Три креста [Григорий Александрович Шепелев] (fb2) читать онлайн

Григорий Шепелев Три креста

Григорий Шепелев

Три креста

(роман)

Вся эта история – вымысел. Совпадения имён и фамилий её героев с именами и фамилиями реальных людей являются случайными.

Пафосный пролог

… – Во веки веков будь проклят! Если Господь лишил тебя совести и рассудка – пусть исполняет любое твое желание, дабы каждый миг твоей вечности был наполнен волчьей тоской – столь же беспросветной, как эта ночь, и столь же свирепой, как этот стонущий океан! Провались в Пасть Дьявола!

Часть первая

Глава первая

Как правильно пролезать в мусоропровод

В Страстную пятницу, как нередко это бывает, моросил дождь. Уже наползали сумерки, когда к дому номер двадцать один по Матвеевской подошла от транспортной остановки странная молодая женщина. Странным было в ней поведение. С трудом выйдя из переполненного автобуса, она долго стояла, глядя по сторонам, а когда к остановке на противоположной стороне улицы подошел троллейбус – ринулась с большим риском через дорогу, но с середины её вернулась и, покурив, с брезгливой решительностью направилась во двор дома. У неё были белые волосы выше плеч, чуть вздёрнутый носик, въедливые глаза, очень выразительный рот и стройные ноги, обтянутые колготками. Поглядев на них, двое алкашей на скамеечке перестали жаловаться друг другу на своих жён и, кажется, вовсе о них забыли. Потом один просипел, выплюнув окурок:

– Натягивает же кто-то такую!

– А каблучки-то какие тонкие! – прохрипел другой. И оба решили, что нужно выпить ещё.

На детской площадке десятка два сорванцов обоего пола нешуточно фехтовали палками, молотя друг друга по курткам. Визг разлетался на весь квартал. Блондинка остановилась, пытаясь определить, кто с кем бьётся – гвардейцы с мушкетёрами или витязи с рыцарями. Но выяснилось, что ситхи с джедаями. Это несколько разочаровало блондинку. Она продолжила путь к подъезду, нужному ей. Под узеньким козырьком курили две дамы, примерно равные ей по возрасту – тёмненькая и рыженькая. Когда обладательница роскошных ног робко обратилась к ним с просьбой назвать ей код, обе разом крикнули:

– Кочерыжка! Ты что, нас не узнаёшь?

– Узнаю, конечно, – пробормотала блондинка, вся покраснев от стыда за свою забывчивость. А потом ей стало ещё более неловко – за свою ложь. Курильщицы это поняли, и обеих разобрал смех. От них пахло водкой.

– Пятнадцать лет мы тебя не видели! – завизжала тёмненькая, отщёлкивая окурок. Крепко обняв и расцеловав блондинку, она сказала ей своё имя. Рыженькая немедленно повторила все её действия. Вот тогда блондинка вправду узнала обеих. Ей также сделалось очень весело. Поинтересовавшись у подруг детства, как у них жизнь, она с радостным вниманием выслушала рассказ о мужьях, работе, соседях, детях. Про свои собственные дела не стала рассказывать, потому что и не спросили. Вопрос был только один:

– Ты, значит, решила маму поздравить? Вспомнила?

– Ну, а как же! Всё-таки, юбилей! Пятьдесят пять лет. Она дома празднует?

– Разумеется, как обычно! Мы от неё спустились курить. Пошли!

И они втроём поднялись на пятый этаж.

Каждый юбилей Алевтины Дмитриевны Капустиной, которая вот уже двадцать лет возглавляла лучшую школу района Кунцево, признавался сотнями самых разных людей едва ли не основным событием года. Это всё были её друзья, соседи, коллеги, ученики с их родителями, чиновники. Юбилярше дарили белые розы. Целая комната не могла вместить все букеты, однако стол, точнее сказать – столы, всегда накрывались только на пятьдесят человек. Все всё понимали – квартира ведь не резиновая! Арендовать ресторан, даже самый скромный, было заслуженной учительнице России не по карману, о чём она всякий раз объявляла с гордостью, замечательно гармонировавшей с её высокой причёской.

Четыре длинных стола сдвигались попарно, два – в большой комнате, два – в просторной прихожей. Последняя примыкала к комнате таким образом, что две группы гостей не чувствовали себя разделёнными и могли общаться, как за одним столом. Алевтина Дмитриевна устраивалась обычно в прихожей, чтобы встречать опаздывающих гостей. Таковых, впрочем, было немного – любой охотнее опоздал бы на самолёт, нежели к директору знаменитой кунцевской школы.

Блондинка вошла одна – тёмненькой и рыженькой вновь приспичило покурить, и они остались у лифта. С их стороны это было свинством, так как в квартире под осторожный звон вилок и ножей о тарелки звучала речь префекта западного административного округа. Он стоял с бокалом шампанского и вещал. Алевтина Дмитриевна его внимательно слушала, негодуя на тех, у кого хватало бесстыдства продолжать жрать в такую минуту.

– Нижайший вам, Алевтина Дмитриевна, поклон за то, как вы воспитали наших детей и внуков, – выжимал слёзы из её глаз префект, плавно дирижируя пенящимся бокалом, – мы можем с полной категоричностью заявить: багаж нравственных устоев и знаний, который вы заложили в них своим небывалым педагогическим мастерством и сердечной чуткостью, соответствует тем глобальным задачам, которые ставят перед российским народом время и президент! Да, да – президент, поднявший нашу страну с колен, вернувший нам право с гордостью относиться к своей истории и смотреть вперёд даже не с надеждой, а с убеждённостью в том, что место России в мире будет очень устойчивым, очень твёрдым и очень…

– Длинным, – не удержался кто-то, имея в виду, конечно, стабильность и долгосрочность, что же ещё? Но пять – шесть смешков всё же раздалось, а в глазах виновницы торжества блеснула сквозь слёзы сталь, как на педсовете. Эти глаза сурово прошлись по лицам собравшихся, и те вновь сделались серьёзными.

– Вечным, я бы сказал, – вырулил префект из грязи и пошлости в свою твёрдую колею, которая, разумеется, не имела с пошлостью абсолютно ничего общего. Нужно было продолжить. И он продолжил, переходя уже непосредственно к личным качествам юбилярши. Эта сторона тоста, как показалось оратору, вызвала преогромный интерес публики, так как звон вилок и ножей о тарелочки разом смолк. Чиновник продолжал речь в полной тишине. Как же изменилось его лицо, когда он, решив поглядеть на слушателей, заметил, что все они почему-то смотрят не на него, а на длинноногую тоненькую блондинку, застывшую на пороге! Эта блондинка глядела на директрису школы – да так, что многие дамы, сидевшие за столом, немедленно прослезились. Однако, у Алевтины Дмитриевны слёзы, наоборот, моментально высохли. Она очень хорошо знала эту блондинку. Видимо, её знало и большинство гостей, чем и объяснялась их неподвижность. Но всё же вряд ли кто-нибудь ожидал того, что произошло дальше. Когда оратор умолк, не закончив мысль, Алевтина Дмитриевна ударила кулаком по краю стола и властно сказала:

– Вон! Сию же минуту! Покинь мой дом и навеки забудь о том, что я существую! Выйди! Незамедлительно!

– Мамочка! – со слезами выкрикнула блондинка, – За что ты гонишь меня? Ведь мне от тебя ничего не нужно, просто поздравить пришла! Смотри, вот подарок – айфон последней модификации!

И блондинка смело пошла вперёд, действительно вынимая из бокового кармана куртки айфон последней модели. Но неумолимая мать встала ей навстречу без всяких признаков потепления.

– Повторяю – вон, проститутка! – прогрохотала она, чувствуя в себе под пятью десятками взглядов сходство с Петром Великим, который пожертвовал своим сыном ради России, – провались в ад со своим подарком! Воровка! Шлюха!

Тут уж блондинка оторопела. Её глаза вдруг стали похожими на глаза Алевтины Дмитриевны.

– Что? В ад? – пискнула она, включая в айфоне функцию диктофона, – Родную дочь посылаешь в ад? А ну, повтори-ка, что ты сказала, мамочка!

– Ах ты, грязная наркоманка! – ещё сильнее взвинтила в себе высокую жертвенность директриса элитной школы, – я не бросаю слова на ветер! Не смей совать мне ворованное! Не смей!

С этими словами она дала дочери пощёчину, до крови задев нос, и, вырвав айфон из её руки, ринулась на лестничную площадку. Айфон при этом она держала в вытянутой руке, взяв его ногтями, как будто это была тухлая селёдка. С рёвом размазав по лицу кровь, блондинка помчалась следом за директрисой. Но, несмотря на своё проворство, спасти айфон она не успела. Тот уж летел в мусоропровод. С грохотом ударив крышкою по трубе и оттолкнув дочь, Алевтина Дмитриевна вернулась к своим гостям, которые были не столько удивлены, сколько перепуганы. Дверь она за собой захлопнула и на два замка заперла.

Две подруги детства, курившие возле лифта, стали оттаскивать Кочерыжку от этой двери, с которой та начала отдирать обивку.

– Да не бесись! – проорала тёмненькая, заламывая ей руку, – она полицию вызовет, и тебя посадят за хулиганство! Буйством тут не поможешь, и оснований для него нету. Айфон твой можно достать!

Услышав четыре последних слова, ревущая Кочерыжка вмиг успокоилась и спросила, что они означают. Тёмненькая и рыженькая платочками хорошенько протёрли её лицо, потом дали закурить и растолковали, что где-то посередине между четвертым и пятым в трубе мусоропровода образовался засор.

– Айфон туда и упал, – заверила рыженькая, – я слышала!

– Твою мать, и что? – вновь распсиховалось отвергнутое дитя, – извлечь-то мне его как? Разве я пролезу в эту трубу?

– Конечно, пролезешь! Ты очень худенькая. Оксанка Фролова в неё пролазила, когда муж нечаянно выбросил её паспорт. А она толще тебя раз в пять!

– Раза в полтора, – уточнила тёмненькая, – сейчас. Тогда-то она была похудее и пролезала голая. Куртку снимешь – пролезешь. Но только поторопись. Кирюха с десятого этажа обещал две гири швырнуть в мусоропровод, чтоб они пробили засор. Пока ещё не швырнул. Наверное, стакан высосал и улёгся. Но берегись – он может вскочить в любую минуту!

– Ладно, – всхлипнула Кочерыжка, расстегнув куртку, – если я там навеки застряну или башку себе расшибу, считайте меня буддисткой!

Тёмненькая и рыженькая дали слово, что так и сделают. Скинув куртку, которую они взяли, блудная дочь сняла также туфли.

– Это ещё зачем? – удивилась рыженькая.

– Они очень дорогие! Если я там навеки застряну или башку расшибу, возьмите себе.

И, откинув крышку, жертва агрессии с тлеющей сигаретой во рту решительно встала маленькими ногами на острые металлические края. Они очень больно врезались в пятки. Вскрикнув, блондинка просунула в мусоропровод сперва одну ногу, затем – другую. Они прошли хорошо, но попа застряла. Тёмненькая и рыженькая опять помогли – нажали на плечи, и Кочерыжка благополучно скользнула вниз. Её ноги скоро уткнулись во что-то мягкое. Это мягкое зашуршало. Это был мусор, который плотно застрял в трубе. Решив, что пока всё складывается довольно удачным образом, Кочерыжка выплюнула окурок. Потом она согнула ноги в коленях, насколько это было возможно, и стала шарить руками в мусоре. Проклятущий айфон был вскоре нащупан.

– Ну что, нашла? – поинтересовались сверху.

– Нашла, – откликнулась Кочерыжка, стряхивая с руки яичную скорлупу. Пропихнув айфон, который всё продолжал записывать звуки, в кармашек юбки, подняла голову.

– Как мне вылезти?

– Мы сейчас принесём какую-нибудь верёвку!

Этот ответ настроил блондинку на долгое ожидание. Но оно оказалось не слишком долгим. Через минуту сверху донёсся грохот. Он нарастал. Приближалась гиря – судя по силе грохота, двухпудовая. Кочерыжка, ойкнув, вдавилась спиной в трубу. Руками она заслонила голову. Ей чудовищно повезло – чугунная смерть просвистела прямо перед её побелевшим носом. Но большой палец правой ноги получил удар. Он пришёлся вскользь по уголку ногтя, и палец выдержал, хоть его пронзила острая боль. А мусор стремительно пополз вниз. Вместе с Кочерыжкой. Та, завизжав, попыталась как-нибудь уцепиться за что-нибудь. Под руками, к счастью, ничего не было, кроме гладкой стенки трубы мусоропровода. Почему к счастью? Да потому, что следом уже летела другая гиря. Между вторым и первым она смогла догнать Кочерыжку, но из-за малой разницы в скорости от удара по голове проклятая дочь всего лишь лишилась чувств.

Глава вторая

Баян, гитара и Прялкина

Виктор Васильевич Гамаюнов отметил Пасху, что называется, зажигательно. Очень весело было всему двору и трём – четырём соседним дворам, а очень невесело – старшей дочке, Наташеньке, и жене, Елене Антоновне. Гамаюнов шлялся по этим самым дворам с баяном, играл и пел, а жена и дочка путались у него под ногами, прося вернуться домой, пока он не влип в какую-нибудь историю. Зря боялись – в своём районе Виктор Васильевич никуда не мог влипнуть. Здесь его знали все, да ещё как знали! В этой связи ему не составило никакого особенного труда ускользнуть от двух глупых баб, сев в чью-то машину, которая его увезла куда-то, а вечером привезла домой, слегка протрезвевшего и заляпанного помадой.

– А где баян? – холодно спросила жена, последней детали не углядев, поскольку младшая дочка, Дуня, перехватив папу во дворе, тщательно протёрла его лицо влажными салфетками, – пропил, что ли? Какое счастье!

– И не единственное, – ответил Виктор Васильевич, распуская галстук в прихожей, – в окошко-то погляди! Тебе там внучонка заделывают на лавочке.

У Елены Антоновны вырвался вздох презрения к мужу, однако в кухонное окно, серое от сумерек, она всё же бросила взгляд. Во дворе не было проходу от детворы, но, как оказалось, Виктор Васильевич не особо преувеличил. Дуня на лавочке отбивалась сразу от двух парней, которые очень смело совали руки куда не следует. И при этом она не злилась – наоборот, хохотала. Рядом стояла Женька – очень красивая девочка из соседней квартиры, Дунина сверстница. У неё в руке была банка пива. Женька давала парням советы, при этом так двигая руками и пальцами, что в её компетентности сомневаться не приходилось. Видя встревоженное лицо супруги, Виктор Васильевич заявил, что будет отлично, если их младшая дочь лишится сокровища под присмотром всего двора – тогда, может быть, хоть это у неё выйдет не по-дебильному.

– Идиот ты, папочка! – прокричала старшая дочь из комнаты, где она готовилась к сессии, – как тебя с таким помоешным языком на работе терпят? Не понимаю!

– Но я ведь не в детском саду работаю, моя радость, – объяснил папочка и стремительно пошёл спать, дабы избежать рассказов жены о том, как она четыре часа подряд пила корвалол и звонила в морги. Он точно знал, что если она и звонила кому-нибудь, то своей знакомой гадалке, чтоб та раскинула карты, не отрываясь от телефона, и страшным голосом сообщила, что муж Елены – у смертоносной пиковой дамы, которую обезвредить может только она, гадалка, но не бесплатно, так как борьба будет тяжела и всю её истощит. Елена Антоновна была детским врачом, любила читать «Науку и Жизнь», поэтому таких фокусов Гамаюнов никак не мог ей простить. Ему не спалось. Он слышал, как пришла Дуня. Пока Елена Антоновна была в ванной, Дуня пожаловалась сестре на гадину-Женьку, которая поманила двух её кавалеров на дискотеку, и те пошли как бараны.

– А ты чего не пошла? – спросила Наташа.

– Мне завтра рано вставать! Женька, разумеется, на учёбу может забить – она всё равно проституткой станет. А я хочу быть юристом.

– Дунька! Вопросов нет – с такой рожей быть проституткой тебе не светит. Но для того, чтобы быть юристом, нужны мозги!

Дунька разобиделась. Да, она не была красива как Женька или её старшая сестра Ирка, и не была очень привлекательна, как Наташа, но симпатяшкой её с натяжкой всё-таки можно было назвать. Спасали её роскошные волосы и большие глаза. Они хорошо смотрелись на круглом личике. Виктора Васильевича змеиный выпад Наташи также расстроил. Он очень долго ворочался и уснул с испорченным настроением.

В шесть утра он был на ногах – почти без головной боли, но с дрожью рук. Елена Антоновна уже выгладила ему рубашку и галстук. Она слегка торопилась. Дочери спали. Выполнив водные процедуры, Виктор Васильевич очень быстро оделся, ещё быстрее позавтракал и, ни словом не обменявшись с женой, спустился во двор. Над городом поднималось сказочное апрельское солнце. Двадцатилетняя «Нива», с которой Виктор Васильевич даже не помышлял расставаться, что удивляло всех, со скрежетом завелась и затарахтела.

По улице Молдагуловой транспорт шёл уже плотно, как и по Вешняковской. Путь до Новогиреево, при свободном трафике занимавший ровно десять минут, потребовал двадцати. У самой больницы «Ниву» остановил инспектор ГАИ с погонами лейтенанта.

– Вы хорошо себя чувствуете? – сурово осведомился он, приглядываясь к лицу Виктора Васильевича.

– Отлично, – произнёс тот, вручив лейтенанту вслед за водительскими правами свою визитку, – в том, что касается самочувствия, мне вполне можно доверять. Если сомневаетесь – подойдите к полковнику Воронкову. Я в сентябре его оперировал.

Вся суровость мигом сползла с лица лейтенанта. Вернув права, он спросил:

– Так вы прямо здесь, вот в этой семидесятой больнице, и оперируете?

– Не только, – ответил Виктор Васильевич и, продолжив движение, повернул к шлагбауму КПП. Охранник поднял шлагбаум, и «Нива» проследовала к стоянке перед хирургическим корпусом. Было четверть восьмого.

Выйдя из лифта, Виктор Васильевич обнаружил на этаже, ещё не наполненном утренней суетой, какую-то женщину средних лет, стоявшую у окна в конце коридора. Это была посторонняя. Когда он приблизился к двери своего кабинета и стал её отпирать, женщина к нему подошла.

– Вы – заведующий отделением?

– Да, он самый. Что вы хотите?

– Я хочу знать, почему мой муж лежит в коридоре.

Он посмотрел на неё внимательно. У него был опытный глаз.

– Наверное, потому, что свободных коек в палатах нет. Меня, впрочем, два дня здесь не было, но иных вариантов ответа на ваш вопрос попросту не может существовать.

– Вы знаете, кто мой муж?

Гамаюнов понял, что не ошибся в своей оценке. Выдернув ключ из замка, он с прежней любезностью дал ответ:

– Не имею чести. Зато я знаю, кто вы.

Дама удивилась.

– И кто же я, интересно?

– На улице я сказал бы вам, что вы – дура. Здесь, разумеется, я сказать вам этого не могу. Но вы меня поняли, я надеюсь.

У женщины приоткрылся рот. Но не для скандала. Впервые в жизни почувствовав бесполезность повышать голос, она недолго подумала и с оттенком вопроса произнесла:

– Тогда пойду к главному!

– Лучше сразу к Господу Богу, – пожал плечами Виктор Васильевич, проходя к себе в кабинет, – главный врач никак не поможет вам освободить койку в палате. Всего хорошего.

Прикрыв дверь, заведующий снял куртку, надел халат, взял гитару, стоявшую у стены, и, сев на диван, заиграл элегию. Телефон на столе звонил. Но Виктор Васильевич не брал трубку. До половины восьмого он имел право на это. Через пятнадцать минут он встал, отложив гитару, выглянул в коридор, где уже сновали медсёстры и санитарки, и перешёл в ординаторскую. Там весело пили кофе врачи: жгучая брюнетка Лариса, блондинка Прялкина – её все называли лишь по фамилии, сорокадвухлетняя терапевт Ирина Евгеньевна и ещё два хирурга, Дмитрий Вадимович и Александр Петрович. Когда заведующий вошел со словами «Доброе утро!», ему ответили выразительно – кто с сочувствием, кто с иронией.

– Кофейку? – мяукнула отдежурившая Лариса, пододвигая к себе один из чистых бокалов, – или…

– Как, у нас опять завелись клопы в жидком виде? – с пафосной строгостью перебил Гамаюнов, садясь за стол, – срочно уничтожить! Кстати, вы в курсе, что на пасхальной неделе каждый день – праздник?

– Нет, коньяку мы вам не нальём, – усмехнулась Прялкина, закурив английскую сигарету, – тогда нам нечего будет ставить на стол сегодня.

Виктор Васильевич бросил тревожный взгляд на Ирину Евгеньевну, у которой были очень хорошие отношения с административным корпусом. Терапевт кивнула.

– Да, Витя, да. Комиссия.

– Департамент?

– Если бы департамент, – проворчал толстый, лысый Дмитрий Вадимович. Медленно обведя коллег раздражённым взглядом, он повторил:

– Если бы! Абсолютно ясно, под кого роют.

Виктор Васильевич поиграл желваками. Потом взглянул на часы и встал.

– Ну, ладно, пойдёмте.

Все поднялись, кроме терапевта. Ей на пятиминутку было не нужно. Она осталась, а пять хирургов отправились в административный корпус.

– Развеселить вас? – спросила Прялкина в лифте.

– Развесели, – вяло согласился Виктор Васильевич.

– Вы смотрели новости в выходные?

– Да, пару раз. А что?

– Видели про девку, которая провалилась в мусорную трубу и пять этажей пролетела?

– Видел.

– Я эту девку прооперировала в субботу.

Хорошо зная Прялкину, для которой все триста шестьдесят пять дней года были первым апреля, Виктор Васильевич поглядел на коллег. Те ему кивнули – да, мол, не врёт.

– Она себе задницу пропорола каким-то острым предметом, когда упала в подвальный мусорный бак, – продолжала Прялкина, – так, слегка. Невролог её ещё не смотрел по поводу сотрясения, но я думаю, что таким мозгам изначально ничто не могло повредить ни в малейшей степени.

– Да, через недельку можно будет снять швы и выписать, – согласилась Лариса, которая выполняла послеоперационную перевязку, – под ногтем большого пальца правой ноги гематома сильная, но всё цело. Кстати, у неё – три креста. Я ей говорю: «Дура! У тебя сифилис!» Она ржёт, как будто смешно!

Лифт остановился. Когда уже шли по улице, под лучами яркого солнца, Виктор Васильевич недовольно спросил:

– А какого дьявола её к нам привезли из Кунцева?

– А её мамаша, какая-то там чиновница, выразила желание, чтоб её лечили у нас, – объяснила Прялкина, – я бы эту мамашу разорвала! Мало нам комиссии, журналистов здесь ещё не хватало!

– Ну, это вряд ли, – махнул свободной рукой Петрович, чиркая зажигалкой под сигаретой без фильтра, – подумаешь, проститутка по пьяной лавочке провалилась в мусоропровод! Это не такое событие, о котором можно судачить дольше одного дня.

Прялкина сказала, что хорошо бы, ежели так. После конференции, на которой зам главного врача по хирургии затронул ряд организационных вопросов, Виктор Васильевич пообщался с коллегами из других отделений и заглянул в приёмный покой, к заведующей, которую звали Ольга Сергеевна. Их связывала давнишняя дружба. За чашкой кофе Ольга Сергеевна в ответ на вопрос приятеля сообщила, что Вера Игоревна Капустина была определена на экстренное лечение в Спасо-Перовский госпиталь – так звучало официальное название семидесятой больницы, по настоянию матери, директрисы элитной школы. Услышав это, Виктор Васильевич покачал головой и усталым голосом произнёс:

– Да чтоб она провалилась, эта мучительница детей! Прялкина права, теперь нахлебаемся.

Глотнув кофе, он так поморщился, что во взгляде Ольги Сергеевны появилась тревога.

– Что с тобой, Витя? Сердце опять кольнуло?

– Немножко, – пробормотал Гамаюнов, медленно ставя чашку. Ольга Сергеевна, покачав головой, заметила, что давно пора ему сделать эхолокацию, и что это – мнение кардиологов, замечающих, что его одышка день ото дня становится тяжелее. Виктор Васильевич согласился. Пообещал, что сделает. Посмотрев на часы, спросил:

– И сколько ей лет, этой сумасшедшей девке? Пятнадцать?

– Тридцать четыре. Она – с семьдесят восьмого.

– И у неё действительно сифилис?

– Три креста, – кивнула Ольга Сергеевна, – и она ещё утверждала, что гепатит у неё. Но выяснилось, что нет.

– А кто вызвал Скорую?

– Витенька, так об этом ведь в новостях говорили! Её подружки, которые помогли ей спуститься в мусоропровод за этим айфоном.

Тут постучали в дверь. Вошла медсестра. Она принесла заведующей какие-то документы на подпись. Виктор Васильевич, которому уже нужно было спешить в своё отделение, на обход, поблагодарил приятельницу и вышел.

Глава третья

Голос

Очень красивая, хоть и с наглым лицом блондинка ростом под метр восемьдесят, производившая операцию, Кочерыжке весьма понравилась. А тихоня-брюнетка, осуществлявшая в воскресенье первую перевязку, вызвала отвращение. Ничего удивительного в том не было: под наркозом-то замечательно, а когда у тебя из задницы выволакивают без всякой анестезии целую простыню, присохшую к ране – очень жалеешь, что дожила до этой минуты! Но Кочерыжка ни разу даже не пикнула и ни разу не шелохнулась, стоя на четвереньках – только закатывала глаза и кусала палец. Из перевязочной до кровати она тащилась без посторонней помощи, наступая правой ногой на пятку. За неимением мест в палатах её пристроили в коридоре, возле окна. Ей на это было плевать – она половину жизни спала на лавках и стульях, сдвинутых в ряд. Медсёстры порой выбешивали её – и наглостью, и расспросами, как она очутилась в мусоропроводе. Но приходилось на всякий случай быть вежливой – чёрт их знает, на что способны! Одна из них, которую звали Машенька, в благодарность за вежливость зарядила её мобильник и распроклятый айфон – тот самый, из-за которого оказалась бедная Кочерыжка в этой больнице. Принимать пищу ей запретили до понедельника, чтоб кишечник не вырабатывал ничего. Это её не сильно расстроило, потому что и аппетита не было, и кормили, судя по запахам, здесь прескверно. Она пила много кофе с большим количеством сахара. Ни того, ни другого буфетчицы для неё не жалели, поскольку были очень признательны ей за то, что она отказывалась от каш и котлет. Остатки супов они выливали, так как утаскивать их домой не имело смысла – от этой жидкости воротило даже бродячих кошек.

Ночь с воскресенья на понедельник была кошмарной. В палате справа от Кочерыжки кто-то стонал, и она сама стискивала зубы, чтобы не заорать – задница болела невыносимо. Дежурная медсестра два раза колола ей анальгин. Уснуть удалось лишь перед рассветом, тоскливо слившимся с едкой синью больничных ламп. Но через четыре часа, уже после завтрака, Кочерыжка была разбужена медсестрой в узеньких очочках. Рост у неё был маленький, голосок – писклявый, но строгий. В одной руке малявка держала пластиковое ведро, наполненное кровавыми, дурно пахнущими бинтами, а в другой – ножницы. Приказав Кочерыжке лечь на живот и спустить трусы, она грубо выдрала из неё повязку и собралась улизнуть.

– А перевязать? – воскликнула Кочерыжка, натянув трусики.

– Перевязка – после обхода, – отозвалась медсестра и улепетнула к мужским палатам.

Тут Кочерыжка заметила, что больничный коридор пуст, идеально вымыт и весь незримо наполнен торжественным ожиданием некоего события. Этим событием был лечебный еженедельный обход заведующим всех пациентов. Виктор Васильевич с целой свитой врачей ходил по палатам и, подвергая каждого больного осмотру, давал инструкции лечащему врачу относительно дальнейших шагов лечения. Заведующего сопровождали восемь хирургов и терапевт. Все эти подробности Кочерыжка узнала от медсестры – от той самой Машеньки, когда та опять колола ей анальгин, чтоб она не корчилась перед шефом.

– Ой! – поморщилась Кочерыжка, вздрогнув от боли, – Машка, я уже задолбалась жопу показывать!

– Понимаю, – хихикнула медсестра и, выдернув шприц, слиняла с огромной скоростью. Потекли минуты муторного, тревожного ожидания. И тревога каким-то непостижимым образом навевала сон. Это было странно. Вот уже слышатся шаги тех, от кого зависят тяжесть и продолжительность твоих послеоперационных мучений, а ты трясёшь головой, чтобы не уснуть! Парадокс.

Когда белая толпа с серьёзными лицами подступила к лежавшей на животе Кочерыжке, та улыбнулась рослой блондинке, фамилию которой выведала у медсестёр (это была Прялкина), отвела глаза от Ларисы и, присмотревшись к солидному горбоносому человеку с пепельными висками, сообразила, что это и есть заведующий. Тот внимательно поглядел на её лицо. Раскрыв какую-то папку, тощий хирург с седыми усищами – это был Александр Петрович, громко прочёл:

– Больная Капустина Вера Игоревна, тридцать четыре года, разрывы стенки прямой кишки в результате травмы. Прооперирована в ночь с пятницы на субботу.

– На четвереньки встань, – произнесла Прялкина, обращаясь, естественно, к Кочерыжке. Та это сделала, снова оголив зад. Доктора по очереди в него заглянули, после чего заведующий спросил:

– Что с температурой?

– Вчера была тридцать семь и шесть, – сказал Александр Петрович, снова заглянув в карту, – сегодня вам её мерили, Вера Игоревна?

– Нет, – ответила Кочерыжка, опять ложась на живот, – я крепко спала всё утро.

– И очень хорошо делали, – похвалил заведующий, – А как, вообще, ваше самочувствие?

Кочерыжка сказала, что ничего, жить можно. Разрешив ей сегодня уже поужинать, Гамаюнов подкорректировал дозу пенициллина, которую назначала Прялкина, и проследовал вместе со своей свитой в женское отделение, на пороге которого Кочерыжка расположилась. Та поспешила надеть трусы, ибо пациенты мужского пола, уже осмотренные, шли к лифту курить, вовсю созерцая то, что она только докторам и медсёстрам могла показать бесплатно. Её саму курить не сильно тянуло, хотя она пристрастилась к этому делу со школьных лет. Буфетчица принесла ей кофе и рафинад. Очкастая медсестра пришла перевязывать, с грохотом волоча за собой тележку с бинтами, салфетками, инструментами и растворами. Кочерыжка вновь приняла соответствующую позу. Ловко накладывая повязку, мелкая неожиданно поинтересовалась:

– А ты совсем ничего не помнишь о том, что происходило с тобой в подвале?

– Нет, – с досадой ответила Кочерыжка, не выпуская сжатый зубами палец, – А почему ты спрашиваешь?

– Прялкина говорит, что ты под наркозом всё загонялась на тему ада. Ну, что ты, дескать, была в аду.

Кочерыжка вся преисполнилась изумлением.

– Что за бред? Она ничего не путает?

– Прялкина ничего никогда не путает. У неё такая особенность.

– Интересно! Что это со мной было?

Забыв про боль, Кочерыжка взяла айфон и включила запись, которая начиналась криком: «Не смей совать мне ворованное! Не смей!» и громким шлепком пощёчины. Сложная перевязка продолжалась до той секунды, когда раздался грохот летящей гири, после чего и гиря, и мусор, и Кочерыжка низринулись по трубе в подвал. Но строгая медсестра, окончив свою работу, не удалилась. Она желала знать продолжение. Любопытство было её единственной слабостью.

Продолжение оказалось не очень долгим – аккумулятор айфона сел уже через три минуты после падения. Вслед за этим падением наступила странная тишина. Она походила на тишину больничного коридора перед обходом – ту самую тишину, нервозность которой десять минут назад противно впилась в сознание Кочерыжки, что было неудивительно: сто больных напряжённо ждали, какой вердикт каждому из них вынесет хирург высшей категории, кандидат наук Гамаюнов Виктор Васильевич. Но подвальная тишина – точнее, лишь малая её часть, которую мог воспроизвести айфон, была несравнимо более страшной. От неё волосы шевелились на голове.

И вдруг её прервал голос. Хриплый, мужской, отрывистый. Он спокойно бросил несколько фраз. Потом запись кончилась.

– Это дворник! – бодро воскликнула Кочерыжка, глядя в глаза медсестры, которые стали шире очков, – он пришёл в подвал, чтоб вытащить из него мусорный контейнер, и в нём увидел меня. Это удивило его, и он в связи с этим что-то сказал по-своему, по-таджикски.

– Не по-таджикски, – резко взялась медсестра за свою тележку, – я знаю, как говорят таджики с киргизами. Ничего похожего.

– Значит, дворник – узбек.

Эта версия медсестре также показалась более чем сомнительной. Покатив лязгающую тележку к мужским палатам, она успела что-то сказать другой медсестре, которая шла делать Кочерыжке укол. Чтобы избежать ещё одного дурацкого разговора, последняя притворилась, что крепко спит. И вскоре она взаправду спала, хоть мимо неё сновали в большом количестве медработники и больные. Последние приставали к первым с какими-то тошнотворными требованиями, просьбами и вопросами.

Разбудила её в час дня всё та же писклявая медсестра. Тележки с ней уже не было. Зато был сутулый старик в больничном халате – жёлтый, взлохмаченный по вискам, а спереди лысый. Он был похож на сову. Его небольшие, заспанные глаза смотрели на Кочерыжку сосредоточенно.

– Лазарь Лазаревич, знаток древних языков из восьмой палаты, – с пренебрежительной торопливостью отрекомендовала этого странного персонажа стервозная медсестра, – включи-ка нам, Верочка, эту запись!

– Лена, я не знаток древних языков, – заскромничал пациент, эпично картавя, – мои познания ограничиваются шестью, причём два из них…

– Верка, включай быстрей, не то будет лекция, – перебила Лена, – а у меня ещё полно дел!

Кочерыжка молча включила звуки, сопровождавшие её славный полёт. Прослушав краткий, отрывистый монолог в конце этой записи, Лазарь Лазаревич напрягся и попросил её повторить. Он явно был озадачен. Лена и Кочерыжка очень внимательно наблюдали за ним во время повтора записи. Было видно, что смысл произносимого ему ясен, так как в его заспанных глазах появился ужас. Но ничего объяснить старик не успел. Он вдруг покачнулся и рухнул навзничь, закатывая глаза. Лена в тот же миг бросилась к нему, криком призывая врачей, куривших у лифта. Но было поздно. Старик уже не дышал.

Глава четвертая

Танец грешницы и тревожные мысли праведниц

Внезапная смерть от сердечного приступа пациента, которому на четверг была назначена выписка, озаботила не столько Виктора Васильевича, сколько Ирину Евгеньевну, и по очень простой причине. Ведь заключение о состоянии сердца Лазаря Лазаревича давала она. И сердце его, согласно этому заключению, было очень даже здоровым. Назначить семидесятитрёхлетнему пациенту консультацию кардиолога терапевт обязательным не сочла, потому что он на сердце не жаловался, одышкой особенно не страдал, давление было в норме. И – на тебе! Примите, как говорится, подарочек, распишитесь. Неудивительно, что Ирина Евгеньевна начала, по меткому выражению Прялкиной, чесать репу. Вернувшись из административного корпуса в половине пятого, когда все дневные медсёстры и почти все врачи уже разошлись, она вдруг увидела в ординаторской то, что не ожидала увидеть, хотя такое происходило там, скажем прямо, нередко.

Виктор Васильевич, сидя боком к столу, играл на гитаре «Барыню». Прялкина танцевала, щёлкая пальцами и умело сбрасывая с себя предметы одежды. На ней уже были только зелёные форменные штаны и лифчик. Туфли, косоворотка и блузка были разбросаны на полу, очень далеко друг от друга.

– Виктор Васильевич, подтяни вторую струну! – визжала она, показывая высокое мастерство и в технике танца, – я проституткой раньше была! На Тверской стояла! Ура!

– Да ею ты и осталась, … твою мать! – с хохотом визжала Лариса. Она сидела на подлокотнике кресла, взмахивая ногами и отбивая ритмы ладонями. На диване сидела медсестра Лена, которая делала перевязки, и Александр Петрович. Он был сегодня дежурным. Ленка визжала без всяких слов, хлопая себя по коленкам, а Александр Петрович крутил усищи, глядя на тонкий стан, яркие глаза и белые кудри Прялкиной, которые развевались так, что по ординаторской гулял ветер. Это всё было бы ничего, кабы ни ещё один персонаж – коньяк. Почти пустая бутылка стояла прямо на середине стола, а вокруг неё стояли рюмашки. Вторая, уже совсем пустая бутылка, пряталась за широкой ножкой стола.

Когда терапевт вошла, никто не смутился. Прялкина, звонко хлопнув себя по бёдрам, предприняла попытку вовлечь Ирину Евгеньевну в грязный танец, однако та, решительно вырвав руку из её пальцев с короткими хирургическими ногтями, крикнула:

– Витька! Сашка! У вас мозги в каком месте? Это вы так комиссию ждёте, да?

– Так не будет ведь никакой комиссии, – отозвался Виктор Васильевич, моментально остановив игру, пронзительный визг окосевших баб и развратный танец одной из них, – отменили! Перенесли! Как будто не знаешь! Пугать пришла? Мне нельзя пугаться, у меня сердце больное! Тебе коньячку налить?

Ирина Евгеньевна неопределённо поджала губы, обведя пьяниц разгневанными глазами и задержав их на Прялкиной. Та, сев в кресло рядом с Ларисой, вынула из кармана её халата пачку «Парламента» с зажигалкой и закурила, выпятив рот. Она была бесподобна. Тут зазвонил телефон, который стоял на столе около заведующего. Но принял звонок Александр Петрович.

– Да! – рявкнул он, вскочив и сняв трубку, – какого лешего? Это в гнойную! Хорошо, сейчас подойду.

– Бомжа привезли? – встревожилась Лена, которая исполняла обязанности одной из операционных сестёр во время дежурств Петровича.

– Наркомана! Живот себе исколол, чтоб заглушить боль от аппендицита. Видимо, там флегмона.

Взяв со стола свои сигареты, Петрович быстро ушёл. Ирина Евгеньевна сразу уселась на его место, очень довольная. Седоусый хирург всегда всё превращал в шутку, а ей сейчас было не до этого. Если бы улетучилась также Прялкина со своим развратным цинизмом, было бы вообще отлично. Но белокурая дылда даже не надевала туфли.

– Коньячку, Ирочка? – повторил своё предложение Гамаюнов. Поставив в угол гитару, он взял бутылку. Раскрыл коробку конфет, лежавшую на столе.

– Знаешь, чьи конфеты? Лазаря Лазаревича!

– Отстань, – в раздражении отмахнулась Ирочка, – вам, я вижу, очень здесь весело!

– Нам не весело, – возразила Прялкина, – нам тревожно! Виктор Васильевич от большой тревоги за нашу Ирочку вытащил из стола коньяк, который ему на днях подарил директор «Ашана». Ты представляешь, Ирочка, сколько стоит этот коньяк? Он стоит недорого по сравнению с коньяками, которые пила я, когда танцевала гораздо лучше, но этот милый напиток…

– Прялкину понесло! – вмешалась Лариса, – дайте ей в рыло, Виктор Васильевич! Если её не остановить, то Леночка снимет свои очочки, которые ей совсем не идут, и сослепу угодит в огромные неприятности.

Прялкина заржала, изящно пуская дым к потолку, а Леночка громко выругала Ларису матом. Та рассмеялась. Милый напиток их уровнял. Но его остатки Виктор Васильевич выпил единолично, так как их было только на одну рюмку. Потом сказал:

– Ну вас к чёрту, бабы! Дело серьёзное, даже очень. Ленка, ты можешь объяснить внятно, за каким хреном ты его потащила к этой Капустиной?

– Виктор Васильевич, вам коньяк пить нельзя! – заорала Ленка, – я вам сто раз объясняла, что под наркозом эта девчонка рассказывала про ад – так складно и красочно, что у Прялкиной скальпель из рук вываливался! Так, Прялкина?

– Очень складно и очень красочно, – подтвердила Прялкина, – только я и слушать не стала бы эту хрень, если бы она вдруг не назвала меня по фамилии – но не Прялкиной, а Ткачёвой! Эту фамилию я сменила ещё лет десять назад, а с этой Капустиной никогда прежде не встречалась. В субботу я спросила её: «Откуда ты знаешь мою прежнюю фамилию?» У неё глаза полезли на лоб: «Фамилию? Знаю? Я?» Короче, она наяву ни черта не знает, а во сне знает всё, и даже про ад. Должно быть, она меня там увидела через много лет, и я там была под старой фамилией. То есть, буду! Неудивительно – я под этой фамилией каждый день услаждалась всеми семью смертными грехами, кроме обжорства.

– Короче, всё друг с другом перемешалось, – вывела резюме Ирина Евгеньевна, – подвал с адом, прошлое с будущим, проституция с хирургией, ром – с коньяком. Гремучая смесь! Надо сменить тему. Виктор Васильевич, так куда Наташа с Дуняшей летом решили ехать – в Грецию или в Чехию?

Но идея переменить тему разговора не прокатила. Всем, включая и самого Виктора Васильевича, было глубоко наплевать, куда собираются его дочки – в Грецию, в Чехию или к чёрту на именины. Синие глаза Прялкиной хищно вспыхнули, как у кошки.

– При чём здесь ром? – холодно спросила она, погасив окурок.

– Ну, как – при чём, моя золотая? Разве конфеты, которыми вы закусывали коньяк, не с ромовым наполнением? Нет? С ликёрчиком?

– Прялкина ни одной конфеты не сожрала, – вступилась за Прялкину с большим жаром её подруга Лариса, – две операционщицы лично мне подтвердили насчёт фамилии! Они собственными ушами всё это слышали. Допускаю другое: Прялкина лет пятнадцать назад могла быть знакома с этой Капустиной, но забыла её совсем, а та на каком-то очень глубоком уровне подсознания под наркозом Прялкину вспомнила!

– Невозможно! – категорически замотала головой Прялкина, – у меня такая память на голоса, лица и фамилии, что подобное просто исключено!

На лице Ларисы выразилось сомнение.

– Леночка, продолжай, – сказал Гамаюнов, ставя под стол пустую бутылку. Строгая медсестра вновь затараторила:

– Я, короче, спросила эту Капустину, не была ли она в аду. Она удивилась, и мне пришлось объяснить, почему я спрашиваю. Тогда она вдруг засомневалась, взяла айфон и включила запись…

– Запись? – подняла бровь Ирина Евгеньевна, – что за запись?

– Когда она проваливалась в подвал, у неё в кармане лежал айфон, который записывал. Батарейка была уже на исходе, однако главное записалось. Это был голос, который что-то произносил в подвале – на ужасающем, странном и неизвестном мне языке. Капустина заявила, что это, возможно, дворник, однако я усомнилась и позвала Симоновича. Он, как только запись эту услышал, сразу скопытился! Представляете?

Лена обвела всех глазами. Тут телефон на столе опять зазвонил, и все разом вздрогнули. Заведующий взял трубку.

– Алло! Хорошо, Петрович. Я понял.

Положив трубку, он поглядел на Лену.

– Радость моя, через полчаса будь готова. Анестезиолог на этот раз не задержится.

– Ну, так вот, – продолжила медсестра, поморщившись от досады, что перебили, – он понял всё, что произносил этот голос. Понял, кому он принадлежит. И у него тут же произошёл инфаркт, хотя его сердце было вполне здоровым! Ведь так, Ирина Евгеньевна?

– У меня была мысль назначить ему электрокардиограмму, однако он отказался и настоял на скорейшей выписке, – осторожно ответила терапевт и быстро взглянула на Гамаюнова, потому что тот стукнул по столу пустой рюмкой. На самом деле, рюмка случайно выскользнула у него из пальцев, но это было всеми воспринято как требование внимания. Виктору Васильевичу сделалось неловко – вот, мол, все ждут от меня чего-то, а я молчу! И он произнёс, тут же встав со стула:

– Пойду я с ней пообщаюсь.

– Витя, ты пьян, – предостерегла Ирина Евгеньевна.

– Ну, и что? Разве я сказал, что сяду за штурвал «Боинга»? Я всего лишь сказал, что хочу несколько минут пообщаться с дамой. Вы здесь пока соберитесь. Я развезу вас всех по домам.

И Ирочка, и Лариса, и даже Прялкина с утончённой решительностью отвергли эту любезность. Лены она никоим образом не касалась, ей предстояло целые сутки дежурить. Не глядя ни на кого, Гамаюнов вышел из ординаторской.

Глава пятая

Кочерыжка

Виктору Васильевичу для того, чтобы выглядеть пьяным, требовалось не меньше бутылки сорокаградусного напитка, а он не выпил и половины. Поэтому Кочерыжка, увидев перед собой заведующего, ничего такого незаподозрила. Да и не до того ей было. Она уже целый час занималась серьёзным делом, а именно: попросив у двух медсестёр на посту бумагу и авторучку, русскими буквами переписывала слова с диктофонной записи на листок, имея намерение затем попытаться с помощью интернета выяснить, что они означают. Она уже зашла в интернет, когда возле её кушетки расположился, вытащив стул из-под постовой медсестры, заведующий.

– Как вы себя чувствуете? – усталым, но твёрдым голосом спросил он, взяв руку больной, чтобы посчитать пульс.

– Ничего, – повторила утренний свой ответ Кочерыжка, откладывая айфон, – нога немножко болит, а так – ничего, жить можно.

Виктор Васильевич огляделся по сторонам. Длинный коридор, наполненный красным закатным светом, в котором серо маячили две фигуры гуляющих пациентов, вдруг показался ему чужим. И это произошло впервые за двадцать лет, которые он проработал в этой больнице. Всё здесь иногда было постылым и раздражающим, но чужим – ни разу. И понял Виктор Васильевич, что он смотрит на всё глазами тощей блондинки, которая перед ним лежит, укрытая простынёй. С чем их можно было сравнить? Пожалуй, с глазами измученного животного. Лишь сейчас он это заметил. Необходимо было задать ещё хотя бы один формальный вопрос. И Виктор Васильевич его задал, стараясь держать тон своего голоса в рамках бодрой официальности:

– Вера Игоревна, вы знаете результат вашего анализа на реакцию Вассермана?

– Конечно, знаю. Три плюсика. Плюс, плюс, плюс.

Её интонация была ровной, улыбка – вялой, с оттенком острого нетерпения.

– Вас лечили когда-нибудь от этой болезни?

– Нет, никогда.

– Вы только вчера про неё узнали?

– Конечно, нет. Я знаю о ней давно.

– Вы осознаёте свою опасность для окружающих?

На её лице опять мелькнула улыбка. Теперь она была мрачной.

– Виктор Васильевич, я не очень люблю людей, которые слишком много думают о чужом здоровье – и нравственном, и физическом. Я, конечно же, не о вас. Ведь вы этим занимаетесь лишь тогда, когда вас об этом просят.

– Тогда ответьте на мой вопрос.

– Конечно, осознаю. Как не осознать-то, если четыре часа назад по моей вине умер человек?

– По вашей вине?

– Ну, конечно! Он ведь послушал запись, которую сделала я.

Мимо проходили больные. Дождавшись, когда они удалятся шагов на двадцать, Виктор Васильевич пригляделся к листу бумаги, который углом высовывался из-под подушки. На этот лист Кочерыжка выписала слова с диктофонной записи. Гамаюнов не знал об этом, но догадался.

– Верочка, а вы мне послушать её дадите?

– Оставить ваших детей сиротами? Ни за что!

– Но я – не знаток древних языков.

– Я где-то сегодня слышала эту фразу. Если не ошибаюсь – от старикашки, который умер.

Со стороны ординаторской зазвучал торопливый топот. Это бежала по коридору Лена. Мчалась она к операционной, где её ждали уже анестезиологи и Петрович.

– Ленка, до завтра! – крикнул ей вслед заведующий.

– Счастливо, Виктор Васильевич! Привет дочкам! Привет жене!

Кочерыжке вдруг почему-то сделалось весело. Не успела Ленка исчезнуть за поворотом, как показались Лариса, Прялкина и Ирина, сменившие униформу на сексапильные шмотки для плюс пятнадцати. Оживлённо болтая, они шли к лифту. Виктор Васильевич с ними также тепло простился. Сгущались сумерки. Две дежурные медсестры, включив в коридоре свет, направились к процедурному – наполнять шприцы для инъекций. Обе они с удивлением посмотрели на Гамаюнова, почему-то не торопившегося домой.

– Но вы-то намерены раскрыть тайну? – вновь обратился он к Кочерыжке, которая улыбалась.

– Да, я намерена, – был ответ, – у меня нет дочек.

– У вас есть мать.

– У меня нет матери. У меня есть только три крестика.

– Чёрт возьми! – вскричал Гамаюнов, – да вы как будто этим гордитесь!

– Нет, не горжусь. Гордость ни при чём. Но они мне дороги. Понимаете?

Виктор Васильевич очень хорошо понял, но сделал вид, что эти слова прошли далеко от его сознания. Бросив взгляд на часы, он медленно встал со стула и произнёс:

– Пожалуй, и мне пора. Желаю вам доброй ночи, Верочка. Не забудьте померить температуру на ночь и утром. Завтра увидимся. До свидания.

– Как зовут ваших дочек? – спросила вдруг Кочерыжка, когда заведующий уже подходил к лифтовой площадке. Он повернулся.

– Старшую звать Наташа, младшую – Дуня.

– Сколько им лет?

– Старшей двадцать два, а младшей – шестнадцать. Наташа учится в институте, а Дунька – в школе.

Больше у Кочерыжки вопросов не было, и заведующий ушёл. За окном стемнело. После уколов, которых сделали сразу три, Кочерыжка билась над расшифровкой записи. После ужина, состоявшего из картошки с селёдкой, эта работа была окончена. Отложив айфон, Кочерыжка доковыляла до медсестёр и осведомилась, не видели ли они у кого-нибудь из больных Нового Завета. Ей принесли всю Библию целиком. Она её час читала, потом ещё полтора часа была в интернете. В десять часов отправилась в ванную, взяв с собой больничное полотенце.

От потолка по стене, выложенной кафелем, полз паук. Он двигался прямо к полу. Заперев дверь, Кочерыжка вставила в ванну пробку, пустила под максимальным напором тёплую воду и стала ждать, сидя на скамеечке. У неё в глазах было пусто. Как только ванна наполнилась, Кочерыжка быстро разделась, влезла в неё и полностью погрузилась, поджав коленки. Свет, отделённый от её глаз водой, стал белым, расплывчатым и подвижным. Не закрывая глаз, Кочерыжка носом и ртом потянула воду. Вода наполнила лёгкие. Когда через полтора часа выломали дверь, блондинка по имени Вера Игоревна Капустина и по прозвищу Кочерыжка была уже полтора часа как мертва.

Глава шестая

Вампирша и упырихи

Комиссия от Минздрава явилась на другой день – вскоре после следователей, которые заглянули в ванную комнату, пять минут пообщались с Прялкиной и ушли, решительно отказавшись от манной каши, кофе и запеканки с творогом.

Состояла комиссия из довольно свирепой пары чиновниц весьма высокого ранга. Об их прибытии главный врач сообщил за сорок минут. Случайно услышав взволнованный разговор уборщиц на эту тему, один больной, которому был прописан строгий постельный режим, что всех осчастливило, кроме его соседей, радостно простонал:

– Слава Николаю-угоднику и Святому Архангелу Михаилу! Есть справедливость на свете, есть! Вот я сообщу комиссии, как больных здесь шикарно кормят и эффективно лечат!

– Танюша, этого мудака вези на рентген, – приказала Прялкина медсестре, – и пусть он там пообедает. На рентген сегодня длинные очереди, я знаю!

Так, несмотря на своё героическое сопротивление, мужественный борец за права больных был перемещён с койки на каталку и увезён на первый этаж, где пробыл почти до самого вечера. А шестой этаж вскоре засиял чистотой и лоском – уборщицы сбились с ног, но в срок уложились. Встретил комиссию Алексей Борисович – шестидесятидвухлетний хирург, который всегда замещал Виктора Васильевича во время его больничных и отпусков. Белая бородка и роговые очки старого врача внушали к нему доверие. Но чиновницы, обойдя палаты, буфет, процедурные, операционные, внутривенку и перевязочную, решительно обратились к нему с вопросом, где Гамаюнов.

– Он у себя, – спокойно сказал Алексей Борисович, – занят делом, не терпящим отлагательства.

Прялкина и Лариса, стоявшие за спиной старика, как телохранители, и Ирина Евгеньевна, суетившаяся то справа то слева, наперебой объяснили, что Гамаюнов говорит с матерью пациентки, которая накануне вечером умерла.

– А! Это та самая, что утопла? – сузила глаз одна из чиновниц.

– Да, она самая.

– А позвольте полюбопытствовать, как такое могло случиться?

– Третья стадия сифилиса, – пожала плечами Прялкина, – до вчерашнего дня она ничего не знала. Естественно, эта новость повергла её в отчаяние.

– Вам ни разу не приходилось слышать о том, что замок в двери ванной комнаты – это грубое нарушение? – впилась взглядом в линзы очков старого врача другая чиновница, – может, вы ещё и в двери палат врежете замки?

– Да я ни врезкой замков, ни демонтажом их, ни отбиранием у больных мыла и верёвок не занимаюсь, – холодно возразил Алексей Борисович, – кипятильник могу изъять, а вот не позволить женщине запереться в ванной – это за гранью моих понятий об этике. Кстати, там замок был такой, что его взломала своей тонюсенькой ручкой хрупкая дама!

И Алексей Борисович указал на Прялкину, возвышавшуюся над ним на семь сантиметров и никаких замков, естественно, не ломавшую. Вытворил он это без злого умысла, но с желанием сложную ситуацию свести к шутке. Шутка не удалась. Поглядев на Прялкину снизу вверх, чиновницы взбеленились ещё сильнее и агрессивно выразили желание пообщаться с заведующим.

– Он занят, – мягко произнесла Ирина Евгеньевна, – мы вас очень просим – пожалуйста, не мешайте ему сейчас!

– Мы как раз затем и пришли, чтобы вам мешать заниматься тем, чем вы занимаетесь на работе кроме работы, – шли напролом чиновницы, – это вы извольте нам не мешать исполнять наши непосредственные обязанности! Где зав отделением?

– Проводи, – вздохнул Алексей Борисович, поглядев на Прялкину. Та немедленно проводила. Её коллеги, тем временем, присоединились к другим врачам, которые в ординаторской пили чай с новой лаборанткой. Она была молода и очаровательна.

Постовые медсёстры сидели, как умные, на постах и что-то писали. Больные также притихли в своих палатах. Они очень уважали Виктора Васильевича и думали лишь о том, как ему в такую ответственную минуту не навредить нечаянным шорохом или словом. Чиновницы, впрочем, не задавали им никаких вопросов, когда входили в палаты. Их интересовала чистота пола и полотенец.

Новую лаборантку звали Оксана. Ей дали самый лучший бокал, сперва его чисто вымыв. Она держала его с необыкновенным изяществом, подгибая пальчики, и с такой же трогательной манерностью отвечала на подковыристые вопросики Александра Петровича, Дмитрия Вадимовича и Сергея Сергеевича. Все трое очень старались, но у Оксаны никак всё не выходила из головы молодая женщина, у которой она брала утром в воскресенье кровь для анализа и которая в понедельник вечером утонула. Юная лаборантка была ещё впечатлительна. «Как могло такое произойти?» – думала она, с трудом заставляя себя поддерживать разговор, – «Ведь она смеялась тогда! Я смеюсь сейчас. Ужасно, ужасно!» Устав смеяться, она взяла да спросила у трёх врачей, как могло такое произойти.

– Укус вампирши смертелен, счастье моё! – объяснил Петрович, подкручивая седые усищи. Оксана вспыхнула.

– Ах, значит я – вампирша? Ну, Александр Петрович, спасибо вам преогромное за такой изысканный комплиментик! Назвать меня упырихой – это галантно!

– Я не сказал – упыриха! – чуть не взлетел Петрович от возмущения, – я сказал – вампирша! Ты что, не чувствуешь разницы?

– Нет, не чувствую! Объясните, пожалуйста, её мне.

– Нет ничего проще. Двух упырих наши три девчонки и Алексей Борисович сейчас водят по коридору. Ты же их видела?

– Ну, и что? Разница-то в чём?

– Разница простая. Зачем сосут упырихи кровь? Чтобы получить удовольствие. А вампирша зачем сосёт?

– И зачем?

– Для того, чтоб его доставить.

Прелестная лаборантка решила расхохотаться. Ей ни к чему было ссориться с Александром Петровичем. Два других врача, очень недовольные тем, что туча над ним прошла, стали уверять, что всё это вздор, никакой нет разницы. Тут вошли Ирина Евгеньевна, Алексей Борисович и Лариса. Молча и мрачно уселись они за стол.

– А где упырихи? – спросил Петрович, подмигивая прекрасной вампирше.

– Прялкина повела их к Витьке, – ответила терапевт, – им просто необходимо ещё раз вымотать ему нервы! Они без этого просто не смогут жить.

– Как это ужасно! – воскликнула лаборантка, – ведь у него сейчас мама этой блондинки, и он её утешает! Зачем, зачем им к нему?

– Да вряд ли она нуждается в утешении, – проворчал Алексей Борисович, – эта женщина выкована из стали. Директор школы! Её вчера в новостях показывали. Министр образования ей вручал медаль к юбилею. Видели?

– Алексей Борисович, мать есть мать, – вздохнула Лариса. Тут все насторожились, так как из коридора вдруг донеслись голоса и звук удаляющихся шагов. Потом вошла Прялкина.

Поглядев на неё, все поняли, что произошло нечто из ряда вон. На её лице было чувство, которое не привыкли видеть на нём – растерянность.

– Что случилось? – громко спросил Алексей Борисович, – неужели вновь кто-то умер?

Не отвечая, Прялкина подошла к дивану и села. Она пыталась собраться с мыслями.

– Не молчи! – крикнула Лариса, – тебя там что, по башке ударили?

– Нет, – очень тихо сказала Прялкина, глядя в пол, – но она их выгнала.

– Кто? Кого?

– Директриса! Их! Как только они вошли и заговорили, она сказала им: «Я прошу оставить его в покое и выйти вон! У него вчера утонула дочка.» И они сразу вышли.

Глава седьмая

Наследство

Виктор Васильевич даже и не взглянул на чиновниц, которые очень громко вошли, ещё громче что-то воскликнули, а затем беззвучно исчезли, плотно прикрыв за собою дверь. Возможно, что он их и не услышал. Сидя перед столом, он медленно и спокойно наигрывал на гитаре вальс из старого фильма – про лошадей, про войну, про смерть. Очень грустный вальс. Пожилая дама, которую он не видел тридцать четыре года, тихо продолжила, утирая слёзы платочком:

– Она отправила на тот свет обоих моих мужей. С одним случился инфаркт, когда улетучились наши обручальные кольца и фронтовые награды его отца. Другой отравился, когда она начала его шантажировать их интимной близостью, предварительно сделав какую-то диктофонную запись. Об этой близости я от неё узнала с красочными деталями прямо в день похорон, когда опускали в могилу гроб. К этому моменту милое существо успело уже налакаться водки с кладбищенскими рабочими и украсть у них молоток с гвоздями. Соседи стали опять со мною здороваться только после того, как я её выгнала, потому что она обчистила весь подъезд, а затем – весь дом. Для всех оставалось тайной, как эта гадина умудрялась отпирать двери. Возможно, делала слепки с ключей, а может быть – у неё имелись отмычки. Она обладала феноменальным даром находить ценное. Тайников для неё не существовало. Никто не мог её уличить, и только по очень косвенным признакам становилось ясно, кто поработал. Милиция разводила руками – мол, доказательств нет, что поделаешь! Отпираться она умела. Ангел, Дюймовочка! Ну, ты видел. С такой же лёгкостью у неё получалось чистить карманы, прилавки, кассы. Все деньги шли на наркотики. А потом у неё стали появляться очень богатые мужики. Конечно же, и они становились жертвами ловкости её рук. Какие-то люди порой пытались у меня выведать, где она проживает, но я уже ничего про неё не знала.

Один из двух стоявших на столе телефонов запел соловьиной трелью. Виктор Васильевич поднял трубку.

– Да. Добрый день. Хорошо, я прооперирую. Через полчаса. Или через час. Время ещё терпит. Договорились.

– Я уже ничего про неё не знала, – сдавленно повторила, скомкав платок, Алевтина Дмитриевна, когда её собеседник вновь заиграл, – а если бы знала, сказала бы непременно. Я перестала быть её матерью, когда ей было лет семнадцать. И знаешь – хотя она к этому моменту успела меня обворовать дочиста, опозорить перед соседями и лишить обоих мужей, я бы ей простила всё это. Но…

– Не надо, не продолжай, пожалуйста, – попросил Гамаюнов, откладывая гитару так, словно она стала жечь ему руки, – зачем говорить банальности? Прошло тридцать четыре года! Целая жизнь.

– Я бы всё смогла ей простить, если бы она не напоминала тебя, – как будто и не услышала его слов Алевтина Дмитриевна, – ведь первые года три я, как начинающий педагог, всерьёз полагала, что отец – это тот, кто вырастил, а не тот, кто зачал. Однако, когда этот ангелочек начал таскать у меня абсолютно всё, что плохо лежало, мои иллюзии пошатнулись. Мой первый муж, который её воспитывал, не был вором!

Виктор Васильевич знал, с кем он говорит. Нужно было сделать уступку.

– А я, по-твоему, вор?

– Я этого не сказала. Твоей природе присущ рационализм, который не позволяет тебе удариться во все тяжкие. Но основа её – паскудство. Ты ведь прекрасно знал, что я родила от тебя ребёнка! Но сделал вид, что не знаешь. Ей перепала только одна сторона твоей личности, не стесненная никаким рационализмом. Просто представь себя без амбиций, и всё поймёшь. Она родилась воровкой.

Тут телефон на столе опять затрезвонил. Виктор Васильевич приподнял и положил трубку. Потом спросил:

– И больше ничего не было?

– Если бы! – с горьким вздохом отозвалась Алевтина Дмитриевна, – через полтора года меня уведомили о том, что она – в СИЗО. Какой-то подонок, в которого она втюрилась, затянул её в наркобизнес. Я отказалась её спасать – для этого требовались совершенно неимоверные деньги. Кто-то другой добился того, что все обвинения были сняты. Месяцев через восемь ей присудили условный срок, уже по другому делу. Вот после этого я о ней ничего не слышала.

– Это странно, – проговорил Гамаюнов, глядя поверх плеча своей собеседницы на обитую дерматином дверь, – это очень странно.

– Что странно?

– То, что кому-то понадобилось спасать её от тюрьмы, потратив на это неимоверные деньги. Кто бы это мог быть?

Алевтина Дмитриевна всплеснула руками.

– Да что здесь странного? Это сделал её подельник, очень боявшийся, что она его за собой потащит! Вполне обычная ситуация. Киллер стоит дороже, чем прокурор, снимающий обвинение.

– Вот уж с этим позвольте не согласиться, – хмыкнул Виктор Васильевич, – впрочем, киллеров среди близких знакомых у меня нет, поэтому не рискнул бы держать пари. Так ты говоришь, подельник?

– Да, разумеется. А кому ещё эта шваль могла быть нужна? Конечно, самцы от неё балдели, но никаких особо глубоких чувств она никому, по-моему, не внушала.

Тут Алевтина Дмитриевна запнулась на полуслове, о чём-то вспомнив. Спустя минуту она не без колебания проронила:

– Кто-то мне говорил тогда, что есть у неё какой-то мальчишка – очень талантливый музыкант, влюблённый в неё до одури. Скрипач, кажется. Он играл в известном оркестре – так что, возможно, деньги у него были.

– Скрипач?

– Скрипач. Или пианист. Я точно не помню. Ведь пролетело пятнадцать лет, и все эти годы мне, как ты понимаешь, было не до того, чтоб пилить опилки. Я была вынуждена работать не покладая рук. Иначе бы я банально сошла с ума!

– У тебя была бесконечно трудная жизнь, – вздохнул Гамаюнов, – но моя всё же была труднее, притом значительно.

Тут вдруг подал сигнал второй телефон. Он озвучил номер. На этот раз заведующий взял трубку и объявил, что будет готов минут через сорок, после чего сделал звонок анестезиологу и назначил точное время. Потом взглянул на скорбно сидевшую перед ним массивную даму, которую нипочём не узнал бы, случайно встретив на улице. Алевтина Дмитриевна, конечно же, чувствовала себя оскорблённой и не замедлила поинтересоваться с оттенком мрачной иронии, на которую уж она-то имела право:

– А на каком основании вы назвали себя несчастным, Виктор Васильевич? Разве вы одиноки? Разве была у вас дочь, которая превратила вашу жизнь в ад?

– Таких у меня две штуки, – снова вздохнул хирург, – а вот что касается одиночества – тут ты сделала верный вывод, сказав о некоем раздвоении моей личности. Я ни днём, ни ночью не остаюсь один. Особенно ночью. Жена, конечно, не в счёт. Ты помнишь, как я читал тебе «Чёрного человека» Есенина? У меня до сих пор осталась эта привычка. Всем читаю Есенина, как напьюсь.

– При чём здесь Есенин? – не поняла заслуженная учительница русского языка и литературы.

– Да как – при чём? Ты разве забыла, что я тебе читал? Хорошо. Я сейчас не пьян, поэтому вспомню всего лишь несколько строф.

И Виктор Васильевич, одолев минутное колебание, без достаточного надрыва продекламировал:

«Слушай, слушай!» – бормочет он мне в лицо,

А сам всё ближе и ближе клонится, -

«Я не видел, чтоб кто-то из подлецов

Так ненужно и глупо страдал бессонницей!»

– Хватит, Витя! – оборвала декламацию Алевтина Дмитриевна, боясь следующей строфы, про толстые ляжки, – пожалуйста, перестань! Разве тебе трудно не быть шутом хотя бы три дня после смерти дочери?

– Трудно, трудно! Я ведь подлец, и ты никогда меня не поймёшь, будучи святой. К тебе по ночам никто не приходит, не говорит о том, что ты – мразь.

– Тебя угнетают эти ночные разоблачения? – с головой ушла в директорский тон Алевтина Дмитриевна.

– Ты знаешь, по настроению. Иногда они развлекают, как алкоголь. Но утром – похмелье.

– А ты не пробовал не быть мразью?

– Что я для этого должен сделать? Вернуть свои девятнадцать лет и не расставаться с двадцатилетней учительницей, которая растоптала ногами мои кассеты с Высоцким, крича, что это – вульгарщина и ползучая клевета на Советский строй?

– А вот это подлость, – вспыхнула Алевтина Дмитриевна, царапнув ногтями по лакированному столу, – даже от тебя я не ожидала такого, Витя! Напоминать человеку о том, как он заблуждался в двадцатилетнем возрасте под влиянием пропаганды и воспитания – это против правил приличия!

– А корить человека за то, что он был абсолютно прав в девятнадцать лет – это против правил морали.

Взгляд Гамаюнова больше не обещал ничего хорошего. Но, величественно поднявшись, директор школы решила бросить на стол свой последний козырь.

– Зря я её отправила под твой нож, узнав через интернет, где ты практикуешь, – произнесла Алевтина Дмитриевна, взяв сумку, – если бы Верочку привезли в другую больницу, она сейчас была бы жива!

– Не исключено.

Сказав так, Виктор Васильевич выдвинул верхний ящик стола и достал айфон, кнопочный мобильник и лист бумаги с бессмысленными наборами букв по пять – десять в каждом. Переложив всё это на стол, он в последний раз посмотрел в глаза, которые тридцать четыре года назад казались ему источающими единственный и неповторимый смысл жизни. Сейчас в них было недоумение.

– Это ваше наследство, – пояснил врач, – извольте принять.

– Я вам его уступаю, – дала ответ Алевтина Дмитриевна. И вышла, с ненавистью толкнув перед собой дверь, обитую дерматином. Когда она вновь закрылась, Виктор Васильевич начал вчитываться в слова, составленные из букв. Три – четыре слова вдруг показались ему знакомыми – но так смутно, что даже и не имело смысла пытаться вспомнить, где он мог их услышать или прочесть. Спустя некоторое время в дверь поскреблись, и вошла Лариса. Взгляд у неё был очень пытливым.

– Виктор Васильевич, мне сейчас звонил анестезиолог. Больной уже на столе. Если вам немножко нехорошо, я прооперирую.

Виктор Васильевич посмотрел на неё внимательно. Любопытство из её глаз исчезло, уступив место лёгкому замешательству.

– Закрой дверь, – сказал Гамаюнов. Лариса быстро сделала это. Потом она повернула ключ, торчавший в замке, и стала снимать халат. Достав свой мобильник, Виктор Васильевич набрал Прялкиной. Та немедленно приняла звонок.

– Да, Виктор Васильевич!

– Что ты делаешь?

– Я? Пью кофе. А что?

– Звонил анестезиолог. Больной уже на столе. Ты всё поняла?

– Так точно, – сказала Прялкина и ушла со связи. Через минуту из коридора донёсся стук её каблучков. Он весело улетал к концу коридора, где находилась главная операционная.

Глава восьмая

Сумасшедший дом

Рабочий день подошёл к концу. Посадив в машину Ирину, Прялкину и Ларису, Виктор Васильевич прогулялся в морг, где вручил заведующему пятнадцать тысяч рублей с просьбою передать их родственникам Веры Капустиной, когда будут забирать тело. Потом поехал домой. Своих пассажирок он высадил у метро, хоть те усиленно звали его посидеть в кафе. Виктору Васильевичу было сейчас не до разговоров. Он очень сильно устал. После операции, которую выполняла Прялкина, были две, которые провёл он, и обе – не из простых.

Дорожная ситуация не улучшила настроение. По причине аварии со смертельным исходом на выезде из Новогиреево собралась приличная пробка. Был уже восьмой час, когда Гамаюнов подъехал к своему дому.

Возле подъезда его ждало ещё одно приключение. Там, на фоне заката, зверски сцепились Дунька и Женька. Драка, судя по расцарапанным рожам, длилась уже с полчасика. На глазах множества людей, столпившихся во дворе и припавших к окнам, две шестнадцатилетние дылды драли друг друга за волосы, царапались и визжали. Активно вмешиваться в конфликт никто не решался, так как одной из участниц этого безобразия была дочь Виктора Васильевича Гамаюнова – с ней свяжись! Поэтому все мальчишки только смеялись, бабки настойчиво призывали к миру, мамы оттаскивали детишек, а мужики вообще ничего не делали. Пришлось разруливать ситуацию самому Виктору Васильевичу. Торопливо заперев «Ниву», он подбежал, растащил. Взяв правой рукой за шиворот Женьку, а левой – Дуньку, под одобрительный шёпот зрителей поволок обеих к подъезду. Обе скулили, хныкали, матерно оскорбляли и обвиняли одна другую во всяких гадостях, но покорно тащились за Гамаюновым. Один мальчик услужливо распахнул подъездную дверь, другой вызвал лифт. Пока поднимались, Виктор Васильевич очень много услышал писклявых жалоб и причитаний, однако сути конфликта так и не уяснил. Вытащив скандальных девиц на шестой этаж, он двинул ногой по двери своей квартиры. Её открыла Наташа. При виде Дуньки и Женьки, жалко болтавшихся на своих капюшонах в руках Виктора Васильевича, она дико выпучила глаза. Безмолвно вручив ей её младшую сестрицу, Виктор Васильевич подвёл Женьку к двери её квартиры и позвонил. К его удивлению, дверь открыла не Ирка, а незнакомая ему дама лет тридцати – тонкая, носастенькая, брюнетка. Были на ней чулки, короткая юбка, блузка. Быстро взглянув на Женьку в царапинах, а затем – на того, кто крепко её держал в подвешенном состоянии, она вымолвила:

– Ого!

– А Ирина дома? – осведомился Виктор Васильевич.

– Иры нет. Она на работе. Сегодня у неё смена. Женечка, что случилось?

– Я их сосед, напротив живу, – сказал Гамаюнов, прежде чем Женька открыла рот, – с кем имею честь?

– Это квартирантка, – пискнула Женька, пустив сопливые пузыри, – мы с Иркой решили комнату сдать! Она у нас будет жить.

– Меня зовут Рита, – сухо представилась незнакомка, – Рита Дроздова. Скажите, что с ней такое?

Виктор Васильевич ещё раз оглядел её с головы до ног, слегка заострив внимание на последних, и дал ответ:

– Они с моей младшей дочерью только что чуть не разорвали одна другую. Вы сейчас сможете обработать её царапины чем-нибудь спиртосодержащим и проследить, чтоб она часа полтора на улицу не высовывалась? Я их очень хорошо знаю, её и Ирку. Она сейчас в невменяемом состоянии, легко может натворить бед.

– Она до утра никуда не выйдет, – пообещала Рита. Взяв Женьку за руку, она так энергично втянула её в квартиру, что если бы Гамаюнов не разжал пальцы – в них бы осталась либо часть куртки, либо часть Женьки. Растерянно поглядев на громко захлопнувшуюся дверь, он пошёл к себе.

Елены Антоновны дома не было. Ей пришлось поехать к своим родителям, потому что им нездоровилось. Попив чаю с Наташей, которая удивлённо выслушала рассказ о драке и заявила, что ничего не слышала, так как мылась, Виктор Васильевич прошёл в комнату младшей дочери. Он хотел с ней мирно поговорить. Но Дунька, лежавшая на диване, гордо отвергла мирные предложения, заявив отцу, что он алкоголик и вечно лезет не в своё дело.

– Из-за какого дела можно до такой степени расцарапать друг другу морды? – пожал плечами Виктор Васильевич, – объясни, я не понимаю!

– Да из-за мальчика подрались, идиоту ясно, – донёсся с кухни голос Наташи, – у них ещё со вчерашнего вечера зрела ссора! Женька отбила у неё Лёнечку, и сегодня Дунька застукала их в подвале.

– Сдохни, овца! – подскочила Дунька, – пошли все вон! Я вас уничтожу! Ублюдки, сволочи, гады!

Поняв, что с Дунькой сейчас никак ни о чём не договоришься, Виктор Васильевич пожелал ей спокойной ночи, хоть за окном едва наступали сумерки, и пошёл смотреть телевизор. Этот предмет занимал немалую часть малюсенькой комнаты, где ютились старшие Гамаюновы – дочерям требовался простор для занятий танцами. Телезрителем в полном смысле этого слова Виктор Васильевич не был. Он телевизор слушал, одновременно читая книги по философии, преимущественно Толстого. Наташа как-то сказала про эту странность отца, что лично она нипочём не стала бы жрать трюфельный салат в общественном туалете, но папа входит в пятёрку самых чудных мужиков двора, а по нервотрёпству он, вообще, чемпион. Это была правда. Конечно, Виктор Васильевич не бросался бутылками из окна по американским танкам, как дядя Коля с четвёртого этажа, и не приводил баб прямо домой, чтобы злить жену, как Вован с восьмого, но у него был баян. Выпив водки, Виктор Васильевич брал баян свой и в лучшем случае выбегал с ним на улицу, где его догнать было трудно, а в худшем случае проводил домашний концерт. Играл он отлично, но ведь баян, простите – не флейта, в тесной квартире можно оглохнуть! Короче, это был ужас.

Войдя к себе после ссоры с Дунькой, Виктор Васильевич обнаружил на столике этот самый баян, забытый на Пасху у Емельяныча, на Таганке. Весь понедельник он сокрушался по своему инструменту, боясь, что бывшие зэки и проститутки мигом найдут ему применение. И вот – на тебе! Прикоснувшись на всякий случай к баяну, Виктор Васильевич крикнул:

– Наташа! Откуда взялся баян?

– Да мужик какой-то его принёс, – ответила дочка с кухни, – а у подъезда какие-то бабы ждали!

Вполне удовлетворившись этим ответом, Виктор Васильевич приступил к задуманному, а именно: снял пиджак, включил телевизор, который многими голосами начал воспитывать Украину, Англию и Америку, взял большую книгу Толстого и развалился с ней на диване. Но и патриотизм, и Толстой шли мимо сознания. Глаза быстро скользили по длинным строчкам, но перед ними стояла тоненькая брюнетка с горбатым носом, взявшая на себя заботу о Женьке. Кто она, чёрт бы её побрал? Откуда взялась?

Заиграл мобильник. Взглянув на определившийся номер, Виктор Васильевич неохотно вышел на связь. Звонил его старший брат Анатолий. Он уже двадцать четыре года строил под Тверью дом и в этой связи успел опостылеть как своей жене с дочкой, которые разуверились, что увидят хотя бы стены этого дома, так и всем прочим родственникам, которым на этот дом было глубоко наплевать. Сейчас он сквозь шум каких-то машин взволнованно прокричал, что у его старой «Газели», гружёной досками, развалилась коробка, и он стоит на шоссе под Клином.

– Что ты от меня хочешь? – холодно поинтересовался Виктор Васильевич, – чтобы я примчался и взял тебя на буксир? Об этом ты даже и не мечтай! Я завтра дежурю.

– Витька! – взвыл Анатолий, – совесть имей! Никто не взял трубку, кроме тебя! А эвакуатор стоит семь тысяч! Откуда я их возьму?

– Зато психиатр к тебе приедет бесплатно, – отрезал Виктор Васильевич. Отключив телефон, он опять взял книгу. И опять мысли его вернулись к худой брюнетке. Он знал, что Ирка хочет сдать комнату, но смотрел на это скептически. Буйным сёстрам в их небольшой квартире, доставшейся от родителей, и вдвоём было тесновато. Женька училась на первом курсе медколледжа и любила громко орать, а Ирка училась на втором курсе консерватории и играла на фортепьяно. Кроме того, она иногда по ночам работала в ресторане официанткой и по утрам домой приходила злая. Какая тут ещё может быть квартирантка? И вот нашли, да притом брюнетку – такую, как они сами! Ирка и Женька были очень похожи на Анжелику Варум, ну и соответственно – друг на друга. Внешняя разница между сёстрами заключалась лишь в том, что у Женьки рожа была глупее. А так – почти и не отличишь.

Как раз в тот момент, когда Гамаюнов думал о глупой Женькиной роже, затренькал дверной звонок – напористо, длительно. Едва смолкнув, звук повторился. Виктор Васильевич, схватив пульт, убрал патриотский ор и снова окликнул старшую дочь:

– Наташка, открой! Я занят! Читаю!

– Я не могу! – крикнула Наташа уже из комнаты, – крашу ногти!

Пришлось идти самому, заложив Толстого углом страницы. Звонок ещё раз чирикнул. Сдвинув щеколду, Виктор Васильевич не успел нажать на дверную ручку – тот, кто звонил, нажал на неё снаружи, и дверь открылась. И Гамаюнов остолбенел. Перед ним стояла Рита Дроздова. Взглянув на её лицо, которое час назад его до чрезвычайности впечатлило, Виктор Васильевич понял, что это было ещё не самое сильное впечатление вечера.

– Помогите! – вскричала Рита, прижав ладони к щекам, – Женька совершила самоубийство!

Глава девятая

Куда надо совать таблетки, бегать от ангелов и смотреть

В самоубийстве Виктор Васильевич усомнился сразу, как только выяснил обстоятельства. Это сделать он умудрился за три секунды, которых ему хватило, чтобы преодолеть расстояние от своей квартиры до Женькиной. Впрочем, здесь была не его заслуга, а Риты. Мчась впереди, она успела сказать, что Женька заперлась в ванной, взяв с собой стул, верёвку, кухонный нож и целую горсть реланиума.

– Значит, Женька – Кащей Бессмертный, раз уж решила кончать с собой сразу тремя способами, – заметил Виктор Васильевич, дёрнув дверь ванной комнаты, – если не четырьмя. Она, получается, и повесилась, и разрезала себе вены, и отравилась, и утопилась в ванне. Весело, весело!

– Ради Бога, сделайте что-нибудь! – возопила Рита, пав на колени, ибо они от ужаса подогнулись. Также в квартиру вошла Наташа, всплёскивая руками, чтоб высох лак. За нею последовали соседи, которые выбежали на крик: Андрюшка Коровников – дальнобойщик, и Зинаида Семёновна, старушенция лет под сто. Она яростно крестилась, будто отмахиваясь от призраков, и шептала молитвы, как заклинания. Было страшно.

– Без топора не взломаем, Виктор Васильевич, – пробасил Коровников, также дёрнув крепкую дверь, – он у меня есть. Притащить?

– Не нужно, – ответил Виктор Васильевич. Ухватившись за ручку двери, он хорошенько рванул её на себя. Четыре шурупчика, на которых держался с внутренней стороны шпингалет, со скрежетом вылетели из гнёзд. Шпингалет упал, и дверь распахнулась.

Рита завыла, как раненная волчица. Сухонькая рука Зинаиды Семёновны замелькала вдвое быстрее, напоминая лопасть пропеллера. У Наташи дрогнули губы. Даже Коровников побелел. Было от чего!

Женечка лежала в позе зародыша на полу и не шевелилась. На ней было лишь бельё. Под раковиной стоял чёрт знает для чего взятый стул. На нём лежала верёвка, а на ней – нож, действительно очень страшный. Только одних таблеток не было видно. Впрочем, Виктор Васильевич моментально сообразил, куда они подевались. Пощупав пульс несчастной самоубийцы, он отступил и скорбно сказал:

– Да, тяжёлый случай! Практически катастрофа.

– Она жива? – вскрикнула Наташа.

– Ещё жива. Но отходит. У неё нет ни малейших шансов – ведь она выпила целую горсть реланиума! Спасти её может только одно – огромная клизма. Как минимум, трёхлитровая. Но ведь мы её не найдём, а Скорая не успеет. Прощайтесь с девочкой.

– Папа, клизма у мамы где-то была! – вспомнила Наташа, – огромная, трёхлитровая! Сейчас сбегаю, принесу.

В этот момент Женька слабенько, чуть заметно пошевелилась и застонала. Наташа, бросившаяся к двери, остановилась. Рита, которая громко плакала, вдруг умолкла. Ужас во взгляде её мгновенно уступил место растерянности, и это была растерянность того сорта, который очень легко переходит в бешенство.

– Ей становится лучше! – воскликнул Виктор Васильевич, вновь склонившись над Женькой, – крепкая девушка! Тем не менее, клизму всё же надо поставить. На всякий случай.

