Холодная комната [Григорий Александрович Шепелев] (fb2) читать онлайн

Григорий Шепелев Холодная комната

Григорий Шепелев

Холодная комната

(роман)

Вся эта история – вымысел. Ни в одном источнике не упоминается, что кто-либо нарисовал Иисуса Христа во время Его земного существования.

– Вам отрежут голову.

М. Булгаков

Часть первая

Поломка куклы

Глава первая

Маринка Лазуткина ездила в Кабаново с четырёх лет. Ей там нравилось. Больше всего на свете она любила бродить одна по диким местам, а из Кабанова куда ни глянь хоть с самой высокой крыши, до линии горизонта видны лишь поля, леса и головокружительной глубины овраги – хранители родников, медвежьи квартиры. Раздолье сказочное. Гора, на которой раскинулось Кабаново, северной стороной сползает к реке с широкими пойменными лугами. За рекой – лес, но только не смешанный, как на южном склоне горы, за селом, а хвойный. Его так и называли – Заречный лес. Далеко ходить в него опасались, так как, во-первых, он был дремуч и кишел гадюками, во-вторых – в нём можно было наткнуться на человеческие скелеты, вырытые зверями из неглубоких братских могил. Во время войны в Заречном лесу бои шли жестокие. Доходило даже до рукопашных. Однако издалека, с горы Кабановской, Заречный лес был красив. Маринка могла часами пялиться на него, взобравшись на дуб, который рос в поле, между деревней и верхним лесом. До Заречного леса от того дуба было километров шесть-семь, до верхнего – метров двести. В верхнем лесу водились медведи и кабаны, поэтому тётя Ира, у которой Маринка проводила каникулы, выдрала бы её, если бы узнала, куда она всё таскается вечерами. Маринка ей говорила, что ходит на реку. На реку тётя Ира легко её отпускала – Маринка плавала так, что ни один взрослый не мог угнаться за ней, двенадцатилетней. Даже четырнадцатилетняя дочь тёти Иры, Машка, у которой был первый юношеский разряд по плаванию, проиграла Маринке соревнование по заплыву от Лягушачьего острова до Утиного.

Тем не менее, дуб Маринка любила куда сильнее, чем реку. Не всякий кот сумел бы вскарабкаться на него, однако Маринку звали мартышкой не только за озорную рожицу. Руки у неё были цепкие, ногти – крепкие. Прежде чем лезть на дуб, она совала в карман штук пять подорожников, чтоб прикладывать их к ободранным о кору рукам и коленкам, на суку сидя. Ох, хорошо ж ей было на том суку, особенно в сумерках! Сидишь, смотришь, как загораются звёзды, как вдалеке, над речной долиной, туман сгущается, как волнуется на ветру пшеничное море, пересечённое уходящей за горизонт грунтовой дорогой… А позади шумят чащи, в которых бродят дикие звери. Жуть, как шумят! А за реку глянешь – и вовсе сердце трепещет. Над страшным лесом ярчает зарево городов далёких, ближе к реке разбросаны кое-где огни деревень. Днём их с дуба едва видать, деревеньки те, а ночью собачий лай из них слышен. Такая слышимость.

Кабаново – как на ладони. Выглядит оно так. Раздолбанная бетонка тянется круто вверх. Вдоль неё – дома. За ними – сады, а точнее – яблоневые, вишнёвые и сливовые дебри. Влезешь – заблудишься! Посреди села – старинная церковь с распахнутыми дверями. Она не действует. На её колокольне растут берёзки и мухоморы. Далеко за околицей, в поле возле бетонки, немного не доходя до верхнего леса – кладбище. Дуб, на суку которого вечерами Маринка крутит башкой – с другой стороны бетонки, на самой верхней точке возвышенности. Совсем, можно сказать, рядышком. Но ни страх перед обитателями гробов заставлял Маринку спрыгивать с дерева и бежать домой раньше, чем темнота уляжется на поля, а страх перед тётей Ирой. Она была очень строгая. Даже Машку несколько раз лупила при всей деревне. А мертвецов Маринка ни капельки не боялась. Могла хоть спать лечь на кладбище. Вот какая была Маринка.

Нужно ещё сказать о двух Кабановках – Верхней и Нижней. Верхняя, насчитывающая десять домов, находится слева от Кабанова, меж двух оврагов. Один из этих оврагов тянется вдоль села, до самой реки. По нему струится ручей с запрудами для гусей и уток. У места его впадения в реку стоят двенадцать домов с большими садами и огородами. Это Нижняя Кабановка. Маринка с Машкой нередко спорили и дрались на тему того, какая из Кабановок лучше. Машке нравилась Нижняя – река близко, Маринке – Верхняя. От неё до дуба – полчаса ходу по прямой линии через поле, от Нижней – сорок минут. С Верхней Кабановки, по сути, и началась вся эта история.

Началась она так. Как-то раз сидела Маринка на своём дубе и злилась. Злилась из-за того, что рано пришла – солнце ещё жгло, сидеть было тяжко. Иногда с поля дул ветерок, но горячий, душный. Тлела в глубине сердца и злость на Петьку, местного хулигана, который срезал в саду за церковью для неё, для Маринки, вяленький георгин, а для Машки – розу. Было очень обидно. Мучила жажда. Решив сходить к лесному ручью, что тёк за опушкой, Маринка глянула на широкую колокольчиковую поляну близ крайних ёлочек, и – застыла. Из леса шла к ней собака. Большая, рыжая, тощая. Незнакомая. Странно шла – ничего не нюхала, но задумчиво озиралась, как человек. Ошейника на ней не было. Не заметив Маринку, она миновала дуб и достигла места, где колокольчики, васильки и ромашки граничат с пшеничным полем. Там рыжая постояла, глядя на кладбище за дорогой, мимо которого грохотал грузовик со щебнем, и по едва приметной тропинке среди колосьев пошла к овражному перелеску, который тянется через поле до Кабановки. До Верхней. Маринку всё это озадачило. Но, признаться, ей больше хотелось пить, чем об этом думать. Она тихонько спустилась с дерева и направилась к лесу. Жуки, пчёлы и шмели, мнившие себя хозяевами поляны, злобно гудели со всех сторон. Маринка ругаться с ними не стала, даром что отличалась большой скандальностью. Сделав два десятка шагов, она вдруг зачем-то остановилась и обернулась. И ей вдруг стало прохладненько.

По пшеничному полю шла уже не собака, а молодая женщина. Да, да, женщина – тоже рыжая, тоже рослая и худая, но не имевшая, кроме этих примет, со странной собакой ничего общего. На ней был голубенький сарафанчик. Шла она босиком, и ветер трепал её огненные волосы, и качал с обеих сторон от неё колосья.

Глядя ей в спину, Маринка просто не знала, что и подумать. Поколебавшись, она решила пойти за нею, благо что солнце ещё висело над горизонтом, а из деревни, хоть и далёкой, слышались голоса. Ветер дул оттуда, и слышимость над полями всегда хорошая. Так Маринка и начала свой двадцатилетний путь в никуда, низко пригибаясь, готовая сесть на корточки, если странная незнакомка вдруг обернётся. Но та смотрела только вперёд и по сторонам. Шла она неспешно, срывая время от времени колоски и бросая их.

Конечно, нельзя сказать, что мороз прополз по спине Маринки только от неожиданности и сразу её оставил. Ведь мертвецов она не боялась лишь потому, что не верила в их способность производить какие-то действия, кроме как разлагаться, а тут собака вдруг стала женщиной! Ничего себе! Но сильнее страха была досада, что никто не поверит, если начнёшь рассказывать. Да и как расскажешь? До тёти Иры мигом дойдёт, и не миновать порки за променад возле леса. Так что, придётся об этом деле крепко молчать, как она молчала в начале лета о кабане, который вышел из леса и кувыркался в поле. Даром она тогда натерпелась страху! Никто о том кабане так и не узнал. А теперь об оборотне никто не узнает. Обидно было до слёз.

Женщина, меж тем, приблизилась к перелеску и побрела вдоль него. Тропинка там была шире, и если бы незнакомке вздумалось обернуться, Маринка была бы сразу ею замечена, продолжай она идти за ней по пятам. Потому Маринка двинулась перелеском, среди кустов и деревьев с цепкими сучьями. Они до крови раздирали лицо и руки, а кое-где вынуждали передвигаться ползком. Жгучая лесная крапива кусала за ноги. Но Маринке было не привыкать к таким испытаниям, и босая женщина не ушла далеко вперёд. Маринка ни на секунду не упускала её из виду. Она боялась лишь одного – скатиться в овраг, по краю которого пробиралась. Он был глубок настолько, что когда Петька наткнулся в нём на гадюку, Маринка с Машкой, стоявшие наверху, домчались до Кабанова раньше, чем Петька вылез. Потом он, правда, сказал, что не торопился, но это было точно враньё.

Подумав про Петьку, Маринка в ту же секунду его увидела. Он стоял на кромке оврага, и, согнув ствол орешника, рвал орехи. Заметив крадущуюся Маринку, он открыл рот с очевидной целью что-то сказать. Сделав страшный взгляд, Маринка прижала палец к губам и одним движением глаз указала Петьке на объект слежки. Петька вмиг оценил серьёзность сложившейся ситуации. Он пошёл бок о бок с Маринкой. Под его кедами не хрустел ни один сучок.

– Шпионка? – только и спросил он, не сводя прищуренных глаз со стройных и длинных ног незнакомки – ему уж было тринадцать.

– Оборотень.

Петька хладнокровно кивнул и вынул из кармана рогатку. Видимо, он знал об оборотнях нечто такое, чего Маринка не знала, и счёл не лишним держать оружие наготове. Они прошли за женщиной перелесок. Дальше был спуск к ручью, от ручья – подъёмы на Верхнюю Кабановку и Кабаново. Остановившись у спуска, женщина огляделась по сторонам. Петька и Маринка едва успели плюхнуться наземь. Густые заросли клевера скрыли их. Маринка увидела лицо женщины. Оно было очень красивым, хотя глаза казались холодными и бесцветными, как покрытое изморозью стекло. Маринку пробрала дрожь. Именно такой она представляла Снежную королеву. Если и была разница, то лишь в цвете волос, под вечерним солнцем казавшихся очень яркими.

Но внезапно красавица повела себя, мягко говоря, не по-королевски. Стоя спиной к Маринке и Петьке, чуть приподнявшимся на локтях, она задрала подол, спустила трусы до пяток и осторожно, чтобы не разозлить какую-нибудь пчелу, присела на корточки. Петька ахнул. За него можно было порадоваться. Маринка, которая созерцала голую задницу с меньшим трепетом, разглядела на ней какие-то линии ярко-красного цвета, пересекавшие щель. О том, что это за линии и откуда они взялись, думать было некогда, потому что растерянность Петьки длилась недолго. Раньше, чем женщина завершила мокрое дело, он вытащил из кармана камешек, зарядил рогатку и хорошенько прицелился, оттянув резинку почти на длину руки.

– Идиот! —коброй прошипела Маринка. Но было поздно – резинка хлопнула, камешек просвистел и угодил в цель с десятиметрового расстояния. Голопопая королева взвизгнула и вскочила, прижав ладонь к ягодице. Судорожно натягивая трусы, она повернулась. Её глаза были и растерянными, и злобными.

Только через несколько лет Маринка, в тысячный раз детально перебирая в памяти те мгновения, догадалась, почему Петька после своей проделки не ткнулся сразу лицом в траву, как она, Маринка. Он, видимо, полагал, что женщина от растерянности и ужаса повернётся к нему с трусами на пятках. Как бы то ни было – когда женщина повернулась, Маринка вновь лежала плашмя, а Петькина белобрысая голова торчала над лопухами и клевером. Приглядевшись к нему, подстреленная красавица улыбнулась, одёрнула сарафан и нежно спросила:

– Тебе не стыдно?

Петька, смутившись, что-то пробормотал.

– Ты сделал мне больно, мальчик, – сказала женщина.

– Извините, – прохрипел Петька.

– Ты что, следил за мной?

– Да, следил.

– Откуда?

– Оттуда.

И Петька махнул рогаткой в сторону дуба. Женщина поглядела туда, куда он указывал.

– Так откуда? От леса, что ли?

– Почти.

Помолчав, дама улыбнулась ещё приятнее и спросила:

– Хочешь меня домой проводить?

Петька засопел.

– А где вы… где ты живёшь?

– В Верхней Кабановке.

Петька поднялся, и, запихнув рогатку за пояс, подошёл к женщине.

– Ну, давай провожу, чего там, – проворчал он, стараясь говорить басом. По росту он ей не уступал. Она рассмеялась, дёрнула его за ухо, и они спустились к ручью. Красавица перешла его, без гримас ступая по острым камешкам. Петька с места перескочил. Маринка из клевера наблюдала, как они поднялись по крутому склону бугра к Верхней Кабановке и завернули к первому дому. Дом тот – бревенчатый, с низкой крышей, стоял слегка на отшибе. Десятки раз Маринка разглядывала его, когда проходила мимо, и не могла понять, обитаем он или пуст. Оконные стёкла были все целы, но так замутнены пылью и паутиной, что ни один предмет сквозь них не просматривался. Ни разу Маринка не видела свет за ними, дым из печной трубы при ней никогда не шёл, дверь не открывалась. Около дома росли одни лопухи, однако сквозь них тянулась к крыльцу тропинка. Миновав дом тот, Маринка сразу переставала думать о нём и ни у кого потом про него не спрашивала. Она не увидела, как босая тётка с Петькой вошли, потому что дверь была с другой стороны. Но она услышала, как дверь скрипнула, затем – хлопнула.

От Москвы шла туча. Нижний край солнца почти уж коснулся поля. Вскочив, Маринка кинулась вниз, к ручью, а потом – наверх, но не на бугор, к Кабановке, а на гору, к Кабанову. Она решила всё рассказать тёте Ире. А как иначе? Ей было страшно за Петьку. История-то прескверная! Но по мере подъёма страх пропадал, и, в конце концов, Маринка решила не нарываться на неприятности. Эта тётка наверняка поняла, сказала она себе, что Петька её не видел в собачьей шкуре, иначе он не пошёл бы с нею. А если даже не поняла, всё равно – за Петьку бояться глупо. Петька и на медведя один охотился, и быка усмирял, и с пятью бандитами дрался, если не брешет. Что ему тётка? Да он возьмёт её за ногу, как того быка, покрутит над головой и хрястнет об стенку!

Так рассуждая, Маринка вошла в деревню и зашагала к своему дому, со всех сторон обсаженному смородиной. Она всё же не торопилась, взвешивая своё решение, и, в итоге, решила, что оно верное. Тётя Ира что-то готовила на терраске.

– А Машка где? – поинтересовалась Маринка, заглянув в сковороду.

– В беседке, с Анькой, – ответила тётя Ира, – А ты откуда?

– С реки.

Тётя Ира медленно обвела племянницу взглядом.

– А что, в реке крокодил завёлся?

– Какой ещё крокодил?

– Не знаю, какой. Наверное, злой.

Маринка смекнула, что речь идёт о её царапинах.

– Так я это… я ведь на том берегу загораю, за вторым бродом, а там – кусты! Пока продерёшься…

– Вот это надо бы обработать, – произнесла тётя Ира, рассматривая царапину на щеке Маринки, – а ну, иди-ка спроси у Машки, куда она подевала вчера зелёнку, после того, как собаке лапу помазала!

Взяв со столика огурец, Маринка направилась через сени к выходу в сад. Открывая дверь, она обернулась.

– Тётя, а кто живёт в Верхней Кабановке, в первом домике справа?

Тётя Ира неторопливо резала в сковородку картошку.

– В первом домике справа?

– Да.

– Черти.

Идя по саду, Маринка бодро хрумкала огурцом. Туча приближалась. Стояли ранние сумерки. Машка с Анькой в беседке резались в карты. Аньке было пятнадцать. Она жила по соседству.

– Зелёнка где? – рявкнула Маринка, войдя в беседку и со всей дури грохнув кулаком по столу. Две картёжницы, раскрыв рты, уставились на неё.

– Ты чего орёшь, идиотка? – спросила Машка.

– Я у тебя спросила, зелёнка где, глупая ты задница! – заорала Маринка так, что курица за забором перестала кудахтать. Машка, бросив карты на стол, вскочила.

– Пошла отсюдова, тварь! А ну, пошла вон!

– Значит, ты не дашь мне зелёнку, мразь тупорылая? – уточнила Маринка. Машка, не отвечая, схватила её за шиворот и пинком спровадила из беседки. Маринка, очень довольная, стала жрать смородину и крыжовник, которые росли рядом. Машка опять уселась за стол, и игра продолжилась.

– На хрен тебе зелёнка, овца? – поинтересовалась Анька.

– Харю твою хотела помазать, чтобы прыщей видно не было, – пробубнила Маринка с набитым ртом. Анька покраснела, да так, что двух её прыщиков и без всякой зелёнки не стало видно.

– Вот, блин, зараза, – сказала Машка, – просто блевотина!

– Да не обращай на неё внимания, – предложила Анька, – если бы твои уши так же торчали, как у неё, ты бы, небось, тоже на всех бросалась!

– Надо их ей отрезать, чтоб не страдала, – бросила Машка, – иначе целкой так и помрёт. Кто её захочет с такими-то лопухами на голове?

И обе девчонки расхохотались. Маринка чуть не заплакала, но не подала виду, что ей обидно. Утешило её то, что Машка, которая посмеялась над нею злее, осталась дурой и получила от Аньки четырнадцать щелбанов – согласно числу оставшихся карт. Потом подружки решили сыграть ещё один кон. Темнота, усиленная нависшей над Кабаново тучей, им не мешала, так как в беседку была проведена лампочка. Не успела Машка сдать карты, как хлынул ливень. Маринке, ясное дело, пришлось присоединиться к картёжницам. Машка сдала и ей, чтоб она от скуки много не вякала.

– Что-то вас тётя Ира ужинать не зовёт, – заметила Анька, сосредоточенно глядя на свои карты.

– В ящик уткнулась, – сказала Машка, – сегодня – пятая серия того фильма, с Высоцким.

Вокруг беседки стояла сплошная стена воды. Она колотилась о крышу так, что девочкам приходилось говорить громко. Сверкали молнии. Громовые раскаты качали гору.

– А вы не знаете, кто живёт в Верхней Кабановке, в доме возле ручья? – спросила Маринка.

– Вокруг которого лопухи пошире твоих ушей? – уточнила Анька.

– Ну, да.

– Там черти сейчас живут.

Маринка чихнула, забрызгав стол красными от ягод слюнями. Машка, перевернув отбитые карты, пристально поглядела на Аньку.

– Какие черти?

– Обыкновенные.

– Ты их видела?

– Нет.

– Откуда ж ты знаешь, что они там живут?

Маринка все свои карты скинула. Кратковременная борьба между Машкой и Анькой опять окончилась поражением первой. Ругнувшись матом, она подставила лоб, и Маринка с Анькой дали ей по три щелбана. Пока она тасовала карты, Анька стала рассказывать:

– Прошлым летом я около того дома ужас как пропорола ногу какой-то хренью. Боль была жуткая. Кровь хлестала, как из пожарного шланга! Куда мне было деваться? Я на одной ноге допрыгала до крылечка и постучала. Помню, что дверь открылась, а что потом случилось – не помню. Я потеряла сознание.

– А какого хера ты ошивалась там босиком? – перебила Машка, явно не склонная доверять этому рассказу.

– Да ошивалась и ошивалась! – заорала Маринка, – что было дальше?

– Ногу я пропорола часов в пять вечера, а очнулась ночью, возле ручья. Осмотрела ногу – никакой раны! И никакого следа от раны. Вот так.

И Анька, вытащив из-за пазухи сигареты «Космос» со спичками, закурила. Тут же закашлялась. Эти самые сигареты купил ей втюрившийся в неё тракторист по имени Витька. Отложив карты, Машка опять пристала:

– А почему ты решила, что это черти ногу твою лечили? Может, то были ангелы?

– Ангелы! – усмехнулась Анька, – тоже мне, ангелы! Ангелы бы, наверное, вылечили, и всё!

– А эти что сделали?

– Догадайся.

Догадливая Маринка расхохоталась, чтоб показать, какая она взрослая-превзрослая.

– Ты имеешь в виду, что тебя не только заштопали, но и вскрыли? – спросила Машка. Анька в ответ кивнула. Она курила маленькими затяжками, дабы не опозориться второй раз. Машка саркастически усмехнулась.

– Скажи ещё, что ты через девять месяцев родила чертёнка!

– Не родила. Событие, к счастью, произошло в безопасный день.

– Ты всё брешешь!

Анька вместо ответа расшнуровала правый кроссовок, сняла его, стянула носочек и положила ногу на стол.

– Посмотрите сами, остался ли посреди ступни хотя бы малейший след!

Маринка и Машка тщательно осмотрели голую ступню Аньки. Машка её даже ощупала.

– Это слабое доказательство, – заявила она, – ты могла наврать и про то, что её поранила.

Погасив окурок, Анька обулась.

– Может, мне ещё и трусы перед тобой снять?

– Когда это было?

– Сказала – в прошлом году!

– Да ты ещё в позапрошлом гуляла с Лёшкой!

– Да мы с ним даже не целовались!

– Ну и уроды! Кошки и те облизывают друг друга, прежде чем трахаться.

– Да иди ты в жопу! – вспылила Анька, и, встав, кинулась под ливнем к себе домой. Через пять минут тётя Ира принесла Маринке и Машке куртки. Они отправились ужинать.

Ужин происходил, как обычно, в горнице. Треть её занимала русская печь. В новостной программе по телевизору шёл рассказ про американских бродяг. Святые с икон глядели на чавкающую Маринку так, будто она спёрла еду у них. Однако, Маринку трудно было усовестить и словами, не то что взглядами.

– Машка мне отказалась зелёнку дать, – холодно наябедничала она, запихивая за обе щеки картошку, кусочки жареных карасей и салат из всего того, что успело созреть на грядках.

– Так надо было по-человечески обратиться, а не орать на весь сад! – огрызнулась Машка.

– Так я от боли орала! Это что, трудно было понять?

– Всё, хватит! – предотвратила кулачный бой тётя Ира, хлопнув ладонью по столу. Обе сразу утихомирились, и она с печалью прибавила, поглядев на окно, с другой стороны которого громыхало, текло, сверкало:

– вот зарядил-то! Похоже, что на всю ночь.

– Караси откуда? – спросила Машка, сдирая вилкой с жирного карася хрустящую кожицу.

– Петька утром принёс. Я ему за них полкило конфеток отсыпала.

Услыхав про Петьку, Маринка вспомнила про чертей. Отхлебнув из кружки тёплого молока, она поинтересовалась:

– Тётя, а ты чертей тех сама видала?

– Каких чертей?

– С Верхней Кабановки.

Машка вздохнула.

– Она уж достала всех этими чертями! Просто достала!

– Я никого не достала, Машенька, – возразила Маринка, – мне говорят, что там – черти, я про них спрашиваю!

За окнами полыхнула молния.

– Я сама в точности не знаю, видела или нет, – ответила тётя Ира, – чёрт ведь умеет прикинуться кем угодно – хоть человеком, хоть зверем.

– А женщиной?

– Ну, не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Да, так. Я давно хотела спросить, что это за дом, но всё забывала как-то.

Выключив электрический самовар и взяв из буфета чайные принадлежности, тётя Ира стала наливать чай. По её лицу было видно, что разговор ей не нравится. Но, решив, вероятно, не вынуждать племянницу лезть с расспросами к другим людям, она сказала:

– Раньше в том доме жила старуха. Звали её Безносиха.

– Почему? – перебила Машка, – у неё носа не было?

– Да, практически не было. Уж не знаю, с рождения или из-за болезни. Она была очень злая и нелюдимая. Как-то раз заявила своему сыну с его женой, которые к ней приехали погостить из города: «Лучше дом свой оставлю чертям собачьим, чем вам!» Вскоре после этого умерла. Схоронили, поминки справили кое-как. Сын с женой уехали. Через сорок дней они возвратились – дом посмотреть, решить, что с ним делать. И – не смогли войти.

– Как так? – разом выдохнули Маринка с Машкой.

– Вот так. Дверь открыта, войти – нельзя. Как будто стена прозрачная выросла! И все поняли, что в том доме уже поселились те, кому мёртвая хозяйка его оставила – черти. С этого дня никто больше не пытался в него проникнуть.

Стали пить чай.

– А они как-нибудь себя проявляют? – не успокаивалась Маринка.

– Если бы они как-нибудь себя проявляли, никто бы рядом не жил. Но есть такой слух, что к ним порой ходит женщина в голубом. И ближайшей ночью после того, как она приходит, кто-нибудь умирает – либо в одной Кабановке, либо в другой, либо в Кабаново, либо где-то ещё поблизости.

– Что же это за тётка? – спросила Машка – язык Маринки, ясное дело, одеревенел.

– Да смерть это, смерть, – ответила тётя Ира, взволнованно поглядев на иконы, чего за нею никогда прежде не наблюдалось – иконы принадлежали её недавно умершей матери, а сама она сильно набожной не была, – смерть ходит советоваться с чертями, кого из здешних пора забрать.

Через час все спали: Маринка – на высоченной мягкой кровати прошлого века, Машка – на печке, а тётя Ира – во второй комнате, на диване. Дождь продолжался. Глубокой ночью Маринку вдруг разбудил далекий жалобный крик: « Маринка! Маринка!»

Маринка вся содрогнулась и широко открыла глаза. Её сердце прыгало, как тушканчик. Петька! Петька зовет на помощь! А вдруг послышалось? Масляная лампадка перед иконами не горела. Шторы были опущены. Полминуты Маринка не шевелилась и не дышала. Мёртвая тишина улеглась ей прямо на грудь каменной плитой. Простыня, вся сбившаяся под спину, пропитывалась холодным потом. Что было Маринке делать? Если бы Петька вновь заорал, она бы вскочила, она бы бросилась на подмогу! Но он молчал. И молчало всё – от ходиков до кустов около калитки, которые шелестели даже от слабого, мимолётного дуновения ветерка. Ах, всё-таки надо было идти! Старательно вспомнив, какая смелая была Анжелика, Маринка выбралась из-под стёганого мещанского одеяла, спрыгнула на пол, и, натянув штаны, вышла в сени. Во второй комнате, где спала тетя Ира, против обыкновения не было слышно храпа. Это удвоило осторожность Маринки. Не рискнув зажечь свет, она ощупью отыскала свои галоши, обулась, надела куртку, и, тихо сдвинув засов наружной двери, покинула дом.

Небо было сплошь затянуто тучами. Дождь едва-едва моросил. Деревня блестела под фонарями так, будто бы она не водой облита была, а ртутью. Ни единой живой души на улице не было. Даже полугодовалый щенок Сморчок, бесхозный любимец всего села – тот самый, которому Машка лечила лапу, который каким-то образом умудрялся быть всегда и везде, особенно там, где он не был нужен, и получал пинки – даже он забился куда-то и не подавал голоса. Между тем, Сморчок Маринке сейчас весьма и весьма пригодился бы. Она позвала негромко:

– Сморчок, Сморчок!

Пёс не отозвался, не выбежал. И Маринка одна зашагала вверх по деревне, к спуску в овраг с ручьём. Свернув на тот спуск, она пожалела, что не надела высокие сапоги – грязь при каждом шаге сдёргивала галоши с ног. Хоть под гору шла Маринка, а до ручья нескоро дошла.

Споласкивая галоши, она смотрела на Верхнюю Кабановку, вырванную из мрака трепетной синью двух фонарей. Бугор, на котором съёжилась деревушка, напоминал громадную черепаху. Вот-вот, казалось, чудовище шевельнётся, двинется, поползёт, сокрушая всё на своём пути, и она, Маринка, от ужаса не успеет посторониться! С трудом прогнав опять подступивший страх, Маринка умылась, стиснула челюсти и отправилась выручать несчастного Петьку. Из глубины оврага за Кабановкой донёсся вдруг крик совы. Донёсся – и оборвался. Крутой подъём к деревушке имел широкую травяную обочину, и по ней Маринка быстро дошла до чёртова дома.

Окна его, как обычно, были темны. Из зарослей лопухов около крыльца торчали чьи-то длинные уши. Увидев их, Маринка сперва опешила, а потом поняла, кто их обладатель, и подошла поближе. Сморчок сидел перед полусгнившей ступенькой, тревожно вздыбив колкую шерсть, и тихо рычал, сверля дверь глазами. Маринка, ясное дело, очень обрадовалась ему.

– Молодец, Сморчок, молодец, – шепнула она, почесав собаку между ушами. Щенок взглянул на неё весьма выразительно и опять воззрился на дверь.

– Ну, давай войдём!

Сказав так, Маринка взялась за дверную ручку и потянула её. Дверь тихо, легко открылась.

Глава вторая

– Упрямство – её единственный недостаток, – сказала Галина Викторовна, – и это – её единственное достоинство.

– Как такое возможно? – спросил Марк Юрьевич, – она – ослик, что ли?

– Хуже, Марк Юрьевич, много хуже! Ослом можно управлять с помощью морковки, поскольку он её любит. А наша Сонечка сломя голову бежит прочь от того, что любит. Просто так, из упрямства.

Соне стало смешно. Кто бы мог подумать, что она будет смеяться, стоя перед преподавательницей и завучем? Эти два человека внушали ей даже больший трепет, чем опостылевший всему дому дважды судимый гопник Витька Курёхин, который однажды в лифте её схватил и порвал ей трусики. К счастью, лифт сразу остановился на этаже, и в него вошли другие соседи. Они всё поняли, но ни слова Курёхину не сказали. Соня, однако, была признательна им за то, что они и на его «здравствуйте» не ответили. Вероятно, от них об этой истории узнал Саша, гражданский муж её мамы. После короткого разговора с ним Курёхин неделю за водкой ходил с фингалом. Он с тех пор к Соне не приближался, но при случайных встречах вонзал в неё такой взгляд, что её душа опускалась в пятки. А вот сейчас ей было смешно. Возможно, из-за того, что учителя говорили с ней как со взрослой, пытаясь вызвать на откровенность глупыми обвинениями, оставлять которые без ответа было никак нельзя. И она ответила:

– Кто сказал вам, что я люблю классические гармонии? Меня просто от них тошнит!

– Тошнит? – поднял бровь Марк Юрьевич, – как давно?

– Да примерно год.

– Это интересно! Три года, стало быть, не тошнило, а с панками скорефанилась, и мгновенно – рвотный рефлекс? Так, что ли?

– Примерно так.

Марк Юрьевич застучал по столу ногтями и переглянулся с Галиной Викторовной.

– А сколько лет тебе, Соня?

– Через неделю будет четырнадцать.

– А мне – сорок. Тридцать из них я играю классику. И ты знаешь – я не могу её не играть, так как ни одно другое направление в музыке не даёт такого простора для виртуозных фантазий. Возможно, это звучит банально, но разве с этим поспоришь?

– Да это всё какие-то заоблачные фантазии, – проворчала Соня, – а я живу на Земле! Я хочу, чтобы музыка, которую я играю, целиком отражала мой образ жизни и мои принципы.

– А ты можешь их сформулировать?

– Да, конечно. Свободолюбие, прямота. Ну, вы понимаете.

– Понимаю. Ты, как я вижу, смотришь на вещи вдумчиво, обстоятельно. Мне бы этому научиться! Я ведь и сам свободу люблю, поэтому до сих пор ещё не женат. Так какую музыку свободолюбивые люди предпочитают? Не рок-н-ролл ли?

– Не только.

– А что ещё?

– Ну, например, джаз. Я хочу стать джазовой пианисткой.

Тут уж Галина Викторовна не выдержала. Вмешалась:

– Сонечка, какой джаз? Скажи, ты хоть знаешь, какая аппликатура аккордов в джазе и что такое джазовые гармонии? Для того, чтоб их строить, действительно нужно знать основы классических, но тебя тошнит не от них – ты к ним пока ещё даже не приближалась, а от качества звука, который ты извлекаешь!

– Но если я такая бездарная, почему вы хотите, чтоб я вас мучила дальше своей бездарностью? – разозлилась Соня, – отдайте мне документы, и распрощаемся!

– Ты не бездарная, ты упрямая, – возразила Галина Викторовна, – ты можешь учиться дальше и достигать успехов. Остался год. Один год! Если ты возьмёшься за ум и преодолеешь хотя бы эту ступеньку образования, у тебя пойдёт любой жанр! Любой! Ты уж мне поверь.

У Сони ужасно чесался носик. Но ей казалось, что если она решит измучившую её проблему, то перестанет казаться взрослой. И приходилось терпеть. Дверь была открыта. С третьего этажа, где контрабасисты готовились к выпускным, доносились вопли преподавательницы и гаммы. О, как их тягостно было слушать, стоя в лучах весеннего солнца, наполнившего учительскую таким предвестием лета, что и Петру Ильичу Чайковскому в лакированной раме было уже, казалось, на всё плевать. Он тоже хотел как можно скорее убраться из этой комнаты навсегда.

– Так что ты нам скажешь? – спросил Марк Юрьевич, перестав барабанить марш и взглянув на Соню поверх очков, – мы ждём твоего решения.

– У меня понизилась успеваемость, – робко бросила на стол Соня последний козырь, – по математике за год – тройка. И по французскому.

– Хорошо. У тебя есть время до понедельника. Если не передумаешь, пусть приходит за документами твоя мама. Тебе мы их не можем отдать. Иди.

Соскальзывая на попе вниз по перилам лестницы и идя затем к распахнутой настежь двери, Соня осознавала, что если ей сейчас встретится кто-то из любопытных – счастье будет отравлено, потому что придётся либо соврать, либо ещё раз унизиться объяснением, либо грубо обидеть. Ужасно этого не хотелось. Однако, на этаже оказались лишь маляры, уже соскребавшие с потолка старую побелку, хотя ремонт должен был начаться только через неделю, и тётя Зина, уборщица. Малярам до Сони не было дела, а с тётей Зиной она имела скверные отношения, потому её можно было не опасаться. Но за порогом Соня столкнулась с Нелькой, своей подругой буквально со дня рождения. Они вместе ехали из роддома в одном такси и жили все годы в одном подъезде. Нелька училась в скрипичном классе.

– Ну, как дела? – спросила она, схватив Соню за руку, – отбрехалась?

– Да, кое-как. А ты для чего пришла?

– Учебники сдать, – ответила Нелька, хлопнув рукой по сумке, болтавшейся у неё на плече, – ты, может, со мной поднимешься?

– Ни за что! И ждать я тебя не буду.

– Ну, хорошо. Я завтра их сдам. Ты знаешь, мне очень нужно поговорить с тобой.

Если Нельке очень хотелось поговорить, пытаться избавиться от неё не имело смысла. И пришлось Соне идти с ней в парк, где они обычно гуляли. Располагался парк на самой окраине городка. В нём были скамейки, пруд и киоск с мороженым. Взяв по два эскимо, девочки уселись на травке возле воды, под ветками клёна. Солнце светило ярко, но грело слабенько, потому что дул сильный ветер. Две какие-то женщины на другой стороне бросали хлеб уткам. Те подплывали к самому берегу и дрались за каждый кусок.

– Ты хорошо сделала, что ушла, – говорила Нелька, скусывая с мороженого его шоколадную оболочку, – и я бы на фиг ушла. Срала я на эту скрипку! Мне больше нравится саксофон. Но мама, боюсь, расстроится. У неё и так хватает проблем. Отец опять запил. Вот твоей маме сказочно повезло!

– Не поняла. Чем?

– Ну, мужа нашла нормального.

– Он – не муж, – с досадой сказала Соня, – сколько раз повторять? Они не расписаны.

– Ну, и что? По факту он – муж. Я не понимаю, Сонька, что ты так злишься? Я ведь прекрасно помню твоего папу! Козёл он конченый! Пропил всё! И маму почти споил. Если бы не Саша… Слушай, сколько ему? Тридцатник-то есть?

– О чём ты хотела поговорить? – сурово спросила Соня, бросив в пруд палочку от мороженого. Второе ей не хотелось. Нелька хихикнула.

– А я знаю, из-за чего ты бросила музыкалку! Из-за того, что Саша сам сочиняет музыку и всё время тебе твердит, как круто быть пианисткой. Типа, назло? Но скажи мне, за что ты так его ненавидишь? Он ведь – реально отличный парень! Да, не мужик, а парень. На твоём месте я бы…

– Ты всё, коза, можешь сделать на своём месте!

Сказав так, Соня вскочила и побежала прочь по узкой дорожке. Нелька с трудом её догнала. Они помирились, однако весь остаток пути Соня сохраняла немногословие. А её подруга, напротив, не умолкала. Она рассказывала о мальчиках, которые за ней бегали, о семье, об учителях. Примерно на полдороге девочкам повстречались трое их сверстников. Вид они имели бандитский – драные джинсы, кроссовки, майки с изображениями рок-звёзд. Трёхэтажный мат стоял на всю улицу.

– Сонька! Нелька! А вы куда?

– Тащить кобылу из пруда, – отозвалась Нелька, – закурить есть?

Три юных бандита вальяжно вынули из штанов по пачке «Дуката». Один достал ещё зажигалку с очень тугим колёсиком. Впятером закурили, глядя по сторонам, чтоб не прозевать знакомых или милицию.

– Где сегодня тусуетесь? – поинтересовалась Соня, сбивая ноготком пепел.

– На стройке, за поликлиникой. Часам к десяти подваливай, если что! У нас будет пиво.

– Какое пиво? – фыркнула Нелька, – мама её прихлопнет, если узнает! Вы что, не знаете её маму? У неё – зверская паранойя. Всем делать не хера, кроме как совращать и спаивать её Соню!

Мальчики усмехнулись.

– Да неужели? Раньше она сама у пивных ларьков стриптиз танцевала за два рубля!

Разошлись, условившись позже встретиться. Вечерело. Когда две юные музыкантши достигли улицы, на которой стоял их дом, Нелька вдруг застыла, как вкопанная.

– Ого!

– Что такое? – спросила Соня, также остановившись.

– Ох, ни хрена себе! Посмотри!

– Куда?

– Да на остановку!

У Сони было слабое зрение. Она сделала десять шагов вперёд и только тогда поняла, что так впечатлило Нельку. Та вслед за ней не пошла. Перебежав улицу через «зебру» на красный свет, направилась прямиком к подъезду. Она была очень умной девочкой.

Под навесом автобусной остановки стоял мужчина в сером костюме с галстуком. Он курил, рассеянно скользя взглядом по проезжавшим мимо машинам. На лавочке рядом с ним стоял чемодан. Других ожидающих рядом не было. Соня медленно подошла. Увидев её, мужчина смутился. Выплюнул сигарету. На его выбритых, слегка впалых щеках проступил румянец.

– Сонечка, ты?

– Да, я. Вы что, уезжаете?

Саша очень долго молчал. Казалось, искал слова. Наконец, промолвил:

– Как видишь.

– Можно спросить, куда?

– В Ленинград. У меня там мама. Я ведь тебе про неё рассказывал. Помнишь?

– Помню. Так вы сейчас на вокзал?

– Конечно.

– Вас проводить?

– Спасибо, не стоит. Ведь у меня – один чемодан.

– Когда вы назад приедете?

– Никогда.

Соня огляделась, будто ища на лицах людей, идущих по тротуару, какое-то объяснение. Подошёл автобус. Трое мальчишек, перебежав дорогу, сели в него. А Саша остался. И он опять закурил.

– Приехал твой папа.

– Папа?

– Ну, да.

– И мама его впустила?

– Он здесь прописан. Такая вот ситуация.

Их глаза опять встретились. Соня морщила носик, из-за чего её взгляд казался насмешливым.

– Он – твой папа. И он тебя безусловно любит, Сонечка.

– Мама его впустила?

– А как она могла его не впустить? Объясни мне, как?

– И вы уезжаете?

– Уезжаю.

– Навсегда?

– Да. Но я тебе напишу. И мы с тобой ещё встретимся. Обязательно.

– А зачем нам встречаться? – спросила Соня, медленно сев на лавку, – ведь у меня есть отец, который меня безусловно любит! Вы сами это сказали.

– Но разве мы не друзья?

– Нет, мы не друзья, потому что я…

Её рот закрылся.

– Что – ты?

– Я бросила музыкалку! – крикнула Соня, подняв глаза, – вы горы свернули ради того, чтоб я поступила и чтоб училась! Купили мне пианино! Вдолбили маме, что я – способная! Занимались со мной, чтоб я, бездарная гадина, кое-как тянула программу! А я взяла и свалила из этой долбанной, сраной школы! И дверью хлопнула! Представляете, что я сделала? Ну какой я вам теперь друг?

Саша помолчал и ответил:

– Ты совершила ошибку, Сонечка. Но мы все ошибаемся, одни – реже, другие – чаще. Да, я очень хотел, чтобы ты достигла высот, которые оказались мне не по силам. Видимо, не судьба. Ты уже взяла документы?

– Да, да! Взяла! И разорвала! А знаете, почему?

– Не знаю. Скажи.

– Меня рвёт от мысли, что вы пытаетесь вылепить из меня какую-то ерунду, как из пластилина! Я вам – не пластилин! И я вам не дочка! И мне четырнадцать лет! И я вас люблю!

Через две минуты опять подошёл автобус. Саша уехал. Соня осталась на остановке. Она сидела там до утра. Никто её не искал.

Глава третья

Солнечным сентябрьским вечером тысяча девятьсот девяносто второго года к одному из подъездов пятиэтажки на улице Молдагуловой подкатила чёрная «Волга», ГАЗ-31 02. Её номера указывали на то, что принадлежит она государственным органам. Три старухи, галдевшие у подъезда, при виде этой красивой чёрной машины разом умолкли и пристально проследили, как она втиснулась между милицейскими « Жигулями» и «Скорой помощью».

– Персоналка, – определила одна из пожилых дам, прищурив глаза на номер. Вторая хмыкнула.

– Подполковник какой-нибудь! Высокое руководство нынче на «Мерседесах» гоняет.

Третья молчала. Пассажир «Волги», покинувший её ранее, чем водитель заглушил двигатель, после этого стал всё делать с неторопливостью. Он не тянул и на подполковника. Это был мужчина лет сорока или чуть за сорок, среднего роста, худой, небритый, стриженый по-мальчишески: чёлка длинная, сзади – коротко. Вышел он с «дипломатом» – то есть, с портфельчиком из разряда тех, которые стало модно называть кейсами. Тёмно-синий костюм сидел на мужчине, как сшитый по спецзаказу, но он был точно сшит не за один год до того, как его носитель стал разъезжать на казённой «Волге». Интеллигента в таком костюмчике куда проще представить где-нибудь в электричке, с двумя батонами колбасы подмышкой и газетёнкой перед заспанными глазами, чем в персоналке, с кейсом. А кейс как раз был хорош. Именно с таким ходил тогдашний премьер-министр, взахлёб проклинаемый всей страной за то, что вытаскивал её из смертельной пропасти как-то очень бесцеремонно, просто за шиворот.

Аккуратно захлопнув дверь персоналки, интеллигент достал сигарету и закурил. Потом он скользнул безразличным взором по всем окрестным домам с ярко отражающими багровое солнце окнами, по спортивной площадке с юными футболистами, по забору профтехучилища, по машинам, по гаражам, по притихшим бабкам, и не спеша зашагал к подъезду. Одна из бабок – та самая, что никак не прокомментировала его приезд, вдруг поднялась с лавочки и решительно преградила ему дорогу. Он попытался столь же решительно обойти её, но она успела схватить его за рукав.

– Скажите, вы следователь?

– А что?

Взгляд у обладателя кейса был ледяной, голос – хрипловатый. Хорошая сигарета торчала из уголка его рта как-то по-шпановски: не то торчала, не то свисала.

– Могу вам кое-что сообщить, – прошипела бабка, скосив глаза на приятельниц, затаивших дыхание, – но сперва скажите, как вас зовут и кто вы по должности?

– Я – следователь районной прокуратуры. Зовут меня Алексей Григорьевич Хусаинов.

Старуха подняла брови.

– Татарин, что ли?

– На четверть. А теперь вы представьтесь, пожалуйста.

– Вероника Валерьевна, – отрекомендовалась старуха, и, недоверчиво оглядевшись по сторонам, перешла на шёпот, – сегодня ночью сижу я, стало быть, под открытой форточкой у себя на кухне…

– Где вы живёте? – невежливо перебил Хусаинов.

– В семидесятой квартире!

– Третий этаж?

– Да, третий.

– А вы живёте одна?

– Одна! Дочка у меня весной замуж вышла, а сын с племянником…

– Всё понятно. Я к вам зайду. Будьте дома.

выдернув руку из цепких пальцев старухи, следователь вошёл в подъезд, и, вдруг заспешив, поднялся по лестнице с расшатавшимися перилами на четвёртый этаж. Идя от второго к третьему, он щелчком отправил окурок в форточку. Деревянная дверь семьдесят четвёртой квартиры была открыта. В тесной прихожей сидел на стуле щупленький капитан с седыми усищами. Это был участковый. Он козырнул Хусаинову, незначительно приподнявшись, и протянул ему руку. Квартира была двухкомнатная. Алексей Григорьевич оглядел её из прихожей. В маленькой комнате, на тахте, поверх одеяла, лежал труп женщины. Эта женщина была голая. Её рот был открыт, притом очень широко, до предела. На подбородке и шее запеклась кровь. Мёртвые глаза смотрели на потолок с таким выражением, что семнадцатилетний стаж сыщицкой работы не удержал Хусаинова от невольного вздоха. Во второй комнате, на диване, лежал мужчина. Живой, одетый, в сознании. Рядом с ним сидел, делая ему внутривенный, врач Скорой помощи.

– Я могу с ним поговорить? – спросил Хусаинов, обращаясь к последнему.

– Через пять минут. Девушка уже с ним поговорила, и вот чем кончилось.

Хусаинов прошел на кухню. Там весело пила чай вся следственная бригада – два дактелоскописта, судмедэксперт Перинский и лейтенант Кременцова – двадцатипятилетняя длинноногая стерва с кукольными глазами, великолепным французским, сносным английским и чёрным поясом по дзюдо. Её многочисленные достоинства и таланты невпечатляли лишь одного человека, а именно Хусаинова, её шефа. Как-то раз он за попытку сделать ему без его согласия массаж плеч сделал Кременцовой такой массаж задней части тела, что все её столкновения этой самой частью с татами при смертоносных бросках показались ей не более чем шлепками войлочным тапком. С этого дня она зареклась прикасаться к шефу, но поклялась при каждом удобном случае отравлять ему жизнь различными способами. С фантазией у неё, в отличие от ума и совести, проблем не было.

– Кофе, чай? – мяукнула Кременцова, вручая следователю акт осмотра места происшествия. По привычке проигнорировав не особо важный вопрос с её стороны и тем самым не дав свершиться какой-нибудь обезьяньей выходке, Алексей Григорьевич пробежал акт глазами. Потом взглянул на судмедэксперта.

– Так что, реально язык отрезали?

– Вырвали, – уточнил Перинский, хрустя печеньем. Следователь вернул бумагу помощнице.

– Это как?

– Судя по отсутствию повреждений на нём – без помощи каких-либо твёрдых приспособлений. То есть, руками.

– А разве это возможно?

– Да, для гориллы. Но не для каждой, а лишь для склонной к припадкам бешенства и всю жизнь занимавшейся силовыми видами спорта.

Вряд ли судмедэксперт сказал это с умыслом, но лицо Кременцовой изобразило такое неудовольствие, что слегка усмехнуться посмел только Хусаинов. Если бы речь шла не об оторванном языке симпатичной женщины, он бы даже и рассмеялся, после чего услышал бы от своей помощницы просьбу подойти к зеркалу и расплакаться. Но сейчас ему было очень невесело и без зеркала.

– А когда наступила смерть?

– Да часов семь-восемь назад, – ответил судмедэксперт, – около полудня.

– Юлька, за мной, – скомандовал Хусаинов, и, взяв из вазы конфету, направился к входной двери. Проходя мимо усатого капитана, бросил ему:

– Ты тоже.

Плотно прикрыв за собою дверь, которая от нажатия затрещала, три офицера спустились к почтовым ящикам и окошку на межэтажной площадке и закурили – каждый свои.

– Ну, что у тебя? – спросил Алексей Григорьевич участкового.

– Десять лет они тут живут, – сказал капитан, – ну, точнее, жили. Квартира досталась им от какой-то родственницы Артемьева, уж не помню, какой. Жили вполне тихо, хотя и пили. Ни от них, ни на них никаких сигналов никогда не было.

– Она тоже квасила, что ли?

– Да так, слегка, по-интеллигентному. Тем не менее, год назад из школы её попёрли. Она там русский язык и литературу преподавала.

– А муж её где работает?

– На Туполевском заводе, мастером. Вечерами пашет в фирме «Заря», неофициально. Начальник ему – заказы, а он ему – половину денег.

– А что он делает?

– По квартирам ходит – карнизы вешает, люстры, зеркала, полки и всё такое.

Кивнув, Алексей Григорьевич удостоил своим вниманием Кременцову.

– Что он тебе сказал интересного?

– Что ушёл на работу в семь или даже раньше. Жена спала. Вернулся в семнадцать тридцать. Дверь была заперта. Ключ жены – на месте. Ничего, вроде бы, не пропало.

– Он хорошо смотрел?

– Какое там хорошо! В истерике бился.

– А третий ключ у них был?

– Он точно не помнит.

– Она ждала кого-нибудь?

– Он не знает.

– Он точно был весь день на работе?

– Да, я проверила.

Дверь семьдесят четвёртой снова открылась. Вышел врач с саквояжем. Спускаясь, он произнёс:

– Можете продолжить допрос. Но только сначала труп уберите. Я полагаю, что он вам больше не нужен.

– Организуй, – велел Хусаинов своей помощнице. Та направилась вниз, стуча каблучками. Врач пошёл следом. Капитан с Хусаиновым докурили молча. Гася окурок о стену, следователь спросил:

– А что за старуха в семидесятой живёт?

– Фамилию знаете?

– Нет, не знаю. Зовут её Вероника Валерьевна.

– А, Мартынова! – сплюнув, проговорил участковый, – что она вам наплести успела?

– Пока ещё ничего. А что она может знать?

– Ровно ничего она знать не может – кроме того, кто с чьей женой спит, кто на детских площадках собак выгуливает и кто квартиры сдаёт, налоги не платит. Раньше она ко мне каждый день таскалась, бубнила, какие все кругом сволочи. Как-то раз у меня было дел по горло, я ей об этом прямо сказал. А она – как будто не слышит, сидит, мозги компостирует! Я и рявкнул: «Ты расскажи, как при Горбачёве все Вешняки твоей самогонкой были заблёваны! Праведница нашлась! Пошла вон отсюда!» С тех пор ко мне – ни ногой. Сейчас она вам расскажет, какой я взяточник и охальник!

– А ты сегодня с ней говорил? – спросил Хусаинов, спускаясь к третьему этажу. Капитан шёл рядом.

– Возле подъезда столкнулся с ней, на пути к Артемьевым. Что, говорит, случилось, Сергей Сергеевич? Да Ленку Артемьеву, говорю, убили! Она заахала. Вот и весь разговор.

– А не рассказал, как убили?

– Я сам не знал. Да если б и знал – с какой пьяной радости стал бы этой лахудре оперативку выкладывать? Идиот я, что ли? Вот её дверь. Мозги мылом смажьте, если нет вазелина! Я вам больше не нужен?

– Спасибо, нет.

Милиционер, козырнув, вразвалочку удалился. Следователь нажал на кнопку звонка. За дверью заулюлюкало. Никаких других звуков не раздалось. Алексей Григорьевич ещё раз вдавил кнопку, потом – ещё и ещё, держа с каждым разом дольше. Если бы он занимался этим сознательно, размышляя над тем, почему старуха не открывает, а не над тем, что случилось этажом выше, то ограничился бы, пожалуй, одной попыткой. Его размышления оборвал стук шпилек по лестнице. Это шла назад Кременцова. Два санитара тащили за ней носилки.

– Что вы здесь делаете? – поинтересовалась она, поравнявшись с шефом. Её большие, синие, хитровато-въедливые глаза под длинными, тонкими, вскинутыми до самой чёлки бровями смотрели уничтожающе, – я не вижу на этой двери таблички с надписью: «Если ты мудак – позвони»!

Санитары разом заржали, продолжив путь к четвёртому этажу.

– Твоё голливудское чувство юмора начинает меня бесить, – сказал Хусаинов, отпустив кнопку, – скажи-ка лучше – там, у подъезда, бабка в зелёной кофточке не маячит?

– Бабка маячит, но не в зелёной кофточке, а в оранжевом плащике, – промурлыкала Кременцова, вспомнив, как Хусаинов обозвал её утром сопливой, глупой девчонкой, – бабка ничего, умная. Если вам её плащ не очень понравится, я схожу в магазин и куплю зелёную кофточку.

– Сходи в задницу, – предложил Хусаинов и устремился вниз. Кременцова бросилась вслед за ним, видимо, давая этим понять, что она вполне доверяет его практическому знакомству с маршрутом.

Недавняя собеседница Вероники Валерьевны в элегантном оранжевом одеянии, испытавшем дожди и бури сороковых годов, ошивалась по двору не одна. Десятков пять-шесть жителей района столпились там, ожидая выноса тела молодой женщины. Подойдя к старухе, громко рассказывавшей о том, как она полжизни пыталась вернуть покойницу на путь истинный, Хусаинов с помощью Кременцовой нежно отвёл её от толпы и тихо спросил:

– Мартынова где?

– Вероника-то? – хлопнула глазами бабулька, – так она дома сидит, вас ждёт! Вы в подъезд вошли, и она за вами шмыгнула сразу.

– Нет её дома, – жёстко насела на старушенцию Кременцова, мигом вкурившая, что к чему, – пятнадцать минут трезвонили без толку! Она слышит-то хорошо? Или точно так же, как ты мозгами ворочаешь?

– Хорошо, – обиделась старушонка, – лучше, чем надо!

Вынесли труп, упакованный, к огорчению публики, в непроглядный чёрный пакет. Старуха перекрестилась. Достав платок, утёрла глаза.

– Горе-то какое! Тридцать семь лет! Красавица, умница! Никому отродясь ничего худого не говорила… А что пятёрку тогда взяла у меня да не отдала, так Бог ей простит!

Тело погрузили и увезли. Толпа стала расходиться.

– А вы не знаете, что она собиралась мне сообщить? – спросил Хусаинов. Старуха высморкалась. Сложив, убрала платочек.

– Кто? Вероника?

– Да.

– Ерунду! Она, дескать, слышала, как Виталик Артемьев ночью Ленке орал: «Язык бы тебе оторвать за эти слова! Язык оторвать бы!» И про икону какую-то. Словом, нечего её слушать! Мало ли, что орал! Они ведь всегда орут, когда пьяные.

Алексей Григорьевич очумело взъерошил волосы. Кременцовские брови ушли за чёлочку. Догадавшись по выражению лиц своих собеседников, что её сообщение потрясло их до глубины души, старушка пробормотала:

– Да, про икону! А про какую – не знаю. Вы у неё у самой об этом спросите! Дома она сейчас. Хотите, дам ключ?

– Так у вас есть ключ от её квартиры?

– Да, есть. Она, когда уезжала в мае на дачу к дочке своей, дала мне его, чтоб я у неё цветы поливала. Вчера приехала. А ключ, сволочь, позавчера у меня упал за комод, и я его вытащить не могу! Комод надо сдвинуть, а он тяжелый, как…

– Вы живёте где? – перебил Алексей Григорьевич.

– Вон в том доме, – махнула бабка жёлтой рукой на многоэтажку за магазином, – десятый год уж там я живу! А раньше жила…

– Юлька, за ключом! – скомандовал Хусаинов и со всех ног побежал к подъезду. Кременцова гневно тряхнула своими тёмными, постоянно лохматыми волосами и поплелась с оранжевой бабкой ворочать её дореволюционный комод.

Впервые услышав менее частый, чем дробь отбойного молотка, стук Юлькиных каблучков, Алексей Григорьевич ощутил внезапную жалость к своей помощнице. Приближаясь к подъезду, он уловил оттенок этого чувства, знакомый с детства. Однажды, будучи совсем маленьким, он сломал своего любимого заводного мишку и горько плакал, жалея даже больше себя, чем этого мишку. Как только стук каблучков затих вдалеке, Хусаинов снова стал взрослым и мысленно обругал себя. Вот придурок! Как будто больше подумать не о чем!

На Москву опускались сумерки. Хусаинов шёл вверх по лестнице не спеша, размышляя, о чём и как говорить с Артемьевым, безобидным сорокалетним пьянчугой, который ночью кричал жене, что ей нужно вырвать язык, а вечером обнаружил её с оторванным языком. Относительно его алиби никаких сомнений быть не могло: если Кременцова сказала, что он весь день провёл на работе – значит, звонила и начальнику цеха, и на контрольно-пропускной пункт, она вполне въедливая особа. Перинский также не мог дать маху: если сказал, что смерть наступила примерно в полдень, значит – смерть наступила между одиннадцатью и часом. Этой старухе, Мартыновой, нет резона сочинять сказку именно про такой Артемьевский крик в ночи, если ей, конечно, действительно неизвестно, какая смерть постигла её соседку. Если б она хотела Артемьева засадить, не зная об обстоятельствах этой смерти, то врала бы иначе, например: «Голову проломлю!», или «Задушу!» Значит – либо знает, либо не врёт. Пока Хусаинов даже и не пытался составить из этих фактов какую-либо картинку. Он просто их отмечал.

Дактелоскописты уехали вместе с трупом. Артемьев пил на кухне коньяк с Перинским и плакал. Густой, прокуренный бас Перинского Хусаинов услышал ещё с площадки:

– Я тебе говорю, она умерла от разрыва сердца, а не от кровопотери и не от боли! Ты понимаешь? Твоя жена умерла ещё до того, как этот мерзавец, кем бы он ни был, схватил её за язык!

– Да какая разница, отчего она умерла? – проскулил вдовец, – она умерла, и точка! В тридцать семь лет!

– А ты что, хотел, чтоб она состарилась на твоих глазах и стала тебе противна? Чтоб ты при ней глазел на молоденьких, и она от этого мучилась? И чтоб вы, в конечном итоге, друг друга возненавидели? Этого ты хотел? Дурак ты, Виталик! Просто дурак! Или из упрямства не соглашаешься, что нет повода унывать, а наоборот! Давай ещё выпьем.

– Мы были с ней духовно близки! – стукнул кулаком по столу Артемьев, – духовно! Ты понимаешь? Да как тебе такое понять? Ведь ты всю жизнь в падали ковыряешься, как стервятник! Ты трупы знаешь, а не людей! Стервятник и есть.

– Духовно близки? – хихикнул судмедэксперт, икнув, – да что вас сближало-то, кроме водки? Она – учительница, а ты кто? Шуруповёрт!

– Я стихи пишу! – завизжал Артемьев, топнув ногой, – послушай, тупица!

Пока он с большим надрывом читал стихи про цены на водку и колбасу вперемешку с крысами, Хусаинов разглядывал сквозь очки единственную в квартире икону, точнее – то, что можно было принять за оную лишь в потёмках. Это была доска в иконном окладе – древняя, прокопчённая чёрным масляным дымом. Она стояла в маленькой комнате, на шкафу, заставленном книгами и тарелками. От иконы этот предмет отличался тем, что на нём отсутствовало какое-либо изображение, кроме контуров церкви в правом верхнем углу. Хусаинов тёр копоть пальцами, доставал из кармана лупу, но ничего так и не увидел под этой копотью, кроме церкви.

– Ну, а рифмы-то где? – зевая, спросил Перинский, когда Артемьев кончил читать. Тот опять взорвался:

– Да у тебя мозги, вообще, на месте? Или заменены на микропроцессор? Тебе что нужно – рифмы или глубокий духовный смысл?

– Перинский, исчезни, – тихо скомандовал Хусаинов, придя из комнаты. Грузный, старый судмедэксперт вскочил с быстротой мальчишки, которому в середине муторного урока велели выйти из класса. При этом он изловчился ещё и осушить рюмочку.

– Ухожу, ухожу, Порфирий Петрович! Желаю здравствовать.

И немедленно удалился. Дверью он хлопнул так, что всё на столе подпрыгнуло.

– Идиот, – прошептал Артемьев, беря бутылку. Прежде чем приступить к следующему действию, он помедлил, так как его внимание заострилось на Хусаинове, – вы кто? Следователь?

– Так точно.

Дёрнув шнур выключателя, в результате чего под жёлтым, с разводами, потолком загорелась лампочка, Алексей Григорьевич сел за стол и открыл свой кейс.

– Я – следователь районной прокуратуры. Зовут меня Алексей Григорьевич Хусаинов.

– Как – Алексей Григорьевич? – изумился вдовец, звеня горлышком бутылки о рюмку, – ведь этот кретин сказал – Порфирий Петрович!

– Он пошутил. Порфирий Петрович – действующее лицо романа «Преступление и наказание», сыщик.

Артемьев сильно смутился.

– Ах, да, да, да! Как я мог забыть? А меня зовут Виталий Васильевич. Вам налить?

– Не надо, я вина выпью, с вашего позволения, – произнёс Хусаинов, достав из кейса бутылку красного.

– Вы всегда с собой вино носите? – удивлённо спросил Виталий Васильевич.

– Да, всегда. Очень уж люблю сухое вино.

Закрыв и поставив между ног кейс, Хусаинов взял гранёный стакан, сполоснутый Юлей после недавнего чаепития, и наполнил его примерно до половины своим любимым напитком. Чокнувшись, выпили.

– Да, с Порфирием-то Петровичем сильная промашка у меня вышла, – с досадой сказал Артемьев, – а ведь читал, сотни раз читал! Так что, уж не думайте, что я – быдло. Я – человек крепко образованный и культурный.

– Да в этом никто и не сомневается, – заявил Алексей Григорьевич, – Абсолютно понятно, что вы не поняли шутку лишь потому, что вам сейчас, мягко говоря, совсем не до шуток.

– Да, да, вы полностью правы в этом суждении, – посерьёзнел Артемьев, – потеря близкого человека – это, знаете ли… Ведь мы четырнадцать лет с ней прожили! Представляете? Да, ругались, конечно, но кто с любимыми не ругается? Без скандалов – только у тех, кому глубоко плевать друг на друга!

– А то, что вы – человек культурный и образованный, – продолжал Алексей Григорьевич, – подтверждается тем, что всё из квартиры продано, а икона стоит на месте. Как будто даже и не мешает.

Артемьев был удивлён.

– Что значит, как будто даже и не мешает? Я вас, признаться, не понимаю. Как, вообще, икона может мешать?

– Не знаю, не знаю. Вы никогда с женой не ругались из-за этой иконы?

– Из-за иконы?

– Да.

Некоторое время Артемьев смотрел на следователя без всякого выражения, а потом вдруг прижал ладони к лицу и громко заплакал. У Хусаинова моментально начала ныть голова. Он не ожидал, что ему придётся услышать такие звуки. Но он решил их не останавливать, проявляя какую-либо реакцию. На второй минуте раскрошил в пепельнице окурок.

– Что вы меня терзаете? – пропищал, наконец, Артемьев, опустив руки, – как будто вам неизвестно, что я весь день с работы не отлучался! Орал я ночью Ленке, орал, что надо бы ей язык оторвать! Ну, и что с того? Неужели ж я такой идиот, чтобы после этого своего дурацкого крика, который весь дом услышал, такое с нею проделать? Я никогда не пью до беспамятства, это каждый вам подтвердит!

– Да вы расскажите, как было дело-то, – предложил Хусаинов, – но только коротко, внятно.

Артемьев вмиг успокоился и предельно внятно всё рассказал. Накануне вечером он халтурил – ходил по вызовам. На Шестнадцатой Парковой был заказ на врезку замка. Заказчицей оказалась женщина средних лет, по имени Ольга. Врезав замок, Артемьев исполнил ещё одно её пожелание, высказанное взглядом и поведением. Восхищённая Ольга преподнесла ему в дар икону – судя по всему, древнюю, очень ценную. На иконе была изображена сказочно красивая женщина с ярко-рыжими волосами и костяным гребешком в руке.

– А вы ничего не путаете? – перебил Хусаинов.

– Насчёт чего? – не понял Артемьев.

– Ну, насчёт изображения на иконе.

– Нет, ничего не путаю. Молодая баба – стройная, рыжая, с гребешком. Да вы можете сами удостовериться! Она там, на шкафу стоит.

Алексей Григорьевич промолчал, и рассказ продолжился. Возвратившись домой, Артемьев застал жену свою пьющей клюквенную настоечку. Тем не менее, она сразу же догадалась, что муж её напаскудил, и учинила ему скандал. Когда Виталий Васильевич попытался к ней подлизаться, она его оттолкнула и заорала, имея в виду икону: «Пусть эта тварь с тобой спит!» Тогда он и крикнул : «Язык тебе оторвать за эти слова!» После этого разошлись по комнатам, легли спать.

– А дальше вы знаете, – завершил Артемьев, – утром я ушёл на работу. Она храпела. Вечером прихожу, и – глазам не верю: язык валяется на полу, Ленка – на диване, всюду – кровища!

– А на икону не посмотрели?

– Да вроде нет. А зачем?

– Взгляните сейчас.

Недоумевая, Артемьев встал и поплёлся в комнату. Хусаинов ожидал крика, но прозвучал лишь возглас:

– Ого!

Вернулся Артемьев с вытянутым лицом. Плюхнувшись на стул, налил себе коньяку.

– Это та икона? – спросил Алексей Григорьевич.

– Вроде, да! А может быть, нет. Ведь её могли подменить! А? Как вы считаете?

Хусаинов молчал. Артемьев осушил рюмку и прохрипел:

– Это невозможно! Куда она могла деться?

– Дайте мне адрес женщины средних лет с Шестнадцатой Парковой, – попросил Хусаинов, вытащив записную книжку и авторучку. Артемьев вспоминал долго. Наконец, вспомнил:

– Дом десять. А корпус, кажется, три. Да, три! Квартира семьдесят пять. Десятый этаж.

– Это точно?

– Точно!

Хусаинов записал адрес и выпил полстакана вина.

– Виталий Васильевич, нужно будет ещё раз внимательно посмотреть, не пропало ли что-нибудь из квартиры. Любая мелочь важна!

– Чему пропадать-то, господи? – отмахнулся Артемьев, скорчив презрительную гримасу, – вы сами видите, как мы жили! Интеллигенты, …!

– Тем не менее.

– Твою мать! – донеслось вдруг с лестницы. Вслед за этим раздался грохот двери, с размаху ударившейся о стену, затем ещё один грохот, на этот раз – от удара в пол пятидесяти семи килограммов. Вскочив и выбежав в коридор, Хусаинов увидел там Кременцову. Она лежала ничком, широко раскинув длинные ноги в чёрных колготках. Обуви на них не было. Пахло кровью. Одной рукой лейтенант сжимала бинт в упаковке, а другой – ключ с заводным колечком.

– Юлька, ты почему лежишь на полу? – спросил Хусаинов, – и где твои английские туфли?

– В жопе, – хрипло ответила Кременцова, вставая на четвереньки, – я триста метров скакала на одной ножке, как оловянный солдатик, потом – по лестнице этой сраной! Хотела тут постоять, отдышаться малость, да прислонилась сдуру к двери!

Отдав шефу ключ, Кременцова поползла в ванную.

– Да ты где поранилась-то? – вскричал Хусаинов, только теперь заметив, что лейтенант оставляет кровавый след.

– Сейчас расскажу!

В ванной Кременцова кое-как встала, сняла колготки и показала подошву правой ноги. На ней было пять глубоких колотых ранок, располагавшихся поперёк. Хусаинов кинулся было вызывать Скорую. Кременцова этому воспротивилась весьма бурно, и он, вернувшись, начал за ней растерянно наблюдать. Она взяла мыло, промыла ранки тёплой водой из душа, распаковала бинт и стала обматывать им ступню, злобно тараторя:

– Сраный комод! Уж не знаю, что она в нём хранит – наверное, кирпичи! Толкая его, я сломала шпильки – сперва одну, а потом другую! Естественно, психанула, швырнула туфли в мусоропровод. Иду обратно с ключом босая, сшибаюсь с какой-то девкой – чтоб ей, паскуде, с поносом в лифте застрять, и она роняет мне под ноги гребешок! Гребешок – изогнутый, упал, сука, зубцами кверху, и я на них наступила. Острые – жуть! Боль – адская, кровь херачит тремя ручьями! Девка – в истерике: извините, простите! Я её – матом!

– А как она выглядела? – взволнованно перебил Хусаинов.

– Длинная, рыжая! К морде я не присматривалась, но, кажется, неплохая морда… Ох, твою мать! Кровищи-то сколько вытекло!

– А одета во что? – спросил, прибежав из кухни, Артемьев.

– Меньше всего мне хотелось запоминать, во что эта тварь одета! Кровь, говорю, хлестала, как из свиньи! И до сих пор хлещет.

Завязав бинт, Кременцова поставила ногу на пол и обратилась к Артемьеву:

– Дайте тапки вашей жены!

– У неё, по-моему, тапок не было…

– Твою мать!

Прихромав босиком на кухню, Кременцова цапнула со стола бутылку вина, присосалась к горлышку и зачмокала.

– А ты где взяла бинт? – спросил Хусаинов. Его помощница не спешила с ответом. Лишь усосав бутылку, утерев рот рукавом мундира и плюхнув попу на стул, промямлила:

– У Андрюшки, шофёра вашего! Что же мне теперь делать?

– Я донесу тебя до машины и отвезу в травмпункт, – сказал Хусаинов, – но только сначала загляну к этой… как её…

– Загляните, – буркнула Кременцова и потянулась к стоявшему на другом конце стола коньяку. Этакое дело Артемьеву не понравилось. Он прищурил глаза, заскрипел зубами, однако этим и ограничился, рассудив, что если глупая кукла с фарфоровыми глазами годам к двадцати пяти получила звание лейтенанта – значит, её могила исправит. Понаблюдав, как она сосёт прямо из бутылки его любимый коньяк за полторы тысячи, он не то вздохнул, не то застонал и уплёлся спать к себе в комнату. Алексей Григорьевич, хлопнув дверью, пошёл на третий этаж.

Было без пятнадцати девять. От коньяка, а также из-за того, что день выдался тяжёлым и нервотрёпочным, Кременцовой сделалось грустно. Закинув ноги на газовую плиту, она закурила. Потом зевнула, рискуя вывихнуть челюсти, и – как будто глотнула ещё тоски. Захотелось плакать. Двадцать пять лет! Почти двадцать шесть. Ни мужа, ни жениха. Ещё бы – с таким характером! Мать с отцом давно умерли, положив здоровье на то, чтоб она кое-как окончила и спецшколу с углублённым изучением французского языка, и курсы английского, и спортивную школу, и музыкальную – по классу гитары, и юрфак МГУ. Вдобавок, они оставили ей двухкомнатную квартиру на Октябрьском поле. Лучше других наук пошло у неё дзюдо. Упорные тренировки не отразились на привлекательности её фигуры. Мускулы развились стальные, но не объёмные. Её вряд ли можно было назвать красавицей из красавиц, но ни один здоровый мужчина, даже самый капризный, не погнушался бы её обществом. Тем не менее, что-то всё же не клеилось – там, внутри, откуда ползла на глаза тоска, давя из них слёзы. Причиной тому был секс, всегда вызывавший у Кременцовой серьёзнейшие душевные потрясения. Она начинала либо сильно любить, либо ненавидеть каждого человека, с которым у неё происходил половой контакт. И то, и другое было мучительно. посему она относилась к сексу, как к операции, а точнее – как к ампутации: не отрежут – умрёшь, отрежут – измучаешься. Видя поздними вечерами стоящих на Тверской девушек в мини-юбочках, Кременцова кусала губы от лютой зависти к ним. Для них секс – работа. Да, мерзкая, но ведь мерзость не растворяется в их крови! Она, в худшем случае, липнет к коже. Ополоснулась под душем, и снова хочется жить. Ах, если бы у неё всё было так просто! Если бы у неё всё было так замечательно!

Кременцова опять зевнула, и, чтоб развеять мрачное настроение, принялась разглядывать окружающие предметы. Все они были старыми и облезлыми, от солонки до холодильника. Всюду – грязь, окурки, обрезки сыра. В раковине – гора немытой посуды. Стол весь прожжён, линолеум – продран. На холодильнике, поверх кипы журналов, лежит том Гоголя. Первый том – «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород». Он заложен окурком, где-то уж на последней четверти. Виден жёваный фильтр. Интересно, кто из них читал Гоголя – этот тощий ханурик или его жена? Попытавшись представить их за этим занятием, Кременцова свесила голову и уснула.

Поднял её – да, сперва поднял, затем разбудил, голос Алексея Григорьевича. Слетая со стула, лейтенант Кременцова ногой задела стоявшие на плите кастрюлю и чайник. Те с адским грохотом полетели на пол, и по всей кухне разлился прокисший борщ. Раздражённо глянув на очумело моргающую помощницу, Хусаинов крепче прижал телефонную трубку к уху и продолжал:

– В этом же подъезде, этажом ниже. Мартынова, Вероника Валерьевна. Задушили. Она была свидетельницей по делу. Я тут один, с Кременцовой. Жду.

Глава четвертая

Чёрный «ГАЗ-31 02» с включённой сиреной летел по Главной аллее Измайловского парка в сторону Первомайской. Андрей, заслуженный мастер спорта по автогонкам, превосходил самого себя. Юля Кременцова сидела сзади, судорожно сжимая двумя руками ручку двери, и не отрывала глаз от окна. Видела она какие-то смутные очертания и огни, точнее – их вихрь, очерчивавший вокруг изменчивые, головокружительные спирали. Сквозь вой сирены время от времени прорывались жалобные гудки подрезанных и едва не задетых автомобилей. У Кременцовой душа из пяток не поднималась ни на секунду. Её постылая жизнь внезапно ей стала очень мила. «Мне двадцать пять лет!» – думала она, – «Только двадцать пять! О, боже! Как страшно!

Алексей Хусаинов, сидевший рядом с водителем, говорил по радиотелефону новейшей модификации. Он звонил руководству, звонил Перинскому, звонил Бровкину – своему второму помощнику, и звонил Хомяковой Ольге – той самой женщине, у которой Артемьев врезал замок накануне. Дольше всего Хусаинов общался именно с нею. Он называл её Оленькой, успокаивал, убеждал и как бы шутя предостерегал, что если ей будет присвоен официальный статус свидетеля, то в прокуратуру придётся ездить как на работу, посему лучше дать разъяснения неформально. Женщина дважды бросала трубку, однако на третий раз всё же согласилась его принять, посулив сперва позвонить в городскую прокуратуру и навести о нём справки.

– Да что вы с ней канителитесь, с этой шваброй? – негодовал Андрей, включив третью скорость и выезжая на встречную для обгона целой колонны машин перед светофором, – надо бы опергруппу направить к ней – пусть дверь вышибут да мозги ей вправят маленько, чтоб разучилась трубки швырять!

– Так нельзя, дружок, – возразил Алексей Григорьевич, разминая пальцами сигарету, – время не то. Да и ерундой мы, кажется, занимаемся.

Пошёл дождь. «Волга» уже мчалась по Первомайской. Близ Пятой Парковой её резко обошёл большой внедорожник – «Шевроле Тахо». После обгона он неожиданно развернулся боком и встал, как вкопанный, перегородив Первомайку. Андрюшка еле успел ударить по тормозам. Десятка два-три тормозных колодок заскрежетало и сзади.

– Ого! – сказал Хусаинов, просунув руку за отворот пиджака, – это интересно!

– Ух, ты! – примерно таким же тоном пискнула Кременцова, чувствуя себя вырванной из лап тигра сердитым сторожем зоопарка, готовым дать ей по заднице, – во дела!

Из «Шевроле Тахо» выпрыгнули два джентльмена стильного вида и атлетического сложения. На одном был красный пиджак, на другом – зелёный. Пружинистыми походками они двинулись к «Волге».

– Вы что, взбесились? – крикнул Андрей, опустив стекло. Выходцы из джипа приблизились с двух сторон.

– Ты, братан, смотри, кому подрезаешь-то, – добродушно пролаял краснопиджачный, просунув руку, лучше сказать – ручищу, внутрь «Волги», – нам ведь до фонаря, что ты – мент!

С этими словами громила схватил Андрюшку за горло. Худенький автогонщик затрепыхался, задёргался, но, поскольку он посвятил всю жизнь лишь автомобильному спорту и никакому другому – сразу обмяк. Зелёнопиджачный, тем временем, молотил по «Волге» ногами в квадратноносых ботинках. Не доставая оружие, Хусаинов распахнул дверь, чтобы выйти, но босоногая Кременцова сделала это раньше. Захлопнув дверь перед шефом, она подсечкой свалила с ног зелёнопиджачного, и, расквасив ему нос пяткой, бросилась на второго. Тот отпустил Андрюшку и попытался её схватить, однако был схвачен сам – за запястье, и припечатан к асфальту таким изящным броском, что можно было подумать – не девушка подняла его на бедро, а слон поддел бивнем. При этом его зубам досталось не меньше, чем носу его напарника, потому что он влетел ртом в бордюр. Раздался довольно неплохой хруст.

– Убирайтесь, живо! – взвизгнула Кременцова, вырвав из кобуры пистолет. Вполне можно было этого и не делать, как и не топать ногой, притом забинтованной. Оба джентльмена разом вскочили на ноги, плюясь кровью, и энергично ринулись к джипу, который через секунду после того, как они в него запихнулись, сорвался с места и ускользнул за пределы видимости.

– Вот это, блин, Голливуд! – прохрипел Андрей, когда Кременцова вернулась в «Волгу». Ослабив галстук, прибавил:

– Ну, вы даёте, Юлия Александровна!

– Юлька наша давать умеет, – подтвердил Хусаинов и повернулся к помощнице, – ты повязку не промочила в луже?

– А что, нельзя повязку мочить?

– Конечно, нельзя! Зараза в раны проникнет – ногу оттяпают!

– Твою мать, – встревожилась Кременцова, – лучше бы вам, Алексей Григорьевич, сейчас голову оторвали! Андрюшка, дай ещё один бинт и перекись!

Весь остаток пути до Шестнадцатой Парковой Кременцова, вывернув ногу, дезинфицировала обильно кровоточившие ранки и забинтовывала ступню. Это у неё получилось лучше, чем в первый раз – нога как бы оказалась в белом носке с пустотой на пятке. Снятый же бинт спортсменка, не долго думая, вышвырнула в окно.

– Тебе говорили, что надо ехать в больницу, – бесил её Хусаинов.

– Если бы я в больницу поехала – вы бы ехали сейчас в морг, Алексей Григорьевич! Ну вас на хер, честное слово!

Первый и второй корпуса дома номер десять по Шестнадцатой Парковой находились возле дороги, третий же затерялся чёрт знает где – за помойкой, стройкой и детским садиком. Но Андрюшка быстро нашёл его и остановил машину перед подъездом. Тот был единственным.

– Всё, приехали, господа офицеры!

– Юлия Александровна, подожди меня здесь, я быстро, – проговорил Алексей Григорьевич, открывая дверь. Ответом ему было заявление, что он может не торопиться с Оленькой, пока Юлия Александровна будет здесь корчиться от боли. Пронаблюдав, как он, ссутулившись под дождём, шагает к подъезду со своим кейсом, Юлия Александровна высунула язык ему вслед, взяла у водителя сигареты и закурила на пару с ним. Некоторое время они молчали, слушая радио. Двор был светлым, но за его пределами далеко стояла плотная темень. Дождь усыпляюще шелестел по крыше машины.

– Андрюшка, а если мне в самом деле ногу отрежут, ты на мне женишься? – вдруг спросила тоскливым голосом Кременцова. Андрей, закашлявшись, повернулся к ней.

– Что за чушь? С какой пьяной радости тебе ногу должны отрезать?

– Ты на вопрос ответь.

– Но ведь я женат!

– Ты не разведёшься ради меня?

– Посмотрим.

– На что посмотрим-то? Что не видно сейчас?

Хусаинов, выйдя из лифта, полез в карман пиджака за спичками, потому что лифтовая площадка в форме угла освещалась одной-единственной лампочкой. Примыкали к этой площадке два коридора. Общие двери не были заперты, и за ними было светлее. Найдя нужную квартиру, следователь нажал на кнопку звонка. Дверь открылась сразу.

– Ещё раз здравствуйте, Ольга Викторовна, – сказал Алексей Григорьевич, удивлённо оглядывая хозяйку, – я вам звонил. Я – следователь.

– Входите, входите!

И Хусаинов вошёл. Закрыв за ним дверь, Ольга повела его в кухню. Идя за ней, он не отрывал глаз от её филейных частей, облепленных влажным шёлком халата. Голова Ольги была обмотана полотенцем.

Кухня имела вид неухоженный. На плите что-то жарилось.

– Удостоверение дайте, – потребовала хозяйка, предложив Хусаинову сесть за стол. Последовав приглашению, Алексей Григорьевич оказался рядом с целой горой мармелада, пряников и конфет в хрустальной посудине на высокой ножке.

– Пожалуйста.

Изучив документ, женщина вернула его владельцу.

– Одну минуту!

Сбегала в ванную, погремела чем-то, вернулась. Сев к столу боком, очень красиво закинула ногу на ногу.

– Ну, так что вы хотите знать, Алексей Григорьевич?

– Оленька, а вы чаю мне не нальёте? – вяло спросил Алексей Григорьевич, отдавая должное интуиции Кременцовой, – если не трудно.

– Не трудно. Дело привычное. Вы вина, может быть, хотите?

– Да, вина можно.

Ольга, вскочив, опять унеслась. Двигалась она не только стремительно, но и громко – шлёпанцы колотились о её пятки с чёткостью очень быстрого метронома. Но как она возвратилась – вечерний гость не услышал, ибо вернулась она без шлёпанцев, босиком. Поставив на стол бутылку «Кингзмараули» и два бокала, вручила следователю штопор. Откупоривание бутылок было вторым любимым занятием Хусаинова. Он вворачивал штопор неторопливо. Женщина наблюдала за ним сонными глазами, сидя напротив. Пальцы её тихонько скребли длинными ногтями пластиковую обшивку стола.

– А вы точно следователь?

– Моё удостоверение и помощница прокурора Москвы, телефон которого я вам дал, вас не убедили? Что же вам дать ещё, чтоб вы успокоились?

Она миленько рассмеялась.

– Я недоверчивая! К тому же, вы на следователя не очень-то и похожи.

– А на кого я похож? – спросил Хусаинов, выдернув пробку и наполняя бокалы.

– Пожалуй, что на студента.

Эти слова польстили Алексею Григорьевичу.

– Я так молодо выгляжу?

– Да, весьма. И чёлка у вас такая… ну, длинная!

Они выпили, съели по шоколадной конфете.

– Произошло убийство, – сказал затем Хусаинов. Ресницы неимоверной длины тревожно затрепетали.

– Какой кошмар! А при чём здесь я?

– Скажите, пожалуйста, вам вчера врезали замок?

– Врезали. И что?

– Как мастера звали?

– Мастера?

– Да.

– Не помню. Точнее, даже не знаю. Не спрашивала. А что? К чему все эти вопросы? Они мне кажутся странными. Объяснитесь, пожалуйста.

Хусаинов налил ещё.

– Убили его жену.

– Жену?

– Да.

Ольга неожиданно усмехнулась и осушила бокал.

– Алексей Григорьевич! Вы свихнулись, если решили, что это я убила его жену. Вы его не видели, что ли?

– Почему? Видел.

– И как он вам?

– Да никак.

– Ну а если вам он никак, то почему мне он должен быть по-другому?

– Потому, что мы с вами – разные люди. Настолько разные, что нас вместе в баню не пустят.

Она задумалась. Он рассматривал её руки – тонкие, белые, суетливые. Они были более выразительны, чем глаза. Руки и глаза, казалось, принадлежали двум разным людям. Например, синие огоньки газовой плиты Ольга созерцала, как одинокий костёр в зловещей ночной степи, но при этом руки её вели себя так, словно неподвижность была им в тягость.

– Давайте – ка ещё выпьем, – предложил Хусаинов, беря бутылку. Ольга кивнула, и предложение тут же было реализовано.

– Курить можно?

– Можно. Но уж скажите мне, наконец – что же вы хотите узнать, Алексей Григорьевич? Дело – к ночи.

– Я очень хотел бы знать, кто изображён на иконе, которую вы ему подарили, и где вы взяли эту икону.

Ленивый взгляд больших глаз переполз с конфорки на Алексея Григорьевича.

– Икону?

– Да.

– Он сказал, что я подарила ему икону?

– Именно так.

– Но это не так! Я этому алкоголику вовсе ничего не дарила!

Следователь молчал. Ольга разозлилась.

– Да вы с ума сошли! По-вашему, я настолько стара, что вынуждена заманивать к себе всяких озабоченных алкоголиков и дарить им подарки? Вы просто хам!

– Успокойтесь.

– Не успокоюсь я! – кипятилась задетая за живое дама, – может, и вы пришли ко мне за подарками? В таком случае, вон отсюда! Незамедлительно!

Хусаинов закуривал.

– Я пришёл проверить оперативную информацию. Не дарили – так не дарили. Значит, он врёт. Очень хорошо. Будем выяснять, зачем ему это нужно.

– Он что, иконой жену свою укокошил? – сменила женщина гнев на милость.

– Можно сказать, что да.

– Обалдеть! Икона, надеюсь, цела осталась?

– Да не совсем.

У Ольги опять задрожали губы от бешенства. Стукнув по столу кулаком, она пропищала:

– Я бы всех алкоголиков отдавала на растерзание львам! Да, львам! Зачем тратить деньги на прокорм львов в зоопарке, если есть гады, которые полагают, что можно ездить верхом на женщинах, а потом избивать их до смерти?

– Успокойтесь, – рассеянно повторил Хусаинов и поглядел на часы. Было уже двадцать минут одиннадцатого.

– Успокойтесь! – передразнила Ольга, – благодарю за рекомендацию! Вам легко говорить! Вы – сам такой, вижу! Мужчины все таковы!

Где-то в полутёмной, спрятанной за углом глубине квартиры пронзительно зазвонил телефон. Ольга поднялась, продолжая корчить презрительную гримасу, и с резким, злым вилянием ягодиц пошла брать звонок. Алексей Григорьевич стряхнул пепел в мусорное ведро, стараясь прислушиваться.

– Алло! – донеслось из комнаты, – вы ошиблись.

Стукнула трубка о телефон. Вслед за тем раздался тихий щелчок – не иначе, из телефонной розетки вынули вилку. Сразу же после этого прибежав обратно на кухню, Ольга опять уселась, выплеснула остатки вина в бокалы и убрала бутылку под стол.

– Простите, вспылила.

– Вы, как я вижу, ни разу не были замужем?

– Не была. И не собираюсь. Дура я, что ли? Уж на что мой отец был ангел, хоть и с погонами, а мать всё-таки умерла совсем молодая! Я её почти и не помню.

Чокнулись. Осушили бокалы.

– Но ведь случается, что и жёны переживают своих мужей, – заметил, давя зевок, Хусаинов. Ольга лишь усмехнулась и неконфликтно сделала взмах рукой – дескать, полно чушь городить, Алексей Григорьевич! Хусаинов опять взглянул на часы и встал.

– Ну что ж, мне пора. Приятных вам сновидений, Оленька.

Послюнявив пальцы, он погасил окурок, бросил его в ведро, и – куда быстрее, чем птица взмахивает крылом, повернулся к Ольге. В его руке был «Макаров», направленный ей в лицо, буквально перекосившееся от ужаса под слоями белой косметической маски. Разинув рот на неимоверную ширину, женщина отчаянно завизжала.

– На пол, сучара! – переорал её Алексей Григорьевич, – мордой в пол! Руки на затылок!

Глава пятая

Сигареты кончились. Дождь слабел, усиливался, опять слабел. Исчерпав все темы и рассказав друг другу по анекдоту, Андрюшка и Кременцова затянули романс о душистых гроздьях белой акации. На втором куплете зазвонил радиотелефон.

– Уроды! – взвизгнула Кременцова, больше всего на свете любившая петь дуэтом – неважно с кем, хоть с коровой. Просунув левую руку, все пять ногтей на которой были острижены, между спинками передних сидений, схватила трубку.

– Лейтенант Кременцова на связи!

– Юленька, – запищала трубка голосом заместителя районного прокурора, Инны Сергеевны Карнауховой, – Алексей Григорьевич сейчас где? Не в машине, часом?

– Нет, не в машине, Инна Сергеевна. Он в квартире у этой женщины, Ольги. Мы его ждём около подъезда.

– Да? Странно, странно! Я три минуты назад звонила туда, чтобы обсудить с ним один вопросик, и дама мне заявила, что я не туда попала. Но это глупость какая-то – я проверила свой звоночек, и оказалось, что номер был набран правильно. А потом телефон там выключили. Интрига, Юленька!

– Шок! – возмущённо ахнула Кременцова, – Инна Сергеевна, неужели он её там чехвостит?

Трубка хихикнула.

– Это бы меня удивило, хоть и не сильно. Я ещё час назад, когда он стал мне рассказывать про икону и гребешок изогнутый, заподозрила, что сухое вино – не такая суперполезная штука для мозговых сосудов, как он считает! Что там у тебя с ногой? Действительно травма очень серьёзная?

– Ерунда! Он преувеличил.

– Ты, в таком случае, поднимись туда, Юленька, посмотри, что там происходит! Если наш дорогой Алексей Григорьевич в самом деле крышей потёк – отправь его на больничный. Я разрешаю. Не на заслуженный отдых по инвалидности – на больничный. Ты понимаешь разницу?

– Да, конечно, – сухо отрезала Кременцова и положила трубку. Её трясло.

– Что случилось? – зевая, спросил Андрей.

– Пока непонятно. Видимо, мне придётся туда подняться.

Но подниматься ей не хотелось, тем более – босиком, со свежей повязкой, которую получилось так хорошо наложить.

– Татарская рожа! – пробормотала она, стиснув кулаки, – хренов ловелас! Развратный козёл!

– Кто, кто? Алексей Григорьевич?

Кременцова мрачно молчала. Её уже всю трясло, но не исключительно из-за злости. От пяток к шее скользкими, ледяными волнами полз озноб. Это было мерзко, да и некстати. Но, может быть, он уже спускается, вот-вот спустится?

– Засеки минуту, Андрюшка!

Положив пальцы правой руки с ногтями большой длины на запястье левой, спортсменка стала считать биение жилки. Правые ногти ей требовались для качественного звукоизвлечения из гитары. Андрей смотрел на часы.

Через полминуты дверь подъезда открылась, и вышла женщина. Молодая, стройная, рослая. Час спустя Андрей в своих показаниях называл эту даму девушкой. На ней были джинсы, кроссовки, курточка и бейсболка, надетая козырьком назад. Раскрыв зонт, дама огляделась и зашагала к детскому садику. Кременцова следила за ней пустыми глазами. Она как будто даже её не видела, хотя та проходила прямо под фонарём.

– Стоп! – сказал Андрей, опуская руку с часами, – ну, сколько там насчитала?

– Андрюшка, в семьдесят пятую поднимись, пожалуйста, на десятый! – крикнула Кременцова и распахнула дверь.

– Ты куда, куда? Повязку намочишь!

Но Кременцова, сверкая голыми пятками, уже мчалась по лужам за незнакомкой, успевшей скрыться во мраке за полосой фонарного света. Эхо крика Андрюшки ещё звенело, когда за ней исчезла и Кременцова.

– Вот истеричка чёртова! – проворчал Андрюшка, стукнув кулаком по рулю, – вот зараза бешеная! Вот сучка! Очередной закидон!

Продолжая ругань, сунулся было за сигаретами, вспомнил – кончились. Не хотелось ему никуда идти. Но выбора не было. Как ответственный человек и сын офицера, не мог он проигнорировать даже тень намёка на то, что шефу грозит опасность.

Лифта пришлось ждать долго, и поднимался он медленно. Дверь квартиры была распахнута. Алексей Григорьевич Хусаинов лежал ничком на полу, между туалетом и кухней. Не то лежал, не то плавал – под ним была лужа крови почти на весь коридор, до самой прихожей. Потрогав руку начальника, Андрей понял, что Скорую уже можно не вызывать. Он медленно прошёл в комнату, зажёг свет и увидел труп худой женщины в чёрном нижнем белье. Женщина лежала перед сервантом, одна из полок которого была вся заставлена импортным алкоголем. Крови изженщины вытекло ещё больше, чем из Алексея Григорьевича. В край бурой, застывшей лужи влипли два шлёпанца.

Подойдя к телефону, Андрюшка вытащил носовой платок, взял через него вилку, вставил её в розетку, так же взял трубку и авторучкой нажал семь кнопок.

– Прокуратура Ждановского района, – буркнула трубка после двенадцатого гудка, – старший лейтенант Никаноров.

Андрей сухо поздоровался со своим приятелем и предельно кратко обрисовал ситуацию.

Глава шестая

Дождь скорее накрапывал, чем хлестал, но был ледяным. Пробежав вдоль садика, Кременцова остановилась. Дальше дорога, тянувшаяся к Шестнадцатой Парковой мимо стройки, была прекрасно освещена. Достичь по ней улицы к данному моменту женщина с зонтиком не смогла бы, даже побив мировой рекорд по скорости бега на стометровку. Логично было предположить, что она свернула с неё, благо что с обеих сторон виднелись жилые и нежилые здания, окружённые закоулками и заборами. Кременцова долго стояла на одной ножке, как цапля, решая, что предпринять. Можно было бегать кругами по подворотням, рассчитывая на чудо. Можно было рыдать и биться головой о бордюр, пока он не треснет, а можно было вернуться в «Волгу» и по спецсвязи одним звонком поднять на ноги все окрестные райотделы. Бегать кругами хотелось меньше всего. Слёзы уже текли из глаз Кременцовой, бордюр был близко, но она кое-как взяла себя в руки и повернулась, выбрав вариант номер три. Шагнуть не успела – со стороны помойки с тремя контейнерами, поблизости от которой она стояла, прогремел выстрел. Не холостой. Из «Макарова». Кременцова молниеносно шлёпнулась на асфальт, забыв, что он – не татами. Что при этом отшибла, не поняла – от боли извилины натянулись между ушами и загудели, словно басовые струны. Стрельба продолжилась. Ни одна из пуль ближе чем за метр от Кременцовой не просвистела. Понятно было, что тот, кто их посылал, впервые столкнулся с таким противным явлением, как отдача. После девятого выстрела прозвучал безвольный щелчок. Услыхав его, Кременцова с бешеной рожей поднялась на ноги, вынула свой «Макаров», взяла на прицел центральный контейнер и ласково предложила:

– Ну а теперь выползай, паскуда вонючая! На карачках! Ствол возьми в зубы! Выползай, живо!

– Эй! Вы чего там, с ума сошли? – послышался за спиной мужской грубый голос, – что за пальбу устроили?

Кременцова сообразила – сторож со стройки.

– Всё хорошо, – сказала она, не спуская взгляда с контейнера, – за ментами сбегай! Скажи, что я – из прокуратуры.

– А вот они, уже здесь!

Услышав позади топот двух человек могучей комплекции, Кременцова не удивилась. Она припомнила, что за стройкой видела двухэтажную хрень с табличкой «милиция», когда ехала с Хусаиновым и Андрюшкой к третьему корпусу. Но когда её, подбежав с боков, за одну секунду обезоружили, сбили с ног, сковали наручниками и начали молотить ногами с матерной бранью – от изумления нахлебалась воды из лужи. Били её нешуточно. Раза три она порывалась крикнуть: «Я лейтенант районной прокуратуры!», но от ударов её дыхание всякий раз пресекалось, и она лишь хрипела, пуская ртом кровавые пузыри. Самая жестокая боль досталась запястьям, поскольку руки были скованы за спиной. Наконец, пинки прекратились. Вспыхнул фонарик. Раздался возглас:

– Ого! Она – лейтенант!

– Реально! Ой, блин!

Её расковали, перевернули, подняли на ноги чуть нежнее, чем сбили с них. Не дали упасть, когда начала валиться.

– Да убери свой фонарь! – вскричала она, яростно размазав по лицу грязь. Тонкий луч фонарика отклонился. Выплюнув кровь, Кременцова вынула ксиву. Два небритых сержанта, стоявшие перед ней, отчаянно извинялись. От одного несло водкой, а от другого – портвейном. Кто-то из них совал ей её «Макаров».

– Вы уж простите! Мы ведь реально не видели! Сидим, слышим – выстрелы. Выбегаем, смотрим – женщина с пистолетом!

Взяв пистолет, Кременцова тихо и деревянно спросила:

– Куда она побежала?

– Кто?

– Женщина с пистолетом!

Сержанты были удивлены.

– Так это же вы и есть…

Скорчив злую рожу, что не потребовало усилия, Кременцова приблизилась к трём контейнерам, заглянула в каждый, потом обследовала пространство позади них, до кирпичной стенки, и, выпрямившись, стремительно захромала в тёмную глубину дворов. Сержанты, забыв про дождь, смотрели ей вслед, пока она не исчезла.

– Вот это да! – промолвил один. А его напарник прибавил:

– Выходит, ширяться лучше, чем квасить! Запаха – никакого, а толку больше.

И оба стража порядка, ёжась от холода, поспешили в свой райотдел.

Был уже двенадцатый час. Кременцова шла по тихим дворам, разбивая пальцы одеревеневших ног о выщербины асфальта, залитые водою. Вместе с дождём по её лицу и ноющему, покрытому синяками телу струился пот. У неё был жар – тяжёлый, полубредовый. Она звала на помощь все свои силы, чтоб не упасть и не потерять среди наваждений главную мысль всей жизни: рыжая не могла бежать к Шестнадцатой Парковой напрямик, по светлой дороге – эти два идиота заметили бы её. Значит, она – здесь, во дворах, и точно плутает: в спальном московском микрорайоне дождливой ночью и чёрт заблудится. Дома – длинные, одинаковые, дворы – с сотнями закоулков, на один двор – два-три фонаря, а надо бы сорок!

Нельзя сказать, что бедная Кременцова совсем сдурела. Нет, она понимала краем сознания, что её мучения ни к каким результатам, кроме плачевных, не приведут, однако решила лучше добегаться до гангрены, чем разбить лоб о стену, что она много раз в своей жизни пыталась сделать по куда более мелким поводам. Всякий раз её находили возле стены без памяти, всю в крови, но всё-таки с целым лбом. Теперь же – после того, как она в течение трёх часов трижды упустила маньячку, ей оставалось либо с разбега штурмануть стену, либо лишиться хотя бы одной ноги, чтоб разбег не вышел. А для чего ей так много ног, если от них толку так мало – что в профессиональной сфере, что в личной?

Так рассуждала скользким, туманным краешком, а порой даже уголком своего сознания Кременцова, идя вдоль длинных многоэтажек, разглядывавших её тысячами жёлтых и чёрных глаз. Основной-то частью сознания она всё ещё рассчитывала поймать маньячку и отметелить её как следует – лихо взмахивала руками, взбрыкивала ногами: вот так вот, дескать, будет метелить, вот так, вот так, да ещё вот так, с разворота! Но когда за углом показалась улица – вероятно, одна из Парковых, обе части сознания притупились. Пропал запал и ноги лишаться, и голову разбивать, и метелить рыжую суку. Ноги уже совсем не держали, перед глазами всё расплывалось и оседало в какое-то сумеречное болото. Сев на бордюр между тротуаром и полосами транспортного движения, лейтенант Кременцова горько заплакала.

Дождь всё лил. Ни прохожих, ни машин не было. Лужа, в которую Кременцова поставила перевязанную ступню, замутилась кровью. Через минуту вдруг показалась одна машина – красный «Жигуль». Он затормозил перед Кременцовой. Открылась правая дверь.

– Мадам, вам куда?

Голос, несомненно, принадлежал уроженцу южной республики. Кременцова назвала адрес, не утаив и номер квартиры.

– Окей, садись!

Держа пистолет под кителем, Кременцова кое-как встала и забралась в машину. Та резко тронулась и рывками набрала скорость.

– Где туфли-то потеряла? – спросил водитель, толстяк с чёрными усищами. Кременцова молчала. Она была на грани потери пульса.

– А чем ты будешь со мной расплачиваться? – не унимался джигит.

– Чего?

– Я спрашиваю, резинка у тебя есть?

– Нет. Есть только железка, – ответила Кременцова, вытащив из-под кителя пистолет. Больше у джигита вопросов не было. Он весь путь промолчал. Гнал быстро. За полчаса долетели. Опять выходя под дождь, который усилился, лейтенант Кременцова всё же дала отшитому кавалеру двести рублей, так как он любезно приткнул «Жигуль» вплотную к подъезду. Больше у неё с собой не было.

Три ступеньки перед подъездной дверью и пять ступенек до лифта отняли у Кременцовой последний остаток сил. Она жила на шестом. Лифт, к счастью, стоял на первом. Войдя в квартиру, точнее – упав в неё, Кременцова сразу, в прихожей, сняла с себя абсолютно всё, включая повязку. В тепле, без мокрой одежды, ей стало легче. Чувствуя слабую тошноту, она поднялась, зажгла везде свет, и, сев в большой комнате на диван, осмотрела ногу. Ступня распухла и покраснела. Её пронзала дёргающая боль. Во всём теле была ужасная ломота и вялость, что говорило, видимо, о высокой температуре. Выпив из бутылки пятьдесят грамм коньяку, Кременцова быстро ополоснулась под душем, приковыляла обратно в комнату, улеглась, взяв трубку радиотелефона, и набрала ноль три. Вызов приняли. Это заняло минут десять. Потом она позвонила Инне Сергеевне Карнауховой, на домашний.

– Слушаю вас, – ответила заместитель районного прокурора.

– Инна Сергеевна, – пискнула Кременцова предсмертным голосом, – вы меня узнаёте?

– Юлька? Ты где?

– Я дома! Инна Сергеевна, у меня нога вся синяя и чернеет! Температура – сорок! Что делать?

– Срочно вызывать Скорую! – с громким привизгом отчеканила Карнаухова, – Срочно! Ясно?

– Так точно. Вы мне только скажите, Инна Сергеевна, с Хусаиновым что?

– Он ранен.

В голосе Карнауховой прозвучало что-то чужое, странное, незнакомое.

– Ранен? Сильно?

– Не беспокойся, слегка. Однако, в больнице ему побыть пару дней придётся. И тебе – тоже. Юлька, ты меня слышишь? Если завтра окажется, что ты дома, а не в больнице – уволю! Сразу! По тридцать первой! Вопросы есть?

– Никак нет.

– Очень хорошо. Набирай ноль три. Через полчаса я узнаю номер больницы, в которую тебя взяли. Так что, без фокусов! Всё, давай.

С этими словами Инна Сергеевна положила трубку. Бросив свою, Кременцова встала, приблизилась к секретеру, вынула из него английские сигареты и закурила. Никотин вызвал у неё несильные спазмы в лёгких, однако если бы от него даже начались родовые схватки, английская сигарета брошена не была бы. Достав из шкафа комплект белья, футболку, джинсы и кофточку, Кременцова оделась. Потом она сходила в прихожую, где лежал пистолет, упрятала его в сейф и начала сборы. Нога у неё почти не кровоточила, хотя болела ещё сильнее, чем сорок минут назад.

Часы на дисплее видеомагнитофона высвечивали час сорок. Когда спортивная сумка была до треска набита книгами, парфюмерией и вещами, прибыла Скорая. Этим грозным словом назвалась щуплая, заспанная девчонка лет двадцати, в зелёных штанах и того же цвета косоворотке с красным крестом на спине. Велев Кременцовой лечь, она осмотрела её ступню, пощупала пальцы. Заспанные глаза выражали вялую озадаченность.

– Больно?

– Да! Ещё как!

– Это хорошо. Диабета нет?

– Диабета? Нет.

– Это хорошо. А когда поранилась?

– Часов шесть назад.

– Это плохо, – без всякого огорчения заявила девчонка, и, наклонившись, открыла свой саквояж, – укол тебе буду делать. Штаны спускай.

Испуганно лёжа с голыми ягодицами, Кременцова следила, как медработница наполняет шприц.

– А что это за укол?

– Анальгин, жар снять.

Небрежно протерев спиртом правое Кременцовское полупопие, девушка со шлепком всадила в него иглу. Кременцова пискнула.

– Не ори, – сказала девчонка, давя на поршень, – не больно.

Выдернув шприц, стервозно отбарабанила:

– Госпитализация, срочно. В противном случае…

Провела ноготком по складке между уколотым полупопием и бедром.

– Отрежут до задницы. Поняла? Или повторить?

– В какую больницу? – спросила сдавленным голосом Кременцова, натянув джинсы и трусики.

– А сейчас найдём какую-нибудь!

Усевшись за стол, девчонка раскрыла лежавший на нём кременцовский паспорт и подняла с ковра телефон. Зевая, набрала номер.

– Алло, алло! Женщина. Москвичка. Двадцать пять лет. Пять открытых ран на стопе. Кременцова Юлия Александровна. Воспаление. Тридцать девять и пять.

Минуту ждала.

– Спасибо.

Положив трубку, девчонка опять зевнула и поглядела на Кременцову, вставшую покурить.

– Шестьдесят восьмая.

– А где она?

– В Люблино. Ты куда вскочила-то без повязки? Сядь, ненормальная!

Кременцова молча плюхнулась в кресло. Вынув из саквояжа бинт и присев на корточки, фельдшерица перевязала ей ногу.

– Тапки надень.

Кременцова встала, надела тапки. Потом взяла одной рукой сумку, другой – гитару.

– Куда гитару-то с собой прёшь? – опять разозлилась мелкая, – Одурела с жару?

– А что я там буду делать? – вошла во гнев Кременцова, – … чесать?

– Тоже верно. А ну, давай-ка её сюда!

Так они и вышли: девчонка-фельдшер – с гитарой и саквояжем, а Кременцова – с сумкой.

– В лужи не наступай!

Дождя уже не было. Запихнув пациентку с её вещами в заднюю часть машины, девчонка села рядом с водителем. Повернулась.

– Хочешь – сиди, а хочешь – лежи. Но лучше лежи. Тебя не тошнит?

– Да нет, – отозвалась Юля, скрючиваясь на жёсткой лежанке.

– Если вдруг затошнит, под креслом – пакет.

– Окей.

Буквально через минуту после того, как машина тронулась, Кременцова крепко уснула. Приснился ей Алексей Григорьевич Хусаинов. Он что-то ей говорил, шагая из угла в угол какой-то комнаты, а она, слушая его, сидела на стуле в центре этого помещения и качала ногой, закинутой на другую ногу. За широко открытым окном сияло яркое солнце. Сияло так, что было больно глазам, даже отведённым, даже закрытым, и адски жарко. У Кременцовой, что называется, мозги плавились. Она честно, изо всех сил пыталась понять, что ей говорит Хусаинов, но не могла. А он говорил взволнованно, громко, страстно, чуть ли не со слезами. Ни на одну секунду не умолкал.

Когда проезжали, включив сирену, Текстильщики, где в столь позднее время было немало транспорта, Кременцова проснулась. Её подташнивало. Однако, пакет она брать не стала, просто перевернулась на другой бок. Тошнота прошла, и опять сознание захлебнулось тяжёлым бредом. На этот раз её, не способную шевельнуть ни одной конечностью, для чего-то куда-то поволокли по острым камням. К счастью, это длилось недолго.

– Юлька, приехали! Просыпайся!

– А?

Кременцова дёрнулась, рывком села и заморгала. Было темно.

– Я сейчас… Сейчас…

Глаза стали привыкать к темноте. Машина стояла перед торцевой двустворчатой дверью длинного корпуса. Рядом с ней курили трое охранников, вдалеке виднелись ещё какие-то корпуса.

– Да ты у меня чего-то совсем расклеилась, Юлия Александровна, – с беспокойством заметила юная медработница, помогая своей трясущейся подопечной выбраться из машины, – идти-то сможешь?

– Да, ничего! Понеси гитару.

За дверью, слева, был холл с кушетками, справа – регистратура. Дальше тянулся лишь кое-где освещённый жёлтыми лампами коридор длиной во весь корпус.

– Гнойное воспаление, – доложила девчонка, остановившись перед окошком регистратуры.

– Четвёртый, – бросила ей другая девчонка, чем-то похожая на неё. Она пила кофе с двумя коллегами.

Дверь четвёртого кабинета была открыта, и это не удивляло – кроме стола, кушетки и стула, в нём не было ничего.

– Ну всё, жди врача, – сказала работница Скорой помощи, разместив Кременцову с её пожитками на кушетке, – надеюсь, всё обойдётся, и долго не пролежишь. Насколько я знаю, здесь почти все хирурги очень хорошие. Не грусти.

– Спасибо тебе, – промямлила Кременцова и протянула ей руку. Девчонка звонко хлопнула по её ладони ладонью и убежала. Без неё Юля всё-таки загрустила. Но через пять минут пришёл врач – худой, невысокий, с густой седой шевелюрой, столь же седыми усами и нагловатыми глазками. Положив на стол бланк истории, он присел, достал авторучку и сказал:

– Здравствуйте.

– Добрый вечер, – ответила Кременцова. Врач улыбнулся, скользнув по ней быстрым взглядом.

– Скорее, доброе утро. Пожалуйста, назовите вашу фамилию, имя, отчество, год, число и место рождения.

Кременцова всё назвала. Врач всё записал.

– Покажите ногу.

– На ней повязка!

– Снимите её, пожалуйста.

Кременцова не без труда размотала бинт. Взглянув на ступню, врач начал какую-то писанину.

– Лекарства все переносите?

– Вроде, да.

– А температура какая?

– Не измеряла. Но у меня, по-моему, жар.

– Когда произошла травма? И при каких обстоятельствах?

Получив ответ, врач минуты три скрипел авторучкой. Потом сказал:

– Звонила ваша начальница.

– Карнаухова? – удивлённо спросила Юля.

– Кажется, да. Она попросила положить вас отдельно.

– Да ну! Зачем?

– Я тоже уверен, незачем. Да у нас, если честно, даже возможности такой нет. Палаты забиты. Только в двухместной лежит одна хорошая девушка, ваших лет. Хотите туда?

– Конечно!

Врач встал, вручил Кременцовой её историю.

– Первый корпус, шестой этаж. Четвёртая хирургия. Палату вам дежурная медсестра укажет. До корпуса вас сейчас довезут.

– Скажите, а ногу точно не ампутируют?

Врач отчаянно замахал руками.

– С ума сошли! Зачем такое сокровище отрезать? Поколем, покапаем, и через недельку прогоним!

– Спасибо вам.

Не успел врач выйти, вошёл охранник. Он взял гитару и сумку.

– Пойдёмте, Юлия Александровна.

Прямо за порогом ждала машина с красным крестом. На ней Кременцову доставили в первый корпус. Лифтёр был пьян.

– Молоденькая такая! Чем заболела-то?

– Отдыхай, не зоофилией.

Дежурная медсестра прямо на посту сделала измученной Кременцовой хорошую перевязку и проводила её в палату. Там горел свет. На одной из двух стальных коек лежала с книжкой блондинка – действительно, молодая, рослая и красивая. На ней был больничный халат. Одна из её длинных и стройных ног была перевязана точно так же, как нога Кременцовой. Скользнув по новой соседке высокомерным, пристальным, поверх книжки, взглядом, блондинка молча перелистнула страничку.

– Юля, – представилась Кременцова, сев на кровать и ногой задвинув под неё сумку. Гитару она приставила к стулу.

– Аня, – отозвалась блондинка, не отрывая взгляда от книжки.

– Чем ты болеешь?

– Да много чем.

Тон ответа был столь же красноречивым, как его суть. Кременцова, встав, сняла джинсы, кофту и аккуратно повесила их на дверцу облезлой тумбочки.

– Может, выключим свет? Спать хочется.

– Выключай.

