Шалость: сборник рассказов о любви [Анна Владимировна Рожкова] (fb2) читать онлайн

Анна Рожкова Шалость: сборник рассказов о любви

Баба Маша

С момента своего рождения Стасик не спал. Вернее, не спала я. Он спал, но исключительно на руках или в коляске, непременно движущейся. До шести месяцев бессонные ночи списывались на животик, после – на режущиеся зубки. Рассвет часто заставал меня в кресле со спящим младенцем на руках. За девять месяцев жизни Стаса я из цветущей, привлекательной женщины превратилась в бесполое существо с красными глазами и сальным хвостиком на голове. Сын рос и поправлялся, я хирела и худела. Когда-то я свысока, с легким презрением смотрела на затурканных, замученных мамаш с облупившимся лаком на ногтях. Со мной такого не случится никогда. Святая наивность.

Брак трещал по швам. Помощи ждать неоткуда, с матерью и ее очередным мужем супруг не общался, своих родителей давно похоронила. Квартира – в ипотеке, поэтому на няню денег нет, едва хватает на самое необходимое. Выходных я ждала как манну небесную. Вручала мужу орущего Стасика и засыпала, не успев коснуться головой подушки. Если Андрея вызывали на выходных на работу, у меня начиналась истерика. Мужа я понимала и не винила. Кому понравится плаксивое существо с глазами на мокром месте? Андрей мрачнел и замыкался в себе. Я плакала ночи напролет, укачивая Стасика. Никогда не верила ни в Бога, ни в черта. Теперь не знала каким богам молиться. Да что там богам? Я готова была продать душу дьяволу за один день отдыха. Только нужна ли она ему, моя жалкая душонка? Сильно сомневаюсь. Еще я часто вспоминала добрую, всепрощающую маму. Почему? Но почему она покинула меня так скоро? Именно в тот момент, когда мне так необходима ее помощь.

Подруга посоветовала обратиться к колдунье. Якобы она и порчу снимает, и сглаз отливает, и любимых возвращает. Ну-ну. Настроена я была скептически, но все-таки позвонила и пошла, благо идти недалеко. Типичная "хрущевка" с загаженным подъездом, воняющим мочой и кошками. Обитая дерматином дверь и дребезжащий звонок не прибавили мне веры в магические силы так называемой "колдуньи". Открыла дряхлая, сгорбленная старуха.

– Проходи, дочка, проходи, – прошамкала она беззубым ртом. Преодолевая брезгливость, последовала в захламленную комнату. Колдунья согнала с дивана вальяжно развалившуюся кошку, и пригласила сесть. Меня затошнило. Крепко прижимая к себе Стасика, опустилась на самый краешек.

– Принесла, давай, – бабка протянула дрожащую руку со скрюченными пальцами.

Я полезла в пакет, достала заранее заготовленную булку черного хлеба, церковную свечку, сырое яйцо. Старуха водрузила это все на тарелку, воткнула свечку в хлеб, зажгла, долго что-то шепелявила. Водила яйцом по ладоням. Потом разбила его в миску. Продемонстрировала содержимое.

– Видишь сгустки крови. Это на тебе сглаз, сильный сглаз. Приходи завтра в это же время, – вынесла вердикт колдунья.

– И долго это лечить? – с сарказмом спросила я.

– Не знаю, дочка, не знаю. Когда яйцо совсем чистым будет. Значит сглаза больше нет, – ответила старуха, ловко сграбастав деньги. Причем немалые.

Везя домой хныкающего Стасика, ругала на чем свет стоит и себя, и подругу. Да чтоб я и завтра поперлась к этой ведунье, держите карман шире. Но подруга вразумила:

– Дура ты, Наташка. Она, правда, колдунья сильная. На работе у нас одной мужа домой вернула. Вот так.

Кажется, я дошла до ручки. Стасик не спал всю ночь и капризничал все утро. Днем я не смогла его укачать даже на руках. Напевая колыбельную, скользила по квартире. Очнулась у распахнутого окна. Двенадцатый этаж. Голова закружилась. Дрожащими руками закрыла раму. Затянула на голове традиционный хвостик, влезла в кроссовки, пуховик, собрала Стасика и поплелась к колдунье.

Через неделю "сеансов" и существенной бреши в итак скудном бюджете, яйцо, слава Богам, очистилось.

– Ну, дочка, помощь придет, откуда ее и не ждешь, – напророчила бабка, закрывая за нами дверь.

Прошла неделя. Сижу, как дура, жду. Терпение на исходе. Так и подмывает пойти к колдунье и потребовать вернуть потраченные впустую деньги. Хотя, сама ж носила, добровольно. Кроме себя винить некого.

Первые лучи солнца застали меня в кресле. Проревела над спящим сыном всю ночь. С трудом выползла из кресла, я разминала затекшие члены, когда раздался звонок в дверь. "Кого там принесла нелегкая?"

На пороге стояла маленькая, сухонькая старушка в повязанном под подбородком платочке. Линялый плащ неопределенного цвета, в руках котомка.

– Вам кого? – недружелюбно спросила я, автоматически качая орущего младенца.

– Я – к вам. А кто это у нас такой? – старушка улыбнулась и, о чудо, Стасик заулыбался в ответ и потянул к ней ручонки. – Где у вас ванная? – Старушка бросила в прихожей котомку и уже вешала на крючок плащ.

Я молча указала пальцем на дверь, уже перестав удивляться и смирившись с неизбежным. Хуже все равно не будет, потому как хуже уже некуда.

– Меня, кстати, баба Маша зовут, – представилась пожилая женщина, ловко подхватывая Стаса, ощерившего щербатый ротик. – Ты иди, поспи, замучилась ведь.

Я безропотно двинулась в спальню, повалилась на кровать и провалилась в сон. Проснулась почти через три часа. "О, Боже, где сын? Я оставила ребенка на попеченье незнакомой женщины". Но испугаться по-настоящему не получилось. Навалилось безразличие и апатия. Полежав еще минут пятнадцать, я выползла из комнаты. В коридоре пахло чудесно, чем-то съедобным. У меня даже слюнки потекли. На готовку времени совсем не оставалось. Жили на подножном корму. Все время целиком и полностью посвящалось Стасику.

На столе – горка желтых блинов, истекающих маслом и исходящих ароматным паром. Довольный Стасик восседает в своем стульчике, как божок на троне, и изо всех силенок стучит ложкой по столу.

– Ты, садись, покушай, голуба, Стасик поел уже, – баба Маша суетилась возле плиты, выливая половником тесто на сковороду. Я села на стул и крепко зажмурилась. "Сейчас я проснусь". Но, к моему облегчению, ни баба Маша, ни, главное, блины, никуда не исчезли. Окуная жирные конвертики в густую сметану, вполуха слушала объяснения бабы Маши.

– Я из деревни приехала. Мне твоя мать-покойница адрес дала, на случай если шо понадобится в первопрестольной. Эх, хорошая была баба, да померла рано.

Я наворачивала блины и, внимая "окающей" и "шокающей" бабе Маше, что-то бормочащей о цели своего визита, таяла, как масло на сковороде. Если не видеть лица, то иллюзия, что рядом сидит мама, будет полной.

Под вечер с работы пришел хмурый и усталый муж. Я заметила, как поползли наверх его брови при виде старушки.

– Вы, идите, сходите куда-нибудь. А я со Стасиком посижу, – предложила баба Маша.

Меня не пришлось просить дважды. Нацепив первое попавшееся платье, болтавшееся на мне, как на вешалке, потуже затянув поясок, я схватила под руку ошарашенного мужа и потащила его прочь из дома. Хоть куда, лишь бы подальше. Он начал мне выговаривать уже в лифте.

– Наталья, ты соображаешь? Ты оставила ребенка какой-то незнакомой старухе, – назидательно вещал Андрей.

– Во-первых, не старухе, а бабе Маше, а во-вторых, почему незнакомой? Она подруга моей мамы, я ее прекрасно помню, – беззастенчиво врала.

В тот момент я готова была лечь костьми, но отстоять присутствие у нас бабы Маши.

– Ты как хочешь, а я – возвращаюсь, – произнес он.

– Только попробуй, я с тобой завтра же разведусь, – прошипела в ответ.

Андрей тяжело вздохнул. Скандалить ему не хотелось, поэтому он нехотя поплелся за мной. Пломбир из упаковки, нарезанный крупными кусками и политый джемом из тюбика в ближайшей забегаловке имел божественный вкус. А кофе из пакетика – вообще предел мечтаний. Я отрывалась по полной. Еще бы не видеть недовольную физиономию Андрея, цедившего кофе из терявшейся в его большой руке чашечки. Впрочем, я старалась не смотреть.

Баба Маша стала жить у нас, взяв на себя львиную долю забот. Я начала походить на человека. Из зеркала на меня уже не смотрел красными глазами "Нафаня". По крайней мере, без труда угадывался пол. Отношения с Андреем тоже налаживались. Как только он в первый раз смог в субботу попить пиво с друзьями, его отношение к бабе Маше резко изменилось в лучшую сторону. Еще бы! У бабы Маши, помимо остальных прекрасных качеств, было одно, делавшее ее просто незаменимой. Она могла быть незаметной. Вообще. Она не лезла с советами, не читала нотаций, не увещевала и ни на чем не настаивала. Могла целый день молчать, пока ее не спросишь или не попросишь о чем-либо. Стасик в ней души не чаял. После традиционных "мама" и "папа", он смешно шепелявил "баба Маса". Мы с Андреем тоже к ней привязались и не представляли жизни без нашей спасительницы.

Время летело незаметно, Стасику исполнялся годик. Мы решили его окрестить. Собрать друзей, знакомых, после посидеть в кафе. Баба Маша отказывалась наотрез. Как только я ее ни уговаривала, как только ни ластилась, как ни умасливала. Нет – и все тут. Я – атеистка, в Бога не верю и в церковь не пойду. Я сдалась. Ну, что тут поделаешь?

Стасику исполнилось четыре, он ходил в садик, я вышла на работу. Ничего не предвещало беды. Утром все, как обычно, разошлись по своим делам. Забрав сына из садика, вернулась домой и увидела на столике в прихожей записку:

"болше ни нужна ухажу ни паминайти лихам"

Я опустилась на пуфик, слезы градом полились из глаз.

– Мама, мама, что случилось? – вопрошал недоумевающий сын.

Он сам был готов зарыдать.

– Ничего, дорогой, ничего, – я прижала к себе малыша, и мы вместе залились слезами. Так нас и застал Андрей.

– Что случилось?

Молча протянула записку. Он прочел. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Только брови сошлись на переносице.

– Стасик, разувайся, пойдем кушать.

Кусок в горло не лез. Я пошла в спальню, упала на кровать. Муж, надо отдать ему должное, меня не беспокоил. Было такое чувство, что у меня снова отняли маму. Во второй раз.

Андрей спокойно сказал:

– Ну, что ж, она так решила. Ее решение нужно уважать, – как отрезал.

Я же, втайне от мужа, твердо решила искать бабу Машу. Но как? За столько лет – ни одной фотографии, ни адреса, ни фамилии. "Дура, вот дура, – корила я себя". Но когда баба Маша была с нами, это все казалось неважным. А теперь… Первым делом кинулась к колдунье. Типичная "хрущевка" с загаженным подъездом, воняющим мочой и кошками. Второй этаж. Но вместо обитой дерматином двери – современная железяка, домофон. Позвонила.

– Вы к кому?

– Здесь раньше бабушка жила… – неуверенно протянула я. Я ждала услышать что угодно, но только не это.

– Девушка, я здесь уже двадцать лет живу. Вы ошиблись подъездом.

"Ошиблась подъездом, ошиблась подъездом" – убеждала я себя по пути домой. Убедила. Почти. Кинулась искать мамину тетрадь с записями. Наконец, отыскала адрес соседки, написала письмо. Но уже предчувствовала, каким будет ответ: "Никакой бабы Маши в деревне сроду не было. Была одна, да померла давно". Позвонила подруге, спросила про колдунью, заранее зная ответ: "Ты о чем? Какая колдунья?". Мне стало реально страшно. Я прекратила поиски. Опасаясь за свой рассудок, была вынуждена прекратить.

Годы шли, воспоминания стирались, как рисунок мелком на асфальте. Проблемы, работа, ребенок – закружили, не оставляя места сантиментам. Жизнь идет. Ничего не поделаешь. Самым верным оказался Стасик. Он еще долго спрашивал про бабу Машу. А еще говорят, что детская память – коротка.

Сыну исполнилось семь. Уже первоклассник. Мы с Андреем решили завести второго ребенка – девочку. Всю беременность я слушала уверения подруг, что все дети разные и двух одинаковых не бывает. Форумы и статьи в Интернете это подтверждали. Я верила. Старалась верить. Очень хотела верить. Святая наивность.

С момента своего рождения Верочка не спала. Вернее, не спала я. Она спала, но исключительно на руках или в коляске, непременно движущейся. До шести месяцев бессонные ночи списывались на животик, после – на режущиеся зубки. Рассвет часто заставал меня в кресле со спящим младенцем на руках. Я не молилась богам, вспоминала и звала бабу Машу.

– Баба Маша, где ты?

Верочка не спала всю ночь и капризничала все утро. Днем я не смогла ее укачать даже на руках. Напевая колыбельную, скользила по квартире. Разорвавший тишину звонок не застал меня врасплох. Я знала, кто за дверью.

На пороге стояла маленькая, сухонькая старушка в повязанном под подбородком платочке. Линялый плащ неопределенного цвета, в руках котомка. Не обращая внимания на орущего в кроватке младенца, я уронила голову ей на грудь и разрыдалась.

Дар

Ты слышал, говорят, у нас дочка главного лежит?

Ну, лежит и лежит, – без всякого интереса отозвался я.

Говорят, красавица, вроде моделью работала, – не унимался Пашка.

Слушай, Паш, тебе что, заняться нечем? – разозлился я. – Иди вон… да хоть в реанимацию, посмотри как дела у этого, как его, ну, которого вчера прооперировали.

Иду, – обиженно обронил Пашка.

Умница, красавица, модель, – шептал я себе под нос. – Да какое, мне, собственно, дело?

Старков, тебя к главному вызывают, – раздался из динамика голос секретарши.

«Ну, вот и нет никакого дела», – зло думал я, спеша по коридорам на зов «самого».

А, Вадим Павлович, наслышан, наслышан, – главный отвлекся от созерцания грандиозного вида, открывавшегося из панорамного окна, протянул руку.

Вы уже, вероятно, осведомлены. – Он выдержал паузу, отвернулся к окну, вздохнул. Видно было, что слова давались ему с трудом. – Дочь больна. Вы блестящий хирург, наш лучший хирург, – он сделал ударение на слове «лучший». – Я хочу, чтобы оперировали вы, – он обернулся, взглянул в глаза.

Сделаю все возможное.

Другого ответа он и не ожидал.

Я сразу же направился к ней. Лучшая клиника, лучшая палата, лучший хирург. Она спала. Лысая голова покоилась на подушке. Дыхание тяжелое, прерывистое. Я вздохнул. Смерть уже пометила жертву: иссушила тело, заострила черты. Здесь я бессилен. Я тихонько прикрыл дверь, чтобы не разбудить больную. Взяв у медсестры историю болезни, побрел в ординаторскую.

Ну, что он хотел? – Пашка отирался в ординаторской, явно поджидая меня.

Паш, отстань, не до тебя, – устало обронил я.

Как это отстань?! – возмутился он. – Как будто каждый день главный к себе вызывает.

Я молча протянул историю болезни, не было никакого желания отвечать.

Лилия Анатольевна Леднева, – вслух прочел он. – Двадцать четыре года. Везет тебе, Вадька, – присвистнул он. – Красивая?

Не знаю, – нехотя отозвался я.

Ну, ты даешь?! Ты хоть к ней заходил?

Заходил.

Ну?

Баранки гну, – передразнил я.

Вадик, ты блестящий хирург, – завел Пашка старую песню. Я уже не слушал. Усмехнулся про себя. Если бы ты только знал, Пашка. Я не был блестящим хирургом. Просто я знал.

***

Это началось давно, еще до школы. Мама ругалась с соседкой напротив – злобной старушенцией с вечно тявкающей собачонкой.

Тетя Вера, опять ваша Мотька на наш коврик нагадила. Да сколько можно? – возмущалась мама.

Моя Мотька? Не может быть, она у меня такая умничка. Правда, Мотенька?

Мама только вздохнула.

Мама, не переживай, все равно Мотька скоро сдохнет, – успокоил я родительницу, когда она закрыла за собой дверь.

Вадя, что ты такое говоришь? – устало произнесла она, не обратив никакого внимания на мои слова.

На следующий день Мотьку сбила машина. Мама плотно закрыла дверь в кухню, опустилась на стул, усадив меня напротив.

Вадя, скажи честно, ты просто так это сказал про Мотьку? – она взяла в руку мою ладонь.

Нет, мама, – я опустил глаза в пол.

Ты знал? – настаивала мама.

Я кивнул, из глаз закапали слезы.

Вадя, никому, ты слышишь, никому не говори про это, ты понял? – Она до хруста сжала мою ладонь.

Мама, отпусти, мне больно, – заревел я в голос.

***

Оперировал я только тех, кто сможет выкарабкаться. Остальные доставались моему однокашнику, другу и коллеге Пашке. Ну, или другим врачам. Карьера перла в гору. Вначале я вовремя заболевал, повреждал руку или шел еще на какую-нибудь хитрость. Со временем необходимость в этом отпала. На мои капризы смотрели сквозь пальцы. Лучшему хирургу можно просить многое, почти все, кроме дочки главного.

Я ввалился в свою холостяцкую берлогу за полночь. Скинул ботинки, сунул в микроволновку купленную в супермаркете пиццу, плеснул в пузатый бокал коньяк. Хороший коньяк – единственная слабость, которую я иногда себе позволял. Вытащив тарелку с пиццей, устроился за компьютером. Вбил в поисковую строку: Лилия Леднева. Интернет услужливо выдал тысячи фотографий. Холеное тело, белозубая улыбка. Единственная наследница, красные дорожки, миллионы поклонников по всему миру. Тьфу. Избалованная телка с кучей бабок. Я с отвращением свернул страницу, сделал большой глоток, чтобы перебить отвратительный вкус пиццы.

***

Как наше самочувствие? – нарочито бодрым голосом спросил я, входя в палату Ледневой.

Спасибо, хорошо. – Вся моя наносная ненависть раскрошилась о ее ослепительную улыбку и доверчивый взгляд удивительно синих глаз. А я думал, что это линзы. Вот болван.

Как прошла ночь?

Хорошо.

И что она заладила: хорошо, хорошо. Как будто я не знал, что медсестра делала ей обезболивающее.

Готовы к операции?

Не надо операции, – слабым голосом попросила Лилия.

Ну что вы, право? Не нужно бояться. Операция через неделю. Пока сдадите анализы, пройдете необходимые процедуры – перечислял я стандартный порядок.

Вы не поняли, я не хочу.

Лилия ухватила меня за руку:

Пожалуйста, не уходите. Побудьте со мной.

Я смутился, как пацан. Сел на краешек стула, улыбаясь, как последний дурак. "О чем с ней говорить?!"

Лилия… – начал я.

Не надо. Давайте помолчим, – предложила она, держа мою ладонь в своей. Я вздохнул с облегчением. Лилия прикрыла глаза. "Кажется, уснула". Я прокрался к выходу, стараясь ступать как можно тише.

Вечером я снова пялился в монитор. Внимательно рассматривал фотографии Лилии, с жадностью читал все, что только смог найти. Чувствовал я себя при этом полным идиотом, но остановиться не мог.

Утром я в первую очередь навестил Ледневу: заученные фразы, прилипшая улыбка.

– Скажи, ты когда-нибудь любил? – вдруг спросила она.

Я смутился.

– Ну, я не знаю… когда-то давно, в школе… "И когда мы успели перейти на ты?"

– Значит, не любил, – перебила меня Лилия. – А я вот любила. Однажды. Очень сильно. Даже вены себе резала, – она продемонстрировала шрамы на тыльной стороне запястья.

Я почувствовал укол ревности. Из-за меня точно никто не резал вены. Тем более, такая девушка, как Лилия.

Неделя пролетела, как один день. Днем я часами просиживал у Лилии, вечерами любовался ее фото в интернете. "Болван, – ругал я себя. – Ей осталось от силы полгода. Нашел, в кого влюбиться".

Настал день операции. Ненужной, бесполезной операции.

– Возьми меня за руку, мне страшно, – попросила Лилия, когда я вошел в палату.

Так мы и шли. Медсестра катила каталку, а Лилия держала мою ладонь.

Пожалуйста, забери меня отсюда, – еле слышно прошептала Лилия на подходе к операционной.

Нужно кое-что уточнить. Я на рентген, – сказал я медсестре, забирая у нее каталку.

Едва соображая, что делаю, закатил каталку в лифт. Перед глазами стоял ошарашенный взгляд медсестры.

Мы спустились в подземную парковку, я бережно усадил Лилию на переднее сидение, пристегнул ремнем. Прыгнув на место водителя, с третьей попытки попал ключом в замок зажигания. Руки мелко дрожали, сердце колошматилось где-то в горле.

Не волнуйся, Вадим, все будет хорошо. – В ее устах мое имя звучало как музыка.

Только сейчас до меня начало доходить, что я наделал. В лучшем случае, пополню ряды безработных, в худшем, заключенных. Я вырулил на проезжую часть, влился в поток автомобилей. «Куда теперь? Главный нас из-под земли достанет». Мы мчались за город, встречные машины попадались все реже. Деревья все плотнее подступали к трассе.

Как красиво, – вымолвила Лилия.

«Как можно думать о красоте, задницы бы унести", – зло подумал я. В голове бился единственный вопрос: "Что делать? Что делать?"

Куда мы едем? – поинтересовалась Лилия.

Куда глаза глядят, – ответил я. – Как Бременские музыканты. Как там в песне поется: "Наш ковер цветочная поляна".

Наши стены – сосны-великаны. Спасибо, – вдруг сказала она.

За что? – удивился я.

Ты знаешь, – произнесла Лилия.

Мы проехали какой-то поселок.

Может… – я указал на маленький дачный домик, жавшийся к лесу. Дом выглядел заброшенным. Участок зарос бурьяном, давно некрашеный забор покосился. Я опасливо взглянул на Лилию.

Я перемахнул через забор, заглянул в окно на первом этаже. "Странно, что стекла не побили". Внутри полное запустение. Я снял ветровку, обмотал кулак, разбил стекло. "Чертов Рэмбо. Вот стекла и побили".

Как здесь замечательно, – Лилия выглядела довольной. – Обожаю осень.

Пока она собирала букет из опавших листьев, я спрятал машину в кустах. Отошел посмотреть. Вроде с дороги не видно.

Я в магазин, – крикнул я Лилии.

Она махнула рукой. До магазина топать несколько километров. Я открыл кошелек, пересчитал наличку. Катастрофически мало. Картой пользоваться нельзя, да и кто здесь в глуши принимает карты? Здесь меня никто не знает. А если покажут фото? Нет, слишком опасно. Я прошел несколько километров, вышел на трассу. Навстречу пыхтела старая «шестерка».

Отец, подбрось до ближайшего магазина, – попросил я.

Отчего ж не подбросить? Садись.

Не забыть бы ничего. Побольше макаронов, неизвестно, доведется ли еще попасть в магазин, картофель, хлеб, курица, яйца, мыло, зубная паста, щетки, порошок. Голова шла кругом.

Ты почему так долго? – укорила меня Лилия.

В город ездил. Здесь слишком опасно, – ответил я.

Ух ты, – Лилия переоделась в старое платье, забытое хозяйкой в доме, повязала на голову платок, скрыв отросший ежик светлых волос, да еще успела прибраться на кухне, придав ей более-менее жилой вид. Посередине стола стояла стеклянная банка с букетом красных листьев.

Вазу не нашла, – зарделась Лилия. – Голоден?

Как волк, – отозвался я.

Сейчас сварю макароны.

А ты почему не ешь? – удивился я, слопав целую тарелку.

Нет аппетита, – улыбнулась Лилия.

Мы жили как Робинзоны, довольствуясь малым и радуясь каждому дню. Лилия с удовольствием гуляла по осеннему лесу, взахлеб рассказывая, что видела ежика или птичье гнездо. Время шло, дни становились короче, ночи холоднее. Согревались, как могли, забирались под несколько одеял, развлекая друг друга чтением вслух или разговорами. Никогда мне еще не было так покойно. Пока однажды утром Лилия не смогла подняться с постели.

Вынеси меня на воздух, – попросила она.

Я завернул ее в плед, усадил в старое кресло во дворе. Сварил бульон из припасенных на черный день окорочков. С каждым днем Лилия слабела. Я кормил ее с ложки, а она выташнивала все съеденное. Я мрачнел. Внутри поселилась боль, ночами я прислушивался к ее слабому дыханию. Раньше я переживал, как мы перезимуем. Теперь понимал, что зимовать нам не придется.

Вадик, – позвала Лилия утром. – Отнеси меня на поляну.

Я с легкостью подхватил ее на руки. Она весила не больше ребенка. На глаза наворачивались слезы, в груди нестерпимо пекло. Я сжал зубы, чтобы не выказать слабости. Как врач, я понимал, это конец. Я уложил ее на одеяло, лег рядом, оперевшись на локоть. Ее удивительные глаза спорили синевой с небом.

Какой чистый воздух, – прошелестела Лилия.

Скоро начнутся заморозки, – отозвался я.

Она не ответила. Лежала тихо, прикрыв глаза.

Вадик, ты проживешь долгую, счастливую жизнь, – она прощалась.

Лилия, – я взял ее руку в свою. – Мы вместе…

Не трать слова. Я знаю.

Ты? Тоже? – воскликнул я.

Она кивнула.

Так вот, ты проживешь долгую жизнь, воспитаешь детей, будешь нянчишь внуков.

***

Отец Лилии винил меня в смерти дочери. Если бы вовремя сделали операцию. Если бы… если бы… Слишком много если. Я не мог признаться, что знал. Да он бы и не поверил. Счел бы мое признание попыткой оправдаться. Меня судили, отобрали лицензию. Я принял крах своей карьеры равнодушно. Отобрали лицензию? Ну, и хорошо, не нужно ходить на работу. Можно вообще не выходить из дома. В груди болело все чаще. Я понял еще до того, как мне поставили диагноз. Долгая, счастливая жизнь? Эх, Лилия, Лилия. Разве тебя не учили в детстве, что обманывать плохо? Мне оставалось от силы полгода.

Жизнь продолжается

Старинный аристократ-дом надменно взирал на мир бойницами окон. Он был красив строгой, выверенной красотой прошлых лет, потемневшими от времени кирпичами, подогнанными друг к другу так плотно, что иголку не вставить, зубчатой линией кровли. Старожилы рассказывали, что до революции дом принадлежал богатому купцу или помещику. После воцарения красных приехал инженер, произвел какие-то манипуляции и замеры, за неделю возвели картонные стены, и дом принял новых жильцов – всего десять семей. Каждая квартира была уникальна. Нам «повезло» жить на веранде, тонкие стены не держали тепла, на зиму отец заклеивал окна пленкой, но все равно дуло из всех щелей и зелеными цветами покрывались углы. Печка пожирала непомерное количество дров, как какой-то троглодит, но едва обогревала комнату с четырехметровыми потолками. Нижние соседи заняли конюшни и складские помещения, еще несколько семей поделили бальный полукруглый зал с рядом узких панорамных окон. Из десяти семей, только наша и Ромкина были молодыми. Все остальные – либо одинокие старушки, либо пары божьих одуванчиков.

Семья Черновых жила на другой стороне дома, затрудняюсь представить предназначение их «апартаментов». Из узкого «аппендицита», выполняющего функцию прихожей и кухни, попадаешь в комнату. Черновым повезло. Потолок их квартиры был немного выше нашего, и они умудрились сколотить второй этаж, на который вела крутая деревянная лестница. Потолок второго этажа был настолько низким, что даже нам, детям, приходилось опускать голову. Когда я родилась, Ромке Чернову не так давно стукнуло три, и он очень меня ждал, потому что других детей в доме и в радиусе нескольких километров не наблюдалось.

Дом был ведомственным, относился к санаторию. Тетя Люся, Ромкина мама, зимой трудилась официанткой в столовой и мыла спортзал. Летом работала официанткой, мыла спортзал и продавала билеты в санаторский кинотеатр. Еще они с дядей Борей, Ромкиным папой, давали концерты самодеятельности в клубе санатория. Тетя Люся и еще несколько немолодых соседок пели русские народные песни, дядя Боря аккомпанировал на баяне. Низенькая, полненькая пергидрольная блондинка тетя Люся с перманентной завивкой, несколькими золотыми зубами и римским профилем в кокошнике смотрелась, мягко говоря, нелепо. Из-за того, что дядя Боря играет «на этой штуке», как выражалась тетя Люся, ей приходилось браться за любую работу. Если дядя Боря не «играл на этой штуке», то «бил баклуши». Что такое баклуши, мы с Ромкой не знали, но думали, что это что-то важное, такое же основательное и серьезное, как и сам дядя Боря, которого мы уважали и побаивались. Он был всегда не в духе, и под горячую руку ему лучше было не попадаться.

У моего папы не такая интересная работа, как у дяди Бори, он был всего лишь инженером и баклуши не бил. В выходные что-то чинил, мастерил или рубил дрова. Дядю Борю же в любое время суток можно было найти в сарае, где он лежал на старой пружинной кровати и смотрел маленький черно-белый телевизор. Моего папу мы с Ромкой любили. Он был добрый, всегда улыбался и делал Ромке «насеку» – брал за ногу и переворачивал вверх тормашками. Ромка визжал и заливался смехом. Причина такого восторга была мне непонятна. Только повзрослев, я узнала, что загадочное слово «насека» означало гимнастику.

За домом находился «сад» – несколько старых, одичавших яблонь, плодами которых, наверное, лакомился еще помещик. Они по пояс заросли травой, кустарником и другими бесполезными деревьями. Вообще-то сад был поделен на участки, по одному участку на квартиру. Но старикам было не до земельных работ, а у молодых не доходили руки. Зато здесь было раздолье для нас с Ромкой. В сад вела длинная деревянная лестница, с которой Ромка бесстрашно прыгал вниз, заставляя меня жмуриться от страха. В саду проходили все наши игры, яблони обносились еще до того, как успевали созреть и были гораздо вкуснее покупных. Здесь вообще была целая уйма всего вкусного. Например, «кисличка» – нежные розовые цветочки, от которых во рту делалось кисло, «колбаски» – побеги роз, очищенные от шкурки, они прекрасно утоляли голод «пиратов». Все эти «вкусности» для меня неизменно оканчивались инфекционкой. Ромкин желудок, мне кажется, был способен переварить гвозди без всяких последствий.

Зимой, когда оставалась позади «инфекционка», а «пиратам» все сложнее было добыть себе еду, Ромка угощал меня хлебом с маслом с сахарком – деликатесом, лучшим лакомством на свете. На плите остывал оставленный тетей Люсей суп, в сковороде исходили паром котлеты, а мы поглощали один бутерброд за другим, а по вечерам стойко сносили ругань мам. Бесконечные кишечные инфекции, видимо, не проходили для меня даром. Я была бледна, худа и очень плохо ела все, кроме пиратской еды. По этой же причине меня забрали из садика. Домашний ребенок, я кричала диким голосом, лила крокодильи слезы и на фоне нервного стресса стабильно выташнивала обед себе на платье. Если нянечка ловила меня с полной тарелкой у кастрюли с надписью «помои» и возвращала доедать нетронутое второе, я прятала еду в выдвижной ящик стола. Спустя несколько дней мою хитрость, конечно, обнаружили – по запаху. В садик была в срочном порядке вызвана мама. И меня, не медля, забрали домой – закармливать борщом и котлетами. Я сопротивлялась, мама настаивала. Однажды ее терпение лопнуло и тарелка с борщом оказалась у меня но голове. Горячей воды в доме не было, раз в неделю жители посещали баню. Была зима, мама, чертыхаясь, натянула на меня колготки, сапоги и шубу с шапкой. До самой бани я оглашала улицу воплями, получая подзатыльники от сердитой мамы. Но есть лучше я от этого не стала. Наступала весна, «пираты» с гиканьем совершали набеги на старые яблони, осенью гостеприимно распахивала объятия инфекционная больница.

Мы с Ромкой росли, наши игры уже не ограничивались «садом». Ромка разведал лаз в санаторий, который находился через дорогу. В санатории не было интересней, но на каждом шагу подстерегала опасность – мог засечь сторож или кто-то из соседей. Нас так ни разу не засекли, но от этого не становилось менее опасно.

Ромка был бесстрашен и смел до безрассудства. В санатории росло много хвойных деревьев, Ромка забрался так высоко, что мне пришлось задрать голову, чтобы рассмотреть его худенькую фигурку. Он сидел, обхватив руками и ногами ствол, и почему-то не спешил назад. «Вот это отвага», – завидовала я, трусливая до дрожи в коленках. Ромка сидел подозрительно долго.

– Машка, – наконец раздался с дерева его тонкий голосок, – беги за папкой, мне иголки попу колют.

Я бросилась к сараю.

– Дядя Боря, дядя Боря, – срывающимся голосом лепетала я, – там Ромка, на дереве, ему иголки попу колют.

Пока дядя Боря раскачался, пока достал длинную деревянную лестницу, я в нетерпении прыгала вокруг, вилась волчком, поторапливая соседа.

– Быстрее дядя Боря, скорее.

Пришлось обойти забор вокруг и зайти в ворота санатория. Ни дядя Боря, ни, тем более, лестница, в лаз бы не пролезли. Мой герой сидел в той же позе и заметно побледнел. То ли боялся высоты, то ли отца. Понимал ведь, что влетит.

Когда мне было года три-четыре, Ромка впервые покусился на мои «прелести». В прямом смысле слова. Мы играли в паровозик, Ромка «пристроился» сзади. Я старательно выговаривала: «Чух, чух», когда меня пронзила нечеловеческая боль. Ромка ухватил меня за задницу зубами. На мой крик сбежались соседи. У меня на попе расцвел огромный синяк, у Ромки на спине – шрамы от отцовского ремня. Уже через час Ромка был прощен и мы, громко хохоча, падали со спинки дивана на пол, переплетаясь всеми конечностями.

Мы не могли друг с другом, постоянно ссорились, Ромка доводил меня до слез. Но и пяти минут не могли друг без друга. Часто я сама была виновата, дразня друга новой игрушкой.

– Не дам, не дам, – кричала я, улепетывая от Ромки со всех ног.

Он меня быстро догонял и добыча оказывалась у него в руках, а потом, растерзанная, у моих ног. Я рыдала, Ромка – ликовал. Но с каждой новой покупкой все повторялось.

Мне было чуть больше трех, Ромке – шесть. В семье Черновых ожидалось пополнение. Я его ждала. Его, или ее, неважно. Ромка променял меня на целую ватагу пацанов из соседнего двора. Они с улюлюканьем проносились мимо, я, сидя на лавочке со старушками-соседками завистливо смотрела вслед. Мне в их взрослых играх не было места.

Ванечка родился, когда я уже потеряла всяческую надежду дождаться его появления на свет. В отличие от худого, угловатого очкарика-Ромки с заклеенным лейкопластырем «глазом», Ванечка рос очаровательным карапузом. Он умильно ковылял на полненьких ножках и смотрел на мир огромными глазами цвета летнего неба. Все бабушки нашего дома были очарованы и взяты в плен пухлыми ручками в «перевязочках». Они готовы были тетешкаться с малышом с рассвета до зари. К тому же Ванечка оказался почти беспроблемным ребенком, в отличие от озорника Ромки. Надо признать, шутки последнего не всегда были смешными. Весной, в одном из стаканчиков с рассадой огурцов бабы Нюси вырос цветок. Старушка сочла это явление чудом, носилась по соседям, демонстрируя диковинку. Пока не дошла до тети Люси. Ромка не выдержал и заржал. Надо ли говорить, что бабушка Нюся была смертельно обижена на «гадкого мальчишку». Ромка выслушал длинную лекцию на тему жестокости детей. Лекция, видимо, не достигла цели, потому что вскоре Ромка смертельно обидел бабу Маню. Он подкрался к ее старой Мотьке, когда собака грелась на солнышке с кружкой и «стал производить странные действия». Баба Маня оказалась бойчее бабушки Нюси и притащила сорванца за ухо к матери. Всхлипывающий Ромка с трудом смог объяснить, что посмотрел по телевизору передачу про корову и решил «подоить» Мотьку. Собаку перспектива дойки не обрадовала, так же, как и бабу Маню с тетей Люсей. Вечером дядя Боря взялся за ремень. Ромка ненадолго присмирел.

Пришла весна, Ромка осваивал новые горизонты с мальчишками, за внимание Ванечки мне приходилось бороться с бабушками. Я совсем приуныла, жизнь утратила краски, весь мир был против меня. Ванечка начал лепетать первые слова. Бабушки совсем потеряли голову.

– Люся, надо Ванечку помыть, – кричали они в окно.

– Пусть походит, – отмахивалась вечно занятая тетя Люся.

Ванечка быстро смекнул что к чему.

– Пусть походит, пусть походит, – лопотал он к полному восторгу старушек.

Летом случилось чудо. Неугомонная тетя Люся устроилась спасателем на санаторский пляж. Мир снова обрел краски, вернулся смысл жизни. Теперь Ромка и Ванечка были моими все дни напролет. Не знаю как тетя Люся, я была в восторге. Мы искали клады в песке, плескались в теплом, ласковом море, с утра до вечера лакомились фруктами, которыми местные за копейки торговали неподалеку от пляжа. Рай, да и только. Любимой Ромкиной игрой была «бомбочка». Он с моей помощью полностью зарывался в песок, так, что выглядывала одна вихрастая голова. Я начинала аккуратно откапывать. Стоило мне ненароком его задеть, как Ромка «взрывался», к нашему восторгу в воздух летела туча песка, осыпая нас с головы до ног. Счастливое время.

В выходные мама, тетя Люся, Ромка, Ванечка и я ездили на дачу к тете Люсиной маме. Сорок минут в переполненном чихающем автобусе, поднимающем облака пыли, потом минут двадцать пешком по солнцепеку, перейти через висячий мост, и мы на месте. Моста я жутко боялась, судорожно цеплялась за веревочные перила, стараясь ступать осторожно, чтобы не расшатать хлипкую конструкцию. Ромка, наоборот, упирался обеими ногами в доски, хватался руками за веревки и, что есть силы, раскачивал мост, громко хохоча.

– Ромка, пошли, – окликала тетя Люся.

Оставив пожитки на даче, мы неслись на речку. Кидали полотенца на бетонную площадку – остатки старого, разрушенного стихией моста, и торопились зайти в воду. Вернее, заходили мы с Ванечкой. Я вздрагивала от прикосновения холодной воды и мгновенно покрывалась гусиной кожей. Ромка нырял прямо с площадки. Я каждый раз жмурилась. Река в этом месте была глубокой, дна не достать, да еще и течение сильное. Ему все было нипочем. Если я долго не решалась зайти, Ромка начинал брызгаться.

– Прекрати, – визжала я. Куда там? Ромка брызгался еще сильнее.

Пока мамы загорали, мы ловили лягушек. Вернее, ловил Ромка. У меня не хватало ловкости и смелости. Пока мы с Ванечкой барахтались в грязи, Ромка уже мчал к нам с лягушкой в каждой руке.

Затемно возвращались на дачу, отдыхали, перекусывали, отправлялись в обратный путь. Если позволяло время, мы с Ромкой совершали полное опасности путешествие к «змеиной» горе. Этой горой оканчивался поселок. Вообще-то до нее было не так далеко, но нам с Ромкой, мне, по крайней мере, казалось, что мы на краю света. Скала была из рыхлого камня, и Ромка рассказывал, что в расщелинах живут змеи. Мое сердце замирало от восторга и близкой опасности.

В сентябре Ромка пошел в школу. Мы с Ванечкой заняли наблюдательную позицию на скамейке. Ванечка исступленно ковырял в носу, я обгрызала остаток ногтя на указательном пальце. Периодически вскакивала с лавочки и выбегала на дорогу – не покажется ли за поворотом мой герой. Ванечка устал, раскапризничался, и баба Маня увела его домой. Я осталась на боевом посту в полном одиночестве. Солнце поднялось высоко и начало припекать, заставив меня покинуть удобную скамейку и переместиться в тень.

Наконец-то показалась долговязая фигура Ромки. Он вышагивал с гордо поднятой головой. На белой футболке с вымпелами гордо горит значок «октябренка». Я ахнула. Ромка прошествовал мимо, не удостоив меня даже взглядом.

– Привет, Машенька, – поздоровалась тетя Люся. – А ты, Ромка, чего не здороваешься? Поссорились, что ли?

Ромкиного ответа я не услышала. Оскорбленная в лучших чувствах, поплелась домой, складывать в сумочку тетради и ручки. Я мечтала о школе, о значке «октябренка», о новых подругах и добрых учителях. Все оказалось немного иначе. Вернее, совсем иначе. Учительница была не совсем добрая, вернее, совсем не добрая. Она орала на октябрят с пеной у рта, называла нас «ублюдками» и ехидно спрашивала у не подготовившегося ученика: «Что, в калошу сел?».

В начале сентября я огорошила родителей вопросом:

– Кто такой ублюдок?

Подруг тоже не наблюдалось. Меня отдали в престижную, английскую школу. Здесь дети были со всего города, а не из одного района. Ромка учился в четвертом классе, да еще и во вторую смену. В моей школе второй смены не было вообще. Если я не зубрила уроки, то утешалась Ванечкой. Он был потешный, но слишком мал для игр и забав.

Зимой случилось непредвиденное – нам дали «ордер». Что это такое, мы с Ромкой не знали. Сидели на диване дома у Черновых, глядя во все глаза на взбесившихся взрослых. Мамы рыдали на кухне, отцы пили «беленькую», хрустя огурцами. Дом гудел, словно разворошенный улей, все друг друга поздравляли, мужчины жали друг другу руки, женщины со слезами на глазах бросались в объятия. Баба Маня так сильно разволновалась, что у нее подскочило давление и пришлось вызывать «скорую». Людей в доме стало чуть не в три раза больше. У всех бабушек неожиданно обнаружились родственники, многие приехали из других городов. На детей, понятное дело, никто не обращал внимания. Мы путались под ногами, дергали взрослых за подолы:

– Что такое ордер? Что такое ордер?

От нас отмахивались. В общем, мы с Ромкой с трудом выяснили, что нас «расселяют». Еще одно странное слово. Мы утешились тем, что будем жить в одной доме. Вроде бы даже в одном подъезде. Только Черновым дадут трехкомнатную, а нам – двушку. Мы съездили в новый дом, посмотрели на дверь и, довольные увиденным, вернулись обратно. Суета в доме не утихала. С утра до вечера сновали какие-то незнакомые люди, носили коробки, диваны и шкафы.

– Посторонись, – то и дело слышалось с лестницы.

Вскоре суета стихла. Соседи съехали. Мы остались. Вместе с еще одной семьей с третьего этажа. В последний момент нам сказали, что нашу квартиру кому-то отдали. Мама пила валерьянку и беспрерывно плакала. Папа замкнулся в себе и пропадал на работе. В будни мы с мамой просиживали длинные очереди в райисполком. Я ждала в коридоре, мама выходила печальная и понурая.

Дом стоял пустой. Теперь мы стали полноправными хозяевами бальной залы, снесли перегородки. Легко можно было представить, как утомленные танцами дамы и кавалеры выходили на веранду подышать свежим воздухом и полюбоваться открывающимся видом на раскинувшийся внизу город. Я кружилась по залу, представляя себя Золушкой на балу или принцессой, ожидающей в заточении прекрасного принца. Я все больше погружалась в мир фантазий. Дом меня пугал. Гулкая внутренняя каменная лестница, ведущая в «конюшни», из-за сырости кишела пауками и ночными бабочками «павлиний глаз», в саду стоял ряд заколоченных сараев. Как-то я решилась зайти в наш, забрать чемодан фотографий, собранный мамой. Боязливо заглянула внутрь. На горе рассыпанных карточек храпел незнакомый мужчина. У меня случилась истерика.

Изредка мы навещали Черновых. Собирались все соседи, веселились, дядя Боря играл на баяне, тетя Люся пела. Штор не было, окна занавешивали одеялами. Но это не омрачало радости новоселов. Дом, в отличие от нашего старого, дышал свежей краской, во дворе тут и там валялись остатки строительного мусора. После таких походов мама становилась еще мрачнее, часто плакала. Так пролетели два года. Два года одиночества и пустоты. Нам и семье сверху каким-то чудом выделили по квартире. Совсем в другом районе. На мамино лицо вернулись краски, взбодрился отец. Теперь Черновы навещали нас в новом доме.

На смену тихим и мирным восьмидесятым пришли лихие девяностые. Тетя Люся попала в струю. Окончила курсы бухгалтеров, открыла собственный офис, занялась регистрацией новых фирм, которые росли и множились в новой России, как грибы после дождя. «Зашибала хорошую деньгу», купила Ромке машину. Он стал ее личным водителем. Ошалев от легких денег и свободы, тетя Люся начала выпивать, дальше – больше. Наше общение с Черновыми сводилось к редким поздравлениям на праздники.

Отгремели весенние грозы, мелькнуло жарким хвостом лето, унеся с собой знойные страсти, желтеют в альбоме фотографии трех карапузов в хэбэшных, стоящих колом трусиках, снег густо припорошил волосы. Вместо старого дома высится многоквартирный «муравейник», стоит в руинах санаторий. Давно уж нет тети Люси с дядей Борей, давно уж покоятся в земле мои родители. Ванечка осел в первопрестольной, создал семью, развелся, создал вторую. Ромка похоронил супругу, вырастил двоих сыновей. Я с мясом оторвала от себя мужа, с рук на руки передала другой… чужой. Уждавно отболело. Моя неугомонная дочь в поисках лучшей жизни забралась за океан. Общаемся в основном по «скайпу», лететь далеко, да уже и здоровье не то. Иногда подходит внучка, лепечет что-то на ломаном русском, тут же исчезает. Последний раз дочка и вовсе прилетела одна.

– А Элизабет где?

– Да не смогла прилететь, – отмахнулась дочь.

Только ближе к отъезду призналась – не захотела бойфренда оставлять.

– Ну, надо же, – возмутилась я. – Это в пятнадцать-то лет. Вот мы с твоим отцом…

– Мам, не начинай, – поморщилась дочь.

И так обидно стало, прям до слез.

***

За эти годы Ромка то возникал в моей жизни, то вновь пропадал. С его супругой мы не поладили. Даже на свадьбу не пригласили. Только родителей моих позвали. Да не очень-то и хотелось. Хоть… ну да, хотелось. Приревновала его ко мне, что ли? Кто ж теперь знает, как оно там было, столько воды утекло.

***

Встала рано, до рассвета, взяла заготовленную рассаду «анютиных глазок», очень уж их мама любила, ведро, лопату, отправилась на кладбище. Пока доберешься. К обеду из-за туч выглянуло солнце, стало жарко. Пока вскопала, пока рассаду высадила, пока за водой в другой конец кладбища сгоняла – умаялась. Села передохнуть, тыльной стороной пот со лба утираю. Вдруг вижу – Ромка, что ли, идет. Бодренько так идет, цветочки в руке несет. Наверное, к Надьке, супруге своей, собрался. Я помахала рукой. Подошел, сел рядышком.

– Как жизнь?

– Жисть – держисть, – пошутила я. – А ты куда такой нарядный? – Я оглядела его отглаженный костюм, белую рубашку. – Никак свататься собрался? – засмеялась.

Ромка оробел, заерзал. У меня аж дыхание перехватило.

– Вот дурак старый, – я шутливо толкнула его локтем.

– А почему нет, жизнь-то продолжается.

– Да какая уж там жизнь, – отмахнулась я, – то тут, то там болит, разве это жизнь?

– Жизнь, Машенька, жизнь.

Повисла неловкая пауза.

– А помнишь, – Ромка назвал наш секретный код от двери в мир детства. И вот уже рядом со мной сидит угловатый вихрастый мальчик в очках с заклеенным лейкопластырем «глазом».

– А как ты узнал, что я здесь? – вспомнила я, когда мы прощались у подъезда.

– Так соседка сказала, – Ромка сунул мне в руки подвявшие за долгий день тюльпаны и, насвистывая, пошел своей молодцеватой походкой.

То ли от солнца, то ли от переутомления, у меня разболелась голова, поднялось давление. Я выпила таблетку, прилегла на кровать, положив на лоб смоченное в растворе уксуса полотенце. «Вот так помру, а никому и дела нет». И так стало себя жаль. С трудом дотянувшись до очков и телефона, дрожащими пальцами набрала Ромкин номер.

– Приезжай, – прошелестела в трубку.

«Ой, а что это я лежу? Разве так гостей встречают?» Я отбросила полотенце, побежала на кухню, замесила тесто. После зашла в ванную, побрызгала в лицо холодной водой, внимательно посмотрела на себя в зеркало, провела щеткой по седым волосам, подкрасила губы.

– А Ромка-то ведь прав, сто раз прав. Жизнь продолжается, – и я лучезарно улыбнулась своему отражению.

И грянул гром

Я задремал. Звуки проникали в сознание, словно сквозь толщу воды. Вот протяжно скрипнули ворота, впуская повозку. Вот, кряхтя, слез с козел извозчик, запер за нами и взобрался назад.

– Ну, пошла, – он тронул поводья, старая кляча заржала, и колеса загремели по щебню.

Я с трудом разлепил глаза. День клонился к вечеру. Раскидистые ветви платанов смыкались над головой. Густая листва дробила лучи заходящего солнца, соткав на подъездной аллее причудливый узор. Я затаил дыхание, боясь спугнуть волшебство момента. Когда деревья расступились, взору открылся небольшой аккуратный особняк.

– Ну, наконец-то, а то мы все ждем-пождем, – горничная Катя вытерла о передник руки и стала споро накрывать на стол. – Устали, небось?

У меня не было сил, чтобы ответить. Дорога оказалась утомительной. Я страшно вымотался и проголодался, меня то и дело клонило в сон, глаза закрывались.

Я отужинал холодной говядиной с хлебом, и Катя проводила меня в мою комнату. Раздевшись, я задул свечу и упал на кровать, тут же забывшись глубоким сном.

На следующий день я чувствовал себя значительно лучше, сон вернул мне силы и бодрость духа. Подойдя к окну, раздвинул портьеры. Утреннее солнце тут же затопило комнату. День обещал быть прекрасным. Я с удовольствием распахнул створки, вдохнул свежий, сохранивший ночную прохладу, воздух.

– А ну слезайте. Сейчас же. Ах вы, негодница! – Женский голос старался казаться строгим.

Я выглянул на улицу. Мое окно выходило в сад. На вишневом дереве сидела девушка. Она заливисто смеялась над попытками Кати согнать ее с дерева. – Ну, погодите, барышня, все папеньке расскажу!

– Катя, ну не будь такой занудой. Уже слезаю. – Девушка вытерла перепачканные вишневым соком губы и сноровисто слезла с дерева. Она явно проделывала это не в первый раз.

Оказавшись на земле, девушка вскинула голову. Я отпрянул от окна. Стало неловко, будто я нарочно подглядывал, и меня застали за этим постыдным занятием.

Покончив с утренним туалетом, я спустился к завтраку. Катя накрыла мне за отдельным столом. Вся прислуга уже позавтракала и приступила к своим обязанностям.

– Мадам вас ожидает, – сказала Катя, когда я вышел из-за стола. Горничная робела в моем присутствии, не зная, как ко мне обращаться: я не относился ни к прислуге, ни к господам.

Мы вошли в господское крыло дома. Катя поднялась на второй этаж, постучала.

– Входите, – раздался слабый голос.

– Мадам, к вам учитель, – услышал я из-за двери.

– Пусть войдет.

Из залитого солнцем коридора я попал в сумрак. Плотные шторы почти не пропускали света. Я остановился в нерешительности, давая глазам привыкнуть к темноте.

– Подойдите, – раздался голос со стороны.

Я разглядел резную спинку кровати, высокий бронзовый подсвечник на столике рядом. Приблизился, сильно волнуясь. Это была моя первая работа, и я боялся ударить в грязь лицом.

– Присаживайтесь.

Я сел на краешек стула, выпрямив, как школяр, спину и не зная, куда деть руки.

– Совсем молод, – вздохнула с сожалением дама, словно меня не было в комнате. Я густо покраснел, возблагодарив Господа за полумрак.

– Я…

– Вы знаете ваши обязанности? – перебила мадам.

Наконец-то я смог рассмотреть обращенное ко мне бледное лицо. «Она молода, но очень изнурена. И бледность какая-то… болезненная». Создавалось впечатление, что женщине тяжело говорить. Каждое слово она произносила с трудом, делала длинные паузы.

– Мне…

– Вам предстоит учить трех барышень, моих дочерей. Александру Александровну, ей семнадцать. Зою Александровну, ей шестнадцать. И Полину Александровну, ей четырнадцать. Девочки ужасно невоспитанны и совершенно несносны. Вам представят их после обеда. Желаю удачи. – Такой длинный монолог совсем вымотал бедняжку. Обессиленная, она откинулась на подушки. Изящная рука потянулась к звонку над кроватью.

Когда я выходил, раскрасневшаяся Катя, пыхтя, взбиралась по лестнице, держа в руках миску. В коридоре витал запах уксуса.

– Бедная Наталья Степановна. Последние роды едва не убили бедняжку, – задыхаясь, произнесла Катя при виде меня.

До обеда оставалось несколько часов. От нечего делать я отправился в сад. Прогуливаясь по дорожкам, с сожалением отмечал следы упадка и запустения. Сквозь щебень пробивалась трава, плодовые деревья в саду одичали, небольшой пруд в глубине парка зарос тиной. Дом тоже был не в лучшем состоянии. Кое-где отвалилась штукатурка, на рамах местами облупилась краска. Имение явно знавало лучшие времена.

Тревога и меланхолия завладели моим настроением. Я рисовал в воображении своих воспитанниц.

– Но! Но! – послышалось сзади, когда я уже приближался к дому. Я обернулся. Прямо на меня летела лошадь, управляемая всадницей. Я так опешил, что даже не успел испугаться.

– Пррр! – Девушка ловко осадила лошадь, ушла в сторону, перескочила через живую изгородь и исчезла в глубине парка.

– Простите! – донеслось до меня запоздалое извинение.

Меж деревьев мелькнула юбка амазонки.

– О, Господи, – я опустился на ближайшую скамейку. Сердце бешено колотилось, ноги ослабели, руки дрожали. Я только сейчас осознал, что едва не оказался под копытами. «Убит по приеме на службу, – попытался взбодрить себя шуткой. – Достойно заметки в губернских ведомостях».

Просидев около получаса и немного успокоив нервы, я двинулся к дому.

– Можно мне накрыть в комнате? – спросил Катю, заглянув на кухню.

Я все еще не пришел в себя окончательно. Поднявшись к себе, прилег. Катя внесла поднос, поставила на прикроватную тумбочку. Впрочем, утреннее происшествие не умалило моего аппетита. Поел я с удовольствием и даже подумал о добавке – молодость брала свое.

Пришло время знакомиться с воспитанницами. Я придирчиво осмотрел себя в зеркале, поправил галстук, одернул сюртук. Чувствовал себя как перед экзаменом. В груди летали восторженные бабочки, однако ноги предательски дрожали.

Знакомство состоялось в гостиной.

– Александра Александровна, – важно произнесла Катя, представляя рослую девушку с темными волосами и родинкой над верхней губой. Я узнал утреннюю наездницу. «Вот кому не хватает розог» – мстительно подумал, глядя в невинные девичьи глаза.

– Антон Осипович, – Катя представила меня. Я поклонился, барышня сделала изящный реверанс.

– Зоя Александровна, – белокурая девушка склонилась в реверансе.

– Антон Осипович, – поклон. «А вот и любительница вишни», – отметил я.

– Полина Александровна, – девочка была ниже и бледнее сестер. Она в свою очередь сделала реверанс.

Катя в третий раз произнесла мое имя, я в третий раз поклонился. Выполнив задачу, горничная с облегчением удалилась. Я остался с девушками наедине. Повисла неловкая пауза.

– Расскажите, что сейчас носят в столице? – прервала молчание Александра.

Плотину прорвало. Девушки затараторили, перебивая друг друга. Каждой хотелось что-нибудь узнать о жизни Санкт-Петербурга.

