровна переложила бумаги, освободила стул. Когда уселись, она, привычно щелкая суставами пальцев, рассказала, что по соседству с нею живут Мамкины. Семья недружная, нередко вспыхивают крупные скандалы. Причиной тому ревность жены. Тут Зинаида Петровна нелестно, в резких выражениях отозвалась о жене Мамкина.

— Правда, случается, — сказала она, — что Валентин не ночует дома, жена, естественно, нервничает и устраивает громкие ссоры.

Первое время Зинаида Петровна не придавала значения отлучкам Мамкина и не обращала внимания на семейные стычки соседей.

Но вот на днях начальник Особого отдела прочитал для сотрудников штаба лекцию «О подрывной деятельности вражеских разведок против Советского Союза». После этого впечатлительная женщина много думала, колебалась, ругала себя за мнительность, но отлучки Мамкина стали казаться ей подозрительными. Теперь она почти уверена, что это не служебные командировки.

Недоверие к Мамкину усилилось, когда она узнала, что тот был в Соединенных Штатах Америки.

Как-то они сидели на кухне. У Мамкина был день рождения, он купил бутылку шампанского, угостил соседку.

— По такому случаю можно было б выпить и покрепче чего-нибудь, — в шутку заметила Зинаида Петровна.

— Нет, Зиночка, не могу.

— Что так?

— Отвык. Почти два года жил за границей, в Штатах. Сами понимаете, там приходилось воздерживаться. Чего делал там? Работал в нашем консульстве. Потом здесь, на объекте, — тоже ответственное дело. Так и отвык, не пью.

— Наверное, в США было очень интересно?

— Как тебе сказать? — Мамкин сделал глоток вина и стал разминать сигарету. Услышав шаги жены, настороженно замолчал.

На другой день Зинаида Петровна снова попросила рассказать о жизни в США.

— Нет настроения, — отмахнулся Мамкин, и ей показалось, что он жалеет о том, что проговорился о загранице…

Да, тут было над чем задуматься.

Я поблагодарил Зинаиду Петровну за беседу и отправился к себе. Вызвал подозрение тот факт, что цель своих поездок Мамкин скрывает даже от жены, выдает их за служебные.

Со слов Павлова и Каретникова я знал, что никаких служебных дел в Краснореченске у Мамкина не было. Не исключалось, что это любовные встречи, но настораживала строго соблюдаемая периодичность — первая суббота каждого месяца. Если бы он ездил к любимой женщине, думал я, то за полгода хоть один раз наверняка нарушил бы расписание встреч.


Капитан Вдовин пришел на службу в восемь часов утра, поздоровался, открыл окно и молча уселся за свой рабочий стол. Настроение у него, как видно, было подавленное.

— Что с вами, Петр Акимович? — спросил я.

— Старость подходит, здоровье ухудшается, а требования по работе с каждым днем повышаются. Наверное, пора уходить.

Я стал успокаивать Вдовина, что пятьдесят лет — это возраст зрелости для мужчины.

— Пятьдесят — это по паспорту, — с грустью отвечал Петр Акимович. — А кто сосчитает, сколько лет мне фактически? У нас год службы надо считать за три года нормальной жизни.

— Петр Акимович, а сколько лет вы работаете в органах? — спросил я.

— Календарных больше двадцати пяти.

— Немало. Расскажите, как начинали?

Вдовин вздохнул.

…Летом девятнадцатого года его, шестнадцатилетнего комсомольца, зачислили в отряд особого назначения, созданный в Пензе. Через месяц отряд направили в распоряжение Тульского укрепрайона. Туле угрожал белогвардейский корпус Мамонтова. Потом отряд участвовал в обороне Петрограда от Юденича; там он познакомился с Сашей Косаревым, который затем стал секретарем Пензенского губкома комсомола, а в двадцать девятом году — генеральным секретарем Цетрального Комитета ВЛКСМ. Косарев и рекомендовал Вдовина на службу в органы ОГПУ.

— За четверть века всякое было: и радости, и обиды, и огорчения. Нет, дорогой Максим Андреевич, надо уходить, для дела пользы мало от меня и себе во вред, — неожиданно заключил он.

Вдовин достал из стола лист бумаги и начал писать рапорт об увольнении на пенсию. Положил его в свою неизменную папку и ушел к начальнику отдела.

У Павлова как-то возникала мысль: предложить Вдовину уйти в запас, однако рапорт капитана удивил его.

— Не вовремя, Петр Акимович, с этим, — проговорил Владимир Васильевич, прочитав рапорт. — Вот найдем вражеского агента, тогда пожалуйста.

— Когда-то уходить надо, — сказал Вдовин, опуская взгляд.

Предложение начальника отдела отложить увольнение до завершения поиска он вроде бы не принял во внимание. Может быть, так оно и было: Петр Акимович знал, что в чекистской работе всегда есть важные и неотложные дела.

— Я так думаю, товарищ майор, у каждого человека есть свой, так сказать, предел, и нужно уметь вовремя остановиться, уступить место молодому товарищу, начинающему жизнь.

— Все это, к сожалению, верно, — согласился Павлов. — Вы твердо решили?

— Да, товарищ майор, чего уж себя мучить и другим мешать.

— Ну что ж, раз достигли своего предела, — грустно пошутил Павлов, — не стану препятствовать, хотя расставаться с вами жалко… Что нового? — спросил он, когда вопрос с увольнением был исчерпан. — Как идет проверка работника военторга Белова?

— Пока ничего интересного, — вяло проговорил Вдовин.

Едва закрылась дверь за Вдовиным, постучался и вошел узкоплечий мужчина, лет тридцати, в сером коверкотовом костюме.

— Лиговский! Явился по вашему вызову, — почти по-военному представился инженер.

— Прошу, Геннадий Казимирович. — Майор жестом указал на стул.

Лиговский сел, в его карих глазах блуждала ироническая усмешка.

— Чем обязан? — спросил он, поправляя яркий галстук, завязанный большим узлом.

— Во-первых, я хотел просто познакомиться с вами.

— Весьма польщен, — проговорил Лиговский насмешливым тоном.

— Во-вторых, надо поговорить, — сказал Павлов, будто не замечая тона, каким разговаривает с ним инженер. — Прошу понять меня правильно: это не допрос, а, если хотите, партийный разговор начистоту.

— Задавайте вопросы, я буду отвечать.

— Вы не задумывались, Геннадий Казимирович, над тем, что иногда вольно обращаетесь с доверенными вам секретными сведениями?

— Я что-то разгласил?

— Пока нет. За разглашение государственной тайны, как вам должно быть известно, установлена уголовная ответственность. До этого дело не дошло, поэтому мы пригласили вас просто для беседы.

— Слушаю вас, товарищ майор, — Лиговский стал вдруг серьезным, усмешка сошла с его лица.

— Вы в группе офицеров вели разговор, из которого те сделали близкие к истине выводы о назначении площадки. Никакого расследования по этому поводу мы не вели, решили честно и откровенно побеседовать с вами.

— Спасибо! — Лиговский достал из кармана платок и вытер выступившую на лбу испарину. — Я тоже буду откровенным: нежелательный разговор, о котором дошли слухи до вас…

— Сведения, а не слухи, — поправил Павлов.

— Извините. Разговор, о котором вы располагаете сведениями, был. Когда я услышал, что офицеры из моих слов делают далеко идущие предположения и догадки, понял: сболтнул лишнее. Каюсь, переживаю…

— Очень хорошо, Геннадий Казимирович, что вы поняли и переживаете свою ошибку: это гарантия того, что не повторите ее. Напомню одно мудрое изречение: не всегда говори то, что знаешь, но всегда знай, что говоришь.

— Простите, товарищ майор, больше такое не повторится. Мне стыдно…

— Ну что ж, как говорится, принимаем ваше заявление к сведению. Желаю успехов в работе. Не забывайте о бдительности: вражеские разведки очень интересуются нашим объектом. До свидания!

4

По звонку начальника отдела я зашел к нему в кабинет. Павлов что-то сосредоточенно писал. Он кивнул на мое приветствие и показал взглядом на кресло возле приставного столика.

Я тихо сидел и украдкой рассматривал майора. Черные жесткие волосы заметно поредели, залысины просвечивали до самой макушки, между изогнутых бровей прорезалась глубокая продольная складка, под глазами сетки мелких морщин.

На прошлой неделе Павлову исполнилось тридцать шесть лет. Был на войне от первого до последнего дня, дважды в составе оперативно-чекистских групп перебрасывался в тыл врага с заданием изучать деятельность и планы фашистских разведывательных органов, внедрять туда советских патриотов. За выполнение первого задания награжден орденом Красного Знамени, второго — орденом Отечественной войны первой степени.

Однажды во время игры в шахматы Владимир Васильевич, вспоминая о военной поре, сказал: «Знаешь, Максим, там все казалось проще. Германская военная разведка Абвер и другие спецслужбы забрасывали тысячи агентов, о многих из них мы заранее знали, получая информацию от коллег, внедрившихся в разведшколы противника. Очень высокой была и бдительность советских людей. А тут вроде проверенные люди вокруг, а одного шпиона вот найди попробуй».

Павлов отодвинул бумаги, раскрыл черную папку с золотым тиснением.

— Кажется, что-то есть, — проговорил он, доставая из папки документ, оказавшийся сообщением Сочинского горотдела МГБ. В нем говорилось, что работник штаба нашей войсковой части полковник Домнин Николай Николаевич, будучи на отдыхе в Сочи, дважды встречался с установленным разведчиком, помощником военного атташе Соединенных Штатов Америки Уильямом Гроттом.

…Вечером Домнин зашел в ресторан «Кубань» и занял место поближе к эстраде. Через некоторое время в зале появился Гротт и, получив разрешение, сел за тот же стол. Они познакомились по инициативе иностранца и стали оживленно беседовать. Домнин несколько раз доставал из грудного кармана записную книжку и делал пометки в ней.

Гротт тоже что-то записал на клочке бумаги, очевидно, на своей визитной карточке. Когда к их столу приближался официант, разговор прерывался.

В одиннадцатом часу Домнин расплатился по счету и покинул ресторан. Атташе вскоре поднялся в свой гостиничный номер.

На второй день, часа в три пополудни, Гротт пришел в ювелирный магазин на проспекте Сталина, бегло осмотрел витрины и, ничего не купив, вышел.

Минут через пять к нему подошел Домнин. Атташе передал ему похожий на книгу сверток. Затем они прошли до аллеи Платанов, о чем-то тихо разговаривая. Разошлись, не прощаясь.

— Ну что скажешь? — спросил Павлов, когда я дочитал и возвратил ему документ.

— Интересно! А кто такой Домнин?

— Родился в седьмом году, перед войной окончил Академию Генерального штаба, всю войну находился на штабной работе в действующей армии. После войны около трех лет служил при Советской военной администрации в Германии. Когда западные державы взяли курс на раскол Германии и Контрольный совет прекратил существование, Домнин получил назначение на объект «П».

— А ведь он мог в Германии иметь личные и служебные контакты с американскими офицерами и даже сотрудниками Джи-ту, — высказал я предположение.

— Конечно, мог, — согласился Павлов и тут же добавил: — Однако внеслужебные встречи вряд ли остались бы незамеченными со стороны нашей контрразведки… Впрочем, в тех условиях такие контакты могли маскироваться интересами службы, — сказал Павлов и, подумав минуту, добавил: — Если Домнин — вражеский агент, это очень опасно: по роду работы он имеет доступ ко всем секретам. Я кое-кого осторожно поспрашивало нем. Характеризуется так: человек общительный, в обращении с сослуживцами прост, не прочь выпить и поволочиться за красивой женщиной, но в состоянии опьянения его никто не видел. Страстный любитель охоты. Жена — кандидат филологических наук, живет в Москве, работает в Институте востоковедения, детей не имеют. — Павлов вышел из-за стола, открыл окно, и в комнату потянуло теплым ароматом степи.

— Меня смущает вот что, Владимир Васильевич, — сказал я, хотя сам, кажется, не очень верил своим словам. — Разве стал бы опытный разведчик встречаться со своим агентом в ресторане и тем более на улице среди белого дня?

— Встречу в ресторане я допускаю, — возразил Павлов. — Ее всегда можно выдать за случайную. Вот встреча на улице действительно непонятна.

Владимир Васильевич вспомнил о том, с какой осторожностью он встречался с нужными людьми на временно оккупированной фашистами территории.

— Домнин — член партии, — сказал Павлов, — заканчивает адъюнктуру…

— И все-таки его встреча с Гроттом очень подозрительна. Вторая встреча, хотя и кажется нам странной, по всей вероятности, была обусловленной, — говорил я, убеждая скорее всего самого себя. — Почему Домнин пошел на свидание? И что за сверток он получил от иностранца?

— Десятки вопросов, а как вот разобраться в них? В душу-то к нему не влезешь, — сказал Павлов, возвращаясь к рабочему столу.

Наш разговор прервал телефонный звонок.

— Что нового, майор? — послышался знакомый голос генерала.

— Кое-какие сигналы есть, разбираемся.

Насколько позволял телефонный разговор, Владимир Васильевич рассказал о встречах полковника Домнина с помощником военного атташе США.

— Не горячитесь, действуйте продуманно, не насторожите Домнина, — предупредил генерал.

— Хорошо, товарищ генерал. Да, помним ваши указания, о мерах по усилению режима не забываем и делаем все необходимое.

В конце разговора генерал попросил Павлова информировать его о всех заслуживающих внимания сигналах, которые будут поступать в отношении Домнина.


В субботу после обеда мне позвонил командир авиаэскадрильи Сарычев и пригласил на охоту. Приглашение было для меня неожиданным, да и охотник из меня, честно говоря, неважнецкий. Я несколько секунд молчал, не зная, что ответить.

— Ну как, земляк, едем?

— Куда и на чем будем добираться?

— На «виллисе». Места знакомые.

— А кто еще будет?

— Ну вот мы с вами и еще два полковника из штаба: старший офицер штаба Домнин и начальник отдела Щербинин.

— У меня и ружья-то нет, — отнекивался я, не зная, как поступить. Вообще, я категорически отказался бы, но присутствие в компании Домнина меня заинтересовало.

— Не беспокойтесь, — рассмеялся Сарычев, — оружие мы возьмем и на вас.

— Степан Ильич, разрешите подумать, позвоню вам через часок. — Я хотел посоветоваться с майором.

Павлов ухватился за представившийся случай.

— Это же отлично, Максим! — воскликнул он. — Понаблюдаешь за Домниным, определишь характер его отношений со Щербининым и Сарычевым. Звони, соглашайся.

Тут же из кабинета Павлова я позвонил Сарычеву и сообщил, что принимаю его предложение. Подполковник сказал, что в воскресенье в пять часов утра они заедут за мной.

Около восьми утра Домнин, Щербинин, Сарычев и я прибыли на место. Машину вел полковник Щербинин, который, как видно, не раз бывал там и хорошо знал те места.

Я и Сарычев пошли влево, в сторону узкого ущелья, а Щербинин и Домнин — вправо, по склону горы. Мне хотелось пойти с Домниным, но я не стал настаивать на этом, чтобы не выдать свою излишнюю заинтересованность. К тому же Сарычев заботливо опекал меня, как неопытного охотника, и ни за что не хотел отпускать от себя.

Сначала мы долгое время шли молча, курили; потом он стал рассказывать о предыдущих поездках на охоту.

Как-то незаметно разговор перешел на политические темы.

— Максим Андреевич, я думаю, мы скоро выбьем карту из рук атомных дипломатов, — между прочим сказал Сарычев.

— По-моему, она уже выбита: помните заявление Молотова, он ведь прямо сказал, что секрета атомной бомбы давно нет.

— А вы верите в это?

— Как же не верить, Степан Ильич?

— Не знаю, не знаю…

Мне показалось, что Сарычев насмешливо посмотрел на меня.

— Вот в то, что американцы не начнут войну против нас, я верю, — сказал он. — Так, пугают.

— Почему вы так думаете?

— В Японии мы встречались, по делам службы разумеется, с американскими офицерами, много спорили. «Это ваша пропаганда выдумала легенду, будто мы делаем ставку на атомную бомбу», — говорили они.

— А вы долго были в Японии?

— Я служил в отдельном авиационном отряде при советской части Союзного Совета для Японии. Отряд дислоцировался на небольшой станции. Как и другие пилоты, я летал в Японию, мы перевозили грузы и пассажиров.

— Степан Ильич, как японцы относились к русским? — спросил я.

— У меня сложилось такое впечатление: первые месяцы японцы находились как бы в шоковом состоянии. «Япония никогда не проигрывала войны, Японию можно победить, лишь убив последнего японца», — говорили они. И вдруг сам божественный император объявил о безоговорочной капитуляции. Это им было трудно понять. Оправившись от шока, начали безудержно хвалить Соединенные Штаты, как самую богатую, самую демократическую и самую культурную страну. К русским относились с большой подозрительностью.

— А как американцы относились к нашим? — спросил я, поправляя ремень карабина на плече.

— Очень хорошо, по-дружески. Но ведь мы все чего-то боимся. Внеслужебные встречи с американцами нам категорически запрещались. Помню, со мной был такой случай. Однажды я прилетел в Токио, приземлился, кажется, на аэродроме Ацуги, километрах в сорока от столицы. Едва я успел выйти из самолета, ко мне подошли два американца, один из них прекрасно говорил по-русски. Они передали мне приглашение полковника Раца — коменданта пятого воздушного флота США — приехать к нему на праздничный обед. Мы с ним нередко встречались по службе, у нас были добрые отношения. Я отказался, сказавшись больным. Через час приехал врач от полковника Раца, чтобы оказать мне необходимую помощь. Вот какая чуткость! Но, понимаете, в каком дурацком положении я-то оказался. Врач, конечно, сразу все понял, сказал, что ничего страшного нет, и повторил приглашение. Тогда я сослался на срочные дела, сел в автомашину и спешно уехал с аэродрома в гостиницу.

— Тут вы, наверное, зря струсили.

— Черт его знает! Докажи потом, что ты не верблюд. — Сарычев приостановился и стал всматриваться: в мелколесье, у подножия горы, промелькнула косуля. Охваченные охотничьим азартом, мы ускорили шаги. Тут уж было не до разговора. Мы подходили с наветренной стороны, поэтому косули очень скоро учуяли нас и побежали. Изящные козочки легко прыгали над кустами тамариска, издали казалось, что они плывут стилем брасс, и стрелять на таком расстоянии не имело смысла: попасть не попадешь, а перепугаешь зверье во всей округе.

— Придется сделать большой круг, чтобы незаметно подойти к ним против ветра, — сказал Сарычев, забирая влево.

Дождей давно не было, и сапоги гулко стучали по прокаленной и пересохшей земле, как по асфальту. Ковыли здесь были редкие и низкорослые.

Косули отбежали километра три и остановились.

Мы подобрались с подветренной стороны метров на триста. Козы вдруг встрепенулись и опять поплыли над кустами. Я и Сарычев выстрелили, как по команде. Одна косуля подпрыгнула выше других и тут же рухнула.

Была она не очень крупная, всего весу-то в ней килограммов двадцать вместе с потрохами. Сарычев вынул охотничий нож, выпустил косуле кровь и, взвалив еще теплую тушу на плечи, направился к машине. Я остался, надеясь на удачу.

Как потом рассказывал Сарычев, уложив косулю на мешковину в автомашине, он вернулся на то место, где оставил меня, но не нашел: преследуя косуль, я поднялся высоко по склону горы. Около семи часов вечера все собрались возле «виллиса».

Домнин и Щербинин, оказывается, весь день бродили за стадом архаров, которые были так осторожны, что ближе двух-трех километров не подпускали.

Охота, по общему мнению, была неудачной. Разделали тушу, куски мяса уложили в брезентовый мешок. Домнин предложил сварить свеженины, но кто-то возразил, сославшись на позднее время.

— Друзья мои, всех вас приглашаю к себе, моя супруга — великая мастерица по шашлыкам, — предложил Сарычев.

На его предложение никто не отозвался. Слегка подкрепившись запасами, прихваченными из дому, отправились в обратный путь.

Цель моей поездки на охоту, можно сказать, оправдалась, хотя ничего примечательного выяснить не удалось. Собственно, я и не рассчитывал на большие успехи. Однако из личных наблюдений я сделал вывод, что Домнин, Сарычев и Щербинин находятся в дружеских отношениях, обращаются друг к другу на «ты», очевидно, встречаются в домашних условиях. Это мы могли как-то учесть в нашей работе.

А вот признание командира авиаэскадрильи о том, что он в Японии имел контакты с американскими офицерами, привлекло мое внимание. Правда, я несколько скептически оценивал свои подозрения. «Будь Сарычев шпионом, он вряд ли стал бы рассказывать о тех встречах, — думал я. — О каких встречах? — тут же я спрашивал себя. Он говорил только о служебных контактах. Не исключено, что были и неделовые встречи, о которых Сарычев умалчивает и хочет отвлечь мое внимание от них рассказами о служебных встречах. Все равно, убеждал я себя, ему выгоднее было вообще не говорить об этом. Он же знает, что я работаю в Особом отделе. Впрочем, как знать, возможны различные варианты.

Запутавшись в своих размышлениях, я на какое-то время забыл о Сарычеве.

Когда же доложил о своих подозрениях Владимиру Васильевичу, тот дал распоряжение проверить Сарычева по Дальнему Востоку.

Я разослал необходимые запросы, просил дальневосточных коллег установить бывших сослуживцев Сарычева и опросить их о его связях с американскими офицерами и о поведении в Японии.

Поинтересовался его делами на объекте. Вышестоящие начальники характеризовали Сарычева как исполнительного командира, требовательного к себе и подчиненным. В подтверждение этого вывода они приводили такой факт: наиболее сложные и ответственные задания Сарычев старался выполнять лично, хотя в авиаэскадрилье есть опытные пилоты.

Подчиненные же Сарычева, напротив, усматривали в этом недоверие к ним и карьеристские замашки со стороны командира авиаэскадрильи.

Однажды я встретился с заместителем Сарычева подполковником Корнеевым Иваном Иннокентьевичем.

Поговорили о том о сем, и я, как бы между прочим, спросил его о Сарычеве.

— Командир он неплохой, — сказал Корнеев, — но его не любят. Как-то один летчик в порыве гнева бросил ему в лицо: «Неужели вы не видите, товарищ подполковник, вас не терпят, не любят». «Я не девушка, чтобы меня любить, — отрезал Сарычев, — пусть лучше выполняют мои задания». Конечно, командир должен быть требовательным, но плохо, когда настойчивость переходит в упрямство. — Корнеев ответил на телефонный звонок, дал какие-то указания и продолжал: — Недели две тому назад был такой случай. Мне сообщили, что в секторе «Н» совершил вынужденную посадку наш самолет, связь с ним потеряна. Я дал соответствующие распоряжения и доложил о происшествии Сарычеву, как только он появился в эскадрилье. «Когда это произошло?» — спросил он. «Последнее сообщение от пилота получено минут двадцать тому назад», — сказал я. «Что вы предприняли?» — «Приказал старшему лейтенанту Куколеву немедленно вылететь туда. Договорился с медчастью, чтобы послали врача». — «Отмените приказ! Вы что, не знаете, полеты над сектором «Н» запрещены? Это надо согласовать со штабом части. Я договорюсь с полковником Щербининым и полечу сам», — сказал Сарычев. «Но все уже задействовано!» — «Отмените приказ!» — потребовал Сарычев тоном, не допускающим возражения. «Есть!» — ответил я. А что мне еще оставалось? Сарычев переоделся в рабочую форму — она у него постоянно висит в кабинете, — поехал в штаб, там все согласовал, прихватил с собою врача.

Корнеев назвал фамилию врача, молодой женщины, недавно прибывший на объект.

— Тревога оказалась напрасной, — продолжал Корнеев. — Заклинило руль, и летчик сделал вынужденную посадку на опаленной суховеем, ровной, как футбольное поле, степи.

— И что вы усматриваете в этом факте? — спросил я, когда Корнеев закончил рассказ.

— Что усматриваю? Такое усматриваю, о чем даже вам сказать боюсь, — смущенно проговорил Корнеев.

— Говорите, не бойтесь.

— Понимаете, какое дело, Максим Андреевич. Получается, что я вроде оговариваю своего начальника, хочу бросить тень на него… Ладно! — тряхнул головой, отбросив со лба нависший чуб. — Сарычев рассказывал мне, что он бывал в Японии, встречался там с американцами. Злые языки говорят, что встречи носили не только служебный характер…

— А кто говорит?

— Мне рассказывал подполковник Чижов, летчик, сейчас служит в Уральском военном округе.

— Ну и что?

— Дальше идет моя фантазия. Я увязываю факты: японские встречи Сарычева и его нынешние действия. Полеты над сектором «Н» запрещены… А что, если Сарычев воспользовался случаем с аварией самолета, чтобы заглянуть в сектор «Н»?

— Ваша фантазия, говорите? Не дай бог, чтобы эта фантазия оказалась реальностью, — сказал я, поблагодарил Корнеева за беседу и предупредил:

— О ваших подозрениях прошу пока никому не говорить.

— Ну что вы, товарищ Лавров, — разве я не понимаю.

«Фантазия» подполковника Корнеева была неожиданной для меня, хотя еще до разговора с ним у меня возникло решение поинтересоваться поведением Сарычева на объекте. Но до встречи с Корнеевым я все же те очень верил своим подозрениям: обращался к Сарычеву по служебным вопросам, ездил с ним на охоту, правда, не без умысла, — и вдруг такой вывод. Может быть, мои личные впечатления, думал я, мешают мне делать беспристрастные выводы о нем? Но преждевременные выводы тоже опасны, возражал я самому себе, они могут заставить подгонять факты под выдвинутую версию. Нужны факты, собрать как можно больше фактов, только тогда делать заключения. По своему многолетнему опыту я также знал, что слишком «убедительные» и «очевидные» факты часто оказываются ложными, а предвзятые мнения обманчивыми, уводящими в сторону от истины.

Неожиданный и, возможно, поспешный вывод заместителя командира авиаэскадрильи удивил и Павлова. Целый вечер мы с майором обсуждали наши дальнейшие действия. Одно не вызывало сомнения: сведения, поступившие на Домнина и Сарычева, заслуживают самого серьезного внимания, и с ними надо глубоко разобраться. Мы почти были уверены в том, что кто-то из них является агентом Джи-ту. Но кто именно? А может быть, оба и действуют спаренно? Такой случай тоже полностью нельзя исключать.

5

Погода резко испортилась. По степи, точно сказочные привидения, скакали столбы черно-желтой пыли. В деревне вихри называют чертовой свадьбой. В такую погоду жизнь в степи замирает: суслик не пробежит, птица не вспорхнет. Привыкшие ко всему, травы низко клонятся к земле, будто боятся, что вихрь вырвет их с корнем и унесет в безвестную даль на погибель.

Даже через плотно закрытые двойные рамы порывистый ветер проникал в помещение; подоконники покрылись толстым слоем пыли.

Не успел я разложить бумаги, позвонил начальник отдела и попросил зайти к нему.

Владимир Васильевич стоял у окна и через тонкие прутья решетки смотрел на «чертову свадьбу».

На нем была полевая военная форма — «хэбэ», как мы ее называли: хлопчатобумажные гимнастерка и бриджи, через плечо — портупейный ремень. Оказывается, он вместе с командиром части уже побывал в каком-то подразделении.

— Садись, Максим, — пригласил Павлов, возвращаясь к письменному столу и раскрывая известную папку. — Вчера получен ответ из Владивостока, — он протянул мне документ.

В письме подтверждалось, что подполковник Сарычев С. И. с апреля сорок шестого до сентября сорок седьмого года служил в авиационном отряде при советской части Союзного Совета для Японии, лично совершил тридцать семь вылетов из Владивостока в Токио. Компрометирующих материалов на Сарычева не было.

Для сведения сообщалось, что полковник Бек, упоминаемый в показаниях бывших сослуживцев Сарычева, являлся начальником русской секции штаба Макартура, эмигрант из России. Полковник Рац был комендантом пятого воздушного флота американской армии.

К письму были приложены протоколы опросов капитана Борисова и капитана Кондырева, служивших в том же авиационном отряде.

Борисов рассказывал, что он в качестве второго пилота вместе с Сарычевым несколько раз летал в Японию. По делам службы Сарычев сталкивался с американскими офицерами — полковником Беком и полковником Рацем. Об их встречах вне служебной обстановки Борисову не было известно.

Капитан Кондырев показал, что Сарычев, возвращаясь из поездки в Токио, привозил вещи американского и японского производства. Тогда это не вызывало никаких подозрений, потому что и другие наши офицеры привозили ценные вещи из Японии. Сейчас, по словам Кондырева, ему кажется, что Сарычев привозил вещей больше, чем их можно было приобрести на имевшиеся у него ограниченные запасы валюты.

— Тут что-то есть! — воскликнул я. — Может быть, и прав Корнеев с его «фантазией». Вы не согласны, Владимир Васильевич? — спросил я, заметив недоверие во взгляде майора.

— Пока одни подозрения. А на основании подозрений можно лишь жену упрекнуть в неверности. И то нехорошо, — Павлов улыбнулся, и я понял, что в душе он все же согласен со мною. — Вот если бы удалось получить сведения о встречах Сарычева с Беком вне службы, это имело бы значение. Но и в таком случае нам нелегко было бы доказать, что Сарычев поддерживал с ним преступную связь.

— Напомню ваши слова, Владимир Васильевич, — сказал я, улыбаясь, — шпион должен добывать, хранить и передавать информацию. На какой-то из этих стадий мы схватим его за руку.

— Мне думается, реальный успех нас может ожидать на третьей стадии: связь — самое уязвимое звено в цепи «агент — разведка»… Одно ясно, Максим, теперь каждый шаг Сарычева и Домнина должен быть у нас на контроле. Подумайте, как это организовать, потом посоветуемся.

— Хорошо, Владимир Васильевич, я с нетерпением жду ответа из Особого отдела военного округа, там должны опросить Чижова. Ведь Корнеев прямо заявил: подполковник Чижов рассказывал ему, что встречи Сарычева с американскими офицерами носили не только служебный характер…

— Посмотрим, посмотрим, — опять недоверчиво, как мне показалось, проговорил майор.


Просматривая поступившую почту, Владимир Васильевич остановился на ярко-желтом листке. Это была короткая справка МИД. В ней подтверждалось: Валентин Иванович Мамкин действительно около двух лет работал в Советском консульстве в Лос-Анджелесе, зарекомендовал себя исполнительным и трудолюбивым работником.

Сигналы в отношении Домнина и Сарычева, подумал майор, отвлекли наше внимание от Мамкина. Хотя справка МИД снимала подозрения с него, проверку Мамкина надо было довести до конца.

— Максим Андреевич, как идет проверка Мамкина? — спросил Павлов, когда я зашел к нему.

— Жду сообщения о результатах проверки по МИД.

— Ответ получен, ничего определенного. Как он сейчас ведет себя?

— Обычно. Только странно, в первую субботу прошлого месяца он никуда не выезжал. Не предупредил ли его Каретников?

— Не должен. Ну что будем делать с Мамкиным?

— Нужно ехать в Краснореченск, на месте быстрее разберусь.

— Одобряю, Максим Андреевич, готовьтесь, в вашем распоряжении пять дней.

— Вы имеете в виду первую субботу? Тогда четыре дня: мне нужно выехать туда хотя бы на сутки раньше.

В пятницу на рейсовом автобусе я приехал в Краснореченск и с помощью товарищей из горотдела МГБ установил: Мамкин останавливается у молодой одинокой женщины Синеоковой, живущей вместе с престарелым отцом в собственном доме и работающей медсестрой в военном госпитале. Как потом выяснилось, до самого отъезда из Краснореченска Мамкин никуда не отлучался из дома Синеоковой.

В тот же день я и старший лейтенант — оперативный работник горотдела — посетили военный госпиталь.

Начальник госпиталя, тучный мужчина с двойным подбородком и толстенным животом, видимо, дремал, хотя было начало рабочего дня. Он проснулся от стука в дверь, обеспокоенно оглядывал то меня, то моего товарища: не мог взять в толк, чего хотят от него офицеры.

— Извините, сердце, да это вот, — начальник сделал круговые движения возле живота. — Ночью не могу уснуть, а днем… Я слушаю вас, товарищи, — проговорил он, успокоившись.

— Всякая беседа начинается со знакомства, — шутливо заметил я. Знакомясь, начальник госпиталя назвался майором медицинской службы.

Он рассказал о госпитале, о чудодейственных операциях, которые смело проводят работающие в госпитале хирурги.

Я понял, что нам не переслушать разговорчивого майора, и прямо спросил, работает ли в госпитале медсестра Синеокова.

— Синеокова? Людочка? Работает. Боевая дивчина! — майор вдруг оживился, и в голосе его зазвучали нотки гордости за свою сотрудницу. — Фронтовичка! Орденов и медалей — не счесть. А характер — у-у! Железный характер!

— Мы хотели бы поговорить с ней, — сказал я. — Как это можно сделать?

— Очень просто. Я приглашу ее сюда и оставлю вас. — Майор задрал длинный рукав халата и посмотрел на часы. — У меня начинается обход. Вас устраивает такое решение?

Майор набрал двузначный номер телефона.

— Людочка? В моем кабинете два очень симпатичных молодых человека, они хотят познакомиться с тобою. Зайди, пожалуйста!

Вошла молодая круглолицая женщина, с ясными карими глазами. В ее походке и стройной фигуре чувствовалась уверенность: мол, знаю, что красива; любуйтесь, великодушно разрешаю.

Мы поднялись, как по команде.

— Ну, я удаляюсь, — проговорил начальник госпиталя ни к кому не обращаясь и пятясь к двери.

— И правда, симпатичные ребята, — пошутила Синеокова. — Только что мне делать сразу с двумя? Это ведь как в частушке: тут уж я уж растерялась, тут уж я уж не могу…

— А мы пужливые, по одному не ходим, — в тон ей ответил я.

— Ой ли!

— Людмила Ивановна, у нас к вам есть разговор, — уже серьезно сказал я, представившись — Расскажите, пожалуйста, о своей жизни.

— О моей жизни? — смущенно переспросила Синеокова. — Почему вдруг заинтересовала вас моя тихая жизнь? О ней и рассказывать нечего: вся как на ладошке.

— Такая уж служба у нас, Людмила Ивановна, всем приходится интересоваться, — пояснил старший лейтенант.

— Ну раз служба, извольте. — Синеокова села, одернула юбку, поправила темные, коротко подстриженные волосы. — Родилась двадцать шесть лет тому назад в Томской области. Перед войной окончила десять классов потом шестимесячные курсы медицинских сестер. Всю войну была на фронте, четыре года работаю здесь. Вот и вся моя жизнь… Что конкретно вы хотели бы знать, спрашивайте.

— Вы член партии?

— Беспартийная.

— Награды?

— Ордена Отечественной войны второй степени и Красной Звезды, шесть медалей.

— Скажите, Людмила Ивановна, вы давно знакомы с Валентином Мамкиным? — спросил я, всматриваясь, какое впечатление произведет на Синеокову этот вопрос.

— С сорок третьего года, — сказала Синеокова. Брови ее удивленно взметнулись.

— Какие у вас взаимоотношения?

— А это тоже относится к делу?

— Если хотите, да.

— Чего Валька натворил? Недавно виделись, все было нормально.

— Людмила Ивановна, он ничего не натворил, просто нам надо кое-что уточнить.

— Ну раз надо, отвечаю со всей откровенностью. У нас любовь!

— Расскажите, когда познакомились, как часто встречаетесь?

— Я же сказала, познакомились в сорок третьем. Его танк был подбит. Валентин чудом сумел вывалиться из люка и потерял сознание. На счастье, поблизости оказалась я, доволокла… — Синеокова замолчала, должно быть, ей было тяжело вспоминать о тех событиях. — Валька считает, что я спасла ему жизнь, — вновь заговорила Людмила Ивановна. — Впрочем, может быть, так оно и было… Когда выздоровел, вернулся в часть, отыскал меня… Привыкли друг к другу. Хотели пожениться, не получилось. Характеры не сходятся, что ли? — откровенничала Синеокова. Мы не перебивали ее. — Мы с ним такие люди, — продолжала Людмила Ивановна, — которым, как говорится, врозь скучно, а вместе тесно. Больше недели не можем быть рядом, обязательно начинаем ссориться.

— С Мамкиным часто видитесь? — спросил старший лейтенант.

— Один раз в месяц. — Синеокова задумалась, лицо осветилось улыбкой. — Как в детективном романе, встречаемся в первую субботу каждого месяца. Простите, в прошлом месяце не виделись: я была в отлучке, ездила в Кисловодск.

— Почему такая точность?

— Мы решили встречаться один раз в месяц, а чтобы не договариваться о дне, установили: первая суббота.

— И Мамкин ни разу не нарушал ваше расписание?

— Нет. Он знает: я люблю железный порядок. Если бы он приехал в другой день, я, скорее всего, не приняла бы его.

— Почему?

— Такой уж, наверное, идиотский характер у меня. Люблю его, а вот ничего не могу поделать с собою. Знаю: и он одну меня любит, другая женщина ему не нужна. Даже к жене не ревную: уверена, что жена у Валентина только для видимости, как с женщиной он с ней не живет.

Рассказ о столь интимных сторонах жизни взволновал Синеокову, лицо покрылось румянцем, отчего она казалась еще привлекательнее.

Я готов был поверить, что ради любви к такой женщине — пойдешь на все. И все-таки не мог согласиться с тем, что Мамкин держит жену только в качестве домашней прислуги. Да и какая женщина примирится с подобной унизительной ролью в семье? Вероятно, любовь ослепила Синеокову и она уверовала в доводы, созданные собственным воображением.

Впрочем, это уже не имело никакого отношения к делу.

6

Вечером Сарычев был в приподнятом настроении. Жена радовалась, когда Степан Ильич возвращался с работы бодрым и веселым. Настроение мужа передавалось ей. А сегодня был особенный день: Евдокии Никифоровне исполнялось тридцать восемь лет.

Сарычев вручил жене большой букет огненно-красных степных тюльпанов.

В квартире была гостья — молодая приятельница жены Зинаида Петровна, которую позвала жена отметить в узком кругу памятный день. Дата не круглая, поэтому приглашать друзей не стали. Отношения Сарычева с Зиночкой (он называл ее только так) носили несколько странный, точнее, неопределенный характер.

Дело в том, что Евдокия Никифоровна постоянно жила в Омске вместе с дочерью-студенткой и сыном — учеником средней школы. И лишь временами приезжала к мужу на неделю-две и опять возвращалась к детям.

В отсутствие жены Зиночка навещала его, помогала в домашнем хозяйстве: обед приготовит, полы помоет, белье постирает. Степан Ильич давно заглядывался на молодую красивую женщину. К тому же Зиночка вела себя в обращении с ним довольно свободно, поощряла его ухаживания, разрешала даже поцеловать себя, но всякий раз, когда Сарычев делал шаги к сближению, она с шутками-прибаутками отклоняла его притязания.

Такое поведение Зиночки задевало его мужское самолюбие, разжигало неудовлетворенную страсть. Порою Степану Ильичу казалось, что он любит Зиночку, но стоило приехать жене, любовь эта отодвигалась куда-то на задний план, а ее вольное поведение начинало даже раздражать его… Но все равно Зиночка была в семье Сарычевых, как говорится, своим человеком.

В большой комнате был накрыт стол. Евдокия Никифоровна поставила тюльпаны в хрустальную вазу с водой и поставила в центре стола. Сарычев с восхищением любовался столом и улыбался.

— Чего рот до ушей растянул? — с напускной строгостью спросила Евдокия Никифоровна.

— Здорово! Красиво!

— С хорошей женой, говорят, горе — полгоря, а радость вдвойне. Зиночка, подтвердите, пожалуйста. Всю жизнь объясняю ему эту простую истину и не могу втолковать.

— Опять себя нахваливаешь? До чего ты любишь хвалить себя!

— А что, разве неправда? Зиночка, разве я неправду говорю?

— Правду, конечно, правду, — со смехом подтвердила Зинаида Петровна.

— А я плохой, что ли?

— За такой женой, как я, любой муж был бы молодцом, — не сдавалась Евдокия Никифоровна.

Сарычев с улыбкой поглядел на жену и, ничего не ответив, пошел переодеваться.

Через несколько минут он вышел из спальни в штатском: вместо кителя на нем была светло-коричневая трикотажная рубашка, плотно облегавшая широкую грудь.

Сели за стол. Степан Ильич распечатал бутылку марочного грузинского коньяка и наполнил рюмки.

Во время ужина шла обычная дружеская беседа. Но мысли Сарычева, видимо, были переполнены впечатлениями от недавнего полета в сектор «Н», который на многое раскрыл ему глаза.

— Похоже на то, что козыри Трумэна скоро будут биты, — сказал он, отодвигая тарелку.

— Ты о чем? — спросила жена, не понявшая резкой перемены разговора.

— Все свои расчеты американцы строят на монопольном владении атомной бомбой. Наши предложения о запрещении такого оружия принимают за слабость Советского Союза.

— А у нас есть атомная бомба? — наивно спросила Зиночка.

— Года два тому назад Молотов открыто заявил, что у нас есть атомное оружие, но на Западе, кажется, не поверили этому. Помню, в Японии американские офицеры все допытывались, есть у нас атомная бомба или нет. Потом они вроде бы получили сведения, что в нашей стране произведен атомный взрыв и будто бы я участвовал при испытаниях атомного оружия.

— Откуда они взяли это? — спросила Зинаида Петровна, подкладывая себе салата.

— Не знаю, может быть, просто провоцировали.

— Не дай бог, пережить атомную войну, — проговорила Евдокия Никифоровна и пошла на кухню за горячим.

Степан Ильич сделал глоток коньяка и пососал ломтик лимона.

— Да, атомную войну никто не переживет, — сказал он, дождавшись возвращения жены, — все погибнем. Я видел Хиросиму. Ужасно! А ведь там взорвали небольшую бомбу. Сейчас у них есть в десятки раз мощнее.

Сарычев стал рассказывать о том, что он видел в японских городах, на которые были сброшены атомные бомбы.

— Господи, чего только люди не придумают, чтобы убивать друг друга, — вздохнула Евдокия Никифоровна.

Рассказ Сарычева о Хиросиме и Нагасаки омрачил праздничное настроение. Женщины как-то притихли. Зинаида Петровна, сославшись на позднее время, засобиралась было домой, но Евдокия Никифоровна задержала ее.

Степан Ильич пересел на диван и стал просматривать свежие газеты.

Евдокия Никифоровна и Зинаида Петровна прибирали со стола, неслышно передвигаясь по ворсистому японскому ковру.

— Иди ложись спать, — предложила жена, заметив, что Степан Ильич позевывает.

— Да нет, я сейчас пойду. Прибывает специальный эшелон, надо побыть при разгрузке.

— Тебе-то какое дело до эшелона?

— Поручение полковника Щербинина. Он мой непосредственный начальник.

— Пользуется тем, что ты не можешь отказаться, сует в каждую дыру, — ворчала Евдокия Никифоровна.

— Ладно, ладно. Я приучен выполнять приказы начальников.

Сарычев надел полевую форму и, поцеловав жену и Зиночку, вышел в ночную темень. До складских помещений, к которым подходила железнодорожная ветка, было не больше двух километров, времени в запасе достаточно, и Сарычев не стал вызывать машину, отправился пешком.

Ярко горели звезды, дружно стрекотали цикады, издалека доносился устрашающий лай служебных собак. Полукруг луны, казалось, нырял меж облаков и плыл на запад.

Сарычев шагал не спеша и все равно вскоре почувствовал, что гимнастерка липнет к спине: было очень душно.


Эшелон со спецгрузом прибыл в час ночи. В закрытых четырехосных вагонах были в определенном порядке расставлены защитного цвета ящики, одни — в форме кубов, другие — узкие длинные.

Разгрузкой руководили полковник Щербинин и инженер Лиговский.

— Спасибо, Степан Ильич, что пришел, — поблагодарил Щербинин, вдвоем нам не усмотреть. Эшелон вон какой!

— Злоупотребляете моей безотказностью и добрым отношением к вам, Павел Игнатьевич, — недовольно проговорил Сарычев. — Сегодня у жены день рождения, а я должен здесь торчать. Оставил ее одну.

— Я попрошу прощения у Евдокии Никифоровны, а тебе при надобности прибавлю к отпуску пару деньков.

Щербинин завел Сарычева в одно из складских помещений, объяснил, в каком порядке должны складывать ящики, и поручил строго следить за этим.

Работу закончили около восьми часов утра. Щербинин и Сарычев шли вместе.

— Я думаю, Павел Игнатьевич, козыри Трумэна скоро будут биты, — Сарычев повторил мысль, пришедшую в голову еще дома.

— Какие козыри? — Щербинин остановился и стал закуривать.

— Монополия на атомную бомбу.

— Возможно, возможно, — неопределенно ответил Щербинин. — Ты лучше рассказал бы о Японии. Интересно там было? — спросил полковник, очевидно, чтобы сменить тему беседы.

Сарычев окинул его долгим настороженным взглядом: неожиданный вопрос удивил.

— Всяко приходилось. Занимательных приключений не было, — почти со злостью ответил он.

Теперь уже Щербинин с недоверием посмотрел на Сарычева, что это с ним? Всегда охотно рассказывал о Японии, а теперь вдруг обиделся ни с того ни с сего.

В штабе эскадрильи было пусто. Лишь за дощатой перегородкой гремел голос заместителя командира Корнеева, громко разговаривавшего с кем-то по телефону.

Сарычев вошел в свой кабинет, повесил на гвоздик фуражку, присел к столу и задумался, мысленно набрасывая план действий на день.

7

Уже третий месяц личный состав Особого отдела находился на казарменном положении. А жизнь шла своим чередом, ставила перед людьми свои житейские дела и суетные заботы.

Капитан Вдовин, настроившийся уйти на пенсию, как-то сник и вовсе притих. Он нет-нет да и напоминал начальнику отдела о рапорте. «Потерпите, Петр Акимович, — отвечал тот, — рапорт ваш лежит у меня в сейфе. Как только обезвредим шпиона, дам ему ход». Но слова эти мало утешали Вдовина, да и здоровье его заметно ухудшалось.

Я получал тревожные письма от жены, оставшейся в Забайкалье с двумя сыновьями-малолетками. Ольга писала, что к младшему липнут все детские болезни — то коклюш, то скарлатина, — что она выбилась из сил, просила приехать хоть на недельку, дать ей маленький отдых.

Я рассказывал майору о письмах жены, но даже не смел заикнуться об отпуске.

У самого Павлова, как мне было известно, тоже свои печали в семье: у старшей дочери обнаружили врожденный порок сердца, жена сломала руку. У каждого — свое.

Лишь одна забота, одна боевая и неотложная задача сплачивала небольшой коллектив чекистов — найти и обезвредить вражеского агента, сберечь государственную тайну.

В конце дня все мы собирались у начальника отдела, докладывали о полученных сигналах, о ходе проверки, делились раздумьями и высказывали предложения.

Капитан Вдовин в этот раз доложил о результатах проверки бухгалтера военторга Белова. Его анкетные данные полностью подтвердились. В октябре сорок первого года Белов попал в немецкий плен, содержался в Бобруйском концлагере; удалось бежать и при содействии местных жителей перейти к партизанам. О наградах Белов, по его словам, не указал по рассеянности.

Павлов окинул неспешным взглядом собравшихся, увидел, что люди устали от нервного напряжения и бессонных ночей.

— Я думаю, главное качество чекиста — бесконечная выносливость, — грустно пошутил он.

Владимир Васильевич сказал, что проведена колоссальная работа, однообразная и изнурительная, без романтических приключений. Но она была необходима и оказалась полезной.

— В наше поле зрения попали лица, заслуживающие внимания. Понимаю, что делать выводы без достаточных фактов опасно: можно совершить грубый просчет. И все-таки…

Полученные на Сарычева материалы все больше заинтересовывали нас. Не были сняты серьезные подозрения и с полковника Домнина, встречавшегося с установленным вражеским разведчиком. Но все понимали, что главной цели мы пока не достигли — шпион не разоблачен. Кто он? Этот вопрос оставался без ответа.

Павлов и я покинули отдел последними. Ночь была по-южному темная, как говорится, хоть глаз выколи. Лишь ленивая перекличка цикад нарушала знойную напряженную тишину.

— Слушай, Максим, какое у тебя впечатление о полковнике Щербинине? — спросил Павлов.

— Самое благоприятное, — сказал я, не догадываясь, почему майор обратился ко мне с этим вопросом.

— А его дружба с Сарычевым? Душой не покривит?

— Не думаю, Владимир Васильевич. По-моему, тут как раз тот случай, когда подходит поговорка: дружба дружбой, а служба службой.

— Я почему спрашиваю тебя об этом? У меня возникла мысль побеседовать со Щербининым. Он близко знает и Домнина и Сарычева. Если нам удастся вызвать его на откровенность, он может внести кое-какую ясность. Как ты смотришь на это?

— Я пошел бы на такой шаг.

— Решено. Завтра я встречусь с ним.

Назавтра около одиннадцати часов Павлов постучался в кабинет Щербинина. Полный, с загорелым лицом, полковник по-мужски крепко пожал его руку и пригласил сесть.

— Павел Игнатьевич, вы не очень заняты? — спросил Павлов.

— О чем речь? Для чекистов у меня всегда найдется время, — сказал Щербинин, приглаживая светлые пушистые брови. — Но сами понимаете, транспортный отдел — хозяйство беспокойное: всегда есть срочные дела, всегда чего-то недостает. У вас надолго?

— Как получится. Я хотел бы поговорить с вами о некоторых ваших знакомых, — пояснил Павлов, не отводя взгляда.

— Пожалуйста, спрашивайте, я готов отвечать.

— Павел Игнатьевич, сами вы не замечали чего-нибудь подозрительного в поведении тех людей, с которыми приходится общаться?

— Подозрительного? Вроде бы нет. Если бы заметил, сам пришел к вам.

— Тогда спрошу конкретнее: какие у вас взаимоотношения с полковником Домниным?

— С Николаем Николаевичем? Самые добрые — ежедневно встречаемся в штабе. Буду откровенным: встречаемся и в домашних условиях, раза три-четыре были на охоте вместе. Кстати, один раз и ваш помощник Максим Андреевич был с нами.

— Скажите, во время работы в Контрольном Совете в Германии Домнин мог встречаться с американскими офицерами?

— Бесспорно. Я тоже служил при Контрольном Совете и знаю, наши офицеры имели деловые встречи с американскими, английскими и французскими офицерами.

— О более близких, может быть, неслужебных контактах он не рассказывал вам?

Щербинин задумался.

— Не помню. Скорее всего, нет. Я запомнил бы это. Вообще, я должен заметить, Николай Николаевич — человек весьма общительный и, пожалуй, даже неразборчив в связях.

— Из чего вы сделали такое заключение?

— Из собственных наблюдений: он не отказывается от выпивки с подчиненными, довольно фривольно, так сказать, не по чину и возрасту ведет себя с женщинами.

— Павел Игнатьевич, не показывал ли Домнин иностранные книги или вещи? — Павлов помнил, что Гротт передал Домнину сверток, похожий на книгу.

— Вещей не видел, а книгу он показывал. — Щербинин потянулся за папироской, закурил. — Это было месяца два тому назад. Я зашел к Николаю Николаевичу и увидел у него на столе красиво оформленную книгу, взял ее в руки, полистал. Книга на английском языке, и я, естественно, спросил, что за книга? Николай Николаевич сказал, что эту книгу он купил у одного американского коммерсанта, с которым случайно познакомился в Сочи. В ней, говорил он, есть раздел об американской армии: принципы формирования, структура, организационное построение… Он готовил диссертацию об армии США, и такая книга ему была очень нужна.

— Не называл ли он фамилию американского коммерсанта?

— По-моему, не называл.

— И последний вопрос о Домнине. Скажите, Павел Игнатьевич, честно, по-партийному, каковы политические убеждения Домнина?

— Могу с уверенностью отнести к нему слова, которые обычно пишут в аттестациях: «Социалистической Родине и партии Ленина — предан». — Щербинин снова посмотрел на часы.

— Вы спешите, Павел Игнатьевич? — спросил Павлов.

— Как вам сказать. Дел у нас всегда невпроворот. А что, у вас еще есть вопросы ко мне?

— Есть. Хотелось бы еще услышать ваше мнение о подполковнике Сарычеве.

— Гм! Тут дело посложнее. — Щербинин задумался на несколько секунд. — Ну что могу сказать о нем? Как командир авиаэскадрильи Сарычев на своем месте: энергичный, требовательный, исполнительный. Не считаясь со временем, лично участвует в выполнении самых ответственных поручений…

— Товарищ полковник, — спросил Павлов, — а не замечали вы, чтобы Сарычев сам напрашивался на выполнение таких поручений?

— Вначале, может быть, было и так, а потом это стало правилом. Я одобрял его действия.

— Нам непонятно, какое отношение имеет командир авиаэскадрильи, скажем, к недавней разгрузке железнодорожного эшелона. А он присутствовал.

— Это моя инициатива. Эшелон большой, сил не хватало. Степан Ильич попался мне на глаза, и я пригласил его.

— Как он воспринял ваше приглашение?

— Без восторга. Вроде бы даже обиделся: был день рождения жены, а я, получилось, нарушил семейное торжество.

— И еще один вопрос: рассказывал ли вам Сарычев о поездках в Японию?

— Да, конечно. Много рассказывал о Японии, о встречах с американскими офицерами. Я не интересовался обстоятельствами, полагая, что то были деловые встречи.

— Вы сказали, с Сарычевым дело сложнее. Что вы имели в виду?

— Вот что: Степан Ильич не всегда правильно строит взаимоотношения со своими подчиненными. Ко мне поступали жалобы, что он не считается с мнением других; за все берется сам, не доверяя другим пилотам (в этом видят карьеристские замашки); отвлекает личный состав на неслужебные дела.

— Какие именно?

— По воскресеньям, впрочем, случалось и в рабочие дни, личный состав эскадрильи, свободный от службы, использовался на общественных работах: на заготовке саманного кирпича, посадке деревьев, штабелевке дров, выгрузке угля…

Конечно, это вызывало недовольство и, как говорили летчики, наносило ущерб боевой и политической подготовке.

— А разве личный состав других подразделений неучаствовал в таких работах?

— Участвовал, конечно. Но подполковник Сарычев безотказен, и не исключено, что его подразделение использовалось чаще других. Ведь как подчас получается: кто хорошо везет, на того больше и накладывают.

— Ну что ж, спасибо, Павел Игнатьевич. У меня есть одна просьба к вам — ограничить личное участие Сарычева в ответственных операциях. На самом деле, чрезмерное рвение командира порождает нездоровые настроения в авиаэскадрилье.

— Хорошо, Владимир Васильевич, я учту ваше замечание.

Вернувшись в отдел, Павлов рассказал мне о результатах разговора с полковником Щербининым. Мы обменялись мнениями и сошлись на том, что Домнин на самом деле мог не знать, с кем встречался в Сочи; Гротт назвался коммерсантом, и он поверил ему.

А вот поведение Сарычева, его стремление во что бы то ни стало лично участвовать в выполнении наиболее важных поручений командования, настораживало, хотя не давало оснований делать определенные выводы.

В конце недели поступили дополнительные сведения о Сарычеве, которые усилили наши подозрения.

Были получены показания подполковника Чижова, служившего вместе с Сарычевым в отдельном авиационном отряде при Советской части Союзного Совета для Японии.

Чижов рассказал о таком факте: в ноябре сорок шестого года он и Сарычев были в гостинице «Империал» на квартире у полковника Бека, работавшего при штабе командующего союзными войсками Макартура. До Чижова доходили слухи, что Бек — бывший белогвардейский офицер, эмигрировавший из России.

После ужина Бек и Сарычев уединились в другой комнате, оставив Чижова со словоохотливой хозяйкой, которая расспрашивала его о жизни в Советском Союзе, с грустью вспоминала о прошлом России.

Как показалось Чижову, у Сарычева были приятельские взаимоотношения с Беком. Когда они возвращались в свою гостиницу, Чижов спросил Сарычева: «Ты что, дружишь с Беком?» — «Какая там дружба, — ответил Сарычев, — по работе связаны, иногда достаю через него хорошие американские сигареты и виски».

Ответом Сарычева, говорит Чижов, он был вполне удовлетворен, но должен сказать: Сарычев в тот вечер был необычно взволнован и даже встревожен. Спросить, чем тот расстроен, Чижов не решился.

Официальной проверкой американских офицеров Бека и Раца было установлено следующее: Бек, настоящая фамилия Бекасов Кирилл Федорович, родился в 1899 году, белоэмигрант, полковник американской армии, в 1946—1947 годах занимал должность начальника русской секции отдела военной разведки Джи-ту при штабе Макартура. Во время второй мировой войны служил в американских войсках в Италии. Приметы: среднего роста, плотного телосложения, близорукий, носит очки. Жена — Анна Владимировна, русская, происходит из княжеской семьи.

Полковник Рац в те же годы, находился в Японии, являлся комендантом пятого воздушного флота США. Сведений о его принадлежности к разведывательным органам не имеется.

— Что скажете, Максим Андреевич? — спросил Павлов, ознакомив меня с поступившими документами.

— Я думаю, Владимир Васильевич, это уже весьма интересно. Такие действия Сарычева, как полет над сектором «Н» и участие в разгрузке эшелона, теперь приобретают определенный смысл.

— Но ведь Сарычев делал это по инициативе полковника Щербинина? — Это была привычка Павлова: задавать вопросы и проверять таким образом свои сомнения. — Впрочем, не исключаю, что он сам подстроил это. Отвечая на мой вопрос, Щербинин сказал, что вначале Сарычев сам напрашивался на выполнение сложных заданий, а потом это стало правилом, полковник поддерживал и одобрял его, Сарычева, инициативу.

— Скорее всего, так оно и было, — согласился я.

Павлов подошел к окну и вдохнул свежий вечерний воздух.

— Я вот о чем думаю, — сказал он. — Как бы нам задокументировать такие действия Сарычева.

— Я тоже думал об этом. При необходимости можно будет официально допросить Щербинина, Корнеева, кого-нибудь из пилотов, — подсказал я. Но мысли Павлова шли дальше.

— Знакомится ли он с секретными документами? Не может ли снимать, скажем, фотокопии с них?

— Вряд ли. Его, наверное, знакомят с документами, относящимися к обеспечению охраны и режима, в штабе. В сейфе Сарычева секретных документов не должно быть.

— А вы проверяли это?

— Нет.

— Надо тщательно разобраться: есть у него, к примеру, фотоаппарат? Может быть, удастся схватить за руку при фотографировании объекта.

— Если Сарычев делает это, то, вероятнее всего, — с самолета.

— Кто летает с ним?

— Чаще других — капитан Декуров. Иногда Сарычев вылетает один.

— Нельзя ли ограничить его одиночные полеты?

— Как? Он же командир эскадрильи. Запрет или ограничение сразу же насторожат его.

— Надо подумать, найти убедительные предлоги.

— Трудно сделать это.

— Если бы было легко, нам не нужно бы ломать голову. Часто ли Сарычев отлучается с объекта?

— Обычно он месяца два работает без выходных дней, а потом берет отгул и едет к семье в Омск.

— Вы убеждены, Максим Андреевич, что именно в Омск он выезжает? А как ведет себя там?

— К сожалению, этих вопросов я пока не изучил. Что было — то уплыло, а вот то, что будет, мы обязаны узнать. Не исключено, что Сарычев использует эти поездки для передачи информации.

— Верно, — подтвердил Владимир Васильевич. — Максим Андреевич, я освобождаю вас от других дел, занимайтесь только Сарычевым, активнее используйте все возможности.

Старинные часы в черном деревянном корпусе мелодично напомнили, что уже два часа ночи, и мы пошли домой.


Полковник Щербинин не спешил: не было еще и восьми. Несмотря на ранний час, солнце уже ощутимо припекало. Полковника обогнали два закрытых грузовика, и майское солнце вдруг потускнело, еле проглядывало из-за густого облака пыли, поднятого машинами.

Павел Игнатьевич свернул с дороги, от пыльной травы сапоги сразу же стали желтыми. При каждом шаге из-под ног выбрасывалась горсть пыли, будто наступал на пересохший гриб-дождевик. Где-то урчали бульдозеры, прокладывая колею для новой бетонированной ветки; со стороны летного поля доносился рев авиационных моторов.

Щербинин вытер платком глаза, уголки губ, шею, ускорил шаг. Встречные солдаты и офицеры отдавали честь полковнику и шли дальше.

Возле здания штаба Щербинина поджидал Сарычев. Они дружески поздоровались.

— Ты чего так рано?

— По делу, Павел Игнатьевич. Позвонил, вас нет, решил встретиться.

— Слушаю.

— Павел Игнатьевич, есть ваше предписание провести разведывательный полет над закрытой площадкой, при этом определено, кто персонально должен лететь…

— Есть такое указание, — перебил Щербинин. — Список утвержден командиром части. И что?

— Нельзя ли внести изменения?

— Зачем?

— Хочу лично полетать.

— Степан Ильич, это исключено. И так пилоты сетуют на то, что командир эскадрильи за все берется сам, жалуются, дескать, не доверяешь им.

— Глупости говорят.

— С мнением людей надо считаться.

— И все-таки я прошу вас, Павел Игнатьевич, разрешите этот полет мне.

— Нет, лучше не проси! Приказание отдано, и отменить его может только генерал Костромин, — решительно заявил полковник.

Щербинин и Сарычев стояли у новенького штакетника, курили. Полковник — в запыленной полевой форме, а Сарычев — в блестящей парадной. Он все еще надеялся добиться разрешения, а Щербинин словно забыл, о чем шла речь.

— Ты чего так вырядился? — спросил Щербинин.

— Я всегда так одеваюсь. Рабочая форма у меня в кабинете. Павел Игнатьевич, разрешите, а? — упрашивал Сарычев.

— Ты о чем?

— Да все о разведывательном полете.

— Вопрос решен. Ну, пока!

Длинноногий полковник, шагая через две ступеньки, поднимался на второй этаж. Сарычев с недоумением смотрел ему вслед: первый раз видел начальника не в духе.

Огорченный отказом, Сарычев вернулся к себе, пригласил заместителя.

— Товарищ Корнеев, кто составлял список для разведывательного полета? — спросил Сарычев, хмуря брови и опуская взгляд.

— Команду дал полковник Щербинин, а составлял я: вы были в отъезде.

— А почему ты не включил в список себя и меня?

— Я рассудил так: у нас с вами летного времени в избытке, пусть молодежь испытает себя.

Сарычев с недоумением посмотрел на заместителя, должно быть, хотел что-то сказать, но воздержался.

Чем больше Сарычев задумывался над отказом, тем тревожнее становилось на душе. «Уж не перегнул ли я палку? — думал он. — Какая муха укусила Павла Игнатьевича? Никогда не перечил, и вдруг такой категорический отказ».

Едва он ступил через порог, Евдокия Никифоровна тут же заметила, что муж расстроен.

— Ты чего такой хмурый? — спросила она, когда Сарычев помыл руки и сел за стол.

— Что-то тревожно на душе.

— Степа, что с тобою? Давно вижу, что-то тебя мучает…

— Надоело все! Может, в запас уйти? Купим домик где-нибудь на берегу моря, будем доживать потихоньку.

— Да ты что, с ума спятил? В сорок два года на пенсию!

— А чего? Выслуга и летное время есть.

— Ты еще папаху должен получить. — Евдокия Никифоровна погладила его по волосам, как ребенка.

— Зачем она мне? В гроб ее не положишь.

— Хватит болтать! — рассердилась жена. — Поссорился с кем-то и распустил нюни.

Сарычев безнадежно махнул рукой и принялся за ужин. Он понимал, что его преступный контакт с Гроттом не кончится добром, и не раз подумывал: уйти на пенсию, затеряться, плюнуть на все и жить спокойно.

Как-то вечером, идя по поселку, я увидел машинистку штаба Зинаиду Петровну, выпорхнувшую из дома Сарычевых.

— Зиночка, добрый вечер! Откуда ты?

— От Сарычевых.

— Кто такие Сарычевы?

— Он командир авиаэскадрильи, а жена не работает.

— И давно ты знакома с ними?

— Давно. Евдокия Никифоровна — очень приветливая женщина, гостеприимная.

Зинаида Петровна пошла рядом.

— Скучаешь? — спросила она, тоже переходя на «ты».

— Скучаю, конечно, но с тобою всегда рад поболтать… А Сарычева как звать?

— Степан Ильич. Он сам-то не очень любезен, только когда выпьет, любит поговорить о Японии.

— О Японии? И чего же он рассказывает?

— О японцах, о храмах Токио… Сегодня рассказал интересную историю. В Японии Степан Ильич встретил одного русского старика, попавшего в плен к японцам в пятом году. Говорит, там его сажали в тюрьму, как русского шпиона, а у нас сына арестовывали, как японского шпиона. Забавная история, правда?

— Была бы забавной, если бы не была столь грустной… Наверное, японских вещей у них полно?

— Евдокия Никифоровна говорит, что они обеспечили себя и детей до конца жизни.

— Очевидно, японский радиоприемник у них, фотоаппарат? Я ведь увлекаюсь радиоделом и фотографией, — добавил я, чтобы как-то оправдать свой интерес.

— Может быть, но я не видела ни приемника, ни фотоаппарата.

— И часто ты бываешь у Сарычевых?

— Часто. Ну и хитрый же ты, Максим! — рассмеялась Зинаида Петровна. — Каждый день бываю, пока Евдокия Никифоровна здесь.

— А что, она не всегда дома?

— Она постоянно живет с детьми в Омске, только изредка приезжает сюда. Жаль, в субботу она уже уезжает.

— Одна?

— Нет, Степан Ильич проводит ее… А твоя жена не боится отпускать от себя молодого мужа?

— Нет, она знает, я человек морально устойчивый, — отшутился я и распрощался с Зинаидой Петровной.

8

О предполагаемой поездке Сарычева в Омск я доложил начальнику отдела и высказал предложение поехать туда и мне.

— Он же знает вас как сотрудника Особого отдела! — усомнился Павлов:

— Пусть знает. Мало ли кто случайно оказывается попутчиком? Если даже спросит, скажу, еду в институт сдавать экзамены.

— Хорошо, готовьтесь. Перед отъездом обсудим детали.

В субботу рано утром двадцатиместный служебный автобус отошел от проходной войсковой части. Сарычев и его жена устроились на передних сиденьях. Я сел подальше; когда проходил мимо них, поздоровался, Сарычев молча пожал мне руку.

Сначала пассажиры живо переговаривались между собою, а потом от жары и тряски притихли, стали дремать. Сарычев и его жена склонились головой друг к другу.

Расстояние в двести километров старенький автобус преодолел лишь за пять с половиной часов. В машине было душно. Горячий ветер из открытых окон не освежал, а только заносил пыль. Но когда по чьей-то просьбе закрыли окна, в автобусе стало совсем невыносимо. Пассажиры обмахивались газетами, книгами, платками, утирали потные лица. Всем очень хотелось пить, но воды не было. Какова же была радость, когда на окраине Краснореченска водитель остановил машину около водопроводной колонки. Пили прямо из-под крана, прикладывались по три-четыре раза.

Высадились те, кто ехал до города. Сарычевым, мне и еще нескольким пассажирам нужно было попасть на аэродром, который находился севернее Краснореченска.

Аэродромы районных центров в те годы были, кажется, все одинаковы: зеленое поле, небольшой домик с флюгером и антенной на крыше, сарай для хозяйственного инвентаря. От жары можно было спастись только на сквозняке, в тени от здания.

К счастью, ждать пришлось недолго. Ил-12 из Омска прибыл и улетел в обратный рейс точно по расписанию.

В Омске меня встретили местные товарищи, предупрежденные майором Павловым по телефону.

В понедельник, позавтракав в гостиничном буфете, чистыми зелеными улицами Омска я пошел в Управление Министерства государственной безопасности.

Омские коллеги ознакомили меня с телеграммой, которую подал Сарычев на почтамте. Вот ее текст:

«Москва, главпочтамт, абонементный ящик к-1666, Григорьеву Ивану Ивановичу. Буду Москве восьмого июля, рейсом 931 Степан».

До указанного в ней срока выезда Сарычева в Москву времени было достаточно, и я решил вернуться домой.

В Краснореченск прилетел под вечер, долго бродил по городу, наконец отчаявшись найти попутную машину, на всякий случай заглянул в горотдел МГБ.

— Не знаю, чем и помочь вам, товарищ капитан, — сказал дежурный, выслушав мою просьбу. — Может быть, на выезде грузовик попадется, воскресенье — машины почти не ходят… Да, сегодня я видел того самого Мамкина, — спохватился дежурный. — Очевидно, он еще здесь.

— А что, это идея! — воскликнул я и подумал: познакомлюсь с ним лично, присмотрюсь.

На машине горотдела доехали до Синеоковых. Во дворе стояла голубая «Волга».

Вероятно услышав, что возле дома остановилась машина, Мамкин отодвинул тюлевую штору и выглянул в окно. Он встретил нас у ворот.

— Валентин Иванович, вы когда собираетесь домой? — спросил я.

— Да вот через полчасика.

— Можно доехать с вами?

— Пожалуйста, вдвоем веселее будет.

Мамкин оказался разговорчивым человеком; пока ехали до объекта, он подробно рассказал о своей жизни: о службе в армии, о работе в Советском консульстве в США, об отношениях с Людмилой Синеоковой. Я мысленно отметил, что Мамкин откровенен. Так открыт может быть только человек, которому нечего скрывать.


По возвращении из Омска Сарычев проявил активность небывалую, даже привыкшие ко всему сослуживцы диву давались.

Теперь личный состав авиаэскадрильи чаще обычного отвлекался на так называемые общественные работы. Почти перед каждым таким мероприятием Сарычев выступал с «зажигательной» речью. В кабинете повесил портрет Сталина и всем, кто заходил к нему, сообщал, что портрет вышила его жена.

Вместе с тем в поведении Сарычева появились нервозность, настороженность и неуравновешенность: то угодничал перед подчиненными, чего раньше за ним не наблюдалось, то срывался и грубил безо всякой причины.

Когда в часть прибыли специалисты для испытания новой техники, Сарычев и вовсе потерял покой. Конечно, он не забывал об осторожности и не лез на рожон, но все же кое-кто из приехавших пилотов заметил непомерное любопытство командира авиаэскадрильи, впрочем не видя в том ничего предосудительного: каждого летчика интересуют новинки в авиации.

Такое поведение Сарычева не ускользнуло и от нашего внимания. Подозрения сгущались, а улик по-прежнему не было. Мы прикидывали, что и как можно задокументировать, чтобы в случае ареста Сарычева подозрения превратились в доказательства.

Как-то придя домой ночью, я вдруг вспомнил: Сарычев адресовал открытку Ивану Ивановичу. Помощник военного атташе при знакомстве с полковником Домниным тоже назвался Иваном Ивановичем. Может быть, совпадение не случайно? Не одно ли это лицо? Хорошо бы найти фотокарточку Гротта и предъявить на опознание полковнику Домнину, думал я. Если в Москве Сарычев встретится с Гроттом, сразу все станет ясно.

В ту ночь я так и не мог уснуть: в голове назойливо кружились мысли о Сарычеве. Как, почему он мог стать предателем? Появилось и опасение: а что, если тут случайное стечение обстоятельств — в жизни бывает всякое, — и мы напрасно подозреваем человека в самом тяжком преступлении — измене Родине. Тут надо было проверять и проверять.

Утром я зашел к начальнику отдела, рассказал о своей догадке. Павлову понравилась эта мысль, он обещал достать, если удастся, фотокарточку Гротта. Владимир Васильевич предложил срочно запросить Москву, не известен ли им Иван Иванович Григорьев.

Не спал в ту грозовую ночь и Сарычев. Проснулся от удара и звона: сильный порыв ветра хлопнул створкой окна, стекло разбилось вдребезги. Сарычев выглянул в окно. Северо-западная сторона неба была закрыта черной тучей, сверкали далекие молнии, урчал гром, будто пустая бочка катилась по косогору; грунт мягкий, и грохот чуть слышен. Молнии полыхали все чаще и ярче, их холодный блеск поминутно освещал степь. Медленно ползшая туча закрыла весь горизонт. Небо гремело и грохотало. Поселок, а с ним и весь мир, казалось, погрузились в бездонную пропасть.

Сарычев, словно в оцепенении, смотрел на неистовство стихии до тех пор, пока не ощутил дрожь в теле и похрустывание пыли на зубах; нашел старый солдатский бушлат и еще какое-то время стоял у окна.

Ураганный ветер скакал с воем и свистом, крутил пыль, которая при всплеске молний казалась кроваво-красной. Вдруг молния со страшным треском располосовала черную лохматую тучу, раздался угрожающий грохот. Сарычев инстинктивно отступил от окна. Начался ливень. Потоки воды порывисто хлестали по крышам; запахло землей и мокрыми травами.

Сарычев лег в постель, укрылся теплым верблюжьим одеялом, но уснуть не мог. Перед угнетающей тяжестью разбушевавшихся сил природы чувствовал себя слабым и беззащитным. Неожиданно пришла в голову шальная мысль: а что, если Земля сейчас сорвется с орбиты и полетит в бесконечные просторы Галактики. Наверное, воды океанов и морей хлынут неудержимым могучим потоком, смоют на своем пути все, что можно, и прежде всего творения человеческих рук и самих людей.

Впервые такая мысль возникла у Сарычева восемнадцать лет тому назад. Тогда он, студент индустриального рабфака, приехал в один из районов Бурят-Монгольской АССР, где жили родители.

До коллективизации у отца, по тогдашним меркам, было крепкое середняцкое хозяйство, раскулачиванию оно не подлежало. Однако Илья Никанорович Сарычев не мог смириться с тем, что нажитое его трудом и потом хозяйство придется сдать в колхоз и сравняться таким образом с деревенскими лежебоками и голодранцами, как он говорил.

В двадцать девятом году Сарычев-старший распродал скотинешку, заколотил досками пятистенную избу и подался куда глаза глядят. Остановился в Забайкалье, где жил брат его жены. Места там привольные. Илья Никанорович до коллективизации осенью и зимой уходил на заработки, плотничал и столярничал, понимал толк в дереве, поэтому новые места сразу же пришлись по душе. Стал работать в леспромхозе, заработки были хорошие, но частнособственническое сердце крестьянина болело, начисто лишало покоя. Бессонными ночами Илья Никанорович Сарычев думал о том, что, не будь колхозов, он эдак года через три-четыре вышел бы в ряд самых состоятельных мужиков в деревне, и голытьба за версту кланялась бы ему. А вот теперь сокровенную задумку приходится с болью и кровью вытравлять из сердца. А это ох как нелегко!

Отец и мать жили в длинном деревянном бараке. Комната была большая, но никаких перегородок: тут тебе и кухня, и столовая, и спальня. Степан Ильич хорошо помнил ту комнату. Они в тот раз много разговаривали с отцом, который не мог смириться со своим новым положением.

«Помни, сынок, — внушал отец, — времена изменятся, страшная кара постигнет тех, кто разорил пахаря и сеятеля, лишил мужика радостей жизни на земле».

За окном тогда так же вот гремело и сверкало. Вековые деревья валились, как подкошенные; бушевал таежный пожар.

Нынешняя буря напомнила Сарычеву о встрече и тяжелом разговоре с отцом…


Каково же было наше удивление, когда мы получили из Центра сообщение, что за Ивана Ивановича Григорьева выдает себя помощник военного атташе США Гротт, а указанный нами абонементный ящик, на который Сарычев послал телеграмму, принадлежит американскому журналисту.

Осторожный в выводах Павлов так же, как и я, больше уже не сомневался в том, что Сарычев ищет связь со своим шефом.

В назначенный час Владимир Васильевич был в кабинете командира части генерал-лейтенанта Костромина. Небольшого роста, очень подвижный, генерал поднялся навстречу, энергично пожал Павлову руку, предложил сесть.

Павлов проинформировал командира части о состоянии режима и охраны на объекте, о наиболее характерных нарушениях, которые могут привести к утечке государственной тайны. Костромин сделал необходимые заметки для себя, чтобы принять надлежащие меры.

Вернувшись к себе, Владимир Васильевич сразу же пригласил меня.

— Ну как дела? — спросил он. — Как Сарычев?

Я рассказал о том, что в последнее время командир авиаэскадрильи ведет себя нервозно, рассеян. Даже рядовые пилоты замечают необычное его поведение, строят различные догадки на этот счет, острословят: «Наверное, изменил жене, а теперь мучает совесть».

Кроме того, сообщил интересную новость.

Однажды, прибираясь в квартире у Сарычевых, Зинаида Петровна обнаружила предмет, похожий на небольшой театральный бинокль, в кожаном футляре. Пользуясь тем, что жены Сарычева не было дома — она выходила в магазин, — Зинаида Петровна открыла футляр; в нем был миниатюрный фотоаппарат. Никаких других приспособлений для проявления или печатания фотоснимков она не обнаружила. Надо полагать, что Сарычев передает экспонированную пленку.

— Такой вариант возможен, — согласился Павлов. — Скорее всего, Сарычев фотографирует с самолета. Панорамные снимки — это опасно: они полностью раскроют назначение площадки. Нельзя допустить, чтобы такие снимки попали к врагу.

— Думаю, он попытается передать их в Москве, там и схватим, — сказал я.

Павлов рассмеялся, ему понравились моя решительность и задор.

— Ладно, поздно уже, пошли домой, подумаем. Мудрые люди говорят так: думай вечером, а делай поутру.

Чем больше сгущались подозрения вокруг Сарычева, тем меньше становился наш интерес к полковнику Домнину. Встречу с иностранцем, назвавшимся коммерсантом, не скрывает, по крайней мере, своему приятелю полковнику Щербинину рассказал о ней. Ничего настораживающего в поведении и действиях Домнина не отмечалось, его политические убеждения были вне сомнений. У нас возникла мысль побеседовать с полковником об обстоятельствах его встречи с помощником военного атташе; показать ему для опознания фотокарточку Гротта.

В середине июня приехал начальник Особого отдела округа, и Павлов доложил ему наши соображения. Генерал согласился с нами и изъявил желание лично участвовать в беседе с Домниным.

Домнин резким привычным движением распахнул дверь и вошел в кабинет.

— Разрешите? — спросил громким голосом, увидев генерала, смутился.

Владимир Васильевич невольно залюбовался Домниным. Такими представлялись ему кадровые офицеры старой русской армии. Округлая каштановая бородка с рыжеватым оттенком, очки в позолоченной оправе, густые, ровно подстриженные брови.

Весь облик Домнина, его безукоризненная военная выправка приковывали внимание, были броскими, будто нарочно рисовался, желая произвести впечатление на окружающих. Генерал вышел навстречу Домнину, пожал руку и пригласил сесть.

— Как идут дела, полковник? Как ваша диссертация? — спросил генерал, заранее ознакомившийся с личным делом Домнина.

— Нормально. Осенью буду защищаться… Слушаю вас, товарищ генерал, — сказал Домнин, понимая, что пригласили его не затем, чтобы узнать о диссертации.

— Буду откровенным, — генерал сел напротив Домнина. — Нас интересует один вопрос: чего это вы вдруг стали распивать коньяки с помощником американского военного атташе?

По тону генерала Домнин понял: здесь все знают о его сочинской встрече, и скрывать нечего.

— Он же сам подсел ко мне — это раз; на лбу у него не написано, кто он, — это два. Я поверил, что он коммерсант…

— Расскажите подробно, как все случилось, а мы с майором послушаем.

— В тот вечер что-то взгрустнулось мне. Схожу, думаю, в ресторан, музыку послушаю, на веселых людей погляжу. Заказал что положено, сижу. Неожиданно появляется респектабельный гражданин в клетчатом костюме. «Не возражаете?» — «Пожалуйста», — отвечаю, Он тоже заказал коньяку. Чокнулись, стали знакомиться. Мужчина назвался Иваном Ивановичем. Я усомнился: внешность, акцент… Он, должно быть, заметил, что не верю, признался: дескать, пошутил, на самом деле иностранец. Начал объясняться в любви к русским воинам, с которыми ему будто бы посчастливилось встречаться на Эльбе. А я тоже там был.

«Вы американец?» — уточняю. «Да, я коммерсант из Штатов, — отвечает он. — Путешествую по вашей великой и прекрасной стране».

— Вы были в форме? — перебил генерал.

— Да, зашел ненадолго, время позднее — не захотелось переодеваться.

— Продолжайте, Николай Николаевич.

— Ну, начали беседовать. Я стал выговаривать ему: мол, американцы изменили дружбе, скрепленной солдатской кровью. Он говорил, что русские хотят весь мир обратить в коммунистическую веру, а на Западе, дескать, выше всего ставят личную свободу. Я пожалел, что начал такой разговор, и сказал, что ресторан — не место для подобного рода дискуссий, и попросил счет.

При прощании американец изъявил желание подарить мне иллюстрированную книгу, в которой, мол, объективно показывается американский образ жизни, его позитивные и негативные стороны. «Кстати, там есть раздел об американской армии. Это должно заинтересовать вас как офицера, — сказал иностранец. — Если вы согласитесь подняться ко мне в номер, я подарю ее сейчас же». Я отказался от приглашения. Мы встретились на второй день возле ювелирного магазина, и он передал мне книгу, а я отдал ему четвертную за нее.

— Не отказался, взял? — уточнил генерал.

— Взял. Виноват, я не удержался от соблазна: думал найти в той книге полезные сведения для своей диссертации.

— Вы, кажется, записали фамилию и адрес иностранца? — спросил генерал, улыбнувшись.

— И об этом знаете?

— Служба такая!

— Пожалуйста! — Домнин вынул из кармана записную книжку, вырвал листок и протянул генералу.

— Дэвид Форрест, коммерсант, Чикаго, — прочитал генерал. — Это липа, — сказал он, потрясая листком. — Его настоящая фамилия Уильям Гротт. А вы какой адрес дали ему?

— Товарищ генерал, за кого вы меня принимаете? Конечно же, московский, где живет жена. Не мог же я дать адрес объекта!

— А вашей службой Гротт не интересовался?

— Он спросил, где я служу. Я уклонился от ответа, отделался какой-то шуткой о кочевой жизни военных.

— Николай Николаевич, я хотел бы предупредить вас вот о чем: Гротт может попытаться еще раз установить контакт с вами, на то он и разведчик. Вы уж тогда, пожалуйста, не ждите приглашения, сразу заходите к нам.

— Обязательно, товарищ генерал!

— Договорились. Николай Николаевич, нам надо, чтобы вы по фотокарточке опознали того Ивана Ивановича… Товарищ Павлов, покажите карточки, — попросил генерал.

— Значит, все-таки не доверяете мне, проверяете?

— Это связано с другим делом.

Домнин грустно улыбнулся и недоверчиво покачал головой.

Павлов разложил перед ним полдюжины фотокарточек.

Полковник брал каждую и подолгу рассматривал. Дойдя до фотокарточки помощника военного атташе, улыбнулся, снял очки.

— Вот он!

— Вы не ошибаетесь, Николай Николаевич? — спросил генерал.

— Что вы, товарищ генерал, как живого вижу!

— Вот и все, что мы хотели узнать от вас. Извините за беспокойство! — генерал поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Поднялся и Домнин, он заметно волновался.

— Владимир Васильевич, а кто все-таки этот человек? — спросил Домнин, ткнув пальцем в стопку фотокарточек.

— Мы же объяснили: это помощник военного атташе полковник Уильям Гротт, разведчик.

— И что же теперь со мной? — спросил Домнин со скрытым волнением.

— Николай Николаевич, ответственно заявляю: у нас никаких претензий к вам нет, — заверил генерал. — Можете спокойно жить и работать.

— Спасибо за доверие! — поблагодарил полковник и вздохнул с облегчением.

9

Наскоро приняв душ и выпив стакан крепкого чаю, Павлов заторопился в отдел. Было раннее, но уже нестерпимо душное утро. Тускло-багровый шар солнца медленно выкатывался из-за горизонта, по раскаленной земле пролегли длинные и широкие трещины, над степью висело зыбкое обманчивое марево. Лето стояла знойное, засушливое. Заросли поблекшей полыни издали были похожи то на лесные чащи, то на большие озера. Все живое изнемогало от жары.

Войдя в кабинет, Владимир Васильевич снял китель; чистая белая сорочка, которую он предусмотрительно надел под китель, чтобы работать в ней, была мокрой, хоть выжимай. Немного отдышавшись, — в кабинете было все же прохладнее, — Павлов вызвал Вдовина, меня и других оперативных работников.

— Ну, что, товарищи, давайте еще раз посоветуемся: надо продумать каждое наше действие, каждый шаг. Или схватим шпиона с поличным, или сведения об объекте будут переданы врагу.

— Владимир Васильевич, хватит ли наших сил? — спросил я. Ночью, проигрывая в уме операцию, я подумал, что нам понадобится немалая помощь.

— Сил хватит. В Москве всю тяжесть возьмут на себя наши столичные коллеги.

Павлов изложил положения, которые, как видно, он успел хорошо продумать. Мы обсудили план предстоящей операции.

Позвонил начальник Особого отдела округа.

— Ну как дела, подполковник? Наверное, не спал ночь? — услышал Павлов знакомый бодрый голос генерала.

— Здравия желаю, товарищ генерал! Сам не знаю — спал или нет.

— А чего ты не удивляешься, что я назвал тебя подполковником?

— Принял за оговорку.

— Поздравляю, Владимир Васильевич, с присвоением очередного звания! Вчера приказ получен.

— Спасибо, товарищ генерал! — поблагодарил Павлов и тут же ответил по форме: — Служу Советскому Союзу!

— К операции готовы?

— Да. Вечером вылетаем. Я и капитан Лавров.

— А он где? — спросил генерал, имея в виду Сарычева.

— Сегодня выехал в Омск. Никакой командировки нет, у него дней пять-шесть осталось от очередного отпуска.

— Понятно. Не опоздаете?

— Нет. Но на всякий случай я предупредил омских товарищей.

— Хорошо, желаю успеха! — сказал генерал и повесил трубку.

Мы поздравили Павлова с присвоением звания подполковника.

— Спасибо! — поблагодарил Владимир Васильевич и дал понять, что сейчас не время отвлекаться. Деловой разговор продолжили.

Мы перебрали все известные нам способы связи вражеских агентов со шпионскими центрами, обсудили уязвимые места каждого из них, коварные и хитрые уловки, на которые следует обратить внимание.

— Мне кажется, самое трудное для обнаружения — это тайник, — сказал Вдовин.

— Личную встречу тоже не всегда обнаружишь: она может быть мгновенной, в толпе, под видом случайной, — дополнил кто-то.

Потом детально разобрали, продумали, как надо действовать в том или ином случае.

План операции выглядел так: Павлов и я вылетаем в Москву и вместе со столичными чекистами встречаем Сарычева в аэропорту Быково, где тогда делал посадку самолет рейса 931. Если Сарычева встретит Гротт или другой человек и они подозрительно обменяются какими-либо предметами, оба будут задержаны. При этом нужно сделать так, чтобы Сарычев в первый момент не знал о задержании связника.

В случае контакта через тайник устроить засады с таким расчетом, чтобы задержать подозреваемых при закладке и изъятии информации.

— Ну что ж, товарищи, вроде бы все предусмотрено, — сказал Павлов. — Максим Андреевич, летим в восемнадцать ноль-ноль спецрейсом, пошли собираться в дорогу.

Шестого июля подполковник Сарычев прилетел в Омск, на рейсовом автобусе доехал до агентства Аэрофлота. Начальником городского агентства, как потом стало известно, работал его приятель, когда-то служили вместе в полку санитарной авиации. Сарычев заранее договорился о билете на восьмое число и все-таки испытывал тревогу: выполнит ли приятель свое обещание, не забудет ли о нем?

Сарычев еще раз просмотрел расписание. На Москву было три рейса, его интересовал только один — девятьсот тридцать первый, о котором он известил Ивана Ивановича.

Начальник агентства тепло встретил старого знакомого, позвонил диспетчеру и дал указание оформить билет на нужный рейс. Сарычев поблагодарил его за дружескую услугу.

Он медленно шагал по раскаленным улицам, держась теневой стороны. Очень хотелось пить, но возле киосков, торгующих мороженым и газированной водой, толпились большие очереди. А к пивным вообще нельзя было подступиться. Пришлось терпеть до дому.

Евдокия Никифоровна колобком каталась вокруг мужа.

— Что с тобой? — обеспокоенно спрашивала она. — Похудел, осунулся…

— Ничего, все хорошо.

— И телеграмму не подал.

— Неожиданная и срочная командировка в Москву, — соврал Сарычев. — Вот билет на восьмое число. Нужно бы на завтра, но не смог достать.

После обеда Сарычев закрылся в спальне и попросил, чтобы ему не мешали.

— Состоятся важные встречи с высоким начальством, нужно подготовиться, — объяснил он свое уединение.

Однако вещее женское сердце Евдокии Никифоровны чувствовало, что с мужем творится что-то неладное.

Когда Степан Ильич вышел к ужину, к нему подсел сын Игорь и стал расспрашивать о Москве. Он несколько раз ответил сыну невпопад, чем еще больше встревожил жену.

Ел без аппетита, даже от рюмки водки отказался, чего раньше с ним не случалось. Ночью Евдокия Никифоровна решительно атаковала мужа.

— Степа, скажи, что случилось?

— Ничего, все нормально.

— Ты говоришь неправду. Я же чувствую, вижу. Ты зачем едешь в Москву?

— Я же сказал, по делам.

— Степа, ты что-то скрываешь…

— Замолчи! — зло оборвал Сарычев и повернулся спиной к жене. Та расплакалась. Степану Ильичу хотелось успокоить ее, но что он мог сказать? Открыты правду нельзя, а ложь — плохое утешение. Евдокия Никифоровна долго всхлипывала и уснула со слезами на глазах.

Весь следующий день они были предупредительны, ласковы и внимательны друг к другу, поездки в Москву старались не касаться. Но в аэропорту в день отъезда Евдокия Никифоровна вновь заговорила о том, что ее тревожило:

— Милый, я чего-то боюсь… Такое ощущение, что мы больше не увидимся, — говорила жена, смахивая слезы.

— Ну что ты, как попугай, твердишь одно и то же, — сердился Сарычев, не видевший никакой опасности в предстоящей поездке: все было хорошо продумано. Лишь в глубине души таилось смутное сознание того, что ступает на край пропасти, но даже самому себе он сейчас не признался бы в этом.

Объявили посадку, Степан Ильич взял со скамьи черный портфель, поцеловал жену и помахал ей рукой. Самолет взлетел и лег на курс, покачивая блестящими крыльями, а Евдокия Никифоровна все стояла у железной решетчатой ограды и тихо утирала платком бежавшие слезы. Предчувствие беды давило сердце.

Мы прибыли в Москву вечером, остановились в гостинице, где нам были заказаны места. Утром отправились в МГБ. Нас принял полковник Андреев. Владимир Васильевич доложил о возникших обстоятельствах. По отдельным репликам полковника можно было заключить, что он уже в курсе дела:

— Где, по вашему мнению, наибольшая вероятность встречи? — спросил Андреев, когда Павлов закончил доклад.

— Трудно сказать, Иван Васильевич, у вас больше опыта в таких делах.

— Может быть, на вокзале? — предложил Андреев. — Там в толчее можно легко затеряться.

— Разрешите, товарищ полковник? — попросил я, поднимаясь.

— Сидите, сидите. Пожалуйста!

— В открытке Сарычев сообщил рейс…

— Не исключена встреча и в аэропорту, — перебил Андреев, уловив мою мысль. — Но если будет Гротт, он не пойдет там на открытую связь: в аэропорту людей сравнительно немного, и поэтому каждый шаг легко контролируется.

— А если в электричке? — подсказал Павлов.

— Это более вероятно, хотя… Могут вообще не встречаться. Впрочем, пусть они ломают голову, где им встретиться, наше дело — не проглядеть ни одного их действия, движения, шага, — заключил полковник. — Значит, так: завтра в назначенное время группа наших сотрудников будет в Быково. В пятнадцать тридцать я заеду за вами в гостиницу.

Восьмого июля группа чекистов, переодетых в штатское, собралась в аэропорту Быково. В справочном бюро сообщили, что рейс 931 ожидается по расписанию, а вскоре по радио передали, что самолет, совершающий 931-й рейс по маршруту Омск — Москва, произвел посадку.

— Внимание, товарищи! Не проглядеть бы нам его, — предупредил Андреев.

В группе пассажиров, подъехавших с летного поля на аэрофлотском автобусе, мы с Павловым издалека узнали Сарычева. Тот был в темно-сером костюме, в правой руке — старый портфель черного цвета, на левой перекинуто габардиновое пальто.

