Земля русская [Иван Афанасьевич Васильев] (fb2) читать онлайн

Земля русская

ЗЕМЛЯ РУССКАЯ В памяти живут люди

Моя деревня называлась Верховинино. Название — то ли от верхних овинов, то ли от верховины — высокого места в лесу. Стояла она на взгорье у кромки леса, у слияния двух невзрачных ручейков, которых уже нет, и люди помоложе меня их не знают. Тот, кто пашет теперь тут землю или косит сено, уже не может напиться из тех ручьев. Как я себя помню, в деревне было всего-навсего пятнадцать дворов. Загибая пальцы, считаю своих сверстников: на заводы и фабрики ушло восемнадцать, стали интеллигентами девять, война не вернула десятерых. Возвратясь с фронта, я насчитал семь изб — двенадцать баб и стариков. Они еще долгие годы пахали и засевали ту же землю, что и раньше: Ренду, Митину гору, Горовашку, косили Заремянье, Игнашев луг, Яров-клин, пасли скотину на Пашменовом болоте.

Но время взяло свое. Деревни нет, если не считать двух вдовьих хатенок, которые собираются снести, а сады раскорчевать, печины запахать и сеять хлеб. Пока этого не случилось, мы, дети ее, приезжаем сюда посидеть на заросших травой камнях, побродить по садам, поклониться на погосте родным могилам. Неодолимая сила тянет нас сюда из ближних и дальних городов. Это ни на что не похоже. Это нельзя сравнить даже со страстью путника приложиться к роднику. Там — одно: утолить жажду тела. Здесь — иное: напоить нечто в душе. Разбудить, извлечь из-под наносов прожитого, рассмотреть и понять, что же оно такое, это «нечто», без чего, оказывается, так неуютно жить на свете.

…Я сошел с автобуса за три версты от Верховинина, постоял, пока не улеглась пыль, поднятая колесами, и огляделся. Слева, за яблонями, виднелось несколько изб, справа — развалины церкви и усадьбы, за ними — десяток старых лип с усохшими вершинами и молодая поросль, густо взявшаяся от корней. Корни деревьев продолжали жить, гнали к свету земные соки, и вырастал новый парк, буйный, беспорядочный, неистребимый.

Тут было село Хряпьево. Я помнил его большим, нарядным. Сюда по ноябрьским пристывшим проселкам из окрестных деревень сходились на митинги мужики. Балкон имения был в кумаче, там стояли недосягаемо значительные люди в кожаных тужурках и шинелях и говорили речи о революции, а на дорожках и газонах теснились мужики, немножко хмельные не столько от выпитого в потребиловке вина, сколько от воспламеняющих головы речей о земле и воле.

Еще я помнил церковь: благовонный ладанный дымок, душную тесноту под каким-то покрывалом наподобие попоны, под которую гуртовали нас, дикую малышню, бабушки на исповедь, и мы задушевно пищали в ответ на вопрошающий глас попа «грешны батюшка», а потом отдирали от потных ладошек медные пятаки, вложенные в наши кулачки все теми же бабушками, клали их на тарелку и, раскрыв подобно птенцам рты, принимали с ложки глоток сладковатой мутной жидкости — святого причастия.

Позже я ходил в церковь с холщовой сумкой и набивал ее книжками. В церковном притворе я впервые увидел библиотеку. По теперешним представлениям это была крохотная волостная библиотечка, но для нас тогда — громадная и таинственная, как громаден и таинствен был мир, скрытый за толстыми пахнущими кожей переплетами. Мы постигали этот мир, как мореплаватели новые земли, — со страхом, надеждой, упоением, жадностью и отвагой. Деревенским мальчишкам, верящим в бога и в черта, в колдунов и домовых, нужно было иметь немало дерзостной отваги, чтобы, начитавшись книг, не крестить лба перед обедом, отправиться в «заколдованное» место и посидеть там ночь, выкрикивая вызовы страшным всемогущим силам. Мы отважно разрушали в себе старый мир, и не мальчишеской дерзости дивлюсь я сейчас, а тому молчаливому поощрению, которое выказывали нам отцы, по представлению забывших свой род грамотеев темные деревенские мужики.

Я сворачиваю с большака на проселок, к небольшому круглому взгорку — погосту. Тут они покоятся, верховининские, макаринские, игнашевские, лифановские, дроздовские мужики, за исключением тех, что «без вести пропали» на полях Галиции, в Мозырских болотах, на сопках Маньчжурии, в бескрайних просторах России, под городами Европы.

Сельские погосты… Какой-нибудь сугорок, клочок земли — неудобицы, две-три березы, посеянные ветрами, кусты сирени и холмики, холмики, без оград, без каменных надгробий… Гуляют по погосту ветры, несут с полей пыль и запахи хлебов, наметают зимой непролазные суметы, которые сбегут потом вешними водами, размыв и унеся по пути забытые холмики.

Поразительно: сотни лет хоронят здесь, а погост не разрастается, как был холм, так и остается, только как бы приседает, стирается, сравнивается с окрестными нивами и уже не отличишь издали от обыкновенной зеленой куртины. Я понимаю: не с чего было мужику тратиться на склепы и надгробия. По одежке протягивали ножки. Но где они, те помпезные надгробия, сооруженные за счет мужицкого пота? Время сровняло земляные холмики безвестных мужиков и каменные склепы титулованных особ. Не в том ли величие народа, что не пыжился он увековечить имя надгробием, а просто и скромно насыпал холмик земли над уже насыпанным — над прадедом, дедом, отцом, — поколение на поколение, поколение на поколение, — и, не предаваясь долгой печали, возвращался к будничному нескончаемому делу — сеять хлеб. Эта скромность и величие невыразимой грустью щемят сердце всегда, когда приходится стоять, предаваясь размышлениям, у сельских погостов.

Я сошел с проселка, перешагнул оплывшую канаву и высокой некошеной травой прошел на сугорок. Не сразу нашел могилу отца. Какие-то странные деревья росли вокруг. Кривые, узловатые, с высокими зонтичными кронами. Что за диковина: никогда на русском погосте не сажали деревьев горных лесов! Присмотрелся — да это же сирень! В тесноте кусты стали деревьями — маленькими, уродливыми, но деревьями. А может, набрала силу сирень от праха поколений?..

Я присел на соседний холмик и предался размышлениям. Мне хотелось сказать верховининским мужикам, что вот пришел я их навестить, что судьба, которую прочили они мне, кажется, сбылась, но долг свой перед ними я еще не исполнил — не рассказал о них людям.

На могилах — ни надгробий, ни имен. Правда, в последние годы пришла мода и сюда — ставить голубые ограды из железных прутьев. Железа стало много, любой тракторист за бутылку сварит-свинтит простую решетку. А, честно говоря, не воспринимаются решетки на сельском погосте, не подходит мужику железная огорожа, пускай бы глядели холмики прямо в просторный мир.

…Меня вызвали телеграммой: умирал отец. Я добрался поездом до райцентра, мела непроглядная февральская метель, ни о каком транспорте нечего было и думать. На счастье, в райисполкоме встретил знакомого, срочная нужда гнала его в МТС, конюх запрягал для него вороного мерина, и с этой оказией добрался я до Хряпьева. Дальше три версты пешком — вцелик, через поля и овраги, встречь метели.

В избе было темно, над столом горела семилинейная керосиновая лампа, та самая, при свете которой я много-много лет назад на этом же, единственном в избе — и кухонном, и столовом, и портняжном, когда случалось приглашать портного, — столе готовил свои школьные уроки. Свет лежал тусклым кругом, не доставая деревянной кровати в углу. Кровати было столько же лет, сколько и избе, еловые брусья от времени стали темно-коричневыми. На этой кровати родились мы, трое братьев и сестра, на ней мы болели, на ней умерли брат и бабушка. Теперь умирал отец. Он лежал на боку под старым слежавшимся и оттого тяжелым и негреющим ватным одеялом. Он уже не мог открыть глаз, сил хватило на два слова: «Все… мое…» Это «все мое» острой болью живет в моем сердце. Всяко умирают люди: с криком, с гневом, с протестом, смиренно, безропотно… Ничего похожего не было в интонации «все мое». Было какое-то щемящее спокойствие, может быть, ближе всего к безмерной усталости пахаря, наконец-то закончившего ниву. Но почему он произнес не «конец», не «прощай», не что-нибудь иное, а именно «все мое»? Столько лет хочу проникнуть в его последнюю мысль и понять: почему?! Как много вобрали в себя два слова! «Все мое» — это огромный мир, уходящий с ним. Это — его, и только его, жизнь, чувства, мысли, желания, не познанные мною, лишь в малой малости переданные мне, а в целом-то унесенные, исчезнувшие, невозвратимые. Нет, не в силах я объяснить двух последних слов, их простого и великого смысла. Может быть, позже…

А метель выла и стонала за окном. Помочь было нечем, сознание своего бессилия угнетало. Он умер неслышно — угас, жизнь ушла. Я выпрямил его еще не остывшее тело, сложил на груди руки. Мать велела сходить за Сашкой Колихой — обмыть усопшего. Своим нельзя — так велит обычай. Я все-таки нарушил: старой Колихе было не под силу одной. Я поднял тело на руки, чтобы перенести на лавку, и поразился его легкости. Сколько раз носил на руках он меня, а я его один-единственный, и тот не при жизни — так уж определено между отцом и сыном.

Перед рассветом я пошел в Игнашёво просить Петровича сделать гроб. Старик складывал в мешок инструмент и ахал:

— Ах, Афанасий, побратим, рановато собрался. Думано ли, домовину стругать тебе…

Петрович стар и ветх настолько, что сам идти не в силах. Я попросил у бригадира коня, но на гуменниках увязли в сугробах, и пришлось коня выпрягать, вытаскивать сани на себе. Свирепый ветер со снегом валил с ног, продувал насквозь шубенку Петровича, он дрожал осиновым листом.

— Что делать, Петрович?

— Бери мешок, иди передом, буду тебя держаться.

Продержался Петрович десяток шагов — и дух вон. Я обхватил его рукой, мешок закинул за плечи, так и тащились мы часа два. А от деревни до деревни — верста.

Потом Петрович сидел на лавке, показывал, где пилить, где строгать, я пилил и строгал — делал отцу домовину.

Метель бесилась весь день и на следующий тоже, когда мы с Петей, сыном Сашки Колихи, вернувшимся со службы, отправились на погост рыть могилу. Больше в деревне мужиков не было.

В день похорон небо прояснилось, пала оттепель, пять верст кружным путем ехали на дровнях. Вечером при лампе сидели застолицей — пятеро женщин, Петрович и мы с Петей. Водки в лавке не оказалось, пили дрянное винцо. Мать выставила початую бутылку денатурату — свое лекарство от ревматизма…

И вот холмик. Он есть, пока есть я, внуки уже не придут подновить, им некогда, они далеко. На этом месте похоронят другого. Все на земле стирается. Все, кроме памяти. Да и память уже не будет различать их поименно, а просто «верховининские мужики». Так и должно быть, печалиться не отчего.

…Я пошел дальше. В километре от Хряпьева, на крестах, стояло сельцо Успенское — некогда имение барыни Елагиной, после революции — школа крестьянской молодежи. Барский дом не очень годился под классы, но как-то его приспособили, срубили приделы — ничего, учиться можно было. Деревень двадцати училась здесь молодежь. Память хранит многое из той светлой поры, но более всего жаль парка и столетних дубов, спиленных немецкими солдатами. Вандалы устроили в школе казарму, а в нашем, самом большом, классе — конюшню, пилили дубы и топили печи, пока не спалили все подчистую: и школу, и парк, и село. Теперь тут голо, только пруд с островками тускло блестит посреди пустыря, зарастая рогозой и ряской. Я видел прах городов и деревень, развалины дворцов и храмов, но, как ни странно, именно наш школьный парк ассоциируется у меня с вандализмом. Сентиментальность? Чушь! Я не подвержен слезливости, но мое есть мое, оно — та самая капля, в которой великое и светлое — Отчизна.

От Успенского до Верховинина ходу полчаса большаком. И большак, и исчезнувшая в осоке речка Заремянка, и кусочек леса, называемый Яров-клином, и выгоревшее торфяное болото, в котором гнездятся утки, — все это малые капли, оставшиеся на донце души светлым родником, утоляющим беспокойную душу.

В Верховинине много садов. Не знаю, кто положил начало — посадил первую яблоню. К тому времени, как начал я себя помнить, сады были сильными, плодоносящими и такими большими, что в пять-шесть лет не мудрено было заблудиться. Теперь дивлюсь: ну что за мужики, при безземелье столько занимать под сады! Сажали бы картошку, жито сеяли, так нет же — насажали яблонь, вишен во всю улицу, из края в край. А как они цвели! Белой кипенью бушевал в деревне май, подоконники усыпало облетающим цветом, на улице за проехавшей телегой поднималась метелица.

Я обошел сады и остался ночевать в отцовском. Тетка Тоня, старуха-солдатка, вынесла мне дерюжку, полушубок, я улегся под высокой лешугой и всю ночь не сомкнул глаз. Лежал и думал. Тетка Тоня сказала, что вот по лету приезжал мужчина, спрашивал, куда подевался дяди Афонин дом, назвался Володей, пояснив, что еще маленьким вместе с матерью гостил тут. Я не мог вспомнить, кто такой Володя, гостивший у нас. Тогда тетка Тоня сказала: «Ну, что же ты, я и то вспомнила. В тот год было, как я сюда замуж вышла. Из Ленинграда к вам приезжали. Женщина с мальчиком. Дальней родственницей вам приходилась». Что-то туманное всплыло в памяти, но лица никак не прояснились, так и представил себе каких-то абстрактных женщину и мальчика. Вот и подумаешь: я-то ладно, я пуповиной привязан, а он, этот неведомый Володя, гостивший тут всего одно лето, — как он-то запомнил все это и зачем приехал сюда спустя сорок пять лет? За какой родниковой каплей приехал он?

Так что же такое эта почти исчезнувшая деревенька Верховинино? Что она для нас, родившихся, выросших, гостивших тут, теперь уже пожилых людей? Не знаю. Книжные слова о родном гнезде, о корнях-истоках очень уж стерты, приблизительны, я лежал под яблоней-лешугой, и ни гнездо, ни корни не приходили мне на ум, было лишь ощущение покоя и полной слитности с землей, с теплым звездным небом, с яблоневым садом, с пустой деревенской улицей. Было похоже, что душу подключили к аккумулятору добра и правды, и она, душа, заряжается…

…Лешугу отец посадил в середине сада, думал, добрая яблоня будет. Росла она, росла, антоновку с ранетом обогнала, а все не зацветает. Срубить жалко: все ж таки яблоня.

— Погожу, — сказал отец, — авось уродит.

И вот начала лешуга плодоносить. Сначала белым-белым цветом зацвела, белее вишни и сливы. И до того густо, словно обсыпало ее за ночь поздним чистым снегом. Потом яблочки завязались, маленькие, обильные.

Бежит и бежит лето. Травы на лугах скосили, рожь поспела — жать начали, а яблочки как висели малюсенькие да зеленые, так и висят.

Ранетки давно сняли, белым наливом на ярмарках торгуют, слива созрела, а лешугины орешки лишь с бочка розоветь начали. В рот не думай взять — челюсти сведет.

Мужики над отцом смеяться стали:

— Эку дуру приволок ты, Афоня!

Отец уж и не смотрит на лесную дикарку, топор наточил, ждет, когда лист опадет: дерево с плодами рубить рука не поднимается.

А когда начал опадать лист, лешуга и сказала о себе. Да так, что насмешники ничем иным того чуда объяснить не могли, как только забавой лешего.

— Леший удружил тебе, Афоня.

Ах, и добрый был леший! Лешугины яблочки в один день так налились янтарным соком, что насквозь засветились, хоть зернышки считай. А в рот положишь — то ли пряника вкусил, то ли меда сотового. Отец объяснил чудо так:

— Земля плоды напоила. Лист, видишь, опал, а корни не уснули еще. Весь сок земной и приняли в себя яблочки…

Много лет спустя я вспомнил лешугу. Однажды (это было в приморском городе М.) редакционное задание привело меня в один дом. Хозяин встретил любезно, но просил повременить с беседой, кивнув на ширму, из-за которой доносились звуки музыки: кто-то неуверенно играл на пианино.

Минут через десять ширма колыхнулась, и через гостиную прошла женщина, невысокая, хрупкого сложения, с неброским, скорее даже некрасивым, лицом. Поражали ее глаза, большие, серые и не то грустные, не то настороженно ждущие. Было такое впечатление, что женщина вот-вот обернется и спросит: «Вы меня звали?»

Впрочем, вовсе не глаза меня заинтересовали: мало ли на свете необыкновенных глаз! Заинтересовало оброненное вскользь хозяином пояснение, что учительница музыки — уважаемый в городе врач. Я спросил:

— Деньги?

— Что вы! Что вы! — замахал он руками. — Доктор Валя в высшей степени благородный человек. — И, оглянувшись на ширму, понизил голос до шепота: — Девочка, видите ли… э-э… с трудом передвигается. А о деньгах не смеем и заикнуться.

О благородном человеке надо было рассказать читателям. Но если бы знать, что встречу… глухую стену! Доктор Валя не пожелала со мной разговаривать.

— В газету? Обо мне? Никогда! — В необыкновенных глазах ее прочел я всю безнадежность моего предприятия.

Не скажу, что до этого не попадались «трудные» герои. Бывали орешки — ого! Но чтобы вот так: сказала — отрезала, такое слышал впервые. Надо бы и мне махнуть рукой: не хочешь — не надо. Но меня, что называется, заело, и, набравшись терпения, отправился я в долгую кружную дорогу.

Кончался в редакции день, я убирал бумаги в стол и шел в город. Шел в поликлинику, на квартиры к больным, в музыкальную школу… Приставал с расспросами к врачам, педагогам, родителям… Исписал блокнот, второй… Перечитал все автобиографии, писанные когда-либо доктором Валей для отделов кадров… Я располагал столькими фактами душевной щедрости этого человека, что мог бы уже писать очерк. И в то же время не мог. В руках были плоды, но я не знал, какие соки напитали их.

Южная ночь упала сразу, без сумерек. Прошел обильный дождь, тропинка, ведущая на улицу Буйнакского, раскисла. С трудом нащупывая в темноте опору, я поднимался вверх. Внизу черно и маслянисто блестело море, и сверкала огнями бухта.

Среди мокрых садов отыскал небольшой домик с плоской крышей и открытой верандой. Одно окно светилось. Я постоял, прежде чем стучать. Знал: такого гостя тут не ждут. Но бывают, оказывается, удачи, посылаемые нашему брату за терпение. Меня встретила сестра доктора Вали, тоже врач, только педиатр, розовощекая хохотушка.

— Шура, — отрекомендовалась она, подавая мягкую, теплую, как и должно быть у детских врачей, руку. — А вас я знаю, наслышана. Охотитесь за нашей дикаркой. Скажу, что не такой уж вы и страшный. Чего она от вас прячется?

Вот о ком писать! Милое дело: ни вопросов, ни расспросов. В пять минут вся биография как на ладони, да еще с «картинками». От одной такой картинки у меня дыхание перехватило: вот они, соки, напитавшие плод!

— Знаете, тогда война шла. Мы девчонками были. Валя постарше, я помладше. Отец, понятно, на фронте. Мама в библиотеке, зарплата так себе. Голодно, холодно и все такое прочее. Но — как все, так и мы. Терпим и надеемся. Однажды мама вернулась не одна. Она привела незнакомую женщину с девочкой лет десяти. Это были беженки. В одних платьях и совсем босые. «Девочки, — сказала нам мама, — у вас теперь будет сестренка, подберите ей туфли, платье, завтра в школу вместе пойдете». Стало нас пятеро. Живем — перебиваемся. А в начале зимы наша мама сотворила настоящее чудо. Вы сами-то воевали? По возрасту не похоже. Ах, воевали. Извиняюсь. Во всяком случае, холостяком были. Вот видите, всего и вам не понять. В один мокрый-премокрый вечер, когда мама торопилась домой, ее останавливает военный и говорит: «Простите, я понимаю всю несуразность своего вопроса, но ничего не могу с собой поделать. От самой границы спрашиваю у случайных людей, не встречалась ли им женщина с девочкой? Меня принимали за помешанного, мне сочувствовали, но говорили: разве можно найти иголку в сене? Люди правы, но, знаете, если потерять надежду…» Мама расспросила военного и, ничего не говоря, велела идти за ней. На наших глазах разыгралась потрясающая сцена: муж нашел жену и дочку, с которыми расстался в первый день войны. Слез и радостей в доме было на всю ночь. Я тоже ревела. А Валька, представьте, нет. Ни слезинки. Только глаза вот та-акие сделала и глядит на маму не мигая. Представляете, она подумала, что мама волшебница.

Когда я покидал домик на улице Буйнакского, на тропинке перед калиткой разминулся с доктором Валей. Она шла усталая, в мокром плаще и ни слова не сказала, только бросила в мою сторону быстрый взгляд. «Да отвяжешься ли ты наконец?!» — прочитал я досаду и укор во взгляде и мысленно сказал: «Отвяжусь. Теперь — все».

Потом долго сидел на набережной и слушал шум моря. Он уносил меня в прошлое. Опять горели города, брели по дорогам беженцы, размахивали наганами на перекрестках осипшие командиры… И на этом немом фоне — две девочки: одна обхватила ручонками шею отца, другая большими глазами глядит на чудо, сотворенное добрым сердцем матери. В такой миг детская душа созревает для высокого и благородного служения…

…Лешуга. Лесная дикая яблоня. Она подсказала мне ответ: не место, а люди живут в памяти. Все, что окружало меня в детстве, — сады, березовая роща, хлебные нивы, луга, тропинки, проселки, школьные дубы, погост — все было одушевлено человеком: бабушкой, отцом, матерью, соседом, прохожим. Без них ничто не вошло бы в душу, ничто ни о чем не рассказало бы мне, и, стало быть, нечего было бы помнить. Ведь прохожу я мимо таких же садов и деревень, нив и парков без особого душевного трепета, они  н и  о  к о м  мне не напоминают.

Значит, неодолимая сила, влекущая нас на склоне лет в родные места, есть не что иное, как память о людях, бесконечная благодарность им, передавшим нам, перелившим в нас свой мир, а потом уж мы под воздействием жизненных обстоятельств видоизменяли его, расширяли, обогащали, но основа основ — понятия добра и правды — заложена отцами и дедами, обыкновенными русскими мужиками.

* * *

«Мужики суходольские ничего не рассказывали. Да и что им рассказывать было! У них даже и преданий не существовало. Их могилы безыменны. А жизни так похожи друг на друга, так скудны и бесследны! Ибо плодами трудов и забот их был лишь хлеб, самый настоящий хлеб, что съедается. Копали они пруды в каменистом ложе давно иссякнувшей речки Каменки. Но пруды ведь ненадежны — высыхают. Строили они жилища. Но жилища их недолговечны: при малейшей искре дотла сгорают они…»

Прочитал я это у Бунина в «Суходоле», и мелькнула мысль: прав старик. Что из того, что пронеслись над деревней социально-исторические бури? Вот исчезло Верховинино — что осталось от мужиков? Пруды-копанцы заплыли, колодцы обвалились, избы сгнили, преданий не существует…

Но стоп! Что-то не так. Да, они по-прежнему, как и сто и тысячу лет назад, сеют хлеб, тот, что съедается, строят избы, которые при малейшей искре сгорают дотла, но сами-то мужики не те. Социально-исторические бури не сами собой пронеслись, их сотворил мужик, сотворил, раздул и вышел из горнила хозяином. Он послал детей своих в необжитые земли, и построили они там города и заводы, которые будут стоять вечно. Он послал детей своих в школы, и пишут они теперь книги, проникают в микро- и макромиры. Он и сам, пахарь и сеятель, стал механиком и химиком, государственным и общественным деятелем, воином-освободителем и другом всех угнетенных, и деяния его еще при жизни стали преданиями. Нет, не прав Иван Бунин! И в отношении тех мужиков, наших предков, не прав. Иначе откуда бы взялись мы, нынешние? Вот усохли, свалились старые липы, а от корней пошли молодые. Но ведь липки пошли, а не елки и березы, унаследовали и ствол и крону, как унаследовали и мы от предков-мужиков свою сущность.

Вся моя сознательная жизнь, а это без малого полвека, прошла здесь, на Псковско-Новгородско-Тверской земле, в деревнях да маленьких городишках; учил в сельских школах детей, позже изъездил весь край с корреспондентским билетом. Сколько встреч! Сколько судеб! Сейчас ругаю себя за то, что не записывал все слышанное и виденное, что не вел дневников. Кое-что осталось в блокнотах, в газетных заметках да в ненадежной памяти. Но вот что удивительно: крепко держатся чувства, настроения, которые рождала каждая встреча, и я испытываю их вновь всякий раз, когда приходится ступать на старые пройденные дороги. Чаще всего это случается на какой-нибудь дороге-полевке.

Люблю я эти неторные полевые дороги! Вот бежит она от деревни к большаку, перекинулась через косогор, повиляла по мокрому лугу, нырнула в перелесок, сошлась там с другой, такой же дурнушкой, и вместе выскочили на большак.

Много проселков на русской земле. На спусках вешними водами размыты, через топкие ручьи гати кинуты, на суходолах подорожником да конским щавелем заросли. Всего-то и езды по ним — два раза в году: весной семена на поле провезут, осенью хлеб в амбары свезут. Но нет лучшего места для раздумий, чем неторная полевая дорога. Идешь и думаешь: а ведь большаки без полевок не живут. Все, что в кузовах машин катится по трассам, стеклось-собралось с таких вот проселков.

И жизненные пути мы тоже дорогами называем. На большие и малые делим. Про иного говорим: «Так бедняга и не выбился на большую дорогу». А в том ли дело, какой дорогой в жизни идешь, большой или малой? По-моему, наш путь тогда чего-нибудь стоит, когда, на проселки свои возвратясь, не стыдно людям в глаза поглядеть.

Вот вернулся я домой, походил тропами-проселками и опять пережил и детскую боль и детскую радость. То и другое было от мужиков, они заставили пережить. Было так.

У самого большака на сухом болоте росла березовая роща. Деревня пасла в ней скотину. Нас, мальчишек, посылали подпасками. Росными туманными утрами пестрые коровы разбредались среди белых, крапленных зеленоватым лишайником стволов, все кругом было неясно, зыбко, походило на волшебную небыль. Потом поднималось солнце, лучи его пробивались сквозь листву, и по всей роще, как чудные деревья, вырастали косые, золотисто дымящиеся столбы.

Березовая роща была сказкой моего детства.

Но однажды сказку… украли.

У мужиков случился земельный спор. Трое верховининских — Ваня Золотой, Федя Лехин и Коля Трубка — да сколько-то макаринских образовали колхоз «Безбожник» и выспорили у единоличников изрядный кусок земли. В отрез попала и роща. Ни на что она не годилась, кроме как на дрова. Артельщики, как я сейчас понимаю, нуждались не столько в дровах, сколько в демонстрации силы. И показали дружную силу топорами — за неделю свели рощу.

Стояла зима, снежная, студеная, с сухими метелями. С утра до вечера мимо нашей избы тянулись подводы, нагруженные кряжами. Я слушал тягучий жалобный скрип санных полозьев, и мне казалось, что это плачут заиндевевшие, привязанные веревками голые березы, было жалко их и больно.

Скоро тех же мужиков увидел я на иных подводах.

У нас случилась беда. Летней ночью воры увели со двора корову. Воры были опытные: обули корову в лапти — ни собачий нюх, ни человечий глаз следа не взяли. Мать сидела на лавке окаменевшая, отец потерянно слонялся по двору, мы ревели в голос. Искали три дня. Только на четвертый по вороньему граю нашли мы с братом в лесу требушину. А возвратившись домой, увидели у крыльца подводы с хлебом. Мужики-артельщики сносили в сени тугие мешки. Следом за артельщиками повезли «помогу» мужики нашей и соседних деревень. На тот хлеб и была куплена корова.

Вспоминая артельщиков, я снова переживаю удивление — первое, детское, потрясающее удивление щедростью и благородством.

Хочу рассказать и о том, как рождалось другое чувство — собственного достоинства.

…Часть леса, отсеченная от массива большаком, вдавалась узкой полосой в яровое поле и, наверно, поэтому звалась Яров-клином. Лесочек представлял из себя густую еловую поросль с толстыми пнями на полянах. Нас удивляла не толщина пней — хоть садись и обедай, — а ровнота сруба. Не среза, а сруба, потому что могучие елки были срублены топором. Мы думали, что в лесу похозяйничали великаны. На самом деле это были наши отцы, срубившие деревья на избы, в которых мы родились.

Летом в Яров-клин гоняли в ночное коней. Мы засветло набирали сушняка, обкладывали пень и поджигали. Хворост сгорал быстро, от него занимался пень и всю ночь тлел малиновым жаром. Наговорившись сказок и небылиц, мы засыпали вокруг этой печки, закутанные в армяки. Чуткая земля отзывалась на грузный скок спутанных коней, на натужливый кряк дергача в болоте, на быстрый стукоток дрожек по большаку, передавала эти звуки нам, тревожа причудливыми снами.

Но больше всего памятен Яров-клин корчевкой пней. Лес кругом был казенный, рубить там нельзя было, деревня топилась хворостом с болота да старыми пнями с Яров-клина. Мы с братом брали поутру топор, лопату, клали на плечи вагу — толстую крепкую жердину и, повесив на нее узелок с харчами, шли корчевать пни.

Еловый пень сидит обманно. Толстые корни распростерты широко, выпирают буграми, словно жилы на руках крестьянина. Кажется, совсем просто вывернуть такой пень, надо только окопать его, обрубить побочные корни и, заложив вагу, высверлить. А там уж в зависимости от силенок: хватит — переворачивай на попа, не хватит — жди, к вечеру приедет отец с поля, поможет.

Вот как будто все сделано: земля отрыта, корни перерублены, вагу заложили — жихаем, жихаем, а пень ни с места. И тогда обнаруживаешь, что держит его стержневой корень, отвесно уходящий вглубь, до которого не знаешь как и добраться.

Большой смекалки требовал этот проклятущий стержень. С иным возились по нескольку дней. Даже во сне снился. Зато и радости было, когда, вывернув и погрузив на телегу рогатое страшилище, везли его домой.

Мы шли рядом с отцом обочь телеги. Шли неторопливо, степенно, заложив за спины руки, с достоинством хорошо потрудившихся людей. На дороге из лесу до двора и были пережиты счастливые минуты осознания себя работником. Встречные мужики одобрительно говорили отцу:

— Дождался, Афанасий. Все было — в долг, в долг, а нынче — с отдачей.

Мы понимали: отдаем отцу с матерью за их заботу. И уже чувствовали: это вот и есть цена человеку.

…Я не зря рассказал историю доктора Вали, встреченной мною на одной из бесчисленных журналистских дорог. Доброе дело матери наполнило душу девочки таким чувством, которое определило ее поведение на всю жизнь. Так вот и в нас деревенские мужики пробуждали именно чувства, заставляли страдать, радоваться, гордиться, то есть переживать, а это и есть суть воспитания. Дивлюсь искусству мужиков: богатейший мир чувств сумели они открыть нам. За это и кланяюсь им низко.

* * *

Только та земля станет родной, которую исходишь вдоль и поперек. Она отдаст тебе скупое тепло осенних дорог и силу студеных ключей, поделится грустью обложных дождей и радостью светлых мартовских метелей, откроет таинственность робких зимних рассветов и очарование поздних июньских закатов. Земля станет родной, и ты узнаешь, как снимает она гудящую усталость тела и сумеречную угнетенность души.

За полвека я исходил свою землю многократно и понял, отчего версты разные. Идешь, как в школьной задачке, из пункта А в пункт Б, спросишь встречного: «Сколько еще?» — «Недалече, — скажет, — версты три». По времени вроде бы и прошел три, а тебе — новый встречный: «Четыре с гаком». По молодости дивился: ну что за народ, всю жизнь от деревни к деревне ходят, а счета верстам не знают. Но походил-пошагал сам и так же отвечать стал, потому что не метром дорогу мерил, а чувством. С удачей шел — на крыльях летел, с горем — гири на ногах волок.

* * *

…Стоял июль сорок первого. От ржаного поля, млевшего в полуденном безветрии за гумнами, от гниющих в садах опадышей, от густой крапивы за хлевами над деревней висела не проходившая даже ночью духота. Двадцать первого за полдень в дальнем конце улицы возник свистящий звук, как будто через узкое отверстие выпускали застойный воздух. Свист прошел над садами и оборвался в ржаном поле резким трескучим хлопком. Через минуту опять — тягучий свист с резким хлопком. Было похоже, что над деревней раздирают крепкое полотнище.

— Пристрелка, — сказал отец. — Я знаю, чем это кончается. Уходите.

Он взял из угла у порога тросточку, с которой обычно ходил на конюшню, и вышагнул в сени. Я видел, как свернул он за хлевы, прошел огородом и подался в сторону Митиной мельницы. Снаряды рвались уже на гуменниках. На улице заголосили бабы. Мать схватила сестренку, что-то крикнула бабушке. Гвалт на улице стих — толпа кинулась на Игнашевскую дорогу, подальше от страшных трескучих хлопков, от которых уже вползала в избы удушливая тротиловая вонь.

Меня словно приковало к подоконнику. Я чувствовал грудью, как вздрагивала каждым бревном изба, видел, как отряхивается анисовка в саду и мягко, без звука, выпадают из рам стекла, и словно ждал чего-то самого любопытного, что вот-вот последует дальше.

Обстрел кончился, наступила тишина, которую потом, на фронте, станем называть пугающей, потому что за ней должно что-то начаться, а что — не знаешь. Но в тот день, сидя в пустой, с выдавленными стеклами избе и вдыхая тротиловую вонь, я вообще ничего не знал, кроме одного: в Верховинино, которое за весь свой век только и слышало что охотничью потеху в лесу, пришла война. Тишина длилась долго, часов пять, я успел обойти деревню, безмолвную, словно вымершую, показавшуюся мне нереальной, чужой, потому что еще не видывал брошенного людьми жилья и даже не представлял, что есть сила, способная заставить человека бросить нажитое, насиженное. Только перед закатом тишину начал вытеснять гул, сначала глухой, неясный, потом он все густел и густел, отчетливо проступил железный лязг, и вдруг сумерки распоролись огненным грохотом — это на шоссе, в усадьбе МТС, не видимым мне барьером лязгающему гулу встали красноармейцы. Наверно, их было немного, потому что после короткой заминки железный гул усилился, наплыл на Яров-клин и покатился по большаку мимо деревни.

Ждать было нечего. Я нацепил на пояс австрийский штык, принесенный отцом с германской войны и используемый дома для щепания лучины, закрыл сенную дверь на клямку и пошел через рожь к большаку. Наступила летняя ночь. Во ржи били перепела, и их хорошо было слышно, несмотря на гул, все еще плывущий по дороге. Оттуда несло бензиновой гарью и разогретым железом. В стороне что-то горело, по лесу бродили расстреноженные кони, отбившиеся от людей коровы, и — ни единого, насколько хватал слух, человечьего голоса, только машинный гул, топот копыт, крик перепела и беззвучное зарево на горизонте.

Утром повстречал отца. Присели на сугорке.

— Деревня цела? — спросил он.

— Да.

— Ты… насовсем?

Я кивнул. Он скрутил цигарку, закурил.

— Тебе нельзя оставаться, да. Бог милует, иди.

Мы не обнялись, не поцеловались, даже не пожали руки. Просто я постоял перед ним с опущенной головой и пошел, не оглядываясь, на восход солнца.

Сыновьям расставаться с отцами легче, чем с матерями. Отцы сдержаннее, суровее. Они уже были солдатами и знают, что обязанность сыновей — становиться солдатами. Иди, сын, твоя доля ждет тебя.

Так пустился я в свой первый и самый долгий, а точнее сказать, так и не кончавшийся путь — мерить шагами дороги родной земли. Всяко ходил: налегке и с полной солдатской выкладкой, без крошки в кармане и с тяжеленным «сидором» за плечами, по необходимости и по доброй воле, меня водили и я вел, месил осеннюю хлябь и глотал въедливую пыль, мок под дождями и изнывал от жажды — дороги есть дороги, но ни в одной не разочаровался, не раскаялся, потому что каждая дала уму свою каплю, добавила чувству свою грань.

И были на тех дорогах «судьбой дарованные встречи».

Как-то возвращались мы с товарищем из Старой Руссы в Новгород, остановились у села Коростынь, спустились к Ильменю. Сел я на большой валун, спустил ноги в теплую мелкую воду и вдруг подумал: вот ильменская вода, она ведь особенная, сюда, в огромную чашу, десятки рек и речушек принесли свои воды, разные, непохожие, то светлые родниковые, то мутные полевые, то темные лесные, то чистые дождевые, и смешались эти воды в одну, озерную, и когда она вытекает Волховом через Ладогу и Неву в Балтику, говорят: идет ильменская вода. Никто не найдет, не отличит в ней струи Полы и Ловати, Веряжи и Веронды, Мсты и Поломети, Шелони и Полисти, для всех она — особая, неповторимая ильменская вода.

Так и человек. Прошагает по земле, сотни людей встретит, от каждого что-то возьмет-переймет, а перемешаются в нем людские душевные струи, и станет он особенным, ни на кого не похожим, неповторимым.

Теперь, когда настала пора оглянуться и поразмыслить, когда улетучилась самоуверенность молодости, я признаюсь: да, брал от людей, перенимал, впитывал их душевные струи и ныне хочу разобраться, что и чье во мне.

* * *

Калинин был в копоти от пожаров, отполыхавших четыре месяца назад. На улицах дотаивали грязные сугробы, с Волги дул сырой апрельский ветер.

Здание обкома комсомола стояло черное, с пустыми окнами, без крыши. Прохожие назвали мне улицу, и я долго блуждал где-то на окраине, пока не набрел на деревянный домишко, в котором после освобождения города разместился обком.

В домишке было тесно и шумно. Только что закончился пленум, делегаты еще не разъехались, толпились в коридоре, спорили и, беспрестанно хлопая дверями, убегали куда-то что-то получать. Среди серых холщовых «сидоров» много было зеленых армейских — владельцы их, как нетрудно было догадаться, приехали из прифронтовых районов.

«Сидор» стал неотъемлемой частью человека. В нем было все, без чего нельзя обойтись, и теперь можно только дивиться, как мало надо было человеку, если это «все» умещалось в заплечном мешке. Полки и дивизии, колонны новобранцев, толпы беженцев, эшелоны заводских рабочих — миллионы людей, сорванных с места ураганом войны, двигались, двигались — и у каждого из миллионов висел за плечами на матерчатых или веревочных лямках свой маленький дом: смена белья, кружка и ложка, кусок хлеба или сухарь, катушка ниток и бритва, осьмушка махорки и огниво… Свой дом, прошлый, настоящий и будущий, люди носили на себе. Да, и будущий, потому что очень и очень часто человек начинал жизнь на новом месте с того, что было в его «сидоре».

Помню, как после месячного пути добрался я наконец до Владимира, разыскал на перроне кипяток, нацедил кружку, уселся прямо на шпалах, развязал при свете луны мешок, достал сухарь… С первым глотком обжигающей живительной влаги, с ударившим в нос запахом размоченного ржаного сухаря я почувствовал себя дома. Ощущение было ново и неожиданно. Мой дом находился за тысячу километров на запад, и чуть не год до меня не доходило оттуда ни строчки, ни звука, а я, лунной ночью сидя на шпалах, испытываю такое чувство, будто повеяло на меня духом родной избы. И тогда я впервые понял, что это действие вещей, маленьких и незначительных в обыденной мирной жизни, но великих и незаменимых на войне.

Меня позвали к секретарю. Я оставил «сидор» за дверью и вошел в комнату с некрашеными полами и выцветшими простенькими обоями. Там стояли и сидели девчата в ватниках, в пальтушках, в полушубках. Высокий молодой человек в накинутой на плечи шинели что-то им объяснял. Он подал мне руку.

— Нашего полку прибыло. Садись и включайся. — И опять ко всем присутствующим: — Подробные инструкции, товарищи, получите в отделах, я скажу только, что все вы направляетесь в освобожденные районы помполитами, то есть помощниками начальников политотделов МТС по комсомолу. Ваша неотложная задача: восстановить комсомольские организации в деревне и готовиться к весенней посевной…

На ночлег дали талончик в «Селигер». Лучшая гостиница города уцелела, но была без стекол и без кроватей. Окна в номерах забиты фанерой, в фанере кое-где прорезаны оконца и вставлены стекляшки. Я попал в номер к партизанам. Спали вповалку на полу, подложив под голову «сидора».

Утром в столовой познакомился с Зиной Жабровой. Мы оказались за одним столом. Она была в пальто с меховым воротником, в шляпе и выглядела среди шинелей и полушубков «барышней».

— Тебя в какую МТС? — спросила она.

— В Скворцовскую.

— Это где?

— В селе Пятницкое под Торопцем.

— А меня в Торопец. Поедем вместе. Знаешь, как ехать?

— Очень просто: пойдем на КПП, сядем на грузовик.

На контрольно-пропускном пункте мы встретили своих коллег, девчат, направленных в Селижарово, Пено, Андреаполь. Регулировщики посадили нас на грузовик, набитый ящиками. Кое-как втиснулись, укрылись от ветра брезентом — и началась дикая тряска по разбитой прифронтовой дороге.

Ехали день и ночь. Сошли рано утром и никак не могли размять затекших и замерзших ног. Часа два ходили по торопецким улицам, пока не отогрелись. Торопец был взят нашими войсками с ходу и поэтому уцелел. Он выглядел тихим, мирным городишком. Поднимались над крышами дымки, пели во дворах петухи, хрустел под ногами прохожих пристывший за ночь ноздреватый снег.

— Тебя скоро в армию возьмут, завидую, — сказала на прощанье Зина. — А может, я раньше тебя… — Она не договорила и помахала рукой.

Теперь я догадываюсь, что она имела в виду. Много-много лет спустя, когда я занялся поисками без вести пропавших девчат-разведчиц, попались мне в списках кашинские, калязинские, кимрские девчата, а Зина была родом из тех мест, и, вероятно, были среди тех девушек ее подруги, и тогда Зина знала, куда и на какие дела они идут. Может быть, и сама просилась, но время ее было впереди. Через месяц меня действительно призвали в армию, и, направляясь в военкомат, я забежал в райком комсомола справиться о Зине. Мне сказали, что она ушла на спецзадание.

Ушла и не вернулась. Из архивной справки я узнал район, в который она была заброшена в тыл немцам с разведывательным заданием. От местных журналистов, включившихся по моей просьбе в поиск, я получил письмо, в котором они писали, что, по свидетельству жителей, в районе деревни Прискуха были задержаны две девушки. Немцы привязали их к телеге, погнали лошадей, и всю дорогу от Прискухи до Насвы бились девушки головами о камни. По всем данным выходило, что одна из них была Зина Жаброва.

Через Насву и Прискуху проходит теперь асфальтированное шоссе из Великих Лук на Ленинград. Я часто езжу по нему в командировки и всякий раз у какой-нибудь березки вылезаю из машины и обязательно пройду немного пешком. И тогда в памяти снова встает деревянный домишко на окраине Калинина, холодная гостиница «Селигер», тряская прифронтовая дорога и девушка в пальто с меховым воротником. Ничего больше не знаю я о Зине, и, вспоминая ее, я думаю о всех пропавших без вести девчатах, которые мечтали о солдатской шинели, но уходили в бой в своих пальтушках, в страшный бой, в котором стреляют только в одну сторону — в тебя.

…Мне надо было в Пятницкое, от Торопца на юг километров двадцать. Солнце грело по-весеннему. Изсугробов вытаивали распиханные с дороги в спешке зимнего наступления трофеи: двуколки, полевые кухни, машины, оружие.

Ботинки мои скоро раскисли, мокрые ноги стыли от снеговой воды, а спине и плечам было жарко в овчинном полушубке. Старый, с заскорузлыми полами, но с густой, длинной шерстью полушубок, выменянный мною у деревенской скотницы на габардиновый плащ, служил мне постелью и одеялом, спасал от ветра и мороза, а сейчас вот становился в тягость, и я не прочь был снова поменять его на что-нибудь полегче.

Наконец слева от большака показались высокие голые деревья и серые драночные крыши Пятницкого. О том, что здесь была когда-то МТС, говорили низкие кирпичные строения, похожие на барские каретники, от которых исходил холодный кузнечный запах. Шестью окнами на улицу стоял рубленый дом конторы. Что-то мне подсказывало, что он жилой: или отаявшие следы сапог на снегу, или крайнее застекленное окно в ряду разбитых. Я прошел коридором и постучал в дверь. Мне отворил высокий худощавый мужчина в нательной рубахе, в черных бриджах, заправленных в яловые сапоги. В руке он держал помазок, одна щека была намылена, другая — в черной с проседью щетине.

— Проходи, — пригласил он запросто, как будто мы были знакомы давным-давно. — Мне звонили о тебе. Закончу туалет, будем чай пить.

В углу стоял топчан, застланный серым суконным одеялом, в простенке — ящик, накрытый газетой, посередине — железная печка с трубой, выведенной в боковое окно. Я скинул «сидор», разделся и подсел к печке.

— Ботинки повесь на трубу — мокрые. Под кроватью валенки, переобуйся.

Подпирая щеку изнутри языком, начальник политотдела с треском срезал недельную щетину. Мне еще нечего было брить, и я подивился, почему он так плохо смотрит за собой. Над топчаном на гвозде висел широкий ремень с наганом и черная диагоналевая гимнастерка с накладными карманами. Подворотничок на гимнастерке сверкал белизной. «Значит, ему, — подумал я, — не всегда удается даже побриться».

Потом мы представились друг другу по всей форме, то есть пожали руки, и я подал ему свой мандат. Начальника политотдела звали Николаем Евгеньевичем.

— Ну вот, — сказал он, приятно улыбаясь, — первый помощник есть. А то, понимаешь, замучился один, неделями не вылезаю из деревень. Все сначала приходится начинать.

Выбритый, он выглядел моложе, ему можно было дать лет сорок. Худое, с резкими складками лицо, белые виски и удивительно теплые, добрые глаза чем-то неуловимым напоминали мне отца, и я сразу проникся к нему доверием. Меня потянуло к этому человеку, как тянет зеленый росток к сильному дереву. Это потом, когда росток вытянется, окрепнет, станет деревцем, он начнет отклоняться, уходить в сторону, ему уже тесно будет под сенью могучей кроны и он захочет своего солнца, а пока он всего лишь росток, и сила инстинкта влечет его потеснее прижаться к большому и сильному. В войну мы рано взрослели, в семнадцать лет становились солдатами, а все равно тосковали, хотя ни за что не признались бы в этом, по отцовской руке, по отцовскому слову. Опыта, мудрого опыта старших — вот чего недоставало нам, хотя, кажется, успели увидеть и понять много, даже чересчур много.

Это я признаю теперь, с высоты прожитых лет, и думаю, что истинно повезло тому из нас, кто рос и креп рядом с отцом, своим ли, чужим — не важно. Я не понимаю сегодня сына, который спешит поскорее отделиться от отца. Впрочем, суть не в отделении, а в  о т д а л е н и и. Нас жизнь тоже рано отделила, но мы не отдалились, не отринули духа отцов, жили им и продолжали его. Мне скажут: время было иное, поколение от поколения далеко не уходило, а сейчас, мол, жизнь пошла так стремительно, что сыновьям отцов, равно как и отцам сыновей, понять трудно. Не стану спорить, знания, умения, мысли, представления сыновей сильно разнятся от родительских. Ну, а чувства? Убежден: для вызревания чувства, как для вызревания колоса из зерна, время определено природой. Нельзя научиться чувствовать ускоренно, чувство тогда глубоко и полно, когда вберет, впитает опыт другого, когда созреет не в отдалении, а рядом.

Ни о чем подобном я не думал тогда, в апреле сорок второго, было просто ощущение, будто после долгих скитаний я вернулся наконец домой, сижу, обутый в батькины валенки, перед теплой чугункой и пью чай, заваренный малиной.

— Полежишь — пойдем обед добывать. Я тут у чухонки столуюсь. Бурт картошки раскопали, немного отнес к ней. Корова у нее уцелела, когда молока стакан плеснет. В остальном на подножном корму.

Лежать я не стал, обулся в волглые ботинки, и мы отправились добывать себе обед. В конторе была комната с зарешеченным окном, бывшая касса. Сейчас туда навалом валили трофейное оружие. Его подбирали жители окрестных деревень на огородах, на полях, на улице, вытаявшее из-под снега, и несли в политотдел, потому что другой власти в округе пока не было. Мы взяли по карабину, насыпали в карманы патронов и пошли за деревню, там на речке стояла старая мельничная плотина, то ли взорванная, то ли размытая, и на мелководье гуляли стайки уклеи. При каждом выстреле две-три уклейки переворачивались вверх брюхом и всплывали, мы вычерпывали их сачком из мешковины. Надо было лупить пулями в воду не менее часа, чтобы собрать на сковородку.

Не старая еще чухонка, которая жила недалеко от мельницы с двумя девчушками-близнецами, нажарила нам на воде целую сковороду рыбешек и вытащила из печки чугун картошки. Обед был роскошным.

Потом я устраивал себе угол. Взял сорванную с петель дверь, положил на два ящика — получилась кровать. Вытряхнул «сидор», набил подопревшей ржаной соломой — вышла подушка. Матрацем и одеялом служил все тот же безотказный полушубок. Спалось сладко и крепко. А утром пошли на работу.

Работа наша называлась агитация и организация. МТС — одно лишь название: не было ни тракторов, ни трактористов, даже директора не было. В барских каретниках, в бревенчатом клубе, в кабинетах конторы свистел ветер. А весна шла. Вытаивали и начинали парить под ярым полуденным солнцем сугорки, забурлили ручьи. В деревнях рожь была посеяна только на огородах, поля лежали пустыми. Их надо было вспахать, засеять яровыми, а в колхозах — ни тягла, ни семян. Колхозы, распущенные немцами, только-только сорганизовались вновь, но были неустойчивы: фронт гремел в каких-нибудь тридцати километрах, и не было уверенности, что не качнется он снова в нашу сторону. Мы, двое политотдельцев, должны были агитировать и организовывать крестьян на весенний сев под лозунгом «Хлеб — фронту».

Молодежь представляет себе войну просто: там, где стреляют. Я тоже так думал. По утрам в легком морозном воздухе слышна была глухая канонада, и, вслушиваясь в нее, я думал: там война, а тут у нас хотя и трудная, прифронтовая, но в главном-то обыкновенная жизнь. Мне еще предстояло убедиться, что засеять поле, не имея ни коня, ни зерна, ничуть не легче, чем без пушек, без пулеметов, с одними винтовками отбить у врага сопку. Пройдет совсем немного времени, и я пойму, что хлеб, кусок простого ржаного хлеба — такое же оружие, как пушка, самолет или танк, даже более того, он движет всем этим грозным оружием. Я увижу, как за хлебную ниву, за то, кто первый ее сожнет, мы или враги, разыграется настоящий бой, и в этом бою будут падать мертвыми мои товарищи. А много лет спустя в тиши архивных залов буду читать донесения партизанских комбригов о проведении боевых операций под названием «хлеб», и еще раз скажу себе: не одни мы были солдатами, солдатом была всякая женщина, вышедшая в поле с горстью семян.

Но все это придет потом, через недели, через годы, а пока мы с Николаем Евгеньевичем идем в деревню Воробьи на собрание. Он мне говорит:

— Лошади в некоторых деревнях есть. В Ручьеве один старик пять битюгов выловил. Немцы бежали, бросили. Он по лесам ходил, вылавливал. Деревня прячет. Где — неизвестно. В лесу где-нибудь.

Я не понимаю, почему деревня прячет лошадей. Он объясняет:

— По многим причинам. Во-первых, трофейные. Боятся, что отберут. Или заставят поделиться с другими, у кого нет ни одной. А деревня работать на соседей небольшая охотница. Во-вторых, фронт. Кто знает, как там будет весной? Нажимом в таком деле ничего не добьемся, только убеждением.

И я в тот вечер увидел, что такое «добиваться убеждением». Изба была полна стариков и женщин, многие пришли с грудными детьми. На столе чадила коптилка. Сидели прямо на полу. Начальник политотдела объяснил обстановку: тракторы к весне ждем, но кто знает, сколько их придет и когда. На фронте затишье, надо верить, что погоним их дальше, но… война есть война. В чем мужик не может допускать ни малейших сомнений, так это в отношении поля: засевать или не засевать. Не нами сказано: помирать собирайся, а поле сей. Вопрос, чем? Надо посмотреть в свои сусеки. Вскрыть ямы и всякие схоронки, пока не подтопило водой. Затопит — семена погибнут.

Женщины начинают плакать. Как оторвать от ребят последнюю горсть зернят? Старики ворчат. На чем пахать-сеять? Одна завалящая клячонка на всю деревню. В пятый, десятый, двадцатый раз Николай Евгеньевич повторяет одно и то же: хлеб родится один раз в году, бросить весной зерно — пожать осенью колос. Он говорит то, что мужик знает лучше нас. И все-таки говорит. Я начинаю улавливать, что между пониманием необходимости и решимостью действовать стоит некая преграда, преодолеть которую людям что-то мешает. Что? Извечная боязнь голода? Или… как отнять от себя? Или «я-то отдам, а другой утаит»?

Не знаю, наверно, все понемножку. Наверно, преграда сложена из разных кирпичей: боязни, недоверия, скупости, неуверенности и простого «авось». Кирпичную стену одним ударом не пробьешь. Вот почему Николай Евгеньевич все долбит и долбит, выбивая один кирпич за другим. Он не может, не имеет права устать, передохнуть, отступить перед этой незримой преградой, пока она не рухнет совсем. На улице давно ночь, спят на руках матерей дети, старики выворачивают кисеты на последние закрутки — махорочный дым висит в избе слоистым пологом. У меня чугунная голова и свинцовые веки. Мне начинает мерещиться, будто кто-то прорубается к нам в избу, бьет и бьет киркой в кирпичную стену, — это стучит в висках тяжелая кровь. Я не уловил момента, когда стена дала трещину и упала. Председатель колхоза, пожилая женщина Клавдя, подвела в списке черту и объявила, что добровольных взносов в семенной фонд хватит, чтобы засеять яровой клин.

Мы заснули прямо на лавках. Утром Клавдя сказала, что семена начали сносить в амбар, и мы, позавтракав картошкой с огурцами, отправились дальше. В других деревнях повторялось то же, что и в Воробьях. За неделю такой агитации мы вымотались до последних сил. Я сумел отыскать пятерых девчат, сохранивших комсомольские билеты, и назначил комсомольское собрание в клубе МТС.

На обратном пути мы едва не утонули в озере. Выправились в дорогу, когда уже смеркалось. Слегка подмораживало. Идти было километров пятнадцать. Ближе к ночи небо вызвездило, и мороз начал крепчать. Мы шли зимником — дорогой, проложенной напрямую, через озера. В апреле озера стоят еще крепко, опасны бывают лишь проточные. Невидимый ручей подтачивает лед снизу и грозит неосторожному путнику бедой.

Мы не знали местных озер, а ночью не разглядишь, какое оно: проточное или глухое. Шли по натоптанному зимой следу, изредка прощупывая лед шестами. Идти по отаявшей скользкой тропинке все равно, что по бревну, ноги разъезжаются, равновесие держать трудно, то и дело оступаешься.

Над нами темное с мохнатыми мигающими звездами небо, вокруг нас смутная пелена озера, замкнутая черным кольцом лесов, сливающихся с небом. Ни огонька, ни звука, один лишь хруст и шорох наших шагов. Я уже не в силах поднимать ног, я их волоку, тяжелые, налитые свинцом и какие-то бесчувственные. Голод так не мучит, как усталость. К голоду мы привыкли, а к усталости привыкнуть нельзя, каждый раз она новая. Сейчас вся усталость в ногах, тяжелым осадком оседает в ступнях, поднимается по голеням, вот уже и коленки не гнутся…

Так, с негнущимися коленками я и ухнул под лед. Сразу. Мгновенно. Не успел ни подумать, ни вскрикнуть. И обжигающего холода воды не ощутил. Только когда Николай Евгеньевич крикнул: «Палку под себя!» — и почувствовал, как сзади просовывает он мне под мышку свой шест, дошла наконец до тела вода и сдавила жгуче-холодными тисками. Тиски давили как-то странно: до пояса. Я сообразил, что на чем-то завис и дальше не проваливаюсь. Мелькнуло идиотски-глупое сравнение: «Как поплавок». В эту секунду рука Николая Евгеньевича схватила меня за воротник полушубка, и тотчас за спиной что-то хрустнуло, упало, я изо всех сил рванулся вперед и грудью повалился на лед. Я лежал на льду лицом вниз по одну сторону полыньи, Николай Евгеньевич на спине по другую. Обломившийся под его ногами закраек льдины вынырнул и кружился в полынье. Мы начали отползать в разные стороны. Наконец сели, ощупали под собой лед, поднялись.

— Кинь палки, — сказал Николай Евгеньевич. — Они где-то на твоей стороне.

Только теперь я заметил, что полз на шестах. Я перекинул ему шесты, он ползком, огибая полынью, перебрался на мою сторону, и мы побежали. На мне все залубенело, гремело жестяным грохотом, но надо было бежать, не останавливаясь ни на минуту, ибо никакое другое тепло, кроме собственной крови, не могло спасти. Я изнемогал, но мой спокойный, выдержанный, терпеливый начальник вдруг обнаруживал такую ярость, когда я пытался остановиться, какой я ни за что не предположил бы в нем. Он кричал на меня, как мужик на загнанную лошадь, и, я думаю, будь в его руках кнут, он хлестал бы меня кнутом.

Не помню, сколько мы бежали, наверно, не менее полдороги. Смутно помню и то, как отворила нам дверь чухонка и впустила в избу. Кто-то стаскивал с меня заколеневшую, словно панцирь, одежду, кто-то влил в меня стакан противной сивушной, но жаркой, как огонь, жидкости, кто-то подсадил на печь. Дальше было душное беспамятство. Но вот что хорошо помню, на всю жизнь запомнил, это просьбу моего начальника, высказанную на следующий день каким-то очень виноватым тоном:

— Ты уж извини, орал я на тебя. В жизни не кричал на человека, а тут… Мог бы на плечах нести, но принес бы труп…

* * *

Старый солдат Мокеич стал моим дядькой. Случилось это так.

После двухнедельной подготовки в запасном полку, который стоял в селе Ново-Бридино под Торопцем, нас свели в маршевую роту и повели на передовую. В прифронтовой полосе дневные передвижения запрещались, мы за ночь форсированным маршем проделали полсотни верст и очутились в лесочке, в котором расположился полк, только что вышедший из боя. Для пополнения его поредевших батальонов мы и прибыли.

Я попал в первую роту первого батальона. После построения нам скомандовали «Разойдись!», и нас, безусую молодежь, окружили старики. Стариками на фронте называли не обязательно по возрасту (через полгода, обстрелянный, понюхавший пороху, я тоже считался стариком), но в тот, первый фронтовой, день нас окружили старики в прямом смысле. Меня «захватил» невысокий, коренастый, с широким добродушным лицом и натруженными руками крестьянина пожилой солдат. «Будешь моим», — сказал он. Я не понял: «Как это — твоим?» — «А так: я тебе — сахар, ты мне — табак. Ты ж некурящий?»

На фронте был такой обычай: некурящие обменивают свою пайку махорки на пайку сахара курящим. А пайки такие: двадцать граммов махорки и сорок граммов сахара солдату на день. Заядлым «курцам», конечно, не хватало, они мешали табак с сушеным листом, мхом, травой-донником, но это уже выходило по поговорке: на безрыбье и рак рыба.

Я подивился: менять сахар на табак? Вот чудаки! И сказал Мокеичу, что так несправедливо, если уж менять, то грамм на грамм. Он засмеялся: «Ужо поймешь». Не пройдет и месяца, как слова его сбудутся.

Никому другому я не мог не то что променять — за так отдать свою махорку, это было бы нарушением обычая, сложившегося не у нас и даже не в эту войну, а, наверно, на десятке, а то и на сотне войн и переданного от солдата к солдату, как по цепочке, из глубины веков. Можно, конечно, посчитать это пустячком, есть, мол, в солдатских обычаях куда более значительные, ну хотя бы вот этот: сам погибай, а товарища выручай. Я не хочу делить обычаи боевого братства на значительные и незначительные. Для нас, когда мы стали солдатами, все, завещанное предками, было высоко, значительно и свято. Это особенное чувство, как я теперь думаю, шло от присяги. Когда перед строем товарищей произносишь «Я клянусь…», в душе совершается переворот. До каждой клеточки сознания во всей своей суровой ясности доходит истина: верность Отчизне — это не только не струсить в бою, не поднять рук перед врагом, не предать свой дом, где живут отец с матерью, — это честность каждого твоего поступка, предельная искренность каждого слова, это высшая порядочность во всем. Воинская присяга — это очистительный огонь, в котором дотла сгорает все, что могло быть занесено в твою душу мелкого, эгоистичного, лицемерного, непорядочного, и который оставляет после себя сплав высоких и чистых чувств.

Что касается «махорочного обмена», я сказал о нем лишь потому, что это был первый обычай, с которым мы познакомились в первый свой фронтовой день, и еще потому, что в моей памяти он накрепко связался с дядькой Мокеичем. Так вот случается: соединит тебя с человеком какой-нибудь пустяк, застрянет в памяти на всю жизнь, и стоит ему повториться, как встает перед тобой дорогой человек и происходит в душе какое-то неясное смятение, словно бы ты где-то когда-то слукавил чуть-чуть, отдал пайку табаку не дядьке своему, а кому-то другому.

Мы с Мокеичем стали расчетом ручного пулемета, я первым номером, он вторым, и не расставались ни на учении, ни на отдыхе. Рядом — в строю, рядом — в землянке, рядом — в очереди к кашевару.

На второй день, когда протянул он мне на ладони кусочки пиленого сахара, я отрицательно замотал головой.

— Ты чего? — удивился он.

Я сказал, что сахар от него брать не буду. Махорку отдаю, а сахар отныне не беру.

— Ну и зря. Ты молодой, тебе для росту нужен. Рост-то у тебя не гвардейский, а?

— Малый рост — малая мишень.

— И малый окоп, любая ямка укроет. Ну, ладно, заверну покамест. Свои далеко, чужих угощу. Не видят детишки сладкого.

И стал Мокеич заворачивать свои пайки сахара в уголок чистой бязевой портянки, и когда случалось нам проходить жилые деревни, угощал ребятишек.

Курил Мокеич страсть как много. Две пайки — это восьмушка махорки. Крепчайшей бийской махорки под названием «вергун» ему хватало на полдня. Он разбавлял ее мхом. Мох крошился в кисете, превращался в пыль, и цигарка во рту Мокеича трещала и сыпала искрами, как самоварная труба. Беда была и с бумагой, политрук давал на взвод один экземпляр «дивизионки», и пока эта крохотная газетка обойдет все отделения, от нее остаются рожки да ножки. Мокеич приспособился курить патронные картонки. Патроны упаковывались в небольшие — на пять винтовочных обойм — коробки, формой похожие на подсумок. На пулемет таких коробок нужны были сотни. Мокеич, набив диски к пулемету, картонки собирал и тер в руках до тех пор, пока не станут мягкими, затем расслаивал и сворачивал гармошкой. Иногда я брался помогать ему. Работа напоминала стирку заскорузлых штанов из «чертовой кожи», которые шили нам в детстве матери и в которых мы безбоязненно лазали по заборам и деревьям.

— Осваивай, осваивай, — посмеивался Мокеич, видя, с каким ожесточением тру я проклятые картонки. — Пригодится. Солдатская наука, брат, наполовину из пота и мозолей состоит.

Скупой на разговоры Мокеич становился словоохотливым, когда дело касалось солдатской науки. Он утверждал, и я скоро в этом убедился, что солдатская наука наполовину, если не больше, состоит из крестьянской работы и крестьянских навыков. Уметь навернуть на ногу портянку, совершить марш-бросок на тридцать километров и быть «в форме», рыть землю, рубить землянку, спать на голой земле, не промокнуть под дождем, не мерзнуть на морозе, сварить суп из топора, выжать воду из камня, побриться шилом, греться дымом — все эти, в общем-то знакомые нам, навыки доводились на войне до такой степени совершенства, при которой про солдата говорят, что ему сам черт не брат. И гранили в нас эти умения не столько взводные и ротные командиры — в сорок втором они обновлялись после каждого боя чуть ли не полностью, — сколько такие вот бывалые солдаты-дядьки.

— Окоп — твой дом, землянка — дом, куст, под которым ночевать собрался, — дом. Значит, устраивайся как дома. Это усвой твердо, — наставительно говорил Мокеич, когда я делал что-нибудь наспех. А если разговор заходил на перекуре, то он не прочь был порассуждать и «вообще». — Какая б ни выпала в жизни работа, делай как домашнюю. Домашняя работа всегда желанная и приятная, оттого и легкая. Я особенно за скотиной любил ходить. Живая тварь, что ты хочешь! Ну и земля, скажу тебе, не безгласная, не-ет. Умеет с человеком говорить, если он, конечно, со всем к ней понятием. Вот хотя бы эту пору взять, весну. Приспело сеять али нет, как допытаться у земли? Ну, глазом поглядеть, рукой пощупать — это дело известное. А мой дед голым задом пытал. Истинно тебе говорю, мальчонкой бесштанным был, брал он меня в поле, рядом с собой посадит и спрашивает: «Ну как, стыло, чай?» Ежели стылость не идет из глуби, значит, завтра выезжать. Вот они, дела-то. Ну, теперь это, конечно, глупость, теперь агроном градусник торкнет — и готово, как на ладони, а и дедов прием забывать не след. Лежишь ты вон под кустом, а чуешь ли, холод в тебя идет или тепло? По весне полежать выбирай сугревную сторону, летом — закатную. Земля — такое, брат, дело: может в гроб вогнать, а может и из гроба вытащить.

Сентенции Мокеича бывали порой и смешны и наивны, вот как эта, насчет дедова приема, но слушать его было истинным удовольствием. Особенно проникся к нему я симпатией, когда он растолковал мне мой сон. И вот чего я до сих пор объяснить не могу: за тридцать лет после войны много раз снились подобные сны, и всякий раз выходило по Мокеичу.

Мы рыли траншею на второй оборонительной линии. Изредка залетали к нам шальные снаряды. Жарило солнце, пот тек ручьями. От взводного прокричали перекур. Курильщики задымили, охотники до баек сгрудились под кустом, я взялся протирать пулемет. Открыл затвор и вдруг вспомнил утренний сон.

— Мокеич, — говорю, — ну и сон мне приснился: так из пулемета жарил, на всю катушку.

— Письмо получишь, — мигом растолковал он.

— Ну-у, вот уж этого никак не может быть. Не от кого мне писем получать, Мокеич.

— Известие будет непременно. И вскорости, потому что сон на понедельник.

После обеда ротный писарь принес почту и выкрикнул мою фамилию. Я и с места не двинулся: мне писем не должно быть, наверно, однофамильцу.

— Остолбенел, — засмеялся какой-то шутник, и ко мне по рукам пошел пакет.

«Столбняк» прошел, и я разглядел на конверте обратный адрес: от Николая Евгеньевича. Вот уж не думал, что занятый по горло начальник политотдела станет писать мне письма, да еще такие объемистые!

В пакете было не одно, а сразу три письма. Мои старые райкомовские друзья, выйдя из партизанского края через фронт, обнаружили в обкоме комсомола мой тыловой адрес. Их письмо пошло в Татарию, но меня не застало. Девушка Валя со своей припиской переслала в Торопец, оттуда Николай Евгеньевич со своим приветом направил на полевую почту. Обрастая, письмо ходило ровно полгода и нашло адресата в тот понедельник, в ночь на который ему приснился сон. Мокеич был рад за меня.

— О родителях-то что-нибудь сообщают?

— Деревня, пишут, стоит, каратели пока не трогают. А вот Стегу сожгли. Со всем народом. Школьники оттуда в школу к нам ходили.

— Как это… с народом? Людей, что ли, жгут? Ребятишек? — в полном недоумении переспрашивал Мокеич.

— Да вот, читай сам. «И ребята, которых ты учил, тоже… А всего сто сорок пять человек…»

— Ох! — взялся за сердце Мокеич. — Зверье!..

…Тридцать лет спустя, будучи уже журналистом, я изучал в архиве донесения калининских партизанских бригад и нашел среди бумаг акт о зверствах фашистских карателей в деревне Стега. Я прочел скрупулезно изложенные подробности трагедии, весь скорбный список имен, вспоминая и учеников своих, и их отцов-матерей, и красивую в два посада деревню, и ничего больше не мог делать, ушел из архива и до сумерек бродил по набережной Волги.

О письме из партизанского края, так неожиданно залетевшем на фронт, узнал политрук и велел мне читать всей роте. Это было в те дни, когда Совинформбюро перестало передавать сводки из осажденного Севастополя. На нашем фронте тоже произошли перемены: враг замкнул кольцо вокруг соседа слева — 39-й армии. То были зловещие аккорды прелюдии к неслыханной битве на юге. Мы получили приказ на наступление.

Перед боем выдали НЗ — сколько-то сухарей и сахару и по две восьмушки махорки. Мокеич от меня махорку не взял, сказал: н е  п о л а г а е т с я. У него был еще мешочек самосада. За те дни, что стояли во втором эшелоне, он успел нарвать в брошенной деревне с грядок листьев, высушить на солнце и нарезать. Я подумал, что» Мокеич обеспечен, и не стал настаивать, сунул махру в свой «сидор».

— Достань, — тоном приказа сказал Мокеич. — Нельзя так. Бумага не выдержит там. Перемешается табак с хлебом. Возьми вот. И держи в кармане.

С этими словами он опростал свой кисет, вывернул, выколотил о колено махорочную пыль. Потом полез в мешок, достал запасной трут и кресало, опробовал и все вместе подал мне.

— Для комплекта. Положено, брат…

Бой был тяжелый. Перед ничтожной с виду сопочкой рота топталась три дня и три ночи. Эта ничтожная бородавка на земном лике, начиненная пулеметным и автоматным огнем, оставила от роты шестнадцать человек. Взяла она и моего Мокеича.

Мы залегли в реденьких кустах. Только я установил пулемет, как  о н и  пошли в контратаку. Я расстрелял все диски. Мокеич поспешно набивал, но патроны кончились, и надо было ползти за патронами. Контратаку отбили, установилась короткая тишина, и Мокеич, сказав «В самый раз», короткими перебежками побежал на пункт боепитания. Минут через десять разорвался один снаряд, второй — и посыпались, словно черт из мешка вытряхнул. Стоял непрерывный свист осколков. Помня наставление Мокеича, что уходить из-под огня надо в сторону противника, я выдвинулся вперед и угодил в чей-то окоп, рытый явно не на мой рост — я скрылся в нем с головой. И было в самый раз, в следующую минуту снаряд разнес мой пулемет.

Очнулся я, когда стояла полная тишина. Солнце село, и с закатной стороны потянул легкий ветерок и вместе с ним тротиловая вонь. Я позвал Мокеича. Ответа не было. Вылез из окопа и пополз по его следу. Зеленая луговина была сплошь перепахана, кусты выворочены и изрублены. Я заметил его по заплечному мешку. Мокеич лежал ничком, прижимаясь левым ухом к земле, будто слушал что-то. Бреющий осколок срезал ему всю левую сторону груди. Смерть была мгновенной.

Ночью остатки роты вывели из боя. В лощине у походной кухни до моего сознания наконец дошло, что я хочу закурить. Мой кисет был пуст. До сих пор не могу вспомнить, в какую минуту свернул я первую в жизни цигарку.

Кисет дядьки Мокеича я носил до тех пор, пока не исчезла из продажи махорка, и тогда уж положил его в ящик стола на вечное хранение.

* * *

По возвращении с войны я получил школу. Учительский опыт у меня, хотя и небольшой, был, директорского — нисколько. Не так, конечно, чтобы совсем ничего не умел, на войне все-таки и взводом командовал и ротой, но на войне одного не постигнешь — как хозяйство вести, а тут как раз это в первую очередь и требовалось. Я стал в тупик: где раздобыть тесу на парты и столы? Кругом все разбито, разрушено, лошадей — по две клячи на колхоз, лесопилки нет, рабочих рук нет.

Пошел в сельсовет, к Матвееву. Интересный был человек, наш председатель. Захожу в избу — сидит за некрашеным непокрытым столом щуплый мужичонка, во рту цигарка, толстая, как Черчиллева сигара, глаза щурятся, губы в усмешке. На плечи накинуто длиннополое пальто, под ним — гимнастерка, из-под стола крестом высунуты стоптанные кирзовые сапоги.

Меня смущает его усмешка. Сперва подумал, что это от настроения у него: засела какая-то мысль в голове, занятная, но не так чтобы веселая, вот он и усмехается ей. Потом, гляжу, не проходит, о чем бы ни говорил, все с усмешкой. Неловко с таким разговаривать, сдается, что он тебя всерьез и не принимает.

— Полы в классах гнилые — ногу сломаешь. В учительской стола нет, на подоконниках пишем.

Я избираю тактику — поярче изобразить школьные неудобства и нехватки. По хозяйственной статье школу финансирует сельсовет, думаю: попросишь больше — хоть что-нибудь «отколется». У Матвеева свой ход, для меня совершенно неясный.

— Ваське хваталовскому бычка разрешил держать. Весной в запряжке ходил. Года нет, а плужок тянул. Справный вол.

Про бычка и про Ваську я пропускаю мимо ушей, продолжаю свое:

— Парт мало, придется по трое сажать. Как хочешь, а кубов пять тесу надо.

— У Васьки инвалидность, свободный человек.

— Пять — это на первый случай, а вообще-то и десять — лишку не будет.

Он как прилепил цигарку к нижней губе, так и не снимает. Окурок чадит в глаза, Матвеев щурится, валит голову набок и глядит куда-то в запечье, на закопченный угол потолка. Кажется, и говорит не мне, а кому-то невидимому в запечье:

— Лесника Орехова знаешь? Покладистый мужик, в деревнях помаленьку строятся.

— Мне не лесник нужен, а тес.

— Тес в лесу растет. Ставка завхоза свободная. И Васька свободный.

— Да хозяйства-то еще нет, чего завхозу делать?

— Завхозу работы нет, зато бычку есть.

Я начинаю понимать, куда клонит Матвеев. Ваську хваталовского взять завхозом, но ведать хозяйством Васька не будет, а будет работать Васькин бычок — ходить в лес за бревнами, которые придется воровать у покладистого лесника Орехова. А кто поедет воровать? Наверно, тот, кому припекло. А припекло больше всех директору. Вот такие, значит, пироги.

От сельсовета до школы километр. Их разделяет петлистая речонка Ашевка. Я иду лугом, машинально считаю шлемовидные стожки сена — в сумерках они похожи на сказочных витязей, — и в голову лезет всякая дурь и мальчишество: «Ну-ка, богатыри, сходите в лес дремучий, принесите по лесине могучей, распилите на тесины гладкие да сколотите нам парты крепкие…»

Вспоминаю, как валили лес на фронте под Велижем. На рассвете батальон рассыпался по опушке, а к ночи цепь дзотов глядела узкими бойницами в сувалистое поле. Как не подивишься силе солдата: прикажут черту рога обломать — в точности исполнит. И главное — ни капли сомнения: выполнимо или невыполнимо. Прищурится, крякнет, на руки поплюет — и пошел писать хоть ружьем, хоть топором. Может, потому и усмехается Матвеев, что насквозь видит своего кореша: надо — сделаешь.

А и правда, если бы люди ссылались на причины, так и хлеба не сеяли бы. Причины ищут тогда, когда знают, что можно как-то обойтись. Если же встало неумолимое «надо», ни на что не поглядишь.

Я сворачиваю с тропины, перескакиваю через ручей и напрямик иду в Хваталово, к Ваське, договариваться насчет бычка. Одноногий Васька понимает меня с полуслова.

— Можно, чего там…

Я догадываюсь, что у них с Матвеевым есть какая-то договоренность. Забота о школах, медпункте, избе-читальне на плечах сельсовета, а у сельсовета кроме скудных копеек ничего нет, вот Матвеев и придумал «Васькину контору». Меня это мало интересует, я должен шестьдесят рублей завхозовского оклада превратить в новые парты, поэтому без долгих разговоров велю завтра к вечеру заложить бычка.

— Слушаюсь, — по-военному отвечает Васька и добавляет: — Хлеба не забудь в карман положить. На случай бычьего упрямства.

Наступил вечер первого августа. В моем распоряжении месяц, за эти время я должен поставить в классы новые парты. Ничего другого для меня не существует.

Васька запряг бычка в роспуски, дает мне кнут и говорит: «Подстегивай, не стесняйся». На роспусках сидеть неудобно, я иду сзади, стараясь приноровиться к медлительному бычьему шагу, а самому невтерпеж, обгоняю подводу, потом спохватываюсь, гляжу назад — бычок преспокойно пасется в стороне от дороги. А, чтоб тебя волки съели! Нахлестываю кнутом — выбиваю пыль из воловьей шкуры, а подвода ни с места. Даю кусок хлеба — бычок, зажмурив глаза, жует, тянется к руке, я отодвигаюсь, он за мной — слава богу, стронулись. Управление по методу «кнута и пряника» вгоняет меня в пот, я выдыхаюсь, еще не добравшись до делянки, и наконец-то на меня находит озарение: надо запастись воловьим терпением.

Вырубаю хворостины, кладу на роспуски, усаживаюсь, подобрав ноги под себя, руки на колени, взгляд поверх бычьих рогов на бледную звезду над лесом — и начинаю входить в состояние буддийского монаха. Меня уже не волнуют парты, не раздражает медлительный шаг бычка, я замечаю теплые синие сумерки, слышу, как в стороне, в овсах, бьют перепела, и чувствую, что в груди копится, разрастается, просится наружу что-то томительно неясное, зыбкое, как все вокруг: и мреющий на горизонте лес, и мерцающая бледным светом звезда, и тоскующий крик перепелов, — и неожиданно для себя начинаю, как татарин в степи, долго и протяжно тянуть «ааа..аа..а…» Песни, выученные на войне, сейчас не к месту, других не знаю, я тяну и тяну одно бесконечное «ааа…», оно выражает, изливает все, чем полна душа. Я вышел из этого первобытного состояния только тогда, когда бычок остановился перед толстой разлапистой осиной. «Э, да ты уже научен», — сказал я бычку, медленно и неохотно настраиваясь на главную свою заботу.

Леса, в сущности, нет, его опустошила война, а то, что уцелело и годилось в стену избы или сарая, успели подчистить вернувшиеся с фронта мужики. Мне предстоит из ничего выбрать что-то, из чего можно выпилить хотя бы тесину. Беру топор, лучковую пилу и углубляюсь в мелколесье. Сейчас можно не опасаться: лесник не нагрянет. Орехов ходит не по лесу, а по деревням — там ищет порубщиков. Он наперечет знает, в какой избе завелся мужик, а раз завелся, значит, строиться начнет, — прямехонько и шествует к нему. Бревно ведь не скроешь, оно на придворке брошено — откупайся, хозяин, выставляй бутылку и жарь яичницу. В предвидении визита Орехова я тоже заготовил откупную.

За десять дней я приволок на школьный двор десять бревнушек, на одиннадцатый, в полдень, явился Орехов. У него поразительное чутье, он точно знает, к кому и когда надо явиться. Он отмеривает каждому нуждающемуся ровно столько, сколько надо, чтобы залатать первую нужду, и, появляясь с полевой сумкой из кирзы, как бы подводит черту: взял и довольно, остановись.

Из окна учительской я увидел длинного рыжего мужика в солдатских шароварах, в полинялой косоворотке, остановившегося у штабелька бревен. Минут пять он стоит столбом, не пошевельнув ни рукой, ни ногой, пытаясь, вероятно, узнать бревна «в лицо», — есть у лесников такая способность. Потом передвигает с бока на живот кирзовую сумку, достает линейку и начинает замерять бревна в отрубе.

«Так, — говорю я себе, — возмездие явилось. Отделаюсь бутылкой или придется обе выставлять?» По личному распоряжению сельповского начальства мне продали в магазине в виде исключения две бутылки водки, но впереди у меня еще договор с пильщиками, с которыми «часу хую» тоже каши не сваришь.

Орехов делает свое дело, даже мимолетного взгляда не кинув на окно, делает неторопливо, без суеты, с какой-то завораживающей торжественностью, словно исполняет ритуал. И тут я наконец понимаю, что это спектакль. Все трое — Матвеев, я и Орехов — мы играем скучную, утомительную пьесу, роли в которой определены обычаем, и изменить, переиначить их нельзя. Сообразив это, я инстинктивно угадываю свое поведение. Мне надо не замечать Орехова, не торопиться с выходом, пожалуй, даже вовсе не следует выходить навстречу, а сидеть и ждать в полном и невозмутимом спокойствии.

И я сижу на скамейке, спиной к окну, перебираю стопку учебников, прикидывая, как разделить десять книжек на четырнадцать деревень. В те годы учебники распределяли не по классам, а по деревням: есть в Федове или Брылине восемь-десять пятиклассников — им учебник целиком, а если четыре-пять, то один на две, а то и три деревни. Так что уроки готовили не по расписанию, а по тому, какой день выпадал деревне: грамматический, исторический, ботанический… И ничего, знания у ребят были отменные.

Ушел я в дележку с головой и про Орехова забыл. Входит он в учительскую, здоровается, но руки не подает: не положено представителю лесной охраны жать руку порубщику. Сейчас я для него не директор школы, а самовольщик. Поэтому я не чинюсь, поднимаюсь навстречу со смиренным видом и, извиняясь за скромность обстановки (в голой комнате одна скамейка), уступаю место. В душе посмеиваюсь: погляжу, как ты тут свою канцелярию разложишь. А забыл, что лесник не учитель, ему и пня достаточно. Он пристраивает сумку на колено, крупно и кругло выводит: «Акт на самовольную порубку в урочище Боровины гражданином…»

«Ну уж, это ты, брат, переигрываешь! Где твои Боровины, а где порубка». И я заявляю протест:

— Не подпишу. В Боровинах не был.

Мой ход, видать, не по правилам. Орехов дергается, сумка соскальзывает на пол, надо нагибаться — получается, будто кланяется. С досады он заикается.

— И… иде ты был?

Порядок нарушен, я продолжаю «усугублять дело».

— Я вообще в твоем обходе не был. Откуда ты взял? На бревнах не написано.

В глубине его зрачков мелькает сомнение, но только мелькает. Голос строжеет:

— Меня на пушку не возьмешь. Мой обход до Финькова.

— За Финьково я и ездил. За переездом по Шиловской дороге рубил.

— Врешь. До переезда Васькин бычок ноги протянет. А по Шиловской дороге — ельник. На столы-то елку бы и надо.

— Чего ж ты позволил у себя ее вырубить? На Боровинах такие елки стояли!

— До войны. — Он вдруг вздыхает. Как человек, которому больно. У меня шевельнулось что-то вроде сочувствия.

— Ладно, — говорю я, возвращаясь в положенную мне роль, — будет кособочиться, пойдем в квартиру, там стол есть.

Мне все-таки охота расквитаться, пока идем коридором, говорю:

— Не бываешь ты в лесу, Орехов. За Подсосонскими овсами я рубил. Перепиши бумагу.

Дальше разыгрываем спектакль с переменным успехом: то он выводит свою роль в заглавные, то я. Нам не хватало третьего. По всем правилам должно бы появиться третье действующее лицо, потому что дело идет к финалу: Орехов опорожнил бутылку и как ни в чем не бывало продолжает писать акт. Надо либо выставлять другую, либо… От второго «либо» ахнешь: попенная плата в двенадцатикратном размере — это три директорских оклада!

В квартире душно. За круглым, «чайным», столом на единственной табуретке сидит Орехов, слюнит химический карандаш, чтобы покрепче вывести сумму штрафа. На лбу у него пот, рыжая нечесаная башка набок, кончик языка высунут — с прилежанием работает, дьявол! Я отхожу к окну и… И вижу Матвеева: руки в галифе, на губе окурок, глаза вприщурку — тоже разглядывает мои бревна. А чтоб вас, мало мне одного контролера, второй явился! Этот критиковать будет: путной лесины не мог вырезать.

— Подписывай, — говорит за спиной Орехов. — Да пойду я, в Брылине двое ждут.

Матвеев топает по коридору. Я лезу под кровать, достаю бутылку, оставляя покрывало откинутым, чтобы видно было, что под кроватью пусто. Подгадываю так, что только дверь отворяется — ставлю бутылку прямо на «акт». Матвеев оценивает мой жест, губы его кривятся в усмешке.

— Не продешеви, Орехов. Лесины будь здоров, только в печку и годятся.

Второго гостя посадить не на что. Выдвигаю фанерный чемодан, ставлю перед столом на попа. Сам пристраиваюсь на подоконнике. Мне даже весело: все как по писаному, нужен третий — вот он, третий. Сейчас скажет: «Разливай, что ли. Обмоем твои парты, чтобы не рассохлись».

Матвеев, загадочно усмехаясь, поглядывает то на меня, то на Орехова. Орехов невозмутим, после целой бутылки у него, что называется, ни в одном глазу.

— Богу богово, кесарю кесарево, — говорит Матвеев и, отодвинув бутылку, косится на трехзначную сумму под чертой акта. Я встаю с подоконника. Неожиданно голос у него меняется, усмешка исчезает. — Убери! Завтра пильщики придут — угостишь. А этому, — кивает на Орехова, — хватит. Совесть надо иметь!

— Ха! — Орехов смеется, встряхивая рыжими лохмами. Улыбка у него на удивление открытая и приятная. — За рамки не выходим, председатель.

— Не выходишь, пока следом хожу. А то зарвался бы.

— Оно, конечно… Дело такое, при законе состоим, соблазн есть. Но… — Орехов подымается, опираясь о стол, и будто невзначай накрывает ладонью «акт», комкает и сует в карман. — Честь соблюдаем. В Брылино, председатель, не ходи. Пустяки там: Митька на подруб уволок да Лягушатник — стропила на хлев.

— Бес, а не мужик, — ворчит Матвеев вслед леснику и, достав кисет, начинает сворачивать махорочную сигару. — Пильщикам вели на дюймовку пилить. Парты не выйдут, не с чего. Год как-нибудь, а там промкомбинат наладит. М-да… Вот работенка, понимаешь. Как ты насчет этого мыслишь?

— А чего тут мыслить? Ребят на пол не посадишь.

Матвеева, как видно, заботит другое.

— Паразит он, в сущности. «При законе состоим…» То-то и оно. А нам с тобой по закону нельзя.

— Без закона тоже.

— Без закона было б кто хват, тот и хвать. Значит, все-таки правы?

— Вон что тебя беспокоит! Конечно, словчили. Выкрутились. Так из этого жизнь и состоит.

— Жизнь, говоришь? Значит, и после нас будет? Ты вот учитель, директор. Как ребятам объяснишь?

— Так и объясню: не поехал бы в лес, сидели бы на полу.

— Во! — Палец Матвеева пистолетным стволом вскинулся в мою сторону. — Мы грешим ради вас, вы грешите ради ваших детей. Когда же оно кончится?

— Никогда.

— Врешь! Кончится! От бедности это. Обживемся, забогатеем, всего станет вдоволь — и кончится. Само слетит. Как лишай со скотины. Пригнали нам телок по весне — все лишайные. Лето походили по траве — очистились. На здоровом теле паразиты не живут, они на тощих наваливаются.

И такая убежденность была в его голове, в глазах, во всей щуплой, неказистой фигуре, что я поверил: да, от разрухи, от нищеты все эти «гримасы». И как же больно произнести мне сейчас, тридцать пять лет спустя: «Вот и забогатели мы, Матвеев, а все еще в лишаях ходим. Не сваливаются они сами собой — соскребать надо. Безжалостно, не щадя шкуры, сдирать».

* * *

Я приехал в Калинин и по старой памяти зашел в редакцию областной газеты. Мой знакомый был дежурным по номеру, читал полосы. Развел руками: «Запарка». — «Понял», — сказал я и хотел было удалиться, но он остановил: «Погоди. Столько не виделись — посиди рядом. Хочешь,почитай это письмо…»

Он вынул из папки и подал мне тетрадный листок, исписанный с двух сторон крупным женским почерком.

Я прочитал. Долго сидел в каком-то оцепенении. Не мог уразуметь, как же это так: человек по собственной воле погибает и кричит: «Спасите!» Прочитал еще раз. Кажется, начал понимать: заела совесть.

Дежурный взял полосы и ушел в типографию. Я ходил по кабинету и раздумывал, представляя себе автора письма и все, что с ним случилось.

На стене, наколотая на гвоздик, висела уже подписанная к печати четвертая полоса номера. Машинально обежал ее взглядом и на одном столбце задержался. В тесном, набранном петитом тексте выделено курсивом письмо из далекого далека. Слова его обжигали, словно раскаленные угли. Там тоже погибал человек, и помочь ему было нельзя.

В руке — письмо, и перед глазами — письмо… Я чувствовал, что между ними есть какая-то связь, но какая? Разве можно ставить их рядом? Там, в далеком далеке, — величие духа, мужество и вера, героизм и несгибаемая воля, там — смерть во имя Отчизны, во имя нас, живущих. А тут… А что тут? Погибает безвольный человек, да и не в буквальном смысле погибает…

До сих пор не знаю, вправе ли я ставить эти письма рядом. Не приди они ко мне вот так, разом, в какие-нибудь пять минут, ни за что не додумался бы мерить одно другим. Но коль случилось, пусть будет так. Пусть будут рядом.

Итак, письмо… то, что в руках. Писала женщина. Похоже молодая. Семейная. Достаточно грамотная. Совестливая. Ни имени, ни фамилии не указывает. Единственная координата — кондитерский цех столовой. Придумаем имя сами, ну, скажем… Светлана. За совестливость дадим ей красивое имя.

Светлана пишет:

«Обращаюсь к вам с великой просьбой: помогите мне и нашим работницам, хотя многие этого и не хотят, стать людьми. Дело в том, что мы занимаемся… расхищением народного добра. Нам кажется, все это хорошо, но если вдуматься, то становится страшно, до хорошего это не доведет.

Закладку сырья ведем из расчета, чтобы всем хватило взять домой, а сколько мы берем, можно посчитать. Первой затариваем начальника цеха, она не брезгует ничем, лишь бы побольше. Второй — тетю Шуру, о ней знают все, что она обманщица, хвастается, что пережила всех начальников, да и как не пережить с ее нахальством, ей не дашь, все равно украдет или обманет, она с пустой сумкой домой не пойдет. А остальное — всем нам, и мы кормим свои семьи.

Я боюсь назвать свою фамилию, но боюсь и жить так, похожей на воровку. Я только начинаю жить, и если я буду в этом коллективе — это страшно, хотя и легко: ничего не надо покупать в магазине. Помогите нам стать честными людьми, пресеките это безобразие, мы очень далеко зашли, нам не остановиться…»

Да-а, это уже не просьба, это — крик о помощи.

Нетрудно представить, как начинала Светлана. Поступила в кондитерский цех работницей. Думала: ну что ж, работа как работа, не хуже других, все, что станет делать, — для людей. Изготовит хороший торт — кто-то купит, может, на семейное торжество, может, к встрече друзей, может, одинокая старушка к чаю с пенсии возьмет, — у всех будет радость, и к этой радости будет причастна она, Светлана. А иначе ведь и жить нельзя: я делаю для другого, другой делает для меня, честно, без обмана, от всей души.

И вот первая закладка. Светлана видит: недоложили сахара, недоложили масла, яиц, того-сего, она в недоумении, ей неудобно, у нее такое чувство, будто украла что-то у человека, отняла, обманула. А перед уходом домой ей подают ее долю: кусок масла, кулек сахара, пяток яиц… Отказаться? Возмутиться? Бросить на стол со словами: «Не возьму! Это нечестно, гадко!» Но какое спокойствие кругом! Женщины довольны, улыбаются, желают друг дружке доброго вечера, унося полные сумки с сознанием хорошо и честно поработавших людей. Никому не жжет руку набитая украденным сумка.

Заметила растерянность новенькой тетя Шура, спросила с улыбочкой:

— Корежит? — подмигнула глазом разбитной торговки. — Ничё, дева, стерпится-слюбится. Муженька-то чем будешь кормить?

Да, подумала Светлана, сумки хватит и на ужин и на завтрак. Не надо в очередях стоять, пятерка в кошельке останется…

Не возмутилась, не бросила. Не устояла перед соблазном. Назавтра то же. Послезавтра то же.

Стерпелось. Но не слюбилось. Выходит Светлана из цеха, и все ей кажется, что смотрят люди на полную сумку в ее руках и знают, ч т о  там. Идет через двор, поднимается по лестнице — встречные соседки косятся на сумку, думают: опять несет. Отворяет дверь в квартиру, выкладывает кульки — муж и сын ждут: принесла. Не поднять Светлане глаз, не поглядеть прямо и открыто в глаза прохожим, соседям, сыну. Стыдно. Стыд становится ее состоянием, он пригибает голову, словно бы ужимает плечи, — хочется поскорее прошмыгнуть незамеченной, неузнанной. И мучит совесть: кусок-то чужой, от другого отнятый. И страх: а вдруг остановят, вдруг спросят: «Откройте-ка сумку, что там у вас?»

О боже, что за жизнь! Погибаю, на дно иду, и нет сил остановиться. И жутко и сладко! Ведь как просто жить: никакой заботушки, зарплата целиком в кармане… Совесть все точит и точит, нет от нее покоя, надо что-то делать.

И настала минута — вырван из тетрадки лист, написала людям письмо. Первый шаг сделан. Шаг к спасению в себе человека. Трусливый, но все-таки самостоятельный, продиктованный совестью…

…Взять немножко… От большого — чуть-чуть, самую малость, кроху… Отщипнуть, отколупнуть… На всех — пустяк, на одного — кое-что. Морю — капля, моллюску — водоем. Маляр — банку краски, прядильщица — моток пряжи, повар — кусок говядины, плотник — тесину… С мясокомбината — палку колбасы, с молокозавода — головку сыра, с моторного — запчасть, с пекарни — батон… Несут. Отщипывают. Понемножку, по крошке. И превращаются в «несунов». Уже появилось, прижилось словцо — н е с у н ы.

Берут не в одиночку, поэтому не таятся. Тайком — неловко, похоже на воровство, в открытую — что-то вроде дележки. Брать на глазах — это ведь от уверенности, что товарищ не остановит. Остановить может «служебное лицо», но не товарищ. Возникает порука, атмосфера терпимости — и рождается привычка. Привычка формирует характер. Понемножку, но постоянно — и уже зуд в руках: не несу — словно бы не хватает чего, не взял — будто дело недоделал.

Вспоминаю случай. В деревне начинали выбирать товарищеские суды. Федор Васильевич, колхозник уже в годах, из тех деревенских правдолюбцев, которые любят докапываться до корня, разговорился:

— А вот, слышь, скажу тебе как на духу. Выбрали меня председателем этого самого суда, товарищеского, значит, я себе думаю: на кой ляд затеяли. Сам подумай, как я стану соседа судить, мы ж полста годов бок о бок живем, знаем друг дружку насквозь и глубже. Ерундовое дело, чего там! Так это я раздумывал. Ну, а люди-то идут. С жалобами. Первым делом, конечно, бабы, эти на мужиков своих, пьянчужек, просят воздействовать. Дело полезное, чего говорить. Пьянка ни с какой стороны одобрения не заслуживает. Но это все ж таки более семейное дело. А вот как с таким делом быть, скажи? Авдотья Соломина ведро муки взяла. Кормодробилка у нас поставлена, на ферму зерно мелет. Авдотью к дробилке нарядили. День отстояла, домой идти — ведро мучицы прихватила. Вызвали, значит, для объяснения. Спрашиваю: как же так, Авдотья, знаешь небось как это называется? Она мне ответствует: «Чего, Федор, ума пытаешь? Я всю жизнь с поля иду — хоть щепку под мышкой, а домой несу. Али ты никогда хозяином не был?» Понял, чем пахнет? «Хоть щепку под мышкой, а несу…» По-хозяйски ить, а? Мужик-то иначе не жил, все в дом, все в дом… Со своего поля в свой дом — это хорошо, это похвально, а с общего — в свой, это как? Вот и суди, привычка-то — вторая натура.

Этот случай, как говорится, из чужих уст. А вот — свидетельствую сам. Прошлой осенью приехал я к старому знакомому, председателю колхоза Михаилу Ефимовичу Голубеву. Походили-поездили мы с ним по полям, а осень было худая, дождливая, уборка подвигалась плохо, и, расстроенные собственным бессилием перед природой, отправились мы обедать. Только за стол сели, по ложке супу хлебнули, вдруг он ложку бросает, подходит к окну и говорит:

— Вот, полюбуйся. Ну что с ними делать? Ни стыда, ни совести…

Из окна квартиры поле видать. На поле колхозники картошку с утра буртовали, обедать ушли, соломкой клубни на случай дождя прикрыли. Городские рабочие — они в поселке дома строят — это видели, взяли мешочки и к бурту потянулись. Глядим, два дюжих мужика этак по пудику тащат, за ними две женщины с рюкзаками. Не таятся, нет, в полный рост по полю шествуют. Из любого окна видны. Тракторист на тракторе с тележкой наперерез едет, тоже несунов видит. Думаете, кто-нибудь вышел, кулаком погрозил: что же вы, мазурики, делаете! Думаете, тракторист остановился, пристыдил? Дела никому нет: несут и пусть несут, не мое взяли.

— Не могу! — И без того взвинченный неудачами председатель, злой как черт, пошел встречать «несунов». Я тоже отложил ложку, отправился следом.

Мужики нырнули куда-то за угол, женщины, бросив в траву рюкзаки, с невинно-оскорбленными лицами пошли на нас в наступление. Да, представьте себе, они оскорбились. Ни больше, ни меньше. Как это мы посмели заподозрить их в воровстве? И кто мы вообще такие, что пристаем к честным людям? Какие такие у нас права останавливать и придираться? Признаюсь, опешил я от такого нахальства. Вот оно, оказывается, как: несун-то не робкого десятка, не винится, схваченный за руку, он воинственно нахален. Может, потому люди и делают вид, что не замечают несуна. Кому хочется нарываться на оскорбления? А то и на угрозу. Мы с Голубевым, пока не назвались, такого наслушались — уши вяли. А как узнали, что перед ними сам председатель, дивно какими сиротинушками прикинулись: у них дети чуть ли не с голоду пухнут.

— Ах дети! — совсем разгневался председатель. — Вы смеете детьми прикрываться? Вы же души им калечите! Ну привезете рюкзак картошки, что скажете дома? Заработали? Так ребенок знает, что на стройке кирпичи, а не картошка. Лгать начнете? С какими глазами мать будет лгать ребенку? Вы об этом хоть думаете?

Возвратившись домой, мы долго не могли успокоиться. Что за дикое явление это мелкое хапужничество?!

— Теряться начинаю, — говорит Голубев. — Не знаешь, с какого конца к людям подойти. Не вводить же в самом деле прежний закон об охране социалистической собственности. Надеюсь, помнишь такой? Но и закрывать глаза на это нельзя. Опасность мелкой растащиловки в том, что она делает характер, входит в привычку. Недавно один случай был — обнаружили во дворе колхозника молочные фляги, двадцать две штуки! Представляешь? Он лет десять возчиком молока работал и все десять лет, как мышь в нору, тащил к себе во двор по две-три фляги. Для фермы убыток невелик, спишут на износ, а ему, видишь ли… Да черт его знает, для чего они ему! Тащит, потому что не тащить уже не может. Ужасно все это душу разъедает…

Ну а что все-таки делать? Молчать, закрывать глаза, делать вид, что ничего опасного не происходит? Как же тогда помочь Светлане, которая хочет жить честно, но сама уже не в силах справиться с дурной привычкой?

Газета Светланино письмо не напечатала. Редакция переслала его в ОБХСС. Дело там дошло до того, что вмешательство ОБХСС было действительно необходимо. Разберутся, накажут. А кто будет знать? Коллектив — десять человек. Им это станет наукой, но послужит ли предупреждением другим?

Я думаю, такие письма все-таки надо печатать. С некоторых пор в редакциях местных газет стали рассматривать негативные явления нашей жизни как неприличные пятна на светлом фасаде, которые негоже выставлять напоказ, лучше стирать их втихомолку. Но пятна-то обладают свойством расплываться. Без света, без солнца плесень разрастается. Как ни соскабливай, а без света ее не убьешь.

Именно этого, публичности, наступательности, непримиримости, требует партия: «С задачами, которые партия ставит перед идейно-воспитательной работой, несовместимы встречающиеся еще боязнь открыто ставить на обсуждение актуальные вопросы нашей общественной жизни, тенденция сглаживать, обходить нерешенные проблемы, острые вопросы, замалчивать недостатки и трудности, существующие в реальной жизни. Такой подход, склонность к парадности не помогают делу, а лишь затрудняют решение наших общих задач. Там, где не в чести критика и самокритика, где недостает гласности в общественных делах, наносится прямой ущерб активности масс. А ведь именно в активности масс — важный источник силы социалистического строя»,^[1] — говорится в постановлении ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы».

Публичное осуждение носителей вредных пережитков необходимо именно для активизации тех, кто все видит, но молчит, для тех, кто из ложной скромности, робости или по другой причине не остановит любителя поживиться за общий счет. Публичность осуждения напомнит ему, что нельзя стоять в стороне и возмущаться втихомолку, а надо действовать. Вспомните названную в Светланином письме некую тетю Шуру, которая «если не дашь, все равно украдет или обманет». Это же олицетворение воинствующего нахальства. Ей надо противопоставить воинствующую честность. Наступающую. Непримиримую.

Наступательность подразумевает прежде всего знание противника, зоркость нашего взгляда, умение рассмотреть и правильно оценить негативное явление, пока оно еще в зародыше. Наступление без знания противника обречено на провал. Это аксиома, альфа и омега идеологической борьбы. А пережитки прошлого — не таблица умножения, где дважды два всегда четыре. Они меняются, они весьма изобретательны в своей приспособляемости, в своей мимикрии. Каких только форм не приобретает самый уродливый из пережитков — урвать себе! Тут и мешок картошки, взятый из бурта, и кусок масла, не доложенный в торт, и заломленная шабашником лихая цена за постройку скотного двора, и проезд за грибами через хлебное поле, и проданная из-под прилавка за чаевые дефицитная вещь, и т. д., и т. д. Вскрытый, обнародованный, осужденный общественностью пережиток не исчезает сразу, он меняет форму, окраску, а это значит — нельзя ни приостанавливать, ни ослаблять нашего наступления. Оно должно быть систематическим и непримиримым.

Так что я все-таки напечатал бы Светланино письмо. А рядом другое, из далекого далека, письмо тридцатипятилетней давности, адресованное нам, ныне живущим.

Или я не прав? Переписываю строки письма с душевным трепетом, с острой болью в сердце. Мне кажется, я делаю что-то не то, приводя бессмертные слова здесь, в разговоре о человеческой мелочности. Впрочем, судите сами…

«Приближается черная страшная минута. Все тело изувечено… Но умираю молча. Страшно умирать в 22 года. Как хотелось жить! Во имя жизни будущих после нас людей, во имя тебя, Родина, уходим мы… Расцветай, будь прекрасна, родимая, и прощай.

Твоя Паша».

«Во имя жизни будущих после нас людей»… Во имя тебя, Светлана, во имя детей твоих. Возьми лист бумаги, напиши крупно этот великий завет павших, повесь на видном месте в квартире. Он поможет тебе стать человеком, он не даст уснуть совести. В твоем сердце будет жить бессмертная Паша Савельева, девушка из деревеньки Зарубино под Ржевом, героиня Луцкого подполья, оставившая нам свое письмо на стене гестаповской тюрьмы.

Мало носить цветы к обелискам над братскими могилами, надо носить в сердце имена павших за наше счастье, надо сделать память о них своей совестью.

Письмо Паши Савельевой — это высочайшая мерка, которой надо мерить каждый прожитый день, это высший судия всей нашей жизни!

Вот почему я все-таки привожу его здесь. Без идеала жить нельзя!

* * *

Пал Ваныч ростом — полмужика, а по силе — двоих пересилит: широк и кряжист. Голова лобастая, глаза маленькие, бледно-синие, как отцветшие васильки, голос тонкий и пронзительный. Он числился у нас в детдоме столяром, но, будучи мастером на все руки, делал все, в чем нужда была: клал печи, рубил постройки, вязал рамы, чинил кровати… Всякое дело он исполнял умело и старательно. В силу своей всеумелости был он независим и прямолинеен, резал правду-матку в глаза. У деревенских правдолюбцев обычно повышенное самомнение, но, к чести Пал Ваныча сказать, он этим не страдал, неприятную правду он высказывал исключительно из уважения к делу. В его представлении любое дело, большое оно или маленькое, нельзя делать кое-как, а должно исполнять со всей добросовестностью. Его устами говорил Мастер.

Но люди, особенно молодые да начальствующие, в советах со стороны менее всего склонны слышать доброжелательность, все им чудится подвох или назидание. По этой причине Пал Ваныч не уживался. Был он конюхом при больнице, сторожем сельмага, помощником пекаря, завхозом в школе — и отовсюду уходил по своей воле, все что-то ему не нравилось. Наконец пришел в детдом, мы в ту пору строились, работы было много, в добром мастере нуждались, и он прижился у нас. Во мне тоже проснулся хозяин, все хотелось сделать для ребят получше, покрасивее, ну и выдумывал разные разности: то мастерскую из самана строить, то скверы разбивать, то яблоневый сад сажать, то теплицу устроить, то кроликов разводить. А сноровки да опыта, честно говоря, маловато имел, чуть что — за советом к Пал Ванычу. Ему это нравилось, и он со всей серьезностью говорил: «Ну-к что ж, давай обмозгуем». Не любил человек давать скороспелых советов. Коль спросили у него, так со всех сторон взвесит, семь раз примерит, а тогда уж отрежет: «Вот так советую, а там гляди сам».

«Обмозговывать» он начинал с примера, с какого-нибудь поучительного случая из своей жизни. Иной раз случаи из «жития святого Павла», как в шутку говорили мужики, бывали и не к месту, но мораль неуместной никогда не была. Она звучала примерно так: из всякой жизненной передряги сумей выйти человеком. За годы нашего знакомства в моей памяти осталось много историй, рассказанных Пал Ванычем, и признаюсь, нередко вспоминал я их, когда самому приходилось решать, как поступить.

Вот некоторые из его историй.

— Расскажу, как я корову покупал. Вернулся с войны домой, а дома нет. Женка хворая в чужой землянке ютится. Ребятёшек двое. Хозяйство — ни в рот положить, ни на плечи надеть. Обзаводись, солдат, сызнова. Старые мозоли не сошли, новые набивай. Ну, горевать некогда, надо жить. Выпросил в селе баню, бревнушек кое-каких из лесу натаскал, стены подлатал, крышу навел, дым в трубу пустил — живите, ребятёшки. Не каплет, не дует — чего там, хоромина дуже добрая. Огород, хошь и поздновато, посадили — в зиму с картохой будем. Коровенку бы — совсем хорошо. Деньжонок малость принес, сколько там солдату выдали, еще, думаю, подработаю, а тогда уж и сенца накошу, до осени далеко. Такую вот думу держу в голове, но тут, брат, лихая беда свалилась, лише́е не придумаешь — умерла женка. Схватилась за сердце, охнула — и… До сего дня слезы в сердце закипают, как вспомню. Солдатские деньжонки на похороны ушли, отодвинулось от ребятёшек молоко. На войне не поседел, а тут в одну ночь голову выбелило. Пошел с поклоном к старухе соседке, упросил малых доглядеть, а сам — мешок со струментом за плечи и в заработки. Не знаю, спал ли я сколько, кажется, что не спал, днем и ночью не разгибался, горе и зло на судьбину в работе топил. Заказов много, только успевай, все обстраиваются, все жить хотят. По нонешним временам озолотился бы, денег полный карман, а цены им никакой, на корову чуть не год вкалывал. В одной деревне телушку огуленную наглядел, сторговался, ну, думаю, слава те господи, к концу дело. Да недаром говорят: одна беда не ходит, всегда с победками. Бац — реформа! Деньги на руках, получи, Пал Ваныч, рупь за десятку. Сунулся в лавку — накупить хоть чего-нибудь — голые полки кругом. Мать честная! Бегом к братухе родному, он у меня в ту пору сельмагом заведовал: «Присоветуй, чего делать?» Братуха говорит: «Ладно, горемыка, выручу. Приходи ночью к магазину, на всю сумму водки наберешь. Водка в цене остается». Пришел домой, сижу, думаю. Вот-вот темнеть начнет, надо собираться. А сам от табуретки оторваться не могу. Жжет, понимаешь, в грудях, как будто угольев за рубаху насыпали. И руки дрожат. Истинный бог, все равно как на воровство собираюсь. Я в жизни палки чужой не взял, не могу подняться, хоть ты бей меня. Так всю ночь и просидел. Наутре братуха спрашивает, чего, мол, не пришел. «Кабы днем», — говорю. А он: «Дурак дураком и уши холодные». Плакала моя телушка. Еще год хребтину гнул, новые деньги зарабатывал, на новые купил.

— А теперь вторую историю расскажу. Тоже с коровой связано, только это уж много позже было. Называется: как я сено на болоте косил. Я хоть и сельский житель, а в колхозе не состою, рабочим числюсь. Стали нас одно время прижимать, чтобы, значит, в колхоз шли, свои-то у них поразбежались. Оно, видишь, как было: я, к примеру, не пашу, не сею, а хлеб имею, а ты, скажем, в колхозе состоишь — тебе в лавке не продадут. От этого вот и бежали. А как нас прижмешь, мы ж не подчиненные? Был у нас председателем Швебс. По обличью вроде бы русский, а по фамилии — бес его знает, какой он нации. Пройдошливый, зараза, нашел, чем нашего брата прижать — сеном. Запретил на своих коров сено косить. Куда денешься? Хозяин сказал — никто отменить не смеет. Все село коров вывело. Мне бы тоже следовало, потому что нужды в молоке особой не было. Ребята выросли, я до него не большой охотник, к чему держать-то? Но у меня, понимаешь, характер такой, не люблю, когда меня через колено гнут, не сгибаюсь я, встает что-то во мне на дыбки. Нет, думаю, товарищ Швебс, на испуг меня не возьмешь, пужаный я. Законы не хуже твоего знаю. Пошел в лес, наглядел болотину, вечеринками-утринками выкосил. Поклал стожок на самой зыби, чтобы ходу не было. Народ у нас ведь какой: сам спужался, и ты с ним пужайся. Прознали про мой стожок, Швебсу шепнули, тот приказывает: изъять! Сунулись — куда там, не то что с конем, пешему не пройти. Я-то на хребтине таскал, а им на кой ляд горбиться. Докладывают: так, мол, и так, не достать сено. «Никуда не денется, — говорит Швебс, — по морозу достанем». А я себе: ну-ну, дожидайтесь морозов. Выпросил у пекаря коня, в ночь — на болото. Самую зыбь хворостом загатил, воз навил да кружной дорогой и привез. Долго ли, скоро ли, а дознались, в суд на меня подали. Присылают повестку, собираюсь. Ну, правду тебе сказать, для виду хорохорюсь, а в поджилках дрожь чувствую. Закон законом, а там кто их знает. Швебс не сам по себе смел — за спиной поддержка есть. Ну, судья, надо сказать, не робким оказался, раскумекал, что сено на лесфондовской земле накошено. «Чего ж вы, товарищ Швебс, не свое ищете? — спрашивает. — Иди, Пал Ваныч, домой». Вот спасибо, добрый человек, умно рассудил. Я не ради коровы, ради справедливости. Должен кто-нибудь и за справедливость постоять. Ежели все сгибаться начнем, тогда кто хошь верхом садись и погоняй. Вот такая, значит, история с сеном вышла.

— А хочешь, расскажу, как у воинского начальника печи клал? Нанялся я к военным. Сначала дома собирал, заводские, потом печи класть пришло время. Инженер дознался, что я печник, зовет в кабинет и подает мне чертеж. «Тут тебе не деревня, — говорит, — на глазок не выйдет, чтоб тютелька в тютельку, иначе — уволю». Взял я бумагу, разглядываю. Чего там, обыкновенная пятиоборотка. Ладно, говорю, покласть я тебе покладу, как нарисовано, но только учти: дым в трубу не пойдет. «Куда же он пойдет?» А куда ему больше идти, либо в дверь, либо в окно. Если хошь, чтобы в трубу шел, то должен я по-своему класть. Инженер меня на смех: «Институт проектировал, видишь, сколько подписей и печатей, а ты — «не пойдет»! Куда прикажут, туда и пойдет». Ну тогда, говорю, увольняй, класть по рисованному не согласный. Спорили-спорили, раззадорил я его, амбиция в нем взыграла, как, мол, так: ученые рисовали, а мужик бракует. До того доспорили, что об заклад побились: будет по-евоному — я расчет беру, выйдет по-моему — он в отставку подает. Вокруг нас народ, всем любопытно. Поставил он нас двоих, одному велит по чертежу класть, а мне — как хочу. Кладем. В азарт вошли. Инженер наблюдает. К вечеру трубы вывели, команда: затопляй! Моя как миленькая затрещала, загудела, дым винтом, — любо-дорого. Инженерова чадит, как баня черная. Ну, говорю инженеру, пиши рапорт и отправляйся телят пасти. За такую дерзость мне по шапке дали — уволили. Мне — что, мешок за плечи — и домой, картошку в огороде копать. Прибрался я по дому, вдруг под вечер газик у ворот останавливается. Инженер вылезает и с извинениями ко мне: «Будь такой добрый, объясни, в чем причина. Ни одна печь не топится, только твоя топится». Не стал я зловредничать, чего там, дело общее, а с инженера и того хватит, что с поклоном приехал. Взял я на придворке четыре кирпичины, выложил квадрат. Вот, говорю, так на чертеже нарисовано — дымоход в полкирпича. А теперь гляди сюда. Беру пятую и выкладываю квадрат из пяти кирпичей — дымоход вдвое шире. Ваша труба, говорю, для открытой местности предназначена, а вы в лесу строите, тяга другая. Звал он меня опять к себе. Не поехал. Говорю: дело я тебе объяснил, а работать у тебя не стану, не уважаю.

…Одно свойство историй из «жития святого Павла» отметил я с годами: звучали они всегда свежо. Время в них словно бы не замечалось. Они — как сказки: когда сложены, кем сложены, не спрашиваешь, а слушаешь да на ус мотаешь. Сколько лет уж прошло, а встретимся, начнем о чем-нибудь сегодняшнем рассуждать, Пал Ваныч давнюю историю припомнит — и, как говорится, без примерочки в самый раз. Это, по-моему, и есть поучительность жизни.

* * *

Сколько на российских просторах раскидано больших и малых селений, и у каждого, при общей судьбе, свое лицо, своя история. Редко у какого найдешь в печатных источниках или в памяти народной «год рождения»: корни их уходят во времена незапамятные. Иногда лишь летописная строка или старинная книжка донесут до нас из глубины веков малую малость — имя или событие, и, удивленные, мы часами способны размышлять, пытаясь проникнуть в исчезнувшую жизнь и извлечь из нее что-то очень нужное нам сегодня. Что мы там ищем? Свою родословную? Истоки народного характера? Что бы ни искали, ясно одно: без памяти не прожить.

В детстве меня поразили строки старой книжки о том, что «недавний лицеист Пушкин вместе с родителями летом 1817, а затем 1819 года проезжал из Петербурга в сельцо Михайловское через Гатчину, Порхов, Ашево, Бежаницы, Новоржев — кратчайшим и наиболее удобным путем, которым неоднократно пользовался и впоследствии». Это было открытие! Пушкин ехал через мою деревню Верховинино, мимо имения барыни Елагиной Успенья, в которое мы бегали теперь в школу, через село Ашево, куда по воскресеньям ездим с отцом на ярмарки. Целыми днями просиживал я на пыльном откосе и, подстегивая воображение, силился представить карету, запряженную тройкой, а в окне кареты курчавую голову поэта, глядевшего на мальчишку-подпаска, который, возможно, сидел на том же месте, где сижу я, и который — все может быть! — был моим дедом.

Интерес к прошлому русских деревень и сел с годами все нарастал и нарастал во мне. «Казаки себежские и оночецкие разные люди взяли город Заволочье у Олисовского и много сукон и город сожгли…» — повествовала летопись 1613 года, и я отправлялся к истокам реки Великой искать бывший город, а теперь село Заволочье. «Академик В. А. Обручев, автор «Земли Санникова», родился в 1863 году в селе Клепинино…», — рассказывала краеведческая книжка, и я ехал на верхнюю Волгу, бродил заросшим пустырем, на котором некогда стояло село, подчистую сметенное войной. «Лета 1763 года приде в село Мологино некий учитель Алексей Раменский, нареченный из Москвы-града, да помнят начал он творити дела и школу для народа создаша и жизни своей пятидесяти лет сему делу положивши…» — повествует хроника учительского рода Раменских, коему уже более двухсот лет. В селе Татево, в школе, основанной ученым Рачинским, учился будущий художник Богданов-Бельский, запечатлевший своего учителя в картине «Устный счет»… В селе Волок на реке Себеже родилась и выросла Елизавета Дмитриева-Томановская, которую Маркс послал на баррикады Парижа представителем I Интернационала… Село Полибино — родина сестер Корвин-Круковских: ученой Софьи Ковалевской и революционерки Анны Жаклар… В селе Тележники под Себежем находилось имение Фонвизина, куда приезжал он в 1792 году, желая поправить бедственное положение крепостных крестьян… Имена вызывали жгучий интерес и благоговение. Я подолгу разглядывал аллеи старых парков, полуразвалившиеся флигельки и каретники, дороги, обсаженные березами, заглохшие пруды, как немых свидетелей минувшего, сожалея, что не могу выпытать у них того, что не вошло в книги и летописи, что было доверено только им.

Потом и сам, собирая рассказы очевидцев и участников событий последнего полувека, в меру сил писал историю русской деревни. Удивительно богатые чувствами и душевной красотой люди встречались мне.

* * *

Течет по Валдаю речка Полометь. Начинает она свой путь в центре Валдайской возвышенности из лесного озерка и, огибая холмы и взгорья, бежит на север, а в Рахинских болотах, описав широкую дугу, поворачивает на юг и вливает свои воды в Полу, а та уж несет их в Ильмень-озеро.

В грибную пору, когда на прибрежных кручах лимонно-оранжевым огнем возьмутся березы и рябины, а в борах высыплет рубиновая брусника и тонкая паутина серебряной пряжей заткет орешник, — в такую пору кажется, что течет река сквозь яркое полымя.

Вода в Поломети редкой чистоты. На перекатах каждый камешек виден, столетние сосны прямо с обрывов пьют корнями хрустальную воду. А на лугах ивы и ольхи так низко склонились к реке, что совсем спрятали ее от глаз человека, — тут самые соловьиные места.

На одном из таких мест, в самом истоке реки, стоит небольшая деревенька Крестовая. Довелось мне там бывать.

В ту пору в Валдае секретарем райкома партии работал Яков Федотович Павлов, известный всей стране сержант Павлов, герой Сталинградской битвы. В беседе я спросил у него:

— Где ваша родина, Яков Федотович?

— Здесь, на Валдае. В Крестовой родился.

— Часто там бываете?

— Не очень. Все как-то не случается. А надо бы…

Тогда мы и собрались. Было это поздним августом под воскресенье. Юрка, девятилетний сын Якова Федотовича, с нами увязался.

А надо сказать, лето в тот год выдалось дождливое. Редкий день простоит без дождя. Выправлялись — на небо поглядывали: низкое, глухое, но вроде бы не грозит скоро пролиться. Однако ошиблись, сразу за городом редкие капли застучали по брезентовому тенту машины.

— Ну вот, — вздохнул шофер, — давно его не было. Как бы не застрять…

А дороги на Валдае и без того каверзные. Едешь, едешь — ровно, гладко, хоть песни пой, и вдруг — бух в пучину по самые ступицы! Приглядишься — ключ из-под сопки бьет, а подпочвенный слой — глина, вот и вязель, да такая, что не вдруг и объедешь.

В одном месте, где крутая сопка прижала дорогу к самой Поломети, мы застряли. Подергался, подергался наш газик и встал. Вылезли Мы с Яковом Федотовичем и давай толкать. Воды за голенища набрали, в грязи перемазались, но все-таки вытолкали. Сели в машину, отдышаться не можем, а Юрка посмеивается:

— Кажется, вы покупались маленько?

Хитрец! Мы в грязи тужились — он молчком сидел. Съехидничал, когда выбрались, видит, теперь мы добрые.

Скоро в сосновый бор въехали. Стемнело. Шофер фары включил. Широкий белый луч лег на желтые сосны, на яркую бруснику у самой дороги. Яков Федотович попросил остановиться.

Вылезли из машины, за брусникой нагнулись, кинули в рот по горсти холодных кисло-сладких ягод. Пахло лесной прелью и грибами. Невдалеке на перекате Полометь позванивала. Дождь утих, только капли с деревьев падали, и шел от них по лесу таинственный шорох.

— Памятное место, — проговорил Яков Федотович. — Сюда мы перед призывом в армию приходили. Есть местный обычай: парни, уходя на службу, завязывают узлом ветки молодых березок. Ты службу несешь, а дома мать или невеста на твое деревце посматривают: цел узел — значит, жив-здоров солдат. Наверно, с далекой рекрутчины так повелось, когда писем не умели писать.

— Чудной ты, папка, — засмеялся Юрка. — Взрослый, а в сказки веришь.

— Сказка сказке рознь, — ответил отец. — За такую сказку, сынок, умирали…

Яков Федотович погрустнел. Юрка супил белесые бровки, силился понять отцовы слова. Я знал, отчего грустнеют солдаты, и молчал…

Крестовая встретила нас редкими огнями. Машина остановилась у тесового, почерневшего от дождя дома. На шум мотора кто-то вышел на крыльцо.

— Яша, никак ты? Как сердце чуяло…

Это Василий, брат Якова Федотовича.

— Здравствуй, братенек. Поздние гости — лишние хлопоты.

— Ну полно, какие там хлопоты. Да вы же мокрые! Скорее идите в избу. Юрок, ты замерз, поди.

— Не, дядя Вася, не замерз. За шиворот маленько накапало.

В избе с нас сняли мокрые сапоги, дали сухие валенки с печки. Самовар наставили. Мы городские гостинцы выложили. Сидим, разговор неспешный ведем: торопиться некуда, впереди ночь, успеем и услышать новости и выложить свои. На стене ходики постукивают. Кот трется о ноги, к одному подойдет, помурлычет, к другому — выгнет спину, хвост свечкой поставит, — видно, рад гостям.

Напились чаю, сели к окну покурить. Раму распахнули, чтоб дым вытягивало. Ночь теплая. С садов тянет яблоками, укропом, мокрой крапивой. У кого-то на краю деревни желтым пятном светится окно. В темноте огонь кажется далеким и таинственным.

Я пробую сориентироваться и представляю, что окно, у которого мы сидим, выходит на дорогу на Моисеевичи. Там центр колхоза, оттуда тянут в Крестовую электролинию. Говорю об этом Якову Федотовичу.

— Да, — подтверждает он, — на Моисеевичи. Этой дорогой в школу ходил. Иду, бывало, домой, только из лесу выйду, Петька меня уже видит. Петька — это брат старший. Болел он, ходить не мог. Все на кровати лежал, вот тут у окна. Вместе со мной школьный курс проходил. Только я в избу — раздеться не даст, кричит: «Какие сегодня задачки задали?» Фантазер был. Уроки сделаем, он мне рассказывает, что за день выдумал. То у него красная конница на лугу сражалась, то разбойники в лесу злого барина поймали — все в таком роде…

Василий собирается спать: завтра ему рано на ферму. Юрка тоже начал клевать носом. Яков Федотович затворил окно, сказал, что и нам пора отдыхать.

Спать пошли на сеновал. Летом нет лучшего ночлега, чем на сеновале. Едва смежишь веки, как перед глазами закачается некошеный луг, запахнет смолянкой и диким клевером. Шум дождя по крыше напомнит шорох травы под косой, и кажется, не сухая метелка щекочет ногу, а идешь ты по широкому колкому прокосу, со всего плеча пускаешь в траву отточенную сталь, и поет она по росе свою песню: вжик… вжик…

Юрка ворочается на непривычной постели, бубнит недовольно:

— Дядя Вася подушки не дал…

— На сеновале на подушке только барчуки спят, — говорит Яков Федотович.