– Антон Осипович, а, правда, что наследник тайно обручился с графиней? – Девушки были так милы в своей непосредственности.

Я почувствовал свою важность. Бедняжки, здесь, в глуши, до них так редко доходили новости из первопрестольной. Известные им факты из жизни столицы давно пропахли нафталином, туалеты безжалостно устарели, манеры за версту отдавали провинциальностью.

И все же… все же они были очаровательны, милы, прелестны. Я привязался ко всем трем, честное слово. И к бойкой Александре, и к мечтательной Зое, и к застенчивой Полине. Три грации, три чаровницы, три бутона, готовые распуститься. Так непохожие друг на друга и в то же время так схожие в своем желании любить и быть любимыми, кружить головы кавалерам и танцевать ночи напролет.

Дни в имении текли лениво и неторопливо. На смену весне пришло лето. Мы с воспитанницами сменили душный класс на лужайку в парке, устроившись возле пруда, под тенью раскидистого дуба. От воды веяло прохладой. Барышни обмахивали веерами разгоряченные лица. Я то и дело подносил к лицу платок.

Оказавшись предоставлены сами себе, мы с девочками сблизились. Маман, Наталья Степановна, была больна и редко покидала свою комнату. Папа, Александр Ильич, проживал в столице, проматывая за карточным столом остатки состояния супруги. Я мнил себя Аристотелем в окружении учеников.

В ученье сестры были неодинаковы. Александра обладала пытливым умом и любознательностью, но ей недоставало усердия Полины. Зоя предпочитала точным наукам литературу. Мечтательная натура, она проживала с героями сотни жизней, раздвигая границы своего уютного мирка, казавшегося ей тесным. Полина более всего любила рисование. Ей хорошо удавались пейзажи, чуть хуже портреты. Она часто просила сестер позировать. Александра не могла долго усидеть на месте, начинала раздражаться, подгонять художницу. Зоя охотно работала моделью, при условии, что Полина позволяла ей читать.

Несколько карандашных эскизов хранятся у меня до сих пор. Время от времени я любуюсь тонким профилем своей ученицы, склонившимся над книгой: линия тонка и нервна; чуть приоткрыты губы, локон падает на высокий лоб. При одном воспоминании о тех безмятежных временах начинает щемить сердце.

Я страдал, осознавая, что наша идиллия не может длиться вечно. И не лукавил перед самим собой: девушки стали для меня больше, чем ученицы. Я полюбил.

Умом я понимал, что не могу претендовать ни на одну из сестер, несмотря на бедность семьи. Мы были из разных сословий, из разных миров. Сердце же томилось напрасными надеждами. А вдруг? А что, если… Ночами я мучался бессонницей, перебирая в памяти милые сердцу картины: Александра задумчиво смотрит в тетрадь, прикусив кончик карандаша; Зоя склонила над книгой белокурую головку; Полина, улыбаясь, выглядывает из-за мольберта. От тоски я начал писать стихи. В строчках сквозило отчаяние любящего сердца, боль мечущейся души. Утром я прятал тетрадь под матрац, стеснялся своих порывов. Хорошо знакомый с лучшими образчиками стихосложения, я понимал, сколь смешны и нелепы мои потуги выразить чувства рифмой. Но не писать не мог. Слова рвались из сердца, просились на бумагу.

Однажды вечером я застал ужасную картину. Александра держала в руках мою тетрадь и читала вслух. Я без труда узнал написанные мной строки. Зоя хохотала, утирая выступившие слезы. Я ухватился за дверной косяк, чтобы не упасть. В груди стало тесно, дыхание перехватило. Полина, увидев мое лицо, молча встала с кресла, подошла к Александре и забрала у нее тетрадь.

– Простите нас.

Я взял записи и, не говоря ни слова, прошел в свою комнату. К девочкам я в тот вечер так и не спустился. Ночью я изорвал тетрадь в клочья. Бумагомарательством я больше не занимался.

Пришел август. Дни проходили в праздности и безделии, пока наш уединенный мирок не потрясла новость: в имение едет папа. По такому случаю развернули бурную деятельность. Прислуга спешно наводила порядок в доме: были сняты шторы, до скрипа вымыты окна, навощен паркет и до блеска начищена посуда. Старый садовник, кряхтя, подрезал кусты в парке. Даже Наталья Степановна ненадолго покинула постель, чтобы проинспектировать, как идут приготовления. На ее щеки вернулся румянец, в глаза – жизнь. Девочки радовались, как дети. Обучение было забыто. Все разговоры крутились вокруг приезда папа: «Интересно, надолго ли он? Какие дела заставили его приехать в нашу глушь?» Меня эти разговоры порядком утомили. От суеты и зноя я скрывался в парке, часами просиживая возле пруда и глядя на воду. По своей природной пессимистичности я был уверен, что визит не сулит ничего хорошего. Во всяком случае, для меня лично.

Однажды ко мне подсела Полина.

– Антон Осипович, вас что-то заботит?

– Нет, Полина, что вы?

– Не печальтесь, папа никогда надолго не задерживается. Его тяготит жизнь в деревне. Скорее всего, он скрывается от кредиторов, – она накрыла своей маленькой ладошкой мою руку. Меня приятно удивила ее проницательность, а более – интимность жеста. Полина, видимо, устыдившись своего порыва, поспешила в дом. Я молча смотрел, как она, шурша юбками, скрылась за углом. На сердце лежала печаль.

Александр Ильич приехал с помпой, в сопровождении слуги и огромного количества чемоданов, коробок, саквояжей и кофров. Хозяин был шумен и многословен. Он поцеловал девочек, склонился к руке супруги.

– А, Антон Осипович? Наслышан, наслышан, – он похлопал меня по плечу. От такой фамильярности я вспыхнул до корней волос. Захотелось надерзить. К счастью, хозяин тут же про меня забыл: – Когда обед?

Меня пригласили к столу, видимо, чтобы развлечь хозяина, но я чувствовал себя не в своей тарелке, а потому «диковинки» из меня не вышло, отвечал невпопад и односложно.

– Ну-с, как дела у девочек? Надеюсь, вы не сделали из них вольнодумцев? – он расхохотался своей шутке. Наталья Степановна тоже рассмеялась. Было видно, что она без ума влюблена в супруга. Весь обед она не сводила с него восторженных глаз. Здесь, вдали от любимого, она чахла, как цветок, лишенный воды.

Девочки рассказывали папа немногочисленные новости о соседях: кто женился, кто уехал, кто умер. Мы с Натальей Степановной продолжили трапезу молча.

– Ну-с, пойду, вздремну, вымотался с дороги, – Александр Ильич поднялся. Супруга смотрела на него с мольбой. Я перехватил ее взгляд, но не сразу понял его значение. – Пусть постелют в кабинете, – распорядился хозяин. Блеск в глазах его супруги медленно потух. Мне стало искренне жаль несчастную женщину.

К ужину Александр Ильич переоделся. Одет он был с иголочки: брюки для верховой езды, высокие сапоги, белоснежная рубашка, жилет, шейный платок. Стало понятно назначение такого огромного количество багажа. Чисто выбритый и свежий, он благоухал парфюмом и пребывал в благодушном настроении.

После ужина Александр Ильич собрался нанести визиты соседям. Вернулся он под утро, в сильном подпитии. От прислуги ничего не скроешь. Александр Ильич и в деревне не оставил своих пагубных привычек. Он пил, играл, игнорировал супругу и дочерей. Дома практически не бывал.

Жизнь в имении постепенно вернулась на круги своя. Мы с девочками возобновили занятия. Так прошел август. В сентябре Александр Ильич заспешил в Санкт-Петербург. Он явно мялся от скуки, стал раздражителен и нетерпим. Все партии были сыграны, все вино выпито.

– Девочки, вы едете со мной, – заявил он незадолго до отъезда. – Вам пора выходить в свет, ездить на балы.

Это был второй сезон для Александры и первый для Зои. Александр Ильич не оставлял попыток пристроить дочерей, хоть и понимал, что шансов мало. Девочки были бедны, как церковные мыши. Отец не давал за ними приданого. На ярмарке невест они могли предложить лишь свою красоту. Но сестры были слишком молоды, чтобы это понимать. И, слава богу. Александра и Зоя уговорили папа взять нас с Полиной, дабы не прерывать занятий.

***

В столице было неспокойно. Люди сбивались в группки, о чем-то переговаривались, распространялись листовки, все чаще случались стычки, ночью слышалась возня, крики, раздавались выстрелы. Александр Ильич ничего не замечал или не хотел замечать. Порхал мотыльком, переодевался три раза на дню, пропадал где-то ночами напролет. Девочки были слишком юны и слишком заняты предстоящим балом, чтобы что-то заметить. У меня на сердце было неспокойно. Я чувствовал, что-то должно произойти.

Однажды, когда я возвращался с прогулки, заметил в парке небольшую группу людей. Я подошел ближе, чтобы полюбопытствовать. На скамье стоял мой однокурсник – редкостный болван и невежда. К слову, его отчислили за неуспеваемость со второго курса. Он вещал о невозможности жить подобной жизнью, о слабости власти и скорых переменах, которые нас ожидают. Его глаза горели фанатичным огнем, он бурно жестикулировал и брызгал слюной. Обступившие оратора мужики задумчиво оглаживали бороды и кивали в знак одобрения. Я поспешил уйти, пока однокурсник меня не заметил.

Весь вечер я в нетерпении прохаживался по комнате, прислушиваясь, не раздастся ли звук открывающейся двери. Мне просто необходимо было переговорить с Александром Ильичом. Я был убежден, что нам всем необходимо вернуться в деревню. Тщетно прождав всю ночь, под утро я забылся неглубоким сном. Мне снились пожарища, разруха, война. За завтраком хозяин не появился. Только вечером я услышал в коридоре его нетвердые шаги и поспешил вслед. Дверь кабинета была приоткрыта, я собрался было постучать, когда услышал голоса. Заглянул в щель. Перед Александром Ильичом прохаживалась Александра. Она заложила руки за спину и говорила что-то противным голосом, то и дело поправляя несуществующие очки. Увиденное поразило меня в самое сердце. Я не ожидал от ученицы подобной подлости. Ноги ослабели, я оперся о дверь, к горлу подступил комок. «За что, Боже мой, за что? Я всегда хорошо относился к девочкам, ни словом, ни делом…» Как побитая собака вернулся к себе в комнату и повалился на кровать. Непролитые слезы жгли глаза. Печаль и предчувствие беды затопило сознание.

– Александр Ильич, – я все же решил переговорить с хозяином до завтрака, без посторонних глаз.

– Что за срочность? – он был помят и явно пребывал не в духе.

– Мне просто необходимо переговорить с вами с глазу на глаз, – взмолился я.

– Ну-с, валяйте, – он вернулся к бритью.

– Александр Ильич, обстановка в городе накаляется. Может, нам лучше вернуться в деревню? – я специально выбрал просительный тон, чтобы лишний раз не злить папа.

– Что за чушь? Ради этого вы притащились в такую рань?

– Понимаете, девочкам здесь небезопасно, – такой оскорбительный тон меня покоробил, но я стерпел.

– Мне лучше знать, что лучше для моих дочерей и довольно об этом. Тем более я сговорился с одним влиятельным человеком, Зоя выйдет замуж за его сына. Вы имеете сообщить что-то еще?

– Нет, – выдавил я. Новость о Зоином замужестве совершенно выбила меня из колеи.

– Постойте. Вы с Полиной можете отправляться в имение. Хоть завтра. Зоя с Александрой останутся здесь, со мной. Это не обсуждается.

Александр Ильич не внял моим словам. Меня охватило уныние. За завтраком не смог проглотить ни куска. За столом я то и дело бросал взгляды на Зою. «Неужели это наши последние часы вместе? Что же делать? Возвращаться с Полиной в деревню или остаться здесь, с девочками?» Этот вопрос не давал мне покоя ни днем, ни ночью. Я тянул, отдаляя время отъезда. Мне было нестерпимо возвращаться без девочек. Фактически оставить их на произвол судьбы.

Через неделю явились сваты. Зоя сияла. Молодой хлыщ вскружил ей голову. Мне было больно, очень больно. Я отчаянно ревновал, но умом понимал, что в сложившихся обстоятельствах замужество – лучшее решение. Ответственность за Зою ляжет на плечи молодого супруга.

Вопрос с нашим отъездом уладился неожиданно и без моего участия. Наталья Степановна хворала, и Катя письмом вызывала нас в деревню. Мы нежно простились с Зоей. Я пожелал ей счастья. Она трогательно склонила головку мне на плечо, всплакнула. Долго махала платочком нам вслед.

К моему облегчению, добрались мы с Полиной без происшествий. В деревне, в отличие от столицы, было спокойно. Пока.

Наталью Степановну мы нашли в плохом состоянии. Она металась по подушкам, беспрестанно звала супруга. Куда там? Он и не думал приезжать. Я от всего сердца сочувствовал бедняжке. Сменял Полину и Катю у постели, смачивал лоб прохладной водой.

– Пневмония. Надежды мало, – вынес приговор доктор.

Полина постоянно плакала, Катя тенью скользила по погруженному в печаль дому. Наталье Степановне становилось хуже. Через неделю больная скончалась. Безутешная Полина рыдала не переставая, разрывая мне сердце. Я пытался утешить девочку, но что я мог?

Наталью Степановну похоронили теплым сентябрьским днем на семейном кладбище. Я поддерживал Полину за локоть, она так ослабла и похудела, что едва держалась на ногах. Новости из столицы до нас почти не доходили. Почтовое сообщение было нарушено. Мы слышали краем уха, что беспорядки усиливались, число недовольных властью увеличивается. Напряжение росло, над нашей многострадальной державой собирались тучи. Ближе к зиме грянул гром. До нас доходили ужасные вести: царская семья содержится под арестом, власть перешла к временному правительству. Полиночка утонула в пучине горя по матери, ни на что не реагировала. Мы с Катей старались ее лишний раз не тревожить.

На смену утонченности, шику и воспитанию пришли грубость, невежество и бездуховность. Канули в лету балы, долгие беседы за чашкой чая. В государстве творились страшные вещи: разорялись дворянские гнезда, рушились церкви и храмы. Волна насилия прокатилась по стране. Человеческая жизнь не стоила и гроша. Оставаться далее в имении становилось не просто опасным, это было равносильно самоубийству. Прихватив самое необходимое, мы переселились к Кате в небольшой домик в деревне. Одинокая, в летах, она всем сердцем прикипела к своим хозяевам и с радостью нас приютила. Зимовали тяжело: припасы таяли на глазах, погреб опустел. Жили практически впроголодь. Полиночка не жаловалась, она вообще вяло реагировала на произошедшие перемены. К сожалению, ей передалась самая ужасная черта характера матери – хандра.

В конце марта в двери постучали. Двое мужчин. Один молодой, второй – постарше. Энергичные, деловые, наглые.

– Мы проводим перепись. Кто здесь проживает?

Я похолодел, руки затряслись. «Держать себя в руках. Главное не выказать страха». Я изо всех сил старался делать вид, что меня визит не касается. Убирал со стола посуду, гремел тарелками.

– А вы кто такие чтобы свои порядки чинить? – Катерина подбоченилась. – Ишь ты, перепись они проводят.

– Представители новой власти, – огрызнулся молодой, – ты мне еще разговоры поговори. – Он смачно сплюнул под ноги.

– А документы? – не сдавалась Катя.

– Вот наши документы, – расхохотался старший, демонстрируя кобуру подмышкой.

Катя им кратко рассказала, что до недавнего времени проживала одна. А сейчас у нее гостят племянница с супругом.

– У нас-то совсем туго, решили, что поближе к столице-то получше будет, – я встрял в разговор, загораживая спиной Полину.

– Что-то жена у тебя больно подозрительная, никак из этих, – старый пытался заглянуть через плечо. – Бледная, худая. «Молчи, Полина, только молчи, – молился я про себя».

– Хворает, – отрезала Катя.

– А документы у вас имеются? – обратился ко мне молодой.

– Сгорели. Погорельцы мы. Живем вот на иждивении у жениной тетки, – солгал я.

– Ну что ж. Ладно. Так и запишем.

Когда они ушли, мы с Катериной обессилено опустились на лавку. Я плеснул в чашки водки, мы выпили. Руки дрожали, зубы стучали о края. Положение становилось все более опасным. Бежать? Но куда? Везде так же, если не хуже. Укрыться негде.

Помощь пришла с неожиданной стороны. В мае явилась Александра. Коротко стриженая, в кожаной куртке. Я едва узнал ее в той барышне в кринолинах, чей образ бережно хранила память.

– Ну, здравствуй, сестрица, – они с Полиной обнялись.

Полина оживилась, прижалась к груди Александры, разрыдалась.

– Как живете? – обратилась она ко мне.

– Как живем? Плохо, как видишь, – вздохнул я.

– Как папенька, как Зоя? – перебила Полина.

– Папенька? Трусливый заяц, – она брезгливо скривила губы.

– Что ты такое говоришь? – Полина отшатнулась.

– Удрал при первой же возможности. Зойка с мужем его с собой прихватили. Заграницей они. Успели.

– Я рада, что они в безопасности. Слава богу, – выдохнула Полина.

– Богу? Богу, говоришь? Где был твой бог, когда пылали особняки, когда насиловали женщин, рубили мужчин, убивали детей? Где, я спрашиваю? А папенька? Где был папенька, когда умирала мама, когда тебе грозила смертельная опасность? Молчишь? Нечего сказать? – Александра перешла на крик.

– Потише, Саша, Полиночка еще не оправилась после смерти мамы, – осадил я гостью.

– Есть что выпить? – обратилась Александра ко мне.

Я молча налил в чашку водки. Она коротко выдохнула, опрокинула в себя стакан, утерла рот ладонью. – За маму. Царствие небесное. – Катя перекрестилась.

– Пойду до соседки схожу, – бывшая горничная, кряхтя, натянула галоши, прикрыла за собой дверь.

– К делу. Значит так, я сейчас, так сказать, у власти, втерлась в доверие, – Александра задорно улыбнулась.

– Ты? У власти? С этими? С насильниками? С убийцами? Да как… – Полина задохнулась. – Да как такое возможно? Где твоя честь? Где совесть?

– Честь? Совесть? – Александра издала короткий смешок. – Мне надо было выжить. Выжить, понимаешь? Мне некому было утирать сопли. Папаша бросил меня и удрал. Поняла? – Александра снова перешла на крик. В ее глазах плескалась бешеная ярость, щеки от выпитого раскраснелись. Я даже не подозревал, что в груди молодой женщины бушуют подобные страсти. «Что же с нами происходит? Где та нежная барышня, которую я знал и любил? Боже, помоги нам всем».

Полина опустилась на лавку, снова закрыла лицо руками:

– Что же делается? Что с нами будет? – она словно прочла мои собственные мысли.

Сердце рвалось на части. Моя бедная девочка. Такая хрупкая, такая нежная. Почему на ее долю выпали такие испытания? Александре проще, она сильная. Она выживет.

– Все с нами будет хорошо, – отрезала Александра. Она поднялась на ноги и ходила из угла в угол, загибая пальцы. – Во-первых, вы едете со мной. Под носом у врага всегда легче спрятаться. Во-вторых… Антон. Вы с Полиной… – она запнулась, остановилась, подняла на меня глаза. – Ты не женат? – Александра впервые назвала меня по имени, да еще и на «ты». Но сейчас было не время обращать внимание на подобные мелочи. Я молча покачал головой. – Вы с Полиной распишетесь. Так будет проще. Я выправлю ей новые документы. В третьих…

Дальше я ничего не слышал. Кровь прилила к лицу, набатом била в ушах. Распишетесь. Возможно ли это? Чтобы я, простой учитель, без роду, без племени и без гроша в кармане… Я не смел даже надеяться. И Александра говорит об этом так буднично.

– Ладно, собирайтесь, прощайтесь и все такое, я буду ждать снаружи. – Она вытащила из кармана самокрутку, положила в рот, подмигнула, перехватив мой оторопелый взгляд. Я все еще не мог прийти в себя. Стоял истуканом посреди комнаты. Александра глазами указала на сидящую на лавке Полину.

Когда дверь за Александрой закрылась, я бухнулся на колени, обнял ноги суженой.

– Полиночка, моя любимая девочка. Смею ли я надеяться? Я… я… я тебя люблю, обожаю. Я сделаю все, все, что в моих силах. Верь мне. Пусть ты меня не любишь, пусть нас разделяют десять лет. Я заслужу, завоюю твою любовь. Обещаю. Я готов ждать, ждать, сколько потребуется.

Она положила мне на голову руку, провела по волосам. В этот момент я понял: все у нас будет хорошо.

Мы с Полиной немедленно обвенчались, в присутствии Александры и Кати. Александра немного смягчилась, стояла, улыбаясь, в сторонке. Катя трогательно утирала платочком слезы.

Маленький, задушенный страхом батюшка, читал молитву и то и дело бросал взгляды на Александру. Если бы не она, вернее, не ее наган, жить нам с Полиночкой во грехе.

Вчетвером приехали в столицу. Катя наотрез отказалась оставаться одна. Александра выправила нам документы и даже выбила нам комнату в коммунальной квартире. Через год мне нашлось место в одном из столичных университетов. Это произошло без помощи Александры Александровны. С ней мы виделись редко, все больше слышали о ее головокружительных успехах. Мне же помог Луначарский, друг моего отца и мой учитель. Он занимал пост комиссара просвещения.

А еще через год у нас с Полиночкой родилась дочь. Я колебался: как назвать девочку? Зоя или Александра? Полина потрепала меня по волосам (это стало у нас привычкой) и сказала:

– Прошлое нужно отпустить. Нельзя дважды войти в одну реку.

Дочь мы назвали Татьяной.

Качели

Зима в этом году выдалась бестолковая. Пугала сомлевших в тепле горожан свистом и улюлюканьем, швыряла в раскрасневшиеся лица пригоршни колючего снега, забиралась ледяными пальцами под воротники. А на кануне Нового Года вдруг утихла, пригорюнилась, пролилась слезами, да и исчезла вовсе, как не бывало.

Будильник пропиликал во второй раз. Катерина широко зевнула, потерла заспанные глаза, выпростала упитанную ножку из-под теплого одеяла, метнулась к окну: не пошел ли долгожданный снег? Разочарованно надула пухлые губки. Налившиеся свинцом небо лежало набитым брюхом на плоских крышах пятиэтажек. На градуснике ноль.

Катя рванула в ванную, быстро-быстро почистила зубы, плеснула в веснушчатое лицо водой, шумно отфыркиваясь, нащупала рукой полотенце. Провела расческой по густым рыжим волосам, собрала огненное великолепие в конский хвост, мазнула по губам морковной помадой и, даже не взглянув на себя в зеркало, понеслась одеваться.

Кряхтя, натянула колготки, любимую юбку-годе… "Вот черт", – выругалась Катерина, отдуваясь. Юбка не сходилась. Катя втянула живот. "Ну, еще чуть-чуть". Безрезультатно. Яростно отпоров ненавистную пуговицу, Катя взялась за нитки и иголку. Пара стежков и юбка села, как влитая. "Опаздываю", – Катя мельком глянула на часы, натянула свитер, поправила хомут, сунула ноги в сапоги, на ходу затолкала руки в пальто и, подхватив сумку, загремела ключами.

Лифт, как назло, застрял где-то на верхних этажах. "Вот уроды", – Катя возмущенно постучала кулачком по плотно сомкнутым дверям. Лифт поскрипел вниз. "Уродами" оказались Никанор Петрович, старичок сверху и интересный мужчина средних лет с вывалившей язык овчаркой, смирно замершей у его обутых в стильные ботинки ног. Катерина тут же почувствовала, как кровь прилила к щекам.

– Здравствуйте, – сдержанно поздоровалась она, втиснувшись в тесную кабинку.

Хотела было повернуться спиной, но жадный до общества Никанор Петрович прошамкал:

– На работу, Катерина?

– На работу, – ответила она.

– Что ты сказала? – переспросил сосед.

Катерина зарделась еще больше, извиняясь, улыбнулась мужчине и проорала басом:

– На работу, Никанор Петрович.

Овчарка жалобно заскулила.

– Так бы и сказала, а то гордые все нынче пошли, – обиделся старичок.

К счастью, кабинка дернулась, двери мучительно медленно поползли в стороны. Багровая Катерина опрометью выскочила из лифта. Автобус, конечно же, уехал без нее. Придется идти остановку пешком. Катя печально вздохнула и потопала по мокрому тротуару. Ходить пешком она не любила. "Колодок не напасешься". На улице было тепло, Катерина прела в толстом пальто, обутые в сапоги ноги тут же вспотели, сумка больно оттягивала плечо. "Черт бы побрал эту дурацкую погоду". Катя дотащилась до работы и, тяжело дыша и громко топая сапогами, взобралась на второй этаж. Дернула на себя дверь родимой бухгалтерии, откуда тут же пахнуло знакомыми запахами: к удушливому аромату Светочкиных духов примешивался едва уловимый запах лекарств Мариванны и ядовитое амбре порошка от Леночкиной одежды.

– Привет, – буркнула Катерина, громко стукнув тяжелой сумкой по столешнице. – Фу, дышать нечем.

– Нельзя потише? – прошипела Светочка, вздрогнув. У ее тощих ног примостился раскалившийся добела обогреватель.

Катерина встала на цыпочки, распахнула форточку, с удовольствием втянула свежий воздух.

– Я замерзла, – пискнула Светочка, но, наткнувшись на тяжелый взгляд Катерины, посмотрела по сторонам и не найдя поддержки товарок, уткнулась в светящийся экран.

Катерина нажала кнопку электрического чайника, сняла пальто, кряхтя, стянула сапоги. Отекшие ноги отказывались влезать в сменные туфли на танкетке.

– Чай кто будет? – Началось священнодействие. Катя открыла тумбочку, достала блюдце с половинкой лимона, самую большую кружку с мишкой, заварку, миску с кусочками рафинада. Когда чайник, забурчав, отключился, Катерина насыпала щепотку ароматного чая, плеснула кипятка, бросила три кусочка рафинада, застучала мельхиоровой ложкой о края кружки. Мариванна с Леночкой, как загипнотизированные, потянулись со своими чашками к заветной тумбочке. Из объемной Катиной сумки показался пакет с пирожками.

– Берите, не стесняйтесь, – пробормотала она с набитым ртом.

– С чем эти? – прошелестела Леночка, смущаясь.

– С капустой, с картошкой, с повидлом.

Вечно худеющая Светочка только фыркнула. Леночка с Марьванной, нагруженные угощениями, отправились восвояси. Катя наконец-то включила компьютер. Расправившись с несколькими пирожками и аппетитно прихлебывая чай, отправила в рот шоколадную конфету. Часы показывали десять. Работа кипела, стучали клавиши, щелкали мышки, цифры выстраивались в ровные ряды. В двенадцать дверь с золотой табличкой "Снежная Снежана Владимировна" отворилась, в предбанник царственно вплыла начальница.

– Как дела, девочки? – еле слышно произнесла она.

– Все хорошо, Снежана Владимировна, – раздался нестройный хор голосов.

– Я на планерку. После работы не расходитесь, – ее узкая спина с офицерской выправкой, затянутая в бледно-голубой жакет, исчезла в дверях. Со стороны Леночкиного стола раздался всхлип. Шесть пар глаз обратились к ней. По бледному лицу несчастной катились крупные слезы.

– Лена, ты чего? – удивилась Катя.

– Меня уволят, – сморкаясь и заикаясь вымолвила Леночка.

– С чего ты взяла? – Мариванна неловко гладила несчастную по сгорбленной спине.

– Не говори глупостей, – Катя побежала к чайнику.

Светочка фыркнула, ухватила наманикюренными пальчиками кошелек размером с футбольное поле и демонстративно удалилась.

– Пошла листья салата жевать, – мстительно произнесла Катерина.

– Я беременна, – жалобно пискнула Леночка. – Они не могут меня уволить.

– О, Господи, – Катя плюхнулась на стул. – Четвертый?

– Поздравляю, – прошептала Мариванна.

Леночка заревела еще громче.

Они могли все. Катя была уверена, что вечером заявление об увольнении по собственному желанию будет лежать на столе Снежаны Владимировны. Каждый год бог чисел требовал крови. Леночка не была его верным адептом, она часто отпрашивалась, брала больничные. Катерина жалела многодетную мать, помогала, как могла. Но бог был всевидящ и беспощаден.

Отобедав оставшимися пирожками, Катерина приняла решение. Как только начальница скрылась в кабинете, Катя робко постучала. Хрупкая фигура Снежаны Владимировны терялась за огромным столом.

– Слушаю вас, Катерина, – она сверкнула очками в тонкой серебристой оправе.

– Я… я…, – Катерина всегда робела перед начальницей, – я хочу уволиться вместо Елены, – выпалила она, зажмурившись, как в омут головой.

– Ваше право, но Елене Станиславовне не место в нашей компании, – отрезала Снежана Владимировна, тут же потеряв к Катерине интерес.

– Но, она ждет четвертого ребенка, – промямлила Катя.

– Это ее личные проблемы. Компания не имеет к этому никакого отношения. – У вас все? – Разговор был окончен.

– Вот снежная баба, – кипятилась Катерина, прикрыв за собой дверь. – Как можно назвать ребенка проблемой? – расстроенная, она пошла заедать стресс конфетой.

Новенькие задавали дежурные вопросы о Снежной Королеве. Замужем ли? Есть ли дети? За пять лет работы в бухгалтерии Катя ни разу не видела, чтобы начальница уходила или приходила. Она жила на работе. Нет, не так. Она жила работой, отдав тщедушное тело и черствую душу богу денег. Новенькие заглядывались на сумочки и одежду от кутюр, шептались о заоблачных премиях и баснословной зарплате. Кате было наплевать. Она закончила жевать конфету, тряхнула головой, чтобы отогнать ненужные мысли.

До конца рабочего дня оставалось три часа. Катя только сейчас вспомнила о Сереже. Вернее, она помнила о нем постоянно. Но только сейчас при мысли о долгожданной встрече затрепетало сердечко и сладко заныло в груди. Она блаженно зажмурилась, предвкушая уютный вечер, крепкие объятия, запах свежей выпечки, бокал вина. Интересно, какое вино выберет Сережка сегодня? После вкусного ужина она заберется к нему на колени, их губы встретятся… а потом… потом зазвонит телефон, он опрометью соскочит с теплой еще постели, на ходу натягивая брюки и побежит к той, с которой он уже год не живет, только делит жилплощадь.

Мысль о жене окатила холодным душем. Катя сжала кулаки, ногти больно впились в ладони, сделала глубокий вдох, выдох, посчитала до десяти и яростно застучала клавишами. До конца рабочего дня оставалось два часа пятьдесят минут.

Ровно в шесть Катерина поднялась из-за стола, размяла затекшую спину, обула сапоги, надела пальто и подхватив значительно полегчавшую сумку, направилась к выходу.

– Всем пока. До завтра.

***

Снаружи было не по-зимнему тепло, тусклый свет фонарей заменял звезды. "Нужно заскочить в магазин, купить зеленый лук на пирожки и яйца, кажется, закончились, два или три оставалось. Не забыть прихватить Муське "вискас". Пока Катя выбирала продукты и стояла в очереди на кассе, тучи разродились дождем. "Прямо тропический ливень", – удивился кто-то в толпе жавшихся под куцым козырьком людей. "С Новым Годом!" – буркнула Катя, выйдя под дождь. До дома пришлось почти бежать, как можно глубже втянув голову в плечи. Как будто это помогало! Катя ввалилась в подъезд, оставляя за собой мокрый след, нажала на кнопку вызова лифта, задрала голову, следя за обратным отсчетом: шесть, пять, четыре… Двери, жалобно застонав, потащились в стороны. Из кабины вышла овчарка, за ней утренний хозяин в резиновых сапогах и дождевике. Катя чувствовала себя дура-дурой, хотелось завыть в голос. Оставшись в кабине одна, громко щмыгнула носом. Тем и ограничилась. Еще не хватало Сережку с красными глазами встречать.

– Только ты меня ждешь, Муська, – на глаза снова навернулись предательские слезы. Мокрое пальто тяжелым кулем шваркнулось на пол, полетели в угол сырые сапоги. Катя впервые за день взглянула на себя в зеркало трюмо в прихожей. Кокетливый хомут повис бесформенной тряпкой, юбка-годе облепила ноги. "Хорошо, хоть туши нет", – заключила Катя, стягивая прилипшую одежду. Горячий душ вернул на пухлые щечки румянец, кружка обжигающего чая вдохнула жизнь.

– Муська, чего это я расселась, Сережа скоро придет, – всплеснула руками Катерина, подхватываясь.

Закипела работа. Разогревалась духовка, подходило пушистое тесто, весело стучал о доску нож, нарезая кубиками вареные яйца.

Когда раздался звонок, довольная хозяйка вытерла о полотенце руки и бросилась открывать.

– У, как вкусно пахнет, – раздался мужской голос. – Я бы сейчас барана съел.

– Барана нет, а вот симпатичная овечка имеется, – Катя заливисто рассмеялась, играя ямочками на щечках и шутливо уворачиваясь от крепких мужских рук.

– Куда? – Сережа поймал добычу, раздался звук поцелуя, жаркий шепот.

– Ты ж говорил, голодный, – Катя вывернулась из объятий, повела гостя на кухню. Пока Сережа наполнял приготовленные Катериной бокалы вином, хозяйка отворила духовку, ловко вынула полный противень пирожков. По кухне поплыл дивный аромат свежей сдобы.

– Ну и погодка сегодня, – Сережа сделал глоток вина, закусывая пирожком.

– Слушай, я промокла до нитки, представляешь, – Катя затараторила, выплескивая на редкого гостя впечатления дня. Сережа задумчиво крутил в руке бокал.

– Катька, я, наверное… – он замолчал, бросил взгляд на собеседницу, – я, наверное, к тебе скоро перееду. – Раскрасневшаяся Катерина не поверила своим ушам. – Если ты не против, конечно. Мы с моей, в общем, окончательно, разругались.

– Я? Против? – Катя, визжа, бросилась на грудь любимому. – Да я… я теперь самая счастливая на свете.

– Ну, ну, погоди, – смеялся счастливый Сергей, – я же сейчас бокал опрокину.

– Да ну его, этот бокал, новый купим.

– Мяу, – подала голос сытая Муська, потревоженная хозяйкиным бурным проявлением чувств.

Звонок раздался, как всегда, неожиданно. Сомлевшая Катерина повернулась к тумбочке, включила лампу, поморгала, ожидая, когда глаза привыкнут к свету. Одиннадцать часов. Сергей плечом прижимал телефонк уху, пытаясь одновременно натянуть брюки.

– Сереж… – протянула Катя.

Но это был уже не ее Сережа. Он справился с брюками, повернулся к Кате, махнув на прощание рукой, матово блеснуло обручальное кольцо, хлопнула входная дверь. Катя дала волю слезам. До Нового Года оставалась неделя.

Неделя прошла в ожидании. После работы Катя носилась по магазинам, скупая всякую мелочь: понравившиеся елочные украшения, мишуру, смешного мишку в шапке-ушанке, а как же без новогодних салфеточек с елочками? Хотелось обнять весь мир. Катя светилась не хуже новогодней елки, заражая всех хорошим настроением. Этот Новый Год непременно будет лучшем в ее жизни. Новогодние приготовления не обошли стороной даже Муську. Сопротивляющаяся кошка была вымыта до блеска, и следила за порхающей по вылизанной квартире хозяйкой, на всякий случай забившись под диван.

Тридцать первое декабря! Наконец-то! Счастливая Катя расцеловала всех на работе, не забыв одарить каждую сотрудницу небольшим подарочком и комплиментом. Леночке досталась погремушка и чепчик для нового малыша, Светочка получила в подарок тюбик красной помады, Марьванне Катя вручила по игрушке для проказников-внуков. Последний час Катя высидела с трудом, постоянно поглядывала на часы и считала минуты. Время словно остановилось. "Снежная Королева заморозила часы, чтобы мы вечно оставались на работе", – Катя улыбнулась нелепой мысли. Хорошо, что день сокращенный. В пять она взвилась со своего рабочего места и бросилась домой накрывать на стол. "Интересно, во сколько придет Сережа? Совсем забыла спросить". Часть вещей Сергей принес из дома заранее. Каждая, на радость хозяйке, заняла предназначенное ей место. Тапочки удобно расположились в обувнице. "Словно здесь и стояли". Бритва разместилась на стеклянной полке в ванной, потеснив немногочисленные флакончики Катерины. Одеколон горделиво возвышался на трюмо, Катя украдкой вдыхала терпкий аромат, приближая встречу с любимым. Встречу, после которой не последует расставания.

"Можно будет вместе ходить на работу и возвращаться домой, а не прятаться, как воры". Катя была уверена, что все знают об их романе с Сергеем. Язва-Светочка часто делала намеки, что она-де в курсе. Катя повертела кистью, представляя, как на безымянном пальчике будет блестеть золотое колечко. "Нужно непременно с бриллиантом, – подумала Катя. – Какая глупость, – тут же одернула она себя. – Да хоть железное, лишь бы Сережа был рядом". Праздничный стол сиял по случаю праздника хрусталем. Катя поднялась, оправила любимую юбку-годе, зажгла свечи. Десять часов. "Где же Сережа?" Катя включила телевизор, не очень громко, чтобы не пропустить звонок. "Надо будет Сереже дубликаты ключей сделать. Вот дурочка! Как раньше не догадалась!" Без десяти одиннадцать. Катя прошлась по комнате, чтобы унять волнение, задула оплывшие свечи. Десять минут двенадцатого. Звонок. "Ну, наконец-то", – Катерина бросилась к двери. На пороге стояла улыбающаяся мама с чемоданом.

– Сюрприз!

Увидев осунувшееся лицо дочки, заволновалась:

– Доченька, что случилась?

Катя бросилась на грудь опешившей матери и разревелась.

Сергей не пришел. Ни в Новый Год, ни первого января, ни девятого. Телефон молчал. Эсемески оставались без ответа. Тапочки, бритва и одеколон нашли успокоение в мусорном ведре. Даун Ванька, чистивший мусоропровод, благоухал Сережиным парфюмом.

Девятого вечером Катя посадила маму на поезд и, помахав на прощание, побрела в пустую квартиру. Завтра на работу. Катя поставила будильник на 8:10 утра.

Будильник пропиликал во второй раз. Катерина пошлепала босыми ногами в ванную, почистила зубы, плеснула в веснушчатое лицо водой, вытерла полотенцем. Провела расческой по густым рыжим волосам, собрала огненное великолепие в конский хвост, и, даже не взглянув на себя в зеркало, поплелась одеваться.

Кряхтя, натянула колготки, любимую юбку-годе… "Вот черт", – выругалась Катерина, отдуваясь. Юбка не сходилась. Катя втянула живот. "Ну, еще чуть-чуть". Безрезультатно. Яростно отпоров ненавистную пуговицу, Катя взялась за нитки и иголку. Пара стежков и юбка села, как влитая. "Опаздываю. Ну и пусть", – Катя мельком глянула на часы, натянула свитер, сунула ноги в сапоги, на ходу затолкала руки в пальто и, подхватив сумку, загремела ключами.

Прошла мимо лифта. При мысли о том, что придется делить с кем-то тесную кабинку, стало дурно. Переполненный с утра автобус тоже не придавал оптимизма. Катя печально вздохнула и потопала по мокрому тротуару. Дотащившись до работы, тяжело дыша и громко топая сапогами, взобралась на второй этаж. Дернула на себя дверь родимой бухгалтерии, к знакомым запахам Светочкиных духов и лекарств Мариванны примешивался незнакомый аромат. Катя принюхалась: неужели нафталин? Вспомнилось безоблачное детство, бабушкина гостеприимная дача, родные шершавые руки, старый шкаф с диковинной одеждой. Леночкино место занимала бесцветная особа неопределенного возраста в очках на кончике длинного носа.

– Здрасте, – буркнула Катя, располагаясь на своем месте спиной к окну.

– Как провела праздники? – поинтересовалась Марьванна.

– Спасибо, хорошо, – поддерживать разговор не хотелось.

– У нас новенький, – встряла Светочка, глядя в зеркальце и подкрашивая тонкие губы подаренной Катей помадой, – Симпатичный. Вместо Сережи пришел.

– А что, Сергей уволился? – удивилась Марьванна. Катя только плотнее сжала губы.

– Ага, – Светочка обрадовалась, что есть кому поведать очередную сплетню. – Говорят, жена его куда-то на Кубань к родственникам увезла. Беременная она, – Светочка бросила торжествующий взгляд на Катерину.

"Не показать, только не показать эмоций, – Катя из всех сил стиснула ручки сумки, – подонок, а мне рассказывал, что переболел свинкой. Так свиньей и остался. Ребенок? Почему не у меня?" Хотелось разрыдаться, убежать с работы, куда глаза глядят, но гордость оказалась сильнее. Катя дрожащей рукой включила компьютер, но никак не могла сосредоточиться на работе. Из головы не шли мысли о ребенке. Как она мечтала, как ждала, скупала в аптеке тесты. Все безрезультатно. "Больно, как же больно, обидно. Так предать. А ведь клялся, что любит". Сегодня не было пирожков, чаепитий, печений. Кусок в рот не лез.

– Кать, может, чайку? – робко спросила Марьванна в обед.

– Спасибо, сегодня без меня, – отказалась Катя.

В обеденный перерыв она вышла на улицу глотнуть свежего воздуха. "Может, полегчает?" Не полегчало. Грудь пекло, ноги отказывались идти. Катя обессиленно опустилась на близлежащую лавочку. Так прошел месяц. Катя не заметила, как январь сменился февралем. Все то же унылое, безрадостное существование. Днем работа, вечером пустая квартира.

Первые килограммы ушли незаметно. Просто однажды утром Катя заметила, что любимая юбка болтается в поясе. Пуговицу пришлось перешить. Вечером Катя купила весы. Минус примерно десять килограммов. Катерина за весом не следила, последний раз взвешивалась лет… лет сто назад. "Ого!" Цифра впечатляла. "Радоваться или нет? А вот и буду! Назло всем!" – Катя решительно топнула ногой. Если радоваться особо нечему, то будем радоваться тому, что есть!

На выходных Катерина разделась до нижнего белья и встала у зеркала. Долго изучала изменившуюся фигуру в анфас и в профиль. Да… похвастать особо нечем. Дряблые мышцы, обвисший живот.

Понедельник. Катя ждала обеда. Как только Светочка подхватила наманикюренными пальчиками кошелек размером с футбольное поле, Катя крикнула:

– Подожди, я с тобой.

Светочка затормозила, изможденное диетами лицо вытянулось еще сильнее. До столовой шли молча. Светочка не выказывала дружелюбия, и Катя не знала, как к ней подступиться.

– Слушай, Свет, помоги мне, а? – она решила действовать напрямую.

– С чего бы это? – Светочка подозрительно сощурилась.

– А я тебе с квартальным отчетом помогу.

– Идет, – Светочка заметно повеселела.

Разговор временно прервался, потому как девушки вошли в столовую. Катя была в столовой раз третий или четвертый за пять лет работы в компании.

– А здесь ничего, – прокомментировала она, разглядывая новый кафель и хромированные направляющие на раздаче.

– Ну, ты даешь, как с луны свалилась, – шепнула Светочка, беря поднос.

Катя последовала ее примеру, копируя товарку, взяла салат из свежих овощей и тарелку прозрачного супа с двумя сиротливо плавающими в бульоне кусочками картофеля. Пока Светочка расплачивалась, Катина рука потянулась к кусочкам белого хлеба, но Светочка одарила ее таким взглядом, что Катя одернула руку.

– И это все? – жалобно пискнула она, устраиваясь за столом.

– Это и так много, – вздохнула Светочка. – От воды поправляюсь.

– Да ты худая, как жердь, – удивилась Катя, разглядывая плоскую Светочку.

– У меня кость широкая, – произнесла Светочка с горестным лицом. Катя расхохоталась, но Светочке было не до смеха.

– Ладно, извини, – Катя примирительно подняла руки.

– Принято.

Ели молча. И очень долго. Суп с салатом провалились в пустой желудок. Сытостью даже не пахло.

– Может, еще немного супа, – взмолилась Катя.

– Слушай, ты свой ИМТ знаешь?

– Чего? – Катя непонимающе уставилась на сотрудницу.

Светочка закатила глаза. До верхнего предела идеальной массы тела Кате оставалось еще десять килограммов. Но все оказалось еще хуже. Светочка объяснила, что еще бывают худые толстушки. Чтобы не примкнуть к их числу, Кате нужно срочно отправляться в спортзал.

– Ты вообще поняла, что сказала? У меня в школе было освобождение от физкультуры, – Катя покрутила пальцем у виска.

Светочка окинула фигуру Катерины таким выразительным взглядом, что стало стыдно за каждый съеденный пирожок.

– Ну, что, прямо так сразу? – Катя заискивающе посмотрела на Светочку, та только поджала губы.

В выходные Муська обнюхивала пароварку и кухонные весы, к напольным она уже привыкла. Катя облачилась в спортивную форму, купленную вместе со Светочкой и, вздыхая, стояла у зеркала. Тонкие леггинсы обтянули толстые ляжки, под спортивным топиком складками собирался жир. Катя поспешно натянула поверх длинную футболку.

– Как на корове седло, – хотелось все бросить и съесть пирожок, на худой конец конфету. – Не пойду ни в какой спортзал. – Но в кармане лежал купленный по наущению Светочки абонемент на три месяца. Денег было жалко.

В понедельник после работы Катя с урчащим желудком потащилась со Светочкой в зал. Ей казалось, все эти накачанные парни и стройные девушки смотрят только на нее. В леггинсах и спортивном топике Светочка казалась еще худее. "Кожа да кости" – с завистью думала Катерина.

– Андрюша, посмотри, что можно сделать, – промурлыкала Светочка, подтащив сопротивляющуюся Катерину к горе мускулов.

– Здрасте, – буркнула Катерина, пристально рассматривая носки новых кроссовок.

– Так… так… так…, – тренер обошел вокруг, оценивая фигуру новенькой.

"Как на рынке рабов, сейчас проверит зубы", – мелькнула у пунцовой Катерины мысль. Но вскоре началась работа и Катерина забыла обо всем. Андрей стоял рядом, считая. Мышцы горели огнем, Катя плотно сжимала зубы, чтобы не разрыдаться. Так тяжело ей еще не было никогда. Но подгибающихся ногах Катя доползла до дома и, приняв душ, рухнула на кровать.

Утром болело все, Катя дотащила предательски дрожащее тело до работы и рухнула на стул. Светочка довольно улыбалась.

– Ничего, скоро ты себя не узнаешь, – успокаивала она Катерину за обедом.

– Я уже себя не узнаю, – сокрушалась Катя.

Светочка оказалась кладезем информации. Катерина с удивлением узнала, что ПП – это не сокращение от "пипец", а "правильное питание", а ЗОЖ – это не термин из ненавистного курса ОБЖ, а "Здоровый образ жизни".

Спустя месяц Катя втянулась, она с упоением занималась в спортзале, считала калории, замеряла объемы и взвешивалась, как положено, натощак. Килограммы таяли. Уверенность в своих силах росла. ЗОЖ вытеснил мысли о Сергее. Ну, почти вытеснил. На очередной тренировке Светочка не дала Кате надеть футболку.

– Иди в топике, уже можно, – она подмигнула.

– Да я же голая, – возразила Катя, но Светочка уже упорхнула вместе с ее футболкой в зал.

Катя боролась с килограммами, комплексами и обидами. Надо сказать, весьма успешно.

– Скоро восьмое марта, корпоратив, – Светочка довольно захлопала в ладоши.

– Да ну его, я не пойду, – буркнула Катя, доедая суп.

– Еще как пойдешь, – заверила Светочка.

В выходные дамы совершили набег на торговый центр.

– Мне нравится вот это, – Катя приложила платье винного оттенка благородной длины по колено.

– А мне вот это, – Светочка сунула Кате ультракороткое черное мини с вырезом на спине.

– Это вульгарно, – возразила Катя.

– Примерь, – Светочка задернула занавеску примерочной. – То, что надо, – довольная, она рассматривала Катину точеную фигуру, которую выгодно подчеркивало платье.

– Ну, уж нет, я в этом не пойду.

Светочка ловко подхватила платье и направилась к кассе.

– Так, теперь туфли. Вот эти есть тридцать восьмого?

– Да ты что? Я на такой шпильке сроду не ходила, – возмутилась Катя.

– Теперь ходишь.

– Все? – нагруженная пакетами Катя собралась домой.

– Все? – засмеялась Светочка? – Все только начинается. В салон.

– В какой еще салон? – Катя понуро тащилась следом.

***

– Стригите, – разрешила Светочка.

– Ну, уж нет. Я никогда не носила такой прически.

– Так, в какой цвет будем краситься? – Светочка рассматривала альбом с палитрой красок.

– Зачем мне краситься? Я еще не седая, – бурчала Катя, с грустью глядя на падающие на пол пряди.

– Не смеши мои тапочки. Так, подчеркнем твой рыжий цвет. Вот этот, – Светочка ткнула пальчиком. У Кати чуть удар не случился.

– Я буду похожа на… на прости господи, – чуть не плача сказала Катя.

– На прости господи ты была похожа до сих пор.

Из зеркала на Катю смотрела незнакомка с огненно-рыжим геометрическим каре с густой прямой челкой.

– Под такой цвет волос только яркий макияж. Придется краситься, подруга.

Еще не пришедшая в себя Катя оказалась в руках визажиста. Девушка долго и терпеливо объясняла ей что-то про светотипы, про теплую и холодную гамму. Катя едва соображала, от обилия новой информации голова шла кругом.

– Дерёвня, – хохотала Светочка.

Ярко-рыжий цвет волос, стрижка и широкие стрелки сделали Катю похожей на лису Алису.

– И на кого я теперь похожа? – ныла она.

– На человека, – предприимчивая Светочка вручила Кате пакеты и махнула рукой, останавливая такси. – Не забудь выбросить свою юбку-годе и свитер с хомутом, – шепнула она, закрывая за Катей дверь такси. – В них ты похожа на синий чулок.

"Выбросить? Вот еще! Мои любимые вещи! Синий чулок?! Это уж слишком", – кипятилась Катерина. Дома она аккуратно сложила юбку и свитер, положила в пакет и отправила на антресоли. "Не выбрасывать же такие хорошие вещи! И потом, почти новые". Свитер отметил свое пятилетие, юбка числилась в Катиных любимицах почти восемь.

На корпоративе было людно, шумно и ярко. Катя не привыкла к подобным мероприятиям. Она втянула воздух, посчитала до десяти.

– Пошли, – Светочка буквально втолкнула ее в зал.

Катя натянула улыбку, походка от бедра. "Скорее бы дойти до стола". Кто-то присвистнул. Хотелось провалиться сквозь землю. Слава богу, спустя полчаса свет приглушили, Светочка упорхнула танцевать с Петром, водителем главного. Алиса, вернее, Катя собралась ускользнуть. Воровато оглянулась вокруг. В зале надрывалась Шаде. "Удобный момент". В ее сторону направлялся Вадик, новенький, который вместо Сережки.

– Можно вас пригласить? – он протянул руку.

– Не танцую, – Катя решительно встала.

К ее удивлению, Вадик ловко обнял ее за талию и повел в круг танцующих. Светочка подмигнула, Катя украдкой показала ей язык.

– Возражения не принимаются.

Вадик был не в Катином вкусе: невысокий, щуплый, белобрысый, кокетливая родинка над верхней губой. Полная противоположность брутальному темноволосому Сереже.

– А ты неплохо танцуешь, – вынуждена была признать Катя.

– Я еще много чего умею весьма неплохо, – пошутил Вадик.

– А ты наглый, – Катя засмеялась.

– Еще какой.

Уходить расхотелось. Вадик подливал Кате шампанское, она заметно опьянела и заливисто смеялась шуткам кавалера.

– Можно проводить даму? – Вадик быстро поймал такси. Катя назвала адрес. Вадик нашел податливые губы, впился поцелуем. Катя не возражала.

Разбросав руки по кровати и широко зевнув, она вспомнила, что Вадик не в ее вкусе.

***

Проснулась Катерина в двенадцать, спасибо выходным. Вторая половина истерзанной кровати была пуста. Слав богу! Голова трещала, во рту пересохло. Катерина поднялась, голова отозвалась болью. Катя застонала. На прикроватной тумбочке стоял стакан с водой, рядом лежала упаковка аспирина. "Вот спасибо! Заботливый-то какой!" Катя невольно улыбнулась, положила в рот таблетку, запила водой и упала обратно на кровать, перебирая в памяти недавние приключения. "А все Светка виновата. Платье, шпильки". Но Катя на нее не злилась.

***

Понедельник. Будильник еще не успел прозвенеть, а Катя уже была на ногах. Утро расписано по минутам. Умывание – пять минут, контрольное взвешивание – три минуты, зарядка – пятнадцать минут, контрастный душ – десять минут, укладка – пятнадцать минут, приготовление полезного завтрака (никаких быстрых углеводов) – пятнадцать минут, завтрак – десять минут, макияж (самое ненавистное занятие: тушь ложилась комками, стрелки все время норовили уползти, брови выходили либо слишком темными, либо слишком блеклыми) – двадцать минут, одевание – десять минут. Ровно в семь Катерина подошла к зеркалу, довольно осмотрела себя со всех сторон, подкрасила губы, побрызгала на шею и запястья любимый парфюм и вышла из дома. С лестницы спускалась пешком – никакого переполненного лифта, на работу – тоже на своих двоих, никаких переполненных автобусов. Снег так и не выпал, все выходные лил дождь. Кате было не до погоды. Она то ускорялась, то замедляла шаг. Как ее встретит Вадик? Что скажет? Как посмотрит? Приключение на свежую голову казалось сном. Чтобы она, Катя, вела себя подобным образом? Скажи ей об этом кто-нибудь пару месяцев назад, она бы не поверила.

***

Первым на кого наткнулась Катя, взлетев на второй этаж, был Вадик. Он мило улыбнулся, поцеловал зардевшуюся Катю в щечку, пообещал на днях забежать. Сердце стучало в такт шагам, щеки пылали ярким пламенем. Светочка пронзила Катю взглядом, тут же начала делать жесты, намекая выйти на пару минут. Катя проигнорировала подругу так же, как звонки на выходных. День пролетел за работой. Вечером подруги отправились на тренировку.

– Ну, что? Ну, как он? – сыпала Светочка вопросами.

К неудовольствию Светочки, Катя отвечала односложно, не вдаваясь в подробности.

Тренировка была в самом разгаре, когда в проеме возникла мужская широкоплечая фигура.

– Михаил, – взвизгнула Светочка, заставив Катерину подпрыгнуть от неожиданности. – Давненько его не было видно. Пойду, поздороваюсь. – Светочка грациозно слезла с тренажера и, выпятив отсутствующую грудь, направилась к мужчине.

Катя с удивлением узнала в Михаиле соседа с овчаркой. Нет, в спортзал он пришел без собаки. И слава богу! Заметив Катин интерес, Михаил царственно кивнул. Катя фыркнула: "Тоже мне царь и бог"!

Следующим утром, спускаясь по неудобным ступенькам, Катя встретила Михаила. Он приветливо поздоровался и пробежал вперед. "Странно, он же всегда пользовался лифтом".

Вадик пришел только в среду. Без предупреждения. Катя на скорую руку накрыла на стол, подав приготовленную в пароварке семгу с овощами. Вадик вяло ковырялся в тарелке.

– Как вы это едите? – наконец, не выдержал он.

– Кто мы? – удивилась Катя, поднося ко рту вилку.

– Ну, женщины. Все эти диеты, это же с-к-у-ш-н-о!

– Скушно, зато полезно, – возразила Катя.

– Вот моя мама никогда не сидела на диетах, а отец ее всю жизнь на руках носил! – торжественно произнес Вадим. "Как же он ее поднимал?" – подумала Катя. – Эх, какие у мамы пирожки, пальчики оближешь!

"Ну, это мы еще посмотрим, чьи пирожки вкуснее"!

***

В среду Катя тренировку пропустила, завела тесто, сделала начинку. Пирожки получились на славу! В четверг пирожки ела не только бухгалтерия, но и компьютерщики. Катя с удовольствием отметила, что Вадик жует уже третий. Светочка, гордо подняв голову, направилась в столовую в одиночестве.

Михаила Катя встречала утром регулярно.