Андреев подошел к группе сотрудников и предупредил их о появлении Сарычева.

Сарычев сел в рейсовый автобус, курсирующий от аэропорта до Казанского вокзала, купил билет и стал ждать электричку. Вскоре послышались гудки и грохот поезда. Короткая остановка. Сарычев сел в четвертый вагон, туда же вошли Андреев и его товарищи. Павлов и я сели в соседний вагон.

В здании вокзала Сарычев купил пачку папирос, прошел в зал автоматических камер хранения и, заняв очередь, стал терпеливо ждать, когда освободится ячейка. Внешне он был спокоен: не озирался, очевидно полагая, что все идет благополучно.

Наконец его очередь подошла, Сарычев положил портфель в ячейку и, набрав код, захлопнул дверцу; постоял на привокзальной площади, покурил, затем на такси приехал на Большую Полянку, где, как позднее установлено, жил его фронтовой друг, недавно демобилизованный из армии.

Все понимали, что неспроста Сарычев положил в камеру хранения легкий портфель; обычно туда сдают громоздкие или тяжелые вещи.

При осмотре портфеля в нем было обнаружено двадцать три катушки фотопленки, аккуратно уложенные в плоскую картонную коробку; серая папка с черными завязками, в ней — письменное сообщение на двенадцати листах об объекте «П».

Подозрения подтвердились: Сарычев является агентом иностранной разведки. Ячейка автоматической камеры хранения использовалась в качестве тайника.

Естественно было предположить: либо полковник Гротт, либо кто-то из его коллег, извещенные Сарычевым, попытаются изъять находящиеся в портфеле шпионские материалы.

Помощники полковника Андреева несли бдительную службу, не спускали глаз с ячейки: нельзя было допустить, чтобы секретные сведения о важном объекте попали в руки противника.

Минули сутки, вторые — никто не появлялся. Сарычев мотался по магазинам, побывал на ВДНХ; о своем злополучном портфеле, казалось, совсем забыл.


Гротт вышел из дому во второй половине дня. Дождь, моросивший с утра, кончился; освещенный теплыми лучами июльского солнца, город ожил, засверкал всеми цветами радуги. Полковник — он был в штатском — минут двадцать ходил по улицам, внимательно оглядываясь, а потом остановил такси и доехал до Красной площади. Гротт редко пользовался служебной машиной с бросающимися в глаза дипломатическими знаками, попутный транспорт помогал быстрее затеряться в толпе.

В ГУМе Гротт бесцельно и рассеянно осмотрел выставленные товары, а затем быстрым шагом дошел до станции метро. В руках у него был небольшой черный портфель.

На Казанском вокзале полковник Гротт уверенно открыл ячейку камеры хранения, в которой лежал портфель Сарычева, очень похожий на его портфель, и, видимо, хотел обменять портфели. Но в это время к нему подошел крепкий мужчина в форме железнодорожника и пригласил в оперпункт милиции.

— Какое имеете право? — возмутился Гротт.

— Почему у вас два портфеля? — в свою очередь спросил железнодорожник. — Пройдемте, пожалуйста, со мной, разберемся.

Гротта привели в комнату милиции, где его ожидали Андреев и Павлов.

— Вы утверждаете, что оба портфеля ваши? — спросил Андреев.

— А вы что, принимаете меня за вора? — вопросом на вопрос ответил Гротт. — Кому какое дело, сколько у меня портфелей.

— Что в них? — спросил Андреев, кивнув на портфели, которые Гротт не выпускал из рук.

Этот простой вопрос поставил Гротта в тупик. Он Так растерялся, что не находил ответа.

— Что в ваших портфелях? — повторил вопрос Андреев.

— Я есть иностранец, вы не имеет правов! — проговорил Гротт на ломаном русском языке.

— Не притворяйтесь, полковник Гротт! Вы же прекрасно говорите по-русски, — сухо остановил Андреев. Он пригласил понятых и приступил к составлению протокола.

— Я требую вызвать представителя моего посольства, — заявил Гротт. — В отсутствие такового я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

— Что ж, ваше требование законно, — согласился Андреев.

Оставив Гротта под охраной Павлова и сотрудника милиции, он прошел в соседнюю комнату и позвонил в министерство.

— Хорошо, Иван Васильевич, ждите. Мы сейчас позвоним в американское посольство, — пообещал начальник отдела.

— Как поступить с Гроттом?

— Оформите протокол, подробно опишите содержание материалов, находящихся в портфелях. Гротта задержите и доставьте в министерство, освободим после допроса.

— А если он откажется от подписи?

— Впервый раз, что ли? Сделайте отметку об этом в протоколе, подпишите вы и понятые.

Примерно через час приехал консул; он спокойно выслушал сообщение Андреева о причинах задержания Гротта и безучастно наблюдал за действиями сотрудников МГБ.

В присутствии понятых открыли портфель со шпионскими донесениями Сарычева и описали содержащиеся в нем материалы. Затем приступили к осмотру портфеля, принадлежащего самому Гротту; там была крупная сумма советских денег, пятьдесят катушек специальной фотопленки и инструкция, в которой подробно излагалось очередное шпионское задание; перешифровальные таблицы и наставление, как пользоваться ими.

— Я ничего не понимаю! Это провокация! — возмущался Гротт.

Консул, видимо, понял, что никакой его протест уже не поможет помощнику военного атташе; что-то со злостью бросил Гротту на своем языке и покинул комнату оперативного пункта милиции.

Протокол подписали понятые. Андреев был немало удивлен тем, что Гротт, несколько минут тому назад так горячо возмущавшийся, не отказался от подписи; должно быть, смирился с постигшей его участью.

— Я могу уезжать? — спросил Гротт, решивший, что с подписанием протокола вопрос исчерпан.

— Нет, господин Гротт. Мы освободим вас позднее, придется потерпеть немного.

Гротта доставили в МГБ СССР; часа через три туда привезли и Сарычева, оформили протокол о его задержании.

Предварительное следствие было поручено старшему следователю майору Ермолаеву. Дело не относилось к категории сложных: не всегда следствие начинается со столь убедительных доказательств. При задержании Гротта и Сарычева были изъяты неоспоримые улики. А во время обыска в омской квартире Сарычева обнаружен миниатюрный фотоаппарат для пейзажных съемок.

Экспертиза дала заключение, что фотоснимки и сведения, содержащиеся в письменном сообщении Сарычева, которое он пытался передать помощнику военного атташе США, составляют государственную тайну; передача их вражеской разведке нанесла бы большой ущерб безопасности нашего государства. Графическая экспертиза подтвердила, что шпионское донесение написано Сарычевым.


Прошло два месяца.

Майор Ермолаев вызвал Сарычева, чтобы объявить ему об окончании предварительного следствия и сообщить, что он имеет право ознакомиться со всеми материалами дела, заявить ходатайства о дополнении следствия.

Подполковник Павлов, находившийся в те дни в служебной командировке в Москве, зашел в кабинет следователя, с которым был хорошо знаком: когда-то вместе учились в чекистской школе. Он предварительно получил согласие на это — очень хотелось поговорить с Сарычевым, понять причину его падения.

Сарычев дочитывал последние страницы; увидев Павлова, он поднялся.

— Садитесь, — разрешил Владимир Васильевич, рассматривая Сарычева.

— Степан Ильич, как вы дошли до такой жизни? — спросил Павлов, придвинув стул к Сарычеву и усаживаясь.

— Как? Сам два месяца думаю об этом, а разобраться не могу.

— Попытаемся вместе разобраться.

Сарычев взглянул исподлобья и как-то жалостливо усмехнулся.

— Давайте попробуем, — согласился он. — Теперь мне терять нечего. Одно условие: я стану вслух думать, а вы без большой надобности не перебивайте меня. Согласны?

— Да, конечно. Андрей Иванович, вы не возражаете? — спросил Павлов, обращаясь к следователю.

— Не возражаю. Больше того, обещаю, что этот разговор будет не для протокола.

— Спасибо! — печально поблагодарил Сарычев, провел ладонью по бледному, обросшему рыжеватой щетиной лицу и закрыл глаза, вероятно обдумывая, с чего начать рассказ?

Мы терпеливо ждали, понимая, как трудна для него эта исповедь.

— Родился и рос в деревне, — начал Сарычев глуховатым голосом. — Мой отец был трудолюбивым и прижимистым крестьянином. Назначение своей жизни видел в том, чтобы наживать добро. Ради этого готов был жить впроголодь, недосыпать, терпеть любые лишения и страдания. Я, как себя помню, всегда по мере сил своих помогал отцу по хозяйству: пахал, сеял, ухаживал за скотом… С молоком матери вобрал в себя немудреную мужицкую истину: пальцы у человека гнутся в одну сторону, только к себе; смысл жизни — в наживе, накоплении богатства; только оно, внушали мне, дает человеку независимость, радость, полное счастье. За сорок прожитых лет я убедился в том, что миропонимание, взгляды, образ мыслей, приобретенные в детстве, остаются на всю жизнь, их можно деформировать, приглушить, но нельзя избавиться от них.

Сарычев несколько минут помолчал, обдумывая продолжение рассказа.

— Когда мне исполнилось восемнадцать, я покинул деревню, уехал в город, поступил на рабфак… Хозяйство у отца было крепкое, середняцкое, как тогда говорили: три лошади, три-четыре коровы, молодняк, овец десятка два… Если бы коллективизация задержалась лет на пять, оно, конечно, стало бы кулацким… Отец вначале все еще надеялся на что-то. Потом распродал скот, заколотил избу и по своей охоте уехал в Сибирь.

После рабфака я поступил в институт, а оттуда ушел в школу военных летчиков… Да, упустил один момент: в тридцать первом году я встречался с отцом, у нас был тяжелый разговор. Я первый раз видел слезы отца.

Воевал я честно, имел, как вы знаете, награды. Потом меня перевели в отдельный авиационный, отряд, стал летать в Японию. Там встречался с американскими офицерами; нарушая допустимую грань, бывал на квартирах, выпивал с ними, вступал в неделовые контакты.

В аэропортах Ацуги и Ханэда, где мы обычно делали посадки, я часто встречался с полковником Беком из штаба Макартура. Он казался мне общительным и любезным человеком. О его подлинной роли я поначалу, конечно, не догадывался. Позднее понял, с кем имею дело, но решительно порвать с ним не хватало силы воли. Я легкомысленно придумывал различного рода оправдания: то внушал себе, что сведения, которые сообщаю, не секретны; то думал, встречусь еще один-два раза и порву связь с ним. Должно быть, успокаивал свою совесть. И вот результат… В тот момент, когда Бек пригласил меня объясниться по поводу допущенного мною нарушения правил полета, я не придавал этому факту большого значения.

— Степан Ильич, а нарушение с вашей стороны было? — поинтересовался Павлов.

— Формально, да. Я совершил посадку без предварительного разрешения — это грубейшее нарушение, хотя я был поставлен в безвыходные условия. Я уже рассказывал об этом, — Сарычев кивнул в сторону следователя. — Из-за этого нарушения меня могли, по меньшей мере, отстранить от полетов в Японию, а то и демобилизовать из армии. И того и другого решения я боялся. Панически боялся…

— О ваших внеслужебных контактах с американскими офицерами командованию было известно?

— Скорее всего, нет. Я скрывал эти встречи, понимая, что могу иметь неприятности из-за них.

Сарычев и теперь, как видно, еще не совсем ясно представлял обстоятельства своего падения и, может быть, плохо осознавал, что попал в заранее подготовленную и хорошо расставленную западню.

10

Американские разведчики из отдела Джи-ту при штабе Макартура пристально приглядывались ко всем советским людям, обслуживавшим советскую часть Союзного Совета для Японии. Они придерживались бытовавшей тогда в их среде концепции: устанавливать контакты и вести обработку советских граждан целесообразнее за пределами СССР. В условиях «свободного» мира, говорили они, советский человек как бы отрывается от моральных и нравственных принципов, принятых в социалистическом обществе, и легче «клюет» на подброшенную наживу в виде обещания различного рода благ, подарков, денег.

А самое главное, считали они, вне пределов Советского Союза сотрудник разведки полностью обезопасен от нежелательных инцидентов с советскими органами государственной безопасности, действующими весьма успешно.

Подполковник Сарычев привлек внимание Бека, вероятно, по двум причинам: во-первых, проявлял страсть к приобретению дорогих американских и японских вещей. В каждый приезд в Токио скупал большое количество скатертей, махровых полотенец и других дефицитных в то время товаров. Делал это в спекулятивных целях.

Такие поступки и качества, указывалось в «Руководстве о приоритетах при выполнении поставленных задач», проще сказать, в шпионской инструкции американской военной разведки, противоестественны для советского человека. Если эту страсть поощрить и подогреть, думал Бек, можно приручить Сарычева, а может быть, склонить к тайному сотрудничеству с Джи-ту.

Во-вторых, в отличие от своих товарищей, других советских офицеров, в спорах Сарычев более терпимо относился к моральным ценностям Запада и менее активно защищал советский образ жизни…


В назначенный день начальник разведотдела генерал-майор Чарлз Виллоуби посматривал на часы, ждал полковника Бека. Он знал, что тот сегодня приступает к выполнению хорошо разработанного плана операции «Скорпион», который должен закончиться, вербовкой советского офицера.

— Разрешите, господин генерал?

— Садитесь, полковник. Ну как? — спросил генерал, похрустывая суставами тонких сухих пальцев.

— Полагаем, что первый шаг будет успешным. Я вместе с полковником Рацем…

— Вы берете его для прикрытия?

— Конечно, господин генерал… Встречаем русский самолет, приглашаем командира и предъявляем обвинение в нарушении правил полета.

— Основания?

— Как предусмотрено планом, за несколько минут до посадки по нашему указанию аэропорт прекратит связь с самолетом. Посадка без разрешения — грубое нарушение…

Виллоуби подошел к окну, повернувшись спиной к полковнику. Бек замолчал, поднялся и стал непроизвольно разглядывать генерала: редкие волосы цвета старой соломы, высокий, худощавый, сутулый, длинные руки свешивались почти до колен.

— Слушаю вас, полковник! — сердито произнес Виллоуби.

— Простите, господин генерал! После этого Сарычева доставим в штаб. Первую беседу проведу в кабинете полковника Раца…

— Не вздумайте открывать карты перед ним, — перебил генерал.

— Я понимаю. Остальное изложено в плане операции «Скорпион», — сказал Бек, продолжая неоконченную мысль.

— Ол райт! Действуйте!

— Хорошо! Постараюсь убить посредством доброты, как говорят англичане, — проговорил Бек, улыбаясь.

Выполняя эту часть плана, помощники Бека в июле сорок шестого года оградили самолет Сарычева белым канатом, едва он приземлился на аэродроме Ханэда, а самого подполковника почти насильно увезли в штаб.

— Господин Сарычев, — мягко начал Бек, — у нас с вами сложились добрые отношения, но долг службы обязывает меня не оставлять без внимания ни одно нарушение правил полета. Вы допустили грубое нарушение, которое могло иметь тяжкие последствия.

— Но при чем тут я, господин полковник? Со мною прекратили связь, когда я уже видел аэродром и шел на посадку. Что мне оставалось делать? — искренне возмущался Сарычев.

— Ждать разрешения или запросить другой аэропорт.

— Я думал, что связь прервалась из-за технических неисправностей радиоаппаратуры.

Бек вздохнул и развел руками.

— Я вынужден составить акт.

Он придвинул стопку бумаги и стал не спеша писать акт. Тут вошел полковник Рац, поздоровался с Сарычевым.

— Скажите, полковник, посадка без разрешения является нарушением? — спросил Бек по-английски и тут же перевел.

— Это большое нарушение. Тем более что причин для вынужденной посадки не было, — сказал Рац. Его ответ Бек также перевел.

— Вот мнение опытного специалиста. Полковник Рац — комендант пятого воздушного флота американской армии, — представил Бек, хотя Сарычев и Рац были давно знакомы.

Акт, в котором в общем-то объективно изложено случившееся, — разумеется, за исключением того, что все это было заранее подстроено, — подписали Бек и Рац. Сарычев хотел отказаться от подписи, но передумал: зачем обострять отношения, разберутся. К тому же он понимал: какая-то часть вины за ним есть.

Рац тут же покинул кабинет. Бек предложил Сарычеву американскую сигарету, начался непринужденный разговор.

— И что теперь с этим актом? — спросил Сарычев, глубоко затягиваясь: сигарета показалась ему слабой.

— Очевидно, будет направлен генералу Деревянко с соответствующим нашим протестом, — небрежно бросил Бек.

«Протест нежелателен, — с тревогой подумал Сарычев, и тут у него мелькнула мысль: нельзя ли уговорить полковника замять дело?»

— Вы прекрасно говорите по-русски, полковник, — польстил он. — Если не секрет, где изучали русский язык?

— Редко признаюсь в этом, но вам, так и быть, скажу: вы нравитесь мне. Моя настоящая фамилия Бекасов, Кирилл Федорович Бекасов, — доверительно сообщил полковник. — Почти тридцать лет, как оставил Россию. Соединенные Штаты стали моей второй родиной. Степан Ильич, я вдруг почувствовал, что в моей душе жив русак. Поедемте ко мне домой, выпьем, как у нас говорят, по рюмашке, поговорим по-хорошему; жена будет рада встрече с соотечественником. Ну как?

— А акт? — с затаенной надеждой спросил Сарычев.

— Акт? В корзину! Вот так. — Полковник порвал акт в мелкие клочья.

— Поехали! — согласился Сарычев. «Посижу часок, ничего не случится, — подумал он, — зато не будет ни акта, ни протеста».

На машине полковника Бека доехали до центральной токийской гостиницы «Империал». Полковник Бек и его жена Анна Владимировна занимали трехкомнатный номер.

«Империал» — одна из старых гостиниц, она славилась тем, что пережила великое землетрясение двадцать третьего года, когда были разрушены тысячи домов и погибло свыше ста тысяч жителей Токио и Йокогамы.

В тяжелое послевоенное время в учреждениях японской столицы редко можно было увидеть табличку «Онсэн», означавшую, что есть горячая вода: угля не хватало, а газа вообще не было. В «Империале» такая табличка была — воду подавали из естественного горячего источника.

Только что закончилась пора летних дождей, которые японцы почему-то называют «бай-цу» — сливовые дожди; стояла тридцатиградусная жара. Предельная влажность воздуха и жара создавали нестерпимую духоту, ее можно было б сравнить — хотя такое сравнение давно стало штампом — с парной обыкновенной бани.

Сарычев и Бек поднялись на второй этаж. В комнатах была обычная гостиничная обстановка, но уже хорошо обжитая и дополненная мебелью и прочими предметами по вкусу хозяев. Бросалась в глаза коллекция вин и крепких напитков: сотни две бутылок с красочными этикетками чуть ли не на всех языках планеты.

— Это я собрал за десять месяцев, — сказал Бек, любовно поглядывая на бутылки. — Вот русские вина и водка.

Жена Бека, которую муж называл Анютой, была сама любезность.

— Кирюша, оставь ты свои бутылки. Степан Ильич, вероятно, голоден. Умывайтесь — и к столу. Степан Ильич, не хотите принять душ?

— Спасибо, спасибо, — смущенно отказался Сарычев.

— Ну что ж, к столу так к столу, — согласился Бек. — Я сейчас угощу вас настоящей смирновской водочкой.

За ужином они расспрашивали Сарычева о Москве и Ленинграде: сохранились ли старые улицы, какова новая застройка; потом речь зашла о том, как живут люди в Советском Союзе. Сарычев охотно рассказывал, Бек и его жена охали, вздыхали, удивлялись.

— Скажите, Степан Ильич, только чистосердечно, без агитации, — обратилась Анна Владимировна, — смирился ли русский крестьянин с коллективизацией?

— Это самый трудный вопрос для меня, — признался Сарычев, начиная хмелеть. — Дело в том, что мой отец хотя и не был раскулачен, посильно пострадал от коллективизации.

— Его расстреляли?

— Нет, он сам уехал в Сибирь, работал в леспромхозе…

— Бедный русский мужик! — воскликнула Анна Владимировна, артистично заламывая руки и утирая ладонью слезу.

Бек мало вмешивался в беседу, он усердно подливал водку в рюмку гостя. А когда Сарычев заметно опьянел, пригласил его покурить в другую комнату, предложил кресло.

Наигранно-радушный прием хозяев льстил Сарычеву, опьянение притупляло его бдительность.

— Степан Ильич, вы хорошо знаете генерала Деревянко? — как бы между прочим, спросил Бек, стряхивая пепел папиросы.

— Знаю, он несколько раз летал со мною, — ответил Сарычев.

— Что он за человек? Ваше впечатление о нем?

Сарычев недоуменно пожал плечами.

— Просто хочется больше знать о человеке, с которым часто встречаешься по долгу службы, — объяснил Бек, чтобы рассеять возможное недоумение гостя.

Сарычев рассказал все, что знал о генерале Деревянко, представителе СССР в Союзном Совете для Японии.

Кузьма Николаевич Деревянко родился на Украине, в армии с восемнадцати лет, окончил Военную академию имени Фрунзе. В тридцать восьмом году награжден орденом Ленина за выполнение важного правительственного задания. Обо всем этом Сарычев знал из разговоров с товарищами, из газетных сообщений.

— Какого задания? — спросил Бек.

— Говорят, за организацию снабжения 8-й и 4-й армий Китая.

— Коммунистических?

— Да, созданных коммунистами.

— Продолжайте, пожалуйста!

— С начала войны он был в действующей армии на штабной работе, участвовал в освобождении Венгрии и Австрии.

— Имел ли Деревянко отношение к разведывательной работе?

— Помнится, Кузьма Николаевич говорил, что война застала его в Риге, он тогда служил в разведотделе Прибалтийского особого военного округа. Дней через пять-шесть после начала войны был назначен на должность начальника разведотдела штаба Северо-Западного фронта.

В заключение разговора Бек вдруг сделал неожиданное предложение:

— Я знаю, Степан Ильич, вы испытываете нужду в иностранной валюте. Позвольте оказать посильную дружескую помощь. Как говорят в России, гора с горой не сходится… Может быть, и вы когда-нибудь будете полезны мне. — Бек открыл ящик стола и протянул Сарычеву деньги.

Сарычев был ошеломлен, не знал, что сказать и как поступить, решительно отказывался.

— Берите, не смущайтесь! От чистого сердца, здесь всего тысяча иен. Бог мой, стоит ли быть столь щепетильным? Из-за такой мелочи? Могу же я отблагодарить соотечественника за добрую услугу? И Анюта будет бесконечно рада: благотворительность — цель ее жизни. Ну вернете, будет возможность.

Изрядно охмелевший Сарычев поддался уговору Бека, не устоял перед соблазном, потому что уже плохо контролировал свои действия. Рассудил так: сведения о генерале Деревянко не секретны, о нем пишут в газетах, а деньги он вернет Беку, лишь немного обернется с расходами.

Тогда Сарычев еще не понимал, что ему платили не за то, что он рассказал биографические данные Деревянко; это был аванс под шпионские сведения, которые рассчитывали получить в будущем от него Бек и его коллеги по Джи-ту; это была наживка, которую подбросили ему, чтобы затянуть в расставленную ловушку.

Авиаотряд советской части Союзного Совета для Японии размещался на территории Приморского края. Сарычев был опытным летчиком, и его посылали в рейс по маршруту Владивосток — Токио и обратно, тогда, когда надо было доставить в Японию важный груз, ответственных работников или иностранцев.

Генерал Деревянко два-три раза летал с ним. Кузьма Николаевич был прост в обращении с подчиненными, никогда не подчеркивал своего высокого положения; иногда рассказывал о себе, о трудных проблемах, возникающих перед ним. Выполняя директивы своего правительства, Деревянко внес на рассмотрение Союзного Совета десятки предложений и рекомендаций: о корпусе бывшего японского офицерства, о реорганизации полицейских органов, о земельной реформе, о создании японским правительством комиссии по расследованию причин войны, о равноправии женщин, об изъятии фашистской и милитаристской литературы… По всем этим вопросам приходилось крепко спорить с командующим союзными оккупационными войсками, американским генералом Дугласом Макартуром, настойчиво проводившим империалистическую политику своего правительства. Бывали случаи, что Деревянко демонстративно покидал заседания Союзного Совета в знак протеста против раскольнических действий Макартура.

Эти и многие другие проблемы волновали Кузьму Николаевича, и он по своей человеческой простоте делился переживаниями с сослуживцами. Впрочем, обо всем этом говорилось в периодической печати, и генерал Деревянко не рассказывал ничего лишнего ни о себе, ни о своей ответственной работе.

В двадцатых числах августа самолет Си-47 приземлился в аэропорту Ханэда, вблизи Токио.

Оставив экипаж на аэродроме — там было несколько комнат для отдыха летчиков, — Сарычев поехал в Советскую миссию, чтобы получить иены для себя и товарищей.

Когда вернулся в аэропорт, там его встретил по-праздничному одетый полковник Бек: штатский костюм песочного цвета, белая рубаха с отложным воротничком.

— Дорогой друг, я жду вас больше часа. Сегодня у нас торжество — юбилей Анны Владимировны. Она полюбила вас с первого взгляда и наказала непременно привезти, запретила возвращаться без вас. В такой день не могу ослушаться ее.

— Я не знаю, удобно ли? И что подумает экипаж? — слабо сопротивлялся Сарычев.

— Очень даже удобно! А что, вы обязаны за каждый свой шаг отчитываться перед экипажем? Скажите, что вам надо по своим делам съездить в город.

— Хорошо, Кирилл Федорович, я подъеду через час-полтора, — Сарычев пошел в сторону здания, где были комнаты отдыха.

Сарычев сдержал слово. Примерно через полтора часа приехал в гостиницу «Империал».

Дверь открыла Анна Владимировна. На ней было декольтированное вечернее платье, глаза блестели.

— Милый Степан Ильич, я так рада встрече с земляком. — Приподнявшись на цыпочки, Анна Владимировна обняла Сарычева голой рукой за шею и поцеловала в губы. Сарычев уловил запах коньяка.

— Друзья мои, познакомьтесь с русским героем войны… Подполковник Сарычев. Извольте любить и жаловать! — объявила она.

Первым Сарычева радушно приветствовал полковник Рац. На правах старого знакомого — они нередко встречались на аэродромах — крепко и дружелюбно пожал руку.

Затем представилась подруга Анны Владимировны, сорокалетняя толстушка с лицом школьницы, назвавшаяся Людмилой Перфильевной. Последним подошел майор де Коннел, атлетического сложения брюнет, лет тридцати, с черными блестящими волосами, зачесанными на косой пробор.

— Очень приятно! Очень приятно! — повторял он. — Я тоже немножко русский… — Его смуглое красивое лицо светилось улыбкой.

Позднее Сарычев узнал, что отец де Коннела француз, а мать русская.

Людмила Перфильевна и де Коннел, как вскоре выяснилось, работали в военной разведке в подчинении у полковника Бека.

Хозяйка пригласила гостей к столу, хозяин наполнил шампанским фужеры на длинных ножках, разложили закуску по тарелкам.

— Друзья мои! — начал Бек, поднявшись. Встали и остальные. — Сегодня у нас двойной праздник: сорок лет милой Анюте и двадцать — нашей любви. По этому поводу прошу выпить!

Звякнули фужеры, наступила торжественная тишина.

— И кто придумал эти юбилеи? — сказала Анна Владимировна, ставя пустой фужер. — Зачем считать годы?

— Что ты, Аннушка! Надо славить господа бога за то, что он подарил нам жизнь, — возразила Людмила Перфильевна.

— Нет, если бы это было в моей власти, я установила бы такой порядок: отмечать дни рождения до тридцати лет, а потом…

Она так и не сказала, что потом, махнула рукой и смущенно уткнулась в тарелку.

— Сорок лет — это еще хороший возраст, — сказал де Коннел, явно льстя хозяйке, которая выглядела старше.

— В России говорят: сорок лет — бабий век, — возразила Анна Владимировна.

— Анюта, но есть и другая русская пословица, — вмешался Бек, — в сорок пять — баба ягодка опять.

Все дружно захохотали. Людмила Перфильевна, сидевшая рядом с полковником Рацем, полушепотом переводила ему разговор. Последние слова Бека рассмешили полковника, он хохотал громче всех.

Потом выпили за здоровье Кирилла Федоровича, без которого, как сказал де Коннел, счастье Анны Владимировны было бы наполовину меньше; за присутствующих, за дружбу между русскими и американцами, «закаленную в боях с немецким фашизмом и японским милитаризмом».

Речь зашла о нынешнем положении в Японии, о ее памятных местах.

— Вы были на Фудзи, подполковник? — спросил де Коннел. — Напрасно! Прекрасный вид открывается. Я уже два раза побывал там.

— Я слышал японскую шутку, — со смехом сказал Сарычев, — кто не поднимался на Фудзи, тот дурак; кто поднимался дважды, тот — увы! — дважды.

— И почему вы, советские, так бескомпромиссны? — В голосе де Коннела послышалась обида. — Вы считаете, что всегда и во всем правы.

— Майор, вы лишены чувства юмора, — заметила хозяйка, чтобы смягчить назревающий конфликт. — Степан Ильич пошутил.

— Я понимаю юмор, — не соглашался де Коннел, — и сейчас имею в виду не только шутку подполковника, а вообще поведение русских. Их генерал Деревянко в Союзном Совете тормозит всю работу, спорит с Дугласом по каждому поводу и, кажется, даже без повода, — сострил де Коннел.

— Потому что Макартур ведет раскольническую линию, — сказал Сарычев, повторяя слова, услышанные от Кузьмы Николаевича.

— Разве мало сделал Союзный Совет? — не сдавался де Коннел. — Проведена аграрная реформа, вводится обязательное бесплатное образование, легализованы профсоюзы, расширены права женщин… Надо быть слепым, чтобы не видеть всего этого.

— Да, господин майор, то, о чем вы говорите, правда. Но в этом немалая заслуга нашего представителя в Совете. Главное же в том, что экономические и политические основы японского милитаризма сохраняются. Складывается впечатление, что американцы прежде всего пекутся о своих интересах и ведут себя здесь, как оккупанты… Благодарная и бескорыстная Америка! Великая и образцовая страна! Или, как это говорят японцы о вашей стране… «Юме-но куни» — «страна грез». Эти мысли вам удалось вдолбить японцам… Прошу прощения, увлекся, — со смущением проговорил Сарычев, поняв, что по пьянке наговорил лишнее.

— Это уже коммунистическая пропаганда, господин подполковник, — сказал де Коннел, еле сдерживая злость. — Нам надо дружить, наводить мосты, как теперь говорят, а не спорить.

— Слишком большой океан разделяет нас. Я сомневаюсь, удастся ли нам соорудить мосты через него. — Сарычев имел в виду то, что американцы все чаще стали нарушать свои союзнические обязательства в Германии и Японии.

— Я налагаю табу на политические разговоры, — вмешалась хозяйка, включая магнитофон. Раздались звуки медленного танго. Полковник Рац танцевал с Анной Владимировной, де Коннел — с Людмилой Перфильевной.

Бек и Сарычев ушли в кабинет, уселись в кресла, закурили трубки. У Бека была довольно приличная коллекция трубок.

— Степан Ильич, — начал Бек, — расскажите о сотрудниках Советской миссии. В долгу не останусь.

— Спрашивайте.

Отвечая на вопросы Бека, Сарычев рассказывал о деятельности Советской миссии, о политике Советского Союза в отношении Японии; называя сотрудников миссии, характеризовал их, разумеется, со своей колокольни.

— Спасибо, мой друг! Вы истинный друг! Я знаю, что вы находитесь в затруднительном положении, — начал было Бек.

Сарычев перебил его и категорически отказался от денег.

— Извините, в прошлый раз взял по пьянке… Я обязательно верну их, — проговорил он, волнуясь. — Что еще интересует вас?

— Степан Ильич, я хотел бы получить информацию еще по двум вопросам… Тут не политические, а, скорее, коммерческие интересы. Американцы, и военные тоже, прежде всего дельцы, предприниматели…

— Что конкретно интересует вас? — спросил Сарычев, разжигая погасшую трубку.

— Мои высокопоставленные коллеги хотят знать, действительно ли СССР вывозит промышленное оборудование с бывших японских предприятий в Маньчжурии? И еще: когда Советский Союз намерен приступить к репатриации японских военнопленных? По нашим сведениям, у вас их более шестисот тысяч. Говорят, одних генералов вы захватили сотни полторы… — Бек протянул Сарычеву зажигалку.

— Тут мои возможности ограничены, — резко ответил Сарычев. — Пойдемте, а то нас потеряют. — Он поднялся, положил трубку в пепельницу. Наглые притязания Бека возмутили его, но тот делал вид, что ничего не замечает.

Пили и танцевали до полуночи. Бек и его жена, прощаясь, тепло благодарили Сарычева, насовали в портфель каких-то подарков.

В гостиницу «Мицубиси», где он обычно останавливался, Сарычев не поехал, чтобы не вызвать подозрений у живущих там сотрудников Советской миссии.

Его довезли до аэропорта Ханэда, в комнатах для летчиков состав менялся, и его позднее возвращение осталось незамеченным.

11

Шестого ноября в Советской миссии был устроен прием по случаю двадцать девятой годовщины Великой Октябрьской революции. На прием были приглашены офицеры Соединенных Штатов, Англии, Канады, Китая и Новой Зеландии — стран, подписавших год назад на борту линкора «Миссури» акт о капитуляции Японии.

В самом большом зале были расставлены и богато сервированы длинные столы человек на восемьдесят.

В назначенный час за передним столом заняли места Деревянко, Макартур, представители других стран — членов Союзного Совета.

Сарычев с любопытством рассматривал генерала Макартура, командующего оккупационными войсками. Видеть его так близко не приходилось.

Макартур был в обычной защитного цвета форме, ничем не отличавшейся от той, какую носили все военнослужащие американской армии. Во всем облике и манерах генерала, в подчеркнутой простоте костюма чувствовалась нарочитая рисовка. Он почти не вынимал изо рта непомерно длинную и броско грубую трубку, беспрерывно попыхивая ею; держался неестественно прямо; движения были по-солдатски резкими.

Весь вид его как бы говорил: я — простой солдат, ничем не выделяюсь среди других. Макартуру тогда шел шестьдесят седьмой год, однако в его темных волосах, зачесанных назад, не было ни одной сединки.

Кузьма Николаевич обратился к собравшимся с короткой речью: сказал о значении Октябрьской революции, поздравил всех с праздником, выразил надежду, что отношения дружбы и сотрудничества между союзными державами будут крепнуть и развиваться.

Макартур наконец-то вынул трубку изо рта, ответно поздравил генерала Деревянко и всех советских офицеров с национальным праздником.

Между тем за столами уже начинался оживленный разговор, объявлялись тосты, официантки не успевали подносить бутерброды и бутылки.

В конце вечера к Сарычеву протиснулся полковник Бек и предложил поехать к нему на квартиру, чтобы посидеть в неофициальной обстановке; напомнил, что ждет информацию о японских предприятиях и военнопленных.

— Могу ли я пригласить товарища? — спросил Сарычев. Обдумывая свои встречи с Беком, он с ужасом понял, что наговорил и наобещал много лишнего, что связь с полковником принимает опасный характер и может плохо кончиться для него. Сарычев искал еще одной встречи с Беком, чтобы решительно заявить ему о прекращении дальнейшего контакта с ним. «Если будет рядом кто-то из наших, — думал он, — полковник не сможет предпринять провокационных действий».

— Конечно, друг мой! — неохотно согласился Бек. Рядом с Сарычевым стоял подполковник Чижов, тоже командир самолета. Сарычев обратился к нему.

— В принципе не возражаю, — сказал Чижов, — но не мешало бы получить разрешение.

Они втроем подошли к заместителю советского представителя.

— Хорошо. Только не задерживайтесь там, — предупредил генерал, выслушав их просьбу.

Приехали в гостиницу «Империал». Анна Владимировна быстро накрыла стол, включила тихую музыку, И опять стали пить за годовщину нашей революции.

Жена Бека тут же атаковала Чижова: расспрашивала о его семейном положении, о жизни в России…

Чижов в свою очередь интересовался прошлым Бека и его жены, как и когда они оказались на чужбине, скучают ли о родине.

Бек и Сарычев ушли в кабинет. Как всегда, уселись каждый в свое кресло, закурили трубки. Сарычев протянул Беку заранее подготовленное письменное сообщение о бывших японских предприятиях в Маньчжурии. Не сделать этого он не мог: слишком дорогими оказались тогда подарки в портфеле.

— Спасибо, — поблагодарил Бек, пробежав взглядом по исписанным листкам. — Мы хотели бы знать…

— Все! — перебил Сарычев и встал, показывая тем самым, что разговор окончен. — Больше я не желаю встречаться с вами, и так зашел слишком далеко.

Его слова ошеломили Бека: все было так хорошо, и вдруг бескомпромиссный отказ.

— То есть как? В этих делах так не поступают! — растерянно бормотал Бек, не находя убедительных доводов. В соседней комнате сидел подполковник Чижов, который мог войти в любую минуту.

В ту ночь Сарычев спал, как говорится, сном праведника, считая, что навсегда отделался от навязчивого Бека и от нежелательных последствий, которые могли быть.

Но оказалось, что рано, очень рано успокоился он. В Джи-ту решали его судьбу иначе. Паук не хотел так легко выпускать муху, попавшую в его сеть…

Утром полковник Бек зашел к начальнику отдела Виллоуби и доложил о случившемся. Генерал был взбешен. Он несколько минут бегал по кабинету, размахивая длинными руками и мыча что-то нечленораздельное.

— Вы слюнтяй! Тряпка! — первые слова, что выдавил из себя генерал. — Не могли прижать?

— Он был не один, господин генерал! В смежной комнате сидел русский подполковник.

— Какого же черта вы тогда начинали вербовочный разговор? Вы что, с ума спятили?

— Я не начинал, господин генерал. Он сам категорически отказался от дальнейших встреч со мною…

— Верно говорится в «Руководстве»: поступки русского человека непредсказуемы. Им чужда всякая логика, их действия определяются сиюминутным импульсом…

Долго еще Виллоуби сыпал проклятия в отношении Сарычева и русских людей вообще. Он не смирится с тем, что человек, которого считали «у себя в кармане» и уже называли своим агентом, вдруг проявил недоступную разумению строптивость.

В первых числах апреля после долгого перерыва Сарычев вновь прилетел в Японию и зашел к диспетчеру аэропорта Ханэда, чтобы договориться о полете; там неожиданно столкнулся с полковником Беком, который, как потом он понял, ждал его. Сарычев сухо поздоровался. Бек ответил кивком.

Когда вышли от диспетчера, Бек попросил Сарычева зайти в кабинет начальника аэропорта.

— Надо поговорить.

— Нам больше не о чем разговаривать!

— Не делайте глупостей, господин Сарычев, выслушайте меня, — настаивал Бек. — Наши встречи и беседы записаны на кинопленку и фонограмму…

Сарычев опешил, и, видно, Бек заметил его состояние и уже мягче пригласил:

— Прошу вас, Степан Ильич.

Бек открыл кабинет своим ключом.

— Чтобы наш разговор был предметным, я хочу, чтобы вы ознакомились с записями.

— А если я откажусь?

— В этом случае мы вынуждены будем передать киноленту и фонограмму генералу Деревянко, и вам будет обеспечено по меньшей мере десять лет.

Сарычев опустился в кресло, задумался.

— Какой же вы подлец, полковник Бек!

— Я выполняю служебный долг.

— Но это же провокация, шантаж!

— Возможно, но в наших делах все средства хороши, — спокойно проговорил Бек. — Ну так что, едем?

Сарычев согласился: деваться ему было некуда.

Они приехали в «Империал», поднялись на второй этаж. Их встретил майор де Коннел. Жены Бека не было дома.

— Будем глядеть кино? — спросил де Коннел с ехидцей и, не дожидаясь ответа, направился в кабинет. Сарычев и Бек последовали за ним.

Там уже все было подготовлено для показа киноленты и звукозаписи. На столе стоял узкопленочный кинопроекционный аппарат, рядом магнитофон.

Сарычев строил догадки, как сумели записать? Стал вспоминать: Бек ни разу не показывал ему третью комнату, усаживал лицом к смежной стене. Значит, снимали из соседней комнаты. Сарычев пытался отыскать окошечко, но ничего подозрительного не обнаружил.

Запустили киноаппарат и магнитофон. Изображение и звук часто не совпадали, но и без фонограммы Сарычев мог определить, о чем идет разговор.

В первых кадрах идет разговор между Сарычевым и Беком по поводу нарушения правил полета… Бек рвет в клочья и бросает в корзину акт… Вот они уже за столом в квартире Бека, потом в кабинете. Сарычев рассказывает о генерале Деревянко и получает от Бека пачку денег… Снова квартира Бека, Сарычев тепло здоровается с полковником Рацем, знакомится с майором де Коннелом… Застолье. Сарычев и Бек в кабинете. Сарычев рассказывает о делах и сотрудниках Советской миссии. Полковник протягивает ему пачку денег… Отказ от них Сарычева не показан, можно понять, что он взял деньги. Далее идет беседа после приема в Советской миссии. Сарычев передает письменную информацию. Его собственноручное сообщение показано крупным планом. Бек благодарит его.

На этом запись обрывается. Кадров, где Сарычев отказывается от дальнейших встреч с Беком, тоже нет. Зато по всей фонограмме вмонтированы куски, которые надиктовал Бек в его отсутствие. В них раскрывается содержание полученной от него информации, подчеркивается ее важность.

— Но это же фальшивка! — возмутился Сарычев. — Вы искажаете и преувеличиваете то, о чем я рассказывал.

— Могу лишь повторить, — Бек улыбнулся и стал разжигать трубку, — в нашем деле все дозволено.

Де Коннел остановил киноаппарат и магнитофон, включил верхний свет и молча удалился.

— Ну что теперь скажете, Степан Ильич? — спросил Бек.

— Чисто сработано! — ответил Сарычев, с трудом владея собою. Ему стало ясно: он в их власти. Если эти записи попадут к особистам, не оправдаться. Разве что выговорить условие — встречаемся только в Японии. Когда перестану бывать здесь, мы не знаем друг друга. Сарычев выставил свое условие.

— Ну, конечно, — обрадовался Бек, — ваше условие принято… Могу поклясться на библии! Теперь выпьем за нашу дружбу.

Бек снял с полки бутылку, наполнил рюмки.

— И чего же вы хотите получить от меня? — спросил Сарычев.

— Вот это по-мужски, по-рыцарски! — воскликнул Бек, снова наполняя рюмки. — Сейчас нас больше всего интересуют советские войска в Маньчжурии и Северной Корее: их численность, новейшие виды вооружения, конструкции танков, самолетов и так далее.

На этом они расстались в тот раз. Потом встречались еще, до тех пор пока Сарычев не получил перевод в другую часть. Но полковник Бек не сдержал своего клятвенного обещания. Во время их последней встречи свел его с полковником Гроттом, специально приезжавшим в Японию…


— Степан Ильич, как вы сейчас оцениваете свои действия и поступки? — спросил Павлов, заканчивая свою долгую и необычную беседу с Сарычевым в кабинете следователя.

Сарычев долго думал, зачем-то застегнул и снова расстегнул китель.

— Это смерть, — сказал он глухим голосом. — Смерть физическая и духовная… Если даже и не расстреляют, все равно уже не жизнь: до конца дней мучиться угрызениями совести. Что может быть страшнее этого? Я искалечил жизнь не только себе, но и своим близким: детям, жене… Как они будут глядеть в глаза людям? Шпион, изменник, предатель. Был человеком, стал ядовитым существом — Скорпионом. Так окрестил меня полковник Бек… Уж лучше бы погибнуть на фронте или в авиационной катастрофе, хоть родные не страдали бы из-за меня…

Сарычев закрыл ладонями лицо, втянул голову в плечи.

* * *
Заканчивался последний летний месяц, но жара не спадала. Жухлые травы низко клонились к раскаленной земле, деревья у подножия гор, опаленные горячим солнцем, роняли желтые, скрученные листья. Звери прятались в глубоких норах, птицы в поисках живительной прохлады улетали в горы.

Подполковник Павлов вернулся с полигона, на нем была пропыленная полевая ферма; настроение у него было приподнятым: взорвано атомное устройство — так они называли в разговорах между собою атомную бомбу, испытания прошли успешно.

Вражеский агент обезврежен, а его шеф, помощник военного атташе США полковник Гротт, объявлен персоной нон грата и вынужден убраться восвояси.

Павлов пригласил оперативных работников, поздравил с важным событием в жизни коллектива, предостерег от благодушия и беспечности: чекистская служба требует постоянного напряжения.

А. Никифоров КОНЕЦ ЦАРЯ НОЧИ

Часть 1

Теплая августовская ночь неслышно скатилась по косогору в глубокий и долгий овраг, туда, где среди черемушника и дуплистых ветел приютились домишки усть-лиманской бедноты. Старая Агафья намаялась и припозднилась сегодня, помогая дочке с зятем на их огороде, возвращалась домой знакомой тропкой почти на ощупь. Глаза ее плохи стали, да, как говорится, сапоги дорогу знают, ноги сами каждый камушек, каждую коряжину на пять чуют. Только было спустилась она к развилке двух тропок, что возле колодца, как услышала рядом, шагах в пяти всего, негромкие мужские голоса. Отпрянула с испуга в кусты — кому она вроде бы старая нужна, но ведь береженого и бог бережет, времечко-то нынче лихое. Да и говорили невидимые ею мужички заговорщически, потаенно.

— Слышь, Платон, — гунявит один бабьим голосом, — а отваливать как будем?

— Не егози, — оборвал, приглушая бас, второй, — не твоя забота. Лага там каждую стежку знает.

— От, гад, сколько же наших-то?.. — опять кипятится первый.

— Тихо вы, черти! Разбазарились, — осаживает этих двоих кто-то третий, видать, у них главный. — Значит, так, встречаемся у Монастырки в пять, — говорит он. — Винты у всех?

— Мой на хуторе, заскочим по пути, все равно за лошадьми.

— Ладно. А ты, Яшка, керосина с собой захвати.

— Это петуха им, значит?

— Слышь, Платон, дождется он у меня, отрежу я ему язык болтливый.

— Давно пора, — соглашается хрипатый.

— Ну ладно, отвал, братаны!

Один затрещал кустами совсем близко, махорочным дымом пыхнул в самый нос Агафье. Обомлела вся, захолонуло сердце. Раздышалась только дома, когда, заперев дощатые двери на все крючки и щеколды, забилась в теплый закуток за печкой: «Страхи-то какие, господи! Ничего, кажись, и не поняла, а страхи-то!»

Всю-то ноченьку не спалось старой женщине. Ведь зять у нее в милиционерах. Редкую ночь дома ночует. Все разбойников вылавливает. Ей уж ее одногодок Гаврила Тарасович, мудрый старик, так прошамкал своимбеззубым ртом: не сносить-де Федору, зятю ее, головы; быть, мол, дочке ее, Танюхе, вдовой во цвете лет. Смекнула Агафья из услышанного нынче разговора (жизнь-то на своем веку повидала и с изнанки, и с лицевой стороны), что разбойное дело затевается. А того, кого Платоном назвали, тоже признала, по голосу его хрипатому определила. И брательника его, Яшку-чоконутого, тоже срисовала — известные в Загорщине хулиганы — оторви да брось! Достойные отпрыски отца своего, сквалыги, Химичева Мокея-целовальника. За свои почти тридцать лет инструмента доброго в руках не держали, ничему не научились еще, а пакость какую сотворить — человека безответного до смерти напугать, парня в их околотке чужого покалечить, девку честную испортить — на это они мастера!

Нет, не будет говорить Федору о нынешнем, решила Агафья. Как пить дать, встрянет зятек-то. Он таковский! И откуда в нем чего взялось? Когда Танюшка привела его в дом, в первый-то раз, до чего же робким он Агафье показался. Головой под притолоку, на тело мослястый, плечи саженные, руки тяжелые, работой слесарной разбитые — с десяти годков в депо паровозном мозоли натирал, стоит с ноги на ногу переминается, слова не найдет, как ответить, руки куда деть. И после того, как поженились, хорошим человеком оказался — с ней, тещей, уважительный, к жене всегда приветливый, по хозяйству охочий. И деньгу зашибить, а потом попридержать до нужного момента тоже вроде бы умеет. Непьющий попался. Ну чем не мужик! Да тут, в эту самую революцию, пристал он до «большаков». То слово не знал откуда взять, чтобы ей, старухе темной, ответить, коль спросит чего, а то на собраниях — возьми его! — стал беспременно говорить. Откуда чего взялось-то? Суждения всякие. Послали его в милицию — пошел. Наган на ремень нацепил. Ну что ты, Федот, да не тот!

* * *
Профессия лесника потомственная среди Туркиных. И его дед Панкрат, и отец Иван были лесниками. Служили князьям Разумовским. Не за страх служили, за совесть. Особенно Иван: попробуй кто из окрестных крестьян палку в лесу срубить, одним ему известным способом дознается и «иди-ка, милый, сюда!». Моли не моли его — бесполезно, сердце деревянное у него, что ли, было.

За такую службу верную жаловали баре Туркиных. По наезде в родные места из далекого Петербурга непременно посещали дом лесников. Не брезговали и за стол сесть. Правда и то, что нескудно жили Туркины. Еда подавалась хоть и простая, да для городского жителя заманчивая. На скобленной ножом столешнице громоздились в глиняных чашках соленья, ягоды, орехи, грибы — все дары леса; дичь, на вертеле жаренная, в деревянной баклажке мед с сотами, хлеб подовый из печи вынимался, водка пшеничная, на травах настоянная. Помнит Серафим, тогда еще парень, как часто заскакивал к ним с охоты молодой блестящий поручик Николай Павлович Разумовский. Веселый, с красавицей невестой, с двумя-тремя товарищами. Отцу руку жал, деда Панкрата в щеку чмокал, его, Серафима, бил с размаху кулаком в грудь: уж больно литая была она у него, мышцами, как обручами, обвитая. «Люблю сердечно Туркиных», — говорил молодой наследник. За это вот слово барское, ласковое готов был псом преданным в глотку вцепиться любому врагу князей Разумовских Иван Панкратович. Когда умер дед, а сына Серафима на службу царскую призвали, вдвоем с женой лесные княжеские угодья каждую ночь обходил. Заметит порубщиков, жену с двуствольной «тулкой» в кустах оставляет для подстраховки: «Смотри, Нюрка, случь чего — бей прямо по башкам!» А сам без малейшего страха пер на любую ватагу, хоть десять мужиков будь, да у каждого по топору. А все-таки однажды едва не вышел у него с Разумовским разлад. То ли промотался молодой офицер в Петербурге, то ли на какую-то затею, надуманную им, тысячи понадобились, только продал он на выруб местному купцу десятки десятин строевого леса — рощу березовую, сосновую гриву, вдоль речки Идолги дубняк. Купец был с размахом — нарядил ватагу дровосеков с лошадьми, в неделю вымахали они сосняк, как проплешину в кудрях шелковых выстригли. Принялись было и за рощу «куинджевскую». В ту неделю словно тифом переболел Иван. Не стволы корабельных сосен секли лесорубы, живое сердце лесника рубцевали они своими топорами. Самолично приостановил порубку рощи: «Убью, кто еще хоть одну березу свалит! Ждите! К купцу вашему поеду». Принарядился и в городишко. Купец его принял. Долго толковали о чем-то, водя пальцами по карте лесных угодий. Вернулся, передал распоряжение хозяина, что работы еще на неделю откладываются. В тот же вечер на поезде укатил к Разумовскому. Доказал своему барину, что нельзя рубить молодой, здоровый массив, мол, нарушит это лесной режим, мол, убытки будут велики. Предложил произвести порубку выборочно и указал на карте места: «И купец согласен».

— Послушай, — вдруг сообразил князь, — да ведь этот участок, что ты предлагаешь вырубить, вокруг твоего собственного дома!

— Пущай. Перенесу избу сюда вот.

— Да уж больно место у тебя удобное.

— Пущай. Мне лес жальчее.

— Ну-ну! Смотри, убытки тебе нести.

— Пущай.

Революцию девятьсот семнадцатого уже совсем старый, больной Иван Панкратович неожиданно принял умом и сердцем. И примирил его с новой властью ленинский Декрет о земле. «По совести это, Серафим, — говорил он своему сыну. — Нельзя, чтобы лесом один человек владел. Богом он данный, лес-то… всем людям». А вскоре дед умер.

Хоть и мудра пословица, что яблоко от яблони недалеко падает, а не ко всякому человеку ее приспособишь. Человек-то еще мудренее выходит. По характеру дед Панкрат и сын его Иван — два сапога пара: угрюмые, сердцем жесткие, к людям свысока. А Серафим пошел в мать, в Анку-молдаванку. Так прозывалась она средь деревенских. Подарок Ивану от князя Павла Разумовского за верную службу. Вывез он ее с юга девчонкой пятнадцати лет, подержал при себе и подарил, как надоела, холопу своему. А Иван на все имел свой взгляд. На то, что скажут другие, плевать хотел. Девка хоть куда — поищи-ка такую. И то, что у нее на всем свете ни души, тоже семейной жизни не помеха. Преданной и беспрекословной, как и полагал, стала мужу. А сына Серафима (остальные трое его сестер и братьев поумирали в самом младенчестве) любила самозабвенно. Играла с ним, как сверстница, частенько вдвоем-то оставались.

Приняв из рук отца и деда дело лесника, Серафим готов был исполнять его, не роняя фамильной чести. Порубщиков не жаловал, нюх на них имел собачий. Но все-таки к людям был много мягче и сердечнее. Когда в ближайшей деревушке Клещевке умер в одной семье кормилец, а вдова решилась тайком в лесу хворосту нарубить, застиг он ее на месте и не только отпустил с миром, но и сам, пособив, навалил целый воз сушняку. Зима та была лютая, детишки могли померзнуть. Вздумали деревенские у барина участок леса выторговать, передоверил тот это дело своему леснику. А Серафим так по-божески отнесся, что крестьяне перед ним, когда встречали в своей деревне, еще издали стали шапку снимать. «Не в папаню сынок-то вышел, — было общее мнение. — Разговорчивый и приветный». Жену себе взял первую девку в округе, двух сынов она ему родила. Настоящее большое горе Серафим пережил, когда в августе девятьсот пятнадцатого получил он на них на обоих похоронки. Болью схватилось сердце, будто рысь лесная запустила в него когтистую лапу. Недели две не отпускало. Спозаранку уходил потихоньку из дома и брел туда, где не встретишь человека, на лесное болото. Сидел часами на кочках, уставив глаза в рыжую болотную воду. Бог весть, что за дума зарождалась в его воспаленном мозгу. Однажды, возвращаясь домой на закате, вышел на дорогу, ведущую вдоль опушки, и здесь лицом к лицу повстречался со снохой, с нелюбимой им женой старшего из сыновей. Девка была красавица, да родом-то из семьи, с которой издавна, уж и не вспомнить, с какого случая, враждовали Туркины. Сын женился, не испросив благословения, и ушел от отца в село. И вот стоит перед ним молодая вдова, в широко распахнутых голубых глазах дрожат слезы; подалась вся к нему, покривилась губами и, не в силах больше сдерживаться, зарыдала с тягучими всхлипами. Будто что-то толкнуло Серафима под вздох, захлестнуло чем-то горячим голову, и слезы, так нужные человеку в горе, полились обильными ручьями. Долго плакали, обнявшись, свекор со снохою. «Ты приходи к нам, приходи и внучоночка, Санечку, с собой приводи!» С тех пор нет для Серафима никого дороже на свете.

К событиям революционным, что прокатились по Прихоперью продразверсткой, организацией коммун, террором против «совдеповцев», у Серафима было особое отношение. После смерти сынов, через год жены, а затем еще через год отца Ивана Панкратовича последний из лесников Туркиных ударился в богоискательство, одну заповедь Христову исповедуя — «Не убий!». И ружье свое в мешок запрятал и в подпол сунул. «Природа, она человека добру учит, — говорил он внуку, с которым полюбил гулять и разговаривать. — Вон, смотри, воробей — бойкая, вороватая птаха. А ты примечай: кинул я ему семечек, а он упорхнул. Думаешь, испугался? Нет, это он за другими воробушками полетел. Сейчас явятся. Артельное племя».

Что красных, что зеленых, что белых — всех привечал на своем хуторе Серафим. С каждым, кто ни забредет, хлебом-солью делился. О политике слушать не любил:

— Ты мне не толкуй, винтовку, шашку носишь, значит, не правое твое дело. Ты, как Христос, иди к людям без оружия, словом убеждай.

— Да ты, отец, никак толстовец, непротивление злу насилием проповедуешь? — сказал ему однажды комиссар, что попросился переночевать с продотрядовцами.

— Льва Николаевича шибко почитаю, даром что его от церкви отлучили, — с достоинством ответил Серафим.

Но проповедь проповедью, а жизнь есть жизнь. Однажды толстовец Серафим круто отступил от своей миротворской политики.

Та зима была лютая. Будто по расписанию отстучала никольскими, рождественскими и крещенскими морозами, снегу навалила горы. И вот, в начале марта это было, постучался к нему как-то ночью человек. Передал записку от князя Разумовского, от самого Николая Павловича: «Милый сердцу моему Серафим! Посылаю к тебе людей. Приюти, спрячь где-либо от глаз чужих. Заеду сам-к тебе вскорости. А услуги твоей не забуду». И хорошо знакомая подпись: «Разумовский».

От присутствия посторонних тесно стало в пятистенной рубленной из вековых деревьев избе лесника. Прислал к нему князь семерых, вооруженных, хорошо хоть пеших, а то где сена напасти, своя бы скотина средь зимы без корма осталась. По разговору, когда вечеряли (самогонку гости пили свою, а хлеб и сало хозяйские), понял Серафим, что народец этот лихой, как будто из отряда самого Попова, а князь вроде бы и сам по себе, и с их атаманом связан каким-то общим там интересом. Толком ему про князя никто рассказать и не смог. А хотелось Серафиму послушать про старого хозяина, которого он вспоминал до сих пор тепло, как покровителя всей их лесной династии. Немощен, поди, стал, а может, и убог — по лесам ведь прячется, куску хлеба рад. Жаль, что не приехал вместе с этими. Чего у него с ними только общего-то? Встретил бы его сегодня Туркин не хуже, чем раньше, когда зависим еще от князя был. Эти, сразу видно, разбойное племя, а князь — да разве ж им чета, всем наукам обучен. Последний раз виделись, как войне начаться, осенью в четырнадцатом. В военной форме штабс-капитан Разумовский держался молодцом, несмотря на годы. В одном из номеров журнала «Нива» среди портретов героев, награжденных Георгиевским оружием, видел его Серафим уже подполковником. «Далеко пойдет наш-то, — подумалось, — до генерала, не меньше». А тут и революция…

— Сколь жить у меня думаете? — спросил Серафим пришельцев.

— До зеленой тропки, — ответили.

— Поведу вас завтра на сельник, — решил лесник. — Место глухое. Живите, не балуйте.

Сельником Туркины называли свою заимку на острове средь лесного болота, где стоял охотничий домик и большой сарай для заготовленного за лето сена. Когда устанавливался санный путь, сено подвозилось к хутору. По уже забитому недавними снегопадами зимнику пробирались на место часа три. Шли след в след. Продукты — мясо, картошку, крупу — тащили на себе в заплечных мешках.

— Ты к нам, батя, зря не ходи. Сами придем, когда надо. На, бери деньги. Самогонки добудь, хоть сдохни. Без нее, родимой, здесь волком завоешь.

За самогонкой по уговору пришли через неделю двое. А у Серафима, как быть тому, новые гости. Двое советских работников от Усть-Лиманского исполкома. Дело-то у них серьезное — заготовка дров для школы и больницы. Морозы в зиму стояли такие, что не рассчитали в городе с топкой, попалили все запасы. Приехали к леснику договариваться, где и что рубить можно. Днем Серафим поводил их по лесу, показывая разработанные им еще осенью делянки осинника, дубняка. Возвратились, когда уже стемнело.

Один уже в годах, другой помоложе — исполкомовцы хотели возвращаться в город без ужина, да не тот Серафим Туркин хозяин, чтобы отпустить гостей голодными. Когда вытянул из печи горшок гречневой каши да кинул в его горячее нутро кусок топленого масла, такой-то сытный дух по горнице занялся, что катанулся по худенькой шее у молодого вверх-вниз комок. «А тоже мне, еще ерепенился! — усмехнулся про себя лесник. — Даром что начальнички, а, поди, на голодном пайке. Мать моя родительница, — вздохнул, жалея, Серафим, — картошки, поди, и той не вволю». От сытной пищи гости будто захмелели. Прикуривая козьи ножки от керосиновой лампы, разморенные теплом, уже не спешили покинуть гостеприимный дом. Как оказалось, были они, который постарше — доктором, другой — учителем. Так много поведали Серафиму в благодарность за его кашу с маслом и о международном положении республики и о внутреннем, что леснику-отшельнику до зимы конца хватило бы пищи для раздумий, другой заботушки не накатило бы! Именно за такие вот беседы тянулся Серафим к людям знающим, особенно ежели умственного труда. А более из двоих расположил к себе лесника молодой учитель, когда выяснилось в разговоре, что внучек Серафима Санечка учится в его же классе. И еще привычку внучонка, сердцу деда милую, подметил и пересказал учитель — это, когда смеется внук, глаза ладошкой закрывать. Если бы не на работу им с утра, ни за что не отпустил гостей на ночь глядючи хозяин.

Сторожкий стук в оконце раздался, когда доктор и учитель собирались уже в неблизкий путь.

— Погодите-ка в избе, — попросил гостей Серафим. Он сразу же смекнул, кто мог к нему пожаловать. — Я счас выйду, побалакаю. Это ко мне из Ивановки, — назвал он ближайшую деревушку.

Вышел. На крыльце, ссутулившись, побрякивают оледеневшими сапогами двое.

— Чего копаешься, старый? — с тревогой в голосе спросил один. Оба были из той самой семерки. — Кто это у тебя? Мы тут часа три ошиваемся. Что за фраеров греешь? Мать их в душу! Околеем, думали.

— Да это из города, за дровами для школы. Собираются уже.

— Советские работнички, что ли?

— Ну да, учителя. От исполкома их.

— Лошадь, что ль, у них?

— А вам-то что?

— Самогонки достал? — не ответили на вопрос Туркина.

— Достал.

— И сколько?

— А сколь унести под силу.

— Слышь, они что, на лошади?

— А чего ты меня об этом пытаешь? — насупился лесник. — Какого тебе рожна до их кобылы?

— Охолонь, дедок, — с угрозой в голосе проговорил один, — не шуми!.. Ему вон это, — смягчил тон, — в поселок надо, жинку проведать. А пешим рази дойдешь… Мы, слышь, вот как сделаем: встретим их с полверсты отсюда. Он им: подвезите, мол, ребята. А я вернусь. Ты приготовь пока поклажу, к салазкам привяжи… Да задержи их малость.

Двое, скрипя снежком, зашагали от дома по запорошенной санной колее.

Часа через полтора вернулся тот длинный за самогонкой. Начиналась пурга.

— Куда пойдешь-то, может, останешься?

— Ладно, дед, помалкивай! Ждут меня тама.

Дня через три, как отыгралась снежная замять, пробились сквозь забитый сугробами лес к Серафимову хутору из Усть-Лиманска трое: «Где заготовители? Отвечай!»

Через месяц только, после двух мощных ростепелей, отыскал Серафим в лесном овраге, метрах в ста от дороги, вмерзшие в лед трупы. Оба были без валенок и даже без носков. Вспомнилось Серафиму, как те бандюги, что пришли в тот раз за самогонкой, чечетку отбивали в сапожишках дырявых на его крыльце.

Самолично, как при медвежьей охоте на берлогу навел и расставил чекистский отряд вокруг того сельника Серафим. Ни один из семерых не ушел. Били по ним сначала из винтовок, насквозь прошивая обветшавшие стены. А когда ответной пулей зацепило в отряде молодяка, закидали чекисты избенку гранатами. Разнесли ее в дым.

Никто бы и не дознался о роли Туркина в разгроме той банды, да не счел нужным Серафим скрывать это от Разумовского. Когда опять пришел к нему от князя человек, передал с ним Серафим записку: «А люди твои, князь-батюшка, оказались убивцами. На свою душу взял я их грехи». И старательно вывел подпись под приговором самому себе.

* * *
Выписка из сводки
Москва, Инфотдел ОГПУ

СВОДКА
С—кого Губотдела ОГПУ № 18 за время с 29 мая по 5 июня 1924 г.
…К—ский уезд: по городу имеется 235 частных предприятий, по уезду — 80, кооперативных по уезду — 5, по городу — 19. Общий оборот частных предприятий за полгода — 416.900 рублей, кооперативных 366.633 рубля. Из госпредприятий имеется две аптеки, оборот за полгода — 3966 рублей.

К р е с т ь я н е: озимые погибли, яровые накануне гибели. Местные кооперативные органы не имеют запаса хлеба, в кормах для скота также большой недостаток.

…В деревне Богдановка произошел следующий случай. Крестьяне выкосили пять десятин у лесничества, предварительно решив об этом на собрании. На место выехали три милиционера, которые хотели остановить везущих сено. Однако на защиту собралась вся деревня, слышались крики: «Разоружить!» и «Убить»… Однако расправа не удалась.

…Много безработных. Местное кулачество хищнически эксплуатирует батраков, охраны труда нет, рабземлес работы не ведет. Кулаки имеют большой вес при решении общественных вопросов, наблюдается большое их стремление пройти в Советы… Работа партийцев в гущу не проникает: масса темна, в церковь идут толпами, клубы не посещают.

Р а б о ч и е: возникшее под влиянием засухи, неурожая и повышения цен на хлебопродукты взволнованное настроение среди рабочих продолжается. Губисполкомом приняты соответствующие меры к успокоению населения и урезониванию аппетита торговцев, непомерно вздувающих цены на хлебопродукты… Денег у рабочих не хватает, обвиняют власть в том, что позволяют торговцам вздувать цены… Однако общее отношение рабочих к Советской власти и к РКП безусловно твердое, хотя ими и отмечаются многие недостатки.

М и л и ц и я: средний заработок рядового милиционера является далеко не достаточным, обмундированием снабжены весьма скудно. По С—кому уезду — с февраля милиция не получает жалованья деньгами и даже продуктами.

…Несправедлива разница в оплате труда: старший милиционер, который находится на положении начальника Райотдела МВД и отвечает за район в 30 тысяч населения, получает 20 рублей, начальник уездной милиции — 80 рублей, рядовой милиционер — 18 рублей. Низкая оплата отрицательно сказывается на работе.

Нач. С—ского Губотдела ОГПУ (Аустрин)
Выписка
БАНДСВОДКА (недельная)
В Т—ской волости на хуторе Ольховка шайкой бандитов произведено ограбление гр. Белоглазова, у которого взяли вещи и после ограбления напоили пьяным и заставили плясать. С хутора бандиты скрылись в неизвестном направлении. Полагаем, что это дело «Царя ночи».

21.5. в 11 часов вечера на перегоне Р—вка и Т—жка той же шайкой произведено вооруженное ограбление теплушки товаропассажирского поезда. Изъяты ценные документы и деньги — 1000 рублей.

…По сведениям уездуполномоченного ГООГПУ, в районе с. Романовка к проезжавшему лесом крестьянину вышли два неизвестных и под угрозой оружия предложили доставить в условное место спрятанные ими в лесу продукты. Означенные бандиты, по сведениям, состоят в шайке «Царя ночи», возглавляет которую Федор Козобродов, скрывающийся в окрестностях У—ской волости.

…В районе села Давыдовка неизвестными лицами убит милиционер Мельников, подробности убийства будут сообщены следующей бандсводкой.

…В Т—ской волости совершено вооруженное нападение бандой в количестве 20 человек на артель «Зерно», что возле села Дикавка. Принятыми мерами со стороны комвзвода отряда ЧОН П. Сергунина нападение было отбито. Задержаны два бандита — Куреной Дмитрий и Зюбин Михаил.

…С нашей стороны приняты следующие меры: затребованы все материалы по делу бандгруппы «Царя ночи», а также арестованные участники шайки с той целью, чтобы после обработки влить их в остаток банды для полной ликвидации последней.

Зам. нач. ГООГПУ (Константинов)
* * *
Николай Журлов и Федор Вельдяев выехали из уездного города рано поутру, с тем чтобы дотемна успеть к месту назначения в волостной центр поселок Усть-Лиманск, туда, где Федор, местный житель, служит уже третий год милиционером, а Николай только вчера был назначен начальником уголовно-розыскного стола, а сказать проще, начальником волостной милиции.

Дорога, как только выехали из города и переехали по деревянному мосту реку Хопер, сразу же повела в обширный, временами густой и сумрачный, а временами редкоствольный, пронизанный солнцем разнолиственный лес. По сторонам дороги встречаются отвоеванные у леса сенокосные луга со стогами душистого, придавленного поверху тяжелыми, свежевырубленными слегами сена, и огороды возле хуторов, на которых об эту пору сохранилась лишь побуревшая в стеблях картошка да матово-сизая коченастая капуста, и небольшие крестьянские наделы ячменя и пшеницы.

Первая треть пути прошла в молчании. Николай был весь еще там, в событиях вчерашнего дня, а Федор молчал из деликатности, да и по натуре своей не был он шибко говорливым. На хороший разговор его еще надо было раскачать да настроить. Поэтому он молча правил, похлестывая для порядка вожжой по гладкому крупу резвую каурую лошадку, и, свесив с двуколки ноги в яловых сапогах, беззаботно посматривал по сторонам. Только изредка косил Федор глазами на своего нового начальника, будто желая узнать, что за мысли тот переваривает под надвинутой на самые глаза фуражкой и каков он будет на деле человек. Постепенно и его лицо приняло сосредоточенно-задумчивое выражение.

А Журлову было о чем подумать. Сейчас до мельчайших подробностей вспоминает он разговор в кабинете секретаря уездного комитета партии, куда он, заместитель начальника отдела милиции, был вызван для получения нового назначения. О том, что оно ему будет сделано, его предупредили заранее, приказав срочно произвести сдачу следственных дел, которыми занимался.

В кабинете секретаря находился товарищ из губернского ОГПУ. Когда Журлов назвал себя, тот бросил на него цепкий взгляд из-под насупи бровей, коротко и сильно тиснул руку. «Чурбанов», — назвался он и, не дожидаясь приглашений хозяина кабинета, заговорил о деле.

Краткий смысл сообщения его был таков: согласно решению вышестоящих инстанций губерния сроком на три месяца объявлена неблагополучной по уголовному бандитизму. В губернии, не успевшей оправиться после жестокой засухи двадцать первого года, на фоне тяжелого положения в городах с продуктами и работой, все большего недовольства крестьян продразверсткой, усиления эксплуатации бедноты кулаками и частным сектором, резко активизировался уголовный элемент. За последние три месяца, как сообщил Чурбанов, было выявлено и арестовано более трехсот человек из наиболее опасного уголовно-рецидивного элемента — грабителей и конокрадов. Народные суды повсюду были перегружены работой, а задержанных, число которых все прибывало и прибывало, даже негде было содержать. Опасных преступников вынужденно помещали в неприспособленные для этой цели помещения, откуда они, разумеется, и совершали побеги. В связи с этим дела по уголовному бандитизму были переданы на внесудебное рассмотрение специальной тройке под председательством начальника губотдела ОГПУ. За три месяца этой особой выездной комиссией было рассмотрено двести сорок таких дел. Решительные и строгие меры дали наконец свои результаты.

— По всей губернии, — продолжал свою информацию Чурбанов, — за исключением одного вашего уезда, товарищи, — представитель ОГПУ сделал в этом месте смысловую паузу, — бандитизм, как таковой, сведен на нет. И только в вашем уезде еще орудует особо опасная бандгруппа Федора Козобродова — Царя ночи, слышал о таком? — Сотрудник губчека резко развернул на заскрипевшем под ним стуле свой могучий корпус и пытливо посмотрел на Журлова. — Ага, разумеется! Ну, если слышал, тогда найди его и обезвредь. Вот такая тебе задача! Как хочешь там — руки ему назад или голову с плеч, но чтобы гидра эта не маячила на горизонте Советской власти. Понял? И еще учти, Козобродов очень опасен. Грамотный, сукин сын. Империалистическую прошел, в гражданскую сначала за нас воевал, артиллерией бронепоезда командовал, а потом переметнулся вдруг к Антонову. А когда тому Котовский кровя пустил, в наших местах объявился, на родине своей, он из Усть-Лиманска…

— Так, значит, вы считаете, вдруг? — с иронией перебил чекиста секретарь укома.

— Да, тут ты, товарищ, прав, — признал свою промашку Чурбанов. — Не совсем вдруг этот Козобродов бандюгой стал. Папаня его мельницей владеет, чужим трудом копейку жмет. Так что в этом ты абсолютно прав. Видать, сынок его Федька свои какие-то выгоды чаял получить от революции, да не сбылось. Вот как твой секретарь, выдвиженец, — Чурбанов положил свою тяжелую ладонь на плечо Николая, — представит нам Царя ночи, мы тогда его и поспрошаем, с какой это белены тот в бандиты подался.

Чекист подвинулся к Николаю и заговорил с ним, оставив назидательность, как с товарищем и другом, проникновенно и озабоченно.

— Знаешь, Коля, — сказал, он, — чем опасен этот тип, почему мы его доселе взять не смогли? Во-первых, местный — знает всех и все. Во-вторых, и это тоже надо признать, умеет он, подлец, вербовать себе помощников — антоновская школа. Постоянно при нем три-четыре самых преданных. Скрывается он с ними в лесах, по хуторам. А остальные члены банды, человек до тридцати, по нашим сведениям, живут себе в селах с семьями как вполне приличные люди. Свистнет им Федька, собьются они в стаю, ограбят теплушку на перегоне, контору ли, а недавно, ты изучи это по документам, попа обидели, ворвались к нему в дом средь бела дня и добро его мешками на телегу грузили: хапанут добычу и — в разные стороны, забьются, как тараканы в щели, попробуй их возьми! Потому вот какое решение: создать в поселке Усть-Лиманске, откуда этот Козобродов и его главные помощники родом, уголовно-розыскной стол, считай, отдел милиции. Начальником будешь ты. Ясно?

— Ясно.

— А тебе, секретарь, — чекист обратился к хозяину кабинета, — губкомом партии было дано указание. — Чурбанов вынул из кармана бумагу, расправил на столе и стал читать, найдя нужное место: «…решительно подтянуть уездную милицию и УРО, пополнить их опытными работниками, способными вести не показную, а настоящую борьбу с преступностью». А твой Журлов, — спросил он, — способен?

И он перевел, снова ставший тяжелым и испытующим, взгляд на Николая. Тот сидел перед ним спокойный, в плотно облегающей тугие плечи косоворотке, широколицый, с волнистым, откинутым назад льняного цвета чубом. Немигаючи, смело выдерживал упорный взгляд.

— Да, эта мы его рекомендовали, — с некоторой обидой за своего выдвиженца заговорил партийный секретарь. — Оно известно, из чужой деревни невесты всегда краше. Думали, наверное, коммунисты, когда рекомендовали Журлова на такой ответственный участок. Нам этот. Царь ночи знаешь где? Во-от!.. Неделю назад мельницу ограбил. Сто рабочих три месяца зарплаты не получали. Денег в уезде не было. Понимаешь? А он, гад, за час до выдачи нагрянул со своими архаровцами, под маузером сгреб десять тысяч в мешок да еще потребовал ведомость у кассира и чин по чину расписался для куража: «Деньги — 10 тысяч 40 рублей получил сполна. Царь ночи», — и ниже еще одну подпись поставил «Ф. Козобродов». Ну, не гад ли он после этого! Не контра ли? А у нас еще спорят: политическая у него банда или чисто уголовная!

— Ты меня об этом теперь не спрашивай, — неожиданно добродушно улыбнулся губернский начальник. — Ты, секретарь, ему теперь загадки загадывай… Хотя бы вот такую: отчего, мол, этот Федька нагрянул на мельницу именно в день получки, да всего за час до ее выдачи? Поинтересуйся у своего Журлова эдак через недельку. А он парень, кажись, и вправду ничего. С виду башкастый, да и силенкой бог не обидел. Ты только смотри, холостячок, там бабоньки на Хопре огонь, враз голову закружат! И зачем мы тебя послали туда — забудешь.

— Человек он стойкий, — по-прежнему остался на своей деловой позиции секретарь.

— Стойкий — это хорошо, значит, неподдающийся, — чекист посмотрел на Журлова будто и оценивая, но уже и с одобрением. — Ты прежде всего, как приедешь, поинтересуйся, слышь, Николай, — посоветовал он, — чем там твой предшественник занимался. Мы его ведь под суд отдаем, понял? В том, что этот Федька, Лага по первой своей уличной кличке, вдруг самочинно себя «царем» объявил, заслуга твоего предшественника Пинюгина. И не малая. Поинтересуйся, как он этого Федьку дома с полатей брал, что, мол, там за бомбу Федька в него шуранул, на кого в артельном саду Пинюгин засаду устраивал, поузнавай! Ну и, слышь ты, Николай, — совершенно неожиданно добавляет Чурбанов, — девицу красную тоже самое не очень-то строй. В народ окунись. Всего, что положено человеку, не чурайся. Помощников у тебя по штату раз-два и обчелся. Прежде всего актив создавай и с людьми, с людьми, понял? Это не значит, что это самое…

— Я понял, — ответил сдержанно Николай.

— Вот и хорошо. Проинструктировал я тебя, значит. Отправляйся завтра же на место. Ни часа не медли.

* * *
Герка Галанский возвращался домой от дружка своего Сереги Самотеева, студента технического вуза, приехавшего погостить на недельку из губернского города к матери. Говорит, деньжат у родичей подзанять. Да, ему-то есть у кого, родной дядя — хозяин собственной в Усть-Лиманске пекарни. На него, на живоглота, и Герка спину гнет. Хотя Герке грех сетовать на Ивана Ивановича — для кого хозяин живоглот, а для него, пожалуй, благодетель. А «живоглотом» это он его уж так, под общую мерку. Нэпман — одним словом. Учится в институте Серега второй год. Поначалу завидовал Герка ему, своему однокашнику, черной завистью. А теперь — шалишь, брат! Теперь пусть ему, Герке, другие завидуют. Что он там, Серега-то? Оно конечно, специалистом станет, они сейчас дорогие, на вес золота, специалисты-то. Да ничего он, Галанский, своего тоже не упустит. Кончится же когда-нибудь эта канитель, придет иное времечко!

Одними только намеками поведал Герка Сереге о своем нынешнем житье-бытье и по тому, как у дружка аж голос надтреснулся, понял, что не он Сереге, а тот ему завидовать-то должен. Романтика! Не книжная, не выдуманная, а настоящая, мужская… Эх! Жизнь… Плачет по нас свинцовая пуля да железная решетка… Да что уж там, судьба! Эх…

Английский френч,
             колесики со скрипом
Я на тюремный
             на халатик променял…
Возвращаясь по освещенному луной переулку, Герка от полноты чувств запел в голос эту блатную, недавно слышанную в его новой компании песню. Но в этот момент из плотной тени от избы отделилась и встала на его пути фигура.

— А?! Кто?!

Геркина рука сама собой хватнулась за рифленую холодь нагана.

— Убери пушку-то, ну-у! — осипшим голосом с угрозой проговорил человек. — Сдурел, что ли, Гимназист, своих не признаешь.

— Платон? Ты, что ли? А я думал… Кто ж так из темноты выскакивает!

— Да-а, — протянула фигура, — а ты, я вижу, малый шустрый. Ну что ж, пушечка твоя тебе завтра очень может сгодиться. Я от Федора. В пять утра у Свешникова сада, там у мостков будем ждать. Шорник лошадь тебе приведет. Верхом можешь? Поедем на дело. Ты понял?

— Ага. Буду. Понял я.

Ответил так, а сердце будто вынули. Когда, отомкнув своим ключом замок, прошел на веранду, где ему стелила, чтобы не будил по ночам, мать, почувствовал: холодный пот наклеил на голые лопатки рубаху.

В третий раз приглашает его на дело Царь ночи. Господи, обойдется ли?

А ведь совсем еще недавно, месяца три тому назад, кто бы подумал, что он, Герка Галанский, Гимназист по уличной кличке, прилежный и хорошо успевающий в школе, которую окончил два года назад, станет вдруг членом банды самого Царя ночи, одно имя которого наводило страх на обывателей. Как же это получилось? Отец был начальником почты и телеграфа. Мать (дед у Герки был портным и держал свою мастерскую) окончила гимназию. У них был свой дом, жили в достатке. Правда, сразу после революции доходы семьи поуменьшились, но вскоре отца снова пригласили на должность и платили опять вполне прилично. За его месячную зарплату лошадь хорошую можно было сторговать на базаре. Но Галанские лошадей не держали, покупали продукты, хорошую одежду. Мать одевалась барыней, потому ей в улице все кланялись, хотя и не любили. Сыночка своего единственного одевала как куклу. Пацанва же усть-лиманская ему за это не то что кланялась, а лупила его как сидорову козу, хоть за ворота не выходи. Помнится, приехал в их поселок цирк-шапито. Пацаны туда — со всей округи. Геру тоже мать пустила. Дала денег на билет и на сладости. Одела его в новую клетчатую курточку, штаны до колен на пуговках и белые гольфы. На челочку — беретку с кисточкой и духами спрыснула. Ровесники же его, дети местных ремесленников да рабочих-путейцев, одевались бедно. А на ноги чтобы ботинки? Летом-то! Босиком, и ноги в цыпках. Как увидели Германа, с криком «Гимназист! Бей его!» окружили и давай потешаться. Кто беретку сдернет, кто семечек — за шиворот, кто — щелбана, а насмешек! Заплакал Герка от обиды и домой теку. А ватага: «У-лю-лю!»

Прибежал, заскочил в прохладную темь дровяного сарая и дал здесь полную волю слезам — горьким, злым, жгучим. Плакал и ненавидел. Прежде всего самого себя: «Зачем он такой несуразный?! Зачем не такой, как все?! Зачем не умеет дать сдачи?! Господи, отравиться, что ли?» Последняя мысль оказалась бальзамом для души: злость и ненависть вытеснило чувство жалости, а следовательно, и возвратившейся любви к самому себе. Пришло и успокоение, а за ним мечтания. Воображение у Герки было очень развито. Представлял он себя всегда великим героем: то графом Монте-Кристо, то юнгой на пиратском корабле. Чаще других любил возбуждать в своем воображении такую сцену: сидит он себе в школе на уроке. Урок идет скучно, что-то пишут, отвечают. Вдруг дверь в класс отворяется и входит кавалерист, усатый, увешанный оружием и, отдавая честь и ни на кого не обращая внимания, — прямо к Герке: «Товарищ Галанский, вас вызывает комбриг». «Ясно. Сейчас буду», — сухо отвечает ему Герка. Спокойненько встает из-за парты, укладывает в портфель книги и тетради и вежливенько просит соседа, чтобы занес портфель домой: «Передай матери, что буду не скоро». Только и молвил, и под обалденные взгляды всех присутствующих спокойно и озабоченно вышел из класса. А все бросаются к окошкам. А под окнами Герке подводят коня. Он легко вспрыгивает в седло, а на боку у него уже шашка, на поясе кобура. «За мной!» — командует он отряду. И «ца-цак! ца-цак!» Галопом! Ни на кого не глядя, главное, ни на кого не глядя! У-уу! Гады! Подохнут же от зависти.

В мечтаниях Герка никогда не додумывал до конца своих подвигов, но очень явственно, живо, почти наяву представлял: как его награждают, возвеличивают и как его сегодняшние обидчики лопаются от зависти, и, главное, восхищение в глазах Танечки, дочки директора их школы, в которую Герка был безнадежно влюблен еще с шестого класса. Из всех книг ему больше всего нравилась «Двадцать лет спустя» Дюма. Там герои не только действовали, но и принимали безо всякой ложной скромности комплименты от королевских особ — кожаные мешочки, туго набитые золотыми соверенами. Вот это была жизнь!

Отец у Герки был замкнутый, немногословный, но, по мнению подчиненных, хорошо знающий свое дело специалист и справедливый человек. Он был лет на пятнадцать старше матери. Любви промеж них, кажется, не было. Герка больше тянулся к матери, чем к сдержанному, всегда в трудах и заботах отцу. Но к образу жизни, привычкам отца в их доме относились уважительно, его слово всегда имело вес. Мать ставила Герке отца в пример и если не любила, то очень уважала хотя бы за то, что от него зависело их семейное благополучие. Но вот однажды станцию и поселок Усть-Лиманск захватила банда атамана Вакулина. Три дня бандиты были хозяевами. Грабили население, реквизировали лошадей, стреляли за кладбищенской оградой партийцев и совработников. На второй день после налета пришли за отцом, вежливо попросили начать работу телеграфа. Отец не возражал. А на третий, когда бандиты спешно покидали поселок, отца самолично расстрелял их главарь. В почтовой кассе было два миллиона рублей, и отец оформил их переводами на ряд почтовых отделений округа, оставив в сейфе лишь тысячу. Остальные сумел спрятать. Когда на окраине поселка уже разгорелся бой, кто-то из почтовиков предал отца. Атаман с охраной прискакал на почту, а в поселок уже входили красноармейцы: «Где деньги?» Отец клялся, что денег нет, и получил за свою стойкость награду от атамана — пулю в живот. Так и умирал, истекая кровью, на деревянном обшарпанном крыльце.

После того как похоронили отца, к ним пришел комиссар, говорил о его геройском поступке, о том, что им выплатят пособие, предложил матери работу секретарши в исполкоме. Никогда и нигде не работавшая ранее мать дала согласие.

Вдова, почитавшая мужа при его жизни, озлобилась на покойника, считая его одного виновником своей изломанной судьбы. Бандитов она не кляла. По ее мнению, они-то хоть знали, чего хотели. «Он-то с какой стати? — со злостью думала она. — Ладно бы, если бы был партийным. Подумал ли он о ней, такой еще молодой, красивой? О сыне-школьнике?» Первое время со смертью мужа ее примиряла мысль: не для семьи ли он хотел сохранить те деньги? «А, Герочка, как ты думаешь? — советовалась с сыном. — Спрятать, а потом свалить на бандитов? Это было бы умно, а? Риск, конечно… сам видишь, чем кончилось, но ведь миллионы!» Потом, когда хорошенько вникла во все, поняла, что погиб ее муж не за те миллионы — за принцип. Всего-то! Ну, не дурак ли после этого? А она за ним так ухаживала, так заботилась! Э-го-ист! — вот определение, которое нашла она Геркиному отцу. Почему эгоист? Да потому, что думал о ком и о чем угодно, только не о ней. Подобную же мысль об отце сумела внушить и сыну. А он в тот год уже заканчивал школу.

На сладкой еде, в тепле да в холе видный получался из Герки парень, красивый, рослый. На корке хлеба да картошке, в нетопленых избах произрастали его сверстники. На самый налив мужской силою пришлись им голодные двадцатые годы. В мальчишеских свалках, устраиваемых на переменках, до хрипа и синюшной бледноты давил Галанский своих бывших обидчиков, исподволь, пока без вызова, проверяя на них свое физическое превосходство. С затаенной радостью наблюдал, с каким трудом раздыхивались крепко мятые им однокашники. Сумел Герка подластиться и к парням постарше, что были в поселке в авторитете. С непривычной смелостью разгуливал теперь Гимназист по поселку. На одной из вечеринок неожиданно легко и просто объяснился с Танечкой.

После школы Галанский пошел работать к хозяину пекарни. Тот взял его вроде экспедитора, а проще — мальчиком на побегушках, но жалованье положил приличное. За такие денежки пекарь у «живоглота» к концу дня с ног валился. Нэпман Иван Иванович Самотеев хозяин был крутой, прижимистый и к Герке благоволил не за его красивый чуб и не за то, что был дружком племянника, он и племяннику не давал бы поблажек. Причина была в том, что мать у Герки работала в исполкоме и, как женщина без предрассудков и приятной внешности, имела уже поклонников, которые могли быть Самотееву по тем смурным временам как полезными, так и опасными.

* * *
Дорога от волости к уезду все бежит и бежит, открывая взору новые, пока незнакомые леса, луговины, поля. Вельдяев, милиционер из Усть-Лиманска, все понуживает лошадку да пошлепывает ее кожаной вожжой по гладкому крупу. Их таратайка то подпрыгивает на корневищах, то заваливается опасно набок при крутых выездах из оврагов и промоин, которые шальная Машка, так зовут каурую, преодолевает бешеным скоком, норовя, как видно, выкинуть молчаливых ездоков. Небо, грозившее с утра дождевыми тучками, наконец развиднелось, и на душе у Николая и Федора заметно посветлело.

Как это обычно бывает среди погодков и людей одного интереса и судьбы, невидимыми токами, без одного слова попутчики сумели расположиться друг к другу и заговорили наконец так, будто прервали затянувшуюся в их беседе паузу.

— Ну и как? — Журлов тронул Вельдяева за колено. — Ну, и как у вас насчет рыбалки?

— Ага… — Федор очнулся, заморгал растерянно белесыми ресницами, не вполне еще вникая в смысл вопроса. — Да ведь тоже хорошо, — заулыбался. — Богато у нас с рыбою… А грибов!

Сосредоточенно-суровое, обычное для него выражение лица преобразилось улыбкой. Видать по всему, вопрос Николая пробудил нечто дорогое сердцу.

— Я больше по грибы. А с рыбалкой тоже богат! Так ведь некогда. А так, бабы соберутся в лес, сходишь с ними — у нас без охраны нельзя, — за час полные короба. Каких твоей душеньке угодно — беляки, свинухи, грузди, маслята. А боровики — во!

Николай представил, тоже заулыбался. И как-то без всякой связи вдруг спросил:

— Послушай, Федор, а чего это мне вчера сотрудник ГПУ из С—а намекал на какие-то грехи ваши? Я имею в виду Пинюгина и Царя ночи, это вы ему такую кличку придумали или же он самолично себя короновал? Про какую-то там бомбу, говорит, порасспроси. А-а? Историю с яблоками знаешь?

Николай задал этот вопрос без всякого умысла, но детски счастливую улыбку с лица Вельдяева будто стерло, и оно стало сумрачным и некрасивым. На нем еще резче проступила худоба, височные жилы. Насупился Федор. А Николай уж было и пожалел: чего это он поспешил задеть человека за больное, не успев как следует и рассмотреть его. Но пожалел не очень. Интуиция ему подсказывала: свой парень, правильный. Аесли свой, от своего, что ли, таиться? Души же не хватит, если еще и на своих напрягаться. Да с их работой столько расходуешься на всякую сволочь!

— Слушай, Вельдяев, ну чо вы там? Боитесь, что ли, этого Козоброда?! Чем он вас запугал-то?

— Да кто его боится! — Федор ответил зло, с обидой, но тут же и осекся. После паузы, когда обида стала уступать чувству вины, ведь и его была косвенная причастность к тому случаю, в котором обвиняли их бывшего начальника, заговорил по-иному — раздумчиво, откровенно и явно переживая за свой маленький милицейский коллектив.

— Боитесь… А ты не забоишься? Тогда, значит, будет дело. — Вельдяев натянуто хохотнул. И тут же снова нахмурил рыжие брови. Задумался. Заговорил:

— Вообще-то Козобродов… я его с мальства знал. Он, конечно, старше, я — еще пацаненок, а он уже был парень… Ты знаешь, у нас поселок — бойцы! На три района делится: Пески, Тюлевка, Загорщина. Я в Загорщине жил, и сейчас там живу. Всю дорогу друг на дружку войной шли. Пески — это как вроде центр. Парни там хитрованы: то за одних мазу держат, то за других. И Козобродов там проживал. У него отец мельник, хорошо жили. Но Козобродов, по-уличному Лага, всегда был в авторитете во всех районах: и на Песках, и у нас, и в Тюлевке. Я и сам на него смотрел разиня рот — герой, одно слово. Раз, помню, я еще пацаненком был, тогда возле садика… Это у нас при станции хороший садик, ну, парк, по-городскому. Там павильончики летом работают, оркестр духовой от пожарной части, парни собираются, девки. Гуляют по дорожкам. Эти дорожки кирпичом тертым посыпаются. Сирень. Хорошо! Я и сам в том садике свою Танюху встретил. Там же завсегда и заварухи… Чтоб одному туда вечером — дураков нету. Только кодлой, это у нас по-местному так, ватагой, значит. Когда человек десять соберутся, можно и в садик пойти. А ежели один — успевай только лови фингалы. Навешают таких — неделю светить будешь. Это и сейчас так ведется.

— Прекратить надо, — строго заметил Журлов.

