Год Людоеда [Мария Васильевна Семенова] (fb2) читать онлайн

Петр Кожевников, Мария Семенова Год Людоеда

День первый

Глава 1. Разбой на Елагином острове

Коля быстро распаковал конфету и мельком на нее взглянул: две стороны заморской ландринки были квадратными, а в центре имели круглые углубления. Мальчик бросил леденец на язык, скомкал обертку и отщелкнул в сторону. Во рту форма конфеты показалась ему не очень удобной, он стал ее вертеть за щекой и вдруг уперся языком в клейкую нишу. Махлаткин повторил движение несколько раз, прежде чем заметил, что тычет языком в кисло-сладкую выемку до самого упора. При этом леденец стучит одним своим ребром по внутренней поверхности зубов, словно спинка кровати о стену. Этот звук навел Колю на мысль о том, что ландринка — заодно и игрушка. Он попробовал переместить конфету во рту, поигрывая с нею зубами, но это вышло неинтересно.

«Леденец, наверное, сделан не для этого, — смекнул мальчик. — А я знаком с такими делами и сразу понял, что можно держать его во рту и кайфовать. Во дают эти нерусские фирмачи! Жалко, фантик выбросил — посмотреть бы, кто такое придумал».

Неожиданно Махлаткин ощутил языком внутреннюю часть нижней губы. Это тоже оказалось приятно. «Прососал насквозь», — заключил мальчик и притянул губу языком: она сразу подалась, образовав пупырышек, похожий на сосок. Коля теребил скользкий бугорок языком и думал, что сейчас, наверное, не он один предается этой забаве, — вон сколько в ларьках этих конфет, да и у других сластей ему удалось найти свои секреты. Это действительно похоже на загадку, которую не каждый сможет решить. Чего стоили хотя бы черные конфеты со сладко-соленым вкусом, которыми его когда-то угощал Гриша.

Мальчик не заметил, как леденец полностью растаял, в то время как его язык все еще продолжал давить на образовавшийся пупырыш. Вскоре Коля ощутил холодное онемение в языке и сравнил его с тем, которое наступало после приема сонных лекарств в дурдоме.

* * *

— Трясучка тащится! Пошли! Чего зекаешь? После дурдома не очухался? — Перед Махлаткиным возникло притягивающее своей отвратительностью лицо Никиты Бросова, словно упавшая с чьего-то балкона прогнившая тряпка. Мальчик так разомлел от конфеты, что даже не сразу понял, о чем говорит его долговязый приятель, от которого всегда струился мерзкий блевотный душок.

— Где Хрусталь? — Мертвец невольно стрельнул колкой слюной Кольке прямо в губы. Мальчик машинально слизнул прелые капли и тотчас выплюнул изо рта на землю все его содержимое, накопившее вкус леденца. Никита проводил взглядом оранжевый прозрачный сгусток и, наверное, даже не задумался о причине этого выброса.

— Да он, как ты и сказал, — на скамейке. — Махлаткин окончательно вернулся в парк, где осенние листья создавали своим цветастым разнообразием подобие ковровых покрытий, выставленных за оконными стеклами «Гостинки», около которой, любуясь на эту красоту, мальчик иногда караулил возможных клиентов.

Ревень действительно сидел на скамейке недалеко от пруда и, может быть, спал — так он, по крайней мере, выглядел, ссутулившийся, опустивший подбородок на плечо. На нем были надеты взрослые затасканные вещи, и Колька подумал, что надо бы этому парню подкинуть какой-нибудь клевый прикид или сводить его на ближайшую раздачу гуманитарки, которые иногда устраивают Данилыч со Следопытом.

Старуха двигалась по мосту медленно и осторожно, кукольно и даже по-клоунски, почти не сгибая правую ногу и почти не шевеля правой рукой, которые иногда заметно подрагивали. Через ее плечо была переброшена черная сумочка, которая болталась из стороны в сторону в такт каждому ее шагу. Взобравшись на середину моста, она остановилась и полезла левой рукой, которой сжимала палку, в карман пальто. Все свои действия она совершала томительно долго.

Когда из кармана старухи высунулся полиэтиленовый мешок, Никита и Коля догадались о ее намерениях, хотя Колька привычно шутканул: «Воздух достала!»

Наконец старуха вытащила горбушку черного хлеба и уронила ее себе под ноги. Затем, неожиданно проворно подняв согнутую в колене левую ногу, резко опустила каблук на иссохший хлеб. После нескольких ударов пенсионерка наклонила голову и оценила плоды тяжких трудов. Оказалось, что от горбушки отбилось всего лишь несколько небольших кусочков.

Старуха решила действовать более решительно и со всех своих малых сил топнула по непокорному хлебу. Тот выскользнул из-под старушечьего ботинка и молниеносно отпрыгнул к стальным прутьям ограды моста.

Пенсионерка недовольно посмотрела на свою жертву, подбила палкой горбушку к исходному месту и чисто для проформы ударила ее резиновым наконечником своей клюки. Не добившись большего результата, чем прежде, все тем же резиновым наконечником инвалидка оттеснила изможденную краюху к краю моста и спихнула в воду. Тотчас к добыче, за которой до того момента они лишь вожделенно наблюдали, ринулись птицы. Вороны и голуби принялись склевывать крошки на тротуаре, а утки, трассирующие по бурой реке, деловито направились к размокающей горбушке.

Вслед за первой порцией старуха отправила вниз все свои хлебные припасы и, оставив пустой мешок торчать из кармана, пошла по мосту дальше, желая, очевидно, привычно пройтись по аллеям парка. Когда она сошла с моста и свернула направо, с обеих сторон избранной ею тропы к старухе подскочили трое подростков. Никита ударил инвалидку кулаком по лицу. Она тут же упала, и Колька, склонившись над старухой, вцепился в ее поношенную сумку. Старуха, однако, цепко держала свою ношу левой рукой и при этом смотрела на Махлаткина снизу немного детским взглядом.

— Волоки ее за собой, сейчас отпустит! — приказал Бросов, просунул свои ручищи Кольке под мышки и потащил его, а следом и оглушенную пенсионерку.

— Ух ты, ё мое, лыжи какие! — Махлаткин сипло-звонко засмеялся и передернул плечами. — Щекотно, блин!

— Щас будет еще щекотней, когда я тебе капусту развалю! — Никита тоже смеялся странным, словно искусственным смехом, похожим на хруст жести, и набирал скорость. — Главное, не обделайся, а не то клоповцам продам — они тебя псам отдадут!

Ревень неуверенно, озираясь, шел следом и ловил себя на том, что мечтает о внезапном и спасительном для жертвы появлении ментов, которые хоть и сами порядочные шкуры, но за такую бяку наказывают.

Ребята оттащили старуху недалеко, шагов, может быть, на двадцать, и остановились.

— Ревун, тресни ей по граблям! — скомандовал Мертвец.

Олег присел рядом на корточки и не знал, что ему делать. Он почему-то засмотрелся на старушечьи руки: прозрачная, будто целлофан, кожа на кистях была словно обрызгана ржавчиной.

— Ну, лапу ей расцепи! — громким шепотом сказал Колька. — Во, жаба! Как клещами зажала!

Ревень все еще не понимал, как ему надо себя вести и можно ли сейчас вернуть все происшедшее назад — словно перемотать кассету, чтобы больше ее никогда уже не смотреть. Вдруг он увидел, как Бросов наступил своим здоровенным ботинком инвалидке на голову.

«Сорок шестой размер», — почему-то подумал Олег, глядя, как смялось под подошвой лицо старухи.

— Я взял! — почти крикнул Махлаткин.

— Рвем отсюда! — скомандовал Никита. — Вставай, Хрусталь! Чего замерз? В тюрягу захотел? Сваливать надо, понял?!

Ребята побежали от старухи, нелепо шарившей здоровой рукой по травмированному лицу. Олег, чуть не сказав ей «до свидания», тоже вскочил и помчался вслед за своими сообщниками.

Они бежали будто наперегонки, совсем как в школе, когда кто-то зарубался на скорость. Около второго моста, перекинутого через рукав Невы между Елагиным и Каменным островом, Ревень почувствовал, что в его груди и горле словно что-то горит.

«Я уже не спортсмен», — подумал он. В этот момент перед ними качнулся автобус.

— Садись! — гаркнул Мертвец, и они попрыгали друг за другом в разъехавшиеся гармошками дверей проемы.

Ребята устроились на заднем сиденье. Колька вытащил из-под куртки сумку и стал ее обыскивать. Неожиданно он перевернул сумку вверх дном и вывернул все содержимое Олегу на колени. В общей куче были видны скомканный носовой платок, засаленные бумажки, мелочь, причем старого образца, таблетки, зеркальце, почтовый конверт и старый бумажник, который молниеносно подхватил Никита. Он развернул его, увидел деньги и вытащил, потом достал паспорт и раскрыл его.

— Кумирова Раиса Власовна! — прогнусавил в сломанный нос Мертвец. — А она ничего была. Хочешь, Колян, такую бабушку? На, спрячь в нутряк!

Бросов, как всегда, быстро запихнул документ Махлаткину в карман куртки, а сам развернул сложенные деньги. Одна бумажка оказалась в сто рублей, вторая — в пятьдесят и две по десять.

— Сотка — мне. Остальное — вам! — объявил Мертвец и сунул Кольке оставшиеся деньги. — Держи, Махлатка, ты — старший! А это что? — Мертвец вытряхнул на лоснящуюся, грязную ладонь содержимое конверта, где оказались медаль и бумажка, на которой было что-то написано. — Ух ты! Это — только мне, за удачный налет! Я сейчас — на Козий рынок, может, эту хреновину какому-нибудь маклаку или братве вдую, а потом — на Комендань, там на трамвайной садиловке и встретимся. А может, в Говнюшнике заночуем? Адья, братва!

* * *

Когда автобус подъехал к метро «Чкаловская», Никита пожал приятелям руки и выскочил на тротуар; ребята поехали дальше и вышли только на кольце у метро «Петроградская».

— Ну что, Ревун, понравилось? Да ты не трясись и не бзди — никто нас не найдет. — Коля быстро, по-хозяйски, продвигался мимо ларьков, высматривая нужные ему товары.

— Да я не боюсь, подло как-то вышло: она же и так еле ходит.

Олег еще с момента нападения на старуху пытался себя заставить думать о том, что он — прав и ему должно быть теперь начихать на эту пенсионерку и на все те жертвы, которых уже избили и ограбили его друзья, да и на тех, кого им отныне уже вместе предстоит подкараулить около Сбербанка или где-то еще. О нем ведь и о его больном бате никто не думает. Пусть они хоть сдохнут сообща или порознь — никого это не волнует. Плачь, ори, зови на помощь — никто не придет, все это теперь бесполезно. Такое» время — как рассуждает отец. Ревень ткнул в бок своего спутника, затормозившего около очередного ларька.

— Лохматка, дай закурить!

— Погоди, Хрусталь, дай мне с человеком рассчитаться! — Оказывается, женщина-продавец уже выдавала Коле в обмен на скомканные денежные бумажки бутылку водки, пепси-колы, пачку жвачки и «Мальборо». Принимая товар, Махлаткин с улыбкой обернулся: — Нынче мы с тобой по-людски закумаримся.

— А куда пойдем-то? В подвал или на чердак? — Олег начал вспоминать, какие ему известны в этих краях убежища, где можно спокойно провести время.

— Давай рванем на Козий рынок, там и побалдеем. А вечером к Удельнинскому парку подгребем и с нашими потусуемся. А ночью на трамвае покатаемся. Я ж сегодня утром из дурдома сбежал, а с собой одну обезьяну прихватил: так, для развлекухи. — Колька вроде бы еще только рассуждал, но сам уже шел к метро. — Давай, Хрусталь, не манерничай! Аида за мной!

На эскалаторе Махлаткин сел на ступени и ткнул Олега кулаком под колено, вынуждая его сесть рядом, и когда тот послушался, обнял приятеля за плечо и дыхнул на него своим особенным, каким-то собачьим духом:

— А вдруг нам с тобой жить две минуты осталось? Сейчас сорвется эскалатор или какой-нибудь демон вагон заминирует, а?

* * *

Когда они спустились вниз и уже подходили к вагону, Колька вдруг приветственно замахал кому-то рукой и оторвался от спутника. Ревень поспешил за ним и застал его за беседой с приземистым плешивым мужиком в старом милицейском тулупе без погон.

— Дядя Корней, ты когда меня пригласишь на своей новой тачке покататься? Ванька говорил, она сто пятьдесят только так вьет! — Махлаткин старался по-свойски общаться с мужиком, глаза у которого сидели глубоко, будто у Кинг-Конга.

— Ванька тебе еще не то нагалчит! Слушай ты его, мочегона! — Корней говорил беззлобно и даже вроде бы улыбался, а может, его рот всегда имел такое полуулыбчивое выражение. — Ладно, я тут свои дела разгребу и тебя через твоих жиганов высвистаю. Или на Козьем увидимся, там и сговоримся. Человечка этого тоже с собой захватишь: вместе-то, чай, веселее получится?! Мы его и под душиком помоем, а то вон, смотри, какой чумазый — помыться, что ли, негде?

Разговаривая, Корней исподлобья поглядывал на Олега: то ли он его где-то уже встречал, то ли хотел познакомиться — мальчик так и не понял, но смотрел этот мужик всяко странно: словно дюбель в тебя загонял.

— Что за хлыщ? — спросил Ревень, когда Колька простился со своим взрослым знакомым.

— Да ты че, Корнея не знаешь? Ну, он еще тот насос! В морге работает, жмуриков потрошит, а ему за это знаешь какие башли засылают? Мама не горюй! — Махлаткин поджал губы и вытянул шею, усиливая свою речь. — А раньше-то он красноперым был, да чего-то там у него не срослось в ментовской. А вообще, он — батька Ваньки Ремнева, его-то ты знаешь?!

— Ну знаю. Он еще все рыбу ловил, пока чуть не помер от холода, — с готовностью выкрикнул Олег, запрыгивая вслед за товарищем в вагон.

— Во! Так мне, веришь, кто о Корнее рассказывал: дядя Витя Носорог, ну, вампир один, который малолеток обхаживает. — Колька судорожно сглотнул набежавшую от возбуждения слюну. — Ты только никому, понял? А то нас с тобой быстро на тот свет отошлют. Короче, он всяким бандюгам нужные справки на их мертвяков выписывает, а они его за это деньжищами заваливают. Во, работенка не пыльная, скажи, а?

— Да, нам бы такую! — мечтательно произнес Ревень и вопросительно уставился на друга: — А если к нему в долю напроситься? Мы ведь тоже на что-нибудь сгодимся? Мне теперь уже без разницы — что прессовать кого, что грабить! Как жить-то, когда на тебя всем плевать?

Глава 2. Я до утра по ним брожу

Софья Тарасовна закрыла тетрадь с полузабытыми девичьими стихами, подошла к кухонному окну и привычно посмотрела сквозь свежевымытые стекла. Она машинально подняла правую руку, приблизила ее к заклеенным мыльными тряпками щелям и не в первый раз убедилась в том, что от окна почти не дует. Боже мой! Она ведь стоит на этих половицах около полувека! И она — все та же Соня, Сонечка, которую когда-то, как будто вчера, бережно поднимала на подоконник и ласково придерживала бабушка и терпеливым голосом повторяла, что они живут на набережной легендарного лейтенанта Шмидта, который… О заслугах моряка Соня, к своему кокетливому стыду, тотчас забывала и продолжала любоваться пароходами, которые с многозначительным озорством перемигивались между собой разноцветными огоньками.

Школьницей младших классов Соня сама с кряхтением (подражая бабушке) подтаскивала табуретку к подоконнику и забиралась самостоятельно. Бабушка — это, конечно, тоже часть ее детства. Она как-то сразу, насколько себя помнит, стала больше бабушкиной, чем маминой и папиной. Бабушка — это прогулки по городу, учение азбуки, хороших манер, правильной русской речи, — она ведь была из дворян, ее милая старушка. Бабушка — это еще и дача, которую Соня любила, как свою собственную, родную, хотя это был всего лишь ежегодный поднаем обветшалой времянки в Токсово, и опять же пока у бабушки хватало на это сил, да и денег, конечно. Детство, бабушка, дача, и это тоже — стихи:

А начиналась ее жизнь все-таки с окон на Неву. Она до сих пор помнит все свои радостно и печально знаменитые пребывания около окна, которое она воспринимала как часть своей судьбы и даже, каким-то образом, часть своего тела. Пока она жива, пока, слава Богу, полна сил и может себя обслужить… Да что это ты о грустном? Чаще всего ты Ведь восторгаешься рекой, понимая значение слова «пучина», когда вода прямо на глазах выпирает из гранитного заточения.

Зачем вообще Петр придумал этот город, и именно здесь, на столь гиблом месте? Неужели царь не знал, что его детище будут вечно терзать истошные балтийские ветры и затапливать безразличные к людским ущербам наводнения? Да нет, конечно, знал и наверняка планировал хитроумное переустройство ландшафта. А может быть, специально обрекал новую столицу на суровые испытания — чтобы город всегда был готов бороться за свое существование, за свое историческое лидерство. Сонина судьба чем-то похожа на питерскую: тоже постоянные тесты на выживание. И ничего, справляется. Может быть, город помогает, вместе с Невой, которая временами буквально физически притягивает Соню. В тяжелые, да, пожалуй, и в особо радостные дни ей, бывает, нестерпимо хочется броситься в воду да там и остаться. Она много раз думала о том, насколько чаще топятся те, кто живет вблизи воды, затевала даже зарифмовать свои рассуждения, но все никак не получается на это решиться. А главное — время. Его в последние годы хронически не хватает. Иногда даже кажется, что оно как-то сжалось.

А еще Соня любит смотреть на небо. Оно часто меняется и бывает доверчиво-голубым, угрожающе-свинцовым, а ночью — сказочно-черным с мерцающими жемчужинами звезд. Особенным небо становится на рассвете и закате. Глядя на его волшебную изменчивость, женщина испытывает трепетный восторг, понимая в эти минуты, что не она одна столь незабываемо остро чувствует всю красоту и грандиозность природы.

Да и на себя Морошкина еще не прочь полюбоваться, причем не только в зеркало, где все слишком ясно — немолодая (а что с этим поделать?) женщина невысокого роста, с ясными голубыми глазами, почти правильными чертами лица (ну, не все у нее на отлично: нос чуточку курносый, подбородок тяжеловат, шея не как у Нефертити!) и светло-русыми волосами (осветляет, конечно, а как избавиться от седины?). Когда Соня угадывает свое изображение в оконном стекле, это становится гораздо интересней и значительней. Отражение предъявляет ей определенно таинственную даму, чьи черты причудливо совмещаются с пароходными мачтами, оконными переплетами и ночными звездами.

Больше всего Морошкиной не хотелось походить на милиционера, но это, по ее убеждению, составляло наибольшую проблему в ее жизни. Женщина считала, что от сотрудника правоохранительных органов, тем более со стажем — а ей, слава Богу, вот-вот на пенсию, — буквально веет кирзовыми сапогами. Соне кажется, что ее коллег можно отличить по одежде и лексикону, манере говорить, мимике лица, мельчайшим движениям и жестам — да по всему, потому что все это накапливалось с каждым годом службы. Впрочем, себя она утешала тем, что лично ее уберегли от точного попадания в милицейский стереотип: воспитание в семье, годы учебы в институте и работа в школе.

* * *

Соня закурила сигарету и присела на подоконник. Сегодня она была довольна собой и прошедшей встречей. Шутка ли — двадцать девятая годовщина окончания восьмого класса! И что тоже немаловажно и символично — они не изменили установленной традиции и встретились в условленный, можно сказать священный, для их класса день! А сколько когда-то было споров и криков из-за того, когда, где и как часто им собираться, да и собираться ли вообще? Да, и такие были, даже не хочется о них сейчас и вспоминать. Да нет, она уже давно не сердится. Не то что простила, здесь другое, недаром ведь говорят: время — лучший доктор. Само забылось. А тогда ведь даже сама Нина Дмитриевна возражала против этого весеннего дня, который совпадал (это она так думала!) с се днем рождения.

— Ребята вы мои милые! — отмахивалась на первой встрече выпускников их любимица Бах. — Ну посудите сами — вокруг весна, у всех горы дачных, семейных и предотпускных дел, а вы будете тратить на меня свое время?!

Но Кира, которая и предложила этот день, и больше всех настаивала на этой дате, несмотря на всю свою кротость, оказалась на сей раз непреклонной и все-таки убедила ребят упросить Нину Дмитриевну с этим согласиться.

Тогда, в шестьдесят девятом году, пятнадцатилетней девчонкой с наивно загнутыми, словно обгрызенные бублики, двумя косичками, перевязанными аптекарскими резинками, Морошкина и не представляла себе, что когда-нибудь ее возраст приблизится к пятидесяти годам. В детстве чужие двадцать пять лет, да что там, даже двадцать, казались чем-то настолько далеким, будто и несбыточным вовсе, даже нереальным, словно это ожидало всех других, но только не ее. Только не ее.

Соня подумала, как редко она стала позволять себе эти беседы с собой, конечно в уме, ни в коем случае не в голос, как некоторые, хотя если совсем честно, то и с ней случается такое, когда она вдруг начинает тараторить разную околесицу. Что это — возраст? Да, от этого никуда не деться. Что ж, если она ощущает себя все той же Соней, ученицей 8 «Б» класса? Да и другие, наверное, также не соглашаются с возрастом, верят в свое чудесное бессмертие, а в итоге — все то же самое, и сколько раз только за последние пять лет ей пришлось столкнуться со смертью, да к тому же детской, а это ведь всегда вызывает большую жалость. Впрочем, кто ей поверит, что она кого-то там способна жалеть, она, начальник инспекции по делам несовершеннолетних, майор Морошкина, перед которой трепещут родители всех ее нестандартных детей. Что ж, если по образованию она — педагог, а закончила заочное отделение факультета русского языка и литературы Ленинградского государственного педагогического института имени Герцена (по крайней мере, так это заведение тогда называлось)? Да, она собиралась стать учительницей, как их любимая классная руководительница, Нина Дмитриевна Бах, да вот вышла замуж, — может быть, и поспешила, а может, и нет, как сказать?

Встречались, пока Соня еще училась, а он жил в казарме училища имени Фрунзе. Ах, до чего ей нравилась его форма, выправка, умение четко и веско говорить, да вообще все: цвет глаз, запах волос, солоноватость кожи, словно орошенной своенравной морской волной. Да и ему, конечно, тоже было многое приятно в ней. Они ведь по-настоящему любили друг друга!

Соня тогда не только училась, но и работала. Она устроилась в школу сразу после десятилетки. Вначале вожатой, потом — библиотекарем, со второго курса ее нагрузили учебными часами в средних классах. Позже доверили классное руководство. Все это было серьезно. Ей нравилось давать детям образование. Она так и осталась бы на всю жизнь учителем, если бы не обстоятельства, которые действительно способны изменить судьбу, когда-то тобой задуманную, но так и не воплощенную.

Глава 3. Стычка на Козьем рынке

Настя раньше уже видела дедушку Эвальда, или Князя, как звали все за глаза невысокого старичка с седой бородкой и глазами, похожими на два василька. У него всегда был очень интересный вид. Одевался он то в костюм наподобие омоновского с беретом на голове, то в расшитые, какие-то театральные наряды, как в русских сказках, то в черный костюм и черный плащ. А на груди у Эвальда каждый раз было полно всяческих наград: ордена и медали, кресты, просто значки — все это сверкало и вызывало торжественные чувства. Имелось у старичка и разное оружие: один пистолет висел в кобуре за пазухой, другой хранился в кармане, а за пояс было заткнуто несколько ножей. Иногда он показывал ребятам свой арсенал и объяснял, что у них в семье все мужчины — воины.

Князь проходил здесь, потому что неподалеку жил, и иногда угощал Настю и других детей конфетами и печеньем, спрашивал, как их зовут, сколько им лет, есть ли у них родители, чем они тут занимаются. Старичок был всегда веселым и добрым, он улыбался, давал детям полезные советы, например учиться и заботиться о своем здоровье, как бы им теперь трудно ни приходилось.

* * *

Сейчас Настя сидела посреди лужи в куче отбросов и напоминала кем-то оброненную новогоднюю куклу. Девочка действительно была ярко и вроде бы празднично одета, что при более внимательном рассмотрении оказывалось странным нарядом из детских вещей кукольного фасона, расшитых цветными лентами, блестящими пуговицами и даже какими-то форменными шевронами.

Никита Бросов, которого все знали под кличкой Мертвец, высился над девочкой, а был он почти двухметрового роста, и, наверное, собирался ударить ее ногой. Он бросил Настю на землю потому, что она заупрямилась и отказалась идти с ним и другими мужиками к пустым ларькам, куда они, сговорившись с ее мамой Тоней, хотели увести девочку.

Настя со страхом и восторгом наблюдала за тем, как преображается дедушка Эвальд. Она даже подумала о том, что в таком необычном виде скорее всего не признала бы всегда улыбчивого старичка. Сейчас Князь сжал челюсти, желваки на его скулах запульсировали, сомкнутые губы растянулись, глаза стали квадратными и остановились, словно замерзли, даже волосы, казалось, шевелятся. Эвальд согнул у груди руки, сжал кулаки, приподнял и свел внутрь плечи, отчего его спина ссутулилась, как загривок у горбуна. Человек десять местных завсегдатаев, отпетые скандалисты и драчуны, замкнули Князя в кольцо, а их постоянный главарь и заводила в частых разбоях Парамон Синевол по кличке Помидор, прозванный так за свою пунцовую физиономию с желтоватым налетом, словно угли под свежим пеплом, привычно скомандовал: «Сгребли его, падлу, чтоб не вертухался!»

«Неужели сожрут?» — с отчаянием подумала Настя. Девочка до сих пор только слышала, что на Козьем рынке якобы едят не только голубей и собак, но и людей. Да и Князь ее сейчас расстраивал: он вроде бы и видел нападавших, но продолжал стоять набычившись, не поворачивая головы, а лишь поводя плечами, словно они у него занемели. Рассматривая старика, девочка даже улыбнулась сквозь слезы — уж очень он сейчас напоминал воинственного кота, окруженного бродячими псами.

Но вот руки атакующих уже сомкнулись на одежде Князя. Мгновенно образовался клубок, который стал уверенно увлекать старика к первобытно полыхающему костру, куда зачарованные наблюдатели уже успели щедро добавить коробок и ящиков. Вдруг Эвальд произвел какое-то неуловимое и непонятное движение, будто наподобие цыгана передернул плечами и бедрами. От этого движения стая свирепых мужчин распалась безвольным веером, словно ослабленные лепестки с древесной ветки от штормового порыва ветра.

Дедушка остался маячить среди лежащих, точно колосок среди полегших соседей. Те, кто угодил в костер, завыли и помчались прочь. У одного вспыхнул панцирь промасленной одежды, у другого — копна неухоженных волос.

— Первого, кто еще раз попытается напасть, я убью или искалечу, — спокойным голосом уведомил Князь немало удивленных рыночных драчунов.

— А я первого, кто шевельнется, — пристрелю! — раздался голос из темноты нагроможденных ларьков, и в бесноватых всполохах огня возник мужчина интеллигентного вида, в очках и с пистолетом.

Поверженные замерли среди отбросов и грязи. Князь не спеша вышел из круга побежденных и приблизился к Насте.

— Вставай, деточка! — Эвальд Янович протянул девочке руку.

— Медленно, спокойно! — диктовал мужчина в очках сидящим на асфальте. — Встали и исчезли. Лишнее движение — пуля в черепе.

Настя слушала команды своего второго спасителя и нисколько не сомневалась в том, что он в любой момент действительно способен выстрелить. «Только бы они, дуралеи, не дергались!» — переживала девочка за тех, кто еще несколько минут назад представлял для нее, возможно, смертельную опасность. Ей было по-настоящему жалко этих негодных мужиков, уже и так потерявших почти все на этом свете. Ее большие темные глаза выражали теперь не только испуг, но и отчаяние, а маленький, аккуратно очерченный алой помадой ротик еще больше сжался, словно так она пыталась удержать себя от крика.

— Спасибо вам, миленький вы мой! — протянул Князь руку мужчине в очках. — Да я бы и сам. Бог даст, осадил бы эту камарилью

— А я вас сразу узнал. Вы ведь тот самый знаменитый князь Волосов, Эвальд Янович, если я правильно помню? — Второй Настин спаситель переложил оружие в левую руку, предоставив правую для приветствия.

— Он самый, голубчик. — Князь слегка кивнул. — А вы, очевидно, легендарный Плещеев Сергей Петрович, шеф вездесущей «Эгиды-плюс»?

— Так точно, князь. — Плещеев все еще продолжал жать руку новому знакомому.

— Вы меня извините, — обратился к собеседнику Волосов, — но почему вы не дали предупредительный выстрел, а сразу пообещали стрелять на поражение?

— Да потому, уважаемый, что тогда безнадежно закончится газ и нечем будет прикуривать. — Сергей Петрович передал князю свое оружие, которое на поверку оказалось пистолетом-зажигалкой. — Да что мы стоим посреди этого гадюшника? Пойдемте в машину. Девочка с вами?

— Настенька, тебя зачем сюда привели? — Князь наклонился к ребенку.

— Мама Тоня меня мужчинам сдала, чтобы они ей водку носили. — Настя переводила взгляд с одного избавителя на другого, но те, смутившись, отводили глаза, будто их что-то вдруг серьезно отвлекло.

— Я ведь тоже не безоружный, да признаться, пока просто не видел смысла что-нибудь применять. — Волосов остановился между ларьков, расстегнул пальто, пиджак и показал спрятанную под пиджаком кобуру. — Здесь у меня — огнестрельный немецкий револьвер. А справа — газовый пистолет. Вот десантный нож. А это — морской кортик. Я происхожу из такого рода, в котором все мужчины обязаны носить оружие.

— Простите, Эвальд Янович, но у меня сразу возникает чисто профессиональный вопрос. — Плещеев привычно осмотрелся для контроля ситуации, но тотчас понял, что его новый знакомец также допускает разбойные рецидивы рыночных завсегдатаев, причем рассчитывает не только на свое зрение, но и на слух. Шеф «Эгиды» улыбнулся: — Я без малого двадцать лет служил в органах, сейчас имею частное охранное предприятие, постоянно выправляю все необходимые документы, в том числе лицензии на оружие и спецсредства. И вот, поверите вы мне или нет, именно с этими вещами, которые нам необходимы для работы, которые, собственно говоря, являются символами нашей работы, у меня и возникают постоянные проблемы. У вас никогда ничего подобного не происходило?

— Вы знаете — ни разу. Бог миловал! — Волосов перекрестился и приложил правую ладонь к груди. — Как говорится, на Бога надейся и сам не плошай! Заметьте: не «но», а «и». У меня тоже имеются все положенные документы, но, повторяю, до сей поры мне не приходилось их никому предъявлять.

Они вышли за территорию рынка и увидели группу детей, осаждающих бежевый микроавтобус с красным крестом и латинскими надписями на борту. Над подростками высились двое взрослых мужчин: один лет сорока пяти, очень похожий на героя гангстерского фильма, второй — раза в два моложе, судя по виду, типичный персонаж из какой-то комедии про городского дурачка.

— Позвольте, князь, представить вам моих коллег по работе с безнадзором, да и вообще наведению порядка в нашем граде. — Плещеев жестом пригласил Волосова сделать еще несколько шагов в сторону бежевой иномарки. — Федор Данилович Борона, доктор-педиатр, еще совсем недавно — главный врач Дома ребенка.

— Так вы тот самый рыцарь детства?! — Эвальд Янович протянул Бороне руку. — Я имел счастье пару раз видеть вас по телевидению, да и в газете мне попадались ваши интервью о бездомных детях.

— Именно так. — Врач отошел от детей и принял рукопожатие. — А это мой помощник — Борис Артурович Следов, социальный работник нашего пока еще бесприютного детского приюта.

— Голубчик, а я вас тоже видел. — Князь своим обычным, словно фотографирующим или прицеливающимся взглядом посмотрел на Бориса, запечатлевая его воспаленное лицо, которое будто обгорело на солнце и оттого потеряло часть своего и без того неровного кожного покрова. — Вы, кажется, призывали граждан объединить усилия для скорейшей поимки Людоеда Питерского?

— Да… Берите по одному банану, а то остальным не хватит. У нас еще два объекта! — Следов невольно отвлекся на осаживание наиболее энергичных детей. — Он же ребятишек ест… Да ты пей бульон! Он же теплый! Тебе это необходимо, понимаешь? Где ты сегодня будешь ночевать? Да, я знаю, в какой гостинице! У «Ломоносовской», что ли? А как ты доедешь, на такси?

— Видишь, Настенька, какие дяди о тебе беспокоятся и о других детках, которым сейчас голодно и холодно. — Волосов погладил ребенка по голове, а Борис уже снабдил ее набором, выдаваемым каждому безнадзорному: стакан бульона, пирожок и банан. — Скажите, господа, а вы сможете сегодня позаботиться о нашей девочке?

— Давайте, Федор Данилович, отвезем ее к Ангелине Германовне? У нас-то пока все равно еще нет своего помещения. Там ее если по вашей рекомендации не примут, то вот товарищи, наверное, помогут, а мы пока будем решать вопрос с ее родителями. — Следов запаковывал оставшиеся продукты и мягко отстранял от борта автобуса по виду одурманенных подростков, что-то громко, но неразборчиво шептавших в его большие розовые уши. — Все! Ну каждый же получил! Нам надо ехать! Да нет денег, не просите! Ну вы же опять себе курева да травы накупите! Да, не верю! Вот, возьмите — десять на всех. А-а, тысяч! По-старому хочешь?!

— Судя по последней информации, «Ангелок» не лучшее место для несовершеннолетних. — Борона сощурился и осмотрелся, будто собирался детально запомнить ночной пейзаж «спального» района. — Сейчас мы даже не ограничены в выборе, а просто его не имеем. Давай, Анастасия, залезай в машину! Мы еще заедем по пути на Московский, в центре по подвалам пройдемся, потом на Финляндский заглянем, там ребятишек обеспечим, а позже к Ангелине Шмель подъедем. Я тоже думаю, что она не откажет, тем более что Настя у нее уже как-то жила несколько дней. А вот и Люба! Бросова, ты сегодня где ночуешь, в «Ангелочке»?

— Да, а куда мне еще деться? — отозвалась веснушчатая рыжеволосая девочка с короткой стрижкой, яркими голубыми глазами и чересчур мясистой верхней губой, словно даже намеренно нависшей над нижней. — Сейчас доем и поканаю. А чего, Настю с собой захватить?

— Да, Люба, сделай одолжение. Вот тебе десять рублей: на метро и на маршрутку. — Федор Данилович протянул девочке монеты.

Люба подставила для приема денег свою не по возрасту огрубевшую коричневую ладонь, сжала лиловые пальцы с обкусанными ногтями, залитыми зеленым лаком, и сунула мелочь в грудной карман потрепанной джинсовой куртки, отделанной изнутри искусственным мехом, изначально белым и ровным, а теперь пепельным и клочковатым. От девочки пахло перегаром, дешевым одеколоном, дымом и сильнее всего чем-то протухшим, возможно грязной одеждой.

— Не стесняйся, я же вижу, что ты еще не наелся, а ночь-то длинная — где ты сможешь закусить? Не можешь сейчас, бери с собой! — Борис остановил свое внимание на мальчике лет девяти, одетом в ветхий, местами прожженный ватник и вязаную, возможно женскую, шапочку. — Ты что, новенький? Я тебя раньше, кажется, не видел. Тебя как зовут?

— Олег. Я из другого района. Сюда никогда не ездил. Вот сегодня ребята затащили. — Мальчик внимательно смотрел на Следова, будто чего-то еще ожидал, но, наверное, не еды, а каких-то, может быть, слов и даже действий. Борис не мог сейчас определить точного смысла протяжного взгляда больших зеленых глаз. — Я не знал, что вы здесь кормите, а теперь буду ездить: меня научили в метро на шару заходить.

— Ну, с метро-то ты поосторожней, хотя, с другой стороны, что тебе, малолетке, сделают? В спецприемнике уже бывал? — Борис положил два пирожка и апельсин в полиэтиленовый мешок и протянул ребенку: — Вот, возьми на утро.

— Спасибо. Нет, я там не был: я не один живу, но нам сейчас трудно. — Олег бережно пристроил сверток за пазуху. — Ну, я пошел. Мне надо ребят увидеть.

— Ну беги. А где ты живешь-то? И с кем? С матерью, наверное?

— Да я, как это… — начал было мальчик, но вдруг сжал губы, лицо его искривилось, как гуттаперчевая маска, в глазах зажглись слезы. Он повернулся и побежал прочь.

— Ладно, потом расскажешь. — Только тут Следов заметил, что ночной беспризор тем временем растащил все апельсины и колбасу с бутербродов, оставив сиротливо обмусоленные доли белого хлеба. Исчезли также все таблетки витаминов, аспирина и прочих медикаментов, предусмотренных для дозированной выдачи. Борис растерянно посмотрел в ночную мглу, усиленную пламенем костра, отделявшим от него невысокие силуэты, исчезающие в недрах Козьего рынка. — Ну вы же так не наедитесь! Возьмите хлеб: надо хоть немного соображать! А зачем вам таблетки? Это же никакая не наркота! Ребята, я ведь всех запомнил! Завтра вы все равно придете сюда и вам будет стыдно!

Глава 4. Суматохино и суматохинцы

Селение Суматохино образовалось километрах в ста от города, который на протяжении двадцатого века был вынужден три раза изменить свое название, на месте безнадежных болот, где до той поры не отчаялся прижиться ни один даже самый дерзкий человек. В округе все знали, что здесь не то что жилье, а и ногу нельзя поставить, поскольку ее тотчас поглотит ненасытная, алчно чавкающая трясина.

Но у тех, кто отважился вступить на мшистую, колыхающуюся, словно тихо смеющуюся над своими прошлыми и будущими жертвами, поверхность, сложилась особая судьба, оформилось особое отношение к жизни и к смерти. Эти люди, которых часто называли «нелюдями», причинили за свою жизнь много бед другим, да, в общем-то, и себе, став, по разным причинам, разномастными душегубцами. Эти изгои человеческого общества уже не могли рассчитывать ни на людское всепрощение, ни на смягчение приговора. Всех их, приходивших на это гиблое место, ждала в миру одна участь — неминуемая казнь. От расправы они бежали сюда, но часто именно здесь ее и находили: в неверном шаге на колдовски манящий мох, в недугах и напастях, во взаимных раздорах.

Обитателей болот отличали взрывной характер, неуемная брань, постоянные скандалы и назойливое стремление властвовать, унижать, расправляться. Благодаря этим качествам за «болотными душегубцами» закрепилось определение «суматошные», которое позже стало названием и самого селения.

Если первые поселенцы Суматохина, пришедшие сюда в начале века, обитали прямо на земле, а точнее, на деревьях, то теперь, в конце века и даже тысячелетия, здесь высились роскошные хоромы их правнуков, имена которых звучали по всему миру.

* * *

Криминальная слава суматохинцев расцвела в конце восьмидесятых, когда сломленная сверхдержава стала открывать свои необъятные границы. С тех пор очередные акции суматохинцев стали неизбежной темой криминальной хроники. Потомки болотных первопроходцев чинили раз от раза все более рискованные и жестокие дела.

В отличие от прочих активных криминальных группировок, имевших свой вполне определенный репертуар и узнаваемые методы работы, суматохинцы обладали способностью бесцеремонно увлекаться чужими темами и вторгаться на чужие территории. При этом суматохинцы, а особенно их лидеры, любили истолковывать различные ситуации по уголовным понятиям, подчеркивая свой статус «законников», хотя в своей практике они действовали зачастую вопреки всем заявленным нормам.

Авторитетные группировки, не сговариваясь, всячески старались не допускать суматохинцев на свой уровень, будь то обсуждение сферы интересов или раздел территории. Суматохинцы же как бы не замечали очевидного уклонения от контактов и, разузнав о высокой встрече, присылали своих разнузданных послов.

Игнорируя суматохинцев, с ними тем не менее избегали конфликтовать, а просто, как говорится в том мире, отходили в сторону. Подобное отношение к суматохинцам сложилось в результате их непредсказуемости и жестокости, не всегда понятной и, естественно, не всегда принимаемой традиционным криминальным миром. «Людоеды», — называли суматохинцев вполне заслуженные «законники», не приводя, впрочем — в силу своих незыблемых принципов, — ни одного мало-мальски убедительного эпизода, словно их и действительно не существовало.

Одним из наиболее известных слугам правопорядка и работникам СМИ лидеров суматохинцев был Лазарь Вершков по кличке Вершок. За поимку этого авторитета международного криминального мира в разных странах были обещаны солидные премии. Всепроникающие журналисты оглашали каждый шаг Вершка. Их усердие, казалось бы, могло стать неоценимым подспорьем для ареста авторитета. Однако Лазарь Кириллович продолжал оставаться на ноле и перемещался по белу свету, будто обладал пожизненным статусом неприкосновенности. Более того, те же самые СМИ регулярно брали у Вершка интервью и даже испрашивали у него советов для решения различных общегосударственных, а иногда и общемировых проблем. Лазарь великодушно соглашался уделить внимание корреспондентам и объявлял смятенному обществу более-менее постоянный перечень рекомендаций.

— Во-первых, надо разобраться с беспредельщиками. — Иссеченное шрамами лицо с посильным радушием, которое лишь усугубляло коварно-зловещий вид суматохинского авторитета, оскаливалось на экране. Лазарь Кириллович привычно дергал двумя пальцами верхний передний золотой зуб и уточнял: — На рудники этих пионеров загнать, чтобы даром не подыхали. Во-вторых, избавиться от ментовского произвола… По той же схеме. В-третьих, жить по понятиям, чтобы все было по совести и, как в России принято, по-божески. В-четвертых, прислушиваться к мнению авторитетов, а лучше — дать нам возможность участвовать в политической жизни страны, вплоть до того, чтобы разрешить «законникам» создать свою партию и выставить достойного кандидата на пост президента. Тогда страна задышит!

Наиболее громким последним скандалом в летописи суматохинской группировки стало раскрытие криминальной практики АОЗТ «АИД» — салона по купле-продаже элитных автомобилей, принадлежащего суматохинцам. Прецедентом длявозбуждения уголовного дела стало нахождение на территории цеха разорившегося судостроительного завода, арендуемого АОЗТ «АИД», двух трупов — бойцов клоповской криминальной группировки. Тела были найдены благодаря усердию клоповских лидеров — братьев Терентия и Булата Волтузиных, соответственно прозванных Крематорием и Кувалдой.

Обнаружение тел несчастливых бойцов произошло через три недели после их внезапного исчезновения и тщетных поисков органами милиции, когда клоповцы, по заказу одного чрезвычайно высокопоставленного лица, сами взялись за следственную работу и определили салон «АИД» как последнее место пребывания бойцов и, в частности, их телефонных переговоров.

Решив разобраться своими силами, клоповцы выследили одного из охранников салона, взяли его в плен, увезли в одну из своих «лабораторий», расположенную в бывшем бомбоубежище, и применили к первично огрызавшемуся охраннику наиболее простые и действенные методы неформального дознания. Через пару минут охранник, небрежно связанный по рукам и ногам колючей проволокой, поведал одну из тайн салона «АИД».

По малоразборчивым, ввиду выбитых зубов, словам охранника получалось, что, когда в салон приезжали владельцы дорогих автомобилей, им после собеседования и ненавязчивого торга, извинившись за неизбежное беспокойство, предлагали заехать в бокс для положенного, достаточно формального, технического осмотра машины. Весьма любезный сотрудник АОЗТ «АИД» просил уступить ему место в салоне, дабы не обременять клиентов заездом на эстакаду и прочими усилиями, для исполнения которых существуют наемные специалисты.

Как только владельцы покидали машину, ворота цеха закрывались. Мнимые работники автосервиса тотчас нацеливали на клиентов и их возможных телохранителей убедительное стрелковое оружие и предлагали поднять руки для обыска, поскольку-де им, скрытым доселе сотрудникам безопасности АОЗТ «АИД», доподлинно известно, что перед ними — боевики, собравшиеся ограбить их добропорядочную фирму.

Клиентов во всех известных случаях удавалось уговорить выполнить все указания вооруженных суматохинцев, поскольку каждый здравомыслящий человек, не потерявший инстинкта самосохранения, мгновенно оценивал безвыходность ситуации: помещение заперто, прицел взят не только теми, кто внизу, но и теми, кто занимал наиболее выгодные позиции на стапелях, возвышавшихся в разных местах цеха.

Сдавшихся, обезоруженных и сломленных клиентов приковывали наручниками к ближайшим металлическим конструкциям. Убивали не спеша, а ночью сбрасывали трупы в котлован, вырытый недалеко от цеха, где Лазарь собирался построить здание для детского приюта, пока же называя это место «братской могилой». Иронизируя по поводу «суматохинского кладбища», Вершков говорил, что здесь можно бы и памятник поставить с табличкой: «Лохам позорным».

Машины убитых «подготавливали» к продаже и искали любую возможность выгодно от них избавиться. По словам охранника, прошамканным окровавленным ртом, таких автомобилей прошло через «АИД» не меньше тридцати.

Когда охранник рассказал все, что от него требовали, Булат Волтузин приказал клоповцам суматохинца порешить.

* * *

Слухи о взаимном ущербе двух группировок поползли по городу, и криминальный мир Петербурга уже приготовился к войне «законников» и «спортсменов», как вдруг выяснилось одно чрезвычайное обстоятельство, неожиданно разрешившее назревающий конфликт.

Незадолго до нашумевшей истории с АОЗТ «АИД» Терентий Волтузин отдыхал со своими приближенными на Канарах. Там он познакомился с модной певицей, шестнадцатилетней Лялей Фенькиной, обретшей свою раннюю славу благодаря записи клипов и дисков на тему грабежей, убийств, бегства от милиции и мучительной расплаты на тюремных нарах. Встреча авторитета и певицы переросла в роман. После отдыха и огненной любви Волтузин-старший вернулся к своим уголовно наказуемым делам, а Ляля отправилась на гастроли. И вот, во время сбора данных на лидера суматохинцев Лазаря Вершкова, Терентий узнал, что его неожиданный противник — отец Фенькиной, которая, выйдя на эстраду, скрылась под скромным, по ее мнению, псевдонимом. Волтузин собрал все свои силы и волю, позвонил Лазарю и предложил встречу. Тот, оказывается, находился в курсе событий с момента утечки информации о расправе с его охранником и уже сердечно переживал суровую необходимость лишить клоповцев их задиристых лидеров. Терентий и Лазарь встретились на нейтральной территории, в пригородном ресторане «У Акимыча», и, к несомненному облегчению членов обеих группировок, решили простить взаимный урон и не мешать друг другу работать, благо что направления их многосторонней деятельности не пересекались…

* * *

«Вместе — это не значит навсегда», — мысленно, но достаточно отчетливо заключил свои воспоминания Лазарь Кириллович. Он закурил сигарету и вновь вернулся к пропозиции Игоря Семеновича Кумирова, предложившего Вершку в союзе с Волтузиными обеспечить определенные сферы его избирательной кампании, в частности по устранению (в любом смысле) опасных конкурентов. Лазарь согласился, и то же сделали его новые партнеры, с которыми несколькими днями раньше у него чуть не разгорелась беспощадная бойня.

Сегодня, получая от кандидата на пост генерал-губернатора Санкт-Петербурга и области аванс и «командировочные», Вершок прикинул, не грохнуть ли ему самого «Кумира» и не прибрать ли к рукам все его имущество? Сколько же у этого насоса бабок, если он запросто может выложить сто тонн зеленых? Пацаны Лазаря — что Слизняк, что Тесак и даже Хомут — те вон от пяти тонн зеленки обалдели и прямо с утра в свою ненаглядную «Косатку» закумарились, откуда их до закрытия даже «черемухой» не выкуришь. Ну да ладно, пусть братва оттягивается! Никто из нас никогда не знает своего часа — хорошо, если на нары, а не в холодный цех!

У Вершка имелось еще одно поручение от сходняка: надо было в партнерстве с клоповцами отловить и предъявить авторитетам одного черта по кличке Людоед Питерский. Больно много из-за его обжорства появилось у братвы головняков: под видом разработки Людоеда менты за этот год столько хороших людей похватали, что ни в какие ворота… Вот и порешили: разобраться с маньяком своими силами. А чтобы самим не мараться, предложили это дело Скунсу — наибольшему известняку из цеха киллеров, а он, когда ему о проделках Людоеда доложили — напрочь отказался обсуждать размеры гонорара. Во каков Робин Гуд Ломанческий! Теперь оставалось лишь вычислить каннибала, и Лазарь, со своей стороны, поручил это трем своим лучшим бригадирам: Хомуту, Тесаку и Слизняку. И вот сегодня-завтра им уже подходил срок объявить через связного наемнику необходимые данные маньяка.

Глава 5. Похождения Коли Махлаткина

— Видишь того глиномеса с шишкой на лбу? — Махлаткин указал пивной бутылкой на пожилого мужика, с озабоченно-деловым видом вышагивающего между торговых рядов Козьего рынка. — Это — дядя Витя Носорог, я тебе про него уже рассказывал: у него всегда можно пожрать и побалдеть. Правда, он тебя за это потом так отъелдачит… Хочешь, познакомлю?

— Да что я, контуженый? — Олег с тревогой и брезгливостью взглянул на Носорога. — А если он такая гнида, то чего никто его еще не грохнул?

— Ты что, «грохнул»?! А случись тебе ночевать негде, а на улице — минус тридцать, ну куда ты, лапша, денешься? — Коля то ли сердито, то ли, как всегда, с замаскированным приколом уставился на Ревеня. — А он-то тебя всяко пустит, если поверит, что ты его потом не кинешь. Понимаешь, корень, ты — по-честному и он — по-честному. А почикает его какой-нибудь васек, так кому от этого лучше-то станет? Тебе, что ли? Ну что, ты богаче будешь или у тебя такой же рог на лбу вскочит?

Махлаткин вроде бы всерьез начинал заводиться, а Олег все еще не понимал, как с ним уже бывало в разговорах с Колькой — чего же тот все-таки взаправду добивается, поэтому, чтобы действительно не поссориться, Ревень начал слезать с контейнера, на крыше которого они уже покончили с купленной Махлаткиным выпивкой и закуской.

— К нему пошел? Смотри, меньше чем за двадцатку не подписывайся! — Голос звучал с напускной злобой, но вдруг изменился и обмяк: — Ну что ты, обиделся? На обиженных воду возят! Давай на трамвайное кольцо ночью подгребай! Придешь?

— Приду, — простительно ответил Олег и спрыгнул на землю.

В первый раз Коля жил у Носорога недели две. Тогда его подобрали на берегу Черной речки. Он почти ничего не понимал из-за того, что его несколько дней чем-то кололи и напихивали в гортань какие-то таблетки. Раньше ему рассказывали, что такое случается, когда неосторожно выбираешь клиента, но он вот надеялся, что с ним подобного не произойдет. Значит, ошибался. Судя по услышанным историям, ему еще повезло, некоторых, говорят, потом по весне вылавливали в бесчисленных питерских реках. А кто-то исчезал навсегда.

Мальчик помнил, как он в ту субботу приехал на Плешку, что на выходе из метро у «Гостинки». Там к нему подошел мужик по кличке Кривой Мушкет, присвоенной из-за особенностей его детородного органа. Мушкет был безопасен. Он гладил и ласкал ребят и просил того же от малолеток. За это он давал двадцатку, а то и поболее.

Мальчишки не совсем понимали, почему этот взрослый человек не хочет снять для себя какую-нибудь длинноногую козу, которых сейчас до черта шныряет по городу, особенно здесь, по центру, причем если Мушкет балдеет от малолеток, так и этого добра здесь, прямо скажем, навалом. Впрочем, ребятня не очень озадачивалась проблемами своего клиента, покуда он платил им загодя обещанные деньги.

Колька согласился только на четвертной и, честно отработав деньги в подвале напротив «Гостинки», купил «Момент» и сигареты. Пошел в парадняк на Думской, поднялся на чердак, покурил, «подышал» и, существенно оцепенев, собрался еще раз смотаться на Плешку и кого-нибудь подцепить.

Махлаткин вышел из парадной и в нерешительности остановился на тротуаре. Он, кажется, хотел пересечь улицу, но после клея у него иногда наступал страх. Мальчику казалось, что он куда-то сейчас провалится или на него что-то наедет. При этом все видимое оказывалось перетянутым какими-то нитками, а сам Коля ощущал себя еловой шишкой, из которой вот-вот посыплются семечки.

Махлаткин все же осилил несколько метров до проезжей части и вдруг услышал скандальный вой тормозов. Да он ведь знал, что его способны здесь задавить. Водитель обматерил мальчика и поехал дальше.

Коля, покачиваясь словно в такт одному ему слышимой мелодии, перешел Думскую, бесконечно долго, как ему казалось, брел через людские джунгли, приблизился к «Гостинке» и вроде бы различил среди толпившихся около входа в метро Кривого Мушкета. А может быть, ему это только померещилось?

От группы отделился парень в сине-красной майке, похожий в своем наряде на банку пепси-колы. Он подошел к Махлаткину, о чем-то заговорил с ним, куда-то его повел. Мальчику показалось, что они вступили прямо в одну из колонн, на которые опиралась «Гостинка».

«Сейчас, наверное, начнется игра», — догадался Коля и стал искать свой джойстик.

На экране нарисовались люди, очень густо и грубо обведенные черной краской. Их лица, оказалось, состояли из листвы и стали шелестеть от ветра, рьяно дувшего откуда-то снизу. Неожиданно все поле монитора заполнили железные собаки и залязгали своими челюстями-капканами. Махлаткин был совершенно голый, и эти твари могли отхватить от него порядочный шмат мяса, а то и вовсе задрать до смерти. Но ему почему-то никак не становилось страшно.

«Может быть, это понарошку?» — мелькнуло у мальчика в голове, и он впал в забытье.

* * *

Квартира Носорога находилась на последнем этаже огромного унылого дома недалеко от Московского вокзала. Парадная была во втором, тупиковом дворе. Когда-то это была лестница черного хода, а теперь часть дверей вела в отдельные, чудно спланированные жилища.

«Наверное, этот стеклорез здесь специально поселился, чтобы поближе к вокзалу — отсюда за ребятами недалеко ходить», — думал Коля о месторасположении квартиры дяди Вити.

Сам Носорог называл свою квартиру гостиницей для особых подростков. За двойными входными дверьми находилась прихожая, служившая кухней и ванной. Слева от входа было окно, стекла в котором, как и в других помещениях, были зарешечены и покрыты особой пленкой, делающей их непроницаемыми для внешнего мира, к тому же они еще были занавешены голубыми шторами, с которых с загадочной доверчивостью улыбались розовые голозадые ребятишки.

В прихожей у окна был сделан кафельный бассейн метра два на три. На другой стороне стоял длиннющий деревянный стол, окруженный лавками и табуретками. Стены были обклеены плакатами с обнаженными девчонками и мальчишками. Напротив входных дверей начинался коридор, в конце его находился обширный туалет, налево шла дверь в спальню, направо — в гостиную.

В спальне вдоль стен стояли две двухъярусные кровати с пристроенными к ним тумбочками для личных вещей постояльцев. Посреди комнаты высился пляжный зонтик. На нем были оборудованы вешалки. Здесь гости дяди Вити вешали свою одежду. Всю площадь двери с внутренней стороны закрывало зеркало. Над ней на кронштейнах был укреплен телевизор. Кроме общего освещения в виде люстры, искрящейся под потолком, у изголовий кроватей висели бра, а над дверью, рядом с телевизором, круглосуточно мерцали глаза смешной мальчишеской маски с надутыми щеками. Стены были оклеены обоями с изображениями летучих амуров, целящих в зрителей своими неотразимыми стрелами.

Стены гостиной были оклеены обоями с изображением джунглей. Исследуя рисунки по периметру помещения, можно было встретить слонов, пантеру, красочных попугаев, обнаженных детей, водопад и томатный закат. Пол был завален коврами и подстилками, подушками и большими, в рост ребенка, мягкими игрушками.

В гостиной было два окна. Между окон высилась стойка, с которой блистала всевозможная аппаратура: телик, видик, кассетная магнитола. Стояли электронные игры. Всем этим мог пользоваться тот, кто себя хорошо вел, кто был послушным.

Кругом было много зеркал, причем они словно притаились в самых неожиданных местах, чтобы кому-то вдруг, в самый, может быть, неожиданный момент, показать его лицо, глаза.

Когда Махлаткин попал к Носорогу, здесь жили несколько парней и одна девчонка, наверное его возраста, по кличке Проводница, полученной за то, что она «работала» с проводниками. Коля и раньше встречал ее на вокзале и слышал, что ее зовут вроде бы Любой.

В обязанности Проводницы входило приготовление еды, мытье посуды, стирка белья и уборка квартиры. Оклемавшись, Махлаткин должен был стать ее помощником на время своего пребывания в квартире. Кроме этого, им предстояло сниматься вместе с остальными для видика, но это уже за деньги: раздеваться, обниматься, даже трахаться, чего, кстати, Колька еще ни разу не делал с девчонками, заранее почему-то испытывая к такому раскладу чрезвычайное омерзение. «Почему?» — спрашивала его Любка, когда они, смеясь, обсуждали эти темы. «Честно?» — блестел Махлаткин лукавыми глазами. «Ну, конечно, честно!» — нетерпеливо отзывалась девочка. «Да потому, что у тебя там ничего нет! Поняла? Дырка от бублика!» — Колька зло улыбался и соединял согнутые большой и указательный пальцы. «Обсевок!» — Проводница топала ногами и еле сдерживала себя, чтобы не наброситься на вокзального педика. Но драться в квартире можно было только по приказу дяди Вити, и то понарошку.

Помирившись, ребята смотрели мультяшки, играли, а Любка, жившая здесь не в первый раз, рассказывала мальчику о том, как дядя Витя вербует кадры для «гостиницы». Обычно он указывает на присмотренную им кандидатуру пальцем кому-то из уже хорошо знакомых ему ребят. Про мальчишку или девчонку узнают: кто, откуда, как живет — и, если у кандидата дела обстоят неважнецки, предлагают погостить в отдельной квартире. Новеньких моют, стригут, даже берут анализы на всякие болезни, а Носорог подробно расспрашивает о жизни, болезнях и травмах.

Неделю, а то и две, новичков кормят, поят и ничем особенно не обременяют. Конечно, ребенок становится свидетелем того, чем занимаются ребята, но сам он, как правило, или уже был посвящен в подобные дела, или оказывался достаточно подготовленным к тому, чтобы совершить последний шаг в предложенную сторону.

В свое время гостю сообщают, что он (она), в общем-то, здорово задолжал за свои еду-питье, забавы, проживание и всякое такое прочее. Новичок теряется в поисках возможной оплаты, и вот тут ему предлагают самый легкий, ну просто ничего не стоящий для него путь — согласиться принять участие в общих играх в гостиной или бассейне. Колька не раз слышал, как завсегдатаи «попугайника», так безнадзор прозвал квартиру дяди Вити Носорога, хвастались, что совершали эти дела по пять-восемь раз в день.

Но самым крутым открытием для Махлаткина стала находка среди разной порнухи, рассыпанной в «попугайнике», ксероксной копии рассказа под названием «Шея», написанного его любимым другом Гришей по кличке Мона Лиза. Ах, как бы кайфово у Кольки сложилась жизнь, если бы Гриша был жив: он ведь обещал мальчику столько всего хорошего!

Глава 6. Встреча одноклассников

Возвращаясь к гостям, Соня добавила к всеобщей хмельной задушевности загадочный и манящий аромат кофе, этого чарующего напитка, называемого учеными мужами то вредным, то полезным, но все более популярным и потребляемым в мире наряду с другими стимуляторами и наркотиками.

— Ну, ребята, кому кофе, кому чай? — Морошкина, которую одноклассники называли Морошка, лучисто всех оглядывала и заботливо улыбалась. Ставя на стол кофейник и чайник, она перевела взгляд на окна, как бы расставаясь на некоторое время с тем миром, о котором вдруг столь тепло вспомнила, стоя на кухне в преддверии закипания воды и заваривания заморских напитков. Конечно, ей очень хотелось побыть с одноклассниками как можно дольше, но вот если бы можно было одновременно поблуждать, да нет, полетать в тех воспоминаниях и грезах, которые столь тесно, как ничто другое в ее жизни, связаны с видом на набережную, — она оказалась бы счастлива вдвойне, она бы даже осталась там навсегда. Впрочем, иногда ей почему-то кажется, что эта фантастическая мечта когда-нибудь может воплотиться. — Мальчики, вы что приуныли?

Мальчики — это Гарик Кумиров по школьной кличке Кумир и Стас Весовой, прозванный, конечно, Вес. В школьную пору ребят никак нельзя было назвать не то что друзьями, а даже приятелями. Но вот с каждым годом, да что там — десятилетием, отделяющим одноклассников все дальше от их пионерского детства, они становились по отношению друг другу гораздо терпимее и роднее. Мальчики бывали не на всех встречах, Стас, пока служил, так вообще лет двадцать в Питере не появлялся, они оба достаточно мало знали о жизни и судьбе Морошкиной, тем более о ее сыне, который как-то незаметно уже отслужил в армии, а теперь работает в охранной фирме и собирается поступать на юридический факультет. Никто из одноклассников, кажется, даже и не знал о том, кто же отец Сониного мальчика, но поскольку она сама об этом ни разу не заговаривала, так и остальные считали неудобным обременять Морошкину вопросами: мало ли какая драма может скрываться за образом матери-одиночки? Те, кто жил на Васильевском острове, помнили, как Соня ходила с аккуратным круглым животом, потом — с коляской, но ни разу рядом с ней не появлялся мужчина, в котором можно было бы предположить отца Павлика. Мальчик выглядел довольно болезненным, а вместе со школьной формой обзавелся и очками.

— Да мы тут, Сонечка, пока ты на кухне хлопотала, — отозвался Игорь, закрывая один из альбомов, приготовленный Соней для встречи, — воскрешали школьные годы и вспоминали, кто кем мечтал стать и что у нас в итоге получилось.

— Ты, Гарик, уже итоги подводишь? — улыбнулась четвертая одноклассница, Зина Подопечная по кличке Печенка, а по паспорту уже около двадцати лет — Борона. — А мне иногда кажется, что еще что-то произойдет, — не может же все так долго продолжаться.

— А что, Зинуля? — Кумиров обнял сидевшую рядом Подопечную. — Тебе что-то не нравится?

— Игореня, ты не изменился, — широко и растерянно, «по-кукольному», словно в детстве, раскрыла глаза Зина. — Тот же взгляд льва и тон победителя. Ну а что, мой милый, скажи на милость, может нравиться? Ты вообще в курсе, кем я работаю? Продавцом мороженого! Кумир, я — профессиональный художник, и мне некуда деться, я никому не нужна. Для чего я училась, работала, жила? Ты знаешь? Я — нет!

— Зинуля, ну Игорек-то тут при чем? — продолжала Соня сервировать стол. — Садитесь, ребятки, может, по рюмочке еще? Я чего-то с годами, чувствую, пристрастилась. Раньше только слышала, что пожилые люди после обеда или на ночь принимают алкоголь в качестве лекарства, а теперь на самой себе убедилась — отхлебнешь немного, и отпускает, а иначе уже и не расслабиться.

— Ну, если ты пожилой человек, тогда я — кавказский долгожитель, — оторвался от рассеянных на журнальном столике фотографий Станислав и преданно посмотрел на Соню. — Ты у нас просто девочка. Кстати, как это тебе удается?

— Не разглашай, Морошкина! Держи все в секрете, потом книгу напишешь. — Зина тотчас засмеялась, не выдержав паузы после своего совета. Для друзей это было привычно. Звонкий Зинкин смех заводил когда-то весь класс. Сейчас в него вторгалась хрипотца, но в целом он стал более компанейским. — Ты станешь образцом неувядаемости, а я буду твоим разительным контрастом.

— Зинуля, девочки, вы не подумайте, что я вам льщу. — Кумиров сгустил свой и без того низкий голос. — Но вы действительно, тьфу-тьфу, — как две супермодели. Поверьте старику — я за эти годы столько всяких фасонов повидал, что здесь, что за границей, но вот с вами встречаюсь и просто любуюсь: вот, думаю, если бы жизнь иначе сложилась? А, Стас? Чего нам было на них не жениться? А то, что у нас за плечами — первая любовь, как детская краснуха, вторая — как свинка? Давайте действительно выпьем за нас четверых — за то, что, если не произошло тогда, может быть, произойдет когда-то, может быть, даже сегодня, а?

Станислав понимал, что Игорь захмелел и ввиду их редких встреч, наверное, забыл, что Стас женат и, в общем-то, не собирается перестраивать свою не совсем удачную, особенно в последние годы, личную жизнь. А главное, что он любил не Соню, а Киру Лопухину, в общем-то сам не зная за что, сколько ни мучил себя вопросами: ну что в ней такого особенного, чем она ему была так близка и дорога?

Ну а Соня? Она уже в школе влюбилась в своего Крузенштерна. Так прозвали ребята Сашку Морошкина, курсанта училища имени Фрунзе. Он действительно походил на памятник знаменитому мореплавателю, стоящему на набережной, когда замирал около гранитного парапета, гордо скрестив на груди руки, и мужественно сносил балтийский ветер, норовивший снести с него белую бескозырку, невольно оплетавшую его лицо черными ленточками. Здесь обычно он ждал Соню. Их счастью завидовали многие. Они поженились сразу после совершеннолетия. И вот через месяц — первый выход в море и эта нелепая катастрофа, обрекшая Сашу считаться без вести пропавшим.

Одноклассники приняли тост Кумирова, подняли бокалы и продолжили воспоминания и шутки, пока Зина и Игорь вновь не коснулись наболевших вопросов.

— А я считаю, что никому помогать не надо! — Кумиров повысил голос. — Неужели ты не понимаешь, что сейчас происходит элементарный естественный отбор? Нам действительно заданы новые условия выживания: те, кто может перестроиться, — остаются на плаву, ну а кто не может, — прости меня, исчезают. А как было во время ледникового периода, захвата страны иноземцами, разных эпидемий? По-моему, все это очень похоже и неизбежно.

— Значит, я тоже исчезну? — почти закричала Зина. — Чем же я хуже тех, кто выживает? Ну хоть тебя, который смог преступить то, что я — не могу. Да, нас так воспитывали, и я хоть не была особым другом советской власти, да и в партии, вы знаете, никогда не числилась, кстати, в отличие от тебя, Кумир, но я всегда повторяю одно и то же: не нужно было ломать то, что строили, нужно было пристраивать или, к чему нас призывали, — перестраивать!

— Зинуля, ну вы с Игорем опять, как в школе, начинаете скандалить. — Соня попыталась унять спорщиков, дожевывая кусочек лимона, хорошо очищающий зубы. — Только раньше Игорек тебе доказывал, как умна и справедлива коммунистическая партия, а теперь, наверное, докажет все достоинства демократов и рыночников. Прости, Гарик, я так, в шутку. Поначалу-то действительно многие растерялись, а теперь, насколько я понимаю, при желании почти каждый может выкарабкаться. В конце концов, мы же сами боролись за свержение коммунистов? Значит, мы — победители? Так в чем же дело? Надо, наверное, радоваться? Хотя, знаете, ребята, я иной раз ловлю себя на том, что хочу опять туда, в совок, — может быть, я, Гарик, тоже непроходная в светлое империалистическое будущее?

— А ты пробовала? — бархатно произнес Кумиров. — Предлагаю. Вариант первый: ты увольняешься на пенсию и основываешь частную охранную фирму. Вариант второй: ты не увольняешься, а Печенка под твоим чутким кураторством основывает ту же самую охранку. Вариант третий: ты увольняешься и берешь шефство над парой-тройкой семей из когда-то родных нам азиатских республик — содействуешь им в получении прописки, учреждении торгово-закупочного предприятия, открытии торговой точки, получая, естественно, за все виды бескорыстных услуг суммы, соответствующие нынешним расценкам. Продолжить?

— Игорь, если бы для нас, русских людей, все это купи-продай было свойственно и доступно, так мы бы все и торговали от мала до велика. А вот для меня лично то, что в ваших кругах принято называть первоначальным капиталом, называется иначе. На какие деньги покупают супермашины или еврокоттеджи? А почему твои собратья по классу эксплуататоров не пишут на госномерах или воротах своих усадеб, сколько ради этих покупок снято у детей почек или отнято квартир у трудовых людей? — Стас отхлебывал чересчур горячий кофе, словно пытался определить себе некоторое испытание. Во время речи он жестикулировал: в левой руке — чашка, в правой — ложка. — Только не получится у вас окончательно развратить наш народ. У нас совсем иное предназначение, мы — народ-богоносец, а не торговец. Поэтому нам, кстати, так сейчас и тяжело. Обратите внимание: почти весь мир деградировал до буквально животного потребительства и только Святая Русь чудесным образом сохраняет свои духовность и величие. Не улыбайся, Гарик, даже в том унижении и с теми лишениями, которым нас подвергают наши фальшивые опекуны и наставники, которые на самом деле только и мечтают развалить непобедимую державу с тем же дьявольским блеском, с которым им удалось расправиться с Советским Союзом, мы по-прежнему велики и несокрушимы. С нами — Бог!

— Вот это как раз то, о чем я собирался сказать. — Игорь воодушевленно набрал воздуху. — Я давно убедился в том, что все наши проблемы — в нас самих. И одна из самых главных состоит как раз в том, что мы, в силу разных казусов мировой истории и их, мягко говоря, неточных трактовок, возомнили себя богоизбранным народом, призванным осчастливить весь мир. А ведь от нас, ребята, если признаться, — только одни неприятности…

— Вы знаете, друзья, я о России скажу, может быть, очень странно, но так уж у меня сложилось. Меня в детстве мама отправляла в пионерский лагерь Академии наук. Медкомиссию мы проходили в самом здании Академии на Университетской набережной. — Соня начала говорить с таким отвлеченным видом, будто считала, что ее речь продолжает беззвучно проигрываться в голове, как она, очевидно, и начиналась. — Чтобы попасть к врачам, мы поднимались по широкой лестнице, а перед нами вырастала огромная мозаичная картина битвы Петра Первого со шведами. С лестницы, и даже поднявшись на нее, я воспринимала картину как единое целое, но, когда бабушка подводила меня поближе, я различала невероятное количество цветных стеклышек, из которых эта картина была сложена. Все, что я видела, меня поражало: Петр Первый с такими же выкаченными глазами, как и у его коня, раненые и убитые, полковые знамена… Все было чудно. Эта картина сохранилась в моих воспоминаниях о детстве, я отчетливо вижу ее и сейчас и могу сказать, что теперь она воплощает для меня Россию: цельную, но сложенную, сотканную из мельчайших кусочков, которые ни в коем случае нельзя трогать, — это очень опасно. Я рассказала это к тому, что теперь я часто с тревогой смотрю на экран телевизора, где не перестают беситься в борьбе за власть и деньги зловещие человечки, смотрю и думаю — не добьются ли они того, что из моей замечательной картины, из моей России, вдруг посыплются стеклышки, одно за другим. Я не могу сказать, Гарик, что осталась за бортом новой жизни, — зловещие человечки не первый год предлагают сыграть в неизвестные мне игры: гласность, перестройку, демократизацию, приватизацию, суют мне листок из детского лото под названием ваучеризация… Человечки силятся заставить меня забыть свои убеждения и взгляды, потворствовать злу и насилию, не препятствовать разврату и деградации. Но я не хочу, понимаете вы меня…

— Если я. Соня, правильно понимаю, каких человечков ты имеешь в виду, то признаюсь, что я с ними познакомился довольно похожим образом, если иметь в виду изобразительное искусство. Мне тут как-то пришлось поездить по заграницам, по ближнему, а в основном по дальнему зарубежью. — Кумиров начал говорить со свойственной ему манерой некоторого утомления и снисхождения в голосе. — Нашу главную цель составляла покупка недвижимости, ну а всяческие пробелы в программе мы заполняли спонтанной развлекухой. Как-то в обретшей после развала Восточного блока суверенитет Словакии наш гид-организатор убедил нас смотаться в какой-то допотопный замок.

Жалко, кстати, что такие объекты еще не продаются в частные руки. Привезли нас братья-словаки в этот замок и стали для разминки водить по казематам, приговаривая: в этом подвале, мол, такого-то владыку живьем замуровали, на этой лестнице такого-то барона собаками затравили, а в Этом чане такого-то князя в вине утопили. А потом потащили наверх по роскошной лестнице и на стены показывают: это, мол, такой-то дворянин, а это — такой-то. А я, знаете, любуюсь на этих титулованных особ и соображаю, что каждый из них по виду десяти наших криминальных авторитетов стоит. Смотрю и вспоминаю рассказы бывалых чеков о поразительном подобии мира власть имущих с уголовниками: те же пацаны, те же шестерки, те же опущенные. Смотрю и прихожу к выводу, что так, наверное, всегда было и будет: власть захватывали хищники и удерживали ее до тех пор, пока не становились травоядными. Тут уж их сметали более агрессивные конкуренты на власть… Возьмите нашу ситуацию. Кем изначально были коммунисты? Как они сами о себе пели — «никем», то есть вроде наших нынешних бомжей, дежурящих у помоек. А кто свергнул с престола коммунистов? Так называемые демократы. А чем они занимались? Откуда они вообще взялись? Из диссидентов, «психов», сидевших в дурдомах за порнографию или сексуальные преступления, из сторожей и тунеядцев. А кто стал отстреливать демократов? Профессиональные преступники. А кто упрячет авторитетов в их привычные места обитания? Те же самые бомжи, окрыленные вновь вспыхнувшей идеей равенства и братства!

— А ты тогда, что, свой партбилет из приусадебного пруда с пираньями выловишь и объявишь о том, что сохранился в глубоком подполье и конспирации? — Зина покраснела и, несмотря на неизменную и, кажется, замороженную улыбку, готовилась к перебранке. — А все свои чужими потом и кровью заработанные баксы пожертвуешь на мемориал дедушки Ленина? Так, Игореня?

— Нетушки, дорогуша! — Кумиров все еще сохранял дружелюбный тон. — У меня — другая мечта. Мне хочется стать владельцем серьезного капитала, переселиться на свой скромный островок где-нибудь в море-океане и на нем скоротать свои дни под экзотическими ласками покорных аборигенок. Представь себе, что я не намерен становиться жертвой. У нас ведь так завелось: сегодня ты — победитель, а завтра — покойник. А я, ребята, не хочу дожидаться этого пленительного часа здесь — я лучше повешу на пальму спутниковую антенну и посмотрю очередной штурм Белого дома или бомбежку Кремля под аккомпанемент океанического прибоя…

— А на твоем острове конкуренты на власть не возникнут? — Соня озорно глянула на Кумирова. — Могут ведь и рабы восстать, и шаманы объявиться?

— Вы вот смеетесь над моими словами, а я вам, между прочим, сообщаю крайне важные, по сути секретные, вещи. Как называли в древности тех, кто обладал верховной властью? — Игорь воздел в потолок указательный палец правой руки, а левую занял зефиром в шоколаде и продолжал речь, откусывая от сладости небольшие кусочки. — Жрецы. А какой глагол у этого словца в ближайших родственниках? Угадайте-ка с трех попыток! А родственничек-то — слово «жрать»! И жрали эти всеми глубоко почитаемые превеликоблагодарным народом товарищи не только все, что им несли закодированные их словоблудием соплеменники, — они жрали и самих соплеменников, в основном, я думаю, детей, которых с фанатичным восторгом приносили в жертву идолам собственные родители, завороженные все теми же добропорядочными жрецами.

— Слушай, Гарик, — перебил друга Стас. — А что наш Людоед Питерский — не жрец ли?

— А ты, кстати, прав. — Игорь со спортивным азартом взмахнул руками. — Ваш. . Наш Людоед всего лишь жрец, преждевременно вкусивший человечины. Если бы он имел больше терпения, то вначале прорвался бы во власть и, возможно, так упился бы кровью народной, что ему не потребовалось бы охотиться на ущербных детей.

— Кумир, — Соня с любопытством посмотрела на одноклассника, — ты столь убедительно рассказываешь и настолько, оказывается, осведомлен в вопросах каннибализма, что, кажется, вполне смог бы вычислить этого монстра.

— Знаешь, Сонечка, возможно, и смог бы, — с ответным вниманием посмотрел Кумиров в глаза Морошкиной. — Но мне почему-то кажется, что это он скорее стал бы меня выслеживать и подкарауливать, если бы я хоть раз Выступил в какой-нибудь передаче и рассказал о его мыслях, чувствах, образе жизни. Я ведь действительно обо всем этом знаю, чувствую, кто есть кто, и понимаю, почему и как все это совершается. Во мне тоже сидит людоед, который, наверное, в какой-то своей предыдущей жизни настолько пресытился человечиной, что и теперь через сто, а то и тысячу лет не переносит свое былое лакомство. Кстати, я никому из вас еще не хвастался, что согласился стать спонсором и ведущим «Людоед-шоу–девяносто девять». Кстати, и сынишка мой младший примет вполне достойное участие. Мы решили с организаторами выпустить Костика на сцену, чтобы он этого несостоявшегося диктатора подразнил на своей скрипочке.

— А я видела рекламу. — Соня машинально коснулась рукой чайника, проверяя его теплоту на случай повторного чаепития. — Художники на афишах прямо дьявола изобразили.

— Стоимость одного билета, я слышала, от десяти долларов. — Подопечная привычно округлила глаза и вытянула трубочкой губы. — Представляете себе полный зал «Экстаз-холла» и забитую народом Дворцовую площадь? Сообщали программу: там какие-то конкурсы, призы. Гарик, а по телефону можно участвовать? Вдруг я правильно отвечу и что-нибудь выиграю?

— Господи, ребята, да о чем вы рассуждаете? — Весовой не дал ответить Игорю. — Если вы всерьез, то, я думаю, у вас с головой не все в порядке. Страна на глазах тает, люди от голода и эпидемий мрут, а вы о «Людоед-шоу» да еще о каких-то призах мечтаете! Соня, ты оружие хранишь дома? Давай их пристрелим? Да нет, давай я у тебя твое оружие как будто отниму и сам грех на душу возьму.