– Что-то я вас вчера в спортзале не видел, – он остановился на лестничной площадке, овчарка, вывалив язык, примостилась у его ног. – Не заболели? – участливо поинтересовался Михаил.

– Спасибо, здорова, – ответила Катя.

– А, может, нам…

Михаил не успел закончить фразу:

– Передавайте привет жене, – Катя улыбнулась.

Она недавно видела из окна, как Михаил прогуливается с симпатичной девушкой с коляской.

– Вот стерва, – улыбка сползла с его холеного лица.

– Кобель, – парировала Катя, – с кобелем, – добавила она вслед удаляющейся фигуре.

***

Вадик был не женат, но расставаться со своим статусом холостяка не спешил. "Забегал" редко, никогда не оставаясь на ночь. По сути, несмотря на пролетевший месяц, Катя знала о нем так же мало, как и в первый день. Катя старалась изо всех сил, закармливала Вадика пирожками, окутала вниманием, окружила заботой. Без толку. О себе Вадик говорил мало и неохотно. Катя ждала. Тренировки были забыты, правильное питание тоже осталось в прошлом. Первые килограммы вернулись незаметно. Просто однажды утром Катя обнаружила, что змейка модных брюк, купленных пару месяцев назад, больше не сходится. Она, кряхтя, залезла на табурет, достала с антресолей любимые юбку-годе и свитер с кокетливым хомутом. "Хорошо, не послушала Светочку". Юбка села, как влитая.

Светочка встретила вошедшую Катерину, презрительно поджав губы. Катя не обратила внимания. Раздевшись, опустилась на свой стул, загадочно улыбаясь. "Сколько сказал доктор? Осталось восемь месяцев". Ей казалось, она чувствует, как под сердцем бьется новая жизнь. За окном крупными хлопьями падал первый в этом году снег.

Корни

«Красотища, воздух свежий, грибы, ягоды, молоко парное, только-только из-под коровы» – так думают городские, приезжая на лето в деревню к родственникам. А для тех, кто здесь родился, жизнь в деревне – это тяжелый, монотонный труд от зари до заката, летом – комары, осенью – грязь, зимой – холод.

Мы с матерью жили в небольшой деревушке под Туапсе. Одноэтажный домик с комнатой и кухней, во дворе туалет типа сортир, банька, коровник, свинарник, курятник, погреб для хранения овощей, сарай для инвентаря – вот и все хозяйственные постройки. Дом еще отец покойный строил. Хороший был мужик, работящий, руки – золотые, одна беда – пил. Сколько мать его ни пилила, сколько ни плакала, ни умоляла: «Не пей, Ванечка. Погубит тебя водка». Не слушал, отмахивался, как от назойливой мухи. Вот и допился. Шел от соседа пьяный, упал и околел. Всю ночь искали – без толку. Сугробы такие намело, поди – отыщи. Утром только нашли, в двух метрах от дома. Ох, как мать горевала, все глаза выплакала. Эх, хорошо при батьке-то жилось, рукастый он был. Соседи к нам ходили толпами. У кого радиоприемник сломался, у кого – телевизор, кому – мотор на стареньком «жигуленке» разобрать. Никому отец не отказывал, всем помогал. Расплачивались, чем могли. Несли картошку, яйца, муку, хлеб. Мать ворчала: «У самих такого добра хватает». Но денег у деревенских – практически нет, откуда им взяться? Только если пенсия у кого, или дети из города высылают, ну, или, когда-никогда корову продадут или свинью. Живут-то все натуральным хозяйством. Зато принесут пару литров молока, мать сыр сварит, или масло собьет, а то и пирог в печь поставит – пальчики оближешь. А тут остались мы без кормильца, все заботы легли на нас с матерью.

– Горе-то какое. Вот судьба-судьбинушка, – причитали соседи после похорон отца. Первое время помогали, чем Бог послал, соседи у нас отзывчивые, а потом – перестали, своих забот хватает. Пришлось нам с матерью справляться самим. Подъем – в пять утра. Сначала принести воды, благо речка прямо по нашему участку течет, даже колодец рыть не пришлось. Умыться, зимой вода такая студеная, аж зубы ломит. Чайку горячего попить с хлебом и маслом. Потом – в коровник. Коров у нас две, кормилицы, Зорька и Манька. Мычат, нас встречают. Подоить, почистить, сена свежего положить. Теперь – в свинарник. Свиней у нас – четыре. Три свиноматки – Люська, Зинка и Кукла и боров – Борька. Убрать, покормить. Следом – курятник. В шесть тридцать, если нет каникул, начинаю собираться в школу. Мать заворачивает в полотенце тормозок – пару вареных яиц, краюху хлеба, кусок сыра. За полтора часа как раз к началу занятий поспеваю. Зимой выхожу затемно. Школьный автобус до нас не идет, деревня стоит на отшибе, всего шесть домов. Из школьников – я один. Вот и приходится пять километров пешком чесать, только в одну сторону. Но в школе мне нравится. Светло, уютно, вода из крана теплая течет. И ребята мне нравятся. Хорошие, не задается никто. Да и попробовали бы они позадаваться. Кулачищи-то у меня во какие вымахали. Уж за себя я постоять сумею. А учиться я люблю. Это не сено ворочать, или дрова на зиму колоть. Сидишь, задачки решаешь, диктанты всякие пишешь – лягкотня. Я один из лучших в классе по математике и по физике. Даже пару раз хотели меня на олимпиаду в город отправить, да некогда мне. Мать одна не управится. В предвыпускном классе Татьяна Петровна, математичка наша, оставила меня после урока, да как насядет:

– Николай, (надо же, приятно, а то деревенские-то всё Колька, да Колька) тебе в город надо ехать, поступать. Нельзя такой талант в землю закапывать.

– Спасибо, Татьяна Петровна, я подумаю, – а сам уже решил: «Какой там поступать – хозяйство, да и мать на кого оставить?»

Но Татьяна Петровна нашим разговором не ограничилась. Пригласила к себе мать. Уж не знаю, о чем они там беседовали, но вышла мама от учительницы – мрачнее тучи. Всю дорогу до дома ни слова не проронила. Посмотрит только на меня пристально – и отвернется. Два дня молчала, а на третий выдала:

– Сынок, поступать тебе надо. Я уже родственникам в Москву написала. Они помогут. Ты определись, к чему душа лежит, да готовиться начинай.

Я обомлел. Даже нож из рук выпустил (после школы картошку чистил).

– Мам, да ты чего? Как я тебя одну-то оставлю? Да и деньжищи где такие взять?

– Нечего за мою юбку цепляться, выдюжу, и деньги найдем, – сказала, как отрезала.

На этом разговор был окончен. Не привыкшие мы долгие разговоры вести. Мать у меня вообще молчаливая и строгая, жизнь закалила. Только после потери кормильца я за главного стал. Мама стала ко мне относиться иначе: ни ругала, ни пеняла, как раньше, только обронит: «Ты уже большой, тебе видней». И ни в чем на меня не давила, с институтом первый раз настояла.

Передо мной словно дверь в другой мир приоткрылась. Я в Туапсе-то от силы пару раз был. А тут – Москва – столица. Рассеянный стал, грезил и во сне и наяву. Куда пойти? Что выбрать?

Так за раздумьями нагрянуло лето. Мое любимое время года. Тепло, ребята к родственникам из города приезжают. Каникулы, раздолье. День длинный, с хозяйством управишься, можно на велике погонять, на речку смотаться, а то и в город выбраться. К середине лета я со специальностью определился, с ребятами приезжими посоветовался. Некоторые из них уже студентами были. В общем, решил поступать на «компьютеры». Специальность называется: «Программирование в компьютерных системах». О, как! Что такое компьютеры и с чем их едят, я и не знал-то толком. Но направление – новое, перспективное. Институт выбрал. Не то, чтобы самый продвинутый, но и не самый захудалый. Все-таки свои шансы оценивать реально надо. Мать через родственников узнала вступительные испытания. И понеслось. В свободное от работы время начал я грызть гранит науки. Понимал, что шанс у меня – только один. Не поступлю – в армию заберут. Мать так и так без помощи останется, так еще и пользы никакой. Потерянное время. К подготовке отнесся со всей серьезностью, даже на речку с учебниками ходил. Сяду на берегу, спиной ствол дерева подопру и зубрю, зубрю. Ребята обижаться стали.

– Колян, ну, чё ты, друзей совсем забросил?

– Некогда мне, пацаны, готовлюсь, – отмахивался я и учил, учил, примеры решал, как одержимый, аж ночами они мне сниться стали.

И вот в один из дней сел я, значит, на свое привычное место у реки, прохладно, вода журчит, мысли упорядочивает, раскрыл учебник, как вдруг:

– Привет, Коля, – голос тихий, приятный, вторит шуму реки.

– А, Настюха, привет, – осклабился я в ответ на ее легкую улыбку.

Настя в Туапсе жила. А на лето ее родители к нам в деревню «ссылали», как она сама говорила. На три года младше меня, сопля, в общем. Мы с ребятами с мелюзгой не водились. Поэтому я Настю едва знал.

– Готовишься?

– Ну да, вот поступать решил.

– И куда? – поинтересовалась она.

– В Москву, – с гордостью произнес я.

И когда она успела так вымахать? Еще прошлым летом бегала по деревне с ободранными коленками. А тут прям девушка, в платье голубое вырядилась. А ей идет. К голубым глазам подходит. И к волосам цвета спелой пшеницы. Я с удивлением разглядывал Настину ладную фигурку, приятные глазу округлости, изящные кисти рук. Вся она такая плавная, томная, неторопливая, как текущая у ног речка. Заметив мой изучающий взгляд, девушка вспыхнула, отвела глаза. И мне сразу неловко стало. «Чё вылупился, чурбан неотесанный?»

– Ты, Коленька, готовься, я отвлекать не буду.

– Да ты не отвлекаешь, – но она уже исчезла, так же незаметно, как появилась. Даже веточка под ногами не хрустнула.

А вечером мать за чаем обронила:

– Настя к Любке приехала, – и смотрит так пристально, как я на Настю недавно.

– Угу, – буркнул я, уставившись в чашку с чаем.

– Ты бы пригляделся. Девка-то скромная, работящая, хорошей женой будет. Да и по тебе какой год сохнет, – сказала мать, моя посуду.

Сохнет? По мне? В памяти всплыло милое лицо в обрамлении светлых волос, наивные глаза цвета неба, голубой сарафан, ластящийся к тоненькой фигурке. И жарко без чая стало. С девчонками у меня дальше дерганий за косичку, да поцелуя одноклассницы в щечку на день рождения дело не шло. Стеснялся я их. Краснел, заикался, робел, пытался спрятать свои огрубевшие от постоянной работы руки.

На следующий день я уже ждал ее появления. Начну учить, а потом вспомню ее «Коленька» и все из головы вылетает. Пришла. Стали мы каждый день видеться, болтать. И общие темы у нас нашлись, и интересы. Кажется я, как говорили у нас в школе, «втрескался». Ждал каждой встречи, а потом всю ночь ворочался, каждое сказанное ей слово перебирал, словно драгоценности какие. Так и лето пролетело. Назавтра Наське в город возвращаться, занятия через неделю начинаются.

– Ну, прощай, Коленька, я тут тебе адрес чиркнула. Пиши, если что, – протянула мне учебник с накарябанным на первой странице адресом.

– Угу, – я и так-то не мастак разговоры разговаривать, а тут комок в горле вообще дара речи лишил. Отвел от ее лица глаза, чтобы не видеть. Так легче. Взял протянутый учебник. А Настенька на цыпочки встала, хотела поцеловать на прощание. Тут уж я не растерялся. Она хотела отстраниться, да я не дал. Обхватил руками, впился в губы. До темна оторваться друг от друга не могли. Настю проводил и долго у калитки стоял, смотрел на ее освещенное окно. Домой летел, как на крыльях, громко пел, что-то выкрикивал, щеки горели, кровь бурлила. Какой уж там сон? Утром Наська уехала, увезя с собой мой покой.

Спустя неделю начались занятия в школе, ребята вернулись вытянувшиеся, загорелые. Взахлеб о каникулах рассказывали. Кто на море ездил, кто в другой город, а одна наша одноклассница аж в самой Турции побывала. Мы ее слушали, открыв рот. Вот это да! В общем, жизнь вошла в колею. Настеньку я и не думал забывать, но успокоился немного. Писал ей исправно, рассказывал свои впечатления от учебы, о Турции. Она отвечала.

Так пролетел год. Я готовился к отъезду, волновался ужасно. Мать Зорьку продала. Никогда не видел ее плачущей, а тут прижалась к коровьей морде щекой и разревелась, хотя отдавала-то в соседнюю деревню:

– Ну, Зоренька, кормилица наша, прощай.

На деньги с продажи справили мне в Туапсе куртку новую теплую, ботинки, пару рубашек, да билет на поезд.

Встал затемно, волновался, ждал, когда к Москве подъезжать будем. Стоял, прижавшись носом к стеклу в тамбуре.

– Поспал бы еще, сынок, я бы разбудила, – зевая, произнесла усталая проводница «за пятьдесят».

– Спасибо, посмотреть на Москву хочу, пропустить боюсь.

– Да на шо там смотреть? Наглядишься еще, глаза б мои ее не видели, – беззлобно махнула она рукой и заспешила по проходу, трубя во всю мощь легких:

– Подъем, подъем, к Москве подъезжаем.

Показались первые дома, а потом замелькали все чаще, все плотнее жались друг к другу. В первых робких лучах солнца вспыхнули золотом купола.

– Красота, – ахнул я.

Поезд все ехал и ехал, а Москва все не кончалась, такая она огромная. Вышел из вагона, и оглох и ослеп. Отродясь столько народу не видывал, да все галдят, кричат, руками машут, приезжих встречают. Я встал, как вкопанный, пока меня сзади другие пассажиры подталкивать не стали.

– Чё встал посреди дороги? – проворчал кто-то позади.

Но тут я увидел в толпе дядю Федора, маминого дальнего родственника.

– Коля, Коля, – кричал он, подзывая меня рукой.

Я замахал в ответ и, выдохнув, начал проталкиваться к нему.

– Привет, дядь Федь, – мы пожали друг другу руки.

За обычным в таких случаях разговором: «Как добрался, да как мать», дошли до дяди Фединого старенького «жигуленка». Пока ехали домой, я не отрывался от окна. Сидел, раскрыв рот. Высоченные здания, широченные проспекты, а людей, людей…

– Да ты не боись, Колян, пообвыкнешься, – словно прочитал мои мысли дядя Федя.

На следующее утро, вооружившись картой метрополитена (ух, словечко-то какое, с первого раза и не выговоришь), отправился подавать документы в вуз. Не все ж дяде Феде меня возить, пора и самому привыкать. До института две пересадки. Поминутно останавливался, спрашивал дорогу, боялся заблудиться. Кто-то охотно помогал, а некоторые вовсе игнорировали. Чудно. Проходят мимо, кажись, не видят. У нас в деревне за такое вломили бы по первое число. А тут как так и надо. В общем, насилу добрался. Да, как назло, в обеденный перерыв попал. Пришлось ждать, не ехать же назад. Сел на лавочку, хорошо, ветерок обдувает, солнышко пригревает. И так захотелось назад в деревню, аж невмоготу. Там щас пацаны на великах гоняют, Наська к бабушке приехала. Но не сдаваться же, стиснул зубы и вперед.

Ну, вот и экзамены позади. Время за подготовкой пролетело незаметно, пол июля минуло. Волнуясь, ищу свою фамилию в списке поступивших, вытягивая шею, чтобы прочитать за спинами других абитуриентов. Уф, есть. Ура! Ура! Вприпрыжку побежал на телеграф, отбил матери телеграмму: «Поступил тчк все хорошо тчк». А Наське она уж сама догадается передать. Время до начала занятий еще есть, домой бы рвануть, но денег на билет нет. Работу искать надо, вот что, не на шее же у родственников сидеть. Общежитие обещали дать только к началу учебного года, поэтому придется пока родню стеснять. А у них квартирка маленькая, не развернуться, самих – четверо, да еще я. К концу июля нашел работу посыльного. Повезло так повезло, весь день туды-сюды мотаешься, бумажки какие-то возишь, город изучаешь, да еще и деньги за это плотят. Не работа – подарок. Да и у родственников меньше под ногами путаться. Половину первой получки отправил матери, половину – себе оставил, тетрадки там купить, да учебники. Письма домой тоже регулярно слал – маме и Наське. Делился впечатлениями, планами, писал, что скучаю. Настя отвечала регулярно, мать – редко. Не мастак она письма-то писать, образование – восемь классов. Стеснялась своей неграмотности, да и хозяйство все время отнимает.

С началом занятий и переездом в общежитие жизнь полетела в два раза быстрее. Поселили меня в комнате с двумя пацанами – Ромой и Женей. Хорошие ребята, простые. Ромка из-под Рязани, Женька – из Кирова. Мы быстро сдружились. В общем, первый курс позади, обе сессии – сданы, без хвостов. А значит, я и дальше буду стипендию получать. Да и деньжат немного отложил. Решил рвануть на месяц домой, мать повидать, Наську. На работе отпросился, как-никак год отпахал, отпуск положен. Решил сделать сюрприз, приехал без предупреждения. Застал мать в огороде, за прополкой клубники. Поднял ее на руки, закружил. Она хохочет, кричит:

– Отпусти, дурачок, уронишь. Ух, вырос-то как, возмужал.

А мать постарела, тени под глазами залегли. Хозяйство уже не то.

– Мам, ты зачем корову продала и свиней?

– Да, зачем мне одной-то столько скотины, – отмахивается.

– Ты деньги получала, что я слал?

– Получала, спасибо, Коля, – и все глаза в сторону отводит.

– Почему никого не наняла в помощь?

– Еще чего, я шо, инвалид какой, – обиделась, губы поджала.

Отобедали с мамкой, по стопарику опрокинули, и я к Наське двинул. Иду, сердце колошматится, руки потеют, я так только перед экзаменами волновался. Но переживал зря. Настенька сразу на шею прыгнула, вопросами засыпала. Что, да как. Еще краше стала, расцвела. Я взял ее под ручку, и мы не спеша пошли на наше место у реки. Тут уж дали волю чувствам, только вечером друг от друга отлепились. Весь месяц не покидало ощущение, что я никуда отсюда и не уезжал. Пролетел мой отпуск как один день, пришло время возвращаться в Москву. Еду, а сердце щемит, как мать опять одна, да и без Наськи худо.

Но суматошная московская жизнь закрутила, завертела, вот и Новый Год на носу. Рома на праздники домой уезжал, а мы с Женькой в Москве оставались. Новый Год я привычно решил встречать у родственников, но Женька уговорил пойти к другу. Мол, там классно, предки на все праздники укатили и хата полностью в нашем распоряжении. Когда мы явились, прочесав пол-Москвы, празднование уже было в самом разгаре. Народу набилось по самое никуда. Женька сразу влился в компашку, опрокидывал рюмку за рюмкой, громко хохотал, что-то рассказывал. Я же чувствовал себя не в своей тарелке, присел на диванчик, где маялся еще один такой же трезвенник, как я. В общем, пожалел, что согласился пойти с Женькой, ел бы себе оливье с холодцом, запивал бы шампанским. Тоже не сильно весело, но хоть наелся бы от пуза. И тут я увидел ее. И все мысли из головы вылетели. Таких девушек я еще не встречал. Она стояла с подругами у окна, о чем-то весело болтая. Красивой ее можно было назвать лишь с большой натяжкой. Но было в ней что-то такое, что не оставляло равнодушным. Очень высокая, очень стройная, у нас бы в деревне сказали «тощая», черные волосы до пояса, большие черные глаза на скуластом лице. Но больше всего поражали губы – большие, пухлые, чувственные, щедро сдобренные красной помадой. Одета очень просто – короткое черное платье и туфли на высоченных шпильках, но почему-то не оставляла уверенность, что стоят эти тряпки уйму денег. Не знаю, сколько я так просидел, пока сосед по несчастью не сказал:

– Через пять минут – Новый Год.

Я встал, налил себе и ей шампанского, подошел. На каблуках она была на пару сантиметров выше меня. Взяла бокал, усмехнулась:

– Решился? А я думала ты во мне дыру просверлишь, – голос у нее был очень низкий, с хрипотцой. Я сглотнул:

– С Новым Годом.

– На брудершафт? – она пригубила шампанское и впилась в мои губы. Я был ошарашен, застигнут врасплох.

– К тебе, или ко мне? – просто спросила она.

– Я в общежитии живу, кстати, меня Коля зовут, – неловко добавил я, нагоняя ее в прихожей.

– Алла, – она смеялась, правда, не понял чему.

Я даже не увидел квартиру, Алла включила ночник и тут же опрокинула меня на диван. Она сделала все сама, мне даже напрягаться не пришлось. После – закурила, пуская дым в потолок.

– Девственник?

– Уже нет, – нашелся я. Она снова засмеялась.

Через месяц мы уже жили вместе, снимали квартирку на окраине. Алла не работала, училась на втором курсе на дизайнера. До сих пор недоумеваю, зачем я ей понадобился? Сразу же выяснилось, насколько мы разные. Дочь обеспеченных родителей, готовых оплачивать любой ее каприз, Алла была абсолютно не приспособлена к жизни. Учебу оплачивали «предки», поэтому раньше обеда Алла не вставала, занятия не посещала, готовить не умела, вечером уходила «тусить». Пару раз затащила на эти мероприятия и меня. Но я откровенно скучал в уголке, а однажды вообще заснул. После этого она свои попытки оставила. Через месяц меня это достало. Если до этого было тяжело, то теперь стало вовсе невмоготу. Львиная доля зарплаты уходила на квартиру, еще Алка требовала деньги на очередную шмотку, на сигареты, на тусовки. Набегаешься за весь день, домой доползешь, в холодильнике – мышь повесилась. А Алла ходит по квартире с сигаретой в зубах и собирается на «тусу». В общем, мы начали ссориться. На все мои просьбы приготовить поесть, Алла закатывала глаза:

– Колбасы отрежь.

– Достала уже эта колбаса, я котлет хочу, или борща, – закипал я.

– Так приготовь, – она была непробиваема.

Обиднее всего было, когда она называла меня «деревенщиной». Однажды я даже чуть не поднял на нее руку, еле сдержался. Ограничился битьем посуды. После ссор Алла бросалась на меня с поцелуями, толкала на диван, и я таял, забывая все обиды. В общем, жизнь с ней была как на вулкане. Никогда не знаешь, когда рванет. Летом я решил свозить Аллу в деревню, познакомить с матерью. Неудобно, конечно, перед Наськой. Я ей письмо послал, все объяснил, просил простить, но ответа не получил. Мать потом прислала письмо:

«настинка плачит люба гаворит места нинаходит такую девку дурак абидил»

Алла смотрит брезгливо: «Туалет на улице, фу. Коровы, фу». Я уже и сам пожалел, что привез ее. Но мать вроде встретила приветливо, блинов напекла. Я накинулся на еду, с Алкой наголодался. Сама ничего не жрет, все худеет, и я на подножном корму. Утром подъем в пять утра и в коровник. Я напрягся, жду, что мать скажет.

– Исхудал совсем. Ты, сынок, Аллу к папе своди.

Я только кивнул. Уж не знаю, кто это придумал, но невесту у нас в деревне всегда к родственникам на кладбище вели и ждали знака, по которому можно определить, одобрили или нет. Как только Алка проснулась, потащил я ее на кладбище. Еле уговорил каблуки снять. До кладбища два километра пешком через лес, а по дороге – и того дольше. Небо хмурилось с самого утра. Всю дорогу Алка ныла, что она уже идти не может, ноги болят. Давай, мол, матери скажем, что сходили. У меня и у самого такая мысль была, но обманывать – нехорошо. В общем, вместо получаса, тащились мы до кладбища почти полтора. То остановимся покурить, то передохнуть. Сели на скамейку у могилы.

– Ну, здравствуй, папа, вот невесту привел. Знакомься, Алла.

Алка ухмыляется, зараза, но молчит. И то хорошо. И тут как хлынет, сплошной поток. Дорогу мигом развезло, пока до дома добрались, вымокли до нитки.Да еще Алкины причитания всю дорогу слушать пришлось. Злой был и на нее, и на мать, и на погоду.

– Я баньку вам натопила, чтобы не простудились, не дай Бог, – мама встретила нас на пороге, зыркнула на меня: «Не одобрил отец».

На следующий день Алка собрала чемодан и рванула назад в Москву. А я еще на пару недель задержался. Хотел с Наськой объясниться, но она не вышла даже. Тетя Люба меня прогнала:

– Иди, не береди девке душу.

Два года учебы позади, еще три осталось. Компьютеры я полюбил. Чудо, а не техника. Вот за чем будущее. Встречали миллениум. Алка потащила меня на Красную площадь. Такое событие! Фейерверк, людей – море. После Нового Года устроился я в одну солидную фирму – компьютеры обслуживать. Работа – не бей лежачего, да еще и платят неплохо. Деньги не то, чтобы рекой потекли, но полегче стало. Матери больше отсылать стал, и Алке на ее побрякушки хватало вроде. И тут вирус – «Чернобыль-2000» память половины компьютеров стер подчистую. Работы – выше крыши. Пахал как проклятый, иногда только к утру до дому доползал. Переехали мы с Алкой к центру поближе, чтоб на работу быстрее добираться. Отношения вроде получше стали, Алка поспокойней. В общем, жизнь налаживалась. И тут меня словно током ударило. «Вот где бабла можно срубить, как же я раньше не догадался?» От досады даже хлопнул себя по лбу. Решил я, короче, антивирусник написать. Недосыпал, недоедал, с утра до вечера – работа, ночью – «шабашка», так я новое детище назвал.

– Коленька, ты бы отдохнул, – ластилась Алка.

– Некогда, на пенсии отдыхать буду, – отмахивался я и пахал, пахал.

Мне б уже тогда тревогу забить. Что это Алка вдруг такая ласковая стала? Но не до того было, не замечал ничего вокруг, кроме работы.

– Ничего, Аллочка, потерпи, вот антивирусник напишу, квартиру купим, заживем тогда.

Так еще год пролетел. И, наконец, наступил день, когда антивирусник был готов. Гора с плеч. В эйфории шампанского набрал, клубники, шоколада, деликатесов всяких разных. Домой на радостях закатился, Алку обнял. Пировали полночи, хохотали, радовались. Проснулся где-то к обеду, один.

– Алла, – сонно позвал я. – Сколько время?

Тишина. «Ну, в магазин вышла». Я с трудом поднялся, голова как чугунная, во рту кошки насрали, побрел в туалет. Каждый шаг в голове болью отзывается. В общем, тревогу я только к вечеру забил. Заглянул в шкаф, а шмоток-то Алкиных нет, из душа все ее баночки и тюбики пропали. А главное – жесткий диск из компьютера исчез. Вот сука! Я чуть не плакал. Так эта мразь еще и записку сунула заместо диска:

«Тебе, деревенщине, бабки на кой нужны? Коровник построишь? А нам с Женькой очень даже пригодятся. В общем, живи, не тужи».

– Тварь, сука, гадина, – от злости разбил монитор, пинал ногами бесполезный компьютер. – Ненавижу, ненавижу, – ярость захлестывала, бессильная злоба лилась через край. Будь Алка рядом, переломил бы ее тонкую шейку. И этому кобелю бы заодно навалял, друг называется. И на себя злился ужасно. Придурок, столько времени ничего не замечал, пригрел змею на груди. Но больше всего программу было жаль, год работы, столько труда, сил положил.

Поплелся в магазин, купил ящик водки и запил горькую. Из дома не выходил, не ел, только пил и забывался в пьяном угаре сном. Недели слились в один нескончаемый день. Вдруг в мое пьяное сознание вклинился звонок в дверь. «Ну и хрен с ним, пусть звонят». Опрокинул бутылку, сделал большой глоток. Звонок не унимался. Я чертыхнулся, с трудом поднялся и на нетвердых ногах поплелся открывать.

– Кого там принесло?

На пороге стояла мать – в единственном праздничном платье, на голове – косынка.

– Ма? – я вмиг протрезвел.

– Ты в кого превратился? Ты на себя полюбуйся. Хочешь кончить, как отец? – напустилась она на меня. И вдруг, опустила плечи, заглянула в глаза, – Возвращайся сынок, сгинешь там, здесь твои корни.

Не успел я и слова вымолвить – мать исчезла, испарилась, как и не было. «А ведь я ей нового адреса не давал», – запоздало мелькнуло в голове. Я осел на пол и зарыдал. От стыда, от эгоизма своего. Два года мать не видел, дом свой позабыл. Опоздал, опоздал. Я был уверен, что матери уж нет в живых. Не спеша собрался, побрился, стараясь не смотреть в глаза незнакомцу с красными глазами. А куда спешить? Собрал сумку, купил билет. В деревню поспел аккурат на похороны.

– Я пришла, а она мертвая на пороге лежит, видать на помощь позвать хотела, – голосила тетя Люба. – Вовремя ты, Коленька, ой как вовремя. А как ты узнал? – она отняла от заплаканных глаз платок.

– Да так, случайно приехал, – я пожал плечами. «Не вовремя, теть Люба, не вовремя, опоздал я, кругом и всюду опоздал».

Мать лежала в гробу в единственном праздничном платье, на голове – цветастая косынка. Тяжело мне было, ох, как тяжело. Камнем на сердце лежало предательство.

Но я нашел в себе силы жить дальше. Вернулся в неласковую Москву, подчистил «хвосты», перевелся на заочный, вернул хозяйке ключи от квартиры и вернулся в свою деревню. Мать-то деньги, что я высылал, не тратила, на книжку носила, приличная сумма набежала. На эти деньги справил родителям могилку, дом подлатал, водопровод провел, чтоб не надо было воду ведрами таскать, купил кое-какую скотину, пару кур, компьютер и стал на дому работать.

А через год привел родителям жену. Сидим на скамейке, смотрим на улыбающихся родителей, солнышку радуемся. Я Настеньку по животу глажу, а она мне головку на плечо склонила. И так на душе хорошо, светло и чисто, будто водой колодезной отмыли. Мы первенца ждем, уж чуть-чуть осталось, хотим много-много детей, троих как минимум. Наська педагогический окончила, работает учителем начальных классов в школе, где я учился. Я ей машину купил, ни пешком же, в самом деле, пять километров туда и обратно? А недавно наткнулся в нете на свой антивирусник.

– Я на них в суд подам, – подняла голову утихшая было ярость.

– Не надо, Коля, Бог им судья, – Наська положила руку на плечо, и ярость свернулась клубком, как и не было. Я поцеловал нежную ручку. «Мой ангел. Каждый день благодарю судьбу, что снова привела меня к тебе. И мать благодарю, хоть и виноват перед ней во всем. Здесь я счастлив и покоен. Здесь мои корни».

Мишка-

style

Мишка меня любил. С его стороны не было откровенных признаний (в третьем классе не считается), серенад под окнами и долгих ожиданий у темного подъезда. Если бы вы поинтересовались у него почему, он бы искренне удивился и, пожав плечами, рассудительно ответил: "О любви не нужно говорить, ее нужно доказывать". Так и вижу, как он это произносит, со своей немного кривоватой обаятельной улыбкой. Мишка-style. Мишка меня любил. Я знала. Он знал, что я знала.

Полгода назад я ненадолго вернулась в родной городок, будучи дипломированным специалистом. Была зима. Ноги по колено утопали в снегу. Как только темнело, жизнь в городке замирала, прячась за ярко освещенными окнами квартир. Два дня спустя я хотела поменять билет, неделю спустя – застрелиться. Чтобы хоть как-то убить время, отправилась вечером в единственный в городе торгово-развлекательный центр. И, естественно, встретила кучу знакомых. Давно забытая одноклассница, после обычного обмена приветствиями и дежурных комплиментов (хорошо выглядишь, совсем не изменилась), по традиции спросила:

– А как Мишка? – Я неопределенно пожала плечами.

– Слышала, у него рак, – добавила одноклассница.

Я вернулась домой, закрылась в своей комнате и забилась в угол на кровати, свернувшись клубком (любимая с детства поза). Мне было больно, очень больно, боль свернулась змеей в животе, не давая дышать. Мишка, Мишка… Как же так? Сколько я себя помню, мы были неразлучны. Одна группа детского сада, одна парта в классе, все праздники и выходные, все семейные вылазки на природу, все встречи Нового года, все поездки на пикники и на отдых. Наши с Мишкой родители дружили еще с института, у них – единственный сын, у моих – единственная дочь. На семейных фотографиях мы трогательно держимся за руки, на моем лице приклеенная улыбка, на его – неизменно сдвинутые на переносице брови и плотно сжатые губы. Он никогда не любил фотографироваться. Мишка-style. Сто лет не видела этих фотографий. Я полезла в шкаф за альбомами. Ох, какие тяжелые, да их тут целая куча. Все в пыли, как же давно их не доставали. Вот мы с Мишкой в садике на утреннике, он – Кот в сапогах, а я – Красная Шапочка. Господи, какие маленькие и смешные, сколько воды с тех пор утекло. А здесь мы уже школьники. Первое сентября. Я с двумя огромными бантами, каждый размером с мою голову, а Мишка, как всегда, серьезный, с полным чувством ответственности, держит меня за руку.

Я размазывала по лицу слезы вперемешку с соплями. Рыдала в голос, уткнувшись в подушку. Мишка меня любил. Я знала. Он знал, что я знала. Всегда был рядом, подставляя крепкое мужское плечо или жилетку, в зависимости от обстоятельств. Ненавязчиво ухаживал. Заходил за мной перед школой и нес портфель, за руку водил в столовую, а на перемене угощал яблоками. Мишка-style. Учеба давалась нам легко, я – гуманитарий, Мишка – технарь. Я делала для нас двоих литературу, русский и английский, он – математику, химию и физику. Мы были неразлучны. Слушали одну и ту же музыку, смотрели одни и те же фильмы, любили одни и те же книги. Я знала все Мишкины тайны, он – все мои. Как же так случилось, что мы друг друга потеряли? Хотя… Что греха таить, это только моя вина. Это я бросила Мишку. Мы окончили школу. На выпускном я, как дура, напилась. И до одури целовалась с ним на скамейке. Потом стало плохо. Смутно помню, как он тащил меня домой и держал мои волосы, когда меня тошнило в унитаз. Помог раздеться, убрал в ванной комнате и ушел. Мишка-style. Стыдно не было. Просто я, как дура, испугалась. Испугалась, что Мишка заявит на меня права, решит, что мы теперь вместе, захочет большего. Я стала его избегать. Он мне надоел. Мишка понял. Я знала, что он понял. Он не обрывал телефон, не искал встреч, не вызывал на откровения. Просто устранился. Мишка-style.

Я хотела кардинальных перемен, уехала поступать в Москву. Мишка – в Питер. С головой окунулась в столичную жизнь, старалась не пропускать ни одной тусовки, ходить на все мероприятия, посещать все выставки. Вскоре поняла, что здесь все мужчины делятся на несколько типов – богатенькие папики и их сыночки, и те и другие пресные, как английский юмор или альфонсы, скучные, как дождливый день. Все это быстро надоело. Я полюбила плохих парней в коже и татуировках, которые больше заботятся о своем байке, чем о своей женщине, пристрастилась к выпивке, травке и тяжелой музыке. Каждый вечер я отвисала у кого-нибудь на хазе, методично, до отупения напиваясь. Каждое утро обнаруживала себя в объятиях бородатых длинноволосых типов, с кислым запахом изо рта, каждый раз разных. Не помнила лиц, все они сливались в одно. Я спешила, торопилась жить. Искала смысл и не находила. Мишка отодвинулся на задний план. Сначала редкие звонки, эсемески по праздникам, пара встреч на каникулах. По сравнению с новыми знакомыми, Мишка казался ботаном. У нас не было общих тем, так, обо всем по чуть-чуть и ни о чем конкретном.

Я прорыдала почти всю ночь, заснув только под утро. Едва разлепив опухшие глаза, сразу же засобиралась к Мишке. Тщательно наложила макияж, чтобы скрыть следы бессонной ночи. Куплю ему апельсины. Он всегда любил цитрусовые. Нет, какие апельсины. Я и виду не подам, что он болен. Остановилась на книге. С колотящимся сердцем и дрожащими коленками позвонила в дверь. На пороге стояла тетя Нина, Мишкина мама.

– Здрасьте, тетя Нина, – заискивающе улыбнулась. – Я к Мишке.

– Щас спрошу, – окинув меня неодобрительным взглядом, она захлопнула перед носом дверь, оставив меня дожидаться в коридоре. Я не была в обиде. Родители уже планировали нашу свадьбу, когда невеста сбежала, чуть ли не из-под венца. Дружба наших родителей, как и наша с Мишкой, постепенно сошла на нет.

– Заходи, – тетя Нина посторонилась, пропуская меня внутрь. Всегда ухоженная и холеная, она выглядела откровенно плохо. Сильно похудела, осунулась, лицо покрылось паутинкой морщин.

Я боялась встречи, боялась не выдержать и разрыдаться, боялась возможной напряженности, упреков, неприятных воспоминаний.

– Привет, – заглянула в Мишкину старую комнату и улыбнулась.

– Привет, – он улыбнулся в ответ, – Садись. – похлопал ладонью по кровати, – Извини, что встречаю лежа.

О, Боже. Я с трудом его узнала. Куда делась Мишкина густая каштановая шевелюра, где упитанные щечки, которых он так раньше стеснялся? Он стал тенью себя прежнего. Обтянутое кожей лицо, огромные запавшие глаза. Только улыбка осталась той же, обаятельной и чуть кривоватой. На глаза навернулись слезы, я сжала зубы и улыбнулась еще шире. Неловко присела на кровать. Комната была слишком узкой, чтобы вместить еще и стул. Сколько лет я здесь не была? Пять? Целую вечность.

– Я тут тебе книжку принесла, – протянула Мишке книгу.

– Интересная? – он вслух прочел название, вопросительно на меня взглянул.

– Интересная. Разве я могла принести тебе непроверенный материал?

– Ну, хорошо. Я теперь известный книгочей, – рассмеялся.

Он еще находит силы шутить. Через полчаса я уже сидела с ногами на кровати, и мы с Мишкой весело болтали, вспоминали одноклассников, обсуждали общих знакомых. Как будто не было этих пяти лет, и мы расстались буквально вчера. Мишка-style.

Я приходила каждый день, приносила ему книги, фильмы, которые он пропустил. Ему становилось хуже, он продолжал терять вес. Спустя месяц Мишку положили в больницу. Я по-прежнему его навещала. В больнице хоть и было просторней, но здесь мне приходилось делить его с врачами и медсестрами. А дома он был только мой.

Метастазы продолжали распространяться. Требовался очередной курс химиотерапии. Но больной слишком слаб. Перенесет ли он процедуры? Собрался консилиум врачей. Пациента может убить курс химиотерапии, но если его не сделать, то Мишку убьют распространяющиеся метастазы. Консилиум вынес решение – делать. Мишке было совсем плохо, он мог целый день находиться без сознания, его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. Нас с тетей Ниной в палату не пускали. Но мы продолжали сидеть в коридоре, попеременно заглядывая к Мишке. Жив? Ну, слава Богу. Мы не разговаривали, просто не могли. В горле постоянно стоял ком, мешавший даже дышать. Иногда он прорывался потоком слез. Становилось легче, но ненадолго. Если врачи позволяли, я просиживала у Мишки в палате дни напролет, просто держа его руку в своей. Когда я видела его такого, беспомощного, опутанного проводами, от бессилия хотелось кричать, биться головой о стены. Но я лишь тихо сидела и улыбалась. Не могла дать волю эмоциям. Нельзя волновать Мишку. Он был идеальным больным, тихим и ненавязчивым. Не жаловался, не плакал и не кричал, даже когда терпеть было выше человеческих сил. Он терпел. Мишка-style. Мы никогда не говорили о его болезни, притворяясь, что ее нет, что он здоров. По ночам я штудировала Интернет. Я знала о Мишкиной болезни все. Цеплялась за любую соломинку, жадно вчитывалась в истории исцеления. Когда появлялась свободная минутка, ходила в церковь и горячо молилась. Я верила в чудо. Очень хотела в него верить. Подошел день моего отъезда, сдала билет.

Когда Мишку выписали, была уже весна. Он по-прежнему не вставал и мало говорил, был слишком слаб. Я кормила его из ложечки, читала вслух, лежала рядом, обнимая, пока не заснет. Когда его дыхание становилось ровным, выскальзывала из комнаты и пила на кухне с тетей Ниной обжигающий кофе. Теперь мы стали лучшими подругами. В ее глазах в сеточке морщин больше не читалось осуждение. Мы, как могли, поддерживали друг друга. Не позволяли друг другу впасть в отчаяние. Просто не могли. Мишка в нас нуждался, нуждался в нашей силе и выдержке, нуждался в нашей поддержке. Лето подкралось незаметно, незаметно для меня. Просто однажды вечером я ощутила, что на улице значительно потеплело. Мишка пошел на поправку. Он уже мог без поддержки дойти до туалета и даже недолго сидел в кровати. Это был прогресс. Прекрасное начало лета сменилось удушающей жарой. Почти все время мы с Мишкой проводили у него в комнате. Если не разговаривали, то просто лежали обнявшись. Он мог часами перебирать мои волосы, пропуская пряди сквозь пальцы или накручивая на палец. Однажды спросил:

– У тебя кто-нибудь есть?

Я напряглась.

– Нет, – солгала я. Он знал. Я знала, что он знал. Мишка-style.

В Москве меня ждал Тони. Хотя… ждал ли? Сильно сомневаюсь. Тони… Красив как бог, туп как баран. Ну вот, кажется, я только что оскорбила ни в чем не повинное животное. О чем это я? Ах, да, Тони… По паспорту Антон, но Антон – слишком скучно и банально. В нашей тусе он был известен как Тони. Жесткое мускулистое тело, жесткий секс и никаких обязательств. Он мог взять меня в туалете, пока заправлялся его байк, в лифте, когда мы поднимались к нему на хату, но больше всего Тони любил трахаться прямо на своем мотоцикле. Он называл это "перепихон". Меня все устраивало. Ну, почти все. Секс заканчивался так быстро, что редко удавалось кончить. Но это мелочи. Для Тони были важны две вещи – он сам и его железный конь. Летом, на каникулах, мы решили уехать из опустевшей пыльной Москвы, рвануть, куда глаза глядят. Вскоре многообещающая поездка превратилась в сплошной кошмар. Целый день в седле, к вечеру ноги сводило судорогой, и ныла каждая мышца, а на зубах скрипел песок. Отсутствие элементарных гигиенических средств и туалет под кустом. Ночевали, где придется, хорошо, если удавалось найти кемпинг или заехать к друзьям Тони, где можно было хотя бы помыться. Но чаще всего не удавалось. Один раз заночевали прямо в поле. Вернее, заночевал Тони. Завалился на тонкое одеяло и тут же захрапел. Я же не сомкнула глаз до самого утра. Было такое чувство, что меня долго били и, к сожалению, не добили. Ко всему прочему, оказалось, что у Тони совсем нет денег. Он был до крайности неприхотлив. Желудок полон, причем, неважно, чем его забить, хоть водой с хлебом, есть дырка, куда можно спустить – вот предел мечтаний. Тони зарабатывал от случая к случаю, даже не знаю чем, на мои расспросы он всегда отвечал: "Выиграл в лотерею". Когда же у него вдруг появлялись деньги, он мог их потратить за один вечер, мог шикануть и пригласить меня в дорогущий ресторан. На оставшиеся – обязательно наколоть очередное тату и купить какой-нибудь прибамбас для железного друга. Как он это называл, жил сегодняшним днем. Через неделю поездки я взвыла, умоляла Тони вернуться в Москву.

– Слушай, ну ты ж сама хотела поехать, – недоумевал он.

– Я не думала, что все будет так, – парировала я.

– А чего ты ожидала? – он почесал грязной пятерней еще более грязный хайер.

Тони сдался, не выдержав постоянного нытья. К моему облегчению, мы повернули назад.

– Вот что значит связаться с бабой, – ворчал Тони половину пути назад. – Я-то хотел доехать до Байкала, всех наших повидать. – От такой перспективы волосы на моей сальной голове поднялись дыбом.

Вернувшись домой, я два часа отмокала в ванной, до скрипа натирая тело губкой. Воду пришлось менять дважды, пока она стало более-менее чистой.

Мы с Тони проводили время к обоюдному удовольствию, не навешивая на наши отношения никаких ярлыков. Потом я уехала. Не было долгих прощаний на вокзале, обещаний. Просто я сказала: "Уезжаю домой". Тони кивнул, даже не поинтересовавшись, вернусь ли. Так что, можно считать, я Мишке не солгала.

Лето пролетело так же незаметно, как и весна. Удушающая жара сменилась относительной прохладой. Мишка продолжал поправляться. На него уже можно было смотреть без содрогания. К нашей обоюдной радости, он мог ненадолго выходить. Каждое утро Мишка ждал меня, сидя на лавочке у своего дома, дойти до моего еще был не в состоянии. Каждое утро я наряжалась для него, сменив траурные одежды и драные джинсы на яркие, женственные сарафаны. Для Мишки мне хотелось быть красивой, хотелось читать в его глазах восхищение. Я спешила на свидание, волнуясь, как школьница. Да, мы знали друг друга большую часть жизни, но сейчас открывали друг друга заново, подолгу бродили в парке, перемещаясь от лавки к лавке. Мишке еще было тяжело ходить на долгие расстояния. Он быстро уставал.

В октябре у Мишки – день рождения. Я долго думала над подарком, купила наряд. Днем мы впервые пошли в кафе. Пока несли заказ, он не сводил с меня глаз. Я нервничала и стеснялась. Мишка молчал. Я, чтобы скрыть смущение, без умолку болтала, несла всякую чушь. И вообще, вела себя, как дура. Мишка, кажется, не слышал ни единого слова. И слава Богу. Мы вернулись под вечер. Зашли к нему в комнату, привычно уселись на кровать. Тетя Нина тихо постучалась:

– Ребята, я ухожу, буду поздно, – сообщила она из-за закрытой двери.

Мы остались вдвоем. Я легла на бок, повернувшись к Мишке спиной. Он привычно перебирал мои волосы. Оба молчали. Я решилась, как в омут головой. Резко повернулась, наши взгляды встретились. Он понял. Я поняла, что он понял. Мишка-style. Я прижалась сухими губами к его губам. Он мягко отстранился, прошептал:

– Ты уверена?

Я кивнула. Это был мой подарок на день рождения. Я приносила себя в жертву. Лежала как овца на заклании. Мне хотелось, чтобы все побыстрее закончилось. Никогда не любила первый секс. Партнеры смущаются, не зная предпочтений друг друга. Но, Мишка, видимо, считал по-другому. Я поняла, что по-быстрому не получится. Не говоря ни слова, он начал медленно меня раздевать. Я наблюдала за ним из-под опущенных ресниц. Когда я осталась нагая, как Ева в раю, Мишка отстранился. Долго меня рассматривал. Я смущалась, чувствуя себя препарированной лягушкой под микроскопом.

Прошла целая вечность, пока он выдохнул:

– Ты прекрасна.

Мишка не торопился. Стянул через голову футболку, освободился от джинсов. Я лежала, затаив дыхание. Он лег рядом, повернув меня лицом к себе, и стал покрывать мое лицо легкими, почти невесомыми поцелуями: лоб, щеки, веки. Поцеловал в губы, посасывая нижнюю губу, словно пробуя меня на вкус. Его язык проник в рот, пронизав тело током. Мишка опустился ниже, лаская шею, нежно покусывая мочки ушей, вызывая миллионы новых ощущений. Кажется, я тихо стонала. Потом он целовал меня всю, то нежно, то страстно. Не оставил без внимания ни одной клеточки, посасывая, покусывая. Когда его рот накрыл мой сосок, тело выгнулось дугой. Я ахнула, ухватившись за железные прутья кровати. Мишка не останавливался, его язык прочертил линию на животе. Добрался до треугольника волос и скользнул в мои влажные глубины. Я его хотела. О, Боже, как же я его хотела.

– Мишка, – только и смогла выдохнуть я. Он понял, приподняв руками бедра, неспеша вошел в меня. Двигался медленно, слишком медленно, словно дразня. Я выгибалась ему навстречу, мне хотелось еще глубже, еще быстрее. Мишка был неумолим, никуда не спешил, для эту нежную пытку. В последний момент он хотел отстраниться, я не позволила, пятками удерживая его бедра. Если бы он остановился, я бы умерла. Мы улетели одновременно. Я – в прямом смысле. Вылетела из своей бренной оболочки. Парила где-то в вышине. Очнувшись, с удивлением отметила, что плачу. По моим щекам беззвучно катились слезы. Мишка держал меня в объятиях, баюкая словно ребенка. Слезы сменились рыданиями. Накопленное за последние месяцы напряжение покидало тело. Меня била крупная дрожь. Наконец, рыдания стихли. Я была опустошена, вымотана. Лежа в уютных объятиях, тихо всхлипывала. Могу себе представить, как устал Мишка. Хотя нет, не могу. У меня же нет рака. Гладя меня по голове, прошептал:

– Спасибо.

Он еще меня благодарил. Мишка-style. Не последовало дурацких вопросов, типа: "Тебе было хорошо, крошка?" Меня всегда подмывало ответить: "Бывало и лучше, детка". Жаль, что так и не решилась. Я не заметила, как уснула.

Неделю спустя Мишке стало хуже. Пропал аппетит. Он снова слег. Мы с тетей Ниной не отходили от его постели ни днем, ни ночью. Через две недели его должны были снова поместить в больницу. Мы ждали, когда освободится место. В глубине души понимали, что это конец, но старательно гнали от себя эту мысль. Притворялись перед собой и перед ним. Прошла неделя. Мишка совсем перестал есть и уже не вставал. Мы с тетей Ниной были безутешны. Болезнь вгрызалась в родную плоть, ежеминутно отщипывая по кусочку жизни.

– Мишка, борись. Неужели ты не хочешь жить? – в отчаянии крикнула я.

Он улыбнулся:

– Глупенькая, конечно хочу. Кто же не хочет. Но я благодарен болезни. Она вернула мне тебя, – прошелестел он. Его глаза закрылись, словно он вложил в эту фразу последние силы. Мы с тетей Ниной сидели на постели всю ночь, прислушиваясь к едва слышному дыханию. Мишка ушел рано утром. Так же тихо и неприметно, как и жил. Просто его дыхание прервалось. Мишка-style. Я так и не сказала, что люблю его. Хотя… Была ли в этом необходимость? Мишка не был человеком слова. Он был человек дела. Я верю, что он знал. Очень хочу верить.

Сегодня похороны. Мишка будет покоиться рядом с отцом. Я не пошла, поручив тетю Нину заботам моих родителей (здоровья им и долголетия). Хочу запомнить Мишку таким, каким знала. Рано утром, я как обычно, вышла из дома. Как и тогда, когда спешила на свидание с Мишкой. Снова влезла в драные джинсы и черную вытянутую футболку, набросив сверху куртку. Краситься я тоже не стала. Мне теперь не для кого быть красивой. Вместо похорон пошла в парк. Стояла золотая осень. Дорожки засыпало листьями всех оттенков золотого и красного. Воздух был настолько свеж и прозрачен, что хотелось зачерпывать его ладонями и пить. Я совершала паломничество по тем местам, где мы бродили вместе.

Вот на этом самом месте Мишка, смеясь, вспоминал, как к нему ненадолго прилипло прозвище "Красная Шапочка". Я слушала с интересом. Из моей памяти совсем выветрился этот случай. В стране был дефицит. Перед Новым годом в продажу выкинули костюмы Красной Шапочки. Моя мама успела купить. А тетя Нина никак не могла найти наряд для сына. Вот и пошутила, что он будет Красной Шапочкой. А малыш запомнил и сказал при всем классе. Но прозвище надолго не прижилось, Мишка колотил всех, кто называл его так вслух.

А вот здесь мы вместе вспоминали, как Мишка в третьем классе признался мне в любви. Стащил у матери красивую открытку и корявым почерком написал: "Ты моя самая любименькая".

– Не отважился сказать, – прокомментировал он, улыбаясь. Мишка-style.

Где-то эта открытка до сих пор пылится. Надо будет найти. Но не сейчас. Сейчас слишком больно.

Я вернулась домой. Включила компьютер. Я не плакала, слез уже не осталось. Только эти слова рвались наружу, просились на бумагу. Просидела за компьютером до самого вечера, заново переживая эти мгновения.

Я улыбаюсь. Сегодня мои подозрения подтвердились. Наша единственная ночь любви принесла плоды. Даже в этом Мишка остался верен себе. Он не оставил меня одну. Не нужно меня жалеть. Я познала любовь, пусть недолгую. Боль пройдет. А мои воспоминания будут всегда со мной. Я не знаю, полюблю ли я снова. Но я, нет, мы… мы обязательно будем счастливы. Я в это верю. Очень хочу верить. Мишка всегда будет рядом. Он меня любил. Я знала. Он знал, что я знала. Мишка-style.

Моя чужая жизнь

Этот случай изменил мою жизнь. Не только жизнь, само отношение к жизни, заставил по-иному взглянуть на обыденные вещи. Но, постараюсь быть последовательной.

Я работала заведующей психиатрическим отделением при НИИ… Впрочем, какая разница, какой это был институт? Всего лишь один из многих. С развалом СССР наше отделение, вслед за НИИ, кануло в лету. Отделение – небольшое, в основном у нас лежали сотрудники института, лечились от неврозов и нервных срывов, чаще всего это были те, кто боялся за свои должности. Работу свою я любила. Персонал ценила, хотя и не давала спуску. Пациентов уважала, но не позволяла сесть на шею. В общем, мне удалось найти баланс – не прослыть грымзой, но и не стать посмешищем. По крайней мере, я так считала. Мой девиз: боятся – значит уважают.

В тот день я, как обычно, задержалась, выполняя рутинную бумажную работу. В крайнем раздражении взглянула на золотые часики – подарок мужа на годовщину свадьбы. Была половина седьмого. Снова опаздываю. Муж будет ворчать. Я решительно захлопнула папку, сняла очки, потерла уставшие глаза. В кабинет заглянула заступившая на ночное дежурство медсестра:

– Татьяна Михайловна, там больная поступила.

Я коротко кивнула, не поднимая головы. Ну, поступила и поступила, дело обычное.

– Татьяна Михайловна, вы бы взглянули, – со стороны двери снова раздался робкий голос.

Подняв голову, я удивленно взглянула в раскрасневшееся лицо медсестры. Что за наглость?!

– Там, это… в общем, – проблеяла сестра, и тут же испарилась.

Недовольная, я вышла из кабинета и направилась к столику медсестры в коридоре. Сотрудница смотрела не меня, как кролик на удава.

– В ваших же интересах, чтобы дело было действительно стоящим, – процедила я.

Она часто закивала и, боком протиснувшись мимо, засеменила к палате. Я вошла следом. На кровати лежала женщина. Длинные светлые волосы разметались по подушке. Лицо бледное, черты заострились. Уголки рта скорбно опущены. Большие серые глаза, не мигая, смотрели в потолок.

– Здравствуйте, Семен Илларионович, как самочувствие? – поинтересовалась я у второго пациента.

Из-за газеты появилось интеллигентное лицо, украшенное шкиперской бородкой. Глаза за стеклами очков в тонкой золотистой оправе выражали вселенскую печаль.

– Вечер добрый, Татьяна Михайловна, душа болит, – завел больной старую песню.

– И вас вылечим, – машинально повторила я «нашу» шутку, ободряюще улыбнувшись.

Когда Семен Илларионович спрятался за газетой, я метнула злой взгляд в жавшуюся в угол медсестру и подошла к новой пациентке.

– Ну, что у нас здесь?

За то время, что я провела, общаясь с Семеном Илларионовичем, поза новенькой не изменилась. Мой вопрос остался без внимания. Я недовольно поджала губы. Так и слышала, как дома будет распекать муж: «Танечка, ну что, я мало зарабатываю, что ли? Когда ты уйдешь со своей дурацкой работы? Мне надоело, что тебя никогда нет дома».

– Ваше имя? – раздраженно спросила я. Хотелось поскорее попасть домой. Еще ехать через пол-Москвы.

Пациентка молчала. Глаза по-прежнему устремлены в потолок. Я машинально подняла голову. На что она там смотрит? Белый потолок был девственно чист. Недавно закончили ремонт. Моя особая гордость. Почти год оббивала пороги начальства, чтобы выбить деньги.