Юрка не хочет быть барчуком, уткнул голову отцу под мышку, обнял за шею и заснул. Яков Федотович натянул ему на плечи одеяло, усмехнулся ласково:

— Герой — карман с дырой…

Сеновал был полон шорохов. Крапал по крыше дождь, что-то грызла в углу мышь, в хлеву вздыхала корова. Мы лежали молча, слушали шорохи и думали о своем. Яков Федотович вдруг сказал:

— Письмо вчера получил. Гляжу на подпись — и глазам не верю: Хаит! Был у меня в отделении Идель Хаит. В Сталинграде погиб. Сын его пишет, Яков. В армии служит. Просит об отце рассказать. Вот как время идет! Дети солдат стали солдатами… А он совсем не помнит отца. Не пришлось спать вот так, с отцом на сеновале…

Я читал почту Якова Федотовича. Много писем ему приходило. От детей, от солдат, от солдатских вдов. Помню, Алеша Фатеев из Ростова докладывал: «Дядя Павлов, теперь я поправился и по утрам занимаюсь зарядкой и обливаюсь холодной водой…» А солдат Михаил Кудрин писал с Дальнего Востока о том, что скоро демобилизуется и собирается ехать домой, в Ровно, на велосипеде. Просил доброго напутствия и обещал: «А письмо Ваше я сохраню на всю жизнь и буду детям показывать».

Опять молчим. Не спится. Приходят мысли о детях, вспоминается свое детство. Воспоминания растревожили душу, из забытого далека пришла песня:

…Разбудил нас петух. Белый, с большим малиновым гребнем, он прямо с насеста горланит на нас.

— О, чтоб тебя! — ругает петуха Василий и прогоняет на улицу. Он набирает охапку дров, говорит нам: — Спите, рано еще. А дождь перестал. Разыграется денек…

Мы спускаемся с сеновала, выходим на улицу. От восхищения я чуть не вскрикиваю. Какая неоглядная даль! Далеко-далеко, до самого горизонта катятся зеленые волны леса. Над лесными распадинами, над лугом, по которому струится Полометь, стелется негустой туман. Сдается, что пасли ночью ребята коней и забыли потушить костры. Солнце уже взошло, но прячется за последней тучей на горизонте. Едва в тумане обозначится прогал, сноп света падает на землю и краски позднего лета вспыхивают ярко.

— Земля — родина, — тихо произносит Яков Федотович. — Вот от чего щемит сердце…

Я вижу в его глазах тихое восхищение. Думаю: что стало бы с человеком, утрать он чувство родной земли? Все большое и светлое, что дано нам в ощущениях, идет отсюда, от этого пятачка земли, который исходил ты босыми ногами, на котором плакал и смеялся, учился понимать добро и зло и по дороге которого ушел в большой мир.

Святое чувство родины!

Умывались мы у колодца. Набухший от дождей деревянный ворот поворачивался с трудом, цепь долго разматывалась — колодец был глубокий. Яков Федотович разделся до пояса и велел лить из ведра. Подбежал Юрка, подставил свою худенькую незагорелую спину. Я окатил их студеной водой. Потом они стояли рядом, отец и сын, и, покрякивая, растирались мохнатыми полотенцами.

После чая ходили в лес, набрали по корзине боровиков, а затем отправились на Полометь удить рыбу. К реке вела старая военная дорога с бревенчатым настилом. На ней росла трава, уже много лет росла и, каждую осень засыхая на корню, образовала толстую дернину. Дорога опускалась в землю. Пройдет десяток лет, последние бревна затянет дерном, перержавеют проволочные жгуты, и не всякий догадается, что эта дорога вела на передний край обороны. Когда Яков Федотович сражался на Волге, фронт стоял и на Поломети. В окрестных лесах еще видны окопы, блиндажи, ржавеет на трухлявых кольях колючая проволока.

Древние летописи говорят, что именно отсюда, от места, названного летописцем «Игначе крест», татаро-монгольская конница поворотила вспять: не хватило сил идти на Новгород. Через семьсот лет были остановлены и разгромлены здесь фашисты.

Мы миновали старое, заброшенное гумно, в щелях которого посвистывал ветер и шевелил черные, неизвестно с каких времен оставшиеся клочки пакли. Яков Федотович приостановился, сказал:

— Когда-то здесь лен мяли. На деревянных мялках. Наше, ребячье, дело было коней погонять. Сидишь на вальцах и гоняешь коней по кругу. Как на карусели. Выйдешь на улицу — перед глазами все кругом идет.

Яков Федотович знает всю крестьянскую работу. И хлеб сеял, и траву косил, и лен трепал. Ничто из рук не выпадет: ни плуг, ни коса. Потому и бережен он к земле, уважает всякий труд, учит тому же людей.

Небо с полудня затянуло мягким теплым пологом, начал накрапывать редкий мелкий дождь. Река от него стала рябой. Тут, в истоке, она совсем маленькая и тихая, дремлет в густой, уже порыжевшей осоке. В омутах под ивами живут темные большеголовые окуни. Мы вытащили их десяток и сварили уху.

Сырые дрова горели лениво, дым тянуло понизу, он путался в рыжей осоке, стлался над рекой и тек вместе с водой к лесу. Мы сидели с наветренной стороны, глядели, как закипает вода в котелке, и перебирали в памяти далекие годы.

Много тогда рассказал мне Яков Федотович о своем детстве. Оно было похоже на детство сотен и тысяч сельских мальчишек, родившихся в год революции. Трудились с отцами на ниве, учились в школе. Когда организовались колхозы, они уже подросли, пошли в трактористы, в счетоводы, бригадирами — брали на свои плечи общественное хозяйство. Потом — война. Своими жизнями отстояли они Родину. Теперь их имена высечены на каменных монументах у колхозных клубов: «Здесь родились и выросли, отсюда ушли на войну и пали смертью героев…» — и дальше в несколько столбцов имена, имена…

Струилась тихая Полометь, шуршала осока, пахло ухой и близкой осенью. Я думал о том, что, пока живут люди, ничто не будет забыто: ни эта речка, ни детство, ни война. В памяти — наша сила.

* * *

На речке Явони нет ни паромов, ни лодок, да и мост только один — в Демянске. И тот главным образом — на время половодья, когда маленькая Явонь гнет к земле прибрежные ивы, льдинами выдирает кусты. В половодье речка свирепая, летом же смирно дремлет в осоках и луговых травах. В омуточках мальчишки пескарей ловят, на плесах по колено забредают коровы.

У заезжих Явонь не вызывает восторгов: даже выкупаться негде. Коренные демянцы относятся к речке уважительно, им она служит добросовестно: и огороды поливает, и стада на пастбищах поит, и в деревенские бани завидной мягкости воду подает.

Прошлое у Явони большое. Целые века служила она нашим предкам — новгородцам как торговая дорога. Исток Явони лежит в нескольких километрах от Селигера. Если преодолеть их волоком, то плыви хоть в Каспий, хоть в Балтику: из Селигера по Селижаровке в Волгу, а на запад — через Полу, Ильмень, Волхов в Ладогу. Древние новгородцы так и ходили на своих ло́дьях.

На волоке встречались караваны. Из Владимира и Суздали везли хлеб, навстречу, из Новгорода — продукты охоты и бортничества. Есть на Явони, у деревни Пески, любопытная гора — место былых торжищ. Мое внимание на гору обратил Никандр Павлович Баронов.

— Приходилось ли вам слышать легенду о Княжьей горе? — спросил он.

— Нет.

— Обратите внимание на форму: совершенно правильная усеченная пирамида. А кругом ровные, как стол, луга. Трудно поверить, что такое могла природа сотворить. И придумали люди легенду. Говорится она так: жил на Явони старый князь с молодой княгиней. Влюбилась княгиня в красавца ключника. Долго ли, скоро ли, дошло до князя. Повелел он срубить ключнику голову, а бело тело его кинуть зверью. Узнала княгиня, пала на колени, стала просить предать тело земле. Смилостивился князь, разрешил, но при условии, что княгиня своими руками не более как за одну ночь насыплет на могиле гору. Солнце село, вышла княгиня в поле, стала носитьземлю. Ночь ли длилась так долго, любовь ли придала княгине необыкновенную силу, а только к утру увидали люди на чистом лугу высокую гору… С тех пор и зовется она Княжьей. Задал я однажды своим ученикам задачу: высчитать объем горы. Оказалось, одной человеческой жизни не хватит, чтобы насыпать столько земли.

— Зря разрушили легенду. Красивая.

Никандр Павлович засмеялся, покачал головой. Он невысок и, как все сельские старики, худощав. Глаза живые, зоркие. На жесты скуп, в движениях медлителен, да и на слово не особенно охоч, разве что под настроение разговорится. Он учитель-пенсионер. Живет в небольшом домике в Песках. При доме огород, соток пятнадцать, как и положено сельскому учителю. Но огород не обычный, не такой, как у всех: картошка и всякие овощи. Это — сказка. Чудесная, поразительная сказка, чем-то похожая на красивую легенду о Княжьей горе. Поверите ли, если скажу, что гектар ячменя уродил 1500 пудов? Нет? Я тоже не верил, пока сам не увидел.

Но прежде чем открыть калитку в огород-сказку, расскажу один древний случай. Двести лет назад, в августе 1772 года, в Санкт-Петербурге, в Императорском саду, в присутствии знатных особ садовник Андрей Эклебен сеял рожь. Были выбраны три совершенно одинаковых поля, каждое в 18 квадратных сажен. Почва самая обыкновенная, без навоза, рожь весьма посредственная. Два поля сеял мужик-работник «по здешнему способу», высеял на каждое по тринадцать полных чашек. Третье поле теми же семенами сеял сам Эклебен, однако употребил он семян не более полчашки. «При сем, — говорится в старинном описании опыта, — особливого примечания достойно было, что он совсем не боронил, но сеял обеими руками и, идучи, посеянные семена также обеими ногами зарывал в землю». Смысл опыта раскрывает сообщение, напечатанное восемью годами раньше в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «В здешнем Императорском саду, что у Летнего дворца, старший садовник Эклебен прошлого года сеял на небольших полосках пшеницу и рожь на пробу искусства своего в размножении разного севу. Сие так ему удалось, что почти всякое зерно взошло многочисленными колосами, наподобие кустов. В одном из оных содержалось 43 колоса спелых да 5 недошлых, из коих в одном начтено 81 зерно, а всех в целом кусте из единого посеянного зерна вышло 2375 зерен…»

Сообщение, под которым стояла подпись «М. В. Ломоносов», кончалось словами: «Сей первый опыт доказывает, что и в наших северных краях натура в рассуждении хлеба плодовитее быть может старательным искусством».

Но Эклебену поверили немногие. Большинство считало опыт явным обманом. Чтобы убедить сомневающихся в «истинной причине такого чрезвычайного плодородия», и был произведен посев на контрольных делянках с приставлением караула. Позже Эклебен демонстрировал куст ржи из 376 колосьев, в каждом из которых насчитывалось от 40 до 100 зерен…

Ничего этого не знал Никандр Павлович, когда весенним утром 1947 года вышел в огород прополоть грядку. Присел, стал вырывать сорняки и заметил ячменный стебелек. Зачем его вырывать, думал, пускай растет. Но, разрыхляя землю, присыпал нечаянно росток землей. Через несколько дней опять пришел к этой грядке и подивился: вместо одного ростка — тридцать два! Снова присыпал — растение еще больше раскустилось. Осенью от одного зерна выросло 102 колоса.

Никандр Павлович встает с крыльца, на котором мы беседовали, и ведет меня в огород. Сразу от калитки открывается широкий вид на луговую пойму Явони с Княжьей горой в центре. Но это я замечаю лишь первым взглядом, потом меня завораживает огород — изумительное колосистое поле. Рожь, пшеница, ячмень, овес, бобы, гречиха — все буйное, в добрый человеческий роет. А главное — все растет кустами. Прямо лес какой-то! Не утерпел, опустился на колено, стал считать стебли. В одном кусту ржи насчитал 52 стебля, в другом — 80. Рожь уже отцвела, зерно наливалось. Колосья крупные, длинные, тяжелые.

Никандр Павлович понимает мое нетерпение, ждет, пока схлынет восторг и я «приду в норму». Тогда он, старый учитель-математик, цифрами начинает разрушать сказку.

— Общепринято высевать на гектар 180 килограммов ржи. Сорок зерен — это один грамм. Следовательно, высеваем семь миллионов двести тысяч зерен. А собираем сколько? В лучшем случае 10—12 центнеров. Начнем считать: один колос весит не более полграмма, значит, на гектаре выросло два миллиона или чуть побольше колосьев. Куда же подевалось пять миллионов? Погибли.

— Отчего?

Никандр Павлович поглядел на луг.

— Видите, стадо пасется? Коровы весь день на ногах. Ищут, где корм получше. Растение в отличие от животного не может сходить «пообедать» на другое поле. Оно растет там, где посеял его человек. И как посеял! В нашем примере посеял очень густо, на одно зерно пришлось не более 15 квадратных сантиметров пашни. Как видите, «жилплощадь» мизерная. Тимирязев говорил, что «коренной задачей научного земледелия является изучение требований растений». Вот и «спросим» у растения ржи, какая «жилплощадь» ему необходима. Иначе сказать, каково должно быть оптимальное почвенно-воздушное пространство для одного растения? Я стал искать ответ.

Опыт Никандра Павловича заключался в следующем: нарезал делянки-полоски метр шириной, десять длиной, делил их на десять клеток — по квадратному метру каждая. В первой клетке сеял одно зерно, во второй четыре, в третьей — девять и далее: 16, 25, 36, 49, 64, 81, 100. Всходы дважды окучивал, вызывал кущение. Рожь неизменно давала высокий урожай в четвертой клетке, пшеница и ячмень — в четвертой и пятой, овес — в пятой и шестой, просо — в третьей. Так на без устали задаваемый учителем вопрос о «жилплощади» растение отвечало: «Лучше всего мне живется на площади 400—450 квадратных сантиметров».

Профессор В. Ридигер так отозвался об этих опытах сельского учителя: «Никандр Павлович Баронов многократными опытами доказал, что при рассчитанно-редком посеве даже на подзолистой новгородской земле можно получать урожаи ржи, пшеницы, ячменя по 200—240 и больше центнеров с гектара. Да, трудно поверить, что простой учитель без специального образования опередил достижения агрономической науки и сумел получить баснословный урожай».

Долго ходил я по огороду-сказке, смотрел, считал, и мне, как и профессору Ридигеру, «верилось с трудом». Это ведь всегда так: при встрече с необыкновенным мы даже собственным глазам верим неохотно, все ищем, нет ли какого подвоха. Но, познакомившись с почтой Никандра Павловича, я узнал, что на свете не один он такой чародей. Письмо с Украины от старого конармейца Поединка: «Я увлек вашим примером многих колхозников и школьников. На пришкольных участках и на огородах получились в пересчете на гектар урожаи по 150—250 центнеров». Учитель Науменко из Казахстана сообщает о своем успехе — собрал 300 центнеров. Пишут опытники, школьники, агрономы. Проблемой «хлебного куста» занялись и научно-исследовательские институты. Никандра Павловича пригласили на ученый совет в Министерство сельского хозяйства.

…День клонился к вечеру. От Княжьей горы протянулась через луг длинная тень. В полях за Явонью били перепела. Мы сидели на садовой скамейке и мечтали о том времени, когда на широких полях будут зреть сказочные урожаи. Я сказал учителю:

— Вы говорили мне про Княжью гору. Что-то от древней легенды я нахожу в вас.

Он вопросительно поднял бровь.

— Ну как же! Любовь и труд, если верить легенде, создали удивительную гору. А ваш огород — разве без любви и труда выросло бы это чудо?

— Ах вот вы о чем. Да, конечно, без этого человек — пустоцвет, жизнь прожил, а плодов не дал…

Спустились на землю сумерки. На лугу лег туман. Невидимо и беззвучно текла в тумане маленькая Явонь — древняя дорога наших предков.

* * *

В квадрате между городами Торжок, Осташков, Ржев, Старица лежат старинные села и деревни, вошедшие в историю отечественной культуры. В Бернове, Малинниках, Мологине у своих друзей не один раз гостил Пушкин, в Прямухине, в имении Бакуниных, бывали Белинский, Тургенев, в Кувшинове — Горький, в Шевелино, к крестьянину Василию Сютаеву, специально, приезжал Лев Толстой, в Велёможье стояла редакция газеты Калининского фронта, в которой работали многие видные советские писатели.

Округа имеет свой колорит, отличный от других мест Верхневолжья. Островерхие еловые урочища, облачная пелена неба, посеревшие от дождей драночные крыши деревень, подзолистые нивы создают серо-голубой фон, с непривычки кажущийся чуть-чуть мрачноватым, осенним, особенно в моросящий дождь или ранний утренний час, до восхода солнца. Но в ясный день сильнее проступает голубизна, и тогда всхолмленные дали становятся легкими и прозрачными, видно далеко окрест, и ты начинаешь постигать неповторимую красоту этого уголка Предвалдая.

Я ехал в Баранью Гору к художнику Ивану Михайловичу Митрофанову. Дорог тут, если не считать асфальтированной магистрали на Селигер, можно сказать, что и нет. Проселки, наезженные когда-то телегами, разбиты до непроходимости, а старинные почтовые тракты, хотя и подновляются понемногу, не выдерживают тяжелых машин, расползаются и садятся. На бывшем тракте, на взгорье, и стоит небольшая деревня Баранья Гора. Я отсчитал, как мне велели, четвертую крышу с краю. Большой дом смотрел на улицу четырьмя высокими окнами. Он был срублен из толстых еловых кряжей, и, видимо, очень давно.

Навстречу вышел хозяин, невысокий, худощавый, очень подвижный старик. Он был в синем рабочем халате, от которого исходил сложный запах мастерской: грунта, красок, холста. Если бы я не знал, что Ивану Михайловичу шел последний год восьмого десятка, сказал бы, что человек только-только вышел на пенсию.

Вечер у нас был, как говорят, насыщенный. Иван Михайлович великолепный рассказчик, память у него светлая. Он говорил о своем учителе художнике Юоне, о встречах с Николаем Рерихом, читал воспоминания, которые он на склоне лет решил записать, декламировал былины и предания.

Утром пошли на Тавруев курган. Дул свежий ветер, гнал облака, и солнце выглядывало редко, но когда выглядывало, небывалой голубизной светились незабудки. Иван Михайлович обращает мое внимание на брошенную кирпичную постройку за околицей. «Молокозавод был. Колокольню стасовского храма разобрали, завод сложили, теперь брошен». Над всхолмленной, с темными еловыми урочищами окрестностью взлетает с холма ввысь и как бы парит в воздухе видимое верст за тридцать с любой стороны пятикупольное чудо — творение зодчего Василия Стасова. Изуродованное и все равно величественное. Блистали же талантами предки!

— Что это? — с удивлением спрашиваю у Ивана Михайловича. — Откуда?

— Пришлось мне в свое время, — объясняет он, — быть в комиссии по инвентаризации церковных книг. Попалась летопись. Где уж теперь, не могу знать, но строчки из нее запомнил. Описана, как вы поняли, битва новоторжской и новгородской дружин с татаро-монголами. На Осуге-реке бысть сеча зла. И бежал нечистый, оставив кости свои на Браньей Горе. Церковь на той горе и стоит. Так что наше село — не Баранья Гора, а  Б р а н ь я. От слова «брань», битва. И пали в той битве ханы Тавруй и Абаб. Видите деревню налево, то — Тавруево, а направо, за лесами, — Абабково. Нынешняя Пречистая Каменка — это Чисте Камень, ручей так назывался. А там вот Велёможье. Старое название — Вельможье. Имение Полторацкого было, известного елизаветинского вельможи. Ну, еще задам загадку: Кузнечиково — откуда пошло? Объясняют: кузнецы, дескать, жили. Ничего подобного, не кузнецы, а каменотесы, по-старинному «кузаи». А «нечики» — это железные клинышки, коими камень раскалывали. Кузаи, нечики — получилось Кузнечиково. Любопытно, а? Наши кузаи известны со времен Петра. Неву в гранит одевали, набережные в Кронштадте ставили. Последний кузай до революции помер.

Высохшим болотом, через полузаплывшие канавы добираемся до опушки леса и останавливаемся перед невысокой круглой сопочкой. По очертаниям видно, что сопочка насыпная, но уж больно невзрачная. Да ведь прошло-то, спохватываюсь я, побольше семи веков. Надо думать, был в свое время курган внушительный. Посередине кургана яма, совершенно круглая, как будто бы раскапывали в давние времена, отчего походит курган на маленький потухший кратер. Из кратера стремительной татарской стрелой, приопустив ветви, вырывается к небу прямая тридцатилетняя ель. По брустверу алыми капельками рассыпана уже созревшая земляника. Мы рвем спелые ягодины и молчим. Нами овладевают думы. Хочется проникнуть мыслью в глубь веков. Что там было, как? «И бысть сеча зла…» А семь веков спустя содрогался Тавруев курган от артиллерийских канонад, и может быть, кратер — не след заступа археолога, а воронка от тяжелого снаряда, разворотившего могилу татарского хана, посеченного Костей-новоторжанином. Былину о богатыре Косте-новоторжанине Иван Михайлович услышал в свое время от Рериха, который исследовал древние курганы в здешних местах и записал сказание о Косте от местных жителей, в селе Заостровье.

Иван Михайлович читает былину наизусть:

На обратном пути Иван Михайлович рассказывает о мальчике Юре Савченко, привезенном в 1942 году в деревню Тавруево из блокадного Ленинграда. Ныне Юрий Савченко — архитектор, лауреат Государственной премии, один из авторов Соснового Бора, города строителей Ленинградской атомной электростанции, города-гармонии. В книжке «Зажги свою звезду» так говорится об ученике и учителе: «Близким и родным человеком, с которым Юрий Тимофеевич дружит и поныне, стал Иван Михайлович Митрофанов, старый русский художник. От него Юра узнал о зодчем Василии Стасове, который воздвиг то чудесное здание, которое поразило детское воображение гармонией. То была церковь в селе Баранья Гора. Юрий Тимофеевич на всю жизнь сохранил в памяти волшебную картину — среди лесов и полей по голубому небу, омываемое воздухом, плывет пятикуполье храма. Особенно осязаемой эта картина становится, когда воскрешает Юрий воображением перелески и луга, запечатленные в пейзажах его старого учителя. Эти пейзажи не просто украшают комнату, они зовут к мечте…»

Я говорю Ивану Михайловичу, что не каждому дано, как Юре, зажечь звезду такой величины, — целый город!

— Но свою зажечь дано каждому, — горячо возражает он. — Пусть маленькую, но обязательно нужную людям. В этом назначение истинного интеллигента.

Два километра мы идем два часа. Иван Михайлович все говорит и говорит, запас знаний у него, кажется, неисчерпаемый. Все в его устах звучит интересно, увлекательно: и легенда о Маришкиной горе, названной именем древней ведуньи, и рассказы о жальниках — славянских захоронениях, и занимательная повесть о таинственных рунических знаках на камнях. Не устает этот удивительный человек все познавать и познавать, интерес его к природе, к жизни, к людям неубывающ. За свою долгую жизнь он много где бывал и много чего видел. Не обойден известностью и почестями. Последние двадцать лет живет в родных краях, в старом дедовском доме и пишет и пишет свою землю.

Он ни единожды за два дня наших бесед не произнес слова «долг», но именно о долге перед землей, породившей тебя, перед людьми, вскормившими тебя, думаешь, слушая его, и начинает точить мыслишка, что вот не сделал я подобного, чего-то недодал своим мужикам, пославшим меня в мир, и висит на мне долг перед земляками.

В последнее время мы что-то редко стали произносить слово «служение», вытеснило его «удовлетворение». Однажды случился у меня спор. Интеллигент-горожанин доказывал:

— Современный городской человек уходит от природы. Оставьте одного в лесу — растеряется, ни крова над головой не сумеет сделать, ни пищи добыть. Его надо сызнова учить тому, что родители его умели с детства.

Насколько я понял, мой оппонент беспокоится, простите за прямоту, о животе. Да, конечно, привыкшему добывать пищу в магазине туго придется в лесу: и застынуть может, и несъедобных плодов наесться. Но, я думаю, коль случится нужда, научится быстро, не пропадет. Меня беспокоит не живот, а душа. Чувства. Критерии прекрасного взяты человеком у природы, и только она, как первоисточник, дает нашим чувствам наполнение. Она дает нам благородство. И все же… Как бы тонки и глубоки ни были наши чувства, взлелеянные природой, без истории они мертвы, бесплодны. История, то есть знание того, что было здесь до тебя, воспринятая душой чуткой и глубокой, позовет к исполнению долга, родит желание служить, и мы готовы «отчизне посвятить души прекрасные порывы».

После полудня мы собираемся в гости. Мы приглашены в Кузнечиково, к Василию Ивановичу Ракову. Утром приходил его сын, передал приглашение. Тоже вот стало редкостью — ходить в гости, да еще по приглашению. Не на выпивку, не на вечеринку, не на торжество «по случаю», а просто-напросто в гости. Разница большая. В гости ходят для души, насладиться приятной, умной беседой.

О Василии Ивановиче Ракове я был наслышан. В районе им гордятся. Рассказывали, что в уборочную страду для комбайнеров был учрежден особый вымпел имени Ракова и вручал его победителю лично Василий Иванович прямо на поле. А Иван Михайлович дал почитать книжку «Крылья над морем». Автор книги — бывший морской летчик, дважды Герой Советского Союза, доктор военно-морских наук, профессор Василий Иванович Раков. Ко всему прочему — ученик Ивана Михайловича, учился у него в сельской школе.

Нас встречает на крыльце седой, стройный, сдержанно-приветливый человек, во всем облике которого угадываешь внутреннее благородство. Меня радуют вот такие крестьянские дети, ставшие истинными интеллигентами. Они не утратили того хорошего, что было в их отцах-мужиках: добропорядочности, совестливости, самоуважения, трудолюбия, и все это, отграненное образованием, культурой, высокими идеалами, служению которым они посвятили жизнь, делает их достойными подражания.

Мне позволили завладеть хозяином на полчасика. Мы остались с Василием Ивановичем на крыльце. Дул пронзительный ветер, погода начинала портиться, и мы отдаем минутную дань разговору на эту тему. Потом я говорю, зачем приехал, и спрашиваю, что думает Василий Иванович о современной сельской интеллигенции. Он, как человек военный, не любит общих рассуждений, говорит конкретно: «Клуб надо отремонтировать. Что за отговорка: нетиповой? Был умный председатель, построил клуб по собственному проекту, теперь, видите ли, предлог нашли: нетиповой, ремонту не подлежит. А клуба нет — нечего говорить о какой-то культурной работе». Я опять за свое: «Как вы понимаете в наших условиях служение народу?» — «Делать свое дело, — отвечает он. — Добросовестно и наилучшим образом. Там, где люди, там и ты. Чего тут выдумывать: служение было, есть и будет».

Чай был с пирогами, с вареньем, настоящий русский чай, какой и встретишь теперь разве что в таких вот домах. Говорили о своей земле, о людях, которые тут жили, которые тут бывали:

Иван Михайлович наизусть читает Федора Глинку. Стихи посвящены Екатерине Михайловне Бакуниной. В здешних местах у нее было сельцо Казицино, где впоследствии основала она больницу, амбулаторию и аптеку. А до этого была сестрой милосердия в осажденном Севастополе в Крымскую кампанию. Встречалась там с Пироговым, с Львом Толстым. В 1881 году Толстой приезжал в Шевелино к крестьянину Василию Сютаеву, заехал и к Бакуниной, гостил у нее, говорят, с неделю.

Иван Михайлович рассказывает, его как старейшину внимательно слушают, а у меня вдруг мелькает мысль — вот цепь: Бакунина — Митрофанов — Раков — Савченко. Что между ними общего? Такие разные люди и такое разное время. Но корни? Нет ли единого корня? Есть! Служение народу — вот корень, соединяющий в неразрывную цепь таких разных людей.

* * *

В долгой-долгой истории русской деревни есть удивительные полвека. Единственные. С двадцатых по семидесятые годы нашего столетия.

В деревню пришел учитель. Не в село, а именно в деревню. В селе школа открылась раньше. А в конце двадцатых — начале тридцатых годов, когда страна приступила к решению неслыханной по масштабу и значению задачи — сделать  в с ю  Россию грамотной, — в каждой третьей-четвертой деревне была начальная школа.

Деревенская школа… Она была маленькой. Занимала одну избу. Редко-редко две. И учитель чаще всего был один. Вел все четыре класса. А нас было много. Мы тесно сидели на длинных скамейках (столяры не успевали стругать парты), выходили по одному к учительскому столу и из разрезанной азбуки складывали первые слова.

На мое поколение как раз и выпала полувековая жизнь деревенской школы. Для нас ее открыли, и мы же ее закрыли. Когда я вернулся с войны и собрали нас на первое учительское совещание, помню, называли цифру — в районе возобновили занятия двести начальных школ. Сейчас осталось полтора десятка, и те вот-вот закроются. Деревни редеют, детей почти нет, молодое население концентрируется в селах, там строят новые, восьмилетние и средние школы. Сельская школа продолжает свою историю, деревенская свою кончила. Ее больше не будет.

Я помню много деревенских учителей. Отпечаток их личности лежит на нас. Житейские добродетели в нас от отца-матери, идеи — от учителя. В нем персонифицировались новые для нас вещи и понятия: книга — учитель, справедливость — учитель, служение народу — учитель, правда, красота, культурность — все он. Мы очень любили своего учителя. Мы подражали ему, во всем хотели походить на него. И хотели стать учителями. И становились. Сейчас, встречаясь с педагогами старшего поколения, я узнаю в них своих сверстников, и как же отрадно видеть, что живет в них дух наших первых учителей!

Мы не обманулись в своем идеале. Когда настала лихая година, учителя и ученики дрались с врагом рядом. В моих записных книжках много имен, много подвигов, совершенных учителями и учениками, я расскажу о них когда-нибудь. Сейчас — о тех, кого знал лично. Благодарная память велит помянуть всех поименно, но что дадут читателю имена? Не лучше ли из многих выбрать одного?

* * *

…В Себеже, на улочках у самого озера, по сию пору стоит деревянный, на каменном фундаменте домик с высокими окнами. Не знаю, что в нем сейчас, а тогда, в сорок девятом году, был Дом учителя. Сейчас их почему-то не стало, позакрывали, и, кажется, напрасно. Хорошее было дело — учителя имели свой дом. Он не походил ни на какие другие профессиональные дома, к нему, пожалуй, более всего подходило название «клуб» в изначальном значении слова. Сюда учитель мог прийти когда угодно и с чем угодно: почитать, получить методический совет, посидеть с коллегами, помузицировать, а сельский, приехавший в город, — и переночевать. Все в доме на приозерной улочке располагало к отдохновению. В нем стояка уютная домашняя тишина, ровно грели голландские печи, пахло книгами и чистым, стиранным в озерной воде бельем, в ненастную погоду в окна дома проникал монотонный шум озера. В доме было четыре комнаты и небольшое зальце, служившее некогда прежним хозяевам гостиной, в которой стояло пианино и мягкие кожаные диваны.

В эту самую гостиную и ввалились мы ватагой, распаренные десятикилометровым лыжным пробегом, и плюхнулись без сил на диваны. Четверть часа мои ребята сидели, вытянув ноги, беззвучные, как рыбы, и было похоже, что не ватага ворвалась в дом, а порыв ветра распахнул двери, шумнул по гостиной и затих. Первым «отошел» Степан Большаченков, увидел пианино, встал с дивана, откинул крышку и тронул клавиши. Пианино отозвалось раскатистым басом. Степан неуверенно заиграл вальс. На звуки из боковой двери вышла невысокая пожилая женщина, оглядела нежданных гостей и радушно сказала:

— Можно поставить чайник и попить чаю.

Порфирий Фролов, старший из трех Фроловых и старшина похода, молча развязал «сидор» и стал выкладывать сухой паек. В женщине без труда угадывалась учительница. Неширокий белый воротник темного платья и седые волосы подчеркивали глубину черных выразительных глаз на худощавом, с резкими складками лице. Я встал навстречу.

— Здравствуйте, — подала она руку. — Меня зовут Анна Ивановна. Милости прошу. Мальчики, вон там в углу чайник, налейте воды.

Так состоялось мое знакомство с Анной Ивановной Уткиной, перешедшее потом в большую дружбу.

Вскипел чай, ребята обедали, а мы сидели в уютной комнатке методического кабинета и говорили о детях.

— Вы смелый, не боитесь инспекторских укоров.

— В чем же меня укорять, Анна Ивановна?

— Ну как же: в снег, в мороз повели детей на лыжах. Даль-то какая!

Она произнесла это с такой интонацией, как будто изображала инспектора-зануду. Я рассмеялся и сказал, что меня самого так учили.

— Вам повезло. Наверно, мужчины были вашими учителями.

— В старших классах — да. В младших — женщины. Мужские уроки нам преподавали больше отцы.

— Это вы хорошо сказали: мужские уроки… Знаете, сколько в районе учителей-мужчин? Пяти процентов нет. Война… А мальчикам нужны мужские уроки. Вдвойне нужны: отцы-то не вернулись. Очень меня это беспокоит. Вот ваши мальчики… Придет время — станут отцами. Что такое быть отцом? Каждый день, каждый час — всю жизнь? Этому ведь в школе не научишь, эта наука постигается только  р я д о м. Я на эту тему много с учителями говорю, ищем, как и что тут можно сделать. Не согласились бы вы выступить перед учителями, скажем, на такую тему: уроки отцовства. Мне кажется, вам есть что сказать.

Как же далеко она смотрела! Прошло три десятилетия, и мы пожинаем горькие плоды безотцовства. Социологи бьют тревогу: число разводов чрезвычайно велико, молодые отцы, оставив семьи, новыми не желают обзаводиться, предпочитают бобыльство семейным узам. Стремление освободить себя от обязанностей отца и главы семьи — это исток всякой безответственности. Нельзя думать, что мужчина, отказавшийся от воспитания своего ребенка, может быть хозяином на производстве, сознательным общественником, или, как теперь говорят, социально активной личностью. Нет, он становится потребителем и эгоистом высшей марки. А его сын, вырастая без отца, какие уроки отцовства может усвоить он?

Один-единственный: умей освободиться от обязанностей. И получается снежный ком. В те, послевоенные, годы мы, учителя-мужчины, старались хоть как-то, хоть чем-то заменить павших на войне отцов — учили мальчишек быть мужчинами. Теперь же и из школы ушел мужчина — и тут себя высвободил!

Зимний день короток. Начало смеркаться, усилился ветер. По озеру заструилась поземка. Если пойдет снег, к ночи разыграется настоящая метель. А машины нет. За нами к четырем часам должна была прийти машина — старенький детдомовский «ЗИС». Дозвониться до детдома и узнать, вышла ли машина, никак не удается.

Анна Ивановна волнуется.

— Десять километров, ночью… Боюсь я за вас.

Невозмутимый Порфирий Фролов успокаивает:

— Не бойтесь. Дойдем.

Младшие его братья, близнецы Федька и Колька, не в пример старшему егозливые и проказливые, уверяют, что десять километров — им раз плюнуть. Другие тоже храбрятся. Слово за мной. Я не ставлю никаких педагогических опытов, не преследую никаких воспитательных целей, понимаю одно: мы должны быть дома. Я словно бы сам мальчишка, отправился по своим делам в город и должен возвратиться домой, потому что дома будут волноваться, а я не могу причинять отцу и матери беспокойства, наконец, мне просто хочется домой, под свою крышу, в свою постель. И конечно же, в тайном-тайном уголочке души таится желание выглядеть перед братьями и дружками самостоятельным, вот, дескать, не испугался ни ночи, ни метели, как ушел своими ногами, так и пришел. Кто знает, может быть, это и есть для учителя главное — не надевать на себя узды из педагогических правил, не засушить в самом себе ребячьей души, которая ведь, в сущности, не покидает нас до седых волос, если сами не изгоним ее. И я говорю ребятам:

— Надевайте лыжи, выходим. Ждать нечего. Спасибо, Анна Ивановна, за приют.

Пока ребята собираются, Анна Ивановна отводит меня в сторону.

— Я слышала, у вас не ладится со вторым классом. Третьего учителя послали.

— Это вы о наших «бесенятах»? Есть такие. Чудо, а не дети.

— Да уж по лицу вижу, что чудо. — Она улыбается. — Сладу нет?

— Божье наказание.

У нее загораются глаза. У пожилого и, видать, не очень здорового человека глаза делаются, как у нашей озорной непоседы Римки Бируля, главной заводилы в группе «бесенят».

— А это «божье наказание»… — Она словно бы запинается. — Не доверили бы мне? Я ведь тут, в методкабинете, случайно. Вернулась из эвакуации, учебный год идет, мест нет — так и застряла. По школе скучаю…

«Бесенят» было сорок. Поразительное зрелище предстало моим глазам, когда, приняв детдом, зашел я первым же вечером к ним в спальню. Второклашки занимали самую большую комнату, точнее, две комнаты с выпиленной внутренней стеной, ее заменял занавес из простынь, отделявший мальчиков от девочек. Еще не отворив дверей, я понял, что там война. Занавес был сорван, подушки летали в воздухе, на кроватях дикая пляска, со всех сторон визг, крики, мое появление не произвело ни малейшего воздействия. «Бесенята» — для них было слишком ласково, это были какие-то зверята, от одного замечания они вспыхивали как порох и приходили в стадное возбуждение. На них могло подействовать только ледяное спокойствие. Я пошел по рядам, поднимая с полу подушки. На кровати у окна в командирской позе стояла большеглазая девчушка и, вскинув руку, кричала визгливым дискантом: «Струсили! Струсили!» Я взял ее руку в свою и почувствовал нервическое подергивание пальцев: девчушка дрожала осиновым листом. Видимо, успокоительный ток пошел от меня к ней, возбуждение спало, и тогда я увидел, как в больших карих глазах ее стали копиться слезы. Не знаю, кто из нас первым сделал движение навстречу, но вдруг ее стриженая голова оказалась на моем плече, под рукой я почувствовал худенькие лопатки, и острая, однажды уже испытанная боль пронзила меня.

…Мы шли на фронт. Был холодный, дождливый день, на дорогах стояли лужи, измученные маршем, мы месили грязь, не разбирая луж, по колено мокрые, замызганные, согнувшиеся под тяжестью пулеметов, противотанковых ружей, патронных цинков. Показалась деревня. Она была только что отбита у немцев, фронт откатился за недальний лесок, там ухало и гремело, и мы торопились туда. На улице в пелене моросящего дождя стояли женщины и дети. Командир скомандовал нам подтянуться, мы выровняли строй, разогнулись как могли и вступили в улицу. От толпы вдруг отделилась девочка и подбежала к нам. В руке она держала позеленевший винтовочный патрон, протягивала солдатам и пронзительным голоском просила: «Дяденька, убей немца за папу и маму». Кто-то из солдат поднял девочку на руки, передал другому, третьему — так и прошла она по рукам через строй и потом все махала и махала нам, пока не скрыла ее пелена дождя. Солдаты молчали, никто не проронил ни слова, только окаменели лица и злее топали по лужам сапоги. Я все еще ощущал рукой ее мокрое платьице, острые лопатки, видел ее глаза, полные неизбывного горя…

«Не ты ли была там?» — думал я теперь, стоя перед кроватью и прижимая рукой стриженую девчушку-забияку, позабыв, что прошли годы и та уже подросла.

— Как тебя зовут? — спросил я шепотом.

Она тоже шепотом сказала мне на ухо:

— Бируля.

— А имя?

— Римка.

— Спать надо, Римка.

— А ты побудешь со мной?

— Побуду. Ложись. Вот твоя подушка.

Римка улеглась. Я укрыл ее одеялом и присел на кровать. Сама собой установилась тишина. Полная, без скрипа, без шороха. Я медленным взглядом обвел неясные в сумерках кровати. Все сорок «бесенят» лежали, укрыв головы одеялами, оставив щелки для глаз, и все сорок пар открытых глаз звали и ждали, и я пошел по рядам, коснувшись каждого и сорок раз повторив «спокойной ночи».

Дома сказал жене:

— Нина, надо тебе пойти на эту группу. Ты найдешь в себе тепла на всех. Им холодно, понимаешь?

— Хорошо, — сказала жена.

За полгода мы чуть-чуть привели «бесенят» в норму. Но с учителями не везло. Не могли совладать. Кончился учебный год, а ребят нельзя переводить в третий класс: программу не усвоили. Я поехал в районо просить, чтобы отпустили Анну Ивановну. Заведующий пригласил Анну Ивановну и спросил, что делать с классом.

— Переводите, — сказала она. — Беру на себя.

Так пришла она к нам и на два года взяла «бесенят». Потом уж пошли они в пятый, у них стало много учителей, но Анна Ивановна на всю жизнь осталась для них первой и единственной учительницей. Сейчас они приезжают ко мне, уже отцы и матери, партийные работники, военные, инженеры, ткачихи, машинисты, и, когда начинают вспоминать детство, Анна Ивановна у всех на устах.

Как она их учила — это вопрос методического мастерства, а вот как сделала из злых, нервных, недоверчивых забияк веселых, нормальных, чуточку озорных ребят — над этим я думал не раз и пришел к выводу, что в самой Анне Ивановне до седых волос не переставала страдать и радоваться чистая, светлая душа ребенка. Это удивительное свойство — понимание взрослым ребенка, совершенно искреннее, без малейшего намека на подделку сопереживания его радостей и огорчений, счастья и горя, всех его забот и тревог, — и дается оно, видимо, от природы. Подделать его, изобразить, показать нельзя, невозможно, ибо дети являют собой поразительной чуткости прибор, безошибочно узнающий подделку. Учителем надо родиться.

Много у нас было разных затей. Мы сами придумывали игры, ходили в походы и путешествовали всем табором, делали ночные вылазки в лес, на озеро, у нас был лесной дом отдыха, в котором все должности от повара до директора занимали ребята, мы работали в поле и на лугу, в огороде и в хлеву — одним словом, жили самостоятельной жизнью, своей ребячьей республикой. Непременным участником всех наших дел и забот была Анна Ивановна. И не было за много лет случая, чтобы она на кого-то повысила голос или кто-то ослушался ее. Она стала и для ребят, и для педагогов, и для деревенских жителей нравственной нормой и высшим арбитром во всех конфликтах, оставаясь простым и радушным, скромным и сострадательным человеком.

Скромность и невзыскательность ее к жизненным условиям была поразительной. Она никогда не приобретала вещей, за исключением самого необходимого, у нее было одно, школьное, пальто и плюшевая рабочая жакетка, комната была обставлена более чем скромно: стол, кровать, этажерка, диван и две табуретки.

Много лет спустя, когда она уже вышла на пенсию и взяла на воспитание девочку Тоню, «отписав» на нее свои сбережения, мы с женой навестили их. В тихий вечерний час за чаем Нина спросила:

— Анна Ивановна, за столько лет не осмелилась у вас спросить: почему вы одна? Любили же вы кого-то.

— Конечно, — ответила она просто. — Разве я не такая, как все? И любила, и страдала, и ждала. Перед уходом его на войну, в четырнадцатом году, я дала ему клятву, что, если не дождусь, замуж не выйду. Так и осталась. А сказать, что одна… Я не знала одиночества. Как-то так получалось, что некогда было оставаться одной, все что-то надо было делать, делать…

Она была коммунистом. Когда меня перевели в редакцию газеты, я передал ей партийные дела. Мы состояли в колхозной партийной организации, а работы тогда, в пятидесятые годы, секретарю партбюро колхоза было ой-ой сколько! И вот опять, дела делами, а зачем ее понесло разнимать пьяную драку, никого смелого не нашлось, что ли?

— Кто это вам сказал?

— Да уж сказали, Анна Ивановна.

— Был грех, не отпираюсь. Пить много стали, беда. Адаменок с мужем завмага задрались. Товар разгружали, выпили, и что между ними произошло, не знаю, — выкатились на улицу клубком. На улице ни души. Из окон глядят, а выйти не смеют. Пришлось мне, старухе. Страху натерпелась, что говорить. Они же такие здоровые, дунут на меня — полечу, как одуванчик. А ничего, урезонила. Сазониха, соседка, потом говорит: «Тебе, Ивановна, леший ворожит, таких бугаев уняла!» Что делать, приходится. Надо же кому-то и на бугаев выходить…

В другое время на этом бы я и поставил точку. А ныне не могу. Нет нынче на селе былого уважения к учителю. В том он и сам виноват. Молодые не держатся в школах, два-три года отработают — и хоть куда, только бы уйти. Не остаются их имена в памяти ребят, не оставляют они следа ни в ком и ни в чем. Совсем беда.

То, что случилось в тот день, о котором хочу рассказать, поразило меня ужасно, и в силу невероятности случая отнес я его к грустному недоразумению, а теперь вот вижу: нет, то было начало. Да, мы уже  н а ч а л и  н е  у в а ж а т ь  у ч и т е л я, теряя что-то очень важное в самих себе.

Телеграмма застала меня в Ленинграде: Анна Ивановна умерла. Я бросил дела и помчался в Себеж. А была зима, вечерело рано, и я не чаял в тот день добраться до Глембочина. Но в сельповской чайной встретил знакомых глембочинских мужиков, они пили водку и ждали машину.

— Садись, Афанасич, помянем Ивановну, добрый ушел человек.

Помянули. От мужиков узнал, что район «приказал хоронить в городе». Я сказал: зря, надо бы в деревне, там будет кому сходить на могилу. А знаешь, сказали мужики, теперь и в деревне помнят до порога. Ивановна — человек заслуженный, хотят с почестями проводить. Это правда: старейшая учительница района, член райкома партии, депутат райсовета, так что, пожалуй, правильно решили.

Утром все село и окрестные деревни вышли проводить покойную. Гроб с телом поставили на машину, колхоз дал автобус для провожающих, и процессия двинулась по себежской дороге.

В городе нас никто не ждал. Зал не был подготовлен, пришлось выносить стулья, искать стол, скатерть. И хоть бы один венок! В спешке кое-как устроили, стали у гроба — отдать последнюю почесть. Ждали учителей, ждали начальство. В Доме культуры шло учительское совещание, заседало наверху и начальство. По наивности я полагал, что это и лучше: все в сборе, прервутся на час-другой, придут проводить своего товарища в последний путь. Оказалось хуже. Оказалось, прервать совещание-заседание нельзя, решали чрезвычайной важности вопрос: как догнать в производстве мяса Рязань. Учителей учили, как выращивать в школах поросят и кроликов, у председателей допытывались, не таят ли они «мясные резервы», достаточно ли прониклись «сознанием и ответственностью».

Я сидел в пустом зале у гроба и печально глядел на успокоенное, отрешенное от всех земных забот лицо. На сердце было тяжко. Почему на фронте, в боевой обстановке, мы находили время и возможности хоронить павших товарищей с почестями? А вот ушел наш друг, товарищ, коллега, всего-то и надо оторваться от стула, прийти и пять — всего пять! — минут постоять у гроба, побыть наедине со своими мыслями перед лицом вечного и неизбежного, — и не можем. Что случилось с нами? Когда и отчего так зачерствели наши души?

А время текло, беспощадное, неумолимое время. Оно равняет всех. Оно выносит приговор, что важно и что неважно в наших делах и поступках. Я отправился в Дом культуры, прошел за сцену, вызвал заведующего районо и сказал ему все, что думал: «Что с тобой? Почему не отпускаешь учителей проститься, ведь уже темнеет?» Он произнес слова, положившие конец нашей дружбе: «Тебе хорошо рассуждать, ты приехал и уехал, а с меня спросится». Т а к о г о  я уже не мог его уважать.

Заведующий районо все же одумался, объявил перерыв и отпустил учителей. В кабинете третьего этажа того самого здания, в зале которого совершалась гражданская панихида, заседание не прервали, не подошли даже к окнам, когда зазвучал печальный марш оркестра и процессия тронулась к кладбищу.

Пошел мелкий легкий снежок. Я стоял у свежего холмика земли, на душе было пусто и печально. «Прощай, добрый, мудрый друг. Учитель не умирает, пока живы его ученики».

…Мне теперь редко приходится бывать в Себеже. Но когда выпадает туда дорога, обязательно иду на высокое, с большими тенистыми деревьями кладбище, отыскиваю среди каменных надгробий деревянную пирамидку с красной звездой. Я вижу привянувшие цветы — кто-то помнит свою учительницу.

* * *

Сколько бы ни говорил я о своей земле, все кажется, чего-то не досказал, что-то важное выскользнуло из памяти, а может быть, просто осталось непонятым. Вот, например, земля и люди. Взаимная зависимость несомненна: человек отдает земле свой труд, она ему — плоды. Это везде, на всем Земном Шаре. Я же хочу понять  с в о ю  землю не в общем плане, а конкретно: дает ли она  о с о б ы й  характер человеку?

Может быть, это не заслоненное ни горами, ни лесами широкое небо, светлые просторные дали, которые видит человек от колыбели до погоста, дают ему особую открытость души и щедрость натуры. Может быть, это спокойно-величавые реки, пронизанные солнцем леса рождают в нем особую доброту и незлобивость. Может быть, это скупые на хлеб серые подзолы и красные суглинки сделали его сострадающим каждому, кто попал в нужду или беду. Может быть, это утренняя разгорающаяся в полнеба заря и долго не угасающий закат, бездонно-глубокое небо, усыпанное алмазами, придали его трезвому уму мечтательности…

Наверно, так, ведь не богом же дается характер, а отцом-матерью да родной землею. Я не встречал в других краях, тоже щедрых на характеры, т а к о й  душевной открытости, т а к о й  доброты, т а к о г о  милосердия и самоотречения, к а к и е  с годами, прибавившими разуму зоркости, нашел в нашей женщине: псковитянке, тверитянке, смолянке. Профессия газетчика водила меня не столько большаками, сколько проселками да тропинками, и там, в глухих деревеньках и в маленьких городках, я встретил поистине Великую Русскую Женщину, в характере которой собралось и отстоялось все, чем одаривала человека земля на протяжении многих имногих веков. После таких встреч иной раз думалось: вымри все вокруг, но останься  О н а, Ж е н щ и н а-м а т ь, и мы возродимся в том же качестве, с тем же характером своих предков-русичей. Да, ведь так оно и бывало. Разве не опустошали вражеские нашествия целые уезды и губернии, разве не вырезали всех, кто дорос до тележной чеки, не сжигали в сараях целыми деревнями, не заваливали рвы и овраги расстрелянными, а мы поднимались вновь и вновь, не растрачивая своей доброты, не теряя сострадательности, не отказываясь от милосердия. Как небесную голубизну глаз, как соломистый цвет волос, возрождали в нас наши матери добрую душу и щедрую натуру.

С огорчением приходится сказать, что в наши дни появляется у части людей, преимущественно мещанской по духу, некое стремление пересмотреть «своих предков»: наивные, дескать, были, напридумали правил, огородились условностями, вроде: будь честным, порядочным, совестливым, уважай, помогай, не обидь, чужого не возьми, не заносись, смиряй гордыню — ветхозаветность какая-то! Современный человек не должен стеснять свою натуру, он волен жить, как душа хочет, так освободимся же от условностей, ибо только не стесненный заповедями человек есть истинно свободный.

Что тут сказать? Кое-кому, конечно, удается, по крайней мере внешне, «освободиться», щеголяют они, забывшие родство, безнравственностью, и нам начинает казаться, что меньше стало в людях доброты и сострадания, совестливости и порядочности. Будем, однако, помнить, что безнравственность всегда криклива, если хотите, агрессивна, она утверждает себя нахальством, это — ее природные спутники. А истинные добродетели не любят показного, они таятся в глубинах русского характера и не подлежат пересмотру. Их просто нельзя, невозможно пересмотреть, ибо питает их  в е л и к а я  з е м л я — н а ш а  П р а м а т е р ь.

Может быть, мое утверждение покажется спорным, но долгие наблюдения привели меня к выводу: человек скорее всего срывается с нравственных якорей, когда уходит с родной земли, перестает ее видеть, чувствовать и понимать. Он как бы отключается от источника, питающего его. Я знаю многих и сверстников своих и людей помоложе, отвернувшихся от земли, встречаюсь с ними и вижу, как, обогащаясь материально, нищают они душевно. Утрачивается открытость души, ее мягкость, некоторая, если угодно, романтичность, доверчивость и милосердность, душа становится суше, расчетливей, эгоистичней.

И все-таки как бы ни огорчали нас потери, должно верить, что  н и к о г д а  не исчезнут, не трансформируются качества нашего характера, потому что рожают нас русские матери, хранительницы русской души, взлелеянной чудо-землей русской.

О женщинах, встреченных мною на проселках, я и хочу теперь рассказать.

* * *

Двадцать лет спустя после войны в поселке Оленино судили бывшего полицая, и на суд в качестве свидетеля пригласили из Краснодара Владимира Ивановича Попова, командовавшего в Бельских лесах партизанским отрядом имени Александра Невского.

Владимир Иванович приехал и первым делом попросил свозить его в деревню Малявну к Анне Дмитриевне Фроловой.

— Наша партизанская мать, — пояснил он. — По письмам знаю, что жива-здорова, но надо повидаться.

Тогда от Попова и узнали люди, кто такая Анна Дмитриевна. Она же все двадцать лет словом не обмолвилась о былом и была крайне удивлена вниманием, какое проявили вдруг к ней журналисты.

Мне позвонил коллега, собкор областной газеты Павел Федоров и пригласил в Малявну, а где эта Малявна, он и сам толком не знает, где-то, мол, в Бельских лесах. Я побежал на вокзал, через два часа был в Оленине, встретились с Федоровым в райкоме партии. Там на самодельной карте нам показали село Городок, чуть не у самого истока Днепра, близ которого и должна быть Малявна, но дороги туда сейчас нет, попытайтесь, сказали нам, связаться с лесорубами, они в тех краях лес валят.

Пошли в леспромхоз, ночь провалялись в нетопленой гостинице, утром на электровозе выехали в поселок Пенский. Стояла поздняя осень, стылая, слякотная, дождь перемежался снегом, мы глядели на свои городские ботиночки и качали головами: выправились, нечего сказать. В Пенском было уютно: аккуратные домики, дощатые тротуары, березовые аллеи. Но тут нам нечего было делать, дождались, когда лесорубы набьются в два крохотных вагончика, прицепленных к мотовозу, и поехали дальше. А дальше — лес, лес, и через него по просеке — зыбкая узкоколейка. Постукивает мотовоз, раскачиваются вагончики, лесорубы дымят сигаретами, усмешно разглядывают «городских», дивятся, каким ветром занесло. Объяснили им, куда и зачем едем. Лесорубы присвистнули: «Где-то должна быть такая деревня. От последнего уса километров десять, ближе никакого жилья нет».

Вот и последний ус — два узеньких рельса уходят влево, в сторону начатой делянки. «А вам — прямо. Держите на петушиный крик». И смеются, черти! Здоровенные парни с веселыми глазами, в резиновых заколенниках, в дождевиках — чего им не смеяться над двумя чудаками, ринувшимися очертя голову в лесные дебри. Мы-то их понимали, они нас — едва ли. Потом, когда газета напечатает наш рассказ, когда прочитают люди и потянутся к перу, чтобы выразить Анне Дмитриевне свое восхищение, тогда эти парни, может быть, и скажут кому-нибудь из новичков: «Везли мы тут однажды двоих… в ботиночках». Ну, а нам больше и не надо, такая наша работа.

Идти действительно пришлось на петушиный крик. Поначалу держали так, чтобы звон бензопил оставался за спиной, потом он стих, нас окружила глухая тишина предзимья, только чавкала под ногами раскисшая почва. Ни тропинки, ни следочка. Кое-где попадались налитые водой круглые ямины, местами над поваленными, обомшелыми деревьями стояли сухие, обезглавленные елки и осины — давние следы войны. В этих местах полгода дрались в окружении дивизии нашей 39-й армии. Где-то тут шли они на прорыв. Шли тремя колоннами. Вели их партизанские проводники, а было это короткой июльской ночью, на рассвете налетели стаи «юнкерсов» — и заварилась в лесу кровавая каша…

Вот уже тридцать пять лет, о чем бы ни писали — о земле, о людях, о жизни минувшей, о делах сегодняшних, — мы не обходимся без упоминания о войне, и, наверно, еще не одно десятилетие — уже не мы, а другие — будут обращать свой взор туда, в сороковые годы двадцатого столетия. Война не кончилась на майских залпах сорок пятого, слишком значительны ее последствия.

Уже три часа продираемся мы через заросли, обходя болотины и завалы, а просвета не видать. Сели на замшелый ствол, пообедали тем, что было с собою прихвачено, пустили в унылое, мокрое небо сигаретные дымки. Ноябрьский день кончался, гуще пошел снег, и похоже было, что к ночи подморозит. Двинулись дальше. В последнем сумеречном свете дня успели заметить, что лес начал меняться — больше пошло берез, появились ольха и лещина — значит, близко опушка. Напряженное ухо уловило что-то похожее на петушиный крик. Звук говорил о близком жилье. Скоро увидели и огоньки, тусклые, желтые — от керосиновых ламп в окнах, потом наткнулись на изгородь, но радоваться, как оказалось, было рано, то была деревня Иванченки, до Малявны, сказали в крайней избе, версты четыре. Теперь под ногами была дорога, знали, что рано или поздно доберемся. Только Малявну искали зря, Анна Дмитриевна там не жила, переехала в Уфалово. «Это недалечко, — утешила встречная женщина, — так тропочкой и идите, версты две. Тропочка к лавине через Кривену приведет, там и огороды начнутся — не заблудитесь». Ладно, тропочкой так тропочкой, хотя где ее под свежим снегом разглядишь? Однако нашли и Уфалово, и невзрачный старый домишко, и его хозяйку.

Я так длинно рассказывал о дороге вовсе не для того, чтобы подчеркнуть особенность профессии — бывает куда труднее! Часом позже, обогретый и обсушенный, я мимолетно подумал: сколько же разного люду знавала русская изба! Обозники, всякого рода странники, артели мастеровых, охотники, все, кто запоздал и заблудился, замерзал и голодал, кого гнала беда и нужда, — все находили кров и очаг, кусок хлеба и охапку соломы в русской избе. И названо это было  р а д у ш и е м.

Нам открыла невысокая, кряжистая, с крупными, но мягкими чертами лица женщина в фланелевом халате и в стоптанных баретках на босую ногу. Надо бы сказать: старуха, но уж больно это слово не шло к ней, для своих семидесяти пяти лет была она на удивление подвижна, не горбилась, не шаркала и не шамкала — все зубы целы! — а уж речь повела, так и вовсе диво: задорно, с прибаутками, с теплым-теплым юмором в синих лучистых глазах.

— Боженька мой, ядрена Матрена, сухой нитки нет на родимых! Все-все скидывайте, размундиривайтесь, валенцы дам, шубы дам, чугунку затоплю…

Она побежала на двор за дровами. Павел Федоров посиневшими губами деревянно смеется: «Точь-в-точь, как Попов рассказывал. Так же вот и окруженцев выхаживала. Боженька мой, ядрена Матрена…»

Всю ночь просидели мы в жарко натопленной избе. На столе посвистывал в третий раз подогретый самовар, тонко пахло березовым углем, и лежали высыпанные из посылочного ящика письма. Мы читали письма и слушали Анну Дмитриевну.

— Жизнь моя длинная-длинная, всякого нагляделась, разного натерпелась, ой, не пересказать всего. Мужа кулаки убили, прямо на крыльце ножами зарезали. За мной гнались, из ружей палили — уберег господь, сховались с Ваняткой — полтора годика ему было — в лесу под елкой. В войну опять и сыну и матери под расстрелом стоять довелось… Теперь одна как перст. Мужа схоронила. После первого-то семь лет вдовела, потом уж за лесника вышла, лесничихой стала. И то — пригодилось. Лес как свои пять пальцев знаю, куда ни заведи — выйду. Понадобилось в войну. Сын Ванёка помер. После войны в районе работал, много ранений имел. Внук есть, тоже Ваняткой звать. В школе колхозных кадров учится, взрослый уж. Еще племянница. В Оленине замужем. Надула меня, окаянная! Соблазнила — поедем да поедем ко мне, избу продавай, у меня горя знать не будешь. Какое там! Чего и не знала, так узнала. На одно денег дай, на другое дай. Нет, думаю, милая, этак ты меня и по миру пустишь. Поеду, говорю, домой. На деньги, которые остались, эту хатенку купила. В Малявне-то у меня новая была, перед войной ставлена, а тут какая подвернулась…

— Анна Дмитриевна, — спрашивает Федоров, — Владимир Иванович Попов говорил, что вы семнадцать красноармейцев собрали по лесам, выходили и передали ему в отряд. Имена помните?

— Семнадцать или сколько там, не помню, а что собрала, то истинная правда. Первым Ивана Грязнова нашла, чистое привидение был. Иду утром в лес — ах ты, боженька мой, ядрена Матрена, что за тень меж дерев шатается? Об одно обопрется, постоит, к другому руки тянет, шагнуть хочет, а силушки нету. Гляжу, будто наш, с ружьем. Подхватила — на руках у меня повис, в беспамятство впал. А за ружье держится, не выпускает. Двух девчонок-ягодниц приметила, кричу им, чтоб помогли. Кое-как приволокли, я — под мышку, девчонки — за ноги, спрятали в амбар, две недели выхаживала.

Еще Кирилл Малый был. Прозвище ему такое дали, после уж, как партизанить пошел, а по фамилии он — Филиппов. Детина куда с добром, головой матицу подпирал. А прозвали Малым. Этого совсем без памяти нашла, лежит под елкой, не шелохнется. Выломала две палки, напялила кафтан с себя — вроде салазок получилось. Приволокла… Потом еще Колька Большой, Николай Москвич, Вася Кутузов… Чисто гвардия — молодец к молодцу. Вот были ребятки, от голода в окружении помирали, а не сдавались. С оружием все. Когда Володя заявился, говорю ему: вот тебе моя рота — воюй, а я с тылу подсоблю. Володя-то, то есть Владимир Иванович, сам военным фельдшером был. Окружили их, за Волгу не пройти, тут им газетку с самолета кинули, напечатать там было, чтоб в партизаны шли. А попервости он тоже через мои руки прошел: в бане отмывала, белье чинила… Так и начали мы воевать. Осенью в сорок первом…

Электричества в те годы в деревнях еще не было, электрики тянули линии в первую очередь к центрам колхозов, и там по ночам желтело от огней небо, а Уфалово, Малявна, Иванченки и сотни подобных им деревушек жгли керосин, надеясь и не надеясь дождаться светлого праздничка. В лампе кончился керосин, фитиль зачадил, и Федоров, сидевший ближе к лампе, ввернул его и сказал, что сам домовой велит гостям укладываться спать и дать хозяйке покой. Анна Дмитриевна махнула рукой: какой там, дескать, покой, когда не знаешь, куда ночь девать, достала из печурки батарейный фонарик и пошла в сени долить в лампу керосина. Я перед тем читал письмо, которое начиналось так: «Четырнадцатого августа исполняется двадцать лет, как бежал я от виселицы, и вот сижу, вспоминаю Вас, мама, и друзей…» Спросил у Федорова:

— Ты встречался с Поповым, не говорил он, как это было?

— Без подробностей. Упомянул вскользь. Он ведь скромный, в Краснодаре, оказывается, и не слыхали о его партизанских делах.

— Все-таки это удивительно, Павел. Который год пишем мы с тобой о войне, и такие вдруг открытия! Почему они молчат?

— Не знаю. Наверно, не считают, что совершили что-то особенное. Надо было — делали. Как всякое другое дело. Спроси у них — скажут: а как иначе? По-моему, это от убеждения, что  и н а ч е  нельзя.

— Что касается себя, это так. Но молчать о подвиге товарища, это уж, извини, не скромность, а нечто противоположное.

— Да нет же! Пойми: и н а ч е  нельзя. Ну нельзя — и все тут. Зачем нас с тобой понесло сегодня? Не могли дождаться морозов и взять машину? Могли. Никто не подгонял. Неделей позже написали бы, только и всего. А мы поперлись неизвестно куда. Значит, и н а ч е  не могли. И весь сказ.

Не первый раз заходит между нами этот спор. Не знаю, может, коллега и прав, но как трудно мириться с тем, что так много прошло мимо, позабыто, не вспоминается — это же черт знает какое богатство! Да и сами мы виноваты, чего уж другим пенять, невнимательны бываем, все куда-то торопимся, спешим, а посидеть бы вот так, до полуночи, в каждой русской избе да порасспросить, послушать… И с т о р и я  мимо нас идет, а мы лишь краешком, мимоходом заметим, черкнем в блокнотах две-три строчки — и дальше, дальше… Нет, как хотите, недоволен я и собой и коллегами, плохие мы летописцы. Вот прошло с той ночи в избе Анны Дмитриевны пятнадцать лет, деревни Уфалово, как сотен других, таких же, уже нет, и если суждено им возродиться, то это будут уже другие деревни: иные дома, иные люди, иные мысли и дела, и этот вот разрыв между старой деревней и новой некому будет восполнить — цепь преемственности в нравственных нормах, в характере человеческом, в этом самом «и н а ч е  жить нельзя», ослабнет, нарушится и, не дай бог, порвется. А будь бы нами все записано-описано… Ведь мы передаем будущему наши дни.

Анна Дмитриевна продолжала рассказ:

— По лету это было, на втором году войны. Заболел Володя, застудился сильно. В какой деревне приключилось, в точности не скажу, в смоленских лесах где-то. Налетели они, значит, ночью на деревню, немчуру побили, а кто-то, видно, донес — подкрепление подоспело. Нашим надо отступать, а Володя замешкался, спохватился — один на улице, бежать некуда, он — в колодец. Спустился по цепи, стал ногами-руками враскорячку, о сруб держится, а вода, известно, ключевая, наверху — лето, в колодце — крещенский холод, да так сутки почти и простоял, пока немчура не ушла и кто-то из деревенских за водой пришел. Вытащили окоченевшего. С того с ним и приключилось: жар, ломота, бредить стал. Поместили его в избе Марфы Шубиной из Трепацкого, деревня такая недалечко. Я-то не знала, а спонадобилось мне срочно найти его. Оделась нищенкой и пошла искать. В Трепацком у Марфы лежит, худущий, бородатый, — не вдруг признаешь. Я, конечно, виду не подала, что свои мы, дождалась, пока Марфа отлучилась, шепчу ему:

— Немцы у меня в доме, чин большой, всю избу занял, денщиков трое, вестовые так и летают, офицеры наезжают… Подложи им, гадам, бомбу.

Он на подушках приподнялся, глядит, будто я рехнулась.

— В уме ли ты, мать? Как же вы, изба?

— Что о избе думать? Живы будем — наживем. И о нас не беспокойся, в лес уйдем. А случись, нельзя уйти, вместе с нами рви. Мы с хозяином говорили, подписку дадим, что по доброй воле…

Володя задумался и говорит, что рисковать не будем, надо все осмотреть, а ты, мол, иди домой и жди гостей. Гости появились вскорости. Сперва Ира Куренкова в доверие втерлась, уборщицей ее взяли. Проворная девчонка была, живо в лес сбегает, ягод господину офицеру насобирает, что надо своим сообщит, от них мне приказ передаст. Потом сын мой Ванёка заявился, тоже, значит, к немцам на службу поступил. Ему трактор дали, в Оленино за продовольствием стали посылать. По дороге взрывчатку от своих принимал. Все наладилось, да не придумаем, как эту бомбу в подпол заложить, в избу-то нас не пускают. Тогда говорю Ванёке: будем картошку копать. Соседи дивуются: «Что так рано, Дмитриевна? Август только пошел, погниет твоя картошка». — «Ничего, — говорю, — сгнить немчура не даст, сожрет, а копаю потому, что рожь собралась сеять». Накопали четыре ведра, понесли в избу — немец в крик: «Цурюк, матка, нельзя!» Я тоже в крик: «Не видишь, картошка, ядрена Матрена! Зима придет, немецкая армия все слопает. В подпол надо, ферштейн?» Обрадовался гад: «Гут, матка! Носи картошка. Слопаем». Ржет, как жеребец. Ладно, думаю, смейся, скоро отсмеешься. Носим… На дно взрывчатку, сверху картошку. Идет дело. К вечеру управились. Ванёка в подпол спустился, сделал что надо, проволочки во двор вывел. Стали ждать подходящего случая… Ждем-пождем, а от Володи хоть бы словечко. Выдал его кто-то. Слышно было, девки какие-то по деревням ходили, выпытывали. Кто-нибудь проболтался. Арестовали Володю и повели в деревню Толстые, к коменданту. А идти туда через Малявну. Ванёка мой о ту пору на крыльце сидел. Видит, командира ведут. И я тут со двора вышла. Так сердце и прокололо. Онемели ноги — ни с места. А Володя моргает нам, дескать, не подавайте виду. И говорит конвойным: «Пить хочу». Конвойные мне кричат: «Матка, воды!» Ох, где только силы нашлись. Побежала в сени, ковшик схватила, зачерпываю, а другой рукой сердце сжимаю: не колотись ты, проклятое! Отдышалась, зубы стиснула — понесла. Протянула ему ковшик, а он берет да палец мой вот так тиснул, знак подает: держись, значит, и действуй. Тут офицер на крыльцо вышел, спрашивает у меня: «Знаешь этого человека? Он партизан?» — «Отродясь, — говорю, — не видала». Повели его, родимого. А мы все трое: я, Ванёка и Ира — в сарай. Сын говорит: «Мама, Ира, сообщите скорее в отряд. Плохо дело».

Сообщить-то мы сообщили, да уж поздно было. Судили его скоро. Комендант, видишь, какую хитрость придумал: заставил Володю биографию свою писать, а сам и читать не стал, только руку сличил, видит, одной рукой писано, и говорит: «Ты есть Попов». Расписки у него были, которые Володя за продукты колхозникам выдавал, с подписью и печатью. Тут и весь суд ему: повесить!

Повели Володю на виселицу. На краю деревни, за амбарами стояла. Как подошел он к виселице, огляделся и просит руки развязать, чтобы перед смертью богу помолиться. И вот только веревку развязали, он солдату головой в живот как ударит — и под обрыв кувырком. В Обшу бросился. Стреляли по нему, в плечо ранили. Вечер уж был, туман, кусты кругом… Обшу переплыл, в Иванченки забежал, там переодели да скорее в лес. А на другой день за моим Ванёкой пришли, арестовали и в Оленино повезли. Где-то письмо от Попова есть, поищите, после войны внуку моему писал, об отце его рассказано…

В пачке писем нашли давнее письмо Владимира Ивановича, адресованное мальчику Ване, сыну партизана:

«Я расскажу тебе, Ваня, каким смелым, мужественным человеком был твой отец. Его приговорили к расстрелу. Немцы казнили патриотов за поселком, там, где кладбище. Три солдата повели туда твоего отца, дали в руки лопату и велели рыть могилу. Он рыл… Как ни засохла земля, как ни тупа была лопата — и могиле приходит конец. Вдруг невдалеке раздался выстрел. Двое солдат кинулись в ту сторону. Отец твой распрямился, показывает: хватит, мол, копать? Третий солдат нагнулся посмотреть. Страшный удар лопатой размозжил ему голову. Отец схватил автомат и бросился через кладбище к лесу. В темноте не разглядел проволочное заграждение — распорол живот. Зажал рукой рану, бежит. На опушке немцы коней пасли, он от них в старый дот спрятался, переждал — и в лес. На третьи сутки добрался до отряда.

Ты, Ваня, гордись своим отцом и бабушкой Анной Дмитриевной, отец впервые сказал, что есть у него двухлетний сын, после симоновского боя. Просил: если что случится, не забыть тебя…

Жму руку. Друг твоего отца, бывший командир отряда

В. Попов».

— Следом за сыночками арестовали и меня. Полицай один явился, из местных. Приставил наган к лицу, пытает:

— Где твой сын?

А я ему:

— Твоя мать знает, где тебя, собаку, косит?

Он мне в зубы кулаком.

— Вот тебе за собаку. Говори, где сын?

— Чего привязался? Сказано — не знаю!

Хвать меня за руку и — к стене. Поднимает пистолет:

— Говори!

— Не знаю.

Бах! Бах! Щепки от стены мне в лицо. Убьет, думаю, гад этакий. Кричу:

— Что же ты, сволочь, делаешь? Ведь русский же!

Оскалил зубы, позеленел, трясется.

— Весь род ваш искореню. Марш на улицу! Сейчас я тебя пущу в расход.

И впрямь на улицу повел, под овраг. Прощаюсь с белым светом. Молю только бога, чтоб силы дал помереть как подобает. О ту пору покойника несли по деревне. Народу много шло. Глядят на меня: «Куда тебя, Дмитриевна, никак на расстрел?» Видят, не шутит мой мучитель. Тогда кто-то как крикнет: «Партизаны!» По большаку в самом деле на конях ехали, кто такие, не знаю. Ну, полицая этого такой страх взял, подхватился и деру, только и видели его. А я кустами-кустами да в лес. Лес — он, батюшка, всех нас спасал…

На дворе пропели третьи петухи, за окном начинало рассветать.

— А взрывчатка что же, так и лежала в подполе?

— Так и лежала. Наши пришли, разминировали. Мне-то сын не сказал, как взорвать, а то б я сама. А того офицера все равно убрали, не мытьем, так катаньем. Ира Куренкова важный пакет выкрала. В пакете приказано было поспешить со своими солдатами на выручку. А он и прочитать не успел — стащила Ира. Сами немцы его и расстреляли…

Всего, детки, уж и не вспомню. Много чего было. Муж после войны в тетрадку записывал, говорил, пригодится, мол, детям. А я так думаю, что ни детям, ни внукам ничего такого ни видеть, ни слышать не надо, пускай живут счастливо. Потерялась где-то тетрадка…

…Утром мы уходили из Уфалова. Пал мороз, и выкатывалось из-за леса солнце, в его лучах серебрились поля, белые крыши деревень, к берегам Кривены припаялся тонкий ледок. Земля словно бы обновилась, кругом было так просторно, что хотелось смотреть и смотреть на нещедрую нашу землю, на которой живут удивительные люди. Мы еще не раз придем сюда и порасспросить подробности, и поздравить Анну Дмитриевну с запоздалой боевой наградой, и просто так — проведать, и всякий раз будем уносить в душе тепло ее живых лучистых глаз.

* * *

Никто сейчас не скажет точно, сколько мы «потеряли» за сорок последних лет земли. Говорят в общем: сотни тысяч гектаров. «Потерянная» земля — наша беда и наша боль. Но что было делать, если пахари не пришли с войны? Не пришли миллионы мужиков. Читаешь в книжках о каком-нибудь давнем нашествии на Русь: «И наступило на русской земле запустение…» — и думаешь: вот и на твой век выпало. И нашествие выпало, и заросшая лесом нива.

Когда мне случалось ездить по деревням верхней Волги, я много дивился березовым рощам: уж больно походили они на искусственные. Такие четкие квадраты белых стволов-одногодков, без подлеска, словно по шнуру обрезанные опушки, что думалось: нет, природа не могла так сотворить, рощи насадил человек. Я даже готов был поверить в легенду, что бытует в приволжских деревнях. Говорят, что сажали эти рощи наши солдаты, тоскующие в окопах по крестьянской работе. И поверил бы, не будь сам солдатом: на войне мы вырубали, а не сажали леса. Поверил бы, не встреть я Евдокии Матвеевны Никольской, старой крестьянки из деревни Кокошкино.

Напрягаю сейчас память и никак не могу вспомнить первой нашей встречи. Их было много. Я приезжал к ней и один, и с женой — обиходить огород, и с друзьями — нарубить дров, и уже смешались в памяти разговоры и события, четко остался ее образ. Образ поразительной силы. Она была невысока ростом, сухонькая, легкая на ногу, морщины избороздили ее некогда красивое лицо, а в голосе, в глазах столько спокойной, отрешенной от суеты мудрости, что, казалось, глядит она на нас из какого-то далекого далека, все понимая и все прощая нам.

Жила она в крохотной избенке, срубленной в сорок третьем приезжими плотниками. В избенке — печь да кровать, да крохотный столик со стопкой книжек и газет. Она много читала, и я не раз дивился ее суждениям о книжках. Когда ставила на стол самовар, чтобы напоить нас чаем, книжки складывала на подоконник, тщательно обтирая их фартуком. Над столом висели фотографии сыновей, всех троих, павших на войне. С крыльца ее дома был виден высокий холм над слиянием Сишки с Волгой, а на холме белый высокий памятник над братской могилой. Он был виден и в проливной дождь, и в туман, и в осеннюю непроглядную ночь — так сильно светилась его белизна на фоне заречного леса. А может быть, уже не глаз, а память зрила его сквозь завесу ночи.

На том холме под каменными плитами спят солдаты и генералы. Два имени высечены на плитах особенно крупно: генерала Сеславина, героя Отечественной войны 1812 года, и генерала Комиссарова, героя Отечественной войны 1941—1945 годов. Словно два века сошлись на крутом приволжском холме. Евдокия Матвеевна часто поднималась на холм и подолгу стояла там.

Ее уже нет в живых, она покоится на деревенском кладбище, в двухстах шагах от холма. Как жалко, что не хороним мы вдов и матерей солдатских рядом с солдатами и не ставим им памятников! Ну что ж, пускай памятником ей будет этот небольшой рассказ, написанный мною еще при ее жизни и читанный ею тогда же.

* * *

…Евдокия Матвеевна поднялась на пригорок, с которого должна была показаться родная деревня, и ничего не увидела, кроме пустого, изрытого траншеями, оплетенного колючей проволокой поля.

Она отыскала то место, где стояла ее изба, сняла с плеч котомку и села на бугорок вытаявшей земли. На Евдокии Матвеевне надета короткая зачиненная пальтушка, темная юбка, серый бязевый платок, из-под которого выбиваются седые волосы. На ногах сапоги разных размеров. Их было две пары, ребячьих сапог. Но фашистский мародер отнял одну пару, да в спешке не разобрал, схватил разные. Так и ходит мать в ребячьих сапогах: один Сашин, другой Юркин.

Где-то они, дети? Целый год ни слуху, ни весточки. Теперь деревню освободили, и она будет ждать писем.

— О чем задумалась, Дуня?

Она приложила руку к глазам, вгляделась. На дороге, опираясь на палку, стоял седобородый старик. Она узнала его — Иван Иванович Медведев из Люнина.

— Здравствуй, Иван. Возвернулась вот, сижу.

— Думаешь, как жить начинать?

— Да, как жить… Много лет этой земле не родить хлеба. Помнишь, после гражданской? Годов десять в силу входили. Так разве ж то сравнить с теперешним? Живого места на земле нет.

— Ничего, Авдотья Матвеевна. Мы начнем, а там, глядишь, подмога придет. Мы в Люнине уж колхоз образовали. Председателем меня поставили.

— А у нас и председателя не из кого выбрать, одни бабы оставались, да и тех что-то не вижу.

Отвела за разговором душу, поднялась Евдокия Матвеевна. Захотелось от усталости воды волжской напиться. Подняла одну банку консервную — с дыркой, вторую, третью… Что же это такое? Целой банки не найти. Сколько же тут пуль пролетело, осколков снарядных?!

Спустилась на лед, думала ладошкой водицы зачерпнуть из воронки, а там… сукно шинельное. Струится весенняя вода, шевелит сукно. Жутко стало…

Но человек, пока живет, думает о живом. Прав люнинский председатель, надо думать, с чего начинать. Они вот колхоз возродили, и нам надо в кучку собираться.

Клонится к закату мартовское солнце. Ручьи ожили, заструились к Волге. В синем воздухе жаворонок трепыхается, звенит. Быть весне ранней.

Идет старая женщина по пепелищу. Вон над бугром дымок вьется: ага, кто-то уже обживается. Спустилась по ступенькам, откинула рядно, повешенное вместо двери, — ничего со свету не видать.

— Кто тут есть?

— Баба Дуня! Здравствуй! Доплелась и ты?

— Доплелась. Чую по голосу, вроде ты, Кузьмовна?

— Я, Матвеевна. Вся деревня тут. В одной землянке уместились.

Попривыкли глаза к полумраку, узнала Александру Кузьмовну Цветкову, Марью Павловну Уткину, Ольгу Ивановну Петрову, Александру Смирнову. Все солдатки, с двумя-тремя ребятами каждая.

— Оберегайте ребят, бабы. Железа всякого кругом… Не ровен час… Так с чего ж начинать будем?

Ольга Ивановна Петрова, она постарше других была, сказала:

— Тебе, Авдотья Матвеевна, командовать. Раньше звеньевой была, берись сызнова, руководи.

Пошли женщины в обход, принимать колхозное хозяйство: что же оставила им война?

Жмутся тесной кучкой к тропинке, опасливо обходят каждый предмет. Одеты кто во что: кто в шубу, кто в ватник солдатский, кто в пальтушку, до дыр протертую. На ногах и валенки, и лапти, и ботинки с портянками. Хуже, чем погорельцы, обездоленные войной солдатки. На голом месте колхоз собираются ставить, хлеб сеять и ребят поднимать.

В Есемове печку уцелевшую нашли. Стоит голая, черная, сиротливая труба в небо. И то радость. Без печки ни обеда сварить, ни хлеба испечь. Вот и работа на первый день: укрыть печку, уберечь от дождей.

Потом сарай без крыши увидели. Борону солнце вытаяло из снега, лопату саперную подобрали…

Сохранился тот неповторимый акт приемки, написанный рукой председателя колхоза имени Шестого съезда Советов Евдокии Матвеевны Никольской. Вот он:

«На девятое апреля 1943 года в колхозе имеется:

плугов конных — 2,

борон простых деревянных — 3,

борон «зигзаг» — 5,

собрано мешков — 42,

собрано веревок — 2,

собрано хомутов — нет,

собрано денег — 860 рублей».

С этого и начинали.

Совсем согнало снег, подсохли дороги. Из сельсовета на́рочным передали: идти на станцию Чертолино за семенами. Семена наносили — кладовщик нужен.

— Кузьмовна, придется твоего Васю ставить. Нету больше грамотных.

И стали пятнадцатилетнего Васю уважительно звать Василием Васильевичем.

Из райисполкома сообщили: оформляйте в банке кредит на рабочий скот. А как его оформлять? Посылает председатель Машу Голубеву на известковый завод:

— Сходи, Машенька, к Николаю Трофимовичу, счетоводу. Попроси бумагу составить…

Сколько забот легло на старые плечи Евдокии Матвеевны! Встает она рано, до солнца. Идет на поле поглядеть: не пора ли пахать? Это только так говорится: пахать. Вся надежда на лопату. Вчера установили норму: две сотки на человека. Посчитали всех наличных «пахарей» — в день до гектара можно сделать. Сегодня первый выход.

Вернулась в свою землянку, взяла круглый припахивающий гнилью хлеб, разрезала на пятьдесят скроек, посолила — «пахарям» на обед. Последние уцелевшие в яме запасы. А чем завтра кормить?

Совсем разбились сыновние сапоги. Ходит председатель босиком. Днем — на людях, в хлопотах — стихает душевная боль, а ночами не может заснуть, все мерещится самое страшное — погибли ее мальчики или раненые на поле лежат.

Днем рядилась с дядей Ваней — лавину через Сишку сделать. Дяде Ване давно на восьмой десяток пошло, но кто ж, кроме него, сообразит, как лавину поставить.

— Пиши, председатель, полторы сотни трудодней. Дело, сама видишь, квалифицированное.

— А не много ли, дядя Ваня? Растранжирим трудодни, а поле-то еще не засеяно.

— А уж пора бы сеять, лист на березе в копейку.

— Сама вижу: пора. Пятьдесят трудодней запишу тебе за лавину. Только уж на совесть делай.

— Ну ладно. Пятьдесят так пятьдесят. Все равно до расчета не доживу. Дыхание, Дуня, тяжелое стало, ноги немеют…

Только отошла — почтальона встретила:

— Письмо тебе, тетя Дуня.

Вскрыла конверт, да так и повалилась на землю. Умер от ран Сашенька. Дед Иван прямо в ушанке воды из Сишки принес, смочил ей лицо. Поднялась, села, а слез нету. Закаменело в груди.

— Ты поплачь, Дуня, — уговаривает дед. — Баба плакать должна, от этого ей легче.

Так ни слезинки и не пролила. Взяла лукошко, пошла сеять. Режет веревка плечо, растрепались седые волосы на непокрытой голове. Босые ноги ступают по глыбистой ниве, широко размахивается рука с горстью зерна… Ложись семечко в теплую землюшку, вырастай колосом-хлебушком, накорми досыта солдатушек, помоги им разбить ворога лихого… Идет мать-сеятель по ниве, а в душе плач-причитание слагается. Стонет душа, заходится…

С нивы той материнской первый сноп по августу нажали. Обмолотили, на жерновах смололи, хлеб испекли.

Шестьдесят раз в жизни ела она новый хлеб. Разжеванным матерью мякишем, хрусткой горбушкой с крупной солью, толстой скроей с парным молоком, жестким куском с неотвеянной мякиной, горьким подаянием… Но не было слаще хлеба, чем этот, выращенный в неимоверных муках на военной земле.

— Дождались, — говорили просветлевшие солдатки. — Ребятишки хоть досыта наедятся…

С первой нивы не только ребят накормили, но и фронту отправили.

А когда зима пришла, уселись все за прялки. Гектар льна дал без малого сорок пудов волокна. К тому времени уже несколько домов в деревне стояли, шесть коров в общественном хлеву, два вола, десять овечек. Женщины с прялками шли в избу председателя — и работа и собрание разом. Во время одного из таких собраний-посиделок и получила Евдокия Матвеевна известие о смерти второго сына. И опять, как и в тот раз, зашлось сердце, окаменело, не пролилось горе слезой.

— Али ты каменная, Дуня? Поплачь…

Скорбные, горящие сухим огнем глаза уставились в передний угол, на икону. Освещенное коптилкой темное, словно вырезанное из мореного дуба, лицо неподвижно. Разомкнулись бледные губы:

— Нет тебя, бог! Нет! Как просила: сбереги сыночков. Не сберег… Нет больше веры у меня…

— Что ты, Дуня! Разве можно так?! — запричитали испуганные женщины. — Покайся, не бери грех на душу.

— Нет тебя, нет!!

До утра тлела в снарядной гильзе коптилка. Текла и текла через дрожащие пальцы нить на веретено… Прялись, прядись, ленок шелковистый, ткись, ленок, в полотно белое, из полотна того рубаху сошьем новую, принарядим сыночка в дорогу дальнюю, в дорогу дальнюю, безвозвратную, белым саваном принакроем… Чадит коптилка, струится нить из кудели, исходит сердце плачем-причитанием… А войне еще конца не видно, и на той войне — последний сын, надежда материнская.

…Шло время. Минула весна, лето. По осени пришло письмо от старшего, Алексея. Долго шло письмо, но все-таки дошло. Писал сын, что жив, здоров и воюет хорошо, орденами боевыми награжден. Полегче стало матери. Вечерами писала на полевую почту о делах деревенских, о здоровье, о думах своих. Варежки вязала, носки, послала на фронт: зима скоро…

Вот и снег выпал. Поле убрали, хлебопоставки отвезли. По первопутку отправили Василия Васильевича, кладовщика, в ФЗО на строителя учиться. Исполнилось Василию Васильевичу шестнадцать, и пришла его пора на свою дорогу выходить. С востока плотники приехали — избы ставить, дворы, амбары. Сыплется желтая щепка из-под топора на белый снег, тянет по морозцу махорочным дымком — и светлеет на душе у председателя. Вон как быстро жизнь налаживается! Разве думалось тогда, когда с пустой котомкой приплелась на пепелище, что за два года поднимется деревня.

Минула и эта зима. Зазеленела земля вновь. Уже хомуты ладили, плуги готовили — пахать собирались, когда пришла долгожданная весть о победе. Для Евдокии Матвеевны этот майский день и тем еще радостен был, что получила она накануне письмо. Сын за Берлин дрался, живой, невредимый.

Не устояла хозяйка колхоза перед просьбами солдаток, разрешила на праздник барана зарезать. Холодца наварили, картошки с мясом. Усадили за столы ребятишек, на четыре рта по чашке холодца пришлось. Самые маленькие первый раз в жизни такое кушанье пробовали. Матери слез не скрывали…

И не знала Евдокия Матвеевна, что справляла в тот день тризну по последнему сыну. 10 мая 1945 года получила она письмо от командира, что сын ее, Алексей Никольский, пал смертью героя при штурме Берлина.

Подломились у матери ноги, слегла от горя…

* * *

«Районщики»… Отношение к ним разное. Чаще слышишь, что это, дескать, работники средненькие, талантами не блещут, кругозора ограниченного, если что и достойно похвалы в них, так это — исправность исполнения. Слов нет, есть и такие. Как и везде. Большую часть своей жизни я вращался в среде «районщиков» и скажу, что немало повидал людей талантливых, характерами стойких, глубоко понимающих и близко к сердцу принимающих народные нужды. Бывает, судьбы их складываются драматично. Их снимают, понижают, бросают на прорывы, переводят с места на место, взыскивают за строптивость и инакомыслие, ругают за отставания и забегания, наказывают, если все в ногу, а ты не в ногу. Словом, не позавидуешь.

Но я собираюсь говорить не о них, а о… женах. Быть женой «районщика» — доля нелегкая. То и дело менять работу, редко — по призванию и желанию, чаще — что подвернется. Ломать устроенный быт, привыкать к новому месту и людям, оставлять друзей, обрывать привязанности, волноваться за детей: за десять лет пятая школа… И надо быть  д р у г о м  мужу: входить в его заботы, понимать его дело, разделять убеждения. Говорят: ну разве станешь за  т а к и м  личностью? Мол, жена начальника — и этим все сказано. Все-то все, да совсем не то. Растворяя себя в муже, служа ему умом и сердцем, всею силою своего характера удерживая его на нравственной высоте идеи, она проявляет такие незаурядные качества, каких не обнаруживают иной раз и личности прославленные.

Из многих-многих имен я выбираю одно, признаваясь заранее в своем неравнодушии. Теперь это можно…

* * *

…Апрель был холодный, с дождями. В последних числах месяца, когда небо приподнялось и на березах набухли почки, Виктор Иванович Шелков приехал в Лесовые Горки, приозерную деревню на Валдае. Он долго стоял перед старым с оторванными ставнями домом, грустно оглядывая молодые березки и липки, посаженные перед окнами, черные дуплистые ивы вдоль улицы, крутой каменистый берег ручья, голый заозерный лес — все для него было полно скрытого значения, — потом ступил на крыльцо, отомкнул замок и вошел в избу. Первое, что он увидел, — портрет жены в простенке. Нина улыбалась светло и радостно. В больших глазах ее жило ожидание. Он сам делал этот портрет. Как-то возвратясь из командировки, увидел ее на перроне, не удержался, вскинул фотоаппарат — так и остались навсегда в глазах постоянное ожидание и радость встречи. Сейчас у него больно сжалось сердце, он снял шапку и низко склонил поседевшую голову…

Все шесть месяцев, прошедшие после смерти Нины, Виктор Иванович не жил дома — ни на городской квартире, ни в Лесовых Горках. Горе гоняло его с места на место, он то обитал у друзей, то брал в редакциях командировки и кочевал по районным гостиничкам, то уезжал к родственникам, и хотя встречали его повсюду душевно, он нигде не задерживался более недели: тепло друзей не могло растопить тяжелой льдины на сердце, его не покидало ощущение постоянного холода, который как схватил в тот день у могилы, так и не отпускал. Гонимый горем, он мотался по дорогам, по селам и городкам, в которых прошла их юность, где жили и работали они в разные годы.

Дорога растянулась на добрую тысячу верст между Псковом, Новгородом и Тверью — тут в многовековый пласт сельских погостов уходили и его и ее мужицкие корни, тут жили их родичи, одни еще продолжавшие крестьянское начало, другие уже оторвавшиеся от земли, тут прошла и их худо ли, хорошо ли прожитая жизнь. В поездках он много думал и терзался тем, что не находит своих следов. Их помнили, в разговорах о прошлом часто слышал доброе слово о себе, о Нине, о некогда сделанных ими делах, иногда благодарили за уже позабытую им помощь кому-то, но все это было не то, чего искала душа. Душа хотела найти какой-то иной след, значительный, нестирающийся, ибо только теперь он начинал постигать, сколь мимолетна, в сущности, человеческая жизнь: отшумела березовой листвой, опала и ушла в землю, оставив горстку праха. Дух не смирялся с этой беспощадной истиной, и Шелкову казалось, что жизнь прожита не так, слишком суетно, растрачена на мелочи, в нем появилось и все росло, угнетая и без того утомленный разум, чувство вины перед покойной за то, что это он не дал развернуться заложенному в ней таланту, не дал совершить, ей какого-то главного дела, которое надолго оставило бы в памяти людей ее имя. Вместе с запоздалым раскаянием приходило и осознание своей новой обязанности — жить как бы и за нее, сделать то, что не смогла, не успела она. У него начались внезапные пробуждения среди ночи, он вскакивал, словно от толчка, хватал лист бумаги, который по укоренившейся привычке клал у изголовья, и торопился записать пришедшие во сне мысль или чувство.

«…Всю ночь за окном стонет ветер. Он дует с той стороны, где лежишь ты, и мне слышится в нем твой зов и мольба.

Я встаю и смотрю за окно. Чаша моих печалей полна. В ночь, когда стонет ветер, я думаю о том, что где-то, в каком-то неведомом хранилище, каждому человеку приготовлена его чаша, и все люди хотели бы избежать ее, оставить нетронутой. Но редкому удается не испить из своей чаши печалей. А те, у кого доброе сердце, выпивают до дна. Доброта и печаль — родные сестры, потому что доброта берет на себя чужую боль, а боль всегда замешана на печали. Ты выпила предназначенную тебе чашу, ни единожды не отклонив ее, ибо для тебя чужая боль была как своя.

И я пил из своей, но всегда вместе с тобой, ты даже норовила взять побольше, а теперь вот разделить не с кем, и чаша моих печалей стала чересчур тяжелой. Но выпить надо. Отклонить, передать другому нельзя, невозможно…»

Или где-нибудь в дороге его поражало вдруг нечаянно подслушанное слово, блеск отраженного луча, какой-нибудь запах, цвет, мелькнувшее в толпе лицо, и мгновенно возникала цепь ассоциаций, которая приводила все к тому же чувству вины и ответственности.

«…Кажется, синицы не умирают: столько лет вижу на березе одну и ту же птицу, слышу одну и ту же песню. Человеку не дано отличить синицу-мать от синицы-дочери, и потому кажется, что синицы живут вечно.

В вагоне через две скамейки напротив сидела девушка — девчушка лет шестнадцати. Всинем пальтишке, в вязаной красной шапочке. Круглое лицо, курносая, голубые чистые глаза, сережки-капельки в ушах. Поставила плетенку на колени, обхватила руками, оперлась подбородком и глядит на мир таким доверчивым, светлым взглядом, такая добрая, открытая душа читается во всем ее облике, что я не мог отвести глаз, смотрел, смотрел… Боже мой, да это же ты! Такой ты была сорок лет назад. Я узнал тебя и подумал, что эта девушка, чистая русская душа, повторит тебя, будет такой же простой и доброй, чуткой и открытой людям, и песня, пропетая тобой, не умерла, живет в юной незнакомке, она уже подхватила, и кто-то слушает ее, у кого-то вырастают от песни той сильные крылья.

Мне кажется, синицы не умирают. Мне кажется, я вижу тебя, слышу вечную песню любви и добра. Пусть вечно звенят в березах синицы, пусть вечно поют под березами свои песни русские девушки…»

Скоро он понял, что пишет письма. Безответные письма другу, в которых заново постигал человека, с которым прожил жизнь, и в этом постижении была горькая радость неожиданных открытий. Так он открыл, что это она спасает его сейчас от одиночества, ибо многочисленные друзья их семьи — это, в сущности, ее друзья, она их встретила, открыла, ввела в дом, а он лишь спустя какое-то время разглядел в них родственную душу. Он только теперь обратил внимание, что все они не из его круга, не интеллектуалы, как принято говорить, а обыкновенные, простые, незаметные люди из числа конторских служащих, больничных санитарок, учительниц, скромных работниц. Из-за своего максимализма он трудно сходился с людьми, был строг в дружбе и часто порывал, не прощая друзьям слабостей и недостатков, а Нина, наоборот, прощая, удивительно точно умела угадать под наносной внешностью подлинного человека и как-то незаметно, без всякой преднамеренности убеждала его, что он несправедлив, требуя от людей идеальной, в жизни не существующей кристальности.

Среди друзей Шелковых самыми близкими, пожалуй, были Петр Петрович Лукашев и его жена Сима, но именно встречи с ними и избегал Виктор Иванович все эти трудные для него месяцы. И сейчас, приехав в Лесовые Горки и решив провести здесь весну и лето, он не известил их ни письмом, ни по телефону о своем местонахождении: слишком сложными стали в последнее время их отношения, и надо было не спешить с окончательным приговором. Что-что, а мудрость времени он научился ценить.

Последняя апрельская туча пролилась над Лесовыми Горками бурным дождем, и наступил теплый, солнечный май. Виктор Иванович поднимался с рассветом и уходил в лес. Он шел всегда одной и той же дорогой: через увалистое поле, вдоль старой траншеи и просекой выходил на перекресток неторных лесных тропинок. Тут останавливался, садился на поваленную ветром сосну и закуривал.

Вокруг был чистый бор. Старые сосны стояли негусто, без подлеска — когда-то тут прошел низовой огонь, молодые деревца свалились и сгнили, а новые почему-то не прорастали, — и было кругом просторно, светло, располагало к размышлению. Иногда он наламывал сухих веток, разводил костерок, протягивал к огню руки и ловил себя на желании попросить чего-то у леса, у неба, у пробуждающейся земли, а чего и сам не знал.

Сюда, к этой сосне, ходила она. Потом, когда он оправился от болезни, выгнавшей их в деревню, она с наивной улыбкой призналась: «А я молилась. И вымолила у леса тебе здоровья». Вот здесь она сидела, подперев голову руками, и, дав волю беззвучным слезам, молила лес, солнце, ветер — все силы природы, чтобы послали ему здоровья. Сила ее доброго сердца была так велика, что слепая и глухая природа вняла молитве. Она была одной из тех русских женщин, которые на таких вот лесных полянах, на оплывших траншеях вымаливали у беспощадной войны жизнь своим мужьям-солдатам.

В часы таких размышлений переполненное запоздалой благодарностью сердце подсказало ему насадить памятную рощу. Он стал ходить в лес с лопатой, выкапывал в густой заросли на опушке ровные березки и носил на околицу, на пустырь над говорливым ручьем.

«…На берегу ручья стоит сосна сухая, ее когда-то молния разбила, вот тут и посажу, стволами написав любимой имя. Когда поднимутся, раскинут кроны и тень прохладная на берег ляжет, рыбак усталый или путник утомленный найдут в тени отдохновенье и в шелесте листвы услышат повесть о любви.

Поведайте, березы, им о той, чье имя вы храните, пусть унесут ее частицу доброты…»

Он не дописал в блокноте строки, показалось, что кто-то позвал его. Поднял голову — тихо, только шумел ручей на перекате да переговаривались в дуплах старых ив галки. Всходило солнце, первый луч упал на сухие ветки убитой сосны, словно руки в немой мольбе, протянутые к небу. Сосна напоминала о войне. Такие же деревья, простирая обугленные ветви, стояли на околицах сожженных деревень, у разбитых большаков, в старых парках. Олицетворением страданий остались в его памяти мертвые деревья, и, может быть, поэтому все последующие годы им владела страсть сажать новые, он сажал на школьных дворах с ребятами, сажал в деревенских и городских скверах, и даже здесь, в Лесовых Горках, начал не с ремонта обветшалого дома, а с того, что посадил аллею берез и лип. Теперь он сажал памятную рощу…

— Виктор Иванович, здравствуйте. Второй раз окликаю…

Он обернулся. Невысокая молодая женщина в сером плаще стояла в пяти шагах от него, напряженная, с таким выражением на лице, что, казалось, вот-вот заплачет.

— Вера? Что с тобой? Ты какая-то… У тебя что-то случилось? Да-да, я вижу. Что?

Две слезы покатились по ее щекам.

— Телеграмма пришла, позвонили с почты, не знают, куда нести.

Она достала из сумочки незапечатанную телеграмму — и сердце его тяжело сжалось: кто еще? Кого не стало еще? Мелькнула мысль о престарелой тетке, он навестил ее зимой, она тяжело болела.

— Лукашев, — шепотом произнесла Вера.

Он поразился своему спокойствию. Брал телеграмму, разворачивал, читал короткий скорбный текст, а сам думал: что же это, почему я даже не вздрогнул, ничто не шевельнулось во мне, словно я каменный. И сказал холодно, отчужденно:

— Он убил себя.

— Нет! — выдохнула Вера. Она глядела на него широко открытыми глазами, пораженная его холодным тоном. — Я звонила… Сердечная недостаточность…

Шелков повторил тем же ледяным тоном:

— Он убивал себя все последние годы. — И отвернулся. В глаза бросилась сухая, сраженная молнией сосна. Ему показалось, что сосна — белая на черном небе. Это видение длилось одну секунду, так бывает при вспышке молнии, а в следующую она словно бы потеряла свои резкие очертания, затуманилась и стала отодвигаться. И тогда он ощутил, как затяжелело в груди, как стеснилось дыхание. Он, наверно, сделал какое-то движение, потому что рука его оказалась вдруг на Верином плече, на него в упор глядели ее испуганные глаза. Он мотнул головой, сказал глухим, севшим голосом:

— Пойдем в избу. Что же мы тут…

В избе он как сел на стул перед окном, так и просидел все время, пока Вера, давний друг их дома, хлопотала у плиты: наливала воду, ставила чайник, разводила огонь. В окно была видна заозерная даль. Там, за широким спокойным плесом, перед синей кромкой леса, угадывалась дорога, по которой бежали машины и волокли за собой желтоватые пыльные шлейфы. Сколько раз, сидя вот так перед окном и в летние, солнечные, и в осенние, ненастные дни, глядел он в эту даль, ожидая оттуда друга. И он приезжал, редко, но приезжал, и были те дни для обоих праздником. Теперь ждать некого, ни здесь, ни там. Пусто в доме, пусто на дороге. Ах, как пусто в душе!

Вера поставила перед ним чай, молча ждала, понимая, что у него начинается самое тяжелое: пришли думы. Сейчас он начнет вспоминать, и горе обрушится на него, раздавит, если оставить его одного.

— Мы поедем завтра вместе.

Не поворачиваясь, он нашел ее руку, тихо, благодарно пожал.

…Петра Лукашева хоронили в дождливый холодный день. Лишь когда опустили крышку, выглянуло из-за туч солнце, уронило на гроб, на желтую песчаную землю прощальный луч. Виктор Иванович не пошел к гробу, не стал прощаться с другом. Он боялся прикоснуться, потому что еще живо было ощущение каменно-холодного лица жены, и он не в силах был вынести повторения. Он подошел к убитой горем Симе, остановился, и она, угадав его в толпе, подняла заплаканное лицо, протянула руки, он обнял ее за плечи, гладил вздрагивающую от рыданий голову. Они не произнесли ни слова. Она плакала у него на груди, он до боли закусил губу, сдерживая слезы, и чувствовал, как ударяет ему в спину глухой звук от засыпаемого землей гроба.

На поминки Виктор Иванович не остался. Он уехал сразу, в машине всю дорогу молчал, и Вера, сидевшая рядом, не осмеливалась заговорить…

А на земле торжествовала весна. Подул теплый ветер, очистил небо от туч, к вечеру выкатилась полная белая луна, и с озера поднялся густой туман, словно задымила сразу тысяча печных труб. Ночью оделись березы, зазеленели пожни — земля обновилась.

«…До чего же красива земля! Тихо стоят роскошно-зеленые березники — эта царственно величавая, непревзойденная краса России. По опушке заозерного леса клубится черемуха, будто весенний разлив оставил на ее ветвях белую-белую пену. Густеют овсы, забивая темный цвет пашни. Распустились яблони.

По горизонту ходит гром. Весенний гром напоминает мне фронт. Таким же ярким маем, ровно тридцать пять лет назад, шли мы навстречу загадочному грому, там бились, стонали, умирали люди, и мы шли в то пекло, совсем еще юные, не знавшие любви и нежности подруг. Теперь у меня все позади: и фронт, и любовь, и все же я чувствую, восхищаюсь первой майской грозой, роскошной землей, которая просит у неба дождя.

Величавые березники, белая черемуха, черные, словно чугунные, в зеленом пару, старые ивы, яблони, готовые зацвести, молодые овсы — все, разъяв ладони-листья, молит дождя. И он пошел, ровный, крупный, обильный. Я не спешу под крышу, я стою под майским дождем, я хочу видеть и чувствовать, как пьет небесную влагу земля. Прихлынувшая радость горькой спазмой схватывает горло, и я шепчу: посмотри, посмотри же, какой безудержный пир справляет на земле все живое! Как омылось и засверкало все вокруг! Вот оно, торжество жизни, величественное и бессмертное!

Спасибо, земля! Сердцу, которое, казалось, уже ничто не в силах разбудить, ты возвращаешь любовь к жизни…»

Летом в одной из центральных газет я прочитал статью Шелкова, поразившую меня необычным для Виктора настроением грустного раздумья. Я позвонил по сохранившемуся в старой записной книжке телефону в город нашей юности и от телефонисток узнал все, что случилось с Виктором.

Междугородный автобус останавливался в четырех километрах от Лесовых Горок, я сошел, сел на обочине, разулся. Мне не хотелось торопиться, я хотел пройти эту дорогу медленно, вспоминая и раздумывая. К каждому из нас когда-нибудь приходит желание пройти кусочек дороги медленно и… босиком. Однажды, когда мы работали еще вместе, редактор послал нас троих — Шелкова, Лукашева и меня — в командировку с неожиданным заданием: пройти, как он сказал, по околице области и посмотреть — ч т о  т а м? В ту пору еще ходили пешком, не у каждого председателя была машина, и мы две недели колесили на своих двоих. В начале пути Виктор сел на камень, разулся, перекинул ботинки через плечо и сказал: «Начнем, мужики, с воспоминаний». Скорый на каламбуры Лукашев выдал лозунг похода: «Голову в отставку, думаем пятками!» Шутка шуткой, а я частенько потом прибегал к такому способу воспоминаний. Вот и теперь…

Дорога была сухая, день солнечный, нежаркий, я шел нога за ногу, нагибался за спелой земляникой и вспоминал… Когда же мы познакомились? Считали, что после войны, но однажды, перебирая в памяти своих учителей, нашли, что третий класс кончали чуть ли не за одной партой. Однако  т е м и  мы не помнили друг друга. Он, как и я, по возвращении с фронта пошел в школу — учителей демобилизовывали по первой очереди, — но скоро его взяли в райком комсомола, потом перевели в агитпроп, был секретарем райкома по зоне МТС, председателем колхоза, редактором районной газеты, корреспондентом областной… Словом, типичный «районщик». Женился. Нина была учительницей, а родом она из Лесовых Горок, старый дом — это дом ее тетки, родители умерли, когда ей было восемь лет, жила у сестер за няньку, потом тетка, овдовев, взяла к себе, помогла кончить училище. Сюда, в Лесовые Горки, она и увезла Виктора, когда он сильно заболел и не было надежды на врачей, оставалось испробовать лечение тишиной и природой.

Это произошло уже после того, как мы расстались. Мне не приходилось бывать в Лесовых Горках, и теперь я с обостренным вниманием вглядывался в окружающее. Я убежден, что между характером человека и тем местом, где он рос, существует теснейшая связь, и, зная Нину, готов был искать и разгадывать, ч т о  и  к а к  воздействовало на душу ребенка, сделало ее столь чуткой и доброй?

Сказать, что Нина была добра, — почти ничего не сказать. Она не просто понимала человека, относилась с участием, а умела вобрать в себя чужую жизнь, сделать как бы своей, ею пережитой, и тогда совершенно забывала о себе. Как ни говорите, а даже самый душевный человек, проявляя участие и внимание, не перестает помнить себя, а порой где-то на донышке души и полюбоваться собой, вот, дескать, какой я! Нина в этом отношении была человеком особенным, редкостно добрым, готовым к самопожертвованию. Не пугайтесь этого слова. В наше время его почему-то перестали употреблять: слишком  з н а ч и т е л ь н о, что ли. Я не сторонник легкого употребления высоких слов и, написав «самопожертвование», испытываю некоторую неловкость: вытащил на свет, а по какому случаю? Охарактеризовать… жену. И все-таки не хочу заменять другим, потому что убежден: если откажемся от больших слов в обыденной жизни, то перестанем замечать высокие чувства. А чувства ведь не исчезают, они всегда есть, и в мирные будни, и в трудные времена, и в лихие годины — всегда, только проявляются разно, на другом, как говорят газетчики, материале.

В самом деле, разве наша жизнь пошла такой уж гладкой, ровной, без горестей и бед, что не стало нужды в доброте, милосердии, в жертвенности, наконец? Не далее как месяц назад ездил я по поручению редакции в одну деревню. Группа жителей в письме стыдила взрослых детей, бросивших престарелую мать, которая только и живет помощью соседей. Соседи приносят воду, рубят дрова, топят печь, когда совсем сляжет, а дети и писем не шлют. Я опоздал, умерла старушка, не знали, куда сообщить детям: адресов не нашли. Хоронили деревней. И такие печальные лица были у одиноких стариков, что сердцу больно! Так вот, не подобные ли детки (а они, кстати, бывают и с образованием и с положением) доказывают громче всех, что не стало нужды в высоких словах? Чего доброго, они и по поводу односельчан скажут: «А что такого они сделали? Подумаешь, ведро воды принесли. По-вашему, это надо возводить в степень добродетели?» Да, надо. Обязательно надо!

В сотнях, тысячах деревень, которые совсем недавно называли неперспективными, доживают век одинокие старушки — солдатские вдовы. Мы думали, что им сносу не будет, думали, век будут лен теребить, коров доить, и за большими делами позабыли, что избы обветшают, огороды зарастут, сами они состарятся — и придется нам, и детям и обществу, взять заботу о них на свои плечи, вместить их грустные и печальные судьбы в свою душу. Доброты нашей ждут они, милосердия! Так что не ушло время благородных чувств и высоких слов. Нет и нет!

…Лес неожиданно расступился, дорога вознесла меня на крутую сопку — и взору открылась неоглядная ширь. Холмы, кое-где поросшие рощицами, убегали, словно морская зыбь, вдаль, по окоему синел лес, замкнувший широкое холмистое ополье в кольцо, и можно было представить, сколько поколений на протяжении скольких веков билось над тем, чтобы отвоевать у леса и сделать хлебородной эту скудную землю. Между сопками голубели озера, отражавшие чистое небо. Небосвод над долиной был необыкновенно высокий. Первозданная тишина создавала впечатление, что люди, устав чего-то ждать, покинули обжитое место. Скоро, однако, разглядел за сосново-березовой порослью серые драночные крыши и направился туда.

Дорога спустилась с сопки, обогнула по подошве другую, третью, и открылась улица, недлинная, с колодезным журавлем, с кустами хилой сирени, с желтыми, зимней заготовки, березовыми поленницами. Избы стояли вразброс и очень редко. Я насчитал всего семь изб, но наметанным глазом видел, что когда-то их было тут не менее тридцати.

Так вот какие они, Лесовые Горки! Песенное имя, красивое место, тощая земля. Тут надо было работать не разгибаясь, чтобы жить сносно, но когда разгибались, отрывали взор от земли и видели этот синий-синий мир — леса в дымке, тихие озера, высокое небо, крутые сопки, — наверно, произносили восхищенно: «Какая благодать!» Тут жили добрые люди, это несомненно.

Мне показали на небольшую, в три окошка избу, стоявшую ближе других к озеру в окружении молодых, еще не переросших крыши березок. Починенное на скорую руку крыльцо под тесовым козырьком, просевший от старости хлев, из которого ветры давно выдули навозный дух, за тыном несколько грядок с зеленью, шматок клубники, недавно обрытая картошка, внизу, у самого озера, — баня, крытая камышом, — все было так ветхо, от всего веяло такой грустью, что я с сожалением подумал о друге: «Зачем ты удалился сюда? Тут можно доживать, но не жить…»

Дверь была заперта на клямку, вместо замка в пробой всунута скрученная трубкой бумага. Я раскатал трубку, прочитал: «Заходите, располагайтесь, скоро буду». Обратил внимание, что писано не сегодня, значит, не первый день он кого-то ждет…

Сколько я помню, у Шелковых никогда не запирались двери. О, это совсем не пустяк, закрыт ваш дом или открыт. Я имею в виду не тот замок, который навешивается на дверь, а тот, на который запирается душа. Заприте душу — и не надо никаких замков к дверям, все равно никто не войдет. Положа руку на сердце, скажите, у многих ли ваших знакомых, случись в том нужда, найдете вы кров и приют? Странная происходит с людьми метаморфоза, будто человек и жилище поменялись местами и не жилище служит человеку, а он становится прислужкой собственной квартире, молится как на идола, не ждет родичей, не зовет друзей, а если и впустит в полированный, оковеренный рай, то обставит столькими оговорками — сюда не садись, этого не задень, того не трогай, — что, право, пропадает всякое желание оставаться в раю более минуты. О ночлеге и не помышляйте: положить вас некуда, накрыть нечем, накормить не знаешь как — так трудно нынче принять гостя… А полки — битком, в гараже — каменный подвал, под дачей — хранилище. Набито, как мышиная нора, всякой всячиной, и купленной про запас, и натасканной неведомо для чего, закатанной в банки, натисканной в мешки, упакованной от моли в пленку… Где уж тут отпереть душу, что и было в ней доброго — выжато, вытеснено, ушло, осталась одна болезненная страсть — стеречь, не показать, не поделиться.

В силу своей профессии я бывал в тысячах семей и могу сказать безошибочно, под которой крышей живет доброта, а под которой ею и не пахнет. Она, эта доброта, ходит в образе жены, хозяйки дома. Дом Шелковых сделала открытым Нина. Мы приходили туда в любое время. Там нас обогревали, кормили, делились последним. Там мы отводили душу, изливали обиды, просили совета. И теперь вот, сидя на крыльце и читая «Заходите, располагайтесь…», я, опять согретый душевно, размышляю о том, что не так уж и мало на нашей земле доброты, только не всегда ее замечаем, ведь это так естественно: войти в дом, где тебе рады, отогреться душой, сказать спасибо и продолжать свой путь. Право же, не стоит отчаиваться! Никогда не будет на Руси такого, чтобы страждущий повсюду натыкался на запертые двери и глухие души.

Через небольшие сени я прошел в избу, и странное чувство вдруг овладело мною: мне сделалось отчего-то неловко. Я огляделся. Слева печь, справа, у стены, кровать, прямо у окна стол с бумагами, в простенках портреты Нины и Петра. Не они ли вызвали чувство неловкости? Нет, что-то другое мешало войти в дом, как входил прежде, легко и бездумно. Стены… Нынче избы в деревнях непременно обивают и оклеивают, интерьер — на городской манер, а тут — голые бревна в трещинах. Трещины и пазы, проконопаченные паклей, были темнее бревен, почти черные от въевшейся за долгие годы копоти, и походили на черный узор по синевато-серому с ореховым оттенком полю. Стены мыты, вот в чем дело. Мыты с песком и мылом, долго, тщательно, как умеют мыть только деревенские женщины. Это делала  о н а. Хотела, чтобы и дерево, ч и с т о е  дерево лечило его. Отмыт был и потолок, и пол, и некрашеные подоконники, и от всего этого старого, в трещинах и червоточинах, но словно бы обновленного дерева воздух в избе был чуть-чуть синеватым, с едва уловимым запахом смолы. Я понял причину охватившего меня чувства: не с тем настроением вошел в избу, легкомысленно, н е б е р е ж н о  к  д о б р о т е. Вошел как во всякую другую избу. В этой жила доброта человека, которого уже не было…

* * *

— Видишь вон ту рощу, она после войны выросла, пашню некому было засеять, засеяли старые березы. Высокие, тонкие, ровные, как струны, стволы. Мы говорим: березы  г о н к и е. Нашли отличие от тех, что на опушке, и дали определение. На опушке росли просторно, а срединные наперегонки рвались к солнцу… Впрочем, к чему так многословно, я хотел сказать, что человек познается в сравнении. Или… когда уходит…

Виктор не договорил и замолчал. Мы шли берегом озера. Закатное небо медленно остывало, от воды тянуло прохладой. К вечеру сильнее запахли цветущие травы и разогретая дневным солнцем сосновая хвоя. В низинах зачинался туман, словно кто-то невидимый разбрасывал по лугу легкие кисейные платочки.

Виктор возвратился перед закатом. Он ходил в центральное село, на заседание правления колхоза, что там было, рассказывать не стал, накормил меня окрошкой, сам выпил только чаю, и мы пошли прогуляться. Я спросил про Лукашева, как  э т о  с ним случилось, ведь он был самый молодой из нас и на здоровье не жаловался. Виктор пожал плечами: или не хотел вспоминать, или в мыслях было что-то другое. Потом заговорил, как мне показалось, издалека. Скоро, однако, я понял, что он размышляет. Видимо, в одиночестве не раз пытался постичь  н е ч т о, бывшее между ними, может, даже разделившее их, и мне сейчас не следует торопиться с вопросами. Мы были в разных состояниях и пока не очень понимали друг друга.

Годы и болезнь наложили на него свою печать: приопустились плечи, слегка сутулится, медлительнее и словно бы осторожнее стал в движениях, сильно поседел, а в глазах — неуходящая дума. Я моложе его на два года, значит, ему… три зимы до «персональной книжки». Впрочем, книжку ему, вероятно, уже дали: ранения, болезнь… Как досадна собственная невнимательность! Что мне мешало приезжать сюда? Дела? Так их один черт не переделаешь! Нет, не дела. Мешало… Теперь можно признаться. Не ему — себе. А можно и ему: поймет. Е е  многие любили. О н а — только его. Я начинаю понимать, что мы, их друзья, любили чужую любовь. Тянемся же мы к чужому очагу, он нас согревает. Так и тут. Но, согласитесь, это непросто — любить чужую любовь, поэтому и расстояния, волею отдела кадров разделяющие нас, воспринимаем, если хотите, с облегчением. Подозреваю, что и Петр Лукашев не был среди нас исключением…

— В последнюю встречу (это было здесь, он приезжал каждый год) мы сильно поспорили. Можно сказать, поссорились. Разошлись во взглядах. Примирение едва ли было возможно. Нина не слышала нас, мы спорили в лодке, на рыбалке, дошли до оскорблений, вежливых, конечно, но это не меняет сути. Утаить что-либо от нее было невозможно, ты это знаешь, она заметила, что между нами пробежала кошка, и со свойственной ей тактичностью попыталась предотвратить разрыв. Она поехала к Лукашевым… Потом я понял, и она подтвердила, что не столько наши хмурые лица обеспокоили ее — мы ведь и до этого не во всем сходились, — а глаза Петра. В его глазах были тоска и загнанность. Взгляд иногда останавливался, делался пугающе пустым, как будто глаза отключались от мысли, в них не было  н и ч е г о, понимаешь, ничего, кроме безысходной загнанности. В такие мгновения казалось, что внутри у него наглухо заперт жуткий крик. Петр был на машине, у него свои «Жигули», Нина попросила отпустить ее на два-три дня проведать Симу. Он и обратно привез, я опять сидел на озере, он не стал дожидаться, так мы больше и не виделись. Нет, вру, приезжал на похороны, но я плохо помню, кто был и что было. А через полгода… телеграмма. Сегодня ровно два месяца…

Закат погас, осталась узкая розовая полоска над лесом, озеро потемнело и быстро исчезало в тумане, прорезались звезды, и мы повернули к дому. В избе Виктор не стал включать верхний свет, зажег настольную лампу и поставил на плитку чайник. Делал все молча — привык в одиночестве к молчанию, — а меня оно тяготило, и я спросил, куда ушел Лукашев из газеты, на какую работу.

— В торговлю. Не за прилавок, конечно, — руководить. Направлять в русло. — По интонации я почувствовал, что Виктор усмехнулся. — С восьмого этажа высокого дома. Подожди, а ты что же, все эти годы так и не приезжал?

Я ответил, что да, не приезжал, и он с осуждением проговорил:

— Плохо. Семь лет не видеться — это плохо.

— Куда уж хуже, — согласился я. — Не воротишь.

Он заварил свежего чаю, налил стаканы, поставил на стол, отодвинув бумаги. Мебели было скромно: табуретка, жесткий деревенской работы диван, два расшатанных венских стула. Он сел на диван, я — к столу, так, чтобы видеть его лицо: никак не мог свыкнуться с его постоянной хмуростью.

— Ты разбогател? Машина, дача, хрусталь? — спросил он с какой-то странной, словно вычеркивал из списка, интонацией.

Я отрицательно покачал головой.

— Что так? Деньги? Убеждения?

— Больше — второе. Помнишь наше, собкоровское: все мое на мне?

— На том и сошлись. Но принципы — такая штука… В тот день, в лодке, Петр вдруг спрашивает, не мучает ли меня совесть перед Ниной. Я грехов за собой не числил, попросил объяснить. «Эх, Виктор!» — произнес он с таким выражением, я не могу тебе передать, так у меня все внутри сжалось, сжалось от обиды на судьбу. Я ли не хотел сделать ее жизнь спокойной и обеспеченной! «Зачем же ты укоряешь тем, чем нельзя укорять человека? — спросил я. — Поступиться принципами?» — «Ты закоснел в так называемых принципах. Люди давно от них избавились. Оглядись, не слепой же, не можешь не видеть, что вокруг происходит. Надо уметь жить — вот правило, по которому сегодня живут». Я напомнил ему наши совместные писания, он отмахнулся: «Прошлое». — «И что же, ты стыдишься  т о г о, что было?» — «Не стыжусь, оно просто прошедшее. Как мода на брюки, были узкие — пошли широкие. Почему я должен сегодня думать так, как думал пятнадцать лет назад? В конце концов, вещи создаются для того, чтобы ими пользоваться. Нина ходит в старом пальто… Наконец, эта изба… Извини, я начинаю подозревать, что ты не понимаешь, к т о  с тобой рядом».

Не надо ему было так говорить, я не сдержался… Не знаю, что толкнуло его начать этот разговор. Контраст? Мы были с Ниной у них. Зимой, когда ездили к врачам. Если ты видел современные квартиры, о которых говорят «полная чаша», так вот, такая «чаша» была у Лукашевых. После нее эта древняя изба могла, конечно, ударить по нервам. Но, скорее всего, не это. Думаю, он искал опоры. Оправдания. Его угнетал другой контраст, внутренний. Он словно бы хотел сказать: я не устоял, почему ты должен устоять? Не зря так ополчился на принципы. И еще думаю, не во мне он искал, не из-под меня хотел выбить камень. Был случай, когда я готов был сдаться, поступиться честью. В трудное положение мы попали. После больниц, в которых я провалялся полгода, это было уже после твоего отъезда, мы остались без денег, работать я не мог, Нининой пенсии — она только оформилась на пенсию — хватало на хлеб да на сахар. Она привезла меня сюда, в эту деревню. Кормились с огорода, с трех соток. Я плел старухам корзины — рассчитывался за молоко. Приехал Лукашев. Посадил меня в машину, поехали в лес. «Хочу тебе помочь. Только не руби сплеча, молчи до вечера. Молчи и думай. Вечером скажешь. Можно заработать несколько тысяч. Покупай машину — я организую перепродажу. Знаю, денег нет. Ссужаю полную сумму, процентов не возьму. Отбрось условности, видишь, я к тебе на третьей приезжаю…» Короче говоря, я должен был спекульнуть. Один раз в жизни, чтобы выйти из пикового положения. Честно говоря, я бы не остановился. Ради нее. Чтобы не ломала голову над копейкой, не зная куда ее повернуть. И — вещи, конечно. Она любила все красивое. В молодости не мог дать, так хоть теперь порадую… Я сказал ей, что есть такая возможность. Она ответила: «Не надо, Витя. Понимаю тебя, но не делай этого. Между нами будет уже что-то не то. Ты будешь казниться и когда-нибудь не выдержишь, упрекнешь. А я разве могу радоваться вещи, купленной нечестно? Нет, не надо». Лукашев понял, почему я отказался, сказал: «Она у тебя святая. Дураку досталась». Тогда это прозвучало вроде в шутку…

Да, мы такие, какими делают нас жены. Петра изменила Сима. Что произошло с ней, приходится удивляться. Скромная, простая была женщина. Нетребовательная. Душевная. Помнишь, бидончик молока, бывало, принесет да килограмм печенья — и весь ужин на семью… Скажи, неужели бедность действительно есть родительница всех добродетелей? Нет? Умозрительно оно, конечно, так, согласен, а в жизни… Не выдерживаем мы, брат, испытания достатком. Не умеем остановить себя. Страшная сила заключена в презренном металле, убивает сопротивляемость души. Ты не думал над причинами? У меня из головы не выходит. Прихожу к выводу, что мы, дети мужиков, несем в себе неутоленную жажду поколений к мало-мальски сносной жизни. Мы, что называется, д о р в а л и с ь. Не можем насытиться. И побоку всякую порядочность. Это и приводит к душевному разладу. Нельзя безнаказанно убивать в себе порядочность… Нина вернулась от Лукашевых расстроенная. «Витя, они же пустые! — сказала она с ужасом. — У Петра, оказывается, запои. Сима скрывает от людей, а мне призналась: «Он конченый, ему ничто не поможет». Показала свой гардероб: «Вот, смотри, три шубы, платья, костюмы, драгоценности — все импортное, в магазинах такого не купишь, а надеть не могу — некуда. В театр не ходим, в гости не ходим, просто так надеть, чтобы выглядеть, стыдно, в глаза бросается». Что я могла сказать? Сама же хвастала мне: «Чего ни захочу, все достанет. Сказала: хочу японские подушки — достал. Хочу французское белье — пожалуйста». Довела она его. У него глаза убитые. Он все понимает, а изменить не может, уходит от самого себя в вино. Как помочь, ума не приложу. Заговорила с ним в машине, когда назад ехали, — говорит: «Не надо, Нина, не трави душу». Ты бы попробовал с ним как-нибудь по-своему, а?» Возможно, я и поехал бы, попытался бы что-то предпринять, но слишком горек был его упрек, будто я не понимаю, к о г о  судьба послала мне в спутники. А потом… Та же судьба и отняла ее у меня. Сразу. Это было как обвал…

* * *

Деревенская тишина с непривычки оглушала, я долго не мог заснуть. Виктор спал тяжело, на высоких подушках, изредка постанывал. Я ворошил растревоженную память, искал в ней ответа на все тот же неотвязный вопрос: что дает человеку силу удержаться на нравственном якоре в бурном житейском море? Может быть, чистота чувства? Вот две любви, Симы и Нины. Кредо одной — «хочу — достань». Кредо второй — «не переступи, между нами будет уже что-то не то». Нина умела сделать любовь чистой, не давала ей замутиться, словно тончайшей чуткости прибор действовал в ней, неусыпно оценивая его и ее поступки, отсеивая все, что не сегодня, не завтра — через годы может повредить чистоте отношений. Это удивительнейшее свойство женской души, — угадывая дальние последствия, отказаться от близких удовольствий во имя сохранения высоких и чистых чувств. Нина была наделена им в полной мере.