— Оставим их лучше Людоеду. — Соня улыбнулась. — Стасик, а твоя Даша не будет участвовать в шоу? Мне кажется, у нее очень талантливые репортажи. Во всяком случае, на меня они производят довольно сильное впечатление. Особенно ее последняя передача «Детская тема».

— Не знаю, Сонь, дочурка моя стала очень самостоятельной, — отозвался Весовой. — Как видишь, один ее псевдоним чего стоит. Я уверен в том, что это, конечно, пройдет. Да и какая она Лолита в двадцать два года? А детишками бездомными или, как их можно точнее назвать, — странствующими что ли, она занялась вплотную. Сейчас, насколько я знаю, Даша готовит цикл передач о детской проституции. Вообще-то, Морошка, ты, наверное, могла бы ей многое рассказать — перед тобой, поди, не одна сотня детских судеб прошла, да и те, кто в силу обстоятельств на панели очутился, тоже бывали. Так?

— Попадались, Стасик, — подхватила Соня. — Есть у меня такой мальчик, Коля Махлаткин. Когда ему было шесть лет, он лишился отца — Филимон Махлаткин утонул во время подледного лова. Тогда якобы оторвало льдину и понесло. Я полагаю, лед просто взрывали, а о рыбаках почему-то не подумали. Когда случилась беда, среди мужиков началась паника. Все заметались кто куда, а большинство — в воду. В итоге из двадцати семи человек спаслось всего трое. Об этом тогда все газеты трубили, может, вы помните. Коля остался с матерью. Она — человек приезжий, живет до сих пор в общежитии, причем непонятно, имеет она право на занимаемую площадь или нет. Знаете, как у нас все перепуталось за последние годы Колина мать — женщина странная, раньше выпивала, я подозреваю — погуливала, а после смерти мужа буквально как с цепи сорвалась. Ей бы сыном заниматься, чтобы не пропал парень, мальчишка-то — умница, приветливый, юморной, а она все эти годы устраивает личную жизнь и в итоге докатилась до уличной проституции.

— Да их сейчас столько развелось! — не выдержал Весовой. — Причем одна страшнее другой. Кстати, меня одна такая образина просто словно призрак преследует. Она, главное дело, постоянно в разной экипировке предстает, а наряжается под девочку: юбочка коротенькая, бант в полголовы, в руках — шар воздушный. Когда по трассе едешь, и в голову не придет, что ей уже давно за полвека перевалило. Если она голосует, останавливаешься и только тут соображаешь, что перед тобой привидение. А она еще детским голоском лепечет: «Молодой человек, тебе в кайф сделать?»

— Ты, Вес, издеваешься над пенсионеркой, — встрепенулась Зина. — А я вам, ребятки, честно сознаюсь — меня саму иной раз искушение одолевает на панель отправиться. Одно останавливает — стара уже для таких дел, кто на меня нынче позарится?

— Ты права, Зинуля, — поддержала подругу Соня. — Нам эта сфера уже недоступна. У меня почти все подучетницы этим делом промышляют. Самый ранний случай сифилиса в восемь лет.

— А чего тут удивительного? — Стас как бы ущипнул свою оранжевую рубашку и подергал ее взад-вперед, вентилируя разгоряченное бурной беседой тело. — Меня сколько раз девчушки останавливали. Что, спрашиваю, куда поедем? Да недалеко, говорят. А они по двое, по трое кучкуются. Только мы это, как его, — мы вам сексуальное удовольствие обеспечим. Так мало того, они не одни работают. Я смотрю в зеркало заднего вида — у обочины иномарка поношенная припаркована, а за лобовым стеклом два бритоголовых бойца восседают. Значит, эти детишки-то под контролем взрослых проституируют.

— Причем иногда под контролем собственных родителей. Я вам про Колю начала рассказывать, — продолжила Соня. — Так вот, когда мальчику было шесть лет, мать его к своему профилю приобщила: стала «сдавать» родного сына на ночь мужикам. Я-то всю эту хронику уже позже раскопала, когда мне пришлось с этим мальчиком заниматься. Что для таких случаев характерно — дети о своих похождениях ничего и никогда не скажут впрямую. Представляете, какая конспирация, какая родительская выучка? Хорошему бы чему так учили! Одним словом, я этот ребус Махлаткина разгадала только благодаря своему опыту. А с семи лет Коля начал путешествовать. Знакомился с взрослыми мужчинами, редко — с женщинами, сочинял про себя разные легенды, просился на усыновление. Некоторые откликались на жалобы смазливого мальчугана, забирали его с собой. У очередных знакомых Махлаткин жил неделю-две, разведывал обстановку, потом забирал наиболее ценные вещи и исчезал. Имущество продавал или менял на вино, сигареты, игрушки и пускался на поиск новых «приемных родителей».

Когда Коля устраивался у жителей Петербурга, то возвращался на день-два домой, встречался с матерью и снова отправлялся на гастроли. Так Махлаткин путешествовал до одиннадцати лет. А в прошлом году его присмотрел на вокзале один мужчина и очень с ним подружился. Я про этого нового друга узнала от Колиной матери. Прибегает как-то ко мне наша знаменитая Жанна Махлаткина по кличке, пардон, Лоханка и спрашивает, как ей посадить в тюрьму мужчину, который якобы сожительствует с ее сыном? По словам Махлаткиной, Коля проводит у своего нового друга, дяди Гриши, целые недели, в школу не ходит, матери не звонит. Я говорю: пишите заявление, на его основании я могу начать работу. Нет, отвечает, я пока ничего подавать не стану, я лучше дальше понаблюдаю, что у них образуется. Да зачем же выжидать, объясняю ей, если этот Гриша вашего сына, как вы мне заявляете, растлевает? А я пока не заявляю, — улыбается, как полудурок, — я подозреваю. Да, думаю, других ты подозреваешь, а кто ж твоего сына на панель вывел? А дальше все еще невероятней сложилось. Я навела справки на этого Гришу: он успел поработать проводником, санитаром в детской психушке и даже помощником депутата. Ну, это уже у нас как закон: если придурок, значит, недалеко от власти. Я через неделю Жанну вызвала, говорю: давайте я вашего сына в психоневрологическую клинику направлю на обследование — пусть мальчика специалисты протестируют и сделают выводы, что же с ним происходит. К моему немалому удивлению, Махлаткина на мое предложение тотчас соглашается.

Отвела я Колю в больницу, оставила, лежит он там неделю, две, а мамаша что в это время учинила? Она его старшего друга-наставника в свою койку затащила и так его собой увлекла, что он даже про ее сына забыл. Разница у них невелика. Жанне чуть за тридцать, Грише недавно двадцать исполнилось. Тем временем врачи мне докладывают: да, мальчик скорее всего имел с Гришей интимную связь. Ну а чтобы доказать факт сожительства, надобно и Колю, и Гришу на экспертизу направить, но это совершается только с их добровольного согласия. А они его разве дадут? Все, говорю врачам, отбой, забираю мальчика, пусть живет как знает — милиция здесь бессильна. Колю выписали. Я привезла егодомой, сдала матери, а сама думаю: как ее земля-то еще носит? Да и этот Гриша, как посмотрела на него, — просто какой-то Мефистофель. Чем он так мальчишку привлек, к чему этого несчастного Кольку приучили, — об этом, наверное, никто из них никогда не скажет.

Когда Коля вернулся домой, то думал, возможно, что по-прежнему останется фаворитом дяди Гриши, и никак не подозревал, что его очередной наставник «поменял ориентацию». Махлаткина крайне расстроила измена вокзального друга, и первое время он устраивал истерики. Тут, однако, в тройственном союзе произошла трагедия: пропал дядя Гриша. Через неделю его труп нашли на берегу пруда в одном из лесопарков города, знаменитом своими «голубыми» тусовками. Экспертиза показала, что дядя Гриша по кличке Мона Лиза стал жертвой маньяка-людоеда. Кстати, Жанна предоставила следствию чемодан, рвущийся по швам от обилия порнографических и садомазохистских рисунков и рассказов, сделанных ее покойным любовником. Коля после гибели дяди Гриши окончательно пошел по рукам и стал, если можно так выразиться, штатной проституткой Московского вокзала…

— Ты, Морошка, вечно что-нибудь такое выдашь из своей милицейской практики, что лично мне потом неделю-другую даже жить не хочется! — Зина захлопала глазами с крупными накладными ресницами, похожими на двух бабочек с черными крыльями, и ударила в ладоши. Отчаяние Подопечной хоть и выглядело намеренно театральным, но, как не раз убеждались одноклассники, могло быть чрезвычайно глубоким. — Не помню, Сонь, спрашивала я тебя или нет, да, наверное, спрашивала, но забыла: слушай, а как ты, если это, конечно, не секрет, обо всем этом узнаешь? Ведь такие вещи, я всегда думала, особая людская тайна. Мне-то, признаться, про этого Махлаткина кое-что Федя рассказывал. Тот вроде сейчас опять в психбольнице. Вообще, я думаю, Данилычу как мужику беспризорники больше доверяются, а так подойди к ним да спроси о жизни — они тебя ох как далеко отправят!

— Про детей часто говорят, что они способны запросто предать самого близкого и безмерно любящего их человека, так что уж там говорить про объявление ими своих порочных связей. Откуда, вы думаете, у меня взялись столь глубокие познания о детской проституции — кто с кем, где, куда да сколько? В основном от них — сами грешат, потом сами признаются. — Соня все больше увлекалась неожиданной для их встречи темой. На глазах одноклассников радушная хозяйка преображалась в куратора детских судеб. — Я никогда не понуждаю их к откровениям, а лишь тонко провоцирую. Такая уж у меня, простите, работа. Я обычно делаю вид, что, во-первых, все уже знаю — а детям ох как хочется меня удивить, а то и шокировать, предстать эдакими самыми павшими людьми на планете; во-вторых, изображаю, что для меня все их тайны не представляют никакой ценности и, соответственно, никакого интереса; в-третьих, рассказываю им небылицы о куда более крутых ребятах. В итоге только единицы не раскалываются. Впрочем, и это самое важное, наш процесс — обоюдный: детям действительно физически необходимо поделиться с кем-то тем, что с ними происходит, они любым путем пытаются удалить из корзины своего, простите за сравнение, процессора весь тот мусор, с которым сталкивается их ангельская душа.

— Душа-то у них ангельская, но в кого они с годами превращаются? — Лицо Кумирова передернулось из-за подавленной зевоты, плечи вздрогнули. — Я вам доложу, что эти подзаборные ребятишки, с которыми нынче так модно сюсюкаться, дадут уроки выживания и коварства любому ниндзя. Взять, к примеру, этого Кольку — он что, способен кого-нибудь осчастливить? Нет, я гарантирую вам, что он до самой смерти будет творить только то, что принято называть злом! Его стихия — проституция, наркомания, разбой и все остальные грехи человечества. Причем с каждым новым преступлением он будет продвигаться по пути зла все дальше.

— А я не верю в то, что его нельзя исправить! — Зина взвизгнула и мягко ударила ладонью по своему круглому колену. — Коля — всего лишь ребенок, и я полностью согласна с Соней в том, что дети всегда готовы избавиться от любой грязи, сколько бы ее на них ни налипло. И это мы, взрослые, обязаны помочь им спастись. Вот взял бы ты, Кумир, да помог моему Федору Даниловичу основать приют, а нас с Морошкой взял бы туда воспитателями. Ты бы спонсировал наш благородный труд, а мы бы спасали детей, чтобы они, не дай Бог, лет через пять тебе самому горло не перегрызли. А то смотри, Гарик, окажемся мы на старости лет среди маньяков да людоедов!

— У меня, между прочим, есть и другие проблемные ребятишки. Так что контингент я вам обеспечу. Дело за спонсорством. — Соня смежила веки, словно о чем-то вспоминая, резко раскрыла их, расширила глаза и ласково оглядела гостей. — Вы уж извините меня, ребятки, за грустные разговоры — просто на душе наболело. Я сегодня так вымоталась, да и пьяненькая немножко, поэтому позволю себе прочитать вам стихотворение одного юноши, а вот кому оно посвящено — ни за что не скажу! Слушайте!

Чтобы завершить эту тему, скажу вам, ребята, что мне сегодня уже был один довольно неожиданный и даже странный звонок. Мужской голос… — Морошкина отхлебнула остывший чай, давая всем возможность немного пофантазировать.

— Начало многообещающее! — Подопечная призывно оглядела компанию и жертвенно всплеснула своими изящными руками, в изгибах и изломах которых чувствовалось, что хозяйка сама является их давнишней поклонницей. — Я тебе, Сонька, сколько раз говорила, что мы еще отнюдь не старые. Так что мужской голос тебе сказал?

— Он представился, то есть этот вполне солидный голос представил своего обладателя неким Львом, старым знакомым Киры Лопухиной. Лев сказал, что Кира рассказывала ему много хорошего о нашем классе и традиционных ежегодных встречах. Даже звала как-то с собой, но тогда это у него, к сожалению, не получилось. — Соня невольно посмотрела на фотографию одноклассницы, висевшую в траурной рамке на стене над диваном. — Лев объяснил мне, что совсем недавно вернулся в Петербург и очень интересуется нашим классом, потому что видит в нем некоторую связь с Кирой. Кстати, Лев мне сообщил, что Стаська сейчас вместе с Жуковым за границей. Что и почему, я не стала уточнять. Девочка вроде бы выиграла какой-то гуманитарный грант на учебу в тамошнем заведении. А я так думаю, что родители просто заплатили за Стаську, а сами решили тоже какое-то время пожить за границей. Ну, если есть такая возможность, чего не пожить, правда? Кстати, я Льва даже пригласила на нашу встречу, хотя потом подумала, что, наверное, зря — мы же о нем ничего не знаем. Впрочем, мои опасения оказались напрасными, поскольку он тотчас сказал, что вряд ли сумеет попасть ко мне сегодня, хотя и очень будет стараться. Да, он уточнил, как поздно можно заявиться в гости. Я попросила не беспокоить меня после часа ночи.

— Сонь, а я даже до полуночи у тебя не смогу задержаться, — жалобно протянула Зина и смерила взглядом мужчин. — Данилыч обещал сегодня домой пораньше вернуться. А я еще раньше дала себе слово привести кухню в порядок и ужин приготовить. Пока наша Вероничка в Финляндии, хлопот по дому, конечно, меньше, но они все равно есть. Ты же сама знаешь! Ну а вы-то, кавалеры, останьтесь — вдруг этот Лев действительно какой-нибудь озабоченный и нашей Морошки домогается из самых низменных побуждений?

— Соня, мне не составит никакого труда у тебя подежурить до ноля часов. Меня нынче, правда, просили выйти на дежурство для усиления, но это где-то к часу, причем рядом с тобой, так что я вполне успею. Ну а позже-то какой нормальный человек, тем более совершенно незнакомый, способен заявиться в гости? — Весовой перевел взгляд на Подопечную, чтобы убедиться в серьезности ее обращения. — Если этот царь зверей взаправду знал Киру, так мы его на сей предмет хорошенько проэкзаменуем. Как говорится, один ум хорошо, а два лучше! Ну а в том случае, ежели этот мужик с тараканами, то со мной ты можешь его не бояться.

— Ой, правда! Вес, ты же у нас боксер! — Зина сжала пальцы в кулаки и потрясла ими над головой. — Правда, говорят, сейчас все бандиты такие приемы знают, которыми раньше даже кэгэбэшники не владели.

— Да я и в борьбе тоже кое-что разумею, и с оружием за двадцать пять лет службы приходилось не раз обращаться. А что касается бокса, то в его силе тоже не надо сомневаться. Я же, веришь, Игорек, у самого Юрия Лупцова в строю стоял. — Стас вдруг выбрал своим поверенным Кумирова, очевидно, как второго мужчину в их компании, и уставился на него широко раскрытыми, требующими поддержки глазами. — А это, знаешь, высший уровень!

— Прости, Стас, но для меня спортивные звезды, особенно драчуны, — пустой звук. — Кумиров ответил Весовому понимающим, но безучастным взглядом. — Ну, то есть я, может быть, когда-то и слышал такую фамилию, но она так смешалась с другими, что давно уже неразличима.

— Спасибо тебе, Стасик, но я, думаю, отобьюсь: нас в школе милиции тоже кое-чему учили. — Соня вдруг несколько мечтательно посмотрела в направлении окна и даже указала туда пальцем. Там, на подоконнике, на фоне ночного города, мерцающего разномастными огоньками, в белой фарфоровой вазе, расписанной неожиданно лиричными репейниками и с детства знакомой одноклассникам, высился букет кремовых роз. — Принес молодой индус: работает в фирме по доставке цветов. Дал мне конверт. В нем написано: «Друг вашего класса». Думаю, от него.

— Ну, это уже куда серьезнее! — Зина развела руками и окинула всех игриво-беспомощным взглядом. — Мы здесь действительно ничем не поможем. Мне такой роскоши отродясь не дарили. Да их там не меньше двух десятков! Морошка, это твой шанс!

Глава 7. Первая жертва Людоеда Питерского

Первое сообщение о появлении Людоеда Питерского появилось в исключительно популярной телевизионной программе «Детская тема». В тот теплый майский вечер пятиминутный сюжет под названием «Легко ли съесть ребенка?» шокировал даже самых привычных к видеоужасам зрителей. Автор и ведущая Лолита Руссо поделилась в нем первыми следственными догадками о привлекшем журналистку событии. Лолита уже не в первый раз обращалась к теме насилия над несовершеннолетними. Многим запомнилась шумиха в городских СМИ после материала Лолиты о воровстве и подмене детей в родильных домах.

Жертва людоеда, семилетняя Афродита Рыночная, выла воспитанницей областного детского психоневрологического интерната, заведения, которое специалисты называют аббревиатурой — ПНИ. Девочка была найденышем, а обнаружили ее года три назад, вернее, буквально откопали спящей и вряд ли рассчитывавшей на пробуждение на периферии Козьего рынка — в зловонном хаосе прелых тряпок и газет.

Найденышу, по заключению врачей, было года четыре. Девочка могла произнести несколько малопонятных слов, не ведала своего имени, а уж сообщить о своих родителях или месте обитания и вовсе ничего не умела.

Среди мелких и средних физических изъянов в виде всевозможных шрамов и кожных недугов у беспризорницы имелось одно, по мнению врачей, приобретенное уродство — у нее отсутствовала левая кисть.

Афродиту отправили в больницу, а позже — в психоневрологический интернат. Здесь ее и нарекли по признаку увечья — Афродитой, а по месту обнаружения — Рыночной.

За три года пребывания в интернате Афродита освоила речь, но сохранила косноязычие и заикание. Основным указанием на ее умственную ограниченность стало то, что девочка почти не расширяла свой лексикон, выраженный самыми необходимыми словами: «Пит!» (вместо «Пить!»), «Ить!» (вместо «Есть!»), «Писа!» (вместо «Писать!»).

На первый взгляд Афродита казалась привлекательной, однако при дальнейшем рассмотрении первое впечатление расплывалось тревожным миражом. Ну а заговорив с девочкой, каждый (если он не оказывался с Афродитой на равных) понимал, что и разум Рыночной под стать ее внешности. При этом все знавшие Афродиту свидетельствовали о ее взрывной подвижности и непредсказуемости: она могла начать вдруг ласкаться или без видимых причин царапаться и кусаться.

Врачи давали поведению девочки пространные объяснения и записывали их во всевозможные тетради и журналы, самой же Афродите прописывали лекарства, способные, по их мнению, удерживать девочку в безопасном для окружающих состоянии.

В детском интернате Афродите предстояло жить до совершеннолетия, когда, в случае признания ее недееспособной, девочку могли направить в Дом хроников для взрослых, из которого выписываются единицы, становясь легендой для нескольких поколений обитателей детского интерната.

Обычный сюжет вызволения из Дома хроников заключался в обретении мужа или жены. По словам персонала, адресованным доверчивым обитателям ПНИ, раз человек обзавелся семьей, значит, вполне способен вести самостоятельный образ жизни и нечего его держать в Доме хроников.

* * *

Лолита делилась своими познаниями о детских судьбах, прохаживаясь по территории интерната в окружении детей несколько необычной для большинства телезрителей внешности: укрупненные или, напротив, как бы съежившиеся головы, недоразвитые или гипертрофированные конечности, бессмысленные улыбки и странный, ехидный смешок.

— Вглядитесь в эти лица! — призывала Лолита. — Чем эти дети хуже других детей? Послушайте их речь. Да, она косноязычна и бедна, как косноязычна и бедна вся их унылая жизнь. Но все это из-за того, что детьми никто не занимается с самого их рождения, точнее сказать, с момента зачатия, зачастую случайного, пьяного, без любви, без желания произвести на свет нового, полноценного человека. Я вряд ли ошибусь, если предположу, что даже гениальный от природы ребенок нуждается в определенных условиях для развития своих данных и только тогда он окажется способен чем-нибудь удивить человечество. Не ошибусь, наверное, и в том, что даже из самого, казалось бы, бесперспективного ребенка, чудаковатого и даже, дебильного при старании можно воспитать добротного ремесленника, результативного спортсмена, трудолюбивого сельского работника. А эти дети, они, по сути, изначально списаны из активной жизни, бессовестно занесены в касту недееспособных или, как выражаются специалисты, «несохранных», то есть не обладающих интеллектом, достаточным для самостоятельной жизни. И вот эти никому не нужные дети, в каждого из которых заложены килограммы лекарств вместо родительской любви и ласки, живут в полуразвалившихся бараках на берегу отравленного химзаводом озера, прозванного местными селянами в честь интерната Инвалидным, побираются у всех проходящих мимо полуразрушенного забора и мечтают только о том, как создать семью, а девочки еще грезят тем, как бы забеременеть, потому что и в этом случае, по словам взрослых, будущую мать выписывают из интерната и наделяют жильем. Вот и Афродита в свои семь лет жаждала встретить своего сказочного принца, который разрушит ненавистный лягушачий образ психоневрологического инвалида и освободит от Кощея Бессмертного, облеченного в белый халат, более похожий на саван!

* * *

Временем исчезновения Афродиты стали считать тот вечер, когда она, в отличие от прочих свободно гулявших воспитанников, не явилась в свой корпус и не наличествовала в палате к моменту отбоя. Поначалу отсутствие Рыночной не вызвало особого беспокойства. За девочкой уже числились задержки и нарушения в исполнении режима и даже исчезновения. Несколько раз она пыталась уехать в город на электричке, но, в силу своего больничного и даже, несмотря на нынешнюю всеобщую раскрепощенность в одежде, экзотичного для улицы вида, каждый раз оказывалась задержана и водворена в интернат. Здесь ее сурово наказывали и лишали на месяц-другой права покидать корпус.

Воспитанники воспринимали запрещение прогулок гораздо болезненнее любых самых жестоких побоев и унижений. Когда они, в большинстве умственно и физически ущербные, не помнящие в своей жизни ничего, кроме интерната, оказывались на неухоженной, покрытой загадочными зарослями территории, то ощущали свободу и независимость, право на бесконтрольное передвижение, дыхание, азарт. Эти немногие часы, а иногда всего лишь минуты составляли для детей великую усладу.

К ночи большинство детей забылось в тягучем сне от принятых под надзором санитарок лекарственных доз. В этот момент отсутствие Афродиты вызвало раздражение и даже гнев санитарок, воспринимавших детей в качестве ненужной обузы для персонала, а не тех, ради кого и создавался интернат и благодаря кому, по сути, содержатся штатные единицы заведения.

Первым делом санитарки решили, что Рыночная забрела в другое отделение, а то и в чужой корпус и где-нибудь гам затаилась. На всякий случай предположения были проверены, но они оказались ошибочны. Теперь оставалось искать своенравную девчонку на довольно обширной территории интерната.

Рассерженные санитарки выходили, сменяя друг друга, и аукались по очереди около часа, но так и вернулись ни с чем — беглянка не отзывалась. Время близилось к середине ночи, и они отважились сообщить о ЧП дежурному врачу. Получив информацию, врач довольно оперативно связался с пикетом милиции на железнодорожной станции, но те девочки не видели и никого с поезда не снимали. Было решено уведомить главного врача, который привычно ответил, что если к утру «ничего не прояснится, то придется перейти к активным поискам». Ответ показался весомым и обнадеживающим. Стали ждать рассвета.

* * *

Утро забрезжило пепельное и влажное. Туман, восставший над Инвалидным озером, закамуфлировал территорию интерната и мягко давил на оконные стекла. Обитателей заведения разбудил громкий, непривычно истеричный лай дворовых собак, которых развелось здесь не меньше десятка. По агрессивному рыку нападавших и униженному визгу побежденных можно было догадаться, что животные что-то не поделили. Прильнув к окнам, люди различали контуры собак, носившихся по территории и устраивавших отчаянные схватки.

Первая общая мысль была о весенних собачьих свадьбах, но ее опроверг приехавший по своим делам и заночевавший в интернате Федор Данилович Борона, который остановил свое внимание на предметах радости и раздора четвероногих сторожей. Ими оказались свежеобглоданные кости. Борона тотчас поспешил к главному врачу и заметил, что, по его мнению, кости вряд ли принадлежат какому-либо местному животному.

Слухи о том, что Рыночную разорвали собаки, моментально парализовали всю жизнь заведения. Вызвали милицию для уничтожения псов-людоедов и поиска останков Афродиты. Первые выстрелы пришлись на время «тихого часа», впрочем, никто из тех, до кого мог дойти смысл случившегося, не спал, да и лежать-то не хотел, как санитарки ни матерились и сколько оплеух ни давали, почти безрезультатно отбив себе руки.

Тем временем собачий праздник сменился звериным геноцидом. Когда животных умертвили и вывезли с территории учреждения, милиционер, уже со своей овчаркой, с тревогой следившей до того за истреблением собратьев, отправился на розыски Афродиты. Оперативник предложил ищейке обнюхать постельное белье и носильные вещи Рыночной, после чего кинолог дал команду искать. Собака закружилась, словно ведьма перед колдовством, и рванула в сторону дровяного склада. Вообще-то этот объект, означенный на плане интерната, перенес минувшей зимой пожар, когда старшие воспитанники разожгли в нем костер, но силами персонала огонь был укрощен еще до приезда пожарников. С тех пор складом не пользовались, хотя его еще можно было восстановить, но для этого не имелось ни средств, ни специалистов.

Овчарка привела инструктора к распахнутым дверям сарая, и здесь он первым (после интернатских собак) увидел то, что осталось от Рыночной. Труп был подвешен за ноги к перекладине и порядком обглодан. Кроме того, у тела не хватало головы.

Хотя обнаружение Афродиты сняло вину с собак в части их нападения на девочку, но, отведав человеческого мяса, четвероногие сторожа, по всеобщему мнению, действительно не должны были больше жить.

Теперь настала очередь следственных действий, которые в основном заключались в задавании вопросов тем, кто видел Афродиту в день исчезновения. Таковыми оказались все те же воспитанники интерната. Они вроде бы видели, что Афродита Рыночная и некий мужчина стояли рядом, но по разные стороны забора. К сожалению, внешность этого первого и единственного подозреваемого никто толком не запомнил. На вопрос о том, во что был одет неизвестный, дети предлагали противоречивые ответы, очевидно путая этого мужчину с другими людьми, чей облик им наиболее запомнился. Одни говорили — в пижаму и домашние туфли; другие — в новогоднюю шубу и шапку; третьи — в трусы и панаму. Подобное несоответствие обнаружилось и в показаниях о времени встречи Афродиты с незнакомцем: кто-то называл послеобеденный час, кто-то — время перед утренним подъемом. После повторного опроса дети стали называть разное местонахождение Афродиты, а позже и того, кто с ней находился, — это были уже и баба Нюра (на самом деле уже больше года как покойная), и ростом с человека, улыбчивый утенок на медвежьих лапах.

В результате проведенных действий у следствия сложилась следующая картина происшествия: неизвестный мужчина познакомился с Афродитой Рыночной и каким-то образом заманил ее в полусгоревший сарай. Здесь он убил девочку, вырезал часть органов, отсек голову и, возможно, унес трофей с собой.

* * *

— Преступник не найден, маньяк-каннибал — среди нас, — завершала свой сюжет Лолита Руссо, с гоя около закрывающихся со скрипом двустворчатых дверей. — Возможно, сейчас он смотрит нашу передачу, упивается триумфом и намечает себе новую жертву. Помните об этом!

На последних кадрах у Лолиты было такое выражение лица, словно она видит с экрана телевизора героя своего репортажа. Впрочем, подтвердить или опровергнуть это впечатление могла лишь сама Лолита.

Виновник же всего этого кошмара действительно внимательно, будто изучая и запоминая, всматривался в экран, где мерцало изображение журналистки.

«Сколько тебе? Двадцать-то есть? — Людоед сглотнул слюну. — Это вполне приемлемо. Зря ты вся такая целенькая, но мы это как-нибудь исправим».

Глава 8. Особняк с видом на озеро

Игорь и Зина вместе покинули гостеприимную квартиру Морошкиной: ему в Шувалове, ей на Поклонку, — почему бы не подбросить до дома слегка охмелевшую одноклассницу? Кстати, Кумиров и сам был хорош, и его назойливое желание во что бы то ни стало самому взгромоздиться за руль, не вызывая ни одного из своих водителей, Подопечная расценила как одно из неистребимых свойств отечественного менталитета: жажду риска, тягу к созданию критической ситуации. И так поступает человек, у которого денег столько… А сколько же их у него? Сто тысяч баксов? Да нет. Всяко больше. Пятьсот? Прямо голова от таких капиталов немеет. А ведь когда-то он был тощим, словно прутик из веника, и вон, смотри, как раздуло, даже потыкать ему в пузо хочется — что у него гам, ребеночек?

* * *

Перед выходом на набережную Кумиров пропустил женщину вперед. Зина шагнула в открытую дверь и по-детски обрадовалась весеннему снегу, который, беспомощный и недолгий, все же валился с неба, словно по некоему расписанию, а на земле быстро терял свою бриллиантовую искристость и превращался в рыхлую, слякотную, серо-коричневую массу.

Выйдя на порог дома, Кумиров нажал на пульт сигнализации, машина мяукнула и, очевидно, стала доступна для посадки и отъезда. Зина подавленно смотрела на джип, который, наверное, стоил не одну их квартиру. Черная «восьмерка», дремавшая вместе со своим водителем несколько позади рослого «японца» цвета морской волны, тоже, очевидно, испытывала определенное унижение, чреватое развитием комплекса неполноценности. Вот бы ее Данилычу такую телегу — он бы ее поменял на приют. А с другой стороны, откуда такие автомобили у людей берутся? Сколько нужно народу обобрать, чтобы себя подобным транспортом обеспечить? Ну да ладно, может, Кумир и не такой, хотя можно ли оставаться другим в мире денег и власти? Да и что ей самой от себя скрывать?! Слышала она, и не раз… И от одноклассников, и от тех, кого принято называть «общими знакомыми», да пусть хоть от того же Данилыча, — слышала, откуда у Кумира такие капиталы. А что говорили? Да все то же самое, что и про всех нынешних олигархов: крутили они со Славкой-покойником разные темные делишки, да и до крупных афер у них доходило. Вроде бы и недвижимостью занимались, и оружием приторговывали, и даже наркотиками — да вот никто почему-то в нашей горе-стране таких крупных птиц всерьез не задевает, только если они сами между собой вдруг раздерутся. А как раздерутся, то потом и не узнает никто, отчего погиб человек: то ли от грибов, то ли от ягод.

Зина подошла к Игорю, они обернулись и подняли глаза к большому освещенному окну, из которого им уже приветливо махали руками их одноклассники. Друзья ответили тем же. Игорь жестом пригласил Подопечную к пассажирской двери, распахнул ее перед женщиной и заботливо помог устроиться. Ну вот, тотчас раскаялась в своих недостойных мыслях Зина, разве можно так плохо думать о людях?

— Ну что, сударыня, прикажете трогаться? — Кумиров приветливо чиркнул верхними зубами по нижней, заметно вывернутой губе, внутренняя часть которой была, в отличие от бледно-розового цвета внешней, сочно-малиновой. Сам же рот напомнил женщине пасть осьминога.

— Ой, Игорек, кто это идет? — Зина с испугом обратила внимание на двух рослых мужчин спортивного вида, отделившихся от стены Сониного дома и направившихся к машине.

— Это секьюрити. Он сядут сзади. Так в моей ситуации положено, и, честно тебе скажу, — оно гораздо спокойнее. — Кумиров взгромоздился на водительское место, включил магнитофон, завел мотор и посмотрел в зеркало на степень готовности молчаливых охранников.

* * *

«Лексус» покинул свою стоянку, оставив после себя не тронутый снегом прямоугольник. Метров через пятьдесят автомобиль свернул на Десятую линию и скрылся из виду. Водитель черной «восьмерки» нажал клавишу на приборной панели автомагнитолы, и салон наполнили голоса Зины и Игоря. Недолго послушав женский монолог о будущем детском приюте, который они пытаются открыть вместе со своим мужем, сидящий нажал на другую клавишу. После этой манипуляции раздались голоса Сони и Стаса: женщина печалилась о том, что ей утром на работу, мужчина — что заступает на дежурство нынче вечером.

* * *

Зина пыталась наслаждаться комфортом японского джипа, но это у нее, можно сказать, не получалось — на душе было муторно и тревожно. Что она, завидует Кумиру и подобным ему богачам? Или она просто не готова испытывать положительные эмоции от поездки в роскошном автомобиле? Если честно, ей, конечно, очень хотелось, чтобы все сейчас знали, что это именно ее везут домой на миллионерской машине. Да, но зачем? А так — приятно!

По дороге они говорили мало, но не потому, что их заглушали хрипастые песни эмигрантов, вернувшихся на родину для заработков и, если повезет, славы, — нет, они просто выговорились у Морошки и еще не накопили никаких новых тем. Правда, уже при подъезде к дому Кумир спросил Зину, готова ли она стать его доверенным лицом на предстоящих выборах генерал-губернатора? Конечно, это было заманчиво, и прежде всего — из-за денег, которые, наверное, в случае ее согласия должен платить ей Игорь. Впрочем, он не торопил ее с окончательным ответом, а предложил для начала прийти на их предварительную встречу с несколькими особами, которые уже вписались в эту историю. На пороге своего, кажется, наиболее не престижного после «хрущоб» и «брежневок» корабля Зина махнула соседу-миллионеру рукой и, ощущая себя Золушкой еще не экранизированного сериала, растаяла в разверстой черной дырой парадной.

* * *

Кумиров продолжил путь в молчании (про своих сопровождающих он обычно забывал, да и не считал их за потенциальных собеседников), негромко подпевая надрывной печали модной певицы Ляли Фенькиной о растоптанной краснопогонниками любви двух матерых зечек. А не рвануть ли сейчас к Ангелине? Сегодня у Морошки они слегка повздорили — уж больно Шмелюга стала порой амбициозничать, хотя, вернее всего, она так напрягается лишь в присутствии Игоря. Дуры они, бабы, даже умные и те — дуры! Домой, только домой!

Игорь набрал на панели мобильного телефона нужный номер и вскоре услышал знакомый хриплый голос, незримый обладатель которого, казалось, постоянно жует сочное мясо, неизбежно застревающее во всех отверстиях его зубов, отчего он периодически призывно причмокивает.

— Уважаемый Лазарь Кириллович, вы помните о моем заказе? — спросил Кумиров о деле после необходимых обменов светскими любезностями, пожалуй, несколько неуместными при таком собеседнике, но что делать — такая пошла мода, такие обозначились правила игры.

— Игорь Семенович, век воли не видать! Чтобы мой контингент этот вопрос да не решил — такое у нас просто недопустимо! — Лазарь Вершков смачно цыкнул зубом и добавил приглушенным голосом: — За дело взялся высший спец! На его счету еще не те тузы числятся! А этот людоед ему как для змеи цыпленок. Вот в таком ключе, господин кандидат! — В трубке зачавкал приглушенный самодовольный смешок.

* * *

— Вот так, любезный князь, и решаются вопросы по праву наследования. А вы как думали? — добавил Кумиров уже в салон автомобиля, учтиво распрощавшись со знаменитым законником.

Он выехал на Выборгское шоссе и, ожидая встречи со своим любимцем особняком, в реставрацию и благоустройство которого пришлось вложить около сотни тысяч «зеленки», испытал ощущение, знакомое ему по первым годам его неожиданного богатства. У Игоря захватило дух, он ведь практически сам добился столь непредсказуемой высоты! Отсюда уже недалеко и до столицы, а там он приблизится к еще более высокой власти, можно сказать, действительно наивысшей в этом разгромленном на осколки, но чем-то все еще милом ему государстве.

Но пока, мой друг, Питер — твоя колыбель и вотчина! Мог ли ты когда-нибудь мечтать, Игореня, что станешь жить в собственном дворце? А помнишь, как стрелял у Мстислава пять-десять совковых рублей до получки и считал неразрешимой проблемой покупку новых брюк и ботинок? А сколько раз тебя, имевшего уже в студенческие годы столь солидный вид, залавливали в транспорте без билета или с пробитым неделю назад талоном?

Конечно, ты многим обязан Славке, царство ему небесное! Но Самонравов чересчур демонстративно тебя презирал, считал своим рабом и хотел, наверное, всю жизнь контролировать каждый твой шаг. А тебе это надо? Но главное, конечно, иное: он слишком плотно сидел на игле и уже не контролировал ситуацию. А ситуация, кстати, складывалась отнюдь не в его, а значит, и вашу пользу: его идея с продажей чужих квартир и прокруткой денег с треском провалилась. Да, следует сделать поправку на ситуацию: один обвал, второй обвал, смены правительств, узаконенное беззаконие — все это так, но кому от этого легче?! Отвечать-то пришлось бы всем! И не в последнюю очередь Игорю. А поскольку все документы по долгам были оформлены на Самонравова, то с его исчезновением могли быть сняты все вопросы и, что важнее всего, — всяческие претензии. А что за жизнь наступила бы у Славки через пару месяцев, когда уже стало бы некуда отступать?

В былые годы Самонравов вызывал всеобщее восхищение — это был человек, умевший делать деньги из ничего. Например, когда разрешили самые примитивные формы предпринимательства, Славка тотчас учредил несколько контор, естественно не на свое имя, к чему, в силу некомпетентности и амбициозности, стремилось большинство, а на человечков, которых принято называть «никто и ничто». На фирмы выделялись кредиты, деньги перекачивались с одного счета на другой, ими оплачивались какие-то мифические услуги, при этом документация велась исправно, и ни у одного контрольного органа не было ни малейшего шанса хоть к чему-нибудь прицепиться. А какие деньжищи Самонравов огреб на посредничестве в выдаче гуманитарной помощи? А на страховании пенсионеров?..

Одним словом, всей своей грешной жизнью Славка вполне заслужил высшую меру наказания, подобно другим ярким криминальным личностям этого неповторимого по своей озлобленности времени. Кстати, Кумиров ни в коем случае не исключал и себя из списка смертников: кто-то и на него точит зуб (да, знаем, знаем вас, самые мои близкие и дорогие люди!), а когда и кому взбредет в голову подложить в одну из его машин взрывчатку или подпалить его резиденцию, — ну кто ж это угадает? Вообще же, за последние десять лет Игорь настолько привык к чужим смертям, что, не получая в течение по крайней мере месяца известия о том, что кого-то пора проводить в последний путь, он даже, пожалуй, ощущал некоторый дискомфорт.

«До чего все-таки важен в нашей жизни ритм, — находил Игорь ответ на свое беспокойство. — Эти отпевания и поминки — они, как финальные удары судьбы, словно бой барабанов и прочих ударных инструментов в оркестровой яме в конце симфонии, как своеобразный пароль жизни и смерти».

Вокруг Кумирова умирали люди самого разного возраста и положения: старики и младенцы, нищие и олигархи. Одни мучились болезнями, другие уходили в иной, неведомый пока (радость-то какая!) мир во сне, кто-то попадал в катастрофу, кого-то сражал, словно охотник зверя, киллер.

С каждым годом Игорь все чаще и тревожнее думал о том, куда же попадают те, с кем он в свое время простился? И что это может означать — рай и ад? Он даже пытался обратиться за толкованием к священнику, но это вроде бы всерьез задуманное предприятие почему-то никак не получалось, будто невидимая сила не допускала столь важного, наверное, для Кумирова разговора.

Еще чаще, чем о чужой доле, Игорь стал задумываться о своей — что конкретно необходимо для того, чтобы попасть в лучший мир? Первое условие — это, естественно, не грешить. Второе — правильно молиться и вообще жить по церковным канонам. Тоже не для него. А если пожертвовать Церкви серьезную сумму? Или построить часовню? Станет ли это гарантией его спасения? А если (прости, Господи?) как-то договориться?

Подобные дерзкие мысли приводили Кумирова в смущение, но он, к своему удивлению, не мог их обуздать и продолжал рассуждения о том, проложены ли все-таки в рай некие окольные пути.

Да, это Игорь принял решение о ликвидации своего лучшего друга, но он ведь не знал (так ли?), что Слизняк, Тесак и Хомут настолько отмороженные, что надумают спалить всю семью, — таким душегубцам действительно без разницы, что один человек, что тысяча, что все человечество.

* * *

Въезжая во двор своего поместья, Кумиров вернулся к мыслям о том, что никогда прежде и представить себе не мог, какое на него свалится богатство и могущество. Признаться, он не мечтал и о том, что в ходе кораблекрушения гиганта под именем СССР ему, рядовому прорабу, несказанно повезет. Можно сказать, что штормовая волна бросила ему бутыль, в которой оказался закупоренным могучий джинн, первоначальное имя которого было КООП, позже — ТОО, ныне — ООО. Да, Кумиров стал очень богатым, но в то же время он ни за что не смог бы предположить, к чему его это богатство приведет!

Он родился в самой заурядной пролетарской семье. Мать с отцом работали на закрытом производстве и с нетерпением ждали своей ранней пенсии и чудесных льгот, обусловленных тем, что лучшие годы их жизни и здоровье, которого, конечно, не купишь, были принесены в жертву пятилеткам и соцсоревнованиям. Когда Игорь заканчивал институт, в их дом ворвалась беда: внезапно заболел отец. Взрослые говорили, что он отравился на работе. Вначале Семен Гаврилович стал жаловаться на то, что левая часть затылка онемела, будто отсиженная нога, да рябит в глазах, точно мотыльки порхают, Через пару дней Кумиров-старший не смог утром встать с постели и, как обнаружилось, оказался полностью парализован. Жена Семена, Раиса Власовна, вызвала «скорую» и побежала встречать машину. Сам Игорь смотрел на отца и пытался говорить с ним глазами. Семен, очевидно, разгадал замысел сына и явно выражал взглядом определенные мысли, отчего стал похожим на поверженных героев индийских фильмов.

Кумиров-старший пролежал в больнице около месяца. За это время к нему вернулась способность говорить и передвигаться, хотя все это он делал с большими усилиями и довольно плохо. Вернувшись домой, Семен Гаврилович поведал, что причиной его недуга стала утечка газа на производстве. С каждым днем он становился все слабее и беспомощнее, правда, просил иногда сына принести выпить, в том случае если отказывала жена.

Будучи хмельным, Кумиров-старший наставлял сына заняться семейными архивами, которые в причудливом хаосе, вперемешку с разъеденными молью валенками и некондиционной посудой, хранились в разных углах их двухкомнатной сугубо смежной квартиры.

— Фамилия-то наша истинная — Волосовы. Из князей мы. И отец мой не Гаврила вовсе, а Гуннар, — доверял подвыпивший Семен Гаврилович сыну уже не столь опасную по тем временам информацию. — Жил бы ты за границей, ни в чем не знал бы нужды, а здесь так и просидишь в своем НИИ или РСУ или, как я, какой-нибудь трихомундеей траванешься.

Признаться, в те годы Игорь не особо вслушивался в безвольное мямлянье отца, полагая, что если старик в чем-то и прав, то никак не в том, что знатное происхождение действительно способно сулить какие-то блага, кроме зависти и издевок.

Наступил день, когда Семен Кумиров не смог вымол-нить ни одного слова, а лишь мучительно смотрел в глаза домочадцев и беззвучно плакал. Через полгода он умер.

Эпизодически обращаясь к дореволюционным портфельчикам и сумочкам, Игорь натыкался на документы и фотографии, которые все с большей убедительностью подтверждали хмельные рассказы отца об их дворянском происхождении. Молодой человек стал позволять себе рассказывать об истории своей семьи друзьям, но почти полностью прекратил подобные опыты после того, как его ближайший друг и деспот Мстислав Самонравов жестоко высмеял Игоря, приписав его деду роль чекиста, расстрелявшего князей Волосовых, а позже, из коммунистического шика, присвоившего себе благородную фамилию.

В восьмидесятом году, за три года до долгожданной пенсии, тяжело заболела Раиса Власовна: у нее начали трястись голова и конечности. Пролежав два месяца в больнице, Кумирова получила инвалидность без права работы. Не прошло и года, как ее поразил инсульт. Раиса Власовна была госпитализирована, провела в больнице больше месяца, после была направлена в санаторий, но и оттуда вернулась домой, беспомощно волоча неуправляемую правую часть своего изнуренного, до срока одряхлевшего тела.

* * *

Войдя в дом, Кумиров прошел на террасу, расположился в кресле, включил телевизор и стал смотреть в окно на оледеневшее озеро, где угадывались темные холмики фанов подледного лова. Почти машинально он подтянул к себе бар на колесиках, извлек коньяк, наполнил рюмку и выпил. Возможно, этого и не следовало делать. Когда он впадал в подобное полузабытье, ему начинали мерещиться голоса и лица. Вот и сейчас он вроде бы вполне отчетливо различил речь Мстислава, который уже больше года как сгорел вместе с семьей в своей собственной квартире при невыясненных обстоятельствах, а по версии пожарников — из-за неисправной электропроводки.

Причина гибели семьи Самонравовых звучала для всех его знавших неубедительно, поскольку они-то ведали, что за полгода до пожара Мстислав отремонтировал свою квартиру по евростандарту, предварительно расселив из четырехкомнатной коммуналки в старом фонде двух соседей, занимавших по комнате. К тому же друзья были у Самонравова на Рождестве, совмещенном с новосельем, и сами убедились в том, что Мстислав установил в своем доме сверхсовременные образцы электрооборудования, еще не наводнившие российский рынок.

Про гибель семьи Самонравова толковали разное, а еще больше — домысливали. К сожалению, хотя кто-то мог посчитать, что и к счастью, никто из семьи Мстислава, состоявшей из его жены и детей-близнецов — дочери и сына, не выжил.

Очевидцы события разделялись на два вида: соседи по лестнице, которые почуяли дым и, покинув свое жилье, увидели огонь, плясавший на дверях квартиры Самонравовых, и те, кто следил за пожаром с улицы, наблюдая, как пламя вырывается из всех восьми окон, то есть ровно половины четвертого этажа дома, выходившего окнами на набережную канала Грибоедова.

Когда к дому подъехали пожарные машины, из крайнего горящего окна выпрыгнула дочь, а следом — жена Мстислава.

Девочка упала на газон, покрытый льдом, а женщина запуталась в ветвях искрящегося изморозью тополя, причем она представляла собой, по словам очевидцев, живой факел — ее платье полыхало, издавая какой-то шипящий завораживающий звук.

Женщина скончалась на дереве, пока пожарные выдвигали лестницу и разматывали брезентовые рукава помпы.

Девочка оставалась живой, и ее доставили в ожоговое отделение, где она, не приходя в сознание, умерла в реанимационной палате.

По поводу этих двух как раз и высказывали мнение, что сохраненные жизни обернулись бы для них сплошной пыткой ввиду непомерной площади ожогов.

Два трупа в квартире сгорели до полной неузнаваемости. В результате судебно-медицинской экспертизы ныло зафиксировано, что у мальчика отсутствует на левой руке мизинец, остатки которого так и не удалось обнаружить, а у девочки нет левого уха. То и другое, по версии специалистов, могло сгореть, но и могло быть отрезано при истязаниях.

По факту гибели семьи Самонравовых было возбуждено уголовное дело, а в качестве косвенных свидетелей вызывали, в частности, и друзей детства, общавшихся с Мстиславом вплоть до новогоднего пожара. Но на допросах эти свидетели ничего полезного для следствия сообщить не могли, хотя, возможно, каждый из них о чем-то и догадывался. Во всяком случае, все они были в курсе того, что Самонравов и Кумиров знали друг друга с детства, поскольку выросли в одном доме на Васильевском острове, где обитали на разных этажах: Мстислав на третьем, а Игорь на втором. По мнению окружающих, это соседство имело символический смысл, поскольку Игорь всегда оказывался «под» Мстиславом. В школе ребятаучились в разных классах, но Самонравов по-барски давал Игорю списывать все самостоятельные работы, снабжал его шпаргалками и готовил к экзаменам, а тот в благодарность даже носил за преуспевающим другом портфель. После окончания школы Игорь покорно подал свои документы в избранный Мстиславом Инженерно-строительный институт.

Когда на третьем курсе Мстислав женился, то через год он предложил Игорю оформить брак с двоюродной сестрой своей жены, и через пару месяцев молодые люди стали не только близкими друзьями, но и дальними родственниками.

* * *

Телефонный звонок потревожил Кумирова и возвратил к реальности. В аппарате был включен автоответчик. После предупреждения хозяина о возможности оставить сообщение глубокий женский голос официальным тоном произнес: «Гражданин Кумиров, ваша мать, Кумирова Раиса Власовна, доставлена в тяжелом состоянии в травматологическое отделение дежурной больницы… Она избита и, наверное, ограблена…» — «Я вас слушаю! — вступил в разговор Игорь. — Дайте мне адрес, я сейчас приеду».

Уже сидя в машине, Кумиров набрал по мобилю номер своих партнеров из криминального мира: «Терентий! Булат! — закричал Игорь после речи автоответчика. — Мою мать избили и ограбили. Диктую данные… Украдена сумочка, в ней паспорт и все остальное… Найдите этих тварей и накажите не просто строго, а предельно, в высшей мере строго! Оплата по предъявлении результата».

Глава 9. Ночное знакомство

Соня стоит у кухонного окна и смотрит на набережную. Там люди, птицы, транспорт, почему-то деревья, которых на участке перед ее домом вроде бы никогда не росло, но это ведь отнюдь не дурно, когда вдруг появляются совсем взрослые деревья? Их буйная свежесть, ощутимая сквозь оконные стекла, несмотря на приличное расстояние, кажется ей вполне уместной.

Морошкина замечает, но, возможно, ей это и кажется, что дом слегка качнулся. Не может же он иметь ноги?! — думает женщина, но вдруг дрожание повторяется с новой силой. Другие тоже, наверное, должны это заметить, — решает Софья. Она уверена в том, что в комнате находятся близкие ей люди, но почему-то не знает, кто именно.

Вибрацию здания сменяют вполне откровенные и сильные толчки. Как ни странно, они не становятся поводом для тревоги, но Морошкина даже не удосуживается Задуматься о причинах — ее пьянят радость сбывающейся мечты и триумф победителя.

Дом сокрушает неведомая сила. Здание падает в сторону набережной. Третий этаж, на котором живет Соня, становится первым, стекла вылетают, и оказывается, окна в с квартире были размером чуть ли не во всю стену. Жилье становится незащищенным от внешнего мира и доступным для всеобщего проникновения. Морошкина размышляет, как отгородиться от возможного вторжения, но ее, кажется, никто не замечает, да и обвал пятиэтажного дома не привлекает внимания ни одного из прохожих, которых, кстати, только сейчас пытается рассмотреть Соня, и вот…

Звонок в дверь прервал дрему Софьи Тарасовны. Она кинула взгляд на часы и отметила, что после трогательного прощания с одноклассниками прошло не больше пяти минут. Морошкина допустила, что могла бы подумать о возвращении кого-то из друзей, например Стаса, но на самом деле понимала, нет — чувствовала, что сейчас должен явиться тот самый Лев, который столь учтиво беседовал с нею утром по телефону и деликатно напрашивался в гости.

«Почему он так уверен, что я буду его ждать? — старалась возмутиться женщина. — Подумаешь, голос такой особенный! Кто я ему, девочка-подросток, что ли?! Вот сейчас открою и такое увижу, что тут же рухну в глубочайший обморок!»

На всякий случай Соня все же посмотрела в глазок и различила лицо, которое, несмотря на свой милицейский профессионализм, вряд ли смогла бы устойчиво запечатлеть с первого раза. Гость был подстрижен «под бобрик»; его седые волосы напоминали мыльную пену, забытую на костистой голове. «Каскадер» — это было, кажется, первое слово, которое женщина подобрала к образу, мутнеющему за оптикой дверного глазка.

— Здравствуйте, Лев. — Он слегка, но заметно наклонил голову и протянул хозяйке прозрачную овальную коробку, в которой громоздилась радужная империя под названием торт. — У вас сегодня праздник. Поздравляю!

— Спасибо вам за эту роскошь. Вы меня ошеломили прямо с порога. — Софья с опаской приняла подношение, рассчитывая на солидный вес, но десерт оказался вполне ей по силам и был, видимо, начинен чем-то достаточно воздушным и не опасным для фигуры женщины средних лет, каковой, увы, Морошкина иногда все же вынуждена была себя признавать. — Софья. Проходите, пожалуйста, раздевайтесь.

— Извините, что я припозднился. Я, в некотором смысле, не совсем здешний, да и живу не по режиму, поэтому иногда не соответствую общим стандартам. — Гость не спеша, словно оценивая ситуацию, освободился от несколько просторной для его фигуры черной кожаной куртки и уже готовился снять столь же черные сапоги.

— Я вас прошу, не разувайтесь! — наверное, чересчур громко выпалила Соня. Она провела все еще изучающего обстановку мужчину в большую комнату, где, как ей казалось, продолжали витать образы ее одноклассников и не такого уж беспросветного, как стало теперь модно представлять, детства.

В комнате Соня предложила гостю выбрать себе место, и он, словно читая ее мысли, остановился на диване. Когда Лев сел, женщина собралась распаковать роскошный торт, но мужчина остановил ее и посоветовал приберечь угощение для семейного чаепития. Он попросил ее вообще ничего ему не предлагать, потому что вполне сыт и еще собирается в предстоящую ночь сходить куда-нибудь посидеть. Разговаривая, Лев настолько простодушно осматривался, что Соне даже показалось, будто пришельца действительно интересует ее дом, но он старается это завуалировать своим нарочито простецким поведением.

— Вы меня много расспрашивали о Кире. — Морошкина отследила взгляд гостя, приросший к висевшей на стене фотографии покойной одноклассницы. — У меня с Лопухиной связано много хороших и добрых воспоминаний. Она была необычайно светлым человеком и очень родным для тех, кто ее знал.

— Извините меня за возможную бестактность. — Гость улыбнулся, оголив убедительные и определенно очень дорогие зубы, которые выглядели слишком великолепными для того, чтобы признать их естественными, хотя в их подлинность очень хотелось верить. — Для меня действительно чрезвычайно важно все то, что связано с вашим классом и с Кирой. Вы не могли бы мне показать то, что у нас сохранилось?

— Конечно. Я и сама буду рада еще раз все посмотреть, — отнюдь не блестящей улыбкой ответила Соня. Мало того что ее зубы были заметно запущены из-за постперестроечных цен, да еще с полгода назад развалилась верхняя правая пластмассовая «четверка», оставив в виде унизительной улики вмурованный в сохраненный корень металлический штифт. С тех пор женщина старалась вообще не улыбаться, а в экстренных или непроизвольных, как сейчас, случаях пыталась замаскировать постыдную брешь вытягиванием верхней губы. Из-за этого улыбка становилась и вовсе клоунской, но выбора пока не имелось. Верхняя же губа, как полугорько шутила Морошкина, стала обретать форму, присущую губе экзотического тапира.

Гость, к ужасу хозяйки, сразу все понял, но никак не использовал выпавший ему козырь против сконфуженной Сони, а тотчас перевел взгляд на альбом в синей бархатной обложке, украшенной замком из желтого металла. Это был экспонат из архива их 8 «Б» класса. Он начинался с выпускной фотографии, а дальше шла хроника всех их встреч начиная с 1969 года. Соня, в общем-то, помнила расположение всех фотографий наизусть, — столько раз она, особенно в тяжелые часы своей жизни, обращалась к альбому, словно к некой святыне, неиссякаемому источнику доброй, радостной энергии.

На первые встречи приходило много ребят, но все вели себя сдержанно — они ведь были еще совсем детьми и стеснялись, да и стыдились своих чувств и мыслей.

Когда мальчишкам настало время служить в армии, их круг резко сократился — в эти два-три года собирались почти одни девчонки. На одной из таких грустных страниц рукою Киры написано: «Мальчиков в армию забрали». Лопухина не отличалась красотой, но была очень уютной и домашней, умела искренне выслушать, посочувствовав, дать совет. А на контрольных все старались сесть с Кирой рядом или хотя бы за соседнюю парту, чтобы иметь возможность у нее списывать…

Потом настала пора создания семей, и это по-своему обделило их годовщины. Некоторые одноклассники отваживались прийти со своими обретенными половинами, но за все тридцать лет никто из членов семьи, даже дети, которых некоторые одноклассники предъявили своим школьным друзьям, так и не прижился в их компании и на встречи не приходил.

Наибольший сбор происходил обычно через каждые пять, а особенно десять лет. Местом проведения торжества изначально стала квартира Ольги Дмитриевны, а когда в 1991 году она умерла, ее верный и постоянный помощник — Кира Лопухина стала собирать теперь уже совсем немногочисленные компании одноклассников в своей крохотной однокомнатной квартире. Она заботливо обзванивала каждого, предварительно отыскав кого-либо из запропастившихся друзей, сменивших телефон, фамилию, место жительства. Кира умела найти всех. Но не все приходили.

После гибели подруги Морошкина взяла на себя ответственность за архив их класса и за встречи. Жалко, конечно, что в последние годы ребят стало приходить все меньше, но это в основном из-за того, что многие сейчас не имеют регулярных или вообще каких-либо доходов и стесняются своего положения, а некоторые, увы, и своего внешнего вида, хотя для своих они были, есть и навсегда останутся теми же Таньками и Вовками. Некоторые уже давно и серьезно болеют — все-таки большинству под пятьдесят.

Взять вот хоть эту пару. Вика Следова была сегодня — она такой патриот их класса, что, несмотря на свое положение, кажется, с того света примчится на очередную встречу. А вот Артур Ревень вообще исчез. А ведь когда-то они были вместе.

Ребята поженились, когда Артур вернулся из армии. Через год у них родился сын. Они назвали его в честь директора детского дома, в котором оба воспитывались, — Борис. И все у них складывалось вроде бы благополучно, за исключением двух моментов: Артур часто и помногу пил, а Вика, пожалуй, слишком увлекалась своим творчеством. Она же — инвалид: родилась с недоразвитыми конечностями. И ей всегда хотелось быть самой красивой, изящной и обаятельной. Она много времени провела в больницах и там усердно рисовала и пела. Однако, к сожалению, для занятий изобразительным искусством и вокалом она не была награждена талантом.

Что касается Артура, то он Следову изначально просто жалел, опекал и защищал, — дети иногда бывают беспощадно злыми и жестокими. Потом он, конечно, считал ее очень одухотворенной и даже несколько загадочной.

Они так и жили: каждый своими интересами. Артур работал шофером и вообще очень увлекался автомобилями, собирался дальше учиться, поступать в Институт транспорта, участвовать в гонках — планы были большие. Вика тоже грезила консерваторией, большой сценой, сольными концертами, популярными пластинками.

На самом деле все складывалось иначе. Артур работал через день на автобусе и пил с друзьями, Вика не поднималась выше хора инвалидов и домов культуры.

Последнее время их связывал, пожалуй, только Боренька. Но когда мальчик пошел в первый класс, семья распалась. Вика объясняла уход мужа его же словами, что, мол, ему с ней не хватает разврата. А какой же, простите, разврат с тяжелым инвалидом? Об этом, наверное, надо было подумать раньше.

Вскоре после ухода Артур встретил женщину лет на восемь моложе себя, женился. Через несколько лет у них родился сын.

А Вика осталась с мальчиком, которого вырастила фактически одна. Она ведь никакой своей родни не знает. Прожила до совершеннолетия в детдоме. Только когда Вике исполнилось восемнадцать лет, ей дали как инвалиду однокомнатную квартиру в новом доме на Среднем проспекте. Там они и встречались с Артуром, потому что до армии он жил в общежитии. А комнату получил только тогда, когда отслужил и вернулся.

Как только ребята поженились, стали подыскивать варианты соединения своей площади. Нашли двухкомнатную квартиру в старом центре. Вика так и живет в ней с Боренькой. В отношении жилья Артур поступил вполне по-мужски. Правда, он уже работал тогда водителем в Горисполкоме и, женившись вторично, смог получить на семью двухкомнатную квартиру в новостройках. А до тех пор жил у своей новой жены в общежитии. Она ведь приезжая.

Одноклассники не одобряли Артура за его отношение к сыну: он почему-то почти не навещал его, а когда мальчику исполнилось десять лет, вообще перестал приходить. Его каждый раз оповещали и о встречах класса, но он, как развелся с Викой, так ни разу больше и не появился. А Вику постоянно просили прийти с Боренькой, надеясь — вдруг Артур отважится повидать школьных друзей да и посмотрит, какой у него сынишка вырос.

Кто-то из ребят рассказывал, что как-то встретил Артура и тот жаловался на неожиданные сложные проблемы. Говорили даже, что он чуть ли не в бомжа превратился. Но в любом случае жалко, что Ревень не вспомнил про них, его одноклассников, которые, наверное, общими силами помогли бы ему разрешить по крайней мере хоть часть нахлынувших проблем.

А Следова стала в последние годы со странностями: она устроила у себя в квартире гостиницу для потерянных животных. Возможно, это составляет ее дополнительный заработок, но мыслимое ли дело держать в квартире несколько десятков собак и кошек? И это при том, что Вика почти не выходит из квартиры. То есть она с ними практически не гуляет. Часть из них сидит в клетках, часть разгуливает по квартире. Можно себе представить, что там творится и какой стоит запах!

* * *

Морошкина вдруг со смущением заметила, что определенно рассказывает гостю совсем не о том, что его интересует и за чем он явился к ней этой весенней ночью. Она даже рассердилась на себя за свою недогадливость и, как следствие, совершенно дурацкое поведение, но тут же подумала, что ее затмение все-таки связано с визитом этого странного и не по годам посеребренного человека — так уж он на нее подействовал, что она начала без умолку болтать о Вике и об Артуре, а не о Кире, а он ведь по крайней мере пару раз дал ей понять, что его привел сюда интерес к Лопухиной. Как же ей теперь все исправить, чтобы он не обиделся и не счел ее полной идиоткой?

Софья резко перешла на историю семьи Лопухиных, довольно быстро дошла до их «Б» класса и с любопытством заметила про себя, что теперь они, кажется, поменялись с худощавым гостем местами, — уже он пребывал в полугипнотическом состоянии и отмечал размеренными кивками вехи ее эпоса о жизни и смерти Киры. Кстати, она слышала в гувэдэшных кругах о том, что не так давно убийцы Лопухиной сами один за другим стали жертвами чьих-то рук. Конечно, трудно сказать, связаны ли их смерти между собой и тем более с Кирой, но им, безусловно, воздалось вполне по заслугам. Движениями головы Лев словно подтверждал правильность собственных наблюдений за судьбой Лопухиной и всеми причастными к ней лицами.

Когда повесть Морошкиной была исчерпана, гость со свойственной ему непредсказуемостью пригласил ее на ночную прогулку. Женщина тотчас подумала о том, что утром, через каких-то шесть часов, ей на работу, а если они действительно отправятся бродить по городу, то поспать ей нынче уже вряд ли придется. Не могла она обойтись и без мыслей о том, кто, вообще-то, на самом деле этот седовласый господин? Не пришел ли на нее, шутки ради, посмотреть сам Людоед Питерский? В то же время в женщине пугающе скоро развивалось увлечение этим человеком, назвавшимся, возможно, присвоенным тут же на ее лестничной площадке именем. Ей очень хотелось пойти со своим странным знакомым, каким-то образом о нем позаботиться, подчиниться его воле. Может быть, это с ней из-за, мягко говоря, нерегулярной половой жизни, из-за того, что она уже почти отвыкла от мужского внимания и ласк?

Софья подумала о том, что сын вернется с работы только утром и у нее, в общем-то, нет помех для очередной (причем совсем не частой) попытки разнообразить свою личную жизнь, которая, между прочим, уже многие годы (как не хочется даже себе в этом сознаваться!) является едва ли не образцом воздержания от плотских утех. Она только попросила гостя подождать, пока переоденется. Выходя, женщина успела заметить, что Лев встал, еще раз, но уже достаточно бегло осмотрелся и подошел к окну, где продолжал гордиться своей недолгой красой букет кремовых роз, присланный, в чем она теперь уже не сомневалась, не кем иным, как этим улыбчивым, но осторожным мужчиной, букет, за который она его, кстати, еще до сих пор не поблагодарила.

Софья закрыла за собой дверь и не увидела того, как Лев пристально взглянул на свой дар, молниеносным движением тонких, но необычайно сильных пальцев осторожно зафиксировал стебель одной из красавиц и извлек из сердцевины цветка крохотный темный предмет, благодаря которому прослушал и записал всю сегодняшнюю встречу выпускников 8 «Б» класса и даже свой собственный визит.

* * *

Морошкина стояла в ванной у зеркала и оценивала — пригодна ли ее внешность для ночных развлечений: прическа не развалилась, тушь — на месте, помада — тоже, нос и лоб не блестят. Наверное, надо слегка пшикнуть дезодорантом под мышки, а духами освежить шею.

Давно ли она вот так же суетилась перед встречей с Ваней Ремневым? И чем все это кончилось? Чего она в итоге добилась? И что теперь с бедным парнем творится? Разве не правильно ей мать-покойница повторяла: надо менять характер! А как Ванечка с ней гениально простился?!

Глава 10. Хозяйка потеряшек

— Спасибо тебе, Ангелок, за доставку. — Следова оперлась на руку, заботливо подставленную Шмель, и, бурно вздыхая, высвобождала свое малопослушное тело из уютного салона золотой «десятки», припаркованной прямо у ее подъезда.

— А ты ко мне не зайдешь? — Инвалидка гостеприимно улыбнулась. — Ты не бойся, мои зверушки не кусачие.

— Я не боюсь, Вика, у меня просто на шерсть аллергия. — Шмель слукавила, потому что на самом деле имела другие причины для отказа посетить гостиницу для потеряшек.

— Ну так ты только на них посмотришь, и все. А если тебе кто приглянется — бери на здоровье! Это ведь святое дело — спасти своего меньшого брата. — Проявляя свое обычное, характерное для детдомовцев, а тем более для инвалидов гостеприимство, Следова искренне не понимала отказа своей одноклассницы. Это ведь так радостно и приятно — общаться со зверьем, ощущать привязанность и ласку четвероногих. — Привезешь щенка или котенка в свой приют, знаешь, как ребятишки обрадуются, — шуму будет на всю ночь!

— Да у нас шуму и без того, хоть пробки в уши забивай! — Стоя в парадной, Шмель невольно принюхивалась к миазмам, исходящим от квартиры Следовой. — Я тебе, Вика, как-нибудь фотокамеру передам, ты на нее своих зверушек наснимаешь, вот я с ними заочно и познакомлюсь, ладно?

— Ну как хочешь, Ангелок, а то постой здесь, только двери на улицу прикрой. Я к тебе выпущу тех, которые посмирнее, ты хоть так с ними повидаешься. — Следова боком поднималась по ступенькам, с трудом штурмуя свой бельэтаж. — Я сама только недавно поняла, что в них прячутся людские души. Еще не знаю, правда, как все это происходит, да и что дальше бывает, но, представляешь, я в некоторых буквально узнаю кого-то из умерших. У меня один кот — просто наш врач-анестезиолог: я его по имени-отчеству окликаю, так он от этого сразу смущается, а вот ответить и объяснить свое положение не может. А птичка есть, канареечка без лапки, так прямо одна дама из собеса. Она меня раньше недолюбливала, а теперь, когда в пернатую переселилась, из моих рук ест.

Шмель не раз поражало то, как Вика умудрялась запоминать всех врачей, медсестер, санитарок, воспитателей и других больных. Со многими она заводила знакомства, переходящие порой в приятные отношения, а иногда — в дружбу. Самое трогательное было то, что большинство из них, в особенности инвалиды, несмотря на собственную трудную, особенно в постсоветское время, судьбу, всегда интересовались положением своих друзей и в случае надобности старались прийти на выручку. К сожалению, за последние годы они привыкли встречать друг друга в основном на чьих-либо похоронах.

Мир инвалидов был особенным миром. Хоть они и различались на слепых, глухих, немых, опорников, инвалидов с детства и травматиков, полиомиелитиков, сердечников, диабетиков, бывших военнослужащих и многих других, их объединяло одно — все они становились лицами с «ограниченными возможностями», объединенными в «социально уязвимые слои населения». За этими большинству безразличными формулировками стояли жизни миллионов граждан некогда огромной и могучей страны, заботившейся о своих калеках, что многих из них даже несколько раздражало и казалось назойливым…

Следова столь упорно старалась заманить подругу в свое жилье, потому что не знала, как после двадцатипятилетия их 8 «Б» Ангелину, опрометчиво рискнувшую навестить Викторию, мучительно тошнило на лестнице под несмолкаемый собачий лай, рвущийся сквозь закрытую дверь.

Шмель безнадежно силилась отделаться от отвратительного запаха несколько недель. Вонь мерещилась ей в самых неожиданных и безобидных местах. Истязая себя, Ангелина вспоминала о том, как вошла в тот день к своей чудаковатой однокласснице и уже на лестнице учуяла отталкивающий дух, но все же продолжала движение и достигла дверей квартиры. Здесь она почувствовала, как ее внутренности подобрались, словно спринтер перед ответственным стартом. Вместо того чтобы тотчас уйти, Шмель все же дернула за железную ручку звонка, торчащую из углубления в стене, наверное, с дореволюционных времен.

Звериный гам в ответ на колокольную россыпь звонка повысился от обычного бытового тявканья до неистового лая. Ангелина засомневалась в том, расслышала ли Вика звонок, и минуты через две вновь дернула за прохладную ручку, похожую на те, что висели раньше в старом фонде на сливных бачках.

Несколько приунывший лай обрел прежнюю интенсивность, а сквозь дверные щели донеслось нервозно-игривое сопение любопытных животных и их лихорадочное царапанье. Через некоторое время замок несколько раз лязгнул, и дверь не спеша стала отворяться, как вдруг резко распахнулась благодаря нетерпеливым лапам и носам истомившихся потеряшек.

В этот момент, еще не вступив в квартиру, Шмель осознала явное превышение предельно допустимого для ее организма уровня вони и спасительно закрыла нос и рот ладонью. Благодаря маневру она на какое-то время оказалась защищена ароматом собственной кожи, который всегда приводил ее в романтическое возбуждение.

Остолбенев от вони и вида пары десятков собачьих и кошачьих морд, изучавших ее разноцветными глазами, Ангелина не сразу поняла, где же в этом параде животных скрывается ее подруга? Вообще-то, Вика вроде бы даже с ней поздоровалась, но вот откуда? Ах ты, Господи! Шмель различила перед собой вместо Викиного лица ее зад, Который продолжал двигаться к дверному проему.

— Кто там? Что вы хотите? У меня на все есть разрешения. Я — инвалид с нерабочей группой! — командно отчитывалась хозяйка. — Да тихо вы, ребята! Ну, нагнитесь, я же по ногам не понимаю!

Только тут гостья сообразила, что инвалидка из каких-то соображений или по необходимости передвигается задом наперед. Ангелина начала складываться пополам, словно на уроках физкультуры, когда во время гимнастики учитель требовал дотянуться пальцами рук до пальцев ног. Приближаясь к этому положению, Шмель встретила пунцовое лицо Следовой.

Не закончив упражнения, Ангелина все-таки не выдержала миазмов и, ощутив рвотные спазмы, метнулась к выходу. Стоя на лестнице, женщина старалась не испачкать свою одежду — ведь ей сегодня предстоит встреча с одноклассниками! А Вика?! Ей придется вызвать такси.

* * *

Так и не зазвав Ангелину, Вика вынуждена была с ней проститься и приблизилась к своим дверям в одиночестве, Ее любимцы уже в полное горло оповещали весь дом о возвращении долгожданной хозяйки. А какая радость была и моментах этих встреч для самой Следовой! Ведь эти разномастные зверушки с человеческими душами действительно ждали ее, думали о ней, скучали!

Главной опасностью для Вики было падение из-за оглушительного натиска четвероногих. Чтобы избежать приветственной атаки, она заранее запасалась чем-либо съедобным и достаточно привлекательным для животных и перед открытием дверей разбрасывала на лестничной площадке свою немудреную приманку. Впрочем, особо преданные ей потеряшки успевали схватить корм, допрыгнуть до тревожно-счастливого лица своей повелительницы и снова обратиться к объедкам.

Следова, подобно многим инвалидам и другим людям с ограниченными возможностями, любила животных. Они радовали ее своей неиссякаемой энергией, грациозностью движений, детской радостью бытия. Наиболее неприхотливыми и приятными в общении оказывались собаки и кошки, хотя последние редко радовали хозяйку своей благодарностью за пищу и кров.

Виктория вполне подтверждала собою мысль о том, что людям, особенно ущербным, свойственно приближать к себе тех, кому тяжелее живется на белом свете, чем им самим. Об этих нуждающихся в еде, жилье, уходе можно не только заботиться, ими еще можно управлять, над ними можно властвовать — они ведь частично, а иногда и полностью зависят от тебя!..

Соседи стали называть квартиру Следовой «Викиным ковчегом», после того как там собралось десятка два собак и не менее того кошек. В лучшие времена Виктория держала по паре животных, но, когда люди стали нищать и оказались не в состоянии содержать не только своих питомцев, но даже себя, Следова начала давать приют беспризорным зверюшкам.

Виктория Ивановна помнила историю каждого из своих питомцев. Зная, что Сороконожка, как звали Следову в округе, проявляет беспримерное в ее положении милосердие, соседи, особенно старики и дети, начали поставлять в «цирк» все живое, нуждающееся, по их разумению, в еде и пристанище.

Когда Виктория сквозь лай, мяуканье и птичьи трели различала стук во входную дверь, то с неподдельным интересом и даже азартом гадала, что за Божью тварь ей доставили. Из опыта прошлых «гостинцев» Следова знала, что это может быть не только собака или кошка, но птица, морская свинка, еж или даже змея.

Животные, особенно недавно приведенные, содержались в вольерах, полученных Следовой не только от людей, сочувствующих ее самаритянству, но и от общества поддержки бездомных и потерянных животных «Каштанка». Всего же зарешеченных жилищ только для собак в квартире насчитывалось ровно два десятка.

«Каштанка» выделяла Виктории помимо клеток еще и корма, витамины и лекарства для животных. Кое-что приносили и добрые люди. В целом это выглядело только как поддержка, так что основные траты шли из пенсии Следовой и невысоких и нерегулярных доходов ее сына Бориса. Раньше Виктория Ивановна выбиралась в город, аж на Невский проспект, где принимала, как она выражалась, добровольные взносы на наших меньших братьев. Для этих вояжей у нее имелся даже специально изготовленный наряд — ватный больничный халат с нашитыми на нем шестью карманами, из которых высовывались любопытные собачьи мордочки.

Если Следова ехала на своей знаменитой коляске, подаренной ей через сына врачом-педиатром Федором Бороной, мужем ее одноклассницы Зины Подопечной, то ее непременно сопровождали крикливые эскадрильи чаек, ворон, голубей, галок, воробьев и даже уток. Инвалидка потчевала пернатых объедками из полиэтиленовых мешков, которые для нее оставляли в ресторане «Косатка» и в нескольких круглосуточных заведениях, находившихся на пути ее следования.

Обычно Виктория ехала через мост Лейтенанта Шмидта, площадь Труда и узкие центральные улочки до Фонтанки, а там уже напрямую — до пересечения с Невским проспектом. Здесь, под окнами «Книжной лавки писателей», Следова останавливалась и ставила перед собой жестяную банку из-под консервов сэвовской венгерской фирмы «Глобус», после чего предавалась мечтам о создании острова домашних животных, куда можно будет собрать всех обездоленных тварей, когда-то прирученных людьми, а теперь столь бесчеловечно преданных.

Виктория Ивановна со своими питомцами удивительно живописно вкомпоновалась в картину городского центра и стала героем СМИ. Около «Лавки писателей» начали останавливаться экскурсионные автобусы, но не для того чтобы запустить туристов в магазин, а чтобы заснять женщину в окружении десятка собак…

До тех пор пока Следова сохраняла способность самостоятельно выбираться на улицу, животные вдохновляли ее своей резвостью и бурными играми во дворе дома. Женщина даже ощущала резвых питомцев некоторым продолжением собственного беспомощного в передвижении тела. После очередного и очень болезненного падения на лестнице в девяносто шестом году Виктория Ивановна уже не решалась в одиночку покидать свое жилье и выпускала наиболее дисциплинированных зверей на самостоятельные прогулки. Впрочем, и это, по мнению Следовой, вскоре стало невозможным.

Однажды Виктория Ивановна увидела в кухонное окно, как средь бела дня, у всех на виду двое скверно сохранившихся мужчин копошились в помойке. В руке у одного, одетого в рваный морской бушлат, была палка с длинным гвоздем на конце, которой он тыкал во что-то скрытое от взгляда высокими стенками мусорного бака. Другой, с полиэтиленовым мешком на голове, был оснащен детскими грабельками, которыми просеивал различные отбросы. Внезапно тот, что напоминал революционного матроса, стащил что-то со своего щупа, поднес вплотную к лицу, понюхал, то ли проверяя степень несвежести, то ли наслаждаясь помоечным духом, и стал быстро есть.