– Ее зовут Ольга. Ольга Тишинская. Она не говорит, – шепнула медсестра.

– Я слышу, не оглохла еще, – разозлилась еще больше оттого, что сморозила глупость. Черт бы их всех побрал. – Утро вечера мудренее. – Я демонстративно поднесла к глазам часы. – Спокойной смены.

Домой я добралась непозволительно поздно. Недовольный муж встречал в дверях:

– Таня, ты опять поздно, – устало вздохнул он.

– Дима, поступила новая пациентка… – попыталась оправдаться я.

– Ты же знаешь, меня не интересуют твои пациенты. Я хочу видеть счастливую, отдохнувшую жену, а не такую… – он махнул рукой.

– Какую, такую? Договаривай, – окликнула я, но он скрылся в комнате, оставив мой вопрос без ответа.

В ту ночь сон меня бежал. Проворочавшись полночи, я накинула халат и вышла на балкон. Кокетка-ночь нарядилась в черное платье, набросила на шею ожерелье из цветных огней. Я вдохнула напоенный ночной прохладой воздух. Над столицей занималась заря. Волшебно. В такую ночь хотелось любить, мечтать, жить, наконец. Доведется ли Ольге увидеть эту красоту? Новая пациентка не шла у меня из головы. Такая молодая. Такая красивая. Перед глазами стояла длинная белая шея с бившейся жилкой. Моей дочери сейчас было бы столько же лет, сколько и ей. К горлу подступил ком, в глазах защипало.

***

В отделении ничего не изменилось. Бесшумно скользила по коридору медсестра. Ждала сменщицу, сдать дежурство.

– Как прошла ночь? – осведомилась я.

– Спокойно. Пациенту из седьмой не спалось, дала ему снотворное.

– Как вела себя Тишинская? – задала я интересующий вопрос.

– Спала, – пожала плечами медсестра.

Я кивнула, пожелала хорошего дня и направилась к палате новенькой. Никаких изменений. Тот же застывший взгляд, то же обескровленное лицо. Я вздохнула. Хотелось надеяться на чудо. Я с нетерпением ждала результатов анализов. Подтвердились мои худшие опасения. Здорова. Абсолютно здорова. Анализы идеальные: томография, ЭКГ, общий анализ крови. Все в норме. Ей бы жить, да радоваться жизни. «Что же с тобой случилось, Ольга?» – вздохнула я.

На второй день раздался стук в дверь кабинета.

– Войдите, – произнесла я, не отрываясь от бумаг. Эта писанина меня убьет.

– Здравствуйте. Я – Виктор, муж Ольги Тишинской.

«Ну, наконец-то, – я отложила бумаги. – Не сильно ты спешил, голубчик».

– День добрый, Виктор, присаживайтесь, – сухо произнесла я, глядя на посетителя поверх очков.

Его острый кадык дернулся. Он опустился на предложенный стул, сложив на коленях руки.

– Как Ольга? Что с ней? – мне не удавалось поймать его взгляд. Это ужасно раздражало.

– Я у вас это хотела спросить, молодой человек. – «Лучшая защита – нападение. Я понятия не имела что с ней и, тем более, как это лечить».

– Но я… – Виктор опешил, нервно поправил узел галстука. Наконец мне удалось заглянуть ему в глаза. Он растерянно моргнул и снова отвел взгляд.

– Расскажите все, что знаете, – я сняла очки, доверительно улыбнулась. «Мне ты можешь рассказать все».

– В тот день Ольга была на работе. Она работала… работает переводчиком в «Интуристе» – Это «работала» мне решительно не понравилось. Но я смолчала, ожидая окончания рассказа. – Ольгина мама забрала старшую дочь из школы, младшую из садика. После работы я заехал за девочками, и мы отправились домой. Ольгу нашли в таком состоянии. Она не реагировала на вопросы. Девочки испугались. Я как мог их успокоил, сказал, что мама устала после работы, уложил спать. Когда состояние Ольги не изменилось и утром, я забил тревогу. Связался с коллегами. Мне порекомендовали ваше отделение. Все-таки класть Ольгу в «психушку»… Ну, вы понимаете…

Я понимала. Кивнула. Долго расспрашивала Виктора про работу, про отношения с женой, про родителей. Любая мелочь могла помочь. Ничего интересного он не сообщил. Среднестатистическая советская семья. Виктор – сирота, воспитывался ныне покойной бабушкой. Окончив инженерный факультет, устроился на завод, вскоре получил комнату в общежитии. Ольга из интеллигентной семьи. Мать – учитель, отец – военный. После иняза работала в «Интурист». Родила девочку. Через два года – вторую. Виктор продвигался по служебной лестнице. Стал начальником цеха. Ему обещали квартиру. Торопил жену с рождением детей. «Ну, чтобы площадь побольше. Вы же понимаете». Я понимала. «Если бы были разнополые, получили бы трехкомнатную». Виктор тяжело вздохнул. Молодая семья с помпой въехала в просторную двухкомнатную квартиру. Ольга сидела в декрете с девочками. Виктор работал. Когда младшая пошла в садик, жена заговорила о том, чтобы выйти на работу. Хотя никакой необходимости работать не было. «Ну, вы понимаете». Он заискивающе улыбнулся. Попросил стакан воды. Пил жадно, большими глотками. Кадык на шее ходил вверх-вниз. Я поймала себя на мысли, что Виктор мне неприятен. На интуитивном уровне. Внешне он был вполне заурядным советским гражданином. Среднего роста, среднего телосложения. Дешевый коричневый костюм сидел мешком, брюки пузырились на коленях. Русые волосы подстрижены под полубокс. Под носом-картошкой свежий порез. «Торопился», – машинально отметила я. Он вообще был суетлив, взгляд постоянно перебегал с предмета на предмет, руки тоже находились в движении – теребили верхнюю пуговицу пиджака, поправляли галстук, приглаживали волосы. Он ерзал на стуле, вытирал потные ладони о брюки.

Я назначила Ольге антидепрессанты. Эффекта – ноль. Виктор забегал через день, садился на кровать, держал руку жены. Я украдкой наблюдала из-за двери. Семен Илларионович попросился в другую палату. «Эта девушка наводит на меня тоску. Такая молодая…» – он закатил глаза. Виктор сидел у кровати жены молча. Странно. Разве не хочется поздороваться с любимым человеком, обнять? Виктору не хотелось. Ритуал занимал не больше десяти минут. Когда выделенное Ольге время подходило к концу, Виктор порывисто поднимался и убегал на работу. Именно что убегал. Несколькими гигантскими прыжками он преодолевал коридор и сбегал по лестнице. Этот человек не умел ходить, как и сидеть.

Спустя несколько недель я попросила Виктора привести девочек. Это была единственная надежда как-то растормошить Ольгу. Малышки трогательно держались за ручки и серьезно смотрели на меня огромными материными глазами. Косички оканчивались гигантскими бантами. Чистая, выглаженная форма, за спинами – ранцы. Девочек забрала Ольгина мать.

– Зять постоянно на работе, куда уж ему, – объяснила женщина в перерывах между рыданьями. – Мы уж с отцом не знаем, что и думать. Как нашей Оленьке помочь.

Отец со скорбным видом стоял рядом со стулом, положив руку на плечо жены.

– Держись, мать, – то и дело ронял он, по-военному скупо и громогласно.

– Одна она у нас. Я долго забеременеть не могла, а потом… не могли поверить своему счастью. Понимаете?

Я понимала. Первая и единственная беременность закончилась выкидышем. Больше забеременеть не удавалось. Диагноз неутешительный – бесплодие. Выдюжила только благодаря поддержке мужа.

– Это все «Интурист» этот проклятый. Если бы не он, – мать Ольги снова зашлась рыданьями.

Я заметила, как побелели костяшки пальцев на руке Ольгиного отца, сжимавшей плечо жены.

***

Лиза, старшая дочка, серьезно спросила:

– Тетенька, вы вылечите нашу маму?

Я невольно улыбнулась. Соврала с серьезным лицом:

– Обязательно вылечим, Лиза.

Она кивнула. «Если бы я знала, от чего ее лечить, детонька».

Малышки вошли в палату. Я жадно следила за реакцией больной. Хоть что-то, малейшее движение, какая-нибудь эмоция. Ничего. Девочки стояли подле постели матери. Вдруг младшая, Вера, с рыданьями бросилась Ольге на грудь:

– Мама, мамочка, я так тебя люблю.

Лиза тоже зашмыгала носом. Виктор схватил Верочку в охапку, потащил к выходу. Девочка вырывалась, рвалась к матери.

– Больше никаких экспериментов с детьми, – злобно прошипел он, выходя из палаты.

Я тяжело вздохнула. Сердце рвалось на части. Вошла, долго смотрела в безучастное лицо пациентки. «Как же то тебя достучаться, Ольга?»

Спустя месяц я сдалась. Позвонила однокурснику. Известный психиатр, он занимался тяжелыми случаями, защитил докторскую, совмещал преподавание с практикой.

– Сергей, помоги, на тебя вся надежда.

Сергей светил Ольге в глаза фонариком, стучал молоточком по острым коленкам, цокал языком.

– Весьма интересно. Весьма интересно.

Но помочь ничем не смог. «Понаблюдай, со временем все прояснится» – вот его совет. В отделение зачастили научные светила разной степени известности. Разводили руками. Я готова была разрыдаться от бессилия.

– Да что же вы молчите? – в отчаянии воззвала я к Виктору. – Жена пропадает. Вы понимаете, что еще немного – и будет поздно. – Для чего именно поздно я не знала.

Он отвел глаза.

На следующий день пришел сам. Вытащил из внутреннего кармана ученическую тетрадь в зеленой обложке, свернутую в рулон.

– Если это чем-то поможет, – он покраснел, боком протиснулся в дверь.

Я схватила тетрадь, пролистала. Все тридцать шесть страниц исписаны размашистым почерком с сильным наклоном влево. Я впилась в строчки и не смогла оторваться, пока не дочитала до конца. Передо мной развернулась Ольгина жизнь, она словно распахнула передо мной душу. Я взяла на себя смелость сократить повествование, выкинуть не представляющие важности отрывки.

***

Ольга

Я себя помню лет с четырех. Не все, конечно, отдельные фрагменты. Память подобна вспышкам света в темноте, выхватывающим наиболее яркие моменты. Вот мама привела меня в садик, а я с ревом, босиком бегу за ней следом. Ступеньки широкие, с неровной, щербатой поверхностью. Ступням холодно и больно. Но это – ничто по сравнению с перспективой остаться одной, без мамы. Вот свет, слепящий, слишком яркий свет, от него рябит в глазах и становится холодно внутри. Такой недружелюбный свет бывает только в казенных домах. Мне лет семь. Я в больнице. Одна, без мамы. Больница – инфекционная. Медсестра пустила маму завязать мне косички. Я смотрю на свет сквозь пелену слез. Лампа расплывается разноцветными кругами. «Мамочка, не уходи, пожалуйста, не оставляй меня здесь». Таких вспышек – много, очень много. Но самая яркая – это книги, книги у нашей соседки. В садик я не ходила, «не вылезала из болячек». Мама не вылезала из больничных. Я часто оставалась у соседки – тети Золи. Мы жили в старом, большом доме. У тети Золи была одна большая комната. Ее дочь работала в «Интуристе». В большом шкафу тети Золиной большой комнаты красовалось множество диковинок. Я с любопытством разглядывала маленького коала, державшего крохотными лапками ручку вазы, большого плюшевого медведя с розовым бантом на шее. Но больше всего мне нравились книги – в твердом переплете, с глянцевой бумагой и красочными картинками. Диковинные книги были написаны на диковинном языке. «Вот вырастишь, выучишь английский и прочтешь», – говорила тетя Золя. Я послушно поступила в английскую школу. Книги мне, правда, так и не довелось прочесть. Вскоре наш дом расселили. Мы с тетей Золей оказались в разных районах. Да и старушки вскорости не стало. А ее дочь, Людочка, выскочила замуж за шведа и укатила на родину новоиспеченного немолодого супруга. «Где ты сейчас, Людочка? Как сложилась твоя судьба?» Я… я мечтала быть как Людочка. Мечтала наполнить диковинками шкаф.

Когда я училась в школе, к нам приехала делегация. По одному иностранцу на каждого ученика. Всех быстро расхватали, мне достался высоченный улыбчивый негр. Правда, на двоих с одноклассницей. Мы должны были показать школу и рассказать, как прекрасно детям живется в Советском Союзе. А еще принести угощение и накрыть стол в кабинете директора. Я робела перед иностранным гостем, все заготовленные фразы тотчас вылетели из головы. Выручала одноклассница. Мы проводили гостя до дверей директорского кабинета, которые перед нами негостеприимно захлопнули. Негр вручил нам с одноклассницей подарки – упаковку жвачки мне и статуэтку, изображавшее какое-то здание, ей. Видимо, интурист не рассчитывал, что нас будет двое. О, чудо. Статуэтка меня заворожила. «Давай обменяемся», – предложила я однокласснице. Она смотрела на меня, как на дуру. Как можно обменять жвачку на какую-то статуэтку? Учительница сказала, что это – Колизей. Какое волшебное слово – Колизей. Я с ним не расставалась, на ночь ставила на прикроватную тумбочку, несла в портфеле в школу. Вскоре я знала все, что касалось Древней Греции и Рима. Прочла все мифы, выучила всех героев и богов. «Мама, ты знаешь двенадцать подвигов Геракла?» – спрашивала я. Если бы только увидеть Колизей, хоть одним глазком.

К своей цели я шлаупорно. После школы – иняз. После иняза – «Интурист». Шкаф заполнялся диковинками и сувенирами. Стала ли я счастливей? Наверное, нет. Я, как Алиса, заглядывала в маленькую щелочку чужой красивой жизни, но не могла в нее пролезть. К сожалению, у меня не было волшебного эликсира, который помог Алисе попасть внутрь. Передо мной чередой проходили иностранцы. Мне они казались инопланетянами. Другие, свободные, счастливые, беззаботные. Они широко улыбались, жали на прощание руку, делали комплименты. Я улыбалась в ответ, показывала красоты советской столицы и махала ручкой: «Goodbye, красивая жизнь. Goodbye, мечты». Годы шли. Я не хотела, не желала жить сейчас. Я жила будущим. Вот завтра, послезавтра, через неделю все изменится. Но наступало завтра, проходило послезавтра, пролетала неделя – ничего не менялось. Родители переживали. «Доченька, тебе уже двадцать пять». Я гнала от себя эту мысль. Жила словно чужой, позаимствованной у кого-то жизнью. Еще немного и мне вернут мою, счастливую. А эту, опостылевшую, отдадут ее настоящей хозяйке.

Еще в институте я познакомилась с Виктором. Вернее, он со мной познакомился. Подошел ко мне в библиотеке, поинтересовался, к чему готовлюсь, подсел. Виктор учился на инженерном. Стал ухаживать, провожал до дома, дарил цветы. Он был как все. Меня был достоин только принц. Желательно, иностранный. Но принц все не появлялся. Зато Виктор был всегда рядом – ненавязчивый, терпеливый. «Доченька, такой хороший парень. Перспективный. Инженер», – уговаривала мама. «Он не знает двенадцать подвигов Геракла», – отшучивалась я. Мама огорченно качала головой. И я сдалась. Может, стерпится, слюбится, как говорится. Виктор хотел пожениться немедля, я, как могла, оттягивала. Нужно время на подготовку. Виктор ждал. Как всегда. Терпеливый и ненавязчивый. Свадьба – через месяц.

– Олька, какая же ты счастливая, – говорили подруги.

Я вздыхала. Не признавалась даже им. Счастливая? Как же.

А потом… потом появился принц. Красивый, как в сказке.

Нас с коллегой отправили на синхронный перевод. Какой-то иностранец давал в институте лекции на тему окружающей среды. Обычное дело.

Тускло светило солнце, на обочинах неопрятными кучами лежал грязный снег. Но кто обращает внимание на такие мелочи, когда за окном – май? В воздухе витал запах весны. Я надела новые коричневые сапожки на каблуках, купленные на блошином рынке за бешеные деньги. Затянула на талии поясок бежевого плащика. Довольная, покрутилась перед зеркалом, взбила руками волосы.

– Замерзнешь же, – всплеснула руками мама.

Кто обращает внимание на такие мелочи, когда на дворе май? Влезать в толстенное пальто, полностью скрывавшее фигуру? Ну, уж нет. Ни за что.

Мама оказалась права. До метро я почти бежала. Ветер растрепал накрученные на бигуди волосы. Новые сапожки нестерпимо терли. До института я добралась в дурном настроении. На глаза наворачивались слезы.

– Покурим? – грубым голосом спросила коллега.

– Замерзла, – отрезала я, решительно направляясь в зал.

– Ну, как знаешь, я покурю, – обиженно бросила Светка.

Я еле доковыляла до туалета, как смогла, поправила остатки испорченной прически, вытерла мокрые от слез щеки. Хромая, вошла в зал. За кафедрой копошился мужчина, раскладывал листки, заглядывал в блокнот. Я поздоровалась. Мужчина поднял голову, приветливо улыбнулся. «Молодой, симпатичный», – отметила я. Прошла на свое место за столом, тяжело опустилась на стул, расстегнула новые сапоги. Зал постепенно наполнялся людьми. В основном женщины за… Подтянулась Светка, дыша сигаретным дымом. Я брезгливо отвернулась.

– Hello, my name is Ben. I…

Произошло чудо. Бен, словно волшебник, раздвинул границы зала. Он говорил и говорил. Неважно о чем. Это было вторично. Его шарм и энтузиазм буквально воспламенили зал. Раскрасневшиеся тетки подались вперед, смеялись каждой шутке, не сводя с оратора блестевших глаз. В воздухе вспыхивали искры. Меня словно заворожили. Бен был высок, строен. Идеально сидевший костюм из тонкой шерсти подчеркивал прекрасную фигуру. Светлые волосы чуть длиннее, чем принято в Советском Союзе, касались воротника белоснежной рубашки. Мужественное лицо с волевым подбородком, широкие прямые брови, тонкий нос. Так, должно быть, выглядели его предки, викинги. Мне хотелось, чтобы наши дети были на него похожи. Что я говорю? Я его совсем не знаю. Перерыв. Я сняла наушники, отключила микрофон, прижала ладони к горевшим щекам.

– Вот это мужик. Мне б такого, хоть на одну ночь, – хрипло засмеялась Светка. Меня передернуло. Даже представить страшно. Бен в постели с этой мымрой. Бррррр… – Покурим? – предложила Светка.

Я покачала головой. Зал опустел. Тетки, как загипнотизированные, двинулись вслед за Беном. Я схватилась за стакан, сделала несколько больших глотков. Руки мелко дрожали. Да что же это такое? Наваждение? Морок? После перерыва мне нужно было переводить. Переводить для него. Вопросы из зала. При одной мысли, что он слушает мой голос, меня бросило в жар. Я ерзала на стуле, как на раскаленных углях. Он, как назло, сел недалеко от нас. До меня доносился запах его парфюма. Я разглядывала светлый завиток на шее, мечтая коснуться его губами. Лекция окончена. Золушке пора домой. Я со скрипом натянула хрустальные… коричневые сапоги. Стиснула зубы, старалась не хромать.

– Ты домой? – прицепилась Светка.

Я кивнула. В проеме, прощаясь с благодарными слушательницами, маячила высокая фигура Бена. Тетки не торопились уходить, переминались с ноги на ногу, рассыпаясь в благодарностях. Я распрямила спину, высоко подняв голову, прошествовала мимо. Принцессы никогда не сдаются.

– Oh, thank you, great work, – Бен поймал меня в дверях, задержал в своей руке мою ладонь. «Ну, пригласи же меня куда-нибудь», – молила я про себя. Какие у него необыкновенные глаза. Цвета… цвета штормового моря. Хотелось погрузиться в них с головой. Они ласкали, обещали, манили. Но губы произнесли: «See you tomorrow».

– Ты идешь? – окликнула меня коллега.

Я похромала к метро. Ветер рвал полы плаща, дождь бросал в лицо потоки воды.

– И почему это он поблагодарил только тебя? Как будто я не переводила, – обиженно произнесла Светка.

Я была готова ее убить. Сколько там дают за убийство? Дождь смешивался со слезами. Не помню, как добралась до дома. Скинула мокрую одежду и бросилась на кровать, дав волю чувствам. Рыдания душили, я молотила кулаками по кровати, оплакивая свои разрушенные мечты, свою чужую жизнь.

– Доченька, что с тобой? – хлопотала вокруг мама. – Стоит ли так переживать из-за испорченной прически? «Если бы ты только знала, мама».

Всю ночь я не сомкнула глаз. Металась по постели, как в бреду, переходя от надежды к отчаянию. К утру поднялась температура. Меня бил озноб. Я ничего не сказала родителям.

– Доченька, на тебе лица нет, – всплеснула руками мама. – Поешь чего-нибудь.

Я решительно отказалась. Сильнее нарумянила щеки, чтобы скрыть бледность. Принцессы не сдаются. Я должна, должна его увидеть.

– Что с тобой? – спросила Светка. – Заболела?

Переводить я не могла, щеки пылали, зуб на зуб не попадал.

– Может, домой пойдешь? – великодушно предложила коллега.

Я покачала головой. Перед глазами все плыло. Я мужественно держалась.

– Чего сидишь? Все равно не работаешь, – недовольно пробурчала Светка. – Шла бы домой.

С трудом дождавшись перерыва, я подошла к Бену. С громко колотившимся сердцем сунула ему в руку накарябанный на клочке бумаги телефон. Не помню, как добралась до дома.

– Доченька, да ты вся горишь, – причитала мама. – Разве можно так относиться к своему здоровью?

Я отдалась родным рукам, нырнула в постель, забывшись горячечным сном. «Бен, Бен», – громко звала я, силясь догнать широкоплечую фигуру. Я рыдала, заламывала руки. Он не слышал. Продолжал идти, ни разу не обернувшись.

– Мама, мне никто не звонил? – обеспокоено спросила я, едва вынырнув из кошмара.

– Никто не звонил. А кто такой Бен? – поинтересовалась мама, протягивая градусник. – Ты все время звала какого-то Бена.

– Я его переводила, – смущенно пролепетала я.

– Понятно. Слава Богу, температура спала. Пойду, налью тебе еще чаю, – мама поднялась с постели.

– У меня этот чай скоро из ушей польется, – пожаловалась я.

Мама не услышала или сделала вид, что не услышала. Я места себе не находила, постоянно напрягала слух, боялась пропустить звонок. Аппарат стоял в прихожей.

– Не закрывай дверь, – попросила я маму.

– Так дует же, – удивилась она моей просьбе. – Странная ты какая-то.

Я ворочалась с боку на бок. Телевизор раздражал, мысли о Бене мешали сосредоточиться на книге. Наконец, я сдалась, отложила бесполезную книгу. Закрыла глаза, мечтая о нем. «Позвони, ну, позвони, пожалуйста, молю. Господи, сделай так, чтобы он позвонил», – шептала я. Меня разбудил телефонный звонок.

– Мама, кто там? – я привстала на постели.

– Соседка, лук просит, – крикнула мама из прихожей.

Надежда сменилась разочарованием. Он не позвонил. Ни на следующий день, ни через день. Через месяц я стала женой Виктора. Такой ненавязчивый, терпеливый Виктор отказался отложить свадьбу. Бледная, едва оправившаяся после болезни невеста и счастливый, пышущий здоровьем жених. «Терпится, слюбится», – словно мантру, повторяла я про себя.

На свадьбе Виктор перебрал.

– Хватит, – тянула я его за рукав.

– Я что, не могу напиться на собственной свадьбе? – пьяно произнес Виктор, хрипло рассмеявшись.

Гости кричали «горько», громко играла музыка, яркий свет слепил. Хотелось забиться в норку и забыться долгим сном. Желательно, вечным. Этот вечер никогда не кончится. Но вечер кончился. Гости проводили нас до машины. Долго кричали вслед.

Обшарпанное общежитие и чужой, незнакомый мужчина рядом.

– Нет, нет, – я отступала к кровати. – Пожалуйста, не надо.

Виктор приближался.

– Ты теперь моя жена, законная жена, – осклабился Виктор.

– Ты слишком много выпил, – защищалась я.

– Мне это не помешает, – засмеялся муж.

Он повалил меня на кровать, задрал подол, сорвал трусики. Я лежала, стиснув зубы, по щекам текли слезы. Слава Богу, все закончилось быстро. Виктор довольно крякнул, откатился и тут же захрапел. А я до утра глотала слезы. «Просто он много выпил», – успокаивала я себя. Но все повторилось и на следующую ночь и через ночь. Виктор думал только о себе, чувства партнерши его не интересовали. Я научилась лежать тихо, не шевелясь, представляя себя далеко от убогой комнатки и нелюбимого мужчины. Спасала работа. Я бралась за любую шабашку, лишь бы не идти «домой». Вспоминала ли я Бена? Иногда. Очень редко. Он представлялся плодом моего воспаленного воображения. Вскорости Виктор заговорил о ребенке. Ребенок. Может, ребенок примирит меня с реальностью? Лиза родилась летом. Чудесное время. Я спустилась с каблуков на грешную землю, оставила любимую работу. Теперь у меня были Виктор и Лиза, Лиза и Виктор и полное одиночество. Все дни проходили в стирке пеленок, готовке и уборке. Сна катастрофически не хватало. Зато не оставалось времени на мысли. Вечером я просто падала от усталости, засыпая на ходу.

– Да сколько она будет орать? – злился Виктор. – У меня завтра тяжелый день.

– У нее колики, – с трудом передвигая ногами, я брала коляску и выходила на улицу. – Баю, баюшки, баю, не ложися на краю.

***

– Мне обещают квартиру, – радостный Виктор влетел в комнату. Я кормила Лизу.

– Ну, давай, еще ложечку, – уговаривала я. Лиза капризничала, хныкала, резался зубик.

– Ты меня слышишь? – крикнул муж.

Лиза в голос заревела.

– Слышу, не глухая, – огрызнулась я, успокаивая ребенка.

– Нужен еще один ребенок, – заявил муж.

Я чуть не выронила ложку.

– Что? Я не ослышалась? Я едва держусь на ногах от усталости. Ты весь день на работе. Я кручусь на общей кухне, – возмутилась я.

– Чтобы не крутиться на общей кухне, нужно родить еще одного ребенка. Иначе будем ютиться в однокомнатной.

***

– Кто родился? – орал муж под окнами роддома.

– Девочка, – крикнула я, злорадно глядя, как изменилось его лицо. Казалось, даже цветы в его руках завяли.

Лиза по сравнению с Верочкой была сущим ангелочком. Верочка орала все дни и ночи напролет. Спустя несколько месяцев я походила на собственную тень. Под глазами залегли круги, из глаз исчез блеск. Жизнь песком утекала сквозь пальцы. Сопли, болячки, прививки, садик. Правда, Виктору дали двухкомнатную. Я крутилась на своей кухне и купалась в своей ванной, избегая смотреть в зеркало на чужую усталую тетку. Иногда приезжала мама – неслыханный, незабываемый праздник. Я могла поспать. О большем не мечтала. Незаметно пролетели пять лет. Пять долгих, нескончаемых лет.

– Чуть не забыла. Тебе кто-то звонил. Какой-то иностранец, – между прочим заявила мама, помешивая на плите суп.

Сердце пропустило удар. Я села, чтобы не упасть. Только один иностранец знал мой домашний номер. Рано утром я была у мамы.

– Дочка, что за спешка? – удивилась мама, открывая дверь. – Гулять пойдем? – поинтересовалась позже. Я, как приклеенная, сидела возле аппарата. Боялась выйти в туалет, какой там гулять.

– Алло, алло, – кричала в трубку, сердце готово выпрыгнуть из груди. – Мама, тетя Надя.

Пока мама разговаривала, я в волнении грызла ногти. «Вдруг Бен позвонит именно сейчас?»

Он не позвонил. Я в расстроенных чувствах приползла домой. Уложила девочек и долго не могла уснуть. «Позвонит – не позвонит?» Позвонил на следующий день. Приезжает. О, Господи, приезжает. На целую неделю. Я провела ревизию гардероба, извлекла на свет туфли на каблуках и очаровательное голубое платье с юбкой-солнце.

– Посидишь завтра с девочками? – невзначай поинтересовалась я у матери, крутясь перед зеркалом. – У меня кое-какая работа нарисовалась.

***

Высоко в небе улыбалось умытое недавним дождем солнцем, весело щебетали птицы, озорно стучали каблучки. Ноги с непривычки побаливали, но, какое это имеет значение, когда в столице – май? Душа пела, хотелось расцеловать ту молодую, влюбленную пару и даже того надутого дяденьку в пальто. Хотелось крикнуть: «Я иду встречать самого лучшего мужчину в мире». Даже метро казалось менее грязным и людным.

В аэропорт я приехала за час. Нервно смотрела на табло, переминалась с ноги на ногу. «А вдруг он не прилетит? А вдруг рейс задержится? Я не выдержу, не выдержу. Просто умру». Умирать не хотелось. Хотелось жить. Отчаянно хотелось жить. «А вдруг я его не узнаю? Вдруг он растолстел и обрюзг?» – смеялась я про себя. Мои опасения не подтвердились. Бен не располнел и не обрюзг. Он вообще не изменился. Как будто не было этих пяти лет. Улыбался белозубой улыбкой, в глазах цвета штормового моря плясали чертенята. Он наклонился и поцеловал меня в щеку. Я вспыхнула, отвела глаза. Какова цель его визита? Ах, посмотреть Москву? Теперь, когда эйфория немного спала, на глаза навернулись слезы. Почему, Бен? Почему сейчас? Спустя пять лет? Почему ты не позвонил тогда, когда был мне так нужен, просто жизненно необходим? Конечно, я промолчала. Мы гуляли по Москве, наслаждаясь теплом, видами и друг другом. Он осторожно взял мою руку, вопросительно взглянул. Я не отняла руки. Мы молчали. Я думала о Викторе, девочках, Бене. Я понимала, что не смогу его отпустить. Понимала, что неделя – это мало, катастрофически мало. Я постепенно узнавала Бена. Он рассказывал о своей жизни, о Риме, в котором жил.

– Ты видел Колизей? – выдохнула я.

– Мой офис – рядом, – засмеялся он. – О, вечный город. Ольга, ты обязательно должна его увидеть. Его невозможно описать. Его нужно увидеть своими глазами.

Бен говорил. Как в калейдоскопе сменялись города: Венеция, Нью-Йорк, Кельн. От его рассказов кружилась голова. Как это возможно? Позавтракать в Риме, а поужинать в Кельне? Мы избегали говорить о личной жизни. Я боялась. Боялась узнать что-то такое, чего не хочу знать. Послезавтра Бен уезжает. О, Господи, как найти в себе силы его отпустить? Мы в ресторане. Бен гладит мою руку, пристально смотрит в глаза:

– Olga, will you go with me?

Я так ждала и так боялась этого вопроса. Закусила губу, чтобы не разрыдаться. Взяла Бена за руку. Мы сели в такси. В сумке звенели ключи от квартиры подруги. Боже, какой обшарпанный подъезд. Бену он, наверное, кажется, ужасным. Молча поднялись на пятый этаж. Я никак не могла попасть ключом в замочную скважину. Руки дрожали. Сердце колотилось где-то в горле.

– Maybe, I… – он забрал у меня ключи, распахнул дверь.

Я сглотнула. Ноги подкашивались. Бен закрыл дверь, поднял меня на руки, отнес в спальню и бережно опустил на кровать. Было страшно. Я боялась того, что должно произойти. Он медленно меня раздевал, покрывая поцелуями шею, опускаясь к груди. По телу разливалось приятное тепло, в животе порхали бабочки. Бен снял с меня трусики. Господи, он хочет поцеловать меня там. Стыд-то какой. Я вспыхнула, инстинктивно сжала бедра.

– Relax, – прошептал Бен. Я послушалась. Закрыла глаза… пал последний барьер, рухнули преграды. Я парила, царапала его спину, кусала плечи. Забыла себя, Виктора, детей. Ничего не имело значения. Только он и я.

– Don’t leave, – просил Бен. Я закрыла ему рот поцелуем:

– See you tomorrow.

***

Я спешила, летела к любимому мужчине, к своему мужчине. Он меня ждет. «Мой Бен», – шептала я, привыкая к его имени. На губах играла улыбка, в сердце цвела любовь.

– Я к мистеру Олсону, – сообщила я администратору гостиницы.

– Сожалею, но мистер Олсон съехал, – дежурной улыбкой одарила администратор.

– Как съехал? Это какая-то ошибка, – я не могла поверить в только что услышанное.

– Мистер Олсон съехал сегодня утром, – повторила она.

– Он не оставил записки? – с надеждой спросила я.

– Нет, ничего, – она покачала головой.

– Спасибо, – выдавила я.

Как во сне, вышла из гостиницы, слезы застилали глаза. Не помню, как приехала домой. Взяла тетрадь. Мне страшно. Пишу и чувствую за спиной – бездну. Черную, жуткую бездну. Из нее тянет холодом. Стоит мне только обернуться…

***

На этом записи обрывались. Последний абзац написан неразборчиво. Я тяжело поднялась, пошла к палате. Ольга лежала, глядя в потолок. На секунду мне показалось, что она на меня посмотрела. По спине побежали мурашки. Но нет. Показалось. Ничего. Никаких эмоций, ни малейшего движения.

Виктор пришел на следующее утро. Как всегда, избегал смотреть в глаза.

– Зачем вы это сделали? – спросила я.

– Сделал что? – он удивленно на меня взглянул.

– Зачем вы их сдали?

Он дернулся, как от удара, лицо покрылось красными пятнами.

– А что, надо было позволять ей и дальше трахаться с этим интуристом? – он зло усмехнулся.

Я не ответила. Что тут скажешь? Молча вернула тетрадь. На сердце было тяжело, словно это я виновата. На следующий день я написала заявление.

Ожившие воспоминания

Был понедельник, обычный понедельник, хмурый, слякотный и, как всегда, тяжелый. Народная мудрость не даст соврать. Конечно, он бы не отпечатался в памяти, как и сотни, тысячи других: одинаковых, ничем не примечательных, таких же хмурых, слякотных и тяжелых, если бы не ты.

   Я шла по улице, уверенно меся слякоть своим сорок первым, мечтая скорее попасть домой. Еще два перехода, пару толчков от неизвестных прохожих, и я на заветной остановке. А там рукой подать: три квартала на автобусе, потом еще квартал пешком, и я дома, можно будет стянуть тяжелые сапоги, сбросить с плеч пуховик, в котором я похожа на снеговика, черт дернул выбрать белый цвет, хотела выделиться, а получилось, что получилось. Поток моих сумбурных мыслей прервала ты, выскочив передо мной словно черт из табакерки. Я уж было хотела по привычке обогнуть тебя слева, но ты вдруг сказала:

– Мила, ты, что ли?

   Меня сто лет никто не называл Милой, разве что муж, но это не считается. На работе я Людмила Михайловна, для коллег просто Люда, дома: "Мам, естьчепожрать?". Я аж вздрогнула с непривычки. Черт из табакерки оказался вполне себе райской птичкой, такой же маленькой и яркой щебетуньей. Я сощурила близорукие глаза. Давно ведь Вадик говорил, что пора очки носить, а я все оттягиваю, снеговик в очках – это уже слишком. Далее я сдула с глаз вечно лезущую на глаза челку. Модное "пикси", чтоб его. Дамы поймут. "Пикси", конечно, стильно, модно, в парикмахерской, если там живешь. Мое "пикси" к концу дня превращается в сосульки. Хотя мне, как снеговику, подходит. Вписывается в колорит, так сказать.

– Вика, неужели? Сколько лет, сколько зим, – хотелось театрально всплеснуть руками, но коньяк в пакете, судя по звуку, был против. Красивый, заграничный, благодарность благодарных пациентов, он ласкал глаз и оттягивал руку. – Ни за что бы не узнала.

– Правда? – ты мелодично засмеялась, как там пишут в любовных романах: "словно зазвенели колокольчики". Жаль, не уточняют сколько. Например, если я смеюсь, то сразу возникает вопрос: "Где же взять столько колокольчиков?" Проще на один церковный заменить. – А ты без машины?

– Без, – так и подмывало добавить, что машина в ремонте или там "некстати колесо спустило". Так, кажется, в фильмах говорят? Сдержалась.

– Так пойдем, я тебя подвезу, заодно и поболтаем, – очень любезно предложила ты. – Я как раз здесь недалеко припарковалась.

– Как кстати, – буркнула я, топая следом. Твои маленькие ножки на высоченных каблуках деликатно обходили лужи. Я перла напролом, кляня на чем свет стоит тяжеленные пакеты. И дернуло меня зайти в "пятерочку". Нет бы возле дома купить, но там дороже. Сэкономила, блин. По спине предательски стекала струйка пота. Даже страшно было взглянуть в зеркало на свое "пикси". Мы миновали "хонду", прошли мимо "фольсвагена" и остановились возле здоровенного "крузака".

– Ну вот и пришли, – прощебетала ты, пикнув кнопочкой. Любезно приоткрытая дверь так и манила в кожаное, уютное нутро. Я полезла внутрь. – Мила, ну что ты с этими пакетами, сроднилась что ли? – ты засмеялась своей шутке. – Давай я в багажник поставлю. – Я представила, как ты потащишь пакеты в багажник.

– Да ты их поднять не сможешь, – засомневалась я. – Да и потом, там яйца.

– А, яйца? – ты снова засмеялась, демонстрируя работу стоматолога и ортодонта. Отличную работу, надо сказать. Телефончик надо попросить. "И когда ты, Милка, успела превратиться в желчную бабу?" – тут же одернула я себя.

   Ты впорхнула на водительское сидение, пристроила под спину подушечку, чтобы дотянуться до педалей. Я чувствовала, как горят с мороза щеки, а по спине текут ручьи. Все же лучше, чем тащиться на автобусе. Я рассматривала твой подправленный профиль, огненную копну волос, изящные, почти детские ручки с красным лаком. И где та нескладная, некрасивая девчонка с кривыми зубами и обкусанными до мяса ногтями? Захлестнули воспоминания: у твоего отца был голубой москвич. Он написал белой краской на асфальте номер, начертил две кривые полосы, "застолбил" место, короче.

– Голубой москвич бежит, качается. – Ты вздрогнула и чуть не врезалась в зад впередистоящей "волги".

– Куда ехать?

– Я вслух, извини, просто что-то вспомнилось, я правда, не хотела, царствие небесное, – искренне извинилась я.

– Забудь, – ты махнула рукой, – все нормально. В конце концов, водка его сгубила.

– Вика, а мама как?

– Одна живет, я к ней по выходным езжу. А твои?

– Папа умер два года как, а мама ничего, наверное, придется к себе скоро забирать, – я вздохнула, вспомнились ссоры с мужем по этому поводу.

– Мировой был мужик. Помнишь, как он нас по грибы водил?

– Ага, а потом божился, что больше "ни в жисть", – засмеялась я. – Ой, Вика, здесь направо, чуть не пропустили.

   Мы остановились у моей облезлой пятиэтажки в обрамлении голых деревьев, утопающих в грязи.

– Ты здесь живешь? Я же ничего не успела спросить, – расстроилась ты. – Ты как вообще? Замужем? Дети?

– Замужем, дети, – кивнула я. – Вернее, деть. Точнее, детина. А ты?

– Была, бывший муж – управляющий банком. В Лондоне. Сын с ним живет.

– Как так? – удивилась я. – Не скучаешь?

– Скучаю, конечно, но ему с отцом лучше. Там и условия, и образование, сама знаешь.

– Ну да, ну, да, – покивала я. – Ладно, мне пора. Спасибо, что подвезла. Извини, не приглашаю. В другой раз.

– Да что ты? – отмахнулась ты. – Мне самой ехать надо. По делам. Ты телефон оставь, на всякий случай. – Я продиктовала свой номер, ты позвонила. На том и распрощались. Я была уверена, что "всякий случай" не наступит никогда.

   Но, к моему удивлению, наступил, и довольно быстро. Я заполняла карту, задавая дежурные вопросы: "На что жалуетесь?" "Давно беспокоит?" "Когда почувствовали недомогание?" Было слышно, как волнуется очередь в коридоре: обычный рабочий день обычного врача в поликлинике. Вдруг зазвонил телефон. Кто говорит?

– Алло.

– Привет, это Вика, – "Черт, я ведь тогда так твой номер и не записала".

– Привет, рада слышать. – Раздевайтесь до пояса. – Это я не тебе. – Садитесь на кушетку. – Извини, у меня прием.

– Во сколько заканчиваешь?

– Через час.

– Я за тобой заеду? Встретимся, поболтаем, а то тогда все так быстро закончилось.

– Договорились, – я продиктовала адрес.

   В кафе была на удивление душевная атмосфера: не людно, фоновая музыка, мягкие диваны. Высокий бокал ласкал руку, содержимое согревало душу.

– Хорошо здесь, – крякнула я, отпив из бокала. Настроение поднималось прямо пропорционально выпитому.

– Я часто здесь бываю, – улыбнулась ты, закинув за спину копну. Волосы всегда были твоей гордостью, даже когда и гордиться больше было нечем. Мне было чем, кроме волос, обстригла, как только нашла грамотного парикмахера.

– По десерту? – предложила я.

– Да ты что? Я не для того сегодня с утра в зале впахивала, – воскликнула ты. – И тебе не советую. Оверсайз, конечно, в моде, но тебе решать, – ты критически осмотрела мою давно поплывшую фигуру, которая не собиралась возвращаться из дальнего плаванья. Вдруг на ум пришли "черные точки". Ты была на пару лет старше, мы смотрели у тебя в гостиной какой-то фильм, ярко светило солнце. Внезапно ты выдала: "У тебя на носу тоже черные точки"? Прозвучало как вопрос, риторический. Я пребывала в том нежном возрасте, когда "черные точки" еще не вторгаются в женскую психику. Ты практически лишила меня тогда девственности, теперь вот "оверсайз". Раньше бы сказали: "Ты корова!", нынче нашли эвфемизм – "оверсайз". Обиду я проглотила, но десерт заказывать не стала.

   Домой ехали молча. У самого подъезда ты схватила с заднего сидения пакет и вручила мне. На мой закономерный вопрос: "Что это?", снисходительно улыбнулась и сказала:

– Подарок, дома откроешь.

   Я открыла. Внутри покоилась сумочка: "Луи Витон". Я хоть и врач в поликлинике, но кое-что понимаю. Дыхание сперло, такая сумочка стоит как три мои зарплаты. Тут же набрала тебе.

– Извини, но я не могу принять такой подарок.

– Да брось ты, это прошлая коллекция, досталась почти даром, – вальяжно ответила ты, на фоне раздавался смех, звучала музыка, – Ладно, пока, до скорого.

– Спасибо.

– Мам, – раздалось из кухни, – есть че пожрать?

   Я посмотрела на сумочку и слезы сами покатались из глаз. Зашла в гостиную, упала на возмущенно скрипнувший диван и залилась слезами.

– Мила, ты чего? – ошарашенно спросил муж, оторвавшись от компьютера.

– Вот, – я показала злополучную сумочку.

– И что? – он выглядел растерянно. – Сумочку купила?

– Купила? Купила?! – задохнулась я. – Да нам двух наших зарплат на такую сумочку не хватит, – заорала я. – Вика подарила.

– Верни ей подарок, купим тебе такую же, – предложил муж.

– Такую же? – передразнила я. – На что мы купим? Я о ремонте уже пять лет мечтаю.

– Мам, – в проеме показалась патлатая голова, но, увидев мое опухшее лицо, благоразумно исчезла.

– Я тебя не понимаю, – помотал головой Вадик. – Хочешь сумочку, давай купим сумочку, хочешь ремонт, давай сделаем ремонт.

– На какие шиши? – вскинулась я. – Мы еле-еле концы с концами сводим, – рыданья душили.

– Кредит возьмем.

– Возьмем кредит на сумочку? Ты вообще в своем уме?

– А что ты предлагаешь? – растерянно спросил благоверный.

– Да ничего я не предлагаю, просто осточертело все. О С Т О Ч Е Р Т Е Л О – по буквам произнесла я. – Понимаешь?

– Нет, не понимаю. Я жду конструктивных предложений, а не истерик.

– Истерик. Вот Вика…

– Понятно, – устало сказал Вадик, – как только в нашей жизни появилась Вика…

– При чем здесь Вика? – перебила я. – Просто она как лакмусовая бумажка, понимаешь, показала все наши проблемы в семье.

– До Вики у нас не было проблем, – возразил супруг.

– Были, проблемы были всегда, просто мы не обращали на них внимания, заметали их в дальний угол, понимаешь?

– Нет, не понимаю, – настаивал Вадим. – Живем как все, крыша над головой есть, еда в холодильнике есть, не голодаем, слава богу, не воруем.

– Вот именно, что как все, – выдавила я сквозь рыдания. – А я не хочу, как все.

– Слушай, до тридцати шести тебя все устраивало. У тебя что, кризис среднего возраста или эта Вика совсем тебе мозги засрала? Не в сумочках счастье, понимаешь?

– А в чем, скажи, в чем, по-твоему, счастье?

– В крепкой семье, любимой профессии, стабильности. Так наши родители жили, так и мы живем.

– Так будут жить наши дети, – съязвила я.

– Преемственность поколений, – кивнул Вадик.

– Болото, – возразила я. – Вот у Вики сын в Лондоне живет.

– Понятно, пойду, проветрюсь, – муж поднялся, сквозь слезы услышала, как хлопнула входная дверь.

   В этот раз мы были на выставке какого-то модного художника. Ты болтала со всеми подряд, раздавая поцелуйчики и улыбки и предоставив меня самой себе. Я переходила от картины к картине, искренне пытаясь понять замысел автора. Удавалось плохо, вернее, совсем не удавалось. Я сдалась, просто разглядывала холсты, как помидоры на рынке. Жаль было такого количества красок и холстов.

– Как вам? – рядом возник какой-то скользкий тип с серьгой в ухе и с претензией на гламурность.

– Да никак, – честно ответила я. – Кто только выставку ему устроил?

– Не скучаете? – раздался позади твой голос.

– Вот дама удивляется, кто мне выставку устроил, – плаксивым голосом произнес мой визави.

– Глеб, твои работы просто потрясающие, ты сам это знаешь, – успокоила Вика "талант". Я стояла вся красная и старалась не смотреть в сторону Глеба.

– Ясно кто, любовник его, говорят, он в правительстве не последнее место занимает, – прошептала мне ты, когда дарование удалилось на достаточное расстояние. – Пойдем отсюда, скучно до умопомрачения.

   После мы снова сидели в "нашем" кафе. Здесь было гораздо приятнее и душевнее.

– Эх, Мила, ничего ты не понимаешь в современном искусстве, – смеялась ты.

– А ты давно понимать стала? – обиженно спросила я.

– Слушай, а поехали ко мне, ты же еще у меня ни разу не была, я тебе фотографии покажу, – предложила ты.

– Поехали, – с готовностью ответила я.

   Ты, как я и ожидала, жила в шикарной квартире, как сейчас модно говорить: "с дизайнерским ремонтом". У входа нас, вернее, тебя, как полагается, поприветствовал консьерж: "Здравствуйте, Виктория Викторовна". В квартире было светло, просторно, минимум мебели, во всем ощущался вкус и деньги. Много денег. После моей хрущевки я словно оказалась в музее.

– Как у тебя красиво, – восхищенно воскликнула я. – Как ты только все это убираешь.

– А я не убираю, – засмеялась ты, – на это есть уборщица.

– И тут докладчик морщится, – вспомнила я строчки из детства. "Вот я дура, можно было сразу догадаться".

   Ты изящно разлила в маленькие фарфоровые чашечки чай. У меня дома для чая поллитровая кружка заготовлена, таких мне штук десять надо выпить. Мы рассматривали фотографии и неспешно тянули ароматный напиток. "Как в лучших английских домах". Ужасно не хватало какой-нибудь печенюшки или конфетки. А лучше всего и сразу. Что за чай без сладкого?

– Смотри, дядя Витя здесь совсем молодой, – показала я. – А это что, я? У меня нет такой фотографии.

– Мы же тогда на дачу к вам ездили, помнишь? Это был единственный раз, когда вы меня с собой взяли, – мне показалось, или в твоем голосе прозвучала обида? Это было сложно забыть. Уходя, ты произнесла: "Я что, домой с пустыми руками пойду?" и оборвала всю мамину грядку с щавелем. Больше на дачу мы тебя не брали.

– Помню, конечно, – ответила я.

– У тебя такая семья была, не то что у меня – отец-алкоголик и вечно измотанная мать. Как же я тебе завидовала. О такой семье можно только мечтать.

– Завидовала? Правда? – я даже не задумывалась, как было Вике. Я жила в своем розовом мире и думала, что все живут так же.

– Правда, правда. А ты красавица была, мальчишки так вокруг тебя так и вились.

– Ну… – я никогда не позиционировала себя как красавица, не задирала нос, носилась с мальчишками по двору и представить себе не могла, что кто-то считает меня красавицей.

– Ну, теперь ты просто обязана пригласить меня к себе домой и познакомить с мужем и сыном, а то ты их все прячешь, боишься? – Вика засмеялась, обнажив что-то хищное, звериное, или мне снова показалось?

   Сказано – сделано.

– Знакомьтесь, Вадик, Миша. Это Вика, подруга детства.

– Подруга юности моей, – засмеялась Вика.

– Очень приятно, – пробасили мои мужики, и мы сели за стол.

   На следующий день у Мишки появилась новая игра. Тетя Вика подарила. Ее Даниэль в прошлый свой визит оставил. А спустя неделю я застала вас с моим мужем на диване. За просмотром фотографий.

– Я заскочила, думала, ты дома, – оправдывалась ты, пока я раскладывала продуты по полкам.

– Есть ведь телефон, – возразила я. – Впрочем, раз заскочила, давайте пить чай.

   Миша взахлеб рассказывал о своей новой игре и интересовался, когда же приедет Даниэль, чтобы познакомиться с ним лично.

– Он плохо понимает по-русски, – возражала ты.

– Может, у нашего оболтуса появится стимул наконец-то подтянуть свой английский, – предположил Вадим.

– А, хочешь, я в следующий раз, когда поеду, возьму тебя с собой, – предложила ты.

– Об этом не может быть и речи, – отрезал Вадик.

– Ну, пап, почему? – Мишка ушел в сою комнату и громко хлопнул дверью.

– Все расходы я возьму на себя, – возразила ты. – Мальчикам полезно будет познакомиться, Миша поможет Даниэлю освоить русский.

   Ты нас убедила, что это мы делаем тебе одолжение, отправляя Мишку, а не наоборот.

   Возвращаясь домой, я все чаще слышала твое имя. Ты вползла, как плющ, обвила нас своими ростками-щупальцами, усыпила бдительность. "Вика заезжала", – все чаще слышала я. "Тетя Вика сказала…", – волновался сын. Тебя становилось все больше, все чаще. Я, дура, радовалась. Тебе удалось то, что не удавалось нам – Мишка усиленно занимался английским, грезил о предстоящей поездке, у Вадика незаметно появлялись книги по медицине. Редкие, дорогие. У меня в шифоньере завелись дорогие шмотки: "Это уже немодно", "Я такое не ношу", "Подарили, но с размером не угадали". Мы были обласканы, убаюканы, укутаны твоими теплом и заботой, незаметно привыкли, принимали все, как должное.

   Иногда ты куда-то пропадала, домашние нервничали: "Мама, тетя Вика не звонила"? "Мила, ты бы Вике позвонила, все ли у нее в порядке"? У тебя все было в порядке. "Пропажа" объявлялась еще более лучезарная, еще более блистательная. Наверное, у тебя кто-то был, я наверняка не знала. Я вообще мало что о тебе знала. Ты показала только краешек своей жизни, самый лощеный и лакомый. Я же делилась с тобой всем: всеми семейными неурядицами, заботами, проблемами. Всегда можно было рассчитывать на твой мудрый совет, сочувствие, соучастие.

   Однажды я пришла домой раньше, неважно себя чувствовала. Мишка был в школе, открыла ключом дверь. В коридоре пахло твоими духами, из-за закрытой двери гостиной раздавался твой смех. Я заглянула: ты с Вадиком на нашем скрипучем диване: он поправил тебе волосы. Всего-то. Но я вдруг почувствовала себя лишней, спали розовые очки. Стараясь не разреветься, загремела посудой на кухне.

   Спустя минуту вошла ты:

– Мила, это не то, что ты подумала, – я молчала. – Дура ты, Милка. Ты такая счастливая, – ты вдруг зарыдала. – Я всегда тебе завидовала, с самого детства – образцовая семья, единственная дочка – умница и красавица. Профессия, семья, все как у людей. – Ты горестно вздохнула. – Специально под него легла, он ведь старше меня на тридцать лет, в отцы годился. Я про отца Даниэля. У него таких, как я, знаешь сколько? Но мне повезло забеременеть. Конечно, он на мне не женился. А сына признал. Квартира, деньги, машина – это все плата за сына. Откупается, не хочет, чтобы я лезла в их жизнь. Своего у меня ничего нет, он может лишить меня всего в любой момент. Сын меня почти и не узнает, приезжать не хочет, а если я к нему еду, то разговаривает, как с чужой, даже "мама" никогда не назовет. А у тебя, – она сделала глоток воды из предложенной чашки. – У тебя все есть: любящий муж, любимый сын. А тот мальчик, помнишь, одноклассник?

– Мальчик? – я напрягла память. – А, у него имя еще такое смешное, – я щелкнула пальцами, но это не помогло.

– Джерри, – напомнила Вика. – Ты даже имени его не помнишь, а он ведь тебя боготворил, постоянно выспрашивал, как у тебя дела. – Я хохотнула, – зря смеешься, я его любила, все глаза тогда выплакала.

– Вика, это было больше двадцати лет назад, мы же детьми были, – я попыталась воззвать к ее благоразумию.

– Вот именно, ты уже тогда его отбила, – весь Викин лоск сошел, как краска со старого фасада, оголив гнилое нутро. Я поняла, что оправдываться бесполезно, у нее своя правда.

– И ты решила в отместку увести у меня мужа? – догадалась я.

– Дошло наконец-то? Он тебя любит, только о тебе и говорит. Мила то, Мила се, аж противно. Я ведь не случайно появилась, я всегда за тобой следила, знала каждый твой шаг, целый план разработала и шла к цели. Хотела, чтобы ты мне завидовала. И мне удалось, почти.

– Ладно, хватит разводить сопли, давайте пить чай, – нарочито весело сказала я.

   Твои глаза округлились, думала, я буду биться в истерике и бить посуду? Не на ту нарвалась. Я умею держать удар. Да и разве это удар? Так, комариный укус. Просто я взяла паузу. Когда не знаешь, что сказать или сделать, выпей чай – золотое правило. Будет время на успокоиться и подумать.

– Вадик, иди пить чай, – крикнула я.

   Муж выглядел как нашкодивший щенок: вошел бочком, глаза изучают пол. "Вот-вот, поизучай, полезно будет, может, решишь наконец поменять ламинат, этот уже совсем никуда не годится". Чай пили молча, Вадик старательно рассматривал пол, Вика смотрела в окно.

– Ладно, мне пора. Никто тебя удерживать, естественно, не стал. Я хоть и дура, но не до такой же степени. Что делают со злокачественной опухолью? Правильно, удаляют. Только хирургические методы – это слишком радикально, это больше по мужниной части, а я, будучи терапевтом, привыкла к более щадящим методам. Как в анекдоте: "помажем, само отвалится". Будем вытравливать. Потихоньку, незаметно, сантиметр за сантиметром. Все-таки иногда прошлому лучше оставаться в прошлом.

Свободен

Уходя, ты сказала:

– Свободен.

Но я не чувствовал себя свободным сейчас, не ощущал себя свободным тогда. А, может, чувствовал, но не понял? Ощущал, но не заметил? Я озадачен, сконфужен, сбит с толку. Может ли вообще человек быть свободным? Человек, который по своей природе несвободен, погребен под тяжестью долга, обременен обещаниями, связан необходимостью жить. В общем, опутан по рукам и ногам с самого рождения и до гробовой доски. Я прислушивался к новым ощущениям, размышлял. Теперь у меня появилось на это время.

***

В квартире стало просторнее, на полке в ванной сиротливо стоит флакон с моим бальзамом после бритья. В шкафу висят три рубашки и два костюма. Холодильник щерится пустыми полками.