– О, я не вижу в этом необходимости, – простонала Женька, открыв один левый глаз, который смотрел очень настороженно, – мне действительно стало лучше! Таблетки, видимо, не подействовали. Где, Ритка, ты покупала эти таблетки? Они, должно быть, фальшивые! Контрафактные!

– Это очень легко проверить, – заметил Виктор Васильевич, – надо их вытащить из трубы под ванной и отнести фармацевтам на экспертизу. Или ты в раковину их высыпала?

– Ой, ой! – снова ощутила прикосновение смерти Женька, в судороге внезапной агонии приподнявшись, дабы её страдальческая гримаса не ускользнула даже от дурака Андрюшки – железнолобого, как его огромная фура, – сердце болит! Я всё поняла! Таблетки влияют не на живот, а на сердце! Ой, помогите! Я умираю! Мамочка! Зинаида Семёновна, помолитесь за меня Богу! Я вижу ангела…

– Тварь!!!

Этот страшный крик прогремел с порога. Все разом вздрогнули, повернулись, и – к своему огромному удивлению, точно вдруг заметили ангела! В виде Ирки, чёрт её знает откуда взявшейся. Людоедское выражение её глаз давало понять, что она вошла целую минуту назад и великолепным образом поняла смысл происходящего. Глаза Женьки, которая уже год нисколько не уступала сестре ни ростом, ни силой, также налились злобой. Кровавой схватки двух разъярённых пантер, казалось, было не избежать. Но произошло вдруг нечто иное. Ирка, молниеносно сдёрнув с левой ноги английскую туфельку, виртуозным броском засветила ею младшей сестре по лбу. Этот неожиданный и страшный удар деморализовал Женьку. Взвизгнув свиньёй, младшая пантера вскочила и прошмыгнула в комнату. Ангел смерти, сбросив другую туфельку, так же резво юркнул туда же, и за закрывшейся дверью, судя по грохоту, начался для Женьки адок, даром что она толком умереть так и не успела.

Под звуки боя без правил трое гостей, остро ощутив себя лишними, удалились. Один остался. Это был Гамаюнов. Некоторое время он размышлял, прислушиваясь, не стоит ли прекратить и этот чудовищный мордобой. Решил, что не стоит: Ирка – человек взрослый, а идиотку Женьку давно пора проучить, от неё весь дом сатанеет. Виктор Васильевич поглядел на Риту, которая продолжала сидеть на пятках, закрыв руками красное от стыда лицо, и осведомился, как она себя чувствует.

– Вам-то что? – огрызнулась Рита, опустив руки и гордо вскинув глаза, – вы – врач?

– Нет, слесарь-сантехник, – ответил Виктор Васильевич. В подтверждение своих слов он подошёл к раковине в ванной и открутил под нею сифон – ловушку предметов, масса которых больше массы воды. Таблетки к таким предметам, конечно, не относились, однако Женька после того, как высыпала их в раковину, воду вслед не пустила, и потому они плавали в сифоне. Виктор Васильевич показал их Рите, которая встала на ноги.

– Ваши?

– Мои, – ответила Рита. Важно достав из кармана юбочки «Честерфилд» и очень красивую зажигалку, частично сделанную из золота, она с вызовом закурила. Мордобой в комнате продолжался. Виктор Васильевич слил реланиум в унитаз, привернул сифон и, сполоснув руки, предложил Рите поговорить.

– О чём? – без всякого интереса спросила та.

– О жизни и смерти. Знаете, когда Сталин позвонил Пастернаку, чтобы спросить, насколько мастеровит Мандельштам, Пастернак ему предложил разговор о жизни и смерти. Сталин повесил трубку. Но ведь мы с вами без телефона общаемся, так что вам от меня отделаться будет не так легко.

– Отличная эрудиция для сантехника, – улыбнулась Рита, – однако, вывод в корне ошибочен. Я не Сталин, но если мне захочется вас послать – пойдёте как миленький, даже если вы не сантехник.

– Верю. Так где мы можем поговорить?

Она провела его в свою комнату. Зажгла свет. Комната была небольшая – шестнадцать метров, но очень даже уютная и с балкончиком. Потолок и стены требовали ремонта только отчасти. Пыли на мебели почти не было, хоть ещё в четверг Гамаюнов, зайдя по Иркиной просьбе приделать плинтусы, поразился её обилию. Шторам Ирка также вернула их первозданный цвет, потратив полдня на стирку. Все вещи были уже разложены, хотя Рита въехала этим вечером. На комоде лежали пять поэтических сборников – Мандельштам, Цветаева, Блок, Ахматова и Есенин. А на журнальном столике, вперемежку с флаконами парфюмерии, красовались бутылки крепкого алкоголя.

– Это вы зря поставили их, – заметил Виктор Васильевич, сев на стул, – младшая сестрица всё оприходует.

– Вы о чём?

– О спиртных напитках.

– А сами будете?

– Да.

Рита очень быстро принесла с кухни пару бокалов и кока-колу. Заметив, что её не во что наливать, сходила за кружками. Гамаюнов сказал, что он будет водку, а Рита выбрала виски.

– Давайте выпьем, не чокаясь, – предложил ей Виктор Васильевич. Рита с радостью согласилась. Ей никогда не нравилось приплетать традиции к алкоголю. Опорожнив свой бокал, она опять закурила, разглядывая хирурга сквозь ароматный дым. У неё возникла догадка, что этот странный мужчина – врач. Уж очень он снисходительно усмехнулся, когда она поинтересовалась, не врач ли он! И она решила больше ему никаких серьёзных вопросов не задавать. Зачем? Ведь это она ему интересна. Женат ли он? Вероятно. Вполне ухоженный.

Ирка с Женькой, тем временем, перестали буйствовать за стеной, и Виктор Васильевич обратил на это внимание собутыльницы.

– Слишком тихо, – произнёс он, движением головы указав на стену, которая разделяла комнаты, – вам не кажется?

– Думаете, они там убили одна другую? – насторожилась Рита.

– Думаю, хуже.

– Чёрт! Что может быть хуже этого?

– Не убили.

Чёлочка над бровями Риты приподнялась. Пепел с сигареты упал на столик, мимо стеклянной пепельницы.

– Отлично! Если они так затерроризировали весь дом, то что ждёт меня?

– Ничего хорошего, если ты не будешь прятать от Женьки свои таблетки. Кстати, кто их тебе рекомендовал? Ведь их можно купить только по рецепту.

– Кстати, как вас зовут? – вдруг спросила Рита, – Вы не представились.

Гамаюнов сказал, как его зовут.

– Мне кажется, вас здесь все очень уважают, – продолжила собеседница, элегантно гася окурок, – можно узнать, за что?

– Понятия не имею. Должно быть, все надо мной просто издеваются. Меня не за что уважать. Я умею только читать стихи.

– Умеете только читать стихи? – протянула Рита, – великолепно! А может быть, отвратительно. Вы каких поэтов читаете?

– Только двух – Есенина и Твардовского. Когда выпью.

Рита была жестоко разочарована. Её чёлочка опустилась примерно на сантиметр, губы чуть дрогнули.

– Если так, то зря я вам налила, – вздохнула она, – я глупая.

– А кто твой любимый поэт? – спросил Гамаюнов, опять наполнив бокалы.

– Рита Дроздова.

Такого выпада Гамаюнов не ожидал. Он чуть не расплескал виски. Ставя бутылку, сказал:

– Ого! И ты публикуешься?

– Исключительно в интернете.

– А можешь что-нибудь прочитать из своих стихов?

– В принципе, могу. Но вы ведь тогда сразу начнете читать мне Есенина! Я вас знаю.

– Откуда ты меня знаешь-то?

– От Есенина.

Они выпили за поэзию. Вошла Ирка. Она была успокоена. На ней были очень красивые джинсы и страшный свитер с продранным рукавом. Взглянув на неё слегка пьяными глазами, Рита заметила вдруг деталь, которая в трезвые не бросалась, а именно: правый глаз копии Анжелики Варумнемножко косил в сторону виска. Это добавляло ей шарма – правда, не ангельского, а ведьминого. Пристроившись на диване бок о бок с Ритой, Ирка во весь свой сахарный белозубый рот улыбнулась и промяукала:

– Добрый вечер, Виктор Васильевич!

– Добрый вечер, – ответил врач, – а где Женька?

– Женька устала и легла спать. Она вам нужна?

– Как аппендицит.

Ирка рассмеялась.

– Вот сразу видно – хирург! Плотник бы сказал: «Нужна, как сучок!» Шофёр бы сказал: «Нужна, как гаишник!», а проститутка сказала бы – как дыра в этом самом… как его?

– Проститутка бы растерялась, глядя на вас обеих, – прервала Рита, – лучше скажи, почему ты не на работе? Тебя что, выгнали?

– Нет, конечно! Просто со мной случилась беда. У меня опять разболелись ноги от этих форменных туфель. На нас ведь форма, как будто мы не официантки, а полицейские! Эти туфли мне натирают ноги. Я их сняла, начала ходить босиком. Клиентам это даже понравилось, но Тамарка – это администратор наша, сказала мне: «Если так, то лучше иди домой, отдохни!» Вот я и пошла.

– Форменные туфли тебе натирают ноги? – переспросила Рита.

– Да, ещё как! Смотри.

Ирка положила левую ногу щиколоткой на бедро правой – так, чтобы Рита смогла увидеть её стопу с нижней стороны. И Рита увидела на ней пластырь, белевший около пальцев.

– Кто-то мне говорил, что в том ресторане, где ты работаешь, есть рояль, – припомнил Виктор Васильевич, когда Ирка опять поставила ногу на пол, – так почему ж ты официантка там, а не пианистка?

– Ну, вот ещё! – оскорбилась Ирка, – я лучше ноги сотру до самых костей, чем сяду играть чавкающей пьяной быдлятине! Мне учиться ужасно трудно. Я не хочу, чтобы мой труд и труд моих педагогов был ради этого. Понимаете?

– Результат этого труда никуда не денется, если ты поиграешь «Мурку». Разве не так?

– Как вы не поймёте? Вот вы – хирург высшей категории. Поработайте мясником для разнообразия! А вот Ритка – поэт. Пусть посочиняет агитки для стенгазеты! Или частушки. А я для вас, когда вы сопьётесь сыграю «Мурку» с синкопами. Красота!

– Да не кипятись, – признал себя побеждённым Виктор Васильевич, – все приличные люди и так спиваются.

– Я пока ещё не спиваюсь, – остыла Ирка, – знаете, почему? У меня – спортивный режим. Я хочу пойти стриптизёршей в какой-нибудь ночной клуб. А почему нет? У меня для этого есть все данные и разряд по гимнастике.

Говоря так, Ирка смотрела на алкоголь, стоявший на столике. Рита, знавшая, как она не спивается, холодно и принципиально не замечала этого взгляда.

– Книги, – вздохнула Ирка, переведя глаза на комод, – стихи! Ритка, а кто круче – Анна Ахматова или Марина Цветаева?

– Они разные, – раздражённо сказала Рита, – Ахматова на всё смотрит глазами женщины, снизу вверх. Цветаева – сверху вниз, глазами поэта. В ней поэтическое начало преобладает над женским.

– А ты сама какими глазами смотришь и по какой траектории? – проявил интерес к поэзии Гамаюнов.

– Солнцеподобными, сверху вверх.

Ещё раз с тоской поглядев на столик, Ирка поднялась на ноги и, зевая, так потянулась, что стало ясно – насчёт разряда она не брешет. Гибкость её высокого и красивого тела была вполне гимнастической. Энергично тряхнув чёрными лохматыми волосами, Ирка промямлила:

– Мне уже пора спать, мальчики и девочки. Завтра утром – две пары. Виктор Васильевич, передайте Наташке, что я в подземном торговом комплексе на Манежной видела куртку, которая ей нужна.

– Сколько ж она стоит? – насторожился Виктор Васильевич.

– Сорок девять тысяч рублей семнадцать копеек.

– Значит так, Ирка! Слушай меня внимательно. Если ты ей хоть одно слово скажешь про эту куртку, мы с тобой очень сильно поссоримся. Ты меня поняла?

– Поняла, конечно! Спокойной ночи.

И пианистка, вполголоса напевая «Мурку», ушлёпала в свою комнату. Было уже десять часов. Проводив глазами нагло виляющий Иркин зад, Гамаюнов вновь наполнил бокалы. Рита, взяв сигарету, не удержалась от смеха.

– Виктор Васильевич, ей ведь двадцать три года! А вам, поди, пятьдесят. Не стыдно?

– Ты знаешь, нет. Чем старше мотор, тем более дорогим и качественным должно быть для него масло.

– Каков наглец! – восхитилась Рита, чиркая зажигалкой, – но почему шофёрский пример? Можно хирургический?

– Да, пожалуйста. Тебе сколько лет, если не секрет?

– Секрет, и ещё какой! Но вам, как врачу, я вынуждена его открыть. Мне тридцать четыре года.

– Тридцать четыре года? – переспросил Гамаюнов и опустил тянувшуюся к бокалу руку. Он ясно понял вдруг, что ему больше пить не нужно, хотя он выпил чуть-чуть. Настойчивый голос не то судьбы, не то ангела-хранителя, не то Бога – голос, который его преследует с самых первых часов пасхальной недели, не станет ласковее и мягче, сколько бы он, Гамаюнов, ни выпил водки. Он очень пристально посмотрел на женщину, удивлённо смотревшую на него. Судя по глазам, она полна тайн. Довольно красива. Пишет стихи. Ей – тридцать четыре года! Можно ли сомневаться, что она послана для того, чтоб всё встало на места, что именно ей он должен довериться? Никаких сомнений быть не могло. Но на всякий случай он едва слышно спросил её:

– Ты ли это?

– Будьте уверены, это я, – серьёзно кивнула головой Рита, – после двух порций виски я не решусь назвать себя ещё кем-то. Если вам это нужно, давайте выпьем пару бутылок рома.

– Рита, послушай меня внимательно, – попросил Гамаюнов. И стал рассказывать, начав с тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, когда ему было девятнадцать. Рита его ни разу не перебила. Она курила и слушала. Две сестры за стеной не спали. Старшая босиком ходила по комнате взад-вперёд, чем-то угрожая, а младшая, беспокойно скрипя диваном, не оставалась в долгу и иронизировала.

Когда рассказ завершился, Рита гасила третий окурок. Она молчала. Только когда Гамаюнов нетерпеливо спросил, что она про всё это думает, прозвучал с её стороны вопрос:

– А она до Пасхи могла не знать про свои три крестика?

– Вряд ли. Она, судя по словам матери, с подросткового возраста с кем только ни ширялась одной иглой, с кем только ни трахалась! Ей на эти кресты было глубоко наплевать. Совершенно ясно – она погибла по той же самой причине, из-за которой умер старый еврей. Она поняла, о чём говорит тот голос на диктофонной записи.

– Где айфон и листочек с буквами?

– В кабинете. Но только ты не получишь их, будь уверена. Я привык людей от смерти спасать, а не обрекать их на смерть.

– Я их получу, – спокойно сказала Рита, – в этом вы даже не сомневайтесь. А что касается смерти – Боже ты мой, нашли кого кем запугивать! Лису – курицей!

Гамаюнов хотел что-то возразить, но вновь вошла Ирка, на этот раз – разозлённая. На ней были трусики и футболка.

– Виктор Васильевич! – заорала она, – мне сейчас звонила Наташенька, ваша дочь! Я уже спала! Ей на городской звонил из больницы дежурный врач! Сказал, что вы недоступны! Будьте добры включить или зарядить свой кнопочный «Эрикссон», по которому уже лет пятнадцать плачет помойка!

– Прошу прощения, – отозвался Виктор Васильевич и, достав из кармана брюк свой мобильник, включил его. Ирка постояла ещё, сверкая глазищами, а потом решительно крутанулась на одной пятке и увиляла задницей к Женьке. Та её встретила злым гадючьим шипением, громкость коего наводила на мысль о целой семье гадюк. Ирка начала их давить какими-то аргументами. Вслед за тем послышался грохот, звон, и обе притихли – видимо, испугались.

Рита внимательно наблюдала за Гамаюновым. Тот звонил в ординаторскую.

– Первая хирургия, – ответил Сергей Сергеевич, двадцатишестилетний врач.

– Что у тебя там? – спросил Гамаюнов, – опять какой-то долбанный генерал проглотил часы за миллион баксов во время обыска?

– Хуже, Виктор Васильевич! У Хромцовой швы разошлись. Вы ведь мне сказали, чтоб я не лез, если разойдутся. Я вам поэтому позвонил.

Гамаюнов громко ругнулся матом. Потом сказал:

– Хорошо. Останови кровь. Через полчаса я приеду. Кто там с тобой?

– Машка Фомина.

– Тогда вообще ничего не делай! Пусть Фомина наложит повязку, потом уколет но-шпу и обезболивающее. Ждите.

Убрав мобильник, Виктор Васильевич на секунду задумался, вспоминая, сколько в баке бензина. Вспомнить ему помешала Рита. Она сказала, поднявшись:

– Виктор Васильевич! Если вы едете в больницу, возьмите меня с собой.

– Ты сошла с ума! – вскричал Гамаюнов, – мне дорога каждая минута!

– Я вас ни на одну секунду не задержу. Я уже готова.

– Имей в виду, что я провожусь там час! А может быть, два.

– Очень хорошо. Я вас подожду в машине. Когда закончите, вам придётся только зайти к себе в кабинет, чтобы взять айфон и бумагу. И все дела.

Гамаюнов понял, что эта дрянь не отцепится.

– Жди меня во дворе, – только и сказал он, после чего выбежал из квартиры и забежал в свою, чтоб надеть пиджак и взять документы.

– Папа, – высунулась из комнаты голова Наташи, – тебе звонил…

– Я всё знаю, – перебил Виктор Васильевич, сдёргивая со стула пиджак, – я еду сейчас в больницу. Возможно, мало бензина. У тебя есть телефон такси?

– Такси сейчас вызывают через приложения в интернете!

– Без тебя знаю! Мать не пришла?

– Пока ещё нет.

Когда через две минуты Виктор Васильевич выходил из подъезда, Рита ждала его во дворе. Они подошли к машине и молча сели в неё. Запуская двигатель, Гамаюнов взглянул на датчик бензина и облегчённо вздохнул. Почти двадцать литров! Повеселев, он дал резкий старт.

Глава десятая

Поцелуй Иуды

К одиннадцати часам зарядил второй в этом году дождик. Москва под ним заблестела, как глаз покойника при свечах. Уютно расположившись в машине, которую Гамаюнов припарковал около служебного входа в корпус, Рита смотрела, как белый луч больничного фонаря сливается с пеленой воды на стекле, делая её похожей на занавеску между двумя мирами. Возможно ли приподнять немножко хоть уголок этой занавески? Глупый вопрос – пока было непонятно, есть ли она вообще. Но под барабанную дождевую дробь Риту будоражила мысль о том, что вот у неё опять появился шанс достичь высоты – если и не в жизни, то в смерти. Шанс был сомнителен, но огромность увиденной высоты сомнений не вызывала. Ещё бы – Библия! Прежде чем утонуть, несчастная Кочерыжка читала Библию. Разве Слово Бога может толкнуть на самоубийство? Ни в коем случае. Книга очень неоднозначная, но ведь церковь именно на неё, наверное, опирается, осуждая самоубийц! Впрочем, не мешало этот вопрос уточнить. Достав телефон из куртки, Рита набрала номер одной из лучших своих подруг.

– Говори быстрее, – мгновенно вышла на связь Таня Шельгенгауэр, журналистка очень известной радиостанции, – у меня эфир через три минуты!

– Ночью? Эфир? – удивилась Рита, – Новый проект?

– Да, типа того. С полуночи до пяти утра я одна в эфире два раза в месяц. Чего звонишь-то, спрашиваю? Опять какой-нибудь бред вороной кобылы в лунную ночь?

– Разглядеть сейчас на небе луну может получиться только у рыжей кобылы, – съязвила Рита, – слушай, вопрос к тебе есть один. В Библии где-нибудь написано прямым текстом, что суицид – это грех?

Танечка задумалась.

– Прямым текстом – нет, – сказала она, чиркнув зажигалкой, – нужно выстраивать двухходовку. Неблагодарность Богу и недоверие к нему – грех. Написано так: «Претерпевший же до конца спасётся». Следовательно, нужно терпеть, а не заниматься самоубийством. Ты что, решила повеситься? У тебя ничего не выйдет. Ты не умрёшь в петле.

– Это почему? – оскорбилась Рита.

– Элементарно. Уж если ты умудряешься думать задницей, для тебя не составит большой проблемы ею дышать. Лучше утопись.

– А я утону?

– Чёрт! Вряд ли, – вздохнула Танечка и ушла со связи – её уже торопил звукорежиссёр.

Опустив мобильник, Рита задумалась над её словами – конечно, не над последними. С внутренней стороны больничной ограды, к которой с других сторон примыкали окраинные проулки, ночь казалась глубокой. Белые фонари, мерцающие сквозь воду, и шум дождя настойчиво звали Риту за горизонт. А тот обещал её подождать, храня неподвижность. Но тут вернулся Виктор Васильевич. Сев за руль, он завёл мотор и бодро сказал:

– Ну, всё! Дело сделано.

– Померла? – спокойно спросила Рита. Виктор Васильевич посмотрел на неё внимательно.

– Ты всегда ставишь минус там, где можно с тем же успехом поставить плюс?

– Ах, Виктор Васильевич! Вы – как все. Я не понимаю, зачем нужно прикреплять к этим знакам смыслы? Если вам кажется, что плюс – это хорошо, вспомните свою Кочерыжку с тремя крестами.

– Спасибо, – пробормотал Гамаюнов и, включив фары, погнал машину к шлагбауму. Под колёсами шелестели лужи. Охранник, выйдя из будки, сперва взял под козырёк кожаной фуражки, затем поспешно поднял шлагбаум. Когда машина вырвалась на проспект, Рита пристегнулась на всякий случай. Также на всякий случай она спросила:

– Вы не забыли айфон и лист?

– Не забыл, – сказал Гамаюнов, – но повторяю: ты не увидишь их до тех пор, пока я сам лично не разберусь во всей этой чертовщине.

– Вы абсолютно правы, Виктор Васильевич, – неожиданно согласилась Рита и замолчала на целые три минуты.

Дворники двигались по стеклу с неприятным скрипом. Стрелки часов на столбе слегка наклонились вниз от полуночи, но поток машин поредел не сильно. Как только «Нива» остановилась на красный свет перед перекрёстком возле метро, Рита вдруг сказала, взглянув на профиль хирурга:

– Виктор Васильевич! У вас очень красивый нос.

– Рита! У тебя примерно такой же, – заметил врач, держа руку на рычаге скоростей, который подрагивал.

– Это верно. Но не пытайтесь вообразить, что я – ваша дочь. Я знаю, кто мой отец.

– Твоя интонация подразумевает интригу! Так кто же он?

– Сатана.

Отщёлкнув тугой ремень безопасности, Рита бросилась на водителя, как лисица на кролика. Гамаюнов не успел сделать ни одного движения, прежде чем её руки крепко обвились вокруг него, а губы причмокнулись к его рту. Язычок у Риты был вправду дьявольский. Кровь прихлынула и к лицу, и к прочим частям Виктора Васильевича так бурно, что у него в висках застучало. Фары и фонари закружились вихрями, словно он был изрядно пьян. Но сзади уже сигналили.

– Вам пора, – прошептала Рита, резким движением отстранившись от Гамаюнова. Не успел он опомниться, как её уже след простыл. Выпрыгнув из «Нивы», она бежала к метро и вскоре исчезла среди людей, спускавшихся по ступенькам.

Виктору Васильевичу пришлось продолжить движение, хоть ему, мягко говоря, было не до этого. Он остался в глубоком недоумении. Это чувство не покидало его весь путь. Когда он, припарковав машину под фонарём, направился к дому, его внимание привлекла какая-то девушка, одиноко сидевшая на скамеечке у подъезда. Он подошёл и увидел, что это Женька. Она курила, не потрудившись прикрыть башку капюшоном. Капли дождя ползли по её взлохмаченным волосам, будто светлячки.

– Кто дал тебе сигареты? – строго спросил Гамаюнов. Женька не удостоила его взглядом. Ответ дала, и голос её был низким, глухим, почти незнакомым:

– Я не спросила, как его звать! Разве я похожа на тех, кто ищет дружков на улице? Уходите, Виктор Васильевич! Я не бью вашу дочь. Чего вы сейчас пристали?

– Женечка, идёт дождь, – заметил хирург, – а сейчас – не лето. Апрель. Легко простудиться.

– Я простужаюсь только в жару, – огрызнулась Женька, – не надо думать, что я такая, как все! Я не размазня! Я делаю только то, что мне хочется.

– Это всем хорошо известно, никто это не оспаривает. Ты хочешь посидеть в «Ниве»? С музыкой-то тебе будет повеселее! На, держи ключ.

Женька, не ответив, вскочила, и, отбежав на двадцать шагов, села на заборчик детской площадки. Чтобы продолжать её доставать, нужно было быть идиотом, и Гамаюнов пошёл домой.

Снимая пиджак, он понял, что идиотом как раз и был. Айфон и листок, лежавшие в боковом кармане, исчезли. Деньги, которые находились там же, остались. Водительские права и прочие документы, рассованные по всем остальным карманам, также были на месте.

Глава одиннадцатая

Храм Всех Скорбящих

В одном из узеньких переулков близ Большой Спасской, в дореволюционном доме с толстыми стенами, состоявшем из коммуналок, жили спасатели. Туда Рита и направлялась. Выйдя из метро «Сухаревская» в ноль сорок, она накинула капюшон и быстро зацокала вдоль Садового. Пешеходов было немного, в отличие от машин. Перейти Садовое вне подземного перехода было немыслимо. Брызги из-под колёс почти достигали Риты.

Если её отцом, как она сама недавно призналась, был Сатана, то матерью, по всей видимости, была ночь. Поэтому ей был чужд двадцать первый век, вытеснивший ночь из большого города бесконечным потоком транспорта. Даже к трём он не иссякает.

Храм Всех Скорбящих сквозь дождь поблёскивал куполами с такой сиротской тоской, что его хотелось погладить по всем сияющим головам, как брошенного котёнка. Спустившись в гулкое подземелье с мрачными стенами, вдоль которых ещё недавно располагались очень полезные и красивенькие на вид торговые павильоны, Рита застала там двух бомжей, спасавшихся от дождя. Они её знали. Дав им по сигарете, она спросила:

– Как жизнь?

– Теперь зашибись, – ответил один, наполняя дымом щуплую грудь. А другой прибавил:

– Там она, там!

Рита поняла, о чём речь. Поднявшись наверх с другой стороны кольца, она зашагала по Большой Спасской. Прямо напротив гостиницы был малюсенький магазинчик. Каким-то чудом его ещё до сих пор не стёрли с лица земли. Наверное, не заметили. Впрочем, Рите была известна природа этого чуда, так как её связывали с владелицей магазинчика очень давние отношения. Та была судебным секретарём и фотомоделью. Рита зашла. Весёлая продавщица обслуживала троих покупателей. Подождав, когда они выйдут, Рита спросила у девушки:

– Как торговля?

– Да одни презики покупают, – пожаловалась смазливая молдаванка, – а у тебя?

– А мне их приходится выдавать бесплатно, – вздохнула Рита, – прикинь, на прошлой неделе вдруг оказалось, что нет у меня бесплодия!

– Поздравляю.

– Дай мне бутылочку «Каберне», – попросила Рита, достав из кармана деньги, – как Светка?

– Светка не знает уж, кому дать, чтоб нас не закрыли! Но всё равно закроют, я думаю, даже если она Собянину даст.

– Скорее всего, – согласилась Рита и, взяв пакет с вином, вышла.

Дождь не стихал. Дорога была пуста, тротуар безлюден. Бледные фонари, возможно, лишь притворялись мёртвыми, потому что чьи-то глаза жгли Рите затылок. Она была уже очень близко от переулка, нужного ей, когда её вдруг нагнал патрульный автомобиль. Он затормозил, и Риту окликнули.

– Что тебе? – спросила она, сердито взглянув на лицо сержанта, которое появилось на правой стороне «Форда» вместо стекла, скользнувшего вниз.

– Ритка, за тобой кто-то шёл, – сообщил сержант.

Рита огляделась.

– Кто за мной шёл?

– Откуда я знаю? Как только мы его зацепили фарами, он нырнул в какую-то подворотню. Но шёл он именно за тобой. Обочиной крался – за фонарями, за остановками. Ты оглядывалась – он прятался. Будь внимательна.

– Как он выглядел?

– Виден был только силуэт – даже непонятно, женский или мужской. Тебя подвезти?

– Не надо, – решительно отказалась Рита, – спасибо, мальчики! Я вас очень люблю.

«Форд» сорвался с места, расплескав лужу, и рёв его мощного мотора быстро затих вдали. Свернув в переулок, Рита втянула голову в плечи. Вышеупомянутый дом и его двойник стояли неподалёку от улицы, но к ним нужно было идти в обход гаражей и детской площадки. Двор был освещён слабо. Рита пересекла его быстрым шагом, держась подальше от припаркованных вдоль бордюра машин и прочих предметов, могущих скрыть опасность. Патруль её запугал.

Код подъездной двери был ей известен. Открыв её, Рита поднялась в затхлом сумраке на площадку первого этажа и особым ритмом забарабанила в дверь квартиры спасателей. Ей никто не открыл. Тогда она вынула из кармана ключ и сама открыла. Теперь настало самое время в двух-трёх словах объяснить без лишних подробностей, кто такие эти спасатели.

Рита их называла спасателями в честь улицы, близ которой располагался дом – Большой Спасской. Конечно же, никого они не спасали, разве что некоторых – от ломки. Но это вряд ли можно было назвать спасательством. Их самих спасать было поздно. И жильцы дома, и полицейские уж давно махнули на них рукой, потому что первые осознали тщетность борьбы, вторые – её невыгодность. Жильцы, впрочем, продолжили бы борьбу, но у них была крепкая надежда на скорый снос и переселение. Полтора десятка спасателей занимали целую коммуналку из пяти комнат, сданную им последним живым жильцом этой коммуналки, который оформил собственность на все комнаты. Побудить его выселить таких квартирантов никто не мог – он просто боялся. Кроме того, один из спасателей, погоняло которого было Веттель, кем-то ему ещё доводился – не то внучатым племянником, не то сыном.

Веттелю было двадцать четыре года. Окончив Суриковку, он год рисовал на Старом Арбате. Именно там с ним Рита и познакомилась. А когда за красным забором, что возле ГУМа, стали расти грибы, которые спровоцировали идею сделать Москву прекрасной, для чего нужно было прежде всего избавить её от уличных музыкантов и живописцев, Веттель решил смотреть на всё это со стороны – я, дескать, вне времени! Но смотреть на всё это со стороны трезвыми глазами было никак невозможно. Когда с Арбата выжили окончательно и снимать квартиру стало проблематично, он с четырьмя такими же бедолагами снял ту самую коммуналку на Большой Спасской. Но и она им довольно скоро стала не по карману, так как работать на улицах не давали, а вот спиваться и скуриваться никто не мешал – полиция и Росгвардия не могли не признать тот факт, что внутренний мир творца должен слиться с космосом, а такую манипуляцию невозможно осуществить без перенастройки сознания. Подтянулся ещё десяток вневременных мастеров культуры возрастом от семнадцати до двадцати девяти. Вот так и образовалась на Большой Спасской целая банда этих спасателей.

Рита тихо вошла. Задвинув щеколду, она вгляделась в сумрак просторного коридора. Справа и слева поблескивали шеренги пустых бутылок. Их выставляли вплотную к плинтусам, чтобы они не путались под ногами. Двери всех комнат были закрыты. Обычно это являлось признаком крупной ссоры. Полоса света с кухни предупредительно демонстрировала большую дыру в линолеуме, которая в темноте творила немало бед, о чём говорили пятна засохшей крови вокруг неё. На кухне курили. Вдруг из неё выскочил малюсенький чёрный пёс, похожий на скотч-терьера. Но беспородный. С лаем подбежав к Рите, которая замерла посреди прихожей, он замолчал и начал её обнюхивать, дружелюбно помахивая хвостом. Это был щенок. Две двери чуть приоткрылись, и из-за них с Ритой поздоровались.

– Это ты? – громко спросил с кухни контрабасист Мишка Шильцер, первым сумевший объяснить Рите, зачем нужны на фортепиано клавиши двух цветов.

– Я, – отозвалась Рита, гладя щенка, – а что это за щенок? Откуда он здесь?

– Его зовут Тишка, – послышался из-за третьей двери, также чуть приоткрывшейся, голос девушки, – Клер его притащила с какой-то выставки. Привет, Ритка!

– Привет, Маринка.

Поцеловав щенка в мокрый нос, Рита распрямилась и отдала Маринке пакет с бутылкой вина.

– На, возьми для Клер. Она дома?

– И да, и нет.

Эти удивительные слова Рите оказались вполне понятны. Она прошла со щенком на кухню. У этой кухни был такой вид, что Фёдор Михайлович Достоевский, очень любивший описывать мрачные и убогие помещения, посвятил бы ей две страницы. За хромоногим, большим столом уныло расположились Веттель, Юра Щеглов – композитор, музыку которого было не так интересно слушать, как его размышления о бессмысленности теории музыки, Мишка Шильцер в своём дурацком строгом костюмчике, и одетые с меньшей строгостью выпускницы скрипичного факультета Гнесинки – Инга и Малика. На Инге была вязаная кофта до самых бёдер, на Малике – кимоно. Эти две красавицы и Щеглов курили, к неудовольствию Риты, не сигареты. Она на дух не переносила мелкие шалости. Тишка также их не любил. Втянув носом дым, он чихнул.

– Шла бы ты отсюда, – усталым голосом поприветствовал Веттель Риту, – тебя ещё здесь не видели!

Остальные, кажется, разделяли его недоброе настроение. Риту это нисколько не удивило.

– Я поняла, – сказала она, садясь рядом с Ингой, – Клер принесла щенка, и вы недовольны. Точнее, мнения разделились, и дело чуть не дошло до драки. Бедный щенок! Я его у вас заберу, чтобы найти ему более достойных хозяев.

– Ему здесь нравится, он прикольный! – неистово уцепилась за щенка Малика, – лично я его не отдам! Он – самое адекватное существо в этом зоопарке.

– Малика, Гитлер тоже любил собак больше, чем людей, – заметил Щегол, глубоко затягиваясь, – подумай об этом.

– Гитлер наверняка пользовался туалетной бумагой, – бросила Малика, – и что, теперь жопу не вытирать?

Щеглов возразил, что это – демагогический трюк низкого пошиба, и предложил Рите дунуть. Та разозлилась.

– Я двадцать раз тебе объясняла, что на меня не действует эта дрянь! Ты чего, тупой? Она не цепляет меня вообще! От слова совсем! Меня от неё тошнит, вот и весь эффект.

– Учёные доказали, что нет людей, которых Марья Хуановна не возносит хотя бы на третий уровень интеллектуального гуманизма, – стоял на своём Щеглов, – ты просто не так затягивалась.

– Да ты ещё поучи меня затягиваться, придурок! Но я – не Инга, которую ты вчера на скрипке играть учил. Могу натравить собаку!

Тишка, будто сообразив, о чём идёт речь, рявкнул на Щеглова. Всем стало весело. И все поняли, что щенка обижать не стоит, так как он с Ритой спелся.

– Ты ещё не ушла из книжного? – спросил Мишка, когда унылая тишина отчасти восстановилась. Рита ответила, что уволилась.

– Почему? – удивилась Инга, передавая Малике яблоко раздора в виде источника дыма, – тебе ведь ужасно нравилось там работать, это твоё!

– Вот моё опять стало ихним, – пожала плечами Рита, – через два месяца этот маленький магазинчик – кстати, один-единственный на район, закроют. Вместо него будет сетевой магазин дешёвых продуктов. Мне грустно их дорабатывать, эти месяцы.

– Чем ты будешь платить за хату? – обеспокоился Мишка. Этот вопрос с его стороны был закономерен – именно он рекомендовал Риту Ирке с улицы Молдагуловой. Они вместе учились в консерватории, где он так и не доучился.

– Деньгами, – дал ответ Веттель, который знал Риту лучше, чем остальные, – она работала в книжном не ради денег, так что едва ли особенно обеднела, уволившись из него.

– Я знаю, зачем она там работала, получая такую маленькую зарплату, – вступила в должность пресс-секретаря Риты и Малика, – она там работала для того, чтобы предлагать покупателям свои книги! Их не особенно покупают, так как рекламы нет. У неё крутые, но не раскрученные стихи.

– Спасибо за комплимент, но ты идиотка! – вспылила Рита, – моих стихов в магазинах нет! Я не издавалась и никогда нигде не публиковалась в печатном виде.

– Значит, идеи никакой не было? – изумилась Инга, качая тонкой голой ногой, закинутой на другую ногу с ногтями другого цвета, – Веттель всё врёт?

Рита вдруг заметила эту разницу в цвете – точнее, даже в оттенке красных ногтей. Поймав её взгляд, Инга раздражённо поджала ноги под стул и злобно скосила свои зелёные глазки на Малику, а та несколько смутилась. Но суть всей этой интриги для Риты так и осталась тайной, поскольку Инга, предотвращая вопрос с её стороны, повторила свой:

– Веттель врёт?

– Нет, на этот раз он не врёт. Идея была. Я впаривала Цветаеву, Блока, Маркеса, Бродского и Есенина.

– Мандельштама, – ткнул палкой в гадюшник Веттель, бросая взгляд на Щеглова, который категорически расходился с Ритой в оценке не только Марьи Хуановны, но и Осипа Эмильевича. Компьютерный музыкант напрягся, даром что накурился даже и не до третьего уровня интеллектуального гуманизма. И неспроста его кулаки начали сжиматься, а щёки – слегка дрожать. Мандельштама Рита резко отвергла.

– Я его не люблю, – призналась она, – как и Гумилёва.

– А стоит ли так гордиться тем, что ты – дура? – двинулся на неё в интеллектуальную атаку Щеглов. Рита не успела ответить, так как на кухню припёрся Сенька Блинов по прозвищу Блин. Классический гитарист. Он спросил у Риты, не принесла ли она водяры. Узнав, что не принесла, обругал всех матом, взял у Щеглова до хрена шмали, забыв спросить разрешения, и опять ушёл в свою комнату. Там была у него компания – аккордеонист Серёга и гусляр Ромка, оба из Ипполитовки.

Тишка вдруг раскрыл пасть и задышал часто.

– Он хочет пить! – догадалась Инга и встала. Достав из раковины пустую тарелку, она её сполоснула и подала щенку воду в ней.

– Но это моя тарелка! – тоскливым басом проблеял дважды ограбленный музыкальный практик Щеглов, злобными глазами следя, как Тишка лакает, – это невежливо! Нужно было, по крайней мере, спросить!

– Ты, сука, не умничай, – широко зевая, сказала Рита, – лучше ответь, как с помощью интернета быстро и точно сделать перевод текста на диктофонной записи?

– Дура! Через Яндекс-транслейтер! – с радостью оторвался от мрачных мыслей Щеглов, – или через Гугл.

– Сам ты дебил! Язык очень древний. Не знаю даже, какой. Ни Яндекс, ни Гугл его не переведут.

– Включи, я послушаю.

– Лучше вот посмотри русскую транскрипцию.

Вытащив из кармана сложенный вдвое лист со словами, составленными из букв русского алфавита, Рита вручила его Щеглову. Тот развернул. На его лице возникла сосредоточенность.

– Любопытно!

Все поднялись, подошли взглянуть. И молчали долго.

– Это средневременной арамейский, – прервала, наконец, молчание Малика, утерев рукавом хлюпающий нос. Щеглов раздражённо скосил на неё глаза.

– Ты-то почём знаешь?

– Я много раз смотрела «Страсти Христовы»! Он ведь на арамейском, с субтитрами. Это – тот же самый язык.

– Так переведи, – предложил, садясь, Мишка Шильцер. Инга и Веттель также вернулись за стол, без большой надежды глядя на Малику.

– Нет, я не могу, – покраснела та, присаживаясь на корточки, чтобы погладить собаку, – слов, которые я запомнила, нет на этом листочке. Но в фильме точно были слова, которые на нём есть!

– Да ты просто гонишь, – бросил Щеглов, – хорошо, допустим, что ты права. Это – арамейский. Но почему именно средневременной арамейский? С чего ты это взяла?

– Наш преподаватель по философии был ещё и филологом. Инга, помнишь его? Он нам много раз говорил, что во времена Иисуса Христа использовался средневременной арамейский.

Вновь воцарилось молчание. Веттель медленно набивал косяк. Розовая Инга с кружащейся головой и ленивый Мишка с твёрдым, как скала, взглядом пытались что-то сказать друг другу глазами, и дело шло у них к пониманию. Тишка вдруг облизал курносый нос Малики. Та громко хихикнула.

– Если так, то надо зайти на форум лингвистов и скинуть им этот текст, пусть переведут, – дал совет Щеглов, вернув Рите лист, – едва ли они откажутся.

– Так и сделаю.

Поднимаясь, Рита прибавила:

– Пойду к Клер.

Ответом был дружный хохот.

– Сходи, сходи к своей Клер, – проговорил Веттель, сделав затяжку до черноты в голубых глазах, – она сейчас всё, пожалуй, переведёт тебе без лингвистов! Она сейчас хороша.

Всем стало ещё смешнее. Прежде чем выйти, Рита достала из холодильника полкило останкинской колбасы, купленной Щегловым, и отдала её Тишке. Щенок вполне благосклонно принял подарок.

Глава двенадцатая

Грабёж среди бела дня

Клер была самой настоящей француженкой. Парижанкой. Русский язык она в совершенстве знала благодаря родителям – знаменитым специалистам по русской литературе, истории и культуре. Они отправили дочь учиться в Москву, в прославленный театральный ВУЗ под названием «Школа-Студия МХАТ». Красивая девушка поступила с первого раза, однако через полгодика приобщилась к великой русской культуре во всей её красоте – проще говоря, начала пить водочку. По душе ей также пришлись наркотики средней тяжести. За прогулы и аморальное поведение в конце третьего курса её из ВУЗа отчислили и погнали из общежития. Помотавшись месяц – другой без вида на жительство да с просроченной визой по чердакам, подвалам, вокзалам и чего только не предприняв, чтобы избежать депортации, двадцатипятилетняя парижанка примкнула к банде спасателей. Там она горячо подружилась с Ритой.

Клер была очень высока, тонка, длинноноса. Её лицо было злым. Но от этой злости слюнки текли не только у мазохистов и лесбиянок, но даже у феминисток и доминантных самцов, которые по сравнению со столь мощным источником напряжения начинали чувствовать себя ангелами. Короткие юбки Клер ненавидела, и никто не мог этого понять. Даже полицейские ей твердили, что прятать такие ноги под длинной юбкой или в широких джинсах – это серьёзное уголовное преступление. Парижанка им отвечала, что если дама – не курица, ей противно, когда при взгляде на её бёдра кто-то облизывается. Клер умела играть на русской гитаре – на семиструнной, и петь французский шансон, а также романсы. Этим она порой занималась возле метро, поставив рядом с собой какую-нибудь коробку для денег. Сотрудники МВД и Росгвардии начинали мешать ей только тогда, когда рядом с нею уже стояло человек двадцать.

– Пардон, мадемуазель, толпу больше трёх собирать нельзя, – вяло сообщали ей правоохранители, – здесь – не Франция. Зачехляй гитару, не то в момент посадим на самолёт!

– Эта штука так теперь называется? – усмехалась Клер, – любопытно!

И, зачехлив гитару, шла она выпить рюмку, а затем – петь и играть в другом людном месте. Такая вот была Клер.

Завернув к ней в комнату, Рита обнаружила там, кроме самой Клер, двух её соседок – Маринку с Юлькой, а также Димку-татуировщика. Димке было семнадцать. На этот возраст его и воспринимали. Маринка, сидя перед столом, негромко бренчала на своей домре. Она училась этому восемь лет. Вокалистка Юлька спала в халате на дальнем краю дивана, приткнувшись носом к стене. На ближнем краю дивана лежала голой задницей кверху Клер, красиво раскинув голые ноги. На ней была только кофточка. Опираясь на локти, Клер неподвижно смотрела прямо перед собой. Глаза её были странными. Под диваном, впрочем, валялся шприц, и этим всё объяснялось. Худенький, белобрысый Димка, сидя на стуле перед диваном, старательно татуировал попу Клер красочным гербом Французской Республики. Этот герб должен был занять маленькую часть левой ягодицы около самой щели, чтоб под трусами было его не видно. Такой же участок правого полупопия занимал двуглавый орёл, которого Димка изобразил накануне. Этот орёл размером с воробушка, даже меньше, вид имел жалкий. Но горделивый.

Как ни усердствовал малолетний татуировщик, а всё-таки находил иногда минутку для хулиганства. Пользуясь тем, что длинные ноги обворожительной парижанки были слегка раскинуты, он просовывал между ними палец и что-то там щекотал. Тогда Клер ругалась, взмахивая ногами. Маринка же, останавливая игру, строго восклицала:

– Вот идиот! Ни ума, ни стыда, ни совести!

– Но зато трёх этих полезных качеств у остальных здесь присутствующих – с избытком, – сказала Рита, войдя как раз в момент домогательства и прикрыв за собою дверь, – как дела, придурки?

– Идут на ладан, – произнёс Димка, опять берясь за работу. Он был дурак дураком, но всё же учился в художественном училище и умел играть в преферанс. Клер, повернув к Рите свой длинный нос и косо взглянув потускневшим глазом, спросила:

– Мадемуазель Марго, как вам моя задница?

– С такой задницей тебя, дура, вышвырнут из России и вряд ли пустят во Францию. Но гражданство Конго тебе дадут, если только Димка орла раскрасит под попугая.

– Я ни за что не стану орла раскрашивать, – наотрез отказался Димка, – за надругательство над орлом могут посадить!

Маринка заметила, что орёл расположен лишь на одной половинке жопы, а не на двух, поэтому надругательство невозможно. Клер не без пафоса рассмеялась, слегка качнув ягодицами. Димка очень смутился.

– Маринка, я в интернет зайду? – попросила Рита, садясь за стол, немалую часть которого занимал гудящий компьютер, – мне срочно необходимо кое-что выяснить.

– Какой цвет? – поинтересовалась Клер.

– Ты о чём? – не поняла Рита, бойко замолотив по клавиатуре.

– О выделениях!

– Да отстань ты, мерзотина!

Пока Рита, зайдя на форум лингвистов, скидывала им текст диктофонной записи, а Маринка играла вальс «Дунайские волны», Димка работу свою окончил. Клер, услышав об этом, была, казалось, шокирована.

– Дурак! – крикнула она, развратно вставая на четвереньки, – семнадцать лет ему! Может, семьдесят? Если бы тебе вправду было семнадцать лет, то я бы уже пять раз забеременела!

– Тебе ещё рановато иметь детей, – заметила Рита, глядя на монитор, – ты не обладаешь достаточной социальной ответственностью. Вот если тебе удастся хотя бы Тишку воспитать так, чтобы он не скололся, не спился и не скурился, сможешь подумать и о ребёнке. Кстати, откуда ты привела этого щенка?

– С выставки бездомных собак, которая каждый месяц проводится в Люблино, – ответила Клер и спрыгнула на пол. Взяв со стола зажигалку и пачку «Мальборо», закурила. Потом, приблизившись к зеркалу на шкафу, она повернулась к нему спиной, сделала наклон и довольно долго рассматривала свою необыкновенную попу. При этом она скептически поджимала губы, но по её лицу было видно, что ей всё нравится.

– Что, пойдёт? – важно спросил Димка, складывая в пакет свои инструменты и принадлежности.

– Да, нормально. Спасибо, Димочка.

Подойдя к висевшей на гвозде курточке, голопопая Клер со сдвинутыми бровями вынула из неё две купюры и протянула их Диме. Тот взял. Спросил:

– Почему так мало?

– Как это мало? Много!

– Ты что, совсем озверела? Мы договаривались за триста!

– Да это ты озверел, по-моему! Я вчера дала тебе двести, сегодня – двести! Это уже грабёж среди бела дня!

– Но мы договаривались за триста!

– Димулечка, больше у меня нет! – прохныкала Клер, расставляя ноги, – можешь меня теперь спереди немножко пощекотать, но только неглубоко!

Димка не замедлил воспользоваться заманчивым предложением. Клер чуть-чуть постонала, закатывая глаза, а потом сказала, что хватит, хорошего понемножку, и грубо вытолкала взволнованного мальчишку за дверь, дав ему окурок, чтоб выбросил. Закрыв дверь, стала одеваться, вполголоса подпевая игре Маринки. Надев трусы, колготки и юбку почти до щиколоток, она со спины приблизилась к Рите и поглядела на монитор. Там был перевод. И Клер прочла громко:

– «Крылатый Странник – в вечной ночи, но с ним – вечный свет милости моей, к которому не пристала скверна предательства. Пейте же со мной спасение те, кто не смог его получить до срока!» Что это, Ритка?

– Сука!

Этот почти истеричный крик заставил Маринку выронить медиатор, а Юльку – вздрогнуть, вскочить и вытаращить глазищи. Во всей квартире все стихли, кроме щенка. Тот громко залаял и, прибежав, заскрёб в дверь когтями. Юлька впустила его. Тем временем, Рита убрала текст с экрана, сперва его сохранив в специально созданном файле, и обратилась к Клер, которая перед ней стояла с раскрытым ртом:

– Извини, пожалуйста! Но ты – тварь.

– Почему я тварь? – заорала Клер, взяв на руки Тишку, который начал вылизывать ей лицо, – это что за новости?

– Я веду секретную переписку! – резко сказала Рита, – Какого чёрта ты рожу свою суёшь к монитору? Жить надоело?

– Ого! Да это угроза! – вспыхнула Клер и быстро поставила Тишку на пол. Маринка с Юлькой ещё быстрее к ней подошли, взяли её за руки и заставили сесть на стул. Клер затрепыхалась, пытаясь вывернуться.

– Сидеть! – приказала Юлька, которая отличалась жёсткостью, – и не дёргаться! А не то башку тебе откручу!

– Она угрожает! – пищала Клер, брызгая слюной, – дайте её мне всего на одну секунду! Я – в своём праве!

Рита, тем временем, забивала в поисковик: «Библия, спасение». Не сводя с монитора глаз, она возразила:

– Клер, у тебя на жопе – клеймо не только твоей свободолюбивой Родины, но и вечной вотчины Сталина. О каких правах ты смеешь вопить, коза? До полной неадекватности упоролась?

– Я за свои права буду убивать в аду и в раю! – верещала Клер, – Меня можно расчленить, но не изменить!

Именно за веру в этот красивый вздор Рита и ценила страстную парижанку. Ей захотелось с ней помириться. Но в этот миг распахнулась дверь, и в комнату вошли парни, встревоженные свинячьим визгом – Веттель, Мишка и Блин. Прочие остались стоять за дверью.

– Ритка, где ты – там драки, – заметил Блин, обводя глазами красные лица девушек, – по какой причине сцепились?

– Димку не поделили, – сказала Клер, мгновенно остыв, – вы можете быть свободны, мсье! Здесь всё хорошо.

– Это так? – обратился Веттель с вопросом к Юльке. Та, подтвердив, отпустила Клер. Так же поступила Маринка. Она была очень зла на Риту. Действительно, Блинов прав: где она, там драки! Домру чуть не разбила из-за неё!

– Я ужас как голодна, – сказала Маринка, открыв свой шкаф, чтобы убрать домру, – и Тишку надо кормить. Кто со мной на кухню?

Клер поднялась, не глядя на Риту.

– Я.

– И я сейчас тоже лопну от голода, – заявила Юлька и села, чтобы надеть носки. Она разбиралась в нотах, тональностях и гармониях куда более основательно, чем в художественных аспектах русского языка. За это Щегол её недолюбливал, говоря, что из-за таких, как она, такие, как он и Сергей Есенин, вешаются.

Из комнаты, таким образом, вышли все, кроме одной Риты. И Тишку взяли с собой. И закрыли дверь. О большем нельзя было и мечтать. Радостно вздохнув, Рита закурила лежавшие на столе перед нею «Мальборо» и продолжила изучать вопрос, который её интересовал.

Клер вернулась в комнату незаметно, так как она была босиком, а системный блок на столе шумел как бульдозер. Лицо француженки было бледным и чрезвычайно глубокомысленным, потому что она хорошо затянулась с Ингой и Маликой. Точно так же, как четверть часа назад, она подошла к Рите со спины и, сдерживая дыхание, с любопытством уставилась на экран. К её любопытству немедленно примешалось сильное удивление. Рита переходила с сайта на сайт, читала историю за историей. Между её бровями пролегли две глубокие складки. Она курила уже четвёртую сигарету, гася окурки прямо о край стола.

Вскоре после Клер пришла Юлька. Стянув носочки, она опять легла спать. При этом воскликнула:

– Помирились? Умницы!

– А? Чего? – встрепенулась Рита и повернула голову. Ей всё стало понятно. Юлька уже спала. Она засыпала молниеносно. Клер с наглой рожей стояла рядом и ухмылялась. Возобновлять скандал Рита посчитала бессмысленным. Её вдруг охватило сильное утомление. Захотелось спать. Ещё бы – третий час ночи! Кажется, эта дрянь успела разнюхать чересчур много. И чёрт бы с ней, пускай знает! Надо вызвать такси и ехать домой.

– Я сразу же поняла, что это – слова самого Иисуса Христа, – заявила Клер, – кто,кроме Него, может говорить кому-то о своей вечной милости, предлагая пить вместе с Ним спасение? Это ведь евангельская идея! Впрочем, цитата – не из Евангелия.

– Ты очень сообразительна и начитанна, – безучастно зевая, сказала Рита. Клер рассмеялась.

– Ведь у меня родители – культурологи! Они с детства меня натаскивали по всяким таким аспектам, включая Новый Завет. Я с тобой согласна – речь здесь идёт именно о ней! Да, о ней, о ней! Но что это за Крылатый Странник в вечной ночи? Я так и не догадалась. А ты?

– Я тоже не поняла.

– А где ты взяла эту диктофонную запись?

– Ты даже об этом знаешь?

– То, что знает Щеглов, немедленно узнаёт весь мир! – опять засмеялась Клер, – ну, так откуда запись?

У Риты вдруг возникла идея. Одну секунду поколебавшись, она спросила:

– Клер, у тебя есть котёнок? Белый?

– Да, но совсем немножко, – также поколебавшись и поглядев на Юльку сказала Клер, – тебе надо?

– Да.

– Ты уверена?

– Я устала, – тихо призналась Рита, чуть помолчав, – я сильно устала. Мне очень нужен котёнок.

– Ну, будь по-твоему!

Через двадцать минут Рита уже чувствовала себя совсем по-иному. К этому времени рядом с Юлькой спала Маринка, а между ними торчали уши щенка. Голоса на кухне не утихали. Парни там пили молотый кофе и источали дым различных сортов. Малика играла на скрипке, установив сурдинку, а Инга плакала, объяснившись по скайпу с другом. Было два сорок.

– Надо идти домой, – заявила Рита, вставая из-за стола, – ты меня проводишь, мадам Клико?

– Я – мадемуазель Дюшон, – улыбнулась Клер, – разве ты поедешь не на такси? Метро ведь откроется в пять утра!

– Я отправлюсь домой пешком.

– А где ты теперь живёшь?

– На юго-востоке, в Выхино. Если вдруг метро откроется раньше, чем я дойду, то я им воспользуюсь.

– Хорошо, – немножко подумав, сказала Клер, – я с тобой пройдусь, но недалеко. И прежде загляну к Веттелю. У него остались мои ботинки.

Какого чёрта ботинки Клер делали у Веттеля, Рита так и не поняла. Ей на это, впрочем, было плевать. Но она заметила, что от Веттеля вышла Клер сама не своя. Между тем, она пробыла там всего минуту, и ни одного слова Веттель ей не сказал – он ведь находился вовсе не в комнате, а на кухне! Это была загадка.

– Что с тобой, Клер? – поинтересовалась Рита, когда они выходили в мёртвую тишину двора. Дождик уже стих, и с крыши не капало.

– Ничего, – отвечала Клер, – ничего. Я просто задумалась.

Её мысли были, казалось, очень печальны и глубоки. По чёрному небу тревожно плыли низкие облака. Противоестественная борьба города и ночи пугала их. Две пары изящных тоненьких каблучков стучали по Большой Спасской неодинаково: одна – весело, а другая – вяло, подавленно. Дошагав до Садового, на котором поток машин значительно поредел, подруги свернули вправо.

– Давай, рассказывай, – предложила Клер, – откуда у тебя запись?

– Это останется между нами? – спросила Рита.

– Клянусь.

И Рита, поверив, ей рассказала всё, что знала от Гамаюнова. Шли они очень быстро. К концу истории впереди виднелся залитый ярким светом мачтовых фонарей Павелецкий мост. Чёрная река, стиснутая гранитными берегами, была похожа на затаившуюся змею – так мрачно блестела её поверхность.

– Шарман! – воскликнула Клер, отбрасывая окурок, – в Страстную пятницу женщина, находясь в клинической смерти от сотрясения мозга и очень сильной кровопотери, действительно угодила в ад. Там был Иисус, который, как ты прочла час назад, спускался туда, чтобы говорить с мёртвыми.

– Но ведь Он это делал один – единственный раз – в ту самую пятницу, когда был распят на кресте! – возразила Рита, – нигде не сказано, что Христос спускается в ад перед каждой Пасхой. Или я что-то путаю?

– «Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел!» – улыбнулась Клер, – муж тёти Марины был прав: Иисус – вне времени. Его смерть, как и Его жизнь – вечна!

Рита была ошеломлена.

– Муж тёти Марины? – пробормотала она, – ты близко знакома с Мариной Влади, вдовой Высоцкого? Или брешешь?

– Я не брешу, – обиделась Клер, – моя мать с ней квасит примерно так же, как мы с тобой! Она – моя крёстная, если я ничего не путаю. Но могу и напутать, мне ведь на это было плевать! Я не верю в Бога. То есть, не верила ещё десять минут назад! А теперь я знаю: Бог есть. И знаю, что сын Его – наш Спаситель!

Они уже входили на мост, река под которым сверху была похожа не на змею с яркой чешуёй, а на замедляющийся поток расплавленного свинца. Машин почти не было, ибо время приблизилось к четырём. Здания уснувшей столицы напоминали дочерна выгоревшие пни, торчащие из серебряного тумана.

– Так Иисус – вне времени? – уточнила Рита, не без труда поспевая вверх по мосту за юной и длинноногой француженкой, – значит, он…

– «Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел!» – повторила Клер строку из Высоцкого, – гвозди до сих пор рвут его ладони, и кровь его до сих пор течёт, и он до сих пор спускается в ад, где говорит с мёртвыми! И теперь ты знаешь, о чём.

– Не знаю! – вскричала Рита, – что это за Крылатый Странник в вечной ночи? Откуда у него вечный свет милости Христа?

– Ты так и не поняла, кто этот Крылатый Странник? Правда не поняла?

Рита изумилась.

– Как будто ты поняла!

– Я – да.

– Тогда объясни! Кто этот Крылатый Странник? Ну, говори!

– Прости, не могу, – ответила Клер и остановилась. Остановилась и Рита. Они стояли на самой высокой точке моста. Всё вокруг сияло морем огней, подёрнутым предрассветной туманной дымкой. Клер очень пристально поглядела на Риту, затем – на город вокруг. И, одним прыжком взобравшись на парапет, шагнула вперёд.

Рита слишком ясно поняла взгляд подруги, чтобы не быть готовой к этому шагу. Одной секунды хватило ей для того, чтобы снять ботинки и куртку. Бросившись в реку с высоты пятого этажа, Рита ощутила такой свист ветра в ушах, что мелькнула мысль: уж не Соловей ли разбойник этот Крылатый Странник, к которому так ретиво ринулась Клер? Вода была, разумеется, не парным молоком – ещё бы, апрель! Едва сошёл лёд. Невольно вдохнув при соприкосновении с нею и чудом не захлебнувшись при погружении, Рита почувствовала во рту солёное. Разве море? Откуда соль? Много лет назад Рита занималась плаванием почти профессионально – потому джинсы и блузка, в которых она была, не сильно ей помешали. Вынырнув и одним рывком подняв на поверхность Клер, которая погружалась медленно, она сразу всё поняла. Несчастная Клер ударилась о фанеру, плывшую по реке. Она выплывала из-под моста. Дьявол её знает, откуда она взялась! Из раны на голове у девушки текла кровь. Клер была без чувств. Это облегчало Рите задачу. Правой рукой она ухватила самоубийцу за капюшон, а левой стала грести к ближайшему берегу. Тот, конечно же, был отвесным, но вдалеке виднелся причал с чугунными столбиками по всем четырём углам и тяжёлой цепью на них. Над ним поднимались к набережной ступени гранитной лестницы.

Когда Рита выбралась на причал, выволокла Клер и перевернула её ничком, у неё самой в глазах всё вдруг задвоилось. От холода и неимоверного истощения сил она, как и Клер, лишилась сознания.

Глава тринадцатая

Ирка сводит счёты

В хипстерском ресторанчике на Лубянке дела у Ирки шли хуже некуда. Белые, со смешными бантами туфли, которые посчитала бы старомодными даже Анна Австрийская, продолжали терроризировать её нежные ноги. Никакие пластыри не могли уменьшить её страдания. Все попытки договориться с начальством, чтобы ходить в какой-нибудь другой обуви, неизменно оканчивались одним: не нравится – пошла вон. Вдобавок, рояль, на котором что только не играл очень неплохой музыкант, решили убрать, сочтя его слишком сильным уходом в ретро, и заменить электроникой. Пианист, услышав об этом, сразу уволился. Но рояль всё ещё стоял. Стоять ему оставалось несколько дней, и Ирка теперь просто не могла взглянуть на него без слёз. Он ей очень нравился, хоть она к нему и не подходила.

Отпахав смену, в которую зазвучала новая музыка, а потом ещё отучившись, она пришла домой разъярённая. Квартирантка Рита, уже неделю лежавшая с воспалением лёгких, благодаря тяжёлому состоянию увильнула от её гнева. Но бедной Женьке, которая вместе с мальчиком из соседнего дома смотрела на ноутбуке фильм, досталось не по заслугам. Конечно, оба они валялись в одних трусах, ну и что такого? В шестнадцать лет надо в куклы, что ли, играть? Презики убрали, трусы надели – что, спрашивается, орать-то? Однако, бедный мальчишка вылетел из квартиры ровно в том виде, в каком он был, а его одежда вылетела в окно. Этакое дело Женьке, понятно, не по душе пришлось. Грянул бой. Разнимала Рита.

– Вы просто суки! – проговорила она, вылив на взбесившихся идиоток ведро холодной воды и опять забравшись под одеяло, – если вы ещё раз такое себе позволите, я начну искать другую квартиру! Ясно?

– Сука – она, – проворчала Женька, ползая с тряпкой по полу, – придолбалась на ровном месте! Я ей башку скоро оторву!

Старшая сестра, храня гордый вид, переодевалась. Напялив джинсы и водолазку с продранным рукавом, она обратилась к младшей с вопросом, кто сейчас дома у Гамаюновых.

– А я знаю? – взорвалась младшая, – сунь туда помойное своё рыло и посмотри!

– Мне нужен фотограф с аппаратурой профессионального уровня, – продолжала Ирка, не опускаясь до перебранки со своим жалким подобием, – а Наташкин парень – ну, этот, новый… кажется, Феликс его зовут – именно фотограф. Не у неё ли он пребывает в данный момент?

– Я пока ещё недостаточно морду тебе набила, чтоб её фоткать! – не шла на мир юная развратница, – отвали!

Тут опять раздался слабый голосок Риты.

– Ирка, Наташа двадцать минут назад сюда заходила – просила штопор, чтобы открыть бутылочку, – сообщила она, – фотограф сейчас, наверное, с ней. Если ты не хочешь разрушить ещё одну эротическую идиллию, тебе лучше поторопиться.

Сочтя этот совет мудрым, Ирка надела шлёпанцы и помчалась к двери. Уже открыв её, спохватилась:

– Риточка, как твоё самочувствие? Тебе Женька купила швейцарский антибиотик, который Виктор Васильевич посоветовал?

– Я его уже ей вколола, – нанесла Женька своей сестрице самый страшный удар, на который только была способна её фантазия, – внутривенно!

Однако Ирка, узнав, что её сестра не тупица, в злобных конвульсиях не забилась, а понеслась во весь дух к соседям. Стала звонить. Открыла Наташа – к счастью, ещё одетая.

– Натали, мне нужен твой Феликс! – вскричала Ирка после обмена приветствиями, – он, случайно, не здесь?

– Он здесь. Зачем он тебе?

– Я хочу, чтоб он заморочился на часок моими ногами!

Наташа дверь не захлопнула, потому что знала Ирку великолепно. Когда студентка консерватории волновалась, то становилась во всём похожей на свою младшую сестру Женьку, которая не всегда выражала словами именно то, что пыталась выразить. С Иркой явно происходило какое-то сумасшествие, это было очень заметно. Пользуясь тем, что Дуньки и отца с матерью дома нет, Наташа втащила свою соседку на кухню, где сидел Феликс, и предложила ей сформулировать свою мысль как-нибудь яснее. Тут же и выяснилось, что Ирка намерена разместить в соцсетях фотографии своих голых ступней, до крови натёртых скверными туфлями, чтобы сделать подлому ресторану антирекламу – смотрите, мол, до чего там доводят официанток!

– Но ведь тебя мгновенно уволят, – заметил Феликс, очень приятный парень лет двадцати четырёх, – ты этого добиваешься?

– Нет, конечно! Зачем мне это? Я ведь могу уволиться и сама, что скоро и сделаю! Мне работать там невозможно. Они сознательно портят всё, что делает меня мной, начиная с ног и кончая музыкой! Зло должно быть наказано. Фотографии наберут пару миллионов просмотров – если, конечно, будут иметь высокое качество и идейную обоснованность. Вот для этого нужен ты.

– Пару миллионов просмотров? – переспросила Наташа с огромным скепсисом, – с какой стати?

– Больше, – вдруг сказал Феликс, сделав глоток красного вина, – она ведь похожа на Анжелику Варум! Кошмарно похожа. Эротика в таком образе привлечёт большое внимание. Я сниму на айфон, но сниму, как надо. Ты интернет взорвёшь!

– Никакой эротики! – праведно замотала головой Ирка, – я догола раздеваться не собираюсь!

– Этого и не требуется. Браслетик можно оставить.

Это была, конечно же, шутка. Ирка смотрелась достаточно эротично даже в потёртых джинсах и водолазке с порванным рукавом. Пройдясь по квартире, Феликс велел Наташе убрать предметы с письменного стола в её комнате и красиво расположил на нём Ирку, снявшую обувь. Ирка уселась боком к окну, другим боком – к камере, повернув лохматую голову, чтобы взгляд устремлён был немного искоса в объектив. При этом правую ногу она согнула, обхватив голень сцепленными руками, а левую под неё подсунула, чтобы продемонстрировать нижнюю сторону своей маленькой и изящной ступни.

– Да она заклеена у тебя! – вскричала Наташа и, подойдя, содрала с ноги Ирки пластыри. Ирка ойкнула. Присмотревшись к её стопе, Наташа признала, что так и есть, натёртости впечатляют. И отошла.

– Сделай взгляд надменным, как будто смотришь из «Мерседеса», – распорядился Феликс, готовясь фотографировать, – нет, агрессию убери! Вспомни «Незнакомку» Крамского. Приподними подбородок! Вот так, отлично.

– Да, ничего! Но надо ведь показать и вторую ногу, – сказала Ирка, когда ей дали взглянуть на готовый снимок в айфоне, – теперь другим боком сесть?

– Да, но сядь лучше по-турецки. Ага, вот так! Наташа, отдери пластыри!

Третий снимок был со спины, с повёрнутой профилем головой и попой на пятках. А для четвертого снимка Ирка легла на живот, уткнув подбородок в приподнятые ладони и согнув ноги в коленях так, что обе её подошвы с кровоподтёками оказались выше растрёпанной головы. Как раз в такой позе её и застали Дунька, Виктор Васильевич и Елена Антоновна, возвратившиеся из долгой поездки в торговый центр, где они покупали Дуньке всякие вещи для заграницы. Ирка смутилась невероятно. Но когда Феликс с Наташей всё объяснили, она краснеть прекратила, так как вошедшим стало смешно. Спрыгнув со стола, Ирка вознамерилась прошмыгнуть между Виктором Васильевичем и Дунькой. Но Гамаюнов вдруг задержал её.

– Как там Рита?

– Я думаю, хорошо, – ответила Ирка, – Женька ей уколола антибиотик, который вы порекомендовали.

– Женька? – напрягся Виктор Васильевич, – тогда вряд ли всё хорошо! А впрочем, посмотрим. Передай Рите, что я сегодня заглядывал в неврологию, где её подруга лежит с травмой головы. Она уже ходит.

– Кто, голова? – не очень смешно пошутила Ирка, – или подруга?

– Обе. Но иногда – по разным маршрутам.

Дунька с Наташей заржали так, что матери сделалось за них стыдно.

– Витя, что ты несёшь? – крикнула Елена Антоновна, – ты ведь врач!

– Да шучу, шучу! Не всё так кошмарно. Потеря памяти – минимальная.

– Преогромное вам спасибо, Виктор Васильевич, я всё Риточке передам, – заверила Ирка и убежала, забыв про шлёпанцы. Ей пришлось за ними вернуться.

Наташа тут же ей скинула фотографии на фейсбук, и она их выложила везде, где только было возможно, снабдив подробными объяснениями, откуда взялись на её ступнях кровавые раны. Женьки в квартире не было. Вероятно, она отправилась утешать своего приятеля. Рита тихо спала, завернувшись в толстое одеяло. Даже под ним её бил озноб. Легла спать и Ирка. Но вскоре ей пришлось встать, потому что к Рите вдруг заявилась её подруга – очень красивая молодая блондинка Света, работавшая судебным секретарём. Ещё у неё был маленький бизнес, а также съёмки в голом и полуголом виде для «Космополитен» и других глянцевых журналов. После того, как она поболтала с Ритой и приготовила ей эквадорский кофе, Ирка с ней поделилась своей воплощённой уже идеей по поводу размещения фотографий. Свете эта идея очень понравилась.

– Молодец, – сказала она, – а они – ублюдки! Я ненавижу тех, кто людям мешает жить, навязывая дурацкие правила. Вот такие мрази приделали всей стране вместо головы телевизор, и она рада! Я из-за них потеряла всё!

– Потеряла всё? – удивлённо переспросила Ирка, – что же у тебя было кроме того, что осталось?

– Ирочка! У меня была вещь, которая стоит невероятно дорого, но продать которую можно только за три копейки. Ты догадалась, что это?

– Нет, – со стыдом ответила Ирка после минутного напряжения всех ресурсов своего мозга.

– Да это ничто иное, как чувство собственного достоинства.

Выпив с Иркой по рюмочке коньяка, Света удалилась, позвякивая ключами от «Мерседеса». На смену ей притащилась Женька, пьяная в хлам. С большим наслаждением дав ей в рыло, на что никакой реакции не последовало, студентка консерватории вновь направилась спать, надеясь на то, что Женька уснёт под столом на кухне, куда она завалилась.

И Ирка не просыпалась десять часов. Её младшая сестрёнка припёрлась и легла рядом только под утро. В семь сорок пять Ирка погнала её в колледж, хоть это было чистой воды садизмом. Справиться с шестнадцатилетней кобылой помог шантаж. Старшая сестра пригрозила, что если та не пойдёт учиться, то холодильник будет заперт на ключ – приделать к нему замок проблемы никакой нет. Угроза сработала.

А у Ирки день был свободный. В одиннадцатом часу ей вдруг позвонили из ресторана. Это был менеджер по работе с сотрудниками.

– Завтра у тебя последняя смена, – сообщил он. Ирка поперхнулась горячим кофе.

– Как? Почему? Я чем-то проштрафилась?

– Завтра у тебя последняя смена, – повторил менеджер и ушёл со связи. Не допив кофе, Ирка уселась за ноутбук. Всё стало понятно сразу же. Ресторан, в котором она работала, за ночь стал знаменитым на всю страну. Несколько сот тысяч интернет-пользователей запальчиво обсуждали её ступни, натёртые туфлями. Тогда Ирка ринулась к Рите. Та не спала. Курила, лёжа в постели.

– Как самочувствие? – первым делом осведомилась Ирка.

– Получше. Чего тебе?

Ирка рассказала всё в двух словах. Её рассказ вызвал глубокое недоверие и иронию.

– Пошла вон! Я тебе что, Женька – вешать мне лапшу на уши?

Пришлось сбегать за ноутбуком и чашкой кофе, которую попросила Рита.

– Мать твою в жопу! – вздохнула та, пройдясь по рунету и осознав, что Ирка не брешет, – зачем ты всё это сделала? Дура, что ли?

– Они меня задолбали!

– Так чем же ты сейчас недовольна, Ирочка?

– Всем!!!

Рита поняла. Выпроводив Ирку вместе с её ноутбуком, она спокойно допила кофе, после чего взяла телефон и набрала Танечке Шельгенгауэр. Но у той был эфир. Она позвонила Рите через пятнадцать минут.

– Дроздова, привет! Как ты себя чувствуешь?

– Как акула, вытащенная на берег. Хочется всех сожрать, но как-то уж очень трудно пошевелиться.

Танечка засмеялась. Она, судя по всему, курила на лестнице.

– А вторая акула как?

– У неё, по словам врачей, провал в памяти. Кто она – понимает, и где находится – понимает, и где живёт – понимает, и почему она там живёт – тоже понимает, а вот почему прыгнула с моста – вообще не в курсах!

– Серьёзно?

– Да. Говорит – не помню, и всё, хоть режьте!

– Какой у неё диагноз?

– Да самый обыкновенный. Частичная амнезия от сотрясения мозга.

Кто-то с Танечкой поздоровался, и она пискляво ответила. Потом вновь обратилась к Рите:

– А ты догадываешься, почему она прыгнула с моста?

– Танюха! У тебя тоже частичная амнезия? Я ведь тебе сто раз говорила: нет!

– Но ты ведь всё время об этом думаешь! Версий двадцать, наверное, уже есть?

– Танька, никакие версии невозможны, пока я не догадаюсь, кто такой этот Крылатый Странник, несущий свет милости Христа. А как только догадаюсь – наверное, утоплюсь. Ведь Верка и Клер каким-то образом поняли, кто он! Не знаю, как, но сообразили!

– Так значит, ты продолжаешь думать, что у тебя есть подлинный голос Христа в аду? – помолчав, спросила корреспондентка.

– Таня! Ты – иудейка, поэтому тебе сложно в это поверить. Но сопоставь все факты. Да, Иисус три дня, от смерти до воскрешения, был в аду, потому что взял на себя грехи всех людей. В Писании говорится: «И мёртвым, сшед, проповедовал». В аду, мёртвым! Кому, как не Иисусу, могут принадлежать такие две фразы: «Крылатый Странник – в вечной ночи, но с ним – вечный свет милости моей, к которому не пристала скверна предательства. Пейте же со мной спасение те, кто не смог его получить до срока!» Символ спасения – кровь Христа, которую пьют в момент причащения. Иисус причащался вместе с апостолами из чаши, которую называют святым Граалем. Иуда также пил из неё, но к ней не пристала скверна предательства, ибо кровь Христа очищает всё! И Клер намекала мне на Грааль, прежде чем пошла за ботинками. Я нисколько не сомневаюсь, что речь идёт о Христе и святом Граале.

– Который вдруг оказался в руках какого-то странника? – перебила Танечка, – что за бред? При чём здесь Крылатый Странник? И почему Иисус об этом рассказывает в аду?

– Именно над этим я и ломаю башку! – простонала Рита, – Танька, ты шаришь даже и в Новом Завете гораздо лучше меня, хоть я – христианка. По крайней мере, меня во что-то там окунали, когда я маленькая была. О чём Иисус мог говорить с мёртвыми? Есть какие-нибудь вменяемые идеи на этот счёт? Всё, что в интернете – неубедительно!

– Я ни разу не углублялась в этот вопрос, – призналась корреспондентка, – но я пороюсь, поспрашиваю. Вот чёрт! Ты меня всё-таки втянула в эту бредятину! Представляешь?

– Танечка, у меня к тебе ещё одно дело есть, – заспешила Рита, почувствовав, что её подруге опять пора возвращаться в студию, – я не знаю, как помочь Ирке. Её хотят…

– Риточка! Плевать мне, кто твою Ирку хочет, – зло перебила Таня, уже стуча каблучками по коридору, – но если дело серьёзное, напиши. Через полчаса прочитаю.

Глава четырнадцатая

Мурка

На другой день, уже поздним вечером, в ресторан «Провокация» на Кузнецком мосту вошли три персоны, вызвавшие огромный интерес персонала и посетителей. Почти все схватили мобильники, и защёлкали фотокамеры. Некоторые попытались даже сфотографироваться с тремя знаменитостями, но те отвергли эту затею очень решительно. Это были скандальный разоблачитель коррупции Алексей Новальный и две известные журналистки, его приятельницы. Одну из них звали Танечка Шельгенгауэр, а вторую – Ксения. У неё была замечательная фамилия, хитрый взгляд и умная нижняя часть лица, чётко унаследованная от папы. Он был профессором. Когда дама-администратор, похожая на красивого робота, проводила троицу к столику вдалеке от танцпола, ей пришлось стать похожей на человека, так как со стороны гостей прозвучал слишком сложный для электронного интеллекта вопрос. Усевшись за стол, они поинтересовались, где провокация. На попытку дамы понять, чего от неё хотят, гости объяснили, что ресторан должен соответствовать своему названию, а на это даже намёка нет! Всё очень стандартно, как и везде – скачущий диджей за вертушкой сводит треки дабстепа, а молодёжь пляшет на танцполе под дудку моды и времени.

– Ведь у вас есть рояль, – указала Танечка длинным пальчиком на несчастную лакированную громадину, отодвинутую к стене, – почему на нём никто не играет?

– Менеджмент принял решение изменить формат музыкального оформления ресторана, – сказала девушка, – пианисту пришлось уволиться, к моему огромному личному сожалению. Что поделаешь, жизнь диктует свои законы!

– Нельзя так с пианистами обращаться, – строго сказал Новальный, – пришлите к нам, если можно, официантку Ирочку.

– Ирочку?

– Да, брюнеточку, у которой ноги натёрты, – подала голос Ксения, – я намерена пригласить её на ток-шоу, и вот хочу посмотреть, умна ли она? А то вдруг ещё начнёт у меня в эфире на всю страну этот ресторан матом крыть! Как вы полагаете, такое с её стороны возможно?

– Ни в коем случае, – замотала головой дама, – Ирочка у нас замечательная, и мы её очень ценим!

И она вприпрыжку помчалась на поиски очень ценной сотрудницы. Эти поиски не особенно затянулись – Ирка хромала с подносиком исполнять какой-то заказ. Перепоручив его другой девушке, метрдотелиха потащила несчастную хромоножку к директору ресторана. Этот пост занимала тридцатилетняя стерва, жена какого-то генерала. Как раз именно она Ирку и травила.

Через четыре минуты студентка консерватории в дорогущих туфлях с ног директрисы стояла перед тремя знаменитостями.

– Как ноги? – спросил Новальный, разглядывая её с большим интересом, – ещё болят? Кровь, по крайней мере, остановилась?

– Ещё бы ей не остановиться, она уже наполнила души всей прогрессивной общественности, – сострила радиожурналистка Танечка, – принеси, пожалуйста Лёше с Ксюшей по двести грамм коньяку, а мне – черный кофе. Я, к сожалению, за рулем. Отличные туфли.

Лёша и Ксения заказали также один куриный салат со спаржей и артишоками на двоих. У Ирки мелькнула мысль, что есть будет одна Ксения, а Новальный в силу привычки будет рассказывать овощам, что вилка, которую в них втыкают, могла бы быть золотой, если бы не коррупционная схема её закупки. Вслух повторив наименования, Ирка бросилась исполнять заказ. Алексей Новальный, глядя ей вслед, сделал комплимент её задней части.

Тем временем ресторан, ещё полчаса назад заполненный на две трети, был уже под завязку. И люди шли, но их не впускали. Благодаря соцсетям и мобильной связи новость о том, что Лёша, Таня и Ксюша заехали в «Провокацию» на Кузнецком, за один миг облетела город. Официантки сбивались с ног, а все остальные фотографировали. Последний свободный столик достался трём посетителям весьма мрачного вида. Одним из них был старик угрюмой наружности. С ним уселась пара унылых мордоворотов. Видимо, это были телохранители. Старикашка не сводил глаз с Новального, а когда их взгляды пересекались, делал попытку изобразить на своём лице какую-то провокацию. Оставалось только предположить, что это была реакция ресторана на высказанную претензию.

– Ирочка, погляди на этого старичка, – указала Танечка ложечкой на приметную троицу, когда Ирка расставила на столе заказ. Последняя повернулась.

– Гляжу. Его рожа кажется мне довольно знакомой.

– Неудивительно. Это Александр Андреевич Лимонханов, великий русский писатель. Старайся не приближаться к нему, а то он тебя попытается изнасиловать. Это ему, конечно же, не удастся, даже если двое мордоворотов будут тебя держать. Но тебе, я думаю, всё равно будет неприятно.

– Но почему именно меня? – удивилась Ирка, – кстати, он смотрит только на Лёшу!

– Лёшу он вознамерился проинтервьюировать, а тебя – изнасиловать, – пояснила Ксения, смочив горло рюмочкой коньяка, – его тянет к жгучим брюнеткам.

– Я на него подам заявление!

– Он тогда про тебя напишет большую книгу, и все узнают, что ты – шпионка, а он всего лишь хотел сбрить волосы с твоей письки, поскольку это – антенны, через которые ты улавливаешь сигналы от ЦРУ. Так что, будь внимательна!

– Непременно, – пообещала Ирка и убежала, делая большой крюк в обход старика. В дорогущих туфлях ей было бегать очень легко.

– Забавная девочка, – произнёс Новальный, наколов вилкой пару кусочков спаржи, – Танюха, это и есть твоя подруженция? Никогда бы даже и не подумал! Что у тебя с ней может быть общего?

– Лёшка, ты плохо кончишь, поскольку вечно всё путаешь и городишь какие-то огороды, – вздохнула Таня, – она – подруга моей подруги, которую зовут Рита Дроздова! Правда, у Ритки с ней общего ещё меньше, чем у меня, она вообще человек заоблачный. Я понятия не имею, что их там связывает! Могу лишь предположить, что склонность публиковать свои кровоизлияния в интернете.