Сказав так, блондинка закрыла книжку, и, отложив её, забралась под тонкое одеяло. Четыре метра до выключателя показались Юле, уже настроившейся свалиться и отрубиться, крестным путём. Идя в темноте назад, она заплутала. Анька, поднявшись, молча направила её к койке и вновь легла на свою. Кровать была очень жёсткая и скрипучая. Кременцова мучилась целый час, пытаясь уснуть. Соседка во сне сопела. По коридору ежеминутно бегали с галдежом медсёстры. Кто-то где-то стонал – очень далеко, палат за пять-шесть. Из-за этих стенаний Юле, когда она, наконец, уснула, приснилась камера пыток.

Глава седьмая

В шесть часов утра вспыхнул свет. Вырвавшись из пыточной камеры, Кременцова увидела медсестру в узеньких очках, с не менее злым, чем у палача, взглядом. Она совала ей градусник.

– На, измерь-ка температуру! Потом пойдёшь на укол.

– На укол? Куда?

– В процедурный.

Не предложив измерить температуру Аньке, очкастая унеслась. Анька неподвижно лежала под одеялом, глядя на потолок широко открытыми, очень редко мигающими глазами. Её слегка горбоносый профиль напоминал Луизу де Лавальер, какой Кременцова видела её в книге, на иллюстрации. В коридоре царила дикая суета – бегали, орали, ругались, что-то возили на громко лязгающих тележках.

– Доброе утро, – сказала Юля, с градусником подмышкой выбравшись из-под тонкого одеяла и свесив с кровати ноги.

– Доброе утро.

Анька была, казалось, более склонна к общению, чем четыре часа назад. Юля Кременцова решила этим воспользоваться. Ей было, по ощущениям, чуть-чуть лучше, и очень сильно хотелось с кем-то поговорить – неважно, о чём.

– А в какое место уколы делают? – полюбопытствовала она, болтая ногами.

– В задницу.

– Чёрт! А больно?

– Смотря кто будет колоть. Илюха – не больно, особенно если перед уколом ему красивые глазки сделаешь и трусы до коленок спустишь, а Светка – так, что за жопу держаться будешь до завтрака.

Кременцову больше встревожила первая часть ответа.

– Илюха – это медбрат?

– Да, типа того. Не бойся, он симпатичный мальчик.

Вошла сестра с блокнотом и авторучкой, забрала градусник.

– Тридцать восемь, моя хорошая.

Быстрым росчерком записала, умчалась.

– Утром всегда пониженная, – сказала Анька, зевая. Затем она потянулась, села, надела мягкие тапки с кроличьими ушами, – ну, что ж, пошли на укол.

Перед процедурным была небольшая очередь – одни женщины, так как процедурный был женским. Отстояв её, Кременцова с Анькой вошли вдвоём. При виде медбрата, который, стоя перед столом, наполнял шприцы, Кременцовой стало не по себе. Проще говоря, у неё слегка затряслись поджилки. Медбрату вряд ли исполнилось даже двадцать. Видимо, это был студент. Аньку предстоящая процедура, казалось, вовсе не волновала. Её надменные голубые глаза светились сарказмом.

– Привет, Илюха, – бодро сказала она, шмыгая слегка заложенным носом, – что такой кислый?

– Доброе утро. Фамилия?

Тон свидетельствовал о том, что Илюха ночью почти не спал и потому нечего к нему лезть с дурацкими разговорами.

– Карташова Анна Владимировна, – представилась Анька таким язвительным тоном, что Кременцовой стало смешно на одну секунду.

– Готовьте руку и попу, – распорядился Илюха, глянув на назначение, – сперва – руку.

Анька бесстрашно вздёрнула кверху рукав халатика. Озорная весёлость с её лица не сходила. Распаковав два тонких шприца, Илюха наполнил их до различной степени инсулином различных видов и сделал ей два укола рядышком. А затем он взял со стола десятикубовый, уже наполненный шприц с длиннющей иглой, при виде которой сердце у Кременцовой заколотилось вдвое быстрее.

– Теперь заголяйте попу, Анна Владимировна.

Досадливо, но опять же не без иронии скривив рот, Анька повернулась носом к стене, расставила ноги, длина которых могла бы вызвать припадок зависти у любой модели, и задрала халат, обнажая белые, чуть-чуть вислые ягодицы. Халат она натянула, скомкав его повыше пупка. На попе, с обеих сторон от складки, были заметны следы уколов.

– Анька, а ты чего без трусов сегодня? – внезапно перестал важничать медработник, взяв ватку и намочив её спиртом.

– Чтоб у тебя настроение поднялось, – отозвалась Анька, повернув голову так, что стал виден красивый профиль и правый глаз с наглым выражением, – я ведь к тебе очень хорошо отношусь! А ты меня только по голой заднице хлопаешь. Коли в правую.

Кременцовой никогда прежде не доводилось видеть, как делают укол в попу. Зрелище показалось ей любопытным, поскольку попа принадлежала красивой девушке, а колол симпатичный мальчик. Справился он со своей задачей весьма уверенно – пару раз мазнул ваткой по ягодице, премило заколыхавшейся, и вонзил иголку коротким, быстрым движением. Тем не менее, обе Анькины ягодицы вздрогнули и плотнее прижались одна к другой, а она сама немножко ругнулась матом.

– Задницу надо было расслабить, – сказал Илюха, вводя лекарство, – я ведь тебе каждый раз это повторяю!

По завершении процедуры он тщательно протёр ваткой место укола.

– Можете одеваться, мадемуазель.

– Мерси, – процедила Анька, одёргивая халат. Затем повернулась. Её лицо не было признательным. Кременцова надеялась – она выйдет. Но зря надеялась.

– А как ваша фамилия? – обратился к ней молодой садист.

– Кременцова.

Медбрат нашёл её в списке и сразу взял большой шприц с длинной иглой.

– Попу!

У Кременцовой вспыхнули щёки. Растерянно и неловко вытягивая из пряжки ремень, она поинтересовалась:

– А в руку разве колоть не будете?

– Нет, мадам, вам это не требуется. Живее, живее штаны снимайте!

Приказной тон задел Кременцову больше, чем перспектива смешной школьной экзекуции. Раздражённо встав носом в угол, она спустила трусики с джинсами до колен и задрала кофту.

– Секите!

Анька хихикнула. Юный хам без тени эмоций приблизился к голой заднице Кременцовой и всадил шприц довольно болезненно. Но зловредная Кременцова даже не пикнула, не поморщилась.

– Это что за укол? – спросила она, когда хам вводил.

– Спросите у доктора.

– Ты чего сегодня какой-то бешеный? – возмутилась Анька, – мою фамилию, видите ли, забыл, укол сделал так, что я чуть язык от боли не откусила! Юлечка, это антибиотик. Пенициллин. Курс – сорок уколов, по двадцать в каждую половинку.

В палату шли, потирая попы ладонями.

– А он что колол тебе в руку? – спросила Юля.

– Мне? Инсулин. Короткий и длинный.

– А! Значит, ты – диабетик?

– Типа того.

Зашли в туалет. Его состояние ужасало.

– Здесь, вообще, когда-нибудь убирают? – вскричала Юля, кое-как свесив над унитазом больно уколотую часть тела.

– Да, разумеется. Каждый год.

Вернувшись в палату, они умылись, после чего Анька помогла Юле переложить вещи из сумки в тумбочку. Удивилась, что столько книжек. Сама она, как успела Юля заметить, читала лишь одну книгу – «Справочник по служебному, охотничьему и декоративному собаководству». Как только Юля опять легла, чтобы хоть немного поспать, хотя бы до завтрака – прибежала ещё одна медсестра, с пробирками и шприцами.

– Здравствуйте, девочки! Кто здесь у меня Кременцова?

– Я.

Поставив лоток с пробирками на край тумбочки, сестра вынула из кармана жгут и распаковала огромный шприц.

– Кровь из вены. Да ты лежи, лежи, не вставай! Лежи, говорю! Расслабься.

У Кременцовой ноги свело от страха. Но медсестра оказалась попросту чародейкой – зажмуренная больная всё ещё ожидала укола, когда она объявила:

– Сделано! Держи ватку десять минут.

Проводив её восхищённым взглядом, Юля спросила:

– Анька, что им мешает ей поручить обкалывать задницы, а тому идиоту – брать кровь из вен?

Анька, что-то мурлыча себе под нос, сидела за столиком, на котором стояло зеркальце, и подкрашивала ресницы.

– Именно то, что он – идиот. Не попадёт в вену.

– Так значит, надо его уволить к чертям собачьим!

Тут Анька вдруг повернулась.

– Ты где работаешь? Не в милиции?

– Не в милиции, – еле слышно пролепетала Юля, хлопнув ресничками, – а с чего у тебя возникло такое предположение?

– Ну, не знаю, как бы это сказать. Ты вроде не дура, а вроде – дура. Хочешь банан? Ещё два часа до завтрака.

Потрясённая объяснением, Кременцова проигнорировала вопрос. Через два часа, которые девушки провели в молчании, потому что одна спала, а другая красилась и читала, привезли завтрак. Он состоял из овсяной каши, сосисок, какой-то жидкости, не имевшей запаха кофе, однако названной именно этим словом, и двух кусочков белого хлеба с маслом. Анька проглотила всё это без зверского аппетита, но с ровной рожей, а Кременцова кривилась так, будто бы жрала стеклянную крошку.

– Ну и дерьмо! – буркнула она, кое-как доев и рыгнув.

– Ты лучше готовишь? – спросила Анька, взяв у неё тарелку, ложку и кружку, чтобы их вымыть.

– Да! Я картошку варю, яичницу жарю!

– Одна живёшь?

– Да, одна. А ты?

– А я – когда как.

Перемыв посуду, Анька начала чистить зубы фирменной щёточкой. Вдруг явился Илюха с двумя шприцами.

– Девочки, попы!

Он был как будто чем-то взволнован. Анька, стоявшая с зубной щёткой во рту у раковины, легла, а Юля перевернулась. Обе опять оголили задницы, удивляясь внезапному появлению в их палате Илюхи. Обычно, по словам Аньки, все по любым делам ходили к нему. Втыкая иголку в Аньку, сжимавшей зубами щётку, он произнёс:

– Расслабься, больно не будет.

Юле, которая также вся напряглась и сжала зубами палец, сказал вполголоса:

– Извините, Юлия Александровна, я не знал, что вы – из прокуратуры! Мне только что сообщили.

– Да ничего, – ответила Кременцова, забыв про страх перед болью. Боли и не было – игла будто лишь прикоснулась к коже. Очень аккуратно давя на поршень, медбрат продолжил:

– Если вам вдруг что-нибудь понадобится: укольчик с морфием, клизма – мало ли что, всё может случиться – вы только свистните мне, я мигом!

– Договорились.

Юля грызла кулак, чтоб не рассмеяться.

– Ты каждые два часа будешь приходить?

– Нет. Сегодня я ещё один раз зайду к вам, перед обедом, а завтра у меня выходной.

С этими словами Илюха выдернул шприц.

– Всё, барышни, отдыхайте!

К двери он шёл совсем уж по-идиотски – буквально пятился, улыбаясь. Тихо и плотно прикрыл её за собою. Юля и Анька развеселились. Одна при этом так и валялась со спущенными трусами, другая, дочистив зубы, села за столик и начала закалывать волосы. В коридоре было всё больше шума.

– Так значит, ты из прокуратуры? – спросила Анька, выпив стакан воды, чтоб прогнать икоту.

– Я не хотела, чтоб здесь об этом узнали! Но Карнаухова – это моя начальница, позвонила и подняла какой-то ненужный шухер.

– Как так – ненужный? Очень даже полезный. Без него ты бы уже после пяти уколов сесть не смогла, да и всякой дрянью тебя бы пичкали! Ну а так, глядишь, быстро вылечат. И не больно.

– Да чем тут вылечат? Клизмой, что ли? – внезапно распсиховалась Юля, перевернувшись. Анька, сидевшая перед зеркальцем, поглядела на отражение собеседницы.

– Что с тобой?

– Ничего!Ты говоришь – вылечат! А хоть знаешь, что у меня?

– Я знаю, что вылечат. Как же могут не вылечить? У тебя ведь нет диабета и прочей мерзости.

Кременцова молчала. Приступ депрессии навалился на неё страшной, ледяной тяжестью. Непонятно было, чего он так долго ждал. Весь вчерашний день пронёсся перед глазами, как многократно ускоренный цветной фильм. Из глаз закапали слёзы – слёзы тоски, стыда и бессильной злобы. Юля отчётливо поняла: Хусаинов мёртв. Безусловно, мёртв. Иначе и быть не может. Иначе к ней бы уже давно кто-нибудь пришёл.

Анька, видимо, не была любительницей лезть в душу без стука и утешать без спросу. Она следила за Кременцовой, тихонечко пересев опять на кровать. Следила, не отрываясь.

– Анька, ты куришь? – спросила вдруг Кременцова, утерев слёзы и также сев.

– Не курю. Мне нельзя курить.

– Почему?

– Сосуды плохие.

– Что у тебя с ногой?

– На ней – язвы. Уже давно.

– Вылечить не могут?

– Надолго – нет. Они заживают после того, как я здесь прохожу курс капельниц и уколов, потом опять открываются. Диабет. Я сюда ложусь каждые шесть месяцев.

Кременцова шумно вздохнула.

– А я курю. Но с ночи вот не курила. Надо пойти на лестницу, покурить.

– Сходи, покури.

Кременцова встала. Но не успела она достать из тумбочки сигареты, как дверь палаты опять открылась. Вошла высокая медсестра, нос и рот которой были закрыты хирургической маской. Она катила перед собой двухъярусную тележку. На нижнем ярусе стоял таз, наполненный перевязочными отходами, а на верхнем располагались банки с растворами, инструменты, бинты, салфетки.

– К перевязке готовимся! – крикнула медсестра, обращаясь к Юле. Анька уже снимала с ноги повязку.

– А как к ней надо готовиться?

– Молча! Сядь и вытяни ногу. Анька, ты чего морду нарисовала с утра пораньше? На променад собралась?

Анька улыбнулась. Юля повиновалась. Сестра, взяв ножницы, мигом освободила её ступню от повязки. К ранам бинт прикипел четырьмя слоями, но был отодран настолько молниеносно, что Кременцова и не успела ахнуть. Пропитанный кровью бинт уже летел в таз, а она сидела с открытым ртом и перекосившимися глазами, пытаясь вытолкнуть из себя отчаянный визг, чересчур широкий для её горла. Тут вошла женщина – средних лет, судя по глазам. На ней, как и на сестре, была полумаска. Дружески поздоровавшись с Анькой, она обратилась к Юле:

– Здравствуйте, Юлечка. Я – ваш лечащий доктор. Меня зовут Галина Иосифовна.

– Садисты! – вырвалось в этот миг из очень туманных и очень тёмных недр Кременцовой, – садисты! Сволочи! Вам сказали, откуда я? Вам звонили, … вашу мать? Или не звонили?

– Верочка, в другой раз не экономь перекись, пусть повязка сама отвалится, – обратилась врач к медсестре, поняв, о чём идёт речь. Потом – опять к Юле, – Юлечка, если ваша ножка чувствует боль – вам следует не кричать, а радоваться. Ведь боль – это защитная реакция организма. Раз она есть – значит, организм полон сил и готов бороться с болезнями.

От этих слов Кременцовой сделалось очень стыдно. Она смолчала, но покраснела. Присев перед ней на корточки, Галина Иосифовна взяла её ногу и стала осматривать воспаление. Кременцова стиснула зубы, твёрдо решив молчать, какой бы ужасной ни оказалась на этот раз защитная реакция организма. Но организм вёл себя спокойно, хоть пальцы доктора мяли ногу у самых ранок.

– На гребешок наступили? – спросила врач, отпустив, наконец, ступню пациентки и поднимаясь.

– На гребешок, – подтвердила Юля, – Инна Сергеевна и об этом вам рассказала?

– Анечка, покажи-ка нам свою ножку, – ласково попросила Галина Иосифовна вторую, точнее – первую подопечную. Анька, болтавшая на кровати ногами, подняла правую, на которой прежде была повязка. И Кременцова увидела на её подошве пять ранок, очень похожих на те, какие имела она сама. И место расположения этих ранок было таким же – около свода стопы, существенно ближе к пальцам, чем к пятке.

– Анечка тоже – правда, уже очень давно, в подростковом возрасте, наступила на гребешок, – пояснила доктор, взяв Аньку за ахиллесово сухожилие, чтоб как следует осмотреть её ногу, – но у неё – диабет, поэтому ранки периодически открываются.

– Вы, девчонки, скажите, где гребешки такие валяются, чтобы я туда не ходила, – с усмешкой произнесла свирепая медсестра, сдирая с бинта шуршащую упаковку, – чем их перевязать, Галина Иосифовна?

– Анечке положи сегодня салфетку с йодофероном, а Юлечке – с димиксидом. Надо снять воспаления. Кстати, Юлечка, вы не курите?

– Да, курю.

– Курить надо бросить – по крайней мере, на десять дней, пока ставим капельницы. Одна сигарета вызывает спазмы сосудов на двенадцать часов. А если сосуды будут плохо функционировать – ранки ваши не заживут, поскольку они довольно глубокие. Юля, вы меня слышите?

– Я вас слышу.

– А так у вас ничего, по-моему, тьфу-тьфу-тьфу, там страшного нет. Но полечить следует.

Передав Анькину конечность своей помощнице, которая подошла с салфеткой, чем-то пропитанной, и бинтом, Галина Иосифовна пребодро кивнула Юле и удалилась. Из коридора крикнула:

– Верочка, я – в двенадцатой!

Медсестра ещё перевязывала ступню Кременцовой, когда вошла с двумя капельницами другая – та самая, что брала у Юли кровь на анализ. Завязав бинт на бантик и обменявшись парой весёлых фраз с внутривенщицей, перевязочная сестра звонко покатила свою тележку вслед за врачом. Её сослуживица опять справилась со своей работой блестяще – ни Кременцова, ни Анька даже и не поморщились при введении игл в их вены.

– Долго лежать придётся? – спросила Юля, следя за тем, как по гибкой, прозрачной трубке к её руке течёт физраствор.

– Минут сорок пять.

– Враньё, – проворчала Анька, – час сорок пять!

– Ты лучше заткнись, – шутливо отозвалась медсестра, – не то пролежишь до завтра!

Анька надулась. Медсестра вышла, оставив дверь нараспашку. Задул сквозняк, довольно неслабый. Юля одной рукой кое-как накинула на себя одеяло. Минуты три она думала-гадала, с чего начать разговор. Она вспоминала, чему учил её Алексей Григорьевич, и пыталась понять, кто такая Анька. Выяснять это возможности уже не было – Анька всё понимала, ждала вопросов и также, видимо, выбирала линию поведения, будучи информированной о том, кто такая Юлька. А может быть, и не выбирала, так как смотрела на потолок. Если бы она хотела выиграть время, то притворилась бы спящей. И Кременцова начала так:

– Послушай меня внимательно. Эта тварь убила трёх или четырёх человек, включая, возможно, моего шефа. Я помогала ему раскрывать первое убийство, и это дело висит на мне до сих пор, согласно распоряжению прокурора – так что, считай, что я к тебе обращаюсь официально. Скажи, пожалуйста – кто она? Что ты о ней знаешь?

– Какая тварь? – спокойно спросила Анька. Её спокойствие обнадёжило Кременцову. Она решила, что Анька не корчит дуру, а уточняет.

– Худая, длинная, рыжая. Та, которая бросила тебе под ноги гребешок.

– Да всё это относительно.

Кременцова хотела сесть, но вовремя вспомнила, что приколота.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что никто мне под ноги гребешок не бросал. Он просто лежал на земле, а мне было пятнадцать лет, и я быстро шла, про мальчиков думала. Гребешок! Ты чего, смеёшься? Я бы и крокодила вряд ли увидела, окажись он там!

– Интересно, где это ты так шла босиком, ни на что не глядя?

– По сельской местности.

– По деревне?

– Да.

– Название скажешь?

– Какое ещё название?

– Ну, деревни этой.

– Деревни?

– Да.

– Извини, я всё перепутала. По Москве я шла. По Новосовихинскому шоссе. Сломался каблук, и я сняла туфли. Устраивает тебя такой вариант?

– Устраивает. Скажи, к тебе кто-нибудь приходит?

Анька зашевелилась и повернула голову. Её взгляд потряс Кременцову. Не испугал – потряс.

– Да, приходит мама. Но если ты её…

Кременцова с яростью перебила:

– Не я её, а ею займётся следователь по особо важным делам, который раскручивал на допросах бывших верховных судей и уголовных авторитетов! Мой шеф – Алексей Григорьевич Хусаинов, которого я любила немногим меньше, чем ты свою маму любишь, был его другом! Близким, проверенным, закадычным другом! Поняла, сука? Ты поняла меня? Или нет?

– Заткнись, – по-прежнему тихо, но как-то сдавленно попросила Анька, – пожалуйста, не ори. Мне нужно подумать.

– Долго ты будешь думать?

– Нет.

Пока Анька думала, Кременцова присматривалась к врачам, медсёстрам и посетителям, проходившим по коридору мимо палаты. Промчалась и внутривенщица, поглядевшая без снижения скорости, всё ли хорошо с капельницами. Теперь Юле стало понятно, зачем она оставила дверь распахнутой.

– Моя мама скажет вам только, где я три раза провела лето, когда ещё была школьницей, – прозвучал сквозь грохот каталки тихий, задумчивый Анькин голос, – она не знает даже о том, что я где-то когда-то проткнула ногу. Она считает, что эти язвы возникли сами собой, на почве болезни.

– Тогда чего ж ты так испугалась?

– Я не хочу, чтобы ты рассказала маме о том, что ей знать не нужно. Она – больной человек. И очень несчастный. Она и так знает про меня слишком много.

– Вот это мне непонятно.

– Что непонятно?

– Мне непонятно, как мама может знать слишком много. Если бы у меня ещё была мама, она бы знала про меня всё! Абсолютно всё.

На дрогнувшем голосе Кременцовой Анька и сорвалась, хотя перед тем с трудом, но всё-таки устояла против её бешеного напора. И ещё как сорвалась! Если бы вскочила, выдернув из руки иглу, да с визгом полезла драться – было бы ничего. Но нет – она звонко, как-то уж очень звонко, хотя и тихо, проговорила:

– А если бы у меня были деньги на препараты, которые сейчас льются по этой трубочке, моя мама тоже бы знала про меня абсолютно всё. А так, если будет знать, либо ей – кремация, либо мне – ампутация! И не надо тут на меня давить! Мне уже давно терять нечего, кроме мамы. Хочешь отнять её у меня? Ну, давай, вперёд! Я знаю, это возможно – читала книжки про Сталина и фашистов. Но только ты…

– Молчи, идиотка! – взвизгнула Кременцова. Чуть помолчав, прибавила:

– Тоже мне, нашлась Сонечка Мармеладова! Сука, …!

Ей вдруг захотелось вырвать иглу из вены и звать на помощь. Ну а откуда ещё мог взяться вдруг заструившийся по её кровеносной системе яд, если не из этой чёртовой капельницы? Откуда? Зависть не может быть такой жгучей, такой пронзительной! Или может? Разве она, идя по Охотному и Тверской мимо них – таких, как вот эта, не ощущала её почти столь же остро, эту подлую зависть к тем, кому секс приносит лишь деньги и ничего, кроме денег? Но чёрт возьми! Как можно завидовать этой девочке, по ночам читающей о собаках, а днём глядящей на всё без всякого выражения!

– Ты работаешь на Тверской?

– Не только.

– Но как же так? Ведь нельзя тебе!

– Нельзя мне без этого.

Анька тронула рукой трубочку. Кременцова почувствовала физическую, реальную боль. Притом непонятно было, где именно.

– Дорогие такие, да?

– Дорогие.

– А ты работу найти не пробовала?

– С неполным средним и инвалидностью не берут никуда.

Искусная внутривенщица, пробегавшая в ту секунду мимо палаты, внезапно резко остановилась и завернула в неё.

– Это что такое? Что тут за безобразие? Это кто у меня здесь плачет?

Взглянув на Аньку, Юля, точно, увидела на её щеке ручеёк, стекавший в подушку.

– Тебе что, плохо? – крикнула медсестра, схватив Аньку за руку.

– Нет, не плохо. Просто что-то взгрустнулось.

– Я тебе погрущу, зараза такая! Взгрустнулось ей! Ишь, расплакалась!

Через полмгновения медсестры уже след простыл. Анька тихо-тихо сопела.

– Прости меня, – попросила Юля, глядя на потолок с облупленной штукатуркой, – я была неправа.

– Ты была права. Так что, слушай.

И Анька за пять минут рассказала всё – и о том, как она одиннадцать лет назад пропорола ногу около дома мёртвой старухи, после чего лишилась сознания и очнулась с целой ногой, и о том, как Петьку однажды утром нашли растерзанным не то волком, не то собакой, и, наконец, о том, как Маринка вечером того дня принесла ей, Аньке, икону с изображением рыжей женщины, взятую этой самой Маринкой ночью в том самом доме.

– А для чего Маринка ночью пошла в тот дом? – удивилась Юля.

– Так днём Маринка и Петька следили за этой женщиной, потому что та на её, Маринки, глазах превратилась в женщину из собаки! Я тебе просто передаю, что слышала.

– Ясно. дальше.

– Во время слежки Петька каким-то образом засветился. Рыжая тётка подозвала его, приласкала и повела в чёртов дом. А ночью Маринка, лёжа в постели, услышала Петькин крик: «Маринка, Маринка!» Она вскочила и побежала Петьку спасать. Понятия не имею, что она там, в том доме увидела, кроме этой иконы. Когда я стала её пытать об этом – упёрлась. Но вряд ли там Петька был, потому что утром его нашли за три километра от того дома, в поле, уже остывшего.

– А с иконой-то вы что сделали?

– Понесли её в поле, чтоб там спалить. Бутылку бензина взяли с собой и спички. Было уже темно. Положили мы эту бабу – в смысле, икону, на большой камень, вынула я из бутылки пробку, и тут вдруг – крик! Да такой, что я и Маринка буквально сели на жопы. Потом мы обе вскочили, и – понеслись. Надо было видеть, как мы бежали! В деревне только остановились. На другой день у меня внезапно открылись ранки от гребешка, хотя с того дня, как я им поранилась, год прошёл. И весь этот год нога была невредимая. Тем не менее, я пошла потом с Маринкой взглянуть, лежит ли икона там, где мы её бросили. Оказалось, что не лежит. Исчезла бесследно.

– А кто кричал-то? Ты видела?

– Нет, не видела. Но могу сказать точно, что крик раздался у нас под носом. Со всех сторон на два километра был ровный, скошенный луг. Заливной, около реки. У тебя, случайно, руку не щиплет?

– Нет, – встревожилась Кременцова, – а что такое?

– Медленно стало капать. Рядом с твоей рукой – регулятор. Подрегулируй, а то до вечерапролежишь.

Ускорив поток раствора, Юля спросила:

– А где Маринка сейчас? Что с ней?

– Понятия не имею. Я ведь не видела её с того лета.

– А ты фамилию её знаешь?

– Знаю. Лазуткина. Лазуткина Марина Сергеевна. Родилась пятнадцатого апреля шестьдесят девятого года.

– А где, где, где родилась? – встрепенулась Юля. Анька задумалась.

– Если я ничего не путаю, в Люберцах. Ну, по крайней мере, жила она тогда в Люберцах.

– Ага, ясно. А ты не знаешь, где здесь находится телефон?

– На лестнице, на втором. Но тебе, я думаю, разрешат позвонить и из ординаторской.

Кременцова мысленно согласилась с этим предположением.

– Я не удивлюсь, если ты найдешь её в психбольнице, – продолжила, с полминуты помолчав, Анька, – она конкретно рёхнутая была.

– Зачем же ты согласилась жечь с ней икону?

– А ты бы в пятнадцать лет отказалась, если б тебе предложили что-нибудь сжечь?

Юля не успела ответить, так как вошла Галина Иосифовна – без маски. Лицо у неё оказалось весьма приятным. Подойдя к Кременцовой, Она потрогала её лоб, пощупала пульс, затем сообщила:

– Юля, звонила ваша начальница. Она меня попросила обследовать вас как можно более тщательно. Вы не против?

– Нет, я не против, – пробормотала Юля. В душе она была сильно против, но не смогла на сколько-нибудь вменяемом уровне сформулировать возражение.

– Хорошо. Тогда воздержитесь в час от обеда, а к трем часам спуститесь с историей на второй этаж, в кабинет номер двадцать шесть. Там вам проведут УЗИ почек и брюшной полости. После этого пообедаете. Историю вам принесёт Илюша. Договорились?

– Договорились.

– Отлично. Анечка, всё в порядке?

– Да, всё в порядке.

Пощупав пульс второй пациентки, врач взглянула на капельницы.

– Практически всё. Сейчас вас освободят. Ну а я прощаюсь с вами до завтра, девочки.

Улыбнувшись, вышла.

– Какая ж сука эта Инна Сергеевна! – возмущённо крикнула Кременцова, хлопнув ладонью по одеялу, – ну в каждой бочке затычка! Чего звонит?

– Но никто тебя ведь силком на УЗИ не тянет, – сказала Анька.

– Силком-то нет! Но если я вдруг потом возьму больничный – хоть через двадцать пять лет, хоть из-за ангины – она ж меня доконает! Будет пилить – вот я, мол, тебе тогда говорила, что нужно было обследоваться!

Пришла внутривенщица, разозлённая чем-то. Без единого звука она сняла и унесла капельницы. Кременцова с Анькой отправились в туалет. На обратном пути они зашли в процедурный, заметив перед ним очередь на уколы. Колол всё тот же Илюха. Бережно разбираясь с Анькиной задницей, он сказал Кременцовой, спускавшей джинсы:

– Юлия Александровна, через десять минут загляните в клизменную.

– Чего? – переполошилась Юля, – в какую клизменную? Зачем?

– Вам поставят клизму, согласно правилам.

Голопопая Анька противным возгласом выразила сочувствие. Кременцовские уши вспыхнули.

– Клизму? Мне?

– Галина Иосифовна назначила вам УЗИ брюшной полости?

– Да, назначила.

– В таком случае, вам от клизмы не отвертеться. Это – обязательная процедура перед УЗИ.

Когда вернулись в палату, Анька сказала Юле:

– Я видела у тебя халатик. Ты лучше штаны с трусами сними, а его надень.

– Почему?

– Потому, что до туалета от клизменной через весь коридор бежать. А если не добежишь, то штаны с трусами придётся выкинуть. Здесь стиральной машины нет.

– Твою мать!

Поспешно переодевшись, Юля с нетерпеливой руганью откопала в тумбочке косметичку, и, сев за стол, с помощью теней придала глазам величаво-хищное выражение.

– Да ты к клизме готовишься, как к свиданию, – усмехнулась Анька.

– Не вижу никакой разницы.

– То есть, как? Тебя ведь клизмить не Илюха будет, а медсестра!

– Не вижу никакой разницы, – повторила Юля. Стараясь всё делать быстро, она нанесла на лицо тональник, припудрилась, провела по губам помадой и поднялась. Анька оглядела её и неодобрительно помахала чёлкой.

– Нет, не пойдёт. Для Илюхи это было бы то, что надо, а для Эльвиры, которая клизмы ставит, слишком уж вызывающе. Она может тебя с собой перепутать.

– Так она – хищница?

– Да. Тигрица.

Но Кременцова образ менять не стала. Оставив Аньку скучать в палате, пошла.

Клизменная, точно, располагалась в дальнем от санузла конце коридора. Возле неё на кушетке сидела девушка с наглыми голубыми глазами, бледным лицом и короткой стрижкой. На ней был также халат.

– Ты очереди на клизму ждёшь? – сходу обратилась к ней Юля.

– Да.

Кременцова села рядом с девчонкой. Та, видно было, чувствовала себя не очень комфортно – сидела то на одной половинке попы, то на другой, и ругалась шёпотом. Вдруг спросила, косо взглянув на Юлю:

– Ты с чем лежишь?

– Проколола ногу. А ты?

– Меня положили на операцию. Очень сложная операция на прямой кишке. Завтра утром будет, поэтому целый день сегодня клизмят.

– Что с тобой случилось?

 Девчонка заколебалась, медля с ответом.

– Ну, понимаешь… ну, как бы это сказать… меня изнасиловали.

– О, боже! – с лютой тоской воскликнула Юля, – да сколько вас ещё здесь?

– Это в каком смысле? – не поняла девчонка. Но разговор на этом прервался, так как дверь клизменной распахнулась, и в коридор рысцой выбежала весьма красивая дама лет сорока, в голубой пижаме. Зачем-то пристально поглядев на двух ожидающих, она ринулась к туалету, да с такой скоростью, что шагавшие ей навстречу два врача в масках еле успели посторониться.

– Надо идти, – со вздохом промолвила кременцовская собеседница, поднимаясь. Приоткрыв дверь, спросила:

– Эльвира, можно к тебе?

Ответили утвердительно. Через три минуты девчонка выскочила с расширенными глазами, одной рукой одёргивая халат, а в другой держа оба своих тапка. Сверкая пятками, она бросилась вслед за дамой. Нужно было идти. Юля поднялась и вошла без стука.

– Вы – из прокуратуры? – спросила тонкая, смуглая медсестра с татарским разрезом глаз, – Кременцова?

– Да.

Небрежно кивнув, медсестра достала из шкафчика пузырёк с вазелином и стала смазывать наконечник огромной шланговой клизмы, лежавшей на алюминиевом столе среди других клизм. Кременцова молча за ней следила, чувствуя себя странно.

– Юлия Александровна, оголяйте попу, ложитесь на левый бок, прижимайте ноги коленками к животу.

Напротив стола стояла кушетка. Юля расположилась на ней согласно распоряжению, предварительно скинув шлёпанцы, хоть её об этом и не просили. Эльвира сзади к ней подошла с орудием пытки.

– Правой рукой поднимите правую ягодицу, Юлия Александровна!

Лейтенант Кременцова выполнила и этот приказ.

– Очень хорошо. Теперь уберите руку. Расслабьтесь, думайте о приятном.

– Хватит меня на Вы называть! – психанула Юля, – клизму в задницу вставила, и раскланивается, как фрейлина с королевой!

– Простите… ой, извини, пожалуйста!

Высоко подняв клизму, Эльвира открыла кран. Ей было смешно. Весело вдруг стало и Кременцовой. Она отчаянно грызла пальцы, чтоб не заржать, и громко сопела, чувствуя, как вода разливается по её кишкам холодными волнами.

– Ещё много?

– Примерно литр. Клизма большая. Вторая будет поменьше.

– Что? Ещё одна будет?

– Даже и не одна. Я до трёх часов клизмить вас буду нещадно, Юлия Александровна! Уж простите. Придётся вам потерпеть.

Действительно, было тяжко. Выдернув шланг, Эльвира внезапно издеванулась:

– Ну, а теперь попробуй-ка, добеги с водичкой до туалета! Это тебе не в прокуратуре из одного кабинета в другой бумажки носить.

– Да иди ты в жопу!

Соскочив на пол, Юля ринулась к коридору, белея плотно сжатыми половинками. Лишь за дверью вспомнила, что халат надо опустить.

– Куда, куда босиком? – смеясь, кричала ей вслед Эльвира, – тапки надень!

Но Юля летела по коридору, слыша лишь ветер в своих ушах. Домчавшись до унитаза, она блаженно на него плюхнулась, и, подняв к потолку хищные, пантерьи глаза, чуть не застонала от наслаждения. Но к нему примешивалась какая-то ядовитая дрянь. Она была вызвана разговором около клизменной. Юля просто не понимала, как можно с таким спокойствием и с улыбкой рассказывать незнакомому человеку о том, что некие твари тебя унизили, да ещё при этом и изувечили! Совершенно не понимала. По туалету была разлита вода – хорошо, что чистая. Вероятно, потёк бачок. Кременцова, конечно, это заметила. Но не сразу.

Идя к палате, она услышала за неплотно прикрытой дверью радостный Анькин голос:

– Она сейчас сидит на горшке. Ей клизму поставили!

– Идиотка, – вздохнула Юля, и, открыв дверь, вошла. Ох, лучше б она этого не делала! Лучше бы она утопилась там, на чём только что сидела, задрав халат! Посреди палаты стоял с букетиком хризантем её сослуживец – старший лейтенант Кирилл Бровкин, тридцатилетний красавец. Стоял, смотрел на неё – на босую, красную, разъярённую. А она безмолвно пялилась на него, даже не пытаясь поднять углы сжатых губ. А гадина-Анька, натягивая трусы под халат, блаженно пищала:

– Юлия Александровна, ваши тапки вам принесли! Просили сказать, что вторую клизму вам будет ставить Илюша, так как Эльвире срочно пришлось куда-то уйти.

– Я безумно счастлива! Всё?

– Очень странно, что вас решили перед УЗИ проклизмить, – продолжала Анька, – я такой чести не удостоилась. Впрочем, вы – из прокуратуры! Для вашей задницы пары литров воды никому никогда не жалко.

– Очень смешно, – ответила Кременцова. Подойдя к Бровкину, она молча отобрала у него букет, а затем спросила:

– Вы это мне принесли цветочки, Кирилл Евгеньевич?

– Ну не мне же! – вякнула Анька, натягивая колготки со стрелкой на правой голени, – я и розы-то принимаю только с приплатой, а всякие там нарциссы, лилии, хризантемы сочла бы попросту оскорблением.

Положив хризантемы на подоконник, Юля растерянно огляделась, и, взяв гитару, села с ней на кровать. Начала подстраивать.

– Весело тут у вас, – проговорил Бровкин, сделав шаг к стулу, – присесть позволите?

– Да, но только ко мне спиной, потому что я сейчас буду надевать лифчик!

Анька давала этот ответ уже без халатика. Взяв аккорд, Юля удивлённо отметила в своих мыслях, что после капельницы её соседка переменилась так, будто ей вместе с физраствором вспрыснули возбудитель вредности. Струны звонко зарокотали.

– Как себя чувствуешь? – спросил Бровкин у Юли, сев.

– Да ничего, получше. А ты?

– Ужасно.

Юля бойко играла Гомеса.

– Хусаинов?

– Да. Хусаинов.

Зазвучал Энио Мариконе. Остро почувствовав себя лишней, Анька заодевалась вдвое быстрее. Через минуту на ней были уже туфли, юбка и свитер.

– Куда намылилась? – обратилась к ней Кременцова.

– Да в магазин схожу. Тебе что-нибудь купить?

– Купи мне две банки свиной тушёнки.

– Две банки?

– Да.

Помахивая цветастым пакетом, Анька ушла. Отложив гитару, Юля закрыла лицо руками и тихо-тихо спросила:

– Как?

– Перегрызли горло.

– А эту женщину? Ольгу?

– Ей перерезали.

По рукам Кременцовой струились слёзы. По коридору опять ехала телега. Везли обед.

– Мы нарисовать её сможем? – спросил Кирилл. Кременцова горестно покачала опущенной головой.

– Рост – высокий, фигура – тонкая, волосы – ярко-рыжие, ниже плеч, походка – очень изящная. Вот, пожалуй, и всё, что я разглядела.

– Во что одета была?

– В первый раз – не помню, штанов на ней точно не было. Во второй – штаны, ветровка, бейсболка. Это всё – вещи Ольги?

Кирилл кивнул.

– Она взяла также и пистолет Хусаинова.

– Вот уж это я поняла!

– Она по тебе стреляла?

– Да ещё как! Всю обойму высадила. Болванки валяются у контейнеров, что напротив детского садика.

Дверь открылась. В палату вполз аромат уморённых голодом кур, сваренных в немытом котле.

– Обед, – сухо тявкнула, громыхая тарелками и половником, санитарка шириной с дверь и ростом чуть выше уровня раковины.

– Не надо, я не хочу, – отрезала Кременцова. Лицо разносчицы вытянулось, но только не вниз, а в стороны.

– Как не хочешь?

– Так, не хочу.

– А вторая где?

– В магазин пошла. Ей тоже не надо.

– Ишь, раскапризничались! Не надо им! Вот мартышки! – проворчала разносчица и захлопнула дверь так крепко, что на гитаре звякнули струны. Сняв полотенце со спинки койки, Юля утёрла слёзы.

– В квартире на Шестнадцатой Парковой обнаружены те же самые отпечатки, что и в Артемьевской, – сообщил Кирилл, разглядывая свои холёные ногти, – в базе их нет.

– Кирюха, а ты икону отдал экспертам?

– Отдал. Тебе интересно, кстати, где эта Ольга её взяла?

– Ну, не тяни время! Что за манера?

– Её соседи сказали мне, что она обожала ездить в Покровский женский монастырь, к мощам блаженной Матроны.

– На Абельмановку, что ли?

– Да. Я сегодня утром туда смотался и сходу выяснил, что она купила эту хреновину в монастырской иконной лавке, а притащил её туда дьякон, который служит в той самой церкви, где находятся мощи. Дьякон мне объяснил, что ему её преподнесла в дар какая-то бабка. Но он решил не ставить её на иконостас в храме, а извлечь из неё материальную прибыль – конечно, не для себя, а для нужд прихода.

– А объяснил, почему?

Дверь опять открылась. Вбежал Илюха с клизмой – но не с такой, какой истязала Юлю Эльвира, а с грушевидной, литровой. Он очень сильно спешил – поэтому, кажется, даже и не заметил Кирилла.

– Вторая клизма, Юлия Александровна! Но она небольшая, так что вы можете просто встать, попку оголить и нагнуться.

– Выйди отсюда! – крикнула Кременцова, стукнув по полу пяткой, – ты что, не видишь – я занята! Сейчас же исчезни и закрой дверь!

Илюха недоумённо остановился.

– Но Юлия Александровна…

– Пошёл вон! Дурак! Через пять минут придёшь сюда, понял?

Илюха случайно взглянул на Бровкина. Покраснел. Через полсекунды он был уже в коридоре, и дверь палаты была закрыта. Кирилл старательно делал вид, что ему не очень смешно.

– Сучонок, – пробормотала Юля дёргающимся от бешенства ртом, стиснув кулаки до белых суставов. Она жалела, что не швырнула Илюху на пол, не повозила его как следует наглой мордочкой по следам своих голых ног, до сих пор не высохших после наводнённого туалета. Но её ярость утихла так же внезапно, как разгорелась. Мысли вернулись на продуктивную колею.

– Так он объяснил, почему решил не ставить икону в церкви?

– Объяснил. Ему было непонятно, кто на ней нарисован.

– А у него возникли предположения, кто бы это мог быть?

– Да нет. Он даже считает, что это – и не икона вовсе.

– А что же это такое, по его мнению?

– Он сказал, что один лишь Бог это знает.

– Какого ж чёрта он притащил загадочный, непонятный предмет в иконную лавку, где его продали именно как икону?

– Я ему задал этот вопрос, и даже примерно этими же словами, за что был немедленно подвергнут тому, чему через пять минут подвергнут тебя – с той лишь разницей, что объектом промывки были мозги, а не жопа, как в твоём случае.

– Значит, ты вообще ничего не понял? – с презрением уточнила Юля. Кирилл ответил с досадой:

– Этих людей, если ты не в курсе, по многу лет в семинарии учат говорить так, чтоб никто вообще ничего не понял.

На этот раз Кременцовой крыть уже было нечем. Но она ещё раз презрительно улыбнулась. Затем нахмурилась.

– На иконе точно никого не было, когда ты её отдавал экспертам?

– Да, абсолютно точно. Это была пустая доска в окладе, если не считать контуров православной церкви в правом верхнем углу.

– И тот священник узнал эту деревяшку?

– Да, по окладу и контурам этой церкви. И, кстати, не очень-то удивился тому, что она пустая. Кроме него, её опознали монашки в иконной лавке и поп, начальник этого дьякона.

Из коридора вдруг донеслись женские рыдания. Видимо, кто-то умер. Вновь взяв гитару и тронув пальцами струны, Юля спросила:

– А у тебя записная книжка с собой?

– С собой.

– Запиши, пожалуйста.

Кирилл вынул из пиджака блокнотик и авторучку.

– Что записать?

– Запиши: Лазуткина Марина Сергеевна, родилась пятнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, в городе Люберцы.

Кирилл быстро всё записал.

– Больше ничего?

– Ничего. Найди мне её.

– Зачем?

– Если я прошу, значит надо.

Убрав блокнотик и авторучку, Кирилл поднялся.

– Ладно, найду. Так у тебя точно всё хорошо?

– Да, всё хорошо.

– Тогда я пойду?

– Иди.

– Тебе привезти что-нибудь?

– Не надо. Соседка – шустрая. И с деньгами.

– А кто она?

– Проститутка.

– Ясно. Ой, кстати, чуть не забыл! Что мне передать Карнауховой?

– Передай горячую благодарность.

– За что?

– За то, что произойдёт через две минуты. Это была её инициатива.

– Ладно. Пока.

– Удачи.

Вскоре после того, как Кирилл ушёл, вернулся Илюха с клизмой. Юля играла танго, держа гитару на оголённом бедре здоровой ноги, закинутой на больную. Холодно поглядев на Илюху, она доиграла такт, и, швырнув гитару на одеяло, тихо спросила:

– Чего тебе ещё надо? Что ты пришёл? Ты мне надоел! Ясно?

Илюха начал сопеть.

– Юля, я – не врач, я человек маленький! Выполняю то, что мне говорят.

– Да пошёл ты на хер! Маленький человек! А я – человек большой! Я – взрослая женщина, офицер правоохранительных органов! Лейтенант! Вот прямо сейчас пойду в ординаторскую, свяжусь с прокурором и попрошу его сделать так, чтоб тебя в течение часа из института отчислили! Хочешь этого?

У Илюхи стали дрожать коленки. Он что-то залепетал, сперва неразборчиво, а затем – твёрдым голоском, сваливая всё на Эльвиру, которая унеслась к подруге на День рождения, а совсем даже не к ребёнку, который вовсе не думал чувствовать себя плохо. Слушать всё это было немыслимо. Кременцова уже хотела вскочить и дать ему по башке, но вернулась Анька, румяная от прогулки. Увидев Илюху с клизмой, она обрадовалась.

– Ого! Отлично! Я вовремя.

– Ты купила тушёнку? – брызнула на неё слюной Кременцова.

– Да.

Достав из пакетика две железные банки с изображением хрюшек, Анька поставила их на тумбочку Юли. На свою выложила два мягких батона, плавленный сыр, две банки икры, растворимый кофе и гроздь бананов. Илюха не уходил, продолжал канючить. Поняв минут через пять, что он не отвяжется, лейтенант Кременцова с матерной бранью встала и приготовилась к процедуре, пообещав порвать его на куски, если он придёт ещё раз. Аньку эта сцена развеселила до крайней степени. Она стала хохотать так, что через секунду в палату очень невовремя заглянул какой-то молодой доктор. Он тоже весьма обрадовался, хотя и не подал виду.

Вернувшись из туалета, Юля увидела на столе историю. Анька, сидя в халатике на постели, медленно уминала четверть батона, покрытую толстым слоем икры поверх слоя сыра, и запивала эту вкуснятину крепким кофе.

– Жалко, что ты идёшь на УЗИ, – сказала она достаточно внятным голосом, хоть за каждой щекой у неё, казалось, было по целому апельсину, – если бы не УЗИ, пожрали бы вместе!

– А ты со мной на УЗИ не спустишься? Одной скучно.

– Ладно, давай спущусь. Но ты подождёшь меня? Я доем. Сейчас только два.

Пока Анька ела, Юля играла. Анька заслушалась.

– Это что? – спросила она, когда отзвучала первая вещь.

– «Зелёные рукава». Древняя английская песня. Типа, баллада.

– А что ещё ты играть умеешь?

Юля стала играть «Шербурские зонтики».

– Эту знаю! – взвизгнула Анька с едва ли меньшим восторгом, чем Архимед вскричал «Эврика!», – это Мишель Легран! Какие-то зонтики! Из кино!

– Ну да, из кино. Грустное кино.

– А ты где училась?

– Да особо нигде, – нагло соврала Кременцова, – купила книжку и выучилась.

– Ого!

Сыграв ещё две мелодии, Кременцова заметила вдруг, что её соседка не только уже давно ничего не ест, но и слушает совершенно точно не музыку, а какие-то свои мысли. Гитара была отложена.

– Всё, пошли на УЗИ.

Возражений не было. Кременцова чувствовала себя неплохо. Нога у неё почти не болела. Анька, напротив, сильно хромала.

– Ты утром-то вроде бегала, – удивлённо сказала Юля, взяв её под руку.

– Значит, было от кого бегать.

– Не поняла. Ты о чём?

 Анька ничего объяснять не стала. Лифтёр был пьян. Он молча и с ненавистью таращил глаза на Аньку – видимо, получал от неё похлеще, чем получил под утро от Кременцовой.

На УЗИ была очередь, человек шесть-семь. Спросив, кто из них последний, две гребешковые жертвы сели на стулья и стали шёпотом обсуждать Илюху. Им было весело. Вскоре дверь кабинета УЗИ открылась. Вышли две женщины – пациентка и медработница. Пациентка заковыляла к лифту, а медработница оглядела очередь и спросила:

– Кто у меня из прокуратуры?

– Я, – смущённо призналась Юля, – но я могу подождать!

– Не надо, входите.

Но Кременцова всё ещё мялась.

– Иди, тебе говорят! – прошипела Анька, спихивая её со стула. Пришлось идти.

– А вы что, не взяли с собой простыночку? – добродушно спросила врач, усаживаясь во вращающееся кресло между кушеткой и монитором с датчиками. Раскрыла историю, – ну, тогда снимите халатик и положите его на эту кушеточку.

– Как ложиться? – спросила Юля, проделав то, что ей было велено и оставшись в одной футболке.

– Сначала, Юлия Александровна, на живот, пожалуйста, лягте. Мы ваши почки проверим.

Лёжа ничком и чувствуя, как по её пояснице, чем-то намазанной, водят датчиком, Кременцова боролась с какой-то странной, липкой, болезненной дремотой, внезапно нахлынувшей на неё. Она не могла понять, с чего вдруг к ней присосалась эта сонная одурь. Температуры у неё не было, ночью часа четыре и утром пару часов она поспала. Куда ещё больше? Однако, глаза слипались. Мозг обволакивало туманом. Может быть, от лекарств, которые ей кололи и капали? Эта версия казалась правдоподобной.

– Перевернитесь, Юлия Александровна.

– А? Чего?

– Пожалуйста, лягте на спину! Поднимите футболку. Ещё, ещё, до груди.

Как следует смазав гелем живот блатной пациентки, врачиха стала водить ультразвуковым датчиком по нему. Теперь Кременцова видела на экране все свои органы и кишки. Зрелище весьма её покоробило, но узистка как будто была довольна, поскольку шёпот, срывавшийся с её губ, стал бодрым. Прежде он был не то чтобы озабоченным – нет, скорее, задумчивым, очень тихим. Почти неслышным. И тут вдруг Юля всё поняла. Ну конечно, шёпот! Он-то и усыплял её, этот шелест труднопроизносимых терминов, проговариваемых узисткой без смыкания губ – растерянно, машинально, как это часто бывает при очень сильной сосредоточенности. Сейчас он звучал и громче, и веселее, потому спать уже не хотелось.

– У меня что, с почками проблемы? – решилась на вопрос Юля.

– С почками? Нет, я бы не сказала. Значительных изменений не наблюдается. А с чего вы взяли? Жалобы есть?

– Да нет. Я даже не знаю, с чего я это взяла. Просто так спросила.

Невнятный шёпот возобновился. Чуть погодя прервался вопросом:

– Скажите, вам клизму ставили?

– Целых две!

– Да? Странно. Вот здесь не очень просматривается… Ну, ладно. Там, по всей вероятности, и смотреть-то не на что! Одевайтесь, Юлия Александровна.

Облачившись в халат, Юля ожидала некоторое время, пока узистка заносила в историю результаты исследования. Получив историю, вышла.

– Ну, как? – поинтересовалась Анька, встав ей навстречу.

– Да, так себе. Клизма – круче.

Анька хихикнула. Пошли к лифту.

– Она тебе что-нибудь сказала?

– Нет, вообще ничего. Шептала, шептала! Я прямо чуть не уснула от её шёпота! Голова заболела даже.

– Я знаю, эта узистка всё время шепчет, когда работает! У неё кликуха – Шепчиха. Ну, из-за Шёпота!

 Кременцова сердито дёрнула бровью. И вдруг – застыла. Как в пол вросла. На её лице возникло смятение. Анька также остановилась.

– Юлька, ты что? Нога заболела, что ли?

– Как, ты сказала, её прозвали?

– Кого?

– Узистку!

– Шепчиха…

– Шепчиха?

– Да. Юлька, что с тобой? Ты – вся белая!

– Ах ты, господи, боже мой! Конечно, Шепчиха! Ну как я раньше не догадалась! Что я за идиотка пустоголовая? Что за дура?

И, звезданув себя обоими кулаками по голове, защищённой, к счастью, густой и спутанной гривой жёстких волос, Юля во весь дух устремилась к лифту. Решив, что с таким лицом умные поступки не делают и что мчаться куда-то с такой ногой можно только при окончательном отключении мозга, Анька самоотверженно побежала следом. Но где ей было угнаться за ненормальной! Она рассчитывала схватить её возле лифта, но Кременцова лифт вызывать не стала, а ринулась сломя голову вверх по лестнице – с таким грохотом, будто на её тонких ножках были не шлёпанцы, а армейские сапожищи. Несчастной Аньке такое дело было не по плечу – точнее, не по ноге. Ей пришлось ждать лифта.

Доковыляв до палаты, она, к своему огромному удивлению и восторгу, застала Юлию Александровну не висящей в петле и не вылетающей из окна, а бегающей из угла в угол с раскрытой книжкой в руках. Глаза ненормальной дико горели, длинные пальцы правой руки с длинными ногтями стремительно перелистывали страницы, сминая их. Анька еле-еле успела запрыгнуть на свою койку, чтобы не быть сбитой с ног и тут же раздавленной.

– Ты взбесилась, что ли? – выкрикнула она, тяжело дыша, – что это за книжка?

– Молчи, молчи!

Отыскав нужную страницу, Юля загнула её, чтоб не потерять, и стала искать другую. Найдя, приблизилась к Аньке. Подняла палец.

– Послушай! Вот!

И прочла:

– «Вий – есть колоссальное создание простонародного воображения. Этим именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли. Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чём изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал.»

– Ты что, мне Гоголя собралась читать? – заорала Анька, – в жопу засунь себе эту книжку и отойди от моей кровати!

– Нет, погоди! Вот еще послушай! Один абзац!

С этими словами Юля раскрыла загнутую страницу и прочитала:

– «… и взявши кочергу, вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног её, и – прямо к детской люльке! Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка, да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она её знала – это бы ещё ничего, но вот вещие обстоятельства: она была вся синяя, а глаза горели, как уголь! Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. Шепчиха только закричала : «Ох, лишечко!», да из хаты! Только видит, что в сенях двери заперты. Она – на чердак, и дрожит, глупая баба! А потом видит, что панночка к ней идёт и на чердак. Кинулась на неё и начала глупую бабу кусать! Уже Шептун поутру вытащил свою жинку, всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умерла глупая баба!»

– Да ты свихнулась! – вскричала Анька, когда взволнованная до дрожи Юля закрыла книжку, – просто свихнулась! Начисто!

Кременцова с нервной усмешкой бросила Гоголя на свою кровать.

– По сути ответить нечего?

– Кременцова, ты идиотка конченая!

– Я спрашиваю, по сути ответить нечего?

– А где суть? Один шизик выдумал невесть что, а у другой дуры – из-за того, что красивый мальчик ей клизму сделал, мозги из задницы потекли! Вот тебе и суть!

Кременцова, гневно сверкнув глазами и тряхнув гривой, вновь начала измерять шагами длину прохода между кроватями.

– Ты реально считаешь, что эта рыжая тётка с иконы – Гоголевская панночка? – не сводя с неё взгляда, спросила Анька.

– Мужик принёс икону домой, – отрывисто, сухо заговорила Юля, – его жена сказала про неё гадость. Он закричал: «Язык тебе надо вырвать!» Ночью жена – учительница русского языка и литературы, читала Гоголя. Том заложен на «Вие» её окурком – Артемьев курит сигареты без фильтра. Утром он ушёл на работу. Когда вернулся, его жена лежала с оторванным языком. Икона была пустая.

Анька задумалась.

– Так жена, по-твоему, догадалась, кто на иконе?

– Одна старуха, которая жила сверху, слышала, как они ночью скандалили, и хотела дать нам об этом какую-то информацию, – продолжала Юля, – шеф попросил её подождать. Она ждала дома. Когда он стал ей звонить, она не открыла. Другая бабка сказала, что у неё есть ключ от этой квартиры. Я пошла за ключом. Когда шла назад босиком, рыжая швырнула мне под ноги гребешок. Но я доползла и отдала ключ. Открыв дверь, мой шеф обнаружил, что старуха задушена.

– Как?

– Шнурочком.

– А дальше что?

– Мы втроём – я, шеф и водитель, помчались к женщине, которая подарила мужу учительницы икону. Шеф пошёл к ней один. Водитель и я остались в машине, возле подъезда. Минут через двадцать пять вышла рыжая. Я за ней погналась, но не догнала. Всё это случилось сегодня ночью. А час назад Кирилл сообщил мне, что эта тварь перегрызла горло моему шефу, а женщине – перерезала.

– А икону женщина где взяла, интересно? – спросила Анька, отреагировав на ужасный финал рассказа лишь чуть заметным движением угла рта.

– Купила в Покровском женском монастыре. Туда её принесла какая-то старушенция.

Анька долго молчала. Юля не останавливалась. Вошла красивая медсестра в розовых штанах и синей косоворотке. Она держала в руках лоток со шприцами.

– Готовьтесь к уколам, дамы.

Ледяной взгляд красавицы не сулил ничего хорошего. Встав бок о бок, две пациентки рассеянно созерцали жалкий пейзаж за окном. Там вихрем кружились жёлтые листья. Солнце то появлялось, то исчезало за облаками. По подоконнику ошивались голуби. Медсестра уколола больно и ушла молча. Потерев попы, Юля и Анька уселись каждая на свою кровать.

– Да всё это бред, – заявила Анька.

– Что бред?

– Да панночка – бред! Гоголь написал, что это – предание. Значит, сказка.

– У любого предания есть фактическая основа. Я это точно знаю. Вий, предположим, бред. А панночка – вряд ли.

Но скептицизм в глазах Аньки был непоколебим. Она усмехнулась.

– У Хусаинова Гоголь был любимый писатель, – добавила Кременцова, – видимо, он её раскусил.

– Кого? Рыжую?

– Ну конечно!

Дёрнув на себя ящик тумбочки, Анька вынула из него игральные карты и стала их тасовать.

– Да всё это бред!

– Что – бред?

– Да, вообще, всё. Я в сказки не верю.

– А кто ж тогда заорал-то в поле? Почему у тебя вдруг ранки открылись спустя аж год?

– Маринка, паскуда, заверещать могла, чтобы я проссала французские джинсы. Ранки открылись из-за того, что я пробежала пять километров. И, плюс к тому, диабет.

– Да ты просто дура, – холодно бросила Кременцова, – мы с тобой – в одной лодке посреди океана, а ты плюёшь мне в лицо, хотя я тебе ничего плохого не сделала!

– А с какой это поросячьей радости мы с тобой – в одной лодке, да посреди океана? Не понимаю.

– Ты всё, коза, понимаешь! Рыжая убивает всех, кто знает, что она – панночка. А ещё она убивает либо калечит тех, кто идёт к разгадке или распространяет сведения, наводящие на неё. Ты всё это понимаешь. Мы с тобой теперь знаем, кто она – поэтому нам не ссориться надо, а действовать сообща! Иначе – кранты.

– Кранты? – как-то тихо, вяло, брезгливо переспросила Анька, взглянув на Юлю. Взгляд её был печальным и удивлённым. Юля молчала. Она ждала продолжения. И не зря ждала. Швырнув карты, Анька с яростным воплем бросилась на неё. Судя по всему, её целью было как минимум расщепить собеседницу на молекулы. Кременцова была и ниже, и тоньше Аньки, но ей понадобилось четыре секунды, чтобы не больно её скрутить, уложить на койку мордочкой вниз, держа за запястье, и крепко шлёпнуть по заднице.

– Уймись, дура!

– Сука! Гадина! Мразь! – захлёбываясь слюной, верещала Анька. После шлепка она не пыталась вырваться, осознав, с кем имеет дело, но материлась и выгрызала пух из подушки долго ещё. Потом успокоилась.

– Пусти, хватит!

– Ты точно всё поняла?

– Да, точно! Пусти!

Тут привезли ужин – чай с молоком, картошку и баклажаны.

– Я не хочу, – прошептала Анька, лёжа ничком. Но Юля взяла две порции. Закрыв дверь, достала консервный нож и зверски всадила его в железную банку с изображением хрюшки. По палате растёкся запах подтаявшего свиного жира.

– Анька, вставай! Смотри, какая тушёнка!

– Я не хочу, – повторила Анька, но уже с раздражением. Было ясно, что она хочет, ещё как хочет, но идиотничает. Открыв тушёнку, Юля сделала то же и с банкой красной икры.

– Вставай, Карташова! Икра тебя тоже ждёт.

– Пускай ждёт! Не буду.

Вывалив половину тушёнки в одну тарелку, а половину – в другую, Юля перемешала её с картошкой. Потом наполнила и включила электрочайник, сделала бутерброды. Потом взяла Аньку за ноги и рванула изо всей силы. Анька также изо всей силы вцепилась в койку. Стальная койка, весившая не меньше ста килограммов, проехала полпалаты. С большим трудом отодрав от неё ревущую Аньку, Юля впихнула её за стол и дала ей ложку.

– Вот, жри! Пока не пожрёшь – не встанешь.

Анька, усиленно кривя рожу, начала есть. Ей стало смешно, и она закашлялась. Кременцова, которая ела рядом, хлопнула её по спине – да так, что чуть не убила. Чайник вскипел. Когда пили кофе, Анька спросила:

– И что же нам теперь делать?

– Вот уж не знаю, – скучно ответила Кременцова. Такой ответ, а главное – тон, Аньку не устроил.

– Как так, не знаешь?

– Вот так – не знаю, и всё.

– Какого ж ты хрена меня подставила, сука рваная?

– Это как я тебя подставила, интересно?

– Да очень просто! Сказала мне, кто она, хотя знала, что это – смертельная информация! Ты ведь знала об этом! Прекрасно знала!

– Нет, я только потом это поняла. Прости.

Допив кофе, Анька вернулась на свою койку и опять стала тасовать карты. Юля осталась сидеть на стуле, опустив руки.

– Значит, схема такая, – сказала она, подумав, – о том, что мы с тобой знаем, ни одному человеку не говорим ни одного слова. Одновременно не спим – ни ночью, ни днём. Я сплю – ты не спишь, ты спишь – я не сплю. Ночью спим со светом. В туалет, в магазин, на уколы, в душ и на процедуры поодиночке не ходим. Только вдвоём.

– Да что это даст? – отмахнулась Анька, – она ведь ведьма! Что мы против неё – хоть вдвоём, хоть с полком охраны?

– Если бы для неё всё было так просто, она бы ночью не бегала от меня, – возразила Юля, – а она бегала, только пятки сверкали! Потом стреляла из-за контейнера – притом так, как можно стрелять лишь левой ногой, страдая тяжёлой степенью косоглазия. Она очень быстро передвигается – видимо, на метле. Она весьма хитрая, но и я не дура. А ты – тем более, если с сахарным диабетом работаешь на панели так, что у тебя юбка стоит дороже моей дублёнки. Сила у неё есть, но ты только что узнала, можно ли со мной справиться одной силой.

– Юленька, а ты кто? Самбистка?

– Нет, дзюдоистка.

– Разрядница?

– КМС.

Раскладывая пасьянс на постели, Анька спросила:

– И долго мы будем с тобой сиамскими близнецами? Это ж немыслимо: одна спит, другая не спит, одна срёт, другая любуется, одна трахается, другая – дрочит! Ведь мы так через неделю с ума сойдём.

– Для того, чтоб это закончилось, мы должны разузнать, чего она так боится, – ответила Кременцова, вывернув ногу, чтобы взглянуть, нет ли на бинте крови, – она не хочет, чтоб знали, что существует её портрет, написанный, как икона. Мы должны выяснить, почему она этого не хочет, а также кем и зачем был написан этот портрет. Тогда станет ясно, как её нейтрализовать.

– Так мы вдвоём это будем выяснять, что ли? Без посторонней помощи?

– Разумеется. Трупов и так уже более чем достаточно, на мой взгляд.

– И как же мы это выясним?

Кременцова молча допила кофе. Потом ответила:

– Я не знаю.

– Тут, за больницей, есть не то озеро, не то пруд, – со вздохом сказала Анька, – пошли утопимся, чтоб не мучиться.

– Да ты бы лучше заткнулась, мученица! Тебя хоть курить не тянет.

Сказав так, Юля не спеша поднялась, подошла с тарелками к раковине и стала их мыть. Анька продолжала маяться дурью с картами.

– А здесь, кстати, ванная есть? – поинтересовалась, вымыв посуду, Юля.

– Конечно, есть. В конце коридора, напротив кабинета заведующего. Мы вдвоём попрёмся принимать душ?

– А как же! Ведь мы – сиамские близнецы. Я – тело и голова, ты – всё остальное.

– А что ещё есть у человека, кроме башки и тела? – озадачилась Анька. Юля, подойдя к тумбочке, вынула из неё махровое полотенце.

– Ещё есть то, что по поводу и без повода предлагает идти топиться, поскольку знает, что не утонет.

Ванная оказалась на удивление неплохой. Там было просторно, чисто, светло. Пока Кременцова осматривала дверной засов и окошко, Анька уже вовсю полоскалась, поставив больную ногу на бортик ванны. Она несколько минут хлестала себя горячей струёй из гибкого душа, сопя и ойкая. От неё валил пар. Снявшая халат Кременцова нетерпеливо моталась из угла в угол. Ей было жарко. Наконец, Анька вылезла и взяла своё полотенце. Встав в ванну так же, как в ней стояла она, Юля деловито спросила:

– А к тебе мама когда придёт?

– Наверное, завтра, – сказала Анька, тщательно вытираясь, – а что?

– Может быть, она про эту Маринку что-нибудь знает?

– Вряд ли. Да и Маринка едва ли сможет что-нибудь важное сообщить. Она – идиотка.

Надев халат, Анька стала разглядывать Кременцову, которая истязалась контрастным душем.

– Юлька, ты вроде худенькая такая! Где в тебе сила прячется?

Будто и не услышав вопроса, Юля вскричала:

– Анечка, ты ведь видела ту икону! Скажи, как учительница смогла догадаться, кто на ней нарисован?

– Честно, понятия не имею. Да я её особо и не рассматривала. Помню, женщина с гребешком. Больше вообще ничего не помню. Тебе об этом надо спросить у мужа этой учительницы. Если я тебя правильно поняла – она именно ему об этом что-то кричала.

– Если б ему – он был бы убит. Нет – он, видимо, спал беспробудным сном, когда она кому-то об этом что-то кричала, да притом так, что бабка этажом ниже, сидевшая возле форточки, всё услышала.

– Ты считаешь, в квартире был кто-то третий? – ошеломлённо спросила Анька. Юля кивнула.

– Артемьев жив. А его жена и старуха, которая слышала её крик, убиты. Значит, в квартире был кто-то третий. И она с ним общалась. Подай, пожалуйста, полотенце!

– Ты уже всё?

– Мне сегодня с принцем не спать, – ответила Юля, закрутив краны. Взяв из Анькиных рук своё полотенце, она обтёрлась им так, что при одном взгляде на её тело не то что принц, самый краснокожий индеец сразу упал бы в обморок.

Возвращаясь в палату, они зашли в процедурный, поскольку было время уколов. Красивая медсестра в розовых штанишках на этот раз улыбнулась им и особой боли не причинила. Видимо, ей уже сообщили, что Кременцова – человек замечательный.

– Юля, вам обезболивающий не нужен на ночь? – осведомилась она, сделав обязательные уколы.

– А какой именно?

– Анальгин с димедролом.

– Спасибо, нет.

– А мне уколи, – попросила Анька. Глядя, как медсестра её инъекцирует, Кременцова спросила, запирают ли на ночь лестничные решётки.

– Да, разумеется. Я их уже закрыла. А вы кого-нибудь ждёте?

– Я никого не жду. Посторонних на этаже сейчас точно нет?

– Абсолютно точно. Закрыв решётки, я обошла отделение от операционной до ординаторской. Везде свет включала.

В палате Юля стала вслух читать «Вия», сидя за столиком. Анька слушала, растянувшись на своей койке. Через сорок минут они поменялись. Анька домучилась до конца.

– Ненавижу классику, – объявила она, и, захлопнув книгу, легла в постель. Юля изо всех сил боролась со сном, закутавшись в одеяло.

– Кто будет спать? – спросила она.

– Спи ты, – предложила Анька, – я про своих собак почитаю.

И взяла справочник. Юля наблюдала за ней с тревогой.

– Гляди, не вырубись! Ведь тебе димедрол вкололи.

– Не вырублюсь. Спи спокойно.

Был уже двенадцатый час. Ободрённая заключительными словами Тиберия Горобца, ставшего философом, Кременцова крепко уснула.

Глава восьмая

Её пробуждение было страшным. Во-первых, свет не горел. Во-вторых – судя по гробовой тишине, стояла ещё глубокая ночь. И, наконец, в-третьих – Аньки в палате не было. Аньки не было! Юля поняла это раньше, чем открыла глаза и раньше, чем затаила дыхание, чтоб прислушаться. Ощущение одиночества грызло кости, как зимний холод, хлещущий из распахнутого порывом ветра окна. Это было страшно. Приняв сидячее положение, Кременцова откинула одеяло, свесила ноги, нащупала ими шлёпанцы и взяла со стула халат. Ей сперва почудилось, что дверь – настежь. Но оказалось, что не совсем. Тусклая полоска света из коридора пересекала справочник по служебному, охотничьему и декоративному собаководству. Раскрытый, он лежал близ Анькиной койки, на месте тапочек с кроличьими ушами. Сквозняк слегка шевелил страницы. Вот это уж было слишком. Юля вскочила. Надев халат на голое тело, она взяла пахнущий тушёнкой консервный нож, и, сунув его в карман, вышла в коридор.

Он был очень длинный и освещался лишь кое-где, поэтому до окна просматривался в одну только сторону. Кременцова старательно почесала затылок и зашагала сперва туда, стараясь не хлопать тапками. Проходя мимо туалета, она в него заглянула. Аньки там не было. Из палат доносились храп и зловоние. Коридор, как выяснилось, окном не кончался, а сворачивал вправо. Ответвление, впрочем, было весьма коротким. Оно заканчивалось решёткой, запертой на замок. За ней была лифтовая площадка и погружённая во мрак лестница. Между этой решёткой и торцевым окном здания находилась дверь операционной. Юля её толкнула, нажав на ручку, и, убедившись, что она заперта, побрела к другому концу зловещего коридора.

Последней комнатой женского отделения была сестринская, которая находилась перед вторым выходом на лестницу. Кременцова решила поговорить с дежурной сестрой. Громко постучав и не получив ответа, она потрогала дверь. Та легко открылась, и Кременцова остолбенела. В комнате горел свет. Около дивана со смятой, как после секса, постелью, стояли туфли на шпильках, принадлежавшей медсестре в розовых штанах. Но ни медсестры, ни её штанов, ни даже косоворотки в комнате не было. Одни туфли стояли. Ошеломлённая этой новой загадкой, Юля двинулась дальше, тревожно взмахивая ресничками и сжимая в кармане консервный нож. Куда медсестра могла убежать босиком, чёрт её возьми? Куда могла Анька деться? С ума они сошли, что ли?

В холле между буфетиком и мужским отделением, из которого доносился менее резкий запах и более мощный храп, Кременцову ждало ещё одно потрясение. Там стояла каталка. На ней лежал покойник в чёрном мешке. Кременцова с дрожью – вдруг Анька? – приблизилась к мертвецу и распаковала верхнюю его часть. Нет, труп был мужской и точно не первой свежести. Он смотрел. В свете синих ламп его белый взгляд не казался мёртвым. Быстро набросив на распухающее лицо покойника целлофан и перекрестившись, Юля возобновила путь свой с чуть большей скоростью. Ей почудилось, что глазами мёртвого человека злобно глядела на неё ведьма.

Процедурный был заперт. Пост, озарённый настольной лампою, пустовал. Кабинет заведующего также был на замке. В мужском туалете, который ночью служил курительной комнатой, Кременцову встретили матом сразу из четырёх прокуренных глоток. Она в долгу не осталась, но дверь захлопнула. В ординаторской её получасовое ночное странствие завершилось, поскольку там оказались все, кто был ей так нужен: и Анька, и медсестра в розовых штанах, и даже дежурный врач – лысый, бородатый толстяк в светло-голубой униформе. Он сидел за столом с двумя телефонами и пил чай. Анька прямо в тапкахлежала на небольшом кожаном диване. Её ресницы были опущены, но слегка. Сквозь них блестели белки невидящих глаз. Красивая медсестра босиком сидела на стуле посреди комнаты и курила «Парламент». Ногти у неё на ногах были ярко-красными, как рубины.

И медсестра, и врач уставились на вошедшую так, будто ожидали её прихода, но не считали его желательным. Кременцову, однако, трудно было смутить раздражённым взглядом даже тогда, когда она сама понимала, что является лишней. А в тот момент её распирало прямо противоположное ощущение.

– Что такое здесь происходит? – осведомилась она, приблизившись к Аньке и взяв её за запястье, – она жива?

– Ещё как жива, – устало отозвалась медсестра, медленно закрыв и открыв глаза голубого цвета. Ей очень хотелось спать. Доктор усмехнулся. Пристально поглядев сперва на него, затем – на сестру, Юля опустила Анькину руку.

– Спит она, спит, – вяло пояснила босая стервочка, стряхнув пепел в мусорную корзину.

– Почему здесь?

– Потому, что там она тебе спать не даст. Я алпразолам ей вколола.

– Алпразолам?

– Ну, да. Пять кубов.

Кременцову начала злить эта ситуация.

– Объясните, что происходит? – потребовала она, обращаясь к лысому толстяку, – зачем ей вкололи транквилизатор?

– А вы ей кто? – спросил доктор.

– Я?

– Угу.

Юля промолчала. Врач с раздражением продолжал:

– Ну, конечно, вы, а кто же ещё? Вы требуете у нас отчёта о состоянии пациентки. Прежде чем предоставить вам конфиденциальную информацию, я обязан удостовериться в том, что вы – либо её ближайшая родственница, либо, уж извините, жена. Иначе меня отдадут под суд. И правильно сделают.

– Да она из прокуратуры, Антон Антонович, – пояснила голубоглазая, дотянувшись до пепельницы, стоявшей перед врачом, и смяв в ней окурок. От её слов раздражение доктора не утихло – наоборот, усилилось. Отвернувшись от Кременцовой, он процедил:

– Честно говоря, плевать мне на это! Но если вам так охота знать – пожалуйста, знайте. Пару часов назад её мать погибла.

– Благодарю, – негромко ответила Кременцова и огляделась, ища глазами часы. Врач каким-то непостижимым образом догадался, что она ищет, и посмотрел на наручные.

– Три пятнадцать. У вас ещё ко мне есть вопросы?

– Когда она… ну… очнётся?

– Не раньше, чем через час. Если будет нужно, ещё уколем. Она была в абсолютной неадекватности.

Доктор показал Кременцовой правую руку. Ребро ладони было заклеено пластырем.

– Ухватила, как бультерьер! И не отцепилась, пока ей алпразолам не ввели.

– Найдите мне её адрес, – распорядилась Юля, и, сев за стол, сняла с телефона трубку. Домашний номер Кирилла Бровкина она помнила так же крепко, как свой. Начав набирать его, спохватилась – Кирилл недавно женился и переехал, а новый номер она запамятовала. Пришлось звонить Карнауховой. Врач, тем временем, открыл шкаф с историями, достал из него историю Аньки и вслух прочёл её адрес. Голубоглазая стерва уже курила новую сигарету. Инна Сергеевна очень долго не брала трубку. Но Кременцова не бросала свою, так как точно знала, что Карнаухова подойдёт – либо сон досмотрит, либо стряхнёт с себя своего юного любовника, обещая прикончить неугомонную телефонную суку, и – подойдёт. Так оно и вышло.

– Слушаю вас!

– Доброй ночи, Инна Сергеевна, – пропищала Юля как можно более жалобно, – я вас не разбудила?

– Ты меня разбудила, Юлька, но абсолютно правильно сделала, если у тебя ко мне просьба. Надеюсь, ты звонишь из больницы?

– Да, из больницы, Инна Сергеевна. Я хочу поблагодарить вас за то, что вы так обо мне заботитесь. Чувствую я уже себя хо…

– Ох, только попробуй! – голосочком Багиры мяукнула заместитель районного прокурора, – я тебе выпишусь! Уши оторву сразу. Ясно?

– Инна Сергеевна, я клянусь вам, что не уйду отсюда, пока не выгонят! Я курить здесь бросила, потому что мне так велели. И буду всё выполнять, что скажут! Меня сегодня отправили на Узи, клизмами замучили, но я слова грубого не сказала даже медбрату, когда он с клизмой припёрся! Но у меня, действительно, просьба к вам. Маленькая просьба, Инна Сергеевна! Если можно…

– Хватит пищать! Говори, что надо.

– Инна Сергеевна, тут девчонка со мной лежит – хорошая очень, Анечка. У неё – диабет, тяжёлое состояние. С её мамой сегодня ночью случилось какое-то происшествие – не вполне понятно, какое именно. Анька тут на моих глазах в истерике бьётся! Вы не могли бы…

– Фамилия, имя, отчество, – сухо прервала Карнаухова.

– Мамы?

– Да. Говори быстрее.

– Ой, я не знаю! Анька сейчас сказать ничего не может. Но у меня есть домашний адрес!

– Диктуй.

– Повторите адрес, – сказала Юлька врачу. Тот громко и медленно повторил.

– Я слышала всё, – сказала Инна Сергеевна, – ты из ординаторской мне звонишь?

– Да, из ординаторской.

– Хорошо, сиди пока там.

В трубке зазвучали гудки. Положив её, Юля машинально взяла из лежавшей на столе пачки «Мальборо» сигарету и закурила. Её опять всю трясло. Она совершенно не представляла, что теперь делать. С Анькой уже ни о чём не договоришься. С ней уж никто никогда ни о чём не договорится. Она ушла. Её нет. И больше не будет. Погасив сигарету после одной затяжки, Юля из-за плеча взглянула на Аньку. Анька стонала, мотая головой по подушке. Голубоглазая стерва уже наполняла шприц. Бородатый доктор, бесцельно щёлкая зажигалкой, рассказывал:

– Ровно в два звонят из милиции. лежит, спрашивают, у вас такая-то? Да, лежит, говорю. Они попросили её позвать, сказав, что к чему. Я за ней сходил. Она взяла трубку, десять секунд послушала, а потом зашлась визгом, трубку отбросила, и – давай всё крушить! Я с ней бы не справился. Хорошо, два парня из туалета шли – услышали, прибежали и помогли мне её скрутить. Один помчался за Светкой.

– Я кое-как штаны натянула жопой на перед, про туфли вовсе забыла и понеслась за алпразоламом! – весело подхватила Светка, держа в одной руке шприц, в другой – сигарету, – потом сюда прибегаю, а тут – такое! Мебель вся перевёрнута, документы все на полу! Хорошо, посуда каким-то чудом цела осталась, я босиком бы тут вся изрезалась!

Зазвонил телефон. Кременцова судорожно схватила трубку.

– Алло! Алло!

– Соболезную твоей Анечке, – виновато проговорила Инна Сергеевна, – её мама шею себе сломала.

У Кременцовой перед глазами всё покачнулось.

– Как? Расскажите!

– Она в час ночи зачем-то вышла на лестничную площадку. Там, видимо, оступилась и покатилась вниз по ступенькам. Смерть была моментальной.

– Её никто не толкнул?

– Откуда ж я знаю, Юлечка? Тело обнаружил сосед, который решил погулять с собакой. Он утверждает, что рядом никого не было. У неё в квартире, вроде, всё цело. Больше я пока ничего не могу тебе сообщить.

– Большое спасибо, Инна Сергеевна.

– Не за что. Поправляйся. На процедуры ходить! Я проверять буду.

Положив трубку, Юля изо всей силы стиснула голову кулаками, надеясь, что она треснет. Кулакам стало больно, голове – нет. Доктор встал и вышел. Видимо, он подумал, что Кременцова будет реветь. Но он ошибался. Не было слёз у Юли. Лишь человек без сердца может заплакать, вдруг обнаружив себя в ночи, о которой сказано: «… Ночь та! Да обладает ею мрак, да не сочтётся она в днях года, да не войдёт в число месяцев! О, ночь та! Да будет она безлюдна, да не войдёт в неё веселье, да проклянут её проклинающие день, способные разбудить Левиафана! Да померкнут звёзды рассвета её! Пусть ждёт она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы – за то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих!»

– Ты что, её знала? – спросила Светка, куря и следя за Анькой, которая продолжала стонать. Руки Кременцовой повисли.

– Кого я знала?

– Ну, её маму!

– Разве я плачу?

– Ты вся дрожишь.

– Так это естественно! У меня – гангрена.

Сказав так, Юля тяжело встала и подошла к диванчику, на котором лежала Анька. Лицо у той было бледное, мокрое, кое-где прорезанное углами гримасных складок. Не открывая глаз, она тихо плакала и шептала: «Мамочка, мамочка!»

– Не надо больше её колоть, – попросила Юля. Медсестра усмехнулась.

– А мебель новую и посуду ты, что ли, купишь?

– Она не будет больше буянить. Она уже догорела. Ты что, не видишь?

– Не вижу, – холодно бросила медсестра, но шприц отложила.

– Выйди отсюда, – сказала ей Кременцова, глядя на Аньку. У медсестры изогнулись брови.

– Вот это номер! Что значит – выйди? Я, кажется, на работе! Ты не имеешь права так со мной разговаривать.

Кременцова бухнулась на колени. Светка вскочила. Её лицо сделалось беспомощно-оскорблённым.

– Да это… это не гнойная хирургия, это психушка какая-то!

И немедленно убежала, захватив шприц. Взяв Анькину руку, Юля поцеловала её.

– Прости меня, Анька! Нет, не сейчас, сейчас – невозможно! Потом, когда-нибудь – не здесь, там… Прости меня, ангел мой!

– Мама, мама, мама, – ласково повторяла Анечка. Уже именно ласково, а не сдавленно. Перед ней, должно быть, мелькала вся её жизнь. А Юля вдруг зарыдала, уткнувшись носом в линолеум и вцепившись руками в волосы. Что за ночь! Обычная ночь. Месяц – пастушок, а звёзды – овечки. Туман – животное, очень доброе, но ворчливое. Как не плакать? Как не разбить себе нос об этот линолеум? Лоб – нельзя, потому что Анька пока жива, а нос – вполне можно. И на линолеум заструилась кровь – безвольная, безответная. Вот же мразь! Скажешь ей – теки, и она течёт, да так незаметно! Даром, что кровь.

– Ах, мать твою драть! – заорала Светка, войдя и яростно хлопнув дверью, – этого мне ещё не хватало! Мать твою драть! Весь пол извазюкала! А ну, встань! Я сказала – встань, зараза такая!

Пристально глядя на свою кровь, которая растекалась между руками, и звонко хлюпая ею, лейтенант Кременцова проговорила:

– Светочка, это ты?

– Нет, насрали! Быстро вставай! Считаю до трёх! Если на счёт «три» ты не встанешь – врежу ногой по заднице! Мне плевать, что ты из прокуратуры! Раз…

Чуть повернув голову, Кременцова увидела ноги Светки. Она была по-прежнему босиком. Ступни были те же – белые и красивые, но… не ногти. Да, в этой области наблюдалась очень серьёзная перемена! Цвет отшлифованных, идеальных ногтей теперь, пять минут спустя, не то что на красный, даже на розовый не тянул. Он, скорее, был розоватым.

У Кременцовой сердце подпрыгнуло до гортани и там застряло, надолго остановив дыхание. Ведьма! Ведьма успела задушить Светку и натянуть её брюки! И вот она – уже здесь, стоит перед нею!

– Два!

Нельзя поднимать глаза, иначе она набросится! Это было бы ничего, если бы она была безоружна, но у неё, скорее всего, есть нож. Или гребешок. Нет, надо дождаться, когда она скажет «три» и поднимет ногу. Тогда – подсечка, наскок, короткий удар по горлу, и – точка в повести под названием «Вий», нелепо растянутой на столетия! Утерев ладонью кровоточащие ноздри, Юля воскликнула:

– Дай мне руку! У меня страшно кружится голова. Помоги, пожалуйста!

– Три! Я предупреждала. Теперь пеняй на себя.

Правая нога поднялась для удара пяткой. Одной секунды Юле хватило, чтоб припасть боком к полу, поджать коленки и выполнить сокрушительный взмах ногами. Подсечка вышла великолепная. Распроклятая ведьма грохнулась навзничь, заорав так, как могут орать, несомненно, одни лишь ведьмы. Ещё через полсекунды Юля сидела на ней верхом, занося ладонь для удара. Но вот удар-то не состоялся. К счастью, лицо у Светки было таким красивым, что не узнать его, даже искажённое ужасом, не смогла даже лейтенант Кременцова. Её рука опустилась, челюсть отвисла.

– Караул! Убивают! – вопила Светка, молотя пятками по линолеуму, – На помощь! Спасите! Антон Антоныч!

– Что с твоими ногтями? – пролепетала Юля, от изумления не слезая со своей жертвы, – они ведь красные были!

Антон Антонович, прибежав, стащил её с медсестры.

– Вы с ума сошли?

– Не сошла! Простите, я… я решила, что она – панночка.

– Кто, кто, кто?

– Ну, панночка! Ведьма. Вы не читали Гоголя, «Вий»? Кино не смотрели?

Светка, поднявшись, с оханьем тёрла ногу ниже колена. Судя по её роже, подсечка действительно удалась. Ногти у неё на ногах опять были красными. Анька всё звала маму.

– Чья это кровь? – спросил врач.

– Моя, – осторожно призналась Юля, на всякий случай краснея. И тут она вдруг сообразила, что с ней случилось.

– Знаете, я упала, расшибла носик и очень долго смотрела на свою кровь. Поэтому мне почудилось, что у медсестры – не красные ногти. Со мной такое часто бывает. На кровь насмотришься – и предметы красного цвета уже не кажутся красными.

– Да ты дура, – выпрямившись, спокойно сказала Светка. Её большие глаза со свирепой ненавистью глядели на Кременцову. Та покраснела ещё сильнее, даром что потеряла пол-литра крови.

– Прости меня! Я реально думала, что ты – ведьма.

– Сегодня что, полнолуние? – обратился врач к медсестре.

– Понятия не имею.

– Ладно, вкати-ка этой гражданке кубиков шесть димедрола в мягкое место. Пусть отдохнёт хотя бы до завтрака.

Не спеша идя к процедурному впереди хромающей медсестры, Кременцова думала, как бы к ней подлизаться так, чтоб было не вполне ясно, чего она добивается.

– Какой краской волосы красишь? – поинтересовалась она, с тревогой следя, как Светка ломает ампулы с димедролом и наполняет шприц, – наверное, дорогой? Офигенный цвет!

– Задницу готовь.

– А я буду спать после этой штуки?

– Оголяй жопу! Быстро!

В десятый раз за минувшие сутки исполнив эту команду, Юля скороговоркой протараторила:

– Знаешь, я потому спросила, что мой начальник обещал утром ко мне приехать и посоветоваться со мной, какую из медсестёр, здесь работающих, можно взять на работу в ведомственную поликлинику. А ведь если я буду спать, как убитая…

Шприц вонзился. Было ужасно больно. После укола Юля хотела выйти, но медсестра скомандовала:

– Стоять!

– Почему? Зачем?

– Провожу.

Взяв из шкафчика пузырёк со спиртом, голубоглазая вредина запихнула его в карман, погасила свет и открыла дверь. Вышли. Заперев процедурный, Светка повела Юлю к палате за руку. И не зря – шагов через пятьдесят Юля начала спотыкаться. Входя в палату, она уж смотрела сон. Толкнув её на кровать, медсестра сняла с неё шлёпанцы. Потом вышла. Она могла поспать полтора часа, но в сестринскую зашла только для того, чтоб глотнуть «Нескафе» со спиртом, выкурить сигарету и надеть туфли. С четырёх пятнадцати до пяти тридцати она была с Анькой.

Глава девятая

Для утреннего укола Юлю переворачивать не пришлось, поскольку она спала кверху попой. Светка её уколола так, чтоб не разбудить. Не смогла её растолкать и дама, которая развозила завтраки. С этой задачей справились лишь Галина Иосифовна и её помощница Вера, нагрянувшие за час до обеда. Они сначала содрали с правой ноги Кременцовой пропитанную засохшей кровью повязку и наложили новую, затем начали приводить пациентку в чувство. После минутного тормошения, щекотания и щипания за уши Кременцова открыла мутные глазки.

– Доброе утро, – произнесла Галина Иосифовна, разглядывая её с большим недовольством.

– Доброе утро…

Язык не слушался. То есть, слушался, но не Юлию Александровну, а какую-то идиотку внутри неё.

– Простите, я… Мне, по-моему… Я лежу… Мне надо… Я должна встать, наверное, да?

– Вы помните, кто я, Юля? – строго спросила доктор.

– Конечно, помню! – бодро, уверенно и уже чуть более внятно ответила Кременцова, пытаясь вспомнить. Ей это удалось. Почти сразу вспомнилось остальное. Похолодев, Кременцова бросила взгляд направо. Весёлая медсестра, толкая перед собой тележку с бинтами и всякой гадостью, покидала палату. Анькина койка была пуста. Справочник по служебному, охотничьему и декоративному собаководству лежал на тумбочке.

– Что у нас за приступ был ночью, Юленька? – продолжала допытываться врачиха.

– Ночью?

– Да, ночью, ночью! Скажите мне, что вы сами об этом думаете?

Кременцова не знала, что отвечать. Галина Иосифовна вздохнула.

– Я попрошу вас после обеда спуститься к невропатологу, на четвёртый этаж. История будет там. Вы меня услышали? Не забудете?

– Я спущусь.

Врачиха кивнула и устремилась вслед за сестрой.

– Галина Иосифовна! Скажите, а Анька где?

Галина Иосифовна застыла. На её властном лице возникло короткое замешательство, уступившее место странной улыбке. Эта улыбка и эта странность её угадывались под маской.

– Анечка-то? Она в другом отделении. У неё возникли проблемы с почками.

– Да?

– Конечно. Ведь у неё же, Юленька, диабет! Тяжелейшей формы. Почки поражены. А тут ещё это нервное потрясение! Вот и приступ.

– Это опасно?

– Юля, я – не уролог. Трудно сказать.

Оставшись одна, Юля встала с койки и босиком прошлась до окошка, потом – обратно. Пол под её ногами качался, как корабельная палуба. Мимо полуоткрытой двери палаты прошествовала, о чём-то переговариваясь, большая группа врачей во главе с заведующим. Сердце у Кременцовой тоскливо ныло. Решив сварить себе кофе, она включила Анькин электрочайник, и, сев на Анькину койку, взяла от нечего делать собачий справочник. Тут вошла санитарка с капельницей. Поставив штатив у койки, предупредила:

– Будьте в палате. Сейчас придёт медсестра.

– Скажите, а Светочка не ушла ещё?

– Светка-то? В процедурном, уколы делает. К вам она, как я понимаю, сама зайдёт. Ведь вы у нас барыня!

Проводив санитарку стеклянным взглядом, Юля открыла справочник. Начала листать. Интересовали её, естественно, фотографии. На разделе «Сеттеры» она стала листать помедленнее, потому что очень любила эту породу. И вдруг её рука дрогнула, надорвав страницу, как рука Бекки Тэтчер из «Тома Сойера». Глядя в книгу, Юля стала сопеть от недоумения. Два взъерошенных, рыжих ирландских сеттера возбуждённо застыли друг перед другом, мордочка к мордочке. Это были кобель и сука. Сука была очерчена карандашной рамочкой – но не горизонтальной, как того требовала, казалось, форма собаки, а вертикальной, как если бы это было изображение человека. Левая линия этой рамочки протянулась между носами суки и кобеля, чётко отделяя их друг от друга. И эта самая линия почему-то была двойной. Да, именно одна, левая.

На лбу Юли выступил пот от неимоверного напряжения мысли. Когда, а главное – с какой целью обвела Анька рыжую суку иконообразной рамочкой? Вероятно, минувшей ночью, под впечатлением разговора. Ну а зачем, зачем она провела перед её носом карандашом именно два раза? Вот ребус-то! Ведь не поленилась достать из тумбочки карандаш! А кстати, есть ли он в тумбочке?

Тут же выдвинув верхний ящик, Юля увидела карандаш. Взяв его, проверила, тот ли грифель по цвету и заострённости. Грифель был, похоже, тот самый. Так что хотела Анька сказать ей этим рисунком? Или не ей? Но тогда кому?

Влетела, колотя шпильками, Светка – сонная, злая. В руке у неё был шприц.

– Кременцова, жопу!

Отложив справочник, Юля встала и приготовилась. Всадив шприц, медсестра спросила:

– Ты знаешь, что Анька – в реанимации?

Юля вздрогнула.

– Как?

– Вот так.

– А что с ней случилось?

– Почки накрылись. Она мне, кстати, всё рассказала.

Юля присела. Но не от боли – от ужаса.

– Что она тебе рассказала?

– Да всё, всё, всё! Про панночку, про икону, про твоего начальника, про собаку, про гребешок и про Петьку.

Выдернув шприц, Светка рассмеялась.

– Ну, вы и дуры конченые! Совсем с ума посходили.

– Зачем она это сделала? – повернувшись, спросила Юля. В её глазах были слёзы. Светка, смеясь, надвинула на иглу колпачок.

– Она ведь в бреду была! Ну, точнее, в полубреду. Потом вдруг опомнилась, заорала: « Ой, что я сделала! Теперь ведьма тебя убьёт!» Короче, дурдом на выезде, да и только.

– Света, зайди ко мне, пожалуйста, на минуту, когда закончишь, – сдавленным голосом попросила Юля, сев на кровать. Медсестра, сказав, что делать ей больше не хера, кроме как навещать психбольных, уцокала в процедурный.

Чайник давно вскипел. Только Кременцовой было уж не до кофе. Она сидела, будто пришибленная. Вошла внутривенщица. Ей пришлось дважды попросить пациентку лечь и поднять рукав. На её вопрос относительно самочувствия Кременцова дала ответ с четвёртого раза:

– Спасибо, лучше.

– Руку не щиплет?

– Нет.

Зафиксировав иглу пластырем, внутривенщица удалилась. Через сорок минут привезли обед. Так как Кременцова не выразила желания отказаться, разносчица, заняв собой полпалаты, водрузила на стол три грязных тарелки с какой-то мерзостью и ушла, ворча себе под нос, что здесь не прокуратура, где можно и промолчать, когда к тебе обращаются. Мерзость ещё дымилась, когда опять прицокала Светка. На этот раз она цокала не так громко, поскольку туфли были другие. Сняла она и розовые штаны, заменив их джинсовой юбкой почти до пяток. Вместо косоворотки надела чёрную кофту. Переменился и взгляд её: был насмешливым, стал растерянным. Но, увидев, что капельница закончилась, она машинально выдернула иглу из Юлиной вены, перелепила пластырь на ранку.

– Лежи, не дёргайся! Согни руку.

Потом она уселась на стул.

– Анька умерла? – догадалась Юля. Ответом ей был кивок. Молчание длилось долго. Юля не отрывала взгляда от потолка. Он не расплывался и не мутнел, хотя Юля знала, что жить ей более незачем, да и умирать не имеет смысла. Вечность – отравлена. Медсестра глядела в окно. Пришла внутривенщица. Обменявшись со Светкой парой каких-то реплик, унесла капельницу.

– Она была там, у Аньки, – сказала Светка.

– Кто? Рыжая?

Медсестра взглянула на дверь. Потом с какой-то мольбой воззрилась на Кременцову.

– Ты её видела, что ли? – спросила та.

– Я…

Ещё один взгляд на дверь, и – скороговорка:

– Я шла сейчас к проходной по скверику… Тут, за корпусом, где служебный вход – скверик, а за ним, слева – реанимация. Иду, вижу – двери открыты!

– В реанимации?

– Да, да, да! Я остановилась от удивления. Вдруг смотрю – из реанимации выбегает собака! Большая, рыжая. Огляделась по сторонам, и за пищеблок – шнырь! Меня она не увидела за деревьями. Я влетаю в реанимацию, там – такое! Стол опрокинут, стул опрокинут, телефон с тумбочкой – на полу, капельница – там же, разбитая, медсестры нет, Анька лежит скрюченная, не дышит! Глаза широко открыты и так глядят, что я чуть не сдохла! За телефон берусь – …, провод оборван! Тут прибегают сестра и врач из административного корпуса…

– Что сказала сестра? – перебила Юля.

– Да что сказала! «Сижу я около Анечки, вдруг врывается псина, и – на меня! Я еле успела выскочить! Административный корпус был ближе, так я в него и помчалась!» Вот что сказала.

– Ой, какой ужас! – крикнула Юля, и, спрыгнув на пол, одним движением сорвала халат со своего тонкого тела, – какие все кругом идиоты!

Светка растерянно наблюдала, как она одевается. Мяла пальцами сумочку – небольшую, прямоугольной формы, с плетёным тонким ремнём.

– Скажи, Кременцова, что этой твари нужно?

– Убить тебя и меня, – ответила Кременцова, надев носки и взяв джинсы, – мы про неё слишком много знаем! Мне на себя плевать после смерти Аньки, поскольку в ней виновата я и больше никто, но я не хочу, чтоб из-за меня погиб ещё кто-то! Ты где живёшь?

– Я? На Армавирской. Недалеко отсюда.

– Одна живёшь?

– С мужем. С бывшим.

Юля уже застёгивала рубашку.

– Ну, если с бывшим, нам будет лучше пожить какое-то время в моей квартире. Я живу на бульваре Маршала Тухачевского.

– У тебя пожить? – изумлённо переспросила Светка, вытаращив глаза. Юля удивилась не меньше.

– Да, у меня. А что здесь такого? Надеюсь, ты понимаешь, что мы теперь сможем выжить только вдвоём?

Светка не ответила.

– Понимаешь? – пристала к ней Кременцова, – или не понимаешь?

– Но ты ведь не долечилась ещё!

– Практически долечилась! Нога выглядит нормально, не беспокоит. Уколы ты мне и дома поколоть сможешь. Курить я бросила.

– Ну а как я буду сюда на работу ездить? С тобой под ручку?

– Отпуск возьмёшь, отгулы, больничный! Не знаю, что! Мне нужна неделя! Я за неделю выведу эту мразь на чистую воду! Она боится – стало быть, есть, за что её взять! Неделя!

Светка вдруг жалобно заморгала. Выронив сумочку, приложила к лицу худые, белые руки и заскулила:

– Господи, боже мой! За что мне опять? Ведь я никому ничего плохого не сделала! Никому! Во что ты меня втянула? Чёртова дрянь! Скажи мне, во что ты меня…

– В полное дерьмо, – оборвала Юля. Переложив свои вещи из тумбочки назад, в сумку, она решительно присоединила к ним справочник по служебному, охотничьему и декоративному собаководству. Хотела взять ещё какую-нибудь вещь Аньки на память, но передумала, рассудив, что память и без того изгложет её несчастную душу до сердцевины костей. Выдвинув, тем не менее, нижний ящик Анькиной тумбочки, она вдруг обнаружила в нём надёжное подтверждение своей мысли. Это была небольшая книжка – Булгаков, «Мастер и Маргарита». Отлично! В точку.

Между тем, Светка вдруг успокоилась и уже была как будто очень даже довольна возможностью сменить место жительства.

– Только мне домой придётся заехать, вещи забрать, – сказала она, помогая Юле застегнуть сумку.

– Ну хорошо, заедем. Только на чём?

– Тут троллейбус ходит до Армавирской.

Всучив медсестре гитару, Юля надела шлёпанцы, взяла сумку, и – напоследок не удержалась, обвела взглядом маленькую палату. Не нужно было этого делать. Ведь она провела здесь не год, не месяц и не неделю – всего лишь полтора дня. Тридцать шесть часов! Да, за это время её судьба успела сплестись с судьбой больной проститутки так, что теперь, когда разодрали – хлынула кровь. Ну и что с того? Подумаешь, кровь! Анькина постель осталась такой, какой её оставила Анька, бросившись к телефону. В тумбочке аккуратно лежали вещи и книги. На столе стоял чайник, блестело зеркальце в резной раме. Но мягких тапочек с кроличьими ушами возле кровати не было. Где они теперь, интересно? В реанимации? Или уже в мусорном контейнере?

Кременцова рыдала громко, уронив сумку и сев на стул. Светка обнимала её.

– Ну, всё! Хватит, хватит! Юленька, перестань, не плачь. Ей бы через год отрезали ногу. Точно отрезали бы!

– То…точно? – переспросила Юля, глотая слёзы.

– Конечно! Я тебе говорю. У неё сахара зашкаливали всё время. Ведь ты же знаешь, чем она занималась! Разве она могла за собой следить? Когда вопрос встал бы остро, она сама…

Юля хорошенько умылась, и они вышли из маленькой, светлой комнаты навсегда. В коридоре, к счастью, не встретили никого. Спустились по лестнице.

День был тёплый. Светило солнышко. Тополя и клёны стояли голые. Пройдя скверик, Светка и Юля нагнали двух санитаров, которые везли к моргу каталку с трупом в чёрном мешке.

– Ребята, это моя подруга, – сказала Юля, остановив санитаров, – позвольте мне попрощаться с ней.

– Сигарету дай и прощайся!

Светка дала. Открыв лицо Анечки, Юля вздрогнула. Мёртвая, в самом деле, смотрела страшно. Смерть изменила её черты, придав им страдальческой утончённости. Юля поцеловала синие, ледяные губы покойницы. Взяла сумку, поставленную на землю.

– Ну всё, пошли.

Перед проходной была лавочка.

– Помянуть не хочешь? – спросила Светка.

– Хочу. А чем?

Медсестра расстегнула сумочку и достала пузырёк спирта. Сели.

– Он не разбавленный, что ли?

– С ума сошла? Конечно, разбавленный! Но чуть-чуть. Вот тебе конфетка ещё.

После осушения пузырька Светка закурила. Юля взяла гитару, стала играть « Зелёные рукава». Лавочка стояла под клёном. Он звенел ветками на ветру. Осеннее солнце щурилось, улыбалось. За проходной шумела большая улица.

– Так вы с мужем просто соседи? – спросила Юля, начав играть другую мелодию.

– Да. И он мне – не муж. Уже три недели как развелись.

– Любовь прошла, что ли?

Светка зевнула и усмехнулась.

– Её и не было.

– А зачем тогда поженились?

– Ну, зачем люди женятся?

– По любви. По залёту. Из-за жилплощади. Из-за денег.

– От безысходности.

Кременцова так удивилась, что зацепила ногтем не ту струну.

– Я не понимаю! Ты красивее Мэрилин Монро!

– Не обо мне речь.

– Тем более непонятно! Ты вышла замуж за нелюбимого человека только из-за того, что у него не было шансов жениться ни на какой другой женщине?

– Да.

Внутри проходной, которая представляла из себя будку с приделанным к ней шлагбаумом для машин, вдруг вспыхнул скандал. Охранник отказывался впускать синюшного мужика с четырьмя бутылками водки. Мужик орал, что это, мол, для врача. Охранник орал, что к такому пойлу не то что врач – санитар из морга не прикоснётся. Очередь к проходной стремительно и ворчливо росла вдоль улицы.

– Я сейчас, – мяукнула Светка, и, резво встав, прошмыгнула в будку. Крики сразу же стихли. Через минуту Светка и алкашонок вышли на территорию.

– Ой, спасибо, родная, – пробормотал мужик, достав из пакета одну бутылку и вручив её Светке, – век не забуду, милая!

– Мне плевать, забудешь ты или нет! Яблоко давай.

Мужик дал два яблока – небольших, но красных, и зашагал к четвёртому корпусу. Сев обратно на лавку, Светка зубами вскрыла бутылку и протянула её отложившей гитару Юле, предупредив:

– Но только учти: тебе пить нельзя!

– Почему?

– Лекарства, которые тебе колют, несовместимы с водкой.

– Плевать!

Хлебнув грамм по семьдесят, вгрызлись в яблоки. Потом Юля стала разглядывать мужиков, проходивших мимо, а её собутыльница, закурив последнюю сигарету, коротко изложила и предысторию, и историю своего недолгого брака. Да, она вышла замуж из жалости, но с иллюзией, что объектик этого чувства, по меньшей мере, боготворит её. Однако, довольно скоро ей стало ясно, что он решил с её помощью доказать самому себе и своим друзьям, что очень даже способен соблазнять женщин, притом красивых. И одного доказательства ему показалось мало.

– Он изменил тебе, что ли?

– Если бы изменил! Но это даже изменой назвать нельзя! Он просто … развёл. И притом в открытую.

– Так значит, он при деньгах?

– С весны. Он – бухгалтер. Пятнадцать лет отработал в каком-то сраном НИИ. А в марте его приняли по конкурсу на совместное российско-американское предприятие. И – посыпались деньги.

– И, говоришь, в открытую?

– Домой водит.

Юля взглянула на потускневшее, замутнённое гарью солнце. Оно висело низко над крышами и двоилось. Светка, тем временем, ещё раз приложилась к мерзкой бутылке. Юля последовала её примеру. Догрызли яблоки, помолчали.

– А ты одна живёшь?

– Да, одна.

– А был кто-нибудь?

– Да, были.

– Ну, и чего?

– Ничего. Не люблю я это.

– Что ты не любишь?

– Ну, с мужиками спать не люблю.

– А зачем спала?

– Как зачем? Можно не любить, например, лечиться, но надо. Иначе сдохнешь.

– Может быть, мужика нормального не было?

– Были всякие.

Улыбнувшись солнышку, Кременцова тихо прибавила:

– Мне Илюха, кстати, понравился!

– Какой? Наш?

– Ну, да.

Светка изумлённо сузила глазки.

– С ума сошла? Ему девятнадцать лет!

– Я не собираюсь с ним трахаться. Он мне просто понравился.

Светка молча взяла бутылку и уронила её. Бутылка разбилась.

– Мать твою драть! Ах, мать твою драть!

– Не переживай, – утешила свою спутницу Кременцова, – нам уж пора.

Она не рискнула доверить Светке нести гитару. Дала ей сумку, а у неё взяла сумочку с ремешком. На проходной Светка умудрилась запутаться своей длинной юбкой в вертушке.

– Да ты доедешь до дому? – усомнился охранник, распутывая её.

– А ты предлагаешь с тобой остаться? Шустрый какой! За задницу, кстати, необязательно трогать!

Идя к троллейбусной остановке мимо ларьков, в которых чем только не торговали, Светка и Юлька завели спор о том, какой виски лучше – ирландский или шотландский, хотя ни тот, ни другой даже и не видели. Тем не менее, спор едва не дошёл до драки. Их примирил семьдесят четвёртый троллейбус. Он подъезжал к остановке, едва видневшейся вдалеке. С криками «Стой! Стой!» тяжелобольная и медработница со всех ног ринулись к нему. Кое-как успели. Большая, рыжая, с маленькими ушами собака, которая шла за ними от проходной, задумчиво поглядела вслед отъезжающему троллейбусу и нырнула в какую-то подворотню.

Глава десятая

От остановки пришлось ещё тащиться пешком. Это было пыткой, поскольку нежные организмы обеих дам бросили все силы на усвоение водки дурного качества. Наконец, дотащились до девятиэтажного дома с тремя подъездами, на который издалека указала Светка. Она, по счастью, жила на первом. Для того, чтобы вставить ключ в замочную скважину, ей понадобились обе руки, да ещё и рот, поскольку не матерятся, согласно народной мудрости, только те, кто ничего не делает. Дверь была металлическая, обитая дерматином. Войдя со Светкой, Юля увидела голубые обои, серый линолеум, трюмо, вешалку с двумя куртками и бухгалтера. Невысокий, невзрачный, с узкими глазками, он стоял перед зеркалом и завязывал галстук. Светку он встретил пренебрежительным, косым взглядом, а Юлю – пристальным, с наглецой.

– Посиди на кухне, – сказала Светка своей попутчице, направляясь в одну из комнат, – я за полчасика упакуюсь.

– Что это значит, Светлана? – подал писклявый голос бухгалтер, – ты собираешься съехать? Имей в виду – тебе всё равно придётся вносить половину квартирной платы, пока мы эту жилплощадь не разменяем! Мне твоя комната не нужна.

В ответ прозвучали три кратких слова, после чего Светлана закрылась в комнате. Кременцова молча прошла на кухню. Та оказалась весьма просторной, но бедновато обставленной. За столом, под клеткой с унылым розовым какаду, очень симпатично сидела, закинув ножку на ножку и завернув за голень маленькую ступню, голая гражданка лет восемнадцати. Она с чавканьем пожирала прямо из сковородки жареную картошку с тушёным мясом. Юлю она приветствовала улыбкой во всю мордашку и дружелюбным взмахом руки, свободной от вилки.

– Ложки – вон там, – указала пальцем на шкафчик, – а хлеб, по-моему, кончился. Можно я ещё немножко поем? Тут много останется.

– Ешь хоть всё, – ответила Кременцова и примостилась с другой стороны стола. Девчонка разглядывала её с большим интересом.

– Меня зовут Эльсинора. А тебя?

– Юля.

– Откуда ты?

– Из прокуратуры.

Девчонка не испугалась, но изумилась.

– Вот это да! За что же тебя туда замели? Крутого начальника клофельнула?

– Я там работаю.

Эльсинора снова не испугалась, и ей как будто стало всё ясно. Набив улыбчивый, белозубый ротик картошкой, она завистливо пробубнила:

– Везёт же некоторым! И кто ж тебя там мочалит? Сам прокурор?

– Случается, что и он.

– А сколько башляют?

Юля назвала сумму своей зарплаты. Набитый ротик презрительно искривился.

– Это – за час?

– За двадцать рабочих дней.

Эльсинора выпучила глаза и стала икать. Потом она фыркнула. Содержимое её ротика оказалось на свитере Кременцовой. Но удивление Эльсиноры было столь велико, что ей совершенно не пришло в голову извиниться.

– Стало быть, у них что-то на тебя есть, – сказала она, подумав. Юля отряхивалась.

– Да, кое-что есть.

– А что? Наркота?

– Убийство и ограбление.

– Да ты гонишь! Или прикалываешься?

– Серьёзно. Два висяка. И ещё два выговора.

Из комнаты, в которую зашла Светка, вдруг донеслись яростные крики, грохот и шум борьбы. Кременцова встала.

– Не обращай внимания, – призвала Эльсинора, не успев поразмыслить над её репликой, – у него жена – дура.

Но Кременцова всё же решила выяснить, что творится. Ворвавшись в комнату, она ахнула. Коротышка-бухгалтер, держа в руках какое-то платье, зверски лупил ногами в ботинках Светку, наполовину влезшую под диван. Лицо коротышки было искажено горилльей свирепостью.

– Идиот! Скотина! Положи платье! – орала Светка из-под дивана, тщетно пытаясь вползти в убежище целиком, – его покупала мне моя мама! Положи, сволочь!

– А кто ей деньги дал? Кто, кто, кто? – хрипел коротышка и продолжал наносить удары. Юля вмешалась. Итогом её вмешательства был головокружительный вылет бухгалтера из квартиры. Скатившись по десяти ступенькам к подъездной двери, деспот вскочил, выбежал во двор, и, чуть не свалив девушку с коляской, умчался.