Я предоставлен сам себе. Могу делать все, что захочу. Например, завалиться в обуви на диван. Спустя минуту я устыдился своего глупого порыва. Что за ребячество? Питаюсь чипсами, пиццей и бутербродами. Спустя неделю я бы маму продал за тарелку твоего борща. Вечерами тупо таращусь в "ящик", но обсудить просмотренное не с кем. Друзья не оставляют попыток вытащить меня из "берлоги", я отбиваюсь. Не хочу видеть сочувствующие взгляды, натянутые улыбки, слышать шепотки за спиной. Спустя пару дней я перестал включать по утрам "мобильник". Дочка дозвонилась на "домашний":

– Папа, как ты? У тебя все в порядке.

– Нормально, – солгал я. Не скажешь же человеку за океаном, что у тебя все хреново. Смысл?

– Папа, я записала тебя к психологу, завтра первый сеанс.

Вот это новость. Пришлось скрепя сердце согласиться, не расстраивать же дочь.

***

"Психологиня" убеждала, что у меня глубокая депрессия, сыпала терминами, уговаривала "вылезти из кокона".

– С сегодняшнего дня начинайте вести дневник. Записывайте все события. Встретимся через неделю.

– Это что? – "психологиня" изумленно смотрит на мои записи:

Понедельник

Проснулся. Умылся. Побрился. Позавтракал. Ушел на работу. Вернулся. Принял душ. Лег спать.

Вторник

Проснулся. Умылся. Побрился. Позавтракал. Ушел на работу. Вернулся. Принял душ. Лег спать.

Среда

Проснулся. Умылся. Побрился. Позавтракал. Ушел на работу. Вернулся. Принял душ. Лег спать.

– И так до пятницы? Вы издеваетесь? – она покраснела. "Неужели мне удалось вывести ее из себя? Это оказалось не так сложно, хотя и не намеренно".

Я пожал плечами.

– Так дело не пойдет. Записывайте все подробно.

***

Возникла первая проблема – закончились чистые рубашки. Последнюю я берегу, аккуратно вешаю на плечики, но вскоре и с ней придется расстаться. Увы. Михалыч странно на меня поглядывает.

– Мне кажется, или ты третий день в этой рубашке? – спросил он в перерыве.

– Увы, не кажется, – вздохнул я. – А что, попахивает?

– Пока нет, но скоро – будет, – пробормотал Михалыч, приканчивая котлету.

– Спасибо за поддержку, – ответил я, вяло ковыряясь в тарелке и пережевывая "резиновый" плов.

После работы Михалыч вызвался научить меня гладить рубашки. У него, закоренелого холостяка, выходит играючи.

– Дерзай, – он оставил меня в спальне наедине с моими мучениями. Ничего не получалось, я матерился себе под нос и в тысячный раз водил утюгом по рукаву. Из гостиной раздался голос Адамо "Tombe la neige". Твоя любимая песня, я вздрогнул. Поднял глаза от доски. Ты стоишь напротив и улыбаешься. От неожиданности я сильно обжегся, от боли уронил утюг. Адамо умолк, в проеме замаячила нескладная фигура Михалыча.

– У тебя все в порядке?

Голос куда-то пропал, я смог только кивнуть. Михалыч усадил меня на кровать, поднял с пола утюг и перегладил оставшиеся рубашки. Золотой человек.

***

– Понимаете, – "втирала" "психологиня", – вы склонны идеализировать жену.

Я усмехнулся. Идеализировать? Да никто не знает твоих недостатков лучше, чем я. Например, ты не любишь Михалыча, называя его пьянью. Да разве он пьянь? Ну, любит пропустить рюмочку-другую за праздничным столом. Ну, просто тогда так случайно вышло, перебрал. А ты сразу – пьянь. Еще ты не любила мою маму, царство ей небесное. Добрейшей души был человек. Не позволяла мне завести собаку. Да перечислять можнобесконечно.

Завтра у Михалыча день рождения.

– Что приготовить? – шепнул он мне на работе.

– Борщ.

Я доедал третью тарелку. Неплохо, но у тебя – вкуснее. Из кухни перекочевали в гостиную, включили телевизор, открыли по банке пива. День рождения удался.

– Останешься у меня? – спросил Михалыч, подавив зевок.

– Не, домой поеду.

Света нет во всем доме, подсвечивая себе "мобильником", добрался до своего этажа.

– Черт, – споткнулся о последнюю ступеньку и растянулся во весь рост на площадке. "Лучше бы у Михалыча остался".

Дверь напротив боязливо приоткрылась, замелькал сноп света от фонарика:

– Ой, это вы? Не ушиблись? Я сейчас, только халатик наброшу. Вы уж простите, я гостей не ждала, – сердобольная соседка обрабатывала перекисью ссадину на лбу. "Еще подуй", – язвительно подумал я.

– Больно? Щас подую.

Хотелось ее прибить, воспитание не позволило. Все-таки человек стремится помочь. К радости "психологини", я был взят под плотную опеку. В холодильнике ждут борщ и котлеты, в шкафу штабелями висят выглаженные рубашки (откуда только взялись?), из мойки исчезли грязные тарелки.

***

Вы – вдова, не обременены семьей и мозгами. Зато у вас своя жилплощадь и длинный язык. Но за борщ и рубашки я готов простить многое, почти все.

Пятница.

Расслабляющая атмосфера, вкусная еда, крепкая выпивка для меня, шампанское – для дамы. Вы расстарались – новое платье, свежий маникюр, если бы еще можно было выключить звук.

Морозный вечер распахивает объятия, ветер наполняет паруса легких, я беру вас на абордаж, и мы дрейфуем по заснеженным улицам, обходя островки света. Кажется, я перебрал. Ну и что? Плевать. Мне еще ни разу не было так хорошо после твоего ухода. Нас приютил гостеприимный дуб, припорошенный снегом. Мне хочется вас поцеловать. Сейчас, не медля. Склоняюсь к призывно приоткрытым губам, вдыхаю запах кофе и шоколада. Краем глаза замечаю тебя. Стоишь чуть поодаль, поднимаешь большой палец. Я украдкой показываю "средний". Момент упущен, волшебство испарилось, как пары выпитого мной алкоголя. Все равно вас целую, назло тебе. Все-таки я перебрал. Волнами накатывает тошнота. Мы поднимаемся к вам, ложимся на крахмальные простыни, но у меня ничего не выходит. "Психологиня", конечно, об этом не узнает.

***

Я вас избегаю, стараюсь не шуметь, ненароком не звякнуть ключами, юркнуть как можно быстрее "к себе". Не хочется объяснений, банальных фраз:

– Это моя вина.

Не нужно глаженых рубашек, в холодильнике киснет нетронутый борщ, в раковине томится грязная посуда, в углах комнаты копится пыль.

Вы меня настигли, караулили у двери. Влетаете следом за мной в квартиру, вид – боевой, стоите, подбоченившись, в проеме. Хочется уменьшиться в размерах, спрятаться, слиться со стеной.

– В чем дело? Ты меня избегаешь?

Глаза сверкают, волосы развеваются. Валькирия, фурия.

Вы ждете объяснений. Их нет у меня.

Вы открыли на меня охоту, взяли в осаду. Ждете моего прихода, устраиваете истерики, закармливаете борщом, роняя слезы в свою тарелку. Мой бальзам после бритья оттеснен в самый угол вашими баночками и флакончиками. Два дня подряд ночую у Михалыча. На третий вы заявляетесь на работу. Требуете объяснений, кричите, плачете. Я сдался на милость победителя, водворен на место под вашим каблуком, взят в плен, обложен чистыми рубашками, окружен заботой, окутан любовью. Скучаю по чипсам, пицце и бутербродам. По футболу и пиву. По Михалычу. По тебе.

***

– Папа, что за женщина берет трубку?

Молчу.

– Папа? Ты слышишь?

– Алло? Алло? Дочка, тебя не слышно, – с облегчением кладу трубку.

– Кто это звонил? – валькирия в фартуке и с поварешкой.

– Ошиблись номером.

– Завтра мы едем к моей маме. У нее совсем крыша прохудилась. – Вы зеваете, укладываете на подушку голову в бигудях.

***

У меня другие планы. Украдкой ставлю будильник на шесть утра. Вы не любите рано вставать. Аккуратно, стараясь не разбудить, снимаю с себя вашу руку. Напряженно вглядываюсь, не дышу. Уффф. На цыпочках крадусь в ванную. Плещу в лицо холодной водой. Надеваю заготовленный с вечера свадебный костюм. Впору. Помнишь, он на мне не сходился? Я постройнел. От переживаний. От тоски. "Психологичка" будет… Плевать.

***

Утро встречает свежевыпавшим снегом, щебетом птиц, робкими лучами солнца. Вдыхаю полной грудью. Покупаю у заспанной продавщицы лучший букет.

Улыбаюсь. Спешу. Почти бегу. Показалась выкрашенная в черный ограда, поникшие ветви голых деревьев, усиженные вороньем. Тишина. Покой. Знаю, ты будешь меня ждать, нетерпеливо помахивая носком остроносой туфли.

– Я тебя ждала.

– Знаю.

Опущусь на скамейку, положу к твоим ногам цветы. Ты легко спрыгнешь с камня, подойдешь, покачивая бедрами, уютно устроишься на моих коленях, обовьешь руками шею, накроешь мои губы своими. Дыхание прервется, мир качнется, закружится, померкнет. Свободен…

Сон

В ночном воздухе отчетливо чувствовался запах дыма. Посередине большой поляны, весело горел костер, выбрасывая высоко в воздух сноп искр. Вокруг суетились женщины, одетые в длинные платья. Мужчины с длинными волосами, украшенными перьями, неспешно о чем-то беседовали, передавая из рук в руки трубку. Дети помладше с хохотом бегали поодаль, занятые интересной игрой. От костра потянуло жареным мясом. Я почувствовала, что голодна, рот наполнился слюной. Один из мужчин, сидевших спиной, повернулся ко мне. В душе что-то отозвалось, потянулось навстречу… Как не вовремя зазвонил будильник. Мне так ни разу не удалось разглядеть лицо мужчины. Каждый раз, когда я видела этот сон, я мучительно пыталась вспомнить. Не покидало чувство дежавю.

***

Новогодние праздники приближались с неумолимостью боевого танка, кося ряды сотрудников. Катя, извиняясь, упорхнула к парикмахеру: «У меня запппись». Иван в перерыв убежал за подарком для своей девушки, да так и не вернулся, прохвост. Остались мы вдвоем с Лесей. Я – чтобы доделать отчет, Леся – по более банальной причине, упорхнуть ей мешали три спасательных круга на месте, где должна быть талия, убежать – сильная одышка.

– Ну и погодка сегодня, – протянула Леся.

– Угу, – откликнулась я, продолжая сосредоточенно стучать по клавишам. Судя по кликам Лесиной мышки, ее хозяйка снова раскладывала пасьянс.

– Боюсь, на Новый год так заметет, откапываться придется, – Леся громко вздохнула.

– Ничего, Лешка лопатой помашет, – отозвалась я. «Ему полезно. На пару с супругой. Да и детям не помешает. Воображение услужливо нарисовало картину: «Четыре поросенка с лопатами». – Чего сидишь, шла бы уже домой.

– Лешку жду, – меланхолично отозвалась Леся. «Нет бы прогуляться пару кварталов, жирок согнать, будет сидеть на пятой точке и ждать».

– Ууу, какие планы на выходные? – спросила я из вежливости.

– Как, какие? – удивленно вопросила Леся. – Поедем за продуктами. А ты?

– Что я?

– Когда за продуктами поедешь? – «Какой же праздник без горы пирогов, ведра оливье и тазика холодца. Впору переименовывать, вернее, перефамиливать Лесю в Холодцову. А что? Леся Холодцова – звучит!»

– Никогда, – я пожала плечами.

– Как? – Лесины подбородки, по одному на год замужества, обиженно затряслись. Кажется, я посягнула на святое. – А как же ты Новый год встречать будешь?

– Спать лягу.

– Как спать?! – Лесино мировоззрение рушилось на глазах.

– Да вот так, – я невольно улыбнулась. Люблю быть внезапной.

Леся выпала в осадок, воцарилось молчание. Даже мышка перестала щелкать. Во всем надо искать плюсы.

– Может, к нам придешь? – наконец выдала коллега.

«Стоп. Что это было?» – Я оторвалась от экрана и ошарашенно уставилась на свою благодетельницу. Леся сидела довольная, ее щеки порозовели. Она искренне считала, что делает мне одолжение. Мне… состоявшейся женщине с успешной карьерой, хорошей зарплатой и стройной фигурой. От возмущения я только открывала, как рыба, рот.

– А что? Лешка будет доволен, да и детишки тоже, – Леся решила закрепить свой успех.

«С чего она взяла, что я хочу провести праздник со скучным Лешкой и двумя спиногрызами? Есть из ведра плавающий в майонезе оливье и заедать холодцом?»

– Спасибо, как-нибудь обойдусь, – процедила я сквозь зубы, выключая компьютер. Все настроение улетучилось.

– Да ты не стесняйся, я с Лешкой поговорю, мы, правда…

– У меня другие планы, – резко выпалила я. Хотелось ее ударить, честно.

– Ты же сказала, спать ляжешь, – Леся подозрительно сощурила поросячьи глазки.

– Я просто говорить не хотела, улетаю я, – компьютер, наконец, жалостливо пикнул и выключился. Я поднялась со стула, желая, как можно скорее закончить неприятный разговор.

– Куда?

– В США, – процедила я и выбежала из кабинета, возмущаясь бестактности коллеги.

– Подумай, до Нового года еще три недели, – донесся до меня голос Леси из кабинета.

«Ага, держи карман шире».

***

Я села за руль, завела двигатель, внутри все кипело. Хотелось вернуться и выплюнуть Лесе в лицо все, что я о ней думала, да и о всех русских бабах вкупе. Кто вообще сказал, что женщина должна обязательного найти мужа? Радоваться, что непьющий и не бьет? Стоять у плиты, стирать носки и заглядывать в рот любимому, вдруг оттуда что-то умное случайно вылетит? В печенках сидят сочувственные взгляды знакомых. Достали вопросы мамы: «А замуж когда?».

– Доченька, родила бы хотя бы для себя, годы-то идут, – выдала мама во время нашего последнего разговора.

– Тебе замужество много счастья принесло? Или забыла пьяные выходки отца и как вкалывала на двух работах, чтобы меня выучить? – не сдержалась я, теперь жалела. Мама повесила трубку. Мы и так редко видимся.

Да и про США зря ляпнула. Что теперь делать? Я не любила бросать слов на ветер. А вот возьму и полечу. В конце концов, чем черт не шутит? Тем более…

***

Со Стивом я познакомилась пару месяцев назад, я помогала ему с русским, он мне с английским. Так, ни к чему не обязывающая переписка: «Как дела?», «Где живешь?», «Чем занимаешься?». Он довольно сносно говорил по-русски, выкладывал прикольные видео. Стив жил в Майами, занимался программированием, любил пиццу и терпеть не мог морепродукты. А неделю назад стал настойчиво звать в гости. Как-то странно для иностранца, обычно они… Да откуда мне знать, какие они? Я американцев вживую пару раз видела от силы и то издалека. Не люблю стереотипы, а сама туда же. Они в своей Америке тоже считают, что у нас по улицам медведи ходят в шапках-ушанках и на балалайках играют. Но все же как-то слишком быстро. Это настораживало. Я отшутилась, что уж лучше вы к нам. Стив объяснил, что в Москве сейчас холодно, а у них тепло и даже можно купаться, если повезет. Поэтому, в другой раз. Четко и по существу. Как я люблю.

– Как дела? – пиликнул телефон. – Чем занимаешься?

– С работы еду. Ты?

– На работу. Напишу позже. Кстати, мое предложение все еще в силе (смайлик).

– Хорошего дня.

Потеплело, словно лучик теплого солнца Майами долетел до заснеженной Москвы.

***

И понеслось. Анкета на десять листов, отпечатки пальцев, собеседование на английском:

– What is the purpose of your visit? Have you ever visited the United States?

Мы по часу висели со Стивом на телефоне, болтали ни о чем и обо всем, мешали языки, с легкостью переходя с английского на русский и обратно. Леся смотрела подозрительно, но молчала, слава богу. Мама была на седьмом небе от счастья, она уже видела меня в белом платье с округлившемся животом. Я… я не загадывала наперед. В крайнем случае, побываю в США. Терять голову было немного преждевременно.

Заветный паспорт с визой я получила перед самыми праздниками. Трясущимися руками купила билеты на самолет. Лететь было страшно до дрожи в коленках. Все наперебой давали советы, что с собой взять. Вагон и маленькую тележку. Ничего не забыть: прихватить лекарства, запастись теплыми вещами, положить купальник, разумеется, новый, раздельный, самый соблазнительный, подчеркивающий фигуру и скрывающий недостатки. Список постепенно уменьшался. Меня трясло и лихорадило. Парикмахер и специалист по депиляции знали все лучше меня. Как всегда. Людочка с умным видом рассуждала, что в США одни бандиты. Маша под мои сдавленные стоны мечтательно вспоминала об одном клиенте-иностранце, который депилировал грудь. Правда, он был турок, но красив, как бог. Машины мечты пошли прахом, турецкий бог оказался банальным геем.

***

До вылета оставалось два дня. Я сидела на чемоданах, из-за нервов расстроился желудок и постоянно тошнило. Я пила воду и не выходила из дома. Телефон разрывался. Звонили Стив, мама, коллеги. «Я? Нормально. Не ем, пью. Хорошо, обязательно сварю себе бульон. Таблетки – положила, солнцезащитный крем – взяла, купальник – уже в чемодане». Ночью одолевали кошмары и тяжелые мысли. Хотелось сдать билет, свернуться калачиком и выключить телефон. Обострилась злость на Лесю. Может, лучше съесть ведро плавающего в майонезе оливье и тазик холодца? Затошнило еще больше. Стало жаль себя и все бабское человечество, задавленное бытом.

***

Такси приехало ровно в назначенное время. Я каждую секунду выглядывала в окно, втайне надеясь, что такси опоздает и придется остаться дома. Не нужно будет покидать свой уютный мирок. Он еще сигналит, как будто я не вижу. Я потащилась с чемоданом к лифту.

– Что вы туда наложили? Кирпичи? – Таксист, пыхтя, закинул чемодан в багажник.

Я с тоской смотрела на исчезающий в вихре снежинок дом. Желудок подкатывал к горлу, я судорожно сжала в кармане блистер с успокоительным.

– Приехали вовремя, можете не спешить, – бодрым голосом сообщил водитель.

– Вижу, – буркнула я.

– Волнуетесь перед полетом? – посочувствовал шофер.

Я кивнула, горло сжал спазм.

– Не переживайте, все будет хорошо.

Еще один. Все всё знают лучше меня.

Люди обтекали с двух сторон, кто-то больно ударил локтем. Я медленно двинулась к зданию аэропорта. В здании было душно, людно, шумно. На подгибающихся ногах добралась до стойки регистрации, прошла таможенный досмотр. Самолет набирал высоту, когда я, наконец, забылась таблеточным сном.

***

– Мы приземлились в аэропорту Майами. За бортом семьдесят семь градусов по Фаренгейту. Спасибо, что пользуетесь услугами нашей авиакомпании, – пропела стюардесса.

– Семьдесят семь? – как заведенная, повторила я. – Да мы все сгорим, – я глупо хихикнула.

– Двадцать пять по-нашему, – услужливо подсказал кто-то в соседнем ряду.

– Спасибо, – кивнула я, как китайский болванчик.

***

Вокруг розовый кисель. В Америке не знают, что такое кисель. Значит, желе. Желе знают? Розовое желе. Я прыснула. Кто-то из пассажиров поспешил отойти подальше. Чемодан катался на ленте. Как же ухитриться его поймать? Или это не мой чемодан? Ух, какой тяжелый. Кто-то помог.

– Спасибо. – «Все-таки мир не без добрых людей и не без злых. Смешно».

Кто-то подхватил чемодан. Рыжий паренек. Или не рыжий.

– Привет, – я помахала рукой, расплывшись в улыбке чеширского кота.

Он что-то забубнил, назвал меня по имени, подхватил за локоток. «Может, я феминистка», – возмущенно подумала я. Усадил меня в такси, какой самонадеянный. «Кажется, меня хотят похитить».

– Help! – что есть мочи заорала я.

Очнулась я в кровати. В чужой. В одном белье. Голова трещала и грозила лопнуть. Во рту пустыня Сахара. Душно. Я стянула простыню. За окном смеркалось, трещали цикады. «Сейчас меня будут похищать, – я зачем-то зажмурилась. – Вот дура, меня уже похитили. Значит, убивать». Пролетающие за окном машины заливали комнату светом. Убивать никто не приходил. Надоело ждать. Я села на кровати, держась за голову, включила лампу на прикроватной тумбочке. Возле кровати стоял чемодан. Я натянула на голову первое попавшееся платье, черное в красные розочки, сунула ноги в балетки. «Блин, как я в них летела?» Стельки топорщились. Я с трудом наклонилась и вытащила из-под каждой копию паспорта, зашвырнула бесполезные бумажки в чемодан. Мамин дурацкий совет, насмотрелась детективных сериалов. Видимо, придется отправляться на поиски убивцев самой. «Нет, ну все приходится делать самостоятельно. Даже убить не могут по-человечески. Что за время?» Я поплелась к двери, нажала на ручку, боязливо выглянула в коридор. Никого. Холл застелен ковровым покрытием, как в гостинице. Зато шагов не слышно. Никем не замеченная, благополучно добралась до лестницы, спустилась в большой холл. Весь дом погружен в темноту. Как будто про меня забыли. Стало даже немного обидно. Я миновала холл. «Судя по столу со стульями, это столовая. Значит, рядом должна быть кухня. Мисс Марпл, блин». Ага, дверь из столовой вела на кухню. На фоне пламенеющего заката выделялся женский силуэт. Дама курила, выпуская струю дыма в окно. Невысокая, с мальчишеской фигурой и военной выправкой.

– Дурацкая привычка, никак не могу избавиться, – низкий голос с хрипотцой без намека на акцент. Она даже не повернулась. Мне оставалось любоваться на ее спину.

– Можно воды? – взмолилась я.

– Конечно, стакан на раковине.

Я налила полный стакан и залпом выпила. «Пить воду из-под крана? Привычка, оставшаяся от жизни в России? Как одна из версий».

– Наркоманка? – вдруг спросила она. – Спала восемь часов.

– Летать боюсь, – призналась я.

– Понятно. Меня Эстер зовут, – представилась она. – Я мать Стива.

– Оля, – пискнула я. «Эстер? Что-то подсказывало мне, что Эстер вовсе не Эстер. Я уже думаю, как в дешевых сериалах про доблестную отечественную милицию. Или полицию? Какая разница, «хрен редьки не слаще», – как любит выражаться мама. Мама! Надо позвонить маме! Она уже, наверное, с ума сошла от беспокойства».

Эстер тщательно затушила сигарету в стоявшей на подоконнике пепельнице, схватилась за прислоненную к стене трость, тяжело опираясь, направилась к столу.

– Есть хочешь? – она села за стол, отложив трость и вытянув больную ногу. – Я кивнула. – Сандвичи в холодильнике.

Пока я шла к холодильнику, чувствовала на себе оценивающий взгляд.

– Можно я свет включу?

Она царственно кивнула. Я включила свет и села за стол, напротив хозяйки. Есть под цепким взглядом Эстер было некомфортно, но голод пересилил. Мы молча смотрели друг на друга. Она давала мне возможность насытиться. Я не без интереса изучала визави. Эстер была женщиной без возраста. Высокий покатый лоб, умный цепкий взгляд карих навыкате глаз, орлиный нос, тонкие губы. Вьющиеся мелким бесом некогда темные волосы с проседью, небрежно схваченные резинкой. Мужская белая рубашка с расстёгнутой верхней пуговицей открывает длинную шею. Унизанные перстнями натруженные руки с сильно выступающими венами покоятся на столе. «Еврейка. Умная. Величественная». Тут же родилось прозвище – Королевишна.

– А где Стив? – нарушила я молчание.

– Стив придет поздно, работы много.

«Хотелось бы верить».

***

Спать совершенно не хотелось. Набрала маму. Сквозь всхлипы, как могла, объяснила, что все хорошо. Долетела нормально. Таблеток перебрала. «Проснулась, гипс». Стив – чудесный. Сразу же познакомил с мамой. Мама тоже чудесная. Дом? О, дом – сказка. Американская мечта. Большой, стильный, современный. Какая у Стива машина? «А пес ее знает». Большая машина. Ну да, все американцы любят большие машины. «Миром рулят стереотипы». Прислать фото? Так темно на улице. Завтра обязательно. Какой из себя Стив? «Час от часу не легче». Красивый. Зубы? «В рот не заглядывала, я же не стоматолог и не работорговец». Зубы – белые. Ну да, в Америке отличные дантисты, не то, что у нас. Я громко зевнула. Да, устала. Долго спала? Так еще хочу. «Фу, как будто марафон пробежала. Интересно, у всех мамы такие дотошные?»

Сидеть в комнате без телевизора было скучно, и я снова высунула нос наружу. Так же тихо, только еще темнее. Я направилась вниз практически на ощупь. «Лишь бы с лестницы не грохнуться». С трудом преодолев ступени, нащупала выключатель. В огромном холле загорелся свет. «Вау. Да дом и вправду огромный. Хоть в этом я маму не обманула». Гостиную с телевизором я обнаружила рядом со столовой, пощелкала пультом. Нашла-таки канал на русском. Целых два. Первый и второй. По первому показывали детективный сериал. Привет маме! По второму новости. «Скукотища! Книгу, что ли, почитать?» У входной двери послышался шум. «Кажись, блудный женишок вернулся». Я прокралась к двери, выглянула из-за угла. «Пьяный в хлам. Может, взять скалку и встать в дверях, уперев руки в боки? Вот смех-то будет». Стивен пытался стянуть кроссовки. У него это плохо получалось. Он бормотал что-то на английском. «Сдается, что-то не совсем приличное». Наверху послышался стук. «Вот черт! Эстер проснулась. Или не проснулась, ждала?»

– What the hell are you doing?

Я быстро выключила свет и телевизор, затаилась за диваном, не дыша. Не хватало еще, чтобы меня здесь застукали. Вскоре все стихло, свет погас. «Ну, все. Хватит приключений. Спать!»

***

Завтрак был накрыт на террасе. Эстер тянула чай из изящной фарфоровой чашечки. Я предпочла кофе. Смазанные тонким слоем масла круассаны таяли во рту, абрикосовый джем был просто бесподобен. Ласковое солнце окутывало теплом, легкий летний бриз шуршал в кронах деревьев. «Лепота!» Я чувствовала себя героиней «Унесенных ветром» или, на худой конец, «Римских каникул». Огромные солнцезащитные очки и широкополая шляпа Эстер усиливали впечатление.

– Чем вы занимаетесь, Ольга? – «Ну вот, начинается. Отдохнула, называется».

Я старалась быть вежливой, обстоятельно отвечала на вопросы «будущей свекрови». Смех, да и только.

Новоиспеченного жениха я после вчерашнего не видела. И слава богу! Когда допрос был окончен, Эстер сообщила:

– Вечером состоится праздничный ужин. – Я бы не удивилась, если бы она сказала «бал»». Судя по тону, возражения не принимались. – Мне нужно по делам. Располагайтесь.

Я расположилась. В буквальном смысле. На шезлонге. С книгой. Жизнь удалась.

***

Затаив дыхание, выудила из глубин чемодана бережно запакованный пакет. Новогоднее платье, ползарплаты отвалила, между прочим. Модное, в бельевом стиле, а стоит, как шуба. Но сидит, зараза. Из категории: в паспорте далеко за…, а в зеркале – двадцать. Золотистое, под цвет волос, прекрасно оттеняет смуглую кожу, бретели маняще открывают линию плеч, длинный подол очерчивает ноги. В общем, девочки поймут, а мальчики оценят. В уши – серьги с изумрудами в цвет глаз, за уши пару капелек парфюма. Глаза – подчеркнуть, синяки – замазать, прическа – ну, что смогли, легкая небрежность тоже сейчас в моде. Я выждала десять минут, чтобы, не дай боже, не припереться первой и… походкой от бедра двинулась к лестнице. «Где вездесущие папарацци? Где красная дорожка и падающие штабелями мужики?» С высоко поднятой головой вплыла в столовую. «Oh, shit!» Два дня в США, а уже думаю по-английски. Везде нужно искать плюсы. Кажется, я повторяюсь. Но это уже слишком. За празднично накрытым столом сидели Королевишна и… какой-то незнакомый мне Чингачгук». Сказать, что я была разочарована – ничего не сказать, я была в ярости. Обогнуть полземли, чтобы тебя так игнорировали, это ни в какие ворота. Эстер – умная женщина, все поняла:

– Оленька, ты присаживайся, Стивен скоро будет, – зачастила она. С видом оскорбленного достоинства я уселась на краешек стула. – Познакомься, это Рикардо, – она указала на индейца. – Друг семьи.

– Очень приятно, – я кивнула, чуть не ляпнув «Быстрый змей».

– Шампанского? – «Змей говорит по-русски? Даааа. Индеец с испанским именем, говорящий по-русски. Что может быть экзотичней?»

«Вечер обещал быть прекрасным. Даже не знаю, что лучше: Королевишна и Чингачгук или Леся с Лешей и отпрысками?» Беседа не клеилась. Стол был элегантно сервирован, множество закусок, фаршированная индейка в качестве основного блюда. Я пригубила шампанское, отдала дань стряпне кухарки Эстер. Весьма неплохо. Слава богу, никакого холодца и салата «Оливье».

– Рикардо, расскажи Ольге про себя, – нарушила молчание Королевишна. – Уверена, ей будет интересно.

– Да нечего особо рассказывать, – он пожал мощными плечами.

– Не скромничай, – Эстер улыбнулась, – ты же сын вождя как-никак.

Ввалившийся в столовую Стивен избавил Рикардо от ответа.

– Всем привет, – поздоровался он.

– Здрасте, – сухо произнесла я.

– Ну, наконец-то, Оленька подумает, что ты от нее скрываешься, – Эстер протянула сыну руку для поцелуя.

– Я? Да упаси бог. Здравствуйте, Ольга. Для меня большая честь видеть вас у нас в доме.

Я наконец-то его рассмотрела. От Эстер он унаследовал фигуру. Про таких говорят: «До старости щенок», а ведь мальчику уже сорок с хвостиком. Рыжие волосы, веснушки, какой-то расхлябанный и вертлявый. «Как баба! Да он же и есть баба! – осенило меня. – Так, а какая же роль уготована мне? Чайка? Так, кажется, называются женщины, которые живут с гомосексуалистами? Рикардо. Рикардо – любовник Стива? Как же все это противно». Я выпила еще и еще и сама не заметила, как напилась. В комнате смешно лопались пузырьки. Часы пробили двенадцать. Дружно послушали речь президента. Сугубо ради меня, полагаю. Эстер поднялась.

– Спасибо за приятную компанию, я, пожалуй, лягу. Стивен, проводи меня.

– Конечно, мама.

– Вам было весело? – спросил Рикардо.

– Да, спасибо, – я улыбнулась в тридцать два зуба. В крови бурлил алкоголь и требовал продолжение банкета. – Хочу искупаться, – я капризно надула губки.

– Не вопрос.

– Я только переоденусь.

– Захватите полотенце. Может быть прохладно, – крикнул Рикардо вдогонку. – Я отвезу вас на дикий пляж, нужно будет немного пройти, но оно того стоит, – сообщил он, когда я вернулась с полотенцем.

– Стивен не поедет? – спросила я.

– Он уже уехал, – сообщил Рикардо.

– Понятно. – «Невелика потеря».

Чтобы добраться до дикого пляжа пришлось спускаться по каменистой тропе, которая вилась среди тропической растительности. Рикардо крепко держал меня за руку, иначе я бы точно расшибла себе лоб. Вскоре послышались голоса, я крепко сжала руку проводника. Вскоре мы вышли на небольшую полянку, где отдыхали три молодых гопника в окружении жестяных банок и бутылок. Ого! Один из них поднялся и вальяжно подошел к нам. Не нужно иметь fluent English, чтобы понять, что он хотел. Явно, ничего хорошего. Вдруг гопник замахнулся, я завизжала, Рикардо увернулся от удара. Подскочили дружки. Пока я бегала, как курица с отрезанной головой в поисках камня или палки, все неожиданно закончилось. Гопники валялись на земле, держась за ушибленные места. Рикардо протянул мне руку, и мы продолжили спуск.

– Ты в порядке? – обеспокоенно спросила я.

– В полном. – Он, кажется, даже не взмок. Он вообще человек?

Наконец, мы оказались на широкой песчаной полосе. Беззастенчиво светила прекрасная в своей наготе луна, пульсировало алмазное крошево звезд, океан манил в ласковые объятия. Ни души. Только мы, первые мужчина и женщина на Земле. Я скинула сандалии, выскользнула из платья и босиком двинулась к воде. «Боже, как хорошо!» Вода, как нашкодивший пес, лизала босые ступни. Рикардо с разбегу нырнул и надолго исчез из вида. Вынырнул далеко впереди, отфыркиваясь и разбрызгивая длинными волосами воду. Я так толком и не научилась плавать, поэтому бултыхалась возле берега, как… как… Вода была довольно прохладная, я почувствовала, что покрылась гусиной кожей. «Фу, как неэстетично. Мокрая курица с гусиной кожей. Зоопарк какой-то». Рикардо вдруг очутился рядом, схватил меня на руки и понес на берег.

– Замерзла? – засмеялся он, вытирая меня насухо полотенцем. Капельки воды стекали по его смуглой коже, падали с длинных волос. Магия ночи, красивый мужчина рядом. Я сняла с себя броню, спрятала колючки, отдавая дань волшебству. Безвольная, беззащитная, безоружная. Рикардо понял мой посыл. Легонько поцеловал в губы и, не встретив сопротивления, уложил меня на влажное полотенце. Его чуткие пальцы и нежные губы знакомились с мои телом, исторгая из него дивные звуки. Даря и даруя, наказывая и прощая, мы ненадолго забылись друг в друге, одно целое, разделенное чьей-то жестокой волей на две половинки.

***

Неделя пролетела как один день. Рикардо был возился со мной, как с малым дитем. Я побывала в национальном парке, увидела аллигаторов и сыграла в казино, болела за Майами Марлинс и купалась, купалась, купалась. Я так загорела и просолилась, что стала походить на сушеную воблу. Рикардо много рассказывал о жизни индейцев, о своих традициях, обычаях и поверьях и так мало о себе самом. Удивительный человек, он совсем не старался произвести впечатление. А еще… с ним было комфортно молчать, не возникало неловкой паузы, которую тут же хотелось заполнить, ляпнув что-нибудь не к месту. Кажется, я влюбилась. Нет, втюрилась по самую маковку.

Стивен мне не докучал, я видела его всего пару раз, после работы. Королевишна все так же исподволь меня изучала. Однажды утром я не выдержала. Мы сидели на террасе, наслаждаясь солнцем и холодным апельсиновым соком.

– Эстер, зачем вы меня позвали? – поинтересовалась я. – Только не говорите, что это Стивен, я все равно не поверю.

Эстер кивнула.

– А ты умная. Да, это я тебя позвала. Хотела сказать чуть позже, но раз уж ты сама начала… Я стара, – она сделала нетерпеливый жест рукой, отметая мои робкие возражения. – Я хочу успеть понянчить внуков, – она сделала паузу, изучая мою реакцию. Я чуть соком не поперхнулась.

– И вы выбрали меня, – подытожила я.

– Да, ты понравилась Стивену. – «Ну да, гомосексуалисты всегда выбирают женщин, похожих на мальчиков», – Ты свободна, не состояла в браке. В Америке девушки более…

– Независимы, – подсказала я, усмехнувшись.

– Эгоистичны, – поправила Эстер. – Я бы хотела, чтобы у моих внуков была русская мать, чтобы они говорили по-русски, знали свои традиции. Мы… я, со своей стороны, могу предложить вот это все. Она обвела рукой свои хоромы. – Торжествующе посмотрела на меня. Мол, как? Ты все еще сидишь?

– Мне надо подумать. – «Нашла дуру. Я им ребенка, а они меня под зад ногой».

– Я тебя не тороплю. Я хоть и стара, но помирать пока не собираюсь, – Королевишна попыталась завершить неприятный для нее разговор шуткой, но вышло фальшиво.

***

Вечером я накинулась на Рикардо:

– Ты знал план Эстер? – зло спросила я.

– Да, – он пожал плечами.

– И это все, что ты можешь сказать? – заорала я.

– Глупость, конечно. Я с самого начала ей говорил, что ты не согласишься, но она настаивала.

– Вы что, решили сделать из меня свиноматку? Вынашивать ребенка для этого п…ста? Да он даже зачать его не способен, – завизжала я.

– Кажется, Остапа понесло, – констатировал Рикардо.

– Ты даже Ильфа и Петрова читал? – я ударила его кулаком в плечо, он даже не шелохнулся.

– Это любимая книга Эстер, – он был само спокойствие.

– Она твоя мать? – догадалась я.

Рикардо кивнул:

– Да, ее настоящее имя Татьяна. Она из семьи потомственных циркачей. После переезда в США Татьяна стала называть себя Эстер. Только не спрашивай меня почему, сам не знаю. Татьяна или Эстер, как тебе будет угодно, была гимнасткой, показывала акробатические номера под куполом цирка. Маленькая, гибкая, как лоза, зрители были от нее без ума. Ей было семнадцать, когда их труппа приехала с гастролями в США. И Татьяна сбежала. Было тяжело, приходилось мыть туалеты, спать где придется. В одной забегаловке она познакомилась с отцом. Он был на восемь лет старше. Отец дал ей свое имя и привел Татьяну в индейскую резервацию. Вскоре родился я. Отец еще не был вождем, поэтому Таню не жаловали, женщины оскорбляли, мужчины сторонились. Она устроилась горничной в богатый дом. Альберт, хозяин дома, недавно развелся с третьей женой, ему тяжело было одному вести все дела. Он был очарован юной циркачкой, взвалившей на свои хрупкие плечи весь непосильный быт. Вскоре Татьяна стала незаменима, она совмещала функции личного помощника и горничной. Хозяин женился на Татьяне. Так она стала хозяйкой дома.

– А ты? – охнула я.

– А что я? Было решено, что я останусь с отцом.

– Бросить ребенка? Это бесчеловечно, – выпалила я.

– Ну, почему сразу бросить? Я часто навещал Эстер, помогал по хозяйству. Альберт хорошо ко мне относился. Конечно, правду он не знал. Думал, что я просто бедный индейский мальчик, которого Таня жалеет. Когда родился Стивен, я с удовольствием с ним возился, даже иногда оставался, когда Альберту с Татьяной нужно было уйти. Эстер дала мне образование, учила меня русскому языку, давала читать русские книги. Три года назад Альберт с Эстер попали в серьезную автокатастрофу. Альберт погиб, Татьяна серьезно повредила ногу, была угроза ампутации. Мы со Стивеном по очереди дежурили в больнице. В общем, выходили нашу Таню. Вот, собственно, и вся история.

– Честно, не знаю, что сказать, – призналась я.

– Не нужно ничего говорить, – Рикардо улыбался, потом взял мою руку в свою. – Оля, оставайся.

От неожиданности я резко выдернула руку.

– Остаться? Это исключено. В Москве у меня работа, дом, – от волнения я поднялась и стала ходить по комнате. Рикардо продолжал улыбаться.

– Хочешь, я познакомлю тебя с отцом? – Я кивнула.

***

Выехали с утра, едва солнце показало из-за горизонта заспанный глаз. Клонило в сон, а Рикардо был бодр и свеж, будто все человеческие чувства ему совершенно чужды. Он подпевал под какую-то незатейливую песенку по радио, а я все никак не могла разлепить глаза. Вскоре меня сморил сон. Проснулась я от того, что любимый что есть мочи тряс меня за плечо. Я недовольно замычала. Рикардо указывал пальцем на обочину. Я повернула голову, на бетонном постаменте было гордо выведено: «Добро пожаловать в голливудскую резервацию Семинолов».

– Вау! Оциоло, вождь семиолов, – воскликнула я.

Рикардо рассмеялся.

– Отца вообще-то зовут Джим.

– Джим, – повторила я. – Оциоло – лучше.

Я с любопытством оглядывала окрестности. Что я ожидала увидеть? Вигвамы, индейцев в перьях и пончо, курящих трубки. Действительность оказалась куда прозаичней: пустынные дороги с растрескавшимся асфальтом, пыльные обочины, старые автомобили, одноэтажные домишки, облупившиеся стены с потрескавшимися табличками: «Продукты», «Почта», тощие собаки, распластавшиеся на солнцепеке.

– Ну, вот и приехали, – Рикардо вылез из машины, распахнул мою дверь и помог выйти. Двухэтажный дом мистера Джима выглядел богаче других, но, все же, совсем не то, что я ожидала. – Пойдем.

– Ricardo, – мужчины обнялись, потом Джим отстранился, взглянул на меня, растянув в улыбке щербатый рот: – Hello, Bine… – Абракадабра какая-то. Я разобрала только первые буквы. Вдруг отец Рикардо заключил меня в объятия. – At last…

На меня пахнуло пивом. Я ошарашенно взглянула на Рикардо, он тихонько посмеивался. Представляю, какое у меня было лицо. Приступ безумия миновал, и Джим пригласил нас за стол, открыв каждому по бутылке пива. Мужчины что-то оживленно обсуждали, переходя с английского на тарабарский, по-другому не скажешь. Я откровенно скучала, рассматривая небогато обставленную кухню. Дому, как, между нами говоря, и Джиму определенно не хватало женской руки. Оба они были какие-то засаленные и потрепанные. Длинный и худой, как жердь, Джим был небрит, его седые волосы, доходившие до плеч, отчаянно нуждались в воде и мыле. Сложно было представить аристократичную Эстер вместе с неухоженным Джимом.

Мужчины явно о чем-то спорили, голос Джима почти срывался на крик. До меня долетали слова: индейцы, правительство Штатов, права. Понятно, права индейцев – старо, как мир. Я украдкой пнула Рикардо под столом.

– Ладно, папа, нам пора.

После казавшегося бесконечным прощания, мы наконец-то сели в машину. Джим еще долго махал нам вслед.

– Рикардо, что это было? – спросила я.

– Ты о чем?

– Ты прекрасно знаешь, не придуривайся, – пришлось повысить голос.

– Ты про встречу? Индейцы верят в реанкарнацию. Прости старику эту блажь.

– Да ему в дурдом надо, – подытожила я. Рикардо замолчал, сосредоточившись на дороге. У меня из головы не шла индианка, за которую меня принял Джим. – Расскажи мне о ней, – попросила я, когда мы остановились у дома Эстер.

– О ком? – удивился Рикардо.

– Об индианке.

– Это было в незапамятные времена, никто уже ничего толком не помнит, – он пожал плечами. – Тебе пора. Не забыла?

Я помотала головой. Разве такое забудешь? Завтра я возвращаюсь домой. Домой? Где теперь мой дом? Одному богу известно.

Решила лечь пораньше и не смогла сомкнуть глаз. На сердце было тяжело. Уехать? Остаться? А как же мама, работа, ипотека? Такие решения так быстро не принимаются. Нужно все взвесить. Я подумала о старости, представила себя рядом с Рикардо в замызганном доме Джима. В старости он станет таким же. Неудивительно, что Эстер сбежала при первой же возможности. Под утро меня сморил сон, в ночном воздухе отчетливо чувствовался запах дыма…

***

Москва встретила пургой, метелью и заморозками. Словно от доброй матери я вернулась к злой мачехе. Даже не верилось, что пролетело всего лишь десять дней. Казалось, целая жизнь. В квартире было холодно и пусто, стильный минимализм, который раньше приводил в восторг, казался стылым и неуютным. Ничего не радовало. Я жила на автопилоте, вставала с будильником, работала работу, ехала в пустой холодный дом. Внутри поселилась стужа, сковала сердце, заморозила душу, как поцелуй снежной королевы. Настоящая я сжалась и спряталась где-то глубоко внутри и из своего уголка наблюдала за другой собой, за той, что улыбалась, рассказывала на работе небылицы про свою поездку, про Стива (кто это вообще?). Потом… потом все оказалось банально до тошноты… две полоски на тесте. Я не знала, плакать мне или смеяться, радоваться или грустить?

– Что вы решили? – спросила женщина бальзаковского возраста в белом халате.

– А? Решила? – у меня дрожали руки, я не могла попасть рукой в рукав.

– Насчет беременности? Оставляете или… – она строго взглянула поверх очков.

– Или… – от этого ужасного слова все внутри сжалось. Стоит мне сказать «или» и новая жизнь во мне умрет, умрет вместе со мной, вместе с той мной, что прячется глубоко внутри. «А как же работа и ипотека?» – в голове вспыхнула подленькая мысль и тут же потухла. «Да фиг с ней, фиг с ними со всеми», – я улыбнулась врачу, милой женщине в белом халате:

– Конечно, оставляю, – я обхватила плоский живот руками.

– Ну, вот и славненько, – она сразу подобрела и начала рассказывать, что мне делать дальше, но я не слышала… по щекам текли слезы, впервые с момента возвращения. «Рикардо! Позвонить Рикардо. Хотя… Еще есть время, незачем торопиться».

Жизнь обрела смысл, еда – вкус и запах, люди – лица. Я впервые ела все, что хочу, нисколько не заботясь о весе. Я постепенно оттаивала, по выходным бродила по магазинам, скупая крошечные пинеточки, шапочки и распашонки. Говорят, до родов нельзя. Глупые суеверия.

Пять месяцев… малыш вовсю толкался. Я стала похожа на неуклюжего пингвина, ну и пусть. Малыш затих, его не слышно было утром.

– Соня, просыпайся, – я, смеясь, хлопала ладошкой по животу. Весь день… ничего. Не могла сосредоточиться на работе, все падало из рук. Томительная ночь… В семь утра я сидела под дверями врача в консультации.

– Наталья Ивановна, я его не чувствую, – я вцепилась в рукав.

– Успокойся, сейчас посмотрим, – целую вечность она переодевалась, я успела сгрызть до кожи почти все ногти. Фу, там же грязь и микробы. Наталья Ивановна водила рукояткой аппарата УЗИ по животу. Я внимательно следила за ее лицом. Она не улыбалась, внутри что-то оборвалось. Я обмякла. Она зачем-то куда-то побежала, хотелось умереть. Пришла еще какая-то женщина в белом халате, они что-то говорили, я не слышала. «Как же так? Как так? Я же видела тебя, белые волосики, голубые глазки. Почему ты ушел?» Ответа не было. Через три дня я стала мамой ангела, родила мертвого ребенка. Спустя три дня меня не стало. Я взяла больничный. Никуда не выходила. Ничего не ела. Ничего не делала. Мечтала умереть. Не знаю, сколько прошло времени, неделя, две, год. Телефон я отключила. Маме написала, что улетаю в командировку, позвоню сама. Про беременность я ей так и не сказала.

Так пролетели два года, годы добровольного затворничества. Жизнь ползла улиткой, оставляя липкий след тоски и безысходности. Периодически возникало желание позвонить Рикардо, тут же пропадало. «Что я ему скажу? Извини, но наш малыш умер. Пусть лучше все будет, как есть». Ровно два года. Я купила бутылку вина, легла в ванную. «А ведь все могло быть по-другому. Я могла остаться, ты мог бы выжить». Я запивала слезы вином. «Надо позвонить Рикардо, рассказать. Нет, только не звонить, лучше в живую». На следующий день я обнаружила в своем почтовом ящике приглашение. Хотела удивиться, но не смогла. Все эмоции умерли вместе с ним.

Воскресенье. Я даже не вставала. Впрочем, как в последние два года. Мое уединение нарушил настойчивый звонок на домашний телефон. «Я же, вроде, его отключала. Ошиблись номером. Не буду отвечать». Телефон звонил, не переставая. Пришлось встать. Я подняла трубку:

– Это Эстер. Рикардо убили. Приезжай.

В трубке раздались короткие гудки. Я села на пол. «Может, это какая-то глупая шутка? Рикардо? Такой живой, такой родной. За что, господи, за что?»

Паспорт с визой я забрала на следующий день. Купила билет. На этот раз не было долгих сборов, не нужно было искать сексуальный купальник и идти в салон. Черное платье, черные туфли, черный платок. Ненавижу черный цвет. Хотелось, чтобы этот чертов самолет упал. Нет, тот малыш с мамой и старик в соседнем ряду ни в чем не виноваты. Нельзя быть эгоисткой, нельзя быть эгоисткой, нельзя… Мальчик с голубыми глазами и беленькими волосиками махал пухлой ручкой, он прощался, его ждал Рикардо, подхватил на руки: «Стойте, остановитесь, подождите».

– Женщина, вам плохо? – Девушка на соседнем сиденье трясла меня за плечо.

– Спасибо, все нормально, – лицо было мокрое от слез.

***

– Мы собрались здесь, чтобы проститься… – я не плакала, слез просто не осталось, тяжело опиралась на трость Эстер. Она никому не разрешила поддерживать себя. Только плотно сжатые губы и побелевшие костяшки пальцев выдавали ее душевное состояние. Стивен рыдал, закрывая лицо руками. Джим отрешенно смотрел в одну точку, улыбаясь чему-то. Блаженный.

– Вечером жду тебя, – шепнул он после церемонии. – Рикардо ждет тебя, – он бодрой походкой направился к машине. «Сумасшедший».

– Как это случилось? – спросила я Эстер, когда мы добрались домой.

– Его зарезали какие-то подонки прямо средь бела дня.

– Это он меня нашел, тогда, больше двух лет назад? – «Зачем я это спрашиваю? Как будто что-то можно изменить».

Эстер кивнула.

– Но почему он сам…, – начала было я, но осеклась, напоровшись на выразительный взгляд Эстер. «Ну, да, пресловутые стереотипы. Без них никуда».

– Он тебя любил, – добавила Эстер, поднимаясь.

«Я знаю».

***

Стивен оставил меня у дома Джима.

– Извини, но дальше сама.

– Спасибо, – я выбралась из машины, захлопнула дверь и двинулась к дому.

В ночном воздухе отчетливо чувствовался запах дыма. Джим встретил меня у порога и повел куда-то. Я не сопротивлялась. Мне было все равно. Вскоре мы вышли наполяну. Посередине горел костер, выбрасывая высоко в воздух сноп искр. Вокруг сидели мужчины, голые по пояс. Они держались за руки, их глаза были закрыты. Джим оставил меня, скинул рубашку и присоединился к сидящим. Они пели какую-то заунывную песню, состоящую из одной ноты. Не знаю, как долго это продолжалось, я потеряла счет времени, голова закружилась. На секунду прикрыла глаза и… оказалась совсем в другом месте. Я была не я. С удивлением взглянула на свои руки, молодые, загорелые до черноты, с коротко остриженными ногтями. Запястья украшали фенечки и шнурочки. Трава приятно щекотала босые ступни. Темнело, я была совсем одна, но я знала это место и мне не было страшно. Из темноты выступил мужчина. Я сразу узнала Рикардо. Он был моложе, голову украшали перья, мускулистое тело, прикрытое лишь набедренной повязкой, покрывали шрамы.

– Здравствуй, Бинэсиванаквад, – Он говорил не по-русски и не по-английски, но я прекрасно его понимала. – Как же долго мне пришлось тебя искать в этот раз. Молчи, – он приложил палец к моим губам. – У меня мало времени. – Езжай в Москву, забери Ваню из дома ребенка. – Все это казалось сном, но мне не хотелось, чтобы он кончался. Рикардо давал мне указания, а я никак не могла насмотреться на любимого.

– Почему ты ушел? Ты же знал? – простонала я.

– Мое время вышло, – он улыбнулся.

– Почему ты дал уйти мне?

– А ты бы осталась? Ты всегда была упрямой, – он улыбнулся.

– Наш ребенок, – выдавила я.

Рикардо кивнул:

– Так надо. Ты была не готова. Теперь… забери Ваню и приезжай сюда, к Эстер и Джиму, они будут ждать. Он вырастет настоящим русским индейцем. Иди, не бойся, мы еще увидимся. Я тебя найду. Как всегда.

Перед глазами как в калейдоскопе мелькали лица, мужские и женские, молодые и старые, красивые и не очень, разных рас и цветов кожи.

Я застонала и открыла глаза. Надо мной склонился Джим. Реальность была хуже ночного кошмара.

***

– Вы знаете, он очень странный мальчик, – тараторила сотрудница дома ребенка, ведя меня по длинному коридору, – не разговаривает и вообще ведет себя очень странно. На прошлой неделе укусил женщину, которая хотела выбрать ребенка. – «Выбрать ребенка… как будто товар на рынке». – Ну, вот мы и пришли. – Я заглянула. Ванечка играл на ковре. Мне было видно только его светленький затылок. Я опустилась на колени, пытаясь сдержать рыдания. Он обернулся, на меня удивленно взглянули два голубых глаза.

– Мама, ты пришла? – малыш кинулся мне на шею. – Почему так долго?

– Так получилось, но больше я никуда тебя не отпущу, – слезы капали на его шелковые волосики.

Украденное счастье

Глаза в глаза, рука в руке, бедро к бедру, сбившееся дыхание, обезумевший пульс, оглушающий стук крови в ушах, биение ошалевшего сердца о клетку ребер… Пластелиново-послушное тело плавится в его руках. Никого вокруг, только он и я, я и он, и тишина… Мир сузился до его зрачков. Шаг, еще один, поворот, снова шаг. Движения отточены до остроты стилета, вихрем взметаются юбки, каблуки отстукивают ритм. Он откидывает меня на руку, наклоняется, касаясь губами ложбинки на шее. Меня накрывает волной, сминает, тащит… На миг кажется – вот оно – счастье, почти удалось ухватить его за хвост. Но только почти. Через секунду в уши врывается посторонний шум: музыка, покашливание из зрительного зала, шелест одежды. Оглушенная, моргаю, непонимающе оглядываюсь. В ожидании приговора все взгляды прикованы к судьям. Он поворачивает голову, ободряюще улыбается. И вдруг – звериный рык, я оказываюсь у него на руках, мир качнулся и закружился в бешеном ритме, как в калейдоскопе сменяются лица, огни:

– Мы победили, победили. Ты – молодец.

Цепляюсь за него, как за якорь, удерживающий душу в теле. На нем взгляд отдыхает, его вид вселяет уверенность, успокаивает, бальзамом ложится на исстрадавшееся сердце. Эти искрящиеся радостью глаза, озорные, мальчишеские, такие близкие, такие родные. И снова накатывает, уносит… Он аккуратно опускает меня на пол, целует в обе щеки, берет за локоть и ведет в сторону зрителей. Пытаюсь поспеть за ним на негнущихся, ватных ногах. Слишком людно, жарко, ярко. Прочь, прочь, закрыть руками уши, крепко зажмурить глаза, очутиться в уютном коконе его объятий. Но усталый взгляд выхватывает из толпы круглое бледное лицо, смущенную улыбку провинившегося ребенка. И меня словно ударяет под дых. «Стоп, стой», – пытаюсь затормозить пятками, вырвать руку. Он удивленно оборачивается:

– Да что с тобой?

Хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Ее оплывшая фигура уже подалась ему навстречу. Она приветливо машет мне рукой, но у меня даже нет сил ответить. Ни сил, ни желания. Он уже на коленях, бережно сажает ее в кресло, прикладывает ухо к огромному животу:

– Как там наш малыш?

Нельзя придумать жеста интимней. Она перебирает его волосы пухлыми белыми пальчиками. Они не здесь, в своем микрокосме, отгородились от окружающего стеной любви, укрылись пеленой обожания. На подгибающихся ногах плетусь в раздевалку. Прочь, прочь, не слышать, не видеть, сбежать. Глаза щиплют злые непролитые слезы, на щеках горят его поцелуи, грудь разрывается от боли и ненависти.

Немилосердные тугие струи бьют по голой спине, бедрам, животу, но мне хочется еще больнее. Внутри клокочет ярость, поднимается к горлу, оставляя во рту неприятный металлический привкус. Оседаю на пол и яростно тру щеки, пока они не начинают саднить. «Ненавижу, ненавижу». Хочется кричать в голос, ломать, крушить. «Почему? Почему она? Что он в ней нашел, в этой рыхлой белой бабе?» Про себя называю ее не иначе, как моль. Такая же бесцветная, безликая, никакая. Глазки с белесыми ресницами всегда опущены долу, виноватая улыбка, пухлые щеки. Хочется впиться в них ногтями и царапать, рвать, драть. Как же я ее ненавижу. Даже самой страшно.