– Она вообще отбитая, эта Рита Дроздова, – кивнула головой Ксения, – Я читала её стихи. Это сумасшествие! У нас уже реально ребят сажают за нанесение тяжких телесных повреждений ментам бросанием в них арбузными семечками, а эта красавица предлагает разрушать храмы! Ой, только не надо мне про Пилата напоминать, хорошо? Попробуйте прокурорам о нём напомнить. Тогда Госдума мгновенно примет закон об уголовной ответственности за напоминание прокурорам о разрушении храма в Ершалаиме!

– Тише, Ксения, тише, – шепнул Новальный, – дедушка навострил на тебя рога, хоть ты – не брюнетка!

Действительно – Александр Андреевич, без особых усилий поднявшись из-за стола, вразвалочку направлялся к трём знаменитостям. Впрочем, сам он едва ли им уступал популярностью, поскольку его лицо порой было невозможно убрать с экрана, даже переключив на другой канал. За всеми столами его узнали и указали на него пальцами, но пофоткаться с ним желающих не нашлось.

– Приветствую вас, господин и две его дамы! – менее пьяненьким, чем всегда, голоском проблеял морщинистый литератор, без церемоний сев напротив Новального, между Таней и Ксенией, – вы позволите?

– Ба! Александр Андреевич! – заорал Новальный, рискнув войти в роль Коровьева, – счастье-то! Не прикажете ли, пардон, закусить, Александр Андреевич? А? Ведь вы не закусывали, мне кажется!

– Виноват, – грозно просипел седой литератор, сливаясь с образом Никанора Ивановича, – какие тут могут быть закуски? Я извиняюсь, вы – лицо официальное?

– А твоё какое собачье сердце? – резко ушёл от цитат Новальный, – простите, собачье дело? Ещё раз простите – ваше! Да, я – лицо неофициальное, но когда я стану официальным лицом – а это произойдет сразу после следующих президентских выборов, я назначу вас министром внутренних дел, Александр Андреевич. А как только все внутренние дела сделаются вашими – дворники их смогут легко убрать, так как они станут собачьими! Таким образом, упразднится целое министерство с мощной коррупционной основой. Как вам задумочка, Полиграф Полиграфович?

– Лёша, ты опустился до оскорблений, – вздохнула Ксения, – Александр Андреевич хочет выпить, поэтому и пришёл. Вы будете пить коньяк, Александр Андреевич?

– С вами употреблять алкоголь я отказываюсь, дражайшая Ксения Анатольевна, – отрицательно помахал своими седыми космами Александр Андреевич, – вы – предательница!

– Мой Бог! Кого же я предала?

– Именно того, к кому сейчас обратились – своего бога, ибо ваш бог – золотой Телец! А вы его предаёте – дружите с теми, кто хочет сделать нашу страну слабой и зависимой, то есть – нищей. В нищей стране кто будет вам хорошо платить за пошлость и мерзость, которую вы плодите в средствах массовой информации, Ксения Анатольевна? Вот ваш друг и единомышленник, Алексей Анатольевич… Кстати, кстати! А почему у вас – одно отчество? Не один ли у вас отец? И не Сатана ли имя ему?

– Наконец-то вы начинаете прозревать, господин Лимонханов! – вскричала Танечка, наставляя сзади Александру Андреевичу рога из двух пальцев, что было сразу заснято десятком камер, – а то заладили – ЦРУ, Госдеп, Пентагон, всемирный еврейский заговор, мировое правительство! Бери выше! Сам Сатана спонсирует наших оппозиционеров, вот кто! Об этом и расскажите сегодня в телепрограмме у Соловьёва. Пусть вам похлопают.

– Вот с тобой я выпью, Танюшечка, – улыбнулся писатель, делая знак проходившей мимо официантке подать бокал, – ты – не Ксения Анатольевна, никого ни разу не предавала! Ты – очень твёрдая и последовательная мразь.

Танечка нисколько не оскорбилась, и они выпили. После этого литератор опять вернулся к своим пажам. Музыка давно уже смолкла, так как диджей, очевидно, выработал ресурс искромётности. Молодёжь, которая также выдохлась на танцполе, теперь накачивалась спиртным, громко обсуждая Новального – конечно, не без расчёта вызвать его на спор. К столику, за которым сидел скандальный разоблачитель, снова подошла Ирка.

– Ещё что-нибудь желаете, господа? – спросила она.

– Садись за рояль, – предложила Танечка, – поиграй.

– Это невозможно! – вспыхнула Ирка.

– Без тебя знаю, что невозможно. Но будь добра совершать даже невозможное, когда я об этом прошу!

Делать было нечего, села Ирка к роялю. И, подняв крышку, стала играть. Начала она с третьей части «Лунной сонаты», ибо не далее как сегодня Рита дома просила её исполнить именно это произведение. Сама Рита тоже играла его, но плохо. Про игру Ирки сказать такое мог только её придирчивый педагог по специальности. Когда ресторан внезапно и сокрушительно захлестнула буря аккордов, все опустили свои бокалы и перестали есть, а также общаться. После Бетховена прозвучала «Мурка» – да не простая, а с джазовыми гармониями, а затем – «Семь сорок», «Моя Марусечка», ещё больше ошеломившая публику, и канкан. Завершила Ирка таким убийственным рок-н-роллом, что половина народу ринулась на танцпол, и официантке пришлось молотить по клавишам до тех пор, пока все танцоры не повалились. Руки аж онемели.

Домой её везла Танечка. Всю дорогу Ирка общалась по телефону с директором ресторана, выслушивая различные предложения. Ни одно её не заинтересовало. Она уволилась.

Глава пятнадцатая

Ужасная смерть

Выйдя из служебного лифта, Дунька с четверть минуты пряталась за углом лифтовой площадки, скользя глазами по длинному коридору и размышляя, как поступить. Дело было сложное. Не хотелось сейчас столкнуться здесь с кем-то, кроме отца. Коридор, по счастью, был пуст. Выработав план, Дунька прошмыгнула по чисто вымытому линолеуму к ординаторской и чуть-чуть приоткрыла дверь, чтоб увидеть всё, что происходило внутри, а самой остаться не запримеченной. Но не тут-то было! Глазастая дылда Прялкина, как всегда, смотрела в нужную сторону.

– Входи, Дунька! – весело заорала она, ставя чашку в блюдце. Дунька вошла. А как было не войти? За столом сидели, кроме ужасной Прялкиной, и Ирина Евгеньевна, и Лариса, и Александр Петрович, и Алексей Борисович, и медсёстры какие-то – словом, все, кто Дуньке был сейчас нужен, как геморрой. И все на неё уставились, перестав пить чай, а может быть – ещё что-то, Дунька не разглядела.

– К отцу пришла? – продолжала вгонять её в краску Прялкина, – за деньгами? Тебе ведь, вроде, купили всё!

– Да не за деньгами я, – протянула Дунька, по-детски вытянув губы в трубочку, – по другому делу!

– Не ври! У тебя на морде написано твоё дело. Получка у папы будет только через три дня. Ты, Дунька, кончай трепать ему нервы, слышишь? За ним уже целый год кардиолог ходит, просит пройти обследование!

– Дуняша, он у себя в кабинете, – вырвала Дуньку из паутины моральных мук Ирина Евгеньевна, – но, по-моему, не один.

Предостережение не смутило Дуньку – после гадюки-Прялкиной ей никто уже не был страшен. Поблагодарив Ирину Евгеньевну, она скоренько повернулась, но не успела сделать и шага, как Алексей Борисович, чёрт бы его побрал, поинтересовался, куда она собирается поступать.

– В РГЮА, – ответила Дунька, толкая дверь.

– Скромное желание! Почему именно в РГЮА?

– Алексей Борисович! Потому, что Виктор Васильевич ректору РГЮА удалил желчный пузырь, – опять влезла Прялкина, – вы забыли?

Что-то пробормотав, Дунька быстро вышла из ординаторской и открыла дверь кабинета, который располагался рядом. Переступив порог, замерла. Ей стало понятно, что зря она так воодушевилась. Виктор Васильевич, изнурённо сидевший перед своим столом, был нетрезв. Коллеги могли этого не видеть, однако Дунька слишком хорошо знала, о чём свидетельствует едва различимый жёлтый кошачий блеск в глазах папочки. Полбутылки он точно выжрал – и хорошо, если закусил!

С другой стороны стола сидел кардиолог, Владимир Юрьевич. Слева, в кресле, расположилась невролог, Мария Павловна. А на узком диванчике притулились Рита – та самая, что снимала у Ирки комнату, и ещё какая-то девка, также очень красивая и с гитарой в чехле. Гитара была точно не отцовская, та лежала на подоконнике. Все опять на Дуньку уставились. И опять она покраснела.

– Дунька, – тихо сказал ей Виктор Васильевич с громким вздохом, – что тебе нужно?

– Да, – пробасил чуть более дружелюбно Владимир Юрьевич, – признавайся и ничего не скрывай.

Вот именно этого Дунька делать не собиралась. Тщательно подбирая каждое слово и глядя в пол, она заявила достаточно твёрдым голосом, что ей остро необходим самокат, и цена ему – десять тысяч.

– Но я в «Спортмастере» видела неплохой самокат за шесть, – пожала плечами Мария Павловна, – замечательный самокат! Ты, Дунька, не там смотрела.

– Мария Павловна! – возмутилась Дунька, – спортмастерский самокат – дерьмо самокат! Я на нём все ноги сломаю! У нас в параллельном классе один мальчишка так навернулся с него, что умер!

– Сразу? – задал довольно странный вопрос отец. Дунька растерялась.

– Что – сразу?

– Мальчишка тот сразу помер-то? Или мучился?

– Очень долго! – блеснула Дунька слезами и, заморгав, утёрла их рукавом, – он, бедный, говорят, так кричал и плакал от боли, что с его папой случился сердечный приступ!

Все почему-то взглянули сразу на кардиолога. Тот спокойно сказал:

– Такое бывает, Виктор Васильевич. Если мальчик кричит и плачет от боли, то с его папой может случиться сердечный приступ. Но если девочка плачет из-за того, что ей необходим самокат за двойную цену, я бы не беспокоился. Не давайте.

– Владимир Юрьевич, если ей в башку что-то стукнуло – не отцепится, – проворчал Гамаюнов, медленно поднимаясь из-за стола, – без денег её бревном отсюда не выбьешь! Ну её к чёрту! Если сегодня не принесёт самокат и чек, то участь этого мальчика ей покажется замечательной!

Подойдя к пиджаку, висевшему на крючочке, хирург достал из него бумажник, а из бумажника – требуемую сумму. Дунька её схватила и убежала. Она не думала, что получится так легко. Лифта ждать не стала – бегом спустилась по лестнице, а затем бежала по территории сломя голову.

За шлагбаумом, у бордюра, стоял хреновый «Рено». Когда Дунька выскочила из КПП, из машины вышел её друг Лёнька, сидевший рядом с водителем. Из-за этого Лёньки как раз и вышла несколько дней назад серьёзная драка, остановил которую Гамаюнов, чуть не оторвав головы Женьке с Дунькой.

– Дал? – спросил Лёнька, страстно обняв последнюю.

– Дал, конечно! Куда он денется? Пусти, выну!

Лёнька пустил. Отдав ему деньги, Дунька спросила:

– Теперь тебя не убьют в ближайшие два – три дня?

– Надеюсь, что нет, – был ответ со вздохом, – но это – только проценты! Ты ведь отлично знаешь, сколько я задолжал этим отморозкам.

– Где же нам столько взять?

– Откуда я знаю? Думай! Ведь ты же умная. Без тебя мне – кирдык! Кстати, Женька мне сегодня писала и предлагала встретиться.

В глазах Дуньки сверкнули молнии.

– Я надеюсь, ты её послал матом?

– Ещё каким! На хрен она мне! Ни рожи, ни задницы, ни мозгов! Это ведь тогда случайно всё получилось-то. Ну, пока!

Коснувшись губами чуть приоткрывшегося рта девушки, Лёнька дёрнул дверную ручку зарокотавшей машины.

– А вы разве не подвезёте меня домой? – растерялась Дунька.

– Они меня с самого утра ждут, – ответил ей Лёнька уже из автомобиля, прежде чем хлопнуть дверью, – их злить нельзя. Увидимся завтра, Дунечка!

За рулём был Вадим, его однокурсник.

– Не жалко её тебе? – спросил он, срывая машину с места, – может, подбросим хоть до метро?

– Ты что, охерел? Ещё раз с ней целоваться? Топи, придурок!

Машина набрала скорость. Опасливо оглянувшись на сиротливо стоявшую у больницы девушку с развевающимися по ветру волосами, будто она могла ещё его слышать, Лёнька вынул мобильник и набрал номер.

– Деньги достал? – мяукнул из телефона голосок Женьки.

– Достал! Но нас будет двое.

– Да мне хоть шестеро, один хрен! Короче, пятёрка с вас.

– Хорошо. Ты дома одна?

– Одна. Ирка только что попёрлась на собеседование, а Ритка вечером будет, поздно.

– Жалко!

– Что тебе, козёл, жалко?

– Да ничего, ничего, шучу. А у тебя дома презики есть?

– Да как же им здесь не быть-то, милый ты мой? – внезапно рассвирепела Женька, – их, твою мать, у меня – вагоны! Склады! А Ирка, дебилка, думает – это шарики! Вот козёл! Ещё раз услышу такой вопрос – пойдёшь к своей Дуньке, ясно? Я проститутка, что ли, по-твоему? Без резинок даже не суйтесь ко мне, уроды!

И раздались злобные гудки.

Глава шестнадцатая

Конец рабочего дня

Как только дверь за Дунькой закрылась, врачи продолжили разговор со своей пациенткой Клер, которая получила выписку. А точнее – даже с двумя пациентками, потому что они и Риту сочли глубоко больной. Рита пожалела о своём требовании оформить подругу в семидесятую. Им обеим мозги здесь промыли так, что жить не хотелось.

– Сознание не достигнет более высоких ступеней за счёт того, что наносит вред организму, – била ладонью по подлокотнику кресла Мария Павловна, возражая ей, – это нонсенс! Я приведу пример. Если из стен дома вытаскивать по кирпичику, станут ли жильцы благодаря этому более развитыми в интеллектуальном смысле? Думаю, вряд ли. Ведь им придётся затыкать дыры в стенах – вместо того, чтобы читать книги.

– Или таращиться в зомбоящик, – насмешливо перебила Рита, – или кого-то боготворить. Нет уж, пусть лучше они затыкают дыры и ненавидят! Ненависть – если только она живая, а не вставная, сравнима с некоторыми сортами любви, как река с потоком канализации.

– Не дождёшься, – зло засверкал на Риту очками Владимир Юрьевич, – даже если дом рухнет, из-под обломков будут боготворить! Вспомни Тютчева:

Люди холопского звания -

Сущие псы иногда!

Чем тяжелей наказание,

Тем им милей господа.

– Мы не о холопах тут ведём речь, – стояла на своём Рита, – на их сознание повлиять ничем невозможно. Они способны либо на неприкрытое людоедство, либо на пресмыкательство. Третьего – не дано. Поэтому пример с домом неубедителен. Если вы полагаете, что нельзя усложнить сознание, нанося ущерб организму, то вот вам другой пример: холодильник и погреб. Что долговечнее? Что сложнее? Погреб, конечно же, долговечнее, холодильник – сложнее. Этот пример подтверждает, что совершенствование иногда происходит не без ущерба для долговечности.

– И морали! – подняла палец Мария Павловна, – этот аспект почему-то ты не затрагиваешь, моя дорогая! А ведь наркотики размывают личность со всех сторон. Или с этим ты не согласна?

– Конечно, нет. Личность размывают другие факторы, например – стремление сделать головокружительную карьеру, досрочно отдать кредит за квартиру или машину, с кем-нибудь переспать, кому-нибудь отомстить, да мало ли что ещё! Наркотики же влияние этих факторов ослабляют. Правда ведь, Клер?

– Марго, это вздор! – ударила каблучком по полу француженка, – и злодейская пропаганда. Наркотики – это абсолютное зло. Особенно экстази. Я согласна: когда из-за наркоты ты станешь тупой и подлой скотиной вроде меня – тебе, разумеется, уже будет ни до карьеры, ни до квартиры, ни до любви, ни до ненависти. Но только это – не жизнь.

Получив поддержку со стороны тупой и подлой скотины, невролог и кардиолог приободрились. Однако, на помощь Рите вдруг устремился Виктор Васильевич.

– Чёрт с ней, с жизнью, – негромко вымолвил он, – она многого не стоит.

– Вот тебе раз, – вздохнула Мария Павловна, – ну а что, по-твоему, стоит многого?

– Смерть. Особенно – подзабором.

Владимир Юрьевич усмехнулся.

– Ну, это старая песня, Виктор Васильевич! Это всё есенинские мотивы. Только тебе уж – пятьдесят три. Под забором скверно будешь смотреться. Найди себе другой идеал.

– Идеал – не гриб, чтоб его отыскивать. Он сияет, как звёздочка.

Клер вдруг громко хлюпнула носом, и все на неё взглянули. Она вскричала:

– Шарман! Вы – гений, Виктор Васильевич! Из-за вас я вспомнила, почему прыгнула с моста!

Повисло молчание. Трепетный холодок интриги пробежал даже по спине Риты, знавшей, как часто Клер несёт чушь. Она напряглась.

– Ну, и почему? – поторопил девушку с объяснением Гамаюнов.

– Да элементарно! В реке, наверное, были звёздочки! А я чувствовала себя луной. Кокаин – лунная дорожка!

– Ах, кокаин? – обрадованно вскричала Мария Павловна, – замечательно! Что ж ты сразу-то не сказала? Я бы тогда не стала тебя вытаскивать.

– Как могла я об этом вам сообщить, если я была без сознания? – заморгала Клер, – я слегка очнулась только на другой день, когда мне уже всю задницу искололи! А до конца так и не очнулась. Но почему, позвольте узнать, вы бы отказались меня лечить? Я ведь молода, красива, умна!

– Именно по этой причине, мадемуазель. Уж лучше лежать в гробу молодой, красивой и умной, чем старой, страшной и с высохшими мозгами, какой ты станешь примерно через четыре года, если не прекратишь нюхать кокаин! Сначала, если желаешь знать, у тебя сгниёт носоглотка. А после этого…

– Хватит, хватит! – встревоженно замахала руками Клер, – немедленно прекратите грязный шантаж! Это недостойно! Это чудовищно!

– Тебе надо ехать домой, – заметил Владимир Юрьевич, – порезвилась, и будет. Ты здесь умрёшь. Во Франции, кстати, сейчас достаточно весело.

– Недостаточно, – покачала головой Клер, – и в России также не очень весело. Я хочу оказаться между этими странами.

– В Польше, что ли? – прикинулась дурой Рита.

– Нет, ещё глубже.

С наглым лицом поднявшись, Клер повернулась к Марии Павловне задом, задрала юбку, низко спустила трусы с колготками и нагнулась, чтоб были лучше видны две маленькие наколки справа и слева.

– Вот Франция, – пояснила она, шлёпая себя по левому полупопию. Потом так же звонко хлопнула и по правому.

– Вот – Россия! А я хочу оказаться здесь.

С этими словами она раздвинула ягодицы прямо перед глазами Марии Павловны. Это было даже и для невролога слишком. Напомнив Клер, которая не спеша оделась и снова плюхнулась на диван, о необходимости выполнять назначения, перечисленные в её эпикризе, Мария Павловна удалилась. Спустя несколько минут, обсудив с Виктором Васильевичем некоторые профессиональные темы и ещё раз попросив коллегу сделать хотя бы электрокардиограмму, ушёл и Владимир Юрьевич. Облегчённо вздохнув, Гамаюнов выдвинул нижний ящик стола, достал из него бутылку и предложил девушкам выпить водочки.

– Ну её, – отмахнулась Клер, – с некоторых пор я не люблю водку.

– А я люблю, – с сокрушённым сердцем призналась Рита, – но вот она меня – нет. Всегда вырывается из моих объятий вместе с закуской. Мы вас морально поддержим, если вы нас потом до метро подбросите, доктор.

Виктор Васильевич выпил целый стакан, закусил конфетами – их, как всем хорошо известно, у медработников завались, прищурил глаза на девок и взял гитару. Зарокотал цыганский пассаж. Рита, не вставая, задорно хлопнула рукой об руку. Клер, услышав цыганщину, расчехлила свой инструмент, однако её подруга, боясь излишнего шума, сказала ей:

– Убери. Просто пой романсы не очень громко. Виктор Васильевич подыграет. Он знает все.

– Сыграйте-ка в ля миноре «Снился мне сад», – велела скандальная парижанка. Виктор Васильевич заиграл вступление, не особо довольный выбором. Клер, вскочив, загорланила. Продолжалось всё это, к счастью, не очень долго – в кабинет вдруг рассерженно ворвались Ирина Евгеньевна, Прялкина и Лариса. Отняв гитару у своего начальника, три врачихи предупредили, что если этот алкоголический балаган, устроенный до конца рабочего дня, сию же минуту не прекратится, они уволятся. Виктор Васильевич промолчал. Они унесли гитару.

– Некое зерно истины в их словах всё же есть, – с печалью признала Рита, предусмотрительно зачехляя гитару Клер, – поедемте, Гамаюнов! Вы нажрались достаточно для того, чтобы нас везти.

– Да, да, с ветерком! – согласилась Клер и гордо прибавила, – чёрт возьми!

И, чёрт их возьми, поехали. Слегка бледный, однако во всех движениях твёрдый Виктор Васильевич довёз девушек до метро хотя и не с ветерком – «Нива» на него не была способна, но с ветерочком. Дальше Рита и Клер отправились по своим делам своим ходом, а Гамаюнов продолжил путь с прежним куражом. Но на светофоре он вдруг заснул. Его разбудили двое довольно вежливых полицейских. Они доставили Виктора Васильевича в ОВД. Третий подогнал туда «Ниву».

В полиции Гамаюнов устроил страшный скандал. Он требовал телефон, отобранный у него, и совал майору свою визитку. Майор велел вернуть ему телефон на пару минут. Через час в райотдел приехали прокурор восточного округа и начальник ГАИ этого же округа. Всё мгновенно было улажено. Прокурор попросил Виктора Васильевича более не садиться пьяным за руль, а главарь гаишников без особых нравоучений повёз хирурга домой на его же «Ниве». За ними следовало служебное «БМВ» с водителем. Аккуратно запарковав у подъезда «Ниву», полковник молча пожал Виктору Васильевичу руку, и, пересев в своё «БМВ», со свистом умчался.

Был уже поздний вечер. Моросил дождь, однако на лавочке у подъезда грустно хлестали водку Андрей Коровников, Петька Быков и Колька Звягинцев – стойкий защитник Родины от американских танков, вползающих во двор дома. У них кончалось. Узнав об этом, Виктор Васильевич сел за руль, сгонял в магазин и привёз ещё три бутылки. Первую осушили за пять минут, антисанитарно закусывая тунцом из банки и на весь двор рассказывая друг другу, сколько у кого баб. Из подъезда вышла Галина Генриховна, собачница с третьего этажа. Она выводила пять своих йоркширских терьеров. Но Гамаюнову показалось вдруг, что их десять.

– Галина Генриховна, – спокойно произнёс он, – зачем вам еще пять псов? У вас – однокомнатная квартира! А, к вам сестра приехала? Здравствуйте. Вы похожи! Очень похожи.

– Виктор Васильевич, – прозвучал ответ, – зачем вам сидеть на улице, под дождём? Ступайте домой. Вы можете простудиться!

Виктор Васильевич отказался и осушил гранёный стакан, наполненный до краёв из второй бутылки. Потом он начал икать. Все три собутыльника стали молотить его по спине, как будто он подавился, и предлагать закусить. Тут, к счастью, вышли на улицу Ленка с Анькой – две из шестерых правнучек Зинаиды Семёновны. Наорав на Коровникова, они без труда втащили Виктора Васильевича в подъезд, потому что были девки очень здоровые, поднялись вместе с ним на шестой этаж и доволокли его до квартиры. Дверь он отпирал сам.

Елена Антоновна не спала. Заплаканная, она пила чай на кухне. Ни слова ей не сказав и даже не улыбнувшись, Виктор Васильевич стал развязывать галстук, стоя перед трюмо. Наташа и Дуня вышли из своих комнат. Они сказали отцу, что он – идиот.

– Это почему? – очень удивился Виктор Васильевич, – что за хамство?

– Ты, сука, мог отойти с этими козлами за гаражи и там во всю глотку орать про своих …? – спросила Наташа, – зачем под окнами, папа?

– Да! – прибавила Дунька, – тем более, ты всё врал, от первого до последнего слова! Ты должен прямо сейчас поклясться, что всё это были выдумки! Слышишь, папочка?

Сорвав галстук, Виктор Васильевич подбежал к Елене Антоновне, и, упав на колени, стал ей читать Есенина. Но она наградила его пощёчиной, хоть и знала, к чему это приведёт. Её было не узнать. Когда оскорблённый муж, поднявшись с колен, стал кричать о том, что он, как дурак, припёрся домой, хотя мог пойти в любое из сотни мест, где его встречают как бога, второй удар по лицу его сделал чёртом. Нет, он не бросился на жену, потому что дочери поспешили встать между ними. Он просто заговорил, не думая ни о чём, кроме одного: она должна пожалеть о своём поступке. Когда Елена Антоновна, побледнев, упала на руки дочерей, кандидат наук их всех назвал мразями и ушёл, долбанув стальной дверью так, что дом содрогнулся.

Глава семнадцатая

Чёрный человек

Придя в одиннадцатом часу после собеседования, которое прошло очень благополучно, Ирка застала дома Вадима с Лёнькой. Она их выставила. Но Женька на этот раз не обиделась, потому что эти два молодца успели не только ей заплатить, но и надоесть. Устала Ирка ужасно. Поскольку юная шлюха внушала ей отвращение и жрала на кухне чеснок, студентка консерватории, принимая ванну, набрала Рите, чтобы узнать, придёт ли она сегодня домой.

– А что? – поинтересовалась Рита сквозь голоса и грохот какой-то музыки, – я нужна?

– Нет, наоборот! Если не придёшь, то я лягу спать в твоей комнате. Эта тварь совсем уже озверела! Публичный дом здесь устроила.

– Ну, ложись. Я утром приду. Тебя на работу взяли?

– Кажется, да, – ответила Ирка, и разговор на этом закончился.

Пианистка вышла из ванной голая. Зайдя в комнату Риты, она решила воспользоваться не только её диваном, но и ликёрчиком, чтобы слаще спалось. Усосав бутылку, она уже засыпала, когда чирикнул дверной звонок. Женька в это время чистила зубы. Услышав, как она шлёпает открывать, Ирка простонала:

– Тварюга! Если это к тебе – придушу, понятно? Уже двенадцатый час!

– Заткнись! – как можно уродливее проблеяла Женька. Отперев дверь, она удивилась так, что открыла рот. Перед ней был Виктор Васильевич – но какой-то уж очень бледный, взвинченный и растрёпанный. Всё, конечно, было понятно. Его в последнее время пьяненьким видели весьма часто, но к Ирке с Женькой он в таком виде ещё ни разу не заявлялся.

– Виктор Васильевич, – пропищала Женька, морщась от запаха – но не водки, водка была хорошая, а тунца, – вы ошиблись дверью! Мы уже спим!

– Женька! Рита дома? – тихо, отрывисто, заговорщицки произнёс Гамаюнов, переступив порог и взяв Женьку за руку, – ты мне только скажи, она сейчас дома? Или её сейчас дома нет?

– Откуда я знаю? – взбесилась Женька, брезгливо выдернув руку, – я вам не справочное бюро! Идите и посмотрите!

И убежала она к себе, вся внутренне негодуя. Вот ещё новости! Налакался и лезет, старый болван! Пускай дура-Ирка с ним разбирается, раз она его позвала плинтуса приделывать! А ей, Женьке, все эти плинтуса-хренуса на хрен не сдались, вместе с Гамаюновым и его погаными дочками! Тоже мне!

Тем временем, Ирке было, конечно, не до того, чтоб с кем-нибудь разбираться и что-нибудь понимать. Когда Гамаюнов, даже не включив свет, к ней тихо приблизился и назвал её Ритой, она взволнованно промолчала. Всё это было слишком загадочно. Но когда одеяло резко слетело с неё и на его месте каким-то образом очутился Виктор Васильевич – не вполне, так сказать, одетый, из её горла вырвался громкий возглас. Виктор Васильевич его принял за страстный стон. Он всё понял так, как хотел. И вдруг вспыхнул свет. Его зажгла Женька, которая поняла всё на этот раз абсолютно правильно. И она стала хохотать.

Увидев перед собой румяное лицо Ирки, всё перекошенное от злости, Виктор Васильевич замер. А что ещё ему оставалось делать?

– Виктор Васильевич! – заорала Ирка, одним движением сбросив его с себя, – вы что, обалдели? Вы меня трахнули!

– Ещё нет, – смущённо пробормотал Гамаюнов. Стоя перед диваном, он торопливо застёгивал выглаженные утром супругой брюки, ломая молнию. Его руки сильно дрожали.

– Как это – ещё нет, если уже да? – надрывалась Ирка, – это неслыханно! Вы мерзавец, Виктор Васильевич, вот что я вам скажу!

– Полностью согласен, – кивнул хирург. А что он мог возразить? Прямо перед ним уже зеленела от злости голая девушка, за его спиной уже конвульсивно взрывалась хохотом на весь дом её младшая сестрёнка. Она хрипела. Она была на грани потери пульса. Впору было стреляться. Ирка, прикрывшись скомканным одеялом, грозилась всё рассказать Елене Антоновне. Гамаюнов пытался ей объяснить, что было темно, а здесь – диван Риты. В ответ был визг, что здесь – не публичный дом. И Ирка, конечно, была права.

– Немедленно убирайтесь, – проговорила она, немного остыв, – сию же минуту вон! Я вас ненавижу!

– Я сам себя ненавижу. Спокойной ночи.

Сказав так, Виктор Васильевич повернулся, перешагнул через Женьку, которая с рёвом корчилась на полу, и вышел на лестничную площадку. Затем – на улицу. Всё лицо у него пылало. Но дождь его остудил. На лавочке уже не было никого. Нащупав в кармане ключ от машины, Виктор Васильевич сел за руль, включил фары, запустил двигатель и, разбрызгивая колёсами лужи, выехал из двора. Потом он погнал к кольцевой дороге, так как Лариса жила по другую сторону от неё, в Новокосино.

А Прялкина жила в Марьино. В половине первого ночи её разбудил звонком муж Ларисы, с которым дылда-блондинка была в приятельских отношениях. Он в истерике сообщил ей, что оказался на лестнице, потому что начальник его жены, ворвавшийся к ним в квартиру десять минут назад, его просто вышвырнул, и теперь в квартире творится нечто ужасное, потому что Лариса стонет.

– Что здесь ужасного? – удивилась Прялкина, мозг которой ещё только просыпался, – дураку ясно, что она стонет от удовольствия! Всё нормально.

– Это нормально? – неистово завизжал мобильник, – ты издеваешься надо мной? Да я здесь сейчас повешусь! Ясно тебе?

– Ну, и идиот! Ты сам виноват во всём. Муж ты или кто? Зачем вы его впустили?

– Его впустила она!

– А ты что – бревно, которое можно взять да и отодвинуть? Полицию вызывай!

– Но эта паскуда меня потом уничтожит!

– Так на хрен ты женился на ней, дурак? Захотелось ада? Вот и не жалуйся!

Бедный парень что-то залопотал, но Прялкина дальше слушать его не стала. Сбросив звонок, она поднялась с дивана, и, включив свет, набрала Ларисе. Та была недоступна. Виктор Васильевич был доступен, но он не вышел на связь. Пришлось вызывать такси, напяливать кое-как первое попавшееся и мчаться предотвращать суицид.

Ночь была дождливая, но промокнуть Прялкина не успела, так как машина уже ждала около подъезда. Водитель гнал очень быстро, заторов не было, и минут через двадцать пять Прялкина уже входила к Ларисе. Та ей очень охотно открыла дверь. Несчастного мужа – ни мёртвого, ни живого, около лифта не было.

– Он, наверное, пошёл к маме, – предположила Лариса, – она живёт на соседней улице. Чёрт бы с ним.

– Полностью согласна. Где твой герой-любовник?

Виктор Васильевич неподвижно сидел на кухне, как Петр Первый, допрашивающий царевича. Не в пример Ларисе, которая красовалась в одном белье, он полностью был одет и, вообще, выглядел молодцом. Ясность его взгляда не удивила Прялкину. Она знала, что Гамаюнов трезвеет быстро.

– Виктор Васильевич, вы нас всех загоните в гроб, а сами останетесь, – заявила она, садясь рядом с ним за стол, – из таких, как вы, надо делать скальпели! Я нисколько не сомневаюсь, что вы отравите жизнь своим пра-пра-правнукам.

Оскорбление Гамаюнов проглотил молча. Возможно, впрочем, что он его не услышал, ибо был занят своими мыслями. Но когда Лариса стала варить для Прялкиной кофе, Виктор Васильевич попросил:

– Приготовь и мне, но только не крепкий.

– Да, разумеется, крепкий кофе вреден для сердца! – не унималась Прялкина, – это просто смешно! Из-за вашей дури человек семь не спят этой ночью! Наверное, и жена, и дочки психуют. А может быть, и соседи. Виктор Васильевич, вам когда девчонки стали давать? Видимо, лет в сорок, когда вы уже прославились?

– Ну тебя, – поморщился Гамаюнов, – ты – просто злая коза! Если я однажды увижу тебя с рогами, то не подумаю, что упился.

– Правильно сделаете, – одобрила Прялкина, – только я не коза, я – дьявол с рогами! Именно тот, к кому вы стремитесь всей своей гнусностью. Хватит пить, Гамаюнов! Я уже здесь! Ау! Давай целоваться! Смотри, какой я красивый! Лучше ведь не найдёшь, даже под забором!

– Я вам сейчас поцелуюсь, сволочи! – закричала Лариса, видя, что Прялкина не замедлила пересесть к Виктору Васильевичу на колени и обняла его, на что он ответил вялой улыбкой, – вы что, совсем охамели? Слезь! А ну, быстро слезь, зараза такая!

Поскольку в руке Ларисы была посудина с кипятком, Прялкина немедленно слезла и вновь уселась на стул, ужасно собой довольная. Достав «Винстон» и зажигалку с изображением льва, она закурила. Виктор Васильевич, поглядев на часы, кивнул и сказал:

– Спасибо вам, девочки.

– Мне пока ещё не за что, – откровенно состроила глазки Прялкина, хоть Лариса посудину с кипятком всё ещё держала в руке. Поставив её на газ, она попросила:

– Олечка, успокойся! Ты хоть не будь свиньёй.

– Спасибо тебе, прекрасная козочка, – обратился Виктор Васильевич уже лично к Прялкиной, – мне понятна твоя печаль. Ведь я поступал в институт сразу после школы, а ты – после героина, когда тебе было двадцать семь. Ты сделала невозможное для того, чтобы изменить свою жизнь. Поэтому ты с таким огорчением наблюдаешь, как катится под откос моя. Я тебе сочувствую.

– А себе? – воскликнула Прялкина, – и какой во всём этом смысл? Вы можете сформулировать?

– Прялкина, самому себе сочувствовать невозможно, если я правильно понимаю законы логики и грамматики. Но себя можно жалеть. Наверное, как раз этим я занимаюсь по мере сил. Дураку понятно – если ты не способен иронизировать над самим собой, тебя поднимают на смех другие.

– Виктор Васильевич, ваша самоирония перешла все мыслимые границы! – гневно произнесла стоявшая у плиты Лариса, мешая ложечкой в турке, – да и при чём здесь она? Вы просто теряете человеческий облик и не даёте людям спокойно спать по ночам! Это не смешно! Совсем не смешно!

– Вот видишь, ты надо мной уже не смеёшься, – заметил Виктор Васильевич, с интересом следя за Прялкиной, потому что взгляд у той изменился. Она гасила окурок о край стола.

– Но вы никогда не были смешны – ни пьяный, ни трезвый! – не успокаивалась Лариса, – зачем всё это? Не понимаю! Не вижу логики!

– А он видит.

– Кто?

– Чёрный человек. Он всегда всё видит.

Прялкина вдруг вскочила и начала мотаться из угла в угол с риском на что-нибудь налететь, поскольку глаза её были сонными, а движения – очень резкими.

– Гамаюнов, – громко заговорила она, – вы просто урод, понятно? А быть уродом – это гораздо хуже, чем быть смешным. Я была смешна, когда становилась в разнообразные позы за эфедрин. Надо мной смеялись, когда, к примеру, насиловали меня в машине, потом вышвыривали – раздетую, в минус пять, на загородной дороге. Я очень много чего могу ещё рассказать про свою забавность. Но вот уродом я не была никогда. Ведь я никому не портила жизнь. И умела плакать! У вас, моральный урод, утопилась дочь. А вы продолжаете веселиться! И делаете несчастными двух других своих дочерей. И несёте чушь про самоиронию, прикрывая вздором своё бессилие перед водкой! А если вы и скорбите где-то в потёмках вашей души, то кому нужна ваша скорбь и даже, возможно, ваше отчаяние, если это…

– Ей, – глухо перебил Гамаюнов и встал со стула, – ей это нужно, если над нами царит бессмертие. Она думала, что её никто никогда не сможет понять. Поэтому утопилась. Ясно тебе? А ну, пошла прочь с моего пути!

Но Прялкина не успела мгновенно посторониться. Дав ей за это по звонкой заднице так, что рассвирепевшая дылда зашлась пронзительным визгом, Виктор Васильевич пошёл спать в одну из трёх комнат. Он уснул сразу. А Прялкина и Лариса ещё несколько часов сидели на кухне, куря сигарету за сигаретой и выпивая чашку за чашкой крепкого кофе. Они разговаривали немного – смотрели больше в окно, к которому прислонилась жёлтая темнота, пропитанная апрельским дождём. Только ранним утром они по очереди согнали с себя сонливость холодным душем и приготовили завтрак. Потом Лариса пошла будить Виктора Васильевича. Им всем пора было на работу.

Глава восемнадцатая

Клептомания, толерантность и богословие

Танечка Шельгенгауэр вот уже полчаса дожидалась Риту в клубе «Сухарь» рядом с метро Сухаревская. Этот смешной молодёжный клуб избрала для встречи именно Рита, которой не улыбалось делать крюки по городу с больной Клер. В том, что парижанка ещё больна, у Риты сомнений не было. Да и она сама до сих пор испытывала остаточные явления пневмонии, хоть дорогой швейцарский антибиотик переломил болезнь без труда.

Для Танечки не явилось сюрпризом то, что после прохождения фейс-контроля пришлось подписать бумагу следующего содержания: «Я, такая-то, в случае пропажи у меня каких-либо предметов или денежных средств во время моего пребывания в ночном клубе «Сухарь» не буду иметь претензий к этому заведению и его посетителям». Журналистка знала, что это – клуб клептоманов, которые виртуозно обкрадывают друг друга, оттачивая своё мастерство. Украденное возврату не подлежало. Конечно, плату за всё здесь брали вперед, и только наличностью, чтоб клиенты тащили в клуб именно её.

Состояло милое заведение из кафе с зеркальными стенами, часть которого занимала барная стойка, и танцевального зала со светомузыкой. Как раз там и происходило самое интересное. Но туда соваться Таня, ясное дело, не собиралась – ещё бы, не идиотка! Как следует застегнув карманы, она устроилась за одним из немногих свободных столиков прехорошенького кафе и стала глазеть с большим любопытством по сторонам. Её окружала самая обыкновенная молодежь, притом очень разная. Все общались, пили и веселились. Лица многих девчонок были наполовину скрыты чёрными полумасками. Никакой клептоманией здесь не пахло. Но на танцполе звучала музыка 90-х, а под неё даже Танечке почему-то всегда хотелось кому-нибудь съездить в рыло или залезть в чей-нибудь карман.

На стройной официантке, которая подошла обслужить известную журналистку, также была полумаска. Сквозь её прорези Танечку пробуравил взгляд не то надзирательницы из женской тюрьмы, не то хищной рыбы.

– Мне безалкогольный коктейль, – произнесла Танечка, полистав меню, – за четыреста. И салат из устриц. И кофе. Американо.

– Ровно полторы тысячи, – подсчитала бегающая акула, – оплату картой не принимаем. Только наличные.

На корреспондентке была кожаная курточка. Сунув руку в карман, который вдруг оказался, чёрт побери, расстёгнутым, Таня вся покрылась холодным потом. Наличности след простыл! Проверив другой боковой карман, в котором лежали все документы, она отчасти вернулась к жизни – карта Сбербанка, паспорт, водительские права и документация на машину долбаных клептоманов не привлекли. Мобильник в кармане брюк также ощущался.

– Я прошу прощения, – жалко съёжилась Танечка под акульим взглядом из прорезей, – меня, кажется, обокрали! Вытащили все деньги. Сейчас сюда приедет моя подруга. Она расплатится.

– Вот тогда попьёте и поедите, – издеванулась мегера, и, повернувшись на каблуках, избавила журналистку от своего гнусного присутствия. Но хорошего настроения это Танечке не прибавило. Она чувствовала себя не лучше, чем на эфирах с тётками из Госдумы, спасающими сирот от американских усыновителей.

К счастью, вскоре явилась Рита. С ней была Клер. Сходу познакомив своих подружек, Рита спросила Танечку, почему она не пьёт и не ест.

– У меня украли все деньги, – всхлипнула Танечка, – представляешь? Все!

– Ну, и дура! Просто овца! Ты думаешь, я с деньгами? Чёртова курица!

Продолжая ругаться, Рита вприпрыжку бросилась на танцпол, где все сходили с ума под песенку про глаза чайного цвета. Когда через четверть часа она вернулась вся взмыленная и красная, Таня с Клер о чём-то болтали. Рыба, умеющая считать, крутилась неподалёку на своих длинных и стройных ножках. Взмахом руки её подозвав, Рита заказала шотландский виски, безалкогольный коктейль для Тани, недорогие салаты и кофе разных сортов. Денег у неё оказалось больше, чем было необходимо, чтоб оплатить весь этот заказ.

Осушив бокал, француженка встала и заявила, что теперь её очередь танцевать.

– Раздобудь мне марок, – сказала Рита.

– Сама чего, не могла? – разозлилась Клер.

– Кто меня здесь знает? Вообще никто!

– Да чего ты гонишь? – вскрикнула Клер и улепетнула. Едва она слилась с жульническим сумраком, из которого луч на одно мгновение выдернул её верхнюю половину, после чего мадемуазель Дюшон уже окончательно растворилась среди воришек, к Рите и Танечке попытались подсесть два парня. Вид у них был приличный и даже стильный, однако Рита отшила их таким матом, что можно было подумать – к ней подвалили гопники. Это Танечку удивило.

– Зачем ты так? – спросила она, начав есть салат.

– Тебе очень хочется, чтоб тебя облапали голубые?

Танечка рассмеялась.

– Если бы это произошло, то я бы, наверное, почувствовала себя мужиком. Вероятно, это было бы интересно!

– Тупица ты! Они бы тебя облапали, ища деньги, – с недоумением пояснила Рита, решив, что её подруга так и не поняла, где находится, даром что подписала филькину грамоту.

– Ещё лучше – я бы почувствовала себя мужиком с деньгами! – обрадовалась тупица, – ведь это то, что мне нужно! Через три дня я полечу на экономический форум в Питер, и мне хотелось бы знать, какими глазами смотрят на мир все те, кого мне придётся интервьюировать.

Рита молча выпила виски.

– А может быть, – продолжала Танечка, – эти мальчики, прикоснувшись к красивой тёлке, вмиг исцелились бы от греха – единственного греха, за который Бог убивал своими руками. Я про Содом и Гоморру.

– С тобой ли я говорю? – изумилась Рита, – где твоя сраная толерантность?

– В прямом эфире. Ты хочешь поговорить о ней или о Священном Писании?

Рита, сделав ещё глоток, выбрала второе.

– Сперва ответь, пожалуйста, на вопрос, – попросила Танечка, – то, что здесь меня обокрали – неудивительно. Меня часто обкрадывают и в транспорте. На моём лице, видимо, написано, что я – лох. Но как тебе удалось обворовать жуликов?

– Здесь считается неприличным прятать лавэ очень глубоко – например, во внутренние карманы с молниями, которые заедают ещё, – объяснила Рита, – я уж не говорю про трусы и лифчики. Это гнусно и недостойно. Кроме того, я не просто жулик, я – виртуоз. Рядовые жулики мне противостоять не могут.

– Какая прелесть! А Клер?

– Клер – девочка ловкая, но её учить и учить.

– А она действительно парижанка и пребывает здесь незаконно?

Рита кивнула.

– С ума сойти! – воскликнула Танечка, – чем же это всё объяснить? Острая нехватка адреналина?

– Нет, всё серьёзнее. Просто Клер очень любит Францию. И Россия, по её мнению, сейчас более на неё похожа, чем сама Франция. А ещё…

Рита не успела договорить – подошёл мужчина лет тридцати, со взглядом чиновника. Этот взгляд Рита отличала легко, а также и Таня.

– Мы трансвеститы, – весело сообщила Рита, не дав чиновнику открыть рот. Таня возмутилась:

– Придурок, на … ты колешься? У него отличная жопа!

Чиновник мигом исчез. Странно было видеть его среди восемнадцати – двадцатипятилетних хипстеров, стиляг, панков. Они бесились со всех сторон всё громче и громче. У барной стойки сидели сплошь одни дамы в зловещих масках и мини-юбочках. Смартфон Риты подал сигнал эсэмэски.

– Ирке минуту назад сообщили, что её приняли на работу, – сказала Рита, прочтя её, – помнишь Ирку?

– Как же её не помнить! Куда устроилась?

– В клининговую компанию. Типа, девушки приезжают на дом и раздеваются так, как хочет клиент, часто – догола. И так моют пол. Трогать их нельзя.

– Я делала репортаж про такую фирму, – вздохнула Танечка, – знаю, как их не трогают!

– Кстати, можно будет к ней Клер подпрячь, – осенило Риту, – у Ирки, ясное дело, сразу появятся постоянники. Они будут звонить напрямую ей, и кто-то наверняка захочет, чтобы она приехала не одна, а с напарницей. Ну, так что по поводу Библии?

Не спеша доев свой салат и выпив коктейль, Танечка ответила:

– Некоторые богословы считают, что Иисус в аду говорил с погибшими во Всемирном потопе. Но не со всеми, а только с теми из них, кто почти достиг праведности Ноя. Иисус счёл, что страшная смерть для них стала искуплением, и решил указать им путь к Небесам.

– К спасению?

– Да, к спасению.

– Погоди! – опять осенило Риту, – выходит, что Иисус в аду говорил с утопленниками?

– Да, если мы принимаем данную версию, то выходит именно так.

Почесав горбинку своего носа, Рита полезла было в карман – достать сигареты, однако вовремя вспомнила, что курить нельзя даже здесь.

– И какой путь он им указал? – спросила она.

– Это уж тебе лучше знать. Ни один теолог, в отличие от тебя, не слышал слов Иисуса, сказанных его голосом.

– Он говорил о Крылатом Страннике, находящемся в беспросветной, вечной ночи!

Таня промолчала. Она с большим удовольствием пила кофе.

– А что тебе удалось нарыть о святом Граале? – опять пристала к ней Рита.

– Дроздова! Ты ведь сама уже прочитала о нём абсолютно всё, включая и «Код да Винчи». Примерно пол-интернета – про эту чашу, которой, скорее всего, никогда и не было.

– «Код да Винчи» я дочитать не смогла, – поморщилась Рита, – книга скучнейшая! На две сотни сюжетных линий – ни одного человека. Это, простите, вам не Дюма, которого до сих пор читают взахлёб ровно потому, что он ювелирно вытачивал и сюжетные линии, и героев. Дэн Браун – это помойка литературы.

– Знаешь, как спасти девушку от группового изнасилования афроамериканцами? – улыбнулась Танечка, – надо бросить им баскетбольный мяч.

– Да, да, отвлеклись, – спохватилась Рита, допив бокал, – я хочу сказать, что я не согласна…

Тут подвалили две лесбиянки с острым желанием подружиться. Финт с трансвеститами, повторённый Ритой, опять сработал. Девушки отошли.

– О святом Граале упоминается в очень многих древних источниках, – продолжала Рита, – всех даже не перечислить. О чём ещё сказал Иисус, если не о святом Граале: «Вечный свет милости моей, к которому не пристало скверна предательства. Пейте же со мной спасение те, кто не смог его получить до срока!»? Всё ведь понятно!

– О чём угодно он мог такое сказать, если вообще говорил! – рассердилась Таня, – сама идея о том, что спасение можно получить при помощи чаши, к которой прикладывался Спаситель, противоречит духу Евангелия! Спасение даётся по вере, и чаша здесь ни при чём. Это мистицизм, а не христианство!

– Зачем же люди прикладываются к иконам, к святым мощам? – не унялась Рита.

– От мракобесия. От невежества. От дремучести. А попы это поощряют. Бизнес у них такой! Понимаешь? Бизнес!

Рита, не склонная с этим спорить, взяла смартфон. Допивая кофе, она зашла в интернет. Возвратилась Клер. Усевшись за стол, она стала жрать салат. Её нос свистел. Глаза были тусклы.

– Ну? – холодно спросила, не отрываясь от интересного сайта, Рита.

– Есть только экстази, – пробубнила Клер.

– Ты взяла?

– Да делать мне больше нечего! Пусть его малолетки жрут.

– Вот, смотри, – вдруг сказала Рита, вновь обращаясь к Танечке, – тут статья известного богослова, которая называется «Об основополагающем влиянии священных реликвий на духовное становление и преображение человека». Очень большая статья!

– Конечно, размер имеет значение, – с умным видом кивнула головой Танечка, сделав сильный нажим на слово «имеет», – ты мне сама признавалась, что для тебя это актуально. Мозги похожи на женщин.

– А о каких реликвиях пишет автор этой статьи? – поинтересовалась Клер, – если о священном Граале, то я согласна. Мой папочка очень много читал о нём, а потом рассказывал мне. И я знаю точно – тот, кто найдет Грааль, будет иметь вечную жизнь и большую власть.

Рита и Танечка очень пристально посмотрели на парижанку. Доев салат, она начала пить кофе. Её глаза казались слегка рассеянными и сонными.

– Почему Грааль две тысячи лет не могут найти? – спросила у неё Рита.

– Потому, что ищут не там. Его надо искать в Индии.

– В Индии? Как он там оказался?

– Его туда увёз апостол Фома. Точнее, унёс. Вскоре он погиб, а Грааль остался в восточной Индии.

– И он там находится до сих пор?

– Полагаю, да. Должно быть, стоит в каком-нибудь индуистском храме, не привлекая особенного внимания. И никто, глядя на него, даже и помыслить не может, какую силу таит в себе эта чаша!

Таня зевнула так, что если бы кто-нибудь в тот момент успел её сфоткать, то это был бы снимок столетия.

– Это папа всё тебе рассказал? – продолжала спрашивать Рита.

– Да, – кивнула француженка, – он – религиовед, историк и культуролог. Этот вопрос копал очень глубоко. Ой, ой, кто пришёл!

Повернувшись к двери, Таня и Рита увидели трёх парней и смуглую девушку. Они приветливо помахали руками Клер. Парижанка, встав, направилась к ним.

– Это кто такие? – спросила Таня, следя, как Клер и её знакомые занимают свободный столик.

– Не знаю, – сказала Рита, прищурившись, – но ребята – явно не её круга. Это мажоры. Смотри, какой вон у того, длинного, телефон! Он стоит дороже, чем «Мини-Купер» твой.

– Так ведь и она мажорка, только играется, – улыбнулась Таня, – пойдём, покурим на улице! Я устала от этой музыки.

Они встали и быстро вышли. Моросил дождик, и им пришлось сесть в машину радиожурналистки. Она поставила диск с унылым инструментальным блюзом. Был первый час. Потоки машин, которые двигались по Садовому, представлялись сквозь пелену воды на стекле гирляндами огоньков.

– Опять тебе повезло, – заметила Таня, чиркая зажигалкой, – ну почему тебе так везёт? Объясни, пожалуйста!

– Ты о чём? – не поняла Рита.

– Да не придуривайся, Дроздова! Всё у тебя отлично состыковалось, как ты хотела. Я её бредом сейчас заслушалась, хоть считаю себя нормальной. Теперь ты будешь мне говорить, что когда она в первый раз увидела перевод, то сразу сообразила, что речь идёт о святом Граале, который уже не в Индии, а с Крылатым Странником! А потом она вдруг каким-то непостижимым образом догадалась, кто этот Крылатый Странник. Сейчас, конечно, бедная девочка ничего этого не помнит, так как нормально ударилась головой. Неясно только одно: при чём здесь попытка самоубийства, а именно – утопление?

– У неё отец – религиовед, – напомнила Рита, – и очень цепкая память. Она, возможно, слышала от него ту самую версию разговора Христа с покойниками в аду, которую изложила ты.

– При чём здесь попытка самоубийства, а именно – утопление? – повторила Танечка, – я никак не могу этого понять!

– И я не могу этого понять, – с печалью признала Рита, – обидно. Выходит, Клер и Верка Капустина превзошли нас сообразительностью! И от них обеих сейчас ничего уже не добьёшься.

– Как и от деда.

Рита не сразу вспомнила, о ком речь.

– От деда? А, ты про старого переводчика? От него добиваться нечего – просто понял, чей голос слышит, и от большого волнения ласты склеил. Могло быть ещё разочарование – иудеи не верят в то, что Иисус был Спасителем, они ждут Мессию до сего дня. Прикинь, как он обломался! Бывает.

– Но сердце у деда было здоровое! Тебе врач об этом сказал.

– А ему об этом сказал другой, который не проверял!

Минуту молчали. А потом Танечка, погасив окурок, произнесла:

– Забавно. Вывод напрашивается один: для того, чтоб встретиться с этим Крылатым Странником и забрать Грааль, нужно утопиться.

– А я уверена, что Грааль и Крылатый Странник – это всего лишь повод, чтоб утопиться, – зевая, сказала Рита, – очень удачный повод. Отличнейший.

Мысль подруги, видимо, оказалась Тане близка. Она улыбнулась и закурила ещё одну сигарету. Вскоре из клуба вышла с тремя девчонками Клер. Они громко спорили. Опустив стекло, Таня позвала весёлую парижанку. Та, послав собеседниц матом, приблизилась к «Мини-Куперу» и уселась за спиной Риты.

– Домой? – спросила последняя.

– Да, – ответила Клер, сильно хлопнув дверью, – только мой дом – психушка!

– Я бы сказала, что зоопарк, – возразила Таня и запустила мотор, – где эти спасатели обитают?

Рита велела ей пока двигаться по Садовому – дальше, мол, покажу. Долетели быстро. Заглянуть в гости Танечка наотрез отказалась. Высадив пассажирок перед подъездом, она с фонтанами брызг из луж развернулась и унеслась со двора. Стало очень тихо.

– Риточка, а гитара? – вдруг спохватилась буйная парижанка, когда уж отперли дверь квартиры, – мы ведь её оставили в «Сухаре»!

– Да не в «Сухаре», дура, а в кабинете у Гамаюнова! И не мы, а ты.

Вспомнив, что у неё ещё есть другая гитара, которую подарили мальчики, Клер немедленно успокоилась и отправилась сразу спать. Тишка её встретил радостным визгом. Рита прошла на кухню. Там, как обычно, клубился дым различных цветов и запахов. Из него звучали слегка осипшие голоса. Сидя за столом, Веттель, Шильцер, Димка и Блин пили чёрный кофе и рассуждали о привидениях. На диванчике, между мойкой и холодильником, спала Инга. Она была почти голая. По окну растёкся белый фонарный свет.

– Где Щегол? – поинтересовалась Рита, очень жалея, что этого персонажа на кухне нет – вот он бы сейчас поумничал, объясняя, что привидений не существует, так же как Бабы Яги, Кащея Бессмертного и русалок!

– Он утопился, – вяло ответил Блин. Рита сильно вздрогнула. Сев к столу, спросила:

– Серьёзно?

– Вряд ли, – негромко произнёс Веттель, сделав затяжку, – я думаю, что он бросился под машину или повесился. Где он мог утопиться-то? В луже, что ли?

Димка заржал. Инга застонала.

– Ну да, успеть дойти до реки он никак не мог, – согласился Мишка, беря у Веттеля косячок, – конечно, теоретически он мог взять такси до набережной, но, кажется, денег у него нет.

– Я всё поняла, – разозлилась Рита, – вы его довели опять! Идиоты! Что он вам сделал?

Ответом было молчание. Вероятно, все пытались припомнить. Тогда у Риты возник вопрос, почему вдруг Инга спит здесь, на кухне. Ей объяснили, что эта странная девочка, ни с того ни с сего приняв Юльку за змею, чуть не откусила ей палец, и вот теперь Малика боится спать с ней вдвоём в одной комнате.

– Так у змей, оказывается, есть пальцы? – спросила Рита, делая себе кофе, – как интересно! Чем она укурилась?

– Никто этого не знает, – промолвил Блин, – она не была такой никогда. Ромка прочитал, что всё это связано с лесбиянством.

Димку опять разобрал припадочный смех. Потом Блин спросил у Риты, не принесла ли она водяры. Рита не отвечала. Она следила за Ингой. Та неожиданно шевельнулась и приняла сидячее положение, очень пристально глядя прямо перед собой глазами цвета осоки над лесным озером. Её трусики и футболка казались довольно чистыми, но про волосы и лицо с ввалившимися щеками такое трудно было сказать. У спинки дивана лежали смычок и скрипка. Кусательница змеи потянулась к ним с вполне очевидным намерением устроить ночной концерт, но шустрая Рита быстро подсела к ней на диван, взяла её за руки и спросила:

– Инга, ты знаешь, что у тебя под правой лопаткой – кровь? Это что такое?

– Это укус кобры, – мрачно ответила Инга, – здесь кругом змеи. Ты ни одну ещё не заметила?

Даже Димка на этот раз промолчал – так страшен был голос зеленоглазой скрипачки, обычно звонкий и радостный. Её взгляд также внушал оторопь.

– Кругом змеи? – переспросила Рита, – и ты их видишь?

– Конечно.

– Надеюсь, я – не змея?

– Ты – нет, – заявила Инга вполне уверенно, хоть на Риту даже и не глядела, – ты со змеёй не имеешь ничего общего. У тебя есть руки и ноги.

– Но если ты укусила змею за палец – значит, и у змеи могут быть конечности? – возразила Рита. Этот убийственный аргумент на Ингу не произвёл впечатления. С её уст слетел только вздох досады – вот, мол, тупица!

– Ведь это был указательный палец Юльки, – дал пояснение Веттель, – Инга и Малика его вряд ли считают пальцем.

На этот раз смешно стало всем, кроме одной Инги. Но её руки, стиснутые пальцами Риты, чуть напряглись.

– Смех смехом, но у неё под лопаткой действительно что-то очень похожее на змеиный укус, – заметила Рита, слегка подавшись назад, чтобы ещё раз поглядеть на спину скрипачки, – чем это объяснить?

– Паршивостью героина, которым позавчера обдолбились эти две дуры, Маринка с Юлькой, – объяснил Шильцер, – не знаю, как они умудрились затащить Ингу к себе на целую ночь, пользуясь отсутствием Клер, но вот чем всё это кончилось!

– Не гони, – подал голос Блин, который стоял на стороне Юльки в данном конфликте, – это менты её ткнули в спину электрошокером, а она потом расчесала. Как раз от них она пришла взвинченная.

Тут Инга взяла да вырвалась из рук Риты. Быстро схватив скрипку и смычок, она отбежала к раковине и стала исполнять Генделя – виртуозно, но не ко времени. Участковый при каждой встрече просил спасателей по ночам с ума не сходить, и это нельзя было игнорировать. Пятикомнатная квартира вмиг ожила. На кухню примчались Маринка, Малика, Юлька, Серёга, Ромка и Тишка. Инга оборонялась смычком, как шпагой, но её мигом обезоружили, обездвижили, укололи в вену чем-то тяжёлым. Она опять завалилась спать на жёстком диванчике. Малика принесла из комнаты одеяло и хорошенько укутала им свою однокурсницу.

После этого инцидента все, кроме Инги, Риты и Веттеля, разошлись по комнатам. Инга даже во сне рассказывала про змей, и даже под одеялом её трясло. Пришлось закрыть форточку. Рита и живописец долго молчали, сидя перед столом напротив друг друга. Она курила лёгкие сигареты, а он – тяжёлую шмаль. Было четверть третьего.

– Что такое с нею произошло? – плотно подоткнув под тощее тело Инги сползавшее одеяло, спросила Рита, – она всегда ведь была спокойная! Кто был прав – Блинов или Шильцер?

– Оба, – зевая, ответил Веттель, – Юлька её накачивала два дня, а сегодня утром её ещё раз оштрафовали на десять тысяч. И пригрозили скрипку отнять.

Рита раздавила окурок. Кофе, который она себе приготовила, совершенно остыл.

– Где это произошло?

– На Манежной.

– Она там была одна?

– Нет, с Маринкой. Маринка, впрочем, была без домры. Просто гуляла. А Инга играла Баха.

– Что, очень много столпилось народу вокруг неё?

– Да, человек сорок. Она ведь круто играет! К ней подошли росгвардейцы. А их она, как ты знаешь, на дух не переносит.

Инга во сне сопела, когда молчала. Взгляд Веттеля был тяжёлым – будто стена, которая валится и которую нужно любой ценой удержать руками, чтобы не быть раздавленной. Трудно было Рите её удерживать, потому что неодолимо хотелось спать. Очень поздний час и выпитый алкоголь качали перед глазами всё. Фонарь за окном делался, казалось, ярче и ярче. Уже почти ослеплённая, Рита и не заметила, как художник пересел к ней. Холод его рук – они у него всегда были как у трупа, прогнал туман, который окутал её сознание.

– Веттель, – пробормотала она, вяло уклоняясь от поцелуя, – мне тяжело. Я очень устала, Веттель! Я не хочу. Сейчас не хочу!

– Сейчас никогда не кончится, Ритка, – прошептал Веттель, – я тоже очень устал. Знаешь, почему? Я тебя рисовал два дня. Ничего не вышло. Ты мне нужна. Я просто схожу с ума!

Она ему не далась. Откуда вдруг взялись силы? Должно быть, от осознания, что нельзя, нельзя уступить. Он слишком ей близок. Если ещё сделать и этот шаг,то – конец всему. Прощай, поэт Рита, и здравствуй, жалкая размазня! Оттолкнув художника, она встала и устремилась к наружной двери бегом.

Домой она шла пешкарусом, потому что было три часа ночи. Некоторые водители предлагали свои услуги, но были посланы матом. Рита шагала стремительно – через центр, через окраины, по мостам, проспектам и переулкам. Над головой нависали тучи, а под ногами плескались лужи. Тоскливо завывал ветер. Всё это Рите нравилось. Хоть машины не отпускали ночь – это была ночь. Скорее, они смотрелись в ней жалкими и случайными, чем она среди них терялась. Славная ночь! Сердце ликовало. На ум не шёл даже Веттель. Какой там Веттель! Навстречу ей надвигалось что-то тяжелое, бесконечное, прорезанное тоскливым звуком трубы сквозь зыбкий туман. К сердцу присосалось томительное предчувствие битвы с тем, перед кем все бросились врассыпную. Смелость, не знающая границ, конечно, не осчастливливает. Тут даже сомнений никаких нет. Но ни на какое счастье Рита её бы не променяла. Вскоре после зари она была дома.

Глава девятнадцатая

Уборщица и царица

К концу апреля погода установилась тёплая, почти жаркая. И земля, и деревья уже вовсю зеленели. Двор на улице Молдагуловой с утра до ночи был наполнен ребячьим шумом. Пожилых сплетниц, мимо которых все девушки в мини-юбках просвистывали бегом, кроме одной Женьки, однажды им показавшей голую жопу, с лавочки у подъезда вытеснили. Во вторник, уже под вечер, на ней премило расположились Дунька и Лёнька. Они были не одни. С ними пили «Клинское» правнучки Зинаиды Семёновны – Анька с Ленкой, и Зульфия, девочка из третьего корпуса. Дунька, впрочем, пила не пиво, а лимонад. Она была счастлива. Лёнька, почти неделю не появлявшийся, сообщил ей и девочкам, что когда он принёс своим кредиторам деньги, они от крайнего изумления выронили кинжалы и пистолеты, с которыми его ждали. Они ведь думали, что он будет опять выкручиваться, просить ещё пару дней отсрочки!

– Круто! – прыснула Дунька, – воображаю себе их рожи!

– Рожи кошмарные, – распалялся Лёнька, переводя глаза с круглой и довольной физиономии Дуньки на лица трёх других девочек, уже очень-очень весёлых, – один сидел за убийство пятнадцать лет, другой – десять! А третий, кажется, вообще из тюрьмы сбежал.

– Ужас-то какой! – заорала Анька, сделав глоток из бутылки, – теперь понятно, где ты провёл все эти пять дней! Точнее – на чём.

Зульфия и Ленка зашлись идиотским хохотом. Дуньке стало очень обидно, однако Лёнька ни капельки не смутился. Он повторил, что все эти дни помогал друзьям в шиномонтаже, чтобы заработать и отдать Дуньке. Дунька же объявила, что ей пока деньги не нужны, поскольку отец до сих пор не вспомнил про самокат за десятку, и она просит ему об истинном назначении этой самой десятки не разболтать.

– Не бойся, не разболтаем, – пообещала сплетница Зульфия, досадливо вытирая платком айфон, на который капнула пивом, – когда кому мы что-то разбалтывали?

– Точняк, – поддакнула Ленка, – а даже если и разболтаем, твой папа сразу забудет! Что-то он слишком до фига пьёт в последнее время.

– Да, – согласилась Анька, – бабушка, когда он пришёл ей мерить давление, так ему и сказала: «Виктор Васильевич, хватит пить! Это большой грех!»

К подъезду вдруг подлетел и запрыгал мячик с детской площадки. Лёнька по просьбе маленьких футболистов или волейболистов – чёрт разберёт, играли всеми конечностями, пинком отправил мячик обратно. Тот угодил в детскую коляску. Четыре мамы, сидевшие у песочницы, разорались – даром что оприходовали десяток банок джин-тоника. Дядя Коля, которому тётя Оля, его жена, утром не позволила уничтожить очередной американский танк с помощью фарфоровой вазы, с четвёртого этажа пригрозил набить Лёньке морду. Кто-то ещё завопил из дома напротив.

Во дворе жгуче пахло сиренью. Когда дул ветер, запах усиливался. И вдруг он сделался вообще головокружительным. Объяснялось это царственным приближением миниюбочной Женьки с большим букетом сирени и наглой рожей под средненьким макияжем. Она шла домой из колледжа, звонко цокая шпильками, прибавлявшими к её ста семидесяти пяти сантиметрам ещё пятнадцать. Справа и слева от длинноногой царицы шагали двое телохранителей, Витька Глебов и Мишка Болотов. Оба были Лёнькиными приятелями. Они проживали с Женькой в одном подъезде, Глебов – на пятом, а Болотов – на втором.

– Привет, – небрежно пискнула Женька, остановившись со своей свитой около лавочки, – что это вы здесь делаете, уродики? Пьёте пиво?

– Типа того, – ответила Зульфия, скосив взгляд на Лёньку. Тот покраснел. Дунька отвернулась, сжав свои пухлые губы в нитку.

– Ну, и козлы, – мяукнула Женька, – а все на вас так орут, что можно подумать – вы здесь совокупляетесь! Хорошо, старух ещё нет поблизости.

– Мы – не ты, чтоб совокупляться средь бела дня! – не сдержалась Дунька.

– Я знаю, при свете дня у вас друг на друга член не шевелится и соски не твердеют! Это неудивительно. Витька, Мишка! Идёмте.

После того, как за Женькой и её гвардией лязгнула дверь подъезда, почти минуту было довольно тихо – мамаши и дядя Коля заткнулись, ещё когда Женька приближалась. А потом Лёнька, высосав полбутылки, пробормотал:

– Вот наглая проститутка!

– Ужас какая наглая! – Заорала Анька, от возмущения замахав ногами в жёлтых сандалиях. И она, и Ленка, и Зульфия смотрели на Лёньку въедливо. Он краснел всё гуще и гуще.

– Шваль подзаборная! – неожиданно зазвенел его баритон тонким колокольчиком, – а у этих двух дураков вообще мозгов нет! Она их обоих дочиста обдерёт, высосет и высушит. А они потом из-за этой суки ещё друг друга поубивают!

– А ты-то чего так бесишься? – издевательски пропищала Ленка, – как будто сам готов их поубивать! Если эта дура так тебе отвратительна, то не думай вовсе о ней, чего о ней думать-то? У тебя есть Дунька-красавица!

Анька и Зульфия, две дуры-кобылы, опять заржали. Но сразу же осеклись, давая этим понять, что вовсе не собирались обижать Дуньку, чисто случайно всё получилось.

– Я не бешусь, – стал остывать Лёнька. Вынув смартфон, он включил игру и прибавил:

– Просто из-за таких вот тварей вся жизнь порой кажется абсолютным и беспросветным дерьмом! Сам факт их существования неприемлем.

– Да уж, особенно если они дают твоим друганам, – присовокупила Ленка и захихикала. На глазах у Дуньки блеснули слёзы. Она вскочила, чтобы уйти, но Лёнька её нежно усадил и что-то шепнул ей на ухо.

Тут из-за гаражей показалась Галина Генриховна со всеми своими псами размером с крыс. Подойдя к подъезду, она взглянула на пьющих пиво. Хотела что-то сказать, но её внимание привлекло вдруг нечто чуть выше и чуть правее подъездной двери. Рот у Галины Генриховны открылся, явно помимо её желания. А потом она громко крикнула:

– Женька! Стыд-то какой!

Детская площадка, по счастью, располагалась так, что маленькие спортсмены не могли видеть того, на что устремила взор пожилая женщина. Но все те, кто сидел на лавке, а также те, кто проходил мимо, немедленно заинтересовались причиной её стыда. И – чуть не упали.

На подоконнике кухни дурака Мишки, то есть – на втором этаже, изящно расположилась голая Женька. Да, голая абсолютно, если не считать солнечных очков на носу. Сидела она бочком, спиной прислонившись к распахнутой настежь раме, правую ногу свесив наружу и слабо ею покачивая, а левую грациозно согнув в колени и обхватив сцепленными руками. Вид у паскудницы был преважный, как у царицы. Неудивительно – ведь прохожие моментально начали её фоткать! Даже и не взглянув на Галину Генриховну, она её долбанула таким ответом:

– Стыдно орать на весь двор! А я сижу тихо и никому не мешаю – кроме уродливых дур, которых никто не хочет, и извращенцев.

– Спаси меня, сохрани, Святая Пречистая Богородица, царица небесная, от такой вот внучки! – трижды перекрестилась Галина Генриховна, и, плюнув, поволокла крысиную свору в дом. Свора упиралась, как будто ей было интересно. Женька презрительно усмехнулась, болтая ножкой безукоризненной стройности. Очумевшие взгляды Лёньки и четырёх его собутыльниц, сперва пройдясь по всей голой дряни, разом приклеились к этой длинной качающейся ноге с красными ногтями, будто ничего более интересного во всей Женьке не было. Тут напротив подъезда остановилась «Хонда Аккорд», которая мчалась мимо детской площадки, как по шоссе. Из неё звучал русский рэп. Стекло водительской двери уползло вниз.

– Женька! Женька! – крикнул сидевший за рулём парень лет двадцати, – ты что, охренела? Ты чего делаешь?

– Загораю, – томным и низким голосом промурлыкала Женька, узнав Серёгу, сына начальника ОВД. Рядом с ним сидел его кореш Борька, сын участкового. За их спинами раздавался хохот. Кажется, на заднем сиденье было не меньше четырёх девушек.

– Загораешь? – ополоумел Серёга, – да тебя в дурку надо сдавать! Давай мы тебя отвезём в солярий!

– Нет, пошёл прочь! – с важностью ответила Женька. Стекло опять поднялось. «Хонда» усвистала. Солнце уже склонялось к закату, но всё равно ещё было жарким. Дяди и тёти, которые шли по улице, убавляли шаг, когда замечали Женьку. Но останавливаться они не считали нужным и фоткали на ходу, потому что все уже были взрослые. А вот те, кто сидел на лавочке, дружно к Женьке пристали, как только к ним вернулся дар речи. Они её стали спрашивать, что она сегодня курила. При этом Дунька не отрывала взгляда от Лёньки. Тот смотрел под ноги. Женька всех посылала в задницу. Зульфия, отломив от дерева длинный прут, приблизилась к дому и начала кончиком прута щекотать ей пятку.

– Отстань, отстань! – с досадой твердила Женька, взмахивая ногой, – вот я тебе сейчас плюну прямо на твою глупую башку, тогда будешь знать!

– А где Мишка? – спросила Анька, – ты что, его оглоушила?

– Да, – отозвалась Женька, плюнув на Зульфию, – роскошным оргазмом! Он теперь спит.

Зульфия платком стёрла с волос плевок, отбросила прут и громко сказала:

– Женька, ты дура? Ирка тебя убьёт! Ты её позоришь!

– Ирка меня убьёт? – гордо задрав нос, рассмеялась Женька, – Вот это очень смешно! Это презабавно! Я Ирку, видите ли, позорю! Да ведь она с голой жопой моет полы! Вы что, об этом не знаете?

– Нет! – вскричали все хором. Ленка прибавила:

– Расскажи!

Женька, разумеется, умолять себя не заставила. Задрав нос ещё выше, она печальным царственным голосом сообщила, что овца Ирка устроилась на работу в клининговую компанию под названием «Ни пылинки, ни нитки!», взяв на себя обязательство выезжать к клиентам домой и производить уборку в том виде, какой закажут – вплоть до полнейшего обнажения, но клиент не вправе требовать секса. Упомянув об этом нюансе, Женька вдруг поняла, что сболтнула лишнее, и мгновенно сплела целую историю: дескать, Ирка сама предлагает секс – к примеру, не далее как вчера она отдалась троим марокканцам за пятьсот долларов, но, конечно, ей потом вместо денег дали пинка под жопу.

Первую часть рассказа слышал Коровников, на нетвёрдых ногах приблизившийся к подъезду и задержавший на Женьке стеклянный взгляд, прежде чем войти. Женька не заметила алкоголика, потому что её осёдланный солнечными очками нос был высоко задран. Также она не заметила Ирку с Ритой, которые вместе ездили по делам и подошли к дому со стороны Вешняковской. С очень большим вниманием выслушав окончание увлекательнейшей истории, они молча переглянулись, открыли дверь и вошли. Но чёрные глаза Ирки при этом сверкнули так, что все, кто сидел на лавочке, ощутили некоторое волнение.

– Обалдеть! – воскликнула Зульфия, когда Женька смолкла и опустила нос, – так значит, твоя сестра – кромешная дура?

– Ещё какая! – фыркнула Женька, – ты что, об этом не знала? В её башке совсем нет мозгов! Когда она была мелкая, мама несколько раз роняла её с крылечка на даче, а там крылечко – почти как вот этот дом высотой! А потом ещё…

Тут в окне появилась Ирка. Женька, увлекшись, её заметила лишь тогда, когда уже была сброшена – к счастью, не на асфальт, а на пол. Раздались вопли, топот, удары. Дунька всё это слушала с наслаждением.

Через полминуты подъездная дверь открылась. Голая Женька, уже не очень похожая на царицу, без очков, с самым жалким рёвом выбежала на улицу. Ирка мчалась за ней со шваброй, взятой в квартире Мишки, который имел большую неосторожность открыть разгневанной пианистке дверь, и зверски лупила низвергнутую царицу по всем частям прекрасного её тела, особенно – по округлым. Это видели уже все – и дети, и мамочки, и прохожие, и жильцы трёх домов, торчавшие в окнах. Спас несчастную Женьку Виктор Васильевич, подъезжавший к дому на своей «Ниве». Резко затормозив, он выскочил из неё и позволил Женьке в ней спрятаться. Ирка предприняла отчаянную попытку штурма автомобиля. Досталось шваброй и «Ниве», и Гамаюнову.

– Успокойся! – закричал тот, схватив Ирку за руки, – ты с ума сошла! Что случилось?

– Подлая тварь! Свинья! – верещала Ирка, – пустите, Виктор Васильевич! Я должна её уничтожить!

Студентку консерватории успокаивали всем домом. Среди заботливых тётенек и старушек, высыпавших на улицу, оказались две, про которых думали, что они давно уже померли. Женька, сидя в машине, плакала и стонала на весь квартал. На ней были синяки. Выпив валерьянки, которую приготовила тётя Оля, Ирка чуть успокоилась, принесла для сестры халатик, и они вместе пошли домой.

Довольная Дунька во время ужина сообщила Наташе и помирившимся накануне родителям, кем теперь работает Ирка. Её рассказ вызвал шок.

– Несчастная девочка! – приложила ладонь ко лбу Елена Антоновна, – что нам делать, Витя? Как ей помочь? Она ведь талантлива!

– Это правда, – ответил Виктор Васильевич, почему-то следя внимательно за Наташей, которая очень тихо ела котлету, – но всем талантливым тяжело, особенно здесь и сейчас. Понятия не имею, чем ей помочь.

Но его супруга не успокоилась. После ужина, вынув из холодильника пару пачек пельменей и килограмм колбасы, она заглянула к Ирке и Женьке. Ирка не без смущения приняла подарок, но вслед за тем твёрдо заявила, что ей сейчас не до разговоров, так как она кошмарно устала, а все дела по дому даже ещё не начаты.

Тем не менее, после матери к ней пошла с визитом Наташа. Дверь ей открыла Рита, мокрая и завёрнутая в огромное полотенце. Даже и не спросив, что Наташе нужно, она отправилась чистить зубы. Ирка в халате играла на фортепиано вальсы Шопена. Женька, валяясь многострадальной задницей кверху, вела какую-то переписку через планшет. Придвинув к сосредоточенной пианистке стул, Наташа уселась и, наблюдая за её пальцами, заявила, что хочет с нею поговорить.

– Ну, так говори, – предложила Ирка, не останавливая игру, – Шопен ещё никому никогда не мешал услышать друг друга.

Видя, что Ирка раздражена, Наташа без лишних слов поинтересовалась, действительно ли она устроилась в клининговую компанию, где уборщицы трудятся обнажёнными. Получив подтверждение, дочь хирурга выразила желание таким образом поработать. Ирку это нисколько не удивило.

– Ты вполне можешь туда устроиться и работать, сколько угодно, – проговорила она, начав другой вальс, – у тебя есть достаточные для такой работы внешние данные.

– Это исключено, – резко возразила Наташа, – если моя фотография на их сайте будет висеть, её рано или поздно кто-нибудь да увидит и сообщит родителям. Тогда мама сразу умрёт, а папа сопьётся!

– Чего ж ты хочешь, Наталья? – спросила Ирка, – скажи, пожалуйста, прямо.

– Всё очень просто. Когда какой-нибудь постоянный клиент тебя позовёт, предложи ему вариант с подругой. Ну, типа, ты приедешь с напарницей – со мной, то есть. Мне сейчас очень деньги нужны. У отца не выпросишь, он на Дуньку до фига тратит.

– Прости, Наташенька, не могу, – качнула головой Ирка, прервав игру, чтобы отдохнуть, – я уже договорилась об этом с другой девчонкой, которая точно больше тебя нуждается в подработках. У неё нет ни отца, ни матери.

– Очень жаль, – вздохнула Наташа и поднялась со стула, – но ты права, если это так. А что это за девчонка?

– Уличная скрипачка, подруга Риты. Инга её зовут. У неё сейчас так всё плохо, что она даже тронулась головой неделю назад. Но через два дня к ней разум вернулся.

Наташа молча ушла.

Глава двадцатая

Змеи, кажется, расползлись

Рита и Наташа поняли всё абсолютно правильно. Все клиенты брали у Ирки её контакты, чтобы звонить напрямую ей, минуя агентство. Им, таким образом, приходилось меньше платить, а ей доставалось гораздо больше, чем доставалось бы при посредничестве компании. За неделю работы таких поклонников набралось у неё полтора десятка. К некоторым она, действительно, выезжала с Ингой, поскольку той нужны были деньги, чтобы оплачивать штрафы за свои уличные концерты. Ирка, как музыкант, её понимала и глубоко ей сочувствовала. Однако, на следующее утро после разговора с Наташей она отправилась на работу уже с другой Ритиной подругой, со Светой. Причина этого заключалась в том, что три дня назад начальницу Светы, судью Останкинского суда, внезапно арестовали по обвинению в вымогательстве крупной взятки, и Света очень боялась отправиться вслед за нею как соучастница, а позвал к себе Ирку никто иной, как сын председательницы Московского городского суда. От неё во многом зависела участь Светы. Рита, узнав о том, к кому Ирка собирается, упросила её на этот раз взять с собой не Ингу, а Свету. Ирке было без разницы, с кем работать, и, таким образом, Света смогла предпринять жалкую попытку спасти себя от тюрьмы.

Утром того дня, когда она этим занималась, Рита набрала Инге и предложила ей встречу в подземном торговом комплексе на Манежной, около эскалатора, ровно в час. Точнее – не предложила, а очень жёстко назначила. Поднятая с постели Инга стала канючить, что она может и не успеть, потому что Малика постирала её носки, и надо, чтоб высохли. Но в ответ раздались гудки. И ровно в час дня две девушки встретились там, где было условлено. Инга выглядела неплохо. Она была с инструментом.

– А десять тысяч на штраф взяла? – поинтересовалась Рита, когда спускались по эскалатору.

– Взяла две, – вздохнула скрипачка, – откуда у меня больше? Правда, сейчас заработала полторы.

– Ты играла, что ли?

– Да, в переходе между Охотным рядом и Боровицкой. Сорок минут. Прикинь – полицейские даже не подошли, хотя проходили! Видимо, им понравилось. А зачем тебе сюда надо? Ты хочешь что-то купить?

– Я джинсы хочу купить. Женька мои джинсы вчера надела и где-то их порвала.

– Юбки тебе больше идут, – заметила Инга, взглянув на очень короткую юбку Риты, – а мне они не идут совсем! Я их ненавижу и никогда не буду носить. Слушай, я, пожалуй, ботинки себе куплю. Если что, добавишь?