— Надо, это так, — согласился Вельдяев. — Ну так вот, я раз наблюдал. Поймали с Тюлевки там двоих, зажали к палисаду. Кодла человек пятнадцать, а тех двое: Венка Ефрейтор, правда, здоровый, как бык, кулаки, как гири. А второй щуплый. И учесть, что двое. Метелить, конечно, будут! Мы, пацаны, смотрим издали. А в этой кодле Федька Лага — этак в сторонке стоит. Бежать некуда. Но тут Венка им говорит: «Слухай, парни, а может, один на один с кем стукнемся? Оно ведь интересней, чего так-то!» Кодла, конечно, за животики — нашел, мол, дураков. «Мы тебе счас, — говорят, — ребра-то пересчитаем. Все припомним!» Этот Венка многих бил, большая на него была обида. Но тут вдруг вперед выходит Федька Лага и говорит: «Ну что же, Венка, давай и стукнемся. Как хочешь, на кула́чки или на пики?» «Давай на кула́чки», — Венка отвечает. Кодла: «Да ты чо, Лага! С грузла съехал, с Ефрейтором стукаться, да мы его счас и так отметелим!» — «Цыц! — как глазищами зыркнет. — Кто меж нас встрянет, башку сверну!»

Ты знаешь, я такую драку только в кинематографе видел. Федька… Ростом-то они одинаковые, но Федька тощее. Тот как бугай, а Лага одни жилы, а кулаки тоже дай бог. Он Венке — трах! трах! трах! Тот только — бух! Как булыжом. Убил, ежели б хорошо попал. А Федька нырк ему под руку и дуплетом — в висок и в челюсть. Тот снова — бух! А Федька ему с левой, с правой да под дых. Все — сошел Венка с рельсов. Упал и встать не может. А Федька целковый из кармана вынимает: «На, — говорит, — выпей за мое здоровье. Хорошо дерешься». А у самого тоже из-под кудрей кровь на рубашку каплет. В поселке после этого месяц только и разговору было среди парней что о Федькиной удали. За то его и девки любят.

— И сейчас?

— А то! У него одна, я тебе ее покажу. Ох и баба! На весь поселок. Зинаида. Королева, в общем.

— Слушай, ты мне так расписал этого Козобродова, что впору в кореша к нему, прямо — герой парень.

— Знаешь, Николай Алексеевич, — Вельдяев проговорил с обидой, — ты меня за дурня не держи. К Федьке в кореша! Парень был вроде как парень, а стал бандит. Я тебе и говорю, кто же знал. Но я Пинюгину так и заявил: «Знаешь чего, — говорю, — или дело делать будем, или я к чертовой маме из милиции!» Да я в депо раза в три зарабатывать больше буду. А здесь из-за казенных штанов ваньку валять не стану. Я коммунист. Партийный билет — он здесь вот. Брать, говорю, надо Козобродова! Царь — тоже мне! Николка третий, понимаешь!

Я, говорю, не боялся его и не собираюсь. А вообще, между нами, Федька мужик серьезный, отчаянный, с ним так: или ты его, или он тебя. А в той истории я не замешан. Не было тогда меня в Усть-Лиманске. В город меня посылали с задержанным.

— Да что там было-то, расскажи толком. Чего там ваш начальничек смараковал?

— Да Пинюгин этот, Василий Мироныч, Васька, словом…

— Ну и что?

— Да, понимаешь, после того, как упустил он Козобродова, крепенько взяли нас в оборот. Начальство то есть… Приезжали из уезда, проверяли, объяснение заставили Пинюгина писать, а это ж для него — нож острый. В общем, помотали ему нервишки. Оно знаешь, как прицепятся!

— А как он упустил-то Козобродова?

— А ты и не слышал? — Вельдяев почему-то удивился. — Да-а, — протянул, будто раздумывая: говорить — не говорить.

— Ну, ну!..

— Ну так, значит, раз получил Пинюгин сигнал от своего человека, что Козобродов в поселке, дома у родителей. Ну и Василий Мироныч позвал с собой одного Матвеича, конюхом он у нас: «Бери, — говорит. — винтовку и за мной!»

— А вы-то куда подевались, остальные, я имею в виду? — Журлов спросил об этом с недоумением и укоризной. — Что, никого больше и не нашлось, как вдвоем с конюхом главаря банды брать?

— Нет, — спокойно мотнул головой рассказчик, — никого.

— Дисципли-инка!

— Да я же тебе пояснял, — продолжал, не реагируя на укор, Вельдяев, — сам я был в городе, а остальные… картошку сажали на своих огородах.

В ответе Вельдяева не было и тени смущения за это, казалось бы, их сугубо личное дело. В те годы подсобное хозяйство давало единственный шанс милиционеру при его двенадцатирублевом окладе (минимальный для рабочего заработок) удержаться на должности, кормить себя и семью.

— И лошадей отдельских Пинюгин позволил взять, и плуг у нас общий, и борона. А огороды у нас далече… Хотя все одно, — вынужден был признать Федор, — оно конечно, идти вдвоем за Козобродовым было не резон.

— Да это же факт! Ну, а дальше-то что?

— Стыдоба вышла, вот что! — Вельдяев досадливо махнул рукой. — Пришли, значит, к Царю. Заходят в избу. А он на печке отсыпается. У Зинки гулял. Мать — в избе у порога. Ей Василь Мироныч, Пинюгин то есть: «Давай, — говорит, — буди сына!» Она только к печке, а Федька как заорет: «Мать, беги из дому, я бомбу бросаю!» Да сам валенком, резиной подшитым, как о пол шмякнет! Так Пинюгин через порожек задом в сени и вывалился. А Матвеич на пол упал и голову руками накрыл. Козобродов же — к окошку, и нет его. Теперь весь поселок зубы скалит: «А ну как вас Царь ночи валенком-то напужал!» Хоть бы и впрямь бомбу кинул! Козобродов после того случая, как дома его потревожили, три ограбления одно за одним провел. Два раза в поездах, раз — контору. Сторожа кокнул. Начальство на нас и навалилось. А у нас только одно — приезжаем на место происшествия к Матренину заговенью. Толку? Записку лишь пишем, как дело было. Ну, Пинюгин чует, что по шапке ему скоро дадут за бездеятельность, надумал… — Вельдяев опять запнулся. И стыдно, видать, было ему за своего бывшего начальника, и вроде как бы ябедничать на него новому-то не больно гоже.

— Давай, давай, чего уж, все выкладывай! — надавил на него Журлов, почуяв колебание.

— Только я опять в этом деле не участник, — предупредил Федор.

— С хозяйством, поди, занимался? — не утерпел зацепить Журлов.

— Не-е, — отвечал простодушно, не заметив зацепки Вельдяев. — Он, Васька-то, нас и не посвятил в свою задумку-то. Как надумал, то опять с Матвеичем… Знает с кем. Вдвоем засаду устроили на дороге к колхозному саду. Как раз яблочки в налив пошли. Подговорил нашенских, поселковых. «Нарвите, — говорит, — себе яблок, а как домой пойдете, мы в вас палить начнем, а вы в ответ в нашу сторону из ружья стрельните. Над головами, конечно. А яблоки, — говорит, — не бросайте — это вам в уплату». Ну, а те, как над ними пули засвистели, и мешки с яблоками, и даже ружья кинули. Дай бог ноги! А Пинюгин, где его совесть? Но-о! — Вельдяев в сердцах незаслуженно стеганул кнутом ровно бегущую лошадку. — Фуражку себе прострелил — бандитская, мол, пуля. Эх, — махнул рукой, — должность, понимаешь, боялся потерять, а вышло курам на смех.

— Бог шельму метит, — со злым удовлетворением согласился Журлов.

— Ну да, — поддакнул Вельдяев. — И как быть тому, — оживился, — ровно через неделю (Пинюгина-то от нас уже того) поспели мы наконец-то вовремя на бандитский налет. Трое залетных, с поезда, магазин подломали. Это не Царя, но тоже… Так я одного в ногу стрельнул. Всех повязали. Не ушли.

— Это молодцы! — похвалил Николай. — Выходит, зря поспешил Пинюгин комедь-то разыгрывать?

— Глупость, она и есть. От людей же стыдно.

— Ладно, Федя, забудем пока. Дело делать будем… А грибов, говоришь, богато?

— Да что ты, каких душе! Некогда только ими заниматься.

И снова удивился про себя Журлов, как улыбка преображает некоторых, и снова сердцем почуял: свой этот парень, можно будет на него положиться.

* * *
Свешников сад находился в версте от поселка. Это был старый помещичий сад, последние годы без хозяина и ухода приходивший в полное запустение. За садом находился заросший пруд. Мостки — это остатки купальни. Место заброшенное, по поселковым понятиям — дурное. Сюда даже ребятишки за рыбою да за кислицею из сада ходили с неохотою. Галанский же пришел сюда ранее обусловленного времени. Солнце еще не всходило. Дорогу, сад, водную гладь пруда плотно укутывал сырой предутренний туман. С собою Герка прихватил из дому удочки, садок и хлеба, чтобы оправдать цель своего сюда прихода: вдруг все-таки принесет нелегкая кого не надо. Не доходя до мостков, он спустился к берегу.

Затаился под густой, макающей ветви в воду ветлой. Сделал себе подстилку из сухого прошлогоднего тростника и чутко стал вслушиваться в туман, ожидая услышать знакомые голоса. Тягостно и тревожно было у него на душе.

Когда же и каким образом он, Герка Галанский, по кличке Гимназист, затесался, казалось бы, в совершенно чуждую ему компанию, стал равноправным членом одной из самых опасных в губернии бандгрупп?

Последний год Герка наладился проводить вечера в поселковом «клубе», каковым стал, по существу, буфет на железнодорожной станции. Начинал буфетчик свою ежедневную работу с десяти вечера и продолжал до четырех утра. За это время станция пропускала три пассажирских поезда. В буфете качали пиво, продавали воблу, вареные яйца. В зале буфета стояли с десяток столиков, и всю ночь напролет не было за ними ни одного свободного места. Это ночное заведение стало настолько популярным, что гости сюда приезжали на лошадях и из соседних деревень. Самогонку, продукт властями строго запрещенный, привозили с собой. Пили сами, продавали стаканами и четвертями усть-лиманским завсегдатаям и пассажирам поездов. Шум, гам, у стойки длинная очередь. Пиво качалось медленно, посуды не хватало: стоит один, а берет на целую свадьбу. Да ведь никто и не спешил: ночь долга. А что делать в глухом поселке скучными непогожими вечерами? Ни электричества во многих домах, ни свечей, ни керосина. Буфет на станции сбил с панталыку не одного хорошего парня, развалил не одну хорошую семью. Страстились люди к немудреной радости застольного общения. У кого денег хватало всего на одну кружку, сосал ее, родимую, с долгими передыхами, чтобы как-то оправдать смысл своего пребывания в обществе. Искал глазами, у кого бы еще занять на кружечку, и жадно слушал разговоры за жизнь веселую, что велись за столиками слева и справа.

Был этот ночной «клуб» настоящей малиной для Царя ночи и блатной его братии. Здесь они пропивали добычу, отсюда, столковавшись предварительно с покупателем, выходили ненадолго под тусклый фонарь в станционный садик и «толкали бочата, прохоря и колеса» и всякую иную носильную вещь. За сходную цену шли даже драгоценности. За каждую бандит рисковал шкурой, а умненький мужичок из деревни за четверть мутной самогонки мог схапать и золотое кольцо с бриллиантом.

Эту-то атмосферу, блатную, ядовитую, как губкой впитывал в себя восемнадцатилетний Герка Галанский. Сам Козобродов бывал в «клубе» не часто, и если бывал, то на исходе ночи, обычно под утро. Но дружки его околачивались здесь частенько. Их, конечно, знали, о них перешептывались, им молча и уважительно уступали очередь у стойки, столики в углу зала. Опасливо, но с особой ревностью и завистливостью наблюдал Галанский за парнем цыганской внешности и вызывающего поведения по кличке Щегол. Одет он был, по местным понятиям, с шиком. Почти ровесник Галанскому, лет двадцати, не старше, а ходил по «клубу» шепоток, что Щегол чуть ли не правая рука Царя. «Скажи слово супроть — враз на пику посадят», — говорил с опаской, кивая на Щегла, здоровенный мужик своему приятелю. И вот этот самый Щегол, такой недосягаемый для Геркиного понимания — случилось же этакое! — сам обратился к нему: «Слышь, друг, выручай!»

Блюстители порядка заглядывали в станционный буфет крайне редко. Да и то сказать, драки, тем более поножовщина, здесь почти не случались. Лишь однажды крепко били парни сапогами на заплеванном кафельном полу заезжего уркагана, которого в поселке и знать никто не знал. На другой день буфетчика вызвал к себе предисполкома: «Передай там своим, — сказал, — еще раз такое случится, закрою я вашу богадельню к чертовой матери! Давно у меня руки чешутся сделать это доброе дело». А чтобы у кого сомнения не возникло, что он так и поступит, закрыл буфет на целых три дня: «пивникам на раздумье». Председателева угроза подействовала чрезвычайно. А буфетчик, доселе будто богом обиженный, стал смотреть из-за стойки соколом, чуть что — фистулой: «А ну-ка, прекратите в помещении!» И со всех сторон: «Кончай! Кончай в помещении! Местов больше нетути? Геть отсюдова!» И все стихало. Всякому, даже самому отчаянному, было ясно и понятно, что в помещении буянить уже нельзя. Матюкнуться? Без этого как? А чтобы кулаки в ход либо финку — баста!

Поэтому, наверное, и оставляла милиция сей «клуб» без внимания. Но однажды и в эту заводь была закинута сеть. Видать, поступили в уездное ОГПУ сигналы о тех чертях, что водятся и в этом омуте. Облава была устроена часа в два ночи, а ее участники прибыли на втором по счету за ночь пассажирском поезде. Вооруженные винтовками красноармейцы блокировали, окна и двери, сотрудники ОГПУ и уголовного розыска вошли в зал и сразу же начали обыск. Делали это споро и умело, тасовали присутствующих, кого вправо — кого влево, как колоду карт.

И вот тут-то Герка и услышал приглушенный голос Щегла: «Слышь, друг, выручай!» Ответил Галанский взглядом с готовностью: «Согласен. А чего надо?» Щегол поднял ему со спины куртку и под брючный ремень засунул нечто тяжелое. «Пистолет!» — обомлел Гимназист. Но, спасая Щегла, своего кумира, сумел перебороть страх. Когда настал его черед, пожилой сотрудник прохлопал его по карманам и, глядя укоризненно, проворчал: «Молод ты еще, парень, по кабакам-то шляться».

Щегла, хотя у него ничего не нашли, увели с группой задержанных во время обыска. Настроение у завсегдатаев буфета было испорчено. Один за другим они начали расходиться. На улице Герку окликнул мужик лет сорока — это был Химичев-старший: «Давай сюда, Гимназист, чего тебе Щегол передал». «Смотри-ка ты, — удивился Галанский, — и кличку мою знает». Ничего не ответив, он отдал пистолет. «Прикуси язык», — услыхал вслед угрожающе.


Дня через три Щегла отпустили. За оказанную услугу, чего Герка меньше всего ожидал, тот выказал ему свою большую благодарность. Демонстрируя дружкам свое расположение к Галанскому, приглашал его за свой столик, заставляя ему уступать место таких известных в поселке оторвяг, при встрече с которыми у Герки голова в плечи уходила. После нескольких выпивок Щегол сдружился с Геркой окончательно, даже домой к нему стал заходить. Хмелея, откровенничал, рассказывал и о сегодняшних своих похождениях с Царем ночи, и о том, как веселился и шкодничал в Тамбове — Щегол пожил и там. А однажды, видимо проникнувшись к Герке полнейшим доверием, предложил: «Пойдем завтра с нами. Фартовое дельце Козоброд затевает». Галанский был так зачарован своим героическим корешом, что согласился с охотою. Здесь он во второй раз столкнулся с Химичевым-старшим. В то время он еще не знал, что это не менее опасный бандит, чем сам Царь ночи.

В тот раз они бандой в восемь человек остановили, разложив на рельсах костер, товарный поезд и ограбили пассажиров двух прицепленных к поезду теплушек. Все было сделано ловко, весело и нагло. На лица себе налетчики повязали косынки, и Герка потому никого из них не запомнил. Награбленное в мешках и баулах погрузили на сани и увезли куда-то в лес. А Гимназист и его новый приятель возвращались домой одни и налегке. Через неделю Щегол передал Галанскому сто рублей — долю в деле. Таких денег Герка и в руках-то не держал, но, сказать откровенно, и вкуса к ним у него еще не было. Гораздо более он обрадовался пятизарядному нагану — «это тебе от Царя ночи» — и десятку патронов к нему.

Во второй раз Герка участвовал в ограблении квартиры нэпмана в крупном селе соседнего уезда, куда они добирались поездом почти всю ночь. В пути Герке было ужасно весело сознавать, что вот они, два верных, лихих товарища, едут среди этих ничего не подозревающих мешочников и сами как будто не отличаются от них, а на деле! Галанский каждую минуту ощущал под рукой в кармане опасную сталь своего нагана.

Сбор банды был назначен на два часа дня в поселковой чайной. Из всех Герка узнал только Козобродова и Химичева. К дому нэпмана шли семеро. Хозяин, трусливый и жадный, никак не хотел показывать, где у него запрятаны деньги, пока атаман не пальнул у него над ухом из пистолета. Тогда только сообразил «классовая вражина», что шутки с ним шутить не станут. Банда, получив деньги, увязывала все, что поценнее, в узлы, когда произошла потеха: к дому подбежал поселковый милиционер. «Граждане! Где здесь стреляли?» — обратился он с вопросом к трем бандитам, стоящим на страже перед воротами. «Пойдем, мы тебе покажем», — ответили ему. Пока шли через двор, отобрали у молодяка винтовку и дали раза, чтобы не сомневался, с кем имеет дело. Перед атаманом предстал уже не полномочный представитель власти, а перепуганный деревенский парень, которого лишь месяц назад уговорили работать в милиции и всего лишь с неделю, как доверили оружие. Козобродов долго и строго смотрел на блюстителя порядка, потом изрек: «Вот что, паря, полезай-ка ты на печку и лежи там, как мышь, носом к стенке. А ты, — бандит ткнул пальцем в Герку, — возьми его винтовку и чуть что, прямо в…» Дружным хохотом встретила банда такое мудрое решение. А Герка, он и сам не предполагал, что такой он молодец, поддел блюстителя под тощий зад, когда тот чуть было замешкался, и крикнул на общую потеху: «А ну, стрекозел, швыдче давай!» Ловко это у него получилось.

И снова возвращались с налета приятели налегке. А через неделю Герке — опять его доля. Денег столько, и с матерью не грех бы поделиться, вот только как скажешь? Эти два дела были для Герки чем-то вроде бы и не реальным, вроде игры. Только денежки в кармане оказывались всамделишные, на которые можно было пить, гулять, купить себе кепи, туфли-штиблеты, подарить торгсиновскую кофту Татьянке.

Почему же после третьего приглашения, сделанного Химичевым, так тоскливо заныло сердце? Может быть, именно потому, что не Щегол позвал его на дело? Так или иначе, до липкого пота давило на душу нехорошее предчувствие.

Чутко вслушивался он в предутреннюю тишь, но услышал и увидел всадников, уже когда они с шумом скатывались по сыпучему откосу к пруду. Лошади их, уйдя по самые бабки в топкий берег, раздувая ноздри и фыркая, потянулись к воде.

— Где этот мамкин сынок? Спит, поди, — прогугнил голос, и Герка узнал младшего Химичева. — И чего этот Козоброд велел нам его с собою тянуть?

— Не твоего ума дело, — осадил его суровый Платон и, зыркнув по сторонам, негромко свистнул.

— Здесь я, здесь, — выходя из своей засады, заговорил Галанский. Платон еще раз зло и с укором поглядел на болтливого Якова.

— Молодец, Гимназист, — сказал Герке. — Давай за нами.

В саду, держа в поводу оседланную лошадь, стоял незнакомый Галанскому мужик. Поддержал Герке стремя, бросил Платону: «Ну, как договорились!» — и, махнув на прощание рукой, зашагал вниз по дороге к поселку. Трое поехали к лесу.

Лошадей почти не понукали. Платон раза два вынимал из жилетки часы, сверял время. Герка понял, что направляются они с кем-то на встречу к условленному заранее сроку. Ехали больше часа. Густой туман рассеялся, поднималось над деревьями нежаркое сентябрьское солнце, весело и чисто цвиркали лесные птахи, гулкими очередями выстукивали по сухим макушкам сосен дятлы.

— Во-о! Вот ведь птица-то поганая! Хошь, собью? — не выдержав долгого для него молчания, обратился к Герке громко и весело трепливый и, по всему видать, не шибко умный Яков. Из-за пазухи он вытащил обрез.

— Тьфу! Ну и шухарной, а?! Наградил же ты меня, господи, братцем! За какие только грехи, не пойму, — заругался со злобой старший Химичев.

Яшке только этого и надо, загыкал в смехе: «Та шутю же я, шутю! Непонятливый, во-о!» — Отсмеявшись, вновь обратился, приглушив голос, к Герке: «Слышь, Гимназист, давай маленько отстанем. Што я те счас расскажу! Мне эти долбачи, дятлы эти, пулеметы как вроде, мерещатся, понял? Раз был у нас такой кандебобер…»

Но и на сей раз Яшке не повезло. Прямо из-за куста, напугав и лошадей и всадников, на дорогу, гикнув, выскочил и завертелся перед ними на горячем коньке человек.

— А, братаны! — закричал он. — Что, черти рыжие, забалакались?! Проглядели, мать вашу!

Перед ними был Царь ночи. Широкоплечий, хоть и ростом невысок, жилистый и ловкий, был он для Герки в своей бесшабашной удали олицетворением всего того, что выражает в блатном мире понятие «свобода». И смеялся он, как никто, с такой бесшабашной удалью, будто всем бросал вызов. Похоже на него смеялся и Щегол. Но теперь Герка понял, что Левка только копирует. «Да, а почему все-таки Щегла не позвали? Его, Гимназиста, позвали, а Щегла нет. Странно…»

— Здравствуй, Герман, — из всех поздоровался только с ним одним за руку Козобродов. — Рад, что и ты сегодня с нами.

Улыбка под черной подковой усов одобрительная, а глаза будто иглами колют Геркину душу. Поддергивая кверху повод, осаживая прыть конька, Козобродов продолжал, обращаясь к Галанскому:

— Братанам известно, куда и зачем, хочу, чтобы и ты знал. Едем мы, парень, на хуторок к Серафиму, божьему человечку; должок за ним. Ба-альшой должок! Инда в семь душ христианских! — Царь ночи совсем сомкнул к переносью разлетные брови. — Продал, Иуда! Всех оптом продал, зараз и за одну цену. Дело, значит, это, я так думаю, будет, значит, недолгим. Но святое ж дело! Так аль не так?! Святое ж дело — должок получить!

Внутри у Герки похолодело.

— А для тебя, Герман, — продолжал дырявить его взглядом Козобродов, — очень полезно будет в святом деле поучаствовать. Но-о!!

И атаман, вытянув нагайкой коня, пустил его галопом.

До хутора Серафима от места встречи оказалось рукой подать. Из густого леса кони вынесли четверых на веселую, поросшую по пояс травой и цветами поляну. Дом лесника, пятистенок, приземистый, под тесовою крышею и с резными ставнями, неширокий двор, огород позади двора — все это было огорожено от скотины слегами, пущенными в три ряда. Это препятствие шедший впереди Козобродов перемахнул по-гусарски, не сбавляя коню хода, и картинно осадил его у самого крыльца. Примеру атамана пытался последовать Химичев-младший, но едва не вывалился из седла.

Все трое спешились. А на крыльце перед Федором уже стоял сам хозяин. По внешности был этот Серафим очень схожим с графом Толстым Львом Николаевичем, учению которого пытался следовать в жизни. Он был обряжен в холщовую рубаху навыпуск, такие же, как у графа, у него были лаптастая борода, высокий лоб с залысинами, кустистые брови, сутулина и большие, покорно опущенные к земле, тяжелые крестьянские руки. Химичевы пошли во двор, а Герка остался за оградой, подвязывая к слеге лошадей. Он делал это и неумело и сознательно мешкая, надеясь и моля судьбу оградить его от всего того, что должно было произойти. Козобродов разговаривал со стариком, не сходя с коня и не повышая голоса, не делая никаких угрожающих жестов. «Господи! — коснулась Геркиного сердца надежда, — авось пронесет! Авось все обойдется, авось не такой понял нынешние слова атамана насчет оплаты долга!» Вот старик спокойно сошел с крыльца, поддержал под уздцы атаманову лошадь, пока тот спешивался, затем развернул ее мордой в Геркину сторону и, крепко хлопнув ладонью по крупу, направил трусцой к коновязи. Когда конек подбежал, Герка поймал его за повод и также начал вязать к слеге. Когда же Герка закончил свое занятие и обернулся: старик уже лежал на земле лицом вниз, раскинув руки, а над ним, наступив ногой ему на крестец и наведя на него дуло обреза, стоял Яков. Как все это, в какой миг произошло? А Козобродов уже зовет Герку к себе, велит достать наган и идти за ним в избу.

В избе навстречу им троим, держащим оружие в руках мужикам, поднялась с лавки, где сидела, и стала пятиться задом, пока не наткнулась на стол, страшно напуганная их видом молодая красивая женщина.

— Ты кто такая? — сурово спросил Козобродов.

— Мария я, Туркина. Сноха деда Серафима, — без голоса, на одних выдохах отвечала она.

— А где малец?

— Кто?

— Да сын твой.

— В деревне он у бабушки… Захворал сынка. Я к деду вот еще вечор за травами пришла.

И в самом деле, на столе и лавках, издавая тонкий аромат, были разложены пучки самых разных высушенных трав.

— Слава тебе, господи! — услышав будто бы добрую весть для себя, громко проговорил Козобродов, стянул с головы каракулевую кубанку и, повернувшись лицом в правый угол, к завешенным белым ситчиком иконам, размашисто перекрестился. — Не привел господь взять греха тяжкого — загубить душу невинную. А ты, хозяюшка, — Федор обратился к снохе лесника, и его смуглое, красиво обрамленное татарской бородкой лицо показалось Герке даже доброжелательным, — выходи, милая, на свет на божий.

— Давай, давай, ну-у! — Платон грубо, не желая, видимо, ломать атаманову комедь, почти выволок молодую женщину из избы на крыльцо. Столкнул ее вниз к старику. Герка вышел за всеми. Серафим Туркин стоял уже на ногах, кренясь вперед и задирая кверху седую бороду, с туго стянутыми за спиной руками. Рядом с ним, уперши обрез в спину, стоял Яков.

— Ну вот что, ребята, — приказал атаман, — кончайте обоих. Его — как Иуду: товарищей наших легавым продал, ее — как свидетеля. Бог, видать, так ей судил. — С минуту молчал. — Ты, Платон, иди за мной, — позвал старшего Химичева, — золотишко у них пошукаем. А вы, — бандит ткнул пальцем в Герку и Якова, — кончайте их разом. Да не тяните, не палачествуйте страхом, пущай не маются, — великодушно закончил он и, махнув рукой на обреченных, крупно зашагал к дому.

— Да что же это такое?! — вскричала, словно очнувшись, женщина. — За что-о?! Отец! Отец! За что они нас, а?!

— Неужто рука у вас поднимется на мать? — заговорил, обращаясь к ним двоим, Серафим. — Стреляйте меня, ежели виноват перед вами, а ее отпустите. Отпустите мать, сынки!.. Беги же, беги, Марея, к сыну, внучоночку моему Санечке. Бе-ги! — закричал вдруг с надрывом старик.

Женщина охнула, отступила на шаг. Глаза ее с мольбой и отчаянием глядели на совсем еще мальчишку с наганом в безвольно опущенной руке и на мужика, хоть и с обрезом, но тоже совсем не страшного, не злого. В ее душе затеплилась надежда, и она, словно поверив и в свое спасение, отступила еще на шаг, другой, повернулась и сначала оглядываясь и спотыкаясь, а затем уже без оглядки и со всех ног бросилась бежать через огород к лесу. Замелькало белое платье.

— Стреляй же в нее, ну-у!! — завопил в самое Геркино ухо Яшка. Завопил так, будто бы сам он был безоружен.

И Герка выстрелил. Совсем не целясь, куда-то перед собой. И тут же пастушечьим бичом хлестнули с крыльца еще два пистолетных выстрела. Женщина, как подкошенная, рухнула меж капустных гряд. Сзади Герки ахнул четвертый выстрел из обреза. Это Яшка по кличке Хорек пальнул в упор в старика со связанными назад руками. И тот тоже ткнулся головою в землю и завалился, хрипя, набок.

Галанский стоял, парализованный ужасом содеянного и увиденного. С крыльца же от дома спускался Федор. Он спокойно прошагал на огород, наклонился над убитой. Долго смотрел. Затем повернулся и пошел назад. Подошел вплотную к Герке и, глядя на него весело и жестоко, сказал: «Молодец! Твоя была пуля. С первой кровью тебя, сынок! — положил на плечо тяжелую, будто свинцом налитую руку, тряхнул дружески: — Молодец!» Обернулся к Химичевым: «Обоих в дом, и огня! Пущай только пепел по ветру. А ты, — Козобродов вновь обратился к Галанскому, — иди к коням. Хватит с тебя на сегодня. Тяжело попервой кровь людскую пролить. По себе знаю… Ну да что ж, сам ты, Гимназист, выбрал себе тропку в жизни: на роду, видать, тебе так написано — идти с нами до гробовой доски, до могильного, брат, крестика… Ну, ступай к коням! А вечером пить, гулять будем».

«Не стрелял! Не стрелял я в нее! — завопил в чистое осеннее небо Герка. — Не у-би-вал!!!» Но видно, сухой комок застрял у него в горле. Никто не услышал так и не вырвавшегося наружу Геркиного вопля. Только чуткие кони запрядали ушами.

* * *
Выписка из протокола
ПРОТОКОЛ
губернского совещания по борьбе с преступностью
от . . . . . 1924 года № г. С—в
П р и с у т с т в о в а л и: Губпрокурор Бурмистров, врио губпрокурора Корнилов, пред. губсуда Егоров, начальник губотдела ГПУ Аустрин, пом. прокурора по Н—скому уезду Чоба, зам. нач. адмотдела ГИК Синицын, нач. губУРО Свитнев и помощник его Добрынин. Секретарь Любин.

П о в е с т к а: Доклад о результатах служебной командировки представителей губУРО в Н—ский уезд в связи с преступной деятельностью оперирующей там шайки Козобродова.

С л у ш а л и: Доклад тов. Добрынина.

Пребывание его в Н—ском уезде и в частности в У—ской волости охватило период времени с . . . . . по . . . . . и совпало с периодом временного затишья деятельности Козобродова, не проявившего себя с . . . . . по . . . . . и даже временно выбывшего вообще за пределы С—ской губернии. Меры, которые могли быть приняты тов. Добрыниным, сводились лишь к установлению характера бандитской деятельности в уезде, условий, активно благоприятствующих ее развитию, и способов борьбы с нею со стороны местных органов дознания.

Первое, с чем пришлось встретиться на месте, это полное отсутствие оперативной работы. Ядро шайки вместе с Козобродовым составляют лишь несколько человек, проживающих тайно у отдельных пособников. Остальные же члены шайки — местные жители, и присоединяются они к Козобродову к моменту действия, примитивно замаскировавшись. А потом расходятся по домам.

Тов. Добрыниным доказательно установлено, что местные органы власти, а также партийные и общественные организации не оказали необходимого содействия милиции; четыре же местных милиционера, сжившиеся, очевидно, с обывательским сельским бытом, своими неумелыми и неудачными действиями помогли Козобродову укрепить свой авторитет и стяжать себе славу неуловимого. Прибытие бывшего начальника Б—ского УРО Пинюгина для борьбы с Козобродовым ничего не изменило в положении дел.

Что касается политических моментов в бандитизме Козобродова, то тов. Добрынин утверждает их отсутствие. Убийство члена партии Солоченко было, по его мнению, случайным, как свидетеля, наткнувшегося на покушение ограбить на проезжей дороге торговцев. Последним удалось ускакать от бандитов на хороших лошадях.

(Из доклада нач. губУРО Свитнева)
«…Еще ранее, при моем посещении Н—ского уезда, мною была предложена местным органам власти помощь в борьбе с бандитизмом силами губУРО, но от предложенной помощи те категорически отказались, заверив, что справятся сами. Попытка освежить еще в . . . . . аппарат местных органов дознания таким образом не удалась, и только днями с помощью Уисполкома и Укома партии удалось создать в У—ске учетно-розыскной стол во главе с толковым работником.

В настоящее время, согласно директивам из центра, по губернии в уездах производится чистка рядов милиции комиссиями на местах. В отношении Н—ского уезда решено переменить начальника усовмилиции, нач. УРО и пом. Нач. УРО. Местному Укому партии необходимо позаботиться о доукомплектовании милиции членами РКП(б), например из демобилизованных красноармейцев».

(Из выступления нач. губотдела ГПУ Аустрина)
«…Аппарат органов дознания в губернии построен таким образом, что при работе на местах ему приходиться лавировать между пользой для дела и местным влиянием. Поэтому необходимо через Губком партии закрепить на местах постоянных сотрудников милиции и УРО и добиваться той централизации аппарата, которой обладают отдел ГПУ и Губсуд.

Я согласен с выводами товарищей из УРО, что политического бандитизма в губернии нет. Возникает другой вопрос, насколько уголовный бандитизм проникается политическими мотивами и какую роль уголовный бандитизм может сыграть в политической обстановке. Я считаю, что, когда по губернии безнаказанно разгуливают уголовные банды, в любом бандитском проявлении может быть заподозрена политическая сторона, и задача наших органов различать ее в каждом отдельном случае. Деятельность же шайки «Царя ночи» сама по себе несколько выходит за пределы чисто уголовного бандитизма — Козобродов, для того, чтобы завоевать к себе симпатию среди крестьян, выдвигает провокационный лозунг: «За бедняков!». В условиях нужды и недорода, имеющей место безработицы — это опасный момент».

«Ввиду того что за последнее время в некоторых уездах губернии отмечается развитие уголовного бандитизма, предложить губернским органам Революционной охраны принять решительные меры для борьбы с этим злом.

Поручить административному отделу в двухнедельный срок составить проект централизации аппарата органов дознания в губернии и представить его на утверждение Президиума Губисполкома».

(Из постановления С—ского исполнительного комитета рабоче-крестьянских депутатов)

Часть 2

— Послушай, голубчик, — князь раздраженно толкнул холеной рукою маузер, который лежал дулом к нему на парчовой, цвета червонного золота скатерти меж винных; бутылок и тарелок со снедью. Его всегда злила эта каторжная манера чуждого ему людского элемента, среди которого князь вынужден обретаться в последние годы, обвешивать себя с головы до ног оружием, выставлять его напоказ и дело не в дело держать на взводе и под рукой.

— Послушай, голубчик, — повторил он, едва сдерживая свой гнев, — неужели непонятно, что мне нужен максимальный вариант. Все, что ты мне предлагаешь, мелочь, вздор! Вот уж год, как мы с тобой объявились в родных пенатах. Объявился ты, сказать надо, как тать ночной, но объявился же. А я? Что, по-твоему, князь Разумовский крыса?! Скорпион? Забился в щель — в этот утлый домишко, к старухе, бывшей своей гувернантке, — и жалит? Да ладно бы по-скорпионьи, а то по-комариному, и то не своей рукою… Нет, не желаю… Князья Разумовские никогда не теряли своего достоинства, не были мелкими пакостниками. Ты меня понял, Федор?

Князь Николай Павлович потянулся к наполненной вином серебряной стопке, воспаленным, но трезвым взором по-соколиному глянул в закаменевшее лицо Козобродова.

— Все, — князь выпил вино и заговорил тихо, четко, разделяя слова. — Возможность вести реальную борьбу с совдепией за восхождение на трон царя-батюшки исчерпала себя полностью. До самого донышка этой вот фамильного серебра стопки. — Князь помолчал, опустив седеющую голову, и усмехнулся в усы. — Понимать это я, конечно, начал не сегодня… Но теперь толкую тебе об этом, Федор, своему денщику и другу… Вспомни, как на германской четыре года я — князь! — и ты — мельников сын — делили на равных и смерти опасность, а было, и кусок хлеба. Так слушай же меня, Федор, и верь: нам с тобой сегодня нужен только максимальный вариант.

Федор Козобродов, он же Лага, он же Царь ночи, бережно переложил маузер от князя к себе, посмотрел на Разумовского долгим и преданным взглядом. Заговорил прочувствованно:

— Эх, Николай Павлович, да разве ж я сомневался когда в вашем слове! Ведь я же у большевиков-то в начале гражданской командиром был, а встретил вас и повернул за вами.

Федор тоже влил в себя дозу спиртного, понюхал корку, тряхнул удалой головой.

— Эх! Да я же ведь ни в жизнь не верил во все их лозунги! Братство, равенство, — передразнил кого-то, — глупости это. Я как обмозговал себе поначалу? Идеи эти, мыслю, нужны им будут до срока, чтобы таких, как вы, Николай Павлович, способней было раздеть и обобрать, все ваши земли, богатства — все… и поделиться. Только как поделиться-то? По-братски? Ну уж это, думаю, на-кось, выкуси! Мерси, господа большевички, дурачков из нас не делайте! Дележка, думаю, будет по заслугам, кто ихней революции больше подсобит, Ленину ихнему, тому и куш. Промашка вышла. Признаюся. А кто первый мне тогда глаза раскрыл? Вы, ваше сиятельство. И все ведь сбывается! Хуже и некуда. Кто я сейчас? Бандит. По знати-то мы с вами были на разных ступеньках: я внизу, на вас, князь, глянуть — шапка с головы свалится. А по достатку матерьяльному ежели? Это еще, ваше сиятельство, порассудить надоть — мы с батяней такие б дела закрутили, что народишко местный и перед нами на брюхе бы ползал. А сейчас — все, как вы, князь Николай Павлович, предсказывать изволили, все сбывается. Кому же и верить-то, как не вам. И будет он вам этот самый, вариант. Дайте только срок!

— В том-то и дело, Федор, — по-прежнему брюзгливо отвечал князь, — сроку-то я тебе и не хочу давать. Ты что, не чуешь, как события разворачиваются? По всей губернии столы розыска открывают. Вспомни, как мы охотились на волков, с флажками красными да с егерями, загоном… Как бы и нам с тобой в этот их загон не угодить!

Князь помолчал, усилием воли подавляя в себе раздраженность.

— Послушай, — заговорил уже другим тоном, — а кого это к вам назначили вместо Пинюгина, крестника-то твоего, которого ты с печки валенком шуганул? — Князь знал, как приятна его бывшему денщику такая княжеская похвала. — А? Такого же, поди, Анику-воина? Не разобрался в нем? Может, тоже…

— Да нет, Николай Павлович, — позволил себе перебить князя Козобродов, — этого так просто не испугаешь.

— Ну вот, видишь! — Князь разом стал серьезен, поглядел обеспокоенно. — А что ты о нем сказать можешь?

Федор помолчал, раздумывая, взял в широкую ладонь стопку… Отставил:

— Хотите, расскажу, как я его в лесу встретил, это когда мы от вашего лесника, от Туркина, возвращались.

— Царствие ему небесное, — перекрестился князь. — Хороший был человек Туркин. Сбили мужика с панталыку. Они, эти… — князь выругался грязно. Выругался и поймал себя на том, что он, столбовой дворянин, русский интеллигент, выпускник Оксфордского университета, говорить и мыслить начал на языке «хорьков» и «лагов». Поймал и скрипнул зубами: — У-у, зараза большевистская! Многих добрых людишек они с пути сбили! Жаль Туркина Серафима. Ты хоть, черт лютый, не глумился над ним перед смертью? — повысил он голос.

— Да я же сказывал, и не в моем это обычае — палачествовать. На тот свет отправить хоть кого рука не дрогнет, а мучительствовать не люблю, не знаете меня, что ли?

— Ну ладно, — примиряясь, ответил князь, — рассказывай тогда, как встретились-то.

Та встреча, о которой, рассказал Козобродов князю, произошла на дороге средь молодого ельника. Когда шустрая лошадка выносила таратайку из неглубокого овражка, Вельдяеву и Журлову повстречался верховой. Он будто нарочно поджидал их здесь.

— Здорово, тезка! — зычно и весело обратился он к Вельдяеву. Лет под сорок. Подковой книзу черные усы, на бритой голове кубанка. Все на верховом новое. Кобылка под ним плясучая. Глаза у мужика дерзкие, веселые.

— Здорово, — как-то вяло и недоверчиво протянул в ответ милиционер. И оглянулся. Журлов, который заметил беспокойство напарника, ощупал глазами костюм незнакомца. А тот склабится приветливо и понимающе.

— Кого везешь, Федор? Не начальство ли себе поменял? — обращается вновь к Вельдяеву, а смотрит только на Журлова. Одобрительно смотрит. — Что, угадал? А? — И улыбка еще шире.

— Уга-дал, — так же вяло и недоверчиво протянул Вельдяев.

— Что ж, давно пора. Он, товарищ… не знаю, как вас… Будем знакомы, моя фамилия Царев. — Наездник перевесился с лошади и протянул Журлову жесткую, короткопалую ладонь.

— Журлов, — представился Николай.

— Он, товарищ Журлов, предшественник ваш, Пинюгин то исть, мышей, откровенно говоря, не ловил, а народ, понимаешь, страдай. А вообще-то, мужик, говоря между нами, был неплохой. Смекалка у него, где надо, была. — Царев объехал их телегу с другой стороны. — Я вам вот что скажу, товарищ Журлов, — наклонился к нему с седла и заговорил доверительно, — вы на нас опирайтесь, на беспартийный актив, так сказать, и дело у вас пойдет. Пойдет дело, не сомневайтесь. Ну, ладно. До скорого свиданьица! Привет супруге, тезка! Но-о!!

Еще стоял в ушах отрывистый голос и смех незнакомца, а звук копыт его коня уже затихал. Федор крепко огрел лошадку.

— Кто был такой? — спросил Журлов с некоторой даже симпатией, глядя в простывший след лихого наездника. Заговорил Федор, когда отъехали метров на двести.

— Козобродов, — отвечал. — Царь ночи, кто же еще-то?

— Царев?!

— Да это ж он так, пошутковал. Царь, мол, я, Царев-то…

— Да ты что-о! Ты что это! — Журлов даже растерялся. — Под суд захотел?! Меня с бандитом знакомить! Ты почему это оружие не применил? Почему не дал мне знать?!

— Да-а, под суд… — Вельдяев покрутил головой с усмешкой, — под божий суд, что ли? Троих наверху-то, по-над дорогой, в ельнике, и не заметил? На мушке мы у нихсидели, как зайчики. Он, Федька Козобродов, дурачок вам, да? Прямо в руки: берите, вот он я! Да они нас, поди, еще раньше заприметили, когда мы луговиной ехали, и ложбинку специально для встречи выбрали. Местечко-то лучше не надо. Он сейчас с дружками посовещается и в обратную за нами, у речки как раз и накроют. Погонять бы надо. За речкой-то место будет чистое, а до нее ведь еще с версту. Я, чай, поди, Николай Алексеевич, и за вашу жизнь ответственный. А вы — «под суд»!

— Стой, Федор! — твердо приказал Журлов. — Давай вертаться, покажи давай, где это ты заприметил троих.

Вельдяев как-то со значением, внимательно посмотрел на Журлова и остановил телегу.

— Что ж, Николай Алексеевич, — ответил, будто смиряясь, — поехали.

На влажном перегное метрах в сорока над дорогой в густой еловой поросли Журлов обнаружил следы лошадей, привязанных к дереву. Ниже — следы хоронившихся за деревьями людей.

Можно было понять, что их было трое. «Чего же они хотели?»

— Та-ак, — констатировал Журлов, — дерзкий у нас с тобой, по всему видать, противник, нахальный. Но уж и то неплохо, что в глаза я его увидал. Это даже очень хорошо! Слышь, Федя, а меня валенком он не напугает.

— Меня, между тем, тоже, — почему-то с обидой в голосе ответил Вельдяев. — Только у него, товарищ начальник, и кроме валенка кое-что есть. У него наган-то в сапоге был, видать, тоже не заметили?

— Не заметил, Федя, — признался Николай. — Только ведь мы с тобой тоже не лыком шиты, а?

— Лыком? — Федор все еще с сердитой недоверчивостью обмеривал глазами незнакомого доселе человека. — Да вроде бы и не лыком, — согласился наконец. — Но-о! — придал резвости своей лошадке.

— Так, так, — заговорил князь Николай Павлович, когда Федор рассказал ему о той встрече. — Вернулся, значит, начальничек? А ведь вы могли их обоих и шлепнуть.

— Как пташек. У Хорьков здорово руки чесались на это, да я им запретил. Успеем, когда надо. Поглядеть на него еще… Пристукнешь одного — отряд пришлют. Из леса тогда не вылезешь.

— Вот это ты умно. С прежним-то ведь можно было ладить. Волк и тот овец не режет возле логова, зверь, а соображает. А мы, Феденька, такие же волки. А этот, как его?..

— Журлов.

— Видать по всему, не овца, а? Говоришь, из себя видный?

— Здоро-ов, таких бабы любят.

— Ну что ж, шерше ля фам.

— Чего это?

— По-французски я. В переводе примерно: «Ищи ему бабу». — Князь в душе посмеялся над собеседником и продолжал назидательно: — Нет такого мужчины, Федор, который бы не споткнулся на женщине.

— Французы, они не дураки, — согласился с этим Козобродов, — подумаем после об этом. А слышьте-ка, Николай Павлович, а как вы сами-то понимаете нашу дальнейшую жизнь? И для чего нам этот вариант?

— Максимальный вариант, Федя? — князь выдержал паузу. — А это значит еще лишь раз сделать игру, настоящую, по-крупному, и поставить точку. Завязать, скажу проще. Но на кону должно быть прилично. И не одни бумажки, но и золотишко, и бриллиантики. Вот какой куш нам надо сорвать! А потом двинем мы с тобой, друг мой Федор, и не угадаешь куда… Ха-ароший есть город, круглый год лето. Совсем другая жизнь. Там тоже совдепия, но порядки еще не те.

— Это где же такой город-то есть? — спросил с большим сомнением Козобродов.

— В Средней Азии, Федор, — ответил князь. — Ташкент называется. Был я там, знаю.

— А что, Николай Павлович, здесь-то навеки, что ли, власть-то Советская? — Царь ночи аж рот приоткрыл в ожидании ответа на вопрос, который уже не один год саднил ему сердце и голову.

— Во всяком случае, — ответил ему на это князь, — скажу тебе, Федор, что думаю: не от нас теперь это будет зависеть. Только Европа и Америка, при условии, что объединят свои силы, смогут свалить ее. Да они-то как раз, видать, еще и не уразумели, какая им это зараза — большевизм российский. О мошне своей только и заботы! — Князь не на шутку расстроился. — Есть такая книжка, Федор, — раздумчиво продолжал он, — «Капитал». Ее один очень мудрый человек написал, так он их в ней, этих капиталистов, донага раздел, всю суть их гнилую показал. У них корабль идет ко дну, а они за копейку душат друг друга. Вот и гадай, Федор, когда на них просветление сойдет и уразумеют они наконец, что им спасать себя надо, а не о прибылях думать.

— В таком разе, Николай Павлович, пока суд да дело, нам самим о себе надо бы позаботиться. Я так вас понял?

— Абсолютно верно, — похвалил Козобродова князь. Хватит нам подставлять себя. Рискнем последний, может, раз, а потом и побережем свои умные головы, они нам еще пригодятся. Рано или поздно, а спохватятся же там! Ну пять, десять лет — максимум, а там, я так мыслю, грянет очень большая война. Кровушки прольется море! Но исход ее будет в нашу пользу… Хотелось бы дожить. А на сегодняшний день расстановка сил в мире…

— Погодите-ка, Николай Павлович, — позволил себе приземлить князя из высоких сфер политики Козобродов, — а о каком это варианте вы мне толковали? Банк, что ли, взять в С—ве? Так ведь для этого квалификация особая нужна. Банк не поезд, его на «гоп-стоп» не возьмешь.

Нет, какое это все-таки наказание для русского интеллигента — вынужденное общение с такими вот конкретно мыслящими людишками. В последнее время князь испытывал истинный голод по умному, образованному собеседнику, чтобы выговориться наконец, подискутировать, убедить себя, убедить других, сломить, если нужно, силой логики ума чью-то чужую убежденность. Но только бы не этих вот убогих лесных татей уму-разуму учить. На «гоп-стоп»! Да ведомо ли ему, дураку, такое понятие, как «экспроприация»? Нашел, вишь, себе напарника: его, князя, в шайку свою зачислил! Все эти мысли как-то разом прокружились в голове, вызывая обиду и острое желание опрокинуть в себя хорошую дозу спиртного. И последнее князь исполнил. Эх! Утоли мои печали! Горькая, обжигающая влага разом смыла с души все, что дела некасаемо, и помогла Разумовскому без дальнейших отвлечений перейти на конкретные размышления.

— Так вот, Федор, есть у меня план. — Николай Павлович заговорил тоном, каким и положено говорить руководителю, когда он ставит серьезную задачу. — Разработано мною все, до деталей, тебе только исполнять. Но нужны надежные люди, и число их надо свести до минимума, чтобы большую часть того, что возьмем, оставить себе.

— Да ежели мы с вами, князь, в Ташкент подадимся, — Козобродов посмотрел на Разумовского хитрым глазом, — тогда зачем нам и делиться с кем-то, все себе оставить надо. Только и об этом хорошенько подумайте, Николай Павлович.

Тонкие губы князя тронула улыбка:

— Подумал, Феденька, и об этом уже подумал.

— Так сколько же людишек надо? — озабоченно и деловито спросил Царь ночи.

— Человек пятнадцать, не меньше.

— Ежели дело серьезное… — Козобродов запнулся.

— Такого, Федор, — в голосе Разумовского прозвучала торжественность, — на Руси еще со времен Степана Разина не помнят.

— Ну тогда, — Козобродов аж растерялся на подобное заявление князя, а потом усмехнулся с недоверием и ответил, определенно: — Нету у меня их сегодня столько-то. Четыре-пять, на которых, как на себя… а остальные для счета, ежели…

— Для счета?! — осерчал на усмешку Федора Разумовский. — Да ты лучше послушай, какое дело-то.

Когда князь изложил Козобродову свой план, тот очень крепко озадачился заманчивой, да уж невероятно сложной задачей.

— Что, Федор, не хорош мой план? Чего молчишь? — проявил нетерпение Разумовский.

— Да-а, — протянул как видно не собравшийся еще с духом Царь ночи, — план-то уж больно хорош…

— Так в чем же дело?! — возвысил голос князь. — Разве это не по силам нам? Или пороха не хватит, или смелости? А может, только попов деревенских нам грабить да теплушки на «гоп-стоп» брать? А на настоящее мужское дело уже и неспособны?!

— Да погодите вы, Николай Павлович, — досадливо поморщился Козобродов, — что меня касается, любой ваш приказ исполню. Но где же столько людей взять, да на такое дело?

— А ты ищи мне их, ищи! — приказал Разумовский. А он умел приказывать, повелевать людьми.

— Буду стараться, ваше сиятельство, — отвечал, обретая уверенность, бывшему своему командиру бывший денщик, и в его взгляде проявилось былое восхищение: «Это ж надо замахнуться на эдакое! В чем душа, а порода-то княжеская!.. Эх, — подумалось, — а что, если выгорит!»

* * *
Чурбанов приехал в волостной центр уже затемно и без предупреждения. Мог бы и не застать Журлова дома: мало ли дел у начальника УРСа по волости. Но застал.

Постучал в окошко:

— Хозяйка, — постарался смягчить свой бас, — постоялец дома?

— У хате, сынку, у хате, — хозяйка у Николая была украинка.

Чурбанов, крупный мужик, на полголовы выше Николая, вошел в хату, шапкой волос задев за притолоку, и загромоздил собою всю тесную горницу. Заколебалось в подвешенной над столом семилинейке желтенькое жало огня, задвигалась по стенам и потолку расчетверенная тень. Хозяйка, женщина уже в годах преклонных, предложила гостю сидать на кушетку здесь же, в зальце, пока за перегородкой возился, натягивая амуницию, только вставший с постели постоялец. Сегодня у Журлова была запланирована ночная вылазка, потому, придя пораньше из отдела, он лег соснуть часика на два.

— Ну здравствуй, здравствуй, большой начальник! — загудел басом гость и протянул Николаю для пожатия руку.

— Здравия желаю, товарищ Чурбанов, — заулыбался, искренне радуясь неожиданному гостю, Журлов.

— Вы туточки трошки погутарьте, сынки, а я Зорьку свою доить пийшла, — засобиралась хозяйка. — Посля того мне до Нюшки зайтись, занемогла совсем соседка-то, расхворалась.

— Хорошо, хозяюшка, спасибо, — поблагодарил понятливую женщину Чурбанов. — Только недолго там, все секреты мы друг дружке быстро выложим.

— Гутарьте, гутарьте, сыночки, — уже из сеней, двигая щеколдой и гремя подойником, бормотала хозяйка, — а я вам и молочка парного подам…

— Ну что же, начальник, докладывай, — прихлопнув ладонью по столу, отчего опять взметнулся и едва не погас огонь в коптюшке, приказал не признающий никаких вступлений к серьезному разговору губчекист.

И Николай, отбросив готовое было сорваться «Ну что там нового в губернии?», заговорил об обстановке во вверенной его попечению волости, пересказывая по памяти последнюю, посланную им по инстанции бандсводку: там случилось то-то и то-то, задержаны те-то и тогда-то. Когда Журлов кончил, Чурбанов попросил показать ему копии докладных за время работы здесь за два с половиной месяца. Изучив, долго мял горстью тяжелый подбородок.

— Послушай, сынку, — позволил себе усмешку, — послушай… — И снова замолчал, перекладывая одну за другой бумаги. — Это что же выходит, Царь-то будто испугался тебя, а? Ни одной серьезной заявы, как ты здесь появился. Убийство на хуторе Туркиных в день твоего сюда приезда, и все. Как затаился, а?

— Конокрадство вот…

— Но это же не Царь, не его это занятие. И убийство исполкомовца тоже не его рук дело: ты ведь сам это дело распутал. То недели не проходило, а то…

— За ум, видать, взялся.

— За ум? И ты об этом спокойно говоришь! Когда такой волчара берется за ум, жди большой беды. Хорошо, ежели только за свой-то ум, а ежели у него еще и толковый помощник! Да-а, — Чурбанов долго и мрачно следил за огоньком лампы, — есть у меня сведения (откуда, я пока помолчу), — затевает Козобродов что-то новое, крупное, не по твоим волостным масштабам. И в этом деле есть у него руководитель, кто — это тоже пока помолчу… Понял? А тебя я хочу спросить: а что делать нам, пока они там кумекают? Дожидаться, пока он размахнется да ахнет? Не-ет, брат, это может аукнуться знаешь где?! Дорого может обойтись нам наше выжидательство. Дорого!

— А я и не жду, — с некоторой даже обидой в голосе возразил Журлов, — я работаю. Есть люди… Вот и сегодня ночью засаду сделаем. Третью ночь сидим.

— Давай, давай… Только на Козобродова ежели, то сегодня его не будет, — спокойно глянул Чурбанов. — Сведения точные. В отъезде Царь ночи. Послал его куда-то шеф… Разумовский… Тьфу! Дьявол! Проговорился, — раздосадованно махнул на себя рукой и тут же хитро уставился на Николая: как, мол, ему его «оговорка».

— Это который Разумовский? — раздумчиво проговорил Николай. — Из тех, что княжили здесь когда-то?

— А-а, знаешь уже кое-что… Ну-ну, и что же тебе известно о князьке? — живо отозвался Чурбанов.

— Да есть у меня сведения, что был он у Антонова. Затем куда-то исчез. А нынешним летом видели его в С—ве на вокзале, садился в поезд, который идет через Никольское… Так что, может быть, где-то рядом, в родных местах обретается. — Немного помолчав, Николай добавил: — Туркин ведь у него лесником был. Не князь ли ему тех постояльцев послал, за которых человеку и смерть выпала?

— Да ты, я смотрю, и впрямь башковитый, — одобрительно прогудел гость-начальник. — Значит, тут копаешь? Правильно, копай глубже. Глубже копай! Именно из-за князя этого я к тебе сюда и приехал. Все мне выложишь, что тебе о нем стало известно. И не устно, а справку пиши. Это уж завтра. А сейчас расскажи, как тебе удалось взять Горбуновых-братанов.

…Случай этот из практики местного уголовного розыска — один из тех, которые становятся достоянием окрестных жителей, обсуждаются ими на все лады и создают большой авторитет отличившемуся сотруднику. Перед ноябрьским праздником, когда уже ударили морозцы и выпал снег, поздним вечером запряженная в легкие санки саврасая, закуржавленная инеем лошадка прибежала в поселок. Ею никто не правил, но она сама остановилась у ворот дома, где жил ее хозяин, заместитель председателя поселкового Совета Игнатов. Сам же хозяин, уже застывший, лежал, уткнув проломленную голову в задний угол саней.

С трудом удалось Журлову, прибывшему сюда через час, добиться от плачущей женщины ответа на вопросы: откуда должен был возвращаться ее муж, какой дорогой, что пропало из его вещей и поклажи. Оказалось, что еще с обеда поехал Игнатов в село, верст за двадцать, где проживала теща, привезти забитого ею телка: полтушки продать, половину оставить себе. Телок пропал, шуба, шапка, пиджак с убитого — тоже, а еще не оказалось в санях топора и двустволки, которую Игнатов прихватил из дому для безопасности.

Потеряв на опросе более часа, Журлов уже за полночь вдвоем с Вельдяевым на лошади отправились по пути следования погибшего. Решению задачи хорошо помогала светившая вовсю луна. Довольно крепенький морозец чувствительно прохватывал сквозь галифе еще непообвыкшее к зиме тело. Лошадка бежала ровно, похрапывая. Где-то через час пути внимательно следившие по сторонам дороги Журлов и Вельдяев заметили следы на снегу, ведущие от дороги через поле к оврагу. А за оврагом чернел лес.

— А за лесом село Марьевка, — сказал Вельдяев, когда остановились и стали изучать следы, — а ежели чуть вправо, то деревня Сосновка.

Снег был неглубокий, местами до земли сметен ветром, но в ложбинках его было достаточно, чтобы ясно определить следы двух пар сапог и салазок, с которых свисало что-то тяжелое и громоздкое. В одном месте, где была ребристая наледь, обнаружили кусочки содранного с туши мяса, то есть нашли то, что искали. А в овраге, куда спустились двое с салазками, подобрали потерянную меховую рукавицу. (Наутро ее распознает жена Игнатова.) Двое продолжали свой путь через реденький лесок, затем через вспаханное и совершенно не заснеженное поле. Но на краю поля — вот удача! — они, те дурни безграмотные, оставили салазки. Бросили их за ненадобностью. Здесь они решили поделить телка, разрубили его на две части и потащили на горбине каждый свою долю. Но куда? Дальше следы преступников были потеряны, и нельзя было уже определить, куда пошли мужики: в село — большое и богатое — Марьевку или в деревушку — десяток дворов — Сосновку. Оба населенных пункта находились за речкой на расстоянии километра один от другого.

В руках угрозыска остались только салазки. Самые обыкновенные, самодельные, сколоченные из досок, — такие имеются почти в каждом дворе. К передней планке салазок была привязана сплетенная из лыка бечева. Никаких других пометок не было. Салазки старенькие, не жалко и бросить.

И все-таки преступников Журлов обнаружил по этим самым бросовым салазкам. И вот что он придумал на другой же день.

Багряным диском солнце едва успело закатиться за гряду соснового леса, как зимние голубые сумерки уже опустились на Марьевку. В окнах там и здесь начали зажигаться огни. Все взрослое население разошлось по домам, занимаясь кто скотиной, кто готовкой ужина. Где-то гнали запрещенный законом самогон, где-то топили баньку. Откуда-то доносился звук гармошки. По всему селу перекатывался незлобный собачий гав. И только ребятишки вовсе и не думали еще убираться с вольной воли в душные тесные избы. Веселой ватагой собрались они на крутом и высоком, раскатанном до блеска речном берегу. Далеко и шибко катились с обрыва на звонкую гладь льда до самой проруби. Кто катился на ледянках, кто просто, подвернув под себя ногу, обутую в валенок, лишь некоторые из пацанов неслись лихо и дальше всех на салазках. Всю эту картину с интересом наблюдал остановившийся у самого раската неказистый мужичонка. В телогрейке, стеганых штанах, заправленных в латаные сапоги, в старенькой шапке-ушанке, уши у которой, как у дворняги, — одно книзу, другое — кверху. Шел он откуда-то вдоль по речке, везя за собой салазки, по делу, видно, да уж больно весело показалось ему наблюдать за шумливой ребятней.

— Дядь! А дядь! — раздался за его спиной звонкий мальчишеский голосок. — Ты чего это наши салазки себе забрал?

Мужичок оглянулся. Задиристо и смело наступал на него пацан лет десяти-одиннадцати.

— Ты чего это салазки с нашего двора утягал?! Я вот щас за батянькой побежу, он те да-аст!

Незнакомца окружила сразу же вся ватага.

— Да, дяденька, отдай их ему лучше подобру. Это Горбуновых салазки, — поддержал мальчишку самый рослый и старший по возрасту паренек.

— Горбуновых так Горбуновых, — даже не подумал воспротивиться добродушный мужичонок. — Салазки-то эти я, ребятки, вон в том овраге, что у леса, нашел. Только это каких же Горбуновых?

— Да вон! Вон их изба! Под железной крышей. Третья от колодца, — дружно загалдела ребятня.

— А-а, — как бы в нерешительности — отдавать или не отдавать — протянул незнакомец. — Это как уж его кличут-то?

— Дядя Никола. А рядом с ним брательник его живет, дядя Илья.

— А-а, — будто вспомнил их мужичок. — Ну, бери салазки, коли твои, да больше не теряй.

— А это вовсе и не я. Это, верно, батянька их потерял.

— А как же ты их признал-то, пострел?

— А вот глянь, — услужливо пояснил страшно довольный возвращением салазок парнишка, — я вот здесь сам вот эту досочку заменил. Видишь? Заместо сломанной. И еще веревочка вот эта. Из мочалы, ее у нас целая подловка.

— Ну что ж, катайся теперь с богом, а я пошел.

Еще галдела весело на речке пацанва, а к дому Горбуновых подходила вооруженная группа людей. Среди них были Журлов, Вельдяев и тот самый неказистый мужичок, так успешно справившийся с поставленной ему задачей милиционер Матвеев, которого в отделе все называли Степанычем и который исполнял в основном обязанности завхоза.


Братья Горбуновы находились в недельном загуле после очередного, с представителем из уезда, собрания в сельском Совете. Нахальные, бойкие на язык подкулачники, они под дудку известного в волости мироеда Степана Чувякина такую комедию разыграли на сходе, что фактически сорвали всю спланированную укомом партии повестку. А вопрос был очень серьезным — о хлебозаготовках в тот тяжелый, голодный год. Не скупясь, расплатился Чувякин с братанами.

Возвращались в ночь убийства Горбуновы с одного из хуторов, куда отвезли мешок муки, думая обменять его там на самогонку. Но возвращались с пустыми руками, хотя и в крепком подпитии. За самогонкой велено было им прийти вдругорядь: брага еще не выбродилась. «Не одни вы, чай, у меня», — прошамкала им старая ведьма, но стол на обратную дорожку все ж таки накрыла.

Игнатова Горбуновы встретили, когда уже стемнело. Плюхнулись к нему в сани: «Вези давай до поворота!». Бедолага (зачем тогда и ружьишко с собой брал?) повез их, докуда ему было сказано, уйдя вместе с шапкой в высокий бараний воротник. Да не спасла и шапка от лихого удара! Свалили его топором братаны за телка и добротный полушубок: по тому времени да по их хищнической морали причина для убийства вполне основательная.

Суд тройки после часа закрытого заседания приговорил обоих к расстрелу.


— Грамотно сработал, Николай, — похвалил, выслушав рассказ, Чурбанов и, помолчав, добавил: — Главное, оперативно. Я это больше всего ценю. Так и действуй. Хватайся за любую мелочь и крути!

Снова задумался чекист. Его крупное лицо будто отяжелело. Надолго задумался, прежде чем снова разжать плотно сжатые губы.

— Та-ак, никакого, выходит, контакта не было у Горбуновых с Козобродовым? — застыл взглядом на Николае.

— Мы этого не установили.

— Та-ак, — положил широкую ладонь на столешницу. — Значит, говоришь, за ум взялся Царь ночи? Сиди, говоришь, тишком да радуйся, жди, покамест он снова себя проявит?

— Положим, я этого не говорил, — настал черед насупиться Журлову.

— Не говорил! А что предложил заместо этого?!

И опять заметалось пламя в лампе.

— Не стучи так, крышку ведь проломишь, хозяйкина ж мебель, — урезонивающе проговорил Николай.

— А что, я разве сильно? — пришел в себя Чурбанов. — Эх, Коля, — продолжал укоризненно, но уже мягче, — обстановочку хотя бы изучил как следует? Концы хотя бы какие-нибудь?.. А главное, люди, на кого опереться можно, есть у тебя?

— Люди есть. На троих могу положиться.

— Себя четвертым считаешь?

— Четвертым.

— Ну, это уже неплохо. Молодец, — сменил старший гнев на милость. Раскрепостился лицом, распустил мышцы щек, губ, и стало оно мягче, добрее. А Николай нутром почуял: главный разговор у них только начинается.

— Послушай, Коля, — заговорил Чурбанов совсем уже весело, — послушай, опиши ты давай меня, мою внешность, свое впечатление обо мне, ну как бы мы с тобою сегодня впервые встретились и так вроде бы ни о чем разговорились, скажем, за столиком в чайной.

— Как газетчик, что ли, описать-то?

— Да нет, как оперативник или как просто человек, ну, каков я мужик, а?

Николай смущенно заулыбался, вообще-то он был ошарашен подобным вопросом.

— Ну, сильный ты мужик, красивый…

— Бабы, скажи еще, таких любят…

— А что, нет?

— Да, может, и любят, мне вот только их, Коля, некогда любить. Вредная все-таки, я скажу тебе, у нас профессия, — засокрушался Чурбанов, — взгляд от нее становится тяжелый. Мне одна хорошая, в общем, знакомая так сказала: «Взгляд, — говорит, — у вас, как дуло пистолета, страшно бывает под таким взглядом». Ведь глаза, говорят, отражают душу? А?.. Жестокая у нас работа, а нам нельзя ожесточаться. Нельзя… И баб, наверное, надо успевать любить. Они добрее нас, — Чурбанов вздохнул, — в общей, я имею в виду, массе, — уточнил.

И вот тут-то Николай действительно увидел губчекиста в ином свете. Перед ним сидел его сверстник, ну, может быть, года на два постарше, но ведь и тридцати еще нет. Защурились, утонули в глубоких впадинах глазищи.

А тот уже опять посерьезнел.

— Ну-ну, — требует, — давай, уголовный розыск, определяй меня. Давай, давай, я серьезно.

— Значит, так, — все еще не понимая, с улыбкой начал Николай, — парень ты что надо. Быка кулаком свалишь.

— Свалю. Только ты мне, брат, не так, ты определяй профессионально, как розыскник, понял?

— Ну что ж, можно и так. Рост у тебя примерно метр восемьдесят. Так? Плечи прямые, широкие. Телосложение плотное.

— Пло-отное?.. А вишь, живот как подвело.

— Сейчас ужинать будем. Та-ак, лицо, значит, у тебя овальное, лоб, пожалуй, низкий.

— Невысокий, — поправил Чурбанов. — Низкий! Скажет тоже, — чекист обиделся. — Волос у меня густой потому что.

— Ну правильно, — легко согласился Николай. — Брови тоже у тебя густые, широкие, подбородок прямой, уши средние, нос большой, толстый, с опущенным основанием…

— Стоп! Стоп! Закругляйся. Это у меня-то нос толстый, а бабам нравлюсь?! Слушай, где ты так насобачился? — В глазах Чурбанова искреннее изумление.

— В Москве был на курсах. Потом в группе вместе со Свитневым Иваном Александровичем по раскрытию кражи из ризницы…

— Вона как! С Иваном Александровичем…

— Да, и с Георгием Васильевичем знаком.

— Шнором? Так ты и экспертизой овладел?

В словах Чурбанова глубокая уважительность к называемым людям: Свитнев и Шнор — известные в стране сотрудники уголовного розыска, заслужившие благодарность правительства за раскрытие кражи ценностей из Московского кремля.

— Азы экспертизы немного знаю, — ответил Николай на вопрос.

— Ну, значит, мы с тобой, друг-братишка, — в голосе Чурбанова появились радостные нотки, — сварим кашу. А с системой Ломброзо ты как? Осведомлен или как?

— Ломброзо — это который теорию о врожденных преступниках создал?

— Ну-у, ты меня удивляешь! Ты сколько же классов кончил?

— Гимназию.

— Тогда с тобой все ясно, — Чурбанов даже вздохнул, завидуя, — а мне, брат, не пришлось. Я, брат, крючником был на Волге. Как сам Шаляпин, может, слышал?

— Читал.

— А потом война, Балтфлот, гражданская, чека — в общем, тоже школа. А культуру, между прочим, очень уважаю, ценю. Тебе сейчас сколько?

— Двадцать шесть.

— Молодец! Я тоже еще успею сюда вот, — Чурбанов указал на свою голову, — кое-что вложить. Погоди, — сказал уверенно, — дай срок, освободимся малость от этих Козобродовых, очистим от них Республику, вот и займемся образованием. А то без всякого, понимаешь, продыха… Ты вот не женат, и я холостой — некогда. Да, — спохватился чекист, — я чего тебе толкую про Ломброзо и свою внешность, не вник еще?

— Нет, не вник, — честно признался Николай. Он и на самом деле никак не мог понять, куда клонит его губернское начальство.

— А еще Ломброзо изучил, — не удержался уколоть чекист. — Тогда слушай, что я надумал. Не ждать нам надо, когда и что выкинет Козобродов, а заставить его самого выйти на нас. Понял?

— Как это самого? — удивился Николай. — С повинной, что ли? Плохо ты тогда Козобродова знаешь.

— Да зна-аю я его, знаю! — Чурбанов махнул рукой досадливо. — Ты думаешь, случайно он себе кличку придумал Царь ночи? Раз царь, значит, есть у него и царство, и в этом самом царстве, по-нашему в преступном мире, он хозяин. И власть свою делить не собирается. А тут вдруг появился залетный — представляешь?! — в глазах Чурбанова загорелись искорки, — атаман, который сам по себе, и плевать ему на Козобродова.

— А кто? — Николай аж привстал с топчана. — Кто этот новый? — Наконец-то Журлов поймал мысль губчекиста.

— Наш человек, — Чурбанов выдержал паузу, наслаждаясь минутой, — и не один, а во главе группы, для них — банды. Человека три-четыре, не больше, но чтобы ребята были очень авторитетные. Неделю назад в С—ве мы раскрыли бандгруппу Базилевского. Одесситы. Культурные ребятки. Спецы. По всей России проехались, не один банк ограбили. Такой банде и в Чикаго появиться не зазорно. А у нас им осечка — понял? Вернее, и у нас они сначала чисто сработали, средь бела дня в центре города промбанк накрыли. Сто тысяч в червончиках сняли — и на малину. Пять дней ховались. Но… взяли мы их, в общем, всех. Это тебя вроде бы и не касаемо, но есть у нас теперь, Коля, с кого картинку рисовать. Под таких и играть азартно. Как ты думаешь, гожусь я в Базилевские?

— Но почему именно эта банда? — Николай уже загорелся идеей, но старался сдерживаться и мыслить критично. — Я понял, — сказал он. — Создать, значит, параллельную банду и заставить Козобродова вступить с ней в контакт. Так?

— Ну так, — кивнул чекист.

— Это с тем, чтобы объединиться, а если те не пожелают, заставить их убраться.

— Вот видишь, Коля, что значит, ты человек образованный, сразу суть ухватил!

— Но почему именно этого Базилевского надо копировать, — не поддался на похвалу Журлов. — И чего им, одесситам, делать в этой глухомани?

— Почему Базилевский, спрашиваешь? — глаза Чурбанова стали очень хитрыми. — А слава о них? Это ты учитываешь? Нам нужна такая банда, чтобы Козобродов с князем сразу к ней потянулись. О том, что банк грабанули, весь С—в гудит, и слухи самые невероятные. Уверен, и до вас они докатятся. А то, что мы взяли эту банду, если кто и слышал, все равно не верит. «Таких чертей разве пымаешь?» — скопировал Чурбанов обывателя. — Взяли мы их чисто, без шума, в пять утра, тепленьких с постельки сняли. И что важно, у одного из налетчиков здесь, в Усть-Лиманске, дядька двоюродный проживает. На допросе узнали. Попросить пришлось, чтобы написал он нам записку к дяде под нашу диктовку. Вот с этой самой запиской мы к нему и заявимся. Ну как, гожусь я в атаманы? Как там по Ломброзо?

— И грима не надо, — заверил его Николай, — только бороду еще и топор в руки.

— Чего, чего?.. — Чурбанов, подыгрывая, сделал обиженное лицо, выпятил вперед свою квадратную челюсть и замигал глубоко посаженными глазами. Не выдержав, оба расхохотались, почувствовав при этом друг к другу особую приязнь, которую рождает обычно взаимопонимание.

— Нет, а ты вообще-то прав, — заговорил наконец Чурбанов, отсмеявшись. — Базилевского по внешности и манерам я, конечно, копировать не буду. Что делать, не похож я на одесского фраера. Сидит во мне потомственный бурлак, ну что ты хочешь!

— Да-а, вот под Стеньку Разина тебе…

— А что ты думаешь, таким-то я им еще больше по вкусу придусь. Он, Федька Лага, если на то пошло, в жисть не станет иметь дела с интеллигентами: надуют; как пить дать! Вот князюшка — этот, пожалуй. Ну да у меня есть легенда, которая и тому и другому по нраву придется. Кстати сказать, и Базилевский никогда бы не связался с Козобродовым. Это ребята знаешь какие? Артисты! Базилевский, например, когда мы его взяли, два дня пищу не принимал. Угадай причину? Привык он, видишь ли, культурно кушать — пришлось нам ему из ресторана прибор принести. Послушай, — окончательно посерьезнев, перешел на прежний тон Чурбанов, — есть у тебя верный человек из твоей команды, который знает всю подноготную вашего села: кто, кому, за что и почем? Ты меня понял?

— Есть, — без раздумий ответил Журлов и назвал Вельдяева. — Я его хочу аттестовать на старшего милиционера, — добавил. — Сейчас он у меня здесь будет. Познакомить?

Чурбанов подумал и распорядился:

— Значит, так, засаду на сегодня отменяй. Я с ним, с Вельдяевым твоим, потолкую и уйду. И давай договоримся о связи.

— А где остановишься, подумал? — спросил гостя хозяин.

— Не твоя та забота, Коля, — успокоил Журлова Чурбанов.

* * *
Прошло уже около трех месяцев с того злополучно-го утра, когда свершилось злодейское убийство лесника и его снохи, а для Герки не было дня и даже часа, на которые бы он сумел выдернуть из памяти острую занозу воспоминания. Оно, какие бы заботы ни одолевали его душу, находило в ней свое особенное, болевое место. И токало, и токало. Чего больше было в его душе — страха ли возмездия, жалости ли к убиенным, гадливости ли к себе, к своим новым друзьям, окунувшим руки в человечью кровь? На них, на своих дружков-приятелей, Герка смотрел теперь совсем другими глазами, будто сквозь запыленное, загаженное мухами оконце. Уныние, серость и тоска — вот фон, на котором развивались теперь события его молодой жизни. А они развивались. Его дружки не оставили Герку в покое. Наоборот. Теперь он был им свой, повязанный с ними самой крепкою веревкой.

А почему, собственно, на Герку так подействовало участие в убийстве старика и женщины? Ведь тем, кто пригласил его на то убийство, наверняка казалось, что он уже готов был к такому шагу. Однажды пьянствовал Герка со Щеглом у себя дома. Матери не было. Еще не привыкший к спиртному организм с готовностью воспринимал его пьянящую силу.

Уже после второй рюмки все стало казаться Герке легко и просто. Сам себе он представлялся удальцом, а его новый друг Щегол вызывал в кем такое восхищение и такую преданность, что, если бы кто наставил на него пистолет, Герка с абсолютной готовностью заслонил бы своего дружка собственным телом. Щегол, видимо, чувствовал Геркино настроение и был в этот вечер с ним, как никогда, откровенен. Он впервые тогда рассказал ему о своем участии в мокром деле. А было это, с его слов, так.

Встретили они втроем — дело было в Тамбове — поздним вечером прилично одетого, подвыпившего мужчину. Наставили ножи: «Гони монету!» Тот безропотно вытащил портмонет. «Все?» — «Ей-богу! Ни копейки». «Мы уже отпустить его хотели, — рассказывал лениво Щегол, — да был с нами один, такой дурило, трахнул его кастетом, тот и с катушек. «Это, — говорит нам, — так, на всякий случай». Присел потом над ним, обшмонал ему карманы, а они — битком монетой. Понял? Вот гад! Обмануть ведь хотел, кого! Мы ему за это — перо в бочину! И пикнуть не успел. А этот хохмач вынул у него из кармана пенсне и на грудь ему — вместо свечи, по-те-ха!».

Щегол от души хохотал, вспоминая ту картину. И Герка тоже смеялся. А потом спросил, почуяв при этом холодок под сердцем:

— А ты сам, лично, кого-нибудь убивал?

— Я? — переспросил Щегол и, разливая водку по стопкам, равнодушно ответил: — Лично я двоих угрохал. Вот этой вот рукой. — И он показал Герке свою сильную, но нерабочую руку. И тогда Герке не показалось отталкивающим и жутким, что его друг способен убить и даже убивал ни в чем перед ним не повинных людей. Его даже восхитило, как Щегол произнес: «двоих угрохал». Не убил, а «угрохал», лично!

И вот он тоже «угрохал». Кого? Женщину, мать! Он, маменькин сыночек! «Не убивал я! Не убивал!» Но напрасно вопиет он себе в оправдание эти слова. Царь ночи сказал тогда твердо, будто приговор вынес: «Ты убил!» Или нет, он, кажется, сказал не так. «С первой кровью тебя, сынок». Но ведь это то же самое: «Ты убил!» И никому не докажешь обратное. Да сейчас и для самого Герки, чем ни дальше уходит время от того страшного часа, становится все яснее: да, это он убил. Ведь он стрелял, и в этом все! Попал не попал, а пуля летела к цели. Желая того или не желая, а пулю выпустил в сторону мелькавшей на капустных грядах бегущей женской фигуры. Ее остановила, заставила рухнуть на сырую землю его, Геркина, пуля! И его, Геркина, подлость…

А вечером того страшного дня, как и обещал Козобродов, была пьянка. В какой-то тесной душной комнате, зажатый между столом и высокой, с никелированными шарами на спинке кроватью, сидел Герка и пил вместе со своими новыми дружками… с соучастниками, пожалуй, в самом тяжком на земле преступлении — убийстве человека.

* * *
В усть-лиманском народном доме (по-нынешнему, в Доме культуры) раз в неделю, обычно по воскресеньям, «пускали ленту» (кинокартину крутили). Народу всегда было много, билеты продавались и на сидячие и на стоячие места. До сеанса и после в большом фойе с колоннами и буфетом играл духовой оркестр. Оркестранты — пацаны из технического училища — наяривали поочередно и краковяк, и «Марсельезу», и вальс «На сопках Маньчжурии». Играли старательно и очень громко. Потому, наверное, оркестр слушали, толпясь в теплую погоду на улице, у входа в клуб. Когда же в буфет вкатывали бочку с пивом, в фойе было не протолкнуться.

В тот вечер перед началом сеанса качали пиво.

Начальник УРСа Журлов, когда бывал свободен, считал долгом посещать массовые мероприятия и, надо сказать, не тяготился этим. Молодому парню да разве ж неохота на людей посмотреть и себя показать. А местные девушки уже давно заприметили и глаз положили на светлоглазого молодца, жаль только, уж больно строгого и неприступного. Так ведь начальник же, понимали. Потому и не судили, а каждая про себя думала, как мосточек к нему навести.

Успешная работа сотрудника милиции немыслима без сочувствия и помощи населения. А они, эти помощь и сочувствие, приходят к сотруднику лишь вместе с авторитетом, который создает ему не должность, а личные качества и заслуги. Невеликие дела успел свершить в Усть-Лиманске Николай, а все-таки оценку себе уже получил. Доверять ему стали сегодня один, завтра — другой. И помогать стали. В основном информацией. Так ведь информация-то какого рода? Ненадежному ведь ее не доверишь. Доверь, поди, болтуну, дураку или пьянице — вмиг без головы останешься.

Что же заставило этого неказистого, первый раз его Николай видит, мужика подать ему знак: мол, разговор есть? А когда отошли, заговорил взахлеб, испуганно косясь по сторонам:

— Слышь, начальник, вон в том углу, где пиво, вишь того, высокого, в серой кепке и пиджак на нем серый? В сапогах который, в хромачах… Ну да, тот самый, а рядом с ним, вишь, какой-то еще пониже ростом? Так у того, длинного, наган за поясом. С правого бока, под пиджаком. Сам видел, когда он деньги доставал. Наган, слышь, это точно! — Сказал и тут же исчез в толпе.

Получив информацию, Николай огляделся, надеясь увидеть кого-либо из сотрудников. Вельдяев с женой обещал быть… Не увидав никого, решил действовать один. Смелость — это черта характера, это само собой, но, кроме того, у работника уголовного розыска вырабатывается и чисто профессиональное — действовать ради результата, когда личная безопасность не имеет значения. И помощника он поискал себе лишь с целью надежнее обеспечить задержание. Не найдя никого, стал приближаться к тем двоим. Подошел. Они его не замечали. В руках у них — по кружке пива. Тот, у кого наган, еще желторотик, ему года двадцать два, не больше, второй среднего роста, плотный, постарше, ему около тридцати. Пиво они выпили, и кружки у них тут же отобрали жаждущие из очереди. Кружек, как всегда, не хватает. Старший вытащил из кармана кисет. «Стоп! Пока не развязал, надо действовать — табак ведь это тоже оружие». Николай сделал шаг и, представившись, попросил длинного предъявить документы. Разумеется, документов не оказалось. «Оставил дома», — развел руками парень. Его однобортный пиджак застегнут на одну пуговицу. Резким движением пальца Николай расстегнул эту пуговицу, распахнул полы пиджака и разом выхватил наган, засунутый, как и сказал мужик, за брючный ремень с правой стороны.

— Откуда оружие? — спросил он громко, привлекая внимание, и поднял наган над головой ошеломленного желторотика. Парень рванулся в сторону, но толпа была как стена. «Куда!» — Николай успел схватить противника и одним махом завел ему руку за спину. К нему метнулся второй. Журлов подсечкой кинул длинного на пол и крюком в голову свалил второго.

Николай оглянулся, но тут пришел и ему черед: он получил такой силы удар ниже пояса, что едва не потерял сознание. Журлов не упал, но согнуло его почти надвое. Боль парализовала мышцы. Уплывающим сознанием Николай лишь зафиксировал, как длинный и тот, вынырнувший из толпы, третий, что так сильно и жестоко ударил Николая, уводили под руки своего нокаутированного приятеля из фойе на улицу. Прийти в себя Журлову помогала какая-то девушка. Незнакомый мужик совал ему кружку с пивом. «На-ка, глотни, — уговаривал он его, — сразу отпустит».

Через день после инцидента в «кинематографе» к Николаю пришел Чурбанов. Пришел поздним вечером, как и первый раз, соблюдая конспирацию. Несмотря на то что вечер был теплым, Чурбанов поверх пиджака надел тяжелый брезентовый плащ, до самых бровей насунул кепку.

— Здоров будь, драчун, — весело пробасил гость и крепко, будто меряясь силой, стиснул руку Журлова. — Поизуродовал моих ребят и радуешься, что бог силенкой не обидел. Ты знаешь, что Сергея мне пришлось к доктору посылать? Выбил ты ему челюсть, говорить человек не может. Разве позволено так кулаками махать! Знаешь, как у нас насчет рукоприкладства? Смотри!

Николай только моргал, ничего не понимая. А тот продолжал его отчитывать:

— А наган зачем забрал? Давай сюда. Казенное, понимаешь, оружие. Парень его под расписку получал. Руку ты ему из связок выдернул. Всю мою команду поизуродовал!

А потом двинул Николая в бок и засмеялся, довольный происшедшим.

— А вообще все получилось, не придумаешь лучше, — заговорил весело. — Расчудесно! Если бы даже задумали так разыграть, не получилось бы. Главное — без дураков. Теперь нам вера полная. Киреев мой, это который за ребят с тобой поквитался (здорово он тебя, а?), говорит, сегодня двое к нему уже подходили, заговаривали очень дружески, далее самогоночкой где-то угостился. В общем, все идет по плану, — Чурбанов не удержался, потер от удовольствия руки.

Николай, конечно, уже все понял и где-то даже радовался за дело, но не мог скрыть и досады, что не с кем стало ему теперь поквитаться, а он на это крепко уповал.

— По плану, — проворчал он, — а в твои планы не входит, чтобы мы еще раз стукнулись с твоим Киреевым, и тоже без дураков? Кто же бьет ниже пояса, тем более своего! По печени прямо, гад!

— Это Киреев мой гад? Ты думай, милый, что говоришь-то! Парень он золото. Но я ему тоже перцу всыпал. Зачем, говорю, ты Кольку моего по печени? А он мне: никак, мол, по-другому с таким не сладишь. И наган, мол, у него, перестреляет еще нас с пылу-то. Надо было, говорит, чтобы наверняка. Ты, говорит, скажи, чтобы не обижался. Слышь? Ребята к тебе всей душой, передавай, говорят, ему привет. А ты! Им гораздо обиднее от тебя, от своего, было получать, ведь они-то знали, что ты свой. Они где-то тебя жалели, а ты их как!

— Жалели-и! Это они меня так, жалеючи?!

— Ну ладно, прекрати! Работа есть работа.

— Разве что, — проворчал уже давно остывший Николай.

— Давай лучше поговорим о деле. Наметили мы тут одно мероприятие…

И Чурбанов рассказал Николаю о том, что было исполнено его группой три дня спустя.

* * *
На перегоне между Усть-Лиманском и соседней станцией, еще не село солнце, четверо вооруженных остановили поезд. Отстреляв из наганов висячие замки на вагоне с почтой, забрали из него мешок и скрылись в лесу. Произошло это на глазах многих пассажиров.

— С чем мешок-то?

— Здравствуй, с чем! С деньгами!

— Тыщи, поди?

— Ты-щи? Мильен!

Разговоры об этом «ограблении века» велись всюду.

— А сыскари-то, хе-хе! С ног сбились!

— А то! Ищи-свищи!

— Говорят, слышь, приезжие. С—е, слышь, говорят.

— А то нет.

— Дадут теперь по шапке нашему-то?

— Журлову-то? Поди… А жаль, парень-то боевой.

— Эта, слышь, в клубе-то с троими как он! Никто не подсобил, а то бы задержал залетных-то.

— А, слышь, не их ли рук дело?

— Знамо, их, кого ж еще!

Таким образом, в Усть-Лиманске появилась и утвердилась параллельная банда. Леса с наживкой была заброшена.

«Клюнет ли? Обязательно клюнет. Причем не сегодня, так завтра».

Последнее утверждение принадлежало «главарю банды» чекисту Чурбанову. И рыбка — да еще какая! — действительно клюнула. На встречу с Чурбановым вышел сам князь.


Их встреча состоялась в охотничьем домике. Пришедший в ветхость, он был одним из тех, что построили в свое время лесники Туркины. Еще дед Панкрат, основатель их лесной династии, его строил. В небольшой комнатке с двумя топчанами и грубо отесанным столом пахло овчиной и мышами. Некому стало новить и прибирать. Но эта запущенность обихода не повлияла отрицательно на состоявшуюся здесь беседу. Чурбанов и князь, по всему видать, глянулись один другому.

Чурбанов на эту встречу пришел не сразу, не по первому зову. Трижды выходил на него через своих дружков Козобродов, передавал приглашение перетолковать с одним очень хорошим и умным человеком.

— Да о чем нам толковать? — возразил тогда Чурбанов. — Мы ведь, братки, сами по себе, мы же здесь у вас по обстоятельствам. Вынужденно к вам. Как залетели, так и улетим. Ежели не ко двору пришлись — завтра же соберем манатки.

— Ну куда же вам спешить? — вежливо отвечали ему. — К лягавым в лапы? Нам же, робя, про все ваши художества очень хорошо известно. И про с—ские дела, и про почтовый вагончик… Земля ведь слухом полнится. Но мы же к вам с уважением. Общее дельце желаем предложить.

— Кооперативчик, что ли, в деревне подломить? — неосторожно хохотнул Чурбанов, но, увидя реакцию, дал задний ход. — Надо подумать, — ответил.

Во второй раз сказал: «Хорошо, пусть приходит ваш умный человек, послушаем его умные мысли». Но князь отказался встречаться в Усть-Лиманске: «Меня там каждая собака знает».

Наконец, видно, у тех лопнуло терпение, Чурбанова встретили трое. Грозно встретили — наставили ножи. Подошел четвертый — сам Царь ночи. Приказал убрать «пики». Протянул руку: «Федор Козобродов», «Николай», — назвал свое имя Чурбанов. Последовало то же предложение о встрече.

— А для чего ножом попробовать хотели? — спросил чекист.

— А для того, друг мой Коля, чтобы ты понял, что ежели нам нужна была твоя жизнь, то она у нас в руках. А мы хотим разговоры с тобой разговаривать. Авось и до хорошего чего договоримся.

— Согласен, — ответил наконец и махнул на все рукой, куда, мол, от вас денешься. — Ведите куда надо.

И вот они — один против другого. Лицо высокородного, привыкшего к светской жизни человека, — непроницаемая маска. Вернее, это маска хорошего актера. Перед Чурбановым сидит среднего роста, худощавый, очень опрятный, одетый в офицерскую форму без погон усталый господин, которому где-то за пятьдесят. Пенсне, седые виски, хороший доброжелательный взгляд, сухие жесты и ясная речь — портрет человека, которому меньше всего бы пристало якшаться с бандитами, самому подбивать людей на убийства и грабежи. А между тем князь, глядя на Чурбанова сквозь обрамленные в золотые дужки стекла, ровным голосом, в такт своей речи прикасаясь кончиками пальцев к руке собеседника, убеждает его и преданных ему людишек (въелось же в княжеский лексикон словцо!) принять участие в дерзком, опаснейшем и сулящем большой барыш деле, разработанном по его, князя Разумовского, плану.

Как он, князь, и ожидал, мог ли не согласиться на его столь лестное предложение человек такого типа, как этот, сидящий против него? Это вор, пожалуй, даже международного класса и, разумеется, не чета небритой братии Царя ночи. До князя во всех подробностях уже была доведена история ограбления С—ского отделения промышленного банка. Подумать только, средь бела дня шестеро молодцов на глазах у трех десятков служащих сумели взять из сейфов сто пять тысяч рублей в червонцах[1]. Это ли не ловкие ребята! И как раз такие, каких подыскивал себе князь для своего дела.

Чурбанов — Базилевский дал свое согласие. Его интересовали только детали.

— Действовать будем группой в тринадцать человек, но к месту действия — село Золотое — пойдем двумя группами, и маршруты будут разные. Я поведу вашу. Он, — князь указал на Царя ночи, — поведет свою. Время на сборы — три дня. Мы должны прибыть в Золотое к 12 августа. Опаздывать нельзя. Вам, надеюсь, ясно почему: вот, ознакомьтесь с расписанием… — И князь протянул чекисту график волжской навигации.

Часть 3

И снился Разумовскому сон. Будто находится он в своем родовом поместье и сидит у себя в кабинете. Потрескивает сырыми дровами камин. Пахнет дымом и сосной. Князь в комнате совершенно один. Над камином прибита голова кабана, когда-то застреленного князем на охоте. И будто бы голова эта жива и князь ведет с ней беседу. У кабана маленькие грустные глазки на свирепой морде с загнутыми клыками. Князю тоже до сердечной боли грустно. Он смотрит в эти рыжие слезящиеся глазки и рассказывает, вернее, жалится дикому вепрю, что в этом своем родовом поместье он уже не хозяин, а тайный гость. Пока никого здесь нет, но вот-вот должны прийти ОНИ — его враги и обидчики. Князь рассказывает своему собеседнику, как он измучен и физически и морально. У него ломит и грудь и спину. И князь плачется на свою горькую нынешнюю долю. «Перекати я поле, — говорит он и повторяет: — Перекати я поле». Ему очень понравилось это сравнение, и он ясно видит бурунные прикаспийские степи и гонимые по ним ветром серые клубки сухой колючки: «Да, вот и я такое же перекати-поле».