Нищие и, очевидно, бездомные долго обследовали помойку, а Виктория все это время наблюдала за пришельцами сквозь немытое, загаженное с внешней стороны птицами стекло и думала, до чего же трудной и жестокой становится жизнь. Действительно, когда же такое можно было себе представить, чтобы зрелые, некалеченые мужики в мусоре себе пропитание искали? Да и ущербные раньше-то у церквей обычно клянчили — им и того хватало, что люди добрые подадут. Жилье было святым делом. Если уж и выселяли, то совсем отпетых. Лекарства копейки стоили, а кому и бесплатно выдавались. Да, куда мы попали, прямо на другую планету какую-то!

Следова и раньше, как она считала, улавливала различные, часто непонятные даже столь образованным врачам в ее «родных» больницах знаки и сигналы, выраженные в неожиданно попавшихся на глаза предметах, кем-то, даже невидимым в тот момент, произнесенными фразами, а то и знаменательными сновидениями. Бывало и так, что Ника постигала иную людскую сущность, также, к сожалению, не видимую другим. Она знавала людей-насекомых, людей-цветов, даже людей-деревьев. Эти же охотники за помоями сразу предстали перед женщиной как люди-полки.

Глава 11. Ушедшие в бега

— Бог, я верю, что ты есть. Это ведь ты создал землю, солнце, меня. Я не сержусь на то, что ты меня сделал таким. Меня много обижают и мучают. Я не хочу оставаться собой! Лучше — умереть! Бог, я умоляю тебя, убей меня или измени! Сделай так, чтобы я стал таким, как все. Пусть я буду некрасивый, хромой, придурочный, все равно какой, но другой — не этот. За это я согласен умереть молодым. Пусть через пять лет. Мне все равно. Я сейчас усну, а утром пусть все будет, как я прошу. Спасибо, Бог!

Костя в очередной раз оказался в психушке и снова привычно завершал свое ежевечернее обращение к Богу.

Порошки и таблетки, которые с особой щедростью заставляли принимать его и остальных детей именно вечером, по местному поверью, теряли свою отупляющую колдовскую силу, стоило лишь вдогонку влить в себя пять-шесть стаканов воды. Убедив себя в чудодейственности водяного рецепта, мальчишки искали повод для похода из палаты в санузел. Тот, кому это удавалось, возвращался с влажными губами и победоносной улыбкой.

Костя Кумиров никогда не пытался избежать или ослабить действие снотворных препаратов. Наоборот, он старался ускорить приход ночных миражей. Костя любил ночь потому, что в это время на него никто не смотрел, а если и таращился, то все равно не видел, во всяком случае, не мог различить его лицо. Кумиров давно научился распознавать то, что испытывают другие, когда Костя попадается им на глаза. У одних его вид вызывал испуг, даже ужас, у других — неприязнь, вплоть до отвращения. Были и те немногие, кто разглядывал мальчика с сочувствием. Но всех этих свидетелей его проклятия роднило одно — любопытство. И за это Кумиров ненавидел их всех и часто представлял себе, как все те, кто на него посмотрел, слепнут или даже погибают, причем в жутких муках, корчась и вопя. Он же с улыбкой смотрит на них и, наверное, просто молчит, а иногда даже спасает симпатичных девчонок и мальчишек.

Несмотря на привычку становиться объектом внимания встречных взглядов, Костя старался их избегать. Он даже решил, что если Бог все-таки не изменит его внешность, то у мальчика останется один-единственный выход — стать невидимкой.

Кумиров столь часто и подолгу мечтал о своей постоянной или хотя бы временной прозрачности, что иногда ему казалось, будто он уже добился своей фантастической цели. Чтобы убедиться в своем новом свойстве, мальчику было необходимо оказаться на людях. Но это представлялось невозможным сейчас, когда он снова заточен в гурдом.

Мечта о невидимости была давней и постоянной, благодаря ей одним из любимых книжных кумировских героев стал Человек-невидимка. Мальчик считал невидимку даже своим старшим другом, а в будущем (может быть, завтра?) — благородным заступником. Костя часто общался с невидимкой. Он разговаривал с ним не только про себя, но и вслух, что вызывало очередной поток издевок от окружающих.

Мальчик был уверен, что однажды его незримый друг сослужит для него великую службу: посвятит его в клан невидимок. Кумиров представлял себе их совместную судьбу достаточно просто: он рассказывает о себе в подробном письме и в конце соглашается на любые эксперименты над собой. Невидимка, конечно же, откликается и прилетает на самолете в Питер. Костя встречает гостя в аэропорту.

— Вряд ли случится так, — горько ухмылялся мальчик, — что он меня не узнает.

Здесь же, прямо у трапа, Кумиров попросит у своего друга волшебную таблетку.

Кумиров познакомился со своим всемогущим другом па желтых, потрепанных страницах сборника фантастики со штампом библиотеки детской психбольницы, где бывал часто и подолгу. Первый раз он попал сюда в семилетнем возрасте, после того как сбежал из интерната. А в интернат его сдали родители. Они его не любили, стеснялись и даже не считали своим ребенком.

* * *

В семье Кумировых существовало несколько версий относительно Костиного происхождения и причин такого облика. По одной из них в роддоме то ли по ошибке, то ли за взятку подменили новорожденного. Родители якобы даже судились с роддомом (или только собирались подавать на кого-то заявление?).

К сожалению, все попытки добиться торжества справедливости оказывались безуспешными. А мальца-то жалко! Ну кому он, по правде, такой нужен? Вот и взвалили на себя крест.

Мать Кости, Клеопатра Зиновьевна Кумирова, рассказывала еще и о том, что в момент ее первого обращения в женскую консультацию после долгожданного зачатия (уж очень хотелось второго ребенка) ей предложили участие в безобидном, как клялись медики, эксперименте по формированию гениев в материнской утробе. Много было говорено о необходимости и грандиозности этого нового слова в деторождении. Клеопатра, будучи сама медиком, не могла не откликнуться на призыв своих коллег. Да это, в общем-то, было достаточно почетно — оказаться избранной для совершения некоего открытия.

Конечно, дело прошлое, но не обошлось и без чувства лести — ведь к ней обращались столь высокие авторитеты медицины, о контактах с которыми она когда-то даже и не смела мечтать. Единственное, о чем просили эти влиятельные люди, — написать для бюрократических нужд расписку о том, что испытуемая согласна на эксперимент и при любом его исходе никаких претензий к ученым никогда не предъявит.

Практическая часть эксперимента состояла в необходимости глотать два раза в день капсулу фиолетового цвета размером с обыкновенную фасолину. «Это абсолютно безвредно», — убедительно произнес в ответ на вопросительный взгляд Кумировой знаменитый профессор и в доказательство своих слов сам проглотил одну за другой три блестящие капсулы.

Когда рентген показал, что у Клеопатры — мальчик, она очень обрадовалась, потому что, по правде, не очень хотела девочку. Женщина продолжала сама требовательно наблюдать за своей беременностью. Тем более что она у Кумировой была уже второй, не считая аборта, сделанного до рождения первого сына.

Последнюю капсулу Клеопатра Зиновьевна проглотила на седьмом месяце. Через два дня у нее начались схватки. Околоплодные воды отошли, можно сказать, мгновенно. Кумирова вроде бы уже готова была родить своего малыша, но чувствовала, что он слишком велик и ей не обойтись без оперативного вмешательства.

— Мамочка, придется делать кесарево! — услышала Клеопатра голос акушерки. — Будем?

— Будем, — ответила Кумирова и в очередной раз закусила до крови губы.

Когда все было сделано и роженица услышала возмущенный писк своего чада, то попросила показать ей мальчика.

— Давайте, милая, потом? — услышала Кумирова все тот же голос.

— Сейчас! — потребовала Клеопатра, почувствовав но всем происходящем какое-то напряжение и неудобство.

— Ваш пельмень, сами лепили, — грубым, извиняющимся голосом произнесла акушерка. — А что мы его достали, так это наша работа.

То, что предстало взору Кумировой, вызвало у нее глубочайший шок и желание кануть в небытие вместе со своим сыном.

— За что? — вымолвила женщина и потеряла сознание.

Отец Кости, Игорь Семенович Кумиров, объяснял облик своего младшего сына тем, что сам он, будучи активным диссидентом и перестройщиком (несмотря на солидный стаж в КПСС), подвергся в былые годы не только жесточайшим репрессиям, но и стал жертвой облучения радионуклидами.

* * *

Постоянным изнурительным чувством Кости Кумирова была зависть: ведь даже полные идиоты, населяющие вместе с ним (нормальным, умным, умеющим читать и писать, любящим книги) психбольницу, даже они — его соседи по надзорной палате — представали по сравнению с Костей сказочными принцами. Он же…

Когда Кумиров пытался определить, что же в его облике самое уродливое, то терялся, потому что уродливым было все. Лицо и тело его покрывали темно-бурые пятна, поросшие завитками жесткой шерсти. Роговица глаз имела разный окрас: левая — бледно-зеленая, бутылочного цвета, правая — желто-оранжевая, словно фанта. Резцы и клыки во рту были звериными, а руки — четырехпалыми, причем пальцы срослись попарно, образуя подобие диковинной клешни. И в довершение всего перед особо любопытствующими Кумиров мог похвастаться миниатюрным хвостиком, вполне естественно произраставшим из копчика.

Костя завидовал местным идиотам не только за их внешность, иногда даже вполне привлекательную и благообразную, но и за то, что они ничего (или почти ничего) не соображают и предаются сладостным видениям в неведомом для разумного человека мире, выдавая свое блаженство расслабленной полуулыбкой.

Двумя другими постоянными спутниками Кости были чувства ненависти и обожания по отношению к другим, относительно нормальным по сравнению с идиотами мальчикам, особенно старшим, а на отделении дети содержались до шестнадцати, а то и до восемнадцати лет.

Ненависть вспыхивала в Косте, когда над ним начинали издеваться. В этой части постоянно отличался среди прочих садюг Колька Махлаткин, или Лохматка, как его с риском для себя обзывали младшие ребята.

Под разными, иногда очень хитроумными, предлогами Лохматка проникал в надзорную палату, где беспощадно и с упоением истязал идиотов. На свою беду, в надзорной палате проживал и Кумиров, или Мутант, как его звали и здесь, и в интернате. Самое досадное состояло в том, что Костю поместили в надзорку ради относительного облегчения его злой судьбы.

Чаше всего Колька добивался доступа в надзорку для наведения порядка, например, во время тихого часа или после отбоя. Конечно, это было вовсе не обязательно, поскольку здешние обитатели и так постоянно находились и наркотическом оцепенении из-за ежедневно, а то и ежечасно потребляемых препаратов. У Махлаткина, как догадывался Кумиров, в больнице имелись свои единомышленники и покровители. Например, раньше ему помогал один из дежурных медбратьев, дядя Гриша: он не только неизменно впускал Лохматку в надзорку, когда дежурил, но и наблюдал за происходящим сквозь процарапанную в белой краске дверного стекла дырочку. Правда, в эго свое пребывание в психушке Костя его ни разу не видел — поговаривали, что с ним что-то сделали, может быть, даже убили.

Если очередь доходила до Кости, то он пытался избегнуть своей участи, забивался под кровать, скалился и старался укусить Махлаткина, но тот, старший по возрасту, более сильный и невероятно проворный, хватал Кумирова за волосы или за ухо, доставляя нестерпимую боль, и извлекал наружу.

— Ты — моя собака, понял, грязь?! — командовал Колька, и Костя совсем не понарошку начинал ощущать себя животным, подползал к улыбающемуся хозяину и, ненавидя себя, начинал его обожать, готовый вылизывать ноги не знающему жалости мучителю.

Иногда с Махлаткиным начинали твориться странные вещи. Замучив кого-нибудь до обморочного состояния, он вдруг и сам начинал всхлипывать, валился перед затравленной жертвой на колени и слезно молил себя ударить, избить, изувечить, даже лишить жизни.

— Что, Мутант, кишка тонка? — вопил Колька, словно подзуживаемый воспаленным глазом дяди Гриши, оценивающим сцену из-за застекленной двери. — Схвати меня за горло и не выпускай! Или подушку мне навали на рыло, как я вам делаю, и не отнимай, пока я рыпаться не перестану.

Кумиров, однако, не мог поднять руку на своего господина, а только с рабскойстрастью всматривался в его нависшее лицо.

* * *

И кто бы мог угадать, что сегодня утром именно Колька предложит Косте побег.

— Ты будешь моим заложником! Понял, Квазимодо? У тебя батяня крутой — сколько он за твою задницу баксов отвалит? На штуку не пожидится? Я ему сегодня позвоню и скажу, что тебя Людоед Питерский выкрал, и если он до ночи выкуп не привезет, то к утру из тебя сто банок тушенки будет сделано. Как ты думаешь, хватит тебя на сто банок? — Махлаткин все время хохотал, и Кумиров не понимал — шутит он или говорит всерьез.

А до чего он все ловко устроил! Оказывается, еще во время дежурств дяди Гриши Колька своровал у санитара по одному все ключи: и от дверей надзорки, и от выхода из отделения на черную лестницу, и даже — от дверей во двор. И вот, когда все улеглись, а дежурные ушли пить чай, мальчики прошмыгнули по коридору и были таковы.

А после побега Махлаткин Костю бросил. Притащил к метро «Пионерская», где много безнадзора тусуется, а сам слинял. Правда, сказал: — Жди, я, наверное, вернусь и принесу пожрать, а завтра тебя в зоопарк продам.

Глава 12. Не подавай надежд безмолвных…

Согласившись на предложение Льва (придется ей уж так его называть!), Софья никак не ожидала, что он пригласит ее прокатиться на знаменитом пиратском корабле — паруснике-ресторане «Норд», оснащенном двигателем и курсирующем с самого начала навигации по судоходным рекам города. Особенность судна состояла в искусно созданном интерьере, имитирующем вид недавнего подъема со дна морского после затопления в отчаянном бою. На палубах валялись трупы пиратов и моряков неведомого истории королевства, оружие и морские твари. Персонал, обслуживающий заведение, был загримирован под утопленников, и это придавало ресторану особую пикантность.

Как только Софья увидела, какую сумму Лев небрежно отдает улыбающемуся кассиру, то чуть было не взвизгнула и не схватила его за руку, чтобы остановить щедрого ночного гостя от столь безумных трат. До сих пор Морошкина лишь с любопытством поглядывала на парусник под черным флагом, иногда, как несбыточная греза, скользящий мимо ее окон. Не то чтобы она мечтала побывать в плавучем ресторане — главная радость, наверное, состояла бы в обладании подобной возможностью, допустим, всего лишь один раз в месяц, после получки, прийти сюда с близким тебе человеком (она ведь имеет на это право!) и провести здесь беззаботные два-три часа.

Они уселись в неожиданно удобные кресла-осьминоги. Любезный пират запалил для них свечу и предложил ознакомиться с меню, начертанном на папирусе. Морошкина с невольным испугом взглянула на цены и со словами: «Мне просто чего-нибудь попить, ну кофе, наверное…» — передала своему невозмутимому кавалеру. Пока Лев изучал меню, она украдкой поглядывала на его лицо, которое производило на нее впечатление несколько ненатурального, то ли обмороженного, то ли загримированного, как у всей здешней обслуги. Впрочем, это означало, что у Льва, так же как у них, скрыто под слоями грима свое, настоящее лицо, которое она когда-нибудь, Бог даст, все же увидит.

В целом облик нового знакомого производил на Соню довольно сложное впечатление. Порой чувствовалось, что он находится не здесь, причем по его серьезному, но равнодушному лицу было невозможно определить, где он в данный момент обитает. В то же время оттуда, куда он все-таки забрел, мужчина неусыпно следит за тем, что происходит здесь, в ресторане. Иногда спутник казался ей не совсем живым, каким-то механическим, что ли. Морошкиной приходилось бывать в моргах, и она очень хорошо помнила исходящую от трупа холодную и подавляющую волну небытия, когда тело — здесь, а жизни в нем, души — нет. Лев, при всем его необычном обаянии, излучал нечто подобное.

— Я пробуду в городе дня три и снова исчезну неизвестно насколько: такой уж у меня образ жизни. — Лев ткнул пальцем в меню и, отвернувшись от учтивого официанта, задумчиво посмотрел Соне в глаза. — Мысль о встрече с вами возникла внезапно, сама собой, а я обычно как раз к таким мыслям и отношусь серьезно. Я допускаю, что вам мой интерес к окружению Киры может быть не очень понятен. Наверное, я в состоянии здесь кое-что прояснить. Вам, безусловно, знакомо банальное сравнение человеческой жизни с древесным стволом: те же корни, тот же ствол, та же крона, а то, на что я хочу обратить ваше внимание, — годовые кольца: по ним можно многое узнать о судьбе дерева, обо всей его прошлой жизни. Вот и я вдруг подумал, что и в моей жизни столь же определенно отмечены различные этапы моего не совсем обычного пути. Причем тот год, когда я познакомился с Кирой, оказался для меня теперь наиболее ценным.

— Да я вас прекрасно понимаю! — Морошкина действительно довольно наглядно представила себе распиленные древесные чурки и даже вспомнила сувениры из каких-то ценных пород толщиной в один-два пальца, добротно покрытые лаком. — У меня тоже есть свое летосчисление. Оно, правда, не столь точное: я опознаю эпохи по наклеенным обоям. Живу-то в старом фонде, так что как возьмусь иногда за ремонт, начну стены готовить, да и размечтаюсь: кто этими бордовыми георгинами любовался, а кого эти золотые свечи ублажали? Иной раз даже думаю: была бы писателем, так я бы такой бестселлер про обои сочинила, все бы зачитывались!

— Я очень рад, Софья, что вы столь правильно воспринимаете мои слова. Теперь позвольте мое пунктирное изложение обратить к не менее банальной метафоре наших жизненных реминисценций — раскопкам, уже, кстати, упомянутым в вашем чутком этюде об обоях.

Официант с настолько типичным, как заметила Морошкина, лицом, будто его отобрали на кинопробах, казался неким образцом официанта: с одной стороны, доступным и свойским, будто даже гуттаперчевым, с другой — официальным и невозмутимым, словно экспонат музея восковых фигур, мягко воздвигнул на их столик целый мемориал крохотных, точно из детского набора, блюдечек и мисочек с ароматными закусками и налил Льву для пробы светлого вина из длинной темной бутылки. Непростой (как тотчас угадал официант) посетитель пригубил заморское питье и одобрительно причмокнул губами. Официант торжественно наполнил бокалы и удалился.

— Поскольку я в некотором смысле живу воспоминаниями, мне захотелось по крупицам восстановить прошлое, в котором я смогу обнаружить новые для меня эпизоды из жизни Киры. А с вас я решил начать как с ее ближайшей и верной подруги, до сих пор, в чем я уже убедился, хранящей память об этой удивительной женщине. — Лев обратил вдруг свое внимание на плотно уставленный стол и провел над ним рукой. — Но, впрочем, вы ничего не едите, а здесь вроде бы неплохо готовят? Давайте все-таки немного закусим.

Соня обратилась к рыбному салату и подумала, что своими руками изготовила бы ничуть не худшее блюдо, что, кстати, и надо будет сделать для ее нового знакомого, пусть не в этот его приезд, а, скажем, в следующий, — не навсегда же он исчезнет? Кстати, не может ли он быть?.. Да нет! А почему, собственно, нет? Вдруг этот состоятельный господин и есть отец Стаськи? Что же Кира о нем рассказывала? Да, в общем-то, ничего особенного. То есть почти ничего. Геолог, экспедиции, ласковый, неожиданно родной. Да, Софья Тарасовна, недаром все-таки тебя занесло в МВД — мышление у тебя вполне соответствует твоим погонам.

— Вы действительно не хотите горячего? — поинтересовался Лев.

— Ни в коем случае! У меня от таких перегрузок диабет разовьется! — Морошкина улыбнулась, не забыв скрыть свой ущербный зуб. — Я же целый вечер с ребятами всякую вкуснятину трескала, мне теперь, по совести, на неделю нужно на голодный паек сесть, а вы меня деликатесами соблазняете! Вы себе-то закажите что-нибудь, а на меня не смотрите: я действительно ничего не хочу.

— Тогда, может быть, кофе? — Ночной гость тоже улыбнулся и бросил короткий взгляд на двух пьяных верзил, горланящих за столиком в носовой части парусника. — Здесь, я слышал, его чудесно варят.

Софья согласилась, и вскоре им принесли действительно необычайно ароматный напиток. Морошкина с удовольствием сделала первый глоток и подумала о том, что ее внезапный кавалер довольно странен: он ведь не только ни на чем не настаивает, но даже ни на что и не намекает. «Если в моей жизни и дальше пойдут такие встречи, то я скоро вообще забуду о том, как все это делается», — улыбнулась Соня, в общем-то, без всякой досады на свою бабью долю, а так, словно и не ее это была мысль, да, пожалуй, и не о ней. То есть подобным образом, наверное, могла бы подумать некая женщина, но все-таки не она. Нет, не она!

Морошкина не считала себя безгрешной и ни в коей мере не претендовала на рекорды по длительности воздержания, которое растягивалось в иные периоды на несколько лет.

В ее судьбе был один человек, который буквально вернул ее к жизни, но он ничего не обещал с самого начала (просто пощадил!), ни-че-го! Он даже повторял ей несколько раз в своей столь обаятельной задумчивой рассеянности: «Ни-че-го!» — и в этом безнадежном слове содержалось не столько его неучастие в ее судьбе, сколько некоторая неизбежность, которой и он, и она — оба — несмотря ни на что (даже любовь!), когда-нибудь подчинятся.

Ее второй после Сашеньки мужчина не был случайным, хотя познакомил их, как принято выражаться, именно случай. А вот последующие персонажи, пожалуй вполне случайные, и запросто могли обойти ее судьбу стороной. Но так уж сложилось, и она не жалеет хотя бы потому, что сумела благодаря этим несуразным историям уловить разницу между случайным и неслучайным в короткой и почти бесконечной человеческой жизни. Взять хотя бы такой подарок судьбы, такое сокровище, как Ванечка Ремнев, его любовь, его потрясающие стихи, посвященные ей, ее женским чарам:

Глава 13. Друзья и враги приюта «Ангелок»

Приют «Ангелок» разместился в трехэтажном доме на берегу Невы, в промышленном районе. Само здание было возведено в начале уходящего века для служителей православной церкви, стоявшей в ста шагах от жилого дома. После нашумевшего семнадцатого года здание церкви разрушили, а на ее месте проложили дорогу, ставшую впоследствии насыщенной магистралью, чрезвычайно выгодной вследствие соседства с рекой.

Вслед за церковью пала часовня и различные хозяйственные постройки. Жилой корпус уцелел, возможно, только потому, что не мешал появлению улицы. С момента большевистского демарша дом использовался как кожно-венерологический диспансер, военкомат и библиотека. Последняя, подчиняясь перестроечным реформам, безропотно закрылась и как-то сама собой исчезла.

— Пять лет жизни, а для женщины это немало, пять лет моей собственной жизни оказались потрачены на то, чтобы раздобыть для детей пристойное помещение. — Ангелина Германовна Шмель, учредитель и директор приюта, встречала этой жалобой всех посетителей, способных, по ее прогнозам, хоть чем-то помочь ее подвижническому делу: — Вначале, когда нас было еще не так много, мы ютились в общежитиях. Знаете, такие свечки, или точки, — так ведь их, кажется, называют?

Ангелина привычно озадачивала вступивших на порог приюта вопросом, а сама в образовавшейся паузе проницательно разглядывала визитера сквозь перламутровые очки.

— А кто в этих общагах обитает и чаще всего скрывается от правоохранительных органов, вы, надеюсь, знаете не хуже меня? — Хозяйка нагружала гостей новым заданием и сама приступала к перечислению: — Это — рыночные торговцы, проститутки, разные криминальные личности. А у меня — детки!

Последним восклицанием Шмель вспугивала пришедших и вроде бы ненароком совестила: где же, мол, вы раньше-то были, когда все мы так мучились?

— У меня у самой пятеро дочерей, — привычно откровенничала Ангелина Германовна. — Правда, они мне не родные, хотя, знаете, я даже не представляю, чтобы кто-то кому-то мог казаться роднее, чем мне мои лапушки.

При дальнейших излияниях хозяйки приюта выяснялось, что у всех ее воспитанниц — крайне несчастные судьбы. Старшая с двенадцати лет стала воровать у приемной матери деньги, прогуливать школу и исчезать из дому. Вскоре выяснилось, что девочка ночует у некоего пенсионера, дающего приют и другим подросткам обоего пола. Обладая не только мощной энергией, но и значительными связями в силовых структурах, Шмель приготовилась «пустить прохиндея под пресс», но падчерица, разведав о роковом для ее покровителя намерении, поклялась его скромным здоровьем тотчас вернуться домой и прекратить все свои выходки ради того, чтобы покою престарелого любителя молодежи ничто не угрожало. В случае отказа суровой мамаши девочка обещала покинуть ставший ей родным дом навсегда, да и этот несчастливый и враждебный без ее покровителя мир — тоже.

Ангелина рассудила, что лучше общаться с дочерью живой и дома, чем с мертвой и на кладбище. Она приняла условия своей безответно любимой малолетней бродяжки.

Далее следовали истории остальных дочерей, чьи судьбы могли устрашить, умилить и повергнуть в отчаяние даже очень хладнокровных слушателей. Безусловно, каждый из них по достоинству оценивал благородный дар Ангелины Шмель не замыкаться на очередной детской драме и не отказываться от своего высокого предназначения, а брать на себя ответственность за следующую человеческую судьбу.

* * *

О заведении, созданном самоотверженным педагогом, говорили и писали разное. Иногда в адрес Шмель раздавались блистательные комплименты, иногда — площадная брань. Доходило до того, что по различным петербургским телеканалам в разных передачах транслировались абсолютно противоположные сюжеты: один о том, как Ангелина Германовна на собственные скудные средства содержит в высшей степени богоугодное заведение, в другом — как та же дама жестоко тиранит своих воспитанниц, заставляет их заниматься проституцией и сдавать своей беспощадной хозяйке после рискованной работы фиксированную выручку.

При всех противоречивых толках, окружавших Шмель, сама она всегда была щедра на пронзительную критику в адрес любых деятелей, связанных с проблемами несовершеннолетних. Ангелина могла выдать в эфир самую невероятную, непристойную и, наверное, небезопасную для говорящего информацию. Зная эту черту радетельницы детства, многие журналисты использовали Шмель для создания острых, скандальных сюжетов о личностях, на которых в данный момент была мода, — с глуповато-наивным видом они задавали откровенно провокационный вопрос и с пьянящей радостью затихали в преддверии разоблачительных ответов.

Впрочем, в некогда славном граде на Неве имелись фигуры, которые Ангелина никогда не критиковала. Среди них числился политик и бизнесмен и, как поговаривали, то ли одноклассник, то ли любовник Ангелины — Игорь Семенович Кумиров, про которого вездесущие злые языки поговаривали, будто он не только содержит приют «Ангелочек», но и каким-то образом эксплуатирует тамошних питомцев.

Благодаря покровителям вроде Игоря Семеновича Шмель не очень-то опасалась вмешательства в ее дела таких персон, как Федор Борона, Борис Следов или Лолита Руссо. Правда, несколько лет назад эта троица ощутимо попортила ей кровь, вплоть до того, что чуть не упекла заслуженного педагога Российской Федерации за решетку. Хотя Ангелина довольно быстро разгадала метод этих дотошных неформалов, но все равно упустила темп и ей пришлось расстаться с солидным местом и фантастическими для любого директора интерната доходами.

Обычно компромат добывал Борона и подсовывал его Следову, а тот уже начинал кликушествовать на весь город, сочинял петиции во все органы контроля, госбезопасность, прокуратуру, СЭС, Президенту, ЮНЕСКО и дьявол его разберет куда еще. После нескольких ответов на имя Бориса в игру включалась Руссо. Журналистка делала сюжет, в котором Следов тряс заявлениями якобы избитых или изнасилованных детей, показывал на зарешеченные окна учреждения, где, по его словам, губили детские души и подтачивали отечественный генофонд. Скандалист не гнушался вовлечением в свои склоки несовершеннолетних, которые маловразумительно рассказывали о своих изломанных судьбах. Дети обзывали учителей и воспитателей нецензурными словами, грозились в будущем зверски с ними расправиться и никогда не обижать собственных ребятишек, если таковые у них наплодятся.

Борис дополнял поток оскорблений собственными язвительными и очень обидными для адресата словечками и обещал в случае необходимости представить все необходимые доказательства вины тех, кого он нынче предал анафеме.

Детские сюжеты Лолиты завершал, как правило, Федор Данилович. Знаменитый своими скандалами педиатр выступал всегда крайне резко и вызывающе, но при этом оставался неуязвимым для обвинений в клевете, распространении заведомо ложных слухов, порочащих честь и достоинство добропорядочных граждан, и по другим статьям Уголовного или Гражданского кодекса.

Это обстоятельство заметно печалило Шмель, поскольку она не раз обращалась с исками против надоевших ей склочников, но все ее усилия оказывались тщетны. Борона продолжал компрометировать учебно-воспитательные учреждения города и области, добиваясь увольнения или даже уголовного наказания всеми уважаемых специалистов.

Наиболее досадным для директора приюта «Ангелок» являлось то, что Борона был мужем .ее одноклассницы Зины Подопечной, а Руссо приходилась ни много ни мало дочерью другому однокласснику — Стасу Весовому.

* * *

В настоящее время Ангелина ощущала себя защищенной длинными тенями (аж до Москвы, а то и дальше!) могучих персон, имевших наиболее прямое отношение к большим деньгам и большой власти. Эти люди были связаны с детским приютом «Ангелок» благодаря своему неподдельному интересу к участи детей, взятых под опеку милосердной госпожой Шмель. Они наведывались в дом на берегу Невы, встречались с воспитанницами, одаривали их гостинцами, бродили с девчушками по набережной, оставались для доверительных бесед наедине в специально приготовленной гостиной, а позже, очевидно проникшись поведанной драмой, оказывали приюту услуги и помощь.

Находились и такие доброхоты, которые устраивали для детей увлекательные походы и поездки. Очень, например, запомнился девчатам круиз на теплоходе по Ладоге. Это развлечение Ангелина сумела устроить под эгидой борьбы за экологическую чистоту уникального озера. Согласно программе, дети должны были выступать в местах швартовки судна с песнями и танцами.

Шмель добилась льготной аренды плавсредства, финансовой поддержки от администрации города и области, пищевой и питейной поддержки от ряда весьма известных фирм. Билеты в несколько кают были проданы состоятельным защитникам детства, которые в течение всего незабываемого путешествия гостеприимно впускали в свои номера по две-три девочки, желавших получить наставления и добрые напутствия от опытных и дружески настроенных мужчин…

Шмель часто поражалась собственной безоглядности. Это ведь кому рассказать, так не поверят — она у всех на виду организовала публичный дом, а люди словно не видят и не понимают того, что здесь на самом деле происходит.

Особенно умиляли учредителя и директора «Ангелка» те, кто вроде бы принимал за чистую монету ее россказни о детских бедах и необходимости хоть как-то приюту помочь. Чего стоили ее речи в поддержку красной гостиной, а фактически комнаты для свиданий, рекламируемой ею как необходимый компонент задуманного и научно обоснованного комплекса реабилитации подростков. «Неужели же, — с трудом скрывала ехидную улыбку Ангелина, — эти лохи не догадываются об истинном назначении комнатных качелей и двухметровых зеркал?»

Ну а если бы кто и догадался, попадись ей такие подозрительные типы, как Следов или Борона? Смогли бы они хоть как-то повредить репутации ее заведения? Вряд ли. Если у тебя в клиентах состоят бугры из законодательной и исполнительной власти, банкиры, крупнейшие оптовики, да что всех перечислять, не донос же она собирается на них строчить? (Кстати, и этого нюанса никогда нельзя исключать из своей практики!) Неужели эти киты не задавят таких мелких рыбешек, как Федор или Борис вместе с их неугомонной Лолитой? Да они и сами, она убеждена, не прочь полакомиться ее девчонками и мальчишками, да вот только кишка тонка — чересчур трусливая команда для таких дел. Как говорится — и хочется, и колется!

А что же ее бывший муженек и отец ее единственной родной дочурки Людочки — «законник» Лазарь Вершков — оставит в настоящей беде? Да никогда! Он ведь настолько безбашенный, что готов, кажется, любую шишку завалить, стоит ему только разозлиться хорошенько. Ну а уж как позлить суматохинского авторитета, кроме нее, наверное, вряд ли кто-то лучше знает. Главное, ей самой понять, что это действительно необходимо.

Да и клоповцы, надо полагать, не оставят маму Ангелину без своих кулаков и бензопил. Они ведь друг про друга уже достаточно много знают, чтобы не бросать компаньона на произвол судьбы, а позаботиться о ее покое и процветании. Хотя что все эти мелкотравчатые насекомые по сравнению с ее главным защитником, а когда-то одноклассником, господином Кумировым, одного взгляда которого достаточно, чтобы… Да чего там взгляда — мысли, которая тотчас станет приказом для всех тех чиновников, без которых ни один пасквиль ее врагов не подымется выше уровня участкового уполномоченного.

* * *

Ангелина часто жалела о тех внешне безалаберных, но по-деловому необычайно выгодных и плодотворных временах, когда в начале девяностых имелась возможность учредить контору по международному усыновлению чуть ли не при пункте приема вторсырья или общественной уборной. Тогда славная радетельница детства потрудилась на славу. Благодаря нескольким десяткам удачно сплавленных за рубеж деток Шмель смогла приобрести элитную, как тогда стали выражаться, трехкомнатную квартиру в старом фонде на столь милом ей Марсовом поле, двухэтажный коттедж со всеми удобствами на берегу третьего Суздальского озера, новехонькую «восьмерку», обстановку, бытовую аппаратуру и прочие мелочи, а также открыла валютный счет в России и Франции. Кроме того, бескомпромиссная защитница детских судеб приобрела двухкомнатную студию в Париже в районе Трокадеро, что давало ей право на постоянную визу и беспрепятственный въезд в этот очаровавший деятельную госпожу город — законодатель всемирной моды.

Практичная женщина сдавала свою скромную недвижимость во Франции клоповцам, имевшим в Европе свои криминальные интересы, коттедж арендовала пожилая финская писательница и издательница, родившаяся и выросшая в этих местах, а в квартире разместился представитель американской религиозной секты.

В усыновлении, произведенном за деньги, а по сути — продаже детей, Шмель старалась не усматривать ничего дурного, ведь в большинстве случаев новые родители должны были, по мнению Ангелины, относиться к своим приемным чадам вполне по-человечески, то есть так, как это и принято или, во всяком случае, распропагандировано на Западе. К тому же иностранцы ведь кое-что заплатили, а следовательно, также должны были беречь свою необычную покупку.

Конечно, на глаза Шмель попадались материалы завистливых и в большинстве своем нищих журналистов, в которых размазывались душераздирающие истории про западных извергов, использующих для удовлетворения своих неуемных страстей детей, вывезенных из стран угасшего социализма. В этих сюжетах приводились фотографии истерзанных ребятишек и даже их подлинные имена и фамилии. При этом авторы возмущались тем, что западные адвокаты неизменно настаивают на неподсудности приемных родителей, перелагая вину на малышей, которых, по их убеждению, настолько испортили на родине, что своим отвратительным поведением они разбудили во взрослых добропорядочных гражданах немотивированную агрессию, выразившуюся в насилии и истязании своих недавних любимцев.

А если эти выводы вполне научно обоснованны? Да и большая ли печаль в том, что двух-трех малолеток довели до ручки не у себя дома, а на чужбине? Остальным-то наверняка по-настоящему повезло, и они любимы и оберегаемы своими счастливыми мазерами и фазерами.

Одна такая история напрямую относилась к Ангелине и даже таила для нее реальную опасность. Речь шла о журналистском расследовании неугомонной Лолиты Руссо про Марию, прозванную по возвращении в Россию Азиатской. Документы на эту девочку, от которой мать-одиночка отказалась сразу после родов, из дома-интерната оформляла сама Шмель и деньги получала от узкоглазого улыбчивого торговца детьми, замаскированного под представителя одного западного благотворительного фонда, тоже Шмель. Но маневр ее состоял в том, что контора, через которую удочеряли Марию, принадлежала не Ангелине, да и подписи ее ни под одной из бумаг не значилось. Поэтому, как бы теперь ни разматывали этот узелок, для Шмель это вряд ли могло означать беду, поскольку и человечка того, взявшего на себя ответственность с российской стороны, уже не сыскать — не то выехал, не то помер, ну а больше на Ангелину указать, пожалуй, просто некому. Да, остается еще все тот же Кумир, но для него это такой пустяк, что он не удосужится даже вспоминать о какой-то там Марии Азиатской.

Шмель не особо обижалась на своих преследователей, да и зла она, насколько себя помнила, никогда не умела держать подолгу: так, поерепенится, посплетничает, и как рукой сняло! Единственное, что, пожалуй, все же всерьез расстраивало Ангелину, — это какая-то буквально литературная близость ее врагов к собственной ее судьбе. И то, шутка ли сказать?! Борона — муж ее одноклассницы Зинки Подопечной; Лолита — дочь Инки и Стаса Весовых: один — опять же одноклассник, другая — сокурсница по институту. Да и этот городской придурок — тоже сын одноклассницы, блаженной Вики Следовой. Вот ведь какой расклад выпадает! Ни дать ни взять — «мыльная опера»!

Глава 14. Кто такие клоповцы

Тот, кто пытался узнать историю названия селения Клопово, получал от местных жителей два ответа: одни уверяли, что это — в честь местного помещика Ионы Клопова, который эмигрировал в семнадцатом году в Париж или Лондон, другие доказывали, что в память легендарного комиссара Абрама Клопова, бескомпромиссно уничтожавшего здесь классовых врагов, пригоняемых из обезумевшей столицы сломленной Российской империи.

Недоброжелатели поселка объясняли его происхождение существованием на этом месте, не столь отдаленном от Ленинграда, фермы по разведению клопов. Данное производство, по злой молве, было организовано в тридцатые годы. Идея состояла в том, чтобы подвергать неугодные коммунистам силы террору кровососущих насекомых, которых предполагалось внедрять в квартиры «бывших», а также в представительства капиталистических стран, да и в сами недружественные державы.

«Клопиный инкубатор», как якобы называли мифический объект очередной пятилетки обитатели соседних селений, было решено строить силами заключенных. При отборе кандидатов, фактически — смертников, не учитывались ни режимы, ни сроки, ни даже статьи осужденных. В результате исполнения этого принципа из сотен зеков, периодически завозимых в Клопово, в кромешной вражде и беспределе выживали единицы. Земля поменяла брюквенный цвет на свекольный. Клопы превратились в трупоедов и раздувались до габаритов майского жука или навозника.

Война сорок первого года оборвала все эксперименты по разведению кровососов. Ушедшие в партизаны бывшие узники и охранники в одну из ледяных февральских ночей атаковали оккупированную ферму и сожгли ее дотла. Суровый мороз завершил дело. Новое племя клопов исчезло. Коварный план оказался сорван.

После победы над фашистами бывшие лагерники и краснопогонники, позабыв о всяких знаках различия, вернулись на место, где их судьбы когда-то вынужденно пересеклись. Здесь они отстроили заново жилье, восстановили хозяйство, продолжили нормальную для тех времен советскую, социалистическую жизнь.

* * *

У клоповцев имелось одно непреходящее свойство, не объясненное ни одной из историй возникновения их селения. Это была невероятная физическая сила, благодаря которой селяне становились знаменитыми атлетами и единоборцами. Практически каждый дом в Клопове был населен чемпионами и призерами по метанию молота; борьбе, толканию ядра, боксу и другим олимпийским видам спорта. Жители селения подолгу проживали в Ленинграде, фанатично тренировались, успешно выступали, заканчивали учебные спортивные заведения, сами становились наставниками молодежи и оседали в городе на Неве.

В конце восьмидесятых советский спорт стал необратимо разваливаться. Клоповцы, лишенные привычных стипендий, пайков, кроссовок, массажей и прочих социальных и витаминных подпорок, волей-неволей приступили к самостоятельному выживанию. Не умея в основном ничего, кроме броска через бедро и прочих десятилетиями отработанных телесных навыков, они получали хорошо оплачиваемые при их безденежье предложения по запугиванию, вымогательству, изыманию квартир и автомобилей, избиению и прочему насилию над разными должниками, обманщиками, ворами и прочими достаточно плохими, по описанию заказчиков, личностями. Так, исполняя криминальные поручения, большинство клоповцев перестраивало свою судьбу.

К началу девяностых всемирная спортивная слава клоповцев существенно была потеснена славой криминальной. Их основными признанными лидерами стали братья Терентий и Булат. К этому времени клоповцы существенно расширили сферу услуг и начали проявлять собственную инициативу. Они теперь занимались организацией детской проституции, торговлей и трансплантацией внутренних органов, продажей детей, организацией смертельных боев между людьми и животными. Особенно прославились клоповцы производством видеофильмов, документальной основой которых становились совершаемые ими преступления.

В криминальном мире клоповцев первое время называли спортсменами, тем самым как бы исключая причастность группировки к профессионалам уголовного дела. В середине девяностых, когда на счету у клоповцев накопилось много кровавых расправ и крупного шантажа, им все же присвоили статус бандитов, на этот раз подразумевая, что они все равно больше шпана, хоть и убийцы, но никак не «законники».

Клоповцы действительно не вписывались в каноны преступного этикета ни своим насилием над детьми, ни истреблением пенсионеров. Впрочем, основная причина, наверное, состояла все же не в беспределе клоповцев, а в том, что за группировкой числилось сотрудничество с силовыми ведомствами, которые якобы в свою очередь попустительствовали своим осведомителям. Именно в этом, по мнению некоторых журналистов, по-своему причастных к правоохранительным органам, вполне мог содержаться ключ к тайне о безнаказанности клоповцев. Иначе, предполагали держатели четвертой власти, как объяснить, что, несмотря на полнейшую очевидность исполнения бывшими спортсменами того или иного леденящего сердце обывателя преступления, клоповцы остаются на воле? Мы, повторяли работники СМИ, буквально указываем прокуратуре на конкретные имена и предоставляем неопровержимые улики, но с этими полтора-иванами ничегошеньки не происходит! Так кто же виноват в безнаказанности бандитов, и что же делать нам, знающим, но беспомощным противостоять не только организованной, но и фактически узаконенной преступности?

Еще одним широко известным свойством клоповцев был острейший, как его называли — «клопиный», запах, временами исходивший от их кожи. Те, кто впервые сталкивался с подобным неприятным явлением, полагали вначале, что спортсмены по каким-то причинам не моются после своих интенсивных тренировок, но, сойдясь с членами группировки поближе, приходили к выводу, что этот агрессивный, отталкивающий запах не в силах подавить не только шампуни, но даже наиболее мощные дезодоранты.

* * *

Сегодня клоповские бригадиры, по-своему знаменитые в городе, Весло и Трейлер, заказали стол в плавучем ресторане «Норд», чтобы отметить примирение с суматохинцами и вхождение в состав предвыборной команды кандидата на пост генерал-губернатора Санкт-Петербурга и Ленинградской области Игоря Кумирова, с начала перестройки не единожды подряжавшего спортсменов для исполнения своих криминальных нужд. Братва начала гулять в шесть вечера, и сейчас, когда уже перевалило за полночь, все чувствовали знакомый подъем и готовность на самый жесткий поступок. Кстати, для жесткого поступка у клоповцев имелись все основания, поскольку они не менее других группировок уже год как испытывали серьезный дискомфорт из-за столь популярного у журналистов и молодежи Людоеда Питерского и их так же, как и прочий криминальный мир северной столицы, порядком достали спонтанные облавы и задержания. Хорошо еще, что на сходняке решили этого каннибала грохнуть. Терентий дал команду вычислить искомую тварь Веслу и Трейлеру, а они к свою очередь доверили задание одному новенькому пацану по кличке Помидор, который уже давно набивался к ним в команду. Парамон, как звали парнишку, плотно сидел на игле, жрал галлюциногенные грибы и не гнушался прочей, самой позорной, дрянью ради кайфа, поэтому вход и команду клоповцев ему был заказан, но использовать Помидора как ищейку казалось вполне возможным. Главное, что сулило надежду на успех, — это постоянное ошивание Парамошки Синевола на Козьем рынке, где действительно можно было разведать самую неожиданную информацию. Клоповцы так и шепнули суматохинским бригадирам: обождите, мол, недельку, и мы с вами вместе поедем отстреливать этого ненасытного Людоеда.

Клоповцы любили погулять на широкую ногу, а заодно учинить какой-нибудь скандал, который потом заминали с помощью денег и своих высокопоставленных клиентов. Нынче причиной очередной заморочки мог стать Трейлер: он вдруг вспомнил, что когда-то мечтал стать моряком и даже ходил в детстве в судомодельный кружок.

— Ну, Весло, в натуре, ты прикинь меня в форме капитана со всякими там шевронами, а? — дышал Трейлер в лицо своему другу ароматом выпитой мексиканской водки и съеденного фирменного блюда «Сердце русалки с шампиньонами».

— Ты, братан, не хлещись, а пойди да встань за штурвал, тогда и посмотрим, какой из тебя мореман, а так это — одна трепотня! — посоветовал напарнику Весло, которому, пожалуй, уже поднадоели хмельные фантазии Трейлера. Почувствовав вонь, начинающую исходить от друга, Весло машинально достал из кармана дезодорант, прыснул на голову Трейлеру, а заодно и себе под мышки. — Давай флотским замаксаем, чтобы они в обиде не остались, а если начнут капризничать, то мы их силой от вахты избавим. В залив тебе не слабо выйти? А там и до Чухляшки недалеко. Загранпаспорт-то с собой?

— Слушай, забыл, блин! Да мы по дороге в Мойку зайдем, я домой забегу, заберу. — Трейлер сжал свои неимоверные кулаки и потряс ими в воздухе, словно пытаясь сбросить не видимые никому цепи. Вдруг он по-детски сморщил свое богатырское лицо и захохотал, тотчас обратив на себя внимание посетителей ресторана. — А в хельсинкском порту сразу финских блядей забираем!

— Сколько мы с тобой приняли? Это чего, четвертый батолс? — Весло с подозрением уставился на высокую полупустую бутылку с пробкой в форме сомбреро. — Слышь, Трейлер, я — бухой…

— Ну а сколько им дать? Сто баксов хватит? Двести? Да шли бы они к монаху! — Трейлер вроде бы уже не слышал друга: он покинул стол и направился в носовую часть судна. — Они думают, я их не забодаю? Ну да, конечно…

Через некоторое время до Весла донесся шум из рулевой рубки. Уловив смысл этих новых звуков, он насмешливо скривил рот и помотал головой.

— Братан, мы — на курсе! — раздался голос Трейлера, а сам он, окровавленный и по-детски радостный, стоял посреди резво танцующих посетителей, очевидно, принимавших этого зловещего гиганта за очередную ресторанную забаву. — Они мне начали гнать, что еще навигация не открыта: лед не сошел. А я им говорю: открывай, падла, сколько она нынче стоит? А по добру не откроешь — на тебе в торец, получи, фашист, гранату!

Глава 15. В ожидании мужа

Ну вот, кажется, все переделала. Во всяком случае, ей даже трудно себе представить еще какую-то кухонную работу. Посуду перемыла полностью. Мебель и полы протерла. Еду приготовила. Ну что еще? А Федя все не спешит! Ну что за человек! Неужели ему недостаточно одного, но беспощадного урока, когда его, действительно всерьез озабоченного проблемами детей, вышвырнули с работы из Дома ребенка? Человек сам вызвался возиться с чужими неполноценными и брошенными детьми, так чинуши и этого долго не смогли вытерпеть!

Зинаида подошла к окну и всмотрелась в перспективу Северного проспекта, откуда, со стороны Поклонной горы, мог появиться автобус, подаренный Федору его немецкими покровителями.

С каких пор ее муж стал человеком-легендой? Наверное, все началось с той десятилетней давности голодовки. Тогда Данилыч затеял акцию в знак протеста против закрытия Дома ребенка, в котором он работал главврачом. Те дни были тревожными для их семьи. Ведь Федя был членом КПСС, и его тотчас вызвали в райком. Он отказался идти и объявил о своем выходе из партии. Ну а подобная дерзость тогда вообще произошла чуть ли не впервые! Что тут началось! Райкомовские жрецы наведывались в Дом ребенка, стены которого Борона принципиально не хотел покидать. Они не смогли сломить его и наслали на медика милицию как на нарушителя общественного порядка. В итоге Федора вывели из кабинета в наручниках. А это успели сфотографировать журналисты, которые постоянно клубились в зоне конфликта. На следующий день изображение врача-педиатра, объединенного наручниками со смущенным, но исполнительным милиционером, украсило несколько влиятельных западных газет. Тогда Данилыч победил. Но вот теперь, когда, казалось бы, давно побеждены коммунисты, оказался повержен и Борона.

Зина любила смотреть из окон своей квартиры на последнем, шестнадцатом этаже, тем более что у нее имелся определенный выбор: окна кухни и их с Федором комнаты выходили в сторону Поклонки и Суздальских озер, а окна комнаты Вероники были обращены на Тихорецкий проспект и Муринский ручей. Причем с обеих сторон были видны Северный проспект и парк Сосновка, правда разные участки.

Когда Зинаида вглядывалась в пересечение Северного и Тихорецкого, то вдохновлялась мозаикой огоньков. Огоньками с ней общались жилые дома, больница, автозаправка, машины и просто фонари. Во время дождя или мокрого снега свет давал отблески, огоньки повторялись и множились размытыми отражениями на асфальте, и это каждый раз ошеломляло впечатлительную жену Федора Бороны.

Взгляд в сторону Поклонки в ясную погоду охватывал пространство вплоть до Невской губы, и от вида этой бескрайности мечталось о крыльях и полете к переливающейся в солнечных лучах воде.

Именно отсюда, со стороны Поклонной горы, поздно вечером, а иногда уже под утро появляется смешной немецкий автобус православного приюта «Окоем». Впрочем, приют как таковой имеется пока лишь в учредительных документах. Данилычу еще предстоит добиться у администрации района выделения помещения и всех остальных необходимых частей для воплощения его давнишней мечты. Федор ведь планирует собрать в заведении не больше двенадцати ребятишек, но при этом создать для них близкое подобие семьи.

Пусть все они знают и помнят, что Федор и Зина всего лишь их приемные родители, но при этом они будут видеть, что люди эти относятся к ним как к своим собственным детям, как к своей ненаглядной дочурке Веронике. Да, взрослые должны сохранить принципиальную требовательность, но и никогда не забывать о необходимости предъявлять детям свою искреннюю любовь, дружбу, заботу. Только тогда, по мнению Данилыча, из детей можно будет воспитать полноценных людей, избавленных от специфических обид и комплексов, не желающих мстить людям и обществу, готовых, когда придет время, создать свою собственную устойчивую семью и ни при каких испытаниях и искушениях не способных бросить своих деток.

Конечно, все это — пропаганда Данилыча, но Зина уже давно пропитана его идеями и вполне обоснованно считает себя его соратником.

Глава 16. Дебош в ресторане «Косатка»

Чего они сегодня еще не употребляли? Начали с пива, потом — водка, дальше — анаша, позже — кокаин, даже по одному «чеку» с ЛСД засалили, теперь — коктейли. И все, кажется, мало. Никак не удается достичь какого-то конечного опьянения, когда, может быть, вдруг откроются никому не ведомые тайны и наступит высшее наслаждение.

Даже странно, что их сегодня ни один милиционер не остановил. Саша Кумиров гнал подаренную отцом белую навороченную «Ниву», не различая, а лишь угадывая дорогу. Наташка Бросова сидела рядом, держа в пальцах самокрутку с анашой, которой они по очереди затягивались. Ванька Ремнев валялся сзади и орал во все горло, силясь перекричать надрывающийся магнитофон. Ванька вопил всякую похабщину в адрес водителей и прохожих, тряс в воздухе безымянным пальцем и кидался в окно пустыми банками из-под пива.

Саша дружил с Наташкой и Ванькой вопреки воле отца, который уже давно четко ограничил круг общения для своего старшего сына.

— Ты должен поддерживать отношения только с теми, кто находится выше тебя или хотя бы на твоем уровне, — не раз напутствовал сына Игорь Семенович. — Почему я не пью со своими подчиненными и не завожу знакомств с мелкими торгашами или инженерами? Да потому, что это бесперспективно! А мне нужно идти вперед, расти — я думаю не только о бизнесе, но и о политике. Поэтому я стараюсь наладить контакты с депутатами городского или федерального масштаба, с главами администрации и другими действительно серьезными и нужными людьми, в конце концов, даже с бандитами, потому что и это мне может неожиданно пригодиться. А ты, которому я надеюсь когда-нибудь передать свое дело, тратишь невосполнимое время на бессмысленное общение с какими-то полубездомными гопниками!

Под гопниками Игорь подразумевал Наташку и Ваньку, скоторыми Саша познакомился совершенно случайно, причем вначале — с Бросовой, а позже — с Ремневым, которого Наташка представила Кумирову как своего бывшего одноклассника.

* * *

С Бросовой Саша встретился на пляже у Петропавловки, где он частенько загорал, вместо того чтобы дремать на лекциях в институте. Его сразу привлекло бронзовое, вызывающе-наглое тело мулатки и ее иссиня-черные волосы, которые, казалось, до такой кромешной масти сами по себе, без вмешательства краски, дойти не могут. Фигура у девчонки была уже совсем женская, а груди — большие и неспокойные, как у какой-нибудь супермодели. Все это выгодно выделяло мулатку из блеклого выводка окружающих ее подруг.

Мулатка, очевидно, недавно пришла, поскольку была еще в юбке, если можно так называть прозрачную полоску ткани, сквозь которую просвечивали язвительно-голубые мини-трусы, казалось еле сдерживающие налитые ягодицы. Сверху тело ее обтягивала короткая, словно повязанное полотенце, майка, через которую проглядывали приплюснутые тканью груди с темными сосками. Когда мулатка раскрывала крупный рот, то в нем блистали голубоватой белизной безукоризненные зубы. «Людоедка! Вот бы мне такую, а?» — судорожно перевел дыхание Саша, страстно возжелавший познакомиться с этой столь возбудившей его особой.

Девчонка сама нашла повод для общения: она подошла, наклонилась над лежащим Сашей, чуть не выронив из маечки свои аппетитные дыни, и попросила закурить. Подростки разговорились. Юноша пригласил девушку переместиться на его покрывало. Она согласилась и с независимым видом покинула смеющихся подружек. Через четверть часа новых знакомых охватил не менее задорный хохот, а через час они вместе оставили пляж.

«Нива» приветливо мяукнула при подходе хозяина и своим присутствием явно приятно поразила Бросову. Молодые люди поехали покататься по городу. Привычно перестраиваясь из ряда в ряд, Саша подумал о том, что мулатка довольно просто одета: надо бы при случае, если, конечно, у них все получится, выклянчить у отца денег и приодеть свою новую подружку.

* * *

Кумиров уже был не новичок в отношениях с женщинами. Он стал мужчиной в пятнадцать лет, позвонив из офиса отца по одному из телефонов круглосуточного вызова проституток, предложенных в рекламной газете. Потом он не раз еще пользовался подобными телефонами.

Начиная с этой первой встречи Саша стал вести в своем ПК дневник, в котором подробно записывал все, что происходило между ним и очередной девкой.

В тех случаях, когда желание охватывало юношу мгновенно, он выезжал на машине на проспект Просвещения и там высматривал что-нибудь пригодное среди чернеющих проституток (почему-то они предпочитали одеваться в черное). Во время своих вылазок Саша предпочитал знакомиться с самыми юными представительницами самосъема, особенно с теми, кто, на его взгляд, лишь недавно избрал проституцию своим ремеслом.

За эти годы Кумиров настолько привык платить за сексуальные услуги, что не очень представлял, сможет ли добиться исполнения своих желаний от особы, не ищущей от него денег.

В Наташе Сашу привлекло еще и то, что у него ни разу не было мулаток.

* * *

Смеясь и балагуря, ребята домчались до плавучего ресторана, устроенного на бывшей военной подводной лодке, недавно ошвартованной около набережной Лейтенанта Шмидта. Друзья здесь бывали раньше, и им все очень нравилось на субмарине: и уютные кабины-каюты, и аквариум с осьминогом, и официантки в тельняшках и капитанских фуражках.

Они оставили «Ниву» на платной стоянке около «плавунца», как завсегдатаи прозвали подводную лодку «Косатка», поднялись на борт ресторана и, заплатив положенные входные сто рублей за человека, спустились в недра еще недавно боевой единицы российского флота.

Грубо требуя у халдея столик, Саша молчаливо сознавался себе в том, что последнее время они с Ванькой ведут себя странно, пожалуй, совершенно несвойственно себе — высокомерно, дерзко, нагло. Почему-то они постепенно вообразили себя никем и ничем не устрашимыми и не победимыми героями. А что они собой, по сути, представляли? Обнаглевшие парни без особой физической подготовки и без каких-либо серьезных связей, которые можно было бы реально использовать в случае опасного конфликта.

Впрочем, Саша редко чувствовал себя беззащитным благодаря двухлетнему стажу занятий кунг-фу в школьные годы. Да и на Ремня всегда можно было опереться, поскольку он года четыре в старших классах посещал секцию таэквондо. Правда, если им случалось драться, то они почти ничего не применяли из того, чему их все эти годы обучали на тренировках.

Что касается опасного конфликта, то он не заставил себя ждать. Высокий бритый парень с пыльно-асфальтовыми зрачками приблизился к Наташе, не обращая внимания на Сашу и Ремня. Парень, которого столь же тюремного вида дружки, оккупировавшие один из дальних ящиков-столиков с нарочито оттрафареченными в нескольких местах знаками радиационной опасности, окликали Тесаком, улыбаясь и раскачиваясь, стал звать Наташку с собой, чтобы она его и братву путево обслужила, что, по его словам, уже делала и раньше.

Кумиров ответил урке, что его девушка с такими жлобами даже и по нужде рядом не сядет. Тесак тотчас покраснел и нехорошо улыбнулся:

— Слышь, козел, ты за свой базар отвечаешь?

— А ты что мне, учитель, что ли? — отозвался Саша с ответной улыбкой.

— Тебя-то всяко от гнилого базара отучу. — Тесак улыбался так, будто знал про Кумирова все самое тайное и неприглядное, а уж его физические возможности вообще нисколько не брал в расчет.

— Да пошел ты на… — не выдержал Саша, но не успел окончить фразу, как к его лицу плотно и унизительно прилипла шершавая рука Тесака, одновременно осыпавшего Кумирова градом изощренных, однако малопонятных Саше ругательств.

Ощутив агрессивную пятерню на своем лице, Саша, неожиданно для себя самого, но в полном соответствии с наставлениями своего тренера, не стал тратить драгоценное в подобной ситуации время на дуэль с рукой противника, а выбросил правую руку вперед и вверх. Сформированный в движении кулак врезался в преграду, тотчас отстранившуюся от точки приложения кумировских костяшек.

Резкий удар в пах пресек Саше дыхание и заставил согнуться пополам. Тошнотворная боль, обида, злоба — все это столь оглушило Кумирова, что от своего мгновенного позора Саша готов был раз и навсегда исчезнуть из этого паршивого кабака и даже, может быть, с самой загаженной планеты.

Тесак с окровавленным ртом навис в это время над Кумировым и готовился нанести по беззащитно подставленному темени сокрушительный удар полупустой бутылкой шампанского, которой он молниеносно вооружился на ближайшем столе. Рука с пенящейся бутылкой уже готовилась соприкоснуться с кудрявой головой, когда над согбенным другом в отработанном прыжке взметнулся Ремнев. Неожиданный удар ногой в грудь оттолкнул Тесака к близстоящему столику и заставил сесть на чьи-то изысканные угощения: клешни омара, ломтики ананаса, вазочку с черной икрой. Стол не выдержал внезапного груза и рухнул вместе со своим растерянным седоком.

В зале раздались крики, началось оживленное, судорожное движение.

— Тесак, братан! — перекрыл общий гвалт истошный хриплый вопль самого мощного по виду приятеля из всей бритоголовой тройки. — Вы на кого, падлы, батон крошите?!

— Хомут, вали их! — раздался более высокий и несколько капризный крик. Кричавший не имел зубов, о чем свидетельствовала его вопиющая шепелявость.

— Слизняк, двери перекрой, чтобы ни одна тварь на волю не вырвалась! — скомандовал беззубому Хомут и, невольно переворачивая столики и роняя посетителей вместе со стульями, метнулся к месту драки.

Слизняк, самый мелкий из всей компании, резво метнулся по периметру зала к входным дверям, на ходу манипулируя ослепительно белой ресторанной салфеткой. В это же время сквозь многоголосый хаос встревоженных посетителей пробивались двое мужчин: один, средних лет, — к месту драки, одновременно поглядывая на Хомута, второй, очень молодой, возможно совсем недавно вернувшийся из армии, — по направлению к Слизняку. Мужчины были одеты в форму экипажа подводной лодки, как и прочий персонал заведения, только от официантов их отличали атлетическая комплекция, суровый вид да шеврон с отчетливой надписью «Эгида-плюс».

Один из охранников встал между Сашей, совещавшимся с Иваном относительно дальнейших действий, и Хомутом, поднимавшим ушибленного Тесака, другой заслонил дорогу Слизняку.

— Служба безопасности ресторана «Косатка», — обратился молодой охранник к Слизняку. — Предлагаю вам прекратить всяческие самостоятельные действия и пройти со мной в помещение охраны. Даю вам на размышление одну минуту. В случае невыполнения предъявленного требования к вам будут приняты соответствующие меры.

— Слышь, земеля, ты меня не бойся, — с ласковой ребяческой интонацией отозвался Слизняк, продолжая мять салфетку, словно вытирая после внезапно прерванной трапезы сальные руки. — Мне тебе это… два словца шепнуть.

— Ну, чего тебе? Я сказал, без глупостей! — для острастки напомнил охранник и позволил Слизняку приблизиться на расстояние не меньше метра, в соответствии с инструкцией старшего по объекту «Ресторан "Косатка"» Станислава Егоровича Весового, который в это время пытался обуздать рассвирепевшего Хомута. «Паша! — вспоминал молодой охранник в этот момент наставления Весового. — Никогда не подпускай к себе нарушителя ближе чем на два метра. Один метр — это уже смертельный риск. Меньше метра — сам понимаешь, чем это может для тебя окончиться… Наша страна до сих пор велика — пользуйся ее простором, в крайнем случае убегай. Пусть скажут — трус, будешь жив — опровергнешь!»

Все яркие эпизоды четырехнедельной подготовки на курсах охранников, все полезные советы бывалых драчунов и ветеранов разных войн начиная с Вьетнама и кончая Чечней, красочные кадры из кинофильмов — все это пронеслось в голове Павла Морошкина, будто у него была масса времени на анализ ситуации. Он выставил вперед левую руку:

— Я сказал стоять!

* * *

— Братан! За что они моему корешу челюсть сломали и грудь пробили? Должны они за это ответить? — Хомут развел руки в стороны то ли для доказательства своей безоружности, то ли для подготовки захвата. — Ты не стремайся, дай мне этих петушков поучить. Хочешь, я с ними на берегу потолкую, чтоб тебе в эту парашу не вмазываться?

— Ты сегодня в КПЗ потолкуешь, если только на них дернешься! — Стас повторил предупреждение, сожалея сейчас об отсутствии оружия или хотя бы «демократизатора», который был бы не лишним в возможной битве с таким гигантом.

Станислав Егорович вспомнил, как их инструктор по рукопашному бою рассказывал про свою подготовку перед отправкой во Вьетнам:

«Учили нас двум приемам, если их так можно назвать. Первый: широко раскрыть рот, прыгнуть на врага, захватить его ухо зубами, максимально стиснуть челюсть и всем весом, как мешок, валиться наземь. Второй: раскрытой пригоршней ударить противника в пах, сжать там то, что попадется, и со всей мочи рвануть на себя».

Весовой с безрадостной иронией подумал, какой из этих двух приемов способен сейчас его выручить? А может, еще раз попробовать по-хорошему:

— Давай-ка так, ты тихо-спокойно берешь своего кореша и следуешь за мной, мы спускаемся на берег, и я вас отпускаю на все четыре стороны.

* * *

Морошкин с необъяснимой неспешностью вспоминал сейчас, как Станислав Егорович, аллергически шмыгая носом, поучал его боевым премудростям: «Имей в виду, Павлик, у каждого — свой контроль за ситуацией, поскольку и ситуация, согласись, у всех разная. Тот, кто воюет на поле брани, должен быть постоянно готов к нападению во время боевых действий или в течение всей кампании. Тот, кто просто расстреливает, наверное, может никогда не опасаться нападения во время своей службы, но позже, может быть в течение всей жизни, не должен исключать возможности покушения на свою жизнь в любой момент. Вообще, установка зависит от того, в чьей роли ты выступаешь: охотника или дичи, хищника или травоядного? За чем охотится зверь? За пропитанием. За чем охотится человек? За наживой. И это — одна из установок для тех, кого называют наемниками. Кстати, мы с тобой немного из этой категории. Когда мы охраняем объект, ну хоть эту субмарину, мы — сторожевые псы, овчарки, ротвейлеры, ризеншнауцеры. А если нас включают в облаву, то это уже сфера легавых, пойнтеров и борзых. А если, скажем, не дай Бог, бросят на улицу народ усмирять, то есть биться с себе подобными, мы уже, прости меня, — бультерьеры. Поэтому всегда выбирай, кем станешь, а если воплотился, то действуй сообразно роли. Если мы банк охраняем, что для нас самое опасное? Попытка ограбления или теракт. Вот о них и думай. А здесь, в кабаке, — дебош клиентов. Прочее можно исключить, потому что мы на входе имеем право прозвонить любую персону. Конечно, на все случаи жизни рецептов не дашь, но, если хочешь жить и быть здоровым, — обоняй, осязай, прижимай уши, но чтобы никто этого не замечал. Правда, есть рисковые ребята, которые практически ничего никогда не учитывают и считают, что с ними ничего плохого не может случиться. Ну что ж, иногда с ними действительно ничего не случается, а иногда случается, и они за свою бесшабашность очень сурово платят».

Слизняк вдруг замешкался, склонил голову, улыбнулся, будто внезапно вспомнил нечто чрезвычайно забавное, протянул левую руку навстречу Морошкину, но вдруг стал закручиваться от левого плеча внутрь, словно падая вперед и вниз, но не упал, а продолжал поворачиваться вокруг себя. В тот момент, когда перед Павлом блеснула черной тканью дорогого пиджака узкая спина Слизняка, он различил направленное в свою сторону, незнакомое ему по спортивному залу движение правой руки, белизну салфетки и услышал странный звук, похожий на тот, что издает знамя, хлопая от порывов ветра. «Чем он меня задел? Одежду порвал, что ли?» — подумал Морошкин.

Свидетели этой сцены видели, что Слизняк молниеносным ударом, нанесенным снизу вверх по незащищенному телу охранника, разрезал тому не только форменную одежду, но и живот. Когда Павел различил перед своим лицом салфетку, запятнанную красным цветом, будто завернутыми в нее цветами, то не сразу сообразил, что это — кровь, к тому же его собственная. Только опознав в центре «букета» окровавленный нож, Морошкин бросил взгляд на живот и увидел свои внутренности. «Они же сейчас вывалятся», — подумал Павел и обрадовался, что совершенно не пугается вида собственных потрохов, а, напротив, относится к происшедшему как к чему-то отстраненному и словно наблюдает за собой со стороны. А может быть, ему кажется, что он видит себя извне, поскольку раньше слышал и читал о таких ощущениях? Но все же он сейчас не там, не в своем изуродованном теле, а где-то еще, причем представляет собой все то же «я», которое только что находилось там, в окровавленном теле, обретшем теперь местоимение «он»…

— Горячее! — торжественно произнес Слизняк, с самодовольным любопытством глядя попеременно то на застывшего охранника, то на окровавленный нож. — Праздник!

* * *

Станислав заметил, что Слизняк готовится еще раз ударить Павла ножом, теперь уже по шее, чем, конечно, добьет парня. К отчаянию Весового, их разделяло метров десять, ко всему еще заставленных столами с сидящими за ними посетителями, которые, кажется, не очень-то понимали, что же здесь на самом деле происходит. Можно ринуться на Хомута, нагнуться, врезать ему головой в живот и хотя бы завалить эту тушу вместе с ближайшим столом, но как это поможет Морошкину? Можно рвануть к Павлу по столам, но он не успеет предотвратить удар. Неужели положение безвыходное? Ай, Соня-Сонечка, как же мне твоего парнишку спасти?!

Вдруг подлодка вздрогнула, накренилась, и раздался скрежет металла. Все посыпалось и смешалось, раздались крики, свет замигал, погас, снова вспыхнул и стал пульсировать, а сквозь протараненный корпус внутрь устремились вода и колотый лед.

Весовой увидел, что Слизняк резанул воздух, потому что Пашка уже упал. Хомуту же ударило отброшенным столиком под колени, он упал и смешался с публикой, бросившейся к выходу. Стас схватил катившийся по полу ананас и метнул его в Слизняка. Удар пришелся бандиту в правое ухо. Он отшатнулся, зло глянул на меткого охранника и ввинтился в людской поток, тотчас унесший его из поля зрения Весового.

Стас бросился к Морошкину, нашел его лежащим на полу, поднял и вместе с окровавленным стажером побежал к выходу.

«Афган, родные вы мои, все тот же Афган!» — повторял про себя Весовой, спускаясь по трапу на набережную, где в эвакуации помогали два бойца из вневедомственной охраны и два милиционера, которые обычно дежурили за пределами заведения.

Глава 17. История Артура Ревеня

Артур Вадимович часто вспоминал свое детдомовское детство. «Сирота при живых родителях», — называли его воспитатели. Действительно, мать и отец его были живы, причем живы они и теперь, когда ему самому уже за сорок, но оба они были лишены родительских прав, едва Артуру исполнилось пять лет. Вначале отлучили отца — по причине неоднократных судимостей за грабежи и разбои, позже мать — за пьянство, воровство и проституцию. Обоих несколько раз сажали.

Отсидев первый срок, мать появилась в детдоме. Ревень был тогда во втором классе. От матери несло перегаром. Женщина тискала и мяла мальчика, рыдала и хохотала. «Я тебя завтречка заберу, сыночек», — обещала мать.

Артур не спал всю ночь. Вставать с кровати запрещалось. В туалет разрешалось выйти только один раз. Мальчик лежал и представлял, как придет мать, мамочка. Вместе с ней, гордый и независимый, он пройдет через весь этот беспощадный к детям дом и окажется во дворе. Дворник отопрет колдовскую калитку. Артур перешагнет запретную черту и вступит туда, куда можно было пройти только по высочайшему позволению воспитателей: он выйдет за территорию детдома. Тогда для него это значило, пожалуй, не меньше, чем для космонавта первый выход в открытый космос.

Ревень ворочался в постели и вспоминал, все ли свои вещи он собрал. Мальчик вспоминал, где что хранится из его незамысловатого имущества. Особенной гордостью была почетная грамота за честно добытое первое место в чемпионате детдома по шашкам.

На следующий день мать не пришла. Она появилась через месяц. От нее снова разило сивухой, а под левым глазом мерцал перламутровый синяк. Воспитатели повели себя с нею строго и запретили в подобном виде являться в заведение, устрашая гостью тем, что не допустят ее до свидания с сыном.

Мать разрыдалась, упала на колени, стала умолять воспитателей простить ее и не уводить сына, потом вдруг начала материться и всех проклинать. Артуру она кричала сквозь слезы ярости, что заберет его через месяц, потому что пока у нее нет ни прописки, ни жилья, ни работы. Воспитатели с дворником выставили мать за ворота, а в случае продолжения скандала пригрозили милицией.

Мать ушла и больше не появлялась. Вскоре ее посадили еще раз за те же грехи.

Отец ни разу не навестил Артура. После первого срока его свидание со свободой оказалось тоже недолгим. Он совершил сразу несколько краж, попался и получил куда больше прежнего.

* * *

В детдоме Артур закончил школу. Получив паспорт, он поступил в ПТУ, куда направляли многих питомцев спецучреждений. Здесь обучали автоделу. Юношу больше всего привлекало вождение. Приходилось, конечно, возиться с механизмами, но это не вызывало у Ревеня особого интереса. В некотором смысле даже наоборот. Если управление машиной наделяло его чувством власти, превращало в какой-то степени в хозяина времени и пространства, то обращение к железным потрохам приносило разочарование — тайна движения, дурман скорости объяснялись механическим взаимодействием деталей, наличием топлива и другими примитивными вещами.

На время учебы Артура прописали в общежитие. Позже ему обещали выделить комнату или даже двухкомнатную квартиру, но это уже на пару с кем-то из других выпускников детдома.

Когда Ревеню исполнилось восемнадцать, он неустанно прикидывал, каким окажется его новое, и главное — собственное жилье. Чтобы ускорить процесс получения ордера, Артур пустился в путь по различным кабинетам. В исполкоме ему обещали присмотреть подходящую площадь, но тут подоспела другая эпопея — пришла повестка из военкомата…

Отслужив в ГДР водителем у различных чинов, Ревень вернулся в общежитие, где все еще числился временно выбывшим жильцом. Теперь он мог ожидать собственное жилье без особого трепета. И, словно понимая, что его уже бесполезно дразнить, государство одарило молодого человека двенадцатиметровой комнатой в небольшой коммуналке.

* * *

До службы в армии у Артура была девчонка. Они дружили со школы. Она тоже воспитывалась в детдоме, но специальном — для детей-инвалидов. Одним летом они встретились в санатории, где Ревень отдыхал после удаления аппендицита, а Вика — после очередной операции, которых выпало на ее век немало.

Взрослые говорили, что ее родители пропали без вести вместе с одним научным судном, загадочно исчезнувшим в Белом море, где, по догадке ученых, обитает огромное животное до пятидесяти, а то и до ста метров в длину. Родители Виктории как раз и занимались поисками этого существа, за что оно, коварное, возможно, их и уничтожило — попросту проглотило.

Ребята издевались над Следовой и говорили, что ее родители — алкаши, как и у большинства детдомовцев, а прав лишены за разврат и тунеядство. Артур никогда не придавал подобным россказням никакого значения и еще до армии переселился к Вике в ее однокомнатную квартиру, полученную девушкой по сиротству и инвалидности. Дембельнувшись, он женился на Вике, и они съехались в двухкомнатную.

Тогда же друзья по детдому посоветовали Ревеню устроиться водителем в автопарк на «Татру». Возить приходилось всевозможный грунт, щебень, асфальт. Деньги можно было заработать немалые. Правда, не только за счет реально выполненных объемов, но и благодаря хитроумным припискам и всевозможным халтурам.

Отработав полгода, Артур получил право на кредит, взял справку и купил мебель. На остальные покупки он постоянно подкапливал необходимую сумму и брал товар за полную стоимость. Так у них появились телевизор, магнитола, люстра.

* * *

Ревень чувствовал и видел, но никак не мог согласиться с тем, что многое, почти все в нынешней жизни, изменило свою былую форму. Взять хотя бы жилье. Оно ведь всегда считалось незыблемым. Чтобы лишить кого-то его законных, выделенных властью квадратно-кубических метров, это ж надо было горы своротить! А теперь? Что творится? Могут обмануть, напугать, да и просто за тебя все оформить.

Вон, Кузьма из третьей парадной. К нему очень по-хитрому подступили. Двое молодых ребят, лет двадцати от роду, то есть по возрасту в сыновья ему годятся, если не во внуки, да и по виду наши, не чурбаны, — подвалили, когда он бутылку брал. Может, конечно, и заранее выследили. Пишут еще, что они прямо в жилконторе, а то и через компьютер по особой программе, рассекреченной и распроданной при демократах, могут любые данные о человеке разведать. Одним словом, познакомились, взяли выпить, напросились в гости.

Живет Кузьма бобылем в однокомнатной квартире. Жена умерла, падчерица с ним и раньше не дружила. Сын года три назад во время подледного лова в заливе утонул.

Сели за стол, поддали. Кузьма завелся добавить. Они — за. Не дергайся, папаша, говорят, мы сами возьмем, сегодня, мол, угощаем. Так пару часов побалдели, потом молодые предлагают Кузьме на его хате склад учредить. Ну то есть они вроде как его площадь в поднаем оформляют. Первый этаж, проспект рядом — удобно.

Как, спрашивают, тебе спокойней покажется — официально или так, по-свойски, чтоб никаких налогов не отстегивать и ни в каких инстанциях не светиться? Ясное дело, соображает мужик, без чужих глаз, из рук в руки. Хорошо, улыбаются, — триста в месяц и стол, а к столу, сам понимаешь, твои законные пол-литра. Что? — прикидывает Кузьма, Недурно, эдакий приварок к пенсии. Ударили по рукам. Пацаны деду с ходу сотку тонн, ну сто рублей по-нынешнему, отстегнули и распрощались.

Утром — звонок. Старик дверь — настежь. Полная площадка коробок. Что? Бананы. Пацаны лыбятся: ты, дядя Кузя, мало того что владелец недвижимости, а теперь еще и барыга, принимай товар.

Где-то с полгода они у Кузьмы свои мешки да короба оставляли, иногда кто-то даже ночевал, а потом — слух по дому: Кузьма помер. Что? Как? Когда? Да, отвечают, вроде как перепил, мотор не справился с алкоголем… А деда и взаправду нема. Глянули как-то, а дверь уже и опечатана. Ну нет хозяина. Так где ж его искать-то? Все ждут, чего дальше стрясется.

Через месяц, что ли, мебель завозят. Куда? В квартиру Кузьмы. Кто такие? Новые владельцы. Эти уж точно черные: муж, жена, двое пацанов мелких. Чего в такую тесноту? Да вот, переселенцы, жертвы режима, освоимся, раскрутимся, побольше саклю возьмем. А пока вот купили в агентстве, что было не шибко дорого. Ага, значит, однокомнатная им только для старта.