– Добавлю.

Народу было полно. Это обстоятельство Риту вдруг почему-то вывело из себя, да притом глобально. Она сказала, что забивает на джинсы, и пусть это подземелье к чертям провалится. Но скрипачка не торопилась его покинуть. Чтобы найти шузы, при виде которых она не сильно сморщила нос, пришлось обойти четыре отдела. Все продавщицы у Риты вызвали гнев. Зелёные замшевые красавчики, обнаруженные в четвёртом, стоили восемь тысяч.

– Добавлю, – ещё раз нетерпеливо сказала Рита, – садись.

Пришлось подождать, пока от кушетки оторвёт попу блондинка, которая примеряла туфельки. Сев, скрипачка сняла кроссовки. Она была без носков, и Рита заметила, что на правой ступне у неё, близ пятки, след от укуса.

– Опять змея? – с тревогой спросила Рита, коснувшись этого места пальцем.

– Нет, змеи все расползлись, – проворчала Инга, просунув ноги в ботинки, – это работа Юльки! Она совсем уже озверела.

– Все вы свихнулись там. В самый раз?

Инга не спешила с ответом. Как следует завязав шнурочки, она взяла с кушетки футляр с дорогущей скрипкой, поднялась на ноги и прошлась, рассеянно задевая других рассеянных покупательниц. Обойдя весь отдел, сказала, что всё нормально, можно платить. Рита заплатила, взяв у скрипачки все её деньги и доложив свои. Поскольку кроссовки можно было уже выбрасывать, две приятельницы доверили это дело воображалистым продавщицам, и, прямиком направившись к эскалатору, поднялись на Тверскую. Там они закурили, стоя на тротуаре у перехода. Риту бесили теперь прохожие и машины. Она в миллионный раз дала себе слово реладорм водкой не запивать.

– Ритка, давай где-нибудь посидим, – предложила Инга, щурясь на солнце, – покупку надо обмыть.

– Ага, щас тебе! – усмехнулась Рита, – может, ещё обнюхать и обколоть? Я уже достаточно на тебя потратилась.

– Да ты злая! – вскричала Инга, – потратилась и потратилась! Дальше что? Если ты не можешь нормально со мной общаться, тогда заткнись!

Глаза Риты сузились. Раскрошив о фонарный столб сигарету, она свирепо стиснула кулаки.

– Паскуда! Ты мне должна была написать! Мы так договаривались. Прошло двое суток после Варшавки! Где твой отчёт?

– Я просто забыла! Разве я робот, чтобы обо всём помнить? Сегодня я написала бы обязательно!

– Хорошо, – выдохнула Рита, овладевая собой, – я верю. Будем считать, что ничего не было. Мы сейчас пройдёмся с тобой до Пушкинской, и ты мне обо всём подробно расскажешь.

Эта идея Инге не по душе пришлась.

– Зачем нам идти до Пушкинской? – завопила она, хватая за рукав Риту, которая устремилась вперёд, – это далеко! Здесь, рядом, другие станции есть. Мне ужасно жалко эти ботинки стаптывать просто так!

– Иди босиком.

Инга не решилась на это, ибо была трезва. Разругаться с Ритой также ей не хотелось. И поплелась она рядом с ней, опять задевая людей скрипичным футляром. Всех задевать и толкать было её главным занятием после музыки. Рита, зная об этом, взяла у неё футляр и строго сказала:

– Времени мало. Давай, рассказывай!

– Я в Макдональдсе расскажу.

– Никаких Макдональдсов! У меня больше денег нет.

– Ладно! Что тебя конкретно интересует?

– То, где вы с Иркой были позавчера. Ведь вы на Варшавке были, у христианского пастора?

– Фу, противный! – скривила ротик скрипачка, – чаем поил! А у самого в секретере – целые пачки денег!

Рита аж вздрогнула.

– В секретере?

– Да, в деревянном, с двумя замками! Один обычный, а другой – кодовый, механический.

– Ты вполголоса говори, – процедила Рита, бросая взгляд на людей, которые шли навстречу, – так это точно не сейф?

– Это секретер! Я – не идиотка. Хочешь, спроси у Ирки. Она ещё ему говорит: «Как вы не боитесь такие деньги держать в деревянном ящике?» Он – смеётся! Это, говорит, деньги церкви, они – под защитой Бога! Идиот, да? Держал бы уж их тогда прямо на столе, зачем запирать на ключ?

– Он с вами рассчитывался деньгами, которые принадлежат церкви? – задумчиво проронила Рита, – как интересно! Вот это пастор!

– Я тебе говорю – очень странный он, очень странный! Просто загадочный! – тараторила Инга, – больше в квартире нет ничего интересного, одни книги. Целые стеллажи! Их там – миллиарды! Я не могу понять, зачем читать книги, если потом всё равно – дурак? Непонятно, да?

– Это точно. Ты осмотрела дверь? Замки сфоткала?

– Нет, не сфоткала, я мобильник дома забыла! Дверь – очень крепкая, металлическая, но старая. Ей – лет двадцать. Замки, по-моему, дрянь. Ты и не такие замки легко расковыривала булавкой. Ведь ты – отличная взломщица!

– Не ори, – прошипела Рита, пихнув скрипачку локтем под рёбра, – сигнализации нет?

– Нет, нет! Ни сигнализации, ни охраны! Бабка сидит, телевизор смотрит, и ничего её не интересует. Короче, всё там – ништяк. Он живёт один, и по воскресеньям, с двенадцати до четырнадцати, проводит богослужения. Получается, что с одиннадцати до трёх его дома нет, потому что церковь – в Новогиреево. Точный адрес и код подъезда я тебе скину вечером. Ты не к нам сейчас?

– Нет, не к вам, – ответила Рита и глубоко задумалась. Безусловно, Инга была трезва, и Инга её ещё ни разу не подставляла. Но что за бред? Секретер, старые замки! Платить почти проституткам из кассы церкви, при этом имея наглость им заявлять, что она – под защитой Бога! Всё это было настолько странно, что представлялось просто чудовищным.

Между тем, две подруги уже миновали мэрию и почти дошли до книжного магазина. Решив подумать обо всём дома и, может быть, осторожно расспросить Ирку, Рита сказала:

– Видимо, я поеду сейчас играть.

– В бильярд? На Таганку?

– Да. Не хочешь со мной? Ты мне в прошлый раз принесла удачу.

– Нет, не хочу, – отказалась Инга, – в Макдональдс я бы зашла. Ведь я ещё ничего сегодня не ела!

– Инга, отстань! У меня почти не осталось денег.

– Тогда я тоже буду играть. Прямо здесь, на Пушкинской!

Рита знала, что отговаривать бесполезно. И она молча цокнула языком.

– Чего ты расцокалась? – разозлилась Инга, – я – музыкант! Я играть обязана! Это классно – быть музыкантом. Никто не может так запросто ощутить смысл жизни, как музыкант, даже безработный. Открыл окно, сел к роялю, и под окном – толпа, если ты талантлив. А скрипачу – ещё проще! Я никому не мешаю, играю днём. И какого чёрта мне не играть, если я могу? Люди останавливаются и слушают – этим сказано всё, какие ко мне ещё могут быть вопросы? Но нет – для уличных музыкантов вводится регистрация, как для кошечек и собачек! Видимо, на меня наденут ошейник с номером, потому что играть позволено будет только на оборудованных площадках и по лицензии, за которой я должна буду приходить на поклон к каким-то уродам! А не пошли бы они? Плевать я на них хотела! Это мой город, моё решение, мой талант, моя скрипка! Буду играть, где хочу! Кто мне запретит?

– Кто угодно, – тихо сказала Рита и закурила. Инга, беззвучно порозовев от злости, последовала её примеру. Вскоре они подошли к метро и остановились. Время уже приблизилось к четырём. Было многолюдно.

– Димка неровно дышит к тебе, – сообщила Рита, вернув скрипачке футляр с её инструментом, – он замечательный парень, хоть и дурак. Зачем ты связалась с Юлькой?

– Да он с ней больше связан, чем я!

Затянувшись, Рита внимательно оглядела площадь от памятника до Малой Бронной, и ни одного полицейского не увидела. Но ей было всё-таки неспокойно. Если бы Инга здесь очутилась не по её вине, то пусть бы пиликала, пусть бы делала что угодно – её проблемы. Но она Ингу тащила сюда насильно. И как теперь её было бросить на произвол судьбы, эту ненормальную с дорогой итальянской скрипкой? Вытащив из кармана тысячную купюру, Рита её отдала скрипачке.

– Иди, поешь. А потом – домой. Хорошо?

– Спасибо, – сказала Инга, но таким тоном, будто подруга ей, наконец, вернула давнишний долг. Рита улыбнулась. Они спустились в переход вместе, а там дороги их разошлись. Инга устремилась к Макдональдсу, Рита – к памятнику, решив пройтись по бульварам и от Петровского завернуть к Таганке.

Глава двадцать первая

Работа в области искусства

Света была блондинка – рослая, сочная и румяная, но без грамма лишнего веса. Ей было тридцать, но она выглядела на двадцать. С брюнеткой Иркой они должны были составлять отличную пару. Местом работы был Курсовой переулок. Мрачный охранник, предупреждённый клиентом, поднял перед «Мерседесом» Светы шлагбаум, и бизнес-леди уверенно подрулила к подъезду дома, который входил в пятёрку самых элитных жилых домов восточной Европы. Совсем не мрачные, но внушительные ребята, которые охраняли подъезд, потребовали у девушек паспорта, связались с клиентом по телефону и лишь затем пропустили к лифту, назвав этаж.

Дверь открыл клиент. Ему было лет пятнадцать. Вид он имел шпановский.

– Лёшка, привет, – щебетнула Ирка, бодро входя и за руку втаскивая напарницу, для которой возраст клиента явился таким сюрпризом, что вся уверенность с неё схлынула, – вероятно, заждался нас?

– Так, слегка, – усмехнулся мальчик, – но это ваши проблемы, а не мои. Чем позже начнёте, тем позже кончите.

Через миг стало ясно, что он имел в виду. Оглядев квартиру с порога, насколько можно было увидеть, Ирка сравнялась со Светой ошеломлением. Она даже прижала ладонь ко рту, выпучив глаза. Многомиллионные в долларах и три дня назад вылизанные апартаменты теперь представляли собой огромный свинарник. Свиньи наличествовали. Визгливый и полуголый молоднячок обоего пола, с огромным преобладанием женского, пил, курил неизвестно что, без толку мотался по всей квартире, смрадно валялся по всем углам вперемешку с мусором и блевотиной. Сигаретный дым дрожал и качался, как занавеска под ветром. Если бы Ирка всё это увидала как-нибудь походя, не имея к этому отношения, то она сказала бы: «Весело!» Но сейчас ей было очень тоскливо.

– Лёшка, зачем ты нас пригласил? – злобно повернулась она к мальчишке, – здесь ведь помойка! Самая настоящая!

– Так вот я и хочу, чтоб вы здесь навели порядок, – дал объяснение обитатель помойки, – завтра родители приезжают вместе с собакой. Сделайте так, чтоб всё здесь блестело.

Ирка и Света поняли, что попали в ад. Ирки бы мгновенно и след простыл, но ей не хотелось подводить Свету, которую привело к отпрыску судьи важнейшее дело. Переглянувшись с напарницей, пианистка с яростью посмотрела на освиневших куриц, воззрившихся на неё глазами овец, и вяло произнесла:

– Ну, ладно. Мы раздеваемся?

– На хрен надо? – брезгливо махнул рукой наследник служительницы Фемиды, – здесь голых сук – двадцать штук!

– Так выгони их, вместе с кобелями, – подала голос Света, – они нам будут мешаться!

– А больше ты ничего не хочешь? Может быть, мне ещё самому и с тряпкой поползать?

Данное замечание не было лишено обоснованности. Пришлось несчастным подругам Риты, взявшись за швабры, тряпки и порошки, начать отскабливать ад от грязи и мусора, умоляя пьяных чертей не путаться под ногами. Некоторых из них они отволакивали, взяв за ноги, иногда – ого-го какие, ибо почти все черти были чертовками. Голый Лёшка валялся с тремя из них на диване. Тот иногда скрипел очень выразительно. Комнат, к счастью, было не слишком много – всего лишь пять или шесть. Серьёзной уборки требовали четыре.

В средневековой гостиной с дубовым полом стоял очень недурной французский рояль. Решив отдохнуть минутку – другую, Ирка придвинула к нему стул, и, откинув крышку, стала играть «Вечернюю серенаду» Шуберта. Тотчас понабежали черти с чертовками. Как и Света, они уставились на изящные руки Ирки, бегавшие по клавишам. Видя, что обитатели ада впечатлены, Ирка после Шуберта им дала по мозгам таким рок-н-роллом, что штук пятнадцать чертовок пустились в пляс. Но через минуту они устали, поскольку были, что называется, не в кондиции.

– Этот рояль заколдован, – сообщил Лёшка, когда довольная пианистка встала со стула, – тот, кто на нём играет без спросу, в этот же день становится жертвой гремучих змей. Как только ваша работа будет окончена, змеи вам отомстят. Обеим. Они вас будут кусать, пока вы не сдохнете.

– Что за бред? – возмутилась Ирка, – какие змеи? И почему мне не поиграть, если я могу? Кому я мешаю?

Но Лёшка молча ушёл. Чертовки последовали за ним, тяжело дыша и еле волоча ноги. Ирка и Света опять взялись за работу.

– Я Ингу, суку, убью! – прошипела Ирка, яростно драя шваброй квадратные половицы из дуба, – это она ему засрала мозги в прошлую субботу своими змеями!

– Инга?

– Конечно, кто же ещё! Она ведь повёрнутая на змеях. У неё даже крыша съезжала на тему змей! Короче, она его загрузила ими.

– Но это бред! Откуда у него змеи-то могут быть?

– Я не удивлюсь, если они есть. Тебе должно быть известно лучше меня, что его мамаша ему достанет даже и крокодилов, если этому маленькому уроду захочется их иметь!

– Что правда, то правда, – признала Света, смахивая с рояля пыль, – так может быть, нам всё-таки раздеться, чтоб он и думать забыл про змей? Как ты думаешь?

– Это мысль.

Тут Лёшка пришёл опять – один, без чертовок.

– Долго ещё? – поинтересовался он, следя за работой притихших девушек.

– Часа два, – деловито бросила Ирка, изо всех сил показывая лицом и пыхтением глубину своего усердия. Но мальчишка уже смотрел не на лицо Ирки, а на обтянутую вельветовыми штанами задницу Светы, которая опустилась на четвереньки и тёрла тряпкой несуществующее пятно на полу. Пятно, безусловно, глубоко въелось, потому Света также пыхтела, а иногда даже и стонала. Потом она вдруг спросила, не отрываясь от дела:

– Лёшка! Ты правда, что ли, решил нас затравить змеями?

– Да, – был ответ, – змеи уже ждут.

– Приговорённому к смерти всегда дают изъявить какое-нибудь желание, и оно должно быть исполнено, – простонала Света, борясь с пятном, – я могу использовать это право?

– Это смотря какое желание, – осторожно заметил любитель змей, – ты, может, захочешь, чтоб я повесился!

– Как раз нет! Не вздумай этого делать, ты мне ужасно нужен! Короче, не мог бы ты пригласить меня в гости, когда здесь будет твоя мамаша? Мне бы хотелось с нею поговорить.

– Тебе, моя дорогая, осталось жить два часа, – напомнил юнец. А потом он дал Свете пендаля, так как видел, что занялась она ерундой, и велел ускорить работу, обосновав требование тем, что змеи уже умирают с голоду.

– Но гремучие змеи людей не жрут, – возразила Ирка, – их пища – мелкая живность!

– Где я им, тварям, мелкую живность ещё возьму? – разозлился Лёшка, – сожрут и крупную, не подавятся!

И он вновь убежал, оставив Ирку и Свету в очень тревожном недоумении. Они, впрочем, посовещались и пришли к выводу, что под видом гремучих змей их будут кусать чертовки.

К двадцати трём часам работа была окончена. Вся квартира просто сияла. Раздевшись, согласно принятому решению, догола, однако на всякий случай не расставаясь с одеждой, Ирка и Света пошли взглянуть, что делают черти. Те, к их неимоверному ужасу, выволакивали с балкона большой террариум. Он был так огромен, что его еле тащили два чёрта и три чертовки. Ирка и Света были потрясены. Они уронили вещи и замерли, побелев и похолодев, как две мраморные статуи. Нагота уборщиц не вызвала у чертей никаких эмоций. Поставив на пол террариум, они молча смотрели на двух ужаснейших змей, лежавших на его дне. Обе они были мертвы.

Двум голым напарницам замечательно удалось изобразить скорбь. Они даже прослезились – ясное дело, от радости.

– Лёшка, зачем ты их держал на балконе? – всхлипнула Ирка, утерев слёзы пальчиками, – ведь ночью был заморозок! Ты что, не читал Булгакова, «Роковые яйца»?

Но истязатель змей, как выяснилось, не читал даже «Собачье сердце», ибо повёл себя, как трамвайный хам. Он начал визжать, что не для того заплатил за змей сорок тысяч, чтоб они сдохли, а две паскуды остались живы. Все остальные черти с чертовками разделили его справедливый гнев. Они разорались так, что можно было подумать – Ирка и Света собственными руками убили этих несчастных змей и каждого чёртика обокрали на сорок тысяч.

– Ложимся на животы, – прошептала Ирка на ухо Свете, – мы, типа, умерли!

– Что за бред?

– Ложись, говорю, не то разорвут! Ты видишь – они обдолбанные!

И быстренько улеглись две девушки животами на пол, сделав упор на локти. Нечисть мгновенно стихла. К покойницам подошла босоногая худенькая чертовка с парой церковных свечек и зажигалкой. Неглубоко вставив свечки в попы Ирке и Свете, она их воспламенила – свечки, конечно же, а не попы, после чего зашла спереди, повернулась, поставила одну ногу на большой палец и пробасила:

– Я, типа, поп!

Двум дамам пришлось по очереди лизнуть её не особо чистую пятку. Кто-то включил в телефоне запись церковной заупокойной службы. Оставив воющий телефон лежать на диване, черти пошли курить на балкон.

– Что всё это значит? – спросила Света, морщась от боли – горячий воск со свечи стекал ей на задницу.

– Госпожа судья по праздникам ходит в храм на Кропоткинской, чтобы постоять рядом с мэром, премьер-министром и президентом, – тихо сказала Ирка, – сынка таскает с собой. Вот он и стебётся! А остальные – также дети чиновников, засмотрелись на это до тошноты. Несчастные дети!

– Мрази! Чтоб они провалились! – стонала Света, – убью!

Ей было очень обидно, стыдно и больно. Бедные детки, вернувшись, выключили поповский вой, выдернули свечки из попок осатаневших тётенек и велели им выметаться, пока ещё не похоронили.

– Деньги гони, недоносок! – взбычилась Ирка, шустро натягивая трусы на склеившуюся попу. Губитель змей заплатил, как было условлено, и уборщицы, торопливо одевшись, с огромной радостью убрались из адской квартиры. Было уже двенадцать часов.

– Как думаешь, Ирка, он меня всё-таки позовёт, когда госпожа судья будет дома? – спросила Света, заводя двигатель «Мерседеса».

– Это вопрос риторический, ты сама понимаешь, – вздохнула Ирка, – мне тебя очень жаль, но годика три тебе посидеть придётся.

– Ну нет, никогда, – выдохнула Света и дала старт, – пусть Ритка ещё что-нибудь придумает!

Выехав за шлагбаум, «Мерседес» плавно влился в медленную ночную реку машин. Через пятьдесят минут он остановился перед подъездом Ирки. Напарницы пожелали друг другу спокойной ночи, поцеловавшись в щёчки, и пианистка пошла домой. «Мерседес» умчался.

Выйдя из лифта, Ирка вдруг обнаружила на площадке старшую дочь Виктора Васильевича. Наташа курила, что было ей без большого стресса не очень свойственно. Её руки слегка дрожали. За дверью её квартиры слышались крики. Виктор Васильевич матерился, его жена причитала, а Дунька плакала.

– Что случилось? – с испугом спросила Ирка. Наташа, сплюнув, взглянула на неё так, будто заподозрила в краже. Потом ответила:

– Дунька водочки нажралась.

– Что ты говоришь? – прошептала Ирка, – её ведь даже от запаха алкоголя всегда тошнило!

Наташа с быстрой усмешкой ещё раз сплюнула.

– Так и есть. Но она опять застукала Лёньку с Женькой. За гаражами. Вот так.

Ирка провела ладонью по лбу. У неё внутри возник страшный холод. Она не знала, что говорить.

– А тут ещё у отца на работе начались крупные неприятности, – продолжала Наташа, – умер больной, который не должен был умереть. Папа – ни при чём. Но его хотят сделать крайним.

– Я понимаю, – тихо сказала Ирка, и, выдернув из кармана ключи, направилась к двери своей квартиры. Она решила Женьку убить. Голыми руками. Просто вот придушить к свинячьим …, и всё. А потом – повеситься. Эта мысль казалась великолепной. Ключ долго не попадал в замочную скважину.

– Ты себя плохо чувствуешь, что ли, Ирка? – осведомилась Наташа, видимо, испытав неловкость за свою холодность.

– Я никак себя вообще не чувствую. Я подохла. Меня отпели.

Распахнув дверь, Ирка быстрым шагом вошла в тёмную квартиру и пробежалась сперва на кухню, а затем – в комнату. Она всюду била по выключателям кулаком, и вспыхивал свет. Риты дома не было. Женька делала вид, что спит. Взглянув на неё – на этого ангелочка с бледной мордашкой, который сладко сопел своим тонким носиком, подложив ладони под щёчку и высунув из-под одеяла неотразимые ножки, Ирка очень отчетливо осознала, что не способна ни придушить её, ни повеситься. Тем не менее, что-то сделать было необходимо. Сбегав в комнату Риты, Ирка нашла у нее бутылку «Мартини». Высосав её всю, до последней капли, она уселась за фортепьяно. Стала играть. В без четверти три её забрала полиция. Дверь, конечно, открыла Женька.

Глава двадцать вторая

Спортивное состязание

После того, как во время дежурства молоденького Сергея Сергеевича и глупенькой медсестры в отдельной палате истекла кровью сотрудница Администрации президента, которую оперировал Гамаюнов, у Виктора Васильевича действительно начались большие проблемы. И, разумеется, не у него одного. Не только семидесятая, но и весь департамент московского городского здравоохранения был подвергнут очень серьёзным проверкам со стороны Минздрава и прочих органов. Главный врач больницы, чтоб не по самые уши во всей этой катавасии замараться, задним числом оформил больничный. Но с его замом по хирургии Виктор Васильевич имел очень длительный разговор, и ни чай, ни водку во время этого разговора они не пили. Их отношения, без того довольно натянутые, к концу беседы и вовсе сделались ледяными.

– Виктор Васильевич, – произнёс зам главного врача, когда Гамаюнов поднялся из-за стола, чтобы выйти, – я вам категорически не советую портить отношения с институтом Вишневского, подвергая сомнению сделанное им заключение относительно причин смерти. Поверьте, это – последнее, что вам нужно сейчас.

– Спасибо, Юрий Иванович, – был ответ, – но вынужден повторить, что я не испытываю сомнений. Ведь в заключении делается серьёзный упор на фактор запущенности болезни. Разве не так? Ведь вы же его читали.

– Виктор Васильевич, я вас более не задерживаю, – прервал своего коллегу доктор наук с широкими, как у кузнеца, ладонями.

Когда Виктор Васильевич выходил из административного корпуса, два врача, которые шли навстречу, приветствовали его с нотками участия. Оказавшись на улице, Гамаюнов долго стоял около бордюра. Он вдыхал ветер, глядя на солнце в яркой синеве неба, и на газон, пестреющий одуванчиками. Уже начинался май. Черёмуховое преддверие лета – более радостное и светлое время, чем само лето, звало мечтать и видеть во всём отсветы счастливых воспоминаний, которые ещё можно соединить с реальностью, если капельку постараться. Даже больничные корпуса казались благословляемыми весенним потоком солнца.

Шагая к своему корпусу, Гамаюнов решил зайти в приёмный покой. С самого начала всей этой свистопляски он с Ольгой Сергеевной не общался еще ни разу иначе как по рабочим вопросам, которые обсуждались по телефону за полминуты. И он зашёл, так как в отделении минут двадцать вполне ещё могли обойтись без его присутствия. Некоторое время ему пришлось подождать – приятельница устраивала разнос рентгенологам и медсёстрам в регистратуре. Когда она возвратилась в свой кабинет и застала там Виктора Васильевича, гневное напряжение вмиг исчезло с её лица.

– Явился, не запылился, – шутливо проговорила она, усаживаясь за стол напротив хирурга, – какие новости? Спишь нормально?

Виктор Васильевич покачал головой.

– Дуняшка шалит.

И всё рассказал про Дуньку.

– Ничего страшного, – заявила Ольга Сергеевна, – Дунька – человек твёрдый, в отличие от Наташки. Выстоит. Что тебе сейчас сказал Поликарпов?

– А что он мог мне сказать, как ты полагаешь? Самоубийство в ванной, глупая смерть кремлёвской чиновницы, и всё это – в течение двух недель. Он говорил много, и он был прав. Никто ещё при мне не был до такой степени прав, как он. Знаешь, почему?

– Почему?

– Потому, что эти события грандиозны по своему кошмару, и они оба имеют ко мне прямое касательство. Дело даже не только в том, что одна была моя дочь, а другую я оперировал. Есть ещё кое-что. Сказать тебе, что конкретно?

Ольга Сергеевна помолчала, затем кивнула.

– Ты только, Витенька, не волнуйся. Самое страшное – позади.

– Оля, эта фраза меня преследовала всю жизнь. И она доказывает, что я всё время иду назад. Ко мне привезли двух женщин. Одна была моей абсолютной духовной копией, а другая – наоборот,противоположностью. Обе они должны были выздороветь. Но умерли. По моей вине. Мистически. Непонятно. Необъяснимо. О чём это говорит? Конечно, о том, что я зря люблю и зря ненавижу. А значит, я зря живу.

– Приехали, твою мать! – вскричала Ольга Сергеевна, – ну подумай, что ты несёшь? Где мистика? И при чём здесь твоя вина? Одна совершила самоубийство, другая же умерла из-за недосмотра дежурных медиков!

– Да, всё так. Но отец не может быть неповинен в самоубийстве дочери. А заведующий отделением отвечает за своих медиков. Вот и всё.

У Ольги Сергеевны, безусловно, было что возразить, но тут телефон на её столе внезапно заулюлюкал. Пользуясь тем, что она, сняв трубку, пустилась в долгие объяснения с руководством, Виктор Васильевич встал и вышел.

Солнце уже достигло зенита. Ясное небо сделалось ослепительным. К корпусу от реанимации шла Оксана, красавица-лаборантка. Виктор Васильевич, подойдя к служебному входу первым, остановился, чтобы её подождать. Она, даром что была в фельдшерской униформе и с саквояжем, казалась странницей среди звёзд, спустившейся с синевы – столько источали её глаза чарующей тайны. Приблизившись к своему начальнику, вежливо распахнувшему перед нею дверь, она ему улыбнулась.

– Виктор Васильевич! Я так рада вас видеть!

– Врёшь, – спокойно сказал заведующий. Таинственные глаза дико заморгали.

– Зачем мне врать?

– Ну а почему бы тебе не врать? Если стоит выбор – врать или нет, женщина всегда выбирает первое. Но я вовсе не обижаюсь. Ты, безусловно, думаешь, что я – старый и ни на что не способный. Первое – верно, но не второе. Хочешь проверить? Давай – наперегонки, вверх по лестнице, на шестой этаж! А? Слабо?

Оксана задумалась. И её ответ был для Гамаюнова неожиданным.

– У меня саквояж, – сказала она, – и туфли на каблуках.

– Туфли можно снять. Саквояж возьму.

Она белозубо расхохоталась, чуть запрокинув голову.

– Может, вы и меня заодно возьмёте, Виктор Васильевич? Тогда выйдет у нас ничья. Хорошо, согласна. Пойдёмте.

Они вошли, приблизились к лестнице. Передав начальнику саквояж, Оксана стянула с белых ступней голубые туфельки. Взяв их обе в левую руку, она спросила:

– Ну, что? Вперёд, господин заведующий?

– За перила, чур, не хвататься! – предупредил хирург, – побежали!

И они разом ринулись вверх. На третьем пролёте Оксана больно ушибла палец ноги и сильно отстала. Но не сдалась. Не зная об этом, Виктор Васильевич продолжал бежать на пределе сил, держа чемоданчик двумя руками. Ему казалось, что сердце, подскакивая как мяч, подбрасывает его самого, помогая этим одолевать ступень за ступенью. И он был горд своим сердцем. Еще бы! Оно сильнее обеих ног молоденькой лаборантки! И, уж конечно, сильнее любых проклятий. Кто бы ему что ни говорил – он очень здоров. И, кажется, даже молод.

Когда Оксана, дыша во всю свою прекрасную грудь, достигла шестого, лифтовая площадка была в крови. Кровь вытекла из пробирок, которые разлетелись из чемоданчика. Тот, ударившись о зелёный кафельный пол, лежал на боку, с откинутой крышкой. Виктор Васильевич, не похожий на самого себя, цеплялся за дверь между лифтовой площадкой и коридором. Он был чудовищно бледен. Его глаза казались безжизненными. Он падал.

Именно в ту минуту из ординаторской выходили Мэри Васильевна – заведующая эндокринологическим отделением, и Лариса. Мэри Васильевна принесла коллегам торт и вино по случаю своего юбилея. Ей исполнялось сорок. Услышав крик лаборантки, звавшей на помощь, женщины побежали к лифту. По счастью, им был известен результат электрокардиограммы, которую всё же сделал Виктор Васильевич, и сомнений поэтому не возникло. Пока более опытная Мэри Васильевна делала непрямой массаж сердца, Лариса бросилась в ординаторскую. Коллеги, сидевшие за столом, стремительно поднялись. Через пять минут на этаже были все врачи кардиологического отделения. Через двадцать минут больной был в реанимации.

Глава двадцать третья

Духовная дочь

Через три дня опять заморосил дождик. Это дало Рите повод напялить курточку с капюшоном, которая под палящим солнцем, естественно, привлекла бы некоторое внимание. А вот Клер отколола номер. Она впихнула свою вихрастую голову в очень странную шапочку, ни на что не похожую. А ещё за каким-то чёртом взяла гитару.

– Ты обалдела? – ахнула Рита, встретившись с Клер в метрополитене, у эскалатора на Кузнецком мосту, – это что такое?

– Что ты имеешь в виду? – прикинулась идиотка дурой. Рита с крайней брезгливостью ткнула пальцем в её головной убор. Такая степень брезгливости соответствовала бы нелепой идее ткнуть пальцем в дохлую кошку или кота.

– Это тюбетейка, – важно сказала Клер.

– Тюбетейка?

– Да.

Сходившие с эскалатора эмоционально косились на тюбетейку, а также на глаза Клер. Внимательно приглядевшись к этим глазам, Рита поняла: героин. Сама она всего-навсего проглотила штук семь таблеточек седуксена и запила их водичкой.

– Послушай, ты не могла бы избавиться от своей из жопы вынутой тюбетейки? – резко спросила Рита, подойдя с Клер к краю платформы, чтоб сесть на поезд в сторону Пушкинской. Клер кивнула. Сняв тюбетейку, она швырнула её на рельсы, чем привлекла ещё больше взглядов.

– А от гитары? – решила Рита развить успех.

– А вот от гитары я не могу избавиться. У меня другой нет гитары.

Рита решила – чёрт с ней. Подошёл поезд. Сев в него, две подруги благополучно сошли на Пушкинской, и, осуществив переход на Чеховскую, доехали до Варшавской. Там поднялись на улицу.

По шоссе шёл плотный поток машин. Можно было сесть на автобус или пройтись. Решили пройтись. Сперва закурили. Клер, как и Рита, накинула капюшон. Убрав зажигалки, они пошли вдоль шоссе, разбрызгивая ногами лужи.

– Как там Виктор Васильевич? – поинтересовалась Клер.

– Ничего. На следующей неделе его переводят в кардиоцентр. Шансы хорошие.

– Доктора, оказывается, тоже болеют, – вздохнула Клер и глубокомысленно замолчала. Рита с досадой выплюнула окурок. Нужный им дом стоял не совсем вплотную к шоссе. Чтоб к нему приблизиться, нужно было миновать банк и два магазинчика. Он имел девять этажей и восемь подъездов. Каждый был оборудован камерой видеонаблюдения. Поравнявшись с третьим подъездом, подруги перешагнули заборчик детской площадки, которая пустовала, и подошли к беседке возле песочницы.

– Сиди здесь, – приказала Рита, внимательно оглядев беседку, затем – подъезд, – играй, если хочешь. Только не пой. И не отрывай глаз от подъезда. Ты хорошо запомнила, как он выглядит?

– Да, конечно. Как пастор баптистской церкви он и выглядит. Очки, щёки, рыльце в пушку.

– При чём здесь пушок? Что ты загоняешься?

– Если бы его не было – стал бы он приглашать к себе раздевающихся уборщиц и по сто долларов им платить? – усмехнулась Клер, устроившись на скамейке и расчехляя гитару, – тоже мне, христианский пастор! Стыд и позор!

Ещё раз призвав француженку быть ответственным и внимательным человеком, а не свиньёй, Рита подбежала к подъезду, и, набрав код, вошла. Капюшон при этом был у неё надвинут на самый нос. И не зря – от лифта шла старушонка, а на посту сидела консьержка. К счастью, они сразу зацепились очень болтливыми языками, так что на Риту даже и не взглянули. Та поднялась на четвёртый этаж пешком, натягивая перчатки. Приблизившись к нужной двери, она вдавила кнопку звонка и держала долго, потом – ещё и ещё. За дверью стоял трезвон. Реакции не было. Тогда Рита, бросив короткий взгляд на замки, которые пристального взгляда и не заслуживали, достала из внутреннего кармана куртки пару отмычек. Через минуту она стояла уже с другой стороны порога и запирала за собой дверь.

Квартира была двухкомнатная – без всяких изысков, но и без недостатков. Тёмный паркет. Добротная мебель. Особенно примечателен был старинный письменный стол с латунными ручками-полукольцами на десятке выдвижных ящиков с двух сторон. На столе – компьютер. Стационарный, старенький. Впечатляло множество книг. Они размещались на стеллажах от одной стены до другой, от пола до потолка. Рита, хоть спешила, всё же успела заметить, что в одной комнате – книги по философии, биологии, медицине, культурологии и истории, а в другой, похожей на кабинет – одни только богословские. Вот как раз этот кабинет заинтересовал Риту – не потому, что она нуждалась в духовной пище, а потому, что там стоял секретер.

Этот секретер, размером почти как письменный стол, был сделан из дуба. Дверца держалась на стальных петлях. Взломать его без помощи топора или монтировки было немыслимо. Он имел два замка: обычный, под ключ, и кодовый – но не электронный, а механический. С первым Рита справилась быстро, а со вторым предстояло биться минуты три, если не четыре. По счастью, опыт борьбы с такими замками у Риты был. Она опустилась на корточки, слегка сдвинув край капюшона с правого уха, и, приложив последнее к дверце, стала крутить первое колёсико. Ей пришлось провернуть его много раз, прежде чем она уловила звук, который ей сообщил о том, что нужная цифра найдена. Со вторым колёсиком вышло всё гораздо быстрее. Но когда Рита взялась за третье, то звук раздался немедленно, да притом гораздо более громко, чем предыдущие. Палец Риты остановился. И тут случилось вовсе невероятное: странный звук донёсся опять, потом – ещё трижды. Рита стремительно поднялась. Она поняла, что слышит щелчки замков входной двери.

Прятаться уже было поздно, а прыгать из окна – глупо, прыжок с четвёртого этажа возможен только в могилу или в больницу, притом тюремную. Мысли даже не заметались, а просто склеились, как дешёвые макароны. Сердце запрыгало. Виноваты были во всём, конечно, таблетки. Проклятая заторможенность – вот цена хладнокровию и его обратная сторона! Что делать, что делать? А дверь уже открывалась. Кто-то вошёл, и она захлопнулась. Рефлекторным движением закрепив капюшон липучками, склонив голову и нащупав в кармане выкидной нож, Рита устремилась в прихожую. И – немедленно получила удар в лицо.

Удар был отличный. Перед глазами всё вспыхнуло. Пол мгновенно выскользнул из-под ног, как будто ковёр рванули. Жалко и бесполезно взмахнув руками, Рита упала на спину. У неё из носа потекла кровь. Сознание удержалось каким-то чудом. Когда оно прояснилось – а это произошло секунды через две – три, Рита машинально вынула из кармана, где лежал нож, платочек и приложила его к ноздрям. Она всё пыталась сосредоточиться. Положение было странное. Тот, кто её ударил, более ничего не предпринимал и хранил молчание. Почему-то решив, что чем раньше она увидит его, тем больше у неё будет шансов выпутаться из этой истории, Рита медленно встала на ноги. И – застыла, приоткрыв рот.

Перед ней стояла совсем ещё молодая светловолосая девушка в полицейской форме, с погонами младшего лейтенанта и очень строгой мордашкой. Обуви на ней не было, потому что она сняла свои туфли раньше, чем Рита бросилась на неё. Взглянув на кроссовки Риты, она тонюсеньким голосочком сделала замечание:

– Вот свинья! Весь ковёр изгваздала! Снимай быстро!

Не зная, что и подумать, Рита разулась.

– Я ничего не взяла, – сказала она, опять поглядев на девушку.

– Скажи лучше, что не успела ничего взять, – уточнила та, – но если бы я пришла на минуту позже, то ты была бы взята с поличным! Правильно?

Рита молча кивнула. К чему было отрицать очевидное? Хлюпнув носом и ощутив, что кровь больше не идёт, она убрала платочек. Вместо него у неё в руке появился нож. Глядя незнакомке прямо в глаза, Рита со щелчком обнажила лезвие. Но её жалкая попытка изобразить готовность перешагнуть через труп успеха не возымела. Увидев нож, девушка брезгливо поморщилась.

– Убери! Это не поможет. Я – мастер спорта. Если ты попытаешься меня ранить, то мне придется тебя побить и скрутить, потом – посадить уже за вооружённый грабёж. То есть, за разбой. Ты этого хочешь?

– Нет, не хочу, – быстро замотала головой Рита и убрала оружие. Тогда странная незнакомка, наоборот, кивнула, и, подойдя, сняла с неё капюшон, стянутый на горле липучками.

– Без него тебе куда лучше! Твой нос уже не кровит. Пойдём, посидим на кухне. Думаю, нам с тобой придётся поговорить.

– О чём? – произнесла Рита без всякого удивления – она как-то вдруг соскочила с орбиты этого чувства. Однако, её вопрос, наоборот, вызвал недоумение.

– Как – о чём? Обо всём!

Не очень хотелось Рите такую дрянь обсуждать. Но выбора не было, и она поплелась на кухню. Младшая лейтенантиха мягко топала пятками позади. Кухня была маленькая и скромная. Сев за стол и пристально проследив, как садится Рита, светловолосая вынула из мундира очень дешёвенький телефончик, и, набрав номер, прощебетала:

– Пётр Николаевич, я застукала здесь брюнетку с довольно опасным ножиком. Нет, она не вполне похожа на Анжелику Варум. Да, нос у неё с горбинкой, но этим сходство и ограничивается, пожалуй. Скорее, на Уму Турман! Сейчас спрошу…

Держа телефон у уха, странная представительница закона вновь обратилась к Рите:

– Ты здесь была? Как тебя зовут?

– Да какая разница? – неожиданно вышла из себя Рита, – была я здесь, не была, как меня зовут! Предположим, Рита меня зовут. И больше не спрашивай ни о чём! Или оформляй меня по закону, или отстань! Ты мне надоела.

– Рита её зовут, – продолжила разговор с Петром Николаевичем спортсменка и полисменка, – вам её фоточку скинуть? Да, да! Конечно, конечно! Я с ней поговорю по душам. Всё будет в порядке, не беспокойтесь.

Оборвав связь, приверженница кулачной расправы сунула телефон в карман, и, взглянув на Риту, вдруг улыбнулась ей.

– А меня зовут Марианна. Я сейчас говорила с тем человеком, которого ты пыталась обворовать.

– Он что, тебе тоже платит по сто гринов за мытьё полов в голом виде? – съязвила Рита, – или мундирчик всё-таки оставляешь, для сексапильности?

– Как не стыдно! – обиделась Марианна, – а впрочем, что с тебя взять? Ты ещё во власти греха. Знай: те две девушки, по наводке которых ты сюда заявилась, не мыли здесь никаких полов и, тем более, ничего с себя не снимали. Они просто пили чай с Петром Николаевичем, а он за это им заплатил, как будто они проделали всю положенную работу.

Тут Рита вдруг начала понимать смысл происходящего. Но на всякий случай спросила:

– Зачем ему это было нужно?

– Он проповедовал им, пытаясь спасти их души. Это – его христианский долг, как пастора церкви. Он сразу понял, что у второй девчонки – ну, той, которую зовут Инга, злые намерения. Это было понятно по её взгляду, которым она обводила комнату. Пётр Николаевич специально сказал, что по воскресеньям, с одиннадцати до трёх, его дома нет, так как он проводит богослужения. Он, признаться, предполагал, что обворовать его попытается сама Инга. Но получается, что ошибся. Она – всего лишь наводчица.

– А ты, значит, его духовная дочь? – усмехнулась Рита, – и он отправил тебя сюда, чтоб ты ей ещё разок хорошенько попроповедовала?

Ответом был лишь кивок.

– Очень интересно! Но почему он сам не примчался? Разве у него мало помощников и помощниц, которым можно доверить богослужение? Здесь ведь дело куда важнее! Мне кажется, вразумить злодейку и грешницу – это лучший способ послужить Господу.

– Верно, – ещё раз клюнула носиком Марианна, – Но Пётр Николаевич рассудил, что если уж у него ничего не вышло, то стоит дать попробовать мне, как её ровеснице и…

– И мастеру спорта по каратэ с погонами младшего лейтенанта полиции? Да уж, лучшего проповедника найти трудно! Я думаю, твоя проповедь до её мозгов точно бы дошла! Но только вот как это соотносится с Библией?

Марианна вновь не смутилась.

– Ты поняла всё неправильно. В каратэ нет мастеров спорта, там – пояса. Я не каратистка, а чемпион МВД по стрельбе из лука. Поэтому у меня правая рука так хорошо развита. Прости, кстати, что я тебя от испуга сильно ударила. Мне действительно стало страшно, когда ты выскочила из комнаты и пошла прямо на меня, склонив свою голову в капюшоне и держа руку в кармане куртки!

– Прощаю, – вздохнула Рита и рассмеялась. Да, ей действительно было весело. Вот история! Марианна за ней внимательно наблюдала. Потом спросила:

– Скажи, пожалуйста, у тебя ещё ко мне есть какие-нибудь вопросы?

– Да, один есть, – стала передразнивать её Рита, – скажи, пожалуйста, у тебя и у твоего Петра Николаевича всё в порядке с мозгами? Ты ведь реально могла получить ножом под ребро! Я – под сильным кайфом, к твоему сведению.

– Заметно. Но ты – под кайфом, а я – под Богом. Иисус принял смерть, обращая мир. Я была готова пойти на смерть, обращая грешницу. Ведь твоя душа для Бога бесценна! Поверь мне, Риточка.

– Верю. Ещё вопрос. Почему Пётр Николаевич приглашает объекты для проповедования из клининговой компании? Он вполне мог бы приглашать проституток. Там, на мой взгляд, проблема стоит острее!

– Пётр Николаевич никогда не сеет там, где не всходит, – на этот раз без большой решительности ответила Марианна. И точно, этот ответ Риту не удовлетворил.

– Не сеет там, где не всходит? Вот это номер! Иисус Христос, значит, сеял, а он не сеет?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Иисус Христос обращал блудниц.

– Да не знаю я! – воскликнула Марианна, слегка краснея, – пастор – не Бог! Видимо, он рубит сук по плечу. Впрочем, и Христос в аду проповедовал не всем грешникам, утонувшим во время мирового Потопа, а только тем из них, кто был близок к праведности. По крайней мере, именно так гласит одна из теорий.

Рита взглянула на Марианну так, что та отшатнулась. Её лицо из красного стало бледным.

– В чём дело, Риточка? Я тебя напугала?

– Нет. Извини. Значит, эта теория широко распространена?

– Не думаю, что особенно широко. Но Пётр Николаевич почему-то считает именно её единственно верной.

Вытащив сигареты и зажигалку, Рита взволнованно закурила. Лицо спортсменки сразу сделалось строгим. Но оно стало опять растерянным, потому что раздался следующий вопрос:

– А твой Пётр Николаевич никогда не упоминал о Крылатом Страннике?

– О Крылатом Страннике? – заморгала девушка.

– Да. Иисус Христос в аду произнёс такое: «Крылатый Странник – в вечной ночи, но с ним – вечный свет милости моей, к которому не пристала скверна предательства. Пейте же со мной спасение те, кто не смог его получить до срока!» Кого он имел в виду, как ты думаешь?

– Иисус?

– Да, да!

– Риточка, да не говорил он такого! – дёрнула головой Марианна, – не говорил! В Священном Писании точно нет таких слов. Где ты их взяла?

– Да это неважно, – чуть помолчав, ответила Рита, – но они есть, он их произнёс. Ты можешь Петра Николаевича спросить, не слышал ли он о Крылатом Страннике?

– Я спрошу! Но вряд ли он слышал. Впрочем, возможно. Всё-таки он – доктор богословия! Может быть, об этом Крылатом Страннике где-нибудь в апокрифах говорится?

Дождик за окном стих. Небо прояснялось. Выкурив сигарету, Рита поднялась на ноги и, открыв скрипучую форточку, выбросила окурок.

– Я ухожу, – сказала она, – если ты не против.

– Ты мне оставишь свой телефон? – также поднялась Марианна, – мне очень хочется пригласить тебя на богослужение.

– Ты сейчас нарушаешь закон, – заметила Рита, – теперь нельзя приглашать на религиозные встречи, а также и проповедовать без лицензии.

– Да, сейчас уже ничего нельзя. Но ни у Иисуса, ни у апостолов не было никаких лицензий. А для меня заповедь Иисуса, который велел обращать народы – выше земных законов. Так ты придёшь?

Рита дала слово, ибо надеялась на богослужении получить ответ о Крылатом Страннике. Надевая кроссовки, она два раза продиктовала спортсменке свой телефонный номер и после этого вышла, оставив религиозную офицерку в скромном жилище пастора. Вероятно, та решила его дождаться.

Сходя по лестнице, Рита сняла перчатки. Консьержка на этот раз взглянула на неё строго. Но промолчала. На улице потеплело. Куртку пришлось расстегнуть. Вокруг Клер в беседке собрались дети возрастом от трёх до десяти лет. Она им играла, а они пели песню про голубой вагон. Рита положила конец концерту.

– Пошли, – сказала она, подняв парижанку с лавочки. Клер взглянула на замолчавших детей с большим сожалением.

– Нам пора? – спросила она.

– Да, уже давно.

К метро они шли пешком. Рита рассказала француженке обо всём, что произошло в квартире. Клер не поверила и рассерженно заявила, что хочет обыскать Риту. Обыск произошёл прямо посреди тротуара. Прохожие с удивлением наблюдали, как одна девка, длинная и с гитарою за плечами, облапывает другую – с горбатым носом, и злится.

– Давай заскочим ко мне домой, – предложила Рита, когда они продолжили путь к метро.

– К тебе? Что у тебя делать?

– Да с Иркой надо поговорить. Мне хочется разобраться, почему Инга спалилась. Она ведь умница!

– Она дура, – не согласилась Клер, – но поехали.

Глава двадцать четвёртая

Смерть старого ноутбука

После ночного буйства в консерваторию из полиции поступил на Ирку сигнал. Ректор пригласил её в кабинет и в буквальном смысле дал по башке, пригрозив отчислить, если подобное повторится. Соседи, вызвавшие полицию, перестали здороваться с пианисткой. Восьмого мая Ирка была мрачнее грозовой тучи. Она устала. Ей предстояли экзамены. Слегка пьяная, она в джинсах и свитере пила чай на кухне, сидя боком к столу и положив ноги на табуретку. Ни обуви, ни носков на ней не было, чтобы Женька всё время злилась, глядя на дорогой педикюр, который её сестра решила себе позволить перед началом лета. И приунывшая Женька варила суп, специально надев рваные штаны. Она попросила у Ирки денег на лабутены, однако Ирка сказала, что денег нет и точно не будет ещё дней семь. Также за столом сидела Наташа. Она пришла поболтать. Рассказывая о Дуньке и об отце, она краем уха слушала беспокойный внутренний голос, который ей говорил, что Женька так вдруг притихла с какой-то тайной задумкой, и надо быть начеку, чтоб не получить по башке вместе с дурой Иркой из-за её блестящих ногтей. Во дворе шумели ребята. С тревогой думая, почему безмолвная Женька стоит около кипящей кастрюли, вместо того чтобы пойти к ним, Наташа сказала Ирке:

– Ты вот забила на Инстаграм и Фейсбук, а там всё не утихает скандал из-за твоих ног! И знаешь, что пишут почти во всех комментариях? Что ты хочешь добиться неимоверных денег от ресторана. Но если ты об этом даже не думаешь, почему не удалишь фотки?

– Я бы могла пойти за деньгами вместо неё, – проворчала Женька, накромсав лук и делая шаг от мойки к плите, чтоб высыпать его в суп, – Да только меня расшифруют сразу, я никогда не сумею скорчить такую тупую рожу!

Ирка спокойно дала сестре по заднице пяткой. Женька, чтоб не упасть, схватила стоявшую на плите кастрюлю и обожглась. Большая кастрюля каким-то чудом не опрокинулась. Женькин вой заставил весь двор притихнуть, так как окно было приоткрыто.

– Женька, чего орёшь? – громко спросил с лавочки Витька Глебов, – опять там с Иркой сцепились?

– Я ей дала по башке! – проорала Ирка, чтоб все услышали, – она дура!

Женька обиделась и ушла сидеть в интернете. Суп, который она затеяла, нужно было доваривать, и за это дело взялась Наташа.

– Как там твоя напарница? – поинтересовалась она, подойдя к плите, – всё пока нормально? Справляетесь?

– Инга-то? – зевая, спросила Ирка, – да ничего, работаем. А как Феликс? Что-то его давно не видать.

– Да ты его больше и не увидишь.

Кружка с остывшим чаем, взятая Иркой в этот момент со стола, чуть из её пальцев не выскользнула.

– Как так?

– А вот так. Он что, тебе нужен?

– На хрен он мне?

– Вот этот вопрос и я себе задала вчера, когда мы приехали с ним к отцу и он там на Прялкину стал таращиться.

– На кого? – не поняла Ирка, опять взяв кружку и всё же сделав глоток из неё.

– На Прялкину. У отца врачиха такая есть – выше тебя ростом, с большими сиськами и блондинка.

– А лет ей сколько?

– Под сорок. Лет тридцать семь.

Ирка поперхнулась, забрызгав чаем полкухни.

– Он что, мудак?

– Да она на тридцать примерно выглядит. Он не знал ведь, сколько ей лет. Он на неё просто уставился, как баран, а она аж нос задрала и рожу такую сделала, что противно стало смотреть!

– Тогда ты – чудачка, – вздохнула Ирка.

– Спасибо, что так удачно ошиблась с буквой, – отозвалась Наташа и стала резать морковь, которую Женька уже почистила. Все её движения выдавали нервное состояние.

– Я бы на твоём месте и не морочилась, – продолжала Ирка, зевая, – он ведь фотограф! Ты понимаешь – фотограф! Я даже не сомневаюсь, что он на неё смотрел глазами специалиста – ну, типа: вот при таком-то свете, в таком-то ракурсе она вышла бы не фигово!

– Да, особенно если её раздеть догола, – вставила Наташа, – и повернуть спиной. И нагнуть. Вот так он и думал.

Ирка расхохоталась. Потом притихла и посерьёзнела.

– Может быть. Вполне вероятно. Все они – кобели. А кто не кобель, с тем не интересно.

– Вот поэтому мне не хочется ничего, – вздохнула Наташа, – и не захочется.

– Ну, и зря. Мы по философии проходили вчера Шопенгауэра и Ницше. Кто-то из них сказал: «Огонь – для того, чтоб греться, а руки в него совать не стоит!» Надо просто уметь всегда и везде соблюдать дистанцию. Вот и всё.

– Это ты так можешь, тебе всё по барабану. А для меня это трудно. Мне очень жалко мать. Она всё ещё жива только потому, что не знает, кого он трахает на работе!

– Прялкину?

– Может быть. Но точно его застукивали с Ларисой. Она – хирург, ей тридцать пять лет. Представляешь, Ирка? Он никогда мне не был особо близок. Я с детства чувствовала весь этот ужас. Талантливый человек, кандидат наук, почти тридцать лет спасает людей, а самого близкого человека зверски, мучительно убивает! Теперь вот мама сходит с ума – боится, что он не перенесёт этого инфаркта.

– Бедная твоя мама, – вздохнула Ирка, – она ведь такая добрая!

– Очень. Я такой быть не хочу. Уж лучше я буду злая. Не знаю, что ждёт меня там, за гробом, но здесь я жить в аду не намерена! Слишком много хорошего в этой жизни, чтоб променять всё это на ад.

– Я тебе об этом и говорила. Надо держать дистанцию.

– У тебя это получается?

– Да, конечно. На первом месте для меня – музыка. Тот, кто скажет, что я в этом не права, больше никогда ничего мне сказать не сможет. Я – пианистка, и никакой петух наседкой меня не сделает!

– Ирочка! Моя мама, врач, так же рассуждала про медицину. А потом встретила папу, который был более талантливым медиком, и ты знаешь – всё вдруг сместилось.

– Знаю, – важно кивнула головой Ирка, – но, к счастью, более талантливых пианистов, чем я, не было и нет. И долго ещё не будет.

Наташа жестом дала понять, что это бесспорно.

– Да, так и есть, – разозлилась Ирка, – или ты думаешь, что я хвастаюсь?

– Вот как раз именно за это тебя никак нельзя упрекнуть! Я по себе знаю, насколько трудно быть скромной, если ты – лучшая.

Высыпав морковь в суп и затем накрыв булькающую кастрюлю крышкой, Наташа сделала шаг к окну. Ирка, наблюдая за ней, увидела, что когда она посмотрела вниз, лицо её изменилось. На нём возникла тревога, если не паника.

– Что такое? – спросила Ирка, – Дунька там с Лёнькой опять сидит?

– Нет, хуже! С джин-тоником! Твою мать! Пойду, отберу.

С этими словами Наташа очень решительно повернулась. Ирка остановила её.

– Не надо. Не делай этого. Будет хуже.

– Да куда хуже-то? Ведь сопьётся!

– Нет. Она эпатирует. Не ведись на это, а то действительно будет пить каждый день.

Наташа заколебалась. И тут чирикнул дверной звонок.

– Наташка, открой, пожалуйста, – попросила Ирка, – ты всё равно ведь стоишь. Если это к Женьке пришли, позови меня.

Покладистая Наташа бросилась открывать. Вернулась она вместе с тётей Ниной – ещё не старой блондинкой с пятого этажа, которая подбирала всех бесприютных кошек, чтобы затем пристраивать их в хорошие руки. Больше, чем кошек, она сменила только мужей. Один из них, самый стойкий, благополучно прожил с ней целый месяц, но кончил тем, что, случайно встретившись возле лавочки с пятью псами Галины Генриховны, вдруг начал на них мяукать, шипеть и умер от страха.

– Девочки, – не теряя времени на формальную болтовню, пошла напролом спасительница животных, – у моей Муськи котятки уже прозрели. Можете брать. Все – рыженькие.

Наташа имела неубиваемый козырь – отец, мол, в реанимации, не до кошек сейчас, но Ирка так сразу не отбрехалась, хоть говорила громким и твёрдым голосом.

– Тётя Нина, – произнесла она, – котёнок мне здесь не нужен! Женька его замучает. Понимаете?

– Да за это ты не тревожься, – успокоительно замахала руками добрая женщина, – моя Муська даже овчарок гоняет, ты сама знаешь! А я уж вижу, что все котята пошли в неё, так что твоя Женька тут живо без глаз останется, если будет мучать животное!

– Вот вы сами всё и сказали, – пожала плечами Ирка, – зачем мне Женька без глаз? Она и с глазами-то, извините за выражение, задницу себе подтереть нормально не может! Нет, нет и нет! Никаких котят!

К счастью, тётя Нина сообразила, что наболтала лишнего. Суетливо спросив Наташу, как чувствует себя папа и как у Дуньки дела, она поспешила ретироваться. На смену ей прискакала Женька. Она начала с того, что спустила трусики перед Иркой и показала ей попу, которая была чистая, а закончила тем, что плюнула сестре в морду и удалилась, ни слова не говоря.

– Ты зря её разозлила, – занервничала Наташа, следя, как Ирка салфеткой стирает с лица плевок, – у неё глаза сейчас очень страшные! Она запросто может что-нибудь вытворить.

– Пусть попробует, – прошептала Ирка, вся бледная, – видно, мало ей драли уши! Зараза чёртова!

Покачав головой, Наташа вновь стала смотреть в окно, а Ирка – прислушиваться к весёленьким голосам десятка ребят, сидевших на лавочке и заборе. Занятые каждая своим делом, обе они не заметили, как опять из комнаты вышла Женька со стареньким ноутбуком, и не услышали, как она, надев шлёпанцы, выскользнула за дверь квартиры. Наташа её увидела лишь тогда, когда она уже вышла из подъезда и не спеша направилась к лавочке. Все ребята, едва взглянув на её глаза, мгновенно притихли.

– Женька! Женька, не смей! – крикнула Наташа, по пояс свесившись из окна, – убью тебя, Женька! Слышишь?

– Так она там уже, что ли, тварь? – завизжала Ирка, вскакивая со стула, – что там такое? Клянусь, я её убью!

Девушки и парни также вскочили, но не успели вмешаться. Старенький ноутбук со всего размаху громоподобно встретился с кучерявой Дунькиной головой и пришёл в негодность. По счастью, Дунька успела смягчить удар, подняв руки, и её пальцам тоже досталось от старого ноутбука. Кабы не это – Дуньке была бы верная смерть, а так она даже не потеряла сознание. Это стало для Женьки большой проблемой, поскольку Дунькины пальцы сразу же стиснули её горло.

К подъезду быстро шагали от Вешняковской Рита и Клер с гитарой. Им не посчастливилось стать свидетельницами уничтожения ноутбука, но их глазам предстала очередная добрососедская встреча Дуньки и Женьки, которых тщетно пытались разнять пять крепких парней. Девчонки осмелились лишь на визг. Потом из подъезда выбежали Наташа и Ирка, а после них – Елена Антоновна. Только благодаря их вмешательству двух кобыл растащили в стороны. Обе были в крови, в синяках, в обрывках одежды. Обе плевались, ругались матом, рычали и верещали, грозя друг дружку убить. Обеих ввели за руки в подъезд. Сначала втащили Женьку. Дуньку не нужно было тащить – её пришлось сдерживать, потому что она за Женькой рвалась. Когда дверь захлопнулась, сразу стало довольно тихо, так как вся прочая молодёжь вернулась на лавочку и забор без всякого настроения продолжать шумную беседу.

– Марго, нам сейчас здесь нечего делать, – сказала Клер, замедляя шаг, чтобы прочитать эсэмэску, которая ей пришла, – сюда сейчас могут менты приехать, а я слегка разозлённая.

– Да, – промолвила Рита и вовсе остановилась, беря француженку за рукав, – потолковать с Иркой сейчас, наверное, не удастся. Идём назад.

Когда они шли к метро, Клер вручила Рите свой телефон, чтобы та прочла сообщение. Текст его был таков: «Мы сейчас приехали на Охотный Ряд, где Госдума. Здесь очень много полиции и каких-то странных людей. Но мы поиграем Моцарта!»

– Упоролись! – крикнула Рита, – едем туда!

Глава двадцать пятая

Крылатый Странник

Ясным предпраздничным вечером на Охотном Ряду вдруг стало шумнее, чем на Манежной и Театральной с их заработавшими фонтанами. Этот шум был очень писклявым. Солнышко припекало, и пискуны пищали в смешных панамках и кепках, иные ещё в колясках, и почти все – под яркими шариками. Казалось – родители, у которых не было дачи, дружно решили сводить детишек не в цирк и не в зоопарк, а к серому зданию, на котором жалобно трепыхался трёхцветный флаг. Розовое небо над этим флагом внезапно стало прозрачным до высоты не только других планет, но и совершенно иных миров. Причиной тому был Моцарт. Инга и Малика исполняли его сонаты, красиво встав друг к дружке лицом возле депутатской парковки, на тротуаре. Обе скрипачки были в приталенных пиджачках, слегка расклешённых брюках и элегантных ботиночках. Различался лишь цвет рубашек. Инга надела белую, Малика – голубую. Сперва они собирались играть на скверике у Большого театра, но передумали, рассудив, что там слишком весело, незачем оттенять стандартную развлекуху серьёзной музыкой. Да, к тому же, рядом из магазина громко звучала другая, а у Госдумы такого быть не могло. Поэтому две подруги там и обосновались.

Вот уже двадцать минут их никто не трогал, хотя они собрали толпу. Точнее сказать – рядом с ними скапливались порой довольно большие группы людей, а маленькие стояли всё время. Полиция также слушала, потому что играли две наркоманки здорово, да ещё улыбались одна другой. Казалось, они орудовали смычками не перед серым зданием с содержимым на букву «Г», а на райском облаке.

Несмотря на это, разжечь существенный экстремизм и катастрофически подорвать основы конституционного строя Моцарт не смог. Около семи стали выходить к своим чёрным лимузинам законодатели, утомлённые доработкой закона о безусловном праве какой-то гвардии избивать беременных женщин во время неразрешённых собраний. Законодателей ждала пресса, имевшая ряд вопросов о патриотском законе. Помощники депутатов были невежливы с журналистами, те – напористы, так что всем какое-то время было, что называется, не до Моцарта. Но Елена Мерзулина и Ирина Дворовая, придумавшие закон о прослушивании мобильников, были, как всегда, бдительны. Пальцами указав пресс-секретарям на скрипачек, они повернулись к корреспондентам и объяснили им, что беременных женщин много, и не в последний раз им рожать, а страна – одна. Когда они сели в свои авто, пресс-секретари приблизились к полицейским и тоже начали объяснять что-то в этом роде, только про музыкантов. Но полицейские всё равно не решались стащить двух ангелов с облака. Тогда вышла из лимузина сама Мерзулина, а за нею и Дворовая. Они разорались так, что всем стало страшно. Дети заплакали, и родители поспешили их отвести обратно к фонтанам.

Рита и Клер, идя от метро, увидели, как и Инге, и Малике заломили руки назад, поскольку они, как всегда, начали выпендриваться. Со скрипками полицейские обращались более осторожно, чем со скрипачками. Дворовая пнула ногой футляр с мелкими деньгами, и, заклеймив позором продажность отдельных никчёмных личностей, снова села в свой «Мерседес». Мерзулина, фигурально соединив с помощью двух рук весеннее небо в закатном мареве и какой-то красный забор, водворилась в свой. Ну а после этого офицеры в бронежилетах упаковали скрипки в футляры, и вся толпа ценителей музыки рассосалась.

– Чёрт! – воскликнула Рита, следя, как оперативный автомобиль увозит Ингу и Малику вместе с инструментами, – что нам делать?

– Курить, – отозвалась Клер, – я чувствую пустоту и в лёгких, и в сердце.

Вслед за оперативной машиной стали отчаливать депутатские. Но Мерзулина с Дворовой никак всё не уезжали. Среди работников прессы была подруга Танечки Шельгенгауэр, вместе с нею работавшая на «Лихе Москвы». Звали её Лена Кликовская. Узнав Риту, она приблизилась к ней.

– Риточка, привет!

Взглянула на Клер, которая доставала «Мальборо».

– Добрый вечер.

– Это моя подруга Клер, – представила парижанку Рита, достав «Парламент», – а это – Лена Кликовская. Слушай, Ленка! А почему эти две красавицы не отваливают?

– Какие?

Рита, прикуривая, с брезгливостью указала на два оставшихся лимузина.

– А … их знает! Видимо, телевизионщиков ждут.

– С каких это пор телевизионщики к ним опаздывают?

– С недавних, Ритка, с недавних. Слишком они стали загоняться. Сама всё видела. Ого, глянь-ка!

К Клер, которая сделала несколько шагов вправо, чтобы взглянуть на дизайн фонарного столбика, неожиданно подбежал один из помощников Дворовой. Было ему лет двадцать или чуть больше, но на румяном, чистом лице его помещалось ничуть не меньше державности, чем на заднице Клер. Последняя на него поглядела вяло, но с озадаченностью, насколько это было возможно в её развинченном состоянии.

– Девушка, я просил бы вас не курить около Госдумы!

– Пошёл отсюда.

– Если вы будете так со мной разговаривать, на пятнадцать суток сейчас поедете! Ясно вам? Госдума – это основной властный орган нашей страны. Его надо уважать. А вы рядом с ним ведёте себя похабно и аморально, плюя на нашу заботу об улучшении качества населения.

– Качества населения? – повторила Клер, стряхивая пепел на тротуар.

– Качества здоровья, конечно. Вы можете прочитать, что на вашей пачке написано, если вас учили читать. Курение убивает!

– Но не меня.

– А кого?

– Тебя, – ответила Клер, и, стиснув кулак, лихо им воспользовалась. Естественно, он смазливого патриотика не убил, но сделал чуть-чуть менее смазливым. Тот завизжал и заугрожал. Двое полицейских не дали Клер докурить. Они её потащили к своему «Форду». Она не сопротивлялась, дабы не подвергать опасности семиструнку, висевшую у неё за плечами. Отчаянные попытки Риты примкнуть к француженке были грубо пресечены, а вопли про властный орган и про какой-то другой, ещё более полезный орган, были оценены только журналистами. Тогда Рита бросилась к потерпевшему, собираясь продлить его будущий больничный и разделить участь Клер, но Лена взяла её за рукав.

– Марго, успокойся! Её отпустят. Он не подаст заявление.

– Да с чего ты это взяла?

– А я его знаю. Он ко мне просится на эфир. Сейчас я всё утрясу.

С этими словами Кликовская почему-то направилась не к источнику визга и сквернословных угроз, а к его хозяйке, которая не сочла обязательным выйти из лимузина, чтоб защитить своего пажа. Ирина Анатольевна опустила стекло. Лена, наклонившись, стала с ней разговаривать. Клер, тем временем, увезли. Потерпевший стих. Пресса, потеряв к нему интерес, стала разъезжаться, поскольку на депутатской парковке остались только два членовоза.

– Всё хорошо, – заверила Лена, опять приблизившись к Рите, – ей ничего не грозит, кроме административного штрафа за мелкое хулиганство.

– Она ведь гражданка Франции! Её могут запросто депортировать!

– А она что, против? – подняла бровь Кликовская.

– Очень против!

– Странная девочка! Если у неё при себе документов нет, то пусть назовётся Марией Пупкиной без определённого места жительства. Её долго держать не станут.

– Да, ничего, разберётся, – вдруг успокоилась Рита, вспомнив, что Клер и не из таких проблем вылезала, – спасибо, Ленка.

– Рада была помочь, – гордо улыбнулась Кликовская. И, красиво виляя очаровательной задницей, зашагала она к Тверской. Рите было с ней по пути, но очень хотелось пройтись без всяких попутчиков. Она выкурила ещё одну сигарету, против которой хлюпающий пажонок не возражал, и двинулась вслед за корреспонденткой.

Той уже видно не было. Перейдя Тверскую, затем – Бульварное, Рита с полминуты стояла на самом краешке тротуара, лицом к потоку машин. Глядя то на Гоголя, то на дом, в котором он жил, она размышляла, куда направиться. Ей нужна была Сухаревская. Конечно, через бульвары и переулки дойти было бы быстрее, но слишком уж замечательный розовел над городом вечер! Да и энергии было хоть отбавляй, даром что с утра ничего не ела. Так вот решила она дать крюк часа на два – Новый Арбат, Садовое. И – пошла, дымя сигаретой.

Вскоре стало смеркаться. Зажглись над городом фонари, и небо от них сделалось багряным. Под гул машин и топот прохожих Рите навязчиво вспоминалась вся её жизнь, которая шла зигзагами от парижских отелей до наркоманских подвалов и чердаков, от зеркала в «Ауди» до предмета с тем же названием в туалете психиатрической клиники. Оба зеркала отражали кислую рожу. Вот и сейчас Рита шла туда, где её тоска построила себе домик из ромбиков на обоях. И шла она туда потому, что всем остальным там было не веселее. Конечно Инга и Клер иногда бодрятся, поэтому у них крыша и не выдерживает.

С такими мыслями завернув на Садовое и пройдя Смоленский бульвар, Рита захотела поужинать. Но киоски с кофе и шаурмой около метро недавно снесли, а на ресторан не хватало. Пришлось зайти в магазин и отстоять очередь, чтоб купить банку фанты и полкило колбасы. Эту колбасу Рита уплетала до самой Сухаревской. Прохожие на неё оглядывались. Ещё бы – не каждый день приходится видеть девушку, жрущую на ходу сервелат, будто эскимо!

А вот и Большая Спасская. Купола храма Всех Скорбящих при свете звёзд отливали тревожной зеленью, как глаза обкуренной Инги. Любимый свой магазинчик Рита прошла, так как деньги кончились. Был уже двенадцатый час, когда добрела она до спасателей. Её радостно встретил Тишка. Сняв куртку, она взяла его на руки, и он вылизал ей весь нос, а также и щёки. Всё было здесь как обычно – сумрак, таинственность, едкий дым. Из комнаты Клер доносилось треньканье домры и рассудительный голос Юльки, болтавшей с кем-то по телефону. Она была рассудительнее Щегла. Это настораживало. На кухне курили Шильцер, Блин и Щегол. Последний вновь умничал. Войдя с Тишкой, Рита немедленно поняла, что речь – именно о нём.

– У животных нет интеллекта и, соответственно, никаких способностей к аналитике, – верещал Щегол, – если я, к примеру, скажу собаке: «Принеси палку!», она её мне притащит. Но если я скажу ей: «Принеси палку, но только не мне, а Веттелю!», то она меня не поймёт.

– Конечно, она тебя не поймёт, – подтвердил Блинов, откашляв из атлетичной груди хрипение висельника, – и я бы не понял, на какой хрен Веттелю сдалась палка! Он вроде бы не дебил, в отличие от тебя.

Поставив собаку на пол, Рита кивнула всем и уселась. Щегол скользнул по ней быстрым взглядом и снисходительно обратился к Блину:

– Ты хочешь меня унизить? Или ты хочешь красиво выиграть спор?

– Я сделал всё это нехотя. Извини.

Все были довольны этим ответом, кроме Щеглова. Тот раздул ноздри.

– А может, ты объяснишь, почему считаешь меня дебилом?

– Легко. Надо быть глупее собаки, чтобы доказывать, что она глупее тебя.

– Это оскорбление, – задрожал голосомЩегол под аплодисменты Риты, – а я хочу аргументов! Есть хоть один?

– Один точно есть. Вот ты сам бы как такую команду понял? Ну, насчёт палки. Чего от тебя хотят?

– Как – чего? Чтоб я отнёс палку Веттелю.

– Нет, Щегол. От тебя хотят, чтоб ты пошёл на …!

Рита и Мишка вежливо воздержались от звуков. Менее вежливый Тишка один раз тявкнул. Может быть, он не имел в виду ничего плохого, но почему-то Щегол именно вот этого не стерпел. Сперва покраснев, а затем назвав всех ублюдками, он вскочил и вылетел с такой скоростью, будто Тишка был волкодавом. Громыхнула входная дверь, которую он запереть не посчитал нужным, затем – подъездная. Стало тихо и замечательно. А потом беспокойный Тишка начал поскуливать.

– Как дела? – спросил Мишка Риту.

– Ништяк, – усмехнулась та и коротко рассказала о том, что произошло около Госдумы. Подвиг француженки впечатлил двух парней не меньше, чем приключения Инги и Малики. Они оба расхохотались так, что Тишка залаял, а Юлька, высунувшись из комнаты, рассудительно пригрозила вызвать психушку.

– Нет у вас выпить? – спросила Рита, когда тишина вернулась.

– Отлично! – заявил Мишка, пододвигая Рите уполовиненную бутылку вина, стоявшую на столе, – мне кажется – тебе надо уже не выпить, а выжрать.

У Риты от изумления и стыда дрогнули реснички.

– Вот дьявол! – пролепетала она, вынимая пробку, – как я её не заметила? Да, конечно, она прозрачная, но ведь в ней – красное вино!

– Так ведь ты дебилка, – объяснил Блин со свойственной ему прямотою, – и лесбиянка.

– Нет, ничего подобного. Просто я не люблю блины.

Вино оказалось очень креплёным и сладким. Оно у Риты вызвало отвращение. Тем не менее, она выпила сразу всё. Как будто почуяв запах спиртного, на кухню разом пришли Маринка, Димка и Ромка с аккордеоном. Но было поздно – таинственная бутылка уже летела из форточки на газон.

– Свинья! – хныкнула Маринка, воспламенив под чайником газ, в то время как парни, с ней притащившиеся, садились, – это ведь было моё вино!

– Оно и сейчас твоё, – прошептала Рита, – я далека от того, чтоб это оспаривать.

Алкоголь грубо заграбастал в липкие щупальца её мозг. Было непонятно, для чего Ромкой притащен аккордеон. Играть он на нём не мог, его специальностью были гусли. У Риты возникла версия, что он просто решил сойти за Серёгу, так как был должен Шильцеру сто рублей. Маринка, усевшаяся за стол с большой кружкой чая, и Блин продолжили разговор о животных, зайдя уже с другой стороны. Они выясняли, кто лучше – кошки или собаки. Тишка порыкивал на Блина, хоть тот был всецело на стороне собак. Пёс очень любил Маринку.

– Если бы я была кошкой, то я бы сдохла! – вдруг заявила та. Естественно, у неё мгновенно спросили, что ей мешает сделать это сейчас, будучи овцой. Прозвучал ответ ни к селу ни к городу, что когда она сдохнет, пусть её отдадут бездомным собакам. Сделав такое распоряжение, музыкантша расплакалась и дрожащей рукой стала гладить Тишку.

– Тогда тебе надо потолстеть хотя бы из любви к ним, – заметила Рита, пощупав её бедро, – от тебя остался только скелет, обтянутый кожей! Даже болонке на второй завтрак не хватит.

– Да, да, точняк, – согласился Димка, и, подойдя к сидящей Маринке сзади, задрал на ней мятую футболку с портретом Уитни Хьюстон, – и кожа – жёлтая, будто ты уже умерла! Маринка, набить тебе на спине эмблему какого-нибудь собачьего корма?

Ввиду того, что Маринка была жестоко оскорблена общим равнодушием к её смерти, прыткий татуировщик получил в морду сильно. Они сцепились. Никто из тех, кто сидел на кухне, их разнимать не стал. Они уже всех достали. Устранять шум примчались Серёга с Юлькой.

– А Веттель где? – поинтересовалась Рита, не замечая драки уже целых четырёх идиотов. Кто-то каким-то чудом её услышал и объяснил, что Веттель уже лёг спать. Тогда она поднялась, немного качаясь, также каким-то чудом прошла сквозь линию фронта и забрела сначала в сортир, потом уже к Веттелю. Тот, действительно, спал в полной темноте. Рита начала раздеваться, бросая снятые вещи на пол и мысленно проклиная себя за слабохарактерность. Впрочем, теплилась маленькая надежда, что Веттель нюхал врага несчастной Уитни Хьюстон, которого обезвредить телохранитель не смог, и не среагирует. Но, как только она улеглась с ним рядом, он моментально проснулся и прошептал:

– Инга, это ты?

– Нет, это не я, – прошептала Рита, ставя ему на шее засос, – не Инга!

– А кто же ты?

– Малика! Ты что, меня не узнал?

Этот вариант его полностью устроил. Она это поняла очень глубоко. Веттель ей понравился. Но не сильно. Видимо, потому, что диван кошмарно скрипел. Буянившие на кухне, услышав весь этот хор пружин, нескромно притихли. Кажется, они даже сели за стол. Конечно, было неловко. Но когда Веттель опять уснул, Рита потащилась на эту самую кухню, чтобы напиться воды.

Действительно – все сидели, включая Ингу и Малику. Интересно, когда они успели вернуться? Увидев голую Риту, все, кроме двух несчастных скрипачек, устроили ей овацию. Инга и Малика были беспримерно подавлены. Видимо, полицейские не особенно церемонились. Блин принёс из комнаты стул для Риты, так как свободных мест за столом уже не осталось.

– Я очень сильно устала, – пробормотала Рита, развернув стул и сев на него верхом, – я сейчас подохну! Дайте воды.

– Сволочь этот Веттель, – вздохнула Юлька, – наглец. Хоть раз бы он отказался!

– Не от него я устала! – вдруг испугала Рита храбрых спасателей, перейдя на жалобную писклявость, – я ничего не хотела! И не хочу! Правда, не хочу!

С большой озадаченностью взглянув на её лицо, пятеро парней снова опустили глаза пониже. Инга и Малика посмотрели мрачно на её волосы, потерявшие блеск от грязной подушки. Кроме того, они были так взлохмачены, будто Рита спрыгнула не с постели, а с дикой лошади, в зад которой впихнули кактус. Маринка, встав, поднялась на цыпочки, чтоб достать гранёный стакан на самой высокой полке разваливающегося шкафа.

– Чего ты, дура, не хочешь? – осведомилась она, наполнив стакан водой из-под крана и вручив Рите. Та выпила всё до дна, сперва расплескав немножко. Всем интересно было глядеть, как капля бежит по её груди. Затем побежали ещё две капли, поскольку рука тряслась и зубы стучали о край стакана.

– Я не хочу цепляться за жизнь ногтями! – сказала Рита, высушив ручейки поданной салфеточкой, – пусть они будут целы, а она – нет!

– Какая ты замечательная! – внезапно взорвалась Юлька, – тебе, конечно же, хорошо рассуждать о том, что жизнь гроша ломаного не стоит – после тебя останется пара книг! А Веттель – художник. Тоже неплохо! А нам что делать? Нам, музыкантам! Спиваться только ради того, чтобы вообще никакие мысли не лезли в голову? Ради бога, не говори мне про интернет! Да, он помнит всё – в том числе помойку, из-под которой ничто не может пробиться, так как её – триллионы тонн! Не надо мне предлагать лечь в эту могилу! Она вонючая!

– Но я тоже художник, – напомнил о себе Димка, очень досадуя, что его не заметили. Но его опять не заметили.

– Это всё не имеет особенного значения, – возразила Рита, погладив Тишку, который поставил лапы на перекладину её стула, – мы все очнёмся на радуге. А с неё – совсем другой вид. Я не верю в то, что Высоцкий прав и райские яблоки – это дрянь.

– Ах, какое счастье! – всплеснула руками Юлька, – так значит, если они – не дрянь, можно обосраться от радости? Это мне говорит поэт? Пошла ты отсюда вон!

– Ты свет моей жизни, Юленька, – заявила Рита, – а свет не должен указывать лесбиянским пальцем на дверь, потому что я могу разозлиться, встать и дать по башке. Кстати, я сейчас только поняла, зачем ты кусаешь Ингу за все места, кроме рук! Это гениально.

Юлька взглянула на Ингу с бешенством. Та слегка покраснела. Понаблюдав за ними обеими, остальные переключились опять на Риту, ибо она продолжала глупую речь свою:

– Наш друг Миша тоже вполне себе гениален. Димка – придурок, но с интуицией. Он поймёт, что надо ему заняться Маринкой. Мариночка, не гляди на меня такими глазами! Да, я мечтаю всех поженить, пока эта дура Юлька не сожрала Ингу с Маликой вместо райских яблок, которые всё же дрянь.

– Мадам, вы нарезались, – сказал Блин. Рита улыбнулась. Ей от сияния радуги стало легче.

– Да, я пьяна, – признала она, – мне что, это не идёт?

– Когда ты раздета, тебе идёт абсолютно всё, – заметил Серёга. Димка прибавил:

– Ритка, тебе только не хватает мозгов и пары татуировок на заднице! Хочешь, сделаю?

– Нет, Димулечка, не хочу, – отказалась Рита, щёлкнув хитреца по носу, – ты хороший мальчик. Но – мальчик.

– Вот, я был прав! – возликовал Блин, – она хочет девочку!

– Я хочу Крылатого Странника, – возразила Рита, – вы понимаете? Ни черта вы не понимаете! Пойду к Веттелю. Может, он его нарисует. Малика, Инга! Вы обалденно красиво смотритесь в этих новых рубашках и пиджачках. Но вы слишком грустные. Что случилось?

– Жизнь продолжается, – уклонилась от откровенности Малика, неподвижно глядя на приунывшего Мишку Шильцера. Инга слабенько улыбнулась.

– Всё замечательно. Даже если задать вопрос, кто меня потом будет штопать. Нет, я цела! Это просто строчка из песни.

– Очень красивый вопрос, – заметила Рита, – но я уверена, что ты будешь играть везде, где захочешь. Это наш город.

Опять погладив Тишкину мордочку, она встала и повернулась, чтобы уйти. Мальчишки порозовели.

– Не станет Веттель тебе сейчас рисовать никого, – вдруг сказала Юлька, – он все последние дни рисует картину, море какое-то. И никак всё не дорисует.

– Дорисовал он, – заспорил Ромка, – ещё неделю назад примерно.

Рита вернулась к Веттелю. Кое-как укрывшись краешком одеяла, стала проваливаться в глубокий и пустой сон. Но всё же она успела услышать, как пришла Клер, потому что та решила устроить адский скандал на кухне. Ей не понравилось то, что Инга её чем-то отдубасила за какую-то неуместную шутку.