Любовь женщины держит нас на нравственной высоте, это так. Но где она сама берет силу? Какие ключи питают ее? Как возникает та душевная гармония, которая делает любовь женщины столь чуткой к малейшим отклонениям? Я не нахожу другого ответа, кроме одного: это многовековой нравственный опыт народа, спрессованный в одном сердце. Женском. Материнском. В сердце-семени, которое, когда приходит его время, прорастает, расцветает и, уже не увядая до конца дней, множится, множится, множится в муже, в детях, внуках, друзьях — в каждом, кто соприкасается с ним. И тем оно бессмертно, такое сердце.

Вот два портрета на стене, я не вижу их в темноте, но они у меня перед глазами. Два ушедших в небытие человека, которых я знал. Жить можно так, как прожила Нина, и так, как прожил Петр. И живут. Одни и другие. Живут в вечном споре, в вечной борьбе с переменным успехом. Сегодня большинство за вторыми, тут Лукашев был прав, хотя, как всякий заинтересованный в споре, впадал в крайность. Большинство это поверхностное, видимое, но не внутреннее. Ведь и сам Лукашев, насколько можно судить по рассказу Виктора, внутренне не переродился, а только отступил (и отступление кончилось трагедией), где-то в душе оставаясь прежним, иначе не тянулся бы к Шелковым, не искал бы в них опоры.

Странное возникает ощущение, когда сталкиваешься с людьми, поддавшимися поветрию обогащения. Все их поведение отдает какой-то  в о р о в а т о с т ь ю, они ловчат, что-то понемножку тащат, от чего-то урывают и все время как бы оглядываются, постоянно настороже, и это только по той причине, что не потеряли еще представлений о порядочности, о том, что нравственно, что безнравственно. Понимая, что всему безнравственному приходит конец, что жить  н о р м а л ь н о  в атмосфере ловкачества нельзя, и будучи все же не в силах противостоять мещанскому поветрию, они спешат  в о с п о л ь з о в а т ь с я. Видимо, к их числу относился и наш друг Лукашев.

В такие-то времена и загораются яркими звездами и светятся кристально чистым светом люди, подобные Нине. К ним тянутся, в них ищут опоры. Они — наша совесть.

* * *

Жизнь — непрерывная цепь открытий. Что-то постигаешь сам, вроде того, что железо на морозе — это холодный огонь, что-то узнаешь из книг, а главному — как жить? — научаешься только от людей.

Но странно, именно чужой жизни мы менее всего склонны верить, меньше всего хотим брать у нее уроки. Больше полагаемся на себя. Молодость самонадеянна. Только вот что оказывается со временем: как ни отмахивались в юности от чужого опыта, в возрасте вдруг замечаем, что он в нас и мы ему следуем.

Первую половину жизни я отдал учительской работе, вторую — журналистике. Профессии эти, на первый взгляд такие разные, имеют много общего, и в первую очередь то, что и учитель и журналист одинаково склонны к  п о у ч е н и я м. Усвоив  п р а в и л а, тот и другой начинают учить, как вести себя, как делать дело и вообще  к а к  ж и т ь. Учителю такое, как говорится, на роду написано, это его обязанность, общественная функция. Но журналисту… Честно говоря, я с запозданием понял, что журналисту менторство противопоказано, иначе он теряет главное — способность  и с с л е д о в а т ь жизнь, п о н и м а т ь  человеческие поступки. Не одну тысячу раз ездил я в командировки с заданиями редакций и почти всегда — либо «вознести», либо «разнести». Сходство газеты с учительским столиком поразительно. Между тем обе эти профессии, как никакие иные, требуют неустанной исследовательской работы ума, ибо имеют дело с «живым человеческим материалом», вечно новым, неповторимым и загадочным. Эти две стороны — поучение и исследование, а иными словами сказать, стремление к статике и динамике, к покою и движению — есть диалектическое единство той и другой профессии.

Простую истину — прежде чем оправдать или осудить поступок, ты его пойми — помогли мне усвоить председатели колхозов, люди совершенно особой должности, мало сказать, сложной (есть, наверно, и посложнее), а неповторимой, единственной, если хотите, исторически. Они не просто хозяйственники, как принято говорить, не только организаторы и воспитатели, это люди особого сплава многих и многих качеств. Их отобрал и выдвинул из своей среды народ. Они — мужики, однодеревенцы, люди от земли, в которой все их корни. И в этой двойной, если можно так сказать, зависимости — от земли и земляков, — в корневом их родстве и кроется исток всех сложностей их натур. Ими повелевает земля, они подчинены ей, служат ей, не слепо — с полным сознанием своей силы и власти, но не переступая той незримой черты, за которой власть над землей превращается в своеволие. И ими же повелевают люди, которые захотели жить по-новому и пошли к этой новой, историей не знаемой жизни, но в которых и старой еще так много, и она держит их, кружит, сбивает, и несут мужики в себе непрестанное борение двух сил — прошлого и будущего. И опять перед председателем незримая черта, которую нельзя переступить, ибо и за ней то же — своеволие, а значит, и неудача.

Не стану утверждать, что сами они с достаточной ясностью сознают эту вот глубинную суть своей должности, но что действия их целиком продиктованы двумя силами — землей и людьми, направлены на служение им, это они безусловно сознают. Не говорю — все, но — лучшие из них. Склонные к самоанализу и размышлениям. Сергей Владимирович Морозов, о котором собираюсь рассказать, любил повторять: «Землю не обманешь». Все его конфликты с начальством происходили именно по этой причине: он лучше других знал, ч е г о  х о ч е т  з е м л я. И в основе конфликтов с земляками — их тоже было немало — лежало опять-таки его зоркое понимание, ч т о  н а д о  ч е л о в е к у.

* * *

Познакомились мы так. Я приехал в Сытьково. Некогда большое торговое село, лежащее на тракте Ржев — Осташков, на крутом берегу Волги, в войну было начисто сожжено и в прежних размерах уже не возродилось. Были отстроены сельсовет, школа, почта, магазин, ветеринарный пункт, а из жилья — не более десятка изб-пятистенок. Объяснялось это тем, что земли вокруг принадлежали трем колхозам, центры которых находились в удалении от села, и заселять его не было необходимости. Но когда-то Сытьково было центром Гриминской волости, и в 1918 году здесь на сходке в волостном Совете крестьяне написали письмо Ленину. Приветствуя аграрную политику Всероссийского съезда земотделов, гриминские мужики подтверждали, что «единственным выходом из тяжелого положения и перехода к коммунистическим началам есть общественная или артельная обработка земли»^[2]. В поисках участников того схода я объездил все деревни и под вечер в сельсовете встретился с коренастым мужчиной в сапогах и в поношенной фуфайке. Меня поразило странное сочетание пристальности и какой-то грустной задумчивости в его взгляде. Выло похоже, что он внимательно, с напряжением вглядывается во что-то и недоумевает и сожалеет одновременно. Все остальное в нем было малоприметно: замкнутое, несколько угрюмоватое лицо, редкие седые волосы, тихий, без интонаций голос, коренастая мешковатая фигура — обыкновенный крестьянин, привыкший делать свое дело без позы и внешних эффектов, нимало не заботящийся о том, как он выглядит или что о нем скажут. Таково было первое впечатление от председателя колхоза «Красный маяк» Сергея Владимировича Морозова.

А надо сказать, что встретились мы как раз в тот год, когда «кукурузная лихорадка» достигла своего апогея и когда, о чем бы собеседники ни заговорили, они неизменно задавали друг другу вопрос: «А что ты думаешь по этому поводу?» В зависимости от ответа либо устанавливалось взаимопонимание, либо теряли интерес друг к другу. В тот раз я не касался кукурузы, но мою поездку по деревням Сергей Владимирович принял, вероятно, за инспекционную и первым делом спросил:

— Ну, к а к  писать будешь? — Он сделал ударение на «как».

Я не понял, что он имеет в виду.

— Королеву. — В уголке его губ мелькнула чуть приметная усмешка.

— Никак не буду.

Рыжеватая бровь дернулась кверху, маленькие бледно-синие глаза остановились на мне с любопытством.

— Это как же понять: не хочешь или не можешь? Был тут у нас на днях один… Меня как раз выговором благословили. Вторым. Думаю: разносить приехал. Здорово это у вас получается, хлестко! Поездили мы с ним, поглядел он на поля, спрашиваю: ну, как писать будешь? Говорит: и так могу и этак могу. Как редактор скажет…

Первым моим желанием было заступиться за честь журналистского цеха, но… председатель был прав: встречаются «флюгеры» в нашей среде. Так и сказал Сергею Владимировичу. Он гмыкнул и переменил разговор.

Потом наши встречи стали частыми и продолжались ровно десять лет. Отношения сложились не скажу дружеские (до его сокровенных дум едва ли кто добирался: он был не из тех, у кого душа нараспашку), но достаточно откровенные и доверительные. Вспоминаю сейчас и думаю: а ведь я о чем бы ни писал все эти годы, бессознательно ориентировался на Сергея Владимировича. Есть у нашего брата газетчика такой внутренний сторож, который просыпается, когда беремся за перо, и ни на йоту не дает покривить душой. По этому поводу мы обычно говорим: писать так, чтобы не было стыдно перед героем. Это действительно так: когда рассказываешь о человеке, фантазию держишь в узде, не позволяешь себе ни домысла, ни вымысла. Но в моем случае несколько иное: Сергей Владимирович для меня стал тем самым читателем-судьей, которого не видишь, не слышишь, но стыда перед которым боишься пуще огня. Словом, мне все время хотелось  и м е т ь  е г о  о д о б р е н и е. И если уж говорить до конца, надо признать: истинно повезло в жизни тому, кто свои поступки и дела контролировал совестью человека, избранного в собственные судьи.

Я мучаюсь, выбирая слова, которыми надо бы рассказать о Морозове. И не знаю, какие отобрать факты. Меня тянет не к описанию, а к размышлению. Совсем не случайно допытывался он у заезжих корреспондентов, как будут они писать о кукурузе. Да и в виду имелась, конечно, не сама культура как таковая, а то, что крылось за ней и от чего он, истинный земледелец, страдал более всего, — насилие над землей. «Нельзя полю повелеть: роди то, роди это, на поле надо попотеть, — говаривал он. — Попотеть, понянчить, ублажить, а тогда и в амбар положить». Морозов впитал и всю жизнь нес в себе правила, приемы, навыки обращения с землей, отобранные поколениями, составляющие  с и с т е м у, из которой нельзя безущербно выбросить или заменить ни одно звенышко. И он ревностно соблюдал эти правила, постоянно сопротивляясь. Драматичность таких натур, как Морозов (их называют закоренелыми), в том, чтоони, понимая неизбежность нововведений — прогресса ведь не остановишь, — видят отдаленные минусы, остро и болезненно переживают погоню за сегодняшними плюсами.

Морозов в районе был притчей во языцех. Лучшего примера «консерватизма» не знали. Он никак не хотел отказываться от содержания коров на навозе и самым последним, уже в семидесятых годах, настлал на фермах полы. Он дольше других лен продавал не трестой, а волокном — мяли и трепали всю зиму в колхозе. Он долго держался за трудодень и очень неохотно, в последнюю очередь, перешел на денежную оплату. Упорно сопротивлялся применению льнокомбайнов с очесом головок сразу на поле…

Областное начальство, наезжая в район и в который раз слыша об упрямстве Морозова, раздражалось: «Сколько можно терпеть этого чудака? Вся рота не в ногу, один Морозов в ногу. Смешно, понимаете ли». Районщики пожимали плечами: «Да ведь как не терпеть, если урожаи, надои, доходность, прибыльность — высшие в районе! Одиннадцать месяцев ругаем, в двенадцатом хвалим». Были у Морозова среди начальства, конечно, и защитники, но, так сказать, тихоголосые. Поддерживали втихомолку, а чтобы громко, с трибуны — ни-ни. Понятно, что и сам он отмалчивался, в драку не лез и цифрами, когда наступало время итогов, не потрясал, считая, что красноречивее пуда да рубля ничего нет.

О, этот мужицкий консерватизм! Как все перепуталось! Прогресс, оставляющий ниву голодной, — надо ли воздавать ему хвалу? Или прогресс ни при чем? А что при чем? Морозов содержал скотину на подстилке. Был навоз — был хлеб, менее ста пятидесяти пудов с гектара не брал. Скотина — навоз — хлеб — корма — скотина — извечный круг, золотое кольцо. Пол под коровой — этот первый вестник культуры и прогресса на ферме — выбил главное звено золотого кольца — навоз. И пошли, и пошли чередой, раз от разу все краше, все шикарнее, безнавозные фермы…

По делу ли сопротивлялся Морозов? Да, конечно, он думал о земле, предвидел последствия безнавозия. Но в том-то и дело, что полы на дворе вовсе не «выбивают» навоз. Сейчас, когда спохватились, и на полах научились «делать органику». Суть конфликта не технологического свойства, а социального. Прогресс, наседающий на Морозова, облечен властью, он директивен, Морозов же перед ним безоружен. Ему нечем воздействовать на директиву, потребовать машину, сохраняющую в неприкосновенности золотое кольцо. Так что вовсе не прогрессу сопротивлялся Морозов, никакой он не закоснелый, он целиком был за прогресс, не нарушающий, а увеличивающий силу земли. Поле нам диктует, а не мы полю, — опять и опять повторял он, обосновывая свое «упрямство».

А как любовно слушал он поле! Рано поутру, когда деревня еще спала, выходил из дому и шел за околицу. Отойдя на приличное расстояние и оглядевшись — не увидят ли со стороны? — он разувался и босиком шел через сизые от росы клевера, забирался в рожь, смотрел, щупал, вдыхал — всеми чувствами впитывал в себя земную благодать, чему-то радовался, чем-то огорчался и выпытывал и выпытывал у земли, чем она страдает, чего ей недодали, в чем обошли, обидели. И уж какие думы обуревали его в это время, никто не знает. Но думается мне, что именно такие безмолвные разговоры с полем укрепляли его дух и убежденность в своей правоте.

В районе знали о «чудачествах» Морозова. Пересказывали в кабинетах, как ходит по утрам босиком, как грозится вычесть из зарплаты колхозницы стоимость потерянного с воза льняного снопа, как снял с машины за ослушание своего сына-шофера, как вместе с бабами выходит по весне на поля с лопатой, чтобы спустить с озимей талые воды… Отчего так? Отчего кабинетный народ, управляющий сельским хозяйством, смеялся над тем, что делал  и с т и н н ы й  х о з я и н? Может быть, оттого, что кабинетные управляющие масштабнее мыслили и как проводники прогресса относили все это к мелочам? В самом деле, что такое потерянный с воза сноп льна или спущенная с сугористого поля снеговая вода по сравнению с полной механизацией полеводческого цеха? Пустячки. Чудачество. Рудимент мужицкого кругозора. И никому не приходило в голову, что за пустячками стоит отношение человека к земле, что и пустячки и масштабные проблемы одинаково формируют  п с и х о л о г и ю.

Извечная загадка: за большим не видеть малого. За лесом — дерева, за народом — человека, за армадами комбайнов и тракторов — канавки для спуска воды, за тонной волокна с гектара — потерянного снопа. Не потому ли механизация ферм «уничтожила» навоз, комбайновая уборка льна привела к катастрофе в семеноводстве — сеем чем попало, колоссальные молочные фабрики — к неслыханной яловости и безмолочью?.. Прогресс не должен убивать заботливого, истинно хозяйского отношения к делу, иначе он — не прогресс, ибо дать желудку, но отнять у души — никогда такой цели человек не ставил и не поставит. Прогресс должен базироваться на высоком духовном содержании и стремиться к его нарастанию. В общем-то так оно и есть. Но в частностях, в существенных частностях, бывает, увы, не так. Понимал ли с достаточной ясностью это Морозов? Понимал. Оттого и спаялись в его взгляде пристальность и грустная задумчивость.

Для районных руководителей была полной загадкой «капризность» Морозова. Я слышал о ней много и однажды стал очевидцем. С секретарем райкома партии мы приехали в колхоз на отчетно-выборное собрание. Сергей Владимирович сидел в своем кабинетике — он никогда не выходил навстречу начальству, был начисто лишен подобострастия — и на вопрос секретаря, все ли готово, ответил: «Да вроде все». Был он, как всегда, невозмутимо спокоен, сдержан в разговоре, и казалось, ничто не предвещает осложнений.

Надо сказать, что в те годы выборные колхозные собрания частенько преподносили неожиданности. Как ни «обкатывались» предварительно кандидатуры правленцев, бригадиров, председателей, в ходе собрания обязательно возникали то сучок, то задоринка. Случалось, и председателю давали отвод. В «Красном маяке», по мнению секретаря райкома, ничего такого на этот раз не предвиделось.

Мела легкая метель, к правлению подкатили подводы, машины, из дальних деревень ехали на тракторах, народу в коридорах прибавлялось, слышался говор, шутки, смех. Я обратил внимание, что Сергей Владимирович, разговаривая с нами, все время держится как бы настороже, к чему-то прислушивается, что-то старается угадать. Это он слушал голоса, по говору угадывал настрой людей. Мужики были в легком подпитии, это уж как заведено, пока собираются деревней, непременно к кому-нибудь забегут на бражку, примут для сугреву, а там уж, как откроется собрание, начнут соображать на двоих, на троих и беспрестанно бегать в лавку, а если лавка закрыта, то к какой-нибудь запасливой бабке и к моменту дебатов у мужичков разгорается критический пыл. Морозов, в жизни не бравший в рот вина, очень не любил пьяных, и не раз бывало так, что он клал на стол печать и говорил: «Ищите себе другого». Уломать его тогда стоило немалого труда.

На этот раз гром грянул за последней точкой в докладе. Доложив все, что было написано, Морозов отодвинул бумаги, поднял голову, как-то по-особому оглядел зал и вдруг бухнул: «Обязанности председателя слагаю, выбирайте другого». Сначала показалось, что так и надо, так и должно быть: отчитался — и ты уже не председатель до нового голосования. Но он добавил: «Дальше руководить отказываюсь». И тогда собрание взорвалось. Нельзя было что-либо разобрать в сплошном крике. Председательствующий объявил перерыв. Секретарь райкома за кулисами «мочалил» Морозова: «Что за анархия! Почему на партбюро не сделал самоотвода? Теперь что же, с бухты-барахты председателя искать? Где его возьмешь? В какое положение ты райком поставил?»…

Сорвав злость, секретарь остыл и начал уговаривать «упрямого молчуна», допытываясь о причине столь неожиданного заявления. Перерыв затягивался, так и открыли прения, не уломав Морозова. На своем решении он стоял твердо. Мужики в зале враз отрезвели, переговаривались: «На этот раз, кажется, без шуток. Разозлился старик». Отчет уже мало кого интересовал, прения превратились в уговоры. Где-то к концу дня, когда на улице засинели сумерки, ораторы исчерпали все доводы, а голосистые защитники с мест охрипли от крика, Морозов сдался. Он поставил условие: «Дайте слово, что бросите пить». Собрание не хуже новгородского веча заорало: «Даем», захлопало в ладоши, застучало ногами — мир с «князем» был установлен. Сообразительная продавщица побежала открывать лавку, по домам разъезжались с песнями…

Морозов, соблюдая этикет, пригласил нас к себе отужинать. Жил он в деревне Суково, в километре от центра, в очень маленькой избенке с узкими сенями, поставленной после войны. Это был единственный в районе председатель, у которого изба была хуже, чем у многих колхозников. Правда, он поставил хоромы двум своим сыновьям, механизаторам, которых в свое время властью родителя и председателя не отпустил из колхоза. Он был крайне нетребователен в своих личных запросах. Зато был требователен к людям. Этим, как я потом понял, и объяснялись его «бунты», к которым он как к средству воздействия время от времени прибегал.

Людей в колхозе хватало. В бесхлебную пору, когда народ повалил из деревень, Морозов давал на трудодни хлеб, кое-какие деньги, помогал строиться, не мешал косить сено на коров и просто-напросто не подписывал справок на выезд. Но время шло, затухало в мужике чувство неразрывности с землей, пошли деньги, достаток, много стали пить, а главное, что особенно пугало Морозова, — родилась в человеке уверенность, что прожить он может и без земли, точнее — независимо от того, что родит поле. Не мог он уяснить, как это так: работающий на земле охладевает к ней? Не этого же хотели отцы, подписывая письмо Ленину, поддерживая «артельную обработку земли», видя в ней коммунистические начала! Что же нужно сыновьям? Им нужно лелеять и лелеять землю, и чем больше она будет давать человеку, тем заботливее должен становиться человек, тем строже и взыскательнее смотреть на себя. Знал это Морозов, знали и понимали сами люди, но вот же не выходит, не получается так, как надо. Почему? В чем причина? Недоумевал Морозов, ночами ворочался без сна и, не в силах найти ответа, ополчался на мужиков, предъявлял им ультиматум: не станете лучше, ищите себе другого.

Борьба кончилась не в его пользу. Сдало сердце, не выдержало такой нагрузки. Он долго болел, но, едва встав на ноги, пошел в правление и потребовал дать ему строительную бригаду. Сказал, что, будучи председателем, не успел поставить ребятам школу, а теперь видит: старая прохудилась, негоже ребятишкам в такую ходить, надо срубить новую. И срубил. Уже стоял новый сруб, оставалось навести крышу, в тот день клали последний, подстропильный венец. Плотники по лесам несли бревно, передний вдруг оступился, все сбросили с плеч, отстранились — бревно покатилось, угрожая смять работавших внизу, и тогда Морозов кинулся под бревно. Он сберег других, но самому сильно помяло ноги, опять лежал в постели, но школу все-таки достроил.

Последний раз я был у Морозова незадолго до его смерти. Стоял солнечный осенний день, в палисадниках горели клены и березы, летела тонкая паутина. Он вышел на улицу, сел на скамейку. «Сено плохо сложили. Сходил к стогам, потрогал — промокло. Разучились стога класть». Ни о чем другом он не думал — только о земле, о работе на земле. А колхоз падал на его глазах… За то время, что болел, сменились уже двое. Поначалу каждый ходил к нему советоваться, потом, видимо, надоедало, начинали по-своему — и не получалось.

«Красный маяк» перестал быть передовым. Теперь уж третий председатель руководит, а выправить не может. На моих глазах завалилось не одно крепкое хозяйство. По два-три десятка лет стояли во главе их мужики, подобные Морозову, ушли — и начался закат. Раздумывая над причинами, я прихожу к выводу, что преемники не осознают главного — и в земле и в людях Морозовы оставили себя. И земля и люди в один день не расстаются с тем, кто знал и понимал их, кто был хозяином и кому они отдавали себя. Я вот тоже жду его одобрения. Нет Сергея Владимировича, а я, берясь за перо, не могу отделаться от мысли, что он вот-вот спросит: «Ну, как писать будешь?» Он оставил себя и во мне, и я буду мерить им других.

* * *

Иногда в часы раздумий разворачиваю я карту, и перед мысленным взором моим снова расстилается родная земля. Карта и память воссоздают картину больших пространств, я вижу сразу и плоские приильменские равнины, и живописные холмы Валдая, и тоненькие голубые ручейки — истоки Волги, Днепра, Даугавы, и бельские леса, и жарковские зыбучие мхи, и себежские озера, и бежецкие, словно степные, поля. Вижу серые, под цвет прибалтийского неба величественные башни Старого Изборска, псковскую троицу и новгородскую Софию, бессмертный Покров на Нерли и разбитую снарядами церквушку на Ируже, осевшие, но все еще впечатляющие земляные валы былых крепостей и деревни, деревни, деревни…

Сколько их, маленьких, в полтора-два десятка изб, деревень, на просторной русской равнине? Двадцать, тридцать, сорок тысяч? Наверно, больше. Стоит мне прикрыть глаза — и крохотные кружочки на карте превращаются в скопления серых — драночных, соломенных, шиферных — крыш. Над крышами — жерди колодезных журавлей, они скрипят, будто и впрямь курлычут журавли, и кланяются до самой низи, зачерпывая в подземных глубинах удивительно вкусную воду. На той воде наставляют самовары да греют березовым углем, да кинут для заварки сушеной малины — нет лучшего напитка для настынувшего на непогоди путника.

Много-много раз я грелся чаем в деревенских избах, и не знаю, чай ли тому причиной или особое радушие людей, но выходишь на крыльцо — дорога перед тобой, зовущие дали, а тебя словно что-то держит, не отпускает, и надо какое-то усилие, чтобы сдвинуть со ступеньки ногу, и пойдешь вяло, неохотно, обернешься не раз, помахаешь хозяину рукой и дашь себе слово непременно побывать тут еще раз.

Постичь бы тайну рождения чувства! Может быть, прозрачная, как колодезная вода, тишина, сквозь которую слышны птичьи песни в недальнем лесу и звон косы на лугу, пробуждает в душе нечто незнаемое, что носим мы в себе до поры до времени? Может быть, белые дымы над крышами по утрам, острые запахи возвращающегося с поля стада, петушиные крики на заре, седые росы и белые суметы на улицах, скрип санных полозьев и звон железа в кузнице, может быть, все это, капля по капле вливавшееся в душу, копилось там, отстаивалось, оседало и проросло любовью?

Наверно, так. Наверно, всего понемногу есть в моем чувстве к деревне, и нечего искать какой-то исток, какое-то мгновение, с которого зачалась любовь. И все-таки опять и опять я возвращаюсь к мысли, что всему причиной  ч е л о в е к. Малиновый чай из самовара, горбушку ржаного хлеба, кринку парного молока подавали мне руки, чьи-то натруженные, корявые, с набухшими жилами крестьянские руки. И всегда — с сердечным словом «на здоровье». Один только раз — за целые полвека один-разъединственный раз! — услышал я иные слова и, пораженный ими более, чем взрывом близкой бомбы, до сих пор ношу в себе тот невырвавшийся крик изумления.

Душным летом сорок первого, измотанные до последних сил, мы свалились в тени от церкви, прохладной от каменных стен, и, немного отдышавшись, разглядели среди пыльной сирени два танка «КВ», облепленные ребятишками. Дети были в одинаковых, из синего сатина, рубашках и платьях, по которым нетрудно было узнать в них детдомовцев. Танкисты сказали, что подобрали ребят на дороге, что бежали они от «немца» куда глаза глядят, что нет у них ни обувки, ни одежки и что накормить их не знают как, потому что сами без кухни. Мы с приятелем — он тоже был учителем — взяли ребят за руки и пошли по домам.

В избе, в которую вошел я со своими, была одна женщина, она только что подоила корову и разливала парное молоко по кринкам. Она не отказала нам, боже упаси, и молока дала, и хлеба, и с жалостью бабьей глядела на голодных ребятишек, и погладила младшего по стриженой головенке, но… Все свершилось в одну минуту: раздался резкий сверлящий визг и черной землей к небу ахнул на огороде взрыв. Ребятишки горохом сыпанули из избы. Я выскочил следом, увидел, как вырастают в ряд черные страшные кусты, но взрывов не слышал, потому что пуще бомбовых взрывов оглушил меня женский крик вдогонку: «Эй, парень, а платить кто будет?» Я остановился, онемело глядя на женщину в дверях, и, словно загипнотизированный ее требовательным голосом, пошел назад, шаря по пустым карманам и желая этим сказать, что нечем мне заплатить, но рука моя вдруг нащупала тяжелую монету, и я вспомнил, что это серебряный рубль, взятый мною в дорогу — больше в доме денег не было, — протянул его женщине, так и не сумев вымолвить ни слова.

Самолеты пикировали на деревню, а я шел к канаве, где под лопухами попрятались ребятишки, и почему-то больше всего боялся, что бомба разнесет избу, в которой нас только что накормили. Лишь какое-то время спустя я почувствовал незнакомую, непонятную, до слез обидную боль в душе. А теперь вот думаю, что нужен и  т а к о й  случай, один на целую жизнь, чтобы знать цену бескорыстию и доброте, чтобы саднила где-то внутри неутихающая заноза-обида, не позволяя мириться с жадностью и бездушием.

Наверно, случалось вам бывать в нежилых деревнях — теперь это не редкость: дома стоят, дворы стоят и колодезный журавель стоит, а жилого духу нет, люди покинули деревню, — и тогда уж ничто: ни белая роса, ни полная тишина, ни студеная вода — не пробудит в душе чувств, кроме одного — грустного сожаления, ибо все вокруг будет неодушевленно. Добрые глаза усталых женщин, певучий говор старух, мудрые лица стариков, добродушие и щедрость мужиков, озорная вольница ребятни — это живая душа деревни, ее сущность, без чего не существует понятия «деревня». Вещная сторона селения — лишь оболочка, а содержание — образ народной жизни. Поэтому, решив сказать слово о деревне, я адресую его людям.

В наших краях деревня не знала архитектора. Она строилась миром. Собирались мужики и решали, где нарезать застройщику печину, куда поставить избу окнами, куда амбар, куда гумно, куда хлевы. А мужиками повелевала земля: хватало ее — строились просторно, не хватало — жались друг к другу, не оставляя даже проулков. Помню, под Старицей поразила меня застройкой Слобода: изба к избе впритык. «Случись пожар — вся деревня дотла», — заметил я старику, моему собеседнику. А старик тот в свое время ходил в Москву, к Ленину, он и отвечает мне: «Затем мир и послал меня к вождю революции, чтобы насчет земли порасспросить. Негде мужикам стало строиться». Таких деревень все ж таки было меньшинство, больше — просторных, вольно растянувшихся по озерным да речным берегам, в один посад, окнами к солнцу.

Солнце ходило по избе от восхода до заката, оно служило мужику и часами и календарем. Любопытно, как бы ни стояла изба, планировка ее начиналась от кухонного окна. Кухонное окно да печное чело глядели на восход. Раньше всех в доме встает хозяйка, стряпуха. Не зажигая огня, она готовится к стряпне у кухонного окна, в которое уже сочится рассвет, потом затопляет печь, и к тому времени, как вставать мужикам, завтрак уже готов. Глухая стена избы доставалась северу, она и конопатилась тщательнее и защищалась от ветров хлевами, амбаром или сенями. Тепло было дорого, и его умели беречь.

Избы рубили в шестнадцать, иногда и в двадцать венцов, с высокими подпольями. В наших местах погребов не делали, главным хранилищем зимнего запаса был подпол: картошка, квашенина, свекла, брюква, огурцы, грибы, морковь — все хранилось в подполье, всяк на своем месте. На подпол все лето работала женская половина семьи, на амбар — мужская. Амбар ставили иногда под одной крышей с избой, через сени, но чаще — отдельно, по другую сторону улицы. Сенные сараи, по-нашему пуни, гумна, бани — эти уж на самом краю усадеб, на гуменниках. Поэтому деревня выглядела как бы трехпосадной: избы, амбары, гумна.

С вступлением в колхоз вся «холодная», то есть производственная, постройка обобществлялась. В одних местах пуни до сих пор стоят, набивают их сеном с пожен, и идет то мелкое, душистое, не тронутое дождем сено овцам да телятам, в других же — разобрали на конюшни и коровники, а когда они тесны стали, пустили на дрова для водогреек.

Война обошлась с нашими деревнями жестоко. Под Ржевом из тысячи селений четыреста тринадцать были сметены начисто и не возродились. Под Себежем, под Дедовичами, под Холмом уцелело по десятку, по два. Война жгла деревни огнем, разваливала бомбами, разбирала на землянки и блиндажи, гатила дороги, топила походные кухни — беспощадно пожирала созданное мужицкими руками. Без деревни, в чистом поле, что стало бы с войском? Опорный пункт — деревня, тепло — деревня, пища — деревня. Миллионные моторизованные, мобильные армии едва ли вытерпели бы зиму без деревни. Недаром же уничтожение деревень при отступлении считалось фашистами «боевой» операцией.

Железным цепом молотила война наш край, и сейчас еще, спустя почти сорок лет, приметливый человек обойдется без карты, если захочет установить линию фронта в натуре — облик деревень укажет ее точно. Разбитая, сожженная деревня возрождалась с избы. Первые избы были из окопного леса — разбирали землянки, блиндажи, которые очень часто были теми же избами и сараями, опущенными в землю солдатами. Помню, наша стрелковая рота под Велижем за семь ночей перенесла на плечах целую деревню и зарыла на линии обороны в землю. А когда фронт откатился, та деревня, но уже на плечах женщин и ребят, вернулась на свое место.

Такой случай можно считать счастливым. А в общем-то возродиться в прежнем облике деревне было уже не под силу. Она сильно ужалась, как бы съежилась: редкий посад изб да наскоро сложенный из чего попало двор на околице, в котором размещалась вся живность, сохраненная в лесах или возвращенная из эвакуации. Свои хлевы, когда появилась в них надобность, лепили к задней стене избы. С той поры и пошел в наших краях не знаемый ранее «архитектурный гибрид» — изба с хлевом под одной крышей. «Изобрела» его нужда, а продлила век целесообразность. Ведь ничего «производственного», то есть ни коня, ни телеги, ни сеялки, уже не было в личном хозяйстве, а то, что осталось, помещалось в одном хлеву. Поэтому и по прошествии какого-то времени, когда деревня собралась с силами и начала строиться основательно, этот тип постройки, совершенствуясь в планировке, в сути своей оставался неизменным: все хозяйство под одной крышей. Вот он-то и отличает «военные» деревни от «невоенных» и может указать пытливому взору, до какой черты доставал железный цеп войны. Правда, в последние годы и жители «невоенной», перестраивая старые или ставя новые избы, переняли этот «гибрид» как наиболее удобный.

Все это было, однако, до той поры, пока деревня строилась, как говорится, на свои собственные. Первые ласточки нового облика появились в совхозах. В шестидесятые годы экономически слабые колхозы были преобразованы в совхозы. В Калининской области, помнится, одним актом «сотворили» двести с лишним совхозов, и сейчас они составляют более половины хозяйств. Нехватка рабочей силы заставила ускоренно решать жилищную проблему. Тогда и возник на деревенской улице многоквартирный дом, поначалу в два этажа, дальше — больше: в три, четыре и в пять. Примеру последовали и колхозы, не всегда по желанию, чаще по безвыходности: ничего другого не было. А тут еще подоспели архитекторы: напроектировали агрогородков из бетона и панелей.

На то, чтобы убедиться в непригодности для деревни «многоэтажек», понадобилось полтора десятка лет. Многовато, но что поделаешь, для такого дела год — не срок. Повернули назад, и тогда пошел в деревню еще один дом — голенькая изба. Местные промкомбинаты, лесхозы, ремонтно-строительные участки начали рубить срубы, покупали их большей частью колхозы и совхозы (на свои купить — дорого) и ставили без всяких приделов. Потом последовало указание ставить хлевы. Начали рубить из тонкомера или колотить из горбыля хлевы, оторвав их в противопожарных целях от избы на пятнадцать метров. Наконец и сам крестьянин, скопив деньжат, пожелал поставить свой дом. Тут уж, как говорится, на вкус и цвет товарища нет, всяк строит по себе, с единой, однако, «приметой» — хозяин строит  у с а д ь б у.

Таким образом, внешний облик нынешней среднерусской деревни — это смешение всевозможных типов домов и усадеб при сравнительно упорядоченной застройке. Облик есть производное экономики, а не вкуса, ибо вкус сам, как говорится, — продукт кошелька, и потратил я страницы на описание «внешности» деревни не ради сельской эстетики. Меняя деревню, менялся крестьянин. И наоборот: меняясь сам, менял деревню. Связь взаимная. Перемены в крестьянине и интересуют меня более всего.

Экономика постепенно «ужимала» крестьянское подворье и «ужала» наконец до размеров коммунальной квартиры, оборвав нити живой связи с землей и скотиной. Одновременно, с введением пооперационной денежной оплаты, кончилась прямая зависимость работника от общественного поля и общественной фермы. Так появился «вольный» земледелец, обеспеченный и независимый.

Что сохранил он в себе от крестьянина, какие черты? И нужны ли они ему и обществу? Если да, то какие именно?

Я думаю, нужны. Даже необходимы. В первую очередь — б е р е ж н о с т ь. Крестьянин бережно обращался с землей, его кормилицей, и со всем, что росло и жило на ней. Бережность диктовалась постоянной, думой о завтрашнем дне. Убирал с поля камень, надеясь, что завтра оно уродит больше. Никогда ни плугом, ни бороной не бороздил, не драл пожни — знал, что придет сюда с косой. Брал ягоду, рубил дрова, драл лыко, жег уголь, гнал деготь — все дары леса брал в меру и с толком, понимая, что не одним днем живет. Неутихающая, как биение сердца, дума, чем жить завтра, на будущий год, на десять лет вперед, что останется сыну, внуку, правнуку, всему роду, преследовала мужика неотступно, что бы он ни задумывал, за что бы ни брался. И не столько сознанием, сколько плотью своей чувствовал: он жив, пока живо все вокруг него. Говоря по-теперешнему, чувство неразрывности со средой обитания было в его крови.

Бережность — мать бережливости. Бережен к земле — бережлив к продукту. Крошки хлеба со стола — в ладонь и в рот. Отслужившие вещи — на чердак, авось на что-нибудь сгодятся. Съезженную колесную шину — в угол: можно перековать на ухват, на кочергу, на воротный навес. Но верхом рациональности было абсолютно безотходное использование  в ы р а щ е н н о г о  продукта. Крестьянское хозяйство было приноровлено к  п о л н о м у  потреблению любого растения, посеянного в поле, посаженного в огороде. Хлебный злак: солома — корм корове и крыша избе, зерно — мука и крупа себе, отруби и мякина свинье, стерня — органика полю. Лен: волокно — одежда, кострица — утеплитель и подстилка, семя — масло, жмых — теленку, головица — коню и поросенку. И так что ни возьми. На крестьянском подворье не было выгребной ямы, деревня не знала свалки.

С легкой руки мещанствующих снобов крестьянскую бережливость смешали, спутали с крохоборством, со скаредностью, с жадностью и т. п. И пошло-поехало: не мелочись, не пустяшничай, не оглядывайся, жми на все педали, наш путь — к полному изобилию. И — потеряли  х о з я и н а.

Нам еще предстоит понять, куда пропала  р а ч и т е л ь н о с т ь, и найти пути возврата ее человеку, ибо «стержнем экономической политики становится дело, казалось бы, простое и очень будничное — хозяйское отношение к общественному добру, умение полностью, целесообразно использовать все, что у нас есть». Это один «из важнейших принципов экономической стратегии КПСС на предстоящий период… Экономика должна быть экономной — таково требование времени»^[3].

Кинем сегодня беглый взгляд на деревню. Улица многоквартирных домов: ни деревца, ни цветка перед окнами, кособокие сараюшки и грязные лужи во дворах, сорванные с петель, с выдавленными филенками двери, кучи всякого хлама, обшарпанные стены…

Машинный двор: пыль, грязь, беспорядочно брошенное железо, ржавые остовы списанных машин, истолченное колесами стекло, битый кирпич, выжженная соляркой земля…

За околицей: дорога — колея на колее — расползается вширь, кромсая пожню, подминая пашню; в кустах на луговинах, на полях — лемеха и плужные отвалы, бороны, сеялки, тракторные телеги, вывернутые куда попало удобрения; лес захламлен сучьями и вершинами, на полянах свалки…

Преувеличение? Если бы!.. Слава богу, поезжено по своей земле — нагляделся. Душа изболелась, язык устал допытываться: почему? А понять надо. Дальше нельзя так. Наступил предел. Растить картошку, которая только десятым клубнем попадает на стол, сеять лен и превращать волокно в дым, ездить в оренбургские степи за соломой, а свою гноить в поле, отдать луга лесу, а коров кормить веточными хлопьями — это не хозяйствование, а черт знает что! Деревня обязана взглянуть на самое себя: что такое с ней случилось?

Проще простого сказать: было моим — заботился, стало общим — перестал. Так ведь нынешний земледелец и не знал «своего». Уже полвека прошло, как «свое» стало «нашим», уже третье поколение  к о л л е к т и в и с т о в  пашет землю. Не в том причина, нет. Она — в нашей самоуверенности. Полагаем, что сознание — продукт словесной трескотни, а не практики. Практика, то есть вся организация дела, вырабатывает понимание, переходящее в привычку, в характер, ибо она, организация дела, включает  п р и н у ж д е н и е: хочешь не хочешь, а  о б я з а н  д е л а т ь  т а к. Будь иначе — семафоры, светофоры, посадочные огни потеряли бы силу приказа. Что из этого получилось бы, говорить не надо. Социалистическая организация дела отличается от всех прочих тем, что преследует две равнозначные цели: получение большего продукта и воспитание человека — творца и хозяина. Так вот, если первую цель мы рассчитываем скрупулезно, во всех технологических тонкостях, то вторую — лишь в общем и целом, теоретически, предположительно. Я мечтаю увидеть когда-нибудь план, который назывался бы не финансово-производственный, а, скажем, производственно-психологический. Пусть рядом с экономистом сидит социолог и в каких-нибудь там баллах планирует рост бережливости, добросовестности, заботливости, сознательности. И пускай эти баллы станут показателем самой строгой отчетности. Тогда руководителю любого ранга придется овладевать наукой «социальная психология», и, будьте уверены, он ею овладеет, как совсем недавно овладел хозрасчетом.

Несбыточная мечта? Отчего же? Задача XXVI съездом партии поставлена четко и ясно: «…речь идет о перестройке… многих участков и сфер идеологической работы»^[4]. Партия твердо следует ленинским заветам «…быть в гуще рабочей жизни, знать ее вдоль и поперек, уметь безошибочно, без тени фальшивой идеализации определять настроение массы, степень ее сознательности и действительные потребности…»^[5].

Фальшивая идеализация… Не этим ли недостатком страдаем мы, когда, видя бесхозяйственность, небрежение землей и продуктом труда, воспеваем «новую деревню»? Разве кирпичные дома взамен бревенчатых изб, кочегарка с чадящей трубой вместо печей, черный асфальт, положенный надгробной плитой на зеленую мураву, — это и есть новая деревня? Нужны или не нужны  т а к и е  блага, покажет время. А то, что оно  у ж е  показало — нарастание иждивенческой, мещанской психологии в деревне, — никак, никаким образом не может говорить о чем-то новом, наоборот — это рецидив, это пробуждение старого микроба частнособственничества новейшей популяции.

Не стану спорить, новая деревня вырастает. Наивно было бы упорствовать, отстаивая нетронутость, неизменность сельского уклада жизни, это все равно, что пытаться лбом остановить локомотив. Я ратую за сознательный и направленный отбор наиболее здоровых и сильных зерен для нового посева, как это делал всякий разумный крестьянин, желающий видеть ниву урожайной. Народная жизнь подобна неотвеенному вороху, в котором перемешаны зерна с плевелами, и если не отвеивая сеять поле, то чистого хлеба не едать. Так что не все старое старо. Бережность и бережливость, совестливость и порядочность, душевная щедрость, сострадание и бескорыстие — это такие зерна, которые отобраны и взращены народом и которые каждое новое поколение обязано воспроизводить в наичистейшем виде. Нерадение тут, как на хлебной ниве, непростительно.

Многие годы заносил я в свои блокноты разные истории и случаи из жизни деревни. Может быть, они скорее, чем пространные трактаты, помогут читателю понять, ч т о  е с т ь  русская деревня и о каких «зернах для нового посева» я говорю.

Вот эти истории и случаи.

* * *

В Нестерово, деревню на речке Льбе, едешь с особым чувством. Ждешь чего-то необыкновенного. Кажется, вот-вот прозвучит в стороне выстрел и из лесу выйдет охотник. Вздрогнет сердце: он! В сапогах, в русской косоворотке, подпоясанной узким ремешком, в темно-серой кепке с большим козырьком. Таким описывают в воспоминаниях очевидцы Владимира Ильича Ленина, охотившегося здесь, в Бельских лесах.

Ожидание необыкновенного так сильно, что, завидев первые крыши Нестерова, поначалу даже теряешься: что же тут особенного? Деревня совсем маленькая, разбросанная, по одну сторону — кочкастая болотина, по другую — небольшое поле, а кругом, куда ни глянешь, лес и лес. Речка Льба рассекла деревню надвое. Не речка, а ручей — ребенок переступит. Только у моста разлилась омутком.

С этого омутка и начинается. Стоишь пораженный простотой и обыкновенностью лесного ручья, весь во власти неясных дум. По воспоминаниям знаешь: здесь, возвращаясь с охоты, умывался Ильич. Далеко ушла та вода. Влилась в Обшу, потом в Межу, потом в Западную Двину и — в море. А глаз не отвести от светлого струистого ручейка, хочется зачерпнуть  т о й  водицы…

Потом идешь улицей и вглядываешься: что бы такое найти, что наверняка было здесь при Ильиче, что видел он, к чему прикасался. Старое Нестерово сгорело в войну, избы срублены заново. Дом Татьяны Трофимовны Трощенковой тоже не уцелел. На подворье стоит красный гранит с барельефом:

Владимир Ильич Ленин

в августе 1920 года

отдыхал в Бельском уезде.

Жил он в крестьянской избе,

стоявшей на этом месте

Дом был на две избы с сенями. Крыльцом на улицу. Говорят, вечером, отдыхая, Владимир Ильич садился на ступеньку, слушал гармонику на краю деревни и девичьи припевки. Радовался лесной тишине, запахам свежего сена и ржаных снопов. Говорил егерю Наумычу: «Великолепно! Даже не верится — ни одного телефонного звонка за три дня».

Можно представить себе стол с самоваром и вечернее чаепитие. Можно вообразить, как ранним утром по росе шагал он этой вот тропой на Выскинские ляды. Правда, дорога уже не та, на ней нет тележных следов, она вся в широких рубцах от тракторных колес. И столбов «высоковольтки» вдоль нее не было. Но удивительное дело: и тракторные следы, и электролиния нисколько не мешают воображению. Наоборот, думаешь: все это было при нем, только он видел в мечтах, а я наяву.

Но все-таки есть ли в деревне то, что было и тогда? Есть. Березы. Целая аллея. Как раз напротив дома Татьяны Трофимовны. Здесь была школа, и вдоль тропинки к ней росли березы. Кто их посадил, неизвестно. На старые тенистые березы хочется смотреть и смотреть. Они укрывают недавно срубленный домик-музей. Выйдешь из него в тень берез, прикоснешься украдкой щекой к загрубелой коре, и теплая, немного грустная волна накатит в душу.

Нестерово… Ныне тут центр совхоза «Нестеровский», улица застраивается новыми домами. Совсем недавно заново срублена и изба Татьяны Трофимовны Трощенковой, точь-в-точь такая же…

* * *

На отдых в Бельские леса Владимир Ильич Ленин приезжал вместе с братом Дмитрием Ильичем Ульяновым, Николаем Васильевичем Крыленко и Иваном Павловичем Жуковым. Водили гостей по лесам Иван Наумович Виноградов и Никита Андреевич Образцов.

Трое последних мало известны широкому читателю. Кто они такие, Жуков, Виноградов, Образцов? Все трое из деревень Бельского уезда…

Детство Ивана Павловича Жукова прошло в деревне Гоняково, что неподалеку от Нестерова. Он был старшим сыном в бедной малоземельной семье, в шестнадцать лет стал сплавщиком — гонял лес по Западной Двине в Ригу. Потом работал на заводе в Петрограде. С 1909 года — член партии большевиков. После революции был председателем первого революционного трибунала в Петрограде, работал в ВЧК, затем долгое время возглавлял правление треста телефонно-телеграфных и радиозаводов. Владимир Ильич лично знал и высоко ценил молодого большевика. Одно время Жуков и Крыленко жили вместе в Георгиевском переулке. Как-то, собираясь поохотиться, решили пригласить Владимира Ильича.

Крыленко хорошо знал и Никиту Андреевича Образцова из деревни Ванюжино. Как местный уроженец, Николай Васильевич иногда приезжал на охоту в родные места и останавливался в доме Образцова. В 1916 году Образцов был денщиком у прапорщика Крыленко, большевика с 1904 года, впоследствии первого советского Верховного главнокомандующего, видного деятеля советской юстиции. По его рекомендации Образцов был назначен комиссаром Московско-Виндавско-Рыбинскои железной дороги. В момент приезда Ленина в Бельский уезд Образцов состоял на службе по охране Кремля.

А Иван Наумович Виноградов, родом из деревни Гороватка, считался лучшим охотником в округе, которого хорошо знал Образцов.

Так троих крестьянских сынов судьба свела с вождем революции.

* * *

6 апреля 1970 года исполнилось 100 лет со дня рождения крупного деятеля советского здравоохранения, ученого и профессионального революционера Владимира Александровича Обуха. В. А. Обух родился в селе Свибло Себежского уезда. В 1898 году тут насчитывалось семнадцать дворов с населением 125 человек.

В деревне не было ни школы, ни больницы, ни лавки… Владимир Обух поступил в Псковскую гимназию, но за «крамольные» мысли и действия был исключен из шестого класса… Студентом Петербургского университета Владимир Александрович вступил в один из социал-демократических кружков, вошедших позднее в ленинский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». С 1894 года Обух — член партии, убежденный пропагандист учения Карла Маркса…

В дни Октября В. А. Обух помогал создавать боевые отряды Красной гвардии и медицинские пункты.

Когда эсерка Каплан совершила злодейское покушение на жизнь В. И. Ленина, Обух дни и ночи дежурил у постели Ильича. В последующие годы он является лечащим врачом и другом семьи В. И. Ленина. В 1920 году семью Обуха постигло несчастье: умер сын. В. И. Ленин направил Владимиру Александровичу и его жене письмо, в котором не только выразил свое соболезнование, но и постарался поддержать их в трудную минуту. Владимир Ильич писал: «Надо побольше твердости, чтобы при чертовской переутомленности от непомерной работы вы оба могли перенести этот удар, ибо работников очень уж мало»^[6].

* * *

Надежда Константиновна Крупская письменно засвидетельствовала:

«Тов. Космачев начал работать у Владимира Ильича с августа 1918 года. С тех пор тов. Космачев ездил с Владимиром Ильичем, обслуживал всю нашу семью. После смерти Владимира Ильича ездил со мной и Марией Ильиничной. До сих пор тов. Космачев ездит со мной, и я знаю его как опытного, честного, добросовестного и преданного работника и товарища.

10-го июня 1938 года».

Я прочитал это свидетельство в материалах Себежского краеведческого музея и поехал посмотреть на деревню Охрамеи, из которой вышел Петр Космачев. Среди сосновых лесов, меж крутых сопок затерялась эта маленькая теперь — всего семь изб — деревенька. Бедная тут земля, никогда не давала она большого хлеба, и сыновья крестьянские, подрастая, уходили на заработки в Питер. Ушел в свое время и Петр Космачев, поступил на завод, стал большевиком. В Охрамеях и посейчас стоит осевшая углами изба, в которой он когда-то родился и в которую на лето приезжает его племянница, уже пенсионерка, Елизавета Сергеевна Космачева.

Сидели мы с ней на завалинке, разговаривали, и подумалось мне вдруг, что вовсе не случайно столько псковских и тверских мужиков были близки к Ленину. Близость к Ленину — свидетельство душевной чистоты и идейной преданности человека. Значит, земля наша, деревня русская таких людей давала, которых ценил Ленин.

* * *

Учительская династия Раменских, которой уже более двухсот лет, началась в селе Мологино под Ржевом.

В войну дом Раменских сгорел. Погибла богатейшая библиотека, переписка с видными людьми, а возможно, и письма членов семьи Ульяновых, имевших тесную связь с Раменскими. Удалось спасти несколько опаленных огнем книг. В одной из них обнаружили тоненькую брошюрку — экземпляр Программы и Устава Российской социал-демократической партии. Работники архива Института марксизма-ленинизма помогли установить, что брошюра побывала в руках самого Ленина, о чем свидетельствуют его карандашные пометки на полях. На обложке была установлена личная подпись В. И. Ленина, а ниже название города, где проходил II съезд РСДРП.

Как ленинский экземпляр Программы попал в село Мологино, остается загадкой, но, бесспорно, брошюра сыграла большую роль в деятельности Мологинской социал-демократической группы, действовавшей в 1904—1907 годах. В группу входили учитель Николай Пахомович Раменский, братья Смольковы, учитель и агроном, помощник лесничего Батович, учитель Гаврилов, крестьяне Царьков, Королев, Алексеев. Группа имела подпольную типографию. Здесь, в селе Мологино, печаталась первая Программа РСДРП, возможно, с того самого ленинского экземпляра, который, по всей вероятности, привез из Симбирска Алексей Пахомович Раменский.

Жизнь Алексея Пахомовича была тесно связана с семьей Ульяновых. В то время он учительствовал в Симбирской гимназии. В своем дневнике он тепло отзывается об отце Ленина — Илье Николаевиче, под руководством которого работал. Сын Алексея Пахомовича, Анатолий, дружил с Дмитрием Ильичем Ульяновым.

Село Мологино вошло в историю как один из центров, где группировались социал-демократы деревни начала XX века, имевший через Раменских связь с Лениным.

* * *

В колхозе под Ржевом открывали памятник. Человек, высеченный из камня, смотрел в прозрачную даль. Прямо перед ним — поле пшеницы, справа — деревня, слева, за пожелтевшим березником, — другое поле, через котороепролегла недавно автострада. За автострадой — ясно видимый Ржев.

По тому, дальнему, полю шел этот человек в последний раз. Там, где была когда-то сторожка, прозвучали выстрелы — из четырех кулацких стволов в упор… С того поля комбайнер Василий Волков принес к памятнику колосья. Не потому, что не было цветов. В колосьях был смысл жизни обоих — и того, кто изваян теперь в камне, и того, кто срезал их сейчас и принес к памятнику. Колосья были нитью, незримо связавшей этих людей. Того, кто мог бы быть теперь дедом, и того, кто по возрасту годился ему во внуки.

Имя человека в камне — Кондрат Григорьевич Жегунов. «На трибуне появился типичный крестьянин — длинноволосый, в высоких сапогах и овчинном тулупе. Он кланялся во все стороны. «Здравствуйте, товарищи и граждане» — говорил он…» Это из книги Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Писатель заметил крестьянина из деревни Дубровка под Ржевом, делегата Всероссийского съезда Советов. Кондрат голосовал за ленинский Декрет о земле.

Много весен пролетело с тех пор. Много раз было засеяно и сжато поле под Дубровкой. Дубровцы создали колхоз и назвали его «Крестьянский путь». Вошли в него и Василий с Натальей — дети Кондрата. Потом Василий погиб на фронте, убили фашисты и Наталью. Два года поле под Дубровкой пахалось не плугом, а саперной лопатой да снарядами. И росли на нем не хлеб, не лен — могильные холмики.

Весной 1943 года встал к наковальне другой Василий — Волков, четырнадцатилетний подросток из деревни Алёшево. Надо было пахать и сеять. Нужны были плуг и борона. На дорогах много валялось железа, но оно не годилось на лемех. Из военного железа трудно выковать даже лопату, его надо сначала переплавить. Василий все-таки отковал лемех из броневого щита пушки. Тем лемехом и пахали.

Шли годы чередой, как борозда к борозде. Кузнец стал трактористом, комбайнером. Дубровка, Алёшево, Медведево, Кульнево — пятнадцать деревень объединились в один крупный колхоз и назвали его именем Кондрата Жегунова. Трудно набирала силу земля. Родила семь, восемь центнеров на гектаре. Потом снова назад — шесть с половиной. И опять медленно вверх — восемь, десять…

Поле не станок. Встал к станку умелый токарь — и в один день горка деталей выросла вдвое. На поле не так. Василий Волков с товарищами — мастера классные: и пахать, и сеять, и жать. Машины знают, землю любят. Если бы только от этого зависел хлеб! Небом крытое поле сурово и капризно, великого и непрерывного упорства требует от человека. В упорстве и преданности земле — заслуга Волкова. Чем другим объяснить, что такие же дети крестьян снялись с земли и уехали в города, а он остался, из года в год пахал, пахал, пахал. Иной год радовал — колос был налитой, рожь стояла густо. Утешался: наконец-то! Но потом опять: то вымокло, то вымерзло, то дожди полили — горько жать такой хлеб. А хлеб не чей-то, он свой. Каков на поле колос — таков на столе кусок. Ну как не опустить рук, как не заглядеться на заводские трубы Ржева. Засматривались, легко расставались с землей, уходили многие. Но он не ушел. Заслуга ли? Да! Верность долгу всегда была и будет заслугой. И поле наконец вознаградило терпение. Поле не бывает неблагодарным. Оно не торопится вознаградить хозяина — это так, но коль верен он земле, то дождется награды. Сейчас Волков собирает хлеба по 18—20 центнеров с гектара. Много или мало — это смотря с чем сравнивать. С черноземами — мало, с прошлым — много. Местная статистика утверждает, что тут с начала века более двенадцати не брали.

Поле награждает хлебом, народ — уважением. Василию Николаевичу Волкову присвоено звание Героя Социалистического Труда. В ноябре 1969 года ездил делегатом на третий съезд колхозников.

Через Красную площадь медленно двигалась очередь. Делегаты шли к Мавзолею Ленина. Шорох шагов по брусчатке, тихий и ровный, казался Волкову очень знакомым. Он вслушивался в шорох, и перед глазами вставало поле: так шумят спелые колосья под ветром. Ш-ш-ш… шаг. Ш-ш-ш… шаг. Люди идут к Ленину. Несут Ильичу свои думы. И Волков несет. Его мысли начинаются от того дня, когда принес он к подножию памятные колосья. Потом мысли уносят туда, где на трибуну поднялся «типичный крестьянин». Зал Смольного. Волков думает о Кондрате Жегунове, который видел Ленина и так просто, как хорошему знакомому, передал поклон от дубровских мужиков. Волков идет к Ленину. Если бы можно было передать поклон… Что бы он, Волков, сказал? Сказал бы, что на том поле, где погиб Кондрат, дети его сеяли хлеб. Сказал бы, что поле изрыла война и детей его унесла, но сеют там хлеб внуки. И вечно будут сеять! Написанный ленинской рукой декрет отдал крестьянам ее, землю, в вечное пользование. Это значит, что и дети мои, и внуки, и правнуки будут засевать то поле. Всегда. Вечно.

* * *

«Она пела так, как могла петь только богиня пения, которая своим голосом укрощала не только людей, но и зверей. И эта певица пела так, что рыбки на дне моря встрепенулись. Ей так хлопали в ладоши, такой был шум в зале, точно тысячи журавлей слетелись и колотили своими носами в пол», — писала газета города Йокогамы о гастролях Дарьи Михайловны Леоновой в Японии. Во второй половине семидесятых годов прошлого столетия знаменитая русская певица потрясает слушателей Европы, Японии, Китая, Америки своим божественным контральто.

«Леонова владеет обширным звонким голосом: две октавы с половиною, от нижнего „соль“ до верхнего „до“», — писал М. И. Глинка. «У Леоновой, — замечал А. Н. Серов, — несравненно больше таланта, больше божественного огня, чем у многих артисток, пользующихся европейской славой».

Овеянная мировой славой актриса тоскует по родине: «Как ни хорошо, ни интересно было везде, где я побывала, но именно во время путешествия во всей силе сказалось чувство привязанности к родной стране».

Родина Дарьи Михайловны Леоновой — деревня Ражково под Селижаровом. Отец ее был крепостным в Осташковском уезде, но сбежал от помещика. Когда Наполеон вторгся в Россию, Михаил Леонов вступил добровольцем в русскую армию. Сражался под Смоленском, Малоярославцем, на Бородинском поле, под Лейпцигом. Кутузов и Багратион лично вручали ему награды. Умный и храбрый солдат был произведен в офицеры. После войны в Петербурге женился на дочери мелкого чиновника и поехал на родину, в Осташковский уезд. В Вышнем Волочке, «где по каким-то делам отец должен был прожить некоторое время, — напишет впоследствии в воспоминаниях Дарья Михайловна, — я и родилась 21 марта 1829 года».

Не город на древнем волоке, откуда Дашу увезли в пеленках, а глухую деревню Ражково под Селижаровом считала актриса своей родиной. Здесь среди лесов и полей прошло ее детство. Здесь от крепостных она услышала и всем сердцем полюбила народные песни и впервые зазвучал ее дивный голос.

* * *

За Торжком мы сворачиваем с Ленинградского шоссе влево, куда показывает стрелка дорожного указателя «Митино». Нас накрывает тень старинного парка. В конце на поляне — погост Прутня: несколько изб, бело-голубая церковь среди старых лип, каменная ограда… Мы входим в зеленый сумрак, узкая песчаная дорожка ведет к памятнику из черного камня. На камне — стихи: «Я помню чудное мгновенье…» Над стихами — имя той, кому они посвящены: А. П. Керн. Более ста лет назад здесь похоронили женщину, вдохновившую поэта на бессмертные строки.

Тропа к могиле не зарастает. Люди идут. Не родственники, не знакомые — совершенно новые люди новой эпохи. Зачем? Что влечет нас на этот обыкновенный погост, каких на Руси тысячи? Чувство. Нам не хватает возвышенных чувств.

* * *

«Я ведь — от земли. Отца не видел: я незаконнорожденный сын бедной бобылки, оттого и Богданов, а Бельским стал от имени уезда. Был и пастушонком, я не очень-то меня баловала жизнь. Только и видел радости — у бабки…»

Николай Петрович Богданов-Бельский родился 8 декабря 1868 года в деревне Шитики Бельского уезда. Жил он с матерью в доме дяди. В 1877 году мальчика отдали в начальную школу в селе Татево, основанную в своем имении известным педагогом профессором С. А. Рачинским.

«Я всем ему обязан, и тем, что сделался художником. Маленьким мальчиком в школе я нарисовал на пробу нашу колокольню. А потом дьякона. Сказали: «И дьякон, и колокольня совсем как настоящие». Тогда Сергей Александрович задумался, не следует ли меня учить специально живописи, и после долгого размышления тринадцатилетним мальчиком отдал в иконописную мастерскую при Троице-Сергиевской лавре…

В монастыре я писал и портреты монахов. По два рубля платили. И стали меня расхваливать. Говорят — талант. Ну, тогда Сергей Александрович опять задумался: нельзя же оставить меня богомазом, если я талант. И поместил меня в школу живописи и ваяния в Москве».

На полотнах Богданова-Бельского «Воскресное чтение в сельской школе», «Устный счет», «У дверей школы» и других запечатлен мир сельских ребятишек с их маленькими радостями и тяжелыми судьбами, который влечет нас и сегодня.

* * *

«Когда я бываю за границей, то особенно часто вспоминаю деревню Шолохово под Ржевом, и ночами кажется, что темнота нашего номера в гостинице пахнет льном и рожью. В Шолохове жил мой дед, Ефим Кузьмич Петров. Он служил когда-то на флоте, поэтому в деревне его звали старшиной, отсюда и пошла наша новая фамилия — Старшиновы. Я помню деда, его большую белую бороду; крепкий был человек, прожил 93 года… Первые годы после войны были трудные, и нас, ребятишек, возили к родным в деревню подкормиться, поработать. Мы вязали лен в снопы — красивый, лучисто-зеленый. У каждого колхозника была дневная норма — полоса. И мне давали полоску… За домом росла черемуха, я забирался на нее и висел, пока щеки не покрывались чернильными пятнами от ягод. Рыбу ходил ловить с отцом, когда он приезжал в отпуск. Тереблю как-то лен, а мне говорят: «Славка, батя едет!» Гляжу — батяня на телеге! Из Москвы приехал!

Пахнет, пахнет льном и рожью, и я вдыхаю этот запах здесь в гостинице, далеко от Родины. Рядом с кроватью на спинке стула висит мой красный свитер с буквами «СССР». Много я видел стран, красивых городов, и каждый раз казалось, будто я смотрю цветной стереофонический фильм. Он кончится, и я уеду домой…»

(Вячеслав Старшинов. «Я — центрфорвард»)

* * *

На ступеньках сидит старая женщина и глядит, как на пожнях через дорогу мужики косят сено. Видно, принесла старая мужикам квасу холодного да притомилась по жаре, вот и присела на крыльцо, призадумалась. Одной рукой голову подперла, другую с колен уронила: не стало былой силы.

А мужики косят диво как споро. Утром в прокосы положили, к вечеру стога мечут. Да и то: не руками ведь — машинами. Вон та, загребастая, длиннорукая, копну подхватит, к небу взметнет, шапкой на стог наденет. А над землею — «тот вечерний несказанный свет». Жара свалилась, солнце над лесом висит, и свет от него по всей земле стелется, мягкий, ласковый, яркий. Все тем светом высветлено до последнего уголочка, до сучка-щербинки, и все кругом в покойном умиротворении, в отдохновении от дневных трудов: и распряженная лошадь у телеги, и пыльная «ремлетучка», и сама дорога от Порхова на Остров.

Июльский вечер, сенокосная пора…

Но вот вы, обозрев картину издали, делаете шаг, другой… Вы совсем близко подошли к старой женщине, уже собрались, приподняв по здешнему обычаю кепку, поздороваться и… увидели серый камень. Скульптор изваял старую мать в глубокой скорби. Глаза ее никого и ничего не видят, на лице не ожидание, а непереносимая скорбь и тяжелая дума: что за черная сила пронеслась тут, пожрав и деревню и людей?..

Хочет понять это и проезжий человек, свернувший с дороги к белому обелиску. Хочет вообразить, представить, как это было.

27 ноября 1943 года фашистские оккупанты согнали всех жителей деревни Красуха в сарай, который стоял на этом месте, облили бензином и сожгли. В огне и муках погибли 280 безвинных детей, женщин, стариков.

Немыслимо человеку представить такое!..

Была большая, усаженная столетними ивами деревня Красуха. Красуха — значит красивая. И жили в ней люди, землю пахали, рожь жали, леса рубили, детей растили. Вечерами присаживались старые вот так на крылечке, примечали: высоко или низко летают ласточки — к непогоде или к вёдру. Стадо, бредущее с поля, занавешивало улицу золотистой пылью. Мужики коней распрягали. А ребятишки в лапту гоняли, шумные, неугомонные, не знающие устали…

Все было. Была жизнь, простая, мирная, в неустанном труде, в поте, в мозолях хлеб добывающая. И ничего чужого они не хотели, ни на чье не зарились, никому зла не желали. Так за что же их… сожгли?!

Постарайся понять это, ныне живущий. Вбери в свою душу трагическую скорбь женщины-матери, которой вечно сидеть на каменной ступеньке, сидеть и в зной, и в стужу, и в дождь, и в метель, и никогда — никогда! — не дождаться ни родных, ни знакомых. И ты, быть может, почувствуешь, что такое Красуха.

Несказанный вечерний свет льется над землей. Мужики косят сено, косят там, где была деревня. Древние ивы серебристыми слитками стоят вдоль дороги, а рядом — золотые стога.

Тяжко проезжать мимо Красухи!

* * *

«О Жене Павловой в Порховском районе ходят легенды. Это была молоденькая, стройная, как лоза, русоволосая и голубоглазая девушка. Женя перед войной кончила школу, работала счетоводом колхоза в Красухе. Комсомольцы избрали ее своим секретарем…

Началась война, и Женя первой установила связь с партизанами. Она ходила в Порхов, в ближайшие деревни и собирала для народных мстителей сведения о враге…

Когда фашисты дикой ордой налетели на Красуху, отец Жени, Василий Павлович, колхозный бригадир, посоветовал дочери бежать в лес. Нет, тогда он еще не догадывался, что всех жителей уже через час сожгут живыми. Он подумал, что молодежь погонят в Германию и его дочь станет рабыней.

Послушавшись отца, Женя бежала из деревни. Из укрытия она увидела, что жителей прикладами и штыками загоняют в гумна. Потом двери гумен забили досками. Она поняла, что это значит.

Женя знала, что у гумен сзади есть дверцы, в которые при молотьбе выбрасывают полову, и поползла к тем маленьким дверцам, чтобы спасти обреченных. Но палачи заметили. Один из них наставил ей в грудь штык, другой схватил вилы.

Она стояла с гордо поднятой головой и бросала в лицо убийцам гневные слова. Фашисты пронзили ее вилами и штыком…»

(«Правда»)

* * *

Утро было тихое и росное. В высокой мокрой траве блестела гряда серых валунов. За грядой в корневищах ольх и осин чуть слышно шумела еще неширокая тут, плавная Шелонь.

Дороги дальше нет. Была — не стало. Дорога упирается в высокую пирамиду из камней — такие знаки ставили некогда на рубежах. Здесь тоже рубеж.

Товарищ

Ты вступаешь на землю легендарного партизанского края. С этого рубежа, крутого берега Шелони, он простирался на восток до Рдейских болот, занимая 9600 квадратных километров. Край вошел в историю Великой Отечественной войны как советский в тылу врага, где наши люди мужественно сражались с немецко-фашистскими захватчиками и жили по законам родного Советского государства. Их девизом были слова:

Скорей умрем, чем станем на колени,

Но победим скорее, чем умрем.

Пирамида-рубежница поставлена там, где была деревня Железница. Еще можно угадать, как стояли избы, еще можно увидеть в траве камень-приступок, яму-подпол, усохшую яблоню-дикарку. Окрест — леса, леса…

Наш путь лежал на восток, в глубь партизанского края. Проехали Чернецово, Хлеборадово, Крутец, Бродки, Нивки… Дороги и до сего дня здесь трудные, а деревеньки малые. В селах — обелиски, на которых столбцами одинаковые фамилии: сражались и гибли семьями.

Во многих местах встречал я радушных людей. Но тут… Седые старушки вглядывались в нас, приставив к глазам козыречками черные ладони, спрашивали негромко: «Издалече ли, сынки?» — «Неблизко», — скажем. И зовут в избы, за стол усаживают — рады угостить, чем богаты. Станешь отнекиваться: сыты, мол, спасибо, от себя зачем отрываете, о, как обидятся, перечислять возьмутся, что в доме есть, чем богаты. А к слову припомнят и «тые годы лихие, когда по крохам целый обоз питерский собрали». Это отсюда, из Нивок, через Рдейские болота протянулись в Ленинград 250 подвод с продовольствием, и «окно» через фронт обеспечивали обозу гвардейцы-панфиловцы.

Часто седых старушек встречали мы у обелисков.

В селе Крутец я хотел отыскать место, где упал сраженный пулей одиннадцатилетний Коля Быстров. Коля с мамой жили в деревне на берегу Шелони. Под вечер в деревню вошли каратели и расположились на ночлег.

Не было у Колиной матери ни рации, ни почтового голубя, ни громкого голоса, чтобы крикнуть через Шелонь, предупредить партизан. Был у нее только сын, ее единственный мальчик, ее надежда и опора. Она послала сына.

И вот ночью в еще не отгремевшем бою Колька за руку тянет командира к своему дому, чтобы скорее обрадовать мать, рассказать, как выполнил наказ, но увидит ее на полу истерзанную и мертвую.

Над глыбистым мерзлым холмом братской могилы командир сказал Кольке: «Вот автомат, теперь ты — мститель».

Я все пытаюсь представить Колину мать в тот момент, когда посылала она сына через заснеженную Шелонь к своим. И вдруг мне привиделась та, присевшая на приступке крыльца в Красухе. Будто поднялась она, разогнулась и подняла руку к востоку: иди! Святая сила материнская, нет тебе меры, нет названия! Поднялась ты над землею русской бурей могучей и зарею светлой, скорбью и гневом, великой любовью и неизмеренной ненавистью. Поднялась ты, сила материнская, до самоотречения — во имя света и правды, во имя земли родной…

…Уже встают над Шелонью корпуса нового города энергетиков. Поднимутся высокие трубы мощной ГРЭС, пролягут автострады, встанут поселки на Рдейских, Серболовских, Цевельских мхах — преобразится край. И может быть, вот тут, у пирамиды-рубежницы на месте Железницы, новый скульптор изваяет иную мать, не скорбящую, а благословляющую на святой бой детей своих.

* * *

Это сказание из поколения в поколение передают жители села Вшели Солецкого района.

«Смутное время», «разоренье» — так назвал народ начало XVII века. Шведы заняли новгородскую землю, грабили и жгли деревни. Горе заставляло людей покидать насиженные места. В глуши возникли поселения беженцев.

Шли годы. Изгнаны с русской земли враги. И люди снова выходят из лесов.

Первых, кто покинул лесные дебри и вышел к речке Мшаге, так и назвали — вышельцы. Немного их было, три семьи. Построили они себе на новом месте маленькие курные избушки, на лодках-долбленках ходили по реке.

Вскоре выходцы из глухомани основали поблизости другие деревеньки — Новоселье, Низы, Сторонье.

Маленькие Вышельцы выросли в большое селение, которое стали называть Вышели. Со временем упростилось это слово. Вот и зовут его теперь Вшели.

* * *

Шел Иван Грозный на Новгород с войском и опричниками, кровью путь отмечал. А в одной деревне жители не побоялись царя, вышли встречать его, далеко вышли — километра за четыре от дома, где речка текла. Вышли с хлебом-солью, с хоругвями.

Понравилось Ивану Грозному и бесстрашие, и что смирение явили. Приказал он выкатить бочку пива, угостил встречающих. А порожнюю бочку велел бросить в речку и сказал:

— Пусть эта речка зовется Бочка!

И верно ведь: до сего времени носит речка то имя.

Когда царь в деревню пришел, спросил, как она прозывается. Ему ответили — Красноборьем. Подумал Грозный и сказал:

— Раз я тут остановился, пусть от сего дня зовется деревня Красными Станками.

Жителям дал Иван Грозный грамоту об освобождении от налогов. Говорят, хранилась та грамота в церкви, но церковь сгорела. И то сказать, не было при господах так, чтобы бумага о воле мужицкой куда-нибудь не затерялась.

* * *

Темной ночью кто-то постучал в окно к Прасковье Никитичне Савиной. Вышла она на крыльцо и узнала в темноте родного сына. «Не шуми, — сказал сын матери, — убежал я, не хочу на войну ехать». Не пустила мать сына в избу, захлопнула дверь перед дезертиром. А наутро пошла к уездному начальнику милиции и сказала: «Не могу позора снести, сын у меня дезертир». Было это в селе Ильинское под Великими Луками в 1919 году.

* * *

Батрачка из деревни Прудки Себежского уезда Татьяна Порфирьевна Зуева уговорила мужиков организовать общество взаимной помощи. Мужики выбрали ее председателем. Председатель начала с того, что купила пружинную борону. Затем в деревне открыли красный уголок и организовали агрономические курсы.

* * *

Недавно стало известно имя еще одной героини — колхозницы из деревни Прямушенки под Андреаполем Евдокии Смирновой. Ее подвиг, может быть, скромен и не попал в политдонесения тех дней. Она пекла хлеб для партизанского отряда И. С. Борисова. А когда фашисты узнали об этом и стали ее допрашивать, приняла мученическую смерть от руки врага, но не выдала партизан.

* * *

Жили в деревне Красный Холм братья Илья и Иван Андрешовы. Те, кто помнит их, говорят: добрые крестьяне были. Умели что хлеба растить, что скотину водить. Так что не зря поставили их односельчане бригадирами.

Ушли братья на войну, как исстари все мужики на Руси ходили, — по пути щупали пальцами ржание колосья и вздыхали: как-то бабы с хлебом управятся…

Жены их, тоже как все солдатки русские, — на поле от зари до зари. И ребят на ноги поднимали. У Катерины, жены Ильи, было ни мало ни много — десятеро, а у Дарьи, Ивановой жены, — трое.

Сыновье дело — на место отцов вставать. Погиб Илья — пошел на фронт его старший, Александр. А первенец другого брата, Ивана, — Алексей к тому времени пастухом стал. Тихий, говорят, парень был, уединение любил. В поля ли уйдет, в леса ли — все к деревьям присматривался, к травам, к облакам летучим, к воде бегучей. Кто уверяет — песни он складывал, кто — стихи писал. Но наверняка о том никто не знает. Когда же погиб и Александр, пошел на войну и он. Было ему тогда семнадцать. И сейчас хранятся у матери его письма. В одном он пишет: «Мама, все думаю о вас, как вы там, есть ли хлебушко…»

Мать помнит его тихим, мечтательным парнем. Но вот что написали ей, в Красный Холм, после его гибели:

«Ваш сын Алексей Андрешов, комсомолец, участник боев под Псковом, Ригой, в Польше и Германии, пал смертью храбрых за рекой Одер. За период боев им уничтожено 47 фашистов. Алексей награжден орденами Красной Звезды и Славы II степени, медалью «За отвагу». Ему присвоено звание Героя Советского Союза…»

Окончилась война. И к этому времени подрос, поднялся самый младший Андрешов — Борис, сын Ильи. Знает он войну лишь по портретам в темных рамках, что висят в его хате и во всех избах по деревне. Да еще по ранним мозолям. Тогда ведь мужчинами считали не по годам — по глубине вспашки. А он уже в двенадцать лет умел вести борозду прямую и глубокую. В семнадцать сел на трактор.

Вот так с тех пор, уже скоро двадцать весен, и пашет Борис землю. Пашет, сеет, жнет — словом, делает одну из самых обыкновенных трудных и нужных работ из тех, что существуют на земле.

Обыкновенную? Хотел бы я взглянуть на того, кто скажет это в августе, когда ласточки сбиваются в стаи и гирляндами висят на проводах. Клонит колосья рожь, звенит на сухом ветру головками лен. Тут и проходит земледелец извечное свое испытание. Заливает солнце человека жарким потом, скрипит земля на его зубах тонкой пылью. Но выдержать это испытание страдой — значит ежедневно испытывать чувство глубокой и ясной радости.

…В одно лето купил совхоз льноуборочные комбайны, в четыре-пять раз ускоряющие и облегчающие уборку льна. Не всем новые агрегаты сразу подчинились. Кое-кто уже на втором заезде вынес машине безапелляционный приговор: не пойдет. У Бориса Андрешова комбайн сразу пошел. А на второе лето он работал на нем уже вместе с женой.

Жаркий был тот август. Андрешовы уходили с поля после заката. Пропыленные, прокаленные солнцем, устало шли они к дому, и в ушах стоял моторный гул. За короткую ночь не успевали уши привыкнуть к тишине. Утро — и опять ведут они машину по звенящему льняному полю. Струятся по щитку желтые стебли, стелются по полю лентой, и кажется Борису и жене его Маргарите, что ткут они длинное-предлинное полотно. Размоталось, раскинулось оно на сотню гектаров… Три нормы за день одолевали. В следующем августе повторили…

Так работают Андрешовы в страду. В остальное время года Борис — обыкновенный тракторист: пашет, сеет, грузы возит…

* * *

Если переплыть на челне Волгу в том месте, где вливает в нее воды Тудовка, и пойти по притоку вверх, вдоль давно не хоженных дорог, увидишь старые печи, заросшие высокой травой. Березы и сосны посеяли тут семена, и вот пошел в рост по бывшим придворкам и проулкам густой подлесок. В подлеске и в травах живет ветер. И бывшим солдатам кажется иногда, что он и сейчас еще пахнет дымом военных пожарищ.

Разоренную землю люди заселяли медленно и негусто. На Жуковском пепелище и поныне лишь два дома стоят на пригорке, да кошара прилепилась к склону холма, укрылась от северных ветров.

А места здесь изумительно красивы! Особенно хороши вечерние зори, тихие, широкие. От них даже эта речка — тихоня Тудовка пламенеет червонным золотом в зеленых тростниках. А по горизонту — лес. Похож на зеленую пилу, которая пилит зарю.

В закатный час обязательно увидите на холме словно изваянную фигуру чабана. Стоит он, опершись на палку, и зоревой отсвет лежит на его лице. А по склону медленно передвигается отара чудных, не виданных в здешних краях овец. Лет тринадцать назад завезли их сюда, в совхоз «Рассвет», тучных привередливых шотландцев. В других областях никак не приживались они. И вот специалисты рассудили, что климат Верхневолжья им вроде бы подойдет.

Когда привезли овец, директор спросил, у кого есть опыт пастьбы. Ни у кого не было. Овец в здешних местах никогда не пасли отдельно, ходили они в общем стаде, дело пастуха — глядеть, чтобы потравы не было. Один Михаил Сергеев, молодой мужчина, вспомнил, что мальчиком-подростком действительно пас овец, было это еще в войну. Вот он и согласился стать чабаном, не догадываясь, за сколь трудное дело берется.

Местной «романовке», к здешнему климату привычной, жаркое время дня нипочем. Гости же, у которых «шуба» в полпуда, полуденного солнца не переносят. Забьются в кусты и лежат. Стал Михаил пасти их по зорям. Опять же пригляделся, какая трава им больше по вкусу, стал подбирать поляны с особым травостоем. И что же — выправилась отара.

Долго не мог чабан найти со своими подопечными и общего языка. Они не слушались ни крика, ни свиста, ни палки. Надо, к примеру, повернуть куда-нибудь отару, беги к ней сам. А прибежишь — не знаешь, что делать: хоть за уши бери каждую и поворачивай. За день так набегаешься, ноги не держат. Наконец понял: надо эту овцу с собакой пасти. Купил щенка овчарки, вырастил себе помощника. Само собой, и ветеринары ему помогали. Так сообща и приживали «чужестранцев» на Тудовке.

* * *

Деревни «умирают» долго и трудно. Даже после того как уйдут из них люди, они, уже никем не защищаемые от ветров и дождей, продолжают хранить память о людях. По брошенным баням, сараям, незасыпанным колодцам, заколоченным избам можно представить, что за люди тут жили, добрые ли были хозяева, перебивались в нужде или знали достаток.

Оставленная деревня еще долго продолжает служить человеку. Помню колодец на верхней Волге, по дороге на Ново-Алексеевское, вырытый на взгорке, срубленный из толстых осиновых плах. Проезжая мимо, мы всегда останавливались, раскручивали сохранившуюся на вороте цепь с ведром, зачерпывали жгуче-холодной воды, пили и добрым словом поминали неизвестного мужика, видать, нежадного и хозяйственного, который, уезжая, оставил все это людям. А другой раз, поломав на ухабах машину, мы вынуждены были пережидать мокрую осеннюю ночь в брошенной избе с выставленными рамами и снятыми дверями. Избу продувало, но мы вытопили печь, забрались наверх, угрелись на теплых кирпичах — и потянуло нас на воспоминания.

Мы вспоминали войну, как сушились, обогревались, защищались от метелей у таких же печей в сожженных деревнях. А еще — сады. В наших местах сады небольшие, яблони больше лесные, дикие, из культурных — главным образом антоновка, она не так боится морозов, ну еще смородина, ирга, калина, лесной орех, вишня, слива — эти больше по межам или на задах. Оставляя подворье, хозяин никогда не вырубает, не выкапывает сада. Считается, что сад как бы часть природы, часть леса и поля, и, насаженный однажды, он должен тут и стоять до конца своего века. А еще, наверно, и потому не трогает мужик сада, что никогда не глядел на него как на источник доходов. Сад насаживается для ребят да для своей души, и если уродит хоть самую малость, считай, оправдал заботу хозяина. Это уж после, когда стал мужик переезжать в город и получать там надел, насажал он яблонь из питомников, да кустов ягодных, да малины с клубникой с вполне рассчитанной целью — торговать поштучно на базаре. Деревня же и до сего дня плодами сада не торгует — так повелось у нас.

Так вот, и брошенные сады (иной раз только они и напоминают, что стояла тут деревня) продолжают служить человеку и весенней цветущей красой, и как медоносы, и летне-осенним плодом, хоть и мелким и кислым, а все же плодом. Правда, в садах этих много грусти, и редкий человек, зашедший сюда с ведерком или рюкзаком, не почувствует ее, не вздохнет с сожалением. Впрочем, это не только к садам относится, грустно все, некогда оставленное людьми.

Не будем, однако, вздыхать, жизнь идет, как и положено ей идти. В последние десять лет возникла сила, которая, по всему видать, не даст «умереть» маленькой русской деревне. Сила эта — тот же мужик, только ставший горожанином, или дети его, или городская родня его — одним словом, горожанин, пожелавший иметь крышу в деревне. Появился на деревенской улице  н о в ы й  х о з я и н  о б в е т ш а л о й  и з б ы.

Истории изб — это людские судьбы. Возникает во мне иной раз странное чувство: я воспринимаю избу как живое существо. Сдается, вобрали стены людские трагедии в себя, и если остаться на ночь в избе одному, непременно услышишь от стен рассказ о том, как сострадали они людям.

Именно такой казалась мне бабы Грунина изба в Стариковом Устье. Стоит она над Волгой, на открытом крутояре, под старой-престарой ивой с выгнившей середкой. Под окнами черный тополь, а по огородной меже — четыре елочки-погодки, их сажала баба Груня в год по одной, каждый раз с одним и тем же загадом: примется — проживу до новой весны. Потом сажать бросила, счет годам потеряла. Когда мы стали соседями, она и впрямь не помнила, сколько ей: то ли без двух восемьдесят, то ли восемьдесят с лишечком.

На восемьдесят шестом — по паспорту — увезли бабу Груню в дом престарелых. Похлопотал за нее московский учитель Николай Николаевич, ходивший с ребятами по Волге на плоту. Узнав, что в сельсовете не дают ей направления в интернат «по причине наличия дочери», написал он в какую-то высокую инстанцию — и пришла оттуда бумага: определить старуху в казенный дом. Это она сама так рассказывала, увязывая немудрящие свои вещички и наказывая мне приглядывать за домом. Вскоре пришла колхозная машина и увезла бабу Груню насовсем. Иногда под вечер, когда закатное солнце из-за Волги било прямо в низенькую дверь, я отмыкал замок и заходил в избу послушать рассказ старых стен.

Изба охала, как немощный человек. Ей уж тяжко было держать самое себя на земле. Груз сопревшей соломенной крыши распирал стены, рамы вылезли из окон, выгибались простенки, дверь не притворялась. Прочно стояла пока только печка, но и из чела ее веяло холодной сажей и размокающей где-то внутри глиной. Изба была маленькая, пять на пять, в два окошка, с крохотным приделом, который был когда-то хлевом, а потом и сенями, и сараем-дровяником, и курятником. Такие избы у нас называют халупами.

Год рождения халупы — сорок третий. Годом раньше фашистские факельщики спалили Стариково Устье подчистую, народ поселился в солдатских землянках, а мужик был один на деревню, да и тот инвалид — муж Аграфены Егоровны. В плотницком деле он был не горазд, но топором, как всякий деревенский мужик, владел, вот и взялся разбирать землянки и лепить из накатника избенку. Вывел стены, сбил печку, бабы нажали ржаных снопов, обмолотили — покрыл соломой крышу.

И стала изба деревней. В буквальном смысле. Все население Старикова Устья, четверть сотни баб и ребятишек, поселилось в одной халупе: по квадратному метру на душу, считая и печку за полезную площадь. «Ночами, когда уставшие матери старались втиснуться, между ребят, чтобы поспать хоть часок, мы становились мягкими, податливыми, мы выгибались, как бока корзины из гибких прутьев, — чудится мне в скрипе и потрескивании тихий голос стен. — Если бы мы были только бревнами, как бы люди могли жить тут! Жить-то ведь не просто под крышей посидеть». — «Согласен, — говорю я в ответ на почудившиеся мне слова старых стен, — на квадратном метре жить нельзя. Но, может быть, люди знали какой-то способ? Тогда. А потом позабыли. И мы говорим: нельзя». — «О, люди! — слышу я вздох. — Многое они знали. Но ответь, почему у людей короткая память? Не мы, стены, а ты, живущий с ними, должен ответить: почему, они не смогли помочь нашей хозяйке, а чужой человек смог?» — «Так ведь инструкция!» — говорю я. «А-а, бумага. По бумаге стали жить. И ты — тоже…»

Погасло за рекой солнце, теплый свет его ушел из избы, сильнее запахло тленом, и я вышел на улицу, навесил на дверь замок. Не допытывайся, старая изба, о людской памяти, храни, что видела, что знала, мы и сами не в силах ответить, что стало с нами.

Однажды бабка Аграфена пришла с письмом. Долго-долго не получала она писем, лет двадцать, если не больше, и считала дочку, последнего родного человека, без вести пропавшей. А было у нее трое, тех, что выжили к сорок третьему. Сорок третий забрал и этих: старшая ушла в армейские санитарки и сложила голову, сын подорвался вместе с солдатами-минерами, муж ловил рыбу — единственный тогда продукт питания, — простудился и умер, а вторая дочь связала тощий узелок, помахала на прощание рукой — и как в воду канула.

Все это было на глазах деревни, люди, как могли, облегчали горе. Как-то пришло бабам на ум съездить в Москву, к знаменитому земляку, поплакаться на судьбину и попросить помощи. Земляк-министр отозвался, занарядил в Стариково Устье четыре готовые избы, поставили их солдаты в ряд — и разошлись женщины с ребятишками по новым избам, оставив бабу Груню одну в окопной халупе.

И когда свыклась она с мыслью доживать век в одиночестве, пришло вдруг письмо — объявилась дочка. Уже пожилая, семейная, хватившая, видать, лиха, просила она у матери… не прощения, а денег. Будто телепатия какая донесла до нее весть, что продала мать корову, выручила сотен шесть, — просила прислать на свадьбу: внучка замуж выходила. Послала, сколько могла. А в письме, написанном под диктовку, пожаловалась на старость и одиночество. Вскорости заявилась дочка самолично, сказала: «Поедем, будешь жить с нами. Сымай деньги с книжки, давай мне, я сама распоряжусь». Распорядилась: «коровьи» деньги в неделю извела и выставила мать за дверь. И опять на годы замолчала…

И вот приходит ко мне бабка Аграфена с письмом. «Почитай, — говорит. — Чего ей от меня надобно?» Прочитал сперва про себя. Аж в груди захолодело: «Продавай все, переводи деньги на меня, тогда за тобой приеду, все равно тебя никуда не возьмут, никому ты не нужна…»

— Не бурчи под нос, читай внятно. Глохнуть я стала.

Гляжу на старую: как такое читать? А приходится — дочкой писано, родной кровинушкой. Пошла Аграфена Егоровна по деревне, у людей спросить: что присоветуете? А люди: гляди сама, тебе жить.

Помню те вечера: выйдешь на улицу — сидит баба Груня на лавочке под догнивающей на корню липой, белеет в сумерках платок на опущенной голове — полоснет жалость ножом по сердцу. Встретил как-то председателя РИКа, прошу: «Поедем, погляди, может, «обойдешь» инструкцию?» Приехал, посочувствовал, а перед «бумагой» все равно руки опустил: не в нашей власти, мол. Чужой человек ту «бумагу» одолел.

В другое время, на другом месте дожди и ветры завершили бы историю избы. Недолго оставалось ей стоять на крутояре, пожалуй, раньше хозяйки окончила бы свой век. Дед Митряй уже распорядился, не избой покамест — усадьбой. Обнес по углы жердинами — выгородку для своих овец и коз сделал. Живет-то дед Митряй на другом краю, приволья и там вдоволь, но усадьбу баба Груня как-никак каждый год выкашивала — не пустырю чета, трава самая что ни есть для овцы. Попали в выгородку и все бабкины насаждения: елочки-погодки, акация, черемуха и два куста красной смородины, плодоносившие обильно. Было это весной, а по лету избу-гнилушку купил городской шофер Раменцев. Разыскал он бабку Груню в интернате, посадил в машину, привез в сельсовет, там и оформили купчую. Раменцев-то и ахнул, увидев, что натворило овечье стадо деда Митряя. Насаждения были обглоданы начисто. Смородинные кусты и старшая елка еще подавали слабые надежды на жизнь. Раменцев огородил их частоколом. В частоколе ногою застряла овца, разблеялась на всю деревню, дед Митряй прибежал, давай шуметь на Раменцева:

— Ты кто таков? Чего тут нагородил? Твои, что ль, кусты?

— Не мои, но и не твои. Старый человек, а творишь что? Зачем сгубил то, что не тобой насажено?

— А чтоб таким, как ты, не досталось. Дармовщинки захотели?

— Да ты, дед, оказывается, с душком?

— А ты с чем? С мешком? Не пахано, не сажено, а в мешок напихано?

Поругались они с первого дня. Дед Митряй свою позицию показал сразу, Раменцев своей пока не выказывал. Выявило ее время: новый хозяин обветшалой избы собирался укорениться тут основательно. Ему бы, наверно, легче было раскидать халупу и поставить на ее месте новую. Но так нельзя, это будет уже строительство. А строиться, будучи на птичьих правах, не разрешается. Раменцев стены оставил, забрал гнилушки в облицовку: снаружи диким камнем, изнутри байдаком — сносу не будет. Погреб вырыл в рост, крышу возвел высокую, на дачный манер, со светелкой. На месте сеней — гараж, опять же из камня-булыги, возвел. Ухлопал на все это сколько-то денег да два года каторжного труда всей семьи: сам с женой, двое сынов да две невестки по выходным и в отпуска ворочали камни старых фундаментов. Непонятно, совсем непонятно. Если дачу захотел, — досками обошелся бы, а если жить тут собрался: — ставил бы избу.

Более других сбивал с толку Раменцев деда Митряя: что за человек, какие у него планы? Не первый он из пришлых, более половины деревни, а в деревне шесть труб, чужаков-дачников. Зимой только две трубы дымят, остальные — с прилетом птиц. Намозолили дачники Митряю глаза, слоняются день-деньской. Весь лес обшастали, в реке рыбины не поймаешь — вычерпали. Огороды лопатами всковыряли, огородились — овцу вольно не пустишь, будто и деревня уже не твоя. Дед Митряй этим скоро показал, кто тут хозяин: выпустил осенью свое козье-овечье стадо, живо кустики-садики обглодали. «Жаловаться не пойдете: некуда, правов у вас нету».

Раменцев или блажной, или «руку» имеет. С виду простоват, а сват-брат, поди, в чинах ходит — возьми такого за рупь двадцать, он тебе самому подножку поставит, споткнешься — до погоста охать будешь. Смородину-то отстоял, настырный! Гляди, и выгородку сломает…

Признаюсь, я тоже поглядывал на Раменцева с любопытством. Только мне-то делить с ним нечего, и контакт у нас вскоре вышел. Я ему историю избы, которой он теперь владеет, рассказал, а он мне свою. История Раменцева не особо редкая — знавал я таких мужиков, — но все-таки любопытная. В том смысле любопытная, что заставляет подумать, что же теперь из этих людей получится.

Раменцев — мужик крепкого крестьянского корня, и нужна была немалая сила, чтобы сдвинуть его с земли. Пришел он с войны, женился, избу поставил. Работал в МТС шофером, директор своим помогал — давал тракторы лес вывезти, помог и Раменцеву. Ну, а избу поставил — кадр, считай, надежный, из деревни не побежит. Они, эти эмтээсовские мужики, такими в основной массе и были: когда МТС ликвидировали, остались со своими машинами в деревне. Раменцев тоже остался, с той лишь разницей, что не в колхозе, а в сельпо. Однако председателю Раменцев нужен был не сельповский, а колхозный. Стал он его прижимать. В те времена это просто делалось: сена на корову не давать, выпаса лишать, огород урезать… И видать, нашла коса на камень. Были в ту пору «косы» такой закалки, что и «камни» подрезали! Надо ли — другой вопрос. Это теперь, задним числом, вопрошаем, когда последствия видим, а тогда: та не коса, которая камня убоялась, — в два счета меняли. Короче говоря, выжили Раменцева из деревни.

Со стороны поглядеть — ничего он не потерял: квартиру в городе получил, машину легковую дали — при начальстве личным шофером состоял, — уважением пользовался. Чего там, безотказность да добросовестность везде ценятся. Но тоска по деревне, видать, точила, так и так примеривался он, но все как-то не выходило пути к земле. Попробовал взять участок в садовом кооперативе, но какая для души сласть в том муравейнике? Ковырянье ради ведра ягод. Ни приволья, ни радости. А тут как раз объявили малодворки неперспективными, стал народ съезжать в центры, да и старухи умирать начали — появились свободные избы. С другой стороны — городских в деревню потянуло. Чего же: автомобиль есть — захочешь дачу. Плохо ли: отработал свои часы, сел за руль — и отдыхай на свежем воздухе. Словом, потек дачный народ в малодворки. Подстатило и Раменцеву: купил кучу прелой соломы да четыре стены гнилушек за полторы сотни рублей. Тут ему, конечно, повезло, не в смысле дешевизны, а в смысле места. Чудесное место этот крутояр над Волгой в окружении березовых и сосновых перелесков! Большая дорога в двух километрах, сухо кругом — в любое время проедешь.

«Оно видишь как получается, — говорил он мне, когда был расположен к откровенности, — коренному жителю вся эта прелесть неудобной стала, а нашему брату в самый раз, мы того и ищем. Поразмыслить бы, отчего так вышло, а?» — «Подумать, конечно, следует, — отвечал я ему, — но того, что случилось, думой не поправишь. Вперед поглядеть — это другое дело. Что, по-твоему, тут будет лет через пять-десять?» — «М-да… Гадать за всех не берусь, а о себе скажу так: сковырнуть меня отсюда можно только бульдозером. Допустим, выйдет такой закон, во что я, конечно, не верю, турнуть нас всех из деревни, но допустим… Тогда я пойдуна крайность: увольняюсь в городе и нанимаюсь шофером в колхоз. Могу и прописаться и огород получить. В квартире женка с сыном останутся, а я до пенсии прокантуюсь, на пенсию выйду — кто меня отсюда выгонит?» Тогда я спросил у Раменцева, какой ему расчет ждать крайности, если шофером его колхоз и сейчас возьмет, а город, надо думать, как-нибудь без него обойдется. «Да видишь ли, — ответил он, не задумываясь, видимо, уже не раз примеривался к такому варианту, — оно неплохо бы и сразу, но все как-то осторожка берет, по совести сказать, на авось надеешься. Авось пронесет. Пока нашего брата в рамки не ставят, можно и так. Это кому хошь приведись. Конь в хомут сам не лезет, надеть на него надо».

Таков этот новый хозяин бабки Груниной избы. Как на него глядеть? Глазами деда Митряя? Сплошная неразумность. Продолжать нейтралитет, который до сих пор занимает колхоз? Можно, конечно. Пока не станет экономической помехой хозяйству. Но стоит ли ждать того момента? С «помехой» ведь придется бороться, а это уже будет сложнейший социальный конфликт.

Всякое явление, если вовремя понять его и оценить, можно и  н у ж н о  использовать для всеобщей пользы и выгоды. Хозяин земли — колхоз и совхоз. На этой земле поселился новый, попервости непривычный, житель. Время идет, и к нему привыкают. А привычка приводит к контактам. Разумным и выгодным для обеих сторон. Такие контакты уже есть, смысл их сводится к тому, что новый житель «неперспективки» — не посторонний колхозу и совхозу человек, а  у ч а с т н и к — участвует в меру сил и возможностей и в труде и в жизни коллектива.

Чем же в таком случае станет деревня Стариково Устье? В двух соседних с ней деревнях уже нет ни одного коренного жителя. Обликом деревня, а образом жизни… Ни деревня, ни город. Дачное селение. Непривычно, глаз режет. Но ведь реальность!

* * *

Говорят, жизнью нельзя ни возмущаться, ни удивляться, жизнь надо прежде всего понять. И все-таки я дивлюсь: как ни говорите, а процесс любопытный — г о р о ж а н и н  у к о р е н я е т с я  в  д е р е в н е.

Вот только что обошел я одиннадцать деревень одного сельского Совета, в каждой обстоятельно потолковал с мужиками о жизни — много открылось и приятного и огорчительного, но главное — горожанин: много его становится в деревне! В Новинках, например, из двадцати трех изб десятью владеют горожане, а на территории сельсовета — уже тридцатью. Даже в самой отдаленной, труднодоступной малодворке пустующих изб нет.

Поглядим на «тактику» горожанина. Как он «внедряется» в деревню, зачем и как ведет себя? Ударным, головным, так сказать, отрядом являются пенсионеры. Они выступают покупателями. Но единолично, насколько я знаю, ни один пенсионер не действует, решение купить домик в деревне принимается на семейном совете. Семья ссужает деньгами, ремонтирует покупку, вскапывает дозволенные сотки огорода — старик со старухой живут как бы за сторожей, на лето приезжают внуки, на выходные — дети, привозят продукты и всякое другое необходимое в хозяйстве, осенью, сняв небольшой урожай с грядок, увозят его вместе со стариками в город. Таким образом, цель покупки ясна: иметь свое место для отдыха и получить кое-что с земли на пропитание.

Как ведет себя? Перед сделкой, в конторе колхоза или совхоза, в сельсовете, покупатель выступает многообещающим, то есть обещает быть полезным местному хозяйству. В самом деле, городские пенсионеры — это в абсолютном большинстве люди знающие и умелые, а многие еще и в силе, особенно те, которые выходят на пенсию на льготных условиях, следовательно, весьма нужные деревне, и никаких возражений со стороны властей не встречают. Одни свои обещания выполняют, другие, что называется, уходят в кусты. С местным же населением живут, как правило, в контакте. В этом отношении они «смирные». Но бывают и конфликты, вроде описанного выше в Стариковом Устье. Конфликты редко бывают открытыми, «недовольство горожанами» чаще всего носит скрытый характер: на них ворчат, вот, мол, понаехало бездельников, проходу нет, ягоду берут, рыбу черпают да пузо на солнце жарят. Такие ворчания слышны и из уст местной администрации: разлагают, мол, дисциплину. Трения, безусловно, есть, и отмахиваться от них нельзя.

Явление, повторяю, непривычное. Ведь мы как привыкли: деревня — только деревенские. Только — земледельцы, только колхозники или рабочие совхоза. Ну еще лесник, почтарь, учитель, — это жители давние. И вдруг — совершенно посторонние. Зачем? Почему? На работу не ходят, образ жизни ведут совсем иной, местными правилами не управляемые. В этом отношении деревня начинает походить на село, где издавна живет разный люд: и земледелец, и кустарь, и служащий какой-нибудь конторы, и просто вольный поденщик. Село по социальному положению его жителей разнослойно, деревня же — однослойна. Теперь они как бы выравниваются, и это нам непривычно, отсюда и «ворчания» и разные ущемительно-запретительные меры.

Но всякий объективный процесс запретить нельзя, он ширится — и вот уже встает вопрос: что же оно такое есть, эта  н о в а я  н е п е р с п е к т и в н а я  деревня? Прежде чем ответить, остановимся еще раз на спорах-разговорах по поводу будущего малодворки. Нет, не утихли споры. Не угомонились еще рьяные «перестройщики», им прямо-таки невтерпеж галопом мчаться в будущее. Однако и сильнее звучат голоса трезво мыслящих «объективистов».

Приведу мнения двух партийных работников. Один, не буду называть его фамилию, устами литератора так говорит: «Если мы жалеем человека, мы не должны жалеть эти деревеньки и хутора». Другой — Василий Иванович Конотоп, первый секретарь Московского обкома партии, — в письме к автору пишет: «У нас так же, а может быть, еще острее, чем в ваших краях, стоит проблема малых деревень. Много получаем нареканий за их неблагоустроенность. Сейчас, когда поставлен вопрос о всемерном развитии подсобных хозяйств рабочих, колхозников, сельской интеллигенции, мы еще с большим вниманием изучаем этот вопрос. За эти годы мы убедились, что «стаскивать» большинство деревень на центральные усадьбы нецелесообразно с многих точек зрения, особенно по экономическим, производственным причинам. В то же время оставлять все деревни в таком виде, как они есть, тоже нерационально. Что же делать? У нас в области 6500 деревень! Все они, как правило, веками существуют в красивейших по природе местах — у опушек леса, на возвышенностях, на берегах рек и водоемов и т. д. Кстати, мне пришлось уже давно «воевать» против таких названий, как «неперспективная», «отживающая свой век» и т. д. Эти ярлыки и у нас (зачастую за спиной обкома партии) привели к закрытию многих школ, запустению клубов, свертыванию торговли и к другим вредным последствиям. Чтобы эту волну «закрывателей» остановить, и сейчас еще приходится проявлять настоящую бдительность… Для того чтобы внимательно разобраться и решать судьбу малонаселенных пунктов, мы договорились на примере совхоза «Рассвет» «проиграть» все варианты дальнейшего существования каждой деревни…»

Видите: одна позиция решительна и бескомпромиссна — не жалеть деревеньки и хутора, другая — убедились в нецелесообразности «стаскивания», решаем вдумчиво и неторопливо. Волна «закрывателей», как говорит Василий Иванович, получив в свое время толчок, продолжает катиться по инерции. Они-то, эти «закрыватели», по моему мнению, и не проявляют желания вглядеться в процесс укоренения горожан в деревне, для них этого явления «не должно быть, потому что его не должно быть». А оно, черт возьми, явилось на свет без дозволения, да мало того что явилось — ширится, разрастается и утверждает себя: попробуй со мной не считаться!

Итак, Стариково Устье, Новинки и десятки других деревень, как я знаю самолично, уже наполовину и больше заселены горожанами. Поглядим же на них, наконец, не как на скопление энного количества изб, а как на сообщество советских людей, как на коллектив совместно живущих граждан. Представим себе те же Новинки многоквартирным домом на какой-нибудь городской улице. Чем они будут отличаться от соседних? Абсолютно ничем. А сейчас? Только местом расположения и характером жилья. Жители Новинок: десять городских пенсионеров, девятнадцать совхозных, семеро рабочих и двое детей с таким же успехом могут составить население одного городского дома. Так не ворчит же горсовет на «свое» население «своих» домов! Мне возразят — и вполне резонно, — что деревня стоит на земле, принадлежащей не горсовету и не сельсовету, а колхозу либо совхозу, то есть она является средством производства, таким же средством, как и заводская территория, на которой производятся станки, или макароны, или хозяйственное мыло.

Вот о земле и следует подумать. Назову еще одну любопытную деревню — Данченки. Земля вокруг нее принадлежит одному совхозу, а люди — всех рабочих в деревне трое — в штате другого совхоза, пенсионеры коренные пользуются огородами в размере тридцати соток, пенсионеры приезжие — пятью-шестью без всякого на то права. Чье это селение? По какому статусу оно живет? Кто должен дорогу чистить, куда идти за конем огород вспахать, где выписать дрова, с кем решать вопрос, если захочет человек скотину держать? Сотни подобных житейских вопросов встают перед жителями, и не знаешь, куда идти, к кому обращаться.

Очевидно, такие селения должны получить какой-то статус, нечто вроде кооператива, на манер садового, дачного, гаражного и прочих добровольных объединений граждан. Собственно, деревня ведь издавна, и в наши дни — тоже, живет по «приговору мира» — нынче он называется сельским сходом. Что сход решил — то закон для жителя. Так вот, очевидно, сход должен избрать и свое, деревенское, правление, или совет, или комитет, назовите как угодно. И коль деревня получит статус какого-то товарищества, кооператива, следовательно, должно наделить ее и владениями. То есть угодьями: огородными, пастбищными, сенокосными, лесными, водными…

Что-о?! Да в своем ли уме автор, к чему он призывает? Раздавать землю? А что тут такого? Что противоречит нашему курсу, нашей идее? Отдаем же землю колхозов, совхозов, госфонда подсобным хозяйствам заводов и фабрик, садовым кооперативам горожан. Разрешаем же, закрыв глаза на инструкции, пользоваться огородами «сельским горожанам». Наконец, закрепляем на длительное пользование сенокосы, даем даже пахотную землю по договорам под личные фермы. Так что, призываю я, думается мне, не в жмурки играть с действительностью, а поскорее браться за ум и не дать — не дать! — зарасти последним, пока еще продуктивным, угодьям, старым усадьбам вокруг деревень. Это будет по-хозяйски, по-государственному, значит, не противно нашему курсу и нашей идее.

Так ли, иначе, а деревня, какая бы она ни была и кто бы в ней ни жил, ф а к т и ч е с к и  такими угодьями — огородом и пастбищем, сенокосом и лесом, озером и рекой — пользуется, ибо они, угодья, неотъемлемая, жизненно необходимая часть деревни. Лиши ее всего этого — и деревни нет. Поэтому люди, кто как может, и охраняют свою «жизненную среду». Но… удивительный по своей нелепости факт: Данченки в свое время запрудили болото, стал водоем рыбным, утки поселились, а однажды ночью явились бравые молодцы на мотоцикле, дамбу прокопали, озеро спустили — рыбки хотели голыми руками взять! Подали дело в суд, а суд отказал, мотивируя: озеро бесхозное! Как вам это нравится? Б е с х о з н о е! Деревня сделала, пользовалась, охраняла — и… Не хозяин она! Не признает закон за деревней права улучшать среду своего обитания. Так позвольте спросить у таких «законников»: как же тогда будет общество претворять в жизнь курс, намеченный партийным съездом: «…с т е р ж н е м  э к о н о м и ч е с к о й  п о л и т и к и  с т а н о в и т с я… х о з я й с к о е  о т н о ш е н и е  к  о б щ е с т в е н н о м у  д о б р у…»?^[7] Стержнем! Основой! Так основу же не громкими словами творят, а будничным делом, руками каждого и всех.

Вот так обстоит дело с малой русской деревней. Не хочет она «умирать». Поразительно живуча! И причина живучести ее не в «приверженности могилам и родным угорам да грибным местам», как уверяют нас «перестройщики» и «закрыватели», а в самой обыкновенной «материи». Земля кормит, в любое лихолетье не бывает она бесплодной, что-нибудь да уродит — вот корень тысячелетней глубины, не дающий человеку оторваться от земли. И оборвать его никому не дано, в том наше и спасение. Будет деревня жить!

* * *

Я ищу слова, чтобы сказать теперь о матери. И — чувствую: не могу отделить  с в о ю  о т  д р у г и х. Оттого ли, что рано ушел из дому и мы годами не виделись, оттого ли, что в силу профессии знал многих и многих матерей, но сложился в моем представлении образ матери-крестьянки, в котором  с в о я  как бы растворяется, стушевывается, и я боюсь приписать ей что-то от других и не сказать того, что было присуще только ей.

Вот даже как одевалась, не могу вспомнить. Во что-то серенькое. Ничего яркого не всплывает в памяти. Или все  о н и  одевались так неброско? Юбка да кофта, поверх что-нибудь теплое, на голове платок — все тусклых, невзрачных расцветок… И стоят они перед глазами, вечные наши труженицы, не знавшие праздного часа и не могшие сколотить копейки себе на наряды — все на нас, все нам, — стоят, похожие одна на другую, скромные, невидные, раньше времени постаревшие. Как тут выделишь  с в о ю?

И все-таки…

Мою мать звали Аксиньей Васильевной. Роста она была небольшого, синеглазая, характера спокойного, но упорного. Была очень памятлива, до старости сохранила светлую голову. Говорила чисто, без «цоканья» и «чавоканья», образно, немного напевно. В нашей местности вообще говорили «почти по-питерски». Петроград был недалеко, мужики-отходники в иные города дорог не знали, ходили только в Питер, туда и детей отправляли, так что влияние города было довольно сильное. В молодости мать нанималась в услужение в культурные дома — провизора, земского врача, учителя — и, будучи от природы восприимчивой, научилась там, по ее словам, обхождению. А вот грамоту не постигла, и была охота, да родители в школу не пустили: ребят много, а она — старшая, надо было нянчить. Сестры и братья всю жизнь, даже в старости, звали ее няней. А в годы «ликбеза» как-то не получилось: или учителя деревне не досталось или возраст был уже не тот — так и минула ее грамота. Зато к книжкам всю жизнь испытывала почтение.

Книгочеем я стал благодаря матери. Может, утоляла она через меня не разбуженную в себе страсть к познанию, может, хотела мне света, не увиденного ею?

Зимние вечера в деревне долги. Мужики собирались к нам сумерничать. Сидят на лавках, дымят самосадом и плетут бывальщину. Мать любила и сама порассказать. Та бывальщина, как я теперь понимаю, была чистейшим сочинительством, рассказы выдумывались на ходу. Начиналось со случая: «Вот был случай…» И называлось имя, место, время. А дальше — всяк свое, не выходя, однако, из заданного сюжета, например: встреча с волками. Или — проделки колдунов. Или — похождения плутов. Еще про попов, нечистую силу, конные ярмарки, нищих, мастеровых, чиновников, только — не про землю, не про хлеб, не про хозяйство, эти темы были не для посиделок: слишком серьезны, а головы мужиков и без того были забиты думами о земле и хлебе. И вообще мужики могли смеяться над чем угодно, даже над богом и царем, никогда не смеялись только над нивой, скотиной, домом.

Когда я стал бегло читать, мать отвела мне на вечерних посиделках место под лампой и сказала мужикам: «Хватит небылицы плести. Почитай, сынок, книжку». Понимаете мое положение: стать центром внимания! Во мне и сейчас живет ощущение, что глядели мужики на книжку как на живого человека, зашедшего к ним на огонек и пожелавшего рассказать свою бывальщину. Перед новым для них рассказчиком смолкали наши деревенские сказители, ведь он повидал такого свету, куда и деды и прадеды мужиков и не хаживали. Наша деревня не знала книжек, они пришли с нами, первыми грамотеями, из школы. Книжки раз от разу «взрослели», и раз от разу тускнела бывальщина мужиков — так умирало на моих глазах искусство устного рассказа. Я понимаю, что это закономерная судьба фольклора, и все-таки мне чего-то жаль, будто я сам, причастный к этой судьбе, сделал что-то не так. Наверно, следовало бы подстегнуть память и хоть в малой мере восстановить потерянное. Но тут такое дело: и сами сказители глядели на свое сочинительство как на забаву, легко забывали и ничуть не жалели, что улетучивалась их бывальщина вместе с махорочным дымом через душник в небо. И мы, грамотеи, тоже не ценили этого искусства, не понимали, от чего отказываемся, что забываем, нас манил, звал, захватывал необъятный-неохватный книжный мир.

Где-то тут кроется корень нашей короткой памяти — в отношении самой деревни к своей собственной жизни. Легко она расставалась со всем, чем жила, что накопила и сберегла. Легко устремлялась в неизведанное. Может быть, время было такое? При воспоминаниях о тех вечерних чтениях приходит мне на ум вопрос: не в материнском ли любящем сердце таился исток нашего повального ухода из деревни? Вот пересчитываю поименно и сверстников своих, и тех, кто чуть старше, и тех, кто помоложе, и — ни одного не нахожу в деревне. Всех нас «выпроводили» в город. Тому есть сто причин, но первой из них я считаю неистребимое, врожденное, все заглушающее желание материнского сердца счастья своему ребенку. А счастье в представлении крестьян — «чистый» труд и жизнь без нужды. Работающие всю жизнь на земле, добывающие на ней свой хлеб и потому уважающие, берегущие, лелеющие ее, наши матери-крестьянки все-таки хотели детям своим иной судьбы, мечтали «вывести в люди».

Много позже будут у меня сотни встреч с матерями-крестьянками, уже другого, нашего, поколения, и буду я допытываться, почему «выпроваживают» они детей своих из деревни. Матери отвечали: «Пускай в деревне остаются, но только не на поле, не на ферме». И не было в том беды, пока не переступили черты, за которой поле остается без сеятеля. Но может быть, и тут какая-то неизбежность: иначе что другое напомнит обществу, что все оно держится на сеятеле, что основу всего сотворенного человеком составляет хлеб?

Но возвращаюсь к светлой памяти своей матери. Это она, как только встал я на ноги, вывела меня за порог, на зеленую улицу, в сад, в огород, а потом в поле, в лес. Она сказала: это стрекава — обходи стороной, это смородина — ягоду можно есть, а это морковка, сладкий корень, — для тебя посадила. Она научила останавливать кровь из царапины листком подорожника, оттягивать жар холодной стороной мать-мачехи. Она показала, где плакала ночью по своим деткам кукушка, оставив на узорчатых листьях круглые светлые капли — кукушкины слезы. Научила резать ветки березы-веселки на веники, брать ягоду-журавину, искать гриб-боровик, учила видеть, думать, понимать. Учила не ломать, не топтать, не портить. Наставляла: не жадничай, бери, сколько съешь, другие после тебя придут, оставь им.

Устами матери опоэтизированы природа и труд. Во всем она умела видеть красоту: и в обложных дождях, и в белых суметах, и в цветении сада, и в отбеливании холстов, и в молотьбе цепами ржаных снопов, и в трепке мягкого, струистого льна. Она находила такие слова, такие присказки, такие поверья, после которых мне непременно самому хотелось пойти с отцом топить дымную ригу, взять отрывающий руки кленовый цеп и молотить в лад со всеми снопы, сесть на грохочущую мялку и до одури в голове гонять по кругу лошадей. И удивительно, не чугунная тяжесть рук и ног, не тошнотворное кружение в голове запоминались после работы, а поющая в сердце радость, словно его, ребячьего сердца, коснулось что-то нежное и красивое.

Теперь я понимаю, что́ в нас от отцов, а  ч т о́  от матерей. Отцы более прозаичны, они учили нас навыкам и трезвому смыслу, матери — поэзии. Хранительницей красоты в доме была мать. Весенние «богатки» под матицей, пучки вербных веток на «вербное воскресенье», веселые березки у крыльца на «троицын день», намытые с речным песком полы к воскресенью, ржаные клецки с монеткой на счастье на «сорок сороков» — это была поэзия труда и быта, исходящая из каких-то далеких-предалеких, может быть языческих, глубин.

Я думаю, в мировоззрении, во всей сущности наших матерей-крестьянок был какой-то трагизм. Одна сторона их души отворачивала нас от земли, устремляла к иной, не крестьянской, доле, другая же — очаровывала земным миром, привораживала, привязывала наикрепчайшей нитью любви и красоты, и мы, впитавшие то и другое, вылетели в широкий мир, словно воздушный шар на ниточке, привязанные к родному порогу. Отправив нас в дорогу с сухарем да материнском благословением, они вложили в наши души такие «камни», которые с годами обнаруживают способность прорастать тоской и неудержимой страстью возвращения. Похоже, унаследовали мы это раздвоение, этот трагизм своих матерей, по крайней мере, сам я почувствовал это в полной мере.

К сожалению, — с опозданием. Свою не успел понять, понял других, но изменить, облегчить их долю не в силах. А доля наших матерей — одиночество в старости. Одиночество двойное: и физическое и душевное. По образу жизни мы так далеко ушли от своих матерей, как не уходило ни одно поколение от своих родителей. Помню, взял я после смерти отца к себе мать, комнату отдельную отвел, вещички ее разложил: живи, мама, в уюте, без забот, без хлопот. А она затосковала, скучнеет день изо дня, наконец просит: «Отвези ты меня к Нюшке-сестре, не могу я по-вашему». Молодость понимает нужду старости просто: хлеб да покой. И я так думал, пенял матери: «Ну чем ты недовольна?» Когда же сам приблизился к ее годам и тоска по родным местам не дает покоя, понимаю, что никакой самой чуткой душевностью не смог бы возместить ее потерю. Облегчить можно, возместить нельзя. Как поздно мы понимаем, что нельзя пересаживать старые яблони! Не прижиться им в том новом саду, о котором они так мечтали для нас.

Моя соседка по деревне тетка Надя двоих дочек «выучила на интеллигенток», но ни к одной жить не едет, хоть и стара, и «давление» у нее, так, бывает, «прижмет», что пластом лежит, ни воды принести, ни печки затопить. Не хочет с домом расставаться, с березовыми рощами вокруг деревни, с родником под кручей, со всем, что крепко-накрепко держит душу. Лишь в самую глухую пору, когда обложат деревню сугробы, уезжает она на месяц-два, и то не к дочкам, а к сестрам, что возрастом, а следовательно и образом жизни, ближе ей. Как-то при мне говорит она дочке и зятю, приехавшим погостить: «Оставались бы у меня, дом просторный, красота такая, а работы и у нас какой хошь…» Усмехнулся зять: «Ну ты и скажешь, мать!» И она и они понимали: невозможно! Ни ей — к ним, ни им — к ней. Разные жизни. А что возможно, так это — жить порознь. Свой хлеб делает душу непокорной. И — крайне чувствительной. Грусть и боль слышу я в словах тетки Нади каждую осень, когда собираюсь уезжать и навешиваю на двери замок. Она просит: «Поживите еще. Выйду вечерком на улицу, погляжу — окошки у вас светятся, и вроде бы не так одиноко». Ну, что тут сделаешь? Уносишь чужую боль в душе, саднит она там, не дает совести уснуть — только и утешения…

Ни в какие времена не знала наша деревня такого массового одиночества матерей. И наверно, каждая пятая из них — солдатская вдова. Если задаться целью, можно и точно сосчитать, хотя бы по памятным стелам, что ставят сейчас на сельских площадях, — там вырублены фамилии мужиков, не вернувшихся с войны: по сто пятьдесят, по двести фамилий. Столько же осталось вдов: четыре-пять тысяч на район, на двести-триста деревень. Много, очень много!

Мы, наверно, привыкли к этому. По себе сужу: сколько езжено по деревням — тысячи раз! — и хоть бы когда остановился на улице, вгляделся в избы, в огороды, в поля и подумал: а ведь все это поднято и в порядке содержится без мужиков, руками солдаток. Только позже, когда состарились вдовы и избы их выперли обветшалостью на фоне новостроек, меня пронзила мысль о скорбной и тяжкой доле, выпавшей этим женщинам, и я потерял покой. Я уже не мог только писать о их героизме, хлопотать за них в учреждениях, надо было взять на себя, на свои руки хотя бы каплю нужды хотя бы одной из них.

Много раз ездил я в Кокошкино, деревню на Волге, к Евдокии Матвеевне Никольской. Жила она одна-одинешенька, отдав мужа и трех сынов войне. Первым председателем была, колхоз после оккупации поднимала. Вижу однажды, без дров сидит старуха: что на себе принесет, тем и топится. Говорит: «Отдала соседу сенокос на усадьбе, обещал дров привезти, а не везет, сено убрал, обо мне голова не болит». Вернулся я домой, звоню приятелю, Вениамину Франтову, — у него мать тоже солдатка: «Вень, бери топор, поедем в Кокошкино». Нарубили мы дров раз, нарубили в другой, председатель видит такое дело, говорит нам: «Не вгоняйте, мужики, в краску — обеспечу». Правда, проявил он заботу о вдовах, да только таким ли путем поворачивать нас лицом к чужой беде? Очень уж забывчивые мы стали.

…Было это в год круглого юбилея Победы. В Ржеве готовились к празднованию. Зашел я в кабинет, в котором планировали «юбилейные мероприятия», порасспросил, что и как будет, а потом говорю: «Надо бы и солдатских вдов не забыть. В клубах, что ли, собрать да хоть спасибо сказать. На плечах солдаток ведь фронт стоял: кормили, обували, одевали… После освобождения района, насколько мне известно, ни одной лошади в деревнях не осталось, на себе пахали…»

Женщина, ответственная за «мероприятия», поглядела на меня круглыми, искренне недоумевающими глазами и спрашивает: «А как мы узнаем, кто сколько трудодней тогда вырабатывал?» От такого вопроса я, признаться, опешил. В самом деле, что можно было ответить уважаемой даме на ее вопрос, если она и для народного подвига желала бы иметь мерку, разграфить всех по степени заслуг и соответственно графе честь воздавать?