Пару месяцев живут. Вроде все тихо. Помаленьку и народ стал привыкать. А чего нам? Мы и под татарами, и под поляками, да под кем только не были? Покуда досыта не натерпелись…

Нынче любой, у кого деньги или хватка имеется, — приезжает, покупает, а мы все смотрим, да свои последние гроши подытоживаем, да радуемся, что войны нет, а она и в самом деле давно как окончилась. Причем не в нашу пользу…

Новые жильцы тоже на торговле наживаются: вначале на упаковочных ящиках жратву да тряпки выставляли. Собственно, и не они сами, а местные алкаши. А купцы заморские рядом стояли, да приглядывали, да после каждого покупателя у подневольных людей выручку забирали.

Позже стали палатку ставить, значит, достойная прибыль осуществляется. Уже и дверь железную на квартиру установили, уже и «двоечку»-лохматку прикупили. И тут на тебе — менты засуетились. Что? Почему? Кузьму-то, покойника, оказывается, на тот свет в принудительном порядке прикомандировали. Ага! Поили-поили его, грешного, причем бормотуху еще каким-то ядом сдабривали. А в последний-то, смертный день ненароком взяли да и умышленно сверх всякой меры и передозировали. Этими процедурами нашего пенсионера, более тридцати годов отработавшего в горячем цеху, и умертвили.

Кузьме с таким неожиданным раскладом знатно подфартило. Его-то дело так бы и осталось лесной птицей-глухарем, если бы его добрых друзей за другой крючок не дернули. Они уже к тому времени так разжирели, что не только в России жилья да земли нахватали, а и за рубежом умудрились себя всем необходимым обеспечить. Причем настолько попривыкли к здешнему беспросветному беспределу, что тем же манером решили и там поозорничать. А за границей, можно верить, и своих бандюков вдоволь, так что им лишние, тем более наши, да еще и отмороженные, вроде как ни к чему.

Ну вот, а как только наши братки начали раскручиваться, так их стремглав и упаковали. Стали им всякие нежные места крутить да вертеть, у них язычки-то и залопотали. Ну а в народе-то недаром при случае про веревочку поминают. Так весь их криминал, как дерьмо со дна, наружу и выплыл. И оказалось, что их человек десять орудовало. Одни — в «скорой помощи» приезжали, диагноз устанавливали, другие — в морге экспертизу сочиняли, третьи — в крематории тела в пепел обращали, четвертые — на кладбище, пятые — в нотариальной конторе. Ну и так далее в том же роде. А покуда одни законного съемщика доканывали, другие с его паспортом и загримированным двойником в нотариалке квартиру на подставных лиц переоформляли. Позже они еще несколько раз фиктивно перепродавали жилье, чтобы все следы развеять.

Когда все это вскрылось, соседей изрядно потаскали, а черных — на выселение определили. Они возмущаются: мы, да будет вам известно, на свое жилье тяжелым трудом деньги заработали и его совершенно законно купили. Их все равно вытурили, и как они там дальше свои жилищные вопросы решали — неизвестно. Может, опять в свой кишлак вернулись.

Квартиру Кузьмы вновь опечатали. А через месяц-другой стали вещи завозить. Черные вернулись? Нет. Кто такие? Милиционер с семьей въезжает. Вот так-то!

В начале девяностых, когда министры и иные чины клялись и божились своими руками, способными, по новейшему убеждению Ревеня, держать лишь рюмку, изничтожить криминальные структуры на корню и не оставить никакой возможности для их дальнейшего возникновения, Артур, подобно большинству трудового люда, с неожиданно приятным чувством вспоминал еще совсем недавнее, ставшее теперь по-домашнему уютное время, когда его, как и многих других работяг, уламывали отдежурить вечером в наряде добровольной народной дружины, причем не задарма, а с предоставлением отгула.

Артур Вадимович соглашался и патрулировал вместе с другими водилами и слесарями из их парка определенный район, где все они чувствовали себя неоспоримыми хозяевами. Бывало, и пьянь всякую крутили, и шпану. А теперь это уже и не шпана, а рэкетиры, понимаешь, авторитеты, третейские судьи.

Откуда они все повылазили? Когда и где они успели вырасти? Может, их специально в секретных местах выкармливали, чтобы после этой самой долбаной перестройки вот так беспощадно натравить на беззащитный народ? Они ведь ничего не создают, а только отнимают, из глотки прямо выцарапывают, а то и самого со всеми потрохами заглотят, точно вараны пустынные. В старое-то время такие людишки негодные всю свою треклятую жизнь у позорного столба маячили. Им и уши резали, и ноздри рвали, то есть по-всякому отмечали это бесовское отродье, не способное ни поле пахать, ни дома строить, ни какую другую полезную работу исполнять.

Да что далеко ходить?! У них по старому адресу обитал один такой авторитет — дядя Михей-уголовник, горемыка одноногий. Да и пресмыкался-то не в своей берлоге, а так, словно зверь бездомный, — на лестнице: жена, видишь, Октябрина, кассир из рыбного магазина, что во дворе жила во флигеле, после очередного срока его на утраченную площадь не прописала. А если по-серьезному разобраться, то на кой он ей, такой красавец, нужен? Из пятидесяти лет почти тридцать за решеткой или проволокой промаялся. И сдох бы этот Михей-неудачник, если бы ему жильцы дома не пособляли, как это у нас на Руси заведено: кто чем мог — и шмотьем, и питанием. Народ-то у нас дурной, да добрый и рад всякую падаль пожалеть, а то и приютить, пока она ему от зависти да от злобы глотку не перекусит.

Михей тот целыми днями где-то прыгал на своих костылях, а вечером возвращался в парадную, будто за его дисциплиной кто следит и ежедневную явку отмечает. Вернется он, как скот с пастбища в стойло, сядет на подоконник, культю свою жалобно на батарею уронит и истребляет один чинарик за другим, те, что, наверное, на асфальте да в урнах за день нашустрил.

Молчаливый был Михей, царство ему небесное, бородатый, в глаза никогда не смотрел, а если выбора не остается, так куда-то поверх твоей башки заглядывает своими глазами, точно мукой присыпанными, и вроде даже не мигает.

Прожил Михей после последней ходки недолго, чуть меньше полугода, так и не дотянув до совсем уже близкого «полтинника»: саркома.

* * *

Смешно сказать, но Ревень и сам имел за свои сорок с небольшим года три судимости и, как шутили друзья, вполне мог по нынешним временам объявить себя таким-то растаким авторитетом.

Первый раз он залетел еще по малолетке, и, считай, просто ни за что. А как дело было? Пили-гуляли с корешами. А кто-то из ребятишек знакомых в это время у одной бабенки хату грохнул. Ну вот, а она, пострадавшая, возьми на следствии да и укажи на Ревеня: он, мол, соучастник ограбления, я знаю, видела. И как Артур ни крутился на суде, все одно припаяли двушку. В одном повезло — дали отсрочку. А в тот год, в честь столетия товарища Ленина, объявили амнистию. Так, спасибо кремлевскому мечтателю, все и обнулилось.

А во второй-то раз суровей вышло. Завелся у них в автопарке один слесаришко — стопроцентный халявщик: только все сядут после смены бормотушки отведать — он уже тут как тут. Ну, ему, конечно, стакан-другой отмерят. А он, оказывается, целую систему разработал. Он вычислил, кто когда работу заканчивает, и буквально пас каждую команду. Маляры усядутся — он в дверях; электрики только фугас выкатят, а он уже тут как тут.

Посмотрел Ревень на эту практику и как-то этому слесаришке советует: «А не пошел бы ты, как говорится, куда подальше?» — «Я?! — тот аж подпрыгнул. — Да я в десанте служил, да у меня черный пояс по боевому каратэ. Я тебя сейчас прямо тут одними ногами запинаю!» И правда, как дернется на Артура. А тот, как его в той же армии в секции бокса учили, не мудрствуя лукаво уклончик от лихой ножонки исполнил, а своей правой рукой слесаришке аккурат боковушку-то и выписал. Тот бряк на пол — и без движения. Что такое? Сотрясение мозга и перелом челюсти. А у слесаришки того злополучного свой человечек в РУВД имелся. И что? Присудили Артуру два года условно. Так опять же подвезло. Товарищ Горбачев, разрушая страну Советов, свою амнистию учинил, чтобы, наверное, всю нечисть, как джинна из бутылки, выпустить.

Ну а третий срок — это уж просто анекдот, впору какому-нибудь хохмачу со сцены вещать. Всего-то делов было: приобрел Артур ножичек. И не у какого-то там подпольного торговца, а в красочном, цивильном ларьке. Стал его с собой носить. А ради чего же еще деньги тратить? Такая штука, как нож, шофера, да и вообще мужика, всегда может выручить: где-то что-то отрезать, вскрыть, завинтить, — да мало ли какая нужда объявится?!

И вот как-то сидел он, ждал приятеля. Скучно стало, вышел из машины, пошел сигарет купить. Вдруг пьянчуга привязался да и не отлипает ни в какую. А тут еще наряд подошел: «Кто такие? Документы!» Все вроде в порядке — паспорт, водительское удостоверение, что еще надо? Пьянчугу, ясный пень, упаковывают. Ревеня отпускают. И вдруг один, молодой, по карманам решил похлопать. Ну так уж, для проформы Хоп! А здесь что-то есть! Э, брат, да это холодное оружие. Да вы что, мужики, вон этого оружия полные витрины; мой-то еще, считай, перочинный, сувенирного, скажем, образца, а можно ведь такой тесак купить, что любого медведя до хребта пропорет. Это, лыбятся, не наше дело, пошли.

Пришли в ментовскую. Артура с ходу — в клетку. Да вы что, в Бога-то верите? У меня ж там и точило у поребрика брошено! Дайте хоть домой позвонить или, если куда отправлять надумаете, так вот ключи возьмите, бабе моей передадите. Реакция — ноль

Через час дежурный выпускает, за собой ведет. Сели у его столика. Так, говорит, хочешь два года схлопотать? Да за что? Забери ты себе этот ножик, да я тебе еще и в придачу чего-нибудь отгружу. Вот и я к тому же: видишь протокол, бери, читай и подписывай. После этого я тебя отпускаю. А утром, до девяти утра, понял, не позже, принесешь двести баксов. Придешь, я при тебе эту штуковину разрываю. Нет — пеняй на себя.

Хорошо, начальник, отвечает Ревень, будь по-твоему: виноват, значит, надо исправляться. Все будет исполнено. Тотчас ему аусвайс и прочие причиндалы вернули и отпустили на все четыре стороны.

Вышел Артур на волю, дошел до метро, купил поллитровку, вернулся домой, выпил да и подумал: а чего я ему, гниде, такие деньги-то потащу? За них, считай, ремонт ходовой части можно выполнить, а я запросто так стану раздавать, будто с дочкой миллионера вожжаюсь? Нет, ребя, в этот кон ваша авантюра не пролезет!

Ну не пошел, а кто в выгоде-то остался? Через два дня повесткой вызвали. И — та же опера: год условно.

* * *

Последние годы Ревень по-разному представлял себе встречу с бандюками. Еще в начале девяностых он был решительно уверен в том, что если не отобьется сам, то призовет ребят из автоколонны и вместе они разметают с легкими телесными повреждениями любые блатные команды. Да ведь раньше так и происходило. Когда он работал, к примеру, на «Татре», а к нему «синяки», что сутками около пивнушек толкутся, из-за какой-то ерунды привязались, так он только шепнул мужикам — они тотчас встрепенулись: пять машин, в кабину — по три, подлетели, как пчелы из улья накрошились, забулдыг обступили; так те только увидели, что эти бойцы в комбинезонах да с монтировками, экстерном все уразумели, повинились и зареклись на перспективу к Артуру более не цепляться.

Ну а пару раз Ревень и сам за других подобным манером впрягался. И кстати, также все без потасовки улаживали: популярно объясняли людям, что мы своих ребят в обиду не дадим, а если пяти машин не хватит, так мы пятьдесят подтянем, а это уже сто пятьдесят мужиков, да у каждого в лучшем случае по монтировке.

К середине девяностых всенародно избранное руководство страны, о которой еще недавно пели как о нерушимой и непобедимой сверхдержаве, продолжало стратегически обозначать реформами такую ситуацию, которая обрекала всю трудовую жизнь страны, а в том числе и автобусного парка, в котором десять лет довольно беззаботно чувствовал себя Артур, на безнадежное вырождение. Последовавшие разруха и нищета разметали большинство друзей Ревеня. По горло насмотрелся он драм и трагедий, происходивших с разными, все менее далекими от него людьми. Уверенность Артура в убедительной победе над возможными врагами поменялась на нежелание связываться с агрессивными хищниками, именующими себя братвой.

К концу века Ревень стал испытывать панический ужас при любом намеке на столкновение с криминальными личностями. Он старался не выдавать своих чувств, особенно перед близкими, но сам частенько проигрывал возможные сценарии и, признаться, не видел себя в роли героя-победителя. Он считал, что подобную бесконтрольную власть присвоили себе в семнадцатом году комиссары, чекисты, энкавэдэшники и прочие беспредельщики — они также вторгались в чужие дома, разворовывали ценности, убивали хозяев, уводили жен. Да и бабы, наверное, в те времена старались выйти замуж за влиятельного коммунарика, чтобы оградить себя от бед и лишений магическим кругом приобщения к власти.

Может быть, поэтому, когда однажды его десятилетняя «пятерка», на которой он зарабатывал незаконным, как считали новые хозяева жизни, извозом, то есть юридически никак не оформив свое достаточно скромное дело, на приличной скорости влепилась в вишневый «мерс», Артур счел свою участь предрешенной, хотя и понимал, что эта авария была подстроена обладателями иномарки.

Все было сделано очень просто, но совершенно неожиданно для Ревеня. Причем не столько по действиям основных, как он считал, виновников ДТП, сколько по их затаенным намерениям, которые оказались для Артура роковыми и губительными.

Печальная история началась с того, что Ревень не пустил иномарку в свой ряд у переезда через железнодорожные пути в районе станции «Новая Деревня». Это, конечно, поставило «мерс» в неловкое и рискованное положение, сделав его помехой для встречных машин, рванувших из-за поднявшегося шлагбаума. Артур же рассудил, что лихачи должны были иметь это в виду, раз уж помчались к семафору по встречной полосе. При этом, уверенно двигаясь в своем законном ряду, Ревень ощущал себя прежним водителем мощной «Татры».

Артур благополучно пересек рельсы, в том смысле что в него не запустили гранату и не прошили автоматной очередью. Он улыбался: дурачье зеленое, тачек себе нахватали на халявные бабки и возомнили себя крутыми — круче некуда! Шалишь, земеля! Мы еще тоже кое-чего стоим! Вот выйду, если что, с железной трубой, что у меня на всякий случай слева у кресла покоится, да так изрубцую, что и до реанимации не довезут! А там пусть сажают — хватит, скажу, натерпелся я этих блатных ребятишек!

Так, куражась, Ревень переехал первый мост через Черную речку, у перекрестка повернул налево, оставил позади второй мост и выехал на Ланское шоссе. Здесь он удачно попал в «зеленую волну», набрал скорость и, поравнявшись с кинотеатром «Максим», отметил на спидометре приближение к сотне.

Следом за Артуром шла «шестерка». Неожиданно из-за нее вынырнул знакомый вишневый «мерс», поравнялся с «пятеркой» Ревеня, обогнал, вышел в его правый ряд и вдруг резко затормозил. Вот этого-то никак и не ожидал Артур. Он утопил педаль тормоза — раздался визг от трения дисков о колодки, но машину все несло и несло вперед.

Самое скверное тут было то, что удар, нанесенный ВАЗом, пришелся могучему немцу аккурат в его представительную задницу, поэтому для ГАИ вина Ревеня в этом деле была, конечно, неоспоримой.

Взбесившемуся бедолаге «жигуленку» оказалось мало того, что он натворил с первого, столь неуместно точного удара, так он еще пару раз отскакивал и вновь таранил помятую, но все еще величественную зарубежную корму. Безусловно, это выглядело неправдоподобно нагло, так, будто водитель «пятерки» преднамеренно испытывал свою судьбу.

Откатившись на своей деформированной машине назад в последний раз, Ревень замер в кабине, представляя, как бы все удачно сложилось, если бы его в данный момент здесь вовсе не существовало. Может быть, переползти на заднее сиденье и там ловко спрятаться? А лучше всего открыть заднюю дверь, незримо и неслышно выскользнуть из салона и исчезнуть. Действительно, мало ли кто залез в его тачку и учинил аварию? Самым же, наверное, безболезненным и для него, и для его горемычной семьи было бы разбиться всмятку, чтобы останки вырезали автогеном. Вот тогда бы уже ничего не ожидало «после», а все бы остановилось на «до».

Обитатели «трехсотого» тоже не спешили вылезать. Может быть, они ждали, когда полуживой от страха водила ВАЗа сам подползет к ним и, мелко подрагивая от страха, начнет молить о пощаде? Эх, сейчас бы что-нибудь огнестрельное. Когда-то ведь Артур неплохо выбивал мишени. А лучше всего превратиться в ребенка и вернуться туда, где совсем молодая, непьющая мама, отец, детство…

Когда из «мерса» все же вывалились два здоровяка, Ревень уже не мог четко определить свои ощущения: испугался ли он или счел все происходящее уже к себе не относящимся, а словно бы посторонним. Возможно, он подумал, что вряд ли эти хлопцы станут его бить и истязать тут же, на проезжей части, у всех на глазах, как о подобных случаях рассказывали якобы очевидцы. Да нет же, вид у ребят оказался вполне приличный. Они, наверное, преуспевающие коммерсанты и поднялись на опте или биржевых операциях, а не на пролитой кровушке. Была вроде бы в этих крепышах некая гарантия спокойного, человеческого разговора. Ну а что? ГАИ вызовем: примчатся, запишут, промерят — Бог даст, отделаюсь двумя-тремя лимонами…

Потерпевшие (а как ихтеперь еще назовешь?) вели себя спокойно, но уверенно, встали вплотную к ошарашенному владельцу «пятерки» и, сунув руки в карманы, не мигая смотрели в его настороженные глаза. Тот из них, что поменьше (хотя тоже под два метра!) и отзывался в разговоре со вторым на кличку Весло, начал удивительно тихим и каким-то доверительным голосом объяснять Артуру его вину и очевидные последствия и вел свою речь столь убедительно, что Ревеню ничего не оставалось, как уныло соглашаться.

Получалось, что Артур их непоправимо и — кто спорит! — незаслуженно подвел: они ведь как раз ехали оформлять продажу своей дорогостоящей (для Ревеня) машины. Но кто ж ее теперь в таком виде возьмет? А ведь люди-то уже рассчитывали на этот «мерс», да и задаток дали, который, кстати, уже истрачен. Теперь у покупателей сорвутся собственные планы, поскольку они не смогут поехать в нужное место на вишневой точиле и, соответственно, тоже попадут на деньги. Ты хоть понимаешь, земляк, сколько людей из-за твоего лихачества окажется перегружено никому не нужными головняками? А вишневый «мерзавец»-то ведь взят ими по доверке, и они за него полностью отвечают. Ты думаешь, владелец свою тачку в таком виде примет? Никогда! Значит, они ему должны вернуть полную стоимость машины плюс его комиссионные за возникшие заморочки. И сколько это на круг выходит? А всего-то было делов — грамотно ездить!

Второй крепыш, откликавшийся на прозвище Трейлер, все это время цедил ругательства, зажигательно хихикал и называл все более суровые суммы, поскольку выполнял, очевидно, роль живого калькулятора.

Если проблема ДТП не будет решена сегодня, объяснил Весло, то завтра она затронет значительно более широкий круг лиц и, естественно, потребуется куда больше денег, чтобы добиться удовлетворяющего всех исхода. Даже не знаем, как тебе помочь.

— Давайте вызовем ГАИ? — Ревень все-таки решился предложить, возможно, уже неуместное решение и, воспаряя от посетившей его наглости, не мог остановиться. — Пусть будет как положено. Если менты решат, что я виноват, — подавайте на меня в суд, а на суде определят, сколько я вам должен.

После этих слов бугаи посмотрели на Артура, как на мертвеца, сунули ему в руки документы на «мерс» и ключи от зажигания и собрались уходить: все, друг, прощай! Считай, что ты сам себе подписал приговор. Да почему же так?! Да потому, что какой же уважающий себя затусованный пацан, а тем более в понятиях, станет обращаться в ментуру? Ты хоть представляешь себе, как тебя вместе с семьей увезут в лабораторию и сколько времени там над вами будут изгиляться?

Артур понял, что попал в дурацкое положение, при котором вынужден просить о защите и помощи тех, кто его, собственного говоря, и подставил. Он попытался их остановить — они вроде бы согласились — и спросил: как бы они посоветовали ему правильно поступить?

Расклад обладателей «мерса» получался чуть ли не более выгодным для Ревеня, чем для них самих. Оказывается, у одного из них есть дальняя очень древняя родственница, которая имеет достойный дом в области. А вдруг ему удастся уговорить ее перебраться в город? Если да, то они смогут перевезти Ревеня с семьей на ее участок, а их квартиру предложить хозяину «трехсотого», который, чем черт не шутит, возможно, и согласится на такой вариант. Ну а что тебе, мужик, в области не пожить? Там — экология, грибы-ягоды, рыбалка. Стрелять умеешь? Будешь охотиться. Да мы тебе и ружье дадим, и сами на охоту будем приезжать. Давай соглашайся, это последнее, что мы тебе можем предложить.

Рассуждая о своей ситуации, Ревень пытался ответить на вопрос: что может определить его решение, которое он вроде бы еще вправе принять, — здравый смысл или страх перед бандитами? Если бы они не собирались ему ничего отдавать взамен квартиры, то наверняка и не предлагали бы, а увезли в лес и там зверски замучили. Но они же предлагают обмен? Или это коварный обман?..

Глава 18. Шея

Пытаясь понять, что заставляет меня заниматься этим делом, я неизменно захожу в тупик, упираюсь в непроходимость мыслей и обстоятельств, теряюсь в комбинациях чувств и воспоминаний. Пишу «заставляет», потому что разве совершил бы я хоть раз то, что совершил, имея волю противиться силе, направляющей меня по одному-единственному пути, любые отклонения от которого — обман, ловушка, чтобы еще раз доказать мне: не покориться — невозможно! Так, сдерживая свои движения в направлении к ужасному результату, оказывается, я лишь разжигаю в себе огонь, который брался затушить. И наоборот — якобы поддаваясь пороку, чтобы в последний момент вывернуть шею из его петли, я на самом деле нарушаю баланс в пользу своего уродства настолько, что выровнять его оказывается невозможно, и я качусь по ледяному склону, замирая от радости скольжения (какой это восторг!), страшась разбиться о неизвестность там, в черноте ночи, над изменчивым перламутром озера моей гибели (гибель — она так нежданна, так неизбежна! — не жду ее, знаю — для нее уже выбрано безвестное мне время). Не имея сил и ловкости удержаться (за что?), тем более, что чем дальше, тем больше скорость, и то, что могло задержать, спасти, осталось за спиной, а то, что встречается на пути, — бессильно помочь мне остановить падение.

Я полюбил прогулки, преодолевая порой значительные расстояния. Пока я иду, я некоторым образом покидаю свою оболочку, переносясь в самые неожиданные места. Оттого, думаю, вид мой несколько странен, и оттого я не замечаю порой встреченного знакомого.

Шея (ах, эта тонкая, дивная, точеная, как мрамор, непревзойденная, в сравнении с другими участками тела, юная шея!) пленит меня. Я — бессилен. Она — нечто обособленное от человека, пребывающее уже словно бы вне его, имеющее свой пульс (как бьется он под руками!), лишающее меня всем совершенством своим, желанностью последних сил. Я немею, рассыпаюсь, как шарики ртути, с тем чтобы внезапно соединиться вновь в шар, ком, орех, ядро. Не знаю, не жду, когда произойдет превращение мое, когда дьявол заставит меня наброситься на ангела, но, преобразившись, выполняю предначертанное.

Красота. Нежность. Недосягаемость. Непостижимость. Мечта. Фантазия. Реальность. Где я? Шея, шея, шея! Что?! Это — все? Раскаяние. Бегство.

Когда жертва моя (труп, произнеси: труп!) неподвижна — не всхлипывает, не стонет (я знаю, что не издаст ни звука, но вслушиваюсь) — и положение ее таково, что я не вижу лица, я обязательно загляну в него, хотя знаю, что оно потом будет сниться мне, являясь в кошмарах. Затем я обхвачу руками остуженную смертью голову и зарыдаю, сотрясаясь и доводя себя до исступления, до помутнения рассудка, а после отпущу голову и удалюсь, повторяя: «Так лучше… Так лучше…»

Глава 19. Ночная разборка

Соскочив с борта тонущей подводной лодки на набережную, Саша и Ваня, схватив за руки Наташку, не сговариваясь и не оглядываясь, словно наперегонки, метнулись к припаркованной белой «девятке». Ребята успели заметить лишь то, что причиной катастрофы стал корабль-ресторан «Норд», на всех парусах впилившийся в борт дремавшей на швартовых «Косатке».

Кумиров-младший, кажется, еще никогда не запускал двигатель столь быстро. К месту столкновения откуда-то уже мчались, оповещая о себе сиренами, машины врачей и пожарных, а из отделения милиции, расположенного почти напротив протараненного ресторана, выскакивали милиционеры.

Недавние посетители заведения и ночные прохожие толпились на набережной, глазея на эффектное представление.

Саша направил машину к мосту Лейтенанта Шмидта, который, по счастью, уже оказался сведен. С моста он повернул направо по набережной, еще недавно носившей имя Красного Флота, а нынче переименованной в Английскую.

Промчавшись вдоль Невы, Кумиров повернул влево, пронесся через мост, еще раз свернул направо, еще раз налево и вновь направо, где, запрыгав по неухоженной набережной, заподозрил, что пассажиры автомобиля, который неотвязно следует за ними от самого ресторана, вряд ли хотят им пожелать спокойной ночи.

Через мгновение машина, а ею оказалась помятая «бээмвуха», обошла «Ниву» слева и отчаянно подрезала ей путь, нагло подставив правое переднее крыло, уже травмированное — при исполнении, как видно, подобного маневра. Лица пассажиров за тонированными стеклами были неразличимы, но вот стекла приспустились, и ребята увидели ряхи своих недавних супостатов из плавучего и, наверное, уже затонувшего ресторана. Лица братков расплывались в улыбках — встреча явно обещала им какие-то удовольствия.

Саша лихорадочно перебирал различные варианты своего дальнейшего поведения. Можно заблокировать двери и ни при каких обстоятельствах не покидать машину, а самому вызвать по трубке милицию или службу безопасности из отцовской фирмы, при этом надеясь, что их не взорвут или не выволокут через разбитые стекла. Можно попытаться убежать, но если догонят, то чем все это может окончиться? Ваня в это время что-то быстро начеркал на сигаретной пачке и сунул ее Кумирову.

— Вылазьте, петушки, базар есть! — Слизняк покачивал из стороны в сторону головой, производя впечатление пьяного, из последних сил борющегося с алкогольной дремой.

— Что вам надо? — Саша отпрянул внутрь салона. — Вы же человека зарезали! Уезжайте, пока вас не повинтили!

— Ты, сосок, за нас не переживай! — Хомут говорил мягким, каким-то перинным голосом. — Вы хоть въезжаете, на кого руку подняли?

— Вылазьте из точила, а то мы вас в салоне на ремни порежем! — Тесак довольно приветливо заглянул внутрь машины.

Молодые люди вышли на мостовую. Вслед за ними предстала перед бандитами и Наташа. Тесак смерил Бросову взглядом:

— Прыгай в машину, сейчас отрабатывать будешь!

— Это моя девушка! — слишком громко для ночного города воскликнул Кумиров. — Оставьте ее в покое. С нами разбирайтесь!

Не успели Сашины слова растаять в туманном воздухе, как Хомут резко хлестнул его по щеке — хлестнул вроде бы небрежно, но юноша от этого удара провернулся вокруг своей оси и, приложившись спиной о корпус «Нивы», упал на асфальт. После этого Наташа покорно поместилась в «БМВ».

— Запорю, гады! — закричал вдруг Ваня и направил на Хомута, как самого мощного из всей банды, длинную отвертку.

— Сказал — делай! — Хомут вперевалку подошел к Ремневу. — Ну что, сопля гребаная, слабо? Да ты сам, как кровь увидишь, от страха обоссышься!

Ваня представил себе, что же произойдет, если он действительно пырнет этого гиганта? Да ему это как слону дробина — такого надо ломом таранить! А дальше? Они его убьют? Наверняка. Юноша опустил отвертку и тотчас получил удар по уху, от которого только что спикировал на асфальт его друг. Ремнев провалился в никуда, а когда очухался, то увидел перед собой радостное лицо Слизняка.

— Ты, гондон, за свой гнилой базар тоже с нами поедешь, заложником будешь! — Бандит потряс перед лицом Ремнева кулаком, который вдруг бросил вперед и ударил юношу по губам, отчего те лопнули, и Ваня ощутил во рту соленый вкус крови.

Саша тоже пришел в себя и со страхом смотрел на бандитов. Тесак присел рядом с ним на корточки и дружески посмотрел в глаза:

— Бабу трахнем и выкинем, а кореша твоего прибережем, пока ты нам пять тонн баксов не притаранишь. Негде взять: точило продай, почку сними — врачами обеспечим. Думай, голова! Ждем сутки, предел — еще двенадцать часов. Потом включаем счетчик. Дернешься в ментуру — кончим всех! Вот тебе визитка: по этому адресу привезешь бабки и получишь своего дружбана: мы пока, так и быть, потерпим.

Кумиров был готов умереть со стыда, но его охватила столь непосильная жуть перед этими злодеями, что даже чуть не прослабило. Больше он никогда не сможет посмотреть в глаза Наташке или пожать Ванькину лапу — все; он трус и подлец, и нет отныне на свете более ничтожного создания, чем Александр Кумиров. Но что же делать, как быть, если от ужаса весь трясешься и даже слова не можешь произнести: вот что значит столкнуться с настоящими хищниками! Саша жалко что-то промямлил и сел в машину.

* * *

«БМВ» уже умчалась, а Кумиров был вес еще не в состоянии управлять машиной. Он решил покурить, чтобы успокоить нервы, сунул руку в карман, достал пачку «ЛМ» и вспомнил, что Ваня на ней что-то нацарапал. Саша зажег в салоне свет и стал вертеть пачку, на одной из поверхностей которой вскоре прочитал: «Софья Тарасовна Морошкина, милиционер, поможет». Далее следовали два телефона, очевидно рабочий и домашний.

— Боже мой! — удивился и обрадовался Кумиров. — Да это же тетя Соня — одноклассница отца!

Глава 20. Последний трамвай

— Циклоп, ты чего, сегодня ничего еще не жрал, что ли? — Махлаткин с нарочитым изумлением отпрянул от Нетакова, которого сам только что угостил сосиской в тесте, купленной в ларьке напротив метро «Пионерская». Задумав новую шутку, Коля доверительно шепнул жадно жующему Денису в его плотное, как оладья, ухо: — А ты в бандиты пойдешь?

— Еды не будет — пойду, но чтобы на реальную работу — киллером хочу стать, авторитетом. — Нетаков продолжал есть, иногда осматривая выпечку, словно любуясь и запечатлевая ее вид на будущее голодное время.

— Возьми-ка паспорт моей бабули, подержи у себя, мы потом за него денег попросим, когда она спохватится. — Махлаткин засмеялся и вытащил что-то из кармана. — Я с тобой поделюсь, и ты себе на эти деньги глаз стеклянный купишь, а то что ты как урод какой-то ходишь. Как ты в барыг целиться-то будешь? Один глаз закроешь. А второй вытек давно — смотри промахнешься, так денег не заплатят.

Колька сунул Денису в карман брюк завернутый в целлофан документ и достал сигареты. Вообще, Махлаткин был и добрый, и злой: когда как. Многие из-за внезапных перемен в настроении считали его чокнутым и старались держаться подальше, потому что никогда не знали, чего от него в следующую секунду ожидать. Денис Нетаков обычно терпел Колькины выходки, потому что тот ему часто помогал: и едой, и куревом, и даже деньгами. Другое дело, каким путем Лохматка все это добывал: во всяком случае, Денису такой промысел не правился. А что касалось Колькиных шуток, хотя бы и над одноглазостью Дениса, то другие шутили еще злее, а Махлаткин, может быть, где-то и всерьез готов был помочь Нетакову поставить на место потерянного глаза какой-нибудь протез.

Вот уже лет пять, как Денис стал Циклопом, а все вышло из-за его безнадзорности. Болтался как-то по линиям, когда Ленин с Шаманкой да с собутыльниками дома кровавую бойню устроили, ну его и заловили какие-то фраера и усыпили сонной тряпкой, а когда очухался на берегу Смоленки — что-то не так: ай, боль какая! А глаза-то и нету!

— Хватит жрать, Циклоп, пошли к парку, а то опоздаем. — Колька сунул Денису в рот сигарету и пододвинулся вплотную, не вынимая своей сигареты изо рта. — Да не чешись ты, мудило, а то твои вши на меня перепрыгнут! Давай прикуривай, и айда!

— Не, Колян, я сегодня — домой. Хочу завтра на заправке поработать, а то жрать совсем нечего. Если на метро не успею, так пешком доберусь. — Денис привычно затянулся и выпустил дым через расширившиеся ноздри. — Инспектор, ну эта, тетя Соня, говорит, вроде Ленина должны скоро выпустить: хоть он Шаманку и грохнул, а следов-то никаких не сыскать. Да ладно, ее все равно не воротишь: хоть с отцом поживу, а то так я вне закона на своей хате ночую.

— Ну давай, Циклоп, греби! — Махлаткин протянул приятелю растопыренную пятерню. — А я пойду над ребятней поприкалываюсь, а потом, может, к Носорогу шлепнусь: он хоть накормит, а то у меня в кармане уже одна мелочевка.

* * *

Ребята простились и разошлись в разные стороны: Нетаков направился к переходу через проспект, а Коля пошел к Удельнинскому парку, на ходу высматривая вдоль трамвайных путей знакомые контуры. Так уж повелось, что если ребята застревали на Комендантке, то каждый раз рассеивались между кольцом и двумя встречными остановками и бестолково гадали, с какой стороны может нынче появиться последний трамвай да где он остановится, если вообще соизволит это сделать. Фары могли озарить пространство под мостом — значит, транспорт движется со стороны Выборгского района от Светлановской площади. Свечение с противоположной стороны означало приближение состава из недр Приморского района. Впрочем, трамвай мог вынырнуть и от кольца, что располагалось напротив Удельнинского парка, посредине между метро «Пионерская» и железнодорожным мостом. Причем в этом случае транспорт мог уйти в любом из двух направлений.

Чтобы наверняка перехватить трамвай, развозивший рабочих, ребята старались подойти к кольцу и уже здесь ожидать решения своей ночной участи. После опознания желанного состава ребятам еще надо было в нем очутиться. Тогда их цель была достигнута и они имели все основания надеяться провести ночь в салоне.

Вагоновожатые, конечно, встречались разные, но многие допускали ребят к ночным странствиям по пустынному городу. Правда, если в салоне находились начальство, люди, жалевшие безнадзор, делали вид, что знать их не знают и даже сурово требовали покинуть вагон. Но это, к счастью, случалось довольно редко, и обычно, опознав своих старших друзей, дети могли дремать под скрип и мерное покачивание одинокого состава до самого утра.

Сегодня ночью ребят собралось человек десять. Было довольно холодно, и они очень надеялись, что трамвай спасет их от необходимости мерзнуть в подвалах или дубеть от стужи в картонных коробках на рынке. Когда кто-то начинал ныть, что, мол, никакого трамвая уже не будет, Колька Махлаткин юморил и так высмеивал нытика, что тот сам начинал хохотать и высматривать долгожданный свет.

Олег Ревень отчего-то был нынче грустный и молчаливый, курил и не реагировал на Колькины примочки. Правда, он оказался самым зорким и первым угадал появление трамвая.

— Ребята, вон он! — закричал Олег и воткнул палец в темноту навстречу неопределенному мерцанию, обозначившемуся под железнодорожным мостом. — Надо его тормознуть!

— У Ревуна глюки пошли! Смотри-ка, ты стал лучше Циклопа видеть! — Махлаткин захохотал и прижался к Любке Бросовой. — Слышь, Проводница, ты колесами не богата?

— Давайте Мутанта на рельсы поставим — водила точно тормознет! — Никита Бросов схватил Костю Кумирова за воротник и потащил к насыпи.

— Лохматка, ты сегодня, что, мало кайфа словил? — Люба с удивлением посмотрела на Колю.

— Вы не буяньте, а то он не остановится! — Олег продолжал наблюдать за увеличивающимся световым пятном, ползущим по трамвайной линии.

— Пусти, долбень! — Костя отчаянно махал руками и извивался, пытаясь освободиться из крепких рук Мертвеца, но тот с гоготом продолжал волочить его между рельсов.

— Любка, улыбнись ему — он стопудово тормознет! — Махлаткин стал на шпалах дрыгать ногами и мять руками свои несуществующие груди. — Тоси-боси! Мужской балет!

— Настя, ты меня уже задолбала! — Люба подбежала к Ремневой и рванула ее за рукав. Настя без всякого выражения на лице развернулась от резкого движения Бросовой и снова застыла. — Стой рядом, а то останешься здесь — тебя маньяки снасилуют или людоед сожрет! Никита, я ж тебе говорила, не давай ей столько колес — видишь, как ее заморозило!

— Да она просто мужика хочет! — Бросов, не поворачиваясь к сестре, заканчивал расправу над Костей. Он сильно ударил Кумирова в живот — мальчик согнулся и захрипел. — И ни шагу отсюда, а то яйца оторву, если их у тебя еще в дурдоме не оторвали!

— Да я ему их давно дверью отщемил и рыбкам скормил! — Махлаткин подскочил сзади и дал Косте хлесткого пинка. — Если трамвай мимо проскочит, давай его к рельсам привяжем, пусть ночует здесь, как партизан Герман!

— Трамвай! Трамвай! — слились в хор детские голоса, перемежая мат с восторженными восклицаниями. — Сойдите с рельс, мудилы! Под колеса не упадите, мать вашу!

Трамвай двигался сверху вниз и, вопреки чаяниям детей, набирал скорость. Огненный подсолнух света плыл словно бы впереди состава и, ослепив ребят, лишал их возможности разглядеть водителя за бликующим стеклом. Неужели он не остановится? Неужели водитель их не видит? Может быть, он очень устал? Может быть, пьяный? Может быть, заснул?

— Дядя водитель, стой! Мужик! Алло! Не уезжай! — Детские осипшие, хрипловатые голоса аукались в ночном парке, их лица пристально вглядывались в уютно освещенное нутро салона, где сидели люди в оранжевой униформе. Кто-то спал, кто-то читал, кто-то показывал ребятам безымянный палец.

Все еще не желая смириться со своей неудачей, ребята, кто как мог, побежали вслед за трамваем.

На бегу, тяжело дыша, дети гадали о возможных причинах столь досадного облома: отказали тормоза, шутка, новый водитель? Они не могли долго гнаться за продинамившим их трамваем и уже метров через пятьдесят один за другим переходили на ходьбу. При этом большинство из них яростно материлось, совершенно не стесняясь друг друга, как это обычно делали их родители и близкие, друзья — почти все, с кем им выпала судьба жить и общаться.

— Пошли в говнюшник! — крикнул, закуривая на ходу сигарету, Махлаткин. — Там хоть тепло — не околеем! Мутант, не дрейфь, мы тебя там в говне не утопим. Ты теперь — свой парень.

— До чего я дура, что с вами, малолетками, сегодня связалась! — Люба продолжала толкать перед собой окаменевшую Настю. — Сейчас проголосую мотор и напрошусь к кому-нибудь на ночь или чтобы до центра подбросили, там кого-нибудь сниму. Не-а, я без Насти не поеду! Надо так сговориться, чтобы нас потом к маме Ангелине свезли.

— К этой своднице? Сколько ты ей с каждого клиента отстегиваешь? — Никита хрипел и захлебывался кашлем: в детстве он страдал астмой и с тех пор совершенно не переносил бега.

— А что за говнюшник? Чего там? — Кумиров, только сегодня попавший в компанию безнадзора, еще ни разу не был в знаменитом на всю Комендань прибежище детей и взрослых, оставшихся без крова. — Все гадят, что ли?

— Да наподобие того — не продохнуть! — Ревень посмотрел на Костю и удивился, что может смущать это чудовище? Да нет, жалко его, конечно, к нему, в общем-то, и привыкнуть можно, но по первости от такой рожи можно на всю жизнь онеметь. — Не бзди, там главное, чтобы ты с кем-то был. Ну три-четыре пацана. Тогда — не страшно. А если один, так взрослые бомжары могут похитить и сожрать. Они там тоже тусуются. Ну чуть подальше. У них — свое логово, а у нас — свое.

— Короче, Мутант, там — канализация. — Махлаткин оплел голову Кумирова клубами дыма и улыбнулся. — В люк спускаешься, под землю, трубу находишь, ложишься на нее, как на бабу, обнимаешь и спишь. Главное — тепло, не замерзнешь. Не подохнешь, понимаешь? А что тебе еще надо? А подохнешь, так мы тебя заспиртуем и в музей продадим. Вот бабок-то у нас будет!

— Пацаны! Мы поехали! — Любка действительно остановила какой-то «жигуль», покумекала с водилой, запихнула в заднюю дверь Настю, сама устроилась впереди, хлопнула дверью и помахала оставшимся.

Махлаткин развернулся в сторону отъезжающей машины ягодицами и издал громкий звук, похожий на стук дятла о ствол дерева. Ребят обдало угарным выхлопом, и они вразнобой заматерились.

Глава 21. Ситуация на Васильевском острове

«Скорая» с воем помчалась по набережной вниз по Неве, свернула после Горного института направо, а на пересечении линии с Большим проспектом — налево.

— В дежурную? — то ли спросил, то ли подумал Весовой, отметив про себя неприятный запах, пропитавший микроавтобус.

— Да, — растянуто подтвердил паренек Павлухиных лет слова мужчины в морской форме. — Там хорошие хирурги.

— А-а-а… — Стас издал неопределенный звук и посмотрел на своего юного коллегу, по-прежнему удивляясь про себя дурному запаху: не мертвецов же они здесь перевозят?

— Станислав Егорович, это ведь — ерунда, правда? — спросил лежащий на носилках Павел.

— Да, конечно, сынок. — Весовой сам не ожидал сорвавшегося с языка обращения. — Как разрезал, так и зашьют. Ну шрам останется. А что для мужчины шрам? Я полагаю, только заслуга. Правда?

Интонация Стаса вызывала на разговор санитара, требовала от него поддержки.

— В принципе — да, — согласился санитар.

«Скорая» затормозила перед опущенным шлагбаумом. Тот, подрагивая, словно в замедленной съемке, поднялся градусов на сорок пять, машина въехала во двор, пересекла его и остановилась около отделения хирургии.

— Я схожу за каталкой? — Санитар внимательно посмотрел на Стаса сонными глазами. — Или вы мне поможете занести вашего сына внутрь?

— Я готов! — встрепенулся Стас, отключив все посторонние мысли. — Так же, как грузили?

— Да. — Юноша отозвался затылком, поскольку уже покидал автобус. — Только в обратном порядке.

Врач сразу устремился внутрь здания, а они выкатили носилки с еще более побледневшим Павлом наружу. Санитар встал впереди.

— Хотите, донесем до лифта? — предложил санитар, и Стас отметил, что со спины уши молодого человека в халате похожи на очень большие глаза.

— Конечно. Как вас зовут? — Весовой обратил внимание, что запах, замеченный им еще в машине, продолжает его преследовать и на улице. — Неужели так несет от этого заспанного санитара?

— Борис, — представился впереди идущий и распахнул дверь в приемное отделение.

— Станислав Егорович, вы что-нибудь слышали о киллере по кличке Скунс? — приподнял голову Павел.

— Слышал, и немало, — откликнулся Весовой. — Честно тебе признаюсь — даже не знаю, чему во всех легендах про этого человека-оборотня и верить. По крайней мере, мне столько раз сообщали о его смерти, что этих известий хватило бы на целый взвод. А он, оказывается, снова всплывает и опять кого-то крошит.

— А это правда, что он никого из свидетелей не оставляет в живых? — Морошкин смотрел на Весового снизу и различал лишь уже посиневший со времени утреннего бритья подбородок.

— Здесь, мне кажется, дело обстоит не совсем так. У меня сложилось впечатление, что он старается все сдирижировать таким образом, чтобы люди, которые соберутся в месте проведения акции, в любом случае подлежали ликвидации. — Если бы Станислав мог пойти на большую откровенность, то, пожалуй, сознался бы в том, что не раз прикидывал возможность встречи со Скунсом и был бы не прочь с ним поработать. — Ну, то есть берет на себя роль не банального убийцы, а в каком-то смысле — орудия провидения.

— А он действительно умеет предвидеть все нюансы и все, что ни случится, даже самые фантастические случайности, использует в своих интересах? — Павел попытался глянуть на свой перевязанный живот, очевидно сетуя, что оказался не способен просчитать действия бандита. — Ведь именно из-за этого никто не может подстроить ему ловушку?

— Да, об этом сложено немало песен. Говорят, когда он за стол садится, то сразу прикидывает все плюсы и минусы на случай непредвиденной свары. Например, если перед ним лежит вилка, то он оценивает, как по ней ударить, чтобы она могла принести ущерб противнику. Сидит на стуле и прикидывает, как вместе с ним упасть, чтобы следом ногами стол через себя перебросить. Ну и так далее. Словом — компьютер, а не человек.

— Мне тут еще прогнали такую телегу, что этот Скунс, мол, и в самом деле не человек, а экспериментальная модель. — Пальцы юноши сплелись на груди; он, конечно, очень переживал за свое будущее и скорее всего расспросами об убийце со странной кличкой просто отвлекал себя от ужасных мыслей. — Не то оживленный мертвец, запрограммированный учеными, не то полуробот с электроникой вместо мозгов.

— Ой, да в городе сейчас полно всяких маньяков! — воскликнул санитар неожиданно юным для его лет голосом. — Сгружайте, Станислав Егорович, вашего сынулю. Дальше я сам покачу.

— Понял, Борис. — Стас плавно, повторяя заученные движения санитара, переправил юношу на каталку. — Вот так, брат! Давай там, держись! Я тебя здесь подожду. Может быть, вместе по домам поедем?

— Да не беспокойтесь вы, ничего с ним не произойдет! — странным образом оборвал Весового Борис и с какой-то непонятной агрессией втолкнул каталку в распахнутый грузовой лифт. — Ой, Корней Иванович, а вы разве сегодня не в морге?

— А ты, Боренька, хотел человечка прямо ко мне везти? Погоди, он еще не отмаялся! — доброжелательно отозвался из кабины малого роста мужчина с неандертальским лицом: его лоб так навис над глазами, что они смотрели по-медвежьи. На Корнее поверх белого халата был надет ватник, а на ногах — валенки с калошами. — Людей-то всех посокращали, вот и приходится трубить многостаночником. Вы, если провожатый, то здесь посидите — наверх не положено.

— Да я знаю, мужики. Вы уж там скажите, чтобы с ним поаккуратнее: парень первый раз в такую историю попал. — Стас остался стоять по другую сторону раздвижной металлической решетки и застекленных дверей, которые с дружеской, как могло показаться, улыбкой закрыл неторопливый служитель морга. — Если там что-то надо, так намекните — все будет, только бы нормально зашили.

— У нас этого не требуется: полис имеется, значит, лечись на здоровье! — совсем уже ласково произнес Корней, голос его при этом постепенно удалялся под скрежет металлических механизмов: лифт, надрывно кряхтя, пополз вверх. — Лучшие хирурги, а получают гроши! Ни бинтов, ни йода! До чего доходит: жмуриков кухонным инструментом обрабатываем!

Слово «кухонным» Корней произнес с ударением на второй слог. Стас отметил, что это, кажется, придало некоторую одомашненность суровой, в общем-то, фразе, и даже представил себе, как мелкий человек со смешным лобастым лицом тужится около заиндевевшего тела со столовым ножом и рыбной вилкой. Фантазируя, он наблюдал за днищем лифта, но вскоре в поле его зрения остался лишь черный шланг, свисающий под кабиной. Весовой отстранился от лифта и подумал, что надо бы позвонить Соне и как-то подготовить ее к случившемуся. Он приблизился к застекленным дверям с табличкой «Мужская травматология» и заглянул внутрь: в коридоре стояло несколько Кроватей с больными, но никого из персонала не было видно. «Отлучились», — подумал Весовой и осторожно, чтобы не побеспокоить травмированных людей, приоткрыл дверь и вступил внутрь. Рядом со входом стоял стол дежурной медсестры, а на нем — телефон. Стас набрал нужный номер, но к аппарату никто не подходил. «Спит, наверное, так сегодня умаялась», — улыбнулся Весовой и положил трубку.

* * *

Стас покинул отделение, двинулся по коридору, направился к выходу и вышел во внутренний двор. Оказавшись на улице, он тяжело вздохнул и подумал, не закурить ли, чтобы немного успокоить нервы и собраться с мыслями. Он пошел направо вдоль здания и вышел к парадному подъезду, перед которым на высоком гранитном постаменте высилась небольшая фигура Ленина. «Надо же, до сих пор не сбросили и не украли!» — удивился Весовой.

Ночную тишину вспорол визг тормозов. Весовой вернулся к углу здания и увидел две фигуры, женскую и мужскую, стремящиеся к главному корпусу больницы. В женщине он тотчас узнал Софью, но, смущенный присутствием незнакомого ему спутника, не стал выходить на свет, а постарался остаться незамеченным в темной части двора. Тем не менее мужчина, кажется, все же ощутил какой-то импульс и небрежно, как будто невзначай, посмотрел туда, где старался слиться с кирпичной стеной бывший одноклассник Морошкиной и нынешний коллега ее единственного сына.

— Боже мой, Лев, как же мы его не заметили? Я ведь, дура, знала, что Паша на дежурстве, но мне бы никогда в голову не пришло, что это моего сыночка грузят в «скорую»… — Сонин голос отчетливо разносился по всему двору. В ее руке, словно контрольная лампочка, мерцала сигарета.

— Соня, только, ради Бога, не волнуйтесь! Мы сейчас все узнаем и все сделаем для вашего сына. — Седая, по-боксерски стриженная голова Льва еще раз лениво мотнулась в сторону Весового, и обе фигуры скрылись за углом здания.

— Ну что же, без меня разберутся — чего я буду зря маячить? — кажется, все-таки вслух рассудил Стас и, услышав хлопанье дверей, решил, что ему сейчас самое время покинуть сцену.

Он отделился от стены, и в этот момент вновь хлопнула дверь. Весовой подумал, не связано ли это с передвижениями Морошкиной и ее провожатого, который, кстати, не тот ли тип, что набивался давеча к ней в гости по телефону? Может, все же стоит высунуться и дать ему понять, что Соня не одна и не надо рассчитывать на ее беззащитность. Но если они пришли сюда вдвоем, значит, все у них не так уж и скверно складывается… Ладно, поедет-ка он восвояси, а завтра (то есть сегодня) позвонит Соне и, может быть, даже с ней встретится: во-первых, он просто обязан ее сейчас поддержать, во-вторых, пора ему сознаться однокласснице в том, что он уже не первый день работает в паре с ее сыном.

Причиной хлопанья дверей оказался человек, толкающий груженую каталку. Стас не сразу узнал в нем Корнея и почему-то не сразу сообразил, что юморист в валенках везет тело, обернутое простыней. То ли простыня сбилась, то ли ее не хватило, чтобы укрыть весь труп, но ступни и часть голеней оказались открыты. Весовой остановился и, когда каталка поравнялась с ним, внимательно посмотрел на безжизненные ноги: они были явно старческие, венозные и отекшие.

Вид разросшихся больных ногтей успокоил Стаса: они не могли принадлежать его юному напарнику. Корней, наверное, угадал мысли задумчивого мужчины в морской форме и остановился, явно предоставляя возможность подробно разглядывать зримые части покойника. Он даже закурил и, отхаркнув набежавшую после первых затяжек мокроту, мусолил сигарету во рту, шевеля губами и перекатывая круглый, как яблоко, подбородок.

— Да не твой это сын. Или кто он тебе, племянник? — Работник морга сплюнул себе под ноги и кольнул Весового подвижными глазами, зрачки которых, как можно было различить в бледно-лиловом свете фонаря, постоянно пульсировали. — У этого человечка, как привезли, было ясно — песенка спета, а врачи все канителились. Ныне-то знаешь, как поступают: приезжает «скорая» — больной вам нужен, а не то мы сейчас укольчик хитрый произведем, и, как говорится, комар и тот носа своего под эту ликвидацию не подточит. А человечек покряхтит-поохает пару деньков и — ко мне в дуборезку. Ну а я-то или кто там еще, да хоть и ты, милый человек, — мы-то вроде как и не при делах? Я, скажем, свой долг выполню: потроха ему все на лотке разложу, а что до причины той, самой-то главной, так никто ведь и не докопается. Ну можно, конечно, при особом хотении, да кому оно только нужно? Мне? Тебе? Вот так и получается, что идет, понимаешь, на нашу славянскую популяцию глобальная селекция: кому, стало быть, суждено вступить в третье тысячелетие, а кому дорога туда, как ты ни ершись, напрочь заказана.

— Да ты, брат, философ, — улыбнулся Весовой. — А по виду, пожалуй, и не скажешь, что тебя такие мысли беспокоят. Скажи-ка, от чего сейчас больше всего народ сокращается — из-за водки и наркоты, наверное?

Корней вдруг неожиданно резко сорвал с головы трупа простыню, при этом осыпав пеплом с истлевшей сигареты по-детски изумленное лицо матери одноклассника Весового — Раисы Власовны Кумировой, чье постоянное внимание ко всем друзьям ее сына Стас помнил с самого детства.

— Гопота, шпана какая-то навалилась, избила, ограбила — вот тебе и вся рапсодия! А что он, скажи мне, не мог ей охрану обеспечить?! То-то и оно: пожадничал сынуля для дражайшей мамули лишних сто-двести бачков в месяц выделить на постоянное сопровождение — вот и вся мораль! А она тоже, поди, трещала: мой сыночек, мой богатенький! Сын, понимаешь, миллионер, новый русский, чуть ли не в президенты России метит, а маманю теперь ни за какие бабки оживить не сможет! Вот она, жисть-то! — Корней вперился прыткими глазами в Весового, отбросил сигарету, запахнул желтое лицо умершей и изготовился продолжить свой путь. Он толкнул каталку и стал удаляться, на ходу продолжая негромкую речь: — А мне ее тащить, что, тоже за бесплатно? Тут же все самому приходится вершить: и тела ворочать, и мыть их, и марафетить. Ну деньжонки, правда, на постоянке имеются, не стану зазря врать, — но труд-то какой?! А вонища?! Да разве при такой плюсовой температуре околеванцев убережешь? Киснут, как мороженое! Эх, закопать бы тебя здесь, дорогая мамаша, аккурат у ног Ильича! Тоже, понимаешь, будет тебе Стена плача!

Потеряв Корнея из виду, Стас расслышал его смех, который тоже постепенно стал неразличим. Весовой решил тотчас ехать домой и там, приняв душ, определить свои планы на этот безумный день, сменяющий не менее безумную ночь.

Глава 22. Плата за ночлег

Ночью, когда закрывается метро, а постовые на Московском вокзале становятся придирчивее, на остановке напротив вокзала появляется осанистый мужчина, которого уже вполне можно назвать пожилым. Здешние завсегдатаи кличут его Носорогом. Для клички есть повод — нарост на лбу мужчины в форме заостренной к вершине шишки.

Носорог чувствует себя своим среди обитателей ночного города. Иногда ночные мытари, особенно младшие, обращаются к Носорогу: «дядя Витя». Это происходит в случае просьб, особенно клея «Момент», а еще — ночевок. Сам же дядя Витя приходит на остановку исключительно ради молодого поколения. В его карманах всегда имеются гостинцы для детей: клей «Момент», немного «аптеки», сигареты, даже что-нибудь спиртное. Дети же знают, что если нынче они не успеют на метро и им не повезет на колее удачный вариант, то они вполне могут рассчитывать на своеобразное гостеприимство Носорога: заведет к себе домой, даст «подышать» до «глюков» или попотчует «аптекой», ну а потом…

* * *

Квартира дяди Вити — на последнем этаже. Его парадная — во втором дворе здоровенного старого дома на Лиговском. Из его окон видны вокзал и железнодорожные пути. В квартире, даже при закрытых окнах, слышны сирены поездов и их тревожное громыхание. Эти звуки заглушают речь, смех и даже плач детей.

Носорог приглашает к себе домой не всех ребят, а только самых проверенных — тех, которые не подведут. Их у него — человек десять. Две девочки, остальные — мальчики. Причем девочкам, допущенным на ночлег, приходится благодарить хозяина исключительно таким же способом, что и мальчикам.

Когда никто из обычных гостей Носорога не появляется на остановке, ему приходится искать новых друзей. Необходимые в таких случаях знакомства Носорог совершает, по его мнению, очень осторожно и новичков старается не вести в первый раз к себе домой, а увлекает их в парадные, подвалы или на чердаки.

Иногда, никого не дождавшись. Носорог отваживается на обход вокзала. Здесь могут оказаться те, кто еще ничего не знает ни о нем, ни о «Моменте», ни о том, как его придется оплачивать. Обходы вокзала Носорог старается делать быстро, не привлекая к себе внимания милиционеров. Он очень хорошо знает, чем может окончиться его пьянящая охота…

* * *

Стоя ночью на трамвайной остановке, Виктор Казимирович с напускной суровостью оглядывает своих соседей: какой только шушеры он здесь не встречал, причисляя, впрочем, и себя самого к тяжким грешникам, обреченным на вечные муки в аду. Неужели не найдется кого-нибудь, пусть даже такой же твари, как он сам или все эти ночные монстры, чтобы лишил их всех столь никчемной, кромешной жизни, а его самого, мерзкого Носорога — в первую очередь.

— Да, пусть убьет меня! — неожиданно для себя вслух, благо еще что негромко, выпалил Сучетоков. Огляделся: твари выкобенивались друг перед другом, смердя и рыгая.

— Господи! — потупил глаза Носорог, хотя следовало бы их воздеть к ночному небу. — Почему я не могу отказаться от содомского греха? За что проклят и скоро ли отойду, чтобы принять заслуженные адские муки?

— Дядь Вить, — послышался сиплый мальчишеский голос. — У тебя чаво есть?

— Есть, Коленька. И подышать, и выпить. — Носорог изобразил свою скверно-сладкую улыбку. — Пойдешь со мной?

— Пойду, дядь Вить, — отозвался Махлаткин.

— Пойдем, сынок, я сегодня один, так я тебя в ванночке помою…

Редкие прохожие могли принять мужчину, бережливо ведущего мальчика за руку, за отца и сына, может быть, даже за деда и внука.

— Дядь Вить! — Махлаткин смотрел прямо перед собой. — А водки сколько можно врезать? Граммов двести дашь? Ну чтоб забрало, а то я сегодня, в натуре, не очень…

— Ты бы взял да сразу, по-мужски, отказался: сегодня — нет, ни в какую. А ты что? Теперь, вообще, непонятно, зачем я с тобой иду? Я бы лучше кого другого снял, кто без капризов. Не все ведь такие, как ты, что человеческой доброты не понимают.

— Да ладно, дядь Вить! — спохватился Махлаткин. — Все! Нет базара! Я ж не против. Только забыться охота. Ну пойми ты меня!

— Пойму, малыш. — Носорог обнял спутника за худенькое тельце. — Теперь как обычно. Отсюда я иду один и жду тебя у двери. Ты пока куришь, а как сигарета кончится — за мной. Только не шуми, а то мало ли что. На, покури.

Виктор Казимирович сунул мальчику сигарету и пошел вперед. Колька с упоением закурил и подумал о том, не грохнуть ли этого стеклореза или, может быть, сдать его каким-нибудь бандюкам, чтобы они с ним сами разобрались, а ему всего лишь его долю заслали.

День второй

Глава 23. Утро бывает разным

Утро Дениса начиналось с двух давно привычных, но все же мучительных чувств — голода и холода. Эти давнишние спутники, которые мальчик помнил столько же времени, сколько себя самого, часто воплощались в героев его кошмарных снов. Один из таких снов, наиболее частый, Нетаков-младший выучил наизусть. Каждый раз, когда сон повторялся, мальчик силился проснуться, гадая, к нему ли приходит это страшное кино, или он сам отправляется в путешествие за пределы своего жилища?

«Повторный сон», как называл его про себя Денис, начинался с того, что мальчик, к своему позору совершенно голый, оказывается на эскалаторе метро, ползущем вверх. Людей здесь головокружительно много, они располагаются пугающе плотно, но почему-то не задевают Нетакова. Часть пассажиров одета в ветхие и пыльные зимние пальто, запах от которых готов вот-вот оглушить Дениса. Другие люди тоже голые, но мальчик не может рассмотреть их подробно — что же они собой представляют?

Если пассажиры окончательно сомкнутся, опасается Нетаков, то неизбежно его задавят. Да и дышать тогда станет нечем. Ну вот, уже тяжело и почти невозможно набрать в себя воздуху. Денис обращает отчаянный взгляд наверх и различает дыру, из темноты которой спархивает белый, искрящийся снег.

Снежинки колко касаются его нагого тела и тотчас тают, обращаясь в капли.

Смущенный своим беззащитным и вызывающимвидом, Нетаков решает быстрее подняться по вяло тянущейся лестнице. Но вопреки всем усилиям он остается на месте, а вместо ребристой ленты эскалатора под его ногами скользят ледяные глыбы с заостренными краями. Денис боится поскользнуться и порезаться, но с ним происходит и то и другое.

Ледяные лезвия срезают со стоп кожу, будто нож — кожуру с картофеля. Мальчик с трепетом и любопытством ждет появления крови, но взамен из ран исторгается прохладительный напиток: то ли херши, то ли растворенный инвайт. Ноги становятся похожи на желе, которым Нетаков-младший любуется иногда в продуктовом магазине.

Денис не может удержаться на льду и падает навзничь: медленно и плавно. Невероятным и при этом ничуть не удивительным образом его поддерживают облака. Мальчик озирается — на облаках насыпано полно лимонов. Часть плодов нарезана дольками. Ему хочется отведать кислых фруктов, и, не касаясь их, он ощущает во рту слюну, будто бы уже приступил к еде. Вдруг его до обморока поражает запах жареного мяса, какой частенько исходит из иллюминаторов подлодки, превращенной в плавучий ресторан «Косатка».

Мясо может превратиться в рыбу, мелькает в голове мальчика, и он ощущает, как ложится на воду, вспоротую скользкими рыбьими хребтами. Вода вдруг уходит. Нетаков лежит на влажном, холодном песке, а его ноги срастаются в рыбий хвост.

На этом превращении мальчик обычно просыпался, но не сразу открывал глаз, а прислушивался и принюхивался, готовый сам, как рыба, прыгать и биться на песке, чтобы только уцелеть. Потом Денис осмысливал: светло ли за его закрытым веком? И только затем, достаточно уведомленный о времени суток, он открывал свой единственный зрячий правый глаз и изучал окружение.

Если обоняние, слух и зрение не улавливали опасности, Нетаков начинал переговоры с жестоким, коварным, беспощадным существом, поселившимся в его желудке, — Голодом.

— Пойди, придурок, черных накрути, чтоб они больше за работу максали! — обращался мальчик к Голоду. — Ну что ты, гад, хлеба хочешь? Будет тебе хлеб! Я тебе и пивка накачу, чтобы ты им, падла, залился до смерти!

Денис по-всякому стращал своего давнего супостата. А иногда, особо мучимый резями в животе, мечтал даже принять хитрый яд, чтобы отравить ненавистного спутника. Ну так, чтобы Голод-то подох, а он, Нетаков, остался жить.

Было время, Денис мечтал научиться оборачиваться в различных птиц или зверюшек: голубя, ворону, кота, крысу, собаку, тогда бы он мог найти себе пропитание, а позже, наевшись, вновь возвратиться в свою человечью шкуру.

Да и рыбой быть неплохо, рассуждал мальчик, глядя с моста через реку Смоленку на стайки кабзды, проворно снующей между мотающимися, словно бабьи волосы на ветру, водорослями: они там у себя в воде тоже, поди, голодными не бывают — ловят чего-то своими немыми, как у Трошки, губами.

Вообще-то, Денис знал несколько средств от голода. Первое — хлебать воду. Ложась спать, он часто ставил около своего лежбища банку с водой. Второе — курить. И это средство он тоже применял тягучими ночами, когда боль и спазмы вырывали его из цветных сновидений. Третье — представить, что ты ешь или только что набил пузо.

К сожалению, все эти уловки действовали недолго: потом голод свирепел. Мальчик начинал шевелить занемевшими конечностями, старался поглубже вздохнуть, садился, вставал, шел в туалет, в котором уже давно не было унитаза: вначале его разбили, потом и вовсе сняли, поэтому и хозяева, и гости справляли нужду прямо в фановую трубу, прикрытую для уменьшения вони пустой коробкой из-под конфет с унылой девчонкой на крышке, сидящей на замшелом камне посреди пруда.

* * *

Проходя мимо родительского дивана, Нетаков-младший всегда с надеждой окидывал своим ополовиненным взглядом Палашкино место, но матери не было, и мальчик, кажется, все больше соглашался с тем, что она уже никогда к ним не вернется.

Уход Пелагеи из жизни был внезапен и глуп. Все произошло месяца два назад по пьянке, как и другие трагические и кровавые события в семье Нетаковых.

В этот день Денис мчался с рынка радостный и гордый. Черные отстегнули ему за ночное дежурство в ларьке и дневную разгрузку арбузов полташку. Мальчик купил Палашке ее любимый рокфор, Трошке-Ленину снетков, себе — упаковку жвачки, всей семье — бутылку «Степки» и пачку «Мальборо». Оставшуюся мелочь он, не считая, рассовал по карманам.

Когда, по-птичьи мотая головой, чтобы обозреть полноценным глазом все происходящее, Нетаков-младший вылетел на свою линию, то сразу отметил две привычно настораживающие машины: «скорую» и милицейскую. Первым чувством было короткое замирание жизни — так в фильмах показывают черный экран, обозначая паузу в сознании героя, а то и что-нибудь куда печальнее. Денис даже приостановил свой бег. Следом он ощутил дрожь, будто сунул пальцы в оголенную розетку. Далее явилась тяжелая слабость в ногах и тошнота.

Несколько раз глубоко вздохнув, мальчик рванул что есть мочи и, поравнявшись с родным окном, увидел фигуры незнакомых людей. Нетаков прикинул, что же могло произойти в их квартире кроме драки? Скорее всего опять родители учинили бои без правил.

Дверь в квартиру оказалась распахнута. Внутри копошились менты и лепилы. Обезьянья физиономия Трошки гримасничала около уличного окна. Отец резко приседал и выпрямлялся, будто выполнял спортивные упражнения. При этом руки его мелькали, точно крылья мельницы.

Вокруг Нетакова-старшего толпились неприятные гости. На полу, головой к окну, распростерлась Палашка. Над ней сгрудились врачи в белых халатах. Палашка была в своем замызганном оранжево-желтом платье. В целом картина напоминала цветок ромашки.

Денис в отличие от гостей тотчас понял, о чем толкует Трошка-Ленин. Отец налагал левую ладонь жене на левую грудь и стучал по ней правым кулаком, словно молотком. После серии ударов он хватал левой рукой Палашку за левое запястье, а указательным пальцем правой руки тыкал в место локтевого сгиба и мычал свое универсальное: «Абу-баба!»

Белые халаты склонились над телом. Ромашка закрылась.

— Ну что, Дениска? — Участковый инспектор дядя Рамиз взял мальчика за локоть и отвел в сторону. — Докуражились твои предки? Батьку-то, боюсь, привлекать придется.

— За что? — Денис уперся в милиционера правым глазом.

— Ладно, ты давай это… Я то есть покурю. — Рамиз замялся. — Поймешь, поговорим.

— Чей это мальчик? — раздался женский голос.

— Сын или внук… — отозвался мужской фальцет, чавкающий, словно швабра в ведре

— Мальчик, ты в этой квартире живешь? С ними? — вновь спросил женский голос.

— Что с мамкой-то? — Денис подался вперед и присел на корточки около Пелагеи.

Митрофан теперь объяснял пришедшим руками, что ребенок — их сын, его и вот этой, лежащей. Теперь ей очень худо, но все еще можно исправить, если, как уже случалось много раз в прошлом, сделать женщине спасительную инъекцию в вену.

Нетаков-старший в очередной раз скорчился возле неподвижной жены, цепко обнял ее, усадил, потыкал пальцем в руку и, то ли устав, то ли освобождая руки для дальнейших комментариев, выпустил Пелагею из объятий. Расслабленное и уже слегка коченеющее тело рухнуло, и голова трупа врезалась в батарею.

Денис с досадой отметил грубость отца и только сейчас совершил леденящее сердце открытие: голова матери, как на кумачовой косынке, лежала в загустевшей, будто масляная краска, луже крови.

* * *

То, что произошло между родителями, со странной неспешностью проплыло перед взором мальчика, как в замедленном фильме…

Они и раньше дрались, причем иногда, по рассуждению Дениса, без видимого повода. Кстати, он не раз замечал, что Палашка была не слабее Трошки и, случалось, выходила победителем. У женщины даже имелся свой метод. Она знала, что Митрофан хоть и может выпить немало, но не выдерживает долгих бдений и, при дефиците сна, способен свалиться, как сбитый гриб. Поэтому, если Нетаков-старший начинал скандалить и драться в начале попойки, Пелагея шла на уступки и даже стремилась к видимому примирению. Когда же Митрофана начинал одолевать сон и он был уже не в силах сопротивляться, жена вооружалась совком и шваброй и шла в атаку. Она тыкала оседающего мужа зажатой в левой руке шваброй, а потом, внезапно сократив дистанцию, плашмя била его совком по голове. Нетаков-старший издавал скулящие звуки, как утопающий всплескивал руками, но не мог дотянуться до Палашки из-за швабры, надежно упертой в его мальчишески щуплую грудь.

Впрочем, иногда Митрофан умудрялся перехитрить свою мстительную подругу: он притворялся безнадежно пьяным, мял веки руками, зевал и, будто тряпичная кукла, валился на топчан. Но стоило лишь Пелагее приготовиться к штурму, вооружиться и приблизиться, как Нетаков-старший резво ударял ее чем и куда придется: кулаком по шее, ногой в живот — неважно, главное было нанести первую битку, чтобы обескуражить женщину и, опешившей, вцепиться в волосы и бить руками, пинать ногами, пока она не вырвется и не сбежит из квартиры до следующего примирения.

Эвакуировавшись, Пелагея наведывалась к подругам, затаивалась в парадной или бродила по линии. Избитая, окровавленная, с почти полностью выщипанными волосами, она никогда не обращалась в милицию. И не потому, что боялась мести Митрофана или пассивности властей. Нет. Она считала это ниже своего достоинства. Нетакова предпочитала и дальше рисковать здоровьем и жизнью, но связываться с милицией — нет, никогда!

Иногда, если женщина чувствовала, что у Трошки не хватит сил на преследование, она оставалась сидеть, босиком, с разбитым лицом и в ночной рубашке, тут же на ступеньках возле квартиры или на подоконнике, где даже умудрялась читать газеты или журналы, разбросанные возле почтовых ящиков.

Бывало, и Ленин шел на мировую: тогда он распахивал дверь и, стоя в проеме в грязном изорванном пиджаке, одетом на голое, не по годам дряблое тело, и в протертых и вытянутых на коленях тренировочных штанах, жестами и лающими звуками приглашал свою спутницу возвратиться в жилье.

* * *

Когда до Дениса дошло, что вся эта красная лужа вытекла из головы Пелагеи, ему стало невыносимо жалко мать: у нее ведь, наверное, ничего не осталось там, внутри, — как же она будет думать, да и вообще жить? Да, она, наверное, уже никогда не заговорит с ним, не закричит, не заплачет, и рокфор не съест, и не запоет своих заунывных песен, от которых становится тяжело дышать и хочется выть.

В голове Нетакова-младшего повис невыносимый вопрос, который и прежде уже терзал мальчика, когда он слышал про чью-то смерть: что это такое? Куда вдруг выселяется тот, кто совсем недавно обитал в этом, например, теле? Где сейчас его мать?

Уголки губ Дениса задрожали и поползли вниз. Горло перемкнуло, будто его захлестнули петлей. Все вокруг затуманилось. Что с глазом? Да это — слезы. Он — плачет.

— Да уведите же отсюда несовершеннолетнего! — раздался все тот же женский голос.

— Дениска, слышь. Ну посмотрел, и пойдем, — послышался голос Рамиза. — Тут врачи разберутся. А тебе потом доложат что к чему.

— Одолжи волыну, я Трошку грохну, — прошептал Нетаков-младший. — Скажешь, что я его у тебя сдернул, а? Дядя Рамиз, выручи разок!

— Эх, пацан…

* * *

Оставшись вдвоем с трупом Шаманки, Ленин и Денис решили водрузить тело на многотерпимый круглый стол, за которым и ели, и работали, а Нетаков-младший еще и готовил здесь уроки. Когда он был маленьким, то очень любил рассматривать и трогать грибы, нарисованные на клеенке, наброшенной на стол. Кроме картинок мальчик изучал следы от утюга, сигарет, прорези от ножей. Денис приближал лицо и нюхал клеенку — тревожный запах напоминал больницу. Потом клеенки не стало, и на стол время от времени стали стелить газеты или случайную оберточную бумагу. Обычно же неровная от повреждений поверхность оставалась непокрытой. Из-за ее беззащитности на ней постоянно увеличивалось и без того немалое количество царапин и выбоин от инструментов Митрофана, изготавливающего на продажу домашние тапочки, и черных кружков от сигарет.

Фанеровка стола имела бесчисленные трещинки, а по краям не везде плотно прилегала к деревянной основе, и Денису нравилось оттягивать лучики шпона, а иногда их даже отламывать, рискуя занозить пальцы.

В тот вечер Трошка-Ленин, как всегда, был пьяным. Хмельное состояние отца давно стало для Нетакова-младшего привычным и чем-то даже по-своему необходимым. От Ленина всегда пахло спиртным — если не бормотухой, то аптекой. Будучи трезвым, Трошка становился злым, вспыльчивым, просто бешеным. Если мальчик и помнил отца трезвым, то эти дни, как правило, оказывались связаны со скандалами, драками, избиениями матери и Дениса. Когда Ленину не удавалось ничего в себя влить в течение дня, он становился ненормальным, и Нетаков-младший с Пелагеей старались от беды незаметно исчезнуть из дома до тех пор, пока Митрофан не изыщет возможности захмелеть и стать менее опасным.

Нетаков-старший просунул руки Шаманке под мышки, а сыну резкими квакающими звуками велел ухватиться за ноги. Тело оказалось тяжелым.

Когда отец и сын управились с водружением Шаманки на стол, то сели на диван покурить. Ленин сперва сложил руки покойницы у нее на животе и только потом сел рядом с сыном, который уже прикурил две сигареты и теперь затягивался сразу от обеих. Нетаков-старший взял свою сигарету, вставил ее в мундштучок и упоенно затянулся, прикрыв веки.

Внезапно Шаманка издала звук, похожий на вздох, а руки ее, соскользнув вниз, свесились со стола. Отец с сыном неуверенно наблюдали за самовольством покойницы. Митрофан еще раз затянулся, приподнялся с дивана не спеша, словно еще не решив наверняка, стоит ли это делать, подошел к столу. Здесь он вновь придал рукам Пелагеи смиренное положение.

Утром к Нетаковым постучали. Это явились милиционеры за Лениным. Когда отца увели, пришли другие люди, а с ними участковый: они заперли и опечатали квартиру, а Дениса отвели в детский интернат. Те, кто жил там с малолетства, стали его сразу дразнить и избивать: он не выдержал и сбежал. Вернувшись домой, Нетаков-младший выдавил стекло в окне, выходящем во двор, и вот уже два месяца как тайком прокрадывался по ночам к себе и, поставив стекло на место, затаивался в квартире до утра, стараясь не зажигать свет и не шуметь, чтобы его не вычислили менты или соседи.

Глава 24. Не уходи, мое виденье…

Когда врач, зашивавший Павлу брюшину, сказал Соне, что теперь проблемы ее сына заключаются только в скорости заживления швов, она поняла, что может покинуть больницу. Наступало утро. На Большом проспекте ее новый друг остановил потрепанную иномарку и довез Морошкину до ее дома. Соне хотелось побыть одной, и она этого ничуть не скрывала.

— Я чувствую себя виноватой перед Павлушей. Мать пирует, а сына бандиты режут. — Морошкина откинулась на сиденье и прикрыла ладонью глаза. — Сколько раз я ему говорила: «Сынок, давай я сама пойду к твоему начальнику и попрошу перевести тебя на более спокойную точку. Я ведь не говорю тебе: не работай! Обязательно работай, но будь осторожней». Да нет, ну о чем тут рассуждать, если я не смогла его уберечь!

— Не надо так сгущать краски. — Лев понимающе улыбнулся. — Впрочем, это ваше дело. До свидания.

Очутившись в квартире, Морошкина сообразила, что ей едва хватит времени на то, чтобы привести себя в относительный порядок и домчаться до работы.

* * *

Войдя в отделение милиции, Софья услышала характерный звонок своего аппарата. Кабинет находился здесь же, на первом этаже, вторая дверь налево по коридору, и она, отпирая немудреный, но изношенный и потому непослушный замок, очень рассчитывала успеть взять трубку: вдруг это он, так и не расшифрованный ею Лев.

— Алло! — крикнула Морошкина, едва сняв трубку и еще не донеся ее до лица. — Алло, кто это?

— Тетя Соня, это я, Саша Кумиров! У нас тут чепе вышло.

Инспектор не сразу, но сообразила, что нервный, взволнованный голос принадлежит сыну ее могущественного одноклассника, с которым она рассталась несколько часов назад.