Рита была разбужена солнцем. Оно светило, как ненормальное. Наступил девятый день мая. А год стоял за окном две тысячи тринадцатый. Рита шумно зевнула и потянулась, глядя по сторонам с большим любопытством. Она в обшарпанной комнатушке была одна, если не считать десятков людей и разных животных, которые на неё смотрели с холстов, эскизных листов и ватманов. Веттель был, видимо, на кухне. Оттуда слышался его голос и голоса ещё двух – трёх спасателей. Было жарко. Скинув с себя одеяло и спрыгнув на пол, Рита прошлась по комнате босиком, разглядывая плоды творчества художника. Этих самых плодов была полна комната. В основном, они представляли собой эскизы, наброски, шуточные портреты, приколотые к обоям кнопками. Полностью завершённых, написанных на холсте работ было всего пять, а именно: русский летний пейзаж в духе Левитана, портрет брюнетки, снимающей с себя платье, более крупным планом портрет со спины полностью раздетой блондинки, нагло глядящей зелёным глазом через плечо, собака под ливнем на ночной улице, и – морской пейзаж с далёким двухмачтовым кораблём. К последней картине Рита подошла ближе. Море! Ей вдруг припомнились слова Юльки, произнесённые ночью: «Он все последние дни рисует море какое-то, и никак всё не дорисует!» Ответом ей были слова Ромки: «Дорисовал он! Ещё неделю назад примерно!» Ромка не обманул. Картина была полностью закончена и натянута на подрамник. Она стояла на специальной полке около зеркала. И чем дольше Рита всматривалась в неё, тем острее чувствовала какую-то непонятную жуть, идущую от холста. Это было странно! Море – спокойное и сияет под ярким солнцем, корабль – на горизонте. Он едва виден!

И вдруг ей жарко быть перестало. Кто-то провёл по её спине чем-то ледяным. Но Рита не обернулась. Зачем? Она точно знала, что сзади никого не было, кроме солнца. Озноб, который пронял всё тело от шеи до самых пяток, возник от страшного озарения. А оно появилось из ничего, как и ощущение ужаса. Ну, конечно! В тот вечер Клер, прежде чем пойти с нею до моста, заглянула к Веттелю за ботинками, и как раз после этого стала совсем другая, просто сама не своя. Ещё бы! Её родители – культурологи, и она от них, безусловно, знает не только много легенд, но и тьму различных их толкований – с подробностями, с нюансами, с научными подтверждениями. Уж ей ли было не догадаться, взглянув на почти законченную картину, кто такой этот Крылатый Странник! Ну, а потом – попытка самоубийства, удар, и – потеря памяти. Слава Господу!

– Веттель! – позвала Рита хриплым утренним голосом, – Веттель, Веттель! Иди сюда!

Он сразу же прибежал. Увидев её абсолютно голой, смутился. Разве забыл о том, что произошло между ними ночью? Разве не понял утром, что это была никакая не Малика? Впрочем, Рите было сейчас плевать и на эту ночь, и на всю свою проклятую жизнь.

– Веттель, это что? – спросила она, пальцем указав на картину, – что это за корабль?

– Это «Летучий Голландец», – объяснил Веттель, взглянув на холст, затем – на грудь Риты, – корабль-призрак, который приговорён к вечному скитанию по морям вместе со своим капитаном, ван Страттеном. Тех, кто видит этот корабль, ждёт очень скорая смерть.

– Знаю без тебя! – перебила Рита, – отлично знаю эту легенду! То есть, не очень. Ты мне скажи, откуда он плыл, когда был приговорён к вечному скитанию? Ты, наверное, изучал подробно этот вопрос!

– «Летучий Голландец» плыл из восточной Индии, – сказал Веттель, подняв глаза на бледное лицо Риты, – по одной версии – к мысу Доброй Надежды, то есть на запад, а по другой – к мысу Горн, то есть на восток.

Часть вторая

Глава первая

Лейтенант ван Страттен

Потомственный дворянин Готфрид Ван дер Страатен (или ван Страттен) был годовалым младенцем, когда французский король по имени Генрих в последний раз сел в карету, вскоре остановившуюся на улице Медников. Будущий капитан родился в городе Делфте, что расположен между Гаагой и Роттердамом. Там и прошли первые пятнадцать лет его жизни. О них мало что известно. Но весь дальнейший путь моряка прослеживается более или менее чётко. По воле своего деда, который был адъютантом самого Дрейка и вместе с ним прикладывался к руке одной рыжей девственницы с короной на голове, юноша четыре года учился в лондонской навигационной школе. Когда одиннадцать лет спустя Ост-Индская корпорация наняла его для командования двухмачтовым бригом, ему чуть перевалило за тридцать. Чем же он занимался эти одиннадцать лет, освоив науки и овладев приёмами фехтования? Вот тут есть о чём рассказать.

За период времени между взятием Ла-Рошели и долгожданными родами королевы Анны Австрийской молоденький офицер успел славно послужить двум самым могущественным монархам Европы – Людовику Тринадцатому и Карлу Первому. Эти два короля, которые называли друг друга братьями, кого только не брали к себе на службу, чтобы выдёргивать друг у друга перья из шляп, предаваясь братским колониальным шалостям! Дюжина кораблей была пущена ко дну океана не без участия уроженца города Делфта. Это произошло в просторных заливах Нового Света и на путях к нему через Атлантический океан. Французский фрегат «Святая Тереза» храбрый голландец возглавлял лично, а на английских судах служил под началом герцога Норфолка и лорда Вильгельма Эдвинсона, командующего средиземноморским флотом Его Величества. Кроме вырывания перьев, адмирал Эдвинсон иногда занимался приготовлением, как тогда выражались во Франции и в Британии, плавающих кусков испанского мяса. Тут молодой голландец особенно отличился. Ещё бы! Речь шла не только о благосклонности королей, но и о богатой добыче – ведь галеоны перевозили ничто иное, как золото.

Но уже к тридцати годам господин ван Страттен, имея чин лейтенанта, решил воинскую службу забросить. К чему размахивать шпагой на залитых кровью палубах, уворачиваясь от пуль, если куртизанкам плевать, скольких ты проткнул своей шпагой? Они закатывают глаза не перед мужчиной, а перед гульденами! А золота уже было вполне достаточно для того, чтобы веселиться напропалую до гробовой доски. Банкиры Флоренции – им ван Страттен доверял более, чем голландским, исправно выплачивали ему проценты с его богатств. Жил он в Амстердаме, где пахло морем и удалью. Флибустьеры, авантюристы, беглые каторжники, мошенники всех мастей стекались сюда со всех концов света и веселились в портовых тавернах так, что приличным путникам приходилось объединяться в вооружённые группы, чтоб пообедать там без большого риска попасть в какую-нибудь историю.

И ван Страттен, как правило, приходил туда не один, а с парой своих приятелей – но, конечно, не потому, что боялся, а из-за лени. Только друзья могли его вытащить из квартиры, которую он снимал у одной вдовы двадцати трёх лет. Эта привлекательная особа – звали её госпожа ван Лемкен, лично вносила ему по утрам яичницу, сыр и ямайский кофе. К себе она затем шла неровной походкой, мало стесняясь других жильцов своего просторного дома. Неудивительно – лейтенант ван Страттен был очень строен, очень высок, имел от природы белые волосы, нос с горбинкой, а взглядом голубых глаз попросту пронзал. Но самое главное – после пары стаканов вина он мог показать такую величественность в манерах, что молодая вдова, молясь на коленях за упокой души своего супруга, плакала лишь от счастья из-за того, что чёрт его взял.

Прекрасного моряка ван Страттена отличала одна особенность, непонятная многим. Он доверял только англичанам и утверждал, что если когда-нибудь и возьмёт на себя командование над каким-нибудь судном, то наберёт экипаж из них. Тут, видимо, сказывалось влияние деда, который целовал руку Елизавете и никогда не упускал случая рассказать об этом событии. Его внук, понятное дело, был не настолько глуп, чтобы козырять такой ерундой, но всё же с английскими офицерами у него всегда находился общий язык, и они не раз его выручали, в то время как остальные частенько давали повод скрещивать с ними шпаги. Конечно, шпага ван Страттена иногда пронзала и англичан, но по независящим от него обстоятельствам – например, когда брался на абордаж британский корабль.

Нужно ли говорить, что его друзьями были два англичанина? Звали их Джек Уилсон и Генри Эдвардс. Оба они были дворянами, соответственно – офицерами. Их судьба сложилась примерно так же, как и судьба белобрысого фаворита честной вдовы. Лихо послужив двум – трём королям и разбогатев, они прожигали жизнь с редкостным усердием, суетливо ловя за хвост давно ускользнувшую от них юность – обоим было под тридцать. Уилсон ростом превосходил ван Страттена на три дюйма, а силой – вдвое. Он был весёлым, рыжим и добродушным. Эдвардс, напротив, высоким ростом не отличался. Но он владел шпагой так, что вызвать его на дуэль означало верную смерть для кого угодно. Кроме того, он был замечательным канониром и разбирался в артиллерийской науке ничуть не хуже, чем инженеры из лондонского Адмиралтейства.

В то солнечное весеннее утро тысяча шестьсот сорокового года три друга, выйдя из дома приветливой госпожи ван Лемкен, которая угостила их сицилийским вином, направились, как обычно, в порт. Они успели уже перейти по горбатым мостикам пять каналов, когда ван Страттен вдруг сообщил приятелям, что вновь избранный председатель Ост-Индской компании обратился к нему с заманчивым предложением. Речь, собственно, шла о том, чтоб взять под командование отличный бриг, построенный в Плимуте, и отплыть в Бенгальский залив.

– А что повезём? – спросил Эдвардс так, будто это лестное предложение было уже не только обдумано, но и принято, а он, Эдвардс, назначен старшим помощником капитана.

– Оружие, разумеется, – произнёс ван Страттен, жуя табак, – и боеприпасы. Нашим новым факториям в Шимле, Ганджаме и Наагоне нечем обороняться от озверевших туземцев. Кроме того, англичане в Ориссе строят свои фактории. Мне, конечно, не очень нравится то, что свинец, который мы повезём, с большой вероятностью будет пробивать головы англичанам, но…

– Корабль построен в Англии, – перебил Уилсон, – и это переломило твои сомнения. Верно, Готфрид?

– Нет, не совсем ещё, – возразил ван Страттен, сплёвывая табак, – я почти уверен, что этот бриг сколочен неплохо, но надо мне на него взглянуть.

– Так он – в Амстердаме?

– Да, он в порту. Сейчас, вероятно, идёт погрузка. Надеюсь, друзья мои, вы подниметесь со мной на борт?

У англичан не нашлось причин для отказа. Больше того – они были очень рады последовать приглашению, потому что им в Амстердаме уже немного наскучило, и принять участие в весьма выгодной экспедиции на другую сторону света страсть как хотелось. Оба они нисколько не сомневались в том, что их друг–голландец предложит им это дело, если, конечно, сам не откажется от него.

Тем временем, впереди, среди расступающихся домов, уже показалось море. Оно было ослепительным, неподвижным. Сотни судов, стоявших на якорях, отражались в нём до мельчайших шероховатостей на бортах и реях – но при условии, если рядом не проходила шлюпка. Народу в гавани было хоть отбавляй – кипела торговля и шли погрузочные работы, но три приятеля очень быстро заметили небольшую шляпу и отороченную мехами мантию господина ван Руттона, переизбранного на днях председателем Ост-Индской компании. Господин ван Руттон лично руководил отправкой на бриг пороха, свинца, мушкетов и пистолетов. Всё это перетаскивалось большой группой людей из повозок в шлюпки, стоявшие у причала. Вместе с ван Руттоном за погрузкой следили трое других известных купцов, вложивших большие средства в постройку брига, как и в товарообмен с Ост-Индией.

– Всех приветствую, – произнёс ван Страттен, приблизившись и сняв шляпу, – вместе со мною – мои друзья, храбрые английские офицеры. Мы можем взглянуть на бриг?

Уилсон и Эдвардс, также сняв шляпы, раскланялись с торгашами ещё более учтиво, чем их приятель.

– Да, разумеется, господа, – ответил ван Руттон, – угодно вам сесть вместе со мной в шлюпку, чтобы отправиться на корабль?

– Мы, чёрт возьми, для этого и пришли, – заметил Уилсон.

Одна из шлюпок была освобождена от боеприпасов. Купец и три моряка уселись в неё. Четверо гребцов ударили вёслами, и минут через пять она подошла к высокому борту брига, который стоял на якоре между великолепным корветом и промысловой шхуной. Бриг охраняли десятка два кирасиров. При приближении шлюпки все они выстроились на шканцах, сверкая латами. Два лакея, которые наводили лоск во внутренних помещениях, сбросили с кормы трап. Ван Страттен и оба его дружка вскарабкались по нему с такой лёгкостью, будто он был деревянным, а господин ван Руттон – с некоторым трудом. Уилсон ему помог перебраться через фальшборт. Поблагодарив, купец отёр лоб платочком.

– Тонн двести шестьдесят? – поинтересовался Эдвардс, имея в виду водоизмещение судна.

– Чуть больше, – сказал купец, – двести восемьдесят.

Солдаты вместе с капралом, который их возглавлял, отсалютовали ван Руттону и троим офицерам шпагами. Вслед за тем капрал сделал краткий рапорт, и председатель, не тратя времени, стал показывать гостям бриг.

Начали осмотр с орудийной палубы. К ней спускались восемь крутых ступенек. Порты были открыты, и дневной свет позволил всё оглядеть детально. Пушек ван Страттен насчитал двадцать, по десяти у каждого борта.

– Ну, что ты скажешь о них? – спросил он у Эдвардса, наблюдая, как тот снимает с запала одной из пушек защитный кожух.

– Обычные сорокафунтовки, – ответил Эдвардс, – сделаны в Мидленде. Из ста пушек, отлитых там, годятся для боя десять – пятнадцать. Но отличить хорошие от плохих можно только в деле.

– Все они хорошо проверены и испытаны, – заявил ван Руттон, – я уверяю вас, господа – с такой батареей маневренному и быстроходному судну, каким этот бриг является, не страшна целая эскадра!

– Господин ван Руттон, даже и одному военному кораблю ваш бриг противостоять не сможет, – возразил Эдвардс, – это – торговое судно, для боя не предназначенное. Пушки могут быть неплохими, но много ли будет толку от самой хорошей шпаги в руке младенца?

– Поднимемтесь, господа, – предложил лейтенант ван Страттен.

Взойдя на верхнюю палубу, прогулялись по всему бригу. Были осмотрены полуют, штурвал, капитанский мостик, мачты, каюты, шлюпки, матросский кубрик. Везде была чистота и запах свежеоструганной древесины. Обследовав также трюм, на что ушёл час, четверо мужчин вернулись в кают-компанию. Там всё было великолепно – круглый дубовый стол с приделанным к нему бронзовым канделябром, ореховые резные стулья с весьма изящными спинками, три вместительных шкафа: один – с посудой, другой – с навигационными инструментами, третий – с морскими справочниками и картами. Пол был устлан красным ковром.

– Что скажете, господа? – устало спросил купец, предложив гостям сесть за стол и подав пример, – хорош ли корабль? Бросился ли в глаза хоть один изъян?

– Несколько десятков, – сказал ван Страттен. Последовав приглашению, он взглянул на своих друзей, которые подошли к распахнутому иллюминатору и достали трубки. Оба они пожали плечами, и он продолжил:

– О мелочах говорить не стану, только о главном. Вертлюжная кормовая пушка – старой конструкции, как и компас. Рубка – ни к чёрту, шквальной волной рулевого смоет. Порох и ядра хранятся не там, где надо. Они должны находиться под ватер-линией. Капитанский мостик слишком высок, оснастка – довольна средняя. Но полгода этот дрянной манчестерский такелаж прослужит, так что и дьявол с ним! А вот двери всех четырёх кают должны иметь прочные засовы. Те, что стоят – не годятся.

– Я понял вас, – кивнул головой купец, – засовы, пушка и компас будут заменены сегодня же. Рулевую рубку плотники, я надеюсь, также до вечера переделают.

– Хорошо. А боеприпасы велите перенести на склад, который вот здесь, под полом кают-компании.

Эдвардс и Уилсон закуривали. Их лица были непроницаемы.

– Изложите все остальные ваши условия, капитан, – попросил ван Руттон, – устраивает ли вас размер предложенной вам оплаты?

– Да. Но я беру в качестве офицеров вот этих двух джентльменов – Эдвардса и Уилсона. Им обоим должно быть выплачено по двести пятьдесят гульденов. Половину – вперёд. И плюс, нам троим – семь процентов стоимости обратного груза.

– Не много ли? – заморгал купец, – обычно берётся пять с половиной!

– Обычно, сударь, корабль ведёт обычный моряк. А я – не обычный. Я – самый лучший. Думаю, вы об этом узнали не от меня.

– Вы правы, мой друг, – признал председатель, – я должен буду посовещаться с партнёрами, но мне кажется – мы придём к соглашению. Что ещё?

– Сударь, для закупки провизии мне необходим будет ваш человек с деньгами, чтоб не было никаких недоразумений. Команду я наберу за пару часов.

– Сколько человек планируете набрать?

– Дюжину, не больше.

Ван Руттон был удивлён.

– Почему так мало?

– Да потому, что в случае бунта с двенадцатью дураками мы втроём справимся без труда. А если их будет больше, то нам придётся тяжеловато. Зачем себя утруждать без необходимости?

– Ну, уж по этому поводу с вами спорить было бы вовсе глупо, – вздохнул ван Руттон, – это уж вам виднее. Контракт подпишем сегодня?

– Да. Ближе к вечеру я зайду к вам, в вашу контору. И приведу команду.

Больше говорить было не о чем. Будущий капитан, купец и два офицера вышли на палубу. Стоял полдень. Солнце ярко светило, но грело слабо. На борт уже поднимали первые шлюпки с боеприпасами.

– Пусть несут на нижнюю палубу, – приказал ван Страттен, следя, как грузчики выволакивают из шлюпок бочки и ящики, – я пока ещё не решил, где какие грузы расположить. А кстати, как называется этот бриг, господин торговец?

– Пока никак, – произнёс ван Руттон, пожав плечами, – но до того момента, как мы подпишем наш договор, он должен получить имя. Было бы интересно знать по этому поводу ваше мнение. Как бы вы нарекли его, капитан?

– «Летучий Голландец», – сразу сказал ван Страттен, – я вижу, что он хорош на ходу, хоть и не проплыл на нём ни одного дюйма. А вы как думаете, друзья?

Уилсон и Эдвардс, пуская из своих трубок целые клубы дыма, важно ответили, что «Летучий Голландец» – название неплохое, однако чёрт его знает, насколько он хорошо идёт – слишком глубока у него осадка даже при столь изрядной высоте мачт.

Глава вторая

Капитан ван Страттен

Уже через час ван Страттен, Уилсон и Эдвардс сидели в самой большой портовой таверне, которая называлась «Медвежья кровь». Они пили бренди и набирали матросов. Новость о том, что Готфрид ван Страттен принял командование над бригом и теперь ищет людей для плавания в Бенгальский залив, мигом облетела весь Амстердам, и в «Медвежью кровь» кто только не потянулся. На очень многих желающих быть зачисленными в состав экипажа смотреть без всякого содрогания мог только сам ван Страттен, имевший стальные нервы. То были либо насквозь проспиртованные морские волки с выпавшими зубами, либо горькие пьяницы помоложе, то есть ещё более бесполезные, либо конченые мерзавцы, пытавшиеся прикрыть рукавами шрамы от кандалов на своих запястьях. Но от Уилсона было трудно что-либо скрыть. Само собой разумеется, всех этих славных молодцев лейтенант ван Страттен немедленно отбраковывал, а Уилсон – грубо вышвыривал, если видел с их стороны попытку вступить в дискуссию с аргументом в виде ножа. Безусловно, были и куда более достойные претенденты. Видя таких, капитан начинал говорить с ними по-английски, и если ему становилось ясно, что этот язык – им родной, предлагал явиться через часок в главную контору Ост-Индской компании. Он при этом честно предупреждал, что всех взять не сможет, так как нужна ему только дюжина, и в конторе будет произведён отбор окончательный.

За ван Страттеном наблюдали десятка два проституток. Их вполне можно было принять за горничных девушек из приличных домов – портовые барышни в Амстердаме всегда, как правило, одевались очень неплохо. Тщательно нарумяненные, они ошивались по всей таверне в хрупкой надежде урвать хоть что-нибудь от кого-нибудь вопреки всему этому переполоху или, напротив, благодаря ему – чёрт поймёт! Но, конечно же, в те минуты всем было не до них. Все думали лишь о том, кого возьмёт с собой в кругосветное плавание ван Страттен.

Самая молодая из проституток, которую звали Клер, сидела рядом с последним и заунывно перебирала струны гитары. Эта особа была по крови гасконка. Но родилась она не в Тулузе, не в Тарбе и не в Беарне, которые в те года ещё не были покинуты легендарными трубадурами, а в Париже, и провела там целых семнадцать лет. Всего же ей было не более восемнадцати. Какой ветер выдул эту красавицу из Французского королевства – очень немногие знали, но все догадывались. Её воинственный нрав был общеизвестен. Гитара сопровождала неугомонную скандалистку всюду. Клер была мастерица играть на ней. Ещё Клер умела петь, танцевать, воровать, нырять, врать и пить. Врать она могла на трёх языках, а пить – с кем угодно, за что угодно и из чего угодно, даже из лужи, если в неё ради издевательства над француженкой выливали полную кружку рома.

– Готфрид, – однажды сказала она ван Страттену, наблюдая, как тот сосёт из бутылки джин, – клянусь тебе, я когда-нибудь выпью всю твою кровь!

– Только для тебя одной, красотка моя, мне её было бы не жалко, – бросил в ответ моряк.

Однако, сейчас он не обращал на Клер большого внимания – и, конечно, не потому, что она ему надоела. Просто то дело, которым он занимался, было очень серьёзным и очень сложным. Шутка ли – отобрать команду из амстердамского сброда! Очередь претендентов тянулась по всей таверне. Конец её был на улице. Только про одного из представившихся ему лейтенант ван Страттен твёрдо решил, что тот будет взят, и именно боцманом. Звали этого человека Гастон. Несмотря на имя, он был типичнейшим англичанином. Подкупало в нём то, что он оказался не только опытным моряком, но также помощником канонира, а ещё плотником. Предложив ему явиться в контору, капитан сделал маленький глоток бренди, и, поглядев на следующего, хмыкнул. Перед ним вытянулся юнец шестнадцати лет – тощий, белобрысый, с чумазым, но симпатичным личиком. Ни штаны его, ни рубашка вроде бы не имели ни одной дырки, но обуви на нём не было. Впрочем, птенчик смотрел орлом.

– И кто ты такой, приятель? – спросил ван Страттен, переглянувшись с Эдвардсом и Уилсоном, что сидели в концах стола, напротив друг друга, – как тебя звать?

– Меня зовут Энди, сэр, – произнёс юнец хриплым голосом, вовсе даже не уловив в вопросе сарказма, – я – из Бристоля. Оба моих отца были моряками. А сам я три с половиной месяца служил юнгой на китобойном судне.

– Оба отца? – задумчиво по-английски переспросил ван Страттен под громкий смех всей таверны, – как интересно! А почему ты не уточнил у матери, кто из них настоящий?

– Потому, что я её никогда не видел, – довольно лихо заговорил мальчишка на этом же языке, – но я знаю точно – она была англичанкой. Мне от неё в наследство достался маленький попугай английской породы. Я его, правда, однажды выпустил полетать, и он не вернулся.

– Ну, а те двое её приятелей?

– Они оба лондонцы, клянусь честью!

– Ты так решил, потому что тебе в наследство от них достались жираф и белый медведь английской породы? – снова развеселил ван Страттен таверну.

– Готфрид, – резко вмешалась в разговор Клер, перестав играть на гитаре, – возьми его. У него – чистейший английский. Ты что, не слышишь?

Клер говорила громко. Все моряки и девушки разом стихли, глядя на гитаристку с недоумением.

– Ну, и что? – лениво спросил ван Страттен, – я набираю команду военного корабля, а не школьный класс!

– Корабль торговый, – не согласилась Клер, – а мальчишка ростом почти с меня, хоть я – самая высокая дама во всей Голландии! И он плавал на китобойном судне, а там бездельникам места нет.

– Да, и бил китов английской породы! – вспылил ван Страттен, чего не следовало бы делать, – Закрой свой рот, моя ненаглядная! В этом деле я обойдусь без твоих слюнявых соплей.

– Готфрид! Все уже думают – ты ревнуешь меня к мальчишке, – вздохнула Клер и взяла аккорд. Она была зла. Ван Страттен, коротко рассмеявшись, схватил перо, торчавшее из чернильницы.

– Как, сказал ты, тебя зовут? – спросил он бывшего юнгу.

– Энди, – повторил тот и лихо встряхнул белобрысым чубчиком, – Энди, сэр!

Придерживая нижний угол листа, который закручивался, ван Страттен внёс это имя в список отобранных предварительно и сказал, подняв на парнишку взгляд:

– Жди меня в конторе. Там мы поговорим ещё раз. Если я увижу, что ты не знаешь, в чём разница между фок-марселем и бом-брамселем – будешь дальше охотиться на китов в портовых тавернах. Всё понял?

– Так точно, сэр! – бойко отчеканил мальчишка. Взглянув на Клер, которая ему дружески улыбнулась, он повернулся на пятках и был таков.

Это незначительное событие повлияло на настроение лейтенанта примерно так же, как повлиял бы волос, попавший в суп. Конечно, в первую очередь моряка раздражало то, что его публичная пикировка с Клер, в которую можно было и не вступать, была им проиграна. Кто бы мог сомневаться, что сто болванов и дур, хихикающих сейчас в облаках табачного дыма, оповестят об этом весь порт и весь Амстердам! Уилсон и Эдвардс молча курили свои шкиперские трубки. Изящные ногти Клер выщипывали из струн пафосный испанский пассаж. Длинные ресницы гасконки были опущены.

Записав ещё пять – шесть человек, лейтенант в очередной раз приложился к кружке, после чего поднялся и заявил, что набор окончен. Очередь зашумела, заволновалась. Те, из кого она состояла, решили просто не выпускать ван Страттена из таверны, однако Эдвардс с Уилсоном очень быстро расчистили ему путь и вместе с ним вышли. Он предложил им заняться пока их собственными делами, несколько удивив их новостью, что отплытие состоится завтра, и зашагал в контору один, помахивая листом. Но на полдороге его вдруг нагнала Клер. Она была без гитары.

– Готфрид! – крикнула задыхающаяся гасконка, схватив любовника за рукав камзола, – послушай, Готфрид! Ты понимаешь, что я отправлюсь с тобой? Ты думал об этом, Готфрид?

– Конечно, нет, – ответил ван Страттен, не убавляя шаг, – эта идиотская мысль мне не приходила в голову. Я ещё не сошёл с ума.

– Я не понимаю, зачем ты так говоришь? – возмутилась Клер, – корабль большой! Я что, там не помещусь? Или ты возьмёшь какую-нибудь другую девушку? Признавайся! Ты разлюбил меня, да?

– Корабль большой, но никаким девушкам на нём места нет и не будет, – резко сказал голландец, остановившись, – забудь об этом. Баба на корабле – это смерть всему! Капитан – первый среди равных, и если он таким образом развлекается, остальные думают: мы чем хуже? Молчат, но думают! А потом вспыхивает бунт.

– Но я не могу без тебя! – зарыдала Клер, – целый год разлуки, а то и больше! Нет, я не выдержу, Готфрид! Лучше пронзи меня своей шпагой!

Ему пришлось её успокаивать, потому что она верещала громко. Он понимал, что её паскудное обезьянство, вызванное одной лишь скукой, могло зайти ещё дальше. Прохожие останавливались, смотрели, и неохотно возобновляли путь. Все они отлично знали ван Страттена, знали Клер. Им было понятно, чего она добивается.

– Хорошо, – сказал лейтенант, отрывая воющую француженку от своей груди, чтоб она не вымочила камзол, – в конце концов, эти люди сами просились на мой корабль, поскольку им хорошо известно, что я невыгодными делами не занимаюсь. Пусть что хотят, то и думают. Я возьму тебя, Клер. Но только сейчас не путайся под ногами, я очень занят.

– Готфрид, я так люблю тебя! – простонала Клер, и, крепко прильнув к нему с поцелуем, висела на его шее целые две минуты. Потом, разомкнув объятия, убежала.

Возле конторы ван Страттена ждали те, кого он внёс в список. Он им велел ждать дальше и вошёл в здание. Господин ван Руттон и три десятка членов правления заседали в довольно просторном зале, имевшем облик костёла. После прохладных, но церемонных приветствий ван Страттену был ещё раз зачитан контракт, разъяснена цель экспедиции и указан пункт назначения: порт Бантам – тот самый, куда в июне тысяча пятьсот девяносто шестого года прибыла первая голландская экспедиция, возглавляемая ван Хуппоном.

– Господин ван Руттон мне говорил про Ченнай, – заявил ван Страттен, – разве пункт назначения изменился?

– В Ченнай зайдёте потом – за индиго, шёлком, чаем и опием, – объяснили негоцианты, – груз вам вручит губернатор, в обмен на рекомендательное письмо с королевской подписью. Что касается корабля, то всё уже переделано на нём так, как вы пожелали. Название корабля – «Летучий Голландец», высший акционерный совет решил утвердить.

– Отлично. Давайте сюда контракт, а потом я вам приведу команду.

Дали контракт. Начертав на нём своё имя, титул и чин, капитан ушёл и вскоре вернулся с дюжиной англичан, которых он отобрал уже окончательно. Все они были молоды, исключая троих – Гастона, Дэнисена и Хьюберта. Первому уже минуло сорок, а двум другим стукнуло по тридцать. Среди счастливчиков был и Энди, очень подробно ответивший, что такое бейдевинд, румпель и топсель, а также правый и левый галс. Каждый из матросов, как мог, подписал индивидуальный контракт и взял небольшой задаток, после чего все они были выставлены за дверь, получив приказ быть в порту на восходе солнца.

– У меня есть ещё кок, но с ним я контракт заключу без вас, – сообщил ван Страттен, взяв свой аванс, который раз в двадцать превосходил аванс всей команды, – и как насчёт провианта? Мне, повторяю, нужно ваше доверенное лицо с большим мешком золота.

– Господин капитан, компания предоставит вам провиант, спиртные напитки, пресную воду, табак и кофе любых сортов, – заявил ван Руттон, – можем немедленно приступить к погрузке, если угодно.

– Благодарю. Но можно сначала взглянуть на перечень?

– Разумеется.

Просмотрев перечень продуктов и алкогольных напитков, капитан бросил его на стол.

– Хорошо, грузите. Но только это всё – для матросов. Для капитана и двух его офицеров нет ничего.

Ему тут же подали лист бумаги и предложили составить список. Он сел за стол и быстро его составил. Всё, что он пожелал, у негоциантов было. Вызванные приказчики поскакали верхом на портовый склад, грузчики взялись за работу. Через двенадцать часов «Летучий Голландец» был готов к плаванию.

Но, когда на заре следующего дня капитан ван Страттен опять явился в контору, чтоб взять письмо к губернатору, председатель с акционерами сообщили ему о некотором изменении плана: вместо письма с ним в плавание отправится экспедитор. Ван Страттена охватило злое недоумение. А когда ещё выяснилось, что зовут экспедитора де Шонтлен, из чего следовало, что он – дворянин из Франции, капитан решил разорвать контракт.

– Господин ван Страттен, – мягко сказал ему председатель, – не надо пороть горячку. Мы изменили своё решение по весьма серьёзной причине. К нам поступили сведения, что Персидский залив и моря к востоку от Африки изобилуют флибустьерами, вытесненными из Средиземного моря английским флотом. А господин де Шонтлен – скажу вам об этом прямо, пользуется некоторым …

– Авторитетом среди кровавых мерзавцев, разбойников и убийц? – закончил ван Страттен, – спасибо вам, господа! Мне только ещё живого пирата не доставало на моём судне!

– Но господин капитан, вы без труда сможете превратить его в мёртвого, если вас посетит такое желание, – возразил один из акционеров, – однако, вряд ли это произойдёт, уверяю вас.

Эта реплика озадачила капитана ван Страттена. Достав трубку, он не спеша набил её табаком. Закуривая, сказал:

– На случай, если такое всё же произойдёт, мне необходимо рекомендательное письмо к губернатору. Напишите.

Требование было исполнена, да притом не сию минуту, а даже раньше. На стол просто положили письмо с королевской подписью и конверт. Бегло ознакомившись с текстом, ван Страттен молча кивнул. Письмо тут же запечатали. Взяв его, капитан ушёл. За час до полудня бриг «Летучий Голландец» отплыл в Северное море и сразу взял курс на запад, чтобы обогнуть континент.

Глава третья

Клер звездой быть не хочет

Ночь была страшная и тоскливая. Нет – не выл леденящий ветер, не бушевали волны, не собирались на небе полчища туч. Наоборот, звёзды – чужие, не европейские, любовались сами собой в бескрайнем и неподвижном зеркале океана, слегка подёрнутом седой дымкой. Вот это и было страшно. Дивные небеса ничего не хотели видеть, кроме самих себя, и это безудержно навевало чувство, что Бог не видит. Он отвернулся и думает о другом, потому что мир, сотворённый им, достиг совершенства, а значит – должен вот-вот исчезнуть. Да, созвездия были неописуемые и незнакомые. Головокружительное пространство между чудовищно удалёнными горизонтами не могло вместить все эти причудливые фигуры из ярких звёзд. Южный Крест горел и переливался. Прямо под ним распростёрлась Африка – страшный, загадочный континент, размеры которого было труднодаже вообразить. «Летучий Голландец» двигался вдоль его западной стороны, приближаясь к мысу Доброй Надежды. Плотная полоса тумана, обозначавшая берег, была едва различима на горизонте. Стояло сладостное безмолвие, просочившееся, казалось, из параллельной Вселенной.

Однако, слабый северо-западный ветер всё-таки дул, давая кораблю скорость в пару узлов. Огромные паруса белели под звёздами, как крутые снежные склоны гор. Вахтенные спали, поскольку было светло и тихо, а у штурвала стоял лучший рулевой экипажа, Дэнисен. Он курил короткую трубку и часто встряхивал головой, отгоняя сон. Напротив грот-мачты у борта замерли, глядя на проплывающее вдали побережье Африки, господин де Шонтлен и Клер.

Тридцатитрёхлетний француз был очень хорош собою. Он бросал вызов любой окружающей обстановке, стойко храня безупречность внешнего облика – вплоть до белоснежных манжет, и светскую утончённость в каждом движении, в каждом слове. И удивительно было то, что это не раздражало даже матросов. Все понимали, что этот худенький дворянин вёл бы себя так и на эшафоте. В самом начале пути, ещё возле берегов Европы, Эдвардс и де Шонтлен захотели выяснить, кто из них ловчее владеет шпагой. Их поединок произошёл между двумя мачтами, на глазах всего экипажа – то есть, пятнадцати человек. Оба фехтовальщика оказались в равной степени виртуозными мастерами своего дела, но через четверть часа француз всё же выбил шпагу из руки Эдвардса. Тот признал своё поражение, а его противник сказал, что не одержал бы победу, если бы Эдвардс надел более удобный камзол.

Когда де Шонтлен порой заходил к Клер в камбуз, чтоб вымыть руки, она приветствовала его надменным кивком, как великосветская дама. Он улыбался, приподнимая шляпу с плюмажем. Эта игра им обоим нравилась.

– А вы правда были морским разбойником, господин де Шонтлен? – однажды спросила у него Клер.

– Сударыня, слово «был» здесь лишнее, – прозвучал ответ, который сопровождался грустной улыбкой. У Клер было настроение выяснить абсолютно всё.

– А как же купцы доверили вам товар? – пристала она.

– Клер, вам ли не знать, что если разбойники хоть кому-то и доверяют, то только другим разбойникам? – произнёс де Шонтлен и покинул камбуз.

Клер была озадачена. И теперь, в предрассветный час, когда дворянин опять приблизился к ней, стоявшей у борта и упивавшейся светом звёзд, она захотела возобновить разговор, зайдя совершенно с другого края. Коротко обменявшись приветствиями, они некоторое время молчали. Потом гасконка спросила вкрадчивым голосом:

– Господин де Шонтлен, позвольте полюбопытствовать, чем вы вышли полюбоваться – звёздами или мной?

Француз не смутился.

– Звёздами, – сказал он, – и вами, поскольку вы – безусловно, одна из них. И это не комплимент, сударыня.

– Что же это? – подняла брови девушка, – неужели первые признаки помешательства?

– Клер, взгляните на эту необозримую красоту, которая вся сказочно сияет, – повёл рукой де Шонтлен, указывая на дымчатый силуэт далёкого берега и застывший под звёздами океан, – а это ведь только то, что мы можем видеть, то есть – почти ничто! Представляете? Так откуда у каждой из миллиардов звёзд – а их миллиардищи миллиардов, мадемуазель – так вот, откуда у каждой из этих звёзд такой запас света? Как вы считаете?

Клер не знала ответа. Но это ей никогда не мешало его давать. И она сказала:

– От их создателя!

– Совершенно верно. Бог сотворил и людей, и звёзды. Но почему люди умирают, а звёзды – вечны? Да, горы и моря тоже вечны, но только они мертвы. А звёзды сияют. Значит, они живут. И не потому ли они живут, что мы умираем? Вам так не кажется?

– Вы хотите сказать, что я после смерти стану звездой или её крохотной частью? – спросила Клер, растерянно заморгав, – ох, как вы обескуражили меня, сударь! Это ужасно!

– Да что же в этом ужасного? На мой взгляд, это просто великолепно – быть всеми видимой и всё видеть. Вы представляете – видеть всё! Вот я сейчас вижу вас целиком, и это, поверьте, гораздо лучше, чем видеть, к примеру, только лишь кончик вашей реснички или край ногтя.

– С этой-то стороны, конечно, вы правы, – признала девушка, – но с другой стороны – как можно только светить, ничего более не делая? Это ведь скука смертная!

Де Шонтлен рассмеялся.

– Утешьтесь, мадемуазель! Вы очень юны душой, и вы сохраните юность до зрелых лет. Поэтому вам предстоят ещё несколько земных жизней.

– О! Вы так полагаете?

– Я уверен. Лет через триста или пятьсот вы снова родитесь, вас снова назовут Клер, вы снова научитесь петь, танцевать, играть на гитаре и очаровывать самых разных мужчин. Последнее дело, впрочем, будет совсем несложным, ибо ваш облик при вас останется. А он – ангельский. С этим, я полагаю, нет смысла спорить.

– Благодарю вас, сударь, – тихо сказала Клер. Но ей становилось тоскливее и тоскливее. Берег полумистического, огромного континента, к которому судно за целый месяц ни разу не подошло ближе чем на милю, должен был очень скоро исчезнуть. Клер это знала. От этой мысли её пробирала жуть. Если даже Африка пропадёт, думала она, то что будет дальше? Наверное, край Вселенной – страшная, ледяная, чёрная бездна, откуда ещё никто ни разу не возвращался!

– Что будет дальше? – вслух произнесла Клер, положив ладонь на руку француза, лежавшую на фальшборте, – вы это знаете?

– С относительной точностью, – дал ответ де Шонтлен, по тону её поняв, о чём идёт речь, – если всё сложится удачно – мы обогнём мыс Доброй Надежды, пересечём половину Индийского океана и завернём в Бенгальский залив, где наша прогулка и завершится. Потом, конечно, будет обратный путь. Если повезёт.

– Господин де Шонтлен, вы дважды обмолвились, сказав: «если»! Что может нам помешать, по вашему мнению?

– Клер, вы знаете это ничуть не хуже, чем я. Пираты. И штормы.

С бака донёсся скрип. Кто-то поднимался по расшатавшейся лесенке из матросского кубрика. Крышка люка, конечно, была откинута – даже в менее тёплых широтах матросы предпочитали спать при луне и ветре. На палубу вышел Энди, очень смешной спросонок. Его штаны и рубашка стали ему уже не по росту – он за два месяца вырос дюйма на полтора и теперь был только совсем чуть-чуть ниже Клер. Зевая, он поглядел на созвездия, как на дохлых крыс, а затем прошёл вдоль правого борта к стоявшему за штурвалом Дэнисену и что-то ему сказал. Тот что-то ответил. Оба они взглянули на де Шонтлена и Клер.

– Ваш друг за вас беспокоится, – улыбнулся француз и снял со своей руки руку девушки, чтоб уйти, – не будем усиливать это чувство. Кроме того, меня с непреодолимой силой клонит ко сну. Приятной вам ночи, мадемуазель. Точнее сказать, приятного окончания ночи.

– Да вы с ума сошли! – взволнованно прошептала Клер, пытаясь остановить дворянина, – какой он мне к чёрту друг? О чём это вы толкуете, господин де Шонтлен?

– Ах, разве я сказал – друг? Простите, оговорился. А что хотел сказать, не упомню. Я уже почти сплю. Ещё раз простите.

Освободившись от пальцев Клер, сжимавших его запястье, француз отправился спать. Ему была предоставлена маленькая каюта рядом с кают-компанией. Клер, досадуя, прошла в камбуз, который располагался неподалёку от полуюта. Пользуясь тем, что в подвешенном к низкому потолку фонаре ещё тлели угли, она взяла один из ножей, и, расположившись около печки, начала чистить картофель. Завтрак для всей команды к рассвету должен был быть готов.

Кожура падала в ведро. Туда же капала кровь – Клер слегка порезала палец. Она была очень зла на Энди, хоть ничего дурного тот ей не сделал – по крайней мере, умышленно. Накануне вечером он с двумя своими дружками, не дожидаясь просьбы, притащил в камбуз из трюма мешок картофеля, уголь, ведро воды. Но какого чёрта ему не спится? Клер от негодования всю трясло.

Энди не замедлил явиться к ней. Целую минуту, не говоря ни слова, он стоял рядом и грыз сухарь, который достал из мешка. Затем поинтересовался:

– Чего ты хочешь добиться от де Шонтлена? Он ведь – сеньор. А ты – сама знаешь кто. Или это он к тебе прицепился?

– А если даже и так, то что ты с ним сделаешь? – усмехнулась Клер, бросая в котёл очищенную картофелину и взяв из мешка другую, – вызовешь на дуэль? Или донесёшь капитану?

Вопрос поставил Энди в тупик. Почесав затылок, матрос прошёлся по камбузу взад-вперёд и мрачно сказал:

– Ничего не сделаю. А зачем? Ведь он уже старый! Ему, наверное, тридцать. Он ни за что тебе не понравится.

– Капитану – тридцать один, – напомнила Клер, – но он мне ужасно нравится!

– Почему ж ты сейчас не с ним?

– Ты отлично знаешь, что он напился с Эдвардсом и Уилсоном, и они сейчас – три бревна. Когда он проспится, я буду с ним. Я его люблю.

– Его? Или его деньги?

Клер не ответила. Ей уже надоело говорить с Энди. Какой с ним может быть разговор? Он – не господин де Шонтлен. Шёл бы он подальше, молокосос шестнадцатилетний! Тьфу на него! И когда он нежно заставил её подняться, она с единственной целью – чтобы он только больше не открывал свой дурацкий рот, сама повернулась к нему спиной, низко наклонилась, задрала юбку и кулаками упёрлась в ящик с углём, жестом одолжения расставляя длинные ноги. Тупому не объяснишь, почему не хочешь!

Ей пришлось до крови кусать губы, чтобы не застонать. Ящик содрогался. Корабль плыл. Дэнисен посмеивался, зевая. Когда его сменил у штурвала другой матрос, которого звали Роберт, восток уже розовел.

– Этот де Шонтлен очень странный, – ласточкой щебетала Клер, ловко разжигая в чугунной печке огонь под котлом с картошкой, – ты знаешь, что он мне сказал на днях? Что я ему очень напоминаю знатную даму, из-за которой он убил на дуэли герцога! Я, по его словам, такая же рослая, как она.

– Да не стал бы герцог драться с ним на дуэли, – вяло произнёс Энди. Он сидел за столом и грыз сухари. Его одолевал сон.

– Как это – не стал бы? – взвизгнула Клер, – да будет тебе известно – лет сто назад простой дворянин во Франции заколол копьём короля Генриха Второго! Правда, это случилось не на дуэли, а на турнире. Но ведь и герцог – это далеко не король!

– Да если бы на дуэли убили герцога, то об этом знали бы все, – упорствовал Энди, – как его звали, этого герцога?

– Я понятия не имею! Ведь это был не французский герцог, и поединок произошёл не в Европе, а в Новом Свете. Я, кажется, о нём что-то слышала. Де Шонтлен стал разбойником потому, что эта знатная дама так и не полюбила его, и он решил искать смерти. Но смерть относится к нему точно так же, как эта знатная дама. Она его избегает.

– Ой, какой бедный-несчастный! – зевая, пробубнил Энди, – смерть его избегает! Сейчас расплачусь! Взял бы, да утопился. Или зарезался.

– Ты болван и простолюдин! – разозлилась Клер, вываливая в котёл солонину, – с тем же успехом можно сказать: вот взял бы да изнасиловал эту знатную даму! Самоубийство – это насилие над прекрасной дамой, которую зовут Смерть! Так думает де Шонтлен. И я с ним согласна полностью.

– И ты тоже дама – правда, не знатная, но зато симпатяшка, – заметил Энди, вставая, – и я тебя сейчас изнасилую, если будешь сопротивляться!

Поскольку на верхней палубе ещё не было никого, кроме рулевого да пары вахтенных на носу, которые продолжали дрыхнуть, за что их следовало повесить, Клер уступила опять. Стараясь дышать не громко, к чему стремился и Энди, она смотрела в булькающий котел и думала – о мечтательном де Шонтлене, о вечном свете далёких звёзд и о том, что будет лет через триста или пятьсот, когда её вновь родят в какой-нибудь подворотне. Чем больше Энди старался, тем становились мысли туманнее и прекраснее. А потом она его выгнала, потому что боцман Гастон поднялся на палубу и пинками стал будить вахтенных. Над Атлантикой занимался невероятный по красоте рассвет.

Глава четвёртая

Невежливость де Шонтлена

Это был рассвет последнего дня движения к югу, поскольку вечером предстояло круто взять на восток, чтобы уже начать огибать мыс Доброй Надежды – южную оконечность Африки. Вся команда, выстроившись у левого борта, прощальным взглядом смотрела на континент, едва различимый даже при свете солнца ввиду огромного расстояния и устойчивого тумана. Северо-западный ветер усиливался, что благоприятствовало манёвру. Впрочем, барометр бури не предвещал, поэтому капитан и два его офицера с утра опять налегли на ром. Они возложили свои обязанности на де Шонтлена и боцмана. Но француз ещё спал. Гастон разбудил его уже ближе к полудню. Напившись крепкого кофе, де Шонтлен с помощью подзорной трубы пробежался взглядом по горизонтам, после чего велел рулевому изменить курс на один румб к западу, а двум марсовым – быть готовыми зарифлить бом-брамсель и топсель. Он, по его словам, не раз огибал на разных судах легендарный мыс, который причудливо омывают два океана – Индийский и Атлантический. Все те, кому посчастливилось видеть слияние этих двух гигантов около мыса Доброй Надежды, очень хорошо знают, насколько трудно оторвать взгляд от этого зрелища в ясный день, а в штиль – так особенно.

День был ясным, но океаны пенились волнами, и «Летучий Голландец» слегка покачивался. Вот этой небольшой качкой Клер и воспользовалась, чтобы ускользнуть от ван Страттена, Эдвардса и Уилсона, которые веселились в кают-компании. Да, им было что обсудить за парой бутылок, однако ром делается слаще, а разговор – интереснее, если рядом сидит, лежит и танцует полураздетая девушка не особо строгого воспитания. Но самой гасконке всё это надоело до ужаса.

– У меня морская болезнь, – заявила Клер, исполнив третий по счёту гавайский танец под аккомпанемент Эдвардса, который также умел играть на гитаре, – пойду на верхнюю палубу!

– Передай тройной привет де Шонтлену! – крикнул ей вслед Уилсон, который всё всегда замечал, – надеюсь, наш шевалье, увидев твои распухшие губки, не перепутает курс, и нам не придётся вместо мыса Доброй Надежды огибать чёртов мыс Горн!

– Рыжий идиот! – огрызнулась Клер и под общий хохот выбежала на палубу, размышляя, какого дьявола трое пьяниц не обратили внимание на её припухлые губы раньше, чем напились. Потом поняла: им попросту было не до неё, они мучились похмельем. И слава Богу!

На верхней палубе не было никого, кроме рулевого и де Шонтлена. Француз с подзорной трубой стоял на носу корабля. «Летучий Голландец» шёл на всех парусах, разрезая волны форштевнем. И перед Клер встал новый вопрос: зачем де Шонтлен загнал марсовых на стеньги? Что за препятствие впереди могло бы потребовать срочного уменьшения хода судна? Но когда выяснилось, что временный капитан приказал остальным матросам драить нижнюю палубу, Клер всё стало понятно. Он захотел побыть наедине с морем. Наследница трубадуров это прочла по его глазам, когда подошла к нему, сжимающему рукой дубовую окантовку фальшборта.

– Господин де Шонтлен! – воскликнула Клер, вовсе не почувствовав себя лишней, – когда мы обогнём Африку?

– Очень скоро, – сухо сказал француз, даже не взглянув на неё. Как было не оскорбиться! Однако Клер, решив этого не делать, молча отобрала у него трубу, в которую он всё равно пока не смотрел, и сама приставила её к глазу.

Прежде всего она оглядела берег. Но ничего интересного не увидела. Из тропических далей, которые уже было не разглядеть, к морю подступали не то пологие горы, не то холмы. Океан давно бы их смыл, если бы ему не мешали скалы – Целые гряды скал, которые возвышались амфитеатром. На них накатывались и вдребезги разбивались волны прибоя.

Но когда Клер устремила трубу вперёд, её голые коленки и плотно сжатые губы дрогнули.

– Господин де Шонтлен! – вскричала она, позабыв обиду, – прямо по курсу – три корабля! Они переходят на другой галс, готовясь огибать мыс! Вы что, их не видели?

– Я их видел, – с крайней досадой проговорил де Шонтлен. И вдруг он прибавил, слегка ударив рукой в шёлковой перчатке по окантовке фальшборта:

– Да чтоб тебе провалиться! Быстро зови сюда капитана с боцманом.

Клер уставилась на француза так, будто он ударил её. При этом она чуть не уронила трубу, что произошло бы с ней не впервые – одна труба таким образом утонула между Канарскими островами и Гибралтаром. Но сейчас утопить вторую трубу было бы простительно! Господин де Шонтлен ответил ей, даме, грубостью? Он? Изысканный дворянин, в обществе которого она чувствовала себя маркизой? Как мог он на ровном месте взять да и превратиться в обыкновенного грубияна? Это немыслимо!

Де Шонтлену пришлось повторить приказ. И Клер побежала звать боцмана с капитаном. Они явились одновременно, так как Гастон, всегда очень торопливый и исполнительный, имел более короткие ноги. Благодаря опохмелке ван Страттен выглядел молодцом. Все его движения были чёткими. Взяв у Клер зрительную трубу, он её нацелил на юг, левее бушприта, и стал смотреть. Гастон наблюдал за ним, а Клер не сводила глаз с французского дворянина, в котором от дворянина остался лишь внешний лоск, и более ничего.

– Это галеоны, – пробормотал капитан, продолжая вглядываться в залитую солнцем даль, – испанцы, чёрт бы их взял! А какого дьявола они здесь? Что скажете, де Шонтлен?

– Скажу, что вы не вполне точны, капитан, – ответил француз, – там два галеона, а впереди – флагманский фрегат с тремя кормовыми пушками. Галеоны несколько перегружены, поэтому идут медленно. Так мы скоро нагоним эту эскадру, только едва ли нам это нужно.

– Вы намекаете на возможность того, что это пираты? – спросил ван Страттен и медленно опустил трубу, – я правильно понял вас?

– Абсолютно. Это они и есть. Сами понимаете, что испанцам, которые везут золото из Америки, незачем огибать мыс Доброй Надежды. Шайка пиратов взяла эти галеоны на абордаж, команду отправила на обед акулам, а груз решила доставить в Персию, чтоб продать иранскому шаху.

– Но, если так, этим молодцам теперь не до нас! У них ведь имеются целых два галеона, набитых золотом под завязку! Проклятым головорезам следует сейчас выпить весь ром Ямайки, чтобы в их головы вошла мысль за каким-то чёртом атаковать невзрачный голландский бриг. Для чего им это?

– Хотя бы лишь для того, чтобы пристрелять пушки с захваченных кораблей, – вздохнул де Шонтлен, – вы почти не знаете флибустьеров южных морей, господин ван Страттен, поскольку плавали больше в северном полушарии. Уверяю вас – это негодяи из негодяев. Вы абсолютно правы: им сейчас не до нас, поэтому специально гоняться за нами они не станут, однако если мы приблизимся к ним – они разнесут нас в мелкие щепки.

– Дьявол бы их поднял на рога! – процедил ван Страттен и скользнул взглядом по парусам, наполненным ветром, – а ну, свистать всех наверх!

Приказ, разумеется, был адресован боцману. Тот поспешно его исполнил, и вся команда высыпала на палубу. Только марсовым был дан знак остаться на мачтах. Этим двоим капитан велел снять бом-брамсель, а также топсель, и взять два рифа на марселе. Остальным матросам он приказал убрать кливера с бушприта и оба стакселя между мачтами. После этих манипуляций быстрота судна резко уменьшилась. Соответственно, килевая качка усилилась – притом так, что Клер, направившись к камбузу, вдруг почувствовала, как палуба ускользает из-под её голых пяток. Ещё мгновение – и гасконка, взвизгнув, под общий хохот матросов, среди которых был Энди, весьма болезненно приложилась к палубе задним местом. Её поднял де Шонтлен, который задумчиво шёл к себе. Он велел матросам заткнуться.

– Как вы любезны, маркиз! – простонала Клер, с наморщенным носиком приложив ладонь к ушибленной части тела, – вы образцовый, изысканный дворянин! Просто сама вежливость!

– Я прошу меня извинить за мою недавнюю грубость, – сказал француз, покраснев, – я, видите ли, мечтал, поэтому был слегка не в себе. Но это, конечно, не оправдание.

– Всё в порядке, – нежно сверкнула улыбкой Клер, – я сама мечтательна, и поэтому очень вас понимаю. Проводите, пожалуйста, меня в камбуз, не то я тут ещё шею себе сверну на радость этим бездельникам!

Де Шонтлен её проводил, а десять матросов их проводили взглядами. Затащив дворянина в камбуз, Клер очень плотно прикрыла дверь, и, усадив гостя на табуретку, без всякой жалобности проныла:

– Ах, господин де Шонтлен! Соблаговолите взглянуть, насколько серьёзно я пострадала! Вы, как человек просвещённый, сможете это определить с достаточной точностью.

Раньше, чем де Шонтлен согласился, девушка повернулась к нему спиной и, еле удерживаясь от смеха, задрала юбку. Рассматривая то самое место, которым мадемуазель чуть не проломила верхнюю палубу, де Шонтлен был вполне спокоен.

– Ничего страшного, – сказал он очень тихим голосом, – синяки пройдут, мадемуазель Клер. Вам не слишком больно?

– Есть синяки? – ужаснулась Клер, – о, какой кошмар! Знайте же, маркиз – я их ненавижу, они просто отвратительны! Что мне делать, сударь? Я так несчастлива, господин де Шонтлен!

Нежно разогнув её пальчики, очень крепко державшие подол юбки, француз одёрнул его, и, развернув Клер нахальным лицом к себе, сказал ей:

– Мадемуазель! Вы очень несчастливы, я не спорю. И что вам делать, скажу. Вам следует заработать ещё десятков пять – шесть таких синяков на этом же месте – но не при помощи палубы, а при помощи палки. Тогда вы, может быть, поумнеете.

Клер совсем не обиделась. Ей, напротив, стало ещё смешнее.

– Вы всё-таки грубиян! – вскричала она, прикоснувшись пальцем к кончику носа сидевшего перед ней красавца, – скажите мне, о чём вы мечтаете? Вероятно, о знатной даме? Да, разумеется – ведь её не нужно бить палкой, чтобы она поумнела! Она умна, и весьма. Поэтому и отвергла вас!

– Так и есть, – признал де Шонтлен, слегка побледнев, – но только я о другом мечтаю, сударыня.

– Так о чём, о чём? Признавайтесь!

Француз вздохнул.

– Хорошо, скажу. О том, чтобы вы, красавица, перестали хватать без спросу зрительную трубу. А если схватили – пожалуйста, не кричите на весь корабль о том, что видите. Это признак низкого воспитания.

Клер ушам своим не поверила. Отступив на пару шагов, она очень пристально поглядела в глаза французского дворянина. Тот был очень спокоен и смотрел холодно.

– Так вам, значит, было угодно, чтобы на нас напали пираты? – тихо спросила Клер, пытаясь вернуть себе хладнокровие, – вы – убийца? Или больной человек? Или вы так шутите?

– Вы не поняли. И едва ли поймёте. Скажу одно: мне было угодно получить искупление.

Хладнокровие к Клер вернулось только отчасти.

– Вижу, что вы больны, – вздохнула она, – ну, что ж, мне придётся всё рассказать капитану. Другого выхода нет. Сами понимаете.

– Господин ван Страттен вам не поверит, – пожал плечами француз, – он решит, что вы всё либо придумали, либо перепутали, потому что выпили много рома. Ваше пристрастие к этому напитку и дарование сочинительницы историй общеизвестны. Я как-нибудь обучу вас грамоте, и тогда вы, мадемуазель, без труда затмите Сервантеса и Шекспира.

Синие глаза Клер от ярости вспыхнули. Она огляделась по сторонам, как будто ища оружие. Потом тихо сказала:

– Я передам ему всё, что слышала. Пусть он сам решает, вру я или не вру!

– Тогда соблаговолите прибавить к рассказу следующее: господин де Шонтлен действительно хочет крови. Но только той, чьё место – не в жилах, а на кресте. Вы твёрдо запомнили?

– Сорок тысяч чертей! – выдохнула Клер, – объяснитесь, сударь! Или, клянусь…

Она не успела договорить. Дверь камбуза вдруг широко открылась, пронзительно заскрипев. На её пороге стоял ван Страттен. Из-за его плеча выглядывал Энди, который вряд ли уведомил капитана о своём следовании за ним. Он владел умением двигаться бесшумнее кошки. Быстро скользнув глазами по де Шонтлену, который, сидя на табуретке, задумчиво расправлял кружева манжет, капитан пытливо взглянул на Клер. Та, к счастью, стояла посреди камбуза, и её глаза если и светились, то не влюблённостью.

– Ты вконец уже обезумел, Готфрид! – брызнула Клер слюной на ван Страттена, – это крайне невежливо – так врываться! Скоро дойдёт до того, что ты начнёшь меня ревновать к столбу! Или к Энди! Тебе не кажется это глупым?

– Сударь, – полушутя обратился командир судна к французскому дворянину, – прошу вас не отвлекать нашего скандального повара от работы. Часа через полтора пора будет ужинать, а обеда в привычном смысле этого слова до сих пор не было. У меня к вам, кстати, есть разговор. Прошу вас пройти со мною в кают-компанию.

Энди мигом исчез. Де Шонтлен поднялся, и, мягко топая каблуками своих прекрасных ботфортов, вышел из камбуза. Капитан повёл его на корму. Клер перекрестилась, пылко сотворив благодарственную молитву Деве Марии. Когда ван Страттен распахнул дверь, у неё, признаться, душа опустилась в пятки. Чем она думала, когда втаскивала француза в камбуз? По счастью, всё обошлось. Слава всем святым!

Тряхнув головой, Клер открыла дверь и крикнула:

– Энди! Пожалуйста, принеси воды из бочонка! Я сейчас буду варить бобы!

Её крик слышал весь корабль. Энди вскоре явился с парой вёдер воды. Он был не один. С ним пришли ещё два молокососа – Стивен и Том. Усевшись за стол, три юных бездельника стали грызть сухари, подшучивая над Клер.

– Сухарей не хватит даже на месяц! – ругалась та, наполняя котёл водой, – сколько можно жрать их, ослы! Идите работать!

– Мы не ослы, чтоб работать, – резонно заметил Том, а Стивен прибавил:

– Но вот если бы ты, моя дорогая Клер, немножко была ослицей, то я бы не отказался побыть ослом!

– Стив, ты не свихнулся? – спросила Клер, развязывая мешок с бобами, – что значит – если бы я немножко была ослицей?

– Немножко – значит поменьше.

Энди и Том тут же доказали, что не ослы, воспользовавшись для этого одним-единственным способом, который был им доступен – они заржали, как кони. А Клер задумалась над словами Стивена. У неё возникло вдруг ощущение, что он, дурень пустоголовый, как-то подслушал её разговор с де Шонтленом и понял всё. Конечно же, это было не так, однако в душе разверзлась мрачная бездна. Как с нею быть? Подумав о де Шонтлене, Клер сразу вспомнила про пиратов, и, раздувая в печке едва живой уголёк, спросила о них.

– Они скрылись из виду, – сказал Энди, – мы ведь убрали добрую половину всех парусов! Топсель снимал я. Ты видела, Клер, как я с ним управился?

– Я служил на военной шхуне «Элизабет», капитан которой держал дрессированную мартышку, – зевая, сообщил Том, – она исключительно хорошо лазала по вантам, и как-то раз сняла топсель! Её все очень хвалили. Было за что – ведь верхние паруса грот-мачты на шхуне немногим проще, чем на фрегате! Но эта тварь с ними управлялась.

– Держу пари – её звали Том, – отшутился Энди. Том усмехнулся, а Стивен едва не лопнул от хохота. После этого, попросив у Клер ковш воды, он заметил:

– Пресной воды осталось не так уж много! Сможем ли мы пополнить её запас на Мадагаскаре?

– Вряд ли наш капитан решится там бросить якорь, – произнёс Том, – весь западный берег Мадагаскара кишит пиратами, которые там оборудовали стоянки. Скорее, он предпочтёт острова Глориез.

– А кто-нибудь из вас был на Мадагаскаре? – спросила Клер, помешивая в котле бобы. Тут же оказалось, что на Мадагаскаре были все трое, и всем троим нашлось о чём рассказать. Энди описал охоту на чёрных мадагаскарских львов, в каковой охоте он принимал главное участие, Стивен – битву с туземцами, которую возглавлял лично он, ибо капитан получил отравленную стрелу, а Том минут десять повествовал о своём романе с прекрасной мадагаскарской принцессой, которая родила от него ребёнка – кажется, дочку. Признав эти три истории очень яркими, поучительными и заслуживающими доверия, Клер решила, что ни один из трёх болтунов даже через зрительную трубу не видел Мадагаскара. Но она всё-таки поинтересовалась, как далеко расположена от Мадагаскара Индия.

– Где-то градусов тридцать пять, а то и поболее, – сказал Энди, сделав в уме какие-то вычисления.

– Это сколько примерно миль?

– Около двух тысяч.

– Ты что, с грот-мачты упал? – возмутился Стивен, – от Мадагаскара до Индии – больше трёх тысяч миль!

– Это ты загнул, – не смог промолчать и Том, – уж никак не больше двух с половиной тысяч!

Клер поняла, что даже примерный ответ от этих трёх дураков она не получит. Да он ей был и не нужен. Просто хотелось хоть чем-нибудь занять мысли.

Бобы уже были сварены, а дурацкая болтовня успела наскучить, когда дверь камбуза вновь открылась, и в него весело заглянул матрос по имени Джонатан, очень симпатичный парень из Ливерпуля.

– Клер, тебя приглашают в кают-компанию, – сказал он, зачем-то подмигивая, – иди! А с ужином мы и без тебя как-нибудь управимся.

– А с подружкой Энди управятся без него, – с печалью промолвил Стивен, положив руку на плечо Энди, – сочувствую, друг, сочувствую! Но ты сам во всём виноват. Я предупреждал – ищи девушек попроще. Красивых любят богатые, а для девушек деньги – всё.

– Что правда, то правда, – подтвердил Том, – все они – ужасные шлюхи! Помню, была у меня одна безумно красивая…

– Обезьяна со шхуны «Элизабет», – перебила Клер. Поднявшись из-за стола, под которым трое мальчишек, не прекращая спорить и хвастаться, нагло щупали её ноги, она отстранила Джонатана и вышла на палубу.

Лёгкий бриз взметнул её золотистые волосы над плечами, обдал лицо волнующим, злым дыханием экваториальной Африки. Солнце, уже почти погрузившееся в безбрежную синеву Атлантики, разлило по ней душную, ослепляющую жару. Закат пламенел на весь небосклон. «Летучий Голландец» под управлением де Шонтлена, стоявшего за штурвалом, огибал мыс Доброй Надежды.

Глава пятая

Бухта Легаля

Как раз о Мадагаскаре беседовали в кают-компании капитан, де Шонтлен, Уилсон и Эдвардс именно в те минуты, когда Клер слушала в камбузе небылицы об этом острове. Капитан позвал де Шонтлена с целью спросить, не знает ли он на Мадагаскаре какого-нибудь уютного и спокойного места, где можно будет пополнить запасы пресной воды, а то и провизии. Острова, которые находились между Африкой и Мадагаскаром, ван Страттена не интересовали. Де Шонтлен знал, почему. Эти острова, в отличие от западной части Мадагаскара, были ещё обильно населены людоедами.

На столе была разложена карта западной части Индийского океана.

– Бухта Легаля, – уверенно произнёс де Шонтлен, ткнув пальцем в северо-западную часть острова, – она так мала, что её на карту не нанесли. Конечно же, я не могу полностью ручаться за то, что она именно сейчас свободна от флибустьеров, но год назад их там не было. Так что, шансы у нас хорошие.

– Но если всё же они там обосновались, мы их успеем заметить вовремя? – спросил Эдвардс.

– Вне всяких сомнений, сударь. Я их замечу. Кстати, там можно будет и пострелять диких коз. Они в этой части Мадагаскара ещё не слишком пугливы. Но почему, господа, у вас нет идеи зайти в Кейптаун или в какой-нибудь иной порт на юго-востоке Африки? Все они, насколько я знаю, сейчас находятся под рукой английской короны.

– Да потому, что этих двух молодцов там очень хорошо знают, – с досадой проговорил капитан, мотнув головой в сторону своих офицеров, – так хорошо, что даже не станут искать верёвку, чтоб их повесить. Попросту разорвут на куски, и всё. Я прав, господа?

– Не думаю, Готфрид, – зевая, бросил Уилсон, – мы ведь вернули этому дураку-губернатору его дочку за двадцать тысяч пиастров! Так что, верёвку всё же поищут.

– Ясно, – сказал с улыбкой француз. Ещё раз взглянув на карту, через которую был прочерчен маршрут, он поразмышлял о чём-то и уточнил:

– Так значит, в проливе берём три румба к востоку?

– Именно, – подтвердил ван Страттен. Подойдя к шкафу с посудой, он вынул из него чистый стакан, который затем наполнил вином из четырёхгранной бутылки. Дружески улыбаясь, вручил стакан де Шонтлену.

– Прошу вас, сударь, выпить за океан, в который мы входим. Мы уже выпили, не дождавшись вас, за что просим извинить. Но вы с утра спали, а потом правили кораблём.

– Благодарю, сударь, – сказал француз, и, залпом опорожнив стакан, отправился продолжать второе из упомянутых капитаном дел. Через четверть часа в кают-компанию пришла Клер. Ей также велели выпить, после чего всучили гитару и приказали играть испанские серенады. Она уселась на стул с большой неохотой, поскольку знала, что это – только начало. Если бы капитан ван Страттен остался с нею наедине, её настроение, разумеется, выразилось бы многообещающим возгласом, а не вздохами. Но куда ей было деваться?

Спустя четырнадцать дней «Летучий Голландец», благополучно обогнув мыс и взяв курс на север Мадагаскара, подошёл к бухте, которую указал де Шонтлен. И все эти две недели то на одном горизонте, то на другом показывались одни лишь торговые корабли под флагами Англии, Франции и Голландии. Это внушало некоторую надежду на то, что пролив и западное побережье острова освобождены от пиратов. На расстоянии восьми миль от берега капитан велел положить «Летучий Голландец» в дрейф, чтоб осмотреть бухту, не приближаясь к ней. Сперва её осмотрел де Шонтлен, стоявший рядом с голландцем на капитанском мостике. Он держал подзорную трубу так, что Клер с полуюта залюбовалась им. Как красиво он выгнул руку с длинными пальцами, как изящно выставил вперёд ногу в кавалерийском ботфорте! Как романтично, беспомощно и безжалостно треплет ветер перо его мушкетёрской шляпы! Да, это был дворянин до мозга костей, врождённому благородству которого океан служил всего лишь очередным оформлением, как картине служит каждая её новая рама. А вот ван Страттен по своей сути был моряком, и только. Про Эдвардса и Уилсона, полупьяных и редко брившихся, даже это трудно было сказать. А уж на матросов, столпившихся на носу корабля, смотреть не хотелось вовсе, хоть все они, кроме низкорослого боцмана, были видные собой парни. Однажды, находясь в Риме, ван Страттен так впечатлился шедеврами Тициана и Рубенса, что решил никогда не соприкасаться с неблаговидностью. Потому и набрал такую команду.

Ветер донёс до Клер голос де Шонтлена. Француз сказал, передав трубу капитану:

– Здесь кладбище кораблей, господин ван Страттен! Под зарифлённым марселем я смогу подвести ваш корабль к берегу на три кабельтовых, не ближе.

– Вы были там год назад? – уточнил ван Страттен, приставив к глазу трубу.

– Да, сударь. Я лично вводил в залив трёхмачтовую каботажную шхуну. Место опасное. Тут не будет гавани никогда.

К бухте с двух сторон примыкали скалы – почти отвесные, неприступные. Длинные вереницы скал. За отлогим берегом простирались долины и возвышались гряды холмов, весьма живописных. Солнце, всплывая прямо над ними, нежно купало в своих розовых лучах буйную растительность, покрывавшую склоны, и ненасытных её убийц – диких коз, которых ван Страттен также успел заметить. Он дал согласие на проход корабля в залив.

Тогда де Шонтлен, велев поднять брамсели, встал к штурвалу и положил руль под ветер. Корабль быстро пошёл вперед, зарываясь носом в пенные волны прибоя. Клер с замиранием сердца следила за де Шонтленом, который с дьявольским хладнокровием делал то, что кроме него никто не мог сделать. Он должен был, всё время меняя галсы, каким-то образом провести корабль между рядами подводных скал, невидимых глазу. И у него это получилось. Когда до берега оставалось не больше мили, площадь надутого ветром марселя по приказу француза была уменьшена, а все прочие паруса он велел спустить. Так пройдя ещё примерно полмили, де Шонтлен велел убрать марсель и бросить якорь. Далее, по его словам, были непреодолимые рифы.

Теперь, оказавшись невдалеке от острова, все увидели вытекавший из-за холма ручей, который впадал в океан. Это было самое главное. Быстро вынув из трюма дюжины три бочонков, в которых пресной воды совсем не осталось, матросы их погрузили в шлюпки. Те были сразу спущены на воду. Капитан решил участвовать в экспедиции. Вместе с ним на берег отправились все матросы и оба его приятеля. Каждый взял с собой по мушкету, благо что в них недостатка на судне не было, и значительный запас пуль. Пороху закинули в шлюпку целый мешок. Также прихватили два мешка соли и много угля, чтоб прямо на берегу делать из убитых животных запасы вяленой солонины. На корабле остались только лишь де Шонтлен, ответственный за партию груза, боцман Гастон – ответственный за корабль, и Клер, которая вообще ни за что не несла никакой ответственности, включая свои поступки, что капитана и побудило её на берег не брать.

Стоял уже полдень. Клер, перегнувшись через подветренный борт, следила, как шлюпки отчаливают от брига. Было их шесть. Когда капитан, сидевший в передней шлюпке, смотрел на Клер, она ему улыбалась и посылала воздушные поцелуи. Потом ей это занятие надоело. Она решила взглянуть, чем занят Гастон. Сбегала на бак. Там выяснилось, что боцман улёгся спать. Из кубрика доносился его раскатистый храп. Отлично, решила Клер. Пройдясь с носа на корму, она поднялась в рулевую рубку, встала к штурвалу и начала вертеть его вправо – влево, вся преисполнившись важности. Это также быстро наскучило ей, и она спустилась в кают-компанию. На столе стояла уполовиненная бутылка рома. Клер её осушила, и, взяв гитару, отправилась к де Шонтлену.

Француз сидел за столом у себя в каюте и что-то быстро писал на листе бумаги, макая перо в чернильницу. Его шляпа лежала на сундуке, камзол с галунами висел на гвоздике, а испанская шпага в ножнах – на спинке стула. Клер вошла очень тихо, и де Шонтлен её не заметил. Только когда она, присев на диван справа от него, тихо заиграла импровизацию, дворянин на неё взглянул, однако ни слова не произнёс. Судя по всему, он был страшно занят. Это Клер раздосадовало. Её красивые пальцы начали дёргать струны сильнее. Когда и это не помогло, она холодно спросила, не прерывая игру:

– Что это вы пишете, господин де Шонтлен?

– Письмо, – был ответ. Клер не успокоилась.

– А кому?

– Пожалуйста, не мешайте. Через минуту я буду в полнейшем вашем распоряжении.

– Хорошо, – согласилась Клер, – минуту я подожду.

Минута прошла, а за ней – другая. Но Клер решила молчать, даже если пройдёт и третья, а уж затем начать выяснение, никаких отговорок больше не принимая. К счастью для де Шонтлена, его письмо на третьей минуте было окончено. Он размашисто расписался внизу листа, затем помахал им в воздухе, чтоб на нём высохли чернила, и выдвинул верхний ящик стола. Из этого ящика были извлечены конверт и сургуч. Старательно запечатав письмо в конверт, де Шонтлен секунду поколебался, и – протянул его Клер.

– Возьмите, мадемуазель.

Клер от изумления чуть не выронила гитару.

– А это что? – спросила она, отложив её, но не торопясь брать конверт.

– Письмо, – сказал де Шонтлен. Тогда Клер зачем-то конверт взяла и стала его разглядывать с двух сторон. Её удивление возрастало.

– Я ничего не могу понять! Это письмо – мне? Но я не смогу прочитать его! Ведь я не владею грамотой, господин де Шонтлен!

– Нет, это письмо не вам, мадемуазель Клер, – качнул головой француз, – тут дело в другом. Вы – единственный человек на судне, которому я вполне доверяю. Я вас прошу доставить это письмо его адресату, если со мной что-нибудь случится.

Клер помрачнела.

– Вот оно что! – сказала она, – мне это не нравится, сударь. Очень не нравится. Вы опять играете в прятки! Скажите мне, с какой стати с вами должно что-нибудь случиться?

– С любым из нас в любую секунду может случиться всё, что угодно, сударыня, – заявил де Шонтлен с внезапной досадой, – надеюсь, что вы не станете с этим спорить. Я вас прошу доставить это письмо, ни о чём не спрашивая.

– Кому? – с ничуть не меньшей досадой вскричала Клер, – ведь вы ни черта на этом конверте не написали!

– Верно, – чуть помолчав, признал дворянин. Он хотел продолжить, но не успел, потому что с берега донеслись вдруг выстрелы. Там уже началась охота на диких коз. Клер вскочила. Сделав два шага к иллюминатору, она выглянула в него. Охотников видно не было. Удалось увидеть только троих матросов около шлюпок, которые были вытащены на берег.

Сжав кулаки от негодования, Клер опять села на диван. Между тем, стрельба не то сбила француза с мысли, не то, напротив, вбила в него какую-то мысль – и, кажется, неплохую. Выдвинув другой ящик стола, де Шонтлен извлёк из него три сияющих золотых испанских дублона и протянул их Клер.

– Это вам, сударыня.

Деньги Клер схватила без колебаний. Потом спросила:

– За что?

– За то, чтобы вы никаких вопросов не задавали и не вскрывали конверт. Я не исключаю того, что вы всё же знаете две – три буквы французского алфавита, но это вам не поможет – письмо написано по-английски. Я вас прошу доставить его миледи Джоанне Грэмптон. Это жена губернатора Ченная. Именно там господин ван Страттен должен будет забрать груз опия и индиго. Вам всё понятно?

– Конечно, – с нежной улыбкой молвила Клер, почёсывая висок. Должно быть, её глаза сияли иронией, ибо господин де Шонтлен нешуточно разозлился.

– Чёрт вас возьми! – проговорил он, – что вам ещё нужно?

– Так это, значит, и есть та знатная дама? – спросила Клер, – любопытно! Ой, ой, простите! Я обещала вопросов не задавать. Вы мне заплатили за это. Больше не буду.

Француз кивнул.

– Я знал, что вы умница. Вы всё твёрдо запомнили?

– Разумеется.

– Повторите.

– Леди Джоанна Грэмптон, – тоненьким голоском повторила Клер, плаксиво захлюпав, – это жена губернатора Ченная – города в Индии, где ван Страттен должен будет забрать груз опия и индиго, а также шёлка и чая. Я не ошиблась ни в чём?

– Наверное, лишь в одном, – сказал де Шонтлен. Опять не завершив фразу, он резко встал, прошёлся из угла в угол, и, так же резко остановившись перед своей соотечественницей, продолжил:

– Вы очень добрая девушка, несмотря на ваши кривляния. И я знаю, что вы меня не обманете. Я вас тоже обманывать не хочу. Сокрытие правды иногда можно расценивать как прямую ложь. Вы зря напросились на этот бриг. Очень зря. Поверьте.

– Я не могу понять, почему английская леди стала женой голландского торгаша, а не дворянина? – слегка изогнув свой рот надменной улыбкой, спросила Клер. Её собеседник ни слова не произнёс. Но его лицо побледнело.

– Зачем вы мне сказали сейчас про этот корабль? – вскричала Клер, внезапно утратив свою иронию, – вы чего добиваетесь? Какой смысл имели ваши слова? Вам, может быть, хочется, чтобы я бросилась за борт? Или повесилась?

Де Шонтлен молчал. Он смотрел на Клер очень пристально, и она с убийственной ясностью поняла: да, именно этого ему хочется – несмотря на то, что леди Джоанна Грэмптон ждёт от него письма. Конечно же, ждёт, даже если сама об этом не знает.

И Клер заплакала. Де Шонтлен принёс ей вина из кают-компании. Она выпила.

– Ради Бога, простите, – пробормотал француз, взяв пустой стакан, – если можете.

– И это – всё, на что вы сейчас способны? – шмыгала носом Клер, злобно утирая его ладонью, – как омерзительна ваша жалость, желающая мне смерти! Больше она ничего не может? Как это жалко и как нелепо! Просто абсурд!

Де Шонтлен молчал. Он, похоже было, что-то обдумывал. Тутопять раздалась стрельба.

– Ах, эти охотники не уймутся! – взвизгнула Клер, – лучше бы они убили меня, чем этих несчастных коз! Пожалуйста, сделайте что-нибудь, сударь, сделайте!

– Только ради вашей гитары, – чуть слышно вымолвил де Шонтлен, – она вся рыдала, когда просила меня об этом.

Странно – его досада была сильнее свойственной ему деликатности. Тем не менее, Клер, не будучи леди – ни по рождению, ни по запаху из подмышек, первая обняла его, стискивая пальцами край конверта. Когда они встретились губами для поцелуя, выстрелы неожиданно прекратились. Это, конечно же, было чудо. И де Шонтлен им не ограничился. Клер стонала, всерьёз рассчитывая на то, что шальная муха не залетит боцману Гастону в сопящий нос. А какого чёрта? Она, портовая проститутка, вовсе не претендует на то, чтобы провести с дворянином вечность. Она уже слишком любит его, чтобы отвлекать от более важных дел. Но дайте ей час! Всего только час, который будет сиять сквозь всю эту вечность! Нет, не слепить, не жечь, не обманывать – просто слабо сиять, без всякой надежды. Но – для неё. Для неё одной.

Глава шестая

Клер взбешена

Не один час судьба подарила Клер, а двадцать часов, потому что боцман, похоже было, всё понял. Он даже близко не подходил к корме, а все остальные вернулись с пресной водой и вяленой солониной из диких коз только ранним утром следующего дня, когда был прилив. Услышав плеск вёсел, Клер убежала в кают-компанию и легла, притворяясь спящей, а де Шонтлен остался в своей каюте. Но через пять минут ван Страттен разбудил Клер, велев ей готовить завтрак. Эдвардс, тем временем, принёс ром, а Уилсон достал из шкафа стаканы. Взойдя на верхнюю палубу, Клер спросила у Энди, сколько он настрелял свирепых мадагаскарских львов. Шестнадцатилетний марсовый ей на это ответил, что у неё пустая башка. Добыча была обильной. Выгрузив и её, и пресную воду в трюм, матросы по приказанию капитана подняли якоря и установили нужные паруса. Измученный де Шонтлен, опять встав к штурвалу, вырулил из залива, после чего положил корабль на правый галс и взял курс к северо-востоку, где была Индия. И лёг спать. Его заменил у штурвала Дэнисен.

Все следующие полторы недели ветер был переменчивым, и корабль, что называется, рыскал. Матросам в этой связи хватало работы. Им приходилось по нескольку раз на дню переустанавливать паруса, травить и выбирать шкоты. За сутки бриг проходил полтораста миль, что было совсем неплохо при таком ветре. Ван Страттен и де Шонтлен замеряли скорость с помощью лага. Также они ежедневно, в полдень, брали секстант с хронометром и определяли местоположение корабля. Эдвардс наносил все координаты на карту. Ещё он вёл судовой журнал, а когда был трезв – запоем читал какие-то книги.

Это его занятие натолкнуло Клер на определённую мысль. Однажды, спустившись в кают-компанию и увидев, что капитан занят вычислением курса, Уилсон спит, де Шонтлен отсутствует, а не пьяный Эдвардс читает, девушка подошла к последнему и спросила, может ли он её научить читать.

– Зачем тебе это, Клер? – удивился Эдвардс, – ты и без того уже слишком умная!

– Если это ирония, ты – осёл, – оскорбилась Клер, – я вовсе не дура, но и не слишком умная. Слишком умной быть невозможно!

– Так попроси де Шонтлена! Он, как мне кажется, справится с тобой лучше.

Вот это уж точно была ирония. Или нет? Загадочный этот Эдвардс, всегда говорит намёками! В любом случае, от него теперь отцепиться было бы глупо.

– Нет! Де Шонтлен об этом не должен знать вообще, – прошептала Клер, скосив взгляд на капитана, который с помощью циркуля наносил на карту пометки, – ты понял, Эдвардс? Ты ведь меня не выдашь? Или ты сволочь?

– За это слово я бы тебя как следует отстегал, – усмехнулся Эдвардс, – но ты сама предложила пытку получше. Договорились. Я буду тебя учить. Ты хочешь уметь читать по-английски?