Кабан плачет, слушая князя.

«Боже мой, бессловесная, но любящая меня тварь», — с нежностью думает о голове зверя Николай Павлович, и вдруг кабан заговорил. Князь слышит его голос, он глух и тих:

— А знаешь, князь, я тебя скоро покину.

— Как?! — горестно и удивленно восклицает Николай Павлович.

— Да, да, — утверждает голова, — я тебя покину. Я от тебя ухожу, прощай, князь!

И князь видит, как глаза кабана сначала туманятся, а потом начинают тлеть, как угли, и вспыхивают огнем.

Тут Разумовский проснулся. Он лежал на овчине у догорающего костра. Как уснул лицом к костру, в той же позе и проснулся. Ломило мышцы плечевого пояса, а когда князь встал и пошел к ручью ополоснуть лицо, покусанное комарами, почуял, как болят ноги. Еще бы! Столько верст вчера отмахал, а от седла отвык, да и не молод уже. Вон они, его спутники, прямо на земле, а какого храповицкого задают. Только один, что на карауле, не спит. Этот одессит умеет держать своих хлопцев крепко, командует ими, как солдатами. Он все больше начинает нравиться князю. Даже жаль, что придется их крепко обидеть при расставании, когда дело будет сделано. Что ж, се ля ви! Такова уж наша жизнь волчья, думает князь.

У ручья он садится на поваленное дерево, лезет в карман за портсигаром, оглядывает местность. Остановились они после вчерашнего утомительного перехода в пологой ложбине, по которой протекает чистая, звонкая, воробью по колено, лесная речка-ручей. Из-за воды и остановились в этом месте. А лесная поросль вокруг жидкая, осинник, но сушняка много, наломали в костер прямо руками. Николай Павлович не стал дожидаться, пока сготовят кулеш, поел хлеба с салом и завалился на заботливо постланную ему овчину.

Где-то около трех, а нет пока и признаков раннего рассвета. Прямо над головой князя висит яркая, высвечивающая все своим мертвенным светом луна. Тихо, только слышно, как хрупают сухим сеном, натасканным ребятами из стога, их расседланные кони. Князю есть о чем поразмыслить, но он долго и с мучительной навязчивостью удерживает в памяти свой странный сон. Разумовский, будто от этого зависит все, пытается угадать, что же хотел сказать ему убитый им когда-то кабан, ведь не так же просто привидится эдакое.

Сейчас ему в этом потустороннем пейзаже кажется, будто сон еще не ушел и ужасно нужно довыспросить вещуна-кабана, что будет с ним, с князем Николаем Павловичем Разумовским, сегодня, завтра, через неделю? Так что же хотел сказать ему кабан?!

«Тьфу! Вот наваждение-то!» — Он опускает руку в холодную, бегущую по каменьям воду, омывает лицо, льет себе ее из пригоршни в расстегнутый ворот гимнастерки, потом вытирает руку о штаны, щелкает портсигаром, закуривает и жадно втягивает густой дым крепкого табака. Князь в свои пятьдесят четыре еще ладен и крепок на вид, но у него уже нездоровое сердце, иной раз будто кинжалом пронзает болью левую сторону груди. Ни во что уже больше не верит князь. И за границу он уже не желает, где сейчас его брат и дочь Лариса, — она так похожа на свою покойницу мать, такая же красивая и такая же своевольная. Потерял он дочь в Крыму во время эвакуации частей Врангеля — надо же ему было тогда, когда началось повальное бегство, самому напроситься командовать заслоном, вот ведь был идиот! Но верил же! Обиднее всего, когда приходится платить вот так, всею оставшейся жизнью за глупость собственную.

Князь делает еще несколько затяжек, прочищает мозги от ненужных дум. Надо, мыслить конкретно и о конкретном, понуждает себя он.

Сегодня в его группе — шестеро, включая самого князя и его человека, которого он сам выбрал из отряда Козобродова за его молчаливость и медвежью силу. Остальные четверо — люди Базилевского во главе с самим одесситом, как его обозначил про себя князь. Сегодняшний переход показал, что вся группа управляема и к делу годится. Сейчас их задача — совершить двухсотверстный марш-бросок от Усть-Лиманска до пункта, намеченного князем на берегу Волги. Прийти они туда должны за день до группы Царя ночи, которому идти будет дальше: ему надо дать крюк еще за двумя соучастниками, а главное, за станкачом «максимом». Итого при встрече их будет пятнадцать, вполне достаточное количество, чтобы совершить то, что задумано. Главное на сегодня — дойти и встретиться. А это не так-то просто. В отряде у князя все имеют красноармейскую форму, сойдут за отряд милиции. С Козобродовым хуже — ему надо экипироваться в деревнях, покупая у населения недостающее. Какие-либо эксцессы в пути следования князь строго запретил. Одна задача — вперед, соблюдая маршрут и время продвижения.

Разумовский вздрогнул, услышав за спиной хруст сухой ветки. Рядом стоял Базилевский.

— Что, князь, не спится?

— Встал… Пора уж и вам. Позавтракать да седлаться. На дневке доспим.

— Давай, князь, еще раз посмотрим карту, где мы и как дальше…

Разумовский достал из кармана наклеенный на материю лист «десятиверстки», расправил бережно. Оба склонились над картой.

— Вот пункты еще на три ночевки, а здесь будем дожидаться Козобродова.


То, что встреча их не состоялась, — вина «его величеству»: для Царя ночи понятие дисциплины стало слишком условным. Путь его группы навечно зафиксирован в документах госархива.

* * *
С—скому губернскому прокурору

(выписка из докладной)
Собранными сведениями удалось установить, что означенная банда первый раз появилась на границе Царицынской губернии 6 августа 1923 года, вооруженная шашками, винтовками и револьверами, выдавая себя за отряд милиции Т—ского округа.

На хуторах Рогачева и Раковского Усть-Медведицкого округа забрали штампы и печати сельсовета.

7 августа сделали налет на кордон лесничества около села Старый Кондарь, забрали пять седел, две винтовки.

8 августа выехал из города Елани отряд под командой уездного военного комиссара Суркова, который 9 августа настиг банду возле мельницы Бореля, где бандиты пытались отсидеться. Завязалась перестрелка, в которой бандиты ранили милиционера. Затем банда направилась в Камышинский уезд. Сурков преследование бросил.

За бандой начал погоню начальник золотовской милиции с отрядом. В селе Даниловка у сочувствующего им кулака Самсонова бандиты выяснили, что в девяти верстах от села находится отряд милиции. Тогда, бросив лошадей, бандиты переехали на лодках на другую сторону Волги, где в заливных лугах хоронились до 12 августа, затем спустились вниз…

БОРЬБА С БАНДИТИЗМОМ В НИЖНЕМ ПОВОЛЖЬЕ
Из воспоминаний бывшего командира отряда ЧОН, члена партии с 1919 года, персонального пенсионера В. И. Чуприкова.
Летом, примерно в начале первой декады августа, в лесах нашего края была обнаружена небольшая бандитская шайка. В то время я работал в селе Золотом, которое было центром уезда.

Хорошо помню, как во второй половине дня меня срочно вызвали в уездный комитет партии, где секретарь товарищ Кальнов и заворготделом товарищ Зимин мне объяснили, что в районе Золотого появилась банда, которую надо ликвидировать. Для этой цели был мобилизован отряд ЧОНа — 20 человек, а я назначен его командиром, так как уже имел опыт борьбы с бандами Вакулина. В наше распоряжение был предоставлен небольшой буксирный пароход «Камелия». К вечеру отправились вниз по Волге.

Мне было сказано, что начальник золотовской милиции Егор Степанович Давыдов уже выехал со своими людьми на лошадях и что нам предстоит с ним встретиться, чтобы действовать сообща.

По пути следования мы остановились у пристани Нижняя Банновка узнать что-либо о нахождении банды, но ничего существенного не выяснили. Стало уже совсем темно, когда мы дошли до села Лапоть. В этом волжском селе у председателя сельсовета я узнал, что во второй половине дня на пяти верховых лошадях семеро подвыпивших, вооруженных до зубов бандитов с удалыми песнями и плясками въехали в село и направились к берегу Волги. Там они бесцеремонно захватили лодку и уехали вниз, а лошадей бросили на берегу. Где находится банда в данное время, нам неизвестно.

Возвратившись на пароход, мы направились дальше. У села Даниловка стали на якорь. В село я послал своего помощника Зацеляпина. Часа через два он возвратился и объяснил, что виделся с начальником милиции, все спокойно, преследуемая нами банда в Даниловке не появлялась, а якобы, по слухам, проехала на лодке луговой стороной Волги вниз.

Ввиду того что нам было указано за пределы своего кантона не выезжать, а бандиты исчезли неизвестно куда, мы, посоветовавшись, решили возвращаться обратно в Золотое. Снявшись с якоря, пароход отчалил от берега, а через несколько минут нас обошел почтовый пароход «Володарский». Время было шесть часов утра, солнце поднялось уже высоко…

* * *
«С песнями и плясками» — так показали жители села Лапоть. А ведь, откровенно-то говоря, Козобродову и его правой руке Платону Хорьку было далеко не весело. Точнее сказать, они были угрюмы и даже более того — злы, как собаки. А Платон чуть было и пулю не влепил в своего непутевого братана Якова и в его пьяного дружка Левку Щегла. Вот они, эти два идиота, с них все беды-то и начались, это точно! Ведя в поводу лошадей, нагруженных пулеметом, лентами и другим оружием, вопили сорванными, сиплыми голосами похабные частушки, вихлялись и приплясывали под свой собственный аккомпанемент на глазах выглядывающего из-за плетней сельского люда.

Федор Козобродов тоже вел в поводу лошадь, где в седле еле держалась раненная в руку выше локтя пулей, выпущенной чоновцами в перестрелке у мельницы, одетая в мужское платье его зазноба Зинаида Меньшова. Ее Царь ночи взял с собой не как активного помощника в деле, а как будущую жену, когда дело удастся сделать и они с князем рванут в Ташкент. Не вертаться же за Зинаидой обратно в Усть-Лиманск и не оставлять же ее, такую кралю, какому-нибудь фраеру! И вот надо же, какая невезуха! Никого и не задели, а будто бы только в нее, в Зинку, метили — гады! Рана, по сути, чепуховая, но, во-первых, баба, опять же крови много вытекло; удирали, некогда было как следует перевязать. И знобит ее, бедную, побледнела, как полотно, говорит, земля в глазах плывет. Как быть? У Федора голова колется от заботы, а этим чертям полосатым, нарезались самогонки, и горя мало! Но когда Платон, выведенный из терпения, не на шутку схватился за оружие, Царь вышиб у него из руки наган — такие-то бесшабашные оторвяги, как Яшка и Левка, всегда были ему по душе. Беспокоит его Герка Гимназист. Что-то уж больно кислая у него рожа, задумчивый шибко стал.

— Эй вы, паяцы базарные! — крикнул он плясунам. — Налейте-ка Гимназисту, а то уж больно он… — не договорил мысли, обратился весело к парню: — Чего, Герман, приуныл, ай смерти боишься?

Окрик атамана заставил Герку подобраться, приободриться, напустить на лицо улыбку. Но кого обмануть захотел?

А вообще-то, какого дьявола надо было брать с собою этого мозгляка?! Но так уж вышло. Позвал его Щегол, не спросясь ни Хорька, ни Козобродова. Царь же согласился взять с собой Гимназиста в угоду вроде бы князю Разумовскому. Когда он как-то без умысла в разговоре упомянул о новом сотоварище, завербованном Левкой Щеглом, князь очень одобрил, даже обрадовался. «Именно таких, — воскликнул он, — грамотных, интеллигентных, молодых, и надо тянуть к себе! Ты пойми меня, Федор, если по большому счету, то не бандитов из них я хотел бы делать. А врагов! Врагов этой власти Советской! — Князь будто бы захлебнулся от ярости, голубые его глаза засверкали льдинками. Поуспокоившись, усмехнулся: — Не знаю, как в дальнейшем сложится его судьба, только ты, Федя, навсегда развел их пути-дорожки, сорок грехов тебе за это отпускается!» В тот вечер князь был добр и ласков, любил его Козобродов таким. А еще ему очень нравилось, как умел этот князь подводить политику под их паскудную бандитскую жизнь. Когда же Федор поведал князю, как он, исполняя княжеский завет, закрепил Гимназиста, повязав его кровью, Николай Павлович даже поцеловал Козобродова в губы, как делал в очень редких случаях, благодаря за особо выдающиеся дела. Вот потому-то он и согласился молчаливо с тем, что Щегол привлек к этому «максимальному варианту» чистоплюя Галанского.

…Но только ли для того, чтобы потрафить Николаю Павловичу, потянул Федор за собою Герку? Нет, если по совести, было и еще одно, что как-то вязало Козобродова с Галанским… Вот она, хитромудрая жизнь! Не сегодня бы об этом вспоминать, но так уж вышло-получилось, что мать Герки побывала в постели с Царем ночи… Пустилась бабочка во все тяжкие, красивая в свои сорок, а главное, состоящая при исполкоме по части выправления разных справок и документов. И в этом деле тоже князь — умная его голова! — направил Федора. Целую пригоршню колец и серег сыпанул к ногам Галанской Козобродов за их порочную любовь и не жалеет, что много! Не будь у него старой присухи Зинаиды, как в омут, ринулся бы за этой кралей интеллигентской, и пахнет от которой не как от других, привычных баб. Навсегда, что ли, впитались в кожу духи и помады?

— Плесните ему первача, да и мне тоже! — приказал Козобродов. — Ну-ка, Герман, держи хвост веселее! На милое ж дело идем! Не кровя пущать, а деньгу грести, которая тебе и не снилась. А? Братаны-разбойнички, пьяницы вы все и обормоты, за это и выпьем!

— А что ты, Зинаида, совсем скисла? — обратился он потом к Меньшовой. — Подумаешь, пулька царапнула!.. Хошь, братва, всем вам покажу, — оглянулся, — как мне в германскую осколком пузо разворотило. Дохтора-подлюги и шить отказывались, под пистолетом их князь-полковник штопать меня заставил… А тут, Зинуля, коханая ж ты моя, ведь пустяки! Чо приуныла-то?

Вымученной улыбкой ответила на бодрые слова Царя ночи Зинаида, трясло ее всю ознобом, и Федор понял, нельзя дальше тянуть ее с собою. Вот тогда-то и отступился он от намеченного князем маршрута, решил пересечь Волгу на лодке, чтобы оставить подругу в заволжском селе, что почти напротив Лаптя, у верного своего человека. Вместе с ним они были у Вакулина, но, когда разметали их банду по степи и почти всех изничтожили, тот, уйдя от возмездия, сумел зацепиться своим хозяйством за иную жизнь. «У него и оставлю пока Зинку, — решил Козобродов, — ежели полечить, так за неделю оклемается. А запускать рану нельзя, сгибнет ласточка», — подумал с непривычной нежностью к этой продажной когда-то и верной сегодня ему женщине.

* * *
И рухнула с разбегу колесница,
Хоть цель вдали,
И распростерт заносчивый розница,
Лежит в пыли… —
князь Разумовский с неожиданным чувством продекламировал пришедшие на ум строки, сидя на уставшем после недельного перехода коне, то глядя невооруженным глазом с высокого волжского обрыва на утреннюю реку в одном из ее широких разливов, то поднося к глазам бинокль, наблюдая за показавшимся из верховья пароходом.

— Чьи это стихи, одессит? — спросил неожиданно князь у стоящего рядом с ним Чурбанова — Базилевского. Остальная их группа хоронилась внизу в ложбине.

— Я думаю, Пушкина, — неуверенно отвечал не ожидавший такого вопроса Чурбанов.

— Не-ет, милый друг, — возразил ему князь, вкладывая особый смысл в свое возражение. — Эти строки написал Блок, есть такой гений у русского народа. А Александр Сергеевич, вон он идет, смотри! — и князь сунул Чурбанову бинокль, указав на пароход.

— «Александр Пушкин», — Чурбанов прочитал в бинокль название.

— Да, да… Тебе это ни о чем не говорит? — спросил князь и сам же ответил: — Вряд ли… А этот пароход, милый друг, должен был быть нашим… вернее, моим максимальным вариантом. И вот он плывет себе белым лебедем, а мы стоим здесь с тобою два…

— А почему именно этот? Мало ли их? — живо отозвался Чурбанов. Он почуял неладное.

— А почему нет Козобродова с людьми? Спроси ты лучше меня об этом, — с еле сдерживаемым раздражением вопросом на вопрос ответил князь.

— Да, почему? Это твои люди, тебе и знать!

— А дьявол их знает!.. Вы спали, а я всю ночь глаз не сомкнул. Ровно в полночь Козобродов должен был быть на указанном месте, там, где мы остановились. Но что могло с ним случиться?.. А где-то через полчаса, — князь глянул на раскрытую им серебряную луковицу карманных часов, — видишь, этот «Пушкин» идет по расписанию, мы бы должны были грузиться на него с пристани села Золотое. Ну а часа бы через четыре заставили бы капитана причалить пароход к тому вон левому берегу, знаю место… А почему именно «Пушкин», спрашиваешь? Да потому, что груз на нем сегодня богатый. Понял? Вот когда ты со своими ребятами промбанк брал, проводил разведку, пусты или полны его сейфы? Вот потому и «Пушкин». Дьявол их побери!

— Что же теперь делать, князь?

Неизвестно, что почуялось князю в голосе и вопросе Чурбанова, но глянул он на него нескрываемо пристально, словно взором своим пытался проникнуть в самое нутро сидевшего напротив человека, будто тщился по напряжению мозговых извилин прочесть его мысли и чувства.

И будто бы что-то близкое к истине все-таки удалось прочесть князю. Голос его осекся, когда он поспешил с ответом:

— А что, как не ждать! Отойдем назад к лесу и будем ждать.

Да и что иное мог предложить князь в такой ситуации?

Тягостно для всех тянулись эти сутки.

На следующее утро Чурбанов по очевидному теперь для всех праву сильного взял на себя инициативу действий. Он известил князя о своем решении послать человека в центр кантона с целью разведать что-либо о судьбе без вести пропавших козобродовцев. «Вот только не знаю, под каким видом послать», — спросил все-таки княжеского совета. Князь, исчерпавший за эти сутки, казалось, все свои волевые запасы — да и сколько же можно человеку идти по тропе неудач! — долго молчал, устремив померкнувший взгляд в белесую пустоту августовского неба.

— Будет ему вид, — наконец разжал он побелевшие спекшиеся губы. — Назови фамилию. Пойдет как заготовитель.

И вытащил из нагрудного кармана несколько чистых, но уже с печатями Усть-Лиманского исполкома бланков.

Посланный Чурбановым человек отправился по прибытии в село Золотое не на базарную площадь, а прямиком в кантонный комитет партии, где, предъявив удостоверение сотрудника ОГПУ, получил исчерпывающие сведения о том событии, что произошло минувшей ночью.

* * *
Маленькая, под цвет жухлой травы козявка, с непостижимой быстротой и ловкостью работая всеми своими лапками, разбирала завал из прели — корешочков от прошлогодней листвы и перегнивших стебельков, и на глазах у жадно следившего за ней Герки углублялась, уходила, исчезала в заломе, спасаясь, как ему это думалось, от какого-то своего врага. А Герка лежал, припав всем телом к земле, в не очень-то густых и не очень-то обширных ивовых зарослях и, как только это может испуганный до знобящего ужаса человек, завидовал черной и белой завистью этой безмозглой божьей твари, которая сумела вот так изворотливо, искусно уйти от какой-то ей одной ведомой опасности. В то время как он — Человек! большой и всесильный, — вынужден лежать в таком, по представлению Герки, совершенно ненадежном укрытии и ждать расправы с ним ищущих его, доведенных им до яростного против себя гнева людей. И вот он слышит их тяжелый топот, возбужденные приближающиеся голоса. Неизвестно откуда взялись у него силы не закричать от леденящего душу страха и не броситься от них прочь, ломая цепкие ветки. И когда они остановились шагах в десяти от того места, где он вжался в землю, и он услышал: «Погодь, братва, дай-кось я тут пошарю, може, здесь, паскуда, схоронился», — и потом с минуту, растянутую до вечности, когда он следил одним глазом за порыжелым, обляпанным свежей грязью, тяжело мнущим почву перед самым его носом сапогом идущего над ним, раздвигая ветви, но так и не заметившего его мужика, у Герки хватило мужества переждать, не выдать хотя бы малейшим движением своего присутствия. И это, как в сказке, спасло ему жизнь.

В таком предельном напряжении сидел Герка в своем зеленом, убежище несколько часов. Потом, когда совсем уже затихли голоса людей и он решился было выйти из ивняка, услышал, содрогнувшись, шагов за двести от себя дикие, на разные голоса вопли: «Держи его! Лови! Бей!». Потом зазвучали частые выстрелы. Затем эти выстрелы стали производиться через относительно равные интервалы и продолжались довольно долго. Пережив все это, Герка решил не двигаться отсюда до темноты.

А случилось так, что мужики чуть было не схватили не усидевшего в такой же, как у Герки, засаде Левку Щегла. А когда он, молодой и сильный, все-таки опять сумел оторваться от преследователей, прыгнуть под обрыв речушки и затаиться, сидя по самую шею в холодной воде, под навесом куста черемушника, низко свесившего свои ветки с обрыва, мужики, поняв, что бандит схоронился где-то под обрывом, шли с ружьями и наганами вдоль берега и били дробью и пулями по всем казавшимся им удобными для его схоронения зарослям.

Повезло Щеглу, что жахнули по нему наугад не дробью, а булькнувшей в воде девятиграммовой свинцовой пулей. Не задело. Левкин бог оказался долготерпелив и милостив. Неудачливые преследователи ушли по берегу дальше.

А случилось все это ближе к полудню, уже после того как вся группа Козобродова, семь вооруженных мужиков, на одной тяжелой рыбацкой двухпарке с большим трудом пересекли Волгу. До кровавых мозолей натерли при этом ладони веслами, одолевая мощный речной течняк на стрежне, который широкой лентой тянется вдоль правого высокого обрывистого берега. Причалили гораздо ниже того места, которое себе намечали. Плохо и то, что ткнулись килем в песчаную отмель, за которой круто подымался голый косогор: ни куста, ни овражка, чтобы можно было схорониться на время или отойти от берега незамеченными. А там, куда сначала мыслили пристать, местность была удобно изрыта оврагами, заросшими густым красноталом и орешником. Слабаками оказались по части гребли пообвыкшие больше к крестьянскому труду, чем к реке, соловьи-разбойнички из шайки Царя ночи, не сумели круто выгрести из мощной волжской быстрины.

Сам атаман еще с утра был очень не в духе, черным коршуном согнулся на корме. Перво-наперво, перебрал с вечера самогонки, вторая причина беспокойства — покинутая Зинаида и, наконец, третье — как успеть в означенное место на соединение с группой князя. Это третье и было главным, что гнуло долу буйную голову атамана.

От места высадки до места встречи было никак не меньше верст тридцати, а то и все сорок. А лошадей-то они бросили тогда на берегу на произвол, даже седел и сбруи не взяли. Тот, кто дал им двухпарку, советовал тянуть на веслах вверх, сколь осилят по камышовым протокам левобережного мелководья, а потом где-нибудь к вечеру, когда будут насупроть места встречи с князем, перевалить через Волгу-матушку. Дельное дело советовал человек, так ведь эти же байбаки чуть покидали тяжелыми веслами: «Все, — кричат, — ну ее к дьяволу! Давай на ту сторону, а то мы так в усмерть ухайдакаемся». И пошли, едва толкаясь через течняк. Вот и еще отволокло их, почитай, верст на пять.

Пристав к берегу, потянулись узкой полоской отлива, хоронясь под обвалистыми меловыми обрывами, пока не дотащились (еду и оружие несли на себе в мешках) до первой заросшей чахлым мелколесьем балки. Сделав, привал в ненадежном зеленом схроне, атаман послал разведку до ближайшей деревни определиться, что за место, как и где раздобыть коней. Послал двоих самых резвых на ногу и менее других озабоченных похмельем — Щегла и Герку. Задачу ставил толково и строго: «Смотри, Левка, — обратился Козобродов к старшему, — нам здеся долго не схорониться, сидим, как на пупе, — быстро дело проворьте и без дуршков! Хотя бы пару лошадок с телегами, золотишком заплатим».

Заплатили…


А все Левка. Ведь ясно же толковал им Козобродов — дойти до ближайшей деревни, найти двор побогаче и, предложив хозяину червонцы, купить лошадок. У него и узнать, что это за деревня, чтобы сориентироваться на местности по имеющейся у атамана карте. «И никакого шухера!» — последнее было сказано угрожающим тоном.

Когда посланные ушли от затаившейся группы с километр, попали в пойму неизвестной речушки, густо заросшей по берегам осокой, камышом, и кустарником. Вдоль речушки, которую в узких местах можно было перемахнуть с разбега, тянулась по песку дорога. Тут и там — кущи кряжистых, развесистых ив. Выйдя на пригорок, сели у куста перекурить и посовещаться. Мнение Гимназиста — идти по дороге, куда выведет; Щегла — не трудить зря ноги, а дожидать здесь первого встречного, у него все и вызнать. Выслушав возражение Герки, Щегол помолчал, затем разул сапоги, размотал портянки, сладко зевнул и, забросив руки за голову, растянулся на сухой траве. «Красотища! — сказал он. — Ты вот что, я, может, вздремну, разбудишь, как кто появится».

Но дремать ему не пришлось. Из-за деревьев, скрывающих петляющую дорогу, показались запряженные парой лошадей дроги, на которых сидели, свесив по сторонам ноги, трое мужиков.

— Смотри! Смотри туда! — приглушенно крикнул, указывая на повозку, Герка.

Щегол, а дроги уже были в пяти минутах хода, вскочил и, торопливо, с большим усилием натягивая на разопревшие ноги тугие сапоги, выдавил сквозь зубы без тени раздумий: «А вот мы их сейчас, лошадок-то, и реквизируем».

— Да ты что! — Герка аж всхлипнул от возмущения. — Ведь Козобродов приказал не грабить. Купить же велел! Не навлекать ведь чтобы!..

— Молчи, Гимназист! — взгляд Щегла блеснул синевою бритвы. — Запла-атим! Нашел базар. Действовать надо. Будем с ними цацкаться, возьмут нас всех, как гадов. Понял?! Удача сама к нам прет: две кобылы и телега, японский городовой!

— Да, но ведь Царь…

— Ца-арь! Был Царь да весь вышел! — Щегол выругался матерно и даже сплюнул с досады. — Что-то Козобродов стал шибко здорово умный. Не заметил? А на кой, скажи, ляд он бабу с собой увязал на такое наше дело? А? Мать ее!.. Сколько мы на ней потеряли? Что-о? Эти Хорьки, я их знаю, ежели дело сорвется, шлепнут и его, как гада, не посмотрят, что Царь. И ты смотри! Держись коло меня, а то и тебя… Понял?

Герка давно уже понял. Понял то, что не сносить ему головы не сегодня, так завтра. Что попал он во все это поганство, как кур в ощип. Господи! За что? За дурь свою несусветную!

А телега с седоками все ближе, коренник и пристяжная тянут ее играючи.

— Все! Готовь винт! За мной!

Щегол выскочил из засады и бросился к дороге наперерез телеге, держа в руке обрез.

— Стой, мужички! — закричал он. — Приехали! Хватай манатки и брысь отседова!

Герка забежал сбоку. В руке у него — наган.

Мужики, похватав котомки, без единого слова спрыгнули с телеги и, испуганно озираясь на бандюг, побежали в одну сторону, через узкую полянку, за деревья, куда-то вправо. Только один, что правил лошадьми, спрыгнув с телеги, упал сначала на землю возле колеса и вроде как бы зацепился за ступицу своим мешком. Дернул мешок, освобождая раз, другой, третий. Наконец сумел отцепиться и побежал за своими.

Герка с Левкой прыгнули в телегу.

— Но-о!!

Лошади рванулись с места. Понесли. Но где-то буквально на первом ухабе телега вдруг резко накренилась, и Левка, что правил стоя, вылетел из нее в пыль. Вскочил на ноги. «У, сволочь! Колесо слетело! А-а, гад!»

Оказалось, что вроде бы испуганный вусмерть мужичонка, зацепившийся мешком за ступицу, сумел выдернуть и захватить с собой крепежный шплинт. «Вот сволочь!» — завопил, поняв все это дело, Щегол.

Пока ладили на место колесо, впереди и сбоку от них послышались треск ломаемых веток, тяжелый топот многих ног, возбужденные голоса. Оказывается, те трое знали, куда им бежать. Там за деревьями была совхозная бахча, на которой работала целая артель. Поскольку крестьяне были уже предупреждены о том, что в окрестностях кантона появилась банда, у некоторых из них были ружья и даже наганы.

Только резвые ноги и воровская удача помогли этим двум оторваться от преследовавшей их толпы и, перескочив вброд мелкую речушку, поодиночке затаиться в изобильно заросшей лесом, камышом и осокой болотистой речной низине. Поиски их продолжались до самой ночи.

Левка Щегол, несмотря на все выпавшие сегодня на его долю передряги, еще засветло вышел из своей засады и сумел-таки уйти до своих. Герка же выбрался на дорогу, только когда уже совсем стемнело, и неизвестно, по каким ориентирам и звездам сумел добраться до Золотого, где-то около двух ночи постучался в дверь кантонного отдела милиции. Дежурный, принявший его показания, поднял на ноги чоновцев и милицию. В указанном направлении поскакал на полном галопе конный отряд… Опоздали.

Когда Щегол вернулся до Царя ночи, тот уже успел разведать местность и, взвесив обстановку, принял решение об исполнении силами только своей группы того плана, что разработал князь.

* * *
Двухпалубный почтово-пассажирский пароход «Володарский» поднимался вверх от Астрахани и шел вне расписания. В его каютах разместилось несколько сот пассажиров, спешивших своевременно попасть на Нижненовгородскую ярмарку. Среди них было немало и нэпманов, кошельки которых были набиты звонкой монетой, а жены увешаны драгоценностями. Трюмы парохода были полны товаром.

Вечером «Володарский» отвалил от Камышина. Где-то к полудню должны были быть уже в Саратове. Ночная душная тишина повисла в воздухе. Было слышно только, как мягко шлепают по воде лопасти колес парохода. Редкими рыбацкими кострами обозначался слева невидимый волжский берег.

Утомленные дневным августовским зноем пассажиры уже засыпали в своих каютах, когда в одиннадцатом часу ночи с пристани Щербаковка красным фонарем пароходу просигналили подойти к причалу.

— Что, груз есть? — прокричал с мостика капитан.

— Есть! — ответили в рупор с пристани.

Несуетливо-расторопный пожилой речник вязал канатом тяжелое судно к чугунным тумбам старенького, заходившего ходуном дебаркадера, а на поданном уже трапе стояло несколько вооруженных человек в красноармейской форме.

— Капитана сюда! — приказным тоном потребовал один из них.

…Тишину ночи вспорола короткая пулеметная очередь. Вся операция заняла около трех часов.

* * *
БОРЬБА С БАНДИТИЗМОМ В НИЖНЕМ ПОВОЛЖЬЕ
Из воспоминаний бывшего командира отряда ЧОН, члена партии с 1919 года, персонального пенсионера В. Чуприкова (продолжение).
Часов в десять утра мой отряд на буксирном пароходе «Камелия» прибыл в село Золотое. Я направился за сведениями и дальнейшими распоряжениями в кантонный комитет партии. И там я узнал, что у пристани села Щербаковка неизвестной бандой был ограблен пароход «Володарский». Щербаковка находится в девяти километрах ниже села Даниловка.

Не теряя времени, я возвратился на свою «Камелию», и мы немедленно отчалили в сторону Щербаковки. Вот что нам рассказал начальник пристани.

Накануне, поздно вечером, к нему явилось несколько вооруженных людей. При них были карабины, шашки, револьверы, ручные гранаты. Некоторые из них были в красноармейской форме. Эти люди стали расспрашивать начальника, когда прибывает пароход из Саратова и можно ли на него погрузить несколько лошадей, пулеметы и трехдюймовые пушки, пояснив при этом, что их часть возвращается с маневров в город Покровск.

Не подозревая ничего дурного, начальник пристани ответил, что скоро придет внерейсовый почтовый пароход, но на него лошадей и пушки грузить нельзя, а вот утром будет грузо-пассажирский, на тот можно будет погрузить все.

Вскоре после этого разговора к пристани подошел «Володарский», который следовал до Нижнего Новгорода. Тут же на дебаркадере появилась группа в пять-шесть человек. Двое стали у мостков, два человека — у трапа, ведущего с парохода на дебаркадер. С парохода был вызван капитан. Ему бандиты сказали, что они работники особого отдела, у которых задача — арестовать преступников, едущих, по их сведениям, на этом пароходе. И в это время с берега, видимо, для большей убедительности и с целью нагнать на людей страха, раздалась пулеметная очередь. Пули прошли немного выше парохода, и человеческих жертв, к счастью, не оказалось. Главарь грабительской шайки с дебаркадера крикнул в темноту: «Слушай мою команду! Пехоте и кавалерии сдвинуть цепь! Никого не выпускать!» Ночь была темная, фонарей на берегу не было, а с освещенного парохода ничего не видать, и поэтому, вполне естественно, у людей сложилось мнение, что на берегу большая группа вооруженных, тем более что стрельба из пулемета сыграла свою роль.

После такой «прелюдии» всем пассажирам было предложено выходить из кают на дебаркадер. Бандиты каждого обыскивали, деньги и ценности складывали в мешок. Таким образом, в течение двух часов были ограблены все пассажиры и кое-кто из команды. В заключение двое бандитов прошлись по каютам, заглянули в буфет, где забрали спиртное и продукты, а когда вернулись, отдали команду: «Всем пассажирам без давки и спешки, соблюдая порядок, произвести посадку». Когда посадка была закончена, капитану приказали отходить от пристани безо всяких сигналов.

При восходе солнца «Володарский» полным ходом прошел без остановок до пристани села Золотое. Кому-то покажется удивительным, как это несколько человек сумели совершить дерзкое ограбление целого парохода, на котором у пассажиров было и личное оружие, но они это оружие или попрятали, или побросали за борт. В то же время, если хорошенько проанализировать ситуацию, то можно понять, что любая попытка оказать сопротивление бандитам могла привести к большим человеческим жертвам.

Как потом рассказали очевидцы, а вернее, потерпевшие, во время ограбления имели место два таких момента. Среди пассажиров «Володарского» находилась сестра знаменитого дрессировщика Дурова, у которой были драгоценности — кольца, серьги, браслет. Все это Дурова сняла с себя и положила в одну из половинок разрезанного арбуза и накрыла второй половинкой. Бандиты не обратили внимания на арбуз, лежащий в каюте в подвесной сетке. При подходе парохода к Саратову Дурова надела на себя свои драгоценности, чем немало удивила окружающих, и ей пришлось поведать им, как она провела грабителей. И еще: один из ограбленных, по-видимому рабочий человек, стал смело и зло ругать бандитов. Тогда главарь спросил: «Чего, отец, шумишь? Чем недоволен?» Рабочий ответил: «Сукины вы сыны, последние деньги отобрали!» Бандит решил показать свое «великодушие» и отдал смельчаку три червонца.

После того как пароход отошел от пристани, бандиты вошли в кассу дебаркадера и потребовали у кассира деньги. «Возьмите все, что есть», — ответил тот и выдвинул ящик стола. «Почему так мало?» «Только накануне я отправил деньги в Саратов», — ответил находчивый речник. А на самом деле в начале грабежа он завернул большую их часть в газету и забросил за шкаф. Так были спасены государственные средства.

От начальника пристани мы узнали, что бандиты сели в лодку и с песней «Из-за острова на стрежень» погребли на противоположный берег в направлении села Колышкино.

В Колышкино, как нам было известно, проживал бывший главарь одной из банд, некто Пятаков. При допросе он нам признался, что действительно несколько часов тому назад у него была банда, ограбившая пароход. Они у него пообедали, купили затем у односельчан за триста рублей пару хороших лошадей, телегу на железном ходу и ускакали куда-то в заволжские степи. Банду возглавляют якобы два брата по кличке Хорьки, а подлинную их фамилию он не знает. Поведение Пятакова нам показалось подозрительным, он был арестован и направлен в Покровск. Что было потом, мне неизвестно.

ПРОКУРОРУ ЮВ ВОЕННО-ТРАНСПОРТНОГО ТРИБУНАЛА
(выписки из донесений УРО)
…Во время обыска и ограбления пассажиров главарь банды заявил, что действует разведкоманда анархического полка. Вместе с ценностями у пассажиров отбирались и документы, но им было сказано, что документы будут возвращены на пристани города Саратова.

…Мною были даны распоряжения о выяснении через гостиницы пристанционных городов личностей потерпевших пассажиров для подробного выяснения примет преступников.

…Лица, произведшие ограбление, за исключением двоих, были одеты в красноармейскую форму. Старший банды среднего роста, плотного телосложения, волос черный, носит усы, одет в красноармейскую шинель, при походном снаряжении, в фуражке с красным околышем, в брюках навыпуск и ботинках. (Выговор с южно-русским акцентом. Остальные в шинелях, в красноармейских шлемах, выговор чисто русский. Для детального проведения дознания и выявления обстоятельств по существу означенного на место происшествия выслан уполномоченный.

…15 августа местными крестьянами на одном из островов ниже пристани Щербаковка были обнаружены сваленные в кучу документы и дензнаки в мелких купюрах.

…15 августа в местном колонке[2] из табуна пропало семь лошадей, что соответствует примерно числу грабителей «Володарского».

…По полученным данным, не доезжая полета верст до Царицына, означенная банда раскололась на две группы. Главарьбанды, выделив Индейкину, Кривцову и Веберу значительную сумму денег и ценностей, велел им идти своей дорогой, а оставшиеся трое, наняв лодку, переправились на берег города Царицына.

…18 августа работниками УПО поймана группа бандитов (три человека), участвовавших в ограблении парохода «Володарский». Но главари банды, три брата по кличке Хорьки[3], сумели скрыться. Задержанные бандиты направлены в Саратов.

* * *
Известие, привезенное Чурбанову посланным им в Золотое человеком, ошеломило чекиста. Разом понял он, что все, так ладно задуманное, осуществилось едва ли наполовину. Один лишь князь оказался в его руках.

Тяжело переставляя ноги, засунув ладони за кожаный пояс, охвативший поверху ватник, направился он, давя сапогами древесную прель, к стоявшему поодаль князю. Подошел. Оба долго, будто изучая, уставили один в другого глаза. Чурбанов кратко пересказал князю суть событий, что произошли нынешней ночью на пристани Щербаковка. Ему хотелось увидеть реакцию князя на это известие. Чурбанов понял, что оно так же, как и его самого, ударило князя по разуму, но никаких, даже самых легких эмоций не удалось прочесть ему на лице Разумовского. Только еще сильнее запали в глазницы зрачки и обвисли небритые щеки.

— Мне очень это огорчительно, одессит, — проговорил после некоторого молчания, извинительно, но с явной для Чурбанова издевкой князь, — что наше дело уже не удастся… Что ж, видно, такова судьба… Сорвал я тебя с ребятами из тихой заводи. Бог видит, не виноват. На самую хитрую задумку, одессит, есть и свои обстоятельства, которых предугадать…

— Не то ты, князь говоришь, не то, — тяжело и грубо оборвал речь князя Чурбанов. — Умен ты и образован, а ужли еще не сообразил, кто я и что я?

Тонкие губы князя передернуло усмешкой.

— Отвечу тебе и на это, — глядя в самые зрачки Чурбанову, тихим голосом и уже отрешенно проговорил он. — Умом-то своим еще вчера я понял, но сердцем… Знаешь ли ты, одессит, или как теперь тебя величать? Есть такая слабость человеческая…

В это время за их спиной раздались два почти сдвоенных выстрела. Оба вздрогнули и оглянулись. Это тот, выбранный князем телохранитель не умом, звериным своим чутьем почуял, с какой целью направились к нему трое из их группы, и успел сорвать висевшую на его поясе гранату, да кинуть не успел. Рухнул на землю, пронзенный свинцом из двух стволов.

Князь долго и будто безразлично, даже с какой-то брезгливой гримасой смотрел на распростертое на земле тело преданного ему доселе человека. Потом повернул еще более посеревшее лицо к Чурбанову и договорил устало и равнодушно:

— А все-таки гениальный был поэт Саша Блок, а? Знать его тебе надо, одессит. Помнишь стихи? «И рухнула с разбега колесница, хоть цель вдали…» Понял ли ты тогда меня? Все рухнуло для меня на этом свете… Все!.. Россия-матушка лежит в пыли… Подымете ли вы ее?

— Подымем, князь, подымем!

* * *
На частых стыках рельсовой стали мерно стучали колеса вагона. За окном однообразно колыхались набегающими волнами провода, мелькали распятия телеграфных столбов, таинственно чернела посеребренная сверху снегом лесополоса. Узенький серпик месяца представлялся Журлову подвязанной к небосводу рождественской игрушкой. И вообще сегодняшние события и эта их совместная поездка казались ему и чем-то нереальным, и чем-то будто бы уже знакомым, вычитанным в детстве из какой-то романтической книжки.

В купе их было трое — Журлов, Зинаида Меньшова, заведующая клубом в пристанционном поселке, и молоденькая девушка-попутчица с большими пугливыми глазами, тесно прижимающая к себе плетеную корзину-сундучок. Присутствие третьего лица казалось Журлову кстати. Оно оправдывало их натянутое молчание или, вернее, пустячный костерок той беседы между ним и Зинаидой, который то чуть вспыхивал, то надолго затухал.

А нереальность нынешней ситуации была в том, что против Журлова, оперши красивую голову на согнутую в локте сильную руку, сидела женщина, пути к которой давно уже искал Николай: она была активным членом банды и любовницей Царя ночи. На нее у начальника УРСа было собрано достаточно показаний, чтобы арестовать и направить по инстанции, пожалуй, до самого господа бога. Но именно по ней, по Зинаиде Меньшовой, у местного розыска и были свои соображения.

…Родилась Зинаида в семье портного. Занесло их сюда, в Прихоперье, откуда-то с юга. Отец-еврей женился здесь на местной казачке. Оба не красавцы, а дочка получилась — загляденье. Гимназию окончила. Перед войной приехал в поселок театр на гастроли. Играли на летней сцене в пристанционном саду. Весь поселок только этим и жил. Огромный был успех. Месяц пробыли в Усть-Лиманске артисты, а когда убыли, недосчитались в поселке Зинаиды. Покружила же, видать, ее жизнь. В столицах, говорят, на сцене играла. А был и иной слушок: беспутную, мол, жизнь вела. Кто знает? Только в поселок вернулась Меньшова после революции. Как стиснул голод свои железные челюсти на городских кварталах, так и примчало Зинаиду на домашние харчи. В народном доме при железнодорожной станции — часа два езды теплушкой — устроилась заведующей и одновременно режиссером самодеятельного театра.

Многое слышал Журлов о красоте Меньшовой, а увидал — разочаровался: не такой представлял он себе ее. Что красивая она — этого не отнять. Но было в правильных чертах этой полнеющей, в самом разгаре бабьего лета брюнетки что-то тяжелое, и властное, и устало-равнодушное к окружающему. Матовая, туго натянутая, без морщинок даже у глаз кожа, невысокий выпуклый лоб, серые глаза, пунцовый прямого разреза рот, волевой подбородок с ямочкой, темный пух по верхней губе — это все детали портрета. Но не в его, Журлова, она вкусе. Не такого склада и образа женщины ему нравились. Но почему же тогда чем ни дольше он рассматривает ее, тем труднее отводить взгляд от этого красивого, хотя и не в его вкусе лица? А может быть, потому, что где-то в подсознании он уже чувствует, что может расслабиться хоть на минуту, полюбить до боли и самоотречения эту женщину. Бандитку!

Взгляд ее густо-серых глаз чаще был скучающе-тускл: он будто тонул в себе, но и тогда источал какую-то непонятную истому. И чем ни дольше смотрел на нее Журлов, тем увереннее вынужден был признать, что Зинаида была из той породы баб, что способны влюбить в себя умных и серьезных мужиков. А Зинаида была к тому же достаточно умна и начитанна.

Они сидят друг против друга и время от времени перебрасываются малозначащими фразами. Но это все не то, их мысли и чувства идут в одном направлении и, соприкасаясь, высекают одним лишь им видимые искры. Оба они возвращаются с происшествия, и оба переживают в сознании детали и картины случившегося. А Журлов перед этим, добираясь на санях в пургу до Безлесного, страшно перемерз и схватил простуду и теперь, пребывая в затуманенном простудным жаром сознании, смотрит на эту гадко-маняще-красивую женщину, и мысли его не могут подчиняться задаче оперативного работника, которому надо использовать эту встречу в оперативно-розыскных целях. И он направляет, используя все резервы своей воли, мысли на то, чтобы четко, планово, хитро вести их беседу к намеченной цели. Не удается…

В купе они остались вдвоем. Их пугливая соседка сошла на одной из остановок.

— Дай винтовку, товарищ начальник, — просит вдруг Зинаида.

Реквизированная винтовка лежит на полке за спиной Журлова. Она разряженная. И он, не понимая просьбы, достает ее и подает Зинаиде. Она принимает оружие за ствол неумело своими мягкими пальцами (приклад упирается в пол купе) и нюхает дуло.

— Жженою ватой пахнет, — говорит она и брезгливо отдает винтовку Журлова. — Мальчишечка какой талантливый был, ему бы поучиться, ведь он у меня в шекспировских сценках играл! Она, эта девчонка, как-то не запечатлелась у меня, хотя тоже с ним вместе ходила на кружок. А он — мужчина! Знаешь, мальчик (не сердись, ведь ты для меня еще зелен), сколько из-за меня настоящих мужиков пулю себе в сердце пускало? А?! Завидую я ей, этой дурехе, — глаза Зинаиды подернуло поволокой.

— Правда, что ли? — только и нашелся спросить Журлов.

— Правда. У меня всегда были мужчины. А ты тоже… Мне все равно — бандит ты или тот, кто их ловит, лишь бы был мужчина, личность: Айвенго, король Генрих Четвертый! Мне все равно. Я женщина, а женщины любят сильных. Дай-ка мне его письмо.

Журлов достает из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок серой бумаги, развертывает, разглаживает его на столике и поворачивает текстом к Зинаиде.

— Смотри! Читай! — Она отыскивает слова: — «Пусть поплачут люди и поймут, что нельзя победить любовь». А?! «Вот мы умираем, а не разлучаемся». А?! И тебе ведь это понятно, начальник? Вот Ромео и Джульетта из деревни Безлесное. А?! Вспомнят ли о них люди? Найдется ли Шекспир, чтобы описать все это? Мальчишечки! Деревенские, а какие страсти! Смотри, ведь это же их святая просьба: «Пусть напишут пьесу о нашей любви и гибели по вине жестоких несознательных родителей, пусть поставят ее на сцене нашего нардома. Пусть люди поймут, почему мы погибли». Хорошо ты нынче о них говорил там, в сельсовете.

А случилось это в первых числах января в селе Безлесное. Отстояло оно от Усть-Лиманска верст за сорок, но входило в зону обслуживания его учетно-розыскного стола.

Молодой крестьянский парень из бедной семьи полюбил свою ровесницу, соседку. Любовь их была взаимной. И вот влюбленные решили пожениться. Узнав о предстоящем сватовстве, другой парень, но уже из семьи более зажиточной, посылает своих сватов с предложением о свадьбе. Родители девушки предпочли того, кто побогаче, не посчитавшись с мнением дочери. Оскорбленные влюбленные решили покончить с жизнью и даже обговорили между собой, как это сделать.

И вот наступил роковой вечер, когда жених с товарищем пришел к невесте. По заведенному обычаю, родители невесты накрыли будущему зятю стол. Вышла к столу и невеста. Одетая в лучшее платье, она была бледна, как полотно, а глаза ее оставались сухими. Решительно прошла за стол и села против окна. Мать и отец были обрадованы покорностью дочери. По обе стороны от невесты уселись жених и его товарищ.

На улице смеркалось, стоял мороз, дул сильный ветер. В горнице зажгли висячую керосиновую лампу. И в это время раздался выстрел. Отвергнутый жених, как было условлено, подошел к окну и выстрелом из винтовки сразил возлюбленную наповал. А сам бросился к себе во двор и вторым выстрелом покончил с собой. То самое письмо-обращение было ими подписано и обнаружено Журловым в кармане пиджака самоубийцы. К письму была приписка, где он просил в хранении винтовки никого не обвинять, так как подобрал ее где-то там, «где проходила банда».


Известие о происшествии Журлов получил, будучи по делам службы в селе Ново-Покровка, что в двенадцати верстах от Безлесного. Надо было выезжать, но начиналась сильная метель, а время шло к вечеру. Председатель сельсовета пытался отговорить Журлова и его товарища милиционера Гусева не трогаться в опасный путь до завтрашнего утра. Но молодость упряма. Да и Гусев заверил обоих, что отлично знает дорогу, а ежели совсем запуржит, то все равно определит путь по вешкам, которые якобы установлены от села до села.

До границы совхоза — верст шесть — проехали довольно сносно, здесь действительно вдоль дороги стояли вешки. Но потом они исчезли, и дорога исчезла, и видимость стала ноль, и ветер так засвистел и завыл, что им и друг друга не услыхать. Куда ни направят лошадь, обязательно овраг. В одном месте она встала как вкопанная, не слушая ни вожжей, ни кнута. Тогда Гусев вышел из саней, намереваясь вести лошадь под уздцы. И вдруг исчез. Николай закричал что есть мочи: «Где ты?» И откуда-то из-под земли еле слышно донеслось: «Здесь!»

Умное животное, как выяснилось, отказывалось идти вперед потому, что прямо перед ними был крутой обрыв занесенного снегом оврага, куда и свалился возница. Пришлось Журлову развозжать лошадь и, бросив один конец вожжей товарищу, тащить его наверх.

Поиски дороги и борьба с метелью длились не один час. Снег, набившись в тулупы и валяные сапоги, начал таять, и оба почувствовали, что замерзают. Гусев заплакал: «Погибаем! Вам-то хорошо, вы один, а у меня жена, дети». Но холостяку Журлову тоже не спешилось на тот свет. И он сумел заставить и себя и товарища продолжать борьбу за жизнь. На ощупь по плотности снега стали они определять дорогу и из последних сил подвигаться вперед. По-настоящему страшно Журлову стало, когда они потеряли лошадь: без лошади их шансы выбраться к жилью сводились на нет. Только железное здоровье и воля позволили Николаю и самому идти вперед, и тащить за собой совсем обессилевшего Гусева. На лошадь наткнулись случайно. А уже на рассвете заметили впереди какую-то темную точку, вроде бы копну. Оказывается, это был занесенный снегом по самую крышу сарай. А за сараем рассмотрели и жилые дома. На стук в окошко ближайшего дома вышел хозяин.

— Что за село? — спросили сорванными голосами.

— Безлесное, — был ответ.

Надо же! Они добрались до цели, только вошли в село с обратной стороны, обогнув его по целине. Отогревались в крестьянской избе горячим чаем. Хозяин робко намекнул начальству, что можно было бы достать «для сугреву» по стаканчику самогонки, но Журлов в корне пресек эту мысль. В те голодные годы перегонять хлеб на самогон считалось тяжким преступлением и против закона, и против совести.


Кое-как отогревшись, пошли в сельсовет. Здесь на одном из столов — накрытый простыней труп самоубийцы. В кармане его пиджака при осмотре Журлов и нашел то самое письмо-послание. Несмотря на пургу, в сельсовете было людно. Женщины тихо плакали, мужчины молча супились. Погибший был рослым, плечистым, совсем юным парнем. Его чистое, высветленное смертью лицо было отрешено от этого мира.

Журлов пристально всматривался в понуривших головы крестьян, пытаясь понять, как же они могли допустить у себя такую жестокость. Затем зачитал им письмо погибших. Понимают ли они, думал он, кто истинный убийца? И он стал говорить им в наступившей гнетущей тишине о косности их деревенских устоев, о вековечной скаредности, когда ради денег, барыша втаптываются в грязь самые светлые чувства. Возможно, Николай, не привыкший выступать, не совсем точно выражал то, что кипело в груди, подменяя где-то свое вычитанной фразой, но говорил он от сердца, и слова его находили отклик в людях. А когда он нарисовал собравшимся картину того, как девушку хотели выдать насильно за нелюбимого, как она на коленях молила мать и отца пощадить ее, как влюбленные решили умереть, в толпе плакали уже в голос.

Протокол, решил Николай, можно будет составить потом, не здесь, ведь картина трагедии ясна. На выходе из сельсовета его тронули за рукав. Перед ним была Зинаида Меньшова. Нардом находился возле станции, верстах в пяти, и она пришла сюда довольно легко одетая, одна, проститься.

— Когда будете уезжать, — попросила, — возьмите меня до станции.

Но и в поезд они сели вместе. Поездка их длилась почти всю ночь. Хотя пурга прекратилась еще днем и небо очистилось от туч, заносы были по всему пути, и их не везде успевали расчистить. Под утро Журлов почти бредил, простуда крепко схватила его. Когда сходили с поезда в Усть-Лиманске, едва держался на ногах.

— Куда же тебе идти, начальник? — спросила Зинаида. — Идем пока ко мне, здесь рядом. Слыхала я, голова твоя бесшабашная, как ты ночью в степи мытарился. Идем, я тебя выхожу.

Понимал еще Николай, не стоило этого делать, но не было уже воли — земля уплывала из-под ног.


Как в глубокий омут, провалился Журлов в пуховую постель одинокой женщины. Две недели метался он в горячечном бреду жестокой простуды. Дефицитнейшим аспирином, банками, настоями на травах выхаживала его Зинаида. Не для других, для себя старалась. Себе стелила на топчане, подвинутом к изголовью широкой, с никелированными шарами по каретке кровати.

Наконец, на исходе второй недели, после особо тяжкой ночи кризис миновал, больной впал в глубокий, исцеляющий сон. Проспал и утро и день. Проснулся поздним вечером.

Сознание было совершенно ясным, а в изнуренном болезнью теле разлита какая-то легкая, радостная истома. Он лежал, раскинувшись, слушал себя, и не было у него на душе, как у ребенка, ни заботы, ни тревоги.

Первая тревога, что тронула бровь, — как я сюда попал и зачем я здесь?

И вот уже с трудом отрывается он от подушки, пытается сесть на постели.

— Зачем встаешь, Николушка? Лежи, лежи!.. Сейчас кормить тебя буду, — глубокий грудной голос Зинаиды еще более возвращает его в реальность бытия.

Она стоит возле кровати и загораживает собою лампу. Вот засмеялась, отошла в глубь комнаты и села к столу, вся освещенная желтым светом. Нарядной и необычайно красивой кажется она Николаю. А тревога охватывает пуще.

— Ну вот, вижу я, — говорит Зинаида, и голос ее осекся, — кончился мой праздник. Беспомощный, послушный такой… и родной такой ты мне стал. Мысли всякие в бабью голову глупую… Ан нет — чужие мы с тобой… Зачем, Николушка? Ты посмотри получше на меня — найдешь такую? А? Да неужто!

Улыбается, слова с задоринкой, а плечами уже понурилась.

Вот поднялась, сбросила с плеч пуховый платок; зеленое, тяжелого бархата платье с глубоким вырезом оттеняет тугую матовую кожу, червонного золота заколка в волосах, тяжелые серьги с бриллиантами — придвинулась, серые глаза потемнели, зрачки расширились, сказала с роздыхом:

— Ну что, Николай, скажи, разве я не хороша для тебя? — потянулась рукою к лампе. — Хочешь, сделаю больше света? Разглядишь, коли еще не успел… Нет, разглядел, — засмеялась удовлетворенно, — вижу. Дурачок, да я же для тебя — счастливый билет по лотерее, самый крупный выигрыш. Бери, коли ты настоящий мужчина и сам себе не враг. Бери!

Все смешалось в душе Журлова, захлестнула разум волна горячих чувств. Не было в жизни у него любви и радости. А что? Разве он не имеет на это права? Не заслужил?!

А Зинаида чует его состояние, зовет, внушает:

— И не бойся ничего, Николушка… Не бойся! Что нам люди? И начальства своего не страшись, не больно-то!.. Денег нам с тобой, Николушка, золота, бриллиантов на век хватит. Уедем отсюда, куда захочешь… А?

— Какого золота? О чем ты, Зинаида?

Николаю вдруг показалось, что он поскользнулся, сорвался и летит в глубокую промоину. Комсомольская совесть его жестоко и больно уколола душу.

— Это чьи же бриллианты? — спросил он тихо, будто сам себя. — Козобродовым, что ли, даренные? И что же ты хочешь, Зинаида? Чтобы я позарился, да в должниках у этого бандита, зверя ходил?..

— Постой, хватит! — Зинаида отступила от постели, скрестила руки, заговорила устало, отрешенно, но уже с упрямыми, злыми нотками: — Деньги тебя испугали… Деньги! А Козобродова зверем назвал… А ты его знаешь? Это для вас он зверь. Жизнь потому что вы ему поломали. Зверя бы я не любила… А знаешь, какие слова он мне говорил? Я ведь много книжек прочла, классиков… Они знаешь как заливают про любовь! А он малограмотный, да какие слова для меня находил. «Панночка ты моя, — говорит, — птичка райская. Оленюшечек мой». А ты говоришь, зверь. «Роди, — говорит, — мне сына. Я тебе за него столько… Пускай после меня семя мое на земле останется. Эх, — говорит, — сколько соколу ни кружить, а смерть моя рядом, чую. Оглянусь, — говорит, — а она стоит за плечами, смеется. Думаешь, — говорит, — страшная? Не-ет. Вот как ты, красивая, только бледная и губы синие. А глазами-так и манит!» Говорит он мне, а у меня мороз по коже от его слов. А потом как начнет хохотать! Бесшабашный! Жизнь мне тогда за него отдать не жалко.

А еще нравится мне, — размечталась Зинаида, — как он в избу входит. Все равно куда — в контору, в клуб ли, в буфет на станцию… Не постучит, не спросит, за ручку двери не возьмется: ногой дверь — раз! «Встречайте гостя! Вот он я!» Все вы для него знаете кто?!

— Да-а, девка, — невесело усмехнулся Журлов, — заморочил, я вижу, он тебе головушку! Зачем тогда меня к себе привела? Где уж нам равняться с таким соколом? Ногою двери отворять мы не приучены… И бабам пули — вот сюда, по-над пупком, тоже самое — рука не поднимется.

А он орел! Мастак по этой части. Об одном я только мечтаю, Зинаида: с орлом твоим довелось бы мне на тропке узкой встретиться. С глазу на глаз. Кто бы помог, век не забыл бы этой услуги.

— Так он тебе…

— А это мы еще посмотрим! Прошу тебя, верни одежду… Пойду.

Зинаида, опершись локтями на стол, молча наблюдала, как собирался Журлов. Когда встал, его пошатывало. Он весь взмок, пока обувал высушенные у печки, севшие оттого сапоги.

Буря чувств разыгралась в душе у женщины: гнев, боль, обида, жалость… Но все пересилило одно — не отпустить, удержать любой ценой.

— Подожди, Николушка, — голос Зинаиды осекся, — не уходи, сказать хочу… Вижу, что дело твое для тебя жизни дороже… Да мне-то что! Знай, останешься — отдам тебе Федора. А без меня не поймать вам Царя. Знай!

Не остался. Ушел Николай от Зинаиды. Пошатываясь, брел он к себе на квартиру по путаным улочкам Усть-Лиманска, над которыми, как дух, повиснет ехидный бабий шепоток: «Не сладилось меж ними-то, не сладилось!».


Не раз и не два горько вздохнул, вспоминая князя, хозяина своего, царь без царства Федька Козобродов. Словно волк зафлаженный, мечется он по родной сторонке, которая все уже для него становится, как остров на реке в весеннее половодье. Было время — на каждом хуторе, в деревне, а в селе и подавно имелись у Федьки свои калитки и оконца: стукни условным стуком, в ночь-полночь отомкнут для него все засовы.

Вот говорят, тянет будто бы преступника на место преступления неудержимая и необъяснимая сила. Чушь, конечно. Было бы куда, бросил бы все к дьяволу и подался хоть на край света с награбленным. Когда, перевалив на лодке-двухпарке через Волгу на левый берег в заливные луга, начала братва делить добычу, Царь ночи отобрал себе по праву атамана камушки самые ценные. На деньги и вещички не зарился, золота и того взял в меру. Рассчитывал так, чтобы главный капитал в карманах можно было унести, да на всю б жизнь хватило. Документы бросили в кучу: «На кой они!» А Козобродов целый час в них шевырялся, искал себе подходящее. Наконец подобрал паспорт какого-то крестьянина с Царицынской губернии.

— Ну как, похож? — спросил, показывая карточку.

— Ого! Смотри-ка ты, физиомордия-то ну прямо в точности! — загалдела братва.

— Ищите и себе.

— Да ну, на кой!

Когда группа по указанию Царя раскололась и трое ушли своим путем, остались вместе Щегол, Хорьки и Козобродов.

— Ну что, братаны, — спросил Федор, — куда, в какие края России-матушки подадимся?

Яшка с Платоном, выдать, уже решили для себя твердо:

— Назад пойдем, поближе к дому.

— А ты? Со мной? — спросил Щегла. Тот кивнул согласно — авторитет Царя в его глазах после столь удачного дела опять возрос.

Повязали Щегла на станции Ртищево. Железнодорожник какой-то на него указал, когда выборочно в станционном зале проверялись сотрудниками транспортного ОГПУ документы. А Козобродова выручила его предусмотрительность, тот самый паспорт.

Вот когда остался один, тогда и понял, как плохо без князя. Какой теперь Ташкент! А куда податься? Крути не крути, а дома стоит побывать. Да и Зинка-заноза! С Платоном потолковать надо, мотануть, может, вместе куда… Хоть за границу смыться, да все не одному!

Решение это вызрело не сразу. Всю осень прокантовался Федор в Казахстане на хуторе за Лбищенском, был и там у него свой человек. До весны думал протянуть. Не выдержало ретивое. Как запуржило да понесло по скованной морозом зауральской земле песок вперемешку со снегом, сорвался с уже насиженного места Козобродов. Купив лошадку, за три недели проскакал на ней до родных краев. В урочищах Узеня, Еруслана, безымянных степных речушек кормил уставшее животное, сам спал у костерка на стылой земле. Прискакал! Куда спешил, рискуя жизнью?!

Первая новость, которую ему принес на дальнюю лесную заимку посланный им в Усть-Лиманск человек: Хорьков, обоих братанов, взяли! И кто?! Местная милиция во главе с этим Журловым или как его… Федор аж зубами захрустел и обложил себя трехэтажно, что не дал тогда пулю всадить в «желторотика» при первой встрече. Эх, как чесались руки у этих Хорей, особенно у Яшки. А все твоя школа, Николай Павлович, осторожность, мол, не повредит. Вот и не повредила… Хотя кто мог знать, что он такой прыткий! Ну ладно, поживем, бог даст, встретимся!

Вторая новость была еще обидней первой. Донесли Федору, что видели Журлова в Усть-Лиманске вместе с тем самым одесситом, которому князь Разумовский доверился. В открытую к нему чекист приезжал, собрание вместе проводили в депо среди железнодорожников. О борьбе с преступностью разговор вели, в помощь себе народ агитировали. Так-то, мол.

Вот тут только окончательно поверил Федор, что не видать ему больше князя на этом свете, что взяли его тогда. «Это надо же, бесы какие! — будто под вздох ударило обидой. — Как по нотам разыграли. А это… драку-то в клубе, а?! Ну, сволочь! Да разве такое прощают!»

Личным врагом стал Царю ночи Николай Журлов, когда не без ехидства и злорадства поведала ему Галанская (встретил ее Федор случайно, будучи в Тамбове по делам «коммерческим») о том, что отлеживался больной Журлов в доме его зазнобы. Уж такого Федор даже представить не мог… За сколько лет зашел в тот день Козобродов в церковь. Перед образом Серафима-великомученика, прославившегося кротостью, клятву дал своей рукой убить обоих. Жестокой смертью покарать. Свечу зажег на том. Стоял и плакал в полутьме. Злыми слезами плакал, но не оттаивал душою.

* * *
Архивная копия:

9/ж-5

30/X-24 г.

Начальнику С—кого УРО
На ваше личное рассмотрение доношу, что активные члены бандгруппы Царя ночи братья Химичевы Платон и Яков по кличке Хорьки были пойманы… уголовно-розыскным столом в ночь на 4-е ноября сего года в доме гражданки Бондаренко при следующих обстоятельствах: согласно полученным сведениям мною с шестью милиционерами в три часа ночи был оцеплен дом вышеупомянутой гражданки. На мое неоднократное требование открыть дверь хозяйка дома Александра Бондаренко ответила категорическим отказом. «Дверь открою, когда рассветет», — крикнула она, т. е. утром. Не помогли и переговоры, которые вел по моей просьбе сосед Бондаренки, приглашенный мною в качестве понятого.

Учитывая то обстоятельство, что в доме скрываются особо опасные дерзкие преступники, я вынужден, был в присутствии понятых приступить к снятию с петель дверей с помощью лома. Когда сняли первую дверь, бандиты закрыли на крючок вторую. Затем выбили окно, выходящее на улицу, намереваясь выпрыгнуть, но, увидев милиционера с винтовкой, передумали. То же произошло и с окном, выходящим во двор. И тот же результат. Когда вскрыли четвертую дверь, ведущую в спальню, бандиты закричали: «Сдаемся без боя! Не надо крови!» На мой вопрос, есть ли у них оружие, Яшка Хорек ответил, что есть один обрез с 20 патронами к нему и револьвер системы «наган» с 10 патронами. Оружие по моему предложению было ими сдано через хозяйку дома. При обыске у задержанных были обнаружены деньги и драгоценности в количестве…

Подпись:
С подлинным верно: Подпись.
Последний месяц зимы Николай почти не ночевал дома, все находился в разъездах. Прибывший из губернии следователь вел допросы арестованных преступников и тех, кто им пособлял в их бандитской деятельности. Писал протоколы, проводил опознания, очные ставки обидчиков с обиженными, накапливая обвинительный материал, выявляя все новых лиц, причастных к преступлениям. Преуспели в этой работе немало, и стало ясно, что волость и уезд выходят в число благополучных по оперативной обстановке. Но давалось это нелегко.

Выпал наконец денек, когда Николай, с вечера помывшись в истопленной жарко баньке, завалился на чистые простыни и заснул как убитый. Проснулся часов в пять, когда еще не забрезжил рассвет, но хозяйка уже встала доить корову. И услышал в сенях возмущенный хозяйкин голос. Она громко и сердито отчитывала кого-то.

— А совесть у тебя есть чи нема? — вопрошала она, путая русский с украинским.

— Есть у меня совесть, тетка Полина, да только нужен он мне очень, — отвечала просительно женщина, и в этом голосе Николай узнал Зинаидин. Аж сердце екнуло: «Чего бы это она?»

Быстро встал, натянув кое-как на себя одежку, вышел в нетопленые темные сени.

— Что случилось? — спросил он.

— Постыдилась бы человека тревожить, нашла час, — ворчливо понизила голос хозяйка.

— Переговорить надо, — уже не обращая внимания на тетку Полину, требовательно отвечала Зинаида.

— Гутарьте здеся, — решила обиженная хозяйка. — Эх, Коля, Коля, мало тебе девок. Да хучь бы моя Галя, вот приедет из Тамбова, тогда побачишь!

— Обязательно побачу, — сказал Николай. — Красавица у вас дочка, все говорят. Но извините меня, Полина Антоновна, нам переговорить надо.

— Побачишь, Коля, да поздно будет. Мало тебе честных-то!

Хозяйка в сердцах громко затворила за собой дверь в хату.

Когда остались вдвоем, Николай сухо спросил Зинаиду, зачем пожаловала. Хотел выговорить ей за такой визит, но вовремя понял, что просто так Зинаида не пришла бы, случилось что-то серьезное. Протянул руку, нащупал плечо:

— Ну что там, рассказывай!

Зинаида прижалась щекой к руке, порывисто вздохнула:

— Прощай, Коля, не увижу тебя больше. Зовет он меня… Встречу назначил. Знает он, как я тебя выпестовала… Да еще чего и не было…

— Козобродов, что ли?

— Федор.

— И ты пойдешь?

— Куда ж мне от него, в Америку, что ли? Мне он свой приговор вынес.

— Послушай, Зинаида…

— Нет, поздно, Коля. Прощай!

— Нет, послушай!.. Не ради себя, людей ради. Никуда Царю твоему не уйти, а кровь невинная еще прольется… Дозволь мне с ним встретиться. Разве это будет не справедливо?

— Боюсь я его, Коля…

— Ну вот видишь.

— Скажи мне, только честно скажи, — спросила, будто решившись на что-то, Зинаида, — а ты правда крещеный?

— Конечно, — удивился Николай, — в деревне рос, в православной семье. Да тебе-то на что?

— Да ты ведь коммунист?

— Так меня же в детстве крестили.

— Тогда на, целуй крест!

Пахнуло на Николая теплом: Зинаида, распахнув овчинный полушубок, вытянула из-за ворота рубахи серебряный крестик.

— На, целуй!

Перехватило дыхание. Отвел Зинаидину руку, сказал охрипло:

— Зачем целовать, Зинаида, коль не верю?.. Ты не вяжи меня словом, прошу тебя… Говори, коли решилась. Ну же…

И тогда она, будто в реку с обрыва кинулась, заговорила горячо, взахлеб:

— Ну, Коля, пускай все будет так, как бог решит! Не за себя боюсь… «Я, — он мне говорит, — Царь. Я, — говорит, — ухожу, но они меня попомнят». А Козобродов, Коля, словами не бросается. Знаешь, в Тюлевке, где кузня? В овраге. Приходи туда сегодня, как стемнеет. Я ждать тебя буду. Один приходи. Или нет! Кого хочешь бери. Господи! Хороший-то какой!..

Наступившим днем Николай делал обыденную работу: принимал граждан, толковал задания милиционерам, посылая их по тому или иному адресу. Занимался хозяйственными делами, решая проблему ремонта пришедшего уже в ветхость бывшего купеческого особняка, где разместилась милиция. Но делал он все это вполголовы. Предстоящая встреча — вот была забота! Как назло, двоих наиболее толковых сотрудников отправил вчера по просьбе следователя с арестованными в С—в. Даже правую свою руку — Вельдяева, в начале зимы аттестованного старшим милиционером, отпустил на три дня заняться домом — жена собирается родить, а в избе холодище собачий, дитя заморозят. Вот ситуация! Действовать в одиночку — завалить дело, да и самому не за понюх табаку голову потерять. Послать за Вельдяевым, а дома ли он сейчас — не повез ли жену в Никольское?

Решил уж было Журлов послать за ним милиционера, да передумал: сам зайду. Что-то подсказывало ему, что замышляет Царь какую-то свою игру. И нынешний приход Зинаиды — рассчитанный ход Козобродова. С козырной карты ход. И что держит он его под наблюдением. Что делать?

Закрывшись наконец в кабинете, Николай составил список, в который включил трех сотрудников и трех партийных активистов-помощников. Список отдал дежурному милиционеру, наказав собрать всех к десяти вечера: пусть сидят и ждут указания.

Исполнив это, часа в три Николай пошел к себе на квартиру, где хозяйка сготовила обед. Пообедав, стал собираться.

Март месяц, еще морозит, но Николай оделся легко: вместо валенок — сапоги, вместо полушубка — шинель. Под брючный ремень хорошенько приладил семизарядный наган. В карман шинели опустил браунинг.

«Ну, готов», — сказал он сам себе и вышел из дому. Еще было светло, но он уже направился к месту встречи. Там в овраге, недалеко от заброшенной кузницы, — домишко старой Агафьи, тещи Вельдяева. Раза два бывал у нее Николай. Он решил зайти к ней сейчас, чтобы просить Агафью позвать к себе зятя, который проживает от нее за два порядка улиц, минутах в пятнадцати ходьбы.

Агафья возилась по дому. Обрадовалась гостю и не удивилась: у Николая была способность сходиться с людьми. Любил он и заходить в свободное время запросто домой к сотрудникам, посидеть с их стариками-родителями. Послушать разговоры, самому встрять. А разговор у стариков известный, ведь Усть-Лиманск для них — весь мир. Здесь безвыездно протекала худо-бедно вся их жизнь. Были в ней и свои радости, и горести, всякое было. И разговор крутился вокруг плетенных хитрым кружевом судеб. По мере знакомства с населением Усть-Лиманска и его окрестностей Николаю было все интереснее и полезнее слушать эти разговоры. Оно понятно, ведь даже грибы искать сподручнее, когда лес знакомый. Потому и удачлив, видно, стал в делах Журлов. За полгода работы основательно почистил от преступного элемента закрепленный за ним участок.

По дороге к дому Агафьи вспомнился Журлову разговор с Чурбановым, который состоялся у них в последнюю встречу. Когда чекист высказал Николаю одобрение по поводу проделанной им работы, в ответ Николай, все еще переживая неудачу с Царем, сказал с упреком, что зря его тогда не включили в операцию. Чурбанов на это возразил:

— Не то, Коля, главное, чтобы выследить и арестовать какую-либо особо громкую сволочь, гораздо важнее создать такую обстановку, при которой ни один нормальный человек и мыслить себя не мог бы противу закона. Понял?

— Да-а, — не остыл тогда еще в своей обиде Николай, — а как у нас в народе говорят, знаешь? Не гонись, говорят, за простым вором, а лови атамана.

— Чудак! — Чурбанов почему-то весело рассмеялся на это. — Аристократом в нашем деле хочешь стать? Не-ет, гражданин-товарищ, ты всякую работу делай… Ты думаешь, почему князь влип? — Посерьезнел. — Дурнее он нас с тобой? Не заблуждайся. Беседовал я с ним… у нас. Сам признал: выбили вы, говорит, у меня почву из-под ног. Так и сказал. Одного за одним терял князь своих сподручных. Не стало у него выходов, не стало людей, кому поручить можно серьезное дело. Ведь он, оказывается, — продолжал рассказывать Чурбанов, — пытался устроить проверочку одесситам — послал в С—в человека, а тот и не вернулся. Чует князь — не сегодня, так завтра самого возьмут. Вот и решай! Сидел он в своей норе, как мышь, надоело. Чуял, что затеял авантюру, а все-таки пошел! Заставили князька ошибиться… И ты и я, понял? А насчет того, что не гонись, мол, за простым вором… Не-ет, Коля, так и атаманов всех не переловишь. На Руси каждый третий в атаманы годится, народ уж больно характером твердый. На добрые дела надо людей поднимать — вот задача! На стройках коммунизма атаманствовать будем.

Вспомнилось об этом разговоре Николаю.

Агафья, усадив гостя на мягкую кушетку, сама уселась напротив на табурете и, распустив по переднику натруженные руки, завела бесхитростный разговор, даже не потрудившись задуматься, какие заботы привели к ней Журлова.

Мягко звучал ее голос, доверчиво смотрели глаза. Не сразу Николай заговорил о том, зачем пришел. В беседе со старой женщиной утрачивал он напряжение, обретал необходимое спокойствие.

— Ну как там, Агафья Тихоновна, дела у ваших? — спросил.

— У Танюшки-то? На сносях она. Зятек-то завтра лошадь хотел просить, везти Танюшку в Никольское. Дашь, поди?

— Пусть приходит… Значит, не сегодня завтра родит?..

— А то… вот-вот.

— Я вот о чем хотел просить вас, Агафья Тихоновна, — решается Николай, — сходите за Федором, нужен он мне.

— Дак что ж, услуга не велика. Я только чайку тебе согрею. Побалуешься чайком-то, пока хожу?

Отказался Журлов от чая — некогда уже. Ему есть чем занять себя, сказал, обмыслить надо хорошенько одно важное дело.

Легким духом снялась Агафья. Знала бы, куда и зачем хочет увести ее зятька начальник, не стала бы так спешить, не стала бы, верно, и так сокрушаться, что не оказалось Вельдяева дома. Захотелось ее Танюхе яблочек моченых, не долго думая встал Федор на лыжи — и в деревню Тепловку, что в семи верстах от их поселка. Там дед его проживает, сад имеет, большую кадушку антоновки замачивает.

— А ты ж не кручинься, сынок, — успокаивает его и себя Агафья, — он шементом, у него ж ноги долгие. С час, как из дому. Танюхе-то я строго наказала, чтоб без роздыху — сюда его. Ну надо ж, яблочек мочененьких — ну так, говорит, захотелося!

«Да-а, яблочки…» А за окном уже темнеет. И ждать больше некогда, и одному идти, что к волку в пасть. Самый надежный человек Федор у Журлова, и надо же такому быть, что дал он ему три дня отдыха — день и ночь работали, когда на Хорьков выходили.

— Да-а, яблочки, Агафья Тихоновна… Моченые, говорите?.. Придет Федор, в отдел его направьте. Пусть ждет моего распоряжения. Там есть уже люди. Пусть сидят и ждут… А Танюхе — сына!

— Спасибо за доброе слово, сынок.

«Эх, Чурбанов, Чурбанов, тебя бы да твоих орлов — в помощь!.. А ведь придется одному идти. Ничего не могу придумать!»

Голубые мартовские сумерки густеют прямо на глазах. Только стоит загореться в окошках изб свету, как сами избы уплывают в темную ночь. Николай, выйдя на улицу, постоял у калитки. Подождал, прежде чем идти, пока совсем стемнело. Улочка, петляющая по оврагу, не имела перспективы видимости, и это устраивало. Уплотненный оттепелями снег крепко держал ногу. Через несколько минут Николай, осторожно похрупывая ледяною корочкой, уже подходил к заброшенной кузне, когда из-за приоткрывшейся калитки сада, мимо которого он проходил, его окликнул женский голос: «Коля, иди сюда!» Зинаида стояла за изгородью в платке, шубе и валенках — сразу и не угадаешь: баба деревенская.

— А я тебя давно уже дожидаюсь здесь. Застыла вся. Ты один?

— Один, конечно.

— Рисковый же ты парень!

— Тебе доверился.

— Спасибо, Коля, только зря, что один.

Николай усмехнулся:

— С тобой нас двое.

— Все шутишь, Коля. — Зинаида загребла пуховой варежкой по краю заборной слеги снегу. — Он сегодня, Коля, поменял решение… Чего ему. Прислал записку… Вот она. — И Зинаида протянула Журлову скомканную в варежке бумажку. — Читай.

— Темно же, — возразил Николай.

— Ну, в общем, изменил он место встречи, зовет меня к Варьке Шмагиной. Это совсем в другом конце. За речкой. У нее ночует, гад!

— Ревнуешь, что ли?

— Да ну!.. Он не один там, учти. Козобродов теперь один не ходит. При Варьке-потаскухе хочет со мной посчитаться. Мало ему, наверное, убить — унизить хочет.

— Любишь все еще?

— Молчи, Коля, ты хоть не обижай… Да разве ж я… Иди! Собирай своих. Больше зови: он-то себя задешево не отдаст.

— Идем… Да, а когда он тебе прислал записку?

— Вечерело уже, я собиралась. Пришел от него Дылда.

— Слышал о таком… Что-то здесь не то… Ну, идем!

— А что не то, Коля?

— Сам не знаю. Ну ладно, идем.

Они вышли из сада и стали подниматься по улочке из оврага. Пока они там стояли и говорили, ночь посветлела. Вдруг за их спинами раздался негромкий смешок. Нарочитый, злой. Еще не обернувшись, Николай понял, что это Козобродов и что они у него на мушке.

Справа сверху раздалось: «Кхм!» Журлов поднял голову и различил шагах в пяти на обрыве у куста верзилу, направившего на него двуствольный обрез. Оглянулся назад и увидел Царя ночи с наганом, поднятым в прицеле на уровень плеча. «Это конец!» — подсказало сознание, и Николай почувствовал, как всей душой его овладела горькая, до горячей слезы обида. На себя ли? На судьбу, что так распорядилась?.. А потом появилась злость, холодная, ярая: «Выжить! Непременно выжить! И победить! Только бы не стреляли гады, потянули бы время». И Царь ночи, точно идя навстречу Журлову, заговорил, поигрывая оружием и расслабляясь.

— Ловко, а?.. Ловко мы вас… Так иль не так, начальник?!

Козобродов явно наслаждался минутой, а Журлов стоял перед ним, приподняв покорно руки, всем видом демонстрируя, что проиграл. Ну разве же мог Козобродов не посмаковать эдакое?

— Теперь послушай-ка меня, начальничек, — в голосе его ласка сытого кота. — Тебя-то я, сдается мне, не помилую… Хотя, как знать, разве попросишь хорошо… А вот ее, бабу нашу общую, может, и пожалею: от тебя зависеть будет. Ты вот что, вынай-ка пистолетик из кармана… Вон он как отвесил карман-то. И бросай его в сторону. Дылда, — окликнул соучастника, — не зевай!

Журлов, под напряженным зрачком нагана и чуя затылком обрез, опустил руку в карман шинели, послушно вытянул за ствол тяжелый браунинг и бросил его себе под ноги.

— Ага, вот та-ак! — Козобродов удовлетворенно засмеялся. И затем весело глянул на Меньшову. — Ну что, сероглазая, здорово мы его нагрели? Лягаша-то нашего. А? Молодец ты у меня, Зинуля, умница. Сделала все, как я велел. Привела-таки начальничка… Ловко мы с тобой его, а?

— Врет он! — истошно вскрикнула Зинаида. — Врет! Не верь, Коля. Не предатель я тебе. Дура — да. Это правда. Гольная дура, но не предатель. Крест тебя заставила целовать… Дура и есть.

— Что ж, Зинка, — проговорил Козобродов осевшим до хрипоты голосом, — сама ты себе, стерва, дорожку в могилу проторила… Меня, значит, со смертью повенчать хотела, а его к себе в постель, под бок под теплый, у-у!.. — Бандит ругнулся грязно, потом смолк, погашая ярость. Сильную волю имел, признать надо. — Ну, что мне с вами сделать? — сказал уже спокойно и раздумчиво, как бы советуясь.

— Слышь, Царь, загони им обоим по паре пуль в брюхо, — подал вдруг голос Дылда. — Пущай покорежатся, а мы на них сверху…

— Цыц, дубина! Тебя я спросил?! — Голос Федора звякнул металлом и снова осип. — Что же сделать? Ладно, голуби, — решил наконец он, — мучительствоватьдолго не стану. Одну радость позволю: вот этой рукой, вот этим финяком запорю вас, как поросей!

И Козобродов, перекинув наган в левую руку, вытащил, присев, из-за голенища финку. Поиграл на свету ее коротким лезвием.

— Слышь, Дылда, подними пистолет, — произнес властно и указал ножом на брошенный в снег браунинг.

Это была ошибка. Журлову был дан шанс, и он его не упустил.

Когда Дылда, оставив свою позицию, спустился сверху и нагнулся над оружием, Николай изо всей силы ударил его носком сапога в грудь. И в ту же долю секунды сорвал с головы кубанку и метнул ее в Царя ночи, а когда тот увернулся инстинктивно от летящего ему в лицо предмета, выбил в прыжке наган из левой его руки.

Выбил и упал на спину, поскользнувшись. И все-таки успел выхватить из-за пояса свой наган, спрятанный под шинелью, и упредил выстрелом кинувшегося с ножом Козобродова. Бандит отшатнулся, тут же схватил остолбеневшую от всего Зинаиду и прикрылся ею, притянув к себе согнутой в локте рукой за горло и выставив из-за нее сбоку нож.

Дылда не подавал признаков жизни.

— Ну, что будем делать, Лага? — спросил, вставая, Журлов.

— Не подходи! — вскрикнул Козобродов. — Видишь пику, живым не дамся. Кого-кого, а Зинку-стерву с собой возьму!

— Ладно, Федор, — примиряюще ответил Николай, — послушай меня — отпусти женщину. Слово даю: спрячу наган, с руками голыми пойду на твой нож.

— Врешь?! — прохрипел Царь.

— Смотри, Лага, передумаю, — с тихой угрозой отвечал Николай.

И тогда Козобродов оттолкнул от себя Зинаиду.

— Ну, начальник, прячь пушку, как сказывал.

И как только Журлов опустил наган в карман, Царь ночи прыгнул вперед. И попытался нанести удар ножом снизу.

Сработал «автомат»: Николай сумел, не включая мысли, выполнить прием — «уход, заход, захват». И вот уже рука бандита завернута за спину. Но рука эта, как толстый жгут, сплетенный из одних сухожилий, медленно, но верно выворачивается из его перехвата, из которого даже бывший тренер Николая не мог выйти. Поняв могучую силу Козобродова, Николай отпускает его руку и делает шаг назад. И тут же новый удар ножом сверху! И снова выручает отработанный до автоматизма прием самообороны. Нож — на снегу. Журлов сам идет в атаку и проводит свой коронный прием. Нет, как бы ни поднаторел бандит в поножовщине и драках — не устоять ему против школы, которую проходят люди, государством поставленные на борьбу с преступностью. Рывок — захват — еще рывок. Царь ночи гулко бьется затылком о твердую наледь, когда ноги его — еще в воздухе.

— Ну так, Зинаида, — с трудом проговорил Николай и задохнулся на фразе. Прижав ладонь к диафрагме и широко открыв рот, он, как рыба на суше, хватал морозный воздух. — Давай в отдел… Кто там будет… Скажи, я послал… Прости, Зинаида, дышать нечем… Быстро!!! — закричал он неожиданно звонко и радостно.

Выписка из сводки
Москва, Инфотдел ОГПУ

ИНФСВОДКА № 14
С—ского губернского отдела ОГПУ с . . . . . по . . . . . 1924 года
5. ПРЕСТУПНОСТЬ:
Шайка Царя ночи — Козобродова ликвидирована: следствием изъято 30 человек.

Начальник ГООПУ (Аустрин)
Начальник УРО (Деннер)

Ю. Преображенский, Н. Королев ПОД КОДОВЫМ НАЗВАНИЕМ «СХРОН»

Глава I ОТЧИМ ВОСКРЕС

Николай Балог тяжело дышал. Рот его был заткнут грязной, пахнущей бензином тряпкой. Руки, связанные за спиной, затекли. Дальше идти не было сил. Как он ни старался сделать движение вперед, ноги не слушались его. Все кончено! Он посмотрел на верхушки деревьев, пытаясь разглядеть хоть кусочек затянутого тучами неба, но кругом был только мрак. Тихий шелест листьев деревьев немного успокоил его. За последние два года лес для него стал вторым домом, и в нем он чувствовал себя хорошо.

Двое пьяных фашистов вновь стали толкать его в спину прикладами автоматов, но боли не чувствовалось, и это его воодушевило. Николай решил выпрямиться и идти на казнь, но тело не слушалось, и от подступившего бессилия он чуть было не заплакал, но сдержал себя; такое уж давно с ним не случалось.

Яркий луч карманного фонарика резанул по его глазам. «Только не это! Только не показать своей слабости перед врагом!» Николай что было сил дернулся в сторону от света и… проснулся. Еще в полудреме он обвел взглядом свою холостяцкую комнату: однотумбовый письменный стол, заваленный газетами, журналами, исписанными листами бумаги, единственный венский стул — и окончательно пришел в себя. Солнечный луч, заглянувший в окошко, высветил на подушке неправильной формы квадратик. «Вот и свет от фонарика», — вспомнился сон.

— Фу, кошмар какой-то.

Балог опустил с кровати ноги. Левая рука затекла и теперь отходила. Николай пошевелил пальцами, встал и подошел к единственному в комнате окошку. Оно выходило во двор. Форточка была открыта, и через нее тянуло бензином, отработанным газом. Во дворе прямо под окном стояла полуторка. Сосед-шофер, смешно надувая щеки, продувал свечу. Машина, как видно, давно не заводилась.

Балог захлопнул форточку и направился к умывальнику. Он плеснул из рукомойника на лицо холодной водой, а затем сунул под него голову. С удовольствием фыркал, отдувался, обливая шею, плечи, спину.

«Фу ты, ну и сон!» — опять вспомнил он о ночном кошмаре, растираясь махровым полотенцем. Подобного ему не приходилось переживать даже во время войны. Находясь в партизанском отряде, Николай не раз ходил в разведку, участвовал в боях с фашистами, был ранен. Но к немцам в плен не попадал.

«Обязательно расскажу Тоне, — подумал он, — и вообще надо кончать с этой холостяцкой жизнью. Сегодня же поговорю с ней».

Покончив с завтраком — чашечкой черного кофе и бутербродом с сыром, Николай накинул на плечи пиджак и вышел во двор. Около машины продолжал хлопотать сосед. Он остервенело крутил рукояткой.

— Да вот, магнето того, — переводя дыхание, начал он, — не искрит.

Балог заглянул в мотор.

— Дай-ка я крутну, — предложил он, — а ты посмотри. Вместо зарядки разомнусь, — он взял рукоятку. — Ну смотри, ра-а-аз-аз, — провернул он, и мотор взревел. Сосед сбавил ему обороты, и мотор застучал ровно.

— Вот это факт! — обрадовался шофер и дружелюбно предложил: — Ты к себе? Садись, подвезу.

В комитете комсомола, где Балог работал, в утренние часы было тихо. Посетители в это время обычно не приходили. Зато к концу дня коридоры и кабинеты заполнялись жизнерадостными юношами и девушками.

Николай составил отчет о командировке в Ужгород и направился к секретарю, но его остановил телефонный звонок. Он сразу узнал голос Тони.

— А я как раз думал о тебе. Хотел сегодня во что бы то ни стало тебя увидеть. А ты вдруг позвонила сама. Телепатия! — радостно закричал он в трубку. — Телепатия, говорю! — повторил он. — Передача мыслей на расстоянии.

— Подожди, Николай! — попросила его девушка. Голос ее дрогнул.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросил он.

— Выйди поскорее. Нам надо встретиться.

Николай бросил трубку и, не заходя к секретарю, выбежал на улицу. Девушку он нашел в условленном месте. Увидев ее, осунувшуюся, испугался.

— Что с тобой? — Он взял ее за руку. Она была холодна как лед и вздрагивала. — Ты заболела?

— Садись, — устало предложила Тоня.

Балог сел рядом с ней и стал ждать. Собравшись с мыслями, девушка наконец подняла на него покрасневшие от слез глаза и проговорила:

— Мы давно с тобой знакомы, Николай, — так она его называла, когда хотела сказать что-либо важное. — Дружим мы с тобой, кажется, вечность, а не все знаем друг о друге.

Балог хотел возразить, но она решительно остановила его.

— Я говорю о себе. У меня был секрет. И я носила его все время в себе, но сегодня решила о нем тебе рассказать. К этому решению я пришла после вчерашнего случая. Из-за него я не сомкнула глаз всю прошедшую ночь. И потом, я хочу, чтобы между нами не было никаких тайн. Но начну все сначала…

Родной отец Тони, Владимир Апанасьевич, был искусным краснодеревщиком. Его любили в округе за умелые руки, приветливый нрав и светлый ум. Он относился к тем людям, которых интересует не только то, что делается у них под носом, а и немного дальше. Он знал о социалистической революции, происшедшей в России, и радовался за русинов. Он стоял за жизнь без своих и чужеземных панов. Своего мнения он не скрывал. В 1918 году его избирают делегатом съезда народных представителей, на котором он поддерживал требование о присоединении их Закарпатья к Советской Украине. Однако буржуазные националисты, захватившие руководство съезда, не допустили воссоединения. Во время разгула венгерских фашистов отец Тони за антифашистскую деятельность был брошен в тюрьму, где после многочисленных допросов умер в результате объявленной голодовки.

— После смерти отца, — продолжала Тоня, — мы стали жить плохо. Мама нанималась поденщицей к зажиточным крестьянам. Затем устроилась на постоянную работу прачкой. И все равно заработка ее не хватало. Еле сводили концы с концами. У нее развился ревматизм. Нам стало совсем плохо. — Тоня понизила голос до шепота и еле слышно проговорила: — Делать было нечего: она уступила домоганиям овдовевшего соседа, лесника Василия Зубана, и вышла за него замуж. — Девушка вздохнула, будто свалила с себя самый тяжелый груз, и продолжила более спокойно: — Отчим оказался человеком угрюмым, не в меру крутонравым, скрытным. Его лицо было обезображено косым шрамом, пальцы правой руки не разгибались, видимо, следствие какой-то травмы ладони. Для того чтобы скрыть следы старого шрама на лице, Зубан отпустил усы и небольшую бороду, отчего стал выглядеть намного старше своих сорока лет.

