Сверстники [Хигути Итиё] (fb2) читать онлайн

Хигути Итиё

Сверстники

1

Двинешься по кругу - возле ворот тянут свои длинные ветви-руки ивы прощания; вода во рву Черненых зубов¹ отражает огни третьих этажей, откуда доносятся голоса; день и ночь без устали снуют рикши; - сразу и не поймешь, с чего это так бурлит здесь жизнь; места эти принято называть «У храма Дайондзи», вроде бы со священной серьезностью, но здешние жители считают свой район веселым и оживленным; заверните за угол синтоистского святилища Мисима - никаких вам огромных зданий, так, десяток, может, дюжина приземистых домишек с покосившимися стрехами, в таком месте, говорят, торговле не процвести; приспущены занавески от дождя - перед ними режут бумагу на кусочки странной формы, пропитывают ее известью, и словно цветные шматки творога-тофу, вываренного в супе, наклеивают с исподу на бамбуковые шпажки - забавно все это; заняты не один или два дома, а все сплошь; как говорится, утром сушат, ночью пакуют, совсем недурной приработок; спросишь, чем, мол, вы все так заняты? - ответят недоуменно: неужто не знаете? в день Петуха месяца инея² в святилище из бережливого суеверия торговцы-скряги запасаются «медвежьей лапой-кумадэ»³, эдакими благо-вещими грабельками, - вот истинные умельцы с той самой минуты, когда сосновые ветки, новогоднее украшение храмовых ворот, сбрасывают на землю, и принимаются за приработок; к лету их руки и ноги пропитываются краской, а доходы от побочного ремесла идут на покупку новогоднего платья; говорят, Великий Петух и Великое Пресветлое божество даруют процветание всем покупателям «медвежьей лапы», так что нам, изготовителям оберега, вроде и деться некуда от великой наживы, да только в округе что-то о богатеях ни слуху, ни духу; многие здешние жители трудятся в веселом квартале; верные мужья, они прислуживают потаскушкам в дешевых борделях; с вечера, погромыхивая связками номерков, которые выдаются за оставленную у порога обувь, торопливо покидают дома в накинутых куртках-хаори, следом появляются их жены, чиркают огнивом, оберегая мужей, - не в последний ли раз? - промысел-то опасный, безвинные бедолаги, десятками полегли в чужих драках; как в последний раз, страшась навлечь на себя чужую злобу, еженощно уходят мужья рисковать жизнью в минуту опасности, словно на боевую вылазку в горы, - удивительно, не правда ли? и дочери тоже при деле: та - девочкой-служкой у высокочтимой куртизанки-ойран⁴, эта - у другой ойран провожатой, сопутствует ей в каком-нибудь из семи чайных домиков, до ворот и обратно; семенят они, воздев фонарь с названием заведения, и что с ними станет, когда они кончат курс обучения? покуда обязанности эти им не в тягость, они словно на сцене танцуют, но однажды глянешь - и они уже немолоды, перед тобой тридцатилетние красотки, щегольски разодетые в красные, светло-желто-полосатые верхние одежды, темно-синие носки; они торопятся, дробно перестукивают деревянными сандалетами - ска-меечками-гэта, под мышкой небольшие свертки, их без труда узнают даже те, кто ни о чем подобном и не слыхал; заказы от обитательниц чайных домиков поступают с черного хода, куда ведут хлипкие разводные мостики, вкруговую бежать долго, вот и оставляют принесенное прямо тут, стуком сандалет подавая сигнал - в округе их зовут портнишками, они обшивают куртизанок; вообще-то говоря, здесь не в обычае молодухи с тщательно повязанным поясом-оби, хорошо, если в тридцать лет можно облачиться в одежду из ткани с глянувшимся рисунком да оставить пояс незавязанным, просто обернуть его несколько раз широким концом вокруг талии; зато иной раз зажмуришься при виде пятнадцатилетней барышни с вызывающим гримом и всем прикладом уличной шлюхи вплоть до «китайских фонариков»⁵ - такой уж тут район, ничего не попишешь; вчера еще в заведении у реки была она у всех на слуху, словно Мурасаки из «Повести о Гэндзи»⁶, а нынче с местными бандитами дружбу водит, открыла какую-нибудь ночную забегаловку, хотя нет для того ни умения, ни везения, так что вскоре один, как говорится, птичий скелет остается, весь достаток проеден, и опять с видом добродетельной супруги возвращается в родное гнездо, а там такие в цене, не чета первачкам неопытным; - как тут детишкам не напитаться пороком? - вот в разгар осеннего праздника девятой луны, «Скороспешного»⁷, когда гейши шествуют по городу, они глазеют на главную улицу, иначе сказать, лихо постигают науку - глядь, уже и Рохати-паяцу подражают или пантомиму клоуна Эйки разыгрывают, такой схватчивости да умелости матушка самого Мэн-цзы⁸ подивилась бы; похвалы их ловкости сыплются отовсюду, кружат им головы, чуть не тем же вечером они не без нахальства идут по другому кругу, в семь-восемь лет недуг обостряется, уже и платок по-бандитски мотается на плечах, гнусаво выпеваются напристойные куплеты - это-то и пугает в таких не по годам развитых ребятишках, - а то в школьной песне вместо припева заведут потаскушечье «стук-постук деревянные дощечки» или на спортивном чемпионате предпочтут напевы гейш хоровому пению; учатся они с натугой, но учителей почитают, особо таких, кто на них в местной начальной школе Ику-эйся сил не жалеет; школа эта частная, но учеников в нее набивается до тысячи, под низкими потолками классных комнат давятся в тесноте, учителя пользуются широкой известностью, вообще, если кто-то говорил «школа», то понятно, что речь именно об этой, здешней; по дороге домой ученики орут, бывало, сыну фонарщика - твой папаша заседает в чайном домике у подъемного моста! - такое вот всеведение улицы, которая знает обо всем ничему не учась, вплоть до - в подражание пожарным - акробатических фокусов на бамбуковых лестницах, немудрено, что то и дело слышатся в ответ на их дерзости слабые укоризны, вроде - ах, опять поломали бамбуковые острия по верху забора - защиту от воров! вот сын подпольного стряпчего - «Папаша твой - конь с кошельком!» - дразнят его, и нежный румянец заливает лицо, детское сердце не в силах смириться с отцовым прозванием; еще есть так называемые сынки, чьи любящие семьи обитают в отдельных домах, они бахвалятся своим процветанием, самый их вид - форменные с кисточкой фуражки дорогой школы, вполне естественно сидящая европейская одежда - поистине блистателен, забавно видеть, как некоторые пресмыкаются перед ними: «барчук, барчук»; один из многих по имени Синнё из храма Рюгэдзи - вряд ли его ныне такие густые черные волосы сохранят через несколько лет свою пышность, а рукава его одежды не станут ли цвета туши⁹; будет ли монашеский путь его собственным выбором или принудит его к тому ученость, доставшаяся в наследство от отца-священника? от природы тихий ребенок, слывший среди друзей недотепой, за что и дразнили его без устали: бывало, привяжут веревкой дохлую кошку и зашвырнут к нему с криками: «Твоя служба - читай отходную!», - но это давно в прошлом, теперь ни один ученик в школе и не пытается взглянуть на него свысока; ему уже пятнадцать, он среднего роста, голова приплюснута, точно каштан, и хотя фамилия его Фуд-зимото Нобуюки до крайности простонародная, в его поведении есть что-то от ученика Будды Шакьямуни.

2

Праздник святилища Сэндзоку приходится на 20 день 8 луны; огромные праздничные повозки даси¹⁰ красуются по всем кварталам, поднимаются на дамбу; парни должны слиться духом и силой, и вступить в веселый квартал; глаз да глаз нужен за теми, кто помоложе, но уже нахватались разных познаний; понятно - у каждой команды одинаковые летние кимоно, но команды уговариваются, у всякой - одежда на свой вкус; послушать разговоры подростков - диву даешься от их наглости; главарем у этих ребятишек-громил из, как они сами называют, банды боковых улочек - шестнадцатилетний Тё, сын старшины пожарников; после «Скороспешного» праздника, когда ему довелось вместо отца выступать в процессии пожарников с железным багром, он стал здорово нос задирать, пояс носит не иначе как на бедрах, безмерно заносчив, всех раздражает, «понятное дело, сынок старшины», - злобно шипели жены пожарников мужьям; впрочем, его кичливость - как, мол, я велик! - и для сынка старшины чрезмерна, ни с чем не сообразна; Сётаро из дома Танака, живущий в парадной части квартала, на три года моложе меня; в семье водятся деньжата, да и парень он симпатичный - вот это враг Тёкити, к которому не питают ненависти; я-то в частной школе, а он - в лучшей муниципальной, но песенки у нас одни и те же, только Сётаро корчит из себя вельможу; в прошлом и позапрошлом году всех опережали парни - его ближайшие дружки; по части праздничных затей они нас здорово превосходили, мы им проигрывали вчистую, и нынче у нас возник собственный план; уступи мы и в этом году, все эти фразочки типа «да ты знаешь, кто я? Я Тёкити с боковой улицы», внушительные и убедительные, превратятся в пустой звук; нам даже не удалось во время состязания на пруду Бэнтэн собрать нужное число людей; сила вроде на нашей стороне, но этот невозмутимый парень из семейства Танака ухитряется всех обскакать, прямо кошмар какой-то, все-таки первый ученик в школе, а тут еще двое наших с боковых улиц, Тарокити и Сан-горо, - вот досада! - тайно переметнулись к соперникам; праздник наступал послезавтра, и нашу команду, казалось, снова поджидало поражение; в безумстве отчаянья я был готов на все - лишиться глаза, ноги, только бы как следует врезать Та-наке по морде этому Сётаро; мы бы не проиграли, перетяни я на нашу сторону Уси, сына рикши, Буна, чья семья промышляет изготовлением бумажных шнуров для причесок, да Ясукэ-куколь-ника; заполучить бы еще Фудзимото - у него башка здорово варит.

Восемнадцатого, еще до сумерек, отмахиваясь от назойливых москитов, забивавших глаза и рот, он миновал заросли бамбука в фасадной части сада храма Рюгэдзи и неторопливо вошел в комнату Нобу, поинтересовавшись, на месте ли тот.

«Меня считают шалопаем, верно, так оно и есть, только знать такое - радости мало; слушай, Нобу, в том году малыш из шайки Сётаро начал с того, что схлестнулся с моим младшим братом, размахавшись этим праздничным фонарем на шесте, и зачем было ломать ребенку его фонарик? потом он и его дружки кинулись врассыпную, это говорил один парень с боковой улицы, который видел это; и тот дюжий пацан из лавки рисовых колобков по кличке "Осел" - все из себя взрослого корчит! - принялся меня поносить, мол, задаешся, мол, что у него папаша - старшина, а сам-то - хвост на заднице, поросячий хвост; а я в процессии шествовал к божеству Сэндзоку, когда услыхал такое, вслух пообещал тотчас поквитаться с обидчиком, но старшина донес отцу, и вечером мне эта стычка еще и слезами отлилась. А за год до того - помнишь? - ребята из первого квартала устраивали в писчебумажной лавке смешное представление кёгэн¹¹ - "Тябан" или еще какой, я заглянул посмотреть, так они меня нахально высмеивать стали, в смысле, разве у вас на задворках своих развлечений не хватает, ничего не можете придумать; зато к Сётаро они относились как к важной шишке, я это накрепко запомнил; мне плевать, что он деньгами набит, - папаша-то его бывшим гейшам в рост дает, обирает их; всем будет лучше, если я ему крепко начищу морду, в этом году на празднике заставлю его ответить за мое прошлогоднее унижение, чего бы мне это ни стоило, оттянусь всласть; знаю, Нобу, все такое тебе не по душе, но прошу, будь другом, поддержи меня, нужно ведь смыть позор с нашей компании, с наших задворков; давай вместе схватимся с Сётаро, больно уж он зазнался - даже пением кичится, мол, наши песни самые подлинные; когда меня обзывают "увальнем из муниципальной", не думай, они и тебя задевают, ты ведь мой однокашник, только помоложе; вот бы взялся помочь, понес бы на праздник главную гирлянду фонарей на шесте; поверь, я прямо до сердца уязвлен, проиграем на этот раз - мне конец», - он и вправду чувствовал глубокую обиду, его широкие плечи подрагивали: «Но я вовсе не силач». - «Неважно!» - «Мне не сладить с тяжеленной гирляндой на шесте». - «Просто держи ее, раскачивать не надо». - «Но и со мной можно проиграть...» - «Можно. Только ты выбрось это из головы, не думай о проигрыше. Просто будь со мной, и я смогу гордиться, что ты - в команде боковых улиц, настрой совсем другой появится; я-то не больно умом быстр, а ты у нас ученый хоть куда, если те примутся меня замысловато по-китайски дразнить, сможешь им тем же ответить; честно, я так рад, что ты согласен, у нас словно тысяча народа прибыла; спасибо, Нобу!» - произнес он с непривычной лаской в голосе.