– Именно так, – кивнула головой Клер. Эдвардс сразу начал учить её, достав с полки книжку попроще. Однако, вскоре урок прервался, так как пришёл де Шонтлен. Француз предложил капитану выпить. Клер для отвода глаз ещё несколько минут посидела, болтая с Эдвардсом про Сейшельские острова, один из которых как раз виднелся слева на горизонте. Потом она попросила ножницы, и, убрав заусенец с ногтя большого пальца правой ноги, с довольным лицом пошла готовить обед. Эдвардсу налили. Но, даже выпив стакан, он не выдал Клер. И на другой день они, улучив часок, опять стали заниматься.

Им удавалось посвящать этому ежедневно по два часа. Клер была довольно сообразительна. Иногда она занималась самостоятельно, сидя с книжкой у себя в камбузе. На четвёртый день она начала читать уже весьма бегло, не по складам. Проэкзаменовав её, Эдвардс решительно заявил, что его труды требуют награды. И Клер пришлось для него исполнить под звон гитары, играл на которой он, довольно развратный танец. За этим делом её застукали капитан и Уилсон. Ван Страттен приревновал. Клер была побита и вышвырнута за дверь обидным пинком в то самое место, которое предназначено для обидных действий, а Эдвардс назван подонком.

До смерти оскорблённая Клер бросилась в слезах к де Шонтлену. Француза, к счастью, в каюте не оказалось. Он с подзорной трубой стоял на корме, рассматривая далёкий гористый остров на юго-западе. Это был остров Праслин. Но Клер ещё ничего об этом не знала, поскольку была внизу. Быстро натянув юбку с блузкой, которые капитан из кают-компании выбросил, она с громким топотом ринулась вверх по трапу, вбежала в камбуз и напилась холодной воды. Потом, открыв дверь, проорала:

– Энди! Принеси уголь! Он у меня закончился!

Энди, который закреплял шкоты стакселей, торопливо затянул узел, спустился в трюм и выполнил просьбу Клер. Задвинув щеколду, она ему отдалась среди бела дня. Он был удивлён.

Прошло пять часов. Уже вечерело. В корму дул свежий попутный ветер. Волны Индийского океана были зеленовато-жёлтыми. Альбатросы, кружившиеся над кораблём, порой закрывали солнце своими белыми крыльями. Выспавшаяся, но взбешённая Клер гуляла по палубе, хотя нужно было готовить ужин. Она глазела по сторонам, рассчитывая увидеть на горизонте ещё какой-нибудь остров. Но нет – Сейшельские острова уже были позади. Корабль приближался, по словам вахтенных, к Аравийскому морю. Внезапно Том, который как раз был одним из вахтенных, крикнул:

– Кит! Смотрите, смотрите – кит по левому борту! Какой огромный! Это не кит, а просто гора! Ой, мамочка!

– Томми, ты так орёшь, как будто увидел голую девку! – насмешливо прокричал с самой верхней реи фок-мачты Джонатан, устанавливая бом-брамсель, – море на то и море, чтоб по нему плавали киты!

Однако, человек шесть, которые в ту минуту, подобно Клер, без дела болтались по верхней палубе, устремились к левому борту. Действительно, в паре кабельтовых от брига темнела над океаном спина кита огромных размеров. Из него бил фонтан. Иногда чудовище шевелило своим хвостом, и волны тогда становились выше.

– Старый самец синего кита, – заумничал Стивен, – эта громадина весит больше, чем наш корабль! Я как-то раз такого красавчика загарпунил. Ох, и пришлось повозиться с ним, доложу я вам!

– А я с синими китами никогда даже и не возился, – заявил Энди, – сразу их бил наповал, и всё! Надо просто знать, куда направлять гарпун.

Стивен оскорбился, и возник спор. Поскольку слушать всё это даже и без участия Тома было немыслимо, а на голую девку кит, в самом деле, походил мало, два хвастуна мгновенно остались около борта вдвоём. Но и они вскоре отправились заниматься каким-то делом, вняв замечанию боцмана.

Клер, взглянув на кита, пошла варить кашу. Чудовище впечатлило её весьма, однако довольно скоро мысли вернулись к менее крупным личностям. Неожиданно к ней явилась одна из них, а именно де Шонтлен.

– Мадемуазель Клер, – взволнованно произнёс он с порога, – письмо при вас? Вы не потеряли его?

– Сударь, почему у вас вдруг возникла такая мысль? – удивилась девушка. Де Шонтлен, извинившись, сказал, что из-за скандала в кают-компании, о котором он только что узнал от Уилсона.

– Боже, что за нелепость? – рассерженно проронила Клер, вытирая руки тряпицей. Привстав на цыпочки и достав конверт из глубокой щели между стеной и низким потолком камбуза, она с гордостью предъявила его французу, после чего вернула на место.

– Как вы могли такое подумать, сударь? Я бы скорее голову потеряла, нежели то, что вы мне доверили!

– Я прошу меня извинить, – смущённо пробормотал де Шонтлен, – простите. Я очень вам благодарен.

И он ушёл, явно успокоенный. А на Клер будто выплеснули ведро ледяной воды. Половники и ножи выскальзывали из рук её. Это – он? Это тот мужчина, которому отдала она своё тело, свои мечты и свою любовь? Да помнит ли он о том, что произошло между ними две недели назад? Или это ей всё приснилось?

Ввиду всех этих переживаний ужин запаздывал, и команда злилась на Клер. Но что она могла сделать? Всё падало, всё валилось к чёртовой матери, печка жглась, в кашу вместо соли сыпался перец. Масло! Мерзкое масло! Ну почему оно, брызгаясь со сковороды, всегда попадает именно в глаз?

Кое-как окончив работу и получив нагоняй от боцмана, Клер опять приблизилась к борту. Над океаном стояли сумерки. Ей хотелось броситься вниз. Или распечатать конверт. Выбор был ужасен: либо знать всё, либо – ничего. Совсем ничего. Но как его вынуть, это письмо? А вдруг он опять захочет проверить, всё ли в порядке? Ничего страшного – можно будет сказать, что конверт случайно нашёл и вскрыл кто-нибудь другой. Ей это письмо зачем? Она ведь неграмотна!

Размышления вскоре пришлось прервать, чтобы мыть посуду. Это заняло час, хотя Клер спешила. Злоба душила её. Ослы! Ну какого чёрта никто не может помочь? Ведь им всё равно заняться-то сейчас нечем! Энди явился, когда всё было уже закончено, и она, чуть живая, присела на табуретку. Он получил кастрюлей по лбу. На бедной кастрюле осталась вмятина. Энди выбежал. Клер заплакала и уснула прямо на табуретке, измученно навалившись на шаткий стол.

А затем прошли ещё одни сутки. Вся целиком погруженная в своё холодное бешенство, Клер заметила в них только три события – завтрак, обед и ужин, сопровождавшиеся мытьём проклятых тарелок. Она ни с кем упорно не разговаривала. Корабль шёл прежним курсом и с прежней скоростью.

Поздней ночью, оставшись опять одна, Клер заперла дверь. В печке продолжали ещё мерцать довольно яркие угли. Достав из щели конверт, она сорвала печать и вынула лист. Дрожащими пальцами развернула. Он жёг ей руки. Было ужасно стыдно. Но почему стыдиться должна она? Пусть стыдится тот, кто любит другую женщину, а её, готовую умереть от любви к нему, делает орудием своей страсти! И, сев на корточки перед печкой, Клер начала читать, шевеля губами. Уже на втором абзаце её лохматые и давно не мытые волосы встали дыбом.

Глава седьмая

Где же вы, ангелы?

Этот фрегат заметили ранним утром следующего дня. Он шёл на всех парусах прямо за «Летучим Голландцем», который также двигался полным ходом, благо что дул сильный юго-западный ветер. Первым увидел парус на горизонте и дал сигнал один из подвахтенных, сероглазый шотландец Роберт. Когда ван Страттен и де Шонтлен взошли на корму, между кораблями было около семи миль. По очереди воспользовавшись подзорной трубой, оба моряка пришли к заключению, что за бригом идёт именно фрегат – отличный, трёхмачтовый, быстроходный. Флаг был пока что неразличим, но он развевался на высоченной грот-мачте.

Боцман с матросами и почти раздетая Клер, которая прибежала на палубу прямо с койки, очень тревожно шептались, сгруппировавшись неподалёку от юта.

– Послушайте, господин капитан, – крайне неохотно заговорил Гастон, которого попросили выразить мнение всей команды, – мы вам хотим сообщить, что Клер нынче ночью видела дурной сон! Ей приснился чёрт.

– Что такое? – переспросил ван Страттен, сделав пол-оборота. Клер, хоть была смертельно обижена на него, решила на время бойкот прервать. Могла ли она поступить иначе? Бог его знает, что за корабль идёт за ними! На кону – жизни семнадцати человек. Дурой надо быть, чтоб утаить главное! Ведь тогда решение будет принято наобум, и не миновать катастрофы.

– Да, да, мне приснился ужасный чёрт! – подтвердила Клер, вкладывая в голос всю мрачную глубину чертогов Аида, – кошмарный! Просто чудовищный!

– Надо меньше смотреться в зеркало, дорогая, – пожал плечами ван Страттен и, взяв трубу у француза, опять воззрился на юго-западный горизонт. Клер, плюнув на палубу, удалилась. Вместо неё появились Эдвардс с Уилсоном. Когда им сообщили новость, оба они решили взглянуть на великолепный корабль. Отдав им трубу, капитан сказал де Шонтлену:

– Мы с ним тягаться не можем – у брига сильно обросло дно. Этот дьявол к вечеру нас догонит.

– Чёрт возьми, Готфрид! – проговорил Уилсон, глядя в трубу, – мы бы не ушли даже с чистым дном. Это ведь фрегат с тремя мачтами! У него площадь парусов – раз в пять больше нашей. У нас, вдобавок, очень тяжёлый груз на борту.

– Но зато гораздо меньше народу, – мрачно пошутил Эдвардс, – там человек сто двадцать команды, и все – с отличным оружием, полагаю. Плюс к тому, пушки куда как потяжелее наших! Их на таком корабле должно быть штук восемьдесят.

– Что скажете, де Шонтлен? – спросил капитан. Француз улыбнулся, бросив оценивающий взгляд на команду брига.

– Я понимаю вашу обеспокоенность, господа. Но для твёрдых выводов оснований пока ещё слишком мало. Возможно, это фрегат английского или голландского флота, обслуживающий колонии. А возможно, это пиратский корабль. Всё будет ясно часа через три – четыре. Так что, у нас есть время позавтракать.

– Мы успеем даже и пообедать, – прибавил Эдвардс, – а вот поужинать – вряд ли. Кстати, где эта сучка Клер? Если через двадцать минут завтрака не будет, я её придушу!

Клер мигом нашлась и занялась завтраком. Капитан, взглянув на верхние паруса, подошёл к штурвалу, стоял за которым Джонатан, и проверил курс. Потом он осмотрел шкоты нижнего яруса парусов, ещё раз прищурился на фрегат, который невооружённому глазу казался крохотным белым пятнышком вдалеке, и приказал боцману организовать переброску части боеприпасов со склада на орудийную палубу. Все матросы, кроме одного Джонатана, покорно взялись за эту работу.

– Готфрид, у нас нет шансов против него, – заметил Уилсон, – к чему всё это?

– Осёл, – вздохнул капитан, – если это стадо баранов будет болтаться по кораблю без дела, оно со страху взбунтуется!

Де Шонтлен и Эдвардс полностью поддержали решение капитана. Потом был завтрак в кают-компании. Клер его только подала, участвовать в нём не стала. Её тянуло на палубу. Приближающийся фрегат казался ей угрожающим, хотя был, конечно, прекрасен. Дорвавшись до подзорной трубы, она за ним наблюдала. Чёрт бы его побрал! Откуда он взялся? Вдруг у неё мелькнула догадка: не надо было читать письмо! Ой, не надо было! Но странно – возникло только желание пожалеть о своём поступке, а сожаления не было.

К ней приблизился Энди – грязный и взмыленный, без рубашки. Он уже полчаса занимался глупой работой вместе с другими ослами, и вот решил увильнуть на одну минутку.

– Дай поглядеть, – потребовал он и схватил трубу. Клер грубо отбросила его руку.

– Нет! Пошёл вон!

– Это почему? – удивился Энди.

– Ты лишний! То, что здесь происходит, касается только меня одной. И, может быть, де Шонтлена. Более – никого. За нами гонится дьявол!

– Да неужели?

– Именно он. А ангелов я не вижу! Где же вы, ангелы?

Энди молча ушёл. А Клер всё смотрела. Она уже различала бронзовую фигуру русалки, которая украшала нос корабля, могла сосчитать число прямых парусов на передней мачте. Их было шесть – то есть втрое больше, чем на фок-мачте брига, система была намного сложнее. Клер прежде слышала, что устройство фрегата предполагает два гафеля, и косых парусов на нём также больше, благодаря чему высока маневренность и чувствительность к ветру. Неудивительно, что фрегат шёл гораздо быстрее брига! То, что у брига обросло дно – это чушь собачья, решила Клер, господин ван Страттен это придумал. Флаг разглядеть пока что не удавалось – ветер тянул его не в ту сторону. А ещё, конечно, мешало солнышко. Поднимаясь правее курса, оно играло на миллиардах волн слепящими бликами. Клер лишь мысленно называла солнце свиньёй и портовой шлюхой, беря пример с четырёх дворян, которые час назад ни словом о нём не упомянули. Бывалые моряки, знала Клер, могут осыпать проклятиями друг друга или врагов, а силы природы ругать у них не в обычае.

Тем не менее, боцман, который к ней подошёл вскоре после Энди, буркнул что-то нелестное в адрес солнца. Он был утомлён менее, чем матросы, так как ему поручили только руководить и следить.

– Клер, не сомневайся – они тебя уже видят, – насмешливо продолжал Гастон, раскуривая свою короткую трубку, – купцы подсунули нашему капитану очень дрянную трубу. Хуже не бывает. Точнее, их было две, как ты помнишь, но ты одну умудрилась уронить за борт. А та труба была лучше!

Клер от досады стиснула зубы и опустила трубу, чтоб дать отдохнуть глазам.

– Если они меня уже видят – может быть, мне раздеться здесь догола? – спросила она, – пускай полюбуются!

– Это неплохая идея, – с очень серьёзным видом ответил боцман, – если ты будешь голая – они все попрыгают в воду, чтоб вплавь добраться до нас! И мы тогда сможем их перебить из мушкетов.

Клер стало очень смешно. Кто бы мог подумать, что даже боцман Гастон, казавшийся шевелящимся куском дерева, признаёт её обольстительность? Впрочем, он немедленно перешёл на другую тему, сказав:

– Сохрани нас Бог от испанцев! С пиратами ещё как-то сможем договориться, а вот с испанцами – вряд ли.

– Чем они так страшны? – поинтересовалась Клер.

– Как будто не знаешь! Они повсюду уничтожают еретиков без всякой пощады. А мы, голландцы и англичане – еретики для них. То, что ты католичка, тебя едва ли спасёт! Ведь если дойдёт до боя – в плен они брать никого не будут.

– А почему де Шонтлен не предположил, что это могут быть и испанцы?

– Вот уж не знаю, – сердито сказал Гастон, дымя своей трубкой, – он очень странный. И капитан наш – довольно странный, чёрт бы его побрал!

Видимо, тотчас пожалев о своих словах, он спешно прибавил:

– Все мы здесь странные! Поневоле сойдёшь с ума, если плыть и плыть, не заходя в порты. Но капитан торопится. Чтоб они провалились, эти испанцы, псы ватиканские! Нам ведь против фрегата не устоять.

Скорчив на лице полнейшую безнадёжность, Гастон отошёл от Клер и спустился на орудийную палубу. А матросы, выполнив большую часть работы, расположились возле грот-мачты для небольшой передышки. Дэнисен, Роберт и здоровенный Хьюберт курили, сидя на крышке люка. Все остальные попросту разлеглись на палубе. Пот с бедняг катился ручьями. Стивен и Том, не стесняясь Клер, сняли с себя всё. Она стала их рассматривать через зрительную трубу и громко высказывать своё мнение обо всём, что видела. Но им было не до неё. Они совершенно выдохлись. Энди громко спросил, когда будет завтрак.

– В камбузе есть вчерашняя каша и солонина, – сказала Клер, бесстыдно любуясь задницей Тома, который лёг на живот, – идите и жрите!

– Там всё холодное! – возмутился Стивен, – разогревай давай!

– А не буду, – весело отказалась Клер и перевела трубу на него, – ой, Стив, что это с тобой? Не очень-то ты устал! И ты хочешь Тома, сволочь такая! Вот я сейчас испанцам всё расскажу про твои греховные помыслы, негодяй!

Все расхохотались, глядя на Стивена. Потом Роберт, устав смеяться, сказал, что если проклятый кок никого не кормит, надо извлечь из него какую-нибудь другую пользу. И пришлось Клер заняться работой. Трубу она взяла с собой в камбуз, чтобы её не трогали. Эти мальчики – ни при чём. Виновна во всём она, парижанка Клер! Значит, ей и надо умереть первой, встретившись взглядом с дьяволом.

Не успела Клер растопить остывшую печку, вся перемазавшись копотью, как на палубу вдруг поднялся Уилсон. Он приказал матросам незамедлительно взять два рифа на марселе, убрать топсель с грот-мачты и кливера с бушприта. Команда нехотя встала на ноги. Два болвана начали одеваться.

– Уилсон, зачем ты хочешь уменьшить скорость? – спросила Клер, высунув из камбуза голову. Офицер взглянул на неё, и, посомневавшись, нужно ли отвечать, всё-таки ответил:

– Пусть нас догонят до наступления ночи. Так будет лучше.

– Джек, но это ошибочное решение! – возмутилась Клер, – если вы решились на бой, то знайте, что в темноте у слабого больше шансов! Это мне сказал мой отец, который однажды ночью с тремя приятелями ограбил целую роту драгун в Булонском лесу.

На сей раз Уилсон не удостоил её ответом. Пронаблюдав, как трое матросов карабкаются по вантам, а двое идут к бушприту, он повернулся на каблуках и опять спустился в кают-компанию. Очевидно, там проходил военный совет. Клер была не против в нём поучаствовать, но её почему-то не пригласили. Зато позвали Гастона – видимо, для того, чтобы выяснить, на кого можно положиться в случае боя.

Когда матросы явились в камбуз за завтраком, Клер дала им тарелки с овсяной кашей и вместе с ними спустилась в кубрик. Он представлял собой треугольное помещение в носовой части брига. Усевшись на свои койки, шесть из которых были подвешены к потолку, усталые парни мрачно взялись за трапезу. Клер, уютно расположившись в высоком гамаке боцмана, начала расчёсывать волосы гребешком. Зеркальце она с собой не взяла, чтоб было поменьше шуточек, неминуемых после слов капитана. Но эта мера предосторожности была лишней, так как о чёрте всё же заговорили – к счастью, без смеха. Всеми владело тягостное уныние. Стивен, Энди и Том стали вспоминать собственные сны про чертей. Конечно, возник между ними спор, чей чёрт был страшнее. Но даже это безумие не смогло развеять подавленность остальных парней. Они ещё раз насели на Клер с вопросом, как выглядел её чёрт. Поняв, что им нужно, Клер заявила, что, может быть, это был никакой не чёрт, а совсем другое – например, месяц, поскольку кроме рогов она вообще ничего не помнит. Но всё это прозвучало неубедительно. Даже самый глупый матрос, которого звали Сэмми, грустно сказал, что месяц есть месяц, а чёрт есть чёрт. Поэтичный Дэнисен сравнил с месяцем саму Клер, которая с гребешком сидела под потолком прямо как на облаке, свесив голые ноги. Роберт прибавил, что Клер была бы ещё более похожа на месяц, если бы не свинячила возле кубрика, высыпая за борт золу, и не пересаливала картошку. Взглянув на Клер сквозь призму поэзии, все ребята повеселели. Чуть-чуть.

Минул ещё час. Матросы продолжили таскать ядра на орудийную палубу. Порох в бочках был уже там. Из кают-компании никто больше не поднимался, кроме Гастона. Вымыв посуду, Клер с подзорной трубой снова устремилась на кормовую часть судна. Фрегат за час приблизился на две мили. Солнце закрыли лёгкие облака. Смотреть стало легче. И Клер увидела трёх людей на носу фрегата. Один из них – высоченный, плечистый, как Джек Уилсон, также стоял с подзорной трубой, нацелив её на бриг. Клер к нему приглядываться не стала. Ей уже было не до того. Она, наконец, рассмотрела флаг. Он красиво реял на высоте ста двадцати футов над палубой. Ветер, чуть изменив направление, повернул его к Клер.

– Гастон! – закричала та, опустив трубу, – скорее зови сюда капитана, живо!

Трудившиеся матросы, услышав это, опять прервали работу и подошли. Но не очень близко. Первыми всё узнать должны были офицеры. Когда ван Страттен, Эдвардс, Уилсон и де Шонтлен подбежали к Клер, она им сказала:

– Господа! Крест святого Георга.

Глава восьмая

Поворот оверштаг

Это успокоило всех, кроме де Шонтлена. Сочувственно поглядев на обрадованных матросов, и с удивлением – на своих собутыльников, он сказал:

– Ну, и что? Если я надену женскую шляпу, это не сделает меня дамой. Английский флаг – это как раз то, что нужно пиратам здесь, в Аравийском море. Дайте-ка мне трубу!

И вновь воцарилась гнетущая тишина. Продлилась она недолго. Не опуская трубу, де Шонтлен решительно произнёс:

– Да, этот фрегат я знаю. «Святой Франциск». Два года назад Фрэнк Хэйворд взял его у испанцев близ Гибралтара. Крови тогда пролилось на палубу столько, что один раненый захлебнулся в ней. А в следующем бою фрегат потерял грот-мачту. Новую ставили ему в Бостоне, потому что всё это приключилось, кажется, во Французском заливе Нового Света.

– Фрэнк Хэйворд? – переспросил ван Страттен, переглянувшись с Эдвардсом, на лице у которого отразилось сомнение, – знаменитый головорез с Карибского моря? А вы не путаете?

– Нет, сударь. Вон он, стоит на носу и смотрит на нас! Высокий, в синем камзоле. Мне ли его не знать! Года три назад у нас с ним была дуэль на Тортуге, и я ему проткнул руку шпагой. Потом мы стали приятелями.

– Ого! – сказал капитан, – дайте я взгляну.

Следя за ван Страттеном, приложившем подзорную трубу к глазу, матросы очень взволнованно зашептались.

– Заткнитесь, вы! – прошипела Клер, услышав, о чём они говорят, – сейчас не до вас!

Однако, общее мнение всё-таки было выражено, хоть боцман на этот раз твёрдо отказался его озвучить. Этим занялся Дэнисен.

– Господа! – громко обратился он к капитану, двоим его офицерам и де Шонтлену, – мы ведь не можем драться! Нас слишком мало.

Ни капитан, ни Уилсон, ни Эдвардс даже и не взглянули на говорившего. Но француз повернулся к нему и быстро спросил без всякой иронии:

– Ну а сколько нас должно быть, чтобы мы смогли одолеть напавший на нас фрегат? Как вы полагаете, Дэнисен?

– Очень много, – пробормотал матрос без прежней уверенности, – ведь это, чёрт побери, военный корабль с великолепной оснасткой! Он быстроходен, увёртлив. Кроме того, мы с ним несопоставимы по артиллерии! Наверняка одна его задняя батарея огневой мощью подавит любой из наших бортов.

– Ну вот вы и сами сейчас признали, что если бы нас было даже сто человек, отлично вооружённых, мы не имели бы шансов, – с прежней любезностью продолжал де Шонтлен, – я с вами согласен: Хэйворд не брал бы на абордаж голландский корабль, на борту которого – сотня вооружённых людей. Он попросту потопил бы его, расстреляв из пушек. А знаете, почему? Он, видите ли, не слишком любит голландцев. Есть у него на это причины. А мы идём под голландским флагом. Я знаю, что вы мне скажете. Да, конечно, вы нанялись работать на корабле, а не умирать за него! Но я вас разочарую. Вы всё равно умрёте, даже если сдадитесь. Хэйворду нужен груз, но кровь ему нужна больше. Он – полоумный, если хотите. Купцы Ост-Индской компании много раз обманывали его, и он никого из работающих на них в живых не оставит.

Речь де Шонтлена произвела впечатление. Все матросы, которые перешёптывались, умолкли. Но Клер с них глаз не спускала. Тем временем, капитан, Уилсон и Эдвардс всё продолжали рассматривать приближающийся фрегат, беря друг у друга зрительную трубу.

– Что же делать, сударь? – проронил боцман Гастон, – скажите нам, если знаете!

– Да, я знаю, что делать, – сказал француз, – но только моё предложение вам едва ли понравится.

– Почему? – тихо спросил Дэнисен, решив выполнить возложенную на него миссию до конца. Все его товарищи, как и он, почти со слезами смотрели на де Шонтлена. Тот улыбнулся.

– Да потому, чёрт возьми, что этот фрегат красив! Он просто великолепен. А нам придётся его пустить ко дну океана. Жалко ведь, да?

Матросы переглянулись. То, чего де Шонтлен старательно добивался, произошло – ужас на их лицах сменился полной растерянностью. Но похожее ощущение, разумеется, охватило и капитана с двумя его офицерами. Повернувшись на каблуках, они очумело воззрились на де Шонтлена. Одна лишь Клер уже не таращилась на него. Она ушла в камбуз. Ей не хотелось больше стоять на палубе. А зачем? Она и так знала, что сделает де Шонтлен. И ей это было не по душе.

– Сударь, я вас прошу изложить подробнее вашу мысль, – сказал капитан, – нас всего семнадцать на этом небольшом бриге. Как мы сумеем отправить ко дну фрегат? Вы, должно быть, шутите?

– Нет, конечно. Я всё сейчас объясню. Но прежде ответьте на мой вопрос, благо время есть. Насколько вы доверяете моему утверждению, что пираты нас перережут, если мы им сдадимся?

Все поглядели на Эдвардса, ибо тот бывал на Карибском море. Эдвардс ответил без колебаний:

– Сударь! Если пиратами руководит Хэйворд – вы, безусловно, правы. Я никогда не встречался с этим подонком, однако много слышал о нём. Я знаю, что он очень высок ростом, широк лицом и плавает на фрегате «Святой Франциск», под английским флагом.

– Нужно ли вам увидеть название корабля, чтоб поверить мне окончательно?

– Господин де Шонтлен, не надо считать меня идиотом. Если я захочу увидеть название этого корабля, то это, конечно, будет последним, что я увижу. Всё абсолютно ясно. Нас догоняет фрегат под английским флагом, и им командует великан с широким лицом. Будь я трижды проклят, если название корабля – не «Святой Франциск»!

– Капитан, – резко повернулся француз к ван Страттену, – вы слышали, что сказал ваш друг. Согласны ли вы доверить мне управление вашим судном до той минуты, пока фрегат не пойдёт ко дну?

Ответ был мгновенным и утвердительным. А каким ещё он мог быть? Капитан ван Страттен слыл гордецом, но не дураком. Небрежно кивнув, де Шонтлен пристально взглянул на рослого рыжего офицера и обратился к нему:

– Господин Уилсон, к вам у меня более сложный вопрос. На что вы готовы, чтоб потопить пиратский корабль?

– На всё, – был ответ. И после него тишина была гробовая. Она тянулась почти минуту. Тот, кто спросил и тот, кто ответил, смотрели в глаза друг другу. Прочие – вниз. Потом Де Шонтллен пожал Уилсону руку и сразу приступил к делу.

Зная, что Эдвардс – опытный канонир, он велел ему с четырьмя матросами подготовить к бою пушки левого борта, а марсовым – поднять снятые паруса, переложить кливер, выбрать бом-кливер и взять два рифа на брамселе, чтобы бриг мог привестись к ветру. Марсовые управились со своей работой быстрее.

Когда они торопливо спустились с мачт, из камбуза вышла Клер. В руке у неё была фаянсовая тарелочка. Клер держала эту тарелочку так, словно из неё могло что-то высыпаться, а это было бы нежелательно.

– Будет бой? – спросила она, вяло оглядевшись по сторонам, – ах, это ужасно!

– Послушайте, мадемуазель Клер, – вполголоса вымолвил де Шонтлен, приблизившись к ней вплотную, – пожалуйста, не забудьте! Я умоляю вас…

– Позвольте мне сперва стряхнуть крошки с вашей тарелочки, сударь, – мягким движением отстранила Клер де Шонтлена. Подойдя к борту, она действительно что-то стряхнула в море с тарелочки, обмахнула её ладонью. Взволнованный де Шонтлен за ней наблюдал. Но тут он заметил, что канонир и его помощники поднимаются с орудийной палубы.

– Сударь, пушки ждут фитилей, – сказал Генри Эдвардс, приблизившись к де Шонтлену.

– Мистер Эдвардс, – заговорил француз, взгляд которого сразу стал спокойным и твёрдым, – мне нужно знать, с какой дальности вы сумеете пробить борт этого фрегата по ватер-линии.

Эдвардс бросил взгляд за корму.

– Кабельтова будет достаточно. А за тысячу футов я уже не ручаюсь.

Француз кивнул.

– Я вас понял. Есть ли у нас матросы, прежде имевшие отношение к артиллерии?

– Да, конечно. Дэнисен и Гастон. Они оба в прошлом – помощники канониров, притом на военных судах.

– Ого! – весело взглянул де Шонтлен на Дэнисена с Гастоном, – тогда у нас всё получится, господа!

Услышав эти слова, никто, разумеется, ничего не понял. Но Том решил, что он понял всё. И он вздохнул так, что его товарищи догадались, какая мысль пришла ему в голову. Да, похоже было на то, что француз безумен.

Тем временем, де Шонтлен что-то обсуждал вполголоса с капитаном ван Страттеном, взгляд которого был прикован к стремительно надвигающемуся фрегату. О чём был тот разговор, никто так и не узнал. Завершив его, де Шонтлен приблизился к Джонатану и дал ему некое указание, а затем вернулся к другим матросам и канониру.

– Господин Эдвардс, – громко сказал де Шонтлен, – как только я разверну фрегат оверштагом, вы и ударите ему в борт сразу из трёх пушек, по ватер-линии. А потом – ещё и ещё, пока он не ляжет на бок! Этому уж не мне вас учить. Главное – лупите по ватер-линии. Я её открою для вас. Понятно?

– Да, разумеется, – бросил Эдвардс.

И как раз в этот момент с фрегата, который был уже ближе чем в одной миле, донёсся пушечный выстрел – сигнал лечь в дрейф.

– Непременно! – помахал шляпой над головой де Шонтлен и снова надел её, – руля к ветру, Джонатан! Руля к ветру!

Джонатан завертел штурвал, кладя корабль в дрейф. Когда «Летучий Голландец» остановился, встав против ветра, француз спустился в кают-компанию, взяв с собою только Уилсона. Очень скоро они вернулись, парадно экипированные. Их облик напомнил Клер Мушкетёров французского короля, с тремя из которых она дружила в Париже.

– Спускайте шлюпку, – скомандовал де Шонтлен. Потом он взглянул на Клер, стоявшую в стороне от матросов. Она к нему подбежала. В руке у неё была всё та же тарелочка.

– Сударь! Вы уплываете?

– Уплываю.

– У вас теперь чистая тарелочка! Поглядите.

– Спасибо, мадемуазель.

Нет, они не решились обняться и даже произнести ещё какие-нибудь слова под дюжиной взглядов. Но кто им мог помешать смотреть друг на друга целые две минуты, пока спускали на воду шлюпку? Клер понимала, что он, обращаясь пристальным взглядом к ней, говорит с другой. Конечно же, ей хотелось сделать что-нибудь страшное – например, сказать, что письмо прочитано, потому что нельзя так с ней поступать! Да, нельзя, нельзя! Но она молчала, зажмуриваясь от солнца. От солнца ли? Разумеется, дорогой маркиз де Шонтлен, красавец и дворянин! Плачет пусть другая.

Шлюпка была уже спущена, и Уилсон ждал. Фрегат подошёл на четыре кабельтовых, и всё продолжал идти полным ходом. Он был огромен. Уже даже и без подзорной трубы можно было видеть его команду – десятки вооружённых людей, стоявших на палубе. Капитан возвышался над самым рослым из них на целую голову. Крест святого Георга был уже спущен, и на грот-мачту фрегата взвился чёрный пиратский флаг.

Уилсон работал вёслами. Де Шонтлен стоял на самом носу быстроходной шлюпки, поставив ногу на борт. Шлюпка шла навстречу фрегату. Когда они сблизились менее чем на кабельтов, Хэйворд опять взошёл с пятью офицерами на нос судна, и, наклонившись вперёд, пристально всмотрелся. А потом крикнул:

– Друг мой, Шонтлен! Тебя ли я вижу здесь, в Аравийском море? Какого дьявола ты забыл на этом гнилом голландском корыте?

– Здорово, Фрэнк! – охрипшим и пьяным голосом прокричал в ответ де Шонтлен, – я сопровождаю груз в восточную Индию! Но плевать мне и на неё, и на этот хлам! Эти идиоты послали меня с тобою договориться, зная, что мы – приятели!

Капитан пиратского корабля свирепо расхохотался. Его соратники присоединились к хохоту.

– Да, мне тоже смешно! – продолжал француз, – поэтому я намерен договориться с тобой о том, как взять этот бриг на крючья! На борту – порох, мушкеты и пистолеты. Скинь-ка нам трап с кормы! Ты знаешь – я не люблю подниматься на нос, это дурная примета!

– Сколько на этом бриге народу? – спросил Фрэнк Хэйворд, – и кто это с тобой в шлюпке?

– Это мой друг, француз! А на борту брига – сорок отчаянных идиотов! Если дойдёт до резни, ты там половину команды угробишь сразу. Но у меня есть план. Давай, бросай трап! Сейчас поболтаем.

Капитан дал команду матросам, и они сбросили с кормы трап. Маленькая шлюпка и четырёхсоттонный фрегат, который действительно назывался «Святой Франциск», вскоре поравнялись. Когда высоченный борт корабля почти весь проплыл, де Шонтлен схватил верёвочный трап и пришвартовал к нему шлюпку канатом, который был закреплён на носу последней. Потом француз и следовавший за ним англичанин ловко вскарабкались на корму военного корабля. Там их уже ждали Фрэнк Хэйворд и дюжины полторы его офицеров в таких же, как у него, роскошных камзолах и шляпах с перьями.

Те, кто был на борту голландского брига, видели всё, что произошло потом на корме «Святого Франциска». Обнявшись с Хэйвордом, де Шонтлен всадил ему в бок кинжал, и, выхватив пистолеты, уложил рядом ещё двоих. Также прогремели два пистолета Уилсона, и ещё два трупа легли на палубу. А потом Уилсон и де Шонтлен обнажили шпаги, сразу скрестившиеся с десятками других шпаг. Основную тяжесть этой работы взял на себя Уилсон. Его товарищ, насквозь проткнув рулевого и продолжая обороняться от наседавших пиратов, вращал свободной рукой штурвал. Круто накренившись, «Святой Франциск» на полном ходу разворачивался осевшим бортом к волне. Если бы не офицер английского флота сэр Джек Уилсон, который мастерски отражал врагов шпагой и кинжалом, пока один из них не принёс мушкет, де Шонтлен не смог бы и прикоснуться к штурвалу.

Также не смог бы ничего сделать и Эдвардс, если бы Джонатан, получивший точное указание, не привёл в движение бриг, чтобы левый борт обратился к ветру. Как только два корабля встали параллельно, Эдвардс, Дэнисен и Гастон, быстро взяв прицел, поднесли фитили к запалам. Застигнутые врасплох и ошеломлённые столь внезапной бойней на шканцах, корсары не смогли сделать ни одного движения для того, чтобы увести фрегат от удара. Залп был убийственен, потому что при повороте «Святой Франциск» накренился, и ватер-линия поднялась очень хорошо. Два ядра вломились прямо в неё, а третье – пониже, что было даже и лучше. Треск древесины звучал, как небесный гром. Когда подветренный борт военного корабля после поворота вновь опустился, неимоверный поток ворвался в пробоины, затопляя трюм. Фрегат стал неуправляем. За первым залпом грянул второй, потом – ещё три. Девять человек помогали заряжать пушки. По распоряжению Эдвардса его маленькая команда взяла более высокий прицел. С палубы фрегата было сметено всё, кроме полуюта с очень красивым балкончиком и двух мачт. Бизань-мачта рухнула, подсечённая ядром Эдвардса.

Это был полный и моментальный разгром. Пиратам, конечно, было не до того, чтобы открывать ответный огонь. Получив четыре страшных пролома по ватер-линии, самый грозный красавец южных морей дал крен и начал тонуть. Пираты спускали на воду шлюпки. Три канонира их разбивали вдребезги. Их помощники, между тем, уже поднимали все паруса, а Джонатан клал корабль на курс.

Оставив за кормой одни только мачты пиратского корабля, торчащие из воды, мёртвые тела и обломки шлюпок, бриг «Летучий Голландец» продолжил путь к побережьям юго-восточной Азии.

Глава девятая

Мужчина Клермон, девочка Джоанна и мальчик Готфрид

Рослая, синеглазая и улыбчивая блондинка леди Джоанна Макферсон, крестница королевы, в недавнем прошлом – самая знатная и очаровательная невеста во всей Шотландии, была замужем второй раз, и не без истории. Её первый супруг – лорд Уильям Грэмптон, через два года после венчания королевским указом был удалён из палаты пэров за некое святотатство. Лишённый милости Карла Первого и, как следствие, разорённый тяжбами из-за спорных земель в Ньюкасле, он с недовольной женой отправился покорять Новый Свет, где и был убит на дуэли неким французом, который воспылал страстью к леди Джоанне. Конечно же, вступить в брак со своим поклонником молодая вдова никак не могла – ведь он был ещё беднее, чем её муж, заколотый им. Она предпочла безродного, но влиятельного коммерческого дельца пятидесяти трёх лет, голландца ван Рэйка, который возил в Америку чернокожих рабов из Африки и снабжал индейских вождей превосходным виски, прося взамен только бесполезный жёлтый металл. Полгода спустя Ост-Индская корпорация предложила этому господину взять в управление город-порт на юго-востоке Индии. Так вот и оказалась леди Джоанна на самом краю Земли, где солнце раскалено почти круглый год, а море кишит какими-то смертоносными тварями, где усопших не зарывают на кладбище, а бросают в реки, где очень странные люди, хищные звери и ядовитые змеи уничтожают друг друга при каждом удобном случае, да никак всё не уничтожат, ибо и тех, и других, и третьих – неисчислимое множество. К этому, для законченности картины, прибавьте ещё болезни самые разные, о которых в Европе знать ничего не знают, ужасных тигров – их леди Грэмптон считала дьяволами, а не зверями, и скуку. Как не скучать? Кругом – одни дикари да жирные сослуживцы дряхлеющего супруга, которые целыми вечерами только и делают, что толкуют с ним о делах, занудно перечисляя названия городов, товаров, судов, ну и, разумеется – цифры, цифры и цифры. От этого можно было просто сойти с ума! Понравились англичанке только слоны, трое гарнизонных солдат да некоторые молоденькие индусы. С одним из них, которого звали Виджаль, она подружилась крепко, о чём впоследствии пожалела. Лекарь-голландец втайне от мужа, что требовало доплаты, подверг её унизительному осмотру сзади и спереди, а затем – строжайшему порицанию. Он назвал миледи Джоанну неумной девочкой. Ей пришлось купить у него за восемь гиней какое-то сильнодействующее лекарство. К радости опрометчивой дамы, лекарство это чудесным образом помогло её организму в борьбе с болезнью, и та куда-то ушла. С этих самых пор жена губернатора зареклась дружить с дикарями, как называла она индусов.

Была ещё история с коброй. Она едва не ужалила вдову лорда Грэмптона, когда та гуляла по городу босиком, беря пример с индианок, и забрела по важному делу в какой-то смрадный квартал. Там из-под стены выползала кобра. Нечаянно наступив ей на хвост, миледи Джоанна перепугалась так, что отпрыгнула и мгновенно осуществила важное дело, даже и не присев. Кобре это всё не понравилось, и она, раздув капюшон, с шипением ринулась на особу герцогской крови. Та обратилась в бегство, сверкая пятками, и змея догнать её не сумела. То, что эта история завершилась благополучно, было и хорошо и плохо, ибо она ничему миледи Джоанну не научила. Дама продолжила всюду шляться без башмаков, и плевать ей было на всё – так она скучала.

Можно себе представить, до какой степени молодую шотландку обрадовало прибытие в порт голландского корабля, который должен был забрать из Ченная груз шёлка, чая, опия и индиго. У капитана было рекомендательное письмо к губернатору. За обедом у господина ван Рэйка капитан Готфрид ван Страттен и офицер Генри Эдвардс красочно описали битву с пиратами в Аравийском море, которая завершилась уничтожением флибустьерского корабля. Однако, победа далась дорогой ценой – погиб старший офицер, Джек Уилсон, и представитель компании, господин де Шонтлен. Услышав второе имя, леди Джоанна едва не выронила бокал с мадерой и чуть не грохнулась в обморок. Она так побледнела, что господин ван Рэйк взглянул на неё прищуренными глазами, и ей пришлось обратно порозоветь. Местные чиновники и торговцы, сидевшие за столом, ничего не поняли, потому что они бледнели и розовели только при виде цифр. Что до офицеров, также присутствовавших, то им давно надоело задумыватьсянад тем, почему миледи бледнеет или краснеет.

Но нужно упомянуть о причинах радости. Дело в том, что у пылкой дамы сохло во рту, когда она замечала красивых юношей чуть помладше двадцати лет, а команда брига сплошь состояла из молодых матросов. Один из них, семнадцатилетний худенький кок Клермон, отличался редкостной миловидностью. Будь у этого ангелочка длинные волосы – а он был пострижен довольно неаккуратно, и юбка вместо штанов – вышла бы отличнейшая красотка, а не красавчик. Как они познакомились? Очень просто. Само собой разумеется, дюжине матросов пришлось обедать не за одним столом с губернатором и его супругой, а в нижнем этаже дома, где жили слуги. Однако, леди Джоанна, вернувшаяся с прогулки, успела перезнакомиться с мальчишками раньше, чем поднялась на верхний этаж. Когда её взгляд упал на Клермона – в нём, в этом взгляде, возникло что-то бесовское. Не заметить этого было никак нельзя.

– Господа матросы! Надеюсь, вы не откажетесь завтра пройтись со мною по городу? – поинтересовалась леди Джоанна, выпив с юнцами крепкой голландской водки, – я покажу вам несколько интересных мест!

– А зачем для этого идти в город, миледи? – грубо пошутил Стивен. Все засмеялись, включая леди Джоанну. Стивен ей тоже очень понравился, хотя был, конечно, не так красив, как Клермон. Между тем, пора уже было идти наверх, где ждали за столом муж с занудами, капитан ван Страттен, господин Эдвардс и гарнизонные офицеры. Эта компания молодой англичанке быстро наскучила, хоть напитки и яства были здесь, разумеется, поизысканней, чем внизу. Но там был Клермон! И даже упоминание о французе, который её любил, а теперь погиб, совсем ненадолго вытеснило прелестного ангелочка из головы жены губернатора. Просидев за столом всего только час, но опьянев так, что её качало, леди Джоанна всем пожелала спокойной ночи и пошла спать.

У них с мужем были разные спальни, но в одной комнате с белокурой плутовкой всегда спала англичанка Мэри, её служанка. Она ей время от времени заменяла мужа, который был слишком толст и неповоротлив. Вот и сейчас, раздев свою госпожу, служанка улеглась рядом. Но госпожа велела ей идти спать на кушетку. Леди Джоанне был сейчас нужен только Клермон. Служанка вскоре уснула. А госпоже никак не спалось. Она тихо плакала и вздыхала. Ночь была очень тёмная. Из распахнутого окна, которое выходило в сад, тянул ветерок. Вокруг всего дома пели цикады.

И вдруг в окно кто-то влез. Спрыгнув с подоконника, этот кто-то медленным шагом пошел вперёд. Он двигался ощупью, потому что было темно. Он шёл босиком, поэтому ступал тихо. Леди Джоанна была храбра. Вдобавок, один из слуг – пятнадцатилетний Ганс, порой проникал к ней в комнату таким образом, но лишь после того, как она его приглашала. Сегодня вечером ничего подобного не было. Приподнявшись на локте, леди Джоанна тихо сказала:

– Ганс! Ганс! Я ведь не ждала тебя этой ночью, чёртов дурак! Пошёл вон отсюда!

– Миледи, это не Ганс, – едва слышным шёпотом отвечал ночной визитёр, – это я, моя ненаглядная госпожа! Ведь вы меня ждёте, и я пришёл к вам.

– Да кто ты? – взволнованно скомкав пальцами простыню, спросила леди Джоанна, сердце которой забилось с необычайной силой. Она, как ей показалось, узнала голос. И странный гость подтвердил её правоту. Он сказал:

– Клермон!

Его ненаглядная госпожа вскочила, не веря своим ушам и своему счастью, и подбежала к нему, и стала его ощупывать. Он разделся. Мэри благоразумно не просыпалась. Она была на редкость умна. Её не могли разбудить ни возня, ни шёпот, ни даже стоны. Всё это продолжалось почти до самой зари. И было ещё темно, когда ангелочек покинул леди Джоанну, оставив её без памяти от любви к нему.

Рассвет был неописуем. Поэтому скажем лишь, что он сделал небо зеленоватым, каковой цвет свойственен тропическим небесам, море – ослепительно синим, а горы на горизонте, долины, которые опрокидывались к Ченнаю, и обнажённое тело леди Джоанны стали от него розовыми. Прекрасная англичанка спала сном праведницы и так улыбалась во сне, что Мэри, взглянув на её лицо, встревожилась не на шутку. «Вот уж теперь госпожа наломает дров – да таких, что только держись!» – решила она. Но если бы преданная служанка смогла узнать, какие будут дрова, то вся её преданность из неё исчезла бы в один миг, и её самой мгновенно бы след простыл.

Её госпожа проснулась, когда палящее солнце уже сошло с самой верхней точки и начало опускаться к западу. Быстро встав и не обращая внимания на вскочившую Мэри, она что-то натянула, что-то набросила и с пылающими глазами помчалась вниз, где были матросы. Но почему-то ни одного там не обнаружила. Ганс сказал ей, что все они отправились в порт, вместе с капитаном. Туда продолжательница знатного шотландского рода и устремилась – без башмаков, как была. Все её на улицах узнавали и низко кланялись ей, однако она никого не видела и не думала ни о чём, кроме одного: Клермон – в кабаке, и лапает девку! Необходимо было это пресечь – как можно скорее, как можно более грубо, иначе ей жизни нет.

В проклятом порту народищу было столько, что даже слон, который тащил к причалам груды каких-то ящиков и тюков, протискивался с трудом. Но перед женой губернатора все почтительно расступались. Она оббегала шесть или семь кабаков в поисках Клермона, но безуспешно. Всякие разные торгаши, бродяги, факиры с кобрами, матросня, сговорчивые красавицы всех цветов и оттенков – все были тут как тут, все путались под ногами. Но не Клермон. В глазах англичанки уже блестели слёзы отчаяния, когда она вдруг заметила, что один кабак пропустила. Она в него ворвалась, сбив кого-то с ног, что было нетрудно. Клермона не оказалось и здесь. Но здесь были все его сослуживцы. Они веселились так, что в этот кабак постеснялся бы зайти дьявол. Самыми трезвыми были Роберт и Джонатан. С трудом оторвав глаза от полураздетых пляшущих индианок, а руки – от других девушек, которые находились гораздо ближе и были раздеты вовсе, два молодых матросика объяснили леди Джоанне, что их приятель Клермон исчез, но через три дня появится обязательно, потому что бриг его ждать не станет, это уж точно.

– Куда исчез? – трепетно схватила обоих юношей за руки леди Грэмптон, – скажите мне правду, мальчики! Я дам каждому по гинее!

– Миледи, нам это неизвестно, – честно признался Джонатан, – но спросите у капитана. Он – на «Летучем Голландце», готовит трюм к погрузке товара.

Тут подали голоса Том, Энди и Стивен. Они стали сообщать миледи об интересных особенностях портовых девушек, но последние перебили их злобным визгом. Леди Джоанна бросилась к пристани, всех сметая со своего пути. Она издалека видела целых сто кораблей, стоявших на якорях в огромной ченнайской гавани. Как узнать, который из них – «Летучий Голландец»? Как до него добраться? Ей повезло: капитан ван Страттен и Эдвардс уже выпрыгивали из шлюпки, которая их доставила с корабля на берег. На корабле они занимались не подготовкой трюма – тот уже был готов, а гораздо более сложным делом. Изношенный такелаж требовал замены, и власти города всё необходимое предоставили. Капитан и Эдвардс руководили работой целой толпы горе-мастеров, пока не удостоверились, что те дальше справятся и без них. Делать стало нечего, и два друга поплыли в порт, чтобы пообедать. Увидев леди Джоанну, они ей очень изысканно поклонились.

– Сударь, – не тратя времени даром, сходу взяла ван Страттена за рукав пылкая шотландка, – мне очень нужно с вами поговорить! Конфиденциально, если это возможно.

С этими словами она взглянула на Эдвардса. Тот понятливо улыбнулся.

– Пройдусь по городу, – сказал он, – три года назад я был здесь. Всё изменилось.

– Лучше сходи к губернатору, – предложил ван Страттен, – скажи ему, что погрузку можно уже начать. Ещё попроси другой грота-штаг, с таким я не поплыву.

Когда офицер отошёл от берега и исчез в толпе, капитан поинтересовался у босоногой леди, где ей будет угодно с ним побеседовать.

– Прямо здесь, – сказала она, косясь на гребцов-индусов, сидевших в шлюпке, – эти ослы нам не помешают, ведь они знают по-английски только два слова – деньги и проститутка.

– Я очень рад, что наш разговор будет состоять не только из этих слов, – блеснул ровными зубами и чувством юмора белокурый голландец, – слушаю вас, мадам.

Ещё раз внимательно оглядевшись по сторонам, жена губернатора задала вопрос, когда «Летучий Голландец» с грузом для корпорации отплывает в обратный путь. Узнав, что через три дня, прекрасная уроженка Шотландии объявила, что ей в Ченнае ужасно скучно и она хочет опять в Европу, поэтому очень просит взять её на борт, и ей плевать, найдётся ли для неё на бриге свободное помещение или спать придётся прямо на палубе.

– Я вам дам сто гиней, – сказала она, прикоснувшись пальцем к краешку шляпы растерянного ван Страттена, – разве мало? Хорошо, двести. Четыреста, чёрт возьми! Я официально фрахтую бриг «Летучий Голландец», понятно вам?

– Господин ван Рэйк не намерен сопровождать вас, мадам? – спросил капитан, не зная, что и подумать. Леди Джоанна шумно вздохнула.

– Нет! Более того – он не должен знать, что я плыву с вами. Это – моё условие.

– Я не думаю, миссис Грэмптон, что вы вконец обезумели, – произнёс ван Страттен, чуть помолчав, – надеюсь, вы понимаете, почему я вынужден отклонить ваше предложение? Нет, по вашим глазам я вижу, что не вполне понимаете. Объясню. Если я возьму вас на свой корабль втайне от господина ван Рэйка, то это будет ничто иное, как похищение. А за похищение жены губернатора меня могут просто повесить. Смерти я не боюсь, но такой вид смерти меня совсем не прельщает, миссис ван Рэйк.

– Сэр! – яростно вскричала леди Джоанна, быстро снимая со своих пальцев четыре перстня – два изумрудных, сапфировый и алмазный, – возьмите это авансом! Пятьсот гиней получите завтра. Знайте, что похищение было бы, если б вы забрали меня против моей воли! А я могу написать расписку, что попросилась на борт сама.

С этими словами шотландка высыпала все перстни в карман камзола ван Страттена, а затем, упав на колени и глядя прямо в глаза ему, продолжала:

– Прекрасный мой капитан, возьмите меня! Вы не пожалеете. Клянусь, Готфрид – ты ни одной секунды не пожалеешь, мой мальчик!

Испуганный капитан очень торопливо поднял её.

– Вы сошли с ума, – пробормотал он, – это невозможно! Вся моя репутация пойдёт к чёрту!

– Дались вам эти голландские торгаши! – злобно усмехнулась леди Джоанна, – я вам найду клиентов получше. Вам ведь известно, что я – дворянка герцогской крови, и у меня огромные связи по всей Европе! Любой король меня примет в день моего к нему обращения, я легко выхлопочу для вас высокую должность даже в испанском флоте! Потомки знатных родов ни при каких случаях не бросают слова на ветер. О, мне так хочется вкусить каши и солонины на борту брига! Кстати, а где ваш кок? Мне сейчас сказали, что он куда-то исчез.

– Клермон попросил отпустить его на три дня, – рассеянно подтвердил голландец, – куда, зачем – я не знаю. Это его личные дела.

Некоторое время он размышлял, внимательно глядя на побелевший от возбуждения тонкий нос англичанки, которая была ростом только на один дюйм ниже самого капитана. Потом вздохнул и сказал:

– Вот чёрт! Что мне с вами делать?

– Я всё сейчас объясню, – ласково шепнула леди Джоанна и потащила его в кабак, хозяин которого за серебряную монету мог сдать каморку.

Через три дня, на заре, «Летучий Голландец», в глубине трюма которого находился торговый груз, а повыше – запасы пресной воды, рома и провизии, снялся с якоря и взял курс на юг, где Бенгальский залив сливается с океаном. Корабль нёсся вперёд под новыми парусами, натянутыми посредством новых канатов. Заменены были и рангоуты. Господин ван Рэйк, выделивший деньги на весь ремонт, ещё спал. Спала и его супруга. Ей очень сладко спалось в небольшой каюте, которую ещё месяц назад занимал маркиз де Шонтлен.

Глава непронумерованная

О том, что произошло накануне

Клермон бежал со всех ног. Было уже за полночь, когда друг Ражендры всё же его догнал. Услышав сзади прыжки, Клермон повернулся и вынул нож. Но какой там нож! Ударом передних лап хищник опрокинул мальчишку, и тот, упав, стукнулся затылком о придорожный камень. Нож отлетел, взметнув на обочине волну пыли. С тоскливой мыслью, что надо было покрепче его держать, Клермон потерял сознание.

А когда он очнулся с ноющей болью, которая расползлась по всей голове, тигр над ним стоял, пронзив темноту мерцанием жёлтых глаз. Этот неподвижный, ледяной взгляд вовсе не казался свирепым. Тигр не был голоден. Он смотрел лениво и тяжело, как будто досадуя, что его разбудили для неприятной работы. Так, в тишине тропической ночи, под облаками, среди которых сияло всего лишь несколько звёзд, безмолвно и безразлично смотрели в глаза друг другу странный мальчишка и странный зверь. Оба они знали, что будет дальше. Обоим этого не хотелось. Если бы мальчик смог дотянуться до своего ножа, то он попытался бы убить зверя. А зверь убил бы мальчишку, если бы Голос, который указывал ему, тигру, путь из кольца огня во время лесных пожаров, не запретил пролития этой крови. Этот благословенный, проклятый Голос значил для тигра больше, чем даже голос Ражендры, которая год назад отняла его – крохотного, залитого материнской кровью, у звероловов, и умудрилась вырастить, иногда отдавая ему последний кусок. Да, она была для него сестрой. Поэтому он досадовал, что не может загрызть того, кто сделал ей зло.

И пролетел час. Когда сквозь туман донеслись лёгкие шаги голых ног Ражендры и шелест юбки её, которую трепал ветер, Клермон сказал:

– Отпусти меня! Если я сейчас убегу, ей будет гораздо лучше.

Тигр, похоже было, задумался, но не сделал ни одного движения. Да и поздно было – Ражендра уже увидела тех, за кем она мчалась целых пятнадцать миль, безжалостно разбивая ноги о камни. Через минуту девушка, задыхаясь, гладила тигра между ушами и что-то ласково говорила в одно из них. Выслушав её, хищник отошёл от Клермона и лёг у края дороги. Положив морду на вытянутые передние лапы, он притворился спящим.

Тогда Клермон осмелился шевельнуться. Всё его тело ныло от неподвижности. Сев, он ощупал свои ступни, которые кровоточили ещё больше, чем маленькие ступни Ражендры, а после этого огляделся.

Справа, неподалёку от гор, вершины которых ярко высвечивались луной, виднелись огни какой-то деревни. Слева, в долине, клубился плотный туман. Казалось, что в нём барахтается чудовище совершенно неимоверных размеров, которое, если встанет и двинется – свалит горы, а остальное попросту не заметит. Прямо за этой долиной тянулись джунгли. Довольно близко были они – близко и незримо, и невозможно было не ощутить даже сквозь туман зловещую магию этой близости. От неё стыла в жилах кровь. И не потому ли зашевелилось чудовище, что ему стало в тягость это соседство – страшное и безмолвное, как туманная тайна звёзд?

– Нетрудно было понять, зачем ты явился, – сказала храмовая танцовщица по-английски, присев на корточки, – не ты первый, не ты последний.

– А вот и нет, – возразил Клермон, обхватывая коленки руками, пальцы которых были в крови, – я – последний. Меня прислал за ней он.

Ражендра сперва взглянула на своего бенгальского тигра, затем – на мальчика. Её губы дрогнули, но беззвучно. Только спустя несколько мгновений с них сорвалось:

– Кто – он?

– Арман де Шонтлен.

– Я его не знаю!

– Значит, он просто тебе представился другим именем. И успел об этом забыть. Прошло очень много времени. Синеглазый француз со сколотым уголком переднего зуба.

Опять повисло молчание. Клермон радовался тому, что не может видеть глаза Ражендры. При свете дня у него бы вряд ли хватило духу осуществить задуманное. Он чувствовал и сейчас, что его решимость слабеет. Причиной было безмолвие этой удивительной девушки – столь же страшное, как безмолвие джунглей. О, пусть она не молчит! Пусть делает что угодно, но говорит при этом хоть что-нибудь!

– Почему он сам не пришёл? – спросила Ражендра, когда Клермон уже открыл рот, чтоб во всём признаться, – я ведь ему сказала: она – твоя! И где он сейчас?

– В Ченнае. На корабле, который приплыл из Голландии и уже через сутки снимется с якоря.

– Почему он сам не пришёл? – резко повторила девчонка, – при чём здесь ты?

– Ражендра! Я – его лучший друг. Только мне рискнул он доверить то, что доверил. Сам он, глядя в твои глаза, не смог бы сказать, что всё между вами кончено навсегда. Твои глаза – небо. Как можно объяснить небу, что полюбил преисподнюю?

У Ражендры больше вопросов не было. Низко свесив голову с чёрными и кудрявыми волосами, она молчала. Клермон встал на ноги. Его сердце стало большим, тяжёлым, неповоротливым, потому что к нему прицепилась жалость. Он отбросил её, сказав самому себе: «У неё есть тигр, а у меня – никого. Совсем никого!»

Подобрав свой нож, мальчишка продолжил путь. Ровно через сутки он был в Ченнае.

Глава десятая

К Тихому океану

Тропическая жара угнетала. Море слепило глаза яркой синевой с зелёным оттенком. Дул совсем слабый северный ветер. Увидев однажды утром на западе большой остров Цейлон, который принадлежал английской короне и водяным черепахам, леди Джоанна спросила у капитана, нельзя ли высадиться на берег и пообедать в порту.

– Стряпня нашего Клермона вам надоела, сударыня? – спросил Эдвардс.

– Конечно, нет! Просто очень хочется ощутить под ногами твёрдую землю. Кто знает, когда ещё представится такой случай?

Ван Страттен дал приказание править к гавани. Все на бриге были изумлены. Казалось бы – капитан должен соблюдать осторожность и, по возможности, заметать следы, а не оставлять их! Ну, и, конечно, надо лететь вперёд на всех парусах! Зачем появляться с леди Джоанной в приметном и людном месте? Что у него на уме? Но спорить никто не стал, и через какой-нибудь час «Летучий Голландец» стоял в Цейлонском порту, который намного превосходил главный порт Ченная и оживлённостью, и размерами.

На борту корабля остались лишь Роберт, Дэнисен и Клермон, а все остальные сошли на берег. Узнав, что Клермон останется, англичанка очень расстроилась. Нельзя было не заметить, что она сильно жалеет о своей просьбе. Но, так как просьба была исполнена, пришлось леди Джоанне надеть лучшее своё платье, а также чулки и туфли, чего она уже очень давно не делала, и сесть в шлюпку вместе с ван Страттеном. Пожелав ей с борта всего хорошего и взглянув издали на остров, имевший очень цивилизованный облик, Клермон отправился в камбуз, чтобы перекусить. Дэнисен и Роберт уселись на крышку люка и стали резаться в карты. Они играли на деньги, полученные в подарок от леди Грэмптон. Она проявила большую щедрость и обходительность, чтобы эти два толковых матроса, которым доверили сторожить корабль, не чувствовали себя обделёнными.

После завтрака, состоявшего из бисквитов и кофе, Клермон начал ошиваться от борта к борту, глядя на корабли, стоявшие в гавани, и на шлюпки, шнырявшие между ними. Субъекты в шлюпках, одетые как дворяне, плыли на звон якорных цепей, чтоб мигом наладить с судовладельцами опт и розницу. Те, как правило, отвечали, что надо бы приглядеться к ценам на берегу и уплатить пошлины, ибо ссориться с губернатором столь прекрасного острова неразумно. И были полностью правы. Три океана обогащали Цейлон не хуже, чем Амстердам или, скажем, Геную, потому что остров стоял на пересечении очень важных морских путей. Но особенно славился Цейлон чёрными жемчужинами, которые добывали в его заливах. Этим и жили туземцы. Ныряя в море с высоких и крутых скал, они собирали жемчуг на глубине до ста девяноста футов.

Внимательно наблюдая, как в акваторию порта входят всё новые корабли под разными флагами и как с них сгружают товары, Клермон поинтересовался у Дэнисена, какого чёрта Карл Первый всё поднимает и поднимает налоги для англичан, имея в своих руках такие колонии? Рулевой на это ответил, что прибыли от колоний не очень-то велики, за что королю следует сказать спасибо пиратам и вороватым чиновникам. Клермон мысленно согласился с Дэнисеном, но вслух заявил, что есть ещё более существенная причина – скверные моряки, стоящие за штурвалами. Вдруг соседний корабль – трёхмачтовый барк под английским флагом, заинтересовал его так, что он вмиг забыл про все остальные. А дело всё было в том, что из трюма барка на палубу поднялись юные красотки с китайским разрезом глаз. Было их примерно полсотни, почти раздетых и плохо вымытых. Им позволили погулять по палубе под присмотром шести гвардейцев со шпагами и мушкетами. Поморгав от яркого солнышка и увидев Клермона, который глядел на них, туземки мгновенно повеселели и замахали ему ручонками, улыбаясь и что-то взвизгивая по-своему. Он изысканно поклонился, подумав, что де Шонтлен поступил бы именно так.

– Похоже, друг мой Клермон, тебе приглянулись эти девчонки! – заметил Роберт, хлопнув по даме Дэнисена тузом.

– Шарман! – дал ответ Клермон, обмениваясь улыбками с толпой девушек, подбежавших к самому борту, – они просто замечательные!

– Поэтому их везут и везут в Европу в таких количествах, – вздохнул Дэнисен, – и поэтому через пару-тройку столетий Европа станет неузнаваемой.

От слов Дэнисена Клермону стало так грустно, что он спустился на орудийную палубу и лёг спать.

Команда и пассажирка вернулись только под утро следующего дня. Миледи опять была босиком – она танцевала где-то, и там оставила свои туфельки. Но зато у неё на шее висела очень большая жемчужина, полученная в подарок от властей острова. Клермон понял из разговоров, что капитан, Эдвардс и англичанка провели время не только в самой большой портовой таверне, но и у губернатора, где по случаю дня рождения королевы собрались знатные офицеры и соответствующие им дамы – не чета тем, что изображают из себя высший Свет в голландских факториях. Сохраняла ли леди Грэмптон на этом долгом ночном застолье инкогнито – для Клермона осталось тайной. Он, впрочем, не сильно жаждал её раскрыть. Не стал он выслушивать и рассказы Стивена, Тома, Энди о том, как они в трактире вступили в бой с десятью пиратами, тем более что другие матросы этого не заметили совершенно. По их словам, самым интересным из всех событий минувшей ночи было избиение Тома, Энди и Стивена проститутками за попытку трёх болтунов им не заплатить.

Когда все немножко остыли от впечатлений и Дэнисен вывел бриг из целой толпы торговых судов в открытое море, капитан выставил курс на юго-восток.

– Отлично, – проворчал Дэнисен, проводив капитана взглядом, – похищенная жена губернатора на борту, потом – Тихий океан со всей его беспредельностью, где спасения нет от бурь, пиратов и людоедов, и, наконец – Пасть Дьявола, жрущая корабли, как вишни! Нас ждёт весёленькая прогулка, друзья мои.

Рядом с рулевым стояли Клермон, Том, Энди, Стивен и Сэмми, очень немногословный и бестолковый матрос семнадцати лет. Его бесполезность ему прощали только за молчаливость, которой больше никто на бриге не отличался.

– Чем так опасен мыс Горн? – поинтересовался кок. Энди усмехнулся.

– Ты что, свалился с луны? На всём земном шаре более страшного места нет! Его ещё называют «кладбище кораблей» и «старый убийца». Там круглый год воет шквальный западный ветер, который время от времени превращается в ураган. Если он потащит корабль на береговые скалы или на айсберг – тогда держись! Уже ничего не сделаешь, остаётся только молиться Богу. Надо быть очень большим везунчиком, чтоб удачно войти в чёртов пролив Дрейка и обогнуть проклятый мыс Горн!

– Там разве есть айсберги? – удивился Клермон.

– Да как же им там не быть? Рядом – Антарктида! – блеснул своими познаниями и Стивен, – айсберги к мысу Горн несёт Антарктическое течение. Рядом с Южной Америкой очень много разных течений. Не знаю, как мы их преодолеем, если ван Страттен и Эдвардс не перестанут пьянствовать.

– Чёрт возьми! Почему, огибая мыс, нельзя взять южнее, чтобы не налететь хотя бы на берег?

– Да потому, что южнее пятьдесят пятой ветер тебя не спросит, за сколько миль тебе бы хотелось обогнуть берег, – объяснил Дэнисен, видя, что ни один из трёх хвастунов не знает ответа, – саму Южную Америку омывает не пролив Дрейка, а Магелланов пролив. К югу от него – острова, которые называются Огненная Земля. А вот уж за ними как раз находится пролив Дрейка. По нему, точно, плавают айсберги. Некоторые думают, что мыс Горн – это самый южный утёс Огненной Земли, а вовсе не южная оконечность материка. Возможно, что так и есть. Но и там, и там проливы нехороши. Пролив Дрейка – хуже. При сильном ветре нас именно в него и затянет.

– Ну, тогда я просто не понимаю, какого дьявола капитан избрал такой путь, – пожал узкими плечами Клермон, – он что, сумасшедший?

– Да, – кивнул Том, – но не потому, что решил поплавать по Тихому океану, а потому, что он взял на борт эту истеричку! А таким курсом идём мы только из-за того, что наш капитан боится погони. Конечно – вряд ли кому-нибудь придёт в голову, что он вздумает плыть в Европу мимо пятнадцати островов с людоедами и в обход мыса Горн, сразу за которым, к слову сказать, очень легко встретить пиратов Карибского моря! Они как раз там и шастают.

– Я думаю, господа, вы слишком сгустили краски, – сказал Клермон, прищуривая глаза на южную даль Индийского океана, – плавают многие моряки и этим путём. А вы там ни разу даже и не были, дураки!

С этими словами кок повернулся и пошёл в камбуз, противно качая бёдрами. Он был очень забавен в своих дурацких штанах и слишком большой для него рубашке, длинные рукава которой ему пришлось подвернуть.

– Сама ты овца, – обиделся Том, – я там бывал трижды!

– А мне как-то довелось побывать в самой Антарктиде, – припомнил Стивен, – правда, всего два раза. Там ничего интересного – только мамонты и полярные амазонки, закутанные в меха. Раздеть этих девушек невозможно, так как от холода не спасает даже огонь. Вместо лошадей у них – эти самые мамонты.

– Вот поэтому им и не пригодился осёл, – устало перебил Дэнисен. Том и Энди заржали, а Сэмми был удивлён. Потом он решил, что по невнимательности прослушал одну деталь из рассказа Стивена – то, что тот приехал в Антарктику на осле.

Несмотря на то, что все паруса были подняты, корабль двигался не быстрее двух – трёх узлов. За кормой резвились дельфины. После полудня матросам стало заняться нечем, и пять из них поднялись на верхнюю палубу, чтобы позагорать и понаблюдать, как леди Джоанна пойдёт к Клермону и как Клермон её выгонит.

Кок вовсю трудился на камбузе. Он варил перловую кашу и резал лук, напевая песенку про голодную кошку. Он её сам сочинил. То есть, не совсем. Клермон ничего сочинять не мог. Он был не талантлив. Он не имел права ни танцевать, ни петь под гитару, чтоб ненароком не взять чересчур высокую ноту. Ван Страттену не хотелось, чтобы леди Джоанна, склонная к истерическим выходкам, добралась до склада боеприпасов и взорвала корабль. Ввиду всех этих ограничений Клермон был очень несчастен. Он ненавидел себя: и за свой причудливый облик – его остригли ужасно, и за нелепое имя, и за насмешки над ним матросов. Довольно слабеньким утешением была страсть к нему знатной дамы, ибо она любила вовсе и не его, а того, кем он не являлся и не хотел являться. Да даже если бы и его – зачем ему нужна та, с чьим именем на устах погиб де Шонтлен? Одним словом – путаница вышла такая, что и не выпутаться.

Ещё менее приятным было другое. После Ченная бедного мальчика стали мучить во сне кошмары. Снился ему собор Нотр-Дам. Однако, стояла эта громада не на парижской площади, а на море. Прямо на море. И волны бились о стены. И надрывались звоном колокола, которые качал ветер. И корабль нёсся к собору на всех своих парусах. И некому было спустить эти паруса, поскольку на судне не было никого. Клермон его видел как бы со стороны, однако при этом испытывал такой ужас, будто он всё-таки находился на борту брига и должен был вместе с ним погибнуть, раскроив голову о собор Богоматери. Но минута шла за минутой, и это, кажется, не минуты были уже, а дни, и не дни, а годы, да и не годы – века, а бриг всё никак к собору не приближался, хоть его гнал к нему ураган. Клермон всякий раз просыпался с мыслью, что лучше какая угодно смерть, чем эта тоскливая и мучительная беспомощность перед нею, которая длится вечно.

Легко представить, до какой степени успокаивали мальчишку прыжки дельфинов и то, что над океаном стояло радужное марево зноя, а не собор. Поэтому, когда леди Джоанна пришла к нему из кают-компании, он, к разочарованию загоравших на палубе лоботрясов, не выпроводил её пинком, как позавчера, а посадил чистить картофель. Сев, молодая женщина попыталась сдёрнуть с него штаны. Но те были очень крепко завязаны, и миледи Грэмптон добилась только того, что кок её стукнул по лбу половником. Перестав шалить, беглая жена взялась за работу. На лбу шотландки образовалась шишка, однако её глаза засияли, как после страстного поцелуя.

– Миледи, чистка картофеля вам к лицу, – заметил Клермон, усевшись напротив, чтобы погрызть сухари, – вам следовало родиться кухаркой, а не дворянкой.

– А тебе следовало родиться девчонкой, – с усмешкой отозвалась англичанка, ещё не слишком умело освобождая картофелину от кожуры, – ты вечно капризничаешь и ноешь! И ступни ног у тебя – даже ещё меньше, чем у меня. И ещё изящнее. Подними-ка ногу!

Они сидели не за столом, а около печки. Клермон послушно задрал одну из нижних конечностей. Точно так же подняв свою, миледи её приложила пяткой к пятке мальчишки, чтобы сравнить. Ступни оказались в точности одного размера.

– Вот видишь, – с довольным видом сказала леди Джоанна, – девчонка ты!

Опуская ногу, Клермон почувствовал, что ему вся эта история уже до смерти опостылела. Он решил поставить в ней точку, и будь что будет.

– О, наконец-то ваши глаза открылись, миледи! – произнёс он, – конечно, я – никакой не Клермон. Я – девушка, портовая проститутка из Амстердама. Всё очень просто. Прежде чем бросить якорь в Ченнае, Готфрид остриг мои волосы по-мальчишески и велел мне надеть штаны. Ему не хотелось, чтоб губернатор, ваш муж, подумал, что на «Летучем Голландце» царит разврат.

К его удивлению, леди Грэмптон от этих слов не упала в обморок, а пришла в полнейший восторг.

– Ого! – вскричала она, бросая картофелину в котёл, – ты хочешь быть девушкой? Любопытно! И как же тебя зовут, красотка моя? Видимо, Эльмира? Отлично! Тогда моё имя – Джон! Раздевайся, шлюха! Я сейчас буду тебя насиловать.

– Ночью, ночью! – поторопился вскочить Клермон, чтобы усадить вскочившую фантазёрку, – чёрт с тобой – приходи, когда все улягутся, кроме вахтенных! Не сейчас.

Но леди Джоанна сразу не успокоилась, и ему пришлось опять взять половник. Тогда пылкая шотландка мигом уселась. Не то вздохнув, не то застонав, она взяла следующую картофелину и нож.

– Чем занят сейчас капитан? – поинтересовался Клермон, хрустя сухарём.

– Вычисляет курс, – был ответ.

– И как мы пойдём к Тихому океану? Южно-Китайским морем или южнее, между Индонезией и Австралией?

Клермон задал этот вопрос, чтоб блеснуть познаниями, полученными в беседах с Дэнисеном. Но леди Джоанна всё поняла по-своему.

– Для девчонки ты слишком уж хорошо знаешь географию! – заявила она, – нет, ты не девчонка. Я тебя поняла. Ты мне намекнул, что я должна стать мальчишкой. Твоим мальчишкой. Ну, хорошо! Так и быть. Мне будет, наверное, очень больно. Но я согласна.

– Иди ты к чёрту! – взвизгнул Клермон и вскочил, – как я от тебя устал! Чтоб ты провалилась! Тридцатилетние проститутки в Венсене и на Монмартре – просто монахини, если сравнивать их с тобой! Когда эта чёртова каша сварится, жарь картошку с луком для капитана и Эдвардса!

Дав такую команду, вспыльчивый кок покинул свой камбуз и побежал к пятерым мальчишкам, которые разлеглись на корме в неприличном виде, подставив голые спины солнцу. Клермон улёгся между Джонатаном и Энди. От злости он весь дрожал.

– Клермон, раздевайся, – предложил Том, – чего ты, дурак, стесняешься? Девка, что ли?

– Сам ты дурак! – простонал Клермон, – все вы дураки! Отстаньте, отстаньте!

И он внезапно заплакал, роняя слёзы на палубу и повизгивая. Никто ничего не понял, но все сразу взялись его утешать, а дурака Тома чуть не убили. Из-за растерянности и глупости прозвучало столько ужаснейшей ерунды, что Клермон вскочил и стал реветь стоя. Том очень сильно старался загладить свою вину. Он сбегал без штанов в камбуз, весьма обрадовав своим видом леди Джоанну, и принёс плаксе ковш холодной воды. А дальше произошла совсем уже непонятная вещь.

– Собор Нотр-Дам! – завопил Клермон, сделав два глотка и отдав ковш Стивену, – да, он там! Смотрите, смотрите!

И он застыл, указывая рукою на горизонт. Глаза его были странными. Все матросы раскрыли рты.

– Да ей просто солнце голову напекло! – догадался Роберт. Забрав у Стивена ковш, он выплеснул воду на голову Клермону. Тот мигом пришёл в себя и вспомнил о деле, которое привело его на корму. Вновь горизонтально расположившись на палубе и велев матросам лечь рядом, он им сказал:

– Господа! Эта обезумевшая шотландская шлюха мне надоела. Кто из вас может заняться ею от своего собственного имени, чтоб она влюбилась в него?

Пятеро парней взволнованно заворочались, но сию же минуту скисли. Если бы среди них был Сэмми, он бы не скис, так как его голову напекала даже луна. Но он находился где-то внизу.

– Это дело сложное, – сказал Джонатан, – капитан к ней неровно дышит. К тебе-то он её не ревнует по вполне ясной причине, но если кто-то ещё решит к ней пристроиться, капитан ему свернёт шею.

– Что за наглец этот капитан! – возмутился Стивен, – наверняка он взял с неё кучу денег! Зачем ему ещё что-то в тридцать два года?

– Некоторым всё нужно и в тридцать пять, – усмехнулся Том, – и я тоже в толк не возьму, зачем! Об этом Клермона надо спросить.

– Дураки, заткнитесь! – вскричал Клермон, – я ведь вам сказал, что дело серьёзное! Мне сейчас пришлось ей пообещать, что я её впущу в камбуз сегодня ночью!

Мальчики разом издали весёлый возглас. Потом задумались. Тут на верхнюю палубу вышел Эдвардс. Подойдя к Дэнисену, он что-то ему сказал, слегка повернув штурвал, затем поглядел на валяющихся матросов и вновь исчез, спустившись по трапу. Он был опять немножко навеселе.

– Раз идиот Энди всю эту кашу в Индии заварил, то пусть он её и жрёт, – резонно заметил Роберт, – однако, если так пойдёт дальше, друг мой Клермон, то тебе придётся на ней жениться. Ты ещё, чего доброго, станешь герцогом!

– И возьмёшь на работу Энди, – прибавил Джонатан, – трубочистом. Он будет чистить трубу, по вине которой крыша течёт.

Вдоволь посмеявшись над грубой шуткой, все стали ждать, что скажет сам Энди, который лежал ничком. Палящее солнце его маленько сморило.

– Сделаю, – сказал он, дремотно моргая, – так значит – в камбузе, ночью?

– Да, – ответил Клермон, – я буду спать в кубрике, а ты – в камбузе. Если занавесить окно, там и звёздной ночью будет такая темень, что мать родную от чёрта не отличишь. Энди, сделай так, чтоб ей не понравилось!

– Я не думаю ни о чём, когда это делаю, – сказал Энди, – боюсь – после этой ночи она к тебе привяжется ещё крепче. Может, ты ей откроешься?

– Нет, не вздумай! – запротестовал Роберт, – она действительно может взорвать корабль, если её разозлить! У неё глаза – как у сатаны. Дотянем до берега, а уж там трава не расти!

– А давайте выбросим её за борт, – подал идею Том. Это предложение обсудить не успели. Из кубрика вдруг поднялся боцман Гастон. Он подошёл к камбузу, заглянул в него и смутился.

– Гастон, ты чего хотел-то? – громко спросил Клермон. Боцман не ответил и даже не обернулся на его голос. Растерянный и подавленный, он зачем-то спустился на орудийную палубу. А потом из камбуза вышла леди Джоанна с чугунной сковородой. В ней ещё шипела картошка с луком, пожаренная для высшего общества. Проходя мимо обнажённых матросов, шотландка им улыбнулась.

– Мальчики, принести вам рома или вина из кают-компании?

– Нет, мадам, – отозвался Стивен, – нам очень жарко. Облейте нас холодной водой, если вам не трудно!

– Сейчас.

Отнеся картошку высшему обществу, у которого продолжалась борьба с похмельем, леди Джоанна сбегала в кладовую и принесла оттуда ведро, а также верёвку. Соединив эти два предмета морским узлом, шотландка подошла к борту, бросила ведро в море, держа верёвку, и, зачерпнув воды, подняла. Одного ведра хватило только на одного матроса. Чтобы окатить остальных, миледи пришлось бросать ведро за борт ещё четырежды. Все матросы были довольны. Солнце теперь их не обжигало, а грело. На палубе оставались мокрые следы босых ног смеющейся леди Грэмптон. Всех охладив, кроме одного Клермона, поскольку тот был в одежде, она легла рядом с ним и начала что-то ему шептать. Но он сделал вид, что спит.

– Мадам, – обратился к миледи Стивен, который был по другую сторону от неё, – шепните что-нибудь мне! Уж я вам отвечу, будьте уверены.

– Ты уже отвечаешь мне, сукин сын, – улыбнулась дама и положила на него руку, благо что он лежал на спине, – и здорово отвечаешь! Не всякий может дать за одну секунду такой прямой и твёрдый ответ.

– Ого! – проговорил Стивен. Его друзья все разом зашевелились с целью взглянуть, что делает леди Грэмптон. Та ничего очень уж дурного не делала, но Клермон понимал – если капитан сейчас выйдет, Стивен не расхлебает эту историю. И решил Клермон спуститься в кают-компанию, поиграть ван Страттену на гитаре. Но не успел он встать, как леди Джоанна тоже вскочила и поспешила за ним.

Глава одиннадцатая

Шквал в Торресовом проливе

Большую часть ночи Клермон был вынужден отбиваться в кубрике от обоих своих дружков, Стивена и Тома. Все остальные матросы вели себя хорошо, но эти две сволочи одолели, как два комариных роя. Пришлось царапать их до крови. Встретившись уже днём на палубе с леди Грэмптон, которая была выставлена из камбуза до рассвета, невыспавшийся кок понял, что Энди ночью пахал как проклятый. Под глазами молодой женщины появились болезненные круги, а в самих глазах было сумасшествие. И она уставилась на него, на Клермона, так, будто умирала от жажды, а он был одним-единственным человеком на всей Земле, который мог дать ей воду. Она у него спросила, когда будет следующая волшебная ночь.

– А это зависит от вашего поведения, миссис Грэмптон, – нагло ответил он и дёрнул её хорошенько за нос.

С этого дня она исполняла его работу – стряпала для шестнадцати человек, убирала камбуз, мыла посуду, а он играл на гитаре, пил с капитаном ром и время от времени позволял сумасшедшей даме срывать со своего рта коротенький поцелуй. Осчастливливать её следующим любовным свиданием он намеренно не спешил – хорошего понемножку, пускай посходит с ума! Матросы над ним шутили. Он слал их к дьяволу.

– Дорогой Клермон, пора прекращать всё это, – сказал однажды ван Страттен, когда Клермон вдруг вызвал его, а также и Эдвардса на дуэль за шлепки по попе, – иди обратно в свой камбуз, а англичанку гони сюда! Она всё же леди, а ты – недоразумение. Так нельзя.

– Не смейте мне тыкать! – еле ворочая языком, проорал Клермон, – я – мужчина! Мой прадед был дворянин познатнее вас, милостивый государь! За шпагу, сударь, за шпагу!