С его появлением кончилась наша тихая согласная жизнь. Зубан постоянно брюзжал, был чем-то недоволен. Беспричинно придирался.

Часто к нему приходили какие-то люди, которых он называл своими односельчанами. Меня и маму он из дома сразу же выпроваживал, чтобы мы не слышали их разговоров. — Тоня остановилась и вопросительно посмотрела на Балога: — Вот я сейчас думаю, если бы это были друзья или знакомые — хорошие люди, зачем бы нам уходить? Почему он боялся огласки их беседы? Так ведь не бывает, когда все чисто?

Балог не знал, что ей ответить. Он только согласно кивнул головой. Она продолжала:

— Так мы жили до сорок четвертого года. А незадолго до освобождения Закарпатья Советской Армией Зубан уволился со службы и куда-то исчез. Месяца через три к нам зашел незнакомый человек и сообщил матери о том, что отчим утонул в Тисе. В подтверждение своих слов он передал ей серебряный именной портсигар. Вот и вся предыстория, — глухо закончила Тоня и замолчала.

— Так что же случилось вчера? — не удержался Балог.

Тоня вздрогнула от его вопроса. Она пугливо оглянулась и, понизив голос до шепота, произнесла прерывающимся голосом:

— Вчера я пошла в хозяйственный магазин. Стою, не обращаю ни на кого внимания, и вдруг… будто меня ударило током: я услышала рядом приглушенный скрипучий голос отчима. Он стоял ко мне спиной и разговаривал с продавцом… Я потихоньку перешла на другую сторону: решила удостовериться, точно ли это Зубан или мне почудилось? Точно! Сквозь поседевшую и поредевшую бороду просматривался шрам на лице, пальцы на правой руке были сжаты в кулак. Это был он. Значит, он не утонул, — подумала я, — и, значит, вернулся! Он тоже, видимо, заметил меня, потому что зло сунул обезображенную руку в карман пиджака и вышел на улицу.

— Милая Тонечка, не волнуйся… — стал успокаивать Николай девушку. — Мне кажется, все это не так страшно, как тебе представляется, может, ты все же обозналась? Ведь если бы он приехал, или, как ты говоришь, «вернулся», то обязательно в первую очередь зашел бы к вам. Ведь у вас остались его вещи. А потом, рядом с вами его дом.

— Я не могла ошибиться. Я видела Зубана. Может быть, он еще и придет…

Николай хорошо понимал состояние Тони, охватившее ее беспокойство. Но не мог найти утешительных слов, ибо понимал, что все его заверения сейчас звучали бы фальшиво. Поэтому он молчал. И это было лучшим, что он мог сделать. Тоня посмотрела на его лицо и проговорила:

— Возможно, я все преувеличиваю, но мне вдруг стало страшно. После этой встречи мне кажется, что кто-то неотступно за мной стал следить. Когда я шла к тебе, я дважды оглядывалась. Может быть, лучше заявить в милицию?

Николай легонько обнял ее за плечи и тихо пообещал:

— Если ты настаиваешь, то я свяжусь с подполковником Чащиным. Расскажу ему все. Мы с ним возвращались из Ужгорода. Он мне понравился. Простой, добродушный человек. Я думаю, он во всем разберется.

— А кто этот Чащин?

— Начальник отдела госбезопасности.

Глава II УБИЙСТВО В ЛЕСУ

Служебный кабинет начальника отдела МГБ просторный и светлый. Обставлен он скромно, по-деловому. На небольшом двухтумбовом столе, покрытом зеленым сукном, безмолвствовали коричневые телефонные аппараты. Здесь же стоял чернильный прибор и ракушка-пепельница. На противоположной от стола стене — портрет Владимира Ильича Ленина, слева — Феликса Эдмундовича Дзержинского. Под ним, за сиреневой занавеской, — схема железных дорог СССР. Убранство кабинета дополнял кожаный диван с высокой спинкой да полтора десятка буковых стульев, расставленных вдоль стен.

Прежде чем заняться делами, Чащин позвонил домой и предупредил жену о своем возвращении из Ужгорода и намерении задержаться немного на работе. На вопрос: «Как доехал?» — ответил односложно: «Благополучно». Конечно, благополучно, если не считать задержки в селе Дивном.

«Да, Дивное… Такое начало, прямо скажем, не из лучших», — размышлял Александр Лукич.

Он прошелся по кабинету и остановился напротив круглых часов старинной работы. Сейчас они зашипят и пробьют двенадцать раз. Он любил этот металлический звон: немного приглушенный, но четкий. Молотки чеканили по пружине, отбивая безвозвратно уходящее время: бом-бом-бом… Он вспомнил удары колокола небольшой часовенки на кладбище в Дивном, когда опускали Барата в могилу. Вот вроде недавно проходил актив, на котором выступал этот человек. Чащин тогда только приехал в Закарпатье. Он хорошо помнит, о чем говорил учитель Барат, но, странное дело, не запомнил его лица. Видимо, не особенно вглядывался. Если бы тогда он мог знать, что уже не увидит его живым…

По рассказам, Барат во время первой империалистической войны попал в плен к русским. После Октября принимал участие в строительстве новой жизни в России. Вступил в члены партии. В 1919 году, когда в Венгрии победила пролетарская революция и установилась Советская Республика, он вернулся в Закарпатье и обосновался в селе Дивном, где стал учителем начальных классов. Барат включился в борьбу за Советскую власть у себя на родине.

Александр Лукич знал, что националисты Закарпатья занимались в основном организаторской и «просветительской» деятельностью: пытались объединить разрозненные малочисленные банды, вербовали к себе недовольных новой властью, распространяли подметные письма, порочащие советских активистов, подкидывали анонимки. Случались и убийства, но в этом зачастую были замешаны оуновские экстремисты, пришедшие из Галичины — Львовщины, Станиславщины… Смерть Барата несомненно дело рук бандеровцев. Их «работу» всегда можно распознать по необыкновенной жестокости.

«Итак, бандеровцы! — Чащин взял из ящика стола папиросу, закурил. — Возможно, у нас под носом действует банда, пришедшая со стороны. Это осложнит работу. Необходимо утром созвониться с Ужгородом».

Будучи в Дивном, он сразу вызвал на место оперативную группу, которая приступила к расследованию. Организовал сходку… Заинтересовало его настроение крестьян, как они среагировали на кровавую вылазку бандитов.

Вспомнил все до мельчайших подробностей.

В Ужгороде к нему в машину попросился Николай Балог. Из местных, закарпатских, воевал против фашистов в партизанском отряде. С первого же их знакомства Балог понравился Чащину. Его интеллигентное, продолговатое лицо, карие большие глаза. От него веяло силой и молодостью. Николай говорил тихо, речь его была немногословна.

В Дивном Балог оказался неоценимым помощником. Он знал хорошо местные обычаи и, главное, язык. И поэтому послужил Чащину переводчиком.

Когда они въехали в село, то увидели в его центре толпу. Остановились, потому что почувствовали по настроению людей — выкрикивание бранных слов, жестикуляция рук — здесь назревала драка.

— Что у вас здесь происходит? — выходя из машины, спросил у крайнего мужчины Александр Лукич. Подполковник был небольшого роста, коренастый; коричневый в белую полосочку гражданский костюм с тремя орденскими планками на груди сидел на нем ладно, плотно облегая плечистую фигуру. На вид ему было не более сорока. Он снял фетровую шляпу, зажал ее в правой руке и направился в центр собравшихся. Ему навстречу выступил высокий старик в меховой безрукавке и спросил:

— А вы сами-то хто будете?

Чащин вынул из кармана служебное удостоверение и протянул его старику. Тот быстро прочитал, взглянул на Чащина зоркими умными глазами, не утратившими еще молодого блеска, и промолвил:

— Понятно, зразумив. Велико несчастье у нас, товарищ начальник.

Старик оказался председателем сельского Совета. От него первого и узнал Александр Лукич о смерти Барата. Он сводил приезжих в хату, где лежал учитель. Лицо покойного было изуродовано, на лбу вырезана звезда. Старик протянул тетрадочный листок бумаги, на котором кровью было написано: «Так буде з кажным, хто дюже ратуе за радянську владу!». Это было прикреплено на груди убитого.

— Так… Понятно, — задумчиво проговорил Чащин.

Он вышел на улицу. Народу около дома стало еще больше.

— А зачем народ собрался здесь? О чем толкуют? — спросил он.

— Як зачем? — Старик удивленно посмотрел на него. — Коли сяка беда приключилась, треба ее обсудить. А толкуют селяне о разном: одни жалеют Барата, добрый був учитель, душевный, другие гневаются на злыднев, шо ховаются у лесах. Иные так: ни рыба ни мясо, им все едино, був у нас учитель, чи не. Да еще размовлють, що вбили-то его не бандиты, а хто другий. У лесах ще богато инших злыдней. Бумагу-то такую любой написать может. Печатки-то на ней нема.

Балог внимательно слушал старика. Когда он замолк, Николай вмешался в разговор:

— Нет, уважаемый товарищ, — начал он. — Эти люди хорошо знают, о чем ведут речь, а прикидываются простачками.

Старик повернулся к нему всем корпусом, а Балог, подогретый вниманием, распалился еще пуще.

— Учитель был одним из лучших наших агитаторов в округе. Народ ему верил, поэтому его и убрали. Он, видимо, им очень мешал. А те, которые хотят свалить вину на кого-то другого, просто мутят воду. Обстановка у вас в селе, по всему видно, сложная. И вы, папаша, еще не разобрались как следует в настроениях односельчан.

При последних словах старик изменился в лице. Его седые брови сдвинулись на переносице, уголки упругого рта дрогнули. Балог хотел ему еще что-то сказать, на Чащин остановил его:

— Не горячись, Николай. Не делай преждевременных выводов. Настроение у некоторых сельчан действительно нездоровое, но председатель, мне кажется, здесь ни при чем… Волей-неволей нам придется задержаться. Проведем сходку, тем более, у людей страсти разгорелись. — И обратился к председателю сельсовета: — Я думаю, это сейчас не трудно сделать? Тем более народу собралось здесь предостаточно.

Тот кивнул головой.

— Тогда оповестите людей. Пусть собираются.

Старик отошел к сельчанам, которые во время всего разговора с любопытством разглядывали приезжих. Чащин и Балог, спасаясь от начавшего припекать солнца, направились к раскидистому каштану-великану, куда их шофер предусмотрительно поставил черную «эмку». Идя рядом с Николаем, Александр Лукич подумал: «Обиделся, наверно, парень за то, что я его одернул». И вслух спросил:

— Как настроение?

Черные, круто изогнутые брови Николая дернулись вверх. Он добродушно улыбнулся:

— А-а-а, вы о давешнем? Нет, я не обиделся. Действительно, зря навалился на старика. Но ничего. Я постараюсь исправить положение.

— Вот и молодец, — обрадованно вздохнул подполковник. — Выступишь на сходке как представитель окружкома комсомола. Ты из местных. Твоя речь сейчас будет более убедительна. Не забудь сказать о последнем обращении ЦК партии Украины. Несомненно, из этой деревни есть люди, которые прячутся в лесах. Напомни о сроке явки с повинной, указанном в обращении, им, конечно, передадут.

К месту сходки послушать приезжих пришли седовласые старики, пожилые женщины. Под тенью могучих яворов, около стола, за которым чинно расселись уважаемые люди села, — президиум сходки, собралось десятка три крестьян, старых и молодых. Пышущие здоровьем парни и приодетые в цветные национальные наряды девчата. Тут и там шныряли вездесущие мальчишки.

Первым предоставили слово Балогу. Николай сначала заметно волновался, но затем речь его полилась спокойно, убедительно.

— Веками закарпатцы, особенно многострадальные русины, с надеждой поглядывали на Восток, откуда, как гласило предание, должно было прийти вызволение от иноземных поработителей. И вот мечта свершилась. Красная Армия принесла закарпатцам и многим народам Европы свободу на вечные времена. Казалось, живи теперь и радуйся, набирай силу, восстанавливай ущерб, нанесенный хортистским режимом и гитлеровцами, спокойно строй свою жизнь! — Балог перевел дыхание. — Так нет. Нашлись злыдни, которым все это пришлось не по нутру. Этих недоброжелателей вы знаете: то украинские самостийники — выкормыши фашистов! Они натравляют нас на русских, на тех, кто пролил немало крови за нашу свободу. Уничтожают лучших наших людей. Смерть Барата — это их рук дело!

Участники сходки пришли в движение, зашумели. Кто-то громко крикнул:

— Нехай воны сгинуть в преисподню, проклятые!..

Один из парней ломаным баском возразил:

— Мабудь, не воны вбили, треба разобратися!

— Не беспокойся, разберемся, — в тон ему ответил Балог, — рано или поздно убийца будет найден. — Он сделал паузу, обвел глазами собравшихся и спокойно продолжал: — Мы знаем, что в лесах скрываются люди, которые по своей неграмотности, незнанию истинной правды о Советской власти поддались самостийникам. К таким недавно обратился ЦК Компартии Украины с предложением сложить оружие и стать честными тружениками. Тот, кто сделает это, не понесет никакого наказания, если, конечно, он неповинен в особо тяжелых злодеяниях. Я попрошу рассказать об этом обращении тем, кто не пришел на наше собрание.

Балог закончил речь и подошел к подполковнику Чащину, вопросительно взглянул на него: мол, как я сказал? Тот одобрительно кивнул головой.

Ведущий сходки предложил выступить односельчанам. Он называл кое-кого по имени, но охотников не оказалось. Люди топтались на месте, перешептывались, опускали смущенно глаза, но говорить никто не хотел.

Чащин заметил, как в это время на дороге остановилась повозка, в которой сидело двое мужчин. Один был длинный, как жердь, другой, в руках которого были вожжи и кнут, небольшого роста, крепкий, с бородой и усами. Бородатый спрыгнул с телеги и подошел к сходке. Остановился в задних рядах. Теперь его не было видно. Чащину показалось, что во всем его облике было что-то знакомое, но он никак не мог вспомнить, где раньше видел этого человека. Надо бы подойти поближе и посмотреть, но в это время заговорил председатель сходки.

— Ну, коли вы все в рот воды набрали, — решительно проговорил он, — мне треба кое-шо напомнить вам. За глаза всяк горазд без пользы язык точить, а коли пришел случай сказать об общем деле, разом онемели. Нечего греха таить, самостийники у нас у всех вот где, — он стукнул себя ладонью по шее. — У одного воны потягнули куль муки, у другого уволокли барана, а у третьего последние чоботы та одяг. И то разумейте: лес не теща, варениками не накормит. А мы?.. Слово поперек боимся им сказать. Потакаем, значит.

Обращение, о коем здесь говорили товарищ из комсомола, — доброе дело и пришлось кстати. Взять, наприклад, нашего Петра Ферсана. Его нема на сходке, но я скажу. В среду его бачили на берегу Бержавы, помогал жинке убирать сено. А коли вин приметил незнакомых людей, его зараз как ветром сдуло. Петро частенько по ночам навещает свою жинку, но тайно, як прелюбодей. Ему бы явиться к властям, повиниться, а вин…

— Шкодит, як мартовский кот! — басовито гаркнул чубатый парень в сдвинутой на затылок соломенной шляпе с пером и раскатисто загоготал, словно вспугнутый гусак. Председатель не удостоил парня даже взглядом и, пожевав недовольно губами, закончил:

— Зараз Петру Ферсану и иным, как он, треба выйти из леса и сдать властям сброю.

После этих слов незнакомец с бородой вышел из толпы и, покачиваясь, пошел к повозке. Легко впрыгнул в нее, кнутом хлестнул лошадей и с места погнал в галоп…

«Жалко, не успел проверить документы», — подумал Чащин, но тут же успокоил себя тем, что никто из селян не обратил никакого внимания на бородатого и повозку. Значит, был кто-то из местных.

По правде говоря, соглашаясь на должность начальника отдела в Закарпатье, Александр Лукич на легкую жизнь и не рассчитывал. За сорок лет жизни на его долю пришлось много всякого.

Чащин сел в кресло и задумался. В кабинете было тихо: только тиканье часов да за окном шелест листьев каштанов о стекло. Так же вот бывало тихо по вечерам и в их доме, который стоял на краю села Голицыно Новобурасского уезда Саратовской губернии. Мать обычно сидела на лавке у стола и штопала ему сто раз перештопанные носки или чинила рубашку, штаны. Отец всегда был чем-то занят. Он приходил поздно ночью, и чуть свет мать собирала его вновь на работу. Да, отец был неугомонный. Мать рассказывала, что до революции был он сельским пастухом. Затем солдатом. Служил он в знаменитой Карской крепости, в Закавказье, где воевал Шамиль. Наказ сельчан — служить честно, а если надо, и живота своего не жалеть — выполнял достойно. Не раз проявлял воинскую храбрость, за что был удостоен высокой награды — Георгия. Когда служба подошла к концу, домой возвращаться не захотел: опять наниматься в батраки — и остался на сверхсрочную. В этой крепости и родился Александр. Когда ему исполнилось восемь лет, отец уволился из армии в чине прапорщика и вернулся на родину. А тут революция. Боевой прапорщик ушел на гражданскую войну во главе красного отряда. После войны старший Чащин в своем селе возглавил райкоп. Тем временем Александр закончил школу, вступил в комсомол, а вскоре у него с отцом произошел следующий разговор.

— Отпусти в город! — заявил сын.

В гражданскую отец получил контузию. Ждал: вот подрастет старший, помощником будет, а он в Саратов собрался. Но подумал отец, вспомнил свою жизнь и решил: «Пущай помыкается. Собьет оскомину, вернется. А сейчас все равно не удержишь», — и сказал:

— Валяй, сынок. Раз сильно взяла тебя охота, не успокоишься, пока не утолишь ее вконец. Наша порода, Чащины, — и хлопнул по плечу. — Езжай. Только мать не забывай. Пиши!

Три месяца в Саратове младший Чащин перебивался с хлеба на воду на бирже труда. И вдруг удача: потребовались рабочие на завод. Комсомолец Александр Чащин в списке оказался первым. Он согласился в горячий цех нагревальщиком. Цех изготовлял костыли для железной дороги. Нравилось ему здесь. Он брал в руки железный костыль, разглядывал его со всех сторон и видел многовагонные поезда, которые пойдут по, железным рельсам, пришитым к деревянным просмоленным шпалам его костылем. И чем крепче он их сделает, тем дольше будут те дороги служить людям. И он старался. Ни сильная загазованность в цехе, ни удушливый смрад, ни жар печей не остужали необыкновенный энтузиазм, с которым трудился молодой рабочий. Неунывающего здоровяка заметили в цехе. Коммунисты рекомендовали его в члены ВКП(б).

И тут набор в органы милиции. Партийная организация завода рекомендовала коммуниста Чащина на работу в ОГПУ транспортников. Не думал Александр, что эта служба станет его основной на всю оставшуюся жизнь.

Он включился в борьбу с ворами, спекулянтами, самогонщиками, бандитами. Во время войны служил в спецотрядах, ловил диверсантов — все пришлось. Победу встретил в звании майора. На груди ордена Ленина и Красного Знамени, боевые медали. Вместе с очередным званием получил новое назначение — в Закарпатье.

Выезжать на место надо было сразу. Его жена, Клавдия Михайловна, не захотела оставаться с маленьким сынишкой во Ржеве.

— Вместе нам будет лучше, — сказала она тоном, не терпящим возражения.

Чащин хорошо изучил ее характер: если она что решила, то все его уговоры, доводы окажутся напрасными, она поступит по-своему. И все-таки он продолжал рассуждать:

— Ну, хорошо, я один — ладно, переночую на диване в конторе. Ведь не исключено, что первое время будет трудно с жильем.

— На квартиру попросимся…

— Предположим… устроимся на квартире, — продолжал он, — но и это не самое главное. Вот я…

— Ты всегда только о себе думаешь! Я да я, — перебила его Клава.

— Почему же только о себе? И о вас с Витюшкой… — Он подошел к жене и обнял ее за плечи. Она осторожно высвободилась.

— Витька смотрит, — шепнула она. Но он знал, что за этим скрывается другое: «Не подлизывайся. Все равно у тебя ничего не выйдет».

Пятилетний Витька подошел к отцу и, подняв на него сияющие радостью глаза, спросил:

— Значит, едем? Собирать вещи?

— Подожди, Витя, я сейчас. — Александр Лукич поспешно вышел за женой на кухню и здесь выложил ей свой последний довод:

— Бандеровцы там! Банды! Понимаешь? Может, останешься? Я, конечно, больше боюсь за Витьку. Ведь известны случаи, когда эти бандиты вырезали семьи наших ребят, — он перевел дух. — Поживешь здесь, а я устроюсь и мигом за вами.

Но жена уже молча собирала вещи.

По правде говоря, ему нравилась такая ее решимость. И наверное, он был бы более огорчен, если бы она послушалась его и осталась. Они редко расставались даже в самые тяжелые годы войны. А теперь, конечно, не было смысла жить в разлуке. Ведь Клава знала, на что она шла, когда выходила за него замуж. Как-никак он тогда только делал свои первые шаги в органах милиции. Да и она не такая уж хрупкая, как может показаться с первого взгляда. Она могла постоять за себя: неплохо стреляет из пистолета, владеет приемами самообороны. Этому научилась в секции при заводе, где впервые и познакомились. Клавдия Михайловна за шесть лет их супружеской жизни тоже хорошо изучила своего мужа и примерно угадывала ход его мыслей. Поэтому, несмотря на его уговоры, быстро собрала их нехитрые пожитки.

Вечером в назначенный час к дому подъехала машина. Двое солдат мигом перетаскали вещи в кузов, а на станции — в вагон товарного поезда. И вот они в пути. Их товарняк шел неровно. Он то проскакивал на бешеной скорости узловые станции, то вдруг замедлял ход и замирал на сутки где-нибудь на незначительном полустанке. И стоял, стоял, стоял.

Прошедшую ночь они ехали без остановок. Чащин это заметил, ибо всю ночь не спал. Чем ближе их поезд приближался ко Львову, тем больше его охватывало волнение (будто игрока в биллиард, забивающего свой последний шар). Прошел месяц после окончания войны. Солдаты с фронта возвращались к мирной жизни, а для него последний бой был еще впереди…

От нахлынувших воспоминаний Чащина оторвал телефонный звонок. После третьего сигнала он поднял трубку.

— Да, Чащин у телефона, — ответил он спокойным голосом. — Алло!

Трубка не отвечала. Он прислушался. Он слышал чье-то дыхание, но позвонивший почему-то молчал.

— Алло! — громче крикнул Чащин. — Вы почему молчите?

В трубке послышались короткие гудки. Чащин поднял голову и посмотрел на часы. Фигурные стрелки показывали три часа ночи. «Странно, — подумал Александр Лукич, — кто бы это мог быть? И почему молчал?» Он встал с кресла и прошелся по кабинету. «Ну что ж, пора домой», — и заторопился к выходу.

Машину Чащин решил не брать. До дома всего два квартала. Выйдя из отдела, включил карманный фонарик. Ночь была глухая и холодная. Перед рассветом всегда наступает густая темень. Едва показавшаяся из-за горного хребта ущербная луна тут же зарылась в тяжелые тучи. Жидкий лучик фонаря увяз в густом тумане, как в вате. Казалось, протяни руку — и она упрется в непроницаемую стену.

Постояв немного и приглядевшись к очертаниям домов, подполковник решительно шагнул в вязкую мглу… Шел осторожно, медленно. Было прохладно и неуютно. Города словно и не существовало, дома почти совсем не просматривались, редкие уличные фонари различались только в пяти-десяти метрах. Кругом ни звука, «Вот так ноченька выдалась», — подумал Чащин, ощущая усталость и озноб во всем теле.

Вот еще квартал — и его дом.

Завернул за угол и остановился. Около своего дома заметил силуэт легковой машины. Фары были потушены. Вроде бы никого он не ждал. Вспомнил загадочный телефонный звонок и напряженное сопение в трубке.

«Может быть, засада? А если хуже: открыли дверь и ворвались в дом? А там Клава, сын…»

Усталость и сонливость будто рукой сняло. Он вдруг почувствовал необыкновенную легкость. Так бывало не раз, когда назревала жестокая схватка с врагом. Решил сначала проверить, что с семьей, а затем заняться машиной. Туман плотно прикрывал его от чужих глаз. Прижался к соседнему забору. Быстро прошел его до конца. Тут был лаз. Он не раз пользовался им, чтобы сократить расстояние. Раз, два, и вот он уже у двери дома с черного хода. Здесь никого. Тихо. Открыл своим ключом, проник в коридор. Свет был выключен. Это показалось странным. Но сейчас размышлять было некогда. Он ориентировался у себя в любой обстановке. На ощупь поднялся по лестнице на второй этаж.

Из спальни на пол упала бледная полоска света…

Глава III КОНТРАБАНДА

Пилип глянул на светящиеся стрелки своих швейцарских часов — подарок отца, они показывали половину двенадцатого ночи. «Больше поездов до утра не будет, — решил он. — Сейчас достучу до конца участок и — домой, спать». Последние три дня у него были суматошными. Гулял на свадьбе младшего брата. Он живет с матерью в соседнем селе. Обычно в Закарпатье свадьбы играют весной, когда еще в погребах имеются запасы, есть чем угостить гостей, закусить кислое вино. А тут парень решил жениться в первый летний месяц. Отговаривали его, на осень просили перенести свою затею — нет! И слушать не захотел. Настоял на своем. А выпили — брат и открылся. «Хочу, — говорит, — первым в нашем селе при новой власти жениться, чтобы и брак наш оформили по-новому». «Первому, конечно, быть лестно, но я бы все равно отложил это нержавеющее дело до осени», — подумал про себя Пилип.

Он шел в темноту, широко шагая по шпалам, высвечивая фонарем рельсы, время от времени стучал по ним молотком на длинной ручке. Здесь за десять лет работы он знал каждый изгиб рельсов, каждый костыль, вбитый в деревянные шпалы. Свою службу он получил по наследству от отца. Обходчиком работал и его дед. Так уж повелось в их роду: старший сын шел по стопам своего родителя.

Пока Пилип работал обходчиком на отрезке Тересва — Тячев, сменилось две власти — чешская и венгерская. Немного покомандовали фашисты. Но Красная Армия дала им всем понять, кто есть кто. Теперь у власти такие же ребята, как Пилип, от земли и от сохи. Его участок — один из главных. Перед уходом фашисты взорвали несколько тоннелей, и поезда к ним из Украины и России стали идти через Румынию. А его участок почти на границе… Тут надо глаз да глаз…

В одном месте он замедлил ход и осветил фонарем шпалы, внимательно осмотрел их. В прошлом году, еще при венгерской власти, он подавал рапорт о том, чтобы в этом месте заменили три подгнившие шпалы. Но его бумажка так и осталась без ответа. Неделю назад он вновь подал рапорт, только уже новому начальству. Обещали прислать рабочих. Он еще раз осмотрел аварийный участок, посветил на него фонариком, постучал молотком, сокрушенно чмокнул языком и пошел дальше. Ночь была темная-темная. Из нависших над горами туч просачивались капли дождя. Крупные, величиной с горошину, они шлепались на лоб, щеки, стекали с носа, губ. Пилип языком слизывал приятную влагу, и она охлаждала его, разгоряченного ходьбой.

Возвращаясь обратно, он увидел поездные огни. Обходчик пригляделся, они не приближались и не удалялись…

— Что за чертовщина?! — ругнулся он, проведя по глазам рукой. — На ходу спать стал!

Он остановился, досадуя на себя. Посмотрел еще внимательнее: огни не двигались! «Последний поезд, проследовавший из Румынии около часа, должен давно уже быть в Тячеве… Но почему он остановился? Может, авария?» Встревоженный Пилип чуть ли не бегом устремился к поезду. Дремоту как рукой сняло. В нескольких метрах от хвоста он умерил шаг и стал вглядываться в последний вагон. Осторожность никогда не помешает. Это Пилип знал из опыта. За время работы с ним случалось всякое. Дважды при новой власти он спасал поезда от аварии, стреляли в него бандеровцы, но не попали. В лесу много разного люда ходит. Бывали и грабежи. Сделают завал и в остановившемся поезде потрошат кошельки у пассажиров.

Поезд находился на небольшом удалении от четвертого пикета. Паровоз был под парами. Подойдя к нему ближе, Пилип увидел, что возле тендера кто-то копошится. А чуть поодаль под насыпью он различил силуэт лошади с повозкой. Обходчик пригнулся и чуть не ползком придвинулся еще ближе. Теперь он отчетливее видел, как чьи-то руки выбрасывали из-под паровоза плоские ящики, а человек в шляпе с пером, стоящий на бровке железнодорожного полотна, подхватывал их и относил на подводу. «Контрабанда!» — резанула мысль. Пока обходчик обдумывал последующие свои действия, из-под тендера вылез мужчина. Он тихо сказал что-то «шляпе», легонько хлопнул его по плечу ладонью и полез в паровозную будку. Вскоре послышался скрежет сцепления, шум спускаемого пара, и поезд тронулся, не дав сигнального свистка. У полотна дороги остался только человек в шляпе, который грузил ящики на подводу.

Он дождался, пока пройдет последний вагон, затем сдвинул шляпу на глаза и, покачиваясь, пошел к лошади. Контрабандист был небольшого роста, но крепко сложенный. Пилип прикинул свои возможности и решил, что с этой «шляпой» он справится легко. К тому же парень, кажется, был под хмельком.

Сунув в карман фонарик, Пилип одним рывком сдернул с себя поясной ремень и в два прыжка догнал парня. Сбил его на землю и навалился на него всей своей шестипудовой тяжестью. Незнакомец изворачивался, пытался освободиться из цепких рук обходчика, но тот все же скрутил его, взял за шиворот, поволок, как куль с мукой, к повозке. Около лошади контрабандисту все-таки удалось вскочить на ноги. Он кинулся на Пилипа, пытаясь ударить его ногой в живот, но тот своей ладонью, будто лопаткой, пристукнул его по шее, и он притих. Обходчик легко кинул парня на телегу, сам взгромоздился рядом и подстегнул лошадь вожжами. Повозка скрипнула и тронулась с места.

Пилип подъехал к своей путевой будке и постучал кнутовищем в окошечко. На крыльцо вышла его жена, дородная, высокая, под стать мужу.

— Шо ломишься в окно аль нема двери? — проворчала она заспанным голосом. — Я тильки трошки забылась.

— Отоспишься ще, век велик, — добродушно отозвался обходчик и посветил фонариком на лежащего на подводе мужчину, прибавил с усмешкой: — Дивись, Катря, якого богатого гостя я тебе доставил, ха-ха-ха, — гоготнул он. — Тильки вин оказался квелый да мало разумный… от горилки. Развезло его совсем. Ты чуток постереги его, а я пойду позвоню капитану Кислице.

Оставив жене фонарь и молоток на всякий случай, Пилип исчез в темноте.

* * *
Жену Александр Лукич нашел в спальне. Она лежала на кровати, чуть прикрывшись розовым тканьевым одеялом. Его шаги разбудили ее, и она открыла глаза. При свете ночника их спальня казалась особенно уютной, здесь всегда ему было хорошо и спокойно. И сейчас он вдруг почувствовал такую усталость, что готов был, не раздеваясь, повалиться на подушку.

Клава села на краешек кровати, опустила босые ноги на пол. Длинная коса ее, которую днем она укладывала на затылке, была распущена, каштановые волосы волнами рассыпались по плечам, падали на грудь. После рождения Витьки жена немного пополнела, кожа на шее и плечах стала нежной, атласной, грудь округлилась, отчего вся фигура ее стала необычайно стройной, женственной. Александр Лукич подошел и поцеловал ее в щеку.

— Здравствуй, дорогая. Мы ведь не виделись, кажется, два дня. — Он заглянул ей в глаза. — Со-о-онные, — нарочито протянул он.

Она в ответ виновато улыбнулась и потерла их кулаками.

— Ты зачем встала? — вдруг встрепенулся он. — Спи, спи. Есть я не хочу. Давай до завтра. То есть до сегодня, до утра. — Он легонько обнял ее за плечи. Она прижалась к нему, теплая, домашняя. За последний месяц он видел жену только спящей или на минутку проснувшейся. Он иногда думал, насколько хватит у нее терпения вот так ласково встречать его без слез и упреков. Клава с ним была нежна и приветлива, не докучала лишними вопросами, недовольными репликами, что выбивало бы его из нормальной работы. Она, видимо, понимала это. За это Чащин был ей очень благодарен. «Вот налажу все здесь, — обычно говорил он ей, потому что говорить было что-то надо, — получше разберусь в обстановке, и будет полегче. Пришлют мне зама, и тогда освободится масса времени». Она слушала, кивала головой, и по ее лицу нельзя было догадаться, как она воспринимает его успокоительный монолог. Но пока все хорошо. Он провел рукой по ее шелковым волосам.

— Как Витька?

— Спит.

— Мне никто не звонил?

— Капитан Кислица. Там у них какое-то ЧП. Он просил, как придешь, позвонить ему на станцию Тячев.

— А ты мне минут тридцать назад не звонила?

— Нет. А что?

— Да так. Возможно, кто-то ошибочно попал ко мне. Спрашиваю: «Кто», а в трубке лишь дыхание, и никто не отвечает. А дышит, будто за ним гнались только что.

— Может, проверяли, на месте ты или где?

— А что меня проверять? — уводя разговор в сторону, как можно беззаботнее ответил он. — Если кому надо что, то и без того все узнают. У нас служба отлажена отлично, — продолжая разговор, он встал и будто невзначай подошел к окошку, ведущему на улицу, приоткрыл занавеску и выглянул: машины у их дома не было. Посмотрел на часы — было без двадцатичетыре. Туман рассеивался. На противоположной стороне из калитки вышел дворник и начал подметать улицу. «С машиной надо разобраться», — решил он, подходя к тумбочке с телефоном.

Тячев ему дали сразу. Дежурного попросил позвать капитана Кислицу. Тот доложил, что задержаны контрабандисты на участке обходчика Пилипа. Причастные к этому делу машинист паровоза и его помощник сняты с поезда и сейчас находятся под стражей.

— А главный кондуктор поезда?

— Я его тоже допросил, но он ни при чем. Разрешил ему следовать дальше…

— Вы допустили большую ошибку! — резко заметил подполковник. — Надо было задержать его и вагонного мастера. Понимаете?.. Что?.. Я говорю, надо было!.. Ну, хорошо! — устало закончил он разговор. — Я сейчас выезжаю к вам.

— Как же так, Саша? — умоляюще проговорила жена. — Только что вернулся и опять уходишь! Неужели Кислица не справился бы без тебя? — По ее высокому лбу пробежали тоненькие морщинки, в глазах появились слезы. «Кажется, терпение и у нее лопается, — пронеслось у него в голове, — ну, ничего, продержимся». Он потер переносицу указательным пальцем правой руки.

— Тогда почему ему поручили Тячев, почти на самой границе? — услышал он голос жены.

— Да, участок у него самый боевой, — задумчиво проговорил Чащин. — Разберемся. — Он набрал номер дежурного по отделу. — Есть ли какие новости? — поинтересовался подполковник.

Дежурный доложил, что получена телеграмма от майора Винокурова. Завтра он должен прибыть.

— Отлично! — обрадовался Чащин. — Отведите ему пока комнату в нижнем этаже. Пусть отдохнет с дороги, — распорядился он. — Пришлите сейчас мне машину. — Затем позвонил старшему лейтенанту Зуеву. — Сколько на твоих часах? — поинтересовался после приветствия. — Четыре? Ну, значит, пора вставать. Свяжись, пожалуйста, с лейтенантом Пивнем и вместе — срочно на станцию Королево. Задержите главного кондуктора Буряка и вагонного мастера Непорожнего. Допросите их. Только что мне сообщил Кислица, что они на своем поезде провезли контрабанду. Их не отпускать до особого распоряжения. — Он положил трубку на рычаг, подошел к жене, присел рядом.

— Вот, Клава, мне надо ехать.

Она устало положила ему на плечо голову. Помолчала, затем тихо спросила:

— Скажи мне, есть ли какие вести от Ксении?

— Пока нет, — так же тихо ответил он. — Но скоро, вероятно, будут.

Она глубоко вздохнула. Села прямо и, глядя куда-то в угол, вновь задала вопрос:

— Ей там очень тяжело?

— Мне пора, — заторопился он. Чмокнул жену в затылок. — Мне пора!

* * *
В машине не спалось. Вопросы жены были объяснимы. Обычно она не докучала ему, если это касалось чисто служебных дел, но тут особый случай, и тревога ее была естественной. Он и сам в последние дни все чаще задумывался над тем, почему от Ксении, устроенной на графской усадьбе под вымышленным именем Марина, не было никаких вестей. В условленном месте — «почтовом ящике» — писем от нее не находил, хотя по договору она должна была бы уже сообщить о себе.

Может быть, она на краю провала или еще хуже того? В экстренном случае она должна дать телеграмму-«молнию». Но и ее он не получал. «Возможно, так сложились обстоятельства, что нельзя отлучиться, — успокаивал он себя. — Ксения — Марина не из тех людей, которые так просто сходят со сцены. Такие продолжают игру до конца и в конце концов выходят победителями. Ведь у Ксении, как ни говори, за плечами четыре года войны».

В Ужгороде подполковника Чащина предупредили о готовящейся в зоне действия его отдела встрече главарей разрозненных банд бандеровцев. К ним предполагался приезд резидента из руководящего центра организации украинских националистов — ОУН. Надо было уточнить место сборища и принять соответствующие меры. Об этом событии Чащин поставил в известность пока только одного секретаря парторганизации отдела старшего лейтенанта Зуева, который через некоторое время доложил о том, что на графской усадьбе, где сейчас размещены склады ОРСа железнодорожников, отмечено появление посторонних людей. Усадьба находится вдали от жилья в живописной долине закарпатских лесов. Железнодорожники бывают там редко, так что место удобное.

После окончания войны отделом были проведены оперативные меры по созданию надежных заслонов в местах, к которым тяготели подозрительные личности, а также бандеровцы. Графская усадьба была пока белым пятном.

Вместе с Зуевым они долго размышляли над тем, кого направить на усадьбу. Подбор кандидатуры — один из главных моментов в подготовке операции. Работника отдела не пошлешь. Местные жители к ним уже присмотрелись, а этого достаточно, чтобы в корне загубить дело. Нужен был посторонний надежный человек. Но кто? В одну из бессонных ночей Чащин вспомнил о Ксении. Во время войны им пришлось работать вместе. В сорок третьем она засылалась в тыл врага к партизанам. Готовил ее Чащин, тогда еще капитан. Ксения по всем статьям подходила к отведенной ей роли. Она была из Закарпатья. Хорошо владела украинским, венгерским, чешским и немецким языками. Вопросы понимала с полуслова, имела хорошую память, была наблюдательна. Она с успехом прошла соответствующую подготовку. За время совместной работы у них сложились дружеские отношения. О других Чащин и не помышлял, ибо очень любил свою жену. И был страшно удивлен, когда у самолета, на котором Ксению переправляли через линию фронта, девушка позволила излишнюю чувствительность. Капитан крепко пожал ей тогда теплую, чуть дрожащую руку и хотел отойти, но его удержали глаза Ксении. Так она никогда на него не смотрела. Видно было по ним, что она прощалась с ним насовсем. Она как-то беспомощно улыбнулась одними губами, затем решительно шагнула к нему и обняла, крепко поцеловала в губы, быстро повернулась, скрылась в самолете. Чащин долго еще не мог забыть этого поцелуя. Уже самолет взмыл в ночное небо, развернулся над аэродромом, покачал им на прощание крыльями и ушел во мглу, а он все стоял, ощущая прикосновение жарких Ксениных губ…

Встретились они через год. В партизанском отряде Ксения была сильно ранена, и ее вывезли в тыл на самолете. Подлечилась в госпитале и попросилась к ним в часть радисткой. На груди ее сверкала новенькая медаль «За отвагу». С Чащиным она вела себя по-дружески, и о том, что произошло у самолета, ни он, ни она старались не вспоминать. Шел последний год войны. Дел у всех было невпроворот. Они мало встречались. Однажды она поделилась с ним своими планами на будущее.

— Если кончится война и я останусь в живых, — она искоса глянула на Александра Лукича, — то обязательна поступлю в юридический институт.

— А замуж? — почему-то вырвалось у него. Ксения улыбнулась, ответив шуткой на шутку.

— Вы, товарищ майор, — Чащину только что присвоили очередное звание, — вы, товарищ майор, — повторила она и сделала акцент на последнем слове, — женаты! А больше у меня знакомых мужчин нет.

— Да, ситуация, — тогда только и смог ответить ей Чащин.

Прервал их разговор вестовой. Майора вызвали к начальству. Странно, но это была их последняя встреча во время войны. Александр Лукич получил задание и тут же уехал, а когда вернулся, Ксении не было на месте.

Повстречались они случайно во Львове на базаре. Он часто потом удивлялся, вспоминая этот невероятный случай. Ведь она могла бы пойти за овощами на час раньше, а поезд его опоздать к этому времени. Но судьбе было угодно, чтобы они опять увиделись именно здесь. Жена послала его купить для ребенка яблок. Времени было в обрез. Поезд их мог в любую минуту сорваться и уйти дальше на запад. Поэтому он торопился. Подбежал к торговке и увидел Ксению. Она была одета в военную форму, на плечах сержантские погоны. Высокая, стройная, чуть выше его, она стояла задумчивая и не обращала ни на кого внимания.

Он чуть дотронулся до ее локтя. Она обернулась, и сразу свежее, румяное лицо ее осветилось радостной улыбкой.

— Товарищ подполковник! — в глазах ее появились слезы.

— Да, это я. Я очень рад, что увидел тебя.

— Вы живы. А мне сказали… Я думала…

— Жив, жив, Ксения Андреевна. Вот еду с женой и сыном в Закарпатье, на новое место службы.

Он пригласил ее к себе в вагон, предложил познакомиться с женой, и она не отказалась. По дороге девушка рассказала, что продолжает работать в органах госбезопасности радисткой, одновременно готовится поступать в институт.

— Так что мечту свою я осуществляю, — заключила она. — Живу на зарплату, потом буду жить на стипендию. Одной хватит.

Видимо, ни с кем она не разговаривала откровенно, а тут — старый боевой товарищ. Кому, как не ему, можно открыть свои секреты, чуть поплакаться: он поймет и не осудит. Во время войны все родные и близкие ее погибли или пропали без вести, и теперь осталась она одна на всем свете.

— На базаре я как раз думала о вас, — рассказывала она, — пронесся слух, что вы не дожили до Победы. И вот вы — живой и невредимый…

Она действительно была рада ему, как своему родному брату. Она согласилась пойти с ним к его жене, на что не решилась бы в другое время. Но сегодня она так была одинока, и случай послал ей его. Да, она могла только себе признаться в душе, что Чащин ей нравился больше всех. Рядом с ним становилось спокойно. У нее появлялась уверенность, и работать становилось легко, и жить. Только час назад было все до чертиков тошно и противно. Она даже не знала, зачем пришла на базар, видимо, для того, чтобы не оставаться одной и быть на людях. И вот ей хорошо и радостно. «Это нас свела с ним опять судьба. Значит, она существует», — думала Ксения, искоса поглядывая на идущего рядом Александра Лукича.

— Мне хочется побывать у себя на родине, — заметила она, — и я надеюсь, что вы пригласите меня погостить. А то ведь мне теперь не к кому там прийти, не у кого остановиться.

Клава сначала приняла ее не совсем приветливо: мало ли сослуживцев у мужа. Но вскоре они разговорились. Голос жены потеплел. Ксения имела необычайный дар располагать к себе людей. Она тонко улавливала настроение, характер человека и умело вела с ним беседу. Расстались они, как показалось Чащину, друзьями. Вспомнив о Ксении, Чащин решил, что лучшей кандидатуры ему для предполагаемого дела не найти. На следующий день он выехал во Львов. Ксения приняла его предложение сразу. «Это мне, как будущему юристу, конечно, пригодится, — рассуждала она. — Я согласна». С начальством было труднее разговаривать, но Чащин все-таки сумел доказать им необходимость откомандирования Ксении в распоряжение его отдела. Приехала она к нему домой как сестра жены, но жила в строгой секретности. На улицу не выходила, с соседями старалась не общаться.

Из отдела в курсе был только Зуев. Ксения привезла с собой маленькую собачку по кличке Лучик. Ее поместили в вольер, ухаживал за ней старший лейтенант.

После определенной подготовки Чащин устроил Ксению кладовщицей на графской усадьбе.

Клава была очень рада приезду девушки. Александр Лукич сказал жене, что у нее сейчас отпуск, и она погостит у них, как и договаривались. Но супругу было трудно обмануть. Она делала вид, что верит ему, но догадывалась об истинной причине приезда к ним гостьи. Когда девушка «уезжала» обратно, они попрощались. И вот этот ночной разговор с ним. «Прозорлива, мать. Ничего не попишешь. Ну да ладно, закончится все это, тогда и узнает».

— За поворотом Тячев, — оборвал его мысли шофер, — куда прикажете ехать, товарищ подполковник?

— К вокзалу.

Было одиннадцать часов утра. Солнце стояло почти в зените и нещадно жгло. Внутри «эмки» было душно. Чащин с удовольствием вылез из машины, когда она остановилась около вокзала. С покрасневшими от бессонной ночи глазами, но как всегда бодрый, подполковник направился ко входу. Навстречу ему вышел дежурный по станции. Он поприветствовал его, как старого знакомого, открыл одну из служебных комнат, где и расположился Александр Лукич.

Вошел капитан Кислица. Он был подтянут, сапоги начищены. Видимо, готовился к приезду начальника. Но круглое лицо его с водянистыми мешками под глазами было хмурым.

— Разрешите доложить! — обратился он к подполковнику.

— Кто задержал преступников? — перебил его Чащин.

— Обходчик Пилип. Сейчас я его приглашу. — Кислица вышел и вскоре вернулся с обходчиком.

Чащин поднялся из-за стола и пошел навстречу железнодорожнику. Крепко пожал ему руку. Пилип переминался с ноги на ногу, застенчиво улыбался.

С Михаилом Трофимовичем Пилипом Чащин познакомился почти сразу, как только возглавил отдел МГБ. Возвращаясь из Солотвина, он увидел на обочине дороги богатырского сложения мужчину и под стать ему женщину. Оба красивые, высокие, словно герои из русских былин. Рядом с великаном — две огромные корзины. Велел шоферу притормозить.

— Вам далеко? — спросил подполковник у мужчины. — А то садитесь, подвезу.

— Так нам до сторожки, — обрадовался тот. — Сидай, Катря, коль начальство приглашае. Это моя супруга, — объяснил он Чащину. — Меня зовут Михаилом, по отцу Трофимовичем. Обходчик я. Тут недалеко мой участок… А жинка мне помогае. Як же без жинки… — Они еле разместились на заднем сиденье.

Машина тронулась. Пилип продолжал говорить, его Катерина всю дорогу молчала. Михаил Трофимович рассказал, что они едут из гостей. В соседнем селе живут его младший брат с матерью. В корзинках у них всякие подарки. Есть закарпатское, лучшее в мире, вино. Он предложил стаканчик Александру Лукичу, но тот вежливо отказался, сославшись на предстоящие дела. Вскоре они вышли, но дружба между ними, завязавшаяся так случайно, крепла с каждой новой встречей. Месяц спустя Пилип предотвратил ограбление вагона с трофейным оружием, и вот теперь — поимка контрабандистов.

Александр Лукич довел Пилипа до стола и усадил его на стул. Венский стул под его тяжестью затрещал. Обходчик смущенно улыбнулся, будто извинялся за свой богатырский рост.

— Большое вам спасибо за помощь, — поблагодарил его Чащин, — от всей души!..

— А, пустяки, товарищ начальник, — окончательно смутился Пилип. — Выполнил свой долг, и все тут.

Пилип рассказал во всех подробностях, как было дело, и поднялся со стула.

— Ну, спасибо вам за внимание. А если чего надо, вызовете.

Чащин пошел проводить его до двери. Вернувшись, сел на свое место и вопросительно посмотрел на капитана.

— Дело абсолютно ясное, товарищ начальник, как дважды два. Контрабанду провезли машинист Семак и его помощник Шабала. А возчик Клованич припрятать ее пытался. Все они теперь в наших руках. Клованич пьян до невозможности.

— Вы это точно установили? Может быть, притворяется? — вставил Чащин.

— Пьян. Слово через губу не перевалит, — без тени сомнения продолжал утверждать капитан. — В ящиках, выгруженных из-под паровоза, оказались отрезы драпа и шевиота, шелковый трикотаж, румынские сигареты в твердой упаковке и что-то сыпучее вроде курительной махорки. — Он минутку помолчал, собираясь с мыслями, затем продолжил: — У всей поездной прислуги взял письменное объяснение. Главный кондуктор Буряк и вагонный мастер Непорожний к контрабанде непричастны.

— Я это уже слышал по телефону. Но с чего вы сделали такой категорический вывод?

— Из их объяснительных, где они написали, что не успели выяснить причину остановки поезда.

— Вы внимательно слушали рассказ Пилипа? Помните, он сказал: «Поезд проследовал из Румынии около часа». Во времени обходчик ошибиться не мог. У Буряка было достаточно времени, чтобы дважды сходить к паровозу и обратно. Он просто вас обманул. По инструкции, главный кондуктор должен знать причину остановки поезда. И он ее знал прекрасно. Вторая ваша оплошность в том, что вы не уяснили такого факта: поезд не может отправляться без команды опять же главного кондуктора. А здесь именно тот случай, когда и эта инструкция была нарушена. Кондуктор и машинист — это одна шайка. После телефонного разговора я думал, что вы примете меры к задержанию Буряка и Непорожнего на ближайшей станции, хотя бы в Хусте. Однако и этого не произошло. Плохо, капитан, из рук вон плохо! — Чащин помолчал немного, поглаживая пальцем левой руки переносицу, что всегда означало сильное волнение, и спросил: — Вы выяснили, каким образом контрабандистам удалось обмануть работников таможни? Осматривали паровоз?

Кислица виновато молчал.

Чащин отпустил его. Тот вышел из кабинета с красными пятнами на лице, будто из парной. Александр Лукич остался один. Закурил. «Что случилось с парнем? Кадровый офицер. Почти одногодок. В органах госбезопасности не новичок. А ошибки допустил непростительные. Может, просто устал? Как-никак четыре года без отпуска. Обязательно надо поговорить с ним. А может, чем-то болен? Что-то мне не нравятся его мешки под глазами». Чащин достал блокнот-памятку и аккуратно вывел: «Кислица. Надо поговорить».

Глава IV ОТКУДА БЕРУТСЯ ШПИОНЫ

Станислав Крамер сумел по фиктивному документу о непригодности к воинской службе, полученному в госпитале после небольшого ранения, уйти от фронта и даже был списан по чистой. Уехал в Мюнхен, куда, по слухам, переселился его отец. Но поиски его были тщетны. После долгих мытарств по городу ему наконец удалось найти место официанта в закусочной. Ее владелец направил Крамера на медицинское освидетельствование. Вот когда особенно перетрусил он, опасаясь разоблачения симуляции. Но врач дал заключение только о пригодности его к работе в питейном заведении. И вот Крамер при деле. Жизнь его налаживалась, и казалось, что все самое жуткое позади и что он зря терзал себя сомнениями.

В это утро он поднялся с особенно приподнятым настроением. На дворе стояла прекрасная погода. Он прошелся с наслаждением по чисто убранной комнате и остановился у стула, на спинке которого висел тщательно отутюженный костюм. Это сделала его соседка по площадке. За несколько шиллингов она убирала его комнату и стирала белье. Но особая предупредительность ее крылась в другом: она видела в нем своего будущего зятя. У бедной женщины была красивая дочь. Звали ее Марта. Она нравилась Станиславу. Он иногда заходил в их каморку, неся под мышкой сверток с угощениями. Ему это ничего не стоило: хозяин разрешал брать остатки после гостей — господ офицеров. Шла война, с продуктами было туго. Поэтому для матери и дочери каждый приход к ним Крамера был праздником. Обычно за чаем Станислав бросал на Марту пылкие взгляды, а она, видя их, смущенно опускала глаза и буйно краснела. «Женюсь, — думал про себя Крамер, — вот поднакоплю денег и женюсь». Эта мысль, как назойливая муха, вертелась у него в голове. Он вставал из-за стола, раскланивался и уходил. Мать просила Марту проводить гостя. И так каждый раз.

Он потянул носом и уловил запах цветущей черемухи. Этот запах напоминал ему беззаботное детство. Мать и дочь знали это и всегда, после чистки его костюма, немного брызгали на него духами, которые хранили еще с довоенных времен.

Крамер быстро оделся и за полчаса доехал до своей закусочной. В эти ранние часы у них бывало не много народу. Станислав научился распределять свои силы. С утра он работал без напряжения, расслабленно. Зато к вечеру становился как сжатая пружина. В это время в их заведение набивались любители пива, и среди них попадались важные персоны, которым хозяин его всегда старался услужить. Из кожи вон лез тогда и Крамер.

Было утро, и Станислав экономил свои силы. Он видел, как за последний столик в углу грузно плюхнулся на стул толстяк, но не заторопился к нему. Сделав нужную паузу, наконец встал, медленно приблизился к клиенту и склонил голову в ожидании. «Молодой еще, а уже распух, как на дрожжах», — подумал о посетителе Станислав.

— Пару пива, дружище, — выдохнул тот и многозначительно подмигнул заплывшим близоруким глазом.

После того как Станислав принес ему требуемое, заговорил вновь:

— Постой, любезный, где-то мы уже встречались? — Он достал из кармана очки и, приставив одно стеклышко к глазу, сощурился на Крамера. Затем лицо его расплылось в радостной улыбке. А у Крамера застучало в висках.

— Не по-о-мню… — Ему страсть как не хотелось сейчас встречаться со старыми знакомыми. Он боялся разоблачения и русского фронта.

— Может, мне что скажет ваша фамилия? Как вас зовут и откуда вы родом? — не унимался любитель бургундского пива.

Уйти было неучтиво. «Если клиент спрашивает, ему надо отвечать. Ибо он обидится и больше не зайдет к нам. Самое страшное — потеря клиентов». Это правило, тысячу раз произнесенное хозяином пивной, Крамер знал назубок. Ничего не оставалось делать. Надо было быть учтивым. А то ведь можно и места лишиться.

— Станислав Крамер из Подгорцев, что под Дрогобычем, — растерянно пролепетал официант. Сердце его заныло от нехорошего предчувствия.

— Да мы, оказывается, земляки! Чуть ли не соседи! Я крапивниковский! — вскричал клиент и, переходя на «ты», добавил: — Разница только в том, что ты фольксдойч, а я чистокровный украинец. Бывший семинарист из города Львова. Но почему ты занимаешься бабьим делом? Не пора ли тебе сменить фартук на военный мундир?

«Что ему нужно? Кто он и почему так навязчив?» — с досадой подумал Крамер и, чтобы разом прекратить разговор, отрезал:

— Я не пригоден к военной службе.

Семинарист отхлебнул из кружки пива и опять, подмигнув, добродушно заметил:

— С виду ты здоровяк. Хоть сейчас под венец! Это говорит тебе Лео, а он знает толк в людях. — И, перестав улыбаться, как бы про себя добавил: — Тут что-то не то. Ну да ладно, — махнул он рукой, — мне пора. Поговорим завтра. — Он залпом допил остатки пива и вышел на улицу.

На следующий день Лео вновь посетил закусочную. Как давний знакомый, поздоровался и попросил две кружки бархатного. И когда Крамер принес, предложил сесть с ним за столик. Он оказался единственным клиентом, и поэтому Станислав согласился.

Гость не сразу начал разговор. Сначала несколько минут он о чем-то мучительно думал. От вчерашней его веселости не осталось и следа. Крамер ждал. Наконец тот проговорил:

— Тебя не огорчает успех красных? Они захватили Киев и продвигаются в нашу сторону.

— В столице ни разу не был, — соврал Станислав. — В военных делах не разбираюсь.

— Немцы отобьют златоглавый Киев и захватят всю Украину. Москали не одолеют их, — заученно, как отче наш, протараторил семинарист.

— Возможно, и так, — поддержал разговор Крамер, — но от этого нам лучше не будет: вы не станете гетманом, а я не выберусь из официантов.

— В гетманы я не мечу, а газетчиком буду, несмотря на то, что швабы не дают нам, украинцам, дорогу.

— Таких и без вас полно на уличных перекрестках, но они едва зарабатывают на хлеб.

Собеседник, видимо, обиделся на это замечание, потому что ответил:

— Не об этих голодранцах я тебе толкую. А о панах, подписывающих газеты. А таким я буду. Поверь мне! Я уже имею некоторый опыт в этом деле. — Он допил кружку, поставил ее на стол и, подмигнув в обычной своей манере, доверительно сообщил: — Я с полгода работал помощником редактора газеты «Нежинские новости». Это было настоящее дело!

— А сейчас чем занимаетесь? — полюбопытствовал Крамер.

— Служу функционером центрального провода ОУН. Есть такая организация, — нехотя ответил он. — Слыхал?

Крамер отрицательно покачал головой. Лео хотел еще что-то сказать, но, увидев вошедших с улицы немецких унтеров, замялся. Он встал и, не прощаясь, вышел.

Недели две его не было. Станислав уже стал забывать о своем новом знакомом, как однажды хозяин пивной вручил его бумажку.

— Приказано немедленно явиться! Адрес указан! — ткнул он в бумажку толстым, как сарделька, пальцем.

Хозяин не раз давал ему поручения доставить на дом продукты или пиво, и поэтому, ничего не подозревая, Крамер направился по указанному адресу. За время своих скитаний по Мюнхену он хорошо изучил этот город и быстро нашел тот дом, который ему требовался. Двухэтажный, приземистый, он как будто приготовился к прыжку из глубины сада. С улицы он просматривался плохо. Двустворчатая дверь была не заперта. Станислав прошел небольшим коридором и очутился в светлой приемной. У обитой дерматином двери за столом сидел средних лет тощий мужчина. На длинной тонкой шее его торчала маленькая голова с длинным красным носом. Он был похож на гусака в очках. Крамер поклонился и показал ему записку.

— Проходите, — проклекотал тот, не поворачивая головы.

В кабинете его встретил колючим взглядом тучный господин в роговых очках. На круглом лице ощетинились седеющие усы. Пухлые руки лежали на мощном двухтумбовом столе.

— Я довольно наслышан о ваших проделках! — начал медленно, скрипучим басом хозяин кабинета. — И хочу положить им конец!

От этих слов мурашки побежали по спине официанта, он втянул голову в плечи, готовясь к удару.

— Вы симулянт, мошенник и заслуживаете сурового наказания! — Господин поднялся. Он оказался толстым и коротким, но это движение произвело свое действие на жертву. Крамер был смят и раздавлен. Требовалась последняя заключительная фраза, и обладатель щетинистых усов ее произнес: — Нам все о вас известно! — Он вышел из-за стола и подошел к Станиславу; положив свою лапу на его костлявое плечо, вдруг доверительно сообщил: — Благодарите господа бога за то, что вы попали к такому гуманному человеку, как Отто Реймер, — говорящий сделал паузу, как будто проверяя, какой эффект произвело это имя на слушающего, и, убедившись, что произвело, продолжил: — Другой на моем месте схватил бы вас за шиворот и без лишних слов сунул бы… — Он пальцами изобразил решетку. — Однако не будем торопиться. Садитесь.

Крамер сел на краешек стула. В голове стучало: «Я пропал! Я пропал!», и первое время он не слышал, что говорит этот человек в роговых очках. В том, что он работник абвера, Крамер не сомневался. И ему известно о его уклонении от воинской повинности. За это в военное время… Лучше не думать об этом. Станислав сделал над собой усилие и попытался послушать дальше, о чем ему говорит Отто Реймер.

— …Наш народ переживает сейчас тяжелые временные испытания, — дошло до его сознания. — Не скрою, войска наших союзников кое-где потеснены. Коммунисты рвутся к наиболее важным жизненным центрам. Но это временное явление. Скоро наступит перелом. Его обеспечит ряд благоприятных факторов. Заботами фюрера создано сверхмощное оружие! — Отто Реймер, как маятник, расхаживал взад и вперед по кабинету. Крамер следил за ним, крутя головой. Затем тот остановился напротив него. Станислав вскочил, вытянувшись, по стойке «смирно». Дыша ему прямо в нос, господин наставительно проговорил:

— Сейчас истый немец ради грядущей победы отдает все силы фронту, не щадя жизни! И вы можете принести немалую пользу рейху!

Официант понял, что гроза над его головой пронеслась и наступает затишье. Он успокоился и где-то шестым чувством лавочника осознал, что вызвали его не убивать и не сажать в тюрьму, а предложить какое-то дело. «Главное, не быть лопухом и не проморгать момент». А он, кажется, наступил. Господин, назвавшийся Отто Реймером, уже не рычит на него и заискивающе заглядывает в глаза. И он стал весь внимание.

— Я решил приобщить вас к нашему общему делу, — Реймер испытующе посмотрел на Крамера. Тот постарался выдавить из себя нечто похожее на улыбку, давая понять, что он согласен.

— Ну вот и отлично! На первых порах в моем пансионе вы изучите разведывательное, диверсионное и радиодело. Получите определенный навык, а затем включитесь в работу.

Вечером, лежа на железной кровати в пансионе Реймера, Крамер подводил итог дня. «Еще несколько часов назад я был просто официант, а теперь без пяти минут разведчик. Узнали бы об этом Марта и ее мать. Они бы умерли от счастья, что с ним знакомы. Но теперь Марта ему не пара. Дочь простой уборщицы… Ну да ладно. Женитьбу придется отложить… Не до того сейчас. Мастак этот Реймер, распорядился мной, как собственной калошей. Сначала запугал, а потом ам — и скушал, как удав. Кто же ему меня подсунул? Наверное, этот мой земляк Лео. Тут уж без него не обошлось. А где он? Наверное, здесь, встретимся. Завязали, не выкрутишься. Взяли отпечатки пальцев, подписку. Присвоили кличку. Как бы не забыть — Осадчий. Тут у всех клички. По имени никто друг друга не называет». Он повернулся на бок и заснул безмятежным сном ребенка. Будущее казалось ему прекрасным.

За пять месяцев Крамер — Осадчий выштудировал положенные дисциплины. Учился он исправно, за что был отмечен благодарностью начальства. В его группе находились люди разных национальностей. Но особенно ему запомнились два украинца. Они держались обособленно, потому что были старше всех курсантов и пользовались наибольшим расположением Отто Реймера. Одного звали Птаха, другого — Коломейский. Настоящие имена их он узнал потом: первый из них оказался Юрий Матяш, а второй — Пимон Рябошапка. С ними у него предстояла встреча в более жесткой обстановке.

Быстро пролетело время учебы, и вот настал день, когда должны были сообщить о месте их назначения. С каждым выпускником диверсионной школы беседовал сам Отто Реймер.

В его кабинет Крамер — Осадчий вошел уверенной походкой. На его лице не было того смущения и страха, которые переполняли его пять месяцев назад. Шеф встретил доброжелательной улыбкой. Он усадил Осадчего в кресло рядом со столом, предложил содовой воды. Тогда шеф казался Крамеру злым и коварным, теперь перед ним сидел добрейший толстяк. Он маленькими глотками отхлебывал из стакана воду и мило улыбался.

— Садитесь, Осадчий, вот сюда, — усаживал его хозяин. — Как вам показалось у нас в пансионе?

— Я провел здесь лучшие в моей жизни месяцы, — соврал тот.

— Ну, это вы слишком. Но вообще-то здесь недурно. — Улыбка сошла с лица Реймера, оно стало серьезным. — Теперь о деле. Пришла пора испытать вас на практике. Сначала постажируйтесь в нашем филиале, действующем на территории Львовской области. Через две недели вас оттуда отправят в Закарпатье, где свяжетесь с нашими людьми. Руководит ими Петр Зубан. Вам следует запомнить это имя. Его кличка Скользящий. До последнего времени Скользящий работал на железной дороге. Так было ему предписано. Но затем связь с ним пропала. Третий месяц от него не поступает известий. Помалкивает и его наставник, живущий в румынском городе Сигете. У него рация. По роду своей службы Скользящий часто бывает в Сигете, и поэтому тем более непонятно, почему они прервали связь. Вам дали фотографию Скользящего? Пароль? Так, хорошо. — Реймер взял со стола трубку с изображением на ней Мефистофеля, набил табаком, раскурил. Кабинет наполнился ароматным дымом. Крамер сам не курил, но очень любил, когда пахнет дымом.

— Кроме того, — продолжал Реймер, — в вашу задачу входит вместе со Скользящим тщательно перепроверить имеющиеся у нас данные о пропускной способности главной железнодорожной магистрали в этом районе. — Он подошел к занавеске, висящей на стене, и отдернул ее. За ней оказалась карта Украины. — Вот ваш район, — ткнул он толстым пальцем в нижний левый угол карты. — Карпаты и прилегающие к ним земли. Поинтересуйтесь состоянием вот этих тоннелей и мостов. На станциях — состоянием поворотных кругов. Если войска русских прорвутся, не дай бог, за Карпаты, продумайте, как можно будет поднять их в воздух. В критический момент! Скользящему давались такие же указания. Из местных националистов гитлеровской ориентации подберите и привлеките себе в помощь людей. Тут, я думаю, вас учить не надо, как это делать, — Реймер криво улыбнулся. — Вы по этому у нас достаточный прошли курс.

Запомните последнее. Петр Зубан наделен особыми полномочиями. Ни словом, ни делом не показывайте ему, что вы прибыли с инспекционной целью. Его распоряжения выполняйте. Их игнорировать не в ваших интересах. Вам нужно работать с ним в тесном контакте. Надеюсь, вы поняли меня?

Это была последняя беседа с Отто Реймером. Через несколько дней Осадчий был уже далеко от Мюнхена. Он разгуливал по улицам Львова, где, располагался филиал абвера. Но здесь ему пришлось быть недолго. Вопреки предсказаниям его шефа, военные действия развивались далеко не в пользу гитлеровских войск. К середине июля поползли слухи о том, что большая группа немецких армий «Северная Украина», стоящая на западе Украины, терпит серьезные поражения. Затем разнеслась весть о разгроме нескольких нацистских дивизий в районе города Броды.

Начавшаяся паника, поспешные сборы к дислокации филиала говорили о том, что это была правда. В такой суматошной обстановке одни куда-то исчезли, другие растерянно суетились не находя себе места, и разобраться в деталях было трудно.

От природы трусоватый, Крамер решил тоже сбежать. Он пораскинул мозгами: может, дать деру в сторону своего родного селения? Однако сначала проверил, кто сейчас в Дрогобычской области. Оказалось, русские. Тогда использовал последний шанс. Достал гражданскую одежду и метнулся в Закарпатье.

Петра Зубана он разыскал быстро. Назвал ему пароль и, получив отзыв, сразу выложил, что прибыл по заданию Реймера.

— К черту вашего Реймера! — зло выпалил Зубан. — Сейчас мы заняты более важными делами: собираемся разгонять народные комитеты. Кое-что сделано. Вы должны включиться в эту работу. Но это потом… — оборвал он свою речь. — Сейчас я вас устрою. Идемте. — Он вывел Осадчего из хаты и направился через двор к небольшому строению рядом с домашней баней. Загремел ключами, открыл дверь, и они вошли в бетонированную каморку с оконцем, выходящим в овраг. У стены стоял деревянный топчан.

— В дневное время носа отсюда не высовывать! — строго приказал Скользящий. — Так будет спокойнее мне и вам…

Его не было несчетное количество дней. Завтрак, обед и ужин приносила нескладного вида женщина с бледным некрасивым лицом и длинным птичьим носом. На вопросы не отвечала. Да и не вызывала она особого желания с ней разговаривать. Ставила еду на маленький, сколоченный из двух досок столик и молча уходила.

Крамеру — Осадчему стало надоедать вынужденное заточение. За долгие сутки в голову приходили разные мысли, одна страшнее другой. «Скользящий смоется, а его баба тут же выдаст меня Советам. Чистосердечное признание смягчит вину. Пойду и сдамся. Пойду и сдамся, — сверлило, словно бурав. Череп разваливался от тяжелых дум. — Пойду и сдамся… Если сегодня не придет чертов Зубан, так и сделаю, — решил он. — Ночью уйду в лес, а утром…» От одной мысли, что эмгебисты возьмут его тепленького, по спине пробегали мурашки. Становилось жутко. «Какого черта полез я в разведчики! Сидел бы в своей пивной. А Марта…» Теперь ему казалось, что красивей этой девушки нет на свете, и он стал думать о ней.

Незаметно подкрался вечер. Дверь отворилась, и в каморку вошел Зубан — Скользящий. Он сел на топчан, вытер мокрым платком коричневую от загара шею, посопел немного, затем бухнул:

— Рейх развалился! Немцы нас страшно подвели. Теперь предстоит самим бороться за государственное переустройство!

Осадчий, как зачарованный, смотрел на Скользящего и боялся спросить: «Разве кончилась война? Если так, то зачем ему, немцу, заниматься переворотами здесь, в Закарпатье? А куда ему теперь? Кто его ждет и кому он нужен? Обратно в Мюнхен к Марте… Или… А здесь? Нет. Дома ему делать было нечего. Если установится власть Петра Зубана, то и ему что-нибудь достанется. Как-никак он представитель центра». Резкий, трескучий говор Скользящего возвратил его к действительности.

— Наши соседи, галичане, — рубил тот, — формируют УПА.

— Что это такое? — машинально задал вопрос Крамер. Ему было сейчас абсолютно все равно, кто что формирует, для него главное было — куда прибиться ему, да чтобы понадежнее, поосновательней.

— Вам что, в пансионе не говорили об украинской повстанческой армии?

— Ах да, — вспомнил Крамер, — как же, говорили.

— Так вот, — продолжал Скользящий, — они вооружают и обучают боевиков. Призывают нас присоединиться к ним. Мы сейчас тоже собираем нужных людей. Близок час, когда мы станем хозяевами своей земли!

— А кто это «мы»? — не удержался опять от вопроса Крамер. Ему надоело бахвальство Зубана, и он решил его немного осадить. — Где гарантия, что ваши начинания принесут успех?

Зубан глянул на него и зло сплюнул на бетонный пол.

— Не будь ты из центра, я бы пустил тебя в расход. Маловерам и хлюпикам нечего делать в нашем движении! — Он так посмотрел на Крамера, что у того похолодело все внутри.

Осадчий вспомнил предупреждение Реймера насчет Зубана и примиряюще добавил:

— Я это сказал так, для острастки, мало ли чего… — И, переводя на шутку, добавил: — Закрыл меня в каменном мешке. Тут черт те что в голову полезет!

Скользящий хмыкнул и примиряюще сказал:

— Есть у нас одно формирование. С его вожаком — Хустовцем — сведу тебя. — Он перешел на «ты». Это значило, что Крамер прошел проверку и считается своим. — Пойдем завтра. Будешь выполнять задания Хустовца и мои. — Зубан вышел.

Наступила тишина. Крамер закинул ноги на топчан и закрыл глаза. План сдачи властям отошел назад. Это еще успеется. Впереди замаячила надежда. Прежде он мало верил в план захвата власти. Советы одолеть не смогли даже фашисты, а у них вон какая была силища! А тут? С другой стороны, чем черт не шутит! Может, России не так нужен этот закарпатский кусок земли и она махнет на него рукой? Делайте, мол, что хотите. И тогда Крамер развернет свои способности, не упустит этот счастливый момент.

Весь остаток времени он готовился к встрече с Хустовцем.

Чуть забрезжил рассвет, как Осадчего разбудил Скользящий. Зубан стоял торжественный и подтянутый, ни дать ни взять — вельможный пан. Он скептически оглядел своего помятого после сна «узника» с ног до головы и, видно, остался доволен:

— Для леса твой наряд в самый раз будет. — И наставительно добавил: — По дороге делай все, как я… Чтобы никаких вольностей. В селе Советы… власть народная…

Шли долго через овраги, перелески, затем поднялись в горы, продирались сквозь непролазную чащу дремучего леса.

«И как он, черт, здесь ориентируется?» — думал о Зубане Крамер.

— Стой, кто идет? — послышался окрик слева.

Остановились. Крамер не разобрал, что ответил его проводник, только их сразу пропустили. Таких кордонов на пути оказалось еще два. «На полном серьезе поставлена служба, — подумал Крамер, — видно, в лесу засел организованный отряд». Настроение у него от этих мыслей стало подниматься: «Значит, еще не все потеряно».

Остановились около бревенчатого дзота. Зубан что-то шепнул человеку, стоявшему у входа, и вошел… Его не было минут десять. Вскоре он высунулся из щели и махнул рукой Крамеру. В помещении царил полумрак. Слева светилась керосиновая лампа. Она тускло освещала разложенные на дощатом столе бумаги и усатого толстомордого здоровяка над ними. Он ощупал раскосыми глазами вошедшего, потеребил левый ус пальцем и резко бросил:

— Я не буду исповедовать тебя, но предупреждаю: если скиснешь в деле или ослушаешься, то враз очутишься в правильне. А оттуда только один путь… — Он помолчал и в упор, сквозь зубы, процедил: — Мы действуем по неписаным законам и с отступниками не цацкаемся! Запомни это! — Затем, сменив тон на деловой, добавил: — Теперь шагай во второй бункер, передай боевику Тарантулу, что я повелел закрепить Осадчего за резервной группой. Жди указаний.

Несколько дней Станислав болтался в лесу без дела. Однажды под вечер столкнулся с реймеровским воспитанником Птахой. Он был немного навеселе. Крамеру не хотелось встречаться здесь со своими мюнхенскими коллегами, и поэтому он решил пройти мимо. Но тот схватил его за рукав. И, не скрывая удивления, воскликнул:

— Осадчий, кореш, да як ты забрався в нашу кущу? Яку сполняешь работу?

— Заботами Скользящего, — ответил он. — К делу пока не приставлен.

Он хотел повернуться и уйти, но тот крепко держал его за рукав. Затем взял под руку и подвел к скамейке у ручейка.

— Сидай, — и сам сел рядом. — Сколько месяцив мы щи из одного котла хлебали, — заглянул он в глаза Крамеру, — считай, сроднились. Иди в мою боевку, жалковаты не будешь.

— Ведь ты, Птаха, не волен распоряжаться собой. Я тоже. К чему этот разговор?

— Не кличь меня Птахой. Не терплю я этого слова, — досадливо сплюнул тот на вытоптанную у скамейки землю и тщательно растер сапогом. — От рождения зовусь я Юрко Матяшем, а здесь числюсь Гецеем. Ну так как, пойдешь чи не?

— А чем вы занимаетесь? — Крамер решил поторговаться.

— Из местных жителей подбираем себе пополнение. О том распространяем в селах призывные листовки. Шукаем зброю. А в свободные часы жируем с вдовицами. — Он нехорошо хмыкнул и заметил: — Смотри не проболтайся о вдовицах Коломейскому, не то он с нас шкуру спустит.

Возвращаясь в свой бункер, Крамер долго думал над тем, каким образом выпускники диверсионной школы Реймера оказались у Хустовца, и не мог найти вразумительного ответа.

Глава V ЗНАКОМСТВО

Чащин пришел на работу на час раньше времени. Дежурный по отделу доложил ему, что за истекшие сутки никаких происшествий не было. От Зуева и Пивня вестей не поступило.

— Есть вести, есть, — весело проговорил подполковник, довольный тем, что сотрудники отдела разделяют его беспокойство. — Зуев звонил мне домой. Они с Пивнем разворошили там такой муравейник, что теперь у нас у всех будет работы по горло. Ну а прибывшего майора встретили? Устроили как положено?

— Так точно, встретили и накормили ужином!

Ровно в девять в двери постучали, и на пороге появился высокий, спортивного вида военный. На груди его гимнастерки орденские планки. «Фронтовик», — отметил про себя Чащин. Он встал из-за стола. Вошедший сделал несколько шагов вперед, козырнул и представился:

— Майор Винокуров! Прибыл в ваше распоряжение! — Он вынул из нагрудного кармана служебное предписание, добавил: — Это моя, так сказать, верительная грамота.

Чащин пожал руку майору, взял предписание и, быстро пробежав его глазами, радушно проговорил:

— Садитесь, Иван Алексеевич. Как доехали? Понравились ли вам наши места?

— Спасибо, доехал хорошо, отдохнул нормальна. Места, конечно, отличные, а в остальном разберемся, — улыбнулся он, усаживаясь на стул.

Чащин прошел за свой стол и сел в кресло.

— Природа здесь отличная, — как бы продолжая начатую мысль, проговорил он. — А дела не очень. Позавчера мы задержали группу контрабандистов-железнодорожников. К сожалению, в этих краях подобное пока — не редкость. Как теперь выясняется, дело с контрабандой оборачивается более серьезной стороной. Нам предстоитсложная, кропотливая работа. Вот к ней-то я и думаю сразу подключить вас.

Винокуров в знак согласия кивнул головой и приготовился внимательно слушать.

— Но об этом более подробно мы поговорим позже, — продолжал Чащин. — Вы, конечно, познакомились с историей Закарпатья, прежде чем ехать сюда. До освобождения здесь была сложная обстановка. Местные крестьяне испокон веков жили под двойным гнетом: один иноземный хозяин сменялся другим. Перед войной Гитлер отдал Закарпатье венгерским фашистам. Обстановка — хуже не придумаешь, поэтому есть много трудностей, порой допускаются ошибки. Не без этого. Каждый наш промах на руку врагам. Бандеровцы прикрываются потрепанной идеей самостийности. Бывшие салашисты выдают себя за душеприказчиков венгерской части населения. Те и другие, питаемые мелкими собственниками, церковниками, торгашами, малосознательными и деклассированными элементами, становятся на путь борьбы. Недавно зверски был убит учитель Барат. — Подполковник глянул на Винокурова, тот внимательно слушал. — По предварительным данным опергруппы, следы этого преступления ведут в прикарпатские области. Это тенденция, и ее надо учитывать. Местное население тут в основном доброжелательно относится к Советской власти. Поддерживает все ее начинания. У нас здесь много помощников. На них мы и опираемся в своей работе. Тех, кто становится на путь борьбы с новой властью, все меньше и меньше. Но вред, причиняемый ими, весьма ощутим… Включаются в селекторную связь и угрожают тем железнодорожникам, которые помогают народной власти, и многое другое. — Чащин не стал рассказывать вновь приехавшему о странном ночном звонке и устроенной засаде около его дома. Дело пока до конца не прояснено.

Зазвонил телефон. Подполковник снял трубку, закивал головой.

— Хорошо, товарищ Балог. Только заходите минут через пятнадцать, жду, — и положил трубку. Опять взглянул на Ивана Алексеевича. — Сложность нашей работы в том, что главная железнодорожная магистраль, которая соединяет Закарпатье с Украиной, пока бездействует. И все грузы доставляются через Румынию. На пограничной станции Сигете перевалочный пункт: меняются колесные пары. Вот тут-то и появляются некоторые возможности для перевозки контрабанды. Правда, злоумышленники вылавливаются пограничниками и работниками таможни, но иногда… — Он развел руками. — Вот, к примеру, последний случай.

И рассказал о задержании контрабанды на участке Тересва — Тячев.

«Обстановка действительно сложная, — думал Винокуров, слушая рассказ Чащина. — Гораздо сложнее, чем предполагалось. И все это вместе с тем чертовски интересно. Здесь скучать не придется».

К концу их беседы в дверь постучали.

— Это, наверное, пришел Балог, — встал Чащин. — Я вас сейчас с ним познакомлю. Весьма любопытный человек.

Увидев у Чащина незнакомого майора, Николай в нерешительности остановился. Александр Лукич поспешил юноше на выручку. Он пригласил его пройти к столу, предложил стул.

— Вы нам не помешали. Познакомьтесь, это мой заместитель, Иван Алексеевич. А теперь расскажите, что вас привело ко мне.

— Я, может, не вовремя, — начал Балог извиняющимся тоном.

— Нет, нет. Рассказывайте. По вашему лицу, вижу, у вас какая-то неприятность.

— Скорее больше у Тони, чем у меня, — оживился пришедший. И он рассказал все, что услышал от своей девушки.

Когда закончил, воцарилось минутное молчание. Чащин тер свою переносицу и о чем-то сосредоточенно думал. Наконец он проговорил:

— Опять этот Василий Зубан… Весьма интересное сообщение! — поднял он наконец глаза на Балога. — Но пока особого беспокойства проявлять не следует. Успокойте Тоню. Этим субъектом уже занимаются. До свидания! — И он крепко пожал Николаю Петровичу руку.

После ухода Балога подполковник прокомментировал:

— Николай Петрович хорошо владеет венгерским и румынским языками, не говоря уж о местном диалекте. В партизанском отряде проявил отвагу и боевую смекалку. Из него получился бы неплохой оперативник. Но пока он нам и так хорошо помогает. Нам по штату переводчика не положено, так вот он на общественных началах и работает. А на вас какое произвел впечатление этот молодой человек?

— Благоприятное, — ответил Винокуров и, помедлив немного, в свою очередь спросил: — Скажите, чем, по-вашему, объясняется столь странное поведение этого Василия Зубана?

— Ага, заинтересовались, — обрадованно заулыбался Александр Лукич. — Тогда я велю принести дело об ограблении вагона с оружием. — И он тут же позвонил дежурному.

— Видите ли, — продолжил он, — Василий Зубан наш старый знакомый. Я, правда, с ним так и не встретился. Обстоятельства не позволили. Ну да ладно, все это еще впереди… — Чащин многозначительно подмигнул: — Еще увидимся. — Он помедлил, вспоминая что-то, и продолжил: — А дело было так. В один из свободных вечеров известный вам обходчик Пилип на станции Тячев зашел в корчму. Взял пива и сел за столик. В корчме было мало народу. Пилип всех присутствующих знал, кроме двух парней, которые сидели за соседним столиком и усиленно спаивали солдата. Прислушался. Из их разговора стало ясно, что солдат — один из сопровождающих вагон с оружием, следующий из Австрии в управление тыла Красной Армии. Его собутыльники пытались узнать, где стоит этот вагон. Вскоре солдат окончательно опьянел и заплетающимся языком попросил проводить его до тупика. Пилип немедленно дал нам знать. Ночью на вагон был совершен вооруженный налет. Между бандитами и нашей засадой завязалась перестрелка. Мы тогда троих задержали, остальные скрылись. Среди задержанных оказались Василий Зубан, Станислав Осадчий и Юрий Гецей. На предварительном допросе выяснилось, что двое первых и спаивали солдата. В ту ночь они бежали. Гецей не мог этого сделать, так как содержался под арестом отдельно, а то бы и он ушел. К тому у него были большие причины. Он оказался агентом зарубежной разведки. Короче говоря, фашистский выкормыш.

— Как же удалось бежать тем двоим?

— Погода подвела. Мы не учли местных условий. Стихийное бедствие. В те дни прошли ливневые дожди. В Тису с гор хлынули небывалые потоки воды, и река, выйдя из берегов, затопила многие населенные пункты. Сильным напором воды была размыта часть стены арестантского помещения. Ну, тут они и воспользовались… Теперь вам понятно поведение отчима невесты Балога и наш повышенный к нему интерес?

— А этот шпион? Какова его судьба?

— Гецея? А это сложный тип. Он рассказал нам о годах учебы в мюнхенской диверсионной школе, где имел кличку Птаха, передал кое-какие данные о банде Стефана Хустовца, к которой примкнул перед окончанием войны. Следствие еще ведется. И чем больше находят, тем колоритнее по своей мерзости вырисовывается эта фигура фашистского приспешника.

Вошел дежурный офицер, молча положил на стол коричневую папку и, не проронив ни слова, удалился. Чащин подал ее Винокурову.

— Вот вам, Иван Алексеевич, переписка об ограблении вагона. Познакомьтесь. Одновременно учтите дело о контрабандистах и вместе со старшим лейтенантом Зуевым составьте план следствия. Привлеките к этой работе капитана Свирина. — Он хитровато прищурился. — Не слишком ли много я вас нагружаю, не дав как следует освоиться на новом месте? — И, не дожидаясь ответа, заключил:. — В помощь вам даю переводчика…

— Нагрузка самая подходящая, — ответил Винокуров, — осваиваться лучше в ходе работы. Только прошу, коротко расскажите мне о Зуеве, Свирине и Пивне. Мне это крайне необходимо. Хотелось бы иметь представление и об остальных сотрудниках, но, понимаю, не все за один присест.

— Законная, уместная просьба, — раздумчиво заметил подполковник. — Ну что ж, начну с Зуева. Секретарь парторганизации. Один из ближайших моих помощников. До войны работал судовым механиком, с 1941 года вместе с отцом начал службу в Пинской флотилии. Был ранен. В конце войны перешел на работу в МГБ. На мой взгляд, излишне горяч. Но этот недостаток покрывают его достоинства: принципиален, обладает сильной волей, в бою бесстрашен, к друзьям объективен и чуток. Не терпит косности и рутины.

Под стать ему и капитан Свирин. Когда-то был техником-строителем: До войны добровольно пришел в милицию. В отличие от Зуева — более сдержан. И о Пивне. Он из местных, закарпатских. Знает венгерский язык, хорошо им владеет. Товарищи его уважают за сметливость, деловитость и веселый нрав. Вот интересный факт из его биографии. В войну он жил в Закарпатье. В самый ее разгар его призвали в венгерскую армию. Но он не стал защищать диктатуру Хорти и где-то под Воронежем с оружием перешел на нашу сторону, умудрившись притащить с собой «языка». Позже он воевал в чехословацкой армии генерала Свободы. Закончил войну на Дуклинском перевале Карпат.

Глава VI НАПАЛИ НА СЛЕД

Прибыв на станцию Королево, старший лейтенант Зуев и лейтенант Пивень прежде всего направились к дежурному станции. Переложив из правой в левую руку свой небольшой фибровый чемоданчик, Зуев достал из кармана служебное удостоверение и предъявил его небритому, с седыми прокуренными до желтизны усами старику. Тот внимательно разглядел документ, вернул его обратно и вопросительно глянул на Григория Федосовича. Зуев кивнул Пивню и задал свой первый вопрос, тот перевел:

— Товарный поезд 857 из Румынии прибыл?

Усатый недовольно ответил по-русски:

— Не прибыл. Опаздывает на сорок пять минут, — уточнил он и, помедлив, добавил: — Что-то многие сегодня интересуются этим поездом.

— А кто именно? — вступил в разговор лейтенант Пивень.

— Да кроме вас полчаса назад приходил узнавать бывший кондуктор Петр Зубан, два раза прибегал справляться сын главного кондуктора Буряка. И чего они забегались, не понимаю.

Чекисты поблагодарили дежурного диспетчера и вышли на улицу. Ничего не оставалось, как ждать. Они прошли за привокзальный штакетник и сели на затененную акацией скамейку, закурили.

— А диспетчер не так уж стар, как кажется с виду, — проговорил Пивень. — Побреется, отоспится с ночи и будет молодцом. Послушай, — обратился он к Зуеву, — тебе ни о чем не говорит фамилия Зубан? Где-то я встречался с ним, но где, не припомню.

Зуев глянул на собеседника, хитровато подмигнул одним глазом, усмехнулся:

— Ну и дырявая у тебя память, браток, если запамятовал случай с ограблением вагона с трофейным оружием. Тогда действовал Василий Зубан, а тут Петр. Может, они сродственники?

— А може, однофамильцы. Зубанов здесь пруд пруди.

— Это надо проверить.

— Конечно, проверим. А насчет вагона с оружием — для меня тот факт один из многих, а для тебя должен быть памятным, потому что на твоей ноге тогда один бандит метку оставил. — Пивень скосил глаза на левую ногу Зуева: — Не проходит?

— Все до свадьбы заживет, — улыбнулся тот в ответ.

Пивень пощипал себя за висячий черный ус.

Старший лейтенант встал, прошелся около скамейки, чуть прихрамывая, остановился напротив Пивня:

— Я тебя попрошу, пригляди за кондуктором, пока я буду говорить с мастером, — обратился он к лейтенанту.

Тот согласно кивнул головой.

Диспетчер сказал точное время: через сорок пять минут товарняк, прибыл на третий путь. Когда поездная бригада сменилась, Зуев попросил Буряка и Непорожнего пройти в вокзальное помещение. Сначала старший лейтенант решил поговорить с мастером. Беседовали в кабинете начальника станции. На вопрос, чем была вызвана остановка поезда на перегоне, Непорожний развел руками и спокойно ответил:

— А я, товарищ начальник, доси не разумию, отчего поезд остановился. Вагоны были вроде все в порядке, никто никаких тревожных сигналов не подавал.

В басовитом, чуть глуховатом голосе мастера звучала подкупающая искренность человека, которому нечего скрывать.

— Где в тот момент находился кондуктор? Не говорил ли он вам, почему произошла остановка?

Непорожний помолчал, затем заскорузлой рукой потер морщинистый лоб и с прежним спокойствием проговорил:

— Коли поезд сделал остановку, мы с Буряком покуривали на тормозной площадке одного из груженых вагонов. Ну я, значитца, и говорю главному: «Видать, у паровозников случилась якая-то шкода, пойду узнаю». А он стал меня отговаривать. «Сиди, — говорит, — сиди, не успеешь дойти до паровоза, как мы тронемся». Но поезд простоял добрых двадцать минут. Значитца, я успел бы сходить до паровоза и обратно.

Зуев пристально посмотрел в глаза Непорожнему. «Странно, — подумал он, — поведение Буряка. Вместо того чтобы самому выяснить причину остановки, он не только не сделал этого, но и отговорил напарника. Выходит, он был в курсе дел машиниста, а Непорожний непричастен к контрабанде».

— Ну что ж, — произнес он вслух, — на этом мы пока закончим беседу, товарищ мастер. Идите отдохните, а если понадобитесь, позовем вас.

— О це добре, благодарствую! — отвесив поклон, тот торопливо вышел.

Зуев вызвал Буряка. Едва главный кондуктор уселся на стул, как в кабинет вошел взволнованный Пивень. В руке у него был зажат конверт. Он положил его на стол перед старшим лейтенантом и, сдерживая гнев, проговорил:

— Вот это главный вместе с поездными документами передал конторщику станции.

На конверте было написано: «Зубану Петру Тарасовичу, в собственные руки».

Буряк держался независимо и уверенно. Однако от чекистов не ускользнул беспокойный взгляд, брошенный им на письмо, которое просматривал Зуев. Кондуктор сидел на стуле ссутулившись. Он был лысый, лицо внизу заканчивалось квадратным подбородком, как у боксера. «Крепкий орешек, — подумал о нем Зуев. — С ним придется повозиться». Он отложил письмо в сторону и задал первый вопрос насчет остановки поезда.

— Видите ли, в поезде у меня разыгралась печень, двигаться мне было тяжело, — не задумываясь, заученно отвечал тот. — Я решил просить машиниста об остановке, когда прибудем в Тячев. А там машиниста Семака и его помощника Шабалу почему-то сняли с поезда. Непорожнего отговорил, потому что боялся — отстанет от поезда.

Зуев слушал объяснение главного, а сам думал: «Шьет белыми нитками, пускает пыль в глаза. Без его сигнала поезд не сдвинулся бы с места», — а вслух произнес:

— Допустим. — Он взял письмо и показал кондуктору. — Объясните, чье это письмо? И как оно попало к вам?

Буряк как-будто ждал и этого вопроса и с готовностью ответил на него:

— Неделю назад Петр Зубан передал со мной письмо в Сигет родственнику жены своего брата. На этот раз, возвращаясь из Румынии, я захватил ему ответ.

— Содержание письма вам известно?

— Откуда же? Я его не читал! Оно ведь запечатано.

— В таком случае скажите, почему вы не хотели, чтобы письмо попало к нам?

Буряк чуть помедлил и ответил:

— Такой мысли у меня не было. Я бездумно сунул письмо в сумку с поездными документами и даже забыл о нем, сдал конторщику. Уверяю вас, что никакого умысла у меня не было. Выходит, я сплоховал. Надо было…

— Обождите немного в коридоре, — сухо оборвал его Зуев, указывая на дверь.

Когда Буряк вышел, молчавший все это время Пивень усмехнулся, обнажив крепкие зубы:

— Выкручивается этот тип, брешет. Только плохо у него получается. — Он дернул себя за ус. — Что с ним дальше будем делать? Нельзя, чтобы он раньше нас встретился с Петром Зубаном. Они сговорятся и обернут дело с письмом в нужную им сторону.