Вышел я из кабинета огорченный и встречаю в коридоре Александра Максимовича Самарина, председателя колхоза. «Чем расстроен?» — спрашивает. «Да вот, — говорю, — не поняли». И пересказываю ему наш разговор. «Ай, слышь, — восклицает он, — вот спасибо, надоумил! И как только из головы могло вылететь?» — «Ты о чем, Максимыч?» — «Да о том же, о чем и ты. О солдатках. Мне-то вот как надо бы помнить! Вернулся, понимаешь, с войны — меня сразу в председатели. Прихожу на поле — бабы на себе борону таскают. О чем тут говорить? Впрягаюсь коренником и — до вечера. Выпряглись, сели на меже, тогда и говорю бабам: «Эту рощицу корчевать не будем, вырастет — по праздникам сюда приходить станем». Земля-то, понимаешь, три года не пахалась, березником взялась, на одну такую делянку и указал я. А бабы мне: «До той поры половину нас на погост переносишь, не дождемся». А роща-то, понимаешь, поднялась. Да ты видел, та, что у клуба. Эх, черт возьми, надо бы исполнить обещание. Здорово, что ты мне встретился…»

Самарин постарался. Накупил простеньких подарков, столы в клубе сдвинул, самовары поставил — и усадил за стол без малого сотни две солдаток. Поклонился в пояс и сказал: «Давайте первым делом солдат своих помянем, как жили, повспоминаем, а тогда уж…» А тогда пошли все гуртом в одевшуюся молодой листвой березовую рощу — и как же много было там светлых слез, омывших вдовью душу! То плакала вечная скорбь «по убиенному», вечная скорбь русской солдатки.

К Самарину в тот день я не попал, был в другом колхозе, у Николая Сергеевича Чиркунова, на таком же собрании и видел вдовьи слезы. Знаете, все, что было в клубе: плакаты, подарки, оркестр, речи, — все это было несущественно, не столь важно, как на других мероприятиях, для солдаток главным было то, что вот вспомнили о них, собрали всех вместе, — и хлынула в душу, захлестнула светлой печалью вся жизнь, и пришло тогда удивление самим себе: как только смогли! Как смогли землю возродить, как смогли хозяйство поднять, детей вырастить… Думалось мне тогда, что с такого вот момента и начинается осознание силы своей и народной, неодолимости жизни на родной земле и своей сопричастности к бессмертию подвига.

Но вот беда, я не знаю более таких примеров. Не было в нашем округе еще таких «мероприятий», не говоря уже о том, чтобы сделать их традиционными, то есть не забывать в каждую годовщину Победы и солдаток. Вот опять, в преддверии новой годовщины, навестил я тот же кабинет и у той же «ответственной дамы» спрашиваю: «А нынче что-нибудь намечается?» — «Нет, — ответила она, — в перечне мероприятий для солдаток ничего не предусмотрено».

Дело, однако, не столько в «юбилейной» памяти, сколько в повседневном внимании. А тут иной раз сталкиваешься с фактами полнейшего забвения своего святого долга. Передо мной письма — отклики на радиопередачу, в которой я говорил о долге перед солдатками.

«Я пенсионерка, мой муж погиб в сорок втором, а немного позже и двое сыновей. Осталась совершенно одна, никому не нужная. Отработала на производстве 27 лет. По настоянию врачей сменила климат, переехала в Тамбов. Живу в квартире частной постройки, без удобств. Дом старый, ремонтировать нечем, нет материалов, цемента, кирпича, извести. Перенесла инфаркт миокарда, в таком состоянии не в силах даже купить топливо, подвезти, и нет здоровья топить печку и носить воду.

Кто вернулся с фронта, он теперь с нами не хочет и говорить, он — ветеран, а кто же наши мужья и мы? Какой-нибудь верзила может обругать, всячески обозвать в общественном месте, восемнадцатилетняя продавщица может нагрубить — и все сходит. Торговые учреждения о нас вообще не думают. Не купить на больные ноги обуви, нет на нас платьев, халатов, пальто. Часто слышишь по радио: где-то кому-то кто-то в чем-то помог, я не могу этому поверить. Я лежала в постели восемь дней без хлеба и воды, и никто из двенадцати человек соседей не зашел справиться, жива ли я…»

(А. С. Незговорова, г. Тамбов)

«Я 39 лет работала учительницей, сейчас не работаю, потеряла зрение, мне уже 70 лет. Муж погиб в Отечественную войну. Вырастила сына, но он живет от меня далеко. После учебы, его послали в Новгород, где и приобрел себе местожительство, а я вот никак не могу к нему попасть, так как для меня нет там уголка для жизни.

А теперь скажу за свой совхоз и школу. В этом году, как и всегда было, ученики и учителя работали в совхозе, помогали где могут. За это совхоз выделил учителям зерна, а пенсионеров директор вычеркнул, сказав: «Они не работали». Вот уж идет зима и холода, а насчет топлива и не думают, а его, как известно, купить без учреждения трудно. А знаете, как обидно видеть людей, которые работают во всех учреждениях и которые прошли через твои руки, а теперь смотрят на тебя равнодушно, а ходить «побираться» к ним не хватает смелости и совести. После Отечественной войны прошло более тридцати лет, а у меня в квартире я никого не видела, чтобы кто-то побывал и поинтересовался, как я живу…»

(М. А. Соболева, Ростовская область)

«Я учительница, бывшая завуч, директор школы, начальник педкабинета Свердловской ж. д. Это — основная производственная лестница, а попутно — депутат горсовета, профработник, во время войны инструктор райкома партии, а сейчас я в силу состояния здоровья никто, мне 75 лет. Первые годы по выходе на пенсию вела общественную работу, а сейчас неходячая, всеми забытая. Руководители сменились, документы нам выдали на руки — и где мы? Живы? Умерли? Уехали? Никому нет дела. Друзья-товарищи в таком же состоянии, больны и стары. Это не жалоба. Пенсия — 85 рублей, квартира с удобствами, а одиночество — чем его заполнить? Сын погиб в войну неженатым, внучат нет. Какой выход?»

(С. А. Сиунова, г. Свердловск)

Как видите, жалуются вдовы, прежде всего на нашу душевную глухоту. Старость пугает не годами, а одиночеством, — гласит народная мудрость. Одиночество же не развеешь ни рублем, ни куском, только добрым словом, только чуткой душой.

Богата стала наша жизнь, что и говорить. Посмотрите на деревню, вон какую строим — на манер города! Руками картошку не копаем — комбайнами. И одеваемся красиво, и сидя дома на диване театр смотрим, и на машине в отпуск едем, куда душе угодно. И берет меня удивление, когда в разговорах о закреплении молодежи на селе слышу такую фразу: «Надо создавать молодым условия». Как будто все, что создано и создаем, — не для молодежи, не для идущих на смену нам!

Но вот чего не повторяем мы с такой же настойчивостью: не забывайте стариков! Не забывайте солдатских вдов, доживающих век в своих «неперспективках»! Не знаю, как в других краях, но в наших не видел я пока — ни в отстроенных поселках, ни в проектах будущих — квартир или интернатов для стариков. Понимаю, не настроили мы еще столько квартир, чтобы всех подряд вселять, то, что построим, даем в первую очередь работнику, а из пенсионеров какие работники?

В ответ обычно слышишь: да их и трактором не сдвинешь со своих мест. Не хотят они ехать ни в новые поселки, ни к детям в города. Ах, кто бы вложил в нас понимание вдовьей души! Не хотят, да! Пока ноги ходят, руки делают — не хотят покидать своих хат, садов, огородов, полевых тропинок, перелесков, где пришла любовь, счастье материнства, печаль проводов на войну, горе похоронок и где живет вечное, до конца дней, мучительно-сладостное ожидание. Не верьте, что солдатки смирились, нет, они привыкли, притерпелись, понимают разумом, что ждать нечего, но душа не смирилась, душе хочется ждать и надеяться на чудо. Надеждой и ожиданием жив человек. Памятью жив. И уедут к детям, да возвращаются. И к многолюдью прибьются, да все равно на родные места, как на свидание, ходят.

По молодости, по душевной нечуткости или еще по какой причине считаем мы это блажью, капризом, старческой упрямостью, а того не возьмем в толк, что это же драгоценнейшее наше наследство, капитал, которому цены нет, — чувство! Истинно богат человек чувством, душой доброй и отзывчивой, сострадающей, верной, щедрой — красивой душой. Вот чем богат человек, а не сберкнижкой, не машиной, не дачей.

Вот что надо бы настойчиво повторять молодым: потеснее живите со стариками, повнимательнее будьте к ним, не запирайтесь в своем «полированном и оковеренном рае». Это лишь кажется, что одним вам спокойнее, на самом деле лишаетесь вы самого важного в жизни — наполнения собственной души чувствами. Зачерствеете ведь, голыми рационалистами станете, а потом и дети ваши такими же вырастут и будете тогда запоздало сетовать на дурно воспитанное поколение.

…Матери наши крестьянки, в вечном долгу мы перед вами! Велика ваша любовь к нам, велико желание счастья нам. Но, простите великодушно, не могу таить вопроса: каждая ли из вас понимает, что любовь не должна быть слепой? Конечно, уже не вам, состарившимся в трудах и заботах, следует адресовать этот вопрос, а вашим дочкам, ставшим матерями. Но и вы, бабушки, — еще действующие тут лица, причем самые мудрые и авторитетные. Был я недавно в деревне Русаново под Великими Луками, собрались там молодые матери и стали говорить о семейной жизни. Так вот, первое, что они сказали: не хватает нам опыта своих матерей. Оглянулись молодые на вашу тяжелую жизнь, сравнили со своей счастливой, и сделали вывод: красивее вы жили! Красивее — в смысле более душевно. Расчетливость своей жизни — вот что их настораживает. Из расчета родили по одному ребенку, из расчета не обзаводятся хозяйством, а тянут от вас, из расчета выбирают работу, а расчет один — облегченная жизнь. И уже почувствовали, как и в самих себе и в детях разрастается эгоизм, непомерное себялюбие, от которого более, чем от нужды, жить становится неудобно.

Где, когда, за какой чертой слепнет материнская любовь? Я думаю, тогда и там, когда и где мать теряет  м е р у  в о з м о ж н о г о. Возможно сегодня ребенка освободить от труда? Вполне. Возможно нарядить его в то, что пожелает? Да, зачастую. Возможно одарить вещью такой стоимости, какой оценивалась в годы вашей молодости кормилица-корова? И такое бывает. Возможно ли содержать все пятнадцать лет его учения да еще лет пять, пока не станет на ноги? Возможно. Все это стало в возможностях родителей. Но где мера? Мера в согласии родительского сердца и ума. Сердце нежит, ум строжит. Сердце хочет, ум не велит. Сознание того, что дети делают свою жизнь сами, что ни одна мать не сможет прожить жизнь за сына, за дочку, должно подсказать меру возможного.

В природе нет более чуткого «прибора», чем сердце матери. Я опять вспоминаю  с в о ю. Желая нам лучшей доли, наша мать никогда не учила ни меня, ни брата, ни сестру кривым дорогам, легким путям, не учила ловчить, изворачиваться, поступаться совестью. Она учила  д о с т о и н с т в у. Счастливая жизнь в ее понятии — это достойная жизнь. Чутким сердцем она улавливала наши «отклонения» и спешила их выправить.

Научить детей жить достойно и в нужде и в достатке — это тончайшее искусство матерей, и не дай бог утратить его! Между тем в обществе нашем уже обнаруживаются симптомы болезни, когда люди не прочь поступиться достоинством, если это сулит им какое-то благо, вещь, удобство.

* * *

…Зашел я как-то в магазин фуфайку купить — обыкновенную спецовку для работы на огороде. Примерил, оплатил чек, жду, когда упакуют. Занятому человеку кажется, что все вокруг него делается медленно. Собрался было поторопить упаковщицу, но взгляд мой остановился на ее руках. Странно двигались руки упаковщицы, как будто были они закреплены в одном положении — ладонями вниз и она никак не может их повернуть. Минуты две наблюдал я с любопытством эту странную манеру и не вдруг сообразил, что упаковщица демонстрирует… золото. На восьми пальцах из десяти были надеты перстни. Разные. С камушками и без камушков. Круглые и овальные. Легкие и массивные. Бог ты мой, зачем столько? И хотя руки ухоженные, но от бумаги, шпагата, материи — заметно нечистые. Стою и думаю: сказать или не сказать? Мне, знаете ли, захотелось этак на старинный манер: «Сударыня, неужто никто не надоумил вас на предмет дурного вкуса?» Но ведь обидится, за грубость сочтет. Промолчал, бог с ней, со временем поймет. Сейчас она просто опьянена: «достала» вот — и демонстрирует. Свою значительность показывает.

Запал мне этот случай в голову, стал присматриваться к женским рукам. Понес в ателье костюм перешить, гляжу — у молоденькой приемщицы на синих от копировки пальчиках три перстенька сверкает. Поскромнее, но тоже небедно. Потом у банковской служащей, у буфетчицы ресторана, у кассирши универмага заметил золотой блеск на руках. Тогда и понял: мода! Новая мода пришла. Но ведь всякой моде прилична мера. Переступишь меру — уже безвкусица. А вкус — это культура. Неужели носительницы перстеньков не улавливают разницы между «иметь» и «быть»?

«Иметь много» становится модой. Имеющего мало уже обходят уважением и даже вниманием. Вот еще один любопытный случай расскажу. Живу я в деревне. Поутру хожу в лес. Когда начинаются грибы, беру плетенку: попадется боровичок — положу в корзинку. Но специально искать особого интереса нет. Часто встречал в лесу старого своего знакомого, он в городе живет, служба его начинается с десяти, и он до службы любил часок-другой побродить по лесу. Встретимся, присядем где-нибудь и рассуждаем, что лес — вот уж действительно зарядка, и нервы успокаивает и душу на мажор настраивает. Другой раз и помечтаем: ах, хорошо бы всех вывозить в лес до работы, для настроения, как бы славно дела шли!.. А вот года два назад встречаю знакомого и — не узнаю. Махнул он мне издали рукой, повернул в сторону — и вижу за плечами у него рюкзак, а в рюкзаке, похоже, ведро, а в руках корзинка. Да не один приехал — с семьей. Слышу, говорит сыну (видимо, на его вопрос, когда домой?): «Пока не набьем, не поедем». Вот, оказывается, зачем ему рюкзак: корзину наберет — в рюкзак перевалит. Пошел за ним следом, ради любопытства, посмотреть на поведение. И знаете, вел он себя  н е р в н о, торопился, в движениях нетерпеливость: скорее, скорее, пока народу не наехало. Э, думаю, теперь ты такую зарядку получишь, что на посетителей в своей конторе, чего доброго, рычать начнешь и дела на ум не пойдут, свою  н е у т о л е н н о с т ь  переживать будешь.

«Пока не набьем»… Это, похоже, становится чуть ли не правилом, чуть ли не целью жизни у некоторых людей. Набивают грибные кошелки, набивают рюкзаки лечебными травами, ведра — незрелой ягодой, чтобы дома набить банки, мешочки, пакеты, коробки, забить ими полки, а потом половину выбросить как не употребленное, испорченное. Подвалы в гаражах, сараи, кладовки набивают инструментом, запасными частями, банками краски, мешками цемента, досками — всякой всячиной, нужной и ненужной, где-то подобранной, откуда-то утащенной, купленной про запас, выменянной по случаю. Квартиры набивают коврами, шкафы — книгами, серванты — хрусталем, шкатулки — золотом.

Желание «иметь» превращается в болезненную страсть накопительства. Уже и не надо, а покупают. Знает, никогда и никуда не пригодится, а тащит. Понимает, что испортится, пропадет, а волокет в свою нору. И оказывается, что предела этому «пока не набьем» уже нет. Набил один мешок — тянет взять второй и этот наполнить. Набил сарай — тянет расширить, пристроить — и пихать и пихать туда все, что под руку попадет.

И происходит тогда с человеком метаморфоза: он нищает. Нищает душой. Чувствами. Чем больше дорогих вещей, тем меньше высоких чувств. Как будто, приобретая вещь, он расплачивается частицей своей души. Ну, а душа — это такой сосуд, который не терпит пустоты. На место щедрости, отзывчивости, радушия, доброты, сострадания — на место высоких и красивых чувств заступают скаредность, черствость, завистливость, жадность. Появляется стремление не показать, спрятать от чужих глаз и стеречь, стеречь… А для этого надо обособиться, замкнуться, не звать к себе ни соседей, ни друзей — надо остаться одному, остаться при своих вещах.

…Грустную повесть поведала мне старая женщина. Сама она работала служащей ЗАГСа. Сколько людей благословила на счастье — не счесть. Тонкой и чуткой души человек. А жила скромно, без мужа — он погиб на фронте — вырастила троих детей. И были дети, как она говорит, п р а в и л ь н ы м и. Двое такими и остались, а вот с третьей что-то случилось. Выдала замуж в состоятельную семью, радовалась: ну, эта горя знать не будет. И вот через сколько-то лет поехала мать навестить счастливую дочь — и не узнала. «Сюда, мамочка, пожалуйста, не садись, ты с дороги, на тебе пыль, а ковер очень дорогой… Здесь, пожалуйста, осторожней ходи, знаешь, саксонский фарфор, заденешь нечаянно… Ты уж не обижайся, мамочка, мы тебе вот тут, в прихожей, раскладушку поставим…» Такими условиями и предостережениями огородила дочь мамочку, что утой пропало желание остаться в «доченькином раю» — села на трамвай и уехала на частный угол к сыну. Поменяла дочь дорогую мамочку на дорогие вещи.

Других же начинает распирать самодовольство. Упаковщица, нанизавшая на пальцы восемь перстней, живет напоказ, с вызовом, я, дескать, не «как все», я выше других, потому что у меня «больше». Один мой знакомый задался целью иметь сто рубах. Шестьдесят он уже накупил и прямо-таки на глазах менялся: осанистей стал, говорил с апломбом. Спросил я у него как-то, зачем столько рубах, из моды выйдут, устареют. Он говорит: «Нынче мода не на покрой, а на количество». Тут, по-моему, что-то от купеческого тщеславия: «Завидуйте — мы все могём». И вот что еще характерно: демонстрируют они свое «все могём» на детях — принцами и принцессами наряжают. Ну, а принцы и принцессы очень скоро усваивают одно-единственное правило — «дай». Изучение микроклимата в таких семьях показывает, что у детей затормаживается развитие стержневого качества характера — готовность к действию. Свойственное человеку от природы, оно в условиях потакания как бы засыхает на корню — и вырастает человек безвольный, не способный достичь чего-либо сам, но с непомерными запросами потребителя. В конечном счете обществу будет «подарен» чистейшей воды эгоист.

Эгоизм лежит в основе моды «иметь больше других» и движет ею. Понаблюдайте за поведением такого человека, и вы увидите, что весь он сосредоточен в себе, на себе и не чувствителен ко всему, что «вне себя». Иначе сказать, не чувствует другого человека. Он может вас выслушать, даже понять, даже помочь, но способности  ч у в с т в о в а т ь  вас, ваше состояние, вашу боль, то есть сопереживать, сострадать, он уже лишился. В сущности, и с категорией самодовольных, живущих напоказ происходит то же, что и с «прячущимися», — замыкание, отдаление, обособление от людей. Их удел — одиночество.

«Иметь больше» — желание естественное, закономерное. Своим трудом создаем блага для себя. Да ведь и просто все это: чтобы делать вещи, надо их покупать. Так что само по себе стремление «иметь» полезно и похвально. Но вот желание иметь больше других, больше, чем потребно, — тут уж, как говорится, получается крик моды. На мой взгляд, крик моды возник и приобретает уродливую форму «кто кого переплюнет» потому, что «культ вещи» не идет рядом с «культом разумного предела». Средствами массовой информации мы довольно активно и напористо пропагандируем вещь. Но это не расхваливание вещи, не реклама ее достоинства, а, как бы сказать… показ человека среди вещей. Памятно мне, то время, когда в колхозах ввели гарантированную денежную оплату труда. В деревню пришли деньги, а за деньгами — вещи. Так вот, газеты в ту пору прямо-таки взахлеб расписывали, сколько и каких вещей приобрел передовик производства, как обставил избу, что носит сам и его семья, за какой, стол садится. И было даже неким эталоном «подавать» хорошего работника в окружении дорогих вещей. Правда, скоро спохватились, умерили восторги, но толчок был дан, состязание началось. Казалось бы, самое время заговорить с той же напористостью о «разумном пределе», о культуре вкуса, о сопротивлении «вещизму», но газетчики сложили перья. Сложили якобы потому, что никто еще не установил с научной точностью «предел потребления». Научно — да, не установлено, но народом давным-давно определено, что тут «хорошо», а что «плохо».

Народные критерии разумного потребления зиждятся на высоконравственном принципе — «для себя не в ущерб другим». Отрежь столько, сколько съешь, возьми столько, сколько надо, запасай столько, чтобы не выбрасывать… Уважение к вещи, к продукту — ко всему, что сделано руками, воспитывалось веками как уважение к труду, потому что за каждой вещью народ видел свой, народный труд. Всегда считалось непорядочным обобрать лес, вычерпать рыбу, съесть, захватить, скупить так, чтобы не досталось другому. Всякая  н е п о м е р н о с т ь  осуждалась. Народные критерии разумного потребления чрезвычайно важны в условиях общенародной собственности, ибо приобретенные сверх меры, сверх потребности вещи не могут быть пущены в «дело», превращены в капитал и, следовательно, обречены на «безделье», на непотребление, на порчу и в конечном счете на выброс, а это не что иное, как впустую растраченные народный труд и народное богатство, что, по логике, должно бы не только осуждаться, а и наказываться. Так что нормы, на которых должно строиться воспитание «померности» и пропаганда «разумного предела потребления», есть.

Всякая мода — испытание на сопротивляемость, а мода под названием «вещизм» еще и на принципоустойчивость. Сегодня, когда золото не лежит свободно на прилавке, заиметь восемь перстней можно только с помощью приятельства. Однажды я пришел в книжный магазин и, зная о поступлении партии новинок, спросил у заведующей, почему не попали книги на прилавок. Заведующая без всякого смущения ответила; «Неужели я откажу своим продавцам, они и так мало получают». Это меня весьма удивило: зарплата небольшая, а книг берут много. Оказалось, берут-то не себе, не такие уж они любители чтения, просто книга для них обменный товар, посредством которого можно «достать» и перстни, и дубленку, и палас, и копченую колбасу, и цейлонский чай. Так приоткрылась завеса: по-за прилавками идет вторая торговля, при которой все моральные принципы побоку, действует только один — приятельство.

В свое время мне не раз приходилось разбирать «торговые» жалобы, и вот какие «картинки» открывались. Первая: в солидном учреждении принято поздравлять сотрудников с днем рождения. Пускают шапку, по кругу и на собранные деньги покупают хрустальную штуку: вазу, салатницу, бокалы и прочее. Хрусталь, как известно, на прилавке не стоит, звонят на базу, а там для таких случаев специально придерживают… Картинка вторая: стою у проходной склада в ожидании председателя райпотребобщества. Подъезжают легковые машины, из машин выходят начальствующего вида мужчины и женщины, направляются через двор к складу, скрываются в дверях и выходят оттуда с коробками, свертками, рулонами — отоварились. Осведомляюсь, как это называется. Председатель райпо, опять же без смущения, отвечает: «Взаимная выручка, иначе — нельзя». Картинка третья: магазин в деревне Орехово. Интересуюсь ассортиментом, в частности, поступают ли на село импортные товары. Завмаг достает коробку с женскими сапожками и говорит: «Вот дали, но без разрешения не велели продавать». — «Какого разрешения?» — «Ну, позвонят из конторы или записку напишут…»

Общая картина складывается такая: дефицитный товар не продается свободно, а распределяется среди  н у ж н ы х  приятелей и знакомых. А уж они, эти  н у ж н ы е, обеспечивают в случае чего покровительство. Приятельство и покровительство — вот те самые темные ночки, под благодатным покровом которых пышно расцветает непомерность.

Ну вот мечтали наши матери о лучшей жизни для нас, и живем мы ныне без нужды, не зная тяжелого труда, — хорошо живем, но довольны ли, нашей жизнью матери? Приведу как ответ еще одно письмо.

«…Я пенсионерка, пять лет назад оставила свой дом, хозяйство, дорогие могилы и создаю вот условия для своих взрослых детей. Боязнь одиночества, бессилие физическое, эти ужасные зимы, такие долгие дни ожидания весточки! Писать молодым некогда, телефона в деревне нет, вот и идешь на все жертвы, чтобы быть ближе к родным, получить хоть немного в возврат того, что вложили в них за всю жизнь. Вот и бросила все, поехала искать защиты от старости у молодых. А стала горничной у внучек, поваром, швеей, снабженцем, кухонной работницей. Девочки не приучены абсолютно ни к чему, с утра под магнитофон одеваются, едят — иначе им скучно! А мои дети только и клянут все на свете — вот устали, работали! Это на всем-то готовом! Вот и думаю, что лучше бы я в интернате жила, пока сила есть, что-нибудь делала бы. Во ведь так страшно умирать на чужих руках. Я похоронила всех своих близких, видела много смертей, может, поэтому и леплюсь к близким. Мне так тяжело быть вдали от родных могил, а дети говорят: блажь, от нечего делать. Почему такая черствость? Вот думаю, думаю об этом. Зачем мне и таким, как я, прогресс и все материальные блага, если их надо оплачивать ценой душевного одиночества?»

(К. Середа, г. Пятигорск)

Добавить к этой исповеди мне нечего. К каждому из нас в старости придет пора раздумий, и боюсь, не стали бы они горькими.

* * *

Говорить о своей земле и не сказать о детях — значит сказать только половину, ибо у земли без детей будущего нет. Сейчас вот, приступив к обновлению древнего российского края, мы первым делом обратили взор на детей: сколько их, какие они, почему покидают свою землю?

И что же увидели? Увы, картину грустную: пустые парты в школах. На моей родной Псковщине число школьников ежегодно сокращается на две тысячи. Деревня без ребячьих голосов — это уже не какая-нибудь исключительная редкость, а обычное, никого не удивляющее явление. Поэтому-то первым и главным пунктом в обширной программе обновления земли и стоят семья и школа. И тут мы волей-неволей вторгаемся в такую область, куда нас ученые педагоги не любят пускать, — в науку о воспитании. А стержнем системы воспитания и предметом педагогических споров является вопрос  о б е р е ж е н и я: от чего и как оберегать ребенка?

Но прежде я хочу все-таки сказать о детях моей земли. Утверждение «дети — везде дети» верно лишь в общем смысле, а конкретно — по пословице: «Что ни город, то норов». Место и время делают характер целого поколения. Три года жгла огнем нашу землю война, и ни на один день не стихала народная борьба — целые партизанские корпуса сражались с врагом. В сущности вся Псковщина была фронтом в буквальном смысле слова. А коль война пришла в каждую избу, воинами становились и дети.

Ужасно, противоестественно это сочетание — фронт и дети. Но так было, и это «было» никакой «модернизации» не подлежит, ибо всякие «переоценки» того времени просто-напросто оскорбительны.

Между тем такие попытки делаются. Получил я однажды ответ издательства на очерки о юных мстителях, павших в партизанских боях. Издательство отклонило рукопись потому, что в ней было «слишком много смертей, подчас совершенно неоправданных». Два момента в позиции редакторов невозможно обойти молчанием. Первый: «неоправданная смерть на войне». Молодой, образованный, не знавший лиха человек листает военные страницы и рационально взвешивает каждую «смерть»: эта — оправданна, эта — неоправданна. Какое же холодное сердце надо иметь, чтобы равнодушной рукой, подобно деревянным косточкам на счетах, перекидывать туда-сюда имена павших! А второй момент — «слишком много смертей» — следует понимать так, что сегодняшним детям этого лучше не знать, надо оберегать их от печальных страниц истории.

Сколько примеров великого обережения детей дала жестокая война! Вглядеться бы в них всем, кто причастен к воспитанию сегодня. Повторяю сказанное: три года изо дня в день полыхает война, даже в лесах не укрыться от нее, и вот перед матерью, перед учительницей, перед партизанским командиром встает вопрос: как оберечь детей? Оберечь — в смысле спасти жизнь? Да, жизнь — главное. Но оберечь не равнозначно уберечь. Жизнь не вымаливалась трусостью, подлостью, предательством, рабским существованием. Вот от чего оберегали деды внучат, матери — детей, партизаны — юных воинов. Не склони головы, не стань на колени — рабство страшнее смерти. Не трусь, не предай, не холуйствуй — враг хочет убить в тебе русскую душу. Это и есть великое обережение. Не будь его, не было бы нас сегодняшних.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

«При рождении меня записали Ананием, но чаще звали Толей, поэтому я и пишусь Филиппов Анатолий Степанович, 1926 года рождения, уроженец деревни Шутово, Себежского района, Псковской области, окончил Чайкинскую неполную среднюю школу…»

Так начинает свое письмо-рассказ человек, которого я давно разыскивал и отыскал наконец в городе Кинешме. Искал, чтобы лично от него узнать подробности трагической истории, случившейся в феврале 1943 года.

Как только завелись в себежских деревнях полицейские управы, семья Степана Константиновича Филиппова, участника гражданской войны, организатора колхоза в Шутове, была занесена в списки «большевистских» и подлежала «искоренению». Делалось это по-разному: от угона в фашистское рабство до прямого и немедленного уничтожения. К семье Филипповых применили и то и другое.

Началось с того, что двух старших Толиных сестер угнали в Германию. Во второй «набор» забрали третью сестру и его самого. Сестра по дороге сбежала, а Толю пока оставили в Идрице при немецком гарнизоне возчиком. Возил в казармы уголь, дрова — все, что прикажут.

Однажды солдаты устроили потеху: вываляли Толю в грязи, гоняли по казарме и ржали, хватаясь за животы. Это было одно из развлечений «арийских сверхчеловеков».

Назавтра Толя сбежал и укрылся в деревне Рукав у своего старого учителя Ивана Степановича. Учитель, разузнав обстановку, через несколько дней проводил Толю домой.

Родной дом… Обыкновенная изба, рубленная из сосны, палисадничек, сад в несколько яблонь-дикарок, огород, неширокая деревенская улица, поля-лоскутки, грибные леса, игры в горелки и в лапту, безобидные проказы, зимние посиделки, на которые в пятнадцать лет пробираешься еще тайком… Все это родной дом. Грустные и сладостные воспоминания придут потом, когда в волосах пробьется седина, а пока только недоумение: почему в родной дом надо возвращаться крадучись?

Но недоумение уже сменяется осознанием — дом надо защищать. Все дорогое и родное, что составляет твою жизнь, хотят не просто вывалять в грязи и выставить на потеху, а хотят уничтожить. Пришли, чтобы уничтожить. И дом, и улицу, и сестер, и мать, и тебя самого. Надо драться. Насмерть. Или — или. Середины нет.

Так думал Толя, отогреваясь под овчиной на теплой печке. Он только не знал, как сказать об этом матери. Ведь он теперь в семье старший, его дело — помогать матери, заботиться о младших: о сестренке Зине и братишке Ване. Сейчас и одному-то прокормиться не просто, а их все же пятеро (сестра Нюра, бежавшая из-под конвоя, прячется где-то у родственников).

А мать Агафья Филимоновна, простая русская крестьянка, думала о сыне. Как всякая мать, она хотела одного: сын должен жить. И для этого…

Для этого сейчас пошлет его на войну. В бой. Не на фронт, потому что фронт далеко и для призыва в армию сын еще не дорос. Пошлет в партизаны, которым годы не в счет, которых в плен не берут, а если берут, то лишь затем, чтобы убить пытками.

Знала ли в этот зимний вечер Агафья Филимоновна, обдумывая судьбу сына, что своей жизнью заплатит за его жизнь? Не знала. Но к этому была готова. Как мать, желающая своим детям только одного — жить человеком.

— Ананий! — Она называла сына именем, данным при рождении. — Проснись. Послушай, чего скажу. Уходить тебе надо. К партизанам.

Толя скинул овчину, сел, свесив ноги с печи.

— Мам, а как же ты? И Зинка, и Ванюшка? Они и дров не нарубят.

— Как все, так и мы. Не привыкать, всяко живали. Пока силы есть, буду тянуть.

Она достала из сундука кусок небеленого холста и села поближе к коптилке — шить уходящему из дому главную справу — «сидор». Толя вслух рассуждал, как найти партизан. Что в лесу их полно, это знал всякий, да не всякому была известна туда дорога.

— Подождем, — сказала мать. — Должны прийти.

Агафья Филимоновна знала больше сына, потому что почти в каждой печке пеклись для партизан хлебы.

Они пришли ночью. Толя проснулся и услышал, как мать кого-то упрашивает:

— Не будет он обузой, вам. Характером в батьку, не из трусливых. А наукам своим обучите, не все умелыми в лес приходят.

— Ты, Филимоновна, товар нахваливаешь, а под полой прячешь. Доставай — лицом показывай, — смеялся в ответ на материны упросы простуженный бас.

Толя был представлен партизанам. Трое вооруженных мужиков разглядывали его пристально. Он не отвел глаз, и это понравилось старшому. Командир кивнул на мать и спросил:

— У тебя поручитель что надо! Не подведешь?

Толя не знал, как полагается отвечать командиру по партизанскому уставу. Он повернулся к матери, посмотрел в ее сухие, скорбные глаза:

— Мам, ты же знаешь…

— Знаю, сынок. Собирайся, люди торопятся.

Анатолий Филиппов был зачислен народным мстителем в 4-й отряд Третьей партизанской бригады. Он прошел лесные курсы: изучил все виды стрелкового оружия, подрывное дело, способы ведения разведки, принял партизанскую присягу. После первой боевой операции вступил в комсомол.

Началась полная лишений и опасностей партизанская жизнь. Ходил на диверсии, ходил в разведку, ходил вместе с бригадой в дальние рейды. Если кому-нибудь вздумалось бы посчитать, сколько времени партизан находится на ногах, получилась бы цифра, наверное близкая к суткам…

И вот настал час самого страшного для Толи испытания: он попал в плен.

Это случилось в феврале сорок третьего. К тому времени Толя был ординарцем комбрига Гаврилова. Он получил задание разыскать пятый отряд и вручить его командиру пакет. Обыкновенное поручение ординарцу: разыскать — доставить. Он делал это десятки раз. Правда, положение осложнялось тем, что немцы как раз начали карательную экспедицию. Ну да и к этому было не привыкать. Короче говоря, Толя не считал задание трудным. Облачился в маскхалат, автомат на шею, гранату за пояс, вскочил в седло — и погнал наметом. Проскочил деревню Вальково. В Девицах у верного человека сменил лошадь. Пересел в дровни с сеном. Хозяин дал в провожатые Петрока, то есть Петьку Тимофеева, мальчишку довольно смышленого.

— В Есеновец сразу не въезжай, Петрок, — предупредил Толя. — Осмотреться надо.

— Не учи ученого, съешь ежа толченого, — ответил задиристый Петрок.

— Плохо учен, если со старшими пререкаешься, — наставительно сказал Толя. — Ужо сниму с тебя стружку.

Вот и Есеновец впереди — тихая лесная деревня. Остановили лошадь. Петрок слез с воза, делал вид, что поправляет упряжь. Ребята в две пары глаз внимательно, избу за избой, оглядывали деревню. Ничего подозрительного: ни звука, ни движения — можно ехать. Миновали первую избу, вторую, вот уже середина, вот уже сарай на краю, за которым надо свернуть влево, и вдруг — выстрел, крики «Стой!», топот погони.

— Гони! — крикнул Толя.

Петрок подхлестнул лошадь, но худая кляча и шагом-то еле тащила воз, где уж ей в галоп. Дальнейшие события были похожи на кошмарный сон.

Толя кубарем скатился с воза, дал назад, по погоне, длинную очередь из автомата. Оглянулся — вокруг чистое поле: ни убежать, ни спрятаться. Выхватил из-за пазухи пакет и засунул поглубже, до самой земли в снег. В горячке не рассчитал на длительный бой патроны — кончились. Оставалась граната. Ему кричали: «Партизан, сдавайся!» Он передвинул предохранитель на гранате, ждал, когда фашисты кинутся на него, чтобы взорвать у себя под ногами. Взорвать не успел: чем-то тяжелым ударили сзади…

Допрос, пытка… Допрос, пытка… Раздетого, выводили на мороз, ставили к стенке, щелкали затвором. «Говори — или конец». Молчал. Пуля впивалась рядом в стену… Ввели в помещение. «Ложись на скамейку, пилить будем». Принесли пилу-дровянку, растянули мальчишку на скамейке, царапнули зубьями по коже. «Будешь говорить, щенок?» Молчал. Били — беспощадно, озверело, в бессильной ярости: опытным палачам не сломить мальчишку!

Толю опознал староста: «Знаю, Степана шутовского сын». Связали руки, затиснули в рот тряпку и повезли в Шутово, родную деревню. «Что они, гады, задумали?» — билась в голове мысль.

Сани остановились у избы. Сугроб. Тут, у придворка, каждую зиму наметает сугроб. Первая в жизни гора, с которой скатился на самодельных лыжах… Крыльцо. Четыре ступеньки, за ними порог, дверь в сени. Хожено-перехожено, по сто раз на дню. Этот раз, наверно, последний. Оглянулся, увидел тын, яблоню-лешугу, снежное поле, далекий лес…

В избе у печки стояла мать. Охнула, стиснула в немой мольбе руки. Сестра Анна рванулась к нему — оттолкнули. С печки выглянули и забились в угол младшие — Ванюшка и Зинка.

— Выбирай: или скажешь, где штаб, или всем смерть.

Молчал. Страшный крик — и автоматная очередь… Крик и очередь… Упала мать. Как-то устало, словно после тяжелого дня, прислонилась к печке, съехала на пол. В предсмертной агонии забилась Анна. Длинную очередь — весь заряд — выпустили на печку, по детям…

Его не спешили расстреливать. Надеялись сломить: очень ценным был пленный. Кинули в сани и повезли в Есеновец. Сзади жарким огнем пылала родная изба. В Есеновце снова били, топтали сапогами Лежачего. Избили и Петрока. Тот твердил одно: «Ничего не знаю, батька велел отвезти сено». Им заломили руки назад, связали веревками и кинули в сарай, пообещав: «За ночь не сдохнете, утром расстреляем».

Все тело было одной сплошной болью — ни встать, ни повернуться. Сознание мутилось, временами наступало беспамятство. Когда память прояснялась, тотчас вспыхивала мысль: бежать!

— Петрок, — тихо позвал Толя. — Ты живой?

— Жив покамест, — отозвался из угла Петька. — Голова звенит, об железину стукнулся. Течет что-то, кажись, кровь.

— Где железина? Какая?

— Не знаю.

Превозмогая боль, Толя поднялся на колени, дополз до стены, упираясь головой и плечом в стену, встал на ноги. Он локтем нащупал железину, о которую стукнулся Петрок. Это была старая сношенная подкова, вбитая вместо скобы в бревно, служившая когда-то для привязи коня.

Толя повернулся спиной к стене, приладился онемевшими запястьями к скобе и стал перетирать веревку. Каждое движение вызывало острую боль в плечах, в боку, в груди, не хватало сил и часто приходилось отдыхать.

— Петрок, встань! — приказал Толя. — Подталкивай меня плечом.

Подполз Петька, стал плечом к плечу. Медленно вдвоем раскачивались, терли веревку о железину, пока Толя наконец не почувствовал, как начали оживать немые кисти рук — это потекла к ним освобожденная теплая кровь. Торопясь, помогая еще непослушным пальцам зубами, Толя развязал руки Петьке. Потом они осторожно, чтобы не вызвать шума, выдергали в старой соломенной крыше дыру. Первым вылез Толя, подал руку Петьке, и они прыгнули в сугроб. Темная ночь и близкий лес помогли им…

…Скоро Толя вернулся в бригаду, снова воевал, был тяжело ранен и на самолете вывезен в тыл. После госпиталя ушел в армию и войну закончил в Германии.

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ

Сережу Карасева в партизаны не записали, потому что было ему только двенадцать лет. Он, конечно, обиделся. Правда, ненадолго. Утешился тем, что его дружков тоже не взяли.

— Сами найдем дело, — сказал он ребятам. — Не хуже взрослых придумаем.

Придумывать ничего не пришлось, потому что дело само просилось в руки. На местах боев валялось оружие — подобрать. Первое занятие. Второе: приближались Октябрьские праздники — надо отметить. Правда, эта задачка уже потрудней. В деревне стоят фашисты, с флагами, с песнями на улицу не выйдешь.

— А не обязательно и выходить, — сказал Сережка. — Песни петь можно дома, а флаги… Главное — достать кумача, флаг повесить — дело простое.

Кумач… Красная материя цвета рабоче-крестьянской крови, пролитой за революцию. Так, бывало, говорил на митингах товарищ Шлемин, председатель Совета, ныне командир партизанского отряда. Эти слова Сережка хорошо запомнил. Когда со всех окрестных деревень мужики и бабы собирались в Урицкое на митинг и над головами их вздымались на ветру красные флаги, Сережке казалось, что и впрямь на кумаче горят и вспыхивают капли горячей крови революционеров. Поэтому нести и держать на митинге флаги поручалось самым передовым колхозникам, а в школе — лучшим ученикам. Флаг — это такая святыня, которую нельзя давать в ненадежные руки. Под флагом идут люди, народ, и тот, кому поручено его нести, должен быть самым верным и бесстрашным бойцом революции, не бояться ни пуль, ни штыков, смело идти вперед, в светлое царство свободы.

Вот что такое был для Сережки Карасева красный кумачовый флаг. И если товарищ Шлемин и все мужики взяли винтовки и ушли на войну и некому стало в деревне поднять красный флаг, то это сделает он, пионер Сережка Карасев. Пока жив на Руси хоть один человек, флаг цвета рабоче-крестьянской крови будет реять над советской землей!

Ночь на 7 ноября выдалась темная. Дороги подмерзли, грязь под ногами не чавкала, и Сережа прокрался из деревни к большаку неслышно. Он пробирался к тому месту, которое называлось Имшары. В давние времена здесь действительно были мшары — лесные мшистые болота, но лес вырубили, болота высохли, через них проложили большак, и только на небольшой сопке остались стройные мачтовые сосны с высоко вознесенными кронами.

Сережа подошел к сосне, попробовал охватить ствол руками — руки не сошлись, настолько толстой была сосна; поднял голову вверх — вершина дерева-великана терялась в черном осеннем небе. Отменным верхолазом был Сережа Карасев, мальчик, выросший в лесной деревне, но перед этой сосной и он немного растерялся: не взлезть. А взлезть надо! В лепешку расшибись, коленки до крови обдери, ногти на руках сорви, но флаг подними: завтра праздник Октябрьской революции, и кумачовое полотнище должно реять над родной деревней, над всеми деревнями окрест!

Сережа расшнуровал баретки, снял шерстяные носки — ноги сразу почувствовали колючесть подмороженной земли, — потуже подтянул брючный ремень, чтобы флаг не вывалился из-под рубахи, поплевал на ладони — и полез. До первого сука было метров десять — высота трехэтажного дома. Немели руки, судорогой сводило на морозе ноги, старая жесткая кора больно царапала колени, но он упрямо, сантиметр за сантиметром, поднимался вверх. Давая себе маленькие, секундные, передышки, прижимался щекой к стволу и слышал, как тихо, словно подбадривая его, гудело дерево. Оно как будто говорило: «Я держу тебя, держу. Пускай дует ветер, пускай сердится мороз, я не покачнусь, я согрею тебя своим теплом, и ты поднимешь красное зарево свободы над моей вершиной».

Вот и первый толстый сук, на котором можно посидеть, передохнуть. Сережка поглядел вдаль — на деревню, на окрестные леса и поля, — кругом непроницаемая темень. Если бы это было в ясный день, он увидел бы за лесами и село Успенское, и районный центр Поречье, и все деревни своего колхоза. Сейчас — ничего, даже крохотного огонечка, по которому можно бы угадать, где живут люди. И от этой пустынности, от глухой черной ночи Сережке сделалось как-то неуютно и одиноко. Хорошо еще, что в темноте не видно земли и не чувствуешь, высоко ли взобрался, казалось, сидишь на жердине изгороди, которой огорожен за деревней выгон, и болтаешь ногами. Только ветер, которого на земле не было, здесь протяжно шумел в ветвях и, знобкий, колючий, лез под рубаху, и по нему можно было судить о высоте.

Добравшись до самой вершины, Сережка достал из кармана тонкую прочную бечевку и привязал себя к стволу, чтобы высвободить руки. Потом осторожно вытащил из-под рубахи теплое кумачовое полотнище, один угол зажал в зубах, а второй при помощи заранее вшитых тесемок стал привязывать к ветке над головой. Затем, немного спустившись, привязал нижний угол к стволу. Он специально выбрал это чистое от ветвей место, чтобы флаг не захлестывало о сучья, чтобы реял он свободно и далеко был виден.

…Утром все село глядело в сторону Имшар. Там на самой высокой сосне среди темной зелени ярко рдело и рвалось по ветру кумачовое полотнище, словно огненный факел свободы, зажженный неведомым смельчаком и зовущий людей на борьбу. И люди поднимали головы, и взоры их загорались жаждой действия. Всем хотелось сделать что-то такое, что вернуло бы светлый праздник, и чтобы на улице, на коньках крыш снова развевались красные флаги революции.

Вполне возможно, что Сережкин флаг увидели и партизаны в лесу. Там с утра что-то грохотало, щелкало, словно сыпали горох на железный противень, — это отмечал годовщину революции партизанский отряд «Октябрь».

А немцам будто глаза застило, они не видели флага. Три дня развевался он на сосне, и весть о знамени облетела окрестные деревни, и все собственными глазами видели это чудо. На четвертые сутки фашистские солдаты, не сумев взобраться на сосну, спилили ее. Рухнул на дорогу лесной великан, сослужив людям последнюю славную службу.

Так начал партизанить Сережка Карасев — в одиночку. А когда весть о его отважных делах дошла до командира отряда товарища Шлемина, тот сказал, что такие бойцы очень нужны в отряде, и дал Сережке боевое задание — разведать немецкий гарнизон в деревне Ляхово.

Сережка придумал хитрость: взял жестяной бидончик и корзинку с десятком куриных яиц — идет обменивать яйца на керосин. Так обошел он всю деревню. Пересчитал солдат, заметил, в какой избе квартируют офицеры, на околице разглядел дзот с пулеметом. Принес сведения в отряд.

Вскоре снова потребовалось разведать Ляхово. В гарнизоне произошли какие-то изменения, и партизанам надо было все уточнить, чтобы разработать план нападения безошибочно. И опять пошел Сережка в разведку.

Он сделал все как надо и уже покинул деревню, но на выходе часовые задержали его. При обыске ничего не нашли, однако не отпустили, направили на солдатскую кухню возить воду. Он набрался терпения и несколько дней исправно нес службу. Даже старался услужить, доставлял чистую озерную воду офицерам, сливал с ковшика на руки. А когда убедился, что вошел в доверие и за ним не следят, решил бежать.

В полдень он запряг лошадь, вылил из бочки остатки воды в ведро, понес на квартиру офицерам. Ведро поставил в сенях, зашел в избу, увидел на гвозде планшет с картой. Быстро засунул планшет под рубаху за пояс, сел на подводу и поехал к озеру. В кустах коня выпряг, вскочил верхом и погнал галопом к лесу.

Немного, совсем немного оставалось до леса. Пять минут хорошей скачки — и он будет в безопасности. В лесу не сыщут. Лес свой, родной, укроет от вражьей погони. Только бы проскочить дорогу, только бы не споткнулся на канаве конь…

Не видел Сережка, что патрульные на дороге, спрятавшись за кустом, следят за всадником и уже вскинули винтовки, ловят на мушку лошадиную грудь. Сильным прыжком конь перемахнул канаву и упал как подкошенный. Два сухих винтовочных выстрела успел услышать Сережка, прежде чем, оглушенный падением, растянулся на дороге.

Солдаты торопились к нему. Он вскочил и, хромая, побежал к лесу. До леса было ближе, чем до солдат, и они не догнали бы его, но у них были винтовки. Пули летят быстрее самых быстрых бегунов. Горячий свинец ударил Сережке в спину. Он запрокинулся, что-то огненно-красное затрепетало перед глазами, и угасающим сознанием он понял, что это бьется на ветру кумачовое полотнище цвета рабоче-крестьянской крови.

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ

Леньку Ловцова приохотил к книгам старик Егор Емельянович, избач и коммунист. Спроси сейчас у сельских ребят, что такое изба-читальня, не каждый ответит, потому что теперь в деревнях и клубов понастроено, и библиотек, и даже кинотеатры есть. А в те времена, довоенные, была изба-читальня. В каком-нибудь шкафчике, сделанном деревенским столяром, хранилась библиотека — пять-шесть десятков книжек. Еще было несколько некрашеных скамеек. Если собиралась сходка или приезжала кинопередвижка, то скамеек не хватало, и бабы и мужики шли в избу-читальню со своими скамейками. Еще был тут стол под красным сатином. За столом во время сходок сидел президиум. А на бревенчатых не оклеенных обоями стенах висели портреты Маркса и Ленина и вставленные в рамки картины «Тачанка» и «Штурм Перекопа».

Такой вот была в деревне изба-читальня. Заведовал ею избач, чаще всего кто-нибудь из местных комсомольцев, а иногда — старый большевик. Кому попало эту должность не доверяли, потому что избач в те времена был на деревне главным, если не единственным, агитатором за Советскую власть.

Егор Емельянович вступил в партию еще в 1917 году, на войне с белыми ему прострелили легкое, да и ревматизмом мучился, — вот и поручила ему партячейка заведовать избой-читальней. По вечерам, особенно зимой, когда работы было немного, народ собирался в «читалку» — послушать, что пишут в газетах. Егор Емельянович, закончив политинформацию, раскрывал книжку. Особенно ждали этой минуты ребятишки, рассевшиеся, как правило, на полу, потому что скамейки занимали взрослые. Избач знал, что нужно ребятишкам: им подай «про революцию». Но детских книжек «про революцию» тогда было очень и очень мало. Может, где-то они и были, но до деревни еще не дошли. Егор Емельянович очень берег тоненькую, в бумажном переплете книжечку под названием «Гаврош». Вот ее-то и читал ребятам, наверное, уже в десятый, а может и в двадцатый, раз. Он доставал ее из шкафа, клал на стол под красным сатином, тщательно вытирал о подол рубахи руки, послюнив палец, бережно переворачивал страницы.

— Ну-с, на чем мы вчерась остановились? — вопрошал он, и ребята хором отвечали, что остановились они на самом интересном: на баррикаде наступила ночь и у восставших совсем не осталось патронов.

Чтение продолжалось. За окном была ночь, посвистывал в щелях ветер, от махорочного дыма, скопившегося в избе, першило в горле, а слушателям казалось, что это свистят пули национальных гвардейцев, что глаза щиплет от порохового дыма, потому что всем своим существом они были там, в далеком неведомом Париже, вместе с Гаврошем переползали от одного убитого гвардейца к другому и потрошили их патронные сумки. Потом приходило самое отчаянное горе: пуля сразила Гавроша, веселого парижского оборвыша, пробила его смелое, благородное сердце.

Самым внимательным слушателем Егора Емельяновича был Ленька Ловцов, деревенский подпасок. А когда Ленька научился грамоте и сам мог прочитать книжку, напечатанную крупными буквами, Егор Емельянович дал Леньке «Гавроша» на дом.

Книжки связали старого коммуниста Егора Емельяновича и пионера Леньку Ловцова на всю жизнь. Именно на всю жизнь, ибо скоро им предстояло вместе умереть за революцию. Умереть страшной, мученической смертью. Но они этого еще не знали…

Когда Ленька с братом Василием появились на лесном хуторе Адрины, в партизанском отряде «За коммунизм», Егор Емельянович, встретивший их, сказал:

— Вот как получается, Ленька: что в книжках читали, то в жизни испытали.

Было все: разведка, походы, бои. Погиб Василий: не вернулся с задания. Ленька и посидеть на могиле брата не мог: где та могила — неизвестно.

Наступила зима. Отряд получил приказ перейти фронт. Егор Емельянович сказал командиру:

— Путь долгий и трудный, мне не одолеть. Я останусь тут. Надежные люди есть — укроют.

Командир не соглашался оставлять больного старика, отдал приказ везти на санках. Но Егор Емельянович был тверд в своем решении.

— Хочешь, чтобы я стал обузой отряду? — спросил он командира. — На это не соглашаюсь. Из-за меня могут погибнуть другие.

Ленька тоже не пошел за фронт. Не мог он расстаться со стариком.

— Нас не тронут, дядя Егор, — сказал он. — Прикинемся нищими, будем ходить по деревням, разведаем, где что, а когда отряд вернется, все расскажем.

— Так и сделаем, — согласился Егор Емельянович.

В деревне Ваши́ их схватили: опознали полицейские. Связали руки и бросили в избу под караул до приезда немцев.

Ночью Егор Емельянович, пытаясь перегрызть веревку на Ленькиных руках, шептал:

— Я брошусь на них, загорожу тебя, а ты попытайся в окно. Я свое прожил, сынок. Спорить некогда, молчи…

Но явился какой-то полицейский чин, велел засветить коптилку. Старика и мальчика развели по разным углам, чтобы не переговаривались. Потом приехали немцы, и их из избы кинули в холодный амбар.

На допрос вызывали по одному. Били остервенело. Егор Емельянович только сказал:

— Мальчишку не трогайте. Случайно встретились на дороге. Незнакомый.

Старика не покидала надежда, что Леньку удастся спасти. Но не удалось. Утром, избитых до неузнаваемости, их привязали к оглоблям саней и погнали лошадей вскачь…

ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

Над Бельскими лесами глухо ворчало небо. Сережка Корнилов не сразу понял, что это приближается война.

— Петь, — окликнул он старшего брата, — пойдем снопы сложим. Дождь намочит — мамка ругаться будет.

— Какой тебе дождь! — рассердился на брата-несмышленыша Петя. — Это пушки, понял?

— Война? Она и к нам придет?

— Откуда я знаю? Может, и придет.

— Петь, давай и мы в войну воевать.

— Нос вытри, вояка. Окоп вот вырыть надо. А то бомбить могут. Принеси-ка лопату…

За деревней они вырыли настоящий окоп. Но война прошла мимо Вышегор. Отгремела над Белым и покатилась на восток. На ребячий окоп наткнулся вышедший из лесу лейтенант Андрухин.

— Вы чьи, мальцы? — спросил лейтенант.

— Свои, — сказали братья Корниловы, уже усвоившие, что отныне люди делятся только на «своих» и «чужих».

— Вижу, что свои. Из какой деревни?

— Из этой.

— Немцы были?

— Не.

Лейтенант усмехнулся: толковые мальцы, говорят, да не проговариваются. Оглядел окоп, маскировку под бруствером, постельку из травы в нише. Кивнул головой:

— Толково. Воевать собрались?

— Теперь все воюют, — сказал старший.

Младший сощурил глазенки:

— А ты почему по лесу ходишь, а не воюешь?

— Позицию выбираю, смелых ребят ищу. Вы мне понравились.

— Ты тоже ничего. С наганом ходишь, не как другие.

Они нашли то, что искали: мальчишки — командира, командир — разведчиков. Андрухин собирал из окруженцев партизанский отряд, взял Петю с собой. Сережка нашел дело сам: собирал по лесу оружие и сносил в сарай. Он терпеливо ждал своего часа. И дождался.

Партизанам очень долго не удавалось разведать вражеский гарнизон. Часовые задерживали стариков и женщин.

— Надо Сережку позвать, — сказал Петя. — Он пройдет.

Позвали. Он явился в лохмотьях, с нищенской сумкой через плечо. Встал у порога, затянул:

— Тетенька-а, подайте сироте христа ра-ади.

Командир скупо улыбнулся:

— Ишь ты, отрепетировал. — Взял мальчишку за плечи: — Ну, Сережка, помогай, брат. На тебя надежда.

Свел мальчишка к переносью брови, встал, как положено бойцу:

— Готов, товарищ лейтенант.

Война не смотрит на возраст разведчика, большого и малого испытывает одинаково. За плечами у Сережки был уже не один поход во вражеские гарнизоны, когда случилось непредвиденное. В одной деревне разведчика опознала жена полицая. В комендатуре его били без скидки на возраст. На ночь кинули в холодный сарай, пообещав наутро расстрелять.

Когда допрашивали и били, в каждой жилочке тела, в каждой клетке мозга жила одна ненависть. Она подавляла боль. Сейчас проклюнулась предательская обида: как глупо попался. Дал ей место в сердце — и тело ослабло, волчьей стаей накинулись голод, мороз, боль. Ни сесть, ни встать. Лежи и жди, пока мороз превратит в сосульку. Вот когда понял Сережка, что до расстрела ему не дожить. Расстрел для бойца — это не худшее, особенно при народе. Он бы крикнул такие слова, которые станут из уст в уста передавать, и те слова его приведут в отряд новых бойцов. Ночью, коченея на морозе, не крикнешь. Никто не услышит.

Превозмогая боль, он поднялся и стал ходить вдоль стены. Сделает несколько шагов, остановится, прислонится плечом к стене — и опять идет. Там, за стеной, скрипит снег под ногами часового. Сережке начинает казаться, что это он бежит по снегу, торопится домой после долгого катания с горы, чтобы поскорее забраться на теплую печку. Прерывистый скрип сливается в сплошной свист. Так свистит ветер в ушах, когда мчишься с горы. Кто-то гулко бьет в железный рельс, созывая народ на работу. Вот еще: работать ночью! Какой-то дурень колотит по железу, как из пулемета, и рука не отвалится. Ему отзываются с другого конца деревни. Потом совсем близко, у стены, ударил автомат. Стреляют! Сухо, с треском, разорвалась граната. У Сережки перед глазами вспыхнули и заметались разноцветные круги. На этих кругах его закачало и понесло. Сразу или какое-то время спустя, он не помнил, в сарае метнулся лучик света и раздался Петькин голос:

— Вот он! Товарищ командир, сюда!

Партизаны спасли своего разведчика. А через какой-нибудь месяц разведчик спас партизан.

Фашисты обложили лес и начали теснить отряд. Все туже и туже стягивалось кольцо. Наши войска стояли под Белым. Они в любой момент готовы прийти на выручку, но надо их известить, согласовать план прорыва. Как? Самолета у партизан нет, а через цепь карателей и мышь не проскочит.

День и ночь идет бой. Иногда партизанам удается оторваться от врага, они делают рывок, и в глухой чаще их валит короткий тяжелый сон. Командиру не выпадало времени на сон, он искал выход. А выход оставался один: бой до последнего патрона.

В такой час и предстал перед лейтенантом Андрухиным Сережка. Командир сидел на пне, на коленях раскрытый планшет с картой. Глаза лейтенанта не различают ни точек деревень, ни тонких линий дорог — все мельтешит, туманится, голова словно свинцом налита. Сережка тронул командира за плечо и что-то горячо зашептал на ухо.

— Не выдумывай, — мотнул головой лейтенант. — Что за ерунда: заживо зарыть в могилу.

— Никакая не ерунда, — стоял на своем Сережка. — Я точно говорю. Испытано. В деревне не раз делали. Спрячешься, бывало, и лежишь — никакого холода.

Лейтенант молчал. Или задремал, или думал. Сережка переминался с ноги на ногу.

— Все равно ничего не придумаете. Я вам точно говорю.

— Зови командиров. А сам отойди, не положено тебе слушать.

О чем совещались командиры, никто не знал. К рассвету началась метель. В чащу ветер не проникал, он шумел только в вершинах елей, а внизу было тихо и снег густыми хлопьями укутывал подлесок. «Самое-то время, — думал Сережка, сгорая от нетерпения. — Все следы укроет». Его позвали к командиру.

— Оденьте его теплее, — сказал Андрухин. — Портянок больше накрутите, валенки дайте взрослые. Шапку, Еремеич, отдай свою. Полушубок тоже ни к черту не годится — замените.

Андрухин отдавал распоряжения сердитым голосом, и по этому угадывалось, как трудно ему было решиться на такое. Пока Сережку переодевали, он при свете фонарика, заглядывая в карту, что-то быстро писал.

Сережка стал похожим на медвежонка: шуба до пят, из меховой шапки один нос торчит, в огромных валенках не гнутся ноги.

— Спрячь донесение за рубаху, — сказал Андрухин и сам осмотрел, ощупал мальчишку. — Дорогу хорошо запомнил? Из урочища выберешься — и по речке. Эх!

Только это восклицание, похожее на стон, и сказало людям, как тяжко командиру отряда. Трое взрослых и один ребенок прошли мимо часового в сторону немцев. Время приближалось к рассвету. На полянегудел ветер, и сквозь пелену снега прорывался тусклый свет ракет. Методично, с четкими, словно отмеренными по часам, перерывами бил пулемет.

Партизаны остановились под широкой разлапистой елью и без слов начали рыть в сугробе яму. Это походило на жуткую сказку: темная ночь, разрываемая пулеметами и ракетами, беснующаяся метель, в которой не разберешь, ветер ли свистит или пули секут вершины, и трое молчаливых, словно тени, людей, копающих снежную яму, чтобы зарыть в ней ребенка.

— Все, — сказал один из них. — Надо торопиться.

Сережка лег боком на дно ямы, подтянул коленки. Руками прикрыл лицо. В такой позе легче будет выбираться. Андрухин поправил на нем шубу, запахнул на коленках полы и ткнулся бородой в Сережкин нос:

— Только не засни.

Сугроб поглотил разведчика…

Под снегом было тепло и уютно. Сережка дышал носом, редко и спокойно. Пришла смешная мысль: пролежать бы так всю зиму, как медведь, а весной встать — солнце светит, война кончилась — и можно идти домой. Подумал про дом, мать привиделась. Как-то она там? Поди, все глаза проглядела, поджидая сыночков. Ох, мамка, мамка, а Петьку ты уже не дождешься. Погиб наш Петька, скосило его пулеметом, и лежал он на снегу неподвижно, не слышал, как окликал его младший брат. А может, и я не приду, мамка. Ты не очень убивайся, ведь война же…

Сережка отогнал грустные мысли. И откуда они только берутся? Как один останешься, так и лезут в голову.

Мысли отогнал — холод полез. Начало пощипывать кончики пальцев на руках и ногах. Сережка стал шевелить пальцами, но холод зашел со спины, начал прощупывать коленки. Потом как будто прошло, зато стало клонить в сон. Этот враг пострашнее мороза. Спать нельзя ни в коем случае. Он больно прикусил губу — дремота отступила.

Времени не существовало. Наступил ли день или он уже кончается, никак не узнаешь. Немцы не идут. А что будет, если они с собакой? Собака и под снегом учует человека…

Вот как будто дрогнула земля. Еще раз. Скорее всего бьют снарядами, от мины такого толчка не будет. Сейчас обработают лес — и пойдут прочесывать.

А предательский сон опять подбирается. Сережка приказывает себе: только не спать, ни в коем случае не спать. Холода уже нет, тело занемело, губы — кусай не кусай — не чувствуют боли. Пальцами не пошевелить. Кажется, живет только мозг, он один на страже, он командует: не спать!

Но и мозг не бессменный страж, что-то вязкое и тягучее обволакивает его. Сережка понял, что если сейчас он не сделает чего-то такого, чтобы прогнать оцепенение, ему уже не встать. Последним усилием воли он оторвал от лица руки и развел в стороны. Рыхлый снег легко поддался. Тогда он оттолкнулся ногами, сдвинулся со спрессованного ложа, приподнялся и начал головой и руками пробивать сугроб.

Когда тусклый, показавшийся ослепительным, свет ударил в глаза, Сережка замер, утихомиривая сильно бьющееся сердце и вслушиваясь в ровный шум леса. В глубине его глухо различалась стрельба. Значит, немцы уже прошли…

Сережка пополз. Звуки боя все глохли и глохли. Ему стало жарко, по лицу потек пот. Он скинул шубу и бросил на снег. Теперь — бежать. Все решала быстрота его ног. Попались следы кованых сапог и санных полозьев. В снегу дырочки от горячих стреляных гильз, словно белка пробежала. Он бежал по санному следу — опасности больше, но зато скорее. Начали сгущаться сумерки, когда он достиг опушки. Свернул влево и скоро скатился с обрыва на лед.

Вызвездило небо. Медленно и неслышно, будто стрелка огромных часов, поворачивался ковш Большой Медведицы. А речка петляла, как след пьяного мужика. Сережка торопил свои совсем обессилевшие ноги: «Мало вам было отдыху, целый день лежали. Шибче, шибче шевелитесь!» Не помогло. Ноги не бежали, даже не шли, а волоклись. Вот и совсем отказали. Он упал…

На рассвете красноармейский пост боевого охранения подобрал на льду мальчишку. Мальчишка собрал последние силы, достал из-за пазухи бумагу и потерял сознание. Он все-таки дошел. Остальное сделали без него.

* * *

К середине сорок четвертого года земля моя была полностью очищена от оккупантов, и лежала она истерзанная и пустая. Города — в развалинах, деревни — в черном пепле. Негде было жить, и нечего было есть. Последний народишко валом валил в хлебную Прибалтику, батрачили месяцами за мешок ржи, чтобы засеять на огороде «озимый клин», а многие насовсем оставались там. Были и такие случаи, когда матери, обремененные детьми, прослышав, что всех бездомных собирают в детдома, оставляли детей на вокзалах, а сами уезжали куда-нибудь, где можно было прокормиться.

В тогдашней, небольшой по размерам, Великолукской области было тридцать детских домов — более пяти тысяч сирот, да вокруг, в деревнях, в десять, а то и в двадцать раз больше полусирот, тех, у кого матери остались вдовами. Целое поколение надо было поднять, вырастить и воспитать достойными своих отцов. Велика была ответственность! Как исполнили свою миссию педагоги и вдовы-матери, можно судить теперь, когда выросли и стали основной силой страны те дети. Думаю, следует назвать их жизнь и труд подвигом, ибо победа в войне — еще не вся победа, если дети не продолжат отцов. Они продолжили, и продолжили славно!

Перед нами стоял все тот же вопрос: как оберечь детей? В среде педагогов спор шел вокруг труда: должны наши воспитанники работать или не должны? Инструкции, разработанные где-то на педагогическом Олимпе, ограничивали детский труд сферой самообслуживания — и только. Учителя-фронтовики руководствовались долгом перед павшими. Помню, Федор Кузьмич, мой коллега и сосед, офицер-артиллерист, потерявший в бою с танками ногу, говорил: «Просыпаюсь по ночам от вопроса. Не вижу, кто спрашивает, но голос слышу явственно: «Как там мои мальчишки?» Ну кто нас может спрашивать, кроме  н и х?»

По молодости мы горячились и посылали высиженные в кабинетах инструкции к черту, за что и огребали шишки. Нас побивали извечным порывом русской души — пожалеть сироту. Словно бы сиротство было некоей индульгенцией, гарантирующей сладкую, безбедную жизнь. Мы видели грустные последствия жалостливого обережения от труда: выпущенные в жизнь воспитанники оказывались житейски совершенно беспомощными. Сколько их потом «сорвалось»! От этих-то вот срывов и было наше сбережение воспитанием в труде. Научением трудиться, видеть только в честном труде средство материального и морального удовлетворения мы оберегали детей от соблазнов «кривых» дорог, от облегченности и праздности жизни. Как ни странно, давалось это с боем. Помню, на педагогических чтениях в Москве солидная, седовласая ученая дама сказала по поводу нашего опыта: «У вас казарма, молодой человек, а не детское заведение». Попробовал я ей сказать, от чего просыпается по ночам мой коллега, — не поняла, не стала слушать. «Нельзя вам доверять детей», — выдала мне аттестацию.

Теперь меня часто навещают бывшие наши детдомовцы. Приезжает с детьми Виктор Михайлович Дмитриев, секретарь одного из райкомов партии на Вологодчине, которого я помню с восьми лет, и вижу, как учит он своих детей тому, чему учили его мы. Нет лучшей «похвальной грамоты» педагогу, чем видеть себя в учениках своих. Иногда мы вспоминаем, «как было у нас».

А было так.

…Стоит мальчишка с деревянной винтовкой у ноги и чутко слушает ночную тишину. Перед ним борт грузовика, чуть подальше котлы над погасшими углями, с другой стороны — десять палаток в ряд. В палатках спят ребята, от котлов пахнет походной кухней, а в грузовике, в железном сейфе, привинченном к полу, — все состояние нашей артели — ста мальчишек и девчонок, пустившихся в пешее путешествие по России, Белоруссия, Литве, Латвии. Состояние — несколько тысяч рублей — можно взять голой рукой: открыть кабину грузовика, сорвать сургучную нашлепку на маленьком со стеклянной дверцей ящичке, снять с гвоздика ключ, подняться в кузов и открыть железный сейф. Так делает каждое утро наш главный распорядитель кредитов, председатель совета командиров Римка Бируля, та самая Римка, что пять лет назад предводительствовала «бесенятами». Римка расплачивается с деревенскими, у которых мы, став на привал, брали молоко, яйца, картошку, дрова. Она же выдает дневную норму личных денег. В сейфе лежат не только общие, но и личные деньги. Никому, кроме Римки, нет доступа к сейфу, и в то же время он открыт каждому. Но чтобы им воспользоваться, надо стать… вором. Среди нас таких нет, но перед нами шестьсот километров пути через города и деревни, и каждое утро Римка «ходит в банк» на глазах незнакомых людей, за которых никто нам поручительства не даст. На случай «а вдруг» и поставлен мальчишка-часовой с деревянной винтовкой.

Что он испытывает в ночной тишине под теплым небом с мигающими звездами? Что чудится ему в шорохе мыши-полевки, в крике дергача, в разудалой песне позднего гуляки за деревенской околицей? Я сижу перед пологом палатки, докуриваю последнюю папиросу и раздумываю: может, взять шинель и улечься в кузове грузовика, сказав для виду, что в палатке душно. У часового свалится с плеч… Что свалится? Робость, страх, напряжение, всякие там перегрузки? Или — гордость доверием, ответственность, радость преодоления себя? Всякий вечер я задаю себе этот вопрос и, пожелав часовому спокойного дежурства, ухожу в палатку. Он остается один с моими часами на руке, по которым разбудит сменщика, дежурный наряд, горниста. Он, этот 12—14-летний мальчишка, становится на ночь единственным стражем нашего состояния, нашего покоя, наших правил; Я переживаю вместе с ним: он преодолевает себя, и я — тоже, утром он докладывает мне: «Дежурство прошло нормально», и я — тоже. Я мысленно «докладываю» кому-то незримому, но постоянно ощущаемому мною: «Мальчишки растут нормально». Теперь, по прошествии стольких лет, могу сказать: дети научаются от нас, мы — от детей. Это удивительно тонкий, едва уловимый, красивый процесс взаимного проникновения чувств. Профессиональную черту истинного учителя — особое благородство души — я склонен считать не столько природным даром, сколько следствием «обратного воздействия», ибо самые благородные люди на свете — это дети.

Откуда же были у нас деньги, этот пугающий наробразовских инспекторов и ученых педагогов предмет? Мы их зарабатывали сами. Доили коров, выкармливали свиней, пахали поле, возили навоз, растили картошку и овощи, косили сено, сажали сад, рубили дрова — вот и деньги. Все было по-настоящему: начисляли зарплату, перечисляли в банк на расширение производства, отчисляли в фонд материальной помощи. Последним распоряжался совет командиров. Тот самый железный сейф стоял в комнате совета, а ящичек с ключом под сургучной пломбой висел на стене. Приезжали наши выпускники, кто с фабрики, кто из института, кто со стройки и шли к Римме Бируля с «прошением». Римка собирает совет и велит просителям доложить, как они распоряжаются зарплатой или стипендией. И вот десять командиров дотошно разбирают бюджет своего старшего товарища: не слишком ли он обожает конфеты, не тратится ли на безделушки, не часто ли бегает в кино — и, разобрав, выносят решение: выдать столько-то.

Я сижу тут же и молчу. Мне хочется поправить Толю Малыхина, который ультимативно требует от студентки пединститута не тратиться на платье, хватит, мол, того, что выдали при отъезде, но я молчу, потому что вижу, как морщит лоб наша «атаманша» — думает, а складно ли студентке ходить в детдомовском платье, вижу, как заблестели у нее глаза и заулыбалось «зеркало ее чуткой души» — милое, курносое лицо хохотушки: она что-то придумала.

— Зин, а может, поглядишь в магазине… Мы тебе купим, какое выберешь, и сошьем, а?

Зине не светит идти в сельмаг — что там выберешь? — но она понимает желание ребят: им страшно хочется самим одеть свою подругу, полюбоваться и порадоваться: наша не хуже других. К чему тут лезть педагогу со своими наставлениями? А ведь так и подмывает сказать, что в Ленинграде Зина на те же деньги может купить и к платью что-нибудь, я-то, слава богу, научился разбираться и в ценах и в одежде, и вроде бы уместно поучить ребят экономии, но ведь тогда я лишу их… Лишу чего? Радости заботы, радости переживаний, радости самостоятельных решений. Ладно уж, молчи, а то экономить научишь, радоваться отучишь. Так вот и преодолеваешь сам себя каждый раз.

В лесу, в двух километрах от села, устроили мы дом отдыха. Ни каменных палат, ни бревенчатых изб — просто огородили тыном «комнаты», сложили под навесиком печку, нарезали чурбаков — мебель — и назвали все это дом отдыха «Солнечный». Солнца и правда было много: и на восходе, и в зените, и на закате светило оно сквозь смолистые сосны ребятам. С вечера совет командиров выдавал «ударникам труда» путевки, он же утверждал «штат»: директора и всю обслугу. Утром, еще до общего подъема, «завхоз» Толя Малыхин, который, кстати, уже побывал и в роли директора, и в роли массовика, и в роли отдыхающего, запрягает коня, укладывает посмели и хозяйственный скарб и отправляется со всем «штатом» оборудовать дом отдыха и готовиться к приему гостей. А гости, выспавшись, берут путевки и пешим порядком идут «отдыхать» — сегодня они будут «привередничать», и никто из обслуги не посмеет отказать им в чем-нибудь. Они будут нежиться в гамаках, есть лесную землянику, купаться в озере, пить молоко, загорать, читать книжки, а вокруг них будет ходить директор со штатом: не хотите ли того, не хотите ли сего?

Приехавшая к нам из Москвы сотрудница научного педагогического учреждения пришла в ужас: «Как, ребята одни в лесу? С ними ни одного взрослого?» И пожелала взглянуть на «выдумку» тайком. Затаилась в соснах, и сколько уж там она простояла, не знаю, только вернулась под вечер вместе с обозом, послушала отчет «директора» на совете и, все еще не веря глазам своим, сказала: «Нет, это какое-то чудо, т а к  не может быть. И главное — вы так спокойны».

Не говорить же ученому человеку, что педагог не бывает спокойным. Он просто научается верить в детей, а спокойствия у него нет и быть не может, он весь в беспокойстве, не в страхе, не в боязни, а именно в беспокойстве. Страх — от неумелости, беспокойство же — от постоянного поиска и постоянной заботы — оберечь душу маленького человека…

Так воспитывали детей мы, педагоги. А вдовы как?

Расскажу только одну историю.

* * *

В Бобровке, в большом селе со старинным парком, я рассчитывал побыть несколько дней. Бригадир повел меня на постой на Березовую улицу.

Были ранние зимние сумерки, на столбах горели редкие огни, и в их желтом свете искрились инеем старые березы. Улица недлинная, в один посад, через улицу перед окнами, под плакучими березами поленницы дров.

Бригадир прогромыхал дверной щеколдой:

— Рано запираешься, Ольга. Ночлежника привел, отпирай. Из газеты товарищ, побалакаешь чего-небось.

Из сеней — недовольно, со вздохом:

— Поди, своими балачками уморил — не до моих. Проходите.

Дверь скрипнула, впуская меня в темные сени. Бригадир остался на крыльце.

— Случай чего — к кладовщице сбегаешь. Он у тебя погостит…

Ольга Матвеевна Смирнова, к которой определил меня на постой бригадир, — небольшого росточку старуха, чуть пригорбленная, с тихим усталым голосом. Лицо обыкновенное, в морщинах, с печатью вечной заботы. Изба, топленная утром, выстыла, хозяйка в валенках, в фуфайке, на голове серый вигоневый платок. Собрала скромный ужин: сала и кружку топленого молока, еще тепленького, из печки. Постелила на диване. Балачек, как выразился бригадир, не заводили: я наговорился за день, а хозяйке, как видно, нездоровилось.

Утром сквозь дрему услышал, как кто-то постучал в дверь и вошел в избу. За окнами было еще темно, тусклый свет уличного фонаря проникал в избу.

— Доброе утро, мама, — произнес басом высокий мужчина в телогрейке, подпоясанной ремнем. За ремень заткнуты овчинные с опушкой рукавицы.

— Здравствуй, сынок. Собрался куда?

— В город сегодня. За удобрениями. Кадушку опорожнила? Давай в чугуны солью.

— Да тут с полведерка…

Он приподнял трехведерную кадушку, слил воду в чугун, потом, взяв в одну руку кадушку, в другую ведро, вышел в сени, погромыхал чем-то, и все стихло. Ольга Матвеевна стала растапливать печь. Минут через двадцать сын, корячась, держа обеими руками кадушку, втиснулся в избу, осторожно, чтобы не расплескать воду, поставил в угол, затем вернулся в сени и принес полные ведра.

— Ну вот, на день хватит.

— Чего жилишься? На коромысле-то легче.

— Не умею на коромысле.

— Так сама бы сходила.

— Ну да, с твоим-то сердцем. Мне для разминки полезно. Писем не было?

— Попей молочка, налью.

— Спасибо, сыт. Писем, спрашиваю, не было?

— Миша прислал, а Виталька молчит. Все ли у него в порядке?

— Не волнуйся, у солдата всегда порядок. За ним старшина смотрит. Ну, я побежал, мама.

— С богом, сынок. В дороге-то, гляди, поосторожней будь…

Печка разгорелась, кухонный угол осветился теплым красноватым светом. Ольга Матвеевна готовилась стряпать: чистила картошку, промывала в миске квашеную капусту. Делала все медленно, но споро, без стуку, без бряку, как и все деревенские женщины, встающие до свету, чтобы управиться со стряпней, пока семья спит.

На улице посигналили, это вызывал меня председатель, вчера мы договорились выехать пораньше. Я поспешно оделся. Ольга Матвеевна обеспокоилась: как же без завтрака?

— На фермы торопимся, а то доярок не застанем.

— Ну, так возвернетесь, сразу же приходите. Щи сегодня буду варить, кашу гречневую…

— Спасибо, Ольга Матвеевна. Обязательно приду.

Мое «обязательно», как не раз бывало в командировках, оказалось пустым звуком: колхоз большой, встречи, разговоры, которые нельзя предвидеть и которые не знаешь куда и на сколько уведут, к тому же едешь с председателем, а у того рабочий день все равно что клубок — потянул за нитку, и пошел разматываться до темной ноченьки, так что вернулся я на Березовую улицу уже с фонарями.

Ольга Матвеевна читала письмо. Я сказал, что вот не зря утром на березе стрекотала сорока — весточку обещала. Наверно, от солдата.

— От старшего. От Анатолия. Пишет, что все хорошо, за гостинцы благодарит. Резала к рождеству поросенка, сальца послала. В Москве живет, не бедствует, конечно, да от матери главное не ешка, а притешка. Виталька вот что-то молчит. Под Москвой служит. Видятся часто, а на этот раз и Анатолий что-то ничего не вспоминает. Виталька-то у нас последний, о последнем душа больше болит…

Со слов председателя я знал, что Ольга Матвеевна вырастила чужих детей, но подробностей и председатель не знал, человек он в Бобровке новый, сказал только, что ребята — золото, двое шоферами в колхозе, младший до призыва тоже шоферил, собирался после службы возвратиться.

В тот вечер окна в нашем доме горели, наверно, дольше всех на Березовой улице. Ольга Матвеевна рассказывала свою жизнь. Удивительны рассказы старых людей о прожитом. Они полны мудрости, спокойной рассудительности и достоинства, в них — ни обид, ни упреков, ни мелких страстишек, это рассказы-итог, рассказы-отчет. Итог для себя, отчет перед богом и людьми.

— На судьбу грех сетовать, не мы ее выбираем, она выбирает нас, — говорила Ольга Матвеевна. — Бывает, конечно, и хочет человек обмануть свою судьбу, извернуться, полегче прожить, а только ведь, если рассудить, мало из этого добра. Ну, полегче тебе станет, так другому зато тяжелей. Горе али там трудности какие не изгонишь по своему хотению, их только миром одолеешь. Вместях-то оно, глядишь, и горе не такое горькое…

Так ли, нет ли, но действительно выпадает иному человеку судьба, словно специально изобретенная для проверки: из какого такого кремня сделан ты, человек? Ольга Матвеевна шести годов осталась без отца. У матери четверо на руках. Собрала ее мать, повела в люди — в услужение, тогда говорили. Нянькой была, скотину пасла. За кусок хлеба да за лапти с онучами. Вот тут уж она истинно права: беду только миром одолеешь. Поднялся мир революцию вершить — и переменилась Ольгина судьба. Уж в девках была — ликбез окончила, в колхоз записалась. Знатной льноводкой стала, в зимний день до полутора пудов волокна натрепывала. Это — рекорд. На областные слеты стахановцев в Калинин ездила, грамоты Почетные, премии привозила, на портреты свои в газете глядела.

Пришла война. Ой, скольким людям жизнь поломала! Нет на русской земле избы, которую бы обошла стороной. Вот и Василия Смирнова, конюха колхозного, зацепила. Ударил немец жену прикладом, а она на сносях была, ребенка-то родила, а сама померла, оставила пятерых сирот. В эту семью и вошла Ольга Матвеевна. Вот опять же, как тут сказать: судьба выбирает человека или человек выбирает судьбу? Ну что ж из того, что никто не неволил, что сама пошла, ведь пятерым-то сиротам каким лихом жизнь могла обернуться! О своей ли судьбе тут думать…

Свекровь, умная женщина, сказала старшеньким:

— Слушайтесь и почитайте, она вам мать.

Жили — перебивались. И все бы ничего, да изба совсем уж обветшала, того и гляди ребят придавит. Надо бы строиться, а где лесу возьмешь, лошадь, плотников: война идет. Хоть и на чужой земле где-то бьются — прогнали со своей, слава богу, и вздохнули люди, — а построиться все равно не под силу — кругом одни пепелища. Выручила, спасибо ей, золовка. Уехала к детям, избу брату отказала, тогда и переехали из Истопок в Бобровку.

Горе свалилось внезапно, будто за углом караулило. Умер Василий, схватился за сердце и охнуть не успел. Трех лет не прожили…

Багряным сентябрем шла Ольга Матвеевна с погоста. Младшего на руках несла, двое за подол цеплялись, да двое сзади плелись. Глядели люди вслед, головами качали:

— Разве вытянуть одной… надорвется.

— В детдом отдаст, не свои, чай. Тут своих-то не знаешь, как прокормить…

Можно было, конечно, и отдать — и своих ведь отдавали, — но было бы то не чем иным, как попыткой обойти судьбу, а ей ли, Ольге ли Матвеевне, перекладывать с себя на других? Нет, люди, нельзя так. Доля выпала…

Люди все понимают. Колхоз хлебом помог, школа ботинки всем купила, Толя с Сашей тридцать пудов картошки заработали — летом скот пасли. Перезимовали. А беды все не кончаются, одна за другой чередой. Совсем слегла свекровь, два года лежаком пролежала. Коровы лишились: гвоздь проглотила — прирезать пришлось. На вырученные деньги телушку огадали, два года без молока перебивались. Но все пережили, друг дружку тянули, помогали. Анатолий на службу ушел, после службы в Москве оставили, техникум там кончил, себе на хлеб-чай оставлял, остальное домой слал. Зину замуж выдали. Александр отслужил — домой вернулся, на комбайн сел, — младшие уже особых нехваток не знали. Потом и младших, Витальку с Мишей, на шоферов выучили, в колхозе работали, теперь в армии служат: один под Москвой, другой под Ленинградом. У Зины вот беда — муж помер, осталась с девчонкой трех годиков…

— Разве ж все перескажешь… Дети хорошие — и мать перед людьми чиста. А уж каково ей доставалось, то одной ей знать…

…Ночью разыгралась метель. Ветер качал на улице фонарь, и бледный свет метался по избе. Сквозь шум метели я не сразу расслышал стук в стекло. Ольга Матвеевна, похоже, не спала, слезла с печки и пошла открывать. Из сеней донеслось ее испуганно-радостное восклицание, и через минуту, громко стуча сапогами, вошел в избу солдат.

— Виталька, сынок, что стряслось? Откуда ты? Ночью, в такую непогодь…

Мать отряхивала с сына снег, суетилась, она была и обрадована и напугана. А рослый сын смеялся, все обнимал вздрагивающие плечи матери.

— Да не трясись, мам. Все в порядке. Отпуск на три дня дали. Сел на поезд — и к тебе. Вот и все.

— Так на дорогу ж два дня.

— По тебе соскучился. Хоть денек дома побыть. Как ты тут?

— Письма все ждала.

…Вечером следующего дня председатель дал нам к поезду газик. За рулем сидел Александр, поглядывал на брата и смеясь говорил:

— Ну, брательник! Ну, солдат! Это ж надо! — И уже серьезно, вполголоса: — А в общем-то, молодец! Стареет наша мать, сердце, брат, сдает. Ты почаще пиши ей.

* * *

И вот — дети тех детей. Совсем иная жизнь. От чего  э т и х  оберегать?

От  п р а з д н о с т и. От лени, убивающей в юной душе желания преодолевать и постигать. От жадности плоти и нищеты духа. Вот от чего сегодня наше, сбережение.

Значит, опять — труд? Да! Этот могучий, ничем не заменимый обережитель — вечен. Дивиться приходится слепоте некоторых родителей: «Мы горб гнули, пускай дети понежатся». Слепота их в том, что не видят самой существенной стороны труда в нашем обществе: создавая общественное богатство, создаешь и свое. Иного пути к «своему» нет, если не хочешь стать паразитом.

Когда я думаю о страшной беде для детей — праздности, всякий раз вспоминаю Кузьму Михайловича Арно из Старого Заберенья, его боль и мужество.

…Есть на Валдае река Волма. Там, где впадает в нее Веребушка, стоит село Усть-Волма, а чуть поодаль деревня Старое Заберенье. В Заберенье бригадирил старый Кузьма Михайлович Арно. Не потому что не было молодых, а потому что никто лучше Кузьмы Михайловича не знал землю, потому что не было в Заберенье более заботливого хозяина и совестливого человека. Впрочем, не так уж и стар он был — всего шестьдесят лет, самый мудрый возраст.

Тяжкий час выпал Кузьме Михайловичу…

…Летняя ночь величаво текла над изумительно красивой валдайской землей. Птицы уже умолкли, спала деревня, чуть-чуть позванивала на перекате Веребушка да перемигивались в небе звезды. Кузьма Михайлович не спал. Он сидел на крыльце, опершись локтями о колени и положив на жесткие ладони седую голову. Сухое, в глубоких морщинах лицо его было непроницаемо. Горькую думу думал старик. Завтра сельский сход будет судить его сына. Как бездельника и тунеядца. Здорового, красивого парня, отвернувшегося от земли, от честного труда, ведущего праздную, разгульную жизнь. Деревня будет судить Александра, единственного сына, любовь и надежду отца. Такой позор на старую голову!

Родная земля и родной сын… Как трудно их разделить! Невозможно Кузьме Михайловичу представить их раздельно, землю без сына, сына без земли. Это выше его сил, не постижимо умом.

Много-много лет назад приехал в эти края отец Кузьмы Михайловича, безземельный мужик. Взял у барина в аренду двенадцать десятин земли, день и ночь расчищал от камня и кустов, пахал, сеял, детей впрягал в работу, но как ни тяжел был труд, была в нем и радость. И безмерное уважение к земле, дающей хлеб и силу и добрые чувства. Все, за что ценят люди Кузьму Михайловича: старание, добросовестность, честность, доброта, заботливость, — все это в нем от отца и родной земли.

Земля страдает, как человек. И если человек глух к страданиям земли, значит, не поймет он и другого человека. Нельзя быть добрым к чему-то или кому-то одному — к яблоне или птице, к жене или сыну, можно быть добрым только ко всему сущему на земле. И даже сам к себе станешь недобрым, если отказал в своей любви к земле.

Что-то случилось с сыновьями: уходят с земли, не любят ее. Земля страдает молча. Нива, которая родила хлеб, безропотно отдается лесу. Заросли луга. Неудобренная пашня выгоняет короткий, по колено, ржаной стебель с тощим колоском. И нет у бригадира Арно сил, чтобы помочь земле. Он возлагал надежду на сына, выучил на тракториста, думал: то, чего я не в силах сделать двумя руками, сделает сын машиной. А он отвернулся…

Сын… Ты родился пятым, но единственный выжил. Поймешь ли ты хоть когда-нибудь своего отца? Поймешь ли его страх и надежду, его скупую на ласку, но безмерно любящую душу? Дойдет ли когда-нибудь до тебя, что нельзя человеку сойти в могилу, не оставив себя в сыне? Почему ты стал таким? Куда подевал стыд и совесть? Я ли не внушал тебе сызмала, что надо быть  ч е л о в е к о м? Нет, я не верю, что в душе твоей ничего не осталось от слов и чувств моих, ведь не каменная же она у тебя. На камне и то прорастает мох, лишайник, трава, а душа пустой и подавно быть не может. Должно же жить в тебе что-то порядочное. Хоть кроха, хоть капля, и кроху эту, каплю придется спасать… б е с п о щ а д н о. Как землю. Как клочок пашни. Хочешь, чтобы она накормила тебя, возьми топор и без жалости, без пощады выруби лес. Красивый лес на пашне — враг. Твоя «красивая» жизнь — враг твой и мой.

…Поблекли звезды, и заалело небо. Запели птицы, стала просыпаться деревня: пошли на ферму доярки, кто-то брякнул ведром у колодца. Резким взвизгом отозвалась в проулке гармонь. Из проулка показался Александр, пиджак враспашку, чуб на глаза, через плечо на ремне «хромка». Идет вразвалку, покачиваясь — хмельной. Ночь гулял, день — спать. И так — два года. Стыдно отцу глядеть на сына, стыдно перед людьми, перед землей, перед всем белым светом. Если бы ты знал, лоботряс, что такое отцовский стыд!..

— Чего не спишь?

Интересуется… Ни насмешки, ни вызова. Вроде бы и в самом деле с заботой спросил. Поднял голову отец, пристально, очень пристально, с неостывшей болью в сердце поглядел сыну в глаза.

— О тебе думаю. Суд тебе сегодня.

— А, очередное мероприятие… Будить сознательность и трудолюбие. Пускай тешатся.

— Горькая потеха. Могут изгнать.

— Сделайте одолжение. До чертиков надоела мне ваша деревня. И ты со своей совестью тоже.

О, как обожгло сердце гневом и обидой. Каменными ладонями стиснул голову: не дать, не дать вырваться крику! Стерпеть и это! Смолчать. Нет таких слов в человеческом языке, которыми можно было бы выразить обиду отца…

Бригадная изба полна народу. У окна за красным столом — президиум. Вопрос поставлен так: взять ли Александра Арно на поруки или выселить, как тунеядца?

От двери я оглядываю собравшихся, ищу того, который сейчас или родится вновь, или станет изгоем. Вот он, поднимается у стены справа. Рослый, красивый. Высокий лоб, пышный темно-русый чуб. Золотая коронка блеснула во рту. Хороший костюм, шелковая голубая тенниска на молнии. Саня… Саша…

— Александр Арно, ответьте, почему не работаете? — Голос председательствующего звучит требовательно. В многолюдной избе так тихо, что слышен чей-то вздох. Все ждут. И никто почему-то не глядит в сторону парня.

— Не испытываю потребности.

Легкий шорох в рядах. Но опять ни одна голова не повернулась в его сторону. Странно. Почему они не посмотрят на него? Насмотрелись? Неудобно за такого?

— Послушай, Александр, неужели ты не понимаешь, что нам не все равно, как ты проживешь жизнь?

— Граждане, внесем ясность: что есть жизнь? Жизнь — это хорошее вино. А хорошее вино пьют глотками, не спешат увидеть дно бутылки. Я не спешу…

Он ломал комедию. Он смеялся над людским терпением, он издевался над их желанием ему добра. Уже одним тем, что никто так и не посмотрел в его сторону, был вынесен приговор.

— Кто за то, чтобы…

Седая голова Кузьмы Михайловича вздрогнула. Я видел его сутулую спину, втянутую в плечи голову, стиснутую ладонями.

— …отказать Александру Кузьмичу Арно в народном поручительстве? Прошу поднять руки.

Ни одного движения. Ни взгляда. Ни вздоха. И на эту безмолвную массу с насмешливым превосходством глядел от стены молодой красивый парень.

Тишина казалась нестерпимо долгой. Но вот какое-то едва заметное движение, словно удар тока, заставило людей повернуться — это правая рука отца оторвалась от лица и чуть-чуть поднялась над головой. И тогда медленно, трудно начали подниматься полусогнутые руки над собранием, и будто волна пошла по избе, докатилась до стены, и в молодых красивых глазах метнулся испуг.

— Люди, да вы что, всерьез?

Не крик ли утопающего послышался отцу? Как вскинулся он, какой надеждой вспыхнул его взор! «Ну, говори же, говори! Повинись перед народом!» — молил этот взор.

— Попомните меня, землячки́…

Отвернулся отец. Встал, как незрячий, пошел к выходу…

Год спустя дела опять привели меня в Усть-Волму. Я не мог не зайти в Старое Заберенье. Кузьму Михайловича отыскал на сенокосе. Поговорили о бригадных делах, и, уже расставаясь, я осмелился спросить, пишет ли Александр.

— Пишет, — скупо ответил отец. — И укусил бы локоть, да не достать. Раскаивается.

И только тогда я попросил у него разрешения написать все, как было. Он кивнул:

— Можно. От людского суда никуда не уйдешь.

* * *

До этой страницы я все о деревне говорил. Но на моей земле и города стоят, да еще какие: тысячелетнего возраста!

Древние, седые города… Как редко имена их мелькают в трудовых рапортах кипучих наших дней, как немного знают ныне живущие о их славной истории! Пребывают они в чине райцентров (иногда и этого чина возьмут да лишат их), не гремят на их улицах ударные новостройки, не собираются на их площадях шумные фестивали и торжища — ну, чем их прославишь? Стариной — и только?

Правда, на страницах газет поминают их часто, но все больше с упреком: «Торопец не выполнил плана по мясу… В Себеже собрали малый урожай льна… В Старой Руссе допустили снижение надоев молока…» Это им, как говорится, на орехи по чину райцентров. Сами-то города не сеют, не доят… Хотя — стоп! Сегодня и сеют, и жнут, и косят, и доят. Взяли они на себя новую роль — штабов и центров агропромышленных комплексов. Чуть не половина земледельцев живет на их улицах, неважно, что в другом звании, звание сути не меняет: горожанин «делает» нынче хлеб. Жизнь повернулась так, что дает основание некоторым «прогнозистам» утверждать, что в скором времени все деревенские соберутся в города, будут там жить и ездить на работу в поле и на ферму. Не станем гадать, как оно будет, но даже если и так случится, то, я думаю, ущерба их древности от этого не будет, наоборот: скорее омолодятся.

А уж пора бы омолодиться нашим древним городам! Однако не всем, как говорится, судьба улыбается, у судьбы свой вкус и выбор: одних вознесет, о других и не вспомнит. Ходит эта судьба в образе планирующих органов по большим дорогам и останавливает свой выбор на перекрестках. Перекрестки способствовали быстрому возрождению после военной разрухи Великим Лукам, Ржеву, Старой Руссе, Острову, Торжку, Бологое. Еще — недра сыграли тут роль: огнеупорные глины под Боровичами, уголь под Нелидовом. И реки — тоже: Волга у Конакова, Вазуза у Зубцова… Другим пока ничего не выпало: Торопцу, Себежу, Холму, Белому, Невелю, Опочке, Гдову, Демянску, Печорам, Красному Холму, Осташкову… Они на очереди.

Очередь городов сильно отличается от очереди людской. Не спросишь: кто последний? — я за вами. Города отбирает указующий перст Госплана. Остановился он, к примеру, на Валдае — и города не узнать. Помнил я его тихим, скромным городишком, в котором и было-то с десяток кирпичных строений в два этажа, а то все обыкновенные избы с тесовыми заборами, с зелеными двориками, с узенькими песчаными тротуарчиками. Прошлая слава его — поддужные валдайские колокольцы, теперешняя — изумительной красоты озера да лесистые сопки. А приехал я спустя десять лет и — куда подевался старый Валдай? Глядится в синее озерное зеркало многоэтажье белых корпусов, широкие улицы под асфальтом, на месте заборов зеленые газоны — красавец город! А всего-то и возник на заболоченной равнине один-разъединственный завод. Но заводы обладают могуществом переделывать города.

У маленьких древних городов наших есть одно преимущество, которое ныне определяет их судьбу, — это излишек молодой рабочей силы. Она-то как магнитом и притягивает заводы и фабрики. Сегодня почти в каждом есть филиалы крупных московских и ленинградских предприятий. Филиалы, вырастая, становятся заводами. Как далеко пойдет этот процесс, сказать трудно, но иного пути омолодить их пока не видать. Впрочем…

Осташков уже перегружен: четверть миллиона туристов за лето! Влечет их сюда жемчужина нашего края — озеро Селигер. Поменьше, но тоже солидное число отдыхающих привлекают Валдай, Весьегонск, Торопец, Себеж и другие приозерные и приречные города. Чистые водоемы, леса, свежий воздух, тишина — блага и богатство этих городов пока еще тронуты и поставлены на службу человеку в самой малой малости. Так что можно допустить и такую мысль: в эти города и не следует пускать заводы, а строить турбазы, санатории, дома отдыха.

Так ли, иначе ли, но время обновления близится, и можно надеяться, что мы еще застанем новую молодость наших «старцев». А пока вспомним то, что при любых поворотах судьбы было и будет нашей гордостью и честью, нашей памятью и совестью, — седую старину.

…Ветер качает полынь на земляных валах древних крепостей. Вверху плывут белые облака, внизу струится голубая вода, — кажется, само время неслышно течет мимо земляных валов — пристанища мальчишек, пытливых искателей кладов. Мальчишки ищут боевое железо: мечи, кольчуги, чугунные ядра, патронные гильзы. По железу мальчишки читают историю и сочиняют легенды. Детство многих и многих поколений прошло на валах старых крепостей.

Меня тоже влечет сюда неведомый зов. Приезжая в города-крепости, я иду на земляные валы, подолгу стою, вглядываясь в притуманенные вечерние дали. С крепостей далеко видно окрест. Видны деревни, холмы и перелески, колеистые дороги-проселки и малые, словно заплаты на зеленом наряде земли, нивы. Думаешь: бедная, скупо родящая земля. Но как зарились на нее иноземцы! Окинем взором горизонт вот с этого высоченного вала над почти пересохшей речонкой Дёржей, который некогда именовался городом Держиславлем, а ныне просто село Погорелое Городище, что на границе трех областей: Московской, Калининской, Смоленской. Наш взор устремлен прямо на запад: Зубцов, Сычевка, Ржев, Белый, Торопец, Великие Луки, Невель, Заволочье, Новоржев, Себеж. Далее — поворот на север: Опочка, Воронич, Велье, Остров, Изборск, Печоры, Гдов, Ивангород. В этой тысячекилометровой дуге — главные твердыни: Псков, Новгород, Тверь, а за ней — чуть южнее — еще: Гжатск, Смоленск, Вязьма, Велиж, Усвяты, Витебск, Полоцк, Дрисса…

Не счесть стражей земли русской!

Не счесть и алчных до нее. Стефан Баторий имел «способниками и другие, от многих стран воинства… турки и агоряне, волохи и мультяне, сербяне и угрове, славяне и немцы…» Магистры Ливонского ордена собирали для походов на Русь рыцарей всей Европы. Наполеон двинул войско из «двунадесяти языков», Гитлер выжимал дивизии из своих союзников и сателлитов…

И всех алчущих ждало одно — могила без креста и имени. Все уходили «со многим стыдом и срамом». Русские и иноземные летописцы повествуют о битвах:

«…И не бы им комо утеши и биша их на семь верст по льду до Суболицкого берега и падь немец пять сот и чуди бещисла…» (Из русской летописи.)

«…Выступил Александр и с ним много других русских… Они имели бесчисленное количество луков, очень много красивейших доспехов. Их знамена были богаты, их шлемы излучали свет… Там был слышен звон мечей, и видно было, как рассекались шлемы… Братья рыцари достаточно упорно сопротивлялись, но их там одолели». (Из ливонской хроники.)

«…Оных избиша нарядом городовым, а иные во озери истопша, а иных под стеной побиша, аки свиней, и Ририка воеводу убиша Ляцкого, а иных неведомо колке; и посрамлении и поведоша своя мертвым с собою и живые, а замышления своя вся повергоша на озере» — так описывает псковский летописец разгром Сигизмунда I под Себежем.

«…Мы двинулись под крепость… Замок построен на острове, среди реки; он большой, каменный и имеет каменные башни. Доступ легкий, но нужно идти по воде, пешим по пояс. Стены не очень крепкие, но, вероятно, за ними русские построили деревянные срубы, засыпав промежуток землею. Гетман послал к осажденным грамоту в ласковых выражениях, чтобы сдавались; но они не ответили ни слова и хотят защищаться», — писал в дневнике секретарь походной канцелярии Стефана Батория под городом Островом и под конец добавил: «Труднее взять его видя, чем не видевши».

«И бысть сеча зла…» — как рефрен переходят эти слова из летописи в летопись, из века в век. Сколько же выдержала «злых битв» мужественная Русь на земляных валах древних крепостей — не счесть! Вот стоишь на ветру, глядишь вокруг, и мыслью устремляешься туда, в глубины веков, о которых даже летописи молчат: «А о Плескове граде от летописания не обретается воспомянуто, от кого создан бысть и которыми людьми, токмо уведехом, яко был уже в то время, как наехали князи Рюрик з братьею…» Как было там, в сумеречных далях земли моей, из коих пошли наши корни?

И тогда слово за археологами:

«При раскопках Себежских курганов ученые обнаружили древнюю керамику, черепки глиняной утвари, костяные долотца, тесла, пращу… Во время раскопок городища близ деревни Ульяновщина найдены остатки двух горнов. Из груды шлака были извлечены железные кольца, браслеты, булавки. Сырьем древним мастерам служили болотные железные руды… Находки свидетельствуют о том, что человек селился здесь еще со времен каменного века — неолита».

Рать за ратью, словно ветер озерную волну, гнали века на нашу землю, и как Вороний камень на Чудском озере, который, по преданию, поднимался из воды неодолимой преградой перед очередным нашествием, вставали наши далекие предки, оратаи и воины, на защиту своих городов и весей. А «избиша и погнаша поганых», снова брались за топор и орало, подсекали леса, пускали палы и сеяли жито. Возводили крепости, ставили церкви и монастыри, искали на стругах да лодьях по рекам торговые пути в море Варяжское, и в море Студеное, и в море Греческое. И отправляясь в чужедальние земли, писали наказы женам своим на бересте, а в монастырских кельях на дорогом пергаменте седые старцы размышляли, «откуда есть пошла земля русская».

«…А с того старого Синодика 7061 года списывал Николаевский священник той же церкви Гавриил Петров, сын Юрьев лета 7206, в 21 день. А списывал своею рукой для ведома впредь идущим людям».

«Для ведома впредь идущим…» Это уж прямо для нас. Чтобы помнили и передавали эстафету дальше. Иногда, увлекшись делами, мы на какое-то время забываем прошлое, но скоро спохватываемся, что с укороченной памятью жить как-то неуютно, вроде бы даже сиро, и тогда пытливые умы снова обращаются к летописям, хроникам, сказаниям, раскапывают курганы и городища, ощупывают стены соборов — расшифровывают, разгадывают, реставрируют и повествуют нам о деяниях предков. И словно бы глаза у нас открываются на мир, словно бы тверже стоим на ногах, словно бы вливаются в нас живительные соки земли. И думаешь: нет, нельзя без памяти! В лихие годины мы вспоминаем мужей ратных, в мирное время — зодчих и равняемся на них, стараясь не посрамить земли русской. Так и идет история…

Многое и навсегда стерли с лика городов наших нашествия иноземцев, а последнее, фашистское, вообще оставило одни руины. Редко-редко где уцелели храм или каменная коробка старинного дома, стены монастыря или торговые ряды, и мы, собравшись теперь с силами,восстанавливаем, «как было», чтобы хоть в малой малости сохранить представление о лице города. Архитектурное своеобразие они, конечно, потеряли, застройка шла безлико однообразно, ну уж тут, как говорится, по одежке протягивали ножки. Поэтому Великие Луки, скажем, похожи на Ржев, а Ржев на Старую Руссу, а последняя на Остров: улицы послевоенных кирпичных двухэтажек чередуются с кварталами и микрорайонами панельных пятиэтажных корпусов, с кое-где вписанными вертикалями в девять этажей. Отличает города разве что ландшафт. Тем ценнее кажутся нам сейчас нетронутые или в малой степени тронутые войной города, такие, как Торопец, Осташков, Старица, Кашин, Боровичи, Бежецк… Одни застраиваются быстрее, другие медленнее, но новое строительство идет повсеместно, и, надо сказать, не везде находятся такие архитектурные решения, которые удачно сочетали бы новое со старым. А некоторые «объекты», представляющие собой каменные кубы без крыш, но с обилием стекла, — кинотеатры, магазины, ателье, — врываясь в центры городов, прямо-таки в глаза бьют своей неуместностью. Короче говоря, уважения и большей бережности заслуживают наши древние городки.

Облик города — это и характер горожан. Искусствоведы отмечают, например, торопецкую школу зодчества: «Торопецкие мастера ничего нового не изобретали. Они работали со знакомыми, привычными формами, стремились подражать один другому, но из этого подражания складывалось свое, присущее только им, позволяющее выделить их в самостоятельную школу». О характере торопчан, по-моему, говорит и такой исторический факт: в Торопце венчался князь Александр Невский с дочерью Брячеслава Полоцкого, и в память о венчании княгиня оставила городу икону, которая, по преданию, попала в Полоцк через Корсунь из Византии. Говорят, что Иван Грозный якобы вознамерился забрать Корсунскую богоматерь в Москву. Тогда торопчане изготовили копию, «одели» ее в старый оклад, а подлинник спрятали. Вон они какие, торопчане, грозного царя не побоялись! Что касается легенды об иконе, то реставраторы Русского музея подтвердили: Корсунская икона действительно происходила из Византии и датируется XII—XIII веками. Надо сказать, что торопчан и сегодня отличает особая, неброская, но заботливая любовь к своему городу, они не спешат ломать «устаревшее», чтобы застроить «новейшим», наоборот, стремятся сохранить старый центр нетронутым. На иной «сверхпрогрессивный» взгляд — уездная строптивость, подумаешь, мол, хвалиться нечем, так хоть стариной удивим, а по-моему, безразличие куда страшнее такой строптивости.

В характере наших горожан весьма заметна эта черта — гордиться своими «старцами». Они ревнивы к главной их истории, бережно хранят старину, кропотливо собирают все, что хоть каплю прибавляет к их славе. Среди горожан есть особое племя ревнителей прошлого — краеведы. Какой это чудесный народ! Любопытно: профессии краеведа не существует, ни в каком штатном расписании не найдете такой должности, следовательно, и окладов не установлено. А они работают, да еще как работают-то! Со страстью истинных исследователей, с одержимостью фанатиков. Все свое свободное время отдают розыскам, немалые деньги тратят на собирание «вещественности», а бюджеты их более чем скромные — учительские, конторских служащих, пенсионерские. Они очень беспокойны, не всегда удобны местному начальству своей надоедливостью, постоянно о чем-то хлопочут, чего-то добиваются. Наше уважение к ним — самое искреннее и глубокое.

Я хорошо знал Василия Ивановича Успенского, учителя-пенсионера в городе Валдае. Он приходил к нам в редакцию, скромно усаживался где-нибудь в уголке и терпеливо ждал, когда кончится у нас «запарка с номером». Бывало, скажешь: «Ну что же вы, Василий Иванович? Нашу работу не переждете». А он: «Спешить мне некуда». А у самого каждый час на счету: то ему в школу надо, к следопытам, то на фабрику — лекцию читать, то на раскопки, то старожилов порасспросить, словом, праздным его никто не видел. Всякий раз он приносил нам свои «розыски», мы их печатали на четвертой странице, а потом на читательских конференциях нам говорили: «Побольше печатайте Успенского». А куда уж больше! Так что не понаслышке, а из своего опыта могу сказать, сколь «читабельно» краеведение. Интерес к прошлому неувядаем.

Помню, были однажды проездом в Валдае московские композиторы Милютин, Туликов, Фельцман, Островский с концертной бригадой. Василий Иванович говорит нам: «Надо бы «угостить» прогулкой по озеру». Взяли мы теплоходик, Василий Иванович за экскурсовода, — поплыли по синему простору, а простор на тридцать верст. Купола Иверского монастыря, отменные сосновые боры, еловые урочища на островах, бездонная голубизна неба — все это, «расцвеченное» рассказом Василия Ивановича, так очаровало композиторов, что Милютин воскликнул: «Куда там Швейцарии! Видел я прославленные красоты Европы, но та-акой!.. И ведь рядом, под боком. Как же мало знаем мы родную землю!» А Василий Иванович скромно так обронил одно словечко: «Стараемся…»

Старание таких людей, как Успенский, честное слово, — это подвижничество! Ведь он, когда многочисленные туристы облюбовали «валдайскую Швейцарию» и над первозданной красотой нависла опасность, не ленился на старости лет обходить стоянки «дикарей» и просвещать их. Возьмет, бывало, тросточку — и пошел. С непокрытой белой головой, в полотняной толстовке, он удивительно походил на земского интеллигента-подвижника. И речь у него была какая-то особенная, увещевательная, проникающая даже в самые зачерствелые души.

Василий Иванович много хлопотал о музее, отдал для первых экспозиций все, что разыскал и собрал за долгие годы. Местные музеи, их называют краеведческими, — детище этого беспокойного племени «смотрителей прошлого». Они возникают в каких-нибудь ненужных, неудобных, освободившихся конторах, холодных церквах, долго перебиваются без бюджета и штата, но, в отличие от некоторых «штатных» заведений, не увядают, не хиреют, а разрастаются и в конце концов завоевывают признание ведомства культуры и встают в ряды «штатных». Силу они набирают благодаря энтузиазму краеведов.

Сегодня нельзя представить маленький древний райгород без музея. А по музею безошибочно можно говорить о характере горожан, о их любви к своему городу, ибо сколько ни будь в городе энтузиастов, без массовой заинтересованности в «сохранении истории» музея не создашь.

В первые послевоенные годы я встретил в Себеже худощавого, чуть сутуловатого, в сильных очках человека, показавшего моим ребятам первый в их жизни музей. Ребята, в основном дети погибших партизан, подрастая, проявляли острый интерес к недавним событиям. Их интерес был закономерен: они хотели найти следы своих отцов. Человеком, приоткрывшим моим ребятам мужественные и трагические страницы войны в Себежском крае, был Константин Михайлович Громов. Они вместе с учителем Сивицким открыли в крохотном домике первый музей. Не берусь перечислять в точности тогдашние экспонаты, помню, что осмотрели мы их за полчаса. Но время шло, и скоро в домике стало не повернуться, под музей отдали просторное двухэтажное здание, а года два назад приехал я в Себеж, захожу в музей — и в этом здании уже тесновато. Себежский музей, один из лучших краеведческих в области, нельзя представить без Константина Михайловича, «биография» музея — это без малого сорок лет жизни директора. Вся жизнь — в поиске! По многогранности и напряженности исследовательской работы деятельность таких краеведов, как Громов, сродни деятельности ученых. Да они в сущности и есть ученые, только без званий и дипломов. Мы, журналисты и писатели, щедро пользуемся их разысканиями и исследованиями, когда пишем очерки по истории края, и за это — наша бесконечная благодарность им.

Древние наши города обладают удивительной силой: они привораживают, и если ты пожил в котором-нибудь год-два — уже считаешь городок своей родиной, тебя неудержимо тянет приезжать сюда еще и еще. Что за свойство таксе? Приедешь, походишь улицами, посидишь где-нибудь в чахлом скверике, наглядишься на неспешную, без сутолоки жизнь — и словно зарядишься чем-то живительным. Я не раз сравнивал свое состояние после поездок в большой город и в маленький райцентр: из большого возвращаешься утомленным, перенасыщенным информацией, из малого едешь с чувством отдохновения и тягой к размышлению. Эти чудо-городки не оставляют душу пустой, вот в чем дело, они наполняют ее чем-то таким, чего недостает нам в суматошной нашей жизни. Словно бы какое-то очищение души происходит. Словно бы кто-то невидимый и умелый выгребает накопившийся в ней шлак, очищает хранящееся там нечто вечное и нетленное, и оно возгорается пламенем ярким и чистым. Я думаю, привораживающая и счищающая сила маленьких древних городов есть не что иное, как витающий в них дух нашей матери-Руси. Все в них истинно русское: и поставленные вкривь и вкось, так, что сразу угадаешь натуру хозяина, избы на окраинах, и невысыхающие лужи на базарных площадях, и обшарпанные церкви со сбитыми набекрень куполами, и дорожная толчея в чайных, и завиральная удаль подвыпивших мужиков, и беспричинная — душу отвести — перебранка громкоголосых молодух, и ароматы цветущих лугов, приносимые на улицы полуденными ветрами, и озерные туманы, моющие по ночам асфальтовые площади. И в самом жителе наших городков — все истинно русское: радушие и хлебосольство, приветливость и отзывчивость, открытость и неназойливость. Бьется в голубых очах его, вся нараспашку, русская душа, смеется и плачет, грустит и ликует. Тут тебя не оставят ночевать на улице — заходи в любую дверь, голоден — накормят, вымок под дождем — обсушат, настыл на морозе — обогреют, пусто в кармане — дадут на дорогу. Тут знают всех и всё. Не проживешь тайком да тишком, а попробуешь — припечатают прозванием — век не отмоешься. Но уж если уважение заслужил — каждый при встрече шапку снимет. Что и говорить, славный тут народ, от таких людей с пустой душой не уедешь.

* * *

От людей мы научаемся добру. От живых.

У павших учимся мужеству.

Павшим поставлены памятники. Всякие: насыпные курганы, мемориалы из камня и стали, скромные обелиски, скульптурные группы, портреты на мраморе… Памятники стоят на городских площадях и в открытом поле. Нельзя представить нашу землю без памятников.

Над полями царствует покой, только ветры с тихим шелестом шлифуют грани обелисков. По весне у подножий расцветают цветы, осенью ткут багряные ковры березы и клены. К обелискам приходят люди, подолгу стоят с обнаженными головами. Здесь мы встречаемся с вечным и нетленным, и взор наш становится яснее и помыслы — светлыми и высокими.

Памятники учат нас мужественному служению Отчизне, долгу перед землей и людьми — деяниям святым и бессмертным.

МАЛКИНСКАЯ ВЫСОТА

Солнце ударилось о стеклянные стены автовокзала, раздробилось и тысячами осколков засверкало на омытой ночным дождем площади.

Подошла «двойка». В автобусе в этот час свободно, дорогой можно многое рассмотреть и запомнить. Маршрут идет от Великих Лук на восток, к Малкинской высоте, месту подвига Матвея Кузьмина.

Сразу за железнодорожным переездом начинается улица его имени. Пригородные домики в садах. Яблони опираются ветками о землю: тяжело держать такую массу плодов. Сквозь открытые стекла в автобус проникает запах антоновки и перебивает бензиновую гарь.

Потом — сразу поля. Неоглядная ширь полей, слегка притуманенная, с крутолобыми сопками, с купами деревенских садов и бесконечными шеренгами белых столбов «высоковольток». Лесов нет, лишь в низинах темными шарами клубятся заросли ивняка.

Куракино. Выхожу из автобуса. Дальше надо идти пешком. Обязательно пешком, если хочешь хоть чуть-чуть почувствовать, как оно было  т о г д а.

Но прежде — оглядеться, найти Матвеево подворье. Он жил здесь. Вот тут стояла его изба, окнами, должно быть, на восток: в деревне всегда так строятся. Немного дальше — баня, тут была его могила, теперь она на братском кладбище в Великих Луках. Восемьдесят три года прожил человек на этом самом месте!

Родился крепостным. В метрической книге Успенской церкви значится: «3 августа 1858 года родился Матвей у помещика Болотникова. Родители Кузьма Иванов и законная жена Анастасия Семеновна, оба православные…»

Вырос, женился, восьмерых детей вырастил. Пережил войны. Пахал эти нивы сохой и ходил, щупая пласт, за трактором. Плотничал, пас скотину, сторожил колхозные амбары… Почти восемьдесят лет в непрерывном труде! Долгая и такая, кажется, обыкновенная жизнь…

Но почему так остро хочется проникнуть в нее, представить, почувствовать, сопережить каждый ее день? Как истомленного жаждой колодец, притягивает тебя эта обыкновенная жизнь. Может быть, секрет в вечном таинстве подвига? Или в собственных прожитых годах? Или в способности сопереживать? Трудно ответить однозначно и, наверно, невозможно. Только стоишь вот у заросшего травой бугра, и волнение стесняет грудь…

От этого места пошел старый Матвей на подвиг. Как это было? Надвинул шапку, запахнулся поплотнее, взял палку, оглянулся. Знал ли он, что не вернется? Знал. Заранее, прежде чем повести фашистский отряд, отправил сына Василия предупредить своих. Знал, что, подведя врагов под пулеметы, сам не уцелеет.

Пошел старик. Ему ли не знать дороги! Фашистам надо в Першино. Туда от Куракина прямой путь: миновать Новую Дубраву, чуть в стороне по правую руку оставить Малкино — вот оно на взгорье, и Першино.

Как не понять, зачем фашистам надо в Першино, если в Малкине наши, 31-я отдельная курсантская бригада: Першино-то в тылу! Кузьмин взял вправо, на Рысино, Крупенино…

Я повторяю примерно тот же путь. Примерно — потому, что никто не знает точно, какими буераками водил дед Матвей врагов морозной ночью на 14 февраля 1942 года. Еще издали увидел Малкинскую высоту. Тогда на ней стояла деревня, небольшая, всего десяток изб, сейчас — обелиск в ограде, молодые деревца и стог сена. По склонам тянется траншея с пулеметными гнездами — круговая оборона. Траншея заросла травой, и старые печины тоже заросли, камни уходят в землю, пройдет еще лет двадцать, и ничто не напомнит, что здесь жили люди. Только обелиск…

Здесь 14 февраля 1942 года

геройски погиб 83-летний колхозник

Матвей Кузьмич Кузьмин,

повторившей подвиг Ивана Сусанина

Перед высотой мшистое болото с чахлыми березами, за ним — высокая, почти отвесная гряда холмов. Справа и слева — сжатые поля, скошенный луг. Тут, на заснеженной равнине, и нашли свою могилу более двухсот фашистов. Им уготовил ее дед Матвей.

Надо прикрыть глаза, чтобы воображение нарисовало ту, последнюю, минуту жизни Матвея Кузьмина… Вот стоит он, опираясь на палку, высокий, костистый, старый, и смотрит, как секут пулеметы врагов. Да, он не ложился в снег, не прятался, не делал вида, что и для него огонь — неожиданность. Он сам подготовил эту минуту, ждал ее и теперь стоял, спокойный, бесстрашный, и смотрел… Ему обязательно надо было видеть смерть поганцев, этой чумы, вознамерившейся сделать его, деда Матвея, снова холопом. Он торжествовал победу, и была та сладостная минута торжества над врагом итогом, смыслом, высшим взлетом его долгой обыкновенной жизни.

И тут он заметил, что пули не летят в его сторону, что за его спиной прячется офицер и бегут сюда, спасаясь от огня, солдаты. Нет же! Не будет вам спасения! И закричал старик, закричал что есть мочи: «Сынки! Не щадите меня! Бейте поганцев!»

…Тишина стоит над Малкинской высотой. Белые облака плывут по нежаркому небу. Качает ветер сухую траву… Обелиск, молодые деревца, стог сена. Человек присел на камень, задумался… Наша, до боли родная, святая земля.

КАЗАЧИХА — ЗОВЕТСЯ ДЕРЕВНЯ

Она смотрит с невысокого пьедестала, повернув голову к плечу и чуть наклонив ее. Смотрит сурово и тревожно, и кажется, что лицо ее еще не остыло после боя, что в глубине зрачков затаилась боль и недоумение: неужели рана смертельная, неужели померкнет свет, совсем, навсегда?

Девушку звали Алией. Она была снайпером.

На пьедестале слова:

В жестоком бою за деревню

Казачиха

при освобождении Новосокольнического района

от немецко-фашистских захватчиков

14 января 1944 года

пала смертью храбрых

славная дочь казахского народа

Герой Советского Союза

снайпер

МОЛДАГУЛОВА

Алия Нурмухамбетовна

…Если ехать от Новосокольников к Локне, то сразу за Насвой, на взгорье в густых садах увидите деревню Казачиху. Ничего приметного: избы, плетни, вербы на огородах, косогоры…

Алии было восемнадцать с половиной лет, а в снайперской книжке цифра «70» — столько фашистов она убила. И вот бой за Казачиху. На штурм пошел четвертый батальон 54-й отдельной стрелковой бригады. В цепи атакующих — вооруженные автоматами снайперы Алия Молдагулова и Надя Матвеева. Бойцы уже ворвались на огороды, когда сильный огонь прижал их к земле.

Алия остановилась за вербой. Она видела, как пули выбивали строчку перед цепью залегших. Нельзя ждать, надо поднять бойцов, одним рывком преодолеть сорок шагов до траншеи.

— Надюша, видишь, что делается? Еще минута — и будет поздно. Поддержи меня огнем. Пришла моя очередь…

Будто натянутым луком распрямилась верба и послала девушку-стрелу вперед. Десять шагов, двадцать, тридцать… Надя била длинной очередью, и пули обгоняли Алию. Еще не кончился диск, когда Алия вскочила на бруствер траншеи. Первым поднял своих автоматчиков старший сержант Николай Неруш, за ними — вся рота. Началась рукопашная. Потом сосчитали, что Алия убила семерых. Восьмым был офицер. Он выскочил из блиндажа и кинулся на нее, схватил за горло. Алия отбросила его ногой. Секунда — и короткая очередь прошила врага, но и фашист успел нажать на спуск парабеллума…

…Она лежала на плащ-палатке, и синь ясного морозного неба отражалась в ее глазах.

— Какой яркий свет! Надюша, неужели он померкнет? Совсем, навсегда? Напиши обо мне в Ленинград. Хочу, чтобы помнили… Как хочется жить! Солнце… Почему уходит солнце?..

Померк свет в темных очах Алии, свет необозримых степей у аула Сара-Булак, свет белых ночей Ленинграда, свет синего снега под Казачихой. На высоком кургане в длинном ряду гвардейцев 43-й Латышской стрелковой дивизии лежит дочь казахских степей, воспитанница ленинградского детдома, воин-герой, девушка по имени Алия. Над могилами — гранитная пирамида обелиска. Осенью с Балтики дуют ветры и приносят низкие тучи. Тучи обнимают обелиск и кропят камни дождем. А весной тянутся над курганом караваны журавлей и зацветают ромашковые казачихинские луга. По каменным ступеням поднимаются на курган люди, кладут цветы…

Нет на русской земле таких деревень, мимо которых можно пройти не обнажив головы. Только равнодушному к истории своего народа покажутся они безлико одинаковыми.

ПОЛЯНА В ЛЕСУ

Дорога, войдя в лес, вьется вдоль речки. Черная торфяная вода неглубока, лишь в редких местах разольется омутом, и желтый опавший лист на ней лежит неподвижно, будто и кончилось тут течение. Но за омутом, раздвинув кусты, опять увидишь тонкую струйку, лениво омывающую корни столетних дубов.

Дубы растут по всему берегу, но особенно много их на широких полянах. Тут они выстраиваются шеренгами, и по ним можно угадать, как стояла деревня и сколько было домов. Дубы сажены давным-давно. Видимо, рубил человек избу и перенес на огород из лесу дубок. Дубы переживают не одно поколение, а человеку хотелось долго жить в памяти потомков. Вот они и живут, безвестные русские мужики: деревень давно нет, а дубы стоят, широко раскинув кроны и протянув корни к речке Чернушке.

Да, речку зовут Чернушкой. Кто не слышал о ней! У самого устья есть поляна с незарастающей тропой.

Необычное волнение охватывает душу, едва ступишь на очерченный лесом круг чистой земли. С этой минуты все перестает существовать. Для тебя нет ни больших городов, ни шумных дорог, ни суеты повседневных забот — все отступило, ушло из памяти, ты один на один с черной амбразурой дота.

Низким пауком с земляной крышей-горбом лежит он на земле. Три щели, как три страшных глаза. Сухие стебли татарника густо прикрыли их. Они, наверно, и тогда торчали из-под снега, почерневшие будылья, и маскировали смертоносные амбразуры. Узнать бы, которую из них закрыло горячее сердце Матросова. Пожалуй, вот эту, что нацелена вдоль опушки на север, ведь наступление шло на деревню Чернушки, а она южнее поляны. Но на войне всякое случается, тем более что дот запирал дорогу не один.