– Ты мне, козлина, двести долларов должен! – кричала вслед ему из открытой форточки Эльсинора, встав одной коленкой на подоконник. Судя по её тону, ей было скорее весело, чем обидно. Светка, между тем, выползла из-под дивана, разделась, и, убедившись с помощью Кременцовой, что никаких особенных повреждений на её теле нет, завершила сборы. Потом они присоединились к подло обманутой Эльсиноре. Она уже пила чай, сладостно хихикая.

– Вот козёл! Ты кто? Дзюдоистка?

– Вроде того. Он сюда ментов не притащит?

– Исключено, – отрезала Светка, бросив по ложке кофе в две кружки и наполняя их кипятком, – он – трус. Жалкий трус.

– Козёл он! – упрямо гнула своё, болтая большими белыми сиськами, Эльсинора. Её курносое личико, обрамлённое золотыми кудряшками, отражало такой триумф, будто она лично расправилась с коротышкой. Светка и Юля хлебали кофе сосредоточенно.

– Чаю хочешь? – вдруг раздалось откуда-то сверху. Юля испуганно подняла глаза. На неё смотрел какаду.

– Заткнись, пьём уже, – ответила Светка. Розовый юморист обиделся и смолчал. Его голая коллега не унималась.

– Эх! Жаль, меня рядом не было! Я б его ещё и под жопу пнула – вот так!

Она со всей дури врезала пяткой по холодильнику. Тот качнулся.

– Хватит буянить, дура! – взорвалась Светка, – сейчас сама с голой жопой отсюда вылетишь, малолетка сраная! Задолбала!

– Мне уже девятнадцать, – обиженно возразила девушка.

– Чаю хочешь? – опять пристал какаду. Светка запустила в него куском рафинада. Тот, отлетев от клетки, упал на голову Эльсиноры. Светка и Юля начали хохотать. Поглядев на них, как на дур, Эльсинора встала, взяла свою ложку с чашкой, приблизилась с ними к раковине и стала их мыть. Глянув на неё со спины, Юля удивилась. На голой заднице полыхали поперёк щели красные полосы – несомненно, следы ремня.

– Тебя что, пороли? – спросила Юля. Взяв с холодильника сигареты и зажигалку, Эльсинора опять уселась на стул. Закурив, ответила:

– Да.

– И кто ж это так надрал тебе жопу?

– Как, кто? Клиент.

– А за что?

– Как, за что? За деньги. Не за спасибо же!

– Ты не знала, что есть такая услуга у проституток? – пожала плечами Светка, без спросу взяв сигарету из той же пачки, – вот ты дремучая! Правда, что ли, не знала?

– Нет. Кому это надо? Не понимаю.

– Ну, как кому это надо? Тем мужикам, которых женщины презирают, это и надо. Унизить женщину для них – кайф, и они готовы за это любые деньги платить. Ты, Юленька, прямо как вчера родилась! Или с дуба рухнула.

Эльсинора, куря, смотрела на Кременцову с досадой. Видимо, вспоминала свой разговор с нею, который происходил перед выдворением коротышки.

– У тебя много таких клиентов? – спросила у неё Юля.

– А для чего тебе знать?

К такому вопросу Юля не подготовилась.

– Ну… мне надо.

– Что тебе надо? В Москве-реке меня выловить тебе надо?

Совсем ещё подростковый взгляд Эльсиноры стал прямо–таки стальным. Юля постаралась взять себя в руки.

– Что ты несёшь? Какая Москва-река?

– Глубокая! И вонючая. И меня в ней утопят через минуту после того, как выяснится, что я навожу на своих клиентов прокуратуру! Не лезь ко мне, поняла? Я лучше сама пойду утоплюсь, чем буду здесь отвечать на твои вопросы.

– Я тебя поняла, – промолвила Кременцова, отхлебнув кофе, – не хочешь – не отвечай. Но мне нужны деньги. Да, у меня действительно такая зарплата, как я сказала. Мне просто тупо деньги нужны! Если бы мне нужно было что-то ещё от твоих клиентов, разве я стала бы вот так, сходу тебе колоться, откуда я?

Эльсинора, гася окурок, прищурилась.

– И ты хочешь так заработать денег?

– А почему бы и нет? Я не собираюсь за деньги трахаться с мудаками. Не потому, что я жутко честная. По другой причине. Но то, что на твоей жопе – это ведь даже не проституция! Это – так, ерунда какая-то.

– Никакая это не ерунда! – визгливо обиделась Эльсинора, – унижение женщины путём порки по голой попе имеет очень глубокий духовный смысл, если хочешь знать! Я читала книгу об этом! Толстую книгу! Шестьсот страниц! Как могут шестьсот страниц быть про ерунду? Объясни мне это!

– Про ерунду могут быть и шестьсот томов, – усмехнулась Юля, припомнив, сколько ночей на четвёртом курсе она шипела, плевалась, ругалась матом и выдирала с корнями волосы над трудами Маркса, Энгельса, Ленина и сторонников их теории, – так что, знаешь, шестьсот страниц – это так, для детского сада!

Светка хихикнула.

– Представляю себе лицо человека, который шестьсот страниц написал про духовный смысл порки женщины! Этакая, …, жаба с дрожащей челюстью!

– Сами жабы, – гордо дала отпор насмешницам Эльсинора. Но ей самой уж было смешно. Насмеявшись вдоволь, она сказала:

– Ну ладно, уговорила. Есть у меня клиент, которого мне не жалко. Как раз такая вот жаба с дрожащей челюстью. Дам тебе его телефон. А ты мне дашь свой. Лады?

– Хорошо, – ответила Кременцова и тут же вытащила из сумки блокнотик и карандаш, а также свою визитную карточку. Эльсинора продиктовала номер. С брезгливостью набросав его, Юля передала ей визитку.

– Ну, чего? Валим? – спросила Светка, гася окурок. Юля допила кофе. Отодвигая чашку, сказала:

– Да.

– Меня подождите, я с вами выйду! – воскликнула Эльсинора, и, вскочив, упорхнула в апартаменты бухгалтера.

– Чаю хочешь? – продолжал трепать нервы розовый какаду. Но Светка на сей раз не разозлилась.

– Нет, дорогой, мы уже попили. Прощай! Едва ли ещё увидимся.

Через две минуты раздался стук каблучков. Это выплывала из комнаты Эльсинора, ни дать ни взять – бизнес-леди: туфли, колготки, юбка, блузка, пиджак, и всё – от «Карден», одна только рожа осталась от «большевички».

Вышли на улицу. Светка с Юлей сгибались под тяжестью своих сумок. Прекрасногрудая Эльсинора гордо несла гитару. На полпути к остановке сделали перекур.

– А ты Аньку знаешь? – спросила Юля, без колебания отказавшись от сигареты.

– Я сорок штук Анек знаю, – ответила Эльсинора, чиркая зажигалкой, – ты про какую?

– Ну, ростом она повыше меня, худая, глазастая. Глаза – синие, волосы – ниже плеч, белые, прямые.

– Таких я знаю штук десять.

– Слегка хромает. Иногда – сильно.

Эльсинора задумалась, вспоминая.

– У неё – диабет?

– Да! Это она!

Эльсинора хмыкнула. Сплюнула. Сбила пепел.

– Разве её Анька зовут? Ах, да! Вроде, Анька. Мы с ней однажды только пересеклись.

– А где? Когда? Как?

– По-моему, в Краснопресненском РУВД. Да, да, точно, там! Полгода назад. Или год назад. Короче, зима была. Меня тогда взяли на Маяковке, её – не помню, где взяли. Мы с ней пять часов просидели в клетке. Ну, в обезьяннике.

– И о чём говорили?

– Ты издеваешься? Год прошёл! Ну, она сказала, что у неё – диабет. Я тоже что-то сказала. Потом пришла какая-то баба и забрала её.

– Забрала?

– Ну, да, забрала. Ментам отбашляла, и те её отпустили.

– Как она выглядела?

– Кто?

– Баба, которая отбашляла!

– Худая, рыжая, молодая. Ростом как Анька.

– И они вышли вместе?

– Да, вышли вместе. А что? К чему все эти вопросы?

Юля и Светка, не отвечая, смотрели одна надругую так, будто каждая порыжела и стала ростом как Анька.

– Вы что, с ума сошли? – стала хохотать Эльсинора, переводя глаза с одной на другую. Ей вновь никто не ответил. Тут она, к счастью, увидела нереальной красоты кошку и погналась за ней, чтоб погладить. Или помучить. Не догнала. Вернулась взбешённая.

– Вот зараза! Жалко ей, что ли, было?

Уже стемнело. Народу на остановке было немного. Троллейбус подошёл быстро. Сели.

– Тебе куда? – спросила у Эльсиноры Светка.

– До Кузьминок доеду. Оттуда – на Тимирязевскую. А вам?

– Нам – на Полежаевскую, – ответила Кременцова.

– Круто! Значит, поедем вместе до Пушкинской!

Ни в троллейбусе, ни в метро ротик Эльсиноры ни на одно мгновение не закрылся. Она озвучивала абсолютно всё, о чём думала. А не думала она, по её признанию, только о классической музыке, интегралах и Уголовном кодексе. Светка с Юлей её не слушали. Ей на это было плевать. Она чуть не прозевала Пушкинскую, где ей нужно было переходить на Чеховскую, и еле успела выскочить из вагона, махнув рукой на прощание. Кременцова такой её и запомнила – очумелые глазки, рот до ушей, небрежные жесты. Когда вагон вгрохотал в тоннель, Светка наклонилась к уху попутчицы и спросила:

– А ты заметила, что у неё – рыжие волосы?

– Нет. Я только сейчас это поняла.

Тревожно задумались. После Баррикадной Светка уснула, обняв свою спортивную сумку. Юля с трудом её растолкала на Полежаевской.

У метро раскинулся рынок. Тогда, на заре лихих девяностых, уличная торговля заполонила Москву.

– У тебя есть деньги? – спросила Юля, решив оставить последние сто рублей на всякий пожарный.

– Есть, но немножко.

Светкиных денег хватило на три десятка яиц, два батона хлеба и пачку «Мальборо Лайт». До дома доехали на автобусе, и опять с приключением. Кременцовой пришлось поссориться с парочкой контролёров довольно низкого уровня воспитания. В связи с тем что они ввалились в автобус как надзиратели в камеру, не поверили в подлинность удостоверения Кременцовой и разорвали ей свитер, один из них покинул поле сражения с вывихнутой рукой, другой – кувырком, зато без увечий. Десятка три пассажиров громко одобрили поведение Кременцовой, десятка два промолчали.

– Не любишь ты мужиков, – заметила Светка, когда шли к дому.

– Да, – согласилась Юля, – сволочи они все! Ужасные сволочи.

У подъезда сидел на лавочках и заборчике молодняк обоего пола, лет по четырнадцать. Все курили. Все пили пиво. Все поздоровались с Кременцовой.

– Глядите, Юлька на тёлок переключилась! – громко заметил один из мальчиков – самый рослый, с прыщиками на скулах. Его друзья и подружки отозвались дружным хохотом. Кременцова, тянувшая на себя тяжёлую дверь подъезда, передала её Светке и повернулась. Хохот мгновенно стих. Ухмылки остались.

– Ты бы сначала переключился хоть на кого-нибудь со своей ручонки, потом меня обсуждал, кретин, – предложила Юля, внимательно оглядев прыщавую рожу. Вокруг её обладателя раздалось хихиканье.

– Ты с ума сошла! С кем связалась? – шепнула Светка. Но у её подруги имелись к прыткому парню старые счёты. Тот, судя по всему, был не лыком шит. Он даже не покраснел.

– Себя предлагаешь, что ли?

– Кого ж ещё? Ты согласен?

– Согласен, – взял мальчуган быка за рога, не боясь ловушки, – пошли ко мне! Родители на неделю в Турцию умотали, хата пустая! Травы надыбаю, если надо!

– Сначала задницу покажи, – попросила Юля, – прямо сейчас.

– Зачем?

– Хочу убедиться, что на ней нет прыщей. Если у тебя прыщавая жопа, значит, ты – девственник, и тебя учить всему нужно. А мне на это время терять не хочется.

– Да пошла ты, – пробормотал мальчишка, залившись краской. Снова раздался всеобщий хохот, на этот раз убийственный для него. Также посмеявшись, Юля вошла в подъезд вслед за Светкой.

Дома они, заперев как следует дверь, разбили на сковородку восемь яиц, зажгли под ней газ и переоделись. Вслед за тем Светка стала мотаться по всей квартире, осматривая её, а Юля нашла записанный на обоях телефон Бровкина. Между тем, яичница подгорала. Её спасли. Потом уничтожили, сожрав прямо из сковородки.

– Хорошая у тебя квартира, – сказала Светка, вилкой поддев последний желток, – вот бы мне такую!

– Через полгода в ней уже жил бы какой-нибудь недоносок с десятью шлюхами.

Светка молча встала из-за стола и вымыла сковородку. Она же сварила кофе, которое налила не в кружки, как предлагала Юля, а в чашки, не поленившись сходить за ними в большую комнату, где был шкаф с дорогой посудой.

– Это тебе не пиво, – прокомментировала она свой странный поступок. Кофе, купленный в Елисеевском, получился у неё так, что Юля, действительно, отличила его от пива, которое ненавидела.

– Мне какие медикаменты нужно купить? – спросила она, сделав два глоточка. Светка закуривала.

– Бинты, шприцы, димиксид и антибиотики. Это всё должно появиться завтра. А денег нет.

– Найду.

– Где ты их найдёшь?

– Возьму в долг у друга.

– Уже сегодня?

– Да.

– Так мы что, вдвоём поедем к твоему другу?

– Нет, ты останешься. У меня хорошая дверь. Стальная, с сейфовыми замками. Надеюсь, ты понимаешь, что открывать никому нельзя?

Допив кофе, Юля принесла справочник по служебному, охотничьему и декоративному собаководству. Она раскрыла его на нужной странице и дала Светке. Та, хоть глаза у неё слипались, долго и с интересом разглядывала ирландскую сеттериху, очерченную портретной рамкой, одна из сторон которой имела две параллельных линии. Пепел сыпался на страницу. Светка его сдувала и опять сыпала.

– Ну, что скажешь? – не утерпела Юля. Медсестра бережно положила книгу на подоконник и подняла глаза.

– Это сама Анька нарисовала рамочку?

– Да, конечно! Ты обратила внимание, что она между мордами суки и кобеля провела карандашом дважды?

– Да, это интересное наблюдение! Значит, рыжая сука с кобелями не нюхается?

Большие, тёмные глаза Юли сделались ещё больше, ещё темнее. Почесав кончик своего носа, она беспомощно поглядела на Светку. Та трясла чёлкой, чтоб не уснуть. Гасила окурок. В комнате зазвонил телефон. Очумело встав, Юля подошла к нему. Сняла трубку.

– Да, я вас слушаю.

– Добрый вечер, Юлия Александровна, – сказал Бровкин, – вы уже дома?

Юля молчала. Рыжая сука с кобелями не нюхается! Не нюхается! Поэтому Анька ушла тогда из милиции, где могла и погибнуть, если у неё с собой не было инсулина. Рыжая сука с кобелями не нюхается! О, боже!

– Юля, ты меня слышишь?

– Слышу. Привет.

– Так ты уже дома?

– Дома. Но Карнауховой совершенно необязательно знать об этом. по крайней мере, до завтра.

– Считай, что завтра уже настало.

Юля со вздохом села на край дивана.

– Какая мразь меня заложила?

– Ей позвонили из отделения. Так что, мадемуазель Кременцова, если вы завтра на похоронах подойдёте к ней ближе чем на пять метров, вам чёрный пояс ваш не поможет.

– Завтра хоронят Алексея Григорьевича? – прошептала Юля, чуть не разломив трубку своими тонкими пальцами. Из её груди, в которой заныло сердце, вырвался стон. Как могла она за два дня ни разу не вспомнить о предстоящих похоронах? Какая-то страшная, ледяная пропасть пролегла между этими двумя днями и всей её предыдущей жизнью – пусть не счастливой, но не бессмысленной, потому что казалось: главное – впереди. Так вот оно, главное! Состоялось.

– На Востряковском кладбище. В три. Ты будешь?

– Да, я приеду.

Голос вызванивал изо рта какой-то чужой, незнакомый, тоненький, почти детский. И слёзы были какие-то не свои, уж слишком текучие. Вошла Светка. Скинула тапочки, улеглась на диван. Закрыла глаза.

– Кирилл!

– Да, Юлька.

– Ты сделал то, о чём я тебя просила?

– А ты меня о чём-то просила?

– Ты что, забыл? Я тебя просила найти Марину Лазуткину!

– Ах, Лазуткину, – протянул Кирилл, – Да, конечно! – пошелестел блокнотом, – записывай.

– Я запомню!

– Запоминай. Октябрьский проспект, дом шестнадцать, квартира семьдесят три.

– Октябрьский? Это где?

– Да Люберцы это.

– Люберцы? А она одна там прописана?

– Да, одна.

– Спасибо, Кирюсик!

– Не за что. У тебя ещё ко мне есть вопросы?

– Да. Про икону эксперты что говорят?

– Я им позвоню через час.

– Ну, тогда – до завтра. Я отрубаюсь.

– Спокойной ночи.

Юля действительно отрубалась. Ей пришлось пойти в ванную и взбодриться холодным душем, содрав повязку с ноги. Потом она позвонила жабе с дрожащей челюстью. Выслушав полтора десятка длинных гудков, положила трубку. Светка сладко спала. Укрыв её пледом, лейтенант Кременцова подошла к шкафу и вынула из него джинсовую мини-юбку, колготки чёрного цвета, блузку и красный блейзер. Хищно накрасившись и забинтовав ногу, она всё это напялила, положила в карман удостоверение и обула в прихожей туфли на шпильках. Табельный пистолет оставила в сейфе.

Было пятнадцать минут десятого. Через полчаса Кременцова уже спускалась в метро.

Глава одиннадцатая

На Тверской было ещё достаточно многолюдно. Белые фонари, отражаясь в лужах, делали их похожими на глаза отрезанной головы. Кременцова шла со стороны Пушкинской к Моховой. Брела она медленно, наступая правой ногой только на каблук. Нога не болела, но её лучше было щадить. Прохожие расступались перед дурной хромой девкой и оборачивались ей вслед. Внимание привлекали её глаза – свирепые, цепкие. Так смотрели менты, а не проститутки. Кроме того, как-то рановато вышла она работать. Юля уже сама это понимала, потому злилась. Ей нужно было как-нибудь убить время. Напротив мэрии она с риском для жизни перебежала улицу, и затем, дошагав до её конца, свернула налево, к Большому театру.

Патрульный автомобиль, который, наоборот, сворачивал на Тверскую, затормозил. Стекло пассажирской двери скользнуло вниз.

– Эй, ты! Пойди-ка сюда! – прокуренно рявкнула голова в фуражке, высунувшись наружу. Юля приблизилась и увидела также плечи с погонами младшего лейтенанта. К лицу она приглядываться не стала, с ним было и так всё яснее ясного. За рулём сидел прапорщик.

– Кто такая?

Этот вопрос был со стороны того, кто окликнул.

– А почему на ты? – поинтересовалась Юля. Прапорщик рассмеялся. Усики младшего лейтенанта перекосились.

– Ух, ты! Обдолбанная? Отлично! Садись в машину.

– Если я сяду в вашу машину, то вам придётся из неё вылезти навсегда, – заверила Кременцова. В машине переглянулись, после чего младший лейтенант открыл дверь и вышел. Ростом он оказался пониже Юли. Она раскрыла перед его лицом удостоверение. Наблюдать за этим лицом ей было по-прежнему совершенно неинтересно. Она даже угадала, до какой степени оно станет предупредительным и с какой быстротой рука офицера вскинется вверх, к козырьку фуражки.

– Простите! Вас подвезти?

– Дойду. Когда проститутки выстроятся?

– В одиннадцать.

– А какие у них расценки?

Этот вопрос показался младшему лейтенанту странным. Он помолчал, внимательно глядя на Кременцову. Потом, смеясь, пригладил усы.

– У них-то? Как вам сказать…

– Говори, как есть. От и до. Вот, к примеру, я могла бы брать сколько?

– Да, вообще, сутенёр берёт, – задумчиво вымолвил офицер, опуская взгляд к ногам собеседницы. Оценив их длину и стройность, он пополз взглядом вверх и остановил его на глазах.

– Ну, вам бы досталось долларов сто, не больше.

– Это за час?

– Не факт. Как получится.

– Хорошо, спасибо. Можете ехать.

Прапорщик слышал весь разговор. Когда младший лейтенант вернулся в машину, та упорхнула за один миг. Было двадцать два двадцать пять. Дохромав до скверика перед театром, Юля не без труда нашла свободную лавку. Сев на неё, она сняла туфлю с больной ноги, и, вскинув её на другую ногу, стала рассеянно созерцать фигуры фонтана. Вечер был тёплый. Гомосексуалисты, местом сбора которых служил с советских времён этот самый сквер, косились на Кременцову, сидя поблизости от неё или околачиваясь компаниями. Она их не замечала. Но вдруг услышала слева:

– Смотри, Серёг, конь какой!

Юля поняла, что это – о ней. Ей стало неловко. А тут ещё к ней подсели.

– Мадемуазель! Вам не холодно?

– Нет, – ответила Юля, не отрывая глаз от фонтана.

– Но вы дрожите! Вам, несомненно, пора домой.

Юля повернулась, чтобы взглянуть на того, кто с ней говорил. Это был очкарик лет сорока, неброско одетый. На его пальцах сияло штук семь колец. Кроме них, ничего особенно примечательного в обличье этого человека не наблюдалось. Козырёк его тенниски был опущен так низко, что властелину колец приходилось сильно задирать нос, чтоб видеть лицо своей собеседницы.

– Чего надо? – тихо спросила та.

– Послушайте, дама! Этот вопрос – не ко мне, а к вам. Шли бы вы отсюда!

– А ты, козёл, в … получить не хочешь?

Очкарик хмыкнул. Но он не успел ответить, так как в этот момент к нему подвалили двое – высокий, видный, и маленький, пучеглазый, с собранными в хвост волосами и загорелым лицом. На высоком было немало золота.

– Тётя Саша, что за херня? – пропищал высокий, глядя в упор на очкарика, – почему испанец уехал с Вадиком?

– Это кто вам сказал такое?

Маленький завизжал:

– Мы сейчас заходим в «Садко», а они оттуда выходят, блин! Представляешь? И сразу ловят такси!

– Ну, что я могу сказать? У Вадика – подлинней, стало быть, чем у вас двоих, вместе взятых!

– Ну, хорошо! – заорал высокий, – деньги назад тогда отдавай!

– Нет, Тонечка, не отдам. Решай вопрос с Вадиком.

Эту реплику Кременцова уже услышала издали, потому что в самом начале спора она ушла, надев туфлю. Одиннадцати часов ещё не было. Тем не менее, подойдя к Охотному ряду, Юля увидела на другой стороне, около гостиницы «Москва», высокую девушку с белыми волосами и тонкой талией, одиноко стоявшую на бордюре. На ней была ещё более короткая, чем на Юле, юбка, туфли с ещё более высокими каблуками, чёрная водолазка и не колготки – чулки. Девушка курила длинную сигарету, держа её по-пацански, большим и указательным пальцами. Её ногти, большая длина которых была заметна издалека, мерцали, казалось, не отражённым светом, а своим собственным.

Также встав у проезжей части, чтоб не мешать прохожим, Юля стала следить за происходящим. Машин по улице двигалось ещё много, но все они проезжали мимо блондинки, не притормаживая. Должно быть, решила Юля, тем, кто едет с работы, девушка представляется чересчур дорогой, а для настоящих господ и крутых парней в малиновых пиджаках, набитых купюрами, час веселья ещё не пробил. Примерно через минуту перед блондинкой остановился патрульный «Форд» – тот самый, в который тщетно пытались затащить Юлю. Между его воинственным содержимым и проституткой произошёл коротенький разговор, во время которого проститутка делала неприличные жесты, злобно указывая на Юлю. Под завершение разговора из припаркованной около проститутки машины вышел короткостриженный, длиннорукий крепыш в спортивном костюме. Он также что-то сказал милиционерам, после чего их автомобиль, взяв свистящий старт, унёсся к Лубянке. Поговорив ещё с проституткой, крепыш стремительно перешёл дорогу и подступил к Кременцовой.

– Ты на кого работаешь? – спросил он, сверля Юлю взглядом маленьких, лютых глаз, которые выразительно гармонировали с кривым и чуть плоским носом.

– На государство, – сказала Юля, сунув ему под нос удостоверение. Он внимательно изучил его, благо что поблизости был фонарь. Попытался взять, но Юля успела отдёрнуть руку и убрала документ в карман пиджака. Спортсмен раздул ноздри.

– Ты из прокуратуры, что ли?

– Да. Из прокуратуры.

– Это моя земля, – сказал сутенёр, агрессивно сплюнув, – прокуратура здесь – ни при чём.

Тут перед блондинкой остановилось чёрное «БМВ» с широкими гоночными колёсами и красивым спойлером. Обменявшись с водителем парой фраз, блондинка взмахнула тонкой рукой, и из трёх машин, стоявших возле гостиницы, выскочило штук десять юных красавиц во главе с женщиной средних лет. Она их построила на краю тротуара. Они приветливо улыбались. Из «БМВ», тем временем, вышел плотный, седой мужчина в костюме. Подойдя к девушкам, он стал тщательно их осматривать, поднимая юбки, щупая груди. Девушки продолжали выказывать удовольствие. Две из них даже повернулись и наклонились. Сорокалетняя мразь что-то тараторила, упоённо закатывая глаза и делая жесты.

– Это – моя земля, – стоял на своём боксёр, не сводя глаз с Юли, пристально наблюдавшей за этой сценой, – прокуратура здесь – ни при чём.

– Согласна, – кивнула Юля, – прокуратура здесь ни при чём, и это – твоя земля. Но мне нужны деньги, и я тебе предлагаю свои услуги. У тебя есть клиенты, которым требуется не секс, а всякие-разные извращения?

Сутенёр усмехнулся.

– А не боишься потерять службу? Я ведь запомнил твою фамилию.

– Не боюсь. Во-первых, ты её не запомнил, а во-вторых – всё самое страшное, что могло случиться со мной, случилось.

– Да ладно гнать! Какого-то потрошителя, небось, ловите?

Выбрав, наконец, девушку, человек в костюме поторговался с сорокалетней гадиной и полез в карман за бумажником. В этот миг перед Кременцовой и сутенёром затормозил большой чёрный джип – «Линкольн Навигатор».

– Сколько ты стоишь? – спросил, опустив стекло, унылый азербайджанец. Он обращался, ясное дело, к Юле.

– Триста гринов, – ответила та, решив: будь что будет. Без денег ей была смерть, а переговоры с тем, кто считал, что одна из центральных московских улиц – его земля, похоже было, срывались.

– У нас с собой только двести.

– А мне плевать. Я сказала – триста.

– Ладно, садись.

– Но это – моя земля, – нахраписто гнул своё сутенёр. Когда Кременцова, распахнув заднюю дверь машины, ставила на подножку больную ногу, он попытался её схватить, однако водитель резво сорвал автомобиль с места, и сутенёрские пальцы по Юле только скользнули. Плюхнувшись на сиденье, она захлопнула дверь, и джип набрал скорость. Его мотор вряд ли уступал ракетному двигателю. Сидевшие впереди ещё раз взглянули на Юлю, водитель – в зеркало, пассажир, который с ней торговался – поверх плеча. Оба они были солидные и угрюмые.

– И куда мы с вами поедем? – спросила Юля.

– На нашу землю, – сказал водитель.

– Разве она так близко? У меня времени – два часа.

– Тут ты ошибаешься. У тебя впереди – вся вечность.

От этих слов, а также от тона, которым они были произнесены, по всей спине Юли прошёл мороз. Тем временем, джип через Моховую выехал на Воздвиженку, а с неё – на Новый Арбат. Потом свернул на Садовое.

– Меня Юля зовут, – представилась Кременцова как можно более твёрдым и бодрым голосом. Два угрюмых азербайджанца как будто и не услышали. Они тихо переговаривались по-своему.

– Можно мне узнать ваши славные имена? – пристала к ним Юля.

– Твой голосок начинает меня бесить, – сказал пассажир, достав пачку «Винстона», – а когда я не в духе, меня зовут Азраил.

– Красивое имя, – сказала Юля.

– Ты, как я вижу, не знаешь, кто такой Азраил?

– Нет, не знаю. Кто?

– Ангел смерти.

Юля гадала, есть ли у них оружие. Оба были в кожаных куртках. Под ними, в принципе, можно было запрятать хоть автоматы. Тщательно взвесив все за и против, Юля решила выпрыгнуть на ходу, благо что машин на Садовом было не очень много. Однако, дёрнув ручку двери, она поняла, что ей это не удастся. Да, дверь была заблокирована. Оставалось только разминать кисти, чем Юля и занялась со свойственной ей старательностью. Ей было очень тоскливо. «Смерть», – подумалось ей, – «как жопа: думать о ней приятно, а лезть в неё – ой-ёй-ёй!»

Тем временем, подъезжали уже к Таганке. На неё и свернули. Когда стояли на светофоре перед Верхней Радищевской, пассажир повернулся к Юле и протянул ей три зелёных бумажки с изображением Франклина.

– Возьми деньги.

Ему пришлось сказать это дважды – до такой степени Юля была ошеломлена. Запихивая купюры в карман, она едва слышно пробормотала:

– Спасибо вам… Большое спасибо!

– Не за что. Ты работу сделай как следует! Это важно. Ты понимаешь? Важно!

– Окей. А где я буду работать?

– Здесь, на Таганке, в одной квартире. Позвонишь в дверь и скажешь тому, кто её откроет: «Здравствуйте! С прошедшим вас Днём рождения! Я – подарок от Ибрагима и Элика!» Ясно?

– Да.

– Он быстро тебя отпустит, у него дел – до чёртовой матери. Мы тебя будем ждать у подъезда. Когда ты спустишься, мы ему позвоним и спросим, остался ли он доволен. Всё поняла?

– Так точно… Да, поняла.

– А презервативы у тебя есть?

Она полезла в карман.

– Никак нет… Ой, чёрт возьми! Кончились.

Ей вручили четыре штуки. Она опять ударилась в панику.

– Ему сколько лет?

– Он немолодой. У него недавно жена скончалась. Надо его утешить.

Медлительный светофор дал зелёный свет. Разогнав машину до второй передачи, водитель свернул под арку дореволюционного дома с несколькими подъездами. Во дворе царили потёмки. Горели два фонаря, да и то неярких.

– А он хоть знает, какой подарок вы для него придумали? – осторожно спросила Юля.

– Нет, его ждёт сюрприз. Но он будет рад. Абсолютно точно. Нам ли не знать! Мы – джигиты, и он – джигит.

Припарковав джип возле одного из подъездов, водитель заглушил двигатель, разблокировал двери, выключил фары. Его товарищ за руку подвёл Юлю к подъезду со стальной дверью под видеонаблюдением. Код двери был ему известен. Вошли вдвоём. Слева от ступенек, которые вели к лифту, сидел за столом консьерж – судя по лицу, отставной военный. Он и азербайджанец ни одним словом не обменялись, но доверительно улыбнулись один другому.

– Второй этаж, квартира тридцать четыре, – обратился азербайджанец к Юле, дойдя вместе с ней до лифта, – ты всё запомнила?

– Всё запомнила.

– Повтори, что надо сказать.

Юля повторила. Джигит остался доволен.

– Всё правильно. Поднимайся.

И вызвал лифт.

Стоя перед дверью тридцать четвёртой квартиры, Юля сосредоточенно тёрла рукою лоб, пытаясь осмыслить, что происходит. Ей надо было нажать на кнопку звонка. Она не решалась. Она вошла бы с большей охотой на выволочку к районному прокурору, чем в эту дверь, за которой даже не ждал её человек, которого два бандита, явных мокрушника, называли таким же, как и они, джигитом. Какого чёрта она здесь делает? Она, Юлия Кременцова – бывшая комсомолка, отличница, гитаристка, спортсменка и лейтенант районной прокуратуры!

Дверь вдруг открылась. Не ожидавшая этого Кременцова, похолодев от ужаса и зажмурившись, еле слышно пролепетала:

– Здравствуйте! С прошедшим вас Днём рождения! Я – подарок от Ибрагима и Элика!

– Здравствуй, Юленька, – удивлённо ответил прокурор Ждановского района, Егор Семёнович Топорков, – а что ты здесь делаешь?

Они пили вино на кухне. Егор Семёнович, улыбаясь, слушал сбивчивый Юлькин бред, придуманный на ходу: идёт она, дескать, по Тверской улице, дышит воздухом, и вдруг два каких-то азербайджанца, приняв её почему-то за даму лёгкого поведения, предлагают ей ублажить прокурора Ждановского района. Она, естественно, соглашается, чтобы развеселить его, Топоркова, да и самой посмеяться, а заодно заработать три сотни долларов.

– Славно, славно, – пробормотал прокурор, подавая гостье кусочек торта на блюдце, – действительно, рассмешила! Перед похоронами повеселиться – не грех. А то ведь сегодня все слёзы выплачешь, завтра нечем будет поплакать!

– Егор Семёнович, – прошептала Юля, хлебнув вина, – извините! Но я… я правда так думала!

– Верю, верю. Ешь тортик, ешь. Похудела, вижу! Ты почему из больницы-то удрала?

– Да как вам сказать? Нечего там делать, в этой больнице! Чувствую, поправляюсь, значит – пора идти на работу.

Егор Семёнович одобрительно хмыкнул и закурил. Он был невысок, худощав, слегка лысоват и страдал одышкой. Какой джигит! Нет, он совершенно не походил на джигита – ни в старых джинсах и свитере, как сейчас, ни в синем мундире, ни с ледяной суровостью на лице, когда разносил кого-то с трибуны в конференц-зале. Кабы не эта суровость, гораздо больше напоминал бы Башмачкина из «Шинели».

– Хорошо, Юленька, хорошо! Мне приятно видеть, что ты так рвёшься работать. Раньше-то за тобой такого не наблюдалось. Шучу, шучу! Но Инна Сергеевна очень зла на тебя.

– Я знаю, Егор Семёнович. Вы, пожалуйста, ей замолвите за меня словечко!

– Договорились.

Выпив со своей гостьей ещё вина, Топорков снова улыбнулся.

– Так эти два раздолбая тебе сказали, что подождут тебя у подъезда?

– Да.

– Ну, это они грозились. Делать им больше нечего, кроме как ерундой такой заниматься!

Юля сделала жест, означающий, что её бы это не удивило. Тогда Егор Семёнович встал, подошёл к окну и отдёрнул штору.

– Да, их там нет. Позвоню водителю. Он тебя домой отвезёт.

Телефон был в комнате. Пока шеф покойного Хусаинова договаривался с водителем, Кременцова ела сливочный торт и думала, что соврать, если он пристанет с расспросами про больницу и про икону. Когда он вновь к ней присоединился, она пристала сама:

– Позвольте осведомиться, Егор Семёнович – кто они, вообще, такие?

– Азербайджанцы-то? Да они нормальные парни. Решили бизнес открыть в Москве, салон автохлама. Кое-кто стал втыкать им палки в колёса – несправедливо, необоснованно. Я вмешался.

– Значит, они – не бандиты?

– Какие к чёрту бандиты? Я ж тебе говорю – нормальные люди, с высшим образованием. Кстати, Юленька, а ты сыр с плесенью ела когда-нибудь?

Кременцова пылко выразила желание насладиться этим продуктом. Егор Семёнович, опять встав, приблизился к холодильнику и открыл его. В нём стояла только тарелка с кусками сыра.

– Если понравится, слопай весь, – сказал Топорков, поставив её перед Кременцовой, – пожалуйста, не стесняйся! Я его всё равно не буду.

У Кременцовой стесняться и в мыслях не было. Сыр пришёлся ей по душе.

– А вы дома что, совсем не едите? – поинтересовалась она, схомячив его и облизав пальцы.

– Нет, только пью. Ну, в смысле, вино и чай. Катенька покупала что-то, готовила. Я, конечно, был ей признателен, но мне даже тогда хватало нашей столовой. Сейчас – тем более. Иногда по дороге что-то перехвачу, соседка частенько приносит деликатесы. Вот этот сыр принесла.

– Она тоже бизнесом занимается?

– Нет, конечно! Она – хорошая женщина. Не в том смысле, что бизнесмены – плохие, а в смысле – сыр принесла потому, что добрая.

– И не замужем?

Прокурор улыбнулся.

– Не издевайся надо мной, Юлька! Я уже пожилой. Пятьдесят семь лет. Ты лучше скажи, почему сама не выходишь замуж?

– А не берут!

– Не ври! Не берут! Должно быть, сама женихам отставки даёшь – дескать, молодая, не нагулялась ещё? Смотри, когда нагуляешься – поздно будет.

Юля вздохнула и усмехнулась.

– Егор Семёнович, вы – как бабка старая на завалинке! Кстати, знаете, что мешает людям достигать счастья?

– Ну, расскажи. Интересно очень! Кто знает – может, тебя послушаю и достигну. Так что мешает людям достигать счастья?

– Иллюзия недостатка времени.

Топорков подумал – а может быть, сделал вид, что подумал, и согласился. Юле стало смешно. Ох, и старичок! Она не могла понять, зачем ему холодильник, если он ест в столовой, и для чего ему власть, если он легко и без оговорок соглашается с тем, что идёт вразрез с его представлениями о жизни.

– Да, да, глубокая мысль, – сказал Топорков, – и тонкая! Слишком тонкая. Чтобы её проанализировать, нужно время. А у меня – иллюзия, что у нас с тобой сейчас его мало. Так что, давай-ка поговорим о деле. Ты расскажи мне, Юленька, что случилось?

Юля, успевшая подготовиться, весьма складно всё рассказала. Точнее, всё, о чём посчитала нужным рассказывать.

– Интересно, – проговорил Топорков, хлопая рукой по столу. Юля согласилась. Она ждала продолжения. И оно последовало:

– Но всё-таки что-то с чем-то как-то не состыковывается. А, Юленька? Как ты думаешь?

– Что-то с чем-то? Как-то? Я бы сказала – ничто, ни с чем и никак!

– Ну, это ты зря. Вот смотри: допустим, маньячка старуху знает и от неё узнаёт про крик из окна. Артемьев не помнит, был ли третий ключ от квартиры. Если он был – всё ясно. Маньячка днём заходит к Артемьевой, убивает её, счищает с иконы изображение и уходит, заперев дверь. А вечером душит бабку, ранит тебя и мчится в Измайлово,к Хомяковой Ольге.

– А для чего ей было убивать Ольгу? Не понимаю.

– Тогда сначала спроси, для чего ей было Артемьеву убивать! Тут нужен специалист по психиатрии. Скорее всего, она себя идентифицирует с персонажем этой иконы и очень сильно боится разоблачения.

Кременцова, хмыкнув, снова взялась за торт. Он был очень вкусным.

– Теоретически успевала она в Измайлово? – продолжал Топорков.

– Ну да, успевала, – сказала Юля.

– Что, в таком случае, непонятно?

 Юля молчала. Впрочем, рот у неё был занят.

– А я скажу тебе, что, – сам себе ответил Егор Семёнович, – непонятно мне, почему Алёшка, Царство ему небесное, едва труп Мартыновой обнаружив, сразу сорвался к Ольге? На чертовщинку его пробило? Или он полагал, что маньячка – там? Если так, почему тебя в машине оставил, с собой не взял? Ты маньячку видела.

– Потому, что я была босиком, – объяснила Юля, – и из меня ещё текла кровь.

Позвонили в дверь. Топорков пошёл открывать, сказав, что это уже приехал водитель. Он не ошибся. Прикончив торт, Юля поспешила в прихожую. Прокурор Ждановского района пожал ей руку и потрепал её по плечу.

– Ну, спокойной ночи! Завтра увидимся. И Алёшку нашего повидаем.

– Спокойной ночи, Егор Семёнович. Мне ваш тортик очень понравился.

Был уже второй час. Москва почти опустела. Водитель гнал «Мерседес» с сумасшедшей скоростью. Если видел впереди красный огонёк светофора, включал сирену. Он был спокоен и молчалив.

– Вам нравится быть водителем? – вдруг спросила у него Юля.

– Как вам сказать? Есть плюсы, есть минусы.

– Плюсов больше! Я точно знаю.

– Да? Расскажите, пожалуйста.

Юля стала нести какую-то чушь. С нею иногда такое случалось. Даже и не пытаясь понять, о чём она говорит, водитель прибавил скорости, хотя это было уже, казалось бы, невозможно. Включив при съезде с кольца сирену и маячок, он не выключал их вплоть до подъезда. Прежде чем выйти, Юля велела ему передать огромный привет Андрюшке, так как они были с ним друзьями.

Дома всё обстояло благополучно. Светка громко сопела из большой комнаты. Кременцова легла в другой, застелив тахту. Ей дико хотелось спать. Но, едва её голова коснулась подушки, сон как рукой сняло. На неё напал лютый страх. Она долго мучилась, глядя сквозь темноту, разбавленную белёсым светом окна, на дверь – вдруг откроется? Наконец, глаза начали слипаться.

Вот тут-то дверь и открылась. Медленно. Очень медленно. Вошла женщина с рыжими волосами. На ней был светло-голубой сарафан. С порога она окинула взглядом комнату.

Моментально вынырнув на поверхность мутной, давящей дремоты, Юля захлебнулась реальностью. Ведьма здесь! Проклятая ведьма здесь! Вот она стоит, озираясь… Нет, вот идёт уже, шаря перед собой руками, будто слепая, хотя глаза у неё горят, как у кошки, пристально обводя все уголки комнаты. Улыбается! Да, ей, точно, смешно – и зубы белеют, и нос как будто сопит с шутливым сочувствием, а она, Кременцова, не может встать, не может пошевелиться даже, не может крикнуть – язык вдруг сделался деревянным! С жалкой тоской глядела она на ведьму. А ведьма шла. Она её видела, Кременцову, но повторяла сцену в хуторской церкви, чтобы поиздеваться, дать слабый проблеск надежды, а потом сделать то, для чего явилась сюда. Безвольно прощаясь с самой собою, Юля всё же отметила, что не сильно перестарался Гоголь, описывая на целой странице красоту панночки, и не сильно был виноват Алексей Григорьевич, не решившийся выстрелить ей в лицо, и не сильно с придурью была Анька, всосавшаяся в неё всей своей испорченностью и слабостью. Хороша была панночка! Ужас-ужас как хороша. Она шла к кровати не напрямик, а зигзагами от стены к стене, ощупывая всю мебель. Шла очень медленно, очень тихо – ни одна половица не скрипнула под её голыми ногами, сочно белевшими в полосе фонарного света с улицы. На одну секунду глаза её зацепились за глаза Юли и чуть прищурились, говоря: «Да, я тебя вижу! Я так, дурачусь сама не зная зачем, а на самом деле – конец тебе, Кременцова!»

От взгляда ведьмы по позвоночнику Юли пробежал ток, и она проснулась. В окно светила луна. Сквозь щели под рамами тянул ветер. Сердце не билось, а слабо дёргалось – как зверёк, попавший в капкан. На краю постели сидела Светка. Она курила. Пальцы её тряслись.

– Ты что, идиотка? – спросила Юля, приподнимаясь на локте.

– Мне стало страшно! Я не смогу так уснуть.

На столике у кровати стояла пепельница. Одним коротким движением погасив сигарету, Светка легла и прижалась к Юле. Та ощутила дрожь и холодный пот. Устало откинулась на подушку.

– Из-за чего тебе стало страшно?

– Да сон какой-то приснился.

– Сон?

– Да.

– Пошла вон отсюда!

– Нет, я останусь.

Сказав так, Светка закрыла глаза и сладко зевнула, рассчитывая уснуть под охраной Юли. Но та решила, что ей это всё не нравится. Она больно пихнула Светку локтем под рёбра и начала её щекотать. Светка зашипела и стала обороняться зубами. Зубы у неё оказались острыми, как у кролика. Кременцова решила не применять спортивные навыки. Так как прочих у неё не было, медсестра сразу взяла верх. Обеим от этого стало весело, несмотря на вымокшую повязку. Они смогли успокоиться только перед рассветом.

Глава двенадцатая

Проснулась Юля как от пощёчины. Бросив взгляд на будильник, похолодела. Час дня! Она принялась трясти и тормошить Светку. Какое там! Тощая, проспиртованная развратница лишь сопела и бормотала вздор, болтаясь, как обезьяна из поролона. Между тем, времени оставалось только на то, чтоб ополоснуться, одеться и продрать щёткой взрыв макаронной фабрики на башке – как-никак, не на карнавал предстояло ехать! Засунув Светку обратно под одеяло, чтобы ей крепче спалось, Юля за пятнадцать минут проделала все три дела, а после них – ещё два: достала из сейфа ствол с запасной обоймой и написала Светке записку следующего содержания: «Дверь никому ни под каким видом не открывать, квартиру ни на одну секунду не покидать, по шкафам не лазить, а то по заднице надаю!» Приклеив записку скотчем к зеркалу в ванной, выбежала, и, крепко заперев дверь на все три замка, отправилась в путь.

Погода стояла пасмурная. Дул ветер. Он пробирал до костей, хоть на Кременцовой были колготки, юбка почти до щиколоток и куртка, надетая поверх кофты. Стуча зубами на остановке и прижимаясь лбом к заднему стеклу переполненного троллейбуса, Юля думала, что, наверное, тепло будет Алексею Григорьевичу в земле, потому что он холоднее её гораздо, а через месяц, когда ударит мороз, от него уже ничего практически не останется. Старый, лязгающий троллейбус полз, тормозил, распахивал двери. Люди входили и выходили. Стекло потело и прояснялось. Ещё одна недурная мысль шла Юле на ум: а как можно жить, никогда ни с кем не прощаясь? Сколько людей пробегает мимо! С каждым прощаешься. Хусаинов – один из них. Это грустно, но до конца понять человека можно только тогда, когда его уже нет на свете. И это грустно, но только грусть беспредельна. Только за ней не стоит стена.

В метро размышления Кременцовой сделались неразборчивыми и вялыми. До Кузнецкого она ехала сидя, до Юго-Западной – стоя. Поднялась злющая. Возле выхода толпа баб пыталась продать цветы. Сунув в рожу самой противной из них своё удостоверение вместо денег, оставленных во вчерашней юбочке, Кременцова выбрала десять роз. Заодно спросила, на чём доехать до Востряковского кладбища. Ей назвали номер автобуса. Ждать его пришлось пятнадцать минут, поэтому Юля опять замёрзла и опоздала к началу заупокойной службы.

– А где платок-то твой, милая? – преградила ей путь в дверях кладбищенской церкви бабка, чем-то похожая на ограбленную цветочницу, – здесь тебе не публичный дом! Это божий храм! Совсем опаскудилась! Без платка в храм прётся! А ну, пошла, пошла вон отсюда! Зараза!

Юля опешила. Она видела Алексея Григорьевича в гробу, видела друзей и коллег, стоявших со свечками возле гроба, слышала пение, возносящее помыслы выше звёзд, однако всё это было заслонено от неё какой-то беззубой пастью, тявкающей ей прямо в лицо что-то непонятное про какой-то платок. На подмогу ей пришёл Бровкин. Что-то шепнув жене, стоявшей с ним рядом, он подошёл к старухе и объяснил, что Юля – не замужем.

– Ну, так что ж, что не замужем? – захлебнулась визгом старуха, получив некоторую поддержку со стороны ещё трёх, – говорю – не ходят в храм без платка! Не ходят! Вон, посмотри – пречистая Богородица на иконе и та в платочке! А эта дрянь без платка припёрлась! Паскудство это! Я говорю, не место ей в церкви нашей, апостольской!

– Богородице – тоже, – сказала Юля, и, оттолкнув заткнувшуюся старуху, приблизилась к Богородице. С полуметра всмотрелась в её глаза. Семнадцатилетняя мать Христа смотрела с печалью – более неутешной, чем материнская. Видимо, она знала, сколько людей будет перебито, замучено, сожжено и ослеплено во имя того, кого она прижимала к своей груди. А вот младенец-Христос смотрел озадаченно. Мир, должно быть, предстал ему не таким, каким представлялся с облака. Не иначе, всё оказалось ещё во много раз мельче.

Сообщив Юле, что отпевание скоро уж завершится, Кирилл подвёл её к гробу. Дал ей свечу. У гроба стояло человек сорок, и столько же – чуть подальше. Юля узнала весь руководящий состав Московской прокуратуры и двух медийных красавиц из Генеральной. Она увидела всех своих, от Инны Сергеевны и Егора Семёновича до уборщицы Таньки и секретарши Машки. Был и Андрюшка. Был и Перинский, уже вдрызг пьяный. Был Николай Петрович – тот самый следователь, которым Юля пугала в больнице Аньку. Почти все женщины плакали.

– Со святыми у-по-кой, – тянул басом дьякон. Ему подтягивали две девушки – судя по голосам, не меньше чем выпускницы вокального факультета Гнесинки.

Алексей Григорьевич был красив, хоть слишком напудрен. Однако, не было ощущения, что он может открыть глаза, улыбнуться, встать. Совсем не было. К Кременцовой шагнул Перинский. Шмыгая носом, он положил ей на плечо руку. Из бокового кармана его ветровки торчала бутылка виски. Инна Сергеевна не смотрела на Кременцову. Её большие глаза блестели от слёз, но тушь не была размазана.

– Юлька, Юлька, – надрывно скулил Перинский, трясясь в рыданиях на плече готовой убить его Кременцовой. Видимо, никаких других слов он вспомнить не мог. Когда отпевание завершилось, стали прощаться. Все целовали белый венец на лбу мертвеца. Перинский поцеловал раз двадцать, твердя при этом со всхлипами: «Юлька, Юлька!» Его оттаскивали втроём. Юля, наклонившись, не удержала слезинку. Она упала на длинный нос Хусаинова и скользнула вниз по его щеке, размывая грим. Свеча в сложенных руках покойника наклонилась. Её поправила дама из Генеральной прокуратуры.

А потом два могильщика стали прибивать к гробу белую крышку. Стук молотков звучал нестерпимо. Из свода он возвращался сплошным, раскатистым звоном. Гроб понесли к могиле Кирилл, Николай Петрович, Егор Семёнович и Перинский. Рядом с последним шёл, страхуя его, капитан Науменко – самый лучший в Москве кинолог. Могилу вырыли ещё утром. Дно её было устлано красно-жёлтым ковром из листьев, кружившихся над погостом.

– Мягко будет ему, – пробормотал кто-то, когда опускали гроб. Две или три женщины зарыдали. Каждый бросил на гроб по горсти земли. Достали платки, чтоб вытереть руки. Могильщики не спеша взялись за работу. Дышалось очень легко. Было очень тихо. И очень пасмурно. Юле захотелось уйти. Затравленно оглядев редкий лес крестов, холодно мерцавший под серым небом, она приблизилась к Бровкину и шепнула:

– Кирилл! Эксперты что говорят?

– Какие эксперты? – косо взглянул на Юлю Кирилл, которому перед этим что-то шептала на ухо Карнаухова.

– Про икону что говорят эксперты? Скажи, пожалуйста! Очень нужно.

Инна Сергеевна отошла. Старший лейтенант помолчал с минуту, вслушиваясь в отрывистый, методичный скрежет лопат, и проговорил:

– Ничего особенного.

– Как так?

– Ну, оклад – из меди, начало прошлого века. Доска – не помню, из чего сделана. Я тебе позвоню.

Юля попрощалась только с Андрюшкой, и то кивком, потому что он стоял с другой стороны могилы. Шла, не оглядываясь. Шла быстро, хлюпая – но не носом, а липкой сукровицей в ботинке. И даже если бы она знала, что никогда более не увидит ни одного из этих людей, столпившихся у могилы – не обернулась бы всё равно. Ей не было грустно. Ей было плохо.

Оказавшись на улице, она вспомнила про охапку роз, которую до сих пор держала в руках. Но не возвращаться же было! Доехав до Юго-Западной, она молча вернула розы цветочнице, побелевшей от страха, и, провожаемая тревожным шёпотом всего рынка, бегом спустилась в метро.

От транспортной остановки к дому она хромала. Сукровица при этом чавкала так, что люди смотрели – притом сначала на ногу, и лишь затем поднимали глаза к бледному лицу растрёпанной, худой девушки в длинной юбке. Возле подъезда опять стояла толпа подростков. Они разглядывали громадный джип – «Тойоту Лэнд Круизер», припаркованный так, что к подъезду можно было пройти лишь боком.

– Что за мудак так ставит машину? – крикнула Кременцова, зверски ударив левой ногой по бамперу, – что за сука?

– Да два каких-то мордоворота и коротышка в очках, – сказали мальчишки. Юля остановилась и поглядела на них.

– Коротышка – худенький? С кривым носом?

– Да. И плешивый. Так это что, дружбаны твои?

Юля поднялась к себе на этаж пешком. На площадке, к счастью, ни одна лампочка не горела. Чуть отдышавшись, Юля сняла ботинки, вынула пистолет, и, щёлкнув предохранителем, осторожно подошла к двери своей квартиры. На плитках пола остались гнойные отпечатки ее ступни. Нога без ботинка болела меньше, но её состояние после долгой ходьбы было ужасающим.

Тишина за дверью не успокоила Кременцову, так как стальная дверь имела хорошую, с двух сторон, обивку. Достав ключи, Юля очень тихо открыла все три замка, и, тихо вдохнув, с нажатием ручки рванула дверь на себя.

Светку убивали на кухне. Бил её, лежавшую на полу, маленький бухгалтер. Ногами. Она стонала гораздо тише, чем он дышал. Пижама на ней была вся пропитана кровью, и на полу были пятна – свежие, алые, и подсохшие, тёмно-красные. Коротышка махал ногами осатанело. Удары шли по вискам, по рёбрам, по почкам. Два рослых гопника, сидя за пластиковым столом, который Юля купила всего неделю назад, курили, скучали. Один из них говорил о чём-то. Кажется, не о том, что происходило. Первым заметил Юлю бухгалтер. Он замер и заорал:

– Стреляйте, стреляйте! Это она!

Его крик был лишним – оба уже вскочили, выхватив пистолеты. Лейтенант Кременцова стреляла не так блистательно, как дралась. Но и не так скверно, как занималась сексом. Болтливого молодца она уложила выстрелом в лоб. Второго, который ей показался вовсе несимпатичным, изрешетила пулями. Шесть из них были точно лишними. Коротышка с визгом полез под стол. Подняв Светке веко и вызвав Скорую, Юля извлекла его на свет божий и начала выламывать ему руку. Он ей всё рассказал – нестерпимогромко, но вполне внятно. Суть была такова. Обидевшись на неё, он призвал на помощь бандитов, которые крышевали Люблинский рынок. Сошлись на тысяче долларов. Отморозки встретились с Эльсинорой. Она дала им визитку. Открыла Светка сама.

Последнее показалось Юле невероятным. Однако, поразмышляв, она пришла к выводу, что её подружка ещё спала, когда пришли суки, и дверь открыла спросонок. Чёртова идиотка! Чёртова дурочка!

Размозжив коротышке голову сковородкой, лейтенант Кременцова одним движением сорвала со Светки липкие тряпки и широко раскрыла глаза. Да, она должна была это видеть. Иначе было нельзя. Прекрасная медсестра уже не стонала. И не дышала. В её огромных глазах с длинными ресницами почему-то не было ничего, кроме удивления.

– А кого тут откачивать? – с тем же чувством спросила, осмотрев трупы, девчонка с красным крестом на спине – та самая, поза-позавчерашняя.

– Уж, во всяком случае, не меня, – ответила Кременцова, и, встав с колен, приставила пистолет к своему виску. Глаза медработницы стали злыми.

– Брось пистолет! А ну, брось! Я кому сказала? Вот дура!

Юля изо всей силы втиснула ствол в висок, чтоб раздавить болью протесты жизни, безжалостно вырываемой из красивого, молодого, сильного тела. Боль получилась адская. Палец сам нажал спусковой крючок.

Часть вторая

Поломка шпаги

Глава первая

К концу рабочего дня торговля возле метро «Электрозаводская» оживлялась. На площади с беспорядочными рядами ларьков становилось тесно. Люди потоками шли к метро, к Макдональдсу, к остановкам и электричкам. Две буквы «М» озаряли с двух сторон рынок после захода солнца. Одна, поменьше, обозначала метро, другая – Макдональдс. Она сияла выше всех окрестных домов. На площади можно было,казалось, купить абсолютно всё, что угодно – от семечек до дублёнки с канадским лэйблом. Больше всего продавалось фруктов и овощей, а также цветов. Было два ларька с аудиокассетами. Многие продавщицы, даже с провинциальным акцентом, пользовались такой популярностью у студентов рядом стоящего Института автомеханики, что курили только их сигареты и ели всякую всячину из Макдональдса, не сходя с рабочего места. Эта романтика приносила выгоду и старушкам, которые собирали бутылки около станции.

На другой стороне Большой Семёновской улицы, подле универмага «Хозяйственный», стоял в те года ещё один рыночек. Он имел тот же профиль, что и универмаг. Несколько десятков складных палаток располагались двумя рядами. Те, кто в них находился, также частенько распространяли запах спиртных напитков, как правило, зимой – водки, а летом – пива. Но всё здесь было культурнее, чем на той стороне дороги. Рынок давал, таким образом, неплохую прибыль двум близстоящим кафе, а ещё бомжам со всего района, каждое утро возившим ящики и мешки с товаром от складов к рынку, и каждый вечер – обратно. Некоторые торговцы предпочитали, правда, бомжам с телегами свои собственные машины. Но загружали и разгружали этот ходячий металлолом, опять же, бомжи. Складами служили окрестные гаражи, котельные и подвалы. Кроме бомжей, по рынку вечно слонялись, и не без цели, ничуть не менее обворожительные ребята, коих легко было бы принять по лицам и по манерам за убежавших из тюрьмы урок, не будь они в милицейской форме и с автоматами. Настоящие урки на этом рынке не появлялись. Им привозили деньги туда, где они хотели их получить.

Стоял ледяной, бесснежный ноябрь. Один из дней его первой трети склонялся к сумеркам. Ветер с севера гнал и укреплял стужу. Несколько торгашей, напяливших недостаточное количество свитеров под ватники и тулупы, уже сворачивали палатки, решив, что вечерний клёв маловероятен. Бомжи, хрипло матерясь, со звоном и грохотом взгромождали ящики на телеги. Морозостойкие торгаши даже и не думали собираться. Минус семнадцать с ветром были для них ещё ерундой. Вдобавок, их грел хит года – песня «Как упоительны в России вечера», нон-стопом звучавшая из машины Лариски, самой скандальной на рынке личности. Им казалось, что над Москвой сгущается именно такой вечер. К числу романтиков относился парень в ватных штанах, унтах и бушлате, натянутом на другой бушлат, четырьмя размерами меньше. Его палатка располагалась близ угла магазина. Он торговал наждачкой, скотчем, перчатками, отрезными кругами для шлиф-машинки и изолентой. Справа была палатка с сантехникой. Сосед слева специализировался на проводах, розетках и выключателях.

Скоротечный, бледный закат погас над домами. Слоняясь перед своей палаткой, парень смотрел рассеянно на людей, идущих по рынку, и на машины, которые еле-еле ползли по Большой Семёновской. Иногда смотрел на Макдональдс, глотая слюни. Он пробежался бы до него, не будь там очередей и не будь на свете закона подлости: отойдёшь – сразу налетят покупатели, а соседи могут лишь присмотреть за товаром. Жёлтая «М» мерцало под самыми облаками, мчавшимися на юг сквозь яркое зарево мегаполиса. Под тоскливую песню она была бесподобна. Небо темнело и наливалось морозной зеленью. У метро, насколько можно было заметить издалека, торговля шла бойко. А здесь пока ещё ничего подобного не было. Грея руки в карманах ватных штанов, продавец наждачки сопел сквозь ледышки в носу и думал-гадал, не начать ли сборы. И тут к нему подошёл его сосед справа, студент-заочник Алёшка. Все почему-то именно так вот и звали его – Алёшка, а никакой не Лёшка, как других Лёшек. Он пил быстро остывающий кофе из крышки термоса и грыз вымерзший пирожок.

– Как дела, Матвей?

Вынув из руки Алёшки стаканчик и сделав пару глотков, Матвей дал ответ:

– Херово.

– Так ведь к тебе только что очередь на два километра стояла!

– Три мудака.

– Вообще ничего не взяли?

– Ты сам всё видел.

– Я в это время польский смеситель втюхивал.

– Втюхал?

– Да как сказать… За триста семьдесят пять отдал.

Матвей рассмеялся. Вернул стаканчик.

– Алёшка! Ирка за это дело тебя убьёт. Она ведь на польские строго держит четыре сотни!

– Но ведь она не узнает!

– Ах ты, наивный чукотский мальчик! Ирка-то не узнает? Да у тебя сейчас уже голосок дрожит, а если она к тебе подойдёт и спросит, почём ты, сука, отдал смеситель, у тебя будет только один вариант – сказать, что ты видел, в какое место Женька ей засадил между гаражами. Тогда она башку тебе враз откусит, а не отпилит пилкой от своего швейцарского лобзика украинской сборки!

– Я ей скажу, что ты это видел и растрепал всему рынку, – не растерялся Алёшка. К приятелям подбежал щупленький блондин из палатки слева, возле которой стояло несколько человек. Размахивая полтинником, он взмолился:

– Парни, махните! Позарез надо!

– Денис! – воскликнул Матвей, отсчитывая десятки, – ты меня бесишь! Сколько у тебя взяли провода? Опять бухту?

– Две! Два на полтора! Ну скорей, скорей, а то уйдут к Славке!

Схватив купюры, Денис помчался к своим клиентам. Матвей с Алёшкой, облизываясь, следили, как он отдаёт им бухты и берёт деньги. Через минуту счастье свалилось и на Матвея. Толстый очкарик, остановившись возле рулонов наждачки, стал отгибать углы.

– Ты её не мацай, – строго сказал Матвей, поняв: дохлый номер. Даже и не взглянув на него, очкарик продолжил щупать наждачку. Вяло спросил:

– Почём?

– Вся по-разному.

– Ну, допустим, восьмидесятка.

– Семьдесят рублей метр.

– А что так дорого? На Каширке – по шестьдесят!

– Туда надо ехать.

– Логично. Ладно, уговорил! Отрежь сантиметров двадцать.

– Пошёл отсюда!

– Что ты сказал? – поглядел очкарик поверх очков. Матвей объяснил на пальцах. Клиент ушёл, назвав его идиотом.

– Как ты определяешь их прямо сходу? – спросил Алёшка, засунув крышку в карман и натянув варежки.

– У него хороший учитель есть, – объяснила бежавшая мимо девушка в белых валенках и дублёнке. Это была Лариска – любительница тоскливой музыки, профильный конкурент Алёшки и Ирки. Остановившись, она продолжила:

– Лучший в мире преподаватель хамства! Звать его Боря. А кстати, где он? Заболел, что ли?

– Понятия не имею, – сказал Матвей. Лариска в знак осуждения громко фыркнула и махнула тонкой рукой в перчатке.

– Эх, вы, напарнички! Дай-ка мне сигаретку.

Матвей достал из-за пазухи пачку «Мальборо Лайт». Лариска с Алёшкой, подышав на руки, взяли по сигарете и закурили.

– Куда бежишь-то, Лариска? – спросил Матвей, убрав сигареты. Ему курить не хотелось.

– В кафе бегу. Мне в машине холодно – Димка с Ванькой дверь открывают, чтобы им музыку было слышно! Должна же я иногда хоть немножко греться? У меня жопа смёрзлась!

– Есть на что греться?

– Конечно, есть! Ведь я не хамлю клиентам.

– По чём ты гонишь железные вертикалки? – спросил Алёшка.

– По сорок пять, – сказала Лариска, вдруг поперхнувшись табачным дымом.

– По сорок пять? – вознегодовал Алёшка, – Лариска, что за дела? Ведь мы же договорились – полтинник держим!

– Вот именно! – погрозила пальцем Лариска, стуча ногой о другую ногу, – а ты вчера их гнал, сволочь, по сороковнику! Думаешь, у меня разведка слабее, чем в Пентагоне? Матвей, серьёзно, почему Борьки нет?

– Откуда я знаю?

– Неплохо было бы знать.

– А зачем?

– А затем, что Боря чует беду как крыса. На вашем месте, мальчишки, я бы снялась.

С этими словами Лариска надвинула конкуренту шапку на самый нос и возобновила свой путь в кафе, забавно семеня ножками в больших валенках.

– Конечно – я, как дурак, снимусь, а она тут, сучка, лопатой будет бабло грести до восьми часов, – проворчал Алёшка, поправив шапку, – как бы не так!

– Она что-то знает, – проговорил Матвей, глядя вслед Лариске.

– Да что она может знать?

– Понятия не имею. Но что-то знает.

– Какая разница? Уже пять часов.

Матвей понял, что у Алёшки есть разрешение на торговлю. Так как к последнему вскоре подошёл покупатель, чтоб попытаться вернуть бракованную кран-буксу, Матвей направился к двум весёлым парням – Володьке и Сашке, которые торговали напротив бытовой химией, и спросил у них:

– Парни, вы разрешение брали?

– Мы что, похожи на идиотов? – спросил Володька. Сашка прибавил:

– Если менты захотят забрать – с одним разрешением не отбрешешься! Они вспомнят про накладные, сертификаты, ценники, чеки, приходники, и так далее. Ты сам знаешь! Всем этим просто не напасёшься.

– А если даже и напасёшься – нашего рынка на карте города нет, – напомнил Володька.

Матвей, вернувшись в свою палатку, начал потихонечку собираться. Совсем стемнело. С неба глядели звёзды. Ближе к шести начался наплыв, которого ждали. Складывая палатку, Матвей продал десять пар перчаток и метр наждачки. Алёшка не успевал обслуживать покупателей, Денис – тоже. Поколебавшись, Матвей решил приостановить сборы. Он сел на ящик и закурил. Примерно в эту минуту на рынке вдруг появился Женя – руководитель дружного коллектива. Он уже седьмой год регулировал отношения рынка с властью в лице различных организаций и держал с Иркой, своей любовницей, пять палаток. Хоть его продавцы бессовестно воровали, ему хватало денег на казино, рестораны и проституток ростом под метр восемьдесят, а Ирке – на «мерседесы», которые она каждый год меняла, и длинные сигареты. Увидав Женю, переходящего из палатки в палатку, Матвей поднялся.

– Гляди, Алёшка! Чего-то Женька забегал.

Алёшке было не до Матвея и не до Женьки. Он считал кэш и распределял его по карманам. Перебирая крупные, всполошился.

– А? Что? Чего?

– Дурак, что ли? Женя идёт! Не свети ты бабки!

Запихнув деньги в задний карман, Алёшка перебежал в палатку Матвея, верхняя часть которой была разобрана. Вслед за ним туда вошёл Женя.

– Привет, архаровцы, – сказал он, потирая руки, – с вас – по полтинничку.

– В честь чего? – не понял Матвей, – сегодня, вроде, не вторник.

Женя вздохнул, закатил глаза и ответил:

– Завтра – любимый народный праздник!

– А, день Милиции! – раздражённо сплюнул Алёшка, будто увидев какую-то несусветную дрянь.

– Во-во! Абсолютно точно. Так что, Матвей, не жадничай – если эти скоты нажрутся не коньяка, а водки, от их похмелья нам будет плохо.

– Да я не жадничаю, – с досадой сказал Матвей, – только бы похмелье уже сегодня не началось!

Красивое, горбоносое лицо Жени изобразило недоумение. Ледяные глаза пристально уставились на Матвея.

– С чего ты взял?

– Да Лариска смутно так намекала.

– Лариска? Сестра Вадима?

– Конечно. У нас других Ларисок не водится.

– Да откуда она может что-то знать? – поморщился Женя, сунув полтинники в боковой карман короткой дублёнки. Он был повыше ростом Матвея и лет на восемь постарше. Зимой и летом носил картуз типа офицерской фуражки, но только меньше диаметром. Эта провинциальная ерунда очень импозантно смотрелась на его светлых вихрах.

– Во всяком случае, я пока ничего об этом не знаю. И менты тоже в данный момент ничего об этом не знают. В данный момент. Без приказа сверху – с очень большого верху, они сюда не припрутся. Пока такого приказа нет.

– Скорее всего, сегодня уже не будет, – предположил Алёшка, – уже почти шесть часов.

– Ну, гипотетически всё возможно, – произнёс Женя, вяло пожав плечами, – однако, я ничего об этом не слышал. Понятно?

– Да, как всегда, – ответил Матвей, и Женя пошёл к Денису. Алёшка вновь вернулся к делам. Матвей опять сел на ящик и призадумался. Через три минуты к его палатке подошла женщина.

– Почём скотч? – спросила она. Матвей не ответил ей. Он смотрел на синий автобус, въезжавший на территорию рынка с Большой Семёновской.

– Ты глухой? – вспылила клиентка.

– Нет, я тупой, – ответил Матвей и выбежал из палатки. Два-три десятка его коллег, заметивших милицейский автобус раньше, уже столпились возле одной из палаток Жени. В ней была Ирка – вздорная баба лет сорока, чуть что принимавшаяся орать. Матвей разобрал с противоположного конца рынка каждое её слово:

– Пошли отсюда! Не знаю я, куда Женька делся! Миллион раз твердили вам, идиотам: брать разрешение, брать, брать, брать!

– Вот жопа, – вздохнул Алёшка, также покинув свою палатку, – и Женька, сволочь, исчез!

Медленно проехав через полрынка, автобус остановился. Из него вышли восемь сержантов, прапорщик и старлей. Они были экипированы таким образом, будто им предстоял захват Усамы Бен-Ладена с его гвардией.

– Шестьдесят второе, – сказал Алёшка, который знал весь личный состав ближайших отделов внутренних дел, – вот суки!

– А тот – невысокий, тощий, тоже оттуда? – спросил Матвей, имея в виду старлея, – я в первый раз его вижу.

– А его к ним недавно перевели. Говорят – нормальный, поэтому неуживчивый. А вот прапорщик – сука.

– Это я знаю.

Прапорщик и старлей подошли к палатке, в которой сидела Ирка. Та сразу вышла и повела их за угол магазина. Торговцы, утихомирившись, разошлись по своим местам. Сержанты стали бродить по рынку и болтать с ними. Один сержант подошёл к Матвею с Алёшкой. Посмеиваясь, спросил:

– Как дела, барыги?

– Дела идут, – ответил Матвей, – а вы с чем явились?

Сержант вздохнул.

– Спроси что-нибудь полегче! Я – человек служебный. Ежели что – без обид.

– А мы не успеем слиться?

– Попробуй. А, нет, уже не успеешь!

Прапорщик, Ирка, старлей и Женя, найденный ими в полуподвальном кафе, за рюмкой ликёра, шли вдоль рядов, обсуждая что-то. Смеялись. Ирка затем свернула к своей палатке, прапорщик влез в автобус, а Женя и офицер, прошагав весь рынок, пересекли переулочек, затем – скверик вдоль ювелирного магазина, и, взяв в ларьке около подземного перехода пару бутылок пива, пошли обратно. На ходу пили. Их разговор становился всё веселее. На рынке весельчаки разошлись – старлей присоединился к прапорщику, а Женя собрал торговцев у дверей магазина и объявил:

– Ну, господа, добились вы своего. Начальнику отделения час назад позвонил секретарь управы. Сказал, что на сорок мест мы берём двадцать разрешений. Я много раз вас предупреждал, что это не шутки. Начальник просто не вправе не реагировать на такие звонки. Поэтому тем, у кого разрешений нет, придётся сейчас проехаться в шестьдесят второе. На полчаса. Простая формальность. Начальнику всего-навсего надо поставить галочку на бумаге.

– Женька, не ври! – прокричал Вадим, брат Лариски, – ты всё устроил!

– Вадим, заткнись, – огрызнулся Женя, – я тоже еду!

– Какой герой! – возмутился Ромка, один из группы фанатов «Локомотива», которые представляли на рынке скорее партию любителей пива, – у тебя, Женька, везде продавцы стоят! А нам – всё бросать?

Тут Женя взорвался. Оскалив зубы, расколотил об асфальт пустую бутылку и заорал:

– Да мне-то какое дело? Я вообще могу никуда не ехать! Я вас предупреждал, уродов? Предупреждал! Вот теперь торчите хоть до утра в обезьяннике! Мне плевать!

И, плюнув, он сломя голову зашагал к кафе. Его настигали крики:

– Сволочь ты, Женька!

– Ещё один такой выкидон, и нас тут не будет! Пусть к тебе, сука, хачей подселят!

Ещё и деньги собрал для тех же ментов!

– Отдай быстро деньги!

Женя остановился и повернулся. Выкрики стихли.

– Валерка, иди сюда! Я тебе отдам твои деньги, – предложил Женя. Так как ответа не прозвучало, он усмехнулся и пошёл дальше.

Стражи порядка сразу взялись за дело. Вслед за Матвеем к его палатке подошли прапорщик и сержант. Другой. Они стали наблюдать, как он собирается.

– Где напарник твой? – спросил прапорщик. От него несло перегаром. Впрочем, слегка, так как он стоял с подветренной стороны.

– В управу поехал, брать разрешение, – был ответ.

– Не ври! Думаешь, я Борьку не знаю? Скорее он за смертью своею поедет!

Матвей лишь пожал плечами.

– Так значит, нет разрешения? – смекнул прапорщик.

– Значит, нет.

Оглядев товар, разложенный на столе, прапорщик решил снизойти до почти приятельской интонации.

– Слушай, как ты выживаешь на таком хламе? Разве нельзя нормальный товар набрать?

– А этот чем плох?

– Да тем, что это – дерьмо!

– Так ведь дерьмо тоже имеет право на некоторое значение, – возразил Матвей, – а иногда даже на автомат.

Сержант рассмеялся, хоть упомянутый шутником предмет болтался и у него на шее. Прапорщик усмехнулся, но усмехнулся так, что бедный Матвей поспешил прибавить:

– Я не про ваш автомат, а про игровые, возле метро! Вчера я на них просадил всю выручку.

– А ну быстро сгрёб своё барахло, и – марш с ним в автобус! – пролаял прапорщик, у которого всё равно почему-то слегка испортилось настроение, – ты у меня, сучок, ещё поторгуешь на этом рынке!

Матвей решил промолчать, хоть ему хотелось как-то загладить свою неловкость перед вторым милиционером. Но, кажется, тот всё понял. Поорав матом, прапорщик перешёл к Денису.

– Что, и рулоны тащить в автобус? – спросил Матвей у сержанта.

– С ума сошёл? Возьми ты любую дрянь, какую не жалко! Нам до …, на что оформлять изъятие. Сигаретку дай!

Спустя четверть часа Матвей сидел в холодном автобусе и держал на коленях фанерный ящик, только что найденный на помойке. Он был наполнен пустыми банками из-под пива, которое Матвей и Денис хлестали с утра. Палатку, стол и товар Матвея взялся снести на свой склад Алёшка. Хоть у него разрешения не имелось, он отбрехался. Он умудрялся всегда от всего отбрёхиваться. Денис подобным талантом не обладал, поэтому сидел, злой, напротив Матвея. Прочих задержанных набралось около пятнадцати. Это были почти все локомотивщики, брат Лариски Вадим, грузин Витька-Винтик с двумя девчонками-продавщицами, тут же, впрочем, слинявшими из автобуса под каким-то хитрым предлогом, Володька с Сашкой и ещё два неразлучных друга чуть старше школьного возраста, Димка с Ванькой. Про этих двух говорили, что они трахают всё, что движется и пьют всё, что горит, плюс пиво с креветками. Торговали они исходя из того же принципа, всем подряд. Для краткости их называли просто: смешные. После этих самых смешных, которых пришлось водворять в автобус пинками, к задержанным присоединились сержанты, прапорщик, и, к всеобщему удивлению – Женя. Он снова был в спокойном и снисходительном настроении. Старлей сел в кабину, рядом с водителем. С лязгом хлопнулись одна о другую дверцы. Зарокотал мотор.

– Могло бы быть хуже, – заметил Женя, закурив длинную Иркину сигарету.

– Например, что? – с вызовом поинтересовался Вадим.

– Например, ОМОН.

Автобус тронулся в путь по скользкой дороге. Через пятнадцать минут он въехал во двор небольшого здания, затерянного в глухих переулочках Соколиной горы. Задержанных вывели. Осмотревшись, Матвей увидел сталинские дома, гаражи, детскую площадку, помойку, двух бультерьеров в комбинезонах и их хозяек в норковых шубах. Обе дамы курили.

– Опять бомжей набрали с помойки, – громко проговорила одна из них, взглянув на Матвея, – делать им не хера!

– Это точно, – отозвалась другая, – в Чечню бы их, сук поганых!

Никто не отреагировал, хоть все слышали. В отделении Женя начал что-то шептать на ухо старлею, бодро жестикулируя. Остальным торгашам велели сложить ящики и коробки перед столом, за коим сидел, разбирая бланки, сержант с вялой и унылой физиономией. Из дежурной части, напоминавшей аквариум для пираний, слышались крики дежурного лейтенанта в три трубки сразу. Кто-то орал на кого-то и в коридоре, за санузлом.

– А что ж вы так мало их привезли-то? – спросил унылый сержантик своих коллег, доставивших торгашей, – у меня тут клетка почти пустая!

– Она такой и останется, – бросил Женя, и, подмигнув товарищам, побежал на второй этаж. За ним устремились прапорщик и старлей. Едва они скрылись, из-за угла сотрясаемой воплями лейтенанта дежурной части вдруг вышли двое: майор – высокий, с усами, и капитан – небольшой, в очках.

– Давай, давай, оформляй, – приказал майор сержантику за столом, после чего оба, миновав зал, исчезли во мраке длинного коридора. Сержанты, ездившие на рынок, придвинули торгашей вплотную к стене с облупленной краской, велели им стоять смирно.

– Нас что, расстреливать будут? – вслух подумал Матвей.

– Конечно, – сказал Вадим, – ведь Женя довольно ясно выразил пожелание, чтобы клетку не наполняли.

– А ну, заткнуться! – рявкнул сержантик. Задержанные слегка даже испугались. Как следует отругав их матом, сержантик начал записывать их фамилии и домашние адреса. Тем временем, двое других сержантов ушли в один коридор, четверо – в другой, а двое оставшихся увлечённо рылись в коробках. К этим двоим вскоре присоединился и лейтенант, с недовольной рожей покинувший помещение с унитазом. Этого лейтенанта Матвей не знал, но мгновенно понял, что он – блестящий знаток розыскного дела. За полминуты все шесть карманов его бушлата с верхом наполнились импортными розетками, выключателями и частями польских смесителей. Двум сержантам, хотя они рылись дольше, досталась одна лишь дрянь. Внезапно вернулся прапорщик. Взгляд у него был злой. Подойдя к коллегам, опустошавшим коробки, он проорал:

– Вы что, охамели?

– Нет, мы всегда были хамами, —возразил лейтенант и скинул картонку, которая прикрывала ящик Матвея. Матвей зажмурился. Он услышал звон банок и смех сержантов.

– Так! Это чьё? – спросил лейтенант, пихнув ногой ящик в сторону торгашей.

– Моё, – признался Матвей и призвал на помощь всю свою смелость, чтоб встретить смерть если не геройски, то философски. Лейтенант двинулся на него, но всё тот же прапорщик, находившийся к нему ближе, опередил сослуживца. Схватив Матвея за воротник, он начал трясти его, будто яблоню, и дышать ему прямо в нос какой-то огнеопасной смесью химических элементов.

– Ты самый умный? … твою мать! Скажи мне, ты самый умный?

– Я не тот ящик взял! Перепутал! – кубарем покатился Матвей с вершин философии. Это не помогло ему.

– Хочешь сесть, сучок? – орал прапорщик, скаля зубы, – хочешь, чтоб у тебя героин нашли? Или пистолет, палёный на ограблении с тремя трупами?

– Это что здесь за шум? – спросили вдруг с лестницы. Все стремительно повернулись к ней. На первый этаж спускались: серьёзный Женя, невозмутимый старлей и толстый майор – первый заместитель начальника отделения. Матвей сразу же был отпущен, и смесь химических элементов вместе с её источником отодвинулась от него метра на четыре. Не дожидаясь ответа на свой вопрос, дородный майор весело продолжил:

– Ну что, барыги, попались? А сколько раз вас просили не выставляться без разрешений! У нас из-за вас проблемы!

И, посмеявшись, свернул в коридор направо. Старлей прошёл в дежурную часть, а Женя, вздохнув, сказал торгашам:

– Через полчаса вас отпустят. А мне пора.

С этими словами он поплотнее надел картуз и вышел на улицу. Как всегда, никто не поверил ему. И точно – после того, как вялый сержантик переписал торгашей, их препроводили по полутёмному, длинному коридору в камеру для административно задержанных. Её дверь представляла собой решётку с двумя замками. Глядя, как лейтенант сдвигает засовы, Матвей подумал, что их не выломать. Усмехнулся. Как будто если можно было бы выломать, он бы выломал! Где ему! От страха перед какой-то пьяной скотиной руки ещё до сих пор тряслись.

С потолка сквозь прямоугольный плафон просачивался неяркий, но едкий свет. Лампа почему-то гудела. До водворения торгашей в тесном обезьяннике находились восемь мужчин, трое из которых были бомжами, и две молодые девушки. Все стояли или прохаживались, насколько позволяло пространство. Сесть было некуда, кроме как на каменный пол, холод от которого ощущался сквозь подошвы ботинок.

Едва шаги лейтенанта стихли, торгаши вновь начали ругать Женю.

– Сволочь! Скотина! Ирка сейчас ему отсчитает на казино и на бар со шлюхами!

– До утра здесь будем торчать!

– Он ведь выживает нас с рынка!

– А какой смысл? Эти же менты устроят ему проблемы, если уйдём! Бандиты – тем более. Они просто его убьют!

– Да за один день вместо нас другие найдутся! Из них полегче будет верёвки вить. А начнут роптать – он и их ментами затравит.

Поспорив так, торгаши тревожно задумались. Остальные задержанные безмолвствовали. Смешные – Димка и Ванька, запели песню про тополиный пух. Денис, который на рынке всегда орал на них, чтоб заткнулись, теперь молчал и грыз ногти. Одна из девушек начала подпевать. Матвей, сняв верхний бушлат, сложил его вчетверо, положил так на пол и сел. Сокамерники взглянули на него с завистью.

– Ишь, запасся бушлатами, – проворчал один из бомжей, – в следующий раз надевай их штук двадцать пять, чтобы всем хватило!

– Двадцать пять презиков он наденет, чтоб осчастливить тут всех, – прервал Ванька песню, – даже менты сейчас прифигели от его щедрости!

Все немножко развеселились – не потому, что шутка у Ваньки вышла бог весть какая, а потому, что она всех сблизила и от этого как бы стало чуть-чуть теплее. Девчонки, впрочем, через минуту вновь приуныли. Одна из них была белобрысая, не особенно примечательная, одетая как торговка с рынка, другая – видная, стройная. На ней были замшевые ботинки, джинсы, пальто и стильная шапочка с отворотами. Эта шапка Матвею очень понравилась, и он стал на неё глядеть, чтобы хоть маленько отвлечься от грустных мыслей.

Вскоре во мраке длинного коридора возникли две расплывчатые фигуры. Звук их шагов апокалиптически нарастал. Потом зазвучали и голоса:

– Ах, … твою мать! Я ключи забыл!

– Ты чего, дурак? Они у меня!

– А! Теперь понятно, зачем ты со мной пошёл.

К решётке приблизились лейтенант – тот самый, с шестью карманами, и сержант. Последний, звеня ключами, стал отпирать засов. Тот не поддавался.

– Что ты, …, возишься? – специально для девушек подчеркнул своё положение офицер.

– Я не каждый день отпираю клетки!

– Каждый день будешь, если ещё хоть раз семьдесят шестым машину заправишь, понял?

В конце концов, засов сдвинулся.

– Стебенкова, на выход! – крикнул сержант, распахивая решётку. Блондинка очень обрадовалась и вышла.

– Иди за мной, – скомандовал лейтенант, и они вдвоём зашагали обратно по коридору. Сержант, тем временем, запирал решётку.

– Я хочу пить, – беззубо, но настоятельно заявил один из бомжей.

– А бабу не хочешь?

– Баба тут есть, – со скрипучим смехом ответил бомж. Матвею вдруг неожиданно захотелось встать и со всего маху влепить его в стену мордой. Сержант ушёл, но вскоре опять вернулся, грубо таща за собой всё ту же блондинку. Впихнув её, после ожесточенной возни с засовом, обратно в камеру, произнёс:

– Здесь тебе не рынок, чтоб торговаться! Ишь ты, растявкалась!

– Что не так? – спросила блондинку вторая девушка, когда страж порядка вновь удалился.

– Сотку хотели. А у меня полтинник только остался.

– Я дал бы тебе полтинник, – сказал Матвей.

– Да пошли они! Перетопчутся. Всё равно отпустят к утру.

С этими словами блондинка грустно прижалась спиной к стене. Опустила голову.

– Я дам семьдесят, – сказал Димка, – Матвей живёт далеко, а я живу близко. Контрацептивы есть.

– Да отстань, мудак, – огрызнулась девушка, – ты достал! Ещё хоть один намёк с твоей стороны прозвучит в мой адрес – я за себя не ручаюсь!

– За каждое своё слово будешь ответ держать в день суда, – сурово взглянул на Димку Матвей, – так сказано в Библии. Понял, тварь?

– Ты хочешь сказать, что контрацептивы – грех? – обрадовался смешной, – я тоже так думаю! Слышь, блондиночка? Я согласен!

– А у меня совсем денег нет, – вновь подала голос вторая девушка, не дав вклиниться в разговор второму смешному, который был готов это сделать. И разговор сам собой замялся. И это было неплохо. Все успокоились. Матвей начал наблюдать за красивой девушкой. Та внезапно присела на корточки рядом с ним, приподняв полы своего длинного пальто. Он искоса глянул на её профиль и осознал, что она – постарше, чем показалось ему сначала. Ей было лет двадцать семь.

Витька снова начал вслух вспоминать о подлостях Жени. Все его слушали.

– Парамонова, выходи, – внезапно раздался из-за решётки голос сержанта, который подошёл тихо. Девушка в пальто вздрогнула, поднялась. Матвей её удержал. Достав из кармана ворох десяток, он протянул их ей.

– На, возьми! Иначе не выпустят.

Она долго смотрела ему в глаза – ну, секунды три. Потом взяла деньги.

– Спасибо тебе большое!

И сразу вышла из камеры, благо что сержант на сей раз совладал с решёткой довольно быстро.

– Вперёд, – скомандовал он, выполнив обратное действие и тем самым вроде бы исключив возможность идти назад. Девушка пошла, изящно покачиваясь. Сержант, следуя за ней, не отрывал взгляда от её правой ноги, как будто она чем-то отличалась от левой.

– А что же нас-то всё держат? – разволновался Вадим, когда они скрылись за поворотом. Его нервозная интонация сбила с мысли смешных, которые приготовились к зубоскальству насчёт Матвеевой щедрости.

– Пробивают по ЦАБу, – объяснил Витька, – такой порядок у них.

Через пять минут к решётке подошли четверо – высоченный, широкоплечий майор с усами и три сержанта сходной комплекции. Один быстро отпер засов, распахнул решётку.

– А ну-ка, иди сюда, – произнёс майор, уставившись на Матвея. Матвей опешил.

– Я? Почему?

– Сейчас всё узнаете.

Матвей встал. Его руки долго не попадали в просторные рукава бушлата. Никто, однако, не торопил его. Милиционеры следили за ним без всякого выражения, а товарищи по несчастью – с большой тревогой. Ещё бы! Надев бушлат, он покинул камеру. Засов лязгнул.

– Руки назад!

Матвей подчинился. Конечно же, он не знал, что и думать. На один миг в мыслях у него промелькнула злобная морда прапорщика.

– Идём!

Майор шагал первым. Матвей – за ним, держа расстояние где-то полтора метра. Один сержант дышал ему на затылок, а два других шли с боков, на полшага сзади. Не столько страшно было Матвею, сколько досадно. За двадцать три года жизни он сделал много такого, за что его могли посадить, и всё сошло с рук. А тут – поганый язык сгубил! Что стоило промолчать, не лезть на рожон и не банки взять, а пар пять перчаток да упаковки две скотча?

В зале стоял почти весь личный состав шестьдесят второго – лейтенанты, сержанты, прапорщик, другой прапорщик, капитан в очках, другой капитан и толстый майор – заместитель начальника отделения. За столом сидела вместо сержанта женщина в штатском, очень красивая. Перед ней лежали чистые бланки. Когда Матвей подошёл к столу, она опустила глаза на них, но он всё же успел заметить в глазах её дикий ужас. Спутать его с чем-нибудь другим было невозможно. Поняв, что это – именно он, Матвей обвёл взглядом всех остальных и очень отчётливо ощутил себя вдруг ходячей атомной бомбой. Да, ровно так на него смотрели. А ещё он заметил двух посторонних, гражданских – женщину и мужчину. Они стояли возле дверей.

– Подойдите ближе, пожалуйста, – обратился к ним усатый майор. Когда они подошли, он сказал Матвею:

– Прошу вас выложить всё из своих карманов на стол.

– А что происходит? – спросил Матвей. Ему не ответили. Покачав головой – дескать, ну и ну, творят что хотят, он начал опустошать карманы. На край стола из них перекочевали семьсот рублей, зажигалка, пачка презервативов, дамские часики, сигареты, ключи и паспорт. Последний женщина-секретарь взяла и открыла одной рукой, другой заполняя бланк протокола. Потом она отложила паспорт и начала переписывать выложенные на стол предметы, перечисляя их вслух. Пока это продолжалось, Матвей смотрел на дамские часики. Смотрел дико. Он представления не имел, откуда они взялись в боковом кармане его бушлата.

– Так почему это ты ругался матерной бранью? – опять раздался голос усатого. Матвей вздрогнул. Поднял глаза на него.

– Кто ругался? Я?

– Ну конечно, ты! За это тебя на рынке и задержали.

– Можешь обжаловать в течении десяти суток, – сказала женщина, завершив писанину и пододвинув лист вместе с авторучкой Матвею. Отдёрнув руку, дрогнувшим голоском прибавила, – распишитесь.

Матвей взял ручку и расписался.

– Штраф – пятьдесят рублей, – объявил майор. Матвей потянулся к своим деньгам, чтобы положить обратно в карман шестьсот пятьдесят. Но в эту секунду другой майор, подскочив к нему, чрезвычайно ловко защёлкнул на его высунувшихся из рукавов бушлата худых запястьях наручники. Тут Матвею стало совсем уж не по себе. Его большие глаза, которыми он ещё раз обвёл десятки собравшихся, вдруг увидели вместо лиц какие-то пятна. Он безропотно дал двум рослым сержантам себя охлопать, потом – взять под руки и стремительно вознести на второй этаж. Там ждал лейтенант.

– Сюда, – сказал он, открывая дверь в кабинет начальника отделения. Два сержанта втолкнули туда Матвея, после чего дверь была захлопнута и на два замка заперта.

Матвей огляделся. Кроме него, в кабинете никого не было. Горел свет. На стене тикали часы. Широкие окна, забранные решётками, дребезжали от ветра, чернели мглой унылых дворов. Постояв, Матвей сел за стол с двумя телефонами, положил на него скованные руки. Напротив был ещё один стол, с компьютером. Часы тикали, представлялось Матвею, громче и громче. Он стал следить за минутной стрелкой, пытаясь поймать движение. Он не думал, что видит сон, потому что руки сильно болели.

Глава вторая

Минутная стрелка дошла до самого верха, а часовая пересекла восьмёрку, когда дворы огласились воем сирены. Он приближался к зданию и под самыми окнами оборвался. Матвей затаил дыхание, но услышал только хлопки дверей. Точнее, щелчки. Машина была хорошая. И ещё грустнее стало Матвею.

Спустя несколько минут за дверью вдруг раздались шаги четырёх-пяти человек и тихие голоса. Пришедшие, слышно было, остановились около кабинета. Оба замка по два раза щёлкнули. Дверь открылась. Вошёл мужчина. Немолодой. И даже не средних лет. Но красивый. В костюме. С кейсом.

– Здравствуйте, – сказал он, оглядев Матвея с порога.

– Здравствуйте, – не особенно дружелюбно, однако и не враждебно бросил Матвей. За четыре года торговли он научился говорить с теми, кого судьба вознесла над простыми смертными – генералам и прокурорам не сбавлял цену, даже когда они совали ему в лицо свои удостоверения. Но вошедший, пожалуй, не был ни генералом, ни прокурором. Он походил, скорее, на дипломата правительственного уровня. Выглядел на шестьдесят лет. Рост имел немножко за метр восемьдесят, сложение – атлетическое, вид – бравый. По крайней мере, его густые, зачёсанные на пробор волосы были мало тронуты сединой. Усы – чуть поболее. Сволочизм во взгляде его присутствовал, но культурный: прежде чем в морду даст – извинится. Словом, Матвей поймал вдруг себя на том, что очень хотел бы выглядеть так же лет через тридцать пять.

Стоя на пороге, таинственный незнакомец очень внимательно осмотрел кабинет, потом сделал шаг к его середине, и, ещё раз взглянув на Матвея, властно сказал:

– А ну-ка, снимите с него браслеты!

Эта команда адресовалась трём офицерам, оставшимся за порогом. Один из них – тот самый майор с грозными усами, за один миг оказался возле Матвея и столь же быстро освободил его руки.

– А теперь выйдите и закройте за собой дверь, – последовала вторая команда. Майор поспешно выполнил и её. Легко взяв тяжёлый стул, который стоял у стола с компьютером, незнакомец поставил его к первому столу, напротив Матвея. Затем он положил кейс на угол стола, так как пол был грязен, сел и сказал:

– Не улицы, а каток! Сейчас на моих глазах на Яузской набережной сшиблись четыре автомобиля. Если бы я оказался там парой минут позже, попал бы в мёртвую пробку.

Матвей молчал, потирая ноющие запястья.

– Что ж вы так мало наторговали сегодня? – спросил мужчина, пристально глядя ему в глаза.

– Да торговли не было.

Важный чин сочувственно хмыкнул.

– А когда она есть, какая примерно сумма за день выходит?

– Тысячи две, – слукавил Матвей, пытаясь понять, чего от него хотят.

– Вы кто? Продавец?

– Я – частный предприниматель.

– Расходов много? Я не имею в виду налоги.

– Двести рублей – директору магазина, рядом с которым располагается рынок. Ментам и мафии – по полтиннику.

– Это в день?

– Конечно, не в год же! Вы – из налоговой?

Незнакомец с ответом не торопился. Матвей скопировал проницательную улыбку Шерлока Холмса из своего любимого фильма. Но прозвучавший ответ вынудил его заменить её на растерянную ухмылку Лестрейда.

– Да нет, Матвей. Я не из налоговой. Я – старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации. Мальцев Сергей Афанасьевич. Вот моё удостоверение.

Документ, раскрытый перед глазами Матвея, показался последнему приглашением на его же собственную кремацию. Разумеется, он не стал особенно вчитываться в него – просто неподвижно смотрел, совсем как баран на ворота смотрит. Но по его взгляду можно было подумать, что он придирчиво изучает каждую букву, каждый значок, каждую деталь фотографии. Вероятно, Мальцев так и подумал, поскольку долго не убирал документ. Наконец, убрал и сказал:

– Если есть сомнения, наберите прямо сейчас ноль девять, спросите номер справочной службы прокуратуры и наведите справки.

– Нет, ничего, – выдохнул Матвей, пытаясь собраться с мыслями, – ну, так что вы хотите?

Нет, вменяемых мыслей не было. Старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры! Что это может значить? Происки прапорщика? Смешно! А, впрочем, возможно. Кто, кроме прапорщика, мог сунуть ему в карман те дамские часики? Но, с одной стороны, какие-то часики, а с другой стороны – следователь по особо важным делам, да ещё и старший, да ещё и Генеральной прокуратуры! Как это соотносится?

– Если честно, хочу поехать домой, – вяло дал ответ Сергей Афанасьевич, достав «Винстон» и закурив, – я уже целый месяц без выходных работаю, с утра до ночи! Вы, Матвей Анатольевич, проходимец и спекулянт – я это в хорошем смысле, не беспокойтесь, и вам, насколько я знаю, всего лишь двадцать три года. У вас есть стимул пахать – кабаки, девчонки, амбиции. А вот мне…

– Простите, часики – с трупа?

 Следователь кивнул, выдыхая дым.

– Мягко говоря. А где вы их взяли?

– Я их нигде не брал! Я к ним даже не прикасался. Мне их подсунули! Прямо здесь, когда оформляли.

На лице следователя возникло что-то вроде сочувствия.

– Дайте мне закурить, – попросил Матвей, ощупав свои карманы. Выполнив его просьбу, Мальцев дал прикурить, а потом спросил:

– Скажите, пожалуйста, где вы провели ночь с третьего на четвёртое ноября сего года?

– Ночь с третьего на четвёртое? Я не помню! Дайте сообразить…

– С четверга на пятницу.

– А! – обрадовался Матвей, – я был у подруги!

– Так я и думал. Пожалуйста, Назовите имя, фамилию, телефон и домашний адрес подруги.

Матвей всё чётко назвал. Сняв трубку стоявшего рядом с ним телефона и набрав номер, следователь небрежно пошутил с кем-то, по памяти повторил весь ответ Матвея и приказал:

– Проверь, был ли у неё в ночь с четверга на пятницу Пиленков Матвей Анатольевич.

– Вы подозреваете меня в чём-то? – спросил Матвей, когда Мальцев, гася окурок, положил трубку.

– Подозреваю.

– В чём?

– В расчленёнке.

Губы Матвея дрогнули. Сигарета упала на пол.

– Да вы что, бредите?

– Я теорию излагаю, – возразил Мальцев, скользнув по лицу Матвея усталым взглядом, – я не сказал, что подозреваю тебя сильнее, чем, например, любого из трёх, стоящих за этой дверью. Или из сорока, сидящих внизу. Или из пятнадцати миллионов, населяющих город. Серийного потрошителя по мотивам вычислить невозможно, поскольку здравых мотивов у него нет, а те, которые есть, запрятаны глубоко. Ни один психолог и ни один компьютер не отличит маньяка от не маньяка.

– Я – не маньяк, понятно? – крикнул Матвей, поднявшись и даже сжав кулаки. Его вид немного противоречил словам. Но следователь нисколько не испугался.

– Никто тебя маньяком не называет, прошу заметить. Но мою мысль ты уловил верно.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я объясню. Сядь.

Матвей вновь уселся. Его трясло.

– За полтора месяца, с двадцать первого сентября, в Москве жестоко убито семь проституток, – сообщил Мальцев, – смерть наступала вследствие ножевых ранений. Девушек изрезали так, что опознавать их было большой проблемой. В двух случаях даже пришлось прибегнуть к генетической экспертизе. Убийства происходили в ночное время. Первый удар всегда наносился в горло. Четырёх девушек этот чёрт искромсал в их съёмных квартирах, одну – в Измайлово, на территории лесопарка, другую – в Ховрино, на территории школы, ещё одну – в Кунцево, вблизи железнодорожного полотна, между гаражами. В кармане каждого трупа была страничка, выдранная из Библии. Одна и та же страничка, с историей про блудницу из Книги притч.

– Я Библию никогда в руках не держал, – перебил Матвей, – я даже не знаю, как она выглядит!

– Если я ничего не путаю, час назад ты её цитировал.

У Матвея сердце заныло. Доброжелательно наблюдая за ним, Сергей Афанасьевич предложил ему ещё одну сигарету. Матвей его не услышал. Чуть помолчав, он спросил:

– Так чьи это часики?

– Проститутки, которая была убита последней. Это случилось той самой ночью, которую ты, по твоим словам, провёл у подруги.

– И они точно те самые?

– Да, у них есть примета. Браслет был порван околокорпуса и соединён с помощью кусочка швейной иголки.

– Швейной иголки? – переспросил Матвей, заморгав.

– Угу.

Пытаясь поймать за хвост что-то очень смутное и далёкое, Матвей начал тереть ладонью вспотевший лоб. Вдруг оно попалось. Рискуя встревожить Мальцева, он ударил рукой об стол.

– Теперь мне всё ясно! Это – те самые! Да, да, да!

Сергей Афанасьевич, подняв брови, ждал объяснения. И Матвей объяснил, слегка заикаясь:

– Утром сидим на рынке с Денисом, «Девятку» хлещем, уже почти никакие – я потому и не сразу вспомнил… Короче, подходит бомж, предлагает часики за полтинник. Я поглядел на них, вижу – дрянь, да и браслет порван, скреплён иголкой. Вали, говорю, отсюда! Он отвалил. Денис это подтвердит, у него хорошая память!

– Он сейчас здесь?

– Да, здесь! Денис Тюлькин!

Следователь, однако, не поспешил вызывать Дениса.

– Что это был за бомж? – спросил он. Матвей ликовал.

– Ну, обычный бомж! Уже пожилой.

– А ты его раньше видел?

– Кажется, да.

– А точно сказать не можешь?

– Знаете, вряд ли. Они ведь все на одно лицо – чумазые, бородатые!

– Ну, а ты его опознаешь, если увидишь?

– Думаю, да. Но могу вам точно сказать, что он – не из тех, которые постоянно трутся на нашем рынке.

– Что значит трутся?

– Ну, помогают товар возить за десятку. Дайте-ка мне ещё одну сигаретку!

Пока Матвей закуривал, Мальцев снова связался с кем-то по телефону.

– Говорит Мальцев. Организуй-ка рейд на бомжей в районе метро «Электрозаводская». Всех подряд. Да, прямо сейчас. Потом, если что, звони на мобильный.

Положив трубку, Мальцев негромко свистнул. Дверь распахнулась. Вошёл капитан в очках. Он был не один перед кабинетом.

– Тащите мне сюда быстро Дениса Тюлькина, – приказал Сергей Афанасьевич, – без наручников.

Капитан кивнул и выскочил с быстротой младшего сержанта.

– Ну ничего, ничего, – ни к селу ни к городу сказал Мальцев, и, открыв кейс, достал из него листок, исписанный мелким почерком. Отстранив его от лица почти что на расстояние вытянутой руки, стал читать. Это был тот самый листок, на котором сержант с унылым лицом записал фамилии и домашние адреса задержанных торгашей. Между тем, Матвей, следивший теперь за секундной стрелкой, с каждым её движением всё сильнее мрачнел. Просвет как будто наметился, но он вёл к ещё более густому туману. Прапорщик ли подсунул ему в карман проклятые часики? Вряд ли он, с его медвежьими лапами, мог такое проделать! Бомж ли, очень старавшийся чуть ли не подарить ему эти часики, снял их с трупа убитой девушки? Нет, конечно! Этот бомж – старый, спившийся, с трудом ходит. Ему ли ночью с ножом выслеживать проституток и заметать следы, да так заметать, что старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры уж целый месяц без выходных работает с утра до ночи, да всё без толку? Значит, кто-то другой подводит его, Матвея, под монастырь, и делает это с дьявольской хитростью! Было от чего помрачнеть.

Два рослых сержанта ввели Дениса. Велев сержантам уйти, Сергей Афанасьевич посадил доставленного бок о бок с Матвеем, чтоб сразу видеть обоих. Затем представился. На Денисе шапка приподнялась.

– Да вы не пугайтесь, – сказал Сергей Афанасьевич, – у меня к вам всего лишь пара простых вопросов. Бояться нечего, если будете отвечать правдиво и точно. Вы меня поняли?

– Я вас понял, – пробормотал Денис, придав своему лицу несусветно глупое выражение. Мальцева оно, очевидно, очень устроило, так как он улыбнулся, кивнул и задал первый вопрос:

– Скажите, пожалуйста, что вы пили сегодня?

Денис растерянно заморгал и скосил глаза на Матвея.

– Нет, на меня смотрите, – добавил Мальцев металла в голос, – и отвечайте сразу. Что пили?

– Водку и пиво.

– Прекрасно. Сколько? И где?

– Ну, водку – в кафе, грамм сто пятьдесят. А пиво – в палатке, банки четыре.

– А вы всегда в мороз на улице пьёте пиво?

– Нет, не всегда. Я недавно начал. Матвей меня приучил. Мы с ним вместе пьём.

– Вы сегодня пили в его палатке?

– В его.

– К вам кто-нибудь подходил, когда вы безудержно предавались пивному алкоголизму?

– Да, разумеется. Покупатели. Иногда.

– И всё?

– Это когда пили?

– Да, когда пили.

Денис задумался. Всё, что мог позволить себе Матвей, пока на него камнями валились самые ужасающие мгновения в его жизни – это сжать кулаки под столом. Он очень хотел, чтоб ногти до крови вошли в ладони, как у Есенина, когда тот читал свои стихи вслух. Но не получалось.

– К Матвею подходил бомж, – сказал, наконец, Денис.

– Очень интересно. И как он выглядел?

– Старый, дряхлый. С тремя зубами.

– Вы его раньше видели?

– Нет, не видел.

– А опознаете?

– Опознаю.

Матвей старательно вытирал ладони полой бушлата, хоть крови никакой не было.

– Расскажите подробнее, с чем этот бомж подошёл и что говорил, – предложил Сергей Афанасьевич.

– Да я отходил к себе, обслуживал покупателей. А когда вернулся, перед Матвеем стоял этот самый бомж. Предлагал ему купить часики за полтинник.

– Какие часики?

– Женские.

– И Матвей их купил?

– Да нет, не купил.

– По какой причине?

– Ну, я их взял, посмотрел и сказал Матвею, что они гроша ломаного не стоят. К тому же, в браслет был всунут кусок иголки.

– Кусок иголки? В браслет? Зачем?

– Ну, браслет порвали, сложили, иголку в него просунули, отломили концы, и – целый браслет как будто. У них ещё и задняя крышка ржавая вся была. Короче, Матвей послал этого бомжа матом. Тот отвалил куда-то за магазин.

– Смотрите, это они? – спросил Сергей Афанасьевич, поднимая крышку своего кейса. Достав из него прозрачный пакетик с часиками, вручил его собеседнику, – открывать не надо.

– Они, они, – заявил Денис, повертев пакетик, – вот и иголка, а вот и ржавчина! Они, точно.

Следователь убрал улику обратно в кейс.

– Сколько раз Матвей доставал их в камере?

– В какой камере? – удивлённо спросил Денис.

– Ну, в той самой, где вы только что были?

– А как он мог их там доставать? Ведь я вам сказал, что он эти часики не купил!

Мальцев покивал, как будто ответ Дениса требовал глубочайшего осмысления, и промолвил:

– Ну, хорошо. Большое спасибо, гражданин Тюлькин. Я вас более не задерживаю. Милиционерам скажите, что я не вижу причин для вашего пребывания в камере. Пусть они угостят вас чаем.

– Чего?

– Иди, говорю, отсюда!

Денис вскочил, и, сказав, что он был ужасно рад помочь правосудию, быстро выбежал. Матвей даже не поглядел ему вслед. Его эйфория сменилась на этот раз не тревогой, а глубочайшим оцепенением. Оно так сковало его сознание, что он видел теперь уж ход всех трёх стрелок. Следователь, тем временем, закурил, поднялся со стула и подошёл к окну. Стекло дребезжало.

– Ох, и ветрище! – проговорил Сергей Афанасьевич, глядя вглубь ледяных, безлюдных дворов, – при таком ветре минус пятнадцать – как минус тридцать!

Матвей молчал.

– Я был как-то раз на краю Якутии, возле моря, – продолжал Мальцев, – минус пятьдесят пять застал! Ветра, правда, не было. Тем не менее…

– Это рыжая им сказала, что я вытаскивал из кармана часики? – перебил Матвей. Мальцев повернулся к нему. Постоял. Прошёлся. Остановился.

– Рыжая, рыжая.

– Кто она?

– По её словам – близкая подруга убитой девушки, Ольги Фомкиной.

– Погодите! Значит, я вытащил из кармана часики, и она их узнала? Потом, когда её вывели, сообщила об этом?

Следователь кивнул.

– Тридцать человек подтвердят, что я ничего не вытаскивал из карманов и что она минут пять сидела со мной бок о бок! – вскричал Матвей.

– Очень хорошо.

– А кто-то, может быть, видел, как она мне подсунула эти часики!

– Ещё лучше.

– А бомж, когда вы его поймаете, скажет вам, что это она за бутылку водки подговорила его всучить мне эту херню с порванным браслетиком!

– Вообще замечательно.

Возвратившись к столу, Сергей Афанасьевич погасил окурок и опять принялся мотаться из угла в угол. Матвей следил за ним.

– А она сейчас ещё здесь?

– Нет. Она вдруг исчезла каким-то образом.

Изо рта Матвея вырвалось что-то похожее на шипение.

– Как исчезла?

– Да я не знаю, меня здесь вообще не было, – с криворотой досадой ответил Мальцев, – после её сообщения тут, конечно, поднялся переполох. О ней все забыли, а дверь открыта была. Ну, коротко говоря, её след простыл. Такая история.

– А её оформляли без документов?

– Без документов.

– Но ведь она как-нибудь представилась? Назвала свой адрес?

– Конечно. При мне проверили. Всё – туфта. Нет таких по этому адресу.

– А за что её задержали?

– За то, что она орала здесь, возле отделения, матом на весь район. Похоже, ей очень надо было сюда. Ты точно её нигде никогда не видел?

Матвей решительно покрутил башкой.

– Никогда! Нигде!

– Это очень странно.

Сказав так, Мальцев остановился и поглядел на часы. Потом – на Матвея.

– Можешь сейчас поехать со мной?

– Куда?

– В управление. Надо снять твои отпечатки и начертить фоторобот этой таинственной незнакомки. По пути я подумаю, что ещё у тебя спросить.

– А я попаду сегодня домой?

– Конечно. Тебя даже отвезут.

Было восемь сорок. Выйдя со следователем на улицу, где ещё сильнее похолодало, Матвей увидел, что милицейский автобус, стоявший перед порогом, наполнен его сокамерниками. Он понял, что их повезут туда же, куда его. Сергей Афанасьевич распахнул перед ним заднюю дверь «Ауди А-6». Сам расположился рядом с шофёром.

Ехали без мигалки, но весьма резво – стрелка спидометра временами перехлёстывала за 150. Водитель молчал. Мальцев постоянно трепался то с подчинёнными, то с какими-то бабами по мобильному телефону. Матвей сначала прислушивался, потом ушёл в свои мысли. Когда машина из толкотни на Таганской площади вырвалась на Садовое, он уснул, так как мало спал последние двое суток. У него было четыре девушки, три – бесплатные, одна – нет. Но очень красивая. Тем не менее, он во сне увидел другую. Рыжую. Она шла к нему, широко раскрыв большие, сияющие глаза. При этом она, казалось, его не видела. На ней был светло-голубой сарафан. Шла-шла, но не приближалась, хоть он не пятился. К счастью, сон был вскоре оборван.

Глава третья

На другой день утром Матвей, выйдя из метро «Электрозаводская», двинулся не к подземному переходу, куда он должен был двинуться, чтоб попасть на свой рынок, а к железной дороге. Было ещё темно, однако Москва гудела и грохотала, стряхивая с себя в студёную мглу остатки ночного оцепенения. Ветер стих, а мороз, напротив, усилился. Все палатки были уже расставлены. Пахло пряниками, цветами, печеньем, кофе и чебуреками. Стоял ор двух не поделивших что-то девчонок. Из дребезжащих динамиков оглушительно ныла Таня Буланова. Матвей ночью поспал всего лишь часа четыре, и то с кошмарами. Он шёл медленно, разевая рот на каждом шагу и сталкиваясь со встречными. Пару раз его обругали. Это ему настроения не испортило, потому что хуже было и некуда.