Но капитан схватил вместо шпаги Библию, которую читал Эдвардс, и дал Клермону этой огромной книгой по голове. Сила Слова Божия оказалась столь чудодейственна, что Клермон упал и заснул. На другое утро он вновь отправился в камбуз, а леди Грэмптон вернулась в кают-компанию. Ночью кок, согласно тайному распоряжению капитана, спал с ним в каюте, а Энди – в камбузе. Предварительно капитан его напоил, чтобы он не сильно блистал талантами. Тем не менее, стосковавшаяся по ласкам леди Джоанна опять осталась довольна своим Клермоном.

Все эти дни «Летучий Голландец» двигался в экваториальных широтах, под слабым восточным ветром. Он совсем не был попутным, зато дарил лёгкую прохладу и покрывал море рябью. Она спасала глаза от слепящей сини. Направление ветра было главной причиной, которая побудила ван Страттена выбрать южный маршрут, то есть обогнуть огромный Индонезийский архипелаг со стороны северного побережья Австралии. Более распространённый маршрут – мимо Сингапура, предполагал движение против ветра. Однако, Эдвардс подверг решение капитана критике. Он сказал, кроме всего прочего:

– Готфрид, зимой Тихий океан на западе неспокоен. Когда ураган прибьёт нас к Новой Зеландии, или к Новой Гвинее, или к Соломоновым островам, да даже к самой Австралии – будь уверен, что дикари нами не подавятся, даже если мы им расскажем про предрождественский пост!

– А разве они нас поймут, эти дикари? – удивилась леди Джоанна, также сидевшая за столом и рассматривавшая карту. Лицо её было розовым от двух порций виски. Эдвардс вздохнул.

– Вас они поймут, леди! Вы ведь каким-то образом умудрились договориться даже с нашим разумнейшим капитаном, которому невозможно растолковать, почему не надо хотеть быть съеденным.

– Заткнись, Эдвардс! – резко сказал ван Страттен, ударив ладонью по столу, – если мы поплывём мимо Сингапура с Малайзией, то погибнем ещё вернее. И Андаманское, и Южно-Китайское, и Явское море кишат пиратами! У нас нет уже де Шонтлена для эффективных переговоров с ними. Я уж молчу про ветер, чёрт побери!

– Зато там есть порты, – не унимался Эдвардс, – а где мы будем брать воду и провиант, если пойдём так, как ты предлагаешь?

– Но ведь у нас того и другого более чем достаточно! А ещё больше – рома.

– Бедный господин де Шонтлен, – всхлипнула шотландка, беря бутылку, – я ведь была немножко знакома с ним!

Этот разговор состоялся в тот самый день, когда «Летучий Голландец» покинул остров Цейлон, а леди Джоанна словила по лбу половником. К тому дню, когда обнаглевший Клермон был ударен Библией и опять отправлен на камбуз, бриг уже пересёк экватор. Он огибал Индонезию и сворачивал на восток. С ветром неожиданно повезло – в течение одной ночи он изменил направление и стал южным. Конечно, нужен был западный, но природа, как заявил Клермон, порой превосходит тупостью даже Стивена. Капитан велел переустановить паруса под боковой ветер, и те, приняв жаркий вздох экватора, дали судну отличную быстроту. Слегка накренившись на левый борт, «Летучий Голландец» шёл по волнам уверенно и красиво.

Через два дня туманные очертания Индонезии окончательно растворились за горизонтом. Курс был прочерчен к юго-востоку, через Тимморское море. На восьмой день плавания по нему, едва просветлело, один из вахтенных крикнул:

– Земля по правому борту!

Все всполошились. Клермон, первым завладев подзорной трубой, подбежал к наветренной стороне и, встав под грот-вантами, устремил трубу в указанном направлении. Но и так было видно, что горизонт там стал чуть плотнее. А через линзы трубы Клермон разглядел довольно отлогий берег сбольшим заливом. Дальше виднелись холмы, покрытые лесом. Это была Австралия. Океан плескался у побережья очень приветливо, отражая восход прикрытого дымкой солнца.

– Отлично, – проговорил капитан, отобрав трубу у Клермона, – вот вам и Арафурское море, дамы и господа! И ветер меняется на попутный.

– Да, и очень стремительно, – бросил Эдвардс, отдав приказ вынести бом-кливер на ветер и поднять стаксели, – и барометр падает.

Он, казалось, был удовлетворён тем, что его пророчество насчёт бури не оказалось вздором. Стивен и Том наперегонки полезли на мачты, зная, что леди Грэмптон ими любуется. Но ван Страттен вскоре дал ей трубу, и дама стала осматривать северное побережье Австралии.

– Ой! – вскрикнула она, – в заливе – акула! Я сейчас видела над водой огромный плавник! Но он уже скрылся. Давайте пристанем к берегу и поймаем её!

Эта неожиданная идея всех рассмешила. Даже матросы, столпившиеся у борта, начали хохотать без всякого уважения к знатной даме.

– Миледи, зачем вам нужна акула? – спросил ван Страттен, – вы что, с ума сошли?

– Нет, я просто хочу узнать, какими глазами смотрит безжалостная тварюга, лишившаяся того, что казалось ей неотъемлемым, – объяснила женщина, опустив трубу и бросая взгляд на Клермона. Тот улыбнулся и пошёл в камбуз, чтобы готовить завтрак. Все проводили его глазами. Поскольку леди Джоанна не пожелала настаивать на поимке акулы, эту её затею решили даже и не рассматривать.

Входя в камбуз, Клермон стремительно глянул по сторонам и заметил Энди, который от него спрятался за фок-мачтой. Кок угрожающе поманил его за собой. Когда тот вошёл, Клермон закрыл дверь и тихо спросил:

– Всё слышал?

– Да, – кивнул головой мальчишка и сел за стол, чтоб жрать сухари. Но не тут-то было. Клермон схватил его за широкий воротник куртки, грубо поднял и встряхнул. Он был разозлён.

– Тебе сколько раз говорили, сволочь, что с ней пора переспать? Какого ты чёрта ждал, недоносок? Чего тянул? А? Отвечай, сука!

– Что ты орёшь? – пробормотал Энди, от удивления уронив сухарь, – ведь ничего страшного не случилось! Сегодня ночью всё сделаю. Обещаю. Миледи будет визжать на весь океан! Дай-ка я тебя поцелую, моё сокровище!

– Пошёл вон!

Получив пинка, Энди против желания открыл дверь головой, и, вылетев к юту, чуть не сбил с ног капитана. Клермон, слегка успокоенный, взялся нехотя за работу. Он стал варить овсяную кашу.

Ни черта Энди ночью не сделал. Но трудно было его за это винить. Порывистый ветер, который весь день крепчал, нагоняя тучи с северо-запада и неся корабль вдоль берега континента, к ночи перерос в шквал. Все верхние паруса пришлось сразу снять. «Летучий Голландец» летел, действительно, как на крыльях, то высоко взмывая, то опускаясь. Волны захлёстывали всю палубу, а когда откатывались, по ней барабанил дождь. Небо раздирали синие молнии. Рёв стихии был ужасающим и протяжным. Ввиду того, что Дэнисен очень сильно устал от вахт, всю первую половину ночи кораблём правил ван Страттен, вторую – Эдвардс. Им приходилось туго, хотя назвать бурю сильной было никак нельзя. Сама по себе она не могла потопить корабль, но бросить его на скалы или столкнуть с другим судном – запросто, от сигнальных огней при такой погоде толку немного. У шквальных волн ещё маловато силы и высоты, чтоб сбить рулевого с ног, но когда они окатывают до пояса, и льёт дождь, и компас неразличим, а береговые скалы – довольно близко, больше всего на свете хочется поскорее сдать штурвал сменщику и пойти приложиться к бутылке рома. По счастью, молнии иногда выдёргивали из мрака силуэт берега, что давало ориентир. Двух вахтенных на носу, которые измождённо цеплялись за кливер-ванты, время от времени приходилось взбадривать громким окриком, чтоб не спали.

Клермон был очень напуган и до утра просидел один в своём камбузе. Он сидел на полу, обхватив руками ножку стола, которая была накрепко приделана к полу, как и другие три. Посуду Клермон заранее сложил в ящик, чтобы она не посыпалась со всех полок. Две табуретки и стул покатились сразу, когда корабль вскинуло на волну. Буря представлялась коку чудовищной. Это был самый первый шторм, с которым ему довелось столкнуться. Больше всего боялся Клермон услышать сквозь рёв и вой рыдающий звон церковных колоколов, которые предрекут ему вечный мрак, вечную тоску, вечный ужас. Но не услышал, хоть иногда казалось, что вот они начинают уже звучать. Клермон про себя молился, напоминая Христу его обещание трости надломленной не сломать. Иисус сдержал слово. Перед рассветом Клермон уснул.

Уже через полчаса зловещая темнота сменилась тоскливой серостью. Шквальный ветер не унимался. По небу мчались к Тихому океану низкие тучи. За сутки бриг благодаря шквалу преодолел без малого двести шестьдесят миль и шёл уже по проливу, что отделяет Австралию от Новой Гвинеи. Перед полуднем Эдвардса сменил за штурвалом боцман. Матросы втиснулись в камбуз, чтобы поесть сухарей. Ничего другого требовать от Клермона при такой качке было нельзя. Эдвардс, капитан и леди Джоанна завтракали в кают-компании, где был кофе, ром и некоторый запас провианта, а также миниатюрная печка.

– Что тебе снилось, кок? – поинтересовался Стивен, когда Клермон был разбужен и обводил всех мутными, перепуганными глазами, не поднимаясь с пола, – ты только что верещал во сне о какой-то чаше, в которую наливают кровь.

– Вообще ничего не помню, – жалобно простонал Клермон, опуская голову, – я устала! Мне очень страшно! Я хочу спать!

С горем пополам подкрепившись, матросы также уселись на пол и начали рассуждать о шторме. Дэнисен заявил о большой удаче – если бы бриг к моменту начала шквала уже покинул пролив, то попал бы в ад, ибо океанские волны при таком ветре куда как выше.

– Это немыслимо! – пропищал Клермон, по-прежнему обнимая ножку стола, – я не представляю, как волны могут быть ещё выше!

– При урагане волны могут быть высотою с мачты, – заверил Том, – я такие видел.

Стивен на этот раз промолчал, поскольку его мутило. Энди взялся было рассказывать, как однажды акула благодаря волне на его глазах съела альбатроса, летевшего выше мачт, но все поглядели на него так, что он растерялся и оборвал рассказ свой.

Прошли ещё одни сутки. Тучи рассеялись. Ветер начал стихать, и было добавлено парусов на мачты. Волны пролива вспыхивали на солнце, как изумруды. Берег Австралии был по-прежнему виден с правого борта. Высота волн несколько уменьшилась, и Клермон вернулся к своей работе. Леди Джоанна взялась ему помогать. На её лице был синяк – в самый разгар шторма, когда корма задралась, несчастная женщина налетела лицом на угол стола. Синяк был так страшен, что у Клермона нашлась пара нежных слов для миледи.

– Что будет дальше? – спросил он после обеда у Дэнисена, стоявшего за штурвалом, – после пролива?

– Самое страшное будет, – зевая, бросил матрос, – Большая коралловая гряда. Это рифы. Там погибает каждый второй корабль.

– Мы не погибнем, – спокойно сказал Клермон, – я в это уже не верю. За рифами будет что?

– Тихий океан.

Волны успокаивались три дня, да так до конца и не успокоились, ибо ветер, хоть и не шквальный, с Индийского океана продолжал дуть. На четвёртый день, когда солнце было на середине неба, капитан с помощью хронометра и секстанта производил вычисления. Эдвардс, стоя на капитанском мостике, через зрительную трубу оглядывал побережье. Потом они совещались, сидя над картой. Вечером капитан велел перенести кливер и положил руля на юго-восток, чтобы обогнуть континент и пройти левее Новой Зеландии. Сперва, правда, нужно было преодолеть коралловую гряду, опасность которой Дэнисен в разговоре с коком слегка даже преуменьшил. Но путешественникам опять повезло – ветер дал возможность уверенно маневрировать, и часов за шестнадцать всё тот же Дэнисен, капитан и Эдвардс благополучно вывели бриг в третий океан.

Наступила ночь. Она была очень звёздная и спокойная. Судно делало семь узлов при боковом ветре. Всю эту ночь Клермон провёл с капитаном, а Энди – в камбузе. Там, конечно, была и леди Джоанна. Перед зарёй молодой матрос её вытолкал, и она, пошатываясь, спустилась в кают-компанию. А когда взошло солнце, подвахтенный с мачты крикнул:

– По левому борту – шлюпка!

Глава двенадцатая

Акулы

Весь экипаж столпился у борта. На этот раз капитан успел схватить подзорную трубу раньше кока, вместе с которым взбежал на верхнюю палубу. Капитан был одет, умыт и причёсан, а кок застёгивал на бегу штаны, хлопая глазами, в которых не было признаков прояснившегося сознания. Из кают-компании поднялись на палубу Эдвардс и леди Грэмптон, также одетая лишь слегка, с синяком под глазом и сонная. Небосклон сиял во всю свою ширь. Ни одного облачка не было. Континент остался за горизонтом. Шлюпка, качавшаяся на пенных волнах, была в полутора милях к востоку.

– Дьявол бы меня взял, – произнёс ван Страттен, поймав её в объектив и стиснув трубу своими длинными пальцами так, что те побелели, – дьявол бы меня взял, повторяю я, если в этой шлюпке – не женщины!

Все застыли. С Клермона сон мгновенно слетел, а леди Джоанна сморщила нос, который чуть-чуть обгорел на солнце.

– И сколько их? – спросил Эдвардс.

– Две! Обе – в белых платьях. И, кажется, молодые. Ну да, совсем ещё девушки!

– Больше в шлюпке нет никого?

– Больше никого, клянусь сатаной! И вёсел в ней нет. А кругом – акулы. Чтоб я подох! Лева руля, Джонатан! Спустить шлюпку!

Второй приказ капитана боцман велел исполнять троим хвастунишкам – Энди, Тому и Стивену. Пока первые двое и помогавший им Роберт возились с талями, Стивен сбегал в кают-компанию за мушкетом, чтоб с его помощью отпугнуть акул. Другие матросы, тем временем, брали рифы на парусах. По просьбе леди Джоанны ван Страттен дал ей трубу. Увидев, как вытянулось её лицо, когда она навела объектив на шлюпку, Эдвардс смекнул, что девушки миловидные. Заскрипели тали. Самая маленькая из шлюпок с палубы корабля опустилась в воду. Том сел за вёсла, а Стивен встал на носу с мушкетом. Энди, со второй парой вёсел расположившийся на корме, весь сиял от счастья. Ещё бы – ведь ему предстояло провести с девушками не менее получаса, пока этот дурак Стивен будет гонять акул, а Том – грести к бригу на первой шлюпке! Как только та отошла от борта, рулевой Джонатан развернул корабль носом к ветру, и бриг лёг в дрейф.

Клермон, отобрав трубу у своей возлюбленной, стал следить, как шлюпка с матросами приближается к шлюпке с девушками. Те, сидя бок о бок, жалобно обнимались, и, очевидно, вскрикивали, когда то один, то другой громадный плавник показывался из волн около их шлюпки. Но вот раздался мушкетный выстрел, за ним – второй. Это Стивен начал охотиться на акул. Конечно, поубивать-то он их не мог – для этого их необходимо было просто изрешетить, но он такой цели даже и не преследовал. Получив каждая по пуле, хищницы скрылись. А потом шлюпки соприкоснулись бортами, и Энди с вёслами перебрался к девушкам. Вставив вёсла в уключины, он погрёб к кораблю. По всей вероятности, между ним и его прекрасными пассажирками завязалась дружеская беседа. Стивен и Том плыли вслед за ними на другой шлюпке.

– Энди – дурак, – заметил Клермон, внимательно наблюдая, – это ведь знатные девушки, сразу видно. Куда ему!

– Это две француженки, – заявила леди Джоанна. Все с любопытством уставились на неё.

– Откуда вы это взяли, миледи? – спросил ван Страттен.

– Мне ли не знать! – усмехнулась дама, – я по одной улыбке очень легко отличу француженку от испанки, немки и англичанки.

– Разве они улыбались, когда вы на них смотрели, мадам?

– Наоборот, плакали. А глаза плачущей француженки – это то, что я уж тем более никогда и ни с чем не спутаю, сэр.

Шлюпки приближались. Глаз у Клермона устал. Приставив трубу к другому, он вдруг увидел то, чего не заметила или о чём намеренно умолчала леди Джоанна. Да, это были близняшки – тонкие, белокурые, большеглазые. Некоторая длинноватость носов ничуть их не портила. На щеке у той, что сидела справа, темнела родинка. Это было единственным их отличием. Без малейшего чванства болтая с юным матросом, сёстры приветливо улыбались ему и даже порой смеялись, хоть их глаза ещё не вполне просохли от слёз.

– Ты прав, – проговорил Эдвардс, забрав трубу у Клермона, который всем сообщил о своём открытии, – так вот, сходу, не отличишь. А, нет, одна – с родинкой! Странно, кстати, что на них нет драгоценностей, так как платья, видимо, дорогие. Чёрт побери! Мне кажется, что я где-то видел этих девчонок.

– Мне они показались настолько разными, что меня и не посетила мысль, что это близняшки, – призналась леди Джоанна, – но, по всей видимости, вы правы, друзья мои.

– Миледи, вы часто видите муравья на слоне, а слона не видите, – сказал Эдвардс, складывая трубу, потому что в ней нужды больше не было. Шлюпки вскоре пришвартовались к бригу. Их зацепили талями и подняли на борт вместе с пассажирами. Капитан помог выйти из шлюпки блондинке с родинкой, а Клермон – её копии. Они обе очень приятными голосами и на чистейшем английском выразили признательность за любезность, причём блондинка без родинки, улыбаясь Клермону, вымолвила:

– Я очень вам благодарна, мадемуазель!

– Но я не мадемуазель, – возразил Клермон по-французски. Девушка очень сильно смутилась и пристально посмотрела на его заспанное лицо, а потом – на маленькие босые ноги.

– О! Я прошу меня извинить, мадам, – пискнула она также по-французски, не оставляя сомнений в том, что этот язык для неё родной, – я бы никогда не подумала, что вам больше семнадцати – восемнадцати лет.

– Я – мальчик! – с крайней досадой сказал Клермон и зашагал к камбузу, всей спиной своей чувствуя полтора десятка дурацких взглядов, только один из которых не был противным и издевательским. Даже леди Грэмптон смеялась. Да, её мальчик красив, как девочка! Стивен, Энди и Том, выпрыгнув из шлюпок, ржали, как целых три табуна озверевших меринов.

У несчастных близняшек не было сил стоять на ногах, а идти – тем более. Пока Джонатан возвращал корабль на курс, ван Страттен и Эдвардс взяли спасённых блондинок на руки и с предельной галантностью отнесли их в каюту, которая находилась рядом с каютой леди Джоанны. Последняя предложила девушкам подкрепиться едой и кофе, однако те ей ответили, что нуждаются прежде в отдыхе, потому что не спали больше двух суток, а кое-какой запас воды и провизии у них в шлюпке был. И леди Джоанна их уложила спать, лично застелив им кровати и оказав содействие в раздевании, ибо девушки вправду были очень знатны и без камеристки им приходилось трудно. Учтиво благодаря её, они сообщили ей небольшие сведения о себе. Когда две сестры уснули, она пошла делиться этими сведениями с Эдвардсом и ван Страттеном. Те вовсю уже пили в кают-компании ром за ласковый океан и попутный ветер.

– Вам интересно знать, кто они? – холодно спросила леди Джоанна, садясь за стол.

– А я их отлично знаю, – ответил Эдвардс, – я ведь бывал на Тортуге. Они, конечно же, повзрослели, но изменились мало.

Леди Джоанна слегка расстроилась и решила выпить. Когда она это сделала, капитан проявил тактичность и попросил её поделиться тем, что она узнала.

Матросы, которым бывать на Карибском море не доводилось, сразу пристали к Энди с вопросом, кто эти девушки и какого дьявола они вдруг очутились на краю Тихого океана в шлюпке без вёсел. В двух – трёх словах удовлетворив любопытство своих товарищей, Энди побежал в камбуз. Клермон варил рисовую кашу и резал сало. Он был ужасно зол на того, кто его втянул во всю эту катавасию – то есть, на капитана. Ему уже надоело быть ряженым шутом, огородным пугалом и посмешищем. Также он был готов сегодня же ночью выбросить за борт леди Джоанну, набить всем матросам морды и с помощью шантажа вынудить ван Страттена с Эдвардсом принять вызов на поединок, чтоб положить всему этому конец. Приблизившись к нему сзади, Энди поцеловал его в шею и назвал ангелом.

– Отвяжись! – зарычал Клермон, мотнув головой и зверски кромсая сало ножом, – ты чёртова сволочь! И идиот! Пошёл вон отсюда! Сию же минуту вон!

Энди сел за стол и начал грызть сухари. Он хорошо знал, что через минуты две любопытство в Клермоне одержит верх над свирепостью. Так оно и произошло. Беря с полки соль, чтоб посолить кашу, Клермон спросил:

– Кто они? Откуда?

– Они племянницы губернатора Тортуги, графа де Жермонталя, – сообщил Энди, чуть помолчав для солидности, – на Карибском море есть такой порт – Тортуга. Он принадлежит Франции. Это место сбора Берегового братства – то есть, пиратов, которые нанялись на службу к французскому королю и имеют право грабить только голландцев, испанцев и англичан.

– Да это я всё и без тебя знаю, чёртов осёл! – заорал Клермон, с грохотом захлопнув крышкой котёл и сев, – ты говори дело! Как эти девушки оказались в жалкой скорлупке на расстоянии восьми тысяч миль от Тортуги?

– Так я об этом и говорю! Один из пиратов, по имени Жан Фернон, поссорился с губернатором и похитил его племянниц, чтобы потребовать с него выкуп. Но Жермонталь платить за них отказался. Тогда Фернон поплыл с ними на своём барке в Китай, чтобы их продать как наложниц. Но по пути они ему до такой степени надоели своим нытьём, что он посадил их в шлюпку, которую спустил в море, и – был таков! Где это произошло – не очень понятно, так как бедняжек носило по океану целых два дня и две ночи. В такую вот передрягу они попали из-за того, что этот пират обиделся на их дядю, не поделив с ним какой-то груз с какого-то корабля. Такие дела на Карибском море – в обычае.

– Негодяй! – выдохнул Клермон. Он был возмущён так сильно, что на его лице проступил сквозь сажу румянец. Ударив по столу кулаком, разгневанный кок продолжил:

– Подлец! Мерзавец! Теперь понятно, где драгоценности этих девушек. Хорошо ещё, если честь осталась при них! Проклятый палач! Как мог он, по крайней мере, не дать им вёсла?

– Да он хотел, между прочим, но боцман и все матросы стали орать, что если у этих барышень будут вёсла – от них тогда не отделаться даже при ураганном ветре! А утопить он их не осмелился, потому что был какой-то церковный праздник – кажется, Рождество.

Клермон озадачился. Помолчав с минуту, он поглядел на булькающий котёл, а затем – на Энди, будто раздумывая, какой из этих предметов более неуместен в его судьбе, и проговорил:

– Но это какой-то вздор! Черти они, что ли, эти две девушки, если им удалось довести до осатанения даже лютых головорезов? Что, в таком случае, ждёт всех нас?

– Могу сказать точно только одно: эти две красотки – очень большие любительницы чесать языками, – с многозначительным видом произнёс Энди и потянулся за сухарём, по счёту уже четвёртым. Решив, что ценность полученной информации уступает ценности четырёх сухарей, притом многократно, Клермон пресёк это посягательство и велел приятелю убираться.

Глава тринадцатая

Корабль превращается в монастырь

За завтраком леди Грэмптон решительно заявила ван Страттену, что не станет более нянчиться с двумя сёстрами, ибо те здоровы, активны и вряд ли могут похвастать хотя бы дюжиной поколений дворян среди своих предков.

– Меня крестила родная дочь великого короля Генриха Четвёртого, Генриетта Английская, – продолжала шотландка, – а мой отец – герцог Макферсон! Кто они, чёрт возьми, такие, эти Элен и Софи, чтобы я снимала с них юбки и завивала им волосы?

Капитан был вынужден согласиться. Взойдя на верхнюю палубу, он велел подозвать к себе Энди и возложил на него обязанности лакея. Энди был озадачен.

– А что мне придётся делать, сэр? – спросил он с некоторой тревогой.

– Много чего. Ты будешь подавать кофе двум этим барышням, помогать одеваться и раздеваться, стричь у них ногти и выносить за ними горшки. Вряд ли они будут тебя стесняться – ты ведь ещё мальчишка, а не мужчина. Ту, которая с родинкой, звать Элен, а её сестричку – Софи.

– Я отлично знаю, как их зовут! – вознегодовал Энди, представив, каким насмешкам его подвергнут товарищи, – вы мне скажите другое, сэр: какого, простите, чёрта я должен всем этим заниматься? Я ведь матрос – такой же, как все другие матросы!

– С этого дня ты юнга, – сказал ван Страттен, – жалованье твоё останется прежним. Ещё какие-нибудь вопросы у тебя есть?

Энди приложил ладонь к вспотевшему лбу. Видя, что ван Страттен уже поворачивается на каблуках, чтобы удалиться, он уцепился, что называется, за соломинку:

– Капитан! Ведь у нас на судне есть девушка! Почему бы вам её не назначить горничной к этим дамам?

– Никакой здесь девушки нет, кроме этих барышень, – был ответ, – Что за вздор ты мелешь, скотина? Ты, никак, пьян? Ещё раз с утра напьёшься – сразу вышвырну за борт! Понял?

Энди понуро опустил голову. Его горе было огромным. Хьюберт и Том, услышавшие его разговор с ван Страттеном, хохотали на весь корабль. Все те, с кем они делились забавной новостью, присоединялись к их хохоту. Лишь Клермон взглянул на Энди с сочувствием. После этого кок отправился поваляться на орудийную палубу, где лежал у него тюфяк, изъеденный крысами и мышами.

Леди Джоанна вскоре спустилась туда к нему. К её разочарованию, он там был не один. На лафете пушки, рядом с которым лежал тюфяк с лежащим на нём Клермоном, сидели Энди и Стивен. Лица трёх мальчиков отражали разные чувства: Энди был близок к самоубийству, Стивен – доволен, а Клермон – холоден. Леди Грэмптон смогла очень хорошо рассмотреть эти три лица, потому что солнце вставало за левым бортом, а порты были открыты, и всё пространство пушечной палубы рассекали полосы света. Когда женщина вошла, три парня резко прервали свой разговор, который был весьма бурным, после чего Клермон обратился к ней.

– Мадам, – сказал он, приняв сидячее положение и обняв коленки руками, – мы просим вас продолжать заботиться о блондинках. Энди очень несчастен. Он готов броситься за борт.

– К акулам? – с притворной обеспокоенностью спросила леди Джоанна, погладив Энди по голове, – от красивых девушек? Странно! Чем они, на твой взгляд, страшнее акул, дорогой мой Энди? Или ты любишь мальчиков?

Стивен, ясное дело, не упустил случая заржать. Взглянув на него со злобой, Энди проговорил:

– Я не камеристка, мадам! Для этой работы подойдёт Сэмми – он всё равно больше ни на что не способен, не в пример мне. Я – отличный марсовый. Вам известно, что я взбираюсь на бом-брам-стеньгу быстрее всех.

– Разве это повод для гордости? – перебила леди Джоанна, – прости, дружок, но из всего сказанного тобой можно сделать вывод, что ты – самец обезьяны, который любит других самцов.

Стивен упал на пол. При этом он ушиб локоть так, что ему мгновенно стало не до веселья. Когда он поднялся на ноги, потирая локоть, и вновь уселся на лафет пушки, его лицо было очень бледным. Энди, наоборот, покраснел.

– Миледи! – воскликнул он, – я не понимаю, за что вы так меня ненавидите? Вам ведь мало того, что все надо мной смеются, и вы решили меня добить своим издевательством!

– Ты неправ, – с улыбкой ответила леди Грэмптон, – я пошутила, чтобы и ты посмеялся. Не в моих правилах подвергать насмешкам обиженных, потому что я милосердна. Из милосердия я раздела этих бедняжек. Но, отдохнув, они будут в нём нуждаться ничуть не больше, чем я. Тебя назначили юнгой – вот и носи им кофе за своё жалованье.

– Миледи! Эти две курицы ещё в шлюпке успели мне надоесть своими болтливыми языками! – завопил Энди, – и ладно бы они несли чушь про что-нибудь путное! Но у них на уме – одни лишь монастыри да всякие там святые угодники! Клермон прав – я от всего этого брошусь за борт!

– Ну, передай привет от меня акулам, – сказал Клермон и опять улёгся ничком, закрывая глазки, – леди Джоанна права, ты – просто осёл. А теперь оставьте меня в покое, я хочу спать.

Племянницы господина де Жермонталя проснулись вечером, когда редкие облака на западе показались пьяному Эдвардсу поросятами. Притащившись к девушкам, как на казнь, Энди с очень красным лицом сообщил им о своих новых обязанностях. Элен и Софи сперва заморгали, а затем шумно развеселились и нежно выставили его. Запросто одевшись и причесавшись без посторонней помощи, они вышли. Энди уныло стоял за дверью. Опять смеясь, дамы объявили ему, что работа всё же для него будет.

– Тебе придётся учиться скромности и смирению, – пояснила мадемуазель Элен. А мадемуазель Софи, сделав лицо строгим, прибавила:

– Приходи, дружок, после ужина.

Ужин тут же и состоялся, в кают-компании. За столом сидели ван Страттен, Эдвардс и леди Грэмптон. Клермон прислуживал. Когда сёстры, вежливо извинившись за опоздание, присоединились к троим участникам трапезы, капитан поинтересовался у двух блондинок, как они себя чувствуют.

– Лучше, сударь, гораздо лучше, – произнесла Элен, выпив полстакана вина, – мы очень вам благодарны. Теперь позвольте узнать, где сейчас находится ваш корабль и куда он следует?

– Мы преодолели Барьерный Риф и теперь подходим к Новой Зеландии, чтобы её обойти с востока и плыть в Европу, обогнув южную оконечность американского континента, – дал объяснение капитан, – Новую Зеландию мы увидим, я полагаю, дней через пять.

Блондинка без родинки, то есть мадемуазель Софи, уточнила:

– Так значит, вам предстоит пересечь Тихий океан, а потом – ещё Атлантический?

– Совершенно верно. Но я могу изменить маршрут, если вы потребуете. Полагаю, вам нужно опять попасть к вашему добрейшему дядюшке, на Тортугу?

– Ни в каком случае, – перепугано замотала головкой мадемуазель Элен, взглянув на сестру, которая повторила её движение, – лучше сразу доставьте нас прямо в ад, капитан, чем в этот вертеп разбойников и убийц! Мы тоже хотим в Европу и будем счастливы, если вы согласитесь считать нас своими спутницами.

Ван Страттен, Эдвардс и леди Грэмптон также переглянулись. Клермон стоял, опустив глаза. Он сейчас чувствовал себя не только красивеньким дураком, но и страшной дурой.

– Вот оно что! – промолвил ван Страттен, медленно прожевав кусок солонины, – ну а в какую именно часть Европы угодно вам быть доставленными, сударыни?

– Если можно – на нашу Родину, во французское королевство, сударь, – сказала мадемуазель Софи, слегка покраснев, – мы намереваемся заключить себя в монастырь урсулинок, чтобы до конца жизни просить у Бога прощения за всю скверну, которая разъедала наши сердца в течение восьми лет пребывания в сатанинском логове после смерти обоих наших родителей.

Эдвардс хмыкнул, давая этим понять, что восемь лет на Тортуге для юных девушек – это, точно, не фунт изюма.

– Так вы хотите сказать, что ваш родной дядя – служитель дьявола? – задала вопрос леди Грэмптон, накалывая на вилочку спаржу, – он, как мне кажется, состоит на службе у короля. По-вашему, это – одно и то же?

– Что вы, сударыня! – ужаснулась мадемуазель Элен, опуская руку, чтоб вонзить ногти в мягкое место мадемуазель Софи, – наш прекрасный дядюшка – настоящий апостол Павел среди язычников! Подвергая себя огромному риску, он уже много лет всё делает для того, чтоб головорезы прониклись верой Христовой и сатанинский остров стал настоящим оплотом церкви!

– Да он и так им является, – сказал Эдвардс, – ведь губернатор де Жермонталь недавно стал графом благодаря кардиналу де Ришелье, парижский дворец которого был прекрасно отремонтирован за счёт средств, которые поступили с Тортуги.

– Сударь! Можно подумать, вы служите казначеем у кардинала, – гордо задрала носик мадемуазель Элен и выпила полный стакан вина. Вторая блондинка, одним движением проглотив картофелину и два больших куска мяса, последовала её примеру, после чего первая поправилась:

– У Его Высокопреосвященства.

– На месте вашего кардинала я бы этого Жермонталя произвёл в герцоги, – заявил ван Страттен, который был уже слегка пьян, – плохой человек не мог воспитать таких ангелочков! Впрочем, Клермон – тоже ангелочек, а все его воспитатели кончили свои дни на виселице, и поделом. Я прав, господин Клермон?

– Совершенно правы, – подтвердил кок и стал наполнять бокалы. Обе француженки и шотландка взглянули на воспитанника висельников с сочувствием. Леди Грэмптон хотела даже что-то сказать, но в этот момент с трапа донёсся топот. Все с беспокойством застыли, глядя на дверь. Она приоткрылась ровно настолько, чтобы в проём смогла пропихнуться вихрастая башка Стивена.

– Капитан, по левому борту – шхуна! – сообщил он, – идёт на всех парусах, под французским флагом!

– А курс? – спросил капитан, вставая.

– Восточный!

– Прямо к Тортуге, – бросил голландец красноречивый взгляд на юных блондинок, – впрочем, не следует забывать о том, что между Тортугой и этой шхуной окажется материк шириною в четыре тысячи миль. Но это – пустяк для столь большой праведности, как ваша. Подумайте ещё раз хорошенько, дамы! Разве не хочется вам вернуться к святому вашему дядюшке, чтобы опять вместе с ним заняться работой по исцелению душ свирепых головорезов?

Девушки отказались категорически, и ван Страттен поднялся вместе со Стивеном на корму. За ними проследовал и Клермон.

Солнце опустилось до горизонта. Шхуна, белея всеми своими огромными парусами, шла к противоположному. Между нею и бригом было уже около трёх миль.

– Хороша посудина, – произнёс ван Страттен, приняв трубу, протянутую Гастоном, – и чёрт бы с ней, пусть идёт. Клермон, ты зачем поднялся на палубу?

– Чтобы броситься за борт, если мне станут надоедать, – ответил Клермон невиданной дерзостью и побрёл вдоль борта на бак. Его сердце мучила и терзала тоска, которую объяснить он ничем не мог. Ей нужно было найти какой-нибудь выход. И бедный парень заплакал. Никто этого не видел, поскольку он склонился над бортом, и его слёзы капали в океан – теперь уже Тихий. Тот пожирал их всею своею необозримостью, глубиной и очарованием. Так пожрёт он, должно быть, всю его жизнь. И всю его смерть. Волосы Клермона шевелил ветер. Солнце осело за горизонт, и шхуна исчезла примерно в тот же момент.

Безоблачное, глубокое небо уже сияло необычайно яркими звёздами, когда Том и Стивен вдруг обратились к Клермону с просьбой поискать Энди, который был нужен им для какого-то очень срочного разговора. Нехотя решив выполнить эту просьбу, Клермон спустился по трапу и подошёл к каюте француженок. Из каюты слышался хохот. Кок постучал. Никто не ответил. Тогда Клермон тихонько приоткрыл дверь. И в этот же миг широко открылся у него рот.

Никто его стук даже не услышал, так как смеялись громко, а на столе поблёскивали бутылки. Открытый иллюминатор пропускал свет тропических звёзд, отражённых морем. В этом двойном сиянии было очень хорошо видно тех, кто смеялся, сидя на одной койке, и тех, кто ритмично двигался, выделяясь из сумрака белизной совсем голых тел, на другой. У Клермона было острое зрение. Он увидел родинку на щеке у одной из дам, которые веселились. На этой даме был пеньюар, распахнутый так, что белели груди, живот и бёдра. Леди Джоанну, сидевшую рядом с мадемуазель Элен, узнать было ещё проще. Обе они потешались над голой мадемуазель Софи, которая, оседлав также обнажённого Энди, лежавшего на спине, забавно подпрыгивала и глухо, страшно стонала. Энди молчал. Однако, его дыхание было частым. Видимо, его всё устраивало.

К несчастью для развлекавшихся, настроение у Клермона было, прямо скажем, прескверное. Закрыв дверь, он быстро дошёл до кают-компании, где застал капитана с Эдвардсом. Они пили ром, изучая карту морских течений. Это не помешало им выслушать Клермона, который был от злости довольно невразумителен, уловить главную идею его рассказа и даже сделать разные выводы.

– Чёрт возьми! – вскрикнул капитан, почесав затылок, – ведь они час или два назад утверждали, что собираются посвятить себя Богу до конца жизни!

– Готфрид, не вижу противоречий, – возразил Эдвардс, – если француженка посвящает себя кому-то до конца жизни, то никогда не известно, где, собственно говоря, начало.

Поразмышляв, голландец решил пока никакого шума не поднимать, хоть очень хотелось. Часа через полтора, пригласив к себе леди Грэмптон, он её вежливо отругал. Она ему объяснила, что в двух близняшек, по их словам, вселилось пятьдесят тысяч развратных демонов, потому что корабль, по всей вероятности, перед началом плавания не окропили святой водой. Капитан признал это упущение. Утром Энди вновь стал матросом. И, как ни странно, решение капитана ему опять не понравилось.

Глава четырнадцатая

Габриэль д’Эстре

Через неделю растаяла за кормой Новая Зеландия – страшный остров, который был населён свирепыми людоедами. У матросов было желание подарить им леди Джоанну, однако не было способа это осуществить. Вместо этого им едва не пришлось расстаться с Клермоном. Произошло это так.

Когда «Летучий Голландец» огибал отмель в миле от острова, вахтенные заметили на берегу озерцо с впадающей в него речкой. Оно лежало между широкими дюнами и возвышенностью, которая опускалась восточным склоном в долину. Та простиралась до самых гор. Её окаймлял с севера и юга вечнозелёный лес, пределов которому видно не было. Решив воспользоваться удобным случаем и пополнить запасы пресной воды, капитан отправил на берег десятерых матросов на пяти шлюпках. В каждую погрузили по три бочонка. Среди отправленных был Клермон, желавший хотя бы час отдохнуть от леди Джоанны. Шотландка, впрочем, ещё спала, поскольку стояло раннее утро.

Пока девять человек спешно наполняли из озерца бочонки, боясь внезапного появления людоедов, странный Клермон отошёл в кусты, как будто поблизости были женщины. Тут как раз людоеды и появились, из-за других кустов. Схватив глупого мальчишку, они его потащили к прибрежной роще, крепко зажав ему рот. Клермон всё же завизжал, до самых костей прокусив людоеду руку. Матросы стали палить из мушкетов – конечно, в воздух, так как боялись задеть своего товарища. Страшные, размалёванные и голые дикари, которых было с полдюжины, испугались. Бросив Клермона в спущенных до колен штанах, они обратились в бегство. Этим же занялись матросы, еле успев погрузить наполненные бочонки в шлюпки и надавать Клермону пинков. Не зря они торопились – из лесу к ним бежала уже целая толпа воинственных дикарей, услышавших вопли своих приятелей и стрельбу. У них были копья, луки и стрелы. Они чуть-чуть не успели. Как только шлюпки отчалили, Эдвардс с брига дал по толпе один залп картечью, чтоб дикари умерили пыл. Пятерых сразило. Все остальные бросились врассыпную. Шлюпки были благополучно подняты на борт, после чего корабль снялся с якоря и опять ушёл в открытое море.

За сороковой параллелью паруса брига наполнил лучший друг моряков – пассат. Он дул с северо-востока, так что «Летучий Голландец» продолжал плыть к южным широтам под зарифлёнными брамселями. За сутки он преодолевал сто тридцать – сто сорок миль. А кругом шумел Тихий океан – величественный и страшный, особенно по ночам, когда его беспредельность высвечивалась мерцанием звёзд. Путь через него лежал к мысу Горн.

Элен и Софи немножко обиделись на Клермона и очень больно подёргали его за уши, потому что ван Страттен случайно дал им понять причину перемещения Энди в кубрик, а Том и Стивен также случайно проговорились, кого они отправили искать Энди в тот злополучный вечер. Такое число случайностей на борту объяснялось тем, что уже южнее Новой Зеландии капитан ни с того ни с сего решил напоить команду. Ну и, конечно, сам хватил лишку. Не было весело лишь двоим – Клермону, которому пришлось скрыться от обезумевшей леди Грэмптон в глубине трюма, и Дэнисену, стоявшему за штурвалом. Все остальные пили и бушевали с вечера до зари. Племянницы господина де Жермонталя, хоть и напились вдрызг, вели себя очень даже благопристойно. К примеру, когда на верхнюю палубу, где они беседовали с матросами, вышел Эдвардс с гитарой и предложил им исполнить под его аккомпанемент танец с раздеванием, они обе решительно заявили, что танцевать согласны, а раздеваться – категорически нет. Но всё перепутали.

– Обалдеть, – пробормотал Том, первым осознав, что, собственно, происходит, – они ведь голые!

– Нет, нет, нет, – мотнул башкой Стивен, пустив слюну, – на них ещё что-то есть!

Все уже валялись, однако Роберт и Джонатан, согласившись с Томом, вскочили. К счастью, на их пути оказалось тело леди Джоанны – ещё не мёртвое, но почти, поэтому здорово пожалевший о своей шутке Эдвардс успел пинками загнать двух юных француженок в их каюту. Это не отняло много времени, потому что вниз по ступенькам трапа они скатились.

Когда часов через десять, при свете дня, две очаровательные танцовщицы кое-как продрали глаза, их первым желанием было убить Клермона. Оно вернуло их к жизни. Напялив мятые платья, очаровашки примчались в камбуз, где и произошла экзекуция. Над сияющим океаном разнёсся визг, а уши Клермона сделались очень красными. Наводя в камбузе порядок после разгрома, он дал себе обещание задушить двух сучек при первом удобном случае. Леди Грэмптон, пытавшаяся его успокоить, выбежала в слезах. Прислуживать за обедом в кают-компании кок решительно отказался, в истерике заявив, что пусть его даже режут на части, если угодно, он всё равно не придёт. К ужину его даже и не звали.

Когда наступила ночь, Клермон вышел на корму, чтоб броситься за борт. Но океан, встретившись с ним взглядом, сразу забрал у него обиду. Всю, без остатка. Корабль оставлял за собою пенный широкий след. Но он пропадал, и вместо него на гладкой поверхности океана вновь появлялись звёзды. Нечто подобное произошло и с душевной болью. После полуночи две француженки подошли к Клермону и принесли извинения за жестокость, пообещав в следующий раз надрать ему уши чуть-чуть слабее. Он их простил. Они целый час стояли втроём, вдыхая прохладный ветер. Потом Элен, поглядев на звёзды, произнесла:

– На нас надвигается что-то страшное. Я всем сердцем чувствую это!

– Колокола, – подтвердил Клермон, – они отзвонят конец всему бесконечному. Берегитесь!

Мадемуазель Софи удивилась.

– При чём здесь колокола? – спросила она, – ты хочешь сказать, что мы ещё не готовы к праведной жизни в монастыре? Это заблуждение! Вот смотри – Элен уже что-то чувствует, и я также впечатлена величием Бога. Мне очень хочется перед ним склониться!

– Я понимаю тебя, сестра, – вздохнула Элен, – как можно быть частью мира, который полон греха, если над тобой – такое величие? Голос Бога сейчас звучит в моём сердце так, что оно трепещет! И я сейчас сожалею только о том, что Клермон – не девушка. Если бы он был девушкой, мы бы взяли его с собой. Он такой хорошенький!

– Да, да, да! – вскричала мадемуазель Софи и перевела свои затуманенные глаза с небес на лицо Клермона, – он ангелочек!

– Свиньи, – сказал Клермон, – вы всем уже надоели!

И пошёл спать. Близняшки последовали его примеру, поскольку очень любили вскакивать рано. У них всегда было дел по горло. Целыми днями они слонялись по всему бригу, во всё вникая и развлекая мальчиков разговорами. Наиболее интенсивному развлеканию подвергался Клермон, как самый красивый мальчик. Это всё было как нельзя кстати – ветер над океаном дул хоть и не попутный, но неплохой, весьма ровный, и экипаж справлялся с работой запросто. Без близняшек было бы скучно. Однажды, во время ужина, капитан сказал дамам, что для такого плавания ему более чем достаточно пятерых матросов, поэтому семерых вполне можно бросить за борт.

– Сначала дайте их нам на пару часов! – взмолилась мадемуазель Элен, успевшая выпить три стакана бургундского, – мы их всех исповедуем!

– Да, да, да! – весело вскричала мадемуазель Софи, которая налегала на арманьяк, – про сифилис разузнаем, во всяком случае!

Леди Грэмптон, предпочитавшая виски, расхохоталась и назвала француженок хрюшками. Эдвардс строго заметил, что, может быть, исповедоваться придётся всем, так как впереди – ещё полтора океана. Все сразу выпили по стакану рома за то, чтоб акулы жрали только одних испанцев. Клермону, который молча стоял в сторонке, также налили. Чуть опьянев, он схватил гитару, и, сев с нею на кушетку, исполнил несколько песенок по-французски. Он перенял эти песенки у своих приятельниц в страшном Сент-Антуанском предместье. Там, среди этих проституток, воров, спившихся ремесленников и нищих бродяг, прошло его детство. Блондинки и леди Грэмптон, которые никогда не слышали, как Клермон поёт, были ошарашены.

– Это что такое? – пробормотала леди Джоанна, когда Клермон отложил гитару и лёг, – у тебя ведь голос, как у девчонки!

– Миледи, какая разница? – возразил Клермон, – ведь всё остальное – как у мальчишки!

Боясь, что эта беседа зайдёт слишком далеко, капитан увёл леди Грэмптон в свою каюту, где и остался с ней. Эдвардс также вскоре ушёл к себе, решив почитать. Близняшки, очень обрадовавшись, подсели к Клермону, который на всякий случай лёг на живот, и стали его расспрашивать, почему он поёт о том, в чём не разбирается. Они были просто невыносимы.

– Я очень сильно от вас устал, – лепетал Клермон, пытаясь уснуть, – вы мне отвратительны! Я хочу, чтоб вы провалились! Вы превратили мою жизнь в ад! Я вас ненавижу!

– Ты ненавидишь себя, дружочек! – строго подняла палец блондинка с родинкой, – это очень заметно. И очень странно. Ты ведь красив! А ещё, как выяснилось, талантлив. Скажи нам, что тебя гложет?

– Вы, две свиньи, ещё недостаточно святы, чтобы меня исповедовать, – простонал Клермон, – неужели вам в первый раз объявляют, что вы чудовищны? Всех от вас трясёт и тошнит! Отстаньте, отстаньте!

– Ты сумасшедший, – вздохнула мадемуазель Софи, – но мы не отстанем. Мы ни за что не отстанем. Ты хочешь выпить?

Клермон ответил согласием. Они выпили. После этого две зануды дали Клермону его гитару. Он им играл и пел почти до полуночи, пока вдруг не пришёл ван Страттен. Он был измучен.

– Куда вы дели леди Джоанну? – грозно спросила мадемуазель Элен, когда капитан уселся за стол и молча налил себе стакан рома, – немедленно признавайтесь, что вы с ней сделали у себя в каюте?

– Вы, две свиньи, ещё недостаточно святы, чтобы меня исповедовать, – был ответ ван Страттена, – убирайтесь отсюда к дьяволу!

Две блондинки вышли на палубу, прихватив с собою Клермона. Тот взял гитару. Они уселись на крышку люка недалеко от штурвала, стоял за которым Дэнисен. И Клермон опять стал играть. Он играл для ночи, в которой тихо скользил «Летучий Голландец». Ему хотелось, чтоб эта ночь – с её ветром, Млечным Путём и плеском туманного океана, осталась с ним навсегда. Элен и Софи, судя по всему, вполне разделяли его эмоции. Они обе сидели молча, а это было для них весьма необычно. Видимо, звёзды снова околдовали их.

Через час из кубрика поднялись Том, Энди и Стивен. Конечно, этих троих здесь только и не хватало! Поболтав с Дэнисеном, они вдруг очаровались звоном гитары и подошли. Блондинки, однако, не разрешили троим мальчишкам сесть рядом с ними, и тем пришлось улечься на палубу. Подложив ладони под головы, онитакже стали смотреть на небо. Клермон играл и играл. Когда он остановился, чтобы послушать голос бессмертного океана, ему пришлось слушать Стивена.

– Чёрт! Мне кажется, я сошёл с ума, – тихо сказал тот, задрожав ресницами. Но вопросов не прозвучало, и молодой матрос продолжал с небывалой грустью:

– Мне девятнадцать лет. Я лежу у ног трёх прекрасных девушек…

– Двух, осёл, – прервал его Энди.

– Да, точно, двух. Они сидят рядом, но я ведь думаю не о них!

– О чём же ты думаешь? – спросил Том без всякой иронии. Вероятно, им владело похожее ощущение. Стивен молча вздохнул. Поняв, что он не ответит, все стали слушать то, что очень хотел услышать Клермон – голос океана. И с четверть часа молчали. Всем было сладостно и тоскливо. Звёзды белели над кораблём сквозь тонкую дымку.

– Если бы Бог сейчас показался, то я была бы разочарована, – неожиданно прервала тишину Элен ужасным кощунством, – знаете, почему? Я просто не представляю, что может быть прекраснее всего этого! И – страшнее.

– Буря, мадемуазель, – сказал Том, зевая, – когда она налетит, вы страху натерпитесь не такого.

– Да нет, она не страшнее, – не согласилась Элен, сжав руку Клермона, – она ужаснее. А страшнее будет лишь то, что нас ожидает.

Все на неё взглянули. Она кивнула и повторила слова, сказанные ею на днях:

– На нас надвигается что-то страшное! Я всем сердцем чувствую это.

– Что ты заладила? – возмутилась мадемуазель Софи, – чего нам бояться? Корабль – крепкий, мальчики – замечательные. Особенно…

Она не договорила, хотя её никто не перебивал. Просто порыв ветра слегка надул паруса. Рангоуты заскрипели. Прошло ещё несколько минут, прежде чем Клермон подал голос.

– Мне с вами радостно, – сказал он, – впервые за много дней вечность устремила в мои глаза светлый взгляд. Давайте расскажем друг другу о чём-нибудь! Всё равно, о чём. Я буду рассказывать про Париж.

– Ты уж лучше спой, – попросила мадемуазель Элен, – тогда этот город сам о себе расскажет своими песнями.

И Клермон опять взял гитару. После двух песенок ни о чём, которыми развлекали себя парижские прачки, когда стирали у набережной, зайдя по колено в Сену, он вдруг исполнил известную всей Европе песню о Габриэли д’Эстре. Это было нечто. Пальцы Клермона перебирали струны чуть слышно, но его голос взлетал порой выше мачт. Конечно, нельзя было со спокойным сердцем слушать историю самой светлой и самой большой любви Генриха Четвёртого. И когда песня отзвучала, сёстры расплакались, а мальчишки горько вздохнули, хоть все они эту песню, конечно, знали и не раз слышали от своих матерей о том, как любила, страдала, как была предана и убита прекрасная Габриэль. Целую минуту корабль плыл в тишине и скорби. А потом все, начиная с Энди, пустились в воспоминания о своей непутёвой жизни, часто смеясь и перебивая друг друга шутками. Так болтали они до самой зари, разом умолкая, когда из страшного далека доносился чуть различимый, но ужасающий, леденящий гул. Это и был голос ещё одного участника их беседы – Тихого океана.

Глава пятнадцатая

Содомия

Между сорок четвёртой и сорок шестой параллелями ветер стих. Но все ожидали, что он усилится, потому что это предрекал Эдвардс, который следил за барометром и немного смыслил в ветрах. Матросы скучали – конечно, только тогда, когда две блондинки спали или сидели в кают-компании. Капитан и леди Джоанна уединялись часто, но всякий раз, когда взгляд гордой англичанки падал на мальчика с намозоленными гитарой пальцами, в её синих глазах безудержно вспыхивала тоска побитой собаки. И всё же жизнь на бриге текла размеренно и спокойно – до той минуты, пока не произошёл на палубе разговор, который как раз и переломил слишком безмятежный ход путешествия.

Этот разговор состоялся в один из дней слабоветрия, под палящим солнцем, возле фок-мачты. В тот час на палубе по служебной необходимости находились только лишь рулевой, которого звали Мортон, да двое вахтенных. Но и тот, и те стояли так далеко от фок-мачты, что не могли уловить ни одной детали этого самого разговора. Все остальные матросы, за исключением Стивена, прохлаждались на орудийной палубе, потому что солнце им надоело.

Всё началось с того, что Элен и Софи – ну как же без них, попросили Стивена вымыть пол в их каюте. Стивен с огромной радостью согласился, однако Эдвардс, который всё это слышал, строго предупредил матроса, что если тот вздумает повторить подвиг своего дружка Энди, то станет ужином для акул. Поэтому Стивен очень перепугался, когда француженки и примкнувшая к ним шотландка ему приказали выпить полный стакан вина, а затем раздеться. Впрочем, вино отлично подействовало, и мальчишка стал раздеваться. Но в этот миг за иллюминатором бултыхнулась акула, и настроение Стивена круто переменилось. Он застегнул штаны и удрал. Взбешённые дамы последовали за ним на верхнюю палубу, и ему пришлось взобраться от них на мачту. Лезть вслед за ним по вантам они, конечно же, побоялись. Расположившись на нижней рее, он свесил ноги. Три молодые женщины, задрав головы, стали злобно его высмеивать, утверждая, что все его потрясающие воспоминания об охоте на мамонтов в Антарктиде – ложь, поскольку там очень холодно, а он точно ни разу в жизни не надевал башмаков.

– Да с чего вы взяли? – стал возмущаться Стивен, – я вам сто раз говорил, кто были мои родители! Просто я…

– Да, да, да, мы помним! – расхохоталась мадемуазель Элен, – твой папочка – герцог, а мать – принцесса, и ты в четырнадцать лет удрал из дворца, чтоб наняться юнгой на промысловую шхуну! Кстати, у вас с Энди и Томом – одна история на троих. Но я ей не верю. Если бы ты до четырнадцати лет ходил в башмаках, то вряд ли бы смог лазать босиком по этим верёвкам. Это ведь очень больно!

– Но у меня есть башмаки, – не сдавался Стивен, – я их могу показать, они стоят в кубрике!

– Но ведь это не значит, что ты их хотя бы раз надевал, – резонно заметила леди Грэмптон, – они, наверное, совсем новые!

Стивен злился, не зная, как доказать свою правоту. Как раз тут из камбуза вышел сонный Клермон с гитарой. Он подошёл к фок-мачте, предельно холодно дал понять, что заметил развеселившихся дам, с той же мимолётностью поднял взор на Стивена, и, усевшись на крышку люка, стал наводить тоску минорными переборами. Его взгляд был очень меланхоличным.

– Друг мой, Клермон, – ласково обратилась к нему Софи, – разреши наш спор. Надевал ли Стивен хоть на одну минуту за все свои девятнадцать лет башмаки? Или это ложь?

– Да, ответь, пожалуйста, – присоединилась к просьбе леди Джоанна, – то, что ты сам всю жизнь проходил без них – это совершенно понятно, ты ведь не сын принцессы и герцога! А вот Стивен, будучи принцем крови, всё-таки должен был их носить. Я не понимаю, почему Элен и Софи не верят ему!

– Понятия не имею, – сказал Клермон, взяв сложный аккорд и резко ударив пальцами по всем струнам, – да и какая разница? Вы напрасно к нему пристали. Женщины его не интересуют. Он любит Энди и Тома.

Клермон произнёс всё это так тихо, что из-за звона гитары Стивен на мачте ни одного слова не разобрал, а то бы спустился и дал по заднице. Но три дамы шутливо выразили признательность гитаристу за то, что тот, наконец, раскрыл им глаза. Потом они вновь воззрились на пятки Стивена, размышляя, как бы его стащить обратно на палубу. Как раз тут и случилось то, о чём все впоследствии пожалели. Мадемуазель Софи неожиданно призадумалась. Она явно пыталась что-то припомнить. И вдруг вскричала, смеясь:

– Сударыни, ему можно верить! Клянусь – он предоставляет этим троим для их развлечений камбуз!

– Предоставляет камбуз? – переспросила леди Джоанна, пристально поглядев на Клермона, затем – опять на Софи, – ты в уме, красотка?

– Не мне судить! Ты меня послушай и сделай вывод, в уме ли я. Я была немножко пьяна, когда вчера ночью вышла на палубу. Да, немножко – мы с сестрой пили только вино. Кстати, и Элен со мной вышла! Так вот – я видела, как весь камбуз прямо качался и содрогался! И в нём ещё раздавались стоны. Потом всё стихло, и из него на палубу вышел Энди…

Леди Джоанна не отрывала глаз от Клермона. Тот продолжал играть, однако уже без прежней уверенности и чёткости. Его пальцы иногда дёргали не те струны.

– Да, да, я припоминаю, – пробормотала мадемуазель Элен, – действительно, камбуз сильно качался, хоть никакой особенной качки не было. Из него доносились стоны. Потом на палубу вышел Энди. Но только Стивен и Том как раз в это время держали вахту. Именно в те минуты я их отлично видела, и они стояли на носу судна. Следовательно, в камбузе вместе с Энди был кто-то третий… То есть, четвёртый!

– Пятый, – вздохнула мадемуазель Софи, сочувственно потрепав лохматые волосы гитариста, – третьим там был Клермон. Когда стоны кончились, я услышала его голос. Он ругал Энди за торопливость. Вот уж не знаю, что он имел в виду! Наверное, Энди рано снял с огня кашу.

– Нет, – простонал Клермон, – эта проклятущая каша уже вконец разварилась!

Нижняя струна лопнула. Суетливо сдёрнув с гитары оба обрывка, Клермон вскочил и ринулся в камбуз. Вбегая внутрь, он задел гитарой дверную притолоку. Дверь он захлопнул за собой так, что камбуз едва не рухнул.

Обе близняшки очень смутились. Стивен на мачте стал отпускать какие-то шуточки. Но несчастной леди Джоанне было не до веселья. Сказав, что ей больше невмоготу жариться на солнце, она бегом устремилась в кают-компанию. Там был Эдвардс. Он читал книгу. На вопрос леди Джоанны, где капитан, офицер ответил, что тот лёг спать у себя в каюте. На следующий вопрос разгневанной дамы, знает ли он, что на корабле царит содомия, Эдвардс дал следующий ответ:

– Нет, я ничего об этом не знаю. А у вас есть доказательства?

– У меня есть свидетели!

– Кто они, позвольте осведомиться?

Леди Джоанна всё рассказала. Из её глаз текли слёзы. Эдвардс сообразил, что запахло жареным, и решил её напоить. Она напилась и уснула прямо в кают-компании, на кушетке. К ужину её разбудить пытались, но безуспешно. Прежде чем сели за стол, у Эдвардса был коротенький разговор с ван Страттеном, и Клермона в кают-компанию звать не стали. Во время ужина капитан строго допросил Элен и Софи. Они повторили всё, о чём весело трепались возле фок-мачты.

– Чёрт побери! – сказал капитан, – зачем вы всё это сделали? Вы ведь знаете, что шотландка неровно дышит к Клермону!

– Сударь, – жалобно пропищала мадемуазель Элен, бросив взгляд на спящую леди Грэмптон, – этот противный мальчишка первый заговорил про содомский грех, и дура Софи начала чесать языком, ни о чём не думая! Я ведь тоже всё это помнила, но молчала!

– Это враньё, – разгневанно возразила мадемуазель Софи, – тебя за язык никто не тянул, и если бы ты не стала всё подтверждать, то все бы восприняли мой рассказ как шутку! Я добивалась именно этого!

– Вас обеих следует выпороть, несмотря на ваше происхождение, – заявил капитан, – и я возложу на Сэмми этот приятный труд, если вы продолжите развращать матросов и сплетничать! Сэмми – мальчишка глупый, но исполнительный, так что он вас щадить не станет. Понятно вам?

Две блондинки очень испуганно закивали. По окончании ужина они сразу ушли к себе и притихли. А капитан отправился в камбуз. Клермон был там. Он сказал ван Страттену, что тот может его повесить, если угодно, но в душу лезть к нему пусть не смеет. И капитан ушёл, дав ему пощёчину. Что он мог ещё сделать?

Ночью Клермон опять стоял на корме и опять смотрел на свой океан. Тот был равнодушен. Леди Джоанна, которая подошла к своему возлюбленному уже во второй половине ночи, также казалась весьма спокойной. Неудивительно – от неё разило спиртным.

– Скажи, что это неправда, – потребовала она, глядя на Клермона почти без всякого выражения.

– Да, мадам, это всё неправда, – сказал Клермон. Решив больше слов не тратить, он расстегнул штаны, полностью их снял и задрал рубашку. Увидев при свете звёзд, что он – не Клермон, прекрасная леди Грэмптон молча закрыла лицо руками. Было похоже на то, что гордая англичанка поплачет и успокоится, наконец-то вспомнив о том, что она – дочь герцога. Но всё вышло не совсем так. Кажется, миледи хотела что-то сказать, и именно в этот момент упала. Бросив проклятые штаны за борт, Клер встала на колени перед измучившей её женщиной, чтоб понять, жива ли она. Да, леди Джоанна была жива и почти в сознании. Но ей нужно было помочь. И Клер побежала в кают-компанию, за стаканом воды. Когда она возвратилась, на ней уже была юбка.

Глава шестнадцатая

Ночь

Приближался рассвет. Впрочем, до него оставалось ещё часа полтора. Дэнисен стоял у штурвала. Леди Джоанне казалось, что он ведёт корабль к самому небу. Звёзды вдруг стали очень большими. Они смотрели испуганно – как животные, оказавшиеся вблизи. Дул слабенький ветерок. Волны за кормой едва шелестели. Леди Джоанна и Клер сидели прямо на палубе, спинами прислонившись к фальшборту. Им было больше не о чем говорить.

– Возьмите, – сказала Клер, вынув из кармана конверт.

– Что это такое? – не поняла англичанка.

– Это письмо. То самое, от него. Пожалуйста, извините меня за то, что я его вскрыла и прочитала.

Леди Джоанна вяло взяла конверт. Рука её долго не опускалась. Клер помогла своей собеседнице положить письмо на подол её шёлкового платья, как будто той нужно было поднять тяжеленный груз, а не опустить два жалких клочка бумаги.

– Что в нём? – спросила леди Джоанна. Клер изумилась.

– Я ведь вам целый час об этом рассказывала! Вы что, ничего не помните?

– О, простите! Я думала о другом.

– Ну, так прочитайте сами это письмо!

– Я вряд ли этим займусь.

Клер стиснула кулаки. У неё возникло мерзкое ощущение, что она сидит рядом с говорящей куклой.

– Миледи! – крикнула Клер, – он ведь вас любил! Он так вас любил, что отдал за вас свою жизнь и даже, наверное, свою душу. Он ведь погиб без исповеди и без причастия!

– За меня? – без малейшей нотки недоумения в тоне переспросила леди Джоанна, – нет, он погиб за вас! И за остальных, которые были на этом судне. При чём здесь я? Меня ведь здесь не было! Объясните, при чём здесь я?

– Но он написал об этом в самом конце письма! Вы можете прочитать хотя бы конец?

Шотландка вздохнула.

– Ну, хорошо. Прочтите мне его сами.

– Сейчас темно, леди Грэмптон. Я вам прочту его днём.

– Ладно, днём так днём, – безучастно бросила англичанка, – но я не стану слушать всю эту писанину, наверняка пропитанную слезами. Если хотите, перескажите мне ещё раз своими словами то, что он написал. Обещаю выслушать. Ну а если это вам неугодно – идите спать. Для меня нет разницы, дожидаться дня в одиночестве или с вами.

– Ради всего святого, миледи, только без одолжений! – вскипела Клер, – я не понимаю, зачем я всё это делаю вообще! Клянусь вам – я лишь отчасти виновна в том, что произошло. И вы это понимаете.

– Понимаю. И не виню даже тех, кто виновен больше. Я им немного даже и благодарна. Пожалуйста, говорите, мадемуазель! Ведь я вас согласна слушать.

– Благодарю, – отозвалась Клер и вдруг глубоко задумалась. Странно – она не знала, с чего начать. Час назад всё было гораздо проще. Тогда она ни о чём не думала, а сейчас отчётливо понимала, что это будет самый последний шанс что-то всколыхнуть в душе леди Грэмптон. Если чего-то ещё и ждёт от неё, от Клер, человек, которого она любит, то только этого. Только этим сможет она хоть как-то загладить свою вину перед ним и перед его возлюбленной. Клер взглянула на звёзды, как будто те могли ей что-нибудь посоветовать. Млечный Путь её вдруг заворожил, как ни разу в жизни. Он точно ей что-то предвещал. Но вместо него подала вдруг голос леди Джоанна:

– Ну, говорите! Итак, два года назад де Шонтлен был в Индии, где его полюбила храмовая танцовщица, девадаси. Это я уловила. Что произошло дальше?

– Она его привела в свой храм, который находится близ дороги в сторону Патны, и показала чашу, – начала Клер, устало моргая, – её держал на своей ладони мраморный Вишну, хранитель звёзд и планет. Девушка сказала, что, согласно преданию, около полутора тысяч лет назад этот небольшой сосуд принёс в Индию ученик распятого иудея. Де Шонтлен усомнился в том, что это и есть Грааль, но храмовая танцовщица поклялась, что один раз в год – иногда в апреле, иногда в мае, чаша волшебным образом наполняется свежей кровью, которая через сорок дней пропадает.

– Да знаю я этих девадаси, они все лгуньи и проститутки, – с брезгливостью перебила леди Джоанна, – но продолжайте. Святой Грааль – это ведь та самая чаша, к которой на тайной вечере приложился Христос и которую Иосиф Аримафейский наполнил кровью Его, стекавшей с креста?

– Да, именно так, – подтвердила Клер, – принято считать, что Святой Грааль даст вечную жизнь тому, кто им завладеет. Но де Шонтлен завладеть им не пожелал, ибо он – не вор, в отличие от меня. Зато он дождался Пасхи, которая наступила через неделю, и, исполняя заповедь Иисуса, сделал из чаши маленький глоток крови, поскольку та действительно появилась в ней.

– Вне всяких сомнений – благодаря храмовым жрецам, – опять перебила леди Джоанна, – этих плутов я также хорошо знаю. Они решили продать дураку-французу обыкновенную чашу, выдав её за Святой Грааль. Для этого подослали к нему танцовщицу с глупой сказкой.

– Очень возможно. Но господин де Шонтлен дураком-то не был и допускал, что его хотят обмануть. Именно поэтому он и предложил вам проверить подлинность этой величайшей святыни.

– Проверить? Мне? Каким образом?

– Вот как раз об этом я и прочту вам в конце письма.

Резкий порыв ветра покрыл морскую поверхность рябью и оживил паруса. Они с хлопком выгнулись, и корабль пошёл быстрее, чуть накренившись на левый борт. Из кубрика вышел Роберт с полупустой бутылкой портвейна. Он постоял на палубе, озираясь по сторонам, а затем направился почти через весь корабль к Дэнисену. Они что-то обсудили и выпили по глотку вина, после чего Роберт швырнул пустую бутылку в море и пошёл спать.

– Я так понимаю, де Шонтлен счёл моё появление в Индии знаком свыше? – предположила леди Джоанна, – он указал мне в письме, как найти этот самый храм, чтоб я взяла чашу и обрела бессмертие? Но вы сделали это раньше меня, сперва прочитав письмо, адресованное не вам, затем украв чашу? От всей души поздравляю, моя красавица! И, конечно, желаю вам безоблачной вечности.

– Да, я прочитала это письмо, нашла этот храм и украла чашу, – призналась Клер, – она теперь в камбузе, под моими вещами, на самом дне моего красивого сундучка. И я вам сейчас её принесу. Эта вещь по праву принадлежит только вам одной.

С этими словами Клер сделала движение, чтобы встать.

– Постойте, душа моя, – властно удержала её шотландка, – сперва, пожалуйста, объясните – из-за чего у вас неожиданно пробудилась совесть и почему желание вечно жить уступило ей?

– Совести как не было, так и нет, – возразила Клер, согнув ноги и обхватив руками коленки, – а к вечной жизни я не стремлюсь просто потому, что жизнь опротивела. Ведь Грааль принцессой меня не сделает! С той минуты, как я завладела им, моя жизнь ни капли не изменилась. Не далее как четыре часа назад капитан мне съездил по морде – за то, что я дала Энди, который нужен мне, как чума! Ну и на черта мне такая вечная жизнь? Нет, лучше уж неизвестность – та, что за гробом. Люди боятся её, поэтому хотят вечно жить на Земле. И ищут Святой Грааль. Но я поняла: он подарит счастье только тому, кто может и хочет сделаться лучше. Я к таким людям не отношусь. Вдобавок, меня ещё стали мучить кошмары. Я уже наяву, как мне кажется, начинаю слышать колокола.

– Колокола?

– Да, собора Нотр-Дам де Пари. Погребальный звон. Ведь вечная жизнь – это знаете, что такое? Да это вечные похороны! Ты умер, а до могилы тебя никак всё не донесут. Зачем мне всё это? Нет, если вы откажетесь взять Грааль, то я подарю его кораблю. И пускай он вечно плавает по морям, наводя на всех смертный ужас! Но только мне почему-то кажется, что вас, леди, вечная жизнь прельстит. Ведь вы и знатны, и богаты, и вызываете восхищение. Почему бы вам не растянуть всё это на вечность?

– Пожалуй, – чуть помолчав, сказала леди Джоанна, – возможно, я и воспользуюсь вашей щедростью. Но Грааль ли это? Ведь вы мне ещё так и не прочитали конец письма.

– Когда прочитаю – ваши сомнения отпадут, миледи. Тот, кто вас так любил, получил от чаши предел мечтаний, даже не став её обладателем. Знаете, почему? Да именно потому, что любил. Чаша без любви ничего не значит! Если бы я любила, она бы мне помогла. Но я не люблю.

Шотландка, казалось, даже и не услышала этих слов. Она так внимательно наблюдала за парусами, весело и упруго взявшими свежий ветер, будто решила именно вот сейчас вникнуть во все принципы их работы. Клер бы не удивилась этому. Ей самой очень интересно было понять, как судно может идти в нужном направлении, когда ветер вовсе даже и не попутный? Однако, леди Джоанна, как оказалось, в тот момент думала совершенно не об устройстве парусов. Она вдруг сказала:

– Я никогда не поверю в то, что Святой Грааль тысячу шестьсот лет простоял в каком-то индийском храме, и вы, сударыня, оказались первой, решившей его украсть! Да это ведь просто смешно – так думать!

– Но почему? Индусы ведь ничего не знают о его свойствах, а европейцы не так давно появились в Индии, и никто из них раньше де Шонтлена не догадался, что эта скромная на вид чаша – и есть Грааль. Сейчас вы его получите.

И Клер вновь сделала попытку подняться. Леди Джоанна снова остановила её.

– Не нужно, мадемуазель. Пусть он полежит ещё полтора часа в вашем сундучке. Сперва я хочу услышать конец письма. Скоро рассветёт, и вы мне его прочтёте.

– Как это странно, – вдруг произнесла Клер после долгой паузы. Леди Грэмптон, искоса на неё взглянув, чуть-чуть улыбнулась. Видимо, для неё не было загадкой недоумение собеседницы. Но она спросила:

– И что вам кажется странным, моя красавица?

– То, что вы так и не смогли его полюбить. Как это возможно? Какой изъян вы в нём обнаружили?

– Ни единого. Поэтому ни за что и не зацепилась. Понятна вам такая метафора? Если нет, то я, с вашего позволения, откажусь от попыток растолковать вам что-либо. Вы ещё слишком юны и неопытны, даром что проститутка. Я старше вас на шесть лет, если вам – семнадцать. Прошу меня извинить.

– А разве ваш друг Клермон не был идеален? – не отставала Клер, – я ведь так старалась!

Леди Джоанна стиснула кулаки.

– Он был идеален. Но он меня не любил. Поэтому я любила его. Я очень вам благодарна, мадемуазель. Моя благодарность сейчас стоит на самой высокой точке. Что будет через мгновение, я не знаю.

– Тогда позвольте мне пару часов подремать, мадам, – улыбнулась Клер и поднялась на ноги, – если я этого не сделаю, то едва ли смогу потом целый день работать.

Леди Джоанна очень внимательно проследила, как Клер, белея при свете звёзд голыми ногами, подошла к люку пушечной палубы, на которой она обычно спала, как исчезла в нём. Когда трап перестал скрипеть под её розовыми пятками, англичанка опять взглянула на паруса, затем – на конверт, сжатый её пальцами, и, поднявшись, сделала шаг к кормовому борту.

Разбуженный свежим ветром зверь-океан в предрассветных сумерках щурил синие, с прозеленью глаза и грозно ворчал. Очень много знал про вечную жизнь этот исполин, оскаливший свою пенную пасть от Азии до Америки. Но красивой и молодой, богатой и знатной женщине никакая вечная жизнь была не нужна без её Клермона. А вот Клермона как раз и не было. Как пришёл он из ниоткуда, так и покинул леди Джоанну на веки вечные. Ветер хлёстко трепал конверт с прощальным письмом – последнюю память о де Шонтлене. Но де Шонтлен – ни живой, ни мёртвый, леди Джоанне тем более не был нужен. Вынув письмо, она его порвала, а затем – конверт. Отдав клочки ветру, прекрасная англичанка бросилась в океан. Один из клочков ветер принёс в камбуз, благо что дверь была нараспашку, и опустил на стол. На этом клочке был самый конец письма – всего две строки.

Глава семнадцатая

Ветер усиливается

Леди Джоанну искали по всему кораблю почти до полудня, так как была слабая надежда на то, что она уснула где-нибудь в трюме. Но когда стало окончательно ясно, что англичанки на борту нет, все похолодели от ужаса. И Элен, и Софи очень опасались того, чем им накануне грозил ван Страттен, хоть с той минуты они вообще ничего дурного не сотворили. На всякий случай близняшки подошли к Сэмми и угостили его бисквитами. Капитан и все остальные боялись худшего. Этот страх был вполне оправдан: ведь одно дело – взять к себе на корабль дочь герцога без согласия её мужа, и совершенно иное дело – дать ей свалиться за борт. Тут пахло виселицей.

По лицам матросов было заметно, что они очень хорошо это понимают. Из опасения бунта Эдвардс с Ван Страттеном заперли на второй замок оружейный склад, заткнули за пояса по два пистолета и с утра пили один лишь кофе. После обеда они вдвоём стояли на шканцах, и, задрав головы, отдавали команды марсовым, потому что ветер усиливался и круто менял своё направление. Волны порой окатывали их брызгами и качали корабль так, что Дэнисен на брам-стеньге парил по небу, как альбатрос. На матросах, которые выбирали шкоты грота и фока, не было ни одной сухой нитки. Но горизонт был чист, барометр до тревожных значений не опускался.

Дел, тем не менее, всем хватало до такой степени, что на юбку Клер никто совершенно не обращал внимания вплоть до самого вечера. Только во время ужина, за которым Клер, как всегда, прислуживала, близняшки что-то тихо сказали одна другой, глядя на неё. И даже не улыбнулись. Ужин прошёл в молчании. Лишь когда всё съели и выпили, капитан велел Клер позвать всю команду в кают-компанию.

– Даже Тома? – пискляво спросила Клер. Господин ван Страттен с тяжёлым недоумением посмотрел ей в глаза, пытаясь понять суть её вопроса, и опустил взгляд на юбку. Ничего нового в его взгляде не появилось.

– Да, разумеется, чёрт тебя побери! – проворчал ван Страттен, – какого дьявола ты спросила про этого дурака? Неужто он тоже скатился за борт?

– Хуже, разрази меня гром и воткнись поглубже адская кочерга мне в задницу! – закатила глаза и вскинула руки Клер, – Гастон за каким-то чёртом поставил его к штурвалу! Как раз поэтому судно рыскает при нормальном ветре, будто кобель, бегущий по следу дюжины течных сук, которые бросились врассыпную!

– Да пусть оно хоть потонет к чертям свинячим! Ни одному из нас от этого хуже точно не станет, клянусь геенной огненной! Зови всех сюда.

– Даже Тома? – не отставала Клер.

– Том пускай стоит за штурвалом, – ответил Эдвардс, – здесь толку от него будет ничуть не больше, чем там.

Ван Страттен кивнул. Клер миленько улыбнулась и быстро выбежала, изящно приподнимая юбку, чтоб та не сильно мешалась ей. Когда дверь за нею закрылась, опять повисло молчание. Но уже через полминуты близняшки забеспокоились, злобно пнули одна другую коленками под столом, и мадемуазель Элен негромко сказала:

– А, господин капитан! Значит, наш Клермон – всё-таки не мальчик, а девочка?

– Если бешеную акулу с самым поганым во всей Голландии языком можно назвать девочкой – тогда да, чёрт возьми, это и есть девочка, – проворчал капитан и закурил трубку, – кстати, как она вам?

– Довольно мила, – с печалью вздохнула мадемуазель Софи, – розовые пятки, белые зубки, быстрые глазки! Мальчик, конечно, был замечательный.

– Весьма жаль, что вам так и не пришлось успеть до него добраться, – заметил Эдвардс. Близняшки шумно вздохнули. Им было очень обидно.

Между тем, трап уже содрогался от топота многих ног. Потом дверь открылась, и Клер ввела дюжину матросов во главе с боцманом. Они молча выстроились в пяти шагах от стола и замерли, напряжённо глядя на капитана, попыхивавшего трубкой. Но капитан, судя по всему, ещё наслаждался переживаниями близняшек. Ему с трудом удалось заставить себя обратить внимание на матросов и вяло заговорить с трубкою в зубах.

– Леди Грэмптон ночью упала за борт, – сообщил он, как будто никто ничего об этом не знал, – наша пассажирка, имя которой известно всем королевским домам Европы, упала за борт. Чёрт побери! Вы хоть представляете, чем это нам грозит? На вахте стояли Мортон и Хьюберт. Но они ни черта не видели и не слышали, потому что спали, как два дубовых бревна! Обоих за это, конечно, следует вздёрнуть.

– Сэр! – дерзко перебил Хьюберт, делая шаг вперёд, в то время как Мортон лишь побледнел, – не вешайте нам лапшу! Вы отлично знаете, капитан: если человек решил тёмной ночью броситься за борт – он это сделает без помех, никакие вахтенные не смогут остановить его никогда! Нет, вам не удастся переложить на других вину, которая целиком на вас, капитан ван Страттен!

Раздался шум одобрения. Эдвардс, обведя взглядом лица матросов и не вставая из-за стола, сжал пальцами рукоятки двух своих пистолетов. Это его движение от команды не ускользнуло. Но все матросы слишком боялись виселицы, поэтому запугать их свинцом было невозможно. Помалкивал только боцман.

– И в чём же я виноват, по вашему мнению, господа? – спокойно спросил ван Страттен, пустив дым кольцами, – объясните, пожалуйста, если можете.

– Вы посмели взять из Ченная жену голландского губернатора, – продолжал плечистый верзила Хьюберт, чувствуя за спиной поддержку товарищей, – вам за это, конечно же, заплатили золотом! Но болтаться на рее будем также и мы, ни одной монеты не получившие! Разве это, по-вашему, справедливо?

– А что, болтаться на рее с парой монет в кармане тебе было бы приятнее? – удивлённо осведомился голландец, вынув изо рта трубку, – да ты, я вижу, дурак, любезный мой Хьюберт! Просто осёл.

Верзила побагровел и сжал кулаки.

– У вас, значит, нет ничего для вашей команды, кроме насмешек и оскорблений? – прорычал он, – совсем ничего?

– Я жду от вас предложений, – пожал плечами ван Страттен, – а вы скрипите зубами и что-то злобно бормочете, как несчастные идиоты! Чёрт тебя возьми, Эдвардс! Зачем ты мне наливал португальский ром, когда я себе набирал команду? Ты посмотри на них! Что это за сброд? Ведь это бараны! Да нет, они даже хуже баранов! Ну, кто из вас в состоянии тявкнуть что-нибудь внятное? Гастон, Дэнисен, Стивен, Роберт! Какого чёрта вы потеряли способность соображать и вытолкали вперёд этого болвана? Ну, вытолкали так вытолкали – пускай и болван немножко покукарекает, я не против. Хьюберт, что ты там хочешь ещё сказать? Продолжай, не бойся! Ты ведь здоровый, как африканская горная обезьяна! Вот только жаль, что не такой умный.

Стивен, ни с того ни с сего включённый в число способных соображать, угодливо рассмеялся. Человек пять последовали его примеру. Все остальные притихли.

– Мы вот что вам хотели сказать, – с трудом овладев собой, проговорил Хьюберт, – мы думаем…

– Это вряд ли, дружок, – перебил ван Страттен, – и капитана надо называть «сэр». Ты сейчас находишься на борту голландского корабля с английской командой, а не в таверне «Голая Задница»!

– Знаю, сэр, – поправился Хьюберт под более громкий смех уже всей команды, – мы полагаем, сэр, что вы правы. Эта история – очень скверная, потому что миледи Грэмптон была знатна, как принцесса и находилась на корабле помимо согласия её мужа, который, ясное дело, успел уже поднять шум. В любом европейском порту – будь то порт английский, французский или голландский, нас всех повесят. Поэтому мы считаем, сэр, что у нас остался один-единственный выход: плыть на Тортугу, чтобы примкнуть там к Береговому Братству пиратов. Что вы об этом скажете, сэр?

– А ты на Тортуге был? – поинтересовался ван Страттен, по-прежнему обращаясь к матросу, но поглядев на Эдвардса. Тот ответил едва заметной усмешкой, а две близняшки с мольбой взглянули на капитана.

– Да, я там был, – гордо бросил Хьюберт, – меня в Койоньской гавани знают.

– И ты намерен туда вернуться? Это твоё окончательное решение?