Это не любопытство — узнать ту амбразуру. Это — страстное желание прикоснуться к камням, которые окропила его кровь. Думаешь, вот коснусь — и войдет в меня частица его безмерной отваги и силы, его святого чувства долга, которые сильнее жажды жить. Ведь не праздное любопытство проторило сюда тропу, а неодолимое стремление души к очищению.

Четыре березы стоят в почетном карауле. Они похожи на грустных девушек. Пришли на свидание и остались тут навечно. Штыком поднялся к небу обелиск. В осенней пожухлой траве ветер шепчет легенды. А с берега Чернушки спокойно и мудро глядит на поляну старец дуб, свидетель свершившегося. Вся Россия тут: ее скорбь и мудрость, ее сила и величие, ее прошлое и будущее.

Нашим добровольным проводником был Саша Дорошенков, ясноглазый парнишка лет десяти.

— Моя мама тоже воевала. Она вступила в матросовский полк и дошла до Берлина. А когда я родился, назвала меня Александром. А наш поселок называется Любомирово. Он после войны построен.

Нельзя угадать, кем вырастет Саша из Любомирова. Он ходит в школу деревни Чернушки, он ловит рыбу и учится плавать в омутах речки Чернушки, мимо дота бегает в лес по грибы и слушает рассказы матери о войне. Это его детство. Оно будет жить в нем чистотой помыслов и верностью родной земле — в этом ошибиться нельзя.

МАШИНЫ БЕРЕЗЫ

Красивы верховья реки Великой. Она набирает силу из озер. На протяжении многих километров не поймешь, река ли такая широкая, озеро ли такое долгое. Словно драгоценные камни, оправлены озера борами и дубравами, а река — нивами да вишневыми садами.

Певучи и древни названия: Заволочье, Водобег, Язно, Веснеболог… «Казаки себежские и опочецкие разные люди взяли город Заволочье у Олисовского и много сукон, и город сожгли», — говорится в летописи 1613 года. А погост Веснеболог упоминается и того раньше — в 1503 году…

Я еду на озеро Веснеболог, в село Красное, чтобы расспросить очевидцев о последнем дне Марии Порываевой. Из боевого донесения начальника штаба 2-й Калининской партизанской бригады Котлярова известно, что «…6 и 7 августа 1942 года в район дислокации бригады были направлены три разведчицы: Мария Порываева, Инна Константинова и Нюся. 9 августа от местного населения стало известно, что разведчица Мария Порываева была поймана немецкой полевой жандармерией и замучена. На допросе она выхватила немецкий автомат и выпустила очередь по офицеру, нанеся ему семь тяжелых ранений. Офицер от истечения крови умер».

Солнце уже садилось, когда с высокого холма я увидел озеро Веснеболог. Длинное, с причудливо изогнутыми берегами, оно уходило в туманную синь лесов, и конца ему не было видно. Недвижно стояли камыши, омывался лес в тихой воде, из-за горизонта, медленно поглощая солнце, выдвигалась темная туча.

Вдруг в стороне, куда уходила дорога, кто-то тронул голоса баяна. Минуты две звучало нечто беспорядочное, будто кому-то неумелому пришла охота побаловаться, а потом полилась очень знакомая мелодия. Бывает же так: вздрогнет сердце, неясное чувство стеснит грудь, а память — как каменная. Что он играет? Что? И вдруг, фу-ты, как гора с плеч:

Кому это тихим вечером вспомнился фронтовой вальс? Старому солдату или юноше, уходящему на службу?

Я направился к деревне. Быстро вечерело. В лесу в эту пору ни комаров, ни оводов. Птицы улетели. Трещавшие днем кузнечики притихли, видно — к дождю. Тишина и покой кругом.

Тропа вывела на большую дорогу. Я остановился. Мимо, из Пустошки на Щукино, прошел последний автобус. Пассажиров было немного: пора отпусков кончилась, и теперь местные жители, колхозники «Весеннего луча», без толкотни и давки катаются в райцентр.

Но что это я стою на дороге — ни туда, ни сюда? Ах да, вспоминал о партизанской засаде и отвлекся. Где-то здесь партизаны, узнав, что Машу Порываеву повезут в Опочку, устроили засаду. Они ждали грузовик и не стали тратить гранаты на невзрачную легковушку. А в ней-то и везли связанную Машу — роковая случайность.

Дороги, дороги… Если бы можно было читать вас, как летописи, сколько пересказали бы вы! Теперь-то и пешком редко ходим, летим на машинах, где уж там вглядеться да подумать. А в этом деле скорость — не благо, память и сердце живут размышлениями. Вот и получается: богатея, обедняем себя.

…В Красном топились бани: была суббота. Старик с веником под мышкой шел огородом. Я спросил:

— Кто-то у вас тут на баяне играл?

— Не слышал.

— Ну как же, вот только что!

— Не знаю. В деревне — некому, баянов нету. Разве в школе? Запамятовал, с фабрики ребятам подарок даден.

— С какой фабрики?

— Да с этой… гармонной. Которая в Москве. Партизанка там работала.

— Далеко ли школа?

— Обогнешь озерко, там за Ма́шиными березами и увидишь.

— Простите, за какими, вы сказали, березами?

— Ма́шиными. Называют так.

И правда: обогнул озеро — стоят вдоль улицы, чуть наклонившись и свесив длинные ветви к воде, высокие березы. За ними новая школа и белый камень. На камне вырублен девичий профиль и слова:

В песне смелых и сильных духом

всегда ты будешь живым примером.

И рядом:

Здесь в августе 1942 года

совершила героический подвиг в борьбе

с фашистскими захватчиками

отважная партизанская разведчица

московская комсомолка

МАША ПОРЫВАЕВА

Так вот где это было: на этой лужайке, под березами, на берегу озера…

Я ночевал в школьном интернате. Он был пуст: на воскресенье ребята разъехались по домам. Ночью пошел дождь, ровный, тихий. Не спалось. Вспоминались фронтовые будни. Не каждый день шли бои, случалось и затишье. Тогда в землянке пел баян. Кто знает, может, он был собран Машиными руками? И этот — подарок фабричных комсомольцев школе — может быть, он тоже собран тогда, давным-давно? Иначе почему же он пел фронтовой вальс? Хотя нет, баяны ничего не могут помнить, помнят люди.

Утром я снова прошел мимо берез. Они стояли, омытые дождем и осиянные утренним солнцем, спокойные и величавые. Вечно будут расти березы на улице села Красного. Умрут эти, люди посадят другие, и те тоже будут называться Ма́шиными. Название попадет в летописи, потомки будут доискиваться, откуда оно пошло, и дойдут до этой деревенской улицы. Вечен подвиг!

Березы, березы… Недаром живет на Руси обычай — сажать вас под окнами изб. С юных лет входите вы в душу человека и сопутствуете ему в делах и подвигах. Без вас России нет.

СУРОВЫЙ КАМЕНЬ-ВАЛУН

Житница… Так называли на Руси хлебный амбар. А здесь, в Ругодевских горах, недалеко от древнего укрепленного городища, а сейчас благоустроенного совхозного центра Выбор, люди назвали Житницей деревню. Знать, неплохой хлеб родила здешняя земля, хотя и усеял ее щедро ледник суровым камнем-валуном. За много веков собрал пахарь камни в большие суборы, и высятся они то на краю поля, то на опушке леса памятниками долготерпению и трудолюбию земледельца.

Умел русский мужик и беду свою обратить на пользу себе. Из серого камня мельничные жернова высек и поставил на горе ветрянку. Приловчился колоть и тесать его да такие лабазы и кузни строить, что и посейчас стоят. А еще камнем дороги мостил, межевым столбом ставил, а когда умирал мужик — ратником или пахарем, — случалось, вместо креста клали на могилу камень-валун. Оттого на старых погостах и сейчас увидишь в траве замшелые камни-надгробья.

Зарились враги на хлебное поле. Сколько их было! Татары и ливонцы, шведы и поляки, французы и немцы — всяк не прочь был отведать русского хлеба. Снарядом из пращи, пушечным ядром разил камень врагов. Истлели кости поганых, а вольная нива шумит колосом, воздавая хвалу хранителю своему, воину и оратаю.

Из сурового камня-валуна сложили в Житнице памятник. На том месте, где в жестоком бою пал комбриг Герман и его боевые товарищи, партизаны 3-й Ленинградской бригады.

…Беспощадным мстителем шла по вражьим тылам бригада Германа, громя гарнизоны, взрывая мосты и эшелоны, карая предателей. Враг бросил против партизан целую дивизию с танками, пушками, самолетами.

5 сентября 1943 года бригада стояла в деревне Станки Новоржевского района. Фашисты с самолета бросали листовки: «Сдавайтесь! Вы окружены шестью тысячами немецких солдат…» С наступлением темноты партизаны пошли на прорыв. Авангардный полк Худякова столкнулся в Житнице с полутысячным гарнизоном. Полк ворвался в деревню и с боем прошел ее. Но шедший следом полк Ефимова залег, враг закрыл прорыв. Комбриг приказал одиннадцатому отряду выбить немцев из деревни и сам повел отряд на штурм. Начался яростный бой.

Фашисты отчаянно сопротивлялись. Командир группы одиннадцатого отряда Иван Цивулин был ранен в обе ноги. Его окружили враги, он расстрелял по ним последний диск и выхватил пистолет: «Вперед, ребята! Партизаны не сдаются!» — и выстрелил себе в висок.

Медицинская сестра Шура Кузьмиченко под градом пуль перевязывала раненых. Кто-то сказал, что ранен комбриг. Шура кинулась туда, где шел особенно яростный бой. Герман строго сказал сестре:

— Без паники! Я цел и невредим. — А у самого от крови набухала гимнастерка.

Шура поспешила к упавшему бойцу. Рядом разорвалась мина. Смертельно раненная Шура успела крикнуть: «Я умираю. Отомстите за меня, товарищи!»

Комбриг с отрядом ворвался в деревню. И тут у дома над прудом шальная пуля ударила в голову, он вскрикнул и упал.

Бригада, уйдя в Ругодевские леса, продолжала громить врага. Только за две недели было уничтожено около трех тысяч фашистов. Тело комбрига Александра Викторовича Германа самолетом отправили в Валдай и там, на площади Советов, похоронили. А бригаде присвоили имя Героя Советского Союза А. В. Германа.

«Жизнь я люблю безумно, она хороша и своими горестями, и своей радостью, но если придется умереть, то знай, что умру честно, самоотверженно, я не посрамлю земли русской, не посрамлю своей семьи. И если когда-либо повторится еще столь грозный час, то будет с кого брать пример. Ну, а если буду жив после того, как наши части займут фашистское логово — Берлин, после того, как будет физически уничтожен Гитлер и его хозяева, тогда заживем по-новому, и я сам буду учить народ наш люто ненавидеть врагов наших, в каком бы обличии они ни были, какую бы маску ни принимали. Все они являются ворами нашего счастья».

Так писал в последнем своем письме жене Александр Викторович Герман. Высечь бы эти слова на суровом камне.

Он был прав: его жизнь стала примером для молодых. Ежегодно в Житницу со всего района съезжаются школьники. Под красными знаменами их принимают в пионеры. В мае собираются ветераны. Именем Германа назван здешний колхоз, улица в Новоржеве, школы, пионерские дружины. «И если когда-либо повторится еще столь грозный час, то будет с кого брать пример…» И будет кому!

…Над тихими полями высится камень-памятник. По весне в ограду белым снегом осыпает цветы черемуха, осенью багряным ковром выстилают землю листья кленов, зимой зеленые ели несут безмолвный караул и плачут метели.

БОРОДИНСКАЯ ГОРА

У какого русского при упоминании о Бородино не встрепенется сердце и не придут на память знакомые со школьных лет названия: Шевардинский редут, батарея Раевского, Багратионовы флеши… Кажется, отзвуки орудийных раскатов так и застыли в словах.

И хочешь не хочешь, все, что слышал, что знаешь, припомнишь тут, на этой горе, в пяти верстах от Новоржева. Гора зовется Бородинской — по имени деревни у ее подножия. Как и ТО поле под Москвой.

Уже дохнул сентябрь стужей. Тускло и холодно блестело внизу озеро Оршо. В садах снимали антоновку, и у околиц ветер раздевал березы.

Я поднялся на Бородинскую гору. Далеко окрест лежала низинная равнина, окантованная синей полоской гор: с запада — Ругодевских, с юга — Пушкинских. Когда низкое солнце прорывалось сквозь тучи, лучи его высвечивали на самом горизонте белое пятнышко — Святогорский монастырь. Туда, огибая озеро, уходил старинный тракт, и отчего-то грустно было представить, как давным-давно катилась по нему коляска и сидел в ней ссыльный поэт…

На Бородинской горе высится многометровая бетонная стела.

Здесь в марте 1944 года

28 советских воинов

во главе со старшим лейтенантом П. Е. Дубовым

в течение суток отражали непрерывные атаки

немецко-фашистских захватчиков.

Все они, защищая Родину, пали смертью храбрых,

выполнив до конца свой воинский долг.

Вечная слава героям!

И опять в случайном совпадении чудится величайший смысл. Ведь там, под Москвой, у разъезда Дубосеково, тоже было двадцать восемь!

Что за свойство у гор — вызывать в человеке чувство неразрывности времен? Поднимешься — и нет уже прошлого, все оно тут, в тебе, тревожит и спрашивает. О, этот вопрос ушедшего! Перед ним не утаишь мыслишки мелкой. А утаишь — так и сойдешь с горы пустым.

Памятники — это память. Для того и ставят их на холмах и высотах, чтобы далеко видел живущий.

…Март сорок четвертого. Перед войсками 2-го Прибалтийского фронта с высот Бежаницкой возвышенности ощетинилась укрепленная линия врага «Пантера». Тут, у Новоржева, она начиналась Бородинской горой, именуемой на карте высота «192,7».

10 марта рота лейтенанта Дубового овладела высотой. Немцы бросили в контратаку два батальона пехоты. Двое суток не смолкал бой.

К утру второго дня оборонявшихся осталось 12 человек. Парторг Василий Фетисов собрал коммунистов. Мало их: Павел Дубовой, Илья Чернышев, Григорий Скребатун, Иван Гуськов. Остальные уже не поднимутся. Но вот подошли комсомольцы Василий Шмургун и Андрей Луговой: «Считайте и нас коммунистами».

— Товарищи, — сказал Фетисов, — подмоги не будет: наши штурмуют «Пантеру» на другом участке. Мы должны выстоять. Наша стойкость обеспечит прорыв.

Павлу Дубовому не было и двадцати лет. Еще свежи в памяти стихи. И горячи порывы юности:

— Ребята, Бородино за нами!

— К оружию! — закричал наблюдатель. — Сейчас пойдут. К психической изготовились.

— По местам! — отдал команду Дубовой. Сбил на затылок ушанку, окинул взглядом склон горы. Сказал нараспев, по-школьному:

Весь день гремел над Бородинской горой бой. К ночи затих. Сначала замолчали пулеметы. Оборвался короткий треск автоматов. Немного тишины — и гулкий взрыв. И все…

Много лет спустя, когда оплыли и заросли траншеи и по всей нашей земле встали памятники Вечной славы, главный кондуктор станции ТОМСК-II прочитал в газете заметку «Их было 28». В числе павших назывался и он, Григорий Михайлович Дуда.

В руках у меня его письмо, рассказывающее о последних минутах боя. «В живых оставалось двое: я и Дубовой. Оба тяжело ранены. Боеприпасы кончились. У каждого по одной противотанковой гранате. Выжидаем, чтобы немцы подошли поближе. С трудом приподнялись и бросили, чтобы подорваться вместе с врагами. Я услышал взрыв и потерял сознание…»

…Над Бородинской горой дует холодный сентябрьский ветер. Облака тянутся по небу с запада… Память сближает времена и события. Сечет картечью батарея Раевского полки Жерара и Брусье… Политрук Клочков поднялся над траншеей: «Велика Россия, а отступать некуда!..»

Пылит старинным трактом коляска, привстал поэт, спрашивает у кучера: «Как зовется это селение?» — Бородино, Александр Сергеевич»… Пылкий юноша-офицер читает перед боем стихи…

У воображения свои законы, оно, не спрашиваясь, созвало сюда сынов земли моей, и завладели они думами…

Для того и поставлены памятники на земле — очищать душу живущим.

* * *

В памяти живут люди…

Сколько их! Друзей, знакомых, единожды встреченных… Простых и сложных, понятных и непонятых… Добрых и щедрых душою русских людей.

На своей земле мне знакомы все вокзалы, паромы, полустанки, дороги. Я беру билет и отправляюсь в путь. Желание поехать приходит внезапно. Что-то происходит с памятью; толчок — и неудержимо тянет на вокзал. То одного проведать, то другого… А теперь все чаще и чаще побродить дорогами, где встречались… Оглянуться, вспомнить, сказать себе: я знал его…

Ветер гонит серые лохматые тучи. Время от времени тучи сеют то мелкий нудный дождь, то мокрую снежную крупу. На земле слякотно и беспросветно. День без восхода и заката. Нарождается медленно, тягуче и так же неприметно, безрадостно исчезает, как будто и на землю пришел без цели, без желания — по постылой обязанности.

В такой день ничего не хочется делать и нисколько не жаль, что пройдет он ничем не отмеченный, канет бесследно.

Но вот мой взгляд упал на клочок обыкновенной некошеной пожни, и что-то далекое смутно шевельнулось в памяти. Никак не могу вспомнить, что именно связывает меня с этой согнувшейся пожухлой травой, присыпанной белой крупой. Но ощущение радостной связи с прошлым так сильно, что возникает вдруг резкое, как боль, сожаление: а ведь  т о г о  не вернуть и не пережить вновь.

Не понимаю, почему мне жалко дня ушедшего, давным-давно затерявшегося в долгой череде лет. Напрягаю память — и вот медленно, как из тумана, проступает, близится, становится узнаваемым лицо. Тем далеким ненастным днем была встреча. Он был прожит не зря. И тогда становится ясно: жалею не о прожитом, а о сегодняшнем дне, в котором нет встречи, который не заполнен ни делами, ни мыслями. Говорю себе: «Одевайся и поезжай! Не гляди на слякоть и дождь, не от них ощущение бесполезно уходящего дня — человеку нужен человек».

Каковы годы нашей жизни, долгие или короткие, полные или пустые, зависит от нас самих. Их можно продлить и укоротить, заполнить и опустошить. В зависимости от того, кого встретил, кого узнал, от кого набрался ума-разума и чувств высоких и светлых.

На русской земле так много прекрасных людей!

КОРЕННЫЕ И ПРИЕЗЖИЕ

НЕУХОЖЕННАЯ

Кажется, улеглись споры о нечерноземной деревне: быть или не быть малодворке, как строить поселки, в каком доме жить крестьянину. Десять лет ломали полемические копья публицисты, архитекторы, экономисты, социологи, председатели колхозов. Сошлись на том, что село должно оставаться все-таки селом и негоже превращать его в гибрид города и деревни, что жить селянину лучше в индивидуальном доме с усадьбой, что малые деревни, безусловно, подлежат сносу, а большие нецелесообразно расстраивать до таких размеров, при которых трактористу понадобится полдня, чтобы добраться до поля.

Но если так, стоит ли писать?

Стоит. Прийти к единому мнению в споре еще не значит, что жизнь сразу пошла по выправленному руслу, потекла без сучка без задоринки. Десятилетний спор оставил следы не только в умах, что-то ведь делалось — и немало! — пущены заводы, разработаны проекты, приняты решения, все это непросто повернуть, пересмотреть, переналадить, движение какое-то время будет продолжаться по инерции, то есть по пути, признанному ошибочным. А самое главное, на мой взгляд, — в споре не присутствовала в качестве основного аргумента и, к сожалению, до сих пор упоминается вскользь — земля. Судьба земли. Во главе угла оказался почему-то быт, удобства жизни, а не земля — основа всего сущего.

Вспомним, как все было.

В наших краях укрупнение колхозов началось в самом начале 50-х годов. Я работал тогда в селе под Себежем, принимал участие в собраниях и помню, что шло оно по принципу территориальности и не всегда — по необходимости. Если брать деревню в целом, то экономическая необходимость укрупнения, безусловно, была, но условия, как известно, вызревают неравномерно, а сознание вообще отстает от производства, мы же действовали по неписаному закону кампании — кто скорей! — и провели укрупнение в одну весну. И тогда обнаружилось одно неприятное последствие: мужики, возвратившиеся с фронта в деревни, поставившие избы, начали правдами-неправдами уходить в лесхозы, заготконторы, промкомбинаты, на железную дорогу. Причина, которую они чаще всего выставляли, казалась, на наш взгляд, несерьезной: «Не будет порядку». А теперь вот, раздумывая, я прихожу к выводу, что именно тогда начал порой утрачиваться принцип артельности: охватывать взором все дело целиком, предвидеть общий результат и свою долю в нем. Житель Ивановки не видел, что и как делается на полях Сидоровщины, и, зная, что работники там не ахти какие старательные, не желал их «обрабатывать» и постепенно остывал к своей земле.

За первым туром укрупнения последовал второй, а там и третий, в течение десяти лет колхозы вобрали по 25—30 деревень с площадью угодий 5—6 тысяч гектаров и теперь уже не только видеть, но даже бывать жителю Ивановки на полях какого-нибудь Залесья не приходилось. Впоследствии введением бригадного хозрасчета мы пытались как бы приостановить это «охлаждение» к своей земле, но, честно говоря, нужная мера несколько запоздала — деревни успели сильно обезлюдеть.

К середине 60-х годов в областях Нечерноземного Северо-Запада укрупнение колхозов и совхозов закончилось и началось составление схем районнойпланировки. В схемах большинство деревень было отнесено к неперспективным. В Ржевском районе Калининской области, например, из 520 селений были признаны жизнеспособными 112. Исполнение схемы начали с ликвидации малых ферм, которые были почти в каждой деревне. Правда, скоро спохватились, потому что производство мяса упало, и затрубили отбой, но вернуть их на прежнее место уже не удалось, и малые деревни без ферм стали редеть буквально на глазах. В том же Ржевском районе и концу 70-х годов картина сложилась такая: с числом жителей от двух до десяти — 121 деревня, от одиннадцати до пятидесяти жителей — 237, от пятидесяти до пятисот — 123 деревни. Первая группа — это, можно сказать, исчезнувшие, они ни в какие производственные расчеты не берутся. Будущее за третьей группой, они — перспективные, развиваются, застраиваются. Сложнее со второй, самой многочисленной. Схема числит их «неперспективными», а производственная необходимость в них еще сильна и, похоже, не скоро исчезнет. Идет своеобразное противоборство схемы и экономики. В схеме записано: строить нельзя, экономика диктует: строй! Деревня Плешки, в двадцати километрах от Ржева, совсем уже было покорилась приговору — оставалось пять жихарей, — как вдруг в одно прекрасное утро приходит весть: быть Плешкам центром нового совхоза. Что случилось? А то, что и должно было случиться: народ уходил — земля запускалась, но экономика напомнила: почему толкуете о бескормице, когда под боком тысяча гектаров «не работают»? И организовали специализированное хозяйство для производства кормов. Плешки начинают застраивать заново. И таких примеров, когда экономика берет верх над схемой, множество.

Летом семьдесят восьмого года я объехал верховья Волги, Днепра, Западной Двины, Великой, Ловати, Шелони — весь край истоков — Валдайскую возвышенность, со специальной целью: собственными глазами поглядеть, что с землей.

Не скрою, меня радовало, что в споре о переустройстве российской нечерноземной деревни верх взяли разумные доводы. Вот как выразил их доктор архитектуры А. Иконников: «Укрупнение сел имеет свои пределы. Централизация расселения по городскому типу вела бы к разрастающимся до нереальных размеров расстояниям между жильем и местами работы. Открывая возможность совершенствовать системы обслуживания, она за определенным пределом вызвала бы снижение эффективности сельскохозяйственного производства.

Ключом к решению противоречивой задачи становится организация групповых систем расселения, где инфраструктура коммуникаций объединяет обширные «созвездия» населенных мест. В главных поселениях «созвездий» при этом будет возможно создать крупные, эффективно функционирующие центры экономической и культурной жизни, в то время как отдельные поселки сохранят разумную величину, оптимальную для организации производства и связи между жилой средой и природой. «Созвездия» могут образовывать «галактики», объединяемые городом, что позволит распространить на село уровень общественных услуг, который сейчас считается специфически городским».

Что же, собственно, утверждает доктор архитектуры? Да то, что есть в реальности, то, что сложилось исторически, выверено веками. «Созвездия» и «галактики» — это существующий тип расселения в наших краях: два-три десятка деревень, экономически и культурно тяготея к большому торговому селу, образуют своеобразный круг («созвездие»), ныне являющийся одним хозяйством, колхозом или совхозом, а десятка полтора-два таких кругов объединены районным городком — вот вам и «галактика». Основа основ такого расселения — земля, угодья. Густота расселения, величина селения определялись землей, возможностями производства. Определяются и сейчас. Абсолютно прав доктор Иконников: расстояния между жильем и местом работы должны иметь разумные пределы, иначе последует снижение уровня производства. А разумные пределы, тут и доказывать нечего, определяются средствами производства: работали на лошадях — один предел, стали на тракторах и автомобилях — другой. Плюс к тому дороги. Да еще география. Так вот, соответствует ли нынешний предел нынешнему уровню средств производства? Не убежали ли мы в погоне за культурно-бытовыми благами чересчур далеко от земли-матушки?

Увидеть и понять, что, куда и как идет, лучше всего можно там, где жил долгие годы, знал, что было когда-то, делал сам и видел, как делали люди. Я поехал на родину, под Бежаницы, в Псковское ополье. Через полтора часа, отсчитав сто двадцать километровых столбов, я сошел на пригорье у лесочка, называемого Яров-клин, и огляделся.

Первой мыслью, нет, не мыслью, а, скорее, чувством, ощущением было: как сократились расстояния! Тридцать лет назад отсюда я ездил в Великие Луки, тогдашний областной центр, на дорогу уходил целый день. Целый день и полтора часа! О каком же отдалении места жительства от места работы я толкую, если заводские шефы из Великих Лук ездят под Бежаницы на работу обыденком.

И все же что-то мешало восторгаться прогрессом. Я глядел на еловый лесок, на березник на Пашменовом болоте, на густую кущу садов, скрывавшую крыши Верховинина, и мне казалось, что и ели, и березы, и вербы на гуменниках не молодые, успевшие подняться на военных вырубках, а те, старые, знакомые с детства. Это было, пожалуй, и все, что позволяло сказать: узнаю родину. Остальное — не узнавал. А что именно, не могу сразу схватить. Не могу с ходу понять, что же тут обновилось.

Стоп! Обновилось? В том-то и дело, что нового, кроме асфальта на большаке… нет. И нового нет, и старое не похоже. Тридцать пять лет пролетело, я стою на пригорке, с которого видно окрест верст на десять, и теперь уже глядя вдаль — на крыши Макарина, Игнашева, Лифанова, Рудницы, Хряпьева, на сугористое поле Ренду, на заливной луг Заремянье, — отмечаю не прибавку, а убавку. Поредели и ужались деревни, пропала, словно испарилась до донышка, речка Заремянка, исчезли полевые дороги и тропинки, как будто скатали их в рулоны и спрятали за ненадобностью подальше. И проклюнулось пугающее тоскливой болью чувство. Я стараюсь отогнать его, внушаю самому себе: нет, нет, не поддавайся первому впечатлению, вспомни, что тут было, когда вернулся с войны, нельзя же одним махом зачеркивать людской труд, ведь если бы люди не приложили рук, тут бы и хлебным колосом не пахло, а ты погляди — колосятся на полях хлеба, море травы кругом, вон сколько скирд за деревней, будто посад новых изб.

Спускаюсь с пригорка и иду полями в деревню. Что меня до сих пор удивляет в покойных верховининских мужиках — это их страсть сажать сады. Земли-то было по три десятины на двор, а они из края в край насажали садов, да добро бы яблони, вишни, а то по всем гуменникам, у прудов-копанцев — красная верба, плакучие ивы, калина, лещина, на задах — кучные светлокорые осинники. Издали все это воспринимается как один массив, как ландшафтный парк, и от этого чудо-сада становится светлее на душе. Я ускоряю шаги, нетерпеливо, как с родным человеком, жду встречи — и вдруг словно спотыкаюсь: взгляд упал на колосья.

Густыми шпалерами тянется через поле высокий, по пояс, осот, а между ними тощие колоски ржицы. Сиротское поле! Миром посеяли, а доглядеть некому…

Сворачиваю с давно не езженной дороги, обхожу деревню слева — меня уже тянет взглянуть на другие поля, — иду к Горовашке, на Митину гору, на Пашменов хутор — все занято ячменем, низкорослым, еще зеленым, и наметанным глазом вижу: большого хлеба тут не соберут. За задними огородами скошен клевер, убран и сложен в скирды, считаю их, прикидываю урожайность: так себе клеверок, центнеров по 20, не больше. Луга стоят еще не кошенные, точнее, бывшие луга, сейчас это мелколесье — лозняк с березами, дойдут ли до них руки, трудно сказать, скорее всего нет, потому что, если бы доходили, кусты не расплодились бы. Канавы, ложбины, закрайки полей — все, что раньше называлось покосами, заросло, заплыло, забурьянилось, это уже не угодья, это пустая ненужная земля.

Опять заныло под грудью. Вхожу в деревню. Всего три крыши и жердь колодезного журавля поднимаются над садами. Бывшие подворья обозначены густыми крапивными буграми. Я замедляю шаги перед каждым бугром, вспоминаю имена, лица, судьбы… Потом иду к колодцу, отцепляю крюк с ведром, достаю воду и, припав к ведру, пью не напьюсь — утоляю жажду души.

Павел Яковлевич, старик сосед, которого я плохо знаю — он принят в примаки после войны, — рассказывает, что в деревне осталось всего-навсего шесть душ, это не коренные верховининцы, хотя и давно живут, но родились не здесь, последний коренной житель, Катя Федиха, умерла год назад. Он перечисляет живых, раскиданных по белу свету, называет таких, как я, которые нет-нет да и навестят родные Палестины, походят, повздыхают и уезжают всяк своим путем. А деревня стоит, не покоряется времени, вон избу Васьки Алексеева купил приезжий Володя, мужик в силе, пасеку совхозную водит, а было б чего купить, так и еще охотники нашлись бы, чего не жить, не деревня, а курорт: лес рядом, шоссейка под боком, приволья сколько хочешь, сады хоть все под себя бери. А главное — земля, нужны землице руки. Мне, говорит, старику, план спустили — восемь тонн сена накосить, тогда на свою корову дадут. Трое нас — значит, двадцать четыре тонны должны поставить. И то слава богу, двенадцать коров совхоз прокормит. А были б руки… Да что говорить, помнишь, чай, сколько скотины Верховинино держало — стадо! Через год-два и этого не возьмут: состаримся. Приезжие-то поковыряют, семя бросят — расти как знаешь. Видел поля-то, неухоженная, брат, земля…

Вот оно, что вертелось в голове, беспокоило ноющей болью и не могло вылиться словом, — н е у х о ж е н н а я  земля. Земля, как изба, нуждается в уходе, иначе грязью обрастешь, жить невозможно станет. Верховининцам за своей землей уже не под силу ухаживать. Приедут из центра, километров за десять, трактористы, вспашут, засеют, сожнут, а доглядеть, обиходить, как у нас говорят, некому. Берут то, что из последних истощенных сил дает земля. Надолго ли ее хватит? И ведь не за дальней далью она, верховининская земля, а рядом с большаком, мчатся по асфальту стремительные «Икарусы», и все же — неухоженная.

Теперь и другие поля, знакомые и незнакомые, оценивал я по степени ухоженности. И вскоре заметил, что она, степень ухоженности, прямо пропорциональна заселенности.

В радиусе 7—8 километров лежат три старинных села: Ашево, Гора и Хряпьево, каждое из которых в свое время «притягивало» по два десятка деревень. На моей памяти в селах были лавки, маслодельные заводы, школы. Народные дома с библиотеками и киноустановками, сельсоветы, почтовые отделения, ярмарки. Все это, исключая ярмарки, есть и сейчас. Они по-прежнему культурные, экономические и административные центры своих маленьких округ — «созвездий». В первом — центральная усадьба колхоза «Прожектор», во втором и третьем — отделения совхоза «Ударник». Стоят, хотя и сильно поредевшие, и деревни. Пройдя улицами, я заметил то, чего не разглядел издали, — в каждой выделяются две-три новые или обновленные совсем недавно избы. Причем ставили их не колхоз, не совхоз, а сами хозяева, своими силами, на свои деньги. По схемам застройки эти деревни «неперспективные», колхоз и совхоз не имеют права там строить, но и не возражают, скорее, наоборот, содействуют заселению. Получается такая картина: одной рукой, скажем, директор совхоза заносит деревню в план на сселение, а другой подписывает распоряжение о помощи застройщику. Почему так? Да потому, что директор, как никто другой, видит хозяйственную необходимость существования деревни, и если люди не хотят сниматься, он всецело на их стороне.

Как же быть с «непокорными» деревнями? Будем и дальше вписывать их на сселение или, вникнув наконец в суть дела, заговорим о… заселении? Иначе какие же «созвездия» из звезд без спутников?

Директор совхоза «Маевский» Юрий Станиславович Янкевич вез меня в деревню Але. Между давно обезлесенными Опочкой и Новосокольниками лежит обширный красивый район — верховья Великой. Чистейшей воды озёра, дубравы на холмах, серпантин дорог и троп, воздух — целебный настой хвои и луговых трав, жгуче-холодные ключи, бьющие из-под сопок — все это создает впечатление нетронутого края, далекого от дымных городов, хотя ехать сюда от любого райцентра считанные часы. «Нетронутость» края объясняется бездорожьем. От Маева до Вяза — единственная грунтовка, в затяжные дожди доступная лишь тракторам да вездеходам. Но край не обезлюдел совсем, деревни стоят, в каждой встретишь если не совсем молодых, то и не старых мужчин и женщин, тех, которых никакой силой не сдвинешь с земли предков.

Деревня Але — одна из таких: полтора десятка изб, скотный двор, навесы под серой дранкой за околицей, по штату — бригадный центр. Вытянулась по берегу узкого, с островками озера с таким же названием, как у деревни, — Але. Противоположный берег горист, там что-то похожее на заглохший парк.

— Деревня была, — говорит Янкевич. — Названия не помню: давно исчезла.

Поднимаемся на гору, вылезаем из машины, осматриваемся и… молчим. Ему-то привычно, а мне в новинку, но воздерживаюсь от «ахов» и «охов» — они тут неуместны, надо молча вобрать в себя всю эту мягкую, теплую, неповторимую красоту: величавый березник, нежные предвечерние дали, зеркально-спокойную воду и дремотную тишину полей.

— Богом данные места, — сдержанно произносит Янкевич. — Умели предки выбирать.

Я киваю в знак согласия. Я целиком разделяю похвалу предкам.

— Вернемся — покажу будущий поселок: ахнешь! Институт проектировал, не какой-нибудь сивый дед.

В глазах усмешка. Не успеваю понять, к кому она относится — к деду или к институту, — у него новый поворот.

— Пройдет десяток лет — начнем заселять эти места.

— Заселять? Все говорят о сселении, а ты…

— О сселении говорят, о заселении мечтают. Многолюдье — вот что надо нашей земле. Тут должно жить много людей. Каких — не суть. Я не сторонник взгляда, что в деревне должен жить только земледелец. Много людей — большая жизнь. И — возделанная земля. Техника, сколько бы ее ни было, решает не все. Далеко не все. Стоим мы с тобой на горе, трава по пояс, сена — на полста коров, а как взять? Только косой. У меня таких угодий — половина. Будет человек с косой — смогу держать скота в два раза больше. Не желаете с косой — дайте косилку, дайте такую машину, которая взяла бы с нашей земли все, что она родит. Нельзя же, в самом деле, всерьез уповать на «кировца», ему тут делать нечего, тут еще конь кормит и сто лет будет кормить. А к коню человека надо. Могу я в ближайшие годы рассчитывать на многолюдье?

Понимаю и разделяю боль Юрия Янкевича. И желание видеть большую жизнь на отчей земле. Но как вдохнуть ее, ведь отток людей из деревни не приостановился, он продолжается, весь этот древний, славный историей, чудесной красоты Псковско-Новгородско-Тверской край все еще числится в «убывающих по населению»!

В ответ на одно из моих выступлений о судьбе старинных русских сел пришло письмо от семьи Кузнецовых. «Мы — горожане, москвичи, но родились и выросли в деревне, ваши земляки. Сколько лет уже прошло, как из деревни — еще до войны переехали, — а родная деревня, земля все перед глазами стоят. Надо все же добиваться, чтобы каждый горожанин имел небольшой участок земли в кооперативе. Сейчас так много пенсионеров, они бы с охотой приложили руки, а дети получат ценное воспитание через труд и приобщение к земле. И насколько уменьшилось бы пьянства, хулиганства, бесцельного житья-бытья. А как пополнился б зеленью прилавок страны. Этот вопрос сейчас ставится на высоту — в отношении индивидуального подсобного хозяйства, но в печати речь идет больше о сельских жителях, не надо обходить и горожан…»

Садоводческие кооперативы в пригородах — явление полезное со всех сторон. Это для всех очевидно, я коснусь лишь одной стороны. Отводится под кооперативы самая что ни на есть неудобица, а через два-три года земли не узнать — сплошной сад-огород. Сколько вложено труда, старания, подлинной любви в клочок земли! Это те самые старание и любовь, которые я знал в своих верховининских мужиках и в которых так нуждается ныне неухоженная земля. Вот какое сложилось положение: есть трудолюбие, старательные руки, есть тяга и любовь к земле и есть земля, просящая заботы, — как их соединить с наибольшей пользой обществу? Может, в самом деле, в таких краях разрешить селиться людям с городской пропиской? В сущности, ведь совершенно нет разницы между совхозным рабочим и заводским, и если первый, живя в многоэтажном доме, держит хлев и огород в километре от жилья, то и второй, наверное, может держать за сто километров, коль есть такое желание.

И еще заселить деревни, а следовательно, сделать землю ухоженной можно быстро лишь в том случае, если будут созданы самые широкие возможности для личного строительства. Деньги есть, желание иметь свой дом есть, и строители найдутся — те же приезжие бригады, но нет продажного дома, нет материалов, хотя… — Как сказать. Не обеднела же русская земля! Лесу, например, хватает, но его почему-то… сжигают. Инспектор Псковского областного комитета народного контроля С. Мингинович пишет в газете, что мелиораторы области уничтожают тысячи кубометров деловой древесины. «Как правило, институт «Псковгипроводхоз» в проектах предусматривает уничтожение древесины, ссылаясь на высокую стоимость ее заготовки из-за малой плотности древостоя. Отказываются пилить и хозяйства… и деревья обрекаются на уничтожение. В 1977 году в области на мелиорируемых землях подлежало корчевке 273 тысячи деревьев диаметром свыше 16 сантиметров. Это почти 50 тысяч кубометров древесины! На 1978 год было предусмотрено выкорчевать 143 тысячи кубометров деловой древесины и 144 тысячи кубометров маломерной».

143 тысячи деловых кубов! Это пять-шесть тысяч изб с надворными постройками! Надо ли говорить о нехватке материалов? О другом надо говорить: о нежелании думать о возрождении своей земли так широко и с такой болью, как думает Юрий Янкевич. Размах мелиоративных работ ширится, значит, пахотных угодий будет прибавляться и прибавляться, но не забудем одной существенной детали: мелиорируемые земли — это, как правило, окраинные, дальние, уже обезлюдевшие, так сколько же толку в них, если одновременно не обновятся деревни? Снова — неухоженная земля?

Заселение… Острый вопрос — к а к, еще острее — к е м? Давайте поставим точки над «и». Смоленский колхоз имени Радищева снимает с гектара по 40 центнеров зерна, почти по тонне льноволокна, продает 700 тонн мяса и 6 тысяч тонн молока, имея 2 миллиона рублей чистого дохода, потому что на одни трудовые руки приходится 13 гектаров угодий. Во многих хозяйствах Северо-Запада нагрузка в два-три раза больше. Сколько ни имей машин, земля без людей не станет урожайнее. Значит, численность рабочих надо, как минимум, удвоить. Это — первое. Второе, коль согласились наконец, что система застройки сохранится исторически сложившаяся — «созвездия», — значит, часть деревень, в спешке отнесенных к неперспективным, возьмемся не сселять, а заселять, поскорее связав их с центрами хорошими дорогами.

Из Бологого в Великие Луки, через всю Валдайскую возвышенность я ехал поездом. Мой попутчик, агроном, мужчина в годах, назвавшийся Василием Николаевичем, неотрывно глядел в окно, хмурился и время от времени сокрушенно качал головой. Мы разговорились.

— Два часа едем — ни одной деревни. Погляди на эти холмы — пахались. По низинам покосы были. Куда что подевалось. М-да… Валдай — это, знаете ли, край, богом посланный человеку. — При этих словах я с изумлением поглядел на собеседника: что они, сговорились? Он спросил, что меня удивило в его словах. Я сказал, что в какую-нибудь неделю от второго слышу про «щедрого бога». — А, нормальное явление: дефицит красоты. Боремся за изобилие, о красоте подумать некогда. А если всерьез, знаете, что я сделал бы? Эту благодать очень легко и быстро можно обратить на пользу. Только подход к проблеме нужен иной — исходить из того, что земля не должна пустовать, что пустующая земля — это самая невыгодная для общества штука. Я бы не стал строить тут комплексы-гиганты. Тут нужны мелкие фермы, ну, скажем, коров на полсотни, от силы на сотню. И животноводческое звено из трех-пяти трактористов. С набором машин, разумеется. На таком вот косогоре, в светлом березничке, над озером, поставил бы симпатичные домики. С возможными в наше время удобствами, ну, там газ, водопровод, русскую баньку и прочее. Оплату разработал бы аккордную, чтобы старание стимулировала. Можно даже на такой вариант пойти: дать трактористам квартиры в поселке — все-таки дети, школа, аптека для матери-старушки, — а тут вроде стана. Ну, это кто как пожелает. Найдутся ли охотники? Отбоя не будет. Городские пошли бы. Говорил я с некоторыми. Малость, правда, присочинил, выдал мечту за реальность, есть, говорю, такие фермы. Спрашивают: где, дай адрес, съездим поглядим. По-моему, только таким путем можно снова обжить эту землю. Главное — время! Иначе не дождется она своей очереди, зарастет окончательно. А жаль. Чертовски жаль. Богатейший край!

Я рассказал Василию Николаевичу о том, что видел в других местах, о неухоженной земле, о живучести «неперспективок», о мечте хозяйственников — многолюдье, и спросил, какого он мнения на сей счет.

— А вот какого: прекратить беспрестанное повторение слов «неперспективная» и «сселение». Какую статью о деревне ни почитай, какую речь ни послушай — так и сыплется горохом: сселить, закрыть, нет будущего… Словесные упражнения ведь не безобидны. Давайте-ка с утра до вечера внушать, что тысячи деревень неперспективны, кому захочется жить на такой земле? Я тридцать лет агрономом, всякого нагляделся. Помню, на трудодень — ничего, граммы какие-нибудь со второго рукава веялки, а люди надеются, ждут: ничего, перетерпим и это, дождемся лучшего. Никуда не бежали, ждали лучшей жизни на своей земле. А после денежную оплату ввели, заработки — иной такого в городе не видит, с чего теперь-то бегут? С того, что не лучшей жизни дождались, а… сселения: дескать, нет у вас тут будущего. А где оно? В поселке городского типа. А поселки где? В проекте. Да-да, главным образом в проектах, в натуре — единицы. Ну и прямиком, без задержки — в город. Нет, не безобидны эти разговоры о неперспективности деревни. Если уж которой не жить, так ее само производство назовет, и переселится она без всяких словесных пророчеств.

Возразить было нечего. В самом деле, почему так много говорят о сселении при столь крохотном — к потребности — строительстве? Где новые поселки? А те, что строят, каковы? Есть ли там многолюдье?

Юрий Янкевич обещал показать застройку центра. Из Але едем в Маево, останавливаемся у околицы и… глядим на болото, на котором, словно редкие подберезовики, сидят (стоят — нельзя сказать, именно: сидят) магазин, детсад, жилой дом. В квартирах первого этажа, в подсобках магазина, в спальнях детсада под полами в дожди стоит вода. Шофер, получивший квартиру внизу, скоро сбежал: дети от сырости стали болеть. Заплатил «Рембытконторе» восемь тысяч рублей, бытовики срубили ему новую избу. А в трехстах метрах от болота — сухой открытый косогор с видом на чудное озеро — тут стояла когда-то деревня, — стройся, живи и радуйся.

Упрекать проектный институт в головотяпстве? Вроде бы и надо, но… Оказывается, продуктивные угодья под застройку занимать не разрешается, за это наказывают, а бывшие подворья положено распахивать и вводить в оборот. «Богом данные места» засейте овсом, а жить лезьте в болото — вот положеньице!

Мало построено в наших краях поселков, еще меньше идеальных или хотя бы удобных для жизни. Время бракует их беспощадно. Беда в том, что сам селянин, тот, кому тут жить, работать, растить детей, никак, ни с какой стороны не участвует в деле. Он вроде бы посторонний. Вот сложившаяся схема: проектировщики выбрали место, составили проект, банк отпустил кредит, передвижная мехколонна приехала строить, комиссия из представителей десяти-пятнадцати организаций обойдет, поглядит и напишет акт приемки. Ни на какой стадии сотворения «рая» селянин, будущий житель, не участвует — ни голосом, ни рублем. В положении наблюдателя он ждет, что для него создадут. А создают люди, на селе не живущие, более того, смутно представляющие, что это за штука — сельский уклад жизни. Они дети города, с психологией горожанина, а к тому же и установка: подтягивать село до городского уровня — вот и переносят метраж и планировку квартиры, схему застройки и прочие нормативы прямиком в деревню, будучи при этом искренне убежденными, что создают крестьянину современные житейские блага. Только вот понятия о благе разные. Для горожанина благо — рукотворное (квартира с ванной, насаженный парк, асфальт на улице, одетая в камень река, трамвай к месту службы), для селянина — природное (красивое место, чистое озеро, лес за околицей, сухой подвал, жаркая баня). Там, где рукотворное с природным разъяты, как в «Маевском», ничего хорошего не получается. Истинный житель деревни — великий практик, он очень скоро понял и рассудил: если уж жить по-городскому, так поеду-ка в город, а быть серединкой на половинку не хочу.

Невдалеке от «Маевского» стоит колхоз «Большевик». Из дальних деревень переезжают люди поближе к центру. Заметьте: не в центр, а поближе. Тут не стараются собрать весь колхоз в одну громадную деревню. Выбрали живописное место в массиве угодий, у большой дороги и сказали: будем строиться, кто желает переехать, тому всячески поможем. Какие усадьбы понастроили! Каждая наособицу: то у ручья, то в лесочке, будто в сквере, у одного колодец под окном, у другого скважина, дворы то вынесены поодаль, то под одной крышей — словом, строили сами для себя, каждый на свой вкус, с максимальными выгодами и благами. И еще одно существенное обстоятельство учтено — рельеф. В этих местах нельзя без колоссальных затрат выстроить деревню в одну линию или поквартально, если, конечно, не лезть на болото, от силы две-три усадьбы разместятся на холме, поэтому селение как будто нарочно раскидано, вписано в среду, в природу, не нарушая естественней прелести места.

Удобства… Почему так сузили это понятие? Заключили в раму из четырех стен некий набор бытовых благ — и вроде бы ничего более человеку не надо. На мой взгляд, это — удобство жизни на земле. И коль так, то нельзя изъять, не нарушив уклада, эти вот холмы, озеро, грибной лес, утреннее солнце, живую землю, колыбель души и кормилицу. Отодвинуть все это, спрятать за серым бетоном — значит сделать жизнь неудобной. А там, где неудобно жить, многолюдья не бывает.

И еще одно — хлев. Обыкновенный хлев, в котором держат скотину. Что, если посмотреть на труд в хлеву не как на обузу, от которой надо крестьянина поскорее избавить, а как на благо, без которого жить на земле тоже неудобно. Распространенное представление: хлев — это придаток, некая пристройка, что ли, к общественной ферме, с которой приходится мириться, поскольку последняя пока еще не удовлетворяет полностью наших потребностей. Статистика подтверждает: да, в общем производстве сельхозпродукции доля личного подсобного хозяйства еще солидная. Посему, дескать, надо поощрять и поддерживать, посему и городские многоэтажки не годятся: негде скотину ставить. Все это, разумеется, так. Деревня все еще потребляет мясо и молоко собственного производства. И не только кормится, но и продает немало.

Председатель исполкома Старорусского райсовета Новгородской области Г. Гражданкин пишет в газете, что местные Советы вместе с колхозами и совхозами всячески стимулируют развитие личного подсобного хозяйства. За 1978 год поголовье крупного рогатого скота у населения выросло на 1430 голов, свиней — на 1153, овец — на 600 голов. Только молока закуплено более двух с половиной тысяч тонн, да еще мясо, шерсть, овчина, да еще тысяча тонн картошки. Усадебные участки занимают 1800 гектаров, столько, сколько пашет средний колхоз. Немало! Что происходит с усадебным полугектаром, когда хозяин переезжает в благоустроенный «городской» дом? Земля пустует, потому что деревня еще стоит и колхоз в усадебную чересполосицу не лезет, а ждать, пока вся деревня переедет, долго, огороды превращаются в бурьянистые пустоши, и тогда на них в лучшем случае пасут скотину. Пустующей приусадебной земли в Российской Федерации насчитывается около 250 тысяч гектаров.

Обществу надо, чтобы селянин имел приусадебный участок и хлев на нем, и необходимость эта исчезнет не скоро, следовательно, «превращение» сельского жителя в горожанина преждевременно. А из этого, в свою очередь, следует, что бытовые удобства, о которых столько говорим и от которых, конечно, никто не откажется, надо — и уже возможно! — устраивать в индивидуальном доме.

Это даже в том, повторяю, случае, если бы в крестьянском хлеве была одна лишь материальная нужда. Но водить скотину — благо. Не знаю, надо ли доказывать это. Думаю, урбанизированное общество уже достаточно убедилось: без общения с домашними животными с человеком происходит что-то не то. Недаром же в городах поголовье комнатных собак растет завидными темпами. Так что же, и сельскому жителю, вознесенному на пятый этаж, заводить вместо коровы и овцы болонку?

Попытки строить деревню по образу и подобию города оказались несостоятельными. Это четко и ясно сказано в материалах июльского (1978 г.) Пленума ЦК КПСС: «Необходимо обеспечить правильный подход к сельскому строительству с учетом особенностей жизни и интересов сельского населения. Очевидно, сельское строительство следует ориентировать на обеспечение семей, как правило, отдельными благоустроенными домами с приусадебными участками и надворными постройками для домашнего скота, птицы и личных транспортных средств.

Очень важно обеспечить развитие индивидуального и кооперативного жилищного строительства с привлечением средств сельского населения»^[8].

Ответ на вопрос, как заселить землю, дан: поскорее строить современную деревню, всячески поощряя местную инициативу, привлекая личные средства и труд. А на вопрос кем, я бы ответил так: всякому место, чьи руки помогут сделать всю нашу землю ухоженной. Ставка, без всякого сомнения, на молодежь, на сельских парней и девчат, потомственных земледельцев. Но их мало.

Среднему в Калининской области Зубцовскому району потребно не менее трех тысяч рабочих, а школы выпускают двести — двести пятьдесят человек. Без привлечения рабочей силы извне не обойтись. Некоторые колхозы и совхозы уже отнесены к категории переселенческих, то есть на них распространено положение, в силу которого людям, переезжающим сюда на жительство, предоставляются немалые льготы. Осуществляется переселение в порядке организованного набора. Идет и стихийное передвижение. Среди «мигрантов» много добровольцев-энтузиастов. С ними, как правило, имеют дело те колхозы и совхозы, о которых рассказала печать или телевидение.

Наконец — промышленность. Можно ли сейчас говорить о переустройстве села, не беря во внимание промышленность? Нельзя. Один из крупных, самых существенных недостатков схем районной планировки в том, что авторы их, отрываясь от реальности, пожелали построить некий «чистый» сельскохозяйственный район.

В самом деле, какой бы район Новгородской, Псковской или Калининской области мы ни взяли, везде одно и то же: проект планировки касается только сел и совершенно не затрагивает поселки предприятий всевозможных ведомств. У каждого ведомства своя задача — добыча торфа или нерудных материалов, деревообработка или разведение рыбы, сообразно с этой задачей они строят поселки, цеха, прокладывают дороги, нимало не думая об общей и единой для всех заботе — земле, ее благоустройстве, ухоженности и силе. Число самых разнообразных предприятий в некогда чисто сельскохозяйственных районах множится с невероятной быстротой, и беда под названием «ведомственность» становится угрожающей: если подойти к сложившейся практике ведомственной застройки по большому счету (а только так и нужно подходить), то окажется, что строим-то мы… ту же самую «неперспективку», и лет через десять-пятнадцать начнем с нею воевать так же, как воюем сейчас с малодворной деревней.

От Ржева на запад, вдоль Волги, идет старинный Торопецкий тракт. Проедем по нему километров тридцать. Сразу за городской чертой — село Хорошево, центр совхоза-техникума. Чуть поодаль, за садами, за полями — деревня Толстиково, а в километре от нее начато строительство крупной бройлерной фабрики с поселком на тысячу жителей. Миновав несколько небольших деревень, въедем в поселок известкового завода Заволжский. Между Хорошевом и Заволжским увидим две дороги: налево — к поселению строителей газопровода, направо — к щебеночно-гравийному карьеру. Сразу за Заволжским, едва переехав речку Дунку, увидим еще два поворота: направо — к Малаховскому карьеру, налево — в новый поселок колхоза имени В. И. Ленина. А еще через пяток километров приметим колышки, говорящие о том, что тут будет поставлен поселок гидростроителей. Ко всему перечисленному надо приплюсовать цех горпромкомбината, учебное хозяйство сельского профтехучилища, пионерский лагерь, две заводские турбазы. Это на тридцати километрах! Многолюдно, что и говорить.

А толку? Для земли-то какой толк от такого многолюдья? Ну вот, поставил Малаховский карьер прямо на краю выработки два двухэтажных дома, вроде бы хорошо: переступил порог — и в кабине экскаватора. Но жене механика на работу надо в колхоз, а жене экскаваторщика — на известковый завод. Через пять лет выработка кончится, рабочие снимутся и уедут, а дома? Куда дома, кто в них пойдет жить? Никто. На кирпич разберут, коль нужда будет. А скорее всего, от дождей, от ветров сами развалятся. А ну-ка, стояли бы они в колхозном или заводском поселке! Конечно, не пустовали бы.

Зачем обособилась птицефабрика? Цеха ладно, цеха пусть и в поле стоят, а жилой поселок — почему рабочие фабрики должны жить обособленно от рабочих совхоза или от колхозников? Нельзя найти сколько-нибудь вразумительного ответа на эти «почему», кроме одного: ведомственность. И сидит она, эта болезнь, в умах тех местных руководителей, коим дано право решать, что и где строить. Сплошь и рядом случается так, что верх берет субъективное мнение, а не объективная потребность.

…Неухоженная земля. Она прячется за средним показателем, ни из какого, даже самого высокого, окна ее не видать. Надо пройти по ней ногами, нагнуться к колосу, взвесить на ладони, только тогда войдет она в душу болью, не дающей покоя.

ПРИЕЗЖИЕ

Стояла середина сентября. Приопустилось небо, попросторнели поля, кострами загорелись в лесу осины — наступала тихая осенняя пора, когда не слышно птиц, не видно грибников и рыболовов, пустеют деревни. На деревенские улицы возвращается привычная размеренная жизнь, без суеты и пестроты, привносимых на лето городским людом.

Красненький «Москвичок», появившийся под вечер в нашей Усть-Дёрже, как раз и обращал на себя внимание своей запоздалостью, будто это был журавль, перепутавший времена года: все улетели, а он прилетел. Потребительские ценности нашей деревни: рыбалка, грибной лес, солнце, ромашковые луга, чистый воздух, речная прохлада были исчерпаны до новой весны. К тому же моросил дождь, небо хмурилось, и наступали сумерки. По всем статьям выходило, что «Москвичок» транзитный, стоять ему тут незачем. А он стоит час, другой…

Пассажиры неприкаянно бродят по деревне, торкнутся в одну избу, в другую, но что-то скоро выходят, потопчутся без видимого интереса на берегу, заберутся в машину, затихнут.

— Странные какие-то, — говорит Нина, наблюдая за «Москвичкой» из окна. — Может, разыскивают кого?

Я слышу в голосе жены обеспокоенность. Она начинает собираться к соседке за молоком. Знаю, мимо приезжих не пройдет — обязательно поинтересуется, в чем у людей нужда и не может ли она помочь. Так и есть. Десяти минут не прошло — возвращается и говорит:

— По-моему, они тебя заинтересуют. — А у самой в глазах лукавые искорки. — Ищут дикую деревню.

— Каку…ую?

Она уже улыбается.

— Надо понимать, не тронутую цивилизацией.

— Они… не инопланетяне? — Я тоже смеюсь, но… мне как-то не по себе.

— Ночевать просятся. Пустим?

В нашей избе две кровати и стол. С трудом можно втиснуть раскладушку. А их четверо. Ну да как хотят, устраивает — пусть устраиваются.

— Я позову, поговори сам.

Входит женщина. На лице недоумение, в жестах нервозность. С первых слов догадываюсь: эта из тех напористых, пробивных дамочек, у которых большие чином, но беспомощные житейски мужья.

— Нехорошие у вас люди. Ни один не пускает. Просторные избы, живут по двое, а не пускают. Мы хотели на три-четыре дня, не за так, конечно, мы хорошо заплатим. Представьте себе, отказываются! Не понимаю: в деревне отказываются от денег. Не ночевать же на улице…

— Погодите, — останавливаю я. — Почему же на улице? В десяти километрах райцентр, хорошая гостиница, у вас машина, через полчаса там будете.

— Райцентр мы видели — не годится. Нам хочется чего-нибудь дикого, такой, знаете, деревни, как раньше.

— Когда… раньше?

— А что? Хотите сказать, такой уже нет? Но муж говорит, надо отъехать подальше от Москвы и…

В десять минут она изложила программу семейного путешествия: живут хорошо, обеспеченно, квартира экспериментальная, такие начнут строить в недалеком будущем, все электрифицировано, везде кнопки, словом, уют неслыханный, ко они решили убежать от уюта хотя бы на несколько дней в глухую деревню. «Бегство» преподносится как подарок сыну. Сын сдал экзамены в институт, переутомился, стал очень нервным, дома ему все надоело, он даже заявляет, что институт ему не нужен и весь этот электрифицированный домашний рай тоже не нужен, он уйдет в лесники. Смягчить стресс и должна эта поездка.

Признаюсь, поначалу меня сильно задел неуважительный, какой-то снобистский взгляд на деревню: дикая! Это же черт знает что: в конце XX века жить представлениями столетней давности! Подайте им курную избу с глиняными чашками-плошками, с лавками, с лоханью. Есть ли предел человеческой наивности?

Но досада скоро прошла, и я спокойно стал размышлять. Ладно, бывают и такие, оранжерейные, сознательно или несознательно отгородившие себя от жизни. Но почему же все-таки не пустили их ночевать? Избы в деревне действительно просторные, семьи небольшие, люди отзывчивые — это я не понаслышке знаю, живем вместе, — а ночлежников тем не менее не пожелали.

Ну в самом деле, сколько себя помню, ночлег в деревне никогда не был проблемой. Трактористов МТС пускали по трое-четверо, стряпали на них, стирали, хозяйки, случалось, даже спорили из-за постояльцев.

Причина, приходил я к выводу, в общем положении: город далеко вперед шагнул, и деревня на месте не стояла. Материальная обеспеченность, культура жилища — все это сильно поднялось, а вместе и стремление к покою, к уюту, к некоторому семейному замыканию, что ли, но отнюдь не глухота и черствость. А еще и то надо учесть, что слишком много стало приезжих, так много, что, если всех расселять по избам, изб не хватит. «Нашествие» деформирует сложившийся деревенский мир. И в лучшую сторону и в худшую. Отсюда — либо радушие, либо неприязнь.

Кто и зачем едет сегодня в деревню?

Я решил действовать тем же методом — ехать в места знакомые и изучать положение там. Выбор остановил на колхозе имени В. И. Ленина под Ржевом.

Прежде всего спрашиваю председателя Михаила Ефимовича Голубева, какого он мнения о «сселении», многолюдны ли его деревни и что он вообще думает о сельском многолюдье. Он говорит, что жаловаться на безлюдье не приходится, пустынностью тут, на верхней Волге, вблизи города, на большой дороге, конечно, не пахнет, но только многолюдье многолюдью рознь, от одного колхозу польза, от другого вред.

— Ладно, — удовлетворяюсь я такой преамбулой, — с твоего позволения займусь статистикой, а потом обсудим, кто и с какой стороны желанен вам, а кто не очень.

Два дня сижу в сельсовете, в конторе колхоза, расспрашиваю руководителей подразделений, составил длинную таблицу-простыню и начинаю раскладывать по полочкам.

Колхоз объединяет 13 деревень с числом жителей от 4 до 89. Всего коренного населения — 460 человек, из них трудоспособных — 200, детей до шестнадцати лет — 86, пенсионеров — 174. Постоянно в течение года приезжают в колхоз на работу строители, мелиораторы, ремонтники, рабочие разных подрядных служб — всего до ста человек, как говорят, среднего списочного состава. С весны до осени в деревни приезжают городские родственники, или, как их здесь называют, дачники. Точно сосчитать их трудно, сельсовет дал цифру — 200. В последние годы появилась новая категория, пока еще малочисленная, но имеющая тенденцию расти, к которой, пожалуй, точнее всего, приложимо слово «дачник». Это — горожане, унаследовавшие или купившие выморочные избы. Они поселяются в деревне вместе с птицами — от снега до снега. Таких семей пока 5. С весной же появляются в деревне и другого рода горожане — трактористы, то есть заводские рабочие, выученные на краткосрочных курсах водить тракторы. Категория уже традиционная, из года в год возрастающая. Колхозу имени В. И. Ленина таких полагается 12. С наступлением сенокоса и до конца уборочной страды — массовые приезды шефов, студентов, мобилизованных, командированных, добровольных работников — до 150 человек в периоды «пик». Наконец, опять же с весны до осени, но более всего по субботам и воскресеньям, и особенно в ягодную и грибную пору, — самый многочисленный контингент: заводские турбазовцы и городские машиновладельцы. Этих несчитанные сотни. Короче говоря, приезжего люда на территории колхоза бывает в три-четыре раза больше, чем коренных жителей. Председатель прав: безлюдьем тут и не пахнет.

Всю эту разношерстную, разноликую массу мы с председателем делим на две категории: имеющие отношение к колхозному производству и не имеющие. Анализ начинаем со второй, которую наскоро, не сумев найти более точного определения, крестим: «посторонние».

Самую многочисленную группу «посторонних» в деревне составляют горожане, имеющие личный мотор: машину, мотоцикл, мопед, лодку. Купив мотор, они обрели неслыханную мобильность: за два выходных дня могут объехать целую округу. Подвижность в свою очередь обеспечила легкую доступность всех природных благ. А природные блага так же, как и рукотворные, существуют известно для чего — для потребления. И стал владелец мотора самым рьяным потребителем.

Натерритории колхоза имени В. И. Ленина есть природные ягодники — малинники, черничники, земляничники, есть грибные леса, есть рыбные реки. Помимо этого — великолепный воздух, солнце, речные пляжи, сухие, здоровые места. Это тоже блага, пользующиеся спросом. Все это на земле, а землею владеет деревня, то есть колхоз. Казалось бы, вполне естественно: хочешь пользоваться — получи разрешение. Сама-то деревня, в сущности, пользовалась и пользуется природными благами не безвозмездно: платит либо рублем, либо трудом. Грибной лес, ягодные поляны, поля и луга сохраняются не только бережным пользованием, но и непрестанным трудом.

Владелец мотора берет блага, не вкладывая в эти угодья ни грамма труда. И берет — пусть не коробит ваш слух сравнение — по методу козы, попавшей в огород: дорвался — ешь, в следующий раз тебе может и не достаться. В результате черничники — голые, безлистые: ягоду берут «комбайнами», обдирая лист; черника усыхает, на будущий год урожая не жди. На земляничных полянах — рубцы от колес, масляные пятна, кострища, банки и лоскуты полиэтилена. Малинники вытоптаны, грибница истощена, речные пляжи захламлены. И это еще не вся беда. Добираясь до природных благ, владелец мотора топчет и хлебную ниву и сенокосный луг, наносит прямой ущерб благам, создаваемым непосредственным трудом земледельца.

Как реагирует на это нашествие деревня? На первый взгляд кажется — никак, ибо открытых, внешних проявлений конфликта не видать. А со скрытым вплотную столкнулась та семья, о которой рассказано выше, и называется это проявление — неприязнь. Да, у сельского жителя налицо неприязнь к беззастенчивому обирателю.

— Ты учти психологию крестьянина, — говорит Голубев. — Все, что вокруг деревни, исстари считается ее собственностью, и вдруг явится некто, заберет из-под носа и скажет: имею право. Мужику нечего возразить. Утрата чувства ответственности за коллективное — вот что мы начинаем пожинать в деревне. Так что «посторонние» вовсе не такие уж посторонние, их влияние на хозяйство — через психологию. У крестьянина появляется равнодушие, ну а что такое равнодушный работник, объяснять не надо.

Как попытку противопоставить хоть что-то этому негативному влиянию я расцениваю согласие колхоза на заводскую турбазу. На месте деревни Крутики — там осталось всего семь жителей — колхоз отвел участок ржевскому заводу автотракторного электрооборудования под турбазу. Название, пожалуй, чересчур громкое. Первое время там вообще ставили одни палатки, позднее сколотили кое-что из досок. Вообще-то районные власти не разрешили колхозу отводить землю, и, следовательно, база существует на птичьих правах. Почему же колхоз упорствует? А по той самой причине — пытается ввести в организованное русло «туристскую стихию» с елико возможной пользой для колхоза. Что касается земли, то хозяйству убытка в том никакого нет. База занимает не более гектара, это бывшие подворья, на крутом берегу Волги, при всем желании пахать тут нельзя: водоохранная зона.

На выходные дни заводские рабочие, человек пятьдесят, иногда побольше, приезжают отдыхать. Эти ведут себя иначе. Чувствуется — хозяева, не на час приехали, к красоте, к природным дарам бережливы. Не отказываются и колхозу помочь: лен вязать, сено грести. Деловой союз. С такими «посторонними» уже можно кашу варить.

Третью группу мы наименовали — «свой дачник». Таких, как я уже говорил, сельсовет насчитывает более двухсот, то есть по одному на коренной двор. Эти главным образом — помощники дома. Хорошие помощники. Многие специально подгадывают с отпуском к сенокосу, — помочь накосить на свою корову сена. Что ж, выгода колхозу прямая и немалая: вся некось, которую машиной не возьмешь, выкашивается, с колхоза отчасти снимается забота об обеспечении личного скота кормами, а его немало — 100 коров и 600 овец. Когда у колхозника за свою скотину душа не болит, он спокойнее работает на общем поле. С этих сторон — свой дачник выгоден. А невыгоден вот с какой стороны: завоз продуктов в сельские магазины ограничен. В принципе это нормально, ведь и в городе завозят не сверх меры. Только в селе в результате вечных транспортных затруднений завоз продуктов в расчете лишь на коренное население. Проблема некоторого перераспределения товарных фондов на летний период в пользу сельской местности — особенно в районах массового туризма — давно назрела.

Полезен и «дачник новый», то есть горожанин, получивший в деревне избу по наследству или купивший ее. Их пока немного, 5 семей, но выводы уже можно сделать. Во-первых, они прямо просят работы. Во-вторых, хотя и не положены им земельные участки, поскольку прописка городская, но сотки три-четыре под грядки колхоз дает (все равно бурьяном порастет), значит, и себя кормят, и землю содержат в порядке. Дай побольше, то и поросенка держали бы. Как видим, этот дачник — не иждивенец, деревня его уважает, потому что работящ и хозяин добрый.

Голубев высказывает такую мысль: а что, если выморочные избы брать «под себя» и сдавать внаем? Тот же деловой союз, что и с турбазой. Этим самым можно привлечь в деревню не всякого желающего, а прежде всего наиболее полезного. Со временем, надо думать, колхоз сможет и новые дачи строить, и тогда эта форма взаимовыгодного союза получит широкое распространение. Примеры тому уже есть в Прибалтике, газеты отзывались похвально. Беда, что мы еще бедноваты, а дело нужное.

Ну вот, категория «посторонние», кажется, исчерпана. Вторая — это те, кто едет в деревню с прямой целью — работать. Она очень и очень разнохарактерна. А по среднегодовой численности равна половине трудоспособного населения колхоза. Собственными силами колхоз осуществляет, если можно так сказать, малый производственный цикл. Многие виды работ выполняются силами специализированных подрядных организаций, городских шефов и разного рода наемных артелей. Это порождает сложную систему взаимоотношений деревни и города.

Итак, группа первая — городские трактористы. Механизаторами, как теперь принято, назвать их нельзя, ибо за три зимних месяца едва успевают освоить устройство трактора, на изучение других машин времени нет. Встречаются среди них и довольно опытные, но большинство все же наскоро обученные. Таким, как правило, технику не доверяют, ставят либо в мастерские на ремонт, либо… Это второе «либо» весьма любопытно. Колхозу имени В. И. Ленина «положено» 4 тракториста от электромеханического завода и 8 от известкового. От первого взяли электриков, от второго пастухов, потому что своих нет, со стороны нанять некого, а электрохозяйство в колхозе сложное, коров пасти надо — и приходится идти на такой вот обмен. Выгадывают все три стороны: завод доволен тем, что может «поставить» не особенно дефицитные для него кадры, колхоз — тем, что получил работников наиболее нужных ему профессий, а рабочий — двойным окладом: завод платит 75 процентов среднего заработка, плюс колхоз электрику оклад 120 рублей, пастуху — с выработки, до 300 рублей. В накладе остается государство, дороговато все же обходится подобное шефство.

Считается как бы аксиомой, что заводской рабочий несет в деревню более высокую культуру производства, лучшее знание техники и навыки организации труда, большую социальную активность и сознательность. Не оспаривая сего утверждения в целом, я тем не менее хочу сказать о данной группе: ничего подобного она порой не несет. Некоторые работают по принципу: «тянуть резину». А почему бы и не тянуть тому же электрику: два оклада-то идут исправно!

Социальная активность таких работников крайне мала. В общественной жизни села почти не участвуют, к заботам колхоза, бригады большого интереса не проявляют. На собраниях их встретишь редко, в числе активистов тоже. Но не надо думать, что влияние их тоже незначительно. Тут как раз наоборот. Колхозники видят, что вознаграждение приезжие получают не соответственно трудовому вкладу, что они, земледельцы, платят присланным некую дань. А главное-то вот в чем: в деревне понимают, что завод шлет не первоклассные свои кадры, а, прямо скажем, то, что похуже, и это вот «похуже» оказывается в смысле заработков в довольно благоприятном положении. И возникает если не желание подражать, то сомнение наверняка: а зачем я-то стараюсь, не лучше ли и мне через пень-колоду? Да если бы пример был единственный!

Группа вторая: наемные артели. Число их множится из года в год, чем больше колхоз строит, чем шире его производство, тем больше артелей посещает его. За лето в колхозе имени В. И. Ленина побывало десять бригад самого разного профиля. По профилю и разделим их, так сказать, на подгруппы: а) строительные, б) ремонтные, в) узкоспециализированные, г) полеводческие.

В наших местах колхозы и совхозы примерно половину объема производственного и жилищного строительства ведут хозяйственным способом. Для этого и нанимаются артели строителей. Они приезжают из других областей и республик. Берут аккорд: столько-то за объект, как правило, до сорока процентов от сметной стоимости. Они — пример дисциплинированности и организованности. Никаких эксцессов в отношениях с местным населением. Приехали заработать — работают от зари до зари.

В последние годы стали появляться артельки в пять-шесть человек из студентов и городских интеллигентов. У этих опыта меньше, берут объекты попроще.

Объемы ремонтных работ нарастают. Фермы, сушилки, склады, жилые дома — все, что построено за последнее десятилетие (а построено все же немало!), уже нуждается в ремонте. Своих ремонтных бригад нет, службы в районе — никакой, приходится довольствоваться тем, что бог пошлет. А бог шлет что попало. Заявились к Голубеву три мужичка с сизыми носами, представились специалистами «по навозным делам», то есть по ремонту навозных колодцев и лотков на фермах, запросили по два рубля за погонный метр. А работа такая: сгнившую доску вынуть, новую поставить. 900 рублей за декаду заработали.

Узкоспециализированные артельки объявились недавно, года два-три назад. Прежде всего, они — моторизованные, в силу этого весьма мобильны, охватывают не одну область. Собственно, это обстоятельство — собственная машина — определяет и численность бригады, не более трех человек, и вид выполняемой работы: важен не объем и сложность, а количество — по принципу: птичка по зернышку клюет, а зобик набивает. Работают быстро и качественно, без перекуров, это сверхделовитые люди. Их мало кто видит, никаких контактов, кроме как с председателем и кассиром, В этом отношении они — скромники, всего четыре слова: надо? — сделаем! — гони копейку. Очень удобные ребята, поглядишь — завидки берут: эх, нашим бы службам так!

Наконец — подгруппа полеводов. Неслыханная на тверской земле штука: жены донбасских шахтеров стали чуть не профессиональными льноводами! Свои состарились, на пенсию ушли, девчата в города подались, за прилавки магазинов, к парикмахерским креслам встали, с подносиками в кафе бегают, а ленок-то по-прежнему женских рук требует. Механизация, сколько ни бьются, дальше теребления не продвигается. Поднять, отсортировать, связать, с поля увезти — руками. Некоторые колхозы уже многие годы приглашают южанок. Иногда рассчитываются картошкой (они и на копке работают), по три-четыре тонны на душу приходится, иногда деньгами — рублей по восемьсот, по тысяче получают. Ничего худого о них сказать нельзя, только похвальное. Работают отлично. В последние годы сами же и на завод возят, в ГОСТе разбираются великолепно, поскольку прямая заинтересованность: получат в зависимости от номерности тресты или соломки.

Размышляя над этим явлением, мы с Голубевым приходим к выводу, что вот, собственно, образец, по которому следовало бы строить отношения колхоза и льнозавода. Почему приехавшей за тысячу верст бригаде выгодно брать у колхоза подряд, а заводу, как пытаются уверить, невыгодно? Разве завод не способен набрать такую же бригаду? Способен, когда бы нужда прижала. Дело опять же в психологии. С тех пор как появились заводы, привыкли они сидеть купцом-барином: им везут, а они капризничают, да еще обдерут как липку. Дабы не показалось сие выражение оскорбительным, приведу такой факт: десятого октября Голубев отправил три машины льносоломки — и вот квитанция № 378117. Физический вес — 11 тонн, сброшено на засоренность и влажность — 5 тонн, зачтено, следовательно, 6 и за них начислено 1400 рублей. И опять же из этой суммы удержано за влажность (то есть за воду, которую уже вычли — 5 тонн) полтысячи рублей. Получи колхоз 900 рублей за продукцию с шести гектаров и считай убытки — не менее сотни с гектара. Этак-то заводу можно жить. Зачем ему какие-то там подрядные методы?

Теперь — о главных. О рабочих подрядных организаций и предприятий, едущих в деревню по долгу и обязанности. Операции большого (полного) производственного цикла, которые отошли и продолжают отходить от земледельца к специализированным, государственным или межколхозным, службам: строительство, мелиорация, внесение извести, удобрений, добыча торфа, ремонт и техническое обслуживание машин и оборудования и т. д. можно подразделить на две группы: первая целиком базируется в городе — контора, база, штат рабочих; вторая — серединка на половинку: контора в городе, рабочие в деревне, то есть те же колхозники, но зачисленные в штат спецорганизации. К последним относятся такие службы, как лесная, по эксплуатации электрооборудования, по искусственному осеменению животных и другие. У нас речь пойдет о первых.

Заглавными по возрасту и значимости идут три кита: строители — ПМК «Минсельстроя» и ПМК «Межколхозстройобъединения», мелиораторы — ПМК «Калининмелиорация», наконец — «Сельхозтехника». Далее различные «спец» — специализированные субподрядчики, в просторечии «субчики». Затем ставшие уже традиционными студенческие строительные отряды.

Колхоз имени В. И. Ленина по части строительства несколько выпирает из общего ряда: здесь строится экспериментальный поселок с производственной зоной. Генподрядчик — ПМК «Минсельстроя». Стройка длится уже восемь лет, от эксперимента осталось одно название, жизнь давно обогнала идеи, заложенные в проект. Годовые объемы не нарастают, а снижаются, похоже, что в планирующих органах началось охлаждение к «объекту». Постоянно на стройку в колхоз приезжает не более 40 рабочих. Их привозят и отвозят каждодневно за 25 километров. Производительность труда низкая, организация и качество работ — ниже среднего. Особенного воодушевления от стройки у колхозников не замечается, какое и было, говорят, пропало, потому что, сами понимаете, за восемь лет можно и к жене остыть, не то что к поселку, который только берет и ничего не дает. Растягивание сроков до необозримого конца есть самый большой минус нынешнего сельского строительства. Такая стройка не вселяет уверенности, не порождает надежд — молодежь продолжает уходить.

На полтора летних месяца ПМК в виде подкрепления придается строительный студенческий отряд в 40 человек. Вот, казалось бы, сила, которая хотя бы на короткий летний срок должна приносить в деревню свежую, веселую, энергичную струю. 40 молодых способных людей — это же сила! Три наших колхоза надо сложить, чтобы получить столько молодежи. Первые студенческие отряды, появившиеся в наших краях, именно такой, боевой, будоражащей, азартной силой и были.

— То первые, — говорит колхозный инженер-строитель Николай Алексеевич Шувалов. — Я тоже, помню, имел с ними дело. Золотые ребята! А последние годы я в недоумении: что случилось? Два года к нам приезжают студенты из Баку, будущие инженеры-строители. Поражает их неумелость: ни бревна вытесать, ни кирпича положить не умеют. Но это ладно. Возмущает меня показуха. Вот считай, средняя выработка рабочего ПМК 500 рублей в месяц. Допустим, студенты добьются такой же, значит, за полтора месяца 40 человек освоят 30 тысяч. А они заключают с трестом договор на 90. Зачем? Обязательство такое взяли. И думаешь, старались? В августе 40 студентов да 40 рабочих ПМК выполнили работ на 25 тысяч. Раздели пополам, прибавь еще полмесяца — от силы тысяч 20, а в тресте выклянчили справку на 100 тысяч! И поехали героями. Возмутительно! Портим молодежь. Какие же из них специалисты выйдут, если уже сейчас без зазрения совести рапортуют о победе, которую и в глаза не видели?

Мелиораторы несколько наособицу стоят. Они работают на окраинных землях, там же, в вагончиках, и живут или ездят в город автобусом. Их работу первыми оценивают трактористы и комбайнеры. В прошлом году ПМК сдала колхозу 90 гектаров дренированных земель. Колхоз засеял их овсом. Мы с Голубевым поехали посмотреть, как убирают комбайны. С утра на поле пришли три комбайна и три автомобиля и все разом сели. Пришлось срочно послать гусеничник — вытаскивать из грязи. Это называется осушили! А урожай? Не более 10 центнеров. Нынче ПМК сдаст еще 600 гектаров, в каждый из которых «зарыта» тысяча рублей. Дорогая, очень дорогая земля! Но для того чтобы она давала достойный вложения урожай, сюда надо валить и валить навоза. Голубев разводит руками: как это сделать? В проект заложили всего лишь 15 тонн органики на гектар, больше, говорят, нельзя, и так слишком дорого обходится ваша земля. Записать в проект — очень важно, у колхоза будет право потребовать от подрядчика «выполнить цифру». А если не записано — рассчитывай на свои силы. Своих нет. 35 колхозных трактористов едва управляются с пахотой да с севом. Вся надежда на «Сельхозтехнику».

Мощная фирма «Сельхозтехника». Чего только в ней нет! Что только не обязана она выполнять в колхозе! Вот организовали станцию технического обслуживания, взяли на свою заботу тракторный парк колхоза. Механик Николай Горюнов от радости на седьмом небе был, как же, в договоре записано: станция обязуется доставлять любую запчасть в течение 24 часов. То, что и надо! Доставляют?

— Шиш возьми, — негодует Горюнов. — Сами не едут и запчастей не везут. А я ежемесячно 520 рублей им плачу. Надоело, взбунтовался. Подал через юриста претензию, тот дал делу ход. Поехали мы с председателем к управляющему отделением «Сельхозтехники», говорим ему: вот так, верни деньги и не надо нам такого обслуживания. Управляющий вежливо улыбается: верну, мужики, все верну, договор расторгну, но — забудьте к нам дорогу. Почесали мы в затылках, подумали и рукой махнули: где наше не пропадало, а с такими знаем, как отношения портить, научены, не даст — и пляши на поле камаринского вместо того, чтобы сеять.

Что же, в сущности, получается? Нету разницы между какой-нибудь артелью шабашников и мощной фирмой «Сельхозтехника»: обе пользуются безвыходным положением колхоза. Назрела, остро назрела необходимость прямой зависимости обслуживающих подразделений от урожайной силы земли. В свое время МТС ликвидировали, ссылаясь, что не может быть двух хозяев на земле. Сейчас не два, а целый десяток, и ни один не зависит от хлеба. Ликвидировать их, как МТС, невозможно, а вот объединить можно. Сделать всех хозяев равноправными и равноответственными.

С наступлением сенокоса в деревне появляется самый многочисленный «приезжий» — шефы. Пожалуй, следовало бы уже называть их как-то иначе, например «опекуны», ибо все шефство свелось к одному — послать рабочую силу. Завод автотракторного электрооборудования опекает восемь колхозов и совхозов, он постоянно в течение года держит в хозяйствах 400 человек. На заводе они лишь исправно расписываются в ведомостях на зарплату. В сущности, пришли мы к такому положению, когда город, точнее промышленность, расплачивается рублем за то, что без меры переманила рабочую силу из деревни. Только в этом положении есть одно весьма щекотливое обстоятельство: деньги-то идут не в том направлении — в карман тех, кого и заводским рабочим не назовешь, ибо он там только числится, и к колхозникам не отнесешь, ибо там он работает, но не числится.

В сенокос и в уборочную город Ржев ежедневно вывозит на поля более 2 тысяч рабочих, как раз столько, сколько числится сейчас трудоспособных в районе. Один к одному! С оплатой та же картина: и там и тут. На выработку шефов редко где смотрят (ее не всегда сразу и учтешь), платят по трёшке на нос, которую мужская половина тут же и оставляет — в магазине.

Домой довольным этот кочующий народ едет: каждый везет с собой мешок картошки. Как дань. Я был свидетелем десятков случаев, когда без спроса и стеснения насыпают с бурта в мешки, грузят в машину и увозят. Просто вот так взяли и увезли, как грибы или ягоды из лесу. Но самое непонятное и пугающее то, что никто их не останавливает, никто не возражает, не стыдит. Земледелец безучастен!

Теперь, надеюсь, понятно, сколь наивна была та семья, пожелавшая отдохнуть от городского уюта в глухой деревне, и почему желание это не нашло у местных жителей сочувствия. В новоявленном «барине» деревня усмотрела оскорбление своего достоинства: да за кого же ты, в конце концов, нас принимаешь? Бесцеремонно пользуешься нашими благами да еще хочешь, чтобы мы ублажали твою скучающую душеньку патриархальщиной? Нет уж, уволь.

Увы, деревня реагирует на «нашествие» не всегда доброжелательно. Слишком много «гостей» приходится ей видеть — таково наше время, — но к этому ведь надо привыкнуть, разобраться, что же такое надвинулось. Бесследно ничто не проходит. Всякий приезжий оставляет свой следок, и всякий деревней оценен. Следочки, накапливаясь, меняют психологию. Уловить их трудно, нельзя сказать: этот вот положительно влияет, а тот отрицательно, но то, что не исчезают следочки, откладываются в сознании, это бесспорно. Надо честно признать, что в силу ряда причин, в том числе и под влиянием «едущих в деревню за деньгой», характер меняется, увы, не в лучшую сторону — безразличия заметно прибавляется. Поэтому-то и поставлена партией задача: «… сделать бережливое отношение к материальным ценностям, принадлежащим народу, первым законом жизни и труда советских людей»^[9].

Осталось сказать еще об одной группе приезжих, о тех, кто едет в деревню  р а б о т а т ь  и  ж и т ь. О них я отложил разговор напоследок специально. Дело в том, что слышу все более настойчивые доводы в пользу горожан: дескать, сколько б мы ни говорили о закреплении молодежи на селе, она все равно уходит, и остановить этот процесс невозможно, поэтому будут пахарь и доярка жить в городе, а на работу ездить в деревню.

Я не согласен. Уже по той причине не согласен, о которой говорил в предыдущем очерке, — земля без человека остается неухоженной. Голубев целиком разделяет эту точку зрения. Поехали мы с ним на окраину колхоза, за восемь километров, где стояли некогда деревни Савино, Мешково, Хохлы, Копытово, Дор. Без малого тысяча гектаров да таким массивом (единое поле!) лежат, какой редко и встретишь на верхней Волге, а земля-то уже запущенная, десяток лет — и запустела, и понадобилось звать мелиораторов, чтобы снова ввести ее в полноценный оборот, и обойдется это удовольствие в миллион рублей. Недешево обходится исчезновение всего пяти некрупных селений. Здравый смысл говорит, что подобное запустение, а потом возрождение обществу крайне невыгодно.

Иная картина вокруг жилых деревень. Если брошенная земля родит от силы 7 центнеров хлеба, то обжитая — 17—20. Там пожни не выкашиваются вовсе, здесь по овражкам, по закрайкам накошено 300 тонн сена — на прокорм 200 коровам и 600 овцам личных хозяйств. Чтобы еще раз убедиться, что это не пустяк, поставлю рядом такие цифры: колхоз продает 212 тонн мяса и 1500 тонн молока, личные хозяйства колхозников соответственно 40 и 150. Неплохой довесок! Нет, не скоро достигнем мы такого уровня общественного производства, чтобы всех селян сделать горожанами. Мечтать, конечно, не грешно, но руководствоваться мечтами в хозяйственной деятельности опасно.

Поэтому всякий приезжающий в деревню работать и жить встречается здесь с полным радушием. В те дни, когда я был в колхозе, приехал с юга Владимир Могильный с семьей. Голубев предложил ему трехкомнатную квартиру с удобствами в двухэтажном доме. Новосел отказался и попросил обыкновенную избу с хлевом и усадьбой. «Ого! — сказали в деревне, — этот собирается пустить корни, такие нам нужны».

Переселенцев пока немного: 5 семей, всего 12 человек. Но письма идут, люди просятся. Беда — нет информации. Только изустная. Кто-то видел или слышал — передал. Как, например, Могильный узнал? От знакомого. Еще одна семья переехала по совету родственницы, которая здесь на стройке работает. Уже очевидно: нужен постоянный информационный бюллетень. Нечерноземье обширно, спрос на рабочую силу велик, нужна и соответствующая информация.

Вопрос о тех, кто едет в деревню жить, сложный, скороговоркой тут не отделаешься. Рассмотрим его в отдельном очерке.

КОРЕННЫЕ

Что же представляет собой коренное население деревни?

Лучше всего, вероятно, поехать за ответом в тот же колхоз имени В. И. Ленина на верхней Волге. Я знаю это хозяйство более пятнадцати лет, часто и подолгу бываю там и, не заглядывая в отчеты, скажу по памяти: там было 400 колхозников. Когда называлась эта цифра, всем было ясно: столько людей работают на полях и фермах. Нынче совсем не так. Нынче общая цифра вовсе не отвечает, например, на вопрос: насколько обеспечено хозяйство рабочей силой?

На начало 1979 года на территории колхоза проживало 600 человек, из коих колхозников 460, остальные — рабочие и служащие промышленных предприятий. Нас интересуют работающие на земле. В числе 460 — пенсионеров 174, детей 86, трудоспособных 200. Значит, можно сказать, что вот эти две сотни и есть работники полей и ферм? Нет, это трудоспособное население, но оно не равнозначно числу непосредственно работающих на поле и на дворе. Трудоспособные делятся на несколько групп: механизаторы — 60, животноводы — 56, полеводы — 14, административно-управленческий аппарат, включая технологов, — 38, работники сферы обслуживания — 25, домохозяйки — 7. Выходит, непосредственно, своими руками, производящих продукцию всего-навсего 130 работников, или 60 процентов от числа трудоспособных.

Колхоз имени В. И. Ленина согласно плану должен произвести за год продукции на полтора миллиона рублей, затратив 95 тысяч человеко-дней. Допустим невероятное: все трудятся без выходных и отпусков, ни разу не заболев, то есть все 365 дней в году, но и в этом случае получится 47 тысяч человеко-дней. Иначе сказать, невероятными усилиями они выполнят план только наполовину. В бухгалтерии колхоза мне дали справку: силами всех колхозников и всех присланных и нанятых со стороны отработано за год 66 тысяч человеко-дней. Следовательно, производственная программа на одну треть оказалась не обеспечена самым главным — рабочей силой.

О том, что нечерноземная деревня страдает хронической нехваткой рабочей силы, говорится теперь и устно и печатно. Но — все как-то в общем и целом. Острейший вопрос наших дней не стал еще той «печкой», от которой следовало бы танцевать. Он, конечно, ставится в повестки дня, но, так сказать, в персональном порядке, отдельно, специально, а еще точнее — разово: поставили, обсудили и… пошли дальше. Получается так: в общем-то признаем, что людей не хватает, а как только касаемся конкретного дела — снижения удойности стада, запаздывания с жатвой, непроизводительного использования техники, — то всю вину валим на отсталую технологию, на организационные неполадки, и создается впечатление, что никакого «кадрового вопроса» и не существует. Происходит это по двум причинам: во-первых, инерция, за многие десятилетия привыкли, говоря о деревне, не брать в расчет «обеспеченность рабсилой», ее всегда хватало, до последнего времени такой графы даже в производственных планах не было. Во-вторых, некая психологическая настроенность: только заговори, мол, живо найдутся любители объяснить все свои недоработки малолюдьем. На поверхностный взгляд кажется, резон есть: не надейся на скидку, товарищ председатель, выкручивайся как знаешь, а план подай, на самом деле болезнь загоняем вглубь: главное звено производства и главная задача хозяйственного руководителя — кадры — превращается в его сознании в какую-то общую, отдаленную, от него не зависящую проблему, тогда как она не должна бы выходить у него из головы.

И вот наконец областная партийная конференция ставит проблему в число главных причин и первоочередных задач: «Обком, горкомы и райкомы партии, советские, сельскохозяйственные органы обязаны уделять особое внимание закреплению кадров, увеличению рабочей силы на селе». О с о б о е!

Рассмотрим численность коренного населения по составу. Группа первая: административно-управленческий аппарат. Растет абсолютно и удельно. Сравните: 38 и 130. Еще недавно сюда относили бригадиров, заведующих, счетоводов, кладовщиков, ныне прибавились дипломированные специалисты-технологи. Их уже — 21, больше половины. Это сплошь молодые люди. Непривычное для деревни обстоятельство: молодые, не нажившие еще опыта — на первых ролях, пожилые — на вторых. Дети руководят родителями! Но жизнь расставила их именно так. Дело в том, что технологи не выдвигались в таком порядке, как, скажем, бригадиры — из рядового в учетчики, в помощники, наконец в бригадиры, — а сразу приходили на должность. Открывалась должность — появлялся молодой специалист. А поскольку «текучесть» технологов велика, и вакансии всегда открыты, и занимаются они выпускниками вузов, то «несоответствие возрастов» продолжается годами. В колхозе имени В. И. Ленина много раз ставили молодых специалистов во главе производственных участков, но, честно говоря, ничего не получилось, в результате долгого и мучительного отбора только трое и удержались. Оказывается, руководить бригадой, фермой, то есть непосредственно и каждодневно организовывать труд людей, труднее, нежели быть «главным» и отдавать распоряжения. Трудность замены бригадиров-практиков дипломированными специалистами, которая сейчас идет, состоит, в частности, в том, что получается как бы движение вниз. У технолога — мнение, что его понижают, с другой стороны, он знает, что «там» труднее, — и отказывается. Но если «главный» охотно и с сознанием идет бригадиром или заведующим, то со временем руководитель получается из него толковый. Надо полагать, в недалеком будущем процесс этот войдет в свое нормальное русло: выпускник вуза начнет восхождение снизу вверх: звеньевой — бригадир — главный специалист и т. д., а пока положение такое, как сказано выше. Это особенность времени, так сказать, переходного периода. А время, как известно, делает характер.

В характере молодых специалистов настораживает одна довольно заметная черта — их, позволю себе так выразиться, бездумная исполнительность. Из района или из области спускается какая-то директива, касающаяся технологии. Ну, скажем, скармливать солому только в запаренном виде, известковать почвы, использовать на удобрение торф… Да сотни их, подобных директив, идут в хозяйства. А в хозяйстве что-то свое, особенное, сложившееся, проверенное годами. И вот бездумный специалист начинает внедрение, поспешно, без подготовки, словом, по команде, в результате — разлад, ни старого, ни нового. Это очень заметно, если наблюдать хозяйство в течение многих лет. Исчезнет стиль, или, как говорят, почерк. Нет устойчивости. Оговорюсь, речь идет не о дисциплине технологов — очень похвальном качестве, — а о бездумности и неразборчивости.

Это, конечно, не просто — быть самостоятельным. Особенно молодому. Директивы-то все нужные, полезные, и проводятся они в жизнь с похвальной настойчивостью. Беда разве в том, что директива не различает особенностей, местных условий, она — универсальна. Когда технолог пытается доказать, что у них этого делать не надо или делать несколько иначе, в районе выслушивают так: опытного, заслуженного — совсем вниманием, молодого — вполуха: высказался, а теперь исполняй. Строптивые долго не держатся. Последствия — грустные: апатия, утрата желания бороться.

Материально группа управления живет неплохо. Зарплата у «главных» от 180 до 200 рублей, у вторых — немного поменьше. Подсобное хозяйство держат не все, главным образом — семейные и те, у кого родители живут далеко. Свои же, то есть местные, а таких большинство, кормятся, как тут говорят, из родительского магазина. Впрочем, это относится не только к специалистам, а ко всем молодым. Пока родители в силах обработать огород, держать скотину, дети своим хозяйством ве обзаводятся.

И все же сравнительно с другими группами коренного населения административно-управленческая обеспечена похуже. Они, например, в течение трех лет не получали ни одной премии, потому что хозяйство по какому-либо виду продукции не вытягивает плана. По-моему, есть в этом доля несправедливости. Животноводы, к примеру, все, что положено, произведут и продадут, дояркам, скотникам, пастухам выпишут солидные премии, а зоотехникам и ветеринарам не полагается, потому что… пропал лен. Как-то директор совхоза в селе Успенском жаловался мне на свое «безвластие»: по существующей системе материального поощрения он ежемесячно выдает животноводам до тысячи рублей премий, а зоотехникам — ни копейки, ждите конца года, а что будет в конце года, того никто не скажет.

— Да я и сам в таком положении, — говорил директор. — А ведь всем ясно, что не будь зоотехник толковым, знающим распорядителем, особенно при нынешнем разделении труда на фермах, ни доярка, ни скотник — они же только свои операции выполняют — не добьются высоких надоев или привесов. Отказывая технологу в премии, мы тем самым умаляем и значение его организаторской деятельности, и личное старание. Система поощрения отстала от жизни, она все еще ориентируется на работника-универсала.

Твердый оклад не понуждает специалиста к инициативе. И в первую очередь там, где инициативность остро нужна, — в отстающих хозяйствах. Вывести хозяйство из прорыва можно только инициативным, руководством, а оно-то как раз и не поддерживается системой материального поощрения.

Руководители сельскохозяйственных органов часто сетуют на технологов: туговаты, мол, на всякие новинки. Как только, говорят, ни распространяем передовой опыт, и на семинарах, и через печать, и на совещаниях долбим, и требуем со всей строгостью, а дело — на воробьиный шаг. Что правда, то правда. Я сам многие годы был причастен к «распространению» и тоже дивился инертности, пока не понял простой истины: новое внедряется легко и быстро, когда  х о з я и н  и щ е т  о п ы т а, а  н е  о п ы т  х о з я и н а.

Вторая, самая главная, группа коренного населения деревни — механизаторы. В газетах и в речах сельского тракториста иначе не называют как решающей фигурой. Так оно и есть. Ныне он — единственный работник на поле. Но их мало. Меньше, чем машин на дворе. В истекшем году в колхозе имени В. И. Ленина стояли без хозяев двадцать два трактора. Плюс два десятка зерновых, льноуборочных и картофелеуборочных комбайнов, на которые в страду пересаживаются трактористы и шоферы, ставя на прикол тракторы и автомобили. Проблема механизаторских кадров приобрела небывалую остроту. Зимой 1978/79 года в области было подготовлено 10 тысяч новых трактористов, в том числе 3450 из промышленных предприятий. Своими силами селу с весенним севом уже не управиться.

Техническая вооруженность колхозов и совхозов растет небывалыми темпами, ни с каким прошлым временем нынешнее не сравнимо. Но — беда: было кому, не было на чем, стало на чем, оказалось некому.

Пять-семь лет назад ядро тракторных бригад составляли механизаторы эмтээсовской выучки, сейчас их единицы: 7 из 60. И молодежи мало, в возрасте до тридцати лет 16 человек, основная масса, как говорится, в годах, от сорока до пятидесяти. Династий почти нет. К таким можно отнести лишь семью Александра Шаврова: сам тракторист и три сына трактористы. Еще у пятерых по одному сыну на машинах. Вот и все. А бывало, великой честью считалось посадить сына на трактор.

Сложно ответить на такой вопрос: какова степень привязанности нынешнего тракториста к родной земле? Не подлежит сомнению, зависимость работника от урожая почти не ощущается. Получает он за норму выработки, и пусть колхоз «сработает» с убытком, механизатор от этого не страдает, зарплата выплачивается без задержки. Исчезла и прежняя, так сказать, осязательная связь человека и земли. Нынешний полевод руками ни к земле, ни к ее продукту почти не прикасается. Из всех органов чувств, через которые в душу проникает «власть земли», действующим осталось только зрение. Он видит поле, но не вдыхает его запахов (солярка и железо все забивают), не слышит шелеста хлебной нивы (гул мотора все покрывает), не ощущает волшебного тепла нагретого солнцем колоса, осенней стылости зяби, весомости картофельного клубня.

Казалось бы, ну все: кончился земледелец! А ничего подобного. Много лет приглядываясь к трактористам, замечаю я в них новую черту, какое-то сложное смешение качеств земледельца и заводского рабочего. Богатство и тонкость чувств, формируемые природой, соединяются с осознанием собственной силы и власти над землей, рождаемых машиной, и создают постепенно новый характер, который нам еще предстоит понять и оценить.

Я очень люблю этих людей, спокойных, полных достоинства, безотказных трудяг, смекалистых, не знающих безвыходных положений и очень добрых и щедрых душевно. Вижу, как переживают они, когда в поле под дождями и снегом гибнут плоды земли и труда, их радость и смысл жизни.

Следующая группа коренных — животноводы. Вторая по численности, а нередко и первая. В колхозе имени В. И. Ленина работников ферм — 56. Что сказать о них? Во-первых, исчезли такие профессии, как свинарка, птичница, конюх, остались доярка, скотница, овцевод, телятница. Это — результат специализации. Сейчас редкость — встретить в хозяйстве все виды скота и птицы. Во-вторых, изменилось и содержание профессии. Хотя доярка по-прежнему называется дояркой, но из прежних функций ее профессии осталось две — доить и кормить, а часто и одна — доить, таких уже называют операторами. Разделение труда на ферме стало обычным делом, работать куда легче. Однако на заработках это не отразилось, животноводы — самая высокооплачиваемая категория. В колхозе, о котором речь, доярки и телятницы получают по 250—270 рублей, пастухи значительно больше, на дойном стаде, бывает, до 500 доходит, но их работа все-таки сезонная.

Пришли на фермы и мужчины. Их привело туда то же разделение труда плюс механизмы. Появились в штатах ферм слесари, скотники и, конечно, трактористы с кормораздатчиком, бульдозером, тележкой. Обслуживание ферм повсеместно становится функцией механизаторской.

Самое тревожное — возраст животноводов. Моложе 30 лет всего-навсего 5 человек, 6 уже пенсионеры, 18 уйдут на отдых в течение двух лет. Чуть не половина отряда к концу пятилетки оставит фермы. Положение кажется безвыходным. Если за это время колхоз не сумеет зазвать работников со стороны, единственная надежда — шефы. Они уже и так выполняют авральные работы: вышли из строя в сильные морозы транспортеры и поилки — завод присылает парней лопатами выгружать навоз и с ведер поить коров.

О группе полеводов в прежнем значении слова, то есть о работниках, занятых на конно-ручных операциях, можно сказать немногое. Десяток человек на колхоз — это не сила, она почти что и в расчет не берется. Люди, как правило, предпенсионного возраста или с ограниченной трудоспособностью. Но нужда в ручном труде не исчезла, доля его еще велика, особенно на уборке льна и картофеля, и выполняется он сплошь приезжими — заводскими шефами, студентами, наемными бригадами.

Восторгаясь механизацией, забываем мы, что на нечерноземном поле ручной труд исчезнет нескоро. Вот сенокос. Машинами скашиваются только сеяные травы, то есть пахотные угодья, а так называемые естественные сенокосы — по-прежнему косой. Можно косу заменить ручной косилкой? Да, и с успехом. В Старицком районе, например, каждое лето сотни гектаров закустаренных пожен, оврагов, придорожных полос выкашивают этими самыми косилками. Если уж горожанину неизбежно ехать в деревню на сенокос, так пусть он не литовкой машет (у него и навыка нет), а возьмет в руки косилку с моторчиком (к мотору он более привычен). Но беда та же — косилка дефицит.

Небольшую долю ручного труда выполняют пенсионеры. Особенность нынешнего сельского пенсионера в том, что он все меньше и меньше участвует в общественных работах. Причины тут такие: во-первых, очень редко бывает работа вблизи дома, во-вторых, пенсии пошли немалые, острой нужды в копейке нет, в-третьих, занятость в личном подсобном хозяйстве. Так называемая пассивность стариков вызывает нарекания в их адрес со стороны бригадиров, агрономов, председателей: вот, мол, раньше старики сами работы искали, а вас теперь и просишь — не допросишься, а как прижмет, так бежите в правление за помощью. Нарекания, конечно, несправедливые и обидные, это и сами руководители понимают и, когда сменяют гнев на милость, идут к пенсионерам с добрым словом, те охотно откликаются и помогают. И все-таки некоторое, скажем так, ущемление существует, особенно в сенокос: спускают старикам задания — накоси столько-то тонн, тогда получишь «проценты» на свою корову.

Удивительно живучая патриархальщина — эти проценты! Уж, кажется, куда как ясно и твердо сказано о необходимости обеспечивать личный скот наравне с общественным, ан нет, на местах все равно установят если не «десятину», так испольщину.

Остается сказать еще об одной группе в составе коренных — людях, занятых обслуживанием. Служб этих в деревне становится все больше, следовательно, растет и численность персонала. В колхозе имени В. И. Ленина эта группа насчитывает 25 человек, или 12,5 процента к числу трудоспособных. Такого в нашей деревне еще не бывало. Появились детские учреждения, общественные бани, столовые, зарождаются комхозы. В сферу обслуживания идут, как правило, женщины, и это создает некоторый просвет в решении проблемы «сельских невест». Даже на таком объекте, как центральная котельная колхоза, работают женщины, к тому же со средним специальным образованием, — автоматика сделала этот труд легким и привлекательным. В связи со строительством новых поселков, это уже очевидно, будет на селе расширяться и сфера обслуживания.

Что касается отличия коренного сельского населения от городского, так сказать, в социальном плане, то его почти и нет. Сейчас все колхозники имеют паспорта, могут вступать в профсоюз, на них распространяются все социальные блага. В течение года колхоз выплатил своим членам 20 тысяч рублей отпускных, более 9 тысяч по больничным листам идекретным отпускам, 6 тысяч рублей своих, колхозных, пенсий (дополнительно к основным), выдал десятки бесплатных путевок в дома отдыха и санатории, оказывал материальную помощь нуждающимся.

А по «общественным нагрузкам» сельский житель, пожалуй, перегнал городского. Депутаты местных Советов, члены комитетов и комиссий, народные дружинники, члены товарищеского суда и женсовета, народные контролеры — всего и не перечислишь. 150 человек, почти каждый трудоспособный, имеют какую-то общественную должность.

Но вот какое негативное явление заставляет тревожиться — меньше становится в сельских семьях детей. Если исключить пенсионеров, то получается, что в среднем нынешняя деревенская семья состоит из трех человек: отец, мать и ребенок. Таких семей, в которых есть либо бабка, либо дедка, мы насчитали меньше десятка. За четыре последних года родился 41 ребенок, а стариков умерло 46. Тут что-то надо делать.

ЗАСЕЛЕНИЕ

В предыдущих очерках этого цикла, анализируя социальную структуру нечерноземной деревни, я ссылался главным образом на верхневолжский колхоз имени В. И. Ленина, считая его типичным хозяйством нашего края. Читатель может взять под сомнение характерность явлений и правильность выводов. Я и сам подумал было, уж не слишком ли сузил поле наблюдений, поэтому и предпринял в начале лета 1979 года поездку в южные районы Псковской области, соблюдая, однако, прежний метод — посещать давно знакомые места. Географически это верховья рек Великой и Ловати, экономически — «средние» хозяйства мясо-молочного и льноводного направлений, исторически — «дорога нашествий» в Россию с Запада, на которой что ни город — то древняя крепость.

Изучение «объекта более широкого» убедило меня, что можно было и не ехать, можно было продолжать изучение того же колхоза имени В. И. Ленина — положение везде одинаковое, процессы одни и те же. Но коль поехал — посмотрим, что там.

1. ЗА «КРАСНОЙ ЧЕРТОЙ»

По данным областного статистического управления, в Калининской области сельское население сократилось. Аналогичная картина и в Псковской области. Несмотря на принимаемые до сих пор довольно энергичные меры, приостановить отток, к сожалению, не удается. В селах Пустошкинского района, например, население ежегодно уменьшается на 200—250 человек. В 1941 году на его территории жило 57 тысяч, сейчас — четырнадцать с половиной, из коих на село приходится 9500. Трудоспособных же из них ровно половина — 4700. Но и это еще не все. Из числа трудоспособных 470 заняты в промышленности, торговле, лесном хозяйстве, 500 — в сфере культуры, народного образования, бытового обслуживания, 316 — в административно-управленческом аппарате. Что же остается на долю поля и фермы? Менее трех с половиной тысяч. Это — на 60 тысяч гектаров сельскохозяйственных угодий.

Надо учесть и то обстоятельство, что в основном трудоспособное население сосредоточено в 14 центральных деревнях, а угодья разбросаны на полутора тысячах квадратных километров. Равномерность же расселения для этого края крайне важна. Экономическая необходимость некогда «поставила» здесь 261 деревню. Ныне в 130 деревнях проживает от одного до десяти человек и в 114 — от десяти до пятидесяти. Первую половину можно не считать, она исключена из всех хозяйственных планов.

Да, ровно половину некогда довольно людных деревень в любом районе Нечерноземного Северо-Запада уже не принимают во внимание, а в отдельных колхозах и совхозах и того больше.

Край переступил «красную черту», и как следствие — падение производства. Несмотря на крупные капиталовложения, которые пришли с началом десятой пятилетки — по программе обновления Нечерноземья, — сельское хозяйство не справляется с государственными планами.

Самое тяжелое последствие малолюдья — сокращение продуктивных угодий. Исчезают деревни — лес немедленно начинает наступать на пашню и сенокосы. Сейчас для списания продуктивных угодий, то есть для перевода полей и лугов в лес, норма залесенности поднята до 75 процентов. Это значит, если луг на три четверти зарос кустами, то он еще не лес, он числится по разряду «естественные сенокосы». Так искусственным путем прячут фактическое сокращение угодий. За три года пятилетки в Псковской области введено в эксплуатацию 42 тысячи гектаров осушенных земель, а пашни за это время прибавилось всего-навсего 3 тысячи гектаров. Нельзя же думать, что здесь осушают только пахотные угодья. Как правило, половина, а то и больше мелиорируемых земель — ранее выпавшие из оборота. Выходит, с одного края — осушаем, с другого — запускаем.

Вывод следует один — без коренного крестьянина нечего и думать о подъеме сельского хозяйства Нечерноземья. Вместо исчезнувших и исчезающих деревень надо строить новые. Как они строятся, эти новые села, кто сюда приезжает и зачем — жить и работать на земле или только в поисках заработка, — как складывается характер селения и чем он отличается от прежнего деревенского уклада?

2. ВОЗМОЖЕН ЛИ ПРОГНОЗ?

Если попытаться в многоличье наших сел найти что-то характерное для сегодняшней застройки, то прежде всего бросятся в глаза две черты, или два облика: поселковый и деревенский. Разница не в материале и не в характере застройки — посадный или поквартальный, разница — в типе жилья: в первом — квартира, во втором — усадьба.

Правда, в чистом виде ни того, ни другого села не увидим, они существуют как два лица одного селения. Обусловлено это, во-первых, тем, что новое ставится не в чистом поле, а на околице старого: земля-то обжитая! Во-вторых, материальными возможностями: ставим то, что подвернется. А в-третьих, оказывается, так и быть должно. Оказывается, что строить село целиком на манер поселка, то есть поселить всех крестьян в квартиры, преждевременно, что «усадебный» тип еще не отжил свое, более того, он имеет будущее, и, пожалуй, преимущественное.

Во взглядах на застройку села начался поворот. Хозяйственники приходят к единому мнению: иметь и то и другое. Те, кто строил только квартиры, уже планируют усадьбы, а те, кто гнался за усадьбами, просят хотя бы немного квартир. Главная причина «поворота» — экономическая: рано сельскому жителю отказываться от подсобного хозяйства. Не так скоро, как следовало бы, но все-таки причина была увидена, и мы спешим поправить дело.

А вот следствие — сложение нового психологического типа селянина — пока что, на мой взгляд, если и замечено, то в достаточной степени не осмыслено. А ведь они, причина и следствие, взаимодействуют: наступает время, когда устранить причину можно только через следствие, ибо оно само становится причиной. Скажем, хозяйственник (председатель или директор), желая поощрить расширение личного подсобного хозяйства, принимает экономические меры: выдает корма, предоставляет пастбище, пастуха, строит вместо квартир усадьбы. Достаточно ли этих мер? Нет. У селянина, пожившего в многоэтажном доме, уже сложились новые представления, привычки, он не хочет заводить скотину. Вот эти-то новые привычки, будучи следствием экономических условий, становятся причиной, парализующей экономические меры хозяйственника. Простейшая, как видим, диалектика.

Встает вопрос: начиная тот или иной «экономический поворот», достаточно ли точно прогнозируем мы «психологический тип», четко ли представляем себе, каким станет в результате этого человек? Это ведь не только программный вопрос, а и сугубо практический. Общая наша задача, генеральный курс — воспитание человека коммунистического общества. Конкретные качества названы в моральном кодексе строителя коммунизма. Формирование их происходит в повседневной практике строительства нового общества. И причастны к этому все, буквально каждый, один больше, другой меньше, но неучаствующих тут нет. Поэтому и важно делать свое дело с ясным представлением результата.

Ну вот, скажем, председатель колхоза, решая главную задачу — постоянное увеличение производства сельской продукции — и избирая к этому пути, приходит к выводу: надо строить поселок, собирать людей покучнее. Как практик, он выбирает из возможного наилучшее (в смысле большей выгоды для хозяйства и больших удобств для работника), но кто ему скажет: изберешь этот вариант — твой работник утратит то-то и обретет то-то, а если другой… Может ли председатель ожидать, что к проекту нового села, которое он собирается строить, будет приложен не только экономический расчет, но и  п с и х о л о г и ч е с к и й  п р о г н о з? Или это фантастика: никто таких прогнозов не выдает. Так ли?

Прогнозы основываются на практике. Практику мы постоянно изучаем, анализируем удачи, неудачи, выделяем положительное для данного времени, заостряем внимание на отрицательном. Выводы, большие и малые, глубокие и поверхностные, докладываем на собраниях и совещаниях, публикуем в печати. Наконец, не спит и наука — социология, выдает довольно обстоятельные исследования. Да и сами практики, пожалуй, как никто другой, с пристрастием следят, кто и как делает, у кого что получается. В них осознанно или подспудно, но постоянно присутствует интерес: а что происходит с человеком, в какую сторону он меняется. Так что анализировать-то мы анализируем, ибо без этого и дела не сделаешь, — а вот насчет прогнозов, да еще психологических, пожалуй, не густо. Во всяком случае, начиная перестройку деревни, будущее мы представляли в самых общих чертах: идем на сближение с городом. Но это опять-таки касалось условий жизни, а какую они родят «психологию», всяк рядил по-своему. Предвидения не было.

Предвидение — задача ученого и инструмент практика. В том, чтобы к проекту нового села был приложен психологический прогноз, ничего фантастического нет. Это возможно и необходимо.

Ну хорошо, согласились: возможно. А так ли уж необходимо? У прогресса свои законы, как говорится, чему быть — того не миновать. Он продиктовал концентрацию населения, и хочешь не хочешь, собирай народ в кучу. И каким станет в этой куче человек, тоже прогрессом определено. В общем-то оно, конечно, так. Ну, а вот конкретный пример: дети, будущие работники. Отличительная черта сельского семейного воспитания — ранний труд ребенка в огороде, на дворе, в поле. Переехала семья в благоустроенную квартиру — ребенок до пятнадцати лет ни топора в руках не держал, ни огурца с грядки не сорвал. Изъяли его из той среды, которая и трудовые навыки давала, и незримыми соками душу наполняла. Теперь формирует его другая среда, он ждет не дождется, когда покинет деревню, ибо ничто его к ней не привязало, ничего он тут не умеет делать. А предвидь председатель такой оборот, наверно, предпринял бы что-нибудь противодействующее, точнее, возмещающее утраченное, например, построил бы для ребят что-то вроде учебной мастерской, нашел бы дело ребячьим бригадам, то есть создавал бы условия для трудового участия. Мне скажут: таких примеров по стране немало. По стране — да, а у нас пока не густо, да и то взялись за это дело лишь в последние годы, когда нужда, что называется, с ножом к горлу подступила. В том-то и беда, что без прогноза спохватываемся мы слишком поздно, когда психологический тип уже сложился, когда следствие стало причиной.

Или вот другой пример, более широкого плана: решили продавать в личное пользование автомобили. Знали ли мы, что сделает с человеком автомобиль? Предполагали ли, что в условиях общенародной собственности породит он тип беззастенчивого обирателя даров природы, равнодушного вытаптывателя полей и лугов, дремучего эгоиста? В ответ на мое выступление по этому поводу пришли сотни очень тревожных писем, в одном из которых автор бросает справедливый упрек: а где были социологи и психологи, разве нельзя было предвидеть и принять предотвращающие меры? А теперь что ж, потребитель вошел во вкус, с ним уже надо бороться. Вот и выходит; прозеваем, потом боремся.

Метко сказано: прозеваем, потом боремся. Так, собственно, и с новой деревней получилось. Строили-строили и спохватились: что случилось с мужиком, почему охладевает к земле и скотине?

Нашли причину: квартира на пятом этаже. Затрубили отбой: строить усадьбу. Но следствие уже стало причиной, и с ней… бороться надо. Но с чем именно? С какими обретенными качествами, с какой психологией? Не зная  ч т о, не скажешь  к а к.

3. СЧЕТ НА ПАЛЬЦАХ

Лишь на седьмой день поездки обратил я внимание на одну деталь. Председатели и директора, когда я спрашивал, сколько вернулось в село парней после службы в армии, сколько сыграли свадеб, сколько жителей малых деревень переехало в центр, сколько из других краев приехало, начинали загибать пальцы на руках, считая по фамилиям. Вот, подумал я, какое великолепное знание: всех поименно помнят! Но оказалось, что к счету на пальцах хозяйственники прибегают и при ответах, сколько осталось деревень, имеющих надежды на будущее, сколько поставлено новых домов, сколько земли осушено мелиораторами? Как правило, хватало двух рук. Редко-редко заходили на второй круг. Домов поставлено пяток-десяток, свадеб сыграно 2—3, новоселов — 12—15, перспективных деревень — 3—5, осушено земель 150 гектаров за три года. Сотнями считали пенсионеров да запущенные гектары. И тогда деталь «счет на пальцах» показалась весьма знаменательной. Она говорила не о памяти — помнить единицы не трудно, — а о том, что подлинное обновление края еще не наступило, есть лишь  п р и з н а к и  его. Немаловажные, обнадеживающие, перспективные, радующие всякого заинтересованного человека, но всего лишь признаки. И опять, как в замкнутом кругу, — люди! Без людей признаки могут остаться признаками. Поэтому главнейшее из главных дел, над которым бьются областные и районные власти и сами хозяйственники, это  з а с е л е н и е. Как и кем заселять деревню?

Вопрос «как» кажется настолько ясным, что любой собеседник отвечает не задумываясь: строить! В первую очередь, немедленно, за счет любых источников, всеми силами строить жилища. Любые. Кирпичные, блочные, рубленые, панельные. Русскую пятистенку, эстонский коттедж, городскую квартиру. Райисполкомы забирают все фонды на древесину (бревна никому не выпишут), концентрируют в промкомбинатах и лесхозах, обязывая рубить срубы, только срубы, только срубы. Любая мало-мальски способная строить организация обязана ставить дома в деревне. До предела исчерпывается хозспособ. И вырастают улицы, поселки. Я побывал в нескольких, возникших буквально в два-три года. Поселками, правда, их еще не назовешь, это всего лишь зародыши, но и в зародышах можно увидеть издержки поспешности и угадать характер будущего селения.

Спешку понять можно, но небрежности, рожденные ею, оправдать — едва ли. Центральное село совхоза «Кузнецовский» — Ульяновщина — начало строиться не сегодня и не вчера, а лет 10—12 назад. Три островка отчетливо видны в нем. Четыре избы в садах, с полугектарными огородами напоминают о старой деревне. Восемь кирпичных двухэтажек по 16 квартир каждая, окруженные бесчисленными дощатыми, успевшими почернеть и покоситься сараями, стожками прошлогодней соломы, поленницами и березовыми кряжами, напоминают о недавнем желании преобразовать деревню на городской манер. Чуть поодаль, кружком по подошве холма, поднимаются шесть рубленых и кирпичных домиков на одну-две семьи каждый — первое детище возврата к усадебному типу. Их показывают не без гордости, подчеркивают некую даже смелость: мы вот внесли в типовой проект собственные изменения.

Но, честно говоря, проступает в этой инициативности что-то… ей-ей, несерьезное. Словно бы те, кто берется изменять, не представляют ясно, к т о  в доме будет жить и  к а к  ж и т ь. Похоже, в головах председателей и директоров (они, как заказчики, и являются авторами изменений) не сложился еще стереотип усадьбы, наиболее целесообразной для данной местности. Они и прежнее крестьянское подворье отрицают, и с городской квартирой не согласны, а  ч т о  именно сегодня деревенскому жителю надо, точно не знают. И потому, мне кажется, не знают, что нет ныне стереотипа этого самого деревенского жителя, уж больно он разный.

В Ульяновщине, в Гультяях, в Александровке, в Глембочине, в Дубровке, застройку которых мне удалось посмотреть, прежде всего взялись привязывать к дому  х л е в. Изба, хлев, выносной туалет да дощатый закуток под дрова — вот и вся усадьба. А в избе — кухонька в четыре квадратных метра да две комнаты с тесной прихожей. Подполья нет, кладовок нет, сушить одежду негде, автомобиль или мотоцикл поставить не знаешь куда, стожок сена приткнуть некуда, вода бог знает где, в баню в соседнюю деревню надо ходить. Позарится коренной крестьянин на такую усадьбу? Едва ли. Коренной строит по-своему. В Гультяях рядом с новейшими коттеджами ставит хоромы колхозный электрик Иван Михайлович Иванов. На свои деньги, своими руками. Зашли мы к нему и попросили посвятить в замысел. Скажу коротко: Иван Михайлович все «объекты» усадьбы, кроме хлевов, конечно, вмещает в одну относительно небольшую постройку, спланированную в высшей мере целесообразно: котельную, ванную, мастерскую, погреб, кухню, сушилку — все необходимое для удобной жизни в деревне.

Вот, казалось бы, образец для данного села, приглядись, ч т о  мужику надо, и переноси в проект. Больших денег не потребуется. Колхозу дом с хлевом обходится в 20 тысяч рублей, Иванов рассчитывает половиной обойтись. Но председатель колхоза резонно мне возразил:

— Много ли у меня Ивановых! — И, загибая пальцы, показал «полтора кулака».

— Но для коренных-то можно строить как следует?

— Коренными мне уже не обойтись. Тороплюсь набрать абы каких.

Вот вторая причина «несерьезности» в усадебной застройке: для «абы каких» можно и строить абы как, ибо особых надежд на закрепление их, честно говоря, не возлагают. Ну и то еще надо сказать, что «вольности обращения» с типовыми проектами, вероятно, не осмыслены как следует. Заказчик почувствовал, что может строить по своему усмотрению, и торопится изменить лишь те детали, которые чересчур выпирают своим несоответствием. К примеру, тот же хлев: нет в проекте хлева, давай скорее впишем. Не дошли до понимания, что за инициативу-то отвечать надо, если уж разрешили тебе по-своему расходовать 20 тысяч рублей, то построй такой дом, чтобы и человек сказал спасибо, и власть поверила: да, доверять тебе можно.

Да, инициатива без ответственности может вылиться в своеволие, вкусовщину и прочие субъективные вещи. Что касается «удобного во всех отношениях дома», то, вероятно, он будет тогда, когда начнем строить по заказу. Это обычно делается там, где застройщик вкладывает собственные деньги. У нас этот принцип не действует: при большом спросе на рабочие руки нет охотников тратиться. У нас должен бы действовать другой, выраженный, к примеру, так: хочешь поселиться навсегда, скажи, какой тебе дом построить. Но, проехав пол-области, встретил я подобных случаев… один-единственный.

4. ПЕРЕЕХАВШИЕ

В селах, которые я назвал выше, пустующих домов нет, заселены все. Переехавших в центр можно разделить на несколько групп, которые заметно разнятся между собой.

Первая — мужики в возрасте, годов по сорок-пятьдесят, как правило, механизаторы, переехавшие из малых деревень своего же хозяйства. Им предоставляют лучшие дома (в квартиры они почти не идут), часто и свои избы, если они достаточно крепкие, перевозят. Эта группа немногочисленна, 5—6 семей, так что костяком нового села ее не назовешь. Действует тут не одна материальная причина (все же дороговато и хлопотно перевозиться), а целый комплекс причин. Во-первых, земля. Дальновидные хозяйственники, видя, что с исчезновением деревень пустеет земля, теряют былую ухоженность угодья, — сознательно придерживают переселение, не без оснований полагая, что придет время заселения и «неперспективок». Во-вторых, пенсионеры. Не оставлять же стариков одних, оторванных от людей. Есть в деревне одно-два крепких хозяйства — уже опора, в любой момент можно прибежать за помощью, да и так просто зайти, порасспросить, что на свете делается. В колхозе «Весенний луч» мне рассказывали о семидесятилетней колхознице, которая по два раза на дню ходила за три версты в село только затем, чтобы новости узнать и соседкам рассказать. Не зная деревни, можно сказать: вот причуда! А никакая это не причуда, это — тоска по миру, по той активной жизни, какой весь свой век жили женщины. В-третьих, удобства. Чисто деревенские выгоды. То, в чем не стеснен в деревне и будет стеснен в плотно застроенном селе: огород, сенокос, выпас, дрова, рыба на приварок, грибы, ягоды, пасека и т. д. В-четвертых, корни. В деревне прадедовы корни крепко держат душу. Есть и другие причины, по которым коренной, в возрасте крестьянин не торопится в село. Все вместе они действуют порой весьма противоречиво, когда по одним соображениям надо бы переселяться, по другим — повременить.

Костяк нового села составляют женатые, отделившиеся от родителей сыновья. Вот на кого, по единодушному утверждению районных руководителей и хозяйственников, возлагаются главные надежды. В последние годы парни, отслужив срок в армии, с охотой возвращаются домой, условия сложились для них благоприятно. Одна сложность — мало невест. Директор совхоза «Чайка» Николай Иванович Никифоров рассказывал:

— Получилось так, что в год организации совхоза задержались в деревне пятнадцать парней, и тут молодых специалистов прислали, девушек, ну их мигом и разобрали. Первую улицу поселка заселили молодоженами. Они — главная наша сила и моя опора.

Председатель колхоза «Весенний луч» Артур Михайлович Гранков раскрыл «секрет» своих парней:

— Наловчились практиканток уводить. Приедут три-четыре студентки — к осени, глядишь, свадьбы играем.