Не дойдя метров двадцати до моста, он остановился перед ларьком с бакалеей и парфюмерией. Эта маленькая торговая точка стояла прямо напротив входа в кафе. Продавца в ней не было, но за всеми, кто приближался, зорко следила девушка, торговавшая рядом розами и тюльпанами.

– Где Маринка? – спросил у неё Матвей, достав сигареты.

– А поздороваться не желаете? – усмехнулась девушка, обнажив небольшие зубки, среди которых блестел один золотой. Матвей закурил и сплюнул.

– Не плюйся, …! – рявкнула цветочница, – здесь интеллигентное место!

– Интеллигентное? А чего ты тогда здесь трёшься?

– Мурлом торгую!

Светало. Людей на площади прибавлялось. В кафе зашло несколько студентов. Им нужно было опохмелиться перед учёбой. Дама в песцовой шубе, остановившись перед ларьком, спросила коробку чая. Матвей продал. Он знал цены.

– Вас закрывать там не собираются? – поинтересовалась цветочница, также вытащив сигареты и закурив.

– С какой стати нас закрывать? – не понял Матвей.

– Так ведь говорят, что скоро все рынки в Москве закроют!

– Думаю, это слишком проблематично. Проще закрыть твою пасть.

– Ты, …, самый умный? – ни с того ни с сего вспылила девчонка, – раз сказали – закроют, значит – закроют! Или ты думаешь, тебя спросят?

Матвей хотел продолжить дискуссию, но тут дверь ближайшего из недавно выстроенных на площади магазинчиков распахнулась, и вышла девушка в долгополой дублёнке, вязанной шапочке и ботинках, подбитых мехом. Шапочку распирали торчащие почти перпендикулярно большие уши. В одной руке девушка держала бутылку водки, в другой – пакет томатного сока.

– Слушай, я вчера куртку, юбку и сапоги быстрее купила, чем ты – бутылку! – набросилась на неё цветочница, – твой жених долбанутый мне тут успел все мозги засрать! А ну, убери его за прилавок, чтоб он на глаза мне больше не попадался!

Сдержанно улыбнувшись Матвею и поглядев на зарю за станцией, лопоухая девушка обратилась к подруге:

– Одеждой ты создаёшь свой облик, а водкой – внутренний мир, своё самоощущение во Вселенной. Ты что-нибудь продала?

– Вот он продал чай! – взвизгнула цветочница, указав на Матвея так, будто бы он продал килограмм героина. Матвей отдал лопоухой деньги. Спросил:

– В честь чего опять нажираться будете?

– В честь мороза.

Ответив так, лопоухая прошмыгнула в ларёк. Там она, поставив свои покупки на стол, достала из-под него две ложки, миску салата из огурцов с редиской и упаковку пластиковых стаканчиков. Вслед за нею вошла в ларёк и цветочница.

– За цветами следи! – тявкнула она на Матвея.

– А вас хозяйка не заругает? – обеспокоился тот. Ушастая дама, скручивая с бутылки пробку, дала ответ:

– Нет, конечно. У Дашки через четыре дня – День рождения.

– Через три, – уточнила, сгрызая угол пакета с соком, цветочница, – и не у меня, а у Машки.

– Что ж вы не позовёте её?

– Да сама притащится! Она водку чует за километр, как акула – кровь.

Девушки налили сок в три стаканчика и в три – водку. Матвей взял по одному. Выпили, запили. Идущие мимо люди если и обращали на них внимание, то спокойное, с осознанием права и даже необходимости создавать своё самоощущение во Вселенной.

– Ты салат будешь? – спросила Матвея Дашка, взяв у него стаканчики.

– Нет, не буду.

– Ну и дурак! Отличный салатик.

– Очень возможно. Но я не ем, когда пью.

– А ты вообще когда-нибудь ешь? – заорала Дашка, и, потянувшись к Матвею, впихнула обе руки ему под бушлат, чтоб пощупать рёбра, – ой, какой тощий! Кости одни! Если вы с Маринкой когда-нибудь дозреете до перепихнина, кровать под вами ни разу даже не заскрипит!

Маринка невесело усмехнулась. К цветам, тем временем, подошёл мужчина весьма брутального типажа. Матвей сообщил об этом развеселившейся Дашке. Та, набив рот салатом, ринулась к покупателю, и Матвей не замедлил воспользоваться возможностью оказаться рядом с Маринкой. Она его обняла, но, когда он прильнул губами к её губам – отстранила, бескомпромиссно мотнув ушами, и села на складной стульчик.

– Устала я! Отвяжись! Всю ночь не спала.

Матвей вынул сигареты и закурил.

– Я тоже всю ночь не спал.

– Почему?

– А ты почему?

– Ужастик смотрела. Четыре серии. Мне Оксанка дала кассеты только до пятницы. Очень страшный! Теперь неделю глаз не сомкну.

– А я…

– Почём у вас гречка, миленькие мои? – вдруг остановилась перед ларьком древняя старушка с пустой авоськой.

– По двадцать два пятьдесят, – сказала Маринка. Бабка, заойкав, поплелась дальше.

– А я участвовал в нём, – закончил Матвей.

– Не поняла. В чём?

– В ужастике.

Вскинув брови, Маринка стала глядеть в упор на Матвея и вопросительно есть салат. Матвей стал рассказывать. По порядку, начав с бомжа. Когда он дошёл в рассказе до своего выхода из клетки, вернулась Дашка.

– Семь белых взял! – крикнула она, с триумфом размахивая купюрами, – по тридцатнику! Ох, тяжёлый! Военный, кажется. Срезы, …, ему не понравились!

– Дашенька, отойди, пожалуйста, – тихим, сдавленным голосом попросила Маринка, отложив ложку, – нам очень нужно поговорить.

– Я всё поняла. Болтайте, сколько хотите! Только давайте сперва ещё вмажем по стакану.

Спорить было бессмысленно. Быстро выпив, Дашка вернулась к своим цветам, и Матвей продолжил рассказ. Маринка его не перебивала и отводила взгляд от его лица лишь тогда, когда подходили потенциальные покупатели. Ни один из них надолго не задержался, так как она объявляла цены две тысячи двадцатого года, хоть был ещё только тысяча девятьсот девяносто восьмой. Но от двух приятельниц, прибежавших, как предрекала Дашка, на запах водки, не удалось отделаться так легко. Пришлось отдать им бутылку.

– Ну, так и что было дальше? – поторопила Маринка, когда они, наконец, ушли.

– Да, в принципе, ничего. Взяли у меня отпечатки пальцев, сделали фоторобот этой паскуды, и тут как раз моё алиби подтвердилось – ну, что я в ночь с четверга на пятницу был у друга. А потом Мальцеву сообщили, что где-то здесь, в каком-то подъезде, нашли зарезанного бомжа. Сергей Афанасьевич моментально повёз меня и Дениса в морг. Я бомжа узнал, Денис – тоже.

– Всё, Матвей, хватит, – проговорила Маринка и провела варежкой по лбу, как будто стирая пот. Матвей разозлился.

– Что значит – хватит? То расскажи, то хватит! Ты разберись, чего тебе нужно!

– Ну, хорошо. Рассказывай дальше.

– Так я уж всё рассказал!

– Ну, тогда иди, продавай наждачку. Ко мне хозяйка приходит в десять. Если она тебя здесь увидит – мне по ушам влетит, а они и так у меня несчастные. До свидания.

Наклонившись, Матвей куснул Маринку за шею и сразу выбежал, успев всё же словить от неё пинка. Ему было весело, потому что и Самоощущение во Вселенной наладилось, и Маринку, судя по её роже, его рассказ глубоко потряс.

Над городом взошло солнце. Стёкла домов слепили глаза. Было минус двадцать. Перейдя улицу по подземному переходу, Матвей купил в палатке фастфуда жареную куриную ножку, и, уплетая её, очень не спеша направился к рынку. Рынок вовсю работал. Дениса не было. Зато был Борис, компаньон Матвея. Палатка у них была одна на двоих, чтоб меньше платить, а товар – у каждого свой. Боря, в прошлом слесарь-сантехник, торговал тем, что ему несли со складов бывшие коллеги: розетками, электродами, инструментами, выключателями, деталями унитазов. Иногда брал различный товар на реализацию. Характер он имел непростой, а вид – вполне безобидный: ростом был мал, умеренно толст, носил небольшие усики и почти всегда улыбался, прищуривая глаза неопределённого цвета. Одевался как дед Мазай, хотя обладал неплохой жилплощадью в Красногорске и гаражом, где стоял вполне ещё свежий «Пежо-405».

Увидев перед палаткой телегу, нагруженную своим товаром, Матвей поблагодарил Алёшку. Тот у него спросил, как дела. Матвей неопределённо махнул обглоданной костью и поздоровался с Борей.

– Привет, Матюшка, привет, – захихикал Боря, раскладывая товар на своём столе, – ты сейчас из дома? Или из шестьдесят второго?

– Из дома, – сказал Матвей, начав разгружать телегу.

– Серьёзно? Ну, ничего! Ты не обижайся на них, Матвей. Ты ведь уже понял за пару лет, кто идёт в менты? Правильно – дебилы, уроды и идиоты. Что взять с людей, которые из деревни вчера приехали или были зачаты возле пивного ларька? Откуда у них культура, образование, тонкий вкус? Даже ночевать тебя не оставили! Неужели нашлись мальчишки посимпатичнее?

– Пострашнее, – сказал Матвей, – из прокуратуры.

Боря не успел удивиться, так как к нему подошел толстяк в драповом пальто и спросил, годятся ли краны, лежащие на столе, для газового баллона.

– Нет, дорогой, они для воды, – мягко сказал Боря, – для газа – с жёлтыми ручками.

– А они у вас есть?

– Штук пять где-то было. Могу порыться. Но у меня они дорогие.

– А где дешёвые?

– А за три палатки отсюда, у мужика с наколками на руках. Он – человек честный, уж целый год на свободе ходит, так что обслужит тебя как милого друга, не сомневайся!

– Я тебя понял, – встроился покупатель в тон доверительной фамильярности, – а с хрена у него дешевле?

Боря пожал плечами.

– Взлетишь – узнаешь.

– Нет, я взлетать пока не хочу! – хитро замахал руками толстяк.

– Ну, это ты брось, – возмутился Боря, – не хочет он! Да, конечно, это не Третьяковская галерея будет, когда твои потроха соседям по даче в окна влетят, но всё-таки лучше, чем ждать инсульта! В инсульте-то что хорошего? Даже если сразу подохнешь, жене своим постельным режимом седых волос не прибавишь – расходы гибельные! Ведь самый простенький гроб стоит знаешь сколько? Я уж не говорю про место на кладбище. Там такие скоты работают – не дай бог! Пользуются тем, что люди над гробом близкого человека не лезут в драку за каждый рубль! А так – ни гроба, ни трупа. Всем хорошо, все довольны. Труп на поминках обычно портит собравшимся настроение. Да, конечно, после трёх рюмок многие начинают и анекдоты рассказывать, и плясать, но – не все, не все. Вот я, например, в апреле хоронил тёщу…

– Я крайне вам благодарен, —невежливо перебил толстяк и зашагал прочь. Матвей и Алёшка повеселели. Боря, насвистывая, продолжил выкладывать из мешка образцы товаров.

– Борька, ведь он купил бы их у тебя, – заметил Алёшка, опять вернувшись к своим невесёлым мыслям. Он работал не на себя самого, а на своего брата, который нынешним утром вместе с супругой ушёл в запой, хотя должен был отправиться за товаром. Боря вскипел.

– Алёша, сынок! Если человек дотянул до лысины и не знает, что из себя представляет газовый кран, значит, он – дебил! Брал бы он у меня говна на пятьсот рублей – ушёл бы довольный, а за полтинник врать человеку – грех! Не сказать дебилу, что он дебил – это ещё хуже, чем не отнять гранату у обезьяны! Вдруг его завтра премьер-министром назначат, а он, дубина, щёки надует и не поймёт, что это просто решили его руками распродать ядерное оружие! Где живём-то? В дурдоме! Всё может быть!

– Клиент всегда прав, – сознательно плеснул масла в огонь Матвей, развешивая круги и перчатки на перекладине. Огонь взвился до неба.

– Матвей! Сынок! Я тебе ещё два года назад сказал: чем больше ты прыгаешь перед этими идиотами, тем сильнее они наглеют! Это во-первых, а во-вторых – пока с одним идиотом возишься, пять нормальных проходят мимо! Они на то и нормальные, что не лезут, если человек занят, идут к другим. А самое главное…

Подбежал Вадим с пятисоткой.

– Простите, что прерываю урок политинформации. Разменяете?

– После трёх, мой друг, после трёх, – сурово отрезал Боря и опустился на складной стул. Матвей разменял.

– Слушай, кто она? – шёпотом спросил у него Вадим, пересчитав деньги.

– Ты про кого?

– Ну, про эту, рыжую! Почему её ищут на таком уровне? Она кто? Шпионка?

– Не знаю. Она перед твоим носом сунула мне в карман какие-то часики и исчезла. Часики – с трупа.

Вадим ушёл, вполне удовлетворённый ответом. В течение следующих полутора часов этот же вопрос Матвею задали все, кого накануне возили с ним в отделение, а оттуда – в прокуратуру. Он терпеливо повторял то, что сказал Вадиму. Только смешных, которые пришли пьяные и схватили его, чтобы повалять по асфальту, он вышвырнул из палатки двумя пинками. Боря, конечно, им вслед сказал, что они – дебилы, уроды и идиоты. С досады Димка и Ванька отправились клеить Верку – очень противную девятнадцатилетнюю молдаванку, которая торговала отравой для тараканов и прочей мерзостью. Это дело кончилось тем, что одна из мерзостей была прыснута им в лицо, и они чихали минут пятнадцать.

Теплело. Торговля шла неплохая. Боря хамил, сортировал деньги, бегал на склад, развлекал Матвея с Алёшкой экскурсами в историю, философию, психологию и религию.

– Да, дурдом! – отчеканил он, провожая взглядом попа, шедшего по рынку, – то Иосиф Виссарионович – бог у нас, то Христос! А завтра, глядишь, ещё какой-нибудь бог появится. Это – деньги, деньги! Видали? На «Мерседесе» приехал! А при Советской власти ездил на «Волге». Мы железяки втюхиваем, он – бога. Но железяки-то – вот они, их руками можно потрогать, а бог – где он? На облаках? Как он за порядком следит, какими структурами управляет? Куда ни плюнь, везде скотство! В любой стране, даже в США! И всегда так было – и тысячу лет назад, и пятьсот, и триста. И через тысячу лет так будет!

– Вряд ли, – не согласился Матвей, – ты столько не проживёшь.

Боря захихикал и горячо пожал ему руку.

– Ну, спасибо, Матвейка! Ой, паразит! Ой, чертёнок! Значит, как только я ласты склею – сразу повсюду сад расцветёт и у ментов крылья вырастут? Я, по-твоему, дьявол, что ли?

– Ты – его вдохновитель. Смотрит он на тебя и думает: «Твою мать! Такое ничтожество, такой мизер, а злости прёт из него в миллион раз больше, чем из меня! Надо поднапрячься!»

Боря захохотал и обнял Матвея. Хотел он что-то сказать, но тут к ним обоим подошли покупатели.

Через час Матвей, пересчитав деньги, позвал Алёшку в кафе. Алёшка не захотел, сославшись на занятость, и пришлось идти одному. В кафе грелись банда локомотивщиков и смешные. Поскольку Димка и Ванька были в красных шарфах с эмблемами «Спартака», начиналась ругань. Дав двум смешным сто рублей на водку, чтобы не тявкали, Матвей выпил с локомотивщиками. Были обсуждены итоги сезона. По ходу этого разговора Матвей спросил у официантки, был ли сегодня у неё Женя. Официантка ответила отрицательно. Расплатившись, Матвей покинул кафе. И сразу увидел Женю. Тот стоял с Иркою за углом магазина. Они курили, о чём-то горячо споря. Около них крутилась большая рыжая псина. Матвей приблизился. Поздоровался. Не ответив, Ирка щелчком метнула окурок метров на десять и зашагала к своим палаткам. Женя остался. Выглядел он неважно.

– Ты ещё не был в прокуратуре? – спросил Матвей. Женя сплюнул.

– Был.

– И что?

– Ничего. Не знаю я эту рыжую. Никогда я её не видел.

Глаза у Жени были усталые, воспалённые, щёки – жёлтые. Он косился по сторонам, будто ожидая какого-то нападения.

– Это странно, – проговорил Матвей, достав сигареты и закурив, – она точно знала, что меня вечером заберут. Она это знала! Ты понимаешь?

– Ну, и что дальше? Ты намекаешь на то, что я это знал? Ты хочешь сказать, что я тут всех подставляю, что ли? Ты это хочешь сказать? Ну, говори прямо!

– Я ничего не хочу сказать. И я так не думаю. Я пытаюсь понять, откуда она узнала, что будет рейд и меня возьмут. Она…

– У ментов спроси, – со злостью перебил Женя, – а ещё лучше – у себя самого. Ведь она с тобой какие-то счёты сводит! Или я ошибаюсь?

– Женька! Я, как и ты, её до вчерашнего дня ни разу нигде не видел!

– Тогда спроси про неё у Славки. Он знает всех проституток в радиусе пятнадцати километров, а я – лишь тех, которые ростом выше меня.

Ответив так, Женя зашагал к гаражам, в одном из которых был один из его складов. Собака пошла за ним, помахивая хвостом. Тут только Матвей обратил на неё внимание.

– Ты собаку, что ли, завёл? – крикнул он вслед Жене.

– С ума сошёл? – был ответ, – мне одной собаки хватает! Ты только что её видел. А эта – чёрт её знает, чего она увязалась! Уж третьи сутки за мной таскается.

Постояв, Матвей пошёл к Славке. Славка был плотненький мужичок с большими усами. Он торговал в середине рынка. Ростом и складом он походил на Борю, а вот характером – нет. Торговал электрикой. Подойдя к палатке, Матвей увидел в ней, кроме Славки, двух подозрительных личностей, притащивших целую сумку подъездных счётчиков. Славка, сидя на стуле, тщательно их осматривал. Его вид выражал глубокое недовольство. Личности бормотали что-то. Наконец, Славка дал им пятьсот рублей, и они мгновенно исчезли. Матвей зашёл.

– Здарова, апостол! – бодро приветствовал его Славка, – что такой кислый? Опять, наверное, с бодуна?

– Дрочить надоело.

Славка расхохотался, сверкнув на солнце десятками золотых зубов.

– Ну ты, блин, даёшь! У тебя ж три девки, по-моему?

– Надоели.

Раздался новый взрыв хохота. Вслед за ним прозвучал вопрос:

– Что, все три?

– А это так удивительно? У тебя вон их триста, кроме жены и её сестры, а всё равно ж мало! Каждую молодую бабу готов облапать.

Славка задумчиво распушил усы.

– Ну, скажи параметры – подберём. Какую ты хочешь?

– Рыжую.

– Ну, а рост? Размер? Форма носа? Глаза – широкие, узкие?

– Рост – где-то метр семьдесят пять, худая. Глаза – большие, нос – прямой, тонкий. Волосы – слегка вьющиеся, до плеч.

– Ну ты, блин, эстет, – усмехнулся Славка, – да нет, пожалуй, таких конкретно не знаю. Рыжих у меня две, но обе они – даже не метр семьдесят, и с короткими волосами. Блондинка есть – именно такая, как ты сказал. Не крашеная блондинка, а натуральная. Очень сильно рекомендую. В попу даёт, сосёт без резинки. Бери, бери, не капризничай.

– Хочу рыжую, – повторил Матвей, и, крепко задумавшись, сел на ящик. Славка, махнув на него рукой, попросил у Юрки, соседа слева, хороший импортный растворитель и стал старательно оттирать со счётчиков меточки, нанесённые синей краской.

Матвей глядел на редкие облака. Ему было грустно. Он жил один. Искал счастья. Точнее – ждал, как автобуса. Глаза каждой красивой женщины с дикой силой звали его утопиться в них. Однако, ныряя, он всякий раз ударялся головой в дно, так как глубина оказывалась по щиколотку. Ни разу не удалось ему обойти чудовищный выбор: либо рвать старые фотографии, либо – биться, биться и биться об это дно, такое визгливое и тупое. Маринка ещё ни разу не побывала у него дома. Ему казалось, что с ней всё будет иначе. С прежними, впрочем, тоже что-то казалось. Но по-другому. Совсем-совсем по-другому.

Он неожиданно встрепенулся. Был уже третий час. Славка суетливо разматывал бухту провода, отмеряя какому-то постоянному покупателю сорок метров. Матвей вскочил и пошёл к себе. Навстречу ему бежали Лариска с Веркой. Они спешили на склад. Он был у них общим. Верка промчалась из-за своей противности, а Лариска остановилась.

– Привет, Матвей! Как дела?

– Да как-то всё плохо.

Она взяла его за руку. Её ласковые, большие глаза вполне убедительно отразили тревогу.

– А что такое случилось? Быстро давай рассказывай!

– Кто-то хочет смерти моей.

Она потянула носом, и, рассмеявшись, понеслась дальше. Валенки были ей велики, едва не спадали с длинных и тонких ножек.

Возле палатки стоял, куря и дёргая желваками, Женя. Рядом с его ногой сидела собака. Боря пил чай, грыз пряники, и, хихикая, говорил:

– Ничего, Женёк, ничего! За Ирку не беспокойся. С тремя квартирами, двухэтажной дачей и «Мерседесом» её любой, не глядя, возьмёт. На пустой желудок этот продукт вполне ещё можно употреблять. Так что, не волнуйся! Ну, проиграл ментовские деньги, ну грохнут! Чего на них обижаться? Ты знаешь сам, кто в менты идёт! Правильно – дебилы, уроды да идиоты. А мы всё сделаем честь по чести, не сомневайся! Ваганьковское или, там, Новодевичье, правда, не обещаю, но на помойку не выкинем, закопаем как человека. Если желаешь, можем даже попа позвать. Швырнём ему пару сотен, пускай повоет! Не жалко.

– Боря, засохни, – процедил Женя, выплюнув сигарету, – ты что, не видишь – мне плохо!

– Вижу, Женечка, вижу! Ещё бы, это не шутка – полночи водку хлестать, а полночи с девками кувыркаться! Любой расклеится.

Подошёл кавказец в дублёнке.

– Почём пускатель? – гортанным голосом спросил он, схватив заинтересовавший его предмет и пощёлкав кнопкой.

– Четыреста пятьдесят, – отозвался Боря. Кавказец, вытаращив глаза, поставил пускатель.

– Ты что, с ума сошёл? Почему так дорого?

– Потому, что ты мне жрать помешал!

Матвей и Алёшка не удержались от смеха. Глядя кавказцу вслед, Женя закурил и сказал:

– Тебя самого когда-нибудь грохнут, Боря!

– Эх, Женька, Женька! Если меня и грохнут, то за святые принципы. А тебя…

– Фу! Фу! – завопил Матвей. Алёшка, Борька и Женька недоумённо уставились на него. Но сразу смекнули, чего он так разорался. Рыжая псина, встав, направлялась к кости, которую он четыре часа назад бросил на асфальт позади палатки.

– Да пусть сожрёт, – проговорил Женя, закашлявшись, – или это Борькин обед?

– Да нельзя собакам такие! Она кишки себе продырявит! – крикнул Матвей, и, подбежав к кости, быстро поставил на неё ногу. Спутница Жени остановилась и подняла на него глаза. Он вздрогнул. Из её глаз текли слёзы. Текли и падали на асфальт.

– Нельзя тебе это, – пробормотал Матвей задрожавшим голосом, – ты подавишься. Отойди! Пожалуйста, отойди!

Но собака бросилась на него.

Глава четвёртая

Владелец большого хутора, что раскинулся под горой за пятьдесят вёрст от Киева, вдовый сотник, прощался в горнице с дочерьми, Маришкой и Лизой. Обе они сидели на лавке, глаз не сводя с отца. Он ходил по горнице, звеня шпорами и одной рукой сжимая рукоять сабли, болтавшейся у него на поясе, а другой поглаживая усы. Глядел на Маришку больше. Ей уже шёл двадцать первый год. Сестре её Лизе, названной этим именем в честь покойной императрицы, Петровой дочери, едва минуло восемнадцать. Она чертовски напоминала отца времён его юности – тонкий стан, лицо как у ангела, ярко-рыжие волосы, родинка на щеке и удалой нрав. Голос был от матери – чистый, звонкий, как ручеёк. Маришка, наоборот, ростом и сложением пошла в мать, голосом – в отца. Грубоват был голос. Сотник любил своих дочерей одинаково, хотя с младшей было ему грустнее. Он иногда ходил с нею за околицу, к холмику под крестом, и просил её там петь песни, которые прежде пела его жена. Лизин голосок звенел над ковыльным морем, пересечённым зеркальной лентой Днепра, а угрюмый сотник, опустив голову, слушал, слушал и плакал. Не час, не два и не три могли они так сидеть.

У печи стояла, к ней прислонясь, дворовая баба – босая, смуглая, тонкая, ростом выше Маришки с Лизой на целых полголовы. То была Ясина, вдова двадцати трёх лет. Пан многое ей прощал за её сметливость и красоту. Он не просто так приказал позвать её в хату. Слушая сотника, молодая вдова улыбалась панночкам и от нечего делать стучала по печи пяткой. Пан говорил отрывисто, громко, будто давал приказ своим запорожцам. Он говорил, что долго не провоюет, что за полгода прогонят турок из Крыма, что князь Потёмкин ждёт его с казаками, так что не ехать никак нельзя. Лиза его слушала, надув губы. Маришка часто вздыхала.

– Что ты вздыхаешь-то всё? – запальчиво спросил сотник, остановившись.

– Да то я вздыхаю, папенька, что уж третий десяток мне, а я до сих пор не замужем! Вот ещё, почитай, полгода в девицах киснуть!

– Да не прокиснешь! Наоборот, расцветёшь ещё. Я ж тебе такое приданое привезу, что десять графьёв из Киева за тобой на тройках прикатят!

Маришка фыркнула, крепко стиснув дамский роман, написанный по-французски. С этим романом вышла она из опочивальни, когда отец позвал. Языкам и прочим наукам, а также танцам старшая панночка обучалась в Санкт-Петербурге, откуда сотник вернул её год назад. Лиза тоже фыркнула, но с иным выражением. Щёки сотника покраснели. Шагнув к Маришке, он молча вырвал у неё книгу. Перелистал. Опустил. Взглянул на дочь волком.

– Так ты опять эту дрянь читаешь?

– А почему нельзя? – с досадой отозвалась Маришка, – мне что, французский теперь забыть?

– Французский забудешь – невелика беда. А вот если ты забудешь о том, что наш род – древнее, чем царский, и опозоришь мои седины – не дочь ты мне, а девка дворовая, и не князь – жених твой, а псарь!

С этими словами сотник швырнул истрёпанную книжонку в печь, где угли ещё не остыли, и обратился опять к Маришке:

– Вместо того, чтоб сестру учить уму-разуму и от дури её отваживать, сама дурью голову набиваешь! Вижу, не впрок тебе пошёл институт царицын. Мало там тебя драли и не за то, видать, за что следует благородных барышень сечь! Ну, да не беда. Ясина тебе поможет и эту рыжую шельму в руках держать, и самой ума набираться. Ясина, поди сюда!

Маришка и Лиза, разом вздохнув, скосили глаза на сотникову любимицу. Та приблизилась, обнажив в улыбке все свои зубки и так ступая маленькими белыми ножками, что столетние половицы, порой скрипевшие и под крысами, очарованно промолчали.

– Ты знаешь панночек, Яська, лучше, чем я, – проговорил сотник, потеребив темляк своей сабли и скользнув взглядом по молодой вдове от белых её ступней до наглых, холодных глаз, – скажи-ка мне, они – девки?

– Девки, пан, девки, – смеясь сказала Ясина, – это уж точно! Можно и не смотреть.

Обе дочки сотника, покраснев, потупили очи. Ясина звонко расхохоталась. Сотник кивнул.

– Хорошо, Ясина. А теперь кликни мне Ивася!

– Ивася позвать? – вскинув брови, переспросила красавица, – привести его прямо в хату?

– Да. Поживее.

Высокая, как сам пан, Ясина выбежала из хаты с быстротой кошки. Дверь, которую она толкнула перед собой, ударилась с грохотом о наружный угол и от удара опять захлопнулась.

– Для чего здесь нужен Ивась? – с тревогой спросила отца Маришка. Пан не ответил. Взяв со стола корчагу с горилкой, он приложился к ней. Сделав два глотка, поставил на место. Отёр усы. Вернулась Ясина. С нею вошёл Ивась – молоденький конюх, обязанностью которого было сечь по субботам дворовых девок и баб до тридцати лет, чтоб у них, как говорил сотник, зады чесались, а не другие места. Взглянув на него, сотник обратился опять к вдове.

– Скажи нам, красавица, хорошо ли Ивась умеет пороть?

– Пороть? – растерянно заморгав чёрными глазами, переспросила Ясина, – сама не знаю, пан! Но не раз я слышала, что Ивась хорошо своё дело знает.

– А что ещё говорят?

Ясина невесело усмехнулась, бросила взгляд на панночек.

– Говорят, что если он десять раз стегнёт не шутя – до следующей субботы рожу кривишь, садясь! А если раз сорок этак стегнёт – не встанешь, пока пять вёдер воды на тебя не выплеснут.

Сотник был доволен ответом. Хлопнув довольно щуплого конюха по плечу, он глухо проговорил:

– Ну так знай, Ясина: панночек проглядишь – придётся колодец вычерпать, чтоб ты встала. Но встанешь ты для того, чтоб хлебнуть горилки и лечь опять. И так – до тех пор, пока за тобою ангел с неба не спустится! Поняла?

– Поняла, не дура, – сжав кулаки, сказала Ясина, глаза которой стали холодными и пронзительными, – но как услежу за ними? Ведь они – панночки! А я кто?

– Об этом забудь. Пока я в отъезде – будешь следить за каждым их шагом. Также следи, чтоб они по воскресным дням ходили к причастию и читали только те книги, которые поп для них отберёт. Если поп увидит, что ты паскудству с их стороны потворствуешь – берегись!

Маришка и Лиза, которых последние слова пана обрадовали сильнее, чем огорчили все предыдущие, не смогли подавить улыбки. Заметив это, Ясина взглянула пристально на Ивася, хранившего безразличие, а затем опять повернулась к сотнику. Ей вдруг стало смешно. Потом она крикнула, так же резко оборвав смех:

– Послушай-ка, пан! Это что ж выходит-то? Я за каждое их враньё буду голый зад подставлять под розги? Да они меня так за одну неделю в землю сведут!

– Наш поп – не дурак, враньё отличит от правды, – возразил сотник, – соврут – слезами умоются.

– А, так ты дозволяешь мне их лупить? – спросила Ясина, приободрившись, – это другое дело! Ещё раз, пан, об этом скажи, чтоб они покрепче запомнили!

– Говорю: хоть розгами, хоть поленом дурь из них выбивай, лишь бы её не было! От неё тебе будет худо.

Ясина крепко задумалась, скосив взгляд на младшую панночку. Та заплакала, утирая нос рукавом. Знаком испросив у сотника дозволения, Ивась вышел. Он не успел подковать коней.

– А ты не сдурел ли, папенька? – с возмущением обратилась к сотнику старшая его дочка, – каким поленом? Мы ей – почти ровесницы!

– Дуры вы! Дать вам волю – враз нарожаете мне здесь внуков от казачков залётных! Была бы ты у меня одна – решили бы миром, но эта рыжая шельма тебя с пути собьёт в полчаса, уж я её знаю! Ишь, ты, расплакалась! Хватит слёзы лить! Не поможет. Лисица рыжая…

На последнем слове густой, раскатистый голос сотника нежно дрогнул. Лиза, услышав это, расплакалась ещё пуще. Но вдруг, как будто что-то припомнив, утёрла слёзы и глянула на отца с уже неподдельной, большой тревогой.

– А скрипка, папенька! Как же скрипка? Ты ж обещал найти мне умельца!

– Да и нашёл! – спохватился сотник, очень обрадованный таким поворотом дела, – в Киеве живёт жид, задолжавший мне восемьсот червонцев. Но денег этих у него нет и долго не будет. Зато у него есть дочь, которая хорошо умеет играть на скрипке. Её этому учили в немецких землях. На днях Дорош и Явтух тебе её привезут со скрипкою. Она будет учить тебя.

– Ой, как хорошо! – закричала Лиза истошным голосом, и, вскочив, радостно повисла на шее сотника. Тот со смехом расцеловал её. Поглядев на них исподлобья, Ясина тихо ушла.

Попрощавшись с Лизой, пан подсел к старшей дочери и сказал ей несколько нежных слов. Потом они втроём вышли. Перед крыльцом собрался весь хутор. Тридцать отчаянных казаков, коим предстояло ехать с сотником в Киев, а затем в Крым, сидели на лошадях. Вокруг них толпились бабы и дети. Многие бабы плакали. В конце хутора также громко печалился поросёнок. Тучные, седоусые казаки стояли отдельно, пренебрежительно обсуждая справу молодых всадников. Сотнику подвели белого коня. Ещё раз перецеловав дочерей, пан вдел ногу в стремя, которое придержала ему Ясина, вскочил в седло, дал шпоры коню, и лихой отряд, подняв пыль до неба, поскакал вверх по склону горы. За ней была киевская дорога.

Глава пятая

Не для того согласилась Ребекка ехать на хутор к сотнику, чтоб спасти своего отца, погрязшего в долге, а потому, что ей было страшно в Киеве оставаться – могли сыскать, а бегать по всему свету от злых мужей и любовников ужас как надоело. Последним мужем её был шляхтич, конезаводчик из Кракова. К ним на свадьбу съехалась знать со всех концов города и предместий. Конезаводчик очень гордился своей молодой женой древнего испанского рода. Ну, а какого ещё? Она, оказалось, была не дура повеселиться. Желая ей угодить, он ежеминутно орал с ней вместе гостям своим, что они ему нанесут обиду жестокую, если будут так мало пить, и слугам орал, чтоб чаши и кубки не пустовали. К ночи все спали: кто во дворе, меж карет и бричек, кто за столами, а кое-кто – и под ними. Проснувшись утречком, шляхтичи с полупьяным великодушием объявили плачущим жёнам, что купят им бриллианты ещё подороже тех, которые ночью куда-то сгинули с их запястий, пальчиков, шей и ушек. Конезаводчику, правда, пришлось наслушаться от них ругани, но в ответ он мог только пожать плечами и объявить себя пострадавшим больше других, поскольку пропали не только все бриллианты его жены древнего испанского рода, но и сама жена вместе с ними сгинула без следа.

Однако, на постоялом дворе, по дороге к Львову, вышла история. Улеглась Ребекка спать-почивать с каким-то цыганом под лошадиной мордою в стойле. Мешок, набитый польскими бриллиантами, запихнула под ясли, улучив миг, когда повернулся цыган спиной – ещё бы, не дура! Утром, точнее – днём, продрала глазищи, и – ахнула: ни мешка, ни цыгана! Лошадь – на месте. Стоит, жуёт. Решив, что это она сожрала мешок, кинулась Ребекка за тесаком, чтоб выпотрошить её, да не тут-то было! Узнав, зачем ей тесак, сказали, что лошадь – знатного постояльца, а она – дура, которую надо выдрать, и взяли кнут. Не дала Ребеккасебя унизить: сняв башмачки с высокими каблучками – подарок шляхтича, бросилась наутёк. За нею спустили целую свору. Двенадцать вёрст бежала Ребекка от разъярённых псов по львовской дороге, в кровь разбивая босые ноги о камни. По счастью, псы не борзые были – сторожевые, так что успели цапнуть Ребекку только два раза, испортив польскую юбку, и раньше выдохлись, чем она. Но цапнули зверски. Так вот и прибежала Ребекка в Киев, к отцу своему, жиду – босиком, в слезах, в крови и лохмотьях. Старый жид понял, что неудачно сложилась её семейная жизнь. Утешать не стал, он был не дурак. К тому же, в гостях у него был сотник, требовавший свои восемьсот червонцев с процентами. Но когда он узнал, что Ребекка умеет очень недурно играть на скрипке, то предложил ей учить этому искусству его дочь, Лизу. Ребекка выразила согласие, но сказала, что нужно скрипку купить. Сотник сразу отправился на базар и купил там две скрипки, самые дорогие. Скрипки те были всё равно дрянь, однако Ребекка их кое-как настроила, поиграла. Сотник остался весьма доволен её игрой. Но пуще игры его впечатлили уши скрипачки.

– Уши большие, – произнёс он, ещё раз взглянув на них, – и торчат! Значит, слух отменный.

– Что есть, то есть, – подтвердил Ребеккин отец. Они сговорились, что через две недели из хутора за Ребеккой приедут, а долга более нет.

Эти две недели Ребекка из дома не выходила – пила вино и читала Тору. Когда они истекли, длинноусый сотник внезапно приехал сам, да с большим отрядом. Он сообщил, что держит путь в Крым, где идёт война, а в Киев заехал на пару дней, однако его настигла здесь весть о том, что у него в хуторе не всё ладно.

– Передай казакам, которые за тобой приедут, – попросил он, вручая Ребекке письмо в конверте, – а они пусть его попу отдадут.

– А когда приедут за мной? – спросила Ребекка.

– Скоро.

Едва за сотником дверь закрылась, Ребекка вскрыла конверт и прочла письмо. В нём было написано: «Слышал я, что Ясина драла за волосы попадью. За это Ясину в субботу выпороть на конюшне, чтобы не забывала место своё! Пускай попадья на это глядит и пускай решает, сколько Ясине всыпать.»

Ещё через две недели за Ребеккой приехал крытый возок с большими колёсами, запряжённый тремя приземистыми конями. Из него вышли три казака – пожилых, но крепких. На облучке сидел белобрысый хлопец, лицом похожий на девушку. Звали его Грицко. Хотела Ребекка ехать с ним рядом, но казаки впихнули её в возок и предупредили, что если она попробует убежать, то худо ей будет. Ехали долго. На все вопросы Ребекки три казака либо не давали ответов, важно куря огромные свои трубки, либо так отвечали, что ничего невозможно было понять.

Под вечер остановились в придорожном шинке. Вот уж тут Ребекка вдоволь наслушалась запорожцев, да и сама им кое-что рассказала. Выяснилось, что сотник уехал воевать с турками, а двух дочек оставил на попечение молодой, красивой вдовы Ясины, из-за которой ропщут прочие бабы и девки в хуторе, потому что она ведёт себя с ними, как госпожа. В тот день, когда пан уехал, жена попа – также молодая и недурная собою баба, сцепилась с нею из-за пустяшного дела. Сперва они обругали матом одна другую, потом пошла у них драка. Их разнимали четверо казаков и шестеро хлопцев.

– Ох, не научит она их доброму, панских дочек-то, – говорил, стуча по столу ковшом, самый молодой из трёх казаков, с таким длинным чубом, что его можно было бы обернуть вокруг головы, как женскую косу, – я ведь отлично знаю эту Ясину! Я и отца её знал, и мать, и деда, и братьев. Напрасно пан не велит её драть вожжами или лозой! А всё отчего? А всё оттого, что пан с ней свалялся!

– Полно, полно, Дорош, – возражал другой, пониже и побрюхатей, – это уж вовсе не наше дело, а панское! Видно, Господу так угодно.

И осенил себя крестным знамением. Дорош громко ударил по столу кулаком.

– Ты что говоришь-то? Богу угодно, чтоб пан жил с бабою без венчания? Это, может, в жидовской вере так принято! А у нас, у крещёных…

– Ты, дядька, просто дурак, – вскипела Ребекка, хлебнув горилки, – просто дурак, и всё тут!

– Я – не дурак, у меня есть крест! – прогудел Дорош, доставая крест из-за ворота, – вот он, крест! Меня поп крестил в христианской церкви! А твой где крест? Нету? Стало быть, дура – ты, а я – не дурак! Жидовка ты некрещёная, и жидовский бог у тебя! Жидовский! Не христианский!

– Полно, полно, Дорош, – повторял брюхатый, – это уж вовсе не наше дело, а божье! Бог, он всё видит!

Третий казак, которому отдала Ребекка конверт с письмом, объяснив, что кот его надорвал, пил молча и курил трубку. Хлебнув ещё, Ребекка куснула за небольшой и упругий зад молоденькую шинкарку, ставившую на стол вареники со сметаной. Шинкарка взвизгнула. У Дороша брови поползли вверх. Брюхатый опять принялся его утешать – мол, не наше дело, Богу виднее!

Ближе к утру Ребекка стала играть на скрипке гопак. Казаки плясали. Грицко лежал животом на лавке. Замучившись терзать струны, Ребекка уселась на его бёдра верхом и стала облизывать ему спину, задрав рубашку на ней. Тут уж и брюхатый лишь открыл рот, сказать ничего не смог.

На рассвете тронулись. И теперь Ребекка сидела рядом с Грицком. За её спиной из возка звучал дружный храп. Заря растекалась по небу, как густой вишнёвый кисель, пролившийся из кувшина. Звенели жаворонки. Дорога шла вдоль Днепра. Над ним колыхались хлопья тумана.

– Как хорошо! – вздохнула Ребекка, оглядывая зелёный степной простор с небольшими рощами, над одной из которых кружился кречет, – чудо, как хорошо!

– Да, есть где силки на перепелов расставить, – согласился Грицко, – и зайцев здесь тьма!

Грицко приглянулся Ребекке тем, что очень уж был похож на девчонку – худенький, белобрысый, с тонким горбатым носиком и большими пепельными глазами. «Юбку надеть на него заместо штанов, да ноги ему отмыть, а также и уши – любой казак закрутит усы!» – мелькнула у неё мысль. Вслух она спросила возницу, нет ли сестры у него. В ответ прозвучало, что нет никакой сестры, да и леший с ней.

– Наоборот, жаль! Была бы красавица. А брат есть?

– Да, брат есть. Ивась.

– Он старше тебя?

– Нет, младше примерно на год.

Кони шли медленно, успевая щипать траву, благо что она – сочная, густая, клонилась к ним целыми снопами с обочины. Взошло солнце. Глядя по сторонам, Ребекка увидела вдруг на западном горизонте три деревянных купола.

– Монастырь там, что ли?

– Да, монастырь, – ответил Грицко, – мужской. Я в нём обучался четыре года.

– Ты? В нём? Чему?

– Иконы писать.

Ребекка, до крайней степени изумлённая, ещё раз оглядела хлопца. Если четыре года учился, то вряд ли без толку, дурака прогнали бы сразу! Так это – иконописец, живущий помыслами на облаке? Что за вздор! О чём он способен думать, кроме как о перепелах и зайцах? Что он умеет, кроме как запрягать коней да хуторских девок хватать за ляжки?

– Иконы? – переспросила Ребекка, – и у тебя это получалось?

– Да как сказать? Игумен орал, что в моей мазне нет святости ни на грош. У меня уж слишком всё выходило так, как на самом деле! А Богородицу и святых так писать нельзя.

– А как, интересно, нужно писать иконы?

– А нужно их писать так, чтоб Дух проступал сквозь образ. Ведь икона не может заговорить с тобой и словами выразить свою святость! Стало быть, вместо слов должны быть черты. Кто будет кланяться образу, если это – образ обычного человека?

– Но ведь бывают люди, которым хочется поклониться при одном взгляде на их глаза, – молвила Ребекка, глядя, как пристяжной пытается согнать с уха овода, – или это – бесовское наваждение?

– Нет, не думаю. Я таких людей повсюду искал и запоминал, чтоб потом писать с них иконы. Но старцы мне говорили, что не должна быть икона образом человека. От неё должен исходить Дух, который есть Бог. А помыслы Бога выше помыслов человеческих.

– Это верно, – кивнула взлохмаченной головой Ребекка. В лучах июльского солнышка её стал одолевать сон. Но она решила не поддаваться. Возок, тем временем, вполз на гору, восточная сторона которой срывалась круто к Днепру, а западный склон ниспадал уступами к перелеску. Сзади и спереди от него зияли овраги, густо заросшие всякой дрянью. С горы же открылся вид на сотников хутор. Верхняя его часть с двумя ветряными мельницами стояла на её нижнем уступе. Вдали, у линии горизонта, были видны другие селения. Хутор не показался Ребекке очень большим, поскольку часть хат скрывалась за яблонями и грушами. Лишь потом ей стало известно, что он насчитывает полсотни дворов. На дальнем его краю, среди тополей и вязов, высилась церковь с тремя конусообразными куполами. От неё шла через заливные луга тропинка к Днепру.

Спуск к хутору был крутой, и притом дорога тянулась не напрямик, а зигзагами, огибая бугры и рытвины. Пару раз возок накренился так, что Ребекка вскрикнула. Но Грицко и кони настолько приноровились к спуску, что ни они, ни он, судя по их взглядам, даже не отвлеклись от своих дремотных, туманных помыслов. Вблизи хутора паслось стадо – коровы, овцы. Их сторожили со всех сторон ухоженные борзые псы. Долговязый хлопец, сидя на камне, перебирал струны домры.

– Микитка, псарь, – представил его Грицко, – пастух наш недавно помер, так что пока Микитка пасёт, – и повысил голос, свесившись в сторону, – эй, Микитка! Здорова!

Микитка молча махнул рукою, явно досадуя, что ему оборвали песню.

– А девиц много у вас на хуторе? – поинтересовалась Ребекка.

– Десятка два осталось ещё. Пан быстро для них женихов находит. Он говорит, что всё зло – от девок и баб безмужних.

– А сам с Ясиной живёт?

– Да, порой случается и такое.

Достигли хутора. Возле мельниц Грицко рывком натянул поводья. Кони остановились. Три казака, проснувшись, повылезали. Ребекка спрыгнула с облучка, и Грицко один поехал к конюшне. Был уже полдень или без четверти. Запорожцы, зевнув, раскурили трубки и повели Ребекку к панскому дому. Один казак нёс её мешок, другой – обе скрипки, а третий – ноты. Было их два мешка. По хутору ошивались куры, бабы и свиньи. Они с большим интересом глазели на длинноносую незнакомку с чёрными волосами и переглядывались, обмениваясь без слов какими-то мыслями. Перед панской хатой стояли двумя рядами амбары. С трёх сторон хату обступал сад. Две груши росли в сторонке от остальных, справа от крыльца. Между их стволами была натянута бельевая верёвка. Стройная молодая женщина с очень бледным лицом развешивала на ней бабские чулки, рубашки и панталоны. Это занятие показалось Ребекке довольно странным, ибо лицо бледной незнакомки ошеломило её своей красотой. Да, её, её, знавшую любовниц трёх королей и обворовавшую их! Замерев на месте, Ребекка молча глядела.

Прекрасная хуторянка слишком была поглощена делом и напевала, поэтому ничего вокруг вообще не видела и не слышала. Перехлёстывая верёвку мокрым бельём, она так легко вставала на пальцы ног, что можно было подумать – её с трёх лет учили балету. На ней был белый платок от солнца и голубой сарафан, надетый поверх рубашки. Он был для девушки тесноват, рубашка прилипла к её вспотевшему телу так, что вполне очерчивались округлые ягодицы, стройные бёдра, вогнутая спина, упругие груди. Светло-русые волосы выбивались из-под платка на глаза красавицы, очень грустные и большие.

Три казака с облаками дыма ввалились в хату. Услышав стук их сапог по доскам крыльца, прачка обернулась, и – оказалась лицом к лицу с приблизившейся Ребеккой. От неожиданности красавица сделала шаг назад, комкая болезненно-тонкими, огрубевшими от работы пальчиками рубашку с пышными кружевами. Опять приблизившись к ней вплотную, Ребекка села на корточки и ощупала каждый палец сперва одной загорелой её ноги, а затем – другой, пытаясь понять, откуда у них балетные свойства. Выпрямляясь, она спросила:

– Тебя Ясиной зовут?

– Нет, я не Ясина, – пробормотала прачка, – я – Настя.

Голос был тихий, мягкий, встревоженный. Но не робкий. Ребекка не отрывала глаз от лица загадочной девушки.

– Это всё бельё панночек?

– И Ясины.

– Кто ты такая? Немедленно отвечай! Признавайся!

– Настя.

Три запорожца вышли из хаты и убрели, смеясь над Ясиной. За ними вышла она сама. Взглянув на неё, Ребекка также хихикнула: хоть Ясина и хороша была, а смешно смотрелась в голубом платье времён царицы Елизаветы, откопанном в сундуке покойной супруги пана. Вдобавок, платье из золотой парчи оказалось и не совсем по росту Ясине, коротко. На её ногах были дорогие шёлковые чулки, а обуви не было – туфли все оказались ей маловаты. На пальцах дворовой бабы блестели кольца с рубинами и сапфирами, в ушах – серьги до самых плеч.

Ясина не стала долго приглядываться к Ребекке. Её усмешка пришлась ей не по душе. Но досталось Насте. Подойдя к ней, Ясина вырвала у неё ночную рубашку и осмотрела её придирчиво, а затем подняла глаза на бледную прачку.

– Это ты, стало быть, так стирала?

– Да, – чуть слышно сказала Настя, – а разве где-то не чисто?

Так от Ясины несло горилкой и так глаза её вспыхнули, что Ребекка не удивилась бы, загорись она вся огнём выше дерева. Но Ясина вместо того вдруг стала хлестать Настю мокрой рубашкою по щекам, выкрикивая ругательства. Настя не уклонилась, не отошла, даже рук не вскинула – лишь зажмурилась и втянула голову в плечи. Платочек с неё слетел, задетый ударом, и белокурые волосы ослепительно разметались по сторонам. Ясину такое пренебрежение христианскими нормами распалило ещё сильнее. Она начала хлестать уже со всей силы, а силы было у неё много.

– Ты что, сдурела, пьяная дрянь? – крикнула Ребекка, толкнув её хорошенько. Ясина не удержалась – шлёпнулась на траву, взмахнув длинными ногами, и завизжала:

– А ну, пошла на конюшню, овца поганая! На конюшню!

Настя заплакала.

– Да за что, за что? – всхлипнула она. Щёки у неё стали красны, как гроздья спелой черешни на деревцах у забора. Ясина, зверски вздёрнув губу, рванулась подняться, но оступилась и опрокинулась вновь. Осознав, что худо ей будет, если помедлит, Настя подобрала подол сарафана и устремилась к воротам так, что вмиг её след простыл, лишь пятки сверкнули и всколыхнулась трава.

На шум вышли панночки. И вот тут у Ребекки волосы встали дыбом.

Глава шестая

Нестерпимое солнце стояло посреди неба. Зной висел неподвижный, душный. Улица опустела – свиньи и те попрятались от жары. Настя шла к конюшне. Слёзы ещё просились из её глаз, но она утёрла и те, которые были. Она ведь знала, что на конюшне – Грицко, который уж третий год смотрел на неё такими глазами, что ей немыслимо было бы показаться ему униженной страхом порки. Кричать от боли – это ещё ничего, а бояться стыдно. Земля жгла голые ноги, потому Настя шагала спешно, глядя на Днепр, синевший за огородами и лугами. Днепр казался ленивым, ласковым, сонным, но Настя знала, как он стремителен, как прожорливы его омуты, как студёно на глубине. Она вдруг представила, как взглянёт на неё Грицко, если её выловят через день. А если дней через десять, заволочённую круговертью в заводь за островком и всплывшую среди лилий? Дрожь прошла по ногам. Они замелькали вдвое быстрее.

Конюшня пана стояла на краю хутора, близко к церкви. Вокруг строения росли яблони – так росли, что редкий луч солнца дотягивался сквозь зелень и паутину на узких окнах до сотниковых коней, которых осталось на попечении Ивася с Грицком двадцать штук. Они все, кроме трёх коньков, которые притащили возок с Ребеккой, были арабские скакуны. Иных не признавал сотник. Тем трём конькам, распрягши и напоив их, сыпал Грицко овёс, когда вошла Настя.

Ивась ещё не проснулся, так как всю ночь сидел у реки, пытаясь поймать сома. Он спал на широкой лавке, накрытой толстым соломенным тюфяком. Взглянув на него, затем – на Грицка, который, увидев её, просыпал ведро зерна, Настя улыбнулась.

– Здравствуй, Грицко. Как съездили в Киев?

– Да ничего, – произнёс Грицко, отставив ведро, – привезли скрипачку.

– Видала.

– А ты зачем пришла?

– Как зачем? Разве ты не знаешь, зачем Ясина меня сюда присылает?

Грицко смутился. Видя, что он растерян, Настя приблизилась к Ивасю и тронула его руку.

– Да погоди, не буди его, – прошептал Грицко, и, подбежав к Насте, встал между ней и братом, – мы потом скажем ей, что велели тебе воды натаскать да отскрести пол, поэтому ты на два часа задержалась!

– Разве она поверит? – спросила Настя тихо и нерешительно.

– А куда она денется, если ей об этом скажет Ивась? Ивасю никак нельзя не поверить.

Некоторое время они молчали, глядя то на Ивася, то на высокий столб посреди конюшни, к которому он привязывал баб и девок для порки, то друг на друга. Один, казалось, о чём-то спрашивал, а другая знала ответ. Наконец, Грицко с внезапной решимостью взял красивую прачку за руку.

– Ну, пойдём!

– Куда мы с тобой пойдём? – удивилась Настя.

– Под дуб.

Ответ успокоил Настю, хоть и не сильно ей по душе пришёлся. Тихонько вышли.

Громадный пятисотлетний дуб стоял над оврагом, позади церкви. К нему вела извилистая тропинка среди кустов и крапивы. На небо было больно взглянуть. Горячей, влажной стеной стояло безмолвие. Ни один кузнечик не стрекотал. Добредя до дуба, Грицко и Настя спустились на дно оврага. Там, в лопухах, бежал по мшистым камням ручей. Попив и умывшись, Настя присела на кочку. Грицко, тем временем, сдвинул плоский, большой, приваленный к склону камень. За ним шло в склон углубление. Вытащив из него какой-то предмет, завёрнутый в тряпку, Грицко его развернул. То была доска размером почти как печной заслон, с одной стороны покрытая тёмной темперой. На другой стороне был начат портрет. Пока что имелись лишь очертания, но по ним уже можно было угадать Настю. Прачка не изъявила желания поглядеть на свой образ. Когда Грицко, прислонив стоймя доску к другому большому камню, достал из ямы горшочки с красками и две кисти, она слегка расчесала волосы гребешком, который висел у неё на поясе.

Грицко долго размачивал в ручье кисти, разводил краски. Наконец, начал. Точнее сказать – продолжил, встав перед доской на коленки. Дуб давал тень, спасавшую от жары. Но дышалось тяжко.

– Будет гроза, – промолвила Настя, взглянув на западный горизонт, который заволокло мрачной синевой.

– Не раньше, чем через час, – заметил Грицко, – а может, тучу и вовсе пронесёт мимо.

Следя за его работой, она невесело размышляла о чём-то. По её тонкой, белой руке, изящно державшей костяной гребень, ползла большая божья коровка. Ползла, ползла, потом вдруг остановилась на выставленном вперёд суставе запястья.

– Ты и её нарисуешь? – спросила Настя. Грицко мотнул головой.

– А почему нет?

– Потому, что вряд ли они там водятся.

– Где?

Из степной дали докатился, стихая, гром. Грицко, высунув язык, старательно вырисовывал что-то тоненькой кистью. Настя решила, что он рисует её лицо. Ей стало тревожно.

– Грицко! Скажи, кого ты рисуешь?

– Тебя рисую, – гораздо больше с испугом, чем с удивлением отвечал Грицко, бросив взгляд на Настю поверх доски, – разве здесь ещё кто-то есть?

– Маришка сказала мне, что на досках рисуют лишь Богородицу и угодников. А простых людей рисовать, даже и цариц – берут холст, натягивают его на раму, чтоб не болтался, раму ту золотят до чудного блеска, а на холсте уже и рисуют.

Грицко растерянно почесал затылок.

– Ну, это надо уметь. Холст – дело особое. Я учился только на досках. Да и потом…

Тут он вдруг запнулся.

– Ну, что потом? – сердито спросила Настя. Божья коровка, расправив крылышки, улетела.

– Если нарисовать тебя на холсте – все, пожалуй, скажут, что не на нём тебе надо быть. Ну, или подумают.

Сказав это, Грицко умолк. Молчала и Настя. Она ждала продолжения. Живописец смутился ещё сильнее.

– Ну, как бы сказать… У тебя в глазах страдания столько, что на тебя хочется молиться, как на Деву Марию.

– Да?

Мимолётная, как судорога, усмешка на губах Настеньки обожгла Грицку сердце. Он поспешил вернуться к работе, чтоб успокоиться. Но досада не отступала.

– Какой ты глупый, Грицко, – опять усмехнулась Настя, смахнув с ноги муравья, – совсем дурачок!

Дуб начал шуметь – подымался ветер. Светлые глаза Насти вдруг изменились, будто бы отразив мрачную часть неба.

– У Богородицы на глазах дитя её мучили и казнили! А я печальна лишь оттого, что Яська со мной неласкова, как напьётся! Если тебе не на кого молиться, Грицко, помолись на пана. Его печаль к великой святой печали куда как ближе!

– А что ж он так себя мучит? – тихо, но страшно проговорил Грицко, нанося мазки, – признался бы, чья ты дочь, и дело с концом! Кого он боится? Маришку с Лизой? Да пусть хоть лопнут от злости! Чем ты их хуже?

– А ты как будто не знаешь, чем я их хуже! – с горечью отозвалась Настенька, – на могиле их матери он льёт слёзы, просит прощения, что гулял от неё с холопкой! Лиза всё это слышит. А как холопку звали, едва ли он даже помнит.

– И всё же он тебя любит, Настя. Это уж точно.

– Да, верно. Любит, но совсем крохотной частью своего сердца. А остальной – ненавидит люто. Пуще его ненавидит меня лишь Лиза – за то, что мы схожи с нею. Лишь волосы и глаза не одного цвета.

С четверть часа молчали. Грицко работал сосредоточенно, быстро, не отрывая глаз от доски. Тем временем, дуб шумел всё сильнее. Грозная синева приближалась к хутору, заволакивая всё небо. Степь вдалеке колыхалась волнами, будто море. Яростно полыхали молнии. Глухо, рвано грохотал гром.

– Пора нам, Грицко, – объявила Настя, заколов волосы гребешком, – иначе утонем здесь. Собирайся.

Грицко, вздохнув, поднялся с колен.

– Эх! Ещё бы час, и – конец работе. Но, точно, надо идти.

Однако же, не успел он старательно завернуть и убрать картину, как по Днепру хлестнул ливень с градом. Спустя мгновение он обрушился на овраг. Настя, завизжав, полезла в пещеру, скрытую прежде камнем, благо что та была по размерам с большой сундук и плотно обмазана внутри глиной. Нашлось там место и для Грицка.

Долго и безмолвно лежали они ничком, бок о бок, глядя на растекающийся ручей. Им хотелось век так лежать, не думая ни о чём, даже друг о друге – просто смотреть на воду и слушать воду. Трава внизу полегла под её клокочущим, пенным шквалом, потом и вовсе исчезла в бурном потоке. Грицко уж начал бояться, что и пещеру зальёт, когда за рекою вдруг просветлело.

– Надо идти, – чуть слышно проговорила Настя. Её глаза, широко раскрытые на слепящий, звонкий от ликования жаворонков просвет, видели, казалось, что-то другое. Грицко молчал. Когда Настя стала приподниматься, желая выползти из пещеры, он положил ладонь на её лодыжку.

– Дай дождю кончиться.

– Оставайся! – вскрикнула Настя, резким движением вырвав ногу из его пальцев, – тебе, я вижу, с ней интереснее!

Прояснилось. Вспыхнула радуга над Днепром. По щиколотку в грязи шла Настя к конюшне. Проходя мимо церкви, она столкнулась с Ясиной. Та шагала из хутора – без чулок, задрав до колен подол дворянского платья.

– Ты где была, сучья дочь? – спросила она, схватив Настю за руку. Настя съёжилась под свирепым, пьяным, кошачьим взглядом.

– Да я… в овраге пряталась от дождя.

– Пряталась в овраге? – раздула ноздри Ясина, – но я велела тебе идти на конюшню! Ты там была?

– Не была! Мне пить захотелось, и я спустилась к ручью, да там… там уснула.

Ясина, хмыкнув, крепко взяла двумя пальцами Настю за ухо, и, заставив её нагнуться, поволокла. Настя сжала зубы, чтобы не застонать от боли – пальчики у Ясины были как клещи. Не обменявшись больше ни одним словом, дошли они до конюшни.

 Там было весело. Ивась скрёб любимого панского жеребца и что-то рассказывал трём сидевшим на лавке девицам. Те смеялись, лузгая семечки. К Ивасю частенько ходили поболтать девки и молодые вдовы – в том числе те, которых случалось ему наказывать у столба по приказу пана. Когда Ясина с Настей вошли, веселье вмиг стихло. Девушки поняли, для чего любовница пана приволокла несчастную прачку. Любили Настю не все, но не было в хуторе человека, который ей не сочувствовал. Даже сама Ясина в минуты трезвости и особого просветления плакала у неё на груди, не находя слов, а панночки иногда дарили ей что-нибудь. Но в то утро ни о каком просветлении у Ясины ни один демон, живущий в её душе, даже не тревожился.

– Вы зачем явились сюда? – поинтересовался конюх, не прерывая работу. Отпустив ухо Насти, Ясина грубо толкнула её к нему.

– Да вот, полюбуйся! Послала её к тебе, а она в овраге с кем-то свалялась. Всыпь-ка ей так, чтоб она неделю сесть не могла!

– А с кем же она свалялась? – спросил Ивась и скосил глаза на овёс, просыпанный братом. Ясина, также на него глянув, с неудовольствием поняла, что сболтнула лишнее. Ей совсем не хотелось ссоры с Ивасем, однако Насте спускать никак нельзя было, ибо её провинность была ужасна: при ней, при Насте, её, Ясину, подняли на смех! Недолго длилась растерянность сотниковой любимицы. Помолчав, она перешла на крик:

– А я почём знаю? Пускай сама, дрянь, признается – не добром, так под розгами! Становись к столбу, сука!

Настя, закрыв пылающее лицо ладонями, поплелась к столбу, в котором посередине была дыра со вдетым в неё ремнём, чтоб руки привязывать. Но Ивась сразу остановил её.

– Погоди! И ты погоди, Ясина. Ты её присылаешь сюда почти каждый день. Пора передышку сделать. Не тебе сотник велел решать, кого и как сечь.

– Так ты что, не будешь её пороть? – спросила Ясина сдавленным голосом, обводя глазами углы конюшни. Она, казалось, искала, чем убить Настю.

– Я с нею поговорю, когда доскребу коней. А после неё я поговорю ещё и с попом. Но сейчас я занят работою.

На лице Ясины возникло что-то вроде усмешки, напоминавшей оскал убитой лисицы.

– Ты, как я вижу, просто не хочешь, чтоб знали, кто с нею был! Так, что ли, Ивась? Скажи, если так!

– Ясина, ступай проспись, – произнёс Ивась, улыбнувшись, – добром прошу! Убирайся.

– Ну, хорошо! Будь по-твоему.

Так ответив, Ясина плюнула, и, дав Насте звонкую оплеуху, выбежала на воздух. Лицо у неё пылало, как будто пару пощёчин влепили ей. Дойдя до колодца, она черпнула ведром воды, напилась, умылась и пошла дальше.

После дождя на улице сделалось посвежее. Переступив порог панской хаты, Ясина сразу увидела на столе немалый кувшин с горилкой и груду золота – кольца, серьги, браслеты. Все эти штуки принадлежали панночкам, но лежали ближе к Ребекке. Она сидела с веером карт и довольной рожей. Сёстры сидели с веерами побольше и невесёлые. Увидав Ясину, обе они смутились. Ребекка, хлопнув картой о карту, лежавшую на столе, во всю глотку крикнула:

– Вот вам, стервы! И ни хрена вы больше не накидаете, короли с десятками вышли!

– Что на кону? – поинтересовалась Ясина, плотно прикрыв за собою дверь. Весело скосив глаза на панскую любушку и хлебнув из кувшина, Ребекка отозвалась:

– Да у них уж больше ничего нету, кроме чулок и платьев, негодных и для кухарки в приличном доме! Дуру бьём по носу всей колодою столько раз, сколько карт у неё останется.

Тут Ясина заметила, что у панночек носы красные, а ребеккин носик, судя по его виду, ещё ни разу не подвергался расправе. Шагнув к Ребекке, Ясина вырвала из её рук карты и зашвырнула их в печь. Маришка и Лиза сразу швырнули туда свои и со стыдом встали, готовые к неприятностям. Но досталось Ребекке. Она хотела что-то сказать и открыла рот, но из него вырвались не слова, а истошный визг, поскольку Ясина молниеносно отвесила ей затрещину, от которой бык бы не устоял. Полетев со стула, скрипачка так взмахнула ногами в стоптанных башмаках, что те с них слетели. Пнув её пару раз пяткой по бокам и по роже, Ясина молвила:

– Тебя, сука, приволокли сюда для того, чтоб ты обучала панночек музыке, а не картам! Если ты ещё раз устроишь какое-нибудь паскудство или захочешь прибрать их золото, я тебя отдеру хворостиной так, что жить не захочется! Поняла?

– А кто ты такая, чтоб меня драть? – пискнула Ребекка, решив сначала всё выяснить, а потом, если что, лезть в драку. Ясина вместо ответа быстро поразмышляла о чём-то, глядя по сторонам, и вдруг, усмехнувшись, выбежала из хаты. Ребекка не без труда поднялась. Отряхиваясь, спросила:

– Куда она?

– Должно быть, горилка к горлу подпёрла, – предположила Лиза и рассмеялась, – или живот свело. Ой, хоть бы её какой-нибудь шмель в задницу ужалил!

Маришке весело не было.

– Как бы, Лизка, у нас с тобой животы сейчас не свело, – сказала она, и, обойдя стол, стала надевать свои драгоценности. Сестра тотчас последовала её примеру. У Ребекки возникла мысль запротестовать, однако в этот момент вернулась Ясина с длинной березовой хворостиной. Заметив этот предмет, две панночки вспыхнули до корней волос, но не отвлеклись от своего дела. Ясина, тем временем, важно села на лавку. Взмахнув прутом, приказала:

– Оголяй зад, госпожа Маришка! Ты – первая.

Услышав эти слова, Ребекка за один миг забыла про своё золото, чего раньше с ней никогда не происходило. Она была любопытна до неприличия, но не до расточительства.

– Яська, отец тебе запретил наказывать нас при ком-то, – с гневом проговорила Маришка, застёгивая браслет, – если ты пойдёшь против его воли, сама наказана будешь!

– Жидовка, вон! – вскричала Ясина. Ребекка, пожав плечами, холодно вышла без башмаков. Хотела она оставить дверь приоткрытой, чтоб наблюдать за происходящим сквозь щель, но младшая панночка, шагнув к двери, её захлопнула. Раздосадованной Ребекке осталось только податься в сад, чтоб, по крайней мере, наесться досыта груш, черешни и слив размером как крупные абрикосы. Но не успела она отойти на десять шагов от хаты, как из окошка раздался короткий свист. Он стал повторяться. Это свистела розга. Маришка под ней не плакала, только ойкала и ругалась площадной бранью.

– Не сквернословь, госпожа моя, – птичкой щебетала Ясина, охаживая её, – за карты с жидовкою не садись! И в золоте не ходи, женихов здесь нет! Горилку не пей, и девкам не позволяй! Вы с госпожой Лизой всего за несколько дней распустили их, дальше некуда!

С такими нравоучениями Маришке было дано примерно полсотни розог, после чего Ясина сказала:

– Хватит с тебя. Надевай штаны. А ты, госпожа, снимай!

– Ясиночка, честно – больше не буду в карты играть! – проскулила Лиза.

– Знаю, что будешь, если не выбить из тебя дурь! Заголяйся, быстро!

Лиза безмолвно терпела порку. Слыша лишь свист прута да голос Ясины, твердившей панночкам, что жиды распяли Христа и продали ляхам пол-Украины, Ребекка ела смородину, куст который рос перед погребом. На его открывавшейся вовнутрь дверце был намалёван краской казак, восседавший с кружкой верхом на бочке. Над его головой с ушами, похожими на ребеккины, была надпись «Всё выпью!» Рядом стоял ещё один погреб. Но оглядеть его, как и познакомиться с девками, ошивавшимися в крыжовнике, у Ребекки времени не хватило ввиду того, что Ясина довольно скоро велела панночке одеваться.

Вернувшись в хату, Ребекка застала Ясину всё в той же позе. Розга валялась у её ног. Маришка стояла с красным лицом, твёрдо обещающим смерть обидчице. Лиза, натягивая под юбку розовые подштанники, улыбалась и бормотала:

– Спасибо тебе, Ясинка! До гробовой доски тебя не забуду, душа моя!

– Теперь видишь, кто я такая? – весело обратилась Ясина к задумавшейся Ребекке, весь рот и щёки которой были в соку от смородины.

– Вижу, кто вы здесь все, – сказала скрипачка. Такой ответ Ясине пришёлся не по душе. Поглядев на розгу, затем – опять на Ребекку, она промолвила:

– Если курам за то, что они подпустили к себе лисицу, по паре перьев выдрали из хвостов, лисице бы надо хвост отрубить под корень!

– А ты попробуй, найди его у меня, – прозвучал ответ, – найдёшь – будет твой. Не найдёшь – куриный тебе воткну.

Решительный тон Ребекки не испугал Ясину совсем. Она наклонилась взять хворостину, и неизвестно, куда бы дело зашло, но тут вдруг за дверью какой-то хлопец спросил, можно ли войти. Панночки сказали, что можно. Тут же вошёл Ивась, обутый в красивые черевики, которые привезла ему из Житомира попадья. За ним следовала Настя без черевиков. Это была очень необычная пара, явившаяся внезапно. Ногой задвинув розгу под лавку, Ясина быстро перевела глаза с одного лица на другое. Под её взглядом Настя потупилась и остановилась посреди хаты.

– Дозвольте, панночки, сесть за стол, – попросил Ивась, без робости поглядев на дочерей сотника.

– Если ты по делу сюда явился, то дозволяем, – отозвалась Маришка, так как у Лизы была недавно с конюхом ссора, которая привела к удару ему в лоб палкой, – если же языком чесать – пошёл вон!

– По делу, – сказал Ивась и уселся так, как садился пан – разве что усы не пригладил, поскольку не было у него усов. По сходству его с Грицком Ребекка смекнула, кто он такой. Ясина, смеясь, обратилась к панночкам:

– Что стоите? Поди, не князь явился к вам – конюх, хотя и в княжеских башмаках!

Маришка и Лиза сели, слегка при этом поморщившись. Ивась будто даже не замечал Ясину. Он смотрел пристально на Ребекку.

– Настенька, сходи в погреб да принеси нам пива, сала и холодца, – сказала Ясина прачке, – да поживее!

– А ты чего такая довольная? – удостоил взглядом строгую воспитательницу Ивась, когда Настя вышла. Ясину снова разобрал смех.

– Мои госпожи довольны, и я довольна. Ведь вы довольны, панночки?

– Да, – сказала Маришка, – очень довольны.

– Я тут спасла всё их золото от жидовки, – снова заговорила Ясина, – они с жидовкой сели в карты играть! Не приди я вовремя – след простыл бы уже давно и золота, и жидовки.

– Тут не такое место, откуда можно удрать, – заметил Ивась, – Микитка пустил бы свору борзых по следу этой жидовки, и от неё не осталось бы куска больше свиного уха.

Ребекка обычно не обижалась, когда при ней её обсуждали таким вот образом, но от слов Ивася ей стало досадно. Должно быть, это случилось из-за того, что Ивась был сильно похож на брата и говорил его голосом. Поджав губы, Ребекка села на угол лавки, как можно дальше от подхихикнувшей Ивасю Ясины. Между тем, панночки начали под столом пихать Ивася ногами, ибо он стал их злить своей глупой рожей и непонятной целью визита. Вернулась Настя. В руках у неё был жбан. За ней шли две девки. Одна несла расписные миски с салом и холодцом, а другая – ложки. Когда всё это было водворено на стол, две девки ушли. Хотела уйти и Настя. Ивась велел ей остаться.

– А для чего она тут нужна? – спросила Ясина, с важным лицом пересев за стол и взяв кусок сала. Потом воскликнула, будто вдруг её осенило:

– Ах, ну конечно! Как я могла забыть? Ведь вы с ней – родня теперь!

Настя молча села на лавку рядом с Ребеккой.

– Ты это, Яська, о чём? – прикинулся дураком Ивась, – какая такая мы с ней родня?

– Так она ж невеста твоего братца! – с набитым ртом и весёлым взглядом вымолвила Ясина. Взяв затем ковш, она зачерпнула из жбана пива. Выпила одним духом. Рыгнув, продолжила:

– Я за вас очень рада. Но вот не знаю, обрадуется ли пан, узнав, что одна из прачек, так на него похожая, породнилась с конюхами? Не знаю. Но тут он должен досадовать на себя – яблочко от яблони, как известно…

– Яська, как смеешь ты говорить такое? – вскричала Лиза, залившись злобным румянцем. Все остальные молча взглянули на её копию с белокурыми волосами. Настя сидела, стиснув руки коленками. Но её лицо казалось вполне спокойным.

– Хоть бы глаза бесстыжие опустила, дрянь подзаборная! – возмутилась Ясина, хлебнув из жбана ещё, – вы гляньте-ка – смотрит, как Богородица на иконе в Софии киевской!

Тут несчастная прачка вздрогнула и смутилась. Заметив это, Ясина громко ругнулась матерной бранью.

– Как смеешь ты? – повторила Лиза дрогнувшим голосочком, – кто ты такая, чтоб плохо думать про моего родного отца?

– Ты, младшая панночка, беспокойся лучше о том, чтоб я про тебя не думала плохо, – проворковала Ясина с кошачьей нежностью и опять приложилась к жбану. Ставя его, она улыбнулась во весь свой широкий рот с ровными и белыми зубками.

– Это я могу каждому повторить! Я чёрту это скажу, если он придёт! Пусть придёт! Скажу: «Чёрт! Бойся меня!» И чёрт будет пятки мои лизать!

– Да ты просто упилась, – перебила Лиза, не успокаиваясь, – зачем это чёрту нужно?

– Как – зачем нужно? – с ленивым недоумением вытянула Ясина под столом ноги, будто бы чёрт к ней уже приблизился, – а зачем тебе нужно, госпожа Лиза, делать всё то, что я говорю? Если прикажу, ты будешь золу выгребать из печки! Будешь бельё стирать! А почему нет? Чем ты лучше прачки, сидящей здесь? Если бы не волосы, вас никто бы не отличил одну от другой! Ещё неизвестно, кто на чьём месте! Это отцу вашему решать! А он решит так, как захочу я. Тебе всё понятно, младшая панночка? По глазам твоим вижу, что всё понятно. А коли так – ступай за ведром. А ты, госпожа Маришка, иди за тряпкой. Вы сейчас будете мыть полы! Жидовка и прачка здесь натоптали, придя с грязного двора босиком.

Стало очень тихо. Весь пол был, точно, в следах. Настенька, моргая, на них глядела, словно пытаясь понять, большое ли их число оставлено ею. Она сама побежала бы за ведром и тряпкой, если бы думала, что Ясине нужна только чистота. Маришка и Лиза слабенько улыбались. Уж им ли было не знать цену всего сказанного холопкой! Но у Ребекки почти не было сомнений, что за ведром и тряпкой побегут панночки, потому что глаза Ясины внезапно сделались лютыми. Она крикнула:

– Вы слыхали, что я сказала, барышни? Быстро выйти из-за стола и вымыть полы! Не то я обеих вас прямо здесь, при всех, сейчас отстегаю до крови!

– Носом в угол, – вдруг оборвал эту речь Ивась, – на колени!

Эти слова прозвучали громко, но все подумали, что ослышались. Потом стало понятно, что всё же нет. На лице Ясины возникло недоумённо-шутливое выражение. Поглядев на семнадцатилетнего паренька в упор, она уточнила тихо и вкрадчиво:

– Что сказал ты, мой милый?

– В угол, – спокойным голосом повторил Ивась, – на колени!

Никто ничего не понял. Сжав кулаки, Ясина согнула под столом ноги, но улыбаться не перестала. На её скулах вспыхнул румянец.

– Да он с ума сошёл, – со смешком сказала она Маришке и Лизе, – ей-богу, панночки! Поглядите, он полоумный! Его надо запереть!

Ивась промолчал и взглянул на розгу, валявшуюся под лавкой. Перехватив его взгляд, Ясина задумалась. Ей теперь уже было вполне понятно, что у него есть против неё какие-то козыри. Но какие? Она могла лишь гадать. Все за ней следили очень внимательно. Наконец, она поднялась, будто перестав уже замечать Ивася, насмешливо обогнула угол стола, прошла вдоль печи, и, очень похожая в старомодном салонном платье на босоногую проститутку из петербургских трущоб, встала носом в угол. Потом склонила колени и замерла. Все разом взглянули на её пятки, лизать которые предстояло чёрту. Ясина крепко упёрлась большими пальцами в пол, оттого под пятками обозначились сухожилия.

– Так и стой, покуда не поумнеешь, – сказал Ивась, – ты наказана за свой слишком длинный язык!

– Сам дурак, – фыркнула Ясина воткнутым в угол носом. Хотела что-то ещё прибавить, но тут дверь снова открылась. Вошёл Грицко. Он нёс что-то плоское и прямоугольное, обёрнутое холстом. Ребекка, сидевшая рядом с Настей, почувствовала, как дрогнуло её сердце. Грицко, тем временем, аккуратно поставил предмет, который принёс, на лавочку у печи, прислонив к последней. Затем развернул холстину. Маришка ахнула, Лиза ойкнула. После этого наступило длительное молчание. У Ясины, которая созерцала изображение Насти, вывернув шею, глаза от радости засияли. Она и оборвала тишину, спросив:

– А что ж ты, Грицко, нарисовал панночку нашу, госпожу Лизу, с белыми волосами и голубыми глазами? Она ведь зеленоглазая, рыжая, как лиса, да с родинкой на щеке! Очумел ты, что ли?

– Так я ведь Настеньку рисовал, – возразил Грицко, сейчас лишь заметив наказанную Ясину. Ивась, разозлившись, крикнул ей:

– Носом в угол! Не то подол задерёшь при всех!

– Ах, вот оно что, – вяло протянула Ясина, вновь обратив к остальным затылок, – Настеньку рисовал? Так ведь это пану понравится ещё меньше, чем Настенькина от тебя, дурака, брюхатость! За это дело пан вам обоим шеи свернёт, как кроликам!

– Почему? – не понял Ивась.

– Да как – почему? Наш пан ни князю Потёмкину, ни Суворову, ни царице не кланяется так низко, как образам святым! Если бы твой братец с госпожи Лизы намалевал Царицу Небесную – пан его отругал бы лишь, но за Богородицу, нарисованную с овцы…

Не договорив, Ясина хихикнула и вздохнула. Все остальные стали смотреть на Настю. Настя не отрывала молящих глаз от Грицка. Но тот на неё давно уже не глядел.

– Ты, Яська, всё правильно говоришь, – пожал он плечами, – но только я ведь госпожу Лизу и рисовал. Ты сама сказала, что это – госпожа Лиза.

– Так ты ведь Настеньку рисовал! – с издёвкой проблеяла, как коза, Ясина, – все это слышали!

– Разве это кто-нибудь слышал? – спросил Ивась, обводя всех взглядом. Панночки улыбнулись и промолчали.

– Лично я – нет, – зевая, отозвалась Ребекка, – а у меня – смотрите, какие уши! Как лопухи. Я всё ими слышу.

– Видишь, Ясина, тебе почудилось, – объяснил Грицко, – ты горилку чем запивала? Квасом? Он, видать, забродил. Жара-то – как в пекле!

У Ясины от злости пятки порозовели.

– Тогда, Грицко, отвечай: что делали вы в овраге? В куклы играли? И почему у госпожи Лизы на этом изображении голубые глаза да белые волосы? Или скажешь, что мне это тоже чудится с пьяных глаз?

– Нет, это не чудится. Я в овраге рисую госпожу Лизу. Но не посмел я просить её пять дней кряду передо мной сидеть истуканом! Попросил Настеньку. Ведь лицо-то у них – одно. А волосы и глаза я решил перерисовать как-нибудь потом, чтоб Настеньку не обидеть. Ведь она думает, что её рисую!

– Да как посмел ты? – вдруг перебила Лиза, ударив об стол ладонью, – как ты посмел меня рисовать? Кто тебе позволил?

Так угрожающе прозвучал её голосок, похожий на треньканье колокольчика, что никто не заметил, как Настя встала и выбежала из хаты. Даже на скрип распахнутой ею двери не обернулись. Ивась налил себе пива в ковш. Отхлебнув, сказал:

– Прости его, панночка! Сердцу ведь не прикажешь.

Маришка хмыкнула. Лиза, залившись краской, пролепетала сбивчиво:

– Сердцу? Какому сердцу? Не понимаю!

– Он полюбил тебя, госпожа! Да так полюбил, что готов был жизни себя лишить. Ведь не можно конюху говорить своей госпоже, что он её любит, не можно даже смотреть на неё подолгу – вот и решил он намалевать тебя на доске, как Деву Марию, чтоб говорить с тобою, и руки твои прекрасные целовать, и слёзы над тобой лить во все дни и ночи! Так ведь, Грицко?

Грицко – весь красный, как рак, молчал, глядя в пол. Хранила безмолвие и Ясина в своём углу. У бедной Ребекки всё колыхалось перед глазами. Ей было муторно. Растянувшись на лавке, она уснула.

– А выходи за него, сестра! – вскричала Маришка, фыркая, как свинья над кормом, – отца не бойся! Увидит внуков – растает!

– А кто венчать-то нас будет? – спросила Лиза, также развеселившись вдруг.

– Кто венчать вас будет? Да любой поп хоть в Киеве, хоть в Чернигове за полштофа водки не то что панночку с конюхом – мать родную с чёртом окрутит! Бери его, говорю! Смотри, какой он пригожий!

Лиза, смеясь, состроилаГрицку глазки.

– А на черта мне его пригожесть? Не девка он, я – не хлопец! Вот поглядеть бы, что у него в штанах…

– А вот поглядим!

С этими словами Маришка встала, намереваясь идти к Грицку. Но уж тут Ясина подала голос:

– Ивась, Ивась! Если будет грех, пан меня за косы подвесит, тебя – сам знаешь, за что! Успокой их, быстро!

Ивась вскочил, преградил дорогу Маришке.

– Панночка, сядь! Грицко, пошёл вон из хаты!

– Кто ты такой, чтоб мною повелевать? – рявкнула Маришка и замахнулась ударить конюха. Но ивась отбежал от неё. Он хорошо знал, что обе дочери сотника любят драться и могут бить очень больно, а также и за вихры таскать. Маришка не стала за ним гоняться. Она свела с ним счёты метким плевком, после чего крикнула:

– Иди, сволочь, кобылам крути хвосты! Немытая рожа!

Вновь обернув холстиной своё творение, Грицко вышел с ним. Ему вслед был высунут язык Лизы, вовсе не сожалевшей о том, что не удалось спустить с него шаровары. Маришка, стоя у печки, корчила рожи с рожками его брату, который прятался за столом.

– Ивась, это всё добром не кончится для тебя, – злорадно пропела Ясина в угол, – ты ведь, наверное, понимаешь, о чём я? Да?

– Нет, не понимаю, – ответил хлопец, – пан мне велел приглядывать за тобою, а не за панночками. Вдобавок, он мне доверил своих коней. А таких коней, как у пана, нет даже у Потёмкина!

– Милый мой! Ночная кукушка дневную перекукует.

– Если язык себе не откусит, – сказал Ивась. Тут вдруг всё для него сложилось очень благополучно, поскольку Лиза встала из-за стола, подошла к Маришке, и сёстры стали о чём-то тихо болтать, совсем про него забыв. Воспользовавшись моментом, конюх прошмыгнул к двери. Открыв её, ещё раз взглянул на наказанную.

– забыл сказать я тебе, Ясина: сходи к попу. Ему привезли от пана письмо. В том письме есть строчка и для тебя. С колен можешь встать, когда твои госпожи тебе это разрешат.

С этими словами Ивась ушёл. Маришка и Лиза всё продолжали обмениваться какими-то замечаниями, хихикая. Постояв на коленях ещё некоторое время, Ясина встала, одёрнула подол платья и повернулась к ним.

– О чём шепчетесь?

– Да мы, Яська, решили, что о случившемся здесь рассказывать никому не следует, – отвечала Маришка, – не то Ивась загордится, да не по делу. Дураку ясно, что ты его пожалела просто! Могла бы запросто вышвырнуть, да ещё и пинка вдогонку отвесить, но лень тебе было связываться.

– Что правда то правда, панночки, – улыбнулась Ясина, – ладно, пойду к попу. Узнаю, что пишет пан.

– Ты только обуйся, – сказала Лиза, – у попадьи все служанки бегают босиком. Как бы она спьяну не спутала тебя с ними!

– И это правда. А дай-ка мне свои черевички, госпожа Лиза! Они мне придутся впору.

С улыбкой сняв башмачки, Лиза отдала их Ясине. Та их надела. Вышла. Заперев дверь на засов, панночки достали из печи карты. Сели играть. Ребекке, тем временем, снился пророк Иона, который три дня провёл в животе у огромной рыбы.

Глава седьмая

Хата попа была поновее, получше панской и не соломой крыта, а черепицей. Больше стояло возле неё просторных амбаров и погребов. Строили ещё, потому что поп был один на четыре хутора, и со всех четырёх ему везли снедь. По этой причине скотины поп не держал, огород забросил. Зато держал трёх прислужниц, довольно глупых, и хлопца, также умом не сильно блиставшего. Поп нарочно выбрал таких, чтоб не воровали. Тридцатилетняя попадья их зверски тиранила, так как больше заняться ей было нечем. Поп был стар, лыс. Попадья, напротив, была недурна собою, потому муж следил за ней зорко и часто драл хворостиной. Случалось, что и за дело. Лишь одному человеку он доверял надзирать за ней, когда уезжал куда-нибудь по делам. Этим человеком был пономарь. Он жил возле кладбища, помогал попу справлять службы. Многие удивлялись тому, что поп ему доверяет присматривать за женою – ведь пономарь был молод и не урод. Однако, поп знал, и попадья знала, что у него – дурная болезнь, которую подхватил он в Киеве, учась в Бурсе. Из Бурсы его погнали за блудодейство с торговкой шапками, хоть он клялся, что на греховный поступок его подбил юный ритор по имени Хома Брут, всем известный пьяница.

На заре того дня, когда привезли Ребекку, поп укатил на крестины в соседний хутор, пообещав вернуться лишь поздней ночью, да и то в случае, если вечером не польёт. Услышав про это от встречных баб, уже на пути к попу, Ясина остановилась. Ей не хотелось говорить с попадьёй, которой она в день отъезда пана изодрала всё лицо и выдернула порядочный клок волос. С другой стороны, в письме могло быть какое-то срочное повеление. И Ясина, преодолев колебания, пошла дальше. Свернув к поповскому дому, она увидела хлопца, сидевшего на ступеньке крыльца. Он, казалось, думал. Но это только казалось. Ясина знала, что думать он не умеет, хоть ему было пятнадцать лет. Заметив Ясину, он покраснел и пробормотал:

– Госпожа сейчас занята!

– А кто у неё? Пономарь, должно быть?

– Ну, да.

Усмехнувшись, Ясина поставила на ступеньку ногу в Лизином черевичке. Она рассчитывала на то, что мальчишка вскочит или хотя бы сдвинется, потому что сидел он на середине ступеньки, и обойти его было трудно. Однако, хлопец даже и не подумал дать ей дорогу. Покраснев ещё гуще, он повторил:

– Госпожа сейчас занята!

Помолчав, прибавил глубокомысленно:

– У неё – пономарь!

Ясина крепко схватила мальчишку за ухо двумя пальцами, и, подняв его со ступеньки, поволокла за собою в хату. Хлопец повизгивал, но особо не упирался.

Чернявый, худенький пономарь с попадьёй обедали. За столом сидели также три девки, которым их госпожа дозволяла слушать пономаря, когда он был трезв. А пономарь был не то чтобы совсем трезв – перед попадьёй он успел заглянуть к одному своему приятелю, но язык у него особо не заплетался, хоть на столе стояла кислая яблочная настойка. Она для пономаря была, что вода. Попадья, не в пример ему, от терпкой кислятины раскраснелась, развеселилась и не хотела слушать про святых старцев – хотела слушать о том, что делал пономарь в Киеве, кроме как обучался разным наукам. Пономарь стал рассказывать, как ходил он в Лавру – прикладываться к мощам, которые исцеляют и просветляют.

– Что ж ты не исцелился-то? – с досадою крикнула попадья, ударив кулаком по столу. Пономарь на это ответил, что каждый должен нести свой крест, чтоб помнить о Господе, нёсшим крест за весь род людской, и вновь завёл речь о Лавре с её порядками. Обойти святых старцев, которых в Лавре было немерено, он, понятное дело, никак не мог. Попадья, однако, не прервала его, потому что он начал рассказ о старцах с того, сколько им приносят паломники золота, серебра да яхонтов с изумрудами.

– А на что всё это старцам сдалось? – спросила одна из девок, – они ж не бабы и не купцы, чтоб это продать!

– Нет, на самом деле всё это продаётся, – отвечал пономарь, набив рот галушками, – а на вырученные деньги открываются храмы и строятся семинарии.

Попадья, вздохнув, хлебнула настоечки. Пономарь прочёл её мысли и хитро ей улыбнулся, утерев рот.

– Завидовать – грех, почтеннейшая явдоха! Да и причин для зависти нет. Вам самой сегодня немножко золота принесут. И на это золото вовсе необязательно строить храм или открывать семинарию. Всем и так хорошо известно, что вы – святая!

– С ума ты, что ли, сошёл? – воскликнула попадья, выпучив глаза на пономаря, – кто мне нынче золото принесёт?

– Ясина.

Ответив так, пономарь взмахом бородёнки указал на письмо, лежавшее на столе. То было письмо от сотника, состоявшее из одной строки. Попадье его уж прочли, и оно ей очень понравилось.

– Да, Ясина, – повторил пономарь, пристально смотря на лицо своей собеседницы – пухлощёкое и надменное, с недоверчивым взглядом голубых глаз, – ведь она вторую неделю в золоте ходит!

Попадья, наконец, поняла, о чём идёт речь.

– Так ведь это золото жены сотника! Он Ясине зад надерёт за то, что она его откопала из сундука! А если она его мне отдаст, он её за косы подвесит! А рядом с нею – меня!

– Вы думаете, явдоха, что сотник помнит про это золото? Вот уж вряд ли! Ничто наш сотник не презирает так, как бабские побрякушки. Семнадцать лет лежало оно на дне сундука, и никто ни разу его оттуда не вынул. Сотник любит коней, оружие, вольный ветер и удалую потеху. Ему ли помнить о том, что семнадцать лет лежит на дне сундука?

– Но панночки о нём помнят, об этом золоте! И весь хутор видел его на дворовой бабе. Неужто думаешь, что никто о нём не напомнит сотнику?

– Нет, конечно, – сказал уверенно пономарь, поглядев на девок, – со всеми можно договориться, в том числе с панночками. Все знают, что если поп, ваш супруг, кого-нибудь проклянёт – гореть тому человеку в геенне огненной! Ведь вы знаете это, девки?

Девки испуганно закивали.

– Ну, а жидовка? – вскрикнула попадья, – ведь сегодня к панночкам привезли жидовку!

– Да, это другое дело, – нехотя согласился служитель Господа, почесав затылок, – если жидовка видела это золото на Ясине, то жди беды! У жидов глаз острый и память цепкая. И жидов божественным словом не вразумишь. Ведь они не веруют во святую Троицу!

– Я о том тебе и толкую, – проговорила жена попа, сдвинув соболиные свои брови, – так что нам делать с ней, пономарь?

– Найдём, что с ней сделать.

Тут дверь открылась. В хату вошла Ясина. За ней тащился мальчишка, ухо которого было стиснуто её пальцами. Он сопел. Поставив его перед попадьёй, Ясина сказала так, будто обращалась к навозной куче:

– Своим холопам вели быть вежливыми со мной, не то я им уши поотрываю начисто! А потом – тебе!

Попадья скользнула глазёнками лишь по панскому золоту, о котором только что говорили, и отвела взгляд к окну. Мальчишка со страху забился в угол. Пономарь с девками неотрывно смотрели на перстни, кольца, браслеты и ожерелья, в коих Ясину было не отличить от знатной особы, ибо она надела и черевички цены необыкновенной.

– Слышала я, что сотник прислал письмо, – сказала Ясина нетерпеливо, поскольку знатной особе, само собой разумеется, неохота задерживаться в компании нищебродов, – а ну, прочтите-ка мне его! Сей же час прочтите!

– Как скажете, госпожа Ясина, – кротко вздохнул пономарь, пожав узкими плечами, – прочесть не трудно.

И, взяв письмо, он неторопливо его прочёл. Повисло молчание. Попадья смотрела в окно, а все остальные – на помертвевшее от стыда и страха лицо Ясины. Некоторое время она стояла без всяких признаков жизни. Потом лицо её начало краснеть, а глаза зарыскали, как хорьки по курятнику, где хозяин оставил на ночь целую свору терьеров. Задержав взгляд на пономаре, Ясина спросила достаточно твёрдым голосом, но с нелепой, кривой улыбкой:

– Меня наказывать у столба при ней? Пороть до тех пор, покуда она не будет довольна? Так велел пан?

– Да, так велел пан, госпожа Ясина, – подтвердил пономарь, помахивая письмом, – это его почерк и его подпись. Если не верите, покажите письмо своим госпожам. Они обе грамотны, и весьма.

Но Ясина верила. Это было написано на её лице. Окинув глазами девок, которые все втроём начали зевать, она кровожадно взглянула на попадью. Та, продолжая что-то разглядывать за окном, лениво проговорила:

– Я благодарна пану за правильное решение. Хорошо, что её в субботу выпорют на конюшне! Давно пора. Но не знаю я, сколько розог назначить ей. Это очень сложное дело. А пусть секут до тех пор, пока не обгадится!

– Это слишком жестоко, – певучим голосом возразил пономарь, – по моему скромному мнению, полста розог будет вполне достаточно.

– Нет, нет, мало! – злобно взглянула на своего приятеля попадья, – если бы у неё было чем откупиться, она отделалась бы и двадцатью розгами. Но она – холопка. Что с неё взять?

– Госпожа Явдоха! Вы заблуждаетесь. Ваша гостья совсем даже не бедна. У неё есть золото.

– Золото?

Попадья резко повернулась и оглядела Ясину. Их глаза встретились. По губам попадьи скользнула усмешка. Глаза Ясины поблёкли. Дрожа от бешенства, она стала срывать с себя драгоценности и бросать их на стол, к рукам попадьи. Та, не удержавшись, стала их тут же перебирать. Три девки и пономарь также к ним склонились, хрипло хихикая от восторга. Мальчик безмолвно стоял в сторонке, не понимая смысла происходящего. Те, кто сидел за столом, тоже понемногу начали возвращаться в спокойное состояние. Ещё раз оглядев Ясину, освободившуюся от золота, попадья сгребла добычу в пустой горшок, из коего ел пономарь галушки, и, поставив его себе на колени, молвила:

– Вот узнать бы, нет ли чего ещё в панских сундуках!

– Я не сомневаюсь, что госпожа Ясина посмотрит, – проговорил пономарь, с трудом оторвав глазёнки от опустевшей части стола, – ведь так, госпожа Ясина? Так, госпожа Ясина?

– Я посмотрю, – сказала Ясина. Но попадья на этом не успокоилась. Широко зевнув, она постучала по горшку пальцами.

– Хорошо! Я сегодня добрая. Пусть Ивась ей только сто розог в задницу всыплет.

– Боюсь, что это чересчур много, – поморщился пономарь, отхлебнув из чаши, – от сотни розог вашей почтенной гостье будет верная смерть. Ивась сечёт люто. Наказание должно быть разумным и не чрезмерным. Бог на кресте простил палачей своих и хулителей. Так и мы, подобно ему, должны проявлять к врагам своим милость. Не забывайте об этом, почтеннейшая явдоха! Не забывайте.

– Я уже проявила милости больше, чем надлежало мне её проявить за такую плату, – сухо заметила попадья, хлопнув по горшочку ладонью. Затем опять обвела глазами противницу, но на этот раз – от плеч книзу, и озадачилась, – уж не знаю, пойдёт ли мне это платье!

– Оно пойдёт и царице, – проговорил пономарь, рыгнув, – нужно будет только укоротить его. Это шёлк флорентийской выделки! В таком платье и в таком золоте, госпожа Явдоха, вам не зазорно будет поехать в Киев, на именины к митрополиту.

Две девки, встав, помогли Ясине снять платье – сама она, взявшись за него трясущимися руками, порезала палец ленточкой, и на голубой флорентийский шёлк закапала кровь. Такая неаккуратность вызвала гневный крик попадьи. Когда платье было унесено в кладовую, она прищурилась на рубашку с пышными кружевами. Этот предмет одежды Ясина сняла сама. Потом сняла также и черевички. Их попадья примерила тотчас же. На Ясине остались одни лишь розовые дворянские панталоны. Снимая их перед попадьёй, Ясина от спешки путалась и униженно приседала, пристально глядя почтеннейшей госпоже Явдохе в глаза. Та ей отвечала таким же холодным взглядом и чуть заметной улыбкой. Девки хихикали. Пономарь пил вино. Мальчишка сопел. Пока попадья старательно мяла пальцами панталоны, с глупым презрением морща нос, Ясина стояла перед ней голая, прикрывая ладонью срам. Её уже не трясло. Она вся пылала, от пальцев ног до корней волос.

– Надеюсь, этот урок пойдёт вам во вразумление, госпожа Ясина, – умничал пономарь, слюняво прищурившись на упругую, небольшую грудь любовницы пана, – ждём от вас завтра вестей о том, что есть ещё в сундуках.

– Подштанники – дрянь, – отрезала попадья, завершив осмотр, – слишком заношены. Сорок розог.

И бросила панталоны на пол, к наружной двери. Ясина, не веря своему счастью, кинулась к ним. Попадья мигнула одной из девок, самой высокой. Когда Ясина нагнулась взять панталоны, босая девка, вскочив, подошла к ней сзади, и, подняв ногу, дала ей пяткой пинка по голому заду. Вылетев за порог, Ясина скатилась по четырём ступенькам крыльца, кое-как вскочила, и, натянув схваченные в момент пинка панталоны, стремглав помчалась к панскому дому. Голые груди она старательно прикрывала руками. На полдороги ей повстречались трое мальчишек. Не испугавшись угроз, они моментально подняли шум на весь хутор. Как ни спешила Ясина, многие, высунувшись из окон, её увидели в одних розовых панталонах. Она сумела запомнить всех, кто над ней смеялся. Её глаза были сухи. Ими, казалось, смотрела смерть.

Глава восьмая

На другой день, утром, весь хутор думал-гадал, зачем привезли жидовку. Никто не верил всерьёз, что госпожа Лиза хочет учиться играть на скрипке.

– Да у неё на уме одни только тряпки и побрякушки бабские, – говорил Дорош, дымя своей трубкой, – был бы пан дурень – тратил бы деньги на это пустое дело. Но пан – не дурень. Я видел сам, как жид на Дунае пытался ему всучить атласные шаровары за два червонца. Пан поглядел на них и сказал: «А ну, жид, перекрестись!» Жид весь побледнел, затрясся, а пан наш выхватил саблю, да голову ему – с плеч! Вот таков наш пан.

– Полно, полно, Дорош, – твердил своё утешитель, – Бог с ним, нечего об этом и говорить! Господь нам велел во всём слушать пана и не перечить.

Впрочем, он сообщил, что есть у Ребекки небольшой хвост, длиною с веретено. Все перекрестились, и разгорелся спор, вовлёкший в себя с полсотни народу. Преобладали два мнения: пан сдурел и ведьма-жидовка околдовала пана. Хоть эти предположения вовсе не исключали одно другое, дело едва не дошло до драки. Всех примирил вернувшийся с крестин поп. Он крикнул из брички, велев вознице остановить коней:

– Будет вам брехаться! Беда в наш хутор пришла, а вы перелаялись, аки псы!

Как раз в это время Ребекку разбудил поросёнок, зашедший в хату. Приняв его поначалу за одного из своих мужей, скрипачка отчаянно завизжала. Из спальни тотчас донёсся грохот и топот. Панночки выскочили в одних рубашках – босые, заспанные, с торчащими во все стороны волосами.

– Что орёшь, дура? – крикнула Лиза, вытаращив глаза на Ребекку, уже умолкшую. Та, смеясь, указала пальцем на поросёнка. Он совал рыло своё на стол.

– Сперва на меня полезла! Прямо копытами!

– Это хряк, – сказала Маришка, и, взяв ухват, десятком ударов, каждого из которых хватило бы, чтоб свалить с коней троих запорожцев, выпроводила нарушителя сна Ребекки за дверь. Тот ушёл весьма недовольный, так как успел разглядеть на столе кувшин с молоком, каравай и яйца, сваренные вкрутую. Всё это принесли ранним утром девки, которые затем снова улеглись спать в своей половине хаты. Пока Маришка отвешивала пришельцу последние три удара и запирала дверь на засовы, Лиза с Ребеккой успели съесть по яйцу и набить рты хлебом, тёплым ещё. Отшвырнув ухват, Маришка к ним присоединилась. День разгорался жаркий. Возле крыльца кудахтала курица. Над столом летала оса.

– А Ясина где? – спросила Ребекка, краешком скатерти утирая с губ молоко.

– Видать, ещё спит с каким-нибудь хлопцем на сеновале, – сказала, разбив яйцо о лоб сестры, Лиза. Маришка молча дала ей в лоб кулаком.

– И часто она вас лупит?

– Да, весьма часто, – отозвалась Маришка. Налив себе молока в глиняную кружку, она прибавила:

– Но в субботу достанется ей самой. Напрасно она драла попадью за косы. Ох, как напрасно!

– А почему отец ваш вдруг встал на сторону попадьи?

Маришка икнула и улыбнулась.

– Видимо, до него дошёл слух не только об этой драке, но и о том, что Ясина строит Ивасю глазки. Вот он решил сделать так, чтоб она его невзлюбила.

– Ивася?

– Да.

– Как тебе не стыдно, Маришка, такие гадости говорить? – возмутилась Лиза. Даже и не взглянув на неё, Маришка продолжила:

– Но он плохо знает Ясину. Ей самой хочется, чтоб Ивась её отстегал. Но, впрочем, несильно.

Младшая панночка промолчала, но перестала есть и надулась. Солнце светило в окна всё нестерпимее.

– А пойдёмте купаться, панночки, – предложила Ребекка, понюхав свои подмышки, – есть ли поблизости низкий берег?

– Есть, – сказала Маришка, явно досадуя на неё. Допив молоко, три барышни причесались, после чего две из них оделись. Третья спала в платье и чулочках. Пошли к Днепру. Старшая сестра взяла карты, младшая – скрипку. Ребекка же – кочергу, поскольку ей снились ночью собаки, гнавшиеся за ней.

Солнце приближалось к полудню. Встречные хуторяне кланялись панночкам и с тревогой косились на их попутчицу. За околицей, между церковью и кладбищенскими берёзками, повстречался дивчинам поп. Он благословил панночек и взглянул на Ребекку так, будто та держала не кочергу, а детскую голову, из которой капала кровь.

– Меня, если можно, не осеняйте крестом, ваше преподобие, – попросила Ребекка, – я – иудейка.

– Вижу, кто ты такая! – прохрипел поп, и, плюнув, зашагал к церкви. Ужас как хотелось Ребекке хватить его кочергой по загривку, чтоб не плевался впредь, но она взяла себя в руки.

Тропа среди пойменных лугов спускалась к берегу плавно. Днепр слепил глаза стремительной синевой своей. Противоположный берег был едва виден. Справа, возле осоки, плескалась рыба. Довольно крупная. Перед самой водой лежала песчаная полоса. Раздевшись, три барышни искупались и разлеглись на песке, подставив жаркому солнцу спины. Дул ветерок. То вяло, то суетливо плескался Днепр. В бескрайних береговых лугах звенел мириад кузнечиков.

– А никто сюда не придёт? – спросила Ребекка, щурясь на ослепительную траву. Маришку разобрал смех.

– Глядите-ка, застеснялась! Чего стесняться тебе? Ты – не жид, жидовка!

– Я не люблю мужиков, – призналась Ребекка. Сёстры переглянулись.

– Совсем не любишь? – спросила младшая.

– Не совсем. Чуть-чуть люблю молодых, похожих на девок.

– Вроде Грицка?

– Да, вроде него.

– Ого! – вскричала Маришка, расхохотавшись, – следи, сестра, за женишком зорко! Не то скрипачка возьмёт да сманит его.

Лиза огрызнулась:

– А у тебя и сманивать некого! Даром ты в Петербурге жопой крутила полтора года в салонах да на балах.

Маришка беззлобно цокнула языком, вздохнула и покачала согнутыми ногами.

– Дура ты, дура!

– Да что сцепились вы, как две суки? – пресекла спор Ребекка, – на пустом месте лаетесь! Не настолько я люблю парубков, чтоб у Лизы сманивать жениха.

– А кого ж ты любишь по-настоящему? – удивилась Лиза, – уж не девиц ли, часом?

– Не всяких.

Панночкам стало до ужаса интересно. Маришка даже приподнялась на локтях. Качнулись большие, белые груди.

– Ну, а каких?

– Не знаю, как и сказать, – вздохнула Ребекка, – порой мне кажется, что красивых только люблю, потом вдруг какую-нибудь увижу – ни красоты, ни ума…

– Да, одни парчовые платья и бриллианты, да пара дворцов с лакеями, – подхватила Маришка, – на скрипке ей поиграть, наплести семь вёрст до небес, а потом картишки раскинуть, и через час она – страшней, чем была, потому что голая, но зато с умом каким-никаким!

– Да, правда.

Но из печального тона Ребекки было понятно, что это – вовсе не правда.

– Ну, расскажи нам, что ты делаешь с теми, которые тебе нравятся, – привязалась Лиза, – пожалуйста, расскажи!

– Пусть лучше покажет нам, – предложила Маришка, – я хочу видеть.

Ребекка вдруг поднялась и села на пятки.

– Сдавайте карты, паскудницы!

Панночки оглядели её с большим любопытством. Она сидела к солнцу лицом и оттого щурилась, морща длинный, горбатый нос. Несмотря на зной, по её худому, смуглому телу при наиболее сильных порывах ветра, дувшего с севера, пробегали мурашки. Ветер трепал, раскручивал пышные и упругие кольца её волос, чернее которых вряд ли могли быть даже замыслы сатаны.

– А на что играем? – спросила Лиза.

– На что играем?

Ребекка поднялась на ноги и внимательно осмотрелась поверх травы, колеблемой ветром. Из-за горы к Днепру приближалось стадо, сопровождаемое борзыми. Оно шло медленно. Пастуха Микитки не было видно, однако ветер донёс недовольный окрик и тугой, звонкий хлопок кнута. Ребекка вновь села.

– А вот на что мы играем, панночки! Проигравшая голышом бежит до Микитки и говорит ему, чтоб он стадо сюда не гнал, потому что мы здесь купаемся.

Дочки сотника призадумались так, будто встал вопрос о выборе платьев для ассамблеи у гетмана.

– Что, боитесь за косы своей любимой Ясиночки? – усмехнулась Ребекка.

– Да нет, Микитка не тронет, он – дурачок, – ответила Лиза, – но он сюда не гоняет стадо на водопой. Тут место хорошее, и ему запретили портить его. Гоняет он стадо ниже, вон за тот остров!

– Какая разница, твою мать, куда он его гоняет?

– Дура ты, Лиза! – высокомерно одобрила мысль Ребекки Маришка, и, также сев, взяла карты, лежавшие на песке. Уселась и Лиза. Сдали. Сыграли. Младшая дура осталась дурой. Маришка, ойкнув, хлопнула её картой по носу.

– Иди, панночка! Да смотри, береги товар! Жених того стоит.

– Да от кого беречь-то? – презрительно усмехнулась Лиза, вставая, – все знают, что он дурак!

– Но, может, быки умнее?

Лиза пошла, развязно виляя бёдрами. Старшая панночка и Ребекка, стоя на четвереньках, зорко следили за ней сквозь стебли.

Весело было Лизе. Подходя к стаду, она надёргала васильков с ромашками. Часть цветов была выдрана ею с корнем. Борзые псы, увидев её, поджали хвосты и спрятались за коров. Коровы остановились. Прошмыгнув между одной из них и быком со злыми глазами, панночка очутилась лицом к лицу с пастухом. Но это был не Микитка. Перед нею стоял, играясь кнутом, Грицко. При виде невесть откуда взявшейся голой панночки он застыл и выронил кнут. Коленки у панночки подогнулись. Она попятилась и прижалась спиной к быку. Бык не обратил на неё внимания. Он глядел на коров. Молчание длилось долго. Наконец, панночка, прикрыв срам букетиком, улыбнулась.

– Здравствуй, Грицко! А Микитка где?

– Он проколол ногу, – пробормотал Грицко, подбирая кнут, – я нынче вместо него скотину пасу.

Глаза у Грицка горели. Это вдруг стало нравиться панночке.

– Я хотела ему сказать, чтоб он не поил коров на песочке, – вымолвила она, делая красивые жесты левой рукою, – Мы там сегодня купаемся.

– Так ведь он их там никогда не поит! Ещё года три назад вы ему набили за это морду.

– Ну, мало ли! А ты правда любишь меня, Грицко?

Грицко промолчал. Панночку кусали крупные оводы. Лишь теперь почувствовав это, она отчаянно замахала букетом и заругалась:

– Кыш, кыш, проклятые! Вот заразы!

Бык отошёл. Увидав ромашку, затоптанную его копытами, панночка повернулась к пастуху задом и наклонилась к ней, да ещё присела.

– Ой, бедная моя, бедная! Глупый бык!

Грицко, глотая слюну, растерянно поглядел, как она дерёт цветок с корнем, и, тряхнув чубом, кинулся бегом к хутору.

Панночка шла обратно очень довольная. Без букета. Он был отдан корове. Та сожрала его, не придав ему никакого особенного значения. Подходя к реке, Лиза услыхала звуки ударов, рычание и ругательства. Но сквозь заросли было не разобрать, что там происходит, и панночка побежала. Выскочив на песок, она содрогнулась ещё сильнее, чем при недавней встрече с Грицком.

Старшая сестра и Ребекка дико дрались. Катаясь по берегу, они драли, кусали и молотили одна другую, как ненормальные. На песке была кровь.

– Вы что, совсем дуры? – вскричала Лиза и бросилась разнимать. Но какое там! Куда легче было бы оттащить быка от коровы. Изломав ногти, Лиза схватила чью-то рубашку, и, намочив её, со всей силы хлестнула каждую из дерущихся раз по двадцать. Это их успокоило. Отпустив Маришку, Ребекка вытянулась и, бурно дыша, прикрыла глаза рукою. Маришка встала и вяло пнула её. Потом поплелась купаться. Глубоких ссадин ни на одной из них видно не было.

– Кровь откуда? – спросила Лиза, когда Маришка нырнула.

– Трудно сказать, – был ответ Ребекки. Однако, младшая панночка догадалась, откуда кровь. Придя в бешенство, она стала грязно ругаться и избивать скрипачку ногами. А той, казалось, того лишь и надо было. Ухватив панночку за лодыжку, она свалила её, прижала к песку, и – клещом всосалась ей в рот. Мотнув головою, панночка отчаянно завизжала, стиснула бёдра. Рука негодницы оказалась крепко зажатою. Лиза же, имея возможность пользоваться обеими, стала зверски её душить.