— Да, Сашенька! Что у тебя? Говори как есть, а там уже вместе подумаем.

— Мне ваш телефон Ваня Ремнев дал. Я сразу не посмотрел, а когда увидел, вспомнил, что это ваш рабочий номер. Думаю, надо позвонить, раз он меня попросил… — Саша запнулся, очевидно соображая, как лучше представить остальные обстоятельства дела. — Мы вчера пошли в ресторан «Косатка», а там с бандитами не поладили, то есть это они к нам пристали. Ну, в общем, Ваня им стал угрожать, и они его в плен взяли и за него выкуп в пять тысяч долларов назначили. Короче, я отцу все это рассказал, а он сказал, что ничего для Ремнева делать не будет, а я не знаю, где такие деньги взять, к тому же он меня выслал из города, и я отсюда ничего не могу сделать.

— А у кого он в плену? Скажи мне, какая группировка? Назови какие-нибудь имена, чтобы я знала, где его искать и с кем разговаривать. — Морошкина взяла шариковую ручку и приготовилась записывать.

— Он у суматохинцев. Они сказали, что у нас времени — сутки, а потом они его начнут мучить. — Кумиров опять запнулся, видимо рассуждая, правильно ли он сделал, что позвонил капитану милиции, и что теперь из всего этого может получиться. — Там еще девушка была, Наташа Бросова… Я не знаю, что они с ней сделают, но если будут мучить — я их всех убью, когда вернусь! Всех убью: и отца, и охранников…

Раздались гудки, очевидно, разговор прервали охранники, вовсе не желающие погибать от руки наследника своего хозяина. Морошкина опустила трубку и подождала возобновления связи. Через пару минут ей стало ясно, что у юноши изъяли средство связи.

Соня сразу оценила ситуацию как очень сложную и, может быть (зачем себя обманывать?), даже безвыходную. Она-то уж знала, кто такие эти суматохинцы и сколь безнаказанно им сходят с рук куда более серьезные преступления, чем захват мальчишки. И что ей теперь делать? Обращаться к своему руководству? А как объяснить ее связь с трудновоспитуемым, да и кто, серьезно говоря, возьмется за это дело? Может быть, позвонить Плещею? Так он ведь тоже весь из себя такой законопослушный, что на одно обсуждение правомочности необходимых действий у него уйдет больше времени, чем бандиты отпустили на добывание денег для выкупа. Вооружиться своим табельным оружием? А если взять да позвонить столь доброжелательному к ней Льву: она ведь действительно, пусть и чисто по-бабски, чувствует его странную силу — такой, пожалуй, ни перед чем не остановится. Наверное, она сделает так: сейчас позвонит Льву, а позже — Сергею. Эх, была не была!

Соня достала записную книжку, раскрыла ее на странице с буквой «Л» и впервые набрала записанный прошедшей ночью номер. После семи гудков мембрана воспроизвела знакомый ей голос, который сообщил, что его хозяин в данный момент не может подойти к аппарату. Морошкина спешно изложила ночную историю и бережно возвратила трубку на расколотый ведомственный аппарат, перетянутый крест-накрест широким скотчем.

Морошкина еще раз вгляделась в мятый тетрадный листок в клетку и положила его в раскрытую картонную папку, где друг из-под друга выглядывали похожие листки. Она погладила обеими руками свою коллекцию и, словно желая быть услышанной, обратилась в пространство:

— Ваня, Ванечка, спасибо тебе!

Софья Тарасовна посмотрела на полку, где стояли папки с делами других несовершеннолетних. А не способны ли ее малыши как-нибудь невзначай догадаться о тайных страстях, искушающих Морошкину? Да нет, они скорее склонны наделять ее положительными чертами. Софья, кстати, уже не раз умилялась забавному свойству своих подопечных вменять ей виртуозное владение некими загадочными и безукоризненными единоборствами. На самом-то деле она если и помнила пару приемов для обезоруживания и конвоирования, то вряд ли смогла бы что-либо исполнить на практике, поскольку не обращалась к отработке боевой техники с момента окончания школы милиции. Да если и возникнет в ее жизни необходимость рукоприкладства, то ей вряд ли придется особенно рассчитывать на свои физические возможности, поскольку она их никогда достаточно серьезным образом не развивала. В детстве кроме школьной физкультуры Морошкина посещала секцию волейбола, иногда ходила на лыжах, и это, в общем-то, все.

Тем не менее Софья никогда не давала детям повода разочароваться в своих возможностях. «Пусть считают меня непобедимой, — рассуждала женщина. — По крайней мере, ни у кого, кто верит в эту легенду, не возникнет желания на меня напасть».

Вообще, зная работу милиции не понаслышке, Морошкина всегда с улыбкой смотрела фильмы или читала книги, герои которых — сотрудники силовых структур или благородные преступники — выполняли задачу, посильную лишь для хорошо вооруженной и подготовленной армии. Софья понимала, что подобная продукция создается для навязывания определенной идеологии, а заодно и зарабатывания баснословных денег, которые в свою очередь позволяли и дальше пропагандировать выгодные для кого-то формулы добра и зла.

Морошкина замечала, как постепенно чужеродные герои прорастают в извращенном и уменьшенном масштабе на российской почве: нашелся мальчик, возомнивший себя обладателем вечной жизни, и, решив проверить свое бессмертие, бросился на станции метрополитена под поезд; группа одноклассников, якобы воплотившись в вампиров, попыталась испить кровушки у девочки из нулевого класса. Да что перечислять детские выходки, называемые на должностном языке Сони преступлениями, если и взрослые оказывались не лучше.

Софья испытывала к своей работе сложные чувства, сильнейшим из которых все же оставалась любовь, — благодаря ей она, собственно, и продолжала свою милицейскую карьеру. Конечно, случалось, что Морошкина вдруг начинала убеждать окружающих, а больше других саму себя, что скоро навсегда распрощается с инспекцией по делам несовершеннолетних и вернется к своей мечте — учительствованию. Действительно, повторяла Морошкина привычные для остальных аргументы, действительно, она же не зря получала высшее педагогическое образование. Если по-честному, она всегда готова вернуться в школу, к нормальным детям, которые не колют себя наркотиками, не воруют велосипеды и не убивают других людей, в том числе и собственных родителей. Впрочем, если обычные школьники и совершают какие-то правонарушения, то учителю, даже классному руководителю, не приходится выезжать на места событий, вести дознание, опознавать трупы и сопровождать своих горе-подопечных в места лишения свободы, чтобы позже получать от прозревших подростков покаянные письма с радужными планами на будущую вольную жизнь и осторожными, но неуклюжими излияниями своих чувств по отношению к ней, их бывшему школьному наставнику.

Тяжелые судьбы детей, особенно трагические случаи с ребятами или с кем-то из их родных и близких, Соня воспринимала, пожалуй, почти как свои собственные страдания, но старалась никогда полностью не обнаруживать степень своего невольного сопереживания. Впрочем, иногда, часто в наиболее неудобный, как казалось Морошкиной, для работы момент, ее подводило бабье нутро. Так, объясняя детям или их родителям всю сложность и опасность их положения, Соня была способна вдруг зареветь, бессильная одолеть свою жалость к этим зачастую разоренным, растерявшимся и беспомощным людям. В действительности большинство детских судеб ломалось из-за неустроенности в семье, безработицы родителей и их отчаянного, безысходного пьянства.

Ваня Ремнев происходил из самой обычной семьи, выбитой новым порядком жизни в полную нищету и апатию и не нашедшей в предложенных условиях для себя достойной ниши. Главным человеком в семье Ремневых была бабушка Фрося, поскольку, несмотря на свой пенсионный возраст, она единственная получала достаточные для выживания деньги.

Доход бабы Фроси складывался из пенсии блокадницы, ветерана войны и инвалида, да еще приработка, который состоял в ежедневном хождении на овощную базу и Козий рынок, где пенсионерка выискивала или даже выпрашивала съедобные плоды. Добытые таким образом сливы или помидоры не только дополняли рацион семьи, но и могли быть проданы на том же рынке или у стен универсама. Кроме того, предприимчивая пенсионерка перепродавала сигареты, газеты, чулки, мыло, — одним словом, как она сама выражалась, «крутилась».

Дочь Евфросиньи Виленовны, Антонина, работала прежде и медсестрой, и продавцом, и даже уборщицей, но из-за своей страсти к спиртному лишилась всех мест и в итоге перестала даже пытаться куда-нибудь устроиться.

Муж Антонины, Корней, служил раньше в милиции, но из-за той же склонности к бесконтрольному пьянству после ряда происшествий был уволен. Позже он пытался найти себе место во вневедомственной охране или в частных фирмах, но запись о причине увольнения из МВД практически лишала его шансов на успех, а если Корнея и брали с испытательным сроком, то, быстро распознав его недуг, вскоре избавлялись от ненадежного работника. Несколько раз Ремнева принимали в фирмы по строительству и отделке, нанимали в грузчики, но и там его непременно подводило алкогольное пристрастие. В результате формальный глава семьи также перестал искать работу, а, попытав лихой разбойной удачи, получил срок и вернулся домой уже абсолютно бесполезным человеком не только для своей семьи, но, кажется, и для себя самого.

Антонина за время отсутствия мужа поменяла несколько любовников. Корней не смог вновь утвердиться в семье: бывшая жена отказала ему в прописке, хотя и позволяла жить на ее площади до первого скандала, после которого Корней отторгался от семьи на неопределенный срок.

Антонина, если бывала достаточно трезвой, вязала детские вещи, а потом отправлялась продавать изготовленные носки и варежки на рынок. Обычно на ее дневную выручку можно было купить два батона или сто граммов колбасы. Она же без всякого смущения скидывалась с другими рыночными обитателями на бутылку спиртного и возвращалась домой танцующей походкой и с нескромными надеждами на внезапное богатство.

Если дома оказывался Корней, то его ожидали скандалы с хмельной женой и язвительные укоры тещи, имевшей собственную однокомнатную квартиру, но регулярно навещавшей свою непутевую дочь, чтобы вновь попросить отдать ей на воспитание хотя бы Настеньку, которую еще можно было научить уму-разуму.

Баба Фрося тоже любила выпить, но в меру и не была, в отличие от дочери и зятя, столь зависимой от алкоголя. Евфросинья жалела дочь и презирала Корнея. Она часто вспоминала блокаду и то, как в некоторых семьях тайно, а то и явно мечтали избавиться от ослабленных и обреченных. В свою очередь бывший зять, словно догадываясь о фантазиях Евфросиньи, частенько желал ей скорейшей смерти в самых непотребных выражениях, за что, впрочем, и получал от бывшей жены легкие телесные повреждения.

Дома дети часто оставались голодными. Но если Настю определили в школе на все виды бесплатного питания, то Ваня, скитавшийся целыми днями с подобными ему неустроенными подростками, не мог надеяться даже на это.

Однажды Ваня не вынес резей и поганого улюлюканья в животе и попытался украсть в круглосуточном магазине буханку хлеба. Впрочем, вполне возможно, это была у него уже не первая кража, просто прежде он оставался непойманным. А вот в этот раз дежурившие в тот день переодетые в штатское милиционеры заметили воришку, задержали и отвезли в отделение.

По причине малолетства и в связи с первым зафиксированным преступлением к Ремневу не стали применять жестких мер, а, пригрозив на будущее спецшколой или колонией, поставили на учет в ИДН.

— Я не знаю, где мы жили. Я помню, что, когда мне было три года, я все время пытался открыть дверь, но ручка была для меня слишком высока. Наверное, это было у бабушки. Потом помню, как мы начали жить в новой квартире: я, мама и папа. Моя комната была большая, у родителей — маленькая. У меня было три игрушечные собачки. Потом осталась одна…

Софье Тарасовне очень хотелось назвать лицо Ремнева красивым и мужественным, но чего-то в нем или не хватало, или, наоборот, оказывалось с избытком. Подбородок юноши казался чуть великоватым, а скулы, напротив, выглядели несколько смыленными. Лицо было чересчур бледным, а глаза цвета щавелевого супа иногда странно останавливались и некоторое время пребывали в неподвижности.

У Морошкиной очень быстро оформился целый букет чувств по отношению к ее новому подопечному. Вначале, как обычно, она ощутила власть над ним и, как следствие, возможности покровительства: ведь судьба этого пятнадцатилетнего хулигана, а точнее, никому не нужного подростка зависела в немалой степени от нее, начальника инспекции по делам несовершеннолетних.

Второе чувство состояло в несогласии с теми чертами лица, которые все-таки мешали ей назвать его красивым, хотя Морошкина допускала, что, может быть, позже она поймет красоту именно такого лица Вани Ремнева или просто свыкнется с изъянами.

Третьим стало неожиданное любопытство и даже, стыдно сказать, влечение к этому заброшенному человечку, который выглядел несколько старше своих лет — где-то на восемнадцать.

— Как ты относишься к своему отцу? — безупречно официальным, а значит, бесчувственным голосом спросила Софья.

— Об отце у меня плохие воспоминания: бил мать и меня, а потом мать его била и бабушка била. А меня он за что бил — я не понимал. Просто сижу дома — он придет и ремнем стегает. Сестру не бил — Настя жила у бабы Фроси. — Ваня слегка заикался, особенно когда готовился сообщить нечто для него значительное. — Потом отец ограбил человека. Его за это посадили. Пока он сидел, мать с ним развелась. Когда мне было девять лет, у меня появился первый отчим, Никандр. Где-то с полгода он надо мной подшучивал, ну так, не очень злобно: ножку подставит — я упаду, или воды холодной за ворот нальет. Отчим все время работу менял. Стал спиваться. Начал ходить к другим женщинам. Потом всегда возвращался и у матери прощения просил на коленях и со слезами. Он ее сильно боялся. А мать его по лицу хлещет и повторяет: за такие дела до крови бьют! Но до крови у них, кажется, не доходило. Не помню. Никандр каждый раз говорил, что к нему пришла первая любовь. Потом стал у Тони, ну, у матери, одну комнату нашу просить. Потом ушел.

— И как вы дальше жили, втроем с матерью? — Софья, на правах инспектора, бессовестно таращилась в глаза сидящего напротив нее Ивана. Она уже начала понимать, что ее привлекло в этом действительно не по годам рослом и, несмотря на все его лишения, крепком парне. В его фигуре, движениях, а особенно глазах, даже одном их строении, была какая-то природная интимность, еще не перешедшая в вульгарность, что, конечно, может произойти, если он начнет вести разгульный образ жизни, влечение к которому, очевидно, унаследовал от своих беспутных родителей. — Расскажи мне все подробно, не стесняйся. Чтобы тебе помочь, я должна о тебе очень много знать.

— Скоро появился второй отчим. Поликарп. Это вышло через друзей Корнея, ну, отца. Они пришли навестить мать, а один у нас остался ночевать. Вначале Поликарп был ничего. Обещал мне золотые горы — машину собирался купить. Говорил: хочу вам помочь. Когда отец из тюрьмы вышел, то пришел к нам, взял стул и два стекла выбил. А второй отчим за это дал ему пару затрещин. Мать ушла к Поликарпу. Отец взял нож и пошел туда. Ему опять врезали. Потом было нормально. Тоня ездила со вторым отчимом на рыбалку, а я жил в пионерском лагере. После он стал пить и уволился с работы. Когда все стало дорого, Поликарп начал ловить на льду корюшку. Мать сперва работала дворником, потом оператором котельной, потом в столовой, потом уборщицей на заводе. Отчим как-то меня спрашивает: хочешь деньги заработать? И мы поехали на дамбу ловить рыбу. Я сломал весла. Он лаялся, но не бил. Продавали рыбу. Жили нормально. Как-то Поликарп с друзьями уехал на день в лес, а вернулись они через неделю. Говорили, что заблудились и рыба плохо шла. В сентябре-октябре я поехал с ними в Приозерск на рыбалку. Потом начались дни рождения. Поликарп уехал к другу и заблудился, а еще подрался. Тоня не спала ночь, ждала. Вообще, мама тогда уже спилась. Я ухаживал за сестрой. Тоня не могла встать с кровати. У нее началось психическое расстройство: она никого не узнавала, хотела убить Настю. Поликарп ее остановил. Отвезли сестру к бабе Фросе. Потом мама стала звонить, кричать и плакать. Отчим тоже пил и ничего не мог объяснить. Поехали в Приозерск. Познакомились с дедом на острове. Дед этот скоро умер. Там жили еще женщина и мужик, Фома. Отчим с ним познакомился. Стали вместе ловить рыбу подо льдом. Весна началась. Стали лед взрывать. Их оторвало. Фома ну и еще кто-то — утонули. Женщина почувствовала весну и стала командовать: уматывайте! У нас были ссоры с местными жителями, которые воровали у нас сетки. Уехали. Поехали на дамбу. По пятьдесят-шестьдесят килограммов в день ловили. Корюшка, плотва, окунь, подлещик. Лещи рвали сети. Когда рыбу несли, на меня взвалили сундук в шестьдесят килограммов Я его бросил на дороге и пошел к ним. Приехала машина. Взяли себе рюкзак. Уехали. Отчим сказал: бить тебя не буду, езжай домой. Я приехал, стал сдавать бутылки и на это жить. Нет денег — иду бутылки искать. Бабушка не помогала. Отец дома тоже не жил. Не знаю, что он делал. Поликарп приезжал, давал задания. Сказал, скоро будем меняться. Мы приехали в Рощино, потом в Лосеве. Ловили рыбу. В Репине с нами познакомился один бомжара, Артур, с сыном Олегом. Они стали жить с нами. Потом все уехали. Мы остались на полмесяца с бомжарой и его сыном. Я что-то не сделал. Он стал меня гонять. Потом вернулась мама Тоня. Потом приехал отчим и сказал, что мы меняемся на дом в Приозерске. Мы, кажется, поменялись. Пришли на какую-то базу. Жили у служителя. Приехали два амбала: один Весло, другой — Трейлер. Спрашивают, хорошо ли у нас рыба ловится? А в октябре Поликарпа забрали в тюрьму, сказали, что он уже давно был во всероссийском розыске за мошенничество. Последнее, что он сделал, — кого-то обокрал. На него подали в суд. Весло и Трейлер приводили на базу ментов. Простите… Те сказали служителю, чтобы он нас убрал. Мать куда-то уехала. Я поселился в полиэтиленовой палатке, в которой жили грибники. Жил в ней до тридцать первого декабря. Новый год справлял лежа на подстилке. Чтобы есть, ходил ставить сетки. Потом караулил. Начались морозы. Рыбы стало меньше. Ну, в общем, наловился. Поехал продавать. Когда вернулся, лунки замерзли. Ко мне в полиэтилен залезли и все украли. Сверлить было нечем. Я пошел по льду в сторону базы. Отморозил ногу и ухо. Пришел к служителю. Он меня принял. Я жил неделю.

Сумбурный рассказ Ремнева о бесконечной рыбной Ловле показался Морошкиной трогательным, хотя и несколько занудным. Она даже уличила себя в том, что стала украдкой принюхиваться, не пахнет ли от мальчика рыбой, По, по счастью, от него потягивало лишь табаком, — конечно, рассудила Соня, кто же о нем позаботится, когда вообще непонятно, как он уцелел в череде выпавших на его долю испытаний. Ваня, похоже, не собирался прекращать свою эпопею — мальчика, видимо, никогда не расспрашивали о его драматичной судьбе.

— Потом меня отвезли в больницу. Там я узнал, что Нашу квартиру поменяли на дом, а дом продали, но мы в нем почему-то так и не были прописаны. Нас обманул Поликарп. До этого он уже сидел девять лет за аферы и грабежи. В больнице я лежал две недели. Я был почти здоров, и мне было нечего делать. Потом я ушел и явился к инспектору ИДН, спрашиваю: куда мне идти? Инспектор сказала, что отправит меня обратно в Ленинград. Меня направили в спецприемник. Там жил два месяца. Было отлично. Первая группа была от девяти до девятнадцати лет. Потом пришел азербайджанец. Мы чуть не подрались. Потом пришел наш парень, который измочил мента. Они подрались с азером…

Внимательно слушая подростка, Морошкина никак не подозревала, что уже становится для него смыслом всей его дальнейшей жизни. Ваня отчаянно влюбился в инспектора и посвятил этой идеальной, на его взгляд, женщине одно из своих первых стихотворений, которые, как потом оказалось, он довольно неплохо исполняет под собственный аккомпанемент на старой, колотой гитаре:

Через месяц после их знакомства Ваня стал заявляться в инспекцию без приглашения. Он рассказывал Софье, словно отчитывался, о своих нехитрых делах, показывал стихи о городе и природе. Морошкина не стала обрывать эти внезапные визиты, полагая, что, не желая того, невольно заменила Ремневу мать. Но однажды, под рыхлую дробь весеннего дождя и коридорный гам отделения милиции, Ваня неуклюже и трепетно признался сорокачетырехлетней даме с, мягко говоря, не идеально сохраненными зубами в своей сильнейшей к ней любви. Тогда он и вручил Морошкиной несколько тетрадных листков.

После знакомства со стихами у «безмолвного стана» возникла необходимость всерьез заняться судьбой талантливого юноши, и Софья, разыскав координаты Корнея Ивановича Ремнева, назначила ему по телефону встречу в своем кабинете. Мужчина явился без опоздания и даже, как поняла Морошкина, заранее, поскольку, выходя в коридор, она видела этого лысоватого скорбно-комичного человечка где-то уже за четверть часа до оговоренного времени.

Внешность Корнея выражала заискивание и угодливость. Даже в кабинет он заходил, словно бы пятясь назад. Инспектора, наверное, даже не удивило бы употребление посетителем забытого окончания «с». Этого почему-то не произошло, а поразило Морошкину другое: как у такого мелкого и рыхлого мужичонки мог вырасти такой рослый и крепкий сын? Или здесь что-то не так, и он, может быть, вовсе не отец Ивана?

— Вы понимаете, что при таком образе жизни ваш сын может совершить преступление, которое будет караться лишением свободы? А в колонии его ждут очень суровые испытания. Кажется, вы это и сами хорошо знаете. — Соня начала профилактику с обычного набора фраз, к сожалению, ничего не значащих для большинства ее собеседников, да, в общем-то, с каких-то пор и для нее самой. Вначале она боялась чем-либо выдать свое отношение к мальчику, но вскоре поняла, что с этим папашей она может ни о чем подобном не волноваться. — Должна вам честно сказать, что в настоящий момент в спецшколе и в колонии ко всем прочим испытаниям добавились еще голод, холод, болезни и необычайная человеческая жестокость. Вы готовы обречь на это своего сына?

— Ну а что от судьбы-то бежать? Никуда ведь все равно не денешься! — В лице у Ремнева имелось нечто от обезьяны, а за нижней губой было словно что-то запрятано, — дети обычно для такой гримасы заворачивают под губу язык. — Я к таким вопросам подхожу чисто по-философски и полагаю, что пока парень не перебесится, сам чего-то в жизни не поймет — ему читать морали бесполезно. А если он сорвется — ну, значит, не повезло.

— А вам не приходило в голову, что вашему сыну необходим в жизни образ любящего его отца, достойного и полноценного мужчины, а не такого, простите, как вы, смятого жизнью человечка? — Морошкина оборвала раздражающие ее, бесполезные для Вани рассуждения. Неужели она всерьез надеялась обрести союзника в борьбе за судьбу подростка в лице этого никчемного создания с тревожными, прыгающими глазками? Или ей просто нестерпимо захотелось увидеть того, кто произвел на свет Ивана?

Глава 25. Узники СПИДа

Тот, кого уже год называли Людоедом Питерским, с каждым новым совершенным им преступлением обретал в людской фантазии все более нечеловеческие свойства. Над созданием столь нереального образа работали в основном СМИ, имевшие, конечно, свой резон, обусловленный тиражами, рейтингом и прибылью. В свою очередь, благодаря журналистам получали возможность высказаться свидетели, все до единого — косвенные, а также сотрудники силовых ведомств, психиатры, сексологи, провидцы и иные, самые неожиданные фигуры, способные подогреть интерес публики к монстру.

Сам же Людоед Питерский, по мнению криминалистов-профессионалов, не обладал ни умением перемещаться во времени, ни даром гипноза, ни сверхъестественной физической силой, ни особыми запросами и качествами пищеварительной системы — одним словом, почти ничем из того ассортимента невероятных свойств, коими наделили журналисты таинственный объект своего повышенного внимания.

В то же время у Лю, как звали в своем кругу Людоеда журналисты, наличествовали очевидные слабости. Так, к примеру, любил он созерцать разные натуралистические страсти. Показом таких страстей грешила, между прочим, знаменитая передача Лолиты Руссо «Детская тема». Журналистка часто загружала видеоэфир историями о детях-инвалидах, описаниями различных насилий над несовершеннолетними, вплоть до тех, которые совершал и сам Людоед Питерский.

Герой и зритель, сидя напротив радужного экрана, внимал Лолите как доброй сказочнице и аккуратно записывал все ее передачи на видеомагнитофон.

Готовясь к грядущей программе, Лю еще с вечера дал предварительную команду таймеру видеомагнитофона запечатлеть очередную передачу полногрудой журналистки, сам же расположился в нерекомендуемой близости от телевизора и сладострастно отсчитывал последние секунды перед появлением своей фаворитки. Страсть эта, впрочем, не помешала каннибалу внести Лолиту в список своих потенциальных жертв, ожидая лишь срока, когда в ее арсенале иссякнут все эти столь приятно тревожащие его истории…

* * *

Изможденное лицо девочки лет десяти вывело Лю из оцепенения, в которое он в последнее время стал все чаще и вроде бы беспричинно впадать, уподобляясь затаившейся терпеливой рептилии.

Ребенок покоился на носилках. К локтевому сгибу ее левой руки была пристроена капельница. В окружении угадывалось присутствие медиков.

— Пока законодатели не могут окончательно договориться о том,разрешать или нет, а если разрешать, то в какой форме, международное усыновление наших детей, — высокий, озорной, как бы вызывающий Лю на поединок, голос Руссо пролился из динамика телевизора, — мы становимся свидетелями все более тяжких преступлений в отношении несовершеннолетних. Эта девочка была совершенно случайно обнаружена в одном из закрытых публичных домов экзотической азиатской страны. Я не имею сейчас возможности, в интересах проводимого следствия, сообщить что-либо более конкретное. Могу сказать только, что несколько лет назад девочка была удочерена семьей иностранных граждан и вывезена за рубеж. Сейчас ребенок не только находится в невменяемом состоянии, но и крайне тяжело болен. Пока окружающие зовут девочку Марией Азиатской, но мы надеемся, ребенок придет в себя и поведает свое настоящее имя. В любом случае мы еще расскажем вам об этой трагической судьбе.

* * *

— Что-то ты сегодня кратенько… — посетовал Лю, полагая, что передача близится к завершению, как вдруг увидел, что камера движется по больничному отделению и проникает в палату, где на кровати лежит мужчина и прикрывает ладонью, словно козырьком, свое лицо.

— Как известно, СПИД — болезнь взрослых, позже распространенная ими среди детей. Жертвы СПИДа бывают разными. — Вновь раздавшийся голос Лолиты заставил Лю оживиться. — Перед вами находится человек, который не стесняется своей болезни и готов поделиться ощущениями обреченного, не первый год находящегося в плену «чумы двадцатого века».

— Ну, я себя обреченным не считаю, хотя для многих ВИЧ-инфекция и кажется чем-то чересчур скоротечным. — Физиономия больного была малоразличима, хотя во время речи он и отстранял от лица свою ладонь, очевидно, все же желая напоследок покрасоваться перед телезрителями.

— Скажите, а почему вы так легко согласились выступить по телевидению? — С правой стороны экрана показалось ухо ведущей, и Лю очень явственно представил себе, как впивается в эту пухлую мочку зубами и как удивленно и яростно кричит его жертва.

— Наверное, потому, что мне все-таки уже нечего терять, а точнее сказать, почти нечего бояться. — Обреченный герой достал левой рукой папиросу, потом появилась зажигалка, и он упоенно затянулся. — Я теперь больше вспоминаю, чем мечтаю, ну а мечтаю я о том, чтобы поскорее отмучиться.

— Вы готовы честно ответить на вопрос, каким образом вы заразились? — Журналистка оставалась верна своей манере задавать беспощадные вопросы, и это тоже развлекало Лю.

— Половым, как это чаще всего и происходит. Вас, наверное, гораздо больше интересует: от кого? Я сознаюсь и в этом. — Больной брезгливо стряхнул с папиросы пепел, очевидно, на пол, и вновь слегка отвернул от лица ладонь. — Я заразился от одного молодого человека. К сожалению, с ним вы уже не сможете побеседовать, потому что он в настоящее время уже совершил то, что мне еще предстоит, — он умер.

— Как протекает болезнь? Что вы испытываете? — Эти вопросы ведущей программы «Детская тема» сопровождались демонстрацией больничной мебели, маркированного красной краской белого эмалированного судна, светло-зеленой стены, облицованной возле раковины белым кафелем, грязно-синего халата, висящего на длинном гвозде, неаккуратно вбитом в торчащую из стены деревянную пробку.

— Во-первых, почти нет сил. Иной раз лежишь и думаешь, как бы встать. — Больной вновь отстранил возложенную на лоб руку и слегка повернул голову в сторону окна. — Я тут захватил свои занавески, так до сих пор не смог их окончательно закрепить. Немного поработаю — лягу отдохну. Встану на табуретку, руки подниму — опять плохо. Буквально полуобморочное состояние. Во-вторых, постоянная боязнь сквозняков. Для нас самое страшное — высокая температура. А подымается она из-за малейшей простуды. Ну а в-третьих, боль. Она, знаете, бывает такой, что иногда начинаешь всерьез завидовать тем, кто ее уже не может испытывать. Причем болит не только все тело, а даже где-то за ним. — Человек сделал левой рукой круговое движение, обозначая в пространстве границы своей боли. — Иной раз, видите, даже руками можешь замерить, где эта боль кончается. Это, я вам скажу, где-то на расстоянии полуметра, не больше.

— Как вы думаете, наше общество готово к такой болезни, как СПИД? — Этот вопрос ведущей оператор продолжал сопровождать начатым им во время речи больного путешествием снизу-вверх по небесно-голубой занавеске, на которой были изображены розовые херувимы с изготовленными для стрельбы луками. Теперь камера увеличивала ржавые зажимки на карнизе, по крайней мере половина из которых была еще не зафиксирована на ткани.

— Наше общество совершенно не готово. — Ответ прозвучал несколько по-школьному. Камера отъехала от занавески и уткнулась в решетку, установленную на внешней стороне окон. — Я здесь не первый раз, да и в других клиниках лежал, и скажу вам. что к нам, больным или просто инфицированным, отношение в основном отвратительное. Я знаю случаи, когда тем, кого ставили на учет, поджигали квартиры, отказывали в приеме на работу, а кое-кого даже убивали. Я хочу сейчас спросить телезрителей: неужели вы забываете, что мы — такие же люди и что наша болезнь отнюдь не радость, а страшное горе, которое, кстати, не дай Боже, может постигнуть каждого.

— А почему на больничных окнах решетки? Это для вас или, простите, от вас? — На экране вновь показалось небольшое ухо Лолиты с золотой серьгой в форме изогнутой рыбки.

— Да нет, вход и выход у нас совершенно свободный. Ну, исключая время процедур, тихого часа и отбоя. А так я могу погулять, съездить по делам, могу отлучиться на выходные. Вообще, мы в том положении, когда бежать уже некуда. Ну а то, чтобы здесь кого-то преследовали со стороны, — я об этом не слышал.

— Насколько я поняла, — ухватилась за слова больного Руссо, — ваше передвижение абсолютно свободно. А если больной СПИДом вступит с кем-нибудь в контакт без надлежащей страховки и инфицирует партнера, что тогда?

— Каждый из нас дает соответствующую расписку. Но как вы запретите заниматься сексом? Юридическая ответственность? А какая? Ну осудят ВИЧ-больного, даже отправят его в тюрьму, а там-то ему ведь необходима отдельная камера. Вы понимаете почему? А если ему станет худо — куда его девать? Его опять возвращают в больницу. В то же время нельзя же нас всех на всю жизнь в больницу засадить?! Тем более сейчас, когда в нашей стране все так трудно и все так дорого стоит. Ну а как предупредить нежелательные половые связи? Как нас заставить не любить? Это ведь тоже пока неизвестно…

Глава 26. Сны и видения

Он управляет автомашиной, похожей на «Оку», почему-то бронированной, но с открытым верхом. Машина мчится вниз по нескончаемому склону. Стас перестает жать правой ногой на газ, но вдруг чувствует, что его левая ступня застревает между педалями сцепления и тормоза. Тут же он замечает, что его нагоняет фура и ее фары раздраженно мигают лампами дальнего света. Весовой жмется к обочине и роняет взгляд на свои ноги, которые оказываются обутыми в странные ботинки. «Американские, что ли?» — задумывается Стас, рассматривая мощные башмаки из натуральной кожи с нелепыми, хотя, может быть, и дельными приспособлениями.

Он пытается высвободить левую ногу из ботинка. Это, к его радости, получается. Обувь остается между педалями.

Стас выезжает на встречную полосу и старается понемногу притормаживать. Фура ревет с правого боку от него, но не обгоняет, а движется параллельно, исключая возможность возвращения Весового в правый ряд.

Стас предполагает вариант появления встречной машины и сразу же замечает предупреждающее мерцание, которое вскоре превращается в угрожающее горение нескольких фар и сигнальных огней. Значит, впереди — еще одна фура…

Вокруг Весового — всевозможная малогабаритная военно-морская техника, зафиксированная на стапелях. Здесь буксиры, батискафы, торпедные катера, катамараны и даже миниатюрные подводные лодки. Все модели блестят и сверкают свежей краской. «Наверное, эго выставка», — догадывается Станислав, осматривая обширный павильон, похожий на те, что построены больше тридцати лет назад в Гавани на Васильевском острове.

В помещении — много посетителей. Они странно застывают, когда Весовой забывает об их присутствии, и вновь начинают двигаться, стоит ему обратить на них свое внимание.

Около каждого экспоната находится экипаж. Стас замечает миниатюрную подлодку и торпедный катер, рядом с которыми стоят моряки в русской форме. Ему крайне приятно отметить участие России в этой наверняка престижной выставке. Он оказывается рядом с соотечественниками и окидывает их приветливым взглядом. Ему хочется осмотреть катер изнутри. Он берется левой рукой за железную лестницу, более похожую на спортивный снаряд, чем на морской трап. Вместо того чтобы ухватиться второй рукой и начать подъем. Стас повисает на левой и только тут замечает, что он совершенно голый. Весовой тотчас утешает себя тем, что в наше время вседозволенности публика вполне способна принять его вид и поведение за рекламную акцию, причем неважно, каких товаров и услуг.

Весовой предполагает, что российским морякам, как часто случается в последние годы, не окажут здесь должного внимания, но вдруг замечает, что они собираются воедино для групповой фотографии. Это радует Станислава. Он вглядывается в родные лица, вслушивается в родную речь и понимает, что ничего родного в этих людях нет. У мужчин — рыжие волосы и желто-розовые глаза. Речь у них в крайнем случае американская, но никак уж не русская — лающие, мяукающие звуки, слушая которые Весовой представляет, что во рту у каждого моряка пузырится по целому блоку жвачки.

Экипаж уже выстроился для снимка. Стас решает исчезнуть, но совершает вдруг почему-то как раз то, чего никак не мыслил допустить, — он встревает между моряками и фотографом. Вспышка, и бывший военнослужащий запечатлен в голом виде на фоне моряков и военно-морской техники. Что ж теперь поделать? Может быть, это станет для него оглушительной рекламой и Весовой сможет набрать должное количество голосов в выборах на пост генерал-губернатора, о победе и которых он, оказывается, потаенно мечтает…

Глава 27. Заботы бизнесмена

В последнее время, которое, вероятно, допустимо измерить сроком от трех месяцев до полугода, Игорь Семенович с интересом наблюдал за происходящим в его мозгу незнакомым до этих пор явлением. Оно выражалось в том, что Кумиров как бы о чем-то рассуждал, но, пытаясь проанализировать свои мысли, убеждался вдруг, что его голову заполняет сплошная абракадабра.

Так бывает, когда в компьютере не прочитывается дискета, из-за чего на экране монитора вместо связного текста всплывают сочетания загадочных символов, переплетенные обилием цифр и знаков препинания.

— Авангард, — заключал в таких случаях владелец ЗАО «САМ» и продолжал наблюдать за творящейся в его голове бессмыслицей в надежде извлечь из хаотичного роения слов хоть что-нибудь конкретное. К вящему сожалению Игоря, из этой затеи ничего не получалось.

Бизнесмен усматривал в забавных, но одновременно и настораживающих состояниях некоторое сходство с выкрутасами некоторых художников, когда на их полотнах присутствуют вроде бы все атрибуты живописного искусства: колорит, свет и тень, композиция, но в то же время нет ни одного узнаваемого предмета. При этом порой кажется, что ты вот-вот отыщешь ключ к решению предложенной загадки и назовешь изображенное знакомым словом. Но нет, этого не происходит!

Находил место в анализе Игоря и опыт сновидений, которые вроде бы ясны и запоминаемы, но стоит пробудиться, как вся информация тотчас стирается и ты не можешь восстановить ни одного конкретного момента, потому что это уже не из чего сделать.

Кумиров не мог сказать, будто его очень пугают эти новые состояния. Подтрунивая над самим собой, Игорь думал о том, не может ли подобный бред полностью подменить его здравомыслие? Что с ним тогда станет? Кто будет с ним возиться? Вообще, откуда у него этот недуг? Или это порча? Не могло же на него подействовать отравление отца?! А мать? Все-таки наследственное? А если… Ну да, у него же — СПИД. Так это со всеми так бывает? Надо бы при случае расспросить ветеранов…

* * *

Сегодня Кумиров обнаружил хаос в голове после внезапно одолевшего его полуденного сна, так что некоторое время еще полулежал в мягком кресле, словно бы даже затаившись, и пытался отследить возникновение в холостых усилиях мозга хоть одной полноценной мысли. Вскоре, впрочем, работа мозга наладилась, и Кумиров принялся мысленно репетировать грядущую встречу с доверенными лицами.

В машине Игорь заглянул в зеркало заднего вида и адресовал своему отражению самые лучшие пожелания. Он вполне сознавал свою любовь к этому обаятельному и властному мужчине, которого знал уже больше сорока лет, и всегда находил с ним общий язык. Конечно, Кумиров не отказался бы от более классической архитектуры лица, хотя, если признаться, сохранял многолетнюю привязанность к изначальным, пусть не совсем внятным, формам.

Игорь догадывался, что существуют и иные оценки его внешности. Например, вполне уместно было сравнить его с попугаем Особенно в отношении формы головы, которая даже своими кивками и наклонами повторяла манеры говорящей птицы.

Кумировский нос за свою крючковатость с детства был прозван клювом. К тому же эта часть лица имела свойство краснеть и белеть, что также не оставалось без внимания окружающих.

Верхние передние зубы у Игоря были несоразмерно крупными, и, когда рот был сомкнут, они часто выезжали на нижнюю губу, будто бы закусывая ее в некотором беспомощном смущении. Эта особенность, в свою очередь, роднила президента ЗАО «САМ» с грызунами.

Кумирову не раз рекомендовали обратиться к стоматологу, чтобы подпилить чрезмерные резцы. Он не возражал, но и не спешил расставаться со своим изъяном. Чтобы скрыть неправильный рисунок нижней части лица, Игорь после окончания института отпустил усы и бородку, отчего обрел сходство с живописными изображениями испанских герцогов, кардиналов и других сановных персон средневековья. Окружение Кумирова, да и он сам не раз дивились тому, сколь легко бородка может придать даже самому карикатурному лицу черты благородства, значительности и респектабельности.

Проезжая мимо станции Удельная, Кумиров с любопытством разглядывал нищих. Одни из них ухитрялись торговать каким-то украденным вторсырьем, другие лишь уныло клянчили, пользуясь пробкой у железнодорожного переезда и без единого слова курсируя между машин.

Один раз, стоя на переезде в ожидании поднятия шлагбаума, Кумиров расслышал разговор проходивших мимо его машины людей. Эго были мать и двое сыновей примерно восьми и шести лет. Все трое увлеченно спорили о том, какую сумму они сегодня на самом деле сэкономили: пятьдесят копеек или рубль? «Рубль, который, по сути, меньше советских десяти копеек, — с приятным холодком в суставах подумал бизнесмен. — И как это для них важно! Каков же доход этой, вероятно неполноценной, семьи: четыреста, пятьсот рублей, тысяча? Вряд ли больше, если судить по их экипировке. Но это ведь столь ничтожные копейки, которых может хватить одному человеку при усиленной экономии разве что на неделю, а дальше?..»

Еще несколько лет назад, пока улицы размозженной сверхдержавы не заполонили люди, выброшенные из жизни и, по сути, приговоренные политической катастрофой к смерти, Игорь Семенович, блуждая по дальнему зарубежью, недоумевал — почему тамошних бомжей никто вроде бы не удостаивает должным вниманием: они ведь такие же люди! И только здесь, на родине, бизнесмена вдруг озарило: добропорядочные граждане, во-первых, боятся бродяг, поскольку только один их вид напоминает им о том, что и они сами в любой момент могут оказаться в их зловонной компании; во-вторых, они, несомненно, завидуют тем, кому уже почти нечего терять; ну и, в-третьих, они ненавидят этих обреченных за то, что те согласились со своей судьбой, и с загробной улыбкой, инфернальным смешком приветливо ждут своей очереди на удаление из неудавшейся игры под названием «человеческая жизнь».

Анализируя собственное самаритянство, Игорь только с серьезным усилием мог вспомнить случай, когда «спонсировал» уличных побирушек. Задумавшись, он объяснял это тем, что не подает милостыню не по причине собственной скупости, а лишь потому, что старается не нарушать незримой, но ощутимой оболочки, изолирующей его от этой касты неприкасаемых и обреченных, подобной толпам прокаженных, бродящих среди отвергнувших их людей с шутовскими знаками отличия. Впрочем, он ведь и сам был отмечен, по жалуй, наиболее позорным для двадцатого века клеймом. Это значит, что особой разницы между ними не существует. У него СПИД физический, у них — социальный. Их беда — наглядна, его распад происходит пока что незримо.

Факт игнорирования попрошаек принуждал бизнесмена к оценке собственных человеческих качеств, и Кумиров задавал себе хорошо знакомый с детства вопрос: какой он на самом деле — хороший или плохой? Тотчас после появления этого вопроса возникал и другой: а по какой, собственно говоря, шкале оценивать свои свойства? Это ведь, согласитесь, довольно существенная деталь — кто и как тебя воспринимает? Ведь каждый из нас для одного — плохой, а для другого — хороший. Правда? Ну, например, ссудил ты кому-то безвозмездно тонну баксов, ну просто подарил, — что же, разве после такого жеста ты не станешь для этого человека хорошим? Впрочем, может быть совсем наоборот — он тебя возненавидит и проклянет! Здесь ничего нельзя сказать наверняка, хотя в итоге тебя будут считать тем или другим, то есть прозвучат разные мнения, которые еще придется каким-то образом подсчитывать, чтобы вынести определенный приговор. Только вот, пожалуй, если поразмыслить, — можно ли кого-то признать хорошим, если хоть один из десяти, из ста, даже из тысячи воскликнет: нет, он — плохой! Ну и, естественно, наоборот, какой же ты плохой, если, скажем, твоя мать или жена произнесет: не судите его строго, он — хороший! Вот так-то, господа судьи!

Впадая в подобные размышления, Игорь всегда выводил незыблемое мнение, что он все же — хороший. Раньше, правда, был человек, который цинично опровергал это мнение, и человеком этим являлся Мстислав Самонравов. При каждой встрече или телефонной беседе Мстислав виртуозно выявлял в Игоре самое недостойное, низменное и греховное.

Если Самонравов беспокоил Игоря по мобильному телефону, то каждый раз (ну не надоест же ему!) с незримой улыбкой интересовался: «Я тебя, милый, не снял с тела?» или «Ты, наверное, только что закончил, да?»

Стоило в их беседе упомянуть особу женского пола, способную, по мнению Мстислава, представить для Кумирова сексуальный интерес, как Самонравов заговорщически шептал: «Надеюсь, она качественно выполняет все твои прихоти?»

Когда речь заходила о деловых партнерах или результатах сделок, Самонравов, сощурясь будто на яркий свет, причмокивал губами: «Ты его крепко кинул?» или «Не забывай, что в бизнесе друзей нет, главное — кто кого первым шваркнет!»

«Неужели я произвожу на него впечатление законченного подонка? — терялся Игорь. — А что же остальные? Ни в грош меня не ставят, но боятся или не хотят выдать свое истинное отношение? Да нет, наверное. Мстислав сам исчадие ада и судит обо всех как о себе — вот так и получается. Не стоит, право, расстраиваться. Успокойся. Ты сделал людям немало хорошего и заслуживаешь не столько упреков, сколько похвалы».

Кумиров готов был согласиться с Самонравовым в том, что большинством людей движут чисто животные инстинкты. Но ведь кто-то же совершает научные открытия, создает духовные ценности?! Если бы человечество имело лишь сексуальные, желудочные и прочие примитивные интересы, то откуда бы взялись картины, симфонии, храмы, самолеты — все то, что изобретается, создается, зачастую не только не за награду, а, наоборот, под угрозой смертных мук.

Размышляя о человеческой дерзости познания и разрушения, неистребимого стремления к власти и вечности, Игорь Семенович допускал во всем этом неизбежное присутствие греха. Особенно его мучили вопросы ответственности за нарушение божественных заповедей. Будучи крещенным в православие, Кумиров бывал в церкви и иногда даже отстаивал полную службу. В эти физически тяжелые для него часы Игорь формулировал свои вопросы к священнику. Среди них был вопрос и о том, за какой грех какая полагается мера наказания? И главное — как определить саму степень греха? Могут ли в этой сфере существовать какие-то формы расчета? Например, гордыня. Вроде бы одно из самых тяжких преступлений. А какова должна быть гордыня, чтобы тебя упекли в ад? И как соотнести масштабы и последствия гордыни раба и фараона, советского политзаключенного и очередного генсека?

* * *

Игорь Семенович всегда повторял людям своего круга, что это именно они — политики и бизнесмены, а не кто иной возвели бандитизм до уровня государственной системы России.

— Мы с каждым годом все больше развращали взятками правоохранительные органы и толкали их на все более тяжкие преступления. — Удачливый бизнесмен не боялся шокировать своей откровенностью аудиторию даже на официальных встречах. — Мы коррумпировали армию, склонили к бандитизму звезд нашего спорта.

О современной практике некоторых бывших олимпийских звезд Кумиров знал не понаслышке, поскольку сам с ними непосредственно сотрудничал.

Первый раз Игорь обратился за помощью к спортсменам-клоповцам по поводу получения затянувшегося долга со своих давних деловых партнеров.

Кумиров бывал уже в этом неприметном полуподвале на Лесном проспекте, где обосновался необязательный господин N. Частную фирму опекали бойцы какой-то охранной структуры, учрежденной, по заносчивым словам должника, некими отставными чинами, вхожими в лучшие годы чуть ли не в кабинет Президента России.

Когда Игорь спустился с двумя своими спутниками на три ступеньки вниз, перед ними возник упакованный в камуфляж молодой человек. Клоповцы, не здороваясь, прошли через него, будто через воздух, и направились в глубь помещения.

— Вы куда? — опешив от навязанного стиля, шепнул охранник вслед пришедшим.

— Домой, — тихо сказал Весло и продолжил свой путь. Трейлер же озорно засмеялся похожим на звук электронной игрушки смехом.

Боец не стал настаивать на дальнейшем общении и вернулся на свой пост, где висела рекламная этикетка с мудреным названием фирмы и ее, для кого-то, возможно, и спасительными, реквизитами.

Гости прошли по низкому коридору, размеры которого еще уменьшились из-за столь модных в девяностые годы подвесных потолков, с которых на головы пришедших тек, как лава, оранжевый свет. Проходя мимо приоткрытой двери с надписью: «Служба безопасности», где мерцал голубой свет, они различили, как за столом мелькнуло надменное лицо пожилого и, похоже, активно пьющего мужчины. При виде посторонних сидящий тотчас вывернулся из-за стола и, откашливаясь на ходу, выскочил в коридор.

— Уважаемые! — окликнул сотрудник службы безопасности трех удаляющихся мужчин.

— Ты — кто? — не оборачиваясь, на слух отслеживая шаги, поинтересовался Весло.

— Я, ребятки, старший смены, — повышая свой голос, скороговоркой произнес охранник.

— Тебя в твоей каморке запереть или сам сгинешь? — Весло резко остановился и развернулся всем телом к настигающему их охраннику. То же совершенно синхронно сделал Трейлер.

Игорь Семенович не спеша, как бы нехотя, с отработанным величием, позволил себе повернуться вполоборота…

* * *

Когда клоповцы, словно волки в стадо овец, скрипя кожей, хохоча и матерясь, вторгались в офис Кумирова, Игорь Семенович чувствовал себя одновременно и беспомощным, и всемогущим. Здоровяки резво шутили с женщинами и напоминали козлоногих сатиров, соблазняющих сочных нимф. Почтительно глядя на бугры мышц, распиравшие в разные стороны одежду спортсменов в соответствии с их намеренно вялыми, но упругими движениями, Кумиров вспоминал сказку о мешках с волшебными ветрами и представлял, что же произойдет в России, когда все ветры вырвутся на волю.

Достаточно просторный кабинет Игоря, заполненный тяжеловесными гостями, на его глазах превращался в консервную банку. Мощные фигуры клоповцев подавляли и где-то, признаться, даже покоряли Кумирова. «Один такой жлобина может десяток мужиков перебить, — прикидывал бизнесмен бойцовские качества атлетов. — Это же просто страшно представить, что будет, если таким вот кулачищем да по голове навернуть!»

Своим поведением клоповцы разочаровывали собеседников, оказываясь добродушными и несколько простоватыми, но Игорь по-своему рассматривал и это свойство своих гостей. «Эти ребятишки, как львы или тигры: ими можно любоваться, завидовать их мощи и грации, называть лапушками, — рассуждал Кумиров. — А потом эти лапушки, если оголодают или разозлятся, тебе одним взмахом лапы брюхо вспорют или хребет перебьют».

Сегодня Игорь Семенович пригласил своих помощников, чтобы дать им несколько неотложных поручений.

Часть дел назрела довольно давно, а некоторые возникли в последние дни. Во-первых, он сообщил им о том, что после жестокого избиения и ограбления его мать скончалась. Во-вторых, его опять очень огорчил Сашка: мало того что мальчик никак не может развязаться со своей плебейской компанией, особенно с этой негроидной потаскухой, так он еще влип в какую-то детективную историю с суматохинцами. В-третьих, какой-то малолетний придурок подбил его младшего сына на побег из психушки, а теперь нагло звонит и требует за Костю выкуп в тысячу долларов. Что за напасти на него навалились?!

Во всех этих неприятностях Кумирова утешало лишь то, что Костиного незадачливого дружка уже почти вычислили, а Сашка, слава Богу, нарвался на своих, и те хоть и не знали, с кем имеют дело, но не убили его и не покалечили сразу, а то бы Игорю уже никогда не видать своего старшего сына, а если учесть, что младший отпрыск Кумирова — безобразный уродец, то в плане отцовства будущему генерал-губернатору Санкт-Петербурга вряд ли бы кто-нибудь позавидовал.

* * *

Итак, хорошо, что все решилось достаточно быстро. Сашка правильно поступил, что тотчас примчался домой, хоть и был под немалой дозой всевозможной дури, что, впрочем, в возникшей ситуации было не самым опасным. Саша попросил охрану разбудить отца и, когда Игорь разрешил впустить сына, поведал о своей дурацкой вылазке на «Косатку».

Выслушав хронику событий, Кумиров-старший отправил сына искупаться под присмотром охранника в домашнем бассейне, а сам позвонил Лазарю, рассказал о конфликте и предложил свои условия решения: Вершок объясняет своей братве, чьим сыном является Александр, и они, естественно, забывают о всех своих обидах и претензиях, зато судьба Наташки и Ваньки остается целиком на их усмотрение, — желательно только, чтобы ничто не просочилось в прессу, поскольку это может травмировать его шаловливого сына. Сегодня Сашка под охраной (чтобы не натворил глупостей) отправляется на пару недель в Хельсинки.

Лазарь согласился с Кумировым, хотя про себя, наверное, проиграл не один вариант расправы и с Сашкой, и с Игорем, и со всем белым светом.

Глава 28. Олег Ревень о своей доле

— Здорово. Хрусталь! — Махлаткин звонко хлопнул Олега по спине. Ревень получил свою кличку за избранный им бизнес — сбор пустых бутылок и сдачу их в приемные пункты.

— Привет, Лохматка! — отозвался Олег и мягко прикоснулся к растопыренным пальцам Махлаткина. — Дай закурить!

— Ну ты халява, в натуре! Работать не хочет, а закурить ему дай! Чего вчера старухе в харю не въехал? — Колька деланно возмутился и выгреб из кармана несколько недокуренных сигарет. — Выбирай!

— А чего только хабарики? У тебя целых нет? — Ревень покраснел и со смущением все же стал машинально перебирать окурки, словно проверяя их на крепость.

— Что ты чинарики, как свой болт, щупаешь? — Махлаткин рассмеялся и бросил окурки на землю. — Да на! Не жадный!

Колька сунул Олегу пачку «Кэмела». Ревень достал сигарету. Махлаткин вытащил пистолет-зажигалку и дал приятелю прикурить.

— Ты, Ревун, ленивый, работать не хочешь. Сколько раз я тебе клевые темы предлагал. Вчера-то здорово струхнул? — Коля тоже закурил и поманил Олега на задворки Козьего рынка. — Ты вот сниматься не хочешь, а сигареты тебе подавай! Гуляшей и пенсионеров опускать не хочешь, а пиво от меня принимаешь. Будешь пивцо-то, Хрусталь?

— Давай. — Ревень согласно кивнул, послушно следуя за подпрыгивающим на каждом шагу Махлаткиным. — Я теперь, может, и буду стариков грохать. Когда ты еще пойдешь?

— Да хоть сейчас! Они вон у Сбербанка целый день тусуются. — Махлаткин с урчанием втянул в себя мокроту и харкнул, словно выбил изо рта пробку. — Там всего-то делов: налететь толпой, с ног сбить да лопатник сдернуть. Главное, чтобы на землю завалить — старики тогда ничего сделать не могут. Ну как вчера с этой клячей! Если ты подписываешься, я тебя высвистаю, когда мы соберемся. Ревун, а ты в последний момент не сдрейфишь?

— Нет, — уверенно сказал Ревень и тоже смачно сплюнул. — Я не могу больше голодать, да и отца нужно кормить. За меня, Лохматка, не бойся — не подведу!

* * *

За время своего бродяжничества Олег уже испробовал самые разные способы заработать и определил то, чего ему все-таки лучше никогда не делать: клянчить, одалживать и сниматься. Первое означало просить милостыню по вагонам метро или у церкви; второе — просить еду, деньги или вообще что-либо у других пацанов, а тем более у взрослых; третье — отдаваться за харчи или бабки у Московского вокзала, на Плешке у «Гостиного двора» или в любом другом месте, где маньяки выискивают голодных и бездомных малолеток.

Так вот, эти занятия, которые Олег сам себе запретил, на его глазах привели к беде уже не одного парнишку, а главное, тех, кто сломался и сдался, никогда уже не станут уважать настоящие люди и ни за какие ковриги не допустят в свою красивую и роскошную жизнь, о которой мечтал Ревень.

«Все равно, как я разбогатею, — рассуждал мальчик. — Но только своими руками, пусть даже грабежом — что тоже работа. А что, барыги, которые за рубль покупают, а за два продают, — они лучше или честнее? Да они также грабят всех подряд, только люди им не могут ничего предъявить. А я должен голодать, могу даже подохнуть, и буду бояться кого-то грабануть?! Да я такого найду «насоса», которому деньги уже давно некуда девать, и попрошу его со мной просто поделиться. Много-то мне и не надо — что-то пожрать да где-то поспать. И чтобы отца в больницу устроить. Вот это — обязательно. Я бате даже свою кровь отдам, ну и чего там еще потребуется. Мне не жалко. Он у меня один теперь и остался. Правда, он да маманя вспоминали, будто брат мой где-то бродит. Ну так кто ж его знает, кто он таков, может, тоже в подвале прижился? Да хоть бы и так — мне-то что? Вместе всяко легче бы вышло.

Конечно, если бы братан или кто другой мне за просто так, по-честному, помог, я бы этому добряку огромное спасибо сказал, — продолжал Ревень свои мысли, блуждая по Козьему рынку между изящных извне и бронированных внутри торговых ларьков и мечтая о том, до чего здорово было бы стать хотя бы на день хозяином вот такой точки с хлебом, колбасой и пепси-колой, — кормись, пока не лопнешь! — Но кто мой братан-то, я не знаю! Мать все умалчивала, батя до сих пор бурчит: рано, вот подыхать буду — скажу. А что за тайна такая? Они же имеют право знать друг о друге?! Может, Лохматку попросить разведать? Он ведь такой проныра: в жопу без мыла залезет!»

Олег смотрел на прилично одетых и по виду вполне сытых людей, тех самых взрослых, которые, конечно, тоже видели его и что-то о нем про себя думали: дома не живет, попрошайничает, ворует? Но почему бы им не подойти и не спросить: мальчик, ты не голодный?

«Они же взрослые, неужели они не понимают, что должны обо мне позаботиться? — Ревень пристально вглядывался в посетителей рынка, пытаясь продраться в их души через глаза, которые они старались поскорее отвести в сторону, якобы увлекшись видом заграничных упаковок. — Ну да, нам с отцом пока не везет, но мы — такие же люди, я тоже стану взрослым, начну по-настоящему зарабатывать и все им верну. Ну а сегодня-то что мне делать?»

Иногда Олегу в голову приходила мысль о том, что события последних трех лет не настоящие и судьба его складывается не взаправду, а понарошку. Мальчик даже начинал догадываться, что где-то живет такой пацан, как он, ему тоже одиннадцать лет, но у него совсем другая жизнь: родители живы, они по-прежнему всей семьей обитают в своей квартире, их счастью (неоцененному тогда!) ничто не угрожает.

Как все-таки было замечательно, когда все они вечером собирались дома: мать заканчивает готовить ужин, Олег накрывает на стол, отец досматривает «Новости» и привычно, без настоящей злобы, ругает политиков. Сейчас они сядут за круглый стол, отец с матерью, как у них издавна заведено, слегка полаются, но так, по-доброму, привычно, а для него даже радостно. Так бы они жили и жили в своей двухкомнатной квартире…

И вдруг все оборвалось. Не то чтобы сразу, а в несколько этапов, словно в компьютерных играх, где они один за другим проигрывали — каждый на своем уровне. И вот у всех, кроме Олега, не осталось ни одной запасной жизни, и их нет и никогда не будет, если Олег не отыщет дорогу в другой мир, где все они, наверное, до сих пор так и сидят за ужином, освещенные, словно всполохами костра, радужным телевизионным экраном.

А все началось с того вечера, когда отец вернулся домой с двумя здоровенными мужиками. Они были модно одеты и выглядели, как герои фильма. Чего стоили хотя бы кроссовки на одном из парней? Обувь светилась при каждом шаге тяжеловесного хозяина. Кроссовки напоминали фантастических рыб или космические корабли. Олег, кажется, во все время рокового для их семьи визита только и делал, что любовался этой волшебной обувью.

Впрочем, имелся еще один соблазн для подвижных песочно-зеленых глаз Ревеня-младшего. Это был радиотелефон в руке второго гостя. Аппарат тоже светился, издавал мелодичные звуки, продолжением которых становилась человеческая речь. Он, кажется, вел свою независимую ни от чего жизнь. Звонили часто. Гость отвлекался от разговора с отцом.

Тот, что в кроссовках, временами неожиданно, даже пугающе, но при этом красиво расправлял свои бугристые плечи под сверкающим, будто авиалайнер, серебристым спортивным костюмом с черными лампасами. Его голову украшала красная тенниска с длинным козырьком.

На втором гиганте были голубые джинсы и черная кожаная куртка с большим количеством кармашков и молний. На голове — кепка с приподнятой тяжелой задней стенкой, напоминавшая формой нарядную иномарку, на которой приехали гости.

Первый, или Поплавок, как про себя окрестил его Олег за красную тенниску на голове, напоминал манекен, который среди прочих кукол крутился за стеклянным колпаком на Невском проспекте. Второй, или Шестисотый, как назвал его мальчик, смахивал на одного знаменитого комика с птичьей фамилией.

Общаясь между собой, Поплавок называл Шестисотого Весло, сам же откликался на прозвище Трейлер.

Когда гости вошли, мать Олега, в чем позже ему не раз признавалась, тотчас почувствовала неладное, а позже ощутила откровенный, неизбывный страх. Она сразу угадала — Артур попал в аварию. Ей хотелось тотчас подробно расспросить мужа о происходящем, обратиться к гостям с сердечной мольбой: отступитесь вы от нас, люди добрые, пощадите семью, сына малолетнего…

Как мечтал Олег в те тревожные дни, когда понял, что у отца действительно серьезные проблемы, о том, чтобы к ним явился какой-нибудь герой, защитил и спас их от модно одетых бандитов. Мальчик представлял себе двухметрового силача в камуфляже, который безжалостно истребляет алчных громил. Позже этот сильный и добрый мужчина возьмет Олега на воспитание, и тот вскоре станет таким же могучим и непобедимым…

— Ты сегодня за гуманитаркой придешь? — Мечты Ревеня оборвал вызывающий голос Махлаткина. — Болтают, на площадь, где Данилыч ночью пирожки раздает, автобус с какими-то нанайцами подъедет.

— Это у памятника Пушкину? — Олег сощурился из-за едкого дыма, выпущенного Махлаткиным ему в лицо.

— Ну да, правильно: там еще на постоянке всякие агеи кучкуются — Коля запрокинул голову, сглатывая стекающую из бутылочного горлышка пену.

— А чего они привезут? Пожрать, да? — Ревень постарался представить, чем же действительно обрадуют их сегодня веселые (как обычно) люди, говорящие на чужом, непонятном языке.

— Ну ты, в натуре, рубанок! — Махлаткин шумно вздохнул и со словами «Больной, вот вам градусник!» сунул Олегу под мышку опустошенную бутылку. — Что они тебе привезут?! Ацетонки разной, грибов, воздуха, чеков штук несколько; да мы с тобой, Ревун-корефан, сегодня еще тот фестиваль для малолеток устроим!

Глава 29. Защитник безнадзора

Лицо Бориса Артуровича напоминало мордочку подвижного любопытного зверька. Зрачки были цвета сухого асфальта, а волосы — спелой картофельной кожуры, причем редко мытые, обычно были засалены и блестели. Из-за врожденного нарушения обмена веществ и целого набора аллергий у Следова постоянно тут и там возникали отеки и кожные раздражения. Лицо часто меняло оттенки, то делаясь оранжевым, то желтым, то лиловым. Одежда Следова, впитавшая все разнообразие ароматов животного мира, накопленное в квартире бесхозным зверьем, опекаемым его матерью, пахла тошнотворно.

По внешнему виду Бориса Артуровича довольно часто принимали за маньяка, в лучшем случае — за отпетого бродягу. Вероятность задержания сотрудниками милиции увеличивалась для него еще и в связи с тем, что молодой человек постоянно блуждал по вокзалам и у станций метро, где без устали разыскивал обездоленных и нуждающихся в его заступничестве детей.

Традиционной экипировкой Бориса были изначально черные, а ныне выгоревшие, вытянутые и изорванные на коленях тренировочные штаны и мягкого серо-молочного цвета изрядно поношенный офицерский френч без знаков отличия — форма упраздненной армии не существующей нынче страны ГДР. Под верхней одеждой угадывалась латаная клетчатая рубашка. Постоянной обувью Следову служили матерчатые спортивные туфли на резиновой подметке.

Те, кто впервые встречал Бориса, с ироничным изумлением замечали примостившийся в его нагрудном кармане мобильный телефон, который при внимательном рассмотрении представал всего лишь детской игрушкой. Впрочем, владельца, кажется, нисколько не смущала шутейность его средства связи — порой он даже что-то загадочно шептал в безответную трубку.

Однако и это было не все. Иногда, если френч был распахнут, из-под него вываливалась кобура с пистолетом. Но и эта деталь образа Бориса Артуровича являлась сплошной бутафорией. Хотя сам владелец, казалось, забывал подчас о своей фактической безоружности и с надменно-уверенным выражением лица похлопывал себя по френчу, подразумевая под ним надежную гарантию своей уверенности.

Те, кто сочувствовал Следову и его малопонятной общественной деятельности по защите детей, полагали, что молодому человеку, ввиду его несомненных странностей, очевидно, имеет смысл держаться поближе к Православной Церкви и, в общем-то, ориентироваться на монастырский образ жизни.

Борис Следов редко имел постоянный заработок, а если таковой и случался, то был, разумеется, весьма скромен, причем большая часть денег тотчас тратилась на помощь детям — непосредственная передача в руки или покупка необходимого, — на телефонные переговоры, телеграммы, факсы, заказные письма и даже поездки в Москву ради визитов в различные комитеты и фонды, думские палаты и политические фракции, обязанные, по убеждению Следова. принимать участие в детских судьбах.

Подопечные Бориса знали о том, когда он примерно получает свое немудреное жалованье, и наперегонки стремились первыми встретить своего взрослого друга и защитника. Они просили у Следова на лекарства для матери или сестренки, на учебники и тетрадки, на хлеб и церковную свечу — на что угодно, лишь бы получить от доверчивого молодого человека два, пять, а то и десять рублей.

Борис признавался себе в том, что не всегда верит своим младшим друзьям, когда они просительно простирают перед ним свои грязные, иссеченные шрамами, а то и пораженные лишаем или чесоткой ладошки. Но он знал и то, что большинству из этих почти никому не нужных ребят не у кого больше попросить, а если они и обратятся к кому-то за поддержкой, то за жалкие купюры ребятам придется отдать несравнимую плату. Поэтому Следов раздавал свою нехитрую зарплату с улыбкой, убеждая детей не тратить деньги на подрыв своего и без того слабого здоровья.

Беспризорники смеялись, клялись не дышать «Моментом» и не курить «траву», обнимали нищенствующего мецената и мгновенно исчезали.

Дети, особенно мальчики, которых столь фанатично спасал Борис, дали ему кличку Следопыт. Они, конечно, не знали, что так еще называют в некоторых кругах следователя, иначе бы, возможно, не выбрали этого прозвища, поскольку по-своему одобряли поступки Следова, хотя и измывались над ним при случае, возвращая тем самым безответному молодому человеку то, что испытали от других, более сильных.

Борис Артурович терпел любые издевательства своих подзащитных, но иногда, все-таки выведенный из равновесия, громким высоким голосом пытался объяснить детям, что так себя вести со старшими не годится, потому что не всякий ведь это вынесет, и у них когда-нибудь могут образоваться неожиданные проблемы, к решению которых ребята скорее всего окажутся не готовы, а это без его, скажем, участия чревато для них исключительно печальными результатами.

Следов вряд ли предвидел, что свяжет когда-то свою жизнь с судьбами беспризорников, тем более не мечтал он и о том, что станет одним из самых бескомпромиссных защитников прав детей, превратившихся в товар наряду с недвижимостью, акциями, человеческими знаниями и многими другими,

У Бориса Следова имелся свой, как он всем говорил, отнюдь не оригинальный метод борьбы за права детей.

— Я знаю, что в городе почти нет заведений, где бы не истязали детей, — объяснял Борис. — И я вам скажу — чем безобидней и достойней выглядит интернат или приют, тем больше в нем творится беспредела. Это — закон, который я вывел на базе собственного опыта. А о том,что на самом деле происходит внутри детских учреждений, вам расскажут сами дети или их внешний вид — следы побоев и ожогов на их изнуренных, дистрофичных телах, уныние и страх в их не по возрасту взрослых глазах, даже их обреченный голос.

Одной из нашумевших историй, раскрученных Борисом Артуровичем в начале девяностых, стало уголовное дело директора одного из детских домов-интернатов и его ярых соратников.

* * *

Сучок, как звали дети Виктора Казимировича Сучетокова, отработал в системе народного образования более двадцати лет и, как выяснил неугомонный Следопыт, почти половину из них посвятил растлению своих подопечных.

Начинал Виктор Сучетоков с педагогического новаторства, именуемого для маскировки «половым воспитанием». В подвластном Сучку заведении появилась всевозможная, вполне легальная литература, различные так называемые энциклопедии для девочек и мальчиков, труды Зигмунда Фрейда, а также его последователей и противников, сборники Оскара Уайльда, Михаила Кузмина и Жана Жене, а также многое другое, включая сочинения Захер-Мазоха и маркиза де Сада. Стены интерната заполонили наиболее откровенные эротические эксперименты Пабло Пикассо и Сальвадора Дали. Детям предлагалось испытать свои творческие силы в различных жанрах искусства, а также осуществить своими силами театрализованную постановку полюбившихся жемчужин драматургии. При этом энергичный и заботливый директор ухитрялся приглашать на подобные премьеры исключительно состоятельных людей, которые не только становились щедрыми спонсорами интерната, но и брали кого-то из приглянувшихся ребятишек под свою неофициальную опеку.

В конце восьмидесятых, на волне демократии и гласности, Виктор Казимирович поручил подвластным ему педагогам более серьезно и ответственно взяться за изучение современного западного опыта постановки столь заботившего его дела. Вскоре в детдом хлынула периодика нудистов и натуристов, а отечественную видеотеку пополнили заморские видеоколлекции о том же самом «половом воспитании», смене пола и практике однополых браков. В качестве гуманитарной помощи «прилетали» видеомагнитофоны, мониторы, компьютеры и прочие чудеса современной электроники.

Сучетоков решал вопросы на уровне подбора и подготовки кадров. Как выяснилось на следствии, ответственные посты в руководстве учреждения занимали личности, судимые ранее за растление несовершеннолетних, изготовление порнографии и другие уголовно наказуемые забавы. Часть сотрудников состояла на учете в психоневрологических и наркологических диспансерах. К закату педагогической и началу тюремной карьеры Виктора Казимировича девочки и мальчики жили в общих палатах, ходили в общий туалет и мылись вместе со своими взрослыми наставниками.

Собственная методика Сучка состояла в том, что вечерами он вызывал в свои апартаменты группу детей и проводил с ними внеклассные занятия, которые иногда длились до утра, становясь причиной опоздания школьников на уроки и даже прогулов.

— Откуда взялись условности? Почему так называемые «культурные люди» не ходят голышом даже в тех случаях, когда этому ничто не мешает, например, летом? — начинал Носорог очередное дополнительное занятие, жадно наблюдая, как по его команде учащиеся полностью освобождаются от одежд. — Им стыдно себя показать? Неужели всем? А молодым, спортивным, как часто пишут в рубриках знакомств? Возьмите новорожденных, младенцев — они не знают таких дурацких выдумок, как стеснительность и стыд. А кто им начинает внушать приличия? Те, кому нечем похвастать. Да обратитесь вы к природе! Для чего самцам и самкам даны различные плавники, перья, рога, цвета и даже экстерьеры? Да для того, чтобы они распушали хвост, надували зоб, ревели, рычали, мычали — в общем, всячески доказывали свои принадлежность и превосходство. Давайте перейдем к практическому примеру. Подросток влюбился. Каков может быть его первый шаг к своей мечте, если ему, по его же мнению, особо нечем прельстить избранницу? И что ее может увлечь: рестораны, подарки, путешествия? Но наш юноша не может этого пока ей предложить, а юность-то — одна! И эта встреча, может быть, тоже. Ну а если молодой человек чересчур скромен даже для знакомства и разговора? И вот представьте себе, как, мгновенно доведенный до отчаяния несбыточностью любви, он начнет с того, что предъявит девушке волшебство превращения лилипута в Гулливера, гадкого утенка в чудо-лебедя, готового служить своей избраннице, доставляя удовольствие и радость? Чем же он хуже купца, а по-современному коммивояжера, который ничем, кажется, не рискует, когда демонстрирует свой товар? А что ждет нашего доверчивого страстного молодого человека? Дикие вопли так называемой жертвы, может быть, даже преследование тупых очевидцев, может быть, даже жестокое избиение, будем надеяться, что только не статья Уголовного кодекса, которую вроде наконец-то умные люди отменили.

Все то, что происходило в эти часы в кабинете директора, снималось на видеокамеру, установленную в незаметном месте. После «лекций» Сучетоков собственноручно записывал весь «пройденный материал» в общую ученическую тетрадь в клетку. Таковых, объемом в девяносто шесть листов каждая, у директора накопилось ровно шестьдесят девять штук.

Чуткий наставник задавал «человечкам», как он трогательно называл своих подопечных, «домашнее задание»: письменный пересказ того, что было на «уроке», и непременно два-три рисунка на разобранные темы.

Дети обожали и лелеяли Сучка. Провести с директором ночь считалось приятным и выгодным. Счастливцам выдавали новую одежду, сюрприз (как добавлял Борис, «киндер») и даже денег на развлечения.

Обвал в жизни Сучетокова произошел неожиданно и трагически. А началось все с мальчика по имени Хуан.

Ребята звали его Индеец, потому что он был смугл, кареглаз и черноволос. В свои двенадцать лет Хуан выглядел на четырнадцать. Своей кличкой он был обязан отцу-недоучке, зачавшему дитя и улетевшему в родные латиноамериканские края. Мать Хуана, родив его, дала ему имя отца и отказалась от ребенка. Вскоре она воплотила свою школьную мечту: вышла замуж за иностранца и покинула с детства нелюбимое отечество.

Мальчик провел три года в Доме ребенка, четыре — в дошкольном детдоме, а в семь лет попал в престижный детдом для школьников с изучением трех иностранных языков. Здесь он закончил два класса, а в девять лет с ним случилось несчастье: ночью, предварительно усыпив ребенка снотворным, дежурный воспитатель, а по-детдомовски «ночной», изнасиловал метиса.

Хуан все же пробудился от кошмарных снов и нарастающей боли. «Ночной» зажал ему рот потной ладонью, завершил свое дело, а позже обещал зверски убить мальчика, если тот осмелится проговориться о происшедшем.

В течение последующих двух лет «ночной» продолжал свои десанты в постель мальчика, а взамен за эксплуатацию детского тела снабжал метиса сигаретами, клеем «Момент», «колесами», жвачкой и прочими атрибутами «красивой» жизни.

Однажды Хуан заявил, что больше не желает потакать прихотям «ночного», а если тот будет настаивать на их дальнейшей близости, то ребенок сам наложит на себя руки.

«Ночной» не поверил мальчику и продолжил свои домогательства. После очередной встречи и «подарка» Хуан разбил в туалете оконное стекло и изрезал себе руки осколком. Увидев кровь, он побежал к старшим ребятам, чтобы попросить спасти его от смерти: ему стало очень страшно той темноты, которая, кажется, к нему подступила.

Хуана отвезли на «скорой помощи» в больницу и там наложили швы. По факту попытки суицида было возбуждено уголовное дело. Дознаватели без особого труда сориентировались и разобрались в происшедшем. «Ночной» был арестован и заключен в следственный изолятор. Здесь ему не удалось дождаться окончания следствия: сокамерники сами вынесли ему приговор.

После двух недель пребывания в Институте травматологии Хуан был переведен в детскую психоневрологическую больницу. Здесь он провел полгода, сумел закончить очередной класс, был выписан и переведен в вотчину Сучетокова.

Опытный педагог тотчас распознал в огнеглазом мальчике перспективного ученика, к которому нужно подойти с особой нежностью и лаской. После первого триместра директор завлек Хуана на персональную лекцию.

Вскоре метис стал фаворитом Сучка и достаточно свободно покидал пределы заведения, чтобы купить себе премиальные «киндер-сюрпризы» в виде сигарет, пива или «Момента».

На беду Хуана, еще одиннадцати детдомовцев, учителей биологии и труда, а также самого Сучетокова, детдом соседствовал с районным парком. В эту же зеленую зону наведывались тайные поклонники несовершеннолетних. Именно здесь доверчивый и покорный метис встретил молодого человека, назвавшегося Гришей.

Новый знакомец поговорил с мальчиком, прогулялся с ним, угостил фантой и мороженым, а позже предложил «поиграть». Прошедший без пропусков полный курс лекций Виктора Сучетокова, Хуан тотчас понял, что от него требуется, и только попросил «пять тонн» на курево. Гриша не отказал и даже обронил: «Я бы тебя усыновил… Красавец!»

Этот эпизод, как и многие схожие, происшедшие с детдомовцами в парке, прошел незамеченным. Роковые последствия пятиминутной «игры» наступили тогда, когда в крови одного из воспитанников Сучетокова, сбежавшего из детдома и осевшего в спецприемнике для несовершеннолетних, не обнаружили «четыре креста» — положительную реакцию Вассермана.

Обиженный на тех, кто обрек его на многочисленные болезненные уколы, мальчик выдал «трудовика» как источника своего возможного заражения, тот же, застигнутый врасплох человеком в милицейской форме, указал на «биолога».

Обнаружив целую цепочку зараженных сифилисом, медики и следователи решили пристальней и суровей отнестись к возникшему делу и в итоге профессиональной, но по большей части некорректной работы выявили шестнадцать зараженных, двенадцать из которых оказались несовершеннолетними: три девочки и девять мальчиков.

Смятенный и расстроенный Сучетоков пытался нейтрализовать конфликт, обращаясь ко всем своим высокопоставленным друзьям, не раз, кстати, принимавшим участие в семинарах, конкурсах и праздниках, проходивших по инициативе Виктора и при участии его воспитанников. Все оказалось бесполезно. Вчерашние друзья и покровители один за другим, словно в зловещем танце, отворачивались от Сучетокова.