Так вот и «выкручиваются». Те, что помоложе. А кто пропустил свой срок, тому плоховато. В «Чайке» таких двенадцать. Им уже за тридцать, завести семью не надеются, много пьют, чем еще больше усложняют свое холостяцкое положение. Впрочем, эта группа в село не рвется, живут с родителями в деревеньках. Так что поговорим о женатых.

Мне думается, что те самые дома поселкового типа со всеми так называемыми удобствами, которые упорно навязывали деревне все последние годы, как раз и были рассчитаны на такие вот крестьянско-интеллигентские семьи, в которых муж — высокооплачиваемый механизатор, жена — интеллигентка на окладе, с нормированным рабочим днем, и оба — приверженцы моды «айнкиндер». Впрочем, нельзя сказать, что дом «приноравливается» к семье, скорее, наоборот, он-то и формировал характер молодой сельской семьи. Что это так, позволяет утверждать такой факт, не столь еще частый, но уже и не редкий: как только колхозы начали строить дома усадебного типа, первоочередниками на них оказались те самые семьи, заимевшие уже детей и убедившиеся в неудобности коммунальных удобств. Есть все основания думать, что такое «переселение» будет продолжаться, ибо крестьянское начало все же берет верх. Оно, конечно, не то, что было у старого мужика, — мое подворье — моя крепость, — оно как бы проверено, очищено временем, которое коротко и несколько общо можно бы назвать так: живая связь с землей. Близкое знакомство с семейными, в возрасте до тридцати лет, живущими в квартирах поселкового типа и в домах-усадьбах, позволяет мне высказать некоторые наблюдения. Ну вот хотя бы использование свободного времени. Не так уж его мало, как принято думать, оно лишь распределено неравномерно, но это особенность сельского труда, она была и будет. Так вот, первые, «квартиранты», убивают его почти бесплодно, чаще всего с приятелями за бутылкой. У «усадебников» оно уходит на хозяйство. И такая странность: вторые оказываются более осведомленными, начитанными, с широким кругозором, а самое главное — они во всех отношениях  о с н о в а т е л ь н е е: не поспешны в суждениях, не равнодушны к делам общественным, умеют ценить время и распорядиться им, наиболее добросовестны в исполнении обязанностей. Наконец, «квартирант» легко меняет место, лишь бы светило новое благо, «усадебника» же только особые обстоятельства заставят покинуть гнездо. Дело в том, что первый вкладывает свой труд так и столько, как и сколько вкладывал бы в любом другом месте, второй же еще и свой труд лично для себя вложил в клочок земли, обжил, обиходил и пользуется плодами его. Ему не только жалко  с в о е г о, но он уже не может легко порвать ту самую  ж и в у ю  связь с землей, которая вызрела в душе.

Для того чтобы эта категория действительно укоренилась и стала ведущей в селе, нужны, на мой взгляд, еще кое-какие меры. О них скажу дальше, а сейчас продолжим разговор о «переехавших».

Я уже называл село Ульяновщину совхоза «Кузнецовский». Здесь такая картина: всего рабочих и служащих 240 человек, из них 150 живут в центре, все они приезжие, что называется, с бору по сосенке. Есть из Себежа, те, кому не дождаться квартиры в райцентре, есть с Поволжья, из Ленинградской области, из Белоруссии, из Латвии. О последних, приехавших из Латвии, говорят с похвалой. И вот почему: в голодные послевоенные годы многие уехали из разоренного себежского края в хлебную Латвию и прижились там. А вот детей их, когда выросли, вдруг потянуло на родную землю. Их принимают с охотой. Более того, эту группу, то есть местных уроженцев, уехавших в разное время по разным причинам в города или в другие края, повсеместно стараются вернуть домой.

Село, «сложенное» из разношерстной кочующей публики, конечно, не назовешь еще селом в том смысле, что это единый, со своим характером коллектив. Ему надо уделять и уделять внимание. Надо направленно содействовать сложению добрых традиций и обычаев, ибо по всему видно, что  с в о и м и  людьми Нечерноземью все-таки не обойтись, так или иначе придется звать  ч у ж и х.

Своеобразное время переживает наша деревня. И старого уже нет, и новое еще не сложилось, трудноуловимо, не знаешь, что из него выйдет. Вот, скажем, неожиданное для деревни явление — «приезжающие»…

5. ПРИЕЗЖАЮЩИЕ

Эту группу в полном смысле сельской, пожалуй, и не назовешь. По месту жительства она — городская, по месту работы — сельская. Однако это не те, о которых шла речь в очерке «Приезжие», — рабочие подрядных организаций, обслуживающих сельское хозяйство. Те едут по наряду: сегодня в одну деревню, завтра — в другую. У этих место постоянное, они тут — ш т а т н ы е.

Начало положили в середине 50-х годов председатели-посланцы. Вскоре после сентябрьского (1953 г.) Пленума ЦК КПСС, ставшего вехой в истории колхозной деревни, 30 тысяч коммунистов были посланы партийными организациями столичных, областных и районных городов на село. Что касается «столичных», то они, сделав в меру сил свое дело, скоро разъехались по домам. Остались свои, местные, из районных контор и предприятий. В райцентре у них были дома или квартиры, и семьи пока оставались там. Проходило какое-то время, и председателева семья становилась деревенской. Но правил без исключения не бывает. Вот, скажем, председатели пригородных хозяйств, земли которых начинались за городской чертой. Стали учитывать такие аргументы, как газик и хорошая дорога. Ну и дальше — больше: и резерв на выдвижение невелик, и жены — ответственные, очень нужные райцентру работники, и машин прибавилось, доехать до конторы не проблема. А потом пошла полоса реорганизации, конторы и райцентры то закрывались, то открывались, люди кочевали с места на место, квартир не хватало, уверенности в том, что эта перестройка последняя и больше переезжать не придется, тоже не было, и в этом всеобщем непостоянстве «бессемейная» жизнь перестала быть чем-то из ряда вон выходящим. А там развернулось в городах жилищное строительство, стали получать благоустроенные квартиры, и, посылая специалиста из управления на работу в село, ни у кого не поднималась рука предложить ему поменять городские блага на деревенскую избу. Более того, заслуженным председателям, живущим в деревне, стали выкраивать квартиры в городе. Нынче в районах с хорошими дорогами чисто деревенских председателей и директоров почти и нет, разве что в самой глубинке встретишь одного-двух.

Дальнейшее развитие сельскохозяйственного производства потребовало специалистов — много и разных. Молодежь из вузов — та, конечно, поселяется в деревне, а вот семейный, городской специалист, если и соглашается на работу, то не соглашается на житье, особенно таких профессий, как инженер-механик, инженер-электрик, инженер-строитель, архитектор, экономист, бухгалтер. Кое-где уже и агрономы и зоотехники спешат по утрам на автобусные остановки — едут на работу в деревню.

Наконец, городской избыток «вытолкнул» в село и учителей, медиков, библиотекарей, клубных работников. Тут получилось по закону «перелива»: в течение многих лет учителя и врачи, отработав дипломный срок в деревне, стремились в город, в город — и вышел перелив. Кто не захотел переквалифицироваться, тот стал искать работу в пригородной деревне.

Бульнино, центральное село колхоза «Красное знамя», всего в нескольких километрах от Великих Лук, на асфальте, сюда ходит рейсовый автобус. Из 34 специалистов-технологов только 9 живут в деревне, остальные — приезжающие. Отражается ли это на хозяйстве? Уверяют, что нет. Колхоз передовой, крепкий, прибыльный, в самом деле, какая разница, где живет специалист, лишь бы дело вел как следует. Это, конечно, так, если смотреть только с «производственной» стороны. Но мы-то ведем речь о характере нового села. Какое воздействие на процесс сложения его оказывают местные интеллигенты? Почти никакого. Кто живет в деревне, тот знает, что учитель, врач, агроном пользуются уважением, являются примером поведения, арбитрами в разрешении житейских конфликтов. Их мнение — это своеобразный приговор. Осудил, скажем, учитель поведение отца семейства — осудит и деревня, одобрил доброе начинание — одобрительно отнесется и деревня. Сельский интеллигент всегда жил интересами общества, то есть деревни, не может он замкнуться в своей работе, в своих интересах, ибо живет на виду, на миру. Он  в о з д е й с т в у е т  всей своей жизнью, он являет собой  п р и м е р.

Сторонники урбанизации деревни высказывают мнение, что эти самые приезжающие есть не что иное, как прообраз будущего. Жизнь, мол, развивается в том направлении, что все мы соберемся в большие кучи, в города, поближе к материальным и духовным благам, а в деревню станем ездить только на работу да на отдых. Подобные умозрения, на мой взгляд, утопичны. Появление «приезжающих» свидетельствует только о том, что мы непростительно затянули отставание деревни, и там, где оно ликвидируется, приезжающие становятся коренными.

6. ВОЗРОЖДЕНИЕ, ОБНОВЛЕНИЕ И…

Прожитый день, как и пройденный путь, повторить нельзя, все что-то будет не так, не такое. К Нечерноземью часто прилагают слова: возрождение, обновление. Значит, предстоит что-то обновить. Прилагательно к экономике это понятно: обновить основные фонды, возродить запущенные угодья и т. д. А методы ведения хозяйства, как с ними?

Вот конкретное хозяйство, совхоз «Малиновка». Я знал эти земли, деревни, людей на протяжении десяти послевоенных лет. Тогда возрождение было в буквальном смысле: на пепелищах ставили те же избы, заводили тот же скот, сеяли те же культуры. Сейчас из 32 деревень только две имеют виды на будущее. На 4 тысячи гектаров угодий осталось 48 механизаторов и 20 животноводов, они в прошлом году продали 148 тонн мяса и 20 тонн сена — вся продукция, получаемая государством с этой земли. О себестоимости и говорить нечего — золотые тонны! Как дошли до этого, известно: народ уходил, а землю, чтобы спрятать ее запустение, прирезали и прирезали колхозам, которые еще тянули. В конце концов не вытянули, колхозы преобразовали в совхоз, раскинувшийся на 40 километров в длину и 20 в ширину, и назвали скотооткормочным. А фирма «Скотопром» известно на чем держится: на чужих мелковесных бычках да на государственных комбикормах. Как видим, 4 тысячи гектаров «своей» продукции почти что никакой и не дают. Это называется «спрятали обезлюдевшую землю»!

Как теперь ее возрождать? По тому же методу, что тридцать лет назад? Виталий Ефимович Кисляков, директор «Малиновки», человек, как он сам выразился, фанатически верящий в то, что деревню заселить можно буквально в два-три года, начал рассказ с «информации к размышлению»:

— Дорожники меняли на шоссе Себеж — Освея мост деревянный на железобетонную трубу. По расчетам или на глазок, не знаю, трубу уложили на полметра выше прежнего уровня. В результате Мидинское озеро затопило 300 гектаров наших лугов, луга стали болотом. Я беру экскаватор и обновляю старые дедовские канавы, но сбросить воду в озеро мне не дали: восстал рыбнадзор, якобы луговая вода смертоносна для озерной рыбы. Как видите, на своей земле я не хозяин.

В Себежском озерно-лесном крае, где сельхозугодья занимают всего лишь треть территории, столкновения с другими ведомствами нередки. Под Пустошкой жаловались на лесников: напустили бобров, те расплодились, перегородили речки плотинами, подняли уровень вод настолько, что заболоченные сенокосы считают уже тысячами гектаров. Главное в этих конфликтах то, что их, «аграрников», никто, оказывается, и не спрашивает: каждое ведомство хозяйничает по своей науке, из своего расчета, а как ведомственный интерес скажется на кормящей земле, увы, никого не волнует. Может быть, в самом деле, в этих краях выгоднее разводить бобров, зарыблять озера, а не сено косить да коров доить? Не скажу точно. Сам не изучал, а сослаться не на кого, потому что никто таких исследований не проводил. Бобров и рыбу я привел лишь как броский, но, конечно же, утрированный факт: ни бобр, ни пелядь не помешают сельскому хозяйству. А если говорить всерьез, то быстрый подъем нашего края возможен только на базе  з о н а л ь н о й  специализации. Что может та же «Малиновка»? Ну построил Кисляков десяток домиков в Глембочине, втиснул туда 22 семьи, прибавилось в совхозе десять пар рабочих рук, а ушло на это три года. Чтобы обработать толком всю землю, раскорчевать, осушить, унавозить, обиходить, ему надо минимум одного механизатора на 5—6 гектаров. При нынешних темпах заселения потребуется не менее сорока лет. Будем ждать?

Директор совхоза «Маевский» Юрий Станиславович Янкевич излагал мне свой метод, который он, будь на то его власть, положил бы в основу ведения хозяйства.

— Помнишь кампанию за интенсификацию? Как нас учили? Больше пропашных! Травы — это от лености и бедности. Переворачивай землю чаще, вали минералки больше, паши, борони, не ленись — получишь изобилие. По-моему, главное, над чем надо мне сейчас думать, это экономия живого труда. Пусть я дам ту же продукцию, но труда затрачу в десять раз меньше, значит, я веду хозяйство интенсивно. Сейчас мы в это и уперлись, в собственное неумение экономить труд. Скажи, пожалуйста, зачем я заставляю механизаторов, которых всего полсотни, жать, молотить, солому стоговать, зерно сортировать, сушить, молоть, солому с поля волочь, измельчать, запаривать, с мукой мешать и корове подавать. Бешеное количество труда! С позиции экономии живого труда и надо пересмотреть шаблоны в ведении хозяйства.

Экономия труда… Кажется, именно эта задача выходит на первый план. В погоне за «скорее и больше» качество (а оно-то и есть истинное «больше») остается где-то сбоку. Качество не требует труда больше, наоборот, высокого качества как раз и добиваются там, где непосредственного труда вкладывается меньше, но оно — это высокое качество — зато и называется умным, расчетливым ведением хозяйства.

В деревню идет огромное количество техники, и параллельно столь же огромное количество ручного труда горожан. Приведу известные мне примеры по Калининской области. Предприятия города Калинина за три года подготовили 5 тысяч трактористов, только весной 1979 года в колхозы и совхозы было направлено почти 2 тысячи. Но никто точно не скажет, сколько из них действительно пахали и сеяли. По отдельным фактам можно судить — дай бог одна четверть. Почему? Процитирую областную газету: «Из числа обучавшихся в технической школе ДОСААФ было отчислено 21 человек, из них 14 не прошли медкомиссию. Комбинаты «Искож», камвольный и другие предприятия направили их на курсы без медицинских справок и тянули с этим делом едва ли не до экзаменов. Заплатили за обучение каждого из несостоявшихся трактористов по 212 рублей, каждому из них, оторванному от цеха, не выпускавшему продукцию, платили среднюю зарплату. И отчитались: мы послали на курсы столько-то».

Все это — от безответственности: ни с кого нет спросу, сколько ты ухлопал в борьбе за сводку человеческой энергии и государственных денег. Любой ценой выжми план и будешь ходить в передовиках.

Но посмотрим на сей предмет с точки зрения заселения деревни — темы нашего разговора. Секретарь партбюро совхоза «Чайка» Дмитрий Васильевич Елаго, когда мы заговорили о молодых жителях нового поселка, выразился в том смысле, что удержать молодежь в деревне можно только материальными благами: квартирой, зарплатой, на это, мол, и надо делать упор. Николай Иванович Никифоров, директор, возразил: «Все это, Дмитрий Васильевич, — пока. На первых порах. Потом, боюсь, одних благ окажется недостаточно». — «Почему же? — спросил Елаго. — Благами жив человек». — «Не только. Допустим, положат тебе высокий оклад, квартиру дадут, машину закрепят, а в хозяйстве, сколько ни бейся, сплошная беспросветность — будет желание жить тут, не потянет в другое место?» — «Это, конечно, играет роль, — согласился Елаго, — но когда оно еще всплывет».

В самом деле, неужто мы всерьез думаем, что нынешнюю молодую семью, в которой муж — механизатор широкого профиля, со средним образованием, приученный армией к порядку, а жена — технолог, непосредственно организующий производство, неужто они удовлетворятся благоустроенным домашним мирком и будут равнодушно глядеть на бесхозяйственность? Да нет же, опустошится у него душа от такой работы, сбежит он непременно, бросив домашний рай. Каждый из нас хочет видеть плоды своего труда и радоваться и гордиться ими. Нет охотников «вкалывать» впустую.

Решение проблемы закрепления кадров, прочного заселения новой деревни — это в первую очередь (а не во вторую, как считается) решение коренных производственных вопросов, определение путей и методов разумного, научно выверенного хозяйствования на земле. Возрождение прежних форм и методов невозможно, вчерашний день ушел безвозвратно. Это надо как можно скорее осознать каждому работнику, причастному к деревенским делам. На нашу землю должно прийти  д е й с т в и т е л ь н о  обновление.

Но кое-что придется и  в о з р о д и т ь, перенести из старой деревни в новое село. Виталий Ефимович Кисляков до того, как возглавить совхоз «Малиновка», был председателем колхоза. Он рассказывает:

— Жил я в деревне Осыно. Однажды мне говорят: вот  т в о й  берег. Деревня на берегу озера. Берег поделен на участки, каждый ловит рыбу у своего берега. То же и с покосами. С каких времен такой порядок заведен, жители и сами не скажут, говорят, исстари. А общественный выгон? Весной очищают, разбивают на загоны, делают выгородки. По-моему, неплохой порядок. Отказываться от него не следует.

Порядки, о которых говорил Кисляков, не придуманы кем-то, сидящим в конторе, они складывались веками и продиктованы высшим смыслом: угодья не должны оскудевать, они должны кормить нас и наших потомков. Деревня чувствовала себя хозяином угодий, она рубила дрова, брала грибы и ягоды, ловила рыбу так, чтобы было не только сегодня, но и завтра, и на будущий год, и на сто лет вперед.

А вот нынче рабочих совхоза «Чайка», заселивших берег чудесного озера, рыбнадзор гонит и штрафует как браконьеров, если, не дай бог, кинут они в воду хоть одну мережу. А скажите, есть ли у тракториста время сидеть с удочкой, чтобы наловить рыбки на завтрак? Что же это будет за крестьянин, если, живя на озере, не видит рыбы? Приезжий люд сидит на озере днями и увозит рыбу, а хозяин — не смей подойти. Разумно пользоваться озером, рекой, лесом — это естественное право земледельца. Озеро у поселка должно быть закреплено за поселком, сдано совхозу в аренду ли, под охрану ли, приписано ли, как приписывается огородная земля или общественный выгон. Есть же в стране примеры, когда даже заповедные места, памятники истории, архитектуры, уникальные природные комплексы закрепляют за коллективами колхозов и совхозов — и результат, как утверждают специалисты, великолепный.

За последние годы много всяких несуразностей наслоилось на этот простой, но далеко не второстепенный вопрос, пора их снять. Жители нового поселка сами, все, от малого до старого, должны быть заинтересованы и морально и материально в том, чтобы люди приезжали к ним и оставались жить.

Материальная заинтересованность… Без нее не обходится ни один разговор о деревенских делах, только больно уж суженно как-то понимается, вроде того, как: дать квартиру, зарплату, ну там премиальные не забыть, чего еще? А уже пришла пора приглядеться, например, к практике распределения общественных фондов. Коснемся только тех, которые идут на поощрение хорошей работы. Суть всех их одна — вознаградить за сиюминутную работу, за операцию, за выработку, в редком случае — за конечный результат. В колхозе имени Куйбышева передовикам производства было выплачено в 1966 году премиальных 9 тысяч 800 рублей, а за первые три года десятой пятилетки — 60 тысяч.

Решая проблему закрепления кадров, надо, вероятно, обратить внимание на поощрительные меры  д л и т е л ь н о г о  назначения. Вот, к примеру, два разных по мастерству механизатора, две семьи. В первой один ребенок, во второй — трое. Кто из них в лучшем материальном положении? Секретарь парткома колхоза «Красное знамя» Галина Кузьминична Шафоростова ответила примером:

— Людмила Садовникова, наш бухгалтер, родила третьего. Сидит дома. Муж — тракторист. Средний заработок — 200 рублей. Коровы не держат. Поросенок, огород есть. Живут в двухкомнатной квартире. Роскошничать, как видите, не с чего. Муж в компании посидит — прореха в бюджете заметна. Партком и правление понимают, что такие семьи надо как-то поощрять: квартиры просторные давать, единовременное пособие, а может быть, и зарплату, скажем, в течение года матери сохранять. Но знаете, нужно преодолеть некий психологический барьер: ведь хозяйственники все еще смотрят на женщину, которая из-за детей не ходит по наряду, как на помеху. Ну зачем, скажите, устанавливается обязательный минимум выходов на работу? Устарело все это. Когда взялись запрофориентацию, когда решили закрепить крестьянских детей на земле, нашлись и средства и внимание. Но ведь школьники не с неба валятся, их, простите, родить да выкормить надо.

Семья Садовниковых, имеющая троих детей, конечно же, не будет помышлять о переезде, она уже «закрепилась». Но ведь как ни крути, ни верти, а хозяину работы и заботы по дому прибавилось. А вполне может случиться, что реже станет он выходить в передовики и получать премии. Значит, что же, стал он худшим крестьянином, чем холостой парень? Наоборот, именно Садовников истинный земледелец, так давайте же и создадим ему лучшие материальные условия. Вот в какую сторону следовало бы пересмотреть распределение общественных фондов.

7. …И ВОСПОЛНЕНИЕ

Новые поселки отличает молодость, в них молодо все: дома, улицы, сады, скверы и сами жители. В некоторых даже школ нет (ходить некому), а детсады полные. И еще — нет бабушек и дедушек. Не увидишь знакомой картины: дымят цигарками на завалинках деды, плетут бывальщину, а бабки на лавочках сторожат малую ребятню да перемывают кости невестушкам. Нынче ребятам бывальщину рассказывает телевизор — истинный дед-всевед. И деревенская ребятня — это ж надо! — до кулачков спорит о таком пустяке, ели или не ели вчера, космонавты на орбитальной станции жареного куренка. Все знают огольцы, нет для них тайн. И не живет рядом с ними живая сказка, а только телевизионная — «мульти-пульти». Какая разница? Да небольшая: живая — это когда, преодолевая страх, пойдешь проверить, живет ли в ореховом кусту на росстанях колдунья, а телевизионная — сама страха боится и бабу-ягу сделала сладенькой бабкой-ежкой.

Однако бабкины сказки не такая уж потеря, о которой надо сожалеть, а вот бывальщина… О том, что было на земле, кто расскажет ребенку? Не на той земле, что зовется Родиной с большой буквы, — тут телевизор незаменим, а на той, где родился и живешь, которая начинается за околицей. Не получится ли так, что, слушая отца и мать о том, как пришли они на опустевшее место, построили дома и стали жить, ребенок будет думать, что и жизнь на этой земле и вся история ее начинается с его родителей?

Ну, у ребенка, допустим, впереди школа, и учитель, надо надеяться, восполнит пробел в детских представлениях. А приезжим, тем, кто приедет из дальних краев, пожелав тут работать и жить, надо им знать, ч т о  было на этой земле, ч т о  видела она за свою многовековую историю? Надо, конечно. Откуда же иначе возьмутся уважение, восхищение, любовь, без которых душу ничто не привяжет. История, и только история, позволяет осознать самого себя как продолжателя великих дел народа, только она прояснит истинный смысл твоей жизни, твое назначение.

Учитель Чайкинской школы Юрий Александрович Брамбеус повел нас первым делом к сосне на старом погосте. Он все экскурсии начинает с этого. На старой, в два обхвата сосне висит табличка, коротко повествующая о том, что здесь в январе 1943 года вели бой с карателями партизаны отряда имени Фрунзе во главе с комиссаром Георгием Федоровичем Турлуком. Сосна хранит след крупнокалиберной пули, сразившей комиссара. Потом учитель, бывший партизан, начинает рассказ, который слушаешь, забыв о времени и неотложных делах. Юрий Александрович создал в школе музей, позавидовать которому могут многие краеведческие экспозиции. Вот что, думал я, рассматривая экспонаты, может заменить дедовскую бывальщину. Хорошо бы, прежде чем подписать приказ о приеме приезжего на работу, привести его сюда на экскурсию.

Днем позже ехали мы с Сергеем Федоровичем Бирюлиным, секретарем Пустошкинского райкома партии, к истоку реки Великой. Мне хотелось отыскать высоту Заозерную. С собой у меня была небольшая, по размеру кармана гимнастерки, записная книжка — редкий документ. Странички ее плотно исписаны стихами, строки полуистерлись, обложки едва держатся.

Я показал блокнотик Сергею Федоровичу. Он долго держал в руках, осторожно переворачивая страницы, пытаясь прочесть стихи.

— Да, — произнес он, — ты знаешь, мне кажется, слышу запах пороха. Или это… память?

Я молча кивнул. У меня самого было такое ощущение, что слышу далекий гром пушек, запах пороха и раскаленного железа, дикий храп коней, выносящих пушки на высоту Заозерную.

— Эта книжка принадлежит Владимиру Савицкому, командиру противотанковой батареи и поэту. Он воевал здесь, в сто пятидесятой Идрицкой дивизии, которая потом взяла рейхстаг. Недавно, узнав, что я еду сюда, он прислал ее мне.

— А это, между прочим, символично, — сказал секретарь райкома, — от истоков Великой — до рейхстага… По пути покажу тебе одну высоту, Кряковскую, за которую полег целиком полк имени Александра Матросова. Военные говорят, что полк повторил подвиг своего солдата.

К вечеру после долгих блужданий мы отыскали и высоту Заозерную, по-местному — Золотцову гору. Река Великая протекает меж двух озер — Хвойное и Ученое — узкой протокой, над которой и высится эта гора.

…«На карте она значилась высотой 228,4. Вот ее-то и было приказано взять. Лобовой атакой, утром 22 июня 1944 года. В яркое солнечное утро.

Часов в десять утра на высоту обрушился огонь гвардейских минометов. Потом ударили пушки прямой наводки и батареи с закрытых позиций. Над высотой поднялось густое желтое облако пыли, затянуло солнце. И в эту пыль бросилась наша разведывательная рота…

Саперы принялись наводить через протоку мост. А немцы поставили на протоке завесу заградительного огня… Командир нашей батареи старший лейтенант Павлюченко со своим ординарцем Скороходовым вброд пошел на тот берег. Скомандовал:

— Вперед!

А в воде часто-часто взрывались снаряды и мины. Кони не лезли в протоку. Мы их били. А они все равно не шли вперед. Пятились, топтали нам ноги. А мы их били! И они пошли. Сами выскочили на тот берег, а пушки передками застряли… Я приказал снять пушки с передков… Лошади вынесли орудия на берег. Потом повозку со снарядами. И пушку на самую вершину высоты… У протоки остались лежать две сорокапятки и погибшие расчеты…

На нас обрушилась лавина огня. Высота гудела, высота шаталась, высота дыбилась густыми гривами земли… Дым, дым, удушливый, противный. Под левое колесо орудия Ухтомского ударил снаряд, сорвал колесо, отшвырнул в сторону… Немцы шли в контратаку. Ячеек у нас не было, залегли за кустами и стреляли…

Я принял командование батареей. Но у меня вскоре не стало батареи… Мы остались только вдвоем…

В сосняке лежали погибшие лошади. На самой макушке высоты сидел пехотинец, покачиваясь. На лбу его чернела рана. Он то и дело падал на спину. Падал и поднимался снова, а вокруг него рвались снаряды. Засыпало его землей, еще живого. А он поднимался… И немцы шли в седьмую или восьмую, а может, и в девятую контратаку…

…К нам подходит старшина батареи Гнюсов. С термосом за плечами и вещмешком в руке. В термосе — суп, в вещмешке — хлеб, сахар, махорка на всю батарею… Гнюсов, заботливый ты человек, хватит нам двух порций… Всей батарее…»

Так описывает Владимир Савицкий взятие Заозерной.

Тысячи таких высот на нашей земле, и каждая взята с бою. Нет речки, проселка, поля, которые не рассказали бы пытливому сердцу о подвиге солдата.

Мы с трудом читаем блокнотик, что был в кармане гимнастерки артиллериста и поэта при штурме Заозерной.

— Кажется, много делаем, чтобы ничто не кануло в небытие, а все равно мало, — в раздумье произносит Сергей Федорович. — Велик долг.

Да, долг велик. И он велит, не уставая, рассказывать и рассказывать. Не надейтесь на других, не откладывайте на «потом». И в первую очередь долг этот лежит на нас, пишущих и печатающих. Обновление русской деревни невозможно без привлечения истории.

ПРОБЛЕМЫ СЕЛЬСКОГО РАЙОНА

ОБЩИЙ АБРИС

Великолукский район — это двести тысяч гектаров весьма скудной даже по нашим нечерноземным меркам земли — суглинков Валдайских отрогов, обезлесенных земледелием почти полностью. Земли района расположены вокруг ранее уездного, а ныне крупного промышленного центра — города Великие Луки. За много веков (городу восемьсот лет) лесные суглинки и подзолы были окультурены, но размеры полей-лоскутков остались неизменными — в среднем 1,8 га. А это в наш машинный век обстоятельство весьма существенное.

Неизменным же остается и хозяйственное направление. Район, как и тридцать, и сто лет назад, производит зерно, картошку, овощи, лен, мясо, молоко, шерсть. Нельзя сказать, что очень уж сильно выросли объемы продукции, но что касается средств производства, технологии, форм и методов ведения хозяйства, то изменения тут не просто большие, а  к о р е н н ы е. Не полезем далеко в историю, возьмем последние два десятилетия. Можно сказать, что к началу 60-х годов разрушения, причиненные войной (почти два года шли тут ожесточенные бои), были ликвидированы: отстроены заново город и деревни, заново же был создан машинный парк, молочное и мясное стадо, распаханы запущенные земли. Конечно, отдаленные последствия войны еще сказываются и будут сказываться, но это фактор общий, и ссылаться на него не станем.

В шестидесятые годы произошли очень важные экономические изменения: колхозы стали владельцами техники, перешли на денежную гарантированную оплату труда, начали осваивать хозрасчетные методы ведения производства. Технический прогресс вел к разделению труда не только внутри хозяйства, на поле и на ферме, но и между хозяйствами. Возникают первые специализированные межколхозные, а затем и смешанные объединения. Капитальное строительство отдали «межколхозстрою», эксплуатацию лесов — колхозно-совхозным лесхозам, строительство и ремонт дорог — межхозяйственным дорожным организациям. Далее пошли объединения по выращиванию племенного скота, по откорму на мясо, по производству семян, по приготовлению гранулированных кормов и т. д. Возникают и непроизводственные межхозяйственные службы: юридический отдел, архитектурная служба и др. Государство тоже берет на себя ряд производственных функций: ремонт техники, улучшение сельхозугодий, добычу торфа, внесение удобрений, наладку и обслуживание сложного технологического оборудования… Процесс специализации шел весьма бурно, и к началу 80-х годов картина в районе сложилась такая: производством сельскохозяйственной продукции заняты 18 колхозов и совхозов и более 40 специализированных предприятий и организаций.

Более сорока!.. В два раза больше, чем основных производителей. Совершенно неожиданная ситуация: столько обслуги у земледельца! О таком даже и не мечталось. Перечислять подрядчиков поименно нет надобности: названия у них очень длинные, замысловатые, читателю они ничего не скажут. Легче перечислить то, что осталось земледельцу. А ему осталось вот что: вспахать поле, засеять, сжать, накосить сена и силоса, кормить скотину, доить, убрать навоз. Все! По крайней мере так задумано, на деле немножко не так, но коль задумано, то рано или поздно исполнится.

Сопоставим хозяев и подрядчиков в некоторых цифровых выражениях. По производственным фондам: первые имеют на 73 миллиона рублей, вторые на 50. По числу работающих: в колхозах и совхозах — 6800 трудоспособных, в подрядных организациях — 3500. По фондам заработной платы: у первых — 11 миллионов, у вторых — 6. В колхозах и совхозах численность административно-управленческого аппарата 800 человек, специалистов-технологов — 450, в подрядных организациях — соответственно 300 и 420. И последняя цифра: на производство валовой продукции района затрачивается колхозами и совхозами 30—32 миллиона рублей, в том числе подрядчиками 12—15 миллионов.

Теперь можно делать выводы. Первый и главный: сегодня, говоря о сельскохозяйственном производстве, нельзя иметь в виду  т о л ь к о  колхозы и совхозы, то есть владельцев земли. Сложился  к о м п л е к с  с довольно четким функциональным назначением каждого хозяйственного подразделения.

Второй — подрядчики располагают рабочей силой, специалистами, производственными мощностями настолько, что это позволяет им брать на себя солидную долю земледельческого труда. Она, эта доля, достигает уже не менее сорока процентов.

Третий — ссылки на нехватку рабочей силы и техники, ставшие в последнее время распространенными, оказываются несостоятельными, если учесть, что на продукцию поля и фермы непосредственно работают не только 6800 крестьян, но и 3500 рабочих. В районе в целом (а не в каком-либо подразделении) рабочих рук и техники вполне достаточно для выполнения планов.

Это, как говорится, позитивные факторы. Теперь о негативных.

Начнем с того, что все, абсолютно все, как межхозяйственные, так и государственные специализированные, организации — партнеры земледельца экономически  н е з а в и с и м ы  от конечного результата производственной деятельности всего  к о м п л е к с а. Они могут выполнять и даже перевыполнять  с в о и  п л а н ы, а урожаи будут снижаться, молока и мяса будет производиться меньше, что в последние три-четыре года и происходит. В этом весь корень!

Созданные с благой целью — взять на себя определенную земледельческую функцию, облегчить крестьянину его нелегкий, все усложняющийся труд на земле, — они очень скоро обнаруживают стремление к независимости от последнего. Хозяйственный расчет, ни какой цифрой не опирающийся на урожай, а основанный целиком на промежуточных, операционных показателях, способствует развитию центробежных сил: подрядчик стремится найти подряд там, где легче и выгоднее, иногда вовсе не связанный с земледелием. Разрастается  в е д о м с т в е н н о с т ь. Ни одно из специализированных ведомств не числит себя  о т в е т с т в е н н ы м  за урожай. Оно жмет, как говорится, н а  с в о и  п е д а л и. Интересы урожая, на который трудились  в с е, требуют, например, сосредоточения в месяцы пик людских и машинных сил на поле, а у подрядчиков  с в о и  планы, с которых они живут, и вот попробуйте уломать какую-нибудь контору, чтобы она бросила свои силы на спасение хлеба.

В районе нет такого хозяйственного или административного органа, который вправе распорядиться любым подрядчиком в интересах конечного продукта. Сельское хозяйство — дело сезонное, оно нуждалось и нуждается во временной концентрации сил. Да чего проще, вспомним недавнее прошлое: наступала пора сенокоса или жатвы — и правление колхоза снимало плотницкие бригады, закрывало подсобные цеха, все трудовые ресурсы бросало на поле. Теперь этого не сделаешь, потому что обслуживание стало самостоятельной отраслью, в колхозе остались только пахарь и только животновод. Но дело все-таки делать надо, и тогда вступает в действие райком партии. Этому органу подчиняются все.

Я привел для примера жатву, но ситуаций, когда необходима концентрация сил или согласованное направление их в решающее русло, множество. Этого требуют интересы районного хозяйственного комплекса, но они постоянно сталкиваются с интересами ведомственными. Именно это обстоятельство породило в последние годы такую форму управления, как районные штабы. Штаб создается на кампанию: посевную, сенокосную, уборочную, а кампании следуют без перерыва, и штаб превращается в постоянно действующий распорядительный орган. Органом, пожалуй, его не назовешь, ибо он не отдел райисполкома, не отдел райкома, никакими конституционными правами не облечен, тем не менее это, прямо скажем, всевластный хозяин кампании. За ним стоит авторитет партийного комитета, он и создается бюро райкома, и возглавляет его первый секретарь.

Оперативный штаб кампании — одно из проявлений, получившее организационную форму, возросшей  х о з я й с т в е н н о й  власти райкома. В ходе анализа коснемся и других, а пока отметим как факт, как объективную данность наших дней то, что сельский райком партии получил сильный крен в сторону хозяйственного органа.

Функции партии, как руководящей силы в государстве, всеобъемлющи, но в каждый момент исторического развития общества на первый план выступает, становится доминирующей какая-то одна: военная, воспитательная, хозяйственная и т. д. Ныне сельские партийные комитеты главное внимание сосредоточивают на развитии производства, и это закономерно, ибо сегодняшняя деревня находится на таком переломе, какого она за свою историю, пожалуй, и не знала. Сельское хозяйство становится вторым индустриальным цехом страны. Меняется буквально все: техника, технология, формы организации труда, методы ведения хозяйства, быт и культура, психология крестьянина, весь уклад деревенской жизни. А основа всех этих изменений — производство, его индустриализация. Идет огромный по масштабам и значению поиск, и, естественно, руководит поиском партия. Именно в шестидесятые годы начался процесс выдвижения в партийные комитеты специалистов сельского хозяйства: агрономов, инженеров, зоотехников, экономистов. Сейчас редко встретишь работника райкома, секретаря парторганизации, не имеющего сельскохозяйственного образования и опыта работы на производстве. Для парторганизатора знание производства важнее других качеств.

Да, важнее, но, как говорится, до поры до времени. В процессе развития экономики меняется и человек. Меняя дело, меняешься сам. Наступает срок, и мы, увлеченные хозяйственными делами, вдруг как бы приостанавливаемся и задумываемся: а почему это, несмотря на все наши технически и экономически идеальные расчеты, не получается расчетного результата? И тогда замечаем: человек-то не тот! Не учли в расчетах  н о в у ю  п с и х о л о г и ю. Значит, умаление воспитательной функции затянулось, момент, когда следовало бы поставить ее наравне с хозяйственной, упустили, и теперь она неизбежно потребует к себе главного внимания.

Сейчас, в начале 80-х годов, так и получается: человек снова выходит на первый план. Но каков он сегодня? Как отразились на нем двадцать лет бурного технического развития деревни? Знать это чрезвычайно важно. Райком партии, делая крен в сторону воспитательной функции, тщательно пересматривает арсенал форм и методов воздействия на человека, отбирает наиболее действенные в данных условиях, находит новые, соответствующие задачам сегодняшним.

Так что же представляет собою нынешний земледелец? В общих чертах можно сказать так: во-первых, это работник, не знавший или почти не знавший ручного труда, он сразу вступил в машинное производство. Те, кто руками растил хлеб, доил корову, то есть поколение военного и послевоенного времени, ушли на пенсию. Быстрый технический переворот, происшедший всего за смену поколений, не мог не сказаться на разности психологии. Она, эта разность, гораздо больше и острее, чем у предыдущей смены. Само собой понятно, работник машинного производства образованнее, культурнее, прошел специальную профессиональную подготовку. Короче говоря, это  к а ч е с т в е н н о  новый работник.

Во-вторых, широта мышления. Если в пору мелких колхозов о крестьянине правомерно было сказать «дальше своей деревни не видит», то сейчас, когда производственные связи вышли далеко за рамки хозяйства, земледелец видит, осмысливает и понимает уже проблемы  р а й о н н о г о, а то и областного масштаба. Он знает положение в районе, понимает, что решение таких задач, как строительство крупных ферм, дорог, электролиний, аэродромов, мелиорация земель, создание агрохимической, ремонтной и прочих служб, ведется по единому плану, что все это в конечном счете делается и для его хозяйства (хотя и не в его деревне). Иначе сказать, он мыслит уже масштабами районного хозяйственного комплекса. И все средства массовой информации, все массовые воспитательные мероприятия направляют его разум именно в это русло. Таково следствие и таково веление крупного машинного производства.

Наконец, в-третьих… А в-третьих — парадокс. По логике должно бы так: коль человек мысленным взором охватывает и умом понимает взаимосвязи своего и общего, то должен он заботиться об общем так же, как о своем. На деле же наблюдается рост безучастности. Он знает, видит, понимает, но не воздействует. Не оттого ли, что с ростом масштабности, когда решения выносятся не бригадой, не правлением, а районной или областной конторой, которая лично его мнения не спрашивает (вероятно, и нужды в том нет), у него появляется убеждение, что он и хотел бы, да не в силах что-либо изменить? Так ведь это неизбежное следствие того же крупного машинного производства, его концентрации и специализации! Значит, надо искать пути развития инициативы, высокой заинтересованности и активного участия каждого работника на данной ступени развития производства. А эта задача целиком и в первую очередь ложится на райком партии.

Таким образом, сегодня роль сельского райкома партии возрастает, усложняется, становится решающей по обоим направлениям: хозяйственному и воспитательному.

СОТВОРЦЫ ХЛЕБА ИЛИ ПРОСТО ПОДРЯДЧИКИ?

Всего каких-то три года не касался я сферы производственного обслуживания колхозов и совхозов. Слышать слышал, что там происходит бурное дробление, но в подробности не вникал. Первый секретарь Великолукского райкома партии Борис Алексеевич Прокошенко, когда мы заговорили на эту тему, произнес такую фразу: «Пришло время райкому овладевать стихией». Полез я в проблему и в первый же день убедился в правоте секретаря: действительно — стихия!

Начать надо с того, что понадобилось три дня, чтобы установить число и названия подрядных организаций. Никто в районе точно не знает, сколько их и какие. В райсельхозуправлении сказали, что им они не подведомственны, перед ними не отчитываются, если и дают какие цифры, то по просьбе райкома или райисполкома. Районные еще более или менее покладисты, а вот межрайонные и знать никого не хотят.

Попробовал зайти в райфинотдел, думал, что финансисты-то наверняка контролируют все и вся. Ничего подобного, они имеют дело с «бюджетниками», хозрасчетных мало касаются. Оставался статистический отдел (теперь он называется ГИВС — государственная информационно-вычислительная станция). Там, правда, нашел список, названия и два показателя: численность работающих и фонд зарплаты. Однако о назначении многих подрядчиков сотрудники ГИВС ничего вразумительного сказать не могли. «У них так часто меняются названия, что не успеваешь запомнить, кто чем занимается».

Кое-какие данные сообщили мне в комитете народного контроля. Вот, говорят, было раньше отделение «Сельхозтехники» и был в ней автотранспортный отряд, руководили которым два человека. Теперь отряд преобразован в специализированную автоколонну, а в колонне — контора, 32 человека. Или такой пример: дорожники специализируются, свою стройжилконтору завели — двое работяг чего-то там ковыряют. А где их наберешь больше? Переманивают друг у друга…

В общем, хождение по районным кабинетам ничего не дало, сколько-нибудь ясной картины не складывалось. Однако это вовсе не значило, что в тех же кабинетах не чувствуют нарастающего влияния «неуловимых подрядчиков», скорее наоборот — только о них и разговоров. Мы с секретарем райкома попросили двух председателей колхозов сделать фотографию своей рабочей недели на предмет, так сказать, самостоятельности решений. Оказалось, что каждое второе хозяйственное решение председателя тем или иным концом упиралось в службу подряда. Только половину вопросов текущей хозяйственной жизни можно решить своими внутренними силами. А что уж говорить о перспективных, там вообще без помощи со стороны не обойдешься. Недаром председатели шутку придумали, что становятся они местными министрами иностранных дел.

Увязками и согласованиями разного рода хозяйственных вопросов заполнен рабочий день и первого секретаря райкома. В колхозе «Авангард» наладчики «Сельхозтехники» сняли на ферме охладитель молока, увезли в ремонт и не возвращают — председатель звонит в райком, просит воздействовать. Из другого хозяйства жалуются, что полгода не могут получить из ремонта трактор, из третьего — жалоба на монтажников, из четвертого — на снабженцев. И так — без конца.

Повседневные хозяйственные дела врываются в кабинет первого секретаря потому, что ни райисполком, ни его сельхозуправление не обладают достаточной властью, чтобы разрешать подобные конфликты. Я убедился в этом на простом факте. Дело было перед майскими праздниками. По календарю выходило чуть не подряд семь нерабочих дней. Все конторы будут закрыты. И вот в последний день апреля в кабинете секретаря раздается звонок: помогите, возможен падеж скота! Оказывается, мелькомбинат не хочет выдать комбикорма на неделю вперед, а зимовка на фермах была крайне тяжелой, скот истощен, травы на пастбищах нет — не только удои снизятся, грозит падеж. Все попытки убедить в этом работников мелькомбината ничего не дали. Вся надежда на райком. И Борис Алексеевич Прокошенко понимает, что просьбу не переадресуешь. Но у секретаря нет права приказать, он не администратор, не хозяйственник. Зато у него есть авторитет имени и должности. И секретарь звонит в Псков, в, областное управление, и просит, а точнее — упрашивает, чтобы оттуда распорядились выдать корма наперед, а том еще капризничают, ломаются, выставляют какие-то причины, и он должен слушать и во второй, в третий, в пятый раз повторять одно и то же: нельзя оставлять скотину некормленой. Вот ведь  ч т о  доказывать-то надо, а!

Власть секретаря райкома зиждется на авторитете имени и должности. А абсолютное большинство конфликтов, которые он вынужден разрешать, порождается все тем же обстоятельством — материальной независимостью всесильной сферы обслуживания. И чем больше она дробится, чем больше усложняется, тем острее необходимость «овладеть этой стихией». Чрезвычайно важно понять, что за явление перед нами? Ведь объективные процессы всегда имеют субъективную окраску.

Специализация сельского хозяйства — это процесс, притом длительный. Двадцать лет назад мы видели ее зачатки, первые шаги, которые все убыстрялись и убыстрялись, — и наступил перелом, количественные изменения переросли в качественные. Переросли или перерастают? Наступило новое качество или только приближается? В жизни это не так просто замечается, нет резкой, четкой грани: вчера было старое, сегодня — новое. Надо учесть еще и привычку, инерцию. Людям, занятым повседневным трудом, нескончаемой организацией дела, трудно вот так, разом, вдруг, остановиться, оглядеться, поразмыслить и решить: подходим к перевалу или прошли, надо перестраиваться или можно по-старому. Это может сказать райком, он держит руку на пульсе жизни, он анализирует экономические и социальные процессы. И когда перед секретарем райкома легли цифры: доля подрядчиков в производственной деятельности колхозов и совхозов приблизилась к половине всего объема, служба подряда владеет фондами чуть ли не равными с владельцами земли, а председатель каждый второй вопрос не может решить без партнера, — вот тогда Борис Алексеевич Прокошенко и делает вывод: да, н о в о е  к а ч е с т в о  н а с т у п и л о. Теперь он видит, что руководить сельским хозяйством района — не равнозначно руководить колхозами и совхозами. А это в первую очередь означает, что надо отнести к категории «земледельцы» и более чем трехтысячный коллектив рабочих подряда, что, следовательно, райком должен распространить на них весь свой полувековой опыт «деревенской» работы, считать воспитание любви к земле у каменщика, слесаря, экскаваторщика, наладчика, монтажника столь же необходимым и обязательным, как и у пахаря, надо повернуть сознание целых коллективов в направлении: мы — сотворцы хлеба.

С чего начинать? Ведь для райкома все эти сорок подрядных организаций — не «белое пятно» на карте района, не вновь открытый континент. Они, собственно, никогда и не выпадали из поля его зрения и воздействия. Они, если так можно сказать, и росли под рукой райкома. Простой факт: ни один руководитель не назначен без ведома бюро или секретарей. Туда направлены коммунисты.

Все так. И тем не менее приходится начинать с изучения, ибо теперь это — новое качество. А на новое и взглянуть надо по-новому.

Для начала Прокошенко приглашает в кабинет руководителей наиболее крупных подрядных организаций. Вопрос секретаря несколько озадачил собравшихся. Они привыкли приходить сюда с отчетами «по поводу», и вдруг предложение: «Давайте подумаем, как в настоящих условиях материально заинтересовать ваши коллективы в конечном продукте земли. Можно ли сегодня найти такие формы организации труда, которые ставили бы подрядчика в зависимость от хозяйственной деятельности колхоза и совхоза?» Ответом было длительное молчание. Похоже, они не были готовы ответить. Из дальнейшего разговора, который все-таки завязался и пошел со всей откровенностью, выходило, что руководители, понимая ситуацию в целом, конкретных возможностей изменить что-либо не видят.

— Давай станем на их место, — рассуждал Прокошенко после встречи. — В самом деле, почему их должно волновать, скажем, снижение удойности коров? Они практические работники, у каждого своя задача, свой план, свои заботы и трудности, где уж думать о надоях и привесах. Не звучит ли наш вопрос… э, утопически? Но, с другой стороны, как же так получается, что средств вкладываем уйму, старания и заботы — больше, а отдачи нет: урожаи снизились, надои тоже? Где корень? Давай так рассуждать: сельскохозяйственное производство стало специализированным, на хлеб и молоко работает не один десяток партнеров, если между ними не будет ладу, что получится? Агрономы любят приводить в пример бочку с разновысокими клепками, когда говорят о наличии в почве питательных веществ. Урожай будет на уровне низшей клепки. Так вот и с подрядчиками. Тридцать девять сработают отлично, а сороковой скверно — и усилия тысяч людей не оправдаются. Помнишь случай с комбикормами? Не дай мелькомбинат концентратов — и колоссальные усилия в зимовку пошли бы насмарку. К чему я веду разговор? К тому, что при специализации у хозяйственных руководителей должно быть качественно новое мышление: делая наилучшим образом свое дело, думать и отвечать за соседа.

Свое и общее… Проблема не новая, но всякий раз встающая по-своему. Это как на восходящей спирали: вроде и то, а не то, вроде и знакомое, а познавать приходится заново. Секретарь райкома приходит к выводу: хозяйственнику необходимо качественно новое мышление. Развитие производства подвело его к этому заключению. Налицо единый районный комплекс, все тесно переплетено, все взаимосвязано, и желательно, чтобы «клепки» были, как говорится, обрезаны по шнуру. Конечно, разновысокость их объясняется прежде всего материальными возможностями — одни службы сильнее, другие слабее, и это, очевидно, неизбежно, но если в чем и не должно быть разновысокости, так это в уровне руководителей, их сознательности и ответственности.

В воспитании этого качества сельским райкомам приходилось и приходится сталкиваться с таким нежелательным явлением, как ведомственность. Странный утвердился порядок предложения услуг. К примеру, «Сельхозтехника» берет на техническое обслуживание доильные установки на колхозных фермах. Не знаю, садятся ли за один стол представители двух ведомств в какой-нибудь высокой конторе, но в низах, на производстве, там, где «делается» продукт, никаких встреч не бывает. Колхозу просто диктуются условия. Они в нашем примере таковы: оплатите услуги за год вперед под наше честное слово. Попробуйте в случае недобросовестности подрядчика (а он, получив сполна, особого старания и не проявляет) воздействовать на него экономически, то есть не оплатить счета, — не сможете, для нарсуда честное слово — не аргумент, ну а райком приструнит, и то слава богу. На этом вот принципе, то есть неравенстве в выработке условий подряда, а точнее — на односторонности, и построено все обслуживание.

Райкому приходится смягчать последствия только убеждением, ибо, повторяю, у него нет права приказа, власти изменить хозяйственный порядок. Он может добиться изменения силою анализа и убеждения через советские или хозяйственные органы. Так вот, если станем в положение руководителя подрядной организации, то испытаем на себе «двойное давление»: с одной стороны — своего ведомства, своих интересов, определенных хозрасчетом, с другой — райкома, который выражает интересы района, интересы всего хозяйственного комплекса. Тесно общаясь с хозяйственниками многие годы, я заметил в них некую раздвоенность: и свое начальство «давит», и районное, а «давление», увы, не всегда в одном направлении, и приходится тогда «выкручиваться», изобретать что-нибудь компромиссное, порой не весьма привлекательное. Помню, лет десять назад в одном районе попросили меня, как журналиста, вмешаться в «историю». А «история» была такая: совхозу понадобилось заменить на ферме навозоудаляющие транспортеры, обратились, как положено, в «сантехмонтаж», там, как положено, заказ приняли, но сказали: «Не скоро. Людей нет». Совхоз обращается в район: воздействуйте! Из района нажали. В самом деле, не тонуть же коровам в навозе. Ситуация, можно сказать, аварийная. Тогда монтажники говорят: хорошо, берите оборудование, сами монтируйте, а нам заплатите по полному счету. Так и сделали: совхозные слесари установили новые транспортеры, а контора оплатила работу дважды, своим и чужим, хотя чужих и в глаза не видели. После вмешательства газеты зарплату «отпроцентовали», то есть вернули, но накладные расходы, что-то около двадцати процентов от суммы подряда, присвоили, и, как оказалось, на «законном» основании. Основание такое: монтажники являются фондодержателями, они не могут продать оборудование, они обязаны его смонтировать. Вот за право владеть фондами и стригут дивиденды, то бишь накладные, не ударив при этом палец о палец. Совхоз вынужден платить сию дань, ибо условиями подряда, пунктом о фондах, поставлен в неравное положение. Повторяю, это было десять лет назад, когда такие случаи были единичны. Ныне они стали обычным явлением: число подрядчиков множится, людей везде не хватает, а фондовым оборудованием торговать нельзя, вот и изобретают всякие там «отпроцентовки». В райкоме отдают себе отчет, что подобная практика разлагающе действует и на руководителей и на рабочих, и в силу своих возможностей смягчают, нейтрализуют, прижимают, но в корне изменить не в силах.

Отчасти поэтому руководители службы подряда не спешат с поисками таких форм обслуживания, которые связывали бы их с конечным результатом. Чего, казалось бы, проще поставить наладчиков доильных установок в зависимость от надоев на обслуживаемой ферме. Ныне на фермах не одни доярки работают, труд там разделен на операции, и все операционники зарплатой «привязаны» к молоку. Почему же приезжие наладчики стоят наособицу? Или агрохимиков взять: могут же они в полном содружестве с колхозной бригадой отвечать за урожай. И те могут, и другие могут, и третьи. Всякие там организационные неурядицы, ведомственные неувязки — не такая уж непреодолимая преграда. Но для этого необходимо то самое качественно новое мышление хозяйственников, о котором говорил Борис Алексеевич Прокошенко: хорошо исполняя свое дело, думай и отвечай за соседа.

СЛУЖБЫ ПОДРЯДА

Вскоре после описанной встречи в райкоме Прокошенко распорядился назначить комиссию для изучения положения в службах подряда. Пока комиссия готовилась, я решил с целью общего знакомства объехать всю «сельскую индустрию».

Пожалуй, не следует это определение заключать в кавычки. То, что создано и создается для обслуживания колхозов и совхозов, не в переносном, а в самом прямом смысле есть сельская индустрия. Более того, уже допустимо сказать: не для обслуживания, а для  р а б о т ы  н а  з е м л е.

Вся сельская индустрия, включающая в себя на сегодня сорок три подрядные организации, расположена в пяти зонах либо на окраине города, либо за городской чертой. «Старые», такие, как «Сельхозтехника», сейчас разделившаяся на несколько самостоятельных служб, некогда выдвинутые на окраину, оказались в городской черте, город охватил их кольцом и вытесняет. На положении «нежелательного объекта» оказалось, в частности, все хозяйство «Сельхозхимии». Склады минеральных удобрений, построенные в свое время «Сельхозтехникой» у Сеньковского переезда, очутились в зоне промышленной и жилой застройки. Масса туков, аммиачной воды, ядохимикатов возрастает год от года, и, конечно же, в черте города переваливать их из вагонов в склады, из складов в машины просто немыслимо.

«Молодые» предприятия, то есть те, что созданы в последние десять лет, в город уже не пустили, им отведены пригородные земли — неудобица. К таким относятся автохозяйства, мелиоративная колонна со всем шлейфом собственных субподрядчиков, некоторые строительные и дорожные организации.

Ходячим стало выражение: ПМК растут как грибы. Подразумевается быстрота и многочисленность. Я бы добавил: и бессистемность. Гриб вырастает там, где ему удобно, а не  н а м. Нечто похожее происходит и с передвижными механизированными колоннами, участками, филиалами и прочими подразделениями. Понадобилось какому-нибудь ведомству организовать, реорганизовать, отпочковать, разделить, выделить, оно ищет подходящее место — и возникает… гриб. Да не один, а с семейством. «Семейство» состоит из конторы, мастерской, котельной, жилых домов, столовой, детсада и т. д.

В «зоне мелиораторов» высятся трубы шести котельных, корпуса пяти мастерских, столько же контор, множество складов — у каждого все собственное. ПМК-11, автохозяйство, полигон железобетонных изделий, строительная ПМК, участок по ремонту тракторов, участок торфопредприятия, участок по эксплуатации и ремонту осушительных систем — все огородились заборами, каждый пускает свой дым в небо, каждый спускает в канавы свой мазут. В других зонах картина такая же.

По уровню проектирования и исполнения все тут — вчерашний день. Сельская индустрия не только территориально, но и по уровню застройки своих «гнезд» находится между городом и деревней. В сравнении с сегодняшней великолукской деревней поселок мелиораторов — будущее, в сравнении с городом — прошлое. Можно предположить, что скоро обгонит его и деревня, как обогнало, например, село Переслегино, центр колхоза «Россия», хотя и оно считается уже устаревшим.

Город не пускает сельскую индустрию к своим благам. Не берусь судить, насколько это правильно в отношении производства, но что касается жилья, то тут и слепому видно — неправильно. Редко удается «привязать» в городе один-два дома. Говорят, городские коммуникации перегружены. Странно: для городской автоколонны не перегружены, для сельской — перегружены. Будто за разными «баранками» сидят шоферы: одному нужна горячая вода в квартире, другому — не обязательно, пускай на колодец бегает. Самостоятельно же каждому ведомству ни одного объекта на современном уровне не поднять. Вот и ставят двухэтажные (от силы!) из железобетонных глыб домишки с устаревшей планировкой квартир, крохотные детсадики, столовые-времянки, какой-нибудь гибрид конторы с клубом, маломощные котельные, от которых ни жару ни пару. Из шести котельных в зоне мелиораторов половина не подпадает под регистрацию Минтоплива, следовательно, в плановом порядке углем не снабжается, живет «побирушничеством». Главный инженер ПМК-21 С. П. Федоров-Семенов говорит о своей кочегарке: «Дают нам по наряду всего шестьдесят четыре тонны угля, это один вагон, а котельная сжигает восемь тонн в сутки — крутись, как знаешь». О горячей воде в квартирах при таких котельных и мечтать забудешь.

Мелиораторы, надо сказать, относительно еще богаты, свою строительную ПМК имеют, а вот автоколонна-7 облсельхозуправления в течение трех лет так и не «влезла» в план, чтобы поставить два домика: проекты устарели, надо опять просить лимиты на проектирование, умолять какого-нибудь подрядчика включить в план.

Выход видится в кооперации. И тут приходится сказать, что сельская индустрия безнадежно отстала, плетется в хвосте прогресса. Колхозы и совхозы встали на путь кооперирования, имеют уже опыт, а сферу обслуживания разъедает ведомственность. О, эта проклятая проказа нашего хозяйствования! Прямо-таки знать друг дружку не хотят, не то чтобы за один стол сесть.

Помню, лет десять назад писал я о поселке Погорелое-Городище (есть такой в Калининской области) — там льнозавод, совхоз, местный Совет никак не могли договориться, чтобы ставить дома на общей улице, налепили всяк своих скворечен — ни виду, ни удобств, ни экономии. А несколько позже проехал верхней Волгой под Ржевом, и такая удельщина открылась взору — волосы на голове поднимаются: на тридцати километрах десяток поселков! Даже песчаные карьеры прямо на обрывах ставили свои дома с котельными. И — ничего, пиши не пиши — как с гуся вода. Призывы к разуму, к трезвому расчету, доводы в защиту общенародного интереса — ничего не помогает.

И вот на очереди сельская индустрия. Почему она повторяет жизнью отвергнутый, всеми решениями осужденный метод? Ведь у всей этой ударной силы, у этого мощного индустриального отряда строителей, мелиораторов, агрохимиков, монтажников одна-единственная цель — преобразование деревни, подъем сельского хозяйства, они становятся главными работниками на земле! Неужели так и будем действовать растопыренными пальцами, распыляя и деньги, и материалы, и людскую силу, разум, энтузиазм?

Не станем заниматься предсказаниями, в каком направлении пойдет нечерноземная деревня, куда приведет ее концентрация производства, однако нельзя не прислушаться к мнению многих практиков о будущем чисто сельскохозяйственных райцентров. В нашем крае много поселков и городков, бывших торговых сел и уездных центров, которые стали центрами районов. Все промышленное будущее их — переработка сельхозпродукции. Развиваются они медленно и трудно. Долго не видеть им ницентрального отопления, ни водопровода, ни канализации. Но в последние годы наметился обнадеживающий просвет — сельская индустрия.

Сошлюсь на пример моего родного Бежаницкого района. Торговое село Бежаницы выросло на старинном Петербургском тракте и пребывало таковым, наверно, не одну сотню лет. Ничего не изменила в судьбе Бежаниц и пролегшая в двух километрах железная дорога, разве только соединилось оно улицей рубленых изб со станцией Сущево и получило статус рабочего поселка. Разбитый дочиста войной поселок только к середине семидесятых годов получил административные здания, среднюю школу, магазины, десяток двухэтажных домов. И вот, приехав в Бежаницы, увидел я на месте чистого поля новый городок: высокие трубы, блочные дома, бетонные заборы и несметные «стада» машин за ними — то было «поселение» сельской индустрии: мелиораторов, строителей, дорожников, монтажников… Словом, картина та же, что и под Великими Луками, с той лишь разницей, что для Великих Лук такое поселение напоминает пуговицу к пальто, для Бежаниц — все пальто. И вполне может статься, что нынешний райцентр разовьется в центральное аграрное поселение: нивы здесь сравнительно просторные, магистральные дороги есть, а 50—60 тысяч га для будущего аграрного объединения — норма вполне подходящая. Если хотите, то прообраз его здесь уже есть — совхоз «Ударник», вобравший шестьдесят семь почти обезлюдевших деревень. А расположен совхозный поселок в райцентре, только с другого боку.

В общем, растущие как грибы «зоны» сельской индустрии пришло время делать на вырост. Но данной проблемы, по всему видно, не коснулся ни один исследовательский институт. Нужны прежде всего исследования, научный прогноз, ответ на вопрос, что за сила поднимается на границе города и деревни, какова ее грядущая роль в сельском производстве, куда отнести коллективы квалифицированных рабочих с небывалой для деревни насыщенностью инженерами — к городу или к селу, и соответственно прогнозу возводить сельские индустриальные центры.

На научные изыскания потребуется время, а оно не терпит, в какой-то мере оно уже упущено, потому что основа уже заложена. Для практиков сейчас важнее остановить ведомственность, урезать ее властью местных Советов. От нее уже страдают и сами коллективы подрядных организаций и общее дело.

Специализация пошла вглубь, службы дробятся на более мелкие узкопрофильные. Образно говоря, сельская индустрия переживает период размножения. «Дети» отделяются от «родителей»: и сами еще слабы, маломощны, им надо время, чтобы набраться сил, и родители от раздела страдают: «детеныши» изрядно «общипывают» их. И опять встает вопрос теории. Где тот критерий, где нормативы, которыми руководствуются высокие инстанции, принимая решение выделить ту или иную функцию в самостоятельную службу? Как представляется руководителям низовых подразделений, непосредственным исполнителям, людям трезвым и практичным, исходящим только из интересов общего дела, специализировать следует при созревании двух условий: достаточно прочном техническом и экономическом состоянии обслуживающего и при известной готовности к этому обслуживаемого. Для примера сошлемся на попытку племобъединений централизовать искусственное осеменение коров. Было решено, что объединение заведет свой штат осеменаторов, которые будут выезжать на фермы по вызовам. По схеме выглядело идеально, на деле — нет дорог, нет кадров, и все вернулось на круги своя. То же происходит сейчас в автотранспорте: специальный автомобиль потребовал точного графика, четкой организации загрузки, а какая в деревне четкость, если и свободных рук нет, а там, где есть, их еще собрать надо из тридцати деревень.

Вот и подумаешь, какой должна быть готовность сторон, чтобы без ущерба делу начать специализацию. При знакомстве со службами спецподряда здесь, в низовом производственном звене, а не в высоких конторах, ясно видишь торопливость и поспешность. Производственные условия оказываются сплошь и рядом не готовыми, не созревшими для узкопрофильной специализации, а решение принято, служба создана, и тогда остается подгонять жизнь под схему, выдавать с помощью подкрашенных отчетов желаемое за действительное.

СВЯЗЬ С ЗЕМЛЕЙ

В беседах с руководителями сельской индустрии, иногда обстоятельных, иногда быстротечных, я старался уловить волну, которую для краткости назвал  с в я з ь  с  з е м л е й. Если сказать подробнее, то хотелось уяснить, достаточно ли глубоко проникнуты люди в делах своих и помыслах той высокой ответственностью за состояние сельского хозяйства, которая на них возложена.

Желание мое станет понятным, если сопоставить такие цифры: капитальные вложения колхозов и совхозов и валовую продукцию в десятой пятилетке (по годам, в миллионах рублей): 1976 — 9 и 20, 1977 — 9 и 16, 1978 — 8,6 и 15,5, 1979 — 7,5 и 17.

Сразу скажу, чувство заботы есть, оно уловимо и в словах и в делах, но, как бы тут поточнее выразиться, — каждый через свое окошко на мир смотрит. Представляя в общем и целом положение в сельском хозяйстве района и сознавая свою причастность ко всему, что там делается, работники служб подряда озабочены прежде всего заработком. Естественно, коль на подряде сидишь, о подряде и думай. А подряд весь спланирован, значит, план и «выбивай». Конечно, хорошо бы рядом с показателями выполнения своего плана видеть бюллетени, сводки, отчеты о положении дел в колхозах и совхозах, это позволяло бы каждому работнику соотносить свой труд, свою долю с общими усилиями, создавало бы атмосферу, так сказать, критического размышления, и это, вероятно, когда-нибудь будет, а пока — свой план, свои заботы, свои неурядицы.

Настораживает не это, а тенденция к самоцели, расхождение хозрасчета с хозяйственной необходимостью. Вот автоколонна 7-го производственно-транспортного объединения «Псковское». Коснемся немного ее истории. Десять лет назад в области было решено концентрировать автомобили, выделенные сельскому хозяйству, в специальные колонны и возложить на них транспортное обслуживание колхозов и совхозов. Результаты не замедлили сказаться. Я помню тогдашнюю свою командировку в Великие Луки. Сидели мы с начальником райсельхозуправления в его кабинете, вдруг звонок из колхоза: помогите машинами. Начальник отвечает, что помочь можно, но придется снимать самосвалы с вывозки торфа. На другом конце провода помолчали, вздохнули и сказали: нет, с торфа ни в коем случае. Около четырех десятков самосвалов, собранных в одну колонну, вывозили в год до 100 тысяч тонн подстилочного торфа, который пропускался через фермы и в виде компоста шел на поля. Район в целом достиг небывалой урожайности — 20 центнеров с гектара. И как ни раскладывай заслуги, придется признать — львиная доля их принадлежала автоколонне.

Ныне автомобилисты начинают удаляться от сельского хозяйства, от своего законного хозяина и повелителя. И оказывается, виноват тут автомобиль. Да, да, машина. Люди ни при чем. Ни Юрий Павлович Соколов, начальник колонны, ни 85 его шоферов. Они хотят обслуживать только колхозы и совхозы, а автомобиль тянет их на автомагистраль — в Одессу, Ригу, Ленинград. И вот уже около 30 процентов объема перевозок колонна выполняет за счет промышленности.

Изменилась структура автопарка — вот в чем гвоздь. Сельскохозяйственному предприятию дают такие машины, которые не находят применения в деревне, — большегрузные МАЗы, КамАЗы, «колхиды», «шкоды». Двадцатитонному грузовику просто нечего в колхозе перевозить, а суточный план на такую махину — до 5 тысяч тонно-километров. Вот он-то и уводит колонну с сельского проселка на междугородную магистраль.

Естественный вопрос: зачем же такие брать? Юрий Павлович на это ответил: «Мы руками и ногами отбиваемся, а нас и не спрашивают». Налицо действие по принципу: не возьмешь то, что дают, — ничего не получишь. Не нужны еще нашим хозяйствам большегрузы, ну и отказались бы, передадут их степным районам или городским автохозяйствам, но позвольте, как это отказаться от своих фондов, да нам же потом так урежут, что лазаря запоешь. А чтобы как-то сдержать сползание автоколонны в сторону промышленности, записывают в план «ограничитель» — несельскохозяйственные перевозки — не более 15 процентов, превысишь — лишаешься прогрессивки. Два года руководители колонны не получали премиальных. И опять «но». От количества машин зависит, в каком ранге будешь, то есть категория хозяйства. Цель такая: больше машин — выше категория — больше штат, зарплата и прочие блага. Так что бог с ними, премиальными, если «светит» высшая категория! Об этом прямо, не прячась за обтекаемые фразы, говорят и руководители «Транссельхозтехники», и других автоколонн. Вот так и отступает постепенно на второй план главная обязанность — обслуживание сельского хозяйства района, — отступает под давлением собственной выгоды.

Знаю, многие на это возразят (и не без оснований) — нельзя смотреть узко: с точки зрения района или того у́же — исходя из задач сегодняшнего дня. Сельскую индустрию надо, мол, видеть в перспективе и в объеме, по меньшей мере, области, а то и региона. Согласен, это взгляд, так сказать, стратегический. Ну а как быть с тактикой? Тактика — забота дня. Не упуская из виду стратегической цели, надо грамотно, разумно действовать каждый день. Куда как хорошо иметь просторные, осушенные закрытым дренажем массивы полей! Какой хозяин возразит против стратегии, преследующей эту цель? Но хозяин знает, что цель далека, а хлеб надо растить сегодня. Поэтому он стремится поднять родящую силу старой пашни. Для этого ему надо провести так называемые культуртехнические работы: убрать кусты и камень, раздвинуть контуры поля, вбухать побольше органики. Своих машин нет, он обращается к мелиораторам. А у ПМК-11 «Псковмелиорация» свои резоны, продиктованные собственным хозрасчетом. У нее план — освоить 1200 тысяч рублей в год. За счет каких гектаров можно скорее «набрать» план? «Дренированный» стоит 1200 рублей, «культуртехнический» — от 100 до 200. К тому же дренаж — это массив, не надо распыляться, а культур-техника — мелочь, орехи, сковыривание бородавок, перегонов больше, чем работы. И ПМК стремится набрать дорогостоящих объектов, поскорее наращивать объемы в суммарном выражении, потому что от «освоенных сумм» зависит ее ранг, то есть категория и все, что из этого вытекает. Так хозрасчет ПМК и хозяйственная необходимость колхоза сталкиваются в противоречии, и верх берет первый.

Отношения между службами подряда и основным производством — вещь очень тонкая и подвижная. Они, эти отношения, не могут быть раз и навсегда данными, нуждаются в постоянном изучении и совершенствовании. Они, как компас, должны быть постоянно сориентированы на сплочение сторон, а не на разъединение. Разъединения надо бояться как огня, едва наметилось — гаси немедленно.

Выслушаем взаимные претензии автомобилистов и колхозников. В колхозах о шоферах спецавтоколонны говорят без обиняков: рвачи и вымогатели. Пиши ему полную загрузку, добавляй километраж, иначе газу даст — и поминай как звали. Автоколонна доказывает свою правоту цифрами: пятитонный грузовик (бензин, зарплата, амортизация) стоит 20 рублей в день, если послать его в колхоз ка условиях почасовой оплаты, он «привезет» только половину (1,20 руб×8 час) — колонна в убытке, шофер заработал всего два рубля.

Райисполком усаживает стороны за один стол: ищите решение. Находят. Пример: на заготовке силоса прикомандированных водителей включать в состав кормозаготовительных бригад и выплачивать им по 50 копеек за тонну силоса. Обе стороны решение устраивает. Но приходит время расчета, и некий директор совхоза говорит своему бухгалтеру: они не наши, черта ли им платить, и так себестоимость молока высокая, премиальных не видим который год, а они не прогорят, кого-нибудь другого обдерут. К этому директору шоферы уже не едут, а поедут, так отыграются. И все потому, что дележка: эти — наши, те — не наши.

Я опять вспоминаю слова Бориса Алексеевича Прокошенко о качественно новом мышлении хозяйственников: делая свое дело наилучшим образом, думать и отвечать за соседа. Оно вызревает, это новое качество, и довольно заметно, но есть одно сдерживающее обстоятельство чисто ведомственного изобретения. Это обстоятельство — фонды. Кого сделать фондодержателем? Мне представляется, что именно по этому вопросу разгораются (во всяком случае должны разгораться) в высоких конторах словесные баталии, ибо фонды — это дыхание, это мускулы, это — жизнь всякого вновь рожденного детища специализации. Без фондов оно не выдержит соревнования на лучшую постановку дела: на быстроту, на качество, на дешевизну исполнения подряда. А именно такая постановка дела определяет, жизнеспособна или нежизнеспособна та или иная служба.

Двадцать лет не кончаются конфликты между колхозами, совхозами и «Сельхозтехникой» из-за ремонта и запасных частей. Вторая сторона — и ремонтер и владелец запчастей, хочешь не хочешь, а погонишь трактор в ее мастерскую, хотя ремонт обойдется в три-пять раз дороже, чем в своем хозяйстве. К старым конфликтам прибавились новые, так сказать, внутренние — между службами подряда и внутри служб. Пример: мелиораторы. Еще недавно ПМК-11 владела и автотранспортом, и реммастерской, и фондами запчастей и материалов. Сейчас все это отделили и сделали самостоятельными хозрасчетными производственными единицами. Центральные ремонтные механические мастерские (ЦРММ) специализировали на ремонте тяжелых тракторов, и все фонды запасных частей отдали только им. У ПМК-11 остановились, скажем, два Т-100, и надо-то пяток деталей да два-три дня работы, раньше бы в своих мастерских свои трактористы и сделали бы — это ведь текущий ремонт. Теперь так нельзя, теперь у ПМК-11 нет на складе запчастей (не положено!), следовательно, гони тракторы в ЦРММ, а там детали не заменяют, там заменяют сразу узлы и берут за это не десятку и даже не сотню рублей, а тысячу, да еще с гаком. Текущий ремонт оборачивается капитальным, в результате ПМК-11 годовые амортизационные отчисления «съела» за полгода и оказалась в трудном финансовом положении, а ее субподрядчик ЦРММ, только что созданный, еще на ноги как следует не вставший, процветает. А кто процветает, к тому и кадры бегут — и начинается перебег специалистов.

Возьмем второго субподрядчика ПМК-11 — полигон железобетонных изделий (ЖБИ). Трубы, кольца, плиты поставляют — хорошо, но мелиораторам нужен и раствор (на откосы каналов и прочие мелочи), а раствор ЖБИ по плану не обязан давать (не записан в номенклатуру), — как быть? Руководители ЖБИ говорят руководителю ПМК-11: выписывай плиты, а бери раствор. Тот отвечает: «Так это же дороже в пять раз!» — «Как хочешь, дорогой, — отвечает первый, — раствором не торгуем, плитами — пожалуйста». — «Дармовые деньги гребешь», — возмущается второй. «Нам тоже жить надо, — ответствует первый. — Не хочешь переплачивать, заводи свой растворный узел». И ПМК-11 собирается заводить свой. Вот так.

Не отрегулированные вовремя взаимоотношения службы подряда и основного производства переносятся и на самих подрядчиков и порождают те же отрицательные последствия — незаработанные деньги перекачиваются из кассы в кассу, создавая фондодержателям легкую жизнь. Слабые, плохо организованные предприятия продолжают существовать — и безбедно, — особого стремления укреплять свою конкурентоспособность не проявляют, ибо они вообще вне конкуренции, потому что фонды-то в их руках! И главное тут вот что: все эти «хитрые» операции, практика «отпроцентовок» видны только в низах, и то лишь в разговорах, а не в бумагах (в бухгалтериях полный ажур), а наверх, в областные и республиканские конторы, идут красивые отчеты о нарастании объемов подряда, и там, наверху, удовлетворенно потирают руки: вот она, выгода специализации, цифры — бесстрастные свидетели! Так создается ложное представление о результативности и вообще о нужности той или иной подрядной службы.

— Давайте представим себе такую картину, — говорил мне однажды опытный, хозяйственный председатель колхоза. — Появилась вдруг необычная контора под названием «снаб». С какой-нибудь там приставкой, например «сельхоз». Единая на район, понимаешь. Не признающая ни своих, ни чужих. И в конторе той — цемент, кирпич, тес, трубы, уголок, запчасти, кабель и прочее, прочее, прочее. Заходи — покупай. Не так, конечно, чтобы кто хват, тот и хвать, а по разнарядке, по нормативам или по другому какому правилу. Но главное — равенство. Нет такого, что тебе — все, мне — ничего. Тут у меня дело и заиграло бы. Я бы с «Сельхозтехникой» честно соревновался: у кого дешевле, у кого качественнее, у кого быстрее. Только так можно честно соперничать и двигать дело вперед. А то ведь все, ну буквально все, наловчились нашего брата околпачивать. На что уж мелиораторы уважаемые люди, а и те, если у них нехватка трактористов, сдают нам машины в аренду и говорят: вы кусты корчуйте, камни убирайте, а в план нам пойдет. Видал? Ничем, кроме трактора, не владея, выполняют план и денежку гребут. Общипывают нас, брат, со всех сторон. А мы выводим цифры себестоимости продукции и руками разводим: никаких внутренних резервов не хватит, чтобы хоть баш на баш свести.

Да, положение тревожное. С точки зрения экономики ненормальное. Особенно по использованию рабочей силы. Обилие контор — это простор для летунов и рвачей. Поэтому текучесть кадров сверх всяких норм, до половины, до трех четвертей «списочного состава» составляет доля «кочевников». Качества работы и не спрашивай!

Еще одну сторону, на первый взгляд несущественную — ей сейчас и внимания не уделяют, — надо отметить. Это — уровень чисто конторской работы. Тут край непочатый! Диспетчеры, технические секретари, операторы, счетоводы и прочие «канцслужащие» и понятия не имеют о научной организации труда. Ни в одной конторе не получите по телефону исчерпывающей справки. Все клиенты ищут только начальника, никто другой не утешит их в нужде. Всего лишь один штрих приведу. Главный инженер колхоза имени Куйбышева Трубников приехал в мастерские «Сельхозтехники» с намерением добыть вал для косилки. Зашел в контору, просит секретаря вызвать по селектору инженера. Секретарь отвечает: «Много вас тут ходит, если для каждого инженера вызывать, ему работать некогда будет». Так и не повидал инженер инженера, уехал без вала, трава стоит, косилка стоит, секретарь у селектора отбивается от посетителей. Комментарии излишни.

«НЕОДОЛИМАЯ» СИЛА

Производство основных видов продукции за последние пятнадцать лет в районе выросло примерно в полтора раза, но в десятой пятилетке, начавшейся рекордным урожаем — двадцать центнеров с гектара вкруговую, — район отступил назад. Валовые сборы зерна сократились в два раза, и как следствие — упало производство животноводческой продукции. Три года подряд были неудачными по погоде, но причина, конечно, не только в дождях, а и в уровне хозяйствования.

Современное сельское хозяйство, да позволено будет такое сравнение, — это сложный оркестр, в котором недопустима неверная нота любого инструмента. Чуть отстали мелиораторы с разработкой новых торфяников, чуть снизили перевозки автомобилисты — и внесение органики резко снизилось. Увлеклись закрытым дренажем, меньше стали заниматься окультуриванием старых угодий — пошел в наступление лес, сократил и без того малые кормовые площади. Дало о себе знать и умаление роли личных подсобных хозяйств, и поспешное сокращение малых форм, и многие другие просчеты. И хотя капитальные вложения нарастали, они, ясное дело, не могли тотчас обернуться тоннами мяса и молока.

В одиннадцатой пятилетке капиталовложения по всему хозяйственному комплексу возрастут в 1,7 раза и составят 77,3 миллиона рублей. Сумма неслыханная! Пленум райкома партии, обсуждая вопрос ускоренного экономического и социального развития района, детально проанализировал причины замедления и выработал конкретную программу: за что и как браться в первую очередь, как расставить силы, какие звенья подтянуть. В числе намеченных мер есть и такая: поскорее выровнять хозяйства, пора уже всем шагать в ногу.

В самом деле, в условиях отчетливо сложившегося единого хозяйственного комплекса отстающие колхозы и совхозы кажутся анахронизмом. Но они есть, отставание их затягивается, новые передовики не появляются не только на карте района, но и на карте области, а ведь история нашего времени знает периоды, когда «лежачие» хозяйства поднимались и крепли буквально в считанные годы.

Задавшись этим вопросом, я проехал по району, по местам, которые давно знаю, чтобы встретиться с председателями и спросить, что они-то думают на сей счет. В селе Поречье — центр колхоза имени XVIII партсъезда. В памяти у меня поездка сюда. Было это летом 1957 года. Редакция областной газеты поручила мне написать очерк о председателе колхоза Давыдове. Александр Макарович Давыдов, инструктор обкома партии, после сентябрьского (1953 г.) Пленума ЦК партии добровольно пошел в отстающий колхоз и к моменту нашей встречи, то есть за три года, вывел хозяйство в передовые. Говорить сейчас о том времени, с чего и как он начинал, нет необходимости, — иные были условия, иные масштабы, хотя  т а к т и к а  тех времен во многом приемлема и сегодня, это — организация масс на  п р е о д о л е н и е. Колхоз имени XVIII партсъезда доныне хозяйство крепкое, руководит им Сергей Егорович Чупров, обаятельный, интеллигентный человек, умный хозяин. С ним и пошел у нас разговор о том, можно ли нынче так же скоро поднять ослабевшие хозяйства.

— Так, как раньше, не получится, — сказал он. — У слабых не хватит своих сил. Им нужна помощь, общая наша поддержка. А вот как эту поддержку организовать, тут надо думать. Перед нами встала задача наиболее разумного, не шаблонного использования крупных вложений. Наш колхоз считается крепким, относительно, конечно. Думаете, нам ничего не надо? Ого! Все надо: и строить, и осушать, и удобрять, и механизировать. И каждому так. В том-то вся и особенность: надо всем и все, а не разорваться. Лет семь назад нам сказали: товарищи, потерпите, продержитесь на своих харчах, будем ставить одно, крупное, крепкое, показательное хозяйство — колхоз «Россия». Это наш эталон на многие годы. Он возьмет на себя часть вашей ноши, вы потом сделаете рывок вперед. Разумно? Тогда казалось, да. А что вышло? Мы не только свою ношу несем, но, пожалуй, и часть ноши передовика, по крайней мере с наших плеч ровным счетом ничего не свалилось. Построили-то, оказывается, не сельскохозяйственное производство, а некое подобие промышленного. Встает вопрос: правильно ли вот так, поочередно, поодиночно, двигаться в будущее? Или все же лучше всем строем? Я не отвечу категорически: да или нет. Повторяю, надо думать. Семь раз отмерь, прежде чем резать.

Двумя днями позже я попросил экономистов райсельхозуправления сопоставить передовой колхоз «Россия» с отстающим «Красный пахарь» и средним «Ленинская искра». Оказалось, что передовик вовсе не передовик. Произведено валовой продукции в 1979 году на одного работающего в «России» на 3,63 тысячи рублей, в «Ленинской искре» — на 3,75. Рентабельность мяса в первом — 15,1 процента, во втором — 35,6. Рентабельность молока в «России» — минус 9,2 процента, в «Ленинской искре» — плюс 25,4, в «Красном пахаре» — плюс 14,4 процента. По производству животноводческой продукции на сто га сельхозугодий разница между хозяйствами невелика. Правда, «Россия» специализируется на выращивании овощей, но и в этой отрасли пока что больших достижений нет. Все богатство этого колхоза держится на подсобных промыслах, они приносят более миллиона рублей прибыли в год.

Да, Сергей Егорович Чупров прав: облегчения соседям от богатой казны передовика нет. А вложено в это хозяйство четыре с половиной миллиона рублей. Построено 15 тысяч квадратных метров жилья (255 благоустроенных квартир), поселковая котельная, водопроводные и канализационные сети, очистные сооружения, баня-прачечная, торговый центр, детский комбинат на 90 мест, средняя школа с интернатом, Дворец культуры — словом, совершенно новый поселок. И длилось это строительство ровно две пятилетки. По уровню жизни население поселка кое в чем и город перегнало, а по уровню производства — на одной линии с обычными хозяйствами. В самом деле, не ради же мочалок, рукавиц, тарных ящиков ставилось среди полей новое Переслегино. И коль район снижает производство хлеба, мяса, молока, то можно признать, что массированные вложения в единичные хозяйства не оправдывают всех надежд.

Значит, — строим… Но тут другая опасность, которую мы только что рассмотрели на примере сельской индустрии, — распыление сил и средств. Приходится признать, что ни тот, ни другой вариант в чистом виде для великолукской деревни не подходит. Вероятно, единого и всеобщего решения и искать не надо, его не существует, оно — чисто местное, индивидуальное. А вот что едино и обязательно, так это широкая инициатива низов, глубокий анализ и точный выбор местного варианта. И еще: во главу угла ставить интересы дела, первейшую заботу о конечном результате, подчинение делу всех и всяких ведомственных и личных соображений.

С этой точки зрения стоит посмотреть на практику  в ы р а в н и в а н и я. Она не раз подвергалась критике в печати. Недовольны ею руководители крепких хозяйств. О чем речь? О неписаных правилах местного планирования. Так заведено, что спущенный району план разверстывают с учетом возможностей хозяйств, или, как принято говорить, от достигнутого уровня. Всякие дополнительные задания по продаже хлеба, мяса, по размещению посевов тоже распределяют по принципу «выдюжит — не выдюжит». С другой стороны, когда приходится распределять добавочные ссуды, материальные средства и прочее, то крепким выпадает поменьше, слабым побольше. Происходит выравнивание, некая нивелировка, что ли: одному «не дают» слишком разбогатеть, другому — слишком обеднеть. Помимо моральных соображений (нельзя бедного по миру пустить) действует тут и объективный экономический закон: разность природных условий и разность направленных капиталовложений, то есть интуитивное, в какой-то мере волевое, поскольку научных критериев район пока не имеет, выравнивание ренты. Предполагать, что эта практика кончится, едва ли можно, потому что в условиях уже сложившегося единого комплекса (хотя организационно и не оформленного) нельзя допустить, чтобы какое-нибудь подразделение слишком отстало, ибо это тотчас отразится на общем результате. Собственно, это и происходит сейчас, когда затягивается отставание ряда колхозов и совхозов, оно сдерживает процесс специализации и кооперирования (слабые не вытягивают своей доли), и как результат — снижение уровня производства в целом по району. Значит, проблема отстающего хозяйства из частной переросла в общую. Вывести слабого из прорыва — задача не одного лишь коллектива, но всего района. Достижение слабыми хозяйствами среднего уровня даст не только быструю прибавку продукции, но и позволит всему району ускоренно идти к высшему рубежу.

После встречи с Чупровым поехал я в колхоз «Красный пахарь», к Ивану Петровичу Букашкину. Я думал, что если кто и может ответить на вопрос, как скоро можно преодолеть отставание, то именно Букашкин.

Ивана Петровича я знаю не так давно, года четыре. Был он председателем хорошего, перспективного колхоза, потом взяли его в район, начальником райсельхозуправления, но не та натура оказалась у человека — не любит кабинетной работы. Попросился он в «Красный пахарь». Полгода уже председательствует.

Несколько слов о колхозе. Всего земли. 12 тысяч га, из них сельхозугодий ровно половина, а пашни менее одной четверти — 2800 гектаров. В натуре, похоже, и того не будет, в будущем году пройдет ревизия угодий, и можно с уверенностью сказать, что нескольких сотен пахотных гектаров ревизоры недосчитаются: лес пожрал. Средний размер поля — менее гектара, урожайность зерновых — 7 центнеров. Колхоз объединяет 30 деревень, в которых 350 трудоспособных. Долгов по ссудам около трех миллионов рублей.

Не увидев этого хозяйства в натуре, по одним лишь отчетам судить, насколько оно отстало, едва ли можно. На бумагах запущенность не видна, оценить ее можно только собственными глазами. К сожалению, таких хозяйств на северо-западе региона — не десятки, а сотни, и говорить бы об этом надо во всеуслышанье. Но в местной печати, на собраниях и заседаниях чувствуется налет некоторой успокоенности, дескать, коль программа преобразования Нечерноземья вступила в действие, то и проблема отстающих хозяйств сама собой решится. На мой взгляд, «отставание» во всех наших заботах должно быть передним планом, лейтмотивом, звучать тревогой. Нельзя, нельзя далее мириться с убогостью!

Передо мной цифры по Калининской области, характеризующие обеспеченность животноводства кормами (а корма, как известно, есть показатель состояния полеводства и основа ферм и лучше всяких слов говорят о положении в хозяйстве). Так вот на зимовку 1979—1980 гг. имели запасы в пересчете на условную голову: 132 хозяйства менее шести центнеров кормовых единиц, 204 — от шести до восьми, 186 — от восьми до десяти, и только 11 хозяйств — более восемнадцати центнеров. Колхозы и совхозы Ржевского района скормили за зиму восемь тысяч тонн древесных веток, срубив для этого несколько десятков тысяч елок и берез. На три пуда сена пуд древесины — таков тут кормовой рацион. Стоит ли удивляться, что область за полгода снизила производство молока на 73 тысячи тонн. Да и Великолукский район в последние годы начинает зимовки, имея своих кормов 60—70 процентов к потребности. Благодушествовать, как видим, не приходится.

Вернемся в «Красный пахарь». Уверен ли Иван Петрович Букашкин, что в скором времени поставит хозяйство на твердые ноги?

— Поставить можно. Верю. Хотя и не так скоро, как хотелось бы. И от этого «не так скоро» иногда схватывает вот тут. — Он показывает на сердце. — Но сомнения минутные, а вера живет постоянная. С чего начинать? Прежде всего с самих себя. Это — как закон. Если самим не подтянуться, не засучить рукава, на дядю не надейся. Мы тут конкретно все рассчитали, перечислять не буду, поедем по хозяйству — увидите, но все же скажу: без того дяди, на которого не следует надеяться, нам не обойтись. Первое: режет бездорожье, все перевозки только на гусеничниках. Пятнадцать километров гравийки — как воздух, без них не вздохнем.

Я напоминаю Ивану Петровичу, что в прежнем своем колхозе он построил своими силами кольцевую дорогу, добыл, по его же выражению, воздух для дыхания.

— Э, там иное дело! Там были деньги. Любая автоколонна найдет возможность помочь, если платишь не векселями, а рублевками. Тут — касса пустая. За здорово живешь никто не едет. А на плановый подряд лет пятнадцать и не надейся. Второй вопрос, а по неотложности, пожалуй, и первый, — сила земли. С семи центнеров подняться до двенадцати — задача на первый год. Родить их земля может. Для этого вывезли скопившийся за много лет навоз, строим склад минеральных удобрений — вносить по-хозяйски до последнего грамма. Это осилим сами. А вот «культуртехника», увы, не под силу. Есть у нас Белые Нивы, деревня так называлась, из-за бездорожья все оттуда уехали. Луга там хорошие, двести тридцать гектаров. С них можно взять сена на все стадо. Надо снять кусты и хорошо бы полив устроить. Без подряда не обойтись. Понимаете, мы должны сейчас поднять до возможного максимума плодородие таких вот клочков, как Белые Нивы. Они — наш плацдарм. Опереться на клочок, который еще не совсем запущен, при минимуме затрат получать с него устойчивый максимум и — поднимать все поле. Такова тактика.

Тактика Букашкина — тактика всех разумных хозяев. За нее высказываются руководители хозяйств и района. Браться за малое, чтобы вытащить большое, — это относится в первую очередь к окультуриванию земель, то есть сначала поднять силу старой пашни, старых лугов, потом уж заниматься коренным улучшением больших массивов. Но тут вступает в действие уже известное нам противоречие. Для колхоза (и для района тоже) малые угодья — хозяйственная необходимость, а для подрядчиков — пустяк, не окупающий затрат, не приносящий ни рубля, ни славы.

…Заливной луг на речке Кунье. Гектаров пять скошено косилкой, двое конных грабель сгребают тощие валки, шесть женщин пенсионного возраста складывают копны. Дальше, за кустами, махают косами шефы — работники «Сельхозтехники» и преподаватели института физкультуры. Начальник производственного участка Павел Степанович Трунилов говорит, что на его памяти луг кормил пять деревень, сто дворов, это примерно три сотни коров, а сейчас едва полста тонн осотистого сена дает. Луг надо возрождать: убрать расплодившиеся кусты, распахать или продисковать, засеять травами. И всего-навсего пятьдесят гектаров! Захотят ли мелиораторы связываться с такой мелочью? Нет. Не погонят они сюда свои стосильные махины. Невыгодно. Для плана — копейки. Послать их туда можно только силой. Силы две: рубль и приказ. А рубля опять же два. Есть прямой: сделал — заплати. Он совсем мизерный. Есть кружной и большой: луг — ферма — колхоз — район. Этот сулит выгоду всем, но не сегодня и не кому-либо лично. Вторая сила — приказ. Она в руках объединения «Псковмелиорация» и вот как действует. Начальник ПМК-11 докладывает пленуму райкома, что на одиннадцатую пятилетку колонне было запланировано шесть тысяч га «культуртехники», но буквально вчера позвонили из объединения и сказали: урезаем на тысячу двести га. Как видим, хозяйственная необходимость колхоза «Красный пахарь» из плана вычеркнута минимум на пять лет.

Вопрос малых вложений, сулящих большую выгоду, для отстающих хозяйств весьма важен. В «Ленинской искре» на две тысячи га пашни всего 178 колхозников. Тракторы стоят без трактористов. Выпускники Пореченской средней школы пошли в колхоз всем классом. Район выделил для ребят пять щитовых домиков, их в спешном порядке поставили. На первое время проблема кадров была решена. Всего пять домиков… Мизерные вложения. Строительные ПМК от таких подрядов отмахиваются, для колхоза же — выход из положения, острая хозяйственная необходимость.

Начальник ПМК «Псковсельхозмонтаж» Олег Дмитриевич Котляров объясняет ситуацию с точки зрения подрядчика:

— Просит меня Букашкин провести двадцать метров водопровода, дом без этого заселить не может. Двадцать метров! А совхоз «Пореченский» дает заказ на полтора километра. Говорю Букашкину: «Иван Петрович, дорогой, вот тебе двадцать метров труб, бесплатно даю, но сделай сам, на такие мелочи у нас — ни времени, ни людей». Осуждайте нас как хотите, но поймите: нам же тоже жить надо. В «Дружбе» смонтировали транспортеры, а денег нет, раз пять в райком ходил, пока не надоел: да заплатите ему наконец!

Срочная помощь слабым превращается в проблему еще и потому, что слишком много развелось контор, а производительность труда рабочих подряда низкая. Котляров говорит:

— Задача нашей ПМК — монтаж оборудования в основном на производственных объектах, но делаем и в домах: водопровод, сантехнику и прочие мелочи. «Бытовкой» занимается и СПМК-9. Но оно другого ведомства — межколхозстройобъединения. Так вот, выработка нашего рабочего — 1300 рублей, а их — 700. К чему это дублирование? Их объемы мы могли бы легко выполнять, но… каждому хочется иметь свое.

Да, молимся мы на ведомственную инструкцию, как на икону, приносим ей в жертву интересы дела. Вот еще любопытный пример. В селе Поречье есть строительно-ремонтный участок управления бытового обслуживания населения. Рубят там срубы, могут и ставить их по заказу. Начальник участка Николай Андреевич Мартыненков говорит, что они поставили примерно одну треть всех домов в районе, могли бы и больше, спрос велик, но надо расширить мастерскую. Прибыли есть, и немалые, но управление изымает, чтобы поддержать слабые участки в других районах. Я спрашиваю: «Нельзя ли вам кооперироваться с колхозами, которым нужны дома, и поставить мастерскую?» Он говорит: «Нельзя. Запрещено. Деньги разные: участок обслуживает население, а колхоз — это совсем другое». Видите, не стремление скорее застроить деревню нами руководит, а поклонение инструкции.

Неужто в самом деле столкнулись мы с неодолимой силой? Что нее тогда делает ее неодолимой? Может быть, мы сами и делаем? А каким образом?

ОРГАНИЗАТОРСКИЙ КОРПУС СЕЛА

Экономика — сфера деятельности человека, и только в человеке надо искать причины успехов и неудач.

Снижение уровня производства при нарастании капвложений — явление аномальное. Можно, конечно, сослаться на то, что вложения запоздали и отдачу от них надо какое-то время ждать. Но запаздывание экономических мер — фактор субъективный. Объективна природа, но она вечна, и посему ссылка на погоду — та же попытка самооправдания. Так что, с какой стороны ни заходи — придешь к человеку. И прежде всего — к организатору дела.

Каков он сегодня, организатор сельского производства? Как отразились на его психологии двадцать лет бурного технического прогресса в деревне? Наконец, кого мы числим нынче по разряду организаторов?

В хозяйстве их стало много, в районе — еще больше. И численно и удельно. В среднем на хозяйство более двух десятков специалистов-технологов, а удельно — десять процентов от числа работающих. Когда такое было в деревне? И всего-навсего — за двадцать лет!

Деревня еще привыкает к этому явлению, еще «переваривает» новый для себя «структурный элемент». Складывается опыт, отрабатываются взаимоотношения, ощупью находятся место, роль, поведение, круг обязанностей. Совсем недавно, например, специалистов двинули на среднее командное звено — поддаются туго. Немало сельских технологов в деревню лишь на службу ездят, живут в городе — тоже непривычно и не совсем удобно. Отношения председателя и директора со специалистами все еще определяются личностными качествами. Не снижается текучесть. Остается проблемой подбор специалистов для слабых хозяйств. Десятки подобных вопросов встают перед районными властями, в первую очередь перед райкомом партии. Не случайно поэтому раз в два-три года райкомы на своих пленумах обсуждают вопрос подбора, расстановки и воспитания специалистов, усиления их роли в производстве и жизни села. Рассматривали этот вопрос и в Великих Луках.

Если к отряду сельских технологов, как особенности сегодняшней деревни, можно сказать, привыкли, худо ли, хорошо ли научились направлять их организующую силу, то второй, столь же многочисленный, отряд специалистов сельской индустрии мы пока не относим в полной мере к организаторам сельского производства. Он где-то в стороне, он пока что «привлеченная сила», только подрядчик. Спрос с них, конечно, есть, и немалый, но, как бы тут сказать, узкопрофильный, что ли. И — исключительно со стороны районной власти. Колхоз или совхоз не в силах спросить, например, с инженерной службы «Сельхозтехники» так же, как со своих инженеров, за механизацию трудоемких процессов, это делают райисполком и райком. Таково положение вещей. Поэтому хозяйства и не числят специалистов сельской индустрии организаторами колхозного и совхозного производства. А между тем уже ясно, что на этот отряд пришла пора смотреть как на  н е п о с р е д с т в е н н ы х  организаторов дела не только в масштабе районного аграрного комплекса, но и в каждом конкретном хозяйстве.

Возьмем для примера «Сельхозхимию». Агрономы отстающего колхоза «Красный пахарь» правильно определили себе как самую неотложную задачу — удобрение полей. Но у колхоза маловато сил, придется обращаться к «Сельхозхимии». Спрашиваю у агрономов, как представляют они свою новую роль, отдавая подрядчику главную земледельческую функцию — удобрение земли. Агрономы говорят: будем тщательно контролировать. Многого ли добьешься только контролем? Сил и времени не хватит обежать все поля и стоять у каждого агрегата, рассеивающего удобрения. Остается надежда на сознательность механизатора-подрядчика и на грамотность и ответственность агрономов «Сельхозхимии». Вот и получается, что отныне агроном колхоза и агроном подрядной организации в  о д и н а к о в о й  мере становятся прямыми организаторами урожая. А урожай — основа всего хозяйства, значит, агроном «Сельхозхимии» отвечает за  в с е  хозяйство, следовательно, и спрашивать с него должен в первую очередь колхоз.

Безусловно, правовая и организационная стороны взаимных отношений здесь очень важны, но не менее важна и психологическая перестройка. Руководителям хозяйств предстоит настроить себя на новую, так сказать, волну — считать в числе непосредственных организаторов  с в о е г о  производства и специалистов  п о д р я д а.

Первым среди организаторов был и остается председатель колхоза, директор совхоза. Особенность последних лет в том, что они возложили на него помимо производства и всю социальную жизнь села. Председатель колхоза имени Куйбышева Михаил Михайлович Васильев важнейшим «показателем» будущего деревни считает рождаемость, Иван Петрович Букашкин в «Красном пахаре» первым делом строит детский сад, Василий Васильевич Юшин в «Красном знамени» беспокоится о бытовых удобствах интеллигенции села, Владимир Григорьевич Шапиро в «Ленинской искре» принимает целые отряды выпускников школ, ставит их на жизненный путь. Когда вникаешь в повседневные заботы руководителя хозяйства, диву даешься, сколько их и как они многообразны! Директору завода легче, у того под рукой целые специальные службы, вплоть до социологов и дизайнеров, да и город-то ведь директор не строит, а председатель деревню строит, и хотя районные службы ему помогают, конечное решение за ним и ответственность целиком на нем. Я думаю, во всей нашей экономике должность председателя колхоза уникальная.

Таков нынче состав организаторов сельского производства. Велики и качественные изменения. Прежде всего в уровне образования и профессиональной подготовки. Теперь, скажем, для бригадира-полевода или заведующего фермами недостаточно одной лишь жизненной школы, нужен еще и вуз. Выросла и социальная зрелость сельских руководителей. Это особенно заметно, если не нового и старого сравнивать, а вглядеться в одного и того же, скажем, председателя, которого знаешь лет двадцать — двадцать пять, таких, как Иван Семенович Васягин и Сергей Егорович Чупров, председатели колхозов «Россия» и имени XVIII партсъезда. Сегодня это — люди с качествами государственных деятелей. Высокое сознание долга, широта мышления,разносторонние знания, великолепный организаторский опыт, наконец, большая культура личности — все это выработано ими, воспитано в них в процессе многолетнего руководства деревней.

И в них-то, в этих людях, составляющих организаторский корпус современного села, надо искать причины производственных неудач? Да, в них. Да, надо. Им поручено дело. Прямо и непосредственно. Лично каждому. Они за него  о т в е ч а ю т. Но искать — не значит  в и н и т ь. Наш брат, писатель-деревенщик, что-то поспешен стал в поиске причин и выдаче решений. То вдруг объявим противником технического прогресса деревенский уклад жизни, то объясним уход молодежи из села отсутствием условий для развития способностей личности, то посоветуем, как реки в иные моря, перебросить кадры из одного региона в другой. На последнем придется остановиться, поскольку касается он вопроса, о котором у нас речь.

Вот как рекомендует поступить с моими земляками-псковичами писатель Юрий Куранов в очерках «Глубокое на Глубоком»: «…Необходимо, так сказать, переливание крови. Я убежден, что тех решительных и смелых руководителей с целины, людей с размахом и принципиальностью, следует призывать и направлять к нам, на Псковщину, Новгородчину, на ярославские и ивановские земли. Совхозам и колхозам нужны высокопрофессиональные инженеры и механики из города. Пусть это будут не случайные люди, а добросовестные и отменные партийные и хозяйственные работники. Совхозы ждут профсоюзных организаторов с заводов и фабрик, с широким опытом работы с людьми. Это как раз в духе нашей общественной системы, наших государственных возможностей, в духе нашей эпохи, и мы это обязаны претворить в жизнь. В клубы, в отделы культуры, в отделы пропаганды должны прийти люди с поиском, с талантом, с пониманием, люди, вооруженные не устоявшимися, закоснелыми приемами работы, а высокой идейной и общественной принципиальностью, без которой ни за что не возжечь в простом человеке, в рядовом труженике огонь энтузиазма. Именно эти новые люди смогут поддержать и развить в поселках, селах и деревнях Нечерноземья все лучшее, что здесь сохранилось и продолжает действовать…»^[10]

Читать такое мне больно. Видите, мы уже не можем «поддержать и развить… все лучшее, что здесь сохранилось». На своей родной земле. Свое кровное, с чем родились и выросли, чем живем, что не поменяли ни на какие блага и удобства. Нам даже отказано в заслуге сохранения: не мы «все лучшее» сохранили, а оно в силу непонятной живучести, даже вопреки нам, сохранилось! И вот, чтобы все это «поддержать и развить», надобно всех поменять: председателей и директоров прислать с целины, инженеров и механиков — из городов, партийных, профсоюзных, клубных работников — с заводов и фабрик. Только они могут «возжечь в простом человеке, в рядовом труженике огонь энтузиазма». Без них «ни за что не возжечь»! Вот как закоснели, обленились, покрылись панцирем равнодушия мои земляки, что только привозным огнем их и расшевелишь.

Сия, с позволения сказать, рекомендация, выдаваемая вдобавок «в духе эпохи», на мой пристрастный взгляд, есть не что иное, как отголосок древнего «приходите и володейте нами, у нас порядка нету» и не столь давнего «Россия не созрела для социальной революции». Название этой песни — интеллигентское хныканье, произрастающее на почве неверия в силы народные. Чем же иным можно объяснить это «одним махом всех побивахом»? Что иное могло внушить автору мысль о тлении («не возжечь!») «простого человека, рядового труженика»?

Не хочется повторять общеизвестных истин, но коль задеты чувства, придется напомнить, что именно псковский, новгородский, ярославский, тверской мужик, став петроградским пролетарием, совершил революцию, что на псковской земле родилась Красная Армия, что на псковской земле в годы Отечественной войны существовали два партизанских края — Дедовичский и Себежский, — насчитывавшие более двадцати партизанских бригад, что после войны десятки тысяч сельских парней и девчат пополнили ленинградский рабочий класс, что тысячи псковичей осваивали целину… Хватит, все это известно любому школьнику из курса истории! Разберемся без запальчивости не в способностях псковичей (тут сомнениям подвергать нечего), а в необходимости «переливания крови» целому краю.

Древнейший метод обучения «послать на выучку» в наше индустриальное время распространен повсеместно. Заводы, колхозы, фирмы посылают своих людей в школу жизни — на большие стройки, на освоение новых регионов, на современные предприятия, в смежные отрасли. Они возвращаются с новыми знаниями и опытом, с умением организовывать большие дела. Были и будут места, участки, являющиеся как бы большой жизненной школой. В ней учились и будут учиться. Партийные комитеты в практике подготовки и воспитания кадров широко применяют этот метод. В том же Великолукском районе есть председатели, агрономы, директора, прошедшие школу хозяйствования в Белоруссии, Прибалтике, Ленинградской области, есть инженеры и механики из городов, есть начальники передвижных механизированных колонн, проработавшие годы на стройках Дальнего Востока и Сибири, есть механизаторы, поднимавшие целину, есть секретари партийных организаций с заводским опытом работы, есть учителя, культработники, медики, пришедшие в деревню из города. Так называемое «переливание» идет постоянно, оно неизбежно, оно — сама жизнь. Что касается массовой замены руководящих кадров, то колхозная деревня уже знала их, исторический опыт нельзя копировать, механически переносить из тридцатых и пятидесятых годов в восьмидесятые.

Мне кажется, беда нашей «деревенской» публицистики в поверхностности изучения жизненных явлений и прямолинейности предлагаемых решений. Потакая нетерпеливому читателю, жаждущему от писателя ответа, что же делать, мы торопимся, схватываем лежащие на поверхности факты и, не шибко владея диалектическим методом исследования, рождаем скороспелки, вроде только что рассмотренного «переливания крови». Между тем жизнь все усложняется и «прямых» решений становится все меньше, пожалуй, их уж и не осталось.

В самом деле, ну как решать эту проблему: капиталовложения нарастают, а уровень производства снижается; дельные люди руководят хозяйством, а успехов нет, и надо спрашивать с них со всей строгостью. Где лежит ответ и как его найти? В предыдущих очерках мы рассмотрели некоторые сложности современного сельского производства. Хозяйственные кадры и руководители района отлично их видят, понимают и правильно оценивают. Они говорят об этом прямо и принципиально, вносят предложения, но, как мы убедились, не все в их власти решить. Возьмем вопрос о направлении мелиоративных работ. Какое из двух признать сегодня главным: осушать отдельные массивы или остановить наступление леса? Закрытый дренаж или культуртехника? Это ведь коренной вопрос хозяйствования. Практики настаивают на неотложности, возрождения старопахотных земель, теоретически доказывают необходимость капитального переустройства. Жизнь отвечает фактами: в Локнянском районе за последние годы капитально переустроено, то есть осушено закрытым дренажем, шесть тысяч га, за это же время выпало из оборота десять тысяч га старопахотных земель.

Повторяю, спор идет о первоочередности, о задаче сегодняшней. Причем обе стороны руководствуются расчетом: вложения направлять туда, где скорее получим отдачу. Есть ли единственный ответ? Нет. В одном месте нужен первый вариант, в другом — второй. «Красный пахарь», о котором говорилось выше, не может рассчитывать на коренное улучшение своих угодий по меньшей мере в течение десяти лет. За это время он окончательно «сядет», земли его зарастут лесом, нечем будет кормить скот. Таких хозяйств, нуждающихся в экстренном восстановлении старой пашни, абсолютное большинство. Значит, правы практики: сегодня для великолукской земли эта задача — наиглавнейшая. Но высокие мелиоративные конторы (я уже называл цифры) урезают району план культуртехнических работ, то есть не признают правоты хозяйственников.

Другой пример: строительство хозяйственным способом. Потребность нашей деревни в жилищном, социально-культурном, производственном строительстве так велика, что подрядные организации не справляются и с половиной заказов, и приходится строить собственными силами, то есть хозспособом. Но этот «способ» упорно не признается планирующими органами и не обеспечивается материалами. Хозяйственники вынуждены ловчить, выкручиваться, потому что их, что называется, поджимает, и они менее всего заботятся о моральных последствиях своих производственных мер. А задача-то двуединая: и производство подыми, и душу человеческую не искриви.

Подобных столкновений сферы хозяйственного руководства и сферы управленческой в условиях усложняющегося производства становится все больше. В среде практиков уже появился термин «непробиваемость». Чрезвычайно много усилий приходится прилагать руководителям хозяйств и района, чтобы убедить то или иное ведомство в жизненной правоте своих предложений. И будь ты самым стойким и упорным, но приходит время — опускаются руки, появляется апатия и нет-нет да возникнет мыслишка: «А что, мне больше всех надо?» И тогда — вроде и руководит человек делом, а на поверку только присутствует при деле. Не волнует оно его, не тревожит. А то и того хуже: возьмется приукрашивать, создавать видимость благополучия. Так появляются недойные коровы ради поголовья, засеянные «для плана», но ничего не родившие гектары, смонтированное методом «отпроцентовки» оборудование и т. д., и т. д.

Если в чем и винить руководителей-хозяйственников, то в скорой сдаче позиций, в некоем смирении перед обстоятельствами. И очень часто причиной тому служит нежелание «портить отношения». Принципиальность уступает место приятельству. По-приятельски можно получить любой «дефицит», влезть в план подряда, обойти финансовые рогатки. Вступает в действие принцип «ты — мне, я — тебе». Махровым цветом расцвел обычай подношений, угощений и всяческого ублажения. Короче говоря, утрата принципиальности порождает атмосферу делячества вместо деловитости. И происходит это потому, что постоянно нарастающие потребности практики, противоречия между жизнью и разного рода уложениями (а законодательные акты всегда фиксируют уже прошлое) вовремя не улавливаются, изучаются и разрешаются с большим опозданием, а практика не ждет, она ищет обходные пути. Экономика воздействует на психологию, и — обратно: психология на экономику. Сегодня мы видим такие, ставшие обычными, «проявления», которые лет двадцать назад расценивались не только как противные партийной этике, но и как правонарушения (те же подношения, отпроцентовки, завышение потребности, приукрашивание отчетов и прочее). Привыкание к уродливому явлению — симптом опасный. Человек делается  р о б к и м. На первый план выступают личные соображения, интересы общего дела приносятся в жертву сиюминутной собственной выгоде.

Расскажу случай, бывший со мной в Калининской области. Захожу к редактору районной газеты, он прямо-таки кипит возмущением: «Ты посмотри, что делается! Целые рощи сводят! Пни в рост человека, березы валяются, словно засеки. Этак всю землю оголим. Выступи против этого безобразия». Спрашиваю: «А сам-то что же? Или пером перестал владеть? В твоих руках газета». — «Ну да, — говорит редактор, — а потом мне — по шапке. Мне, знаешь ли, дорог партийный билет». А суть в том, что в области два года подряд в сенокосную пору занимались заготовкой веников для скота на зиму. Были брошены на «сеноповал» школы, заводы, учреждения. В азарте аврала уже не ветки ломали, как испокон веков делалось, а спиливали деревья — сводили подчистую целые рощи. Написал я маленькую заметочку в областную газету. Сотрудник отдела отвечает точь-в-точь как районный редактор: «Не рискую. По шапке дадут». Понадобилось выступление двух центральных газет, чтобы эти коммунисты «осмелели»: ну, слава богу, остановили! Что мешало им самим выступить? Робость. Сами себя запугали, нагнали страху: партбилета лишат. А по существу уже перестали быть коммунистами, если видят безобразие и пальцем не шевельнут! Маленький пример, но, по-моему, красноречивый. Слишком часто в устах коммунистов стала звучать фраза: «Не высовывайся, не то по шапке дадут».

Робкий боится критической мысли, он сам не станет подвергать сомнению «руководящее указание» или спущенную сверху схему и подчиненному не позволит, а если подчиненный, непосредственный организатор дела, видит, что по предписанному не получается и пытается поставить по-своему, вот тут уж робкий вовсю проявит власть. Он робок перед вышестоящим, но тверд и смел перед нижестоящим. Робость обеспечивает ему покой, а он очень обожает спокойную жизнь, без волнений и риска. О кресло, в котором сидит такой деятель, как о каменную стену, разбивается идущая снизу деловая инициатива.

Не надо думать, что робкий — это тихий. Скорее наоборот, он любит шумные компании, он изобретателен по части «мероприятий» и «починов», он деятелен в речах, энергичен в указаниях. И — абсолютно глух к тому, что происходит «внизу», что предлагают практики, что диктует непокорное производство. Его робость особого свойства, ее исток материален — личное благополучие, не зависимое от результатов производства, она — чиновничьего происхождения.

Трения между «организаторами» и «управленцами», то есть между теми, кто непосредственно ставит дело, и теми, кто руководит им, особенно ярко ощущают в райкоме партии, ибо он фактически есть первая инстанция, которая в меру возможностей снимает их. Хозяйственник, столкнувшийся с непробиваемой позицией ведомства, идет в райком, и секретари райкома в зависимости от ситуации либо вмешиваются сами, либо «подключают» специалистов. Если посидеть день-два в кабинете первого секретаря и вслушаться в дела, которые приходится ему решать, честное слово, покажется, что сидишь в диспетчерской — столь много разного рода «увязок»! На мой взгляд, именно потому, что хозяйственника на пути самостоятельности поджимают те самые многочисленные трения, он, прежде чем начать что-то, идет посоветоваться в райком. С налету может показаться: вот какие нерешительные работники, каждую мелочь согласовывают, а вдумаешься — э, нет, иная подоплека, они просто хотят заручиться «пробивной поддержкой» райкома, без которой, право же, не всегда ожидает их успех.

Райком партии есть своего рода аккумулятор, вбирающий в себя «заряды» инициативы «низов» и посылающий их «наверх». Когда этих «зарядов» набирается достаточно и они обнаруживают какую-то закономерность, явно обозначают явление, тогда райком, изучив и обобщив, облекает выводы в документ (докладную записку, план-предложение, ходатайство) и направляет в областные органы. Увы, не всегда и не так скоро там, в области, вслушиваются в деловые предложения райкома.

Так что же в итоге: винить или не винить председателя, директора, агронома, инженера — всех тех, кто каждодневно руководит хозяйством, в том, что уровень производства падает, что капитальные вложения не дают скорой отдачи, в том, что нечерноземная деревня все еще не двинулась в гору? Зная людей многие годы, работая с ними бок о бок, я не решусь сказать: виноваты. Это будет противно совести. Я готов поклониться таким хозяевам, как Васягин, Васильев, Чупров, Букашкин. И в то же время хочу повторить: есть и их доля вины. Она — в некотором успокоении, в умалении принципиальности, в недостаточной напористости, в соглашении с мыслью, что обстоятельства сильнее нас. Да, сложная проблема стоит перед древним псковским краем, но разве знал он легкие? Были и посложнее, и все на нашей памяти, на наших плечах. Посильна и эта.

ВЫПУСКНЫЕ ЭКЗАМЕНЫ

В районе проходил слет выпускников сельских школ, четвертый по счету. Все было, как заведено в таких случаях: доклад, речи, приветствия пионеров, вручение путевок под оркестр… Речи, написанные, похоже, под присмотром учителей, читали по бумажкам, звучали они излишне возвышенно, но ребятам было простительно: событие все-таки большое, не переход из класса в класс, а вступление в жизнь. Настораживала не заданность мероприятия — так, наверно, и должно быть, — а то обстоятельство, что доклад и речи звучали на один мотив: оставайтесь в деревне  р а б о т а т ь. Звали на работу. И лозунг со сцены трубил: «Хвала рукам, что пахнут хлебом!»

В перерыве слета зашел у нас с Прокошенко разговор.

— Неужели нужда  т о л ь к о  в руках?

Он понял с полуслова.

— Думал об этом. Поворот надо делать, да. Необходимость назрела. Но… Не готовы мы сейчас, на этом слете, сказать ребятам: становитесь бойцами! В общих словах, конечно, можно, но лучше — конкретно. Чего хотим от ребят? В каком направлении править их энергию? А главное — учить борьбе…

В Великолукском районе работа по так называемой профориентации поставлена великолепно. Достаточно сказать, что за последние четыре года пошли работать в сельское хозяйство 1850 выпускников школ, что 37 процентов сельских тружеников составляет молодежь. Великолукская деревня не только «омолодилась», но и численно выросла по населению на 5 процентов. Тут забыто слово «отток». Это результат длительной, почти двадцатилетней, целеустремленной и интересной работы по воспитанию у молодежи любви к своему краю, к своей деревне. Я рассказывал об этом в статьях и очерках, повторяться нет надобности. Но жизнь не стоит на месте, и того, что на протяжении двадцати лет было хорошо и всех удовлетворяло, сегодня уже недостаточно.

Стараясь удержать молодые силы в деревне, не допустить миграцию до опасного рубежа, за которым неизбежно последует падение производства, мы принимали меры к улучшению одной стороны жизни — производственной; машинами облегчали труд. Потом обратились к бытовой стороне, поняв, что работнику нужен и дом хороший, и заработок, и харч, и наряд. Потом — к социально-культурной: стали строить детсады, столовые, клубы, дороги, школы. Но все еще оставалась в некотором забвении сторона  д у х о в н а я. Считалось, что с ней можно повременить, особого беспокойства она не причиняла, нравственные устои деревни казались крепкими, веками деревня стояла на добросовестности, трудолюбии, дружности, терпеливости… Да в конце концов, и не бездействовали ведь, работа общественных организаций тому материальному уровню соответствовала.

За душу идет незримый, нескончаемый и бескомпромиссный поединок двух миров, в котором благодушие нам категорически противопоказано.

Вспоминаю не очень давний случай. Поехали мы с товарищем в командировку от газеты под Калязин на Волге. И вот входим в деревню, разыскиваем бригадира, садимся на лавочку и начинаем расспрашивать. А лавочка как раз напротив церкви, а в церкви служба идет. Бригадир, воевавший в артиллерии, и, как все бывшие артиллеристы, немного глуховатый, чего-то не расслышал и говорит невпопад:

— Поп у нас новый, отец Валентин. Молодой, а ушлый. Доярку от нас отвоевал. Ребенка окрестила — из партии исключили. Не желаете взглянуть?

Мы сказали: желаем. Вошли в церковь. И правда: поп молодой, старательный. Прихожан — семеро старушек, а он службу ведет прямо-таки вдохновенно. Послушали и просим бригадира:

— Нельзя ли побеседовать?

Бригадир смеется:

— Счас устрою… вудиенцию.

Шутник был старый артиллерист, испросил-таки нам аудиенцию. Священник пригласил нас к себе. Жил он в избе, в которой все было старое: и прокопченные стены, и источенная жучком мебель, и темные потрескавшиеся иконы, и церковная сторожиха, присматривавшая за хозяйством. Глядя на эту ветхость, я думал: «Ну чем он берет? Чем завоевывает души? Это же мертвый, отживший свое мир: и материя и дух!» Признаюсь, с острым любопытством слушал я рассуждения «отца Валентина», не философские, нет, тут для меня ничего нового не было, а чисто житейские. И, если хотите, тактические. Одно из них я должен был признать мудрым. И — опасным. В нем, как в приманке, таился крючок.

Я сказал, что служителю церкви, очевидно, скоро предстоит остаться без работы: семь старушек осталось, умрут — кто к нему пойдет?

— Старость вечна, — ответил он. — Умрут эти, состарятся другие. На молодежь особенно не рассчитываем. Молодость полна жизни, для нее мир светел, ни горестей, ни печалей. Но поживут, познают горе и несправедливости, состарятся — и душа попросит бога.

Мы вышли на улицу, поглядели на солнечный мир вокруг, и стало нам не по себе. В старой избе, в окружении поверженных разумом, но не умирающих идолов сидел молодой человек — ловец душ, наш опасный враг. Бригадир хмурился, шутить ему уже не хотелось.

— У бабы-то шестеро… Мужик пьяница, а тут еще сено отобрали, как незаконно накошенное. Как ребятам без молока? А он с утешением… Вот оно как: люди обидели — попу добыча. Эх! — И бывший артиллерист припечатал крепким солдатским словцом…

За душу человеческую идет нескончаемый бой.

Председатель великолукского колхоза имени Куйбышева Михаил Михайлович Васильев, когда мы в разговоре коснулись этой темы, рассказал, как он нечаянно «наткнулся на проблему».

— Приходят ко мне школьники, просят старые фотографии поискать, чего-то они там затевали, в школе. Ну, стал я рыться в архивах, нахожу портреты передовиков производства. Снимали их лет 12—15 назад. Держу, понимаешь, в руках, а сам думаю: нельзя ребятам давать. Этот спился, этот на грани того же… А какие люди были — безотказные! По одному зову «надо» горы ворочали. И вот — стыдно внукам показать! Начал я тогда приглядываться да размышлять. Какого, извиняюсь, «алкаша» ни возьму — обеспечен, нужды ни в хлебе, ни в деньгах не имеет, детей вырастил, выучил, пенсия идет, хозяйство держит. Нет у человека заботы, такой, чтобы душу заполняла! Ну, работал он всю жизнь, руки были делом заняты, голова — думой, а вот когда это отпало, не заполненная высоким стремлением душа и заявила о себе. Стало человеку некуда девать себя, нету в нем благородного интереса, весь интерес — выпить.

Вот и второй ловец душ, на этот раз в образе «зеленого змия». И опять признаем: чего-то недоглядели, что-то упустили. Вышли люди на пенсию — и вроде бы из жизни выключились, из общества, из привычного окружения. Она, эта жизнь, со всеми ее заботами, страстями, преодолениями, покатилась по рельсам дальше, а человек сошел на полустанке и не знает, куда идти, присел, задумался, а тут — «утешитель»: брось думать, твое все позади, выпей… Оставили мы их наедине, человека и «утешителя», недосуг нам возиться с единицами, увлечены мы массой.

Надо признать, с массой работать умеем, отличные мероприятия закатываем, на современном уровне. Изобретательны мы по части мероприятий. Вероятно, увлечение это уходит корнями в давние годы, когда митинг и собрание были главными формами воздействия на сознание, способами организации на коллективные действия, когда необходимы были энтузиазм и порыв.

Сегодня в деревне нет однородной массы, для которой приемлемо единое мероприятие, и мы дифференцируем: молодежный вечер, слет доярок, собрание механизаторов, диспут интеллигенции… Но и этого, оказывается, мало, все настойчивее заявляет о себе личность, индивидуум, и партийные коллективы нацеливают свои идеологические кадры на работу  п е р с о н а л ь н о  с каждым. Разговоров об этом много, мало пока… искусства. Искусства воздействия на душу.

О потребности такого рода и говорили мы с Прокошенко на слете школьников. Остается молодежь на селе, растет ее число, скоро уж половину населения составит, и это хорошо. Но что  д у х о в н о г о  несет она в деревенский уклад? Что противопоставит и готова ли противостоять тем «враждебным социализму уродливым пережиткам прошлого», которые беспокоят нас сегодня? Достаточно ли активными борцами вступают молодые люди в жизнь? И тут надо признать правоту секретаря райкома, что с ходу на эти вопросы не ответишь, следовательно, прежде чем  з в а т ь, надо  з н а т ь.

В районе есть традиция: на первый выпускной экзамен в школы едут все районные руководители. Борис Алексеевич пригласил меня в Переслегино — центр колхоза «Россия». Здешняя средняя школа, лучшая в районе, в новом здании нового поселка. Удивительная все-таки штука — жизнь! Как быстро все в ней меняется! Давно ли восторгались новым Переслегином: дома городские, асфальт, Дом культуры, торговый центр, до города четверть часа на автобусе… И вот уже глядим критически: не то, не то. Сельское поселение должно быть все-таки сельским. Борис Алексеевич накануне возвратился с областного семинара, возили их в совхоз «Вязье», показывали, как строят там, и теперь он говорит, что Переслегино устарело.