И тут со Днепра донёсся ужасный вопль. Противницы вздрогнули, и, похолодев от страха, вскочили. Не прекращая кричать, Маришка стремительно плыла к берегу. По её лицу стекала вода. Большие глаза казались стеклянными. Там, где было уже по пояс, старшая панночка продолжала плыть и не умолкала. Лишь задев дно коленками, поднялась. Но тотчас упала, хлебнула носом воды. Ребекка и Лиза вытащили её на берег. Она была без сознания.

Глава девятая

Так затянуло Настю в коряге на глубине полторы сажени, что пятерым здоровенным хлопцам пришлось целый час работать. Старые казаки стояли на берегу, и, крутя усы, следили, как хлопцы выныривают за воздухом, а потом ныряют обратно – растаскивать да рубить коряги. Наконец, тело было извлечено. Не дав хлопцам времени натянуть штаны, притащились бабы. Плакали только две Настины подруги. Все остальные ахали и вздыхали, глядя на её тело. Пришла Ясина, изрядно пьяная. Прибежали Ивась с Грицком. Приковылял поп.

– Кто нашёл утопшую? – спросил он, обводя всех взглядом.

– Старшая панночка, – сказал кто-то.

– А где она?

– Отвели домой. Она не в себе.

– Она одна плавала?

– Нет, с сестрой. И с жидовкой.

– Ну вот, опять беда приключилась от жидовни! – сказал поп и плюнул. Старые казаки, кивнув, закурили трубки.

– Мне она сразу не по душе пришлась, – заявил Дорош, – это всем известно.

– Ах, боже ж мой, боже ж мой, – вздохнул утешитель, – видать, так Богу угодно!

Третий казак, Явтух, качнул головою и сказал:

– Да!

Четвёртый, Спирид, искоса взглянул на Ребекку. Она стояла в сторонке, опустив голову с растрепавшимися от ветра чёрными волосами, и вся была в своих мыслях.

Тело отнесли в хутор, обмыли и обрядили в белое. Но нести его в церковь поп запретил.

– Да ты что, сдурел? – насел на него Явтух, – тебе пан за это все кости переломает!

– Не пан указ мне, а Бог! – стоял на своём священник, – или ты не слыхал, что самоубивцев не отпевают?

– Она ведь панская дочка, дурень!

– А мне – хоть царская, один хрен! Да и не слыхал я, чтоб пан хоть раз назвал её своей дочерью.

– А с чего вы, дяденька поп, пришли к заключению, что она утопилась? – подала голос Ребекка, стоявшая среди женщин, которые обряжали Настю, – может, её кто-то придушил? А может, она просто поскользнулась да и упала в реку, да и не выплыла?

– Пошла прочь, отродье жидовское! – заорал священнослужитель, раскрыв рот так, как не раскрывал его и за ужином, когда девка ставила перед ним молочного поросёнка с хреном, – тебя забыли спросить о правилах христианских! Конюху скажешь, чтоб он в субботу тебя хорошенько выпорол! Яська, сука! Нашла, с кем панночек отпустить! Совсем упилась!

– Скажу, – безропотно согласилась Ребекка и отошла, ловя отовсюду мрачные взгляды. Вернувшись в хату, она застала панночек за столом. Маришка рыдала, опустив голову. Лиза ела холодец с кашей. Ей также было невесело. Конопатая девка, которая утирала Маришке глаза и нос, по знаку Ребекки вышла. Её за дверью ждал парубок.

– Поп не хочет отпевать Настеньку, – сообщила Ребекка, сев. Лиза удивилась.

– Совсем дурак! Ну, и ладно.

– Меня велел наказать в субботу.

– Тебя бы надо убить за то, что ты сделала!

Тут пришла и Ясина, которая очень долго о чём-то переговаривалась с Ивасем возле конюшни.

– Скажи спасибо, что я сейчас хочу спать, но когда проснусь – берегись, – сказала она, обращаясь к Лизе, после чего прошла в спальню сотника и закрыла за собой дверь.

– Тебя бы надо убить, – повторила Лиза.

– За что меня убивать? – вспылила Ребекка, – сами вы обе как будто не хороши! Уже не девчонки малые, а девицы!

– А вот я всё расскажу отцу, как приедет! Пусть он рассудит, кто из нас виноватее.

– А тебе разве есть что рассказывать? – вдруг со злобой спросила старшая панночка, вскинув голову и взглянув на сестру сквозь слёзы на вспыхнувших, как у дикой кошки перед прыжком, глазах, – неужто бычок на рог тебя насадил, когда ты к Грицку подбежала голая? Я боюсь, отец не поверит и самого Грицка насадит на свою саблю!

– Нет, про себя мне рассказать нечего, – отвечала Лиза, до крайней степени удивлённая такой речью, а также тем, что сестре известно про её встречу с Грицком.

– Ну а про себя сама расскажу! Язык, поди, есть. Не веришь – спроси её!

Кивнув на Ребекку, Маришка встала и вышла. Лиза была ошеломлена.

– Хватит уже жрать, давай заниматься музыкой, – предложила Ребекка, взяв с лавки скрипку. Панночка согласилась. Занятие шло до вечера, к недовольству Ясины, которой начала сниться несмазанная телега. Долго смотреть такой скверный сон было невозможно, и молодая вдова проснулась с тяжёлой головной болью. Не испытала радости от знакомства Лизы со скрипкою и Маришка, к вечеру возвратившаяся с довольной рожей и таким запахом изо рта, что даже Ясина, пившая за столом горилку, сморщила нос.

Ужинать Ребекка пошла в людскую. Это название получила большая хата, принадлежавшая прежде пасечнику, который пьянствовал так, что пчёлы решили избавить от него мир, что благополучно и сделали. Никакой родни у мертвеца не было, и его просторную хату, сломав в ней перегородки, стали использовать для застолий. В тот вечер там собрались детишки, старые казаки и бабы. Одна из них, которую называли Шепчиха, вынула из печи огромный горшок с галушками, а другая, Гапка, перемешала их со сметаною. На столе стояла горилка в огромном штофе, в трёх мисках лежало сало. Взяв ложки, начали есть. Горилку пили из одного ковша, по очереди.

– А вот я женюсь на тебе, жидовка! – опять пристал к Ребекке Дорош, отдав ковш соседу и закрутив усы, – ей-богу, женюсь! И поп обвенчает нас, никуда не денется. Я ж ему помогал поросёнка резать! Правда, давно, когда он ещё держал поросят. Теперь-то он сам уже стал как боров!

Все засмеялись.

– И вовсе ты, чёрт рябой, очумел! – начала ругаться жена Дороша – толстая баба в платке, завязанном спереди, – на жидовке жениться! Вы поглядите-ка, люди добрые! Совсем дурень!

– А что ж, возьму и женюсь, – гнул своё Дорош, подмигнув всем прочим, – а почему не женюсь? Жиды что, не люди?

– Я не пойду за тебя, – сказала Ребекка, жуя галушку.

– Как не пойдёшь? Что же мне, с этакой коровой до смерти маяться? Мне нужна молодая жинка, весёлая. Не дури! У меня и хата побольше этой, и огород, и хлев со скотиною!

– Повторяю, что не пойду. Ты – старый. И злой. Лупить меня будешь.

– Конечно, буду! А как же ваше чёртово племя бабское не лупить? Тем более, ты – жидовка! Тебя лупить Бог велел.

– Ох, дурак, дурак, – вздохнула жена.

– А вот это верно, – мрачно полез в разговор Спирид, – тут ты прав, Дорош. Не успели мы её привезти – посыпались беды! Настя утопла, курица у Солохи сдохла сегодня поутру, святой Власий захаживать перестал.

– Ты всё перепутал, дядька Спирид, – вмешалась другая баба, ещё красивая, – святой Власий уже неделю не ходит к нам. При чём тут жидовка?

Тут все заспорили, сколько дней не ходит к ним святой Власий. Один кричал, что видел его десять дней назад, другой утверждал, что третьего дня, но, возможно, то был Явтух, тащившийся от Шепчихи. Шепчиха, молодой муж которой уехал с паном, стала ругаться на шутника. Явтух улыбался. Все остальные смеялись громко.

– А кто это – святой Власий? – осведомилась Ребекка, как только шум немного утих. Но тут все опять стали хохотать, теперь уж над нею. Впрочем, Дорош почти сразу установил тишину, сказав, что жидовка – дура, но обижать её нечего, так как завтра ему идти с нею под венец.

– А я расскажу про святого Власия, – тотчас вызвался молодой овчар, которого трубка висела на длинной перевязи, обшитой медными бляшками. Но едва он вновь открыл рот, чтоб начать рассказывать, поднялся галдёж всеобщего возмущения. Каждый сам хотел рассказать про святого Власия. Наконец, пришли к соглашению, чтоб Дорош о нём рассказал.

– Был такой святой, – произнёс Дорош среди тишины, достав свою трубку величиною с добрый черпак, – он скот сберегает. Икона с ликом его висит в нашей церкви. Пан привёз её. Уж не помню даже, откуда. Едва она появилась, сам святой Власий стал к нам захаживать.

У Ребекки, перед глазами которой уж всё двоилось, вырвался смех.

– Да полно брехать-то, дяденька!

– Сбреши ты своим помелом жидовским, – всерьёз обиделся запорожец, – я никогда не вру! Это знают все. И все, кто сидит за этим столом, не по одному разу святого Власия видели. Крепкий дед с седой бородой! Коровы пасутся – он к ним подходит, трогает, гладит, говорит с ними. Потом, к примеру, моргнёшь или отвернёшься – так сразу и нет его! Да, как будто и вовсе не было. И с тех пор, как пан привёз этот образ, у нас ни разу не было падежа. Коровы, овцы и свиньи давали такой приплод, что все девяностолетние старики дивились по всей округе! Никто из них такого не помнил.

– Ты хорошо рассказываешь, Дорош, – закивал Явтух, – рассказывай дальше!

– Ты расскажи про икону, – прошамкал древний старик – видимо, из тех, о которых Дорош только что сказал. Дорош оглядел его так, как будто впервые видел, и усмехнулся. Потом неспешно раскурил трубку.

– Да что рассказывать! Когда Власия живьём видели – на иконе не было никого. Одна пустая доска!

– Как так? – вскричала Ребекка и обвела всех взглядом. Все закивали – дескать, да, правда! Дорош продолжил, пуская к потолку тучи едкого дыма:

– А вот с неделю назад икона переменилась. Вроде и тот на ней святой Власий, а вроде бы и не тот! Борода белее, глаза темнее, и смотрит как-то иначе. И с того дня никто уж его живьём не видал.

– Никто, – подтвердил Явтух.

– И курица сдохла, – прибавила молодая баба, – да и Микитка проколол ногу щепкой! Кровищи вытекло с два ушата!

Пили ещё. Потом Ребекке велели играть на скрипке. За скрипкой сбегал мальчишка. Играла Ребекка плохо, так как едва на ногах держалась. Но всем понравилось. Все плясали. Под каблуком Дороша треснула половица. Спирид упал, опрокинув стол.

Было уже за полночь, когда шла Ребекка домой. На небе сияли звёзды и багровела луна. Скулили собаки. Из дальней рощи слышался крик совы. Ребекка, размахивая смычком и скрипкою, пела песню. Её качало взад и вперёд. Она не заметила, как прошла дом сотника, прошла церковь, кладбище, поле. Только ступив босыми ногами в усыпанный голубыми звёздами Днепр, остановилась. И удивлённо раскрыла рот. Потом засмеялась. Швырнув на землю скрипку, смычок и стянутое через голову платье, бросилась в воду, и – поплыла сажёнками к середине огромной, чёрной реки.

Течение было страшным. Холод воды слегка отрезвил Ребекку, и она вскоре сообразила, что надо ей плыть назад – иначе её оттащит к обрыву, а там не вылезти. Поплыла назад. Её отнесло на четверть версты. Берег, перед которым она нащупала дно, сплошь зарос кустами. Пришлось идти туда, где она оставила вещи, почти по пояс в воде. Прибрежное дно было каменистым, и потому Ребекка шла еле-еле, кусая губы от боли. Она ещё не привыкла везде ходить босиком. Поверхность Днепра, мерцавшая справа, казалась зеркалом, распростёртым до горизонта. Всё словно умерло. Только мелкие рыбки шныряли около ног Ребекки и щекотали их. Но внезапно на середине реки бултыхнулся сом, весивший, должно быть, не менее двадцати пудов. На берег пошла волна. Она обдала Ребекку до пояса. И опять стало тихо. Такой звенящей, сладкой, насквозь пронизанной взором Господа тишины Ребекка ещё никогда не слышала.

Луна скрылась за большим облаком. Добредя, наконец, до своих вещей, Ребекка увидела возле них какую-то женщину в сарафане. Выйдя на берег, узнала Лизу. Младшая панночка, обхватив коленки руками, сидела около скрипки и с бесконечной тоской смотрела на звёздный, подёрнутый сединой тумана простор Днепра.

– Что, не спится, панночка? – усмехнулась Ребекка, натягивая на мокрое тело платье. Ответа не было. Луна вышла. Намеревалась Ребекка что-то ещё спросить, но, взглянув при свете луны на панночку, с диким ужасом поняла, что это – не панночка. Не зелёные были глаза у неё, а синие, и не рыжие волосы – белокурые. Утонувшая Настя сидела на берегу Днепра, своего убийцы, и пожирала его глазами.

Тихонько взяв свою скрипку, Ребекка с визгом бросилась бежать к хутору.

Глава десятая

На другой день хоронили Настю. Могилу вырыли в стороне от кладбища, у дороги, под одинокой сосной. Гроб заколотили заранее, потому что смотреть на труп, пробывший сутки в воде и сутки – на воздухе, невозможно было. Поп не пришёл. Пришли лишь Ребекка со своей скрипкой, Грицко, три дивчины и два хлопца, друживших с Настенькой. Прочие хуторяне, даже и те, которые хорошо относились к ней, рассудили, что мёртвой уже ничем не поможешь, а панночек гневить незачем. Когда хлопцы, опустив гроб, принялись закапывать яму, Ребекка вскинула скрипку и заиграла минорный этюд Вивальди. Девки заплакали. У Грицка глаза были сухи, однако не составляло труда заметить, что он проплакал всю ночь. До утра ворочалась и Ребекка. Мчась после встречи с Настей домой, она в кровь разбила палец ноги о камень. Но не спала она, разумеется, по другой причине. Когда она в поздний час прибежала в хату вся взмыленная, две панночки за столом готовились к драке. Им не спалось. Увидев Ребекку и кровь на её ноге, они разом смолкли, а затем кликнули девку, чтоб та промыла и обмотала чем-нибудь палец. Девка всё сделала. Пока длилась её работа, Ребекка думала, нужно ли говорить госпожам, кого она встретила у Днепра. Решила не говорить, тем более что у панночек никаких вопросов к ней не было. Им достаточно было знать, где она поужинала и с кем. После перевязки они сказали скрипачке, что для неё поставлена небольшая кровать в их общей опочивальне, так что теперь там аж три кровати, и хватит места ещё для трёх или четырёх. Ребекка ответила, что отлично, и предложила лечь спать. Маришка и Лиза не возражали. Такая вот получилась вторая ночь у Ребекки на новом месте.

 Засыпав яму, вкопали перед ней крест, сколоченный из досок. Несколько минут простояли молча, слушая грай ворон на ветках сосны и глядя на холмик. Небо над хутором затянуло. Как ранняя поломойщица, начинающая работу свою на цыпочках, затаив дыхание, стал накрапывать дождик.

– Пусть примет её Господь со всей своей добротою, – сказал Грицко, надевая шапку, – может быть, перед ним она и виновна, но никому из людей ничего дурного не делала никогда.

Все перекрестились, побрели к хутору. Но на полдороге Ребекка взяла Грицка за рукав.

– Спросить тебя надо.

Они отстали от остальных. Свернули к конюшне. Там были одни лишь лошади. Ивась спал у своей подружки на сеновале. К задней стене конюшни был приколочен широкий, длинный навес. Под ним стояли возы с телегами и лежала всякая упряжь. Расположившись на самом узком возу, Грицко и Ребекка стали болтать ногами, как будто было им весело. На коленях Ребекки лежала скрипка.

– Чего ты хочешь? – проговорил Грицко, глядя на забор, под которым целая десятина земли заросла крапивой и лопухами, – всё выведать про икону?

Уголок рта Ребекки, её не спрашивая, задёргался. Представляя, как это выглядит, она стала тереть и мять его всей ладонью.

– Ты ночью видел её?

– Да, видел.

– Где именно?

– Прямо здесь. Я всю ночь сидел на этом возу. Она прошла мимо.

Рот успокоился.

– А зачем ты стал её рисовать, Грицко? Ведь я точно знаю, что ты её рисовал, не Лизу!

– Я понимал, что Ясинка с Лизой ей не дадут на свете зажиться. Я не любил её, но жалел. Мне очень хотелось, чтобы она пришла к ним после того, как они погубят её. Так всё и исполнилось.

– А откуда ты знал, что если нарисовать её на доске, где был святой Власий изображён, то онапридёт?

Грицко промолчал. Дождь начал усиливаться и вскоре полил такой, что сникла крапива возле забора.

– Где добыл сотник эту икону? – с жаром допытывалась Ребекка, – скажи, Грицко! Ведь ты должен знать!

– На Дунае. В каком-то монастыре. Ты ведь сама знаешь, что в тех краях, у всяких там венгров, болгар да сербов, хватает всяких чудес, и все эти чудеса очень нехорошие. Злые люди возле Дуная живут, и злые у них творятся дела! Про эту икону рассказывали такую историю. Один из учеников Иисуса в Капернауме нарисовал его на доске. Иисус сказал, взглянув на свой образ: «Изображённый на сей доске умрёт лютой смертью, потом воскреснет и будет среди живых до тех пор, покуда его с неё не сотрут!» Он это сказал потому, что знал, что на сороковой день после его казни изображение попадёт к фарисеям, и те сотрут его. А ему как раз в этот день предстояло быть вознесённым. Но эти его слова, как и остальные, простёрлись на веки вечные, и не он один был изображён на этой доске, потом с неё стёрт. Когда она оказалась в монастыре болгарском, на ней был Власий – святой угодник и покровитель скота. Услышав эту историю, пан, с которым было сто казаков, икону забрал и привёз сюда. С того дня…

– А ты это точно знаешь? – прервала хлопца Ребекка, сжав кулаки от волнения, – ты готов поручиться за достоверность?

– Да. Мой отец был в числе тех ста казаков. Он собственными ушами слышал, как настоятель, напившись с паном вина, всё это ему рассказывал. Пан не стал разорять этот монастырь, хоть сперва хотел это сделать. Икону только забрал.

– А что, разве монастырь тот не православный был?

– Православный. Но пан не любит болгар. Да и сербов тоже.

Ребекка тихо вздохнула, взглянув на серые небеса.

– Грицко, я не понимаю! Дорош сказал, что если изображённый где-то гуляет – доска пуста. Иисус вознёсся на глазах у апостолов, перед этим говорил с ними. Как фарисеи могли стереть с доски его образ, когда его на ней не было?

– Иисус Христос – Бог. А Бог, как написано, вездесущ. Он может быть всюду, сразу.

– А как ты смог подменить икону?

– Да очень просто. Я взял у плотника самую широкую доску, отпилил от неё кусок нужного размера, нарисовал на нём Власия и на Троицу, когда поп напился, стащил у него ключи от церкви. Ночью одного Власия подменил на другого, а утром ключи подбросил к порогу поповской хаты, чтоб попадья нашла. Вот и всё.

– Дорош говорит, что Власий стал не таким, каким прежде был!

– Так ведь я его по памяти рисовал. Не в церкви же было мне это делать!

Долго молчали. Ребекка с бешеной быстротою дёргала пальцами струны скрипки, подыгрывая дождю. Вдруг она сказала, отложив скрипку:

– Я хочу видеть её, Грицко.

– Икону? Зачем?

– Хочу. Где она?

– Здесь.

Они соскочили с воза, и, обежав конюшню, вошли. Ивась только что вернулся. Он спал на лавке, свесив с неё длинный чуб и руку, приоткрыв рот. Холёные кони уставились на вошедших с голодной грустью. Доска, обёрнутая холстиной, стояла на сундуке. Самый тёмный угол конюшни, к которому прислонили изображение Насти, был в паутине, плесени и пыли. Грицко снял холстину.

– Приоткрой дверь, – сказала Ребекка, – слишком темно.

Грицко приоткрыл, впуская полосу света. Ребекка вздрогнула. Невозможно было оторвать взгляда от глаз умершей. Они кричали, звали на помощь. Они молили о снисхождении. Но при этом её уста чуть-чуть улыбались. Сказать точнее – были готовы к слабой, вымученной улыбке. Грицко не вполне закончил детали гребня и сарафана. Всё остальное было закончено.

– Из геенны огненной смотрит, – пробормотала Ребекка, не отрывая глаз от лица несчастной красавицы. Грицко молча пожал плечами. Он наблюдал за Ребеккой. Её глаза, сосавшие мученический взгляд Настеньки, наполнялись безумием. А глаза утопленницы вопили громче и громче. С большим усилием оторвав от них взор, скрипачка остановила его на верхнем правом углу иконы.

– А для чего ты церковь изобразил над нею?

– Ну, чтобы всем было ясно, что это за рисунок. Мне не хотелось делать ей нимб вокруг головы. Она должна быть живая.

– Не за что Богу её наказывать, – глухо вымолвила Ребекка, вдруг повернувшись к иконописцу, – больно ей оттого, что ты её держишь тут!

– Нет, этого быть не может, – проговорил Грицко.

– Это так. И никак иначе. Она тут мучилась, хоть была красива. Её любили только собаки, ласкал её только Днепр. Теперь она и для них – чужая. Я близко видела её очи, когда она смотрела на Днепр, не отражавший её. Это было страшно!

Грицко смешался.

– Но у меня рука не поднимется!

– Тогда – я.

С этими словами Ребекка порывисто огляделась, ища скребок или нож. Грицко крикнул:

– Нет! Нет, Не надо! Я обещал сделать из неё Лизу, так вот и сделаю.

– Когда?

– Завтра.

– А почему не сейчас? Ведь нужно всего лишь нарисовать другие глаза и вихры, да родинку на щеке! Если тебе Лиза нужна для этого – позову. Она придёт с радостью!

– Я хочу попрощаться с нею, – сказал Грицко, и, схватив холстину, стал оборачивать ею доску. Руки его тряслись. Ребекка молчала, следя за ним. Когда он, завернув икону, спрятал её в сундук и сел на него, спросила:

– Ты хочешь проститься с Настенькой?

– Да.

– Но она слепа и глуха от боли! Не мучь её! Отпусти!

– Что ж, если она не увидит и не услышит меня, мне – смерть.

Ребекка ушла. Грицко посидел, поднялся, и, приблизившись к лавке, с силой тряхнул Ивася за плечи. Но Ивась даже не перестал храпеть. Тогда старший брат столкнул его с лавки. Тут уж пришлось Ивасю проснуться.

– Я тебе потолкаюсь! – заорал он, поднимаясь на ноги, – так толкну – устанешь ползти обратно!

– Иди возьми харчей у Шепчихи, – сказал Грицко, – я пока возьмусь за работу.

Конюха сразу как ветром сдуло. Грицко стал сыпать коням овёс, о чём-то тяжело думая. Ему нужно было хоть час побыть одному. Он отправил брата к Шепчихе, хорошо зная, что тот проведёт у неё даже и не час, чтобы он, Грицко, успел тут и корма дать лошадям, и воды налить, и отскрести пол. Но цель, преследуемая Грицком, не была достигнута. Не успел Ивась выйти, как появилась Маришка – увенчанная кокошником, разодетая, нарумяненная, весёлая. Подплыв к лавке, панская дочь поставила на неё красивую ножку, обутую в башмачок из зелёной замши, и растянула рот до ушей. Сахарно и ровно сверкнули белые зубки.

– Здравствуй, Грицко!

Грицко отбросил пустой мешок. Взял другой, развязал его.

– Здравствуй, панночка.

– Где Ивась?

– Пошёл за харчами.

– Так ты – один, стало быть? Очень хорошо.

Грицко промолчал. Маришка зорко следила, как он ковшом насыпает в ясли овёс, как кони едят, раздувая ноздри.

– А отчего ты, Гришенька, такой кислый? Бондарева племянница ночью в дом тебя не пустила? Или ещё что-нибудь стряслось?

– Госпожа Маришка! Странно мне было бы веселиться. Настя утопла.

Старшая панночка усмехнулась.

– Можно подумать, что ты, дружок, всё-таки её рисовал!

Ответа вновь не было. Кони громко храпели, засунувшись в ясли мордами.

– А меня нарисуешь?

Едва не выронив ковш, Грицко быстро выпрямился.

– Тебя?

– Да, меня, меня! Разве я плоха?

– Хороша.

– Так вот и рисуй! А я тебя награжу не хуже, чем Лиза.

Грицко, опять промолчав, вернулся к работе. Панночка посуровела.

– Что молчишь? Ведь ты меня знаешь! Я – не из терпеливых. Могу и выпороть, если что!

– Да делай со мной, что хочешь!

Отшвырнув ковш, Грицко приблизился к сундуку и сел на него, низко свесив голову с длинным чубом. Маришка позеленела. Сняв с лавки ногу, топнула ею. Взвизгнула:

– Ах ты, грязная тварь!

И выбежала так быстро, что по конюшне прошуршал ветер. Грицко лёг спать на сундук. Ивась, вернувшийся с холодцом, окрошкой и хлебом, не стал будить его – всю оставшуюся работу проделал сам, да сам всё и съел.

Грицко спал без снов. Глубокою ночью ему тревожно и ласково прошептали в самое ухо: «Грицко, Грицко! Просыпайся!»

Если бы на художника выплеснули ушат кипятку – он бы не проснулся быстрее и не вскочил с большей резвостью. Дверь была распахнута настежь. По всей конюшне стелился дымчатый саван месяца. Неподвижно, как мраморные, белели спящие кони. Спал и Ивась на широкой лавке, укрывшись свиткой. Тоскливо, жалобно, будто с кем-то прощаясь на веки вечные, шелестели за окнами тополя. Дождя совсем не было. Дрожь ползла по спине художника, словно некое существо с мохнатыми лапками. Несомненно, Настя его звала! Но как же к ней выйти, да и зачем? Нетрудно быть храбрым при свете дня, а в полночной мгле попробуй найди её, свою смелость! Гривенник, оброненный в большом поле, гораздо легче найти. Эх, правильные слова сказала ему Ребекка! Но разве баба он, не казак? Грицко постоял лицом к свету месяца, вспоминая отца, который своим геройством изумлял сотника, и, тряхнув головой, решительно вышел.

Месяц и звёзды лили на хутор и на всю степь такой дивный свет, какого Грицко ни разу ещё не видел, хоть он любил гулять по ночам. Река просматривалась на всю свою ширину, гора возвышалась огромным, чёрным чудовищем. До зари оставалось не больше часа, и тишина, как это обычно бывает перед зарёй, стояла почти могильная. Ветер лишь иногда нарушал её.

Грицко сразу увидел Настю. Она стояла среди берёзок, почти такая же белая, как они. Лишь глаза синели. Всё её тело чудно светилось сквозь сарафан. Грицко пошёл к ней. Она повернулась, и, поманив его за собой, направилась к кладбищу. Он послушно двинулся вслед за нею, хоть его сердце стучало, как все четыре конских копыта во время скачки за зайцами. Он пытался собраться с мыслями, чтоб сказать ей самое главное, но проклятые мысли путались. А она уже говорила с ним. Говорила, не оборачиваясь и даже не подавая голоса. Но её слова ложились ему на сердце, и оно билось всё медленней, всё ровней.

– Зачем ты, Грицко, мне столько всего сказал, когда рисовал меня на доске?

– Я думал, тебе от этого будет лучше!

– Мне было лучше. Я была счастлива и тогда, когда ты признался, что обманул меня.

– Но я не тебя обманул, а Лизу! Я обманул её, чтоб спасти тебя и себя!

– Я знаю, Грицко.

– Тогда почему ты бросилась в воду?

– Я не хотела ждать, когда ты меня разлюбишь. Тогда мне смерть была бы страшнее, хоть и желаннее.

– Настя, Настя! Прости меня!

– Перестань! Ты сделал меня счастливой.

– Но почему ты не можешь всегда быть тут? Почему должна туда возвращаться?

– Так там ведь – мой господин. Я должна быть с ним и служить ему.

– Настя, Настя! Как можешь ты говорить такое? Ты – дитя Бога!

– Я отреклась от Бога ради тебя. И ты навсегда останешься в моём сердце. Но я служу господину. Да вот и он, ждёт меня!

Они подходили к кладбищу. Тонкий месяц стоял над ним, ярко золотя кресты и ограды. Невдалеке белела громада церкви. Кто-то стоял около неё, в тени тополей.

– Прощай, мой любимый, – сказала Настенька, повернувшись к Грицку лицом. Из глаз её текли слёзы, – мы не должны с тобой больше видеться.

– Хорошо, Прощай, – ответил Грицко. Он понял, что ему больше быть тут не нужно, и, задыхаясь, пошёл обратно. За мельницами пропел петух.

Вернувшись в конюшню, Грицко умылся и походил взад-вперёд. Потом он достал из сундука доску, зажёг лучину и развёл краски. В окна уже светила заря.

Глава одиннадцатая

В четверг днём Маришка, встретив попа, в ответ на благословение показала ему язык. Поп плюнул ей в рожу, да не попал, а она, развившая меткость в частых переплёвках с сестрой, а также с Ребеккой, не промахнулась. Придя в неистовство, поп предпринял попытку её избить. За это она его укусила. Он пошёл ябедничать к Ясине. Та наказала Маришку, а заодно и Лизу, которая вообще была ни при чём. Ребекка при этом на всякий случай сделала вид, что она внезапно заметила таракана, и убежала с воплями в сад, где лишилась чувств, поглубже забившись в кусты крыжовника. Зрелище, которым она так мудро пренебрегла, весьма впечатлило дворовых девушек, вынужденных остаться в хате. Таков был приказ госпожи Ясины. Неудивительно, что две панночки с нетерпением дожидались субботы, хотя, конечно, сочувствовали Ребекке. Обе они её полюбили.

Перед закатом солнца Ребекке вдруг захотелось побыть одной. Взяв смычок со скрипкою и оставив панночек в бранном споре о том, какая из них умней, а Ясину – в сборах на сеновал, где вновь её ждал пятнадцатилетний хлопец, она пошла на берег Днепра. Ей нравилось там играть, потому что там никто не пускался в пляс, но все слышали – голосок у скрипки был сильный. Он долетал до хутора через луг. Примерно на полверсты выше плёса, испачканного невинной кровью Маришки, был девятисаженный обрыв. Под ним круговертил огромный омут. В среду Ребекка уже играла на том обрыве. Голова у неё от страха кружилась, зато Вивальди звучал неистовее, надрывнее. И опять Ребекка пошла туда. Встав на край обрыва, глянула вниз. Во рту пересохло. Ей показалось : не омут бурлит внизу, а геенна огненная – так жгуч был закат, тонувший в Днепре, так могуч и страшен был Днепр. Подстроив скрипку, Ребекка стала импровизировать.

Бесшабашно звенела музыка над рекой и степью. Дико смеялась скрипка в руках Ребекки над всем, что её, Ребекку, пугало, злило и угнетало. Скрипка была гораздо сильнее своей хозяйки – творила с ней, что хотела, как бойкая на язык стервозная баба творит, что хочет с более молодой и тихой подружкой, уча её уму-разуму. Посему Ребекка не сразу остановилась, когда её окликнули сзади. Доиграв такт, она опустила скрипку и повернула голову, а затем повернулась вся. Перед ней стояли высокая босоногая девка с широким задом, в которой она узнала прислужницу попадьи, и худенький пономарь. Его она прежде видела только издали, но отлично знала, кто он такой. И панночки, и их девки несколько раз говорили о нём при ней, смеясь над его паскудством.

– Что нужно вам? – спросила Ребекка, переводя глаза с красивого, наглого лица девки на лицо её спутника – длинноносое, хитрое, со шныряющими глазами, – как вы посмели мне помешать?

– Жаль было мешать, – сказал пономарь со вздохом, – славно играешь ты! Очень славно. Как тебя звать? Ребеккой?

– Ребеккой.

– Славное имя!

Рослая девка по непонятной причине вдруг усмехнулась. Косо взглянув на неё, пономарь достал из кармана перстень с рубином и протянул его ещё не спустившейся с облаков Ребекке.

– Что вы хотите? – спросила та, взглянув на рубин.

– Скажи, узнаёшь ли ты этот перстень?

– Как не узнать? Он был на Ясине, в числе других драгоценностей. Попадья, я вижу, решила все эти штуки к рукам прибрать?

Девка рассмеялась и огляделась по сторонам, как будто ища кого-то.

– Догадливая, – сказал пономарь с улыбкой, – только не все. Этот перстень – твой, если ты забудешь о том, что видела на Ясине золото. Если нет – в субботу после столба ляжешь и не встанешь.

Ребекка пристально наблюдала за девкой. Та широко зевнула, хлопая по губам рукой, и закрыла рот.

– Так что ж ты молчишь? – пристал пономарь, – неужели мало?

– Серьги ещё неси, – был ответ Ребекки, – и два браслета. Иначе, сволочи, очень плохо вам всем придётся!

Девка молниеносно сунула руку за воротник рубашки, сдёрнула с шеи нож. Ещё более проворно швырнув ей скрипку в лицо, Ребекка вниз головой бросилась с обрыва в геенну огненную. Служанка и пономарь смотрели, обомлев, сверху на её голые розовые подошвы, стремительно удалявшиеся от них. Никто до сих пор ещё не нырял с этого обрыва. Вонзившись в Днепр, Ребекка ушла на страшную глубину. Ей едва хватило воздуху выплыть. Омут крутил её, норовя сожрать, но не тут-то было! Ребекка умела плавать ничуть не хуже, чем бегать. Выплыв из омута, она полностью отдалась течению, лишь слегка шевеля руками и бултыхая ногами, чтоб не пойти ко дну. Течение понесло её к плёсу. Враги шли следом за ней по берегу. У Ребекки возникла мысль достичь противоположного, но она отбросила эту мысль, соразмерив силу течения и огромную ширину реки. Без одежды ей удалось бы переплыть Днепр, но на ней было, к несчастью, длинное платье. Ей только оставалось плыть по течению до тех пор, пока пономарь и девка не перестанут её преследовать.

Подплывая к плёсу, она увидела человека и двух собак, идущих к реке от хутора. Человек хромал. Это был Микитка со своей домрой. Обрадовавшись, Ребекка свернула к берегу. Девка и пономарь, заметив Микитку, остановились. Микитка, наоборот, ускорил шаги, увидав Ребекку. Он сразу понял, что с ней случилась беда.

Выбравшись на берег, Ребекка стала отжимать платье. Борзые к ней подбежали с радостным тявканьем. За пять дней, проведённых в хуторе, она крепко с ними сдружилась.

– Ты что, упала с обрыва? – спросил Микитка, приковыляв. Ребекка ответила утвердительно, наблюдая за теми, кто собирался её зарезать. Они не двигались с места. Однако, когда Микитка взглянул на них, пошли к хутору.

– Натрави-ка на них собак, – сказала Ребекка. Микитка был удивлён.

– Ты это серьёзно?

– Нет, пошутила. Микитка, слушай! Ты не дойдёшь со мной до обрыва?

– Могу дойти. А зачем?

– Да скрипку я там оставила со смычком!

Побрели к обрыву. Девка и пономарь шли по луговине, не оборачиваясь, и вскоре достигли хутора. Солнце село. Микитке было трудно идти. Он волочил ногу и опирался на руку своей попутчицы.

– А зачем пошёл ты к реке, если у тебя нога так болит? – спросила Ребекка.

– Люблю играть около реки. Никто не мешает.

– Так ведь никто и не слушает!

– Иногда играешь не для того, чтоб слушали.

Тут Ребекка спорить не стала. Скрипка, не пострадавшая от удара о лицо девки, грустно лежала среди ромашек. А вот смычка видно не было. Он, должно быть, полетел в омут вслед за Ребеккой.

– Да я другой тебе сделаю, – посулил Микитка, – скрипку не смог бы сделать, а смычок сделаю.

Они сели на край обрыва, свесив ноги к реке. Сумерки сгущались. Микитка нежно перебирал тугие и звонкие струны домры. Его собаки сидели рядом, нюхая ветер.

– Прости, что я тебя слушаю, – с грустью глядя на Днепр, ставший свинцовым, проговорила Ребекка, – но мне нельзя одной идти в хутор.

– Это я уже понял.

Больше они ни единым словом не обменялись, пока не поднялись на ноги. А сидели они до глубокой ночи. Микитка тихо играл. Ребекка смотрела в страшную глубину степей, подёрнутую туманом, синим от света месяца, и с тоской вспоминала всю свою жизнь. Ей было что вспомнить. Собаки не шевелились, также храня безмолвие. В их глазах, казалось, было целое море чувств – и к Микитке, и к той, которая с ним сидела, и к необъятной, безмолвной красоте ночи.

Идя обратно, замёрзли – ветер дул с севера. Псарь довёл спасённую им скрипачку до дверей панской хаты, хоть каждый шаг давался ему с трудом.

– Спасибо, Микитка, – сказала ему Ребекка, прощаясь с ним. Он молча кивнул и зашагал к псарне, рядом с которой жил. Оба его друга, прежде чем побежать за ним, старательно облизали руки Ребекки.

На другой день Ребекка и панночки пошли в баню, прихватив карты, горилку и натопившего баню хлопца, хоть тот был против. Он, впрочем, вырвался, когда они стали силой снимать с него шаровары, и убежал с такой быстротой, что даже Ребекка сочла погоню лишённой смысла, тем более что она уже была голая.

– Леший с ним, – сказала она, закрывая дверь, – пускай идёт к дьяволу, если дурень!

Вдоволь напарившись и хлебнув по чарке горилки, девицы сели за карты.

– Поп приказал Ивасю засечь тебя завтра до смерти, – сообщила Ребекке Лиза, кроя её туза козырной шестёркою, – но не бойся. Мы, пока ты утром спала, сказали Ивасю, что если хоть одна капля крови из тебя вытечет, ему будет от нас большой мордобой.

– Кого ж он послушает?

– Да неужто попа? – вскричала Маришка, – дурак он будет, если его послушает!

– Значит, если Ивась дурак, то мне – смерть?

– Да не бойся ты, – махнула рукою Лиза, – я буду рядом стоять и глядеть, чтоб он не перестарался. А ты, знай, ори как резаная!

– А главное – хорошенько на ночь нажрись гороху, – дала совет и Маришка, – тогда Ивась не захочет долго тебя пороть.

Ребекка осталась дурой, чего ни разу доселе не было. В соответствии с уговором, панночки стали проделывать с нею то, что она сто раз вытворяла с ними, когда выигрывала. Теперь ей пришлось несладко. Она протяжно стонала, смертно закатывая глаза. Маришка и Лиза были в восторге.

– Вот это да! – визжала Маришка, – вот это да!

– Давай жеребца сюда приведём! – предложила Лиза, сидя на корточках.

– Испугается жеребец!

Ребекка осталась дурой трижды ещё, и всякий раз Лизе было всё неприятнее наблюдать за своей сестрой. Когда наступала очередь её, Лизы, Маришка не отходила, а начинала лезть с другой стороны, притом так, что Ребекка тотчас переводила внимание на ту сторону. Наконец, Лиза не стерпела – взяла ушат ледяной воды и вылила сестре на спину. Подрались.

Очень любопытная вещь вечером случилась и в хате. Ясина не сала ужинать. Вместо этого она бухнулась на колени перед иконостасом, в центре которого был Никола-угодник, и начала отбивать земные поклоны, шепча молитвы распухшими после сеновала губами. Длилось всё это час, и никогда прежде такого не было. А на ужин подали борщ, большой пирог с курицей и вареники со сметаной. Ребекка и госпожи, сидя за столом, всё это сожрали, внимательно наблюдая за новой выходкой буйной вдовушки. На ночь та решила остаться с ними. Она легла, по обыкновению, в спальне сотника. Ей там нравилось спать одной – рядом с приоткрытым окном, за запертой дверью, не пропускавшей шорохи, и она ничего не имела против того, что трём буйным барышням очень нравится спать втроём. Ребекка, прежде чем лечь, подпёрла дверь хаты печным ухватом и сунула под подушку нож.

Наступила ночь, а за ней – суббота. Три барышни пробудились от запаха блинов с творогом, за которые сразу же и взялись, как будто неделю их не кормили. Потом оделись, не обменявшись ни словом. За ночь успели они два раза поссориться. На конюшню Ребекка пошла с Маришкой. Младшая панночка, у которой под глазом стоял синяк от давешней драки в бане, осталась дома. Ясина, вставшая раньше всех, была уже на конюшне, прежде успев куда-то ещё сходить. День выдался пасмурный. Из степи, волнуемой ветром, тянуло сочным чернобылем (полынь). Приближаясь к конюшне, старшая панночка и Ребекка увидели полтора десятка мальчишек, приникших к окнам её. Когда подошли, дверь вдруг распахнулась. Навстречу им вышла девка с красивым, наглым лицом и в одной рубашке. Это была прислужница попадьи, пытавшаяся в четверг Ребекку зарезать. Теперь из глаз её текли слёзы, а губы были искусаны. Бросив взгляд на Ребекку, но будто и не узнав её, служанка бегом кинулась к поповским воротам. Рубашка ниже спины у неё пропиталась кровью и липла к телу. Ребекка знала, за что эту здоровенную девку, которую звали Улька, высекли так безжалостно. Поглядев ей вслед, она и Маришка вошли в конюшню.

Немалая её часть была занята толпой баб и хлопцев, явившихся насладиться зрелищем долгожданной порки панской любовницы. Среди них была попадья со своей кумой, сестрой и подругой. Они вполголоса обсуждали виновницу торжества, разглядывая её со спины, и перехихикивались. Ясина – босая и с голой задницей, неподвижно стояла перед столбом, подняв руки, примотанные к нему. На ней, как и на поповской служанке, была одна лишь рубашка, туго завязанная повыше пупка. Стояла Ясина так уже второй час, на потеху всем. Сперва она дожидалась прибытия попадьи, потом попадьёва Улька влезла без очереди на порку, а вот теперь нужно было ждать, когда попадья соизволит распорядиться её, Ясину, пороть. Та не торопилась, по доброте душевной хотела дать всему хутору поглядеть на свою противницу без штанов. Несмотря на это, Ясине как будто не было грустно. Перед ней также стояли её подруги, и она ровным тоном болтала с ними, выказывая тем самым своё презрение к попадье. Взирая на сотникову любимицу, безмятежно белевшую голым задом, все думали, что Ивась не станет слишком усердно её наказывать. Да, конечно, панский приказ получен, но конюх ведь не дурак, чтоб не понимать, как надо его исполнить! Сам же Ивась прохаживался, стоял, помахивал розгой, вынутой из корыта с водой. Он не удивлялся ни попадье, ни Ясине. Та и другая имела с ним накануне ласковый разговор. Ясина ему всучила червонец, а попадья – целых два.

Тут вошли Маришка с Ребеккой. Все их, конечно, сразу заметили. По конюшне пробежал шёпот.

– Ивась, секи сначала жидовку! – крикнула попадья, прервав разговор с кумой, – не выбьешь из неё мерзость, если устанешь!

– Вот это верно, – послышалось из толпы, и вся она одобрительно загудела. Ребекка, уже давно ко всему готовая, всё-таки ощутила краем души самое плохое, с чем только может встретиться человек – холодную пустоту. Чувствуя, как сердце её звенит крошечной монеткой, упавшей на пол, она с тоской огляделась по сторонам. Панночка легонько стиснула её руку – дескать, я тут, ничего не бойся!

– Мне всё равно, – заявил Ивась, – жидовка, спускай штаны! Столб госпожой занят, так что на четвереньки вставай, как Улька сейчас стояла.

Ясина бросила на своих подруг такой бодрый взгляд, что можно было подумать – её от порки вовсе избавили и всерьёз госпожой назвали. Подруги дали понять, что очень обрадованы. Потом они отошли, дабы поглядеть на Ребекку сзади – точно ли хвост у неё имеется или поп опять набрехал?

Дабы не испачкать белые панталоны о грязный пол, Ребекка сняла их с себя совсем, дала держать панночке. Так же поступила она и с юбкой. На ней осталась только одна сорочка. С кротким достоинством повернувшись к толпе спиною, встала Ребекка так, как ей было велено, задрала сорочку почти до плеч. Хвоста даже самые зоркие не увидели. Тем не менее, шум поднялся неимоверный. Бабы ругались, хлопцы с мальчишками выражали дикий восторг. Но вскоре все стихли, так как Ивась занёс розгу. Ребекка крепко зажмурилась, и сейчас же сзади раздался свист. Длинный и упругий лозовый прут прошёлся по ней с потягом, сдирая кожу с обеих ягодиц сразу. Брызнула кровь. Ребекка завыла. Из её рта потекла слюна, глаза закатились. Никогда прежде её не драли так больно. Розга опять поднялась, опять просвистела, потом – ещё и ещё. Ребекка визжала страшно. После десяти розог случилось то, чего она опасалась больше всего на свете.

– Хватит, Ивась! – вскричала Маришка, ударив в пол каблучком. Конюх поглядел на неё и опустил прут. Затем покосился на попадью. Ребекка, уткнувшись в пол своим длинным носом, громко заплакала от стыда.

– Нет-нет, продолжай! – с привизгом затявкала попадья, – жидовку надо пороть долго и старательно, а иначе мы с нею хлебнём беды! Жидовские бесы – самые мерзкие и греховные!

– Я сказала, хватит! – выкрикнула Маришка, взглянув на жену попа такими глазами, что та попятилась. Постояв немного, она свирепо вздохнула, и, растолкав толпу, вышла вон. Подруги последовали за нею. Ивась позволил Ребекке встать. Та молча вскочила, глотая слёзы. То место, где все до сих пор пытались разглядеть хвост, у неё горело, будто она сидела на углях. Маришка ей протянула вещи. Взяв их, Ребекка скоренько вышла и побежала, сверкая пятками, через хутор и луг к Днепру, чтобы чисто вымыться.

В отсутствие попадьи привязанная к столбу Ясина куражиться перестала. Взглянув на пономаря, стоявшего слева, она воскликнула:

– Чёрт!

– Да уж полно вам, госпожа Ясина, – кротко вздохнул пономарь, – вы бы сейчас лучше Бога призвали!

Пользуясь тем, что попадьи нет, Ивась для Ясины взял вместо розги вожжи – предмет менее болезненный. Ими было удобнее пороть сбоку. И он стал пороть нещадно. Хлопки ремня по голой, широкой заднице заставляли вздрагивать лошадей. Удары отсчитывал пономарь. Прочие собравшиеся притихли. Ясина не извивалась, смирно стояла во весь свой немалый рост, но кричала так, что в конюшню сунулся поросёнок, похожий на одного из мужей Ребекки. Увидев, что не свинья орёт, он ушёл. Дав двадцать ударов, Ивась опустил ремень и сказал:

– Часок отдохни. Горилки хлебнёшь?

Ясина не отказалась. Она наклонила голову, чтобы слёзы не текли в рот, потом опять вскинула. Чарка с водкой стояла на сундуке. Ивась её взял, поднёс к дрожащим губам Ясины и наклонил. Ясина пила большими глотками. Выпила всё. Бессильно прижавшись грудью к столбу, она попросила на час её отвязать. Швырнув чарку в угол, молодой конюх выполнил эту просьбу. Он также помог наказанной дотащиться до лавки и лечь на неё ничком. Потом он ушёл. Бабы и ребята последовали за ним. Осталась одна Маришка. Она ходила взад и вперёд, оглядывая коней.

– Панночка, вступись! – взмолилась Ясина, приподняв голову и огромным усилием убрав с глаз спутанные пряди волос, мокрые от пота, – больше не выдержу!

– Нашла дуру, – фыркнула панночка, гладя белого жеребца, – ты меня больнее секла! И чаще, чем Лизу. Так что – терпи, терпи.

Ясина хотела продолжить свои мольбы еле шевелящимся языком, но тут дверь открылась вдруг. Вошёл тот, кого все считали пономарём. Увидев его глаза, Ясина вся будто окаменела. Он, между тем, подошёл к ней сзади, и, наклонившись, поцеловал сперва одну её пятку, затем – другую. Выпрямившись, взглянул на Маришку. Та улыбнулась и развязала тесёмки юбки.

Лжепономарь ушёл через полчаса. Маришка, очень довольная, одевалась под неподвижным, чёрным взглядом Ясины. Ещё через полчаса вернулся Ивась с толпой хуторян. Так как у Ясины не было сил подойти к столбу, он стал её пороть розгой прямо на лавке, крепко к ней привязав за руки и за ноги. Ему нужно было иметь хорошие отношения с попадьёй. На сей раз несчастная не кричала, даже не вздрагивала во время ударов, хотя с прута при каждом замахе слетали липкие брызги. Белое и заплаканное лицо Ясины также хранило странную неподвижность. После двадцати розог она опустила голову.

– Ивась, хватит! – опять вмешалась Маришка. Но Ивась сам уж видел, что хватит. Он отвязал Ясину и выплеснул на неё ведро холодной воды. Ясина очнулась и попыталась встать, но сил у неё хватило только на то, чтоб перевернуться с живота на бок. Прижав коленки к груди, она зарыдала. Это уж было неинтересно, и все опять разошлись.

Глава двенадцатая

Домой пришла Ребекка под вечер, чистая и спокойная. Обе панночки спали в одной постели, обвив друг дружку ногами. От старшей сильно несло горилкой. Взяв со своей кровати подушку, Ребекка вернулась в горницу. Там она положила подушку эту на лавку, уселась сверху за стол и стала задумчиво барабанить по нему пальцами. Грусть-тоска нашла на неё. Жизнь вдруг показалась пустой, бессмысленной. Это было необъяснимо. Ведь она с детства хотела играть на скрипке, и научилась – да так, что недавно в Вене один молодой господин, который назвался Вольфгангом, за её выступление возле театра дал ей два талера и оставил свой адрес, сказав, что он формирует струнный квартет и нужен скрипач. Она не любила мужчин, особенно тех, которые ей не нравились, и огромное их число обобрала дочиста. Так что, жизнь вполне удалась. Откуда ж взялась тоска, грызущая сердце, как ненасытная крыса с длинным хвостом?

Думая над этим вопросом, Ребекка выпила ковш горилки. Вдруг дверь открылась. Вошёл Грицко – причёсанный и обутый, что крайне редко бывало. Он нёс икону.

– Здравствуй, Грицко, – сказала Ребекка. Грицко кивнул и поставил свою работу на стол, прислонив к корчаге. Сам сел напротив Ребекки.

Та вмиг забыла про всё на свете. Рыжеволосая и зеленоглазая Лиза с родинкой на щеке разглядывала её с доски, как живая. Но то была не она.

– Грицко! Скажи мне, кого ты нарисовал? – сдавленно спросила Ребекка, не отрывая глаз от иконы.

– Как – кого? Панночку! Сама видишь.

Ребекка дико взглянула на живописца.

– Лиза – дитя! У неё глаза, как у кролика! А у этой… она опять глядит, как из ада! Грицко, скажи – это кто?

Грицко огляделся, и, помолчав, произнёс:

– Я виделся позапрошлою ночью с ней. С Настей. Она такими глазищами и глядела! Я изменил лишь цвет их.

– Но почему ты не мог изменить и их выражение?

– Я не знаю! Просто не знаю.

Долго молчали. Ребекка жадно разглядывала икону. Грицко, тем временем, чуть-чуть выпил и поел сала. Потом сказал:

– Я хочу уйти.

– Далеко? – спросила Ребекка, сразу поняв, о чём идёт речь.

– Очень далеко. Чем дальше, тем лучше. Может быть, во Владимир. Я слышал, там есть большая иконописная школа при Боголюбском монастыре. Поступлю туда.

– Разве тебе нужно учиться чему-то у монастырских художников? – удивилась Ребекка, – ты ведь нарисовал её, как живую!

– Но ты сама сказала, что она смотрит, как из геенны огненной. По-другому я рисовать не могу. А нужно уметь.

– Не нужно! Зачем? Что может быть лучше смерти? Такой вот вечной, тоскливой, ледяной смерти? Все идут к ней, и вовсе не потому, что к ней ведут все дороги, а потому, что она – желанна! Разве не так?

– Не знаю, – сказал Грицко, – я не хочу думать, что это так. Хочу по-другому думать. Но не умею. Может быть, где-нибудь научусь.

– Да вздор это всё.

– Не вздор.

– Хорошо, иди, – сказала Ребекка, с каждой секундой всё сокрушительнее, всё глубже осознавая, откуда взялась та крыса с длинным хвостом. И стало ещё грустнее. И захотелось смотреть на всех точно так же, как на неё смотрело изображение бледной женщины с ярко-рыжими волосами. Смотреть вовеки веков.

– Но не говори никому, – попросил Грицко.

– Мой сладенький! Ты ещё не родился, когда я уже умела играть на скрипке, врать и молчать. Не скажу, не дура!

Грицко ещё посидел, а потом простились – сухо и коротко, как прощаются никогда не видевшие друг друга и встретившиеся на похоронах общего знакомого люди. Они жмут руки и говорят: «До встречи», хотя и знают, что никогда более не встретятся. После этих слов Грицко взял икону и вышел, опустив голову.

А Ребекка осталась, чтобы продолжить смотреть на стену и пить. Через час из спальни вышла Маришка. Она была вся зелёная.

– Ты куда? – спросила Ребекка, с трудом ворочая языком.

– Куда, куда! В сад! Гляжу, нажралась, уродина?

Выходя, Маришка так захлопнула дверь, что в ковше плеснулась горилка. Ребекка глянула на качнувшееся в ней своё отражение, засмеялась и стала пить его, мысленно твердя: «Сдохни, сука-жидовка! Сдохни!» Потом её стало рвать. Она не успела высунуться в окно. И хорошо сделала, потому что иначе её добил бы раздавшийся из глубины сада Маришкин вопль. На него сбежался весь хутор.

Глава тринадцатая

Ясину вынули из петли уже ледяную. Яблоню, на которой она повесилась, решено было выкорчевать и сжечь. А вот закопать любовницу пана поп разрешил на кладбище, объяснив всем, что не она виновна в своей погибели, а жидовка. Ребекка, это услышав, полезла на попа драться. Её стали бить толпой. Если бы на место события не примчалась Лиза, то и убили бы. Двое суток Ребекка не могла встать с постели и не хотела ничего есть, кроме небольшого крыжовника. На соседней кровати хрипло дышала Маришка, впавшая в молчаливое, вялое, ужасающее безумие. Лоб её был горяч, как печной кирпич после топки. Бабки поили её отварами из каких-то трав, а поп причащал, соборовал и святой водой окроплял. Само собой разумеется, каждый день служили молебны. Однако, через неделю старшая панночка умерла, не дождавшись лекаря, за которым послали в Киев, что вызвало гнев попа, потому что лекарь был немец. Отпев и похоронив панночку, пришли с вилами за жидовкой. Лиза, встав на пороге, предупредила, что если с Ребеккиной головы упадёт хоть волос, отец, вернувшись, со всех тут кожу сдерёт живьём, так как она, Лиза, сделает всё для того, чтоб это произошло. Слова, а также и грозное лицо панночки охладили пыл хуторян. Что-то проворчав в захлопнувшуюся дверь, они разбрелись по хатам.

Уже смеркалось. Две горничные девки ушли в свою половину. Панночка стала зажигать свечи по всем углам. Ребекка, сидя на лавке, курила старую трубку сотника. Под рукой у неё лежала его же старая шпага с толедским лезвием. Восемнадцатый муж – французский виконт, все четыре дня супружеской жизни только и делал, что обучал Ребекку владеть холодным оружием, и она достигла некоторых успехов. Стол, как обычно, не пустовал. Наполнив дом светом, панночка села помянуть мёртвую. Протянула ковш и Ребекке. Та, собираясь с духом, чтоб осушить ковш до дна, спросила:

– А интересно, они и Деву Марию жидовкой кличут, когда ей молятся? Или думают, что она из Киева родом?

– Да что ты хочешь от смердов? – взмахнула панночка тонкой, гибкой рукою, – я уж сама не помню, где она родилась – в Москве или в Петербурге. Давай помянем новопреставленную Маришку!

Выпили. Помолчали, глядя в окно. За ним шумел ветер и отражались в Днепре зарницы, вспыхивающие на чёрном, глубоком небе. Стоял уже конец лета.

– Около хутора бродит чёрт, – сказала Ребекка, пососав трубку. Панночка подавилась салом. С трудом откашлялась.

– Какой чёрт?

– Дьявол.

Возле стола прошмыгнула крыса. Панночка, взвизгнув, задрала ноги, хоть никогда не боялась крыс. Ребекка, неуловимым движением схватив шпагу, взмахнула ею. Однако, крыса бежала чересчур быстро, и клинок шпаги расщепил надвое половицу. От взмаха пламя лампады перед иконой заколебалось. Иисус взглянул страшно.

– И где ты видела чёрта? – спросила панночка, опуская ноги.

– На кладбище. Прошлой ночью, когда ты уже спала, я пошла туда поглядеть на вырытую могилу. Перед ней стоял чёрт.

– С рогами?

– Нет, без рогов. Но это был он. Я его узнала. Его нельзя не узнать.

Тут Ребекка смолкла, прислушиваясь. Её красивые пальцы, сжимавшие эфес шпаги, были белы, как мел. Навострила уши и Лиза, но ничего не услышала сквозь вой ветра.

– Ну, и что было дальше?

– Я попыталась к нему приблизиться. Он взглянул на меня, и мои колени вдруг подогнулись. Я упала на землю и ударилась так, что лишилась чувств. Очнулась уже при свете зари, от холода. Около могилы никого не было.

– А зачем тебе вдруг понадобилось смотреть на эту могилу?

– А я люблю глядеть на вырытые могилы ночью. И вряд ли это только из-за того, что я – просто дура. Ведь получается, и чёрт любит смотреть на них! У Шекспира в «Гамлете» есть строка про тайну, всплывающую со дна могилы. Едва ли те, кто выкапывал ту могилу, предполагали, что из неё когда-нибудь всплывёт тайна. Стало быть, тайна может всплыть из любой могилы. Разве неинтересно смотреть туда, откуда может всплыть тайна?

– Дура ты, дура, – вздохнула Лиза и повела плечом. Выпили ещё. Поев холодца, Ребекка зевнула и положила голые ноги на бёдра панночки. Та, начав их гладить, спросила:

– А почему вас, жидов, не любят?

– Да будет кровь Его на нас и на детях наших, – произнесла Ребекка зловещим голосом.

– Это что?

– Евангелие.

– Ага, – промолвила панночка и задумалась. У Ребекки возникло твёрдое ощущение, что раздумье это – не над её ответом. И она не ошиблась.

– А разве в Библии не написано, что нельзя делать то, чем мы с тобой занимаемся иногда?

– Нет, там не написано, что нельзя это делать. Апостол Павел как-то издалека, с какими-то оговорками намекает, что это, дескать, не очень-то ему нравится. Вот и всё.

– А почему это ему не нравилось? Какой вред от этого?

– Так обидно ведь мужикам.

– А женщинам не обидно ложиться с теми, кто им противен?

– А кто мешает искать хорошеньких?

– Кто мешает? – вскричала панночка, – кто мешает? Совсем ты, что ли, сдурела? Мы себе разве женихов ищем?

– Да, – хмыкнула Ребекка, с досадой вынув изо рта трубку, – на это уж сказать нечего.

– Вот и дура ты! – с торжеством воскликнула панночка. Хотела что-то ещё прибавить, но тут раздался стук в дверь. Панночка вскочила. Рука Ребекки опять легла на эфес.

– Кого чёрт принёс? – заорала панночка.

– Это я, Микитка, – сказали из-за двери.

– Ты один?

– Один.

– Чего тебе надо?

– Я поросёнка принёс с поминок!

– Это другое дело, – произнесла Ребекка, не убирая, однако, руку со шпаги, – впусти его, госпожа!

Панночка сняла стальную щеколду. Микитка робко вошёл. Он, точно, нёс блюдо с весьма большим поросёнком, покрытым нежной розовой кожицей. За псарём, как обычно, шли две борзые.

– Поставь на стол, – приказала панночка, отпихнув ногою одну из них, полезшую к ней, – да попробуй только хоть что-нибудь уронить!

Микитка смущённо двинулся, как по струнке, прямо к столу. Он уже давно не хромал.

– Ну что, разве плох? – спросила Ребекка.

– Слишком уж тощий, – сказала Лиза. Поставив блюдо на стол, Микитка взглянул на них с удивлением.

– Он не тощий!

– Мы про тебя, дурак, – объяснила панночка. У Микитки дрогнули губы. Он опустил глаза и начал краснеть. Панночка спросила:

– Ну, что там, пьют холопы мои?

– Да, пьют.

– Ну, иди скажи им: если у них опять потянутся руки к вилам, пусть их берут и приходят. Нам одного поросёнка мало!

Микитка вышел. Борзые, с тоскою глянув на поросёнка и с неприязнью – на панночку, вышли следом. Заперев дверь, панночка вернулась за стол и взялась с Ребеккой за поросёнка. Он был напичкан хреном и очень сочен.

– Хорош, – хвалила его Ребекка с набитым ртом, – ой, хорош!

Сожрав поросёнка, ещё раз выпили.

– А Грицко тебе не сказал, куда он уходит? – спросила панночка, ставя ковш.

– Я тебе сто раз говорила: нет!

– Для тебя соврать – что моргнуть! Про чёрта ведь наврала!

– Нет, правду сказала.

– Конечно, правду! А то я дура, не вижу, что ты решила уйти и ищешь предлога!

Ребекка плюнула на пол.

– Если бы я хотела уйти, ушла бы и без предлогов! Но я уйти не могу, так как мой отец должен твоему восемьсот червонцев. Ты это знаешь.

– Ребекка, милая! Если тебя держит возле меня лишь долг твоего отца и ничего больше – можешь идти. Я отцу скажу, что ты отработала эти деньги.

– Спасибо, панночка. Только я хочу ещё побыть здесь.

– Зачем тебе это? Ведь ты свободна в выборе мужа. Ищи его хоть в Москве, хоть в Киеве, хоть в Париже, хоть в Петербурге! Неужто здесь быстрее найдёшь?

– Так уже нашла.

Лиза улыбнулась, решив, что скрипачка шутит.

– И кто же он, интересно? Дорош?

– Нет. Чёрт.

– Совсем упилась?

Над столом кружил мотылёк. Прищурившись на него, Ребекка подняла шпагу, и – рубанула наискось, сверху вниз. Панночка от страху зажмурилась. Мотылёк, напротив, не испугался, так как клинок просвистел весьма далеко от него. Досталось ковшу, стоявшему на столе. Шпага рассекла его надвое. Повреждён был также и стол. Лиза усмехнулась. Ребекка же, как ни странно, была вполне удовлетворена своим результатом.

– Видишь, трезва!

– Значит, ты изменишь мне с чёртом?

– Нет, я буду ему изменять с тобой. А потом ограблю его до нитки, и мы с тобой поедем в Париж. Ой, ой! Не, не, не! Мне в Париж нельзя. У меня там – муж! Поедем в Мадрид. У меня там двое мужей, но они предпочтут меня не узнать. А если ко мне подошлют убийцу…

– Это всё мне не нравится, – перебила панночка.

– Да не бойся! Я никогда не брошу тебя. Сказала – не брошу, значит – не брошу! Мне с тобой хорошо. Но мне должно быть и плохо. Ты понимаешь, о чём я тебе толкую?

– Мне наплевать! – закричала панночка, – наплевать! Иди хоть к быку!

Ребекка подняла бровки.

– Думаешь, побоюсь? Думаешь, шучу? А я не боюсь ни смерти, ни пекла! Могу пойти даже к ним… ну, к этим, которые с вилами меня звали! Пошли туда?

С этими словами Ребекка встала. Её качнуло. Она швырнула шпагу на лавку.

– Могу без шпаги пойти! Ты идёшь со мной? Или будешь здесь поросячьи кости сосать?

– Угомонись,дура!

– Ну, я одна!

Они вышли вместе. Звёзды качались перед глазами у них, как пьяные, а луна катилась по небу, как колесо телеги. С полдороги Ребекка вернулась за своей скрипкою, да забыла, зачем вернулась. Решила, что, видимо, за иконой. Сняв её со стены, вновь двинулась в путь. Панночка ждала её у колодца. Она кричала в него, громко хохоча над собственным эхом. К полуночи добрели они до людской.

Там поминки всё ещё продолжались, хоть большинство участников разошлось. Микитка, перебирая струны бандуры, тянул тоскливую песню. Обе борзые лежали у его ног и спали. Три бабы плакали, подперев руками пухлые щёки. Слёзы текли и из глаз Явтуха. Дорош, Спирид, утешитель и хлопцы ели. Увидав панночку и Ребекку, вошедших с невероятным шумом, Микитка смолк. Борзые проснулись и убрались под лавку. Евшие замерли, раскрыв рты, набитые всякой всячиной, а у плакавших слёзы тотчас куда-то делись. Первым опомнился утешитель.

– Ах, Боже ж мой, боже ж мой, – пробормотал он и качнул усами. Отдав икону какой-то бабе, панночка и Ребекка сели за стол и начали подкрепляться, так как дорога их истощила. Кто-то ругнулся, но утешитель его заверил, что на всё – божья воля.

– Точно, старик, – сказала Ребекка, наливая горилку себе и панночке, – божья воля – даже на то, чтоб я вышла замуж за чёрта и всех вас тут уничтожила!

– Я возьму тебя в жёны, я! – запротестовал Дорош, к которому ясность разума возвращалась всегда с неслыханной быстротою, – а если чёрт мне в том помешает, то я ему срублю голову своей саблей!

И в подтверждение своих слов казак схватил кочергу, так как его сабля осталась дома. Ребекка дерзко расхохоталась.

– Старый дурак! Чёрт тебя мизинцем раздавит!

– А я его застрелю, – прогудел Дорош, – у меня – ружьё! И два пистолета! Татар стрелял, ляхов стрелял, турок – значит, и в чёрта не промахнусь! По-твоему, чёрт увёртливее татарина?

– Полно, полно, Дорош, – опять занялся ремеслом своим утешитель, – зачем ты Бога гневишь? У тебя есть жинка. На кой вторая тебе нужна? Ты уж весь седой!

Дорош не нашёлся сразу, что возразить, но на всякий случай заткнул кочергу за пояс и опять начал есть холодец. Тем временем, бабы что-то наперебой говорили панночке, отбирая у неё штоф, а она вопила:

– Не сметь! Я – одна, одна у сотника дочь, и всё здесь – моё!

– И моё, моё! – вопила Ребекка, – я – жена чёрта!

Отчаявшись успокоить панночку, бабы выгнали хлопцев, чтоб не случилось греха. Микитку оставили, так как знали, что он – дурак во всём, кроме музыки и собак. Утешитель также вскоре покинул трапезную, напомнив всем напоследок, что на всё – божья воля. К моменту его ухода панночка возлежала на середине стола, сложив руки, и говорила, что умерла она, а вовсе и не Маришка, и чтоб ей дали свечу. Остальные пили, слушая жаркий спор Ребекки с Дорошем. Дорош твердил, что у чёрта жён быть не может, жидовка брешет. Ребекка же, стуча по столу кулаком, орала, что вот когда у его, Дороша, жены родится дитё с рогами, станет понятно, кто из них прав. Этот спор был прерван попом, внезапно явившимся. Увидав его, Ребекка поспешно вынула кочергу из-за кушака у Дороша. Однако, поп был настроен миролюбиво. Лишь обругав Ребекку матерной бранью, он выпил штоф, благословил панночку, взял у бабы горшок с галушками и убрался. Тотчас после его ухода заговорил Явтух. Он сказал:

– Может быть жена и у чёрта. Но на жидовке чёрт не женится никогда. Разве он дурак – губить свою душу!

– А ты когда-нибудь видел чёрта, дядька Явтух? – спросила одна из баб, самая молоденькая. Явтух отвечал, пригладив усы:

– Как не видеть, видел! Самый обыкновенный казак. Вот только глаза – чёрные-пречёрные, да нос длинный. Ещё длиннее, чем у этой жидовки!

– То был не чёрт, – объявил Дорош, зачем-то всем подмигнув с ухмылкою. Явтух даже и не взглянул на него.

– Я поставлю хату свою на то, что это был чёрт, притом из первейших! Мы тогда, помню, рубились с турками на Днестре. И однажды ночью…

– Чёрт это был! – завизжала панночка, видимо, уж не в первый и не в десятый раз начавшая слушать это повествование, – что сидите вы за столом? Несите меня на кладбище!

– А ещё я видел русалок, – не унимался Явтух, – Вот если чёрт может в жёны кого-то взять, так только русалку. Русалка ведь из реки за чёртом не уследит, если чёрт захочет пойти по девкам! Скажет русалке: пойду я, дескать, людей мутить, тёмные дела делать, а сам – с какой-нибудь девкой, на сеновал! А русалка, бедная, разве что с водяным поганым путаться может.

– Ну, это ты, брат, загнул, – опять предпринял попытку вывести из себя Явтуха Дорош, – русалка не будет путаться с водяным! И черти не женятся на русалках.

Пили ещё. Бабы вскоре отправились по домам. Ушёл и Микитка с парой своих друзей. Бандуру оставил. Матерно побранившись ещё с Ребеккой, три казака уснули: двое на лавке, один – под ней. Очень захотелось спать и Ребекке.

– Вставай, мужик! – крикнула она и пощекотала пятку живой покойнице. Та немедленно приняла сидячее положение. Повертев растрёпанной головой, протёрла глаза. Зевнула. Потом сказала:

– Женись на мне!

– Тю, сдурела! Кто ж обвенчает нас, интересно?

– Да любой поп за пару червонцев! Я казаком наряжусь, назовусь Микиткой, и все дела!

– Почему ж Микиткой?

– А потому, что нравится он тебе!

Ребекка смолчала. Панночка, побелев, соскочила на пол. Взгляд её был таков, что рука Ребекки вновь дёрнулась к кочерге. Но, по счастью, панночка соскочила чересчур резво. Её качнуло. Она взялась за печной ухват, стоявший у стенки. Он повалился. Панночка повалилась следом. Ребекка бросилась поднимать её, исходящую диким рёвом и истекающую слюной, да не тут-то было! Панночка во хмелю была тяжела, сильна и капризна. Пришлось Ребекке раздеться, чтоб уберечь от её ногтей платье и бельё. Однако, при виде голой подруги у Лизы сил прибавилось втрое. Ребекка стала бить её по щекам, чтоб вырваться. Чудом вырвалась. Открыв дверь, вся в кровоточащих царапинах побежала.

Северный ветер затянул небо тучами. Темнота стояла непроницаемая. Ребекка бежала, выставив вперёд руки, чтоб не разбить лицо обо что-нибудь. Минуя колодец, она наткнулась на человека. Вскрикнула. Тот, на кого она налетела, схватил её, и, почувствовав, что она совершенно голая, задрожал.

– Ты кто? – спросил он голосом Микитки.

– Да это я! Я, Ребекка! Что ты здесь делаешь?

– Ничего, гуляю. А ты?

– Спасаюсь от панночки! Она стала одежду с меня сдирать, да всю исцарапала! Видишь кровь?

Две собаки жадно облизывали Ребекку. Ей было холодно. Прижимаясь к Микитке изо всех сил, она вдруг почувствовала, что он – далеко не такой дурак, каким все его считали. От него пахло псиной, но этот запах Ребекке не был противен.

– Где мы, Микитка?

– Возле колодца.

– А ты проводишь меня до хаты?

– Да, провожу.

Ветер шумел так, что им приходилось почти кричать, чтоб слышать друг друга. Внезапно мглу распорола молния. У Ребекки вырвался крик. Микитка ещё сильнее обнял её. Ни она, ни он не заметили подходившей панночки. А она увидела их. Но у неё не было уверенности, что это – они, и она, застыв, стала слушать. Через мгновение вся земля затряслась от удара грома.

– Пошли, Микитка, пошли, – стонала Ребекка, – вот-вот польёт!

– А панночка дома?

– Вряд ли! Но если дома – уйдёшь. Если нет – останешься. Ой, какой ты хороший!

Тут хлынул дождь – клокочущий, ледяной, и панночка дальше уже не слушала. Заломив дрогнувшие руки, она помчалась к Днепру. Дождь остервенело хлестал её по спине. Гром казался рыком ужасного великана, который гнался за ней и уже тянул свою руку – схватить бежавшую и вернуть туда, где её так подло, так дьявольски предавали, чтоб она плакала и просила выколоть ей глаза и залить свинцом её уши. Она решила броситься в Днепр, как Настя. Для этого нужно было пробежать всего полторы версты до крутого берега, под которым водоворотил омут. В рубашке и сарафане, с уставшими от борьбы с глубокой и цепкой грязью ногами, оттуда выплыть немыслимо. Главное – добежать, ни о чём не думая, преградив дорогу проблескам разума и крупицам сомнений. Так просто всё – добежать и прыгнуть! Но оказалось непросто.

Выбежав за околицу, она сразу сбилась с дороги, так как дороги-то и не стало. Грязь и на ней, и возле неё засасывала почти по колено. Дождь лил такой, что даже при вспышках молний было бессмысленно озираться по сторонам. Панночка пошла наугад, ища уклон к берегу. Долго шла. Наконец, она поняла, что не приближается к цели. Остановилась. Её трясло, как Маришку три дня назад.

– Помогите! – моляще вырвалось из её груди, – пожалуйста, помогите!

Над головой полыхнула молния, и вблизи наметились очертания церкви. Колени панночки подогнулись. Она упала на землю и зарыдала. Господи! Час, а может быть, и все два часа она прометалась около кладбища, и на это ушли все силы! Ей не дойти, никогда уже не дойти до крутого берега! Она проклята! Текли слёзы. Текла вода. И кто-то стоял поблизости. Но несчастная дочь несчастного сотника ничего уж не чувствовала, не видела и не слышала.

А очнулась она при сказочном свете луны и звёзд. Очнулась мгновенно и с такой лёгкостью во всём теле, какой ещё не испытывала ни разу. Рассудок также был ясен, как никогда. Рванувшись из ледяной, загустевшей грязи, панночка встала на ноги. Перед ней блестели капельками воды на листьях и лепестках широкие пойменные луга. За ними сливался с Млечным путём не принявший её Днепр. Слева угрюмо высилась церковь. Справа мерцали среди кустов и берёз кресты. За спиной спал хутор с двумя ветряными мельницами. Над всем нависала необычайная тишина. Такую глубокую тишину называют мёртвой. Но эта точно была живая. Она смотрела на панночку, как синица, севшая на окно. А панночка упивалась её очами, полными тайны, и опасалась её спугнуть, потому что знала: она уже не вернётся до самой смерти. А если за смертью будет не рай, а ад, не вернётся вовсе. Но голос, вдруг прозвучавший за спиной панночки, не спугнул эту тишину – такой он был ласковый и приятный.

– Моя красавица! Я могу сделать всё, о чём ты попросишь.

– Сделай из меня ведьму, – сказала панночка, повернувшись лицом к тому, кто с нею заговорил.

Глава четырнадцатая

В хутор панночка вошла затемно. У колодца она разделась, и, вымывшись хорошенько, пошлёпала домой голая, благо что никто в хуторе после ночных поминок ещё даже и не думал вставать. Спала и Ребекка, свернувшись под одеялом. Из-под кровати виднелась рукоять шпаги. Микитки не было. Но им пахло. Панночка усмехнулась и улеглась к Ребекке. Та обняла её, что-то нежно пробормотав спросонок.

Встали они к обеду. Тут только панночка обратила внимание на припухшие губки своей подруги, но ничего по этому поводу не сказала. Они поели, болтая о всякой всячине, и взялись за скрипки. Панночка удивительно хорошо отыграла гаммы и попросила дать ей какую-нибудь мелодию.

– А давай разучим Венгерский танец, – предложила Ребекка, и, вскинув скрипку, сыграла быстрый мотивчик. Панночка согласилась. И так они занимались, пока не принесли ужин. Под конец трапезы пришла прачка, чтобы забрать бельё Лизы и Ребекки. При виде Лизиной юбки, рубашки и безрукавки, покрытых грязью, она вскричала:

– Тю, панночка! Ты в канаве, что ль, ночевала?

– А ты – на псарне, с Микиткой? – не удержалась панночка, – псиной прёт за версту!

На лице Ребекки не дрогнул ни один мускул. Баба ушла, обнюхивая себя. Когда дверь за нею закрылась, панночка тихо-тихо спросила:

– Скажи, Ребекка, зачем я тебе нужна?

В раскосых глазах Ребекки, которая, закусив губу, обмакивала вареник в миску с густой сметаною, промелькнуло нечто вроде досады. Вопрос, казалось, врасплох её не застал.

– Я тебя люблю, – сказала она.

– И что, сильно любишь?

– Да, очень сильно.

– А ты кого-нибудь любишь больше меня?

– Никого. Клянусь.

Панночка кивнула.

– Я тоже сильно тебя люблю, несмотря на то, что ты – лопоухая, длинноносая и над всеми всегда смеёшься. Я никогда не буду тебя обманывать.

– Хорошо.

– Но я никогда не унижусь перед тобою!

– Да и не надо.

Они доели вареники и взялись за арбуз, который им привезли в телеге, поскольку он был величиною с ядро Царь-Пушки. С каждым куском Ребекка делалась всё мрачнее, но продолжала есть, сплёвывая семечки на пол.

– А если женщина любит сразу другую женщину и мужчину – кто из них ей милее? – опять пристала к ней панночка.

– Этого быть не может.

– А если так вот и есть?

– Тогда, значит, женщина просто делает вид, что любит этого мужика. Он, видать, богатый.

– А если он не богатый?

– Не знаю, панночка. Ты спроси об этом другую бабу. Я мужиков не люблю совсем – за то, что они меня слишком любят. И женщин я не люблю – за то, что они меня ненавидят. Я люблю только смерть – за то, что она сильнее всего того, что я ненавижу. Но смерть бежит от меня.

– Так значит, я – смерть, раз ты меня любишь? Или ты врёшь?

Ребекка смолчала, швырнув на стол арбузную корку и утерев полотенцем губы.

– А если он…

– Отвяжись, – сказала Ребекка, и, отстучав по столу ногтями какой-то марш, закурила трубку. Было уже темно.

– Ребекка, я пошла спать, – объявила панночка, поднимаясь из-за стола, – прошу меня не будить ни ночью, ни утром. Я не спала всю прошлую ночь.

– Хорошо, я лягу отдельно.

Ребекке было слышно сквозь дверь, как панночка раздевается и ложится, громко зевая. Сама Ребекка долго ещё сидела, глядя в окно. Но когда из спальни донёсся панночкин храп, она поднялась, подошла к печи, вытряхнула трубку и тихо вышла из хаты, плотно прикрыв за собою дверь.

Микитка уж ждал её за воротами. Они сладко поцеловались. Ночь была светлая, очень тёплая. Хутор спал.

– К тебе не пойдём, – шепнула Ребекка, – панночка чует, что я вся псиной пропахла! За ужином извела.

– Она догадалась? – перепугался Микитка.

– Да нет, ей запах не люб. Пошли в овраг, что ли!

Собаки выли по всему хутору, как безумные. Из степи откликались волки.

– А где твои? – спросила Ребекка, когда шли мимо конюшни.

– Да я их запер.

Они спустились в овраг, скрытый от луны раскидистой кроной дуба, который рос на его краю. Это был тот самый овраг, в котором Грицко писал портрет Насти. Ребекка знала об этом. Знал и Микитка. Однако, им пришло это в голову лишь тогда, когда уж стояли возле ручья. Ни она, ни он не выразили неловкости, но обоим стало понятно, что от неё теперь никуда не деться, даже и в другом месте. Микитка снял свою свитку и расстелил её на земле. Ребекка присела и погрузила в ручей босые смуглые ноги. Ей становилось с каждой минутою всё тоскливее. Но Микитка обнял её, и она ему уступила – не от большого желания, а в надежде хоть на мгновение ускользнуть от этой тоски, вонзавшей в неё свои крысиные зубы и днём и ночью, и наяву и во сне.

Луна среди редких облаков светила всё ярче. Ручей журчал всё желаннее. Черпая ледяную воду горстями и поднося их к многострадальным своим губам, Ребекка думала о Микитке с огромной жалостью. Он, бесспорно, любит её – так любит, как никогда никто её не любил. Взять его с собой, чтобы потом бросить, когда она и сама ему надоест? Это может кончиться плохо. Да и обузой он будет ей. Нет, они не созданы друг для друга. Но как ему об этом сказать?

Микитка уже оделся. Сидя на корточках, он смотрел на что-то около дуба. С большой тревогой смотрел.

– Что там? – спросила Ребекка, завязывая тесёмки юбки.

– Собака.

Он прошептал это слово.

– Твоя?

– Да нет, не моя. И не хуторская. Чужая.

Микитка говорил тихо, сдавленно, и его тревога передавалась Ребекке. Она всмотрелась. Около дуба, точно, была собака. Она глядела на них, сверкая глазами.

– Она, по-моему, рыжая, – прошептала Ребекка.

– Рыжая. Ух, как смотрит!

Ребекка и не заметила, как Микитка вынул из ручья камень и запустил им в собаку. Раздался визг, и собака с шорохом лопухов исчезла.

– Зачем ты так?

– Не люблю, когда чужая собака приходит в хутор. Это – к несчастью.

Они уселись на свитку. Ребекка стала гладить вихры Микитки и целовать его. Он вздыхал.

– Не грусти, Микитка! Мне с тобой хорошо.

– Но ведь ты не выйдешь за меня замуж?

– Конечно, нет. Тебя проклянут.

– Пускай проклинают!

Ребекке очень хотелось, чтоб пошёл дождь. Как назло, на небе к этой минуте не было даже лёгкого облачка. В глубине степей кричала ночная птица. Страшно кричала.

– Я знаю, что ты уйдёшь, – произнёс Микитка. Ответа не было.

– Ты уйдёшь?

– Наверное. Не собака, а я приношу несчастья. Видишь, сколько смертей!

Микитка заплакал. Ребекка стала слизывать с его щёк горячие слёзы. Он приласкался к ней, и она опять ему отдалась.

Когда шли назад в рассветном тумане, собака снова на них смотрела, высунув морду из-за конюшни. Микитка не обратил на неё внимания. Он шагал с опущенной головою. Но у Ребекки от взгляда зелёных собачьих глаз сжалось сердце. Она прошла с Микиткой до псарни. Ещё раз поцеловав его, побрела домой. Заря расплескалась до середины неба. Такой зари Ребекка ещё ни разу не видела. Днепр, казалось, горел.

Панночка уже не спала. Сидя за столом, она пила молоко из глиняного кувшина. Глаз её был подбит.

– Кто тебя ударил, душа моя? – изумилась Ребекка, садясь напротив неё.

– Спросонок об угол стукнулась в темноте. А ты где была?

– На реке. Купалась.

Сонное лицо панночки передёрнулось. Она встала и заходила по горнице, иногда мотая головой так, что рыжие волосы подымали ветер. На ней был длинный, перепоясанный шамаханский халат с кистями. Ребекка молча ждала.

– Ты должна уйти, – объявила панночка, замедляя шаг.

– Хорошо.

Панночка застыла, уставившись на Ребекку.

– Что хорошо?

– Уйду.

– Так значит, уйдёшь?

– Конечно, уйду, раз ты меня гонишь.

– Сука, – проговорила панночка, и, шагнув к столу, взяла нож. Ребекка вскочила. Панночка двинулась на неё.

– Не надо этого делать, – тихо, но убедительно попросила Ребекка, – ты пожалеешь.

– А вот и не пожалею!

– Ну, тогда режь, – сказала Ребекка, одним движением разодрав на себе шёлковую блузку. При виде её упругих, смуглых грудей ревнивица затряслась. Нож выскользнул у неё из пальцев и громко стукнулся рукояткой в пол. Сделав шаг назад, к лавке, она легла на неё, закрыла лицо руками и зарыдала в голос.

Быстро переодевшись, Ребекка начала собираться. У неё было мало вещей, однако они все перемешались с вещами панночек, и поэтому сборы заняли час. Панночка успела за это время залить всю хату слезами, перебить всю фарфоровую посуду, не поленившись вынуть её со дна сундука, и красочно расписать Ребекке ужасы ада, который ждёт её после смерти, если она предаст человека, который так глубоко её любит и всё готов ей простить. Ребекка не слушала. На губах у панночки была пена. Её мольбы сменялись упрёками, те – угрозами, а последние – грязной площадной бранью. Потом опять шли мольбы – с падением на колени, попытками целовать то руки, то ноги подлой изменщицы и битьём лбом об пол. Всё это сопровождалось клятвами утопиться, прежде спалив весь хутор с церковью и конюшней.

– Дело твоё, – был ответ Ребекки. Тогда несчастная отняла у неё мешок и стала расшвыривать из него собранные вещи по углам хаты. Ребекка стала по новой их собирать. За нею тянулся кровавый след, потому что пол был усеян фарфоровыми осколками. Проколола ноги и панночка, преследовавшая её по пятам и иногда бившая чем попало. Вопреки всему этому мешок был ещё раз уложен. Крепко его держа, Ребекка взяла лежавшую возле лавки шпагу.

– Положи шпагу! – крикнула панночка – да так крикнула, как ещё, пожалуй, и не кричала, – это уж точно не твоя вещь!

– Она мне нужна, – сказала Ребекка. Панночка больше не возражала. Следя за тем, как Ребекка, пристегнув шпагу к поясу, надевает старые башмаки на кровоточащие ноги, она спросила:

– Так, значит, всё?

– Всё.

– Куда ж ты пойдёшь?

– Не знаю.

– А кто вчера говорил, что любит меня больше всех на свете?

– Я говорила.

– Так как же это всё понимать?

– Понимай, как знаешь.

– А если я велю засечь тебя до смерти?

– Я умру.

– Но ведь тебе будет ужасно больно!

– Да, это точно.

– Сука проклятая! – прошептала панночка. Подскочив к Ребекке, она влепила ей три пощёчины и стремительно убежала, оставив дверь нараспашку. Ребекке было понятно, что нельзя медлить. Но на столе лежали оладьи. Потекли слюнки. Ребекка съела четыре штуки, выпила молока, повесила на плечо мешок и вышла из хаты.

Солнце уже стояло над дубом, который рос за конюшней. Ласково сиял Днепр. Хлюпая кровью, наполнившей башмаки, Ребекка мимо ветряных мельниц направилась к концу хутора, примыкавшему к склону большой горы. Её огибала далеко справа киевская дорога.

Крылья у мельниц двигались, потому что дул свежий ветер. Впервые за много дней у Ребекки было хорошее настроение. Ведь она сильнее всего на свете любила длительные скитания, и теперь вот ей предстояло шагать до края Европы, до Лиссабона, чтоб купить место на корабле и плыть в Новый Свет. Ребекка давно уж хотела туда отправиться, так как слышала, что там можно жить и жидам. Ребекка не помнила своей матери, но отец рассказывал, как она, умирая в Киеве от жестокого избиения за еврейский нос, сказала ему: « Если у Ребекки такой же вырастет – отрави её, Шмойла! Так будет лучше.» Нос у Ребекки вырос весьма немаленький, но её защитницею была красота, унаследованная по отцовской линии. Длина носа ей не вредила, поскольку он имел аристократичную форму и наводил на мысль об испанской знатности. Но Ребекка, зная о матери, ненавидела красоту свою ещё больше, чем этот нос, и не защищалась ею, а наносила удары, подчас смертельные. Она часто сравнивала себя с собакой, которую отняла однажды у живодёров, когда с неё уже начали сдирать шкуру. Эта собака жила потом у Ребекки месяц, но не смогла её полюбить. Да, даже её. Ребекка не обижалась. Она вполне понимала это несчастное существо.

– А ну-ка, стой! Стой, жидовка! – вдруг раздалось позади. Ребекка, уже поднимавшаяся по склону, остановилась и повернулась. К ней приближались два казака, Дорош и Явтух. В руках у них были палки.

– Что нужно вам? – спросила скрипачка, положив руку на эфес шпаги.

– Дух твой жидовский из тебя выбить, – сказал Дорош с тяжёлой одышкой. Оба, косясь на шпагу, сбавили шаг и остановились.

– Что ж я вам сделала?

– Ты ударила нашу панночку и украла шпагу, – сказал Явтух.

– Но это неправда. Не ударяла я вашу панночку. А про шпагу мы с нею договорились, что я возьму её.

– Так выходит, панночка лжёт?

– Да, выходит так.

– Тогда отчего у неё на роже синяк?

– Об косяк ударилась.

– А пойдём назад и всё разъясним, – предложил Дорош.

– А нечего разъяснять.

Дорош и Явтух пошли на неё, прищурившись и взяв палки так, чтоб было сподручнее наносить удары. Она стремительно обнажила шпагу.

– Казаки, знайте: буду резаться насмерть! Вам чести мало меня избить, а быть мною битыми – позор лютый.

Два запорожца тотчас остановились и обменялись взглядами.

– Ведь то правда, – сказал Дорош, – чёрт с ней, с кошкой драной! Пошли, Явтух!

– А, пошли! Ноги уж не те – за жидовкой бегать!

Поглядев вслед двум старым бойцам, а потом – на хутор, который через пару сотен шагов должен был исчезнуть для неё навсегда, Ребекка вздохнула, и, вложив шпагу обратно в ножны, возобновила путь.

К полудню её настигли четверо конных. Одним из них был Ивась. Шпага была сразу сломана палкой, и на Ребекку обрушились с четырёх сторон удары плетей. Обливаясь кровью, она упала лицом в траву. С неё содрали одежду, сделали всё, что хотели сделать. Потом опять засвистели плети, до костей рассекая худое, смуглое тело. Когда оно перестало вздрагивать, самый рослый и сильный хлопец ногой ударил сверху по шее. Хрустнули позвонки. Вскочив на коней, казацкие сыновья умчались обратно в хутор.

Из придорожных кустов вдруг вышла собака. Большая, рыжая, с маленькими ушами. Обнюхав то, что было Ребеккой, она уселась, и, задрав морду к жаркому небу, зашлась таким неистовым воем, какого ещё никто никогда не слышал.

Глава пятнадцатая

– Дай, Микитка, я положу на тебя свою ножку!

Часть третья

Ремонт

Глава первая

Бледное солнышко утонуло в море огней, захлестнувшем город. Столбик термометра подползал к минус двадцати. С багряного неба сыпался снег. Из метро валил такой пар, что люди возле дверей шарили руками, будто слепые. Не менее густой пар клубился и над платформой железнодорожной станции, вырываясь из тысяч ртов и носов. Казалось, что воздух и жёлтый свет фонарей трещат от мороза. К краю платформы от касс было не протиснуться. Подходила рязанская.

– Пропускаем? – спросила Дашка-цветочница, обращаясь к двум своим спутникам. Это были Маринка, которая прижимала к груди букетик гвоздик, и Лёшка – широколицый, плечистый парень в валенках, телогрейке, ватных штанах и шапке-ушанке, лихо заломленной на затылок.

– Само собой, – отозвался Лёшка, – я два часа стоять не хочу!

– Ну, а я поеду, – решительно заявила Маринка, – мне полчаса постоять нетрудно.

На лице Дашки резким, базарным образом обозначилось возмущение.

– Ты нормальная? На хер надо стоять, если через десять минут подойдёт голутвинская, пустая?

– Да ни хрена она не пустая будет! А я замёрзла. И хочу спать. Всю ночь не спала.

– Всю ночь она не спала! Кто тебе мешал? – усмехнулась Дашка, – а ну, держи её, Лёха!

Ещё сильнее расширив лицо ухмылкой, Лёшка схватил Маринку за локти. Её лицо болезненно искривилось, но вырываться она не стала. Знала – бессмысленно. Лёшка мог тащить на плечах два мешка картошки. Он каждый день возил её из Коломны и продавал около кафе, напротив Маринки.

Сидячих мест в электричке не было. Народ хлынул в неё потоками.

– Видишь, видишь? – торжествовала Дашка, – тебя бы там раздавили всмятку, как пачку творога!

Двери лязгнули. Электричка тронулась. Отпустив Маринку, Лёшка спросил:

– Покурим?

Вытащил из кармана ватных штанов «Парламент» с ментолом, содрал красную полосочку. Не снимая перчаток, Девушки взяли по сигарете. Лёшка дал прикурить. Маринка закашлялась.

– Дым сигарет с ментолом, – запела Дашка.

– Заткнись! – сказала Маринка, – ты не одна!

– Зато ты одна! Поэтому бесишься.

У Маринки дрогнули губы. Она смолчала и осторожно сделала небольшую затяжку.

– Жених сегодня не приходил к тебе? – спросил Лёшка.

– Какой жених?

– Ну, этот заморыш, …! Как его…

– Матвей, – подсказала Дашка.

– Точно, Матвей! Приходил сегодня?

– Да, утром.

– Жаль, что не днём! Сегодня уж я бы точно рожу ему расквасил.

Маринка сплюнула.

– Как бы ты её ни расквасил, она страшнее твоей не будет.

– Ну, это ты со зла говоришь, – также сплюнул Лёшка, – я не урод.

– Но и далеко не красавец.

– А он – красавец?

– Я бы сказала – да, – встряла Дашка, – он симпатичный мальчик. Но только странный какой-то.

Платформа вновь заполнялась. Лёшка вальяжно грыз сигаретный фильтр, щуря глаза, бесцветные и свирепые, на Маринку.

– Ну и дала бы ему! Чего не даёшь?

– А тебе от этого легче станет?

– Да мне не очень-то тяжело. О себе подумай! Лет-то уж тебе сколько?

– А ну, отстань от неё, придурок! – крикнула Дашка с яростью, выдававшей не столько пламенное желание защитить подругу, сколько досаду – дескать, вот идиот, ничего нельзя рассказать!

Вскоре подошла электричка. Лёшка взял её штурмом, оттолкнув нескольких человек. Две его попутчицы втиснулись вслед за ним, заняли скамейку. Маринка села к окну. Сняв перчатки, стала дышать на окоченевшие руки. Стекло было покрыто изморозью, позволявшей видеть только огни. Когда электричка тронулась и ушла за пределы станции, у Маринки возникло чувство, что она едет не по столице, а по каким-то степям, среди деревень и сёл, занесённых снегом. Дашка и Лёшка громко болтали и пили пиво, банки с которым последний вытаскивал из карманов ватника. Предлагали Маринке. Она отказывалась. Молчала, глядя в окно. Дашке было ехать до Белоозёрска. Она жила с родителями и братом. Имелся, кажется, и жених. Лёшка жил в Коломне. Много людей в вагоне стояло. Когда проехали Выхино, у Маринки к горлу подкатил ком. Она огляделась, и, уступив своё место женщине, пошла в тамбур.

– Возьми меня к себе ночевать! – крикнул ей вслед Лёшка.

– Тебе со мной скучно будет.

В тамбуре было не продохнуть от дыма – курили пять мужиков. Однако, Маринка там простояла до самых Люберец. Выскочив на платформу, она запрятала уши в шапку и подняла воротник дублёнки. Мела метель. Идти предстояло тёмными переулками и дворами. Маринка шла безбоязненно, полагаясь на быстроту своих ног и отвёртку, лежавшую в боковом кармане дублёнки. Снег скрипел под сапожками. Фонари сквозь метель синели, как лица свежих покойников.

Двадцать девять было Маринке. Больше всего на свете она любила спать и пить водку. Спала всегда на боку, да не на одном, а сперва на левом, потом – на правом. Раньше она ставила будильник на два часа, чтоб переворачиваться. Однако, лет через пять, измерив линейкою расстояние между краем левого уха и головой, а затем приставив так же линейку к правому уху, вышвырнула её с будильником в форточку. Но привычка спать на боку и один раз за ночь переворачиваться осталась. Ещё любила Маринка бегать и плавать. На каблуках у неё получалось бегать ничуть не хуже, чем, например, в кроссовках, а босиком – даже лучше. Если ей было куда спешить – ни одна собака, кроме борзой, не могла угнаться за нею. А не любила Маринка, когда на неё орали, и докторов, особенно тёток. Когда две эти мерзкие штуки соединялись, она сама могла заорать, затопать ногами – если, конечно, ноги при этом не были задраны, и умчаться из кабинета, а после этого целый день пить водку и не закусывать. Вот какая была Маринка.

Быстро шагала она под бледными фонарями, но злой мороз, подхваченный ветром, всё-таки догонял её и кусал за пятки. За два квартала от дома она бросилась бежать. Почти добежав, вдруг остановилась, как будто врезавшись в стену, и заорала матом – да так, что к окнам прильнули десятки рож. Как можно было забыть, что дома нет водки? Ещё раз на весь квартал назвав себя дурой, Маринка ринулась к магазину, благо что тот был неподалёку.

– Что, кроме водки? – сразу спросила хрупкая продавщица в белом передничке.

– Шоколадку. Вон ту, молочную, за четырнадцать. И пакетик.

Отдав покупки и сдачу, тётка вздохнула.

– Что это вы вздыхаете? – возмутилась Маринка. Она эту тётку помнила. Та когда-то где-то работала с её мамой.

– А кто мне тут вздыхать запретил?

Вздохнул и охранник, читавший, сидя на стуле, книгу. Маринка за это изо всей силы грохнула дверью и долбанула по ней ногой. До дома остыть она не успела, поскольку тот был в одной минуте ходьбы.

В подъезде царил, мягко говоря, препоганый запах. Утром такого не наблюдалось. Завернув на последний перед своим этажом лестничный пролёт, Маринка всё поняла. На верхней ступеньке, около самой двери её квартиры, сидела какая-то очень странная незнакомка с тёмными волосами. Она сидела, обняв руками коленки и прислонив к ним лицо. Видимо, спала. На ней были джинсы, стоптанные ботинки и кашемировое пальто, имевшее капюшон и пояс. Все это никуда уже не годилось.

Маринка остановилась на середине пролёта. Она не знала, как поступить. Вызывать милицию было бы с её стороны несусветной низостью. Выгонять бродяжку – тем более. Но духан стоял ужасающий, и Маринка нисколько не сомневалась в том, что он чудеснейшим образом проникает в её квартиру. Она решила заговорить с бомжихой.

– Как вас зовут?

Вопрос прозвучал достаточно громко, чтоб не возникло необходимости повторять его, даже если спящая спала крепко. Маринка, впрочем, немедленно пожалела, что приложила столько усердия, потому что ей на башку посыпалась штукатурка. Женщина вздрогнула. Подняв голову, заморгала. Яростно колотя о перила шапкой, чтоб сбить с неё штукатурку, Маринка вглядывалась в лицо несчастной скиталицы с любопытством. Это лицо оказалось хоть и чумазым, но не уродливым, а, скорее, наоборот – довольно красивым. Едва ли женщине было сорок, но тридцать пять наверняка было. Может быть, тридцать семь. Но никак не больше. Дальше Маринке пришлось удивиться ещё сильнее, так как бродяжка раскрыла рот, в котором недоставало лишь двух зубов, и тихо спросила:

– Скажите, вы – Марина Лазуткина?

Голос был весьма низкий и хрипловатый, но абсолютно не отвратительный.

– Я – Марина Лазуткина, – подтвердила Маринка, вновь нахлобучив шапку и хорошенько запрятав под неё уши, – а ты откуда знаешь меня?

– От Аньки.

– От какой Аньки?

– От Карташовой.

Маринка так изумилась, что опять сняла шапку, хотя в подъезде не было жарко. И опять женщина почему-то даже не улыбнулась, глянув на её уши.

– От Карташовой? – пробормотала Маринка, снимая также перчатки, – но я лет двадцать её не видела! И она умерла лет десять назад, насколько я знаю.

– Шесть лет назад, – поправила незнакомка.

– Да? Может быть. И что вы хотите?

Женщина молча стянула с правой ноги ботинок. Вместо носка под ним оказалась грязная бинтовая повязка. Много слоёв бинта. Дама размотала его и задрала ногу. Этаж был освещён слабенько, но Маринка увидела на передней части свода стопы пять небольших ранок, располагавшихся поперёк и как бы слегка дугой. Это было зрелище не из тех, которые допустимы перед едой.

– Как тебя зовут? – спросила Маринка, жестом велев бомжихе опустить ногу. Та опустила и кое-как обмотала ступню бинтом, пропитанным кровью.

– Юля. Мы с ней лежали в одной палате.

– И она всё тебе рассказала?

– Да. Она – мне, я – ей.

Маринка задумалась. От волнения её уши стали пунцовыми. Женщина начала смотреть на них с любопытством.

– Тебе придётся снять с себя всё, включая повязку, – проговорила Маринка, приняв решение, – и как можно скорее, иначе кто-нибудь из моих соседей тебя увидит и милицию вызовет.

– А зачем раздеваться? – недоумённо спросила Юлька.

– Затем, что моя квартира – не туалет Курского вокзала, где, если на пол насрать, никто не заметит. Короче – ты раздеваешься догола, я все твои тряпки бросаю в мусоропровод, ты моешься с мылом, ты чистишь зубы, и мы с тобой говорим. Ты всё поняла?

– А что я потом надену?

– Не бойся, голая не уйдёшь.

Грустно засопев заложенным носом, Юлька стянула ботинок с левой ноги, после чего встала и развязала пояс пальто. Маринка, тем временем, поднялась на площадку, отперла дверь и вошла в квартиру. Пакет она отнесла на кухню, а цветы – в комнату, где поставила в вазу на пианино. Проследовав затем в ванную, она горько вздохнула. Там накануне всё было вымыто и отдраено пемалюксом. Вот закон подлости! Но что делать, раз уж такое произошло? Заткнув ванну пробкой, Маринка под максимальным напором пустила тёплую воду. Тут в коридоре вдруг зазвонил телефон. Да кто там ещё? С мокрыми руками Маринка бросилась к аппарату. Она включила громкую связь, чтоб делать два дела одновременно – снимать дублёнку и разговаривать.

– Да, я слушаю!

– Это я, – раздался голос Матвея, – ты где была? Я уж целый час названиваю!

– Пришлось задержаться. Слушай, я занята! Ты чего хотел?

– Прикол рассказать! На меня тут собака бросилась. Представляешь?

Рука у Маринки дёрнулась, сломав молнию на дублёнке.

– Собака? Где? Какая собака?

– Большая, рыжая! Прямо возле моей палатки! Хотела горло мне перегрызть. Я еле отбился! Точнее, Борька с Алёшкой меня отбили.

– Так они что, убили её?

– Да нет, не убили. Она от них убежала.

– Она тебя покусала?

– Да нет, рукав только разодрала. Хорошо, на мне два бушлата было! А то бы я не знал, что и делать. Вдруг она бешеная?

– Матвей! – вскричала Маринка, сняв, наконец, дублёнку и водрузив её на крючок, – ты можешь приехать?

– Куда? К тебе?

– Да, ко мне! Сейчас! Запоминай адрес…

Продиктовав Матвею свой адрес, Маринка предупредила:

– Но только я не одна.

– А с кем ты?

– С подругой.

Матвей вздохнул.

– Мне ужасно нужно, чтоб ты приехал! – заорала Маринка.

– Ну хорошо, я приеду.

– Возьми с собой что-нибудь! Например, отвёртку. Ты меня понял?

Чуть помолчав, Матвей сказал:

– Да.

И положил трубку. Маринка вышла за дверь. Абсолютно голая Юлька стояла около груды своей одежды, растерянно глядя вниз. Оттуда к ней нерешительно приближались женщина и мужчина с ошеломлёнными лицами. Это были молодожёны, жившие над Маринкой. Поздоровавшись с ними, Маринка грубо впихнула Юльку в свою квартиру, после чего взяла её тряпки и понесла их к мусоропроводу. Когда она проходила мимо молодожёнов, они шарахнулись от неё.

Вонючие тряпки и стоптанные ботинки пришлось спускать в два этапа: сперва пальто, затем – остальное. Заодно в мусоропровод устремились слёзы, хлынувшие из глаз. Хлынули они таким обильным потоком, что вскоре кончились. Но тоскливая злость осталась. Она терзала Маринку все эти годы. Все эти семнадцать лет. «Ну почему я?» – в миллионный раз за эти семнадцать лет шептала Маринка, медленно поднимаясь в квартиру, – «Что за проклятье? Чем я хуже других?»

Войдя, она сначала проверила, не исчезли ли из дублёнки деньги. Нет, деньги были на месте. Тогда Маринка сняла ботинки, заперла дверь и пошла смотреть, что делает Юлька. Юлька лежала в ванне, согнув худые, длинные ноги. Зубы она, судя по тому, что раковина была заплёвана пастой, уже успела почистить. Вода плескалась чуть выше её сосков.

– У тебя нет вшей? – спросила Маринка, слегка взъерошив ей волосы.

– Сейчас нет. Одно время были. Куда-то делись.

В голосе странницы прозвучало что-то вроде досады.

– Наверное, сдохли от вони, – предположила Маринка, и, взяв из шкафчика запасную щётку, также начала чистить зубы. Прежняя её щётка лежала на своём месте и была, кажется, хорошенько вымыта с мылом.

– Значит, она тебя к твоему Матвею приревновала? – раздалось сзади. Маринка вздрогнула. Сплюнув пасту, прополоскала рот. Повернулась. Громкая связь! Конечно! Она всё слышала.

– Не смогла я всё сказать Мальцеву, – продолжала Юлька, – мне его стало жалко. Он – человек хороший. И весьма умный. Но в данном случае – бесполезный.

– Кто такой Мальцев?

– Тот самый следователь, который твоего парня допрашивал.

– А ты что, его знаешь?

Юлька хихикнула.

– Ну, ещё бы! Мне ли его не знать! Он был близким другом моего шефа. Тогда он, правда, работал не в Генеральной, а в городской.

Маринкины уши снова стали краснеть.

– Так ты – из прокуратуры?

– Я – с того света, – не прекращая хихикать, сказала Юлька, – однако, Мальцев и там сумел меня отыскать. Я сперва хотела всё ему рассказать, потом передумала. Нет, нельзя! Слишком хитрожопый. Продаст. Он всех продаёт.

Маринка молчала.

– Он и меня продал, сука, чтоб сохранить свою репутацию! – сорвалась на крик её собеседница, – от него зависело, где я буду! Ты понимаешь?

– Не понимаю. Ты только что говорила, что он – хороший.

– Я говорила, что он – человек хороший! Ты что, не чувствуешь разницу?

– Ты скажи, чего тебе надо, – предложила Маринка, закрутив краны. Взяв затем с полки один из своих халатов, она повесила его на трубу центрального отопления. Юлька хищно сузила глазки.

– Точно того же, что и тебе, если у тебя с ним серьёзно, с этим Матвеем. Она его крови хочет! И не расхочет. Я хорошо её знаю. Ты ещё лучше знаешь её. Я шесть лет искала таких союзников! Ты – семнадцать. Я уничтожу её. Если бы мне было не суждено это сделать, я бы тогда не сбилась со счёта. У меня в школе была пятёрка по математике – я никак не могла нажать спусковой крючок девять раз заместо восьми! Однако, нажала. Поэтому одной пули мне не хватило.

– Если нас трое, давай не будем вдвоём говорить про это, – перебила Маринка, вдруг ощутив головную боль, – Матвей скоро будет. Он обещал взять такси.

Юлька не имела ничего против. Маринка вышла. Вскоре она вернулась, и, положив на раковину стерильный бинт в упаковке, опять ушла.

Вынув пробку, чтоб утекла вода – не более чистая и прозрачная, чем в низовьях Москвы-реки, Юлька поднялась во весь рост. Перед ней висело прямоугольное зеркало во всю стену. В нём отразилось грязно-жёлтое тело, вполне пригодное для замены скелета в анатомическом кабинете. Форма каждого позвонка, каждого ребра, каждого сустава вполне просматривалась. На лицо также трудно было взглянуть без слёз: у углов рта – складки, у глаз – морщинки. Сами глаза – тупые, звериные. Только грудь была ещё хороша, хотя и невелика. Юлька повернулась, чтоб оглядеть заднюю часть тела. Та тоже произвела скорее приятное впечатление, несмотря на пару прыщей. Взяв с полки шампунь, мочалку и мыло, Юлька начала мыться. Без малого полтора часа она с диким рвением отдирала от своей кожи слои вокзальной, дорожной, подъездной, больничной грязи. Наконец, кожа из грязно-жёлтой сделалась розовой. Лицо также помолодело, налившись сочным румянцем. Впрочем, при виде чистых волос Юльке вновь взгрустнулось. Среди них было штук пять седых. Но плакать она не стала.

С кухни, тем временем, доносились тихие голоса. Один из них был маринкин, другой – мужской. Перевязав ногу, Юлька надела висевший на батарее халат и вышла из ванной.

Матвей с Маринкой на кухне резались в дурака. Судя по тому, что Маринка сидела без одного носка и без кофты – на раздевание. Матвей выглядел весёлым. Бутылка водки стояла откупоренная, но полная. На плите жарилась картошка и варились сосиски. Их было много. Десятка два.

– Меня зовут Юля, – сказала Юлька, подсев к играющим. Запах пищи сильно мешал ей сосредоточиться. Оторвав глаза от веера карт, в котором была козырная дама, Матвей назвал своё имя.

– Сейчас, Юлька, кончим и поболтаем, – пообещала Маринка. Ей почему-то было очень смешно.

– Кончать, по-моему, собирается только один из вас, – заметила Юлька, которой было очень досадно. К счастью, игра завершилась скоро.

– Снимай футболку! – крикнул Матвей, со всей силы хлопнув последней картой – той самой козырной дамой, по козырному валету, брошенному Маринкой на стол.

– А вот хрен тебе, у меня ещё один носок есть! – взревела Маринка, как полоумная, и, стянув носок, швырнула его Матвею в лицо. Матвей с трудом увернулся. Заржав, Маринка вскочила и погасила обе конфорки, после чего достала из шкафчика три тарелки и принялась накладывать. Матвей с Юлькой молча разглядывали друг друга. Матвей курил. Юлька размышляла. Он ей не нравился, этот тип.

– Наливайте водку, – распорядилась Маринка, ставя на стол тарелки и три гранёных стакана, – или сперва похаваем?

– А давайте похаваем, – предложил Матвей, бросив взгляд на Юлькины руки. Юлька невольно стиснула кулаки. Подав хлеб и вилки, Маринка села. Начали есть. Матвей и Маринка вежливо не смотрели на Юльку. Та делала над собой поистине героические усилия, чтобы выглядеть человеком. Но, несмотря на это, её тарелочка опустела быстрее, чем если б к ней подпустили свору борзых после травли зайца. Маринка ловко и ненавязчиво положила в неё ещё три сосиски и пару ложек картошки. Через минуту вывалила всё то, что осталось.

– А разве вы не хотите больше? – пролепетала Юлька, жалобно поглядев на неё, потом – на Матвея.

– Жри! – рявкнула Маринка. Когда доели, Матвей плеснул в тристакана по сто грамм водки. Маринка распаковала и разломила на три куска шоколадку. Выпили. Мозги Юльки сразу обволокло туманом. Она вскочила и стала ходить кругами по ледяному полу, как это делала императрица Екатерина Вторая, чтоб не уснуть за чтением важной книги. Не останавливаясь, спросила Маринку:

– Ну что, ты всё ему рассказала?

– Всё, – звякнула Маринка своим тонюсеньким голоском, как связкой ключей. Матвей усмехнулся.

– И про икону? – стала уточнять Юлька.

– И про икону.

– И про собаку?

– И про собаку.

– И про Анькину ногу?

– И про Анькину ногу.

– И про мальчишку этого?

– Да, про Петеньку.

– И про то, как ты ночью зашла в тот дом?

– Разумеется.

– И про то, что ты там увидела, кроме этой иконы?

– Кроме этой иконы, я там ничего не видела.

Юлька резко остановилась и поглядела на собеседницу. Та зевала.

– Совсем-совсем ничего?