Эти подростки - один - сын мастерового, подпоясанный детским поясом в три сяку¹², обутый в соломенные сандалии, другой - одетый сходно со священником в темно-синюю с зеленым отливом и золотой нитью куртку-хаори с лиловым мужским поясом, - казались совершенно непохожими, словно уток и основа. Они часто ссорились; родители Нобу благоволили Тёкити, помня, что первый свой новорожденный крик тот издал в храмовом преддверии; оба ходили в здешнюю муниципальную школу и не выносили, когда ругали их школу за то, что она частная; сердце сжималось при мысли, что у Тёкити не было искренних сторонников, его с детства не слишком любили и мало уважали, парни из квартала поддерживали так, по привычке; проиграй он снова, грех ляжет на Нобу из дома Танака, да и чувство долга мешало ему отказать другу в просьбе: «Ладно, считай, я с тобой, твердо и без обмана, но лучше не драться, всякое случается...» - «Если что, я этого Сётаро одной левой... А про малосилье наше - забудем!» Прежние размолвки отошли в прошлое; Нобу достал из ящика похвастаться подарок из Киото - малый меч Кокадзи, «режет, что надо!», и на лице Тёкити отразилось: «да, этим лучше не размахивать попусту».

3

Волосы ее, достающие, когда распущены, до пят, сейчас тяжелым узлом покоились на затылке, а спереди были уложены в плотный высокий валик - такая прическа носила устрашающее название сягума - «красный медведь», но считалась весьма модной среди высокородных барышень; белокожая, с точеным носиком, рот, пожалуй, маловат, что, впрочем, ее не портило, она мало напоминала образцовую красавицу, если разбирать ее черты одну за другой, но в ее голосе слышалась звонкая свежесть, взгляд, обращенный к людям, излучал тепло, а гибкий стан придавал ее позам привлекательную живость - глядеть на нее было радостно и приятно; молодые посетители веселого квартала поговаривали, что не прочь бы увидать ее года эдак через три, облаченную уже в просторное летнее кимоно цвета хурмы с птицами и бабочками, с широким под грудью поясом из плотного черного атласа в белую крапинку, называемого «день и ночь», обутую в высоченные даже по здешним меркам лакированные скамеечки-сандалии гэта; звалась она Мидори из Дайкокуя, родилась на Кисю, отчего говорила чуть необычно, странно произнося слова, что, впрочем, тоже казалось очаровательным, но пуще всего привлекал людей ее поистине золотой нрав; не стоит дивиться странной для малышки увесистости ее детского кошелька - старшая сестра достигла высокого положения в древнейшем ремесле, управительница заведения, мамка яритэ, и служки при важных гейшах, лебезя перед успешливой товаркой, задаривали ее младшую сестренку деньгами: «купи себе красивую куклу» или «вот тебе на мячик»; это вошло в привычку, и девочке даже в голову не приходило благодарить за такое, она с легкостью поворачивалась и одаривала всех двадцать одноклассниц резиновыми мячиками; она благодетельствовала знакомую продавщицу в писчебумажной лавке, скупая залежавшиеся игрушки; подобное каждодневное и ежевечернее мотовство девочке вовсе не по годам и не к лицу: известно, к чему оно приводит, но родители смотрели на все сквозь пальцы и почему-то не бранили дочь; странно, что с подобным баловством мирился владелец заведения; когда-то именно он купил и привез сюда старшую сестру, и вышло так, что следом и отец с матерью да младшая дочь облачились в дорожное платье и двинулись в наши края, рассчитывая разжиться деньгами; теперь они состоят домоправителями у местного начальника, мать обшивает гейш, а отец ведет счета третьесортного «веселого дома»; они отправили Мидори в школу, где она обучилась музыке и шитью; время после школы целиком принадлежит самой Мидори, и она делит его между комнатой сестры в заведении и улицей; дни напролет она внимает звукам сямисэна и голосу барабана, любуется изящными гейшами в лиловых и ярко-красных нарядах; поначалу девочки с улицы к ее досаде насмехались над ней, «новенькой» в их веселом квартале, «деревенщиной» по-ихнему, будто бы она носит с кимоно на легкой подкладке неподходящий воротничок цвета глицинии; тогда она три дня и три ночи рыдала, не переставая; теперь она сама вдоволь насмешничает над всеми по поводу неотесанности, редко кто находится ответить на ее язвительные шуточки; друзья-приятели давно уже нудили, что двадцатого, мол, праздник, и они должны придумать что-то необычное, какую-нибудь штуку учудить; «пусть каждый придумает что-то свое, а потом все вместе выберем лучшее, я заплачу любые деньги, если потребуется», - заявила она, в своей безграничной широте отметая все препятствия - королева-благодетельница детской компании не в пример взрослым щедра и решительна; «давайте сыграем веселый фарс, найдем лавочку, чтобы прохожим с улицы нас видно было» - «дурак ты, уж лучше сладить священный паланкин, украсить его изнутри, как в Кабата, вот будет здорово! тяжело, конечно, но мы стерпим»; «Яттёи-яттёи¹³», - беззаботно пел какой-то паренек, обвязав голову полотенцем; «а мы, значит, не у дел» - «вы думаете, Мидори прямо жутко интересно смотреть на вашу шумную суету» - «да мы хотим для тебя что-нибудь интересное сделать»; несколько девчонок намекнули, что не будут участвовать в празднике, собираются в театр Токивадза; Сёта-ро повел из стороны в сторону своими красивыми глазами: «А не устроить ли нам сеанс волшебного фонаря? Кое-что из необходимого есть у меня дома, Мидори докупит остальное. Соберемся в писчебумажной лавке, я стану показывать картинки, а Сангоро выступит рассказчиком; как тебе, Мидори, здорово, а? Малыш Сан говорит - обхохочешься, можно и его самого через фонарь показать»; на том и порешили; Сётаро тотчас принялся носиться, как посоленный, добывая нужные приспособления; к утру слух о затее достиг «задворочных».

4

Бил барабан; он грохотал и там, где в обычные дни непрерывно звучал вездесущий сямисэн, а в праздник-то тем более; такого шума целый год не бывает, вот только в день Петуха; до чего же забавно наблюдать за состязанием соседних святилищ Мисима и Онотэру! команды из Ёкомоти и приречных кварталов - все в одеждах из хлопка маока с иероглифом - командной эмблемой; ворчуны жалуются: мол, нынче все хуже, чем было в прошлом году; участники кичатся друг перед другом шириной крашенных в желтый цвет лент для подвязки рукавов; детишки без устали охотятся за новыми игрушками - здесь и куклы Дарума¹⁴, совы, собаки из папье-маше - иные уже насобирали до дюжины; вот они побежали куда-то - замелькали белые носочки, зазвенели у них за спиной большие и малые колокольцы; Сётаро из Тана-ка сторонился толпы; его бледно-желтая в красную полоску форменная курточка с эмблемой фирмы на лацканах, темно-синий рабочий фартук и белая повязка с узлом на затылке при внимательном взгляде сильно отличались от одежды окружающих - чего стоили бледно-желтый с голубым пояс, высшей выделки и окраски шелковый креп тиримэн, яркие эмблемы; цветок из праздничной гирлянды, украшавшей повозку даси, он воткнул сзади в узел головной повязки; его деревянные сандалии с ремешком исправно отбивали заданный праздничный ритм, но сам он не присоединялся ни к одной из свистящих флейтами и гремящих барабанами музыкальных команд; вечернее празднество текло без неожиданностей; и в этот вечер единственного в году дня двенадцать ребят собрались в писчебумажной лавке, только Мидори опаздывала, видно, прихорашивалась, и Сётаро, поджидая ее, то и дело нетерпеливо бегал за ворота, волнуясь, что ее еще нет: «Сходи-ка за ней, Сан-горо! Бывал в Дайкокуя? Ты просто из садика позови "Мидори!" - она услышит, поторопи ее». - «Ладно! Ты только мой фонарь посторожи, а то чуть отойдешь, свечку и свистнут». - «Что за жадина! - возмутился его младший товарищ, - давно бы сбегал уже!» - «Вмиг обернусь, что твой Дзиродзаэмон, мужик из Сано¹⁵!» - «Смотрите все! Среди нас - бог-Быстробег Идатэн¹⁶!» - закричали все.

Девочки дружно смеялись, глядя на его уморительную косо летящую побежку; низкорослый, с короткой шеей и молотообразной головой, шишковатым лбом и приплюснутым носом, он до смешного походил на скалящегося каменного приврат-ного льва, недаром его прозвали Сангоро - Зубы Торчком; смуглый до черноты, всегда на все согласный, он отличался чудесным выражением лица, радостным приветливым блеском глаз, по-настоящему шутовским, и обаятельными ямочками на щеках, брови смешно топорщились домиком - ни дать ни взять лукавая маска круглолицей бабенки - это было так забавно! поистине безгрешное дитя нищеты: одетый в тесную с узкими рукавами из бумажного крепа ава курточку, он сообщил приятелю, что просто не успел подобрать подходящее праздничное платье; его отец, чтобы прокормить шестерых детей (Сангоро - старший), впрягся в повозку рикши; стоял он вроде бы на бойком месте, возле переднего квартала из пятидесяти чайных домиков, где, казалось, от пассажиров отбоя не будет, но почему-то его попытки тайно подзаработать, таская коляску, терпели неудачу. С позапрошлого года, когда Сангоро сравнялось тринадцать, он, как отцов первейший помощник, начал было служить в печатне, что в квартале Намики, но ему, лодырю, работа дней за десять прискучила; потом он нигде больше месяца не удерживался; с ноября по весну он подрабатывал изготовлением принадлежностей для новогодней игры в волан, летом помогал в госпитальной лавке, торгующей льдом, научился зазывать покупателей, умел поладить с хозяином; с прошлого «Скороспешного» праздника, когда он тащил повозку, друзья затаили против него и прозвали «задворочным Маннэн-тё¹⁷», так эта кличка к нему и прилипла; Сангоро водился с трущобными плутами, и его за то никто не осуждал; дом Танака не раз выручал их, к нему с великой благодарностью относились и родители и дети; размер ежедневного взноса мог меняться, но процент бывал неизменно высоким, но без ссуды все равно не прожить, так что никто не брался ненавидеть «хозяина денег»; мне и в голову не приходило отказываться, когда доносилось: «Сан-горо, выходи гулять!» - я родился на задворках, воспитывался на задворках, обитая при храме Рю-гэдзи; хозяином нашего дома был отец Тёкити, оттого-то я и не бунтовал против своего приятеля; он, вопреки злобным взглядам, просто делал, что ему велели, хотя и мучился от стыда. Сёта ждал в писчебумажной лавке и от скуки тихонько напевал «Тайную тропинку любви»¹⁸; хозяйка засмеялась: «Ого, с тобой надо ухо востро держать», а у мальчика залились краской уши, чтобы скрыть смущение, громко крикнул: «А ну пошли все!» и бросился бежать к выходу; но тут у дверей он услыхал: «Сёта, почему не идешь ужинать? Тебя не дозовешься, совсем заигрался, можно и потом вам поиграть, благодарю за услугу», - это бабушка любезно кивнула хозяйке; с бабушкой не поспоришь, и Сёта под конвоем побрел домой, грустя от внезапного одиночества; казалось бы, ушел один человек, но даже взрослые с печалью ощутили отсутствие этого ребенка: он не устраивал шумной возни, не откалывал уморительные шутки вроде малыша Сана, но в нем жила редкая для мальчика из богатой семьи приязнь к окружающим; «Заметили, до чего противная эта старуха Танака - уже за шестьдесят, спасибо, недавно пудриться перестала, но волосы узлом, точно у молодухи, а голос прямо кошачий; через покойника перешагнет - не дрогнет, а сама помрет - все свои денежки с собой в могилу прихватит! А нас, похоже, ее власть совсем к земле пригнула». - «Небось сама о такой власти мечтаешь, а?» - «Говорят, она самые большие "веселые дома" в нашем квартале деньгами ссужает...» - уличные сплетницы на все лады пересуживали чужой достаток.