— Нельзя, видимо, расстаться с деревней одним махом. Опыт предков не скинешь с плеч, как некий груз, в одно мгновение. Тоже тема для размышлений.

Что тревожит секретаря? А безучастность, иждивенчество. Проглядывают эти качества в жителях сельского городка: им дали — они пользуются, деревца не посадят, угол отвалился — не починят, сегодня тут — завтра куда рубль потянет. Забежали мы в переделке деревни, факт. Отрываемся от земли.

Но о селе сейчас разговор попутный, главный — о школе. Восьмые классы экзаменуются по математике, десятые — по литературе. Мы идем в восьмой. Секретарь знает многих ребят в лицо, расспрашивает о родителях. Это ведь тоже надо уметь, говорить с ребятами. В своей жизни многих я знал секретарей, были среди них и такие, что приедут на поле, председателя в сторону отзовут, накачку дадут, а с народом — ни-ни, слова не вымолвят, где уж такому снизойти до беседы со школьниками! И храню я в памяти случай сорокалетней давности: ко мне, зеленому тогда учителю, пришел на урок первый секретарь райкома. Отсидел все сорок пять минут, никакого замечания не сделал, пожал руку и уехал. Через полгода — директором выдвинули. В семнадцать лет! И вот гляжу теперь на Прокошенко: сидит за столиком, решает экзаменационную задачку, поглядывает на ребят, — и заработало мое воображение: сосредоточенный паренек на первой парте, как орехи щелкающий задачи, годков через пять войдет в кабинет секретаря, приложит по-армейски руку к фуражке: прибыл в ваше распоряжение! И не надо будет секретарю расспрашивать, кто такой, откуда, на что годишься, куда бы тебя пристроить, — рос парень на глазах. Что ни говорите, а полезно секретарю райкома почаще ходить в школу: тут наше будущее. А будущее, елико возможно, надо предвидеть.

Вышли из класса, стоим у раскрытого окна. За окном — зеленый мир. Задержавшаяся весна наверстывает упущенное: деревья оделись в полный лист, пошли в рост яровые, трава поднялась — свалились на время заботы о скотине. Думы, настроение, здоровье секретаря — от этой земли, от ее состояния, от ее судьбы. Она, родимая, делает нас раньше срока седыми. Сколько отдано тебе, земля, и как же скупа ты на отдачу, как медленно поднимаешься!..

Подошла Тамара Николаевна, директор школы, смущенно говорит, что из десятиклассников никто не пишет сочинение на третью тему. А третья — как раз о земле: «Человек растит хлеб, земля растит человека». Прокошенко задумчиво кивает:

— Да, да. Тема трудная… А скажите-ка, Тамара Николаевна, готовы ли наши ребята к жизни? Как они ее представляют?

Тамара Николаевна понимает, что секретарю нужен не перечень того, что делает школа, это он знает, секретарь хочет слышать ее думы.

— Я вам так скажу, Борис Алексеевич. Заходят иногда в школу бывшие ученики, ребята, конечно, у них расспрашивают, что да как. Так вот они и говорят: в жизни все не так, как учили в школе.

— Что именно?

— Слишком правильно. Ровно да гладко.

— А в жизни случается и гадко?

— К сожалению, да.

— Как быть?

— Вы же знаете, общеобразовательная школа все еще ориентирована на усвоение суммы знаний. Начали поворот в сторону профориентации, кое-чего добились, но в идеале-то школа должна готовить к жизни. Я имею в виду социальную зрелость выпускников. Это сложно. Предстоит научать оценке жизненного явления и поступку, ведь сущность человека, его зрелость проявляются в поступке, в действии.

— Все правильно, умение оценить и самостоятельно поступить — это грани социальной зрелости. А что, если давать ребятам… ну, скажем, задачки на поступок. К примеру, такую. Мы все еще немалый урон несем от бесхозяйственности, от недобросовестности в работе. Учитель условно ставит мальчиков в конкретную ситуацию: кончили вы СПТУ, пришли в бригаду, поехали пахать и видите, что трактористы в погоне за выработкой бракодельничают: пашут мелко, большие огрехи оставляют, края не заделывают. Как вы поступите и какие вас ждут последствия? Понимаете, молодой человек поставлен в конфликтную ситуацию, перед выбором: промолчать и быть «хорошим» парнем или вступить в борьбу. Я, конечно, понимаю, что в своей школьной жизни они сталкиваются с чем-то похожим, и вы учите их поступку. Ну, а если на «взрослой» жизни учить? Или «словесное» обучение тут не годится, а?

— Не пробовали, Борис Алексеевич. Но, думается мне, «взрослой жизни» учителями должны стать партийные работники, председатели. Одним нам не под силу.

— Да, конечно, только совместно: школа, семья, общественность. Кстати, о семье. Если школу и общественность мы направляем, и, полагаю, правильно направляем, то семья пока что часто оказывается вне поля нашего воздействия. Нам нужна общественно активная семья.

— Безусловно, первая среда, формирующая человека, — семья. Но пути воздействия на ребенка многочисленны, особенны в наше время. Раньше мы не знали такого воспитателя, как телевизор. Сегодня он есть, а как воздействует на ребят, точно не знаем. А главное — помимо нас. Телевизор и педагог действуют не всегда на одной волне. А сама молодежь? Вы знаете, у иных взрослых представление о воспитании похоже на прямую между двумя точками: учитель — ученик. Взрослые не всегда берут в расчет, что ребята сами вырабатывают свой идеал, свои жизненные нормы. Воздействие своего, так сказать, молодежного идеала бывает сильнее нашего. Сложная это вещь — воздействие на душу.

— Оно никогда не было простым, Тамара Николаевна. Но сегодня, вы правы, чрезвычайно сложно. Следовательно, быть довольными нам с вами не приходится.

Разговор был долгий. Слушая секретаря и директора, я вспомнил одно судебное дело.

…В городе Ржеве, в общежитии сельскохозяйственного техникума, случилось чрезвычайное происшествие: студент ударил ножом городского парня. Студента судили, дали несколько лет заключения. И вот тогда на защиту осужденного поднялась вся комсомольская организация техникума. Написали в редакцию молодежной газеты. Газета письмо опубликовала — в ответ сотни новых писем от читателей. Происшествие в техникуме, представлявшееся поначалу частным случаем, оказалось явлением социально значительным.

Удар ножом был ответом на вымогательства. Среди городских парней распространилась мода — вымогать у школьников, у студентов-первокурсников, у учащихся профтехучилищ, особенно у деревенских, деньги. Угрожая, требуют двугривенные, полтинники, рубли. Повадилась группа оболтусов ходить и в сельхозтехникум, обирала при общей покорности новичков, пока не наскочила на стойкого парня, который дал сдачи, но при этом превысил, как говорят юристы, допустимый предел обороны, то есть, прижатый вымогателями, пустил в ход подвернувшийся под руку кухонный нож. После вмешательства комсомольцев, увы, запоздалого, суд пересмотрел приговор, студент был освобожден.

Приведу несколько писем-откликов, вскрывающих суть явления.

«У нас в Торжке тоже есть вымогатели, и наши дети перед ними, как подбитые птицы, ведь им так мало лет, они не видели в школе зла, а теперь, встречая таких, просто боятся их».

«У меня сын ходит по вечерам учиться в институт, и я ему часто напоминаю: будут просить рубль — отдай, не связывайся, убеги лучше, так этого «мусора» развелось по городу везде».

«Ну кто, прочитав вашу статью, захочет вступиться за слабого человека, за свою честь?..»

«Вот почему наши выпускники Сутокской школы год назад подавали заявления в этот Ржевский техникум, но буквально бежали с приемных экзаменов. Я тогда не поверила им, когда в беседе поведали они мне это. Я, колхозница, давно наблюдаю: наши дети далеки от такого хамства и во избежание неприятностей не идут в такие СПТУ и техникумы».

Несопротивляемость злу — так именуется это явление. Тут не робость, не трусость, не какая-нибудь врожденная слабость характера, тут — внушенная родителями мораль: не вмешивайся. «Отдай, не связывайся, лучше убеги» — не совестясь, а с вызывающей откровенностью пишет о своей жизненной позиции мать, которую она, надо думать, уже привила, как норму поведения, сыну. Она хочет жить в чистенькой атмосфере, но «мусор» пусть выгребает кто-то, только не она и не ее сыночек.

У детей воспитывается размягченность душевных мускулов, нечувствительность к оскорблению, к унижению достоинства, к попранию чести. Можно поступиться высокими и благородными чувствами, лишь бы не прикасаться ко злу. Да кого же мы растим?! Людей с рыбьей кровью, начисто лишенных понятий гражданственности, этаких сытеньких чистоплюев? Неужто всерьез считают такие родители, что наш большой дом уже настолько чист и светел, что необходимость в борьбе за идеалы отпала? Нет, не считают они так, перед нами обыкновенное мещанство с моралью «премудрых пескарей».

Об устойчивости молодежи против мещанства, о готовности и умении бороться с его проявлениями и вели разговор у школьного окна секретарь райкома и директор школы.

РУСАНОВСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

На слете выпускников школ председатель колхоза имени Куйбышева Васильев сказал, что Русаново в семьдесят девятом году вышло на первое место по рождаемости. На колхоз приходится двадцать процентов всей родившихся в районе детей.

Меня удивили и число младенцев и то, каким тоном было сделано сообщение. Глава колхоза, сугубо деловой человек, привыкший говорить о гектарах, тоннах, литрах, вдруг возвышенным стилем докладывает о новорожденных. Не припомню, чтобы когда-нибудь приходилось такое слышать. И главное — в Русанове! Четыре года назад я там был, и как раз о детях шел тогда разговор. В центральном селе колхоза действовал крохотный цех — филиал радиозавода. Шестнадцать молодых женщин собирали реле, катушки и прочую мелочь. Поинтересовался, между прочим, семейными делами. Оказалось, женщины по 5—7 лет замужем, а имеют по одному ребенку. «Вот еще, нарожать и обабиться? Нет уж, в пеленках погрязнуть желания не испытываем», — сказали они в ответ.

Что же произошло за четыре года? Молодоженов прибавилось или все-таки пересмотрели женщины свою позицию? Поехал в Русаново.

Михаил Михайлович Васильев в списки не заглядывал, стал считать по памяти. Насчитал в сорока двух молодых семьях ровно сто дошколят и младенцев. Говорит: «Хорошо, что в свое время воспротивились. Школу у нас хотели закрыть. Как неперспективную. Теперь надо думать о расширении».

Наука считает, что для нормального воспроизводства населения необходимо на десять семей иметь, как минимум, двадцать шесть детей. Выходит, в Русанове в этом отношении благополучно. А то ведь начали было тревожиться: русская деревня — без детей! Впрочем, и успокаиваться рано: такие деревни, как Русаново, еще редкость. Сельское население российского Северо-Запада продолжает численно убывать. Тем более стоит поинтересоваться, что же произошло в Русанове?

Само собой понятно, первый вопрос — экономика. Если хозяйство крепкое, значит, есть деньги, на деньги строят, покупают, а где строят, туда и люди идут, ну, и так далее — цепь зависимостей известная. Колхоз имени Куйбышева — богатое, упорядоченное хозяйство. Богатое, конечно, относительно, в масштабах района, особенного тут ничего пока нет: ни ферм-комплексов, ни благоустроенных домов, ни асфальтовых тротуаров. Деревни обыкновенные, разбросаны, дороги-проселки да тропинки, избы рублены после войны, фермы поставлены лет 15—20 назад. Дело в том, что во все это старое, обыкновенное сумели внести новое. Прежде всего — механизацию и организацию труда. Главное направление в животноводстве — откорм крупного рогатого скота. Дворы реконструировали, поставили механизмы, организация труда — звеньевая. В полеводстве — производственные участки. Обезличенной земли нет. Конечный результат — урожай, привесы ощутимо отражаются на заработке.

Отлично поставлена инженерная служба. Муки бездорожья еще не совсем ликвидированы, но заметно уменьшены тем, что своими силами провели окружную гравийку. Жилищный голод утоляют деревянными, рублеными и щитовыми, домиками на одну-две семьи. В таких же постройках устроили столовую и детский сад. Еще одну проблему — невест — удачно решили тем, что по договоренности и с помощью радиозавода в старом клубе открыли цех. Молодые женщины, жены трактористов, шоферов, механиков, получили городскую работу. Это немаловажно, потому что большинство невест взято из города.

Конечно, если говорить о перспективе, то надо признать: все эти меры не на вырост. Они уже сейчас «тесноваты», жмут то в плечах, то в талии. Но тут главное — д е й с т в и е. Люди не ждут, когда дойдет их очередь на колоссальное и современное, а действуют по мере сил и возможностей. Тем и привлекают, ибо человека влечет не ожидание, а созидание, и тогда он сам включается в действие. Словом, утверждается стиль деятельный, ритм напряженный, атмосфера уверенная. Жизнь становится устойчивой. А коль она устойчива, непременно нужны дети.

Но ведь все это было и четыре года назад, однако молодые матери придерживались моды «айнкиндер» — одного ребенка. Значит, второй вопрос — психология. Что-то изменилось в сознании, в представлениях о семье, о счастье, вообще — о жизни. Что именно?

В тот день местный фельдшер проводила учебу сандружинниц — удобный случай побеседовать. Молодых матерей пригласили в кабинет председателя. Очень интересная вышла беседа.

Да, женщины вполне сознательно отказались от перенятой в городе моды «айнкиндер». Усвоили, говорят, по молодости представление, что дети — обуза, мешают родителям жить наполненно: учиться, развлекаться, расти культурно, а стали матерями и поняли, что один ребенок — это беда: эгоистом растет. Все внимание ему, меры в потребностях не знает, капризен, избалован… Родили по второму, по третьему. Атмосфера в семье стала другая. Маленький, но — коллектив, у каждого свои обязанности, дружнее стали, заботливее. И о хозяйстве заботиться надо, и о младших, и о матери… Женским чутьем угадали, что мужьям нужна «полная семейная нагрузка». При наших, говорят, заработках одного ребенка растить — никаких материальных затруднений нет. А двоих-троих — надо и работать постарательней и свое хозяйство заводить. На компании, которые обязательно выпивками сопровождаются, времени не остается.

К чести мужей надо сказать, что выпивками они не балуются, интересы у них и производственные и культурные довольно глубокие. Во многих отношениях это уже другие сельские мужики, не похожие на своих отцов. Образованны — вузы, техникумы или училища все окончили, — активны в общественной жизни, ответственны и изобретательны на производстве. Но в смысле семейного, житейского опыта, надо признать, беспомощны. В семейно-хозяйственной науке они самоучки, а наука-то непроста. Молодой агроном, начальник производственного участка, с завидным знанием дела рассказывал мне о своей работе, А когда я спросил о семье, он развел руками: «Дурень дурнем, почти ничего не умею. Видите ли, рос я в маленькой семье, по хозяйству отец сам справлялся, мое дело было учиться, потом уехал в институт — так и не научился топора в руках держать, загородку для поросенка и то сделать не знаю как. Теперь вот постигаю…»

Сельская семья при любом уровне бытового устройства отличалась и будет отличаться от городской. На селе не замкнешься в своих четырех стенах. Не поросенка, так куренка заведешь — надо уметь ухаживать. Не засадить грядку — это уж великий грех. Дерево под окном, на улице обязательно посадишь. Снег за тебя никто расчищать не будет. Короче говоря, селянин живет на природе и в природе, и нити, связывающие их, никакой цивилизацией окончательно не порвешь, следовательно, без определенных, сугубо деревенских навыков не обойдешься. Не научился ребенком — будешь постигать взрослым, а не постигнешь — не приживешься. И научиться хозяйственности заставляет семья; чем она многочисленней, тем скорее опытным хозяином становится глава семьи.

Очевидно, на «семейную нагрузку» надо смотреть не с одной лишь точки зрения занятости рук, как это делают социологи в своих исследованиях. Вот, дескать, хозяйка занята домашней работой столько-то часов, а хозяин столько-то, это, знаете ли, по сравнению с городской семьей очень много и надо думать о сокращении. Для чего сокращать? Для того, чтобы иметь больше свободного времени на саморазвитие. Все так. Саморазвитие требует времени. Ну, а посмотрим на проблему «нагрузки» с точки зрения воспитания детей. Вот их уже двое и трое. С чего начинать воспитание? С приучения к труду. С научения  д е л а т ь. А это самое «делать» в сельской семье сильно отличается от городской. В городе труд в основном «комнатный», «игровой», в селе — «хозяйственный», «всамделишный». Отец учит сына затесать кол, прибить доску, пилить дрова, косить траву, вскопать грядку, править инструмент… Ребенок видит зачин дела, видит, как оно делается, и — результат. Он участвует в деле, исполняет хозяйственную необходимость, постигает целесообразность и расчет. Для этого надо настоящее дело. Если такового нет, то на чем же тогда учить ребенка? Как его воспитывать? Словесно? Это противно цели, содержанию и методу крестьянского учения. Значит, для того чтобы семейное воспитание детей было в первую очередь и главным образом трудовое (иным оно и быть не должно), надо родителям иметь «полную семейную нагрузку». Только при этом условии в семье устанавливается трудовой, нравственно здоровый лад, на котором веками держалась крестьянская семья.

Свободное время, к которому мы стремимся, высвобождая себя от домашнего труда, в большей части уходило и будет уходить на воспитание детей. Весь вопрос в том, что именно вкладывают родители в это понятие и каковы их возможности. Отсюда — доля «трудового фактора».

В той, четырехлетней давности, беседе в Русанове молодые женщины выказали весьма ограниченные представления о воспитании: накормить, одеть, обуть, проверить тетрадки. Нынче меня приятно удивилирассуждения тех же матерей. Они говорят о необходимости детского труда, о дружности семьи, о взаимном уважении, вообще о семейной атмосфере, то есть о народных критериях порядочности.

Молодые женщины почувствовали необходимость оглянуться назад, мысленно возвратиться в свое детство, внимательно вглядеться в опыт матерей и зрелым умом постичь его. Что же они там увидели и что желают перенять?

— Меня поражает терпеливость матери. Жизнь была трудная, но мама никогда не отчаивалась. Нам сейчас чуть что не так — раскричимся на весь дом, распсихуемся, готовы винить всех подряд. Матери наши воспринимали все спокойнее. У них много жизненной стойкости.

— Моя свекровь очень умная женщина. Она говорит: «Не кричи ты на мужа, когда он выпивши. Проспится — скажи спокойно. Он сам будет казниться». Правда, несдержанны мы в семье.

— Не только в семье — и на людях. Мужчины есть мужчины, у них самолюбие. Заставляем вот белье полоскать, пеленки менять, а того не думаем, что унижаем мужей. Они же к этому просто не приспособлены, не умеют, стыдятся своей неловкости. И начинают раздражаться, глядишь, и грубость в ответ схлопочешь. Или вот соберемся женской компанией и начинаем обсуждать своих мужей. Очень это некрасиво и как-то неприятно со стороны. Живешь, любишь — и в то же время срамишь перед людьми.

— Много мы себе воли взяли, вот что. Хотим, чтобы все было по нашему хотению, а получается-то — сами себе аттестацию выдаем. Не мужа винят, если разлад, а жену.

— Вот еще такое дело — мужнина компания. Помню, к отцу любили собираться соседи. Мать никогда не ворчала, что есть — на стол выставит. И сама присядет. За приветливость маму все уважали. А мы, если и приведет муж друзей, дальше кухни не пускаем: наследили тут, убирай за вами! Поэтому мужики и пьют то в сарае, то под кустом. От женщины зависит, бывают в доме гости или не бывают…

Прошлое… Жизнь отцов и матерей, дедушек и бабушек… Опыт предыдущих поколений… Что оно такое для нас, людей, живущих в совершенно новом обществе? Груз привычек, от которых надо бы избавиться? Тогда почему же так часто обращаем мысленные взоры назад? Что мы там ищем, в прошлой жизни?

Эти вопросы встали передо мной, когда я слушал русановских женщин. Как внимательно разбирают они житейский опыт матерей и как критично соотносят со своим! Значит, что-то не устраивает их в собственной жизни, от чего-то чувствуют неловкость, неудобство, неустроенность. Наверно, то же делали и их матери, и бабушки, и прабабушки. Они тоже, делая свою жизнь, оглядывались туда, в глубины народной жизни. И так — поколение за поколением — создавался нравственный опыт народа, ни с чем не сравнимое, уникальнейшее национальное богатство. В нем нет ничего ненужного, вредного, в нем все для своего времени целесообразно, полезно, необходимо, ибо перенято и выработано с простой и ясной целью — ж и т ь. Все, что мешало, что было неудобно или вредно, отбрасывалось, оставалось только полезное. Опыт поколений — это сумма целесообразностей. Одна из них — семья. «На что и клад, коли в семье лад». И когда ладу нет, начинаем искать. А искать надо там, где оставлено.

Иногда мы восхищаемся «современностью». Местная журналистка рассказывает, что ей нравится в сегодняшней сельской молодежи:

— Парни в фирменных джинсах садятся на трактор и едут на поле. А что, говорят, молиться на тряпки, что ли? Или вот пожилая доярка упрекает свою дочь, агронома: «Неужели тебе лень сорочку починить? Бретелька оторвалась — новую вещь выкидываешь». А дочка — ей: «Это вы ходили в чиненом, мы в другое время живем».

Не склонен я восхищаться подобным небрежением. Допускаю, что оно в какой-то мере есть протест против одуряющего «вещизма», но протестовать полным отрицанием — это от анархизма. Деревенскому жителю не была свойственна погоня за вещью ради «у вас нет, у меня есть», а вот бережливость, заботливость у него в крови, потому что всякая вещь для него олицетворение труда.

Бережливость… Как нужна она нам сегодня! Рассказывал мне старый крестьянин, как ячменное поле за его деревней химики «пололи». Теперь ведь сорняки химикатами убивают, так вот, приехал трактор с опрыскивателем на поле, а ячмень по колено, выколосился уже. Тракторист спрашивает: как быть? Агроном отвечает: «Валяй! План по обработке спущен — надо выполнять». Сурепку ядом убили, ячмень — колесами.

Боюсь, не из тех ли «нигилистов» эти земледельцы! Нет уважения к «своему», не будет заботы о «нашем». Такие, не задумываясь, бросят в поле сеялку, свалят в канаву удобрения, не станут горевать над полегшим хлебом, над гниющим под дождем сеном. Небрежение становится привычкой, а привычка — вторая натура.

Был я однажды в богатейшем на Смоленщине колхозе имени Радищева. Сопровождавший меня инженер, показывая целые улицы облицованных кирпичом домиков, не без хвастовства сказал, что у них уже 70 процентов жилья — коммунальное и что плата совсем мизерная, что-то около трех рублей в месяц. Мне, приезжему, бросилась в глаза странность: одни дома в садах, в палисадниках, чистые, ухоженные, другие всем ветрам открытые, запущенные, неприютные. Оказалось, вторые-то и есть коммунальные. Квартиросъемщики в них живут, а не хозяева. Какой еще заботы от них ждать?

Михаил Михайлович Васильев, русановский председатель, не скрывает своего возмущения «небрежителями»:

— Приходит в правление здоровый мужик и требует: дайте мне корову, поставьте хлев, я корову хочу держать. Второй — с заявлением: пошли ему плотников крышу починить. А то еще хлеще — выгребную яму колхоз ему вычисти, сам рукой не шевельнет.

Когда мы с Иваном Петровичем Букашкиным ездили по колхозу, в одной деревне женщины пришли с жалобой: воды в деревне нет. Брали раньше с родника, но родник заилился. «Скажите, своим мужикам, пусть возьмут лопаты и очистят», — ответил председатель. Бывшие тут же мужики возопили: «Вот еще, там на целый метр копать надо!» Так и маются без воды.

Как все это называется? Обыкновенной ленью? Нет, это уже психология иждивенца. И вы думаете, они старательные работники в общественном хозяйстве? Нет, такие же, как у себя дома.

Хвала русановским женщинам, обратившимся к опыту своих родителей и понявшим, что дома должна быть «полная семейная нагрузка», тогда и мужья становятся хозяевами и дети вырастают заботливыми.

В судьбе поколения бывают периоды, когда оно не стихийно, а сознательно обращается к прошлому. Так было с нами в годы войны. Мы обратились к великим своим предкам, чтобы укрепиться духом. Мы не хотели быть какими-то особенными, невесть откуда взявшимися, мы с гордостью считали себя преемниками и продолжателями их мужества, отваги, любви к Отчизне. Это придавало нам крепости, душевной уравновешенности, и наше поколение не посрамило чести русской земли.

Наши дети подвергаются другому испытанию — испытанию достатком, свободным временем, облегченным трудом. Часть молодых людей не выдерживает этого испытания. Тянет их к праздности и потребительству. Не эту ли опасность узрели русановские женщины, понявшие, что один ребенок в семье растет эгоистом, и родившие второго и третьего. Именно эту. И, уберегая детей от эгоизма, обращаются к опыту своих матерей, и жизнь родителей открывается им во всей красе нравственной стойкости.

И опять подумал я о том, как прав секретарь райкома Прокошенко, говоря о внимании к семье. Мы еще не задумались как следует над таким вопросом: как отразилось затянувшееся отставание экономики края на семейных устоях? А связь тут несомненная. Коснемся лишь одной стороны — рождаемости. Деревня без детей — явление ненормальное, тут и доказывать нечего. Молодежь уходила, особенно девчата, молодых семей все меньше, а в тех, что есть, не хотят иметь много детей. Конечно, негативное это явление надо рассматривать прежде всего экономически. И как следствие, и как причину. Материальная необеспеченность, отсутствие устойчивой перспективы породили малую семью, а малая семья влечет за собой, в конечном счете, ослабление экономики. Семья — очень чуткий общественный барометр, и отставание нашего края больнее всего ударило по этому чуткому прибору. Стали ослабевать нравственные устои. Беспокоит нас нарастающая бесхозяйственность. А где ее зародыш, как не в семье. Ни бригадир, ни правление, ни товарищеский суд не сделают тракториста добросовестным работником, если не сделала этого семья. Экономику можно быстро поправить, получил деньги — и строй, корчуй, удобряй, механизируй. На человека, на зарядку его души усилий надо больше. А без человека и экономику не двинешь. Вот почему с таким обостренным вниманием оборотился райком партии в сторону семейных проблем.

Легких успехов тут не ожидается. По возвращении с экзаменов в Переслегинской школе мы с Прокошенко попросили некоторых, наиболее опытных, секретарей партийных организаций изложить свои наблюдения и мнения о современной сельской семье. И что же? А то, что — ничего нового. Какие-то заученные суждения, перенятые из газет и речей. Чувствуется, что над этой проблемой секретари особенно и не задумывались. А в наше время ах как много надо думать! Так вот, с этого и придется начинать — с научения думать  с а м о с т о я т е л ь н о.

КТО ЕДЕТ В ДЕРЕВНЮ И ЗАЧЕМ?

На улице Плаксина появилась группа бледнолицых, с бородками «а ля русская интеллигенция» молодых людей. Это предвестники того, что в научно-исследовательских институтах, в конструкторских бюро, в отделах заводоуправлений начинается пора летних отпусков, и городские инженеры едут в деревню. Что собираются делать в Плаксине, центральной деревне колхоза «Красный пахарь», десять инженеров из Пскова?

— Строить склад минеральных удобрений.

— Может, руководить монтажом оборудования? Внедрять научную идею или рацпредложение?

— Да нет же! Просто строить. Собирать по межам валуны, возводить стены, пилить бревна, ставить опалубку… Что тут объяснять: стройка есть стройка.

— Гм… Но все-таки инженеры! Сподручнее бы головой…

— Головой много не заработаешь, тем более в отпуске. А руками… Тысчонку за месяц надо взять. Иначе горшки не стоят глины.

— Полноте, что такое для инженера тысчонка? Одно хорошее рацпредложение. В конце концов, и оклады, поди, приличные.

— Вот вам мой бюджет — судите. Я начальник отдела, оклад сто тридцать. Жена год не работает, с ребенком сидит. Денежных «предков» у нас нет. Рассчитываем на свои. А надо: стиральную машину, холодильник, телевизор, кровать… Четыре предмета — полторы тысячи выкладывай.

— М-да… Значит, нужда. А говорят: с ума посходили из-за личных автомашин, инженеры в заработки бросились.

— Кто-то, может, и посходил, а нам автомашина и не грезится!

Такой примерно разговор состоялся у нас на строительной площадке. Председатель колхоза рад инженерам: «Народ порядочный, не то что местная шарага». Местная братия у него подрядилась, фундамент заложила, куш сорвала и подалась искать, где похлебнее. А эти до дела доведут. Он им премиальные пообещал, если в срок уложатся.

Оставим все прочие аспекты проблемы «инженер-каменщик» в стороне, остановимся лишь на одной: кто сегодня едет в деревню и зачем? И каковы для деревни следствия этого нашествия?

Нашествие не нашествие, но разного люда в нашу деревню хлынуло много. Прежде всего строители. Люди очень нужные, спрос на них растет. Деньги платим хорошие. Это влечет сюда наряду с мастерами и жадных на деньгу неумех и явных халтурщиков. И — разного рода предпринимателей.

Вот един из примеров, рассказанный колхозным механиком. Надо было обустроить машинный двор: поставить ограждение, положить асфальт, осветить и т. д. Подрядился некий Жора, залетевший с солнечного юга. Спрашивает механик у Жоры: «Где твоя бригада? Ты не на пушку нас берешь?» — «Не волнуйся, дорогой, — отвечает Жора, — там моя бригада». И показывает на шоссе. О, на шоссе можно найти что угодно и кого угодно! Из того, что в кузовах катится по шоссе, можно построить любой «объект». Часам к десяти, когда грузовой поток входил в силу, Жора выезжал на дорогу, ставил «Жигули» на обочине и, взяв на прицел нужный грузовик, останавливал жестом «нуждаюсь». «Дорогой, — говорил Жора водителю, — у тебя дети, у меня дети — помоги. Вот тебе червонец, скинь две телеги гравию во-он там, где оранжевые, как спелые апельсины, машинки стоят». Тем же способом добывал Жора железобетонные пасынки, асфальт, каток, нанимал рабочих. За неделю машинный двор был готов, «чистая» тысчонка у Жоры в кармане, и покатил дальше искать простаков.

Но такие ли уж они простаки, наниматели Жоры? Честно говоря, не знаю. Можно сколько угодно морализовать по поводу последствий таких сделок, дело от этого не изменится и нужда не исчезнет. В конце концов, до каких же пор механизаторам месить грязь на машинных дворах? Ведь всякие там «спецсубчики» и ухом не ведут, не дождаться их деревне. Есть контора на субподряде у межколхозных строительных колонн, которая обязана благоустраивать… Но опять же — что? Плановые новостройки. А поскольку новостроек не так уж много, то «субчики» попросту берут подряды в коммунальном хозяйстве городов, так легче и проще «выгнать объем». Жоре только того и надо.

Жора крайне опасен. Он возбудитель и переносчик микроба под названием «хапар» — хапнуть народный рубль. Вручая за уворованное добро червонец, он возбуждает растлевающую душу бациллу, он переносит ее, как муха на лапках, от человека к человеку, и потому общественно опасен.

Так вот, весь хлынувший в деревню на заработки люд в той или иной мере несет с собой сию бациллу. И строители, и монтажники-шаражники, и ремонтники, и коробейники от культуры и прочие, и прочие. Появились кочующие ремонтники — красят водонапорные башни (двести рублей за штуку), белят известкой фермы (гривенник за метр), красят фасады, меняют полы в коровниках… Появились, тоже кочующие, художественные маляры, рисующие «наглядную агитацию» (две тысячи за десяток щитов), воздвигающие мемориалы в честь павших (три тысячи за кирпичную стенку), оформляющие по «последнему слову дизайна» интерьеры… И так далее и так далее.

Наша деревня жадно рванулась наверстывать упущенное. Ей сейчас надо буквально все: приличное жилье, школы, детсады, столовые, фермы, машины, дороги, сухие тротуары, спектакли, книги, фильмы, репродукции — нет такого, в чем бы не нуждалась деревня» Она — колоссальный заказчик и необъятный рынок. Она жадно и, увы, неразборчиво начинает потреблять. И вместе с благородным энтузиазмом студенческих отрядов, вместе с искренним желанием творческой интеллигенции просвещать, вместе с дорожащими профессиональной честью мастерами летят, как мухи на патоку, всех мастей «жорики».

От «жориков» отбиться недолго, если бы… Если бы не стояла на той же в сущности позиции вся громадная сфера обслуживания. Ведомственные подрядчики весьма ощутимо «общипывают» колхозы и совхозы, не отвечая при этом, по существу, ни за что. Судите сами: гектар осушенной земли вогнали в полторы тысячи рублей, рубленую избу на четыре стены — в двадцать тысяч рублей, кубометр второсортного теса — в сто рублей, капитальный ремонт трактора — в два раза выше стоимости нового, замену глубинного насоса — в тысячу с гаком… Деньги… Только они интересуют подрядчиков. Ни хлеб, ни молоко, ни себестоимость, ни рентабельность… Деньги на бочку — и дело с концом! А кто их делает, эти деньги? Механизатор и животновод. Разве они перестали считать рубли в колхозной кассе, разве им все равно, сколько и кому, за что и как выложит кассир?

НОВЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Наша деревня всего лишь пятнадцать лет знает деньги как форму оплаты за труд. Пятнадцать! С тех пор, как перешла на денежную гарантированную оплату труда. Это столь малый срок, что еще не успели стать работниками дети, не помнящие трудодня. Но вот уже слышны порою голоса — «деревня ошалела от денег». Ведь если подумать, она, деревня, никогда не знала трехсот рублей, принесенных семьей в конце месяца, не привыкла их тратить и кладет поскорее на сберкнижку, а то и в чулок. Не выявились как следует запросы, да, по совести сказать, и не густо в деревне возможностей потратить деньги.

И все-таки не стоит спешить с выводами, основываясь на беглых наблюдениях и поспешных суждениях. Я внимательно изучал бюджет семьи механизатора Анатолия Илюшенкова из колхоза «Прожектор». Подробно рассказал о том, что узнал и увидел, в одном из очерков. Здесь приведу только вывод: с в о б о д н ы х  денег у него нет. И ему тем более не безразлично, к а к и е  деньги утекают из колхоза на сторону, кто и как приловчился «общипывать» его, коренного сельского труженика.

При безденежье вставала наша деревня на ноги после войны, со скудными деньгами поднималась в 50-е годы… А ныне растет при деньгах. И столкнулись в противоборстве карман и душа, расчет и чувство: кто кого? А им не положено противоборствовать! Они должны составлять единый движитель человеческих устремлений, ибо они — материя и дух.

На новое явление, о котором мы ведем речь, хозяйственники и партийные организации отреагировали вроде бы правильно — поощряют старание рублем. Поначалу это действовало, стимулировало. Но чем дальше упирали на рубль, тем больше проявлялась его опасность. Трактористы небрежно начинают обрабатывать почву — придумываем в качестве стимула дополнительную плату за качество. Укореняется неписаное правило: за плохую работу — тариф, за хорошую — до 25 процентов надбавки. То же и на фермах: за грязное молоко — твердая расценка, за чистое — доплата. На вывозке удобрений, на севе, на жатве, на сенокосе — везде надбавки, премии, поощрения. Десятки тысяч рублей всевозможных поощрений выплачивает за год колхозная касса! И происходит обесценивание добросовестной работы. Работник стремится получить высшую плату, а поскольку она не связана с конечным результатом, поскольку она начисляется не за  д е л о  ц е л и к о м, а за часть дела, за операцию, то и не старается он делать наилучшим образом, в его сознании затухает прямая связь частного и целого. Выплаты, поощряющие не производство продукта, а поступок, действие, стали модными. Остался сын колхозника в деревне — платим, вернулся после армии на трактор — платим, переехал из города в деревню — платим. Наблюдал я в одном совхозе переселенцев. По оргнабору приехали. Им сразу — дом бесплатно, корову бесплатно, от налогов освобождение, питание по себестоимости… Тысячи дарили за то, что соблаговолили поселиться в деревне. Года не прошло — подъемные съели, дома бросили и подались восвояси.

Малолюдье в деревне принуждает нас заманивать рублем, поощрять поступок. Но ведь ясно же: не за дело выплаченный рубль разлагающе действует и на того, кто никуда не бежал из деревни, не покидал поля и фермы. Коренной житель чувствует себя обделенным, и у него тоже является желание «сорвать». Установление справедливой оплаты за дело, только за дело, за произведенный продукт, — это первейшая и главная мера противодействия разлагающей силе дарового рубля, мера установления того самого единства «кармана и души», которое отвевает зерна от плевел. Поэтому внимание партийных организаций к совершенствованию оплаты труда в деревне должно быть постоянным, неослабевающим.

Эти новые проблемы поставили идеологических работников перед необходимостью искать более глубокие и тонкие пути воздействия на сознание и чувства земледельца. Можно сказать, что все эти пятнадцать лет поиск шел относительно успешно. Партийными организациями Великолукского района немало найдено действенных приемов и форм воспитательной работы, особенно среди молодежи. Можно назвать, например, молодежный клуб «Дружба». Каждый месяц юноши и девушки со всего района съезжаются в какое-нибудь село, хозяева которого устраивают своеобразный прием, и тут уж широкий простор для творческой выдумки, возможность показать все свои таланты. Устанавливается тесная хорошая дружба молодых земледельцев. Не часто встретишь, чтобы районные газеты, занятые освещением хозяйственных кампаний, находили место на своих страницах для разговора со школьниками. Орган Великолукского райкома, газета «Путь Октября» не только рассказывает о школьной жизни, но, что очень важно, предоставляет свои страницы самим ребятам. Проводятся конкурсы на лучшее сочинение, письмо, заметку о родителях, о родной деревне, об отчем крае.

Воспитательная работа дифференцирована, для каждой возрастной или профессиональной группы населения организуются свои мероприятия. И все-таки по-прежнему чувствуется сильный крен в сторону массовости, медленно осваиваются методы индивидуального воздействия. Вот семья. Образно говоря, это — кухня, в которой варится настроение человека, где закладываются основы нравственности. Часто ли заходит домой к земледельцу партийный работник? Увы, редко. Реже, чем в былые времена. Отпала непосредственная необходимость: не надо наряжать на работу, не надо упрашивать «подсобить», не надо справляться о нуждах. И хозяйственник, и культработник, и распространитель печати, и страхагент, и медик, и учитель — все предпочитают «провести свою работу» на производственном участке, на собрании, на нарядах и летучках. Заходить в каждую избу, сидеть там и вести разговоры никому не хочется, все торопятся, спешат, а душа-то человеческая, хоть и живет в век скоростей, торопливости не терпит. Не трудно понять, что в общественном месте тонус разговора один, в избе — другой. Внимательного, доверительного, спокойного, вдумчивого разговора хочет душа, только в нем она раскроется и способна будет воспринимать убеждение. А каково убеждение, такова и работа. Так что, выходит, сидеть в избе и вести разговоры есть прямая производственная необходимость.

И вот что еще заметно утрачивается идеологическими работниками — умение спорить. Только в споре, в диспуте можно переубедить. Спор — это состязание умов, а не столкновение лба со столбом. Беда, если коммунист избегает острых вопросов, остерегается высказать критическое мнение, изображает «истину в последней инстанции». К сожалению, часто приходится видеть, как «начальствующее лицо» снисходительно выслушивает критическую запальчивость, но не утрудит себя спором. Всем своим видом оно дает понять, что оппонент заблуждается, но фигура — не слово, фигура не убеждает, а раздражает. В овладении страстным, эмоциональным словом, продиктованным идейной убежденностью и горячим чувством, нуждается сегодня каждый, кто имеет дело с человеком. Хочу сказать в похвалу первому секретарю райкома Прокошенко, что этой способностью он обладает в полной мере. Чувствуется натура бойца, сознающего всю силу убедительного слова. А слово, как известно, — от ума и сердца.

Идеологические работники на селе остро нуждаются в помощниках. Такими помощниками в наш просвещенный век являются кино, газета, радио, телевизор, спектакль, книга — все, что называется средствами массовой культуры. Поразительно, до чего быстро исчезла из деревни книга! Не ищите ее на прилавках сельмагов, ее туда под ширмой специализации торговой сети совсем перестали завозить. Теперь райпотребобщества торгуют книгами в каком-нибудь городском ларьке, и то больше для того, чтобы проводить выручку от продажи со склада, да, продают на складе друзьям и приятелям. Так же втихомолку проводят подписку на подписные издания, на селе о них и не знают. Повышенный, ажиотажный спрос на книгу в городе породил закрытое распределение. Не понятно только, почему парторганизации выпустили из своих рук это сильнейшее средство идейного воспитания, почему не возьмут под свой контроль «распределительскую моду».

Крайне бедны телевизионные передачи на село. Многие не рассчитаны на тружеников села по времени, а те, как правило, вечерние часы, когда он садится к телевизору, отданы развлекательным программам. Развлекательность — беда многих теле- и радиопередач. Местные же газеты грешат другой крайностью — сплошь заполнены деловыми материалами: производственными репортажами, сводками, призывами «больше и скорее», написанными скучным, безликим языком. А человек жаждет откровенного разговора, горячего, страстного, зовущего и убеждающего слова.

Высокой похвалы заслуживают передачи Всесоюзного радио «Писатели у микрофона». Действительно острый и заинтересованный разговор ведут литераторы. Но спросите себя: многих ли вы слышали? Время для передач выбрано крайне неудачное — 9.15 утра, когда у репродукторов остаются пенсионеры. Я получил не одну сотню писем от радиослушателей, и каждое из них начиналось настоятельной просьбой изменить время вещания этой передачи. Но все остается по-прежнему. А во время обеденного перерыва и в вечерние часы нас продолжают неумолимо развлекать. Разумеется, было бы нелепо впадать в иную крайность и уподоблять радио- и телеэфир тем районным газетам, о которых шла речь выше. Имеется в виду, конечно, бездумное, пустое, ремесленническое развлекательство, не требующее и особых способностей от тех его «творцов», которые забывают о высоком призвании советской культуры.

ДОХОДЫ И РАСХОДЫ

Итак, в деревню пришли деньги. Немалые. И вот уже настало время говорить не о том, как их заработать, а о том, куда расходовать. Это ведь дело, как говорится, кольцевое, копейка должна вертеться, приходить и уходить, иначе и стремления иметь ее не будет. А копейка зарабатывается трудом. Следовательно, во многом потеря интереса к деньгам есть потеря интереса к труду.

Первые симптомы «неуважительного» отношения к рублю начали проявляться в нашей деревне примерно в середине семидесятых годов. Помню, приехал я к Михаилу Ефимовичу Голубеву, председателю колхоза на верхней Волге, он на мужиков ворчит — надо было устранить какие-то пустяковые недоделки на ферме, а мужики с него по пятерке на нос запросили. «Ну, погляди ты на них, ей-богу, всякую совесть потеряли: пятерку на нос! На пропой ведь вымогают». Потом успокоился и рассуждает: «Понимаешь, какое дело — не нужны им деньги в хозяйстве, в достатке живут. А раз не нужны, то и на дело наплевать, просидят, а не пойдут рублевую работу делать. Единственный, видишь ли, стимул — бутылка, голову задурить».

Вот тогда бы нам спохватиться да подумать, как ускорить «оборачиваемость копейки». Тем более, что к этому времени начал спадать один, очень важный, спрос — на электроприборы. Ведь не зря же электрификация деревни была проведена в рекордно короткий срок: каждая изба, «получив розетку», стремилась «обставиться» холодильником, стиральной машиной, радиоприемником, телевизором, пылесосом, электроутюгом и т. д. А ну-ка, не будь в избе розетки, какой огромный рынок потеряла бы промышленность, а «неработающие» деньги уже тогда бы обнаружили свою негативную сторону. Тут «подоспели» автомобиль, полированная мебель, ковры, паласы, посуда — пошли деньги по этой статье расходов. А дальше что? Какие у мужика дальше потребности? О, дальше — самая великая потребность — дом. Собственные хоромы, усадьба, которые требуют и разовых немалых расходов и постоянных трат. Но…

Тысячи деревень объявили неперспективными. Многие отрицательные последствия этого забегания вперед уже названы, но то, о чем у нас речь, по-моему, еще не учтено как следует. Это — резкое сокращение рынка и отсюда — оседание, накопление денег на сберкнижках и в кубышках. Вот уже восемь лет я живу непосредственно в деревне, и как раз в такой, которая предназначена к сносу, а в радиусе пяти километров таких деревень десяток, это дворов восемьдесят, а то и все сто. Так вот, хозяева их живут-отживают, ничего дорогого не покупают, на избы и дворы не тратятся, а деньги в каждый дом текут исправно: и из колхозной кассы, и из государственной, и со своего двора-усадьбы, и от детей-горожан, словом, не по одному, а по десятку каналов поступают рубли в дом, а из дома — только в лавку на хлеб-соль, да и в ту ходить далеко, да и в той купить нечего. Когда мы с Иваном Петровичем Букашкиным ездили по его колхозу «Красный пахарь», к нему с претензиями обратились продавцы сельмага: почему, дескать, в посевную запретили продавать водку, мы план товарооборота на двадцать процентов выполнили и ничего не заработали. Вот как получается: водки нет — торговать нечем.

Потребительская кооперация, без преувеличения сказать, начисто сбросила со счета неперспективную деревню. Если местные Советы и парткомы и журят торговых работников, то всего лишь из моральных соображений: негоже, товарищи, лишать людей товаров первой необходимости, а экономическую сторону не считают своей столь же обязательной заботой.

Взятый было курс на сселение деревень, казалось бы, должен быть немедленно учтен промышленностью строительных материалов и потребкооперацией. Ведь требовались многие и многие тысячи индивидуальных домов, требовался лес, кирпич, стекло, цемент, печное литье, электрошнур и еще сотни мелочей, без коих дома не построишь. Промышленность и торговля ничего этого в  н у ж н о м  к о л и ч е с т в е  не предложили, построиться стало немыслимо трудно, и люди оставили надежду иметь свой дом, переориентировались на «казенный». А денежки-то остались неизрасходованными, они продолжают накапливаться — и… отбивают охоту  х о р о ш о  трудиться.

Однако жизнь не остановишь, и жить надо. А жить-то хочется получше, деньги, как говорится, позволяют, и «казенное» жилье не всякого уже удовлетворяет. И начинают строиться. С трудом, но ставят  с в о й  дом, притом «на уровне». Каков нынче «уровень» жилья в нашей деревне? Вопрос немаловажный, ибо касается он  ж е л а н и я  п о т р а т и т ь с я, то есть удовлетворить потребность, «овеществив» деньги.

Вот Борки, главное село птицесовхоза «Пореченский», здесь несколько таких новостроек. Одни заказывают ремонтно-строительному участку, и деревянный дом — четыре стены размером семь на девять, с верандой, без всяких надворных построек — обходится в восемь тысяч рублей. Чтобы дом стал усадьбой, к нему потребуются немалые «приложения», которые потребуют почти такую же сумму. Другие ставят сами, по своим проектам. Тут уж кто на что мудрец. Кто — рубленый, кто — кирпичный, в двух уровнях, в одном, с мансардой, с бетонированным подвалом, с гаражом, с ванной, с водопроводом, с локальной канализацией, с отопительной системой и т. д. Короче говоря, если человек решил иметь свой дом, то желает построить его с максимально возможными удобствами.

Учтено ли это желание торговлей? Пока еще нет. Купить в магазинах можно крохи из того, что требуется, и то в городских, а не в своем сельмаге. Причем «крохи» эти завозят эпизодически, «захватить» нужный товар можно случайно, заказы-заявки не принимают, ни сроков, ни количества никто не гарантирует. Острейшим дефицитом стал красный кирпич, древесноволокнистая плита, тес, печные плиты, электрошнур, дверные навесы, стекло, гвоздь и прочее. В розничной продаже вовсе нет уголкового железа, асбоцементных труб, различных утеплителей. Но ведь все это  н а д о! И остается два пути: первый — идти в контору колхоза или совхоза, второй — искать «левака». Первый выручит кое-чем, второй — чем угодно.

«Левак» заслуживает самого серьезного внимания. Тут своя механика. Помните Жору, подрядившегося благоустроить машинный двор? Жора — посредник. Не в пример неповоротливой потребкооперации, он удивительно чутко улавливает спрос и своим предложением способствует появлению новых потребностей. Эти-то «жорики» и перехватывают у торговли деньги. Трудовые рубли селянина, минуя банк, текут в карманы предприимчивых ловкачей, и возникает нерегулируемое перераспределение. «Левая» копейка оказывается куда более весомей трудовой, она — самый опасный враг производительного труда, она — родительница таких уродливых явлений, как воровство, взяточничество, пьянство, спекуляция.

Вникая в работу низовых идеологических и хозяйственных работников, я прихожу к выводу, что они мало осведомлены об экономических корнях этих негативных явлений, отсюда и некоторая их как бы беспомощность: мы, дескать, не в силах изменить положение. А между тем в их руках сильнейшее средство и возможность изжить ловкачество, это — о р г а н и з а ц и я  д е л а. Организуй строительство так, чтобы не было нужды искать материалы на стороне, — вот вам и удар по «левакам», по хищениям и спекуляции. Или такое дело, как ярмарки. Основная масса сельских жителей знает дорогу только в  с в о и  магазины, а каждый сельский магазин не сделаешь универсальным. Многие товары не находят сбыта, становятся неходовыми только потому, что нет рекламы, что лежат они там, где нет на них спроса. Надо признать, что потребкооперация в этом отношении слишком неповоротлива, и ее воздействие на промышленность слабовато.

Изучение экономики деревни позволяет сделать вывод, что наибольшую «неподвижность» проявляют деньги именно в малой деревне — их у нас абсолютное большинство, — и причина в том, что громадный рынок этот торговлей не осваивается  и н т е н с и в н о. Торговля тут пассивная: нужен товар — ищи сам. В центральных же селах, где и предложение пошире и сообщение с городом поудобнее, деньги не залеживаются, «вертятся» быстрее.

Так что забота о тратах, о возможности расходовать деньги, о расширении сферы приложения их — прямая задача хозяйственников, ибо потраченный личный рубль стимулирует интенсификацию общественного производства. К сожалению, далеко не все хозяйственники эту зависимость понимают. Они считают неким даже шиком побольше строить коммунальных домов. Иногда в разговорах слышишь, как выдают они нарастание личных сбережений за заботу о человеке, за показатель возросшего благосостояния, а падение трудовой активности, сопровождающее накопление денег, объясняют всего лишь издержками воспитательной работы. И тут, как видим, новые экономические условия требуют от хозяйственников  к а ч е с т в е н н о  и н о г о  м ы ш л е н и я, без которого теперь не обойтись.

* * *

Развитие экономики — процесс диалектический. Со временем форма организации производства вступает в противоречие с изменившимся содержанием, и тогда их необходимо привести в соответствие. Решения майского Пленума (1982 г.) ЦК КПСС направлены на устранение несоответствия формы и содержания сельскохозяйственного производства, на правильное сочетание принципов отраслевого и регионального управления хозяйством.

РАЗДУМЬЯ Лирические миниатюры

СОЛНЦЕВОРОТ

ЗИМНЕЕ РАЗНОЦВЕТЬЕ

На всей земле два цвета: белый снег да серая лента леса по горизонту.

Но лес кажется серым только издали. Войдите в него, ну хотя бы вот этой просекой, снег не глубок, не увязнете. Войдите и оглянитесь.

Бурой полосой тянутся заросли ольхи. Пониже, по-над самой землей, клубятся коричневатые, с ярко-желтыми побегами кусты лозняка. Светлой зеленцой затушеван осинник, а на его фоне бело-розовыми пятнами выделяются молодые березы. В глубине просеки краски, сливаясь, образуют сиреневую дымку удивительной нежности. Дымка приглушает, делает мягкими контрастно-зеленые сосны.

А если хотите услышать звуки, притаите дыхание. Ветерок качнул черные зонтики дикого тмина — донесся сухой, чуть внятный шорох. Вот кто-то трогает тонюсенькую волосяную струну. Это синички перепархивают вдоль опушки с дерева на дерево и тихонько перекликаются: боятся потерять друг дружку. А вот и шаги! Кто-то пробирается целиной сквозь заросли. Это лось вышел на просеку, огляделся, шумно вздохнул и потянулся к молодой осинке…

Посмотрели, послушали — и будет: мороз забирается в валенки. Идите вперед, в сиреневую даль, где сливаются снег и небо. В той дали живут люди, в избах жарко натоплены печи. Вам будут рады в любом доме.

СОЛНЦЕВОРОТ

Декабрьское солнце едва переваливает междуречную долину: в десятом часу, долго путаясь в боровых соснах, оно выкатывается из-за Дёржи, а в четыре сваливается за Волгу, прямо в березовую рощу, зажигая ее холодным малиновым пламенем. День ото дня все ниже солнце, все укорачивается его небесный путь.

Однажды почудился мне странный звон, будто далеко за горизонтом ковали кузнецы: утром — за сосновым бором, вечером — за березовой рощей. Назавтра заметил: солнце повторило точь-в-точь вчерашний свой путь. И на следующий. И на третий. Словно привязанное, ходило оно по неизменной дуге, а потом стронулось и поворотило назад, забираясь все выше и выше. Подивился я: да это же деревенские кузнецы приковали концы солнечной дуги к горизонту и задержали светило. И хотя жаром своим оно растопило заклепки, а все же, повинуясь кузнецам, повернуло на весну. Мужикам-то новый хлеб сеять приспело.

Ученые называют это солнцеворотом.

ЛЕСНЫЕ ШОРОХИ

Солнца нет, но тепло и безветренно. По лесу ходят шорохи. Будто зверь сквозь чащу пробирается. А следом белыми столбиками снежная пыль с веток сыплется.

Это не зверь. Это невидимое солнце работает.

Нарядила зима елки в белые шапки, надела на колючие лапы белые рукавицы. Вот и раздевает мартовское солнце деревья. Нагреет солнце хвою — снежная наметь подтает и сваливается вниз. Ветки облегченно качнутся и выпрямятся. А снег вокруг елок весь испятнан, будто медведь наследил.

СОТЫ

В февральские оттепели снег на поле осел, и стерня торчит рыжей щетиной. В марте солнце пробуравило вокруг каждой стернинки глубокие круглые дырочки. С пригорка поле похоже на пчелиные соты.

Пройдет весна, на старом ржаном поле поднимется и зацветет клевер. Прилетят сюда пчелы. Они соберут нектар и наполнят соты медом.

Кто у кого позаимствовал соты: пчелы у солнца или солнце у пчел?

СТРЕМЛЕНИЕ К ЦЕЛИ

В конце февраля дни стояли теплые, а по ночам с черного звездного неба спускался на землю мороз. На земле была весна, она только-только нарождалась — первые ручьи искали дорогу к Волге.

Утром я шел берегом, перешагивая через белые хрусткие корочки. Это мороз перехватил на полпути слабые ручейки, высосал воду, а корочки разбросал по берегу.

Но вот слух мой уловил тихий струистый говорок: какой-то ручей жил, не сдавался морозу. Я подошел поближе. В этом месте бежало к Волге два ручья. Один спускался с высокого берега широким разливом, а другой скрутил свои струи в тонкий жгут и, стремительный и сильный, словно острым ножом, прорезал в дернине узкое ложе. У первого не хватило сил добежать до реки, и он сдался морозу, второй достиг цели, влился в Волгу и каплей своей приблизил день ее освобождения от ледяных оков.

МАРТОВСКОЕ УТРО

Чуть-чуть пристывшие с ночи серые осевшие сугробы, мелкий, словно просеянный, снежок, безветрие, мягкий заоблачный свет — это мартовское утро вызывает особое состояние души, когда человек способен восхититься немудрящей картиной, вроде темного угла сарая и зеленой припудренной елочки за ним или тихой калитки в еще не пробудившийся дом и простуженно каркающей вороны на черной яблоневой ветке. Все кажется теплым, нежным, добрым к человеку, и, отвечая природе, душа распахивается, выпуская затворенные там суетными буднями чувства высокие и торжественные. В такие минуты человек постигает истину: люди — дети природы, только она дает им чувство прекрасного, без которого человечество не могло бы сотворить не только великих произведений искусства, но даже расписной ложки.

ЛЕДОХОД

На перекате напротив Усть-Дёржи Волга даже в лютые морозы не замерзает.

Ниже переката лед оторвало ночью, и он ушел незаметно. А верхний был припаян крепко. Даже, когда с бешеной силой нажала вскрывшаяся Вазуза, он коробился, дыбился, но держался. Наконец в полдень оглушительно ухнуло, треск разнесло по окрестным деревням — и лед пошел.

Все население Усть-Дёржи высыпало смотреть ледоход.

Льдины на перекате разгонялись до скорости поезда. С каждой минутой их становилось все больше, уже неслись тесной толпой, обламывая друг дружке бока. Иные не выдерживали, отходили в сторону, в тихие заводи и, покружившись там, вылезали на берег и с берега с ледяным спокойствием смотрели на гибнувших в бешеной круговерти сестер.

Промчался, отшумел ледоход. Успокоилась река. А льдины на берегу все лежали, пока солнце и дожди не растопили их.

Проходя берегом, я иногда останавливаюсь и гляжу на кучи песка, гальки, гниющего тростника — все, что осталось от осторожных льдин…

ОЛЬХИН ДЕНЬ

Влажный мартовский ветер быстро съедает снег. Уже оголились косогоры, над ними весь день стоит белый пар.

Но лес не пробудился. Мокрые, черные деревья ждут тепла. Только лещина да ольха проснулись и выбросили длинные бурые сережки. Им нипочем холодные утренники. Когда солнце заберется в зенит и нагреет сережки, с них при малейшем дуновении ветра слетают крохотные желтые облачка пыльцы.

Лещина — кустарник уважаемый, в урожайную осень щедро одарит и человека и лесного зверя орехом. А ольха… Ну какая от нее польза? Ни гриба под ней не растет, ни ягоды, стоит весь год серая, неприметная, и даже осенью, когда все деревья наряжаются в яркие платья, она тихо роняет грязно-бурую, цвета картофельной ботвы листву. Разве на дрова годится, да и то хорошее полено не вдруг выколешь, ее и валят-то не пилой, а топором с одного замаха.

Но не поленитесь сходить в лес солнечным мартовским днем. Попадете на ольхин праздник. Унизанная чуть красноватыми сережками, стоит она посреди голого леса, точно красавица в серой ярмарочной толпе, — позванивают на груди мониста, сверкают серьги в ушах — вся она, сияющая, празднично счастливая, купается в солнечных лучах, не нарадуется весне.

Побывав на ольхином торжестве, уже не отзоветесь о ней пренебрежительно, весь год будете помнить светлое настроение, подаренное вам невзрачным деревом.

СНЕЖНИЦА

С каждым днем Дёржа ширится, громче шумит на перекатах. Пройдет несколько дней, и река, вобрав воду с полей, выйдет из берегов, станет желто-бурой. Я тороплюсь запастись водой, пока она чистая, хожу с коромыслом по три раза на дню.

Сегодня зачерпываю и думаю: почему один я стараюсь? Почему не запасается деревня? Старожилы лучше меня знают, что в половодье Дёржа настолько грязная, что брать из нее воду нельзя. Несу полные ведра, а у калитки — лужа по колено: чистая, как слеза, снежница. Зачем же я на реку хожу?

А по привычке. Я живу городским представлением: если лужа, то обязательно грязная. А ничего подобного, вмарте, когда тают снега, а земля еще мерзлая, вода в луже чистейшая. Деревенские жители это знают и не речную воду запасают, а снежницу.

Сколько полезных знаний и навыков утрачиваем мы в городской благоустроенной жизни!

КАК ЛИПА ПОЛЕ ЗАСЕВАЕТ

В марте, когда повеет первым теплом, начинает липа посев. Сильные морозы, вьюжные ветры не смогли сорвать с ее веток семена. А при первом тепле липа сама сбросила их.

Летят по воздуху желтые парашютики. На длинном черенке три-четыре орешка, сверху крылышко, изогнутое под углом. Далеко вокруг разлетаются, весь снег ими усыпан.

Липа не боится сеять в снег. Еще утренники ударят, запорошит парашютики свежим снежком — орешкам нипочем. А вот погонит солнце снег, размочит талая вода землю — орешки и втянутся в рыхлую почву. Набухнет от тепла и влаги семя, разорвет скорлупу — пойдет росток укореняться.

Много, очень много сеет липа семян. А взойдут единицы. А может, и ни одно не взойдет. Какая весна выдастся, на какую почву упадут… Но коль удачный выпадет год, ох как густо вырастут липки — целый лес. Выкапывай их тогда и сажай на улице, в сквере, в парке. Дождешься цвету — медовым воздухом не надышишься!

КОРОТКИЙ ВЕК

Ночью был легкий мороз, к утру потеплело, и брызнул дождик. Стылая земля дождь не приняла, он обиделся и заковал землю в тонкий стеклянный панцирь. А солнце взошло и растопило.

Волга выгнула белую спину: лед у берегов припаян крепко, темная снеговая вода идет поверху, а на середине лед вздуло, приподняло.

С низовья на озера летят чайки. Они садятся на белый горб отдохнуть. Серые вороны — хозяева здешних мест — теснят гостей, лезут драться, но чайки в драку не ввязываются: или не хотят ронять своего достоинства, или понимают, что не они здесь хозяева.

Перед скворечней на голой ветке яблони поет скворец. Вчера после долгого перелета он посвистывал робко и устало. А сегодня, отдохнув с дороги, распелся так, что песней навлек грозу. Небо вдруг потемнело и загремел гром — два долгих глухих раската.

«Будет тепло», — подумал я. И ошибся. Ночью навалило чистого рыхлого снега. Вороны кричат гулко и купаются в мягком, как летний тополиный пух, снегу — принимают ванны. У ворон сегодня банный день.

А чайки повернули назад, в низовье. Они летят низко, касаясь крыльями береговой воды. Чайки предчувствуют непогоду. Они оказались правы: разгулялась метель, а ночью ударил мороз. Коварная весна заманила птиц теплом и, не дав опомниться, пугнула стужей. Вот и скворцов не слышно. Тоже, наверно, улетели к югу. Только я так подумал, вдруг знакомый посвист: ти-и-иу… Вот мужественный пернатый народ! Не пасует перед коварством апреля, знает, что у всякого коварства век короткий.

СКВОРЧИНЫЕ ПРАЗДНИКИ

В маленькой Усть-Дёрже целая сотня скворечен, и за труды свои мы вознаграждены веселыми скворчиными праздниками.

Первый праздник — заселение. После зимнего бездомовья приятно вернуться в родную скворечню, почистить ее, подновить гнездо и, усевшись на приступок, спеть песню возвращения. В этот праздник скворцы любят летать друг к другу в гости. Соберутся на рябине под окном и хором поют хвалу людям.

Второй — праздник гнезда. Скворчихи сели птенцов высиживать. Тут уж такое начинается, что мы в шутку называем свою деревню консерваторией.

Потом песни разом кончаются и наступают трудовые будни.

Торопливо и деловито снуют скворцы между огородами и скворечнями. Летают по прямой, ни на что не отвлекаются, ничем не интересуются, червяка в клюв — и скорее к детям. Вместо песен над деревней стоит голодный писк: ись… ись… ись… Но вот стихло все. Вечером прошел дождик, ночью туман, утром солнце встало чистое, и сады огласились неслыханным криком. Кажется, со всего света слетелось к нам пернатое население. Начался праздник первого вылета. Необъятность простора, сладость полета, радость крепкого крыла опьянили молодежь, и она горланит кто во что горазд — ничего не разберешь. Дня два продолжается птичий сабантуй, и если в это время случится соседям встретиться в саду, они не слышат друг друга, разговаривают криком.

На третий день скворцов словно вымело из деревни — улетели на дальние луга, где мужики косят сено, там легче прокормиться семейством. И только в августе они еще раз навестят Усть-Дёржу — полакомиться винной ягодой иргой. Шумной толпой попируют недельку, скажут спасибо и подадутся на юг.

А мы, провожая их, грустим и просим прилететь пораньше.

НА РЕКЕ

Закинув донные удочки, сижу на берегу у костра. Толстые чурки тлеют бездымным малиновым жаром.

Я смотрю и слушаю весну.

Вот робко вышел из лесу первый дождик, покрапал несмело, на него зашипел недовольный костер, и дождик ушел за реку, на огороды и пашни, на клевера я озими — там его ждут, там ему рады.

В величественной тишине под необъятным куполом неба расцветает, ликует земля. Кажется, я слышу, как растет лист на деревьях, как у кромки воды приподнимают слежалую осоку молодые побеги, как струится, к вершинам берез земной сок.

Пара лягушек плывет вдоль берега по течению, оставляя за собой слизкие нити черных бус. Подводные коряги ловят бусы и наматывают на свои морщинистые шеи.

Небо темнеет, сливается с рекой, проступают звезды, все ярче, все больше, и вот уже у ног моих целые россыпи зеленоватых искр — привстань, протяни руки и черпай пригоршнями.

Весна идет!

В НАЧАЛЕ ТРЕТЬЕЙ ЧЕТВЕРТИ ЛУНЫ

В апреле дни стояли солнечные, а ночи морозные. Наконец в понедельник, в начале третьей четверти Луны, солнце взошло в облачной завеси и, поднимаясь, волокло за собой серое покрывало из туч, постепенно затягивая им небосвод.

И по мере того как голубовато-зеленая полоса неба на западе все сужалась и сужалась, почва «отходила» — потела, как застуженный человек под овчинной шубой. Трава, деревья, крыши — все увлажнилось, потемнело. Стало тепло и пасмурно.

Предчувствуя перелом, в ночь на понедельник распушилась ива, окуталась зеленоватой дымкой. С этого дня и началась весна.

ТЕТЕРЕВ

В апреле поет тетерев. Каждое утро, едва выйдя из дому, слышу его песню. Издали кажется, что кто-то бросает камешки по тонкому ледку: подпрыгивает камешек, и ледок булькает звонко и мелодично.

Я поднимаюсь на пригорок, за которым начинаются березовые перелески, и выискиваю певца. Тетереву нужен простор. Он не прячется в чаще. Либо на самой вершине березы сидит, либо на чистом прикатанном поле, а то и на старой скирде сена. Человека замечает издали и близко не подпускает?

Я выбираю на вырубке пень, сажусь и слушаю. Право же, зря тетеревиную песню называют бормотаньем. Внятно и звучно поет эта птица. В солнечной листве берез звенят малые птахи, с неба сыплются трели жаворонков, за лесом в деревне рокочет трактор — утро полно звуков, но над всей весенней гармонией царствует песня тетерева. Уже не камешки чудятся на льду — вдохновение и страсть певца захватывают тебя, ты весь во власти призывной песни птицы, и рождается желание идти на этот самозабвенный зов любви.

…Что песня, что слово сильны чувством.

ВЕЧНЫЙ КРУГ

Майские холода затягиваются. Замер чуть приодевшийся в дымчатые желто-зеленые шелка лес, остановилась робкая травка на пожнях, коротки и несмелы птичьи песни на утренних зорях. Все ждет теплого солнца, а оно ходит за непроглядными тучами, тучи сеют нудный холодный дождь, от которого не растет ни трава на пожне, ни лист на дереве и который клянут, как дурную напасть, трактористы и пастухи. Затянувшиеся холода всех сбили с привычного круга: пора расти, пора петь, пора сеять, а нельзя — и все остановилось в недоумении: что же делать? Великий круг жизни, продиктованный Земле Солнцем, замедлил свой ход.

Но вот ветер очистил небо, взошло яркое солнце — и все потянулось к нему: рванулась вверх трава, развернулся лист, уселись на ветвях выпорхнувшие из скворечен скворцы, затрепыхали восторженно крыльями, взахлеб запели песни. Поднял к солнцу голову и человек, оглядел небосвод, улыбнулся и расправил плечи: можно и в поле! Все ожило, все заторопилось, застремилось догнать упущенное, скорее стать на привычный надежный круг.

О Великое Солнце! Ты — единственное божество, которому молится все живое на Земле!

ЗЕМЛЯ УМЫВАЕТСЯ

Днем было жарко. К вечеру небо затянуло мглой, голос в лесу глохнет, эха нет — быть дождю.

Дождь пошел с утра, ровный, мелкий, сеет и сеет без передышки. Земля посвежела, засверкала. Проклюнулись зеленые шильца травы. Ива распушила белые сережки. Посветлела на осинах кора, словно их кто-то хорошенько промыл. А озимь на полях, наоборот, потемнела, стала сочно-зеленой. Земля умылась первым теплым дождем.

Каждую весну выпадает такой дождь, которым земля умывается.

ПРЕДСКАЗАТЕЛИ

Стоим с дедом Михайлом у калитки, толкуем о погоде: коварный нынче май, то погреет, то постудит, опять вот захолодало. И тут взгляд мой остановился на дубке. Я глазам не поверил: лопнули почки, вот-вот листочки выбросят. Липа рядом стоит — и не думает пробуждаться. Яблоня спит, старый тополь выжидает, а дубок, которому природой положено просыпаться позже всех, — нате вам, распускается!

— Не будет больше холодов, — говорю я деду Михайле и показываю на предсказателя.

— Гляди-ка! — дивится старик. — И впрямь тепло сулит. Береза вон тоже наперед ольхи распустилась — к сухому лету.

Годы мы прожили немалые, помним, что так бывало: ранний лист на дубе и березе — к теплой весне и сухому лету. Примета верная. Дереву, не синоптику, обмануться нельзя, иначе не выживет.

СВЕЧИ НА СОСНАХ

Сосновый бор просвечен солнцем, сквозь него видна деревня на том берегу. Но отчего крыши деревни задернуло дымом? Не пожар ли?

Поднял голову — и увидел огонь. В кронах старых сосен горели мириады маленьких свечек. Налетал ветер, отряхивал с желтых свечек пыльцу, и цветочное облако плыло в заречную даль.

Цвели старые сосны.

ЯБЛОНИ ЦВЕТУТ

Ранним утром, когда только-только взойдет солнце, надо выйти в сад. На траве, на ярких, еще не полных листьях яблонь лежит обильная роса. Туман отодвигается от деревни, уходит из садов на задние поляны, к лесу, на короткое время прозрачной кисеей закрывает солнце и тает в высоком безоблачном небе.

В саду тихо. Яблони не шелохнутся. Они все в цвету. Пройдет полчаса, солнце высушит росу и гул пчелиных крыльев наполнит сад, а сейчас он беззвучен и неподвижен. Ни в какой другой час не бывает сад так неповторимо красив, как на восходе солнца. Он зачаровывает. Он рождает хорошее, светлое настроение, и в то же время становится тревожно, как бы не выпали заморозки, не убили цвета. Ты хочешь защитить сад от опасности, которой пока нет, но которая все-таки может быть. Не будущий урожай, ради которого и посажены яблони и о котором ты подумаешь потом, во вторую очередь, а именно эта спокойная, величавая краса цветущих деревьев беспокоит тебя сейчас. Ты хочешь защитить красоту.

В душе истинного земледельца неумирающим зовом живет стремление уберечь, сохранить, умножить земную красу.

НАСМЕШНИЦЫ

Июнь. На лугах цветут травы. Вся деревня отбивает косы: мужики собираются на покос. На опушке леса тоже стоит звон, тонкий, мелодичный:

— Тиль, тиль, тиль…

Это синица отбивает косу. Хорошей стала коса у синицы: вон как тонко звенит!

Другая насмешница дрова пилит, к зиме готовится:

— Тили-пиль, тили-пиль…

Разогнется, передохнет — и сызнова: тили-пиль…

В полдень, когда мужики, уставшие на покосе, спустились к реке, синица жаждой томилась:

— Пить, пить, пить…

Мужики вскинули косы на плечи, пошли домой. А синица вслед:

— Пили-пили… Пере-пились, пере-пились…

Ах, какие насмешницы! До смерти уставшего улыбнуться заставят.

АРОМАТЫ СЕНА И БЕРЕЗЫ

Богат июнь запахами, но из всех запахов два — неповторимы. Каждое лето вдыхаешь их будто впервые.

За деревней выкосили пожни. Трава чуть обвяла в прокосах, в полдень прокосы растрясли, раза два поворошили — и к вечеру запахло сеном. В теплом безветрии запах разлился по улице, заполнил избы, дворы, чердаки — куда ни пойди, всюду солнечный луговой аромат. Сено еще сложат в кучи, растрясут, опять сложат — дня три его будут этак сушить, и все это время ходишь в радостном настроении, непонятно отчего взволнованный, готовый только на добрые дела. Потом сено свезут во дворы или сложат в стожки, и аромат солнечных трав постепенно выветрится, побелевшие пожни, обрамленные негустыми березниками, станут похожими на чисто вымытые полы — и тогда придет легкая, как вечерняя дымка, грусть. Она мимолетна, по-тому что впереди еще обильное лето, но памятна, как разлука с другом.

А вскоре в деревне начнут вязать веники. Ни с чем не сравним запах вянущего березового листа! Три-четыре дня он будет течь с чердака, где на жердочке аккуратными парами висят веники, и утром, едва отворив из избы дверь, словно в животворную воду окунешься, на весь день зарядишься бодростью.

Ароматы сена и веников необыкновенны в нашем восприятии потому, что связаны с жарким трудом на лугу и божественным отдохновением усталого тела после русской бани.

СОЛОВЕЙ

Я сидел на веранде и ждал, когда догорит последний луч вечерней зари, чтобы включить свет и дочитать книжку. Было тихо, только в отдалении, на полях, гудели тракторы да на мокрой луговине перед лесом беспокойно вскрикивал чибис.

И вдруг словно по ушам ударило: фью-фью-фью… Я вздрогнул: он? Или мне почудилось? Отложил книжку, встал. Стою, готовый сорваться и бежать. Прошла минута — и теперь уже ясно, отчетливо, торжествующе выкатились из зеленых кустов над рекой круглые, звонкие, золотые колечки: пью-пью-пью… Сомнений не было: прилетел!

Я схватил магнитофон — и бегом на речку. Приготовился, замер. Не дышу. Держу палец на кнопке микрофона: не прозевать бы! Я так хочу записать первую — самую первую — песню соловья. А он молчит. Ни звука. Гляжу на светящиеся стрелки часов: минута, другая, пятая… Четверть часа стою, как охотник со взведенным курком. Но так и не запел соловей-соловейко.

Я не стал зажигать света, читать расхотелось, остался спать на веранде. Беспокойный был сон. Я приподнимал голову, вскакивал: все чудилось, что соловей поет. Наконец понял, что жду напрасно: сегодня он не запоет. Он с дороги, устал, у него хватило сил только на то, чтобы оповестить пернатое население, что место занято, и теперь отдыхает.

А перед рассветом, когда ни малейший звук не нарушал тишины, когда над рекой поднялась луна и сделала дали прозрачно-зыбкими, когда на траву легла прохладная роса, вот тогда-то, освежив хрустальное горлышко каплей майской росы, соловей запел.

Я словно не спал. Вскочил, но… Можно было не торопиться: песня звучала во всю силу. Теперь он будет петь до рассвета. Оделся, взглянул на часы — было ровно три, — вышел на улицу. Тишина, только неумолчно шумел речной перекат. На небе едва-едва угадывался рассвет, все вокруг спало. А он пел. О, как самозабвенно пел он свою первую песню любви!

ПШЕНИЧНОЕ ПОЛЕ

Выколосилась и зацвела пшеница. Стоит зеленой стеной, понизу уже белеть начала, в середине, где густ и сочен лист, темная, а сверху, по колосу, — с легкой желтинкой. Колос длинный и обещает быть крупнозерным.

Особенно хорошо пшеничное поле росным утром. Каждое растение, словно в тончайшем серебряном окладе, так и искрится. Меж колосьев паучки свои кружевные гамаки на ночь развесили. Роса на паутинках мельчайшими капельками осела, глянешь против солнца — дивным узорочьем вышито поле.

Днем, когда солнце поднимется и высушит росу, прилетает на поле ветер и качает колосья. Ветер не забавляется, он работает. Зеленые бутончики на колосе приоткроются и выбросят по три желтенькие тычинки. Качнет ветер колос, с тычинок пыльца слетает. Ветер опыляет пшеничное поле. Днем от пшеницы исходит теплый дух, в нем уже угадывается запах хлеба.

Вечером низкое солнце освещает хлебную стену мягким светом, и пшеница купается в ласковых лучах.

Солнце, роса, ветер помогают человеку вырастить обильный хлеб. Они же делают поле неповторимо красивым. Не будь этой красоты, скучен был бы труд земледельца.

ЗОЛОТЫЕ САМОРОДКИ

Когда перелески оденутся в полный лист, начинает петь иволга. На восходе солнца она прилетает на старую березу у моего дома, и я просыпаюсь от приятного флейтового свиста. Лежу и слушаю. Красиво поет иволга, а увидеть ее долго не удавалось.

Я стал ходить в перелески. Встану под дерево и начинаю подражать иволгиной песне. И вот однажды птицы слетелись на мой зов. Они уселись на березе, в эту минуту взошло солнце и заиграло на ярко-желтом оперении птиц — будто золотые самородки закинул кто-то на вершину.

Птицы разглядели меня и снялись. Не более полминуты любовался я чудесным зрелищем, а убил на это два лета. Как у настоящего золотоискателя!

БЕРЕЗОВЫЙ ДОЖДЬ

Было пять утра. Слегка моросило. Солнце еще не взошло, рассвет занимался мягко и спокойно. Я стоял на горе за деревней и наблюдал, как зарождается туман. Он зачинался над Волгой и по низинам плыл к лесу. Затопил пойму, поземкой потек через гору, заливая овсяное поле внизу, и уперся в лесную опушку. Лес будто приподняли и отодвинули назад, от него осталась плавающая в молочном мареве тонкая зубчатая лента, затем пропала и она.

Я спустился с горы, перешел поле и, войдя в лесную сень, подивился, что тут, под пологом берез, тумана нет и все хорошо видно. Почему лес не пускает в себя туман?

Пока собирал грибы, поднялось солнце, родился ветерок, он качнул вершину одной березы, другой, пробежал легкой волной по всему перелеску, и я услышал дождь. Это был странный дождь, он шел не из тучи, а с берез. Каждое дерево сеяло свой маленький дождик, а вместе получался такой, под которым и промокнуть можно было.

Так вот в чем дело! Березы, смыкаясь кронами, образуют полог. Туман лег на эту живую зеленую крышу, скопился в две-три капли на каждом листочке, а ветер подул, березы отряхнулись — и получился дождь без тучи.

Сколько на свете прожил, такого не замечал. А заметил и название дал: березовый дождь.

ОГОРОД

Свежее утро. Я отворяю калитку, чтобы через огород пройти в лес, и останавливаюсь зачарованный. Капуста, лук, огурцы, свекла, подсолнух жадно пьют ночную росу.

Сочные сизо-зеленые капустные листья, точно ладони человека, вымолившего наконец дождя, разъяты и обращены к небу; росяная изморось, сплошь покрывшая лист, копится в круглые капли; по прожилкам листа, как по дорожкам, капля бежит к капле, набухает, тяжелеет и живым шариком скатывается вниз, на землю — поит корни.

Буйный лук, ощетинившись упругими перьями, выстроился подобно дружине копьеносцев; копья подняты так густо, что не видно за ними узорчатых шеломов нежного мака; а листья подсолнуха висят над лесом остроперых копий как боевые штандарты; сейчас трубачи возвестят поход — качнется строй копьеносцев, всколыхнутся и зареют над строем штандарты, заблестит в первых лучах солнца узорочье шеломов.

На луковое полчище взирает из-под тына важно рассевшаяся тыква; широкие полотнища листьев занавесили грядку, словно войско разбило на краю огорода палаточный городок.

А огурцы, как причудливые бабочки, опустились на землю ровными строчками; у каждой бабочки — два маленьких глянцевитых крыла и широкий отчеканенный из зеленой меди хвост.

Развесистые помидоры в окружении колышков-телохранителей просторно стоят посредине грядки, а по краям с трудом держит бледные с красными прожилками отяжелевшие от росы листья недавно пересаженная свекла.

Ухоженные, пышно разодетые растения бражничают за столами-грядками, каждое на своей грядке — по чину и знатности рода. Славя хозяйку и свежую ночь, пьют они прохладную росу, насыщаясь на долгий жаркий день. Плодами они одарят осенью, а сейчас радуют красотой.

…Человек, ожидающий от работы только рубли, не получает главной платы за труд — наслаждения творчеством.

КАРТОШКА

Шматок огорода я засадил картошкой. Сажал, по моему разумению, ни рано, ни поздно — 10 мая. Брал в учет морозную зиму, предполагал сухое лето, соответственно и шматок выбрал — посырее. Все шло по расчету: в мае сушь, в июне сушь, а потом… С петрова дня, то есть с 12 июля, как зарядили дожди да на целый месяц. Картошка полезла в тину, плети выгнала по метру, все переплелось, перепуталось… Досадно, конечно, ну да с природой так: сколько ни пристраивайся, все в чем-то промахнешься.

Пришло время копать. Беру вилы, загоняю под гнездо, а у самого что-то такое трепещет внутри, не спешу гнездо выворачивать, хочется продлить миг ожидания, самого себя потомить надеждой. Стою и думаю: что там, в этом бугорке земли? Огурцы, томаты, лук, свекла — с этими проще. С яблоком, с ягодой, с хлебом — тоже. Плод на глазах зреет, завязался — и уже знаешь, что он тебе сулит. А с картошкой — втемную. Ну, выборочно, конечно, можно проверить, да все это не то, все приблизительно, настает тот самый миг, когда надо копнуть, вывернуть — и пережить либо радость, либо огорчение.

Из таких вот мгновений, часов, дней ожидания и надежды и слагается труд земледельца.

СОЛНЦЕ — ХУДОЖНИК

Лунной ночью пала на траву седая роса, и над Волгой поднялась высокая пепельно-сизая стена тумана.

Рассвело. Из-за пригорка сверкнула искорка солнца, и луч от-нее, скользнув по стерне ржаного поля, уперся в сизую стену, вызолотил пятнышко, будто художник коснулся кистью чистого холста, сделал пробный мазок. Через две-три секунды кисть пошла писать уверенно: покрыла целый угол холста розовато-голубым тоном, едва заметной охрой положила тени от прибрежных верб, потом мазнула белилами, обозначив стволы заречных берез. На сером холсте тумана солнце рисовало картину. Она была очень живописна, но, к сожалению, солнцу нельзя было сказать: «Остановись, картина хороша, дай насладиться искусством». Солнце выкатилось целиком и убрало собственное творение. Спасибо и за это, великий художник, я сохраню в памяти твою волшебную кисть. Буду знать, что по утрам ты волшебничаешь, и когда душа затоскует по красоте, постараюсь не проспать эти минуты.

ЖАВОРОНОК

Утром я шел тропинкой через рожь. Накрапывал дождь, но теплый ветерок обдувал колосья, они быстро обсыхали, и стоило коснуться рукой, как с колосьев слетали облачка пыльцы: рожь цвела.

Впереди, слева от тропинки, вспорхнула птичка. Вспорхнула и упала. Рожь была такая густая, что птичка запутывалась в ней и не могла взлететь. Я легко достал ее рукой. Серое с коричневатым оттенком перо, светлый не очень длинный клювик. Ладонью я чувствовал тепло ее маленького тельца, а она, наверно, чувствовала тепло моей ладони и сидела смирно, бесстрашно уставив на меня черную бусинку глаза. Я давно заметил, что малые птахи в руке человека не бьются, сидят, притихнув, будто в гнезде.

Я поднял руку над колосьями ржи, раскрыл ладонь. Секунды две птичка сидела не шелохнувшись, потом вспорхнула и, часто-часто трепеща крыльями, пошла прямо вверх, посылая на прощанье звонкую трель. Сразу же свечками поднялись еще две, и еще, и еще — и зазвенели в поднебесье веселые колокольчики.

Жаворонки пели песню признательности человеку за его доброту.

БЕЗОБЛАЧНАЯ ГРОЗА

На небе ни тучи, ни облака. Небо — белый потолок, солнце — матовая лампа.

Но вот в полуденной стороне над сосновым лесом появляется синь. Она постепенно густеет, набухает, расплывается вширь, тянется кверху и гасит матовое солнце. Краски на земле меркнут. Пронзительно яркую зелень подернуло сумерками. Вверху глухо загремело.

Наконец по густо-серому набрякшему мешку сверху вниз полоснула острым лезвием молния, раскроила его с треском и выпустила ветер. Короткий вихрь прошелся по-над землей, расставил пыльные столбы, но их тут же повалил крупный секущий дождь.

Опорожнился мешок — и снова лазурное небо и золотое солнце. Ни тучи, ни облака…

ЖИВОЙ НЕВОД

В водополье Дёржа подмыла суглинистый берег, оторвала и унесла половину косогора. Образовалась стена под крышей-дерном. Прилетели ласточки и насверлили гнезд — три ряда дырочек под зеленой крышей в охряного цвета стене.

Середина лета. Только-только взошло солнце. Оно ударило низкими лучами прямо в стену — в каждую дырочку по лучу — и разбудило ласточек. Ласточки проснулись — и за работу. А работа известная: мошек ловить, птенцов кормить.

Кружится над плесом живой невод, то раскинется широко, то стянется вдруг к берегу-стене, исчезнет на миг в норах-гнездах. Кажется, невидимый рыбак сноровистой рукой закидывает над водой необыкновенную снасть из черно-белых нитей.

Триста раз на дню кормит ласточка своих птенцов. Потому и работает живой птичий невод от зари до зари. Нелегкое дело — детей вырастить, на крыло поставить.

ЦВЕНЬКА

Есть у меня знакомая синица по имени Цвенька.

За деревней на траншеях растут березы. Под березами тропа, которой я хожу в лес.

Сначала мне казалось, что в березах невесть сколько птичек: вся полоса прямо-таки наполнена звоном их голосов. Но прислушался — и вижу: э, нет, в птичьем царстве строгий порядок. Вот на краю полосы одна синичка выводит: си-си-си… трэ-тэ-тэ… Прошел шагов сорок — вторая: синь-синь-цви… Дальше — третья, еще дальше — четвертая. Сидят цепочкой на самых вершинах, распевают, но в гости друг к дружке не ходят. У каждой синицы, оказывается, свой надел, летать в чужой нельзя.

Когда я разобрался в птичьем порядке, стал различать их по голосам. Они хоть и одну песню поют, да по-разному. Особенно выделялась та, что жила на изгибе траншеи. Она пела так: си-си-си… цвень-цвень-цвень… За это и прозвал я ее Цвенькой.

Утром, едва только поднимусь на пригорок, уже различаю в птичьем хоре ее голосок. Подхожу ближе и говорю:

— Здравствуй, Цвенька!

— Си-си-си… Цвень-цвень… — отвечает она, и я понимаю, что она говорит: «Спасибо. Добрый день».

При дележке Цвеньке достался самый живописный надел. Внизу — заросшее иван-чаем колено траншеи. Справа и слева высокие березы-тройчатки, а между ними рядок маленьких березок и сосна-подросток. Сзади и спереди — поле, засеянное овсом. Над полем встает солнце и светит Цвеньке прямо в «окошко».

Один раз вздумалось мне подразнить Цвеньку: стал я высвистывать ее песенку. Как она рассердилась! Свечкой вверх взлетит, крылья распустит, парит над своим владением и выговаривает мне: «Пришел, так слушай. Видишь, место занято».

Больше не дразню Цвеньку. Мирно живем. Я усаживаюсь на бруствер старой траншеи, вспоминаю, как некогда, на войне, копал вот такие же окопы, а она сверху, с березы поет мне про красное солнце, синее небо и гуляющий в овсах ветер.

ЛИСЕНОК

Ехали мы с приятелем на двухместном грузовом «москвиче». На дороге вынюхивал что-то лисенок. Заслышав шум мотора, он прыгнул в кусты и притаился. Мы остановились и, не вылезая из кабины, стали высматривать лисенка. Вот он! Высунул из кустов мордочку, уши навострил и гадает, что за зверь остановился перед ним. Мы стали подзывать лисенка: «Иди сюда, не бойся». И что вы думаете, идет лисенок к нам! Выбрался из кустов, через канаву переступил, на дорогу вышел. Солидный уже, почти взрослый. Шерсть ярко-рыжая, на груди светлый передничек, на щеках белые подушечки, а лапки — все четыре — в черных чулочках. Ну красавец!

Вышел лисенок на дорогу, сел перед самой машиной и разглядывает ее. Мы даже дыхание затаили: что же дальше будет? Но тут грузовик сзади затарахтел — лисенок отскочил и спрятался. Проехал грузовик — опять выходит. Вот любопытный! Мы совсем осмелели, из машины вылезли, совсем рядом стоим, лисенка разглядываем, хоть в руки бери. Но загудела целая колонна грузовиков с зерном, дымом начадила — и убежал лисенок.

Поистине любопытство страха не ведает.

СОРОЧЬИ ПРОКАЗЫ

Теплое августовское утро. Солнце только что взошло. Сквозь редкий туман льется розоватый рассеянный свет. Сжатое овсяное поле, фронтоны изб, старый тын, макушки пожелтевших берез и черные ветки усохших с зимы яблонь — все светится по-утреннему чисто, мягко, нежно.

Тихо. Только пинькает в саду синица да две сороки, словно озорные мальчишки, играют в войну. Сидят, одна на яблоне, другая на березе, и палят друг в дружку трескучими очередями. «Березовая» сразила «яблоневую», та замолчала, а эта все строчит и строчит, пока не вышла на крыльцо хозяйка, не погрозила коромыслом: «Вот я тебя, трещотка!» Унялась. Хозяйка повернула к реке, а сорока ей в спину: трэ-тэ-тэ… Пугнула, на ветке крутанулась и полетела, довольная своим озорством.

ТУМАН И БЕРЕЗЫ

Весь день ветер косматил березы, к вечеру успокоился и затих. Солнце село, и к березам пришел туман. Растрепанные косы окунули березы в белую пену, и седой туман всю ночь разбирал их по прядкам, омывал от пыли и шептал что-то свое.

Утром он неслышно ушел, а прибранные им березы опять играли весь день с баловником-ветром.

Так продолжалось все лето, а к осени, когда в пышные косы берез вплелись желтые пряди, туман перестал приходить. Некому стало причесать и омыть поседевшие косы, посеклись, поблекли они, и ветер рвал со свистом последние листья, уносил, улюлюкая, вдаль.

Однажды поздним предзимьем наведался под вечер туман, и подошел он к березам и хотел, как прежде, омыть шелковистые пряди, но увидел голые ветки, опустил руки и отступил назад.

Пожалели березы, что впустую с ветром играли, да надолго ли? Весна придет, опять начнут забавляться.

Так было, так будет вечно.

БЕЛЫЕ ГОРЫ

По утрам над Волгой поднимаются белые горы. Я шел по грибы, поднялся на гору, глянул — куда же подевался заречный лес? Приречный — вот он, густой, необыкновенно темный, а за ним — белый снеговой хребет. Вершины гор то закругляются, то вытягиваются острыми пиками и куда-то плывут, постепенно истончаясь до кисейной прозрачности и открывая заречный лес. Пока я стоял, горы растаяли, ушли, и снова мир стал привычным, знакомым.

Белые горы сотворяет по утрам солнце. Едва оно поднимется над горизонтом, как туман, который спокойно спал всю ночь над рекой, начинает клубиться и тянется к солнцу. Недолго живут горы, какие-нибудь минуты, а чтобы видеть их, надо встать пораньше, до восхода солнца.

ПОЛЕ НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА

В августе на восходе солнца овсяное поле похоже на накрытый скатертью большой-пребольшой стол. Пока солнца нет и над полем лежат полоски тумана, скатерть кажется небрежно накинутой, но вот в лесную прогалину, как в окно, выглянуло солнце, и первые лучи его, будто добрые руки хозяйки, разгладили складки, и золототканая скатерть засверкала.

В этот момент надо прищурить глаза. Безлистая, сожженная химией береза на краю поля покажется подсвечником, над которым курятся легкие дымки от потушенных свечей. Капли росы заискрятся граненым хрусталем, а сиреневые метелки иван-чая на меже превратятся в гору яств.

А в самом деле, если вообразить, сколько родило это поле с тех пор, как распахал его человек, то, наверно, стогектарный стол можно бы сплошь уставить и питием и яствами.

Но, чу! На золототканую скатерть, на обильный стол упало и покатилось что-то безобразно-уродливое. Через овсяное поле мчится с грохотом машина. Это грибники торопятся за добычей в лес. Мчатся поскорее захватить кроху и не видят, не слышат, как хрустят под колесами… пироги.

Воистину, когда ем, глух и нем.

РЯБИННИК

За два дня, что был я в отъезде, дорогу в лес будто обсадили диковинными кустами с гроздьями желтых ягод. Зацвел рябинник — краса осенних дорог, некошеных пустырей, старых канав.

Когда на исходе лета поблекнет, посереет, словно присыпанная пеплом, земля, когда потянутся по небу тяжелые, как нагруженные возы, тучи, тогда по канавам вдоль дорог загораются желтые огоньки рябинника. Идешь пустынной дорогой или неуютным полем, увидишь это позднее — и оттого вызывающе яркое — цветение, и станет вдруг теплее на душе, почудится на жиг, что лето не ушло, что завтра-послезавтра ветер прогонит тучи и снова засияет солнце.

СЕНТЯБРЬСКИЕ РАССВЕТЫ

Я встаю рано, едва обозначится серенькая щель между шторами на окне. Раздергиваю шторы, ставлю на плиту чайник, и пока закипает вода, окна светлеют настолько, что чай можно пить не зажигая лампы.

Теперь самое время выйти на улицу. Все вокруг наливается необыкновенно мягким светом, как будто серую краску разбавляют белилами. Примешивают все больше, все быстрее, пока серый цвет не превратится в дымчато-голубой с едва уловимым розоватым оттенком.

Одновременно меняются, смешиваются запахи. Первым улавливается запах тумана. Туман пахнет вянущими речными водорослями и лесной прелью. Потом с огородов потянуло горьковатой золой от сожженной вчера ботвы. Сенные сараи источают вялый, едва напоминающий сенокосную пору, запах скошенной отавы. Наконец — особый, присущий только раннему сентябрю аромат сушеных грибов. Это хозяйки, набив с вечера жаркие печи связками боровиков, оставили печные вьюшки открытыми, чтобы не пахло в избе, и грибной дух, выходя через трубы, распространяется по всей деревне.

И мягкие рассветы и горьковатые от увядания, запахи присущи только раннему теплому сентябрю — поре уборки огородов и последней щедрости леса.

СЕНТЯБРЬ

Вечером в поредевших вершинах берез белым колесом катится луна. Еще можно различить тусклое золото листвы, старую медь сосен и меловую стену березника. Скоро цвета смешиваются и образуют легкий сиреневый туман. Он постепенно густеет, превращается в зыбкий сумрак лунной ночи — и тогда начинается волшебство. Перелески превращаются в чащи, жидкий кустик ольхи — в поднявшегося на дыбы медведя, а лоси, что идут по-за огородами в устье Дёржи на кормежку, — в громадных допотопных чудищ. Собачонка Найда, отчаянно смелая днем, притихла в конуре, боится тявкнуть. Заснувшие избы мерцают окнами, в избах по полу ходят белые тени.

Под утро рассветная синь начинает теснить лунный сумрак.

Первым высветляется косогор за деревней, и если в этот час туда подымешься, увидишь удивительную игру света. Вот чуть-чуть проступил багрянец листвы, и воздух начинает розоветь. До восхода еще далеко, но розовый свет, густея и наливаясь, струится уже в низины, на огороды, к деревне, и скоро все окрест приобретает необыкновенную, подкрашенную кармином прозрачность. Розовый свет исходит не от солнца — от листвы.

В ОЖИДАНИИ БОРОВИКОВ

Спокойная плотная тишина поселилась в увянувших полях. В лесу попискивают синицы. Сентябрь…

Меня как одержимого каждое утро тянет в лес. Я жду боровиков. Я все еще надеюсь, что они пойдут густо, обильно, черноголовые крепкие сгустки невидимой жизни, выпирающие за одну ночь из земли.

Лето было сухое, грибы шли плохо. На второй неделе августа вылезли кое-где корявые немощные одиночки и скоро кончились. Но в середине месяца выпал ливень, потом всю ночь шел обложной дождь, по утрам лежали густые туманы, и по всем статьям надо бы быть боровикам.

Меня гонит в лес нетерпение. Я вхожу под сень берез с волнующим ожиданием: вот-вот увижу коричневый бугорок, подойду неспешно, присяду, нагляжусь вволю и тогда только протяну руку. И, срезав гриб, еще минуту-другую буду вдыхать удивительный запах лесной прели и потом уж, насладившись досыта, положу в корзину.

Но напрасны мои ожидания. Лезут яркие мухоморы, пошли сыроежки белые, за ними красные, кое-где выскочили семейки волнушек, бледных поганок расплодилось, а боровиков все нет и нет. Как сладкую приманку подарит лес один-два за утро, и я убеждаю себя: это начало, это только начало, завтра-послезавтра пойдут вовсю. Опять поднимаюсь чуть свет, тороплюсь не опоздать, не прозевать, а возвращаюсь с пустой корзиной. И до того завладело мною это страстное желание дождаться настоящих грибов, что я совершенно не видел, каков же нынешней осенью был лес.

Вот так гонимся мы за успехом, за славой, за деньгами, снедает нас нетерпение достичь призрачной вершины счастья, а какова жизнь была, увы, не заметили.

ПОСЛЕДНИЙ КОНЦЕРТ

В сентябре нет птичьих песен.

В сентябре поет земля. Так кажется, потому что мелодичная неумолчная песня слышится откуда-то снизу, из-под ног. Вслушайтесь: как будто десятки крохотных детских погремушек трясет кто-то над колыбелью. Это звенят кузнечики.

Теплый вечер. Садится солнце. Тишина и покой вокруг. В такой час и заводят свои погремушки кузнечики. Я сижу на крыльце и старательно слушаю. Сначала кажется, будто звон беспорядочен, гремят кто во что горазд. Но постепенно различаю порядок в оркестре и тональность инструментов. Не в кучу сбились кузнечики, а расселись по своим наделам, в трех-четырех скачках друг от друга. Это расстояние и создает разную тональность. Концерт получается на диво мелодичный.

Я взялся считать, на сколько же хватит духу у музыканта? Вон хотя бы у этого, что звенит под садовым столиком. Включил секундомер, считаю: тик-так, тик-так, тик-так… Когда же он передохнет? Ровно полкруга обежала стрелка, когда кузнечик стих. Но — всего на секунду. И опять загремел погремушкой, еще полминуты. И так до поздней ночи. Это какую же силу надо иметь! И старание. А мы, набалованные за лето птичьими песнями, даже не замечаем кузнечикова концерта. Он же и для нас старается.

ОСЕННИЕ ТРАВЫ

Овражистый кусок берега Дёржи никогда не косят. Здесь растут высокие несъедобные травы. Летом они густы, буйно зелены и некрасивы. Они красивы осенью, когда опадут листья, увянет и пригнется осока, а стволы дудочника, дикого тмина, репейника одеревенеют и станут похожими на миниатюрный лес. Вон тогда стоит войти в заросли, присесть на укрытый травою валун и неторопливо разглядеть царство, до которого не охоч вечно занятый делами человек.

Бурый цвет преобладает. Его контрастность смягчается бледной угасающей зеленцой зонтиков тмина, снежной белизной соцветий тысячелистника, нежной голубизной одиночных цветков цикория. Доцветает белый донник, ярким малиновым огнем горит запоздалый шар татарника, серым пухом лохматятся треснувшие стручки кипрея.

Богаты тонкими нежными красками осенние травы. Но еще богаче запахами. Снизу, от земли, веет сыроватой прелью листьев, душно от крапивы, легкий древесный запах исходит от стволов дудочника, маслянисто и хлебно пахнут созревшие семянки тмина, цикория, лебеды, терпкую приятную горечь распространяет полынь. Нет только цветочного аромата. Ярко-желтые шапки рябинника, головки поздней ромашки, цветок лугового василька не привлекают ни пчелы, ни бабочки. Заросли осенних трав — пристанище птиц. Воробьи, синицы, свиристели прилетают сюда как в столовую. Ради птиц и одеревенели высокие травы, всю зиму будут стоять, не согнутся под метелями и снегами, чтобы кормить своими семенами пернатых зимовщиков.

НА СМЕНЕ НОЧИ И ДНЯ

Середина сентября. Пять часов утра.

Высоко над деревней в легких чешуйчатых облаках стоит луна. Она только-только пошла на убыль, правый нижний угол ее словно подтаял. Белый лунный свет ярок, он забивает наплывающую с востока розоватую синь медленного рассвета.

Я иду на восход, и впереди меня движется моя собственная тень. Через каждые двадцать шагов замечаю, как тень истончается, делается совсем прозрачной, вот на траве уже не заметна, лишь на желтой ржаной стерне угадывается чуть-чуть. Проходит еще минута, и тень пропадает: сила двух источников света — луны и зари — сравнялась.

В березнике матово белеют ближние стволы, а в глубине все сумеречно, зыбко, даль не просматривается, идешь — будто в сказку вступаешь: одна за другой растворяются перед тобой двери, и возникает такое ощущение, что дверям этим не будет конца, и вроде бы начинаешь робеть, хочется остановиться, подождать, но таинственная сила все влечет вперед, к последней двери, за которой должен распахнуться во всю силу светлый, радостный простор. Но прежде чем достигаю этой, желанной черты, заря успевает залить березник, молочно-розовым светом, и сказка кончается. И тогда мне становится жаль исчезнувшей сказки, которую начали, но не досказали лунная ночь и восходящая заря.

ОЗЯБШИЕ БОРОВИКИ

Небывалое дело: в сентябре, в самую грибную пору, пошел снег. Валит и валит, как будто нежданная зима заявилась. Посмотрел я на небо — не видать просвета, — накинул плащ-палатку и отправился по грибы.

Лес пестрый: на полянах белым-бело, а под березами, как под зелеными шатрами, — желтая постель из листьев. Но вот взошло солнце — и шатры потекли. Кап… кап… — застучала капель по сухим листьям, точно весна наступила.

Долго ходил я по лесу, и хоть бы один боровик на глаза попался. Уж начал было ворчать: кто-то успел до меня. Но подумал: кому охота в такую непогодь в лес тащиться?

Стал я ближе приглядываться. Грибы ведь как собираешь? Настроишься на дальний, что называется, прицел, сразу всю поляну глазом охватываешь, и, если стоит где боровик или подосиновик, мимо не пройдешь. Но зато очень легко разминешься с тем, который под ногами окажется. Обычно таким манером в бору ищут. А в березнике по-другому надо: под ноги гляди да не суетись, не старайся побольше обежать, наберись терпения.

Как только вспомнил это правило, так сразу и увидел семейку белых. Головенки у них небольшие, желтовато-коричневые, как раз под цвет опавшего листа. Вот ведь ловко замаскировались! И не вдруг бы нашел, если бы не капель. Омыло каплями шляпки, и они заблестели глянцевитой кожицей, а лист, намокая, наоборот, становился серым и жухлым, — боровики-то враз и выделились.

Присел я перед семейкой, ножик достал и только дотронулся до шляпки, так руку и отдернул. Гриб был холодный-холодный. Показалось мне, что боровикам зябко. Ну, как же, думаю, на таком-то холоде вылезти из теплой моховой постели! Срезал грибы, положил в корзину — да под палатку: отогревайтесь! И такое чудо тут случилось: один за другим потянулись в мою корзину боровики, штук пятьдесят в то снежное утро нашел.

А что ж удивительного: гриб, он тоже обхождение любит.

ПОЗДНИЙ МУХОМОР

При полном безветрии с глухого серого неба сыплется «манка». Снежинки настолько мелкие, что тают, не долетая до земли, — от тепла, излучаемого прелой листвой.

В березнике, на полянке, устланной бурыми листьями, красуется яркий молодой мухомор. Шляпа у мухомора цвета ранней вишни, с белыми крапинками по полям. Ножка матовая, стройная, с нежной манжеткой повыше колена.

Красивый поздний гриб был так похож на нарядного парня-гуляку, проспавшего ярмарку, что я сожалеючи сказал: «Бедняга, ну комувосхищаться твоей красой: зима ведь с неба сыплется!» И занес было ногу, чтобы растоптать, но что-то удержало меня.

Постоял над мухомором и устыдился своего бессмысленного побуждения. А вдруг усталый охотник мимо пройдет… Может, дровосек, заморившись, присядет покурить… Увидят — подивятся, а придет сравнение с парнем, который после ярмарки покрасоваться на улицу вышел, — улыбнутся светло и что-то приятное из своей жизни вспомнят.

Чувство красоты на то и дано человеку, чтобы жили в душе светлые желания. Не будь этого, одолела бы слепая страсть растоптать все, чего нельзя в рот положить.

РАССВЕТ В ОКТЯБРЕ

В октябре зори белые.

Медленно и робко светлеет край неба на востоке. Светлая полоса ширится и, набирая молочной белизны, гонит ночную синь к западу. На закатном краю синь сгущается до черноты — там еще царствует ночь.

На востоке ни розовинки. По белому куполу веером вытянулись дымчатые облака, словно борозды по косогору, и устремились в ту точку, откуда должно показаться солнце. Его приближение чувствуется по вспыхнувшему наконец розовому пятну повыше горизонта. Похоже, будто в горниле невидимой кузницы сквозь слой угля прорвалось пламя, и отсвет его заиграл на кровле. Но кузнец не дал разыграться огню, подкинул свежего угля — и небо затянуло багрово-сизым дымом. Это тронулся и поплыл встречь солнцу туман с Волги. Так, скрытое туманом, без былого пожара в полнеба, и взошло октябрьское солнце.

УТРОМ

Чтобы почувствовать прелесть осеннего деревенского утра, надо встать, едва забрезжит за окном рассвет, выйти в коридор к рукомойнику, умыться ледяной водой, потом надеть валенки, фуфайку, принести со двора сухих березовых дров и затопить печь.

Дрова занимаются сразу, тяга хорошая, огонь гудит в топке, по избе ходят красные отблески — на душе становится легко и безмятежно, ты весь в ожидании удачного дня. Теперь, пока протопится печь, надо выйти на улицу, найти занятие, настынуть на легком морозце и возвратиться в теплую избу.

Не важно, что у тебя впереди: дойка коров на ферме или урок в классе, поездка на тракторе в луга за сеном или писание бумаг в конторе, — ты настроен на плодотворную работу, заряжен добрым желанием. А все начинается с такой малости, как встать на рассвете и затопить печь…

ДОМОСЕДКА

Тихий-тихий лес. Теплая оранжевая земля. Серый туман.

Отсыревшим голосом каркнула ворона. В заречной деревне возвестил утро петух. Коротко и резко «хохотнул» дятел. Вот и все песни сентябрьского леса.

Но чу! На тоненькой волосяной струне запиликал скрипач. Это вылетела на опушку синица. За ней выпорхнула целая стайка. Шустро перелетают с ветки на ветку и пиликают и пиликают на тоненьких струнах. Веселая получается песенка! И слышна далеко, на весь лес: пини-пинь… пини-пинь…

Как отрадна эта единственная песенка в голом лесу! Летом, когда все вокруг звенит от птичьих голосов, синицу не слышно. Она не берется спорить со знаменитыми певцами. А вот кончились гастроли залетных певцов — и объявилась домоседка синица. Человек сразу услышал ее и благодарно улыбнулся певице осеннего леса.

ОСЕННИЕ КОВРЫ

Холодный ветер ткет осенние ковры. Качаются белые челноки, тянут золотые нити через зеленую основу, и расстилаются на целые версты березовых лесов теплые мягкие ковры. Устанет ветер-ткач, приостановится, посмотрит, что у него получается, — видит: зелени много, золота маловато. Упругим напором толкнет стволы-челноки, потянутся сверху вниз желтые нити, разматывая кроны-клубки. И так весь день.

Под свист ветра, под шорох листьев память листает книгу жизни, и почему-то в белых, как храмы, березниках светло прожитые страницы ее обязательно читаются с грустью.

…Осенние ковры вытканы ветром из березового золота пополам с грустью.

ЗЕЛЕНЫЕ ПЛАТЬЯ

Давно облетели березы и липы, только вишенник в садах полыхает бордово-оранжевыми кострами да красуется в палисадниках зеленая сирень.

Но вот ночью ударил первый мороз, и утром пошел по деревне странный шорох. То раздевалась сирень. В какой палисадник ни загляни — лежат на белой траве зеленые платья.

Сирень разделась — жди зимы.

ГЛУХОЙ ДЕНЬ

Ноябрь. Полдень. Солнца нет. Небо глухое, хоть бы где-нибудь просвет. В воздухе ни дождь, ни туман — легкая изморось завесила дали серой нестираной кисеей. В лесу послышался далекий гон — две гончие подняли зайца. Без эха ударил выстрел, собаки смолкли, и опять тишина.

День без звуков, будто и нет вокруг жизни.

…Говорят, для человека самое страшное — внутренняя пустота. По-моему, пустота вокруг страшнее: ты говоришь — тебя не слышат.

РИТМЫ

Красив ранний мороз: травы в инее, лист на деревьях заколянел и хрустит, на земле резкие тени. Тени медленно перемещаются, съеживаются и постепенно блекнут. Солнечный свет все ярче, лучи все теплее, вот уже начал отходить заколяневшии лист, и с деревьев закапало. Капли падают в пожухлую траву мягко, размеренно, осторожно.

Я слушаю осеннюю капель и думаю, что вот и хотел бы ускорить, да не можешь. У природы свои ритмы, нам не подвластные. Привыкшие к тому, что техника убыстряет темп нашей жизни, мы, сталкиваясь с неторопливой размеренностью природы, никак не хотим соглашаться с ее медлительностью, нас так и подмывает поторопить созревание трав и хлебов, восходы и закаты. Нам никак не переключиться со своего бешеного ритма на медленный природный, и вот уже в лесу, на реке мы не отдыхаем, а раздражаемся, злимся на то, что природа не спешит за нами: не созревают в одночасье ягоды, не растут по нашему хотению грибы, долго оттаивает земля, дожди льют не вовремя, снег где-то задерживается. Привыкшие повелевать машинами, мы теряемся от бессилия изменить ход природы.

Нам бы радоваться, а мы недовольны.

ПЕРВЫЙ МОРОЗ

Ночью первый мороз, словно маляр кистью, прошелся по земле и побелил огороды и крыши, брызнул мелом по коричневым бороздам зяби, по зеленым кустам сирени. Отава на пожнях заколянела, хрустит и крошится под ногами. Облетающие березы посеребрил иней.

Тихо в лесу. Так тихо, что слышно, как падают с сосен сухие иголки. Вокруг стволов на ярком брусничнике желтые круги из иголок, а сосны все сыплют и сыплют, будто и их, как березы, мороз решил раздеть догола.

Только одна сосна, высокая и прямая, не роняет иголок. Она усохла, стоит молчаливая, как столб. Я прислонился к стволу плечом, достал блокнот и только собрался записать про первый мороз в лесу, как сосна вздрогнула и загудела. Кто-то часто и звонко колотил над головой колотушкой.

Стук дятла в морозном лесу был похож на стук в окошко поздней ночью: такой неожиданный и гулкий, что я непроизвольно отозвался: «Да, да, входите, дверь не заперта. И не стучите, пожалуйста, так громко, хозяйку разбудите».

Но запоздалый путник все барабанил и барабанил, пока не проснулась сорока-хозяйка. Ох, как затрещала! «Что такое? Что такое? Почему не дают покоя?»

«Вот видишь, что ты наделал, — сказал я с укором дятлу. — Зашел бы потихоньку, без стуку, без грому, нашлось бы чем угостить настывшего на морозе путника. А теперь что ж? Теперь нам, брат, и понюхать не дадут».

Дятел сунул клюв в дупло, нащупал там личинку и с удовольствием проглотил. Потом вскрикнул весело и улетел. Его крик я расшифровал так: «Спасибо за приглашение, я сыт». Мне только и оставалось сказать: «Очень жаль. Я так люблю встретить и принять гостя».

…А в самом деле: если ты не рад гостю, то кто будет рад тебе?

ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ

ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ

Что за очарование этот вечерний свет!

Низкое солнце, уходя на покой, обрушило на землю такой ливень теплого, нежного света, что все в нем преобразилось. Ни один лист не шелохнется на березе. Она стоит в поле у дороги, вся от вершины до комля высветлена, просвечена насквозь, ни единого теневого пятнышка. Серая крыша сарая, тесовый фронтон, сани, брошенные с зимы, куча старой соломы, ветхая изгородь — все необычайно яркое, светлое, теплое, ко всему хочется прикоснуться, потрогать, и в душу входят покой, умиротворение.

Время отдыха усталого тела, час безмятежных размышлений…

…Старость — вечер жизни. Кончилась суета, угасли страстишки, прожитое высветлено теплым светом мудрости. И подводишь итог жизни, как вечерний итог рабочего дня.

НАСТ

Последняя декабрьская неделя выдалась теплая. Температура «плясала» вокруг нуля: ночью ниже, днем чуть выше. Снега подтаивали и садились. Наконец в ночь на субботу небо вызвездило, ударил мороз — и земля остекленела. Куда ни глянешь — в поле, в лес — всюду белое, сверкающее, холодное стекло. Образовался наст — снежная корка. Худо стало человеку и зверю, лесной синице и озимому хлебу.

В лес не ступить: лыжи дерет, как наждаком, а без лыж ломкое стекло не держит. Лоси подпускают совсем близко, нехотя поднимутся с лежки и, ступая медленно, осторожно — наст режет ноги, — отойдут немного и опять ложатся. Тревожно перепархивают по опушке синицы. Тонкий ледок покрыл деревья, слабым клювиком не пробить его, не достать из-под коры мошку. А уснувшей под снегом озими тяжко дышать: ледяной панцирь не пропускает воздух.

Так и с человеком случается. Была добрая, отзывчивая душа, но покрылась со временем ледяной коркой равнодушия, и худо стало окружающим: ни горем поделиться, ни радость поведать, ни совета спросить. Снежный наст весна растопит, а душевная корка, бывает, на всю жизнь.

СЕРДЦЕВИНА

За зиму нежилая изба сильно настыла. Два часа жег в печи березовые поленья, пока красная ниточка термометра не поднялась к черте «двадцать». Я скинул с плеч шубу — можно садиться к столу и работать. Взял бумагу — холодная, положил руку на столешницу — холодная. Чего бы ни коснулся — от всего исходит холод. Книги, берестяной чернильный прибор, деревянный подсвечник, ватный матрац, пуховая подушка — все холодное, настывшее.

Печной огонь нагрел воздух, но не вещи. Стужа из вещей не выходит скоро, она держится внутри. Надо топить печь не один день, чтобы тепло дошло до сердцевины вещей.

Я пробую писать — ничего не получается. Нужные слова не приходят, я их позабыл. Они придут, как только оттает мое застынувшее в одиночестве сердце.

ВЬЮГА

С утра погода была вялая, словно, разминаясь со сна, гадала: то ли солнцем блеснуть, то ли вьюгой разгуляться.

Я стал на лыжи и отправился в лес. Миновал поле, березовую опушку и остановился под старыми соснами. Здесь было тихо и уютно, как в чистой, прибранной избе. Наломал сушняка, развел костерок. Бежал по хворосту бездымный огонь, падал просеянный сквозь крону снежок. В вершинах сосен мало-помалу начал зарождаться глухой протяжный шум, и вдруг разом, мгновенно, будто от исполинского удара, сосны дрогнули, сбросили белые шапки и закачались. Лес застонал. Началась суматошная снежная пляска.

Я повернул назад. Перед глазами — ни близкого поля, ни дальней деревни, ни крутого волжского берега, ни неба, ни земли. Была непроглядная, ревущая, белая круговерть. Глаза залепило, дыхание сперло. Я сделал шаг вперед, меня отодвинуло назад. «Слабо-бо… бо…» — хохотала вьюга в лицо.

Во мне проснулось забытое. Я пригнулся и мерно, чтобы хватило сил на последний рывок, пошел вперед — так учили нас ходить в атаку.

…Забытое состояние противоборства необузданной силе. Локомотив, самолет, автомобиль преодолевают за нас вьюги и ливни. Мы — пассажиры. Мы — зрители. Не силу мышц и духа испытывает стихия, а надежность железа.

Обретая — теряем.

СВЕТЛЫЕ МЕТЕЛИ

Пошло на вторую половину марта, пора бы ручьям звенеть, а метут метели. Целый день с ровной упругой силой дует ветер и сучит белую пряжу. В десяти шагах не видно дороги, но вокруг удивительно светло. Мириады снежинок несут в себе микроскопические заряды яркого солнечного света, а у самой земли подкрашиваются отражением сиреневых березников, охряно-зеленых сосен, акварельно прозрачных осинников — и получается светлая мартовская метель. К тому же на улице не стыло, не морозно, а по-весеннему тепло, и метель кажется веселой забавой природы. Застигнутый метелью путник шагает враспашку, шапка сбита на затылок, глаз не жмурит, на лице восторг — поет душа у человека!

Метели принято считать ненастьем. А бывает, что и душу веселят.

СОЛНЕЧНЫЙ БУГОР

Кругом еще белые снега, по ночам с черного звездного неба падают морозы, но в полуденные часы солнце так припекает, что на околице, за сенными сараями, вытаял бугорок земли, похожий на лоскут мокрого серого войлока, — наша долгожданная радость.

Засидевшиеся в зимних избах, мы бежим за сараи, с любопытством разглядываем первую сушу, потом, скинув надоевшие валенцы, пробуем ее голыми пятками и визжим от восторга.

День ото дня бугорок поднимается, он словно бы выпирает из белого покрова, снежная кромка спускается все ниже и ниже, завоеванная нами суша ширится — и начинаются потехи в пятнашки, в чехарду, в чижика. Целительная сила оживающей земли через голые наши пятки входит в нас, и мы, ослабшие на скудном зимнем харче, бледные, как ростки картошки, которую матери по утрам достают из подвалов, вдруг оживаем, неугомонно носимся по косогору, пока не покличут домой, и мы засыпаем на соломенных постелях, как принцы на пуховиках. Лица наши начинают буреть и шелушиться, головы уже не кружатся от вольного духа, ноги обретают устойчивую упругость, а маленькие сердчишки, по-воробьиному трепыхавшиеся в первый выход, начинают стучать ровно и сильно. Ржаной хлеб да солнечный бугор были вторыми, после материнской груди, нашими кормильцами.

Сколько согнало с той поры снегов, сколько утекло в бурные реки чистой снеговицы, а вид первой вытаявшей земли и сейчас, на склоне лет, наполняет душу и тело живительной силой, и по-прежнему глядишь на солнечный бугор с надеждой, правда теперь уже разбавленной легкой, как парок от тающих снегов, грустью.

РЕКА И ЛОЗА

Устье Дёржи заполонил лозняк. Он любит воду и лезет к реке, подвергаясь каждое половодье опасности быть вырванным с корнями. Свирепая вода гнет, стелет, крутит лозу, заваливает бревнами, гниющим тростником, песком. Страшно поглядеть, когда схлынет вода, — таким жалким, растрепанным, измочаленным выглядит кустарник.

Но придет тепло, и молодые побеги потянутся вверх, зазеленеют густо, примут в свою непролазность соловьев, чтобы воспели они торжество жизни. Под соловьиные песни старые, кажется, совсем похороненные под наносом ветки выстрелят к свету, к теплу тысячами новых ростков, которые вымахают за лето до метра в длину, — будто и не бушевала над лозняком осатанелая вода.

Не пробиваемые солнцем кусты хранят от иссушения воду. Без лозы река умерла бы. Без воды не станет жить и лоза. Страдая каждую весну от опустошительного буйства воды, лозняк никогда не вырастает здесь, у самой реки, до размеров дерева. В то же время его собрат, поселившийся чуть повыше, в прибрежном лесу, может перегнать и березу. Там он ничто не спасает, наоборот, в неутолимой жажде света губит других, чтобы жить самому.

…Не так ли и в человеческой дружбе? Если ты в силах выдержать черные дни размолвки, ссоры, если готов ради друга оставаться «кустом», — будете сильными оба: и он и ты. А коль потянешься вверх, подминая других, станешь хоть и деревом, но одиноким, топор судьбы-дровосека непременно изберет тебя, а сухая земля одиночества не напоит твоих корней, и не дадут они побегов.

ОКНА НА ВОСХОД

В избе еще по-ночному темно, а стол у кухонного окна уже высветлился настолько, что можно чистить картошку, затворять оладьи, помыть собранные с вечера огурцы. Небо только намекнуло на рассвет, и любую другую работу делать без света еще нельзя, но готовиться к стряпне можно: окна на восход позволяют.

Сколько я помню себя в детстве, мне никогда не удавалось встать раньше матери. Как бы рано ни проснулся, она уже у стола. Приготовив все, что нужно, она затопляет печь, и тогда уже свет зари вместе с отблесками огня, растолкав по углам остатки ночи, будят всю семью. К тому часу, когда отцу идти на конюшню, а нам в школу, печь истоплена, завтрак готов — никто не задержан.

В деревне о работнике, судят не по тому, когда он спать ложится, а по тому, когда встает. А раньше работника всегда встает хозяйка. Для нее-то и ставилась изба так, чтобы кухонное окно смотрело на восход.

Я живу в старой избе, и хотя особой нужды вставать рано у меня нет, все равно подымаюсь чуть свет: будит проникающая в окно заря. Окно передает все, что происходит на небе. Посерело небо — в избе начинает таять ночной сумрак; заалела, заполыхала заря — розовыми стали печь, стол, посуда на полке; а уж солнце взошло — так все целиком и вкатилось в избу. Не улежишь, не усидишь, руки сами просят работы. О настроении и говорить нечего: любая печаль, неудача, хворь, что мучили с вечера, сейчас забыты, наступающий день встречаешь со светлой надеждой.

Сколько видывал я русских деревень, все они поставлены так: половина окон на восход. А нынче мода пошла иная: деревня, застраивается на манер города — поквартально. Тут уж окна куда пришлись. Говорят, в век электричества не все ли равно куда окнам смотреть? Так-то оно так, но электричество зажигать приятнее все-таки вечером, а вставать, право, лучше с солнцем. Красивее и полезнее.

ВО ДВОРЕ

Что-то разбудило меня в четыре утра. Оделся. Вышел на улицу. Полная луна стоит в чистом небе. Метель, наработавшись за ночь, улеглась, оставив высокие сугробы. Кругом такая тишина, что речной перекат, не слышный днем, кажется далеким поездом.

Что-то смутное томит меня. Будто работа какая не сделана. Отворяю дверь во двор. Тепло и уютно. Пахнет сеном и дровами. Еще конским потом от хомута и дегтем от сбруи. Но ведь тут, я знаю, никогда не висело ни хомута, ни уздечки. Откуда же запахи?

Это проснулось во мне детство.

Через дверь проникает луна. Я слоняюсь по двору. То доску переставлю, то поправлю выпершее полено. Тянет взять в углу кошель, набить сеном и нести в хлев, положить охапку в ясли и стоять и слушать, как жует скотина, угадывать, глядя на коровьи бока, время отела, подсчитывать овечий приплод и радоваться, что вот, если все будет хорошо, шерсти хватит, чтобы сменить и себе и ребятам валенки, а мяса — и на базар и на приварок.

У меня на дворе пусто, я никогда не водил скотины. Отчего же такое приходит на ум? Это проснулись во мне когда-то слышанные заботы отца.

На моем дворе не пахнет скотиной. Теплый дух я улавливаю от соседского двора. Слышу, как хлопнул сосед дверью, зажег в хлеву свет, ворчит на кого-то. Он делает то, что во мне живет лишь воспоминанием: набивает корзину сеном, несет корове…

Сколько стоять в деревне двору, столько водиться в нем скотине, столько выходить по утрам хозяину и смотреть, и слушать, и предполагать, какой приплод будет к весне. А как выведется на дворе скотина, так и хозяин — не крестьянин.

ПОКОЙ

Рано утром перед восходом солнца деревенская улица полна редчайшим покоем. Еще дремлют сады, молчаливы избы, неподвижна пыль на дороге, стынет под окнами трактор. Все замерло в сладком оцепенении перед готовой вот-вот пробить минутой пробуждения.

И если бы вдруг по какой-то причине минута не пробила, сладкий покой обратился бы в омертвление.

И душе человека, как всему сущему, нужны лишь мгновения покоя. Превратятся мгновения в часы и дни — наступит паралич желаний. Нормальное состояние души — стремление и мятежность.