– Ну да, там было темно. А перед иконой слабенько так горела лампадка медная. Я икону схватила и понеслась домой со всех ног.

С этими словами Маринка догрызла свой кусок шоколадки, встала и зажгла газ под чайником. Потом села. Её лицо казалось бесстрастным. Юлька, преодолев желание дать ей в лоб, резко повернулась к Матвею.

– И что ты думаешь про всё это?

– Да я про всё это даже и думать не собираюсь, – сказал Матвей, закурив, – мне две моих бабки с четырьмя тётками столько всякой херни понагородили про нечистую силу, когда я маленький был, что меня от всех этих оборотней, русалок, ведьм, упырей и церквей в озёрах до сего дня тошнит. Давайте мы эту тему лучше закроем.

– Одну минуточку, – возразила Юлька и осторожно, стараясь не наступать на грязь в коридоре, направилась к телефону. Сняв с него трубку, она нажала восьмёрку, потом – ещё десять кнопок. Это был номер Мальцева. Тот мгновенно вышел на связь. Видимо, держал телефон в руке.

– Я вас слушаю.

Голос выдавал взвинченность и усталость. Он прозвучал на фоне шума мотора.

– Ещё раз здравствуйте, Сергей Афанасьевич. Это Юля.

– Юленька, ты? – очень удивился или прикинулся удивлённым Мальцев, – рад тебя слышать! Искренне рад. Ты где?

– Далеко от вас. Не доедете. Да оно того и не стоит. Вы сейчас можете говорить?

– Конечно, могу.

– А слушать?

– Тем более.

– Тогда слушайте. Я вам утром врала. Я всё, всё, всё помню. Мало того – я кое-что знаю. Я знаю больше, чем Хусаинов знал. А его убили именно потому, что сочли чрезмерно осведомлённым. Я знаю, кто она и откуда. Я знаю, за что она убивает. И я могу её взять.

– Отлично, – произнёс Мальцев прежним, полушутливым тоном, – однако, если ты знаешь больше, чем Хусаинов, то почему до сих пор жива? Это нелогично.

– Это очень логично. Как и любая мразь, она хочет, чтоб перед ней трепетали, и потому не трогает тех, кто, по её мнению, сломлен и не решится выдать её. Иногда она ошибается. Например, ошиблась с Анечкой Карташовой. Со мной, как видите, тоже. Она уже это поняла и потому скоро начнёт охоту за мной. Но если вы попытаетесь брать её на живца, она затаится. Так что, лучше не суйтесь. Живец возьмёт её сам. Я её возьму. Я вам её притащу, Сергей Афанасьевич. Генерал-майорские звёзды вас не минуют, мой дорогой! Я это вам гарантирую. Вы мне, главное, не мешайте.

– Да мне полковничьих звёзд хватает, Юлия Александровна! Но я рад, что вы, как шесть лет назад, полны сил и бодрости.

– Да, конечно, меня в психушке перекололи! – взвизгнула Юлька, – так подбодрили, что я пять лет потом хохотала: три года – в зоне, где мои ранки окурками прижигали, чтоб я бинты не просила, потом два года – на воле, где что-либо просить уже было не у кого! Ведь вы, Сергей Афанасьевич, всё сделали для того, чтоб я перестала быть человеком! Именно вы!

– Что ты говоришь? – взорвался и Мальцев, – я тебя заставлял для самозащиты бить безоружного человека сковородой по затылку? Я тебе не давал квартиру приватизировать? Я учил тебя на врачей бросаться в больнице?

Юлька заплакала.

– Вы – скотина, господин Мальцев! Просто скотина!

Плакала она долго. Глотала слёзы, плевалась. Матвей с Маринкой окаменело слушали и смотрели. Мальцев молчал. Наконец, смягчился.

– Юля! Ты можешь мне объяснить, чего ты от меня хочешь?

– Да, Сергей Афанасьевич, я могу это объяснить. Я хочу, чтоб вы сейчас вспомнили обстоятельства смерти Анечки Карташовой. Вы интересовались ими по моей просьбе шесть лет назад. Если вы забыли…

– Юля, я ещё молод для склероза. Не тяни время.

– Хорошо, хорошо, товарищ полковник! Раз вы всё помните, то спросите сейчас Матвея, что с ним сегодня произошло. А потом, пожалуйста, расскажите ему о том, чем я занималась шесть лет назад. Мне кажется, что он должен об этом знать. Иначе ему – конец, Сергей Афанасьевич. Понимаете?

– Дай-ка трубку Матвею, – сказал Сергей Афанасьевич, помолчав. Потом зашуршал пачкой сигарет, щёлкнул зажигалкой. Положив трубку на тумбочку, Юлька жестом подозвала Матвея. Тот подошёл.

– Ни слова не говори ему про Маринку, – шепнула Юлька. Матвей взял трубку и поздоровался. Что-то выслушав, стал рассказывать про собаку. У Юльки не было сил стоять. Она прошла в комнату, и, без света найдя диван, легла на него. Уснула.

Глава вторая

Чайник закипал.

– Она пропорола ногу, допрыгала на другой до этого дома, открыла дверь, упала вовнутрь и потеряла сознание, – говорила Маринка, – когда очнулась – увидела, что собака лижет ей ногу. Зализав рану, собака стала лизать ей другое место. От страха Анька ещё раз вырубилась. А очухалась уже ночью, на берегу ручья.

– Так значит, собака лишила её невинности? – уточнила Юлька.

– Ну, да.

– Эта тварь два дня за Женькой моталась, – вступил в разговор Матвей, – следовательно, она из его разговоров с Иркой узнала, что будет рейд и жёстко заберут всех, у кого разрешений нет. А значит, и меня тоже. Женька, получается, знал об этом. Вот сволочь!

– Мать твою драть! – возмутилась Юлька, – конечно, самое сногсшибательное во всей этой ситуации то, что Женька твой – сволочь! Ничего больше сказать не хочешь?

Матвей налил себе чаю. Кисло взглянув на Маринку с Юлькой, ждавших его ответа, налил и им. Потом произнёс:

– Ну, панночка – это бред конкретный.

– Оборотень – не бред, а панночка – уже бред?

– Да не знаю я! Дуркой веет от всего этого. Буйной дуркой.

– Матвей почуял запах родного дома, – усмехнулась Маринка. Стали пить чай с белым хлебом. За окнами падал снег. Было десять тридцать утра. Юлька ночью вскрикивала. Её преследовали кошмары, чего не происходило с нею, когда она спала на вокзалах. Но, тем не менее, она выспалась. Поэтому была зла. В последние годы вялость у неё сменялась лишь злостью. Матвей с Маринкой полночи проговорили. При естественном свете Юлька казалась им более адекватной, чем накануне, когда она с трудом ворочала языком от усталости и на психику ей давил свет стоваттной лампочки без плафона.

– Значит, что мы имеем, – начала Юлька, отодвигая пустую чашку, – во-первых, она убила семь проституток, которые, согласно свидетельским показаниям, были все лесбиянками. Во-вторых, она поставила перед собой цель угробить Матвея, который…

– Также является лесбиянкой, – вставил Матвей. Маринка хихикнула.

– Поработаем над мотивами, – зло повысила голос Юлька, качая тапком, болтающимся на пальцах ноги, закинутой на другую ногу, – все убитые проститутки были гражданками ближнего зарубежья. Все они знали рыжеволосую женщину, о которой свидетели ничего толком сказать не могут, кроме того, что видели её с ними. И все они, несмотря на свою гомосексуальность и род занятий, имели с недавних пор женихов – притом неплохих, с московской недвижимостью, и намеревались в ближайшем будущем завязать с проституцией. Исходя из этого вырисовывается мотив, а именно – ревность. Но в ситуации с вами он не столь очевиден, так как Маринка, насколько я понимаю, не лесбиянка и никаких отношений с панночкой не имела. Кстати, Маринка, а у тебя когда-нибудь был мужчина?

– А что? – спросила Маринка, налив себе ещё чаю. По её тону можно было понять, что она ждала этого вопроса, и ждала так, как безногий ждёт медкомиссии, призванной подтвердить, что со времени предыдущей комиссии ноги у него ни на сантиметр не отросли.

– Ответь. Это важно.

– Ладно. Мужчина у меня был.

– Ты его любила?

– Закрыли тему.

– Ну, хорошо, – согласилась Юлька, скосив глаза на Матвея, который грозно щурился на Маринку, – не так уж важно, любила ты его или нет. Важно то, что он, насколько я понимаю, мёртв. Это так?

Маринка молчала.

– Итак, он мёртв, – продолжала Юлька, – теперь должен умереть Матвей. Это непременно случится, если мы хоть на один миг забудем об осторожности. Сколько вы знакомы друг с другом?

– Месяца полтора, – ответил Матвей.

– А секс между вами был?

Маринкины уши вспыхнули так, что Юлька с Матвеем, забыв про вежливость, удивлённо на них уставились.

– Слушай, ты! Это не твоё…

– А вот и моё, – перебила Юлька, – не забывай, что у нас отныне все дела – общие, потому что мы – в одной лодке посреди океана, и грядёт буря. Но мне ответ ваш не нужен. Я и так вижу, что между вами ничего не было. А причина этого – в том, что Маринка очень боится за твою жизнь, Матвей. И правильно делает. Но вернёмся к сути вопроса. У семи девушек, имеющих половую связь с ведьмой, вдруг появляются женихи. В сознании проститутки, перед которой открывается перспектива брака с хорошим мальчиком, происходят огромные перемены. Не просто так говорят, что бывшие проститутки – лучшие жёны. Рыжая понимает, что эти барышни, оказавшись замужем, неминуемо выйдут из под её влияния, и тогда ей спокойно спать не придётся, так как они о ней весьма много знают. Это касается и Маринки. У девушек её склада секс вызывает психологический слом и взрыв чувств к партнёру.

– Откуда ты это знаешь-то? – заорала Маринка, ударив кружкой по столу так, что чай расплескался, – откуда, …?

– Рыбак рыбака видит издалека, – ответила Юлька. Маринка по лошадиному фыркнула, выражая этим своё презрение к ней.

– Твою мать! Вот ещё нашлась Зигмунд Фрейд! С Курского вокзала!

– Не понимаю, а почему нельзя было сразу Маринку-то устранить? – вмешался Матвей, – мне кажется, это было бы куда проще, чем столько лет не давать ей трахаться.

– Идиот, – коброй прошипела Маринка, – вот идиот!

Уронив и вновь надев тапок, Юлька предположила:

– Значит, Маринка имеет в её глазах какую-то ценность.

– Какую ценность? Она ведь к ней ни разу не подбиралась!

– Во-первых, я бы не утверждала это с такой железной категоричностью. Для Маринки соврать – что пёрнуть.

– Слушай, заткнись! – вскричала Маринка, топнув ногой в зелёном носке.

– Ну, а во-вторых, – не заткнулась Юлька, – возможно, речь тут идёт о духовной ценности.

Вот уж эти слова Маринке понравились. Её уши начали остывать.

– О духовной ценности? – недоверчиво поглядел на неё Матвей, – что за вздор?

– Всего лишь предположение. А сухой остаток выглядит так. Маринка ей дорога, но она при этом лезть к ней не смеет. Или не хочет. Но теперь ситуация, как вы понимаете, изменилась.

От чая Юльке сделалось хорошо. На лбу у неё блестели капельки пота. Ничего не болело, кроме отбитой почки. Она болела почти всегда. За окном чирикали три синицы и воробей. Они бултыхались в рыхлом сугробе на подоконнике. Час назад Маринка высыпала туда плесневые хлебные крошки.

– Так надо выработать план действий, – сказал Матвей, – с чего мы начнём?

– Начнём мы с подсчёта денег, – сказала Юлька, – нам надо знать, сколько их у нас, чтоб не тратить лишнего, так как что-нибудь заработать до конца дела вряд ли удастся. Мы не должны разлучаться ни на одну секунду. В противном случае эта тварь сожрёт нас поодиночке. У меня – ноль. У тебя, Матвей?

– Чуть больше трёх тысяч.

Юлька перевела свой пытливый взгляд на Маринку.

– Двести рублей, – отозвалась та, – но я на них куплю водку.

– Ты что, спиваешься?

– Да.

Телефон в прихожей заиграл Баха. Определитель начал диктовать номер. Маринка вскочила было, но Юлька, велев ей сесть, подошла сама.

– Я слушаю вас, Сергей Афанасьевич.

– Доброе утро, Юленька. Как спала?

Судя по акустике, старший следователь стоял на какой-то лестнице. Доносились чьи-то шаги, чьи-то голоса. Вот гулко процокали по ступеням шпильки. И Юлька вдруг поняла, что это – ступени лестницы в главном корпусе Генеральной прокуратуры. Шесть лет назад звенели они, бывало, и под её каблучками. И захотелось Юльке завершить разговор как можно скорее.

– Я хорошо спала, Сергей Афанасьевич. Вы хотите что-то мне сообщить?

– Только то, что Бровкин хочет с тобой увидеться.

– Бровкин?

Юлька сперва и не поняла, о ком идёт речь. Но, услышав собственный голос, привычно произносящий эту фамилию, мигом вспомнила.

– А, Кирилл? Зачем я ему?

– Не знаю. И не желаю знать. Мы договорились, что я в дела твои не влезаю. Правильно?

– Да.

– Так ты его примешь?

– Но когда? Где?

– Да прямо сейчас. Там, где ты находишься. Он стоит у подъезда и ждёт, когда ты позволишь ему войти.

– Сергей Афанасьевич! – разозлилась Юлька, – что вы наделали? Я ведь предупреждала! Я ведь просила!

– Юля, я не имею к этому отношения. Он узнал, что ты объявилась, и захотел с тобой встретиться. Я всего лишь дал ему телефон. Минуту назад он позвонил с просьбой предупредить тебя, что сейчас он к тебе зайдёт. На его мобильнике недостаточно денег для звонка на городской номер с определителем.

– Хорошо, хорошо, – согласилась Юлька, поняв, что спорить бессмысленно. Если Бровкин решил войти – он войдёт. Да, возможно, оно и к лучшему. Положив звеневшую эхом лестницы трубку, Юлька бегом вернулась на кухню.

– Сейчас придёт мой бывший товарищ! Он придёт всё разнюхивать, так что просто сидите молча. Ясно? Ни слова! Он – очень хитрый.

– Так я могу его не впускать, – сказала Маринка.

– А он под дверью пролезет. Кроме того, я тоже хочу кое-что узнать. И я – не глупее.

Говоря это, Юлька приблизилась к ледяному окну. Бровкина она уже не увидела. Но увидела серебристый «Опель», стоявший перед подъездом. Среди всех машин во дворе только этот «Опель» не был заметён снегом, и снег, ложась на его капот, моментально таял. Заулюлюкал дверной звонок. Открыла Маринка.

– Здравствуйте, – сказал ей Кирилл, войдя и закрыв за собою дверь, – вы Марина?

– Да.

– Я – Кирилл.

Маринка, пожав плечами, прошла обратно на кухню. Гость, сняв пальто, проследовал за хозяйкой. При виде сидящей за столом Юльки его глаза округлились.

– Я это, я, – заверила его Юлька. Он улыбнулся. Годы его изменили к лучшему – угловатость лица исчезла, плечи расширились. Не иначе, он посещал тренажёрный зал. На нём была форма. Звёзд на погонах сидевшей Юльке не было видно, но когда Кирилл наклонился и приобнял её, после чего сел бок о бок с Матвеем, она разглядела их.

– Как дела, товарищ майор?

– Чёрт возьми, никак не могу привыкнуть, – сказал Кирилл, испуганно оглядевшись и рассмеявшись, – всё кажется, за моей спиной – какой-то майор, и это говорят с ним! Неделю назад повысили.

– Поздравляю.

Маринка за руку подняла Матвея со стула и утащила в комнату. Обе двери плотно закрыла. Кирилл и Юлька долго разглядывали друг друга. Но если Юлька смотрела лишь на лицо бывшего коллеги, то он ощупывал взглядом всю её, от костлявых голеней до седых волос на висках. Она улыбалась, видя его растерянность. Она точно знала, что он ей скажет. И не ошиблась.

– Неплохо вы сохранились, Юлия Александровна!

– Так ведь кости без мяса на свежем воздухе могут долго храниться, Кирилл Евгеньевич! А тем более – если их каждый день пропитывать водкой, хоть и палёной, как сейчас принято говорить.

Кирилл засмеялся, неловко хлопнул бывшую сослуживицу по колену.

– Ну, ты даёшь! Действительно, одни кости. Прямо супермодель! Подстричь бы тебя, накрасить, ногти наклеить…

– Три зуба вставить, сиськи насиликонить, – весело подхватила Юлька, – тогда уже будет можно в открытом гробу отпеть!

Встав, она зажгла под чайником газ. Сполоснув две кружки, плеснула в них ядрёной заварки. Кириллу, как это обыкновенно и прежде бывало с ним, зачем-то хотелось сгладить неловкость, и он спросил:

– Это её парень?

– Ты угадал.

Чайник был горячий и почти сразу вскипел. Снимая его с плиты, Юлька дружелюбно прибавила:

– Хватит, Бровкин, чушь городить! От меня осталось немного.

– А ты действительно бомжевала два с половиной года?

Юлька кивнула. Наполнив кружки, уселась.

– Так позвонила бы!

– Кому?

– Мне.

– Зачем?

– Ну, я бы помог.

– Так я до сих пор бомжую.

Возникла опять неловкость, которую предстояло как-то по-идиотски заглаживать. Юльке стало смешно. Она засмеялась. Кирилл, конечно, вынул из кителя портмоне, достал из него пятисотрублёвку и протянул её собеседнице. Та взяла.

– Спасибо, Кирилл Евгеньевич. Только вряд ли я вам их скоро смогу отдать.

– Да брось ты, ей-богу! – махнул своей мускулистой рукой Кирилл, убрав портмоне, – я, правда, семейный, но всё равно – забудь и не вспоминай! Ты меня сто раз выручала.

Сунув купюру в карман халата, Юлька насыпала в свою кружку три ложки сахара.

– Ты всё с той же?

– Да нет, с другой. От первой – два хрюнделя, пацан с девкой. Эта – на шестом месяце.

– Ой, кошмар! Зачем тебе столько?

Кирилл невесело отхлебнул несладкого чая.

– Знаешь, Юлька – любого можно спросить, зачем он сам себе строит ад. Но ни от кого вменяемого ответа ты не добьёшься. Ведь человек – это биоробот, запрограммированный на самоуничтожение. Вот взять хотя бы тебя…

– Меня брать не надо, – решительно воспротивилась Юлька, – я могу объяснить, зачем мне понадобился свой ад.

– Но ты скажешь глупость. Или банальность. Я тебя знаю.

Синицы и воробей за окном чирикали уже жалобно. Юлька встала, и, открыв форточку, накрошила им ещё хлеба. Потом спросила, сев уже не на стул, а на подоконник:

– Так ты считаешь, я – дура?

– Конечно, нет! Но женщины, как известно, делятся на два вида – прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры.

Взяв свою чашку, Юлька старательно размешала сахар и стала пить, сопя заложенным носом.

– Кстати, как там Инна Сергеевна?

– Карнаухова? Ой, не спрашивай! Мы давно её потеряли.

– Господи! Умерла?

– Если бы! Пошла в адвокаты.

Юлька хихикнула.

– Да, реально, потеря. Но не для вас, а для адвокатской палаты.

Кирилл вздохнул.

– Это точно.

– А ты теперь работаешь в «Генке»?

– Нет, в городской. Просто я женат на дочери Мальцева.

– Что, что, что? – заорала Юлька, расплескав чай, – ты женат на дочери Мальцева?

– Да, на старшей, на Танечке, – пояснил Кирилл, достав из кармана «Мальборо», – курить можно?

Юлька кивнула. Допив оставшийся на дне кружки чай и тапком размазав по полу то, что выплеснулось, промолвила:

– В таком случае, никакой ты не биоробот, а очень даже разумное существо. Мои поздравления, мсье Бровкин! Или, может быть, ты фамилию жены взял?

– Юленька, ты – прелесть какая глупенькая, – с усмешкой сказал Кирилл, прикуривая, – да кто такой Мальцев, если задуматься? Да никто. Конечно, он не дурак, но он умудрился за тридцать четыре года ни к одному дерьму не притронуться, и его, исходя из этого, очень трудно заставить под чью-то дудку плясать. Порой заставляют, но это часто выходит себе дороже. Ты его знаешь! Старый, упрямый, злой. Его выживают. И скоро выживут. Сама видишь, какой висяк на него спихнули!

– Хватит рассказывать сказки Пушкина, – отмахнулась Юлька, – думаешь, я не знаю, кто такой Мальцев? Меня, конечно, в дурке много кололи всякими штуками, но от этого больше задница пострадала, чем голова.

– Так я разве говорю, что Мальцев – не сука? Я говорю, что ему почти сорок лет шикарно везло, и он начал много о себе думать, и что его последние восемь лет лишь для того терпят, чтоб спихивать на него заведомую дохлятину! Например, такую, которой он тебя загрузил.

– Ах, бедный-несчастный! Я что, должна его пожалеть? Или тебя с Танькой, ради которой ты бросил двух ребятишек? Так я уже вас всех пожалела! Я объяснила ему по-русски: «Мальцев, не суйся! Я притащу тебе эту тварь, ты только не суйся!» Не понимаю, чего ещё ему нужно? Иди, скажи ему, что я – трезвая, что я помню наш разговор, что я уже занимаюсь этой работой!

Кирилл спокойно давил окурок.

– Зря ты так, Юлька.

– Кирилл, пойми: то, что ты приехал сюда – это очень плохо. Это ужасно. Ты что, не помнишь обстоятельства смерти Алексея Григорьевича и Анечки Карташовой? Не понимаю, как у тебя хватило ума так меня подставить!

– Послушай, Юленька, – произнёс Кирилл, помолчав с минуту, – будем говорить прямо. Я тебя не подставил, так как она, насколько я понимаю, ничего не боится и всегда действует напролом. Ты знаешь нечто такое, чего не знаем ни я, ни Мальцев. Ты знаешь, какую роль во всей этой чертовщине играет эта Маринка, адрес которой ты попросила меня найти много лет назад, а также Матвей. Возможно, ты знаешь, кто эта рыжая и чего она хочет. Но никто эту информацию из тебя выбивать не будет. Больше того – Мальцев мне поручил сказать тебе то, чего ты не знаешь.

– А заодно посмотреть, как я себя чувствую по утрам? – перебила Юлька, заметив вдруг заусенец на ногте большого пальца правой руки и остервенело начав его выгрызать, – этот старый хер мне только что клялся, что ни малейшего отношения к твоему визиту он не имеет!

– Он ведь не знал, хорошо ли ты себя чувствуешь. Так тебе интересно меня послушать?

– Ты всё равно не уйдёшь, пока не наговоришься! Так что, валяй.

Кирилл улыбнулся. Потом опять помрачнел.

– Ты помнишь, с чего вся эта история началась?

– Конечно. С убийства бывшей учительницы, Елены Артемьевой. У неё был вырван язык. Старуха Мартынова, слышавшая, как муж убитой ночью кричал ей: « Язык тебе надо вырвать!», была убита у нас под носом, в своей квартире, этажом ниже. Мы с нею поговорить не успели. Об этом слышанном ею крике нам рассказала её подруга.

– Не всё подруга вам рассказала. Видимо, позабыла одну деталь.

Юлька напряглась.

– Какую деталь?

– Там ещё икона была, – вдруг как будто вспомнил Кирилл, – но о ней – потом. Сперва про деталь. Старуха Мартынова не спала всю ночь. Часа через полтора после вопля пьяного мужика о необходимости вырвать жене язык она услыхала вопль пьяной бабы, этой самой Елены. Он прозвучал среди тишины, которая продолжалась около часа.

– И это был просто вопль? Без слов?

– Да нет, со словами. Артемьева закричала: «Баночка! Баночка!» и умолкла. Больше никаких звуков из окна той квартиры не раздавалось.

С неперевязанной ноги Юльки снова свалился тапочек. Пришлось спрыгивать с подоконника, чтобы его надеть. Опять после этого примостившись спиной к стеклу, Юлька засопела. Кирилл внимательно наблюдал за ней.

– Ты не знаешь, что это могла быть за баночка? – спросил он.

– Не знаю.

Кирилл не отводил взгляда. Юлька, тем временем, грызла ноготь мизинца, хотя на нём вовсе не было заусенцев.

– Так ты не знаешь?

– Кирилл, откуда я могу знать? Могу лишь предположить, что она разбила банку с вареньем каким-нибудь и запричитала от горя. Лучше скажи мне, как вы об этом узнали?

– Родственница Мартыновой из Мытищ сказала, что рано утром звонила ей поболтать, и та между делом упомянула об этих криках. Родственница – не старая и не пьющая.

– Ну, не знаю. Правда, Кирилл, не знаю. Я бы не стала долго этим морочиться.

– Ты считаешь нормальным, что человек, разбив какую-то банку, воет над нею, как над покойником?

– Да она училкой была! А у всех училок – проблемы с психикой. Вспомни сам, какие глаза у старых училок! В них уже нет ничего, кроме ледяной ненависти к детям. Кстати, примерно такой же взгляд у любой старухи на должности.

– Но она недолго была училкой. Всего лишь год. И ей было тридцать семь.

Юлька удивилась.

– Всего лишь год? Я не знала. А где она работала прежде?

– В ветеринарной клинике.

– Где?

– В ветклинике. Медсестрой. Ведь она по первому образованию была фельдшер. По окончании медучилища поступила в педагогический, а потом устроилась в ветлечебницу – там тогда неплохо платили. Через семь лет её выгнали за запои, и она вспомнила о своём дипломе преподавателя средней школы. Пошла работать туда. А дальше – ты знаешь.

– Дальше я знаю, – тихо, отрывисто, чуть ли не по слогам повторила Юлька и глубоко задумалась. Продолжая за ней следить, Кирилл клеил ухо к бурному разговору, происходившему за стеной. Слышно было плохо. Мешали птицы, опять просившие хлеба. Юлька им покрошила.

– Ты, кажется, собирался что-то рассказать про икону. Где она, кстати?

– Её после экспертизы…

Дверной звонок опять подал голос. Нож, которым игралась Юлька, выскользнул у неё из пальцев и упал на пол. Она стремительно спрыгнула с подоконника. Распахнув кухонную дверь, помчалась к наружной. Из комнаты в ту же сторону шла Маринка. Она была остановлена Юлькой за руку.

– Ты кого-нибудь ждёшь?

– Не жду никого. Но это, возможно, опять Тамарка с первого этажа. Как она достала!

– Открой, Маринка, открой! – взвизгнули за дверью, стуча по ней кулаками, – он схватил нож! Он меня зарежет!

– Вот дура, – с досадой проговорила Маринка и потянулась к замку, – опять со своим дураком наклюкалась!

Оттеснив её, Юлька сама открыла. Прямо к ней в руки ввалилась худенькая блондинка лет тридцати, в розовой пижаме и шлёпанцах. Она плакала. У неё под глазом рос и темнел фингал. Юлька моментально вручила её Маринке, всё же успев изрядно намокнуть.

– Тамарка, дура! – стала орать Маринка, схватив блондинку, как падающий мешок, – сколько раз тебе ещё повторять – вызывай милицию! Подержали бы его один раз полмесяца в обезьяннике – в человека бы превратился!

– Он полоумный! – выла блондинка, рукой размазав по уцелевшей части лица синие от туши и теней слёзы, – нашёл к кому ревновать! Ведь я же ему сказала, что она девочка! Вот придурок!

Дальнейшая её речь утонула в жалобном рёве, который слушать было немыслимо. Взяв орущую жертву мужского эгоцентризма за руку, кое-где подсинённую отпечатками богатырских пальцев, Маринка стала втаскивать её в комнату, из которой вышел Матвей. Кирилл также вышел, только из кухни.

– Она в какой квартире живёт? – спросила Маринку Юлька.

– В четвёртой.

– Кирилл, пойди разберись!

Кирилл недовольно наморщил нос и пошёл. Втащенная в комнату гостья продолжила голосить, размазавшись по дивану. Маринка, стоя над ней, ругала её за слабохарактерность.

Матвей с Юлькой сели пить чай. У обоих было очень унылое настроение.

– Что вы там так орали? – спросила Юлька, ногой закрывая дверь.

– Орали? Когда?

– Да вот только что! Перед тем, как эта овца влетела.

– Да так, – рассеянно произнёс Матвей, и, взяв сигареты, оставленные майором Бровкиным, закурил. Юлька наблюдала за ним. Он внушал ей странное чувство – жалость не жалость, презрение не презрение. Что-то среднее между ними. Что-то похожее на сочувственный интерес.

– Тебе сколько лет, Матвей?

– Двадцать три.

Юлька усмехнулась.

– Двадцать три года! С ума сойти!

– Да просто кошмар! Пора писать завещание.

– У тебя есть что-то дороже клочка бумаги для завещания?

– Да. Мне мой друг отдал старый шкаф из дерева. Не из ДСП, а из дерева! Классный шкаф. Такие шкафы давно уж не продают.

Рыдания в комнате не стихали. Был слышен также голос Маринки. Она бранилась и ударяла по столу кулаком. Вернулся Кирилл, говоривший с кем-то по телефону – начальственно, раздражённо. Дойдя до кухни и открыв дверь, он кончил разговор так:

– Хорошо, я понял. Дождись меня.

И, отключив связь, обратился к Юльке:

– Юлька, я убегаю. Вечером позвоню тебе.

– А ты этого ханурика успокоил?

– Да.

– Хорошо, иди. Буду ждать звонка.

Кирилл так спешил, что даже пальто одевать не стал – вышел с ним в руках. Дверь закрыла Юлька. Потом она подошла к окну и понаблюдала, как майор Бровкин садится в «Опель» и уезжает. Птиц уж слетелось десятка два. Они щебетали, требуя ещё хлеба. Но хлеб закончился. Градусник, прибитый к оконной раме, показывал минус три. Стуча по стеклу ногтями, Юлька растерянно провожала взглядом людей, идущих по тротуару. Они спешили. Все. За годы скитаний Юлька привыкла с некоторым сарказмом смотреть на тех, кому ещё было куда спешить. Однако, сейчас она их не видела. Как голодная кошка, ночь просидевшая у мышиной норки, и, наконец, дождавшаяся её хозяйки, она гналась за какой-то мыслью, шнырявшей по закоулкам сознания. «Рыженькая, хорошенькая! Ей холодно! Идиот! Куска колбасы ему жалко, что ли?»

– Совсем упился! – выла блондинка, перебивая Маринку, которая говорила, что их обоих надо сдать в дурку, – к собаке приревновал! К собаке! К девочке! Это что такое? Придурок конченый! Завтра он меня к тараканам будет ревновать, что ли?

– Оба вы хороши, – твердила Маринка, – вот объясни, зачем ты с ним пьёшь?

Юлька ураганом влетела в комнату.

– Где собака?

Бело-розово-синий источник рёва, катавшийся по дивану, смолк, перестал кататься и очумело уставился на неё. Маринка вздохнула.

– Это не та собака!

– Где она, спрашиваю?

– Я возле подъезда её увидела, из окна, – пискнула Тамарка, – она дрожала вся, бедная! Я взяла кусок колбасы, побежала вниз! Он меня догнал…

– Какого она размера?

– Собака?

– Нет, твоя жопа!

– Чуть-чуть поменьше овчарки…или побольше… ну, как овчарка!

– Уши большие?

– Нет! Маленькие совсем! Он меня догнал, ударил по голове…

Юлька дальше слушать не стала. Вернувшись в кухню, она схватила за горлышко закатившуюся под стол пустую бутылку и шандарахнула ею о подоконник. Стекло разбрызгалось по всей кухне. До белых пальцев стиснув оскалившееся зубцами горлышко, Юлька поглядела в окно. Затем – на Матвея. Тот стоял бледный.

– Что ты стоишь, как мудак? Бежим!

И кинулась к двери. Матвей, взяв со стола нож, побежал туда же.

– Закрой за нами! – крикнула Юлька в комнату, – и не открывай никому, ни под каким видом!

– Он идиот! Дурак! – опять заработал источник рёва, – я не хочу…

Оставшаяся часть фразы плотно увязла в дверной обивке. Маринка сразу защёлкнула два замка. Юлька и Матвей устремились вниз по ступенькам, она – в халате и тапочках, он – в ботинках, штанах и свитере, но без куртки. Из четвёртой квартиры выглядывало испуганное и злое лицо с недельной щетиной. Плюнув в него с присущей ей меткостью и плечом толкнув подъездную дверь, Юлька первой выскочила на улицу.

Минус три неласково ущипнули её за голые ноги. Халат был, к счастью, махровый, но под него задувало снизу и спереди. Воробьи и синицы, выклянчившие у Юльки весь хлеб, увидев её внизу, изумлённо смолкли. Неравнодушно восприняли её выход, точнее – вылет на улицу и прохожие. Покосившись на то, что было в её руке, прибавили шагу.

– Сбегай к проспекту, – сказала она Матвею, окинув взглядом дворы, – я к станции побегу!

– Там полно ментов с похмелюги, – предостерёг Матвей, пряча нож за пазуху, – ведь вчера у них праздник был!

Юлькин путь лежал дворами и переулками, не очищенными от снега, который сыпал всю ночь. Он скрипел под тапками Юльки, и, попадая в них, мерзко таял под её пятками. Все шарахались от неё, включая даже старух, выползших сорвать на ком-нибудь злобу. Ни одной рыжей собаки и ни одной рыжей женщины соответствующего роста ей не встречалось. На полпути она вспомнила, как шесть лет назад гонялась за ведьмой где-то в районе Щёлковской – глухой ночью, под проливным дождём, босиком. Тогда всё окончилось неудачей, хотя при ней было табельное оружие, а не горлышко от бутылки. Но уж теперь-то, при свете дня, проклятая тварь никуда от неё не денется! Это точно.

Бег её согревал. Левый тапок часто слетал с ноги. Юлька подбирала его и тщательно выбивала из него снег, тяжело дыша. Потом устремлялась дальше. Но один раз тапок отлетел далеко. Запрыгав к нему на одной ноге, Юлька подскользнулась. Её оружие при падении не разбилось, так как она подставила для удара об асфальт локоть. Ей помог встать мальчишка лет десяти, с весёлой озорной рожицей.

– За кем гонитесь? – спросил он, принеся ей тапок. Юлька отряхивалась.

– Спасибо. Ты здесь не видел худую, рыжую тётку ростом чуть-чуть повыше меня?

– Это моя мама, – без удивления произнёс мальчуган. Юлька присмотрелась к нему.

– Нет, это не твоя мама, – проговорила она, надевая тапок, – она не может быть твоей мамой. А ты не видел собаку – большую, рыжую, с маленькими ушами?

– Нет, такую не знаю, – сказал мальчишка, – но поищите. Тут собак много.

Юлька кивнула и побежала дальше. За пять минут она пересекла узкий переулок между дворами, промчалась сквозь какой-то квартал и дальше, за площадью, увидала конечный пункт своего маршрута. От станции отходила московская электричка. Народ спускался с перрона плотной толпой. Пришлось подождать. Взбежав на платформу, Юлька увидела двух милиционеров. Они стояли около касс и курили.

– Прокуратура! – крикнула она им, когда они направились к ней, выплюнув бычки и взяв автоматы наизготовку.

– Не Генеральная ли? – поинтересовался один, с нахальной хомячьей физиономией. Юлька молча двинулась им навстречу, сильно куснув язык. Во рту стало солоно.

– Если я начну на вас кашлять – замучаетесь лечиться, – предупредила она, сплюнув кровь на снег, под ноги щекастому и второму, – я только что из инфекционки сбежала!

Менты застыли, как вкопанные.

– Уйди с платформы, пожалуйста, – попросил щекастый. Его напарник попятился.

– Хорошо, уйду. Но сперва скажите – худая, рыжая баба лет тридцати сейчас не садилась в поезд?

– Нет, мы тут не видали никакой рыжей.

Юлька прошлась вдоль края платформы, глядя на женщин. Те от неё шарахались и визжали. Удостоверившись в том, что ведьмы среди них нет, она доплевала кровь и спустилась. Холод внезапно стал для неё очень ощутимым. Она побрела назад, не думая ни о чём. Ей было легко иногда ни о чём не думать, поскольку всё иногда куда-то вдруг пропадало. Бескрайняя и туманная, с отсветами незримых звёзд, пустота только иногда пульсировала каким-то далёким эхом. Откуда оно бралось? Это было даже неинтересно. Поэтому, когда мимо Юльки прошла, стуча каблучками и до ногтей втянув кисти рук в рукава дублёнки, рыжая панночка, пустой взгляд на ней не остановился.

Глава третья

Ноги шли машинально. Ближе к подъезду Юльку так пробрало морозом, что голова её прояснилась. Снегу набилось полные тапочки. С удивлением обнаружив в своей руке горлышко разбитой бутылки, Юлька швырнула его в сугроб, сгребаемый дворником за бордюр. Дворник обозвал её проституткой. У Юльки не было сил ответить. Кое-как вытряхнув снег из тапок, она ввалилась в подъезд и изо всех сил прижалась к стене, нагретой трубой центрального отопления. Постояв с минуту, пошла на третий этаж, где жила Маринка.

Дверь была приоткрыта. Кровь Юлька увидела до того, как вошла в квартиру. Уже застывшая лужа выползла в коридор из комнаты. Труп Тамарки лежал ничком – ногами к дивану, головой к двери. На боковой поверхности шеи виднелся уголок раны, пересекавшей горло. Издали поглядев на тело, Юлька решила, что входить в комнату ни к чему. Маринка молча стояла посреди кухни.

– Она сама дверь открыла? – спросила у неё Юлька, обойдя лужу.

– Нет. Это я открыла тебе.

Взгляд Маринки казался вполне осмысленным и спокойным. Юлька, которая направлялась к ней, замерла.

– Так значит, ты скажешь, что это сделала я?

– Конечно. Я скажу правду.

– Правду?

Маринка смело кивнула.

– Да. Ты вошла, взяла нож, бросилась к Тамарке, и – чик по горлу! Когда она стала падать, ты отскочила.

– А как насчёт отпечатков?

– Ты через тряпочку нож брала.

– Чем она тебя запугала?

– Кто – она?

– Ведьма.

В глазах Маринки вспыхнуло изумление. Но она промолчала.

– Что ж ты молчишь?

– А что я могу сказать? Ты бредишь. Ты – сумасшедшая. Уходи. Я не вызывала милицию. Но Матвей её вызовет. Уходи, пока его нет!

– Почему ж ты сама не хочешь вызвать милицию?

– Уходи! Пожалуйста, уходи!

На миг она стала прежней. Только на миг. Юлька огляделась – сама не зная, зачем. Потом она ещё раз встретилась глазами с Маринкой. Долго смотрела. И понимала, что зря.

– Значит, это всё? – спросила она.

– Да, всё.

– Ты можешь дать мне какую-нибудь одежду?

– Вещи – в шкафу. Ботинки – под шкафом. Бери, что хочешь.

Юльке пришлось перешагнуть через труп, чтоб подойти к шкафу. По счастью, всё в нём было разложено аккуратно. Сняв халат, Юлька натянула первое попавшееся бельё, колготки, вельветовые штаны, водолазку, самую тёплую на вид куртку и «камелоты» с липучками. И штаны, и куртка ей оказались коротковаты, но не до крайней степени, а ботинки – как по заказу.

– Прости, что так получилось, – внезапно вымолвила Маринка, следившая из прихожей, как она одевается.

– Ничего, я всё понимаю. Ты береги себя. Я одна всё сделаю.

Постояв, Маринка подошла к вешалке, на которой висела куртка Матвея, и вынула из неё все деньги. Она отдала их Юльке, когда та вышла из комнаты.

– Пригодятся.

– Это уж точно.

Более между ними не было сказано ничего. Спускаясь по лестнице, Юлька встретилась с поднимающимся Матвеем. Он задыхался. Увидев Юльку, остановился в недоумении.

– Эта тварь убила её соседку, – сказала Юлька, – Маринка будет всем говорить, что это сделала я.

Матвей не ответил. Нож он держал в руке. У Юльки в глазах заблестели слёзы.

– Матвей, да скажи хоть слово! Ты веришь мне или нет?

– Я видел её. Она шла отсюда, – сказал Матвей, как будто придя в себя, – я за ней погнался. Но потерял.

– Это хорошо, что ты её потерял. Не вздумай ментам о ней говорить! Хорошенько смой с этого ножа отпечатки пальцев. Ты понял?

– Да.

– И в комнату не заглядывай. Хорошо?

– Хорошо. Не буду.

Голос Матвея слегка дрожал, но Юлька не сомневалась, что он удержит себя в руках, не запаникует. Угрюмые молчуны внушали ей почему-то меньше презрения, чем другие люди. Может быть, потому, что часто молчал и хмурился Хусаинов.

– Ещё одно. Маринка сейчас спокойна, но ты не думай, что это – шок от нервного потрясения. Она просто спокойна. Она в том доме видела что-то страшное, по сравнению с чем все прочие ужасы – ерунда. Матвей! Постарайся выяснить, что Маринка видела там. Тогда всё станет понятно.

– Это уж как получится, – произнёс Матвей и снова стал подниматься.

Юлька выбежала на улицу. В мягких, тёплых ботинках было шикарно. Снег перестал валить, и дворники рьяно взялись за расчистку улиц. Добежав до проспекта, Юлька на красный свет его перешла, с трудом увернувшись от трёх машин, и подняла руку. Остановилась чёрная иномарка.

– До Выхино, за полтинник, – сказала Юлька, распахнув дверь. Водитель кивнул. Похоже было на то, что он бы подвёз и за просто так. Забравшись в машину, которая очень резво набрала скорость, Юлька заплакала.

– Что случилось? – спросил у неё водитель, производя обгон за обгоном, хоть скорость транспортного потока была под сто.

– Ничего! Смотри на дорогу.

До Выхино долетели за семь минут. Народу у станции было не протолкнуться. Со стороны остановок к ней примыкали различные магазинчики, павильончики и стихийный вещевой рынок. Над всем этим стоял грохот хитовой музыки из десятка аудиокиосков. С краешку делали шаурму. Там же предлагали и пирожки, прося за них деньги, что было довольно странно, учитывая их качество. Юльке снова хотелось есть, однако она на дрянь не польстилась, а забежала в маленький магазин, где приобрела сникерс и банку фанты. Сразу позавтракав таким образом, она там же купила и телефонную карту. Найдя затем таксофон около подземного перехода, набрала номер Мальцева.

– Добрый день, Сергей Афанасьевич. Вы всё знаете?

– Ты о чём? – удивился Мальцев.

– Ладно, не будем тратить на это время. Вам без меня всё великолепно расскажут. А я могу вам сказать одно лишь: рыжая – бред. Забудьте о ней. И не вспоминайте. Убийца – я. Ловите меня как можно активнее!

– Погоди! Юлька, ты о чём? Что ещё случилось?

Но Юлька, выпустив трубку, которая закачалась на проводе, уж бежала вниз по скользким ступенькам, толкая встречных. Ей было весело. Ух, как весело!

Вплыв с толпой в метрополитен, она меньше чем за час доехала до Кузнецкого. Поднялась. Над центром Москвы гремела та же самая композиция, что и в Выхино – «Put Me Up, Put Me Down». Она звучала в тот год повсюду, вместе с Варум-Агутиным и шедеврами « Руки Вверх». Купив у метро жевательную резинку, Юлька пошла к Неглинной. На тротуаре стояли два постовых автоматчика. Они выглядели опасно. Юлька приблизилась к ним с вопросом, где здесь находится магазин музыкальных инструментов, хотя не хуже их знала, где он находится. Ей ли было это не знать! Милиционеры глянули на неё скучающе.

– Их тут несколько. А ближайший – вон, на углу.

– Что, напротив ЦУМа?

– Ну, да.

Войдя в магазин, Юлька с важным видом остановилась перед гитарами.

– Что-нибудь подсказать? – взялся за неё продавец – сутулый, седой, приятный.

– Да, мне нужна гитара. Недорогая, но и не самая бестолковая.

– Для учёбы?

– Нет, я умею.

– А что играете?

– Классику, в основном.

– А вот посмотрите болгарскую, вам понравится.

Юлька села, сняв куртку и положив её на соседний стул. Продавец подал ей классическую гитару. От неё пахло спиленным деревом. Приподняв одну ногу на носок, Юлька отыграла несколько гамм. Пару лет назад у неё была возможность практиковаться под руководством очень хорошей преподавательницы, в кружке самодеятельности. Гитара, действительно, оказалась вполне себе ничего.

– Сколько она стоит?

– Тысячу двести.

Юлька печально вздохнула.

– А подешевле ничего нет?

– Только ленинградская. Но ведь вам железные струны не подойдут, если вы играете классику!

– Да я и блюз немножко играю, и рок-н-ролл, – выкрутилась Юлька, чувствуя себя дурой из дур, – Сколько она стоит?

– Пятьсот двадцать два рубля.

– Давайте её посмотрим.

На ленинградской гитаре ни одной гаммы сыграть ей не удалось. Она стала бить аккорды, потом сыграла маленький блюз.

– Я её возьму.

– Чехол нужен?

– Смотря за сколько.

– Семьдесят пять.

– Хорошо, давайте.

Выйдя из магазина с дрянной гитарою за плечами, Юлька задрала нос и пошла к метро странными зигзагами, мимо Детского мира и ресторана «Берлин». Милиционеры глядели ей вслед с гордым осознанием сопричастности, потому что чехол выглядел неплохо. В метро он производил столь благоприятное впечатление, что никто даже не толкался.

На Комсомольской Юлька вышла к Казанскому и взяла билет до Рязани. Она понятия не имела, зачем ей сдалась Рязань. Настроения думать об этом не было. Электричка пришла минут через двадцать пять. В ней было тепло и немноголюдно. Пристроившись у окна, Юлька расчехлила гитару и стала к ней приноравливаться. Совковое качество инструмента казалось неодолимым, однако к Выхино разговоры в вагоне стихли. Все с удовольствием слушали «Вечернюю серенаду» Шуберта. Окончание всё же не удалось исполнить. Кто-то попросил Юльку сыграть «Гоп-стоп». Она отказалась. Пальцы её устали от жёстких струн. Зачехлив гитару, она уставилась на окраинный, грязно-серый пейзаж с заводскими трубами,вереницами гаражей и пятиэтажками, проносившийся мимо поезда. После Люберец замелькали заснеженные поля, дачные посёлки и перелески. С печалью глядя на них, Юлька вспоминала лица людей, так же перед ней промелькнувших за тридцать с лишним лет её жизни. Она так ясно видела эти милые и не очень милые, но бесценные по причине невозвратимости своей лица, что контролёру пришлось тряхнуть её за плечо. Опомнившись, Юлька куснула было язык, чтоб заплевать кровью всю электричку, однако вовремя вспомнила, что в кармане лежит билет.

– Скажите, какая станция сейчас будет? – осведомилась она, когда контролёр вернул его ей.

– Быково.

– А до Рязани долго ещё?

– Почти три часа.

Юлька изумилась. У неё было сильное ощущение, что она проехала полдороги. Время странно застыло. Не говорит ли это о том, что она летит навстречу беде?

Прошёл продавец газет. Чтоб отвлечься, Юлька купила «Мир новостей» и стала читать все статьи подряд. Одна из заметок, в которой рассказывалось о даме с зубами и языком во влагалище, заинтересовала её. До Белоозёрской газета была прочитана. Появилась торговка пивом. Юлька взяла у неё две банки и быстро выпила их, не думая о последствиях. А последствия не заставили себя ждать. Разглядывая с моста, по которому мчался поезд, блестевшие вдалеке купола коломенских храмов, Юлька почувствовала, что часа она не вытерпит.

– Не подскажете, сейчас будет какая станция? – обратилась она к соседке.

– Сейчас? «Коломна». Только на ней остановки нет.

– А где она есть?

– В «Голутвине». Это следующая.

– А это что – город такой, Голутвин?

– Да нет, так станция называется. Главная станция Коломны.

– А туалет там есть?

– Ну конечно, есть. Там есть и автовокзал, и кафе, и рынок, и почта.

– Спасибо, ясно.

Прогрохотав мимо полустанка с вывескою «Коломна», поезд стал притормаживать почти сразу и весьма скоро остановился перед действительно большой станцией. Юлька вышла. Сходя по мосту с платформы, она увидела туалет – неказистый, жёлтый, пристроенный к самому зданию вокзала. За этим зданием была площадь автовокзала. За ней тянулось шоссе. Позади шоссе простирался город. Универмаг, примыкавший к площади, был огромен. Рынок был крытый и разветвлённый. С двух сторон площадь окаймляли ряды торговых ларьков – чипсово-пивных, цветочных и музыкальных. Всё это Юлька увидела, когда шла по верхней части моста. Спустившись с него, она побежала в нужном ей направлении, отмечая попутно некоторые детали. Около туалета сидел, прислушиваясь к чему-то, некрупный мохнатый пёс. Перед ним стояла миска с водичкой. Погладив пса, Юлька протянула руку к двери. И – чуть не заплакала. На двери было мелом выведено: «Ремонт». Такая вот вышла дрянь.

Юлька огляделась по сторонам, решая, что предпринять. Но в этот момент стих шум отъезжающей электрички, и стало ясно, к чему прислушивается собака. Изнутри туалета доносились более чем странные звуки. Это был шум борьбы. Точнее, смертельной схватки. Схватка сопровождалась матерной бранью. Внезапно дверь распахнулась с грохотом, и наружу выбежал молодой человек в стоптанных кроссовках, потёртых джинсах и куртке, обрисовать которую одним словом не так легко. У него из носа хлестала кровь. Вслед ему летел красивый женский ботинок, брошенный с большой силой и поразительной меткостью. Он попал беглецу в затылок. Удар был, судя по звуку, очень силён, однако беглец не пикнул, не вздрогнул, а лишь ссутулился, чтоб второй ботинок не угодил в то же место, и ловко скрылся в толпе сходящих с моста пассажиров поезда.

– Если я тебя ещё раз увижу, сука – от стенки … отскребёшься! – выплеснулось из недр туалета пронзительное сопрано, после чего дверь с треском захлопнулась. Серый пёс слегка зарычал и начал пить воду.

Юлька мгновенно сообразила, что у неё есть шанс решить измучившую её проблему. Подняв ботинок, который ввиду отсутствия пары никакой ценности для прохожих не представлял, она вновь приблизилась к туалету, и, открыв дверь, вошла. Внутри оказалось весьма просторно. Возле двери находилась раковина с текущим краном. В том же углу стояли ведро и швабра. Пять запирающихся кабинок располагались вдоль стены слева. Справа было окошко с очень красивыми ледяными узорами. На большом подоконнике, хорошенько подпёртом снизу брусками, стояли электрочайник, плитка, посуда, лежали ложки и вилки. Рядом с окном была приколочена к стене вешалка с двумя куртками. Посреди туалета стоял дубовый письменный стол. Он имел два ряда выдвижных ящиков, оборудованных замками. В одном из них торчал ключ. Под столом лежал на полу матрац, судя по всему, подобранный на помойке возле какой-то больницы. Между столом и дверью валялся стул. На столе сидела, свесив обтянутые чёрными колготками ноги, на одной из которых по очевидной причине ботинка не было, чрезвычайно лохматая и худая блондинка лет двадцати пяти, со взглядом тигрицы, перед которой только что съели её детёнышей. Кроме чёрных колготок и одного ботинка, на злой блондинке была джинсовая юбка и очень тёплая кофта, имевшая капюшон.

– Добрый день, – произнесла Юлька, и, поглядев на окно, серое от сумерек, поспешила поправиться, – добрый вечер!

– Читать умеешь? – звонко отозвалась царица сортира, сжав кулаки. Юлька улыбнулась.

– Да, на трёх языках. А также и в трёх ключах – в скрипичном, альтовом и басовом. Но я решила осмелиться принести вам ботинок, пока его не украли.

Беловолосая стерва хмыкнула.

– Кому нужен один ботинок?

– Тому, кто знает, как вас разгневать, чтоб получить по башке вторым.

Блондинке стало смешно. Зубы у неё оказались не голливудскими.

– Ну, спасибо! Давай сюда.

– А у вас во всех кабинках ремонт? – поинтересовалась Юлька, глядя, как скандалистка натягивает ботинок.

– Иди в любую! А сковородку клади на стол.

Имелась в виду гитара.

– А тебя как зовут? – с большой торопливостью оголяя попу над унитазом, спросила Юлька.

– Соня меня зовут.

– Ты что, тут живёшь?

– Ну, да.

– Почему?

– Потому, что больше жить негде. Да и неплохо здесь.

Слышно было, как Соня ходит по туалету, ставит на ножки стул, щёлкает замком на двери. Поступь у неё была шаркающая, стремительная, широкая.

– А тебя как зовут?

– Марина, – сказала Юлька, натягивая штаны. Спустив воду, вышла. Соня включила свет. Её синие глаза некоторое время всматривались в нюансы одежды и лица Юльки.

– Ты из Коломны?

– Нет, из Москвы. Я ехала на рязанской. Две банки «Клинского» выпила, чувствую – обоссусь! Поэтому вышла.

– Так ты в Рязань, значит, едешь?

– И да, и нет.

– Что значит – и да, и нет?

– Да мне просто по херу, куда ехать. Меня из квартиры выгнали.

– Кто?

– Да гражданский муж.

Соня усмехнулась.

– Мне бы такого мужа! Люблю уродов делать ещё уродливей. Здесь живи.

Такой поворот беседы Юльку застал врасплох.

– Здесь? Как – здесь?

– Да предельно просто. Спишь на матраце, я – на столе. Готовим на плитке, а мыться ходим к одной моей подруженции. Она дом снимает на краю города, в частном секторе.

– Объясни мне, как здесь возможно жить? Сюда ведь всё время кто-то заходит!

– Да кто заходит? Ты ведь сказала, что грамотная! На двери написано: «Туалет на ремонте»! Фактически он, конечно, не на ремонте. Я просто так это написала, чтоб жить спокойно. Начальству я отдаю сколько надо денег. Этот придурок, который жил тут со мной, мне их приносил.

– Так он ведь вернётся! Мы что, втроём будем жить?

– Нет, он не вернётся. Ты мне для этого и нужна, чтоб он не вернулся.

– Не поняла, – вконец растерялась Юлька. Соня, обойдя стол, ключом отперла верхний ящик слева, выдвинула его, достала бутылку водки. С хрустом свернув жестяную пробку, нюхнула горлышко. Пить не стала.

– Что непонятного? Я его выгоняла сто двадцать раз, а он всякий раз приползал обратно, давил на жалость. Впускала. Потом об этом жалела. А если ты тут будешь со мной, я его впустить уже не смогу. Короче, пошёл он в жопу!

– А где мы будем брать деньги, чтоб их давать твоему начальству?

– А это уж моё дело. Ты водку пьёшь?

– А закусон есть?

Соня извлекла из стола пакет с карамельками. Сев на стол, выпили из горлышка. Закусили.

– Конфеты Ленка забыла, – сказала Сонька, болтая ножками, – она жрёт их, как сука рваная!

– Ленка – это та самая, что снимает дом?

– Нет, другая. Ту зовут Танька.

– А как зовут того, кто здесь с тобой жил?

– Да пошёл он в жопу, – с брезгливостью повторила Соня, – будешь ещё?

Хлебнули ещё. За дверью раздался лай.

– Опять Барбос разозлился, – сказала Соня, – он, вообще, добрый. Но часто злится. Уже второй год у меня живёт. А ты хорошо играешь на этой штуке?

– Я музыкалку заканчивала по классу гитары.

– Значит, и «Хабанеру» можешь сыграть?

– Арию Кармен?

– Да.

– Мелодию не могу так сразу, аккорды – нечего делать.

– А ну, играй!

Юлька сняла куртку, вынула из чехла гитару, и, чуть подстроив её, стала бить аккорды. Соня запела на неплохом французском. Заметно было, что и вокалу она училась, но очень-очень давно. На высоких нотах её сопрано срывалось. Барбос за дверью всё лаял. Грохотал поезд. Платформенные прохожие игнорировали сортирное пение. За окошком совсем стемнело. И Юлька вдруг поймала себя на том, что здесь, под пьяную «Хабанеру» и шум вокзала, рядом с пятью журчащими унитазами, при казённом свете стоваттной лампочки, ей не страшно и не тоскливо. Хотелось век так сидеть, лениво долбя по железным струнам и щурясь. Тоска по прошлому, ненависть к настоящему, безразличие к будущему вдруг взяли да провалились куда-то. И водка здесь была ни при чём. За годы скитаний Юльке доводилось пить много с кем, но дрянное пойло ещё ни разу не возвращало ей волю к жизни. Ни на одно мгновение.

После песни пили опять.

– Ты конфетки жри, – напомнила Сонька, легонько тронув струны гитары, – Ленку не бойся! Она мне триста рублей должна.

Но Юльке уж было не до конфеток. Её сморило. Стянув ботинки с брюками, она плюхнулась на матрац и укрылась курткой. Однако же, вместо сна к ней вкрадчиво присосалась зыбкая, мутная дремота. Она не мешала ей слушать Соньку.

– Нос у меня, конечно, слишком большой, – говорила та, достав из ящика стола зеркальце, – то есть, рот – большой, а нос – длинный. Ты что там, спишь?

– Ещё нет, – промямлила Юлька.

– Вот Танька, дура, также ложится спать, когда ночевать приходит!

– А ты чего-то другого ждёшь от неё?

– Да дура она.

Юлька сквозь ресницы смотрела на ноги Соньки, болтавшиеся между двумя тумбами стола, и слушала её вздохи. Видимо, Сонька нашла в себе ещё какой-то изъян. Тут в дверь застучали.

– Читать умеешь? – рявкнула Сонька.

– Сонька, я у тебя конфетки забыла, – скорее злобно, чем жалобно пропищали за дверью, – открой, пожалуйста!

– Их Серёжка забрал!

– Серёжка их не забрал! Я с Серёжкой только что говорила! Они в столе у тебя лежат.

– Чтоб ты сдохла, падла!

Сказав так, смотрительница сортира убрала зеркальце, спрыгнула со стола и открыла дверь. Вошла рослая, великолепно сложённая и с красивым лицом брюнетка возраста Сони, плюс-минус год. На ней были джинсы, ботинки с высокими каблуками, пальто и шапка с помпоном, из-под которой струились слегка подвитые локоны. Их носительница всё время шмыгала носом. Соня громоподобно открыла стол, достала конфеты.

– На! Бери и проваливай!

– Посижу, – объявила гостья, и, взяв пакет, уселась на стул. Тут ей на глаза попалась гитара, лежавшая на столе, и Юлькины ноги, из-под него торчавшие, хотя Юлька поджала их. На физиономии Ленки изобразилась пафосная ирония.

– Это кто?

– Где?

– Да вон, под столом валяется!

– Танька.

– Что ты …? Какая, блин, Танька? Это не её ноги! Да и колготки она со школы не носит! Что это за гитара?

– Где?

– На столе!

– Серёжка её принёс.

– Да что ты всё врёшь? – засмеялась Ленка, – что ты всё врёшь? Серёжка – не идиот, воровать гитары! Кто под столом?

Соня не спеша уселась на стол.

– Маринка.

– Какая ещё Маринка? Кто она?

– Гитаристка. Поссать сошла с электрички. Я её тут решила оставить, чтоб этот выродок не просился больше сюда.

– Он будет проситься, кого бы ты тут ни поселила, хоть анаконду, – хмыкнула Ленка. Вытащив из пакета одну конфетку, распаковала её. Начала сосать. Опять поглядела на ноги Юльки.

– Что у неё с ногой?

– С ногой? Что с ногой?

– А ты погляди! На правой ноге – повязка.

Соня нагнулась и поглядела.

– Понятия не имею. Проснётся – скажет.

– Короче, я сказала ему, чтоб он её в жопу себе засунул, – с громким, как щелчок кнопки телевизора «Темп», хрустом карамельки во рту мгновенно переключилась на что-то злившее её Ленка, – нет, ты только представь, какова мразина! Неделю драл меня во все дыры на этой долбаной даче, притом ещё с такой рожей, как будто это вилла на юге Франции, а потом вместо денег суёт мне шубу своей вонючей жены! И точно, …, думал, что я, как дурочка, обоссусь от счастья!

– А почему ты сразу не отказалась? – спросила Сонька.

– Да неудобно было! Я у него кофемолку сшиздила. Маленькая такая, …, кофемолка, но, сука, мощная, как бульдозер! Когда он мне эту шубу совал, кофемолка была у меня под курткой, и шнур свисал. Как он не заметил? Ну, ладно, думаю – если он за два дня не хватится кофемолки, верну ему эту шубу, попрошу денег. Так вот он шубу забрал, а денег пока не дал! Сказал – послезавтра.

– Ну, и коза, – усмехнулась Соня, – а кофемолка где?

– У меня. Но она сломалась.

– Сломалась?

– Да. Я решила гречку в ней помолоть – ну, гречневые блины хотела испечь! Она и накрылась. Но я не стала её выбрасывать, потому что она красивая очень. Круто блестит. Ой, кстати, а что у тебя с ногтями? Ведь ты их красила польским лаком! Он облезает, что ли?

– Как видишь, – сказала Сонька, с печалью глядя на свои руки, – неделю даже не продержался.

Ленка поспешно встала со стула, и, подойдя к подруге, склонилась к её рукам.

– Да, конкретно! Смотри – вот здесь, на мизинце, совсем уже не осталось. И здесь, и здесь! Лак поганый. Но у меня есть хороший, шведский.

– С собой?

– Конечно, с собой! Я его сегодня купила.

И Ленка вынула из кармана баночку с лаком. Сонька её взяла и так же придирчиво, как смотрела Ленка на её ногти, со всех сторон изучила.

– Сколько он стоит?

– Триста шестьдесят два рубля тридцать три копейки.

– А если без писка ежа?

– Триста пятьдесят. Это дорогой, качественный, профессиональный лак. Используется в салонах премиум-класса.

– Чек покажи.

– А попу не показать?

– Всё понятно, сшиздила! Кстати, сколько ты мне должна ещё с лета?

– Как – сколько? Триста.

Сказав так, Ленка стала глядеть теперь уж на свои ногти.

– В принципе, на руках у меня нормальные. На ногах надо обновить. Давай так: на ногах мне ногти покрасим – на это много ведь не уйдёт, и всё, что останется, ты возьмёшь в счёт долга.

Сонька подумала.

– Ладно, договорились. Но только я буду красить. Ты изведёшь полбанки на свои ногти!

– Ну, хорошо, – согласилась Ленка, и, сняв пальто, повесила его у окна. Оставаясь в шапке, она скинула ботинки, сняла носки. Тем временем, Сонька села на стул, поставив его поближе к столу, и вынула из последнего маникюрные принадлежности, в том числе растворитель. Когда она извлекла из пузырька пробку, по туалету расползся запах, слишком кошмарный даже для туалета. Не замечая этого, Ленка села на правую часть стола к подруге лицом, поставила ноги на незадвинутый ящик. Сонька, взяв пилочку, стала укорачивать ногти на её левой ноге, чтоб было потрачено меньше лака, затем счищать растворителем старый лак.

– А я вчера видела контрабас, – вдруг вспомнила Ленка, от скуки тронув струны гитары, – ужас какой смешной!

– Где это ты видела контрабас?

– В музыкальной школе. Тот чувачок, который меня на днях подвозил из Бронниц, оказывается, директором там работает!

– Он тебя там прямо и трахал?

– Да у него не шевелится! – тонко просюсюкала Ленка и рассмеялась, – прикинь – завёл меня в кабинет, попросил раздеться. Ну, я разделась. Он сел на стул, посадил меня к себе на колени, и – давай сиськи мне щекотать! Щекочет, щекочет, да что-то шепчет всё, шепчет! Люблю тебя, говорит, да не быть нам вместе, так уж сложилось! А я вздыхаю, хлюпаю носом – вот как сейчас, и думаю об одном: ох, только б не обоссаться! Ведь и смешно, и холодно, и щекотно, и молока напилась с утра!

– И сколько он тебе дал? – поинтересовалась Сонька, занявшись правой ногой.

– Да пятьсот рублей и золотой крестик. Носи, говорит, его, и помни меня! Ох, было б что помнить! Иду обратно, сталкиваюсь с Андрюшкой и Пашкой…

– Из двадцать первого?

– Да! Они заграбастывают меня, ведут к Теймуразу. Ведь я ему сто баксов должна! Пришлось отдать крестик.

– А пятихатку?

– До пятихатки не дошмонались. Но, тем не менее, я расстроилась. Крестик жалко. А ещё больше жалко цепочку! Она по весу больше была, чем крестик.

– А сколько ты бандитам должна?

Ленка лишь махнула рукою и помрачнела. Стерев с её ногтей лак и снова вооружившись пилочкой, Сонька стала ещё подравнивать их. Тут дверь затряслась опять от ударов.

– Читать умеешь? – рявкнула Сонька.

– Заткнись! – рявкнули за дверью. Сонька зачем-то сразу открыла, после чего вернулась на стул и опять склонилась к ногам подруги. Вошла ещё одна девушка – невысокая, щупленькая, со светлыми волосами, вздёрнутым носиком и глазами, как у бесёнка. На ней были брюки клёш, коротенький пуховик и ботинки «Гриндерс». Ленка и Сонька не удостоили светленькую ни словом, ни взглядом. Она с таким же демонстративным презрением к ним уселась на стол, внимательно поглядев на Юлькины ноги, и, достав из кармана пакетик чипсов, стала их жрать.

– Как я ненавижу такие чипсы, – вздохнула Сонька спустя короткий отрезок времени, приступив к обработке Ленкиных ногтей лаком.

– Я тоже их ненавижу, – включилась Ленка, – надо быть абсолютно конченой и упоротой яйцеклеткой, тупым копытным животным, чтоб покупать и жрать такое говно!

Реакции не последовало. Хруст стоял размеренный, громкий. Взгляд был непроницаемый.

– Почему-то запахло потом, – не унималась Ленка, Наморщив свой аристократичный нос с небольшой горбинкой, – что за ужасный запах! Он появился сразу после того, как ты дверь открыла. Ты его чувствуешь?

– Чувствую.

Хруст стал тише и медленнее.

– Что толку это перетирать? – продолжала Соня, – такая особенность организма у человека. Тут никакая химия не поможет.

– Поможет, – внезапно подала голос светловолосая, и, отбросив пакетик, спрыгнула на пол.

– Руки её держи! – закричала Ленка. Но было поздно. Выхватив из кармана брюк перцовый баллончик, светловолосая стерва хлестнула мощной струёй его содержимого по растерянным лицам своих обидчиц и убежала, громко захлопнув за собой дверь. Несколько минут две другие стервы чихали, ругались матом и утирали слёзы, а потом высморкались, умылись и возвратились к прерванному занятию.

– Ох, и сука! – пробормотала Сонька, кисточкой нанося ярко-красный лак на Ленкины ногти, – надо было ей не бойкот объявлять, а рожу всю расцарапать до крови, чтоб она неделю её на улицу не высовывала!

– Отличная мысль! Но только через неделю она пришла бы сюда уже не с баллончиком, а с гранатой.

– Ты предлагаешь ей всё прощать?

– А что ты с ней сделаешь? Ей и так уже почти каждый день бьют морду!

Сказав так, Ленка взяла пакетик, оставшийся на столе, и доела чипсы. Прошло ещё минут пять.

– Ну, кажется, всё, – объявила Соня, отложив кисточку. Весьма долго происходило безмолвное созерцание результатов её работы. С платформы, судя по голосам, шло много народу.

– Свинство! – вскрикнула Ленка, подчёркивая какую-то свою мысль движением всего тела, но осторожно, чтобы не сбить стоявшие на столе пузырёк с флаконом, – вот свинство! Мерзость какая-то!

– Ты о чём? – подняла взгляд Соня. Но объяснения не было. Была скорчена злая рожа – мол, дура, что ли? Также изобразив на лице резко отрицательную эмоцию, Соня молча задрала кофту. Лифчика не было. Сделав крепкий упор на обе руки, Ленка подалась немного назад, закинула ноги Соньке на плечи, и, сжав ступнями её вихрастую голову, стала ноги сгибать в коленях. Сонька вынуждена была начать отсоединяться от стула, хоть ей весьма не хотелось этого. Признаками её нежелания были высунутый язык, краснота, сопение, непреклонный кошачий взгляд. Но Ленка была столь же непреклонна, как крокодил. На её несчастье, опять раздался стук в дверь. И странное дело – привёл он в бешенство Соньку.

– В кусты иди срать, козёл! – взвизгнула она и снова уселась, благо что Ленка мгновенно убрала ноги. Стук прекратился, заскрипел снег под быстрыми удаляющимися шагами. Но злость у Соньки осталась. Ленка, наоборот, казалась невозмутимой. Она глядела на свои стопы, как будто те и не отрывались от выдвинутого ящика.

– Это дрянь какая-то, а не лак! – лютовала Сонька, опустив кофту, – честно тебе скажу – с такими ногами я не рискнула бы заниматься синхронным плаванием!

– В таком случае, я займусь тхэквондо, – пропищала Ленка, и, сдув со сдвинутых бровей чёлочку, пяткой врезала Соньке по лбу. Удар был таков, что Сонька чуть не свалилась вместе со стулом. Вскочив с него, она агрессивно вытаращила на Ленку глаза и стиснула кулаки, готовая броситься на неё.

– Ты что, озверела, овца безмозглая? Ты, …, что себе позволяешь?

– Что ты орёшь? – пожала плечами Ленка, – я думала, тебе это будет приятно! Ведь Таньке-то это нравится.

– Я – не Танька! Я не люблю, когда меня унижают. Ясно?

– А ты меня не унизила? – разозлилась внезапно Ленка.

– Как я тебя унизила?

– Вы тут пьёте водку с этой Маринкой! Четверть бутылки ещё осталось! Ты мне её предложила?

– Ах, твою мать! С каких это пор, интересно, ты перестала херачить водку без предложения? Я во вторник пила с девчонками из Макдональдса – ты влетела, взяла бутылку и насосалась раньше, чем мы успели тебя заметить! А сейчас тебе вдруг понадобилось особое предложение!

– Перестань относиться ко мне как к быдлу! – вскричала Ленка. Её лицо было уже даже и не злым, а свирепым. Удивлённая столь крутой переменой, произошедшей с её безоблачным настроением, Сонька долго не находила, что возразить. Наконец, сказала:

– Да успокойся ты! Быдлу я ни за что не стала бы красить ногти, тем более – на ногах.

– Это было нужно тебе! – заорала Ленка, соскочив на пол и заодно смахнув со стола пузырёк с флаконом. Пузырёк, к счастью, упал на угол матраца, возле ног Юльки.

– Мне? А зачем?

– Затем, что ты – мазохистка! Такая же, как и Танька! Вам очень нравится унижаться перед ничтожеством! Это – самый сладенький кайф!

– Да ты идиотка, – сказала, помолчав, Сонька, – больше ко мне за деньгами не обращайся!

Ленка, сопя, надела носки с ботинками. Выпрямившись, она взглянула на Соньку, которая наблюдала за ней, усевшись на стол.

– Клянусь, что не обращусь! Но тогда и ты, будь любезна, не обращайся ко мне по этому поводу!

– За деньгами?

– Да!

Соня пристально, очень пристально поглядела на собеседницу, раздувавшую ноздри, и тихо-тихо осведомилась:

– Ты что, кума, совсем съехала?

– Иди на …!

– О! У тебя, мать, ломка!

Ответа не было. Допив водку, Соня икала и наблюдала, как Ленка всовывается в пальто, рассеянно озираясь по сторонам и хлюпая носом. Завязав пояс, она приблизилась к раковине, и, повернув кран, зверски присосалась к ржавой струе. Пила очень долго. Не закрутив как следует кран, утёрла платочком рот и гордо ушла. Закрыть за собою дверь было сочтено ею необязательным. Туалет наполнился холодом, голосами, лаем Барбоса и адским воем скорого поезда, мчащегося к Уральским горам.

Сонька закрывает глаза, чтоб не текли слёзы. Сердце её сжимается от печали не потому, что Ленка ушла, и не потому, что ушёл Серёжка. И уж, конечно, не оттого, что лучшие годы тоже ушли, как вода сквозь пальцы. Мерный, тоскливый грохот и вой, похожий издалека на вой брошенной собаки, мучит её. Ей кажется – это воет её мечта, давняя и брошенная мечта о крае Земли, к которому тянутся все дороги, куда уходит всё самое дорогое. Ледяной ветер со снегом рыскает волком по всем углам, качает Сонькины ноги. Юлька ворочается и стонет. Соскочив на пол, Сонька аккуратно ставит гитару к стулу, идёт к двери. Захлопнув и заперев её прямо перед носом каких-то двух мужиков, хотевших войти, она гасит свет. Спать ей неохота. Скинув ботинки, она ложится на стол, чтоб до утра думать. Синие отсветы электричек напоминают ей брызги моря в Геленджике. Глаза закрываются. Барбос лает.

– Ко мне, Барбос! – отчаянно кричит Сонька, не понимая, зачем он ей. Её голос – крохотный, серый, смешной зверёк, грызёт безнадёжно прочные прутья клетки. Как он попал туда? Море плещется. Сонька спит. Вскоре засыпает и Юлька.

Глава четвёртая

– Кто такой Теймураз? – поинтересовалась Юлька во время утренней трапезы. Настроение было скверное. Утро втискивалось в окошко топотом ног, шумом электричек и голосами, а светом едва просачивалось сквозь изморозь. Это было закономерно. Откуда взяться солнышку в ноябре, как и оптимизму в общественном туалете? Завтрак происходил за столом. Сонька ела стоя. Ногти на её тонких и желтоватых руках были обработаны шведским лаком. Она ими занималась с рассвета, мучая пробуждающуюся Юльку запахом растворителя, а потом сбегала на рынок и начала готовить. Новые запахи Юльке больше понравились, и она, натянув штаны, уселась за стол. Сонька почти сразу поставила на него чугунную сковороду с яичницей из шести яиц, чёрный хлеб в тарелочке, чай в бокалах, банку сгущёнки. Нашлись у неё и вилки. Чайная ложка, правда, была одна. Отведав яичницу и найдя её неплохой, Юлька задала тот самый вопрос.

– Местный участковый, – сказала Сонька с набитым ртом.

– Он сюда заходит?

– Да, разумеется. За деньгами.

– А за что Ленка ему должна?

Сонька поглядела на Юльку с недоумением, поддевая вилкой желток.

– То есть как, за что? Она – вокзальная проститутка. Он – участковый.

– А ты ему не должна? – с немыслимо глупым видом спросила Юлька.

– Да как сказать? Он думает – да, я думаю – нет.

– И кто из вас прав?

– Он прав.

Сгущёнку ели по очереди, беря друг у друга ложку и хорошенько облизывая её. Юлька продолжала расспросы.

– А это Танька была? Ну, эта, с баллончиком?

 Сонька молча кивнула, вынув изо рта ложку.

– А как мы будем ходить к ней мыться, если вы в ссоре?

– А кто сказал тебе, что мы в ссоре?

Юлька так изумилась, что у неё чай потёк не в то горло. Пришлось царице сортира долбить её по спине.

– Что же, интересно, здесь происходит, когда вы ссоритесь? – осторожно спросила Юлька, восстановив дыхание, – поножовщина?

В ответ Соня произнесла вовсе незнакомое Юльке слово, которое состояло из четырёх известных ей слов. Оно впечатлило Юльку и объяснило ей почти всё. В мрачной атмосфере, созданной этим словом, допили чай, доели сгущёнку. Потом раздался стук в дверь. Сонька почему-то сразу открыла – видимо, различила условный ритм или голоса. Она не ошиблась. Вошли четыре бойкие дамы молодых лет. Они прибежали с рынка. Им нужно было в кабинки. Прежде чем в них войти, они горячо обсудили с Сонькой какой-то пьяный дебош ментов, сволочизм бандитов и тупость администрации. Громче всех орала некая Женька – как позже выяснилось, не вполне совершеннолетняя барышня. Обращаясь к Соньке, торговки во все глаза глядели на Юльку – мол, кто такая? Юлька сидела молча и улыбалась. Сонька не сочла нужным её представить. По выходе из кабинок шумные дамы насели на их хозяйку уже по поводу Ленки. Она им всем задолжала денег. Женька и тут отличилась визгом, хоть Ленка, как оказалось, её нагрела всего лишь на пятьдесят рублей. Сонька психанула. Она начала орать, что уже давно не имеет с Ленкой ничего общего, и пошли все лесом. Этим беседа и завершилась.

После ухода скандальных девушек тишина стояла считаные секунды. Её прервал новый стук.

– «Ремонт» на двери написано! – вновь взяла высокую ноту Сонька, – ты что, читать не умеешь?

– Сонька, открой, – прозвучал за дверью грустный картавый голос, – мне нужна Танька!

– «Ремонт» на двери написано! – повторила Сонька, – ремонт, а не склад минетчиц!

– Очень смешную шутку ты спёрла у Тарантино! Но мне сейчас не до шуток. Мне позарез нужна Танька. Как ты считаешь, где она может быть?

– Где угодно!

– А Ленка где? Я в июле дал ей пятьсот рублей на два дня.

– Ну и идиот!

Это был конец разговора. Парень утопал прочь, скрипя снегом и бормоча какие-то несуразности.

– Это кто? – поинтересовалась Юлька.

– Бывший Танькин жених, – ответила Сонька, пройдясь в задумчивости, – его зовут Моисей.

– Как его зовут? Моисей?

– Да, представь себе.

– Это удивительно! А у Ленки женихи есть?

– Нет. И никогда не было. И не будет.

– А почему?

– Она так устроена.

Переставив посуду обратно на подоконник, Сонька легла на стол кверху попой и широко зевнула.

– Эх, неохота мне никуда идти!

– А ты что, должна куда-то идти?

– Да надо бы выяснить, что там Ленка задумала. Ведь она – больная на голову! И не только на голову. Заметут – суда не дождётся, сдохнет.

Юлька, поднявшись, взяла тарелки и понесла их мыть. Это оказалось нелёгким делом – на них скопилось много слоёв засохшего жира. Отмыв их дочиста, Юлька подошла к Соньке.

– Можно пойти с тобой?

– Ну, пошли.

– Я возьму гитару.

– Зачем?

– Там скользко. Я очень плохо хожу по льду. Если подскользнусь, гитара не даст удариться об асфальт затылком.

Сонька не возражала. Оделись, вышли. Дверь была Сонькой заперта на замок. Барбос где-то шлялся. Мороз был слабенький. На платформе толпилось много народу. Ждали московскую электричку. На площади, близ автобусов, также было не протолкнуться. Две обитательницы сортира пошли дугой. Из динамиков аудиокиоска звучала песня « Ты назови его, как меня». Сонька подпевала. Юлька, как музыкантша и как москвичка, делала снисходительное лицо. Торговки цветами весело окликали Соньку. Она небрежно дёргала головой, давая понять, что очень спешит, и несколько раз указала пальцем на новенькое кафе близ автовокзала. Нетрудно было понять значение её жеста – я, мол, всегда счастлива вас видеть, но там, в кафе, тоже неплохой туалет, да и про Макдональдс не забывайте!

На тротуаре, у перехода через шоссе, стоял милицейский «Форд». Юлька напряглась. От её попутчицы это не ускользнуло. Она слегка улыбнулась.

– Теперь понятно, зачем ты взяла гитару!

– В смысле?

– В смысле – студентка консерватории, так что знать не знаю, ведать не ведаю, почему какая-то там мокрушница на меня так сильно похожа! Ой, хитрожопая!

– Ори громче, дура, – пробормотала Юлька. Ответом был новый жест – мол, расслабься, со мной тебя здесь не тронут! Перебежали дорогу, затем – трамвайную линию, и заснеженной улицей побрели вглубь города. Снегу было по щиколотку. Легковые машины двигались с пробуксовками.

– Она что, квартиру снимает? – спросила Юлька, не без труда поспевая за своей спутницей.

– Занимает, лучше сказать! На улице Ленина. Уже близко.

На перекрёстке свернули вправо, мимо невзрачного супермаркета. Прошагав метров двести, пересекли проезжую часть, вошли во второй подъезд панельной уродины и по лестнице поднялись на пятый этаж, где арендовала Ленка квартиру. У Соньки имелся ключ, и она привычно, почти не глядя, открыла дверь.

Квартира была однокомнатная, убогая, с обстановкой семидесятых. Пылью заросло всё. Толпами в углах, рядами вдоль стен стояли бутылки. Ленка лежала на односпальной кровати, лицом к стене, поджав ноги и обхватив себя до лопатки левой рукой, а правую вытянув. На ней были джинсы и водолазка. Левый её носок валялся около кресла, правый был спущен до середины стопы. Спящая дышала ровно и глубоко. Иногда сопела, будто бы собираясь проснуться, но ничего в результате этого не менялось.

– Ох, и зараза, – проговорила Сонька, зачем-то подняв носок и швырнув его на кровать. Юлька, не снимая гитару, присела на самый краешек кресла. Обе они не сводили глаз с журнального столика, что стоял у окна. Он был весь завален купюрами, да притом не только российского Центробанка, но и зелёными, с лысоватым пухленьким джентльменом. На самом краешке, с большим риском упасть от удара в пол каблуком, лежал золотой мобильник.

– Вот сука! – уже на грани истерики взвыла Сонька, топнув ногой очень осторожно, – кого она, сука, кинула? Дура, …!

– Надо разбудить её и спросить, – предложила Юлька.

– … ты её разбудишь, если она колёс нажралась да напилась водки с тоником!

Тем не менее, Сонька подняла ногу и со всей силы врезала каблуком по Ленкиной попе. Реакции не последовало.

– Вот видишь? Как её разбудить? – обратилась Сонька к освободившейся от гитары Юльке, да с такой яростью, будто Юлька была во всём виновата, – как её разбудить? Она не пойдёт на дело без кайфа! Значит, она – под кайфом, и под конкретным кайфом! Короче, надо Таньку вызванивать.

– Ну, вызванивай.

Телефон стоял на другом, высоком столе. Сонька сняла трубку, набрала номер. Юлька, тем временем, аккуратно взяла через носовой платок золотой мобильник с целью удостовериться, что он выключен. Он был выключен.

– Алло, Танька, ты спишь? – мяукнула Сонька в трубку, – нет, я с вокзала тебе звоню. Вопрос есть один. Ты не говорила вечером с Ленкой? Ну, или ночью? Мне просто деньги очень нужны, а она мне триста рублей должна. Дома её нет. Не знаешь? Ну, ладно. Да, заходи. Но только с баллончиком. Я его тебе в жопу вставлю.

Положив трубку, Сонька с ещё более встревоженным видом подошла к Юльке.

– Как бы она сюда не примчалась!

– Зачем ей мчаться сюда?

– Она могла догадаться, что я звоню не с вокзала. Ведь эта сука сопит, …, как паровая машина!

Панически застонав, Сонька огляделась по сторонам. Но тут ей вдруг что-то пришло на ум, и она опять повернулась к Юльке.

– Маринка, быстро беги на кухню! Там, в белом шкафчике, есть бинты. Принеси три штуки.

– Бинты?

– Маринка, быстрее! Спалимся!

Юлька поспешно выполнила команду. Когда она вернулась с бинтами, Сонька рассовывала рубли и доллары по карманам своей капюшонной кофты и куртки.

– Если эта тварь их увидит, тут будет Сталинградская битва, – коротко объяснила она, – бинты положи на стол.

Золотой мобильник был спрятан за цветочный горшок, стоявший на подоконнике. Потом Юлька, выполняя распоряжения Соньки, помогла ей сдвинуть кровать от стены к середине комнаты и переложить спящую на живот, слегка оттащив назад. Благодаря этому ступни Ленки легли на спинку кровати, пятками кверху. Вслед за тем Ленка была привязана к этой самой кровати размотанными бинтами. Одним из них притянули вытянутые в стороны руки, другим примотали талию, третьим – ноги.

– А для чего всё это? – спросила Юлька, затягивая последний узел. Сонька стащила с правой ноги Ленки носок.

– Я должна любой ценой разузнать, кого эта тварь нагрела! Иначе ей не пяточки пощекочут, а кишки вытянут.

– Ну а ты хоть предполагаешь, кого она могла кинуть?

– Предполагаю. Но надо знать. Точно знать!

С этими словами Сонька выдернула из магнитофона, стоявшего на комоде, провод, и, сложив его вдвое, изо всей силы хлестнула им по розовым пяткам Ленки. Та дико вскрикнула, и, открыв широко глаза, рванулась вскочить. Кровать затрещала, но бинты выдержали. Взгляд Ленки был мутен. Сонька стегнула её ещё, и он прояснился. Крик зазвенел такой, что бедная Юлька чуть не оглохла. Но Соньке всё было мало, и провод ещё разок просвистел. Ленка захрипела, закашляла. Её вырвало чем-то красным.

– Доброе утро, – сказала Сонька, – как себя чувствуешь? Ты, я вижу, «Кагор» пила? Или «Каберне»?

Ленка обрела дар речи через минуту.

– Ты что… ты что… ты что делаешь? Сука, …!

– Елена Владимировна, позвольте полюбопытствовать, это чей телефон? – спокойно спросила Сонька, вытащив из-за кактуса золотой мобильник. Ленка уставилась на него. Моргнула – раз, другой, третий. Ещё раз дёрнулась.

– Я не знаю! Какой ещё телефон? А ну, отвяжи меня от кровати! Я ссать хочу!

Сонька убрала телефон.

– Ты скоро и срать захочешь, если не скажешь, кого обчистила! Полминуты на размышления.

– Я не помню, – быстро сказала Ленка, как только Сонька снова взялась за провод.

– Как так – не помнишь?

– Вот так – не помню, и всё! Я вчера весь день седуксен жрала, запивала водкой! А с кем я пила вино уже поздно ночью – честно, не помню! Сонечка, не стегай меня по ногам! Как я от ментов буду бегать? Лучше по заднице!

– Я с тобой не шутки шучу! – вконец разозлилась Сонька, – ты должна помнить, по крайней мере, куда хотела идти!

– Хотела идти в «Принцессу»! Но я не помню, была я там или нет! У меня башка была отключена полностью!

Заскрипела входная дверь. Потом раздались быстрые шаги по прихожей.

– Ты что, не закрыла дверь? – прошипела Сонька, свирепо глядя на Юльку. Та собиралась что-то ей объяснить, но тут вошла Танька – взмыленная, взволнованная, опасная, как ишак Ходжи Насреддина после его самой первой встречи с багдадским вором. Дыхание вырывалось из её щуплой груди через нос и рот порывами урагана. Остановившись, она за одну секунду обвела взглядом присутствующих. Они, судя по выражению её глаз с длинными ресницами, вызвали у неё различные ощущения: Сонька – желание отхлестать её по физиономии ссаной тряпкой, Юлька – скептический интерес, а Ленка, примотанная к кровати – мгновенный и вертикальный взлёт настроения.

– Танька, Дура! Что ты уставилась? – заорала Ленка, пытаясь сломать кровать, – вызывай милицию! Эта сука в составе банды наносит мне тяжкие телесные повреждения с целью грабительского отъёма денежных средств в особо крупных размерах!

Начав дышать чуть ровнее, Танька неторопливо обошла Ленку и опустилась на корточки, чтоб взглянуть на её подошвы с красными полосами от провода. Выпрямляясь, она взглянула на Соньку.

– Ты что, за триста рублей её проводом стегаешь по голым пяткам? Ну ты и беспредельщица!

– Эта гадина по-другому не понимает! Я ведь полгода ждала, три месяца умоляла, месяц грозила! Сколько ещё терпеть?

С кровати раздался вопль, что долг был бы возвращён уже через день, но теперь, конечно, это исключено. Танька поглядела опять на Юльку.

– А это что за селёдка с хреном?

– Маринка.

Вихрастая башка Таньки слабо кивнула, будто приняв исчерпывающий ответ. Потом было возобновлено наблюдение за попытками Ленки освободиться и обвинить всех собравшихся в нарушении норм морали.

– Триста рублей ты так из неё не выбьешь, – хмыкнула Танька, – сто, может быть, отдаст, а триста – и не мечтай! Надо ей паяльник в задницу вставить.

– Бандиты уж ей вставляли паяльник в жопу, чтобы она по-хорошему отдала им три косаря, – возразила Сонька.

– И что?

– Ничего. Один православный батюшка как-то раз ей сказал, что черти в аду её будут трахать в жопу огненными … Куями! Чуть не забыла – я вчера слышала, что в Японии существует такое женское имя: Куями. Она так живо это представила, что паяльник ей показался сосулькой.

– С ума сойти, – усмехнулась Танька, – оказывается, есть польза и от попов! Кто бы мог подумать!

– Да вы ещё и кощунницы! – бесновалась Ленка, – немедленно отвяжите меня! Я вам набью морды! Какое вы имеете право так измываться над человеком?

– Над лошадью, – уточнила Сонька, – ты у нас лошадь.

– Точно, – опять слегка наклонилась голова Таньки, – послушайте, как лошадка сейчас заржёт!

Поняв её замысел, Ленка снова подняла визг. Но он оказался слабеньким по сравнению с тем, который исторгся из её рта, когда Танька начала щекотать длинными своими ногтями правую её пятку. Пощекотав точно так же левую и назвав себя идиоткой, вечно всё забывающей, Сонька за руку потащила Юльку на кухню и там сказала ей:

– Твою мать! Она ведь действительно ничего не помнит! Совсем-совсем ничего! Я просто не представляю, что можно сделать!

– Да что ты сделаешь? Телефон с деньгами надо припрятать, и, если что, отдать. Авось, не убьют!

– Боюсь, что убьют.

Возвратились в комнату.

– Хватит, – остановила Сонька садистские дела Таньки, – я ей прощаю триста рублей.

Танька отошла. Ленку отвязали, и она ринулась в туалет, расстёгивая штаны на бегу. У Юльки бинт на ноге промок, да не в первый раз за два дня. Достав из чехла гитару, она присела и заиграла.

– Ух, ты! – сказала Танька, – гитара.

Послушав строчку из «Yesterday», она обратилась к Соньке:

– Эта кобыла кого-то круто заклофелинила.

– Почему ты так думаешь? – удивлённо спросила Сонька.

– Во-первых – потому, что ты здесь, хотя сказала мне, что звонишь с вокзала. А во-вторых, она ко мне заходила ночью с расширенными зрачками и клофелин просила.

– Ты ей дала?

– Коленом под жопу. Но у неё есть где взять, и она взяла. Ты, кстати, не знаешь, что она сшиздила?

– Телефон.

– Какой телефон?

– Вот этот.

Сонька достала из-за горшка телефон. Танька потянулась к нему, однако её рука была остановлена рукой Соньки.

– Он золотой? – прищурилась Танька.

– Да, золотой.

– И что она говорит?

– Она ничего не помнит, кроме того, что, возможно, была в «Принцессе».

Вернулась Ленка. Послушав, как Юлька наяривает пассажи, она вскричала:

– А куда дели мои носки?

Ей дали носки. Она их надела.

– Тварь, это чей мобильник? – жёстко насела на неё Танька.

– Мой, – был ответ.

– А ты понимаешь, кобыла сраная, что тебе за него башку оторвут?

– Тебе оторвут.

– Это бесполезно, – вступила в разговор Сонька, – сделаем так. Ты беги в «Принцессу» и постарайся выяснить, с кем она там ночью была. А мы…

– Меня там не любят за мордобой с ментовскими шлюхами, – воспротивилась Танька.

– Ты слишком мнительная. Тебя нельзя не любить.

– У кого брала клофелин? – опять заорала на Ленку Танька. Ленка задумалась – но, как в скором времени оказалось, не над её вопросом.

– Чёрт, я носки надела неправильно! – проронила она, внимательно глядя на свои ноги, – левый – на правую ногу, а правый, наоборот, на левую. А переодеть их нельзя, плохая примета!

Танька свирепо плюнула и ушла. Эхо её топота вниз по лестнице прокатилось по этажам, как железный шар. От её ухода Юлькино ощущение, что сейчас войдёт медсестра с галоперидольчиком, не ослабло. Струны под заболевшими от них пальцами ныли блюз.

– Совсем их сниму, – нашла, наконец, выход из положения Ленка, и, наклонившись, сняла носки, – пойду без носков! Ведь ботинки будут.

– Куда это ты пойдёшь? – поинтересовалась Сонька.

– Куда глаза глядят. В принципе, твоё-то какое собачье дело? Дай сто рублей! Вечером верну.

– А в рыло тебе не дать ботинком с размаху?

– Можно я приму душ? – отложив гитару, спросила Юлька. Ленка важно кивнула.

Душ Юльке нужен был, главным образом, для того, чтоб сменить повязку. При помощи туалетной бумаги кое-как вычистив из ботинка сукровицу и взяв ещё один бинт на кухне, Юлька заперлась в ванной. В её намерение входило только ополоснуться. Но, сняв одежду, смотав с ноги мокрый бинт и пустив под мощным напором тёплую воду, она решила по-быстрому принять ванну. Вставила пробку, села. Вода, с бурлением поднимаясь, грела и щекотала её костлявое тело. Гоня прочь сонноесостояние, Юлька думала. Как учительница русского языка и литературы, несколько лет работавшая помощницей ветврача, смогла догадаться, что на иконе – главная героиня повести Гоголя? Несомненно, по медицинским симптомам. Либо в глазах, либо на лице, либо на руках или шее панночки были признаки какой-то собачьей хвори. Юлька, вообще, любила собак и кое-что о них знала, но ей не шло так сразу на ум, что это могло быть такое. Вода, тем временем, поднялась до края. Закрутив краны, Юлька задумалась про икону. Кирилл так и не успел сказать, где она. Выходить на связь с ним нельзя. Он мгновенно сдаст. Да, сдаст, не поморщившись. С этой мыслью Юлька уснула.

Бешеный стук и крики выдернули её из тёплых объятий сна.

– Маринка! Маринка! – визжала Сонька, дёргая дверь. Расплескав с треть ванны, Юлька вскочила. Её сознание прояснялось медленно – как стекло трамвая, заиндевевшее от мороза и согреваемое дыханием. Осознав, наконец, где она находится и что это зовут её, Юлька перелезла через борт ванны и отодвинула шпингалет. Охваченная тревогой Сонька влетела. На её правой щеке алели царапины.

– Чёрт! Я думала, ты утопла! Ты тут спишь, что ли?

– Да, случайно уснула, – призналась Юлька, сняв с вешалки полотенце, – а вы там что, подрались?

– Пришлось этой твари дать по ушам! Она убежала. Быстренько одевайся! Надо валить отсюда, пока за ней не пришли. Мне не очень хочется, чтоб меня за её дела пригладили утюгом.

– Хорошо, я скоро.

Сонька не уходила. Ощущая неловкость под её взглядом, Юлька кое-как вытерлась, обмотала ногу бинтом и быстро оделась.

– Что у тебя с ногой? – поинтересовалась Сонька, глядя на старый бинт, валявшийся на полу.

– На гвоздь наступила. Ранка не заживает никак.

Зачехлив гитару, вышли на улицу. Побрели к вокзалу. Дворники расчищали повсюду снег. Сонька грызла семечки, доставая их из кармана куртки. Юлька, шагая, бросала взгляды на длинноносый профиль работницы туалета. Она ей чем-то напоминала лисичку – неторопливую, осторожную, но способную, если что, совершить бросок стремительней кобры и ухватить зубами крепче бульдога. Её, казалось, ничем нельзя было испугать или удивить. У Юльки возникло вдруг искушение рассказать ей всё. Она с огромным трудом его подавила.

– Слушай, а как тебя на самом деле зовут? – вдруг спросила Сонька таким задумчивым голосом, будто бы обращалась к самой себе, а не к своей спутнице.

– Так меня и зовут – Маринка, – сказала та, покраснев. Сонька улыбнулась.

– Ну, хорошо. А за что сидела?

– Да ни за что. Я только в СИЗО была.

– Условным отделалась?

– Оправдали.

– Ясно.

– А ты сидела за что?

Сонька помолчала, сплюнула шелуху и проговорила:

– Да покалечила одну мразь. Мы с ней жили вместе, и она у меня, когда я спала, попыталась вытащить из карманов деньги и золотой мобильник.

– Я не воровка и никогда ею не была, – ответила Юлька, – но если ты так серьёзно думаешь, что я – мразь, давай распрощаемся.

– Не бесись.

До шоссе шли молча. Когда стояли, дожидаясь возможности перейти его, Сонька вдруг ответила на вопрос:

– А если по чесноку, я одному гопнику нож воткнула под рёбра. Он меня бил. Поэтому дали только полтора года.

– Я три мотала примерно за то же самое.

– Где?

– Под Пермью.

– А я – в Мордовии.

– Там херово.

– Везде херово.

Перебежав шоссе, они вдруг услышали за спиной протяжный сигнал клаксона. Испуганно обернулись. У тротуара затормозила красивая голубая машина. Это был «Кадиллак». Велев Юльке ждать, Сонька подбежала на полусогнутых к его правой передней двери, стекло которой скользнуло вниз. За ним оказались два молодых человека в смокингах. Сонька с ними о чём-то поговорила, приветливо улыбаясь, после чего они продолжили путь на огромной скорости, а она продолжила свой, опять присоединившись к Юльке.

– Они, случайно, не Ленку ищут? – спросила та.

– Нет, не Ленку. Таньку. Это её друзья.

– Ого! Вот это друзья!

– Да, пара таких друзей – и врагов не надо.

На площади Сонька разговорилась с цветочницами. Они сообщили ей, что её часа полтора назад разыскивал Теймураз, а чуть погодя – Серёжка.

– Чёрт! Удавил бы их кто-нибудь! – был ответ с тяжёлым шипящим вздохом. Около туалета сидел Барбос.

– Красавец ты мой! – заорала Сонька, сев перед псом на корточки и обняв его за мощную шею, – ты у меня один остался, единственный! Пуся мой! Мой любимчик!

Барбос ворчал и опускал глазки, смущаясь, и отворачивал наглую свою морду от поцелуев. Пытался вырваться, но подруга стискивала его, как сумку с деньгами.

– У тебя что, реально нет совсем никого из близких? – спросила Юлька.

– Да только эти две швали. А у тебя?

– Совсем никого.

В туалете Сонька опять улеглась на стол, сняв только ботинки. Юлька, повесив чехол с гитарой на гвоздь, прошлась взад-вперёд.

– Не мелькай, ложись, – сказала ей Сонька, – мы обе узкие, стол – широкий.

Юлька легла. Места, в самом деле, было достаточно. Тем не менее, её левая нога прикоснулась к Сонькиной.

– У тебя какая ориентация? – поинтересовалась Сонька, положив руку на переносицу.

– Многогранная.

– Почему?

– Такая я сложная.

– А я дура, – призналась Сонька, опустив руку. Юлька хихикнула.

– Что ты ржёшь?

– Мне уже щекотно.

– Коза ты драная.

– Это точно.

– За что ты в розыске?

– За невыплату алиментов.

– Стало быть, ты – мужик?

– Я умею быть мужиком, – ответила Юлька басом и рассмеялась. Забарабанили в дверь.

– Твою мать, ремонт! – заорала Сонька.

– Я тебе дам ремонт! – донёсся из-за двери ещё более густой бас, чем тот, который изображала Юлька, – устроили здесь притон! Открывайте, шлюхи!

Юлька мгновенно спрыгнула на пол. Сонька последовала её примеру.

– Кто вы такой? – спросила она.

– Я что, представляться должен? Открывай дверь!

Сонька подчинилась, так как похоже было, что тот, кто с ней говорил таким тоном, имел на это полное право. Ввалился лысый, рослый толстяк в кожаном плаще. Увидев его, Сонька поняла, что ошиблась.

– Туалет платный, – предупредила она, – пятнадцать рублей!

– Да пошла ты на …! – вскинул над ней кулаки толстяк, – я из областной филармонии! Ишь ты, шваль! Совсем охамела!

Грубо оттолкнув Соньку, он сделал шаг к ближайшей кабинке. Но на его пути возникло препятствие в виде Юльки. У той давно уж не было случая применять боевые навыки. Посему она, делая бросок, нечаянно протаранила головой музыканта стену. Весь туалет содрогнулся. Но голова толстяка, как выяснилось, нисколько не пострадала. Тотчас вскочив, он бросился наутёк. Закрыв за ним дверь, Юлька с Сонькой вновь улеглись на стол и возобновили прерванную беседу.

– Вижу, что ты реально умеешь быть мужиком, – заметила Сонька, – притом в самом офигенном смысле этого слова.

– Это уж точно, – сказала Юлька и засмеялась. Смех её утонул в истеричном вое скорого поезда. Грохотал он мимо вокзала долго. Когда затих, удаляясь, Сонька уже спала. Прислушиваясь к её дыханию, Юлька думала. Нужно было всё-таки выйти на связь с Кириллом. Или хотя бы с Мальцевым. Ох, как нужно! Золотой телефон торчал из кармана Сонькиной куртки. Протянув руку, Юлька тихонько вытащила его. Включила. Набрала номер. Встать со стола она не решилась, хоть стол не мог бы от этого ни качнуться, ни заскрипеть.

– Алло, – сказал Мальцев. Он находился, кажется, в кабинете.

– Я, – прошептала Юлька. Мальцев вздохнул.

– Я слушаю тебя, Юленька.

– Телефон Кирилла!

Мальцев сейчас же продиктовал.

– Ещё раз, – попросила Юлька. Он повторил. Она нажала на сброс и сразу связалась с Бровкиным.

– Это я!

– Ты где?

– Далеко. Икона, икона!

– Говори громче, я по Проспекту Мира иду!

– Икона!

– Сколько у тебя времени?

– Полминуты.

– Она была после экспертизы возвращена владельцу, то есть Артемьеву. Он продал её Михаилу Хольцману.

– Кто это?

– Олигарх, коллекционер. Через двадцать дней он погиб. Принимая ванну, уронил фен. Так решило следствие, хотя Хольцман был почти лысым и идиотом уж точно не был. Скорее всего, фен бросила в воду его жена, актриса и супермодель Альбина Лоховская.

– Всё имущество мужа досталось ей?

– Да, но после двух или трёх судов с другими наследниками.

– Она лесбиянка?

– Понятия не имею.

– А где живёт?

– На Рублёвке. Если позвонишь позже, скажу точнее.

– Договорились.

Выключив телефон, Юлька аккуратно впихнула его туда, откуда достала, и, соскочив со стола, начала мотаться вокруг него. Альбину Лоховскую она видела на обложках журналов, когда шаталась возле киосков, и кое-что о ней знала. Звезда мелодраматических сериальчиков не скрывала своей сексуальной ориентации, но и не особо о ней трубила. Как-то раз журналисты взяли у неё интервью на выходе из лесбийского клуба. Кинозвезда говорила с ними без удовольствия, но корректно. Юлька не могла вспомнить, о чём был тот разговор, прочитанный ею в каком-то еженедельнике, где-то найденном.

В дверь опять постучали.

– Читать умеешь? – хрипло взвизгнула Сонька, открыв глаза и перевернувшись на другой бок.

– Открывай, коза! – прозвенел за дверью голосок Таньки. Сонька тотчас приняла сидячее положение, свесив ноги. Юлька открыла. Танька, войдя, улыбнулась ей и развязно щёлкнула её по лбу. Потом она уселась на стул, расстегнула куртку. Достав из кармана «Орбит», стала им чавкать. Юлька, заперев дверь, улеглась на стол сзади Соньки и хорошенько сделала вид, что хочет уснуть.

– Ты была в «Принцессе», мразь тупорылая? – обратилась Сонька к подруге.

– Не было её там, – отозвалась Танька.

– Не было?

– Не было.

– Кто сказал?

– Я говорю – не было, значит – не было!

Сонька мрачно задумалась.

– Это тот самый лак? – поинтересовалась Танька, глядя на её руки.

– Какой – тот самый?

– Ну, тот, который она нашла на помойке?

Сонька вместо ответа плюнула в Таньку. Та увернулась.

– Сука, хоть что-нибудь ты узнала?

– Она какую-то бабу клеила. Где-то около института. А эта баба была на «Лексусе».

– Номера?

– Московские. Семьдесят седьмой регион.

– Если так – пожалуй, всё обойдётся, – решила Сонька, – баба на «Лексусе», да с московскими номерами тут говно жрать не будет ради какого-то телефона и четырёх-пяти косарей.

– Каких ещё четырёх-пяти косарей? – прищурилась Танька, – она и деньги взяла?

На лице у Соньки не дрогнул ни один мускул.

– Не знаю. Просто предполагаю, что могла взять, а потом заныкать. Она ведь всё всегда прячет по всем углам, как собака – кости! Потом сама не может припомнить, куда что сунула сдуру.

Танька прицельно плюнула «Орбитом». Он попал Соньке в щёку. Сонька молниеносно его смахнула, затем стянула с Юльки ботинок и запустила им в Таньку. Та увернулась и высунула язык немалой длины. Но в ту же секунду он был прикушен, так как второй ботинок, брошенный с дикой силою вслед за первым, звонко ударил Таньку по лбу.

– Вот это я буду помнить, – сухо пообещала Танька, достав платочек и тщательно отерев им место удара, – это я буду помнить до конца дней своих!

– Ты знаешь, я тоже вряд ли это забуду, – проговорила Сонька между взрывами хохота, – это было самое лучшее из того, что я в жизни видела!

В дверь опять постучали.

– Читать умеешь?

– Сонька, открой, пожалуйста! За мной гонятся!

– Что ты сшиздила?

– Водку! За двести семьдесят! Две бутылки!

– Ах! – всплеснула руками Танька, и, встав, открыла. Ленка, как оказалось, не наврала – вбежала с двумя бутылками.

– Ты, овца! – верещала Сонька, пока две её подруги тщательно запирали дверь, – меня и так участковый ищет, а ты мне тут ещё одну жопу делаешь!

– Шутка, шутка, за мной не гонятся, – пропищала Ленка, вручив ей водку, – я их из супермаркета утащила! Никто не видел.

– Жалко. Жду не дождусь, когда тебя, дуру, за уши оттаскают!

– Стаканы где? – сняв и аккуратно повесив куртку на спинку стула, спросила Танька.

– Да там же, где и вчера, и в прошлом году стояли – на подоконнике! Ты их только ополосни. Маринка, подъём!

Юлька притворилась, что крепко спит. Её потолкали, пощекотали, и она села, зевая как можно шире. Танька ополоснула четыре чашки. Налили. Выпили. Сонька стала плеваться.

– Ох, и говно! – прохрипела Танька, растянув рот от виска до шеи, – говно за сорок рублей!

– Да много ты понимаешь, – сдавленно щебетнула Ленка, щёки которой из бледно-жёлтых мгновенно стали зелёными, – это финская водка! Её богатые люди пьют!

Юлька, спрыгнув на пол и зажав рот ладонями, побежала к ближайшему унитазу. По всей её системе пищеварения шлялся ёж, поднявший колючки. Корчась над унитазом, она услышала, что подруги о чём-то шепчутся. Из кабинки она потащилась к раковине. Умылась, прополоскала рот. Над столом забулькало.

– У меня ведь есть закусон! – вдруг вспомнила Сонька, и, выдвинув средний ящик стола, извлекла пакет с мандаринами, – пьём ещё, Маринка!

– Больше не буду, – пролепетала Юлька, плетясь к столу. Ленка помогла ей на него сесть. Танькин рот уже был растянут не от виска до шеи, а от одного уха до другого.

– Ну, по чуть-чуть, – сюсюкнула Сонька, сдирая толстую кожуру с огромного мандарина, – вторая легче пойдёт! Смотри, какой мандаринчик! С таким и спирту глотнуть не страшно.

– Да, по чуть-чуть, – подхватила Танька, дав Юльке чашку, в которой, точно, было чуть-чуть, – давай, за знакомство!

Выпили. Мандарин был очень хорош. И это было последнее, что запомнила Юлька.

Глава пятая

Это она. Проклятая ведьма, которая изувечила ей всю жизнь и сожрала всех, кто что-то для неё значил. Ведьма идёт по дну лесного оврага, пронизанного лучами солнца, и озирается, хищно вздёргивая губу и взмахивая ресницами. Она, Юлька, идёт за ней, прячась за деревьями и кустами. У неё болит всё. Особенно болят ноги, исколотые валежником. Пальцы ног разбиты о дно ручья, усеянное камнями. Адски хочется пить, однако нет времени наклониться или присесть на корточки. Солнце жжёт. Руки и лицо изодраны сучьями. Лес дремуч, но узок. Слева от него – поле, справа – бугор, поросший кустами. Среди деревьев порхают большие белые бабочки. Тишина такая, что Юлька слышит шелест их крылышек. Когда панночка озирается, Юлька, прежде чем успевает спрятаться, замечает, что лицо у неё – землистого цвета, а глаза рыскают, как два волка, обложенные флажками. Юлька осознаёт, что панночка её видит и потому лишь не останавливает на ней своих страшных глаз, что не придаёт ей никакого значения. Другой, куда более страшный враг, угрожает ведьме. Он – близко. Но кто же он? Как его зовут? Откуда он взялся? Юлька с тревогой смотрит по сторонам. Но, кроме воды, травы и деревьев, видит лишь бабочек. Их полно. Их – рой. Они беспокойны.

Лес внезапно кончается. Дальше тянется лишь овраг до самой реки. Небо – яркое, синее. Солнце полыхает низко над полем. Вечер. За бугром, на горе, стоит большая деревня. На бугре – малая, домов десять. К ней тянется от ручья тропинка. Панночка побрела по ней, не оглядываясь, а Юлька осталась на краю леса, спрятавшись за берёзой. Ей виден крайний дом деревеньки. Низкий и покосившийся, он стоит слегка на отшибе, в зарослях лопухов. За мутными стёклами его окон – светлые занавески. К этому дому ведьма и направляется, вся подавшись вперёд из-за крутизны склона. Тихо по-прежнему. Юлька знает, что во всём мире нет ни единой живой души, кроме неё самой, то есть Юльки, панночки и кого-то в чёртовом доме. Ведьма уже почти подошла к нему. Юлька, не сводя с него взгляда и затаив дыхание, ждёт. Она точно знает, что скоро уж шевельнётся светлая занавеска, и кто-то выглянет. Кто он, чёрт бы его побрал? Почему скрывается? Почему усталая ведьма идёт к нему, как коза на привязи?

Юлька смотрит и смотрит на занавеску. Вот, наконец, она шевельнулась. Вот нижний угол её поднялся, и кто-то выглянул. Осторожно, одним глазком. Но Юлька его узнала. Его нельзя было не узнать.

Глава шестая

– Что ты так орёшь? – возмутилась Сонька, ударив Юльку по голове, – мы тебя пока что не бьём!

Юлька заморгала, открыв глаза. Осколки кошмара, который звонко рассыпался от её истошного вопля, тотчас растаяли, не оставив даже и тени воспоминаний – лишь ощущение ледяного, вязкого ужаса. Сердце прыгало так, что перед глазами всё дёргалось и качалось. Она сидела на стуле. Руки её, заломленные за спинку, были привязаны к ней шнурком, а ноги примотаны скотчем к ножкам. За окном было уже темно. Стремительно набирала ход электричка. Тускло горела, качаясь на длинном проводе, лампочка над столом.

– И что это значит? – спросила Юлька, рванувшись и осознав, что ей не удастся освободиться, – вы что, с ума сошли, дуры?

Сонька сидела, как прошлым вечером, на столе, болтая ногами. Ленка и Танька стояли рядом. Лица у троицы были злые, неумолимые.

– Из твоего бреда мы поняли, что зовут тебя Юлечка, и что ты – из милиции, – отчеканила Сонька, пренебрежительно задрав нос, – остальное сама расскажешь или тебе язык развязать, как Ленке?

Ленка, хихикнув, высунула язык – вот, дескать, смотри, действительно не осталось ни одного узелка!

– Да не из милиции я, – возразила Юлька, собравшись с мыслями, – я – из прокуратуры. Точнее, была когда-то. Шесть лет назад. А сейчас я бомж.