5

В полночь горько, наверное, сидеть одной возле жаркой жаровни, летним вечером задувал прохладный ветерок; в ванной Ми-дори смыла с себя дневную жару и теперь прихорашивалась перед высоким, в рост, зеркалом; к ее короткой прическе сама матушка руки приложила, а нынче заботливо оглядывала ее, приговаривая: «Доченька ты наша, красавица», потом указала: «Шею следует обильней напудрить, маловато пудры»; холодного тона светло-голубое платье (ткань окрашена в красильне Томосэн), бело-светло-палевый с золотой нитью высокий, валиком, подогнан по ширине - теперь она ждала, пока подберут подходящую обувь - деревянные скамеечки-гэта, чтобы разгуливать по камням сада, а Сангоро, изнывая, - «Ну, давай, давай же скорее!» - вышагивал по семь раз вокруг ограды, уже и не сдерживая зевоты, прихлопывая на шее и на лбу знаменитых местных комаров; он уже совсем истомился, когда наконец появилась Мидори со словами: «А вот и я!» - он схватил ее за рукав, и они молча припустили со всех ног, но у девочки перехватило от бега дыхание, грудь защемило, и она выговорила с обидой: «Раз такая спешка, то я даже не знаю, беги один», - Сангоро оставил ее и ринулся вперед, а когда примчался в лавку, то выяснилось, что Сё-таро ужинает; «Да-а, невесело, совсем невесело, без него мы не можем начать смотреть волшебный фонарь, пока он не пришел. Тетушка, а в вашей лавке продаются всякие мудреные дощечки¹⁹? "Шестнадцать Мусаси" - что-то вроде этого подойдет»; Мидори загрустила, не умея сидеть без дела, но тут же одолжила ножницы и принялась вырезывать бумажных кукол; мальчишки во главе с Сангоро повторяли только что придуманную песенку - «Во всем Северном квартале фонари позажигали - так и светятся под стрехами домов; Пять кварталов в оживлении ожидают представленья...», - ребячий хор звучал забавно, у них у всех хорошая память, поэтому песню пели с теми же жестами и в том же ритме, что и в прошлом и в позапрошлом году; дети увлеклись и все вдесятером так горланили, что прохожие начали обращать на них внимание, интересуясь, что это происходит? «Сангоро здесь? Быстро сюда!» - крикнул тот самый Бундзи, из лавки изготовителя шнурков для волос, - «В чем дело?» - отозвался мальчик, проворно переступая порог, - «Предателем, значит, стал? Наш район боковых улиц вздумал позорить? Да ты знаешь, кто я? Я - Тёкити! Брось свои фокусы, не то пожалеешь, враз кости переломаю!» - тот, совершенно ошеломленный, попытался бежать, но был схвачен за ворот, послышались возгласы задворочных: «Бить Сангоро смертным боем! Сёта тащите сюда! Не упустите этих мозгляков! Осел - Сладкий колобок улизнуть собрался! Пусть не думает, что сможет сбежать!» - шум вскипал, как морской прилив, со стрехи дома сорвался и упал, разрываясь, бумажный фонарь; голосила хозяйка: «Ой, осторожно, фонарь! Прекратите драку возле лавки!» - но ее никто не слушал; толпа в четырнадцать-пятнадцать парней - у каждого на голове повязка из свитого жгутом полотенца, размахивают праздничными фонарями на шестах - бушевала, круша все вокруг, нагло, не разуваясь, врывалась в двери; они искали своего главного врага, Сёта, но того нигде не было; «Где он? куда подевался? Спрятался? Говори, говори, а запираешься, так получишь сполна!» - они окружили Сангоро, били его, пинали, так что к ним сквозь толпу, разнимающую драчунов, бросилась Мидори: «Чем же малыш Сан виноват?! Собрались драться с Сёта - ну и деритесь, он вовсе не спрятался, его и не было, мы здесь играем, не смейте и носа сюда совать! Какой ты мерзкий, Тёкити! Зачем маленьких бьешь?! Сладил, да? А ты меня попробуй ударь, ну, давай же, давай! Да пустите, пустите!» - ярилась она, силясь вырваться из рук тетушки-хозяйки; «Ах ты шлюха, мне плевать на тебя, по сестриной дорожке пошла, голытьба, вот, вот чего ты заслуживаешь!» - Тёкити, на которого сзади напирали дружки, схватил соломенную сандалию, испачканную в грязи, и не целясь швырнул в Мидори, угодив ей точне-хонько в лоб; - «Осторожно, он зашибет тебя!» - вопила хозяйка; - «Поделом, поделом! С нами Фудзимотоиз Рюгэдзи! Попробуй отомсти! А вы - бессильные ничтожества! Слабаки! Безвольные трусы! Вернемся, подстережем вас и всех разом накроем, только посмейте в темноте в боковые улицы заявиться!!» - они бросили Сангоро лежать на пороге, тут послышались шаги, кто-то вроде бы побежал за полицией; когда крикнули «а ну-ка!», Усимацу, Бундзи и остальные метнулись со всех ног врассыпную, согнувшись в три погибели стремились укрыться на проходных грунтовых тропинках на задах; «Гады, гады, гады, эй, вы, Тёкити, Бундзи, Усимацу! Почему вы не убили меня, просто не убили?! Я - Сангоро, почему бы меня не убить? Тогда мой призрак преследовал бы вас до конца дней! Ты еще попомнишь меня, Тёкити!» - слезы потекли градом, пузырились, словно бы закипая; потом он горько разрыдался; видимо, его и боль мучила; куртка в нескольких местах была растерзана, спина и зад заляпаны грязью; хозяйка попыталась было остановить драку, но где ей сладить с такой свирепой схваткой; хозяйка лавки бросилась поднимать его, пыталась стряхнуть грязь с одежды, повторяла: «Ну, потерпи, забудь обо всем, их вон сколько было, силища, куда нам против них, тут и взрослые ничего не смогли бы поделать; счастье, что без крови обошлось, но домой сейчас тебе нельзя, еще подкараулят по дороге, пусть полицейский тебя проводит, нам спокойнее будет, он уже здесь, вот удача; ах-ах, у нас тут вот сейчас такое случилось, такое!» - она уже обращалась к полисмену, и тот, выполняя свой профессиональный долг, протянул руку Сангоро, собираясь отвести его домой; «Нет-нет», - стесняясь, ответил тот, - «Не волнуйся, я просто провожу тебя! И бояться не надо, доведу тебя до дому», - он улыбнулся и ласково потрепал мальчика по волосам, а тот только голову втягивал в плечи; «Скажете о драке, отец станет браниться, домом-то нашим старшина пожарных владеет, ну, Оя, отец этого Тёкити, вот плохо-то будет». - «Ладно, доведу тебя до двери, говорить ничего не буду, чтобы тебя не ругали», - и он пошел провожать Сангоро; все вздохнули с облегчением, провожая их глазами, потом что-то произошло, у поворота к боковой улице, на углу, мальчик вырвал свою руку у полицейского и бросился наутек.

6

Такое случалось редко, не чаще, чем снег при палящем солнце, - Мидори не хотелось в школу и настроение было препаршивым; - «обычного завтрака не хочется? может, заказать какие-нибудь изысканные суси? на простуду-то не похоже, жара нет, видно, просто на-иереживалась; мама нынче утром сходит за тебя в святилище Таро, а тебя освобождаю, как пострадавшую» - «нет-нет, мне непременно нужно самой попросить о сестрином процветании, не успокоюсь душой, если не схожу, дай мне только на храмовое пожертвование, я скоро вернусь», - и она ушла; в храме Таро Инари²⁰ в Накатамбо звякнула колокольчиком «пасть крокодила»²¹, соединила ладони, придумывая, за что бы вознести молитву? она подходила к святилищу и возвращалась, бродила, склонив голову, по тропинке, ее заметили и окликнули издалека; подбежал Сёта, дернул за рукав, выпалил: «Мидори, извини за вчерашнее» - «О чем ты? Не тревожься» - «Они ведь меня ненавидят, я их враг, а меня бабушка позвала, пришлось уйти, а то бы Сангоро так сильно не досталось, утром я был у него, он рыдает, он прямо вне себя, знаешь, как я злюсь, узнав, что Тёкити в тебя сандалию швырнул, да, так? - это даже для такого негодяя слишком! Поверь, Мидори, я бы ни за что не ушел, если б знал, а так - еду-то я мигом проглотил, собрался возвращаться, да бабушка затеяла ванну принимать, велела мне дома сидеть, тут у вас все, видать, и произошло, свара-то», - он оправдывался, будто и в самом деле был виноват; - «Больно?» - он посмотрел вверх на ее лоб, Мидори рассмеялась: «Пустяки, разве это рана! Только знаешь, Сё, об этом никто не должен знать, если кто-то скажет, что Тёкити швырнул в меня сандалию, ужас что будет. Мать прознает - мне жутко попадет, родители-то меня пальцем никогда не тронули, а тут какой-то негодяй Тёкити грязной обувкой в меня прямо в лоб мне бросает, пинается...» - она отвернулась, лицо ее было жалким.

«Ты прости меня, правда, все говорят, что я виноват, мне не пережить, если ты злиться станешь! Давай, все обсудим», - они стояли у задней калитки дома Сёта. «Мидори, хочешь, зайдем ко мне. Никого нет, бабушка, верно, ежедневную дань собирает, так грустно одному, покажу тебе "парчовые картинки", помнишь, я рассказывал, у меня их много, зайдем, а», - он тянул ее за рукав, не уходил; Мидори молча кивнула; в сад вела плетеная калитка на петлях, выстроились рядами изящные молоденькие деревья в кадках, с крыши свисали пучки папоротника, видно сохраненные Сёта со дня лошади; сторонний человек вряд ли полюбопытствовал бы заглянуть сюда, но все местные знали, что это - самый богатый дом в квартале, что живет в нем бабушка с внуком; на дверях устроены разнообразные замки и запоры для устрашения незваных гостей, но, хотя обитатели соседних одноэтажных домиков любили заглянуть сюда в отсутствие хозяев, на взлом, конечно же, никогда и никто не решался; Сёта шел первым, отыскивая в доме удобное местечко, чтобы нежарко и ветерок продувал: «Проходи, пожалуйста», - он заботливо протянул ей веер - такая предупредительность не по годам забавна была в тринадцатилетнем подростке; он принялся показывать ей «парчовые картины»²², с незапамятных времен хранившиеся в доме, и радовался, если какая-то ей нравилась; «а вот, смотри, старинные ракетки для игры в волан, они достались моей маме, когда она в одной старинной усадьбе служила, смешные, правда? вот эта большая, и лица на нынешние не похожи, да? вот бы мама была жива... он умерла, когда мне было три года, отец насовсем вернулся в свою деревню, теперь у меня только бабушка осталась, я тебе завидую...» - о родителях разговор зашел как-то невольно; «эй, картины не намочи, ты же мужчина, тебе слезы не к лицу», - укорила его Мидори, - «верно, я духом слаб, частенько разное такое на память приходит, сейчас еще ничего, а в лунные вечера зимой, когда я кружу по Тамати, собирая с должников деньги, меня не раз тянуло плакать, особенно на набережной... нет, просто от холода я бы не стал слезы лить; почему? - не знаю, какие-то мысли лезут в голову; да-да, с прошлого года мне приходится долги собирать, бабушка состарилась, а в наших местах по вечерам неспокойно, да глаза у нее побаливают, ей трудновато бывает поставить печать на расписку; раньше на нас несколько человек работали, но бабушка говорит, что они нас за дураков держали, видят, старуха с ребенком. Значит, можно отлынивать; вот подрасту, залоговую лавку откроем, пускай и не точно такую, как в старину, но с вывеской - "Контора Танака", то-то будет радость; те, кто ее не знает, говорят, что бабушка скопидомка, но она просто экономная, для меня копит деньги; там, где я собираю долги, много жалких людишек, они, небось, о бабушке плохо отзываются, как подумаю об этом, так слезами заливаюсь, я - слабак, пошел сегодня утром проведать Сангоро, у него все тело болело, но чтобы отец ни о чем не узнал, работает, как ни в чем не бывало; когда я это увидел, то просто рот открыл; смешно, когда мужчина плачет, да? - эти безмозглые овощи из боковых улиц хотели его унизить», - он вдруг покраснел, словно застыдился собственной слабости, - что за бессердечие! - их взгляды встретились, в них светилась взаимная приязнь; «тебе очень шел праздничный наряд, мне даже завидно стало, в такой одежде я бы и мужчиной побыть не отказалась; ты был лучше всех», - похвалила его Мидори; «Я? да какое там! вот ты и в самом деле выглядела потрясающе! все признали, что красивее самой Оомаки из "веселого квартала", будь ты моей старшей сестрой, мне было бы приятно показаться с тобой на людях, куда угодно пошел бы с тобой и гордился бы, гордился... но что поделать, нет у меня братьев и сестер... послушай, Мидори, а давай сфотографируемся вдвоем! я оденусь, как был на празднике, ты облачишься в легкое кимоно со светлыми полосами дивного покроя, сниматься пойдем в фотографию Като в Суйдодзири; кое-кто в Рюгэдзи обзавидуется! да-да, и злиться будет аж до посинения, но он ведь у нас "вареная печень" - сдержанный господин, так что и не покраснеет, может, даже посмеется, ну и пусть, мне все равно; если сделать большую фотографию, то ее могут и в витрине выставить... ну, как моя идея? у тебя мрачное лицо, ты что, против?» - его упреки звучали смешно; - «если меня снимут с таким мрачным лицом, сам же меня и возненавидишь», - пошутила Мидори и рассмеялась; в ее смехе была прелестная нотка, она явно развеселилась.