Они ждут меня у выхода, держатся за руки, счастливые, блаженные. Если бы они только знали, какая ненависть меня душит. Ногти впились в ладони, силюсь улыбнуться. Чем шире улыбка, тем больнее вонзаются ногти в беззащитную плоть.

– Подвезти? Смотри, дождь накрапывает? – хочется повалить его на землю и бить, бить ногами, пока не выветрятся накопленные годами ненависть и злость.

– Нет, спасибо, прогуляюсь, – слышу свой голос откуда- то издалека.

– Ну, смотри, как знаешь, – приличия соблюдены, я тут же забыта, он кидается к двери, помогая сесть своей корове.

Небо налилось свинцовыми тучами, срываются первые крупные капли. Редкие прохожие бросаются врассыпную, нахохлившись, сидят на остановках, как воробьи на жердочках, жмутся к стенам под зыбкую защиту куцых козырьков, прыгают через лужи, удерживая над головами сумки, папки, пакеты. У меня нет зонта, да он мне и не нужен. Одевшись в завесу дождя, невидимкой скольжу по залитым ливнем улицам, загребая туфлями воду. Я не спешу, с мазохистским удовольствием упиваясь холодом, сыростью, забирающейся за шиворот, пробирающей до костей, заставляющей зубы выбивать дробь. Мне просто некуда спешить, меня никто не ждет. Стылая, неуютная квартира, да, быть может, Люся – полудикое, тощее существо с нутром дворовой кошки. Хотя, вряд ли. С Люсей у нас особые отношения – враждебный нейтралитет. Она не трогает меня, я – ее. Терпеть не могу кошек, но одной – тошно, а с собакой слишком много мороки. Как Люся напоминает меня. Та же озлобленность, недоверчивость, скрытность, готовность укусить руку, которая кормит. После того, как я ее стерилизовала, она кидалась на меня с шипением, отказывалась от еды, яростно сверкая блюдцами глаз на черной морде. Я лишь пожимала плечами: «Как хочешь». Через три дня Люсю отпустило, но любви ко мне этот инцидент ей ни прибавил.

Начало темнеть, то тут, то там зажигались огни, отражаясь от зеркально-гладкой поверхности дорог. Сколько я так бреду, час, два, все три? Ноги занемели, от холода зуб на зуб не попадает. Неоновыми огнями вспыхнул магазин, напомнив, что нужно купить Люсе еды. Продавщица неодобрительно покосилась на неопрятную женщину, оставляющую мокрый след. Плевать. Выходя из магазина, замечаю вывеску напротив: «У вас проблемы? Могу помочь». Странно, каждый день здесь прохожу, а вывеску ни разу не замечала. И так потянуло кому-то рассказать, выплеснуть, вывернуть душу, поведать о своих страданиях: о разорванной зубами подушке, о разбитых в кровь кулаках, о раскрытой пасти чемодана, поглощающего немногочисленные пожитки, которые по размышлении вынимаются обратно. Не могу, не могу, не хочу. Как жить без его сильных рук, без агонии прикосновений?

Перебегаю дорогу под сигнал возмущенного водителя:

– Дура, куда прешь?

Плевать, плевать на все. Как он мог? Как он мог оставить меня в такой день? Именно сегодня? Наша первая победа. Он должен был разделить триумф со мной. Мне бы оседлать метлу, обуздать ветер, нестись над крышами домов ничего не подозревающих горожан, развеять в бешеном полете свою ярость, освободиться как булгаковская Маргарита. Но метлы у меня нет, а мокрые, бесполезные крылья хлопают позади.

После сумеречного подъезда даже приглушенный свет офиса ослепляет. Стойка администратора, мягкие диваны, белые орхидеи.

– Чем могу помочь?

Ого, молоденькая администраторша – белый верх, черный низ. Бесстрастная улыбка, профессиональная приветливость. Ничего личного, ничего лишнего.

– Эээээ…, – смешалась я, вся моя решимость раскрошилась о ее белозубую улыбку. Я увидела себя ее глазами. Персонаж из сказки, да и только. Намокший плащ облепил ноги, от сырой одежды поднимается пар, в руке – пакет с «вискасом».

– Вы можете помочь? – каркнула я, горло саднит от холода.

– Вы записаны? – маленькой ручкой с безупречным маникюром она открывает журнал.

– Ээээээ, нет.

– Извините, Мария принимает только по записи, – журнал захлопывается, вопросительный взгляд.

«Не очень-то и хотелось». Бреду к выходу. «Принесла же нелегкая, никогда не верила всяким шарлатанам. Вот до чего ты меня довел, вы меня довели».

– Подождите.

Отворилась неприметная дверь за стойкой, на пороге – дородная женщина неопределенного возраста, крупные черты лица, черные волосы, пронзительный, неуютный взгляд.

– Вам нужна помощь? – не вопрос, скорее, утверждение.

– Нужна, – я уже не рада, что не успела вовремя слинять, плетусь к стойке, стараясь не поскользнуться на кафельном полу. «Не хватало еще тут перед ними растянуться».

– Катенька, сделай нам чай.

– Конечно, Мария Викторовна, сейчас.

Опрятный кабинет, стол, напротив – удобное кресло, на стенах со вкусом подобранные картины, явно работал дизайнер. Никакой мишуры, ассоциирующейся со всякими ясновидящими, гадалками, магами. Ни хрустальных шаров, ни карт Таро, ни свечей. Скорее приемная преуспевающего адвоката или психолога, как показывают в фильмах. Мария грузно садится за стол. Пристально, не таясь, ее рассматриваю. Обычная женщина, ничего демонического. Хорошо пошитый двубортный пиджак, белая блуза, в ушах – аккуратные сережки. Она изучает меня в ответ.

– Вообще-то я без записи не принимаю, но вид у тебя больно затравленный, – она первой начинает разговор, – я закурю, ты не против?

Качаю головой.

Достает из недр солидного стола пепельницу, пачку сигарет, зажигалку. Вынимает полными ухоженными пальцами сигарету. На безымянном пальце правой руки – обручальное кольцо. Гладкие, холеные руки с заостренными ногтями хищницы. Закуривает, с наслаждением втягивает дым.

– Будешь? – толкает мне пачку.

Снова качаю головой.

– У тебя деньги-то есть? Мои услуги дорого стоят.

Киваю.

Дверь бесшумно отворяется, входит Катенька с чаем. Ставит между нами поднос, горячая чашка приятно согревает озябшие ладони, кресло убаюкивает, взгляд Марии пронзает, вытряхивает из кладовой сознания все тщательно запрятанные скелеты.

Я говорю, говорю и никак не могу выговориться. Захлебываюсь словами, опасаясь, что не хватит времени, что Мария меня остановит. Но она молчит, курит, пряча глаза за клубами дыма, отхлебывает ароматный чай. Идеальный слушатель. Наконец, я иссякла, выдохлась, скукожилась в кресле, с плеч упал груз сомнений, ненависти, ярости. Давно мне не было так покойно.

– Хочешь избавиться от соперницы?

Киваю, не осталось сил говорить.

– Ты уверена? Девочка, за все в жизни приходится платить.

Усмехаюсь. Уж мне ли не знать? Всю жизнь только и делаю, что плачу. Таких судеб, как у меня тысячи, сотни тысяч, миллионы. Из бедной семьи. Из маленького городка, который можно отыскать не на каждой карте. Мать – тянет троих детей, вкалывая на двух работах. Отец – пьет и бьет мать. Если он бьет ее слишком сильно, она берет меня с собой на работу – мыть подъезды и, стоя над душой, причитает. Этот нескончаемый, непрекращающийся монолог, идущий из самых недр истерзанной души:

– Бог «наградил» тремя девками, а крыша течет и даже залатать некому. И Танька (средняя дочь), сволочь, скоро в подоле принесет, помощи никакой, так еще и лишний рот. У старшей двое спиногрызов, а муж-лоботряс без работы. Этот гад (это уже об отце) снова избил, как же болит спина и ногу тянет. Ох. И «заскребыш» еще на мою голову (это уже по мою душу). Я-то думала, что перестала быть женщиной, а тут…».

Втягиваю голову в плечи и усердно вожу мокрой тряпкой по выщербленным ступеням, стараясь не слышать. Получается плохо, слова просачиваются в мозг, камнем ложатся на сердце. Сколько раз я уже это слышала? Сотни, тысячи? А, может, родилась с этими словами в голове?

– Тряпку отжимай. Ох, за что мне такое наказание?

Я послушно выкручиваю грубую ткань, руки стынут в ледяной воде, распухают и не слушаются еще несколько дней. Но я стараюсь, стараюсь изо всех детских сил. Как же хочется прижаться к этой мощной груди, целовать морщинистые не по возрасту щеки. Но – нельзя. Мать не поймет, отшатнется, в глазах – испуг и немой укор. Стать бы воздушным шариком, легким, легким и воспарить в небеса. Но груз вины тянет к земле, лестница все длиннее, с каждой ступенькой тряпка все тяжелее, с каждым материным словом сердцу все больнее.

После подъезда у матери – «шабаш», помыть в доме директора единственной в нашем захолустье школы. Натягиваю куцую куртку, бреду за охающей матерью. Руки саднят на холоде, пытаюсь засунуть непослушные пальцы в карманы.

– Ну что ты там копаешься?

Директор – странный, так говорят, но у нас его уважают, побаиваются. Мать заискивающе улыбается:

– Здравствуйте, Семен Фомич, мы вот с дочкой пришли, ничего?

– Опять твой руки распускает? – буркнул директор, пропуская нас внутрь. Хмурый, неулыбчивый мужчина «за пятьдесят».

– Да он чё, Семен Фомич? Он же ненарочно, – суетится мать.

– Помоешь вот здесь и лестницу.

Дом, он как собака, всегда похож на хозяина. Если человек светлый, то и дом ему под стать. У Фомича дом – большой, темный, построен еще до революции. Лестница натужно скрипит, половицы стонут, маленькие окошечки едва пропускают свет.

– Ну, чё вылупилась? Иди воды в ведро набери, – толкает меня мать.

– Я здесь первый раз, интересно, – оправдываюсь я, перехватывая у матери ведро.

– Нечего по сторонам зыркать, дело делать надо, – шипит мать.

Я послушно плетусь во двор, набрать из колодца воды.

– Может, согреем? – просительно заглядываю матери в глаза, сжимая ручку полного колодезной воды ведра.

– Еще чего! Чай не барыня.

– Пусть согреет, – раздается высокий властный голос позади.

Вздрагиваю от неожиданности.

– Конечно, Ольга Павловна, – мать сникает, улыбается беззубым ртом.

Бегу на кухню, с трудом поднимаю тяжелое ведро на плиту, пока не передумали.

Оглядываюсь на «неё». Стоит в дверях, взгляд внимательный, изучающий. Приходится задрать голову, чтобы разглядеть лицо.

Ольга Павловна появилась в наших краях недавно. До этого Фомич жил с престарелой матерью, а последние несколько лет – бобылем. И вдруг – «приволок» откуда-то женщину на сносях. Городок гудел, как растревоженный улей. Не было ни одного двора, где бы не перемыли косточки Фомичу и «супружнице». Поговаривали, что ребенок не его, что бросил ее «хахаль» с приплодом, а директор – подобрал. Но Фомич жил обособленно, с местными не якшался, на расспросы – не отвечал. Разговоры постепенно утихли. Ее я видела всего несколько раз, и то – издали. Впервые так близко. Очень высокая, тоненькая, в деревне ее сразу прозвали – Цапля, или Жердь. Кому как больше нравится. Маленькая головка с гладко зачесанными волосами покоилась на длинной, лебединой шее. Заостренные черты лица, большие серые глаза. Она была другая, не такая, как наши. Ее нельзя было назвать красивой в общепринятом понимании, но все в ней завораживало: манера держаться, жесты, изящный наклон головы, плавная речь, прямой, немигающий взгляд.

Кажется, у меня открылся рот.

– Вода согрелась, – бросила Ольга Павловна и испарилась, как и не было.

Я моргнула, очнувшись, выключила конфорку. Какое наслаждение погрузить замерзшие пальцы в теплую воду.

– Приходи завтра, в это же время, одна, – она неожиданно возникла в дверях, когда мы уже выходили.

– Непременно, Ольга Павловна, непременно, – пролепетала мать.

«Что ей может от меня понадобиться?» – ломала голову, ворочаясь в кровати без сна. На соседней койке охала беременная Танька.

После школы я неслась быстрее ветра. Вот показался знакомый зеленый забор, склонившие головы липы, остроконечная крыша с флигелем на гребне. Сегодня дом казался совсем другим, полным волшебства и очарования. Отдышавшись, я приоткрыла калитку и скользнула во двор.

– А, пришла, – протянула Ольга Павловна при виде меня. Сегодня она была не одна, на руках покоился младенец в пеленках. – Ну, пошли.

– Здравствуйте, – проблеяла я, густо покраснев, и опустила глаза в пол. Я словно взглянула на себя со стороны – долговязая деревенская девчонка в куцей курчонке, из которой торчат большие натруженные руки.

Она пошла вперед, я – за ней. Мы спустились по лестнице, Ольга Павловна включила свет. Я ойкнула от восхищения. Зеркала, занимавшие целую стену просторного зала, множили огоньки двух раскидистых люстр.

– Разувайся, – бросила Ольга Павловна, кладя младенца в корзину на полу.

Непослушными от волнения руками я расшнуровала видавшие виды ботинки, позаимствованные у подросшего сына соседки.

– Встань сюда, – произнесла она, когда я справилась, наконец, с обувью и повесила на крючок куртку.

Я встала, стараясь не глядеть на себя в зеркало.

– Смотри, это – первая позиция, – она расставила носки обутых в пуанты ног в стороны.

Так мы начали заниматься, каждый день я после школы неслась к уже знакомой калитке, распахивала дверь. Ольга Павловна встречала меня всегда одинаково:

– А, пришла, – словно сомневалась, приду ли.

Ее дочка, Настенька, постепенно вырастала из пеленок, теперь она комично ползала по полу, поджимая одну ногу и загребая другой. В перерывах я с удовольствием нянчилась с девочкой, радовалась ее заливистому смеху, с умилением изучала крошечные пальчики, розовые губки. Ольга казалась равнодушной к ребенку.

– Положи ее на пол, вставай, – командовала она. – Ну что за руки, висят, как плети.

После таких слов я не спала ночами, боялась, что Ольга Павловна прекратит со мной заниматься. «Зачем я ей нужна, такая неуклюжая?» – вопрошала я, и отрабатывала позиции до ломоты в пальцах ног. Спустя несколько месяцев мать взбунтовалась:

– Все у Жерди пропадаешь? А помогать кто будет? Совсем дорогу домой забыла?

И я пропускала занятия, рыдала по ночам в подушку, но ослушаться мать не смела. Когда я явилась к Ольге Павловне после нескольких дней отсутствия, она посмотрела на меня внимательно, но ничего не сказала. А когда я уже уходила, обронила:

– Пусть мать завтра зайдет.

У меня в душе расцвела надежда, что Ольга Павловна – фея, стоит ей взмахнуть волшебной палочкой, и проблема решится сама собой. Так и вышло. Она договорилась с матерью, и я стала нянчить Настеньку. Моему счастью не было предела. После занятий я с удовольствием сидела с девочкой. Она была не ребенком, ангелочком. Почти никогда не плакала, капризничала – редко. Ольга Павловна стала моим кумиром, я старалась подражать ей во всем.

– Любишь читать? – как-то спросила она.

Конечно же, я не любила. Чтение было тяжкой повинностью в школе. Но, уходя из директорского дома, я нашла у порога оставленный для меня томик стихов Бунина, позже – «Анну Каренину», произведения других классиков, не только русских.

– Это нам не нужно, можешь забрать, – роняла Ольга Павловна, и я спешила домой с пакетом чудесных вещей, почти новых.

Мать успокоилась, радовалась подаркам и забирала заработанные деньги. Я стала читать, много, запоем. Яд слов проник в кровь, отравил существование. Я узнала, что бывает другая жизнь, не такая, как у меня, матери, Таньки, старшей сестры, соседок. Узнала, что мир не ограничивается нашим городишкой. Нет, на географии нас учили, что есть разные страны, другие, большие города. Но одно дело – сухие, нудные уроки, и совсем другое – побывать самой в другой стране, а то и в другой эпохе, прогуляться по звенящим фонтанами паркам, примерить бальное платье и кружить головы кавалерам на балах. Свою страсть я тщательно скрывала дома, читала украдкой, прятала книги. Инстинктивно чувствовала – родители не одобрят.

Приближалось восьмое марта. Я мечтала преподнести Ольге Павловне цветы, три месяца утаивала деньги с каждой получки, чтобы мать не заподозрила.

И вот я лечу на крыльях обожания, преклонения, любви, наконец, бережно прижимая огромный букет хризантем.

– Никак к Жерди собралась? – мой полет оборвал Мишка Пустозвонов, огромный второгодник, преградив мне путь. Он отвратительно скалился и громко чавкал, пережевывая жвачку.

Нас обступили его дружки.

– Дай сюда, – Мишка вырвал у меня из рук букет, бросил под ноги и растоптал. Все громко заржали. У меня на глазах выступили слезы, я бросилась на Мишку. У него не было шансов. Он был в разы крупнее, я – проворнее и злее, он – оборонялся, я билась на смерть. Шипела, извивалась, как разъяренная кошка, вцепилась ногтями в его отвратительную рожу, царапалась, кусалась, выкрикивала оскорбления.

– Да оторвите же ее от меня, – возопил Мишка, дружки бросились ему на помощь.

– Больная, – он покрутил пальцем у виска, по его ошарашенной физиономии стекала кровь.

В школе я стала изгоем, чему была только рада. С горем пополам получив аттестат, двинула покорять Москву. Думала, возьмут в какой-нибудь танцевальный коллектив. Тыркнулась туда, сюда. Какой там! Что остается? Стриптиз. Хорошо, что хоть не панель. И на том спасибо. А в коллектив взяли, на общественных началах. Я бы не согласилась, но увидела ЕГО и пропала. Я словно беременна им. Он в каждой клеточке, в каждой складочке и морщинке. Я им брежу, живу, дышу. Это наваждение, мираж, морок. Днем я отдаюсь его рукам, а вечером раздеваюсь для десятков похотливых мужиков. Мерзко, противно. Но жить на что-то надо и за квартиру платить. И вот. Уже не девочка, за тридцать. Пропорхала всю молодость мотыльком. Казалось, все впереди, все еще будет, там, за поворотом. Но за поворотом оказался тупик. Все, приехали. Ни денег, ни жилья, ни надежного плеча рядом. Родители умерли, детей – нет, и не предвидится. Мой кумир, ненаглядная Ольга Павловна, сбежала от Фомича, оставив ему Настеньку. Это я уже потом узнала. А вначале писала проникновенные письма, которые неизменно оставались без ответа. Сбежала, надо же. В нашем захолустье от нее, конечно, никто другого и не ожидал. Я Ольгу не судила. Да и мне ли судить? Одинокая, несчастная, не зря она увидела во мне родственную душу. Надеюсь, что она нашла свое счастье.

***

Я устало кивнула Марии Викторовне. Что мне, собственно, терять?

– Хорошо, подумай до завтра. Если не передумаешь, принеси деньги и что-то, что принадлежит ему. Любую вещь, поняла?

– А какие вы даете гарантии?

– Гарантии только на том свете дают, деточка, в том, что все там будем, – улыбнулась одними губами, махнула белой рукой. Аудиенция окончена. Всем спасибо, все свободны.

Катенька назвала сумму, у меня аж глаза на лоб полезли.

– Пятьдесят тысяч? – охнула я.

Мне показалось, или от улыбки Катеньки повеяло холодом?

Дотащилась до дома, стянула мокрую одежду, включила горячую воду, чтобы набрать ванну. Озябшими пальцами открыла «вискас», вывалила неблагодарной Люське в миску. Позвонила в клуб:

– Сегодня не смогу прийти, заболела.

– Окей, Танька подменит.

Танька так Танька. Мне какая разница? Жаль, конечно, что сегодня ничего не заработаю. Зато отдохну от липких взглядов, назойливыми мухами ползающими по голой груди, животу, заползающими в трусики. Брррр. Каждый раз, выходя под слепящий свет софитов, стараюсь отгородиться, отдалиться, спрятаться в домик, как в детстве. Представляю, что раздеваюсь для него, что это его глаза скользят по телу. Или думаю о счастливой сопернице, упиваясь ненавистью, подстегивая в себе злость. Как я ей завидую, завидую до зубовного скрежета, до рези в животе, до тошноты. Завидую предсказуемости ее сытой, упорядоченной жизни. Так и вижу – любящие родители, институт, замужество, ребенок. Скука? Нет, уверенность. Тоска? Нет, стабильность. Она наверняка не наматывала чулки на змеевик, потому что если они не высохнут до утра, то не в чем идти в школу. Не засыпала под урчание голодного желудка, потому что папка пропил всю зарплату. Не меняла тазики под прохудившейся крышей. Продолжать? Так какого черта. Да я готова заплатить, отдать последнюю рубаху. Я заплачу, заплачу в последний раз, и пусть страдает она.

Проснулась я оттого, что вода в ванной остыла. Три часа ночи. Перебралась в ледяную постель и долго не могла согреться. Зато потом спала сном младенца, не мучалась, как обычно, кошмарами, не маялась от бессонницы, не боролась с внутренними демонами. В общем, Марии я поверила. Безоговорочно. Утром достала из тайника последние запасы, приложила его бережно хранимый платок. Все, готово.

Время шло, месяц, два. Ничего не происходило. Вернее, происходило. Все то же самое. Днем – репетиции, вечером – стриптиз. Он – по-прежнему отстраненно-вежлив, улыбчив. А по сути – просто равнодушен. Но мне почему-то стало легче. Не душила злоба, не накатывала волнами ярость. Уже за это стоило расстаться с деньгами. Не такая уж большая сумма за душевный покой. Но ожидание змеей заползло внутрь, свернулось кольцами, затаилось, как кобра перед прыжком. Что-то зрело в воздухе. И… как гром среди ясного неба. Она умерла, умерла вместе с не родившимся младенцем. Он выбежал в коридор, сжимая в руке телефон:

– Алло, алло…

Минута, две, десять, его все нет. Никогда не видела человека в таком состоянии. Сидит на полу, голова запрокинута. Как будто из человека вынули стержень, словно лишили хребта. Ссутулился, постарел на глазах. Что я почувствовала? Радость, радость, слегка припорошенную чувством вины. О, Господи. Хотя… имею ли я право поминать Господа? Наверное, нет. Плевать. Главное – он теперь мой, я буду рядом, сочувствующая, понимающая, сострадающая. Я стану его тенью, его вторым я, его рабыней, служанкой, жилеткой, да кем угодно.

***

С трудом взбираюсь на пятый этаж. Пакеты оттягивают руки, больно врезавшись в плоть. Открываю ключом дверь, со вздохом облегчения скидываю каблуки, опускаю покупки. На одном лопнула ручка, на пол брызнули банки, хлеб, пакеты молока.

– Вот черт.

Из комнаты, шаркая, выходит муж. Остекленевший взгляд, заискивающая улыбка.

– Опять пил? – спрашиваю устало.

Он наклоняется, неловкими, суетливыми движениями пытается собрать продукты.

– Уйди, я сама, – опускаюсь на колени, отпихиваю его рукой. – Как Коля?

Он пожимает плечами.

Заглядываю в комнату. Сын сидит на полу, рисует. Хотя рисунками это назвать сложно. Каляки-маляки.

– Коленька, – осторожно зову я. Ноль внимания.

Когда же это началось? Когда жизнь рухнула в пропасть? Или она медленно катилась под уклон, просто я не замечала? Слишком все было хорошо, слишком покойно. Мы поженились. Нет слов, чтобы описать мое состояние. Это была эйфория, радость на грани безумия, восторг, близкий к помешательству. Квартира – своя, не съемная. Муж – свой, не чужой. Я долго не могла поверить, просыпалась ночами в поту и искала в темноте его руку. Порой просыпался он, выкрикивая ее имя, и я протягивала в темноте свою ладонь. Мы, как два утопающих, хватались друг за друга, чтобы не ухнуть в пучину, не сгинуть в бездне безумия. Это было счастье, до слез, до головокружения. Потом муж заговорил о детях.

– Хорошо бы у нас был маленький.

Сначала изредка, потом все чаще. Но ничего не выходило. Год, два, три. Муж мрачнел, замыкался в себе, чаще ходил на кладбище. Я бесилась. После секса часами лежала с задранными ногами, сдала все возможные анализы, ходила к целителям. Марию, я, конечно же, не нашла. Сгинула где-то на просторах нашей необъятной родины.

– Это нас Бог наказывает, – твердил муж. – Раз не дает нам детей.

– Что значит, не дает? Надо сделать так, чтобы дал.

Он на меня смотрел как-то странно, отстраненно. Через три года бесплотных попыток я решилась на ЭКО. Не могу передать словами, через какие круги ада мы прошли. Жизнь превратилась в ожидание, ожидание сменялось надеждой, надежда – отчаянием. И все с начала. Анализы, таблетки, врачи, клиника… Муж умолял:

– Раз не получается, давай не будем.

Но я твердо решила, что свого добьюсь. Вторая попытка и снова – выкидыш. Муж – сам не свой. Просил прекратить мучить его и себя. Я уговорила попробовать в третий раз, последний. Не выходила из дома, боялась идти в туалет, замирала от страха, если хотелось чихнуть, обливалась потом при одной мысли, что могу заболеть. Но наши надежды увенчались успехом. Через девять месяцев родился сын. Муж расцвел, баловал меня, не спускал с рук младенца. Я смогла, смогла, я сделала это. Как я была собой горда, как упивалась своей силой. Глядя на счастливое лицо мужа, воркующего над сыном, я ни минуты не жалела о том, через что нам прошлось пройти. Я бы не колеблясь проделала весь путь снова. Да ради его улыбки я готова была босиком пройти по углям, отдать руку на отсечение, пожертвовать жизнью. А тут… такая малость. Коленька рос здоровеньким, подвижным младенцем. Муж в нем души не чаял. Годик, два, три… Коля все еще не заговорил. Ничего страшного, сейчас дети поздно начинают говорить. Вот уже три с половиной, четыре. И диагноз врачей, как приговор – аутизм. Коленька никогда не сможет стать полноценной личностью. Муж сломался, начал выпивать, все чаще бывать на кладбище. С работы его выгнали, пришлось тянуть лямку мне. Устроилась секретаршей, днем – работа, вечером – занятия с сыном. Не могу смотреть, как муж все глубже увязает в трясине отчаяния. Но мне уже не под силу его вытащить, слишком глубоко затянуло. От бессилия хочется выть, бить кулаками стены, рвать зубами подушку. Я словно вернулась на десять лет назад. Все чаще вспоминаются слова Марии, ее немигающий взгляд и жестокие слова:

– За все в жизни приходится платить.

Шалость

В камине уютно потрескивали поленья. В подсвечниках оплывали свечи. За окном стонал ветер. В окно заглядывала ущербная луна. Я отложила вязание. Посмотрела поверх очков на внучку. Девочка сосредоточенно тасовала колоду. Раскладывала карты. По моим подсчетам, в десятый раз. Пасьянс упорно не желал сходиться. Внучка не сдавалась.

– На кого гадаешь? – с улыбкой спросила я.

Она зарделась, отвела глаза. Значит, мое замечание попало в точку. Какой-то юный шалопай пленил девичье сердце.

– Ни на кого, – внучка отложила карты, вздохнула, мечтательно посмотрела на огонь. «Томится» – догадалась я.

– Бабушка, а ты кого-нибудь любила? Кроме дедушки, – тут же поправилась она.

– Любила? Не знаю. Любовь – слишком громкое слово. Но влюблялась, это уж точно.

Глаза юной озорницы заблестели, щеки порозовели.

– Расскажи, расскажи, ну, пожалуйста.

– Ну, хорошо. Только обещай сидеть тихо и не перебивать, – я погрозила внучке пальцем.

– Обещаю, бабушка, обещаю, – она радостно захлопала в ладоши.

– Я была не намного старше, чем ты сейчас…

***

«Ярмарка ослепляла буйством красок, оглушала шумом и многоголосьем. Мы миновали хозяина шапито, громко зазывавшего публику на «невиданное представление». Прошли мимо палатки чревовещателя, сулившего «поведать будущее». Протиснулись сквозь очередь на чертово колесо. Толпа недовольно зашумела, и я потеряла державшую меня руку.

– Папа, папа, – я обеспокоено оглядывалась по сторонам, встала на цыпочки, пытаясь разглядеть седую курчавую голову отца. Куда мне, с моим-то ростом.

– Дьявольское отродье, – злобно прошипел кто-то в очереди.

Я пропустила оскорбление мимо ушей. Привыкла за семнадцать лет.

– Я здесь, дочка, – большая теплая ладонь накрыла мою руку.

– Ну, наконец-то.

Мы шли дальше, оставив позади палатку со сладостями, взятую в кольцо детишками. Один карапуз смотрел на нас, распахнув голубые глаза и приоткрыв рот. Леденец на палочке был забыт. Когда мы подошли ближе, я легко потрепала его по пухлой щечке. Малыш заливисто рассмеялся.

– Пошла прочь, – шикнула мамаша, дернув ребенка за руку. Малыш заревел. Удаляясь, я слышала, как женщина распекает сына, рассказывая, что такие, как мы, воруют детей. Какая глупость. Отец ободряюще сжал ладонь. Я улыбнулась в ответ.

Ярмарка осталась позади, послышалось лошадиное ржанье, стук копыт, запахло навозом. Вот и он. Мы остановились, как по команде. У меня перехватило дыхание. Красавец! Черный круп лоснился на солнце, нервные ноздри втягивали воздух. Он был в загоне один. Не щипал мирно траву, как другие лошади, а нервно перебирал тонкими ногами, затравленно озираясь по сторонам: «Как бы сбежать». Я повернула голову. Глаза отца заблестели. Как хорошо я знала этот взгляд.

– Папа, нет. Ты слышишь? – Я дернула его за рукав.

– А? Что? – Он словно очнулся от глубокого сна.

– Оставь эту идею, папа.

– Ты о чем, дочка?

«Кого ты пытаешься обмануть, отец. Я слишком хорошо тебя знаю».

Подъехала группа людей. С большого каурого жеребца спешился всадник, подошел к остальным, что-то коротко произнес. Легко перемахнул через ограждение. Я ахнула. Жеребец занервничал, фыркнул. Мужчина медленно приблизился, протянул кусочек сахара на раскрытой ладони, что-то нашептывая, чтобы успокоить животное. Жеребец взял губами лакомство, но смотрел настороженно, готовый в любой момент убежать. Хоть я и следила, не мигая, но упустила момент, когда мужчина взлетел на спину животного. Тот заржал, встал на дыбы. Всадник удержался. Жеребец носился по загону, как бешеный, подбрасывал зад, норовя сбросить наездника. Это было захватывающее зрелище. Поединок человека и животного. Человек победил. Жеребец покорился. Всадник спешился, протянул коню кусочек сахара. Пара смотрелась гармонично. Вороной жеребец и высокий мужчина, одетый в черное. Они были созданы друг для друга.

– Граф, – прошептал отец.

Я еще долго оглядывалась.

Когда все в таборе улеглись, я раскинула карты. «Богадельня» не сулила ничего хорошего. Так я и знала. Выскользнув из кибитки, крадучись направилась к кибитке отца. Всхрапывали кони, догорали костры, ночь щедрой рукой рассыпала по небу алмазное крошево звезд.

– Значит, завтра.

Мужчины сидели вокруг костра. Я спряталась за повозкой. Отсветы умирающего огня играли на склоненных лицах, искажая знакомые черты. Отец, Азат и Роман. Все в сборе. Они с таким упоением обсуждали детали завтрашней операции, что не замечали ничего вокруг. Отец пыхтел трубкой, Азат рисовал палочкой на земле. Я вспомнила высокого наездника в черном. Такой своего не отдаст. Безумцы. Я неудачно переступила с ноги на ногу. Под ногой хрустнула ветка.

– Кто здесь? – поднял голову отец.

Я метнулась к своей кибитке.

Азат нагнал меня на полпути. Схватил за руку, развернул, прижал к себе.

– Да как ты смеешь, – прошипела я, – немедленно отпусти.

– Если твой отец узнает, что ты подслушивала, тебя накажут. Так что ты выберешь? – он тихо рассмеялся. Такая самоуверенность меня злила.

От его рубашки пахло табаком, потом и лошадьми. Мне пришлось задрать голову, чтобы заглянуть в лицо. Я намеревалась облить Азата своим презрением. Но он впился в мои губы. Я смогла только жалко пискнуть.

– Азат, кто там? – послышался голос отца.

– Никого, Тагар. Спокойной ночи.

– Спи крепко, Азат, – шаги отца удалялись.

– Отпусти меня, слышишь, – я пыталась вырваться.

– Когда ты будешь моей, Рада? Сколько ты еще будешь меня томить? Одно твое слово, и твой отец благословит нас хоть завтра, – он шептал, лаская губами шею.

Я обмякла, и Азат ослабил хватку. Я резко присела и, выскользнув из цепких объятий, бросилась бежать. Запрыгнув в кибитку, которую делила с сестрой, упала на кровать. Воздуха не хватало, обезумевшее сердце колотилось. Рванула блузку, провела рукой по губам, хранившим вкус поцелуев Азата. Еще немного и кто знает, может, я бы сдалась. Азат стал слишком опасен. Моя крепость грозила рухнуть. Ну, нет. Я не собиралась рожать детишек и стирать пеленки. Я не хотела жить, как другие женщины в таборе. Мне всегда хотелось большего. Я томилась смутными желаниями, которые не могла облачить в слова. За раздумьями я уснула.

***

День казался бесконечным. Люди шли один за другим, не оставляя мне времени, чтобы перевести дух. «Когда отелится Зорька? Скоро ли ждать заморозков? Кто украл у меня телегу?» Каждый думал, что я волшебница. Стоит мне только бросить взгляд в карты, как я тут же дам ответ. Не будешь же каждому объяснять, что карты не дают однозначных ответов? Они лишь могут указать путь, направить, а дело человека решить – доверять картам или полагаться на самого себя. Когда наплыв посетителей поредел, я поднялась со стула, чтобы размять затекшие от долгого сидения ноги. Выйдя из палатки, глотнула свежего воздуха. Закатное солнце стекало за горизонт, окрасив небо во все оттенки красного.

– Погадаешь, красавица? – мужской голос заставил меня вздрогнуть.

– Я уже закрываюсь. Приходите завтра, – неприязненно ответила я. Снова гадать не хотелось совершенно, вымоталась за день.

– Может, сделаешь для меня исключение? – я подняла глаза. Передо мной возвышался граф, сияя белозубой улыбкой.

– Ну, проходите, граф, – я вошла первой, села на свое место. Он даже не удивился, что я его знаю. Как ни в чем не бывало, расположился на стуле. В палатке сразу стало тесно, граф заполнил собой все свободное пространство.

– Чем обязана, ваше сиятельство? – я подбавила в голос сарказма. Если он думал, что я буду пресмыкаться перед ним, как остальные, то он сильно ошибался. Усердно тасуя колоду, я старалась избегать его насмешливого взгляда.

– Графа будет вполне достаточно. К чему нам церемонии, – он понизил голос почти до шепота. Стало неуютно, словно нас связывала некая тайна. – Погадаешь? – он наклонил голову, пытаясь поймать мой взгляд.

– Что вы хотите знать? Когда отелится Зорька? Может, кто украл у вас телегу? – с сарказмом спросила я.

Граф расхохотался.

– Да ты шутница. Ценю юмор. – Отсмеявшись, он добавил. – Погадай мне по руке.

– По руке? – удивилась я. В основном я имела дело с картами. – Но…

– Не умеешь? – с издевкой спросил граф.

Даже если бы я не умела, то ни за что бы в этом не призналась.

– Давайте руку.

Он протянул ладонь, не сводя с меня глаз. Я повела плечами, в отчаянной попытке сбросить с себя этот взгляд. Ладонь у него была большая и неожиданно шершавая, в мозолях и порезах.

– Я думала, графы только по балам ездят, да барышень портят, – не подумав, ляпнула я, тут же прикусив язык. Истину говорят: «Язык мой – враг мой». Граф снова расхохотался.

– А у тебя острый язычок.

Я вернулась к ладони, пытаясь рассмотреть линии судьбы. Он просто ел меня глазами. Стало душно, я потянула ворот блузы.

– Линия жизни у вас длинная, – начала я. – А вот здесь она прерывается, видите? – Я пыталась отвлечь его внимание. Даже не знаю, что мне не нравилось в нем больше: черные насмешливые глаза, насмешливая улыбка, щегольские усики или те чувства, которые он во мне будил?

Когда граф ушел, я вздохнула с облегчением. Тут же выскочила на воздух, чтобы отдышаться. Блуза прилипла к телу, щеки пылали. Все-таки не очень приятно смотреть в глаза тому, кого хочешь ограбить.

***

В таборе было тихо, едва слышно посапывала сестра, стрекотали неутомимые цикады, вдалеке ухал филин. Я превратилась в слух. Наконец, раздались шаги, послышалось покашливание, всхрапнул конь. Я вскочила на ноги, выглянула из палатки. Когда всадники скрылись в темноте, не таясь, вышла из кибитки. Оседлала Звездочку. Не самая быстрая лошадь, зато надежная и предсказуемая, не подведет в трудную минуту. Обвязала копыта заготовленными тряпками и последовала за наездниками.

Ночь была душной и безлунной. Ни дуновения ветерка. Небо заволокло тучами. Весьма кстати, не видно ни зги. Тропинка углублялась в лес. Признаться, если бы ни свет факела, маячившего впереди, я бы быстро потеряла всадников из виду. Когда тропинка вынырнула из чащи, мы оказались на поляне. Вот черт. Это не входило в мои планы. Укрыться было негде. Мне оставалось только наблюдать, как удаляется свет от огня. Всадники отъехали на приличное расстояние, и я рискнула последовать за ними. Небо распорола вспышка молнии, на миг осветив окрестности. Я в нерешительности остановилась. Сердце готово было выскочить из груди. Уф, не заметили. Мы двинулись дальше. Дорога свернула, я потеряла три фигуры из виду. Повернула за угол. На небольшой возвышенности начиналась территория усадьбы. Регулярный английский парк, обнесенный изящной оградой. Безумие чистой воды. Их поймают на месте. Неподалеку от усадьбы всадники спешились. Азат (я узнала его по длинным волосам, забранным в хвост) вскарабкался на ограду и исчез в парке. Сколько я ни напрягала зрение, рассмотреть с такого расстояния, что происходит в усадьбе, было невозможно. Я нервничала, от волнения грызла ногти. Минут через пять, показавшиеся мне целой вечностью, ворота распахнулись. Азат взял лошадей под уздцы, отвел в сторону, привязал одного из коней к другому. Они рассчитывали, что один их трех будет возвращаться на вороном жеребце. Самонадеянные глупцы. Меня разобрала злость. На что они рассчитывают? С таким же успехом можно было попросить графа отдать скакуна добровольно. Отец и Роман вошли в парк. Молния на миг осветила окресности. На лоб упала первая капля дождя. В темных окнах усадьбы заметались огоньки. Черт, черт, черт. Не к ночи будет сказано. Я вскочила в седло, пришпорила лошадь. Азат забирал к лесу. Остались лишь два связанных коня. Отвязывать лошадей не было времени, а на двух далеко не уедешь. Я во весь опор неслась к усадьбе. Если отец выскочит из ворот, я его подберу. Отец бежал по аллее, его преследовали слуги графа. Я мчалась навстречу, из-под копыт летел гравий. Слуги оказались проворней. Они догнали беглеца, схватили под руки.

– Уезжай, дочка, – успел предостеречь папа, перекрикивая шум возни.

Я круто развернулась, пришпорила Звездочку. Мы летели быстрее ветра. И тут небеса разверзлись, хлынул ливень. Я вмигпромокла насквозь. Стало еще темнее, если это было возможно. Я натянула поводья. Нестись по такой темноте было равносильно самоубийству. Если бы только спрятаться. Я оглянулась. Очередной всполох молнии позволил разглядеть нагоняющего меня всадника. Дорога окончилась, мы со Звездочкой углубились в чащу. Я все еще тешила себя надеждой, что всадник повернет к усадьбе. Не тут-то было, он стремительно приближался. Я ехала почти на ощупь. Если бы не редкие вспышки молний, я бы даже не смогла разглядеть тропинку. Ветки хлестали по лицу, дождь заливал глаза. Меня подхватили чьи-то руки, небрежно перекинули через седло. Я молотила кулаками по крупу, пока последние силы не оставили меня. Мы въехали в усадьбу, граф сбросил меня в руки подоспевших слуг.

– В подвал ее.

Меня занесли в цокольное помещение с маленьким слуховым окошком наверху. Из обстановки – стол, два стула, да солома в углу. Я обессилено упала на импровизированную постель. Вода стекала с меня ручьями, бил озноб. Завернувшись в одеяло, я провалилась в спасительный сон.

Очнулась в роскошно обставленной комнате. Мягкая перина, я на таких сроду не спала, белоснежные шелковые простыни, кровать под балдахином, большое окно. Я не сразу сообразила, где нахожусь. Что со мной случилось? В голове словно сгустился туман. Во рту пересохло. Память возвращалась рывками. «Я у графа», – мелькнуло в голове. Откинула одеяло. Вот черт! Я в одном исподнем. Кто меня раздел. И главное – зачем? От души выругавшись, вскочила с кровати. Ноги подкосились, и я, обессиленная, упала обратно на постель. Голова кружилась, я дышала, словно загнанная лошадь. С тоской глядела на окно. Спасение так близко, стоит только протянуть руку. Что со мной сделал граф? Наверняка чем-то опоил, а потом, потом… Даже страшно представить, что было потом. Я с ужасом вспомнила, что лежу в одном белье. От страшной догадки сразу защипало в глазах. Стало себя ужасно жаль. Я разревелась, размазывала по щекам слезы. Дверь приоткрылась. Вошла пожилая женщина в белом переднике.

– Ну, полноте, полноте, дочка. Почто так убиваешься? – она присела на кровать, успокаивающе гладила руку.

Дочка? Так меня называла покойная мать. Отец в основном называл по имени – Рада. Слезы иссякли, но я продолжала всхлипывать.

– На, попей молочка. Только-только из-под коровы. Тебе силы нужны. Я еще и бульончика принесла, – продолжила добрая женщина, хлопоча возле меня.

Я не заставила просить дважды. С жадностью выпила молоко, выхлебала бульон.

– Что со мной случилось? – спросила, когда миска и стакан опустели.

– Хворала сильно, детка. Три дня в бреду металась. Граф врача привез. Уж думали, не выкарабкаешься, – она перекрестилась. – Слава Господу, отошла. Молодая, здоровая.

Граф пришел вечером.

– А, очнулась, воровка? – он скрестил на груди руки, смотрел насмешливо, вздернув бровь.

Я вспыхнула. Весь день готовила речь к его приходу. Предвкушала, как брошу ему в лицо обвинения.

– Вы, – подумав, что такой мерзавец не заслуживает обращения на «вы», исправилась, – ты, что ты со мной сделал, изверг?

– Сделал? Ты о чем? Спасибо скажи за то, что жива осталась. И потрепала ты нам нервы, – он выглядел раздосадованным, улыбка сползла с породистого лица.

– Я в одном белье, – я густо покраснела, отвела глаза, – признайся, ты меня… меня, – я не решалась произнести роковое слово.

– Договаривай, – он ухмылялся.

– Сядь, у меня шея затекла на тебя смотреть, – я боялась услышать ответ.

– Раз ты просишь, – он принес из другого конца комнаты кресло. Поставил спинкой вперед, сложил на спинке руки, опустил на руки подбородок. – Продолжай.

– Скажи, ты меня, – я сделала паузу, – обесчестил?

Он расхохотался, от смеха у графа на глазах выступили слезы.

– Ты само очарование, цыганочка. Ты, правда, думала, что я воспользовался твоей беспомощностью и… – Новый взрыв смеха не дал ему договорить.

Отсмеявшись, граф продолжил:

– Я в жизни никого не насиловал и надеюсь, что не придется. Это раз, – он загибал длинные пальцы, – Почему ты вообще решила, что можешь быть мне интересна? Грязная, мокрая. Это два. Не могли же мы положить тебя в постель в твоих промокших тряпках. Катя тебя раздела. Это три. Засим, имею честь откланяться, – он поднялся, церемонно поклонился. – Рад, что тебе лучше.

– Где мой отец? – выкрикнула я ему в спину.

– Там, где и положено быть ворам. Пока в подвале. Далее я намерен передать его властям. – Он даже не повернул головы. – Я распоряжусь, чтобы вернули твою одежду.

Я поняла, что унизила графа своими подозрениями. Он был зол. На его доброту я ответила черной неблагодарностью.

Поправлялась я стремительно, закаленный на свежем воздухе организм восстанавливался быстро. Спустя несколько дней я уже могла самостоятельно передвигаться по комнате. Граф больше не заходил. Я же думала о нем постоянно. Еще через несколько дней я почувствовала в себе достаточно сил, чтобы сбежать. Я тихонько опустила ручку двери, не заперто. Выскользнула в коридор, посмотрела по сторонам. Никого. Никем не замеченная, добежала до лестницы.

– Бежишь? – раздался голос сзади. – Чего еще можно ожидать от таких, как ты? Все ночью, все тайком. Тебя никто не держит.

Я медленно обернулась. Граф стоял на верхней площадке. Гордая осанка, высоко поднятая голова. Аристократ до кончиков ногтей. Я сразу почувствовала себя маленькой и жалкой. Опустила голову.

– Прости меня. Я тебе благодарна. Вот только отец, – я подняла глаза, молитвенно сложила ладони.

– Твой отец останется здесь. И ответит по закону. Как и положено ворам. – Он развернулся, чтобы уйти.

– Подожди, – позвала я. Эхо множило мой выкрик. – Возьми меня вместо отца.

– Тебя? – Граф был удивлен. – Я не мщу женщинам. – Он снова развернулся, готовый уйти.

– Я отдам тебе… – я замешкалась.

– То, что, как ты подозревала, я отнял у тебя силой? – он рассмеялся. – Я же говорил, что ты мне неинтересна.

– Я могу работать на тебя, стать твоей рабыней, выполнять все твои поручения, – я с надеждой смотрела на его широкую спину. – Отец, он старый человек.

– Он не думал о возрасте, когда пришел украсть, – отрезал граф.

– Как ты не понимаешь, он единственный, кто у меня остался. Единственный, кому я нужна, – от отчаяния я разрыдалась.

– Возвращайся в свою комнату, – распорядился граф.

После полудня служанка принесла мне платье, смену белья, расческу.

– Граф распорядился, чтобы вы были готовы к семи, – она поклонилась. – Вам понадобится моя помощь?

– Нет, спасибо.– Вот еще. Чтобы кто-то помогал мне одеваться? Это уж слишком. – Налейте мне ванну в шесть.

Служанка кивнула и испарилась.

В шесть я с удовольствием опустилась в теплую воду, до скрипа вымыла волосы душистым мылом. Потом долго расчесывала частым гребнем, пока они не заблестели. Платье. Вот черт. Зря я отказалась от помощи. Его просто невозможно было надеть самостоятельно. Все эти крючки и застежки. И кто их только выдумал? Промучившись с полчаса, я оставила эту затею. Влезла в свою цветастую блузку и черную юбку до пят. В семь в дверь постучали:

– Да, да, – окликнула я.

В проеме появилась служанка.

– Граф вас ожидает.

Я спускалась по лестнице, граф стоял на площадке внизу. Расфуфыренный, как павлин. Шитый камзол, панталоны, гетры, шелковые туфли с пряжками, даже белоснежный пудреный парик. Я фыркнула.

– Что вас так насмешило, душа моя? – осведомился граф, подавая мне руку. Он явно пребывал в отличном настроении, широко улыбался. Главное было не испортить ему настроение.

– Вы похожи на павлина, – я снова рассмеялась, – распушившего хвост.

Он расхохотался:

– А где же ваше платье? – он окинул меня взглядом, изогнул бровь.

– Я не смогла его застегнуть, – от досады я закусила губу, вспыхнула до корней волос. – Простите меня.

– Ничего. Так даже колоритнее и привычнее, – он повел меня в бальный зал.

В зале горели свечи, отражаясь в начищенном до блеска паркете, играли музыканты. Накрытый белоснежной скатертью стол ломился от яств. Я пожалела, что не надела платье. В своих одеждах я чувствовала себя не в своей тарелке. Граф подвел меня к столу, отодвинул стул. Когда я села, обошел стол и сел напротив. Расправил крахмальную салфетку, положил на колени. Я повторила за ним. Такое количество приборов. Я растерялась. Мне еще не доводилось сидеть за столом. Принесли горячее. Граф ел не спеша, смакуя каждый кусочек. Я ужасно проголодалась и навалила себе полную тарелку. Граф улыбнулся. Не успели мы насладиться блюдом, как принесли следующее. Я с тоской провожала глазами свою полную тарелку.

– Какое расточительство, – черт, кажется, я опять сказала вслух.

Граф пропустил мое замечание мимо ушей.

– Вина? Какое предпочитаете? Белое? Красное?

– Э… – я снова покраснела, – на ваше усмотрение.

– К рыбе лучше подходит белое.

Один из слуг плеснул из запотевшей бутылки вина в высокий бокал. Граф поднял свой. Я вылила в рот все содержимое. Тут же закашлялась.

– Воды, – распорядился граф.

Я с благодарностью сделала глоток. Когда ставила стакан, с удивлением заметила, что бокал графа полон. Вот черт. Я-то думала, следует пить залпом.

– Итак, – граф промокнул губы салфеткой. – Вернемся к вашему предложению, цыганочка. Я согласен. Вашего отца отпустят после того, как вы выполните свою часть договора.

– Я…, – попыталась встрять.

Граф предостерегающе поднял руку:

– До того времени ваш отец будет содержаться в хороших условиях, получать хорошее питание и должный уход. Согласны?

Я кивнула. Опрокинула в себя второй бокал. В голове приятно опустело, стало легко и радостно.

– Что за договор, граф?

Он поморщился:

– Называй меня по имени. Альберт, – он кивнул.

– А я – Рада, – улыбнулась я. – Альберт, – я покатала имя на языке. Красивое, но нелегко будет отвыкнуть от «графа».

– Ты спросила про договор, – он выдержал паузу, – Рада? У меня возникла идея. Небольшая шалость. И ты мне поможешь претворить ее в жизнь.

***

Две недели меня обучали танцам, манерам, выговору, поведению за столом, правильной осанке, походке и бог знает чему еще. Я занималась с утра до позднего вечера. Уставала так, что засыпала, едва коснувшись подушки. Голова шла кругом от всех этих премудростей. Через две недели мы с графом держали путь в столицу.

– Значит, нужно сначала сделать реверанс, а уже потом представиться, – повторяла я в карете.

– Расслабься, на месте разберешься.

– Тебе легко говорить, ты – старый, все знаешь, – сетовала я.

– Старый? – удивился Альберт. – Мне двадцать восемь, – изумленно произнес он.

– Я же говорю, старый.

Он расхохотался. Отсмеявшись, сказал:

– Ну, спасибо, кузина. Вы мня забавляете.

Помню, как собиралась на первый бал. Ужасно нервничала.

– У меня не получится, – накручивала я себя. – Все поймут, что я самозванка.

– Не поймут, не переживай, – успокаивал Альберт.

Он выбрал мне платье. Мы долго спорили насчет корсета.

– Я не надену эту удавку. Она мне все ребра переломает, – возмущалась я.

– Приличная дама не может появиться в обществе без корсета, – настаивал граф.

Вышло по-моему. Благо, талия у меня была тоньше, чем у многих дам в корсете. Потом мои волосы уложили в высокую прическу и напудрили. Первый раз в жизни мои волосы не касались спины. Это было непривычно. Тяжелая прическа оттягивала голову. Платье жало подмышками.

– Это сережки и ожерелье моей бабушки, – граф продемонстрировал содержимое синей бархатной коробочки, когда мы мчались в карете. – Они изумительно подойдут к твоему платью.

– Какая прелесть, – я всплеснула руками. Темно-синие сапфиры в окружении бриллиантов.

– Разумеется, это только на сегодняшний вечер, – сообщил Альберт.

– Разумеется, – я тут же вернулась с небес на землю. Граф вдел мне в уши серьги, застегнул на шее ожерелье.

– Готова?

Я глубоко втянула воздух, кивнула. Альберт вышел первым, протянул мне руку. Я вцепилась в его ладонь, сильно сжала.

– Успокойся, все будет хорошо, – прошептал он.

Легко сказать. Я была на грани обморока. Слишком ярко горели свечи, было душно, а сколько людей. Я видела себя, словно со стороны. Элегантная дама склоняется в изящном реверансе, раздает улыбки, кокетливо обмахивается веером.

– Моя кузина, Аделина.

– Очаровательна. А вы негодник, Альберт, так долго скрывали от нас такую прелесть.

– Откровенно говоря, Аделина – моя дальняя родственница. Мы даже не знаем, в каком родстве состоим.

– Откуда она, говорите?

– О, из города Nска. – Даже не помню, какой город выдумал граф. Я похолодела. Сейчас нас точно разоблачат.

– Правда? У меня там родственники, – обрадовался полный господин с бородавкой на кончике носа.

– И как поживают ваши родственники в Nске? – осведомился Альберт, улыбаясь.

– Признаться, я давно их не навещал, – стушевался господин, слегка порозовев.

Как же мы потом потешались над этим профаном.

– У меня родственники в Nске, – противным голосом произносил Альберт, я хохотала до слез.

Мы были популярны. Для нас распахивали двери лучшие салоны и дома. «Ах, кузина – само очарование. Ах, граф – сама галантность».

– Могу представить, как вытянулись бы их спесивые лица, если бы они знали, что принимают у себя цыганку, – Альберт веселился, как ребенок.

Мы развлекались вечера напролет, а потом любили друг друга, лишь под утро забываясь сном. Месяц пролетел, как один день. Пришло время возвращаться.

***

– И что потом, бабушка? – вклинилась в воспоминания внучка. Надо отдать ей должное, она долго сидела молча.

– Ничего, – я пожала плечами. – Мы вернулись.

– Граф предложил тебе руку и сердце? – воскликнула внучка.

– Только в книжках графы женятся на бесприданницах, дорогая, – я невесело усмехнулась. – Я ждала слов любви, их не последовало.

– Оставайся, – сказал Альберт. – Нам хорошо вместе.

Я покачала головой. Закусила губу, чтобы не разреветься. Он отдал мне все платья, подарил на прощание ожерелье. Разумеется, не то, которое я надевала на свой первый бал. Проводил до конюшни.

– Можешь взять Грома, – улыбаясь, произнес он. – Я назвал его Громом, – он протянул кусочек сахара вороному жеребцу. – В конце концов, мы познакомились благодаря ему.

Признаться, искушение было велико. Но в другом конце конюшни заржала Звездочка. Она меня узнала. Я не смогла ее бросить. Сложила в седельную сумку платья, оседлала Звездочку и, глотая слезы, вывела из конюшни.

– Помни, есть место, где тебя ждут, – крикнул вдогонку Альберт.

Эти слова долго грели мне душу в трудные времена.

Я направилась в табор. Папа ждал меня там. Мы обнялись.

– Бабушка, а как же граф? Почему ты не осталась? – перебила внучка.

– Я была слишком молода. Меня манила свобода, звала дорога. Я не смогла бы похоронить себя в поместье графа. Позже он был бы вынужден жениться. А что оставалось мне? Мириться с его женой? Скрываться? Нет, это не для меня, – я покачала головой.

– Мама, ты опять о своем мифическом графе? – строго произнесла дочь, заглянув в комнату. – Забиваешь девочке голову всякой ерундой. Уже поздно. Пора в кровать, – обратилась она к девочке.

– Щас, мам, – нехотя протянула внучка, когда дверь за матерью закрылась. – Бабушка, ты все выдумала? – раздосадовано спросила она. – Должны же быть доказательства. Где платья?

– Давно износились, – пожала я плечами.

– А ожерелье? – не сдавалась внучка.

– О, оно долго кормило меня в трудные дни, – улыбнулась я.