– Кому ты звонила, когда я делала вид, что сплю?

– Бывшему начальству.

– Зачем?

– Лучше вам про это не знать. Для вас лучше. Честно.

Сонька, пожав плечами, бросила взгляд на Ленку. Та, повторив её вялый жест, с видимой печалью сунула руку в карман своего пальто, висевшего на крючке, и вынула баночку из-под хрена, которую поднесла затем к глазам Юльки. Взглянув на баночку, Юлька вздрогнула. Сквозь стекло смотрел на неё паук с мохнатыми лапками. Пауков такого размера Юлька ни разу в жизни не видела. Он был чуть поменьше её ладони.

– Как тебе этот парень? – спросила Ленка, – не правда ли, сексуальный?

– Плотнее крышку закрой! – заорала Танька, – если он вырвется, мы на стол вскочить не успеем! Он ведь кусается и пьёт кровь!

Сонька наблюдала за Юлькой.

– Что вы хотите? – спросила та, облизав дрогнувшие губы.

– Хотим, чтоб этот паук провёл с тобой ночь, – ответила Ленка, – я его брошу тебе за шиворот. Ты не против?

Ещё раз дёрнувшись и ещё раз удостоверившись, что дела её плохи как никогда, Юлька очень быстро проговорила:

– Убери банку! Я расскажу. Я всё расскажу.

– Если я решу, что ты врёшь, он в ту же секунду с тобой сольётся в экстазе, – предупредила Сонька, знаком велев убрать паука, что Ленка и сделала. Подув вверх, чтоб убрать с глаз чёлочку, Юлька стала рассказывать. Рассказ занял сорок минут. Три подруги слушали молча. Сонька сидела, Танька бродила из угла в угол с паскудной рожей, Ленка стояла с рожей непроницаемой. За окном становилось тише. Был уж десятый час.

– Сдвиг по фазе, – сказала Танька, когда рассказ завершился.

– Но она про икону спрашивала, – напомнила Сонька, – и кто-то ей отвечал. Я слышала мужской голос. Что это – коллективный сдвиг на тему рыжеволосой панночки?

– Так она спрашивала у этого мужика только про икону, а не про панночку! Тут на самом деле что-то другое, связанное с иконой. Что-то суперсекретное! А про панночку она наплела, чтоб мы от неё отстали.

– Как-то чересчур лихо она сплела нам целый роман, растянутый на шесть лет, – заметила Ленка.

– Она могла заранее его выдумать.

– А зачем выдумывать сказку? Можно было бы выдумать что-то более достоверное.

– Так ведь вы поверили этой сказке! Вижу, поверили! Одна дура смотрит уже на дверь – крепко ли она заперта, а другая – на унитаз, боясь не успеть до него допрыгнуть! Разве не так? Ленусик, Сонюсик! Ну что вы так побелели обе?

– Я ничему ещё не поверила, – возразила Сонька, – но согласись – она рассказала нечто такое, что просто так, от не фига делать, выдумать невозможно! Этому нужно не один день посвятить. И не один месяц! Это во-первых. А во-вторых, она – из прокуратуры. Это – точняк! Вы сами всё слышали. В-третьих, ранки действительно расположены так, как будто она наступила на гребешок.

– Я пошла домой, – перебила Танька, и, подбежав к двери, рванула щеколду.

– Не выпускайте её! Держите её! – застонала Юлька, забившись так, что стул под ней закачался. Но было поздно – Танька уже бежала к автовокзалу, притом ненамного медленнее, чем поезд, мчавшийся из Москвы. Его огоньки, по очереди касаясь её спины, голубыми сполохами отсвечивали от белой куртки. Юлька заплакала. Прочный шнур, которым были обвиты её запястья, продрал на них кожу до крови.

– Пожалуйста, догоните её! Поймайте её! – простонала Юлька, – она погибнет! Как вы не понимаете!

– Чёрта с два ты её догонишь, – сказала Ленка, заперев дверь на щеколду, – и ничего она не погибнет. Об этом нечего и мечтать. Легко погибают такие люди, как твой Алексей Григорьевич или Анечка с медсестрой, а эту тварюгу кувалдой ты хер убьёшь! Если бы такое происходило на раз-два-три, мир был бы прекрасен и удивителен.

– Мир на самом деле прекрасен и удивителен, – возразила Сонька, – не понимают этого только свиньи, которым для ощущения счастья нужно пространство метр на два да ведро помоев утром и вечером!

Ленка, стоявшая посреди туалета, скорчила на лице какую-то театральную дрянь и подняла руки.

– Остановите планету к чёртовой матери! Я сойду!

Соньке стало скучно. Она спросила, из вежливости давя зевок:

– А зачем планету для этого останавливать? На бачке унитаза кнопочка есть…

– Да ты бы заткнулась! – взорвалась Ленка, – ты на своих унитазах уже кукукнулась! Ты на всё, …, смотришь из унитаза! Не просто смотришь, а пялишься! На мужчин, на женщин, на Моцарта, на Шекспира, на Камасутру! Даже на «Чёрный квадрат» Малевича! На Серёжку! Серёжка где? Нет Серёжки! Ты его задолбала своей поганейшей унитазной жизнью! Даже Серёжку!

– Я не пойду опять становиться раком за гаражами, – сказала Сонька, отводя взгляд от чёрных глаз Ленки, – хватит с меня!

В дверь забарабанили.

– Туалет закрыт на ремонт!

– А ну, открывай! Я тебе башку сейчас, сволочь, отремонтирую!

Услыхав этот грубый, с хрипотцой, голос, Ленка и Сонька всполошились сильнее, чем если бы туалет вдруг заполыхал со всех четырёх углов.

– Ой, Теймураз, погоди! Нам надо одеться! – крикнула Сонька, спрыгнув со стола на пол. Взяв затем нож, она тремя взмахами срезала с Юльки путы и прошептала:

– Спрячься!

Юлька вскочила. Сняв со стены гитару, она закрылась с ней в самые дальние кабинки. Ленка же, оглядевшись по сторонам, открыла входную дверь. Вошли сразу четверо – два сержанта и длинноносый, угрюмый, худой брюнет чуть постарше их, в форме и бушлате с погонами лейтенанта. Это и был Теймураз. Он не то волок, не то нёс за шиворот Таньку. Танька болталась, как ёлочная игрушка. Ей было грустно.

– На хрен ты её притащил? – заорала Сонька, топнув сначала одной ногой, а потом другой, – пять минут назад её еле вытолкали отсюда!

– Ты зря сама здесь осталась, – холодно вымолвил участковый и швырнул Таньку по направлению к столу так, что она доехала до него на заднице. После этого он окинул туалет взглядом и дал сержантам понять, что они могут быть свободны. Когда сержанты ушли, закрыв за собою дверь, Теймураз прищурил глаза на Ленку.

– И ты здесь, мразь? Очень хорошо.

– Я тоже ужасно рада видеть тебя, – пропищала Ленка, – но у меня сейчас денег нет! Подождёшь недельку?

– Недельку? Недельку я подожду. Но только боюсь, три года придётся ждать!

– Какие три года?

Вместо ответа незваный гость приблизился к Ленке и молча дал ей пощёчину. Ленка вскрикнула и попятилась. Позади неё стоял стул, и она, наткнувшись на него, села. Из её глаз выглядывал жалкий, слабый, больной ребёнок. Танька, сидевшая на полу, придала лицу своему звериное выражение. Сонька тихо спросила:

– За что ты дал ей по роже?

– Я вас, паскуды, предупреждал: не вздумайте срать на моей земле! Предупреждал?

– Да! Но ты объясни, что произошло?

Теймураз, опять осмотревшись, подошёл к Ленкиному пальто, висевшему на крючке, и запустил руку сначала в один карман, а затем – в другой. Достав из второго баночку с пауком, швырнул её на пол. Баночка раскололась. Паук, не веря своему счастью, уполз под раковину. Три девушки проследили за ним испуганными глазами и обратили их снова на Теймураза.

– Встать! – крикнул тот, опять шагнув к Ленке. Та поднялась, потупив глаза. Из правого текли слёзы. Ленка умела заплакать в любой момент из любого глаза и часто делала это на спор, поэтому разучилась плакать сразу из двух.

– Карманы все выворачивай!

Ленка молча повиновалась. На пол упали две карамельки, презерватив и ключ от квартиры. Приказав Ленке расставить ноги и поднять руки, Теймураз скрупулёзно её ощупал от щиколоток до плеч. Велел снять ботинки. Ленка сняла. Носков на ней не было. Осмотрев ботинки, Теймураз вытер руки о штаны Ленки и вновь уставился на неё, как волк на овечку.

– Добром отдашь телефон с деньгами? Или идём паять тебе трёшник?

– С деньгами? – пробормотала Ленка, – не поняла! С какими ещё деньгами?

Слёзы ещё текли по её щеке, а ноздри уже раздулись. Она скосила глаза на Соньку. Та, запуская руку в карман своей куртки, молвила:

– Я ведь знала, что этим кончится!

Положив на стол телефон, она начала выкладывать из карманов деньги. Это заняло много времени. Теймураз, чтоб его не тратить, сразу их пересчитывал и распихивал по своим карманам. Когда закончили, он спросил, прибрав и мобильник:

– Так без тебя здесь не обошлось? А я уж решил, что ты поумнела!

– Я ни при чём, – отозвалась Сонька, – так получилось.

– А эта баба, по ходу, не хочет палева? – влезла в разговор Танька. Теймураз несколько секунд размышлял, стоит ли давать ей ответ, и всё же решил ответить. Делая это, он обращался не к ней, а к Соньке:

– Она, видишь ли, живёт с ещё более крутой бабой, которая ей пилотку на голову натянет, если узнает, как она п…ла деньги и телефон.

– Значит, повезло тебе, Теймураз, – насмешливо протянула Танька, – ужасно, сказочно повезло!

– Есть одна проблемочка, – возразил офицер, – пять часов назад с этого мобильника позвонили кое-кому. А именно – следователю по особо важным делам Генпрокуратуры. Он пожелал узнать, откуда ему звонили.

Повисла пауза.

– Он по номеру вычислил эту дамочку, – продолжал участковый, – она сказала, что потеряла мобильник. Но он на этом не успокоился. Так что, я должен выяснить, кто звонил ему и откуда.

– Чёрт! – воскликнула Сонька, – а никакой ошибки тут быть не может?

Теймураз долго не сводил с неё взгляда. Потом внезапно ударил, сделав короткий, резкий размах. Сонька покачнулась, не сходя с места, и приложила ладонь к своему большому, тонкому, с чуть заметной горбинкой носу. Сквозь пальцы потекла кровь. Теймураз смотрел. Смотрели и Ленка с Танькой. У Таньки дёргался рот. Так прошла минута.

– Я по платформе шла и встретила девку лет тридцати, – просипела Сонька, опустив руку и стряхнув кровь с неё на ботинки, – она спросила, откуда здесь можно позвонить…

Теймураз ударил опять. На этот раз Сонька грохнулась. Быстро встала. Кровь у неё текла уже изо рта. Глаза были сухи.

– Так значит, ты незнакомой девке сразу дала золотой мобильник?

– Она хорошенькая была! А я была пьяная в дупелину! Гражданин лейтенант, ведь вы меня знаете!

– Знаю, сука.

Сонька, хлюпая носом, старательно утирала кровь полой куртки. Лучше б она этого не делала. Кровь размазалась по всей нижней части лица. Она продолжала течь – из ноздрей сильнее, чем изо рта.

– Как выглядела та баба? Говори быстро!

– Ростом чуть-чуть повыше меня. Худая, темноволосая. Глаза – чёрные.

– А одета была во что?

– Синие штаны, чёрные ботинки, серая куртка. Она ждала рязанскую электричку.

– И она в неё села?

– Да.

– Точно?

– Да!

– Что она говорила по телефону?

– Она звонила двум разным людям. У одного спросила номер другого. Тому, другому, сказала лишь одно слово: икона. Он ей что-то ответил. Эти два разговора заняли полминуты.

– Ну, хорошо, – сказал Теймураз, не спеша достав сигареты и зажигалку, – будем считать, что мы с горем пополам поняли друг друга. Но если ты наврала – я это узнаю раньше, чем ты успеешь морду отмыть от крови. Ты поняла меня, дрянь?

– Так точно, – сказала Сонька. Потом прибавила, плюнув кровью, – служу России!

Ещё раз пристально оглядев её, Теймураз закурил и вышел. Дверь за собой закрыть он не потрудился. Это сделала Танька. Сонька, подойдя к крану, пустила воду и стала тщательно умываться.

– Меня он так ни разу не бил, – пропищала Ленка, – точнее, по жопе много раз бил резиновой палкой, а по лицу – ни разу! Если бы из меня столько крови вытекло, я бы сдохла!

– Не сдохла бы, – заверила Танька, – при мне однажды резали поросёнка. Минут за пять из него ведро крови вышло, а он всё бегал, как ненормальный!

– Я не свинья, – возразила Ленка надменным голосом, – свинья – ты! И Юлька.

Юлька с гитарой вышла из своего убежища.

– Где паук? – спросила она, заметив осколки банки.

– Уполз в свой угол, – сказала Сонька, вешая на гвоздь полотенце, – он мой сосед. Не бойся его.

Повесив гитару, Юлька ногой сгребла осколки к стене, чтоб босая Ленка, уже ходившая взад-вперёд, об них не поранилась. Загремел товарный состав вагонов на сорок. Лампочка над столом начала качаться. Она качалась долго после того, как товарняк ушёл за пределы слышимости.

– Вы что мне в водку налили? – спросила Юлька, тяжело сев на стул. Её голова кружилась.

– Не бойся, не клофелину, – сказала Сонька, – от клофелина ты бы сейчас ползала по полу, мышей ловила!

Танька и Ленка уже смотрели на Юльку совсем иначе, чем четверть часа назад.

– Вот вы теперь знаете абсолютно точно, что я служила в прокуратуре и что у меня до сих пор дела с Мальцевым, – подытожила Юлька, подобрав с пола выпавшие из карманов Ленки предметы и положив их на стол, – но не дай вам бог убедиться в том, что и остальная часть моего рассказа – чистая правда! Я предлагаю в это просто поверить.

– Ну, и что дальше? – спросила Танька, – будем ходить толпой и отрывать бошки всем рыжим тёткам?

– Да это просто дерьмо какое-то! – возмутилась Ленка, – в натуре, …, это – бред!

 Умолкли. Настала ночь – ледяная, страшная, с грохотом поездов и волчьим стенанием над железной дорогой вьюги, почти пурги. Станция притихла. Один лишь ветер гулял по улицам, закоулкам и площадям, примыкавшим к ней. Вымершим казался и городок, построенный возле устья Москвы-реки. Ленка разлеглась кверху задницей на столе, уткнув подбородок в два кулака, и меланхолично отслеживала движение снежных вихрей за дребезжащим стеклом. Две её подруги сидели на столе рядом, грызя баранки и маленькие сухарики. Целый ящик стола был заполнен ими. Юлька также их грызла, чтоб не уснуть. Ей было неплохо. Зависть к бордюрщицам, мучившая её уже много лет, улеглась куда-то на самое дно души. Три худенькие вокзальные проститутки также не вызывали у неё жалости – ну, во всяком случае, той, которую вызывала Анька. У них, как и у неё, иных вариантов не было. Но они были счастливы. Отвращение ко всему, что интересует обычных женщин, настолько укоренилось в них, что только два дела казались им интересными – убивать друг друга и умирать друг за друга. У Соньки, правда, был какой-то Серёжка, однако Юлька нисколько не сомневалась в том, что она терпела его присутствие исключительно ради денег. Ведь Сонька, в отличие от своих подруг, была не с вокзала родом! Она казалась загадочной, и чем дольше Юлька наблюдала за ней, пытаясь понять, на что она может быть способна, тем больше путалась в своих выводах.

В половине второго Танька сварила всем крепкий кофе. Она любила его не меньше, чем Ленка – водку, и пила только из пивной кружки. Кроме неё, ту кружку никто никогда не брал с подоконника, потому что она казалась нелепой даже в общественном туалете. Заскрёбся в дверь, заскулил Барбос.

– Услышал, что я не сплю, – с досадой сказала Сонька, – Юлька, впусти этого придурка! Иначе он не заткнётся.

Юлька открыла дверь, опять села. Барбос весь в снегу ввалился, и, отряхнувшись, улёгся спать в паучьем углу под раковиной. Паук, судя по всему, давно уже спал. Рассказывая о нём, Сонька уверяла, что он прибегает жаловаться в тех случаях, когда пёс ложится с ним рядом мокрый и грязный. Таньке на месте всё не сиделось. Мотаясь с горячей кружкой вокруг стола, она предложила:

– Надо узнать, где живёт Лоховская!

– Что это тебе даст? – разозлилась Сонька, – ты сама знаешь, что на Рублёвке каждый сарай охраняют лучше, чем Кремль! И к ней самой ты ближе чем на пять метров не подойдёшь!

– Пять метров – нормально. Тридцатилетние кобелихи в меня с пятнадцати метров втюривались. Проверено.

Сонька цокнула языком, покачала ножкой и усмехнулась. Всё то же сделала Ленка, которая продолжала валяться, хоть перед ней поставили чашку с кофе. Юлька только вздохнула, сидя на стуле со своей чашкой.

– Да тебе морду опять набьют, и этим всё кончится, твою мать! – заверила Сонька.

– Скорее всего, – поддакнула Ленка. Танька остановилась.

– Сонечка! Может, морду мне и набьют, но этим не кончится. Разве этим хоть раз кончалось?

– А ведь она права, – опять согласилась Ленка. Танька прищурилась на неё. Отхлебнув из кружки, спросила:

– Кстати, из-за кого Соньке морду били? Не помнишь?

– Из-за меня, – пропищала Ленка, – но без меня Юлька не узнала бы про Лоховскую! А мы вовсе бы ничего не знали.

– На хрен нам было всё это знать? – заорала Сонька, с яростью повернувшись к Ленке, – лучше бы мы ни хрена не знали да продолжали бы жить спокойно! Опять ты дров наломала, тупая гадина!

И она кулаком заехала Ленке по голове. Ленка, вспыхнув, дёрнулась было встать, однако не встала. Лишь приподнявшись на локти, она воскликнула:

– Твою мать! Ничего не знать – это круто! Но почему-то Коперник решил, что лучше всё знать! И сгореть за это!

– Джордано Бруно, овца!

– Ну, Джордано Бруно! Какая разница? Если ты не хочешь ничего знать, ты и есть свинья, которая жрёт помои! О чём те книжки, которые ты читала? О том, как быть тупой обезьяной с прыщавой задницей?

– Не ругайтесь, – сказала Юлька, ставя на подоконник пустую чашку, – обе вы хороши! А Танька права. Нам надо узнать, где живёт Лоховская и в каких местах она веселится.

– Спросим у Ритки, – сказала Танька, – Ритка Халецкая нам поможет в этом вопросе.

– А это кто такая?

– Газетчица. У шоссе торгует, в киоске. Она от не хера делать целыми днями читает светскую хронику. Абсолютно всё про всех знает, вплоть до нюансов – кто у кого сосёт и по каким дням. Подойдём к ней завтра и спросим.

– Марья Ивановна сосёт у Петра Петровича по средам, – пропищала Ленка, перевернувшись с живота на спину и пнув пяткой Таньку, которая проходила мимо неё, – а Татьяна Викторовна и Софья Владимировна сосут у Елены Сергеевны ежедневно!

Соньке от кофе сделалось очень жарко. Она сняла фланелевую рубашку, а заодно и бюстгальтер. Юлька стала рассматривать её грудь с удовольствием, потому что она была ещё меньше, чем у неё, да и не казалась такой упругой. Ленка, лежавшая сзади Соньки, миролюбиво провела ножкой по её узкой, белой спине с рельефными позвонками.

– Не смей мне, тварь, спину пачкать! – взорвалась Сонька, – ты когда ноги мыла в последний раз?

– Даже и не помню, когда, – устыдилась Ленка, – мне их теперь нельзя мыть совсем, чтоб с ногтей не смылся очень дорогой шведский лак, который я отдала тебе почти даром!

– Теперь понятно, кто этой дуре продал мозги, которыми нельзя думать, – хмыкнула Танька, снова включая чайник. Тот почти сразу вскипел, и она сделала себе ещё одну кружку кофе. Сонька вдруг стала по-идиотски хихикать. Она хихикала, не спуская взгляда с Барбоса. Пёс уже не лежал, а стоял у двери, навострив уши. Не прекращая хихикать, Сонька отчаянно заморгала Таньке и указала пальцем на дверь.

– Барбос, ты уже согрелся, мой золотой? – пропищала Ленка, – вот дурачок! Иди-ка сюда, мой сладенький! Я тебя поцелую в носик!

Барбос её как будто не слышал. Между тем, Танька с кружкой подошла к двери, и, сняв засов, открыла её. В туалет ворвался белый ледяной вихрь. Впрочем, никто не ощутил холода, даже полуголая Сонька. Неудивительно! На пороге стояла рыжая панночка.

Глава седьмая

– Да будь ты проклята, дрянь! – орала Альбина в сотовый телефон, – ты думаешь, я тебя в твоей Калифорнии не достану? Ой, дура глупая! Да тебя через десять дней привезут оттуда в наручниках!

– Я – гражданка Соединённых Штатов, – был спокойный ответ, – Америка своих граждан не выдаёт.

– У меня – концы в Интерполе! Ясно тебе? Ты будешь в международном розыске за шантаж!

– Да хоть за убийство! С Гудзона выдачи нету. Это во-первых. А во-вторых, я тебя даже и не думала шантажировать. Так что, можешь выключить диктофончик. А чтоб пришить мне распространение порочащих сведений, подкреплённых, кстати, видеоматериалами, тебе нужно будет нанять хорошего адвоката. Очень хорошего. А ты – жадина.

– Я не жадина! Говори яснее, сколько тебе нужно отвалить за опровержение?

– Мы уже обсудили этот вопрос.

После этих слов раздались гудки. С яростью швырнув телефон к стеклу, Альбина до белых пальцев стиснула руль и резко нажала на педаль газа. Стрелка спидометра моментально перескочила со ста на сто пятьдесят. Пришлось ещё мигнуть фарами. «Мерседес», маячивший впереди, ушёл в правый ряд. Но, так как он сделал это под слишком тупым углом, Альбина, проносясь мимо, остервенело ударила по сигналу. Чтоб обойти «Сааб», отказавшийся перестроиться, она выскочила на встречную полосу, где с трудом смогла увернуться от «Ягуара». Тут её сотовый зазвонил.

– Алло! – вскричала Альбина, выйдя на связь.

– Альбиночка, это я.

– Да, Андрей Сергеевич. Вы уже меня ждёте?

– Прошу прощения, нет. Я звоню сказать, что пробы сегодня не состоятся.

– Когда ж они состоятся? – спросила Альбина тихо. Она скорее рискнула бы заорать под снежным массивом на горном склоне, чем на того, кто ей позвонил, даже если б он на её глазах убил её маму.

– Пока не знаю, – ответил Андрей Сергеевич.

– Вы нашли другую актрису?

– Альбина, я не ищу актрис. Ты это прекрасно знаешь. Если у тебя возникают такого рода вопросы, звони продюсеру.

Разговор был окончен. Отложив телефон, Альбина задумалась. Впереди наметился пост ГАИ. Обычно Альбина не убавляла перед ним скорость, поскольку знала, что её никогда нигде никакой гаишник не остановит, даже если она проскочит на красный или пересечёт двойную сплошную. У её «Хонды» были хорошие номера. К тому же, гаишники на Рублёвке знали её. Однако, на этот раз случилось невероятное. Дав Альбине приблизиться на сто метров, старлей, стоявший на занесённой снегом обочине, взмахнул палкой. От неожиданности Альбина выплюнула под ноги сигарету, которую прикурить не успела, и слишком резко нажала на педаль тормоза. «Хонда» остановилась как вкопанная, швырнув Альбину вперёд. Ремень безопасности спас её от удара лицом об руль, что было бы нежелательно, так как и руль, и лицо стоили немало. Да, тормоза у «Хонды» были хорошие»! Опустив стекло, Альбина со злобой уставилась на инспектора, подошедшего к ней.

– Что надо?

Парень старательно козырнул.

– Альбина, простите. Вас тут ждёт девушка. У неё, по её словам, какая-то ваша вещь, которую вы вчера потеряли.

– Я не теряла никакой вещи! Где эта девушка?

– Вон, идёт.

От поста к машине, точно, бежала девушка – невысокая, тонкая, с большим ртом, который её нисколько не портил, премилым носиком и глазами, как у бесёнка. Из-под рогатой шапки на воротник её курточки выбивались светлые волосы.

– Ой, Альбинка, привет! – взвизгнула она, приблизившись к «Хонде». Её глазёнки моргали. Во рту, растянутом до ушей, сахарно блестели острые зубки.

– Привет, привет, – сказала Альбина и покосилась на офицера. Тот отошёл. Буратино с сиськами и коротким носом продолжал взвизгивать, но уже без слов. Вне всяких сомнений, это обозначало неимоверный восторг. Альбине стало смешно, несмотря на мрачное настроение. Но она сдержала улыбку.

– Что тебе нужно?

– Я тоже была вчера на творческом вечере Чистяковой в Доме кино, за несколько столиков от тебя сидела, – затараторила незнакомка, – а когда ты пошла в туалет…

– Постой, паровоз, – прервала Альбина, – что ты там делала?

Девушка усмехнулась и опустила глазки.

– Я там была с Петраковским.

– Как – с Петраковским? Он был со своей женой!

– Конечно, он был с женой! А я была с ним. Но его жена об этом не знала. Он сделал мне приглашение. Я сидела за другим столиком. Разве ты не помнишь меня? Я была одета, как мальчик!

– Да? Любопытно. А Петраковский в курсе, что ты никакой не мальчик?

– Конечно, в курсе! Так ведь ему без разницы, мальчик или девчонка в брюках! Главное, чтоб была спортивная попа!

Альбина это прекрасно знала. Она, вообще, очень много знала о Петраковском. Девчонка же, дав ответ, стремительно повернулась, и, наклонившись, двумя руками хлопнула себя по спортивной попе, туго обтянутой голубыми вельветовыми штанами. Потом она снова встала лицом к Альбине, очень довольная своей выходкой. Знаменитой актрисе выходка эта также понравилась.

– Ну, и что было дальше? – осведомилась Альбина, глядя на собеседницу с возрастающим интересом, – после того, как я пошла ссать?

– Я после тебя пошла. Захожу в кабинку, где ты была – из неё твоими духами пёрло, и вижу – около унитаза лежит какая-то хрень.

С этими словами девчонка вынула из кармана брюк золотую пудреницу и с видимым сожалением протянула её Альбине, спросив:

– Твоя?

Альбина взяла протянутый ей предмет. Она его видела в первый раз, но пудреница была из чистого золота, с изумительной красоты чеканкой в виде слона на крышке. Подняв последнюю, Альбина при помощи увеличивающего зеркальца ещё раз как следует осмотрела прыщик над своей верхней губой, который после солярия не исчез, хоть пять докторов клялись, что он пропадёт, и, вздохнув, сказала:

– Моя. Спасибо. Как тебя звать, добрая душа?

– Таня.

– Что хочешь, Танечка, за услугу?

– Да подвези меня до метро, и дело с концом!

– Садись, обезьяна.

Танька, хихикнув, влезла в машину. Захлопнув дверь, пристегнулась. Затем потрогала пальцем мягкий пластик торпеды. Бросила взгляд на руль, на приборы.

– Как называется твоя тачка?

– «Хонда».

Убрав золотую пудреницу в карман, Альбина взяла из-под ручника сигареты и закурила. Переместив рычаг в «драйв», лениво нажала на педаль газа.

– «Хонда Легенд»?

Актриса ответила утвердительно. Если Танька рассчитывала проехаться с ветерком, то её ждало разочарование. Разогнавшись до девяноста, Альбина этим и ограничилась. Сквозь густой снегопад виднелась за Кольцевой дорогой Москва.

– А ты Петраковского давно знаешь? – полюбопытствовала Альбина, сбивая пепел.

– Очень давно. Пять дней. Я знаю про него всё. И ещё кое-что рассчитываю узнать.

– Это интересно.

– Ещё бы! я понимаю! Я потому и решила вернуть тебе твою пудреницу.

– Серьёзно?

– Да уж куда серьёзнее! Если бы ты увидела, что он сделал с моим анальным отверстием – даже спрашивать бы не стала, насколько я серьёзно настроена!

– А зачем нагиналась?

– Так я ведьдумала, он – мужик! А он – извращенец.

Затормозив перед светофором, Альбина бросила взгляд на Таньку. Лицо у той всё перекосилось от ярости. Загорелся зелёный свет. Погасив окурок и дав очень плавный старт, Альбина сказала:

– Ну, хорошо. Сейчас мы поедем с тобой в «Бизон». И там всё обсудим.

– А что такое «Бизон»?

– Ночной клуб в Сокольниках.

– Без мужчин?

Альбина кивнула.

– Можно, я позвоню? – попросила Танька, – мама меня почти трое суток не видела и не слышала! А она – сердечница.

– Диктуй номер, – отозвалась Альбина, беря мобильник. Танька продиктовала, сперва – восьмёрку и код, а затем – пять цифр.

– Ты что, не в Москве живёшь?

– Нет, в Коломне.

Когда Альбина набрала номер, Танька поспешно вырвала телефон из её руки и защебетала:

– Мамочка, это я! Со мной всё в порядке. Нет, мы сейчас с Альбиной Лоховской едем на белой «Хонде» в «Бизон». Это клуб в Сокольниках. Нет, нет, нет! Я же говорю, со мной всё в порядке! Пока.

Промелькнул Кутузовский. На Садовом образовался затор. Стоять пришлось час. Альбина успела за это время позвонить в клуб, а также ответить на ряд звонков с предложениями то дать интервью, то принять участие в Новогоднем корпоративе, то сняться в рекламном ролике или телевизионном ток-шоу. Ей приходилось самой обсуждать всё это, так как на днях её массажистка случайно сломала челюсть её помощнику по медийным вопросам. Танька курила длинные сигареты Альбины, блаженно щурила глазки. Альбина искоса наблюдала за ней, продолжая думать о Петраковском.

– Петраковский – козёл, – откликнулась Танька на её мысли, – я знаю, он тебя ненавидит, поскольку задница у тебя не спортивная, а классическая! Короче, что мне от тебя будет, если он через день тебе позвонит и предложит роль, к примеру, у Михалкова?

– Пинок под жопу с разбега. Я не хочу, чтоб он мне звонил. Я хочу, чтоб он позвонил своим адвокатишкам и спросил у них, сколько миллионов ему придётся отдать жене в случае развода. Ты это сможешь устроить?

– Да без проблем! Всё, сука, отдаст.

Через полчаса после выезда из затора Альбина припарковала «Хонду» перед «Бизоном». Танька внимательно осмотрелась. Вышли. Было уже темно. Охранники в вестибюле приветливо улыбнулись Альбине. Таньку ощупали. Она фыркала, как свинья, которую бьют лопатой. Народу было полно – да притом такого, что даже Таньке стало не по себе. Идя за Альбиной сквозь толпу пьющих, танцующих и целующихся девчонок, она взволнованно улыбалась почти до самых ушей. Это привлекало внимание. На Альбину смотрели меньше, но заговаривали с ней чаще. Из-за грохота музыки Танька не могла расслышать, о чём.

Столик был накрыт вдали от танцпола. Там можно было общаться, не повышая голоса. Сели. Официантка с голыми сиськами налила коньяку в два четырёхгранных бокала. Альбина сказала ей о своём желании танцевать стриптиз.

– Что, прямо сейчас?

– Нет, через полчасика.

– Хорошо. Ещё что-нибудь желаете?

– Чтоб никто к нам не подходил, включая тебя.

Девушка кивнула и удалилась, виляя бёдрами. На ней были лишь стринги, чулки и туфли на шпильках. Коньяк пришёлся Таньке по вкусу, хотя она не была любителем крепких спиртных напитков.

– И сколько стоит эта отрава?

– Понятия не имею.

Танька была ошеломлена.

– Тебя здесь бесплатно, что ли, обслуживают?

– Конечно. Я им приношу прибыль.

– А! Типа, девочки сюда валят на тебя пялиться?

– В том числе, – сказала Альбина и закурила. Сотовый зазвонил. Она его выключила. Спросила:

– Так говоришь, Петраковский тебя обидел?

– Нет, он меня разозлил, – уточнила Танька, хлебнув ещё коньяку, – притом основательно.

– А вы где с ним встретились?

– На Тверской. Он туда мотается снимать девок.

– И чем ты так ему приглянулась, кроме спортивной жопы? Из-за чего у вас вдруг сложились такие прочные и глубокие отношения?

– У меня инструмент шикарный, – призналась Танька, и, открыв рот, высунула язык такого размера, что телезвезда шарахнулась. Таньке стало очень смешно. И жарко от коньяка. Она убрала язык и медленно расстегнула ворот рубашки, открыв отсутствие лифчика. У Альбины также порозовели щёчки и ушки.

– И что ты умеешь делать этим своим инструментом, кроме как молоть чушь? – поинтересовалась она.

– Тебя это не касается! – разозлилась Танька, – ты зоофилка! У тебя есть мужик!

– Ого! Это Петраковский тебе сказал?

– Да какая разница, кто мне это сказал? Это и так видно! Когда ты рот открываешь, он весь становится круглым, как бублик с маком!

– Почему с маком? – не поняла Альбина.

– Да потому, что я ненавижу бублики с маком! Не понимаю, как можно мак на бублики тратить?

Пили ещё. Танька заплетающимся языком рассказывала Альбине о Петраковском. Альбина молча курила, глядя то на смеющееся лицо рассказчицы, то на девушек, проходивших мимо. Официантка по её знаку оба бокала опять наполнила. Так прошло полчаса, а потом – ещё минут двадцать.

– Ты, вроде бы, собиралась потанцевать стриптиз, – напомнила Танька, также взяв сигареты и закурив, – или передумала?

– Нет, закончи, закончи! Что было дальше?

– А, дальше-то? Дальше генерал даёт ему в морду…

– Как? При тебе?

– При всех! Даёт ему в морду и говорит: «Я тоже тебя услышал, педерастическая блевотина!» Петраковский орёт: «Охрана, охрана!» Но, разумеется, дураков не нашлось соваться. А генерал продолжает: «Звони, козёл, Ликучёву и говори ему, что Лоховская не подходит для этой роли!»

– Он позвонил?

– Естественно, позвонил! И даже сказал, кто для этой роли подходит, хоть генерал его не просил об этом. Но генерал остался доволен. И выпил с ним.

Раздавив окурок, Альбина велела Таньке зорко следить за сумочкой и пошла танцевать стриптиз. Её объявили. «Бизон» зашёлся диким свинячьим визгом, который тотчас же был захлёстнут визгом «Spice Girls» под бешеные удары ритма.

В сумочке оказались кредитки, связка ключей, ключ с пультиком, документы и телефон. Таньку заинтересовал лишь ключ от машины. Сунув его в карман, она сквозь восторженную толпу протиснулась в вестибюль и вышла на улицу.

Глава восьмая

С улицы Ленина, где снимала квартиру Ленка, она и Юлька домчались до станции за минуту. Их подвёз на машине бывший Танькин жених – но не Моисей, а другой. Он ждал у подъезда. Что интересно, в квартире осталась Ритка Халецкая – та молоденькая газетчица из киоска, которая посвятила Таньку во все подробности светской жизни столицы. У Ритки был выходной, и она решила нагрянуть к Ленке. Последняя вместе с Юлькой ждала звонка. С Риткой притащилась вокзальная малолетка Женька. Но Женька сразу разделась и оприходовала не слитую после Ленки ванну, где впала в спячку. Все были этому очень рады. Халецкой же объяснили, что она может остаться, если ей хочется, но когда зазвонит телефон, её сразу вышвырнут вон, и это без вариантов. Халецкая очень громко ответила, что ей к хамству не привыкать, поэтому всё отлично. Весь следующий час Юлька раздражённо лежала носом к стене на узкой кровати, тщетно пытаясь уснуть, а провинциалки страстно шуршали какими-то упаковками, хохотали, визжали, слушали песню про городок и развязно спорили о спиртных напитках и о любви.

– Ты думаешь, зря Иисус Христос по Земле бродил сорок дней после Пасхи? – спрашивала Халецкая, сидя в кресле на пятках и энергично размахивая руками, – как бы не так! Он подал нам знак, что сорок – это число святое. Оно встречается в Библии раз пятнадцать. Если в напитке не сорок градусов, он – от Дьявола! Дурновкусие! Тот, кто любит такой напиток – не кавалер, а болван. Ответь ему прямым текстом: «Если ты жить не можешь без пива – раков бери, а не проституток!»

– Халецкая, Иисус ещё говорил: «Последние станут первыми!» – возгласила Ленка звенящим и страшным голосом, – ой! Ой, мамочки! Ой, как вштыривает! Ой, я не могу!

– Ты, сука, сначала двести рублей мне отдай, потом со мной спорь! – взвизгнула Халецкая, неожиданно придя в ярость. Видимо, хлёсткий довод её сразил. Ленка закатила глаза, готовая к обмороку.

– О чём вы там говорите? – вяло проснулась Женька и заплескалась, – я ничего не слышу, мне в уши втекла вода! Юлька, включи фен! Её надо высушить!

– Заткнись, мелкая! – простонала Юлька, сжав кулаки, – тебя ещё здесь не слышали, твою мать!

Вот тут телефон и заверещал. Поговорив с Танькой, Юлька и Ленка спешно засобирались в дорогу. Вышвырнуть Ритку не удалось – она притворилась, что умерла, и даже не поленилась грохнуться с кресла для достоверности. Трогать руками труп, пусть и симпатичный, две интриганки не пожелали, а одевать малолетку было им уже просто некогда.

Итак, подвёз их до станции бывший Танькин жених – но не Моисей, а другой. Он ждал у подъезда. Билеты были куплены ещё утром. Поезда пришлось ждать двенадцать минут, и Ленка успела за это время выпить три рюмки водки в кафе, где официантка ей что-то долго шептала в самое ухо. Народу в поезде было умеренное количество. В середине вагона сидели рядом два парня в потёртых кожаных куртках – длинный и коренастый. Юлька и Ленка сели напротив них. Когда электричка тронулась, парни стали пялиться на соседок. Юльке на это было плевать. Но Ленка заулыбалась.

– Классные у вас куртки, – проговорила она, жуя карамельку, – куда вы в них направляетесь?

– В Воскресенск, – сказал коренастый.

– С работы едете?

– Да.

– А где вы работаете?

– В Рязани.

– Там разве есть скотный двор?

Парни не ответили. Ленка злобно входила в штопор.

– А быки нервничают, когда вы коров оплодотворяете?

– Мы доярок предпочитаем, – попробовал отшутиться длинный.

– Ну и козлы! Я тоже доить умею и живу ближе. За час выдаиваю косарь. С двоих – косарь двести.

– Сука, заткнись! – прошипела Юлька. Ленка заткнулась, но коренастый сам к ней пристал:

– А ты в самом деле такая рыжая? Или красишься?

– Разве ты по бровям не видишь, что я брюнетка? – вскричала Ленка, тряхнув кудрями, действительно приобретшими огненно-рыжий цвет, – у меня такие чёрные волосы, что менты уже задолбали! Думают – террористка! Приходится документы с собой таскать.

С этими словами Ленка вдруг вынула из кармана пальто какие-то документы и разложила их на коленках.

– Вот, пожалуйста – паспорт. Вот выписки из больниц. А вот ещё справка от венеролога. Посмотрите.

Парни внимательно изучили справку и пересели. Ленка стала орать, что они – уроды. Все пассажиры вежливо попросили её заткнуться. Она вскочила, молниеносно спустила джинсы с трусами ниже колен, и, задрав пальто, наклонилась. Увидев голую задницу, пассажиры разволновались ещё сильнее. Ленка в ответ приняла ещё более пикантную позу. Если бы Юлька её тотчас не скрутила и не держала в скрученном состоянии до Москвы, их путь завершился бы далеко от её границ.

В вагоне метро Ленка попыталась вступить в конфликт с мужчиной и женщиной, которые поглядели на неё косо. Эта её затея также была успешно Юлькой пресечена.

– Да иди ты в жопу! – брызгала слюной Ленка, пытаясь вырваться, – если у тебя нет чувства собственного достоинства, пусть тебя унижают всякие твари! А у меня оно есть! И я никому не позволю так с собой обращаться!

На эскалаторе она стала сосредоточенно рыться в спортивной сумке, болтавшейся у неё на плече. Юлька промолчала, поняв, что это делается лишь с целью вызвать вопрос и ответить матом. За турникетами, возле кассы, стояли два милиционера. Поняв по Ленкиному лицу, что она намерена показать им язык, Юлька гарантировала его мгновенную в этом случае ликвидацию, с башкой вместе. Тон её был таким убедительным, что у Ленки челюсти плотно сжались сами собой на целые две минуты.

Движение на прилегающих к метро улицах было плотным, как и на тротуарах – сугробы сделали пути узкими. Выяснив у газетчицы, где находится клуб «Бизон», Елена Сергеевна и Юлия Александровна вскоре его достигли. Танька злобно ждала их около белой «Хонды». Когда они подбежали к ней, она заорала, выхватив из кармана ключ:

– Идиотки! Дуры! Тупые курицы! Где вас носит? Тут на счету каждая секунда!

– Сама ты дура безмозглая! – сдали нервы у Юльки, – ты три часа назад позвонила! Нам до Казанского ехать два с половиной! Десять минут электричку ждали! А если бы полчаса её ждать пришлось? Накрылось бы всё?

– Овца, – поддакнула Ленка. Танька, назвав их тварями, с важным видом нажала на кнопку пульта. «Хонда» дружески пискнула, моргнув фарами.

– Лезь, уродина! – приказала Танька, открыв багажник. Ленка со своей сумкой влезла в него. Легла, свернулась калачиком. Попросила:

– Только ты время, …, не тяни! На улице – не май-месяц!

– Говно подолгу не замерзает, – сказала Танька, и, опустив крышку так, что «Хонда» присела, вновь заблокировала центральный замок.

– Сама ты говно! – послышалось из багажника. В небе зыбко дрожали звёзды. Снег треугольниками струился из фонарей Стромынки. Машины двигались медленно, тормозили заблаговременно. Убрав ключ, Танька дёрнулась было к клубу, однако Юлька остановила её.

– Она тебе верит?

– Вряд ли. Она – не дура. Но я ей нравлюсь. А у тебя когда электричка?

– В без пятнадцати восемь.

– Тогда беги, а то опоздаешь! Сонька со страху там обосрётся.

– С Сонькой – Барбос! Но я побежала.

И побежала Юлька к метро, расталкивая прохожих на ледяных тропинках между сугробами. Проводив её взглядом, Танька вернулась в клуб, подпрыгивавший от воплей «Spice Girls». Альбина в одних трусах взвивалась на шест, и, переворачиваясь, скользила по нему к полу вниз головой. То ноги её, то руки при этом были раскинуты. Публика выражала криками ликование. Таньке номер также весьма понравился. Положив ключ на место, она велела официантке подать коктейль и сладко уснула, квашнёй размазавшись по столу. Приснились ей пауки, сидящие за столом с ножами и вилками. Разбудила её Альбина, уже одетая.

– Затянись, – сказала она, протягивая зажжённую сигарету. Танька взяла её. Протерев глаза, затянулась.

– Ого! Да это какая-то очень странная сигарета!

– Обычный «Винстон». Круто я танцевала?

– Не очень круто. Тебе трусы немножко мешали.

После третьей затяжки Таньке сделалось очень весело. А потом её начало тошнить. Альбина поволокла её в туалет, где, несмотря на присутствие трёх девчонок, о чём-то горячо споривших, начала спускать с неё джинсы. С джинсами она справилась, но в трусы Танька вдруг вцепилась и заорала:

– Отвали на …! Ты с мужиками спишь! Отвали!

– Ты чего орёшь? Тут люди стоят! Успокойся, дура!

– Не успокоюсь! Тварь, тварь, тварь, тварь!

Таньку вчетвером успокоили, наклонили и оголили ей зад. Альбина, присев на корточки, двумя пальцами развела спортивные полупопия, заглянула в задний проход. Сказала:

– Да, досталось тебе! Но у Петраковского член поменьше.

– Сто сорок тысяч чертей! Возможно, что на тебя у него поменьше! – орала Танька, – а на меня – именно такой! Именно такой! Именно такой!

– В машину её, – скомандовала Альбина, и, натянув на задницу Таньки спущенные с неё предметы одежды, выпрямилась. Тут Таньку и вырвало. Три девчонки её умыли.

– Ты что, вдвоём с ней поедешь? – спросила одна из них, – она очень сильная!

– Значит, весело будем ехать, – отозвалась Альбина и направилась к выходу. Таньку нежно поволокли за ней. Когда её впихивали в машину, она кусалась. Было уже девять часов. Сев за руль, Альбина кнопочкой заблокировала все двери и дала резкий старт. Она гнала лихо, порой выскакивая на встречную.

Снег всё шёл. В Москве Танька не решилась начать активные боевые действия, но, когда выехали на заснеженную Рублёвку, она зубами вцепилась Альбине в шею. Альбина стала довольно жёстко обороняться. «Хонду» стало мотать по всей ширине дороги. Со всех сторон раздавались панические гудки. По счастью, Альбина вовремя изловчилась с размаху дать Таньке в зубы. Это пришлось по душе обеим, и они малость утихомирились. Перед въездом в посёлок был контрольно-пропускной пункт. Альбина затормозила и опустила стекло водительской двери. Удостоверившись, что в машине – её хозяйка, а не угонщик, вооружённый охранник дал знак напарникам, и они подняли шлагбаум.

Посёлок необычайно удивил Таньку инфраструктурой и высотой заборов. На всех заборах стояли видеокамеры. Осадив машину перед воротами своего забора, Альбина вынула из кармана пульт и нажала кнопку. Створки разъехались и сомкнулись тотчас после того, как «Хонда» их миновала.

– А для того, чтобы выехать, на какую кнопку надо нажать? – довольно небрежно спросила Танька.

– Не забивай башку лишней информацией, – был ответ Альбины, – ты здесь умрёшь.

Машину Альбина бросила перед домом, хотя имелся гараж. Дом был трёхэтажный. Танька сорок минут бегала по нему от Альбины, притом в потёмках, так как не знала, где выключатели. К счастью, дом с винтовыми лестницами и длинными коридорами не имел тупиков – всё с чем-то соединялось, и отовсюду можно было куда-то выскользнуть. У Альбины в руке была каминная кочерга. Два раза ей удалось хватить ею Таньку по голове, вследствие чего Танька утеряла способность к логическому мышлению, и, нырнув в какую-то спальню, спряталась под кровать размером примерно с теннисный корт.

– А ну, вылезай! – орала Альбина, тыча под кровать кочергой, – всё равно достану и вытащу! Хуже будет!

– Что тебе надо? – взмолилась Танька из-под кровати.

– Мне надо знать, кто и с какой целью тебя ко мне подослал!

– Никто! Я сама хотела с тобой дружить!

– Так сильно хотела, что золотую пудреницу не жалко было отдать?

– Так она палёная!

– Ах ты, тварь! – взревела Альбина и с кочергой полезла на Танькин голос. Однако, Танька на этот раз успела схватиться за кочергу. Началась борьба за этот предмет, сперва – под кроватью, затем – на ней. Вскоре кочерга была брошена, так как стала чересчур тонкой для возбуждённых попочек. У Альбины нашлось немало гораздо более интересных штучек. До поздней ночи две дамы внимательно изучали их, визжа так, как вряд ли визжали даже любовницы Казановы. Потом, устав, легли спать.

Снегопад утих. Порывистый южный ветер взмётывал с земли снег и разгонял тучи. За соседним забором выла собака. Альбине снился хороший сон. Она кочергой била Петраковского. Он орал и сплёвывал кровь. Добить не успела, так как лежавшая рядом Танька внезапно дёрнулась и невнятно что-то пробормотала. Открыв глаза, Альбина увидела при багровом свете луны, маячившей за окном, сидевшую на краю постели рыжую женщину в светло-голубом сарафане. Она сидела к ней боком.

Танька громко храпела, лёжа ничком и раскинув ноги с белыми пятками. Приподнявшись и протянув дрожащую руку к бра, Альбина нащупала выключатель.

– Не надо света, – глухо предупредила рыжая, поглядев на неё, – и шума не надо. Если она проснётся, я буду вынуждена её загрызть. Разве тебе нужен здесь труп?

– Не нужен, – сдавленным голосочком пролепетала Альбина, отдёрнув руку, – но как же так? Ведь ты обещала! Ведь я же сделала всё, что ты от меня хотела! Зачем ты здесь?

– Вот как? Всё? – подняла бровь рыжая, – тебе память не изменяет? А ну, напомни-ка мне, что я от тебя хотела?

– Ты приказала мне отнести доску в старый дом…

– Около ручья?

– Да!

– А я тебе объяснила, дрянь бестолковая, почему не могу сама это сделать? Или же у тебя сейчас хватит наглости заявить, что не объяснила?

– Конечно, Нет! То есть, да…

– Так да или нет?

– Да, да, да! Ты всё объяснила мне!

– Повтори! Посмотрим, как ты запомнила.

– Ты сказала, что если хоть ноготком дотронешься до доски, на которой был нарисован подлинный лик Христа – сгоришь в один миг!

– И ты мне поверила?

Этот странный вопрос был задан таким убийственно-ядовитым тоном, что у Альбины взмокла спина.

– Конечно, поверила! Как же я могла тебе не поверить? Ведь я любила тебя. Если бы не ты, я бы никогда не узнала, какое счастье быть женщиной!

– Ладно, ладно! Это всё – лирика и безумие. Скажи мне вот что, красавица: ты ни разу не задавалась вопросом, как я могу не корчиться на доске, к которой боюсь притронуться ноготком?

– Мертвецы корчиться не могут, – ошеломлённо пробормотала Альбина, – ведь на иконе ты мёртвая! Вне иконы – ожившая. Ты сама мне это сказала…

– Вот теперь вижу, что ты и вправду всё помнишь, – важно кивнула рыжая, – ну а если так, расскажи мне, как ты вошла в тот дом и что там увидела?

– Я взяла с собой…, – начала Альбина и вдруг запнулась, так как её машина, стоявшая во дворе, внезапно завыла и замигала фарами. В спальню вплыли жёлтые пятна света.

– Кто ты такая? – проговорила Альбина, молниеносно приняв сидячее положение. Ленка жалобно заморгала, залившись краской стыда. Альбина умела соображать и действовать быстро. Взглянув на сейф с пистолетом, она сделала движение, чтобы встать, но в эту секунду ей на затылок звонко обрушилась кочерга. Закатив глаза, звезда сериалов опять откинулась на спину и осталась лежать без признаков жизни.

– Ты ей башку проломила! – крикнула Ленка, вскакивая. Стоявшая на коленях голая Танька бросила кочергу и дала ответ:

– Оклемается.

– Тогда надо связать её, да покрепче! Во сколько к ней сюда горничная приходит?

– В восемь утра.

Машина умолкла.

– Чего она заорала, дура? – с крайней досадой спросила Ленка, топнув по ковру пяткой, – самое интересное не услышали, твою мать!

– Наверное, кошка на неё прыгнула! Что стоишь, как овца? У нас мало времени!

Разодрав простыню на полосы шириной с ладонь, налётчицы хорошенько связали ими Альбину, после чего принялись обследовать спальню, забыв о том, что одна из них совершенно голая, а другая – в костюме панночки. Впрочем, им немедленно стало жарко, так как они немедленно подрались.

– Да где её цацки? – орала Ленка, ползая на коленях вокруг кровати размером с теннисный корт, – ведь на ней, наверное, что-то было, когда она раздевалась? Халецкая говорила, что у неё – парижские бриллианты!

– Да, что-то было, – призналась Танька, качая сейф, – браслет, кольца, серьги. Она всё это куда-то дела!

– А может, ты всё это куда-то дела?

Таким вот нехитрым образом драка и началась. В итоге, осталась голой и Ленка, поскольку ей удалось Таньку разозлить до остервенения. Перемирие, впрочем, было заключено достаточно скоро, так как обыскать дом представлялось более срочным делом, чем выяснить отношения. Открыть сейф у Таньки не вышло, хоть она корчила очень умную рожу, обстукивая его и тыча в него ключи из сумки Альбины. Не поддались ей и два других, стоявшие в других комнатах. Обозвав её тупой мразью, Ленка сказала, что делать нечего, надо брать барахло и уносить ноги.

– Хитрая тварь! – возмущалась Танька, швыряя из гардероба величиной с вагон электрички туфли и сапоги, в то время как Ленка с не менее злым лицом прикладывала к себе вечерние платья, – всё у неё – одного размера, тридцать восьмого! А у меня – тридцать пятый! Ленка, а Ленка! Может, ей пятки пощекотать, чтоб она сказала, как открываются эти ящики?

– Да пошла она в жопу! Надо уже валить. Я думаю, вряд ли в них что-то есть.

– Зачем же они стоят?

– Для отвода глаз. Танька, не морочься! Хватит с нас и кредиток.

Но штук по семь комплектов белья они всё же взяли, после чего оделись и вышли, не забыв пульт от ворот и ключ от машины. Ленку один из её клиентов учил водить – потому она уселась за руль, и, что-то брезгливо пробормотав про сраный сарай, завела мотор. Танька села рядом. Вытянув руку с пультом, она нажала одну из двух его кнопок. Створки ворот послушно разъехались, открыв белую полосу дороги, петляющую среди элитных домов.

Ленка управляла машиной весьма уверенно. Только раз помяла она крыло о фонарный столб, не вполне вписавшись в слишком крутой изгиб заснеженного асфальта.

– А вдруг они попросят тебя стекло опустить? – всполошилась Танька, увидав впереди контрольно-пропускной пункт.

– Ну, снесём шлагбаум! Он ведь не наш. И тачка – не наша.

К счастью, сонный охранник был снисходителен. Он мгновенно поднял шлагбаум и козырнул.

– Спасибо! – крикнула Ленка, резко нажав на акселератор. Кое-как вырулив на шоссе, она разогнала «Хонду» до ста семидесяти. Но вскоре затормозила, прижимаясь к обочине.

– Ты чего? – не поняла Танька.

– Что, …, чего? Ты думала, мы на ней в Коломну поедем? Во-первых, я дорогу не знаю! А во-вторых, опасно с мятым крылом. Гаишники докопаются! Если хочешь, садись за руль и езжай одна. Я – лучше на поезде.

– Тебе, сука, морду надо помять за это крыло, – заметила Танька, скидывая с плеча ремень безопасности, – сумку, тварь, не забудь! В ней трусов и лифчиков – на две «Хонды»!

Полтора километра шли они по шоссе к Москве, толкая и матеря друг дружку. Наконец, сзади послышался шум мотора, и по дорожному полотну простёрся дальний свет фар. Сойдя на обочину, Ленка с Танькой отчаянно замахали руками. Автомобиль, поравнявшись с ними, затормозил. Это был «Линкольн» с панорамной крышей.

– Нам – к Трём вокзалам, – сказала Танька, распахнув дверь, – но у нас нет денег.

– Садитесь, девочки, – предложил старик с седыми усами, сидевший рядом с водителем, – деньги нам не нужны.

Было пять утра. В пять сорок Ленка и Танька, обналичив кредитки, благополучно сели на электричку. На станции «Виноградово» они были высажены за драку. К счастью, следующий электропоезд шёл через семь минут.

Глава девятая

На Казанском вокзале Юлька внезапно встретила Димку. Это был продавец аудиопродукции, дружок Соньки, Ленки и Таньки. Он торговал у автовокзала. Ленка, Танька и Сонька над ним посмеивались. Но Юлька в нём почти ничего смешного не обнаружила. Он часто к ним заходил – поговорить с нею о разных группах и поиграть на её гитаре. Играл он плохо, но говорил хорошо. И, хоть Юлька, в отличие от него, любила гораздо больше западную эстраду последних лет, чем тяжёлый рок, Ленка утверждала, что он ни с кем не говорит так, как с Юлькой.

– Ты что здесь делаешь? – удивилась последняя, повстречавшись с ним на платформе. Он необычно смутился.

– Да у меня в Москве друг живёт! Пригласил на днюху. А ты?

– А у меня – тётя. У неё тоже сегодня был День рождения.

В электричке они заняли скамейку около тамбура, потому что Димка часто ходил курить. Все два с половиной часа пути они обсуждали Эрика Клэптона и «Металлику». Димке было ехать не до Голутвина. Он жил возле полустанка «Коломна». Там и сошёл. Перед тем, как встать, он внезапно сорвал с губ Юльки коротенький поцелуй, слегка её приобняв. Видимо, почти три часа он об этом думал. А может быть, и три дня. Но это у него вышло так неожиданно, так неловко и так никак, что Юлька безмолвно остолбенела. Если бы он пристал к ней с грязными домогательствами, она бы не растерялась. Но то, что произошло, было ни на что не похоже. Лицо её стало красным, как помидор. Когда к ней вернулась способность соображать, Димки след простыл. Поезд подходил к её станции.

Она вышла в одиннадцатом часу. На вокзале было немноголюдно. Город, покрытый снегом, уже впадал в ночное оцепенение. Свежий снег искрился под фонарями и осыпался с крыш стоявших на запасных путях вагонов, когда шли мимо составы. Юльке было невесело. Осторожно, чтобы не поскользнуться, сходя с моста, она ещё издали увидала около туалета двух мужиков в коротких дублёнках. Один стоял и курил, а другой долбил дверь плечом – да так, что весь туалет трещал и качался.

– Что вам здесь нужно? – спросила Юлька, приблизившись быстрым шагом. Мужики глянули на неё, но своего дела не прекратили.

– Юлька, они за Ленкой пришли! – раздался из туалета голосок Соньки, – она им денег должна!

– Кто они такие?

– Бандиты местные!

– Где Барбос?

– Откуда я знаю? Шляется где-то, сволочь!

Юлька велела настойчивым кредиторам Ленки убраться, сказав, что Ленка – в командировке. Они её не послушали. Она стала ругаться матом. Тот, что курил, ударил её, за что был мгновенно воткнут головой в снег. Другой достал нож. Отобрав его и швырнув на рельсы, Юлька вступила в плотный контакт с противником. Тот был очень силён и ловок, что принесло ему большой вред, потому что Юлька, встретив сопротивление да ещё получив жестокий удар по печени, разозлилась. Сонька, приоткрыв дверь, пристально следила за избиением.

– Сука! Я из прокуратуры! – орала Юлька, в бешенстве молотя поверженного противника каблуками, – если вы ещё раз припрётесь сюда – вообще урою! Всё понял?

Ответили сразу оба, громко и утвердительно. Первый, встав, держался одной рукой за другую, которая была вывихнута. Второй, поднимаясь, сплёвывал вместе с кровью пять или шесть зубов. Сонька была против того, чтоб заимодавцы ушли живыми. Но Юлька их отпустила. Они ушли. Точнее, уковыляли. Тотчас пришёл Барбос. Он облаял их. Впрочем, это не помогло ему. Юлька с Сонькой закрыли перед ним дверь, сказав, что он – мразь, и сели пить чай. Обе разместились с комфортом, поскольку Димка на днях принёс в туалет ещё пару стульев, и их теперь стало три. Кроме того, он и Моисей загерметизировали все щели в окне и в дверном проёме. Благодаря этим манипуляциям в тесном логове Соньки, Юльки и паука стало и теплее, и тише. К чаю имелись сдобные булки и колбаса.

– Ну что, вы успели? – спросила Сонька.

– Еле успели. Надеюсь, у них получится.

После чая Юлька сняла ботинки и улеглась на стол, подсунув под голову старый свитер. Никто не помнил, кому он принадлежал.

– Ты почему грустная? – привязалась к ней Сонька. Ответом было молчание. Тогда Сонька вынула из чехла гитару и положила её на Юльку. Та начала перебирать струны. Потом спросила:

– Тут всё было нормально?

Сонька кивнула.

– Мне непонятно это затишье, – сказала Юлька, – и оно мне не нравится.

Сонька хмыкнула.

– Юлька! Если бы тебе в рожу выплеснули пол-литра кипятку с кофе, ты бы, поди, тоже где-нибудь затаилась на пять-шесть дней! Особенно, если бы это сделала Танька. У неё глаз – алмаз.

– Кто такой Серёжка? – спросила Юлька.

– Серёжка? Вор.

– А ещё?

– Дурак.

– Но ты его любишь?

Сонька, медля с ответом, встала со стула, чтоб вымыть чашки. Мыла она их молча. В дверь постучали.

– Читать умеешь?

– Свои, – раздалось за дверью. Закрутив кран, Сонька покосилась на Юльку и прикоснулась рукой к своему плечу. Юлька поняла. Спрыгнув со стола, она заперлась с гитарой в дальней кабинке. Сонька открыла дверь. Вошли два милиционера. Они патрулировали вокзал.

– Здарова, Солоха, – сказал один. А другой спросил:

– Чья кровь на снегу?

– Да Барбос погрыз какого-то кобеля. Давайте быстрее, я уходить собираюсь!

Стражи порядка, зная, что с торопящейся Сонькой шутки опасны, вошли в кабинки. Пока они делали своё дело, Сонька домыла чашки и убрала Юлькины ботинки под стол. Уходя, милиционеры велели ей сказать Ленке, что если та до вторника не отдаст им по сто рублей, то плохо ей будет. Сонька пообещала, что передаст, и заперла дверь. Выйдя из кабинки, Юлька опять улеглась с гитарой и повторила вопрос.

– Не знаю, – сказала Сонька, присев на стул, – думаю, что нет.

– А он тебя?

– Нет, конечно.

– Тогда зачем жили вместе здесь?

– Чтобы драться.

– Драться?

– Ну, да. Когда всё ужасно, драка бодрит и делает жизнь осмысленнее. Ты разве не замечала?

Юлька задумалась, ноготками дёргая струны.

– Ты не могла этого заметить, – сама себе ответила Сонька, – ты не дерёшься. Ты избиваешь. Это в прокуратуре учат таким приёмчикам?

– У меня был первый разряд по дзюдо ещё до того, как я начала работать в прокуратуре.

– Как раз поэтому ты теперь на помойке.

– В смысле, поэтому? Поясни свою мысль.

– Надо иногда получать по жопе.

– Зачем?

Сонька не ответила.

– Ну а ты сама почему живёшь в общественном туалете, если такая умная?

– Это мой туалет.

– Ты любишь его?

– Кого?

– Своего Серёжку.

– Он импотент.

– Зато он прикольный!

– Да, – согласилась Сонька. И непонятно было, с чем она согласилась.

Ночь наступила тихая, светлая. Злой Барбос ворчал на луну, ронявшую на Коломну багровый отсвет американского солнышка. Сняв колготки, Юлька смотала со ступни бинт и опять легла, подложив ладони под щёку.

– Мне хорошо, – говорила Сонька, переместившись со стула на подоконник и сидя там среди чашек, – я не хочу никуда уходить отсюда. Здесь можно думать о чём угодно.

– Везде, наверное, можно думать о чём угодно.

Сонька вздохнула, и, помолчав, продолжила:

– Предположим, ты попадаешь в рай после смерти. А твоя мама – в ад. Согласно Евангелию, такое вполне возможно. Но я никак не могу понять, как может при этом рай быть для тебя раем?

– Должно быть, там изменяется представление обо всём. А может быть, Бог просто отключает способность думать.

– Так вот и я говорю об этом же! Думать можно только в аду!

– Разве туалет – ад? – лениво спросила Юлька и рассмеялась, заметив, что Сонька смотрит в упор на её ступню. Но Сонька, казалось, видела исключительно свою мысль.

– А почему нет? Что, в аду, по-твоему, жарят на сковородках? Я лично думаю, что там – пытка поизощрённее. Достоевский писал, что ад – это ощущение, что ты предал.

– Кого?

– Христа, который за тебя умер.

– Какая здесь аналогия с туалетом?

– Элементарная. Если я живу и работаю в туалете, значит – я предаю своего Создателя, потому что вряд ли он создавал меня для такой работы и такой жизни. Ведь микроскопом гвозди не забивают!

– А почему ты убеждена, что ты – микроскоп, а не молоток?

– Потому, что Гамлет не может быть молотком.

– Так ты у нас Гамлет?

Сонька, зевая, включила чайник. Он зашумел. Взгляд Соньки был злым.

– Я – Гамлет.

– Это не повод для гордости.

– А кто спорит? Но я могу объяснить, почему я Гамлет. Почувствуй логику! Гамлет был всегда во всём прав. Он прав был даже тогда, когда чуть не бросился с обнажённой шпагой на свою маму, хоть тень отца велела ему этого не делать. Тебе это никого не напоминает?

– Нет. И я хочу спать.

Сонька весьма долго сидела молча, не сводя глаз с проколотой ноги Юльки. Юлька усердно делала вид, что спит. Чайник закипел. Сонька аккуратно взяла его, и, соскочив на пол, подошла к Юльке. Та вмиг открыла глаза и приподнялась.

– Чего тебе надо?

– Лить кипяток на твоё лицо.

– Ты что, озверела, тварь? Поставь чайник!

– Ладно, как хочешь.

Эти слова были произнесены с такой интонацией, будто Юлька отвергла бокал вина. Опять сев на подоконник, Сонька прибавила:

– Извини. Я просто хотела тебя утешить.

– Чем? Кипятком?

– Нет, страхом. И избавлением от него. Зато уж теперь ты не сомневаешься, что я – Гамлет.

Юлька на всякий случай спорить не стала.

– Дай мне поспать, – сказала она.

– Да спи, – обиделась Сонька и заболтала ногами, уйдя в какие-то размышления. Не успела Юлька закрыть глаза, как в дверь застучали.

– Читать умеешь?

– Любимая, это я! – прозвучал за дверью вкрадчивый, хрипловатый тенор, – открой, пожалуйста!

– Пошёл вон, урод!

– Сонька, я замёрз! И я весь в крови! Меня обложили со всех сторон, и если поймают, то разорвут на мелкие части!

– Надеюсь, что эти мелкие части более никогда не соединятся, – сказала Сонька, и, соскочив с подоконника, подняла засов. Странный гость вошёл. Юлька сквозь ресницы глянула на него. Это был тот самый молодой человек, который шесть дней назад получил от Соньки по голове ботинком. То есть, Серёжка. Заперев дверь и поцеловав Соньку, он, в свою очередь, поглядел на Юльку и молча выразил неприятное удивление. Его вид говорил о том, что он за все эти дни ни разу не мылся, не раздевался, толком не ел и не ночевал в более уютном и чистом месте, чем теплотрасса или вокзал. Сонька с безразличным лицом вернулась на подоконник. Когда Серёжка сделал попытку к ней подойти, она взяла чайник, предупредив:

– Кипяток.

– Ты не очень рада, что я вернулся? – спросил Серёжка.

– Где кровь?

– Любимая! Моя кровь – на твоих губах. Ты хочешь ещё? Тогда лучше сразу возьми свой нож и пронзи им сердце, которое уже два с половиной года бьётся только ради тебя одной!

– Заткнись, идиот!

– Как скажешь.

– Что ты украл, дурак?

– Ничего. Хотел украсть булочку в супермаркете, чтоб продлить свою искалеченную несчастной любовью жизнь, но злые охранники…

– Жри, урод! – перебила Сонька и опять спрыгнула с подоконника, чтоб Серёжка мог взять лежавшие на нём булки и колбасу. Серёжка стал есть, пользуясь ножом. Сонька наблюдала. Юлька делала вид, что спит.

– Можно, я налью себе кофе? – спросил Серёжка с набитым ртом.

– Только при условии, что исчезнешь через минуту.

– Я не согласен, – сказал Серёжка, и, отхлебнув из чайника кипятку, бросился под стол, на рваный матрац. Свернувшись на нём калачиком, прошептал:

– Ой, как хорошо! Ложись со мной рядом, Сонечка!

– Ни за что! – заорала Сонька, двинув ногой по его ногам, обутым в истоптанные кроссовки, – а ну вали отсюда, подонок! Кому сказала, …? Быстро встал и свалил!

– Сонька, не ори! У меня болит голова. Посплю и уйду. Тебе чего, жалко?

Однако, Сонька не унималась.

– Ты мне противен! Пойми уже наконец, что ты мне противен! Мать твою драть! Когда ты это поймёшь, помойное рыло?

– Было всё хорошо, и вдруг стал противен? – не понимал Серёжка, – чем я тебе противен? Скажи, пожалуйста, чем?

– Тем, что ты похож на моего первого мужа! Но у него на меня, по крайней мере, стоял! А ты – полный ноль!

– Что ж, и у меня встанет когда-нибудь! Вот посплю, и встанет. Посмотришь!

– Да на колёса у тебя встанет! Ты без колёс – покойник! А под колёсами – идиот! Уходи отсюда!

– Сонька, пожалуйста! Полчаса!

Юльке этот разговор надоел. Спрыгнув со стола, она распахнула дверь, и, схватив незваного гостя за ноги, потащила его на улицу. Он ругался и вырывался. Матрац поволокся с ним, но Сонька прижала его ногой, и её дружок был в одну секунду вытащен за порог по скользкому полу. Дверь за ним заперли, и обратно он не просился.

– Ну, вот и всё, – объявила Юлька, отряхнув руки, – твоя Офелия – в озере.

– Вот и всё, – согласилась Сонька, и, упав на матрац, забилась в рыданиях. Юльку это нисколько не удивило. Она опять улеглась на стол и крепко уснула. Ближе к утру уснула и Сонька. А перед самой зарёй уснул и Барбос.

Глава десятая

Ленка с Танькой стали ломиться в дверь в начале девятого. Пока Сонька их материла, Юлька, не обуваясь, сварганила бутерброды и крепкий кофе. Сели за стол.

– Ну что, набили вам морды? – спросила Сонька. Танька, затолкав в рот кусок колбасы и булку, ответила:

– На трусы свои сраные полюбуйся и успокойся!

– А у вас что, не сраные? – задрожала голосом Сонька, чуя неладное. Ленка с Танькой, перебивая одна другую, очень подробно всё рассказали. Лишь о кредитках не было упомянуто. Завершив рассказ свой, налётчицы извлекли из сумки пакеты с нижним бельём. Но Сонька и Юлька были настолько потрясены рассказом, что на бельё даже не взглянули.

– А на хера ты сказала ей, что живёшь в Коломне? – спросила у Таньки Юлька, – дура ты, что ли?

– Она по номеру всё равно бы выяснила потом, куда я звонила! Номер остался в памяти телефона.

– Так телефон надо было взять и где-нибудь утопить!

– Я думаю, ничего она выяснять не будет, – сказала Ленка, – ради чего? Машина почти цела, а этих трусов у неё осталось в шкафу вагон и маленькая тележка! Так что, какого хрена ей дёргаться, по ментовкам бегать?

– Хотя бы лишь для того, чтоб меня найти, – вкрадчиво мяукнула Танька, – помните анекдот? «Не бойтесь, мадам, мы их всех найдём!» А она в ответ: «Да мне всех не надо, мне бы только второго, пятого и семнадцатого!»

– Ох, дура, – вздохнула Сонька. Ленке, наоборот, сделалось смешно.

– А ты чего ржёшь? – напала на неё Танька, как будто от анекдота нужно было заплакать, – она, как только при свете рожу твою увидела – сразу бросилась к сейфу, за пистолетом!

– Да за каким пистолетом? – вскричала Ленка, – в сейфе лежали деньги и бриллианты! Она хотела мне их отдать, чтоб я у неё осталась!

– Кобыла стрёмная, в сейфе был пистолет! Когда я его качала, в нём что-то сильно гремело! Что-то железное!

– Это были его железные яйца!

– Да вы затрахали выяснять, кто из вас тупее! – взорвалась Сонька, – пожрали – всё, валите отсюда! Я хочу спать! Убирайтесь вон!

– А я тоже тут лягу спать, – заявила Танька, – мне неохота домой тащиться.

– Тебя, шваль, никто не спрашивает, охота тебе тащиться домой или неохота! – грохнула Ленка по столу кулаком, – выметайся, живо! Чтоб духу твоего не было через три секунды!

Помыв посуду, Сонька и Юлька легли на стол. Вторая часть гоп-компании оприходовала матрац. Юльке не спалось. Некоторое время она прислушивалась, о чём непрерывно шепчутся под столом угонщицы «Хонды». Они шептались только о своих задницах. А ей нужно было узнать как можно скорее, что не успела сказать Альбина из-за проклятой кошки, прыгнувшей на машину. Под идиотский шёпот, смех и возню немыслимо было думать. Тихонько встав, Юлька обмотала ногу бинтом, оделась и вышла.

Мороз ослаб до нуля. Небо было серым и беспросветным. Юлька стояла около туалета, разглядывая людей, которые шли к платформе и от платформы. Дворники очищали от снега мост. Под ним грохотал в сторону Москвы товарный состав с углём. Вскоре он проехал. Барбос сидел на снегу. Вдруг из-за угла появилась Женька, самая несравненная бизнес-леди голутвинской привокзальной площади. Поручив соседкам следить за её прилавком с женским бельём, она с непонятной целью шлялась по станции.

– Привет, Юлечка!

– И тебе привет.

За несколько дней, проведённых Юлькой в общественном туалете, Женька туда наведывалась раз сто, и они легко находили темы для разговоров. Присев на корточки, продавщица начала гладить Барбоса. Она была намарихуанена до соплей. Её симпатичный нос громко хлюпал, большие кукольные глаза от ветра слезились.

– Юлечка, ты не знаешь, Ленка подумала над моим предложением?

– Над каким?

– Ну, я предложила ей познакомиться с одним парнем из Луховиц. Он там – второй человек. На джипе с охраной ездит. Короче, этот чувак на меня запал!

– Женька! Если так, мути с ним сама. При чём здесь, вообще, Ленка?

– Юлька, ты что? У меня есть парень! А Ленке – все карты в руки.

– Тогда зачем ей шестёрки? Впрочем, войди и поговори с ней самой. Она сейчас, правда, спит под столом. Но думаю, что она всё же соизволит проснуться и тебя выслушать.

Тонкая рука Женьки застыла между ушами Барбоса. Её большие кукольные глаза прищурились озадаченно.

– Под столом, а не на столе? Она накидалась с Танькой?

– Именно так.

Женька поспешила пройти вовнутрь туалета и провела там ровно минуту. Эта минута не оказалась самой очаровательной в её жизни, поскольку Ленкино благодушие шло на убыль. В ужасе выскочив и захлопнув за собой дверь, юная торговка бельём моментально скрылась среди идущих людей.

Людей было много. Они шли целыми толпами. Юльке почему-то казалось, что она всех их где-то встречала, и они просто делают вид, что не замечают её. Барбосу, видимо, также что-то казалось. Он глухо, злобно ворчал, взирая на проходящих. Вдруг он залаял. Причиной этому послужило то, что из-за киоска вдруг показалась женщина с догом. Дог был на поводке. На его плече белел пластырь. Разглядев этот пластырь, Юлька внезапно о чём-то вспомнила, и, шлепком усмирив Барбоса, крикнула женщине:

– Неподскажете, тут есть рядом ветеринарная клиника?

– За дорогой, около магазина, – отозвалась собачница, указав движением головы в сторону шоссе. Оскорблённый дог рванулся было к Барбосу, но был безжалостно остановлен мощной рукой хозяйки.

– А там хороший врач? – поинтересовалась Юлька.

– Нормальный.

Осталось, как представлялось Юльке, самое сложное – побудить Барбоса следовать за собою. Поводка не было. Но Барбос пошёл, едва лишь она его позвала.

Они пересекли площадь, где все цветочницы ласково окликали Барбоса и обращались к Юльке с вопросами, как ко старой знакомой, затем – шоссе. Клиника оказалась не около магазина, а далеко за ним. В тесном коридоре сидело человек семь – с собаками, кошками и зверьками. Спросив, кто из них последний, Юлька также уселась, держа Барбоса за холку. Рядом сидела женщина с пекинесом. Маленький пёс на руках у неё ворочался и стонал, закатывая глаза. Ему было плохо. Глядя на крошечного страдальца, Юлька задумалась. Пекинес почему-то ассоциировался у неё с Альбиной Лоховской, хотя она не была на него похожа. Тут вдруг открылась дверь кабинета, и вышла девушка с морской свинкой. За нею выглянул врач – молодой, в очках. Увидев Барбоса, он удивился и поздоровался с ним. Затем поглядел на съёжившуюся Юльку.

– Здравствуйте. Кто вы?

– Я… я подруга Сони, – пролепетала Юлька, густо краснея под цепким взглядом очень приятного и приличного человека, – она просила сделать ему прививку.

– Прививку? Комплексную?

– От бешенства.

– Наконец-то, – весело кивнул доктор, – а я уж хотел сам пойти, привить паразита этого! Проходите. Это одну минуту займёт.

Последняя фраза адресовалась всем остальным посетителям. Прежде чем вернуться в свой кабинет, ветеринар бегло осмотрел пекинеса и успокоил его хозяйку.

– Температуры нет. Скорее всего, это аллергическая реакция. Не волнуйтесь. Сейчас всё выясним и назначим лечение.

Наблюдая, как врач наполняет шприц, Барбос зарычал.

– Ну, что ты ворчишь? – удивился доктор, – на бультерьера давеча бросился, а шприца испугался? Ишь ты, дурак! А ну, держите его.

Крепко взяв Барбоса, Юлька вдруг вспомнила, как её саму много лет назад смазливый медбрат колол в одно место. Ей стало весело. Отпустив собаку по завершении процедуры, она спросила:

– Доктор, а можно задать вам один вопрос? Вы только не удивляйтесь.

– Это не обещаю, – заулыбался врач, – вы кажетесь мне весьма необычной девушкой. Я вас слушаю.

– Я хотела бы знать: вот если собака с какой-нибудь собачьей болезнью вдруг превратится каким-то образом в человека – точнее, в женщину – по каким медицинским признакам можно будет определить, что она когда-то была собакой?

Доктор молчал, внимательно глядя даже и не на Юльку, а на Барбоса, который рвался из кабинета. Юлька разволновалась.

– Короче, что может быть на морде собаки, чего не может быть на лице человека? Ну, я не знаю… ну, например, прыщи какие-нибудь особенные? Или особенный цвет роговицы глаза?

– Вы сумасшедшая? – спросил врач.

– Да не сумасшедшая я! Я книгу пишу про оборотней.

– Понятно. А Соня вам помогает?

Этот вопрос Юльку разозлил.

– Да, Соня мне помогает.

– А Таня с Леной?

– И Таня с Леной! И Женя!

– О! Если так – книга, безусловно, получится интересная. Почитать дадите?

Юлька молча ушла, таща за собой Барбоса, который вдруг заинтересовался шкафом с лекарствами. Следующим был пекинес. Когда его понесли, он шумно вздохнул.

Шагая к шоссе, Юлька вдруг заметила слева небольшой книжный магазинчик. Остановилась. Барбос, поняв, куда она хочет, поднялся по обледенелым ступенькам к двери.

– Нет, подожди на улице, – попросила Юлька, – я ненадолго.

Запах книгопечатной краски навеял на Юльку воспоминания о читальных залах, где она в юности провела немало часов, штудируя всякую дребедень.

– Вас что-то интересует? – спросил её продавец, повстречавшись с ней между стеллажами.

– У вас есть Гоголь?

– Да, полное собрание сочинений. Четыре тома.

– Мне нужен только один. Тот, в котором «Вий».

– Это первый том. Но мы его вам отдельно продать не можем.

Весь Гоголь, к счастью, стоил лишь шесть рублей. Уплатив их в кассу, Юлька взяла только первый том и вышла из магазина. На улице её ждал не только Барбос. Рядом с ним стояла, бросая по сторонам тревожные взгляды, Сонька.

– Ты что здесь делаешь, дура? – спросила Юлька, пихая книгу в карман.

– А ты что здесь делаешь?

– Я водила Барбоса в клинику. Его надо хоть иногда от бешенства прививать, он ведь постоянно дерётся со всеми кошками и собаками!

– Да, я слышала, как ты спрашивала, где клиника. Хотела с тобой пойти, да эти две твари ко мне пристали. Пока от них отвязалась, пока оделась – сорок минут прошло.

– А они там дверь за тобой закрыли?

– Закрыли.

Две туалетные жительницы и пёс побрели обратно к вокзалу. Барбос бежал впереди. Прохожие от него шарахались, потому что он вёл себя крайне нагло, зная умение Юльки давать отпор недоброжелателям и врагам. Матерные окрики Соньки он игнорировал. Перешли шоссе. Заметив их издали, две цветочницы дали знак им остановиться, после чего одна, подбежав, сказала:

– Сонька, назад! К тебе мусора приехали.

– Наши?

– Если бы наши! Из уголовки. Теймураз – с ними. Ленку и Таньку в браслетах вывели! В туалете – шмон.

– Держи пса, – прошептала Сонька и устремилась назад, к шоссе. Юлька побежала за нею. Барбос рванулся было, но девушка, наклонившись, стиснула его так, как стиснула бы богатого жениха, решившего её бросить.

Добежав до дороги, Сонька и Юлька стали махать руками. Остановился старый «Фольксваген». Юлька открыла дверь и сказала:

– Нам до Москвы.

– Восемьсот рублей, – объявил водитель – рослый, крепкий мужик с бандитским лицом.

– Семьсот пятьдесят!

– Садитесь.

Расположившись сзади, Сонька и Юлька плотно прижались одна к другой. Обеих трясло. Соньку, впрочем, меньше, поскольку ей не грозил пятнадцатилетний срок за убийство. Юлька, осознавая, что домотать такой срок у неё нет шансов, твёрдо решила при задержании напроситься на самый лучший исход. Она понимала, что это ох как непросто – её, особо опасную, будут брать куда более лихие ребята, чем Теймураз. Но эту задачу необходимо было решить, потому что мысль о самоубийстве внушала Юльке ещё более сильный страх, чем мысль о тюрьме.

«Фольксваген» был мощным. Таксист гнал лихо. Из четырёх динамиков грохотал шансон. Песни про овчарок на зоне были не тем, что могло настроить двух пассажирок на позитивный лад, и они вскоре попросили таксиста выключить радио. Таксист молча выполнил эту просьбу. Выехав из Коломны, он снизил скорость, так как дорога вне города была скользкая. Промелькнуло несколько деревень. За одной из них рязанскую трассу пересекала другая. На перекрёстке был пост ГАИ. «Фольксваген» остановили. Водитель, взяв документы, вышел к инспектору. Между ними возникла бурная перепалка по поводу техосмотра. Сонька и Юлька могли расслышать каждое слово, однако ещё отчётливее звучал у каждой из них в ушах неровный стук сердца.

– Значит, Лоховская написала всё-таки заявление, – прошептала Сонька, затравленно озираясь по сторонам, – вот дуры! Так вляпаться!

– Надо, чтобы она его забрала, – отозвалась Юлька, – иначе им лет по семь дадут за разбой.

– Но как на них вышли?

– Элементарно. По телефону вычислили квартиру, потом – звонок начальнику УВД Коломны, он сразу выяснил, кто кому её сдал, позвал участковых, и Теймураз ему дал все Ленкины связи.

– Слушай, мы до Москвы тогда не доедем!

– А мы им сильно нужны? Лоховская нас не видела. Ленка с Танькой если потянут нас за собой, то позже, когда на них хорошо надавят.

– На них уже надавили! Ленка – больная вся. Её взять на понт вообще ничего не стоит.

«Фольксваген» стоял на краю дороги. Машины просвистывали мимо него с такой скоростью, что он вздрагивал от воздушных волн. В открытую дав инспектору сто рублей, водитель вновь сел за руль и возобновил движение. С каждым оставшимся позади километром настроение Юльки, которой разговор с Сонькой помог вернуть хладнокровие и спокойно взвесить степень угрозы, менялось к лучшему. Ей нередко случалось ездить по загородным шоссе и стоять на них. Как обычно, её внимание привлекло обилие коммерческих предложений на деревенских обочинах. Продавали овощи, фрукты в банках, стройматериалы, свежезарезанных поросят и автомасла. Дома стояли кирпичные, в два и три этажа. Дальше простирались заснеженные поля, за ними – леса. «Эх, и хорошо жить на загородном шоссе!» – подумалось Юльке. Не в первый раз она так подумала. Она с малых лет мечтала продать квартиру и купить дом с яблоневым садом – на краю области, чтоб хватило денег на безмятежную жизнь. Начала мечтать и сейчас, прикидывать по деньгам. Но в Бронницах вспомнила, что квартиры давным-давно след простыл.

– Куда в Москве надо? – спросил водитель, когда въезжали на Люберецкий мост.

– Авиамоторная, если можно, – сказала Юлька. На немой вопрос Соньки шепнула ей, – мы дойдём оттуда до Госпитального. Там готовят к сносу пятиэтажки. Их уже расселили. Можно будет пожить недельку-другую.

– Но в них, наверное, нет ни воды, ни света!

– Конечно, нет! Но нам с тобой будет некогда лежать в ваннах и читать книги. Мы должны срочно вытащить Таньку с Ленкой.

На Кольцевой дороге движение было плотным, но без заторов. По ней доехали до Шоссе Энтузиастов, а по нему – до метро «Авиамоторная». Расплатившись с таксистом, беглянки вышли к автобусной остановке. У них осталось триста рублей.

– Я тут никогда не была, – промолвила Сонька, переводя глаза с шумного шоссе на кинотеатр «Факел» в кольце торговых палаток и павильонов, – долго идти-то нам?

– Полчаса шагать по такому месиву.

Снег, действительно, убирали плохо, и он всё сыпался. Но уже не такой, как давеча. Редкий. На тротуарах местами были сугробы, местами – грязь. Пешеходы старались двигаться по бордюрам, иногда становясь перед ними в очередь. Миновав Лефортовский рынок, Юлька и Сонька по Юрьевскому дошли до Ухтомской. Пейзаж начинал казаться Соньке провинциальным – благодаря обилию тихих улочек, на которых прохожих почти уж не было, и невзрачных серых домов. С Ухтомской свернули в узенький переулок, дальним концом примыкавший к трамвайной линии. Кроме пары пятиэтажек, готовых к сносу, в нём было несколько менее обветшалых жилых строений и одно вовсе даже не ветхое, хоть и очень старинное, лет на сто старше остальных. Это был двухэтажный жёлтый особнячок с двустворчатой стальной дверью и зарешёченными оконцами. Он стоял на углу.

– Я не понимаю, откуда здесь двадцать пять домов? – замедлила шаги Сонька, прочтя на особнячке надпись «Княжекозловский переулок, дом 25», – я вижу их всего пять. А, нет, вон шестой стоит за деревьями, ближе к рельсам! Ну, и напротив него – седьмой. И на этом – всё.

– Значит, остальные снесли. А тихое место, правда?

– Да, очень тихое. Слишком тихое! Я не думала, что в Москве такие остались ещё.

Из жёлтого домика вдруг донёсся стук молотка.

– Там делают гробики, – объяснила Юлька.

– Гробики?

– Да. Я месяц назад тут шла и видела, как их грузят.

Сонька, остановившись, стала разглядывать жёлтый домик. Остановилась и Юлька. Стук молотка, тем временем, прекратился. Дверь вскоре лязгнула, и одна из створок её открылась. На порог вышел парень лет восемнадцати-девятнадцати, чуть повыше среднего роста, худенький, симпатичный. При виде двух симпатичных девушек он панически покраснел, и, как бы желая что-то внизу рассмотреть, опустил глаза.

– Покурить решил? – окликнула его Юлька. Мальчишка, глядя на выщербленные ступеньки у себя под ногами, хрипло сказал:

– Нет, я не курю. Так, воздухом подышать.

– А что ты там делаешь? Гробы?

– Да.

– Ты не знаешь, эти пятиэтажки скоро снесут? Ну, вот эти, слева?

– Я даже не знаю. Видимо, скоро. Всех уже расселили.

– Ясно. Ещё вопрос. Тебя как зовут?

Мальчишка, щёки которого начали остывать, опять засмущался. Сонька, боясь, что он убежит или упадёт в обморок, отвернулась и начала разглядывать дом напротив. Из окна первого этажа на неё весело смотрел бородач с грузинским лицом.

– Ну, что ж ты молчишь? – безжалостно и спокойно терзала мальчика Юлька, – так одичал от своих гробов, что даже забыл, как тебя зовут? Так принеси паспорт, я прочитаю.

– Миша меня зовут, – проворчал мальчишка.

– Отлично. Ты здесь один?

– Да, пока один.

– Хорошо. А теперь скажи, в твоём жёлтом домике есть санузел?

– Туалет? Есть.

– А можно, мы им воспользуемся?

– Конечно.

Юлька с Сонькой вошли. Особняк внутри имел, мягко говоря, обшарпанный вид. Почти половина первого этажа была от пола до потолка забита гробообразными ящиками и крышками, не обшитыми тканью. После того, как гостьи сделали то, для чего зашли, и умылись, Мишка им объяснил, что его работа состоит в обшивании заготовок материей и что он это делает на втором этаже.

– Ну а почему на втором? – не поняла Сонька, – какой резон волочить вверх-вниз эти ящики?

– Здесь, на первом, делают металлические решётки и двери. Слесарный цех – вон там, слева. Просто сейчас все ребята в отпуске. А я как-то уже привык наверху. У меня там всё – и рабочий стол, и кровать, и чайник, и плитка.

– Ты тут живёшь? – в один голос вскрикнули Юлька с Сонькой. Мишка опять опустил глаза, опять покраснел.

– Да, временно. Просто дома жить неохота. Достало всё! Отец квасит, брат наркоманит. Начальник мне ключи дал – живи.

– А он сюда приезжает? – спросила Юлька.

– Да, раз в неделю. У него офис – на Первомайской.

– А кто ещё заходит сюда?

– Да Генка, водитель, каждый вторник и пятницу приезжает забрать гробы. Мы с ним вдвоём грузим.

– А можно нам посмотреть на твою кровать?

Мишка был не против. Втроём они поднялись на второй этаж – такой же обшарпанный, как и первый, но чистый, светлый. Он состоял из трёх очень больших комнат, двери которых были открыты, узкого коридорчика и двух комнат с запертыми дверьми.

– А там что, склады? – поинтересовалась Юлька, понажимав на дверные ручки.

– Типа того.

В одной из открытых комнат ничего не было. Во второй находились два рабочих стола, подсобный и основной. Подсобный был весь завален материалом в рулонах, на основном стоял обитый этим материалом гроб. Крышка от него, ещё не обитая, была прислонена к подоконнику. В третьей комнате, самой тёмной и мрачной, располагались стол огромных размеров, застеленный пятиместным матрацем, маленький стол, потёртое кресло, стул и комод, стянутый в углах саморезами. На комоде стояли чайник и плитка.

– Круче, чем в туалете! – восторженно заявила Сонька. Мишка был удивлён подобным сравнением, но сказал, смутившись:

– Спасибо.

– Ой! – внезапно заверещала Юлька, – ой, ой, ой, ой!

Причиной этого возгласа оказалась классическая гитара, висевшая на стене. Подбежав к ней, Юлька её схватила и начала настраивать, потому что она расстроена была в хлам. Мишка снисходительно усмехнулся. Но когда Юлька села на стул и стала играть «Астурию», вся его снисходительность провалилась в открытый рот, мгновенно запутавшись в виртуозных движениях её пальцев. Между тем, Сонька шлялась по комнате с таким видом, будто намеревалась её купить за большие деньги.

– Где ты училась? – выдохнул Мишка после того, как Юлька с тремя ошибками доиграла первую часть и на второй сбилась.

– Да много где. А ты сам играешь?

– Да. Но не так, как ты!

– Лучше?

– Хуже! Гораздо хуже!

– Могу тебя чему-нибудь научить.

– Вот было бы классно!

Юлька отложила гитару, желая что-то сказать, но вмешалась Сонька.

– Короче, Мишка, нам негде жить, – сказала она, – можно у тебя перекантоваться пару недель? Ты не пожалеешь. Мы девки очень весёлые.

– Это видно, – тихо произнёс Мишка и призадумался. Юлька снова пустила в дело гитару. Сонька, выставив вперед ногу, задрала юбку, чтобы проверить, не порвались ли колготки в самой высокой части бедра. Украдкой взглянув на её колено, Мишка сказал:

– Да, пожалуй, можно. Только когда сюда приедет начальник, вам нужно будет где-нибудь спрятаться.

– Это мы хорошо умеем, – заверила его Сонька и ещё раз огляделась по сторонам, – короче, решили. А у тебя пожрать чего-нибудь есть?

– Только хлеб и сыр.

– А где холодильник стоит?

– На первом, у слесарей. И кастрюли со сковородками тоже там.

В магазин отправились Юлька с Сонькой. Был уже вечер. Слегка морозило. Магазин находился на Госпитальном валу, за трамвайной линией. Была парочка магазинов и на Ухтомской, однако Мишка сказал, что в них – небогатый выбор.

– Как тебе мальчик? – спросила Юлька, когда, свернув на Ухтомскую, зашагали в сторону перекрёстка.

– Хороший мальчик. Но – мальчик.

– А мне он сильно понравился!

– Ну и дура.

На перекрёстке стояли два торговых киоска: один – с разными напитками и вкусняшками, а другой – с мороженым.

– Слушай, давай мороженое купим ему, – предложила Юлька.

– Ты что, с ума сошла? У него начнутся конвульсии от смущения! Лучше – пива.

Смеясь, они пересекли улицу и направились к магазину. Но перед ним Юлька вдруг застыла, будто бы налетев на фонарный столб.

– Чёрт возьми!

– Что произошло?

– Я совсем забыла! Отсюда – рукой подать до метро «Электрозаводская»! Быстрым шагом – десять минут.

– И что?

– Так там ведь Матвей с Маринкой работают!

– Юлька, знаешь – сейчас плевать мне, где кто работает. Я такая голодная, что готова тебя сожрать! Давай поскорее купим чего-нибудь.

Накупили столько, что от их денег осталось лишь пятьдесят рублей. Обратно шли молча. Мишка, увидев их из окна, открыл. Он уже заканчивал второй гроб.

– Сколько тебе надо наколотить их? – спросила Юлька, вешая на гвоздь куртку.

– Тридцать четыре штуки, до послезавтра.

– Успеешь?

– Я и за сутки могу их сделать.

Особнячок отапливался неплохо. Сняв после курток также ботинки, а вслед за ними и кофты, Юлька и Сонька стали готовить. Они нарезали ветчину, сварили картошку, почистили пару скумбрий, пожарили шесть яиц, сделали салат с зелёным горошком. Была ещё бутылка мадеры. Открыть её взялась Юлька. Пока она тащила из неё пробку, Сонька тащила Мишку к столу. Он всё упирался, твердил, что не хочет есть, но его не слушали.

– Быстро жри! – заорала Сонька, сунув его за стол, – мы тебя так кормим в последний раз! У нас деньги кончились!

– Ну, давай тогда, – сдался Мишка. Сонька и Юлька также уселись. Они и он ели очень жадно. Пили, не чокаясь, без тостов, кто когда хотел. Дважды приложившись к стакану, Мишка спросил:

– А как вас зовут?

Две гостьи представились. Мишка вежливо кивнул каждой.

– И у меня сейчас денег не очень много, – признался он, подцепив на вилочку кусок рыбы, – а до зарплаты – ещё семь дней. Но завтра я их добуду.

– Да врёшь ты всё! – махнула на него рукой Сонька. Но гробовых дел мастер на провокацию не поддался. Спокойно продолжал есть.

– А когда те, с первого этажа, из отпуска выйдут? – спросила Юлька.

– Недели через две-три. Куда им спешить? На двери под Новый год заказов немного. А вот гробы – это тема.

– Ты хорошо их делаешь.

– Да, неплохо.

– А мертвецы к тебе не приходят, не говорят спасибо?

– Не знаю.

– Как так – не знаешь?

– А как могу я об этом знать? Ведь не всегда ясно, чем отличаются мертвецы от не мертвецов.

– Ого! – удивилась Сонька, – да ты философ!

– Все мудаки – философы, потому что им не везёт.

Сонька улыбнулась.

– Некоторым везёт, – возразила Юлька, – и очень даже везёт.

– Случается и такое, – сделал попытку уйти от ближнего боя Мишка. Однако, Юлька остервенело прижала его к канатам.

– Так я, по-твоему, дура, что ли?

– Я этого не сказал.

– Ты сказал, я слышала: мудакам не везёт. Я живу на улице, хотя раньше жила в квартире. Значит, мне сильно не повезло. Из этого следует, что я – дура!

– Но ты живёшь не на улице, а в старинном княжеском доме, можно сказать – дворце, – напомнила Сонька, – в твоей квартире было две комнаты, а в старинном княжеском доме – два этажа и красивый мальчик!

Мишка на этот раз уже не смутился, так как вино ударило ему в голову.

– А тебя куда деть? – разозлилась Юлька ещё сильней.

– Меня никуда не надо девать. Я – часть интерьера. Ну, типа как Венера Милосская!

С этими словами Сонька, обнажив грудь, так великолепно изобразила Венеру, что Мишка с Юлькой зашлись припадочным смехом. Юлька, закашлявшись, уронила вилку и выплюнула на стол кусок ветчины, который потом доела. Пили ещё. Когда мадера закончилась, Мишка вытащил из комода бутылку водки.

– Вот это круто! – хрипло сказала Юлька, с хрустом скрутив с неё жестяную пробку, – а что ещё у тебя в комоде лежит?

– Штук сорок презервативов.

– О! То, что надо! Будем из них шарики надувать!

Но после двух порций водки у Мишки сил не осталось даже на шарики. Он понёс какую-то чушь, а потом поднялся и завалился на большой стол, сняв только ботинки. Юлька и Сонька ещё чуть-чуть посидели и легли рядом. Была уже глубокая ночь. Под утро в Княжекозловский зашла собака. Большая, рыжая, с маленькими ушами.

Глава одиннадцатая

Мишка встал первым. Две его собутыльницы, спустя некоторое время также продрав глаза, застали его за странным занятием. Размотав на полу огромный рулон наждачной бумаги, он измерял рулеткой её длину. Дверь одной из запертых вчера комнат, которая выходила прямо на лестничную площадку, была распахнута. Направляясь к лестнице, чтоб сойти на первый этаж, Юлька с Сонькой сказали Мишке, чтоб он измерил свой член. Он послал их в задницу. Водрузив последнюю на качнувшийся унитаз, Юлька издала гортанный смешок. На неё нашло профессиональное озарение.

– Блин! Я всё поняла! Он, сука, её ворует!

Сонька, плеская на злую рожу воду из крана, бросила косой взгляд на Юльку.

– Мне это сразу стало понятно. Ему наждачка нужна для его работы, как тебе для твоей – топор.

– А кем я работаю? – удивилась Юлька, подняв глаза.

– Проституткой.

– Да что ты мелешь? Не проститутка я!

– Проститутка.

Юлька задумалась. Она думала до тех пор, пока Сонька, почистив зубы Мишкиной щёткой, не сволокла её с унитаза. Взойдя наверх, они заглянули в складскую комнату. Там хранились сотни неодинаковой толщины рулонов наждачки и всевозможные принадлежности для ремонта квартир. Мишка клал на место остаток взятого им рулона, неплотно смотанный, чтоб казался потолще. Другая часть этого рулона, обвязанная верёвкой, стояла в комнате с мебелью.

– Ты что, сам подобрал ключи от складов? Или тебе дали? – спросила Юлька.

– Сам подобрал.

– Куда ж ты таскаешь эту наждачку?

Мишка, отряхнув руки, вышел из складской комнаты. Запер дверь. Ответил:

– На рынок.

– На тот, который возле метро «Электрозаводская»?

– Да.

– И тебе не стыдно?

– Не стыдно.

Заперев склад, Мишка показал Юльке ключ. Юлька попыталась изобразить на лице сложнейшую гамму чувств, нечто вроде смеси ошеломления и готовности под любыми пытками хранить тайну. Но на лице её отразилось, к досаде Мишки, что-то другое. Сонька во время этой безмолвной, но выразительной сцены уже готовила кофе. Сели за стол. Мишка деловито порезал хлеб и голландский сыр. Его злость на Юльку остыла. Он был в приподнятом настроении.

– Сколько ты её отфигачил? – спросила Сонька, засунув в рот бутерброд.

– Чего?

– Сколько метров, спрашиваю?

– Двенадцать.

– Почём её у тебя берут?

– По десять рублей за метр.

– А продают по полтиннику?

– Где-то так, – проговорил Мишка и бросил взгляд на будильник, стоявший на подоконнике. Было десять тридцать утра. Судя по узорам на окнах, температура упала сильно ниже нуля.

– А хочешь, я тебе помогу её дотащить до рынка? – вызвалась Сонька.

– Классная мысль, – одобрила Юлька, которой очень хотелось побыть одной, – прогуляйтесь вместе. Я здесь пока вымою посуду, а также пол.

Мишка согласился. Допив свой кофе, он потянулся, поднялся, снял с гвоздя куртку и стал её надевать, поглядывая на Соньку. Сонька, вскочив, оделась быстрее, чем он успел застегнуть все кнопки и молнию. Взяв наждачку, они ушли. Дверь особняка Мишка запер снаружи на два замка, предупредив Юльку, чтобы она затаилась, если вдруг кто-нибудь постучит.

Оставшись одна, Юлька первым делом обследовала комод. В нём, кроме сумки с Мишкиными вещами, пары десятков аудиокассет и дезодоранта, была аптечка. Юлька достала из неё бинт и перевязала ногу, швырнув прежний бинт в окошко, после чего вымыла посуду, как обещала. Полы решила не мыть, занявшись более важным, как ей казалось, делом – обшивкой гроба, который Мишка утром приволок снизу и водрузил на стол. Отбив молотком все пальцы, за полтора часа она сделала невесть что. Тут как раз вернулись Мишка и Сонька. Они несли две сумки с продуктами. Увидав плоды Юлькиной работы, Мишка заорал матом и всё содрал, назвав Юльку дурой. Юлька обиделась. Не придав этому значения, Мишка поручил ей и Соньке рвать материал по размеру и приносить снизу ящики. Сам он взялся за молоток. Спускаясь с Юлькой за гробом, Сонька сказала ей:

– Он её продаёт другому торговцу, Игорю. Но Матвей там работает, я спросила.

– Ну а его самого ты видела?

– Видела. Симпатичный. Возле метро спросила и про Маринку.

– И что?

– Она – в психбольнице.

Мишка работал молча, стремительно, виртуозно. Его глаза казались стеклянными. Натаскав ему ящиков и нарвав с запасом материала разных цветов, Юлька с Сонькой также взяли по молотку и начали приколачивать к крышкам рюшки, чтоб он не тратил на это время. Кроме того, им пришлось сносить на первый этаж готовые гробики. Так работали под «Европу Плюс» весь остаток дня и всю ночь, иногда проглатывая по чашке крепкого кофе. Под вечер был получасовой перерыв, на три бутерброда. Глубокой ночью поднялась вьюга. Ветер стонал голодной собакой и скрёбся в окна белыми лапами. Фонари светили, казалось, из бесконечного далека.

– Всё, тридцать четвёртый! – торжественно объявила Юлька в пятом часу утра, сосчитав гробы, составленные внизу.

– Очень хорошо, – откликнулся Мишка. Заколотив последние три гвоздя, он бросил молоток на пол и завалился спать, не выключив радио. Две его ассистентки спустились вниз, в слесарную раздевалку. Сев там за стол, поставили чайник, чтоб сделать кофе. Руки у них горели от ссадин, ноги отваливались, а перед глазами плыли круги различных цветов. Кофе был чернее гудрона.

– Лучше бы я всю ночь с ублюдками кувыркалась, – проговорила Сонька, вытянув ноги. Юлька плаксиво хлюпала носом, хотя не плакала. Помолчали, слушая ветер. Было такое чувство, что он шумит отдельно от тишины, повисшей над переулком, не нарушая её, как будто это был голос из параллельной реальности.

– Ну, так что будем делать? – с внезапной злобой спросила Сонька, – до конца жизни ворочать эти сраные ящики, чтоб на два из них заработать?

– Лоховская нам нужна, – прошептала Юлька.

– Это понятно! Но только как её выцепишь?

– Думай, как! Ведь ты у нас хитрожопая.

Соньке стало смешно. Она ржала так, что Юлька взбесилась, и, обездвижив её болевым захватом руки, надрала ей уши. Сонька обиделась. Сидя с красным лицом, она заявила:

– Ты просто дрянь!

– Почему я дрянь?

– Ты для подтверждения правоты используешь силу.

– Я использую силу для усмирения психопатки.

– А кто меня психопаткой сделал? Кто? Скажи, кто?

– Ты сама хотела, чтоб я вам всё рассказала! Ленка грозилась мне паука запустить за шиворот.

– Ты должна была умереть, но не рассказать ничего!

Юлька улыбнулась, медленно и с трудом подняв углы губ.

– Да ладно тебе! Послушай, какое утро. Ещё так тихо! Скоро взойдёт заря. Представляешь – город, ночная зимняя стужа, и вдруг – заря над многоэтажками! Сок смородины.

– Поэтично. Это из книги?

– Нет, не из книги. Я много лет пила этот сок.

– Он вкуснее крови?

– Я кровь ничью не пила.

– Да кому ты вешаешь, тварь? До двух прокурорских звёздочек дослужилась, и кровь ничью не пила?

Юлька промолчала.

– Ты должна была умереть, но не рассказать ничего! – заорала Сонька. Юлька, не отвечая, допила кофе. Её глаза закрывались. Сонька пребольно пнула её ногой по ноге. Реакции не последовало. Довольная этим, Сонька сразу уснула, склонив вихрастую голову. Вслед за ней отключилась Юлька.

Их разбудил отчаянный стук в железную дверь и крик на всю улицу:

– Мишка, Мишка! Спишь ты там, что ли, чёрт? А ну, открывай давай! Потом выспишься!

Очумело вскочив, новоиспечённые гробовщицы дико уставились друг на друга. Потом – в окно, покрытое изморозью. Ещё не светало, однако город уже шумел. Криков больше не было, но железная дверь продолжала лязгать и грохотать под чьими-то кулаками. Юлька и Сонька в панике ринулись на второй этаж. Там столкнулись с Мишкой. Он протирал глаза, выходя из комнаты.

– Это Генка приехал. Мы сейчас будем гробы грузить.

– А нам куда деться?

Он их на всякий случай запер на складе. Там было маленькое окошко. Прильнув к нему, Юлька с Сонькой при свете уличных фонарей увидели, как две створки двери раскрылись, как грузовик подъехал к ним задом и как водитель с гробовщиком принялись вносить в него гробы с крышками. Это дело заняло минут тридцать. С улицы за погрузкой столь же внимательно наблюдала дама лет сорока пяти, в долгополой норковой шубе и с поводком в руке. Около неё крутилась овчарка. Следя, как грузят гробы, дама говорила что-то негромким голосом. Мишка с Генкой ей отвечали гораздо громче. Она, судя по всему, частенько их доставала. Генка советовал выйти замуж. Мишка орал, что если ей негде гулять с собакой, кроме как здесь, то она – овца тупорылая и должна своему блохастому кобелю почаще давать для успокоения нервов. Немногочисленные прохожие, кажется, разделяли его позицию.

– А пойдём замочим её, – предложила Сонька, – спустимся и лопатой по голове долбанём! Там, внизу, лопата стоит, я видела.

– Это можно, – сказала Юлька, – но в другой раз.

Минут через пять дама и овчарка ушли за соседний дом. Завершив погрузку, Мишка с водителем поболтали, стоя возле двери, после чего Генка прыгнул в кабину и укатил, сминая колёсами рыхлый снег. Мишка запер дверь, поднялся и вызволил двух своих постоялец. Они взялись за приготовление завтрака. Мишка лёг и начал, зевая, следить за ними. Они стояли перед столом бок о бок. Одна жарила картошку, другая резала колбасу и думала, что ещё порезать или открыть.

– Поспи, – предложила Сонька, взглянув на Мишку поверх плеча.

– Да что-то не спится.

– Видимо, мы тебя возбуждаем?

– Нет.

– Почему? Мы разве уродины?

– Нет. Я просто держу себя под контролем.

– Всегда?

– Всегда.

– Это очень мудро, – сказала Сонька, всаживая консервный нож в банку сайры, – если бы ты перестал себя контролировать, то к тебе стояла бы днём и ночью очередь из девчонок, и для покойников не осталось бы у тебя ни одной минуты!

Юльку разобрал смех, хоть ей было трудно стоять – побаливала нога. Вдобавок, со сковородки, куда она резала картошку, брызгало масло. Мишка смутился, но далеко не так сильно, как от позавчерашней просьбы принести паспорт. Вздохнув, он пробормотал:

– Да, у меня слишком много работы.

– Ах, бедный мальчик, – пробормотала Сонька, – наверное, тяжело себя контролировать в девятнадцать лет? Это ж самый пик мужской сексуальности! Говорят, гормоны играют так, что хочется трахать всё, что шевелится.

– Не хочу говорить на глупую тему, – попробовал отвертеться Мишка. Но из рук Соньки мог выскользнуть мало кто.

– А голые тётки тебе по ночам не снятся?

– Не снятся.

– Ты и во сне себя контролируешь?

– Перестань, – вступилась за Мишку Юлька, – с ума сошла? Он умрёт!

– Но мне интересно! Я думала – он не знает, зачем ему нужен член! А он, как ни странно, знает. По крайней мере, догадывается. Не пора ли ему узнать, куда член вставляется?

Хорошенько вытерев руки тряпочкой, Сонька стала задирать юбку сзади, с явным желанием демонстрацией своего нижнего белья, отобранного у Женьки, не ограничиться. Вот уж тут гробовщик, очевидно, понял, причём на своём примере, чем отличаются мертвецы от живых людей.

– Да идите вы! – пискнул он, и, соскочив на пол, побежал вниз. Две дуры-кобылы заржали вслед ему так, что лестница зазвенела и задрожала. Кончив стряпню, они прилегли. Но сон к ним не шёл. Было слишком весело. Побелевший Мишка вскоре вернулся.

– Что, подрочил? – участливо поинтересовалась Сонька, разглядывая его сквозь пальцы руки, лежащей на переносице.

– Я ходил в туалет, – огрызнулся Мишка.

– Понятно, что не в музей! Там дрочить нельзя.

Послав Соньку в задницу, Мишка лёг и уснул. Уснула и Сонька. А Юльке всё не спалось. Болела нога. Раньше она так не болела – может быть, потому, что никогда раньше Юльке не приходилось много часов подряд таскать вверх и вниз по лестнице двухметровые ящики, сбитые из невысушенных досок. Каждый ящик с крышкой весил побольше, чем сама Юлька. Сняв штаны и колготки, она взглянула снизу на бинт. Он был весь пропитан сукровицей и кровью. Эту проблему необходимо было решать как можно скорее. Собравшись с силами, Юлька встала, сменила бинт, и, спустившись вниз, хорошенько выстирала колготки, а потом села около санузла на упавший гроб, и, сгорбившись, зарыдала.

Не оттого вдруг хлынули слёзы, что разболелась нога. Юлька никогда от боли не плакала. Да, ей было тоскливо, но не тоскливее, чем обычно. К ней пришла мама. Мама смотрела на неё своими огромными, необъятно любящими глазами и также плакала. Значит, ей там было несладко. Она оттуда видела её, Юльку – с её скатившейся под откос судьбой, морщинками возле рта, пустыми глазами и выпирающими суставами. Она видела, как её топтали ногами, гнали с вокзалов, кололи через тупую иглу галоперидолом и называли помойной мразью. Так обращались с ней, с её дочкой, ради которой она жила целых двадцать лет и из-за которой жизнь её пресеклась. Юльке уже было тридцать два года. Она была вся больная. И у неё была только мама, которой не было.

А нога всё болела. Мама ушла. Пришёл врач. Пожилой, худой, с седыми усами. Он посмотрел на Юлькину ногу и раздражённо отвёл глаза.