Постепенно истаивала утренняя свежесть; солнце пригревало; «Сёта, приходи вечером ко мне играть, будем фонарики по воде пускать, рыбу половим, на пруду сделали новые мостки, теперь совсем не страшно», - небрежно сказала девочка; Сёта почувствовал себя на седьмом небе и, провожая Мидори, только и думал, какая она красивая.

7

Синнё из Рюгэдзи и Мидори из Дайкокуя ходили в одну школу Икуэйся; в конце минувшего апреля, когда уже осыпались лепестки сакуры, а в тени свежей листвы показались цветы глицинии, на равнине Мидзуноя устроили большие весенние спортивные состязания - перетягивали канат, играли в мяч, прыгали через веревочку; все до того увлеклись, что не заметили, как долгий день стал клониться к закату; тогда-то это и произошло с Нобу, странно, обычно он - воплощенная выдержка, а тут споткнулся о длинный корень сосны возле пруда, рухнул ничком прямо руками вперед в красную грязь, испачкав низ рукавов куртки-хаори; Мидори случилась рядом, не утерпела и протянула ему свой платок алого шелка - «вот, вытрись», - проявляя заботу; кое-кто из мальчишек, кто давно сгорал от ревности, сразу все заприметили: «Гляди-ка, Фуд-зимото - сын священника, а как с барышней болтает, забавно, правда, как он благодорит ее? небось, Мидори выйдет за него, станет матушкой-настоятельницей, все будут ее называть Дайкоку сама - Божеством счастья» - так поползла сплетня; Нобу всей душой ненавидел такие досужие разговоры, даже когда речь заходила о чужом человеке, страдал, отворачивался, но держал себя в руках - такой уж у него был характер; само упоминание имени Мидори до жути напугало Нобу, но как он мог возразить? его раздражало собственное бессилие, но коли сказать нечего, оставалось сохранять невозмутимость; но долго так продолжаться не могло, а как поступить, он не знал и был в замешательстве; наверное, следовало бы проявить решительность, одним словом опровергнуть сплетню, он же тихо страдал до мучительного пота и чувствовал себя одиноким; поначалу Мидори нечего не замечала и однажды по дороге из школы дружелюбно обратилась к нему: «Фудзимото, а Фудзимото...», но тот лишь шаг прибавил; она заметила на обочине дерево с чудесными цветами - «ах, какие цветы, только высоко очень, мне не достать, Нобу, ты такой рослый, сорви мне, ради всего святого», - она обратилась к нему, старшему в толпе школьников, ему было горько, он понимал, что ребята подумают; не разбирая, где какие цветы, он протянул руку к ближайшей ветке, обломил ее и, едва кинув ее Мидори, убежал; сначала она удивилась: «как он невежлив!», но после нескольких подобных случаев стало понятно, что он старается держаться с ней особенно грубо, не то что с другими, подчеркивает свое к ней дурное отношение: не отвечал на вопросы, стоило ей приблизиться, спешил уйти, злился на все ее попытки заговорить с ним; Мидори совсем не понимала, что происходит, но устала подлаживаться под него, понимая, как это трудно, ломала голову и сердилась - «пусть себе злится, никакой он мне не друг, ни слова с ним больше не скажу, - Мидори немного сердилась, - раз так, и он мне больше не нужен, надо пройти мимо, нечего и разговаривать с ним, перестать даже здороваться при встрече - ну, как если бы между нами навсегда большая река пролегла, - ни лодки, ни плотика, - у каждого своя одинокая дорога, у каждого свой берег».

Миновал праздник; теперь Мидори перестала ходить в школу: грязь-то со лба смыть легко, а вот как отмоешься от позора? она всей душой чувствовала горечь, досада ее разбирала; в классе все они сидели рядом ровными рядами - и те, кто жил в передних кварталах, и ребята из боковых улиц, - казалось, им деваться некуда, только дружить, но странным образом раскол длился день за днем, словно его поддерживала чья-то злая воля; он повел себя трусливо по отношению к нашей девочке, его гадкий трусливый поступок в тот праздничный вечер, все понимали: болван Тёкити никогда бы не посмел без поддержки Нобу затеять драку, это в передних кварталах он мог бесчинствовать; перед людьми Нобу притворялся образованным, послушным, но загляни в его темную душонку: Фудзимото - истинный кукловод, мастер дергать кукол за ниточки; пускай он отличный ученик, лучше, чем она, Мидори, пускай он молодой хозяин из храма Рюгэдзи, но Мидори из Дай-кокуя никогда ни у кого и листком бумаги не одолжилась, чтобы ее голытьбой обзывать, нужно еще посмотреть, какие такие в храме Рюгэдзи влиятельные прихожане? вот ее сестрица три года состояла в близких отношениях с самим досточтимым Кава из банка, среди ее друзей - почтенный Ёнэ из квартала Кабуто, а господин Коротышка, депутат парламента! так и вовсе изволил обещать, что выкупит сестру и женится, очень уж она ему нравилась, только она сама не захотела за него, вот у них и не сладилось, а ведь он еще какое высокое положение занимал, это и сестрицына хозяйка говорила, что, не веришь? - сам спроси! «вишенный дом»²³ Дайкоку, не живи там Омаки, вообще бы во мрак погрузился; хозяин к нам - к отцу, матери, ко мне - со всем уважением: как-то я в волан играла, ракеткой взмахнула и с грохотом прямо в вазу попала и фарфоровую статуэтку Дайкоку - Божества счастья, что в нише стояла и которой весьма дорожили, расколотила, - что за незадача! хозяин в соседней комнате как раз сакэ попивал, так он только и сказал: «Экая ты криворукая, Ми-дори», - а будь на моем месте кто другой, не миновать бы скандала, служанки прямо обзавидова-лись, - а все потому, что у меня такая сестра, хотя я сама только за домом присматриваю, но все-таки я сестра той самой Омаки из Дайкоку и вовсе не должна терпеть оскорбления от какого-то Тёкити; а сынок настоятеля из Рюгэдзи еще ох как пожалеет, что надо мной измывался, - после этих событий она совсемпотеряла интерес к школе, уж очень ее гордая душа была уязвлена; сама разбила тушеч-ницу, выбросила палочку туши, оставила книги, счеты и только иногда вяло играла с подругами.

8

Вперекор вечернему стремлению с грустью возвращаются они в повозках после утреннего расставания, сохраняя в душе мечтательную память... некоторые стараются избежать людских взглядов, прячут глаза под низко надвинутой шляпой, опускают налицо полотенце-повязку; женщины на прощание сильно разок хлопают их по спине - по поверью, - чтобы свое имя схоронить в памяти гостя - ведь приятнее, если воспоминания о ней проникнут в его душу; случаются лица с хмурой улыбкой, иные - мрачные, отталкивающие... выйдешь на Сакамото, смотри под ноги: одна за другой возвращаются из Сэндзю повозки с зеленью - там надо быть начеку: вплоть до поворота к святилищу Мисима, до дороги Безумцев, докуда добредают ночные гости «веселых домов» - все они не в себе: здесь они наконец-то, считается, могут перевести дух, лица их расслабляются, они стеснительны, робкие подкаблучники, но и тут среди толпящихся на перекрестке нет-нет кто-нибудь да и брякнет, дескать, глядите, вон там важный мужчина, а у того копейки за душой нет, возвращается без гроша в кармане, не стоит и припоминать строки из «Вечной печали» Бо Цзюй-и²⁴: «И уже это счастье под небом у нас для отцов с матерями пример: их не радует больше родившийся сын, все надежды приносит им дочь...» - о том, как китайский император приблизил к себе девочку из рода Ян, - бывают времена, когда дочери бесконечно драгоценны, айв нашей округе много есть примеров тому, как Лучезарная дева Кагуя-химэ²⁵ родится на задворках, перебирается потом в лучший веселый дом в Цукидзи, делается подругой знатнейших богатеев, овладевает тайной танца; какая-нибудь такая красотка по имени Снежная, сидя в гостиной, интересуется с редким простодушием: «На каком же дереве растет рис?» - словно бы ведать не ведает о прозе жизни, а ведь так недавно прирабатывала изготовлением цветочных карт; носит широченный пояс - в таких ходят девушки «веселых кварталов», сейчас она еще на хорошем счету, но с глаз долой - из сердца вон, глядь, она уже не звезда квартала, а в лавке красильщика тем временем подрастает вторая дочка, цветок редкой красоты, она пробует себя в новом веселом доме, что в квартале Сэндзоку, где мерцают фонари с надписью «светильник божества-ками»²⁶, вот она почти что на равной ноге с несравненной красоткой из сада по имени Кокити; стоит ли удивляться, что денно и нощно все слухи и разговоры об успешной карьере касаются только женщин, на парней смотрят, как на совершенную бесполезность, вроде дворняжьего хвоста в черных пятнах, назначенного разве что рыскать по помойкам; сыновья из домов, что выстроились рядами, и растут в местной подростковой стае, позднее - лет семнадцати-восемнадцати, в пору взросления, - сбиваются в компании человек по пять-семь, еще не франты с флейтой сякухати за поясом, но уже донельзя важно вступают под началом известного главаря, в одинаковых повязках из полотенец, с одинаковыми фонарями на длинных шестах, к тому времени, как они обретут навык игры в кости, станут все напористее заигрывать с красотками через решетчатые двери их обиталищ; семейное дело, которым они занимаются, отнимает у них всего только полдня - возвратившись в сумерках домой, приняв ванну, облачаются в тесноватые кимоно и деревянные постукивающие скамеечки-сандалии гэта: «Заметил новенькую в том-то веселом заведении? Смахивает на швею из мастерской в Канасуги, ну что за носик у нее, приплюснутый», - так уж у них устроены мозги, не переделать: простодушно попрошайничают друг у друга то щепоть табака, то бумажный носовой платок, чтобы высморкаться, прикалывают друг друга - в общем, добиваются известности на всю жизнь, так что даже детки-наследнички из других кварталов заимствуют прозвища местных мальчишек, а они знай свое: драку за дракой учиняют возле Больших ворот²⁷; и все-таки, что ни говори, а подлинную власть забрали в нашем квартале женщины - взгляни! осенью ли, весной ли бурлят веселые заведения всех пяти кварталов; пусть и не в обычае нынче сопровождение с фонарем, но стук деревянных сандалий девочек-посыльных из чайных домиков мешается с мелодиями, под которые они подтанцовывают и напевают; спроси любого из веселой толпы, наводнившей наш район, ради чего он здесь, ответ будет: красные воротники, длинные рукава старинных кимоно Утикакэ, высоченные прически «красный медведь», приветливые улыбки, зазывные взгляды... пойди пойми, правда ли они такие красавицы, не стоит и пытаться понять, кто из здешних и вправду девицы высокого разбора ойран, достойные всякого уважения, а кому это все равно; что ж говорить о тех, кто целиком погружен в этот мир, кто проводит здесь все свое время с утра до вечера - тут никак не избежать напитаться здешним духом, так неокрашенная ткань жадно принимает краску: на взгляд Мидо-ри существа, именуемые мужчинами, не казались ни обольстительными, ни ужасными; ей не приходило в голову, что ремесло, которым промышляет ее старшая сестра, постыдно; еще когда та покидала отчий дом, Мидори плакала от желания сопутствовать сестре, даже во сне об этом мечтала, завидовала, ведь сестра сможет сполна вернуть отцу и матери дочерний долг; она и не подозревала, насколько переплетено прекрасное с кошмарным в сестриной жизни, через что той пришлось пройти, утверждаясь в своем ремесле; зато интересовало ее искусство утонченной - тоньше мышиного писка - беседы, которая так по нраву посетителям; или как стучать по решетке, загадывая желание; или как в меру приласкать на прощание гостя; ее не смущал особый жаргон «веселых домов», который был в ходу в ее квартале; шли годы, ей сравнялось четырнадцать, но когда, обнимая кукол, она прижималась к ним щекой, сердце ее билось учащенно, словно у принцессы из благородной фамилии, - по необходимости усваивала школьные уроки благопристойного поведения и домоводства, но всей душой откликалась только на разговоры о любовных отношениях с тем или другим гостем, кого любят или не любят, о хозяйских подарках к новому сезону - нарядах, о ночных дарах, преподнесенных богатым гостем куртизанке на праздник, передали для нее в чайный домик; весь этот блеск был прекрасен, а что сюда не подходило, казалось жалким, но по молодости ее и не тянуло вникнуть в чужие дела; ее взгляд привлекали одни цветы, в ее харктере смешались твердость и легкомыслие, и некоторая сумасбродность, в собственном выдуманном мире она придумала свой мир, похожий на тучку в поднебесье; дорога Безумцев, дорога Спящих - вот утренний возвратный путь по домам ночных гостей, что идут один за другим, по утрам здесь спят допоздна, передние кварталы моют и чистят и щедро поливают водой, а из задворочных Маннэнтё, Ямабуситё, Синтанимати и окрестностей тянутся вереницей те, кто нашли себе там ночной насест, те, кого не унизить бранным «актеришко», - завсегдатаи театральных подмостков, искусные в своем деле: вот певец под барабан и он же торговец тянучками, вот кукольник, акробат, танцор львиного танца на представлениях кагура²⁸, плясуны из святилища Сумиёси, танцоры с львиными головами, одетые кто во что горазд, франтят в шелковом крепе, тончайшем газе, в платьях с Сацумской печатью²⁹, туго перепоясанные широкими поясами из черного сатина, - мужчины и женщины, группами по пять-семь человек, плотными толпами; а то бредет одинокий печальный старик со сломанным сямисэном, что-то наигрывая на ходу, девчушку лет пяти-шести с красными лентами заставляет танцевать под песенку «Вон там видна в Кинокуни мандариновая лодочка...», не один вечер подряд они день за днем развлекают загулявшего гостя в «веселом квартале» или грустную от любви проститутку, им известно, что без доходов они не останутся, так что не стоит забрасывать дела, а мудро придерживаться прежнего, они кружат вокруг этого квартала, не останавливаясь, чтобы от доброты сердца дать подаяние, сомнительные типы в кимоно с драным, словно трава морская, подолом не стоят у ворот алкая милостыню, а проходят мимо; красавица артистка, соломенная шляпка лица не закрывает, видна прелестная щечка, идет бахвалясь горлом, бахвалясь руками. «Позор, что мы никогда не слышим ее голосок в нашем квартале», - щелкает языком хозяйка писчебумажной лавки, а в это время Мидори, вернувшись из ванной, сидит перед лавкой и наблюдает за прохожими, легко приподняла свои свисающие на лицо волосы и наскоро заколола полукруглым самшитовым гребнем, подхватывается - «зазову-ка ее к нам, эту артистку!» - бросается следом в развевающемся платье, удерживает за широкий низ рукава кимоно, и не видно со стороны, вложила ли она туда деньги, обе о том ни слова, даже и в шутку, но уже звучит с медлительной плавностью любимая песня о Светлом Вороне и вскоре смолкает чарующее «благодарю за ваше внимание», такое не купишь, а толпа слушателей знай пересуживает - «подумать только, совсем еще ребенок, а сумела такое проделать» - и не на артистку глядят, а на личико Мидори, - «вот бы всех мимохо-жих актеров просить нам показывать их умения, пусть сыграют на сямисэнах, флейтах, барабанах, певцов и танцоров, что мы никогда не видим-не слышим», - шепчет Мидори в тот момент стоящему рядом Сёта, а тот в ответ изумленно: «Это уж слишком!»