– Пора в кровать. Мама, ты тоже не задерживайся, – повторила дочь, возникнув в дверном проеме.

– Иду.

Огонь в камине почти догорел. Я зябко повела плечами, вздохнув, поднялась, озорно подмигнула внучке. «Уж мы-то с тобой знаем правду».

– Дорогая, ты идешь? – в комнату заглянул муж.

– Иду, Азат, иду, – я протянула ему руку.

Я вернусь

Знаешь, ночное небо потрясающе красиво. Ныряешь в пульсирующую бездну с головой и ощущаешь себя песчинкой в безбрежном океане бытия. Все твои желания, проблемы, заботы – лишь тлен, прах на подошвах мироздания. Звезды так близко, что стоит лишь протянуть руку и можно зачерпнуть пригоршню.

–Смотри! Сияющая точка прочертила дугу на черном полотне неба. Падающая звезда! Загадать желание? Глупо. Но, в конце концов, что я теряю? Была не была. Загадал. Какое? Не скажу, а то не сбудется. Думаешь, я стал романтиком? Не хочется тебя разочаровывать, но все гораздо прозаичней.

Единственное доступное мне развлечение – это окно. Всего одно окно, из которого виден кусочек небосвода. И здесь совершенно нечем заняться, остается только философствовать, да любоваться светилами.

Не верь фантастам! Звезды здесь такие же, как и на Земле. Может, их мерцание чуть холоднее. А, может, это игра моего воображения. Никаких фиолетовых закатов, никакого зеленого солнца. Уж поверь мне.

С тех пор как я здесь, я смотрю на небо чаще, чем за все время, что прожил на Земле. Если, конечно, 'они' не врут, и мы не на Земле. Впервые в жизни пожалел, что всегда был равнодушен к астрономии и не могу отличить Большую Медведицу от Водолея

Ты спрашиваешь, где это – 'здесь'? Они утверждают, что 'здесь' – на одном из спутников Земли с непроизносимым названием – куча букв и цифр. Я не запомнил. Увы, я лишен возможности проверить. Они держат меня в полной изоляции, в информационном вакууме.

Кто такие 'они'? Люди в белых халатах, чьим пленником я стал. Хотя… люди ли они? Мучители, душегубы, изверги. Кажется, я тебя окончательно запутал. У самого иногда голова кругом.

Попробую начать сначала.

Декабрь две тысячи шестнадцатого. Преддверие Нового года. Люди словно с ума посходили. В дверях супермаркета меня чуть не сшиб здоровенный мужик:

– Хотя бы извинился, – возмутился я.

– Сам дурак, – огрызнулся он.

Впрочем, совершенно беззлобно, скорее, устало. Я покачал головой и, вооружившись тележкой, двинулся по проходу. "Где же у меня список?" Измятый листок обнаружился во внутреннем кармане. Округлым почерком старательно выведено: колбаса, сыр, майонез, хлеб.

Я улыбнулся. Наполнив тележку, потерял полчаса в очереди в кассу. Наконец вырвался на свободу. Сложил пакеты в багажник. Еще полчаса занял выезд с парковки. Два 'барана' никак не могли договориться, кто кого должен пропустить. Ура! Вырулил на трассу. Потом… потом набрал твой номер:

– Привет, солнышко, все купил. Скоро буду. И я тебя. Очень-очень.

Бросив телефон на пассажирское сидение, занял левый ряд и до упора выжал педаль газа. В салоне было холодно, изо рта шел пар. Я поежился, потер усталые глаза. Крупные хлопья снега залепляли лобовое стекло. Дворники работали на полную мощность. Наконец раскочегарилась печка, в салон полилось тепло, из динамиков вырывалась музыка.

Наша любимая. Металлика. "Nothing else matters". Я прибавил звук. Подпевая, барабанил пальцами по рулю. Подавил зевок, тряхнул головой. Неумолимо клонило в сон. Сказывалась практически бессонная ночь (до утра изучал контракт, вносил правки) и заполошный день: совещания, звонки, встречи.

И все это тридцать первого декабря. Нонсенс. Но заказчики ждать не будут. Им подавай здесь и сейчас. По большому счету, все это мелочи. Только ты имеешь значение. Ты и предстоящий вечер вдвоем.

Когда ушла Лида, мир стал черно-белым. Я жил в пепельном кошмаре, не понимая: кто я? откуда взялся? куда иду? за что мне это? Но время шло. Рана затягивалась. В мир возвращались краски. Не сразу, постепенно, словно кто-то прибавлял яркость.

Росток жизни пробился сквозь толщу депрессии и горя. Этим ростком стала ты. Ты указала мне путь, подарила надежду, вернула вкус к жизни, веру в себя и в людей. Я предвкушал, как обниму тебя, вручу приготовленный подарок. Потом мы сядем за праздничный стол. Только ты и я… Улыбнулся своим мыслям. На секунду прикрыл глаза.

Очнулся 'здесь'. Надо мной склонились лица в масках.

– Где я?

– Вы на спутнике Земли…

– Что со мной? – перебил я.

– Вы попали в аварию, получили множественные повреждения.... Вас практически собрали заново.

– Бред какой-то. – Я дернулся, ремни туго натянулись – Я… меня ждут. Новый год. Я опоздаю.

– Уже нет, – глаза над маской оставались холодны. Как звезды. – Новый год не скоро.

– Как же так? – нехорошая догадка поползла под кожей морозцем. – А какой сейчас год?

– Две тысячи девятнадцатый.

– Сейчас две тысячи шестнадцатый, – пересохшими губами возразил я.

Не было ни сил, ни желания спорить. В конце концов, еще будет время все узнать. В этом я не ошибся. Чего-чего, а времени у меня хватает. Как долго я 'здесь'? Неделю, месяц, год, вечность? Я совершенно потерял счет времени. Моя жизнь превратилась в один бесконечный день. Длинный, как путь к тебе.

Я – подопытный кролик. В папке с грифом 'совершенно секретно' я значусь под номером пять. Правильно, зачем кроликам имена? Они долго не живут. Подозреваю, что предыдущие четыре отдали концы. Мне повезло больше. Или меньше? Меня круглосуточно изучают, за мной постоянно следят, от всего ограждают.

Я словно малый ребенок, меня кормят, укладывают спать, читают на ночь. Я учусь ходить. Правда, получается неважно. Ноги слушаются плохо, все время норовят взбрыкнуть и опрокинуть нового хозяина на спину. Но научиться ходить – не самое сложное. И не вынужденная немощь.

И даже не боль, изматывающая, неизбывная боль, ставшая моей постоянной спутницей. Самое сложное – научиться жить… жить без тебя. Порой мне кажется, что я умер и попал в ад. Иногда я, напротив, мечтаю умереть.

Потом вспоминаю тебя. И успокаиваюсь. Ты не даешь мне свихнуться. Ты – мой маленький секрет. 'Они' знают меня лучше меня самого. Но они не знают о тебе. Не знают, что я помню, смакую милые сердцу воспоминания, перебираю, словно скупец – золото. Ты – мой якорь, моя пристань, моя жизнь.

– Это, безусловно, прорыв. Поразительно, коллега, поразительно. – Один белый халат с чувством пожимает руку другому. Я тут же забыт, словно сломанная игрушка. Со вздохом опускаюсь на постель

– Да, но мы до сих пор не можем найти причину. Предыдущие эксперименты, проводимые на Земле, провалились.

– Хм… нулевая гравитация? Высокая жизнеспособность организма?

– У вас будет время разобраться, профессор. Мы подготовим вам все данные. Номер пять в вашем распоряжении. Мы на вас рассчитываем, – доносятся до меня обрывки разговора из коридора.

У меня появился новый мучитель. Моя живучесть сыграла со мной злую шутку. Когда голоса научных светил стихают, в палату робко заглядывает медсестра.

– Вам что-нибудь нужно?

– Нет, – отвечаю я, не поднимая глаз.

– Может, почитать?

Открываю рот, чтобы отказаться, но вижу раскрасневшееся личико в ореоле пламенеющих волос, выбивающихся из-под белого чепчика, и меняю решение:

– Почитайте. – Она несмело входит, словно в клетку к тигру – Новенькая? – усмехаюсь с видом старожилы. Она кивает, садится на краешек стула, готовая в любой момент вспорхнуть и улететь. – Давно здесь?

– Неделю, – произносит она, внимательно изучая узор на полу.

Хороша. Я с интересом ее рассматриваю. Совсем девчонка. Сколько ей? Двадцать? Двадцать три? Чем-то напоминает тебя. Мимикой? Наклоном головы? Разрезом глаз? Сам не знаю. Сходство неуловимо.

Недавно я стал замечать, что не могу вспомнить твоего лица. Это меня пугает. За то время, что я 'здесь', ты стала символом, путеводной звездой, напоминанием о прошлой жизни, связующей нитью с реальностью.

– Только из училища? – опомнился я. Вот болван. Совсем вогнал девчушку в краску. Она снова кивает. Щеки заливает густой румянец, маленькие ручки нервно теребят подол белого халатика. – Как давно я здесь? – спрашиваю наобум. – И сколько пробуду еще? – 'Они' держат эту информацию в секрете. Боятся, что кролик покажет зубы.

– Два… – она прикрывает ладошкой рот, на меня испуганно смотрят два широко-раскрытых голубых глаза.

– Прости, это было глупо, – вздыхаю. – Инструкции. Я понимаю.

Мы одновременно смотрим на красную точку камеры в углу.

– Так вам почитать? – Я киваю, устраиваюсь на кровати, прикрываю глаза. – Что бы вы хотели?

– На твой выбор.

Шелестят страницы:

– Среди обширной канзасской степи жила девочка Элли. Ее отец, фермер Джон, целый день работал в поле, а мать Анна хлопотала по хозяйству.

– Неужели это?.. – от удивления я сел в кровати. – Не верю своим ушам.

–Да, "Волшебник Изумрудного города", – с улыбкой произносит она. На щечках 'играют' ямочки.

– Эту сказку еще читают?

– Да. Но если вам не…

– Нет, нет, продолжай, – опускаюсь на подушку. – Это была моя любимая сказка в детстве.

– И моя, – отвечает медсестра.

– Помню, мечтал об этой книге. В магазине ее было не достать. В библиотеке – очередь на полгода вперед. А на черном рынке она стоила десять рублей. Целое состояние. Отец не купил. И я рыдал всю дорогу до дома. Смешно, правда? – Она качает головой. – Так что там с Элли?

У нее приятный тембр. На словах "Под гул ветра, плавно качавшего домик, Элли крепко заснула", я задремал. Мне снится Бастинда. Как же ее звали? Софья Никитична? Марфа Петровна? Мы за глаза звали старушку Бастиндой. Помнишь? Из какой она квартиры? Из шестой? Или из десятой? Вечно всем недовольная, ворчала по любому поводу.

А ее коты наводили ужас на весь подъезд. Сколько у нее их было? Десять? Двенадцать? Надо же. Чего только не приснится. К чему бы это? Надо будет спросить у Жанны.

Очаровательную медсестричку зовут Жанна. Она верит в сонники, гороскопы, предсказания и всякую муть. А еще у нее аппетитная задница. Руки так и чешутся ущипнуть. Жаль, у меня пока нет рук. Ну, не ревнуй. Поверь, тебя мне никто не заменит. А с Жанной хоть немного веселей.

Она бы тебе понравилась. Кажется, мы подружились. Я знаю о ней почти все. Отец бросил их, когда Жанна была совсем малышкой. Она живет с мамой. Вернее, жила, пока ее не направили 'сюда'.

– К монстру… Ой, – она по-детски зажимает рот ладошкой. В огромных голубых глазах блестят слезы, – Простите. Я не хотела.

– Не надо плакать, – я саркастически усмехаюсь. – Так и есть. Я – монстр. Железный дровосек, – рассматриваю свои стальные ноги. – Что он хотел попросить?

– Что? – ее голос дрожит.

– Железный дровосек? Что он хотел попросить у Гудвина?

– Кажется, сердце, – едва слышно произносит Жанна.

– А что бы попросила ты?

– Вы о чем? – шепчет медсестра.

– Что бы ты попросила у великого и ужасного волшебника?  Она, не задумываясь, выпаливает:  – Я бы попросила для вас… для тебя руки.

И рыдая, выбегает из палаты. Я не стал ее останавливать. Пусть поплачет. Обо мне, о себе, о нас. О том человеке, который заточен в тело монстра. О том, кто некогда был, наслаждался жизнью, дышал полной грудью. Когда-то давно, в далеком прошлом.

Да, здесь я один, но не одинок. У меня есть ты. Воспоминания о тебе. О нас. О том недолгом времени, когда я был счастлив. Счастлив и горд. Ты держала меня за руку, и весь мир готов был лопнуть от зависти. Потому что у меня есть ты, а у тебя – я.

Пусть 'они' говорят, что для всех я мертв. Я не верю, не могу, не хочу верить. Я знаю, ты меня ждешь. Я все вынесу. Все вытерплю. Я вернусь. Вернусь, чтобы сказать тебе:

– Здравствуй, дочь.

Роза

Колька понуро плелся по школьному двору, пиная торчащими коленками ненавистный портфель, когда его окликнул лучший друг Витек.

– Колька, ты че такой убитый? Че стряслось?

– Да, Дрочиловна мамку в школу вызывает, – охотно поделился своим несчастьем Колька, надеясь на сочувствие друга.

– Ну, ниче, бывает, – философски изрек Витек, протягивая руку для пожатия. – Ладно, бывай, мне вечером на тренировку, так что до завтра, – изрек он, энергично встряхивая вялую руку друга.

– Ну, счастливо, – нехотя выдавил из себя Колька, продолжив свой скорбный путь.

Пройдя школьный двор и обогнув пару домов, парень добрел до сквера. Вообще-то до дома было уже, буквально, рукой подать. Оставалось только пересечь скверик и, пройдя по тропинке, предусмотрительно протоптанной жителями окрестных домов, пролезть в щель между раздвинутыми прутьями забора. Но здесь силы окончательно оставили Колькино худое нескладное тело, и он, как шарик, из которого выпустили воздух, с тяжким вздохом опустился на близлежащую скамейку. Назвать этот небольшой пятачок с несколькими скамьями и чахлым розарием посередине звучным словом сквер или парк можно было лишь с большой натяжкой. Но все же лучше посидеть здесь, чем тащиться домой. Размахнувшись, парень водрузил рядом портфель, который жег ему руку от самой школы. Дело в том, что внутри лежала записка от Колькиной классной руководительницы, Анны Трофимовны, с просьбой к его маме зайти в школу. Он обреченно поднял глаза на хмурое, серое небо. Погода полностью соответствовала настроению. Было начало декабря и, хотя, зима в этом году еще не наступила, и было довольно тепло, все же температура не особо располагала к долгому рассиживанию на лавке. Зато парк был безлюден. 'Хоть что-то радует' – подумал Колька, осмотревшись вокруг. Сквер пустовал редко, с раннего утра его оккупировали собачники со своими шавками (Колька терпеть не мог собак) разных калибров и степени воспитанности, к одиннадцати подтягивались мамаши с колясками, и парк наполнялся воплями и криками их многочисленных отпрысков. Ну, а по вечерам лавки занимали подростки с пивом и сигаретами. Никто из местных после наступления темноты сюда не совался, себе дороже. 'И почему я такой невезучий?' – размышлял Колька, одергивая короткие рукава дешевой болоньевой куртки, которые не поддавались по причине слишком длинных Колькиных рук. Плюнув на это безнадежное дело, парень засунул ладони поглубже в карманы и снова задумался над своей несчастной судьбой. День вроде так хорошо начинался.

Отец Витьки, Колькиного другана и однокашника, привез сыну из командировки настоящий швейцарский нож. Кроме лезвия, в нем было еще полно нужных штук вроде ножниц, открывалки, щипцов и других непонятных, но крайне полезных в хозяйстве приспособлений. Колька чуть не умер от зависти. Витек носил нож с собой, не расставаясь ни днем, ни ночью, хвастаясь перед каждым встречным и поперечным. Просить подарить – бессмысленно, Витек ни в жисть не согласится. И у Кольки созрел коварный план. Была у друга одна страсть, он жуть как любил поспорить. На перемене часто раздавался его звонкий голос: 'А спорим?'. Был у него еще один пунктик – Лейла Башева. Вообще-то Витька не признавался, что Лейла ему небезразлична, даже лучшему другу. Но Колька заприметил, какие взгляды Витя бросает на девочку. Колька не понимал, что друг нашел в этой Лейле. Тихая и незаметная, она всегда держалась особняком, не хихикала с девчонками на переменах, не бегала на курилку, не заигрывала с парнями. По мнению Кольки, типичный синий чулок. Если спросишь что, или пошутишь, закинет за спину тяжелую, черную как смоль косу, да зыркнет темными глазищами, аж мурашки по спине. Да и вообще она была не в Колькином вкусе, худенькая, прямая, как доска, ни выпуклостей, ни округлостей, одни впалости. Не то, что Надька Корзинкина. Там есть на что поглазеть, вся округло-выпуклая, с дерзкими густо подведенными глазищами. Колька, чтобы заполучить нож, решил рискнуть папкиным старым шарфом, хоть мать и берегла его как зеницу ока. Но дело того стоило.

– Витька, а спорим, что я к Лейле подкачу, и она меня не отошьет? – небрежно обронил Колька на перемене.

– Лейла, тебя? – ощетинился Витька, но тут же звучно заржал, – Ну, ты насмешил.

– Ну, как хочешь, – он сделал вид, что потерял к спору интерес.

– Нет, погоди-ка, – остановил друга Витек. – На что спорить будем?

– Да на твой нож, – парень глазами указал на оттопыренный карман друга.

– На нож? – Витька в раздумье почесал подбородок. Но по его блестевшим глазам и горящим щекам, Колька понял, что он у него на крючке. – На нож, говоришь? А ты че ставишь?

– Шарф, – Колька достал из портфеля старый шарф, единственное напоминание об отце. Остальные вещи, представлявшие ценность, мать продала. А те, что уже ни на что не годились, раздала соседям и знакомым. И без этого хлама в их тесной квартирке было не развернуться.

– Да на фиг он мне нужен, старье какое-то, – фыркнул Витька и отвернулся.

– Ну, нет, так нет, – оскорбленный Колька спрятал шарф обратно в портфель и отвернулся, – между прочим, чистая шерсть. Но Витьке ставка уже была не так важна, затронули его две самые чувствительные струны.

– Ладно, – словно нехотя потянул он, – шарф, так шарф. Все равно дело – верняк.

Они быстренько обсудили условия, на следующей перемене Колька должен был подкатить к Лейле. Весь урок он сидел как на иголках и не слышал ни одного слова учителя. 'А вдруг не выгорит? Да мать ему за шарф голову оторвет'. Прозвенел звонок, и отличница Лейла стала неторопливо складывать тетради в портфель.

– Лейла, – окрикнул девочку Колька, на ватных ногах пробираясь к ней сквозь ряды парт.

Она удивленно подняла головку, которая казалась совсем маленькой для такой тяжелой длинной косы.

– Да, Коля? – тихо спросила она.

– Лейла, ты это…, – он то бледнел, то краснел и заметно заикался, чего за ним обычно не водилось. – Ты не могла бы меня подтянуть по литературе? Понимаешь, ну не могу я осилить эту 'Войну и мир', а ты, наверняка, уже прочла. Ну, в общем, вот, – на одном дыхании выпалил Колька. Ожидая ответа Лейлы, он не дышал и спиной чувствовал буравящие его глаза друга.

– Конечно, прочла, – наконец, важно кивнула Лейла, – и тебе советую, – но, увидев умоляющие глаза парня, она сдалась.

– Ладно, завтра после уроков в столовой, – и, защелкнув портфель, выплыла из-за парты. Колька шумно выдохнул, сердце колотилось о ребра как бешеное.

– Завтра после уроков, – он с победоносным видом смотрел на съежившегося друга, молча протягивавшего ему нож. У победы был горький привкус. Увидев Витькин несчастный, затравленный взгляд, Кольке даже стало совестно, но уговор есть уговор. Он с достоинством принял нож и с чувством пожал другу руку.

– Спасибо, – радостно произнес Колька.

– На здоровье, – буркнул Витек, выходя из класса.

Следующим и последним уроком была ненавистная литература с Анной Трофимовной, их классным руководителем. Ученики ее не любили и за глаза, иначе, как Дрочиловна, не называли. И Колькин восьмой 'А' не был исключением. Вообще-то Трофимовна не была злобливой, просто скучной и нудной. Затурканная жизнью женщина с большими печальными глазами. Вся школа знала, что она тянет мужа-инвалида и наркомана-сына. Но, если сослуживцы и директор сочувствовали несчастной женщине, то ученики презирали. Дети часто жестоки к слабым.

В середине урока широко распахнулась дверь, впустив бледного молодого человека с обтянутой кожей лицом.

– Мааа, – выжидательно протянул он.

Анна Трофимовна затравленно оглянулась и, схватив сумку, бросилась к выходу.

– Опять деньги пришел просить, – шепнул Витек Кольке.

– Похоже, – без всякого интереса отозвался последний. Он был поглощен созерцанием ножа под столом. Когда Дрочилка выскочила за дверь, не таясь, вытащил новое приобретение из-под парты и любовно провел ладонью по блестящей поверхности, потом ногтем большого пальца вытащил лезвие. Он даже не заметил, что Дрочилка успела вернуться и наблюдала за ним.

– Соколов? – взвизгнула она прямо над Колькиным ухом, заставив того подпрыгнуть от неожиданности, – Встань.

Парень покраснел и неуклюже поднялся на ноги, на две головы возвышаясь над учительницей.

– Чего, Анна Трофимовна? – пробасил ученик.

– Не чего, а что, – ее лицо покраснело от гнева, – Это ты нацарапал на парте?

– Нет, Анна Трофимовна, это не я, честно, – Колька переминался с одной ноги на другую.

– Останешься после урока, – отрезала она, оборачиваясь к классу.

– Вечно Дрочилка как с цепи срывается после посещений сыночка, – попытался поддержать друга Витек, но хмурый Колька не удостоил друга взглядом. Даже нож его больше не радовал. Тихо выругавшись, он спрятал его в карман.

И вот результат. Колька сидит на лавочке и с ужасом думает, что скоро будет вынужден пойти домой. Нет, мама не будет его ругать, не станет кричать, как вы могли бы подумать. Все будет еще хуже. Опущенные уголки ее губ опустятся еще ниже, а по морщинистым щекам потекут крупные слезы.

– Коля, Коленька, ну как же так, – начнет причитать она, сцепляя и расцепляя огрубевшие руки.

А большой, нескладный, как все подростки Коля с большими ногами и руками и еще детским лицом в раскаянии опустит голову, и будет молча слушать причитания матери. Мамку Коля любил, но немного стыдился, в чем боялся признаться даже самому себе.

Он вспомнил последний материн визит в школу. Колька, гогоча, вывалился из класса и наткнулся на стоящую у двери мать. От неожиданности он остановился, с двух сторон его обтекали смеющиеся одноклассники.

– Ма, ты чего? – выдавил он, отводя маму в сторону.

– Да вот, решила зайти, узнать у Анны Трофимовны как твои дела, – она натянуто улыбнулась и, решительно отстранив сына, вошла в класс.

Только сейчас, в школьной атмосфере, он увидел, как убого выглядит его мать, некогда красивая, но преждевременно состарившаяся женщина. Черты ее лица словно стерлись от времени, как рисунок мелом на асфальте. А эта дурацкая косынка, которую она по-старинке завязывала под подбородком. Колька заглянул в замочную скважину. Мама сидела на первой парте, пряча заскорузлые ладони. Дрочиловна важно прохаживалась перед ней, заложив за спину руки. Колька задохнулся от возмущения. И эта та самая Дрочиловна, которую все презирали и над которой издевались старшеклассники? Она распрямила плечи и стала даже казаться выше ростом. Ее прямо-таки распирало от важности. Колька поморщился с досады. Вот сейчас мама даст ей отпор, что-нибудь скажет в его защиту. Но она продолжала тихо сидеть, комкая в руке платочек. Он с завистью вспомнил Витькину маму. Невысокая, плотная, как и сын, в коротенькой джинсовой юбке и высоченных ботфортах, она вплыла в кабинет к Дрочиловне, высоко подняв голову. Вскоре Витек стал заниматься дополнительно и его оценки значительно выросли. Анна Трофимовна отчаянно нуждалась в деньгах и 'брала' дополнительными занятиями. Но у Колькиной матери не было такой возможности. Да, что там говорить, ее скудных заработков едва хватало им на пропитание.

В советское время мама работала в конструкторском бюро, где и познакомилась с Колиным отцом. Он был намного старше и вскоре тихо ушел, оставив жене подрастающего сына и однокомнатную квартирку. Так Колька остался с мамой вдвоем. Вскоре начался развал СССР, конструкторское бюро приказало долго жить, и мать осталась без работы. Чтобы не оставлять сына одного, пошла мыть подъезды, а по ночам работала посудомойкой в ресторане за углом. 'А что, гибкий график работы и сын всегда под присмотром' – говорила она. К подросшему Коле она относилась как к единственному мужчине в семье. 'Сынок, я тебя умоляю, учись, учись, человеком будешь' – постоянно тростила мать. И Колька очень боялся не оправдать маминого доверия. Но трусоватый от природы парень способностями к учению не блистал, он был всегда середнячком. Не выдавался вперед, чтобы не прослыть батаном, которых частенько высмеивали, а то и могли поколотить, но и не прибивался к хулиганам и не был среди двоечников. Так, с серединки на половинку.

Очнувшись от раздумий, продрогший парень встал со скамейки и нехотя направился домой. Он уже поднимался по ступенькам, когда услышал, как его окрикнула соседка.

– Юноша, можно вас? – высоким голосом позвала Аглая Павловна, старушенция из квартиры напротив.

– Здравствуйте, Аглая Пална, – поморщившись, Колька с широкой улыбкой повернулся к соседке. 'Ну что за дурацкое слово, юноша'.

– Зайдите-ка на минутку, – соседка посторонилась, пропуская подростка внутрь.

Вообще-то Колька с трудом выносил общество неугомонной старушки, но в этот раз был рад любому предлогу, лишь бы не идти домой. В молодости Аглая Павловна работала учительницей математики, а бывших учителей, как известно, не бывает. Соседка везде совала свой остренький носик и была главной сплетницей в доме. Мимо выставленного у ее двери блокпоста мало кто мог прошмыгнуть незамеченным. У Кольки создалось впечатление, что Аглая Павловна не отходит от дверного глазка, разве что на кухню и в туалет. Вот и сейчас она поджидала его в засаде. По просьбе матери Аглая Павловна иногда подтягивала подростка по математике, за что соседка платила одинокой старушке вниманием и разными угощениями. Эти занятия были Кольке поперек горла. Несмотря на преклонный возраст, энергии бодрой старушенции было не занимать. Объясняя материал, она ходила взад-вперед с длинной линейкой наперевес, и стоило Кольке отвлечься, как линейка тут же с оглушающим треском била его по рукам. 'Не спите, молодой человек', – как ни в чем не бывало восклицала соседка, игнорируя возмущенное ойканье парня. Сейчас от Кольки требовалось всего-навсего заменить перегоревшую лампочку. Предоставив молодому человеку стремянку, соседка начала собираться в магазин, накинув поверх пальто большую вязаную крючком шаль.

– Какая красивая шаль, Аглая Павловна, – искренне восхитился Колька, спускаясь со стремянки.

– Спасибо, – ответила довольная старушка, кокетливо оглядывая себя в зеркало. – Вчера на местном рынке купила. А ты, я смотрю, все еще носишь портфель покойного Митрича. Хороший был человек, – вздохнула Аглая Павловна, закрывая за ними дверь.

Колька с отвращением оглядел портфель, доставшийся ему в наследство от Митрича, покойного мужа Аглаи Павловны. Мало того, что он выглядел настоящим профессорским портфелем, какие носили лет тридцать назад, так еще был порядком изношен, с местами потертой кожей.

– Ну, мам, – канючил Колька, увидев этого мастодонта, ровесника, наверное, самого царя Гороха, – ну меня же в школе засмеют.

– Не засмеют, – отрезала мать, – все ходят с синтетикой, а ты с настоящей кожей, тем более денег на рюкзак все равно нет. Пока походишь с этим.

Колька по опыту знал, что нет ничего более постоянного, чем временное. Ему очень хотелось ходить с синтетикой, как другие пацаны, но он промолчал. Что толку? Мама только что купила ему новые ботинки, хотя давно копила себе на теплое пальто. Но сын слишком быстро рос и, пока мать успевала накопить на пальто, он уже вырастал из очередной куртки или ботинок. Так она и ходила который сезон в тонком плащике, поддевая в холода свитер.

Колька нажал на звонок. Мама открыла в фартуке и с полотенцем в руке.

– Коленька, что-то ты задержался, к Вите в гости ходил? – щебетала мать, упорхнув на кухню, – Руки помой, и за стол, я щас тебе горяченького супчика налью.

Колька шел на кухню как на голгофу.

– Мам, тебе тут Трофимовна записку передала, – мучительно краснея, он протянул матери записку. Как парень и ожидал, мама замолкла на полуслове. Колька сидел, понурившись, боясь даже поднять на мать глаза. 'Она столько для него сделала, пашет на двух работах, заботится, готовит, а он'. Хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не слушать материных рыданий, невидеть покрасневших глаз. Ему вдруг вспомнилась богатая шаль Аглаи Палны. Вот бы его маме такую. Как бы она обрадовалась, надевала бы ее поверх пальто, все теплее. Точно, решено, скоро Новый год, вот он и преподнесет маме подарок.

С раннего утра Колька понесся на местный рынок, где продавали все, от трусов до вертолета. Продавщицы только начинали выкладывать на прилавки товар.

– Тебе чего? – спросила одна из женщин, оглядев запыхавшегося парня.

– Мне шаль нужна, – выдавил Колька, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.

– А, третий стол в следующем ряду, – протянула она, сразу же потеряв к нему интерес.

Бабка в третьем ряду справа, пыхтя, доставала из полосатых сумок товар.

– Мне шаль нужна, для мамы, – мечтательно произнес Колька, представив мамину радость от подарка.

– Щас, щас, обожди, вишь, занята, – осадила его старушка, развешивая над столом шали.

– Давайте я вам помогу, – предложил Колька. Вдвоем дело пошло гораздо быстрей. Когда весь товар был выставлен на всеобщее обозрение, бабка, пыхтя, села на стул.

– Ну, молодой человек, выбирай.

– Вот эту, красную, – Коля указал пальцем на роскошную шаль с бахромой.

– Хороший у тебя вкус, эта – моя любимая, – бабка радостно крякнула, – полторы тыщи, сынок.

– Полторы тысячи? – обомлел Колька, – да это ж целое состояние.

– Ну, а ты как думал, нитки купи, свяжи, – пробурчала бабка. – Ну, ладно, сынок, раз ты мне помог, тебе за тыщу отдам.

– Хорошо, бабушка, спасибо, я обязательно вернусь, – и парень, боясь опоздать, припустил в школу.

У него не было ни тыщи, ни, тем более, полутора. Придя домой, он разбил копилку, выпотрошив всю накопившуюся мелочь. Всего двести восемьдесят девять рублей. Несколько дней он ломал голову, где взять денег. Может продать Витькин нож? Нет, не годится. Колька твердо решил нож вернуть. Витек ходил мрачнее тучи и разговаривал с другом сквозь зубы. На перемене он с натянутой улыбкой подошел к Кольке.

– Ну, как дела с Лейлой? – язвительно протянул он.

– Все на мази, – соврал Колька, тут же устыдившись.

После уроков он привычно завернул в сквер. Парень так и не смог придумать, где раздобыть денег. Небо заволокло тучами, и парк был по-прежнему безлюден. Кольке было совсем одиноко. Витек больше не звал друга к себе, хотя еще неделю назад Коля был частым гостем в их просторной двушке. Он жуть как любил ходить к другу. У Витька была отпадная хата. Колька никогда не видел ничего более роскошного. Новая мягкая ярко-оранжевая мебель, шелковистый зеленый ковер, еще один ковер на стене над диваном и большая 'стенка', занимающая все пространство справа. А техника вообще балдеж – и современный телек, в отличие от Колькиного древнего 'Горизонта', и видик, и двухкассетный магнитофон. А недавно предки подарили любимому сыночку приставку. У Витька всегда было чем заняться, друзья подолгу отвисали на хате, рубились в игры, смотрели видик, слушали кассеты Мадонны, Майкла Джексона, Кармэн. Колька отчаянно скучал и по другу, и по их клевому времяпровождению. Он не мог сказать матери, что они с Витьком поругались, чтобы не расстраивать ее еще больше, поэтому после уроков подолгу просиживал в сквере, жалея себя, и сетуя на свою несчастную судьбу. Он уже и рад был помириться с другом, вернуть ему нож и признаться, что соврал насчет Лейлы. Но Витек его старательно избегал и вообще смотрел волком. Более того, друг теперь ходил в секцию карате, и Колька отчаянно ревновал его к новым друзьям. Ему-то секция и не снилась. Тяжко вздохнув, парень уже собирался уходить, когда его взгляд случайно упал на чахлые кустики роз, обстриженные на зиму почти под корень. И вдруг, среди переплетения черенков, он заметил зеленый отросток. Колька сел на корточки и пригляделся. 'Ну, надо же, нашел время родиться. Все равно тебе не суждено вырасти, скоро ударят холода', – произнес с сожалением, поднимаясь на ноги.

Вскоре зарядили проливные дожди, и парень был вынужден сменить место дислокации. Согнувшись в три погибели, он забирался в детский домик в сквере. На улице было хоть и не холодно, но сыро и промозгло, и Колька, чтобы сохранить остатки тепла, ниже натягивал капюшон и, поглубже засунув руки в карманы куртки, сидел, нахохлившись, как воробей на жердочке. У него было полно времени, чтобы поразмышлять над своими действиями. С Витькой он так и не помирился. К огорчению Кольки, друг все больше от него отдалялся. Он похудел, чему, по-видимому, поспособствовали тренировки, стал как-то резче, порывистей. Куда делся тот смешливый, пухлый мальчик, которого Колька так любил? Вернется ли их дружба когда-нибудь? А больше всего парня грызла мысль, что он сам, своими руками разрушил то чувство дружбы и товарищества, которое они оба некогда испытывали.

Время не шло, а пролетало чередой похожих друг на друга, одинаково унылых дней. Новый год приближался, в преддверии праздника город преображался, у здания администрации собрали высоченную елку, украсив ее игрушками и гирляндами. Их класс девочки украсили дождиком и ветками ели, расставив их в вазах на подоконниках. Запасливые горожане сметали с полок магазинов продукты, шампанское, подарки близким и знакомым. Мама нарезала дома традиционный оливье, а холодец томился в холодильнике, ожидая своего часа. И только Кольку не затрагивала праздничная суета. С каждым днем он становился все мрачнее, все глубже погружался в апатию и уныние. Денег матери на подарок он так и не нашел. И уже, по-видимому, не найдет. И не было рядом верного друга, чтобы утешить и ободрить в трудную минуту.

Насилу вылезши из своего вынужденного убежища и разминая затекшие члены, Колька, несмотря на дождь, решил навестить розовый куст. Он был уверен, что отросток уже сгнил под потоками не прекращавшегося ливня. Каково же было его удивление, когда он увидел, что вытянувшийся побег венчает бутон. Глядя на это предновогоднее волшебство, Колька почувствовал странное единение с этим запоздалым капризом природы. 'Одни мы с тобой остались' – с неожиданной для самого себя нежностью произнес Колька, дотронувшись до нераспустившегося цветка. Теперь он каждый день навещал свою розу, наблюдал, как, наливаясь соками, цветок становится все больше и краше. Колька молил Бога, чтобы дожди не прекращались до самого праздника, ведь тогда никто не зайдет в сквер и не сорвет розу. Его молитвы как будто были услышаны, наступило тридцатое декабря, а дождь все лил. Уставшие от дождя жители шутили, что пора начинать строить ковчег. После уроков Колька привычно пошел в парк и направился прямиком к розе. Еще не доходя до куста, он сквозь потоки воды заметил, что бутон распустился. Колька ахнул. Роза была прекрасна. Казалось, земля отдала последние силы, чтобы вырастить такое чудо. Розовато-кремовая, на длинном, ровном стебле, она гордо возвышалась над землей на добрых полтора метра. Не замечая затекавшей за шиворот воды, парень любовался ее бархатными лепестками и резными темно-зелеными листьями. 'Вот где я возьму деньги на подарок' – родилась у Кольки мысль.

Сидя дома, он не мог дождаться, когда мама уйдет на работу. Как только в коридоре раздалось ее привычное: 'Спокойной ночи, сынок', и в двери повернулся ключ, Колька взвился с дивана и, в впопыхах всунув руки в рукава куртки и нахлобучив на голову шапку, выскочил из дома. Он бежал к скверу, как будто от этого зависела его жизнь. 'А вдруг розу уже сорвали?', – от этой мысли у Кольки холодело в животе и останавливалось сердце. Вот уже ворота сквера, еще пара шагов. 'Фу, – выдохнул Колька, – на месте'. Он оперся руками о колени, чтобы отдышаться. 'Прости' – выдохнул парень, срезая розу перочинным ножом друга. Бережно сжимая цветок, Колька решил пойти к театру, который находился в двух кварталах от его дома. По дороге он сделал крюк и повернул к Витькиному дому. Зайдя в подъезд, освещаемый единственной мигающей лампочкой, парень отыскал почтовый ящик друга и без колебаний опустил нож в ящик с номером Витиной квартиры. Выйдя, заспешил по мокрым от дождя тротуарам, с завистью заглядывая в освещенные окна, за которыми было тепло и уютно, а главное – сухо. Наконец, показалось величественное здание театра, подсвеченное яркими зелеными огнями. Колька продрог и озяб. Дрожа, он поднялся по многочисленным ступеням и поспешил к двойным резным дверям. Но, работница театра, увидев неряшливого подростка, с которого потоками стекала вода, образовывая лужу на вощеном паркете, тут же замахала на него руками, недвусмысленно указывая на дверь. Колька спешно ретировался, снова оказавшись на улице. Представление было в самом разгаре и мысль, что оставшееся до окончания время придется провести снаружи, радости Кольке не прибавила. Рука, сжимающая розу, совсем онемела, и парень перестал ее чувствовать. Он стоял под крышей. Здесь хоть и было сухо, но холодный ветер продувал куцую куртку насквозь. Чтобы немного согреться, Коля стал энергично прохаживаться взад-вперед, пытаясь теплым дыханием согреть то одну, то другую озябшую руку. Пока замерзший парень ждал, дождь впервые за несколько последних недель прекратился и на улице существенно похолодало. Но вот представление закончилось, двери широко распахнулись, выпуская нарядных зрителей, которые громко делились впечатлениями от увиденного. Колька стоял внизу, высоко задрав голову, и следил за спускающимися по ступеням людьми. Поток уже начинал редеть, а он все еще не решился ни к кому подойти. Внутри нарастала паника. 'Неужели это все напрасно? Неужели…' Не успел Колька додумать свою мысль до конца, как из дверей вышла колоритная парочка. Очень высокая и стройная женщина с мужчиной на голову ее ниже. Колька уже хотел фыркнуть, но замер, не дыша. Вот они, его клиенты. Парень не сводил глаз с женщины. Одной рукой она придерживала подол своего длинного атласного платья, оттенок которого точно совпадал с цветом его розы. Вторая ее рука покоилась на локте низенького коренастого спутника. Плечи женщины укрывала меховая пелерина. Колька в мехах ничего не соображал, но даже он видел, что мех дорогой. Ее белокурые волосы были уложены в затейливую высокую прическу, открывающую взору алебастровую шею и изящные ушные раковины, украшенные длинными жемчужными серьгами в тон платью. Каждое движение было исполнено изящества и грации. Она ступала по ступеням так легко, что Кольке казалось, что незнакомка парит над землей. Чем ближе подходила пара, тем прекрасней казалась женщина. Парень уже мог разглядеть раскосые зеленые глаза под тонко очерченными бровями, высокие скулы, чуть тронутые румянцем, полные губы, открывающие ряд безукоризненно белоснежных зубов. Колька и раньше видел красавиц, но незнакомка была не просто красива, она казалась неземной, сотканной из темноты этого призрачного вечера, этих далеких мерцающих звезд. Когда пара ступила на землю, парень ринулся им на перерез.

– Купите даме розу, тыща рублей, – выпалил Колька, нехотя переведя взгляд на непримечательного мужчину. Но он хоть и не отличался высоким ростом, но разворот широких плеч и мощная короткая шея говорили о силе их обладателя.

– Ты, щенок, да как ты… – мужчина замахнулся, намереваясь ударить парня, и Колька инстинктивно втянул голову в плечи.

– Какая прелесть, – раздался певучий голосок, прелестница уже протянула свою холеную белую ручку с безупречной формы пальчиками, унизанными кольцами. Мужчина молча полез в бумажник за купюрой. Незнакомка взяла розу, и ее прекрасные черты исказились злобой, вмиг превратив ее из принцессы в ведьму, зеленые глаза злобно сверкали. Один из шипов уколол ее нежный пальчик, на котором тут же выступила капля крови. Роза полетела на землю. Женщина подняла подол своего длинного платья, обнажив точеные ножки, обутые в элегантные розово-кремовые туфельки и с остервенением вонзила тонкую шпильку в упругую плоть цветка. Чары рассеялись, волшебство испарилось и Колька, очнувшись, круто развернулся на пятках и припустил, сжимая потной ладонью заветную купюру. А на асфальте осталась лежать забытая роза.

Бог начинается на «г»

«Мозг человека похож на пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите». Это сказал не я, а один умный человек, Артур Конан-Дойл, если эта фамилия вам о чем-то говорит. Я бы добавил, что без этого «чердака» нет и человека. Наверное, мозг – это все-таки фундамент, на котором держится весь «дом». К чему я веду? Кому нужны рассуждения старого маразматика? Впрочем, была ни была. Жизнь – непредсказуемая штука.

В молодости привычка Греты, моей законной супруги и матери моего единственного сына, все забывать казалась очаровательной «особенностью». С годами это стало раздражать. А в старости и вовсе пугать. Тогда мы не связывали память с работой мозга. Подумаешь, ну, забыла, с кем не бывает? Помню, как подарил Грете очаровательный маленький блокнотик с замочком и заставлял с вечера записывать все, что ей нужно не забыть сделать завтра и послезавтра и на неделю вперед. Но блокнотик она тоже забывала. Однажды вернулась из магазина с покупками, весело что-то напевая. «А где Герберт?», – спросил я. Надо было видеть ее лицо, когда она, бросив покупки, кинулась вон из дома. «Забыть ребенка в магазине? Целую коляску, – немыслимо, невозможно», – выговаривал я вечером жене. Она лишь тихо всхлипывала, вжавшись в угол дивана. «Милая» особенность оказалась предвестником страшной болезни – Альцгеймера. Мы до последнего старались не замечать симптомов, притворялись, что все в порядке, что все пройдет. Пока Грета не забыла, как подносить ложку ко рту и ходить в туалет, да и вообще, как ходить.

***

Габриэль отложил ручку, снял очки и только сейчас с удивлением обнаружил зажатую в ладони визитку с номером телефона. Перед глазами возникло лицо с добрыми, все понимающими глазами: «Только позвоните, помощь рядом». «Помощь рядом, помощь рядом…», – Габриэль повторял эти слова по сто раз на дню, как молитву. Стоит только протянуть руку… и ты свободен. Больше никаких памперсов, никакого стекающего по подбородку супа, никаких таблеток, которые нужно принимать строго по часам, никаких ночных бдений и бессонных ночей. А еще… никаких любимых глаз, родного запаха поседевших волос, опустевший дом и полное одиночество. Он выдвинул ящик стола, в сердцах бросил карточку и с силой захлопнул. Который час? Пора принимать очередную таблетку. Если бы они хотя бы немного помогали. Габриэль тяжело поднялся, опираясь обеими руками о поручни кресла и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Грета лежала в постели, собственно, там, где он ее и оставил. Она спала, из уголка рта на подушку стекала слюна. Габриэль потряс ее за плечо. Она открыла выцветшие, некогда ярко-голубые глаза и бессмысленно заморгала. Беззубый рот сложился в улыбку и Грета произнесла:

– Мама…

– Грета, нужно выпить лекарство, – Габриэль поднес к ее губам таблетку и стакан с водой.

– Не хочу, оно горькое, – захныкала Грета.

– Ну, будь хорошей девочкой, а мама приготовит тебе кое-что вкусненькое, – засюсюкал Габриэль, засовывая таблетку в беззубый рот. – Ну вот, умница, запей водой. – Грета сморщилась, но воду послушно выпила, пролив часть себе на грудь. – – Нужно переодеться, Грета ведь не хочет замерзнуть, верно? – Габриэль пошел за чистой ночной сорочкой.

– Мамочка, мамочка, мы пойдем гулять? – Грета оживилась и замахала сухенькими ручками.

– Обязательно пойдем, но сначала нужно позавтракать, – мягко сказал Габриэль, снимая с иссохшего тельца рубашку и ловко надевая чистую.

– Не хочу завтракать, хочу гулять, – канючила Грета.

– Обязательно пойдем гулять, но сначала позавтракаем. Ты ведь не хочешь расстроить маму? – строго произнес Габриэль. Он с тоской вспомнил прямоугольную карточку в верхнем ящике стола и спасительный номер, набрав который он получит долгожданную свободу. Или, все-таки, одиночество.

«Помощь рядом, помощь рядом…», – шептал он, катя инвалидную коляску в кухню. Габриэль, хотя родился в еврейской семье и был обрезан, как положено всем еврейским мальчикам, веру так и не обрел.

– Вера либо есть, либо ее нет, – любил рассуждать он за бокалом красного с друзьями и красавицей-женой. – Это как родиться без уха, новое ведь не отрастет.

– То есть, ты полагаешь, что вера дается при рождении, – уточняла Грета.

– Именно так, – глубокомысленно кивал он, делая глоток.

– А как же случаи, когда человек обретает веру после какого-то знаменательного события или сильного стресса? – возражала Грета.

– Теоретически это возможно, но исключения лишь подтверждают правила, – замечал Габриэль, катая на языке вино. – У этого красного определенно отменный вкус, чувствуются нотки разогретого на солнце Италии винограда…

– То есть несуществующее ухо вдруг отрастает, – перебивала, горячась, Грета.

– Ну, будем рассуждать так: некий зачаток уха был, но он спал глубоко внутри, а какое-то событие, как ты там выразилась? – дразнил жену Габриэль.

– Знаменательное событие или сильный стресс, – подсказывала раскрасневшаяся от спора и вина Грета.

– Так вот, этот самый зачаток вдруг просыпается после знаменательного события или сильного стресса. Как угодно, как угодно, – Габриэль поднимал бокал и смотрел на свет, словно стараясь увидеть тот уголок Италии, где было произведено вино.

– Разве это не подтверждает наличие бога, ведь это божий умысел? – настаивала Грета.

– Не подтверждает, дорогая, скорее опровергает, – возражал Габриэль.

Обычно здесь в спор вступал кто-то из друзей и теологический спор, доставлявший всем истинное наслаждение, мог длиться до поздней ночи. Вера была единственной причиной споров, но разные взгляды на религию не мешали супругам жить, как бы банально это ни звучало, душа в душу.

Грета родилась в семье немцев, можно сказать, истинных арийцев, которым посчастливилось переехать в США, страну бескрайних возможностей. Когда семья Мюллеров поселилась по соседству, не проходило ни дня, чтобы Габриэль не думал об их красавице-дочери. Рослая, с узкой талией, высокой грудью, белокурыми кудряшками и пронзительно-голубыми глазами, Грета стала причиной бессонницы многих мальчишек в округе. И Габриэль не стал исключением. Он поглядывал на соседку издали, пробегал мимо, не смея поднять глаз и едва кивал на приветствия. Он трезво оценивал свои шансы. Вокруг Греты крутятся первые красавцы школы, он же не был не то, что красавцем, а даже мало-мальски привлекательным. Маленький, носатый, чернявый и смуглый, с россыпью юношеских прыщей и очками в толстой оправе, Габриэль был типичным батаном и заучкой. Никаких особых усилий к учебе он не прилагал, просто она давалась ему легко, можно сказать, играючи. Пытливый мозг требовал более сложных задач, поэтому Габриэля всегда можно было застать за книгой. Блестяще окончив школу, он получил много предложений, но остановился на юриспруденции и благополучно отбыл в столицу штата, чтобы получить высшее образование.

Учиться он умел и любил, но Грету он любил еще больше, поэтому с нетерпением ждал каникул, чтобы вернуться домой и, хотя бы издали увидеть белые локоны и прекраснейшие на свете глаза. От одной мысли, что у него мог появиться конкурент, его бросало в дрожь. В каждом письме домой Габриэль словно невзначай интересовался судьбой Греты. Домашние, конечно, догадались, чем вызван такой интерес и подшучивали над беднягой. Из писем родных Габриэль узнал, что Грета устроилась продавщицей в местный магазин и по-прежнему живет по соседству. То, что Грета не вышла замуж, давало Габриэлю пусть небольшой, но шанс.

Едва переступив порог дома, Габриэль сразу оказался за столом. Пока родные праздновали долгожданное возвращение сына, сам виновник торжества беспокойно ерзал на месте. Чуткая мама, заметив состояние сына, шепнула:

– Ну, беги. Я же вижу, как тебе не терпится ее повидать.

– Спасибо, мам, – Габриэль с благодарностью сжал под столом мамину руку. Его не нужно было просить дважды: он пулей выскочил из-за стола и, едва гости успели опомниться, уже мчался к заветному магазину.

Он остановился перед входом, чтобы отдышаться и обдумать, что сказать. Наконец, спустя целую вечность, решился войти.

– А я думала, ты так и будешь торчать возле входа, – засмеялась Грета. Габриэль густо покраснел и уже было развернулся, чтобы уйти, но звонкий голосок его остановил. – Даже не поздороваешься? – Габриэль повернулся и впервые встретился глазами с Гретой, отчего еще больше покраснел. – Да ты красавец, – продолжил бойкий голосок. – Вытянулся, приоделся, прекрасно выглядишь.

– Ты тоже, – выдавил из себя Габриэль. – Выходи за меня замуж? – он крепко зажмурился, ожидая услышать град насмешек, но было подозрительно тихо. Он с опаской приоткрыл один глаз.

– Ты серьезно? – спросила Грета. Габриэль кивнул. – Я согласна.

– Что? – он не поверил своим ушам.

– Я согласна стать твоей женой, – твердо повторила Грета. Не помня себя от счастья, Габриэль перемахнул через стойку и, схватив Грету в объятия, покрывал ее прекрасное лицо, которое снилось ему ночами, поцелуями.

– Дурачок, пусти, ты же меня задушишь, – смеялась новоиспеченная невеста, в шутку отбиваясь от настойчивого жениха.

Первая преграда ждала потерявшего от счастья голову жениха дома.

– Ты же только начал учебу, – бубнила расстроенная мама, – какая может быть женитьба?

Отец нервно курил, все выжидательно смотрели на главу семейства, ожидая его вердикт. Мама – с надеждой, Габриэль – со страхом. Наконец отец докурил, словно в медленной съемке, затушил в пепельнице сигарету и, перевел взгляд с расстроенного лица жены на полное надежды – сына.

– Ну, вот что я скажу. Грета девушка хорошая, из хорошей семьи. – Отец снова замолчал, словно обдумывая что сказать дальше, – Все это, конечно, несколько преждевременно…

– Я бы сказала, сильно преждевременно, – вступила мать, но глава семейства сделал решительный жест рукой, и она замолчала.

– Но, ты Габриэль, уже мужчина и должен сам принимать решения. У меня только одно условие – свадьба – после окончания учебы. Раз ты готов связать себя узами брака, то и всю ответственность за обеспечение семьи должен также нести самостоятельно.

– Папа, спасибо, спасибо, – Габриэль вскочил со стула и бросился к отцу. Он не мог поверить, что все так легко разрешилось.

Отец же думал, что «убил двух зайцев» – не сказал «нет», но и отложил вопрос «в долгий ящик». Пока Габриэль закончит университет, много воды утечет. Если любовь настоящая, то время – не помеха, а если это просто юношеское увлечение, то время расставит все по своим местам.

Следующим утром все трое отправились к Миллерам «женихаться». Отец по такому случаю облачился в воскресный костюм, который до этого надевал только в церковь, мама отгладила свое единственное «выходное» платье, которое доставалось из шкафа только «по особым случаям», Габриэль тщательно выбрился и постарался придать своим непослушным кудрям мало-мальски опрятный вид.

Миллеры встретили семейство Гутенбергов недружелюбно. Габриэль с порога почувствовал неладное и, заняв предложенное хозяином дома место, принялся грызть от волнения ногти.

– Дочка мне все рассказала, – начал мистер Миллер, когда все расселись. – Согласие она дала опрометчиво, не спросив разрешения родителей. Простите ей эту вольность. Я обещаю, что она будет наказана за непослушание.

– Ну что вы, – примирительно поднял руки мистер Гутенберг. – Заверяю вас, что мы тоже не в восторге от такой спешки, но…

– Вы знаете, – перебил мистер Миллер, – что Грета воспитывается в строгой католической вере. Она регулярно посещает церковь и замуж она выйдет с благословения родителей и главы нашей местной церкви. Ваш сын, насколько я знаю, – Габриэль с отчаянием заметил, что мистер Миллер не назвал его по имени. Это был плохой знак, – ммм…, – он пожевал губами, – я бы сказал, не католик.

– Да, мы евреи и не скрываем этого, – с вызовом бросила миссис Гутенберг.

– Ничего не имею против, но я свое слово сказал. Может, ваш сын готов перейти в нашу веру и вопрос будет таким образом решен, – с усмешкой произнес мистер Миллер, поднимаясь. «Ну, вот и все», – с горечью подумал Габриэль.

– Это исключено, – с достоинством произнес мистер Гутенберг.

– Ваше право, – сказал мистер Миллер вместо прощания.

Домой Габриэль шел другим человеком – он понуро плелся за родителями, не замечая ничего вокруг. Едва войдя в дом, закрылся в своей комнате и ничком повалился на кровать. «Вера, какая-то дурацкая, никому не нужная вера. Просто атавизм какой-то», – рассуждал он, сверля невидящим взглядом потолок.

– Сынок, может, поешь? – произнесла мама из-за закрытой двери.

– Нет, мам, спасибо, – отозвался Габриэль.

Едва стемнело, он выбрался из своей комнаты через окно и залез в сад Миллеров. В столовой горел свет. Семейство чопорно сидело за столом, во главе стола возвышалась массивная фигура главы семейства. «Чурбан», – зло прошептал Габриэль. По правую руку сидели две старшие сестры, по левую – Грета и младшая сестренка. Мать прислуживала, то и дело поднося новые блюда. Наконец трапеза окончилась, мистер Миллер вытер салфеткой рот и поднялся. Девичьи фигурки замелькали, помогая матери убрать со стола. Когда стол был девственно чист, девочки дружно покинули комнату, зажегся свет в двух комнатах наверху. Габриэль залез на второй этаж по водосточной трубе и осторожно пройдя по выступающей части первого этажа, заглянул в одно из освещенных окон. Он хотел незаметно позвать Грету, но дело осложнялось тем, что она спала с младшей сестрой. Грета сидела перед зеркалом туалетного столика и расчесывала блондинистые кудри, младшая сестренка читала, лежа на кровати. Габриэль прильнул к стеклу, боясь дышать. Сердце билось, словно пойманная в сети рыба. Грета закончила расчесывать волосы, подошла к выключателю и дом погрузился во тьму. Габриэль тяжело вдохнул, но вызвать Грету не представлялось возможным, не разбудив сестру. Он спустился на землю и решил подкараулить возлюбленную утром, когда она пойдет на работу.

Габриэль всю ночь не сомкнул глаз, а едва рассвело, торчал неподалеку от калитки Миллеров. Каково же было его разочарование, когда он увидел, что Грета выходит из дома в сопровождении младшей сестры. Замысел мистера Миллера был очевиден – отныне Грета не будет оставаться одна. Габриэль проследил за Гретой и ее сопровождающей до самого магазина. Он не отходил от входа весь день, наконец, маявшаяся от безделья сестра выбежала куда-то, радостно подпрыгивая. Габриэль кинулся внутрь.

– Сегодня вечером жди меня внизу, как только все лягут и заснет Гертруда, я спущусь.