ОБЖИТОЙ ДОМ

Когда подступает боль, я ложусь и гляжу на стены. Стены моей избы старые, бревна потемнели, в трещины и пазы набилась пыль и спрессовались запахи долгой жизни, что протекла здесь. В углу висит пучок травы-душицы, в вазе на столе — ветка вереса, от печки веет теплым кирпичом и березовым углем, пять свечей в подсвечнике, которые я держу на случай отключения электричества, источают аромат растопленного пламенем воска. Пахнут вещи, пахнет мытый с речным песком пол, пахнет куртка, в которой я хожу в лес, сквозь окна пахнет цветущей яблоней с сада и вспаханным полем из-за реки. Запахи сменяют один другой, много лет они повторяются, но не уходят совсем, их вбирают, впитывают старые стены, хранят в щелях и пазах, и сейчас, в минуты тяжкой боли, отдают мне, и я обостренным до чрезвычайности обонянием ловлю их, как эликсир, и чувствую, как выравнивается сбившееся с ритма сердце, сильнее в жилах ток крови, и проясненным умом понимаю, что действительно в родной избе и стены лечат.

Новый дом — еще не дом. Вот когда стены вберут в себя запахи нашей жизни, когда скажем: дом обжитой, тогда способен он будет исцелять и тело и душу. Новый дом — всего лишь надежда, старый — целительная память.

АПТЕКА У КРЫЛЬЦА

В десяти шагах от моего крыльца старая печина. Изба сгорела в войну, хозяин построился на новом месте, а печину заселил бурьян. Я взял косу и собрался скосить. Идет соседка, бабка Маня, и говорит:

— На сердце жалишься, а лекарство губишь! Гляди, сколь пустырника тут. — И показала мне пустырник, из которого сердечные капли делают.

Вечером друг приехал, директор совхоза.

— Великолепный запах! Медовый. Уж не пчел ли завел?

Я кивнул на высокие желтые цветы. Он воскликнул:

— Дикая редька. Смотри, какое богатство! В детстве, бывало, лакомились.

Пошел на печину, срезал ствол, очистил — попробуй, говорит. Попробовал — вкусно. Тогда и я полез в бурьян, заполнивший старую печину. Белый донник увидел, дикий тмин, кипрей, репейник, ромашку пахучую, крапиву, полынь горькую, подорожник, хмель и в завершение куст винной ягоды ирги. Какое растение ни возьми — лекарственное! Настоящая аптека у крыльца.

Подумал: недаром же бурьян лезет к жилью, это природа заботится о высшем своем творении — человеке. А я, неразумный, что хотел сделать — скосить?

Мы так много говорим о любви к природе, что забываем: любовь — это прежде всего знание.

СТАРАЯ ИВА

В двадцати шагах от дома росла старая, в три обхвата ива. Она посажена была, наверно, в те времена, когда зачиналась деревня Усть-Дёржа. Не берусь сказать, сколько это лет назад, но знаю, что очень давно.

Под ее широченной кроной, как под крышей, хозяин распрягал коня и оставлял телегу с поклажей — знал: никакой дождь не промочит.

На ее толстом суку висела качель-люлька, в которой семилетняя нянька баюкала своего горластого братика. Убаюкав, бежала к реке полоскать пеленки, а заодно и покупаться, пока тенистая ива скворчиными песнями и шепотом листвы навевала на братика сон.

Могучая крона дерева, не пробиваемая ветром, когда он, как в трубу, дул вдоль междуречной долины, защищала соломенную крышу от его необузданной силы.

Долго служила друг-ива человеку. Но однажды разбушевалась гроза и молния разбила дерево. Рана — обугленный расщеп от вершины до комля — оказалась смертельной: ива усыхала. И год и два еще боролась она со смертью, но не в силах была одолеть ополчившихся на нее врагов: ломались под ветром сучья, гниль от дождей завязалась под корой, морозы рвали насыщенную влагой древесину. Ветреной ночью деревню разбудил тяжкий грохот: ива свалилась.

Но остался высокий, в два человеческих роста, пень с полоской живой коры. По весне набухла на лоскутке коры почка, лопнула, распустилась и пошла тонким побегом вверх. Рядом пробирался еще один. Побеги раскустились — и вот уже легла на дорогу не мертвая пневая тень, а живая, трепещущая, с солнечными бликами зеленая прохлада.

ОКОЛИЦА

В лес я хожу так: либо через огород на зады деревни, либо улицей на околицу. Оба пути интересны: на задах живет таинственность, на околице — грусть.

Березовая роща подступила к самым дворам. Под березами — сенные сараи, стожки соломы. За сараями заросли бузины и пустырника. В гущине кустов и трав есть чистые, мягкие «пятачки» — сюда по весне, когда чистят сараи, выкидывают сенную труху. Летом тут тень и прохлада, осенью тепло и уютно. Для ребят, когда появятся у них свои секреты или когда обида выгонит из дому, нет лучшего места для уединения.

…Качаются метелки трав, ходят тени облаков, сердито урчит невидимый шмель, пробирается в заросли, таясь от хозяйки, курица. Воображение ребенка превращает все это в дикие джунгли, а себя, изгнанного из дома обидой, — в одинокого путника. Много дорог исходит по земле путник, немало дел великих сотворит и, увенчанный звонкой славой, пожилой и усталый, возвратится домой. Возвратится и никого не застанет: всех унесло время. Вот как захочется ему поменять свои подвиги на один-единственный шлепок материнской ладони, но, увы, поменять нельзя… Забыв обиду, вскакивает мальчонка, вырывается из душных зарослей и мчится в избу, чтобы услышать желанное: «Где тебя носит? Садись за стол, неслух окаянный…»

В таинственных зарослях на задах деревни живет наше детство.

Околица вызывает другие чувства. Околица — место расставаний и начало дальних дорог.

Всех нас провожали матери. Помните? Остались позади избы, вербы у пруда, неподвижная печальная фигурка. Обернешься, махнешь рукой — и пойдешь, ограждаемый от бед материнской молитвой.

Околица — это оставление привычного, маленького ради неизвестного и большого. Это — неизбежное в жизни каждого, кто родился в деревне. И оттого, что оно неизбежно, что живешь ожиданием своего часа, все, что окружает тебя, кажется неинтересным и скучным. Но пройдут годы, вкусишь сладостей жизни и почувствуешь ни с чем не сравнимую грусть по деревенской околице. Станет она сниться по ночам. С нетерпением и жадностью начнешь вглядываться в незнакомые деревни. Где-нибудь на ночном полустанке запах печного дыма разбудит в памяти забытое, и тогда все, что считал когда-то неинтересным и скучным, станет вдруг таким желанным, что неодолимая сила потянет к родным берегам. Бросишь все и придешь. Придешь и, как потерянное счастье, станешь искать следы той, которая провожала тебя за околицу.

За деревней, на поросших ромашкой росстанях, живут надежда и грусть.

ЛАНДШАФТНЫЙ ПАРК

Нашу маленькую Усть-Дёржу заезжие художники считают самой красивой деревней в округе. Один назвал ее даже ландшафтным парком и спросил, кто это все так устроил. «Да никто, — сказал я. — Природа».

А как-то понадобилось мне изучить основы паркового искусства, взял учебник и чем дальше читал, тем больше убеждался: да, все элементы ландшафтного парка у нас налицо. Вот древесные массивы, один — по берегу Дёржи — с характером смешанных естественных насаждений, другой — за дворами — однородный с характером редин. Вот пейзажные группы, вот одиночные деревья — солитеры, вот аллея, кустарники, цветы. Солитеры эффектно подчеркивают вертикали, а группы создают перспективу. Соблюдено и правило колорита. Темная хвоя сосен, белые стволы берез, серебристая листва ив, цветовые пятна палисадников и луговин — все гармонично, ничто не диссонирует, не режет глаз. Осенью прибавится золота берез, багрянца осин, бордово загорятся вишни и ирга, вспыхнут на фоне зеленой отавы поздние георгины и мальвы — ну чем не парк!

Поглядев на деревню новыми глазами, я понял, что не одна природа все это сотворила, а вкупе с человеком. Березы у дворов он посадил, сады вырастил, палисадники засеял, а рощу проредил, пожни аккуратно выкосил, не дав кустам разрастись. И все это в меру, с чувством, с любовью. Теперь меня никакими доводами не убедишь, что создание парков — привилегия архитекторов. Люди, бывает, такое создадут — любой специалист подивится!

НАШИ ГОРЫ

Не Урал у нас, не Кавказ, а Среднерусская возвышенность. Значит — холмы, высотки, гряды. А мы говорим — горы.

Отчего бы так?

Дед Михайла, сосед мой, как-то сказал:

— А гора-то, понимаешь, поменьшела. Бывало, шагом насилу подымешься, а теперь — хоть вскачь. Стареет матушка!

Я тоже помню гору за своей деревней. Ветрянка на ней стояла. А недавно побывал на родине, поглядел: да где же гора-то? На ровном месте рожь волнуется. А все равно говорят: «Нынче на горе рожь дивно хороша!»

Вот такие наши горы. Проживешь свой век, заметишь, что и гора твоя «поменьшела», скажешь, как доброй спутнице: «Стареем» матушка». Это совсем не то, когда высится над тобой вечной недосягаемостью каменная громадина.

Наши горы добрее к человеку: вместе с нами старятся. За то и уважение им.

РОДНИЧОК

Из-под каменистого берега Дёржи бьет родник. В том месте река не заиливается, не зарастает и образует омуток. Уже, наверно, сотню лет жители Усть-Дёржи берут из омутка воду, а обнажить родничок почему-то не додумались.

Вскрыли его приезжие охотники. Вырыли лунку, очистили от песка, обложили камнем. Родничок наполнил лунку и потек, как прежде, в реку. Теперь черпают воду из лунки, как из колодца.

Я бывал на Кавказе и видел в горах родники. Их находят по росяной влажности на скалах: скалу прорубают, выводят родник наружу, из камней у тропы выкладывают колодец. Любой путник может утолить жажду. Родник в горах называют именем человека, открывшего его.

В наших местах воды много, родники не в таком почете. Но все-таки, коль нашелся добрый человек и обнажил родник, люди проложат к роднику тропу. Потом непременно припишут воде чудодейственные свойства.

Я спускался к роднику с ведром. Женщина из приезжих спрашивает:

— Говорят, эта вода целебная. Правда?

— Должно быть, — сказал я. — Из всякого родника вода целебная.

— Да?

— Конечно. Хотя бы своей чистотой.

ЛЕТОСЧИСЛЕНИЕ

Вдоль березовой опушки рядком выстроились молодые сосенки. Сто раз ходил мимо — внимания не обращал. А тут что-то заставило вглядеться. Две верхние мутовки были довольно длинные, а третья — пониже — совсем коротенькая.

Присмотрелся к одной сосенке, к другой, прошел по всему ряду — та же картина. Значит, три года назад, то есть в 1973 году, лето было неблагоприятное для их роста. Но чем? Хорошо помню, что в том году и дожди шли и солнце пекло — хлеба были неплохие. Вот семьдесят второй — да-а! Сушь стояла такая, что леса загорались от бутылочной стеклянки. Выходит, не в сухой год сосны росли плохо, а в последующий.

Тогда я подошел к одинокой елочке на поляне и сосчитал, сколько ей лет. Вышло — десять. Линейки у меня не было, я стал измерять годичные побеги шариковой ручкой. Получилось вот что (исчисление веду сверху вниз, то есть от семьдесят пятого года назад): одна ручка, полторы, полручки, две, одна с четвертью, одна, одна с третью, одна, полторы. Как видите, в страшную сушь елочка росла быстрее всего: две ручки.

Меня это очень заинтересовало. Я пошел по лесу, и какая ни попадалась на пути елка или сосна, у каждой спрашивал: «Расскажи, как ты росла в високосном году?» Абсолютное большинство лесных жительниц отвечало: «Быстрее, чем в последующем».

Ученые писали, что в високосном семьдесят втором году на Солнце было много пятен. Не они ли помогли деревьям расти быстрее?

Вот как получается: кажется, уж куда как хорошо знаем лес, а шаг шагнешь — обязательно с загадкой встретишься.

КАК СОЛДАТЫ ЯБЛОКИ ЕЛИ

В нашей деревне все избы в яблонях. Только яблоки с них невкусные, не всякое и в рот возьмешь.

Бабка Аксинья рассказала мне историю яблонь.

Вернулись после войны солдатки с ребятами на пепелище, кое-как обстроились, а когда крыша над головой появилась, человек о красоте думать начинает — сад сажает. Но где в то время культурную яблоню было взять? Пошли в лес, накопали дичков.

Дички на траншеях росли. Очень дивно росли — кругами. Видно, сидели солдаты кружком, яблоки ели, семена обронили — так и выросли яблоньки, повторив солдатский круг. Их и перенесли женщины в деревню, обсадили избы.

И хотя теперь совсем просто заменить дички — поехал на базар, покупай какую хочешь, — никто их не вырубает: очень буйно и красиво цветут весной лесные яблони. Но я думаю, не из-за одной красоты щадят жители Усть-Дёржи дикарок, а по какой-то другой причине. Может быть, яблони им кого-то напоминают.

СТАРАЯ ЛОШАДЬ

На берегу Дёржи стоит заброшенная, с просевшей крышей конюшня. В конюшне доживает век старый мерин.

Мерин свое отработал и за ненадобностью в хозяйстве отдан почтальону. По санной дороге почтальон развозит посылки и газеты, а в весеннюю распутицу ходит пешком — щадит старую лошадь.

Долгими зимними ночами в продуваемой насквозь конюшне холодно и тоскливо. Лошадь жмется в угол, дрожит и вяло перетирает стертыми зубами грубое сено. Изредка подымет голову и слушает, как, проламывая наст, идут в ивняк на кормежку лоси.

На взгорке в трехстах шагах от конюшни — небольшая, в четыре дома, деревня. На столбе перед колодцем висит электрический фонарь. Его зажигают, когда ходят по воду. По белому зареву, которое проникает в пустые окна конюшни, лошадь догадывается о близком рассвете, покидает угол и подходит к дощатым воротам. Мерин встречает хозяина, просится в оглобли — там, на дороге, у коновязи перед почтой, он увидит молодых коней, лохматых дворняжек, крикливых галок… Мерину хочется видеть живой мир.

…Старость пугает не годами, а одиночеством.

ЗАРЕЧНАЯ ДАЛЬ

Усть-Дёржа окружена лесом, и только междуречная долина — словно распахнутые в мир ворота. Там, в конце долины, проходит шоссе, пыльные шлейфы волочатся за машинами и видны мне из окна.

Заречная даль весь день подернута синей дымкой. Оттуда приходят облака и кропят сухую землю дождем, но настоящего ливня, которого так просит земля, все нет и нет.

Оттуда ко мне приезжают редкие друзья, но настоящий друг, которого я так жду, все не едет. Он очень далеко, шлет коротенькие письма, но они для истомленной души все равно что мимолетный дождик на сухую землю — прибьет пыль, смочит листья, а корни не напоит. Душа, как иссохшая земля, жаждет встречи — ливня.

Каждое утро я подолгу гляжу в заречную даль. Когда прожита бо́льшая часть жизни, ничего нет желаннее, чем встреча с другом. Горе человеку, если на склоне лет ему некого ждать.

СОЛНЦЕ ВСХОДИТ

Сегодня я взял часы, чтобы засечь восход солнца. Точнее, сосчитать, за какое время выкатится оно из-за горизонта.

Остановился на горе и смотрю на далекий заволжский лес, который ровной каймой отделил небо от земли. Горизонт в легком мареве. Но вот повыше леса стало набухать малиновое пятно, словно там, на небе, зрела громадная ягодина. Тонким лезвием вспыхнул и засверкал след невидимого самолета. Солнце приближалось.

Шесть часов пятьдесят одна минута тридцать секунд. Из-за леса показалась оранжевая точка. Ровно через минуту точка превратилась в горбушку теплого, только что вынутого из печки каравая. Еще минута… Из горбушки вырисовалась крутоскатная крыша, крашенная ярким суриком. Секундная стрелка обегает третий круг. На небе классической формы репа из сказки про дедку и репку. Еще через минуту солнце вылезло целиком, но какое-то приплюснутое, похожее на раскаленную поковку, по которой ударили молотом. Прошло ровно четыре минуты.

И в этот миг я ощутил на лице ветер. Не легкий речной бриз, а сильный, упругий напор воздушной толщи: ведь я вместе с Землей мчусь навстречу Солнцу. За четыре минуты, не сдвинувшись с горы ни на шаг, я пролетел добрую сотню верст. Вот когда до меня дошло, что живем мы, в сущности, на крохотной планете.

Наших предков пугала громадность мира, нас пугает его малость.

ИВЫ И ХУДОЖНИК

Вдоль улицы Усть-Дёржи растут старые черные ивы. Долгое время не замечал я в них ничего особенного.

Но вот приехал ко мне художник и первое, что взялся рисовать, — это старые ивы. С его этюдов и глянула скрытая краса могучих дерев. Толстые, наклоненные к дороге стволы, четкий узор мелких ветвей создавали певучий торжественный ритм, и, подчиняясь этому ритму, березы на придворках, береговые сосны, сады, палисадники, избы, дорога организовались в нечто единое и неповторимое, что и составляет очарование нашей маленькой деревеньки.

Понадобилось особое зрение художника, чтобы обнажить то, чего не замечал обыкновенный глаз.

ОЧИЩЕНИЕ

Шесть лет назад я посадил вокруг дома деревца: березы, липки, дубок. Они подросли, и сегодня, ранним мартовским утром, поразили неожиданной своей красотой — деревца светились необыкновенно тонкими и чистыми красками.

У липок густота тона начиналась от земли. Внизу стволы — темно-коричневые, к середине светлели, и самые верхние ветки были уже ярко-желтые с малой примесью охры. Каждую веточку венчал темный шарик — еще не сбросившая зимнее одеяльце почка. Березы светились иначе: снизу — белые с едва заметным сероватым оттенком, выше — белый цвет переходил в буровато-красный, а наверху, в тонких ветвях, стояло нежное сиреневое облачко. Я посмотрел на дубок, потом на яблоню-лещугу, на куст сирени и увидел, что и они сияют, словно вымытые, каждое своим неповторимым цветом. Откуда у мартовских деревьев такие чудесные краски?

А с зимы. Мороз убил осеннюю плесень, вьюги сдули паутину, секущая снежная крупа обила лишайник, и стоило пригреть солнцу, как обновленные деревья засветились.

Вот уж действительно — очищение невзгодами.

КРЫЛЬЦО

Крыльцо — это не просто лесенка на порог.

Мой сосед пришел с поля — он рожь сеял, — сидит на ступеньке, выбивает из портянок пыль и говорит, глядя на ласточек:

— Тут еще, не улетели. Значит, постоит тепло. Отсеемся.

Утром, обуваясь на крыльце, он туман наблюдает:

— Легко поднимается — вёдро сулит…

Второй сосед часто по делам отлучается из деревни. Когда, возвращается, ставит чемоданчик у крыльца, садится на приступок — отдыхает с дороги.

— Чего в избу нейдешь, сиротина? — смеется жена.

А он говорит:

— Не надышусь. Нет в других краях такого воздуха, как наш…

Старая Авдотья сидит на крыльце день-деньской. Все, что делается на улице, она видит и обсуждает:

— Племянник у Марьи без стыда растет. Мимо чужой яблони не пройдет, чтобы карманы не набить! А жизнь большая, много чего к рукам прилипнет.

Слово — не смола, под рукомойником не отмоешь. Долго Марьиному племяннику надо будет чиститься перед деревней, чтобы худая молва по следу не пошла.

Многообразна служба крыльца. Потому и делают их одно другого искуснее. А если б только на порог взойти, так и стараться не стали бы.

Если в деревне изба без крыльца, значит, не крестьянин в ней живет — постоялец.

ГАЛКА-ЩЕГОЛИХА

Я косил в огороде траву. Прилетела галка червяков собирать. Не галка, а настоящая щеголиха! Тонкие длинные ноги в черных чулках расставляет широко, точь-в-точь девица из журнала мод. На шее по черному глухому платью — серая пуховая шаль.

По выкошенной пожне галка ступает, высоко поднимая ноги, — колко! Червяка увидела, долбанула клювом. К червяку травинка прилипла. Галка червяка положила на землю, лапкой на травинку наступила — и грациозно проглотила. Повела на меня бусинкой глаза: хороша ли? Я усмехнулся: хороша! И подумал: каждое существо природа одарила грацией. А всего больше — человека. Но истинно красив он лишь тогда, когда естествен.

СОРОКА И ЕЖИК

Ежик-годовичок торопился домой. Он живет у меня во дворе, ночью ходил на добычу да задержался, и на полпути его перехватила сорока. Длинным, острым, как долото, клювом сорока норовила попасть ежику в голову. Он сворачивался клубком, а сорока затаивалась и выжидала. Стоило ежику побежать, как разбойница настигала его бесшумным прыжком и отщипывала с головы шматок кожи. Окровавленный ежик добежал уже до калитки, когда к первой сороке присоединились еще две и окружили жертву.

Еще не разглядев, чем они занимаются, я любовался из окна стройными, чуткими, стремительными птицами. Но тут заметил ежика и выбежал на улицу. Я взял его на руки, вся мордочка была расклевана, на красном голом черепе чудом уцелели две черные бусинки — глаза. Я не знал, как помочь ежику, держал его на руках и с сожалением думал, что в природе не одна лишь красота и гармония, в природе — жестокость. Но вот что примечательно: все живое, попавшее в беду, жмется к человеку, у него ищет помощи и защиты. И это, я думаю, потому, что только он, единственное из живых существ, наделен  м и л о с е р д и е м.

МАЛАЯ МАЛОСТЬ

Понадобилось во дворе сменить столб-подпорку, я пошел в лес и срубил сухостоину. Живое дерево пожалел рубить, вокруг сухостоя много было.

Принес бревнушку домой, соскреб кору, потом рубанком прошелся — снял синюю с прожилками заболонь. Открылось розовое тело сосны. Отшлифовал наждачной бумагой, и древесина, как говорят столяры, заиграла всей своей фактурой.

И вот, когда я всю эту работу проделал, почувствовал, что во дворе резко пахнет скипидаром. Запах исходил от смолистого комля. Комель весь был прослоен сухой, как янтарь, смолой. Выпростал я ее рубанком, она и дала о себе знать.

Отпилил от комля тонкий кружок, принес в избу и положил на стол. Когда сажусь за бумаги, вдыхаю запах смолистого кружочка и представляю, что за окном не голый зимний сад, а разогретый жарким солнцем бор. И понимаю, почему сосновые избы в деревне не оклеивают, не оштукатуривают: воздух от дерева здоровый.

Даже малой малостью своей лечит нас доктор Лес.

ПЛАТОК-УЗЕЛОК

Бабка Груня ходит за три километра в лавку без авоськи. Она складывает покупки в головной платок, концы связывает узлом, под узел просовывает посошок, на плечо — и пошла.

Я думал, привычка такая у старых людей, а она говорит: удобнее. Попробовал сам — и правда, ни с какой самой модной сумкой не сравнишь. Вспомнил, а ведь всегда русская женщина предпочитала платок-узелок всяким плетенкам. На ярмарку, в дорогу, в поле на работу — всегда с платком. Не нужен — на голове, на плечах, а надо что-нибудь положить — развернула, связала — готов узелок.

Удобная вещь платок! Но вот несу булку-батон да сахару кулек в платке-узелке и чувствую себя чудаком. Руке удобно, душе неловко. Неужто новые вещи обладают такой силой, что моде в угоду мы готовы отказаться от собственного лица?

ТЕПЛЫЕ ПОЛЯНКИ

После затяжных дождей отрадно увидеть, как на чистое вечернее небо из-за позолоченного березника выкатывается полная белая луна, а следом за ней высыпает рой мерцающих звезд. Я выхожу на улицу, жду, пока луна поднимется повыше, выстелет дорогу ковром из прозрачных теней, и неспешно, выбирая куда поставить ногу, чтобы не нарушитьшуршащим листом хрупкой тишины, иду за околицу. Там под большими одинокими березами есть маленькие полянки, чистые и теплые, словно праздничные избы. Реденькая травка пригнулась, обитый дождями лист лежит ровным слоем, матовая белизна ствола чуть подсвечивает багряный круг, а за кругом, как будто за окном, над сжатым полем, над густым лесом, над тусклой дорогой зыбким морем разлит белый лунный свет.

Я стою на теплой полянке, прислонившись к березе, гляжу на ставший вдруг таким незнакомым мир, и мною овладевает позабытое чувство первых открытий. Мне кажется, я, еще не изведавший дорог, не познавший страстей, стою у окна в родной избе и неопытным умом стараюсь постичь, что там, за полем, за лесом, за дорогой. Меня влекут лунные дали, как некогда влекли солнечные. Исчезает ощущение прожитости жизни, хочется все испробовать, все познать, всему научиться сызнова. Я знаю, прожить свои годы вновь нельзя, но испытать чувство, будто только начинаешь жить, можно, надо лишь дождаться сентябрьского полнолуния и сходить за околицу на чистую теплую полянку под старой одинокой березой.

РЕКИ — СОСУДЫ ЗЕМЛИ

Каждый день хожу на родник и не перестаю дивиться нашей Дёрже. Крохотная речонка, а прорубила такую гору: правый берег — каменная отвесная стена семиметровой высоты! В какие же времена так ярилась река? Сейчас ведь даже в бурное половодье не поднимается выше второй террасы.

— То сейчас, — говорит бабка Аграфена, пришедшая к роднику с двумя бидончиками на коромысле. — На моей памяти на шести верстах шесть мельниц стояло. Зато и рыба была. А ты махаешь день удилищем, а намахал ли кошке на уху?

На шести верстах шесть мельниц. Да леса стояли дремучие. Да болота в лесах непроходимые, неиссякаемые. Вот и вода была. Нынче мой сосед, школьник Женька, в цинковом корыте плавает. Сам в корыте сидит, а ногами по дну перебирает…

Реки — сосуды Земли. Можно ли говорить о здоровом теле, если сморщились сосуды и иссякает в них ток крови?

Человек без пищи может жить пять недель, а без воды пять дней. А той воды, что пьют, на планете только два процента, и течет эта крохотная капля, питающая человечество, такими вот речками.

НЕБРЕЖНОСТЬ

Зимой дровосек нарубил дров и приехал за ними на тракторе. Груженая машина лезла из березника напролом, повалила, распластала две березы.

Березы не умерли, часть корней осталась в земле и питала почки. Весной березы зазеленели, и вот уже второе лето, идя тропинкой в лес, я перешагиваю через них и всякий раз чувствую какую-то вину перед лежачими зелеными деревьями. Мне приходит на ум странное сравнение: березы похожи на раненых, оставшихся после боя. Товарищи ушли вперед, санитары где-то задержались, раненые не в силах подняться, все ждут и ждут…

Небрежность, какой бы пустяковой с виду ни казалась, всегда кого-то ранит.

ДУБОК ДЕДА МИХАЙЛЫ

На нашей улице растет высокий старый тополь. Весной по деревне распространяется удивительный запах лопнувших тополевых почек. Если их собрать и сделать настой — нет лучшего средства для заживления ран.

Как-то я спросил у бабки Груни, сколько тополю лет и кто его посадил. Она сказала, что тополь посажен ее деверем перед уходом на германскую войну. Значит, было это в четырнадцатом году, и тополю, следовательно, уже за шестьдесят, а простоит он еще долго.

Человека нет, а добрая память о нем живет.

Дед Михайла говорит мне:

— Вот я нынче дубок посадил, погляди.

И ведет меня на старую печину, где когда-то стояла изба его отца, где он родился, откуда пошел в подпаски, пошел в люди. Рядом с кустом бузины, под сенью березы он посадил дубок.

— Смотри, какой кудрявенький. Уже распустился. Будет жить. Дубы растут медленно, но долго живут.

Я говорю:

— Да, долго. Очень долго. В Ленинграде я видел дуб, посаженный Петром Первым. А под Молодечно мне показывали однажды дуб, под которым, по преданию, обедал Наполеон.

— Во-о-на, — качает головой дед Михайла.

— А на речке Чернушке, — продолжаю я, — тоже видел дубы. Знаете, где речка Чернушка? Это там, где погиб Матросов. На том месте памятник стоит, а немного поодаль, на краю поляны — дуб. Сильное, могучее дерево. Я когда стоял у памятника, все смотрел на дуб. Знаете, мне хотелось у него расспросить, ведь он видел тот бой. Он видел, как солдат кинулся на пулемет.

— Да-а, — произносит дед Михайла, — если бы деревья могли рассказывать…

Если бы могли… Вырастет и этот, у которого мы сейчас стоим. Он переживет нас. Но я верю, что кто-нибудь да остановится перед ним и захочет спросить, кто посадил этот дуб.

Если бы деревья могли говорить, они рассказали бы о человеческой жизни.

ПРИБРЕЖНЫЕ СОСНЫ

Правый берег Дёржи, крутой, обрывистый, будто стена, сложен из известняковых плит. На скудной почве, прикрывшей каменный монолит, выросли сосны. Крайние, запустив корни в расщелины, стоят над самым обрывом и, кажется, вот-вот упадут.

Так кажется, когда идешь нижней тропой, по-над самой водой. А пройдешь верхней, лесной, — иное предстанет глазу. Эта тропа — сплошное плетение из крепких, как железо, корней. За десятки метров протянули их сюда, распластали по земле прибрежные сосны и потому не боятся ветров-лесоломов.

СОСНА НА КРУЧЕ

На самом гребне береговой кручи стоит сосна. Все ветви ее протянулись на юг, в сторону реки, и образовали густой полог. В дождь можно стоять под кручей, не боясь промокнуть.

Сосна очень старая, ствол ее покрыт толстой морщинистой корой. Рыболовы вырезают куски сухой коры на поплавки.

Тяжко подниматься от родника по круче с коромыслом на плечах. К стволу сосны прикрепили жердь-поручень, рукой подтягиваешься — вроде и груз легче.

Сосна некрасива: корявая, разлапистая, один бок совсем голый. По сравнению с молодой березой, что стоит по соседству, она просто урод. Но под красавицей березой тропинки нет: незачем к ней людям ходить. Тропинку люди проложили к сосне-уроду.

Стало быть, одной красы мало, чтобы в почете жить.

ИСПЫТАНИЕ ВОЛЕЙ

Пробираясь молодым ельником, я увидел белую радугу — несколько тонких берез выгибались над ельником живописными арками. То ли медведь тут дуги гнул, то ли лесник-художник тропу благоустроил. Но за ельником открылась целая поляна белых арок — красивая и печальная. В жалобной мольбе никли березы вершинами к земле.

То была прошлогодняя вырубка. Вырубив рощу, дровосек оставил деревья постройней в расчете, что вырастут они и осеменят в свое время поляну. Но одиночки не выдержали испытания волей. Стояли густо — было тесно, давя друг друга, рвались к солнцу, а теперь вот, получив и солнце и простор, согнулись и поникли.

ГУМЕННИКИ

На гуменниках в траве едва угадывалась дорога. Проходя как-то по ней, я обратил внимание на глубокие ямы, выложенные колотым камнем. Тут были когда-то риги.

Ямы привлекли внимание тем, что росли из них деревья, притом совершенно разные. Из одной вылезла на свет и разрослась дикая яблоня, над другой расселась густая черемуха, над третьей красовалась кипарисовой стройности рябина, а из четвертой выгнулась дугой верба. Кто сотворил такое чудо? Ведь не сажали же деревья специально? Риги сгорели в войну, это я знаю доподлинно, и гуменники были предоставлены природе. Выходит, сама природа распорядилась, где что посеять.

Так-то оно так. Но мне хотелось верить, что не вслепую похозяйничала тут природа, а каким-то непостижимым образом учла она характер каждого мужика-хозяина и посеяла в память одного яблоню, в память другого черемуху… Не на один же аршин были скроены русские мужики.

НЕИСЧЕРПАЕМОСТЬ

Открыл старый блокнот — в нем давние записи. Читаю и дивлюсь: как ново! За окном — весна, и в блокноте — весна. Нынешняя и давнишняя. Все так же зеленеют пожни, одевается лес, половодье спало, после коротких холодов потеплело, а пишу я все это уже другими словами.

Слово — запечатленное чувство. Значит, тогда я чувствовал весну иначе. Полста весен — и ни одной похожей. Пиши каждую — не повторишься. Выходит, природа неисчерпаема. Неповторимы и чувства. Вот почему, читая старые книги, люди вечно дивятся их… новизне.

ЕДИНСТВО

Солнечный мартовский полдень. Клева нет. Я отрываю взгляд от поплавка, осматриваюсь и… замечаю весну.

С монотонным перекатным шумом несется мимо меня река. Выточенные волной и отшлифованные ветром каменные глыбы отвесного берега глядят на суетливые речные круговерти взором мудрых старцев. В полузатопленные кусты нанесло пахнущей йодом тростниковой крошки, перед кустами — пышное руно из белой пены. Волна плещет о кусты, дробится, пробегает под пенными шубами, руно шевелится, словно и впрямь пасется на реке отара. Сверху, с протянутых над кручей сосновых лап, сыплют звонкие песни зяблики. Пары будто спаянных лягушек замерли в истоме у кромки воды. Из-под одеревенелых серых стеблей репейника выбиваются острые шилья вызывающе зеленого пырея…

Все рядом, все вместе: покой и движение, смерть и рождение. Это единство и есть жизнь.

МОЛОДИК НАРОДИЛСЯ…

Двенадцать дней апреля стояла небывало теплая погода. На тринадцатый загремел гром, пошел дождь и к вечеру захолодало. Ночью в просторном волжском разливе купался тоненький серпик луны.

— Молодик народился, — говорила, бывало, мать, входя вечером с улицы в избу. Всякий раз она произносила это с каким-то особенным выражением: то облегченно-радостно, если надоедали затянувшиеся холода, то озабоченно-тревожно, если грозили заморозки. Неизменным в голосе было ожидание перемен, которое передавалось и нам, ребятам. Укладываясь спать, мы гадали, что-то принесет нам новое утро.

И сейчас, увидев на вечернем небе перевернутый серпик, я испытываю все то же ощущение надежды и ожидания, только окрашено оно легкой грустью.

Детство — это такая страна сокровищ, ходить в которую человек не устанет до конца своих дней.

ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

Еще вечером я любовался сиреневыми березниками, а утром словно кто подменил их, вместо сиреневых насажал зеленых, светлых, веселых, радостных.

Я пошел в березник искать разгадку. Было вот что: апрель не баловал теплом, и почки берез хотя и набухли от земного сока и лопнули, но долго не развертывались. Листочки чуть-чуть выглянули на свет, а вылезать побоялись: холодно. Они ведь совсем крохотные и очень нежные. Притаились и ждут тепла. А поскольку почки у берез светло-коричневые, ветки красноватые, стволы белые в темную крапинку, то все эти цвета, смешиваясь, и делают березники сиреневыми.

Но вот с утра подул упругий южный ветер, очистил небо от серых туч. К вечеру выкатилась полная белая луна. Волга подняла высокий густой туман, как будто разом задымила тысяча печных труб. Пришла теплая светлая ночь и начала колдовать. Она шепнула притаившимся листочкам одно слово: «Пора!» И листочки не вылезли, не выскочили, а прямо-таки рванулись и, перегоняя друг дружку, начали расти так быстро, что к утру были уже размером с копейку, и цвет их, веселый, радостный, нежно-зеленый, забил все остальные — березники обновились.

Так волшебница-ночь перекрасила землю. Случилось это на второе мая. А тремя днями позже, когда выпала первая роса, запел соловей.

МАЙСКОЕ НЕНАСТЬЕ

Вечер был дивно хорош. С утра прошел дождь, днем разогрело — и к вечеру буйно, прямо на глазах зазеленели пожни, старое клеверище, березовый перелесок, и на Дёрже запели соловьи. Все радовалось теплу.

А на переломе ночи задождило по-осеннему. Монотонно, зябко шумело по крыше, рассветало долго и лениво, и весь день был серый, ветреный, тоскливый. Грязные, рваные тучи ползли с севера, равнодушно сеяли мелкий, холодный дождь.

Ненастило два дня, а на третий в тучах открылись лазурные окна, солнце тотчас кидало в них лучи — в каждое окно по золотому снопу — и, доставая до земли, зажигало на ней летучие зеленые костры.

Майское ненастье, как наши печали в молодости, недолго и не удручает.

ОТЧЕГО ВЕРСТЫ РАЗНЫЕ

Есть таинственное очарование полевых дорог.

Кажется, будто наделены дороги чувствами.

Сколько пройдено их в жизни! И удивительно: по какой бы ни шел, на любой встретишь знакомые повороты, спуски, пригорки. Глядишь и думаешь: я тут уже бывал, хотя уверен, что идешь впервые.

Похожесть полевых дорог объясняется тем, что проложены они мужиками-крестьянами, а крестьянин умел беречь добрую пахотную землю и чувство свое к земле вложил в дорогу.

Еще мне представляется, что на полевках постоянно лежит низкий солнечный свет, и перечерчены они спокойными тенями от деревьев, кустов, от серых придорожных валунов. Это оттого, что проселками ходим обычно на восходе и закате. Утром из дому, вечером — домой, а время это — лучшее для размышлений.

Но вот одной странности я долго не мог найти объяснения. На войне, в походах, мы справлялись у встречных женщин: сколько верст до такой-то деревни? Одна скажет: недалече, версты три. Спустя полчаса вторая уточнит: да версты четыре, не меньше. Сильно дивились мы, солдаты, таким верстам. И только сейчас я понял, почему у полевых дорог неодинаковые версты: ходили по ним люди в разном настроении. С радостью спешил человек — дорога короче была, с горем шел — длиннее. Из похода домой возвращался — время не заметил, из дому в неведомое уходил — минута часом показалась.

Полевая верста не метром мерена, а чувством.

ЗОВ НАД РЕКОЙ

На берегу Волги стоит женщина и кричит:

— О-оо!.. О-оо!..

На той стороне туман, там никого не видно, но женщина не перестает выкрикивать свое тягучее «о-оо…».

— Вы кого-нибудь зовете? — спрашиваю я.

— Да перевоз же!

— Так и кричите: «Перевозчик!» — а то «о-о» да «о-о».

— Услышит он «перевозчика», как же! До деревни целая верста.

Я набираю полную грудь воздуха и пытаюсь вызвать перевозчика. Мое полное внятное слово угасло на середине реки, а ее невразумительное «о-о» легко пробивает туман и катится по косогору к невидимой деревне.

В молодости, работая учителем, я любил говорить длинно и красиво. Сперва и в газету писал так же. Но газета — не собрание: «регламент» строк жесткий. Но даже не строчки, а читатель, невидимый и далекий, как перевозчик, чаевничающий на том берегу, заставил писать кратко. Вскоре я понял: краткое слово доходит быстрее.

Понадобилась целая жизнь, чтобы усвоить правило: умная мысль, что широкая река, требует краткости.

ИЮНЬСКИЕ ГРОЗЫ

Бывают в сенокосную пору легкие грозы. Зачинаются они после полудня. Кажется, ничто не предвещает дождя: тихо кругом, солнечно, жарко. Но вот где-то далеко за горизонтом проворчит гром. Слабое дуновение ветра колыхнет травы, прогонит парящих над лугом стрекоз. Гром приближается. Он раскатывается широко, разгульно, в полгоризонта. Пепельно-серая туча не летит, не клубится, а медленно наплывает, закрывая постепенно все небо. Ветер идет ровным упругим напором, но скоро стихает, и тогда начинается дождь, крупный, споркий, но короткий, от силы на полчаса.

Дождь кончился, туча прошла, догоняющий тучу ветерок обдул травы, и опять засияло солнце. Откуда-то выпорхнули стрекозы, полетели на медосбор пчелы. А через час все сначала: далекий гром, серая туча… И так до вечера.

Утром — туман, все мокрое, солнце всходит в облачной завеси, но скоро выпростается из нее, засверкает, обсушит землю, а с полудня опять заходит гроза. «Не работа, а наказанье», — ворчат на лугах мужики, не сердито — скорее добродушно. Мужики знают: июньский дождь сыплет в закром.

…Добрый человек посердился, будто июньская гроза прошла.

«ЛАМПАДА»

Над моим столом висит портрет друга, большого, доброго друга, которого уже нет. Под портретом я устроил вазочку — подобие лампады: мой друг очень любил цветы и все красивое в жизни и в человеке.

Первой в палисаднике распустилась черная смородина. Отломив две веточки, я поставил их в вазу, и они вот уже вторую неделю зеленеют и растут. Потом — тополевую ветку, черемуховую, которая приготовилась зацвести, а сегодня, шестого мая, я нашел три золотых огонька. Шел с коромыслом к реке и на спуске, на солнечном пригреве, заметил желтые цветки купальницы. Я сорвал живые огоньки, поставил в вазу, и моя лампада засветилась. Мне теплее от огоньков, гляжу на них и размышляю: лампады зажигают перед ликами святых, я зажег перед портретом друга, я молюсь не сказке утешающей, а строгой, требовательной, доброй дружбе, святее которой ничего нет на свете.

Гори, моя «лампада». Я молюсь… Человеку!

ЛИПОВЫЙ ЦВЕТ

В июле знойным днем на опушке реденького лесочка седая липа пела песню. Липа была вся в цвету и на солнце казалась седой. А пела она неисчислимым множеством пчелиных крыльев.

Я стоял и слушал упоительно радостную песню труда. Какая разница, человек трудится или пчела? Обильная жатва — для всех радость, и собирать ее — упоение. Пригнув нижние ветки, я стал обрывать цвет. Дома в тени высушил, собрал в мешочек и положил до осени. В слякотную знобкую погоду, настынув на улице, хорошо заварить липового цвету и выпить горячего с медовым ароматом чая — простуду как рукой снимет.

Чаевничая вот так осенним вечером, я вспомнил, что рядом с деревом в траве угадывались камни фундамента, значит, стояла там когда-то изба, и липа была посажена под окном. Кому спасибо сказать?

…Мало ли чем пользуемся мы в жизни, не зная, кого благодарить. Но разве из этого следует, что не надо помянуть доброе дело добрым словом?

РОДНОЙ ДОМ

Так случилось, что я с полгода не был в лесу. И вот приехал…

Миновал сизое ржаное поле, вышел на поляну. Земляника созрела, старательно выискиваю в траве красные ягодины. Под березой-заметил два боровика-колосовика, стал грибы искать. Попадались редко, вспомнил, что давно хотел нарвать молодого черничного листа, говорят, настой его усиливает зрение. Нарвал листьев. И вдруг ловлю себя на мысли, что пришел я в лес за добычей и совершенно не замечаю, каков он после долгой разлуки. Опомнился и думаю: лес был колыбелью человечества, он давал кров, одежду, обувь, тепло, пищу, без чего не было бы нас, сегодняшних, я мы, научившись каждый в отдельности (но не общество) обходиться без леса, все равно, попадая в него, начинаем искать добычу — хоть что-нибудь да унести с собой. А времена пришли такие, что идти в лес надо для отдохновения и наслаждения. Но ведь это — тоже добыча! Выходит, что же, мы так и не вышли из леса? Не вышли. Только отлучились. Лес был и остается нашим домом, большим, родным, щедрым, добрым домом. А дом надо беречь.

СОЛНЕЧНАЯ РЕКА

Я остановился на лесном перекрестке пораженный: в конце просеки за сизым овсяным полем текла… солнечная река. Над низиной стоял туман, солнце только что взошло, скользящие лучи его золотыми нитями пронизали серую вату тумана, и выткало солнце чудную золотисто-голубую реку.

Я стоял, наслаждаясь мирной картиной. Вдруг тишину нарушил вороний крик. Черные вороны низко летели над сизым полем, кричали тревожно и в то же время с какой-то злой радостью, словно поймали вора. Через минуту я увидел, как по опушке катится яркий рыжий огонь — бежала лиса и что-то несла в зубах, не то птенца, не то зайчонка. Лисе явно не нравилась досадная погоня, ей хотелось спокойно насытиться, а вороны не отставали, кричали, пугая лесное население, и птицы смолкли, лес притаился. Крик все удалялся, на какое-то время стих, потом послышалось что-то похожее на брань. Меня взяло любопытство, я двинулся в том направлении и вскоре на поляне увидел дерущихся ворон. Лиса или бросила добычу или оставила объедки, и крикливые защитники тишины и порядка передрались.

Все «принципиальные» крикуны шумливы и энергичны, пока ловят и преследуют другого, а достанется кусок самим — непременно передерутся.

«КРИТИК»

Гостившие у меня художники оставили краски. Я взял картонку и написал этюд. Своя работа всегда нравится. По крайней мере на первых порах. Говорю приятелю: оцени. Мой приятель отродясь не держал в руке кисти, но свету повидал, судить умеет.

— Передний план — гм… Зеленое поле — того… А лес — вообще…

Раскритиковал этюд, хоть выбрасывай. А я вставляю в рамку. Повисит день-два — закину на чердак. Но пока любуюсь, потому что сотворил сам.

Летом я надумал срубить баню. Если не считать рубленных на войне землянок, ничего такого я в своей жизни не строил. Какая вышла баня, не знаю, но самому по душе.

А приятель, не срубивший даже землянки, морщится:

— Тут закривил. Пропазил плохо. В общем, работал по принципу «девятая прижмет»…

Может быть, оно и так. Скорее всего так. Но вот чему я дивлюсь: настоящие и художник и плотник начинают судить о работе другого не с того, что не вышло, а с того, что удалось. Не потому ли, что они не только знают, как это делается, но и умеют делать?

Самые рьяные критики — многознайки-неумехи.

РУЖЬЕ

На задворках грохнул выстрел, и в деревне суматошно закричали вороны.

Выстрел ударил еще раз, через минуту — дуплетом. Небывало! В Усть-Дёрже никогда так не стреляют, хотя в каждой избе есть ружье. Да и в кого стрелять? Мы знаем наперечет всю живность, что водится по берегам Волги и Дёржи. Весной на жнивье токовал тетерев, а в кустах прятались две тетерки. Зимой за околицей в одном и том же месте перебегает дорогу заяц-беляк. Нынче в устье Дёржи впервые остались на лето три утки. Ну еще лоси, этих много, но до открытия охоты еще далеко.

А выстрелы все бухают, перелески отзываются стоном-эхом.

Я выхожу на улицу и вижу по-городскому одетого мужчину. Вечером он приехал погостить. У него своя машина, новенькое с вертикальными стволами ружье, охотничий билет и много пороха. Он вырабатывает навык, бьет навскидку по воронам, а разогнав ворон, лупит по воробьям и синицам. Ему нужна движущаяся цель. А в сущности ему ничего не надо. Он просто купил ружье.

Тупая бессмысленность ходит по задворкам и лупит во что попало. Ружье куплено…

ИВАН-ЧАЙ

Цветет иван-чай. Под легким ветром качаются над старой траншеей сиреневые султаны. Но почему их так мало? Помню, рос иван-чай по всей траншее, а сейчас… что-то похожее на уцелевших после боя солдат: сошлись в кучку, поднялись в рост и склоняют головы над павшими товарищами.

Недели две назад я стоял тут, удивленный странной картиной: заросли иван-чая напоминали стадо невиданных длинношеих птиц. Растения росли прямо и вдруг согнулись, поникли, окрасились на сгибах в неестественный кроваво-красный цвет, но готовые зацвести метелки, собрав последние силы, чуть поднялись — и получились грациозно изогнутые гусиные шеи. Я подумал, что повинны поздние холода, это они чуть не побили иван-чай, и даже восхитился удивительной картиной фантастического стада гусей, бредущего краем поля неведомо куда. Вспомнил, что один добрый русский писатель назвал иван чай мужественным цветком: он первым приходит на пустыри и пожарища, заселяет их и, создавая тень, спасает от жары и морозов крохотные семена берез, принесенные сюда ветром.

Сейчас же, когда иван-чай зацвел небольшим островком, я понял, что не холода побили его, а всесильная химия. Самолет опыливал посевы ядами, пожег опушки леса и убил мужественный цветок. Растения, напоминавшие стадо удивительных птиц, погибли. Над бурыми сухими зарослями укором равнодушию и торжеством неистребимой красоты высится цветущий островок.

На старой траншее действительно шел бой, бой беззащитной красоты и всесильного равнодушия. Красоту победили, но не истребили.

ОДУВАНЧИК

Отцвел одуванчик… Стоят белые пушистые шарики на длинных ножках. Поляна будто белой пряжей заткана. Ветер срывает с шариков крохотные парашютики и уносит неведомо куда. Красиво.

Но вот прошел дождь, обил парашютики, белая пряжа скаталась в грязную суволоку — и кончилась краса одуванчиковая.

…Все в жизни мимолетно. Отцвело, созрело — и поглядеть не на что. Любоваться другими будут — не тобой.

СТАДО ИДЕТ

Через прибрежный березовый лесок пастухи гоняют стадо на пойму. С грибной кошелкой я выхожу навстречу и встаю обочь тропы под березой. Зрелище идущего стада завораживает.

Сперва возникает глухой неясный шум. Его улавливаешь скорее ногами, чем ухом, — земля передает тяжкую мерную поступь. Через минуту в притуманенном березнике возникают очертания крупных сильных животных. Коровы идут набитыми тропами, одна за другой, они все одной масти — светло-палевые сычевки, комолые, тонконогие, поразительно красивые в легком мареве густых белых стволов. Вокруг все неясно, расплывчато, палевые пятна возникают, приобретают очертания коров и растворяются, только дрожь земли четка, материальна, она катится упругим валом, наполняет лес, заглушив звонкий стук дятла и флейтовый свист иволги. Один могучий гул царствует в лесу, и мне начинает чудиться, что это не я, человек двадцатого века, наблюдаю мирных коров, а мой дикий предок, выйдя на сбор съедобных кореньев, встретил стадо вольных буйволов и остановился, пораженный их мощью. Воображение так сильно, что я впрямь начинаю верить, что в моих генах закодирована вся память человечества.

Стадо прошло, все стихло, остался запах молока, теплого дыхания, разгоряченных тел, я вдыхаю его с чувством уверенного в своей силе и довольного своим трудом хозяина. Но после прохода стада у меня почему-то пропадает охота собирать грибы, и я возвращаюсь домой с ощущением неясной потери.

ПРИМЕТЛИВОСТЬ

Бабка Груня пришла попросить таблетку от головной боли и засиделась. Рассказывает:

— Вот я нынче выгадала: картошку посадила глыбко, очень она у меня семейная уродилась.

Я не вдруг догадался, что «семейная» означает урожайная, много клубней в гнезде. Поди ж ты, ушло слово из обихода, а какое меткое! Восемь букв — и все сказано, а мы восемь слов потратим и то не сразу друг друга поймем.

— Хлеба нынче что-то запаздывают, — говорю я.

У нее и на это ответ:

— Зарниц не было и грома млявые — плохо хлеб зреет.

— На ягоду урожая нет.

— А ягоду все лето холод одевал, какой ей рост?

— Скворцы рано улетели, и дроздов что-то не видать.

— И-и, какой неприметливый! На иргу, на рябину погляди — сморщилась вся, посохла.

— Отчего же?

— Оттого, что в налив заморозок пал, соку не набрала, а птица ягоду сочную обожает…

На столе у меня целая стопка ученых книг, а слушать бабку Груню — истинное удовольствие.

ОБЛАКА

Весь день дует ветер, гонит по небу облака. От облаков по земле бегут тени, их много, и потому замечаешь не тени, а солнечные «окна». Светлые летучие «окна» создают впечатление, будто шарит по земле лучом солнце-прожектор, выискивает, не оставил ли на поле человек беспорядка: скоро землю снегам укрывать, морозам студить. И когда падает луч на несжатую ниву, начинает сердито гудеть в проводах ветер — тревожит земледельца: не опоздай!

Но стоит ветру стихнуть, и белые облака с серыми поддонами вытягиваются в длинные валы. Движение их столь медленно, что кажется: это не облака на небе, а росистая трава в прокосах на лугу. И меняется у человека настроение: еще продлится золотая пора, успеет он хлеб сжать, землю прибрать — к снегам приготовить.

Простые облака, а человеком повелевают.

ДРОВИНА

Я могу попросить шофера грузовика, и он привезет мне целый воз дров. Но я, встав до солнца, беру топор и иду в лес. Нахожу нетолстую сухостоину, вырубаю бревнушку, кладу на плечо и возвращаюсь домой. Выйдя на опушку, останавливаюсь и гляжу с пригорка на свою деревню. Солнце уже взошло, осветило вершины березовой рощи, но избы еще в тени, они так покойны и тихи, что кажутся живыми существами, облюбовавшими для ночного отдыха подножие рощи. Мною овладевает удивительное чувство родства и доброжелательности к этим большим тихим существам, не хочется будить их шорохом шагов, и я стою на пригорке, жду, когда солнце перевалит за вершины, заглянет в окна, и тогда скрипнет первая дверь, брякнет ведро — деревня проснется.

На придворке положу бревнушку на козлы, распилю, поколю на поленья и затоплю вместе со всеми печь. В небо поднимутся белые дымки, запахнет печным теплом, и от этого тоже прибавится на душе радости. Я не могу объяснить, что заставляет меня таскать на себе дрова, знаю только, что без ранних походов в лес и любования утренней деревней с пригорка мне определенно будет чего-то не хватать. Сам себе дивлюсь: дровина и настроение — какая между ними связь? А вот же, выходит, есть, коль не иду к шоферу грузовика и не прошу его съездить в лес.

ПЕНОЧКА

Первые маслята цепочкой высыпали на опушку. Я стал кружить на одном месте, высматривая грибы в траве под молодыми березками. Вдруг пеночка-теньковка прилетела, серенькая, с черной головкой. Вьется вокруг, с ветки на ветку перепрыгивает и сердито на меня покрикивает, словно я ей в чем-то мешаю.

Пригляделся к пичуге и вижу: в клювике червяка держит. Эге, да она птенцов кормит. Где-то тут гнездо должно быть.

Отошел подальше, гляжу, что же будет? Вдруг трава шевельнулась. Пеночка с ветки живехонько в траву нырнула, но тотчас с криком назад вылетела. Червяка все держит, значит, не нашла птенцов. Где же они?

Глядел я, глядел, ничего не выглядел. Пошел своей дорогой. Иду, а сзади: тень-тени… тень-тени… До того тревожно кричит пеночка, что тут и большого соображения не надо, чтобы понять: пропали птенцы. Наверно, оперились и вышли в первую дорогу — мир познавать. Уйти-то ушли, а назад пути не найдут. Как им, несмышленым, в такой травище не заблудиться! Ну да ничего, живы будут: в траве мошек много — прокормятся.

ПЕРВЫЙ ОПАВШИЙ ЛИСТ

Все той же тропой через рожь иду в лес. Что-то неуловимо изменилось в природе. Нет, не созревшая рожь, по которой вчера прошел комбайн, оставив рядок соломенных куч, напомнила, что наступил август. И не листва берез, чуть-чуть поблекшая, будто тронутая первой сединой. И не сухие метелки овсяницы среди цветущих зонтиков тысячелистника. Что-то в самом воздухе вдруг сказало, что лето повернуло на осень. Исчезла его легкая утренняя свежесть и сухая прозрачность. Воздух отяжелел, приобрел весомость, и уже не синей дымкой подернуты дали, а серой туманностью затянуло их.

В бору-беломошнике лежит опавший березовый лист. Откуда ему быть? Стоит береза в расцвете сил. Но где-то в гуще кроны уже отмер один лист, второй, третий — и в ночном безветрии неслышно упали они на белый мох. Из мха, маскируясь под желтый лист, полезли лисички и маслята. Со дня на день жди боровиков.

Надо бы радоваться грибной поре, а мне, когда гляжу на первый опавший лист, становится грустно. Отошла пора расцвета, и что-то в тех, уже прошлых, днях осталось несделанным, незавершенным, а вернуться назад нельзя, и с досадой начинаешь прикидывать, сколько дороги еще впереди и возможно ли наверстать упущенное? Знаешь: невозможно. Время все уплотняется, а несделанного копится все больше. За первым желтым листом появляются целые пряди, потом вся крона вспыхнет пламенем и при первом ветре прольется на землю золотым дождем. Это твои бездельно прожитые дни отшумели красиво, но бесполезно. Их уже не вернешь…

СОЛДАТКИНА ИЗГОРОДЬ

В наших краях приусадебные участки называют немного странно — планы́. Говорят, например: «Нынче трава на плана́х никудышная: помочки не было».

Планы огораживают от скотины изгородями. И в одну жердину, и в две, и в три, смотря по хозяину. Не ленив мужик в доме — изгородь в три жердины, а ленив — в одну кое-как.

Но вот уже лет тридцать изгороди на планах не хозяина аттестуют, а говорят, сколько мужиков с войны не вернулось. Если на кольях колючая проволока висит, — это солдаткин огород. Отвалила солдаткам война от своих щедрот, целые возы «колючки» оставила — городите, бабы, огороды.

Жердина гниет, «колючка» ржавеет, человек старится. И стоять бы со временем солдаткиным плана́м распахнутыми, если бы не электрификация. Пришли в деревню электрики, раскатали деревянные барабаны, подвесили провод на столбы, а что лишку — бросили. Старухи концы размотали, в одну нитку связали да на колья натянули. Глянешь на огороды солнечным днем — дивная паутина блестит, не лето ль бабье наступило?

То не бабье лето красуется, а вдовья доля плачет.

РУКИ И ДУША

Монотонно стучит на крыльце повешенное за крюк коромысло, и, кажется, не от холодного северного ветра, а от этого зябнущего, робкого стука становится неуютно и знобко. Я оставляю работу на придворке и вхожу в избу. Вытопленная с утра печь, стол с бумагами, старенький диван, каждая до мелочей знакомая вещь дохнули на меня вдруг таким милым уютом, что я не сразу нахожу слово, чтобы выразить свое состояние. Приятно? Радостно? Отрадно? Нет, не то. Снимаю сапоги, раздеваюсь, хожу по избе, и в душе что-то нарастает, тихое, приятное, и становится необыкновенно легко и… непонятно: откуда это, отчего?

Сажусь к столу. За окном моросит мелкий, нудный дождь, стынут деревья, никнет жухлая трава. А на душе солнечно. Беру перо, и оно будто под неслышную диктовку выводит: довольна. Вот! Душа довольна сделанным руками. Руки сколотили стол, вытопили печь, намыли полы, расставили, развесили, прибрали — создали желанный душе уют. Не чьи-либо, а свои. Делом рук чужих душа может радоваться, делом своих — быть довольной.

ДУБКИ

За деревней на бывших пустошах растет березовый с редкой примесью сосны лес. Я пошел туда поискать грибов. Но погода стояла сухая, и обычных в это время «колосовиков» не видно было. Попался груздок опенков да несколько маслят — и весь сбор.

Когда мое внимание отключилось от грибов, я заметил дубки. Они были совсем маленькие, на два, на четыре листа, и росли одиночками по всему березнику. Сколько по лесам хаживал, такого не видел. Добро бы старые дубы были поблизости, а то, куда ни глянь, — береза да редкая сосна. Может, давным-давно рос тут дубовый лес?

Спросил у бабки Аграфены, а она говорит:

— Не было там дубов, поле было, а потом пустошь, а лесом уж в войну поросло.

Что за загадка: желуди ведь по воздуху не летают?

— Скорей всего, белка посеяла, не то ежик, — обдумав, сказала бабка. — В деревне Новой, две версты отсюда, дуб, кажись, есть.

Пошел в Новую — точно: стоит дуб. И представилась мне такая картина. Выдался год — желудей на дубу, что ягод на рябине. Прознали про то белки и повадились из старого леса, что за березником растет, к дубу бегать, желуди на зиму таскать. Набьют за щеки, прыг-скок, прыг-скок, а путь далек, то одна уронит желудь, то другая, искать некогда, торопятся запас до дупла донести. А потеряшки до весны пролежали, корешок пустили и пошли расти под сенью берез.

— Хорошо придумал, — усмехнулся на мой рассказ лесник. — Дубки-то сойка посадила. Эта особа запасливая, имеет привычку желуди в землю прятать. Спрячет, а потом не найдет. Такой уж она лесовод.

— Все равно, — сказал я и, выкопав в березнике дубок, посадил в тени у крыльца. Боялся, не примется: кто ж летом пересаживает? Но поливал дважды на дню, и — принялся. Пускай и на Усть-Дёрже вырастет дуб-великан, когда-нибудь и от него сойки лес разведут.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ СЕНТЯБРЯ

Пробили по радио куранты. На улице редеющий сумрак теплой ночи. Я одеваюсь и выхожу на крыльцо. Вот-вот взойдет солнце. Зарозовели края высоких облаков. Мягкой оранжевой дымкой подернулись березовые рощи. Даже серая стерня сжатых полей посветлела, будто ее выстирали на ночь. А неподвижный воздух кажется налитым в хрустальный сосуд янтарным раствором. Все звуки необыкновенно отчетливы, по ним, как по книге, можно читать жизнь окрестных деревень. Гулко заработал далекий трактор: тракторист готовится пахать зябь. Хлопнули раз, другой, третий двери — это выгоняют в поле скотину. Скрипит ведро на дужке коромысла — кто-то идет к реке по воду.

Солнце, словно капля кармина из тюбика, выдавливается из серой низкой гряды облаков. Вот капля оторвалась, выкатилась на чистый небосвод, начала желтеть, раскаляться до жаркой белизны, и тогда воздух чуть дрогнул, шелохнулась листва на вершинах берез — родился робкий ветерок.

Я поднялся на гору, за которой начинаются перелески. Только сейчас разглядел, что весь приречный лес с полевой стороны окаймлен березниками. А через поле к лесу лучами тянутся узкие березовые ленты. Это — траншеи. Когда-то тут была передовая, траншеи от передового края сходились в тыл, к батальонным и полковым узлам обороны. А когда война отдалилась и сюда вернулись пахари, им было не до траншей. На брустверах выросли березы.

Я пошел вдоль военной борозды. За тридцать лет отмирающие травы и палая листва затянули траншею, но глаз легко угадывал в осыпях бывшие блиндажи, стрелковые ячейки, пулеметные гнезда.

Вдруг что-то остановило меня. Огляделся — и… Да это же не белые березы столпились у траншеи, это дочери и внучки солдат пришли посмотреть на места, где воевали их отцы и деды. Пришли и, потрясенные и зачарованные, остались тут в вечном карауле.

Не торопитесь рубить березы на старых траншеях!

ГОРЬКИЙ ДЫМ

На огородах жгут ботву, ветер гонит в поле белый горький дым.

Отчего дым от хлама особенно горек?

А так, видно, и должно быть: сладкие соки отданы плодам, осталась горечь, которую развеет ветер.

БЕЛЫЕ РОЩИ

На сером увалистом поле, спускаясь языком к Волге, пылает огромное рыжее пламя. Три дня идут дожди и не могут залить пламя, едва прорвется сквозь тучи солнечный луч, оно разгорается пуще прежнего. Это осенним пожаром полыхает березовая роща.

Пламенем берез охвачены берега Волги от самого истока верст на триста вниз.

На верхней Волге долго стоял фронт. Поля не засевались хлебом. Брошенные пашни засеяли березы с деревенских околиц. И поднялись рощи, такие ровные, с четкими, похожими на белые стены опушками, что никак не подумаешь, будто выросли они сами, без помощи человека. Это и породило легенду. Я услышал ее однажды от девочки Гали, которая в свою очередь слышала от бабушки.

— На артиллерийской батарее служил русский солдат. Он был учителем, преподавал в школе биологию. Когда не было боев, учитель собирал березовые семена и высевал на позиции. Он не просто кидал семена в землю, а написал ими какие-то слова. Может, имена своих товарищей, может, названия городов и деревень, откуда они пошли на войну, а может, завещание какое. Точно никто не знает, потому что прочитать слова очень трудно. Мы всей школой ходили читать, всего несколько букв разобрали. Чтобы все прочитать, надо подняться на самолете и посмотреть сверху. Старые люди говорят, что солдат жив и приезжает иногда, обходит свои рощи, а людям не объявляется. Некоторым выпадает счастье увидеть солдата, но только издали. Если окликнешь — сразу исчезнет, будто в воздухе растает. Я тоже хожу в рощи, очень хочу увидеть солдата. Бабушка говорит, что я счастливая, обязательно увижу. А вы как думаете?

Я думаю: зачем старые люди придумывают легенды? Не затем ли, чтобы дети жили красивой мечтой?

НЕВЗРАЧНЫЙ ВЕРЕС

В октябре, когда первые заморозки подсластят на грядках капусту и кочны начнут срубать и сносить в сени, однажды утром по всей деревне разольется вдруг острый запах вереса. Это хозяйки перед квашением капусты начинают выпаривать кадки. Кинут в кадку несколько веток, зальют кипятком, укроют чистой дерюжкой — и дезинфекция началась. Фитонциды вереса убивают гнилостные бактерии. Лесоводы утверждают, что гектара вересовых зарослей достаточно, чтобы очистить от болезнетворных микробов воздух большого города.

А в лесу это невзрачный кустик с вечнозеленой мягкой хвоей. Его еще называют можжевельником, а то и северным кипарисом. По форме он похож на кипарис, только маленький. На ветках — шишки, которые за малую величину — всего с горошину — называют ягодами. Ягоды на ветках висят и зеленые, и черные. Это потому, что созревают они не в тот же год, а на второй, к осени. В каждой шишке-ягодке по три семечка.

Я, бродя по лесу, задумался: почему и сосна, и береза, и черемуха, и дуб, и рябина воспеты в стихах и песнях, а о вересе — ну хоть бы слово! Отчего так? За малый ли рост, за невзрачность, за скромное цветение обошли его?

И вот получается: входя в лес, любуемся мы мачтовой стройностью сосен, белизной берез, могучей силой дубов, яркими гроздьями рябины, а вниз, под ноги, на невзрачный кустик можжевельника и не взглянем. Вспоминаем о нем, когда кадки выпаривать надо.

СМИРЕНИЕ НЕ ПОКАЗАНО

Не всегда осень золотая, случается и гнилая.

Нежарко, Небо глухое, серое. Воздух так насыщен влагой, что над землей висит водяная пыль. Ветра нет, изморось держится на восходящих теплых потоках, копится в крохотные капельки-шарики, они набухают, тяжелеют и время от времени сыплются нудным моросящим дождем. Трава, деревья, постройки впитывают влагу и тут же испаряют ее, она снова легким туманом поднимается ввысь, конденсируется и опять выпадает дождем. С утра до вечера идет этот надоедливый круговорот, и все начинает гнить: старые деревья, столбы, сено в скирдах, стены и крыши изб, а пуще всего хлеба.

Созревшая рожь никнет к земле, зерно в неживом уже колосе преет и начинает прорастать. Надо торопиться с жатвой, но машины не умеют убирать мокрый хлеб. С горькой думой смотрит на хлебную ниву земледелец — он бессилен. Нужен ветер, который разогнал бы сырую дремотность природы, нужно солнце, которое высушило бы хлеба, а их нет, все серо, мокро, неподвижно…

Может быть, природа затем и насылает гнилую осень, чтобы не забывали люди, сколь сложен и героичен труд земледельца. Потому героичен, что не смирится человек с непогодой и хлеб все-таки уберет. Земледельцу смирение не показано.

МИТРЯИ

Над Волгой, на косогоре, росла березовая роща. С некоторых пор повадился ходить в нее топор, и роща начала редеть. Нынче я не узнал ее: спилены последние рослые деревья, остался по обводу, словно реденький венчик вокруг плеши, кривой, обломанный подрост. Роща сведена.

Свел ее Митряй Сухарев, безалаберный мужик, лет пять назад уехавший из деревни. Он купил в городе дом и каждую зиму приезжает сюда за дровами. Он берет трактор «Кировец», созывает толоку, вкатывается в рощу и кромсает бензопилой. Он не едет в лес, где отведены дровяные делянки, он катит в рощу: и дорога гладкая, и платить не надо, и ехать — минуя деревни — не остановят. Митряй тут свой, знает, где что растет, где что стоит и лежит, и хотя свой-то он«бывший», однако считает за право брать как свое. И вот что еще удивления достойно: став «бывшим», берет он без меры и без думы.

Впрочем, не мною замечено, что у таких митряев, бывших деревенцев, весьма безжалостное отношение к родным местам. Вырубая рощи на дрова, вычерпывая рыбу, обдирая ягодники, вытаптывая грибницы, митряи словно бы мстят земле за потерю того, что когда-то имели, к чему относились с бережением и расчетом. В то же время митряи не прочь умилиться знакомой березке на косогоре, речному плесу, где бесштанными мальчонками ловили пескарей, повздыхать над опустевшей улицей и заросшим бурьяном подворьем. Сентиментальность и безжалостность — не есть ли это те горькие семена, которые кинула на прощанье в душу человеку родная покинутая земля?

ЖУРАВЛИ

Вечером шел дождь, а под утро мокрую траву схватило морозом. Идешь пожнями — будто по хрусткому морскому песку.

Знобкий ветер поселился в лесу, бродит меж сосен с разгульным свистом. Протяжно и печально шумят сосны — прощаются с летом.

Я стоял на опушке и слушал прощальную песню леса. С неба упал журавлиный крик. Птицы летели строгим клином, и вдруг строй рассыпался, заметался беспорядочно над Усть-Дёржей.

Что случилось в чистом небе? Отчего так странно тревожно закричали журавли?

Однако не долго в стае был беспорядок. Птицы построились в круг и минут десять кружились над Волгой. Уж не справляют ли они ритуал прощания? — подумал я. Да нет, скорее всего, увидели слияние рек — Волги и Вазузы — и засомневались: какой держаться? Покружились, поспорили и вспомнили: Вазуза ведет к Днепру, Днепр — к Черному морю. Давным-давно ходили этим путем славянские челны из Владимира в Киев…

У птиц дороги неизменные, а человек торит новые. Но когда доведется ему ступить на старую, брошенную и забытую, делается отчего-то грустно, и он слагает песню о журавлях.

Песни о журавлях, как осенний птичий крик, веселыми не бывают.

ПОСЛЕДНИЙ ЛУЧ

Сижу у края поля на куче валунов и смотрю, как уходит последний день золотой осени.

На пригорке, вычеканенная из красной меди и старой позеленевшей бронзы, стоит березовая роща. Низкое солнце бьет прямо в березы, а за ними грядущим ненастьем поднимается серо-фиолетовая туча. Перед собою туча гонит журавлиную стаю. Птицы устало машут крыльями, кричат протяжно и тоскливо.

Солнце все ниже. Вот оно опустилось на вершины заречного леса, раздвинуло их, потеснило, выбирает место поудобнее, чтобы спокойно полежать ночь в чащобе. От леса упала тень: сначала на берег, потом перешла реку, дотянулась до кучи валунов — и пошла, и пошла по клину озими к березовой роще. По пути вычернила клеверные стога, затушевала сухие кустики иван-чая на пригорке, вот уже стирает теплую позолоту с березовых стволов и вдруг разом пропала. Все поблекло, посерело — с земли ушел последний луч солнца. На короткое время он поджег края тучи и погас совсем. Хозяйкой неба и земли осталась серо-фиолетовая предвестница ненастья.

ОСЕННИЕ ЗАРНИЦЫ

Случалось ли вам видеть зарницы? Не летние, в пору созревания хлебов, вольно полыхающие в полнеба, а осенние, робкие и мимолетные: взблеснет что-то такое светлое на горизонте и пропадет, не успеешь и глазом схватить.

Нечто подобное осенним зарницам происходит в человеческой памяти. Случается это ранним утром, когда только из дому выйдешь, вдруг пахнет чем-то страшно знакомым — махорочным дымком, зрелой полынью или теплым духом ржаного поля, — и тотчас взблеснет в памяти робкая, неясная, неуловимая картина. Вы силитесь вспомнить, понуждаете мозг возродить забытое, но тщетно: видение мелькнуло и пропало.

Как осенние зарницы — лишь бледная копия бурных летних гроз, так и мимолетные всплески памяти на склоне лет есть слабое отражение ярких детских впечатлений. И как же щемяще грустны они!

СТРАННОСТЬ ПАМЯТИ

Не понимаю, почему в моей памяти сильнее всего запечатлелась осень.

Стою на озимом поле за Усть-Дёржей. В безмолвном лесу каркает ворона. У меня такое ощущение, как будто я не сию минуту слышу ворону, а сорок лет назад: что-то давнее-давнее пробудилось в памяти. Но странно, почему со мной не случается такого ни летом, ни весной, хотя вороньего крику слышано-переслышано?

И багряный лес, и увянувшая трава на полянах, и темные стога на просторных полях, и рдеющие на голых ветках гроздья рябины, и легкая прозрачность воздуха — все это пробуждает в памяти столь яркие и свежие видения, что начинает казаться, будто от прожитых лет не осталось ничего, кроме осени.

Найти бы причину этой странности. Может, она — в школьной дороге? Три версты до школы на рассвете да три обратно на закате — наглядишься на лес, на поля, на игру света и красок.

Может, — в стихах из хрестоматии? Книга для чтения была составлена так, что как раз на это время приходились волшебные строки: «Багряный лес роняет свой убор…», «В багрец и золото одетые леса…», «И луг, уставленный скирдами…»

А может, в том, что осень воздействовала на чувства горьковатым дымом ботвы, хлебным духом вытопленных ночью риг, янтарной прозрачностью антоновки, грибной прелью лесов? Земля одаривала плодами, и человек был раскрыт для доброго и радостного.

Не знаю, в чем причина избирательности памяти. Знаю одно: только осенью я способен листать книгу жизни с чувством исполненного долга и светлой печали от малости свершенного.

БЕРЕЗОВАЯ ПОЛЕННИЦА

Мне привезли из лесу воз березовых дров. Я распилил их, поколол и сложил на придворке в поленницу.

Вечером в сумерках белая поленница излучает мягкий свет и кажется отворенной в комнату дверью. Я возвращаюсь из дальнего похода и, еще издали завидя светлый проем двери, убыстряю шаги. Промерзшего на холодном ветру, меня ждет сухое тепло у жарко горящей печки. Сяду сейчас поближе к огню, протяну руки, и поленья выстрелят навстречу малиновыми угольками. В потрескивании огня услышу шум веселой березовой рощи, утренний гомон птиц и представлю, что на улице не ноябрьская стынь, сковавшая лужи, а июньский полдень, пахнущий лесными травами…

Иду и думаю: много ли человеку надо в нелегкую минуту? Маленький мираж — и возьмутся откуда-то силы, веселее станет на душе, и готов шагать дальше — на ветру, на морозе. А всего-то и почудился в березовой поленнице призывный свет распахнутой двери.

КАЛИНОВЫЙ КЛЮЧ

На белом снегу рдели гроздья рябины. Я увидел их издалека и направился к сопке, на склоне которой рос калиновый куст.

Под кустом была вырыта маленькая пещерка. Из пещерки сочился незамерзающий ручеек и стекал в солдатскую каску. Он наполнял ее чуть выше половины и уходил через рваную дыру под снег. Дыра в каске приходилась как раз на то место, где должно быть звездочке. Каска была пробита пулей.

К ключу вела тропа. На снегу четко отпечатывались широкие копыта лося. Рядом — бисерная цепочка: какой-то маленький зверек прибегал напиться. Под самым кустом — несколько опавших рубиновых ягодин: наверно, снегири лакомились. А на ветке, что ниже всех склонилась над ключом, висел берестяной черпачок — это уже для человека.

Кто сотворил чудесный калиновый ключ, к которому приходят утолить жажду и звери, и птицы, и человек? Я спросил у лесников, и они сказали, что в войну здесь погиб их товарищ — партизан, и в память о нем они устроили этот ключ.

Вот, оказывается, какие памятники умеют ставить люди тем, кто погиб за Родину! Вечно живые памятники.

ПАМЯТЬ

После долгой отлучки я возвращался в Усть-Дёржу. За поворотом открылась синяя излучина Волги, и во мне что-то дрогнуло, стронулось и пошло-понеслось без череды, без порядка, словно вихрем взметнуло опавшие листья. Встречи и расставания, сумерки и зори над речным плесом, тихая песня и теплое прикосновение женских рук, пыльный зной полдня и волшебный свет лунной ночи, пастухи, трактористы, старухи, грозы, ветры, ароматы скошенных трав, птичий гомон в садах и грибная прель осеннего леса — сотни коротких, как вспышки, картин, путаясь и наслаиваясь, стремительно неслись в памяти, и колотилось в груди сердце, и беспокойно искали чего-то руки, и всем моим существом овладело нетерпение: скорее, скорее увидеть белые окна, березовый рядок у крыльца, потемневшую от дождей калитку, и я понял, что это прорвалась тоска по дому. Она копилась исподволь. Когда я ездил другими дорогами, ходил улицами других деревень, разговаривал с другими людьми, в душе происходила потайная работа — душа отбирала, сравнивала, впитывала схожее, привычное, родственное и неслышно звала и звала домой. Ее тихий зов все нарастал и нарастал, он повелевал вернуться, и я, покоряясь ему, повернул на старую дорогу, и при первой же искре, когда синим блеском блеснула Волга, пламенем вспыхнули накопленные и хранимые душой впечатления. Поразительно, что в этом очистительном огне сгорает все горькое и печальное, все злое и несправедливое, остается только светлое и доброе, только чистое и возвышенное, и невольно подумаешь: какой великий смысл в избирательности памяти!

ЗЕМНОЙ ПОКЛОН

На опушке, в окружении сосен и берез, есть маленькая поляна, которой я положил, наверно, тысячу поклонов. Я брал здесь брусничный и черничный лист, брал алую ягоду землянику и сизую ягоду чернику, брал гриб боровик и траву зверобой, а сейчас пришел за калганом. Среди пожухлой травы, встав на колени, ищу стебли с нежными пятипалыми, словно раскрытая ладонь, листочками. Потянув за стебель, добираюсь до корневища и ножом вырезаю кружок земли, очищаю — и вот на ладони клубенек, источающий приятный калгановый аромат. Каждому клубеньку я кладу земной поклон, и мне приходит мысль, что земля ничего не отдает человеку без поклона: ни хлеба, ни корня, ни травинки, и поклон этот, единственно благородный и благодарный, возвышает человека до высочайших вершин — открывателя и творца.

ДОРОГИ ОТ ЯРОВ-КЛИНА (Заметки о творчестве Ивана Васильева)

«Родимый край! Здесь мои прадеды, деды и родители появились на свет, отвоевывали у глухомани землю метр за метром, выращивали хлеб и лен, справляли свадьбы, пели плавные песни, такие же мелодичные, как здешние реки».

Так, по-видимому, думалось Ивану Васильеву, так позднее писалось, когда он по прошествии многих лет вновь по лесным проселкам, по росистой траве добрался до родной, полузаброшенной, в три хаты, деревушки Верховинино, чтобы поклониться на погосте родным могилам, полюбоваться леском, названным Яров-клином, куда в детстве гоняли в ночное коней. В отцовском саду старушка-солдатка постелила ему дерюжку и полушубок.

«Я лежал под яблоней-лешугой и всю ночь не сомкнул глаз, — вспоминает писатель, — было ощущение покоя и полной слитности с землей, с теплым звездным небом, с яблоневым садом, с пустой деревенской улицей, было чувство, похожее на то, как если бы душу подключили к источнику добра и правды, и она, освобождаясь от всего суетного, полнилась человеческой красотой…»

В сполохах летней ночи ему, должно быть, чудились картины детства и юности, вспоминались дороги, по которым прошел в жизни, лица людей, встречи в разлуки: виделась красота народной жизни. Не в эту ли ночь подспудно, в глубине сознания, возникали неясные еще очертания той книги, которую он потом назовет «Земля русская»? И почему-то мысли все время возвращались к Яров-клину, где высились в детстве могучие, раскидистые ели с такими отвесно уходящими в глубь земли стержневыми корнями, что одолеть, свалить дерево не было возможности… Не такими ли корнями крепились на этой земле его недюжинные земляки, красивые, сильные люди, о которых так хотелось ему рассказать?

Снова и снова обращается автор к милым сердцу картинам России, и видятся ему сотни и сотни деревень, в которых он побывал, и возникают проникновенные поэтические строки:

«Много-много раз я грелся чаем в деревенских избах, и не знаю, чай ли тому причиной или особое радушие людей, но выходишь на крыльцо — дорога перед тобой, зовущие дали, а тебя что-то держит, не отпускает, и необходимо усилие, чтобы сдвинуть со ступеньки ногу, и пойдешь вяло, неохотно, обернешься не раз, помашешь хозяину рукой и дашь себе слово непременно побывать тут еще раз».

Писатель задумывается, в чем же тайна этого чувства любви и привязанности к деревне, и размышляет:

«Может быть, прозрачная, как колодезная вода, тишина, сквозь которую слышны птичьи песни в недальнем лесу и звон косы на лугу, пробуждает в душе нечто незнаемое, что носим мы в себе до поры до времени? Может быть, белые дымы над крышами по утрам, острые запахи возвращающегося с поля стада, петушиные крики на заре, седые росы и белые суметы на улицах, скрип санных полозьев и звон железа в кузне, может быть, все, капля по капле вливавшееся в душу, копилось там, отстаивалось, оседало и проросло любовью».

И с чувством глубокого сопереживания и полного доверия читатель внемлет писателю, разделяет с ним патриотическое мироощущение, следит за его движущейся мыслью.

«Наверно, всего понемногу есть в моем чувстве к деревне… — продолжает писатель свою лирическую исповедь. — И все-таки опять и опять я возвращаюсь к мысли, что всему причиной  ч е л о в е к».

К нему и обращаются авторские восторги, аналитические мысли, раздумья о жизни.

Книге «Земля русская» дан подзаголовок «В памяти живут люди». Люди среднерусской деревни чередой проходят на ее страницах, и в этой многолюдности героев читателям открываются глубины народной жизни.

Вместе с тем «Земля русская» — не только лирическая исповедь много поработавшего и много сделавшего в жизни человека, но и книга широких раздумий о нашем времени, о судьбах современного крестьянства, о путях социалистического переустройства деревни. Писатель остро ощущает масштабы и глубокий смысл свершающихся коренных перемен, чутко всматривается в процессы великого созидания нового и решительной ломки старого уклада сельской жизни. Он пристрастно, увлеченно, изучая уже четвертое поколение коллективистов, которое трудится на этой земле, пишет о том, как идет переналадка всего сельскохозяйственного производства, как становится деревня все более образованной… Радуясь этим переменам, Иван Васильев не хочет оставаться лишь их созерцателем, он азартно, заинтересованно участвует в созидательных процессах, ратует за новизну, изобличает косность и рутину, страдает из-за просчетов и неудач, поддерживает истинных новаторов.

Все это ярко проявляется в книге «Земля русская», в которой причудливо и вместе с тем органично слились самые разные жанры — и художественная мемуаристика, и очерковые портреты, и лирические новеллы, и краеведческие экскурсы, и публицистические размышления по широкому кругу сельских проблем. «Это какая-то новая литературная форма, которой пока не найдено названия», — сказал как-то о своих произведениях Валентин Овечкин. Эти слова можно отнести и к творчеству Ивана Васильева, продолжающего традиции Овечкина, но вместе с тем отнюдь не утрачивая своей оригинальности и творческой самобытности.

Не столько на широких шоссе, сколько на лесных, поросших травой проселках, по которым так приятно ходить босиком в летнюю пору, в дальних деревнях познавал писатель жизнь в глубинах России. До войны работал сельским учителем, в войну был пулеметчиком, командовал взводом и ротой, после войны стал директором сельского детского дома, сотрудничал в районной и областной печати. Уже много лет писатель безвыездно живет в деревне, деятельно участвует в сельских общественных делах и неутомимо продолжает свою повседневную, активную работу публициста. Иван Васильев создал свыше десяти книг, в их числе книги «Я люблю эту землю» (издательство «Советская Россия») и «Веру на себя» (издательство «Современник»), удостоенные Государственной премии РСФСР имени А. М. Горького в 1980 году.

В книге Ивана Васильева «Земля русская» лучшие страницы посвящены «матерям нашим, крестьянкам». С редкой искренностью и благородством повествуется в них о нравственной высоте, духовной красоте женщин русских селений. Писатель видит образ матери-крестьянки одухотворенным, светлым и оттого бесконечно волнующим сердце.

«Профессия газетчика водила меня не столько большаками, сколько проселками да тропинками, и там, в глухих деревеньках и маленьких городках, я встретил поистине Великую Русскую Женщину, в характере которой собралось и отстоялось все, чем одаривала человека земля на протяжении многих и многих веков. После таких встреч иной раз думалось: вымри все вокруг, но останься о н а, ж е н щ и н а-м а т ь, и мы возродимся в том же качестве, с тем же характером своих предков-русичей. Да ведь так оно и бывало… Как небесную голубизну глаз, как соломенный цвет волос, возрождали в нас матери добрую душу и широкую натуру».

С застенчивой скромностью и безмерной любовью Иван Васильев обращается прежде всего к памяти своей матери Аксиньи Васильевны не потому, что хочет выделить свою мать из всех других, а потому, что видит в ней общие черты деревенских женщин. Остановим взгляд на этом образе. Это интересно еще и потому, что помогает лучше понять истоки творчества самого писателя, его глубинные крестьянские корни.

На первый взгляд все обыденно. Мать говорила образно, немного напевно, работала споро, любила рассказывать всякого рода бывальщины, приучала сына с малолетства быть «книгочеем», на вечерних посиделках понуждала его читать вслух разные книжки, учила видеть, думать, понимать. За всем этим видится главное: мать в доме была хранительницей красоты. И посмотрите, какие эстетические богатства открывала она сыну:

«Во всем она умела видеть красоту: и в обложных дождях, и в цветении сада, и в отбеливании холстов, и в молотьбе цепами ржаных снопов, и в трепке мягкого, струистого льна. Она находила такие слова, такие присказки, такие поверья, после которых мне непременно самому хотелось пойти с отцом топить дымную ригу, взять отрывающий руки кленовый цеп и молотить в лад со всеми снопы, сесть на грохочущую мялку и до одури в голове гонять по кругу лошадей. И удивительно, не чугунная тяжесть рук и ног, не тошнотворное кружение в голове запоминалось после работы, а поющая в сердце радость, словно его, ребячьего сердца, коснулось что-то нежное и красивое».

В этих картинах заключено столько поэзии крестьянского труда и быта, что трудно отличить, где говорит публицист и где тонкий стилист-лирик.

Впрочем, у Ивана Васильева поэтические отступления отнюдь не самоценны. Они непременно начинают, продолжают или заканчивают какую-то важную для писателя мысль, проблему. Вот и в данном месте писатель воспевает ту сторону женской души, которая очаровывала детей своих красотой земного мира, привораживала, привлекала к родному порогу. Но другая сторона этой души, считает, автор, устремляла молодежь к иной, некрестьянской доле, к поискам городского счастья, поскольку сама деревня всегда очень легко относилась к своей собственной жизни и к своим ценностям. В этом раздвоении души писателю видится трагизм сельской женщины-матери, да и своей собственной, как признается он.

«Отправив нас в дорогу с сухарем да материнским благословением, они вложили в наши души такие семена, которые обнаруживают способность прорастать тоской и неудержимой страстью возвращения».

По образу жизни молодое поколение так далеко ушло от своих матерей, как не уходило ни одно из поколений. Ни в какие времена не знала русская деревня такого массового одиночества матерей, из которых каждая пятая — солдатская вдова. Наши глаза привыкли видеть их у деревенских обелисков. Горе их все еще не выстрадано, оно настолько горькое, что даже высушило глаза.

Сколько бы ни ездил писатель-публицист по весям и долам родного края, всегда щемит сердце от строгого, глубокого ощущения героической и трагической судьбы среднерусской крестьянки: ведь руками солдаток поднимался из пепла войны весь этот край! «Позже, когда состарились вдовы и избы их выперли обветшалостью на фоне новостроек, меня поразила мысль о скорбной и тяжелой доле, выпавшей этим женщинам, и я потерял покой». Писатель решил взять на себя часть забот хотя бы об одной из них. По скромности своей он рассказал об этой заботе чрезмерно коротко, но порадовался тому, что удалось хоть немного обогреть вдовьи души. По его инициативе собрали за праздничным столом, за самоваром без малого две сотни солдаток, они помянули своих погибших мужей и сынов, излили вечную скорбь — «и хлынула в душу, захлестнула их светлой печалью вся жизнь, и пришло тогда удивление самим себе: как только смогли! как смогли землю возродить, хозяйство поднять, детей вырастить…» И думалось в те минуты писателю о том, как важно нынешним молодым потеснее жить со стариками, быть повнимательнее к ним, поучиться у них душевности. К этой мысли он возвращается не раз, и не раз слышатся его прямые призывы: «Вот и настала пора нам, и детям и обществу, взять заботу о солдатках на свои плечи. Доброты нашей ждут они, милосердия!»

Образы русских женщин чередой проходят по всему пространству этого повествования — среди них героиня луцкого подполья, девушка из-под Ржева Паша Савельева, партизанская мать Анна Дмитриевна Фролова, учительница Анна Ивановна Уткина и другие. Среди этих душевно щедрых женщин есть у Васильева особенно удавшийся ему образ учительницы Нины Шелковой, исполненный удивительного лирического обаяния. Автор почти ничего не рассказывает о ее общественных делах и интересах — этим она была ничуть не обделена, он прослеживает движения ее души, показывает богатство ее внутреннего мира.

«Сказать, что Нина была добра, — почти ничего не сказать. Она не просто понимала людей, относилась к ним с участием, а умела вобрать я себя чужую жизнь, сделать как бы своей, ею пережитой, и тогда совершенно забывала о себе. Нина была человеком, готовым к самопожертвованию…»

Писатель встретился с Ниной Шелковой и ее мужем в глухой маленькой деревеньке с названием «Лесовые Горки» — «песенное имя, красивое место, тощая земля». В доме Шелковых никогда не запирались двери, и писатель считает это совсем не пустяком. Имеется в виду не столько замок на двери, сколько приветливость гостеприимства.

«Заприте душу — и не надо никаких замков к дверям, все равно никто не войдет. Положа руку на сердце, скажите, у многих ли ваших знакомых, случись в том нужда, найдете вы кров и приют… В силу особенности своей профессии я бывал в тысячах семей и могу сказать безошибочно, под которой крышей живет доброта, а под которой ею и не пахнет».

Радушие, конечно, встречается чаще — писатель уверяет, что не надо отчаиваться: никогда не будет на Руси такого, чтобы страждущий повсюду натыкался на запертые двери и глухие души. Русская изба во все времена держала двери открытыми, принимала и обогревала всякого путника, кого гнала беда и нужда или мытарила длинная дорога, для всех в избе находился кров и очаг. Это укоренилось в народе на веки вечные.

Так от самого, казалось бы, мелкого факта — незакрытых деревенских дверей — мысль писателя, развиваясь, поднимается до широкого обобщения — в этом и заключена привлекательная черта творчества писателя-публициста.

Но вернемся к образу Нины Шелковой. Автор особенно чуток к самому удивительному свойству ее души — она сумела сохранить свою женскую любовь к мужу необыкновенно чистой, не давала ей замутиться, пуще всего берегла красоту отношений, избегая какого-либо душевного разлада. К ней можно было бы всецело отнести афоризм о том, что мужей, какими они становятся, делают жены. Из лирического рассказа писателя возникает не только обаятельный пластичный портрет героини, но и динамичная пульсирующая мысль писателя, трогающая читателя своей масштабностью и глубиной:

«Любовь женщины держит нас на нравственной высоте, это так. Но где она сама берет силу? Какие ключи питают ее? Как возникает та душевная гармония, которая делает любовь женщины столь чуткой к малейшим отклонениям? Я не нахожу ответа, кроме одного: это многовековой нравственный опыт народа, спрессованный в одном сердце. Женском. Материнском. В сердце-семени, которое, когда приходит его время, прорастает, расцветает и, уже не увядая до конца дней, множится, множится в муже, в детях, внуках, друзьях — в каждом, кто соприкасается с ним. И тем оно бессмертно, такое сердце».

Да, просторно, привольно мыслям в этом лирическом эссе, слившемся с глубиной чувств и светлых восторгов писателя!

* * *

О пережитом на войне Иван Васильев еще не написал широких картин, однако в немногих страницах «Земли русской», где он вспоминает войну, то и дело прорывается щемящая душевная боль:

«Душным летом сорок первого, измотанные до предела, мы свалились в тени церкви. Немного отдышавшись, разглядели среди пыльной сирени, растущей неподалеку, два танка КВ, облепленных ребятишками. Дети были в одинаковых, из синего сатина, рубашках и платьях, по которым нетрудно было узнать в них детдомовцев. Танкисты сказали, что подобрали ребят на дороге, что бежали они от «немца» куда глаза глядят, что нет у них ни обувки, ни одежки и что не знают, как накормить их, потому что сами без кухни. Мы с приятелем — тоже учителем — взяли ребят за руки и пошли по домам».

В другом месте автор рассказывает о том, как в холодный дождливый день его рота проходила в пелене моросящего дождя через деревню, только что отбитую у фашистов. Из толпы высунулась девочка, протянула солдатам позеленевший винтовочный патрон и выкрикнула:

«Дяденька, убей немца за папу и за маму». Кто-то из солдат, рассказывает далее писатель, поднял девочку на руки, передал другому, третьему — так и пронесли ее по рукам, а потом она все махала и махала ручкой удаляющимся фронтовикам… Я все еще ощущал рукой ее мокрое платьице, острые лопатки, видел ее глаза, полные неизбывного горя…»

В этих малых эпизодах весь Васильев, его душа, творящая добро без рисовки, словно бы непроизвольно, как нечто самое естественное.

Есть еще в «Земле русской» одна автобиографическая военная новелла о том, как вырабатывались в нем нравственные ориентиры устойчивости на земле. Дядькой-наставником автора на фронте был старый солдат Мокеич. Оба они составляли расчет ручного пулемета, часто бывали в боях, приняли на себя много вражеского огня. Мокеич погиб, когда немецкий снаряд разнес их пулемет. У автора до сих пор в ящике стола на вечном хранении лежит кисет дядьки Мокеича, а в памяти живут мудрые его наставления. Мокеич учил, что солдатская наука состоит наполовину, если не больше, из крестьянской работы и крестьянских навыков: рыть землю, спать на голой земле, не промокнуть под дождем, не замерзнуть на морозе, сварить суп из топора, выжать воду из камня и т. д. Мокеич доводил солдатские навыки до совершенства и приговаривал: какая бы ни выпала в жизни работа, делай, как домашнюю, ведь домашняя всегда желанна и приятна, оттого и легкая. И автору мнится, что не встречал в жизни мудрее педагога, чем этот духовный наставник — сельский самородок.

В «Земле русской» особенно участливо внимание писателя к детям. Он повествует о том, как в опаленной войной серединной России оберегали детей и сколь много поразительного мужества проявили подростки и совсем еще дети на оккупированной немцами территории. Иван Васильев, вернувшись с войны, принял на себя заботы о детях-сиротах, стал директором детского дома. И встал перед ним тот же вопрос: как оберечь детей? Он был за них в ответе перед погибшими фронтовиками, ему чудился их безмолвный вопрос: «Как там у тебя наши мальчишки?» Писатель повествует о своих высоких заботах тех дней несколько стесненно, застенчиво, излишне лаконично, но и в сказанном открывается читателям плодотворная система воспитания детей в обстановке труда и доброты. И до сих пор навещают умного и сердечного педагога выросшие его воспитанники.

Не скрывает писатель душевной боли — в современной нечерноземной деревне, в особенности маленькой, все меньше слышится ребячьих голосов. Сельских детей, ратует автор, надо в особенности оберегать от праздности, от нищеты духа, лени и жадности. Эту мысль он развивает на впечатляющих жизненных фактах.

Особенное беспокойство писатель испытывает за тех сельских юношей и девушек, которые оторвались от родной земли и не пристали к другому — городскому берегу, не выдержали испытания достатком. Иван Васильев выносит на обсуждение такую мысль, хотя и не считает ее бесспорной:

«Долгие наблюдения привели меня к выводу: человек скорее всего срывается с нравственных якорей, когда уходит с родной земли… Он как бы отключается от источника, питающего его. Я знаю многих сверстников своих и людей помоложе, отвернувшихся от земли, встречаюсь с ними и вижу, как, обогащаясь вещественно, нищают они душевно. Утрачивается открытость души, ее мягкость, некоторая, если угодно, романтичность, доверчивость и милосердность, душа становится суше, расчетливей, эгоистичней».

Читателям эта мысль даст хороший повод для споров, и писатель, вероятно, улыбнется в ответ, если ему станут возражать, что от приобретательства и душевной нищеты отнюдь не застрахованы и люди, прочно осевшие на земле, что и там, бывает, они срываются с нравственных якорей. Все это так, и все же, и все же… Просто деревня, очевидно, дольше хранит свои традиции.

Тем и привлекательны записки Ивана Васильева, что он дает обширный жизненный материал для глубоких раздумий, не изрекает непререкаемых истин, не поучает, не навязывает своего мнения, нередко признает свою мысль движущейся, развивающейся, с допусками и коррективами, и приглашает с доверием читателей в собеседники, нередко предоставляя им слово на своих страницах.

* * *

Писателю свойственно острое ощущение новизны и неповторимости нашего времени. Иван Васильев всей душой разделяет плодотворную мысль Федора Абрамова:

«В деревне сегодня в результате небывалого вторжения техники и науки происходит поистине небывалая, ни с чем не сравнимая революция. Речь идет не просто о коренной перестройке сельского производства, всего уклада деревенской жизни… Предстоит в полном смысле заново сотворить русское поле, построить такие селения, где бы зеленая радость деревенского существования была дополнена всеми благами современного города. А это задача гигантская… Процесс великого созидания и великой ломки. Короче, старая деревня с ее тысячелетней историей уходит сегодня в небытие». И «видимо, — добавляет Сергей Залыгин, — наше поколение — последнее, которое своими глазами видело тот тысячелетний уклад, из которого мы вышли все и каждый. Если мы не скажем о нем и его решительной переделке в течение короткого срока — кто же скажет?..»

Свое призвание Иван Васильев как раз и видит в том, чтобы способствовать освобождению от предрассудков, отживших схем, архаичных установлений, моральных аномалий, чтобы в новых явлениях видеть, насколько коммунистично новое.

Вместе с тем писатель настаивает на том, чтобы в новом укладе сельской жизни сохранились лучшие хлеборобские традиции.

«Я ратую за сознательный и направленный отбор наиболее здоровых и сильных зерен для нового посева, как это делал всякий разумный крестьянин… Не все старое старо. Бережливость, совестливость и порядочность, душевная щедрость, сострадание и бескорыстие — такие зерна, которые отобраны и выращены народом и которые каждое новое поколение обязано воспроизводить в наичистейшем виде».

К сбережению и воспроизводству на новой основе старых крестьянских обычаев и нравов писатель возвращается постоянно, из очерка в очерк, из статьи в статью, и пишет о них с особенной, я бы сказал, участливостью.

Размышляя о коренной крестьянской черте — бережливости, Иван Васильев напоминает, что в крестьянском хозяйстве все производство было безотходным: все шло в дело, ничто зря не пропадало, ни отруби, ни мякина, ни старое тележное колесо… Даже оставляя подворье и переезжая на новое место, отмечает автор, мужик никогда не вырубал, не выкапывал сада: сад считался да и по сей день считается как бы частью природы, на которую нельзя посягать.

Иван Васильев восторженно пишет о народных критериях разумного потребления, которые основываются на высоконравственном принципе — «для себя не в ущерб другим». Крестьянские матери из поколения в поколение учили не ломать, не топтать, не портить природу и все сделанное человеком, настойчиво наставляли: не жадничай, бери сколько съешь, другие после тебя придут, оставь им. Всегда в деревне считалось, напоминает писатель, непорядочным обобрать лес, вычерпать рыбу, съесть, захватить, скупить так, чтобы не досталось другим, всякая непомерность осуждалась. Народный принцип разумного потребления никак не вяжется с «культом вещи», с жадным, уродливым стремлением иметь непременно больше других.

Недавно газетный корреспондент спросил Ивана Васильева, какая из проблем Нечерноземья кажется автору самой сложной и большой. Писатель ответил резко, с некоторой даже запальчивостью:

«Равнодушие! Безразличие многих земледельцев к земле, к урожаю, к конечному результату труда. Скажу прямо: мы, публицисты-нечерноземники, недовольны работой ведомств, формирующих материальные интересы сельских тружеников. Плохо и медленно они решают эту проблему. Вместо того чтобы карман всех причастных к сельскому хозяйству напрямую связать с урожаем, колхозника от урожая отвязали. Платят ему за операцию».

Этот просчет осужден партией, подвергнут критике. Один из публицистов остроумно заметил, что никому же не приходит в голову оплачивать труд охотника по количеству истраченных патронов и произведенных выстрелов, его доходы принято считать по добытой дичи. Так зачем же платить трактористу не за центнеры полученного зерна, а за распаханные гектары и количество выхлопов машины?!

Иван Васильев не устает в разных своих очерках настаивать, что земледельцу, как, впрочем, и всякому работнику, нужны максимальное уважение и максимальная требовательность, полная свобода действий и жесткая ответственность за их конечный результат. Только это, полагает писатель, даст стране максимум продовольствия, а человеку — ощущение полнокровной жизни, подлинного хозяина на земле.

* * *

Есть у истинной художественной публицистики одно редкостное, самоцветное, поистине пленительное свойство — острое ощущение современной жизни. Александр Твардовский назвал это свойство  п о т р я с е н и е м  п р а в д о й.

На память приходит, в частности, взволнованный рассказ Твардовского о том, какое впечатление произвела на него рукопись «Районных будней» Валентина Овечкина:

«…Я был так  п о т р я с е н (разрядка моя, — А. К.), ведь он говорит то, что все думают и я думаю, а он все так точно формулирует… То, о чем говорит Овечкин, чистая правда… только до него ее никто не осмеливался сказать».

И, обращаясь к одному из коллег по журналу, Александр Трифонович в сердцах добавил:

«Как же можно это не печатать! Овечкин открыл глаза на такие наши болячки, с которыми мы еще не скоро справимся! Да ему в ножки надо поклониться за это, а не отпихивать его очерк!»

Потрясение правдой, «правдой сущей, правдой, прямо в душу бьющей», — да, такое не часто приходится испытывать при чтении лапидарной, строгой публицистики. Это, однако, вовсе не значит, что творческие вершины Овечкина остались непревзойденными, а современной публицистике далеко до их уровня. Иные критики тщетно ищут в наши дни прямых аналогов Овечкину, словно забывая, что каждый истинный художник всегда непременно оригинален, а любой аналог — уже, в сущности, эпигонство.

Действительно, прямых аналогов нет, но есть дальнейшее поступательное развитие художественной публицистики с ее прежними и новыми вершинами. В наше время деятельно работает плеяда видных публицистов, пишущих на деревенские темы; у всех на памяти работы Михаила Алексеева, Сергея Залыгина, Федора Абрамова, Анатолия Калинина, Виталия Закруткина, Гавриила Троепольского, Владимира Солоухина, Юрия Черниченко, Леонида Иванова, Юрия Грибова, Бориса Можаева…

И вот набирает творческую силу новая смена. Сильнее или слабее они своих предшественников? «Пустое это дело — устанавливать, лучше или хуже «нынешние», — верно заметил один из писателей. — Они не хуже и не лучше, они просто  о т л и ч а ю т с я  от предшественников, как отличается время нынешнее от прошедшего».

Действительно, «нынешние» разрабатывают проблемы и конфликты, во многом не похожие на проблемы и конфликты прошлых десятилетий. Иной стала теперь вся атмосфера общественной жизни, в ней господствует дух творческих исканий, открытого обсуждения актуальных проблем экономики, культуры, нравственности и морали, созидательной, конструктивной критики. Это — реальные черты развитых социалистических отношений, приметы высокой социальной и духовной зрелости общества.

Но, конечно же, п о т р я с е н и е  п р а в д о й  неизменно остается коренным свойством подлинно народной литературы. В журналистской среде бытует афоризм: хорошо пишет тот, кто хорошо мыслит. Это с полным основанием можно отнести к творчеству Ивана Васильева, главные творческие устремления которого обращены к художественной публицистике. Писатель мыслит широко, оригинально, читать его интересно. Он увлекает силой правды, обнажая ее в наших сегодняшних стремительных днях, в глубинах жизни.

Манера письма Ивана Васильева неброская, небогатая красками, порой несколько тяжеловатая, но весьма обстоятельная. Иногда его очерк кажется обычной статьей, словно ему начисто противопоказана беллетристика, но это впечатление обманчиво. Глубокая аналитичность в сочетании с выразительностью скупых, но очень метких подробностей сообщает его произведениям литературную основательность и привлекательность. Замечено: каждый талантливый литератор всегда оригинален, а все ремесленники, в каких бы жанрах они ни выступали, похожи друг на друга, как близнецы.

Иван Васильев — мастер  п р о б л е м н о г о  очерка. Читателям, вероятно, памятна его работа «Четвертая ступень», вошедшая в его книгу «В краю истоков», в которой ярко проявились оригинальные черты творчества писателя. Это глубокое публицистическое обозрение, соединяющее в себе анализ новых явлений в сферах экономики, социальных и нравственных отношений.

Интересно проследить за движением аналитической мысли автора. Новая ступень развития Нечерноземья, считает он, отличается тем, что теперь успех дела зависит от целенаправленного сложения всех звеньев сельскохозяйственного производства и обслуживания. В полную силу вступает принцип комплексности и специализации.

В самом деле, сельская индустрия значительно окрепла. Техническая вооруженность в селах Калининской области, например, уже достигла двадцати лошадиных сил на каждого работника. В деревне возникла разветвленная система технического обслуживания сельскохозяйственного производства, появились всякого рода службы обеспечения — мелиоративные отряды, автомобильные колонны, подразделения ремонтников, строителей, дорожников, агрохимиков… Они берут на себя множество производственных функций, от которых теперь освобождается коренной земледелец.

Необыкновенно яркой приметой современной нечерноземной деревни писатель считает также появление нового, ранее деревней не знаемого многочисленного отряда технической интеллигенции. В обычном сельском районе, сообщает Иван Васильев, насчитывается теперь до шестисот технологов, а во всей Калининской области — девять тысяч специалистов, из которых две трети работают непосредственно в колхозах и совхозах. Выходит, на семь-восемь работников полей и ферм приходится один технолог, — да ведь столько специалистов встречается не на каждом заводе!

Техническая молодежь — из своих же, деревенских, окончившая вузы и техникумы, — занимает нынче командные посты. Посты эти высокие: главный инженер, главный агроном, главный зоотехник, главный экономист, агрохимик. А практического опыта у молодых еще, конечно, маловато, не каждому сразу удается одолеть инерцию старых шаблонов, предрассудков, кустарщины, заменить уходящую старую гвардию…

Иван Васильев, радуясь коренным переменам в нечерноземной деревне, серьезно озабочен тем, что в условиях бурного развития сельской индустрии еще многое не устоялось, не обрело законченных и четких организационных форм — дело-то новое, небывалое!

Специализация пошла вглубь, технические службы подряда и обеспечения размножаются; дробятся на более мелкие, узкопрофильные. Писатель с тревогой пишет в своих очерках о неразберихе, несогласованности в их действиях. Сфера управления и обслуживания зачастую остается независимой от результатов производства, ее интересы порой не совпадают с интересами колхоза и совхоза. На этой почве в деревне происходят полные внутреннего драматизма конфликты между «хозяевами» и подрядчиками, о которых Иван Васильев с душевной болью рассказал в серии очерков «Проблемы одного района».

«Специализация — это такая мама, которая при известных условиях рождает весьма непривлекательное дитя — бюрократизм, — с сарказмом отмечает Иван Васильев. — Огромная разветвленная специализированная служба обеспечения основного производства никаким боком не зависит от конечной продукции, но, владеющая всеми лимитами и фондами, встала над производством и потребовала себе поклонения… Громоздятся конторы на конторы, мебельщики не успевают сколачивать столы, бумажный поток ширится, как река в половодье».

В подтверждение автор сообщает, что в Нелидовском районе Калининской области, например, на каждое хозяйство приходится по двадцать (!) специалистов районного аппарата, которые завалены бестолковой перепиской, справками, сводками, указаниями, директивами, из-за бумажной суеты редко выезжают на места, а там дела идут плохо.

И вместе с тем в этих очерках постоянно звучит конструктивная мысль: районное звено в обстановке коренных экономических и социальных изменений в деревне становится еще важнее, чем прежде, оно теперь еще крепчеприпаяно к производству, приобретает направляющую и заряжающую силу в динамичном развитии сельской экономики и культуры. Именно «районщик» первым обязан замечать новые явления и тенденции в развитии села, верно оценивать истинную эффективность начатых дел, первым осмысливать, остро, активно обсуждать и выдвигать подсказанные жизнью новые проблемы.

Писатель берет в собеседники глубоко думающих «районщиков». Один из постоянных его собеседников, который появляется во многих очерках, — первый секретарь Великолукского райкома партии Б. А. Прокошенко, человек динамичного, аналитического ума, считающий, что отношения между всякого рода районными организациями и техническими службами, с одной стороны, и основным сельским производством — с другой, должны быть очень гибкими, подвижными, сплоченными.

Живой опыт такого целенаправленного соединения всех звеньев производства и обслуживания Иван Васильев выразительно показал на примере Новосокольнического района Псковской области. В этом районе сумели разбудить инициативу специалистов, увлечь техническую и агрономическую молодежь, механизаторов и животноводов стремлением хорошо работать, создали такую моральную атмосферу, при которой всемерно поощряется разумная самодеятельность и нешаблонное мышление. Робость, боязнь риска, нежелание «брать на себя» важные решения, привычка действовать по шаблону, отмечает автор, — целый букет таких «сорняков» пришлось выпалывать в душах агрономов и других специалистов, прежде чем поле уродило большой хлеб. Ну и, конечно, было принято немало организационных мер для того, чтобы все службы производства и обеспечения работали в едином хозяйственном комплексе. Этот опыт прошлых лет пригодился теперь при осуществлении Продовольственной программы, при создании районных агротехнических объединений.

Иван Васильев — блестящий полемист, хотя он редко спорит с конкретными оппонентами. Чаще всего его незримым, но не менее реальным противником оказывается ползучая, то и дело меняющая облик рептилия бюрократизма. Полемические заметки Ивана Васильева «Живая нива» («Наш современник», 1980, № 6) — это, в сущности, памфлет о вредном явлении, которое порождено ведомственностью, — поклонении мертвой схеме.

Публицист, остро чувствующий сельскую новизну, подчас вступает в полемику со своим же братом-журналистом в тех случаях, когда тот мыслит в рамках устаревающих схем и установлений. Он, например, считает, что местные газеты занимаются описанием опыта одиночек без учета коллективного опыта, к тому же нередко делают это поверхностно и бесстрастно. И снова намеренно заостряет свою мысль публицист:

«Давно минули времена, когда  к а ж д ы й  полевод или доярка, комбайнер или тракторист, прочитав о передовом опыте, мог применить его на своем месте. Сегодня он, рядовой, не может сам, по личной инициативе, использовать этот опыт, ибо технология ему предписана специалистом».

Да, передовой опыт теперь зачастую складывается в условиях технологического конвейера усилиями целого коллектива. Иван Васильев и сам учитывает это в своей творческой практике. Его герои непременно действуют сообща, вводят новшества коллективно. В этом отношении интересны наблюдения писателя за работой звеньев Героев Социалистического Труда братьев Чистяковых, хозрасчетной тракторной бригады Николая Тарантасова. В частности, автор отмечает качественно новую роль экономической службы: экономист сегодня также становится непосредственным организатором производства. Механизаторы теперь очень зависимы от четко налаженного индивидуального экономического учета их работы. Этот учет, по мысли писателя, как бы «постоянно беспокоящее устройство», зеркало и вместе с тем стимул для повышения качества работы всех и каждого в отдельности.

Писателя тревожит и такая негативная тенденция организационных новшеств, как утрата принципа артельности. Еще в сравнительно недавнюю пору, которая у всех на памяти, все важные вопросы в колхозах решались миром на общих собраниях, каждый мог высказать свое мнение, поспорить, каждый знал ход колхозных дел, четко видел работу соседа. Теперь, когда сельская экономика становится комплексной, интегрированной, собрания в колхозах стали редкими, решение больших вопросов все более отходит к правлению или собранию уполномоченных. И есть опасность, как бы рядовой труженик еще более не отключился от общих забот коллектива.

Как тут быть? В каких новых формах осуществлять принципы артельности? Ведь осведомленность и участие каждого члена коллектива в решении коренных проблем колхоза, кроме всего прочего, является непременным условием воспитания подлинного хозяина земли. Публицист оставляет этот вопрос открытым, приглашая читателей к совместным размышлениям. Он пуще всего опасается быть поверхностным, предостерегает от чрезмерной поспешности в выводах и заключениях.

Иван Васильев по-писательски очень чуток и к взаимовлиянию экономики и нравственности. Он нередко описывает, как иные экономические процессы отражаются «на нервах», на психологии людей. В очерках «Проблемы сельского района» писатель возвращается к рассказу о том, как сельским руководителям приходится изворачиваться, ловчить, использовать всякого рода «блат», а порой и прямой «товарообмен» при все возрастающем строительстве так называемым хозяйственным способом. Планирующие органы не обеспечивают такие сельские стройки материалами и оборудованием, вот и приходится рассчитывать только на свою «пробойную силу». Порой возникают аморальные, конфликтные ситуации, принципиальность уступает место приятельству, вступает в силу принцип «я — тебе, ты — мне», начинаются подношения, угощения и т. д. Утрата принципиальности порождает делячество Вот как один пробел в системе сельского экономического планирования способен искривить человеческие души!

«Привыкание к уродливому явлению — симптом опасный, — говорится в «Проблемах одного района». — Человек делается  р о б к и м. На первый план выступают  л и ч н ы е  с о о б р а ж е н и я, или интересы общего дела приносятся в жертву сиюминутной «выгоде»…

Робкий человек боится всякой свежей мысли. Робость обеспечивает ему покой, а он очень обожает спокойную жизнь, без волнений и риска. Не надо думать, что робкий человек — это тихий. Скорее наоборот: он любит шумные кампании, он изобретателен по части «мероприятий» и «починов», он деятелен в речах, энергичен в указаниях. И абсолютно глух к тому, что происходит «внизу», что предлагают практики, что диктует производство. Его робость особого свойства, ее исток материален — личное благополучие, не зависимое от результатов производства, она — чиновничьего происхождения».

Так и видится этот ультрасовременный, улыбчивый, беззастенчивый «робкий человек», не сеющий, не жнущий, а производящий одни, «мероприятия», очень точно изображенный пером публициста.

* * *

Если публицистика еще не высветила во весь рост молодого технического специалиста в деревне — его облик только складывается, — то к другой ведущей фигуре на селе — председателю колхоза — внимание самое пристальное. В очерках Ивана Васильева постоянно действуют, деловито размышляют многие колхозные руководители, писатель дружен с ними, опирается на их незаурядный опыт. Говоря о них, он не скрывает своих эмоций:

«Я люблю их, беспокойных, добросовестных, преданных идее и земле славных мужиков… Их жизнь — одна из лучших страниц в истории нашей деревни. Главная, стержневая черта их характера — брать ответственность за дела на себя. В большом и малом. Каждодневно. Они, сдвинув хозяйство однажды, неуклонно тянут его в гору…»

Писатель отдает предпочтение тем, кто руководит хозяйством бессменно по многу лет. Они, на его взгляд, наиболее устойчивы против шаблонов и скороспелых решений, они умеют вселить в людей веру в успех, проявляют удивительную в их немолодые годы расторопность, а самое главное, они мастера организации труда и управления. И пусть злословят иногда по их адресу: мол, опыт эпохи первых пятилеток и войны не годится во времена научно-технической революции, — ветераны по-прежнему на передовых рубежах современной жизни.

В книге очерков «Беру на себя» есть интереснейшие, полные внутреннего драматизма страницы, открывшие читателям мятущуюся душу одного из ветеранов колхозного движения, деятельного председателя колхоза из-под Ржева Михаила Ефимовича Голубева. В течение года писатель с глубоким знанием дела наблюдал за ходом строительства животноводческого комплекса в колхозе имени Ленина, вел дневник, изучал широкий круг разнообразных экономических, социальных и нравственных проблем в их тесном взаимодействии.

Иван Васильев рассказал, как трудно и сложно вводилось в строй некомплексное, плохо отлаженное оборудование. Главную причину неудачи автор видел в том, что сельская фабрика строилась без увязки и согласования действий многих подрядчиков: «без такой комплексности комплекса не получается». Когда сельскую фабрику наконец пустили, остро встали проблемы еще более сложные: к механизмам и аппаратам пришли люди с психологией, сложившейся в мелком производстве, и оказалась неизбежной ломка привычных трудовых взаимоотношений.

На строительстве калининского комплекса собрались люди шестнадцати различных профессий. Это совершенно особый коллектив, в котором все внове: и техника, и разделение труда. В колхозе — пять тысяч лошадиных сил машинной мощности — это двадцать пять «лошадей» на каждого трудоспособного. Автор обстоятельно обосновывает мысль о том, что необходимо срочно создавать на селе разветвленную инженерно-техническую службу.

«Судите сами, — приглашает к размышлению Иван Васильев, — машинное производство без инженерно-технической службы — это волшебный джинн без заклинателя: сила неимоверная, но не вызволенная из „бутылки“».

…Прошло известное время. Новый комплекс и после изнурительной переналадки оборудования продолжал работать с перебоями: то один механизм выходил из строя, то другой, аварийные ситуации случались постоянно. Надои снизились, план не выполнялся. Председателя колхоза Голубева стали прорабатывать. Особенно драматично сложилась ситуация, когда производственные показатели в работе комплекса резко снизились, начались вызовы в район на «проработку». Коллеги Голубева, привыкшие видеть своего председателя в почете и уважении, только руками разводили: «Слушай, за что тебя так?!» Голубев растерялся, потерял интерес к делу, поник…

Писатель не скрывает, что иногда и его посещает нерешительность: «Я в затруднении: писать о том, что вижу, или не писать?» — признается он в своем дневнике. «Тебе писать надоело, а работать как?» — в сердцах одернул его председатель колхоза. И автор решил:

«Писать! Без скидок на экспериментальность… Нельзя же в конце концов безнаказанно вкладывать народные миллионы во… вчерашний день. И пусть в новых комплексах ошибки, неудачи, трудности не повторяются в той же пропорции. Пусть в каждом новом случае заранее будут учтены все углы, о которые мы набили шишек».

В публицистике авторы почему-то редко возвращаются к своим героям. Иван Васильев счел нужным снова обратиться к событиям в калининском колхозе имени Ленина и к судьбе Михаила Ефимовича Голубева. В своем очерке «Допуск на инициативу» писатель поделился размышлениями о причинах и уроках неудач полюбившегося ему героя. Это аналитическое, проблемное, художественное исследование выходит за рамки частного случая и показывает многосложность проблем нечерноземного села. Все здесь находится в развитии, в движении, все еще не устоялось, идут поиски новых способов хозяйствования и организации труда. В этих условиях особенно досадны недоделки и просчеты, нетерпимы косность, технический консерватизм, формализм и равнодушие.

Так отчего же у героя «глаза будто пеплом присыпало, не загораются они блеском вдохновения»? «Голубев увял потому, что в той огромной переделке, в сплошной переналадке, которая идет в колхозе, председателю не оставлено место для инициативы…» Все еще ему многое предписывают сверху — из района, из области. Например, председателю не дано право самому выбирать наиболее целесообразный проект комплекса. Руководители колхозов зачастую скованы всякого рода указаниями и директивами.

К сожалению, в практике Нечерноземной зоны этот анахронизм еще встречается. В частности, районы Нечерноземья, имеющие совершенно разные почвы, переходили к интенсификации хозяйства по единой схеме. С полемическим темпераментом публицист обличает устаревшие или устаревающие инструкции и положения, которые порой сильно сдерживают инициативу колхозов.

Ракурсы проблемных очерков Ивана Васильева порой совершенно неожиданны по своей новизне. В очерке «Удельщина», например, обличается старый, давно сложившийся порядок, когда каждый сельский район жил изолированно от своих соседей. Секретарь райкома Долгов поступился собственными интересами и передал стройматериалы в другой район. Он пострадал за это, получил «нагоняй» за отставание в строительстве. Сегодня его не поняли, но автор убежден, что завтра этого широко мыслящего партийного работника поймут и оценят, ибо «удельщине» приходит конец.

Столь же по-новому освещает Иван Васильев и другие стороны сельской жизни. В очерке «А Покатов остается» он показывает на конкретных человеческих судьбах, сколь много экономических, социальных и психологических сложностей возникает при сселении деревень и как важно заботливо, тактично считаться с интересами людей.

Очерки Ивана Васильева оперативны, злободневны, тем не менее с течением времени они не гаснут, не теряют своей актуальности, ибо в них высвечиваются стратегические проблемы, значительные и вчера, и сегодня, и завтра. В них то и дело сверкает интересная мысль, неожиданное сопоставление:

«Осмелюсь оспорить распространенное мнение, что инициативные люди — это те, которые покинули деревню, неплохо где-то устроились, а те, которые никуда не уехали, — это приверженцы неизменности уклада, тугодумы и вообще люди инертные. По-моему, как раз наоборот».

И хотя такое противопоставление, думается, весьма условно, автор горячо его отстаивает:

«Какую сторону деревенской жизни ни возьми, любая требует большой напряженности ума и сил. Сельский житель более городского приучен жизнью рассчитывать на себя. Вот почему, едва экономические условия сложатся благоприятно, когда у человека разбуживается интерес хорошо работать, деревня немедленно делает скачок вперед».

В ряде очерков писатель обличает холодную шаблонность в работе с людьми.

«Неисчислимое множество собраний зафиксировано в моих журналистских блокнотах. Но тщетно искать в них разговора о том, «как жить». Только — «как работать». Думают: так скорое добиться цели. Заблуждение!»

Он удивляется тому, как скучно проводятся в районах совещания передовиков страды.

«Многогранность и сложность воспитания чувств молодого земледельца сведена к скучному стандарту делового совещания». И далее: «Он, этот молодой земледелец, образованный, на копейку особенно не зарится, к личному хозяйству не ахти как прилежен, зато стремится к богатой духовной жизни, наполнению чувств. А мы пока только «зазывать» научились».

Очень интересны наблюдения Ивана Васильева по поводу того, что еще поверхностно ведется на местах социальный анализ новых явлений в деревне, что неглубоко ее социологическое изучение, низок уровень работы информационных, плановых служб в районах. Эти проблемы остро назрели и ждут своего решения. Автор и в этом отношении смотрит далеко вперед.

За плечами Ивана Васильева большая творческая биография, большая жизненная дорога, все дальше уходящая в необъятные российские просторы. Дорога эта связывает прошлое, настоящее и будущее родной земли.

Александр КАРЕЛИН

Примечания

1

О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы. Сборник материалов. М.: Политиздат, 1981, с. 9—10.

(обратно)

2

Письма тверяков Ленину. М.: Московский рабочий, 1973, с. 95.

(обратно)

3

Брежнев Л. И. Отчетный доклад Центрального Комитета КПСС XXVI съезду Коммунистической партии Советского Союза и очередные задачи партии в области внутренней и внешней политики. М.: Политиздат, 1981, с. 56—57.

(обратно)

4

Брежнев Л. И. Отчетный доклад Центрального Комитета КПСС XXVI съезду Коммунистической партии Советского Союза и очередные задачи партии в области внутренней и внешней политики, с. 102.

(обратно)

5

Там же, с. 90.

(обратно)

6

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 51, с. 211.

(обратно)

7

Брежнев Л. И. Отчетный доклад Центрального Комитета КПСС XXVI съезду Коммунистической партии Советского Союза и очередные задачи партии в области внутренней и внешней политики, с. 56.

(обратно)

8

Брежнев Л. И. О дальнейшем развитии сельского хозяйства СССР. Доклад на Пленуме ЦК КПСС 3 июля 1978 года. Постановление Пленума ЦК КПСС, принятое 4 июля 1978 года. М.: Изд-во «Правда», 1978, с. 40.

(обратно)

9

Брежнев Л. И. Речь на XVIII съезде Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. М.: Политиздат, 1978, с. 8.

(обратно)

10

Октябрь, 1980, № 3, с. 63.

(обратно)

Оглавление

ЗЕМЛЯ РУССКАЯ В памяти живут люди

КОРЕННЫЕ И ПРИЕЗЖИЕ

  НЕУХОЖЕННАЯ

  ПРИЕЗЖИЕ

  КОРЕННЫЕ

  ЗАСЕЛЕНИЕ

ПРОБЛЕМЫ СЕЛЬСКОГО РАЙОНА

  ОБЩИЙ АБРИС

  СОТВОРЦЫ ХЛЕБА ИЛИ ПРОСТО ПОДРЯДЧИКИ?

  СЛУЖБЫ ПОДРЯДА

  СВЯЗЬ С ЗЕМЛЕЙ

  «НЕОДОЛИМАЯ» СИЛА

  ОРГАНИЗАТОРСКИЙ КОРПУС СЕЛА

  ВЫПУСКНЫЕ ЭКЗАМЕНЫ

  РУСАНОВСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

  КТО ЕДЕТ В ДЕРЕВНЮ И ЗАЧЕМ?

  НОВЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

  ДОХОДЫ И РАСХОДЫ

РАЗДУМЬЯ Лирические миниатюры

  СОЛНЦЕВОРОТ

  ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ

ДОРОГИ ОТ ЯРОВ-КЛИНА (Заметки о творчестве Ивана Васильева)

*** Примечания ***