9

Голос, возглашающий начальные строки сутры Буссэцу Амида «Слышал я, так говорят...» должен, как ветром в соснах, от пыли мирской очистить людские сердца; в кухне на задах храма курится дымок над жаровней с рыбой³⁰, на яйцевидных камнях могил сушатся детские пеленки - хотя это и не запрещается уставом их веры, понимали сведущие в законах и те, кто с желаниями священников не считался: как и рыбой, пронзительно попахивало здесь мирским; и вправду прекрасно круглился толстенный живот настоятеля храма Рюгэдзи, и столь же толст был его кошель; он лоснился довольством, цвел, не нуждаясь в чужих похвалах; то не была розовость сакуры или алость цветов персика - сплошь без пятнышка красноватой медью отливал он весь от свежебритой головы до основания шеи; от чистого сердца так громыхал он смехом, вздымая черные с проседью брови, что рождалось опасение, не рухнет ли в испуге со своего постамента Будда Нёрай в главном храмовом зале; жена священника, сейчас она довольно молода, едва за сорок, и привлекательна, белокожая, она повязывает голову повязкой-полотенцем, волосы скрепляет на затылке в маленький пучок круглыми гребешками; с прихожанами всегда приветлива, даже известная своим злоречием хозяйка цветочной лавки возле ворот храма расположена к ней и старается попридержать свой острый язык, а все потому, что ей нередко перепадало то поношенное кимоно, то еда со священче-ского стола; когда-то одинокая, рано лишившаяся хорошего мужа из семьи прихожан храма, она, не зная, куда после смерти мужа податься, нанялась так вот обшивать послушников и священников, за прокорм стирала, готовила овощи, никакого дела не чуралась, потом стала кладбищенской уборщицей в помощь мужчинам; почтенный главный священник проникся к ней состраданием, но и собственную выгоду знал, она же, смущаясь разницы в годах - двадцать лет! - все-таки от полной безысходности решила не думать о том, что кто-то на нее косо взглянет, в конце концов, место - хорошее, вполне можно беспечально дожить до могилы; никто особенно и не попрекнул ее - хоть и стыдиться было чего, но люди поняли, что женщина она недурная. Она уже носила Хану, свою первицу, когда один из прихожан, некто из Сака-мото, торговавший маслом и известный своей благочестивой добротой, взялся выступить сватом - этот чудак и сладил дело по всей форме, так что у второго ребенка, Нобу, уже был отец; из двоих детей мальчик то увлекался Законом Будды Нё-рай, то дни напролет проводил одинокий у себя в комнате, хмурый от дурного настроения; старшую Охану - чудесное дитя с прозрачной кожей, с очаровательным двойным подбородочком - нельзя было назвать красавицей, но знатоки знали ей цену; впрочем, все было непросто: обидно упустить новенькую да свеженькую, не пополнить ею сонм служительниц древнейшего ремесла, но и прямиком отправить девочку из храма в веселый квартал, чтобы она, как говорится, «кимоно слева отпахивала»³¹, - тоже страшно, есть ведь, толкуют, иной неведомый людям мир, где сам Будда играет на сямисэне; устроили ее, в конце концов, наилучшим образом в лавке чайного домика на дороге Тама-ти - посадили за низкий, обставленный низкой решеткой прилавок, и она свою прелесть присовокупила к торговле: юнцы, которых вовсе не волновали весы и счеты, толпились в лавке без всякого дела до глубокого вечера, да и прочие посетители не переводились аж до полуночи; отец-настоятель всегда был занят - собирал себе долги, присматривал за лавкой, служил заупокойные службы, ежемесячно произносил проповеди, чередуя их с бухгалтерским учетом; когда плоть его утомлялась, он стелил вечерами на веранде цветастую циновку, разоблачившись до пояса, ложился на нее, обмахивался веером, наполнял до краев глубокую чашу крепкой водкой авамори, посылал в большую лавку Мусасия, что в приречном квартале, за жареными угрями - очень уж он рыбу жаловал; бегать за рыбой входило в обязанности Нобу, от омерзения его прямо до костей пробирало, по дороге он стеснялся глаза поднять³², если из писчебумажной лавки через улицу наискосок доносились детские голоса, бессердечно притворялся слепым; дойдя до торговавшей угрями лавки, сначала миновал ворота с независимым видом, ему казалось, вся улица со всех четырех сторон уставилась на него, и сердце сжималось, потом он неловко пятился и юркал в дверь - «кроме тебя некому!» - и надеялся, что уж ему-то есть эту рыбу не придется. Папаша-священник, человек редкой души, хотя и слыл в народе малость прижимистым, что, впрочем, его нимало не трогало, всякую свободную минуту - таков уж характер! - отдавал приработку: изготавливал, к примеру, благовещие грабельки «медвежья лапа», а в ноябрьский день Петуха и вовсе, что называется, без спору, без драки открыл на свободном месте перед воротами храма лавку декоративных шпилек кандзаси, усадил за прилавок, повязав ей голову полотенцем, собственную жену, причем свои торговые планы он расчел надолго; хозяйка поначалу робела, но он-то расспросил других любителей-сидельцев по лавкам об их обильной прибыли на ручном промысле; днем жена все-таки стеснялась торговать, покуда хозяйка бродила неузнанная в людской толчее, ей помогала та самая цветочница, зато вечером смелела и сама устраивалась за прилавком у всех на виду, громко зазывала покупателей - тяга к наживе превозмогла робкую застенчивость, - она ни о чем не задумывалась, и то и дело слышалось громогласное: «Уступлю подешевле!» вослед покупателям; многие совершенно теряли голову от этих воплей, в людских волнах у них темнело в глазах, и они сдавались, и у самых храмовых ворот начисто забывали, что пришли сюда молиться о будущей жизни; матушка-торговка научилась ловко перекладывать товар, будто бы снижая цену: «А ну, три штуки за семьдесят пять сэнов!» - но продавала пять и оказывалась с барышом; прямо сказать, не было такого способа легко и быстро нажиться, как говорится, «в ночной тьме», которым не пользовались бы священник с женой; Нобу с болью в сердце наблюдал за происходящим; попечители храма ни о чем таком и не слыхали; зато окрестные жители без устали обмысливали редкостный факт; в детской компании бродил слух, будто и сам храм Рюгэдзи превращен в шпилечную лавку; Нобу, стесняясь пересудов, что, мол, мать его бросилась в торговлю и точно ума лишилась, подступался к отцу, не закрыть ли дело, раз так, но тот в ответ только гоготал: «Молчи-молчи! Что.ты несешь? Никакой от тебя поддержки» - так и тянулось: утром - молитвы Будде, вечером - приход-расход, жгучий стыд, когда отец, сияющий от возбуждения, берется за счеты, - зачем этой голове постриг?

Воспитывались в доме единоутробные сестра с братом при живых родителях, ничто в их тихой семье не предвещало будущей нелюдимости Нобу, но такая уж это была натура с затаенной до времени мрачностью; от рождения он слыл спокойным ребенком и редко привлекал к себе внимание, когда говорил, слушали его плохо, да и самого его мало интересовали служба отца, поступки матери, учеба сестры; он не испытал трагического разочарования, когда осознал, что никому не интересно все, что он скажет, - хотя до чего же это несправедливо! Друзья считали, что у него странный характер, но он был просто слаб душой, легко впадал в уныние; бросался прочь от малейшей сплетни, пусть только краем его касавшейся, ему недоставало решительности для ссоры, для спора; он просиживал дни взаперти, чуждался людей, постепенно стал бояться всего и вся; в школе слыл умником, был на хорошем счету, никому и в голову не приходило, что он такой слабак; впрочем, сложилось устойчивое мнение, что Фудзимото из храма Рюгэдзи крепок, вроде недоваренной рисовой лепешки; его недолюбливали.

10

В праздничный вечер Нобу послали с поручением к старшей сестре в Тамати, вернулся он поздно и ни сном, ни духом не ведал о наделавшем столько шуму происшествии в писчебумажной лавке; утром Усимацу, Бундзи, кто-то еще сообщили ему о случившемся; поначалу он здорово изумился бесчинству Тёкити, но потом понял, что все уже случилось, а попрекать - бесполезно; жаль, его собственное имя связывают с этим делом, неприятность серьезная, хотя он ничего не сделал, но как бы не пришлось за других отдуваться, хотя он-то уж вовсе ни при чем; похоже, Тёкити, вроде, немного переживает, уже несколько дней носа не кажет, знает: Нобу ему при встрече выскажет, что следует; теперь накал страстей поослаб - «Нобу, ты сердишься? Поверь, все как-то само собой случилось, прости, кто же знал, Нобу, что Сёта там не окажется, мне вовсе ни к чему с малышкой отношения выяснять да еще Сангоро лупить... там фонарь стал раскачиваться, не мог же я убежать, ничего не сделав, - просто хотел показать, что мне на них на всех наплевать... да, я малость оплошал, тебя не послушался, виноват, но прошу, не злись - это жестоко, ты ведь моя опора, я только потому и решился взойти на большой корабль, ты не можешь нас бросить, правда, худо-бедно, но ты наш главарь, глупо, если мы станем все врозь», - со смиренным видом он вымаливал прощение, ничего не поделаешь, тут тяжело ответить «нет» - «Издеваться над слабыми - позорно, мы ничего не достигнем, нападая на Сангоро и Мидори; начнут Сёта с дружками первыми - дадим сдачи и только», - Нобу не очень ругал Тёкити, но в душе надеялся, что драк больше не будет.