— Да, браток, допустить нельзя, — охотно согласился Зуев, — придется задержать кондуктора. Сдай его под наблюдение ястребка, а сам сейчас же возвращайся в отдел.

Пивень выскользнул за дверь, но вскоре вернулся.

— Порядок, Федосыч! Твое задание выполнил, а заодно узнал, где живет Петр Зубан.

— Хорошо. Теперь давай займемся письмом румынского отправителя. Тут я без тебя, браток, пожалуй, не обойдусь.

Письмо было обыденным, не представляющим какого-либо интереса. Его автор, Андрей Резник, сообщал о здоровье супруги и детей. Радовался тому, что виноград в этом году будет на редкость урожайным, хотя на отдельные лозы напала неизвестная болезнь, и он ищет, чем их опрыскать. Потому что с войной все запасы средств для борьбы с вредителями кончились, а новые в магазинах еще не появились.

Зуев повертел письмо в руках, затем положил его на стол, стал рассматривать конверт.

— Видишь, — обратился он к Пивню, — написано: «В собственные руки». Значит, есть в нем что-то важное, не доступное нам. И Петр за ним приходил. Едва ли простое любопытство заставило его тащиться к диспетчеру.

— Дай погляжу, — попросил Пивень, — может, в нем есть второй смысл.

Свесив усы над столом, он долго обшаривал глазами написанные хорошо отработанным почерком строчки, дергал за ус, откидывался на спинку стула, опять глядел на почтовые листочки. Вдруг вспомнил: «Я сейчас, Федосыч!» Чуть ли не бегом кинулся из кабинета, прихватив с собой письмо Резника. Минут через пятнадцать он вернулся, довольный собой. Положил перед Зуевым на стол изъятое у Буряка письмо и рядом лист бумаги, на котором было что-то написано.

— Читай, — ткнул он пальцем в бумагу, — было между строк. Тут целое послание. Я перевел для тебя, читай. — Лейтенант сиял, от удовольствия.

«Почему вы до сего времени чухаетесь? — разобрал Зуев первую корявую строчку, написанную рукой Пивня. Почерк у него, прямо скажем, неважнецкий, но сейчас было не до него. Федосыч вчитывался дальше: — Галичане действуют вовсю, а от вас с Хустовцем ни шерсти, ни молока. Распаковывайте свои запасы про черный день и ждите «Л» по грипсу «Аминь».

— Чуешь? Это распеканция и приказ. — Весь сиял от удовольствия за свою находку Пивень. — Видишь, тут сказано о запасах. Значит, они где-то надежно и надолго спрятаны.

— А что такое грипс? — поинтересовался Зуев.

— Это значит — жди очередного сообщения, команды.

Зуев еще раз прочитал тайнопись и хлопнул Пивня по плечу.

— Молодец ты, Остап! Теперь у нас еще больше оснований познакомиться с Петром Зубаном! Это послание говорит о многом.

* * *
Спустя несколько минут Зуев и Пивень шагали по зеленой улице поселка, населенного преимущественно железнодорожниками. Найти нужный адрес не представляло никакого труда — здесь все друг друга знали в лицо.

Чекисты вскоре подошли к резному крыльцу большого каменного дома Петра Зубана. Дверь им открыла немолодая женщина с бледным лицом и длинным птичьим носом. Уставившись на незнакомцев сверлящим взглядом черных глаз, она настороженно поинтересовалась:

— Вам кого?

— Комиссия финотдела, — ответил Зуев, переступая порог. — Нам нужен хозяин. Квартиранты есть?

— Проходите вот сюда, — указала она на одну из дверей в прихожей.

Зуев и Пивень оказались в светлой просторной комнате, обставленной красивой мебелью в гуцульском стиле. Сели.

— Я только что вернулась из поездки и почти сутки не была дома, — начала женщина. — Хозяина нет. Квартирантов не держим. Что вас еще интересует?

Беседа явно не клеилась.

В разговор вмешался Пивень:

— Простите, а вы куда ездили?

— Работаю я проводницей в поезде.

— А хозяину кем приходитесь?

— Петр мой родной брат. Звать меня Каталиной.

Зуев, будто невзначай, бросил:

— А Василий Зубан тоже ваш брат?

Каталина вскинула на него хмурый взгляд:

— Вам что за печаль: кто брат мне, а кто сват?..

— Виноват, извините, — поспешил успокоить ее Зуев. — Но, видите ли, я когда-то работал с Василием в лесничестве, хорошо знаю его. Поэтому и полюбопытствовал.

— Тогда другое дело, — помедлила она и добавила: — Брат он мне тоже. Родной брат. Только утонул он. Успокой, господи, его душу, — Каталина осенила себя подобием креста. Но голос, которым она говорила о брате, был бесстрастный, равнодушный.

В это время в комнату влетел стремительно вихрастый мальчуган лет десяти-одиннадцати. Не обращая внимания на посторонних, потребовал:

— Давайте обедать, тетя. Папа сказал, чтобы мы не ждали его. Он оставил вам записку, — мальчик побежал к небольшому столу, на котором лежали книжки и тетрадки, выхватил из-под них листок бумаги, исписанный крупным ровным почерком, прочитал его содержание: — «Дорогая Каталина, я ушел к Зосиме на свадьбу, он женит сына. Там будет и Томаш, значит, я узнаю, достал ли он для тебя приданого. Вернусь когда — не знаю. Береги Габора. Петр».

Выдавать себя за обследователей дальше не имело смысла. Зуев решил представиться, предъявил документ, а затем спросил Каталину, кто эти люди, о которых пишет брат, о каком приданом идет речь в записке. Лицо женщины стало бледно-восковым. Видно было, что приход чекистов ее сильно напугал. Раздражительность сменилась робостью. Она вдруг стала запинаться, руки ее задрожали.

— Томаш — железнодорожный машинист, — проговорила она упавшим голосом, — фамилии его не помню. С Зосимой я не знакома… Знаю только, что он человек старый, живет не то в Вилоне, не то в селении… Малые Вары…

Затем, опустив глаза, добавила: — Приданое брат готовит мне. Я собираюсь выходить замуж.

Прикрыв ладонью набежавшую улыбку, Пивень вышел в прихожую, оставив дверь в комнату открытой. Некоторое время доносился лишь скрип половиц под его ногами. Зуев записывал показания Каталины и прислушивался к шагам лейтенанта. Вдруг что-то с треском грохнуло об пол. Старший лейтенант метнулся на звук и увидел, что Пивень стоял перед входной дверью, у его ног лежало несколько кирпичей, пол был припорошен известковой крошкой, а в стене над дверным проемом зияла огромная дыра.

— Федосыч, посмотри сюда! — указал лейтенант на болтавшийся на одном гвозде наличник и добавил, глядя на подскочившую к нему Каталину: — Ну и нерадивый у вас хозяин. Наличник надо было бы прибить покрепче. Не ровен час, свалится кому-нибудь на голову.

Каталина, судорожно комкая концы цветистого платка, накинутого на плечи, выпрямилась и дрожащим от волнения голосом проговорила:

— Хозяин здесь ни при чем. Это все проказы нашего Габора. За ним глаз да глаз нужен.

Из комнаты высунулась всклокоченная голова мальчика.

— Неправда, тетя, неправда! — с обидой возразил он. — Папа недавно что-то делал с дверью. Вас не было дома. Он даже меня выпроводил на улицу. А вы валите все на Габора.

— Ну, ну. Разберемся и без тебя, — цыкнула на него Каталина. — Пойди погуляй с полчаса, а потом придешь, будем обедать.

Габор выхватил из кухонного стола кусок хлеба и убежал на улицу.

Чекисты переглянулись. Зуев достал из своего чемоданчика карманный фонарик и подал его Пивню. Тот осветил дыру в стене, просунул в нее руку и вытащил металлический ящик и еще-что-то плоское, завернутое в клеенку. Ниша в стене служила хранилищем. Проникнуть в него можно было после того, как удалишь наличник. Каталина стояла ни жива ни мертва: плечи ее опустились, спина сгорбилась, тонкие посиневшие губы плотно сжались. Она на глазах постарела. Дальнейшая беседа с ней ничего не принесла. Она явно перепугалась и отвечала на все вопросы невпопад.

Пока Зуев пытался добиться от нее вразумительных объяснений, Пивень занялся содержимым тайника. Открыв крышку ящика, он обнаружил кожаную папку, набитую бумагами. Текст их был записан на так называемом рутинском языке. Под папкой лежал один экземпляр «Майн Кампф» Гитлера, ниже — бухта бикфордова шнура и коробка взрывчатки.

— О це богата пожива! — хохотнул Остап, взвешивая на ладони взрывчатку. — На всех хватило бы. — Затем он взял из папки один из документов. Это была рукописная копия тайного донесения в венгерское жандармское управление города Ужгорода о недовольстве группы железнодорожников хортистскими войсками Закарпатья, подписанная Скользящим. Ниже дата: 24 марта 1939 года. Пивень показал документ Каталине.

— Вам знаком этот почерк?

Та отрицательно покачала головой.

— Да это же нетрудно установить, — подошел Зуев. — Где записка вашего брата?

Она лежала на столе. Сличили. Обе бумаги были написаны одним почерком. Это говорило о том, что Петр Зубан сотрудничал с жандармерией под кличкой Скользящий.

— Вот так-то, браток. — Зуев подошел к Пивню, перебирающему бумаги, лежащие в папке. — Интересный мы установили факт. Зубан — Скользящий. Действительно, скользкий тип. Как ушел от нас — прямо сквозь пальцы.

— А вот и тайник, — Остап бережно двумя пальцами взял бумажку с карандашным наброском плана местности. — Может, Резник в своем письме упоминал именно о нем?

Среди цифровых обозначений и карандашного наброска одинокого дерева в плане было еще полустертое слово, которое читалось как «мелинит» или «менингит».

Зуев все уложил в металлический ящик, предварительно дав расписаться Каталине. На улице он приказал Пивню не спускать глаз с дома, сам же отправился в отдел докладывать Чащину о своих успехах.

Глава VII КОНЦЫ В ВОДУ

Оставшись один у дома Петра Зубана, Пивень прикинул, где ему лучше находиться, чтобы не привлекать к себе особого внимания селян. Он пробежал глазами по улице и решил, что в дневное время лучшего места, как усесться на завалинке рядом с магазином, ему не найти. Здесь всегда толпится народ, и на него никто не обратит внимания. Сельмаг стоял в одном порядке с домом Каталины, и от него хорошо просматривались входная дверь и весь двор.

К вечеру прикатил на автофургоне Зуев. С ним было еще два оперативника, Пивень доложил, что за время его дежурства Каталина выходила на улицу только раз. Она постучалась к соседке, — лейтенант потом установил, что там живет больная старушка, — побыла у нее с полчаса и вернулась домой. Габор два раза бегал в магазин за покупками. Играл у себя во дворе с ребятишками. Петра Зубана не видел. «Домой он не приходил, — заключил Пивень. — Наверное, кто-нибудь предупредил его о нашем посещении».

За ночь никаких происшествий не произошло. Чекисты дежурили по очереди: двое на часах, а другие двое дремали, сидя на бревнышках, припасенных хозяином для изгороди. Сразу же за сараями начинался глубокий овраг. Место было безлюдным.

Утро начиналось хмурое, промозглое. Сырость проникала сквозь одежду. Затекли ноги, руки. Казалось, что скользкой холодной влагой пропиталось все тело. Вот сейчас бы вскочить, пробежать круга два вокруг дома, стряхнуть с себя тяжкую дрему, но двигаться было нельзя, чтобы не привлечь внимания двух собак из соседнего двора, которые только к утру успокоились и затихли. Вдруг Пивень подал знак внимания. Все встрепенулись. Каталина, закутанная по самые глаза платком, с корзинкой в руках вышла на улицу. Шла она торопливо, изредка оглядываясь по сторонам. На окраине деревни постучалась в окошко чистенькой хатки под черепичной крышей, опоясанной палисадником. Дверь открылась, и на пороге появился сутулый старик. Каталина быстро проскользнула в дом. Дверь закрылась, и опять все стихло. Чекисты стали ждать. Не прошло и часа, как она выскользнула из дверей, осмотрелась и торопливо зашагала в сторону своего дома. Зуев подошел к Пивню и чуть слышно прошептал:

— Забирайте лейтенанта Петренко и осторожно двигайте за старой девой. Засаду около дома ни в коем случае не снимайте. Связь с нами держите через шофера автофургона.

Зуев с напарником остался у дома старика. Днем пришел Пивень. Он рассказал, что обошел ближайшие дворы и разузнал, что в доме, куда заходила Каталина, живет некий Зосима Притула, который нигде не работает и занимается охотой и рыболовством. Не раз его уличали в браконьерстве. Рыбу и добытую дичь сбывает на базаре перекупщикам. На селе считается человеком нелюдимым, с тяжелым характером. По всему видно, что соседи его недолюбливают и стараются с ним дел не иметь.

— Послушай, Зуев, — заключил Остап, — в записке Зубана было написано: «Ушел к Зосиме на свадьбу». Яка же свадьба, коли он старик?

— А ты помозгуй, — тихо ответил Зуев. — Помозгуй трошки, время еще терпит. Может, что и нащупаешь…

— А может, Петро сейчас у Зосимы? — вдруг встрепенулся Пивень. — Может, мы их того, и в дамках?..

— Мы и так их «того», — передразнил его Зуев. — Только тихо возьмем. Не будут же они сидеть вечность в этом доме. Подождем, браток, нам торопиться некуда. А ты иди на свой пост.

После ухода Остапа Зуев и его напарник расположились недалеко от дома Зосимы в посадках, откуда все хорошо было видно.

Днем ничего существенного не произошло. На деревню вновь опустились плотные сумерки. В окнах домов-один за другим зажигались огни. Вскоре в небе засверкали яркие всполохи молний, где-то вблизи с нарастающим грохотом прогромыхал гром, по крышам забарабанили крупные капли дождя.

Зуев накинул на голову капюшон и сделал знак лейтенанту Домасю: «Следуй за мной». Пробрался во двор, где укрылся под скатом крыши сарая. Через минуту сюда же пришел его напарник. Только успели они спрятаться, как на крыльце показался человек в накинутом на плечи пальто. Он прошел в палисадник, закрыл ставнями окна и поспешно захлопнул за собой дверь. Судя по всему, это был Притула. Свет в доме погас. «Хозяин, наверно, улегся спать. Неужто нам еще придется сидеть до утра? Перспектива не из приятных!» — отметил про себя Зуев и плотнее прижался к стене сарая.

Время тянулось нескончаемо медленно. «Как там сейчас у Пивня?» — вспомнил он об Остапе. Ему нравился этот веселый, быстрый, как огонь, парень. С ним легко работается. Он мало задает лишних вопросов, старается до всего додуматься сам. Зуев вспомнил, как однажды, возвращаясь после удачного рейда в Карпаты, застряли они у подножия гор. Их автофургон остановился. Из кабины выпрыгнул шофер и крикнул:

— Перекур!

На вопрос: «Что случилось?» — шутливо сказал: «Искра в зад ушла» — и залез под капот.

Чекисты высыпали из кузова, окружили моторную часть — каждый себя считал знатоком машины и старался дать шоферу дельный совет. Тот молчал и делал свое дело. Лейтенант Пивень в этой компании вопреки обыкновению не участвовал. Он сел поодаль на придорожный валун и стал прутиком чертить по влажной земле. Пока машина ремонтировалась, один из ребят — лейтенант Хоменко — полушутливо обратился к Пивню:

— Поделись, Остап, с ребятами опытом, как ты взял «языка».

— Какой там опыт. Откуда ты берешь… — отмахнулся Остап.

— Земля слухами полнится.

— Ну и въедливый ты, Тихон, как клещ. Отчипись!

— Чего уж там, — вступились ребята, — расскажи.

Пивень вздохнул и начал:

— Ну, о том, что я родился и вырос в Закарпатье, вы знаете. Перейти на сторону Советской Армии я решил сразу, как только меня призвали в армию. Служить пришлось в войсках Хорти. Продумал план действия, стал терпеливо ждать подходящего случая и даже припрятал с убитой лошади попону.

— А попону-то зачем? — не удержался от вопроса Хоменко.

— Не перебивай, голова, не забегай вперед, — серьезно остановил его рассказчик. — Слушай дальше. Наконец, случай мне такой выпал. Стояли мы тогда под Воронежем. Около полуночи я получаю приказ охранять участок переднего края, который расположен на голом, как колено, косогоре. Местами чуть не касался советских окопов. Наша часть тогда занимала наиболее выгодную позицию. У нас были и немцы. Так вот, моим напарником по дозору оказался Эрдман. Человек тучный. Глянул я на него, и у меня аж спина заломила: тяжел будет, черт. Я знал, что он любит якшаться со штабными офицерами, угодничает перед ними, наушничает. «Язык» что надо! Затаились мы с ним в одной воронке. Голова от дум разрывается, а как взять его — сообразить не могу.

С наступлением утра земля закурилась дымкой, как на пашне. Все вокруг обволокло туманом. Приближался час нашей смены. А Эрдман за все время даже глаз не сомкнул. Поглядываю на него искоса и ругаюсь про себя. Прошло еще с десяток минут, вдруг что-то острое скребнуло меня ниже поясницы. Обернулся. Оказывается, все-таки не выдержал фриц, заснул, согнулся в воронке, будто кто его в живот ударил, и автоматом в меня ткнул. Тут я его прикладом, уложил на попону и — к советским окопам. Так и притащил. Вот для чего попону с собой носил. На ней, как на салазках, сам фриц ехал…

— …Товарищ старший лейтенант, — отвлек Зуева от воспоминаний шепот лейтенанта Домася. — Притула-то спит, поди, сном праведника. Может, и мы попусту?..

— Прекрати разговоры, браток, — тоже тихо оборвал его Зуев, — иди на свое место и поглядывай в оба!

В третьем часу ночи сквозь щели ставней неожиданно пробился свет. Послышался скрип открываемой двери. Зуев метнулся за угол сарая. На крыльце замаячил смутный силуэт хозяина дома… Остановившись около перил, Притула прочертил темноту лучом фонаря, как бы просигналил кому-то, подошел к сараю, щелкнул ключом и скрылся. Вышел он оттуда с туго набитым мешком, положил его на крыльцо, а сам зашел в сени. Через некоторое время свет в доме погас, а Зосима вновь появился на крыльце в телогрейке и болотных сапогах. В руках его было ружье. Он снова просигналил фонариком, постоял немного, всматриваясь в темноту, и, взвалив мешок на спину, зашагал в сторону Тисы. Чекисты последовали за ним, ориентируясь по шарканью ног. Тем временем дождь перестал.

Миновав несколько дворов, Притула завернул за угол, вышел в поле и, спустя несколько минут, исчез в зарослях ивняка. Однако кустарник скоро кончился, и ночной путник замаячил на открытом месте, где одиноко стоял стог сена. На небе разорвало тучи, и появилась луна. Она была как нельзя кстати. Зуев и Домась приблизились к стогу, прислушались. Шагов не было слышно. Обойдя стог с двух сторон, они никого не нашли, сколько ни всматривались. Притулы нигде не было. Он будто растворился во вновь наступившей тьме.

— Что за чертовщина, — выругался Зуев. — Не провалился же он сквозь землю?! Обшарь-ка стог, браток, — приказал он лейтенанту.

В стоге никого не оказалось. Решили разойтись и тщательно осмотреть заросли кустарника. Однако и это ни к чему не привело. Возвратились к стогу. Прошло минут двадцать с момента утери следов Притулы. За это время он мог уйти далеко. Что делать? Идти обратно к его дому, а вдруг он туда не вернется? Что у него на уме? И почему он ночью расхаживает в такую слякотную погоду у самой границы? Старика надо было найти во что бы то ни стало!

Вдруг лейтенант Домась схватил за плечо Зуева и сжал его. Прислушались. В их сторону кто-то шел шаркающей походкой. Вскоре обозначилась знакомая фигура Зосимы. Он направлялся к тому же стогу, где присели на корточки оба оперработника. В нескольких метрах от них он свернул в сторону. Еще минуту, и Зосима вновь мог затеряться в зарослях. Зуев выпрямился и, направив на него луч фонарика, скомандовал:

— Оружие на землю! Руки за спину!

Притула от неожиданности застыл на месте. Помедлив немного, бросил ружье и закинул руки за шею.

— Что вас привело сюда? — подошел к нему вплотную Зуев, продолжая светить фонариком.

— Я вертаюсь домой с охоты, да, кажись, забрел в запретную зону.

— Где ваш мешок? Что в нем находилось?

Только теперь ночной охотник понял, что попал впросак. Прикинувшись простаком, ответил:

— В мешке была надувная лодка. Я отдал ее повстречавшемуся знакомому охотнику. В нашем деле без выручки не обойтись.

— Кто этот охотник? Где он сейчас?

— Как вам сказать… Живет он в Боржаве, зовут его Петром. А куда он подался — не ведаю… Должно быть…

— Его фамилия Зубан, и живет он не в Боржаве, а в селении Верице. Не так ли? — поправил его Зуев.

Притула молчал. Допрашивать его не было времени. Старший лейтенант отрывисто приказал:

— Ведите нас туда, где оставили Петра! Быстро! И самым коротким путем!

Притула в нерешительности потоптался на месте, но затем неохотно направился к реке. Вокруг заметно посветлело. Впереди отчетливо виднелся кустарник, за ним проглядывалась спокойная гладь Тисы. Сначала медленно, затем почти бегом устремились они вперед, увлекая за собой старика. Через несколько десятков метров Притула остановился, схватился за левый бок:

— Не могу больше… — выдавил он из себя, задыхаясь, надрывно закашлялся.

Оставив его на попечении лейтенанта Домася, Зуев устремился к пригорку, отделявшему их от реки. В это время в небо взвилась сначала красная, потом ослепительно белая ракеты и где-то справа застрочили автоматы. Старший лейтенант с готовностью бросился туда, откуда слышалась стрельба, но властный окрик остановил его:

— Ни шагу дальше, не то открою огонь! — Из-за пригорка выступил пограничник и вскинул автомат.

— Свои! — пояснил Зуев. — Опергруппа подполковника Чащина. А что здесь стряслось?

Пограничник более приветливо проговорил:

— Знаю, в курсе. Но только вам придется малость подождать, пока придет старший, — и пригнулся к замаскированному телефону.

Из-за пригорка тотчас показался второй пограничник. После короткого объяснения он сообщил, что неизвестный нарушитель пытался переправиться за кордон, но, потерпев неудачу, застрелился. Он подвел Зуева к береговой кромке реки и показал:

— Всмотритесь вправо, там он маячит.

Метрах в пятнадцати от берега виднелась надувная резиновая лодка. В ней, скорчившись, лежал на боку человек. Его голова свесилась за борт. Подхваченная течением лодка медленно плыла вниз по реке. На противоположном берегу суетилась венгерская пограничная стража, не решаясь что-либо предпринять. В этот момент из-за излучины выскочила моторка с развевающимся советским флагом. Она взяла лодку на буксир и подвела ее к берегу. Из моторки выпрыгнули начальник заставы и, к удивлению старшего лейтенанта, Чащин и Пивень.

Зуев подошел, когда происходил осмотр трупа. На правом виске нарушителя чернела огнестрельная рана. В его кармане оказалось удостоверение Союза охотников на имя Зубана Петра Тарасовича. Под нательным бельем на груди был подвешен мешочек из непромокаемой ткани, в котором находилась большая пачка советских денег, золотые часы, браслет и медальон с цепочкой. Закончив осмотр, Чащин заметил:

— Жалко, что он ушел от ответа. Жалко. — И, повернувшись к начальнику заставы, спросил: — А живым его нельзя было взять?

— Видно, нельзя, — ответил тот. — Ефрейтор Козлов, доложите, как обстояло дело!

— Мы заметили нарушителя тогда, когда он отчалил от берега. Предупредили, что, если он не вернется обратно, откроем огонь. В ответ он выстрелил из пистолета. Мы с Очкасовым стрельнули по лодке, чтобы она потеряла плавучесть. В это время он приставил к виску пистолет, ну и… — пограничник безнадежно махнул рукой.

На пограничной заставе чекистов ждала «эмка» и автофургон. Прежде чем проститься с пограничниками, Чащин решил поговорить с Зосимой Притулой. Тем более что при задержании, как доложил Зуев, он ничего путного не сказал. Зубана к этому времени уже принесли к машинам, положили на землю и накрыли брезентом.

Лейтенант Домась подвел Притулу к подполковнику. Чащин нагнулся и сдернул с лица Зубана покрывало.

— Не тот ли это человек, которому вы одолжили лодку? — спросил он.

Зосима стянул медленно с головы шляпу и глухо пробубнил:

— Да… это… охотник Петро… Да как же это приключилось? — застонал он. — Я не приложу ума…

— Значит, узнали? Хорошо. Остальное расскажете в другом месте. Подумайте хорошенько над происшедшим. — Чащин распорядился доставить задержанного на заставу.

Дальнейший допрос Притулы проходил в кабинете начальника заставы.

— Вы были уверены, что Зубан берет лодку на время? — спросил Чащин.

— Само собой, а то отказал бы. Какой из меня охотник без лодки?

— Откуда в вашем мешке оказались деньги, которые обнаружил лейтенант Домась?

— Забыл оставить дома.

— Опасная забывчивость. Деньги во время своего промысла вы могли бы потерять. Что-то тут не так. Отвечайте и помните, что от ответа будет зависеть ваша дальнейшая судьба.

— Эти деньги оставил мне Петр… в залог… за лодку…

— Опять вы говорите неправду. На эту сумму можно приобрести две такие лодки, как у вас. Отсюда вытекает, что Зубан поделился с вами своими планами побега и купил не только лодку, но и ваше молчание. Не так ли?

— Нет, нет, пан начальник! Он ничего не говорил мне о своих планах. Поверьте, что это так…

— Поверил бы, но не вижу к тому оснований. А с какой целью приходила к вам вчера Каталина Зубан?

Притула мял в руках шляпу, молчал.

Чащин повторил вопрос, но ответа не получил. Тогда он решил продолжить допрос у себя в отделе.

Притулу Чащин посадил в свою машину. По дороге он изредка поглядывал на его морщинистое лицо и думал. Что заставило Зубана пустить себе пулю в лоб? На этот вопрос Притула, хотя он и был с ним на короткой ноге, ответить не сможет. Не прояснит дело и Каталина. Хотя на всякий случай допросить их надо… Он вспомнил о взорванном в сорок четвертом году тоннеле в Карпатах и вдруг поймал себя на мысли, что между этим событием и содержанием тайника Зубана должна быть какая-то связь. Итак, треугольник: Резник — Зубан — Притула. Письмо Резника Зубану с требованием распаковать свои запасы. Найденный в тайнике у Зубана план-схема, по которому можно найти склад с оружием. Об этом говорит слово «мелинит» — взрывчатка. Возможно, Резник представляет в данный момент центр, Зубан — один из руководителей группы. Если так, то Притула, он взглянул мельком на своего пассажира, несомненно, член его банды. Это ниточка, за которую можно размотать весь клубок.

Глава VIII ПРИТУЛА И КРАМЕР

На другое утро Чащин позвонил Винокурову и сообщил, что у него поднялась температура и что он плохо себя чувствует.

— Наверно, простыл на Тисе. Принимайте отдел на себя, — он передохнул. — Я вас прошу, — через секунду продолжал он медленно, — просмотрите все бумаги, взятые из дома Зубана. Привлеките к этому делу переводчика Балога. О наиболее интересном доложите…

С первых дней пребывания в Закарпатье майор Винокуров настолько погрузился в работу, что не мог выбрать время послать своей жене письмо. Он только сообщил в коротенькой телеграмме о благополучном прибытии, и все. «Сегодня отодвину все дела в сторону и напишу», — решил Иван Алексеевич. И вот обстоятельства круто изменились. Сразу свалилась масса неотложных дел. За что браться сначала и что отложить на завтра? «Постой, Иван, не торопись, — остановил он себя. — Сперва надо разобраться, что не терпит отлагательства». Дело о контрабанде майор решил передать капитану Свирину, а самому заняться поисками связей Петра Зубана. Судя по мнению Чащина и немногим фактам, которыми располагал отдел, Зубан являлся одним из руководителей банды Хустовца, а это на сегодняшний день самое главное дело. Иван Алексеевич поднял телефонную трубку и попросил дежурного вызвать к нему переводчика Балога.

Пока Винокуровразбирал стол от лишних бумаг, в дверь постучали, и на пороге появился Николай Петрович.

— Вы меня вызывали? — учтиво спросил он.

— Пожалуйста, проходите. — Винокуров взял из сейфа папку и передал ее Балогу. — Как можно скорее переведите все ее содержимое. Постарайтесь не упустить ни одной мелочи. Располагайтесь за моим столом, а я пойду в кабинет подполковника. Если кто мне будет звонить, то переключите на меня.

Прочитав на папке: «Документы, изъятые из тайника П. Т. Зубана», Балог вопросительно посмотрел на майора. Тот, поняв вопрос, кивнул головой:

— Да, да, это родной брат отчима вашей невесты.

Балог взял из стаканчика хорошо отточенный карандаш, из папки — чистый лист бумаги и приступил к работе. Винокуров тихонько вышел. Войдя в кабинет Чащина, он тут же приказал привести к нему задержанного Зосиму Притулу.

Старик нерешительно переступил порог, снял потрепанную шляпу и осторожно присел на край предложенного ему стула. С момента задержания он немного сдал: глаза его ввалились и потускнели, лицо отекло, вены на висках вздулись, руки дрожали.

— Итак, гражданин Притула, у вас было достаточно времени, чтобы вспомнить, зачем приходила к вам сестра Петра Зубана. Что привело Каталину в ваш дом? — Винокуров внимательно разглядывал старика.

Притула откашлялся, потер заросший подбородок и, взглянув исподлобья, хрипло ответил:

— К жинке моей приходила Каталина. А зачем, не ведаю. У них свои, бабьи, дела…

— На предварительном допросе вы что-то ничего не говорили о бабьих делах! Не успели сочинить небылицу. Человек вы немолодой, а петляете, как заяц. Несолидно! Подумайте над этим. А сейчас, раз вы не готовы к ответу, возвращайтесь в камеру.

— Нет, нет… — неожиданно встрепенулся старик, захлебываясь словами от волнения. — Выслушайте меня, пан офицер, сейчас. Прошу вас. Я уже уразумел, что брехать дальше, как у Тисы, не можно. Чую, от дальнейшей брехни проку не будет, и хоть прискорбно сечь себя, но своя рука легче, чем чужая. Думаю, что правда, которую я поведаю вам сейчас, зачтется. Въяве дело обстояло так…

И Притула рассказал. Из сбивчивого и торопливого его бормотания вырисовывалось, что с Петром Зубаном судьба свела его еще до установления в Закарпатье режима Хорти, когда оба они служили в одной из ватажек сечевиков. А потом жизненные пути их разошлись.

— Я почел более не встречаться с этим изувером. Но судьба нас вновь свела перед вступлением к нам ваших войск. Петро пришел и потребовал, чтобы я тайно переправил через Тису кое-кого из его дружков. — Притула настороженно посмотрел на майора, проверяя, как тот воспринимает его повествование. Тот внимательно слушал.

— Не соглашался я работать на него, — продолжил Зосима. — Осточертела война, политика. Но он пригрозил, и мне ничего не оставалось делать, как согласиться. Я знаю, на что способен был Зубан. — Притула понизил голос почти до шепота и доверительно, как великую тайну, сообщил: — Он жену свою убил, когда она ему нелюбой стала. Вздумалось ему покатать ее на релях-качелях в горах. Под деревом был крутой обрыв. Раскачал он ее, сучок под ней хрустнул, и она мигом разбилась о камни. Потом болтали всякое. Но только ему смертоубийство не доказали, и он сухим вышел из воды. Вот он какой. После того как установились Советы, Петро как в воду сгинул. Тилько рано я порадовался. Опять выплыл, как черт из рукомойника. Неделю назад вызвал меня во двор и потребовал переправить его через Тису. Я отказывался, мол, с прошлым покончено. При новой власти хочу жить честно. А он, как сатана, осклабился: «Честно, — говорит, — а за прошлое к эмгебистам не хочешь?» Я тогда его припугнуть решил, мол, потяну и тебя за собой. Он смекнул и сменил тон: пообещал хорошо заплатить. «Ты, — говорит, — только укажи мне место и предоставь лодку, остальное сам сделаю. Завтра зашлю Каталину, и ты ей все обскажешь». Ну, а что было потом, вы, пан начальник, сами знаете.

Винокуров понимал, что Притула многое не договаривает, старается обелить себя. Доверять ему полностью нельзя.

— Насколько я понял, — продолжил он беседу, — Зубан был с вами откровенен. Не называл ли он кого-нибудь из сообщников? — Майор был уверен, что старик не назовет никого, но задал этот вопрос на всякий случай.

Старик беззвучно пошевелил тонкими губами, седые мохнатые брови его сошлись над переносицей. Всем своим видом он старался показать, что силится вспомнить. Наконец отрицательно мотнул головой:

— Вроде бы никого не называл. — Майор заметил, как после этих слов старик испытующе зыркнул на него глазом, затем помялся и добавил: — Хотя, постойте, дай бог памяти, Петро упоминал какого-то лесоруба, но имя его не называл.

Теперь майор окончательно утвердился во мнении, что Притула не до конца правдив. «А не для отвода ли глаз он кивнул на безликого лесоруба? Посмотрим, что расскажет нам Каталина».

Майор встал из-за стола и прошелся около Притулы.

— А кто такой Резник Андрей? — как бы невзначай бросил он.

— Первый раз слышу это имя… — заторопился Зосима. — Готов на кресте поклясться, пан начальник. Чего не знаю, того не знаю…

«Определенно лжет, — подвел черту Винокуров. — Сколько лет якшается с Зубаном, а его родственников, видите ли, до сих пор не узнал». На этом он решил прервать допрос и вызвал дежурного. Арестованного увели. Посидел с минуту один, затем встал и пошел посмотреть, как идут дела у Балога.

Склонясь над столом, Николай Петрович переводил один документ за другим. На его открытом загорелом лице появилась брезгливая гримаса. Когда вошел Винокуров, он устало откинулся на спинку кресла и вяло улыбнулся.

— Удивляюсь. Зачем этот мерзавец хранил все документы, изобличающие его в прошлой преступной деятельности? Вы посмотрите, — Балог пододвинул несколько исписанных листиков майору. — Здесь и террористические акции против коммунистов и инакомыслящих, и подлая деятельность его в качестве жандармского шпиона у фашистов.

— Видно, крепко верил в возврат фашистских порядков, — ответил Винокуров и кивнул на папку, — а с таким послужным списком надеялся получить хорошо оплачиваемое место. Однако, Николай Петрович, все это относится к прошлому. Нас сейчас интересует сегодняшний день. Не встречались ли вам какие имена, фамилии?

Пожав плечами, переводчик отрицательно качнул головой.

— К сожалению, ничего подобного не было. Впрочем, я далеко не все просмотрел. Обратите внимание на этот замысловатый документик. — Он протянул схему, о которой майору и подполковнику Чащину докладывал на днях Зуев.

— Это я видел, — Винокуров взял схему. — Здесь вызывает сомнение одно слово, которое написано рядом с цифрами «27» и «44», — и указал на него Балогу.

— Мелинит, — уверенно прочел переводчик.

— Мелинит или менингит? — переспросил майор.

— Мелинит, и ничего больше, — в голосе Балога прозвучала обида.

— Хорошо, хорошо, Николай Петрович, — поспешил успокоить его Винокуров. — В нашем деле перепроверка, как вы знаете, очень важна. Так что не обижайтесь, пожалуйста. Я заберу у вас этот ребус и попытаюсь решить его. А вы продолжайте «раскопки». Если попадется что-либо важное, дайте мне знать.

Балог молча кивнул, и майор вышел. Он вернулся в кабинет начальника отдела и развернул листочек со схемой.

* * *
В это время капитан Свирин занимался расследованием дела с контрабандой. После продолжительных бесед с железнодорожниками, он, утомленный, прошелся за поселок и углубился в небольшой парк. Забрался на обломок скалы, возвышающейся над руинами старого замка, раскинул плащ и решил немного отдохнуть. Такие короткие мгновения отключения были необходимы ему после утомительной работы. Он залюбовался багряным заревом сползающего за горизонт солнца. Вдруг слух его уловил шум от падения камня и вслед за этим — ворчливую брань. Капитан оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя мужчину, который, видимо, только что вылез со стороны обрыва. Он отряхнулся и, сорвав пук травы, стал вытирать им сапоги от налипшей глины. Что-то в движениях этого человека показалось Свирину знакомым, и он стал его разглядывать более внимательно. Позиция у капитана оказалась удобной. От постороннего взгляда его надежно укрывали кусты, сам же он видел все как на ладони. Когда незнакомец выпрямился, чтобы уйти, Свирин узнал в нем бывшего корчмаря Станислава Крамера из Дрогобыча. В конце 1939 года он был арестован за отравление двух красноармейцев, а Свирин участвовал в следствии по этому делу. «Как он избежал возмездия? Что делает здесь?» — мелькнуло у капитана в голове, и он был готов кинуться и задержать преступника, но что-то остановило его. Он решил понаблюдать.

Тем временем Крамер воровски огляделся и, раскурив трубку, пошел в сторону поселка. Станислав пристрастился к ней в последнее время, находясь в схроне у Хустовца. Трубка скрадывала время, душевное одиночество, успокаивала нервы. Он спустился на ближайшую тропу. Проходя мимо бука, стоящего на отшибе, наклонился к нему и, чуть задержавшись, зашагал дальше. Свирин выждал немного, затем сфотографировал место появления Крамера, схватил плащ и последовал за ним. Проходя мимо бука, он увидел метку, оставленную бывшим корчмарем. Рассматривать ее у него не было времени. Станислав подходил к людному перекрестку и мог потеряться на людной улице. Шел он уверенно, чувствовалось, что здесь не новичок. Остановился возле небольшого дома с резным крылечком, огляделся и шмыгнул в открытую дверь. Дом этот капитан Свирин знал хорошо. Он принадлежал теперь уже покойному Петру Зубану.

Глава IX ЛЮБОПЫТНОЕ СОВПАДЕНИЕ

Трое суток подполковник Чащин находился на постельном режиме. «С ангиной не шутят. Опасайтесь осложнений», — безапелляционно заявил ему рано полысевший, сравнительно молодой врач с чеховской бородкой. Никакие ссылки на уйму неотложных дел не помогли. Доктор настоял на домашнем режиме, взяв с больного честное слово, что тот будет строго выполнять все предписания. Не успел он уйти, как затрещал телефон. Звонил сослуживец Чащина из управления. Он дал понять, что начальство недовольно медленным расследованием по делу братьев Зубанов. После этого разговора Александр Лукич задумался. Ход его мыслей был примерно такой: конечно, в верхах беспокоятся за успех предстоящей операции. Не менее их, даже более, переживал и он, но пока в этом направлении сделана очень мало. От людей, засланных в предполагаемые места сбора главарей банд, Чащин пока ничего существенного не получил. Хорошо раскрученная операция по поимке Петра Зубана оборвалась так непредвиденно. Зачем ему понадобилось пускать себе пулю в лоб? Побоялся попасть к нам в руки?..

Подполковник встал с постели и в тапочках прошелся по квартире. Он заглянул на кухню, в ванную комнату — нет ли дома жены. Больше всего он боялся ее взгляда и тихих упреков. Она была сейчас полпредом медицины в его доме и не шла ни на какие компромиссы.

Убедившись, что супруги нет, он подошел к телефону и вызвал к себе Винокурова. В ожидании его прихода подошел к столу, проглотил все положенные ему в это время лекарства, укутал платком горло и нетерпеливо зашагал по комнате. Его глубоко запавшие глаза горели лихорадочным блеском, лицо осунулось, побледнело, но было, как всегда, выбрито до синевы.

Увидев шагающего по ковру коллегу, пришедший Иван Алексеевич невольно воскликнул:

— Александр Лукич, вы зачем встали? Вам нужно лежать и лежать!

Но Чащин прервал его:

— Ничего. Я почти здоров. Это лечащий врач немного перестраховывается. Однако держитесь от меня пока на расстоянии, — и, передохнув, продолжал: — Одно меня удивляет: где я умудрился подхватить эту ангину? Всю войну ничего подобного не было. А тут, в мирное время, и на тебе… Впрочем, все это к делу не относится. Пока нет жены, мне нужно с вами поговорить. Как у вас дела со схемой Зубана?

— Дальше слова «мелинит» не двинулось, — горестно заметил Винокуров.

Они прошли и сели к письменному столу.

— Дело о контрабанде я передал капитану Свирину, — продолжил майор, — и считаю целесообразным выделить его в отдельное производство. Вчера Свирин должен был вернуться из Веряцев, но что-то задержало его. Он поехал, чтобы как-то устроить этого мальчишку Габора. Пока беспризорный остался малец. Я попросил зайти в сельский Совет, обратиться к руководству станции, ведь тетя-то его работает на железной дороге… В общем, нужно все это поразведать…

— Сегодня звонили из управления, — тихо проговорил Чащин, — торопят с поимкой скрывшихся бандеровцев. Вы помните, я вам рассказывал о попытке ограбления вагона с оружием? Так вот, расследование надо ускорить. — Подполковник мельком взглянул на своего зама; тот сидел, наклонив голову, внимательно слушал. — В моем сейфе возьмите папку с материалами на Станислава Осадчего и Зубана Василия, бежавших тогда. Внимательно ознакомьтесь. Затем хотелось бы, чтобы вы встретились с невестой Балога Тоней и попросили рассказать ее об отчиме, а к ее матери пошлите Зуева. Это позволит вам глубже вникнуть в суть дела и наметить дальнейшие меры.

Винокуров встал.

— Я все понял, Александр Лукич. Сегодня же займусь этими делами. — Он щелкнул каблуками и повернулся к выходу.

Чащин улыбнулся ему вслед, и вдруг услышал, что вернулась хозяйка дома. Еще из прихожей послышался ее мягкий, приятный голос.

— Как чувствует себя мой больной? Хорошо ли ведет себя?

Мужчины смущенно переглянулись. В следующий момент в комнату вошла невысокая стройная шатенка с овальным лицом и черными как смоль глазами. Густые волнистые волосы ее были заплетены в косу и уложены на затылке. Клавдия Михайловна извинилась перед гостем и осуждающе заметила мужу:

— Ну что мне с тобой делать? Опять ты на ногах и, кажется, занимаешься делами?

— Вот и нет, дорогая, — Александр Лукич подошел к супруге и обнял ее за плечи. — Зашел Иван Алексеевич навестить меня, справиться о здоровье. — Винокуров увидел, как ему подмигнул Чащин и сделал еще более скорбный вид. — Ты пришла очень кстати, — продолжал Чащин. — Другого момента для знакомства я бы и не нашел.

Подавая гостю узкую, с длинными пальцами пианистки руку, хозяйка дома приветливо улыбнулась.

— Меня зовут Клава, — просто сказала она. — Очень приятно, что вы к нам заглянули. Все-таки жене надо знать, с кем работает ее муж. А раз у нас гость, то прошу пройти к столу. Мы как раз собираемся ужинать.

Винокуров решил отказаться, но Клавдия Михайловна мягко, но властно приказала:

— У подполковника-мужа жена — генерал. Поэтому прошу старших слушаться. — Она весело взглянула на Винокурова. — Никуда ваши дела не денутся. А уйдете, осержусь! — И вышла на кухню.

Александр Лукич развел беспомощно руками: мол, ничего не поделаешь. Придется остаться. И пригласил гостя в зал.

Когда уселись за столом, покрытым голубой льняной скатертью, Клавдия Михайловна взглянула на Винокурова.

— Что вас, Иван Алексеевич, привело в наши края и почему вы приехали без семьи? — поинтересовалась, раскладывая по тарелкам салат.

— Семью пока не взял из-за детей. Неудобно было их срывать под конец учебного года.

— У вас есть определенное сходство с моим благоверным, — заметила женщина. — Для него служебный долг превыше всего, а семья всегда чуть ли не на последнем месте.

— Не совсем так, — возразил Александр Лукич, с удовольствием отхлебывая из чашки ароматный чай. — Служба, конечно, на первом месте, это ты права, но с интересами семьи я считаюсь. Как у меня получается, не мне судить.

— Вот именно, дорогой, — улыбнулась супруга, — не потому ли ты и сейчас думаешь, как бы тебе, несмотря на болезнь, удрать в отдел? Кто-кто, а я-то изучила тебя.

Чащин рассмеялся открыто и звонко. Его всегда умиляла прозорливость жены.

— Критикнула ты меня основательно, придется исправляться, — проговорил он и, взглянув на Винокурова, добавил: — Не скучно ли нашему гостю слушать, как мы с тобой препираемся?

— Что вы, — успокоил их Иван Алексеевич, — мне чрезвычайно интересно побывать в кругу семьи. Я вам очень благодарен, Клавдия Михайловна, что вы меня оставили. Действительно, в нашем деле должна быть хоть минутная разрядка. А то зачерствеем. Я очень тоскую по своим. Не дождусь, когда они приедут.

— Я думаю, это можно уладить, — серьезно заметил Чащин. — Мы с Клавой и сынишкой первые недели жили в одном из кабинетов отдела. Но когда это было! Сейчас положение улучшилось. У нас скоро появятся квартиры, и тогда можно вызвать семью.

После ужина хозяйка занялась уборкой, а мужчины прошли в комнату, похожую на гостиную. Два полукруглых окна были занавешены накрахмаленными тюлевыми занавесками, в простенке между ними стояло пианино, а у противоположной стены — диван, обтянутый красным бархатом. Нашлось здесь место и для высокого трюмо в потемневшей от времени деревянной оправе, трехногому круглому столику, около которого стояли зачехленные кресла. Одно из них Чащин предложил Винокурову, а в другое повалился сам. Болезнь все же давала знать, хоть он и бодрился. Хозяин предложил гостю сигареты, закурил сам, но тут же положил окурок в пепельницу.

— С этой болезнью и курить отучишься, — проворчал он. — Потерял вкус к табаку. Горечь одна получается, — он криво усмехнулся.

— За месяц я отвык от домашней обстановки, — поддержал разговор Винокуров. — А у вас уютно.

— Вот обставились пока трофейной мебелью. Мы-то с собой ничего такого не привезли.

— А на этом инструменте играет жена? — кивнул гость в сторону пианино.

— Да, она до войны окончила консерваторию. Но этот инструмент сильно разлажен. Нет времени найти мастера. Вот за обедом она об этом моем упущении просто забыла сказать. — При воспоминании о жене глаза у Чащина стали озорными, он весь как-то приободрился. — Я бы свою семью тоже оставил во Ржеве. Но настояла Клава, и вот мы здесь все вместе. — Чащин задумался, уставившись в пол. — Редко встретишь женщину, мать, жену, чтобы она была так предана тебе даже в самое тяжелое для тебя время. А у меня такие годы были. В нашей семье произошло неприятное событие. Отец тогда работал инструктором всеобуча в селе. Стал приобщать селян к изучению военного дела. Кому-то это не понравилось, кто-то усмотрел в этом недоброе: мол, хоть и из батраков, а в первую мировую дослужился до прапорщика, награжден Георгием и теперь, мол, вон что затевает. Отца отстранили от работы. Пришлось вмешаться, написать в районные и областные инстанции, попросить заступиться за родителя. Они-то и объяснили сельским товарищам, что в спортивный комплекс БГТО вводит и военная подготовка. — Он усмехнулся. — Вот какие случаются курьезы. Клава тоже саратовская. Она из соседнего села. Ее родня хорошо знает нашу. Они, да и Клава, и словом и делом поддержали моего отца в трудную минуту.

Винокуров наклонился и пожал руку Чащина, лежащую на столе.

— Спасибо, Александр Лукич, за доверие, — проговорил он. — Такое обычно рассказывается только близким друзьям. Я постараюсь вам платить тем же. Правда, в моей биографии нет ничего выдающегося… Родители мои — сермяжные крестьяне из Ярославщины. Умерли в голодном двадцать первом году. Меня, полуживого, нашли местные комсомольцы и с обозом продотряда отправили в город, где я и воспитывался в детском доме. После десятилетки поступил в юридический институт, но война не дала закончить. До осени сорок четвертого служил в контрразведке. Освобождал город Луки в составе одного из соединений пятьдесят девятой армии, затем служил в Прибалтике и вот — к вам.

Вошла Клавдия Михайловна.

— Саша, пора принимать лекарства, — напомнила она, — и — в постель. Вы извините, Иван Алексеевич.

— Это вы меня извините. Совсем размяк, раскис. Забыл о времени. Пора и честь знать. — Он встал, попрощался с хозяевами и вышел.

День клонился к вечеру. Винокуров прошелся по улице, сделал так называемую разминку — студенческая привычка. После долгого сидения в читалке или на лекциях он любил пройтись по свежему воздуху. Сначала один, а затем с однокурсницей Леной. Эти прогулки иногда продолжались почти до самого утра. Потом шли на лекции, и так почти каждый день. И не уставали почему-то, а сейчас ни за что не согласился бы так гулять. Тогда было страшно интересно. И находили о чем говорить. Вскоре Лена стала его женой.

Винокуров остановился около здания, где размещался их отдел. Прошел через двор, у входа поприветствовал дежурного по отделу и направился в кабинет Чащина. Решил заняться папкой, о которой говорил ему подполковник.

В сейфе он нашел ее сверху стопки документов. На внутренней стороне обложки в бумажном карманчике — фотографии. На обороте первой он прочитал: «Юрий Гецей», на второй — «Станислав Осадчий». Фотографии Василия Зубана не было. «Странно, — подумал майор, — где бы она могла быть?» Решил потом спросить у Чащина. Гецей его не интересовал. Он получит свое, когда закончится следствие. Станислав Осадчий. С фотографии на Винокурова смотрел выпученными, как у рака, глазами белобрысый мужчина лет тридцати. Весь его облик производил отталкивающее впечатление. На оборотной стороне значилось:

«Рост 180 см, щуплый, альбинос, курит трубку». Прочитал:«Станислав Осадчий. 1917 года рождения. Украинец. Уроженец села Подгорцы Дрогобычской области. Отец его — владелец мыловарни. Осадчий переехал в Дрогобыч, где приобрел корчму».

— Ага-а-а, — протянул Винокуров, разглядывая еще раз фотографию бандита, — он, оказывается, корчмарь. То-то ж у него все на морде написано — обдирала мирской.

«Во время войны служил в карательной дивизии СС».

— Та-а-ак, — протянул майор, — эта птица понятная. Что же представляет собой его напарник?

«Василий Тарасович Зубан. 1895 года рождения. Уроженец селения Старый Майдан Закарпатской области. Бывший лесничий. Участник националистической организации «Сечь».

Он стал перебирать бумаги в папке, все же надеясь отыскать фотографию Зубана. В это время зазвонил телефон.

— Майор Винокуров слушает, — поднял он трубку. — А, это вы, Свирин? Вы только что вернулись? Интересная новость? Прошу. Я вас жду. — Не успел положить трубку, как в дверь без стука вошел капитан Свирин. Винокуров пригласил его сесть к столу. — Рассказывайте.

— Буду краток. О Габоре договорился с председателем сельского Совета. Родственников не оказалось, поэтому его пока определяют в ближайший детский дом. За домом приглядят соседи… Тут вроде все в порядке. О контрабанде…

— Пока это терпит. Удалось ли узнать что о Василии Зубане?

— О Василии ничего никому не известно. Но позвольте доложить об одной встрече, которая произошла у меня в этом селе, — капитан уселся поудобнее и начал: — До войны я работал в Дрогобыче. Мне пришлось расследовать там дело об отравлении двух красноармейцев корчмарем Крамером. Его тогда судили, и дали очень длительный срок, я считал, что он сейчас должен быть в местах не столь отдаленных. Но каково же было мое удивление, когда я этого Крамера встретил на свободе. — И Свирин рассказал все, что с ним произошло.

— Итак, Борис Павлович, Крамер улизнул от вас? — заключил рассказ Винокуров.

— Я бы не сказал, товарищ майор, — раздумчиво заметил Свирин. — Допускаю, что корчмарь оказался проворнее и оставил меня с носом, но факт тот, что он зашел в дом Петра Зубана, что-нибудь да значит? Причем без какого-либо сигнала, явочным путем. Спрашивается, как мог Крамер вторгаться в чужой дом, когда отсутствуют хозяева? Петра нет, Каталина у нас. Мне показалось, что дверь ему открыл кто-то заранее, но кто?

— Возможно, вы и правы. Возможно, это одна шайка-лейка. Вы потом проверяли и в доме никого не оказалось?

— Я ждал, когда он выйдет, но не дождался. Ключ у меня был. Проверил. Никого. Окно во двор было не закрыто. Значит, ушел через него.

Иван Алексеевич с минуту о чем-то сосредоточенно думал. Затем, вскинув глаза на капитана, попросил:

— Взгляните на эти фотографии, — он передал ему портреты Гецея и Осадчего. — Может, кто-либо из них? Чем черт не шутит!

— Товарищ майор, либо мне мерещится, но на этом фото Крамер! — Капитан ткнул карандашом в портрет Станислава. — По национальности немец.

— А вы не можете ошибиться?

— Даю голову на отсечение, — горячо заверил Свирин. — Я бы его узнал из тысячи!

— Я вам верю. Но дело в том, что на снимке бандеровец Осадчий, и тут вот написано: «Украинец».

— С Осадчим встречаться не приходилось.

— Мне тоже, — успокоил его майор. — Исходя из предположений, получается, что Осадчий и Крамер — одно и то же лицо. Я думаю, мы кое-что можем узнать об этом интересном факте из допроса Каталины и Притулы. Что у вас еще?

— Я сделал снимок места, где появился корчмарь, — он показал его майору.

Винокуров внимательно вглядывался в изображение фотографии.

— Весьма любопытно… весьма… — пробурчал он себе под нос.

Капитан выложил ему еще несколько снимков, сделанных им там же.

Одинокий бук, метка на нем.

— Так, так, так… — забарабанил Винокуров пальцем по столу, — что-то напоминает схему Петра Зубана. Спасибо, Борис. Павлович. В этих снимках самая интересная ваша находка.

Глава X ПАВЛУ ФАБРИЦИ ПЕРЕДАЮТ СИГНАЛ

Бывший письмоводитель сельрады Павел Фабрици остался не у дел. С работы его выгнали за мошенничество и взяточничество. По его разумению, ничего особенного он не делал: выписывал подложные документы, за что брал небольшие вознаграждения. «Раньше больше брали, и то ничего, а тут мелочь всякая. И вот за эту «мелочь»… Эх-хе-хе…» — так думал Фабрици, уставившись немигающим взором в закопченный потолок.

Было часов шесть утра. Вставать не хотелось. Он повернулся к стене. Особенно не хотелось, чтобы жена увидела его проснувшимся. Мысли, одна чернее другой, обуревали его.

— Да-а-а, — вырвалось у него, как стон, — всему приходит конец…

Жена толкнула его в бок кулаком:

— Какой конец? — ворчливо спросила она.

— А тот, что я уволился по собственному желанию из сельрады. Надоело мне у них.

Жена заныла:

— Другие стараются выбиться в люди… а он… Ирод долговязый… Навязался на мою шею, — ткнула она его кулаком в затылок. — Опять шляться начнешь невесть где, — она запричитала, заголосила.

Павел поворочался на дощатой кровати, потом резко встал и вышел во двор.

Майское солнце ласково припекало. Он щурился, подставляя лицо под его негорячие лучи. «Не все же на работе, — успокаивал сам себя, — надо когда-то и отдохнуть. Бабам — абы мужик занят был, не пил. А тут — хоть пропади».

Затишья в его жизни бывали редким явлением. В основном она была переполнена разного рода событиями. Взять хотя бы дружбу с братьями Зубанами. Было это примерно за три года до начала войны. Тогда еще Закарпатьем правил автономщик Волошин.

Петр Зубан появился в его хате неожиданно. Он всегда умел вдруг исчезать, будто сквозь землю, и ниоткуда возникать. Это особенно нравилось Фабрици и удивляло его. «Своих друзей собираю, — тихо сообщил Петр. — За автономистов грудью встанем».

Вот тогда он и предложил Фабрици вступить с ним в один отряд. «С нами Зосима Притула, Кондрат Дрын, брат Василий, ведущий Андрей Резник», — шептал Зубан.

Все мужики были знакомые, и Павел согласился.

Не успел Волошин согреть под собой державного кресла, как явились хортисты. Ну, тут началось. Тот драпанул. Его приближенных пустили в расход, кого в концлагеря определили… кого потопили в Тисе… Фабрици еле улизнул тогда. Вместе с Зубанами и Дрыном они спрятались в лесу. Когда расправа кончилась, вернулись домой. Резник подался в Румынию. Да-а, были дела. Фабрици глубоко вздохнул. А потом жизнь закрутилась еще быстрее. Началась война. Где-то в ее середине, когда немцев разбили под Сталинградом, его забрали в армию. Попал он в команду подрывников под начало… Петра Зубана. Он опять верховодил. Павел тогда с завистью смотрел на Петра. Верткий парень. При всех властях на высоте, в начальниках ходит.

Фабрици тоже подфартило при Советах… Он опять вздохнул тяжело. Работа, конечно, была что надо… и денежная, и уважение от всех…

При Петре Фабрици было легко служить. Кореши все-таки. Жаль, война так быстро кончилась… Павел почесал затылок.

Вышла жена во двор. Прошаркала мимо шлепанцами, пробурчала что-то себе под нос, смачно сплюнула. Фабрици привык ко всем ее выходкам и воспринимал их спокойно, как неотвратимое, навек данное. Пущай себе перебесится, лучше поест. Так что же было дальше? Ему было приятно вспомнить все свои похождения.

Работа взрывника нравилась Фабрици. Правда, сам он непосредственно взрывами не занимался. Он только подвозил подрывников к нужному месту на подводе. Тогда у него была гнедая. Хорошая животина. Потом ее миной разорвало. Жутко было смотреть, как подыхала. Петр вынул пистолет и пристрелил. «Чтобы не мучилась». Жалостливый. И прозорлив, как черт. Мог рассудить на многие годы вперед. Все по его сбывается. Вот, например, случай со взрывчаткой. Поручили тогда взорвать тоннель в горах. Зубан приказал снять с телеги только часть взрывчатки и большую половину велел отвезти Дрыну. Страшно тогда стало. Спросил Зубана: «А вдруг Кондрат не примет груза, кликнет жандармов? За смертью посылаешь?» А он: «Красные прут недуром и вот-вот припожалуют к нам. Жандармы паникуют, теперь им не до тебя. А с Дрыном все обговорено». «Зачем, — спрашиваю, — Дрыну взрывчатка?» А он, голова, отвечает: «Будем начинять ею пироги, — а сам смеется, — если серьезно, предназначена она для других целей. Военная буря промчится, тогда мы и расправим крылья. Взрывчатка нам будет позарез, — он провел ладонью себе по горлу, — во! Мы в Закарпатье будем проводить свою линию. Нас поддержат Бандера и Мельник. А за их спиной иностранная сила. Чуешь?»

Вот тогда и был организован тайник с начинкой. Цел ли он сейчас? Фабрици задумался.

Окончилась война. Фабрици через своих людей устроился письмоводителем. Его жизнь наладилась. Для него она стала сплошной благодатью. Жена браниться перестала. С поклоном приглашала к столу, как-никак представитель власти ее муженек. Павел млел от распирающего его самодовольства. А всего-то: утром на работу, к вечеру домой. А там сиди и скрипи целый день пером по бумаге.

Однажды, было это в начале весны, откуда ни возьмись — навстречу Петр Зубан. Поручкались. Он и говорит: «Хорошо, что я тебя встретил не дома. Не хочу с твоей супружницей видеться. Не любит она меня. Как увидит, так начинает горло драть. Пойдем под крону дерева, там и поговорим». Присели в бурьяне, он и запел: «Наши братья-незаложеники собираются в Подкарпатье. Там и твое место». Не хотелось тогда Фабрици срываться с насиженного места, ну, он и попер на Петра: сыт по горло, говорит, хватит того, что я был в сечевиках при Волошине. Чуть жив остался. Не желаю. А тот: «Не руби сплеча, слушай дальше. Возглавил группу Хустовец. В ней Притула, Дрын. Установим связь с Андреем Резником, а через него с руководящим центром. Не далек час, когда у нас будет целый курень. Про нас заговорит весь край». И снова поддался тогда Фабрици на удочку. Разбирало его любопытство увидеть Хустовца. По настоянию Зубана пошел на встречу с ним.

В условленном месте больничного садика на скамейке в кустах рядом с Петром сидел неказистый мужичонка с отвислыми усами на скуластом лице. Тогда еще подумал: «Подходить аль не подходить?» Они его не замечали. Ушел бы, и дело с концом. Но подтолкнули последние слова Зубана, сказанные при расставании: «Будь аккуратным и покладистым, а то…». Это была угроза, и с ней нельзя было не считаться. Объявился.

Скуластый оглядел с ног до головы раскосыми рысьими глазами и проскрипел: «Чего артачился, перечил Петру, а?» От его скрипа мороз по коже. Фабрици передернул плечами. «Дак у меня, — ответил он тогда, — грыжа и мочекаменная болесть»… С испугу, видно, придумал все это. Глядит, а его глупость понравилась. «Ну, ловкач, — ухмыльнулся раскосый, — вот такой нам и нужен». И к Фабрици: «Сиди, — говорит, — в своей сельраде да держи ухо востро, а услышишь что недоброе, сразу дай знать ему, — он указал на Зубана. — Дальше. Обеспечь Петра бланками, само собой, с печатями сельрады. Тебе это раз плюнуть. Дошло?» «Дык бланки, — заюлил Павел, — не в моей власти». А он: «Об этом я знаю. Но знаю и то, что они бывают и в твоих руках. Слушай дальше. К тебе должен заявиться человек, который назовется Чайкой из Рахова. Допыта ему не чини, а только ответь: «Меня одолел грипп, остерегайтесь». Это есть пароль и отзыв. Без них ни слова. Ну, а если он захочет повидаться с Хустовцем, сведи его со мной. Я и есть Хустовец!» Последнее он сказал с особенным пафосом.

После разговора они встали и ушли. А у Фабрици он остался тяжелым камнем на душе. Зачем связался? Но прошел месяц, и никто к нему не приходил. Может, их разогнали? И всю их братию порушили? Павел стал забывать о них и почти совсем успокоился. Теперь вот и работы лишился — сиди отдыхай.

Солнце припекало, и Фабрици перебрался в тень. Кругом приятная тишина. На душе у него спокойно. Он глубоко вздохнул и стал следить за черным шмелем, который кружился недалеко над цветком клевера. Сядет на него, секунду побудет, на другой перелетит. Чего от там ищет, Павлу было известно: нектар. По пылинке, по крупице, глядишь — целая колода меда. Так и Фабрици наживал свое состояние. Во дворе кое-какая живность есть, в ларях запасы, в доме барахлишко — хватит на первое время, а там — что бог даст.

До его слуха донесся визгливый голос супружницы. Может, соседка пришла? Он прислушался. Нет, его имя называет. «Ну, пущай их, поищут. Надо, так найдут», — подумал он, еще крепче прижимаясь спиной к стенке амбара.

— А, ты вот где, — вывернулся из-за угла Крамер. Он подошел и сел рядом. — От кого прячешься? Там тебя жена обыскалась, завтракать кличет.

— Подождет, — неохотно ответил Павел и отвернулся от Станислава.

Но тот придвинулся к его уху и шепнул:

— Над Тисой — гроза!

Фабрици от этих слов вздрогнул. Это был условный сигнал Петра Зубана, означавший, что он на чем-то засыпался. И ответственность за тайный склад оружия перекладывается на него, Павла. Этого еще не хватало. Вот тебе и «отдыхай», Паша.

— Откуда ты взял эти слова? — тоже настороженно спросил Фабрици.

— То наказ Каталины Зубан.

— Ну, а Хустовец в курсе?

— О том мне неизвестно, — мотнул головой Станислав. — Ты сам поспрошай его.

— Дак я забыл, как до него дойти.

Крамер объяснил, как можно увидеться с главарем банды, и, не простившись, ушел.

Павлу стало ясно, что Крамеру не был известен скрытый смысл переданных им слов. Возможно, он не знает и место нахождения склада. Значит, все теперь зависит от его решения. Как быть? С чего начать? Кончились для него спокойные часы, минуты. Опять на душе маета.

Не спал всю ночь. В голову лезли одна мысль страшнее другой. А на другой день, под вечер, двинулся до Каталины за пояснением.

Пришел в село, когда уже стемнело. Нашел дом: дверь закрыта, никого. Ждал часа два. Со двора вышел на улицу. Увидел, соседка сидит в палисаднике на лавочке. Подошел, спросил.

— Нет их, — ответила та со вздохом. — Петро скончал житье. Похоронили. А Каталину забрали в темницу. Разве не слыхали об этом?

— Нет, я дальний, — сказал он и почти бегом на вокзал от страшного дома. «Может, там засада? Того и гляди, эмгебисты возьмут».

Немного успокоился, когда сел в свой поезд. «Что делать со складом? Взорвать! А если узнает об этом Хустовец? Вздернет на первом же суку». Решил идти к Хустовцу.

Дома жене ничего не сказал об услышанной страшной вести. Он заранее знал, как бы она отозвалась о смерти Петра: «Собаке собачья смерть». Вот почему он молчком стал собираться.

Воспользовавшись тем, что жена ушла к соседке, сунул в мешок запас белья, краюху хлеба с салом и только направился к двери, как услышал стук в окно. Ударило в висках, ноги отяжелели. «За мной! Бежать! Но куда? Запасной двери нет. А может, жена? С чего бы это? Она в окно не стучится, а прямо в дверь ломится». Стук в окно повторился. «Надо идтить». Осторожно открыл дверь. На пороге краснощекий детина с сигаретой в зубах. На глазах темные очки. По всему видно, городской.

— Добрый день, Касьяныч! — приветствовал он Фабрици.

Павел выглянул во двор, вроде никого больше. При этом он немного наклонился вперед. Этим и воспользовался незнакомец и прямо в ухо шепнул:

— Я Чайка из Рахова.

Фабрици аж отпрянул в замешательстве. «Какая чайка?» Сначала не понял он. Затем очнулся: «Фу ты, напасть. Это же вон от кого». Вспомнил разговор с Хустовцем в больничном садике. «Как же ему ответить?» Стал вспоминать. «Ага, есть».

— У меня грипп, осторожнее.

Незнакомец удовлетворенно хмыкнул и шагнул в сени.

— Нет, — остановил его Фабрици, — лучше в летнюю кухню. Там нам никто не помешает.

Прошли. Сели. Чайка скинул с себя шляпу, снял очки. Глянул на Павла прищуренными близорукими глазами.

— Хорошо бы чайку, — попросил он.

— Може, с горилочкой?

— Нет. Сначала дело. А потом увидим.

Фабрици вышел. Отказ пришельца от горилки немного расстроил его. Он хотел за рюмкой выведать у близорукого его планы. Но ничего не поделаешь. Вскипятил чай. С ним в летнюю кухню прихватил половину жареного гуся и все разложил перед красномордым. Пока прикидывал, с какой стороны подойти к гостю, тот покидал в рот самые лучшие куски, прихлебнул их чайком и спросил:

— Чем вы тут занимаетесь? Что сделали по наказу Резника?

Павел молча пожал плечами.

— Чего ты мнешься?

— Дык я человек маленький и не в курсе.

— Не мудри, — сердито рыкнул тот. — Тебе не провести Лео!.. Отведи меня к Хустовцу или Зубану!

— Засиделись мы, поздно уже. Ночь на дворе, — промямлил Фабрици. Ему хотелось отговорить Лео. Днем еще он мог ориентироваться по зарубкам, о которых ему рассказал Станислав, а ночью? Но Чайка взвинтился:

— Нет у вас порядка! — закричал он. — Нет и уважения к старшим. Есть только бедлам! Иди немедля к Хустовцу!

«Вон ты какой властный! Видать, в больших чинах», — подумал о госте Фабрици и решил подчиниться.

Перед тем как отправиться в путь, Чайка развернул карту и приказал показать, где находится курень Хустовца. Павел ткнул пальцем в зеленое пятно среди Карпат.

— Добре, — хмыкнул близорукий, — подходы неплохие. Местность тоже. Поведешь напрямик, минуя селения.

Глава XI ПО СЛЕДАМ ВАСИЛИЯ ЗУБАНА

Винокуров поехал к Тоне на второй день после разговора с Чащиным. Балог обещал ждать его в Берегово, где Тоня гостила у своей тети. Туда от Королева ходил пригородный поезд. Было утро воскресного дня. В вагоне битком народу. За шумным гомоном людей не слышно даже перестука колес. Певучий украинский говор переплетался с венгерской речью, чисто русский — со словацкой. В тамбуре молодежь пела песни. В их нестройный хор врывалось недовольное кряканье гусей и уток, которые там и сям выглядывали из наспех сколоченных ящиков. Большинство пассажиров вагона спешило на рынок: на полу лежали их заплечные мешки, стояли корзинки, полные фруктов.

Иван Алексеевич в светлом праздничном костюме расположился у окна. Казалось, что он полностью поглощен открывающимися перед ним картинами природы: то внимательно рассматривал тянущиеся за окном гряды невысоких холмов, то провожал глазами полоски посевов пшеницы, остролистой кукурузы, головастых подсолнухов. Ему действительно все это было интересно, но более всего его привлекали люди. Он работал с людьми, и их-то ему нужно было знать. Возможно, что все, едущие в этом вагоне, хорошо относятся к новой власти, но, может быть, среди них есть и враги, с которыми ему предстоит встретиться. Тут майор поймал себя на мысли, что он сегодня особенно мрачно настроен, и решил, даже приказал себе, больше не думать о последнем. Повернулся и стал смотреть в окно.

— Подъезжаем к Берегово, — объявил проводник, проходя по вагону.

Вскоре поезд остановился у вокзала. На перроне Винокурова встретил Николай Балог. Рядом с ним стояла Тоня.

— Мы друг без друга ни шагу, — с мягкой улыбкой сказал Николай. — Знакомься. Это наш гость, майор Винокуров.

— Антонина Данченко, — чуть слышно произнесла девушка. Из-за темных длинных ресниц на майора глянули лучистые голубые глаза.

— Очень приятно. Рад встрече, — с поклоном ответил Иван Алексеевич, осторожно пожимая протянутую ему руку. — Мне бы хотелось поговорить с вами.

Тоня в знак согласия наклонила голову.

— Мне Коля все передал.

— Но где это лучше сделать? На улице вроде бы неудобно.

— А зачем на улице? — за девушку отозвался Балог. — Можно поговорить у ее тети дома. Хозяйки до вечера не будет. Так что нам никто не помешает.

— Очень хорошо, — согласился Винокуров. — Но только у меня есть к вам маленькая просьба. Давайте пройдем по центру вашего города, я хочу посмотреть на него.

— С удовольствием, — согласился Николай. — Нам как раз по дороге.

Они прошли привокзальную площадь и углубились в улицу, ведущую к центру. Винокуров любовался зданиями, бульварами и скверами, роскошными цветниками. Если бы не война, Иван Алексеевич уехал бы после окончания института в райцентр и обязательно там начал около дома разводить цветы. Это была его слабость. Но война все спутала и направила его жизнь по другому руслу. Но где-то еще в глубине души он надеялся на осуществление своего желания. Семья, домик и цветник под окнами. Его цветник.

— Берегово упоминается в исторических документах тринадцатого столетия, — с восхищением рассказывал Балог. — Это один из древних городов, так что внимательнее всматривайтесь в его очертания. — Он выжидательно посмотрел на идущего рядом майора и, убедившись, что тот с интересом слушает его, продолжал: — И несмотря на такой почетный возраст, этот город достаточно молодой: здесь происходили революционные события. Так, например, береговские рабочие, объединенные в социалистические организации, поддержали забастовочное движение в Закарпатье. Первого мая 1909 года они впервые вышли на демонстрацию. А через три года объявили забастовку женщины, занятые на различных предприятиях, — он чуть сжал локоть Тони, мол, знай наших, не подведут, продолжил: — В городе много украинцев и венгров. Почти наполовину тех и других. Так вот, фашисты использовали это, превращали Берегово в центр национальной розни. Ну, что еще вам рассказать? В городе крупнейший в Закарпатье винный завод. Здесь рождаются знаменитые закарпатские вина.

За этой беседой они незаметно прошли почти весьгород. Свернули на улицу, обсаженную по обеим сторонам каштанами и черешней. Вскоре остановились у дома, огороженного оцинкованной сеткой. Перед его окнами на грядках цвели ярко-красные гладиолусы, кремовые астры. Майор невольно залюбовался ими. Он на мгновение остановился. Где-то вблизи, на дереве, зарыдала горлинка. Балог повернулся к Тоне и чему-то улыбнулся. Было заметно, как девушка смутилась.

— Вот мы и пришли, — тихо проговорила она. — Прошу в дом.

Щелкнув ключом и открыв дверь, она ввела своих спутников через прихожую в зал. Усадив их, Тоня попросила разрешения удалиться и поспешно вышла. Не успел майор как следует рассмотреть окружающую обстановку, как девушка вернулась с подносом, на котором виднелись тарелочки с сосисками, ломтиками белого хлеба и маленькими чашечками с чаем. Расставив угощение, она села рядом с Николаем и предложила приняться за еду. Постепенно разговорились. Тоня рассказала Винокурову все о своем отчиме и затем встала, достала из комода портсигар. Балог отхлебывал чай маленькими глоточками и в беседе не принимал участия.

— Последний вопрос к вам, Антонина Владимировна, — майор сделал паузу: — Вы уверены, что тогда в магазине встретились именно с отчимом?

— Тут никакой ошибки быть не может. На днях видела его и моя тетя.

— Так, так. Это уже интересно.

— Мы с мамой, чтобы лишний раз не расстраивать тетю, не говорили ей, что он утонул. Тетя — гипертоник. Она, конечно, не так уж расстроилась бы, но всякая весть о смерти, даже чужого человека, действует. Так вот, возвращаясь утром с рынка, тетя столкнулась с ним лицом к лицу, когда тот выходил из сапожной мастерской, что рядом с лютеранской церковью. Она мне потом рассказывала. «Я, — говорит, — поздоровалась и остановилась, чтобы спросить о вас, а он сухо в ответ: «Простите, мадам, вы обознались!» — и, перебросив через плечо сапоги, ушел. Тогда я рассказала тете о мнимой его смерти и о нашей с ним встрече в магазине. Тетушка всполошилась: ей, как и мне, стало ясно, что он не случайно прячется от людей.

— Поразмыслив, я решила узнать, где же все-таки живет отчим. В копии квитанции, которая остается в мастерской, должен быть его адрес. Любопытство настолько охватило меня, что я не выдержала и пошла в сапожную. — Тоня говорила с таким увлечением, что Балог перестал пить чай и внимательно прислушался. — Я сочинила историю, — рассказывала она дальше, — будто у нас был гость и он по ошибке сдал в ремонт сапоги моего брата. И, описав внешность Зубана, попросила отыскать злополучную обувку. Приемщик полистал книжку и сказал:

— Извините, милая девушка, но сапоги уже взяты. Вот роспись заказчика, — и он подал мне книжку. Заказчиком значился не Василий Зубан, а Тибор Береш, житель села Липчи. Я извинилась и ушла. Тете я об этом еще не рассказала.

— Пусть тетя ваша пока останется в неведении, — попросил Тоню Винокуров. — Это никому из вас не повредит. А вы и впрямь, как Шерлок Холмс, все разведали и узнали. Молодец.

Девушка смущенно заулыбалась. Майор встал.

— Благодарю за хлеб-соль и хорошие вести. Кстати, у вас не осталось фотографии вашего отчима?

— У мамы должна быть. Вы к ней обратитесь. Она вам еще больше о нем расскажет.

— Об этом мы уже позаботились. К ней поехал другой товарищ. Подскажите, как мне короче пройти в местный отдел МГБ?

Балог вызвался проводить его. Но майор остановил:

— Не надо. И так я отнял у вас уйму времени, а ведь сегодня выходной.

Винокуров быстро нашел отдел и сразу прошел к его начальнику. Он рассказал о цели своего приезда и о сообщении Антонины Данченко. Слушая майора, тот на карте Закарпатья нашел село Липчу.

— М-да-а-а, — протянул, он. — Липча недалеко от Хуста. Выходит, что Береш проехал девяносто километров с гаком из-за сапог. Не может быть, чтобы в Хусте их негде было починить. Тут явно что-то не то.

Он почесал карандашом у себя за ухом.

— Я так предполагаю. Бандит придумал хитрый ход. Ему требуется лояльность. Он что-то замышляет серьезное. Вот и выкинул фортель с сапогами. Мол, заинтересуются им, спросят у родных, а те им про сапоги. Посмотрят по документам в мастерской, а там Зубана нигде нет, есть только Береш.

* * *
…Между тем старший лейтенант Зуев делал свое дело. Он нашел дом матери Тони. Это была полуразвалившаяся саманная хижина с подслеповатыми маленькими оконцами и покосившейся дверью. Чтобы пройти в нее, Зуеву пришлось согнуться в три погибели. Только он хотел шагнуть внутрь, как услышал за спиной шорох. Обернулся. Перед ним стояла изможденная старушка. Вытянув длинную морщинистую шею, она наклонилась в приветствии.

— Мне нужно Анну Любомировну.

— Это я самая и есть, — ответила старушка.

— Добрый день!

— Здравствуй, сынок. Откуда ты меня знаешь? — В ее голосе была настороженность.

— Я работник органов государственной безопасности, — отрекомендовался Зуев. — Нам надо побеседовать.

— Пойдем в хату, там и поговорим.

— Не стоит. Зачем забиваться в духоту? На вольном воздухе лучше. Давайте присядем, хотя бы здесь, — он указал на вросшую в землю деревянную скамеечку.

Присели. Старший лейтенант решил представиться по всей форме: он назвал свою фамилию, вынул служебное удостоверение. Но она отвела его руку.

— Не письменная я, сынок.

Он с пониманием глянул на старушку и решил время даром не тратить, приступить сразу к существу вопроса.

— Прибыл я к вам, Анна Любомировна, вот зачем, — начал он. — Мне нужно знать подробности вашего разговора с человеком, известившим вас о смерти Василия Зубана. Помните? Откуда и кто он?

Старушка вытерла о передник узловатые руки, осенила себя крестом и досадливо проворчала:

— Я давно выкинула из головы Василя, не стоит он того, чтобы вспоминать о нем. А человека, вернувшего табакерку, как и вас, не знаю. — Она помолчала, пожевала губами, нехотя добавила: — Говорил он, будто служит в Бодокской сельраде. За табашницу скажу так: я отдала ее дочери. Зачем она мне? Посуди сам.

— А что вы скажете о наружности этого человека?

— Приходил-то который? — переспросила старушка. — Помнится он мне длинноногим, как аист. Узкоспиный. С виду услужливый. А еще запал мне в голову его кадык. Во, — сжала она в кулак свою сухонькую руку.

Зуев все это старательно записал в своем блокноте. Затем расспросил, как она живет. Не надо ли чего.

— Нет, милай. У меня все есть. Дочка, слава богу, навещает. Все есть.

…Во второй половине дня Зуев был в селе Бодок. В сельсовете он установил личность доставщика «табашницы» Василия Зубана. Им оказался бывший письмоводитель Павел Фабрици, недавно уволенный со службы. Старший лейтенант попросил найти его и привести в сельсовет.

Нашли его быстро. Через полчаса перед Зуевым стоял пожилой костлявый человек с большим кадыком, выпирающим из-под воротника замызганного солдатского кителя. В его агатовых глазах поблескивали лукавые искорки.

Дело в том, что Павел только утром вернулся из куреня Хустовца. Чайку он доставил в самом лучшем виде. Повидался с Дрыном, который хитро подмигнул ему и, не говоря ни слова, ушел на задание. Фабрици потолкался еще немного среди своих. Но вскоре пришел неизвестный ему хохол и сказал, чтобы он шел обратно домой и ждал указаний. Он, дай бог ноги, тут же убрался восвояси. Настроение у него было хорошее: был в пекле и остался цел и невредим. Главное, ни на какое дело не мобилизовали. Дома его ожидал еще один приятный сюрприз: жена уехала в соседнюю деревню к своей родной сестре и наказала соседке, если он вернется, передать, что ключ от хаты в условленном месте.

Только Фабрици расположился на заслуженный, как он считал, отдых, как пришла девочка из сельсовета.

— Иди, тебя кличут, — визгливо крикнула она через окошко.

— Чего им надо? — обозлился он. — Отдохнуть не дают.

— Не знаю, — неуверенно ответила она. — Можа, опять на работу тебя наймут, — и убежала.

— На работу? Сумлительно, — проворчал он, но собрался и пошел. Настроение у него все же было хорошее.

Но по мере разговора с Зуевым оно понемногу портилось.

— Ваше имя и национальность?

— Дык селяне нарекли меня Сверчком, а фактично я — Павло Фабрици, русин. В прошлом откатчик Чинадиевского лесозавода, — последнее он ввернул с особым удовольствием. На всякий случай. Работая в сельсовете, он усвоил кое-какие «права и обязанности граждан» и знал, что выдать себя лишний раз за рабочего человека при новой власти никогда нелишне.

Он также подметил, что на собеседника это подействовало в положительную сторону, и еще больше приободрился. Панический страх и неуверенность в себе, которые вселились в него после посещения Станислава Крамера, давно прошли, и он опять был прежним, хитрым и коварным Фабрици.

Старший лейтенант аккуратно записал его ответы в блокнотик и опять поднял на него глаза. Его удивило необычайное спокойствие этого человека в разговоре с ним, даже некоторая нагловатая развязность, но последнее он отнес к личным качествам допрашиваемого. Он поинтересовался его жизнью при режиме Хорти.

Фабрици не моргнув назвался антифашистом.

— Я дуже предан Радяньской владе, — выпалил он, прямо глядя в глаза Зуеву. Дальше он с увлечением стал описывать, как боролся с хортистами. Чем больше слушал его Зуев, тем больше убеждался, что весь этот рассказ он сочинил экспромтом. В нем не было ни фактов, ни фамилий, ни имен. Стало ясно, что Павел лжет.

— Хорошо, — прервал его Зуев, поглядывая на здоровый кадык собеседника. — А что вы скажете насчет ваших махинаций во время работы в сельсовете?

Фабрици смутился, но только на мгновение. Он тут же принялся утверждать, что стал жертвой клеветы врагов, которых нажил во время работы в Совете. Но опять-таки не назвал ни одной фамилии.

Зуев попросил его указать тех, кто мог бы подтвердить его антифашистскую деятельность. Тогда Фабрици не мигнув назвал Зубана.

— Их два брата, — уточнил оперработник. — Какой из них?

— Василий.

— Это тот Василий, который утонул в Тисе?

— Ваша правда, — подтвердил Павел и тут же осекся. Он запоздало понял, что выболтал лишнее.

Будто не видя замешательства собеседника, Зуев предложил ему рассказать, при каких обстоятельствах он получил портсигар от Зубана.

— Дык с чего начинать? Кто и что вас интересует?

— Начинайте сначала. И только правду.

Фабрици внимательно посмотрел на оперативника и решил, чтобы скорее отвязаться от него, выложить ему пару малозначимых фактов из своей многобурной биографии. Прикинул и рассказал о Василии Зубане, с которым был знаком еще с довоенных времен. Однажды весной сорок второго года они встретились случайно на станции Берегово, разговорились. Тут к ним подошел хортистский жандарм:

— Кончай чесать языком, свинячий сечевик, — напустился он на Фабрици, схватил его за рукав и потащил за собой. Тогда за него вступился Зубан:

— Вы ошиблись, господин жандарм, — заметил он учтиво, — я знаю точно, что сей человек до сечевиков не надлежит и готов присягнуть за это под распятием Христа. Оставьте его в покое.

— А ты кто такой, что мне указывать? — гаркнул на него жандарм.

— Я брат фронтовика Петра Зубана, — ответил заступник, — а кто он такой, спросите своего начальника.

Жандарм тотчас же отпустил рукав Фабрици, взял под козырек и затерялся в толпе.

Другая встреча состоялась, когда Фабрици работал в сельском Совете. Вызвав его в садик, Василь доверительно сообщил, что МГБ ведет под него подкоп и поэтому он должен где-то затеряться.

— Ты сейчас у власти, тебе виднее, что для того надо сделать, — заключил он. — Помнишь, как я выручил тебя? Теперь настал твой черед. Помогай! Не то я кинусь в Тису, и ты ответишь перед богом!

Тогда Фабрици принялся отговаривать его:

— Не дури, Василь. На днях мы захоронили на сельском погосте одного безымянного утопшего. Он был синий и пухлый, як барабан глашатая, бррр… я до си без дрогу не могу вспомнить о нем!

Зубан вдруг оживился и выпалил:

— Слухай сюда, Павло! Подай моей жинке весть, что утонул-то я, а не тот безвестный. А чтобы она уверовала в это, верни мою табакерку. То ее подарок. В бумагах об утопшем укажи мою фамилию, а мне дай справку на иншее имя, и дело с концом. Тогда никакое МГБ не достанет меня. Чуешь?

Фабрици помялся немного. Ему не хотелось лезть в эту кашу, но делать нечего — друг! И он ответил:

— Так и быть, то я можу.

Зубан сунул ему в руки именной портсигар, вытащил из кармана бутылку палинки и пошутил:

— Ну, а теперь выпьем за мое життя в царстве господнем.

Они выпили, и спустя час-другой в руках просителя зашелестела справка о том, что он является жителем села Липчи Тибором Берешем.

Дослушав до конца эту историю, старший лейтенант поинтересовался:

— А кого из родственников или знакомых Зубана — Береша вы знаете?

Фабрици обозлился. Он думал, что эмгебист успокоится, услышав от него такие признания, а он разошелся. Больше он решил ничего не говорить. Поэтому отрывисто бросил:

— Откуда мне знать их, коли мы с Василием жили в разных местах, в большом удалении друг от друга?

Зуев недоверчиво посмотрел на него и задал очередной вопрос:

— Когда и где вы встречались в последний раз с Зубаном?

— После истории с портсигаром я утратил след Василия, и где он зараз пребывает — не знаю.

«Быть этого не может!» — подумал Зуев. Он предложил Фабрици записать свои истории, пододвинул ему карандаш и бумагу.

Глава XII КАТАЛИНА

Вернувшись в отдел, Винокуров прошел в кабинет Чащина и, увидев его хозяина на месте, удивленно спросил:

— Вы уже вышли? Как ваше самочувствие?

— Спасибо. Вхожу в норму. Прошу садиться.

Они поздоровались. Чащин досадливо бросил очки на зубановскую схему, рядом с которой лежали фотоснимки места обнаружения Крамера.

— Попытался Свирин выяснить кое-что у Каталины, но она категорически отказалась отвечать на его вопросы и потребовала прокурора.

— Это еще зачем? — недоуменно пожал плечами Винокуров.

— Каталина обеспокоена судьбой племянника Табора. Ей, видите ли, кажется, что он тоже нами задержан. Вызывали прокурора, разъяснили, увещевали, а она одно: «Дайте мне свидание с племянником!» А дело не ждет.

— В какой-то мере она права, конечно. Но ее предположение насчет мальчугана абсурдно до смешного.

— Вот такая ситуация. Ну, а вы что наездили, Иван Алексеевич?

— Василий Зубан скрывается под именем жителя села Липчи Тибора Береша, — ответил Винокуров. И дальше он рассказал все, что узнал от Антонины Данченко и начальника Береговского отдела МГБ. — Я думаю послать в Липчу кого-нибудь из оперработников, чтобы уточнить, насколько верны мои сведения. — Он вопросительно взглянул на подполковника.

— В Липчу посылать никого не будем, — произнес тот, — так как Зубана там нет. Он проживает совсем в другом месте, — и опять замолчал.

Винокуров взглянул на своего начальника и поднялся со стула. Подошел к окну. Он догадался, что за время его отсутствия многое изменилось. Александр Лукич не сидел сложа руки и добыл кое-какие сведения. Майор понимал, что начальник напал на след и тут ему мешать не следует. Решил переменить тему разговора. Он спросил:

— Когда я занимался материалами на Осадчего, то обнаружил в них телеграмму, адресованную вашей супруге, от Ксении и Лучика. Возможно, вы случайно ее туда положили?

— Телеграмма лежит на месте, где ей положено. — Александр Лукич встал и подошел к Винокурову. — Я еще не успел вас ввести до конца в курс дела. Да и сразу было слишком много. Тогда это был один из вопросов. Теперь, на мой взгляд, он принимает первостепенное значение. Ксения — это моя бывшая сослуживица и подруга жены. Лучик — ее верный пес.

И Александр Лукич рассказал Винокурову о графской усадьбе, где располагаются склады ОРСа железнодорожников, и о Марине — Ксении.

— Очень кстати она приехала со своей собачонкой Лучиком, — подполковник прошелся по кабинету и остановился у стола. — Вот так. Ксения стала работать кладовщицей. Чтобы отвести от нее возможные подозрения, мы сделали ее женой переметнувшегося к гитлеровцам оуновца Письменного и окрестили Мариной. Под этим именем она и трудится там. И теперь самое важное. Получено сообщение, что в нашем районе бандеровцы готовят встречу главарей разрозненных групп. Вероятно, они будут договариваться о совместных действиях. Есть предположение, что этот шабаш состоится на графской усадьбе. Они также ожидают представителя из центра. Марина знает приметы всех известных нам бандитов. И вот первое интересное сообщение от нее. Приходил устраиваться на работу человек, очень похожий на Василия Зубана. Он почему-то клюнул сразу на нашу Марину. — Чащин улыбнулся. — Спросил, кто она и чем здесь занимается, поинтересовался другими работниками и пропал. Я предположил, что Зубан появился на усадьбе неспроста. Это была своего рода разведка. Возможно, что-то его насторожило и он переметнулся в другое место.

Александр Лукич закончил и прошел за свой стол. Винокуров, страшно заинтересованный, ждал дальнейшего рассказа. Но он не нарушил паузу. Сидел и ждал, когда подполковник заговорит сам. А тот не торопился. Он поудобнее уселся в кресло, достал папиросу и только после глубокой затяжки продолжил:

— Сегодня утром получил от нашей Марины весточку. В ней следующее: «Исчезнувший вернулся и работает в нашей усадьбе сторожем. Его звать Тибор Береш». Вот вам и номер. Как говорится, явился на блюдечке с голубой каемочкой.

— Так этот Тибор и есть Василий Зубан, — подтвердил Винокуров.

— Выходит, по-вашему, так.

— Ну и что Марина — Ксения? — не удержался майор. — Как она сейчас?

— Да ничего. Пишет, что Береш оказывает ей повышенное внимание, даже пытается ухаживать. Это только на пользу дела. В конце записки она сообщила, что к Берешу приезжал на велосипеде неизвестный ей мужчина. С фотоаппаратом. Его Марина не успела разглядеть. Не позволила обстановка.

— Итак, дорогой Иван Алексеевич, мне кажется, дело закручивается именно здесь. В связи с этим возникает параллельная проблема: ликвидация зубановского склада с оружием. Если дело дойдет до военных действий, то бандеровцы им воспользуются.

Александр Лукич открыл стол и достал оттуда фотографию.

— А вот наша Ксения, — показал он ее Винокурову. — Познакомьтесь с ней, хотя бы заочно. Возможно, пригодится в будущем.

Портрет был сделан квалифицированно. На майора глядела красивая женщина со строгим взглядом. Ей можно было дать двадцать-двадцать пять лет.

— Да, такая вскружит голову каждому, но в обиду себя не даст.

— Она не из робких, — кивнул головой Чащин.

* * *
В окончательной расшифровке схемы Зубана Чащин возлагал большие надежды на его сестру Каталину, поэтому решил допросить ее сам.

Она вошла в кабинет суровая, замкнутая. Молча села на предложенный ей стул. Подполковник выдержал паузу. Дал женщине собраться с мыслями. Узкое лицо ее посерело, глаза ввалились. Под взглядом Чащина она как-то сжалась, всем своим видом напоминая тщедушного цыпленка.

Первую фразу Александр Лукич произнес мягко, примиряюще:

— Ваши волнения насчет племянника напрасны. Мальчик пока дома. Имущество ваше и дом в целости и сохранности.

— Почему «пока»? — тихо переспросила Каталина.

— Мы договорились с председателем вашего сельского Совета о том, чтобы Габора отправить на время в детский дом. Повторяю, на время, пока вы не вернетесь домой. Я рассчитываю, что против такого решения вы не возражаете.