Одной из причин, ввергнувших Виктора Казимировича в положение отверженного, стала активность Следова, узнавшего от Бороны о происшедшем скандале и предавшем его с помощью Лолиты Руссо громкой огласке…

Другой эпопеей, сделавшей Бориса Артуровича грозой всех врагов детства, стало разоблачение и отстранение от должности директора еще одного, не менее знаменитого детского дома-интерната, Ангелины Германовны Шмель. Этот заслуженный и всеми уважаемый педагог представал по результатам частного расследования Следова жестоким эксплуататором детского труда. В качестве улик в прокуратуру были направлены видеоматериалы, запечатлевшие, как в ночное время суток (в соответствии с показаниями на мониторе) полусонные ребятишки в возрасте от десяти до шестнадцати лет занимаются изготовлением гробов и прочей ритуальной атрибутики…

Глава 30. Доверенные лица

— Мы начинаем борьбу за высшую власть в наше городе! Для тех, кто еще не совсем понял, о чем идет речь я поясню. — Кумиров начал свою речь с присущей ему такие моменты энергией и властным обаянием. — Подобная предвыборная кампания проводится в России впервые. Победитель займет должность генерал-губернатора Санкт-Петербурга и всей области, которую, как вам известно, до сего дня еще называют Ленинградской, хотя, позвольте мне заметить, я что-то давненько не встречал в продаже сыр под названием «Советский».

Последние слова будущего (как знать?!) градоначальника вызвали дружный смех в аудитории.

— Пожалуй, нет нужды уточнять, что может значить для нас этот пост. И все же я уточню. — Игорь, слегка сощурясь, оглядел присутствующих, словно учитель свой нерадивый, но милый сердцу класс. — Это значит, что по нашей воле будет определяться порядок жизни на громадной, по европейским меркам, территории. А вот какие мы будем принимать решения — это должно зависеть только от нас с вами и наших, так скажем, единомышленников. Все решения, прежде всего, должны быть для нас выгодны, безопасны и перспективны. Первое означает прибыль. Второе исключает компромат и судебное преследование. Третье должно сыграть позитивную роль в удержании власти и достижении последующих политических побед. Все вами услышанное и есть необходимое разъяснение в связи с понятием «высшая власть в Санкт-Петербурге». Вопросы, идеи, предложения есть? Прошу высказываться.

— Скажите, Игорь Семенович, финансирование различных социальных программ, например тех же детских государственных и альтернативных заведений, будет решаться вашей подписью? — Ангелина Шмель ученически-преданно смотрела Кумирову в глаза и нервно подергивала головой, словно заранее согласно кивала словам собеседника.

— Да, уважаемая Ангелина Германовна, если авторы проекта — вы или уважаемый Виктор Казимирович — смогут обосновать его целесообразность, безусловно, мы примем только положительное решение. Вы же знаете, друзья мои, детям, старикам, инвалидам — всем социально-уязвимым слоям населения и, подчеркиваю особо, детям как нашему с вами будущему — мы всегда уделяем самое пристальное внимание. А что, уважаемая Ангелина Германовна, у вас, как всегда, созрели новые инициативы по работе с несовершеннолетними?

— Да, Игорь Семенович, мы сейчас как раз заканчиваем разработку проекта «Вторая мама». Суть его в том, чтобы избавить нашу молодежь от страха случайного зачатия, исключить прерывание беременности, снять у родителей, особенно у матери, к тому же несовершеннолетней, комплекс вины перед отказным ребенком.

Многие знавшие Шмель называли ее Чернильная Башка. Подобное прозвище возникло из-за того, что женщина действительно придавала своим волосам странный серебристо-фиолетовый окрас, сложно сочетающийся с ее оранжево-свекольным цветом лица.

Сегодня хозяйка приюта «Ангелочек», возможно, что-то нарушила в пропорциях красителей или допустила иную промашку, но в ее волосах появился изумрудный цвет, который бывает свойствен окисленной меди. Глядя на нее, Кумиров уже не раз находил подтверждение своим выводам о том, что реальные люди способны добиваться куда большей убедительности, чем самые, казалось бы, несбыточные сказочные персонажи. «Просто баба-яга!» — заключал Игорь Семенович. Вообще же, наблюдая за теми, кто от него в той или иной степени зависел (а таковых с каждым годом становилось все больше), Кумиров начинал ощущать себя аквариумистом: живут-балдеют рыбешки под его наблюдением, а он вот возьмет да выпустит из аквариума всю воду, и нет тебе ни красоты, ни тайны, ни амбиций. Просто — смерть…

— По нашей мысли, все будущие мамочки, особенно малолетние, смогут обратиться к нам за консультацией по вопросу судьбы их будущих крошек. А мы будем вносить каждую новую историю в банк данных, пользование которым станет доступно за символическую плату любому пользователю сети или лично обратившемуся к нам человеку. Причем мы будем принимать заявки на вынашиваемых детишек не только от женщин, но и от мужчин. — Ангелина благожелательно посмотрела на взопревший нос Сучетокова. — Главное ведь не пол или ориентация, а искреннее желание испытать святые родительские чувства, необоримая потребность возложить на себя всю меру ответственности за судьбу маленького человечка. Не правда ли?

— Вы абсолютно правы. У меня тоже имеется одна идейка, которая носит пока рабочее название «Трудные дети готовы трудиться». — Виктор Казимирович был сегодня облачен в неожиданно приличный золотистый костюм. На его груди поверх черной рубашки лежал цветастый галстук с изображениями различных мировых валют.

Впрочем, весь этот маскарад не избавлял присутствующих от неприятного впечатления, вызываемого лицом Виктора Казимировича. Сам Кумиров уже не раз поражался тому, как способна проявиться на лице человеческая порочность. В последнее время Игорь довольно часто размышлял — становилась бы физиономия таковой, если бы ее владелец оказался напрочь лишенным возможности предаваться искушающим его грехам?

— Я считаю, что дети вправе работать. А иначе что у нас получается? Мы, понимаете, жалеем ребятишек — они, мол, голодают, образования не получают, попрошайничают, воруют и тому подобное, а в то же время сами и лишаем их возможности заработка. — На протяжении всей своей речи Сучетоков с разными интервалами прикасался к блестящей шишке, оседлавшей его пористый лоб, почесывал ее, сдавливал пальцами, словно замерял. — Почему не создать специальные структуры, которые взяли бы на себя трудоустройство несовершеннолетних начиная с самого минимального возраста и, дабы ничего дурного с ними не стряслось, обеспечили бы полный контроль за их деятельностью и взаимоотношениями с заказчиком?

— Ну а какие же, уважаемый Виктор Казимирович, возможны заказы? — Кумиров прошелся взглядом по лицу Сучетокова. — Что, собственно говоря, наши детишки умеют делать в минимальном, как вы изволили выразиться, возрасте?

— Простите, господа, я вас перебью. У меня рабочий комментарий в связи с проектом Виктора Казимировича. — Шмель встала, привычно огладила руками свое полное тело от груди к бедрам и, вздохнув, словно перед ответственным признанием, предъявила неожиданно крупные зубы, бликующие золотыми коронками. — Дело в том, что мои девчушки — да и мальчишки, пока мы их к себе пускали, — пытались под моим кураторством кое-что делать: шить мягкие игрушки и тканевые аппликации, выкладывать соломкой орнаменты, даже плести макраме. К сожалению, все это оказалось совершенно нерентабельно. Но мы не отчаиваемся и пытаемся искать новые формы трудовой деятельности.

— Я знаю, любезная коллега, что вы не покладая рук печетесь о благосостоянии своих воистину благородных девиц. — Голос у Сучетокова был сипл и натужен, казалось, что он произносит каждое слово с усилием. — Но мы, как вы, конечно, знаете, тоже не сидим на месте и уже нашли кое-какие области для применения детских возможностей. Это может быть сопровождение клиента в путешествие. Представьте, живет на белом свете одна-одинехонька старушка — божий одуванчик. И никого-то у нее нет, и никому-то она не нужна. Ай, не буду продолжать, а то сейчас еще тут при всем честном народе разрыдаюсь! И вот собирается наша добрейшая пенсионерка отправиться на отдых куда-нибудь не дальше Туниса. А одной-то ей скучно! Да и не так нужно и важно ей самой отмахать такой круиз, как разделить всю роскошь путешествия и щедрость африканского солнца с неким впечатлительным существом, и почему же не внучком, эдаким, знаете ли, сорванцом в матросском костюмчике? Вот она натыкается на рекламу нашей милосердной фирмы и обращается со своей затеей к нам. А мы ей, не отходя от компьютера, задаем ряд вопросов по существу заявки: пол, возраст, рост, вес, цвет глаз, привычки, мечты и всякое такое прочее. А кому-то надобно, чтобы у его кровати сидела девчушка в наряде сказочной феи и читала сказки. А кто-то обожает заниматься видеосъемкой детишек… Нас не должны смущать никакие заявки — мы ведь фактически спасаем детей от кошмаров нашей действительности, даем им, как еще недавно выражались, путевку в жизнь.

— Уважаемый Виктор Казимирович, вы знаете, что мы всегда со вниманием относимся к вашим инициативам. Могу вам со всей ответственностью заявить, что мы ни в коем случае не пройдем мимо и этой попытки скрасить современное детство. — В пальцах Кумирова возникла стальная скрепка. Он машинально распрямил ее, покрутил и, ощутив зуд в правом ухе, запустил свой инструмент туда. Участники встречи невольно отслеживали движения своего лидера, возможно гадая, что же за предмет он извлечет из уха. — Бюджет, конечно, как это ни смешно звучит, не резиновый, но полагаю, мы сможем рассмотреть всевозможные варианты изыскания средств для финансирования достойных начинаний.

— А я, это, еще раз насчет кладбища. Ну, это, в натуре, было бы клево, если бы такое дело наладить. Да и братва была бы при деле. — Необъятное тело Терентия Волтузина, клоповского главаря, воспрянуло над сидящими, вызывая тревожную радость Игоря Семеновича: страшный, но ручной! — Есть такой базар, что частных кладбищ не разрешают, но мне знающие люди намекнули — запрет можно обойти. Главное, разрешение получить хоть на какой-то срок, а потом к нему еще добавлять можно. Ну как в зоне — ты свое вроде уже отмотал, а тебе еще пятеру лепят. И ничего не сделаешь!

— То, о чем братан сейчас рассказал, — отменный бизнес. — Рядом с Терентием вырос Булат. Он был еще крупнее и имел характерные отметины: отсутствовали правые глаз и ухо. — На этой теме можно подняться не хуже Сороса. Кладбище будет элитное — с охраной, гостиницей, сауной, ритуальной лавкой. То есть, в натуре, весь спектр услуг!

— У нас можно будет без всяких головняков хоть Президента в последний путь отправить. — Волтузиных отличали также мощные загривки, придававшие им сходство с кабанами. — Свой крематорий, часовня, изба для поминок. Все на высшем уровне!

— Ваши предложения, уважаемые братья Волтузины, как всегда, оригинальны и заманчивы. — Кумиров ощутил привычный трепет: он вновь представил себе, как отправится сегодня в «сифозную» больницу и чем его там «обрадуют». — Мы обязательно учтем этот проект и даже включим его в предвыборный сценарий. Люди вправе не только достойно умирать, но и быть достойно похороненными! Кстати, вас, уважаемые защитники детства, я также попрошу — не сочтите за труд, оформите ваши яркие выступления в письменную форму и представьте в пресс-группу для учета при разработке предвыборных программ. Еще есть предложения?

— Я, Семеныч, хотел предложить смежную с клоповцами… пардон, господами Волтузиными, инициативу. — Лазарь Вершков растянул в улыбке губы. — Если я правильно рассек ихний проект, то для будущей могильной конторы — чем круче клиент, тем лучше. Так мы бы могли оказать реальную посредническую услугу — короче, конкретную помощь в подготовке клиентов. Вместе-то все бы веселее вышло!

— Уважаемый Лазарь Кириллович, к нашему величайшему сожалению, ваше предложение на сегодняшний день не может быть рассмотрено. Зная вашу эрудицию и опыт, мы можем надеяться, что вы пересмотрите некоторые позиции и представите нам более приемлемый по нынешним временам проект. А сейчас, пользуясь счастливым случаем — присутствием на нашем собрании вашей знаменитой дочери, я бы хотел обратиться к ней с вполне практическим предложением. Нежнейшая Лялечка, не соблаговолите ли вы украсить наш предвыборный марафон своими незабываемыми песнями? Я почти уверен в том, что о вознаграждении вашего эстрадного труда мы так или иначе столкуемся.

— Я спою. Мне не трудно. — Голова Фенькиной в оперении клочковатых, по-мальчишески неухоженных волос напоминала голову птицы. Из-за неожиданных резких движений казалось, что Ляля готова вот-вот кого-то клюнуть. — Главное, чтобы башли приличные отвалили да после вашего избрания меня не забыли, а то знаете, как в народе говорят: с глаз долой — из сердца вон!

Глава 31. Жизнь Митрофана и Пелагеи Нетаковых

Денис сызмальства знал, что их квартиру кличут Мавзолеем. Смысл этого громоздкого и клейкого слова оставался для мальчика неясен. Только лет в пять он догадался, что прозвище объясняется тем, что отец Дениса, или, как его с младенчества звал сын, Абу-баба, а взаправду Митрофан Сергеевич Нетаков, не бреется, носит кепку и презабавно жестикулирует. Да, Абу-баба действительно несколько смахивал на того самого Ленина, над которым часто куражились на экране телевизора.

Блокадный сирота, Митрофан был зачислен в детский дом и эвакуирован из голодающего Ленинграда. Свою чудную фамилию мальчик получил за то, что с ним все происходило не так, как с другими детьми. В то же время ни воспитатели, ни врачи не замечали у Нетакова ни умственной отсталости, ни психических отклонений.

После окончания войны мальчик возвратился в Ленинград вместе с заменившим ему семью детским домом. Предпринятые поиски родни Нетакова не принесли никаких результатов, и он остался на попечении государства.

Очередная беда случилась с Митрофаном в четырнадцать лет: его поразил менингоэнцефалит. Мальчик онемел и оглох, различая лишь громкую и отчетливую речь.

С учебой у Нетакова окончательно перестало ладиться: он путал или забывал буквы, а о знаках препинания, кажется, совершенно забыл. Учителя дотянули воспитанника до формального окончания неполной средней школы и определили в ремесленное училище на специальность обувщика широкого профиля.

Митрофан осваивал профессию усердно и после получения диплома был направлен в мастерскую по ремонту обуви. И вот тут-то, в начале шестидесятых, на рубеже собственного двадцатилетия, подросток совершил то, за что получил кличку Палач и пятнадцать лет сроку, — он убил человека.

* * *

Мать Дениса, или, как ее звали в округе, Шаманка, а по паспорту — Пелагея Юрьевна Нетакова, с тех пор, как Денис себя помнил, не раз в лицах пересказывала историю о том, как Митрофан «мужика завалил». Причем жертвой, насколько помнил мальчик, становился то участковый милиционер, то мастер с работы отца, то товарищ по детскому дому.

Причины убийства предлагались самые разные. Например, в версии с мастером речь шла о том, что некто, наверняка имевший с начальником свои счеты, в день получки, когда все работники уже не раз обратились в винно-водочный отдел гастронома, убедил Митрофана в том, что мастер крепко надул Нетакова с начислением денег, вложил в руку сапожный нож и повелел: «Пойди запори!»

В случае с участковым Митрофан представал эдаким мстителем за бесправный и забитый рабочий класс. Оказывается, никто не решался выступить против обнаглевшего участкового инспектора, который вычислил дни получек у своих подопечных, накрывал их в блаженный момент распития алкоголя в «общественных местах», а то и просто останавливал, если те были чуть-чуть подшофе, и ненавязчиво вымогал мзду во избежание большего бремени.

В один знаменательный день Нетаков схватил все тот же сапожный резак и, когда «легавый хлебало раззявил», всадил ему свой рабочий инструмент столь искусно, что «аж хребет прорубило».

Легенда о товарище по детдому гласила, что злополучный Богдан Ганашилов приехал в Питер, дабы свидеться после пятнадцатилетней разлуки с Нетаковым. Митрофан тогда обитал в солидной коммуналке на краю города, аж на самом Голодае. Места эти славились как особо шпанские, и парень регулярно прихватывал с собой из обувного цеха все тот же роковой тесак. Богдан, в свою очередь, слыл неутомимым весельчаком и балагуром. Еще в эвакуации он прославился своими переодеваниями в учителей, подражаниями чужим голосам и другими забавами.

В тот осенний, пасмурный день, когда нервный балтийский ветер рвал с деревьев последнюю листву, Богдан затеял «попужать» своего по-мальчишески любимого товарища. Не мог он, конечно, предугадать, что несколько часов назад сапожникам выдали получку, да еще и премиальные за успешно проведенное соцсоревнование

Ганашилов сочинил немудреный сценарий. Он залезает на дерево, нависшее над тропой. Митрофан беспечно приближается к засаде. Богдан натягивает на голову запасенный чулок. Товарищ — под стволом. Ганашилов спрыгивает вниз, чуть ли не на голову Нетакову, и чучмекским голосом вопиет: «Дэнги атдавай всэ! Палучка давай!»

Так он, бедолага, все и сделал. А Митрофан-то, во-первых, после смены «на грудь принял», а во-вторых, носил в тревожное время суток нож прямо в руке, а руку обшлагом макинтоша маскировал. Ну вот он с испугу и пронзил своего товарища тесаком. А как под чулок-то глянул — мама родная! — лицо-то, вот оно, рядом, кореш-то хрипит, а у самого еще улыбка на губах…

Легенд о том, как Нетаков-старший завалил мужика, было, наверное, больше, но Денис их уже не помнил. Дальше следовали арест, суд, приговор. Отсидев лет восемь, Митрофан заболел туберкулезом. Несколько раз его собирались везти в морг. Так было заведено: берут, пока еще ерзает, а покуда допрут до «холодного цеха», зек уже и созреет. Некоторых, кого менты особо не любили, заставляли в морг заранее на своих двоих, а то и ползком перебираться.

В одну ночь Нетакова туда даже свезли. Ну оставили, дверь не заперли: чего там, куда доходяга денется? Кругом-то тундра, мать ее, — не всякий зверь полярный выживает, а тут человечишко, право слово, за какие зазоры еще душа-то цепляется? А он, Митрофан-то, вдруг воспрял да так, где враскорач, а где впокатку, к какому-то крылечку и прибился.

* * *

После перенесенной чахотки Митрофан получил инвалидность и года через два был направлен на «химию», а в семидесятые годы вернулся в Питер. Здесь он, опираясь на блокадное детство и инвалидность, был вознагражден судьбой пропиской и однокомнатной квартирой в центре Васильевского острова.

Жилье Нетакова помещалось на первом этаже. Причем пол был, по сути, ниже уровня уличного асфальта. Входная дверь находилась в подворотне. При входе к Нетаковым гость упирался в стену, налево же была кухня с окном во двор, кстати проходной, далее которого следовали еще два двора и выезд на другую линию; направо находилась комната с видом на улицу.

Митрофан хоть и был человек странный и для кого-то непонятный, но по-своему инициативный и практичный. Так, вскоре после новоселья он открыл на дому мастерскую по ремонту и изготовлению обуви.

Весть о недорогом и грамотном ремесленнике тотчас пролетела по проходным дворам и далее по линиям — к берегам Невы и Смоленки. К Митрофану устремились клиенты, и в квартирах островитян стали появляться домашние тапочки, качество которых было проверено одним из самых требовательных ОТК в заполярных пределах ГУЛАГа.

В ту внезапно канувшую в Лету советскую эпоху подобный промысел осуждался и запрещался. Первым к Нетакову явился участковый милиционер, позже — общественность в образе домкома и воинственных пенсионеров, из тех, кто посвятил свою жизнь борьбе с личной наживой во всех ее формах. Агрессивные визитеры обещали наслать на Митрофана ОБХСС и других карателей частного сектора. Нетаков-старший, являясь инвалидом и блокадником, демонстрировал активистам накопленные справки и удостоверения и продолжал обувать в мягкие тапочки благодарных заказчиков.

Иногда, не дождавшись клиентов, сапожник брел на Василеостровский рынок и там сдавал свою продукцию. Здесь, между торговых рядов, он познакомился лет пятнадцать назад с Пелагеей, которая приехала в Ленинград учиться, но не прижилась ни в одном ПТУ и уже собиралась возвращаться в родную Удмуртию.

Несмотря на разницу в три десятка лет, Пелагея уверенно вступила в квартиру на первом этаже, да так в ней и осталась. Вскоре после знакомства она забеременела и родила сына, которого, вопреки завораживающему сходству, Митрофан отказывался признавать своим, хотя и расписался с сожительницей, благодаря чему дал мальчику свое формальное отцовство.

Глава 32. Из истории княжеского рода

Упоминание фамилии Волосовых, по версиям СМИ, встречается в славянских летописях задолго до крещения Руси, хотя до крещения летописей на Руси не было.

Эвальд Янович считался единственным прямым потомком древнего рода, и, хотя некоторые знатоки российской истории категорически отказывались принимать за русского князя человека с такими именем и отчеством, Волосов уже несколько лет был очень популярным в городе человеком. За ним охотились журналисты и рекламные агенты, аудиенций с ним добивались политики и бизнесмены. Эвальд Янович становился почетным гостем на Дне города и на открытии Дома свадебных торжеств, на встрече воинов-интернационалистов и на боях по формуле «Побеждает сильнейший». Немалую славу снискал князь и собственной причастностью к единоборствам. По городским легендам, Эвальд Янович владел искусством рукопашного боя своего рода. Не внимая своим преклонным летам, а родился князь в год свержения русской монархии, Эвальд Янович с азартом участвовал в ежегодных кулачных боях в Юсуповском саду, а также часто выступал перед спецназовцами, омоновцами и другими профессионалами в области единоборств от греко-римской борьбы до кикбоксинга.

Главной же причиной популярности Эвальда Яновича были не только его никому не ведомые сверхсекретные приемы и даже не его титул и почетное место в Дворянском собрании, а наследство, завещанное ему далекой тетушкой Агатой, подданной не менее далекой от Санкт-Петербурга Великобритании. В наследстве числилась фирма по производству яхт и имение, но основным капиталом был остров в Индийском океане, унаследованный почившей тетушкой в свое время от другого дальнего родственника, принадлежащего, по слухам, к известному монаршему роду.

Завещанный остров был знаменит несметными залежами драгоценных камней, которыми земля его, по информации журналистов, была нашпигована, как добротно исполненная православная пасха изюмом.

Наследство должно было перейти старейшему мужчине в роду Волосовых по мужской линии, а Эвальд Янович таковым вроде бы и являлся. Когда-то у него был старший брат, Гуннар, но в 1938 году он исчез вместе с женой и сыном, а позже Эвальд получил справку о том, что все трое были расстреляны как враги народа.

Вторым условием получения наследства была дата: 2000 год, ибо тетушка, по версии журналистов, считала, что к этому времени в России восстановится законная монархия и ее наследник Волосов сможет не только безопасно для себя войти в права наследства, но и употребить полученные сокровища на пользу отечества, судьбою которого тетушка Агата жила все годы изгнания.

Глава 33. Датская помощь

Когда Лолита первый раз дала заявку на цикл сюжетов о питерском безнадзоре, то действовала, очевидно, под влиянием, а возможно, даже под гипнозом знаменитого на весь город попечителя детей, главного врача одного из домов ребенка Федора Даниловича Бороны, которого беспризорники по-свойски называли Данилыч, уважали и считали всемогущим. Этот человек, по профессии — педиатр, отработал часть жизни врачом на Чернобыльской АЭС. После аварии он вместе с семьей возвратился в Ленинград. Здесь ему предложили должность главного врача Дома ребенка, в которой он и состоял до вынужденного увольнения минувшей зимой. До тех пор Борона проводил в спецзаведении большую часть жизни, а в остальное время разъезжал по городу на «гуманитарном» автобусе в поисках все того же безнадзора, оказывая «уличным», а больше «подвальным» детям посильную помощь.

Сегодня Лолита с телегруппой сорвалась с места после звонка в редакцию не менее известного защитника несовершеннолетних Бориса Следова — он сообщил о предстоящей в центре города раздаче уличным детям гуманитарной помощи. Пересекая площадь Искусств, Руссо заметила человек сто детей, выстроенных около двухъярусного заморского автобуса, из окон которого выглядывали пожилые люди.

Борис выделялся на фоне публики своим новым нарядом: производственным комбинезоном язвительно-зеленого цвета с каким-то далеко не петербургским телефонным номером на сутулой спине. На голове у Следова была шахтерская каска с включенной лампой, в руке — диктофон, в который он что-то оживленно бубнил.

— Каждый ждет, когда подойдет его очередь, — вещал в мегафон рослый, полноватый мужчина. Девушка сразу узнала в нем неугомонного Данилыча. Борона был одет в кожаное пальто, крупные складки которого напоминали монументальную бронзу памятников советским вождям. — У раздачи вы сообщаете свой возраст. После этого вам дают упаковку. В ней — еда, витамины, одежда. Обувь будет выставлена в коробках на тротуаре. Не давиться, не хватать по две пары, не драться. Брать только то, что нужно, что будете сами носить. У кого вши, блохи, чесотка и другие проблемы, подойдите ко мне после раздачи: я дам лекарства или возьму вас на обработку. Вопросы есть?

Слышался гул, реплики, смех. Несколько любознательных пенсионеров стояли поодаль и внимательно следили за происходящим.

— Сейчас я начну выпускать иностранцев, — предупредил Федор Борона. — Не кидаться на них, ничего не просить. Все, что они для вас привезли, вы скоро получите. Стойте и ждите. Старшие, следите за порядком! Все как договорились. Я на вас надеюсь. Борис, держи ситуацию под контролем!

Данилыч, прихрамывая, подошел к дверям автобуса, поднялся по ступенькам в салон и обратился к гостям. Лолита дала оператору команду снимать. Ее интересовали общие планы, дети и гости, содержание посылок и, конечно, Борона.

После того как Федор закончил объяснять приезжим порядок выдачи подарков, он спрыгнул на асфальт и приготовился подавать руку пожилым дамам, которых в автобусе было подавляющее большинство.

Иностранцы довольно резво покидали автобус. Открылась средняя дверь. Из нее вышли двое розовощеких лысоватых мужчин, чем-то похожих на огромных младенцев. Один стал принимать опоясанные скотчем коробки, выдаваемые из автобуса. Второй открыл багажные двери и начал выставлять на асфальт коробки с обувью.

Транспорт, насколько Лолита разбиралась во флагах и государственных номерах, прибыл из Дании.

Лолита заметила, что от стайки наблюдавших за акцией пенсионеров отделилась согбенная старушка и, ритмично выбрасывая в воздух клюку, засеменила в направлении коробок с обувью. Иноземцы, одаривавшие детей, сочувственно наблюдали за болезненной поступью старухи и, когда она приблизилась к месту выдачи, стали готовить подходящий для ее случая набор еды и вещей.

— Голубчики, помогите ветерану труда, блокаднице. — Нищенского вида старуха по-младенчески изогнула увядшие лепестки губ. — Муж в финскую погиб, сын — в Отечественную, сама — на крышах зажигалки тушила, а потом окопы рыла, окопы да могилы. Мы, бабы, не меньше мужчин надрывались, чтобы фашиста в город Ленина не пустить!

Иностранцы заворковали на непонятном блокаднице языке и стали по мгновенно образованной цепочке передавать в направлении просительницы, словно кирпичи на Ленинском субботнике, цветастые заморские упаковки. Старуха растерянно смотрела на благотворительную эстафету. Вскоре гостинцы были упакованы в два полиэтиленовых мешка с антиспидовской рекламой и вручены ветеранке.

— Дама! — Старуха нацелилась на бодрую датчанку, вполне возможно ровесницу. — Хоть бы вы нас завоевали, дураков да пьяниц, так, может быть, легче жить бы пришлось тем, кто из наших-то в живых бы остался.

— Как вам, бабушка, не стыдно! — Заставил вздрогнуть умиленную и заплаканную старуху хрипло-звенящий голос пенсионерки в очках с необычайно толстыми стеклами. — Нельзя же так себя не уважать, чтобы у иностранцев побираться! Вы ведь всех нас, вы страну позорите! Попрошайка!

Сконфуженная «попрошайка» не нашлась что ответить, поскольку и сама, очевидно, терзалась своей слабостью. Зажав бескровными пальцами ручки пакетов, она молча направилась к подворотне, в недрах которой, видимо, доживала свой век.

Среди всеобщего гвалта и передвижения эпизод этот выглядел не очень заметным. Датчане действовали проворно. Дети, получив свои комплекты, отходили к стене близстоящего здания, присаживались на корточки и начинали потрошить коробки. Они изучали содержимое, потом запихивали все обратно в тару и незаметно исчезали.

— Старшие групп! — сказал Борона в мегафон. Лолиту всегда очаровывала театральность этого ироничного человека. Сколько проблем он себе приобрел, отстаивая права безнадзора, и все не унимался, постоянно придумывал что-то еще ради облегчения детских судеб. — Следите, чтобы после вас не оставалось мусора! Не позволяйте младшим разбрасывать апельсиновые корки, обертки и коробки. Помните, что вы за это отвечаете. Если останется беспорядок, гостинцев больше не ждите. Поняли? Выполняйте! Колька, ты мне что обещал? А ну убери за собой!

Последние строгие реплики относились к белокурому мальчику лет двенадцати. Он действительно учинил вокруг своей коробки наибольший хаос и теперь нагло-виноватым взглядом ответствовал педиатру.

— Данилыч, да я просто балдею от их простоты! — завопил Колька, перекрывая гомон толпы сиплым, срывающимся голосом. — Что они мне наложили? Апельсины, лимоны, конфеты? Что я — баба, что ли? А самолет зачем? Что я с ним буду делать? Пусть себе в жопу загонят!

— Колька, замолчи! — Федор оборвал смутьяна, напуская на себя суровость. — Мы с тобой потом обо всем потолкуем. Я тебя предупреждал, чтобы приходил только трезвым… Повторяю: тот, кто все получил, — уходит. Те, кому не донести самому, и те, кто боится, что у них по дороге все отнимут, смогут поехать с нами на автобусе. Денис, ты почему без коробки? — Это уже адресовалось мальчику лет одиннадцати, одетому в изорванную капроновую куртку с выпотрошенным наружу утеплителем. — Борис, обрати внимание на Нетакова, обеспечь его общим комплектом!

Руссо еще раз проинструктировала оператора, отошла от группы и завернула за угол дома. Здесь она увидела Колю: он водрузился на свою коробку и сладко затягивался сигаре-той. Рядом стоял другой мальчик, по виду моложе: у его ног валялся заношенный черный ватник, а сам он примерял темно-вишневую вельветовую куртку, подбитую голубым искусственным мехом. Руссо направилась к Махлаткину.

— Тебя Колей зовут? — Лолита подошла почти вплотную и пристально уставилась на подростка, про которого уже не раз слышала кошмарные истории от Бороны и Следова.

— Тебе чего надо? — Мальчик сощурился от дыма, наслаждаясь своей независимостью от неизвестной особы, и успокоил второго, тоже курящего мальчика: — Да кури ты, не стремайся — никто тебе ничего не сделает!

— Я на телевидении работаю, хочу про вас фильм сделать. — Руссо улыбнулась, присела рядом с Колей, достала сигарету и закурила. — Ты когда-нибудь снимался?

— Что? — Коля возмущенно выкатил большие блестящие темно-карие глаза, обретавшие особую выразительность благодаря светлым, крупно вьющимся волосам. — Ты на вокзал пойди — там снимаются, если тебе про них кино хочется сделать!

— Да ты не понял, Коля! — Лолита с досадой затянулась. У нее явно не получалось общаться с беднадзором в стиле Бороны. — Я имела в виду, снимали ли тебя на видеокамеру?Извини, если я тебя нечаянно обидела.

— А чего меня обижать? Я перед твоей камерой уже пять лет кувыркаюсь. — Коля засмеялся, блеснул своими оленьими глазами. Он докурил сигарету до фильтра и ловко отщелкнул его пальцем в пространство. Окурок закружился в полете и шлепнулся в лужу. Мальчик вытянул губы трубочкой и стал выпускать колечки дыма. Когда их набралось с дюжину, Коля выдохнул последнюю порцию дыма струёй, пронзившей клочковатые кольца. — Голым, что ли? А что делать заставишь?

— Да нет, мальчик, я имела в виду совсем другое! — Руссо испытывала смущение перед этим развращенным ребенком и одновременно жалость к нему. Девушка вспомнила, как в первые дни знакомства ей втолковывал Данилыч: «Мы не можем сказать такому ребенку: я тебя люблю! Потому что он понимает любовь только в одном значении и тотчас начинает покорно снимать штаны». — Я просто хотела задать тебе несколько вопросов, например, чем ты хочешь заниматься в жизни, кем стать?

— Я хочу работать с конкретными людьми и делать реальные дела, — с готовностью, словно отличник на уроке, быстро заговорил мальчик, направив себе в грудь оба больших пальца. — А по концовке хочу стать авторитетом, чтобы на моем примере все пацаны росли.

Лолита подумала, что без Бороны у нее вряд ли получится с первой, а то и со второй попытки добиться доверия у этих детей. Она поняла, что чувствует себя рядом с Махлаткиным и этим вторым, чересчур строго изучающим ее мальчиком совершенно наивной, причем не только в отношении секса, а и жизни в целом. Сколько раз этот ребенок оказывался, даже сам того не ведая, в зоне смертельного риска. Но кто же может из него вырасти, если уже сейчас, в двенадцать лет, он узнал то, о чем иные люди за всю свою жизнь даже ни разу не слышали?

— Ну что, Колька, дал интервью? Хочешь стать журналистом? — Появившийся Федор оказался для Руссо очень кстати. Оператор следовал за педиатром, полагая, очевидно, что и эти кадры пригодятся при монтаже. — Ты давай-ка, дружок, хотя бы школу закончи, а то совсем пропадешь и никаких следов после себя не оставишь. Тебе вещи все подошли?

— Ну да, спасибо, Данилыч, ты меня особенно шузами выручил — век не забуду! — Мальчик развел пальцы, словно хирург перед надеванием операционных перчаток, и благодарно, хотя и несколько шутовски, склонил голову, одновременно указывая своим жестом на черные кожаные сапожки. — А Следопыт, вишь, сбрую какую подогнал. — При этих словах мальчик похлопал по другому своему сегодняшнему приобретению — куртке-«казачок» из коричневого кожзаменителя, воротник и отвороты на рукавах у которой были из белого искусственного меха. — Теперь я у Гостинки заместо манекена на витрину залезу!

— Ты смотри, манекен, чтобы у тебя на Гостинке весь твой клевый прикид не сдернули! — Борона общался с безнадзором показательно-сурово, причем в такой степени, чтобы большинству из ребят становилось понятно, что этот тон — игровой. Федор подошел к девушке и, как всегда борясь со смехом, что еще больше забавляло зрителей, приосанился и отдал честь: — Шеф, почки сняты у десяти малолетних, легкие — у пятерых, мозги пока все на месте, но специалисты приходят к мнению, они чем-то скверным обработаны… Ну что, продолжим наше интервью?

— Нам хотелось бы снять забор крови, — с возможной серьезностью ответила Руссо. — При этом лучше выйти на площадь, чтобы были видны все участники.

Борона бережно взял журналистку под руку, и они пошли обратно к месту раздачи гостинцев, а к Данилычу уже стремились дети, которым, очевидно, чего-то не досталось или досталось не то, что бы хотелось.

— Ребята, все вопросы к Борису Артуровичу! Меня пока нет! Давай, Долорес, работать, потому что мы должны еще попасть в несколько точек, где беспризорники уже ждут добрых волшебников из НАТО.

— Данилыч, ты вроде говорил, будто возьмешь к себе в приют пацанов, которым тяжело живется? — Махлаткин ухитрялся во время речи выдувать из жвачки пузыри и звонко их хлопать. Коля направил оба указательных пальца в сторону мальчика в вельветовой куртке. — Так вот это мои лепший кореш, Олежа, и ему сейчас край как трудно. Устроишь его?

— Мы, Коля, на днях, наверное, все-таки получим помещение и, конечно, возьмем к себе тех, кто больше не может держаться. — Борона с серьезной улыбкой посмотрел Махлаткину в глаза. — Если Олег из таких — он, безусловно, будет у нас. А сам-то ты, Олег, что скажешь? Надо тебе в приют?

— Да я не знаю — ну чтобы поесть там нормально, ну выспаться, чтобы без крыс и маньяков. — Олег продолжал любоваться своей новой курткой, уже отношенной кем-то в далекой скандинавской стране. — Да я еще, вообще, в школе хочу поучиться.

— Хорошо, малыш, ты меня всегда можешь найти на любой из точек: у станций метро или на вокзалах. Спроси у пацанов: когда Данилыч приедет? Они тебе ответят. — Федор потрепал мальчика по бледной щеке, сунул в карман его куртки десять рублей и обернулся к Руссо: — Девушка, мы будем работать?

— Скажите, наши щедрые гости просто самаритяне или представляют какое-то благотворительное общество? — Лолита задала формальный вопрос, чтобы дать педиатру возможность сообщить зрителям об организаторах милосердной акции. Одновременно она с удовлетворением отметила, что оператор, в соответствии с ее предварительной командой, перевел объектив после ее вопроса на Данилыча.

— Все они — в высшей степени религиозные люди. Обратите внимание на господина, который раздает пенсионерам остатки вещей и еды. — Борона указал рукой на высокого средних лет мужчину с несколько воспаленным лицом. — Он их пастор.

— А какую веру они исповедуют? — Журналистка уже не беспокоилась о своей персоне и могла спокойно управлять оператором. Теперь ее (а значит, и оператора) интересовал пастор датской общины и пенсионеры, с благодарностями принимавшие зарубежные гостинцы.

— Мне сложно вам точно ответить, поскольку я не шибко владею английским языком. — Федор, пользуясь тем, что оказался вне зоны видеосъемки, состроил гримасу неуча и бестолково развел руками. — Но если я правильно понял, у них своеобразная иудейская вера, каким-то образом связанная с Христом, а цель всего движения вроде бы в том, чтобы собрать всех евреев в Израиль. Тогда, по их убеждению, наступит земной рай. Но имейте в виду, что я вполне мог что-то неверно понять, поэтому не беру на себя ответственность за то, что дал адекватное представление о религиозной доктрине наших гостей.

— А какова цель их теперешнего приезда? Посмотреть достопримечательности Санкт-Петербурга, принять участие в каком-нибудь мероприятии, просто развлечься? — Лолита еще раз порадовалась за оператора, догадавшегося «уйти» на Русский музей, памятник Пушкину и далее, по кругу, возвращавшегося к иностранцам, которые готовились к отъезду.

— Они забирают отсюда отъезжантов, как их раньше называли, и везут новых граждан Израиля к месту назначения через Скандинавию и всю Европу. Эта поездка является своеобразной формой реабилитации после шоковой, кризисной и обвальной жизни в России. — Врач иллюстрировал свою речь похлопываниями тыльной стороной ладони по горлу и тыканьем указательного пальца в локтевой сгиб. Руссо невольно улыбнулась ужимкам своего друга и предприняла усилие, чтобы вернуть голосу серьезный характер.

— А при чем же здесь русские дети? Впрочем, здесь есть и ребята из Азии, и даже мулаты, но, насколько я разбираюсь в национальных признаках, — ни одного еврейского отпрыска. — Журналист растопырила пальцы свободной левой руки и направила ее в сторону детей, командуя тем самым оператору сделать «наезды» на возбужденные и довольные детские лица. — Да и вряд ли таковые могут оказаться беспризорниками — еврейские семьи, как правило, благополучные, там стараются даже при тяжелых материальных условиях удержать детей в семье, а не отпускать их на вольные хлеба.

— Именно этот пункт и есть наиболее интересный в путешествии датчан. Они пользуются любой возможностью совершить доброе дело, которое, по их мнению, заключается в том, чтобы оказать помощь тем, кто в ней остро нуждается, но сам для себя ничего сделать не может. — Данилыч заметил, что его окружают дети, которым уже стали неинтересны щедрые иностранцы, и опустил руки на: плечи прильнувших к нему знакомцев по ночным рейдам. — Датчане каким-то образом вышли на меня, позвонили, сообщили примерную дату приезда и спросили, как реально могут помочь питерскому беспризору.

— И что вы им ответили? — Лолита обнаружила себя тоже в кольце ребятишек и махнула оператору: камера плавно «перешла» на оживленную группу.

— Во-первых, целесообразно доставить помощь в виде посылок, которые дети в состоянии так или иначе унести с собой или на себе; во-вторых, необходимо вручать подарки из рук в руки. — Борона потрясал в воздухе рукой, поочередно загибая пальцы. — В-третьих, надо укомплектовать посылки действительно полезными вещами — одеждой, обувью, витаминами, калорийными продуктами; в-четвертых, нужно все это подбирать для определенных возрастных групп.

— Датчане к вам прислушались?

— Да, наши друзья полностью выполнили все рекомендации, и результат — налицо. — Педиатр помял пальцами меховой ворот полушубка, в который был одет стоящий рядом, мальчик. — Дети поменяли свою никудышную экипировку на добротные вещи, а в карманы и небольшие мешки распихали все остальные гостинцы.

— Как вы думаете, надолго ли им хватит заморских даров? — Лолита неопределенно развела пальцы и вывернула кисть, отдавая на откуп оператору остальное наполнение будущего сюжета.

— Нельзя исключать того, что их могут нагло ограбить и раздеть за первым же углом или же они сами поменяют свои вещи на какую-нибудь наркоту. Но если, Бог даст, все обойдется благополучно, то несколько десятков российских ребятишек будут долго и по-доброму вспоминать красный флаг с белым крестом. Лично я на это очень надеюсь. — Данилыч резанул внутренним ребром ладони по кадыку, обозначая свой цейтнот. — Все, милые, больше не могу. Поехали! Потом это подотрете! Давайте по машинам! Лолита, ты с нами?

— Да, Федя, мы проедемся по городу, чтобы оператор подснял еще несколько планов. — Руссо поспешила за Бороной, который вдруг сорвался с места и, подобно члену группы захвата, помчался к бежевому микроавтобусу «фольксваген», из которого уже призывно махал рукой Следов.

* * *

Автобус обогнул площадь, свернул на Садовую улицу и на подъезде к Невскому проспекту завяз в пробке, которые стали уже привычными для петербуржцев.

Автобус встал напротив туалета, общественного при советской власти, а в последние годы — платного.

Среди прохожих Лолита отметила трех ребятишек: все они были смуглые, со смоляными вьющимися волосами, несуразно и нищенски одетые и крайне возбужденные. Старшая, девочка лет восьми, исполняла что-то похожее на танец или, возможно, кого-то изображала. По возрасту за ней следовал мальчик лет семи — он восхищенно повторял движения сестры. Младший, без обуви, тоже, видимо, братишка, не старше пяти лет, двигался вприпрыжку в сторону Невского, потом резко поворачивался и выбирал обратное направление, которое спустя несколько шагов вновь изменял.

Оконное стекло было приоткрыто, и Руссо стала вслушиваться в детские голоса. Вначале ей показалось, что они говорят на иноземном языке, потом она различила почти сплошной мат и поняла, что именно на нем ребятишки и общаются.

Лолита заметила, что Данилыч тоже наблюдает за детьми, сочувственно скосив свои крупные желто-карие глаза.

Автобус двинулся. Но Руссо продолжала держать группу в поле зрения, пока ее не закрыл поток транспорта, несущегося по оставленному ими позади Невскому проспекту.

Глава 34. Больничные встречи

Несмотря на то что Виктор Сучетоков считался ветераном отделения ВИЧ-инфицированных, он каждый раз, оказавшись в кабинете главного врача, с тревогой покашивался на зарешеченное окно и с неизменным сладостным трепетом вспоминал случай, ставший причиной его зарешечивания.

Виктор Казимирович тогда, кажется, первым увидел милицейский «воронок», подкативший к их корпусу. Дверца отворилась. На тротуар соскочил милиционер. Следом показался молодой африканец. Носорог сразу оценил внешние достоинства иностранного гостя.

Через несколько минут новые действующие лица уже проникли в отделение и спросили Виктора, где им найти главврача. Сучетоков указал на застекленную дверь, и вскоре посетители скрылись в кабинете. Виктор тоже подошел к кабинету и приблизил лицо к маленькому просвету, давно процарапанному им в масляном покрытии дверного стекла.

Главврач сидел за столом. Африканец встал недалеко от входа, а милиционер приблизился к столу и положил перед врачом большой конверт. Медик достал адресованные ему бумаги, просмотрел их и со строгим сочувствием уставился на негра.

— Господин Али, результаты проведенных анализов оказали, что вы уже несколько лет больны СПИДом. — Врач сообщал больному приговор не спеша, но в то же время не оставляя в своей речи паузы, куда мог бы кто-то вклиниться. За свою многолетнюю практику медик говорил уже подобные слова не одному десятку жертв смертельной болезни.

— Мне не надо болезнь! — возопил Али.

— Если вас интересует примерная дата вашего заражения, — спокойно продолжил доктор, — то мы сможем вам ее указать в ближайшее время. Особенно, господин Али, если вы нам в этом слегка посодействуете.

— Нет, так не будет! — взорвался африканец новым криком. — Я не могла заболеть!

— Сейчас вам необходимо подписать некоторые документы. — Врач обратился к хорошо известным Сучетокову бумагам. — Чуть позже я объясню вам, что нам следует делать дальше.

На этот раз Али издал какой-то нечленораздельный звук, и Виктор увидел, как африканец сделал несколько шагов к окну, прыгнул и, разбив в полете стекла, исчез из поля зрения. Через несколько секунд, показавшихся Виктору безмерно долгими, раздался удар за окном.

Сучетоков так увлекся молниеносно разыгранной сценой, что не рассчитал силы нажатия на хлипкую дверь и неожиданно для себя ввалился в кабинет. В обычной обстановке это, конечно, выглядело бы крайне дерзко, но в данный момент главврач и милиционер восприняли больного чуть ли не как равного и едва ли не способного как-то исправить ситуацию. Они уже стояли у окна и наблюдали за тем, что происходило перед входом в здание. Там, на тротуаре, рядом с бетонной клумбой, в которой доцветали анютины глазки, агонизировало тело африканца, череп его был расколот, на асфальт вытекал мозг…

* * *

Да, разных чудес насмотрелся Виктор Казимирович за годы лечения. Впрочем, какое там лечение — так себе, общеукрепляющие процедуры, чтоб не сразу сдох, а могли докторишки на тебе несколько экспериментов поставить и пару диссертаций защитить. Так он понимал все эти методики.

Сегодня в отделение поступил новенький, и, как в таких случаях действуют в отношении лиц, невинно пострадавших или достаточно известных, его поместили в двухместную палату, а застекленную дверь заклеили несколькими рядами газет. Впрочем, Сучетоков уже успел разузнать, что за птица приземлилась в их вполне уютном по нынешним временам гнезде, и теперь лишь выжидал удобного момента ошеломить высокого гостя своим явлением.

К сожалению, варианты встречи с новеньким, откровенно говоря, были ничтожны. Палата была снабжена всей необходимой сантехникой, еду видному человеку заносили внутрь, процедуры ему делали также в палате, а телефонная трубка у него была с собой, — на что еще мог надеяться Сучетоков? Инсценировать пожар? Нарядиться в белый халат и прикинуться врачом? Вывернуть вечером на щите пробки? А если понарошку перепутать свою палату? Или зайти, чтобы позвать к телефону совсем другого человека? Ведь после того как они увидятся, их отношения резко изменятся. Правда, еще неизвестно, в какую сторону.

Наибольший интерес для Виктора представляла история болезни нового обитателя их безнадежного отделения. Неужели голубой? Да нет, вряд ли — эдакий шерстяной кабан может быть только гетеросексуалом. А если?

Стоя около загазеченной двери с мечтательным лицом, Сучетоков увидел, как открывается дверь последней перед спортзалом палаты. Виктор знал, что там разместился еще один недавний постоялец, Парамон Синевол, убежденный (как он себя представлял) натурал, даже учинивший Виктору при их знакомстве скандал за навязчивые расспросы сентиментального Сучетокова. Да это же очень кстати! Сейчас он затеет с Парамошей, не пожелавшим добровольно даже рассекретить своего имени (благо есть вполне доступные Виктору истории болезни), свару, ненароком заденет дверь и, как бы не по своей вине, станет для новенького непредсказуемым сюрпризом.

— Послушайте, любезный! — Сучетоков театрально простер руку к высокому, плечистому парню, годившемуся ему в сыновья, который проходил мимо Виктора, направляясь, очевидно, в процедурный кабинет.

— Я тебе сказал: не базарь со мной. Понимаешь, я не только говорить — видеть тебя не могу. — Синевол ткнулся в дверь, расположенную рядом с палатой, около которой дежурил Сучетоков, но процедурная оказалась закрыта, и он слегка остолбенел, рассуждая, как теперь правильней поступить: сразу уйти к себе или все-таки подождать медсестру, отлучившуюся, должно быть, совсем ненадолго.

— Мне на тебя тоже, может быть, смотреть неинтересно, а куда денешься? Как говорится, связаны одной цепью! — Виктор привычно растирал правой рукой нарост на лбу.

— Да это вы, педрилы, эту цепь и создали! Из-за вас теперь и натуралы подыхают! — Парамон с ненавистью уставился в полузакрытые глаза Сучетокова, который уже чувствовал, что безнадежно влюбился в этого черноволосого дегенерата, мерцающего, словно лакированными, янтарными и вроде бы беспощадными глазами, однако же таившими, по наблюдению Виктора, пусть ничтожную, но все же уловимую долю кокетства.

— Да брось ты! — бодрым, несколько подростковым голосом выкрикнул Сучетоков. — Ну а сам-то где заразился? По вызову ездил?

— Какое твое козлиное дело?! — Синевол навис над Виктором и одурял его своим приторным потом. — Я не болен! У меня анализы берут. В расклад попал, понимаешь ты, черт драный?!

— Четвертый раз, что ли, анализы? Ладно лапшу-то вешать! Да ты даже самому себе теперь правду не скажешь — от кого инфицирован. Потому и разницы никакой нет, будь ты весь из себя прямой или из нашего профсоюза. — Сучетоков увидел, как одеяло, которым было занавешено стекло на двери, расположенной напротив процедурной, отъехало в сторону и предъявил постоянно грустное лицо Марии Азиатской — героини нашумевшего телесюжета аппетитной Лолиты Руссо. — Я тебе дам один бесплатный совет: раз уж так судьба сложилась — тебе лучше быть среди тех, кто тебя поймет и оценит, поможет, когда станет тяжело, решит твои проблемы.

Парамон отследил взгляд Виктора и повернул голову в сторону палаты Марии Азиатской. При этом его бревноподобная шея напряглась и на ней вызывающе выперла сонная артерия. Сучетокову показалось, что, если эта провокация продлится чуть дольше, он просто вопьется зубами в столь притягательную для него шею. Но собеседник вновь уставился на Виктора наглым, таранящим взглядом, словно уже умудрился забыть о том, кто перед ним стоит и о чем они сейчас говорили.

— Сам посуди, разве я виноват в том, что ты ВИЧем обогатился? Не нужно на весь мир сердиться и на меня полкана спускать. — Сучетокову показалось, что Парамон несколько растерялся и, возможно, уже готов к некоторым уступкам. — Кто знает, сколько нам еще плыть в одной лодке, вдруг мы как-нибудь и столкуемся?

Парень вдруг издал лающий звук и толкнул Виктора в грудь. От удара Сучетоков навалился на дверь и, испуганный, но довольный, вторгся в манившие его пределы, оказавшись во вместительном предбаннике.

— Ребята, вы что, очумели?! С утра такой хай устроили! Если вам у нас не нравится, мы вас выпишем, а скандалить здесь никому не позволено. Здесь же лечиться надо. Вот так! И девочку нашу не пугайте! — Голос медсестры затекал в палату из коридора.

Парамон удалялся, негодующе ворча в пространство: «Погоди, гад, скоро тобой другие люди займутся!» Мария приоткрыла дверь и равнодушно следила за Виктором, который с тревожным вниманием вперился в рослого, полного мужчину, стоящего лицом к окну. Распаленная медичка, буркнув «Извините!», машинально закрыла Сучетокова в чужой палате и перешла на ласковый, кукольный голосок:

— Что, Машенька, разбудили тебя наши дяди невоспитанные? Иди, доченька, досыпай. Хочешь, я тебе в палату завтрак принесу?

— Мне-то есть о чем вспомнить — не зря пожил, понимаешь, поэтому я и готов к смерти, а он еще ерепенится, думает, в жизни чудеса бывают. А чудес не бывает! — Виктор беседовал как бы сам с собой, на самом деле, все еще не решаясь первым заговорить с обитателем палаты, который теперь, уже явно оповещенный о вторжении, должен был обернуться и как-то прореагировать на незваного гостя. — Ой, извините меня великодушно! — Сучетоков, вместо того чтобы сделать шаг назад, прошел вперед и наконец-то очутился непосредственно в столь интересующей его палате. — Меня этот допризывник так огрел, что я думал, уже и не выживу. Просто нечеловеческая сила!

— Виктор Казимирович, вам действительно так нужно было добиться нашей встречи? — Игорь Кумиров не только развернул к вошедшему весь свой корпус, но и двинулся ему навстречу. — Вы думаете, здесь самое удачное место, чтобы ближе узнать друг друга?

— Да кто ж мог предположить, что вы и я, вот так… — Сучетоков с нескрываемым притворством в голосе попятился к выходу. — Игорь Семенович, дорогой вы мой, да вас-то как бес попутал?!

— Ладно, уговорил. Молчание — это тоже работа. — Кумиров остановился и даже с усилием улыбнулся. — Ты здесь надолго?

— Да на один денек, Игорь Семенович, на один денек. Да и вы, надо полагать, тоже ненадолго? — Сучетокова нисколько не удивил новый тон кандидата на пост генерал-губернатора. Странно, что он еще раньше не заговорил с ним на «ты», как когда-то поступали номенклатурные коммуняки. Да он и сам был в партийных рядах и тоже так вот иногда изгалялся над нижестоящими и зависящими. Что делать? Так, наверное, и должно быть. — Вообще-то, я здесь давно свой человек. Врачишки-то все удивляются — чего до сих пор не подыхаю. А я им: сам не знаю, внесите меня в отечественную Книгу рекордов.

— Хватит болтать! Не будешь о нашей встрече трепаться — проживешь еще дольше. Я оплачу тебе новейшие методы лечения, буду отправлять на курорты. — Кумиров все-таки подошел почти вплотную к этому музею всех грехов и, несмотря на все свое искусство общения, с некоторым напряжением изображал теперь приветливость и беззаботность. Правда, где-то в глубине души он потешался над собой, застигнутым в СПИДовской клинике не серьезными людьми, а вот этим заживо гниющим ничтожеством. Ну ничего, он найдет способ добиться от этой твари молчания. — Постарайся сейчас понять главное: будет мне \ хорошо, значит, и тебе тоже, а малейший намек просочится — не обессудь, к тебе применят самые изощренные методы. Подыхать будешь мучительно. Думай, голова!

Дождавшись, пока незваный гость закроет за собой входную дверь, Игорь Семенович принял решение изничтожить это существо, уже давно живущее в счет неоплатного кредита. Наиболее удачной ему показалась идея выдать Виктора за Людоеда Питерского (а почему бы ему, кстати, и на самом деле не являться любителем человечины, разве он не на все способен в своей никчемной и зловредной жизни?). Теперь оставалось только набрать нужный номер и сказать несколько слов.

Глава 35. Откровения в кабинете ОППН

— Знаешь, Морошка, до последнего времени мне казалось, что я с каждым годом понимаю в жизни все больше и могу достаточно просто разобраться в происходящем… Ты куришь? — Стас так внезапно перешел от рассуждений к вопросу, что Соня слегка оцепенела, складывая разбежавшиеся мысли.

— Курю… Да. А ты чего спросил? — Морошкина мягко улыбнулась, словно чувствуя вину за неловкую паузу, на которую Стас, кажется, даже не обратил внимания. Вообще же, он производил непривычное впечатление своей обескураженностью. — А ты ведь никогда не курил? Начал, что ли?

— Да нет. Я к тому, что если ты куришь, то кури. — Весовой тоскливо глядел в пространство. — Мне спокойнее, когда другие курят, хотя это вредно, то есть и курить, и дышать дымом.

— Так мне курить или нет? — Софья рассмеялась, сочувственно всматриваясь в подрагивающее лицо одноклассника. — Что вообще с тобой стряслось? Влюбился? Мне-то ты можешь довериться. Вдруг я тебе чем-то помогу? А не помогу, так хоть посочувствую. Мы, бабы, знаешь, для того и нужны, чтобы вас, мужиков, слушать да потихоньку сочувствовать.

— Понимаешь, Сонь, я собрался поговорить с тобой на одну очень серьезную тему, причем это больше важно для тебя, чем для меня, но вот прийти-то пришел, а как начать — не знаю. Попробую покрутить вокруг да около — вдруг как-нибудь само проклюнется. — Весовой внимательно, словно за жизненно важным для него делом, наблюдал за тем, как Морошкина достает сигарету и зажигалку, закуривает, выдыхает первую порцию дыма, пенящегося в солнечных струях, пронзивших закопченные оконные стекла. — А ты про меня, наверное, мало что теперь знаешь? Сколько не виделись-то? А если и виделись, то не откровенничали. Я тебе не говорил тогда, на встрече, ну чтобы не омрачать общий праздничный настрой, — от меня ведь жена фактически ушла, то есть даже уехала. В Америку.

— Как?! Инка умотала?! Да у вас же все так хорошо складывалось?! — Морошкина оборвала друга, чтобы несколько поддержать его своей уверенностью в благополучии семьи Весового. Авось хоть от этого необременительного женского участия ему станет легче, а то он уж нынче действительно слишком уныл. — Да она ж еще в институте клялась никогда родину не бросать, что бы в России ни творилось. С нами же в группе иностранцы учились, так ей один парень из Греции, причем из богатой семьи, несколько раз предложение делал. Что ты! Ни в какую! Ты извини, что я сейчас вспоминаю…

— Господь с тобой, Морошка, когда ж еще вспоминать, как не сейчас, пока мы с тобой еще из ума не выжили. Ну а было у нас, кстати, не так уж все и хорошо, хотя, честно сказать, не намного хуже, чем у других. — Стас вздохнул. — Последние-то годы мы, признаться, вообще не жили как муж и жена, а просто держались по инерции рядом. Я много думаю о таких вещах, как распад семьи, особенно в наше время, и прихожу к выводу, что это из-за всеобщей неразберихи, которая уже десять лет у нас творится. Ну не обойтись тут без политики! Ты можешь меня обвинить в безумии, по мне иногда приходит мысль о том, что, может быть, все приключения, а точнее, злоключения нашей страны, да и всего соцблока, — суть этапы хитроумного долгосрочного плана нашего правительства. Но тут же я спрашиваю себя: а где оно, правительство? За это время весь аппарат столько раз сменился, что те фамилии, которые звучали в начале перестройки, давно уже обесцвечены или даже объявлены вне закона. Как же они вернутся, чтобы все исправить? Да никак!

— Неужели ты допускаешь, Стасик, что эти твои предполагаемые авторы столь загадочного плана могли допустить такой кошмар, в котором мы оказались? — Морошкина без стеснения и спешки изучала лицо Весового, поскольку понимала, что в его состоянии люди обычно смутно помнят, с кем и когда виделись, что ели и во что были одеты. — Они-то ведь тоже, чай, не на Марсе проживают?

— Да в том-то и дело, что не допускаю! Что же это, дорогая моя, за политики такие, которые могли согласиться рискнуть целостностью и могуществом своего государства, жизнями и судьбами миллионов сограждан?! — Весовой неожиданно строго и требовательно уставился на форточку, вернее, на петербургское небо, которое именно в этот момент погрустнело и смялось, словно капризное лицо младенца. — Согласись, Сонь, ведь то, что мы имели, чем пользовались, — это действительно были великие завоевания нашего великого народа. Шутка ли: бесплатное детство, оплаченная старость, возможность обеспечить все население работой и жильем — это было воплощенное чудо! Семидесятые, которые теперь клянут, называют «застоем» — да это же, по сравнению с теперешним адом, был сущий рай!

— Не совсем так, Стасик! — Соня прервала речь друга жестом руки с сигаретой, пепел с которой рухнул на бумаги, лежавшие на письменном столе Морошкиной. Софья привычно сдула серый холмик за край стола. На очередном вздохе Морошкина исподлобья посмотрела на гостя. — В том времени было много насилия. Ну а сейчас, конечно, много ужаса. Иногда даже кажется, что действительно грядет Второе пришествие.

— Да и я к тому же, пожалуй, пришел. — Стас искренне обрадовался и протянул к собеседнице руки ладонями вверх, будто предлагал сыграть в «пятнашки». — Ты чувствуешь, как все изменилось? Все события происходят с невероятной скоростью, а время просто утекает сквозь пальцы. Такого раньше, мне кажется, не было. Я думаю, это тоже свидетельствует о приближении чего-то апокалипсического. Заметь, Сонь, какой-нибудь мерзавец что-то совершит и вскоре — все, нет его. Вот ведь как возмездие стало быстро приходить! Я, честно говоря, тоже жду Страшного суда, только чересчур грешен, чувствую — достанется мне по полной программе. Я самому себе всегда повторяю: те испытания, которым ты подвергаешься, ты заслужил! Помнишь, мы по истории проходили про чудаков, которые ходили по Европе и хлестали себя почем зря. Да и наши такие же были: обузу всякую на себе таскали, не пили, не ели, то есть сами себя постоянно наказывали. Я эту систему сравниваю со Страховым или Пенсионным фондами: начал ты над собой измываться, значит, открыл счет на свое имя и на нем деньги на черный день копишь. Правда ведь, почти то же самое получается: когда в полнейшей нужде существуешь, себя, как врага народа, истязаешь, то получается, что и грешить некогда. Зато если что с тобой и случится, то ты уж таких лишений натерпелся, что после них, как говорится, и сам черт уже не страшен. Я, Сонь, может, в ересь впадаю, но что делать, нас в свое время слову Божью не обучали, а сейчас столько дел каждый день наваливается, что, по сути, на самом главном-то и не сосредоточиться.

— Я, Стасик, столь серьезно не рассуждаю — все же баба, а не философ. — Морошкина вмяла окурок в морскую раковину, используемую в кабинете инспекции по делам несовершеннолетних в качестве пепельницы, после чего вдруг состроила заговорщическую гримасу, не раз подсмотренную ею у своих подопечных. — Выпить хочешь?

— Давай! Я сейчас сбегаю. У нас ведь нынче с этим делом никаких проблем — спаивают народ всеми способами. — Весовой вскочил, приосанился и стал похлопывать себя по карманам. — А ты что будешь? Я за последние годы, пока из армии не уволился, где нам денег не платили, какой только дряни не употреблял, так что сейчас и не знаю, что в порядочном обществе пьют.

Услышав признание Весового, Софья невольно рассмеялась его мальчишески растерянному виду.

— Нет, Стасик, ходить никуда не надо. — Морошкина распахнула дверцу стола, наклонилась и извлекла початую бутылку, на дне которой плавно колыхались лимонные, кожурки. — В качестве не сомневайся. Это я сама настаивала. Состав: медицинский спирт, лимон, сахар, вода. Извини, что не целая. Мы тут иногда что-то отмечаем, а пьяницы-то из нас не очень сильные, вот и остается. А закусить — вот у меня бутерброд с колбасой от обеда остался, думаю, нам хватит. Ну что, готов?

— Да я что, Сонь, давай. У меня, кстати, бутылка кваса с собой есть. Я всю эту западную отраву не употребляю. Так что и запивка имеется. Я сегодня, когда квас покупал, продавщицу похвалил: как, мол, она виртуозно считает. А она мне и отвечает: я ведь, знаете, математический факультет закончила. Во куда людей загнали! В ларьки вместо НИИ и академии! А слова-то какие звучали: перестройка, демократизация, гласность, реформы! Десять лет прошло, и слова умерли: говоришь, а они, оказывается, ничего не значат. Короче, обесценились, как рубль: эдакая инфляция языка. — Весовой принял от Морошкиной бутылку и две рюмки. Пока Соня делила бутерброд, Стас наполнил посуду и шумно вздохнул. — Морошка, я хочу выпить за тебя, за прекрасную, добрую, умную женщину, способную к тому же на настоящую, истинно мужскую дружбу!

— Спасибо, Стасик. — Соня затаила дыхание, зажмурила глаза и выпила. Стас сделал это чуть позже и медленнее. Морошкина закурила и включила миниатюрный приемник. Пространство заполнили звуки, похожие на шум работающего электронасоса. Соня покрутила ручку настройки и, услышав русскую песню, прибавила громкость. — Я теперь только наше могу слушать, да и то не все. Знаешь, я эти повторения одних и тех же слов и звуков не понимаю. Может быть, возраст?

— И правильно делаешь. Морошка. А я эту белиберду почти каждый день вынужден терпеть да на чуму всякую смотреть. — Стас вслушался в мелодию, которая последние полгода часто звучала в эфире. Соня задумалась и даже прикрыла веки. Весовой решил не отвлекать Морошкину, и они молча стали слушать хрипловатый мальчишеский голос, исполнявший полюбившуюся обоим одноклассникам песню «Ревность»:

— А чем ты живешь, Стасик? — вернулась Морошкина к прерванной беседе. — Помню, ты на гитаре играл, пел немного. Или я ошибаюсь?

— Так точно, Сонь, — с энтузиазмом отозвался Весовой. — Да теперь разве до гитары? Старые боевые друзья рекомендовали меня в одну частную охранную структуру. «Эгида-плюс» называется. Ты, может, по своим каналам о ней слышала?

— Да, это знаменитая фирма. — Морошкина одобрительно кивнула и жестом предложила другу наполнить опустевшие рюмки:

— Там таких, как я, стариков не берут, но по блату, как в былые времена, взяли. — Весовой одновременно с рассказом исполнял просьбу одноклассницы и, разлив остатки спиртного, поднял свою рюмку. — Сонь, я хочу выпить за наших детей. Все-таки им подымать Россию, дай Бог им силы и справедливости! За них!

Друзья выпили и на какое-то время углубились в свои мысли: Соня при этом машинально разбирала на столе бумаги, а Стас изучал отпавшую от полиэтиленовой бутылки квасную этикетку.

— Ты, Стасик, не подумай, что я тут частенько «принимаю за воротник». — Соня улыбнулась и закурила очередную сигарету. — Я тут до самой последней крайности изматываюсь, так что порой это единственное средство смыть с себя всю ту грязь, которая за день на сердце осядет.

— Да я-то, Сонь, все понимаю. — Весовой поспешно согласился, торопясь поведать свою историю. — По первости меня поставили охранять косметический салон. Ну а кто его нынче посещает: проститутки да стриптизерши — одним словом, не общество, а сплошная группа риска. Короче, отстоял я там месяца четыре. Вдруг вызывают меня в офис, да не к кому-нибудь, а к самому генеральному директору и главному учредителю фирмы «Эгида-плюс» Сергею Петровичу Плещееву. Он хоть и бывший милиционер, прости, Морошка, а мужик заслуженный и уважения от меня, как от кадрового офицера, вполне достоин. Плещеев этот, насколько я разобрался, пытается наш город от всякой шушеры избавить. А что мне в нем особенно симпатично, так это отсутствие шкурных интересов. Да, он, конечно, состоятельный человек, но не людоед, как большинство теперешних хозяев всех этих ЗАО, ООО, ИЧП и прочих литер. Есть у него один нюанс — к женскому полу с особым энтузиазмом относится. Но это, как говорится, лучшее из худшего. Во всяком случае, никто на него в обиде не остается: ту секретаршей пристроит, этой садоводство приобретет, а кому-то даже и квартиру. А в отношении наживы на людских бедах — нет, он не такой. Правда, если ему ловкий торгаш или другой аферист подвернется, так он ему по полной программе начислит за все виды охранно-детективных услуг. Таких он не жалеет. А если кто близкого человека разыскивает или кого ни за что ни про что обидели, да еще угрожают да шантажируют, — тут Сергей Палыч на любого зверя отважится выйти, но справедливости добьется. А кстати, Сонь, вы же из одной системы — может, ты его знаешь или чего слышала?

— У нас об этой фирме и о ее хозяине ходят самые разные слухи. — Морошкина уже приступила к уборке следов приватного застолья. — Одни говорят, что «Эгида» создана силовыми структурами для того, чтобы через клиентов деньги зарабатывать, ну и контролировать, конечно, ситуацию в городе, а Плещеев, дескать, поставлен, чтобы деньги и купюры собирать и передавать кому следует. Другие, наоборот, убеждены, что «Эгида» — чисто бандитская контора, эдакая узаконенная «крыша», созданная для выкачивания у предпринимателей денег. Ну а кто-то, в том числе, наверное, и я, считает Петровича порядочным человеком, желающим не только прилично заработать, но и навести в нашем городе относительный порядок. Ходят, кстати, слухи, что «Эгида» кроме всего прочего занимается зачисткой всякой падали.

— Да и я, Сонь, что-то похожее припоминаю. — Стас сосредоточился, настраиваясь на более серьезный тон. — Значит, попылился я в этом салоне, вроде как частную охранную деятельность освоил, даже спецкурсы закончил и выпускные экзамены компьютеру сдавал. Посмотрел на меня Плещей, как мы его называем, и говорит: пойдешь старшим объекта в плавучий ресторан «Косатка». Вопросы есть? Нет, говорю, какие в наше время могут быть вопросы? Не убили, не выгнали с работы, а это сейчас, считай, одно и то же, — вот и слава Богу! Выхожу я на новую точку и кого же там встречаю?

— Моего Павлика, что ли? А к чему такие предисловия? — Соня пронзительно посмотрела в глаза однокласснику. — Я и вчера знала, что ты с моим мальчиком в одну смену стоишь. Он мне уже хвастался, какой у него теперь заслуженный наставник.

— Но ты ведь нам о нем никогда толком не рассказывала, даже кто его отец, да и мы не любопытствовали, чтобы тебя не смущать, виделись-то мы в день встречи класса да по случаю в гастрономе или на улице. — Стас не отводил глаз, понимая, что это не дуэль, а часть их сложной, но откровенной встречи. — Вот так тридцать лет дружить и ничего не знать о человеке!

— Ну почему же сразу «ничего»?! Если бы вы меня о чем-то напрямую спросили, я бы, наверное, так прямо и ответила. Но ты прав, никто мне подобного вопроса так никогда и не задал. — Морошкина сама перевела взгляд на дверь, за которой несколько голосов обсуждали неявку свидетеля. — А почему я молчала, потому что это касалось не только меня, но и Сергея. У него, как ты понимаешь, до встречи со мной уже вполне сложилась своя личная жизнь, семью он оставлять не собирался, да и меня бы это, честно говоря, не очень обрадовало. Кроме того, как ты помнишь, в советское время еще существовала партийная мораль, а Плещей всегда занимал руководящие посты, и ему бы серьезно повредила любая огласка. Вот и весь роман! А сына моего он любит. По-своему, конечно. Видишь, даже на работу к себе взял, охранника из него сделал. Могу тебе откровенно сказать, что в целом я Плещею за все благодарна. Есть, конечно, какие-то мои женские претензии, но это не так важно по сравнению с тем, что у меня есть сын. Только ты не подумай, ради бога, что Павлик — сын Плещея! Нет! Он — сын моего Сашеньки!

— Прости, Сонь, что я тебя на эту тему вывел, но теперь тебе не сказать об этом я не мог. Что ж получится — я с твоим сыном работаю, фамилию твою постоянно слышу и буду молчать. Это ведь тоже неправильно. Правда? — Весовой коснулся ладонью лба, очевидно опасаясь, что вспотел. После этого бросил руку на стол и часто, но негромко забарабанил пальцами. — Ну как я еще мог поступить?

— Все так, мой дорогой. Я действительно совсем спокойно отношусь к этой теме. Все мои терзания — в прошлом. — Соня застучала пальцами на своей стороне стола. — Если бы такой мужик, как Плещей, не пригрел меня после пропажи Сашеньки, со мной бы не знаю, что произошло. Скорее всего я бы умерла, а если бы и осталась жить, то это, увы, мог быть самый худший вариант. А Сергей сумел вернуть меня к жизни, помог вновь обрести в ней смысл, научил радоваться каждому дню, часу, мгновению… Ладно, Стасик, это все мои нюни-манюни. А помнишь, какие я в школе стихи писала? Так я к этому занятию иногда возвращаюсь. И знаешь, в какие дни? Когда я счастлива или несчастна. Я тебе сейчас прочту одно. Я его сочинила, когда Плещеев меня с того света возвращал. Ему и посвятила. Слушай!

— Морошка, это здорово! — Стас с уважением помотал головой. — Я, конечно, в литературе не спец, это из вас с Инкой в течение шести лет пытались сделать филологов, но мне нравится. Ты ведь знаешь — я врать не стану… Сонь, я ведь тебя вчера в больнице видел. А я тогда уже знал обо всем. Пашка-то мне о себе особо не рассказывал. А вот на «скорой» когда ехали, говорит: Стас, запиши телефон, позвони и просто скажи — такой-то, мол, там-то и там-то, но с ним, дескать, все в порядке. Это, повторяет, главное, что нужно объяснить: со мной все в порядке… Ты сейчас к нему?

— Да, Стас. Хочешь, пойдем вместе? Я думаю, он будет доволен. — Соня встала. — Пойдешь?

— Конечно. — Весовой резко поднялся, взял с вешалки Седину куртку и приготовился помочь ей одеться. — А интересно получается: мы вот все талдычим — прогресс, компьютерный век, а сами, как первобытные, в шкурах ходим.

Глава 36. Эвальд Янович купается

От метро Эвальд Янович по давней традиции направился домой пешком. По пути он еще намеревался искупаться, что совершал в течение всегогода при любой погоде и любом самочувствии. Для заплывов князь Волосов предпочитал, конечно, места с чистой водой, но иногда, не имея времени на дальние поездки, особенно не привередничал и пользовался тем, что было под рукой.

Еще недавно он купался недалеко от Ушаковского моста, но там уже с весны работала драга, углублявшая речное дно.

Сегодня Эвальд Янович выбрал берег Елагина острова, омываемый Средней Невкой. Холодный дождь и пронизывающий ветер не вызывали у князя видимого дискомфорта — на его морщинистом лице светилась улыбка.

Волосов прошелся по набережной вдоль Приморского проспекта до Елагина парка, пересек три моста и уже вскоре стоял на берегу любимой с детства реки. Он помнил времена, когда эти места были настоящим курортом: чистейший воздух, чистейшая вода. Как все поменялось за этот век!

Эвальд проворно разделся донага, прочел «Отче наш», осенил себя троекратным крестным знамением и вступил в холодную невскую воду, вполне безопасную для тех, кто, подобно князю, имел свои собственные отношения с природой, не те, что складываются у большинства людей, забывших свои изначальные возможности — не реагировать на жажду и голод, жару и холод, хвори и невзгоды.

Князь зашел по грудь и поплыл. Он достиг середины реки и повернул обратно. Выйдя из воды, Волосов резкими, короткими движениями стряхнул с себя крупные капли воды, сжал кулаки и напряг все свое тело. Повторив упражнение три раза, он стал достаточно сухим для того, чтобы одеваться.

Собравшись, князь двинулся в дальнейший путь. Его поведение выглядело обычным, походка, как всегда, была уверенной и быстрой, взгляд — изучающим и спокойным. Эвальд Янович не производил впечатления человека, осведомленного о том, что за ним пристально наблюдают. А наблюдателей нынче имелось двое: один, облаченный в милицейскую форму, сидел в видавшем виды «БМВ» и отслеживал скромную фигуру князя через бинокль ночного видения; второй, одетый в типичный наряд городского рыбака, стоял со складным спиннингом на берегу Средней Невки невдалеке от притаившейся иномарки.

Эвальд Янович проходил знакомые места, которые неизменно волновали его память. Особый трепет вызывал дуб, вернее, его останки, чудом сохранившиеся в городе войн и революций, капитальных ремонтов и прокладок подземных коммуникаций. Князь очень любил это дерево и помнил его со времен своего далекого детства, которое, впрочем, казалось ему иногда вполне досягаемым, — ведь оно всегда здесь, рядом, при нем, пока он находится в этом земном мире.

Когда-то в начале двадцатых здесь гуляла с Эвальдом его добрейшая няня — простая деревенская девушка, расстрелянная кровавыми безбожниками за свою преданность семье Волосовых. Казалось, князь вновь ясно видит красивое лицо Агафьи и отчетливо слышит ее милый голос — нянюшка обращает внимание мальчика на могучее, как русский народ, дерево, которое, по преданию, посадил здесь сам император всея Руси Петр Алексеевич Романов.

Волосов очень сочувствовал дубу, когда несколько лет назад в дерево вонзилась молния и сожгла оставшиеся ветви. С тех пор сохранился лишь ствол, но даже эта реликвия, обтянутая специалистами в наиболее уязвимых местах жестью и оттого похожая на стелу, никогда не оставляла князя равнодушным.

Глава 37. Невинная жертва

Денис Нетаков начал свой промысел три года назад. Тогда семилетний мальчик пытался мыть стекла автомобилей. Если родители забирали его из интерната на выходные дни домой, Нетаков-младший, предоставленный самому себе, блуждал по острову и видел, как пацаны на набережной, пока машины ожидают разрешительного зеленого света, истово трут лобовые стекла грязными тряпками, а позже настаивают на оплате своей непрошеной услуги.

В один из выходных Денис пришел к светофору с тряпкой и встал рядом с ребятами. Они работали вчетвером, были старше Нетакова, но не возражали против нового компаньона.

Дождавшись с ребятами очередного красного сигнала, Денис бодро включился в работу. Он ловко маневрировал в косяке транспорта, пытаясь уподобиться своим коллегам, которых, казалось, вот-вот собьют ревущие машины, но мальчишки каждый раз оставались целы и невредимы.

— Слышь, ты, будешь нам с каждой тонны пятихатку отстегивать. Понял? — Старший из мальчиков, чернявый, с заячьей губой и гипсом на левой руке, подошел к Нетакову во время общего перекура. — Отдавать будешь только мне.