Для боковых улиц Санго стал чем-то вроде безгрешного младенца; его поколотили, испинали ногами, даже спустя несколько дней боль не давала ему спокойно сидеть или стоять; однажды вечером, когда его отец-рикша катил свою пустую повозку под крыши пятидесяти чайных домиков, знакомый разносчик еды спросил его: «Что ж это? Почему он такой слабенький?»; отца за его природную робость прозвали Тэцу - Поклон, он никогда не смотрел в глаза собеседнику выше его по положению, старался угодить владельцам заведений, не говоря уж о посетителях веселого квартала: хозяин большого дома, землевладелец, хотя к нему всякий мог обратиться с любым вздором, - все принимал, как должное, такой уж был у него характер; «стыд-позор! драку с этим Тёкити затеял, участвовал в бесчинстве, сейчас-то уже ничего не поправить, он, поди, сын большого домовладельца... как можно было с таким связываться, зачем вперед лезть?., какая причина, урод?! иди прощения проси! немедленно!» - как тут не наброситься с бранью на сына. В ответ на настояния отца непременно просить прощения у Тёкити Сангоро смирился: дней через семь-десять зажили все ушибы, забылись обиды, он снова взялся за два сэна приглядывать за сынишкой пожарного старшины - младшим братом Тёкити, таскал его на закорках, напевая колыбельную: «Баю-баюшки баю...»; ему уже сравнялось шестнадцать - казалось бы, возраст самой бодрости духа, но он совсем не стеснялся своего облика, даже в передних кварталах появлялся; Мидори с Сётой беззлобно поддразнивали его: «Эй, кому душу заложил, ни на что больше не годишься, а?» - впрочем, их дружбу это никак не нарушало.

За веселым весенним праздником любования цветущей сакурой следует день поминовения усопших в память упокоившейся Тамагику - Драгоценной Хризантемы³³; осенью - опять придет праздник Новый Скороспешный: стремительно каждые десять минут проносятся по улицам рикши, а еще по многу - по семьдесят пять штук! - их скапливается на стоянках; каждый месяц распадается на две половинки, в нынешнем уже подходит к концу вторая; красные стрекозы беспокойно снуют над рисовыми чеками, видать, скоро заголосит перепел над водяным рвом; утром и вечером знобит на осеннем ветре; в скобяной лавке вместо курений от москитов появились карманные грелки; за мостом Исибаси в Тамарая слабо поскрипывают мельничные жернова; с безотчетной грустью бьют часы на башне Кадоэби; никогда, ни зимой, ни летом не гаснет пламя в Ниппори³⁴, и сжимается в тоске сердце - не на этом ли огне сжигают тела умерших; глянешь в небо, заслушаешься мелодией сямисэна, словно роняющего звуки на тропинку у подножья дамбы, на задворках чайных домов - пускай играет не самая прославленная гейша из Наканотё, пускай звучит всеми запетая «С тобой на единую ночь разделим мы ложе...», но печаль твоя поистине глубока; с осенних дней веселые господа начинают наведываться в веселые кварталы, легкомысленно плавают от дома к дому, они-то и есть самые верные, те, что в душу западают; бывшая молоденькая служанка с ненужными подробностями рассказывает, ах, поверите ли? в пруду Мидзуноя возле храма Д айондзи от несчастной любви утопилась слепая девушка, мастерица-массажистка, и всего-то двадцати лет от роду, никак не могла со своим пороком смириться, - такая вот ужасная новость! иные интересуются, куда это запропали Китигоро из овощной лавки и плотник Такити, и слышат в ответ: «Их взяли, ну, за это самое...» - и таинственный жест - указательный палец к кончику носа, понимайте, мол, сами: «нос» и «карты» звучат одинаково, хана, - смекаете? - все тут распускают слухи: «задержали за преступление»; у большой дороги играют детишки - уж они точно безгрешны, - вон видно, трое или пятеро взялись за руки и поют: «Раскройся бутон, распустись цветок...» - невинная забава; потом - тишина, и только самый привычный во всем квартале извечный шелест мчащихся рикш.

Казалось, уж не моросят ли тихо-тихо осенние дожди, вечер сделался как-то особенно печальным, когда вдруг что-то с грохотом хлынуло; в писчебумажной лавке не ждали случайных посетителей, хозяйка еще с вечера заперла двери; Мидори с Сё-той и несколькими детишками вместе играли в детскую игру - в ракушки кисяго; вдруг Мидори прислушалась: «Неужто какой-то поздний покупатель пожаловал - слышите шаги по мосткам?» - «Да нет, что-то я ничего не слышу, - отозвался Сёта, прекратив считать ракушки, - но я буду рад всякому гостю»; шаги замерли, похоже, - только шаги и были слышны - и остановились; воцарилась тишина: ни звука, ни слова.

11

Сёта открыл дверь и переступил порог; он видел прохожего в тени широкого свеса крыши, тот удалялся прочь от входа в лавку; «Эй, кто вы, кто? Может, зайдете? - крикнул мальчик и, сунув ноги в деревянные сандалии Мидори, выскочил было под дождь, бежать за ним, но тотчас замер: - И звать не стоит, все равно не пойдет, это же он» - и провел ладонью по голове, мол, обритый.

«Это что, Нобу? - спросила Мидори. - Мерзкий монашек, небось, заявился кисточку купить или еще что, услышал наши голоса, постоял, послушал и ходу домой, вот дурацкий нрав! точно старый старик, криводушный, перезрелое зерно, заика, беззубый, до чего же противный! попробовал бы войти - уж я бы над ним поизмывалась! Жаль, сбежал... Отдай-ка мои сандалии, пойду сама гляну», - она высунулась на улицу, дождевые капли с широкого свеса крыши упали ей на челку - <<Фу, как противно!» - она встряхнула головой; впереди, домов за пять-шесть, в свете газового фонаря виднелась спина Нобу, он двигался как-то неуверенно, немного опустив голову и упрятав плечи под зонтиком из Дайкокуя; долго, бесконечно долго, словно провожая, смотрела Мидори ему вслед; «Что это с тобой?» - спросил Сёта, заподозривший неладное, и похлопал ее по спине.

«Ничего», - отозвалась она равнодушно; они вернулись в лавку и принялись пересчитывать ракушки³⁵; «У-у, терпеть не могу этого монашка, даже сойтись в драке лицом к лицу не умеет, знай себе корчит постную рожу да посмеивается в кулак, сидя взаперти, - такой уж характер, до чего же это мерзко! Не зря моя мать говорит, мол, у хорошего человека и душа нараспашку, что правда, то правда, а этот Нобу, черная душонка, все посмеивается в кулак, - скажи, Сёта!» - она говорила решительно, ни одного доброго слова у нее для Нобу не было; «Нет-нет, этот из храма Рюгэдзи хоть что-то смыслит, а Тёкити - тот и вовсе дурак дураком!» - «Ну, нахал, прямо как взрослый рассуждает! Умен ты не по годам, Сёта, даже смешно слушать тебя, шутника!» - Мидори легонько потрепала мальчика по щеке и рассмеялась, глядя на его серьезную физиономию: «Вырасту, совсем буду большой». - «А что, вот облачусь в кимоно с квадратными рукавами, точно у хозяина лавки Кабата, бабушка купит мне золотые часы, надену кольцо, начну курить папиросы, обувку подберу получше - я предпочитаю кожаные гэта деревянным, - на трехслойной подошве из кожи и с атласно-узорчатыми завязками - то-то будет подходяще!» - заявил Сёта, а Мидори залилась мелким рассыпчатым смехом: «Уж мы, небось, посмеемся над этаким крохой в кимоно с квадратными рукавами и в гэта на кожаной подошве - ни дать ни взять возомнивший о себе пузырек из-под глазных капель!» - она явно дурачилась; «Ладно-ладно, мне еще расти да расти, как-нибудь вырасту!» - «Когда это еще будет... а то смотри, мышонок на потолке очень самому себе высоким кажется», - Мидори показала пальчиком, и все, даже хозяйка лавки, расхохотались.

Только Сёта сохранял серьезность, его глаза мерцали: «Тебе бы только шутки шутить, Мидори, но каждый человек, кого ни возьми, обязательно вырастет, что тут смешного! Женюсь на красотке и пойду с ней гулять, мне самые красивые барышни нравятся, я уж не польщусь на кого-нибудь вроде Офуку из лавки соленого печенья с ее изрытым оспой лицом или на какую девицу с чересчур выпуклым лбом из дровяной лавки, - таких и на порог не пущу, не потерплю я оспенных да чесоточных...» - «Ну, спасибо, Сё, смилостивился, зашел ко мне в лавку, не побрезговал, а лицо-то у бабушки все в оспинах», - прыснула хозяйка. - «Ты пожилая, - нашелся Сёта, - таким уже все все равно, а я про молоденьких говорю». - «Сильно ошибаешься!» - заявила хозяйка и смеха ради принялась кокетливо подступать к ребенку.

«В нашем квартале много хорошеньких - возьми хоть Ороку-цветочницу или Кии, что торгует фруктами, - но кто-кто еще, кто самая красивая, а? Не она ли сидит рядом с тобой, уважаемый Сёта? Неужто это глазастая Ороку? А, может, певунья Кии?» - дразнила она мальчика; Сёта покраснел: «При чем тут эти Ороку, Кии, что в них такого?» - он отодвинулся от висячей лампы в тень, поближе к стене; «А-а, значит, это наша Мидори, так ты считаешь?» - она явно угадала, - «Да откуда мне знать... я, не знаю я ничего такого...» - отвернувшись к стене, он принялся постукивать пальцами по туго натянутой бумаге и тихонько напевать: «Вертись, вертись, водяное колесо...»; Мидори собирала ракушки, еще раз все сначала; за весь разговор она и не покраснела.

12

Отправляясь в Тамати, Нобу всегда выбирал короткий путь по внутренней стороне водного рва, хотя вполне мог бы этого не делать; его влекли никудышные решетчатые ворота, низкая кустарниковая изгородь хаги³⁶ вокруг каменного фонаря, веранда с поднятыми бамбуковыми занавесками, один вид которых навевал грустные воспоминания и чудилось, будто за раздвижными сёдзи со стеклянными вставками сама вдова Адзэти³⁷ из старинной «Повести о Гэндзи» перебирает свои четки, является юная фрейлина Мурасаки с высоко забранными подстриженными волосами... - то был дом, которым владел хозяин Дайкокуя.

Вчера и сегодня небо сыпало дождем; длинное нижнее кимоно, о котором просила живущая в Тамати сестра, было готово, мать беспокоилась доставить его поскорее: «Не возьмешься ли занести перед школой, Охана, небось, ждет не дожет-ся», - он как добропорядочный сын не мог сказать «нет» и со словами «хорошо, хорошо» взял под мышку убористый сверток, с помощью тесьмы мышиного цвета из ткани кокура³⁸ плотно обул крепкие деревянные гэта на широких, точно зубы, поперечинах и, прикрывшись от дождя зонтом, вышел из дому.

Он свернул, повторяя изгиб рва Черненых зубов, отыскал привычную тропинку и вскоре оказался перед Дайкокуя, тут внезапный порыв ветра поволок вверх большой черный зонт с такой силой, что, казалось, вот-вот его унесет в небеса; пришлось что есть мочи упереться ногами в землю; в тот же миг - надо же такому случиться! - лопнула перемычка на его гэта, штука поважнее зонтика.

Нобу в растерянности только языком прищелкнул - дело-то нешуточное; прислонил зонт к воротам Дайкокуя, укрылся от льющего непрестанно дождя под навесом и взялся за починку - только вот как ни к какому ремеслу не привычный монашек управится с такой неприятностью? - и правда: как ни торопился, как ни прилаживал так и сяк порвавшуюся тесьму, старался - все впустую; пробовал - с раздраженной торопливостью выхватив из рукава черновик сочинения - половинку листа - сделать новую перемычку из бумаги, быстро порвал его, так и сяк, скрутил жгут; тем временем буря еще пуще рассвирепела, ветер подхватил прислоненный к воротам зонт и поволок его прочь; ну, это уж слишком! - юноша дернулся поймать зонтик, выронил сверток - не везет так не везет! - и новое кимоно, развернувшись, оказалось в грязевой ванне, да и у него самого до самых пол рукавов перепачкалось.

Вид был - жальче некуда: в дождь без зонтика, с порванной перемычкой на тэта... Мидори издали смотрела на несчастного у решетки ворот: «Мама, похоже, у прохожего лопнул перехват на гэта, позволь вынести ему кусок материи на замену», - попросила она, и выдвинув ящичек швейной шкатулки, достала обрезок узорчатого шелка Юдзэн³⁹, торопливо нацепила садовые сандалии и выскользнула за порог, на веранде раскрыла европейский зонт, заторопилась, ступая на камни садовой дорожки.

Когда она узнала в прохожем Нобу, краска залила ей лицо, в груди началось такое колотье, словно ей повстречался кто-то небывалый, она пугливо огляделась, не видит ли кто, и приблизилась к воротам, в тот же миг оглянулся и Нобу, замер, онемев, только ледяной пот струился по лицу; оставалось одно - броситься прочь босиком.