Так начались их тайные встречи: каждый вечер Габриэль ждал Грету в саду и помогал ей спуститься. Каждую вынужденную разлуку Габриэль словно умирал, чтобы возродиться вновь при встрече с любимой. Ему казалось, что учебе и их расставаниям не будет конца и они будут вынуждены всегда встречаться украдкой, страдая зимой от холода и согревая друг друга теплом рук и губ, летом сторонясь людных мест, чтобы мистер Миллер спокойно спал крепким сном истинного христианина. Габриэль мечтал слиться с Гретой воедино, стать одним целым, но возлюбленная противилась, останавливая его каждый раз, когда он был уже близок к тому, чтобы перейти запретную черту.

– Нет, Габи, нет, – мягко, но настойчиво отстраняла Грета пылкого влюбленного.

– Но, почему, Грета? Мы же любим друг друга, я так тебя хочу, все равно мы скоро поженимся, – чуть не плача увещевал Габриэль.

Грета была непреклонна:

– Вот когда станем мужем и женой перед богом и людьми.

– Снова этот бог, от него одни неприятности, – злился Габриэль.

– Не смей так говорить, – шептала Грета.

Но всему приходит конец – подошла к концу и учеба Габриэля. Как одному из лучших студентов, ему поступило несколько предложений. В одном из них, кроме оплаты труда, предлагалась оплачиваемая каморка, громко именовавшаяся: «квартирой». Это стало решающим моментом. Из родного городка пришлось в спешке бежать, на свадьбу не было денег, да и приглашенных, поэтому влюбленные просто расписались и стали вить любовное гнездышко. Грета оказалась отменной хозяйкой: она с легкостью и удовольствием выполняла обязанности по дому. Кроме того, Грета была удивительно неприхотлива, довольствуясь малым, да на большее у новоиспеченных супругов и не было денег.

Из писем Габриэль узнал, что мистер Миллер «рвал и метал», но вскоре успокоился и во всеуслышание заявил, «что у него больше нет дочери». Габриэль не хотел говорить Грете, но она нашла письмо, прочла и долго плакала. Габриэль успокаивал жену, как мог. Отчаяние сменилось злостью, а потом все стало более-менее стабильно, но он чувствовал, что рана затянулась только сверху, но все еще кровоточила внутри и старался не упоминать в разговорах их «прошлую жизнь».

***

Так прошли несколько счастливейших лет. Был ли я счастлив? Нельзя описать словами, насколько. Я купался в любви, вместо воды пил божественный нектар, запивая им амброзию. Мое счастье было настолько полным и всепоглощающим, что я стал эгоистом. Я жил только Гретой и только ради Греты, забывая обо всем. Работал я тоже ради Греты, только ради нее одной. Мне хотелось бросить к ее ногам все золото мира, но я мог предложить лишь свое небольшое жалование, да убогую квартирку. Впрочем, она не жаловалась и казалась вполне довольной. Она вообще никогда ни на что не жаловалась.

Как-то мы лежали в постели, уставшие после любви, и я спросил Грету:

– Чего бы тебе хотелось? – я поднялся на локте и любовался ее утомленным лицом.

– Ребенка, – ответила она.

– Что? – я надеялся, что меня подвел слух.

– Габи, мы уже давно вместе, тебе не кажется, что нам пора завести ребенка? – к моему великому сожалению, я не ослышался. Грета хотела ребенка. Хотел ли я ребенка? Нет, нет, и еще раз нет. На самом деле, до этого момента я даже не задумывался о том, что придется делить Грету с кем-то еще. Говорю же, я стал эгоистом. Если бы я мог приковать ее к себе цепями, я бы незамедлительно это сделал. Я хотел быть с ней круглосуточно, не спускать с нее глаз, носить ее в себе, чтобы она стала моей частью в прямом смысле слова.

– Нет, не кажется, – ответил я, поднимаясь. – Нам и так неплохо.

– Но, почему? – воскликнула Грета и заплакала.

Я не мог видеть ее плачущей, конечно, согласился, я бы согласился на все, лишь бы не видеть ее слез.

– Ты бы кого хотел, мальчика или девочку? – счастливо смеялась Грета, прижимая мою ладонь к животу?

«Никого», – думал я, но вслух говорил:

– Мне все равно, лишь бы ты была счастлива.

– Мы, лишь бы мы были счастливы, – поправляла Грета.

На самом деле, мне действительно было все равно. Наверное, мне все-таки хотелось девочку, точную копию Греты, но я понимал, что это невозможно, такое совершенство рождается лишь раз в сотню лет, если не в тысячу, если вообще рождается. Поэтому мне было без разницы. Чем ближе наступал день родов, тем я больше нервничал. Если бы была угроза жизни ребенка или жены и врачи бы меня спросили, кого спасать, я бы точно знал, что ответить.

К счастью, мне не пришлось делать выбор. Радостная Грета показывала мне через стекло сверток, который оказался мальчиком, моим… нашим сыном.

– Давай назовем его Гербертом, – улыбаясь, предложила Грета.

– Почему Гербертом? – спросил я, просто, чтобы поддержать разговор, на самом деле мне было наплевать, как его назвать, хоть самим Дьяволом.

– Наши имена начинаются на «г», а еще…

– Что еще? – заинтересованно спросил я, до этого момента мысль о том, что оба наших имени начинаются на «г», не приходила мне в голову.

– Тебе это не понравится, – Грета замялась.

– Говори уже, – обреченно ответил я, догадываясь, куда она клонит.

– Бог начинается на «г»*.

Я только тихо застонал. Так орущий кулёчек стал Гербертом. Если счастье Греты стало полным, то мое несколько стерлось и выцвело, словно старая, застиранная простыня. Герберт требовал к себе слишком много внимания, неосознанно крадя его у меня. Впрочем, как оказалось, здесь были свои плюсы. Я стал больше времени уделять работе и это принесло свои плоды – сначала меня повысили, а потом, после того, как мне удалось выиграть одно громкое дельце и мое имя прогремело в газетах, меня пригласили в столицу мира.

– Нью Йорк, – выдохнула Грета. – Но, разве нам здесь плохо?

Я ожидал несколько иной реакции, как оказалось, помимо всех остальных пороков, тщеславие было мне не чуждо. Я упивался успехом, с гордостью демонстрировал жене первые полосы газет.

– Думал, ты будешь мной гордиться, – с горечью произнес я.

– Конечно, я тобой горжусь, – сказала Грета, не поднимая глаз от своего «сокровища». Она как раз кормила и счастливое выражение не покидало ее лица.

– Это видно, – я ушел из дома, громко хлопнув дверью и впервые в жизни напился, завалившись домой под утро. Ребячество, да и только. Грета поплакала на моем плече и инцидент был исчерпан.

Нью Йорк поражал: огни, машины, люди, много людей. Здесь дышалось полной грудью, хотелось до самой макушки окунуться в эту роскошь, выныривая лишь для того, чтобы набрать больше воздуха. Я был окрылен, очарован, сбит с толку, Грета – обескуражена и подавлена. В глубине души она так и осталась той провинциальной девочкой, страшащейся своего тирана-отца и кары господней.

– А далеко ли здесь церковь? – нервно спрашивала она таксиста, прижимая к груди напуганного Герберта.

Я быстро освоился, чувствуя себя в своей стихии, я выигрывал дело за делом, перевез семью в роскошную квартиру с шикарным видом на город, заваливал Грету бриллиантами и мехами. Перед нами открыли двери лучшие дома, однажды, клянусь, на одном из приемов, я стоял рядом с президентом, так близко, что разглядел пятнышко на его белоснежном воротнике. Стал ли я любить Грету меньше? Нет, упаси боже, конечно, нет. Просто слава и успех оказались слишком сильными наркотиками. В конце концов, у Греты появился ее Герберт, у меня – успех. Все честно или я просто так себя успокаиваю.

Грета тяготилась своим положением супруги блестящего адвоката, роскошь была ей чужда, люди – враждебны, город казался ей земным филиалом ада. С большим трудом мне удалось навязать ей няньку. «Мне нужно, чтобы у тебя были развязаны руки, понимаешь? – увещевал я строптивицу. – Мне нужна спутница, понимаешь? Красивая спутница».

Через год жизни в Нью Йорке я решил повезти семью в Италию – колыбель цивилизации. Я представлял себя неким Прометеем, дарящим Грете пламя знаний. «Мы увидим работы Микеланджело, насладимся Рафаэлем», – от такой перспективы у меня кружилась голова, у Греты кружилась голова в полете, мы никогда раньше не летали, но я воспринял новый опыт с восторгом, Грета с Габриэлем – с ужасом, она поминутно крестилась, одновременно пытаясь успокоить ревущего в голос сына. Микеланджело с Рафаэлем наводили на жену тоску, спустя пару дней я сдался и повез семью на море. Здесь была их стихия, пока я, зевая, почитывал газету, Грета плескалась в море, а Герберт с упоением ковырялся в песке. Отдых был испорчен. Я иногда отрывался от колонки новостей, чтобы полюбоваться женой в бикини. Впрочем, не я один. Все мужики, от мала до велика, чуть шеи себе не свернули, пялясь на мою жену. Особенно выделялся мускулистый итальянский мачо в красных плавках. Предполагалось, что он должен следить за неосторожными туристами, но он, по-моему, следил исключительно за моей женой. По крайней мере, если Грета начнет тонуть, я мог быть за нее спокоен.

Спустя два дня лежания на пляже в позе тюленя я мечтал вернуться в Нью Йорк, спустя неделю – застрелиться. Мои домашние были счастливы: запасы песка не заканчивались, море тоже оказалось нескончаемым, в отличие от моего терпения. Спасатель тоже не собирался никуда исчезать, красные плавки так и маячили на горизонте.

– Габи, я тебе изменила, – сказала Грета за завтраком, так буднично, словно инцидент ничего не значил. Таким же тоном она говорила, что у нас закончился хлеб или, что пора оплачивать счета. Сердце испуганно сжалось, а потом пустилось вскачь, огромным усилием воли удалось хоть как-то взять себя в руки.

– Ты хочешь от меня… от нас уйти? – выдавил я из себя спустя целую жизнь. «Почему я сказал «мы», ведь малыш Герберт интересовал меня меньше всего?» Уж точно меньше, чем Грета.

– Нет, если ты меня… нас не прогонишь, – произнесла она, намазывая масло на хлеб.

Мне было так больно, что хотелось сделать больно ей, вывести из этого состояния покоя. В последствии я об этом не раз жалел.

– И где же был твой бог, когда ты кувыркалась с этим спасателем. Ведь это же был спасатель? – прошипел я. Мой укол пришелся в самое больное место. Грета побледнела и уронила нож. Стало, пусть немного, но легче.

Мы вернулись в Нью Йорк, а Грета – в церковь. Целый месяц она не подпускала меня к себе, постоянно молилась и плакала. Я в очередной раз удивился такой несправедливости: изменила она, а наказан я.

Ровно через месяц Грета «вернулась» в мою постель и в семью. «Как удобно, помолился и можно начать жизнь с чистого листа, словно ничего не произошло».

***

В парке было холодно, сыпал снег, Габриэль расчистил местечко на лавке, опустился, повернув «кресло» к себе. Грета восторженно смотрела на снежинки, широко раскрыв выцветшие глаза и приоткрыв рот.

– Мамочка, снег, – произнесла она.

– Да, Грета, снег, – эхом откликнулся Габриэль. – Скоро Рождество. Приедет Герберт. Помнишь Герберта?

– Нет, а кто это? – с интересом спросила Грета.

– Да так, один мужчина, скоро ты с ним познакомишься, – вздохнул Габриэль.

Каждый год он знакомил Грету с сыном, но она не проявляла к нему никакого интереса, впрочем, это было взаимно. Герберт навещал их раз в год, в Рождество, Габриэль догадывался, что он делает это с корыстными целями. Дело в том, что Габриэль дарил ему на Рождество чек. Этот год не стал исключением. Габриэль позвонил заранее и пригласил сына на ужин. Звонил он тоже раз год, каждый раз задаваясь вопросом, пришел бы Герберт, если бы он ему не позвонил.

Звонок в дверь прозвучал ровно в шесть. Габриэль открыл дверь, Герберт переступил порог и пожал отцу руку:

– Здравствуй, папа.

– Здравствуй, сынок.

Герберт потянул носом воздух:

– Кажется, индейка подгорела.

– Кажется, ты прав, – отозвался Габриэль, спеша на кухню.

Этот диалог повторялся слово в слово из года в год, с тех пор, как заболела Грета. Из года в год индейка подгорала. Когда Грета была здорова, дом дышал счастьем и любовью, а в Рождество воздух можно было резать и подавать к столу. Сейчас пахло старостью, немощью и лекарствами, а в Рождество примешивался запах горелой индейки.

Габриэль водрузил неаппетитную птицу в центр стола, все заняли свои места, как когда-то, в прежней жизни. Повисло тягостное молчание. Габриэль молча разрезал индейку и положил большой кусок Герберту.

– Спасибо, – произнес сын, уткнувшись носом в тарелку. Еще один кусок дымился на тарелке Греты, самый маленький Габриэль положил себе.

– Как дела, сынок? – осведомился Габриэль.

– Все хорошо, папа, – откликнулся Герберт. Габриэлю казалось, что он в театре, где актеры выучили свои роли, но играли так бездарно, что хотелось встать и уйти. Некоторое время ели молча, вдруг Грета громко пукнула. – Папа, какого черта? – Герберт бросил вилку с ножом в тарелку. – Меня сейчас вырвет, честное слово. Меня тошнит от вас, понимаешь? Тошнит от всего этого, – Герберт обвел рукой комнату. – Тошнит от этих разговоров. «Когда ты придешь не один?» – передразнил Герберт противным голосом, неумело копируя голос отца. – Никогда, ты слышишь? Никогда! Почему? Да потому что я живу в паршивой квартирке в паршивом районе и зарабатываю гроши, я нигде не задерживаюсь дольше, чем на несколько месяцев. Да тебе на самом деле на меня плевать.

– А тебе? – Габриэль поднял бровь. Он словно со стороны с интересом наблюдал эту сцену, чистая импровизация, это всегда интересно.

– Что я? Что я должен делать? – заорал Герберт. – У тебя куча денег, а ты возишься с этим… этим существом, – он пальцем указал на «кресло» Греты. Та, словно почувствовав внимание, осклабилась беззубым ртом.

– Не смей говорить так про мать, – спокойно ответил Габриэль, пытаясь справиться с ножом и вилкой. Наконец, сдался, отложив их в сторону.

– Ты… блестящий адвокат, правильный до мозга костей, – противным голосом продолжил Герберт. – Ненавижу тебя, слышишь, ненавижу.

– Твое право, сынок…

– Не называй меня «сынок», – заорал Герберт.

– А как тебя называть? – спросил Габриэль. – Если тебе нужна была помощь, ты мог бы позвонить. – К сожалению, Габриэль не унаследовал ни красоты матери, ни работоспособности и харизмы отца. «Жалкое подобие, – думал Габриэль, смотря на сына, – неудивительно, что он ничего не добился в жизни».

Герберт не нашелся, что ответить, он с грохотом отодвинул стул, в сердцах бросил на стол салфетку и бросился по ступеням вниз. «Ты знаешь, где меня искать», – крикнул Габриэль. Спустя минуту хлопнула входная дверь, затем снова открылась и снова хлопнула. «Вернулся за чеком», – с усмешкой подумал Габриэль.

– Что случилось? – встрепенулась Грета.

– Все в порядке, дорогая, – отозвался Габриэль, поднимаясь.

Он вошел в кабинет, открыл верхний ящик стола, вытащил визитку доктора с добрыми глазами, повертел ее в руке и без малейшего сожаления выбросил в мусорное ведро.

* В английском языке слово «бог» – god начинается на g

Чужие близкие люди

Высокая трава щекотала ступни, высоко стоявшее солнце нещадно пекло голову, но Таня не обращала ни малейшего внимания на неудобства. Она прокралась к одиноко стоявшему на окраине леса домику и несколько минут неотрывно смотрела на покосившуюся калитку. Не заметив никакого движения, Таня пугливой ланью метнулась через проселочную дорогу и спустя мгновение оказалась перед забором. Сердце трепыхалось где-то в горле, казалось, стоит открыть рот и можно легко выплюнуть его на ладони. Таня перевела дух и решительно дернула калитку. Последняя отчаянно скрипнула: девочка зажмурилась и застыла на месте. Вокруг по-прежнему было тихо. Тогда она на цыпочках пробралась к двери и приложила к ней ухо: никаких звуков. Окна были настолько грязные, что заглядывать не имело смысла: все равно ничего не увидишь, как ни старайся. Наконец Таня приоткрыла дверь, в нос ударил прогорклый запах водки вперемешку с запахом немытого тела. В горле запершило, и девочка с трудом сдержалась, чтобы не закашлять.

За наструганным, наспех сколоченным столом сидела женщина, уронив голову на руки. На столе перед ней стояла пустая бутылка и граненый стакан. Таня затаила дызание, потом не выдержала и еле слышно позвала:

– Мама.

Женщина с трудом подняла на Таню осоловевший взгляд и вдруг заорала не свои голосом:

– Пшла вон. Чего приперлась?

Таня едва успела захлопнуть дверь, как раздался глухой удар и звон разбитого стекла. Девочка бросилась вспасительную прохладу леса. Дойдя до своего излюбленного места: большого поваленного дерева, упала на хвойную «перину» и разрыдалась. Плакала долго, навзрыд, слезы давно иссякли, а девочка все никак не могла успокоиться, рыдания душили. Таня поднялась и дошла до ручья: попила прозрачной водицы и умыла лицо. Стало чуть легче. Погруженная в невеселые мысли, пошла домой. Вернее, в свой «второй» дом, потому как в первом ее никто не ждал.

Из дома доносились уютные запахи свежей выпечки. Таня потянула носом воздух, в животе заурчало, молодой организм давал о себе знать. Девочка вошла в дом, баба Нюра в цветастом переднике, такая же пышная и уютная, как ее свежеприготовленные пироги, не поворачиваясь, спросила:

– Танька, ты? – и не ожидая ответа, добавила, – Руки мой, голодная небось.

Таня обогнула дом и послушно вымыла руки большим бруском хозяйственного мыла и насухо вытерла белым вафельным полотенцем с синей каемочкой, услужливо висевшим на крючке, шмыгнула носом и вернулась в дом. На столе уже красовались два блюда, полные румяных пирожков.

– Ты чего такая смурная? – забеспокоилась баба Нюра. – К матери, что ли, ходила? – Таня молча кивнула, протянув руку за пирожком. – Да куда же ты? – воскликнула баба Нюра. – Эти же с повидлом, вот эти сначала, с луком с яйцами, поешь. – Убедившись, что Таня взяла нужный, продолжила: – Ну и как она там? Болеет?

– Болеет, – подтвердила Таня с набитым ртом. Слово «болеет» было своего рода эвфемизмом, заменявшим «пьянку». Вроде пока они говорят «болеет», все не так страшно, ведь выздоравливают же хворые.

Таня вспомнила, как баба Нюра как-то рассказывала ей про Лазаря, как Господь сотворил чудо и умерший вдруг встал и пошел. Баба Нюра еще много чего рассказывала, только девочку больше всего впечатлил этот рассказ. Вот бы ее мама так: встала бы и пошла.

– Что за напасть такая, – причитала баба Нюра, отвлекая Таню от печальных мыслей. – Ведь была же нормальная баба. – Это был их тайный знак, посыл, после которого следовала история, которую Таня знала наизусть, но все равно не уставала слушать. Иногда она расцвечивалась новыми подробностями, как картинка в раскраске.

– Баба, расскажи, какая мама была, – баба Нюра, ожидавшая «команды», вздохнула, подперла рукой подбородок и начала:

– Мне тогда где-то пятьдесят семь было, молодая еще, – Таня сидела молча, тщательно жуя пирожок. – Пашка мой еще, царство ему небесное, живой был. Надо, кстати, на кладбище пойти, траву порвать, да оградку покрасить, – дождавшись одобрительного кивка, баба Нюра продолжила, – Так вот, я тогда в колхозе дояркой трудилась, коров, значит, доила. Зорька моя любимица была. Такая, знаешь, белая, в коричневых подпалинах. – Баба Нюра часто отклонялась от темы, а так как Таня никогда ее не торопила, наоборот, слушала внимательно и с интересом, то старушка расходилась все больше. – Покладистая, умная, а молока давала, – баба Нюра причмокнула, видимо, это означало «много». – Так вот, о чем это я? Ах да, так вот, я как раз с другими бабами в коровнике была, вдруг Люська, она еще внутрь-то не зашла, замешкалась, говорит: «Там женщина какая-то идет». У нас село-то маленькое, всего если домов двести наберется, и то хорошо. Ну, ты сама знаешь, чего я тебе рассказываю? Ну так вот, чужие к нам редко приезжают, только если родственники к кому или там из города кто важный пожалует. – Таня кивнула и, ободренная вниманием девочки, баба Нюра продолжила. – Ну, мы коров побросали и высыпали наружу. Смотрим, и правда, женщина по дороге идет. Я-то сослепу не сразу разглядела детали, ну, одежку там, да лицо, только когда ближе подошла. Одета скромно: костюмчик коричневый, пиджачок, да юбочка чуть колено закрывает, туфельки на небольшом каблучке, аккуратненькие такие, на шнурочках, пылью покрыты, что неудивительно, с нашими-то дорогами. Тьфу, не дороги, позор, не могут дорогу сделать, вон в соседнем селе давно уже сделали, а у нас, – баба Нюра махнула рукой. – Волосы русые, в хвост убраны. В руках небольшой чемоданчик. Молодая совсем, но, главное-то, брюхатая. Живот уже чуть на глаза не лезет, пиджачок-то не застегивается, на животе, значит, не сходится. Приблизилась к нам, улыбнулась, поздоровалась. Ох, и приятно стало, а то бывают некоторые, не считают нужным незнакомому человеку здоровья пожелать. Это, я считаю, ни в какие ворота. А твоя мама вежливая, улыбается, а уж улыбка ее красит, сама знаешь. – Баба Нюра выжидательно посмотрела на Таню, девочка кивнула, и довольная старушка продолжила. – Ну так вот, поздоровалась и спрашивает: «А где председателя найти?» Тут Люська и говорит: «Давайте я вас провожу, а то заблудитесь еще, да и чемоданчик, небось, тяжелый, в вашем-то положении тяжести таскать». И так ловко хвать у твоей мамы чемоданчик. Мы просто в ступор впали, вечно эта Люська везде лезет, куда ее не просят. А тут наглости хватило, не просил же никто, а она твою маму под локоток схватила и повела, значит, и повела. А мама твоя пошла, как миленькая. Куда ей деваться-то? Люська баба упрямая, если что решила, так хоть кол на голове чеши. Вот идут они по дороге к Митричу нашему, а мы, значит, рты открыли и смотрим. Сначала, конечно, Люську на чем свет ругали: наглая, как танк, зараза. А потом гадать стали, зачем это городской Митрич наш понадобился. «А вдруг, – Валька сделала огромные глаза, – это Митрича ребеночек-то? Вот и приехала краля отца-то разыскивать». Ну, мы ее на смех, конечно, подняли. Где Митрич наш, старик уже совсем, поди, песок сыплется и где твоя мама, молодая, да красивая. Да и Митрич наш деревенский до мозга костей, а твоя мама за километр видно, что городская. Как мы узнали, что городская? – Вопрос был риторическим и ответа не требовал, – так кто всю жизнь в селе жил, тот городского за версту видит. Все в нем городского жителя выдает: и одежка, и походка, и улыбка даже какая-то не нашенская, а уж речь-то, речь, словно нитка у веретена вьется, не то, что у наших, слова через одно коверкают, на люди стыдно выйти. Валька тогда на нас совсем разобиделась, надулась, молча корову доит. Тут Люська прибежала: раскрасневшаяся, глаза блестят. Ну, мы к ней, что де, да как. А она молчит, недотрогу, значит, строит, вздыхает, глазами хлопает. Мы уже чуть с любопытства не лопаемся, а она молчит, как рыба. Сжалилась потом над нами и начала рассказывать. Мама твоя, оказывается, из города приехала и искала жилье, да работу. «Работу? – расхохотались мы, – работница из нее знатная, только пузом гвозди заколачивать». Ты уж нас прости, мы же не со зла. – Таня снова кивнула, и прощенная баба Нюра продолжила, – Люське немного выяснить удалось, а уж строила из себя, как будто тайну какую выведала. В общем, не знаю, какой там у твоей мамы с Митричем разговор состоялся, только пожалел ее председатель-то. Это в городе всякие совкомы, да райисполкомы, штоб они не ладны были, – баба Нюра потрясла кулачком, – а у нас Митрич и за секретаря, и за зама его, – довольная шуткой, рассказчица засмеялась. – В общем, пожалел Митрич твою маму – поселил в домике у Никитишны. Ох, хорошая бабка была, хорошая, только вот одинокая, одна, как перст. Не нажила ни мужа, ни детишек. Тяжко уж ей одной-то было, воды надо натаскать, в магазин сбегать. У нас все добрые, да отзывчивые, только вот дел у самих невпроворот. Так твоя мама у старухи и поселилась. У одной крыша над головой, у другой пара рук. Всем хорошо. Вот Митрич, вот стервец, удумал, а? Да ни один секретарь ихний ему и в подметки не годится, так и знай. Ладно, спать пора, завтра на работу. – Баба Нюра засуетилась, захлопотала, словно стесняясь своей откровенности.

Таня молча вытирала посуду, глубоко погрузившись в свои мысли: пыталась представить маму до «болезни», не такой осунувшейся и рано постаревшей, как сейчас, а молодой и красивой. Получалось плохо. Она тихонько вздохнула и стала мечтать, как она станет врачом и вылечит маму, обязательно вылечит. У бабы Нюры сердце рвалось на части, она старалась на Таню не смотреть, чтобы не выдать бушевавших чувств: в такие моменты она пряталась за напускной суровостью, но Таня прекрасно чувствовала ее настроение. Слишком долго двое эти двое жили вместе.

– Спать пора, – буркнула баба Нюра, убрав посуду и вытерев со стола. – Завтра вставать рано, не забыла? – Таня покачала головой.

– Спокойной ночи, – тихо произнесла она и поцеловала старуху в морщинистую щеку.

Таня сразу же уснула, а баба Нюра долго ворочалась в постели, охала и тихо стонала, стараясь не разбудить девочку. Она представляла, как Таня завтра выйдет на работу, доставшуюся от непутевой матери. Митрич устроил Танину маму на почту, в помощь Клаве, тем более та давно помощницу просила.

– Ну, ты, Митрич, услужил, – бушевала Клава, – помощницу, называется, нашел. Да ей самой помогать впору. Родит поди со дня на день. – Клава была женщиной габаритной, громкой и эмоциональной, такой палец в рот не клади.

– Других нет, – буркнул Митрич, создавая видимость работы и не поднимая на Клаву глаз.

– Тогда никаких не надо, работала одна и дальше работать буду, – Клава ударила кулаком по столу так, что зазвенела ложка в стакане чая. От неожиданности Митрич поднял на Клаву глаза, моргнул, поправил съехавшие на кончик носа очки:

– Люди жалуются, – спокойно ответил он, – пенсионеры пенсии неделями ждут, письма теряются.

– Так уж неделями? – обиделась Клава. Митрич развел руками:

– Пусть поработает, а там видно будет, – примирительно произнес он.

– Пусть поработает, пусть поработает, да где это видано, чтобы беременная письма и пенсии разносила? – бурчала Клава, направляясь к двери. Выходя, она со всей силы хлопнула дверью в знак протеста.

Так Танина мама стала почтальоном, работа-то ее и сгубила. Каждое утро ее можно было увидеть на дороге с почтовой сумкой и огромным животом. Шла тяжело, то и дело останавливалась, чтобы отдышаться. Село хоть и небольшое, но пешком не сильно-то находишься. Так и родила, на работе, прямо из одного дома и увезли. Говорят, еле довезли, чуть в неотложке не родила. После родов почтальонша ходила по домам с младенцем, хитро привязывая Таню к спине. Местные Танину маму любили, приветливая и улыбчивая, всегда она находила для всех доброе слово, но и жители не оставались в долгу: давали, кто что может: в основном, сезонные овощи или фрукты, молока для ребенка, сыр, хлеб. Почтальонша все принимала с благодарностью. Таня подросла и мать стала оставлять ее с Никитишной. Наступили холода, и благодарные жители стали наливать Таниной маме по стопочке: «для сугреву». Митрич выделил почте велосипед, чтобы облегчить труд, да почтальонша всегда была «под мухой», вот велосипед и разбила. Сначала местные пытались чинить, но потом бросили это «гиблое» дело. Только Танина мама не бросила: все чаще ее можно было заметить шагающей нетвердой походкой к «клиенту». Никитишна как только не увещевала нерадивую мамашу, грозилась «выкинуть вон из дома вместе с приплодом», стращала «карой небесной», да все без толку. Местные уже осознали свою ошибку: наливать перестали, но поздно. В селе был алкаш: дядя Паша, вот к нему-то и бежала почтальонша «за дозой» после работы. Пока жива была Никитишна, Танина мама «держалась», а когда старушка упокоилась на местном кладбище, совсем «с катушек съехала».

Тане было всего десять, когда она впервые надела тяжелую почтовую сумку и отправилась по домам. Так мамина работа легла на хрупкие детские плечи. Местные девочку жалели, помогали, чем могли, угощали сладостями, часто звали к столу, вот только что не наливали. Тане работа нравилась: сразу после школы бежала она на почту, брала сумку и шла по домам, уроки делала допоздна, часто засыпая прямо с учебниками, летом старалась встать как можно раньше, чтобы разнести почту до жары. Клаве приходилось отсчитывать пенсию и класть в подписанные конверты, чтобы девочка не запуталась, но она не роптала, в селе все Таню жалели. Половину зарплаты Таня относила матери, другую половину – бабе Нюре, пенсии старушки едва хватало на нее одну. В субботу и воскресенье у Тани были заслуженные выходные, но отдыхать не получалось: надо было помогать бабе Нюре, съездить за продуктами в ближайший город, убрать в доме, помочь приготовить.

Баба Нюра часто вздыхала и причитала ночами, жалела лишенного детства ребенка и осуждала мать, но Таня росла живой, любознательной и жизнерадостной девочкой, радовалась каждому дню, словно не замечая лишений. Рядом с ней старушка забывала горести и смеялась вместе с ней, каждый день благодаря бога за нежданный «подарок». «Ох, девочка моя, с тобой не соскучишься», – часто повторяла она, заплетая Тане две толстые белокурые косы.

В понедельник утром Таня, как обычно, поднялась в пять утра, умылась, съела два пирожка, запила молоком и отправилась на работу под напутствия бабы Нюры:

– Смотри, осторожно там, шапку возьми, голову напечет, не задерживайся нигде, освободишься, сразу домой.

– Хорошо, бабушка, – Таня махнула на прощание рукой и стремглав бросилась к зданию почты.

– Ох, храни, Господи, – баба Нюра перекрестила удалявшуюся спину и заковыляла домой. Таня словно забирала с собой жизненные силы, с уходом девочки баба Нюра сразу ощущала свой возраст, ныли спина и колени, появлялась одышка, хотелось прилечь. «Нечего разлеживаться», – одернула себя баба Нюра и направилась на кухню, готовить «Танечке» обед.

Здание почты находилось в самом центре села, рядом с «домом культуры», где иногда, по большим праздникам, показывали фильмы. В большом сером здании было прохладно, и Таня остановилась, чтобы перевести дух. Почта открывалась в восемь, но Клава приходила загодя, сортировала письма, получала посылки, считала пенсии.

– А, прибежала, егоза, – поприветствовала она вошедшую Таню. – Вон твоя сумка, удачного дня.

– Здрасти, – выдохнула еще не отошедшая от бега Таня.

– Там, кстати, бабе Нюре письмо пришло, в сумку положила, – сообщила Клава словно о чем-то незначительном. Таня отвлеклась от разглядывания часто мелькавших крупных ловких пальцев с кольцом на безымянном пальце левой руки. Кольцо, можно даже сказать, перстень, был второй Таниной мечтой после желания стать врачом. Потемневшее от времени серебро с крупным мутным зеленым камнем завораживало девочку: она часто представляла, как подарит маме такое же, а она будет стоять на пороге, молодая, цветущая и улыбаться дочери. Вечерами Таня повторяла молитву «Отче наш», которой научила ее баба Нюра, а в конце всегда просила бога «вылечить» маму.

– Что? – спросила Таня, очнувшись.

– Письмо бабе Нюре, – терпеливо повторила Клава, не поднимая глаз, – не проснулась еще, что ли?

– Письмо? – охнула девочка. Это было нечто неслыханное, за все время, что Таня жила у бабы Нюры ей пришло всего два письма. Старушка бережно их хранила и часто просила Таню почитать, хотя знала каждое слово наизусть.

В Москве у бабы Нюры жил сын, невестка и внучка, Таня видела их на фотографии, вложенном в одно из писем. Фотография была вставлена в трюмо между зеркалом и рамой и выцвела от времени. Баба Нюра часто надевала на нос очки и подслеповато щурясь, подолгу рассматривала изображение. Таня охотно слушала про «сыночку», но не воспринимала его как кого-то из крови и плоти, скорее, как недосягаемое существо, вроде бога.

– А почему он не приезжает, баба Нюра? – спросила как-то Таня.

– Некогда ему, – зло ответила старушка, и Таня не приставала больше с вопросами.

Девочка старалась разнести почту как можно быстрее, нигде подолгу не засиживалась и отказывалась от угощения, чтобы как можно скорее отнести долгожданное письмо бабе Нюре. Она предвкушала ее неверие, а потом радость, рисовала в воображении, как они вдвоем сядут за стол, и Таня начнет читать заветные строки, а баба Нюра будет утирать текущие слезы уголком цветастого фартука.

Закончив с почтой, Таня опрометью бросилась домой, прижимая к груди «драгоценность».

– Баба Нюра, баба Нюра, – с порога закричала она, задыхаясь от бега.

– О, господи, что стряслось? – испугалась старушка. – Случилось что? – Таня никак не могла отдышаться, а потому молча протянула письмо. – О, господи, – заплакала баба Нюра, – наконец-то, а я уже боялась, не случилось ли чего. Давай быстрее. – Старушка плеснула Тане воды и едва сдерживала нетерпение, пока девочка жадно пила. Наконец Таня уселась и вскрыла конверт. Баба Нюра елозила на стуле. – Ну, что он пишет? – не выдержала она. Письмо было коротким, всего три строчки: «Мать, встречай. Едем. Будем третьего сентября». – О, господи, это же послезавтра, – всплеснула руками баба Нюра. Таня пожала плечами: письмо шло без одного дня три недели. Весь следующий день баба Нюра готовилась к приезду сына: наварила борща, большую кастрюлю картошки, замесила тесто. Таня, придя с работы, помыла полы, натаскала воды из колодца, выстирала шторы, вымыла окна, вместе застелили две кровати в соседней комнате. Таня с бабой Нюрой занимали одну комнату, вторая стояла пустой за отсутствием необходимости.

– Вот и пригодилась, – приговаривала баба Нюра, любовно накрывая взбитые подушки вышитыми салфеточками.

Солнце едва позолотило горизонт, а баба Нюра уже напела своих фирменных пирожков и присела на стул перевести дух. Посидев минут десять, не выдержала и заковыляла к дороге, щуря на солнце глаза и пытаясь разглядеть, не едет ли кто. Простояв несколько минут, показавшихся старушке целой вечностью, заспешила в спасительную прохладу дома.

Таня вышла из комнаты ближе к восьми, баба Нюра ее не будила, давая «девочке отоспаться в выходные». Девочка сладко потянулась, широко зевнула, потерла глаза:

– Доброе утро, баба Нюра.

– Доброе, доброе, – пробурчала старушка, не сводя глаз с окна: вдруг покажутся долгожданные гости. – Нет, вот ты скажи, не мог, что ли, телеграмму отправить: когда ждать, во сколько?

– Наверное, не догадался, – пожала плечами Таня.

– Он не догадался, а я, значит, должна как на иголках сидеть, – кипятилась баба Нюра.

– Так вы отвлекитесь, займитесь чем-нибудь, – резонно посоветовала Таня, откусывая яблоко.

– Займешься тут, места себе не нахожу, – посетовала старушка, тяжело вздохнув. Таня поняла состояние бабушки и настаивать не стала, тихонько собралась и выскользнула за дверь. – Ты куда? – окликнула ее баба Нюра.

– К Катьке, – Таня неопределенно махнула на прощание рукой, оставив старушку охранять подступы к дому.

Как только дом скрылся из виду, Таня воровато огляделась и повернула в противоположную сторону. Ее охватило такое же волнение, как бабу Нюру: сердце колошматилось, к горлу подступил ком, бросило в пот. Быстро пройдя небольшой участок леса, Таня затаилась в кустах. Вокруг ее дома по-прежнему было тихо, ничто не нарушало его вынужденный покой и, если не знать, что внутри кто-то есть, легко можно было подумать, что дом заброшен. Забор покосился и наполовину врос в землю, доски местами прогнили, дорожка заросла сорной травой, а участок превратился в непроходимую чащу, грязные окна почти не пропускали свет, крыша покрылась мхом. Таня нервно сглотнула и в два прыжка очутилась возле забора. Привычно скрипнула калитка, неохотно пропуская девочку внутрь. «Даже дом мне не рад», – подумала Таня и большим усилием воли подавила подступившие к горлу рыдания. Рванула дверь, в доме, кажется, пахло еще отвратительней. От прогорклого запаха замутило, но девочка бесстрашно шагнула внутрь. Весь стол был завален бутылками, часть валялась на полу. Мать лежала на кровати прямо в одежде, спиной ко входу и громко храпела. Таня немного помялась у входа и медленно затворила за собой дверь: пока мама не «выздоровеет», делать ей там нечего. Девочка шла медленно, словно ноги налились свинцом, добрела до ручья, попила, умылась, вернулась на «свое» место подле упавшей сосны и дала волю слезам, вскоре незаметно уснула.

В дом Таня вернулась только к вечеру, по доносившимся из кухни голосам поняла, что долгожданные гости наконец-то приехали. Таня впервые постучала, удивленная баба Нюра открыла дверь и практически втащила девочку внутрь. Было неловко, Таня смотрела в пол, щеки пылали.

– Где тебя носит? – прошептала баба Нюра. – Познакомьтесь, это Танечка, я вам про нее писала. – Таня решилась поднять глаза на родственников. На нее внимательно смотрели три пары глаз.

– Ой, как я рада с тобой познакомиться, – девочка одного с Таней роста и, как она знала от бабы Нюры, возраста, подскочила к ней и радостно затрясла ее руку. – Меня Настя зовут. Надеюсь, мы с тобой подружимся. Бабушка столько о тебе рассказывала.

– Приятно познакомиться, – отозвалась Таня, тут же смутившись своего казенного ответа. – Баба Нюра про тебя тоже много рассказывала, – решила сгладить неловкость Таня.

– Давай, мой руки и к столу, – скомандовала баба Нюра. Когда Таня вернулась с улицы, старушка представила ее остальным: – Это мой сын.

– Дядя Витя, – представился мужчина очень похожий на мать, такой же круглолицый и румяный, с добрыми искорками в карих глазах. – Рад знакомству.

– Взаимно, – кивнула Таня.

– Это моя невестка… – начала баба Нюра.

– Елизавета Петровна, – опередила ее элегантная дама, приветливо улыбаясь. Таня улыбнулась в ответ и кивнула, несмотря на юный возраст и неопытность, она сразу же почуяла, кто в семье главный и кого следует опасаться.

– Вы угощайтесь, угощайтесь, – суетилась баба Нюра, – небось голодные с дороги-то. Она сдернула салфетки с пирожков, размотала тепло укрытую вареную картошку, ловко нарезала огурцы и помидоры с огорода. – Угощенье нехитрое, но все свое, домашнее, пирожки с луком с яйцами, а эти вот с повидлом, остыли уже, – тараторила старушка. – Вы ж не написали, когда приедете, я уж не знала, когда и ждать, – с укоризной произнесла она, глядя на сына.

– Мам, ну ты чего, приехали же, – пробасил он, отдавая дань маминой стряпне. Животик выдавал в нем любителя покушать.

– Лизонька, ты чего ничего не ешь. Возьми пирожок, – старушка протянула угощенье невестке, но та покачала головой:

– Спасибо, Анна Николаевна, я фигуру стараюсь беречь, – произнесла она и почему-то обиженно поджала губы. Тут она так выразительно взглянула на мужа, что он тотчас же отставил тарелку и вытер губы полотенцем. Таня поймала взгляд, так, должно быть, смотрел удав на кролика.

– Витенька, так не ел же ничего, – всплеснула руками баба Нюра. – Вот помню, в детстве…, – старушка мечтательно прикрыла глаза, собираясь удариться в воспоминания, но Елизавета Петровна решительно прервала этот порыв.

– Анна Николаевна, Вите вредно много есть, он и так склонен к полноте, наследственное, – высокомерно произнесла она. Баба Нюра вспыхнула, но промолчала, проглотив обиду.

Тане с Настей фигуру беречь пока было не надо, поэтому они трескали пирожки один за другим, переглядывались и хихикали.

– Давайте чай пить, – вскинулась старушка, ставя чайник на плиту. – Таня, принеси варенье из подвала. – Таня бросилась исполнять просьбу и принесла сразу две банки: яблочный джем и смородиновое варенье.

– Не смогла выбрать, – засмеялась она, разрядив атмосферу. Настя прыснула, у Дядя Вити запрыгали чертики в глазах, баба Нюра рассмеялась, а Елизавета Петровна снисходительно улыбнулась уголками губ.

Елизавета Петровна с Дядя Витей от варенья отказались. Первая по велению сердца, второй по велению жены. Со скорбным видом он прихлебывал чай, косясь на супругу.

– Ну, хоть ложечку, – жалостливо протянула баба Нюра, но невестка была непреклонна.

Зато дети дали себе волю и вдвоем уплели почти обе банки. Елизавета Петровна смотрела на них снисходительно, словно королева на свиту. После чая взрослые завели свои скучные разговоры, вспоминая дальних родственников и перемывая кости знакомым и друзьям, а Таня с Настей вышли на улицу, подышать свежим воздухом перед сном.

– Какие звезды большие и так низко, – восхитилась Настя, и Тане стало приятно, словно это ее личное достижение.

– Вы в Москве живете? – жадно спросила она, чтобы завести разговор, ведь ответ она прекрасно знала, баба Нюра ей все уши про это прожужжала.

– Да, скукота, – Настя зевнула. – Не то, что у вас, классно. Комары только кусают, – в подтверждение своих слов она громко хлопнула себя ладошкой по ляжке.

– А у вас нет комаров? – спросила Таня.

– За городом, а в Москве все сдохли, – засмеялась Настя. – Плохо им у нас.

– Зато у нас хорошо, – скорбно сказала Таня. – Слушай, а пошли завтра на озеро купаться, там знаешь, как классно. Местные говорят там русалки водятся.

– Прямо-таки водятся? – недоверчиво переспросила Настя.

– Русалок не видела, – честно призналась Таня, – зато рыба есть, местные говорят, там столько рыбы. Можно на рыбалку сходить, – с энтузиазмом произнесла девочка.

– Озеро – это, конечно, хорошо, но мы на море скоро поедем, – буднично произнесла Настя и зевнула, в этот момент она сильно напомнила Тане мать. «Яблоко от яблони», – как любила говаривать баба Нюра. Таня промолчала. Из деревни она выбиралась только в близлежащий город и то не дальше рынка. В глазах защипало. – Прости, – словно почувствовав ее настроение, Настя примирительно накрыла ладонью Танину руку, но девочка вырвала руку и вбежала в дом. Взрослые уже закончили трапезничать, женщины убирали со стола, Дядя Витя задумчиво смотрел в окно.

– Что-то случилось? – спросила Елизавета Петровна, переводя взгляд с дочери на Таню.

– Ничего, – покачала головой Таня.

– Мама, можно мы завтра с Таней на озеро пойдем? – вдруг выпалила Настя и у Тани на душе потеплело.

– Поговорим об этом завтра, – произнесла Елизавета Петровна.

– Мамочка, но, пожалуйста, пожалуйста, там русалки водятся, – затараторила Настя, молитвенно сложив ладони.

– Русалки, скажешь тоже, – хохотнула баба Нюра, складывая чистую посуду аккуратной стопочкой: от большей к меньшей. – Там рыба-то уже давно не водится, всю выловили, подчистую.

– Девчонки, пойдем вместе, я удочку старую возьму, – неожиданно поддержал девчонок дядя Витя. – Мама, ты мою удочку видела?

– Да уж проржавела вся, – буркнула баба Нюра, не желавшая на весь день расставаться с сыном. – Лиза, дочка, и ты сходи, позагораешь, развеешься, что тебе со старой-то весь день сидеть, – предложила баба Нюра.

– Мама, мама, пошли все вместе, – запрыгала от восторга Настя. – Вот весело будет.

– Посмотрим, – не сдавалась Елизавета Петровна. – Марш в постель, уже давно спать пора.

Пока взрослые чинно сидели на берегу: Виктор с удочкой, Елизавета Петровна с модным журналом, а баба Нюра (даже старушку вытащили на озеро) без ничего, по причине плохого зрения, щурилась, как разомлевшая кошка на солнце, девочки весело плескались, фыркали и брызгали друг в друга водой. Таня заметила купальник Елизаветы Петровны по последней моде, тонкую талию и некрасивые, короткие ноги с толстыми щиколотками, единственное, что с головой выдавало ее «плебейское» происхождение. «Голова королевская, а ноги крестьянские», – подумала Таня и сразу же прозвала их «кубышками». Женщина знала о своем изъяне и старалась его скрывать брюками или юбками, прикрывавшими колени. Благо и те, другие были на пике моды.

– Девочки, выходите, простудитесь, – закричала Елизавета Петровна.

– Лиза, не кричи, всю рыбу распугаешь, – укоризненно произнес дядя Витя.

– Сынок, помилуй, какая рыба, – поддержала невестку баба Нюра.

– Ой, кажется, клюет, – сказал дядя Витя и сам удивился.

– Клюет, клюет, – радостно запрыгали Таня и Настя.

– Девочки, не брызгайтесь, – недовольно вымолвила Елизавета Петровна, и поправила «шлем» из волос.

Но папу и девочек охватил такой азарт, что слова Елизаветы Петровны остались без ответа.

– Папа, русалку поймали, – кричала Настя, хохоча.

Наконец под общий хохот и ликованье из воды выудили небольшого карпа.

– Вот это добыча, – верещала Таня. Ведь не столь важен трофей, как азарт погони.

Домой шли уставшие, но счастливые: девочки бежали впереди, взрослые поодаль, делились впечатлениями дня, обсуждали планы на завтра.

– Мама, – осторожно начал Виктор, улучив момент, когда никого рядом не было. – Мы же приехали тебя на море свозить.

– Какое море, сынок, старая я уже, – вздохнула баба Нюра.

– Ну, какая ты старая, мам? Вон еще, в полном соку, – пошутил Виктор.

– Высох весь сок-то, одна труха осталась, – засмеялась баба Нюра. – А если серьезно, то без Тани я никуда не поеду. Куда я ее одну-то оставлю? У нее ж никого, окромясь меня, нету.

– Как нету? А мама? – спросил Виктор.

– Мама? Нету мамы, была бы, так мне одной и куковать бы, – отмахнулась баба Нюра, – так что или с Таней, или я никуда не еду, так своей Лизе и передай, – сказала, как отрезала, а чтобы избежать дальнейших уговоров, поспешила вперед. «Ну, мать, ну подставила так подставила, – пробурчал Виктор себе под нос, – я ж теперь как меж двух огней».

Но Елизавета Петровна на удивление быстро согласилась, на радостях баба Нюра выхлопотала у Митрича для Тани двухнедельный отпуск.

– Прости, Николаевна, больше не могу. И так каждый день рискую: начальство прознает, что почтальоном девчонка несовершеннолетняя работает, голову оторвут, – Митрич жестом показал, что его ждет в таком случае, чтобы у бабы Нюры не осталось сомнений.

– Нужен ты сильно начальству-то, оно к нам и дорогу-то забыло, – проворчала баба Нюра, но спорить не стала. – Две недели так две недели. И на том спасибо.

Для Тани все было в диковинку: и вокзал, и поезд, и спешащие по перрону люди.

– Ох, как гудит, – восклицала она, и ее и без того большие глаза делались еще больше. – Я людей столько отродясь не видела, – удивлялась она, каждую минуту останавливаясь.

– Таня, не отставай, – цедила Елизавета Петровна, царственно вышагивая впереди.

Настя приходила в восторг от Таниного удивления, смотрела на все ее глазами и словно видела впервые. Море повергло Таню в ступор: она долго стояла с открытым ртом, а потом вдруг выдала:

– Это сколько же здесь наших озер, – чем, вызвала бурное веселье взрослых и Насти, только Елизавета Петровна снисходительно улыбнулась уголками губ.

Неделя на море была самой счастливой в Таниной недолгой жизни: она никак не могла поверить, что можно просто ничего не делать, загорать, купаться, гулять и есть вкусности. Таню удивляла Настя, которая принимала все как должное, иногда даже капризничала, что ей скучно, или невкусно, или жарко. Тане было хорошо всегда: она с благодарностью принимала все, что ей предлагали, никогда не жаловалась и старалась доставлять как можно меньше хлопот, сделаться незаметной и слиться с морским пейзажем. Чтобы хоть как-то отплатить за оказанную ей честь, она носила на пляж и с пляжа зонтик и полотенца, бегала за водой и мороженым и старалась развлекать Настю, чтобы она меньше докучала взрослым. Хотя Таня была на девять месяцев младше, она чувствовала себя гораздо старше подруги, но относилась к ней не покровительственно, а, наоборот, давала Насте почувствовать себя старше.

– Как Настя изменилась, заметил? Словно другой человек, – заметила однажды Елизавета Петровна.

– Да уж, – отозвался Виктор, поглощенный «Аргументами и фактами».

– Не девочка, а чудо, – поддакнула баба Нюра, – Настенька-то вообще умница, – осеклась она, наткнувшись на тяжелый взгляд невестки.

Неделя быстро закончилась, пришло время возвращаться домой. Таня больше не высказывала восторгов, была задумчива и сосредоточенна.

– Ты не заболела? – обеспокоенно спрашивали взрослые. Таня заболела, заболела морем, его переменчивым настроением, легким бризом, солеными штормами и бескрайним горизонтом. С этого времени у нее появилась еще одна мечта: привезти маму на море, впитывать ее восторг и восторгаться вместе с ней.

Едва вернувшись в родное село, Таня под предлогом взять у Степановны молока, с трудом отделалась от Насти и помчалась домой. Баба Нюра только вздохнула, она-то знала, куда на самом деле спешит девочка. Маму Таня застала в том же состоянии, ничего не изменилось с момента ее отъезда. Таня вернулась с бидоном молока, еще более удрученная, чем обычно. Сделалось стыдно, что она отдыхала на море, пока родной человек пропадал. Умом она, конечно, понимала, что не в ее силах что-то изменить, это ощущение бессилия изматывало, крало силы, не давало вздохнуть полной грудью. Настя обиделась, что Таня не взяла ее с собой и демонстративно сидела на крыльце, отвернувшись в другую сторону. Раньше Таня бросилась бы к подруге, выясняя, что же случилось и постаралась бы скорее загладить свою вину, но сейчас она прошла мимо, словно не заметив Настю.

– Что это с ней? – тихонько спросила Елизавета Петровна у свекрови.

– К матери ходила, – шепотом ответила старушка, раскатывая тесто для вареников.

Елизавета Петровна почувствовала, что лучшего момента может и не будет: девочка только что наглядно увидела, какое будущее ее ждет.

– Таня, – торжественно произнесла она.

– Лиза, не сейчас, – Виктор положил руку на плечо жены, но она решительно скинула его руку:

– Нет, Виктор, сейчас, – твердо произнесла она. – И не мешай, пожалуйста. Таня, – повторила она. – Мы хотим тебе предложить поехать с нами, – сделав паузу, чтобы оценить эффект, она продолжила: – За время, проведенное с нами, мы к тебе очень привязались. Анна Николаевна стареет, да и что тебе здесь делать? – она обвела рукой вокруг. – В Москве, – для пущего эффекта она повторила: – В Москве тебя ждет совершенно другое будущее. Анна Николаевна говорила, ты мечтаешь стать врачом. Это правда? – Елизавета Петровна тщетно пыталась поймать взгляд девочки. Таня кивнула. – У тебя будет такая возможность, ты выучишься и вернешься в родное, – Елизавета Петровна не решилась произнести слово «село». – Родной, – поправилась она, – край, поможешь маме, останешься, если хочешь. Тебя ждут блестящие перспективы, – ее голос становился все торжественней. Таня наконец подняла голову и посмотрела в торжествующие глаза своей благодетельницы. Неужели господь услышал ее молитвы? – Ты будешь жить в столице нашей родины, ни в чем не будешь знать отказа, будешь ходить в один класс с Настей, – Таня перевела взгляд на подругу. Она, кажется, забыла недавнюю обиду, ее ладони были молитвенно сжаты, в глазах читалась мольба. – После окончания школы ты поступишь в медицинский, если у тебя все еще будет такое желание. – Таня открыла рот, чтобы что-то сказать, но Елизавета Петровна жестом ее остановила. – Если ты не хочешь расставаться с Анной Николаевной, то тебе и не придется: – Каждое лето вы с Настей можете приезжать сюда, а когда Анна Николаевна даст согласие, то и она поедет с нами в Москву. Мы будем жить все вместе, одной большой семьей. Тебе необязательно давать ответ сейчас, до нашего отъезда еще пять дней. У тебя есть время подумать. Вот билет на твое имя. – Елизавета Петровна протянула Тане билет, она молча его приняла и сунула в карман.

– Я обещаю подумать, – тихо произнесла она и выбежала вон из дома. Настя молча смотрела ей вслед, не пытаясь догнать. Тане хотелось остаться одной, мысли путались, от надежды и радости ее бросало в пучину отчаяния. «А что, если она станет не нужна? Ее выкинут, словно щенка? Все это так долго, а матери помощь требуется прямо сейчас. Но, с другой стороны, она ничем не может помочь». Она разрыдалась. Баба Нюра нашла ее ближе к вечеру, она знала ее укромное место, ведь именно здесь она нашла девочку пять лет назад, когда пошла за земляникой. Услышала плач, привела Таню домой, напоила чаем, да так и оставила подле себя. И ни минуты об этом не жалела, ведь девочка скрасила ее старость.

– Ну что ты, маленькая, не плачь, – баба Нюра, охая и кряхтя, опустилась рядом и обняла хрупкие плечики. – Соглашайся, внученька, соглашайся. Не каждый день такой шанс выпадает. Лизка хоть баба и вредная, но здесь я ее полностью поддерживаю. Меня не станет, с кем ты останешься? В детдом пойдешь? Так и будешь почту таскать до пенсии? А Москва – это совсем другое, там и возможности другие. Ну, пойдем, я вареников наварила, голодная, поди?

Обнявшись, они направились к дому. Ночью Таня не спала, ворочалась, к утру решение созрело: «Как она ко мне, так и я к ней», – в ней говорила обида на мать. До отъезда оставалось несколько часов, и Таня решила попрощаться с матерью.

Привычно посмотрела из кустов на когда-то родной дом, но в сердце ничего не шевельнулось, не было даже привычного волнения, пусто. Не таясь, Таня перешла дорогу, потянула скрипнувшую калитку, вошла. Внутри пахло чем-то вкусным, приодетая мать обернулась на звук:

– Танечка, доченька, а я для тебя супчик сварила. – Таня огляделась, в доме было прибрано, вымытые стекла весело блестели. Словно испугавшись, что не хватит решимости, девочка попятилась, выставив вперед ладони:

– Нет, нет, – шептала она, но материны руки прижали к гулко колотящемуся сердцу, и Таня громко заревела, выплескивая невысказанные обиды и несостоявшееся предательство. Забытый билет до Москвы остался лежать в кармане.

Оглавление

Баба Маша

Дар

Жизнь продолжается

И грянул гром

Качели

Корни

Мишка-

Моя чужая жизнь

Ожившие воспоминания

Свободен

Сон

Украденное счастье

Шалость

Я вернусь

Роза

  Бог начинается на «г»

Чужие близкие люди