Большинство водителей газовали, выказывая недовольство навязываемой услугой, а то даже начинали громко и обидно ругаться. Но некоторые все же позволяли ребятам протереть стекла. За труд они совали в детские ладошки от пятисот до тысячи рублей. Редко больше.

Первые месяцы Дениса вполне устраивала эта работа, хотя во время перекуров ребята жаловались, что сейчас здесь уже не нашинкуешь той капусты, как года полтора или два назад. То ли дело газетчики — у них, наоборот, дела идут в гору. Там, правда, пацаны постарше, да и связи у них покруче. Ты что думаешь, они за свои башли все эти газеты-журналы закупают? Ага, держи карман шире: там такая система — проходите мимо! Им каждый день новые номера на «мерсах» подвозят!

Более клевой работой Денису всегда представлялась заправка машин. Кстати, что мешает там же и окна протирать? Считай, двух зайцев — одним ударом! И вот, перепробовав за три года несколько работ — от мойщика машин до ночного дежурного в ларьке — мальчик все же решил попытать счастья на заправке.

АЭС, которую себе присмотрел Денис, притулилась в промышленном районе. Вокруг нее сгрудились, словно столпившиеся работяги, фабричные и заводские строения: цехи, склады, общежития. В большинстве они стояли пустыми и заброшенными. Некоторые еще наполнялись людьми и какой-то полупроизводственной-полуторговой жизнью. Фасады этих зданий украшали вывески и яркая реклама. Стены и окна вблизи этих вывесок и реклам были ухожены, а к великолепно отделанным дверям подкатывали сказочно роскошные автомобили.

Тут и там территорию квартала занимали пустыри и свалки. Здесь трусцой курсировали стаи бездомных собак, стремительно проносились крысы, кружились с воплями вороны и чайки.

* * *

Цены на заправке были не выше, чем на других, и водилы охотно заправляли здесь своих стальных коней — от «мерсов» и «бээмвух» до колымаг вроде «двадцать первой» или даже «Победы».

Денис несколько раз оказывался в районе этой АЗС и как-то заметил двух пацанов, которые помогали хозяевам машин заправляться — открывали бак, вставляли пистолет и в обратном порядке — вынимали пистолет, закрывали бак, после чего получали от водителя то рубль, то пятерку новыми. Впрочем, случались и такие жмоты, которые засылали бессмысленные пятьдесят, а то и десять копеек.

Мальчишки деловито суетились около колонок, периодически переглядываясь и подавая напарнику какие-то знаки. Нетаков-младший знал, что некоторые удальцы ставят рядом с колонкой канистру, которую в суете не всякий заметит, особенно когда скопилось много машин или накатили сумерки. Удалые предприимчивые ребятишки не доливают клиенту в бак, а позже, когда облапошенный лох отъезжает, а следующий еще только пристраивается к «соску», сцеживают недолитые литр-полтора в свою затаенную емкость.

Денис слышал от ребят, что эти трудяги появляются на заправке, когда им вздумается или когда жизнь подопрет, и так же исчезают, причем редко считают данную точку своей постоянной территорией.

Нетаков решил приступить к работе на АЗС в пятницу вечером. Мальчик знал, что накануне выходных, особенно летом, многие собираются выезжать за город и стремятся под завязку заполнить бак.

Денис появился на заправке часов в пять и радостно отметил, что здесь скопилось машин десять. Нетаков осмотрелся и, нигде не заприметив конкурентов, отыскал единственным глазом будку оператора. Дальнейшее теперь зависело от этой, хотелось бы надеяться, доброжелательной женщины.

Денис приблизился к будке, просунулся между столпившимися около окошечка водителями с приготовленными деньгами и умело изобразил руками и мимикой лица цель своего визита. Оператор, вроде бы и не замечая плохо одетого гостя, продолжала свою работу, как вдруг Нетаков услышал усиленный динамиками голос: «Начинай, я тебя потом подзову».

Денис не сразу понял, что это волшебное заклинание адресовано ему, а уразумев, тотчас направился к колонкам, чтобы занять желанное место. Мальчик выбрал линию первой и второй колонок, в которых были девяносто второй и девяносто пятый марки бензина. Ему сразу повезло: ко второй подкатили какие-то бритые бандюки на ослепительно изумрудной навороченной «мазде».

Нетаков услужливо кинулся обслуживать первого клиента, который протянул ему из окна деньги, почти одними губами обозначив: «Тридцать. Без сдачи». От говорившего тянуло каким-то хвойным мужским одеколоном и ароматным табаком. Лицо его было крепким и мощным, словно вытесанным из камня.

Нетаков мгновенно очутился около кассы, рассчитался со всемогущей женщиной и получил в виде первого гонорара целых три рубля. Когда он подбегал к машине, то увидел, как лючок бензобака сделался доступным сам по себе, то есть открылся автоматически. Заливая топливо, мальчик вдыхал запах бензина, втягивал в себя одуряющие пары и по-жеребячьи раздувал ноздри, словно внюхивался в колдовской цветок.

Обслужив «мазду», Нетаков подскочил к бежевой «девятке», из которой вылезала черноволосая старуха с рябым лицом и целой коллекцией перстней на сморщенных пальцах, но, догадавшись о намерениях мальчика, она раздраженно махнула рукой и плюхнулась обратно в салон, словно Денис ей уже смертельно надоел своими домоганиями.

Дальше дела, к сожалению, пошли не столь гладко. Денис не расстраивался, понимая, что ему, в отличие от многих других пацанов, да и взрослых мужиков, и так чрезвычайно повезло. Впереди ведь еще часов пять работы!

* * *

Через час у Нетакова скопилось уже около сорока рублей, и от радости он, кажется, готов был скакать по крышам машин.

Оператор так и не кликнула его из-за мутного стекла, а сделать она это собиралась, как сообразил мальчик, чтобы сообщить, какова будет ее доля. Денис гадал: интересует ли ее определенная сумма, вне зависимости от его собственной поживы, или же некий процент от общего заработка? А вдруг она его пощадила? Или просто забыла? Может быть, после работы самому сунуть ей бабки? А сколько? Десятку? Двадцатку?

Размышляя подобным образом, мальчик продолжал следить за подъезжающими машинами и предлагать водителям свои услуги. Единственное, что его огорчало, — это неотступно одолевающий сон.

— Слышь, корень, ты как здесь нарисовался? — Денис обернулся на хриплый мальчишеский голос и обнаружил двух ребят, когда-то уже видимых им на этой АЭС.

Один был чуть пониже Нетакова, но широк и плотен — его, пожалуй, было бы трудно свалить на землю. Лицом он напоминал енота или бурундука, особенно крупными, разреженными верхними резцами.

Второй был выше Дениса, но гораздо тощее. Рыжий, веснушчатый и прыщавый, он напоминал домашний соломенный веник, которыми торгуют на рынке. Губы у него были синие, а зубы темные, будто он только что ел чернику.

— Это наше место, браток, — сказал Веник высоким, почти женским голосом. — Так что линяй отсюда!

— А вы что, пацаны, это место купили?

— Слышь, дурень, ты не борзей! — Хомяк придвинулся к Нетакову и задышал пивным перегаром. — А то, в натуре, бедным будешь.

— А ты меня на понт не бери! — Денис оскалился и сжал кулаки. — Что, башлей мало? Машин-то вон сколько поднаперло!

— Мальчики, вы что там столпились? — раздался голос оператора, которой, очевидно, уже не раз приходилось наблюдать подобные сцены и следующие за ними разборки.

— Смотри, халява, мы тебя предупредили! — сердито сказал Веник и повел своего дружка на другую линию.

Нетаков обслужил еще несколько машин, пока не почувствовал, что буквально засыпает с открытыми глазами и начинает путать сон с явью. Ему стали мерещиться белые кружевные занавески, которые мать почему-то вывесила на решетке-ограждении крыши противоположного жилого дома. Идет дождь, дует ветер. Тряпки срываются с решетки и падают вниз…

Денис очнулся от дремы из-за того, что бензин из опущенного пистолета лился ему на ноги. Мальчик быстро перевел здоровый глаз на счетчик колонки. Двадцать пять. Столько и заказывал. Значит, натекла самая капля. Вдруг не заметит? Клиент действительно оживленно разговаривал со своей соседкой.

Нетаков закрутил свободной рукой жерло бензобака и направился к водиле за оплатой. В награду тот небрежно сунул ему монету. Мальчик даже не стал ее рассматривать, а машинально сунул в карман. Там он нащупал что-то плоское и, уже доставая, вспомнил: это паспорт, который всучил ему Колька Махлаткин. Клиент дал газ и отчалил. Денис вернулся к колонке, вставил в паз пистолет, положил паспорт на бетонную опалубку и, вяло покачиваясь, заковылял прочь.

Вскоре документ, шелестящий на ветру замусоленными страницами, заметил очередной клиент АЗС, подобрал его и со словами «Вот, кто-то обронил» сунул в окно кассы:

Через некоторое время подъехал вишневый «мерс», но остановился не у колонок, а рядом с будкой. Из машины вышел высокий атлет в серебристом спортивном костюме Двое мальчишек, продолжавших шабашить, очень понадеялись, что гость соберется заправляться, но он не обратил на них никакого внимания и направился к кассе. Очевидно, здоровяк собирался о чем-то спросить, но, заметив выставленный за стеклом паспорт с фотографией пожилой женщины, внимательно его рассмотрел, задорно хохотнул и лишь затем склонился к окошку. Кассирша что-то сказала и указала на мальчишек, которые тотчас насторожились и плутовато переглянулись. Атлет подошел к ребятам и спросил: «Пацаны, кто эту ксиву в кассу сдал?» — «Одноглазый бивень, а сам вон туда поканал, мы видели, он, наверное, в бомжином доме дрыхнуть завалился, он и здесь-то горючку мимо бака лил», — услужливо отозвался рыжий мальчишка, а второй, с крупными верхними резцами, сердито добавил: «Да он вообще не здешний: приперся на халяву — мы ему еще и второй глаз на жопу натянем!» Атлет в серебристом костюме вернулся в машину, где на пассажирском месте сидел еще один плечистый мужчина. Машина сорвалась с места, а мальчишки, желая лицезреть расправу над своим врагом, побежали через пустырь…

* * *

Недалеко от заправки ждал ремонта старый заброшенный дом с пустыми глазницами оконных проемов. Нетаков предполагал, что сможет найти здесь пристанище. Он рассчитывал вздремнуть пару часов, пока его не разбудит ночной озноб, и уже тогда отправиться домой.

Мальчик влез в первое же окно и не спеша, но уверенно, словно лунатик, отправился на поиски ночлега. Денис добрел до небольшого темного помещения без окон, наверное кладовки. Здесь он присел на корточки и осторожно провел ладонью по полу: половицы оказались на месте, к тому же из них не торчали гвозди. Мальчик оперся рукой о пол, лег и тотчас провалился в какое-то счастливое место, где вокруг громоздились тугие упаковки сигарет, банок с колой и пивом, круглых леденцов и жвачек.

— Если все это — мое, то как же я это унесу домой? — со странным спокойствием рассуждал Нетаков. — Да нет, дома такое богатство опасно оставлять. Что же делать?

Стоило Денису подумать о том, что можно призвать на помощь Шаманку и вместе они быстрее решат, как обойтись с подвалившим на халяву товаром — по крайней мере унесут в два раза больше, — как мать тотчас появилась. Вид ее, правда, был непривычен: лицо, словно измятая бумага. Впрочем, мальчик тут же смирился с новым обликом Палашки, но, как только он решился прикоснуться к странному бело-синему лицу, оно стало сморщиваться, будто лесной, раздавленный ботинком гриб, и изо всех его пор попер дым…

* * *

Нетаков не сразу понял, что уже проснулся, и не сразу понял, что его логово заполнено удушливым дымом. Разлепив зрячий глаз, он увидел пламя, перекрывшее единственный путь на волю.

— Ну что, сука, жаришься? Бензинчику плеснуть? — Денис различил высокий голос Веника. — Зачем старуху ограбил, гад? Теперь гори ярким пламенем!

— Пожарку вызвать или так обуглишься? — донесся хрип Хомяка, перекрываемый хрустом и треском горящего хлама. — Круто тебе бандюки за свою бабушку ответили! Они тебя еще и на камеру сняли: сегодня, видать, по телику покажут. Мы тебя позырим!

— Твари! Выпустите меня! — из последних сил закричал Нетаков, чувствуя уже нестерпимый жар огня, обхватившего его тело.

Денис, кажется, уже не рассчитывал на спасение, когда шум огня вдруг перекрыл грохот от удара в стену, которая частично рухнула, и внутрь дома просунулись железные клыки от электропогрузчика, образовав дыру для вызволения. Из кабины выскочило нечто обмотанное брезентом, сгребло мальчика в охапку и бросило рядом с собой в кабину. После этого машина дала задний ход, но Нетаков этого уже не видел: он был без сознания.

Глава 38. Сводные сестры

Люба давно догадалась, что Зоя вовсе не ее родная мать, а остальные четверо детей в семье Бросовых не ее братья и сестры. Во всяком случае, никто никогда не скрывал, а наоборот, все, включая Зойку, твердили о том, что дети нагуляны от дальнобойщиков, которые оставались у нее на ночь, а потом опять пускались в путь.

Люба полагала, что ошибка могла произойти в младенчестве, а может быть, в Доме ребенка, куда родители ее сдали, или даже в интернате, где она жила до первого класса. Во всяком случае, все произошло тогда, когда девочка еще не могла ничего отчетливо запомнить, а с памятью почему-то у нее дела обстояли очень даже неважнецки.

Любе было сложно установить дату и место подмены, которая, вообще-то, могла случиться и не единожды, во всяком случае, девочка знала, что ее ничто не связывает с этими людьми, упорно именующими себя ее родителями.

Ладно, пусть даже они ее и произвели невзначай на свет, но она все равно не их, не их, не их!

По большей части Люба ненавидела свою вынужденную семью, иногда жалела, но никогда не любила. Особенно после того, что учинили с ней два года назад Парамон и Никитка. Брату было тогда четырнадцать. Он уже давно к ней приставал. Особенно если пьяный.

Зойка тогда была в загуле и с неделю на квартире не объявлялась, Петька уже в розыске числился, Наташка — в интернате, Лизка — Парамонова дочь, которую он к ним с собой притащил, — в Доме ребенка. Тоже, отец! Самому-то едва шестнадцать исполнилось! Он ведь из последних маманиных мужей. Она его где-то в лесу нашла: рыбу ловил зимой, деться было некуда.

Да и какой муж-то, если свадьбы не было?! О том все самые малые ребятенки во дворе знают, что свадьба полагается, а так это — все вроде как понарошку происходит.

Вот они, два дурака, и заломали ее в тот день…

А после того Любка поутряне-то и сдернула. Девки, что постарше, ей давно советовали: пойди на вокзал, напросись к проводникам в купе и на месяц-два оторвись от своего дурдома. Ну а если без меры домогаться будут, откажешься, на возраст скидку попросишь — да они и сами застремаются — тебе ж двенадцать, ты ж указница!

Любка добралась до Московского к ночи. Два мужика пожилых ей отказали. Наверное, сдрейфили. А третий, лет двадцати, на какого-то актера похожий, согласился, только спросил: «А ты потом, забава, на меня не заявишь?» — «Да нет, — замялась Любка, — я же вроде сама вам говорю: возьмите меня с собой». — «Ладно, телка, только я, — улыбнулся проводник, — не один, с напарником. Зови меня Гришей. Слушай, а ты, случаем, ничем таким не болеешь?» — «Да нет, — сознается Любка, — ничего такого не было — я вчера вечером только первый раз это дело попробовала. Ну не то чтобы я сама напрашивалась, а так вышло. А теперь уже все равно, девчонки вот посоветовали с вами поездить». — «Ну, — вдвоем уже смеются, — раз так, тогда давай залезай». Они-то ее и прозвали Проводницей.

* * *

С тех пор Бросова вволю поколесила по родной стране, даже в ближнее зарубежье ее нелегально вывозили. Теперь она про свои путешествия может хоть по телику рассказывать, на манер того, как это сейчас всякие знаменитости делают. Она бы даже никакой маски на себя не надевала, — плевать ей, если кто узнает!

В Питере Любка тоже от души послонялась. Даже у Носорога жила. Этого все бродяги знают. Там она и с Лохматкой познакомилась.

Побывала Бросова и в приюте «Ангелок». Это примерно через год, как она сбежала из дому. Вообще-то, ее пьяную притащили к Ангелине другие пацанки — говорят, сколько тебе еще так болтаться, пока не подохнешь? А у мамы Шмель будешь хоть под надзором, да и кормит, поит, постель дает — чего тебе, дуре, еще надо? Да и действительно, подумала Проводница, сколько можно терпеть такую жизнь? Чего только с ней за этот год не случалось?!

У Ангелины совсем другой расклад получился. Она сразу Любку к себе в кабинет вызвала и говорит: так, девочка моя, зови меня теперь мамой. Я, мол, все про тебя знаю, и хорошее, и плохое. Но тебя здесь никто ни осуждать, ни воспитывать не собирается. Ты, вообще-то, уже достаточно взрослая, чтобы самой все рассудить, что в жизни делать можно, а чего все-таки не стоит. Во-первых, я тебя сейчас осмотрю: давай-ка раздевайся. И стала наблюдать, как Любка свои тряпки с себя сдирает. Ну а позже что? Она ей все, что могла, осмотрела, клизму поставила, сказала — для очистки организма. Помяла, погладила, фигуру похвалила. Ай, говорит, доченька, какая у тебя грудка крепенькая, а сосочки-то — как два красных перчика! Иди, говорит, миленькая, тебе на кухоньке покушать дадут, а потом ложись спатиньки. Надо тебе, родная моя, после всех твоих путешествий в себя прийти, материнский дом почувствовать. А у нас здесь — одна большая семья. Запомни это!

Любка все наставления Шмель исполнила, а уж как до кровати дотащилась, уже и не помнит. Проснулась, наверное, только через день, под вечер уже, да и то от чужой руки, что ее беспокоила. А это девчушка, с виду первоклашка, теребит ее и что-то бормочет. Ты чего? Мама Ангелина к себе зовет. Тебя как звать-то? Настя я, Ремнева. А чего здесь живешь, дома тебе плохо? Там пьют и дерутся. А мама Ангелина моей маме Тоне денег дала, и та меня сюда отпустила. Мама Ангелина обещает, что я скоро в другую страну уеду, где мои настоящие мамочка и папочка живут, а Тоньке и Корнею меня по ошибке отдали.

Бросову страшно обрадовала Настина история. Значит, и она правильно угадала о своих дуралеях. Теперь главное — понравиться маме Ангелине, тогда, если очень повезет, эта добрая женщина и Любке поможет отыскать настоящих родителей. А вдруг они тоже живут не здесь, а где-нибудь в Америке? Ну, может быть, приспичило им очень скоро уехать, вот они, когда так спешили, и перепутали ребенка.

Ну вот, идут они, бредут с этой самой Настей по лестницам да по коридорам, вдруг видят свет, что из щели между дверьми выполз. И тут Любку будто кто-то по голове ударил: чувствует, надо тихо-тихо себя вести, подкрасться, как кошка, и Настю отослать, чтоб не мешала. Она девчонку оттолкнула и показывает ей пальцем на сжатых губах «тс-с-с!», а после машет — чеши назад, сама дойду!

Настя смоталась, а Бросова подкралась к кабинету и слышит, как Шмель кому-то строго, по-учительски, выговаривает: «Ты что, дуреха, ревешь? Ты же моя любимая дочурка, а такие штуки вытворяешь?! Какого ж черта, милая, я тебя тогда удочеряла? Для чего тебе свою фамилию подарила? Разве я тебе человеческую жизнь не обеспечила? За что ж ты меня, идиотка, в зону решила спровадить? Ты хоть соображаешь, что говоришь? Какая милиция?! Какая инспектор тетя Соня?! Ты что должна была сделать? Отправить ее на работу, правильно я говорю?» — «Да», — услышала Люба голос и узнала по нему свою старшую сестру от Зойкиного мужа из Африки, Наташку по кличке Хьюстон. И она здесь? — обомлела Любка. Как эта мама Ангелина тут всех собрала? А что хоть за работа такая?

— Что значит «воспротивилась»? У нас, ты не хуже меня знаешь, пятилетки в отказ не идут! С иномарками она, видите ли, амурничать не хочет! Ты у меня, вообще-то, что денег не получаешь? — Хозяйка невольно повышала голос и тотчас его укрощала. — Где ты сейчас столько заработаешь? Без образования, без специальности, когда по городу толпы безработных академиков шатаются! Ты замуж за иностранца хочешь выйти? Я тебе обещала? Я свое слово сдержу. Распишешься и уедешь. Но и ты меня, дочурка, не подводи, а то тебя потом долго искать будут. Я ведь добрая до поры до времени, а потом сама знаешь, что бывает. А не захочет она подобру идти — дай ей разок по репе и выкинь на улицу — сама через день приползет. Что, не справишься? Сил здесь не наела? То-то, родная. Постараешься?.. Ну, ладно, иди сюда, я тебя поласкаю. Мама Ангелина тебя теперь так редко видит, что даже скучает.

Проводница попробовала заглянуть в дверную щель, но в нее были видны только зашторенные окна.

— Хватит, мама Ангелина! — Голос Наташки донесся словно из подвала. — Все! Мне за это не платят!

В кабинете раздались резкие звуки, послышались шаги, Любка отпрянула от заветной щели и неожиданно увидела надменную фигуру Хьюстон, озаренную световой лавиной, выброшенной из распахнутых дверей кабинета. Исторжение сестры совершилось столь молниеносно, что Проводница, наверное, не смогла бы точно сказать, что все-таки произошло раньше, а что позже, — распахнулась дверь и выбежала ее сестра или, наоборот, Наташка очутилась по эту зримую для младшей сестры сторону, а уже после ее решительного удаления открылась дверь.

Коричневое, как табак, лицо Хьюстон, видимое Любкой против света, казалось сейчас темно-синим. Проводница, прильнув к холодной и влажной стене, смотрела, куда направится сестра. Та дошла до лестничной клетки и поднялась на самую верхнюю площадку. Здесь был свет. Он исходил от лампады, висевшей под иконой.

Наташа села на каменные ступеньки, ведущие на чердак, что-то достала из карманов, повозилась и щелкнула зажигалкой. Ее непривычно серьезное лицо осветило унылое пламя. Она закурила. Вскоре знакомый запах достиг настороженного Любкиного носа.

Проводница не могла дольше выдерживать своего шпионства, взбежала по лестнице и встретилась взглядом с удивленными глазами сестры. Они, не сговариваясь, обнялись и разревелись. Потом Наташка рассказала Любке, что «Ангелочек» — это публичный дом, а Шмель — его полновластная хозяйка. «У нее знаешь какие отмазки?!» — с явным трепетом перед всемогущей Ангелиной направляла палец в потолок Хьюстон. Тогда же сестры решили все-таки не ссориться со всемогущей бандершей, а покорно на нее работать, пока у них не подвернется случай обрести лучшую долю…

* * *

Прошлой ночью, сев на Комендантском в «Жигули», Проводница и Настя вскоре добрались до приюта. Впрочем, Настю по дороге все же сморило.

Мама Ангелина сама открыла дверь и запустила обеих девочек внутрь. Здесь она тотчас отправила засыпающую на ходу Настю в спальню, а Любку стала отчитывать за ее непорядочность — почему она, мол, не приносит деньги от клиентов? А Бросову все это так достало, что, не в силах больше слушать упреки разбушевавшейся Шмель, она сказала, что может хоть сейчас уйти и больше уже никогда сюда не возвращаться. Ангелина тотчас завопила, что Проводница, наверное, даже не подозревает, на что способна Шмель, чтобы отомстить за подобную человеческую неблагодарность.

— Ты — моя, понимаешь, дрянь, ты вся моя! Я тебя считай что купила, а ты мне такое заявляешь! Иди, но запомни, что завтра, когда тебя будут заживо есть, ты меня не зови! Пошла! — С этими словами Шмель распахнула дверь, схватила девочку за волосы и вытолкнула на мостовую.

От неожиданности Бросова упала на асфальт, ударилась и рассадила ногу и руку. Быстро поднявшись, она побежала прочь, а владелица приюта «Ангелок» тревожно выглянула на улицу и осмотрелась, не могло ли случиться случайных, а то и преднамеренных свидетелей ее разборки с неблагодарной девчонкой.

Пробежав немного в сторону Охтинского моста, Любка начала задыхаться и перешла на шаг. Она поглядела по сторонам и, увидев белую машину, подняла руку. Приблизившись, машина остановилась. За опущенным стеклом девочка увидела Сашку, сына миллионера, с которым уже год гуляла Наташка.

— Садись, гулена! — распахнул дверь Кумиров. — Ты чего такая растрепанная, с ночной дискотеки сбежала?

Глава 39. Смертный грех

Артур давно верил в то, что машина времени уже изобретена, уж сколько на эту тему пишут и писатели, и ученые. А дыма без огня, как говорится, не бывает. Может быть, нынешняя модель еще несовершенная, но ему ведь сверхчудес и не требуется: всего лишь вернуться чуток назад, в тот день, когда он оформлял обманную сделку с двумя геркулесами.

Ну что бы они с ним учинили в случае его категорического отказа от переезда в сельскую местность? Убили бы? Да вряд ли. А если и так, то оно, может, и к лучшему было бы. Он, как посчитали бандиты, был перед ними виноват. Его не стало. С кого теперь спрос? С Ксении да Олежки? А это что — по понятиям?

Да отвязались бы пацаны, окажись он только тогда чуть потверже! А ведь он просто-напросто сдрейфил! Что ему стоило дернуться в РУОП? Тамошние молодчики этих бугаев вмиг бы угомонили. Назначили бы через Артура свидание и подслушали, как те его стращают. Да еще бы на пленку засняли. Или денег бы меченых для откупа подсунули. Или еще чего в том же роде. Они своим ремеслом как надо владеют. А на крайний вариант просто бы силой из бандюков все выбили, то есть уродовали бы добрых молодцев, пока те все, что для суда требуется, не подпишут. Ну а там бы чего-нибудь и присудили. Туда зря не возят!

А они бы потом не отомстили? Сами, когда выйдут или отмажутся, или друзья, которые еще на воле бродят? Ну да что сейчас об этом думать? Что это изменит? На будущее? А где оно, его будущее-то?..

Ревень посмотрел на свои армейские часы, которые, пожалуй, остались единственным предметом, уцелевшим от его былого имущества, и поэтому вызывали у своего понурого владельца сложные и даже противоречивые чувства.

Сегодня был крайне необычный день. С утра Артур чувствовал себя так, будто постоянно силится проснуться, но никак не может этого добиться. Подобное с ним иногда случалось после крутых перепоев.

Артур посмотрел на себя в огрызок зеркала, притащенный в подвал Олежкой еще для покойной Ксении. Ну и харя! Глаза превратились в щелки и затекли, как две подсохшие ранки. А ведь когда-то они были большими и зелеными, его еще Вика за них Котом прозвала: у этой блаженной, правда, все сравнения были из мира животных. Да он и без ее кликух знал, что всегда был красивым парнем, позже — привлекательным мужчиной: на него бабы вплоть до самой беды с бандитами засматривались. А потом — пошло-поехало!

У него было именно мужское лицо. Он это понял годам к двадцати и стал своей внешностью гордиться. Он и усы носил, потому что от них женщины млели. Голос у него был низкий, глубокий — им только баб и очаровывать. Он мог бы и в кино сниматься, если бы где-нибудь в киношных кругах потолкался: высокий, стройный, скуластый, носастый… Мало, конечно, он своими данными попользовался, но теперь, уж наверное, ничего не воротишь. Эх, жизнь! Лошиное ты племя, Артур Вадимович! Никем родился, никем, стало быть, и помрешь!

Да он ведь и теперь еще не старый! Что такое для мужика сорок четыре года?! Начало жизни! Кто бы ему сейчас руку протянул, а? Может, Олежку кому продать? Прости мне, Господи, мои грешные мысли! Чего порой в бездомную да нищую башку не залезет! Как же он такие скотские мысли к своему подлому разуму допускает? А что еще можно сделать? Убить кого за деньги? Опять смертный грех! Ну а иначе-то ему здесь — амба! Взять хотя бы ноги — вдруг врачи скажут: поздно вы ,к нам, молодой человек, обратились!

К Вике обратиться? А жива ли она сама-то? Не зря говорят — такие калеки долго не живут. А Борис — что, уже и не сын ему? Неужели и взаправду отцу в беде не поможет? А если Вики уже нет на белом свете, так, значит, старший-то сын один живет или, в крайнем случае, с супругой. Ну, может, и детки народились. Так детки-то детками, а отец, пожалуй, один на белом свете назначен, и другого-то ты себе, дорогой сынуля, никак не обеспечишь, никакими чудесами современной науки и техники. А что же это он, кстати, сыновей-то не познакомил? Ох, как бы сейчас это родство малому пригодилось. А самому-то ему уж что, всяко не больше года мучиться, да и то, если подумать, космический срок получается.

А может, все эти пытки ему за жизнь непутевую, за Викины слезы, за Боренькину безотцовщину? Ну да, ходил он, смотрел, шпионил — но когда? Когда сам ни с чем остался. Старший-то его, кажись, не опознал. Сам-то он все с ребятишками возится: наверное, у него работа такая — воспитатель или какой-нибудь скаут, бес его дери. Да главное-то, чтобы работа была, работа да крыша над головой. А что еще надо?..

* * *

Чего-то Олежки не видно? Видать, побежал с утра что-нибудь промыслить. Ревень-старший, к своему стыду, уже давно не интересовался у сына, каким образом мальчик добывает еду, сигареты и даже спиртное.

Сам Артур уже с месяц не выходил из подвала. Отчасти его не выпускала из-под земли болезнь: вот уже с полгода ныли и пухли ноги, а в последнее время они налились, словно распертый водой рукав пожарного гидранта, и, к вящему расстройству Артура, полопались в нескольких местах, а ранки стали сочиться желто-розовой жидкостью с примесью кровяных сгустков. Конечно, при необходимости Ревень смог бы преодолеть свой недуг и выбраться из подземелья. Его затворничество укреплялось другим обстоятельством: ему расхотелось жить. Он не видел в своем дальнейшем существовании никакого смысла и относился к себе словно к отправляемому под пресс бэушному автомобилю. При этом Артур не мог бы с уверенностью сказать, что испытывает страх перед будущим по имени Смерть, которое в любой момент может приблизиться к нему до такой степени, что они сольются в единое целое.

Артур воспринимал свою недалекую смерть как переезд в иное место обитания, откуда он, согласно некоторым условиям, уже никогда не сможет вернуться, не сможет позвонить и написать. Основное же условие этого перемещения заключается в том, что человек оставляет на старом месте все свои вещи и даже тело, потому что уходит туда, где ничто из этого привычного скарба уже не пригодится.

В последние годы, а особенно в те, которые Ревень прожил в шкуре бомжа, он сталкивался с чужой смертью особенно часто. Среди таких случаев была и кончина его жены. Артур да и Олежка — оба они, горемычные, были подготовлены к уходу Ксении ее затянувшимися страданиями.

Ревень следил за каплями дождя, скользящими по стеклу в подвальном окне, как они стремятся поглотить друг друга или, наоборот, — разбежаться из одной в несколько ручейков.

Внезапно Артура озарило: так ведь и мы-то, людишки, также ползем вниз по стеклу судьбы и ничегошеньки не можем с этим поделать, ничего не можем остановить — ни времени, ни старости, ни болезней. Какое страшное сходство! Взять хоть сферу политики. Да будь ты, мил человек, самим президентом! Это ничего не меняет! Тебя будут постоянно нагонять и подпирать со всех сторон такие же людоеды, стремящиеся к власти. А стоит тебе чуток зазеваться — и пропало дело! Даже следа от тебя не останется.

Конечно, сбежав со стекла, капли сольются в струйки, которые потекут дальше, в реки, и потом заледенеют или испарятся. Позже они вернутся через дождь или снег и опять разобьются на стекле на новые формы и судьбы, иначе сочетая в себе правду и неправду, добро и зло, созидание и распад. Но любая из этих новых жизней будет не его, он уже никогда не повторится, а его доля — мучительно гнить в этой смрадной норе. Да он ведь еще при жизни оказался под землей! За что это мне, Господи?!

Внезапно в голове Артура зашумело море. Да нет, не так: море как будто плеснуло на него ласковые волны вполне ощутимо, окружило его своей озорной заботой. Вскрики чаек, похожие на всхлипы, неохотно отпускающий волну прибрежный песок — все так ясно, так зримо…

Да, там он вскоре может очутиться. Всего-то и дел: накинуть петлю и удавить себя — он может совершить это не сходя с места. Недаром же Ревень таскает во внутреннем кармане своего помоечного бушлата вполне надежную для такого дела бельевую веревку. А ведь это грех! И за это Господь покарает его самым суровым образом. Он будет страдать вечно! Да он этого и достоин! За всю свою скотскую жизнь! Вот так, не сходя с места. А ведь так и говорят: не сойти мне с этого места! Так вот и не сойду!

Глава 40. Убийство на мосту

Эвальд Янович вступил на мост, который уже несколько лет был закрыт для транспорта и пешеходов. Добравшись до середины, князь заметил темнеющий возле сторожевой будки человеческий силуэт. Когда-то, еще в советское время, на этом, в каком-то смысле стратегическом, объекте имелся милицейский пост, однако это было давно, а теперь здесь и вообще вроде бы нечего охранять. Кто же это? Рыбак или бомж?

Поравнявшись с фигурой, Волосов опознал милицейскую форму. Человек стоял спиной к Эвальду Яновичу и, наклонив голову, смотрел на воду. По нынешним временам чин вполне мог быть и пьяным. Минуя милиционера, князь отметил в нем необычайные рост и мощь. Однако Волосову бросился в глаза тот факт, что форменный пояс на плаще постового был заметно темнее.

Как только Эвальд Янович оставил милиционера позади себя, тот мгновенно развернулся и, выпростав огромные руки, обхватил ими, наподобие хомута, шею князя. Собственно, прозвище этого гиганта таково и было — Хомут.

Когда сообщники спрашивали Хомута, сколько человек он отправил на тот свет своим коронным приемом, тот только застенчиво улыбался. При возможности он с удовольствием демонстрировал отработанное до автоматизма движение на первом подвернувшемся братане: пальцы одной руки захватывают запястье другой и тянут ее за собой к груди.

Убийца и сейчас уверенно провел захват, чтобы через миг резким движением сломать дряблую шею заказанного ему старика, но вдруг почувствовал, что за его локти уцепились крепкие, как гвозди, пальцы и потянули их вниз. Тотчас последовал неожиданно мощный удар локтем в печень. Хомут от свирепой боли согнулся. Старик тут же потянул его куда-то в сторону, высвободился из «хомута» и стал выворачивать по-прежнему сцепленные в замке руки душегуба на неведомый болевой прием. Тут же князь со всей силы дважды ударил каблуком по стопе Хомута, первым ударом травмировав стопу в подъеме, а вторым — раздробив суставы на пальцах. Потом старик с разворота ударил Хомута снизу кулаком в пах.

Огромный детина, теряя сознание, упал на колени и простер впереди себя руки, моля о пощаде. В это время Волосов ударил его локтем в висок. Хомут что-то промычал и, как тряпичная кукла, осел на скользкое от дождя, прогнившее покрытие моста. Умирая, охваченный неземным ужасом, Хомут уловил чью-то чужую, но почему-то приятную ему мысль…

В это время Волосов, который и раньше замечал этого рослого бугая с повадками профессионального убийцы, нагнулся, взвалил своего недавнего противника на плечи. Князь опрокинул труп на перила моста и собирался уже сбросить его в воду, как вдруг увидел буксир, затягивающий четыре шаланды с извлеченным со дна грунтом в сторону Невской губы. Эвальд Янович сделал оперативный расчет и столкнул тело с перил. Хомут, под шум работающего под мостом пароходного дизеля, рухнул в пропитанный мазутом и химией грунт, который беспечные судоводители, вопреки всем установкам, сбрасывали в первом же .подходящем месте невской акватории.

Волосов огляделся и, несмотря на отсутствие свидетелей, почувствовал в душе какой-то тревожный осадок. Он не ведал того, что некий мужчина в брезентовой, пропахшей дымом плащ-палатке, напоминавший рыбака, имевший на вид от тридцати до пятидесяти лет и получивший недавно то же предложение, что и неудачливый Хомут, очень внимательно следил за каждым движением обоих противников. Этот мужчина, носивший кличку Скунс, называл себя в разные периоды жизни Львом или Алексеем, потому что настоящее его имя — Константин — почти истерлось из людской памяти. Сейчас он думал о том, что не встречал ранее подобной техники освобождения от удушающего захвата, освободиться от которого вообще крайне сложно, но не настолько, как выполнить заказ, который не отработал Хомут и который никогда не будет отрабатывать Скунс.

Алексей следил за сценой на мосту через линзы оптического прицела, готовый при первом же промахе князя избавить его от общества Хомута.

Глава 41. Кошмар в больничном морге

Подвал и первый этаж сталинского дома, фасадом нацеленного на сквер около метро «Ломоносовская», ребята называли «гостиницей». Раньше, когда в здании находилось заводское общежитие, на первом этаже был Красный уголок, спортзал и другие вторичные признаки социализма. Когда предприятие разорилось и распалось на ООО, ЗАО и другие буквы, беззаботно вызревшие в теле еще недавно знаменитого оборонного завода, общежитие содержать стало не по средствам, и от него отказались.

Большинство жителей многоквартирного дома составляли люди, приехавшие в Ленинград за лучшей долей из разных пределов Советского Союза. Ради прописки и жилья они потратили свои лучшие годы на работу в цехах завода или в иных смежных службах. За последние десять фантасмагорических лет они «вернулись» в Петербург, потеряли работу и уже не могли рассчитывать на получение бесплатного жилья.

Те, кто был прописан, равно как и те, кто неформально проживал в добротном шестиэтажном доме, не проявляли особого желания покидать свои норы. Время от времени в доме разгорались жилищные страсти, но на потенциал первого, нежилого, этажа, ввиду его труднодоступности они покуда не дошли. Дело в том, что на жилые этажи был отдельный вход, а двери на первый этаж вели из подвала, который из-за нарушения работы водопровода и канализации оказался затоплен. Немногими, кто не брезговал вонью и нечистотами и рисковал пробраться на первый этаж, были дети.

Существовал еще один путь в «гостиницу» — через мусоропровод. В свое время администрация общежития хвасталась тем, что столь удобную и выгодную систему ей удалось установить еще в начале восьмидесятых. Теперь же, когда взрослые обитатели изнемогали от битвы за бесценные метры, а коммунальные службы дома частично или полностью были парализованы, замер и мусоропровод. Должность дворника исчезла вместе с остальным штатом общежития, ранее содержащимся заводом. Мусорщики Спецтранса, не получая денег, приостановили свои услуги. Жители, уже год обсуждавшие проблемы самоуправления, никак немогли прийти хотя бы к той степени согласия, которая позволила бы им организовать удаление отходов. Однако, несмотря на полную нерешенность мусорной проблемы, жители упорно продолжали валить отходы в объемные трубы.

Когда мусор переполнил предназначенные для него накопители, то пополз к выходу, освобожденному от дверей после ухода домовой администрации, а далее низвергнулся во двор. Таким образом, около пяти мусоропроводов образовались целые свалки. Это привлекало бездомный и безработный люд, животных, птиц, а особенно — крыс, которые прогрызли в зловонном конгломерате хитроумные лабиринты.

Дети, живущие в «гостинице», использовали мусоропровод как аттракцион и рискованный путь для попадания в подвал.

На первом этаже от прежних хозяев осталась масса полезных и просто забавных вещей. Здесь имелись столы, стулья, шкафы, книги, посуда, бюсты Ленина и других вождей и знаменитостей, плакаты, бумажные цветы и кипы бухгалтерских бланков. Безусловным чемпионом по своей роскошной никчемности стал установленный на сцене Красного уголка рояль, на чьих разбитых клавишах ребята вдоволь отводили душу.

Для сна дети натаскали в «гостиницу» помоечных матрасов, одеял, пальто — всего, на чем можно лежать или чем можно укрыться. Сами «лежбища» они устроили на сцене, поскольку здесь им было теплее.

* * *

Любка была одним из открывателей и завсегдатаев гостиницы. Она и сейчас хотела добраться до бывшей общаги, в которой проводила когда-то целые недели, обкуриваясь с ребятами «травой», а в тяжелые дни не брезгуя даже «Моментом».

Хотя Люба всего лишь сидела на разбитой урне, ей сейчас казалось, что она превратилась в сочного рогатого слизня и медленно ползет по лезвию бритвы. Самое неприятное состояло в том, что слизень каким-то образом оставался одновременно и девочкой, поэтому Бросова чувствовала, что должна вроде бы бояться порезать свое склизкое тело, но в то же время страх не возникал — ей была безразлична собственная судьба: будь что будет!..

После того как Сашка посадил ее к себе в машину и они поболтали, парень угостил ее «маркой», а когда Проводница заторчала, остановил тачку и стал ее лапать. Бросовой сделалось противно — неужели все хотят от нее только одного?

Девочка оттолкнула Кумирова и даже, кажется, дала ему по харе. Сашка открыл дверь и выпихнул ее из машины. Любка пошла неизвестно куда. Через несколько шагов она узнала очертания «гостиницы», но, обалдевшая от недосыпа и «марки», села на урну…

* * *

Бросова заметила огни, но не поняла их происхождения, различила внешние звуки, но они тут же оказались вовлечены в ее видения, и только когда ее куда-то сильно и властно повлекли, проводница вяло попыталась сопротивляться. Ей мерещился огромный рак, зажавший клешнями совсем крохотную русалку. «Как же ей помочь? — думала Люба. — Мамочка! Да это же я сама! Пусти, гад! Чем бы его огреть? Да что там! Он же, как танк, — весь в броне!» Где же волшебник, всегда готовый освободить красавицу-невольницу? Он ведь с крыльями и мечом: прилетает сверху, как туча, и, как молния, рубит насмерть всех Любкиных врагов. Неужели герой не знает о том, что его любовь в смертельной опасности? Может ли он в самом деле не слышать ее отчаянных криков о помощи? Что ж, придется ей самой себя спасать. Но как? Рак во столько раз сильнее ее! И он ведь очень хитрый: предугадывает каждый ее шаг, читает любую мысль — она даже думать боится о возможных путях избавления! Да он просто подымает ее куда-то вверх и уволакивает, словно паук скукоженную в клейкой паутине, совершенно беспомощную муху.

— Просыпайся, маленькая, просыпайся! Ты ведь хочешь этого, очень хочешь. Вы все этого хотите, но боитесь сказать. — Знакомый мужской голос сыпался на нее, сидящую на холодном каменном полу, откуда-то сверху.

Мужчина нагнулся, схватил ее за волосы и куда-то поволок. Это было очень больно. Потом он поднял ее, и Любка увидела дверь с надписью: «Холодильная камера». В дверь были вбиты гвозди, а на них висели веревочки с алюминиевыми крестами и еще какими-то вещицами.

Дверь открылась, и изнутри вырвался отвратительный, тошнотворный запах. Мужчина затащил ее внутрь и толкнул. Бросова на что-то упала и ударилась. Она огляделась. Везде лежали голые или почти голые мужчины, женщины и дети; их было очень много.

Люба всмотрелась и убедилась, что все они мертвые. Она — в морге! Девочка поняла, что и сама валяется на трупах. Она повернулась к тому предмету, о который ударилась при падении, и увидела лиловое, в черных пятнах, лицо старика: глаза его затекли, словно у свиной головы на рынке, а нижняя челюсть отвисла.

— Поцелуй, лапонька, дедушку. Крепко поцелуй, с любовью. Смотри, как он этого хочет. — Мужик нацелил на нее стоящую на треножнике видеокамеру.

— Дя… — хотела Бросова назвать мужчину по имени, которое, кажется, все-таки вспомнила.

— Целуй, милая, а то мозги вышибу! — Мужчина взмахнул над Любой здоровенным молотком.

— Я не… — И тут на ногу девочки резко опустился молоток. Бросова закричала от жуткой боли в колене.

— Целуй! — Над девочкой вновь зависло опасное оружие.

Люба заплакала и повиновалась, понимая, что в первый и последний раз в жизни целуется с самой Смертью…

День третий

Глава 42. Сон и явь Скунса

Алексей Снегирев, уже много лет даже в уме называвший себя Скунсом, не называвший себя данным ему при рождении именем Петр, а с некоторых пор именовавшийся Львом, давно свыкся со своими снами, где он из раза в раз преследовал и скрывался, убивал и умирал сам: Разделяя в лабиринтах кошмара чью-то беду или встречая собственную, он нередко плакал. Это было любопытно, поскольку в реальной жизни подобного с ним не случалось уже больше десяти лет.

Окунаясь в цветные сновидения, Алексей сознавал, что имеет дело всего лишь с иллюзией, каковой является любое кино или электронные забавы на экране монитора.

Большинство снов, как правило, сразу забывались, и лишь несколько из них один за другим скопились в его памяти, составив как бы его внутреннюю видеотеку. Избранные сны помнились очень долго, сохраняли отчетливость, а иногда возвращались в несколько иных версиях, дразнивших возможностью иначе завершить невероятные события. Но этого, впрочем, так и не происходило, за исключением одной истории, истинный смысл которой становился вроде бы с каждым разом все яснее, но, к досаде Скунса, так и не раскрывался до конца.

Сон начинался с того, что Снегирев обнаруживал себя лежащим на кровати в большой, похожей на больничную, палате. При этом его тело каким-то образом возникает здесь «с нуля» и одновременно как бы и находится тут со времени его хрущевско-брежневского детства.

В палате стоит больше десяти коек, но все — пустые. Непонятно, какое сейчас время суток: Алексей почему-то не обращает внимания на окна, которые наверняка должны здесь быть. Действительно, что ж ему не посмотреть — что за ними?

Ему хочется, чтобы было утро. Он спрыгивает на пол и не понимает, каков теперь его истинный возраст: он одновременно чувствует себя и мальчиком, и мужчиной. Впрочем, данное обстоятельство его сейчас нисколько не смущает.

Скунс выходит из палаты в коридор. Здесь тоже никого, но это определенно не имеет для него особого значения. Он покидает знакомый корпус и вспоминает о послании в 2000 год для советской молодежи: оно вмуровано в торцевую стену здания, рядом с которой пролегает Аллея космонавтов, где с фанерных щитов с галактическим радушием улыбаются герои СССР.

Мысль о латунной плите, под которой хранится неизвестный Снегиреву текст, оставляет его, когда он выходит туда, где должна находиться дощатая площадка, предназначенная для торжественных линеек, концертов, соревнований и прочих массовых собраний. Сейчас здесь почему-то достаточно самоуверенно высится строение из дымчатого кирпича, в котором могут находиться пекарня, коровник, баня, больница или что угодно еще.

Алексей понимает, что каким-то образом знает о воздвижении здесь этого дома и вполне осознанно направляется в его сторону. Зайдя внутрь, он без удивления обнаруживает множество отсеков, облицованных кафелем. Они напоминают душевые кабинки. В некоторых стоят мужские фигуры в одежде. Сверху на них течет вода.

Снегиреву тотчас становятся известны правила предстоящей игры: он должен толкнуть фигуру, стараясь при этом не промочить собственную одежду. Толчком он может проверить — живой или мертвый, то есть опасный для Скунса или безопасный человек замер в отведенной ему кабинке.

Алексей, по виду несколько рассеянно, а на самом деле предельно собранно и настороженно, шагает по мокрому полу. Тут он замечает, что в одних отсеках клубится пар, в других, напротив, судя по синеватым физиономиям стоящих, льются ледяные струи.

Скунс готовится к игре, но вдруг замечает, что фигуры да и сами душевые исчезли: теперь посредине помещения вытягивается длинный стол, за которым смогли бы уместиться человек сто.

Снегирев вспоминает, что, кажется, направлялся сюда ради утреннего омовения; он ведь привык каждый день по крайней мере к двукратному обливанию холодной водой, и без этой процедуры просто не чувствует себя окончательно пробужденным.

Скунс пытается высмотреть краны, но они на всех трубах свернуты, а отверстия забиты деревянными пробками. Неожиданно, но вновь как должное, Снегирев обнаруживает в своих руках серебряные приборы. Он внимательно разглядывает вензеля, выгравированные на тяжелых, дорогих вещах. Он понимает, что сегодня дежурит по столовой и сейчас вилки и ложки превратятся в алюминиевый ширпотреб. А ножей, между прочим, здесь и вовсе не должно быть.

Алексей вглядывается и действительно не может уже различить среди приборов ни одного ножа. Он чувствует, что теперь каким-то образом сам должен продолжить свое приключение, которое, пожалуй, уже не раз с ним случалось, только он не может сразу сказать, чем же в последний раз все это завершилось.

«Сейчас должны появиться вожатые, воспитатели и директор», — вспоминает Скунс. Действительно, двери в дальнем конце здания тотчас распахиваются и в мареве солнечного света объявляется целая ватага взрослых, которые, то ли из важности, то ли взаправду не замечая Снегирева, бодро заполняют помещение и устраиваются за столом.

Директор располагается в торцевой части стола, расположенной ближе к входным дверям. Алексей вроде бы должен знать директора, но теперь не может установить, кто же перед ним: мужчина или женщина и каковы на самом деле черты лица этого человека.

Внезапно помещение до отказа заполняется людьми, и это уже кафе, чрезмерно забитое посетителями. Давка и суета достигают такого предела, что уже не может быть и речи о сколько-нибудь комфортном времяпрепровождении, — хрустящая и стонущая толпа начинает исторгать из своих недр наиболее неудачливых посетителей. Жертвы в отчаянии пытаются доползти до дверей или окон по плечам и головам стоящих, но безнадежно проваливаются вниз, где тут же затаптываются толпой.

Снегирев чувствует необходимость скорей же убраться из неприветливого заведения, как вдруг различает, что в окно с внешней стороны ему улыбается и призывно машет рукой Стаська. Он сразу же перестает сопротивляться одичавшей толпе, рассчитывая на внезапное изменение всей схемы этой странной истории.

Позволив публике исторгнуть себя, подобно остальным приговоренным, беспомощно барахтающимся под потолком, Скунс ощущает под собой отполированные временем лестничные перила. По ним его увлекает вниз, и он неведомым образом оказывается на окраине старого центра, может быть, на Выборгской стороне или в районе Бадаевских складов. Теперь над ним нависают плоские из-за ночной мглы производственные корпуса. Вокруг не удается различить ни одной фигуры, ни даже какого-либо знака, предвещающего появление противника.

Алексей не спеша продвигается вперед, стараясь не позволить никому контролировать свои мысли. Главное же, что его по-настоящему волнует, — это где дочь.

Слева, недалеко от стены очередного здания, Снегирев различает непонятное образование, возможно кучу прелой ветоши. Он уже привык угадывать все, с чем встречается в этой игре, поэтому, остановленный сомнением, пристально вглядывается в загадочный холмик, который вдруг превращается в двух младенцев. Дети сильно истощены, и один малыш смотрит на него своими мученическими глазами!

Скунс оказывается не в силах обуздать свои взбунтовавшиеся нервы. Да нет, он даже рад прорвавшему его чувству — он рыдает! Это, как весенняя гроза. Он все еще жив! Он все еще человек!..

* * *

Снегирев проснулся и сразу понял, что он совершенно мокрый от пота, словно побывал под дождем или только что вышел из парилки. Он резко сел, сбросил ноги с дивана на пол. До чего, однако, стало просто жить, если есть деньги, — никаких проблем с жильем, транспортом, перемещением за границу: делай что хочешь, только плати! Основной минус, конечно, в том, что отнюдь не все могут это себе позволить. Да вот, к примеру, этот скромный номер в ведомственной гостинице, когда-то доступной лишь военным: для кого-то его поднаем останется просто незаметным, а для кого-то это скромное удовольствие вовсе не по карману.

Алексей включил кофеварку и музыкальный центр, прошел в ванную комнату, открыл холодную струю и встал под душ. До чего все-таки приятно ощущать себя живым и еще полным сил, до чего отрадно сознавать свою свободу и независимость от большинства жизненных мелочей! Ледяные струи жгли тело, мысли обретали ясность и четкость. Он прошел в комнату, налил себе кофе и вышел с чашкой в лоджию. Здесь Снегирев сел в мягкое кресло и закурил. Его взгляд привычно отслеживал любое движение, и он обратил внимание на автобусную остановку-ларек.

Алексей уже давно не удивлялся своему необычному свойству сразу понимать, что перед ним происходит в данный момент, догадываться о том, что происходило некоторое время назад, и примерно знать, что можно ожидать впереди. Так вот и сейчас — увидев на скамейке, сочлененной с корпусом ларька, двух пенсионеров, очевидно супругов, Скунс угадал, что их пребывание здесь связано с кожаной курткой, висящей на железном щите, снятом на время работы ларька с окна и прислоненном к боковой стене будочки-остановки.

Мужчина расположился поближе к оставленной кем-то вещи и суровым взглядом обмеривал всех возможных конкурентов. Женщина вела себя не столь уверенно и явно опасалась неожиданных и скорее всего неприятных для них ситуаций. Старики напоминали двух нахохлившихся ворон, подобравшихся к добыче, но не рискующих пока к ней прикоснуться. Окно ларька было открыто, во внутренностях угадывался облик продавца, определенно не видевшего, возможно им же самим и оставленную вещь.

Пенсионер нервно поднялся, сделал два шага к куртке, похлопал ее рукой, словно убеждаясь, что это не мираж, и вернулся к старухе. Она что-то сказала, он ответил. Затем старик вновь метнулся к куртке, небрежно, даже брезгливо, стащил ее со щита, будто бы она здесь кому-то мешает, и бросил на скамейку между собой и старухой. После этого он сел и выдержал паузу перед дальнейшими действиями. Потом пенсионер положил руку на как бы ему уже и принадлежащую вещь и начал ощупывать кожаные складки, надеясь наткнуться на какой-либо подарок судьбы. Пенсионерка косилась на осмелевшего спутника, все еще робея перед перспективой разоблачения в посягательстве на чужое добро.

Ничего не обнаружив, старик отбросил куртку жене, а сам встал и повернулся к ней спиной. Женщина помогала ему примерить вещь прямо поверх плаща. Куртка оказалась с запасом. Мужчина высвободился из нее, сунул под мышку и пошел прочь. Жена, приволакивая левую ногу, направилась следом.

Чем эти люди занимались раньше? Стояли у станка? Преподавали? Лечили? Сколько теперь их таких, занесенных в графу «Социально уязвимые слои населения», и чем все это кончится? На эти вопросы Алексей определенного ответа пока что не имел. Он положил сигарету в пепельницу, допил кофе, зевнул и вернулся в комнату. Здесь Снегирев начал постепенно настраиваться на сердечный прием суматохинцев, с которыми у него на сегодня назначена встреча. Интересно, на какое место Лазарь посадит Ваню Ремнева в своем бронированном джипе? Скунс улыбнулся и перевел взгляд на два комплекта брезентового рыболовецкого снаряжения. Пожалуй, все собрано. Ему остается лишь подготовить машину. Значит, пора выходить. Он же не хочет, чтобы кто-то усомнился в его легендарной пунктуальности.

Глава 43. Как жизнь, растраченная грубо

Когда Кумирову сообщили, что у него обнаружен СПИД, первое, что он вспомнил, — это угарный круиз по Европе и эпизод в Брюсселе. Тогда, полтора года назад, еще был жив Мстислав, и они странствовали довольно обширной компанией, слепленной, по прихоти Самонравова, из людей на удивление разных и, как казалось ближайшему окружению Мстислава, в большинстве своем бесполезных, хотя, безусловно, небезынтересных самому Самонравову — любителю собирать вокруг себя всевозможных экзотических персонажей.

Ту шумную и, казалось, бесконечную поездку организовали, как и прежде, «свои люди». Благодаря стараниям услужливых знакомцев, отель в Брюсселе оказался отнюдь не из лучших, а вблизи него обнаружились различные злачные заведения, в том числе «сиреневые окна», как их прозвали друзья с легкой руки Мстислава. Это были квартиры, где проститутки принимали и обслуживали клиентов. Улыбчивые особы в нижнем белье располагались за освещенными разноцветными лампами стеклами и оттуда перехватывали взгляды проходящих мимо мужчин не слишком задрипанного вида.

Впервые увидев нечто подобное в конце восьмидесятых годов в Гамбурге, Игорь смеялся вместе с друзьями и корчил женщинам, словно зверюшкам в зоопарке, различные гримасы, усугубляя их выразительной жестикуляцией. Тогда он не воспринял проституток как товар, которым действительно можно воспользоваться.

В Бельгии все обстояло иначе. В отличие от прошлых поездок, Игорь вылетал из Питера в период вынужденного, не помнится уже чем вызванного, воздержания и ощущал определенное томление. К этому добавились еще и визиты в различные заведения, куда друзья захаживали между ресторанами и экскурсиями, чтобы посмотреть причудливые сексуальные бесчинства. Кумиров понимал, что здесь все рассчитано на то, чтобы взбесить мужика, после чего тот должен был опрометью помчаться к «сиреневым окнам».

Так, в общем-то, и произошло с Игорем. Это был последний вечер перед возвращением в Россию. После ужина Мстислав предложил посидеть в каком-нибудь необычном месте. Никто ему, конечно, не возражал, и по его же подаче был выбран китайский ресторан.

В течение двух недель, проведенных в Европе, вся свита Самонравова пьянствовала, начав марафон еще в аэропорту «Пулково-2». Теперь, закусив в ресторане и отведав «желтой» водки, все быстро раскисли. Кумиров не позже других почувствовал привычное онемение в голове и «тягу» в затылке, будто кто-то несильно и даже заботливо ухватил его сзади за волосы. Он сообщил друзьям, что «поплыл» и намерен вернуться в гостиницу, дабы завалиться спать в своем одноместном номере. Никто не возражал, поскольку до большинства, пожалуй, уже довольно смутно доходил смысл сбивчивой речи Кумирова.

* * *

Покинув ресторан, Игорь действительно намеревался отправиться в гостиницу, но почему-то передумал и решил на прощание прогуляться вдоль «сиреневых окон» и поглазеть на образцы «евростандарта». Когда же он достиг своей цели, то понял, что ничего не имеет против посещения одного из заведений, где даже не прочь воспользоваться услугами приглянувшейся проститутки.

В одном из «сиреневых окон» Игорь увидел мулатку лет двадцати. Ее крепкую округлую фигуру обтягивало черное кружевное бикини.

Заметив потенциального клиента, проститутка начала по-кошачьи потягиваться, мечтательно поглядывая на вздыбившиеся слаксы окаменевшего напротив нее мужчины.

— Это все не то, детка. Понимаешь, если бы ты не была шлюхой… — Игорь завел речь скорее сам с собой, чем с иностранкой, наверняка не понимающей ни слова по-русски. — Если бы ты могла любить. Для нас ведь, русских, что главное? Чувства, забота, а ты ведь, дрянь, только за бабки на все готова. Сколько ты стоишь-то? Тысячу, две? Слышь, телка, хау мач?

Проститутка разобрала последние слова гостя, с деланным смущением протянула руку к стеклу и уверенно вывела указательным пальцем «1500». Кумиров всегда несколько путался в курсах валют, но кое-как прикинул, что это, наверное, порядка пятидесяти долларов.

Внезапно в соседнем доме со скрипом отворилась дверь. На улицу выплеснулся сноп света. Из апартаментов раздалась французская речь и возник парень лет двадцати. Игорь понял, что клиент усердно благодарит хозяйку, которая высунулась вслед за ним на улицу, возможно, чтобы скорее отделаться от посетителя. Проститутка выглядела значительно старше клиента. Парень же был субтильным, а лицо его носило внятные черты дебилизма.

Появление дауна неожиданно изменило намерения Игоря. «Что ж, я такой, как этот?» — подумал Кумиров. Он отошел от окна и, пройдя вперед до поворота, свернул за угол.

Немного пройдясь, Игорь обратил внимание на то, что на этой улице во всех окнах темно, а многие из них закрыты ставнями. На некоторых дверях имелись объявления, очевидно об аренде или продаже квартир. Кумиров остановился, достал пачку «Мальборо», пихнул в заранее приоткрытый рот сигарету, щелкнул зажигалкой и вдохнул в себя дым. Он сделал еще несколько шагов, вновь замер и прикинул дальнейший маршрут. Можно было пройти вперед, завернуть за угол, обойти квартал и вновь вернуться к прибежищу мулатки. Впрочем, можно было и возвратиться в отель.

— А я пойду к тебе! — Игорь Семенович произнес это неожиданно громко и тотчас подумал о том, что здесь хоть и центр бельгийской столицы, но место совершенно безлюдное: можно орать, ругаться, и никого его вопли не смутят, потому что смущать просто некого. Кумиров резко обернулся, будто решив внезапным маневром обнаружить соглядатая. В памяти всплыла строфа любимого в молодости поэта:

— Я хочу тебя! — Кумиров закричал во всю мощь, тут же подумав, что избрал явно не лучшую фразу для использования всей мощи своего голоса. Но он не смог удержаться от следующего вопля. — Дрянь черномазая, я хочу тебя!

Игорь энергично двинулся в обратном направлении.

Примелькавшийся проституткам заметный рослый мужчина, совершавший обход квартала не в первый раз, вызывал надежду на визит: ему улыбались и махали из «сиреневых окон», некоторые двери многообещающе распахивались. Но он шел к «своей» мулатке, хмельно мечтая, как вывезет симпатичную девчушку в Россию, поселит в какой-нибудь из принадлежащих ему квартир, а возможно, и в загородном доме. Это же будет смотреться: бронзовая женщина в каком-нибудь эскимосском национальном наряде в гостях у русской Зимы!

Она посмотрела из-за стекла вполоборота и исподлобья, отбросила голову назад и прикрыла веки. Это могло означать предвкушение сладчайшего наслаждения.

Дверь отворилась.

— Игорь! — Кумиров ткнул себя в грудь кулаком, похожим на сжавшегося осьминога.

— Эммануель, — ответила мулатка и жестом пригласила гостя зайти внутрь.

Игорь огляделся. Салон состоял из одного обширного помещения. В интерьере не было ничего эротичного.

— Да сюда можно человек двадцать привести и никому тесно не будет! — Кумиров сотрясся в негромком смехе.

Эммануель задернула шторы и прошла в глубь комнаты. Игорь, привыкая к обстановке, проследовал за ней. Они остановились около стола. Хозяйка открыла один из ящиков, извлекла почтовый конверт, положила в него деньги, написала «1500» и возвратила в ящик. Только тут гость заметил за спиной мулатки дверь. Он предположил, что за ней дежурит охранник на случай, если клиент окажется маньяком или грабителем, а может быть, сутенер или оба в одном лице. Впрочем, дверь могла просто соединять два салона.

Эммануель спросила, хочет ли гость выпить, и стала перечислять спиртные и прохладительные напитки. «Шампанское!» — заказал Кумиров. «Шампань!» — с деланным восторгом воскликнула проститутка, достала листок бумаги, начертала на нем очередную сумму и протянула гостю. После этого она извлекла из бара бутылку и два фужера, поставила все на поднос и прошла за ширму, отсекавшую треть помещения. Игорь, не читая, положил на бумажку сто долларов и отправился следом. Здесь он увидел диван, кресло, столик и умывальник.

Мулатка опустила свою ношу на стол и спросила гостя, желает ли он мыться. «Слегка!» — ответил Кумиров и навис над умывальником. Проститутка стала раздевать клиента, с уважением оценивая несомненную мощь его тучного тела.

— Не придуривай, коза! Ближе к сексу! — с нарочитой дружелюбностью произнес гость.

Эммануель подвела разоблаченного Кумирова к умывальнику, включила воду и достала неведомое Игорю моющее средство.

— За секс без границ! — Кумиров поднял свой бокал.

— Прозит! — эхом отозвалась мулатка.

Поставив фужер, Игорь обнял севшую вплотную к нему проститутку…

Усердно исполнив все пожелания клиента, мулатка подошла к умывальнику и стала решать свои санитарно-гигиенические вопросы.

Игорь обратил внимание на то, что даже фигура проститутки стала совершенно чужой и независимой, будто такси, освободившееся от очередного пассажира.

Одеваясь, гость наполнил бокалы шампанским и жестом пригласил к столу мулатку, уже облаченную в цветастый халат с драконами.

Сглотнув вино, клиент двинулся на выход. Мулатка, профессионально поигрывая ягодицами, обогнала его и отворила дверь.

* * *

Кумиров, не пытаясь анализировать свои довольно противоречивые чувства, пошел по уже знакомой улице в сторону отеля. Пройдя полпути, он свернул налево и вскоре очутился в «старом», как он его называл, городе, который ночью почему-то не освещался, хотя днем был чрезвычайно люден и являлся, вероятно, сугубо деловым районом. Здесь высились дворцы и памятники. «Угасающая Европа», — улыбнулся Игорь Семенович, пересекая добротно мощенную площадь. Его ноги величественно ступали по отполированным за столетия плитам. Кумиров представлял себя неким монархом, блуждающим ночами по своей ничего не подозревающей столице.

Перейдя площадь, Игорь заметил узкую улицу, по которой он вроде бы еще ни разу не ходил. Здесь было совершенно темно. Впрочем, некоторое обнадеживающее свечение просматривалось впереди.

* * *

Когда Кумиров преодолел расстояние до пересечения избранной им для прогулки улицы с другой, перпендикулярной, его ослепили потоки оранжевого, желтого и голубого света. Происходящее здесь походило на сон или сцену из кинофильма. Кумиров даже не сразу понял, что тут происходит: обилие людей и товаров, многоязычье и музыка. Вот мужчина трясет двумя руками огромную рыбину, убеждая публику ее обязательно купить. А вот застыл с немигающими глазами «человек-маска», загримированный под Пьеро. Полуобнаженные акробаты поражают немыслимыми кульбитами. Приветливая, наряженная под Белоснежку особа бодро предлагает приобрести конфеты и выпечку. В прозрачном барабане вертятся цыплята-гриль. Лилипут со сморщенным, как выжатый лимон, личиком шагает через три метра на пятиметровых ходулях и разбрасывает рекламные листки приезжего цирка.

«Вот они, рыночные отношения, — подумал Кумиров. — Каждый старается как может. Один — чтобы лучше сделать и дороже продать, другой — чтобы выбрать лучшее и дешевле купить».

Игорь шел сквозь эту сказку, ощущая какое-то необычное тепло. Он поднял глаза и обнаружил источник тепла и света: мощные желтые светильники, закрепленные под крышами невысоких зданий, придавали происходящему внизу ощущение нереальности.

— Лось! — услышал Кумиров голос Самонравова и от неожиданности вздрогнул. Мстислав с компанией шел ему навстречу. — Что, Лосятина, в «сиреневые окна» лазил? — Мстислав повелительно обнял Игоря и потерся своей лысой головой о поросшую бородой щеку друга. — Ты про презервативы не забыл, а то тут у них есть одна проблема под названием СПИД.

— Да разве я без тебя отважусь в номера завалиться?! — отшутился Кумиров. — Если только на разведку.

— Ну ладно, Сохатый. — Мстислав дыхнул спиртным теплом Игорю в ухо. — Пойдем, покажешь свою искусительницу, а я тебе скажу, залетишь ты от нее или нет.

Конечно, он никуда не собирался идти, этот неугомонный Самонравов.

А через пару месяцев, когда Кумиров лег в больницу для удаления вросших ногтей на больших пальцах ног, при анализе крови у него выявили СПИД.

Врачи сразу отбросили версию Кумирова о бельгийском варианте, сказав более отдаленную и, по их мнению, почти точную дату его заражения. Получалось, что это произошло почти пять лет назад, как раз в тот период, когда они таскали в баню самых низкопробных шлюх, находя в этом некую брутальную забаву. Собственно, он так и объяснил медикам: было то-то и то-то, — а чего скрывать, мало ли что они еще подумают? Конечно, были проблемы с Клерой, она до сих пор находится в состоянии «обморожения», как шутканул все тот же весельчак Самонравов, хотя, слава Богу, все анализы ни в чем не повинной женщины оказались отрицательными.

Глава 44. Репортаж с места события

На телевизионном экране появляется знакомое зрителям изображение: обнаженные мальчик и девочка, схватившись за руки, убегают от нависшей над ними морской волны. Следом, после призывных аккордов органа, возникает название, словно нацарапанное неопытной ребячьей рукой: «Детская тема». Через несколько секунд на экране возникает зарешеченное подвальное окно. Беспристрастный глаз видеокамеры предъявляет заскорузлую грязь на треснутых в нескольких местах стеклах, проржавленные железные прутья, траву, паутину, насекомых.

От окна камера обращается к веснушчатому лицу мальчика лет двенадцати. Он смотрит на зрителей выразительными зелеными глазами и, видимо, ждет команду, чтобы заговорить, или просто стесняется начать свою речь. Но вот он сглатывает слюну и бороздит рукой длинные, кудрявые, нечесаные волосы.

— Мы жили втроем: я, мать и отец. Вот там, на третьем этаже. Квартира была двухкомнатная. — Мальчик встряхивает головой и указывает пальцем на три окна, расположенные слева от парадной. — Когда отец попал в аварию, ему предложили, в качестве компенсации за ущерб, поменять квартиру на дом в деревне. Сказали, вы там хозяйство заведете, в городе все равно постоянной работы нет. В общем, вам от этого еще лучше сделается. Когда все документы оформили, нас погрузили с вещами в машину и отвезли в деревню. Это где-то под Новгородом. Высадили у одного забора, говорят, вот ваш дом — живите на здоровье. Мы вещи понесли, стали затаскивать, а дом-то, считай, без крыши. Ну просто развалюха. Вот-вот обвалится. У нас денег на грузовик не было — мы вещи у соседей оставили, а сами в город вернулись. Пришли домой, а здесь люди живут, которых мы не знаем. Родители говорят, что нас обманули, а те отвечают, что ничего не знают, они, мол, эту квартиру купили. Ну, отец куда-то ходил, а мать уже заболела. Да, а жили мы вон в том подвале.

Мальчик поворачивается, идет к девятиэтажному дому и растворяется в чернеющем зеве парадной. Вот он спускается по лестнице в подвал, заходит в темное помещение, освещаемое мутным светом из приземистого окна.

— Скажи, Олег, а где вы здесь размещались? — раздается звонкий голос Лолиты Руссо.

— Ну, спали мы вот здесь, на трубах, — Мальчик привычно садится на корточки около серой бетонной стены. — Днем отец ходил искать работу. Ну, ящики на рынке носил, около ларьков прибирал. Я ему помогал. Раз пришли, а мать не разговаривает. Отец говорит, умерла. А потом у него ноги стали пухнуть. Раздулись так, что ботинки не налезали. Он меня все просил: сынок, пойди, сдайся в интернат. А я говорю, нет, батя, я с тобой тут останусь, может, мы свою квартиру отсудим. А вчера вот прихожу, а он на этом самом месте вот так веревку на трубу намотал и повесился, то есть удавился.

— Эта леденящая сердце трагедия, к сожалению, не единичный случай, а печальная примета нашего тяжелого времени. — Включается голос врача-педиатра Федора Бороны, памятного зрителям по скандальным сюжетам о проблемах семьи и детства. Тотчас камера показывает и самого Данилыча, стоящего с пригнутой головой в одном из проемов подвала. — Самоубийства, убийства, гибель от несчастных случаев — все это ежедневно происходит в наших подвалах, на чердаках, в квартирах, обычно, к нашему облегчению, соседних. Куда теперь деваться этому мальчику, оставшемуся в свои двенадцать лет полным сиротой? Детские спецучреждения, приюты, особенно частные, которые появляются в нашем городе с подозрительной скоростью и на которые мы еще недавно возлагали самые серьезные надежды, — это тема для особого разговора. Сейчас мне хочется обратить внимание правоохранительных органов на судьбу этой семьи, которой, как вы только что услышали, больше не существует, и на судьбу этого мальчика, Олега Ревеня. Кто он теперь — беспризорник?! А сколько их таких в культурной столице России? Одни специалисты утверждают, порядка шестидесяти тысяч, другие доказывают обратное — практически ни одного. А если тем, кто не замечает детей, вынужденных постоянно жить вне дома или не имеющих своего угла, если этим фомам неверующим показать те чердаки и подвалы, где дети устраивают свои лежбища на утильных пальто и матрасах, в коробках и ящиках или, зарываясь в песок и опилки? Если показать им этих детей, которые в десять-двенадцать лет не знают грамоты? Если показать, что и как едят эти дети, как они зарабатывают на свой хлеб пагубным трудом, криминалом, проституцией?..

— Мальчишка — пальчики оближешь, — говорит один из постоянных зрителей передачи «Детская тема», которого, с легкой руки Руссо, все СМИ прозвали Людоед Питерский. — Спасибо тебе, Лолита, за заботу о ценителях. При случае я позабочусь об этом пупсике. И о тебе, сладкая ты моя.

Глава 45. Убейте киллера!

Новый автосалон, открытый суматохинцами вместо крупно оскандалившегося заведения «АИД», получил название «СТИКС». Название это, на удивление, привлекало внимание всяческих умников, гадавших — что же оно может означать на самом деле? Одни почему-то решили, что оно расшифровывается как «Станция техобслуживания икс», то есть в некотором смысле — неизвестная. Другие чудаки понимали вывеску как «Стабильно и качественно».

Попадались и более умудренные фантазеры, воображавшие разные неприличия. Версии последних суматохинцы особенно часто пересказывали друг другу, неизменно разражаясь при этом неудержимым хохотом.

Сегодня в салоне «СТИКС» готовились к достойной встрече прославленного и загадочного, непредсказуемого и невероятно прозорливого киллера по прозвищу Скунс. Лазарь Вершков, кажется, предусмотрел все возможные действия смертельно опасного гостя и уготовил тому неминуемый конец.

Наверное, кому-то могло показаться странным, что Скунс столь безалаберно раскрыл свои карты и благодаря непростительной утечке информации фактически сам заранее известил суматохинцев о своем намерении проникнуть под видом клиента в принадлежащий им автосалон «СТИКС». Но суматохинцы странности в этом не усмотрели.

Иногда Лазарь подозревал, что Скунс вовсе не энтузиаст борьбы с группировками, а кем-то умело направляемый чистильщик, причем направляемый какой-то очень значительной фигурой. Кто же мог отважиться наслать мокрушника на самого Вершка? Или кого ему там заказали… А вдруг опять клоповцы расхорохорились? Вроде как на мировую пошли, пацанское слово дали, даже породнились? Чего же еще надо? Что ж, давайте, братки, постреляем-повзрываем друг друга! Мы эти забавы не меньше вашего уважаем. Только зачем же чужих в наши разборки впрягать? Сегодня — мокрушника, завтра — ментов?! Это, как ни крути, не по понятиям выходит. Пора вам, спортсмены, научиться законы соблюдать, а то и дальше удачи не будет.

А если он все-таки сам по себе? Книжек начитался, фильмов насмотрелся и суперменом себя возомнил? Такое ведь тоже случается. Да, попробуй в такой шараде с ходу разберись!

Но какова наглость! Позвонить самому Лазарю Вершкову, «законнику», обеспечившему свое положение в криминальном мире ценой всей своей нелегкой жизни, и потребовать освободить какого-то шкета! Причем немедленно! Отпусти его сейчас же, иначе я тебя уничтожу! Это ты-то меня уничтожишь?!

Ладно, что там у нас с системой безопасности? Все ворота и двери в салоне запитаны на один рубильник и закрываются одновременно; мышь, может, еще и выскочит, а вот кошка — уже нет. Пульт дистанционного управления есть только у Лазаря. Значит, исключены любые подставки и сюрпризы.

Сам Вершок засядет в свой бронированный джип и не покинет неуязвимую машину до конца операции.

Этот валет Ваня, взятый в плен его бригадирами, тоже будет находиться в машине, но, конечно, не в салоне, а в багажнике. Наташку-то пацаны клоповцам в рабство отдали — пусть молодежь покуражится, одной шлюхой меньше станет!

Внутри цеха разместятся шестеро бойцов: трое на стапелях, трое внизу. Вооружение: пистолеты и автоматы. Этого хватит даже в том случае, если пресловутый Скунс появится не один. Но это вряд ли. Он, по слухам, слишком самонадеян.

Снаружи — еще трое отменных стрелков. Так что если эта американская вонючка каким-то чудом уцелеет и вырвется из салона, то до выхода с территории завода будет трижды расстреляна.

* * *

— Шар — на поле, — озвучил эфир голос наружного охранника.

Сказанное означало, что Скунс въехал на территорию завода и движется к западне. Лазарю показалось странным, что гость вторгся за полчаса до указанного времени. — К чему бы это?

— Шар — у лузы, — сообщил другой боец, ответственный за ворота салона, заведомо гостеприимно растворенные для долгожданного гостя.

Это означало, что шлагбаум на дороге, ведущей к цеху, опущен и стрелки уже никого не пропустят без личной команды Вершка.

— Шар — в лузе, — отрапортовал голос бойца, встречавшего охотника внутри автосалона.

Несмотря на безупречную надежность своего убежища, Лазарь, наслышанный об изобретательности Скунса, ощутил пьянящий вкус смертельной опасности, хорошо знакомый ему по опыту всей его рискованной жизни. В подобных случаях авторитета начинали терзать противоречия: ему вдруг до одури хотелось расстаться с автомобилем и тем самым добровольно поменяться местами с противником. Жгучее желание поставить жизнь на карту возникло, казалось бы, вопреки здравому смыслу, который, между прочим, почти никогда не покидал Вершкова. На самом-то деле никто ведь не мог угадать, на каком броневике примчится к суматохинцам этот, по многим свидетельствам непредсказуемый, Скунс.

Впрочем, Вершок довольно быстро подавил отчаянный порыв и остался в машине, чтобы безопасно наблюдать за печальным финалом суперкиллера сквозь непроницаемые для внешнего взгляда стекла.

Первое, что удивило Лазаря — это марка машины, на которой прибыл гость. Ею оказалась всего лишь банальная черная «восьмерка».