Будь Мидори самой собой, она не упустила бы пройтись насчет жалкого вида Нобу, под настроение смеялась бы, смеялась и смеялась над ним, не стесняясь в выражениях, высказала бы ему все: виданное ли дело - в праздничный вечер затеять Сёту обижать, помешать нашим развлечениям, подбить дружка отлупить невинного Сангоро, - да все исподтишка, скрытно, вертя всеми, да еще так равнодушно, а ну, давай-ка, проси прощения, что это такое, еще и Тёкити заставил меня шлюхой обозвать, а что такого в проститутке плохого? понимал бы что... мне от тебя ни пылинки не нужно, отец с матерью есть, есть старшая сестра, есть хозяин Дайкокуя, с чего бы я стала у тебя, как и прежде, домогаться покровительства?! и никому не нужной шлюхой меня перестань обзывать, тем более - втихомолку, лучше уж, если приспичит, прямо в лицо скажи - так? Она бы подошла к нему, изо всех сил ухватила за рукав и высказала все без утайки... но не та нынче Мид-ри: робко жмется в тени ограды, смущается, но не уходит; сердце колотится - спасу нет.

13

В обычные дни Нобу старался побыстрее, не глазея по сторонам, миновать Дайко-куя, почему-то ему бывало здесь не по себе; треклятый дождь, жуткий ветер, лопнувшая перепонка, попытка под проливным дождем возле бесполезных ворот скрутить бумажный жгут, чтобы починить гэта, - показалось, он не вынесет всего этого кошмара, а тут еще послышался перестук подошв по садовым камням - словно спину ледяной водой окатили, он и не глядя знал, кто это, вздрогнул и даже переменился в лице; отвернулся и сделал вид, что усердно чинит гэта, хотя и во сне вряд ли сумел бы в этом преуспеть.

Мидори наблюдала за ним из сада - ах, до чего же он неуклюж, как медленно вяжет узел... да и не удержится же сколько-нибудь надолго соломинка или что другое в дырке для перемычки... видел бы, до чего грязны полы твоей куртки-хаори, как он возит ими по грязи... зонтик упал, хорошо бы его закрыть, а потом уже к воротам прислонять; но окликнуть его и сказать: «Вот лоскуток, попробуй вдень», никак не получалось; так она стояла, понурившись, струи дождя затекали в рукава, смотрела на него, вроде бы затаившись, как вдруг послышался голос ничего не подозревавшей матери: «Утюг раскалился, Мидори, что ты там делаешь? Нечего слоняться под дождем, непременно простудишься», - прокричала она; «Сейчас иду», - отозвалась девочка, испугавшись, что Нобу ее услышит, в груди опять заколотилось, закружилась голова, а ей ведь нужно было вернуться к дверям, и не подать виду, что она мучается, она изо всех сил соображала, как поступить, а потом, молча, бросила лоскуток сквозь решетку ограды; Нобу сделал вид, что ничего не заметил; единственная мысль вертелась у нее в голове: какое же холодное у него сердце! несколько слезинок, огорченное лицо, а бездушен так, словно сжигаем ненавистью ко всему вокруг; хотелось окликнуть его, мысли роились, ее буквально тошнило от никчемности этого человека, а мать все продолжала и продолжала звать ее; печально, но что поделаешь... будто вдруг застеснявшись, она повернулась и, стуча гэта, двинулась по камням садовой дорожки к дому; теперь уже Нобу оглянулся, с грустью глядя ей вслед; лоскут шелка Юдзэн с алым накрапом намокал под дождем - алые осенние листья прекрасным узором стелились у его ног, очарованный, он силился и не мог поднять кусок мокрой ткани, взгляд был пуст, а сердце разрывалось от горя.

Я махнул рукой на свою неумелость, развязал длинный пояс на куртке-хаори и приспособил его как перемычку на тэта, несколько раз обвязал, похоже, сгодится, хотя с виду получилось уродливо, но как-нибудь дохромаю, пускай и с трудом; правда, он стал понимать: до Тамати в такой обувке далековато, но выхода нет; Нобу поднялся, завернул сестрино кимоно, взял сверток под мышку и прошел всего два шага; взгляд его упал на алеющий листьями шелковый лоскуток, оставить здесь этот лоскут было невыносимо тяжело, - «Нобу, у тебя что, передняя перемычка на гэта лопнула? Ну и видок у тебя, хоть не смотри», - вдруг раздался чей-то голос.

Он с удивлением обернулся; оказалось, это шалопай Тёкити, похоже, он возвращается из веселого квартала, поверх летнего кимоно другое из дорогого шелка тодзан, короткий, в три сяку, пояс цвета хурмы, по обыкновению, спущен на бедра, новая куртка хантэн, по обшлагам рукавов и по вороту черного шелка иероглифы, крупные знаки на зонтике - номер дома, свежекупленные деревянные гэта на высоких поперечинах и с лакированными кожаными чехлами спереди - от всей его фигуры так и шибало хвастливым самодовольством.

«Да, лопнула перемычка, я как раз размышлял насчет починки, только я по этой части не мастак», - вяло произнес Нобу; «А, вон оно что, так починить ее и вправду нелегко, но ты возьми мои тэта, тут перемычка ох какая прочная». - «Да не знаю я, ты-то как?» - «Да я привычный!» - он засуетился, подоткнул на семь третей полы кимоно - так удобнее, чем в подвязанных, - и снял гэта; Нобу колебался: «Что ж, босиком пойдешь? Это невозможно». - «Да нет, все прекрасно, я привычный, а у Нобы, небось, подошвы нежные, разве тебе приходилось топать босыми ногами по камням? Давай-давай, надевай!» - и он заботливо подвинул ему свои гэта. Отвратительный, словно чумное божество, с мохнатыми, как гусеницы, извивающимися бровями, а говорил до странности нежно и доброжелательно: «Твои возьму, приберу да на кухню зашвырну, раз уж так получилось, переобувайся скорей!» - он явно хотел услужить; они расстались, договорившись о встрече, и Нобу отправился к старшей сестре в Тамати, а Тёкити двинулся домой; шелковый с алым крапом лоскут остался лежать за решетчатыми воротами.

14

В этом году в ноябре было три дня Петуха, средний из них оказался испорчен дурной погодой, зато первый и последний выдались на славу, и прошли при прекрасной погоде в святилище Мисима; под предлогом праздника через боковые ворота силой рвалась возбужденная молодежь - раздавались взрывы хохота - с намерением то ли обрушить небесные опоры, то ли порвать земные скрепы, казалось, все смешалось на улице Наканоте; для огромного числа людей все это являло собой незабываемое зрелище: там и сям разводные мосты в кварталах Сумитё и Кёмати; соперничество команд, режущих людское море, - «э-эх, да-а-вай! на-а-легай!» - так кричат лодочные загребные; щебет сотен барышень в крошечных прибрежных заведениях; высоченные «вишенные дома» высшего разбора, где за пышной живой изгородью кипит любовь; и такое же бурление песни, вскипание мелодий сямисэнов; Сёта в этот день взял отгул, не пошел собирать дань, забрел в лавку Сангоро, торгующую картошкой «гигантская голова», навестил приятеля верзилу из лавки рисовых колобков, но колобки ему как-то не показались: «С прибытком торгуете?» - «Сёта, как ты вовремя! Понимаешь, кончилась сладкая соевая паста, чем мне торговать? Я сразу поставил вариться еще, но она не готова, а клиенты ждать не станут, что делать?» - приятель просил совета; «Пораскинь мозгами, парень! Выскреби большую кастрюлю, разведи кипятком, сахара сыпани погуще - вот и будет толк, никто ничего и не заметит, обслужишь человек двадцать, тут, глядишь, твоя паста поспеет; так все делают, кто же в такой кутерьме разбираться станет, знай спеши продавай!» - он подвинул поближе горшок с сахаром, а одноглазая матушка, дивясь, сказала: «Ну, из тебя, Сёта, настоящий купец выйдет, ишь до чего умен!» - «Тут ума не нужно, только что в доме Сиофуки на боковой улице не хватило сахара, точно так поступили, а я подглядел», - отмахнулся мальчик; «Мидори не видел? С утра ищу ее, не пойму, куда она подевалась, говорят, даже в "лавку кистей" не заходила, уж не в веселом ли она квартале?» - «А-а, Мидори? Да она рано утром перед моим окном разводной мост переходила, шла туда, в квартал заведений... Сёта, она была ужас как хороша! Представляешь, волосы как-то вот так уложены, ну в этот... узел Си-мада!» - он даже попытался что-то такое руками изобразить. - «Да-а, настоящая красавица, - произнес он и, смахнув каплю под носом: - Покрасивей самой Омаки! До того мила, что, боюсь, ей прямая дорога в куртизанки ойран», - потупился Сёта; «Что ж, дело хорошее! Вот вырасту, открою лавку праздничных украшений, подкоплю деньжат - и навещу ее», - знать, настоящий Осел; «Что ты несешь, наглец надутый?! Да она тебя враз погонит!» - «Как? Почему?» - «Почему - не знаю, а погонит обязательно!» - он даже слегка зарделся; «Ладно, пойду прогуляюсь по веселому кварталу, увидимся», - бросил Сёта, выходя из ворот.

Пока не сравнялось семнадцать годов,

Росла, словно бабочка или цветок, -

пропел он странно дрожащим голосом популярную нынче мелодию, -

А нынче нрав веселых домов

На душу тяжестью лег, -

пробормотал он, словно бы про себя, и смешался с толпой; люди веселились, звонко цокали деревянные гэта; маленькая мальчишеская фигурка исчезла.

Когда он продрался сквозь толпу, на углу веселого квартала сразу увидел ее - она разговаривала с Оцума, продавщицей, оборотившись к ней; это была именно она, Мидори из Дайкокуя, и оказалась она ровно такой, как описал Ослик: вместо невинного узла волос - большая прическа Симада, затянутая куском пышной ткани, черепаховые гребни, блестящие узорные шпильки в виде цветов с кисточками, - ну вылитая столичная кукла в ярко-роскошном многоцветье; Сёта застыл, где стоял, потеряв дар речи; еще вчера он просто подошел бы к ней и взял за руку, теперь же тихо созерцал, глаз не сводил; она подбежала сама: «Давай простимся, Оцума, тебе еще нужно за покупками, а он проводит меня домой, - и сделала прощальный поклон: - Вот воистину прямодушие прелестного ребенка - меня, стало быть, можно и не провожать! Ладно, пройдусь за покупками в Кёмати», - и засеменила-заспешила по узкой улочке к длинным домам; Сёта в первый раз дернул Мидори за рукав: «Как тебе все это к лицу! Причесаться-то когда успела? Вчера? Сегодня? Чего ж раньше не показала?» - говорил он ласково, силясь казаться сердитым; Мидори с трудом выдавила: «Сегодня... у старшей сестры в комнате... было очень противно...» - под взглядами прохожих она окончательно поникла.

15

Несчастная, подавленная стыдом, она не хотела никого видеть, восторги окружающих казались ей насмешкой; многие со щемящим чувством утраты оглядывались на прическу Симада, а ей в их взглядах чудилось пренебрежение; «Сёта, я иду домой». - «Почему? Давай лучше повеселимся. Тебе влетело, да? С сестрой повздорила?» - спросил он как-то по-детски; она только покраснела; они поравнялись с лавкой колобков, Ослик подал голос: «Вот приятная компания!» - от этих высокопарных слов лицо Ми-дори приняло такое выражение, словно она готова вот-вот разрыдаться; «Не пойду с тобой, Сёта!» - она ускорила шаг, а ведь обещала, что проведет с ним вместе день Петуха, а сама повернулась и пошла в другую сторону, он бросился следом: «Ты домой? А как же я? Ну зачем тебе туда? Ну это уж чересчур...» - он старался говорить мягко, а она молча шла и шла, словно стараясь побыстрей отделаться от него; Сёта никак не мог взять в толк, что же случилось, и лишь придерживал ее за рукав; Мидори еще пуще заливалась краской: «Ничего...» - голос ее был исполнен глубокого смысла.

Миновав ворота, они вошли в дом; для Сёты, который с детства приходил сюда играть, это - дом близких друзей, и он легко поднялся следом за Мидори на веранду; мать, едва завидев его: «Хорошо, что пришел, Сёта, нынче у девочки нашей с утра настроение никудышнее, совсем отбилась от рук, может, тебе ее удастся ее развеселить»; Сёта почувствовал себя взрослым и как взрослый повиновался и спросил: «Она нездорова?» - «Нет, ничего такого, - ответила мать со странной усмешкой, - скоро придет в себя, всегда своевольничать любила, небось, поссорилась с друзьями, этадевица порой просто невыносима», - она оглянулась: Мидори, сбросив пояс и верхнее кимоно, лежала ничком, укрывшись стеганым одеялом.