— Возражаю! Я не согласна! — вдруг вскричала она. — Я прошу вас отпустить меня под расписку и поручательство.

— Это исключено. Такая мера к вам неприемлема.

— Окажите милость. Ради горемычного мальчика. Не за себя же хлопочу. — Она заплакала, закрыла глаза платком, затем звучно высморкалась. — Возьмите во внимание и то, что я готовилась стать первой закарпатской трактористкой, как ваша Паша Ангелина. И учебник уже достала.

— Стоящее дело. Одобряю. — Чащин понимал, к чему клонит Каталина. Она во что бы то ни стало хотела добиться своего. Как говорится, «не мытьем, так катаньем». Подполковник сделал вид, что пошел у нее на поводу: — Одобряю, — повторил он. — Учиться никогда не поздно. Только почему вы Габора не хотите отдать в детский дом?

— Чтобы он вышел оттуда душегубом? — взвилась Каталина. Глаза ее сверкнули злым блеском. — Знаем мы, что там вытворяют. Нет уж, лучше он пойдет по миру с сумой.

— Вон оно что! Значит, пусть будет хуже для него, лишь бы было по-вашему? — урезонил ее Чащин. — Но это неразумно и эгоистично. Откуда вы наслышались подобных небылиц о детских домах?

— Мир не без добрых людей. Спросите тех, кто там побывал, они расскажут.

— А вот сейчас и спросим. — Он повернулся к Винокурову, сидящему около окна: — Иван Алексеевич, что вы скажете на заявление Каталины Тарасовны? — И обернулся к допрашиваемой: — Этот товарищ знает толк в затронутом вопросе. Он жил и воспитывался в детском доме.

— Гражданка Зубан клевещет, — сухо отрезал Винокуров, — детдом дал мне, как и многим другим сиротам, жизнь, научил уму-разуму. Я могу назвать десятки бывших беспризорников, которые стали учителями, врачами, учеными. А вот душегубов среди них что-то не припомню.

— А за что вас наградили первым орденом Красной Звезды?

— За спасение детей при бомбежке школы.

Чащин потер переносицу.

— Вот где правда. Сейчас в вас почему-то заговорила жалость к племяннику, а разве вы раньше задумывались, что с ним будет? Конечно, нет. Иначе бы не ввязались в грязные дела своего братца. Габор, конечно, не останется обездоленным. Когда мальчик подрастет и узнает, что его отец и вы занимались преступлениями, он за это вас добрым словом не вспомнит.

При этих словах Каталина качнулась на стуле, судорожно вцепилась побелевшими пальцами в край сиденья. Она хотела что-то сказать, но тут же наклонила голову вниз. Она понимала серьезность своего положения, и ее мучили сомнения.

«Если я назову кого-нибудь, — со страхом думала она, — то они удавят меня, как это делали с другими предателями. Нет, нет. Пусть Сибирь, Колыма, но только не удавка!»

Отгадав ее мысли, Чащин встал и подошел к Каталине.

— Посмотрите сюда, — он показал снимок, на котором была запечатлена в момент посещения дома Притулы, развернул зубановскую схему. Мельком взглянув на все это, она резко отвернулась и потянулась к графину с водой.

— Что вас встревожило? — поинтересовался подполковник.

— Я впервые вижу это! — буркнула Каталина.

— Не совсем так. На схеме ваша подпись. А Притула заявил, что вы приходили к нему с тайным поручением, которое касалось перехода вашим братцем государственной границы.

— Ах он иуда и прелюбодей! — разозлилась Каталина. — Зосима домогался меня, предлагал деньги, а я исцарапала ему морду. Мстит он! Брешет! — И, разодрав воротник платья, со стоном рухнула на пол. Винокуров подбежал к Каталине и, подняв ее, отнес на диван. У нее по виску текла струйка крови. Чащин достал индивидуальный пакет. Через несколько минут женщина пришла в себя и села на диване. Голова ее была забинтована.

— Да-а-а, придется вызывать доктора, — чмокнул губами Чащин.

Винокуров молча подошел к телефону.

— Не надо! Не надо доктора! — замахала Каталина руками. — Мне от этого легче не будет. — Тонкие губы ее, до сей поры крепко сжатые, раскрылись, и вся она как-то размякла, расслабилась. — Я скажу. — Она глубоко вздохнула и продолжала: — С этим проклятым тайником ознакомил меня покойный брат Петр, — она прикусила нижнюю губу. — Он показал мне эту схему и записку к Притуле. Если, говорит, увидишь ее на столе, беги к Павлу Фабрици. Шепни ему: «Над Тисой — гроза». Павло разумеет, что заключено в сих словах. Потом пугал меня Сибирью, если я не выполню, что он приказал. Я думала, что все это его обычные игры в войну. А тут ваши нагрянули. Нашли тайник в доме. Следом — смерть Петра, похороны. Словом, все это помешало мне встретиться с Фабрици, и я, сбившись с круга, попросила совета у Осадчего.

— Про склад и схему вы ему рассказали?

— Нет. Я только попросила передать Фабрици пароль. Он пообещал. А насчет склада он ничего не знает. Да и не могла я ему об этом говорить.

— Кто такой Осадчий и почему именно ему вы поручили такое ответственное дело?

— Он лесоруб. Мы собирались пожениться. Станислав часто приходил ко мне. У него даже был ключ от нашего дома.

— Из чего вы исходите, что ваш избранник зовется Осадчим? Возможно, он показывал вам документы?

— Так он назвался при знакомстве со мной. До документов у нас, честно говоря, не дошло.

— Что вам известно о прошлом Осадчего?

— Перед войной он держал где-то на Украине закусочную. Потом, как он говорил, воевал на стороне красных.

— Хорошо. — Чащин повернулся к Винокурову и попросил: — Иван Алексеевич, устройте Каталине свидание с Габором. — И опять к допрашиваемой: — Так, насчет схемы. Вы можете ее расшифровать?

— Петр мне ничего о ней не говорил. Не можу.

В это время зазвонил телефон. Чащин снял трубку.

— Слушаю вас… нет, не ошиблись… товарищ Зуев? Стало быть, вернулись? Интересные новости? Хорошо. Заходите в кабинет к Винокурову. — Повесив трубку, попросил: — Иван Алексеевич, соберите сейчас у себя всех оперработников. Всех, кроме дежурных. Проведем небольшое совещание.

Когда майор вышел, Чащин, немного помедлив, собрал все фотографии, сделанные Свириным в парке, и подошел к Каталине.

— Вам хорошо знакомо это место? — спросил он, раскладывая фотографии на столе. Женщина сначала отвернулась, но потом взглянула на одну, перевела взгляд на вторую, третью.

— Мы разгадали тайну вашего брата! — продолжил Чащин уверенным голосом.

Он пошел, как говорят игроки, ва-банк, рассчитывая на то, что после такого утомительного разговора и, главное, наедине с ним, без свидетелей, она может проговориться или чем-то выдать свое признание. И он не ошибся. Чащин увидел, как женщина изменилась в лице, руки ее заметно задрожали, и она тихо вымолвила:

— Только я вам ничего не говорила. — И смотрела на снимки долгим, завороженным взглядом. — Я вам ничего не сказала! — повторила она как заклинание.

Глава XIII МАРИНА НАЧИНАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ

К приходу Чащина в кабинете Винокурова собрались все работники отдела. После приветствия Александр Лукич присел у стола и обратился к старшему лейтенанту Зуеву:

— Как вы, Григорий Федосович, натолкнулись на Фабрици?

— Через мать невесты товарища Балога. Фабрици признался в том, что снабдил Василия Зубана липовой справкой на имя Тибора Береша, помог в имитации смерти. Вот его показания.

Подполковник внимательно просмотрел все бумаги, которые ему передал Зуев, затем, отложив их аккуратно в сторону, рассказал о беседе с Каталиной.

— Самое ценное для нас то, — заключил он, — что она опознала на фотографии место склада оружия. Фотографии капитана Свирина сыграли свою положительною роль.

В дверь постучали. Просунулась голова дежурного офицера.

— Разрешите, товарищ подполковник?

Чащин перестал говорить и взглянул на офицера.

— Прибыл порученец из управления. — Он протянул Чащину засургученный пакет, на лицевой стороне которого значилось: «Вскрыть немедленно».

Отпустив дежурного, Чащин вскрыл пакет и бегло проглядел его.

— Послушайте, товарищи, что нам привез порученец, — поднял он глаза на сидевших. — Здесь показания бывшего солдата салашистского воинства Адама Феи, который был участником уничтожения тоннеля у высоты «1678». — Он начал читать: — «…покончив с приготовлениями к взрыву, старший нашей команды Петр Зубан пошептался с ездовым Фабрици и приказал нам загрузить пароконную повозку взрывчаткой. А когда это было сделано, объявил: «Ездовой свезет взрывчатку на указанный ему объект и вернется за нами, а мы тем часом подымем на воздух сей тоннель». И повел команду в укрытие. Фабрици бросил на повозку бухту бикфордова шнура и уехал.

Место, выбранное Зубаном, не обеспечивало безопасности подрывникам. Мы забеспокоились, но Зубан шикнул на нас: «Если это место не любо, идите в грот, у которого жгли вчера костер, да побыстрее, — и, взглянув на часы, прибавил: — Я проверю еще раз устройство». С этими словами он кубарем скатился в ближайшую балку. Мы кинулись к гроту, но до него добраться не успели, нас раскидал оглушительный взрыв. Очнулся я в светлой комнате. Оказывается, я был доставлен в Свалявскую больницу контуженый, с поломанными ребрами. Вину за все случившееся возлагаю на старшего — Петра Зубана.

Никак не возьму в толк, куда он загнал взрывчатку, на какой объект, если накануне взрыва распинался: «Других подрывных работ пока не предвидится». Тут что-то нечисто. Я прошу вас, господин дознаватель, разобраться…».

— На этом допрос Феи обрывается, — пояснил Чащин. — Примечательно то, что Зубан и Фабрици в свою часть не вернулись. Но это мелочь. И еще одно, — Чащин обвел всех присутствующих внимательным взглядом. — На показаниях солдата есть карандашная пометке. Читаю ее дословно: «Зубан — секретный сотрудник ведомства Иштвана Уйсаси. Прекратить дознание». Иными словами, этот тип был агентом салашистской контрразведки. Но с Петром Зубаном покончено. Остались его сообщники. Из показаний Каталины и данного послания ясно, что Павел Фабрици в курсе всех дел Зубана-старшего и знает о складе с оружием и взрывчаткой. Надо его немедленно арестовать. Одновременно нужно ликвидировать тайник. К нему идет группа во главе с капитаном Свириным. С ним лейтенант Пивень и два солдата. В вашем распоряжении фургон. За Фабрици отправляется старший лейтенант Зуев и лейтенант Домась. На сборы — полчаса.

Затем Чащин заговорил с Винокуровым.

— По нашей договоренности, Марина должна извещать меня обо всем, у нее происходящем, по возможности каждый день. Ее молчание стало волновать меня не на шутку. Не поехать ли к почтовому ящику?..

— Я против, — возразил Винокуров. — А вдруг у Свирина произойдет осечка и нужно будет принимать срочные меры? Мы не учли одного момента и не предупредили Свирина. Бандиты после получения сигнала от Каталины могут там устроить засаду.

— Это исключено. По словам Свирина, место, где предполагается склад, почти в черте города. Если они успели первыми, то просто выгребли все его содержимое, и на этом конец.

— Будем надеяться на лучший исход. А может, к почтовому ящику сходить мне? — спросил Винокуров. — Человек я здесь новый, мало кому известный. Если там ничего нет, пройду к складу ОРСа. Представлюсь. Выясню все, что нужно, договорюсь о подаче нам сигналов в экстренных случаях.

— Такая договоренность уже есть. В «пожарном» случае Марина шлет нам «молнию» по обусловленному заранее адресу с таким текстом: «Развод тормозится, высылайте тысячу рублей». Получив такое известие, я должен появиться в обозначенном нами месте. Но «молнии» нет, и поэтому поездку к ней отложим.

* * *
Придя с работы к себе в комнату, Марина заметила, что фотография ее мнимого мужа Письменного сдвинута с обычного места. Сначала она подумала, что по неосторожности сама сместила ее, но, увидев, в каком беспорядке лежат ее вещи, поняла: здесь кто-то похозяйничал. Она устало села на кровать и задумалась. Значит, у кого-то еще есть ключ от ее комнаты. А может, влезли в окно? Она подошла и осмотрела его в надежде обнаружить следы взлома, но их не было. Неприятный холодок пробежал по спине. Возможно, это сделал Береш. Она вышла в коридор, но на двери комнаты соседа висел огромный замок. Марина вернулась к себе. Остаток дня она провела в волнении. Вечером кто-то постучал. Вошел Береш.

— У вас можно попросить иголку с ниткой? Свитка распоролась. — Марина заметила, как он мельком, будто невзначай, глянул на ее стол, потом на комод. Перехватив ее взгляд, смутился. Затоптался на месте, переминаясь с ноги на ногу.

«Не иголка тебе понадобилась, бандитская морда, — подумала хозяйка, — а что-то другое». Сама встала, выдвинула ящик комода, достала катушку с ниткой.

— Белую или черную?

— Что? — переспросил гость.

— Я спрашиваю, нитку какого цвета вам надо?

— Да давайте вот эту, — взял он катушку. — Услышал, как вы пришли, и, думаю, дай пойду проведаю, — и поинтересовался: — Нельзя ли взглянуть на эту карточку? — указал он на ее портрет, стоящий рядом с фотографией Письменного.

«К чему это?» — отметила про себя Марина, а Тибору игриво заметила: — Чего это вас потянуло на фотографию или раньше вы ее не видели? Смотрите, пожалуйста, не жалко. — Она подошла к зеркалу и поправила волосы.

— Это не то… мне… я хотел видеть работу… Ст… того фотографа, который приходил ко мне. — В его тоне звучало разочарование.

— Так. Значит, ваш друг меня сфотографировал? — уточнила Марина. — Когда я выходила кормить Лучика? — В ее голосе звучало искреннее любопытство.

— Да, он мне говорил. Я считал, что фотограф подарил вам снимок, как он сказал, «на добрую память». Но туточки снимка нет. Стало быть, обманул меня или пошутил.

— Другая бы на моем месте намяла вам с фотографом бока за такую шутку, — притворно вспылила Марина. — Порядочные мужчины не обращаются так с дамами, — и помягче добавила: — Ну, я уже не сержусь на вас.

— Бога ради, не гневайтесь, соседушка, — всполошился Береш, отступая к порогу. — А за иголку не волнуйтесь, я разом верну ее, — и шагнул за дверь.

«Береш и фотограф действуют заодно. Одна шайка-лейка, — подумала Марина, когда за сторожем закрылась дверь. — Съемку они делали из его комнаты. Больше неоткуда. Его окно прямо напротив собачьей конуры. Надо быть осторожнее».

Дверь открылась, и на пороге опять появился сосед. Он вошел без стука. Это насторожило Марину, но она сделала вид, что совершенно спокойна.

— К вам можно? — осклабился он.

— Входите, коль вошли.

— Ах да, извините. Ох и вострая у вас игла, как сама хозяйка, — елейным голосом пошутил гость. — Возвертаю иголочку целой и с моей душевной благодарностью… дозвольте, — он присел на краешек стула. — Ой как плохо нашему брату без женского догляду, — заныл вдруг он, закатив глаза к потолку. При этом черная с седыми прядями борода его выставилась лопатой, и Марина увидела от подбородка через всю щеку глубокий шрам. Она и раньше его замечала, но теперь он ярко обнажился сквозь редеющие волосы. Ей стало неприятно, и она отвернулась. Зубан понял это по-своему, решил сменить пластинку. — Забыл я вам сказать, что фотограф ночевал у меня, поутру был не в духе… Это я к тому…

— Вы поссорились? — охотно поддержала разговор Марина.

— Да нет. Это я опять о том, за что вы прогневались и отчитали меня давеча. Но, поверьте, зачинщиком был он, а я только…

Марине надоела эта бессмысленная болтовня, и она резко заметила:

— Хватит оправдываться. Я уже сказала, что не обижаюсь на вас. Вы лучше расскажите, из-за чего вы поссорились.

— Фотограф дюже нервничал из-за какого-то снимка. Когда я полюбопытствовал, не потерял ли он видик с собачкой, огрызнулся: «Куда-то запропастилась карточка Неписьменного», — и выскочил во двор. Немного погодя вернулся и говорит: «Вот незадача, пропажа у меня за холявой нашлась», — и стукнул ладонью по голенищу сапога.

— Ну, и что же дальше? Кто такой Неписьменный? — спросила хозяйка, чтобы убедиться, не идет ли речь о фотографии ее «мужа».

— Простите, несравненная, но карточку он мне так и не показал. Я думал, он ее вытащит и положит на стол, а он нет…

Марина поняла, что незваный гость начинает крутить вокруг да около, и решила прервать его:

— Спасибо, Тибор, — сказала она как можно ласковее. — Давайте отложим этот разговор на завтра. У меня разболелась голова. И не журитесь, — она выдавила из себя… приветливую улыбку. — Такой вы мне не нравитесь…

Сосед засуетился, забормотал какие-то извинения и мгновенно ушел.

На следующий день не успела Марина зажечь керосинку, чтобы подогреть себе обед, как в комнату к ней ввалился фотограф. Остановив мутный взгляд на иконе, которую хозяйка повесила по настоянию Чащина, он негромко воскликнул:

— Слава Исусу! — Живя у Стефана Хустовца и называясь Осадчим, Станислав Крамер решил не выделяться из общей массы своих «напарников». Он даже стал говорить на украинский манер.

— Навеки слава! — заученно ответила Марина.

— Вы, конечно, разрешите войти, — нахально глядя на Марину своими выпученными глазами, спросил гость. От него несло, как из винного погреба. Он кашлянул в большой костлявый кулак и глянул исподлобья на хозяйку. — Шел я, пане, до Тибора, а его, скаженного, нема. Ну, то не велика беда, еще увидимся. Да и до вас у меня есть дило… — он закрыл дверь на задвижку. — Так буде краще, шоб нихто не чул нашей размовы. — И, не ожидая приглашения, плюхнулся на табуретку около стола. Эта бесцеремонность покоробила хозяйку, но она не показала виду. Марина внутренне сжалась, готовясь к любой выходке бандита. Тем временем гость достал из нагрудного кармана карандаш и лоскут желтоватой бумаги. Он приступил к «размове» как заправский дознаватель. Марина успела разглядеть его и нашла в его внешности сходство со Станиславом Осадчим. Ей стало ясно, что дознаватель все о ней узнал от Береша, иначе он держался бы скромнее.

Осадчий, а это был он, поинтересовался девичьей фамилией Марины, затем спросил, где и кем она работает, откуда прибыла на усадьбу. А когда она ответила, переключился на выяснение личности ее «мужа». На все его вопросы надо было отвечать быстро и без запинки, потому что бандит не сводил с нее глаз.

Услышав фамилию ее мужа, он изобразил удивление.

— Неужто Неписьменный ваш чоловик? Ой, лишенько. Був у нас такой… с челкой… А якой вин масти? Мобудь, я ошибаюсь?

Он ни разу не взглянул на карточку Письменного, стоящую на столе пряма перед его носом. Это навело Марину на мысль, что он видел ее раньше. «Значит, это ты побывал у меня в комнате, пучеглазый паук?» — с досадой отметила она про себя. Эта догадка даже как-то приободрила ее, успокоила. Но последний вопрос Осадчего сбил ее с панталыку, потому что в приметах Письменного не говорилось о челке, не было ее и на фотографии. От этой несообразности у Марины на мгновение потемнело в глазах. Усилием воли она постаралась взять себя в руки. Как ответить, чтобы не промахнуться? Оставить Неписьменного без внимания или подсказать его настоящую фамилию? Еще мгновение, и она нашлась:

— У мужа на левой руке, чуть выше локтя, была татуировка: русалка с расплетенными косами.

— Да то ж сам Жора, вот те крест! — воскликнул фотограф. — И у него была сяка наколка. Вин, наверно, зараз блукае по неметчине и не чуе, ще я балакаю з его жинкой.

— Неужели? — искренне обрадовалась Марина. Она выкрутилась из сложного положения, и ей теперь было легко. — Вот уж никогда не думала, что встречу соратника мужа. Вы были близко с ним знакомы?

— Не дюже близко, но шнапс пивали, — уклонился от прямого ответа Осадчий и, чуть помолчав, добавил: — А откуда Жора родом? В яком мисте жили з ним перед расставанием? Вин говорил мне о том, но зараз я вже не помятую.

Ответ на этот явно провокационный вопрос Марина знала из легенды. Неужели все ее ответы он записывает на своем листочке? Ей страшно захотелось посмотреть, и она встала, прошлась мимо него к комоду, вроде бы для того, чтобы поправить волосы перед зеркалом, а сама через плечо заглянула ему в бумажку и увидела, что он нарисовал топор, пилу и… трезубец. Осадчий повернулся к ней и достал трубку.

— Разрешите курить?

Она кивнула, незаметно наблюдая за ним в зеркало. Набив трубку табаком, он зажег спичку. Глубоко затянулся.

— Да… дюже добро було время, — вздохнул он. — А зараз уж не то, нет хода… следуй по стопам батька…

Марина поняла, что испытание для нее кончилось, кажется, успешно, и успокоилась совсем. Она решила поддержать его нытье:.

— Какого батька? — участливо задала она вопрос. — Стефана или Мельника?

— Вот те на, — досадливо буркнул Осадчий. — Я ей про Хому, а вона про Ерему. Та я сказал про ридного батьку, лесоруба, а вы шьете мне, чего я и во сне не бачил. Знайте, шо я також лесоруб, люблю свое ремесло, особливо сей струмент. Дивитесь сюда, — ткнул в рисунок тонким длинным пальцем.

Марина улыбнулась.

— Хорошо, что вы лесоруб, — заметила она, — и даже потомственный. Но при чем тут трезубец? Вы им валите лес? Не пойте мне лазаря! Лучше скажите, из какого куреня и зачем вы ко мне заявились?

— Ха-ха-ха, — засмеялся «лесоруб», отчего лицо его побагровело. — А ты и впрямь сметливая, битая птица, коли зацепилась за трезубец. Словом — гарна жинка. Но о том хватит. Переходим до сути…

Он секунду помолчал и уже серьезно предложил:

— Мне приглянулся подвал под этой хижиной. В нем может спрятаться добрый десяток таких странников, как твой Жора. Зачем же ему без пользы пустовать? От я и надумал заарендовать его, само собой, задарма, а тебя приспособить как обслугу по кухонной части. Что ты скажешь на это, а?

«Вот, оказывается, для чего он морочил мне голову, — подумала Марина. — Знает он Письменного или нет, но меня принял за своего человека. Значит, первый шаг сделан. Это хорошо». И тогда она решила пойти сама в наступление.

— Вы хотите использовать подвал как бункер, а меня превратить в свою сообщницу? Но во имя чего я должна рисковать, если не знаю даже, как вас звать и за кого вы хлопочете?

— К чему эти громкие слова? — недовольно буркнул он. — Суть-то в делах, а о них говорить рано. Еще ни воза ни вола…

— А как, по-вашему, уберечься от любопытных глаз и, прежде всего, от Береша?

— Береш нам не помеха. За других ваших соседей волноваться не надо, потому как они на отшибе и до вас не касаются. И последнее: для тебя я пока только Станислав… Ну, так как?

Марина согласно кивнула.

— Считаю дело решенным. В случае чего, тебя ждет допыт и с… пристрастием. Разумеешь?

— Учту, не пугайте, — отрезала Марина, войдя в роль сообщницы. — Не забывайте и вы, что если бы не преданность мужу и Родине, то никакая сила не заставила бы меня входить в сделку с вами.

— Добре, золотые слова и отпущены вовремя, — самодовольно усмехнулся Осадчий. — Ну, а зараз поручаемся, друже, и до побачкания, — закончил он. Пожал протянутую руку Марины и вышел за порог.

Вымыв два раза руки с мылом, Марина вытерла их насухо. Ей казалось, что грязь от рук бандита глубоко въелась в ее кожу. Смочив ладонь одеколоном, она успокоилась. Затем закрыла дверь на крючок и щеколду, занавесила окно и только после этого села за стол,чтобы написать Чащину отчет о первом своем успехе и некоторых неясностях. Она писала:

«…хотя мой вербовщик пыжился выдать себя за закарпатца, но язык, на котором он объяснялся, выдает в нем прикарпатца. Он и Береш — одного поля ягода, но они в чем-то еще не спелись.

Фамилию Неписьменного упоминаю потому, что, может быть, она говорит вам о чем-то».

С наступлением темноты Марина вывела Лучика на прогулку и сунула отчет в «почтовый ящик».

Глава XIV КЛАД

Группа Свирина прибыла на место, когда солнце клонилось к закату. Проехали поселок, не въезжая в парк, остановились. Капитан выпрыгнул из кабины и легко взобрался в кузов.

— Минутное совещание, — кивнул он, усаживаясь рядом с Пивнем. — Задание у нас романтическое, но это только на первый взгляд. Прошлая встреча с Осадчим — Крамером говорит о том, что бандиты наведываются в свой склад. Может быть, после Петра Зубана у него остался тайный хранитель. Не исключено, что он окажется на месте, и тогда возникнут некоторые осложнения. Поэтому надо вести себя очень осторожно.

— Разрешите, Борис Павлович, — обратился к Свирину Пивень. — Я схожу и все разведаю. Если кругом тихо, дам знать…

— Нет. Отставить. Пойду сам, — отверг его предложение капитан. — Потому что я лучше знаю местность.

Он выпрыгнул из фургона и скрылся в зарослях. Минут через двадцать вернулся и сделал знак следовать за ним.

Свирин хорошо запомнил место встречи с корчмарем и теперь уверенно вел свою группу. Прошел напрямую, оглядел местность, но ничего подозрительного не заметил. Ребят он повел зарослями: чем черт не шутит, на автоматную очередь нарваться — пара пустяков. Один миг и — ваших нету. Шли осторожно. В парке, как назло, было тихо и спокойно. Природа будто замерла перед отходом ко сну. Не было слышно шума ветра в вершинах деревьев, щебета птиц. «Будто все насторожились», — подумал вдруг Свирин и, не доходя нескольких метров до бука, приказал двум солдатам остаться на месте и прикрыть их, а сам с Пивнем подошел к дереву. Из нагрудного кармана вынул зубановскую схему.

— Вот, смотри, — обратился, он к лейтенанту, — метки в схеме и на коре дерева одинаковые. Теперь эта цифра «27» говорит о расстоянии от бука до клада. Крамер тогда вылез из впадины. Смерь шагами.

Пивень зашагал в указанном направлении.

— Тут только двадцать один, а потом яма.

— Промерь еще вниз, до ее дна, — посоветовал капитан.

Пивень старательно промерил и это.

— Шесть! — крикнул он снизу. — Получается то, что дядя прописал!

Капитан спрыгнул к Пивню.

— Где-то здесь.

— Давай миноискателем пройдемся, — предложил капитан.

В это время один из солдат, оставшийся наверху, подал сигнал опасности. Свирин и Пивень спрятались за ближайший куст. Время тянулось томительно долго. У Пивня затекли ноги, и он лег на зеленый плюшевый ковер мха. Вскоре к краю впадины подошел их солдат и сделал рукой знак: ложная тревога. Он спустился вниз и рассказал, что мимо прошли двое. Свирин приказал ему принести миноискатель и дальше продолжать наблюдение.

— Выходит, стоим над тайником. Осталось только найти в него ход или лаз. — Пивень весело хмыкнул.

Принесли миноискатель. Свирин прошелся с ним около каждого булыжника, куста. Лейтенант следовал за ним неотступно. Затем он прошел немного правее.

— Товарищ капитан, — остановился он, внимательно разглядывая булыжники, — посмотрите. Вот эти камешки кто-то трогал. На всех мох есть, а они чистенькие. А вот и следы, может, их оставил Осадчий?

Они стали растаскивать камни и вскоре обнаружили вход. Работа пошла веселее. Расчистив лаз, заглянули внутрь. Запахло пылью и мышами.

— Старинное захоронение, — отметил Свирин.

— Просто бывший склеп. Проломили дырку, вот и все. Разрешите. — И не успел Свирин глазом моргнуть, как Пивень исчез в подземелье. Свирин устремился за ним.

В склепе было сухо и темно. Засветили фонарики. Пройдя несколько шагов, капитан увидел впереди бегающий луч света.

— Борис Павлович, — услышал он голос Остапа, — идите сюда. Вот, смотрите. Прямо как в сказке. Клад на месте, только нет на нем традиционной кобры и рядом ни одного черепа. — Он осветил четыре поставленных друг на друга ящика. Рядом — кованный железом сундук. Замка на нем не было. Свирин взялся за железную щеколду и поднял крышку. В нем лежали новенькие немецкие автоматы, завернутые в промасленную бумагу.

— Вот это трофеи! — изумленно прошептал Пивень. — А патроны к ним?

— Дома разберемся, — заторопился капитан. — Нужно послать одного солдата за машиной. Пусть подъедет как можно ближе…

…Вернулись в отдел за полночь. В окне кабинета подполковника Чащина горел свет. Свирин и Пивень пошли докладывать о благополучном возвращении.

— Разрешите? — Они вошли бодрые, окрыленные удачей. Александр Лукич встал с дивана и подошел к ребятам.

— Восемнадцать автоматов, — начал Свирин.

— Совершенно новых, в смазке, — не удержался Пивень.

— Пять карабинов и четыре ящика взрывчатки, — закончил доклад Свирин.

— А еще лимонки, куль патронов, — добавил лейтенант.

— Да, еще патроны и гранаты.

— Ну, спасибо! — Подполковник обнял каждого. — Без жертв?

— Нет, все обошлось тихо, — заметил Пивень, — даже неинтересно.

— А что за взрывчатка? — поинтересовался Чащин.

— Мелинит. Толовые шашки различного веса. Все это, как и оружие, немецкого производства.

— Ну, чего же мы стоим? — спохватился хозяин кабинета. — Проходите, садитесь. Намотались, наверно. — Сам он сел в свое кресло.

— Завтра с утра, Борис Павлович, пересмотрите свои трофеи еще раз. Составьте обстоятельную опись и заготовьте письмо на имя секретаря окружкома партии о ликвидации склада с оружием. Намекните ему на желательное увеличение группы ястребков в городе. А то бандитский муравейник теперь зашевелится.

* * *
Часа в четыре утра в кабинете майора Винокурова зазвонил телефон. Иван Алексеевич проснулся на своем диване и протянул руку за трубкой. Аппарат он снимал и ставил на полу у изголовья, чтобы лишний раз не вставать.

Звонил Зуев. Он доложил, что Фабрици нет дома.

— Как сказала его супруга, — кричал он в трубку, — поехал в Трускавец лечить почки. Обострилась болезнь.

— Может, он нас решил надуть, — засомневался майор, — и сидит где-нибудь у себя в летней кухне?

— Нет. Жена видела у него справку, выданную окрОНО. Там так было и написано: «В связи с обострением болезни».

— Я все же вам посоветовал бы подключить к этому делу местных ястребков. Пусть они понаблюдают за его домом.

— Слушаюсь!

— Вот это номер, — пробурчал Винокуров, вешая трубку. — Обвел вокруг пальца. Странно, какое отношение этот мошенник имеет к отделу народного образования? — Винокуров набрал номер телефона Чащина и доложил о случившемся, затем поднял несколько оперработников и приказал им взять под контроль предполагаемые пути следования Фабрици. Позвонил в соседние органы МГБ. Только после этого прилег на диван.

* * *
После встречи со старшим лейтенантом Зуевым Фабрици не на шутку встревожился и решил немедленно сменить свое местопребывание. Жить дома стало небезопасно. Каждую минуту его могли взять. Он был удивлен, как это его отпустили в самом начале. Видно, новичок еще. И принял брехню Фабрици за чистую монету. Так думал Павел, не находя себе места. Он выходил и бесцельно двигался по двору, возвращался на свою летнюю кухню. Ему не хотелось встречаться с женой. Она еще не простила ему того гуся, которого он скормил господину Лео. Здорово он тогда загнал этого борова Чайку. Мотал его по оврагам, балкам, чуть с пути не сбился. Не выдержал индюк, попросил отдыха. Плюхнулся на пригорок и засопел, как паровоз. Надвигались сумерки, и чувствовалось, что гость начинает трусить. Торопит, поглядывает по сторонам, волнуется. Особенно он напугался, когда на опушке леса появился Петро Ферсан. Заметив Фабрици, тот приподнял шляпу в знак приветствия. А Чайка разом ткнулся в землю носом. Ну, комедия. Не успел Фабрици зайти за скалу, Лео накинулся… Ну, ругательник… ну, срамник…

От этих воспоминаний у Фабрици поднялось настроение. Зато последующие события он лучше бы выкинул из головы. От них только дрожь по всему телу…

Пришли в курень ночью. Темень хоть глаза коли. Двигались медленно, на ощупь. И вдруг, как удар, свет по глазам. Мгновение, и Фабрици схватили, будто клещами, чьи-то железные руки.

— Кого это черт носит в ночи? — рявкнул невидимый человек, обшаривая его карманы.

От неожиданности Павел сильно перетрусил, потом взял себя в руки: как-никак к своим пришел, чего бояться?

— Мне нужен Стефан, — ответил он как можно спокойнее. — Я ходок…

— Топай на огонек справа, — и подтолкнули в спину. За ним пропустили Чайку.

У костра увидел другого незнакомца, а рядом с ним пулемет на ножках.

— Где вы сцапали сего человека? — спросил, усмехаясь, пулеметчик у конвоира. — Веди его в яму, а того — в другую, — распорядился он.

Не успел Фабрици сделать и нескольких шагов, как куда-то провалился. Пошевелился. Вроде ноги-руки не поломаны. Голова тоже на месте. Поднялся на ноги. Пахло сухой землей, на зубах хрустел песок. Сплюнул. «Ну, канальи!» Ощупал руками стены — яма была небольшая. До верха только чуть касался пальцами. Земля сыпалась на голову. «Черт с ними», — подумал и присел на дно. Только потом Кондрат Дрын, он оказался на месте, объяснил ему, что в яму сажают всех задержанных ночью до выяснения личности. Он его и вызволил утром из нее.

В награду за доставку важного гостя Хустовец снабдил Павла какими-то бумажками. Тогда он сунул их в свитку и не посмотрел. Не до того было.

— Разберешься там, что к чему, — сказал Стефан. — Если придет еще гость и его по каким-то причинам не удастся переправить, выпишешь ему документ, — он внимательно посмотрел на Фабрици и тихо добавил: — Скоро место переправки гостей изменится. На то получишь дополнительные указания. Понял?

Тогда же Фабрици передал Стефану тайну Петра Зубана о складе с оружием. Главарь долго молчал, затем изрек:

— Сие потребуется нам скоро. Больше никому ни слова.

С тем Фабрици и вернулся домой.

Сейчас Павел вспомнил про сверток, который получил от Стефана. Он снял с гвоздя свитку. Обычно жена лазила по его карманам и выгребала из них деньги и все, что ей попадалось. На этот раз, видно, закружилась с делами. Фабрици развернул газету и увидел в ней бланки с печатью окрОНО.

«Напишу-ка я себе направление в Трускавец как почечному больному».

Фабрици достал с полки чернильницу. Давно он ее не трогал, без надобности была. А тут пригодилась. Перышком выковырнул из нее дохлых мух, плеснул водички: загустилось больно, сел за стол поудобнее и задумался. «Напишу, обострение», — решил он и зацарапал пером. Через полчаса справка была готова. Он посмотрел на нее оценивающе: сделано все по правилам, как в сельсовете. Никто не придерется. Теперь он знал, что ему делать. На дворе стояла уже полночь. Легкой походкой он прошел под окнами своей хаты, чтобы не разбудить, не дай бог, супругу, проволочкой открыл щеколду, вошел в сени. Спустился в погреб, нащупал кусок сала, припасенного для праздника, затем неслышно, будто тень, проскользнул в чуланчик, где хранился хлеб. С продуктами вернулся к себе, сложил все в мешок. «Выйду на заре, — решил он, — и с первым автобусом — ищи ветра в поле».

Часа в четыре утра он проснулся. «Пора. Пока пройду до большака. Лучше там подожду, если рано». Накинул свитку, взял мешок и остановился. «Если придут эмгебисты, то в доме все вверх дном перевернут». Он полез за божницу и вынул оттуда завернутый в вафельное полотенце сверток. Прежде чем развернуть, воровски оглянулся на темное окно: как будто кто-то сейчас мог подглядеть его тайну. Он бережно развернул полотенце и обнажил некое подобие шприца — металлический игольчатый предмет со стоком. Это было клеймо. Им они делали метки на пойманных коммунистах. Его оттиск изображал пятиконечную звезду. Такое дело поручали не всем, и Фабрици гордился доверием. Он завернул аккуратно клеймо, сверху на него положил чистые бланки и крепко все завязал в тряпку. Положил на дно мешка, затем подумал и переложил в карман. «В пути всякое может случиться».

Фабрици потихоньку прикрыл дверь летней кухни, распрямился и только хотел двинуться в обход, огородами, прямиком на шлях, как его окликнули.

— Ты кудась?!

Фабрици аж присел от неожиданности. Обернулся. В белом исподнем, как приведение, стоит его жена.

— Тьфу ты… — чертыхнулся беглец. — Чего тебе?

— Надо словом перекинуться, — властно приказала она. — Заходь в хату.

Чтобы не создавать лишнего шума, он решил подчиниться. Недовольно сопя, молча побрел за супругой. В хате она спросила:

— Опять яку шкоду совершил? Ты, значит, утек, а я отвечай перед властями?!

— Заболел я дюже, — притворно заныл Фабрици. — Почки разыгрались. Вот и справка.

Жена выхватила бумажку, поднесла к окну. Прочла по слогам.

— ОкрОНО, знать, выдало? — недоверчиво спросила она. — А шо же ты, как паскудник последний, по погребу лазишь? Думаешь, я не слыхала? С того моменту и слежу за тобою. — Вдруг, резко перейдя на ласковый тон, пропела: — Небось брешешь насчет Трускавца?

— Вот те хрест! — перекрестился Фабрици. От напряжения глаза его вылезли из орбит, кадык замер.

— Ну, бог тебе судья. — Жена повернулась и пошла к деревянной кровати.

— Воротила зря, путя не будет, — решил он пошутить, но она не обернулась. Хозяин дома потоптался в нерешительности на месте и затем вышел из горницы.

На шлях пришел, когда солнце поднялось над горизонтом. Подошел первый автобус. Он направился в противоположную сторону от Трускавца, но Фабрици сейчас было все равно, лишь бы подальше от здешних мест. Его гнал из дома какой-то животный страх. Так звери бегут из горящего леса. Вперед, только вперед. Он впрыгнул в автобус. Но это его не успокоило. Нервы были напряжены до предела. Чтобы не обращать на себя внимания пассажиров, он повернулся и стал смотреть в окно. Проехали несколько селений. На одной из остановок сошла его соседка, полная женщина с корзиной. Вместо нее сел военный. Фабрици скосил глаза и разглядел погоны. Это был лейтенант бронетанковых войск. Он немного посидел спокойно, затем начал крутиться по сторонам, ища себе собеседника. Лейтенант тронул костлявое плечо Фабрици, отчего тот вздрогнул всем телом.

— Вы, товарищ, не знаете, что за село мы проехали?

Фабрици, не оборачиваясь, буркнул:

— Я человек больной, — и закашлялся. Все это он проделал нарочно, чтобы отвязаться. «Черт его знает, — думал Павел, — обернешься к нему, а он: «Пройдемте». Фабрици кашлял до тех пор, пока лейтенант не отвернулся от него к соседу слева.

Проехали еще немного, и беглец вдруг почувствовал на своей спине пристальный, сверлящий взгляд. Оглянулся. На него глядел с заднего сиденья крепкого сложения мужчина. Одет он был в штатское. «Попался!» Фабрици правой рукой нащупал в кармане узелок с клеймом и бланками. Вытащил его и потихоньку спустил между сиденьем и стенкой автобуса. На следующей остановке он решил выйти. Вот она, за мостиком сразу. Фабрици закашлялся, встал со своего места, сгорбленный, пошел к выходу. Его догнал тот штатский и подал узелок:

— Вы потеряли, гражданин!

— Мое при мне, — кашляя, выдавил из себя Фабрици.

В этот момент автобус остановился. Павел выскочил, но его догнал мужчина и попросил предъявить документы.

— Пошто прилепились к немощному человеку? — промямлил он. — Вот, читайте. — Фабрици протянул справку окрОНО.

— Значит, в Трускавец направляетесь? А почему же в обратном направлении?

— Я к шурину, денег занять. У меня грошей нема, — не сморгнув, отчеканил «больной». — А без денег, сами понимаете…

Обступили пассажиры из автобуса: спрашивают, в чем дело, кто-то ругнулся по поводу порядков: «Больному человеку пути нет, у самого бы документы проверить. Кто такой?»

— Тихо, товарищи! — остановил их человек в штатском. — Я лейтенант службы госбезопасности Хоменко. Задержал опасного преступника. Вопросы еще есть? Товарищ водитель, прошу вас, продолжайте рейс.

Фабрици увидел по бокам двух плечистых парней с повязками на рукавах. Он их узнал. Они были из соседнего поселка. Помогали местной милиции. Ястребки.

Глава XV В ПОИСКАХ ПРИСТАНИЩА

После неудачного ограбления вагона с оружием и побега из-под стражи пути Василия Зубана и Станислава Осадчего разошлись.

Зубан, ссылаясь на то, что ему надо навестить своего родственника, отбыл в неизвестном для его компаньона направлении. Задумка у Василия была заманчивая: перевалить Карпаты подальше от здешних мест, пристроиться где-нибудь на Украине и жить себе спокойно в безвестности. Надоело ему это скитальческое, опасное существование. Да и годы уже не те, чтобы скакать, как заяц, по лесам и полям. Но для налаживания новой жизни необходим был документ. Тут-то и пригодился Фабрици, который выписал ему справку на имя Тибора Береша.

Другой причиной его бегства был страх перед неминуемой расплатой за неудачное ограбление. Хустовец ничего никому не прощал, а за такую оплошность назначил бы лютое наказание.

Станиславу не хотелось возвращаться в курень одному, и он стал просить дружка сначала показаться Стефану, а уж потом делай кто что хочет. Но Зубан стоял на своем. На том они тогда и расстались.

В Лужках жил давний друг Зубана Грицко Непейвода. До войны они вместе служили сечевиками, спали на одном матраце, ели из одной чашки. И теперь, вспомнив о нем, Василий так обрадовался, что немедля отправился к нему.

Идти было легко. После принятого решения Зубан почувствовал облегчение. Все страхи и заботы отошли на второй план, а через некоторое время он и совсем перестал о них думать. «Давно бы так, и жил бы как человек. Свободный, ни от кого не зависимый».

В лесу было тихо и спокойно. Однако он по привычке держал ухо востро, не пропускал без, внимания лесные шорохи. Самым страшным для него было — встретиться с человеком. Зубан хотел уйти тихо, без свидетелей.

Темнело, когда он добрался до лесной чащобы, где был в полной безопасности: пой, кричи «караул!». — никто не услышит. Зубан примостился на стволе вырванного бурей дерева, сунул в нос понюшку табака и громко чихнул всласть, без оглядки.

Проснулся он, когда забрезжил, рассвет. На деревьях гомонили птицы. Справа прямо над ним заводил песню соловей. Бывший лесничий смахнул с лица остатки сна и задумался. Вспомнилось довоенное житье, когда он с ружьем и собакой бродил по этим местам. Тогда он здесь был полным хозяином. Лесничего Василия Зубана знали в округе, и одни уважали, другие побаивались. Он был представителем власти, и все его действия охранялись законом. Теперь он превратился в бродячего пса, без имени и крова. Случись сейчас с ним что-либо — заболей он или умри, — никто не вспомнит о нем, не прольет слезу. Стало жалко себя. «Но только не это, — спрыгнул он с дерева, — только не раскисать!»

Он достал из кармана табак и с ладони запихал целую щепоть в обе ноздри. Чихнул так, что в ушах зазвенело. «Так, — крякнул он и присел на пенек, — ближе к делу! Пора», — и торопливо зашагал на восход солнца.

Зубан решил идти в Лужки малолюдной Верховиной, удаленной от основных железнодорожных путей. Там он знал многие захолустные села, тайные горные тропы. Ущелья, труднопроходимые леса не пугали его. Он боялся людей.

Миновав Торуньский перевал и расположенные по обеим его сторонам кладбища, Зубан вошел в село. Грицко дома не было. Хмурая, неразговорчивая его жена ничего вразумительного не сказала. Он попросил у нее пристанища.

— Вон в сарае топчан. Там дожидайся, — бросила она и быстро ушла в хату.

Зубан обрадовался и этому. После дороги ноги гудели, тело налилось свинцом. Он повалился на топчан и тут же захрапел. Спал он долго. Жена Грицко несколько раз заглядывала к нему: живой ли? И, убедившись, что живой, уходила. На третий день Зубан прошелся по селу. Потоптался у конторы совхоза, среди рабочих. Присмотрелся к директору, кадровику. Затем, осмелев, перешагнул порог директорского кабинета, пустил слезу:

— Вот мой документ, — протянул он справку на имя Тибора Береша, — ищу работу.

— Откуда прибыл? — поинтересовался руководитель хозяйства.

— Из Закарпатья. Жену фашисты убили, сам, вишь, — он поднял изуродованную руку, — на фронте. Жить в тех местах тяжело мне. Вот и странствую.

— Работы полно. Иди скотником.

Навозные запахи, черновая, тяжелая работа пришлись не по душе бандиту, привыкшему к безделью. «Поднакоплю деньжонок, а там видно будет», — успокаивал он себя.

Прошло несколько недель. Жена Грицко привыкла к Василию и стала приглашать его в дом. Он у нее столовался. Жизнь постепенно налаживалась. Пока Зубан жил в отведенном ему сарае, но за зиму она обещала договориться с соседкой, у которой на задах пустовала небольшая хатенка. Срубили для сына, а тот так и не вернулся с войны. По вечерам при свете лампы-семилинейки они пили чай и мирно беседовали. У них было о чем поговорить. Так бы и шло своим чередом…

Однажды после сытного завтрака Зубан с женой Грицко пришел на ферму. Подошел бригадир и шепнул на ухо:

— Кубыть, Грицко вбит. Слыхал?

— Не слыхал я, — оторопело выкатил на него глаза Зубан. — С чего ты?

— Банду разгромили. Гутарють, там обнаружили труп Грицко Параськи. Вбит он!

— Ты только его жене ни-ни… — попросил Василий, — я сам скажу…

Он отошел от бригадира. В руках его вилы ходили ходуном, бил нервный озноб. «Допытаются теперь. А ты что в хате Грицка делаешь? Возьмут тепленького». Он воткнул вилы в навоз и незаметно вышел на улицу. Задворками, чтобы не увидела жена Грицка, прошел к себе в сарай, собрал немудреные пожитки и покинул село. Больше всего он сейчас сожалел, что мало заработал денег.

Шел он открыто, не обходя селений. На его липовой справке была отметка, что он рабочий совхоза. Это единственное его радовало и успокаивало. В селах он видел, как после военной разрухи люди разгребали пепелища и возводили новые дома, строили школы, клубы; по полям деловито тарахтели, таща за собой плуги и культиваторы, тракторы. Видел спокойную жизнь людей, и его потянуло домой, к себе в Закарпатье. В душе он надеялся, что с Хустовцем покончено, эмгебисты выловили всех его «друзей», и теперь никто не помешает ему начать новую жизнь.

Несколько дней он метался в поисках укромного места у себя на родине. Старых знакомых старался обходить стороной. И вот непредвиденная встреча в магазине с Антониной Данченко. Надо сделать так, чтобы бывшие родственники окончательно запутались. Он вспомнил, что недалеко от этих мест живет тетка Антонины. Глупая, старая, выжившая из ума женщина. Ее легко провести. А от нее пойдет к остальным.

Тут он и устроил комедию с сапогами, решив, что после проигранного им спектакля от него отстанут и будут считать, как и прежде, утопшим.

Сам же продолжал искать работу. В его кармане от совхозных денег не осталось и копейки. Починенные сапоги он в тот же вечер заложил под бутылку палинки. Распил ее один, в честь «удачного» предприятия.

В межгорье, недалеко от Королева, обнаружил усадьбу. Присмотрелся к ней, понял, что лучшего места ему и не найти. Живи тут до заката дней своих и в ус не дуй. Да и дружки, если они еще живы, не скоро тут его найдут.

Во дворе столкнулся с миловидной женщиной. Она ему сразу понравилась. На его приветствие улыбнулась и ответила ласково. Это его сразу подкупило. Обычно молодые женщины, с которыми он пытался заговаривать, сторонились его, даже пугались. А эта нет. Она объяснила, что работает на складе кладовщицей, зовут ее Марина и что им нужен сторож. У Зубана от невольной удачи аж дух захватило. Самое любимое дело. Он иногда мечтал: «Вот сторожем бы я пошел. Это тебе не вилами навоз ковырять. Посиживай да поглядывай. И дело пойдет».

— А комната для сторожа имеется? — поинтересовался он.

— Комната имеется. Но вот беда, человек, который набирает рабочих, будет только завтра.

— Жаль, — сокрушенно вздохнул Зубан. — Замолвите за меня словечко. Это место мне подходит. Калека я. Война. — Он показал свою руку.

Марина пообещала помочь.

Зубан отправился на станцию. Добрался до нее, когда солнце уже скрылось за горизонтом. Выбрал себе пустой товарный вагон и залез в приоткрытую дверь. Здесь оказался еще один, такой же приблудный. Он сидел на полу и равномерно раскачивался из стороны в сторону. По сильному сивушному запаху, который шел от него, Зубан понял, что человек навеселе. Подсел к нему. Тот сначала молчал. Потом понес какой-то вздор.

— Ты, парень, не шуми, — урезонил его Зубан. — Давай-ка лучше спать.

— Нет, — не унимался пьяный, — ты меня сначала выслушай.

— Не до того мне сейчас, — отмахнулся Василий.

— А-а-а, ты, наверно, голоден. А хочешь, пойдем выпьем.

— У меня нема грошей.

— Ты, я вижу, хороший человек, — заплетающимся языком изрек парень. — Пойдем выпьем! Грошей у меня… немно-го, совсем чуть-чуть, — он вздохнул, — есть! Я приглашаю.

— Пойдем, — стал подниматься Зубан. Ему вправду захотелось сейчас напиться.

Пока они шли, попутчик Зубана говорил о том, что самое дорогое на рынке — это мясо. Что на нем можно хорошо заработать.

— Я пере-пере-купщик, — все время повторял он. — Эта специальность сейчас самая выгодная, купил-продал и ты с барышом. Понял, голова?

Зубан сначала вяло, а затем все с большим интересом стал прислушиваться к его бормотанию. В корчме они выпили изрядно, и обратно Зубан тащил своего благодетеля на себе. Он запомнил, что парень, расплачиваясь, откуда-то доставал крупную сумму денег. Отсчитав официанту, остальное сунул обратно. Зубан обшарил все его карманы — в них было пусто. «Может, под рубахой?» — подумал он. Помогая подняться собутыльнику в вагон, он обнаружил под мышкой правой руки подвешенный сверток. «Ага, — смекнул, бандит, — сейчас я его подсажу».

— Ну, ты держись сам за дверь, — стал поучать он пьяного, — рукой берись за косяк, ставь ногу так, ну, теперь опа-а, — подтолкнул его в вагон. Парень свалился на пол, а деньги остались в руке Зубана. Он хотел подать неудачливому перекупщику сумку, с которой тот не расставался, но передумал и, повернувшись, быстрой походкой удалился в темноту.

На вокзале обшарил сумку. В ней оказались чистые подштанники и финка в чехле. В кармашке сбоку лежала небольшая сумма денег.

— Видно, оставил себе на расход, — определил он. — Ничего, мы найдем им нужное применение.

В свертке были туго скручены и перевязаны шнурком от ботинка сотенные бумажки. Торопливо спрятал их в карман, воровато оглянувшись.

— Тоже сгодятся.

Зубан вышел на перрон, сунул в мусорный ящик сумку, предварительно вынув из нее финку. С первым проходящим поездом уехал «от греха». Утро застало его на небольшой станции, вблизи которой находилось село Кушница: в нем он когда-то скрывался от венгерских жандармов. Чтобы избежать нежелательных встреч, Зубан хотел обойти стороной станцию, но дармовые деньги не давали покоя. Решил зайти в корчму. Да и тяжело было после вчерашнего. Требовалась похмелка. Сильно выпив и закусив, он отоспался в кукурузном загоне, а в сумерках постучался в окно дома умершего соратника по сечи. Дверь открыла маленькая старушка — вдова друга.

— Слава Исусу! — бодро поприветствовал ее нежданный гость, входя в хату.

— Навеки слава! — дребезжащим голосом ответила старушка и приложила к глазам иссохшую ручонку. Удивленно воскликнула: — А-а-а, Василь. Проходи от сюда, — указала на табуретку.

Гость сел, а старушка забегала вокруг, как мышь в клетке. Скоро на столе появилась коврига желтого кукурузного хлеба и горшок молока. Наполняя кружку, она поинтересовалась, где ее гость живет.

— Не поладил я с женой, ушел. А вот теперь шукаю хомут на шею. Мимо шел, думаю, дай зайду, проведаю старушку.

Бабка хитро прищурилась:

— Спасибо, Василь, что не забыл старую. Заночуй, заночуй…

Расстелив на полу кожух, он после ужина прилег и тут же заснул. Громкий оклик прервал его сон. Зубан подскочил, как ужаленный, из кармана выхватил финку. В бледном свете подвешенной к потолку лампы маячила хозяйка и высокий, как жердь, мужчина, который, приближаясь к нему, приказал:

— Ховай нож, Василь! Ну, як твои дела?

«Да это же Станислав! Черт его сюда принес», — мелькнуло в голове Зубана. Нехотя поднялся, поручкался. Встреча с. Осадчим не сулила ничего хорошего. Он знал, что тот обязательно сообщит о нем главарю банды.

Между тем, задымив трубку, Осадчий спросил, пристально взглянув на Зубана:

— И где ж ты мотаешься, друже? Что о тебе сказать Стефану?

Зубан с испугу стал врать о болезни, которая в нем сидит и не проходит, но, увидев, что друг ему не верит, замолчал. Затем подсел к нему и робко попросил:

— Ты не говори, что видел меня. Ты же знаешь, чем это кончится. Я сам объяснюсь, когда поправлюсь.

— Добре, — ответил тот, — но тебе не найти нас. Мы перебазировались, — и чему-то усмехнулся.

Зубан понял, что его вычеркнули из списков «своих».

— Ладно, Василь, пошли на покой. Побалакаем о том завтра, — предложил Станислав. Василий с удовольствием согласился прекратить тягостный для него разговор.

Но утром неожиданного гостя на месте не оказалось. Внезапный его приход и исчезновение показались Зубану подозрительными, и он решил скорее сматывать отсюда удочки. Попрощался наскоро с хозяйкой и устремился на вокзал. Сел на проходивший товарняк и к вечеру был на приглянувшейся ему усадьбе.

Был конец рабочего дня, но его ждали. Даже обрадовались его приходу. Сразу оформили сторожем и выдали ключ от приличной комнаты. Зубан закрылся в ней, как в своей крепости. Слишком долго он находился без своего угла. И сейчас ему стало так хорошо, так спокойно, что он даже прослезился от нахлынувших на него чувств.

Прошло несколько дней его новой безмятежной жизни. Только несколько. Затем развернулись события, которые резко повернули его лицом к прошлому.

* * *
Осадчему было не до Зубана. Он имел ответственное задание, которое должен был выполнить за два дня. В противном случае его ждали большие неприятности. О них он всегда думал с содроганием.

Он хорошо помнил свое возвращение в курень после разлуки с Зубаном. Тогда за несговорчивость Станислав готов был прикончить его на месте. Он так бы и сделал, если бы у него было в руках какое-то оружие. А голыми руками Василия не возьмешь. Ему страшно не хотелось возвращаться к Стефану, но делать было нечего. Другого пристанища он не имел и поэтому пришел.

Узнав о неудачном ограблении вагона с оружием и аресте троих боевиков, Хустовец и Коломейский рыскали в поисках нового места для куреня. Двое суток в неприятном волнении находился Осадчий, ожидая возвращения главарей. Наконец они появились. Стефан был озабоченный, но не сердитый и, вопреки обыкновению, трезвый. Пьяный этот небольшой человек с физиономией монгола и будто выщипанными усами был лют и неумолим.

— С чем пожаловал? Сколько приволок за собой эмгебистов? Где Зубан? — будто из автомата, выпалил ему в лицо Хустовец.

— Слава героям! — взвизгнул Крамер в ответ, вытянувшись по стойке «смирно». — Хвоста нема… одного эмгебиста мы продырявили и утекли. Зубан будет с часу на час.

Стефан сунул сигарету в зубы и брезгливо процедил:

— Обгадилась твоя ватажка. Особливо ты. Эка невидаль — продырявили эмгебиста. А сброю не достали. — Он смерил его рысьими глазами и сплюнул. — Но боевики тебе водить, а волов. Из-за вас приходится менять постой. Чуешь?

К Хустовцу подбежал щенок и ткнулся своей тупой мордочкой в сапог. Главарь отшвырнул его от себя, да так, что тот взвизгнул и жалобно заскулил. Затем Стефан поднял на Осадчего тяжелый взгляд и глухо проговорил:

— В другое время ты бы у меня не вылез из правильни. Но сейчас не до тебя. Отправляйся к Дрыну. Он скажет, что надо делать.

Крамер принялся за поручения Дрына с особым рвением. Он был рад, что все так обошлось. Задание его состояло в том, чтобы подбрасывать подметные письма в партийные и хозяйственные органы на честных работников, коммунистов, должностных лиц, с тем чтобы очернить их и заставить других заниматься проверкой анонимок. Распространял их Крамер по ночам. Однажды на пути завернул к Каталине, которая и рассказала ему о смерти Петра. Она же сообщила о складе с оружием. На другой день он побывал у Павла Фабрици, а от него решил проверить, на месте ли тайник, и обнаружил в нем взрывчатку и автоматы. К вечеру он вернулся к Каталине, но ее дома не оказалось. Не теряя ни минуты, Осадчий — Крамер поспешил обрадовать своей находкой Хустовца. По дороге он строил всякие предположения, как удивит Стефана. Ведь он представит ему сброю, которую не удалось взять тогда. И главарь смягчится к нему, вернет его к старой должности — старшего ватажки. Он помнит, как просветлели глаза Хустовца, когда он услышал о тайнике. И никогда не забудет его взгляда после того, как он узнал, что тайник пуст. Коломейский тогда сразу же обезоружил Крамера, самолично выпорол его и сунул в карцер.

— Не будь… на… твоем счету… учителя Барата… с десяток ястребков, — приговаривал Коломейский, полосуя его по спине обрывком веревки, — поставил бы я тебя к стенке!

После этой правильни Осадчий несколько дней отлеживался в одиночке близ зловонной выгребной ямы, а когда окончился срок наказания, получил новое задание: найти подходящее место для встречи главарей нескольких банд, объединяющихся для совместной борьбы с Советами.

— Тут их принимать не резон, — заметил тогда Хустовец. — Среди них могут быть провокаторы, накроют — не встанешь. Надо найти место надежное, нейтральное.

Глава XVI КОЛОМЕЙСКИЙ

Жизнь на усадьбе шла своим чередом. Дела у Зубана налаживались. Теперь он получал полторы ставки: совмещал работу дворника. На жизнь хватало, оставались и сбережения. Это его радовало. Деньги, взятые у перекупщика скота, он завязал в узелок и спрятал в потайное место: «Что там будет, а этот товар не ржавеет».

Как обычно, под вечер он выходил мести двор. Вот и сегодня. Солнце клонилось к закату. Раскаленный диск его повис над макушками сосен и вот-вот готов был скользнуть за гору на покой.

— Завтра будет ветреная погода, — определил Зубан, глянув на запад. Небо в той стороне затягивалось тяжелыми свинцовыми тучами. Он выбрал метлу, что поновее, и приступил к работе. Зубан так углубился в свои мысли, что не заметил двух парней, наблюдавших за ним из-за винницы, и здорового, долговязого детину, прячущегося за раскидистым буком. Это был Коломейский. В Закарпатье он появился недавно. Никто из боевиков не знал его подлинного имени. Среди них стали ходить слухи, что во время войны он служил в дивизии СС, одно время был правой рукой самого Бандеры и что в мирное время на его совести не одно «мокрое» дело. Коломейский допрашивал и истязал всех одинаково: и захваченных активистов, и своих товарищей, заподозренных в отступничестве. Он это делал с каким-то необыкновенным остервенением. Видно, глубоко въелась в него фашистская закваска, полученная в реймаровской школе. Этого заплечных дел мастера страшились даже видавшие виды бандиты и за глаза называли его «щербатой гиеной».

Увидев Коломейского, который шагнул ему навстречу из-за своего укрытия, Зубан уронил метлу.

— Вот он какой, новоявленный Береш, — скрипнула зубами «щербатая гиена». — Что тут делаешь, ангел мой? Лесной прохладой дышишь, путь к коммунизму разметаешь? Примазался, значит… июда… ловок, как рысь. — Рябое лицо его побагровело, в сузившихся глазах заметались злые искорки. — Кто есть в твоей обители? Где мне поговорить с тобой по душам? — прошипел он и, сунув под нос испуганного вконец Зубана ствол пистолета, пригрозил: — Не вздумай поднимать шума…

— Кро-ме кла-дов-щи-цы, ни-ко-го, — по слогам пролепетал сторож. — Про-шу вас до кла-дов-ки, — протянул он руку в сторону сарая, — я не хочу, чтобы ба-ба ви-де-ла нас. Я…

— Ну, закаркал, старый ворон, — грубо оборвал его рябой. — А ты думал, что я пришел к твоей кладовщице? А ну, пошли!

Сунув пистолет в карман, он схватил Зубана за шиворот и поволок к кладовой, а оказавшись за дверью, дал волю своему гневу:

— Где ж пропадал ты, ангел мой? Почему не явился в курень? Или продался чекистам? Отвечай, злыдень, да не бреши!

Зубан так разволновался, что все его слова застряли в горле. Он так и стоял с раскрытым ртом, выпученными от испуга глазами. А Коломейский распалялся:

— Ты забыл о присяге? Запамятовал?.. Что полагается в таких случаях? Забыл? Напомню! Ве-рев-ка! Кайся, кат, и не финти! Сбрешешь — продырявлю шкуру!.. — Он опять выхватил пистолет и наставил его на свою жертву.

Зубан, как куль с отрубями, повалился на землю у ног Коломейского и запросил пощады. Сначала сослался на болезнь, стараясь остудить рябого, но, почувствовав, что тот не верит ему, стал выкладывать все начистоту: от имитации смерти до ограбления перекупщика скота. Коломейский, кажется, удовлетворился его рассказом. Он пинком поднял его с пола и пренебрежительно бросил:

— Все это было давно известно мне, ангел мой. О пощаде забудь, я не поп и не Верховна Рада. А ну, приведи себя в порядок! — Сам сел на скамейку, поморщился. Он был похож на пресытившегося кота, в когти которого попала неосторожная мышь. Зубан поправил одежду, мельком глянул на топчан у противоположной стены. Ноги его не держали. Молча, как рыба, заглатывал он воздух и ошалело глядел на своего мучителя. Тот наслаждался видом Зубана. Но сесть ему не предложил. Он ждал, когда «мышь» придет в себя.

— Ладно, садись, — наконец смилостивился Коломейский. Зубан робко ткнулся на край топчана. Рябой еще выждал минутку и проскрипел:

— Своими безрассудными поступками ты плановал убить сразу двух зайцев: обвести меня со Стефаном. Но от нас тебе не отвертеться, как собаке от хвоста. Зря ты, ангел мой, плевался против ветра, ведь обгапал не нас, а себя. На себя и пеняй. А не приходило ли в паршивую твою голову, что мы давно наблюдаем за этим местом, что усадьба может понадобиться нам? Конечно, нет. Иначе ты не сунул бы сюда своего поганого носа… — Он положил на скамейку пистолет, который крутил все это время на указательном пальце, и продолжил, смакуя каждое слово: — Тебе придется покинуть этот райский уголок. Ты здесь не ко двору… Но об этом у нас будет отдельный разговор. В этом доме, я знаю, есть хороший подвал. Его нужно будет оборудовать под бункер. Этим и займешься. Завтра ближе к ночи на усадьбу прибудет боевик Осадчий. Встреть его. Он разъяснит, что и как нужно делать. Не пытайся ослушаться его или своевольничать. Агитации больше не будет, скидки тоже. — Коломейский кинул стремительный взгляд в маленькое оконце. — Узнай, ангел ты мой, нет ли кого во дворе. Мне пора.

Не веря тому, что на сегодня экзекуция окончилась, Зубан встал. В дверях он интуитивно оглянулся: ждал пулю в затылок.

* * *
Увидев из кухни, как Коломейский втолкнул Зубана в кладовку, Марина насторожилась: «Что бы, это значило? Кто этот рябой и почему так бесцеременно обращается со сторожем?» Любопытство взяло верх. Она вытащила из шкафа кастрюльку с остатками супа и вышла во двор. Лучик был заперт в конуре. Почуяв своего, он заскребся и жалобно заскулил.

— Сейчас, сейчас, — успокаивала Марина собаку, нагибаясь, чтобы открыть дверцу. Она оглядела двор и заметила еще одного незнакомца, затаившегося за деревом. Он держал наготове автомат, всматриваясь в сторону кладовой.

Марина вылила суп в алюминиевую чашку, выпустила собаку, выждала, пока пес покончит с едой, вернулась к себе. Все это она проделала медленно, не торопясь, превозмогая вдруг охвативший ее страх. Оказавшись в своей комнате, накинула крючок и села в дальний угол. А вдруг эти пришельцы заглянут и к ней на огонек?.. Томительно тянулось время. На дворе сгущались сумерки. В коридоре послышались шаги. Марина на цыпочках подошла к печке и за ней нащупала завернутый в тряпку браунинг. Положила его себе за халат, вновь села на кровать и стала ждать. Кто-то грузный прошел мимо ее двери, и скоро в коридоре все стихло. Всю ночь она не смогла сомкнуть глаз, ожидая визита непрошеных гостей.

* * *
После ухода Коломейского и его охраны Зубан долго стоял среди двора, бессмысленно глядя в темноту и ощущая в себе полнейшую пустоту, будто из него вытряхнули все живое. Он понимал, что дальнейшая жизнь безысходна и от своей судьбы не отвертеться. Прошлое нависло над ним огромным валуном и готово было в любую минуту раздавить. Он в нерешительности потоптался на месте и, еле передвигая ноги, будто на каждой было привязано по гире, прошаркал к себе в комнату. Проходя мимо комнаты Марины, смачно сплюнул на ее дверь.

— Все гады. Продажные твари. Никому нет доверия, — злобно ругался он, валясь на свою неприбранную кровать. Никто, кроме Станислава и Марины, не знал о его пребывании здесь, и те продали его со всеми потрохами.

«Что же делать? — думал он, переваливаясь с боку на бок. — Пойти с повинной? Нет! Там сразу решетка. А что ждет, у Стефана? Пуля или веревка! Пуля или веревка… а может, ни то ни другое, если потрафлю Осадчему. Постараюсь и, может, даже заслужу благодарность. Так бывало не раз…»

На другой день, в установленный час, Осадчий появился на пороге его комнаты. Прошел, сел на табуретку. Сопел, молчал. Хозяин не торопил его с расспросами.

— В прошлую нашу встречу я не хотел тебе говорить, — начал Станислав. — Твой брат Петро убит.

— Да ну-у-у? — как-то неопределенно протянул Зубан.

— Петро хотел удрать за кордон, — продолжал гость монотонным голосом, — но ему не повезло, нарвался на пограничников. О том мне рассказала твоя сестрица Каталина.

— Каталина?.. А откуда ты ее знаешь? — сорвалось у Зубана. Он был действительно удивлен.

— Давай, Василь, оставим этот нескромный вопрос. Я ж не пытаю тебя, как ты стал Тибором Берешем. Ты послухай вот это. — И он рассказал ему о том, что с ним произошло за последние несколько дней. О тайнике с оружием, который был у него в руках и ушел вдруг, словно рыба с крючка, и о последовавшем за этим наказании.

— Приказали не отлучаться с постоя, пока не обрасту бородой, — продолжал жаловаться Осадчий. — А тут событие: принимать надо гостей, оборудовать бункер. Покрутились, нет никого, кто бы мог выполнить это серьезное дело с блеском. Опять к Станиславу — иди, делай… Трубку отняли. Пробавляюсь погаными сигаретами, — он вытащил изкармана сигарету, помял ее своими костлявыми пальцами, наклонился к лампе, стоящей на столе, пыхнул синим дымом, сморщился. — Суди сам, что меня ждет, если не выполню задание. Так что выручай.

Зубан не ответил на его просьбу. Он решил увести разговор немного в сторону, чтобы выиграть время на обдумывание своих дальнейших действий. В рассказе гость упоминал его сестру, но ни словом не обмолвился, как он с ней познакомился. Поэтому у него закралось подозрение, что ему не полностью доверяют. Это насторожило и встревожило. После встречи с Коломейским ему казалось, что он у Стефана опять стал своим. А коль это не так, он решил действовать не с налета и перевел разговор на Петра.

— Признаться, о брате мне говорить неохота, — начал он. — Бог с ним. Я никогда не ждал от него добра. Ведь это он испортил мне руку на покосе. Из-за пустяка так рассвирепел… Хорошо еще, что успел тогда вырвать у него косу, не то давно бы лежал в земле. С той поры мы не в ладах. И о складе со сброей он мне ни звука. Видишь, какие мы…

— Да-а-а, — прервал его Осадчий, — бывает.

И, сделав обходный маневр, Зубан спросил:

— А когда пожалуют гости? Я хотел спросить, — поправился он, — когда нужен бункер?

— Мне велено в короткий срок, — уклонился от прямого ответа Осадчий.

* * *
Возвращаясь после работы к себе в комнату, Марина увидела во дворе Зубана и Осадчего. Они сколачивали какой-то каркас. Подошла к заросшему короткой бородой Крамеру, шутливо упрекнула:

— Как вы могли являться в дом одинокой дамы в таком затрапезном виде? И вам не стыдно?

— Раздражение кожи, потому и не бреюсь, — солгал тот и, выпрямившись, добавил: — Я спозаранку хотел потолковать с вами, потому как у меня до вас огромный вопрос. Но не успел — вы ушли. Ну, мы решили с Тибором сколотить топчан.

— Иными словами, готовится то, о чем вы мне говорили, — уточнила Марина. — Тогда бросайте ваши доски, и пошли на кухню, там и поговорим, — и первая направилась в дом.

Осадчий внимательно осмотрел кухню, подошел к двери и накинул крючок. Задымил сигаретой и тихо начал:

— Нам треба быстрее обернуться с подвалом, потому что сюда вскорости припожалуют гости. Что для того надо? Наперед всего треба зробить так, щоб сии люди и их телохранители передвигались в хате только по сему коридору. В подвал отсюда они попадут через лестницу, которая будет подвешена к люку в потолку. Здесь, на задах, тише и безопаснее. Если их потянет во двор, то, будьте ласковы, идите через винницу. Вот вам ключ от замка. Там мы установили на всякий случай тайную сигнализацию. Отвечать за нее будет Тибор, — он кивнул в сторону молча сидящего у окна Зубана. — А коли его не окажется, вы, Марина. Далее. Лучика держите у двери со двора. Пусть он послужит нашему общему делу. Предупреждаю: на все эти приготовления нам отпущено мало времени. Их готовность проверит сам Коломейский. От него ни одна мелочь не ускачет. Разумеете?

— Разумею. Но чем вы думаете угощать гостей? — с озабоченным видом поинтересовалась Марина. — У меня никаких припасов нет.

— Дельное замечание, — одобрил Осадчий. — Поскольку мне и Тибору недосуг, значит, продукты за вами. От вам на расходы, — он достал из-за голенища сапога целую пачку тридцатирублевок и, не считая, протянул Марине. — Приготовьте что-либо из курочек или гусей. Да, припасите жбан горилки. Справитесь?

— Постараюсь, — пообещала она. — Но на сколько человек готовить? Нельзя же допустить, чтобы кому-нибудь не хватило?

Станислав задумался.

— То мне доподлинно не ведомо, — наконец изрек он. — Готовьте на десять-двенадцать хлопцев. Учтите и нас троих. Мы пойдем отдельным счетом.

— Понятно, — кивнула Марина. — Теперь надо решить вопрос с транспортом.

Осадчий молчал. Тогда она спохватилась:

— А, ладно, проголосую. Доеду на попутной.

В тот же вечер Марина отправила подполковнику Чащину «молнию» с заранее обусловленным текстом.

Глава XVII ТРЕВОЖНЫЙ СИГНАЛ

Только в десятом часу Зуев зашел к Чащину. Начальник отдела ходил по кабинету и что-то отрывисто говорил своему заместителю. Старший лейтенант поприветствовал их и спросил подполковника, когда он может выслушать его.

— Вам, Григорий Федосович, придется немного подождать. Извините. Вы можете присутствовать. Этот разговор касается и вас, — и, обернувшись к Винокурову, продолжал: — Предпоследний сигнал от Марины был очень тревожный. Обшаривали ее личные вещи, тайно фотографировали, переснимали карточку Письменного. Как потом выяснилось, это была проверка. Судя по дальнейшим событиям, ее она прошла превосходно. Марине поручили обслуживать бандитов во время их шабаша. И вот «молния» — не завтра, так послезавтра эта встреча состоится. Но есть одно «но»… Сегодня ночью ко мне домой позвонил брат Письменного — брат «мужа» Марины, поинтересовался, куда она выехала и скоро ли вернется.

— И что же вы ответили? — осторожно спросил Винокуров.

— Я ответил, что товарищ ошибся номером. Здесь такой особы не проживало.

— А вас назвали по имени и отчеству?

— Да. Телефон-то мой известен, наверное. Но речь, однако, не обо мне. Если кто пронюхал о Марине, наша операция может сорваться. Хустовцы могут переменить место встречи, и тогда надо будет начинать все сначала.

— Если обстоятельства складываются таким образом, то нам нужно опередить дознавателя и ускорить начало операции, — решительно предложил Винокуров.

— Ускорить нельзя, — рассудительно заметил подполковник. — Ее следует начать именно тогда, когда надо.

Воцарилась пауза. Воспользовавшись ею, поднялся Зуев.

— Александр Лукич, я еще раз извиняюсь, но, пожалуйста, познакомьтесь вот с этим, — он выложил на стол подполковника все, что было отобрано при задержании и обыске Фабрици.

Чащин подошел к столу и взял протокол допроса. Пробежал несколько строк и передал Винокурову.

— Посмотрите и это, — протянул он клеймо. — Техническая новинка. Приставил ее, куда надо, нажал игольчатый шток, и готово — ты уже красный.

— Изуверская штучка, — протянул руку майор. — С такими орудиями я познакомился еще в Прибалтике. У тамошних националистов оно было в ходу. Меня мутит не только от клейма, но и от откровенных признаний его хозяина.

— А вы знаете, Иван Алексеевич, — заметил Зуев, — Фабрици в конце допроса сказал, что эту вещицу ему одолжил на время Крамер. Да, да, тот Крамер, который везде прозывается Осадчим.

— Интересный факт, — задумался Чащин. — Крамер, Крамер… Вот. В почте из Ужгорода есть одно любопытное письмо. Позвольте, я вам его зачитаю. — Он подошел к сейфу и достал конверт с грифом «секретно». — Написал его некий Кузьмин. Послушайте:

«Со Станиславом Крамером меня свела лагерная курилка. «Охотишься за «жучками»?» — усмехнулся он, увидев, как я отыскивал окурки, и протянул мне кисет с табаком. Пошутил: «Кури, но не до упаду. Как зовешься-то? Почему фильтруешься?» Я объяснил. «Как захочется покурить, заходи ко мне, отказу не будет». И засеменил к выходу из барака. Постепенно между нами установились приятельские отношения. Крамер рассказал как-то о своей долагерной жизни. В 1938 году он выезжал в Мадьярщину на заработки, а вернувшись, купил себе корчму, немного деньгами помог отец — владелец мыловарни. Однажды, работая на лагерном огороде, он спросил меня, как я думаю устроить свою жизнь по выходе на волю. «Буду, — отвечаю, — работать, как и прежде, на добыче нефти». «Вот это зря, не одобряю, — заметил он. — Лучше займись лесным делом». И принялся расхваливать жизнь в лесу. Потом разоткровенничался и рассказал. «В моей корчме стряслась беда. Два советских солдата перепутали бутылки и вместо горилки выпили сулему, заготовленную для дезинфекции. Уж дюже настырными они были. Чтобы не попасть за решетку, я подался в лес. Перебрался в неметчину. А коли завязалась война, стал солдатом. Потом угодил в это чистилище».

Чем бы закончилась эта история, не знаю, только к нам подошел конвоир и увел Крамера с собой. Вскоре я узнал, что он освобожден. Меня освободила из лагеря Красная Армия. Недавно встретил Крамера в столовой. Он сидел с незнакомыми мне мужчинами за выпивкой. Разглядывая фотоаппарат, они разговорились. Вдруг Крамер выхватил из рук мужчины фотоаппарат с криком: «Нет денег, а торгуется», — и вышел из столовой. Я подошел и спросил, куда он пошел. Один мне зло ответил: «А черт его знает!» Потом переспросил: «Ты о ком? Об Осадчем? Не знаю!» Встал и вышел за ним. Почему, подумал я, Осадчий, а не Крамер? Крамер так и не вернулся в столовую. Это было в Бычкове. Прошу заняться Крамером — Осадчим».

— Вот такие дела, — закончил чтение Чащин. — Жизнь нам раскрывает разные стороны деятельности этого фашистского ублюдка. Судя по данному сообщению, Крамер — Осадчий работал в лагерях смерти, выявляя коммунистов, евреев, командиров, активных борцов Сопротивления. И все они потом шли на виселицу или в печь. — Подполковник прошелся по кабинету и остановился напротив майора Винокурова. — Теперь о прерванном разговоре. Этот загадочный звонок по телефону неспроста. Над Мариной и нашей операцией нависла угроза. Необходимо принимать срочные меры. В случае чего, ни один из бандитов, да и тот же Крамер, не станет церемониться. Уберут нашу Ксению, и мы не найдем следов. Поэтому предлагаю план. Наши работники во главе со старшим лейтенантом, — он кивнул в сторону Зуева, который завороженно смотрел на Чащина, — под видом топографов начинают работы вблизи от усадьбы.

— Верно! — вскричал обрадованный Винокуров. — Топографы, съемка местности, теодолит. Они могут заходить на усадьбу попить водички, отдохнуть в тени, стать на время своими. Феноменально! Как я раньше до этого не мог додуматься?!

— У вас все еще впереди, — улыбнулся Чащин. Он отечески посмотрел на майора, хотя разница в их возрасте была не более десяти лет. — Только все ваши предположения: «попить водичку», «стать своими» и так далее — не для данных обстоятельств, дорогой Иван Алексеевич. Националисты подозрительны. И все это их может насторожить, что в данной ситуации не желательно. Итак, я сегодня же встречаюсь с Мариной и обо всем с ней договариваюсь. Сигнал о встрече я ей послал, и она должна его получить.

* * *
В этот день Александр Лукич пришел домой раньше обычного, чем, конечно, очень удивил свою супругу. Ему надо было переодеться и подготовиться к длительному путешествию в глубь окружающего Королево леса.

— Ты насовсем пришел? — подняла она брови. — А то я сейчас ухожу. У нас сегодня заседание женсовета.

— Нет, я тоже на минутку. Где моя одежда, в которой я хожу за грибами?

Клавдия Михайловна знала, какие муж собирает грибы в лесу, и поэтому, вздохнув, пошла в чуланчик, принесла большую плетеную корзину. В ней лежали аккуратно сложенные брюки и рубашка.

— Да, Саша, сегодня со мной произошел неприятный случай, — остановилась она около него. — Я даже хотела зайти к тебе в отдел. От этого неприятного разговора я никак не приду в себя.

— О чем ты, Клава? Говори толком, — забеспокоился муж.

— Меня просили уговорить тебя прикрыть дело Семака, ну знаешь, того машиниста, с контрабандой. Она даже хотела дать взятку.

— Взятку? — удивился Чащин. — Час от часу не легче. Кто же это хотел сделать?

— Постой, не торопи, сейчас все расскажу. Когда я сегодня проходила мимо церкви, какая-то молодица остановила меня и, согнувшись в поясном поклоне, пробормотала: «Я давно ожидаю вас, пани… будьте ласковы, послушайте мое великое горе». Услышав о горе, я невольно остановилась. Она пригласила меня на скамеечку. Мы сели. Девушка умоляюще взглянула на меня и попросила поговорить с тобой, чтобы ты освободил из-под стражи ее отца Томаша Семака и рыболова Зосиму Притулу. Она утверждала, что их взяли ни за что. Я ответила, что сделать для нее ничего не могу. Тогда она достала из-за пазухи пачку сторублевок и протянула мне. «Вот, — говорит, — вам за хлопоты!» Я мгновенно отодвинулась, отвела ее руку с деньгами и стала объяснять противозаконность ее действий. Но мне кажется, что она ничего не поняла.

— Неприятный случай, — подошел к жене Чащин. — Ты, Клава, поступила правильно. Нам придется заняться разъяснением среди населения советских законов об уголовной ответственности за подобные дела. Трудно будет вдолбить им в голову, что при новой власти дача взятки — такое же преступление, как, например, воровство. Совсем недавно эти люди видели, как давали взятки и как их брали без зазрения совести. В результате совершались грязные дела. Ты поступила правильно и успокойся.

— Ну, мне пора. — Он остановился у трюмо и оглядел себя с головы до ног. — Хорош дядя, — подмигнул жене.

Она криво улыбнулась. Клавдия Михайловна всегда сильно переживала, когда муж уходил «за грибами».

— Все будет в порядке. — Александр Лукич поцеловал жену в щеку, взял корзину и вышел.

Глава XVIII КОЛОМЕЙСКИЙ ИНСПЕКТИРУЕТ

Получив от Осадчего задание, Марина отпросилась с работы и чуть ли не целый день провела в городе в поисках продуктов. Возвратилась она уже под вечер. У входа в усадьбу ее встретил Зубан.

— Умаялись вы, пани, — посочувствовал он, беря у нее из рук бидон с самогоном. — Я в третий раз выглядываю за ворота в ожидании.

— Вы сейчас это будете пить? — указала она на бидон. — Неужели у вас нет никаких дел?

— Дел уйма. Но к ним никак не лежит душа. И все из-за вас. Очень мы беспокоились…

— Неужели? Спасибо. — Марина понимала, из-за чего больше всего волновались бандиты: достанет или не достанет она этого зелья. Вон и помогать-то кинулся — не кошелку из рук схватил, а бидон, чтобы удостовериться. — А Лучика зачем вы заперли? — поинтересовалась она.

— Так приказал Коломейский, когда осматривал винницу. Он также приказал вам по возвращении явиться к нему. В бункер.

«Этого еще не хватало. Что еще задумал корявый черт?» — Ей стало не по себе. Но она не подала вида, запричитала:

— Пресвятая дева, спаси и помилуй… Прибыл важный господин, а у меня ничего не приготовлено… С кем он заявился? — обратилась она к Зубану. — Должно быть, его торопят гости, из-за которых я оборвала все плечи и руки?!

— Не знаю. Но гостей пока нет, — пояснил Зубан. — Коломейский припожаловал с тремя боевиками, — он посмотрел по сторонам, как будто говорил: вон они, на часах охраняют.

— Он очень зол, — добавил Зубан. — Будьте осторожны.

— Наверно, вы чем-то не угодили Коломейскому? — всплеснула руками Марина, выкладывая свои покупки на стол на кухне. — А еще учили меня, как с ним обходиться. — Все это она говорила машинально. Сейчас главное — предстоящая встреча. Она стремительно собиралась с мыслями. Марина давно готовилась к тому, что ей придется беседовать с одним из главарей: очная ставка была необходима, так было заведено, и от этого никуда не денешься. И все-таки предстоящая встреча была для нее неожиданной. Почему именно сегодня, сейчас? Да еще в бункере, в этом вонючем подвале? У них от этих бункеров голова кругом идет, представляют себя фюрерами. Она мельком взглянула на Зубана. Тот стоял, опершись о косяк двери, и следил за ее движениями. — Сейчас, Тибор, я приведу себя в порядок и заявлюсь в ваш бункер, а вы пока скажите Коломейскому, что я выполнила поручение Осадчего. — Ей противна была эта встреча, и она решила потянуть время.

— Э, нет, — возразил Зубан. — Ему нужны вы, а не мои слова. Собирайтесь поскорее. Я подожду вас в коридоре.

Оставив продукты на кухне, она прошла в свою комнату. Переодевшись, подумала: взять пистолет или нет? И тут же от этого отказалась, решив, что в случае нападения ей все равно не справиться с несколькими бандитами. «Только бы недолго. Только бы поскорее все это кончилось, — стучало в голове. — Сегодня еще встреча с Чащиным. Как бы не опоздать».

Когда она вышла из комнаты, Зубан предупредил, что вход со стороны винницы закрыт изнутри и ей придется в бункер идти через люк и спускаться по веревочной лестнице.

Он заглянул ей в лицо, ожидая бурный протест, но Марине сейчас было все равно. Она молча повернула к люку. «Они хотят удовлетворить свое жеребячье чувство, оглядеть меня с головы до ног, — думала она, идя по коридору за сторожем. — Черт с ними, пусть смотрят!».

Зубан услужливо открыл люк. Лестница была связана из толстого каната. Она шагнула в люк и стала спускаться. Люк захлопнулся за ней, как крышка в мышеловке.

Оказавшись внизу, Марина при тусклом свете двух керосиновых ламп увидела за столом пучеглазую морду Осадчего и рядом с ним рябого, который недавно тянул за шиворот их сторожа. Это был Коломейский.

— Слава героям! — воскликнула Марина.

Коломейский молча указал ей на табуретку. Она присела и только теперь заметила на топчане третьего. Тот глядел на нее нагло, не мигая. В его взгляде было что-то гадливое. Марине стало неприятно, и она отвернулась к Коломейскому.

Все молчали. Рябой сидел как истукан. Он выдерживал паузу, рассматривая свою жертву. Он знал, что страшнее всего — неопределенность. В первые минуты, если за «подопытным» есть какие грешки, мало кто выдерживал его «психологических атак». Он пристально глядел в глаза Марине. Ей стало действительно не по себе. У нее появилось желание вскочить и выбежать вон, но люк был закрыт. Она заставила себя сидеть. Как сейчас она благодарила себя за то, что не взяла оружия. Она бы могла все испортить. «Спокойно, ну успокойся. Пока ничего не происходит. Пусть себе помолчит». Она даже заставила себя слегка улыбнуться.

Коломейский от этого сморщился и вдруг резко спросил, не интересовался ли кто прошлым ее и боевика Осадчего?

— Станислав интересовался моим прошлым, — кивнула она в сторону Осадчего. — А про него у меня никто не спрашивал.

Лицо Коломейского, напоминающее огромный наперсток, еще раз передернулось. Видно было, что он с трудом удерживает все более охватывающее его раздражение.

— Выходит, все шито-крыто? — процедил он сквозь зубы. — А не утаиваешь ты чего-нибудь?

— Покарай меня бог, если я вру. — Марина перекрестилась. Она вошла в роль и теперь говорила и действовала уверенно и решительно. — А еще я вам хочу сказать, — подалась она вперед, переходя на доверительный тон, — с полмесяца назад какой-то мужчина прятался возле нашей кладовки, рассматривал двор и винницу, но кто он такой и что ему надо, я не узнала.

— Так, так, — побарабанил рябой костлявым пальцем по столу. — Каким он был с виду? Во что одет?

Марина охотно обрисовала наружность незнакомца.

— И это все?

— Нет, не все. На днях у нас появился милиционер по поводу паспортизации.

— А как он выглядел? Был ли он высок, низок, молодым или пожилым? Какие имел знаки различия?

«К чему ему такие подробности? А может быть, этот милиционер их человек?» Она описала внешность милиционера.

Коломейский вобрал в рот нижнюю губу, помолчал и, как бы про себя, промолвил:

— Память у тебя завидная… это хорошо… А не помнишь ли ты, ангел мой, другую фамилию сторожа Береша?

— Как же можно помнить то, чего не знаешь? — притворилась Марина. Эта покупка для нее была слишком легка, и она даже посмеялась над Коломейским. — А разве у Тибора две фамилии? — спросила она. В ее голосе звучало искреннее удивление. Она окончательно овладела собой, и мысль ее работала теперь четко и ясно.

— Не финти, красотка, — зло оборвал ее рябой. — Настоящие Тиборы украинскими боевиками быть не могут, и тебе об этом хорошо известно. А кто такой Неписьменный? Ухажер?

Марина сообразила, что два последних вопроса Коломейскому подсунул Осадчий, и отрезала:

— Никакого Неписьменного я не знаю и знать не хочу. Вас кто-то ввел в заблуждение!

Лицо рябого побагровело. Он бросил колючий взгляд на притихшего корчмаря и, скрипнув зубами, выпалил:

— С этим мы еще разберемся! Кому-то учиним допрос с пристрастием! Кого-то вздернем! А при-и-ни-мать здесь никого не будем! — отчеканил он почти по слогам.

— Чому не будем? — Осадчий вскинул на него свои рачьи глазки. — Як быть с кухонными припасами, заготовленными по сему случаю?

— Не лезь не в свое дело! — Осадил его Коломейский. — Это не твоя забота. А вопросы здесь задаю я! Только я! — И строго добавил: — Иди проверь, что сейчас делают мои люди. Обеспечь охрану усадьбы, но Дрына не трожь, он мне будет нужен. А ты, красотка, сегодня приготовь на троих, а завтра ужин полный — на двенадцать персон. Ясно?

Марина молча кивнула и повернулась к веревочной лестнице. Но Коломейский остановил ее:

— Хватит с меня этих цирковых номеров! Иди через винницу.

После того как за девушкой захлопнулась дверь, он бросил отрывисто:

— Сложная штучка. Придется ею заняться в лесу… — и повернулся к сидящему рядом: — Не спускать с нее глаз… О всех действиях «поварихи» докладывать.

Вошел Осадчий. Коломейский долго глядел на него, затем тихо произнес:

— Вызови ко мне Дрына.

Когда пришел Дрын, рябой приказал оставить их одних.

— Передай Стефану, — начал он, когда все вышли, — что сбор на усадьбе отменяется. Вот ему письмо, — он сунул в руку бандиту свернутый вчетверо лист бумаги, — Смотри, чтобы никому не попало. Я с боевиками снимусь завтра ночью. Есть одно дело. Надо кое-что проверить, уточнить. На словах скажи: гостей пусть принимает на варианте номер два. Все!

* * *
Придя на кухню, Марина подошла к ведру и выпила, залпом кружку воды. Передохнула и села на стул. Кажется, одно пронесло. Но следом второе: этот непредвиденный ужин срывал ее планы. Под угрозой оказалась встреча с Чащиным. Мысль ее работала быстро и четко. Она отметала один вариант за другим. «Ничего! Что-нибудь придумаю», — успокаивала она себя, занимаясь приготовлением ужина. Когда он был готов, в голове ее уже созрел план. Он был рассчитан до мельчайших подробностей. Зубан — вот на кого она делала ставку. Он должен был ей помочь. Она вышла во двор и огляделась. Тибор Береш сидел на своем излюбленном месте — под окном кухни — и с аппетитом вдыхал идущие оттуда ароматные запахи. «Он всегда голодный, как собака», — с удовольствием подумала Марина и шагнула к нему.

— Послушайте, Тибор! — обратилась она к сторожу. Для него это было так неожиданно, что он вздрогнул. — Обслужите начальство, — попросила она как можно ласковее.

Тот отрицательно мотнул головой:

— Не-е-е… Я не можу.

Все шло как задумано.

— Ну, если так, — проговорила она обиженным, голосом, — не буду отрывать вас от вашего занятия… управлюсь сама, — и повернулась обратно. Она шла медленно, сгорбившись, вся внимание: пойдет он на кухню или не пойдет? И страшно была довольна, когда услышала, как он, тяжело вздохнув, поднялся и зашаркал за ней.