«Мал золотник, да дорог!» — помянул авторитет мудрую пословицу. Автомобиль был наворочен, но в меру, во всяком случае не до смешного.

Водитель был тип вроде бы не очень приметный, но если запомнил его лицо — уже не забудешь, с нарочитым безучастием осматривал помещение.

Лишь бы никто из ребят не подвел. Хотя бригада надежная, все пацаны по две-три ходки имеют, компромата на них ни разу не поступало. Непонятно только, куда Хомут запропастился. Этой ночью он должен был по заказу Кумира одного столетнего князька грохнуть, от которого Скунс почему-то отказался — денег, что ли, много? Неужели Хомут обломался? Да нет, на него не похоже. Бывало, правда, он пару дней квасил после таких дел. Но если по-людски, то можно было и по трубе брякнуть, два слова условных сказать. Делов-то! Ну да ладно, не о нем теперь и речь.

Поскольку все бойцы были радиофицированы, Лазарь отчетливо услышал, как Слизняк с непосильным для него почтением предложил клиенту выйти из машины и перекурить, пока специалисты проведут техосмотр на эстакаде.

— Молодец, Слизень! — вслух отметил Вершок.

Скунс спокойно покинул автомобиль. На нем были белый просторный свитер, выцветшие голубые джинсы и совершенно дурацкие ботинки, снятые им, наверное, с какого-нибудь высоковольтника. В левой руке гость держал большую спортивную сумку.

— Куда ж ты, разбойник, оружие спрятал, в сумку? — Лазарь презрительно ухмыльнулся. — А взрывчаткой себя, случаем, не обвязал?

Тем временем Тесак, облаченный в фирменный комбинезон автосалона, согласно разработанному сценарию стал прогонять гостю дуру о формальных деталях договора между продавцом и посредником. Он отвел Скунса на оговоренную точку, где тот был уязвимым со всех сторон, всучил доверчивому гостю ворох бумаг, а сам отчалил, предупредив, что через несколько секунд возвратится для дальнейшей терки юридических нюансов.

— Скунс! — произнес Лазарь ненавистное прозвище, одновременно транслируемое несколькими динамиками, укрепленными в цехе. В это же время все видимые и невидимые гостю суматохинцы достали оружие. — Хочешь жить — не дергайся! Сегодня ты немного ошибся. Давай-ка поднимай руки.

Гость был явно застигнут врасплох. Обескураженный, он повел по сторонам глазами и, мгновенно убедившись в серьезности предъявленных требований, опустил сумку на землю, после чего стал поднимать руки.

Суматохинцы пристально следили со своих точек за наглецом, решившим взять их на арапа. Вдруг, когда руки пленника уже были подняты, на его свитере ярко проступили кровавые пятна.

Стрелки наблюдали за Скунсом с недоумением и тревогой: Вершок настрого наказал братве не применять оружие без крайней нужды, которой, по его мнению, могло и не возникнуть. Тем не менее кто-то рискнул попереть против воли авторитета и изрешетил гостя, который, все еще держа руки над головой, завалился назад и рухнул на бетонный пол.

— Вы что, ослы, совсем оборзели? — раздался взбешенный голос Лазаря. — Кто это сделал? Ну подойдите, хоть гляньте, как он там, сдох или еще дышит?

Бойцы, стоявшие на стапелях, опустили свои стволы, а те, что находились внизу, направились к поверженному телу.

В этот момент раздался оглушительный грохот — машину Скунса разнесло взрывом в клочья. Во все стороны метнулось клубящееся пламя и полетели горящие ошметки. Одному из бойцов колесным диском тут же снесло полчерепа.

Помещение быстро затянул непроглядный сизый дым, который, будто пар в турецкой бане, густо стлался по полу, накрывая неподвижного Скунса. Оснащенный по полной схеме, суматохинский авторитет вытащил из-под соседнего сиденья металлический ящик, припасенный на всякий пожарный случай, извлек противогаз и надел на свою непропорционально крупную голову.

— Вы его взяли? — раскатился в эфире вопрос Лазаря, заданный им сквозь противогаз. — Уничтожьте гада! Разорвите, как грелку! Каблуками забейте! И мне его сюда…

Раздались выстрелы. Вершков стал с привычным интересом вслушиваться в симфонию пальбы: он старался угадать, из какого оружия и кто стреляет.

Вдруг дикий вопль заполонил радиоэфир, и в долгом звуке авторитет угадал голос Тесака. Тотчас автоматная очередь отбила дробь по лобовому стеклу бронированного джипа.

— Отставить стрельбу! — Вершок ухмыльнулся своей псевдоармейской команде. — Пацаны, залазьте все наверх и оттуда поливайте, но только вниз, чтоб друг друга не зацепить.

Тем временем дым поднялся уже на уровень человеческого роста, но иногда, тем не менее, из него выплывали ошеломленные лица суматохинцев или другие части их тела. Самым неприятным для Лазаря стало появление Скунса, который в один момент своим ботинком для электромонтажника вдребезги разнес пластмассовый рубильник, ответственный за работу ворот и дверей. При этом авторитет увидел на лице врага респиратор.

— Он у рубильника! Стреляйте туда!

— Папа, а я его не вижу! — с растерянностью в голосе прошептал Слизняк — он, наверное, тоже догадался о том, что несколько секунд назад стало очевидным для Вершка.

— Скунс захватил рацию, сынок, — подтвердил Лазарь опасения Слизняка. — Надейся пока только на себя.

— Папаня, я щас подохну. — В эфире повис жутко спокойный, будто бы уже нездешний, голос Тесака. — У меня сердце на ладони прыгает. А дым-то — сонный. Внизу уже всех пацанов сморило. Бывайте…

Да, отсюда пора уматывать! Вершков запустил двигатель. Нажал на пульте дистанционного управления команду «Открыть ворота». Ничего не получилось. Ну конечно, этот дьявол искрошил рубильник. Что ж, попробуем протаранить.

Лазарь слегка нажал на газ, желая потихоньку сдвинуться с места, но автомобиль забуксовал. Ах так, силой удержать хочешь? Да ты хоть смыслишь, дурень, с кем связался? Через три секунды я буду там, за воротами, а тебя здесь, вместе с идиотами, которые не смогли тебя одолеть, живьем изжарят. Тут-то уж тебе твой респиратор не поможет! Так что можешь себе его засунуть сам знаешь куда! Вот именно! По газам!

Автомобиль бешено рванул с места, явно обрывая за собой какие-то невидимые водителю путы.

— Я выезжаю! Держите под прицелом все двери! Облейте цех бензином и подожгите! Выпускать только своих! Вызовите подмогу с главных ворот и с других объектов! — распоряжался авторитет, разгоняя машину. — Скунс внутри. Он жив!

Ворота цеха с грохотом слетели со своих обветшалых полозьев. Сохраняя вертикальное положение, ворота двигались перед автомобилем еще метров десять, словно все еще не желая выпускать ездока. Потом они обрушились на крышу джипа и, побалансировав, съехали по задней двери на асфальт, где, измятые, совершили еще несколько конвульсивных движений и замерли.

Лазарь затормозил, содрал с лица противогаз, всмотрелся в зеркало заднего вида.

Цех уже пылал по всему периметру. Через несколько минут примчатся пожарные, следом — менты, и начнется обычная карусель. Сейчас надо рвать на базу на Карельском и там отсидеться, пока шум затихнет. Главное, чтобы вся эта суета не зазря вышла.

Кивнув бойцу внешнего оцепления, Вершков направил машину на выезд.

— Примчатся пожарники — оружие спрячьте! Прикиньтесь фантиками! — Лазарь отдавал суматохинцам последние инструкции. — Пронаблюдайте за тушением! Внимательно осмотрите все трупы — Скунс должен быть среди них!

Выезжая с территории завода, Вершок чуть не столкнулся с тремя пожарными машинами, «скорой», милицией и одним внедорожником с запоминающейся эмблемой «Эгида-плюс». Лазарь поставил диск с записью лагерных песен, исполняемых заключенными, и, закурив самокрутку с марихуаной, попытался проанализировать случившееся и выявить свои ошибки.

* * *

Что в жизни Лазаря было определенной удачей, так это приобретение пэвэошного бункера на Карельском перешейке с подземным туннелем на один из фортов Финского залива. Если бы солдатня еще пару противоракетных установок продала, тогда можно было бы и ядерной войны не опасаться!

— Еду на базу, принимайте, братки! — Вершков бросил в пепельницу чинарик и достал из бардачка фляжку с коньяком. Отпив из горла, он прокричал в рацию: — Готовность номер один!

Промчавшись мимо КП на Приморском шоссе и приняв честь от прикормленных «гиббонов», суматохинский авторитет свернул налево под знак «Проезд запрещен» и через пару минут оказался перед «склепом Лазаря», как за глаза называла братва его железобетонное пристанище.

Для маскировки угодья суматохинского авторитета были обнесены деревянным забором с четырьмя парами ворот на все стороны света. К одним из них, западным, и подрулил раздосадованный непрухой хозяин. Боец опознал джип Лазаря через смотровое окно и распахнул ворота.

Миновав небольшую, но густую хвойную рощу, Вершок притормозил около следующего уровня защиты — бетонного забора. Здесь его приветствовал другой дежурный боец, тотчас отворивший железные ворота.

Авторитет двинулся дальше, к третьему уровню — железной ограде. Здешние ворота открылись по команде, отданной хозяином нажатием кнопки на дистанционнике.

За ними высился бункер ПВО — недавняя гордость без войны разгромленной Советской Армии.

Лазарь свернул налево, где была обустроена крытая парковка, подъехал к бетонной стене, осветив ее мощными фарами, затормозил и заглушил движок. Он испытывал сейчас какое-то странное состояние, словно чужие голоса в его башке славили всегда презираемые им добродетели и обличали различные пороки, — словом, грузили его дикой чушью, придуманной для лохов и всяческой бесхарактерной дребедени.

«Может, по дороге что увидел или по радио услышал?» — недоумевал Вершок. Да, он переключился на какую-то волну, когда отыграл диск. А что это было? Кажись, и сейчас там чего-то балакают. Ну-ка?!

— На берегу Невской губы, в районе Лисьего Носа, найден труп мужчины. Результаты опознания тела позволяют экспертам утверждать, что это труп печально знаменитого члена суматохинской группировки по кличке Хомут…

— Сука, тварь! Гнида! И Хомута замочил! — Авторитет вновь запустил свой любимый диск, увеличил громкость, открыл дверь и вышел из кабины. В это время мужской хрипловатый голос выводил протяжную песню:

Ну это, положим, кому как, а мы-то еще ой как взмахнем! Вершков мстительно оскалился и почувствовал себя вполне способным к дальнейшим действиям. И тут он почувствовал адскую, ни с чем до сих пор не сравнимую боль, объявшую его голени. В доли секунды память вызвала историю побега Лазаря с зоны, когда один из краснопогонников прострелил ему обе ноги — нет, даже тогда он не изведал ничего подобного.

Вершок глянул на свои ноги и одновременно сделал шаг правой: нога двинулась вперед, а ботинок остался на месте. Это могло показаться смешным, если бы не запредельная боль… Он продолжил свой шаг, и нога вдруг провалилась, — тут Лазарь сообразил, что ботинок не пустой, в нем — его стопа.

Суматохинский авторитет повалился на пол. В падении он успел выхватить пистолет и, намертво стиснув его обеими руками, готовился еще постоять за свою жизнь.

Вершков старался упасть на спину, и это ему удалось. Его руки были подняты над телом, а дуло оказалось нацелено в потолок. Он уже почувствовал источник опасности и приготовился отомстить за погибших суматохинцев и свои собственные увечья, когда около задней двери возникло белое пятно, а над головой Лазаря что-то просвистело, после чего он потерял из поля зрения свой пистолет. О, ужас! Вместе с пистолетом пропали и кисти рук. Они отрублены, так же как и стопы! Кто-то решил сотворить из него «самовар»!

Авторитет дико заорал, обманывая себя тем, что его кто-то услышит. Да это же Скунс! Как он пробрался сюда? Ну не летает же он по воздуху, не оборотень же он в самом деле? Вот сволочь! Да я его, похоже, сам привез! Он к днищу, как пиявка, присосался! Как больно! Сколько крови! Глупо, но ничего не вернешь!..

Скунс отер складной меч об одежду поверженного врага, судорожно трясущего кровоточащими обрубками, сложил оружие и спрятал под свой просторный, изрядно испачканный брезентовый плащ, под которым, в сущности, хранился целый арсенал приспособлений для убийства себе подобных. После этого Скунс закрепил несколько взрывных устройств на показавшихся ему наиболее симпатичными машинах из коллекции суматохинского авторитета. Затем он открыл багажник любимого, изрядно помятого лазаревского джипа и помог выбраться на волю Ване Ремневу, который с ужасом смотрел на своего избавителя, трясся всем телом и безудержно ревел.

Скунс сел в еще не успевший остыть джип, завел мотор, поманил рукой Ремнева, и, когда тот затаился на заднем сиденье, дал задний ход, развернулся, подъехал к воротам, взял в руку пульт дистанционного управления, дал воротам команду открыться и помчался прочь из «склепа Лазаря».

* * *

Через десять секунд после того, как джип миновал деревянные ворота и скрылся за поворотом, в бункере раздались один за другим три взрыва, вызвавшие панику среди суматохинцев, утративших в этот день своего лидера и его лучших сподручников.

Джип остановился у поворота на Приморское шоссе и свернул на обочину. Из машины вышли двое людей, которых вполне можно было принять за отца и сына. Они были странно одеты — в допотопные брезентовые плащи с просторными капюшонами, которыми пользуются любители подледного лова. В левой руке того, что годился для роли сына, раскачивался полиэтиленовый мешок с водой, в которой что-то плавало, может быть рыба. Они зашагали в сторону города, а на ближайшей остановке им удалось сесть в пригородный автобус.

Минут через тридцать, когда уже стемнело, в джипе раздался негромкий взрыв и он загорелся.

Глава 46. Спасен, но еще не выжил

Когда гости увидели Дениса, то даже не сразу поняли, что это он. Конечно, они заметили на каталке какое-то нагромождение, но это больше уже походило не на кого-то, а на что-то, то есть на труп.

Дениску заметил Колька и тотчас подумал: может быть, не стоит приближаться к этому обгоревшему телу, чтобы наверняка убедиться, что на каталке — Денис. Наверное, лучше тотчас отсюда сбежать, исчезнуть, испариться. Остальным ведь можно соврать, что не видел, не нашел, а позже все как-нибудь само собой забудется и разрешится — Дениска возьмет да выздоровеет и вернется к ним.

Пока Махлаткин размышлял, как себя лучше повести, рука его сама собой слегка толкнула Настю, и та, вскинув на него глаза, тотчас уловила смысл сигнала, притормозила, а за ней остановилась и вся небольшая, смущенная больничным окружением компания.

Федор Данилович приблизился к мальчику, внимательно осмотрел его и, погрозив ребятам пальцем, что они восприняли, как указание не шуметь и не бегать, скрылся за дверью с надписью: «Заведующий ожоговым отделением».

Гости замерли в метре от своего обгоревшего приятеля и стали негромко шушукаться. Из глубины коридора выплыла толстая санитарка, взялась за поручни и столкнула каталку с места. Голова Нетакова дернулась, ребятам показалось — сейчас он очухается, но этого не произошло: Денис по-прежнему производил впечатление если и не мертвого, то глубоко спящего. Женщина направила каталку к закрытым дверям, протаранила их отработанным ударом и исчезла вместе со своим грузом в комнате с надписью: «Процедурная», где уже, кажется, кто-то был. Во всяком случае, безнадзору показалось, что из помещения донеслась не очень разборчивая речь. Впрочем, это могло быть и радио.

* * *

Борона вышел из кабинета серьезным и грустным. Он поманил ребят за собой и, выйдя на железобетонное больничное крыльцо, остановился в печальной задумчивости.

— У Нетакова обгорело более восьмидесяти процентов поверхности тела. В таких случаях редко удается спасти пострадавшего. — Данилыч глядел куда-то поверх голов своих спутников. — Тем более что больница практически бедствует: здесь нет ни инструментов, ни медикаментов для нормальной работы. Правда, у нас с вами есть одно утешение: тот неизвестный мужчина, который привез сюда Дениску, оставил тысячу долларов на все необходимые траты и обещал прислать еще денег. Я сейчас пойду сдавать кровь: у нас с Нетаковым оказалась одна группа, а вы бегите по своим делам и не забывайте про товарища.

Понурые посетители пошли к больничным воротам. Борона еще стоял на крыльце, когда вдруг заметил странную фигуру в заношенной стройбатовской форме. Конечно, это был Следов. Он бежал и что-то кричал, а когда его голос стал не только слышен, но и понятен. Борона различил слова «отец», «брат», «мать».

— Отец погиб, Федор Данилович, а брат где-то здесь, вы его видели? — Борис тяжело дышал, судорожно хватая почерневшим ртом воздух. — Мать тоже погибла, его мать, а мальчик жив. Где он? Вы видели? Да вы и раньше его видели, и я видел, я еще подумал…

— Боренька, успокойся! — Борона положил свои тяжелые руки на плечи изможденному бегом Следову. — О ком ты говоришь? Какой мальчик? Дениска? Так он не брат тебе. Ты же знаешь его отца, Трошку Ленина. Он сейчас в КПЗ по обвинению в убийстве своей жены, Палашки Шаманки…

— Да нет, Федор Данилович, Олег, Олежка, где он? Да вы же сами были с Лолитой, когда он про своего отца рассказывал, — так это и мой отец. А вы что, не знали? — Борис недоверчиво посмотрел Федору в глаза. — Моя мама ведь с вашей супругой в одном классе училась, и отец в нем учился. Так вы что, не знали, да?

— Что-то я, конечно, знал, но, пожалуй, никак не больше твоего. — Борона взял Следова под локоть и отвел в сторону от парадного входа, около которого стали собираться заинтересованные люди. — Видишь ли, они с Колькой уже убежали решать свои насущные вопросы, но мы их сегодня же найдем: ты ведь знаешь, какая у нас разведка. Где им быть-то: на одной из тусовок, правильно? Вот мы их там и поищем. Только подожди меня немного, мне надо еще зайти в больницу.

— Федор Данилович! Ведь это мой брат! У меня один брат, понимаете?! А мать мне, представьте себе, ничего не рассказывала. Ну, то есть не договаривала. — Следов покорно шел рядом с Бороной, который вел его теперь по направлению к бежевому микроавтобусу «фольксваген», припаркованному около больничной ограды. — Отца мне очень жалко. Мать говорила, что он пил, но он мне все же отец и я не должен на него теперь сердиться…

Глава 47. Воспоминания на Невском проспекте

Алексей повернул от Дворцовой площади на Невский, остановился у Малой Морской на красный свет светофора и подумал о том, что, наверное, на всем белом свете существует очень мало людей, не имеющих своих особых памятных мест. Для одного это — городской парк, где произошло первое свидание, для другого — старый дом, обнесенный строительными лесами, в котором он когда-то родился и вырос, еще кто-то с умилением узнает двери роддома, откуда выносил свое первое чадо.

У Скунса, как ему было ни странно самому себе в этом сознаться, тоже имелись здесь свои знаменательные места. Так, приближаясь к улице Зодчего Росси, он неизменно испытывал юношеское волнение перед выходом на ринг, вновь испивая коктейль, смешанный из робости и азарта.

На этой улице, во дворе Хореографического училища, в двухэтажном флигеле, когда-то находился боксерский клуб, в который в начале семидесятых пришел испытать свои бойцовские качества выпускник детдома.

Парню повезло. Он попал к одному из лучших тренеров, а в прошлом и боксеров, Юрию Куприяновичу Лупцову. Губительной бедой его блестящего наставника была, правда, неодолимая тяга к рюмке. Говорили, что Лупцов начал пить после того, как перестал выступать.

Юрий Куприянович был похож на героических и властных испанцев с картин Веласкеса. У него было мужественное лицо, украшенное неизменной добродушно-лукавой улыбкой. При этом он был невысокого роста, плотный, а своей обманчивой неуклюжестью напоминал росомаху. С когтистым зверем легендарного боксера роднили также реакция и подвижность. Те, кого Куприяныч удостаивал чести постоять с ним «на лапах», убеждались в этом довольно быстро: стоило незадачливому бойцу на мгновение расслабиться или отвлечься, как по его лицу или корпусу тотчас скользила рука тренера, обутая в тяжелую кожаную лапу.

Снегирев пришел в клуб на Зодчего Росси после того, как его, причислив к неперспективным, отфутболили в двух предыдущих секциях, причем в одной ему так и заявил тренер с заячьей губой: «Ты — старик! — (он произносил: «фтарик!») и, болезненно ухмыльнувшись, добавил: — Для бокфа».

Юрий Куприянович, смерив новичка темно-карими, диковато горящими глазами, спросил: «По харе не боишься получить?» — «Раньше не боялся», — ответил невысокий, худой юноша. «Стасик, проверишь его в конце тренировки!» — мягко скомандовал Лупцов рослому парню с заметно опухшим, словно от слез, лицом. Стас выглядел тяжелее и мускулистее Алексея, на его губах поигрывала полуулыбка — возможно, он пытался подражать Лупцову.

В конце занятия двое парней действительно оказались на ринге. После команды «бокс» Стас бросился на Снегирева и стал дубасить его, как молоточек дубасит колоколец в механизме будильника.

Алексей, не ведавший доселе премудростей спортивного кулачного боя, не понимал, каким образом на него сыплются удары, и не знал, что предпринять против столь агрессивного противника. Попадания в корпус были не особенно чувствительными, а вот каждый удар в голову вызывал обиду и бессильную злобу. После того как Стас угодил Снегиреву в нос, чем вызвал непроизвольные слезы и кровотечение, Алексей так взбесился, что плюнул на правила ведения боя и ринулся на соперника, манипулируя руками, словно заправский жонглер. Стас от столь неожиданной метаморфозы опешил и, прижав перчатки к лицу, а локти к бедрам, ушел в глухую защиту.

Нанеся пару десятков бестолковых ударов, Снегирев выдохся и опустил руки с намерением отступить. Стас в этот момент вынырнул у него из-под правой руки и провел мощный удар левой сбоку. В голове у Алексея завертелось «чертово колесо», и сквозь густой шум, заложивший уши, он различил бодрый голос Лупцова: «Время!» Это означало конец раунда.

— Ну что, Лешка, нужен тебе этот бокс? — спросил Куприяныч Снегирева, когда тот стоял у зеркала и изучал свое опухшее лицо.

— Нужен, — ответил новичок и без обиды посмотрел на тренера: — Можно мне у вас заниматься?

Уже через три месяца знаменитый тренер выставил своего безвестного ученика на первенство завода, к которому относился клуб, и, как бы странно ему самому это ни казалось, Алексей победил, причем у боксера, проведшего, согласно словам комментатора, двадцать девять боев, из которых он в двадцати шести победил, к тому же в трех — с нокаутом.

Через полгода Снегирев выступал уже по первому разряду, но той же осенью его призвали в армию. Ведал ли тренер, какую славную роль сыграли для его подопечного изнурительные тренировки в небольшом боксерском зале и удушливые кроссы по загазованной набережной реки Фонтанки до Пряжки и обратно.

Вряд ли тогда кто-то мог предположить, что через несколько месяцев завершится судьба новобранца Снегирева и начнется судьба диверсанта по кличке Горчичник.

Алексей притормозил напротив памятной ему подворотни и, еще не остановив машину, подумал, не выйти ли ему и не посмотреть ли на то, как выглядит теперь флигель, в котором Снегирев научился не бояться ударов и побеждать.

О том, что клуб давно переехал на одну из центральных улиц, Скунс не только знал, но и дважды заходил туда. Первый раз вскоре после переезда клуба, второй — незадолго до смерти Куприяныча, которую тот встретил в лесу, собирая осенние грибы. У него случился инфаркт.

Что осталось после Куприяныча? Ученики? Конечно, но этого мало: нет записей его методик, анализа боев, составленной биографии. Был снят, правда, один фильм, вроде бы детектив, в котором Лупцов играет тренера по боксу, можно сказать, самого себя. Снегирев смотрел этот фильм пару раз, но названия, к сожалению, не запомнил.

* * *

Сегодня путь Скунса лежал на Литовский проспект, в район Московского вокзала. Здесь обитал заказанный киллеру объект — некто Виктор Казимирович Сучетоков по кличке Носорог.

Те, кто заказал Носорога, считали, что этот растлитель малолетних и Людоед Питерский, который давно терроризирует город, — одно и то же лицо. На это, согласно приватным источникам Скунса, указывали двое: завсегдатай Козьего рынка, шестерка клоповцев, Парамон Синевол и уже знакомый Снегиреву бизнесмен и политик Игорь Кумиров.

Информация, которую получил Алексей на Сучетокова, была чисто официальной, хотя и несла в себе семя, из которого можно было прорастить дальнейшую судьбу Носорога. Виктор Казимирович был в свое время известным педагогом, одним из зачинателей реформирования народного образования. В зените своей карьеры, будучи директором знаменитого дерзким новаторством детского дома и депутатом Городского собрания, Носорог стал центральным персонажем крупного уголовного дела о различных насильственных действиях в отношении несовершеннолетних воспитанников, вплоть до заражения их венерическими заболеваниями. Сучетоков был взят под стражу и вроде бы навсегда канул в лагерную бездну, но оказался вдруг решительно оправдан и вскоре вновь появился в среде радетелей за безоблачное детство.

Скунс сомневался в том, что Носорог мог кромсать свои жертвы и питаться их мясом, — не той он все же был масти, но это не составляло для Алексея Снегирева помехи для исполнения заказа. Сучетоков, по мнению Скунса, своей многолетней заботой о молодежи вполне заслужил высшую меру социальной защиты.

Глава 48. Герой своего времени

Слухи о Людоеде захлестнули город, подобно знаменитым невским наводнениям. Журналисты всех жанров вслед за Лолитой Руссо стали неистово тиражировать смачные описания чудовищного насилия. Фотографии с места событий и гипотетические портреты преступника замелькали на телеэкранах и первых полосах периодики. У непосвященных вполне могло возникнуть мнение, что столь настойчивое навязывание странного изображения сопряжено с мощной предвыборной кампанией какого-нибудь боевого командира или авторитета криминального мира.

Людоед тем временем, словно бы стараясь поддержать свой кровавый рейтинг, совершал одно злодеяние за другим. Он настигал свои, по большей части безответные, жертвы в больницах, собственных домах, школах и даже… моргах. Пожалуй, сатанинская трапеза в прозекторской одной из городских больниц вызвала наибольший скандал в обществе. Собственно, именно это событие разделило население города на несколько активных лагерей. Одни требовали отставки городского правительства и введения некоего чрезвычайного положения, которое, по их разумению, единственно и могло обеспечить поимку каннибала. Образовалась даже немногочисленная фракция, настаивающая на введении в город ограниченного контингента иностранных войск для наведения полного и окончательного порядка.

Нашлись в городе люди, имевшие иные мнения. Они обратили внимание общественности на некоторые племена, до сего дня практикующие каннибализм. Когда-то, по их убеждению, поедать друг друга было вполне естественно и не постыдно. Кроме того, ни для кого в наши дни не секрет, что среди человеческой породы присутствуют так называемые потенциальные жертвы, которые, говоря откровенно, иногда даже мечтают быть истребленными. Вспоминались времена жертвоприношений, инквизиции, фашистских лагерей, и делался вывод, что подобные затмения становились возможными именно из-за бесполезной попытки большой массы людей расстаться со своей людоедской сущностью. Миром же, по убеждению сторонников данного мнения, всегда правили людоеды, и горе той державе, которая осталась без каннибала на престоле. Некоторые ораторы даже утверждали, что нашей стране нужен именно такой лидер и только он в состоянии привести ее к столь желанному процветанию.

Через год после истории с Афродитой Рыночной Людоед стал привычен, как любой другой зловещий знак времени. Как-то незаметно он перестал быть страшным и даже завоевал симпатии некоторой части молодежи. Оказалось, что новое поколение было готово принять столь необычного героя. Плакаты, постеры, комиксы — все это сыпалось на потребителя, подобно бумажному граду. Вслед за некоторыми журналистами подростки прозвали нового героя Лю и испещряли доступную архитектуру воззваниями типа: «Лю, попробуй меня!» или просто, но зловеще: «Ай, Лю-Лю!»

Глава 49. Охота на Носорога

— Этот, что ли? — Глаза Носорога сверкнули, как рыбья чешуя над водной гладью. — Он точно целка?

— Ну да! — с кокетливой обидой развел руками Колька. — Я ж тебе обещал, что найду! Давай сюда клей!

— До чего ты, Колька, алчный мальчишка! — Сучетоков смерил Колю взглядом. — Нажива в жизни не главное. Ты лучше человеком стань, образования добейся, профессию обрети, а будешь все о своей выгоде мечтать, только время потеряешь и останешься никем и ничем. Я вот помню…

— Да не морочь ты меня, Носорог. Давай бонус и иди Олега воспитывай!

— Эх, паря! — Виктор Казимирович с грустью выпустил желто-черную упаковку из своих лиловых пальцев. — Чувствую я, что мы тебя упустили. Подведи ко мне Олежку, а сам беги по своим делам.

Колька спровадил упаковку в карман брюк и подпрыгивающей походкой метнулся к Ревеню, который тотчас послушно, но уже без провожатого направился к Носорогу.

— Олег. — Мальчик обратил на Сучетокова большие зеленые глаза. — У меня никого нет, и мне спать негде. Коля сказал, что вы меня пустите, если я… Ну и дальше поможете…

— Пущу, золотой ты мой, серебряный, конечно пущу! — Смешной и страшный дядька вдруг тяжело задышал и посмотрел на Ревеня, словно на поджаристую курицу, что шипит на сковороде.

— Пойдем со мной за ручку. Ну давай: вот, пальчики какие холодные. Волнуешься? — Липкая от пота рука Сучетокова обхватила пальцы мальчика. — Ты правда ни с кем еще ни разу, э-э… не баловался?

— Нет, слышал только. Ну, ребята… что там… это… — Олег говорил все быстрее и тише, а сам вспоминал, что уже сталкивался с этим уродом в бане, в которую их целой ватагой отправил как-то Следопыт: Носорог тогда привязался к двум мальчишкам лет восьми и шести. Братья пришли одни, и дядя Витя стал их за что-то отчитывать, а позже учил, как правильно мылиться, и звонко подшлепывал по зарумянившимся попкам. — А это вам правда сильно надо? Можно, я просто переночую? Я убрать у вас могу, ну подмести, посуду вымыть, пол или еще что надо сделать…

— Ну а тебе жалко, что ли? — Виктор увлекал мальчика по замирающему проспекту…

* * *

В это время в многоголосье ночной жизни города, в котором выделялись визг тормозов, вопли гуляк, хлопанье парадных дверей, гул машин, врывались решительные мужские голоса, слышимые лишь их адресатами в радиоэфире.

— Шиповник — Барбарису! — прозвучал густой, грубоватый голос Станислава Весового.

— На связи Шиповник, — отозвался Сергей Плещеев.

— Грибник взял сыроежку и направился в берлогу, — сообщил Весовой.

— Принял. — Плещеев-старший подтвердил прохождение речи. — Жасмин, слышал новости? Встречай грибника с уловом.

— Понял, — послышался не по возрасту мальчишеский голос Бориса Следова. — Жду на опушке.

— Когда грибник пройдет через поляну, маякни, — распорядился Сергей Петрович. — До связи.

— Принял. — Следов едва не дал «петуха», прочистил горло и более твердо завершил: — До связи.

Одним из тех, кто также имел доступ к эфиру, было странное, неопределенного пола существо, притулившееся у стены дома, в котором обитал Сучетоков. Это создание схоронило под своим брезентовым плащом приемник, а под клетчатым платком — наушник, доносивший всю информацию, приходившую по радиоволне, арендованной частным охранным предприятием «Эгида-плюс».

* * *

— Всему надо когда-нибудь учиться, согласен? — продолжал свои наставления Носорог. — Ты вот в школу ходишь, и это, считай, школа. Как нас раньше учили: «В первый раз в первый класс!» В общем, как говорится — не бери в голову. Во-первых, я тебя угощу винцом. Любишь винцо, пробовал уже?

— Да, дома когда-то бывало… — признался Олег.

— Молодец, парень! Мужик все должен отведать. — Носорог вроде бы шептал, но достаточно громко, словно актер на сцене. — А во-вторых, я тебе клеем дам подышать. Эту-то радость ты, лапа, уж всяко отведал?

— Да, мы несколько раз пробовали. — с готовностью вспомнил мальчик. — А потом, когда один пацан передозировался и с крыши с девятого этажа под этим делом прыгнул, мы сразу перестали.

* * *

— Всем кустам! — Следов вышел в эфир. — Вижу грибника, приближается с сыроежкой.

— Шиповник принял, — откликнулся Сергей Плещеев. — Барбарис, подтягивайся к берлоге. Мы подъедем минут через десять со статистами.

— Барбарис принял, — ответил Весовой.

* * *

— Видишь, кроха, в каком доме мне квартиру дали? Читай: прокуратура. Вот так-то! Считай, под охраной государства! — Сучетоков указал мальчику на вывеску возле парадной и погладил его по щеке. — А «Момента» ты не боись! Я же за тобой буду следить. Знаешь, как тренер за спортсменом. Ты у меня всю дорогу будешь под контролем, пока не оклемаешься. Зато знаешь, как начнешь улетать? Да тебе все ребята станут завидовать! Ты уж им лучше не рассказывай — все равно таким чудесам не поверят! А теперь вот что. На тебе сигаретину, закуривай! Стой смирненько и смотри, в какой я парадняк зайду. А как докуришь, заходи и наверх подымайся до последнего этажа. Ну, словом, пока меня не увидишь. А я тебя там буду поджидать.

Виктор вложил растерянному мальчику в приоткрытый рот сигарету, внимательно посмотрел на его остроскулое веснушчатое лицо и щелкнул зажигалкой. Ревень потянулся к огню, обхватил сигарету двумя пальцами — большим и указательным. В зеленых глазах мальчика вспыхнули оранжевые светлячки.

— Ну я пошел, кури. — Носорог двинулся в глубь откликающегося на каждый шаг эхом двора.

* * *

— Грибник пошел к берлоге, сыроежку оставил. — Борис, замаскированный под бомжа, сидел в картонной коробке из-под холодильника и через проделанную прорезь наблюдал за Носорогом и его малолетним спутником.

* * *

Через несколько шагов Виктор Казимирович почувствовал, что что-то не так. Он не сразу сообразил, в чем дело, но замедлил ход, чтобы спокойно разобраться в сумбурных ощущениях.

Внезапно Носорог застыл, как опытный мим, способный замереть, точно статуя, и, не поворачивая головы, одними глазами осмотрелся вокруг. В первом дворе своего мрачного дома, похожего на замок злого волшебника, около входа в последнюю парадную, Виктор различил непривычное образование.

«Мальчишка? — подумал Сучетоков. — Колька, что ли, следит? Ревнует, дурень? Да нет, наверняка еще что-нибудь хочет получить за своего беспризорника — сигарет или денег. До чего они сейчас корыстные растут — просто стыдно иногда за детей до глубины сердца».

Носорог поравнялся с последней парадной и пристальней вгляделся в фигуру, которая в этот момент как раз зашевелилась. На это ночное неприкаянное создание был напялен дурацкого вида военный плащ с капюшоном, занавесившим верхнюю часть морщинистого, изможденного лица.

— Да это же старуха! — чуть не вскрикнул Виктор и тут же с ласковой злобой прошептал: — Что, старая, помирать собралась? Чего ты тут вынюхиваешь? Сейчас бритвой тебе по носу махану или глаза вырежу — будешь знать, как шпионить!

Слушая Сучетокова, старуха еще больше согнулась, словно горелая спичка, — должно быть, прикидывала, способен ли этот тип и вправду исполнить свой злобный посул.

Носорог двинулся дальше, вступил во второй двор и оттуда, сокрытый темнотой, обернулся назад: Олег стоял на своем месте, а на фоне его неразличимого лица обозначился огонек сигареты.

Виктор привычно приоткрыл парадную дверь, которая называлась так уже лет семьдесят, хотя изначально была «черной», в парадную же превратилась после передела квартир бывшего доходного дома в жилье, пригодное для членов бесклассового общества.

Сучетоков стал настраиваться на изнурительный подъем на последний этаж. Он никогда не берег свое здоровье и вот уже лет пять страдал внезапной слабостью и потливостью, а при физической нагрузке, особенно при этих треклятых восхождениях домой, — раздражающей одышкой.

Перед последним этажом Виктор даже подумал, не отдохнуть ли, но вдруг, кажется, услышал хлопок входной двери и тотчас вспомнил про Олега. Носорог заторопился, тяжело сопя и отирая со лба струи клейкого пота. «Не подохнуть бы вот так-то на лестнице, — уныло подумал Сучетоков. — А может, оно и лучше — раз, и готово! А то еще можно при постояльце окочуриться. Он же, стервец, ни лекарства не сунет, ни в «скорую» не позвонит — только посмеется над умирающим да еще упрет в придачу последние деньжонки и вещички. Тогда и хоронить будет не на что и не в чем».

Ставшие привычными для Носорога рассуждения прервало неприятное ощущение чего-то необычного, может быть затаенной опасности, которое он испытал, проходя мимо полукруглой ниши. В нише, как обычно, было темно; единственная лампочка, торчащая вместе с патроном из стены, еле-еле выявляла очертания двух дверей, расположенных на площадке друг против друга. На чердак вела железная сварная лестница, установленная в центре площадки.

Задержав шаг около ниши, Сучетоков понял, что же на него так подействовало, — ему показалось, будто от ниши исходит странное тепло.

«Что же это может быть? — Виктор остановился, словно бы отыскивая по карманам ключи от жилья. — Если там кто-то есть, то кто же? И чего не выходит? Хочет напугать, пошутить? А если двинусь дальше, то не ударит ли чем-нибудь тяжелым по затылку? Дождаться Олежку? А если внизу что-то не так? Хочешь не хочешь, а придется идти».

Сучетоков услышал чей-то свист. Кто это? Олег?! Вот мерзавец, просили же по-человечески, веди себя прилично, не привлекай внимания — и все тебе будет что положено.

Неожиданно для себя самого Носорог протянул правую руку в сторону ниши, желая проверить свои догадки. Как только его пальцы очутились в темноте, Виктор Казимирович почувствовал, как кто-то схватил его за кисть и тотчас сдавил ее, словно железными тисками. После этого невидимый злодей стал выкручивать руку так, что Сучетоков невольно повернулся спиной к нише и только собрался крикнуть, как почувствовал, что его горло сдавили другие стальные тиски: он не может издать ни звука, он не может дышать, он…

* * *

Когда Ревень, нервно насвистывая, поднялся на последний этаж, то увидел на площадке лежащего Носорога. Глаза его были открыты, и в них угадывалось выражение неопределенного свойства.

— Дядя Вить, — шепнул Олег, прикидывая в уме, может ли содержаться в карманах у Носорога что-либо ценное. — Чего завалился-то? Не пил ведь, кажись?!

Мальчик склонился над телом и помахал перед глазами Носорога руками. Его движения не вызвали никакой реакции. Тогда, подражая героям кинофильмов, он приложил к шее лежащего указательный палец. Кожа у Носорога оказалась потная, колючая и противная. Мальчик представил себе, что ему, может быть, пришлось бы ласкать эту паскудную шею…

Неожиданно для себя Олег со всей силы нанес мужчине пощечину. Впрочем, тут же спохватившись, он стал шарить у Носорога по карманам. Пальцы наткнулись на ключи. А что если не мелочиться клеем и сигаретами, а вскрыть хату этого стеклореза да поискать там что-нибудь посущественней?

Олег подошел к железным дверям, обшитым вагонкой, ближе к которым распласталось тело, подобрал ключи к двум замкам, приоткрыл дверь и прошмыгнул внутрь.

«А если кто прихватит? — подумал мальчик. — Прогоню телегу, что мужику плохо стало — дал, мол, ключи, попросил кого-нибудь на помощь свистнуть или машину вызвать».

В квартире было темно, под ногами скрипели половицы, где-то журчал сливной бачок. Пахло хвойным одеколоном. Бледной полосы света с площадки хватало только для распознания предметов на расстоянии одного-двух шагов. Ревень щелкнул зажигалкой, увидел на стене выключатель, потянулся к нему, нажал.

Первое, что увидел мальчик, была очень большая цветная фотография Носорога с девчонками и мальчишками возраста примерно Олега. Все на снимке были голыми и чему-то смеялись. «Ты и здесь стоишь, и там лежишь, а сделать ничего не можешь! — торжествовал мальчик. — Сейчас я найду твои баксы, и ты не сможешь мне помешать их унести».

— Стоять! Не двигаться! Стреляю на любое движение! — Мужской голос, прогремевший с лестничной площадки, оглушил и парализовал мальчика. Он испуганно повернулся к дверям и теперь неловко замер вполоборота, готовый в любой момент удрать, но все же сдерживаемый столь суровым предупреждением.

На площадке собралась целая толпа: два мужика в омоновских масках и баба — та самая журналистка, которая снимала для телевидения раздачу гуманитарки и историю про смерть родителей Олега. Тот, что кричал, действительно держал в руке пистолет и приближался к Ревеню. На ходу мужчина спрятал оружие и стянул маску. Второй мужик осматривал и ощупывал Носорога, а Лолита все это снимала на свою светящуюся пронзительным лучиком камеру.

— Ну что, парень? — Мужчина приближался к мальчику, словно к птице, которая способна в любой момент вспорхнуть. На ходу он надевал очки, хотя, наверное, при первой необходимости готов был от них избавиться и броситься на поимку Олега. — Как дело-то было?

— Какое дело? — глупо переспросил Ревень, оттягивая время, чтобы придумать наиболее выгодный ответ.

— Не придуривайся! — Очкарик свел брови и погрозил пальцем. — Что здесь произошло? Кто этого кабана завалил? Ты должен это знать!

— Да я ничего не видел! — Олег приготовился к отрицанию того, что он знает Носорога, что он пришел сюда вместе с ним, что он вообще существует на свете.

— Сколько же пацанят за свою скотскую жизнь один такой черт может перепортить?! — с досадой то ли спросил, то ли воскликнул Сергей Петрович, присел на край бассейна, закурил и изучающе посмотрел в лицо Олега. — Ты давно этим делом промышляешь?

— Что? — протянул мальчик, оценивая свое положение.

— Задницей своей давно торгуешь? — Плещеев пустил дым в потолок.

— Да я еще ни разу не снимался! — закричал Ревень. — Первый раз пошел. Меня Колька с этим шлюпарем свел: он ему еще в награду за меня тюбик «Момента» выдал.

— Ну ладно, врач осмотрит — скажет. — Мужчина в очках смягчил тон и обратился к входящим в квартиру людям: — Куда денем этого зеленоглазого младенца?

— К нам, наверное, куда же еще? — Данилыч, оказывается, тоже появился здесь и сразу направился к мальчику. — Да это же Олежка! Он действительно на панели никогда не был, держался, сколько мог, да и сейчас, наверное, надеялся как-нибудь вывернуться. Так, малыш?

— Да я голодный, слышь ты, в очках! — Мальчик вдруг истошно завопил и рванулся к Сергею Петровичу, который от столь внезапной атаки даже отшатнулся и чуть не свалился в бассейн. — Я жрать хочу! У меня мать померла, отец удавился, слышь, а ты меня учить будешь! Достань свою волыну да грохни! Понял, мент, все равно мне!

В жизни Плещеева крайне редко складывались ситуации, когда он не знал, как достойно из них выйти. Обычно это было связано с риском потерять жизнь или здоровье при столкновениях с отпетыми бандитами или… чиновниками, имевшими явный перевес в живой силе и служебном положении. То, что произошло сейчас, было внезапно и оглушительно — бесстрашный шеф «Эгиды-плюс» растерялся.

— Прости, сынок, — неожиданно для себя самого сказал Сергей и протянул руку — то ли взять парнишку за плечо, то ли погладить по голове. — Жвачку хочешь?

— Спасибо. — Мальчик перевел взгляд на Федора Борону и уперся в него до странности округлившимися глазами. — Данилыч, ты ведь меня знаешь, впрягись за меня, а то мне тут сейчас налепят. Лохматка мне толком и не сказал ничего, обещал только, что переночевать пустят да еще и в кайф сделают, а что в кайф — я и не знал, пока с Носорогом не объяснился. А пошел потому, что надеялся улизнуть или старика на испуг взять — я, мол, указник, тронешь — в тюрягу засажу! Да он бы мне со страху еще и бабок отстегнул, если бы на лестнице не свалился.

— А отчего он свалился-то? Или его кто свалил? Ты сам-то, что, не видел? — Мужчина в очках бросил в бассейн окурок. — Коллеги, нас опередил некто, кого принято называть Скунсом. Тут, понимаешь, месяцами пасешь ублюдка, блюдешь закон, а ему что — он, с понтом под зонтом, киллер с большой буквы. Но кто ему эту падаль мог заказать, — я этого пока не понимаю! Кстати, что с этим гадом? Жить будет? Показания сможет дать?

— Первое — недолго, второе — исключено. — Данилыч по-хозяйски оглядывался. — Нам бы такие хоромы под приют… Похожие штуки наши ребята делали в Афгане. Не все, конечно, а только те, которых неизвестно откуда привозили и неизвестно куда увозили, — те, кого брали в армию из детдома или из дисбата. Они называли этот прием «спящая царевна»: человек, которого таким хитрым образом придушили, терял способность двигаться и говорить, хотя, по заключению экспертов, сохранял все остальные функции. Жила жертва неделю-две, и ничего нельзя было сделать, чтобы ее спасти. Такая вот изысканная казнь.

— Пропустите меня! — раздался встревоженный голос Бориса Следова, передвижениям которого, впрочем, никто и не препятствовал. Сам он, все еще наряженный бомжом, появился в проеме входной двери и быстрыми, неуклюжими шагами, словно щенок крупной собачьей породы, устремился к Олегу. — Брат мой! Извините меня, но я никому непозволю!..

Глава 50. Отче наш…

Отец Серафим, как обычно, готовился к заутрене, когда вдруг почувствовал, что он в храме не один. Оглядевшись, он заметил стоящую возле дверей Марию. Девочка была крайне взволнована, и священник решил оторваться от молитвы. Он воспрял с колен и жестом подозвал ребенка.

— Что ж ты сегодня с исповеди убежала? — Отец Серафим положил руку на плечо подошедшему ребенку.

— Мне страшно стало. — Мария виновато и грустно посмотрела священнику в глаза. — И стыдно очень.

— Чего же, детка, перед Богом стыдиться? — улыбнулся настоятель. — Господь ведь вездесущ и все о нас с тобой знает, и видит, как мы, например, сейчас здесь стоим и разговариваем. Важно ведь то, чтобы ты сама о себе все ему поведала и покаялась в своих грехах, вольных и невольных, а Царь Небесный уж рассудит, чего мы с тобой больше заслуживаем: кары или милости.

— Да я Боженьке все уже давно рассказала, — призналась девочка. — А вам вот стесняюсь, — вы же все-таки мужчина.

— Милая моя, я — человек, облеченный саном, священник, — ласково произнес отец Серафим. — И это главное. В семье я — муж, отец, а для тебя только священнослужитель, через которого ты, детка, можешь общаться с Богом. Поэтому не смотри, что у меня усы, борода и что я вообще такой страшный.

— Да что вы, я всегда думала, что попы только толстые и лохматые бывают. — Мария покраснела, но продолжила: — А вы такой красивый и аккуратный, прямо как на этих иконах. Я вас сразу полюбила.

— Деточка, я просто еще молодой священник. — Отец Серафим провел большим и указательным пальцами по усам и бороде. — А ты, наверное, встречалась со служителями пожилыми и, возможно, очень уставшими — вот у тебя и сложилось такое мнение. Священники бывают разные, да и я, кстати, не совсем обычный священник.

— Скажите, а я скоро умру? — Девочка посмотрела на отца Серафима с таким видом, словно верила, что его ответ решит ее судьбу. — От моей болезни ведь, правда, нет лекарства?

— Деточка, люди живут с этим десятки лет. А у женщин даже детки здоровые рождаются. — Священник молил Бога подсказать ему правильный ответ.

— Мне сегодня дядя Витя рассказывал, как от этой болезни умирают. — Девочка замолчала, очевидно восстанавливая все нарисованные ее воображением ужасы. — Я так не хочу.

— Машенька, мы ведь все когда-нибудь умрем. Никто ведь не знает, что его ждет. Один считает — завтра, а сам до ста лет живет; другой полагает себя вечным, а покидает этот мир внезапно. — Отец Серафим развел руки и указал ими на иконы, висящие в храме. — Посмотри: здесь изображены те, кто заслужил Царствие Небесное за свои заслуги. При жизни эти люди тоже не знали, как сложится их судьба. Их объединяет то, что они в какой-то момент уверовали в Бога и служили ему до самой своей смерти. Вот путь, который я могу тебе подсказать. Ты должна понять только одно: здесь, на земле, нам дается возможность подготовиться к загробной жизни, которая будет вечной. Представляешь, какая разница между человеческой жизнью и вечностью? Ее просто невозможно измерить!

— Ну это потом, после.. А сейчас, завтра? Если я буду очень много молиться, если я буду все время Бога просить — он меня излечит? — Взгляд Марии был настолько исполнен надежды, что его могли выдержать лишь иконы, но не Серафим, недавно вступивший в сан священника. Невольные слезы наполнили глаза молодого человека, и он не знал, должен ли их сдерживать.

— Мы, деточка, будем вместе молиться. Встанем на колени и будем просить Господа Бога о благодати. — Нет, он не в силах побороть свои чувства, и вот уже слезы падают на его щеки, а сам он преклоняет колени и видит совсем рядом бледное, мученическое лицо Марии: девочка повторяет его движения и также обращает свой взор к Всевышнему. — Господь нам поможет и даст какой-нибудь знак. Ты только веруй и молись… Повторяй за мной:

Глава 51. Смертельный бой

Махлаткин направлялся к Финляндскому вокзалу и уже почти перешел Литейный мост, когда догадался, что вишневый «мерс», который он уже видел сегодня около «Чернышевской», едет именно за ним. Первым делом мальчик подумал, что водила собрался снять его на часок-другой, чтобы развлечься, но никак не может на это решиться.

Махлаткин продолжил путь, продуваемый всепроникающим невским ветром Вообще-то, он собирался добраться до Финбана, чтобы там заработать На этой помойке ночью всегда можно найти клиента. Уж больно сегодня Кольке было в лом тащиться в ночлежку или в какой-нибудь из известных ему подвалов, а Носорог вдруг так некстати куда-то запропастился — прошла даже такая тема, что его наконец-то грохнули

Автомобиль свернул с моста направо, проехал чуть дальше выезда из подземного туннеля и остановился. Когда Коля поравнялся с машиной, задняя дверь отворилась. Из салона звучала громкая нерусская песня. Здоровенный бугай, наверное спортсмен, предложил ему прокатиться. Ну а он о чем думал! Мальчик улыбнулся, согласился и сел. Дверь захлопнулась. Иномарка по-змеиному зашипела колесами по подмерзшему снегу.

— Бич, — негромко, лишь бы перекрыть музыку, сказал водитель. — Стеречь!

Откуда-то снизу из темноты салона к Махлаткину запрыгнул ротвейлер, встал своими лапами на его колени, раскрыл пасть и осторожно коснулся зубами его лица. Мальчик ощутил теплый кисловатый запах из собачьего нутра.

— Дернешься — сожрет, — спокойно объяснил мужчина.

Они помчались по набережной. Справа была Нева, заваленная льдом и засыпанная снегом. Колька предпочел бы сейчас барахтаться на острых пиках льдин, только бы не было рядом этой зубастой твари, повелительно дышащей на него прелыми кишками из своей огромной пасти. Он скосил глаза на дорогу в надежде увидеть гаишников. Как здоровски бы вышло, если бы менты остановили сейчас этого козла и увидели, в какую засаду попал Махлаткин.

Если не попадутся менты, тогда пусть случится какая-нибудь авария: столкновение с другой машиной или неполадки с двигателем, да пусть хоть шина лопнет! Лишь бы выпутаться из этой передряги! И что этому черту от него надо?

Кольке вдруг показалось, что на переднем сиденье, рядом с этим бугаем, кто-то сидит, и он вроде бы даже заметил плечо, которое высовывалось из-за спинки сиденья во время крутых маневров безбашенного водилы. К своей досаде, мальчик не решался пошевелиться, чтобы постараться заглянуть вперед и проверить свои догадки.

— Старуху в парке ты грохнул? — как бы между прочим спросил качок. — Бич, место!

Ротвейлер безразлично вернулся под сиденье. Мальчик с усилием сглотнул слюну, глубоко вздохнул и стал быстро соображать, как ему лучше отвертеться: может быть, заложить пацанов и тогда с него все спишется?

— Отвечай, а то у меня собака не ужинала. — Мужчина сказал это без улыбки, и тут Колька вспомнил: да это же тот самый Трейлер из клоповцев, который со своими корифанами Олежку с родителями на хату кинул. Ревень как-то показывал ему компанию этих бандюков, часто балдевших в баре на пиратском корабле. Вот так попал за бесплатно и, главное, в хорошие руки!

— Да я там один что ли был?! — начал пленник жалобно и просительно. — Я им говорил: не надо, не грабьте бабку — она свою пенсию и медаль заслужила!

— Ладно, глохни! Надо было раньше мозгами шевелить. — Трейлер достал из кармана рацию и нажал на кнопку. Из прибора раздался бессвязный шум. Когда эфир прочистился, мужчина сказал: — Болт — Гайке. Мясо взял, встречайте.

— Болт принял, — пробился из динамика, словно вода из дуршлага, гнусавый голос.

— За все в жизни нужно отвечать, согласен? — больше утвердил, чем спросил, Трейлер и лихо, с колесным визгом, свернул в неосвещенный переулок, отходящий от широкого шоссе, названия которого мальчик не знал, да и не бывал здесь ни разу.

Если его обзывают «мясом», то дела, видать, совсем поганые. Богу хоть помолиться, да только он ни одной молитвы не знает, только помнит, как в церкви начинают «Отче наш», да этого для такого дела, наверное, маловато будет. А если просто попросить: Бог, спаси меня из этой передряги, чтобы я хоть сегодня жив и здоров остался, — такое поможет?

* * *

Машина остановилась, осветив фарами черные металлические ворота. Сверху, из прожектора, укрепленного на сторожевой башне, на машину изливался яркий свет. Там, в застекленной будке, мутнела плечистая, как и у всех клоповцев, фигура. Ворота, подергиваясь, уехали за бетонные плиты ограды. Трейлер газанул и влетел на территорию. В это время с соседнего сиденья на него действительно что-то рухнуло: это было человеческое тело, обмотанное тряпками и скотчем.

«Вот тварь, ничего не боится! — подумал Махлаткин. — Жмурика на переднем сиденье таскает и думает, что все ему нипочем!»

Трейлер отпихнул упакованное тело, и оно вновь исчезло с поля зрения мальчика. Отовсюду слышался лай, а из окна были видны забранные сеткой загоны, в которых бесновались собаки. Во дворе бандюган подрулил к ангару. Тут тоже высилась сторожевая будка, а за стеклами виднелся очередной охранник. Он показался Кольке знакомым, и, вглядевшись, он опознал в нем придурка Парамона Синевола.

Ворота ангара, за которыми присматривал Парамошка и под которые вели железнодорожные рельсы, послушно разошлись в разные стороны, но как только бандюган закатил внутрь, они со зловещим грохотом сомкнулись.

Мальчик огляделся и различил продолжение искрящихся в свете прожекторов и фар рельсов и расставленные с двух сторон автомобили различных марок. Здесь были целые и частично разобранные машины, некоторые — мятые, видать после крутой аварии, другие — закопченные, значит, побывавшие в пожаре. Впереди он увидел ярко освещенное пространство и фигуры людей. Не доехав до них нескольких шагов, «мерс» замер.

«Если я сегодня выживу, — поклялся Махлаткин, — то никогда больше сниматься не стану. В школу вернусь — Данилыч сколько раз говорил: учись, а то из тебя ничего путного не получится».

* * *

— Выходи! — Колька услышал голос своего похитителя и постарался оценить его интонацию: ненависть или жалость, усмешка или безразличие. Нет, у него ничего не получалось. Голос был никакой.

Лохматка нехотя покинул салон и замер рядом с автомобилем. Стараясь не выдать своего тревожного любопытства, он испуганно косился на мускулистых бандюков, стоявших с сигаретами и баночным пивом в свете ламп, закрепленных над их головами.

— Иди сюда! — скомандовал сквозь общий мат и хохот один из качков, и Махлаткин тотчас вспомнил — это был Весло, лепший кореш Трейлера, который тоже участвовал в афере с квартирой Олега.

Колька без всякой надежды, но все же оглянулся на Трейлера. Тот выволок из кабины закованного в наручники и чем-то знакомого Махлаткину человека, пристегнул на массивную серебристую цепь своего пса и при этом, кажется, совершенно не замечал отчаянного взгляда перепуганного мальчика. Впрочем, Трейлер сам и завез его сюда, поэтому нечего ждать от него защиты — надо искать другой выход.

Мальчик двинулся к толпе, где заметил паренька, с которым где-то уже явно встречался, — да это же Петька Бросов по кличке «Желтый», полученной за темный цвет кожи и узкие черные глаза. Желтый — младший брат Любки Проводницы, который уже года три как ушел из дому и пропал. А он, чмо, вон где закумарился: с клоповцами работает. Петруха был почти на год моложе Кольки, но всегда выглядел наравне, а внешность такую имел, потому что его отец, очередной «муж» Зойки, как говорили, был не русский, а какой-то азиат.

Коля еще раз оглянулся на Трейлера и увидел, что тот разлепил лицо своей жертвы, и это — Никита Мертвец! Лицо Бросова было так избито, что походило на загнившее яблоко-падалицу. Отморозок потащил Никиту куда-то к стене ангара, где уже бесились в охотничьем азарте два чертообразных ризеншнауцера.

«Так вот откуда Трейлер все знает про эту чертову старуху! Ну да, этот мудила двухметровый хотел медаль продать: вот и продал! — Махлаткин почувствовал, что ему нечем дышать. — А еще паспорт! Вот почему Дениска-то обгорел! Да это же я его и подставил!»

— Распрягайтесь догола! — с улыбкой приказал Весло Лохматке и Желтому.

Только тут Колька понял, что Петруха по виду тоже крепко бздит и, видать, также привезен сюда кем-то из клоповцев. Махлаткин увидел, что Бросов начал было капризничать, но тотчас получил от Весла такую оплеуху, что отлетел метра на три и грохнулся на пол. После этого он, плача, стал быстро стягивать с себя одежду. Теперь Колька уже и не думал вставать в позу, а тут же начал освобождаться от своей одежонки. Стоя в одних трусах и дрожа всем телом, Лохматка постарался представить себе, какое же наказание уготовили им эти гады? В этот момент из перламутровой «ауди», стоящей среди других машин, вылезла молодая баба с саблезубой барбосиной на плетеном кожаном поводке в левой руке и с видеокамерой — в правой. Колька узнал в ней знаменитую певицу Лялю Фенькину и подумал: не попросить ли у нее защиты от этих людоедов?

— Фас! — шепнула певица своему псу, и тот с хрипом дернулся в сторону Лохматки. Мальчик тотчас понял, что на эту суку ему тоже не приходится рассчитывать, и стал снимать свою последнюю одежду. Желтый к этому времени был уже голый.

— Вы будете драться насмерть! — объявил Весло с поганой улыбкой. — Тот, кто победит, — останется жить. Если не будете драться как следует — мы вас отдадим собакам, сожжем или заморозим.

Трейлер продолжал возиться с Никитой, и тот вдруг повис на тросе вниз головой над двумя разъяренными псами, которые, ограниченные массивными цепями, с лютым рыком стали кидаться на свою беспомощную жертву, и когда доставали до Бросова, то его крик перекрывал даже орущую на весь ангар музыку.

Мальчики встали друг против друга. Колька заметил, что Петруха примерно такого же сложения, разве что пожилистее и гораздо смуглее. Расстояние между ними было в три-четыре шага. Махлаткин соображал, как же ему завалить Бросова и сможет ли он на это решиться. А вдруг, когда бандюки заметят, что дело зашло чересчур далеко, они прекратят бой и отпустят пацанов на все четыре стороны? Нет, на это лучше не рассчитывать. Колька вдруг ощутил жгучую боль в правой ягодице, схватился за больное место рукой, обернулся и увидел в руке Фенькиной сигарету.

— Сука, я тебе в оба глаза по бенгальскому огню вставлю! — Мальчик посмотрел на людей, способных так мучить себе подобных. Неожиданно для себя самого он вдруг во всю мочь заорал: — Гады, чтоб вы сдохли!

После слов Махлаткина смех и ругательства клоповцев только усилились. Внезапно обоих мальчиков пнули сзади в спину, и невольные бойцы, не удержавшись на худых ногах, повалились друг на друга. Они не успели закрыться и с силой сшиблись. Ужас и отчаяние заглушили в них боль от столкновения. Противники даже не успели схватить друг друга, а просто упали и уже на цементном полу, не обращая внимания на полученные ссадины, пустили в ход все свои самые жестокие навыки, обретенные в уличных боях.

Несмотря на то что Колька не переставая тузил своего невольного врага, ему казалось, что он никак не может выйти в этом бою на следующий уровень — вымотать Петруху или как-то иначе заработать свои очки. Поэтому, когда перед ним вдруг образовалось блестящее от пота, ужасное от собственного страха лицо, больше похожее сейчас на разорванный футбольный мяч, он со всей силы ударил в него кулаком, тотчас закричал, почувствовав, что костяшки кулака словно загорелись, но не прекратил атаку, а, пользуясь тем, что уже окровавленное лицо не исчезает, стал наносить один удар за другим.

Однако тут Бросов изловчился, схватил Махлаткина двумя руками за горло, а лбом стал бить в лицо. Колька попытался разжать крепкие костлявые пальцы, но они от этого, кажется, еще усилили хватку. Он постарался ударить Петруху в лицо, но руки били только по остриженной голове, и это не могло заставить Бросова разжать смертельное кольцо. Вдруг Желтый склонил к нему голову и впился зубами в Колькину шею. Махлаткин почувствовал, что управляет своими движениями откуда-то со стороны и они, будто в кошмарном сне, становятся все слабее и никак не могут достигнуть цели…

* * *

Вроде бы должно быть холодно, но Кольке почему-то не было холодно. Он догадался, что у него ничего нет, что могло бы мерзнуть, что он оказался там, где нет ни начала, ни конца и где о нем никто никогда не вспомнит.

Коля хотел закричать, но не расслышал своего крика. Он понял, что его теперешнее состояние есть почти ничто. Это «ничто» не имеет никакого облика, но такое с ним уже когда-то было… Неужели ему суждено торчать здесь вечно?

Неожиданный мягкий свет и очень приятное тепло вырвали Махлаткина из безысходной мглы и повлекли туда, где мальчика уже ждали очень хорошие и добрые создания. Он никак не мог вспомнить, бывал ли здесь раньше, но надеялся, что когда-нибудь об этом все-таки вспомнит. Ему как никогда хорошо. Он — спокоен!

Глава 52. Атака в стиле Скунса

— Зачем же ты его убил? Разве мы так договаривались? — Петя различил перед собой лицо Трейлера, подумал, что ему нужно убегать, пока он еще жив, но не мог справиться с охватившим его безразличием. Бросов продолжал смотреть на страшное и смешное лицо Махлаткина и понимал, что, наверное, уже никогда не сможет разжать свои до боли напряженные руки.

Трейлер захохотал. Остальные тоже смеялись. Ляля уперла видеокамеру Желтому в лицо. Грохотала музыка. Рычали и лаяли псы. Перед Петей ощерилась мерзкая пасть ротвейлера. Весло держал кобеля на цепи и не давал тому дотянуться до мальчика. Сейчас ему предложат бежать: он уже видел эти фокусы, пока находился у клоповцев в плену.

— Убежишь, спрячешься — больше не тронем. Денег дадим и отпустим. — Весло говорил тихим голосом и даже как будто дружески смотрел на окровавленное лицо ребенка. — Ну, давай беги!

— Сволочи! — внезапно заорал Бросов. — Убью, гады!

Мальчик с криком вскочил на ноги и бросился в сторону Веслу, который обескуражено отпрянул вместе с захлебнувшимся собственным лаем псом. В этот момент ворота, через которые Трейлер ввез Кольку, громыхнули, сорвались с петель и рухнули внутрь ангара. Следом вломился локомотив и, разрывая и расшвыривая стоящие на рельсах автомобили, пополз, словно фантастическое чудище, на опешивших клоповцев.

Ляля, которая продолжала снимать видеокамерой терзающих тело Махлаткина собак, казалось, ничего не слышала и не замечала.

— Падла! Скунс! — заорал Терентий и, схватив в охапку Фенькину, бросился к стене. — Стреляйте, бестолочи! В стороны! Валите с рельсов! На стены!

Булат мгновенно понял брата, с места запрыгнул на алюминиевую конструкцию, ухватился руками за поперечное крепление и, повиснув, приготовился к скачку на следующий ярус. Особую опасность для клоповцев представляли машины, которые локомотив со скрежетом волочил перед собой.

Мгновенно всеми забытый, Бросов юркнул в одну из пустующих машин и, когда в ангаре наступил полнейший хаос, вылез с противоположной стороны. Мальчик, наплевав на боль и бессилие, помчался к уборной, в которой было небольшое (для толстожопых клоповцев), обтянутое проволочной сеткой окно, давно прислоненное Петей для возможного побега.

Те, кто не успевал взобраться наверх, рванули к воротам в другом конце ангара. Терентий, забравшийся с Лялей, обхватившей, словно обезьяний детеныш, его необъятную спину, на безопасную высоту, достал свой девятикалиберный шпалер и, различив за лобовым стеклом локомотива фигуру в черной маске с прорезью для глаз, ухмыльнулся.

Волтузин-старший уже слышал, что в стане суматохинцев был только что наведен кровавый хипеж, в результате чего группировка лишилась своих лучших бригадиров, а также легендарного пахана и его, в общем-то, тестя Лазаря Вершкова. Столь крутую разборку, по слухам, учинил беспредельщик Скунс, которого даже бить было западло. А он, видишь, набрался наглости и ворвался на суверенную территорию клоповцев, громит их доходное дело — ликеро-водочное производство и собачий питомник. Да сюда, чтоб ты знал, ни один мент не захаживает! Понял ты, дуботряс березовый?! А не понял, так мы тебе сейчас все популярным образом разъясним!

* * *

— Бастилия, говорит Тауэр. Палач нас опять опередил! Он — здесь! — разнеслось в этот момент в эфире, недоступном клоповцам, но контролируемом их неожиданным врагом Скунсом. В голосе Станислава Весового звучала нескрываемая досада на то, что он вновь не успел первым атаковать неприятеля. — Что делать?

— Тауэр, ты же знаешь — у Палача свои методы, не всегда приемлемые для нас, — доброжелательно, возможно даже с улыбкой, сказал Плещеев. — Что же делать, если мы узнали о ситуации сегодня, а он, как всегда, вчера. Проникайте на территорию в своей точке и идите на встречу с нами.

— Бастилия, говорят Кресты. — Подростковый голос Бориса Следова звучал в эфире немного пародийно. — Там же мальчики!

В этот момент серьезно не повезло Трейлеру. Один из автомобилей, поднятый на дыбы локомотивом, зацепил своим корпусом крепление, на котором сидел бригадир, и оторвал железяку от стены. Трейлер полетел вниз, упал на тепловоз, соскользнул с него и исчез в автомобильных обломках.

Терентий направил дуло обладателю черной маски в лицо и нажал на спусковой крючок. Пули резво пронзили лобовое стекло кабины, после чего оно, разметывая осколки, обрушилось на голову самозванного машиниста, уже, надо полагать, изрядно изрешеченную.

Локомотив по инерции продолжал движение, и Волтузин-старший отдал команду Весла, взгромоздившемуся на крышу Лялькиной «ауди» и все еще палящему из своего «Макарова» в прободенное лобовое стекло, проникнуть в кабину и тормознуть дурную железку, способную угробить уцелевшую покуда автотехнику клоповцев и перемять, как головастиков, бойцов и собак.

Весло, словно намагниченный, приник к входной двери, распахнул ее и ворвался внутрь. Он брезгливо оторвал от пульта управления величественно восседавший на месте машиниста окровавленный труп и начал стопорить машину. Молниеносно дернув за все рычаги и нажав на все кнопки, способные, по догадке Весла, остановить локомотив, он склонился над трупом киллера, содрал пропитанную кровью маску и остолбенело поднес ко рту рацию.

— Терентий, мокрец-то наш знаешь кто? Парамошка, которого мы с Трейлером на ночь на охрану поставили. — Весло доложил и приготовился получить дальнейшие указания авторитета, одновременно пытаясь самостоятельно решить задачу: если это Синевол, то где же тогда Скунс?

— Сваливай! Сразу сваливай! — надрывно, как в первосортной зековской песне, прохрипел Волтузин-старший, а сам, до хруста сжав кисть побелевшей Фенькиной, повлек ее за собой по железному трапу, протянувшемуся по всему периметру верхнего уровня ангара. Еще он успел оглянуться на брата, который, отслеживая эфир через собственную рацию, уже добрался до крыши и теперь открывал люк, способный, наверное, спасти его от надвигающейся на всю команду беды.

Взрывы грянули сразу и в двух точках: в носу и в хвосте локомотива. Терентий, упавший на трап и подмявший под себя Лялю, совершенно ясно увидел, как Весло, уже выпрыгивавший из кабины, был мгновенно размазан взрывной волной по стене ангара

Взрывы повредили строение, отчего трап, за который держались Терентий и Ляля, оторвался от стены и начал скручиваться в неизвестном для них направлении. Волтузин-старший повернул лежащую под ним девушку к себе лицом и увидел, что у нее из носа и ушей струится кровь, а сама она улыбается, непривычно кривя рот. Фенькина пыталась что-то сказать, — он не слышал ее голоса, но угадал по губам: «У тебя — кровь». Тогда он коснулся унизительно дрожащими пальцами своего лица и ощутил что-то липкое. Отвел руку, посмотрел — да, это действительно была кровь. Они теперь что, контуженные?

* * *

Булата взрывы застали в тот момент, когда он уже выпростал свой мощный торс за пределы ангара — на крышу, в ночную, звездную прохладу, где можно было слегка оклематься перед тем, как свести счеты с этим дьявольски изворотливым Скунсом.

Во время взрывов Волтузина-младшего тряхануло так, как, наверное, трясет разве что на электрическом стуле. Булат испытал острейшую боль в ногах и подумал, что, наверное, получил серьезные ожоги.

Он навалился животом на край люка и попытался извлечь свои опаленные конечности из клокочущего под ним пространства.

Вот он, кажется, и весь на крыше. Булат перевернулся на спину и посмотрел на свои ноги. Да где же они? Ног, в их прежнем виде, больше не было: они обрывались где-то на середине голеней.

Волтузин-младший закричал и вдруг начал хохотать, зашелся до слез, до судорог…

— Убивать тебе было легко? — услышал Булат спокойный голос и различил стоящего над ним хлипкого мужичка в брезентовой плащ-палатке. — Умирать будет тяжко.

Волтузин-младший вспомнил, что в его руке все еще стиснут не раз выручавший его во время разбоев и разборок «Макаров». Он направил оружие в лицо столь опрометчиво подошедшего к нему Скунса и нажал на курок.

«В харю нужно всегда целиться, только в харю, и никуда больше! Что они, бараны, всегда в броники шмаляют?!» — Булат повторял про себя свою давнишнюю формулу и жал на спуск, но выстрелов не было. Ах ты, едрена вошь! Да то ж патроны кончились!

Волтузин-младший резко, как мог, рискуя скатиться с крыши, перевернулся на живот и выбросил вперед руки, желая ухватить своими стальными пальцами залетного киллера за его худые ножонки. Но Скунс вдруг оторвал от крыши обе ноги и исчез над головой лежащего. Волтузин потерял равновесие и покатился вниз. Что там, под ним, что за шум? Булат пытался сообразить, что же его ждет на земле после падения и вдруг, уже скатываясь с алюминиевой поверхности, отчетливо различил вольер и ощеренные пасти осатаневших от ночного побоища псов-людоедов.

* * *

Терентий и Ляля стояли на крыше остова от автобуса, приникнув спинами к стене ангара. Корпус автобуса еще не был охвачен огнем, поскольку в нем ничего не осталось, кроме железа. Метрах в двух от края крыши раскачивался трос, на котором продолжал висеть обглоданный собаками Никита Мертвец.

Волтузин-старший подумал, что его, а значит, и Лялиным шансом может оказаться именно этот трос. Он разбежится, прыгнет, схватится за трос, раскачается и куда-нибудь сиганет, да хоть на крышу того же локомотива, где, наверное, жарко, но, по крайней мере, нет открытого огня.

Терентий объяснил Фенькиной, что ей надо сделать, и, когда она его цепко оседлала, приготовился исполнить свой трюк. После двух шагов Волтузин сделал толчок правой и прыгнул вперед и вверх. Он не очень ловко ухватился за трос и коснулся его лицом: лоб и щека буквально вспыхнули от боли. Ногами Терентий обвил ноги висевшего, и они втроем качнулись вперед.

Мертвец первым ударился о горящий локомотив, и это спасло двух других седоков. После столкновения трос подался в обратную сторону, и на этот раз Никита взял на таран автобус. Во второй раз Волтузин перенес центр тяжести на правый бок и повалился на крышу локомотива. Падая, он, наверное, крепко придавил Лялю, потому что она вскрикнула и разжала руки. Отцепившись от Терентия, Фенькина соскользнула с крыши и рухнула вниз. Волтузин с трудом удержался на краю крыши и с досадой увидел, как Ляля искромсала свое тело о куски железа. Одежда на певице тотчас занялась пламенем, а сама она заорала так дико, как у нее никогда еще не получалось на сцене.

Волтузин прокатился по раскаленной крыше локомотива поближе к середине, вскочил и побежал в хвост, чтобы спрыгнуть в безопасном месте.

Увлеченный своим спасением, Терентий не заметил, как сбоку, сквозь дымовую завесу пожара, к нему движется, позванивая талями, увесистый крюк подвесного подъемного крана. Но он заметил другое: в конце локомотива внезапно возникла человеческая фигура. В руке у этого странного типа, одетого в брезентовую плащ-палатку, что-то темнело.

«Пистолет? — подумал Волтузин. — Да это Скунс!»

— Давай драться! — выпалил, задыхаясь от непривычной нагрузки, Волтузин и двинулся на врага. — Чего, бздишь один на один?

— Я пришел не драться, — немного задумчиво, словно подбирая слова, ответил киллер. — Я пришел тебя убить.

Возможно, Терентий и почувствовал удар пудовым крюком по голове, но наверняка он не успел сообразить, что же находится в руках у его убийцы, а это был всего лишь пульт дистанционного управления подъемным краном, столь безобидный в одной ситуации и столь смертельно опасный — в другой.

Волтузин по инерции сделал еще несколько шагов и с расколотым черепом рухнул у ног своего убийцы, который поплотнее закутался в брезент и шагнул в непроглядный дым, желая позаботиться о сохранении собственной жизни.

* * *

На территорию, по официальным документам арендованную клоповцами для разведения и воспитания собак, а также для услуг автосервиса, уже проникли несколько человек в камуфляже с эмблемой «Эгида-плюс». Проворные сотрудники ловко сковывали наручниками уцелевших растерянных клоповцев и пристреливали очумелых животных, а Следов, сопровождая каждый свой шаг астматическим присвистом, нес на руках неподвижного Петю Бросова.

1 мая 1998 г. — 30 августа 1999 г.

Оглавление

День первый

  Глава 1. Разбой на Елагином острове

  Глава 2. Я до утра по ним брожу

  Глава 3. Стычка на Козьем рынке

  Глава 4. Суматохино и суматохинцы

  Глава 5. Похождения Коли Махлаткина

  Глава 6. Встреча одноклассников

  Глава 7. Первая жертва Людоеда Питерского

  Глава 8. Особняк с видом на озеро

  Глава 9. Ночное знакомство

  Глава 10. Хозяйка потеряшек

  Глава 11. Ушедшие в бега

  Глава 12. Не подавай надежд безмолвных…

  Глава 13. Друзья и враги приюта «Ангелок»

  Глава 14. Кто такие клоповцы

  Глава 15. В ожидании мужа

  Глава 16. Дебош в ресторане «Косатка»

  Глава 17. История Артура Ревеня

  Глава 18. Шея

  Глава 19. Ночная разборка

  Глава 20. Последний трамвай

  Глава 21. Ситуация на Васильевском острове

  Глава 22. Плата за ночлег

День второй

  Глава 23. Утро бывает разным

  Глава 24. Не уходи, мое виденье…

  Глава 25. Узники СПИДа

  Глава 26. Сны и видения

  Глава 27. Заботы бизнесмена

  Глава 28. Олег Ревень о своей доле

  Глава 29. Защитник безнадзора

  Глава 30. Доверенные лица

  Глава 31. Жизнь Митрофана и Пелагеи Нетаковых

  Глава 32. Из истории княжеского рода

  Глава 33. Датская помощь

  Глава 34. Больничные встречи

  Глава 35. Откровения в кабинете ОППН

  Глава 36. Эвальд Янович купается

  Глава 37. Невинная жертва

  Глава 38. Сводные сестры

  Глава 39. Смертный грех

  Глава 40. Убийство на мосту

  Глава 41. Кошмар в больничном морге

День третий

  Глава 42. Сон и явь Скунса

  Глава 43. Как жизнь, растраченная грубо

  Глава 44. Репортаж с места события

  Глава 45. Убейте киллера!

  Глава 46. Спасен, но еще не выжил

  Глава 47. Воспоминания на Невском проспекте

  Глава 48. Герой своего времени

  Глава 49. Охота на Носорога

  Глава 50. Отче наш…

  Глава 51. Смертельный бой

  Глава 52. Атака в стиле Скунса