Сёта робко приблизился к изголовью: «Ты не заболела, Мидори, что с тобой? Тебе плохо? Что с тобой?» - он наклонился к ней, опираясь ладонями о колени, сердце ныло; Мидори не отвечала, только сдавленный плач слышался сквозь рукав кимоно, которым она накрылась; слишком короткая для прически челка сбилась на сторону; произошло что-то серьезное, детская душа Сёта рвалась, он не мог вымолвить ни слова утешения, он был в страшном затруднении: «Что же случилось? Ты злишься? На меня вроде не за что... За что ты разозлилась?» - ничего не понимая, он старался заглянуть ей в лицо; Мидори отерла слезы: «Я ни на что не сержусь, Сёта».

Когда он спрашивал ее, что же все-таки случилось, она стеснялась и не могла ему сказать, это были, что ни говори, горькие переживания; она молчала, какой смысл кому-то что-то объяснять, когда лицо само собой заливается краской; ничего такого она сказать не могла, когда чувствуешь себя все более одинокой, переполненной мыслями, еще вчера и в голову не приходившими, когда стесняешься всех вокруг и мечтаешь только об одном: чтобы одиноко молчать в полутемной комнате с утра и до вечера, чтобы никто не заглядывал в глаза, пусть все так грустно, но хотя бы избегнуть чужих нескромных взглядов; вот бы играть и играть в куклы, в вырезанных из бумаги дам, только в кукольный домик; ах, до чего это страшно - взрослеть, зачем годы прибавляются? Вернуть бы прошлое - возвратиться вспять на семь, на десять месяцев, на год... это были раздумья старого человека; она позабыла о Сёта, который все говорил, пока она решительно не прогнала его: «Иди домой, Сёта, иди ради Бога. Останешься - я верно умру. От тебя у меня уже голова раскалывается, стоит самой заговорить - всё кругом идет. Мне все противны... Иди домой, ну пожалуйста, иди!» - это прозвучало так зло, бессердечно, что Сёта почувствовал себя словно в тумане, он не понимал - за что она его так? «Как ты переменилась ко мне! Ты не должна так говорить, тебе это не идет. И вообще какая-то ты странная...» - ему обидно было, говорил он спокойно, но слезы лились сами собой, и как же могла она не заметить его горя; «Иди домой, иди, не уйдешь - считай, ты мне больше не друг, ты гадкий, гадкий, Сёта!» - произнесла она с ненавистью; «Если так, я ухожу, не стану тебе мешать», - не попрощавшись с матерью, которая вышла измерить температуру воды в ванной, Сёта резко поднялся и выскочил в сад.

16

Бег его был прям, точно лёт ворона, он проскользнул-пробрался сквозь толпу, ворвался в писчебумажную лавку, где Сан-горо, все у себя в лавке расторговавший, играл, воображая бывалого торговца с набитой мошной, старшего брата, покупающего младшеньким братикам и сестричкам желанные подарки; Сёта попал в разгар веселья; «Я искал тебя, нынче мы в барыше, могу тебя угостить». - «Замолчи, дурак, не тебе меня угощать, нахал!» - так грубо Сёта с ним еще никогда не разговаривал; потом рявкнул: «Не за тем я сюда пришел!» - «Что? Драка, да?» - Сан-горо торопливо запихнул в карман за пазухой недоеденный пирожок с фасолью. - «С кем подрался? С тем из Рюгэдзи? С Тёкити? Где все началось? В веселом квартале? У ворот святилища, да? У них не выйдет, как в тот праздник, им не застать нас врасплох, им не победить; если нужно - могу первым с ними задраться, мы должны дать им урок, нечего малодушничать!» - его аж распирало от жажды боя; «Какой ты быстрый, малыш, никакой драки...» - он умолк; «Когда ты примчался, я сразу подумал - что-то случилось, небось, подрались; Сёта, если этой ночью им не врежем, значит, уже никогда... этот прохвост Тёкити без рук останется». - «Как это? почему без рук?» - «Разве не знаешь? Нынче папаша мой разговаривал с этой новенькой госпожой из Рюгэдзи, ну, матерью Нобу, я слышал, он очень скоро пойдет в школу монахов, тогда он в это ихнее платье облачится с такими тонкими рукавами - вот я и говорю: без рук останется, в смысле, что рукава для драки не засучить и рук не выпростать; значит, со следующего года его больше здесь, на боковых улицах, не будет, а значит, ты станешь главарем передних кварталов», - он явно подзуживал приятеля; «Да успокойся ты, им по два сэна дать - они враз к Тёкити в банду переметнутся, таких, как ты, можно запросто сотню набрать, только какая в этом радость? Пусть уж лучше идут на все четыре стороны; с этим из Рюгэдзи я сам посчитаюсь, - хоть один разок; а уедет отсюда - что ж... мне говорили, это только в будущем году случится, после окончания школы... с чего бы такая спешка? Вот уже действительно - пройдоха!» - явно он просто болтал, его вся эта история нимало не волновала; зато мысленно он раз за разом припоминал странное поведение Мидори; Сёта, вопреки обыкновению, не пел песен, праздничные толпы только печаль навевали, ему-то было не до веселья; зажглись фонари, и он из писчебумажной лавки отправился к себе; нынешний день Петуха и весь праздничный базар выдались на редкость нелепыми и заканчивались как-то мучительно.

С этого дня Мидори стала совершенно другим человеком, словно переродилась; если случалась нужда, она отправлялась к сестре в веселый квартал, но совсем не выходила играть на улицу; друзья скучали, приходили звать ее, но она отделывалась пустыми обещаниями «да-да, сейчас...»; даже с Сёта, к которому из всей компании она была больше всего привязана, отношения разладились; видя, как она заливается румянцем от смущения, трудно было и вообразить недавние веселье и танцы в «лавке кистей»; многие опасались, не больна ли девочка? но мать только улыбалась: «Что вы! Просто характер выказывает, до чего ж легкомысленна! Ей надо передохнуть», - а людям недосуг в чужую жизнь вникать; иные восхищались: скажите, какая взрослая, сколько в ней женственности появилось! другие не прочь были позлословить - такое прелестное драгоценное дитя, до чего же испортили ее! в переднем квартале воцарилась печаль, словно внезапно кто-то все огни загасил; и Сёта перестал петь свои красивые песни, только ходил ночами собирать выручку за день, ходил с фонарем, ручка которого напоминала натянутую тетиву лука; когда он шел по дамбе, его тень почему-то казалась холодной; у одного Сангоро голосок ничуть не переменился, иногда он сопровождал друга, и голос его, как прежде, искрился весельем.

Слухи о том, что Нобу из Рюгэдзи уезжает в школу своей секты, не доходили до Мидори, она ничего не знала; держалась все так же замкнуто; в последнее время начались у нее странным образом женские недомогания, она совсем расклеилась, по малейшему поводу впадала в стеснительность; однажды морозным утром кто-то просунул сквозь решетчатые ворота бумажный нарцисс; неожиданно Мидори приняла случившееся близко к сердцу, но с печалью, поставила его в вазу для единственного цветка и без конца восхищалась его свежим, грустно-одиноким обликом. В тот же день к вечеру до нее дойдет весть, что Нобу - а она и не знала - отправляется в монастырскую школу и цвет его рукавов изменится навсегда.

1

Ров Черненых зубов — см. примеч. к с. 9.

(обратно)

2

Месяц инея по лунному календарю — это ноябрь, а день Петуха — один из дней двенадцатидневного календарного цикла, обычно в ноябре бывает два или три дня Петуха, ежегодный праздник крупнейшего храма района красных фонарей Ёсивара приходится на день Петуха в ноябре.

(обратно)

3

Медвежья лапа (кумадэ) — магический предмет, бамбуковые грабельки, к которым привязаны веточка сосны, цветы, фрукты, рисовая соломка; играет роль оберега и амулета.

(обратно)

4

Ойран — куртизанка высокого полета.

(обратно)

5

Китайские фонарики — так, видимо, называлось противозачаточное средство, которое носили в круглых коробочках.

(обратно)

6

«Повесть о Гэндзи», классический роман X в. писательницы Мурасаки Сикибу, фрейлина Мурасаки — одна из знаменитых героинь романа.

(обратно)

7

Праздник «Скороспешный» — так назывался праздник в районе красных фонарей Ёсивара, который проводили в сентябре, начиная с XVII в., центром его были фарсовые представления кёгэн, а название происходит от названия такого представления.

(обратно)

8

Мэн-цзы — китайский философ IV—III вв. до н. э., его мать была известна как умелая воспитательница.

(обратно)

9

Цвета туши - т. е. черного или коричневого; иными словами, он станет монахом.

(обратно)

10

Праздничные повозки даси - на синтоистском празднике святилища Сэндзоку по городу возили исполинские повозки на колесах, украшенные тканями, шнурами, колокольчиками, на них водружали макеты золоченых храмов; божество Сэндзоку в этих повозках провозили по городу при стечении больших толп зрителей.

(обратно)

11

Кёгэн - старинное фарсовое представление, где большую роль играет импровизация.

(обратно)

12

Детский пояс в три сяку - дети и подростки носили длинные пояса около 1 метра.

(обратно)

13

«Яттёи-яттёи» - с таким выкриком поднимают тяжести.

(обратно)

14

Куклы Дарума из папье-маше - представляли собой сидящего бодхидхарму Дарума дайси, использовались для гаданий.

(обратно)

15

Дзиродзаэмон - персонаж театра Кабуки, который перелетает через крыши, чтобы поймать вора.

(обратно)

16

Бог-Быстробег Идатэн - небесный воин-скороход, по буддийской легенде, догнал ловкого вора; изображался в китайском военном облачении, герой популярной пьесы театра Но.

(обратно)

17

Маннэнтё - один из захудалых кварталов Ёсивара.

(обратно)

18

«Тайная тропинка любви» - начальная строка популярной в районе Ёсивара песенки.

(обратно)

19

Мудреные дощечки — название деревянных головоломок, из которых надо было складывать фигурки, одна такая головоломка называлась «Шестнадцать Мусаси».

(обратно)

20

Таро-сама - божество храма Таро Инари в Ситая, особенно популярно было в XIX в.

(обратно)

21

Звякнула колокольчиком «пасть крокодила» - так называли большой плоский колоколец, в который звонили перед входом в храм толстым вервием из рисовой соломы.

(обратно)

22

«Парчовые картины» - так называли популярные в XIX в. гравюры со многими пресонажами и сложными сюжетами.

(обратно)

23

«Вишенный дом» (букв, дом-сакура) - так называли бордели в районе красных фонарей Ёсивара.

(обратно)

24

Бо Цзюй-и - китайский поэт VIII-IX вв., его поэма «Вечная печаль», посвященная любви императора Сюань-цзуна к наложнице Ян Гуй-фэй, была очень популярна в Японии.

(обратно)

25

Лучезарная дева Кагуя-химэ - героиня первого японского романа «Сказание о деде Такэтори».

(обратно)

26

Светильник божества-ками - ками - это синтоистские боги, фонари с такой надписью находились неподалеку от святилища Сэнгоку.

(обратно)

27

Большие ворота вели в район красных фонарей Ёси-вара, на ночь ворота закрывались до утра.

(обратно)

28

Кагура (букв, радость богов) - танцы и песни, которые исполнялись в синтоистских святилищах или на рисовых полях во время праздников.

(обратно)

29

Сацумекая печать - означает, что шелк на платьях был наивысшего качества с лучшими узорами.

(обратно)

30

Жаровня с рыбой - священникам было запрещено есть рыбу и мясо, поэтому представление о мирском связывалось с запахом рыбы.

(обратно)

31

Кимоно слева отпахивала... - значит, стала куртизанкой.

(обратно)

32

...стеснялся глаза поднять - дело не только в том, что Нобу не любил рыбу, священникам было запрещено ее есть.

(обратно)

33

Тамагику - Драгоценная Хризантема - так звали известнейшую куртизанку, чью кончину в 1726 г. отмечали каждый год праздником фонарей.

(обратно)

34

Пламя в Ниппори - в Ниппори находилось буддийское кладбище, где кремировали покойных.

(обратно)

35

Пересчитывать ракушки - ракушки нужно было считать во время игры, напоминающей домино.

(обратно)

36

Хаги - низкорослый кустарник, цветет по осени.

(обратно)

37

Вдова Адзэти - супруга Адзэти Дайнагона, популярная героиня романа «Повесть о Гэндзи», бабушка юной фрейлины Мурасаки.

(обратно)

38

Ткань кокура - плотная грубая ткань.

(обратно)

39

Узорчатый шелк Юдзэн - высшего качества лощеный шелк, обычно с полосатым узором.

(обратно)

Оглавление

Хигути Итиё

  Сверстники

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

*** Примечания ***