Зубану не хотелось лишний раз попадаться на глаза Коломейскому, но так же страшна для него была ссора с кухаркой, от которой ему перепадали не раз кусок мяса, тарелка щей, ломоть свежего хлеба. Поэтому он решил с ней не портить отношений. Но решение его было не окончательным, и в каждое мгновение он мог передумать. Он надеялся на большую мзду и не ошибся. Войдя в кухню, Марина вытащила из шкафчика бутылку палинки.

— Неужто это мне? — завороженно прошептал Зубан.

— Специально тащила в сумке, будь она неладна. Но теперь я раздумала.

— Но, дорогая пани Марина, — заюлил сторож. — Мне кажется, что я справлюсь с двумя делами. Какой харч принадлежит бункеру? Я мигом спроважу его по назначению.

— Только не забудьте, Тибор, принести обратно всю посуду, — напомнила она повеселевшему Зубану. — А я пройдусь с Лучиком, а то он будет выть и испортит Коломейскому аппетит.

Зубан открыл бутылку и налил в стакан водки, залпом выпил. Вытер усы, бороду и присел на табуретку.

— Насчет Лучика, — проговорил он, переведя дыхание. — Собаку приказано держать около блока. Заметит Осадчий ее отсутствие, шуму не оберешься:

— Но вы-то знаете, что я с Лучиком гуляю каждый день. Пес к этому привык. — Говоря это, Марина искоса наблюдала за Тибором. Она ждала, когда выпитое начнет действовать. Зубан под хмельком всегда становился покладистым, деликатным, уважительным. Он тогда старался всячески оказывать знаки внимания Марине. — Вот жбан с сивухой, а вот холодная закуска. Несите. За этим жбаном Осадчему будет ни до чего.

— Это правда, — согласился Зубан. — Собачку надо прогуливать. — Он посмотрел на Марину преданным взглядом и решительно добавил: — Ответственность за ослушание я возьму на себя… — Подхватил жбан, винегрет и вышел в коридор.

Марина выскользнула следом за ним. Во дворе уже сгущались сумерки. Она быстро надела на Лучика намордник и скрылась в темноту.

Через некоторое время из дверей дома как угорелый выскочил Зубан. Он растерянно огляделся по сторонам, покачиваясь, подошел к конуре Лучика, заглянул в нее, выругался и заспешил в сторону, куда всегда ходила гулять Марина.

* * *
Марина на встречу с Чащиным пошла не сразу. По поведению Коломейского и в связи с ее заменой на ужине она подумала, что, возможно, будет слежка за ней. Поэтому решила проверить. Отойдя от усадьбы на небольшое расстояние, она сошла с тропинки и присела за развесистым деревом на пенечек. Лучик лег в траву рядом, вопросительно поглядывая на хозяйку: мол, и это все, дальше не пойдем? Она погрозила ему пальцем: «Тихо!» Лучик решил, что с ним играют, взвизгнул и кинулся на Марину. Девушка погладила собаку по голове и ладонью прижала его к траве. «Сидеть тихо!» — говорил ее жест.

Со стороны усадьбы послышались шаркающие шаги. На тропинке показался Зубан.

«Послали все-таки. Ну, следите, следите. После бутылки палинки много он вам наследит…» — Она подождала, пока звук шагов не утих в глубине леса, пересекла тропинку и направилась к месту встречи напрямик, через чащу. Лучик тянул поводок. Ему не терпелось скорее достичь заветной цели, где он всегда получал вкусный кусочек сахара. Марина незаметно подкладывала его под сваленное дерево. Так она приучила собаку к явке, где они встречались с подполковником.

Лучик один прибегал сюда в надежде найти лакомство.

Александр Лукич их уже ждал. Предупредив подполковника о «хвосте», Марина предложила перейти на резервную явку. Больше всего не хотелось уходить отсюда Лучику. Пришлось Марине взять его на руки.

Над лесом поднялась луна. Она осветила Александра Лукича, сидящего на поваленном дубе, в соломенной шляпе и вышитой рубашке. Он прутиком шевелил листочки и внимательно слушал.

Когда Марина кончила доклад, Чащин уточнил:

— Значит, ужин заказали на двенадцать персон?

— Да.

— И тут же сам установил слежку! Хорош гусь. Значит, Коломейский вам не доверяет. И фраза «на двенадцать персон» может оказаться пустой. — После небольшой паузы он рассказал Марине о ночном телефонном звонке к нему на квартиру.

— Мне кажется, это дело Осадчего, — постаралась успокоить его девушка, — Крамер выворачивается наизнанку, чтобы угодить своим хозяевам. Если бы они подозревали меня, то долго бы не чикались…

— Предположим. Но все равно будьте до предела осторожны, — попросил Чащин. — Завтра под вечер на этом месте появятся наши люди. В их числе Зуев. Будем брать бандитов, сколько бы их тут ни оказалось. Ваша задача — встретить их и сообщить обстановку. Если это будет невозможно, дайте знать через почтовый ящик. Если и это отпадет, к двадцати часам пришлите Лучика, записок писать с ним никаких не надо. Возможно, ситуация окажется более сложной; тогда в двадцать два часа зажгите свет в своей комнате на несколько минут, это будет сигнал нам, что бандиты не ушли и находятся в бункере. В остальном все остается в силе. Договорились? Или вам что-то неясно?

— Ваши указания понятны! — по-военному ответила Марина. И мягче добавила: — До свидания, Александр Лукич! Мне пора.

* * *
На другое утро подполковник попросил дежурного предупредить всех сотрудников отдела, чтобы без его ведома никто никуда не отлучался. Затем поднялся в кабинет своего зама.

— Я хочу ознакомиться с вашими наметками предстоящей операции, — сказал он, поздоровавшись. — К десяти часам соберите мне весь отдел.

Совещание было коротким. Когда все собрались, Чащин поднялся.

— Нами разработан план ликвидации банды, — сказал он. — В операции под кодовым названием «Схрон» участвуют все присутствующие здесь. Поэтому необходимо проверить табельное оружие, запастись сухим пайком и сменить форменную одежду на гражданскую. Выезд в шестнадцать часов. На первых порах вы будете действовать под видом топографов. Вопросы есть?

— Кто обеспечит нас топографическими инструментами? — подал голос Хоменко.

— Комендант. Он же снабдит вас ракетницами, гранатами и автоматами. А теперь о сути. К этой операции мы готовились давно. Мы были предупреждены, что в зоне действия нашего отдела должен появиться эмиссар из зарубежного центра ОУН. На днях он прибыл. Его к Хустовцу проводил Фабрици, о чем стало ясно из допроса. Прикарпатские самостийники устанавливают контакты с закарпатскими, а упомянутый посланец прибыл для оказания им практической помощи.

Операцию начнем завтра на рассвете. Усадьбу оцепить. Всех, идущих туда и обратно, задерживать для выяснения.

И еще одно. В логове бандитов работает наша сотрудница Марина. Вчера по телефону кто-то проверял ее по месту прежнего жительства. Не исключено, что ей грозит смертельная опасность. Ознакомьтесь с ее фотографией. Вопросы еще есть? Нет? Можете расходиться. А товарищей Винокурова, Свирина и Зуева прошу остаться.

И Чащин рассказал им о встрече с Мариной.

— А где к нам присоединится переводчик? — поинтересовался Винокуров.

— Балога я вызову, и он здесь же сядет с вами в машину.

* * *
В обеденный перерыв Марина ушла с работы. Ей необходимо было узнать, на месте ли ее подопечные, не появился ли еще кто-нибудь из их собратьев. Проходя мимо винницы, она обнаружила на двери подвала огромный замок. «Кто его подвесил? — подумала она. — Либо бандиты вышли проветриться, либо готовится что-то новое. А вдруг они вообще отсюда ушли, и тогда вся моя работа пойдет насмарку? Ведь кричал же Коломейский, что встречи здесь не будет». Она расстроилась не на шутку.

Но все разъяснил встретившийся ей Зубан.

— Коломейский приказал запереть бункер снаружи, также приказал поскорее приготовить обед.

«Что за спешка?» — подумала Марина и тут же спросила: — А потайной ход в овраг вы тоже заперли?

— Зачем же? Они закрылись изнутри. На случай… Там всегда можно уйти незаметными.

— Из гостей никто не прибыл? — как бы невзначай спросила девушка.

— Мне это неведомо. — Зубан повернулся и ушел.

В его ответе Марина почувствовала злые нотки и раздражение. Но она решила не придавать им значения. Это у Зубана бывало, когда он получал от начальства нагоняй.

«Сейчас главная задача — задержать бандитов до прихода наших, — она глянула на часы. Было только около четырех. — С обедом можно часок потянуть. Они, конечно, будут его ждать». — Она решительно пошла на кухню. Здесь взяла хозяйственную сумку, написала для Чащина записку, сунула ее под газету на дне кошелки и вышла во двор.

Путь ей преградил Зубан.

— Уходить, пани, не разрешено! — жестко предупредил он.

Она испугалась и тут же овладела собой.

— Как не разрешено? — возмутилась Марина. — А обед? У меня нет капусты и картошки. Надо сходить на базар. Я мигом.

Зубан помялся, затем пальцем подозвал стоящего в дверях боевика.

— Проводишь! — приказал он ему. — Так сказал Коломейский.

Бандит не спускал глаз с Марины все время, пока она делала покупки. Проводил ее до самой кухни, когда она вернулась на усадьбу. Не успела она войти к себе, как вбежал взъерошенный Крамер.

— Чому вы, пани, задерживаете трапезу? — Он посмотрел на нее и криво усмехнулся: — Неужели нечем нас харчевать? А можа, сытый голодному не разумее?

Ей не понравился тон посыльного, но она спокойно ответила:

— Ни то ни другое. Через час все будет готово. На сколько человек готовить?

— На пять. Поторапливайтесь. Ждем, — буркнул Осадчий и пошлепал к люку.

«Почему же на пять? — недоумевала Марина. — Вчера говорили на двенадцать. Неужели сорвалось? Скорее бы приходили наши. А то и эти уйдут. Ищи тогда ветра в поле». — Она поставила кастрюльку с водой на примус, начистила картошки, нарезала капусты. Все это делала машинально. Ее угнетало, что записка так и осталась лежать у нее в сумке. Единственная надежда на Лучика. В назначенное время она вышла во двор, чтобы отвязать собаку и пустить ее в лес, как договаривались, но у конуры никого не было. Она вернулась обратно. Вокруг нее творилось непонятное. Тревога вошла в ее душу. Она все время поглядывала в окно, ждала. Вот и прошел ужин.

Девушка пришла в свою комнату и закрылась. «Теперь только ждать». Глядела на часы, боялась просмотреть время для подачи сигнала. Огонь не зажигала. Свет от уличного фонаря хорошо освещал комнату. Прислушивалась. За окном ветер раскачивал деревья, да где-то погромыхивал оторвавшийся лист кровельного железа.

Стрелки часов медленно подползали к десяти часам. Вдруг она услышала чьи-то шаги в коридоре. Кто-то остановился около ее двери. Взялся за ручку, постучал.

— Пани, вы дома? — услышала она скрипучий голос Зубана.

Марина не ответила.

— Открой! — вдруг приказал он.

Марина колебалась. Этот резкий переход-насторожил ее. Обычно Береш старался быть заискивающе-вежливым с ней, а тут такая перемена в обращении.

— Отопри, не пожалеешь, — настаивал бандит. — Если не откроешь, я удавлю твою псину. — За дверью жалобно взвизгнул Лучик.

Марина достала из-за печки завернутый в тряпку пистолет, положила его в карман пиджака и подошла к двери. Лучик взвизгнул еще громче. Девушка не выдержала и откинула крючок. Отошла к столу.

Зубан вошел в комнату, бросил Лучика на пол, и тот кинулся к ногам Марины, ища у нее защиты.

— Коломейский сказал, что ты продажная тварь и тебя будут пытать на дыбе. — Зубан это проговорил тихо, предварительно заперев за собой дверь. — Мы снимаемся отсюда и забираем тебя с собой. — Он испытующе посмотрел на девушку. Марина дрогнула. Зубан шагнул к ней.

— Не бойся, — прошипел он. — Не бойся меня. Ты красивая, ты мне сразу понравилась. Я спасу тебя. Я их всех убью, но в обиду тебя не дам. — Его руки потянулись к ее груди.

— Прочь! — Она ударила его по пальцам. — Прочь! Да как вы смеете! У меня муж! Я ему все расскажу!..

— Брось, красотка, — оборвал ее Зубан. — Никого у тебя нет. Я давно наблюдаю за тобой. Ты еще девка. Бабы такие не бывают. Но я это положение исправлю. — И он стал медленно к ней приближаться.

Марина выхватила из кармана пистолет.

— Мне терять нечего, — сказала она твердо. Смятение и робость прошли. Игра окончилась. Теперь перед ней стоял враг, и она могла его убить. — Еще шаг, и пуля будет в твоей ослиной башке! Мразь!

Этого Зубан не ожидал. Он застыл на месте.

— Пошел вон, холуй!

Бандит попятился, не отрывая взгляда от дула пистолета. Он нащупал крючок, открыл его и вышел.

Стрелки часов показывали десять. Марина зажгла лампу, поставила ее на подоконник. Странно, но она была спокойна. Все делала четко и уверенно. «Теперь надо ждать посыльного», — вспомнила Марина предупреждение Зубана. Подошла к двери, прихлопнула ее, накинула крючок, пододвинула к двери стол. Села на кровать и положила на колени пистолет. Обойма была полная. Пуль хватит на всех.

Глава XIX РАЗГРОМ ОСИНОГО ГНЕЗДА

Фургон мягко тронулся с места и, выбравшись на шоссе, развил предельную скорость. Проехав десятка полтора километров, он свернул, долго петлял по лесной дороге и затем остановился под раскидистой кроной дуба. Первым из-под тента выпрыгнули на зеленую траву Винокуров и Балог, за ними остальные оперработники. Все они были в гражданской одежде.

Едва ступив на землю, Пивень бережно коснулся своего головного убора, потрогал усы, приосанился. За ним из кузова выпрыгнула огромная овчарка, по кличке Витязь. Витязь посмотрел на хозяина и на его товарищей, будто спросил: «Что надо делать? Приказывай!»

— Сиди пока, друже! — улыбнулся лейтенант. — Перекур с дремотой.

Витязь понимающе вильнул хвостом и уселся у ног Остапа. Их обступили.

— В каком направлении находится усадьба? — подошел Винокуров к Зуеву.

— Вон за той сопкой, в лесу, — указал старший лейтенант на северо-восток.

— Понятно. — Он посмотрел в сторону, указанную Зуевым, затем повернулся к нему и, криво улыбнувшись, предложил: — Ну что ж, будем работать по плану. — Они вместе подошли к оперработникам, и майор попросил минуточку внимания. — Сейчас мне и Зуеву необходимо отлучиться. А вас с расположением усадьбы, подходами к ней ознакомит Николай Петрович Балог. Он здесь все очень хорошо знает, — заключил майор.

После того как майор и старший лейтенант скрылись в лесу, переводчик пригласил всех подняться на ближайшую сопку. С нее стала видна усадьба.

— Смотрите, товарищи, — показал рукой Балог. — Вот ориентир: холм с бурой травой, у которого белеет прямоугольное строение. Это и есть винница усадьбы. К ней примыкает продолговатый дом. За Винницей глубокий безводный овраг, по левому откосу которого разбросаны виноградники. Вопросы есть?

Первым отозвался Пивень:

— Я добре бачу винницу, но не чую горилки. А як вы, хлопци?

— Видим, видим!..

Балог поднял руку, требуя внимания. Все притихли. Переводчик подробно рассказал, как можно скрытно приблизиться к усадьбе.

— А сейчас согласно распоряжению майора, — закончил он, — нужно достать амуницию топографов и заняться делом, чтобы не вызывать лишних подозрений.

Вернулись Винокуров и Зуев. На маленьком совете они решили операцию начать с рассвета.

Как только стемнело, в кузов машины были убраны теодолит, ящики с приборами. Маскировка окончилась. Отряд построился и гуськом углубился в лес.

Балог хорошо ориентировался. Он провел группу к усадьбе почти до границы первых ее дозорных. Как только на востоке порозовел горизонт, Винокуров приказал связному передать по цепи условный сигнал. Связной молча оставил укрытие и затерялся в кустах. Кольцо вокруг усадьбы стало стягиваться. Пивню и Хоменко было приказано убрать часовых.

Перед началом операции майор приказал Пивню оставить своего Витязя на попечение шофера фургона. Остап в душе даже обиделся за своего друга, однако возражать не стал. Но теперь, когда оказался лицом к лицу с дозорным, мысленно согласился с Винокуровым. Боевик лежал на небольшом возвышении, положив подбородок на автомат, жевал былинку и зорко поглядывал по сторонам. В таком положении он определенно заметил бы собаку. Пивень и его напарник были замаскированы ветками бузины. Они припали к земле, прямо под самым носом часового, и он их не замечал. Лежать было неудобно. Но это еще ничего. Рядом оказался большой муравейник. Один из его хозяев забрался на нос Остапа и начал по нему крутиться. Пивень немного шевельнул головой и травинкой сбросил беспокойного гостя со своего лица.

В это время боевик поднялся на ноги, вяло посмотрел по сторонам — утренняя дремота все же давала о себе знать — подошел к дереву, рядом с которым торчал обомшелый пень. Оседлав его, захлестнул на руке автоматный ремень, зевнул и вскоре заклевал носом. Автомат лежал у него на коленях. Пивень шепнул напарнику: «Накрывай гадюку с тыла, а я срежу с него автомат» — и, зажав зубами финку, по-пластунски, как уж, пополз к пеньку. Нападение было с двух сторон одновременное. Мгновение — и бандит лежал на земле. Хоменко заткнул ему рот платком, а Пивень срезал с руки ремень автомата. Когда обезоруженного вели к усадьбе, он пытался вырваться, выплевывал изо рта платок, но все его потуги были безуспешны.

— Шумел? — спросил их у винницы Винокуров.

— Даже не пикнул, — махнул рукой Остап.

— Оставьте его с Калитой, а сами установите контроль за выходом в овраг! Только старайтесь брать живыми…

Остап козырнул, но не ушел, а выжидающе смотрел на майора. Винокуров понял замешательство лейтенанта. Он чуть улыбнулся и кивнул:

— Возьмите Витязя. Он сейчас как раз кстати.

Ребят будто ветром сдуло. Майор подошел к старшему лейтенанту Зуеву и приказал:

— Приступайте. Мы вас подстрахуем.

Зуев понимающе опустил глаза. Затем он вышел из-за укрытия и, не сгибаясь, быстро пошел через двор к дому. Все было тихо. Через несколько секунд за ним направились Свирин, Винокуров и Балог. Когда они приблизились, Зуев шепнул майору:

— Дверь заперта.

— Должно быть, что-то не сработало, — пояснил тот так же тихо, а сам подумал: «Неужели бандиты убили Марину?» — и тут же отбросил эту мысль.

Все стояли в нерешительности. Надо было предпринимать что-то. Их могли засечь и перестрелять, как воробьев на ветке. Что же делать?

— Постой, — шепнул Зуев. Он подошел к окошку комнаты Марины и тихонько стукнул три раза.

Дверь открылась, и на пороге появилась женщина. Было видно, что Марина страшно волновалась. Зуев поспешил ей навстречу. Она приглушенно вздохнула.

— Спят постояльцы. Но Зубан уже выходил во двор.

Затем громко добавила:

— Здравствуйте, добрые люди! Кто вы и с чем пожаловали?

— Доброе утро, хозяйка! — за всех ответил Зуев. — Мы топографы. Собирали амуницию и вчера потеряли болтик от треноги. Не найдется ли в вашей обители? — Переведя взгляд на Винокурова, прошептал: — Это заместитель Чащина.

Мельком взглянув на него, Марина отошла в глубь коридора и пригласила:

— Пройдите на кухню. За печкой в ящике есть какие-то железки. Поищите, что вам нужно, — и пошла вперед.

Оказавшись на кухне, чекисты установили контроль сразу над всеми дверями дома. За стеной послышался сухой, приглушенный кашель.

— Кто это, муж? — нарочито громко поинтересовался Зуев, подмигнув Винокурову.

— Да нет. Это наш сторож. Он, должно быть, простыл, — объяснила Марина, улыбнувшись.

— А не сможем ли мы ему чем-нибудь помочь? У нас с собой аптечка, — не унимался старший лейтенант Зуев.

— Стоит вам утруждаться! Отлежится и так, — притворно возразила Марина, а на ухо шепнула: — Первая дверь налево.

— Но оставлять в беде человека, когда можешь помочь ему, — жестоко, — вмешался Винокуров. — Пойдемте проведаем больного.

Зуев, переложив пистолет в наружный карман, приблизился к двери и рывком распахнул ее. За ним поспешили остальные.

Они оказались в мрачной комнате с одним окном, выходящим во двор. У стены стояла кушетка, рядом — ивовыйстолик. Он был завален посудой, флаконами из-под лекарства. В стакане торчал термометр. Хозяин лежал на кушетке лицом к стенке, укрытый грязной простыней. На его голове белела повязка.

— Ба, да тут целая больница! — воскликнул Зуев и заглянул под кушетку. Там стояли только стоптанные сапоги.

По сигналу майора Балог сорвал с лежащего простыню и окликнул его:

— Эй, служивый, что с вами?

Тот застонал, промычал что-то по-мадьярски и, придерживая повязку, повернулся к переводчику лицом.

Пока Балог объяснялся с больным, в комнату вошел Свирин. Он сунул руку под подушку, и в ней блеснул пистолет. Сторож рванулся за ним, но вдруг опять повалился на подушку, прижимая ко лбу повязку.

— А это что за лекарство? — заметил Винокуров и предложил переводчику: — Спросите у больного, почему он даже в постели не расстается с оружием? Отчего избегает разговаривать на понятном нам языке?

Сторож, беззвучно пошевелив губами, вдруг побагровел, вскочил со своей лежанки. Налитыми кровью глазами он обвел чекистов и резко что-то бросил Балогу. Николай Петрович тут же перевел:

— Береш возмущен. Он спрашивает, по какому праву мы его допрашиваем.

— Вот оно что! — передернул плечами майор. — Передайте ему, что мы действуем именем закона!

Береш продолжал разыгрывать из себя человека, не владеющего русским языком. Он судорожно выхватил из кармана пожелтевшую от времени, сильно потертую на изгибах бумажку и сунул ее переводчику. Балог прочитал и пояснил:

— Это справка на имя Тибора Береша. Значится, что он работал скотником в совхозе. Но вот беда, — он посмотрел на Береша, — фамилия-то в ней немного подправлена…

— А что владелец этой липы говорит о пистолете? — поинтересовался майор.

— Божится и клянется, что хранил его в целях самозащиты.

— Самозащиты? От кого? — криво усмехнулся Винокуров и, сделав жесткое лицо, глядя в упор на сторожа, сказал: — Хватит, Зубан, играть в жмурки! Мы не дети! Вы лучше скажите, сколько человек сейчас находится в бункере и как они вооружены. Отвечайте только по-русски.

Зубан удивленно глянул на майора, но тут же отвернулся и сел на кровать. Он понимал, что от него сейчас требовали, но опять повел речь о другом. Говорил он на местном диалекте:

— Иных документов нема. Я есть стопроцентный бедняк, — слова эти он произносил плаксивым голосом, заученно, как будто просил милостыню. — Еще жандармы Хорти пытали меня, будто я был коммунистом… запалив свечи у распятия Христа. Офицер их повелел, шоб я стягнул ноговицы (он указал на брюки), а жандарм крикнул: «У сего злыдня на заду коммунистична печатка, вытравите ее лозами!» Жандармы так поусердствовали, шо я коло мисяца не мог сести, а харчувался, як вол, стоя. То було…

— Отставить! — приказал ему Винокуров. — Для первого знакомства хватит и этого. История весьма поучительная. Но достаточно. — Он подошел к нему ближе и приказал: — Встаньте. А теперь отвечайте. Скажите, вы предупредили обитателей бункера о нашем появлении?

Зубан отрицательно мотнул головой и протянул:

— Не-е-е…

Зубану стало ясно, кто сейчас был перед ним. Нет худа без добра. Угроза Коломейского висела над ним как дамоклов меч. Он знал, что рябой редко забывает о своих обещаниях. И что его ждало в лесу, он мог теперь ясно себе предположить.

Вчера вечером Коломейский приказал ему следить за Мариной. «Чтобы не убежала баба до времени». И добавил: «Завтра будем смываться!» Значит, это была его последняя ночь в собственной каморке. А там мрак.

После неудачного посещения поварихи он еще больше боялся показываться Коломейскому, который дал ему задание проверить его предположение насчет Марины. Он пришел к себе в комнату весь разбитый, свалился на кушетку, закрыл глаза. «Вот чертовка, — думал он. — Голыми руками не возьмешь». В висках стучало, сердце ныло. Встал, подошел к полке, на которой видел несколько пузырьков. «Хошь чего-нибудь выпить». В руку попалась склянка с валерьянкой. «Подходяще. На спирту!» Осушил ее залпом и опять лег. И тут же заснул.

Всю ночь ему снились кошмары. Вот его бросают в яму, и он летит в темноту. От страха Зубан проснулся и выглянул в коридор. Подошел к двери Марины, потрогал. Закрыта. Вернулся и опять лег. Но только закрыл глаза, и опять ужасы. Все в крови ощеренное лицо Коломейского. «Сто горячих ему!» — рычит он и помахивает тугими лозами… И опять сон как рукой сняло. От прежнего жильца остался градусник — видно, болезненный был человек, но сейчас он пригодился и Зубану. Вынул его из стакана и — себе под мышку. Через несколько минут посмотрел. Сорок! К утру его сморил тяжелый сон… и тут эти люди. Сначала Василь подумал, что пришли за ним его «братья», но потом понял, кто это такие. Бежать не собирался, да теперь и некуда. Поэтому подумал: «А может, и к лучшему? Там, у Хустовца, — петля, здесь — Сибирь. Но и там люди живут. Может, и выкарабкаюсь».

— Назовите поименно, кто сейчас в бункере, — услышал он вопрос.

— Коломейский… Осадчий… незнакомый боевик… был еще Дрын, но Коломейский его кудай-то загнал. Верьте мне… — Он просительно заглядывал в глаза.

— Они могли слышать разговор с нами?

— Ни-ни! Клянусь Христом! Мы с Осадчим удостоверились…

— Не клянитесь Христом! Он тут ни при чем, — осадил его майор и к Зуеву: — Тщательно осмотрите комнату. Сделайте это побыстрее. Я вас жду в кухне, — и он отправился к Марине.

В кухне состоялся небольшой совет. Вопрос был один: как выкурить из подвала бандитов, да так, чтобы не потерять своих людей?

— Скажу им, что утром придут слесари, — нерешительно предложила Марина. — Будут чинить водопровод.

— Это хорошо придумано, — подхватил Винокуров. — Значит, так, Ксения Андреевна. Разрешите вас называть так? — Майор немного наклонил голову. — Сейчас подойдите к люку и крикните им, что утром придут слесари, отключат воду, поэтому с завтраком надо поторопиться. Кстати, сколько сейчас времени? У меня часы встали.

— Половина пятого, — ответил Балог.

— Превосходно. Скажите, в шесть часов все отключат.

— Попрошу их вынести грязные тарелки на кухню.

— Правильно. Посуду могут передавать через люк. Он ближе к кухне. Не понесут же они ее кружным путем через винницу? Следовательно, будем действовать так: Свирин и Балог займут позицию около люка. Петренко возьмет на себя выход из винницы, а мы с Федосычем будем ждать их здесь.

Вошел Зуев. Он доложил, что у Зубана ничего больше не обнаружено. Сторожа он закрыл в его комнате.

— Зубан, кажется, решил нам помочь, — заключил свой доклад Григорий Федорович.

— Это мы еще посмотрим. Вопросы есть? — обратился Винокуров к присутствующим.

— Что я должна сказать, если бандиты потребуют к себе Зубана? — поинтересовалась Марина.

— Скажите, что он вышел во двор.

Марина понимающе улыбнулась.

— Итак. Приступим.

Все тихо разошлись по своим местам. Марина разожгла примус, поставила на него сковородку с мясом. Затем приготовила чай. Все это она разместила в кошелке и направилась к люку бункера.

Девушка вернулась очень скоро. Шепотом сообщила Винокурову:

— Кажется, они уже не спали. Там горит свет. Завтрак приняли, а мне приказали никуда не отлучаться, ибо «есть серьезный разговор».

— Идите к себе!

Не успела за Мариной закрыться дверь, как в коридоре грохнул выстрел. Во дворе застрекотал автомат. Винокуров и Зуев недоумевающе переглянулись. Топот торопливых шагов заставил Винокурова выглянуть в коридор. Он увидел бандита, который, отстреливаясь, метнулся к выходу во двор. Когда он оказался у дверного проема, майор сшиб его с ног и с помощью Зуева вырвал у него пистолет. Однако бандиту удалось вырваться от навалившегося на него маленького Зуева. Он приподнялся и, сбычившись, бросился к порогу. Однако майор вновь настиг его и повалил на пол.

— Товарищ начальник, бандит сразил переводчика! — подбежал к Винокурову автоматчик.

— Что-о-о?! — вскинул на него глаза майор. — Стерегите этого мерзавца! — и бросился к люку.

У черного провала лицом вниз лежал Балог. Винокуров осторожно повернул его и припал ухом к груди. Сердце не прослушивалось. Пульс еле прощупывался. Жизнь в нем чуть теплилась… Подбежавших оперработников Винокуров попросил вынести Батога на воздух.

— Положите его в машину и срочно в больницу! — приказал он.

* * *
После того как Пивень и Хоменко получили задание, они разделились. Хоменко кружным путем через лес побежал к запасному выходу из бункера, а Остап ринулся за своим питомцем к фургону. Через несколько минут он и Витязь уже были на месте. Пивню понравилась позиция, которую выбрал его напарник. Он расположился рядом, немного левее от него прижалась к земле овчарка. Вдруг Витязь натянул повод, забеспокоился.

— Я проверил дверь. Она закрыта изнутри, — шепнул Хоменко. — Видно, мыши еще в мышеловке.

Пивень повернул голову в ту сторону, куда навострил уши его пес, и увидел, как дверь из бункера потихоньку стала открываться. В проеме появилась голова рябого бандита. Осмотревшись, он вылез. За ним второй.

— Я беру рябого, а ты вон того, — бросил Пивень и спустил с поводка Витязя.

— Стойте! — крикнул он. — Бросайте оружие! Вы окружены!

Рябой тут же выстрелил на голос Пивня. Пуля просвистела рядом, но чекист продолжал преследовать врага. В это время к Рябому метнулся Витязь. Бандит повернулся на ходу, чтобы в него выстрелить, но Пивень его опередил. «Эх, не надо было бы, — пронеслось у него в голове. — Живым бы!» Но он испугался за своего друга, вот рука и дрогнула. Он видел, как верзила выронил пистолет и с размаху грохнулся в песок. В это мгновение Витязь сбил его напарника. Подбежавший Хоменко связал ему руки и приказал встать.

Пивень подошел к Коломейскому. Тот лежал неподвижно. Присел на корточки. Все точно. Угодил в самое сердце. «Ах, черт, — ругал себя Остап, — нервы подкачали. Не выполнил приказ майора».

Подошел Хоменко.

— Чего раскис? Туда ему и дорога! Пошли!

На дворе усадьбы все были в сборе. Фургона не было. На скамейке, удрученный, сидел майор Винокуров. Пивень и Хоменко подвели задержанного, и Остап доложил:

— Товарищ майор, задание выполнено. — Виноватым голосом добавил: — Рябого… того… не удалось!

Винокуров тяжело отмахнулся рукой и отвернулся. Только сейчас Пивень заметил, что все его сослуживцы чем-то сильно удручены. Он подошел к Свирину, который стоял, прислонившись к углу винницы, нервно разминая незажженную сигарету, и еле выдохнул:

— Кто?

— Балог!

Налетевший порыв ветра прошумел верхушками могучих каштанов и умчался в Карпаты.

— Как же это?..

Свирин молчал.

Винокуров подозвал капитана и попросил рассказать о случившемся.

Недоуменно пожав плечами, тот ответил:

— Точно сказать затрудняюсь… У люка было так темно, что бандит видеть нас не мог. Предполагаю, что в момент, предшествующий выстрелу, он стоял на веревочной лестнице и пальнул наугад. Впрочем, это можно уточнить на допросе.

— Вполне допустимо… Но он еще стрелял и из коридора. Вы погнались, что ли, за ним?

— Возможно, рывок был и у Балога…

— Так… Неясно одно. Ведь Марина только что им принесла завтрак. Они должны были сидеть и трапезничать, но вместо этого Осадчий полез через люк. Другие не последовали за ним, а воспользовались запасным ходом. Видимо, кто-то их предупредил. Может, Зубан?

— Сомневаюсь, — осторожно заметил Зуев.

Винокуров встал.

— Бункер осмотрели?

— Там ничего нет, кроме грязных тарелок. И такой смрад, хоть топор вешай.

— Тогда пойдемте к Коломейскому. А вы, Борис Павлович, — повернулся он к Свирину, — объявите отбой!

Убитый лежал на откосе оврага, прижав руки к животу. На его лице застыл звериный оскал.

Пивень нагнулся и снял с него широкий охотничий пояс с накладными карманами. В одном из них лежала пистолетная обойма, в другом — футляр с раздавленными очками и бумажка с карандашным текстом. Остап передал ее майору. Тот прочитал:

«Слава героям! Друже, тут творится такое, что не дай боже. Осадчего черт дернул появиться на велосипеде того просветителя, которого он… Ну, да остальное тебе известно. Во-вторых, по словам того же боевика, здешняя бабенция называлась женой Письменного. Но, по утверждению Зубана, она еще девица. Чуешь, чем это пахнет? В-третьих, словом, я шлю к вам Дрына. Он обскажет все остальное. Я проверю, что к чему, и если найду доказательства, то ты меня знаешь, не остановлюсь ни перед чем. В любом случае на заре снимаемся и забираем с собой нашего повара. Сам убедишься, что это за птица…»

— Красноречивый документ! — заключил майор. — Странно только, зачем Коломейский сохранил эту записку. В ней прямое доказательство участия Осадчего в убийстве учителя Барата, который назван здесь просветителем. Это одновременно и смертный приговор Марине. Но что остановило его и он не послал эту записку с Дрыном? Видимо, боялся перехвата или не совсем на него надеялся? Это был хитрый и недоверчивый тип. Ну, да ладно, разберемся потом. Копаться в этом пока нет времени. Пошли обратно. Нам надо ехать.

Вернувшись во двор усадьбы, майор распорядился о порядке транспортировки задержанных и поспешил в комнату к Марине. За ним прошел и Зуев. Ксения Андреевна все это время сидела у себя. Она устало поднялась, когда к ней вошли.

— Вот пока и все, — поспешил успокоить ее Зуев и выразительно посмотрел на Винокурова, предоставляя ему слово.

— Обстоятельства дела заставляют, и по договоренности с Чащиным, — начал суховато майор (такой тон он счел сейчас самым подходящим), — вам придется еще немного здесь задержаться. Ходите, как и прежде, на работу, живите в этой комнате. Делайте вид, будто все происшедшее к вам никакого отношения не имеет. Так надо. С вами на усадьбе останутся Зуев и Пивень. Они здесь допросят Осадчего… Это продлится недолго… С ними вы и покинете усадьбу. Вот тогда и станете Ксенией Андреевной. — Его губы чуть тронула улыбка, но он спохватился и опять сделал серьезное лицо. — До свидания.

Глаза Марины затуманились от слез. Она еле сдерживала их. Крепко пожав ей руку, майор торопливо вышел.

В этот день ему предстояло еще одно неприятное объяснение. Около отдела их машину ждала невеста Балога. Винокуров понял, что ему не избежать встречи с Тоней, и поэтому шагнул к ней первый. Рядом пристроился капитан Свирин. Винокуров поклонился.

— Где Николай? — прошептала Тоня, пристально вглядываясь в их лица.

— Николай Петрович в больнице, — как можно спокойнее ответил Винокуров. — С его помощью обезврежена группа бандеровцев. В их числе ваш отчим Василий Зубан.

Последнее сообщение, по-видимому, ничуть не тронуло и не заинтересовало девушку. Ей сейчас нужен был только Балог.

— Что с ним?

Винокуров опять ушел от прямого ответа.

— Мы глубоко признательны вам, Антонина Владимировна, за активную помощь в разоблачении Зубана. — Но, видя, что своим молчанием причиняет ей страшную боль, не выдержал и произнес: — Николай Петрович… тяжело ранен. Вы должны держаться… Врач сказал, что есть шансы… молодой организм… может, все обойдется.

— Но почему же он? Как это все нелепо получилось!.. — Она покачнулась.

Капитан Свирин поспешил девушке на помощь. Он взял ее под руку и ввел в помещение отдела.

Глава XX ФЕРСАН СОГЛАШАЕТСЯ ПОМОЧЬ

Винокуров вошел в кабинет Чащина, когда тот разговаривал по телефону. Присел в кресло и стал рассматривать на противоположной стене портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ему показалось, что легендарный чекист глядит на него с одобрением. Давай, мол, действуй дальше. Выполняй задуманное до конца. Майор перевел взгляд на подполковника. Тот окончил разговор, положил трубку на рычаг и подошел к Винокурову.

— Здравствуйте, Иван Алексеевич. — Крепко пожал ему руку, повалился напротив в кресло. — Ну, рассказывайте, как завершилась операция?

— Дело в том, что она только начинается, — возразил Винокуров. — Нам необходимо сейчас же, немедленно накрыть банду Хустовца.

И майор рассказал о том, как был взят бункер и под конец о тяжелом ранении переводчика.

— Да, жаль парня! — Александр Лукич встал и прошелся по кабинету. — Что говорят врачи?

— Тяжелый случай… Вся надежда на его организм.

— Тоня все еще в отделе?

— Я уговорил ее ехать домой. Но она заупрямилась и требует отвезти ее в больницу.

— Дайте команду. Пусть отвезут.

— К Балогу все равно никого не допускают.

— Ничего, ее пустят. Пускай едет.

Пока Чащин закуривал «Беломор», Винокуров отдал распоряжение дежурному офицеру насчет Антонины Владимировны.

— Итак, докладывайте. Бели я вас правильно понял, вы хотите довести операцию до конца. — Чащин пустил колечко дыма и, наблюдая за ним, продолжил: — Желание ваше похвальное. Однако как это осуществить сейчас? Мы точно не знаем, где обитают хустовцы, какими силами располагают.

— Это я учел, — ответил Винокуров. — Не зная броду, не суйся в воду. Так! И в нашем деле тем более не стоит рисковать, если координаты не известны. Единственное, что играет на нас, на успех дела, — это подъем сил у всех работников отдела после успешного проведения операции. Это немаловажно. Второе. Сейчас на усадьбе Зуев и Пивень допрашивают Осадчего. Он не пожелал быть со всеми бандитами вместе и попросил его транспортировать в отдел одного. Я не стал возражать. Возможно, он на что-то надеется. Посмотрим. Мы пошли ему на уступку. Может быть, взамен он сообщит нам местонахождение схрона. Нет, так проговорится кто-либо из привезенных сюда. У меня надежда на Зубана. Он на что-то намекал.

И последнее, что говорит в пользу моего предложения, — майор перевел дух. — Узнав о разгроме бункера и смерти Коломейского, Хустовец обязательно сменит стоянку. И тогда все начинай сначала.

— Действуйте, — согласился Чащин. — Посылайте фургон на усадьбу. О готовности доложите. И еще. Договоритесь с руководством местного истребительного батальона. Пусть срочно выставят посты вокруг усадьбы. С недельку подежурят, пока мы управимся с Хустовцем.

— Слушаюсь! — Винокуров встал. Он сейчас был готов, как говорится, в огонь и воду. Подполковник по-дружески обнял его за плечи.

В коридоре Винокурова догнал капитан Свирин.

— А я вас ищу, Иван Алексеевич. Задержанные молчат. Даже отказались назвать себя.

— Это глупо с их стороны. Посмотрим, что они скажут, когда мы предъявим им кое-какие, улики и сведем с Осадчим. — Он распахнул двери своего кабинета и пригласил Свирина войти к нему. Винокуров сел в кресло и вытянул ноги. Сегодня день для него начался рано, он чертовски устал, но эта усталость была приятная. Он с удовольствием потянулся.

— Отдохнуть бы нам с вами часок-другой, — улыбнулся он Свирину. — Но… дела. Я вас попрошу, Борис Павлович, отправляйтесь на усадьбу и забирайте всех: Зуева, Пивня, Осадчего и Марину. Начальству складов скажите, что она задержана до выяснения. Попросите их похоронить Коломейского. Итак, не теряйте ни минуты…

— Понятно. — Свирин поднялся и вышел.

В дверь постучали, вошел дежурный офицер.

— Извините, товарищ майор. Вас вызывает начальник отдела.

— Вам о чем-либо говорит фамилия Ферсан? Петр Ферсан? — встретил его вопросом Чащин.

— Конечно, говорит. Ферсан есть в банде Хустовца. А что?

— Так вот. Этот Ферсан задержал бандита Дрына и находится сейчас в Иршавском МГБ.

— Ничего не понимаю. Бандит задержал бандита?

— Не совсем так. Оказывается, Ферсан ушел из банды.

— Ну и что? Он теперь работает на нас? Вы меня разыгрываете.

Александр Лукич подошел к Винокурову и встал напротив.

— Так вот, Дрын действительно задержан при довольно-таки любопытных обстоятельствах. Вчера после полудня по поселку Дивное на взмыленной лошади промчался какой-то всадник. На уличном перекрестке он чуть не сбил шестилетнюю девочку. Лошадь шарахнулась и выбила седока из седла. Все это привлекло внимание Ферсана, который неподалеку налаживал телегу. Он бросился к упавшему и узнал в нем Дрына. Корчась от боли, тот пробормотал: «Я помалу зашибся и зараз смоюсь, а ты, Петро, иди своей дорогой. Я не знаю тебя, ты — меня». И попытался встать на ноги, но тут же рухнул. Вернувшись к напарнику, с которым чинил телегу, Ферсан сказал, что упавший — бандит, и тот предложил заявить о нем участковому милиционеру.

Дальше развивались события так. Дрына схватили. Задержали и Ферсана. Надо же было разобраться в происшедшем.

Винокуров встал и прошелся по кабинету.

— Между прочим, у задержанного обнаружили маузер, — продолжал Чащин, — а лошадь оказалась краденой. — Александр Лукич достал пачку «Беломора» из стола и долго рассматривал, будто выбирал, какую же лучше папироску искурить. Наконец он выбрал, помял и сунул в рот, затянулся и выжидающе посмотрел на майора. Тот молчал.

— В общем, я попросил коллегу доставить этих двоих к нам. Они здесь будут как нельзя кстати!

— Спасибо! Вы прочли мои мысли. Я только что вас хотел об этом попросить. — Винокуров подошел к Чащину и хотел пожать его руку, но тот остановил его жестом. — Благодарить будете потом. Как говорится в народе: не будем говорить гоп… Самое главное, дорогой Иван Алексеевич, у вас еще впереди.

— Надо ли говорить о том, как нам сейчас нужен Дрын, — рассуждал Винокуров. Он шагал по кабинету, не находя себе места.

— Но Дрын может и молчать, как те, что сидят сейчас там, внизу. Тогда Ферсан! Если он пошел на задержание бандита, то он может нам помочь разыскать лагерь Хустовца. Так?

— Может быть, и так, а может, и нет.

— Так! Так! Так! Я уверен, что будет именно так. — На смуглых щеках Винокурова появился румянец. Его глаза вдохновенно горели.

— Размышляя о поступке Ферсана, — продолжал майор, — и участии его в захвате бандеровца, я лишний раз убеждаюсь в том, что самостийники более не пользуются поддержкой в народе, хотя и кричат об этом на каждом перекрестке. И это должно нам прибавить силы.

Он остановился около Чащина и вдруг предложил:

— Пока везут к нам Дрына и Ферсана, поговорю-ка я с их дружками здесь. Может, у меня что получится?

Но разговор не состоялся. Один из задержанных, назвавшийся явно выдуманным именем — Иван, прикинулся дурачком. Второй, который был дозорным, вызывающе заявил: «Я ничего не скажу вам. Пусть это сделают другие. Они и будут в ответе». Зубан сказал, что он не знает, где сейчас обосновался Хустовец. Винокурову стало ясно, что ни с одним из них без предъявления улик не найти общего языка…

Майор немного поостыл и, оставив бесплодное занятие, вышел на улицу. Ему вдруг захотелось побыть одному, отдохнуть, подышать свежим воздухом. Он шел по тротуару, стараясь ни о чем не думать.

Пройдя несколько кварталов, повернул обратно.

Около отдела его догнал фургон. Из кабины вышел Зуев, который в нескольких словах рассказал о результатах допроса Осадчего.

— Оказывается, когда Марина пришла с завтраком, они были уже готовы к уходу с усадьбы. Коломейский приказал Станиславу задержать ее. Вот Осадчий и выскочил из бункера.

— А насчет Хустовца?

— Отказался указать.

— Ну и шут с ним. Сейчас сюда доставят Дрына и Ферсана.

— Как? Откуда взялся Дрын?

— Его поймали жители Иршавы и сдали в милицию. Я вас попрошу: допросите Дрына. Узнайте, с чем он ехал от Коломейского. Скажите, что патрон его в мире ином, и ему бояться теперь нечего.

* * *
В кабинет начальника отдела ввели Ферсана. Им оказался хилый с виду мужчина с испитым лицом, беззубый, отчего верхняя губа его ввалилась внутрь. Он был одет в залатанную свитку, на голове — соломенная шляпа. Поклонившись Чащину и Винокурову, осторожно сел на краешек указанного ему стула.

— Почему вы ушли из банды? — спросил Винокуров.

Ферсан поднялся.

— Сидите, сидите, — остановил его майор. — Если вам трудно на это отвечать, можете не говорить нам…

— Почему трудно? — переспросил Ферсан, пожевал губами и спокойно рассказал о причинах, одной из которых был его собственный баран, которого хустовцы закололи у него на глазах и уволокли вместе со шкурой.

— Только тогда до меня дошло, — заключил он, — что они люты, как дикие кабаны.

В глазах Винокурова блеснула еле заметная усмешка.

— Ну, а если бы бандеровцы не тронули вашего барана, значит, вы продолжали бы якшаться с ними?

— Извините, пан начальник, — всполошился вдруг Ферсан, — случай с бараном только подтолкнул меня отмежеваться от самостийников, а в их делах я давно разуверился.

После минутного молчания Чащин спросил:

— Где вы так хорошо научились говорить по-русски?

— В соседях у нас жил русский. Мой дед и отец дружили с ним. Они научились у него, а я от них.

Это объяснение растопило последний ледок недоверия к Ферсану. Чащин предложил ему папиросу, но тот отказался.

— Не курю, — виновато улыбнулся он. — С детства не приняла душа дыма. Так и не стал курить.

Чащин встал и подошел к Ферсану. Тот тоже поднялся.

— А вы бы не смогли указать нам, где сейчас скрывается банда Хустовца?

— Коль вы плохо знаете Верховину, мне будет трудно объяснить вам, — после минутного раздумья, просто, по-деловому, ответил тот. — Свора Стефана обосновалась в верховьях Теребли, у Вишковского перевала. Окажись я в тех местах, было бы куда яснее, но…

— Что же вам мешает? — вступил в разговор Винокуров.

Ферсан замолчал. Ладонью потер небритую щеку и опустил глаза. Наступило неловкое молчание.

— Может, вы боитесь Коломейского? — тихо спросил майор. — Так его группа на усадьбе обезврежена!

Ферсан недоверчиво посмотрел на Винокурова: «А не врешь?!»

— Вы знаете его почерк? — продолжал майор, увидев проявившийся интерес Ферсана.

— Почерк, скажу так, узнаю, — осторожно заметил он. — Правда, я сейчас без окуляров, очи не дюже доглядають… А правда, що щербатый того… лишен свободы?

— Конечно, правда, — подтвердил Чащин, умолчав о смерти Коломейского. — Посмотрите на эту бумажку и вы поймете, что обмана тут нет никакого, — он показал записку, вынутую Пивнем из пояса Коломейского.

— Кажется, писано рукой рябого, — проговорил Ферсан. — Но куда он засылал Дрына?

— К Хустовцу, — ответил Винокуров. — Ну, так как, с нами или домой?

— Я бы всем сердцем с вами, да жинку не хотелось бы тревожить…

Александр Лукич обнял Ферсана за плечи и дружески проговорил:

— Жена, конечно, вас простит за небольшую отлучку с нами. Но вы человек неглупый и должны понимать, что в таком нейтральном положении вы долго не продержитесь. Все равно к какому-то берегу нужно приставать. Вы уже помогли нам, задержав Дрына, и тем самым первый шаг сделали, чтобы порвать с прошлым. Теперь должны решиться на второй шаг: помочь уничтожить всю банду. Вы нам необходимы именно сегодня, завтра ваша помощь уже будет не нужна. Хустовец сменит место стоянки, и нам придется искать к нему нового проводника. Пройдут недели, а может, месяцы. Сколько за это время прольется крови…

Ферсан почесал небритый подбородок, помедлил и вдруг яростно хлопнул шляпой о стол:

— Эх, была не была! Поеду с вами. Правильно. Надо держаться одного берега… Но как мы подступим к ним, коль пароля не ведаем?

— Об этом поговорим в пути, — обрадованно сказал Винокуров. — А сейчас скажите, кого из бандитов вы знаете в лицо?

— Коли разделить всех их на местных и пришлых, то до первых подлежат: Козьма Ковун, Василь Зубан, Трофим Нагнибеда и Микола Деркач. Их я знаю самолично. А Станислав Осадчий, Дрын, Пробейголова и Тарантул, он же Иван Жупан, из пришлых. Эти, за вычетом Дрына, мне мало знакомы. За два-три дня до того, как я ушел из куреня, там появилось ще трое пришлых. Один из них первым делом проверил у боевиков сброю. Придрался к Тарантулу и Ковуну: карабины ихние заржавели. Потом разобрал пулемет для ремонта. Остальные вместе с Удодом и Нестроевиком заступили землю у входа ковырять. Мне показалось, что они делают клумбу, я и говорю Самойле: «Кажись, у вас скоро цветы будут, это хорошо, потому как воздух станет чище». А он с ухмылкой отвечает: «Да, будут и ягодки. А коли без шуток, так тут будут заложены мины. Чуешь?» Я доподлинно не знаю, заложили их али нет, так как вскорости ушел по своему делу.

— А теперь покажите ближайшую дорогу до их места, — попросил Чащин. Он развернул на столе карту Карпат.

— Шлях туточки един, через Севлюш, Хуст та Тереблю. Он приведет нас к старому кордону с Польшей. Оттуда пойдем пешими.

Все это время Винокуров молчал. Ферсан ждал очередного вопроса, глядел то на майора, то на Чащина. Майор наконец оставил свою исчерченную бумажку и поднял глаза на подполковника. Тот продолжал, изучать маршрут.

— Так, — протянул наконец Винокуров. — По-вашему, выходит, что все «войско» у Стефана состоит из двенадцати-пятнадцати человек?

— Э, нет, — мотнул головой Ферсан. — Пожалуй, вдвое больше. Я не кладу в счет тех, хто подлежит до хозкоманды…

— А вы сами видели мины? — поинтересовался Чащин. Он прочертил указанный путь на карте и теперь внимательно слушал Ферсана.

— Не довелось…

Глава XXI В ЛОГОВЕ ХУСТОВЦА

Поисковая группа отправилась в рейс после полуночи. В трофейном «оппель-капитане» на переднем сиденье находился майор Винокуров, на заднем — капитан Свирин и Ферсан, в грузовой под тентом — старший лейтенант Зуев и лейтенант Пивень с оперработниками. По договоренности с Ужгородом группа Винокурова была увеличена за счет Иршавского и соседних отделов МТБ. Они в небольшом автобусе замыкали колонну.

Когда машины выбрались за город, Винокуров обратился к Ферсану:

— Ознакомьте нас, пожалуйста, с системой охраны у Хустовца и объясните, как можно к ним подойти скрытно.

— Благодарствую за доверие. А за штаб скажу так: он залегает меж гор в глухомани. Нам предстоит более километра протопать до него ногами. Но то, пожалуй, буде лучше, потому как пеший что заяц: нырнул за куст, и нет его. Пойдем по откосам, кабаньими тропами, чуть не до самого постоя, а точнее, до площадки перед схроном. На том месте в скале есть углубление на манер ласточкиного гнезда. В ем еще из камня высечена фигура жинки. Говорят, это Мария-Терезия. Но суть не в этом, а в том, что углубление денно и нощно сторожит часовой. Другой охраны с этой стороны Стефан не держит. Однако на дневное время высылает дозор. Остальное вы увидите сами, коли прибудем на место.

— Судя по вашим словам, схрон надежно укрыт от посторонних глаз? — уточнил Винокуров.

— Ваша правда, — кивнул тот.

Майор минуту помолчал, а затем предложил:

— Нам нужно отдохнуть. Все, кроме шофера, могут подремать. — Он включил лампочку-ночник и наклонился к водителю: — Где мы едем?

— Через пять-семь минут будем в Севлюше.

— Значит, в нашем распоряжении два часа, — заключил капитан Свирин.

— Да нет, — возразил шофер, — за это время до Севлюша не доедем, потому что от Быстрого начнется бездорожье.

— Это, конечно, удлинит путь. — Свирин откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

— Вы слышали рассказ нашего спутника? — спросил его Винокуров.

— От начала и до конца.

— Раз так, то нет нужды повторяться. Отбой!

В машине стало тихо. Майор тоже прикрыл веки. Так лучше думалось. Он переживал за предстоящую операцию. С Чащиным они все обговорили до мельчайших подробностей. Но могли быть всякие неожиданности. Убрать часового поручили Свирину и Пивню. У первого за плечами немалый опыт, выдержка, у второго — сметливость, смелость, и не менее важно то, что он местный, закарпатский.

«Подключусь и я к ним, — решил Винокуров. — Так будет вернее. — Он прислушался. В машине все, кроме шофера, спали. — Итак, дальше. С часовым. Подкинуть ему сомнительный пароль, названный Дрыном во время его допроса Зуевым? Рискованно». — Он еще раз проанализировал обстоятельства, при которых Дрын выболтал пароль. В тот момент, когда они беседовали с Ферсаном, в соседнем кабинете капитан Свирин и старший лейтенант Зуев допрашивали Дрына. Потом Свирин рассказывал, что на допросе Дрын вел себя вызывающе: кривлялся, язвил. О том, куда его направлял Коломейский и зачем, говорить отказался наотрез. Ему издали показали задержанных его собратьев, на что он пренебрежительно процедил:

— Не вижу главного!

Тогда Зуев открыл стол и достал оттуда парабеллум его шефа. Он внимательно его рассмотрел и злобно выругался.

— Познаю, что Коломейский тоже взят, — процедил сквозь зубы. — Чую, шо вы добираетесь до нашего штабу. — Он на минуту замолчал, мучительно думая над происшедшим, затем вдруг осклабился и иронически заметил: — Что ж, топайте с попутным ветерком, а у ограды кликните часовому: «Аллюр три креста с блямбой!» — Нагнулся и в пол пробубнил: — Ограду ту пошукайте на могилке моей тещи. — После этого, он не сказал ни слова.

Подполковник Чащин, прослушав рассказ капитана, хмыкнул.

— А ведь то, что он сказал, — заметил подполковник, — похоже на пароль. Аллюр три креста. Блямбу его можно в расчет не брать. Это сказано для красного словца. Подобное бывает иногда с закоренелыми бандитами. Кое-что по мелочи выбалтывают. Мол, потом зачтется. Всякий из них об этом думает, когда попадает к нам.

— …Таким образом, — продолжал рассуждать Винокуров, — чтобы не попасть впросак, мы возьмем только первую часть дрыновского пароля: «Аллюр три креста», а там видно будет.

Приняв такое решение, он выключил ночник и решил чуть-чуть отдохнуть.

Легкое прикосновение руки прервало дремоту Винокурова. Перед ним у распахнутой двери стояли капитан Свирин, Ферсан и водитель. Вокруг громоздились отвесные скалы. Над ними низко плыли дымчатые тучи, из которых, как из сита, просеивался мелкий дождь. Брезжил рассвет.

— Товарищ начальник, — обратился к нему водитель, — дальше ехать нельзя. Впереди ущелье, по бокам отроги и бурелом. Что будем делать?

— Вижу, дорогой, вижу, — успокоил водителя майор, вылезая из машины. — Сейчас мы что-нибудь придумаем, — и обратился к Ферсану: — Ну, Сусанин, далеко ли до цели?

Закарпатец, видно, не понял вопроса. Он недоуменно посмотрел на Свирина. Винокуров поспешил исправить свою оплошность.

— Это я к вам обращаюсь, товарищ Ферсан. Был такой человек, — стал объяснять он проводнику, — по фамилии Сусанин. Его уже нет давно, а память о нем и его подвиге живет и поныне. Погиб он за свою любовь к Родине, не предал ее врагу, Вот я вас и назвал его именем.

— А-а-а, — заулыбался Ферсан. — Кубыть, и я попадаю в историю, — смахнул с лица улыбку и серьезно добавил: — Тут осталось недалече. По ущелью вверх, — он рубанул ладонью вдоль зарослей, — если идти скорым шагом, на месте будем через полчаса.

Майор попросил его подождать около машины, а сам с капитаном Свириным направился к автофургону, около которого толпились оперработники. Здесь он в нескольких словах объяснил план взятия часового.

— Напоминаю всем, — закончил он, — остерегайтесь мин перед схроном. Связным назначается лейтенант Гурьянов. Две минуты на сборы, и в путь, за проводником и мной с интервалом в пределах видимости.

Вскоре Ферсан, Винокуров и Свирин, скользя по камням, скрылись за скальным изгибом. За ними доследовал Пивень и так цепочкой весь отряд. Спустя минуту-другую Пивень оказался рядом со Свириным, который споткнулся о корневище сваленного грозой дерева.

— Ну и трущобы. Тут сам черт поломает ноги.

— Это же Карпаты, а не киевский Крещатик, — усмехнулся Пивень. — Тут порой можно увидеть такое, что даже во сне не приснится.

Пробираясь по дну ущелья, которое было забито валежником и мшистыми валунами, раздвигая свисавшие кусты, Свирин изрядно поотстал и потерял из виду впереди идущих. Он ускорил шаг и вдруг на миг увидел майора с проводником: Винокуров стоял на крутом откосе и махал ему рукой. Свирин стал карабкаться на откос, но, когда оказался наверху, ни того, ни другого не обнаружил. Остановился. Перед ним лежала узенькая крутая тропинка. «Когда мы выберемся из этого каменного мешка? — подумал он. — Где майор и проводник? Неужели я сбился с пути? Да нет же, майор стоял вот на этом самом месте. Будь что будет, пойду дальше по тропе. Другого пути здесь вроде не видно».

Через несколько минут он увидел идущих впереди. Они взбирались на следующий откос. Первый тянул за собой второго. Свирин решил подождать Пивня. Одному ему дальше не продвинуться. Когда с ним поравнялся лейтенант, они пошли вместе. Вскоре нагнали проводника. Майор сидел на упавшем дереве и пучком травы счищал с сапог прилипшую глину.

— Как вам понравился закарпатский терренкур? — весело подмигнул майор Свирину.

— Запомнится надолго, — тяжело дыша, ответил капитан.

— Однако это, кажется, последнее испытание. Рядом — финиш, — он указал на две скалы, разделенные узким ущельем. — Разведайте с проводником обстановку, а я подожду остальных.

— Понятно, — козырнул Свирин.

Через минуту из-за кустов появился Пивень. Винокуров приказал ему подтянуть весь отряд и замаскировать вблизи.

— Есть! — выдохнул лейтенант и, прижав к груди автомат, ринулся обратно.

Вскоре вернулись посланные вперед разведчики.

— На пути к куреню мы не встретили ни одной живой души, — доложил Свирин. — А вот когда товарищ Ферсан взобрался на обломок скалы, то… впрочем, он сам расскажет об увиденном.

— Что же было дальше? — спросил его майор.

— Коли я высунулся из-за укрытия, то увидел Жупана… Он…

— Кто такой Жупан?

— Боевик. Иван Тарантул! Я еще называл его вам тогда, в кабинете начальника. Он стоит на часах с крисой[4].

— Он вам хорошо знаком? Ах да, помню. Вы говорили. — Винокуров чуть помедлил, будто купальщик, ныряющий в холодную воду. — Ладно, попробуем. — И на ухо шепнул Ферсану пароль.

— Дошло, — мотнул тот головой. — Можно сказать и наполовину, а там видно будет.

Тем временем к ним подошел Пивень и отчеканил, что приказание выполнено.

— Теперь слушайте внимательно, — майор говорил приглушенно, торжественно. — Мы вчетвером отправляемся сейчас к тому месту, откуда проводник наблюдал за часовым. Ферсан вступит с ним в переговоры. Он попросит стража немедленно оповестить о своем прибытии Хустовца и скажет, что Дрын сломал ногу. Пока они объясняются, Пивень держит на мушке часового. Но не повторите случай с Коломейским. Ясно?

— Главное мне ясно. Остальное посмотрим по обстоятельствам. Я готов! — не колеблясь, ответил Пивень.

Осторожно двинулись за проводником. Он подвел их к ребристой скале и, указав на выпуклость, сказал:

— За этой глыбой — пост охраны, а из-за валуна рядом с ней я приглядывался к Жупану.

Этот валун был скальным обломком высотой около четырех метров. Пивень внимательно осмотрел его.

— Есть площадка, — кивнул он Ферсану на небольшую выбоину на валуне метрах в двух-двух с половиной от земли.

— Эге, — цокнул языком проводник.

В следующую минуту, сбросив с ног ботинки с крагами и плащ, Пивень шагнул к валуну, уперся в него руками, расставил ноги.

— Лезь, старина, мне на плечи, — обратился он шепотом к Ферсану.

Проводника не надо было просить дважды. С необычайным проворством он взобрался на спину лейтенанту и оттуда на площадку валуна. Затем втянул туда и Пивня. Чуть передохнув, по-кошачьи взметнулся на гребень обломка и с него приглушенно крикнул:

— Слава героям! Друже, кликни сюда Стефана. У меня до него скорбная весть…

— Пароль, стерва, пароль! — оборвал его часовой, щелкнув затвором винтовки.

— Да ты очумел, Ваня! Аль бо не узнаешь? — примиряюще заговорил Ферсан. — Дрын утратил ногу… — Но, увидев направленный на него ствол, неохотно, будто шутя, бросил: — Ну, аллюр с хрестом… — и в следующее мгновение пантерой кинулся сверху на Ивана. Вслед за ним на часового навалился Пивень, и они вместе придавили его к сточной канаве. Однако Жупан оказался вертким парнем. Он ловко выскользнул из цепких объятий нападавших и уже было встал на четвереньки, как получил оглушительный удар по голове решетчатым ящиком, подвернувшимся под руку Ферсана. Выхватив из рук падавшего в канаву часового винтовку, Пивень распрямился и подошел к спустившемуся к ним Винокурову.

— Доступ к штабу открыт! — козырнул он. По его лицу сползала тонкая струйка крови.

— Вы ранены? — встревожился майор.

— Никак нет. Только о камни обломал ногти на руках. Разрешите сходить за ботинками и плащом?

— Идите. Только приведите в порядок лицо. Да, винтовку можно отдать Ферсану. А то он один у нас без оружия.

Винокуров подошел к Ферсану, стоящему у часового.

— Ну как?

— Ничего. Оклемается.

Через несколько минут часовой пришел в себя. Открыл глаза, стал подниматься.

— Помогите ему, — обратился к Ферсану майор. — Мне надо с ним поговорить.

Когда Тарантул окончательно оправился от удара, Винокуров задал ему вопрос:

— Во сколько вас будут сменять?

Часовой вяло посмотрел на затянутое тучами небо и развел руками.

— Сейчас пять часов, — подсказал ему Винокуров.

Тарантул молчал.

— Кто укрывается в схроне?

Часовой что-то пробубнил и отвернулся. В это время возвратился обутый Пивень. В руках он комкал плащ.

— Окружите схрон. Сделайте это без единого выстрела, — приказал ему Винокуров. — Действуйте осторожно.

Передав капитану Свирину задержанного Тарантула, майор вместе с проводником направился к оцепившим последнее убежище бандитов. У входа в пещеру никого не было. Винокуров подошел и, прячась за выступ камня, крикнул:

— Бросай оружие! Выходи по одному!

В ответ ни звука.

— Тарантул в наших руках! — опять прокричал майор. — У вас нет другого выхода! Выходите! В противном случае применим гранаты!

— Какой шустрый! Откушай поначалу мою! — послышался из-под земли дребезжащий тенорок. Из пещеры вылетела граната. Рванул взрыв. Майор прижался к камню. Затем он осмотрел товарищей, прильнувших к скользкой поверхности скалы, и, убедившись, что они невредимы, спросил проводника:

— Кто это, по-вашему, угрожал нам?

— Похоже, сам Стефан. Голос-то его.

— Почему он так хорохорится? Может, в подземелье есть другой ход?

— Иного хода нет, — возразил проводник. — Это мне доподлинно известно.

— Может, гранатами? — К ним подполз Свирин.

— Нет, — спокойно сказал Винокуров. — Мы подождем. Торопиться нам некуда. День только начинается.

Прошел час. Винокуров вновь попытался принудить осажденных к сдаче, но пещера ответила молчанием. Тогда он подозвал двух автоматчиков и скомандовал:

— Ударьте поверху, чтобы глинаполетела им на голову. Это впечатляет.

Несколько очередей из автоматов наполнили пещеру шумом и пылью. Винокуров опять предложил сдаваться.

— Решайте, пока не поздно! Подстрекатели погубят вас!

В проеме показались грязные, заросшие бородами люди. Щурясь от дневного света, они вяло выползали из своего убежища с поднятыми руками.

— Имя? Кличка? — торопил их Винокуров.

— Удод Самойло…

— Козьма Ковун…

— Микола Деркач…

— А вы чего отстаете? — Свирин вскинул глаза на очередного, который еле передвигал ногами. — Фамилия, прозвище?

— Так то ж Трохим Нагнибеда, — ответил за него Деркач. — У него неладно з брюхом.

— Следующий!

— Ондрей Пробейголова! — крикнул рослый детина. — Псевдо у мене нема, я… — Он не успел договорить. Хлесткий выстрел в пещере заставил его обернуться. Все переглянулись.

— Стефан, кажись, того… Сподобился…

— Хоменко, Калита, за мной, — скомандовал Винокуров и первым ринулся в пещеру. Оттуда повалили клубы дыма.

Через несколько минут в проеме пещеры показался сгорбленный человек с вымазанным сажей лицом. Его вели Хоменко и Калита. Затем появился Винокуров, неся два автомата. Он попросил Пивня и Свирина вынести из пещеры все остальное. Вскоре они вытащили большой обуглившийся ящик, в котором виднелся ствол от пулемета. Поставив ящик на землю, капитан вынул из кармана покоробленную огнем металлическую пластинку и потускневший от гари пистолет «ТТ». Протянул майору. Винокуров приставил пластинку к рукоятке пистолета и вполголоса заметил:

— Вы правы, это части одного целого. Приобщите к описи.

Пленных выстроили около пещеры.

— Ваш главарь подпалил свое логово и, видимо, сам покончил с собой, — объявил им Винокуров. — Кто из вас Чайка?

— Такой птахи у нас не водится, — отозвался Удод.

— Э, нет, Самойло, — возразил ему Ковун. — Чайка у тебя под боком, — и, переведя взгляд на субъекта с перепачканным лицом, отрубил: — Вот эта птица!

Бандиты зашушукались, повернув головы к Чайке.

— Да ты не в себе… Да это же пан Лихой! — воскликнул Удод и пальцем повертел у виска.

— Так-то оно так, но мне доподлинно известно, что он прозывается Чайка!

— Откуда вам известно? — подошел к нему Винокуров.

— Коли Фабрици заявился с сим паном в наш курень, то попросил дежурного Дрына доложить по начальству, что он привел с собой Чайку из Рахова, — уточнил Ковун. — Я в ту пору был рядом з Дрыном. Утром Хустовец приставил меня в услужение к Чайке и наказал величать его паном Лихим.

— Брешешь ты, чертов оборотень. Подлизываешься к эмгебистам! — Сжав кулаки, Удод кинулся на собрата, но солдат преградил ему путь автоматом.

Винокуров попросил указанного Ковуном человека назвать свое настоящее имя.

— Не торопись, начальник. Я исповедоваться здесь не стану, — огрызнулся тот.

— Как вам будет угодно, поговорим потом…

Подошел Свирин и подал майору командировочное удостоверение на имя экспедитора артели «Червонный луч» Сосюры.

— Вот, обнаружил в бумагах…

Глава XXII И НАСТАЛ ДЕНЬ…

В кабинет Чащина вошел Винокуров. Поприветствовав подполковника и капитана Свирина, он сбросил плащ и устало опустился на стул.

— Тесновата оказалась предвариловка, — недовольно бросил он. — Я с трудом разместил в ней всех привезенных.

Чащин хитровато взглянул на своего заместителя и заметил:

— Ничего, посидят в тесноте. Не в санаторий прибыли.

Александр Лукич действительно был сегодня в сильно возбужденном состоянии. Ему хотелось немного побыть одному для того, чтобы собраться с мыслями. Но только он перешагнул порог своего кабинета, как тут же попросил разрешения войти капитан Свирин, и вот теперь Винокуров. Он, конечно, ждал их обоих, но чуть позже.

Дело в том, что сегодня утром они с женой проводили во Львов Ксению. Она уезжала по вызову из института. Ей сообщали, что она принята на первый курс и что, если она приедет в указанный срок, получит место в общежитии. Поэтому девушка тут же стала собираться в дорогу. Поезд уходил утром.

От посещения отдела Ксения отказалась.

— Потом, — уклончиво ответила она на предложение Александра Лукича зайти и попрощаться с сослуживцами. — Ведь придется что-то говорить, а у меня все мысли сейчас вразброд. Увольте меня, товарищ подполковник, от этой аудиенции, — она просительно заглянула в глаза.

— Я думаю, что Ксения права, — встала на ее сторону жена. — Дай человеку немного отдохнуть от ваших дел. Она ведь девушка, а не солдат какой-то. Девушка! — подчеркнула жена. — И довольно-таки симпатичная. Просто в этом военном мундире красота ее не светится. Пойдем-ка, я тебе что-то покажу. — И она увела Ксению в свою комнату, где из чемодана достала отрез крепдешина, который Чащин подарил ей на день рождения. — Хочешь, я тебе его подарю? Главное, чтобы он тебе нравился.

— Нравится, но мне неудобно…

— Что там неудобно, — стала уговаривать ее Клавдия Михайловна. — Этот розовый цвет как раз подойдет к твоим черным волосам. Бери, а то я обижусь. Сейчас и раскроим тебе из него кофточку. Хватит ходить в гимнастерке. Ты теперь студентка!

— Не носить же Ксении в институте военную форму, — через полчаса говорила Клава мужу. — У меня есть хороший фасончик. Как раз для нее. Он ей очень подойдет. Мы уже почти скроили. Ты не сердишься, что я твой подарок отдала этой славной девушке? Ведь она героиня!

Александр Лукич не сердился. Ему тоже хотелось кроме приказа по отделу как-то еще отблагодарить Ксению за помощь, которую она оказала им в поимке бандитов. Но в постоянной сутолоке он никак ничего не мог сообразить. А вот Клава нашлась. Чащин видел, с каким удовольствием обе они возились с шитьем. На раскрой и пошив у них ушел весь вечер и половина ночи. Уже под утро жена разбудила Чащина и попросила посмотреть их работу. Страшно хотелось спать, но он поднялся. Накинул на плечи халат, причесался и вышел.

Ксения стояла около зеркала. На ней была узкая, плотно обтягивающая бедра черная юбка, на ногах хромовые, до блеска начищенные сапожки и кофта, пылающая жаром. Она действительно шла Ксении. Девушка в ней была похожа на распустившийся цветок мака. Чащину показалось, что он продолжает видеть сон. Ксения и Клава весело засмеялись, увидев, как он стал протирать глаза.

Ксения повернулась к зеркалу, провела ладонями по бедрам сверху вниз и потянулась на носочках. От этого движения весь ее стан напружинился…

— Она говорит, надо подложить под плечи, сейчас это модно, — тараторила жена, — а мне кажется, ничего не надо. Кофточка и так хорошо на ней сидит.

Кофточка была действительно превосходна. Александр Лукич неотрывно смотрел на красивый изгиб шеи Ксении, атласную кожу ее плеч, высокую грудь и соглашался с женой. Девушка, кажется, полностью была занята своим нарядом, но Чащин заметил, что, когда он вошел, щеки ее подсветились нежным румянцем и она стала еще привлекательнее.

— Постой, — вдруг вскричала Клава, осматривая Ксению с головы до ног. — Да ты в сапогах?! Надень туфли. Ведь мы вчера купили, — и она принесла из прихожей коробку.

— Наверно, никогда не привыкну к туфлям, — виновато улыбнулась Ксения, вынимая белые лодочки. — Мне кажется, будто я родилась и всю жизнь хожу в сапогах.

— Кофта сделана мастерски. Ты в ней превзошла себя, дорогая, — подошел к жене Александр Лукич и поцеловал ее в щеку. — Пойду-ка я еще подремлю. А то сегодня трудный будет день…

На вокзале разговор не клеился. Говорили о малозначимых вещах. Ксения обещала писать.

— Во время летних каникул обязательно приезжай к нам, — попросила Клавдия Михайловна. — Буду ждать.

Девушка обещала.

Объявили посадку на поезд. Ксения поцеловала в щеку Клавдию Михайловну, Чащину встряхнула руку по-мужски, повернулась и пошла к вагону. На нее навалилась вдруг страшная усталость. Она еле добралась до своего места. Села и больше не вставала.

— Как-то все скомканно получилось, — тихо проронил Александр Лукич жене. Та промолчала. Чащин взял ее под руку, и они пошли к машине. Клаву он завез на работу, а сам решил навестить Балога.

После трехчасовой операции переводчик пришел в сознание. К нему допустили Тоню. Состояние было тяжелым. Лечащий врач пока ничего определенного сказать не мог.


…Чащин посмотрел на Винокурова, сидящего на стуле, Свирина и, пройдясь по кабинету, проговорил:

— Сегодня навестил Балога. Петрович не скоро встанет на ноги. Но держится молодцом, — кивнул в сторону майора: — Вам передал привет.

— Спасибо. А что все-таки делать с задержанными?

— Насчет задержанных? — переспросил подполковник. — У нас есть еще помещение, переведите часть туда и передайте участникам операции, что они пока свободны. За исключением Зуева.

Свирин встал, приложил руку к козырьку фуражки и вышел. Чащин попросил майора Винокурова рассказать об операции.

Винокуров обстоятельно обо всем стал докладывать.

— Итак, можно сказать, что банда и ее главарь прекратили свое существование, — заключил он. — Что касается легальных самостийников, то теперь они не представляют серьезной угрозы для окружающих. Ведь мы лишили их здесь практического руководства.

— Это так. Но мы не довели начатое дело до конца, — заметил ему Чащин. — Можно предположить, что о разгроме банды Хустовца узнают не все приглашенные главари, и они к назначенному сроку явятся.

— О сроке проведения знали только главарь и его заместитель. Но их нет.

— А в руках у нас должен быть эмиссар. Через него и узнаем ответ на интересующий нас вопрос. Только надо установить его личность.

Винокуров задумался.

— Немалый интерес в этом смысле представляет субъект, отказавшийся назвать себя, — произнес он. — Я убежден, что это и есть Чайка из Рахова… И еще… По-моему, Хустовец не без его участия ушел из жизни. Когда мы ворвались в дымящийся схрон, я спросил этого человека: «Кто бросил в нас гранаты? Отчего возник пожар?» В ответ толстяк невразумительно пробормотал: «Я ничего не знаю. Я спал на нарах». Его руки и подбородок были измазаны копотью. Он дрожал и заикался. Явно лгал.

Потушив пожар, мы нашли обгоревший пистолет «ТТ» и содранную с него металлическую пластинку, на которой значились оттиск трезубца и слова: «За верность и усердие». Затем около трупа нашли второй пистолет — браунинг — и в нем полную обойму патронов. Встал вопрос: из какого оружия застрелился главарь? Кто подбросил в огонь пистолет и другие вещи? Почему в обойме браунинга патроны целы? Все это говорит о том, что мы столкнулись не с самоубийством, а с преднамеренным убийством. Все улики против Чайки. Он устранил Хустовца, желая что-то скрыть.

— Ваши рассуждения убедительны, — согласился Чащин, когда майор кончил говорить. — Но вот вопрос: что толкнуло Чайку устранять Хустовца? Ведь он прибыл к ним не для того, чтобы его убить? Возможно, они не поделили что-то. В этом надо разобраться. Интересно также узнать, откуда у него появился советский пистолет. Возможно, он взял его у убитого им офицера.

— Я попросил Зуева выяснить, кому принадлежит пистолет ТТ, и позвонить насчет экспедитора Сосюры в артель «Червонный луч». У меня есть предложение: показать Лихому — Чайке, хотя бы на расстоянии, Осадчего, Фабрици и Притулу. Увидев их, он будет вынужден признаться.

— Стоящее дело, — поддержал предложение майора Чащин. — Однако начнем с малого. С пистолета.

Он вызвал Зуева.

Старший лейтенант явился через несколько секунд.

— Докладывайте, — тихо предложил Чащин Зуеву, когда тот уселся в кресло около стола. — Что там интересного вы раскопали?

— Насчет «ТТ» одни говорят, что это собственность Лихого, другие ответили, что впервые видят такой пистолет. А чей он, точно никто не знает.

— Да… не густо. Ну ладно. Звонили в «Червонный луч»?

— Дозвонился. Подошел к телефону главный бухгалтер. Сказал, что такого экспедитора у них не было и нет. Я попросил это подтвердить письменно, документально. Они пришлют нам ответ.

— Ясно. Ну что ж. С этого козыря мы и пойдем. Несите сюда все, что относится к самозваному экспедитору. А вы, — обратился он к майору, — распорядитесь насчет этих троих.

Зуев вышел и вскоре вернулся, неся в руках пистолет, металлическую пластинку, покрытую окалиной, и липовую справку Сосюры. Все это он положил перед подполковником, который после тщательного осмотра спрятал их к себе в стол.

Майор Винокуров позвонил дежурному по отделу и приказал устроить Осадчему, Фабрици и Притуле через полчаса во дворе отдела внеочередную прогулку, а обитателя третьей камеры доставить в кабинет Чащина.

Когда Чайка вошел, подполковник предложил ему стул у двери и поинтересовался:

— Кто вы такой и почему при задержании не соизволили назвать себя?

Усаживаясь основательно на стуле, приведенный самодовольно ответил:

— Я есть Владимир Сосюра. Об этом сказано в моем документе. Я прошу у майора…

— Винокурова, — подсказал Чащин.

— У майора Винокурова, — назвавший себя Сосюрой учтиво приподнялся и поклонился в сторону Винокурова, сидевшего у стола, — прошу извинения. Мне не хотелось в этой суматохе, в обществе этих подонков, говорить о себе.

— Чем вы занимаетесь?

— Служу экспедитором в артели «Червонный луч».

— Что вас привело в то место, где вы были задержаны?

— Я прибыл для заготовки фруктов.

— Да ну? — удивился Винокуров. — Прибыли за фруктами, а попали в логово к бандитам. Почему?

— В пути меня застал дождь… я случайно повстречал группу незнакомцев, которых принял за лесорубов. Да они так я назвались. Они и предложили переждать у них непогоду. Если бы я знал…

— Вы, будто сахарный пряник, боялись размокнуть, — остановил его Чащин. — Впрочем, все это ерунда. Все, что вы говорите, сплошная ложь. Дело в том, что экспедитор Сосюра в артели не работает и не работал вообще. Ясно? Кто же вы на самом деле?

— Быть этого не может. Тут какое-то недоразумение, — заюлил толстяк. Щеки его раскраснелись, на лбу выступили капельки пота. — Я получил там деньги под отчет, — его полные руки зашарили по карманам, ища в них деньги. — Вот и деньги. Вы, наверно, адресовались не туда, куда следует.

— Вы потеряли чувство меры, господин… как вас там? Пан Лихой. Так, что ли, назвали вас ваши сообщники? Ваши заверения — сплошная липа. «Червонный луч», как вы видите, не высветил вам. Не пора ли рассказать правду?

— А вам следовало бы выбирать выражения, — обиделся допрашиваемый.

Тем временем Винокуров подошел к окну, выходящему во двор, и увидел, как по нему провели Осадчего, Фабрици и Притулу. Они стали прогуливаться под окнами отдела. Майор сделал знак подполковнику. Чащин пригласил мнимого Сосюру подойти к окну. Тот поднялся медленно, будто разминая ноги, подошел и с опаской заглянул во двор.

— Кого вы знаете из прогуливающихся? — четко задал вопрос Чащин, стоя у него за спиной.

Не проронив ни слова, тот вернулся на место.

* * *
На другой день, когда его вновь привели на допрос, в кабинет Чащина был приглашен майор Винокуров и старший лейтенант Зуев.

Подполковник сидел за своим столом. Он пригласил всех сесть, и допрос начался.

— Как отдохнули? — поинтересовался подполковник у пана Лихого.

— Спасибо, недурно, — он вскинул глаза на майора Винокурова и вдруг спросил: — Позвольте узнать, как вам удалось установить мою связь со Станиславом Крамером?

— Если позволит подполковник Чащин, то я могу объяснить.

Александр Лукич согласно кивнул головой.

— Осадчий, он же Крамер, дал ваш точный словесный портрет на одном из допросов. И вчера я вдруг четко вспомнил запись его ответа, и мне показалось, что тот любитель пива, который к нему заходил и потом втянул его в шпионскую организацию Отто Реймера, вы, и никто другой.

— Что вам на это сказать? Я могу с вами и не согласиться, и все ваши догадки растают как дым.

— Ну хорошо, — заключил разговор Чащин, — чтобы не тянуть время попусту, мы сейчас пригласим очевидцев. Сначала Фабрици, затем Крамера… Я вас попрошу, — обратился он к Зуеву, — вызовите их сюда на допрос.

— Не надо, — тихо проговорил пан Лихой. И уже тверже добавил: — Не надо свидетелей. Я, пожалуй, расскажу все сам. Конечно, я никакой не Чайка, тем более не Сосюра. Это все камуфляж. Также я никогда не был и паном Лихим, как меня представил ныне покойный Хустовец. Мое настоящее имя Леонид Уриевский. Дальнейшее запирательство считаю излишним, ибо вижу, что вы располагаете достаточными уликами против меня.

И он рассказал о себе следующее.

Отец Леонида, священник сходницкой церкви, готовил свое единственное чадо в пасторы, а когда оно выросло, определил его во Львовскую семинарию. В конце тридцать девятого года старший Уриевский за злобную антисоветскую обработку прихожан был арестован. В тюрьме он наложил на себя руки. Узнав об этом, Леонид решил отомстить. Он посвятил себя борьбе с Советами, огульно считая их виновниками смерти отца. Сколотив из себе подобных ватажку, бросил семинарию. Во время Отечественной войны Леонид попал в поле зрения редактора профашистской газеты «Нежинские вести». Редактор, гитлеровский прихвостень, без труда обнаружил в нем единомышленника и приблизил к себе. Незадолго до освобождения Нежина Красной Армией «подающий надежды» Уриевский при содействии своего шефа перебрался в отдел информации ОУН и вскоре стал там референтом. Хваткий попович втерся в доверие руководителей этой организации и был послан на Западную Украину: ему поручили поднять дух, взбодрить вожаков формирований УПА, оказать им помощь и установить деловой контакт с закарпатскими самостийниками.

— Вы уверены, что повстанческая армия, так называемая УПА, существует на самом деле?

— Был когда-то уверен, но недавно разуверился, потому что в прямом смысле такой армии уже не существует. Это помпезное название пущено в обиход для того, чтобы выдать черное за белое, изобразить возню националистов как идейное течение, поддерживаемое украинским народом и располагающее внушительной вооруженной силой. И тем самым ввести кого-то в заблуждение.

— Что вас привело к такому выводу?

— Побывав в некоторых формированиях Западной Украины, я убедился, что во главе их стоят либо беспринципные легковесные головы, либо конченые пропойцы, которые, кроме террора, не признают никаких средств борьбы. Тем самым они ожесточают население. В их подразделениях царит произвол и междоусобицы. Не в лучшем состоянии была и ватага Хустовца. Руководитель оказался не на своем месте.

— Ну, и что дальше?

— А дальше вы знаете. Когда схрон был окружен, я предложил Хустовцу бежать. Но он раскис, потерял голову. В общем, оказался беспомощным что-либо сделать. Это меня возмутило, и я застрелил его. Все остальное — пожар, манипуляции с оружием — это пустяки, о которых не стоит говорить.

— На графской усадьбе должна была состояться встреча главарей банд. Судя по вашему признанию, вы к этому приложили немало усилий. Назовите срок проведения этого сборища.

— Встреча должна состояться послезавтра. Но по всей видимости, теперь ее не будет.

— Почему? Разве успели предупредить?

— Нет.

— Расскажите о мюнхенском Отто Реймере, — напомнил Уриевскому Винокуров.

— Отто Реймер был владельцем павильона, который находился на той улице, где жил и я. Почти напротив моей квартиры.

— Что конкретно вам известно о тайных делах этого человека?

— Немного. Но я подозревал, что в стенах его павильона проводится какая-то засекреченная работа. Мои подозрения усилились после того, как, встретившись со мной, Реймер поинтересовался, нет ли у меня на примете молодых одиноких людей, которые нуждаются в заработке, и подчеркнул: «…с выездом за пределы города». Вспомнив о своем земляке Крамере, я назвал Реймеру пивную, в которой тот работал, а что было потом, сказать не могу, так как не встречался ни с тем, ни с другим ни разу. Однако должен признаться, что вскоре после прибытия к Хустовцу он свел меня со своим заместителем Коломейским, а тот доверительно сообщил мне, что в реймеровском павильоне укрывалась школа абвера, в которой когда-то обучался и он.

— Это для нас не секрет, — сказал Чащин. — Кроме Коломейского нами обезврежен реймеровский выученик Матяш, и мы сведем вас с ним, когда сочтем нужным. А что вы хотели сказать, когда бросили такую фразу: «…я могу предвидеть, что третий заявит оба мне…»?

— Только то, что Притула тайно переправлял меня в Румынию, и я не мог не ждать от него разоблачения. А насчет Крамера скажу так: от встречи с ним едва ли что-либо изменится, так как я к школе Реймера не причастен.

— Чем была вызвана ходка в Румынию?

— Мне надо было встретиться с нашим связным Андреем Резником, живущим в Сигете, и передать в верха отчет.

— Какой отчет, кому?

— Резник — связной, у него рация. Отчет касался состояния дел на местах.

— Как к вам попал пистолет «ТТ» и кто был его законным владельцем?

— Это оружие подарил мне шеф в связи с моим сорокалетием. Откуда он появился у него, я не знаю.

— Кто присвоил вам кличку Лихой и снабдил фальшивой командировкой?

— Лихой — мой литературный псевдоним. А командировку мне выписал Хустовец. У него таких бланков много.

Чащин встал из-за стола, прошелся по кабинету. У него вдруг мелькнула дерзкая мысль: а почему бы Уриевскому всенародно не разоблачить самостийников сверху донизу?

Александр Лукич испытующе посмотрел на сгорбившегося на стуле толстяка. От первоначальной бравурности не осталось и следа. Перед ним сидел человек с потухшим взглядом, безнадежно опущенными плечами, растерянный, разбитый.

«Быстро же он скис», — подумал подполковник.

Он подошел ближе к Уриевскому.

— У меня есть предложение, — сказал он, — выступить вам по местному радио.

«Вот старик! — подумал о нем Винокуров. — Бьет прямо под дых!»

Но на Уриевского, казалось, это предложение Чащина не произвело особого впечатления. Он будто застыл в своей позе. Но по выступившим на лбу капелькам пота и побагровевшей шее было видно, что эта перспектива его сильно смутила. Он мучительно думал над ответом. Наконец произнес:

— Значит, высечь себя?.. Если есть возможность… дайте подумать…

— Что ж, у нас время еще терпит. Подумайте. — Подполковник позвонил дежурному, и Уриевского увели.

После его ухода Чащин и Винокуров долго молчали. Наконец майор спросил:

— Как вы думаете, Александр Лукич, решится он?

— А что мне думать? Эта прокисшая пивная бочка сейчас решится на все, лишь бы спасти свою шкуру. Я так думаю, а там посмотрим…

В дверь заглянул Пивень.

— Разрешите, товарищ подполковник?

— Входи, входи, товарищ лейтенант.

Остап отметил, что Чащин был в хорошем настроении, и решительно шагнул в кабинет. За ним вошел старший лейтенант Зуев.

— Делегация! — хмыкнул Винокуров. — По какому доводу?

— Повод один, — замялся Зуев. — Завтра суббота, ребята отдохнуть просятся. Ну, что ты, Остап, вдруг оробел? Выкладывай все как есть, — напустился Зуев на Пивня. — Не по личному ведь вопросу пришел, а по общественному.

— Говорите, что у вас там, — вмешался Чащин.

— Пошел я в местный отдел милиции. Тамошние хлопцы выследили скопище зайцев…

— Так, так, понимаю… — улыбнулся подполковник. — А где же это скопище? Да, знай, где они, я бы…

Зазвонивший на столе телефон помешал ему договорить.

— У телефона Чащин, — снял он трубку. — Здравствуйте, Сергей Васильевич… Да, да, так себе… пока все в норме… Что? Скопище зайцев? Где? Так… так… Спасибо за приглашение. До свидания, — он положил трубку и хитро посмотрел на офицеров. — Звонил начальник милиции, и тоже об охоте… Ваша работа? С трех сторон на одного? Славно поработали! Но к сожалению, выходной отменяется. Предупредите всех, чтобы из расположения отдела никто не отлучался. Предстоит работа. Идите. А вы, Иван Алексеевич, подумайте над планом захвата участников этого сборища. Еще раз допросите Уриевского. Уточните по возможности все до малейших подробностей. В шестнадцать часов я жду вашего доклада.

Примечания

1

Случай этот, как и все основные события повести, документален.

(обратно)

2

Колонок — поселение (местн.).

(обратно)

3

В имеющихся в распоряжении автора документах содержится масса противоречивых данных, в частности по количественному составу банды, ее вооружению, пути продвижения и т. п. Автор оставил за собой право отбора документов, которые вписываются в канву художественного повествования.

(обратно)

4

Криса — винтовка.

(обратно)

Оглавление

  • В. Стенькин ОПЕРАЦИЯ «СКОРПИОН»
  •   ОТ АВТОРА
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  • А. Никифоров КОНЕЦ ЦАРЯ НОЧИ
  •   Часть 1
  •   Часть 2
  •   Часть 3
  • Ю. Преображенский, Н. Королев ПОД КОДОВЫМ НАЗВАНИЕМ «СХРОН»
  •   Глава I ОТЧИМ ВОСКРЕС
  •   Глава II УБИЙСТВО В ЛЕСУ
  •   Глава III КОНТРАБАНДА
  •   Глава IV ОТКУДА БЕРУТСЯ ШПИОНЫ
  •   Глава V ЗНАКОМСТВО
  •   Глава VI НАПАЛИ НА СЛЕД
  •   Глава VII КОНЦЫ В ВОДУ
  •   Глава VIII ПРИТУЛА И КРАМЕР
  •   Глава IX ЛЮБОПЫТНОЕ СОВПАДЕНИЕ
  •   Глава X ПАВЛУ ФАБРИЦИ ПЕРЕДАЮТ СИГНАЛ
  •   Глава XI ПО СЛЕДАМ ВАСИЛИЯ ЗУБАНА
  •   Глава XII КАТАЛИНА
  •   Глава XIII МАРИНА НАЧИНАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ
  •   Глава XIV КЛАД
  •   Глава XV В ПОИСКАХ ПРИСТАНИЩА
  •   Глава XVI КОЛОМЕЙСКИЙ
  •   Глава XVII ТРЕВОЖНЫЙ СИГНАЛ
  •   Глава XVIII КОЛОМЕЙСКИЙ ИНСПЕКТИРУЕТ
  •   Глава XIX РАЗГРОМ ОСИНОГО ГНЕЗДА
  •   Глава XX ФЕРСАН СОГЛАШАЕТСЯ ПОМОЧЬ
  •   Глава XXI В ЛОГОВЕ ХУСТОВЦА
  •   Глава XXII И НАСТАЛ ДЕНЬ…
  • *** Примечания ***