Ни один из матросов за спиной Хьюберта глотку больше не драл, но небольшой шёпот раздался. И Хьюберт твёрдо ответил:

– Да.

– Сэр, – прибавил ван Страттен и взял в рот трубку. Потом он выхватил из-за пояса пистолет и, почти не целясь, выпустил пулю Хьюберту прямо в лоб.

Когда пороховой дым рассеялся, здоровенный смутьян ничком лежал на полу, забрызганном кровью. Все остальные матросы оцепенели, прижавшись спинами к переборке. Бледная Клер сидела на корточках. Из неё текло. Близняшек за столом не было. Они были под ним. Тортуга их научила быстро и молча принимать меры предосторожности.

– У меня с флибустьерами разговор короткий, – проговорил капитан, убрав пистолет и положив трубку на стол. Затем он поднялся, вытащил из кармана камзола туго набитый кожаный кошелёк и бросил его матросам. Поскольку никто из них не сделал ни одного движения, чтобы поймать кошелёк, тот со звоном шлёпнулся на пол.

– В нём – пятьдесят гиней, – пояснил ван Страттен, – это ваша доля вознаграждения от миледи Грэмптон. Я вам хотел вручить их на берегу, чтоб вы здесь не перерезались из-за золота, но уж если вам так не терпится это сделать, то дьявол с вами – возьмите и поделите их! Долю Хьюберта передайте его родным.

– А я бы и не подумал передавать, – поморщился Эдвардс и положил руки на стол, – ведь этот молодчик был подстрекателем и пиратом, в чём сам сейчас с гордостью признался. Возьмите деньги, Гастон!

Сделав шаг вперёд, боцман наклонился и подобрал кошелёк. Клер, выпрямив ноги, вышла из своей лужи, которая утекала в щель между половицами, нанося ущерб торговому грузу в трюме. Никаких признаков смущения на лице у девушки не было. Все матросы, как по команде, стали смотреть на неё, будто лишь она одна могла повлиять на дальнейший ход всех событий.

– Мы поплывём во Францию, – продолжал капитан, опять сев на стул, – вот эти две девушки, находящиеся сейчас под этим столом, подтвердят властям, что миледи Грэмптон, нарушив строгий запрет капитана, вышла на палубу во время сильнейшей бури, и её смыло за борт волной. Прошение леди Грэмптон взять её на корабль – у меня в кармане. Так что, нам плыть на Тортугу незачем, господа. Вы со мной согласны?

– Вы, как всегда, очень убедительны, капитан, – пробормотал Дэнисен, переглядываясь с товарищами, – ведь эти две дамы также весьма знатны, поэтому их слова вызовут доверие. Мы согласны.

– Вот и отлично. Тогда берите-ка эту падаль вместе с её мозгами и выметайтесь на палубу! Труп предателя бросьте в море, а Тому дайте по шее – он накренил корабль на правый борт без всякой необходимости. Вынесите кливер налево, отдайте тали фок-гика и переложите гик.

– Всё будет исполнено, сэр, – пообещал боцман. Он открыл дверь. Четверо матросов, взяв тело Хьюберта, торопливо освободили кают-компанию от него. Вслед за ними вышли и все другие матросы с боцманом.

Лишь тогда Элен и Софи решились покинуть своё убежище. Но садиться они не стали, категорически заявив, что их аппетит испорчен.

– Ещё бы! Ведь вы за час съели столько же, сколько я съедаю за месяц, – хмыкнула Клер, – а выпили больше, чем капитан и господин Эдвардс!

– Надеюсь, что мы не уснём теперь так же крепко, как матрос Хьюберт, – вздохнула мадемуазель Софи, с брезгливостью поглядев на кровь и что-то ещё, темневшее на полу, – как вам повезло, мадемуазель Клер! Ведь так вас зовут, не правда ли? Так вот, вам невероятным образом повезло, что здесь нет ковра. Ведь вы бы его замучились отчищать!

– Когда-то он был, – отозвалась Клер, уже выходя из кают-компании, – я не поленилась его убрать как раз потому, что мне было лень вечно с ним возиться. Этот ковёр всегда обсвинячивали ужасно!

– И занималась этим как раз мадемуазель Клер, когда выпивала слишком большую порцию виски, – заметил Эдвардс, а капитан промолчал.

Когда Клер взошла на верхнюю палубу, ветер растрепал её волосы, задрал юбку. Стояли сумерки. Океан кругом волновался. Белые гребни мчались за кораблём бесчисленными и шумными полчищами. Матросы возились с хлопающими, надутыми парусами, пытаясь взять на них рифы.

– Будет ли шторм? – обратилась Клер к забрызганному водой Дэнисену, который выбирал грота-шкот.

– Совсем небольшой, – ответил матрос, ловко закрепляя канат на штаге замысловатым узлом, – слабее того, что так тебя напугал около Австралии. Томми, руля под ветер! Круто клади, не бойся! Вот так, отлично.

– А откуда ты знаешь? – спросила девушка, когда Том исполнил команду, благодаря чему корабль преодолел сильный крен к подветренной стороне.

– От барометра. Ну а если серьёзно – дьявол раздваиваться не может, и он сегодня – не в ветре, а в капитане ван Страттене. Ты смотрела ему в глаза?

– Дэнисен, только не рассказывай мне про его глаза! Я столько на них смотрела, что уже больше видеть их не могу.

– Поэтому ты и не замечаешь главного. Он напуган, и он ещё пролил кровь. Держись от него подальше, моя красотка.

В камбузе Клер открыла свой сундучок, который стоял близ шкафа с посудой, и вынула из него совсем небольшой предмет, завёрнутый в тряпку. При помощи кочерги она пропихнула этот предмет глубоко под печку – как можно глубже, чтобы его никто никогда не смог обнаружить. На это можно было рассчитывать – ведь чугунная печка, являясь самым надёжным и долговечным предметом на корабле, была привинчена к полу крепко, через сквозные отверстия в нём и в ней. Выкатиться этот предмет из-под печки также не мог ни при какой качке, так как его пришлось впихивать туда с огромным усилием. Распрямившись, Клер взяла тряпку и побежала к трапу кают-компании со всех ног, потому что ветер обдавал брызгами.

Капитан уснул на кушетке, не расставаясь со своей шпагой. Эдвардс читал, зажегши фонарь, который под потолком раскачивался. Мерцающий свет затравленно рыскал по всем углам, как больная крыса. Близняшек в кают-компании не было. Опустившись на четвереньки, чтобы протереть пол, Клер поинтересовалась у офицера, что он читает.

– Библию, – был ответ.

– Ух, ты! – удивилась Клер, – разве ты замолишь свои грехи, канонир?

– Никто не замолит своих грехов, портовая шлюха. От них надо избавляться.

– Мне почему-то кажется, что ты понял это совсем недавно, – вздохнула Клер.

– Тебе всё опять неправильно кажется, – вздохнул Эдвардс и попросил её замолчать. Кое-как отмыв пол от крови, Клер вымыла руки ромом, выпила стакан вермута и пошла взглянуть, что делают сёстры.

К её громадному удивлению, две блондинки, сидя за столиком, увлечённо резались в карты – да не вдвоём, а с Энди и Стивеном. Когда Клер вошла, никто даже не подумал смутиться. Лица всех игроков при свечах, горевших в привинченном к столику канделябре, казались очень зловещими. Борясь с внутренним ощущением, что они решают с помощью карт вопрос, кто высосет её кровь, Клер легла на койку, заправленную чистейшими простынями, и простонала:

– Вы обезумели, дамы! Ведь капитан не далее как вчера предупредил вас, что вы за это будете высечены по голым задницам, как девицы из пансиона!

– Но ты, наверное, не услышала, что он сказал сегодня, – надменно провозгласила мадемуазель Элен, признав свою партию проигранной и снимая с правой ноги чулочек, – а он сказал, что судьба команды и его собственная судьба зависят от показаний, которые мы дадим королевскому прокурору Франции! Дураку понятно, что если мне и моей сестре здесь что-нибудь не понравится – всех повесят.

– Только не Энди! – запротестовала мадемуазель Софи, – а Стивена пускай вешают, дьявол с ним! Я бы его даже четвертовала. Ведь этот гадёныш так перед нами и не разделся!

– Он испугался акул, которыми пригрозил ему Эдвардс! – вскричала блондинка с родинкой, положив руку Стивена на своё голое бедро, – а они, действительно, отвратительны! Я бы лучше ещё раз встретилась с нашим дядюшкой, чем с акулой. Поэтому лично я Стивена прощаю.

Стивен пробормотал, что если бы ему сразу показали такую ножку, он бы забыл про акул. Тогда обладательница очаровательной родинки, встав со стула, задрала юбку и показала сразу всю ногу – такую, что даже вредина Клер, пробежавшись взглядом по её линиям, вынуждена была признать аристократичность и безупречность увиденного. Однако, мадемуазель Софи решительно запретила Стивену раздеваться, пока он не проиграет. Её сестра, вновь усевшись, с изрядной ловкостью стасовала и сдала карты, и начался следующий кон.

За иллюминатором свистел ветер и разбивались волны о борт, и скрипели снасти. Дэнисен оказался прав – умеренный шторм не переходил в бурю. Клер то дремала, то просыпалась. Ей приходилось держаться одной рукой за прямоугольную боковину койки, чтоб не скатиться на пол. Колоколов в волчьем вое ветра она не слышала. Если и доносилось что-то похожее на не очень тоскливый звон, то это был смех сестричек-лисичек. Их забавляли позы, в которые становились Энди и Стивен, чтоб подобрать упавшие на пол карты. Видимо, мальчики проиграли не по одному разу.

– Сколько нам ещё плыть до Старого Людоеда? – спросила Клер, пробудившись в третий или четвёртый раз. Сестрички-лисички мигом притихли, не уточняя, что Клер имеет в виду. Им было известно, что так прозвали мыс Горн.

– Недели две – три, при очень хорошем ветре, – ответил Энди, хлопнув по столу картой, – мы не прошли даже половины пути по Тихому океану.

– Скажите, мальчики, а мы будем проплывать мимо каких-нибудь островов? – спросила Элен, – мне кажется, остров Пасхи располагается как раз в этих широтах.

– Нет, северо-восточнее, – сказал Стивен, – нам, может быть, встретится только архипелаг Исла-Эрмит и пять – шесть маленьких островов, названия их не помню.

– И они также населены ужасными людоедами? – испугалась Софи.

– Да нет, очень милыми, – хлёстко брызнула ядом Клер, – и они не знают, кто такой королевский прокурор Франции, так что с радостью обглодают ваши великолепные ножки, пожаренные на углях.

– Свинья тупая! – одновременно взвизгнули сёстры, – чтоб ты сама сгорела в геенне огненной, тварь!

Клер, очень довольная своей выходкой, погрузилась в приятный сон. Но вскоре его приятно прервали, пощекотав ей пятку. Свечи были погашены – вероятно, качка сделалась слишком сильной. Кто-то совал в руки Клер гитару, прося сыграть что-нибудь печальное.

– Романтическое, – настаивал нежный голос мадемуазель Элен, – но только не слишком быстрое!

– Да, да, да, не то мы собьёмся с ритма, – досадливо объяснила мадемуазель Софи, которая как раз пятку и щекотала. Стивен и Энди лежали, кажется, на полу. Вряд ли они были одеты, так как близняшки были обнажены. Клер это определила, тронув рукой Элен, а ногой – Софи. Затем, взяв гитару, она подумала, что играть, и стала импровизировать. На полу началась возня, да ещё какая!

Корабль плавно взмывал на волны и опускался. Слушая ахи, вздохи и крики, Клер раздражённо перебирала струны гитары. Потом ей всё это надоело. Бросив гитару на одеяло, она соскочила с койки, прошлась голыми ногами прямо по голым телам, которые пискнули, и, хватаясь за стены, перебралась в каюту леди Джоанны. Там, к счастью, не было никого. Полностью раздевшись, Клер улеглась в мягкуюпостель. Прежде чем уснуть, она долго плакала.

Глава восемнадцатая

Правила приличия

«Летучий Голландец» двигался на юго-восток несколько быстрее, чем предполагал Энди. Благодаря северному ветру, который не унимался, а иногда даже и крепчал, корабль каждые сутки проходил более двухсот миль и за полторы недели покрыл огромное расстояние. Эти дни ван Страттен продолжал пить, матросы – возиться с туго надутыми парусами, Эдвардс – читать, близняшки – картёжничать. Стивен часто поглядывал за корму. Как-то он заметил вдалеке парус. Все всполошились. За бригом шёл большой испанский корабль. Он его преследовал двое суток, потом исчез. Сэмми, Том и Эдвардс предположили, что это были пираты, заметившие с другой стороны другую добычу.

Клер, когда не была занята на камбузе, постоянно спала в каюте блондинок. Ей очень нравилось сквозь сон слушать их болтовню с матросами, но когда задували свечи, она вставала и уходила. От постоянной качки устали все. Клер – особенно. Ведь она уже не могла по ночам заниматься своим излюбленным делом – шляться по палубе, потому что ветер пронизывал до костей. Иногда лил дождь. Из-за постоянных дневных хождений между кают-компанией, камбузом и матросским кубриком она здорово простудилась. Её одолевал кашель. Но о постельном режиме, конечно, никакой речи быть не могло.

Только на одиннадцатые сутки возникло смутное ощущение, что погода пошла на лад. Очень смутное, потому что ветер значительно не ослаб, и только один луч солнца, насквозь проткнув сизую угрюмую пелену, взыграл на волнах. Вскоре он пропал.

– Кажется, до самого мыса Горн придётся нам хвататься руками за переборки, – заметил Дэнисен, встав к штурвалу перед полуднем, – а там, боюсь – и за потолок!

– Я до потолка руками не дотянусь, – пошутила Клер, которая уступала ростом лишь одному капитану. Болтая с Дэнисеном, она улыбалась ему посиневшим ртом, кутаясь в матросскую курточку. То, что климат был уже далеко не экваториальный, чувствовалось даже и в промежутках между порывами ветра. Из всей команды одна лишь Клер продолжала быть босиком – на всём корабле не нашлось пары башмаков для неё. Элен и Софи отказывались на время дать ей свои. Как будто она могла снести их в ломбард и пойти в кабак! Загадочные и странные они были, эти две девушки. Впрочем, к Клер они относились с гораздо большей нежностью, чем друг к дружке. Раз в два – три дня у них, например, начиналась драка из-за какой-нибудь ерунды. Тогда капитан звал Клер, и та прибегала с Робертом, потому что его скандальные барышни уважали и всегда слушались.

Стоять голыми ногами на мокрой палубе было холодно. Мимо шли три приятеля – Стивен, Энди и Том, которые слезли с вант, где ставили паруса под ветер. Услышав то, что сказала Клер, они, как обычно, подняли её на смех.

– В проливе Дрейка ты без труда достанешь до потолка и пятками, и башкой, и задницей! – вскричал Стивен, а Том прибавил:

– Там будет весело. Но не бойся, корабль выдержит.

– Башка – вряд ли, – не обошёлся без ядовитой гнусности Энди, после чего все трое направились к носу судна, чтоб натянуть кливер-шкоты. Клер, с презрением поглядев им вслед, зашлёпала в камбуз. Там она обнаружила, открыв ящик, что у неё угля почти не осталось. Пришлось просить Роберта и Джонатана, которые убирали рифы на стакселях, сходить в трюм за очередным мешком. Когда эта просьба была исполнена, Клер как можно плотнее закрыла дверь, растопила печку и села чистить картофель. Вскоре от печки повалил жар, и на Клер напал болезненный приступ кашля.

На капитанском мостике стоял Эдвардс в широкополой шляпе с белыми перьями и с подзорной трубой. Он мрачно разглядывал побережье острова, западнее которого проплывал «Летучий Голландец». Их разделяли двенадцать миль. Эдвардс понимал, что было бы хорошо причалить к этому острову, чтобы переждать непогоду, очень опасную на дальнейших подступах к мысу Горн. Но было не менее очевидно, что при почти шквальном ветре подойти к острову не удастся – корабль будет разбит о береговые скалы. Продолжать путь на всех парусах к оскаленной пасти дьявола, ни о чём не думая, было бы ещё большим безумием: если здесь разыгрался шквал, то там – ураган, а если здесь ураган, там – смерч. Оставалось рассчитывать, таким образом, на один из необитаемых островов близ западного побережья Южной Америки. Эдвардс знал, что их около мыса Горн – примерно с полдюжины. Неужели не встретится ни один с достаточно защищённой от ветра бухтой? Конечно, встретится! Несомненно.

Подумав так, офицер направил трубу вперёд, чтобы оглядеть море прямо по курсу, затем – правее бушприта. Тут порыв ветра сорвал с его головы красивую шляпу с перьями и отдал её волнам за правым бортом. Но Эдвардс даже и не заметил этого. Спрыгнув с мостика, он уже бежал на корму, крича во всю глотку:

– Права руля! На четыре румба! Кливер – на наветренный борт! Брамсели убрать! Живее, не то я всех вас перестреляю к чёрту!

Дэнисен завертел штурвал. Пятеро матросов, которые находились на палубе, разом бросились исполнять команды, а их товарищи высыпали из кубрика. Когда Эдвардс, мчавшийся к трапу кают-компании, пробегал мимо камбуза, из последнего вышла Клер. Она изловчилась вырвать у офицера зрительную трубу, благо тот спешил, и одним движением навела объектив на южную линию горизонта, сделав при этом десяток шагов вперёд. Следующий шаг был назад.

В пяти с половиной милях прямо по курсу тонул корабль. Он ужасающе погибал среди пенных волн, сильно накренившись на правый борт. Корма задралась. Ему оставалось не больше часа. К счастью, быстрота брига превосходила пять с половиной миль в час, да притом значительно.

Пока Клер с трясущимися коленками созерцала страшную и величественную картину, на палубу из кают-компании поднялись ван Страттен и Эдвардс. Первый качался несообразно с ритмом и амплитудой килевой качки. Эдвардс его поддерживал. Возле Клер, которая подошла к бушприту, уже собрались матросы. Взяв у неё трубу, капитан несколько минут наблюдал за гибелью корабля. Затем он промолвил – но таким тоном, будто вёл речь о бутылке рома, столкнувшейся с утюгом:

– Вот это история, разрази меня гром! Где это он мог получить такую пробоину? Клянусь чёртом, его пустили ко дну!

– Пробоина носовая, – заметил Эдвардс, – однако, вряд ли он продырявил нос о скалу, пытаясь пришвартоваться к острову. До него слишком далеко. Дай-ка мне трубу, Готфрид!

Вновь завладев трубой, Эдвардс заявил, что на судне – люди. Эти его слова вызвали всеобщее удивление. В самом деле, для чего людям торчать на тонущем корабле, если есть возможность доплыть на шлюпках до острова или даже до континента?

– Да, их там двое, – продолжал Эдвардс, глядя в трубу, – они нас заметили и карабкаются на ванты, размахивая платками. Да видим, видим мы вас! Интересно, а где же все остальные? И где, чёрт побери, шлюпки?

– Загадочная история, – согласился ван Страттен, – и пусть меня сегодня сожрут акулы, если она мне нравится. Дэнисен! – крикнул он, поворачиваясь к корме, – подводи корабль как можно ближе к этому продырявленному корыту и разворачивай, чтоб лечь в дрейф!

Отличный рулевой Дэнисен и без указаний знал, как следует поступать. Капитан, однако, был слишком пьян для того, чтобы не разбрасываться словами без всякой необходимости. Но холодный ветер его стремительно отрезвлял.

Минута шла за минутой. Видя, что корабли разделяют уже три четверти мили, матросы начали изменять углы парусов, чтоб Дэнисен смог положить «Летучий Голландец» в дрейф. Когда бриг приблизился к терпящему бедствие судну на один кабельтов, из воды торчали только три мачты. К одной из них прижимались, стоя на сайленге, двое совсем ещё молодых людей. И вскоре уже не требовалась зрительная труба, чтоб разглядеть то, что всех на «Летучем Голландце» вогнало в краску. Одной из спасшихся была девушка красоты необыкновенной. Её бордовое платье и драгоценности наводили на мысль о том, что она знатна до чрезвычайности. И при этом она была босиком, что не удивляло – ведь каблуки сильно помешали бы ей взбираться по вантам.

– Испанка чистых кровей, – заявил ван Страттен, нацелив зрительную трубу на лицо красавицы, – какой нос, какие глазищи! Волосы – как вороново крыло! А как гордо смотрит! Великолепная сеньорита, клянусь архангелом Михаилом! Кто это с ней? Неужели муж? Маловероятно – они ещё слишком молоды. Но сейчас мы выясним абсолютно всё. Руля к ветру, Дэнисен!

– Да, красавица из красавиц! – с пылкой, восторженной безнадёжностью подал голос и Энди, который зарифлял кливер. Его товарищи с ним немедленно согласились. На щеках Клер задёргались желваки. Круто повернувшись, она пошла готовить обед и в камбузе стала кашлять.

Между тем, Дэнисен изловчился поставить корабль так, что тот заслонил от ветра знатную девушку и её не менее элегантного спутника. Те уже погружались в воду вместе с верхушками мачт. Благодаря Дэнисену волны сделались ниже. Это дало возможность ускоренно спустить шлюпку, и через десять минут спасённые уже были подняты на борт брига, успев промокнуть только до пояса. После этого Дэнисен точным поворотом штурвала положил руль под ветер, и паруса опять им наполнились. Все три мачты погибшего корабля скрылись под водой окончательно.

Клер, бросая картофелины в котёл, увидела из окна, как Эдвардс и капитан ведут двух спасённых к трапу кают-компании. Молодую испанку нёс на руках молодой испанец. Неудивительно – её ноги были в крови от лазания по вантам. Юноша также был необыкновенно красив и одет, как герцог. На поясе у него болталась довольно длинная шпага. Девушка его обнимала так, что было вполне очевидно, какие у них отношения. Да, конечно, это были влюблённые.

Спустя некоторое время, когда картошка уже кипела, а Клер, наоборот, остывала, сидя на стуле и положив ногу на ногу, в камбуз вдруг заявился Энди.

– Тебя зовут, моя прелесть, – сообщил он, открыв дверь, но не переступая через порог.

– Кто меня зовёт? – удивилась Клер, – я, кажется, занята!

– Капитан сказал, чтоб ты отложила свои занятия. Ты должна помочь этой сеньорите Эльвире переодеться в бельё и платье миледи, затем промыть её раны.

Клер была озадачена.

– Разрази меня гром! – сказала она, – а какого чёрта это не могут сделать близняшки? Где они, кстати?

– Как где? Они у себя в каюте, играют в карты. А сеньорита Эльвира лежит в соседней. Ты знаешь, что заявили эти две дряни? Что если даже Деве Марии понадобится их помощь – она получит её не раньше, чем им наскучит играть, то есть поздним вечером, потому что в них, мол, вселилось пятьдесят тысяч игорных демонов!

– Разрази меня гром! – повторила Клер. Поднявшись, она взяла самый чистый ковш, который пришлось всё же сполоснуть и протереть тряпкой, и зачерпнула им кипятку прямо из котла. Потом как можно плотнее закрыла печку, чтоб из неё не сыпались угли. Энди не уходил. Видимо, ему хотелось посплетничать.

– Кто они? – спросила у него Клер, выходя с горячим ковшом из камбуза, – королевские дети, что ли?

– Почти, – ответил матрос, – сеньорита – дочь вице-адмирала Испании, командующего всем колониальным флотом Тихого океана. Она жила на Таити – ведь этот остров давно уж принадлежит Его Католическому Величеству королю Испании, чтоб он сдох поскорее! Мальчишка – тоже оттуда. Он – сын богатых идальго, у них плантации на Таити и на Гавайях. Эта сладкая парочка направлялась на галеоне «Инфанта» в Мадрид, чтобы обвенчаться. Но около Исла-Эрмита это неповоротливое корыто атаковал пиратский корвет. Получив пробоину от ядра, «Инфанта» стала беспомощной, и разбойники её взяли на абордаж. Они перерезали всю команду, но сеньорита Эльвира и дон Мигель так спрятались в трюме, что флибустьеры их не нашли. Поскольку корабль тонул, грабители его бросили и уплыли на юго-запад, прихватив шлюпки. Вот тебе вся история.

– Гром и молния! – ужаснулась Клер, – вице-адмирал Испании – идиот! Он что, на Таити не мог снарядить эскадру для родной дочери? Разрази меня гром, если я хоть что-нибудь понимаю в этом кошмаре!

Быстро спускаясь по трапу, она закашлялась так, будто гром решил разразить её изнутри. В каюте леди Джоанны, кроме прекрасной испанки, которая возлежала на койке поверх постели, также присутствовали ван Страттен, Эдвардс и дон Мигель. Эдвардс подавал юной даме стакан красного вина, а бледный жених красотки и возвышающийся над ним капитан стояли и наблюдали.

– Прошу мужчин покинуть каюту, – распорядилась Клер, войдя и оставив дверь нараспашку. Три кавалера уставились на неё с некоторой растерянностью. Но Эдвардс и капитан всё же удалились, а молодой испанец пробормотал на великолепном английском:

– Это моя невеста, сударыня.

– Но пока ещё не жена, – уточнила Клер, – прошу соблюдать правила приличия, чёрт возьми! Пусть меня сожрут прямо здесь и прямо с дерьмом две тысячи дьяволов, если я за себя ручаюсь!

Молодые люди взволнованно обменялись десятком слов на своём родном языке, и юноша вышел, прикрыв за собою дверь. Девушка, стремительно осушив стакан, откинулась на подушку. Клер была зла. Водрузив ковш с кипятком на стол, она догола раздела красавицу и повесила её вещи на спинки стульев, затем достала из шкафа чистую простыню и оторвала от неё кусок, чтобы с его помощью промыть раны на ногах девушки. Раны оказались неглубоки, но кровоточили, и сеньорита Эльвира ойкала, когда Клер их тщательно промывала, сидя на корточках. Один раз испанка даже негромко вскрикнула, прикусив губу. Зубы у неё оказались довольно ровными, но, к огромной радости Клер, не безукоризненной белизны.

– Когда произошло нападение? – завершив процедуру и поднимаясь, спросила Клер по-английски.

– Ночью, перед рассветом, – на этом же языке дала ей ответ дочка адмирала, – но перед этим пираты гнались за нами три дня, а когда догнали – начался ад! Мы остались живы только благодаря Пресвятой Мадонне, сударыня. Я всю вечность буду благодарить её!

– Есть за что, – согласилась Клер, наблюдая, как сеньорита Эльвира шепчет молитву, сложив ладони, – надеть на вас сухое бельё и платье? Или вы будете спать?

Спасённая заявила, что будет спать. И сразу уснула. Кое-как выдернув одеяло из-под её симпатичной задницы, француженка хорошенько укутала им испанку и, ещё раз взглянув на её лицо, вышла из каюты. Юный идальго, как оказалось, стоял за дверью.

– Дайте ей отдохнуть, сеньор, – развязно пресекла Клер немедленную попытку войти, – она ведь измучена!

– Её раны у вас не вызвали опасений? – спросил жених, также сложив руки с намерением начать молитву.

– Не вызвали. Она просто натёрла ноги о ванты. Ступайте, сударь, в кают-компанию. Там вы сможете выпить виски или вина, а если повезёт – рома.

– Благодарю, – вздохнул дон Мигель и медленно зашагал в указанном направлении, бормоча молитву целому легиону святых угодников.

Клер опять отправилась в камбуз. На палубе её встретил Энди, который шёл на корму, чтоб спросить у Дэнисена, под каким углом ставить топсель. Невдалеке околачивались Том, Сэмми и Роберт, сию минуту закончившие какой-то разговор с Энди.

– Ты капитана там видела? – спросил тот, остановив Клер.

– Где именно?

– Ну, в каюте, возле неё!

– Капитан там был. Но я его выгнала.

– Ты заметила, как он смотрит на эту донью Эльвиру?

– Нет, не заметила, – очень резко сказала Клер и, выдернув руку из пальцев Энди, пошла снимать сварившуюся картошку.

В жарком и душном камбузе приступ кашля согнул продрогшую девушку пополам. За угольным ящиком стоял ром. Прежде чем опять заняться работой, Клер приложилась к бутылке, и на душе тотчас просветлело. Что ей до них? Пускай себе пялятся на кого угодно, хоть друг на друга! Они ей все уже надоели. Ей сейчас нужно только одно – как можно скорее закончить возню с обедом и пойти спать к близняшкам. Там у них весело и уютно. В кают-компании Клер давно уже не прислуживала в связи со своей ужасно шумной болезнью.

После обеда, когда она уже вымыла посуду в ведёрке с морской водой, Элен и Софи, к которым предполагалось отправиться, сами вдруг заявились в камбуз. В бешенстве сев за стол, они сообщили, что происходит какой-то ужас.

– О чём вы? – спросила Клер, вытирая миски.

– Этот испанец два или три часа проходил весь мокрый, хоть выжимай! – стала тараторить мадемуазель Софи, – когда он предельно вежливо попросил у ван Страттена хоть какую-нибудь одежду, тот велел Стивену принести ужасное барахло, почти уже сгнившее в кладовой! Хорошо, что Эдвардс дал этому мальчишке один из своих костюмов – они, по счастью, примерно одного роста.

– И это всё? – поинтересовалась Клер с раздражением, – может быть, вы припомните свои вопли пять дней назад, в самый холод, когда вы носа на палубу не высовывали, а я попросила вас одолжить мне ваши ботиночки?

– Нет, не всё! – вскричала Элен, – за этот костюм капитан наорал на Эдвардса так, что тот его чуть не вызвал на поединок! А после этого, за обедом, когда бедный дон Мигель попросил доставить его и донью Эльвиру в какой-нибудь из испанских портов, ван Страттен грубо ответил, что до испанского порта дон Мигель может добраться вплавь, а бриг идёт в Гавр де Грас.

– И что вас так удивляет? – пожала плечами Клер, – вы прекрасно знаете, что ван Страттен очень невежлив, особенно когда выпьет.

– Да, ты права, – с вызовом признала Софи, – но мы также знаем, что он ещё очень жаден! А дон Мигель предложил тысячу дублонов! Ты представляешь? Целую тысячу! За любой из испанских портов!

– И какой вывод вы делаете из всего этого? – сев за стол, устало спросила Клер. Сёстры объявили, что, по их мнению, капитан проникся поистине сатанинской страстью к донье Эльвире.

– Чёрт вас возьми! – воскликнула Клер, – вы мне надоели! Я лягу спать прямо здесь. А вы убирайтесь отсюда вон!

С этими словами она вскочила, достала из своего сундучка две кофты, чтоб подложить их под голову, и действительно улеглась прямо на полу, у горячей печки. И попыталась уснуть. Но две балаболки ей спать не дали. Видимо, в них вселилось пятьдесят тысяч болтливых демонов. Они, впрочем, не выселялись.

Глава девятнадцатая

Пасть Дьявола

Пятьдесят тысяч болтливых демонов распалились до красноты, когда появились Стивен и Том. Усевшись за стол, они присоединились к бурному обсуждению адмиральской дочки и капитана. Клер, лежавшая на полу, выпала из поля внимания совершенно.

– Она худющая, как оглобля! – возражал Стивен дамам, успевшим сунуть свои носы в каюту испанки и теперь горестно признававшим её божественность, – и вдобавок, нос у неё горбатый! Вы – лучше.

– Хуже, – не соглашалась мадемуазель Элен, поджимая губы, – в тысячу раз! Следует признать – эта длинноногая кляча с горбатым носом и угловатыми скулами далеко превосходит нас красотой и грацией.

– Да, да, да, – яростно кивала мадемуазель Софи, – мы – просто уродки! Нам следовало родиться с более утончёнными, аристократическими чертами лица и вырасти чуть повыше. Рост у нас маленький.

– А носы, напротив, чересчур длинные, – сокрушалась мадемуазель Элен, – да, конечно, у этой доньи Эльвиры нос ещё больше, но такой нос ей очень к лицу! Про нас этого не скажешь.

Пятьдесят тысяч самокритичных демонов Клер наскучили сразу. С руганью встав и взяв кочергу, она прогнала из камбуза всех.

А когда стемнело, ветер опять усилился и слегка отклонился к западу. Но ван Страттен распорядился выставить паруса таким образом, чтобы он нёс корабль прямо к Старому Людоеду. Ввиду отсутствия солнца днём невозможно было определить местоположение корабля, но Эдвардс считал, что до мыса Горн ещё двое суток пути. Матросы, само собой разумеется, неохотно выполнили команды. Если бы Дэнисен и Гастон, как самые опытные из них, напрямую высказали своё отношение к пьяным замыслам капитана, команда бы начала роптать. Но они молчали. Участь верзилы Хьюберта не прельщала их. Что касается Эдвардса, то он всё не терял надежды днём встать на якорь в заливе какого-нибудь приматерикового острова и дождаться успокоения ветра.

Так, в атмосфере мрачного ожидания, наступила ночь. Стихия не унималась. Её протяжные стоны казались голосом Преисподней. Если бы кто-нибудь сказал Клер, что это – её последняя ночь на бриге, то у неё бы мурашки пошли по коже. Крушение корабля – вот первая мысль, которая бы возникла в её взлохмаченной голове, гудящей от рома и столкновений со стенами при ужасных порывах ветра. К счастью, гадалки на судне не было, и поэтому Клер грустила спокойно. Пользуясь тем, что её подопечная продолжала спать как убитая, в половине первого ночи Клер заявилась в кают-компанию, где вечерняя трапеза перешла, как всегда, в ночную попойку.

Два фонаря раскачивались, скрипя, над самым столом, за которым мило беседовали ван Страттен, Эдвардс, близняшки и молодой испанец по имени дон Мигель. Они пили ром, бутылки с которым лежали в ящике, временно прибитом к полу гвоздём, потому что качка была нешуточная. Стаканы им приходилось всё время держать в руках, чтобы те не падали со стола. Когда Клер входила, бледный как смерть ван Страттен наливал ром в протянутые ему стаканы и говорил, красными глазами глядя на Эдвардса:

– Чёрт тебя возьми, Эдвардс! Спроси у дона Мигеля, откуда здесь берутся пираты! Лично я думаю, что они берутся из ниоткуда. Нет, мы не будем стоять на якоре в неизвестной бухте и ждать, когда эти черти нам перережут глотки! То, что ты предлагаешь – вздор! Этого не будет, ясно тебе?

– Конечно, – отвечал Эдвардс, – но попрошу заметить, что лично я предпочёл бы проткнуть десяток пиратов и быть убитым, чем расшибить себе лоб о скалы. А то, что именно это со всеми нами произойдёт, если ты продолжишь гнуть свою линию – очевидно!

– Болван, – вздохнул капитан и зажал бутылку между коленями, чтоб заткнуть её пробкой, поскольку все пять стаканов были уже наполнены, – как ты подойдёшь к берегу при таком волнении? Дон Мигель, ведь вы умный юноша! Объясните старшему офицеру, какого размера щепки от корабля останутся, если мы найдём какой-нибудь остров и повернём к нему!

– Да я и не говорю, что это возможно при таком ветре! – заорал Эдвардс, не дав испанцу ответить, – а если он не ослабнет, то можно будет лечь в дрейф, да и переждать!

– А если усилится?

Тут они увидели Клер, которую две блондинки и дон Мигель заметили раньше, как только она вошла и склонилась над вторым ящиком, где лежала вынутая из шкафа посуда. И теперь Клер, достав из него стаканчик, сидела около Эдвардса и просила налить ей рома. Капитан выполнил её просьбу, после чего положил пустую бутылку на пол, где она стала кататься туда-сюда вместе с четырьмя другими бутылками. Потом выпили.

– Лично я поддерживаю решение капитана, леди и джентльмены, – подала голос мадемуазель Элен, опустив стакан, – пираты противнее любой бури. Ну их к чертям! Это моё мнение.

– И моё, – пискнула вторая блондинка, довольно сильно ударив по столу кулаком. Капитан внимательно поглядел на неё, а затем – на первую, и сказал:

– Это замечательно. Но введение корабля в пролив – не совсем то действие, для которого мне хотелось бы заручиться вашим согласием.

Оскорбление побудило близняшек сжать кулаки, которые, впрочем, были страшны только для Клермона. А дон Мигель чуть не натворил бед. Его тонкая рука даже потянулась к эфесу шпаги. Когда она почему-то остановилась, юный идальго решил слегка шевельнуть бровями. Да, на плантации своего отца он лично стегал молодых невольниц бичом, но мог ли не возмутиться при виде хамского обращения с весьма знатными дамами, пусть они даже были закоренелыми еретичками? Нет, конечно!

– Какого чёрта ты мокрая и дрожишь, моя ненаглядная? – обратился ван Страттен к Клер, личико которой сразу порозовело от рома, – гуляла, что ли, по палубе? Ведь тебя могло с неё сдуть, как скомканный лист бумаги!

– Дэнисен попросил меня принести ему кофе и дождевик, – объяснила Клер, – он очень замёрз.

– Опять за штурвалом Дэнисен, – вздохнул Эдвардс, – и позавчера – он, и вчера – он, и днём – он, и ночью – он, только два часа отдохнув! Если у него сдадут нервы, Готфрид, то он поднимет команду. Это уж точно.

– Нет! – вновь прозвучал голос мадемуазель Элен, – пусть будет всё, что угодно, только не бунт! Ведь если матросы станут пиратами, мы с сестрой опять окажемся в шлюпке посреди Тихого океана! И вёсел нам не дадут! Нет, сударь, на это я ни за что на свете не соглашусь.

– И я, – пискнула Софи. Взглядом попросив обеих сестёр умолкнуть, капитан вновь обратился к Эдвардсу:

– Тогда сам становись к штурвалу. Тебе отлично известно, что на всём бриге только ты, я и Дэнисен можем управлять судном при таком ветре! Ни Джонатан, ни Гастон не справятся.

– Так вот ты и берись за дело, раз уж набрал такую команду, – предложил Эдвардс, пожав плечами.

– Я пью! – заявил ван Страттен и в подтверждение своих слов наклонился к ящику, чтобы взять следующую бутылку. Выбив из неё пробку, он продолжал:

– Так встанешь к штурвалу, Эдвардс?

– Нет, капитан, – качнул головой моряк, – я не занимаюсь тем, в чём не вижу смысла. Нам при такой погоде не обогнуть мыс Горн. Там – верная смерть.

– Ну, это уж мне решать, мистер Эдвардс. Капитан – я.

– А рулевой – Дэнисен. Пусть он правит.

– Если один из вас сейчас продырявит другого шпагой, то это будет смешно, – заметила Клер, чувствуя, что дело идёт к дуэли, – Элен днём видела сон: червонная дама в вымокшем платье схватила за руку даму пик.

Капитан и Эдвардс бросили недоверчивый взгляд на мадемуазель Элен. Та важно кивнула – дескать, всё верно. Тогда ван Страттен расхохотался. Но его смех был деланным.

– Подставляйте стаканы, чёрт побери! – вскричал капитан, – и выпьем за смелость! Впрочем, у девушек она есть. Но я не рискну доверить им управление судном – они не знают, чем отличается грот от фока. О, кабальеро! Я позабыл о вас, любезный приятель. Вы не желаете встать к штурвалу?

К всеобщему удивлению, дон Мигель ответил на ироничный вопрос спокойно и остроумно. Он произнёс:

– Возможно, сеньор. Но лишь при условии, что я смогу отличить грот от фока после того, как мы разопьём шестую бутылку. А нам придётся её распить. Нельзя бросать начатое.

– Вот это слова моряка, – обрадовался ван Страттен и начал разливать ром по стаканам, – да, клянусь чёртом, это слова мужчины! Теперь мне ясно, из-за чего к вам прониклась страстью такая редкостная красавица. А сперва, признаться, я этого не понял.

Пальцы дона Мигеля стиснули стакан так, что тот чуть не хрустнул. В чёрных глазах испанца вдруг появилось что-то испанское.

– Слава Богу, что непонятливость вас покинула, господин ван Страттен, – негромко вымолвил он, – надеюсь, что впредь она никогда больше не возникнет.

– Ну, а вот это – слова героя! – насмешливо изумился ван Страттен, взглянув на дам, чьи лица отобразили волнение, – должен прямо сказать, что мне они по душе, клянусь всей нечистой силой! Вот настоящий конкистадор! Так значит, отважный юноша, вы не рекомендуете никому иметь на ваш счёт никаких сомнений? Вы ведь развеете их немедленно? Это так? Я правильно понял вас?

– Да, вы меня поняли абсолютно точно, сеньор, – подтвердил идальго, не чувствуя напряжения тишины. Он был очень молод и рос под слишком сильной опекой, чтоб хорошо разбираться в некоторых житейских тонкостях. Две блондинки, сидевшие по бокам, тревожно щипали его за бёдра. Но он и этому не придал значения. Шаловливость их рук и ног под столом за пару часов успела ему наскучить. Юноша был влюблён, и слишком влюблён.

– За смелость, – холодно повторил ван Страттен, подняв стакан. Как только все выпили, Эдвардс быстрым движением взял с кушетки гитару и заиграл испанщину. Капитан взглянул на него свирепо. Но когда Клер, запрыгнув на стол, стала танцевать, его взор смягчился. Неудивительно – ведь портовая барышня знала толк в том, что делала. Вскинув руки и поднимаясь на пальцах ног, она так кружилась, что её юбка взлетала гораздо выше колен.

– Клер, не упади! – кричали ей две близняшки, весело аплодируя в такт мелодии. Зря они беспокоились – Клер могла бы упасть откуда угодно, но только не со стола, если нужно было исполнить на нём какой-нибудь танец даже при средней качке, даже в слегка пьяном виде. Она занималась этим всю свою жизнь с тринадцати лет, то есть ровно пять. Глаза у неё сияли, а по щекам разлился румянец. Она была изумительно хороша в роли босоногой испанки.

И девушки, и мужчины так засмотрелись на это дело, что не услышали, как открылась дверь и в кают-компанию очень тихо вошла ещё одна дама. Это как раз и была самая настоящая, подлинная испанка. Донья Эльвира смогла одеться сама, хоть и не была приучена это делать без помощи камеристки. Переступив порог, она также стала смотреть на Клер. И та вдруг её заметила. Прекратив свой танец, она застыла в некотором смущении. Эдвардс, прижав ладонью звонкие струны, повернул голову и сконфуженно улыбнулся. Все остальные, включая и капитана, также почувствовали себя неловко. А дон Мигель, вовсе покраснев до корней волос, поднялся со стула и, подбежав к возлюбленной, нежно взял её за руки.

– Ангел мой, – заговорил он по-испански, поцеловав сперва одну её руку, затем другую, – прости, что я не услышал, как ты проснулась! Мы просто здесь рассуждали, стоит ли огибать Пасть Дьявола при таком убийственном ветре. Потом дон Эдвардс начал играть на гитаре, а донья Клер стала танцевать, взобравшись на стол. Как ты себя чувствуешь? Ты ужасно бледна, моя драгоценная! На тебе просто нет лица!

– Мне гораздо лучше, Мигель, – ответила молодая женщина по-английски, одарив всех, кроме своего жениха, любезной, но явно вымученной улыбкой, – мадемуазель, вы очаровательны! Капитан, вы мне оказали очень большую услугу, позволив выспаться в столь чудесной постели. Я бы ещё поспала, но должна признаться, что голодна. Я бы с наслаждением сейчас съела десятка два сухарей, посыпанных солью.

– О, я для вас найду кое-что получше! – вскричала Клер, оправившись от смятения и состроив страшную рожу племянницам господина де Жермонталя, также желавшим что-то сказать. Затем, спрыгнув со стола, она подбежала к донье Эльвире, и, оттеснив растерянного идальго, бесцеремонно выволокла её из кают-компании.

– Вам там незачем находиться сейчас, сударыня, – объяснила Клер свою небольшую бесцеремонность, вводя испанку обратно в её каюту, – вашему жениху с моей стороны никакой угрозы не существует. Клянусь вам – я танцевала только для капитана, чтобы его успокоить! Он поругался с Эдвардсом. Они спорили, можно ли обогнуть мыс Горн в ближайшие дни. А ваш дон Мигель очень мил! И он любит вас больше жизни. А на меня он даже и не смотрел, смею вас уверить!

– Он пожирал вас глазами, – холодно прозвучал голос сеньориты Эльвиры из темноты. Клер сообразила, что без скандала всё же не обойдётся. И проницательность, как обычно, не подвела её. Раньше, чем она успела найти ещё какие-нибудь слова для успокоения адмиральской дочки, та уже билась в рыданиях, повалившись на свою койку. Ревность её была душераздирающей. Некоторое время Клер просто молча стояла над взвизгивающей девушкой, полагая, что разум всё же вернётся к ней. Но когда ей стало понятно, что вряд ли может вернуться то, чего сроду не было, на неё нахлынула ярость.

– Чтоб вас сожрали акулы! – крикнула Клер, чувствительно шлёпнув плаксу-испанку по ягодицам, – скажите мне, что я должна сделать, чтоб вы немедленно успокоились? Ну хотите, я приведу вам сейчас сюда вашего красавчика и дам клятву ни разу не поднимать на него глаза и не заговаривать с ним до конца пути? Вы хотите этого? Отвечайте, чёрт бы вас взял!

– Нет, я ничего уже не хочу! – выла сеньорита Эльвира, стиснув подушку, – впрочем, я хочу умереть! Убейте меня, убейте! О Пресвятая Дева Мария, пошли мне смерть! За что мне такие муки!

– Пусть Пресвятая Дева Мария делает всё, что хочет, а я не стану вас убивать! – завизжала Клер, – вы мне надоели! Видимо, я сама сейчас брошусь за борт, чтоб вы заткнулись! Вам принести поесть? Или нет?

– Я ведь вам сказала, что голодна, – тонко проскулила испанка и неожиданно успокоилась. Клер, сотворив крестное знамение, стала кашлять. Потом она устремилась к трапу и поднялась на верхнюю палубу.

Ветер чуть не сбил её с ног, хлестнув по лицу солёными брызгами и дождём. «Летучий Голландец» двигался по волнам с быстротой бегущего человека, хотя все верхние паруса с обеих гигантских мачт его были сняты, чтобы уменьшить качку. Сигнальные фонари на бортах горели справа и слева, но тьма была почти непроглядная. Благодаря ещё одному фонарю, который висел над штурвалом, слабенько освещая компас, продрогший Дэнисен смог увидеть Клер, когда она пробегала мимо, и помахал ей рукой. Она помахала ему в ответ и шмыгнула в камбуз. Там ей пришлось растапливать печку, чтоб разогреть в чугунной сковороде картошку и солонину, оставшиеся от ужина. Это заняло полчаса. По причине спешки Клер обожглась, и из неё вышел такой поток сквернословия, что гулявший над океаном шквал на секунду замер от удивления, а затем разгулялся пуще. Идя со сковородой обратно, она раскашлялась так, что Дэнисен крикнул:

– Клер, не пугай меня! Я сейчас подумал, что подошёл пиратский корабль и стал палить по нам из всех пушек сразу!

– Ты не поспи ещё две – три ночи, и не такое подумаешь, – усмехнулась Клер. Спускаясь по трапу, она услышала из кают-компании вой. Это разозлило её ужасно. Всё-таки этой скандальной девке, дьявол бы её взял, никак не сидится в её каюте, надо опять припереться в кают-компанию и устроить всем ад в аду! Что за сумасшедшая ревность?

Но, открыв дверь, Клер остолбенела. Она даже не заметила, как сковорода, выскользнув у неё из пальцев, грохнулась на пол, как по нему разлетелись картошка и солонина. Чей-то кошмарный голос в голове Клер отчётливо прошептал: «Конец!» Да, это действительно был конец. И ещё какой!

Судя по всему, Элен и Софи полагали так же. Они сидели, закрыв руками мордашки, и так стонали, как будто им только что вырвали глаза. Эдвардс был спокоен, но мрачен. Донья Эльвира уже не выла. Поцеловав уста своего возлюбленного, чей труп лежал на полу в целой луже крови, испанка медленно поднималась на ноги и глядела прямо в глаза ван Страттену. По её щекам текли слёзы. Из её глаз смотрел Сатана.

Капитан ван Страттен, в руке которого была шпага, смело выдерживал этот взгляд. Ведь шпагу сжимала и леденеющая рука испанца! Произошла честная дуэль. Но у сеньориты Эльвиры, как оказалось, было иное мнение на сей счёт.

– Во веки веков будь проклят вместе со своим кораблём! – сказала она тем же самым голосом, что минуту назад раздался в голове Клер, – уж если Господь лишил тебя совести и рассудка – пусть исполняет любое твоё желание, дабы каждый миг твоей вечности был наполнен волчьей тоской – столь же беспросветной, как эта ночь, и столь же безбрежной, как этот стонущий океан! Провались в Пасть Дьявола!

Эдвардс вздрогнул, а Клер закрыла лицо руками, ибо проклятие в один миг подействовало. Но только не на ван Страттена. Он остался там, где стоял. А вот две близняшки незамедлительно провалились. Потом, впрочем, оказалось, что они вновь нырнули под стол, потому что были напуганы ужас как. Выяснилось это довольно скоро, когда волна подняла корабль на дыбы и обе блондинки выкатились из-под стола, вместе с четырьмя пустыми бутылками.

– Сожалею, – проговорил капитан, схватившись рукой за стену, – ни он, ни я просто не могли поступить иначе, сударыня.

Сеньорита Эльвира его не слушала. Оттолкнув застывшую Клер, она подбежала к трапу, и её голые ноги быстро зашлёпали по нему. Все, кто находился в кают-компании, устремились следом за девушкой. Но они мешали друг другу. Клер, бежавшая первой, на середине трапа вдруг оступилась. Это произошло с ней впервые. Она покатилась вниз, что и задержало всех остальных.

Когда они всё-таки добежали до верхней палубы, на ней были только лишь вахтенные и Дэнисен. Ни один из них не заметил, как сеньорита Эльвира выскочила из люка на палубу. Дэнисен заявил, что был слабый крик за кормою, но он не стал бить тревогу, так как решил, что ему почудилось. Вахтенные, стоявшие на носу корабля, конечно, не слышали ничего. В такой темноте, при таком волнении спускать шлюпку было бессмысленно. Дама пик отправилась вслед за червонной дамой. И как раз в эту минуту ветер внезапно начал стихать.

Глава двадцатая

Колокола

Тело дона Мигеля было предано морю сразу же. Капитан ван Страттен его напутствовал такой речью:

– Грязная крыса! Если бы ты помалкивал – все сейчас были бы довольны, а твоя девка была бы счастлива, переспав со мною. Вот теперь сам ищи её в океане, папист проклятый! Бросьте этот мешок с коровьим навозом за борт.

Стивен и Том, которых позвала Клер, вытащили труп на верхнюю палубу и перевалили его через кормовой борт. И раздался всплеск. И с доном Мигелем было покончено. Но не с этой историей. Прежде чем отправится в кубрик, оба матроса шептались с Клер. Через пять минут вся команда знала о том, что произошло на борту. Команда всю ночь не смыкала глаз, как и три француженки – Клер, Элен и Софи. Дамы совещались в каюте, матросы – в кубрике. Но за час до восхода солнца девушки нанесли им визит, запросто подняв тяжёлую крышку люка и торопливо сойдя по крутым ступенькам.

Под потолком с пронзительным скрипом мерно раскачивался большой масляный фонарь. Он сильно чадил, но и при таком освещении было видно, что ни матросы, ни боцман ложиться спать пока ещё даже не собирались. Они сидели на койках и с беспокойством смотрели на трёх француженок, ожидая новых страшных известий. И Клер, догадываясь о том, что в лампадном свете, который рыскает от стены к стене, её бледное лицо похоже на гробовую маску, произнесла замогильным голосом:

– Мальчики! Месяца четыре назад в Аравийском море мне снился чёрт. Вы об этом помните, потому что на другой день погиб де Шонтлен и погиб Уилсон. Теперь чёрт здесь. Мы его не видим, но он – на бриге. Знаете, почему? Потому, что бриг получил бессмертие из рук Господа, но оно обагрилось кровью. Бессмертие есть бессмертие, кровь есть кровь. Ни то, ни другое отменено быть не может. Отныне этот корабль будет плыть по вечности не тем курсом, который ему прочертил Господь, а совсем иным. Де Шонтлен сказал, что звёзды на небе вечно горят только потому, что мы умираем. Так решил Бог. А этот корабль будет вечно плыть для того, чтоб все умирали. Все, кто его увидит. Вы меня слышите? Для того, а не потому!

– Дорогая Клер, – вдруг перебил Роберт, спрыгнув со своего высокого гамака, – ты зря так разволновалась. И вы, сударыни, совершенно напрасно так побледнели. Да, там, на корме, страшно, но здесь никто не обидит вас. Правда, братцы?

Все остальные матросы также вскочили со своих коек, и, окружив трёх девушек, поклялись не дать их в обиду. Клер, ожидавшая несколько иного эффекта от своей речи, оторопела. Но, когда обе её подруженьки разревелись от умиления, ей, конечно, осталось только последовать их примеру. Так как несчастным девушкам очень сильно хотелось спать, то их, несмотря на протесты боцмана, сразу же разместили по койкам. Стивен закинул на свой гамак мадемуазель Элен, Энди уступил свою низкую лежанку мадемуазель Софи, а Клер очутилась в гамаке Роберта. Но она из вежливости противилась, и её нежно водворяли туда сам Роберт, Сэмми и Том. Джонатан укрыл её одеялом, притом своим, поскольку оно было самым лучшим в кубрике. Это всё оказалось просто невыносимым для добродушного, но ворчливого боцмана. Он ушёл на нижнюю палубу. Продолжая плакать и слушать ласковые слова своих дорогих мальчишек, Клер, Элен и Софи счастливо уснули. Но только на один час.

Капитан и Эдвардс, которые легли раньше, проспали пять. Когда проглянул рассвет, они, по привычке, легко проснулись, старательно привели себя в бравый вид и, вооружившись, вышли на палубу.

Там всё было иначе, чем накануне. Небо очистилось. Нигде не было даже перистых облаков, но не было и безоблачной глубины. Заспанное солнце всплывало над горизонтом словно утопленник, пробивая лучами вязкую дымку. Дэнисена сменил за штурвалом менее опытный Джонатан, потому что Северный ветер, который до конца ночи продолжал гнать корабль вперёд, делаясь слабее, перед зарёй стих совсем. Да, волны ещё плескались, но ветра не было. Стоял штиль. «Летучий Голландец» всё ещё двигался только благодаря волнам. Его паруса повисли, и скорость падала.

Что такое происходило с небом? По всей его ширине распростёрлось марево, отливающее зелёной и прелой плесенью. Сквозь него струилась на океан тяжёлая духота. На палубе были все – и девушки, и матросы. Стоя у борта, они разглядывали залитый ленивым светом Восток, на самом краю которого пролегала еле заметная полоса тумана. Солнце всходило прямо над нею. Это и был континент, к которому плыл «Летучий Голландец» вот уже целых три месяца. А точнее – южная оконечность материка, которую омывал страшный пролив Дрейка. Это и был мыс Горн.

Почему возник он так неожиданно? Неужели Эдвардс, считавший, что до него ещё сотни миль, так сильно ошибся? Всё могло быть. Подзорной трубой, конечно, владела Клер. Красиво расставив длинные ноги, она смотрела в упор на Старого Людоеда, который издалека впечатлял любое воображение. И решала, что предпринять. У неё был выбор, как и у двух ночных её собеседниц, стоявших рядом. Им так, по крайней мере, казалось.

Что же Клер видела сквозь трубу? Узкий Магелланов пролив, громадные скалы по обе стороны от него – базальтовые надгробия кораблей, ленивые волны до самого горизонта. Видимо, пролив Дрейка был как раз там, где море соприкасалось с зелёным и мутным небом. Чем объяснить такой его цвет? Дэнисен сказал на рассвете, что грядёт буря, так как барометр падает. Но при чём здесь зелень, которая затянула весь небосклон? При чём здесь жара? И какая к дьяволу буря, когда так тихо? Но Дэнисен был измучен, а остальные матросы – очень взволнованы, и никто из них не старался что-то объяснить Клер. Элен и Софи попытались было, однако выдохлись на второй минуте. Мадемуазель танцовщица в такого рода делах была туповата, особенно – после рома.

Клер как раз думала о барометре, когда две близняшки начали вдруг пихать её локотками, а за спиной раздался голос Гастона.

– Сэр! Барометр опустился до двадцати семи и восьми десятых, – доложил боцман, – сами взгляните.

Клер, опустив трубу, повернулась. Эдвардс и капитан подходили к борту. Лица у них были безмятежными, так как оба успели опохмелиться. Не обращая внимания на матросов, они приблизились к Клер. Забрав у неё трубу, капитан навёл её на мыс Горн и долго смотрел, ни слова не говоря. Потом он отдал трубу офицеру, и, повернувшись к боцману, дружелюбно осведомился:

– Так что ты хочешь этим сказать, Гастон?

– Чем именно, капитан? – вяло спросил боцман, жуя табак.

– Да как – чем? Барометром.

Клер, само собой разумеется, навострила уши и с торжеством взглянула на Энди, Тома и Стивена, отказавшихся отвечать на её вопросы. Теперь она всё без нихразузнает, и пусть позлятся!

– Наверное, будет буря, – предположил Гастон. Ван Страттен кивнул.

– Всё правильно – будет буря, или пусть дьявол меня разорвёт на части! Но с какой стороны буря надвигается, как ты думаешь?

– Не иначе, с запада, сэр, – ответил Гастон, поглядев на Дэнисена, который указал пальцем на запад.

– Опять ты прав. Буря идёт с запада. Ну а нам с тобой куда надо, чтоб обогнуть мыс Горн?

– На восток, – слегка удивлённый этим вопросом, произнёс боцман.

– Так что же тебя смущает, друг мой Гастон? Нам нужно плыть на восток, а ветер подует с запада. Всё отлично!

Бессодержательный разговор разочаровал Клер. Решив, что ван Страттен попросту издевается, и желая всё же раскрыть секрет, она стала дёргать за рукав Эдвардса, продолжавшего созерцать край материка. Но он отогнал её от себя, и она увидела, что на лицах у всех матросов возникло ошеломление.

– Капитан, – пролепетал Дэнисен, у которого прежде не наблюдалось склонности лепетать, – вы, должно быть, шутите?

– Я? Ничуть, – спокойно взглянул на него ван Страттен, – а почему ты мне задал такой вопрос?

– Да как – почему? Потому, что в бурю ещё никто не сумел обогнуть мыс Горн, и вы это знаете! Ураган затащит нас в пролив Дрейка, а это и есть Пасть Дьявола!

Остальные десять матросов мрачно кивнули, глядя на капитана. Это движение повторила Элен, а за ней – Софи, но так, чтоб ван Страттен этого не заметил. Клер воздержалась. Ей было важно не упустить ни одной детали происходящего.

– Если ещё никто при хорошем ветре не обогнул мыс Горн, то мы будем первыми, – заявил капитан, лениво пожав плечами, – что здесь плохого?

– Да ничего плохого мы здесь не видим, сэр, – опять подал голос боцман, дав знак матросам помалкивать – я сейчас, мол, сам всё улажу, – и ничего хорошего, надо прямо сказать! Ничего плохого в вашей затее нет потому, что переломать кости о скалу – не самая скверная смерть, виселица хуже. А ничего хорошего – потому, что на корабле нет священника. Кто нас всех исповедует перед смертью?

Матросы смехом выразили согласие с боцманом. Но их смех был натянутым и недолгим. Когда он стих, ван Страттен спросил Гастона:

– У тебя есть предложения?

– Да, конечно, – ответил боцман, – надо причалить к берегу, потому что иначе нам не спастись. Барометр падает. Я боюсь, что идёт не буря, а смерч!

– То, что ты боишься, я вижу. Да только как ты причалишь к берегу в полный штиль? Сам ты, что ли, будешь дуть в паруса?

Энди захихикал, представив эту картину. Но, так как все оставались очень серьёзными, он осёкся.

– Чёрт побери! Красив Старый Людоед, – вдруг проронил Эдвардс, и, опустив трубу, повернулся. Холодно встретившись с ним глазами, Гастон дал быстрый ответ:

– Мы достигнем суши на шлюпках! Надо полагать, буря начнётся после обеда. До берега – двадцать миль. Мы можем успеть. Капитан, речь идёт о жизни и смерти!

– Достигнем суши на шлюпках? – переспросил ван Страттен, также взглянув на Эдвардса, – это мысль! А как же корабль?

– Чёрт с ним! – вскричал Гастон, – тысячу раз чёрт с ним! Этот корабль проклят! Мы приплывём на нём только в ад, больше никуда! И вы это знаете!

– Ну да, знаю, – чуть помолчав, кивнул капитан, – но ты не сказал о том, что я тоже проклят. Чем эту недосказанность объяснить?

Боцман промолчал. Он был удивлён. Тогда капитан мгновенно обвёл глазами лица матросов. Поскольку все они, как один, уставились на бедняжку Клер, а та покраснела, голландцу стало всё ясно, хотя Элен и Софи покраснели тоже.

– Чёртова сука, – глухо проговорил ван Страттен, – то, что ты выболтала не всё, тебе не поможет. Я от тебя избавлюсь, клянусь чистилищем!

– Капитан! – заорал Гастон, которому подавали знаки матросы, – избавьтесь прежде от корабля! Давайте грузить провизию в шлюпки, и побыстрее! Мы хотим жить!

– Ты, приятель, уж слишком многого хочешь, – пожал плечами ван Страттен. В следующую секунду прогремел выстрел, и труп Гастона с дырой во лбу свалился на палубу.

Все застыли. Никто не видел, как капитан выхватывал пистолет. Но как он достал второй – увидели все, потому что он сделал это неторопливо. Эдвардс так же неспешно обнажил шпагу, после чего капитан сказал:

– Я, Готфрид ван Страттен, любой ценой обогну мыс Горн, как только подует ветер. Я обогну мыс Горн, даже если мне придётся бороться с бурей вплоть до второго пришествия Иисуса и даже если встать на моём пути захотят сам Бог и сам Дьявол. Я обогну мыс Горн, даже если вы все наброситесь на меня. Нас с Эдвардсом – двое, но мы вас десятерых изрубим в куски! Эдвардс за меня только потому, что вы – против, и я один, а вас – десять, а он – мой друг. Если мне придётся всех вас убить, то я наберу экипаж из одних утопленников. Утопленники, плывите ко мне! Утопленницы – особенно! С вами я обогну мыс Горн – клянусь Сатаной и всеми его подручными! Всем всё ясно?

Когда ван Страттен умолк, над морем повисла почти могильная тишина. Между тем, вопрос, заданный голландцем, предполагал ответ. Тянуть с ним было нельзя. И его дал Дэнисен. Он сказал:

– Конечно.

При этом он даже и не взглянул на своих товарищей. Уж ему ли было не знать, о чём они думают, созерцая мёртвого боцмана и дымящийся пистолет, а также и шпагу! Буря – она ещё далеко, а двое безумцев, вооружённых до зубов – здесь, и лучше связаться с бурей, нежели с ними. К такому выводу пришли все.

– Дохлятину – за борт! – распорядился ван Страттен. Заткнув оба пистолета за пояс, он оглядел водные просторы. Волны почти уже улеглись. Горизонт по-прежнему был безоблачен. Зной усиливался. «Летучий Голландец» уже несколько минут стоял без движения. Непоседливый Джонатан, бросив взгляд на ван Страттена, отошёл от штурвала, чтобы помочь Энди выбросить тело за борт. Когда оно шлёпнулось о воду, вспыхнувшие на солнце брызги достигли лиц двух матросов, и те брезгливо утёрлись.

Все остальные матросы по приказанию капитана стали снимать паруса, оставляя только три кливера, косой грот и фок. Они работали молча. Близящаяся смерть сделала их строгими и задумчивыми. Вложив свою шпагу в ножны, Эдвардс подошёл к трём француженкам и о чём-то у них спросил. Те что-то ему ответили. После этого офицер приблизился к капитану и сказал:

– Готфрид! Девушек следует отпустить, пока ещё есть такая возможность. Им уже нечего делать здесь, а нам уже не страшна никакая виселица.

– Пожалуй, – признал ван Страттен, рассеянно поглядев на Клер, – но нам нужен кок. Без кока – никак.

Мимо проходили три друга – Энди, Стивен и Том. Услышав слова ван Страттена, они тут же остановились и стали спорить, кто из них лучший повар, да так расхвастались, что у их подружки, которую звали Клер, в глазах заблестели слёзы, а капитан воскликнул:

– Да чёрт с ней, пускай проваливает с двумя этими заразами! Не забудьте дать ей пинка.

Снарядили шлюпку. Она была шестивёсельная, просторная. В неё погрузили бочонок с пресной водой, мешок сухарей, топор, три мушкета, гитару, боеприпасы, огниво, колоду карт и тёплые вещи. Ну и, конечно, трёх юных дам, полночи ломавших головы, как бы им удрать с корабля. Они умудрились изобрести десятка два способов, так что были немножко даже разочарованы тем, что всё оказалось настолько просто.

– Встретимся в Амстердаме, братцы! – крикнула Клер из шлюпки, спущенной на воду, – мы с тобой непременно встретимся, Энди! Слышишь?

– Нет, в Амстердаме вы её не найдёте! – визжали две весёленькие близняшки, садясь за вёсла, – мы забираем её с собой! Ищите нас всех в Париже, в монастыре урсулинок! Главное – приносите побольше рома!

– Да вы гребите быстрее! – кричали им с корабля, – уже часа через три поднимется ветер, а до Америки – целых двадцать пять миль! Не сбейтесь с пути!

А Энди старался знаками объяснить, что он положил под среднюю банку запасной компас, который спёр из кают-компании. Клер его поняла.

Удушливая и влажная белизна над морем плотнела. Она была хуже зноя. Девушкам приходилось тяжко, хотя они немного разделись. Но всё же вёсла ритмично вспенивали морскую гладь, и ходкая шлюпка двигалась быстро. Вскоре корабль с повисшими парусами и оголёнными вверху мачтами, одиноко стоявший на неподвижной водной поверхности, стал казаться детской игрушкой. Клер, работая вёслами, не могла оторвать от него задумчивых глаз. И слёзы текли по её щекам. Она понимала, что никогда больше не увидит ни одного из этих ребят, которые всё ещё продолжали стоять у борта, глядя вслед шлюпке. Да как такое возможно – вместе проплыть по трём океанам и неожиданно разойтись за одну минуту, подбадривая друг друга глупыми шутками и при этом отлично всё понимая? Но ничего не поделаешь – жизнь устроена так, что всё уходит навеки. Так должно быть. Иначе бы не было самого дорогого – воспоминаний, и самого долгожданного – новых ярких страниц.

Элен и Софи, глядя на корабль, также хлюпали носиками без всяких ненужных слов, однако на вёсла всё-таки налегали, поскольку западный горизонт уже почернел. И тучи ползли к востоку. Когда они закрыли собой треть неба, над океаном пронёсся чуть уловимый вздох какого-то сверхъестественного чудовища – такой страшный и ледяной, что весь океан покрылся мурашками серой ряби. Он вновь потом засиял, но это был только вздох перед интенсивной работой. Работника звали смерч.

– Ну вот, началось, – измученно вымолвила Элен, когда ветерок вторично и уже несколько ощутимее пробежался с запада на восток, – успеть бы, успеть бы!

– Что ты раскаркалась? – заорала мадемуазель Софи, сидевшая сзади, и пяткой двинула полуголой сестрице по пояснице, которую уже покрывал загар, – мы должны успеть, тысяча чертей! У нас вариантов нет!

Заспорив о том, есть ли шанс успеть, они подрались. Клер их разняла с помощью весла. До Южной Америки оставалось ещё миль пять. Но они успели, изодрав вёслами руки в кровь. Умопомрачительные громады туч уже затянули весь небосклон, а ветер задул порывами, когда шлюпка вошла в маленький залив между двух холмов лесистого берега. Она села килем на мелководье, и пришлось девушкам спрыгнуть в воду, чтоб разгрузить своё утлое судёнышко и втащить его на песок. А когда они разлеглись на этом песке, тяжело дыша, ни о чём не думая и не чувствуя ничего, кроме отвращения ко всему от дикой усталости, океан по имени Тихий встал на дыбы.

Это был, действительно, смерч. Первый порыв ветра, воем пронзив гнетущую тишину грозового сумрака, разъярённо ударил по парусам. От этой пощёчины корабль вздрогнул. Дав сильный крен, он зарылся в воду по самый планшир подветренного борта, и – набрал ход по вздыбившимся волнам. Но ветер усиливался, и вскоре все паруса пришлось снять. Бом-кливер, который Энди снять не успел, не справившись с узлом Стивена, оглушительно лопнул по всей длине, и оба обрывка затрепыхались. Один из портов пушечной палубы по преступному недосмотру не был задраен. Это заметили лишь тогда, когда там воды набралось почти по колено, и кое-как исправили ситуацию. А потом что-либо предпринимать стало бесполезно. Казалось, весь океан – от материка до материка, от адских глубин до необозримой поверхности, всей своей Посейдоньей мощью обрушился на корабль, как лев на блоху, ползущую по его спине. И лев опрокидывался, ревел, метался и бесновался, чтобы стряхнуть с себя эту микроскопическую букашку, будто она ему досаждала невероятно.

Кругом стоял такой треск и вой, что никто на судне не мог услышать другого, даже если кричали в самые уши. Неимоверные волны вздымались над кораблём, как стены египетских пирамид, а затем, обрушиваясь, смывали с палубы всё, что не было прочно закреплено. Но Готфрид ван Страттен, стоявший перед штурвалом, казалось, был частью палубы. Он стоял и смотрел, как ополоумевшая стихия терзает его корабль и как «Летучий Голландец» всё-таки движется к мысу Горн, на встречу с Атлантикой. Иногда бриг взлетал на такие волны, что все матросы, цеплявшиеся за снасти, зажмуривали глаза и быстро молились, думая, что настал их последний миг. Ещё больший страх охватывал их, когда они видели надвигающуюся волну с пышным белым гребнем, которая иногда тянулась от горизонта до горизонта и нависала над кораблём, чтобы разнести его вдребезги. Но «Летучий Голландец» чудом выдерживал и падения, и удары. И ночью он огибал проклятый мыс Горн, к югу от которого смерч бесился ещё свирепее.

Смог ли Готфрид ван Страттен, в конце концов, обогнуть Пасть Дьявола? Или он до сих пор продолжает это занятие? Неизвестно. Но в полночь Клер, лёжа на песке, услышала наяву колокольный звон, который донёсся со стороны океана сквозь завывание бури. Через три дня, когда буря кончилась, Клер, Элен и Софи поднялись с мушкетами на высокую гору, чтоб оглядеть пролив Дрейка и Магелланов пролив на подступах к мысу Горн. Но подзорной трубы у них уже не было, и, конечно же, пролив Дрейка южнее скал Огненной Земли увидеть не удалось. И ни одного судна девушки не заметили – ни на западе, ни на юге, ни на востоке, сколько ни всматривались в суровые океанские дали. Позади трёх храбрых путешественниц лежал дикий и неизведанный континент, который превосходил размерами Африку, а перед их глазами сливались два океана – Тихий и Атлантический. Наблюдать за встречей этих двух братьев, конечно, можно было бы и до вечера, а потом ещё и при свете звёзд, если бы не холод и голод. Ведь на одних сухарях долго не протянешь, а трудный путь к восточному побережью Южной Америки – не осилишь. Француженки полагали, что там, на западной стороне Атлантики, их, наверное, подберёт какой-нибудь европейский корабль, плывущий на Родину. Почему бы и нет? Спустившись с горы, они поохотились без большого успеха, затем поспали в лесу, и на другой день, утром, двинулись в путь сквозь плотный туман. Но это – уже совсем другая история.

Эпилог

Несчастная Кочерыжка искала море несколько дней, а моря всё не было. Между тем, оно ей весьма пригодилось бы, потому что жара стояла невыносимая. Солнце жгло двадцать часов в сутки. Вода в колодцах была нагретая. Рек, озёр и ручьёв первые три дня на пути встречалось ничуть не больше, чем морей с океанами, то есть – ровно нисколько. Голод не мучил её совсем, но жажда томила. Наводить справки о море у жителей населённых пунктов, через которые Кочерыжка шла, было бесполезно. Все эти странные люди – дети и старики, мужчины и женщины, её просто не замечали. В упор. Совсем. Сначала она, разумеется, удивилась этому очень сильно. Потом возникло предположение, что они обижены на неё и воротят нос. Но это уж было ещё менее понятно: какие к ней у них могут быть претензии? Что за вздор? Они ведь не жили в Кунцево и едва ли знакомы с её мамашей, которая ох как любит выдумывать про неё страшилки, одна другой непригляднее!

Задолбавшись ломать башку над этим дебильным ребусом, Кочерыжка решила напрямик выяснить отношения с обитателями одной из этих загадочных деревень. Ну, и что вы думаете? При первой попытке это осуществить секрет был раскрыт. Она поняла, что эти ребята её не видят. Угу. Она для них – невидимка! И – сразу камень с души упал. Во-первых, исчезло чувство вины. Во-вторых, не видят – значит, можно раздеться. Полностью. Догола. И позагорать. Мгновенно осуществив данное намерение и бросив свой гробовой наряд прямо на дорогу, голая Кочерыжка весело пошла дальше, смеясь над теми, кто вроде бы и смотрел прямо на неё, красивую девку в самом красивом прикиде, какой только может быть у красивой девки, но чёрта лысого видел! Так им и надо. Всё же они – какие-то странные. Очень странные.

А животные – ослы, овцы, собаки, лошади, кошки, не были странными. Они видели Кочерыжку и подбегали к ней. И она их гладила. А ещё давала им хлеб, который брала в домах – конечно, без спросу. Какой смысл спрашивать, раз тебя не только не видят, но и не слышат? Впрочем, если бы Кочерыжка стала для всех своей – маловероятно, что это бы изменило её манеры. Побыла, хватит! Скверное воспитание – вина мамочки. И не только её одной. Кругом – одни сволочи. То, что кажется им постыдным, должно приветствоваться. Да, с людьми Кочерыжка ладила всегда плохо. Другое дело – животные. У овцы она никогда бы даже и крошку не своровала, а у собаки – тем более.

Без особой необходимости – то есть, без необходимости украсть хлеб для своих друзей, Кочерыжка к людям в жилища не заходила. Ей было крайне неинтересно, чем они там занимаются. Как-то раз она ненароком застала парня и девку за любопытным занятием. Посмеялась. Но у собак смешное занятие получалось как-то поэстетичнее, и не стала долго смотреть. Спать она могла прямо на земле, благо что и ночью трудно было замёрзнуть. Ночи, надо признаться, были красивыми. Из-за звёзд. Они так сияли, что сердце пело.

Так прошагала она пять дней – с кем только не сталкиваясь на пыльных дорогах, кому только не сопутствуя. Но об этом долго рассказывать. Скажем проще: так прошагала она пять дней, и всё было бы неплохо, будь на пути побольше воды, да притом холодной. Но вся вода была тёплая. Только раз посчастливилось перейти какую-то речку, довольно мелкую. Из неё Кочерыжка напилась вдоволь, после чего смыла с себя пыль и несколько слоёв грязи.

На шестой день она встала затемно, и, пройдя до зари километра три, увидела вдали город. Но идти дальше сил почему-то не было. Кочерыжка опять легла около дороги, не обращая внимания на ослов и верблюдов, которые проходили мимо, и вновь уснула. Проспав несколько часов, она поднялась, вся словно разбитая, и продолжила путь к сияющему на солнце городу, куда двигались вместе с ней тысячи людей и животных. Город раскинулся на холмах. Его окружали очень высокие стены. С той стороны, откуда шла к нему Кочерыжка, были видны главные ворота. Около них наблюдалось столпотворение – слишком многим хотелось проникнуть в город. И их количество возрастало ввиду подхода новых купеческих караванов и одиноких путников.

А напротив главных ворот высился ещё один холм. Большая толпа была и на нём. Туда Кочерыжка и устремилась, взволнованно заинтересовавшись тем, что там происходит. Солнце слепило глаза, поэтому она долго никак не могла понять причину столпотворения на холме. Но внутренний голос ей говорил, что её там ждут.

Только подойдя к Голгофе вплотную, она, наконец, увидела три креста, которые возвышались над говорливой толпой. Решила подняться. Протиснуться сквозь толпу труда не составило – Кочерыжка была не только незрима, но и неощутима. Понять, о чём говорят, она не смогла – язык был ей незнаком. Но по интонациям было ясно, что часть толпы насмехается, часть – высказывается более осторожно, а часть – скорбит. Вполне безучастными оставались только легионеры с копьями и в блестящих латах. Они стояли чуть в стороне от орудий казни, не запрещая зрителям быть к ним ближе.

Подошла ближе и Кочерыжка. Оба разбойника на крестах, стоявших справа и слева от умирающего галилеянина, судя по всему, уже высказались. Они теряли сознание и могли только бормотать какую-то несуразицу. Кочерыжке, по крайней мере, так показалось. Ну да, наверное, они бредили. Иисус страшно и осмысленно смотрел вниз – на нескольких женщин, которые плакали у креста.

К своему стыду, Кочерыжка не сразу въехала, что одна из женщин – это не женщина, а красивый юноша с золотистыми волосами. Но ошибиться было легко – попробуй-ка разберись, кто какого пола, если одеты все приблизительно одинаково, а у юноши на лице нет ни одного волоска! Этот самый юноша держал руку одной из женщин и что-то ей говорил. Конечно же, это было странно – утешать мать, присутствующую на казни сына, но Иоанн Богослов, вне всяких сомнений, именно этим и занимался. При этом он ещё что-то спрашивал у Христа, и тот ему отвечал, едва шевеля губами. Каждое слово давалось ему мучительно. Кровь из его запястий и ног, пробитых гвоздями, всё продолжала течь. Но старик с седой бородой, который держал у креста Грааль, стоя на коленях, уже вставал – небольшая чаша была наполнена.

Когда голая Кочерыжка, наивно думая, что её и здесь никто не увидит, приблизилась ко кресту, распятый Господь обратил на неё внимание Иоанна. Тот повернулся и посмотрел на неё внимательно. Ей, по вполне понятной причине, стало неловко. Она потупилась. Но апостол даже не покраснел, хоть был очень молод. И не нахмурился, хоть был свят. Он взял у старика чашу с кровью и протянул её Кочерыжке, сказав:

– Бери.

– Нет, я не возьму! – панически замотала головой Верка. Она каким-то волшебным образом поняла значение слова, произнесённого не по-русски. Не угадала, а именно поняла. И дала ответ на этом же, неизвестном ей языке. И ещё прибавила:

– Мне не нужно!

– Но как же так? – удивился юноша, – ты ведь шла именно за нею!

– Но не сюда!

Святой Иоанн, охваченный ещё большим недоумением, посмотрел на Господа. Затем вновь обратился к Верке:

– Чем это место тебе не нравится, Кочерыжка?

– Здесь – три креста!

– Ну, и что с того? Ты ведь ненавидишь людей!

– Я их ненавижу, когда они не страдают! Даже когда они плачут, я их не очень люблю. Но когда из них льётся кровь и выходит жизнь – это совершенно другое дело!

– Не вижу никакой разницы, – возразил апостол, – или ты хочешь сказать, что боль делает их животными?

– Я не знаю! – крикнула Верка, – я никогда об этом не думала! Для того, чтоб искать смысл в жалости, нужно быть настоящим христианином! Да, конечно – можно и пожалеть, если тебя ждёт за это награда! Только христианин способен объяснять матери умирающего в мучениях, что она льёт слёзы напрасно! И только христианин мог додуматься притащить на Голгофу чашу, чтобы её наполнить кровью страдальца! Я не могу на это смотреть! Проклятое солнце, скройся!

И солнце вдруг стало меркнуть. И вся толпа замерла от ужаса. И умолкла, глядя на Иисуса, который что-то шептал, обращаясь к матери. Лютый страх обуял и Верку. Ноги отказывались держать её. Сев на пятки, она позорнейшим образом разревелась, хотя при жизни не была нытиком. Но сейчас она плакала так же горько, как Богородица и другая Мария, по прозвищу Магдалина, стоявшая рядом с первой.

– Верка, – сурово вымолвил Иоанн Богослов, возвращая чашу Иосифу, – тот, кого ты видишь сейчас распятым, сказал: «Если бы у вас была вера величиною с горчичное зерно, то вы бы смогли свалить в море гору, просто дав ей приказ туда опрокинуться!» Ты сейчас приказала исчезнуть солнцу, и солнце начало исчезать среди бела дня. Весь мир по твоей вине от страха застыл! Видимо, ты вся состоишь из веры.

– Не ври, не ври! – в исступлении запротестовала Верка, – я вообще ни во что не верю! В моей душе света нет, а значит – никакой веры в ней быть не может! Произошло банальное совпадение! Всем известно: в шестом часу того дня, когда Его распинали, тьма воцарилась по всей Земле, и была она до часа девятого! Солнечное затмение – вот что это такое!

– Но как же ты ни во что не веришь, если ты веришь Евангелию? – пожал плечами апостол, – мне не хотелось тебя ловить на противоречии, но уж слишком всё это странно! Я озадачен.

– Здесь ничего нет странного! – заявила Верка, вытерев слёзы, – да, я не верю, хотя и знаю, что это – так! Но я всё равно не верю!

– Так значит, ты – упрямее истины?

– Да, да, да! В сто раз! И это – единственное, за что я ещё могу себя уважать! А если я перестану саму себя уважать, то не только Свет, но и смысл исчезнет!

Ответив так, Верка вскочила на ноги и бегом спустилась с горы. Ей было опять легко. Не весело и не радостно, но – легко. Не глядя по сторонам, она зашагала вдаль по пыльной дороге сквозь темноту, которая воцарилась по всей Земле до часа девятого. Ей, конечно, нужно было спешить. Куда? А кто её знает!

Конец письма де Шонтлена

… и потому, мадам, смею вас уверить: пить из одной чаши с Христом – это означает ничто иное, как отдать жизнь и душу свою бессмертную для спасения тех, кто попал в беду. Я вовсе не расположен к этому, и молюсь, как молился Он: «Авва Отче! Да минует меня Чаша сия!» Но если она меня не минует – знайте, сударыня, что в моих руках был Грааль.

Арман де Шонтлен.

Почти конец

(продолжение – в пьесе «Коньяк Монфокон» и романе «Последняя шутка Наполеона»)

март – май 2017 года

Авторские права нотариально заверены.

Оглавление

Пафосный пролог

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвёртая

  Глава двадцать пятая

Часть вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвёртая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава непронумерованная

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

Эпилог

  Конец письма де Шонтлена