– Нет уж, пусть лучше мне что-нибудь отрежут, чем ей! – послышалось где-то рядом. Странно – это был голос Соньки. А снег всё шёл за окном. Точнее, уже за дверью. В дверь постучали. Громко, решительно. Юлька вздрогнула, и, размазав по лицу слёзы, встала, чтобы открыть. На ней были только трусы с футболкой. Открыла. Остолбенела.

– Что ты здесь делаешь, Юля? – спросил Матвей.

Глава двенадцатая

Они шептались, сидя на перевёрнутом гробе. Матвей сказал, что продавец Игоря, сходив с ним, с Матвеем, в кафе, там проговорился, у кого Игорь берёт наждачку, и он, Матвей, пришёл скупить её всю. Юлька рассказала про туалет в Коломне, про Соньку с её подругами, про Лоховскую и про Мишку с его гробами.

– Вот это да! – произнёс Матвей, достав сигареты, – вот это встреча! Слушай, а почему ты плакала?

– Да нога разболелась после гробов. Пятнадцать часов вверх-вниз их таскала по этой лестнице! Они – мокрые, неподъёмные.

– Да, с ногой у тебя, конечно, беда какая-то.

Помолчали. Матвей закуривал.

– Как Маринка в больнице-то оказалась? – спросила Юлька, всосав через хлюпающий нос дым.

– У неё началась депрессия с осложнениями. Дали направление к психиатру. Тот порекомендовал госпитализацию.

– Ты к ней ездил?

– К ней не пускают. Но передачу отвёз.

У наружной двери было далеко не так жарко, как на втором этаже. Поглядев на Юльку, Матвей увидел, что губы у неё синие.

– Ты пошла бы, оделась!

– Свой полушубок мне дай. Под ним у тебя – два свитера.

Матвей дал. Полушубок, который был ему чуть повыше колен, Юльке оказался пониже. Она мгновенно согрелась в нём. Ей очень понравилось, как он пахнет. Но это не был запах Матвея. Это был запах овечьей шерсти.

– Так что, продаст мне Мишка наждачку? – спросил Матвей. Юлька разозлилась.

– Вот уж не знаю! Да и плевать мне на это. Правда, плевать! Ты лучше подумай, как нам быть дальше.

– Ладно, – сказал Матвей и стал думать. Через минуту спросил:

– Сколько, интересно, гробов влезает в машину?

– В машину? Тридцать четыре.

– А тридцать шесть нельзя всунуть?

– Думаю, можно. Только зачем?

– Их в морг возят?

– В морг. Он, кажется, где-то на Профсоюзной.

– А Генка – что, идиот?

– Вроде, нет. А что?

– Да, так. Ничего.

– Нет, говори! Что?

– Твою мать! Накладная выписывается на тридцать четыре гроба. В машину грузится тридцать шесть. Ну, или, например, сорок. Гаишники при проверке едва ли будут их пересчитывать, ты сама понимаешь! За тридцать четыре гроба директор морга платит Мишкиному начальнику, как обычно, по документам. За остальные – Мишке и Генке, но, разумеется, подешевле процентов на двадцать пять. Таким образом и ему получается хорошо, и им охренительно. А тебе – процент за идею.

– Так ты об этом думал всё это время? – оторопела Юлька. Матвей кивнул.

– Классная мысль, правда?

– Иди ты в жопу! – вскричала Юлька, поднявшись. Сняв с себя полушубок, она швырнула его Матвею, – ты просто тварь какая-то! Идиот, а не человек! Пошёл вон отсюда!

– Ладно, пойду.

Сказав так, Матвей погасил окурок и встал. Начал надевать полушубок. Юлька заплакала.

– Что ты плачешь, дура? – вспылил Матвей, – тебе в любом случае нужны деньги! Я их нашёл! Какие ко мне претензии?

– Никаких, – ответила Юлька, не прекращая реветь, – я просто устала. Матвей, я очень устала! Всю ночь таскала эти гробы. Извини, пожалуйста.

– Хорошо. Иди, отдыхай. Потом позвони мне. Завтра я, кстати, буду целый день дома. Менты просили завтра не выставляться. Сказали, мэр будет проезжать по Большой Семёновской.

Оглядевшись по сторонам, Матвей вынул из кармана коротенький карандаш, поднял валявшийся на полу обрывок чайной коробки и написал на нём телефон. Утирая нос, Юлька запихнула клочок под бинт на больной ноге. Потом обняла Матвея, крепко прижавшись к его груди.

– Спасибо! Пока.

Он провёл рукой по её спине. Почувствовав под футболкой, насколько она худая и как ей холодно, сказал:

– Ужас! Беги, что-нибудь надень.

Закрыв за Матвеем дверь, Юлька поднялась на второй этаж. Сонька с Мишкой спали. Хотела Юлька втиснуться между ними, но её взгляд упал на гитару. Она взяла её, перешла в рабочую комнату и уселась на подоконнике, свесив ноги. Она играла четыре часа подряд, заглушая боль. И боль отступала. Юльке было неловко из-за того, что она окрысилась на Матвея. Он ведь не виноват, думала она, что его характер сформировался в нынешнюю эпоху, когда практически всё продаётся и покупается. Но он при этом не оставляет Маринку с её проблемами и психозами.

От последней мысли Юльке стало ужасно. Её саму никогда никто не любил как женщину, хоть она была хороша собой, не в пример Маринке, и во всех смыслах более развита. Никогда. Никто. Гитара стонала блюз. Форточка была приоткрыта. Люди, шагавшие мимо особняка, поднимали головы.

За обедом, который происходил поздним вечером, Сонька не отрывала от Юльки глаз. Наконец, спросила:

– Что у тебя с лицом?

– А что у меня с лицом?

– У моей столетней прабабки такое было, когда она траванулась газом, высунулась в окно подышать да вывалилась с десятого этажа прямо под колёса автобуса.

– А потом пьяный врач забыл в ней пинцет и сказал: «Фигня, ещё поживёт!» – предположил Мишка.

– Устала я, – объяснила Юлька. С трудом доев макароны с жареной колбасой, она поднялась, дошла до стола, и, вытянувшись на нём, сложила на груди руки, как отпеваемая. Ей необходимо было сосредоточиться. Но она увязла в воспоминаниях, словно лошадь в степной грязи – по самые стремена.

Она – вновь на мраморной лестнице, по которой так звонко цокают каблучки. Её каблучки. Она идёт по ней вниз – совсем ещё юная, при погонах, в синем мундире. Сотни людей встречают её улыбками, что-то ей говорят. Она отвечает. А вот опять шестьдесят восьмая, с её длиннющими коридорами и орущим медперсоналом. А вот уже другая больница. В ней медработники не орут, но иногда бьют, пристегнув к кровати ремнями. А вот – барак…

– Сыграй что-нибудь, – попросила Сонька. Она пила с Мишкой кофе.

– Нет, не могу. У меня нога ужасно болит.

– Ну, тогда лежи. Действительно, у тебя снизу на бинте что-то проступило. Может, мне в аптеку сходить за антибиотиками?

– Не нужно. Такое уже бывало. Откуда здесь можно позвонить?

– Да из ателье, – сказал Мишка.

– А где оно?

– Справа, через дом, за детской площадкой.

Была уж ночь. Кончив трапезу, Мишка с Сонькой укрыли Юльку старенькой телогрейкой и начали играть в карты. А лошадь всё продолжала месить копытами грязь, пока, наконец, не выбралась на утоптанную дорогу. Бледное лицо Юльки вмиг зарумянилось. Сказать лучше, оно покрылось красными пятнами.

– Сонька!

– Да?

– Ты можешь орать немножко потише? Я буду спать.

– Тебе ничего не нужно?

– Нет.

– Хорошо.

И Юлька уснула. На другой день она встала первой. Было десять утра. Поспешно одевшись, она разбудила Мишку, чтоб он закрыл за ней дверь, спустилась с ним вниз, и, прополоскав рот, отправилась в ателье. Ногу ей пришлось приволакивать, чтобы не содрогаться от боли при каждом шаге. Светило солнышко. Ателье, действительно, было рядом. Тётка, листавшая за столом глянцевый журнал, сразу поняла, что тощая хромоножка с ввалившимися глазами явилась не для того, чтоб сделать заказ.

– Вам что?

– Можно позвонить?

Телефон стоял на столе. Но тётка, ещё раз пройдясь по Юльке рашпильным взглядом, сухо ответила:

– Таксофон – на улице.

И опять уткнулась в журнал.

– Я – из гробовой, – промямлила Юлька, хлюпая носом, – с Мишей работаю.

– А! Звоните.

Одной рукой опираясь о край стола, Юлька дотянулась до телефона, подняла трубку. И – положила её на место. Она вдруг с ужасом вспомнила, что обрывок бумаги с номером – под бинтом на больной ноге. Пришлось ей сесть в кресло и снять ботинки, брюки, колготки. Приёмщица наблюдала за нею молча. И без эмоций. Видимо, с Мишкой кто только не работал. Достав бумажку, Юлька оделась, вновь подошла к столу и набрала номер. Матвей взял трубку не сразу.

– Да, – сказал он.

– Привет. Это я.

– Ты где?

– В ателье. Ну, здесь, на Ухтомской.

– Знаю. Ты хочешь встретиться?

– Да, есть план.

– Хорошо. Я буду около гробовой часа через полтора.

– Угу.

Поблагодарив тётку, Юлька вышла на улицу. Небо стало ещё яснее. Мороз был градусов пять. Увидев детей, резвившихся на площадке, Юлька заплакала. Дети взглянули на неё с удивлением. Мамы подошли ближе к ним. Пришлось ускорить шаги. Это было больно, но того стоило.

Не успела Юлька выйти на тротуар, как к ней подрулил с Ухтомской синий «УАЗик». Правая дверь его распахнулась. На асфальт спрыгнул сержант с монгольским лицом.

– Ваши документы, – пробубнил он, обращаясь к Юльке. Та растерялась. Слёзы из её глаз продолжали течь.

– Я дома оставила документы!

– Тогда поедете с нами. В машину, быстренько!

И сержант схватил Юльку за руку выше локтя. Одной секунды Юльке хватило, чтоб оценить ситуацию. Если бы её опознали, к ней подошли бы вдвоём. Она – особо опасная. Но водитель остался вавтомобиле. Значит – лучше не дёргаться, лучше как-нибудь отбрехаться.

– Я только что из инфекционки сбежала, – сказала Юлька. Почти насквозь прокусив язык, она хорошенько кашлянула и плюнула на снег кровью.

– Ничего страшного, я с тобой целоваться не собираюсь!

Крыть было нечем. И драться было бессмысленно, потому что водитель, как и сержант, имел при себе оружие. Грубо подтащив Юльку к задней дверце «УАЗика», на которой была решётка, милиционер её отпер.

– Что вам от меня нужно? – вскричала Юлька. Сержант ответа не дал. Втолкнув Юльку в камеру на колёсах, он запер дверцу, после чего вернулся в кабину. «УАЗик» тронулся. Набирая скорость, поехал мимо детской площадки к Госпитальному валу.

Юлька оказалась в заднем отсеке «УАЗика» не одна. На узкой скамейке сидела темноволосая женщина – чуть постарше её, повыше и покрасивее. Одета она была хорошо, но что-то в ней всё-таки выдавало провинциалку. Сев с нею рядом, Юлька стиснула кулаки и заскрежетала зубами. Слёзы не останавливались.

– Да хватит тебе реветь, – сказала ей женщина с украинским акцентиком, – не убьют. Максимум – отдрючат.

Юлька молчала. По Госпитальному валу «УАЗик» двинулся в сторону Соколиной горы.

– Из их разговора я поняла, что где-то неподалёку произошло ограбление, – продолжала соседка Юльки.

– И что?

– Я так понимаю, у них приметы есть. Смотри, мы обе – брюнетки и обе тощие.

Юлька крепко задумалась. Если у неё возьмут отпечатки пальцев, то это будет конец. Нельзя было этого допустить.

– Как тебя зовут? – спросила она соседку.

– Елизавета.

– Ты с Украины?

– Да, но я – русская.

– Чем ты здесь занимаешься?

– В магазине работаю. Отпахала смену, иду домой, и вдруг – эти сволочи! Прицепились, что регистрации нету.

– Ясно.

«УАЗик» был тихоходен, но, поскольку водитель правила игнорировал, до Восьмой Соколиной доехали весьма скоро. Дольше петляли по закоулкам дворов. Прямая дорога была раскопана по причине ремонта подземных коммуникаций. Увидев здание райотдела, перед которым «УАЗик» затормозил, Юлька поняла, что именно здесь Матвей беседовал с Мальцевым. Открыв дверцу, сержант велел двум узницам выйти. Их повели на второй этаж, причём Юльку два милиционера тащили под руки, так как было понятно, что она не способна одолеть лестницу.

– На хрен вы её взяли? – спросила женщина-лейтенант, курившая возле дежурной части. Сержант с монгольским лицом стал что-то ей объяснять, но Юлька была уже на втором пролёте и ничего не услышала.

Перед дверью с табличкой «Следователь» стояли четыре стула. Приказав Юльке и её новой знакомой сидеть и ждать, милиционеры ушли на первый этаж. За дверью с табличкой слышались голоса, мужские и женские.

– Твою мать! Допрашивать будут, – сказала Лиза, достав из сумочки сигареты и закурив, – а может быть, и обыскивать, если пьяные. Как мне это всё надоело!

Юлька молчала. Она пыталась что-то придумать.

– Что у тебя с ногой? – поинтересовалась Лиза.

– Долго рассказывать.

– Расскажи, я – врач.

Юлька удивилась.

– Ты врач?

– Если честно, бывший. Плюнь в рожу тем, кто будет тебе втирать, что бывших врачей, дескать, не бывает. Я уже шестой год не работаю по специальности. Но, насколько я понимаю, у тебя нет возможности обратиться к практикующему специалисту.

– А ты хирург?

– Нет, эндокринолог. Но я работала в хирургическом отделении, если что.

– Мне нужен хирург, – заявила Юлька, – но только не для того, чтоб меня лечить.

– Тогда для чего?

– Чтоб изменить уши. У меня уши слишком прижатые. Я хочу, чтобы они были оттопыренные.

– Тебе психиатр нужен, а не хирург, – заметила доктор Лиза, гася окурок о стул. Юлька промолчала. Потом спросила:

– Так значит, ты – с Украины?

– Да.

– Из какого города?

– Из Житомирской области.

– Из деревни?

– Да, из деревни.

Юлька заговорила быстрее, слыша по интонациям голосов за дверью, что допрос близится к завершению:

– Слушай, вот я недавно читала «Вия». Книга – потрясная! Сдохнуть можно! Но в предисловии Гоголь пишет, что это, дескать, предание. Ты его когда-нибудь слышала?

– Да, конечно. Гоголь его красиво пересказал, нисколько не изменив. Это очень старая сказка.

– Ужасно жаль, что Гоголь не написал, как панночка выглядела! – с досадой вскричала Юлька, – ресницы – длинные, ножки – полные, и на этом конкретика прекращается. Так обидно! Мне бы очень хотелось быть на неё похожей.

– Знаешь, едва ли она была лопоухая, – равнодушно пожала плечами Лиза, – по крайней мере, я ничего об этом не слышала. Говорят, что у неё были ярко-рыжие волосы и большая родинка на щеке. Так гласит предание.

Дверь открылась. Вышли две девушки с тёмными волосами – крайне смущённые, но довольные тем, что вышли. Одеты были они серо и неряшливо, как подъездные поломойщицы. Таковыми, видимо, и являлись. Проводив их глазами до самой лестницы, Юлька с Лизой встали. Одновременно вздохнув, вошли в кабинет.

За столом с тремя телефонами деловито сидел мужчина лет сорока – в приличном костюме, но с неприличным лицом. Это был, как поняла Юлька, следователь районного отделения. Во вращающемся кожаном кресле сидел старлей. От обоих пахло. Оба курили.

– Ну что, гражданочки, по какой причине без документов шляемся? – пробубнил старлей, взглянув сначала на Юльку, потом на Лизу, – здесь вам что – столица или проходной двор?

– Я выписку из инфекционной больницы и паспорт дома оставила, – произнесла Юлька, – имею право.

Лиза молчала.

– Имеешь полное право, – скучно и предсказуемо согласился старлей, поглядев на следователя, – а дом-то у тебя есть?

– Да, я живу в Люберцах. И всю жизнь я там прожила.

Объявив себя Мариной Лазуткиной, Юлька продиктовала дату её рождения, затем – адрес. Следователь, взяв ручку, всё записал. Потом он связался с кем-то по телефону и велел выяснить, прописана ли такая-то по такому-то адресу. А когда он положил трубку, старлей сказал, погасив окурок:

– Ну, раздевайтесь, мадам Лазуткина! Поглядим, куда вы засунули бриллиантовое колье, которое час назад украли из ювелирного магазина на Щербаковской.

– У неё – жар! – воскликнула доктор Лиза, – и она на ногу наступать не может! Вы что, с ума сошли? Она бы от магазина не отбежала дальше, чем на три шага!

– Организованная преступная группировка, – хмыкнул старлей, опять поглядев на следователя, – отлично! Под Новый год будет премия!

Ничего у него не вышло. Как только Юлька стянула с правой ноги ботинок, по кабинету расползся удушливый запах гноя. Увидев, какой эффект им произведён, Юлька прокусила язык насквозь и начала кашлять. Весь кабинет был заплёван кровью.

– Туберкулез! Открытая форма! – весело крикнула доктор Лиза, – я вас предупреждала! А вы не слушали.

Тут как раз сообщили, что Марина Лазуткина по такому-то адресу проживает. Юлька была пинком отправлена в коридор. За ней полетел ботинок. Надеть его оказалось непростым делом, так как нога серьёзно распухла.

Выйдя на улицу, Юлька обследовала карманы, и, обнаружив сорок рублей, взяла за углом такси до Княжекозловского.

– Где ты шлялась? – вскричала Сонька, открыв ей дверь, – я тут чуть с ума не сошла!

– Ходила звонить.

– Кому?

Юлька объяснила. Сонька чуть не упала. Заперев дверь, Юлька примостилась на перевёрнутый гроб и коротко изложила план. Тут спустился Мишка. Вид у него был сонный.

– О чём это вы тут шепчетесь?

– Пошёл вон! – заорала Сонька. Мишка умылся, и, взяв затем заготовку гроба, поднялся с ней на второй этаж, откуда вскоре донёсся стук молотка. Юлька, морщась, сняла ботинок с больной ноги.

– Ого! Гной сочится, – сказала Сонька. Юлька молчала. Ей было страшно.

– Твой план неплох, – продолжала Сонька, подняв глаза, – но есть один проблемный нюанс. Если у неё имеется хоть грамм мозга, мы тоже сядем.

– Да, – согласилась Юлька, – притом надолго.

– А мы никак без Матвея не обойдёмся?

– Конечно, нет. Где мы ещё деньги возьмём?

– Угу, – задумалась Сонька. Ещё раз внимательно поглядев на Юлькину ногу, она ушла на второй этаж, откуда вскоре вернулась уже одетая и с бинтом. Была осуществлена перевязка.

Через пятнадцать минут приехал Матвей. Именно приехал. На «Форде» – большом, красивом, но, впрочем, не первой свежести. С прибалтийскими номерами. За рулём иномарки Матвей казался взрослее. На нём был синий клубный пиджак.

– Ты где эту тачку взял? – поинтересовалась Юлька, представив Матвею Соньку и разместившись с ней на заднем сидении.

– Да у дружка купил подешёвке. Она ведь не растаможенная.

– Так менты её у тебя отнимут!

– А у меня – декларация на полгода.

– Липовая?

– Конечно. Но двух ментов я уже развёл.

– А куда поедем? – спросила Сонька, когда Матвей, высоко взметнув задними колёсами пласты снега, вырулил на Ухтомскую.

– Да к этому моему дружку. Он на полтора месяца за границу уехал, мне дал ключи от своей квартиры.

– А где она?

– На Новокузнецкой.

Из Юльки воплем вырвалось восхищение.

– Сколько комнат?

– Пять.

– Отлично! Мне – три, – железобетонным голосом заявила Сонька.

– А почему это тебе – три? – не поняла Юлька.

– А у меня вещей больше на одну кофту.

Юлька продолжать спор не стала. Ей было не до того. Она напряжённо о чём-то думала. С Госпитального вала Матвей свернул на Большую Семёновскую. С неё, через Электрозаводский мост – на набережную Яузы. Разогнался.

– Какая у неё максимальная скорость? – задала вопрос Сонька с ехидно-умным лицом.

– Двести шестьдесят.

– Двести шестьдесят – на спидометре! – разозлилась Сонька, – а я тебя про реальную скорость спрашиваю! Какой у него движок? Сколько литров?

Юлька не дала Матвею ответить.

– Ты, может быть, и водить умеешь? – спросила она у Соньки.

– Сейчас, наверное, вряд ли. Раньше умела. Но был большой перерыв.

– Очень жаль.

– Кого тебе жаль?

– Матвея. Придётся ему стать девочкой.

Сонька всё поняла, поскольку план Юльки был уже ей известен. Новая деталь плана ей пришлась по душе. Матвей потребовал объяснений, и, получив их, сказал:

– Ерунда какая-то.

– А ты сам-то что предлагаешь? – спросила у него Юлька.

– Надо подумать.

– Ты ни черта ещё не придумал за все те дни, пока я была в Коломне! Пока ты будешь продолжать думать, Ленке и Таньке впаяют срок! А Маринку реально сделают дурой. Её ведь наверняка там колют транквилизаторами!

– Вот-вот, – поддакнула Сонька, – так что – молчи, дурак! То есть, дура.

В центре проблем с движением не было. Но внутри кольца Матвей заблудился. Разволновавшись, он пару раз заглушил мотор при старте на светофорах.

– Вот что такое третий день за рулём! – усмехнулась Сонька, – права-то у тебя есть?

Юлька, неплохо знавшая центр, помогла Матвею найти дорогу до Пятницкой. Он поставил машину перед одним из подъездов старого четырёхэтажного дома, прямо напротив Новокузнецкой. Квартира его дружка, располагавшаяся на втором этаже, действительно состояла из пяти комнат, обставленных палисандровой и дубовой мебелью. Посреди гостиной стоял рояль из чёрного дерева. Сев к нему, Сонька с парой ошибок сыграла пару этюдов. Юлька, тем временем, улеглась в самой дальней комнате на диван, чтоб дать отдохнуть ноге. Через полчаса её позвали пить чай на кухню. Сонька уже была в шёлковом халате и мягких тапках.

– Сколько посуды! – взвизгивала она, копаясь в шкафу, – на два ресторана хватит! Даже на три! А вот эти ложечки – золотые?

– Наверняка, – ответил Матвей, – но если хотя бы одна из них вдруг исчезнет, я сделаю отбивную из твоей жопы. Точнее – две отбивные.

– Ой, испугал! Силёнок не хватит. Скажи, пожалуйста, а картины на стенах очень старинные?

– Нет, не очень.

– Зато рояль – офигенный! Ему лет двести! Его поднять на полтона, и можно хоть в Большом зале Консерватории выступать!

– Сонечка, уймись, – попросила Юлька, – у меня страшно болит нога.

После чая Сонька опять играла и пела. Юлька приняла душ и улеглась спать. Матвей, получив от неё письменные инструкции в три листа, отправился по бутикам, благо что их поблизости было много.

Соньке после двух арий сделалось скучно. Подвинув Юльку, она легла рядом с ней.

– Иди на другой диван, – предложила Юлька.

– Другого нет.

– Как так – нет? Их тут в каждой комнате по две штуки!

– Я тебе что, мешаю?

– После последней встречи с Серёжкой ты стала дурой.

– И что?

– Тебя это не тревожит?

Сонька подумала и сказала:

– Нет.

– Тогда тебе надо идти к нему.

– Для чего?

– Ведь ты его любишь. А он – тебя. Он – вор, ты – воровка. И оба вы полоумные.

– Как-то слишком всё хорошо, – заметила Сонька, – ни одного изъяна. Когда всё так идеально и абсолютно не к чему прицепиться, хочется вымещать всю злость на тарелках. Нет, не пойду к нему. Не пойду.

– Тогда замолчи. Мне необходимо поспать.

Сонька замолчала, недружелюбно глядя на свои ноги. Лак с ногтей уже кое-где облез. Это был лак Ленки. Вспомнив о ней, а также о Таньке, Сонька с глубокой грустью вздохнула. Через двадцать минут донёсся хлопок наружной двери квартиры. Сонька с Юлькой подумали, что вернулся Матвей, и потому в страхе приподнялись, когда ещё минут через двадцать в комнату вошла девушка.

– Это я! – вскричала она голосом Матвея, заметив полубезумно-звериное выражение в глазах Юльки.

– Ах ты, дурак! – рассмеялась Сонька, опять откинувшись на подушку, – мы антикварный диван чуть не обосрали!

Юлька, щуря глаза, разглядывала Матвея. Он стал блондинкой с пышными, длинными волосами, спортивным складом фигуры и очень милым лицом под слоем тонального крема, румян и пудры. На нём была средней длины юбка, колготки, кофточка и ботиночки на платформе.

– Что это за ботинки? – с крайней досадой спросила Юлька, – я ведь тебе велела туфли купить!

– Да не было там приличных туфлей моего размера!

– Да много ты понимаешь! Вот чёрт возьми! Неужели мне надо было с тобой тащиться?

– А мне шузы эти нравятся, – поддержала Матвея Сонька, – Юлька, всё хорошо! Ему унисекс идёт.

Юлька успокоилась, но не полностью. Продолжая щуриться на Матвея, она сказала:

– Снимай ботинки с колготками.

Щёки рослой блондинки вспыхнули под тональным кремом.

– Это ещё зачем?

– Так надо. Снимай.

Матвей подчинился. Юлька и Сонька стали рассматривать его ноги.

– Да можно их и не брить, – заметила Сонька, – он ведь будет в колготках.

– Его из них могут выдернуть в один миг, – возразила Юлька, – надо побрить. И ногти отпидорасить. Ты маникюрный набор купил?

– Тогда уж давай отбреем у него всё, что болтается, – предложила Сонька, – я сомневаюсь, что с него снимут колготки только затем, чтоб удостовериться, что он бреет ноги и педикюрит ногти.

Юлька смолчала. Довод подруги, казалось, опять её убедил.

– А впрочем, ногти я бы всё же покрыла лаком, – задумчиво продолжала Сонька, сопя, чтобы не заржать,– хотя бы бесцветным.

– Нет! – заорал Матвей, и, схватив колготки, начал их надевать, – хватит из меня трансвестита делать!

– Да ты уже трансвестит, – заверила его Сонька. Юлька спросила:

– Ты какой фирмы купил косметику?

– Разных фирм. Я список им дал, и они всё самое лучшее подобрали.

Снова пошли на кухню, пить чай. Матвей снял парик.

– Ты зря его снял, – огорчилась Сонька, – тебе в нём гораздо лучше. Знаешь, я тебя даже чуть-чуть хотела, когда ты без колготок стоял! Мальчик из тебя никакой, а девочка – очень даже.

– Это не твоя девочка, – с неожиданной злобой сказала Юлька.

– А чья? Твоя?

– Конечно, моя! Ведь я же её придумала.

– А он что тебе – кукла, что ли? Он – человек. Живой человек. Такой же, как ты и я. Захочет – будет с тобой, захочет – со мной.

У Юльки к глазам подступили слёзы. Допив свой чай, она ушла в комнату и легла. Ей было так же ужасно, как в ту минуту, когда она поняла, что Анька работает на панели. Тогда было ощущение дикой зависти, отчуждённости и измены. Теперь измена была двойной. Ведь Матвей молчал во время её перепалки с Сонькой. Молчал, как глухонемой. Как рыба. Как камень.

Всё-таки Юлька смогла уснуть. Ей приснился сон. Она пробиралась сквозь густой лес к какому-то озеру. До него было рукой подать. Но она шла-шла, не могла дойти. Зачем это озеро ей сдалось, легко было догадаться. Но она не догадывалась. Её растолкала Сонька.

– Юлька, сегодня?

– Да, – отозвалась Юлька, не открывая глаз, – но только сначала надо будет съездить в Княжекозловский.

– Ну, так давай, вставай! Я уже Матвея накрасила.

Юлька встала. Опять легла.

– Нет, я не могу. Давай всё же завтра.

Глава тринадцатая.

Альбина Лоховская, ожидая на массажном столе Диану, уснула. Последняя, как обычно, долго курила между сеансами. У Альбины же, после ночи с семидесятилетним продюсером, были трудные – несмотря на то, что старик остался доволен её усердием, кинопробы, вслед за которыми имел место долгий фуршет. Конечно, через три дня после сотрясения мозга всё это было слишком. Напитков слабее сорока градусов не нашлось, блевать было некогда – посему Альбина сделала это возле машины, в присутствии режиссёра, который вёл её за руку. Пока он искал носовой платок, чтоб вытереть свой ботинок, она успела прыгнуть за руль и скрыться за горизонтом.

Любимая массажисточка разбудила её жестоким хлопком ладони по голой заднице.

– Я пришла.

– Дианочка, у меня спина целый день болела, – пожаловалась Альбина, открыв глаза, – сильнее, чем голова!

– Я уже тебе говорила, что у тебя – межпозвонковая грыжа. К хирургу надо идти, а не собирать по дорогам всякую шваль. Ведь это же надо было додуматься – притащить вокзальную шлюху в дом! Я не понимаю, зачем тебе голова? Чтобы проверять кочергу на прочность?

Альбина поморщилась, потому что Диана немного перегибала палку.

– А вдруг хирург решит меня резать?

– Режут свиней. А тебя надо оперировать.

Хорошенько ощупав крестцовые позвонки Альбины и выразив недовольство матерными словами, Диана стала тщательно натирать клиентку массажным кремом. Кинозвезда, польщённая тем, что зеленоглазая массажистка категорически не причислила её к свиньям, сладко зажмурилась и зевнула. Пальчики у Дианы, в недавнем прошлом гимнастки, были феноменально сильные и довольно бесцеремонные. Но Альбина была готова вынести от них всё, что может вынести женщина ради счастья быть любимой игрушкой. Начала Диана с её ступней, лежавших на валике. Захрустели суставы. Альбина жалобно вскрикнула, что ей больно.

– Знаю. Терпеть.

Альбина терпела. Терпела мощное растирание, а затем – разминание всего тела, от пальцев ног до затылка. Только когда Диана, велев ей раздвинуть ноги, добралась пальцем до клитора, знаменитость стала царапать ногтями стол, дыша глубоко и часто. Возбудив клитор, зеленоглазая стерва ввела три пальчика во влагалище. Тут раздался робкий стук в дверь.

– Что, …? – взревела Альбина, перевернувшись навзничь и сев. Она была взбешена.

– Простите, Альбиночка, это я, – послышался писк девчонки-администратора, – очень срочное дело! Можно войти?

– Твою мать! Входи.

Девушка вошла. При виде голой актрисы она застенчиво улыбнулась. Диана, взяв полотенце, стала вытирать руки. Альбина молча ждала. На её лице свирепо горели красные пятна.

– Ваш телефончик выключен, да? – спросила администраторша.

– Да. И что?

– Минуту назад сюда позвонил директор «Бизона». Он вас разыскивает.

– Зачем?

– По срочному делу. А по какому – не уточнил.

– Хорошо, иди.

Девушка шмыгнула за дверь и плотно её закрыла. Внимательно поглядев на себя в зеркальной стене, Альбина велела невозмутимой Диане дать ей мобильник, оставленный в кармане пальто. Когда телефон был подан, она включила его и набрала номер. Директор взял трубку сразу же.

– Добрый вечер, Альбина. Простите, что беспокою вас.

– Что случилось?

– Вас хочет видеть какая-то очень странная женщина.

– Обалдеть! А зачем звоните?

– На всякий случай. Ещё раз прошу прощения, если я отрываю вас от серьёзных дел. Она хоть и странная, но на сумасшедшую не похожа. Она уверена в том, что вы захотите встретиться с нею, когда узнаете, что ей нужно.

– Серёженька, ты меня изумляешь! И что ей нужно?

– Книгу вам передать.

– Какую, …, книгу?

– Гоголя, первый том. С закладкой на «Вие». Она…

– Где она? – вскричала Альбина, соскочив на пол, покрытый голубым кафелем. Диана сразу взяла со стула её трусы, чтоб подать их ей.

– Она сейчас ждёт вас около клуба, в своей машине. Голубой «форд Сиерра», с литовским номером FLG-746.

– Скажите ей, что я еду!

Сказав так, Альбина бросила телефон на кресло и начала одеваться. Руки её тряслись. Диана ей помогала, одновременно стирая крем с её шеи, плеч и спины.

– Ты едешь со мной, – сказала кинозвезда, натянув чулки и просунув ноги в длинную юбку.

– Но у меня смена ещё не кончилась! Тут завал! Три девочки – на больничном, и ни одной отменённой записи!

– Да насрать мне на твою смену! Быстро давай, переодевайся!

Пробегая мимо ресепшена с такой скоростью, что полы расстёгнутого пальто раскинулись за её спиною, как крылья, Альбина бросила удивлённым администраторам триста долларов. Эта сумма, с учётом августовского дефолта, существенно превышала месячную зарплату каждой из девушек.

– Забираю!

Это короткое пояснение относилось к Диане, бежавшей следом. Перед салоном работал дворник. Неистово обложив его матом за то, что он шарахнулся от неё чуть позже, чем был замечен, Альбина вынула из кармана пульт и нажала кнопочку. В повреждённой «Хонде» щёлкнул центральный замок. Через полминуты она неслась по Проспекту Мира к Сокольникам.

– Что случилось? – допытывалась Диана, – опять тебя шантажируют?

– Непонятно. Но, если что – ломай позвонки. Я тебя отмажу, ты меня знаешь.

Диана стала разминать кисти, натренированные не только гимнастическими снарядами и упругими попками лесбиянок, но и занятиями с инструкторами по рукопашному бою. Альбина знала, что её массажистка может хоть кулаком, хоть ладонью разбить кирпич и ударом пятки в любую точку лица или головы вырубить здорового мужика. Она не была красива, но от неё исходило хищное обаяние. Иногда Альбина так ему поддавалась, что забывала про всё на свете и подводила тех, за кем перед этим бегала месяцами. Но, тем не менее, от Дианы пользы ей было больше во много раз, чем вреда. Диана умела приводить в чувство как шантажистов, так и ретивых мачо, пытавшихся затащить Альбину в постель без всякой для неё выгоды. Плюс к тому, с Дианой было не страшно затусоваться куда угодно, хоть к чёрту в пасть. Альбина очень любила повертеть попой там, где каждая мразь считала себя обязанной по ней хлопнуть, не помышляя о том, что за это можно проехаться мордой по полу.

Обогнув Сокольническую площадь, Альбина сразу увидела голубой «Форд Сиерра» с номером FLG-746. Он был припаркован не очень близко от клуба. Рядом с «Фордом» имелись два незанятых места. Запарковав «Хонду» ближе к другой машине, Альбина вышла, сопровождаемая Дианой. Из «Форда» сразу вышла худенькая брюнетка лет тридцати. Она слегка припадала на одну ногу. Альбина молча ждала, ощупывая брюнетку брезгливым взглядом. Диана, продолжая разминать кисти, стояла чуть позади.

– Извините, как вас зовут? – спросила брюнетка. Голос у неё оказался довольно низким и хриплым.

– Меня зовут Альбина Лоховская. Дальше что?

– А кто с вами?

– Не твоё дело. Кто ты? Что тебе нужно?

– Мне нужно вас отвезти туда, где вы захотите ответить на все вопросы, которые я задам. Садитесь в мою машину.

– Сию минуту, – проговорила Альбина, сделав шаг в сторону. От ноги Дианы, удар которой был направлен в челюсть брюнетки, последняя уклонилась каким-то образом. А вот руку зеленоглазой фурии, занесённую для прямого удара по носу, хромоножка перехватила, и, крутанув, заломила так, что раздался хруст, вполне недвусмысленно говоривший о переломе. Диана с громкими воплями рухнула на колени, а после этого – лицом вниз. Отпустив её, брюнетка одним прыжком оказалась перед ошеломлённой Альбиной, и, заломив руку ей, но куда нежнее, мощным пинком водворила звезду рекламы и сериалов в «Форд», заднюю дверь коего открыл тот, кто был за рулём. Альбина, влетая, успела только заметить, что это – рослая и молоденькая блондинка с длинными волосами. Удар коленом по заднице был направлен так, что кинозвезда оказалась не на сиденье, а на полу.

– Отлично, так и лежи, – сказала брюнетка, сев и поставив ногу ей на затылок, – смотри, не вздумай дёргаться и орать, а не то я тебе и ноги, и руки переломаю!

Хлопнула дверь. «Форд» сорвался с места и набрал скорость. Потом, куда-то свернув, помчался ещё быстрее.

– Кто вы такие? – хрипло спросила Альбина в пол. Ответа не прозвучало.

– Вас быстро вычислят, и тогда вам – конец! Я собственными руками вас ухандокаю!

– Это вряд ли, – спокойным голосом возразила брюнетка, – «Форд» – прибалтийский, с левой доверенностью из третьих рук. Хозяина в Клайпеде, предположим, найдут. Он скажет, кому машину продал, однако на этом след оборвётся.

– Что тебе нужно? Ты скажи прямо, что тебе нужно? Давай решим вопрос прямо здесь!

– Нет, здесь мы его не решим, ты слишком глупа для этого. Потерпи. Всё будет в порядке, я гарантирую.

Замолчав, Альбина стала пытаться запоминать повороты. На третьем сбилась. «Форд» останавливался не часто, брал резкий старт и ехал под сто.

– Послушайте, девки, если вам деньги нужны…

– Ладно, я скажу, что нам нужно, – перебила брюнетка, слегка ударив Альбину каблучком по затылку, – нам нужно, чтоб ты, коза, забрала своё сраное заявление. Вот и всё, что нам нужно.

– За… заявление? Но какое?

– На двух девчонок, которым ты подарила десять комплектов белья и дала ключи от своей машины. Они её, правда, слегка помяли, как и твою башку кочергой, но ты понимала, кому давала ключи. Разве хорошо доносить на тех, кого приглашаешь в гости?

– Всё ясно, – произнесла Альбина, – вы – просто две идиотки! Но вы попали. Вся городская милиция уже поднята по тревоге. Самое позднее через три минуты ваш сраный «Форд» остановят, вас из него вытащат и положат мордами в снег. А потом вам впаяют, как минимум, по десятке – за нанесение тяжких телесных повреждений и похищение. Я могу предложить вам только одно. Вы меня сейчас выпускаете, и я делу ход не даю. За свою подругу я не ручаюсь. Может быть, вы с нею договоритесь, может быть – нет. Но за её руку вам, в любом случае, больше двушника не дадут. Разговор окончен.

– Он ещё даже не начинался, – не согласилась брюнетка, – однако, скоро начнётся. Собственно говоря, приехали.

Звёздной пленнице снова стало очень тревожно. Между тем, «Форд», уже некоторое время ехавший по каким-то тихим местам, в последний раз повернул и остановился. Над головой Альбины раздался треск. Она поняла: разлепляют скотч. Блондинка, сидевшая за рулём, дала короткий сигнал. Брюнетка, тем временем, хорошенько заклеила рот Альбины, трижды обмотав скотч вокруг её головы. Надев на последнюю что-то вроде мешка, закрывшего все лицо, она аккуратно выволокла пленённую знаменитость из «Форда», который тотчас отъехал.

Сквозь полотняный мешок дышать было можно, видеть – нельзя. Среди тишины, характерной для глухих уголков спального района, Альбину под руки ввели внутрь какого-то здания, где вынули у неё из кармана мобильник. Препроводив её затем вверх по двум лестничным пролётам, втолкнули в комнату, дверь которой, судя по её лязгу – стальную, заперли.

Оказавшись одна, Альбина сочла себя в полном праве снять с головы мешок и размотать скотч. Без скотча ей стало куда приятнее, а вот избавление от мешка ровно ничего не дало. В комнате царила кромешная темнота. Альбина попробовала найти выключатель возле двери. Его там не оказалось. Видимо, он находился снаружи. Напрашивался вполне очевидный вывод, что это – подсобное помещение.

Прислонившись к стене, Альбина задумалась. То, чего от неё хотели, вовсе не представлялось ей запредельным. Она была готова простить девчонок, укравших у неё десяток бюстгальтеров и трусов. Но она, естественно, не была готова игнорировать то, что эти девчонки явились к ней не ради белья, как не ради них хромая брюнетка вместе с молчаливой блондинкой её похитили. Им, конечно, нужна была информация о загадочной для неё самой и самой волнующей стороне её жизни. Но как они обо всём пронюхали? Какое им до этого дело? Кто они, наконец? И какого дьявола её заперли в этой комнате?

Постояв, Альбина решила, по крайней мере, её обследовать. Она двинулась вдоль стены и сразу наткнулась на крышку гроба, прислонённую к ней. Хорошая была крышка, с рюшками по периметру и крестом в головах. Сперва не сообразив, что это такое, Альбина её ощупала. Когда всё ей стало понятно, она отдёрнула руки, как от змеи. Она не то чтобы очень сильно боялась гробов, могил и покойников, но побаивалась, как все впечатлительные натуры. А тут ещё темнота и фактор внезапности! Тем не менее, у Альбины достало мужества сделать ещё два шага вперёд. На третьем ей в нос ударил запах трупного разложения. Протянув дрожащую руку, кинозвезда нащупала стол. На нём стоял гроб. В гробу лежал человек, накрытый материей. Трупный запах шёл от него.

С поросячьим визгом ринувшись к двери, пленница начала молотить по ней кулаками, крича:

– Откройте, откройте! Выпустите меня! Откройте! Я всё отдам! Я всё подпишу! Откройте, откройте!

Она охрипла, прежде чем дверь открыли. Альбина дёрнулась было выскочить, но брюнетка, стоявшая на пороге, с невероятной силой втолкнула её обратно. Войдя и захлопнув дверь, она обратилась к пленнице:

– Протяни руку влево.

Альбина молча повиновалась. Её рука натолкнулась на другой стол, который располагался примерно напротив первого. И на нём стоял гроб. Мертвеца в нём не было, но Альбина недолго радовалась этому обстоятельству, потому что брюнетка предупредила:

– Он – для тебя, красавица, если будешь плохо себя вести.

– Чего тебе надо? – сдавленно пропищала кинозвезда, прижавшись к стене.

– Представиться, для начала. Звать меня Юля. Шесть лет назад я была офицером прокуратуры с блестящими перспективами и жила в элитной квартире на улице Маршала Тухачевского. После встречи с рыжеволосой мразью я стала нищей, больной, бездомной ханыгой, которая ненавидит всех, включая саму себя. Мне нужно её убить.

– Это невозможно!

– Это возможно.

– Ты знаешь, кто она?

– Знаю. Панночка.

Из груди Альбины вырвались вдруг рыдания. Юлька молча ждала, когда она успокоится, хоть стоять было тяжело – болела нога. Ползла вверх температура.

– Ну и убей, если знаешь, как, – промямлила, наконец, Альбина, глотая слёзы, – чего ты от меня хочешь?

– Ты должна сделать так, чтоб дело закрыли ввиду отсутствия претензий у потерпевшей.

– Договорились! Я заберу заявление. Что ещё?

– Икона – в чёртовом доме?

– Да! Она мне велела её туда отнести!

– А как ты в него вошла?

Альбина молчала. Поняв, что она пытается что-то выдумать, Юлька к ней подошла, и, взяв её за руку, болевым приёмом начисто парализовала её фантазию.

– Я вошла в этот дом с собакой! – заверещала актриса, согнувшись так, что её средней длины волосы легли на пол, – у меня был тогда пекинес! Он недавно умер!

– С собакой?

Отпустив жертву, Юлька присела на край стола. Действительно, она где-то видела фотографию Альбины Лоховской, целующей пекинеса. Пришли на память также слова старухи-Безносихи из рассказа Аньки: «Лучше я дом свой оставлю чертям собачьим, чем вам!» и, кстати, Маринка вошла в тот дом не одна, а с каким-то псом.

Несмотря на значимость столь внезапно сделанного открытия, Юльке стало смешно. Так значит, в доме Безносихи поселились собачьи черти, а не какие-нибудь другие? Как интересно!

В эту секунду кто-то посреди комнаты шевельнулся, а затем на пол что-то упало. Судя по звуку – тряпка. Ввиду того, что эти шумы мог произвести лишь покойник, уже вовсю разлагавшийся, у Альбины не нашлось сил такое перенести. Громко застонав, она повалилась на спину, как подкошенная, и, сильно ударившись головой об пол, осталась лежать на нём без движения.

– Ты что, дура? – вскричала Юлька.

– Заткнись! – огрызнулась Сонька, и, сняв с себя покрывало, встала из гроба, – разве нельзя её было сразу отсюда вывести? Я ведь предупреждала, что не смогу долго твои повязки гнойные нюхать!

– Тварь! Я с больной ногой спасаю твоих подруг, а ты мне, коза, условия ставишь? Поди сюда!

– А для какой цели?

– Уши драть буду!

– Юлька, уймись! Пощупай ей пульс – жива ли она?

Спрыгнув со стола, Юлька опустилась на колени перед Альбиной и взяла её за руку.

– Да, жива. Беги за машиной!

– А где Матвей?

– Да какая разница? Иди быстро лови такси!

Выскочив из гроба и открыв дверь, Сонька понеслась вниз по лестнице. Когда вслед за грохотом каблуков послышался грохот наружной двери, Юлька позвала:

– Мишка!

Одетый Мишка примчался из своей комнаты тотчас же. Включив свет, он в ужасе отшатнулся.

– Ух, ты! Да ведь это… это…

– Лоховская, – подсказала Юлька, с трудом встав на ноги, – и ты, Мишенька, отнесёшь её вниз.

– Я к ней не притронусь! Ты что, с ума сошла?

– Почему? Мы договорились, что ты, в случае чего, будешь помогать! За что ты взял деньги? Только за то, что окно фанеркой заколотил?

– Так я ведь не знал, что вы привезёте сюда Альбину Лоховскую!

– А какая разница?

– Да такая, что за неё мне голову оторвут!

– Возможно. Но если ты, недоносок, не отработаешь свои деньги – я оторву тебе её точно! А кроме этого, кости переломаю!

И Юлька – бледная, со звериным взглядом, пошла на Мишку, до хруста сжав кулаки. Мишка отшатнулся.

– Ладно, я отнесу её вниз! Не трогай меня!

– Неси!

Был уже двенадцатый час. Ветер завывал в изгибах и подворотнях Княжекозловского, как в огромной печной трубе. Не успели Мишка с одной из своих любимых актрис на руках, а вслед за ним Юлька выйти из здания, как к нему подрулила со стороны Ухтомской жёлтая "Волга". Скрежеща тормозами, остановилась. Выскочив из неё, Сонька распахнула заднюю дверь. Поспешно впихнув Альбину в машину, Мишка бегом вернулся в Княжеский особняк и запер за собой двери. Юлька уселась рядом с Альбиной, которая привалилась к стеклу, а Сонька – рядом с водителем.

– А что с ней? – спросил таксист, взглянув на Альбину и, видимо, не узнав её.

– Напилась, – объяснила Юлька.

– А с вами что?

– В смысле?

– Вас всю трясёт.

– Да поехали! – разозлилась Сонька, – Рублёвка! Двести рублей!

И снова перед глазами Юльки, лезущими на лоб от боли и ужаса перед скальпелем, замелькали ночные улицы. Сонька молча курила. Альбина по-прежнему была в обмороке. Выехав через мост на Яузскую набережную, таксист занял скоростной ряд.

– Пожалуйста, у аптеки остановите! – кричащим шёпотом попросила Юлька.

– Что вы сказали?

– Мне очень нужно в аптеку.

– Аптека будет разве что на Садовом. Остановлюсь.

Выезд на кольцо был, к счастью, свободен, и таксист вскоре остановил машину перед аптекой.

– Что тебе взять-то? – спросила Сонька, скидывая с плеча ремень.

– Нашатырь. И антибиотики.

– А какие?

– В таблетках. От гнойного воспаления. Ты там только в очереди не стой!

Сонька убежала. Ровно через минуту она вернулась и протянула Юльке пакет с лекарствами. Таксист молча возобновил движение. Проглотив две таблетки антибиотиков, Юлька поднесла пузырёк с нашатырным спиртом к носу Альбины. Альбина дёрнулась, и её глаза заморгали. Она растерянно огляделась по сторонам.

– Где я?

– В машине. Едем домой.

Альбина заплакала и взмолилась, чтоб её выпустили. Сжав оба её запястья, Юлька вполголоса отчеканила:

– Сиди смирно! Мы тебя довезём до твоего дома. Без нас она тебе сразу глотку перегрызёт! Ты всё поняла?

– Я ей ничего плохого не сделала!

– Зато я много раз пыталась её убить! И буду пытаться, пока жива. Она это знает. А ещё она знает, что ты со мной говорила. Тебе всё ясно?

– Господи, господи, что мне делать? Скажи, пожалуйста, что мне делать теперь?

– Заткнуться. И успокоиться. Я всё сделаю.

Но Альбина не успокоилась. Продолжая стискивать её руки, Юлька тихо и коротко изложила ей основные перипетии своей истории, не забыв коснуться и Соньки с её подругами.

– Так я тоже стану бомжихой? – ужаснулась Альбина, – мне тоже отрежут ногу?

– Речь не о том, станешь ты бомжихой или не станешь! И уж, конечно, не о ноге, которую никому пока не отрезали. Тебе нужно сейчас решить, когда ты умрёшь – в ближайшие сутки или…

– Через шестьдесят лет, – не стала тянуть Альбина с решением, – ровно через шестьдесят лет. Мне больше не нужно. Я не хочу быть дряхлой старухой.

– Наконец-то я слышу речь умной женщины, – облегчённо вздохнула Юлька, – и это радует. А теперь давай помолчим. Я очень устала.

Такси уж ехало по Рублёвке, вылизанный асфальт которой блестел под звёздами, как расшитый золотом чёрный бархат.

– Говори, куда дальше? – крикнула Сонька.

– Следующий поворот направо, – отозвалась Альбина, – перед шлагбаумом тормози.

Таксист так и сделал. К машине приблизились два охранника.

– Это я, – сказала Альбина, приоткрыв дверь. Охранники изумились. Один из них, заглянув в машину, спросил:

– Так вас не похитили?

– Что за бред? Кому я нужна?

– К нам сюда милиция приезжала. Сказали, что вас схватили и увезли, а вашей подруге сломали руку.

– Да это всё ерунда! Мои подруженции отношения выясняли, и мне немножко досталось. Но у меня к ним претензий нет.

Охранники недоверчиво поглядели на Юльку с Сонькой.

– Вы не могли бы выйти, Альбина? – предложил тот, что прежде молчал.

– Зачем?

– Позвольте нам убедиться, что проблем нет.

Альбина, пожав плечами, вышла, и, удалившись от «Волги» шагов на десять, остановилась.

– Всё? Убедились?

– Да. Желаете ехать дальше?

– Ну, разумеется.

Возвращаясь в машину, кинозвезда прибавила:

– Сообщите легавым, что я вернулась домой – живая, здоровая, и хочу поспать до утра.

– Мы поняли вас, Альбина. Спокойной ночи.

Остановив машину перед воротами, таксист взял у Соньки двести рублей. Все три пассажирки вышли. Такси уехало.

– Вы ночуете у меня? – спросила Альбина, нажатием кнопки пульта открыв ворота.

– Шестьдесят лет ещё не прошли, – напомнила Юлька. До дома она смогла дойти лишь с помощью Соньки, положив руку ей на плечо. Альбина шла рядом, также оказывая посильную помощь, которая заключалась в прикосновении к рукаву. Свой сотовый телефон она из кармана Юльки достала.

В спальне Юлькину ногу перевязали. При виде её распухшей и отливающей неестественной синевой ступни Альбина скривила ротик. Но она всё же помогла Соньке распаковать пузырёк с перекисью и бинт. Завершив работу, Сонька сказала, что надо вызывать Скорую. Юлька молча откинулась на подушку и улыбнулась. Весь её лоб был покрыт испариной.

– Очень сильное воспаление, – продолжала Сонька, потрогав его ладонью, – антибиотики не помогут. Если промедлим, то пальцы начнут чернеть. Ты так потеряешь ногу, Юлечка!

– Завтра.

– Что – завтра?

– Завтра будет больница. После прокуратуры. Её нельзя оставлять одну.

– Я могу поехать с вами в больницу, – подала голос Альбина, – а завтра утром все вместе поедем в прокуратуру. Пусть тебе хоть укол какой-нибудь сделают или капельницу поставят!

– Нет, это слишком опасно. Дайте антибиотик!

Сонька дала. Альбина, тем временем, извлекла из бара бутылку виски. Сев на ковёр около тахты, они с Сонькой выпили по бокалу.

– И ты одна живёшь в таком большом доме? – спросила Сонька, глядя по сторонам. Альбина кивнула. Юлька, лежавшая на тахте, закрыла глаза и сразу увидела безобразные, разноцветные, злые рожи. Они то скалили зубы, то надували щёки, то усмехались. Юлька хотела с ними заговорить – спросить, что им нужно, но вместо слов с её губ сорвался лишь слабый стон.

– Юлька, что с тобой? – встревожилась Сонька. Голос её звучал как будто издалека.

– Нет-нет, ничего! Нога немножко болит. Но антибиотик скоро подействует.

– У неё горячечный бред, – шёпотом сказала Альбина, – надо вызывать Скорую.

Сонька жестом дала согласие. Встав, Альбина ушла. Через три минуты она вернулась и приняла прежнее положение. Сонька снова налила виски.

– Сонечка, – тихо позвала с тахты Юлька.

– Что?

– Ты меня не бросишь до моей смерти?

– Ах, твою мать! Я сдохну от тебя раньше! Лежи, молчи. Ты от разговора силы теряешь.

– Позвони Бровкину.

– Кому?

– Бровкину. Кириллу. Пусть он приедет.

– Ты что, с ума сошла?

– Пусть приедет. Тогда ты вызовешь Скорую. Мы с тобой поедем в больницу. Он тут, с Альбиной останется. Утром он отвезёт её к следователю. Другого выхода нет.

– Пожалуй, что так, – согласилась Сонька и встала на ноги, – диктуй номер.

Юлька продиктовала. Нажав названные цифры на своём сотовом телефоне, Альбина передала его Соньке. Та вышла с ним, взяв также бокал. Вскоре её голос донёсся из коридора. Слов было не разобрать, хотя эмоциональная трескотня порой приближалась. Видимо, Сонька ходила взад и вперёд. Юлька продолжала смотреть на рожи. Они кривлялись. Закончив переговоры, Сонька вернулась. Подошла к Юльке и ещё раз положила руку на её лоб. Юлька широко открыла глаза.

– Приедет?

– Да, но не быстро. Часа через полтора. Скорая приедет гораздо раньше. Делаем так. На «Скорой» довозим Альбину до поворота, где пост охраны. Там, на посту, Кирилл её заберёт и сделает всё, что нужно. А мы с тобой поедем в больницу.

– Что он ещё сказал?

– Чтоб ты не боялась. Так и сказал: «Пускай не боится».

– Я всё равно боюсь, – прошептала Юлька, закрыв глаза, – мне просто ужасно! Они опять пришли, эти глупые, злые рожи! Мамочка! Где ты, мамочка?

Экипаж Скорой помощи состоял из двух молодых парней. По очереди коснувшись головы Юльки, они размотали бинт и сразу сказали, что нужна госпитализация.

– Неужели всё так серьёзно? – спросила Сонька.

– Как вам сказать? Если ей нога не нужна, то, в принципе, нет, не всё так серьёзно. Где телефон?

Альбина дала мобильник.

– Где её паспорт?

– Она его потеряла, – сказала Сонька. И тихо-тихо прибавила, – мы заплатим! Мы хорошо заплатим. Вы только нас отвезите туда, где лечат.

– Лечат в Швейцарии. Говорите возраст, имя, отчество и фамилию.

Сонька назвала Юльку Новиковой Светланой Марковной, двадцати восьми лет. Пока один фельдшер созванивался с диспетчерской, другой сделал Юльке укол, затем – перевязку.

– Тридцать шестая, – сообщил первый, кладя мобильник на стол.

– Это где такая? – спросила Сонька.

– В Измайлово.

– А она хорошая?

– Я уже ответил на ваш вопрос. Пожалуйста, одевайте её. Чем быстрее тронемся…

– Тем быстрее отрежут ногу! – внезапно подала голос Юлька, и, призывая на помощь все свои силы, встала с постели, – не прикасайтесь ко мне! Я самостоятельный человек!

Тут её качнуло. Она упала. Сонька помогла ей одеться. Фельдшер, который делал укол, легко, как пушинку, взял её на руки и понёс к машине. Его напарник нёс саквояж.

Оба медработника разместились в кабине, рядом с водителем, а Альбина, Юлька и Сонька – в задней части машины. Юлька легла. Автомобиль тронулся. Благодаря тому, что Альбина заблаговременноустановила автоматический режим работы ворот, их створки раздвинулись перед «Скорой помощью», а потом закрылись за ней. Лёжа на боку, с прижатыми к животу коленями, Юлька не отрывала глаз от сапог Альбины, с которой ей, скорее всего, вряд ли предстояло ещё увидеться. Нужно было что-нибудь ей сказать. И Юлька сказала:

– Альбина! Если я сдохну, ведьма тебя не тронет. А если я вдруг не сдохну – сдохнет она. Так что, будь спокойна.

– Заткнись, – был ответ Альбины, – тебе нельзя разговаривать.

– Что ты видела?

– Где?

– В том доме.

– Юлька, у тебя уже нет ни сил, ни гроба, ни тёмной комнаты, чтоб заставить меня о чём-то тебе рассказывать.

– Тогда слушай! Если Ленка и Танька завтра… то есть, сегодня уже не выйдут – я не умру. Клянусь, я тебя найду и с одной ногой. Спроси у Кирилла, за что я мотала срок и за что я в розыске.

Тут машина остановилась перед шлагбаумом.

– До свидания, девки, – сухо произнесла Альбина, вставая, – с вами ужасно весело было.

И, открыв дверцу, вышла к охранникам. Те подняли шлагбаум. «Скорая» неуклюже тронулась, и, с опасным завалом влево выкатившись на тёмную полосу шоссе, помчалась к мерцавшему вдалеке багряному зареву. Его отсвет вскоре заполнил внутреннее пространство «Скорой». Юлька не понимала, почему Сонька зевает, почему фельдшеры так спокойно переговариваются с водителем и смеются. Ведь это – отсвет геенны огненной! И она надвигается на неё, на Юльку, которая никому за все три десятка лет своей жизни не причинила зла, кроме мамы! Да как такое возможно? Ведь это просто немыслимо! Неужели это не сон?

Ровный гул мотора ледяной проволокой наматывался на Юльку, сдавливая ей рёбра и заставляя откусывать воздух ртом.

– Юленька, не плачь! Тебе это не идёт. Мне тебя не жалко, когда ты плачешь.

Это был голос Соньки.

Глава непронумерованная, которую можно и не читать

Матвей где-то слышал, что счастлив тот, кому дано распознать звёздные минуты жизни своей ещё до того, как этот период из настоящего уйдёт в прошлое, а грядущее озарит бессмысленной и безбрежной звёздной тоской. Исходя из этого, он, Матвей, был счастливчиком. Да, он ясно осознавал, что этот весёлый и шарлатанский рынок – пик его жизни. Больше того – пик жизни целой страны, и скоро она с него сковырнётся в такую цивилизованность, что все будут дрожать от страха и этому страху радоваться. Как скоро? Многие полагали, что года через два-три.

Уже поздней ночью, поставив «Форд» на стоянку, Матвей заскочил домой, чтоб смыть макияж и снова переодеться в мальчика, а потом на такси поехал к своей знакомой. Девушка жила в Химках. Почуяв запах женских духов, она стала драться. Словом, поспать Матвею не удалось. В семь тридцать утра он был на своей родной Электрозаводской и отпирал свой склад, маленький гараж возле института. Ночью Москву глубоко завьюжило. Чтоб тащить телегу через сугробы, пришлось окликнуть местного деда-пьянчугу, который проходил мимо, что-то рассержено бормоча и блестя очочками. Этот дед был отчаянный. Он всё время пасся на рынке, и молодые любили с ним побухать. Он мог рассмешить, мог дать недурной совет, как окрутить девку или наладить какой-нибудь агрегат в машине. Сейчас он шёл батрачить на Славку, но дал согласие уделить Матвею с его телегой десять минут за две сигареты. Взяв гонорар авансом, он закурил и спросил:

– А ты разрешение на сегодня брал?

– Нет, не брал. А что?

– Тогда и не выставляйся. Я не советую.

– Почему?

– Да я сейчас видал Ирку, Женькину пассию. У неё на морде написано, что сегодня будут проверки.

– Дед, ты уверен?

– Слушай, Матвей! Я двадцать пять лет таксистом оттарабанил, тачку могу на два колеса поставить! Баб этих знаешь сколько перевозил? Тебе и не снилось!

Матвей задумался. И вот тут как раз Ирка нарисовалась. Вдруг появившись из-за угла, она зашагала к своему складу, возле которого ждали грузчики. На Матвея царица рынка взглянула милостиво и даже ему кивнула, а поравнявшись со стариком, выплюнула в снег длинную и тонкую сигарету, едва начатую – так от деда разило дешёвой водкой. Но, тем не менее, Матвей внял его доводам. Заперев гараж, он мрачно направился к забегаловке, что стоит напротив МАМИ. За шпилем Макдональдса, за мостом и платформой станции пламенела на жёлтом небе заря. Под белыми фонарями Большой Семёновской, под усиливающийся шум транспортного потока на ней расставлялся рынок. Из чёрной «Шкоды» Лариски, в которой вместе с её владелицей грелась Верка-клоповница, как обычно, гремела песня про упоительные российские вечера. Видимо, Лариске с утра пораньше всосалась в сердце печаль, которую утолить могла лишь заря вечерняя и не валенки на прямых и тонких ногах, а бальные туфли. Коллеги со всех сторон орали Лариске, чтобы она убавила звук. Очень глубоко плевать ей было на это.

В уютненькой забегаловке посетителей оказалось меньше, чем персонала, и взгляд Матвея сразу упал на Вадима. Тот с очень грустным лицом сидел у окна и аристократично ел пиццу, пользуясь ножичком, вилочкой и салфеточкой. Перед ним на столе стояла пустая рюмка. Матвей подсел к приятелю.

– Ты пьёшь водку в такую рань? Как это понять?

– Ты всё понимаешь, только когда вынимаешь, – холодно огрызнулся Вадим, даже не взглянув, – так что, тебе лучше поговорить не со мной, а с моей сестрой тупорылой! Иди и поговори.

– Что произошло?

– Ничего. Пока ещё ничего.

– Понятно. Лариска опять какого-нибудь мента обложила матом?

– Сказал уже, отвали!

Матвей подозвал одну из официанток, которую звали Таня, и заказал дорогую водку. Целый большой графин.

– И томатный сок, как обычно? – спросила Танечка.

– Да.

Пока ждали водку, в кафе ввалились студенты. Целая дюжина. Парни, девушки. Стало шумно. Уличные часы показывали пятнадцать минут девятого. К институту, к Макдональдсу, к остановкам шли от метро светлеющие потоки людей. Рынок наполнялся размеренным снежным хрустом. За полчаса вознеслись почти все палатки. Бомжи, разгрузив телеги, поплелись пьянствовать к продуктовым ларькам. Матвей и Вадим запивали мало, а пили много. Вадим рассказывал, как Лариска два дня назад умудрилась втюхать секретарю Лефортовского суда очень дорогой испанский смеситель с браком. Сказала она об этом только сейчас, когда продавец спросил у неё, почему этого смесителя в специально помеченной упаковке на складе нет.

– Представляешь? – шептал Вадим, взволнованно чиркая зажигалкой перед концом сигареты, которая вся тряслась у него во рту, – ты можешь себе такое вообразить?

– Легко, – отвечал Матвей, – Лариска сумеет втюхать песок в Сахаре и лёд на Северном Полюсе. Секретарь – мужик или баба?

– Баба! Блондинка лет тридцати, на спортивном «Мерсе».

– Ну, так забей! Блондинки, как правило, не скандалят из-за своей блондинистости. Ну а если даже эта спортсменка тебе с Лариской горло перегрызёт, велика ли важность? Ведь сволочизм – не болезнь, а значит и смерть от него – не смерть. Пример – Гоголевская панночка. Или Боря. Я никогда не поверю, что Борю хотя бы пятьдесят раз уже не убили! Это немыслимо, согласись.

– Да, да, да, понятно, – нетерпеливо мотнул головой Вадим, стряхивая пепел, – но я – технарь, не философ. Слушай, Матвей! Давай говорить серьёзно. Если она на меня попрёт через свои связи, ты сможешь меня отмазать?

– Я? – охренел Матвей, – ты что, издеваешься? Каким образом?

– Что ты косишь под идиота? – снова вскипел Вадим, – тебе разве трудно будет позвонить следователю по особо важным делам! Ты ведь с ним сдружился!

– В смысле? Ты про кого? Про Мальцева, что ли?

– Не знаю я, как его зовут! Но ты меня понял. Ты ведь ему дал важные показания, и в суде будешь выступать по линии следствия. Помоги, Матвей! Я тебя хоть раз подводил, хоть раз я тебе в чём-нибудь отказывал? Помнишь, как ты весной у Юрки хотел взять «Фольксваген Гольф» за двенадцать тысяч? И взял бы! И делал бы через год капремонт движка! Но я тебе первым тогда сказал, что там пробег – скрученный…

– Ладно, ладно, – прервал Матвей. Он был разозлён. Его мысли путались, потому что водка уже ударила по мозгам. Кабы не она, всё было бы очень просто, ясно, логично. А вот Вадим ни капли не опьянел. Он был на четыре года старше Матвея, имел диплом инженера и изворотливый ум. Такой изворотливый, что спиртные напитки взять его не могли.

Между тем, опять распахнулась дверь, и в маленьком заведеньице стало ещё теснее, так как вошли продрогшие торгаши. Это были Женя, Игорь, Серёга и три фаната «Локомотива» в зелёных, длинных шарфах. Пятеро направились к пивной стойке, где разливали также и водку, а Женя сразу подсел к Вадиму и затуманенному Матвею.

– Привет, друзья! Как дела? Что это у вас во втором графине? Томатный сок?

– А первый графин у тебя вопросов не вызывает? – спросил Матвей, делая знак Танечке подать рюмку, – напрасно, друг мой, напрасно! Вдруг в нём вода? Я где-то читал, что любая жидкость теоретически опасна для организма, который с ней не знаком.

– Если там вода, то святая, – был ответ Жени, – это заметно по твоему лицу.

– А что с ним не так?

– На нём появились признаки нравственного развития и зачатков здравого смысла. Но это – не аномалия. Я всегда утверждал, что потенциал того и другого в людях неисчерпаем.

– Что подтверждается всей историей человечества, – подхватил Вадим, а Матвей прибавил:

– И Танечкой. Не все, впрочем, согласны с тем, что она – высокоморальное существо.

Танечка поставила на стол рюмку и налила во все три.

– Мы это не про тебя, – объяснил ей Женя.

– И очень жаль, – вздохнула официантка, – мне ужас как надоело то, что меня считают приличной и скромной девушкой!

– Это очень легко исправить, – сказал Вадим, – бери за минет не двести рублей, а триста.

Танечка дала ему по лбу и горделиво уцокала. Народу всё прибавлялось. Какой-то длинноволосый хипарь припёрся с гитарой, и, расчехлив её, стал играть мотив песни «А ты не знал». Три видные девушки, насосавшись пива, запели. Сергей и локомотивщики, выпив водки, пожали Матвею руку и вновь отправились торговать, а конкурент Игорь вместо рукопожатия обозвал Матвея гнусной скотиной и интриганом с чёрной, низкой душонкой. Потом и он покинул кафе.

– Кстати, об интригах, – произнёс Женя после того, как выпили, – наш шанхай опять оказался в центре большой бандитской разборки. Солнцевские его отжимают у балашихинских.

– Чем это нам грозит? – поинтересовался Вадим.

– Новыми расходами.

– А менты?

– Менты? Что – менты? При чём здесь менты?

– На чьей они стороне?

Женя рассмеялся и закурил «Честерфилд» с ментолом.

– Когда дерутся коты, тебе очень важно, чью сторону занимают мыши и тараканы? Ты бы уж лучше спросил, на чьей стороне чеченцы! Кстати, о них… Или сперва выпьем?

– Да, наливайте мне до краёв! – обрадовался Матвей. Его просьба тут же была исполнена. Когда рюмки стали опять пустыми, три девушки уже пели под звон гитары песенку «Целый город мокнет под дождём». Это было очень красиво, и все заслушались. Матвей плавал в каких-то мыслях, глядя в окно на низкие облака и сумрачный город. Он не заметил, как песня кончилась, как умолк последний аккорд и как отзвучали рукоплескания. Он очнулся после того, как Женя старательно погасил окурок и стал рассказывать:

– В прошлую субботу, когда вас обоих не было, подваливает к моей Наташке – ну, к той, которая краску у меня продаёт, какой-то бугай. И жёстко хамит. Наташка ему, естественно, отвечает. Он начинает на неё бычить – я, говорит, на Кавказе кому-то головы резал, вот и тебе сейчас пасть порву! А мимо шли два чеченца, молодых парня. Кому ты, спрашивают, на нашем Кавказе головы отрезал? Он возьми да ляпни: «Таким, как вы!» Они ему – руки за спину, затолкали его в какую-то неприметную «Аудюху» и увезли.

– Увезли? Куда? – небрежно спросил Матвей, глядя на девчонок.

– Трудно сказать. Но предполагаю – туда, откуда не возвращаются.

– Твою мать! – прошептал Вадим, – во дела! А что это за чеченцы? Ты их не знаешь?

– Да как же мне их не знать? – улыбнулся Женя, – если бы я их не знал, они бы тут не посмели руки выкручивать! Я бы такую наглость не потерпел.

– Женька, Женька, Женька! – внезапно затараторил Матвей, который давно уже собирался, но не решался кое-что выяснить для себя, – зачем тебе нужна Ирка?

– В смысле – зачем?

– Ну, она ведь страшная, злая! Скажи, тебе не обидно смотреть на таких вот девочек? Погляди, погляди на них!

Женя поглядел и задал Матвею встречный вопрос:

– Тебе сколько лет?

– Двадцать три.

– А мне уже тридцать два. Ирка мне нужна для того, чтоб больше хотеть таких, как вот эти. Всё понял?

– Нет.

– Значит, ты нарезался, как скотина!

Вошли Алёшка с Денисом. Увидев, что Матвей пьян, они тихо затесались в студенческую компанию. Иной стиль поведения, как обычно, продемонстрировали смешные – Димка и Ванька, которые вошли следом. С ними была какая-то остроумная дама лет под пятнадцать. Они втроём вцепились в графин, дабы вкусить святости из него и благодаря этому стать ещё более высоконравственными людьми. Но были отогнаны. Расплатился с Танечкой Женя. Он иногда любил блеснуть щедростью. У Матвея возникла мысль подружиться с девушками, которые пели песенки, поиграть на гитаре, подраться с тремя студентами, но смешные при помощи своей дамы выманили его из кафе и взяли ему такси до Новокузнецкой. Когда такси проезжало мимо родного рынка, Матвей опять услышал там песню про вечера. Лариска гоняла её на диске, трепля всем нервы.

Путь занял сорок минут. Оказавшись дома – то есть, не совсем дома, Матвей снял только ботинки с курткой и завалился спать на венский диван. Ровно через час его разбудил телефон. Он вышел на связь. На том конце провода была Сонька.

Глава четырнадцатая.

– Пока мы её прокапаем и поколем пенициллинчиком, – сказал Соньке дежурный врач, – в случае отсутствия положительной динамики будем думать, что делать дальше. Возможно, вскроем стопу.

– И всё?

– Послушайте! Плюньте в глаза тому, кто даст вам гарантии. Положение непростое. Тот образ жизни, который она вела, мягко говоря, её не оздоровил. И иммунитет, и сосуды, и кровь – ни к чёрту.

– Может быть, нужно купить лекарства какие-нибудь хорошие?

– Может быть. Но с этим вопросом лучше вам обратиться к лечащему врачу.

– А когда он будет?

– В девять утра.

С этими словами врач убежал в операционную. Сонька, покурив в туалете, вернулась к Юльке. Ввиду отсутствия мест в палатах Юльку расположили около лифта. Она уже лежала под капельницей, разглядывая гудящие лампы на потолке.

– Короче, он мне сказал, что жопе твоей сильнее достанется, чем ноге, – сообщила Сонька, присев на краешек койки, – сорок уколов сделают.

– Пусть, – ответила Юлька так, как будто ей сообщили о грандиозных, но глупых планах её врагов.

В шесть часов пришла медсестра. Она отсоединила Юльку от капельницы и сделала ей укол. Врачебный обход состоялся в десять. Заведующий, к которому была прикреплена Юлька, порекомендовал Соньке приобрести очень дорогой швейцарский антибиотик для внутривенного вспрыскивания. Сонька из ординаторской позвонила Матвею, и через два часа он привез лекарство. Пронаблюдав, как Юльке вкололи первую дозу, Матвей и Сонька поехали на Новокузнецкую, отсыпаться. Обедать Юлька не стала. Под гром тарелок в буфете, который располагался рядом, она уснула, невзирая на то, что мимо неё всё время ходили люди, а позади гремел лифт. Её разбудил Кирилл. Заведующий принёс ему стул. Кирилл очень долго молча смотрел на Юльку. Она смотрела на потолок. Наконец, молчание было прервано.

– Хорошо, что ты позвонила, Юля. Я очень рад.

– Тебе позвонила Сонька.

– Да, точно, Сонька. Короче, я спешу тебе сообщить: Альбина сделала то, что ты от неё хотела. Эти две девушки скоро выйдут.

– А где сама Лоховская?

– Я отвёз её к какой-то подруге, на Маросейку.

– Что за подруга?

– Понятия не имею. Этих подруг у неё не меньше, чем у меня – начальников.

Юлька хорошо поняла значение этой фразы. Она другого и не ждала.

– Ты ко мне с браслетами?

– Пока нет.

– А с чем?

Кирилл огляделся.

– Тебя оформили, как бомжиху?

– Да. Я и есть бомжиха. Как будто ты об этом не знаешь!

– Я ничего про тебя не знаю. Вообще ничего.

– Ах, вот оно что! Когда ж, интересно, ты стал незнайкой? Не после ли разговора с Лоховской?

– Разумеется, нет.

– Кирилл!

– Что?

– Я очень сильно устала. Ты просто не представляешь, Бровкин, как я устала!

Кирилл молчал, внимательно глядя на свои ногти. По коридору шли доктора, медсёстры, больные в серых пижамах. С лестницы наползал сигаретный дым.

– Кирилл, мне нельзя мешать. Я почти закончила.

– Я не собираюсь тебе мешать.

– Но ты собираешься трясти Соньку, Ленку и Таньку. Этого нельзя делать.

– Я и не буду.

– Да?

– Да. Меня это не касается.

– В каком смысле?

– Ни в каком смысле.

– Мальцев в отставку, что ли, подал?

– Пока ещё нет.

Взяв с тумбочки кружку с простой водой, Юлька стала пить большими глотками. Утолив жажду, она сказала:

– Мне нужно только три дня.

– А что ещё?

– Ствол.

– Юленька! Ты знаешь, что пистолет я тебе не дам.

– А что ты мне дашь?

– Скоро Новый год.

Сказав так, Кирилл достал из кармана какой-то пластиковый футляр и дал его Юльке.

– Не знаю, когда мы ещё увидимся. Вот подарок.

В футляре был замечательный маникюрный наборчик – ножнички, щипчики, кисточки, пилочка для ногтей. Последняя заинтересовала Юльку. Юлька взяла её и ощупала. Пилочка была длинная, очень острая. И не гнулась. Совсем не гнулась.

– Поаккуратнее с нею, – предупредил Кирилл, – опасная штука.

– Вижу, – сказала Юлька. Пришла сестра, чтобы уколоть ей швейцарский антибиотик. Увидев маникюрный набор, она восхищённо подняла брови.

– Ух, ты! Классный какой! Я вчера купила гораздо хуже!

– Можете взять, – отозвалась Юлька, – только без пилочки. Я её оставлю себе. Она мне необходима. У меня ногти очень быстро растут.

Захлопнув футляр, она протянула его сестре. Та затрепетала.

– А он вам точно не нужен?

– Точно.

– Ой, большое спасибо! Я положу в него свою пилочку. Она, правда, чуть-чуть короче, но ничего – я думаю, влезет!

Засунув футляр в карман, сестра сделала укол и улепетнула так резво, что можно было подумать – она украла маникюрный набор, а не получила его в подарок. Юлька, сжав в руке пилочку, стала злобно мотать башкой по подушке.

– Нога болит? – встревожился Бровкин.

– Жопа.

– Тебе ведь в руку кололи!

– Кирилл, я не отвечала на твой вопрос. Я просто сказала: жопа!

– А!

– Ты, кстати, не помнишь – Лена Артемьева родилась в Москве?

– Кто?

– Елена Артемьева. Ну, учительница, с которой всё началось.

– Нет. На Украине.

Юлька стала смеяться.

– Ну, наконец-то! – обрадовался Кирилл, хоть смех звучал страшно, – теперь я вижу, что ты поправишься, Юлька!

Смех оборвался.

– Радость какая! Хочешь сказать, что Мальцев за меня вступится? Да он сразу меня утопит! Скажет, что я носила рыжий парик. А ты подтвердишь. Матвей и прочие торгаши меня опознают, если им пригрозить закрытием рынка. Смерть Хусаинова на меня, конечно, не просто будет повесить – там есть свидетель…

– Юля, в тебе сейчас говорит болезнь, – перебил Кирилл, – я не обижаюсь, но ты уж слишком громко кричишь. Ты лучше поспи.

– Пшёл вон!

Кирилл молча встал и быстро ушёл. Через два часа приехали Ленка с Танькой, очень весёлые. Объяснив им, где найти Соньку, Юлька предприняла попытку выгнать и их, однако из этого ничего не вышло. Притащив себе стулья, они уселись и стали её смешить. Она не смеялась.

– Что ты нас мучаешь? – разозлилась Танька, устав кривляться, – не мы, наверное, виноваты, что тебе в голову долбануло не в Гнесинку поступать, а на юридический! Ой-ёй-ёй! Синий китель, звёздочки на погонах, подмышкой – шпалер! Этого упакую, того разведу на деньги, а вон того просто ради понта поставлю на уши! Королева, …! Только до чего ты докоролевилась, дура?

– До полной задницы, – пропищала Ленка, качая ножкой в белом ботинке, закинутой на другую ножку, – можно даже сказать – до жопы. А впрочем, я не уверена, что она была конченой, абсолютной, тухлой блевотиной. Слишком много в ней интересного.

– Это точно. Но ты, по-моему, говорила мне, что твой папочка, от которого ты четыре аборта сделала, рисовал не хуже Малевича!

– Лучше, лучше! Как раз за это я его ненавидела.

– То есть, как? Почему за это?

– Да потому! Нарисует, падла, какие-нибудь два кубика, потом ходит, ходит с печальной рожей, потом возьмёт меня за руку, подведёт к мольберту и говорит: « Это, типа, ты!» Я, типа, вся в непонятках: «Почему я? Это просто кубики!» А он – в слёзы!

– В слёзы?

– Ну, да. Ой, говорит, Леночка, что я сделал с тобой, моя золотая! Я ему говорю: «Да сотри ты, типа, это дерьмо, нарисуй нормально, и, типа, всё, проблема-то небольшая!» А он и слышать не хочет. Короче, заколебал он меня, козлина, своими кубиками.

– Понятно.

Пришёл заведующий. Он вежливо поприветствовал Таньку с Ленкой – так вежливо, что они испуганно оглянулись, чтобы увидеть, с кем это он так официально здоровается. Затем обратился к Юльке:

– Светлана Марковна, я сегодня дежурю. В этой связи у меня есть время ещё раз вас потревожить. Позвольте глянуть на вашу ногу.

Юлька не возражала. Доктор сам снял повязку. Он очень долго смотрел на Юлькину ногу, то поднимая, то опуская её. Смотрели и Ленка с Танькой. Также смотрели они на лицо врача, пытаясь понять, насколько он озабочен.

– Ну, что? – спросила, наконец, Танька, – что вы нам скажете?

– Никакой динамики я не вижу. И это, скорее, плюс. Будем продолжать.

– А шансы-то есть?

– Если бы их не было, я бы не предложил купить роцефин.

– А сколько примерно шансов? – спросила Ленка. Врач поглядел на неё внимательно.

– Это слишком сложный вопрос. Смею вас заверить, что вы нигде не найдёте специалиста, который даст на него ответ.

– Не переживайте, – махнула Танька рукой и топнула шпилькой, – один дурак или одна дура может такое спросить, что и десять умников не ответят!

– согласен с вами, но в данном конкретном случае прозвучавший вопрос был закономерен. Думаю, что уже через сутки мне будет что вам сказать.

С этими словами заведующий ушёл, не подозревая, какой фитиль он поджёг. Но счастье опять улыбнулось Ленке. Высмеять Таньку она успела, а в морду получить – нет, так как прибежала дежурная медсестра с раствором, салфетками и бинтами. Ленка и Танька пристали к ней, однако добились ничуть не больше, чем от врача. Они ушли в восемь, когда их выгнал охранник.

Принесли ужин. Юлька с трудом вдавила в себя одну ложку каши и запила её молоком. В девять ей опять вкололи антибиотик и пожелали спокойной ночи. Она поблагодарила, сказав, что, кажется, началась положительная динамика.

Коридор опустел. Остался только свет синих ламп – давящий, гудящий, не позволяющий и во сне позабыть о том, где находишься. Юлька твёрдо решила не спать всю ночь. Задача была несложная – бил озноб, болела нога. Порой гремел лифт. Лёжа на спине, Юлька шевелила ступнями и отрывала от полусгнившей подушки плечи и голову, напрягая пресс. Ей хотелось чувствовать своё тело, знать, что оно на что-то ещё способно. Да, оно было на что-то ещё способно.

За полчаса до полуночи ей пришлось отправиться в туалет. Пройти нужно было около ста шагов. Она их прошла. Но, идя обратно, упала. Её поднял и отнёс к кровати заведующий, который из своего кабинета услышал стон.

– Вы с ума сошли! – ворчал он, укладывая её, – не могли позвать медсестёр? Их комната – рядом!

– Спасибо вам, – прошептала Юлька. Сил у неё не осталось ни одной капли. Закрыв глаза, она отключилась. И тут опять перед ней появились рожи. На этот раз они не только кривлялись, но и кусали её – то за ногу, то за почки. Мама их отгоняла. Зонтиком. Её, Юлькиным. С ним Юлька ходила и в детский сад, и в первый класс школы. Однако, зонтик был слишком маленький и, конечно, не представлял никакой опасности для чудовищ. Они плевать хотели на этот зонтик. Им было весело. И их было столько, что и не сосчитать.

От боли Юлька проснулась. Сказать точнее – очнулась. Муторный синий свет заставил её зажмуриться. Ей ужасно хотелось пить. Взяв наощупь кружку с недопитым молоком, она её осушила, часть расплескав. Опять ставя кружку на тумбочку, вдруг заметила, что на стуле кто-то сидит.

– Привет, – сказала Альбина. Юлька решила не отвечать. Она не была уверена в том, что сможет ответить спокойным и твёрдым голосом, а не писком. Кинозвезда сидела, чуть наклонившись вперёд и не отрывая от неё глаз. Их взгляд был таким внимательным, словно перед Альбиной лежал не полуживой человек, а контракт, составленный Петраковским. Тщательно наложенный макияж слегка удлинял скуластое, волевое лицо звезды сериалов, делая его вполне аристократичным. Пальто актрисы было расстёгнуто. Её грудь под шёлковой чёрной блузкой часто вздымалась – видимо, от недавней быстрой ходьбы.

– Кто тебя пустил сюда ночью? – решилась на вопрос Юлька, удостоверившись, что она способна выстраивать мысли в фразы и шевелить языком. Но всё же её вопрос прозвучал невнятно. Альбина не поняла и вскинула брови.

– Что?

– Как тебя впустили сюда?

– За деньги. Мне очень нужно было с тобою поговорить.

Юлька обвела глазами часть коридора, которую могла видеть. Там, ближе чем в двадцати шагах, никто не мог затаиться. Справа была решётка. За нею, в сумраке – лестница. На решётке висел замок.

– Кто тебе открыл?

– Медсестра.

– Ты здесь вошла?

– Нет, через служебный. Прости, пожалуйста. Мне так нужно было видеть тебя!

– Зачем?

Лоховская огляделась. Юлька откинулась на подушку, чтоб беречь силы. Из неё тёк обильный, пахнущий физраствором пот. Это говорило о том, что температура падает.

– Извини, – вздохнула Альбина, – я вижу, что тебе плохо. Но я должна сказать тебе всё. Именно сейчас.

– Хорошо, скажи.

Альбина внезапно закрыла лицо руками и стала плакать. Юлька напрягла зрение, чтоб увидеть, текут ли по её пальцам слёзы. Слёзы текли. И перед глазами у самой Юльки всё неожиданно поплыло. Боясь лишиться сознания, Юлька тихо произнесла:

– Я почти всё знаю. Давай ты будешь чётко и коротко отвечать на мои вопросы. Договорились?

– Да, – пискнула Альбина, опустив руки. Тушь растеклась по её лицу до самого рта.

– Глядя на икону, можно понять по каким-то признакам, кто на ней нарисован?

– Что?

Юлька повторила вопрос.

– Я даже не знаю…

– На доске что-нибудь нарисовано, кроме панночки?

– Гребешок и церковь на заднем плане.

– Церковь с тремя конусообразными куполами?

Альбина молча кивнула.

– У панночки на щеке есть родинка?

– Есть.

– А есть она на изображении?

– Да, конечно.

Юльку мучила жажда, притом так мучила, что, казалось, стоит вдоволь напиться – сразу уйдут и боль, и тяжесть, и ощущение, что всё тело насквозь пропитано ядом.

– Пожалуйста, принеси попить, – попросила Юлька, движением головы указав на кружку. Актриса, поколебавшись, взяла её двумя пальцами и спросила:

– Где есть вода?

– Спроси в ординаторской. Если там дверь закрыта, набери в душе.

Альбина встала. Она как будто хотела что-то сказать. Юлька это видела, но ей слишком хотелось пить. Она попросила Альбину поторопиться. Кинозвезда ушла.

Судя по тому, что с улицы доносился шум не транспортного потока, а лишь отдельных машин, было сильно за полночь. Дул сквозняк. Видимо, курильщики позабыли закрыть окно между этажами. Впрочем, Юльку холод вполне устраивал, потому что она боялась уснуть. Спать было нельзя. Альбина вскоре вернулась.

– Спасибо, – сказала Юлька, взяв из её рук кружку, наполненную холодной водой, – она кипячёная?

– Да, наверное. Я сперва пошла в ординаторскую. Там заперто. Постучала – ответа нет. Стала искать душ. Вдруг вижу – возле буфета стоит тележка, а на ней чайник. На нём написано: «Кипяток».

– Ага! То, что нужно.

Приблизив кружку ко рту, Юлька ощутила запах лекарства. Это был димедрол. Её затрясло. Альбина не отрывала от неё глаз. Нужно было пить. Сделав вид, что пьёт, Юлька притворилась, что поперхнулась. Она закашлялась и воскликнула, указав рукой за спину Альбины:

– Крыса!

Актриса взвизгнула и шарахнулась, повернувшись к Юльке спиной. Моментально выплеснув воду на толстый ватный матрац, который впитал её, Юлька вновь уткнулась ртом в кружку, уже пустую. Она готова была прогрызть себе руку, чтоб нахлебаться собственной крови – так ей хотелось пить.

– Да нет там никакой крысы, – проговорила Альбина, садясь на стул, – тебе показалось.

– Не показалось! Крыса была. Она убежала. Слушай, ты можешь ещё воды принести? Я не напилась.

– Что, полную кружку?

– Да.

Просьба была исполнена, и вода на сей раз оказалась без всяких примесей. Жадно выпив её до последней капли, Юлька легла на мокрую простыню. От неё промокла футболка. Лежать так на сквозняке было нестерпимо. Нащупав в складках простыни пилочку, Юлька натянула одеяло до подбородка и прошептала:

– Вот бы окно закрыть!

– А как я его закрою? Ведь на решётке – замок.

– Вот чёрт! Но под одеялом, вроде, нормально. Давай, рассказывай, что хотела.

Альбина стала рассказывать. Юльке было неинтересно. Она боялась уснуть – несмотря на то, что убийственный, тошнотворный холод прогрызал почки. Глаза болели от электрической сини. Закрыв их, Юлька стала колоть себя в бедро пилочкой. По ноге, согнутой в колене, потекла кровь.

– Она меня заставляла их добивать, – жалобно рассказывала Альбина, – ты представляешь? Ножом! А потом она отбирала у меня нож с отпечатками моих пальцев. Я знаю, где она его хранит, этот нож. Она хранит его у своей подруги, в Митино. Ангелов переулок, дом двадцать семь, квартира сто девятнадцать.

Юлька дальше не слушала. Ей внезапно стало понятно, зачем весь этот рассказ. У Альбины просто не должно быть иного выхода, кроме как помочь сейчас ведьме совершить то, ради чего ведьма сюда пришла. Значит, ведьма – близко. Она так близко, что слышит каждое слово. Альбина ведь для неё рассказывает всё это! Нужно открыть глаза… Нет, ни в коем случае! Нужно слушать. Слушать внимательно, затаив дыхание. Нет, напротив – нужно сопеть, чтоб они решили, что димедрол подействовал и она уже крепко спит, пока она ещё не уснула на самом деле. Нос был заложен, так что сопение удалось. Альбина умолкла. Заскрипел стул. Раздались шаги. Они удалялись. Сердце у Юльки заколотилось так, что кровь ударила в уши, не дав услышать стремительно приближавшиеся шаги.

Юльку спас сквозняк, дувший с лестницы. Панночка оказалась между нею и Юлькой, благодаря чему сквозняк прекратился. Открыв глаза, Юлька нанесла удар первой. Она вложила в этот удар всю злость от всей боли, перенесённой ею больше чем за шесть лет. На ведьме была дублёнка. Пробив рукав, пилочка вонзилась в предплечье ведьмы лишь кончиком. Ведьма взвыла от боли, однако нож остался в её руке. Схватив эту руку, Юлька рванула на себя ведьму. Они сцепились в безмолвной, страшной борьбе за нож.

Панночка была гораздо сильнее Юльки, однако Юлька очень хорошо знала, в какую сторону ломать руку и куда бить. И она работала так, что панночке оставалось только жалобным взглядом взывать к Альбине. Кинозвезда отчаянно молотила Юльку по почкам. Её удары, хоть и несильные, причиняли адскую боль. Рожи разлетались по сторонам. Ещё бы! Ведь им уже противостояла не мама с маленьким зонтиком и заплаканными глазами! На них шла Юлька. Она не видела ничего, кроме белых звёзд, совсем для неё чужих, и не отдавала себе отчёта ни в чём, кроме одного: она должна знать, как её зовут. Забыть своё имя среди всех этих странных созвездий было легко.

Сознание Юльки было уже на самом краю, когда пальцы ведьмы, стискивавшие нож, со стоном её разжались. Осознавая, что сил для удара уже не хватит, Юлька с коротким взмахом бросила нож в решётку. Делая это, она впервые в жизни своей обратилась к Богу с мольбой о чуде. Бог оценил её ненавязчивость. Пролетев меж прутьев решётки, запертой на замок, нож весело зазвенел по ступеням лестницы.

То, что произошло потом, заняло, от силы, минуту. Ударом пятки в челюсть отшвырнув ведьму, нагнувшуюся поднять с пола пилочку, воодушевлённая Юлька вскочила на ноги. Голова у неё закружилась так, что перед глазами всё понеслось вверх тормашками. Но она устояла. Не зная, какой ценой это было сделано, панночка со всех ног бросилась бежать к концу коридора, где находился служебный лифт. Альбина – за ней. Сделав им вдогонку четыре шага, Юлька упала и продолжала путь свой на четвереньках. Затем – ползком. Внезапно она натолкнулась на что-то лбом. Её сильно вырвало. Напрягая зрение, Юлька постаралась увидеть, что перед нею. Не было ничего. Глубоко вдохнув, она проползла ещё пару метров. И вот опять на её пути возникла невидимая преграда. Странное дело – Юлька ползла не быстро, но удар лбом об эту преграду был так тяжёл, что она лишилась сознания.

Глава пятнадцатая

– Что с вами случилось ночью? – спросил заведующий.

– Не знаю. Я пошла в туалет и как-то упала.

– Ведь я вам категорически запретил ходить без помощи медсестёр!

– Но меня тошнило! Знаете, как тошнило?

– Знаю.

Сидя на стуле, заведующий смотрел на Юлькину ногу. Сестра ждала, держа в руках перевязочную салфетку, смоченную раствором.

– Тошнит от интоксикации. А причина её – плохая работа почек. Они не выдерживают воспалительного процесса.

Юлька молчала.

– Сегодня пятница, – продолжал заведующий, вставая, – до понедельника вам поколют антибиотик, а в понедельник будем смотреть.

– На что?

– На анализы. На температуру. На ногу.

– А если всё будет плохо?

– Будем решать, что делать.

– Какие могут быть варианты?

– По сути, один-единственный: не позволить вашей ноге в могилу вас утащить.

После перевязки подали завтрак. От пшённой каши Юлька решительно отказалась, но взяла кофе и два куска хлеба с маслом. Ей было лучше, чем ночью. Гораздо лучше. Ленка, Танька и Сонька, примчавшись в первом часу, застали её за чтением Гоголя.

– Хватит умничать! – заорала Сонька, вырвав у неё книгу, – смотри-ка, что мы тебе принесли!

Они принесли гитару в плотном чехле. Гитара была испанская, красоты такой, что её хотелось вылизать языком.

– Обалдеть! «Альгамбра»! – пробормотала Юлька, коснувшись пальцами струн, – она ж дорогая!

– Пять косарей! – похвасталась Сонька.

– Где вы их, твари, взяли?

– Матвей расщедрился.

– Он приедет?

– Попозже, вечером. Слушай, нам в магазине её неплохо настроили, но потом мы в ЦУМе стали на ней играть, и – полная хрень!

– Ну да, струны тянутся, потому что новые. Вот сейчас мы её подстроим.

Юлька играла лёжа. Из палат высунулись больные. Три медсестры, вихрем пролетавшие мимо, остановились послушать.

– Ух, ты! Прикольно! – зааплодировала одна из них, когда Юлька сдулась, немножко не доиграв «Кумпарситу», – ты в музыкальной школе училась, да?

–Её обучала я, – отозвалась Сонька, сидевшая на кровати, возле ног Юльки, – у меня нет никаких проблем ни с одним из стилей.

У Таньки слов не нашлось. Зато Ленка тут же сделала заявление, что у Соньки нет никаких проблем разве что с прыщами на заднице, но их стиль ещё более загадочен, чем у кубиков на картинах её, Ленкиного, папы.

– Сонька права, – возразила Юлька, – ведь Гамлет прав и тогда, когда он неправ. Из этого следует, что он может учить тому, чего не умеет.

Медсёстры быстро ушли.

– Ты это о чём? – зевая, спросила Ленка.

– Она за мной повторяет, – сказала Сонька, – но это зря. Я уж отказалась от мысли, что Гамлет правильно поступил, когда чуть не бросился с обнажённой шпагой на свою маму. Он должен был её задушить.

– Зачем? – изумилась Ленка, – чтобы лицо у неё сделалось распухшим и синим? Но это было бы свинством по отношению к маме!

– Но это – правильно. Шпага здесь ни при чём. Оружием нужно обороняться, а не закалывать матерей.

– За что он хотел её заколоть? – поинтересовалась Танька, ясно давая понять, что её устроит любой ответ.

– Разве это важно?

– Да.

– Она вышла замуж за нехорошего человека.

– За отца Гамлета?

– За того, кто его убил.

– Она была в теме?

Сонька вместо ответа сделала жест, который, по впечатлению Юльки, мог означать абсолютно всё что угодно. Но Танька, видимо, уловила его значение, потому что лицо её отразило серьёзнейшую работу мысли.

– Да, интересная ситуация! Но не знаю. По мне, так всё это бред.

Юльке стало грустно. Она спросила:

– Вы что, без водки пришли?

– Без водки, – был ответ Соньки, – но с коньяком. Но ты его пить не будешь. Он – для врача.

– Давайте лучше врачу отдадим гитару!

Закуску в виде рыбных котлет, а также стаканы взяли в буфете, послав для этого туда Ленку. Когда она выходила с блюдом, буфетчица – добродушная белоруска предпенсионного возраста, говорила ей:

– Ты приходи ещё, моя кисонька! Приходи, моя золотушка! Бывают же хорошие девочки! Где ты учишься?

– В МГУ, – пропищала Ленка, – на историческом факультете!

– Ой, моя ягодка! Так вам что, совсем стипендию там не платят?

– Да она вся уходит на общежитие!

– Ой, бедняжечка! Крохотулечка! До чего ж на дочку мою похожа! Дай-ка я вам ещё помидорчиков положу, мои золотые рыбки!

В стаканах был поганый компот. Пришлось его выпить. Достав затем из кармана куртки бутылку с акцизной маркой и содержимым цвета слабого чая, Ленка зубами сорвала пробку.

– Лей его весь, – предложила Сонька, – махнём по сто двадцать пять.

Когда, отдышавшись, взяли по куску хлеба и по котлете, Ленка заныла:

– Свинство! Вот свинство!

Сонька сопела.

– Я тебя, …, убью! – прохрипела Танька, – три этажа бухла – и нечего сшиздить, кроме бутылки с криво приклеенным фантиком, на котором написано «Коньяк Греческий»?

– Пошла на …! – взорвалась Ленка, – у тебя – пасть кривая, а на роже написано «шваль рязанская»!

– А в табло?!

– Да на, …, в табло!!!

Разнимала Юлька. У Соньки одна рука была занята помидором, другая – хлебом. Она только наблюдала, как и буфетчица, слышавшая весь спор. Взглянув на её лицо с пухлыми веснушчатыми щеками, можно было подумать, что и она хлебнула из принесённой Ленкой бутылки с надписью «Коньяк Греческий». Но поганый этот коньяк разжёг в Юльке силу. Ленке досталось от неё в челюсть, а Таньке – по лбу, после чего они успокоились и опять уселись на стулья. Юлька опять легла, едва ли не в первый раз за всю жизнь ощущая полную удовлетворённость своей работой.

– Мне-то за что? – пропищала Ленка, трогая челюсть, – я, вообще, при чём? Все отлично слышали, что она начала меня задирать! Как это животное, вообще, в больницу пустили?

– Лучше заткнись, – проворчала Танька, трогая лоб, – а то ведь ещё схлопочешь! Ты меня знаешь.

Сонька взяла второй помидор. Они были маленькие и вкусненькие. Буфетчица, покачав головой, вернулась к своим кастрюлям. Вскоре она повезла обед по палатам. Привезла Юльке.

– Можно на четверых? – попросила та, – девчонки голодные! Их в студенческом общежитии плохо кормят.

– Зато, как я вижу, неплохо поят!

Четыре порции белоруска всё же дала, пояснив при этом:

– Сегодня много народу выписалось, поэтому много порций осталось. Приятного аппетита.

– Огромное вам спасибо, – ангельским голоском отозвалась Ленка, взяв ложку, – когда профессоршей стану, возьму вас к себе работать! Кухаркой.

– Эх, миленькая моя! У меня соседка – профессорша. Так она уж пятнадцать лет одни сапоги, бедняжечка, носит! Пятнадцать лет! А ты говоришь, кухаркой!

– А сколько лет ей самой?

– Да уж пятьдесят. А толку-то что?

– Действительно, в таком возрасте нужно, кроме сапог, что-нибудь ещё надевать, – заметила Ленка под дружный хохот подруг, – иначе, конечно, толку не будет.

Борщ был неважным, зато пюре с теми же котлетами и кружочками масла сожрали быстро и молча. После обеда вчетвером пели детские песенки под гитару. Играла Танька, знавшая семь аккордов. За этим делом их и застал заведующий, который в пальто шёл к лифту.

– Уже поём? Славно! Значит, через недельку будем плясать, – пообещал он, потрогав лоб Юльки, – но всё же очень громко не пойте, поберегите силы. Температурка есть небольшая. Нога болит у вас?

– Почти нет. А вы что, уходите?

– Да. Вернусь в понедельник. И сразу – к вам. До свидания.

– До свидания!

Когда врач ушёл, Танька положила гитару и разревелась. Резко, без повода. Это было так необычно, что Ленка, Юлька и Сонька почти минуту глядели на неё с вытянутыми лицами, ничего не предпринимая. Танька рыдала, как над покойником, в три ручья.

– Что произошло? – спросила, наконец, Сонька, тряхнув её за плечо. Но ответа не было. Были всхлипы, писк, визг, скулёж и тому подобные звуки.

– Надо позвать медсестру, – предложила Юлька, – пусть она вколет ей что-нибудь.

Танька неожиданно испугалась и обрела дар речи.

– Не надо звать медсестру! Я боюсь уколов! Очень боюсь!

– Тогда говори, почему ты плачешь?

Танька задумалась. Создалось впечатление, что вопрос поставил её в тупик. Но только не Ленку.

– Да знаю я, почему она разревелась! Ей стало жалко кузнечика.

Танька вздрогнула. Потом вспыхнула.

– Что, что, что? – не поняла Юлька.

– Ей стало жалко кузнечика! Ну, того, о котором мы пели песенку только что. Лягушка, типа, пришла и съела кузнечика. Эта дура и расслюнявилась. Ведь она ни разу в жизни не плакала! Вот плотину и прорвало.

Сказанное Ленкой казалось невероятным, но лицо Таньки ясно и недвусмысленно говорило о том, что она права.

– Лягушка, типа, пришла и съела кузнечика? – повторила Юлька, – как интересно! А почему он ей в рыло, типа, не дал?

– Он, может быть, дал, и даже не один раз. Но толку-то что?

– Лягушка не убежала?

– Очень возможно, что убежала. Потом вернулась назад. У неё хватило мозгов додуматься, что кузнечик – не тот чувак, которого нельзя съесть, даже если он отбивается всеми четырьмя лапками.

– Хватит бредить! – всхлипнула Танька, – я не люблю кузнечиков, потому что они – зелёные! Этот цвет меня раздражает!

– Вот оно что! – протянула Ленка, – а как насчёт крокодилов? Из твоих слов можно сделать вывод, что ты и их не особо любишь.

Тут Танька вдруг разозлилась.

– Ублюдки, …! Я их ненавижу! Говно зелёное! Мрази! Бедная зебра подходит к речке попить, а эта тварюга, грёбаное бревно, хватает её своей сраной пастью и начинает жрать! Это как, по-твоему, правильно?

– Но он – хищник! Он может жрать только мясо. Он так устроен. Что ж ему, с голоду подыхать?

– А пускай жрёт рыбу! У рыбы нет ни мозгов, ни нервов! Ей наплевать, когда её жрут! Что, если лень жопой пошевелить, чтоб рыбу поймать, так давай на зебру бросаться? Нормально, …! Офигенно!

Сонька взяла ещё один помидорчик. Ленка и Танька вскоре пошли за водкой, поскольку выяснилось, что Танька заплакала оттого, что её стала угнетать больничная атмосфера, а шок, отразившийся на её лице, когда Ленка высказала догадку, был вызван не проницательностью подруги, а её тупостью. Оказавшись с Сонькой наедине – сновавшие и бродившие мимо люди были не в счёт, Юлька рассказала ей обо всём, что случилось ночью. Сонькавстревожилась.

– Обалдеть! Я с тобой сегодня останусь на ночь.

– А как ты спать собираешься?

– Я останусь не для того, чтобы спать! Я буду сидеть на стуле.

– Вот тебе шпага.

И Юлька вручила Соньке пилочку для ногтей. Сонька осмотрела её. Высунув язык, лизнула им остриё, чёрное от крови.

– Ведьмина кровь! Она – на моих губах.

– Ты что, заболела?

– Нет. Я решила узнать вкус крови того, кто пролил твою.

– Тварь! Ты меня любишь?

– Нет. Но мне без тебя нельзя. Я не люблю ноги свои за то, что большие пальцы на них слегка оттопырены, но другие ноги мне не приделаешь. Это больше, чем остывающая любовь. А ты мне, к тому же, немного нравишься. Ответ ясен?

– Да. А Серёжку?

– Его люблю. Но он – импотент.

Юлька рассмеялась.

– Да, тут я круче! Ну, так и быть, проведу с тобой одну ночь.

– Я и послезавтра к тебе приду. Тебя ведь, насколько я понимаю, до понедельника вряд ли выпишут. Завтра Ленка с Танькой на ночь останутся.

Названные особы приволокли две бутылки водки, колбасы, хлеба и гроздь бананов. Когда они появились, Юльке вводили антибиотик.

– Вам пить нельзя, – предостерегла её медсестра, взглянув на пришедших. Водка при этом была у Ленки за пазухой.

– Так я пить и не собираюсь, – пожала плечами Юлька, – с чего вы взяли, что у меня есть это намерение?

– Да! – оскорбилась Сонька, – мы вовсе не из Парижа. Что это вам в голову взбрело?

Медсестра, судя по её взгляду, брошенному на Соньку, была в натянутых отношениях с классикой. Залепляя место укола пластырем с ваткой, она сказала Юльке:

– Там, в двух палатах, освободились места. Вы где хотите лежать – ближе к ординаторской или к душу?

– К буфету, – опередила Юльку с ответом Ленка, – ваш душ ей в … не свистел! Она без него шесть лет как-то обходилась, а без еды – ни одного дня.

– Ни одной недели, раз уж на то пошло, – уточнила Юлька. Чуть помолчав, прибавила, – тут останусь. На свежем воздухе лучше.

Танька и Ленка ходили ещё за водкой. Шли они с песнями, возвращались с матерной бранью.

– Пришлось охраннику дать одну, чтоб он нас впустил, – пояснила Танька, скручивая с бутылки пробку, – хорошо – водка совсем дешёвая! Вдруг палёная? Круто будет, если он сдохнет!

– Но тогда сдохнем и мы, – заметила Юлька. Танька хотела презрительно рассмеяться, но подавилась кусочком пробки и зашлась кашлем, колотясь лбом о спинку кровати. Под этот кашель Ленка с пафосно поднятой головой и вскинутой бровью тоненьким голоском озвучила её мысль:

– Да и … бы с нами! Надо смотреть на себя чужими глазами.

– Чьими? – спросила Юлька, отпихнув Таньку ногой, чтоб кровать не дёргалась.

– Крокодильими.

– …! А слёзы не потекут?

– Да какая разница? Ты что, думаешь, крокодил от жалости плачет? У него слюни просто не могут течь без того, чтоб не текли слёзы.

– Так это и есть любовь! – воскликнула Сонька. Ленка и Юлька взглянули на неё с удивлением.

– Нет, нет, нет! – отчаянно замотала головой Ленка, – нет! Не любовь!

– Ну, а что ещё? Обычно сперва жалеешь, а потом любишь. Без жалости нет любви. Без слёз нет слюней. Логично?

На Танькин кашель со всех сторон бежали медсёстры. Они позвали врача. Он Таньку увёл и привёл обратно без пробки. По коридору бесцельно шлялся с палкой старик. Он злобно косился, проходя мимо, и, наконец, не выдержал.

– Да вы свиньи! Тупые, грязные свиньи! Кто вас воспитывал?

– Иди в жопу, дед, – огрызнулась Ленка, – мы всё равно тебе не нальём! Ещё ласты склеишь от такой водки, и тогда бабка твоя нам сиськи поотрывает.

– Да ты паскудница! – орал дед, – вы просто бессовестные! Вам что здесь, публичный дом?

– А мы что, даём здесь кому-то?

– Откуда вы такие взялись? Кто ваши родители? Вот бы мне на них посмотреть!

– Отличная мысль! Дай сюда костыль, я тебя к ним мигом спроважу!

Танька миролюбиво сунула ворчуну банан. Старик отмахнулся, сказав, что он – не орангутанг и что обязательно пойдёт жаловаться врачу. Сонька начала имитировать предынфарктное состояние. Юлька, вновь взяв гитару, стала играть романс «Ночь светла». Престарелый склочник, оравший, что таких в клетке надо держать, осёкся на полуслове.

– Играешь-то хорошо, – пробормотал он, когда отзвенел последний аккорд, – эх, девочки, девочки! Что у вас в головах творится? Должно быть, Бог один это знает.

И, стуча палкой, грустно зашаркал в свою палату.

Матвей пришёл после ужина. Водка к этому времени уже кончилась, как и деньги. Однако, Ленка, Танька и Сонька, казалось, не были рады видеть Матвея. Они вдруг все как-то разом стихли и напряглись. Он также не улыбался. Его злой взгляд лишь скользнул по Юльке, как по какому-то ничего не значащему предмету. И это Юльку задело.

– Матвей, привет! – сказала она осипшим от водки голосом, – у тебя проблемы?

– Вроде того, – ответил Матвей и стал снимать куртку. Три коломчанки тотчас вскочили и забежали за свои стулья, как будто те могли быть преградою между ними и разъярённым Матвеем.

– Это не мы! – пропищала Ленка, – честное слово! Клянусь, не мы! Это были воры!

– Заткнись, овца! – процедила Сонька и очень громко прибавила, – что случилось? Ты хоть скажи, что случилось?

Танька только моргала, силясь изобразить лицом своим возмущённое изумление. Но лицо ей не подчинялось.

– Идите сюда, ко мне, – приказал Матвей, сев на койку. Ленка, Танька и Сонька повиновались, как бандерлоги, которых позвал Каа. Матвей, стиснув кулаки, начал говорить, и из его слов Юлька поняла, что случилось. Приехав вечером на Новокузнецкую, он увидел, что из квартиры исчезло всё – картины, рояль, золотые ложки, вазы, иконы, книги.

– Это не мы, – повторила Ленка, когда Матвей умолк, сорвав голос, – честное слово! Зачем нам вся эта дрянь? Золотые ложки мы никогда не видели, что ли? Да это просто смешно! Если бы там были конфетки, то я бы штук пять взяла, может быть, но на другой день купила бы десять!

– Заткнись, овца, – повторила Сонька, – Матвей, прости нас, пожалуйста! Мы нечаянно.

Матвей молча прижал ладони к вискам. Юля Кременцова смеялась. Ей было очень смешно. Она умерла во вторник.

Глава шестнадцатая

Весна была затяжная. Только к началу мая пробились из-под земли первые ростки, запахло черёмухой и сиренью. Проклёвывался сквозь краткую темноту предпраздничный день – восьмое. Солнце едва взошло. Туман над рекой ещё не вполне рассеялся. Его хлопья плыли вниз по течению, уменьшаясь и становясь прозрачней с каждой минутой.

Со стороны небольшого города с железнодорожным вокзалом ехал по очень старой, узкой бетонке, тянущейся среди бескрайних полей, такой же невзрачный, старый автобус. Он вёз к райцентру рабочих. У поворота на Кабаново автобус остановился. Передняя его дверь с грохотом сложилась, и вышла женщина. На ней были модные кеды, джинсы и кофточка. На плече у неё висела довольно большая сумка. Поблагодарив водителя в кепке, который тоже сказал ей что-то приятное и продолжил путь через левитановские просторы, женщина огляделась по сторонам. Тут всё было ей знакомо. Необозримая ширь лугов с обеих сторон реки под лучами солнца дымилась молочно-розовым паром. Заречный лес бесстрашно совал мохнатые свои лапы в огненный океан зари, разлившийся на полнеба. А впереди, до верхних лесов, чернели распаханные поля, прорезанные оврагами. На горе раскинулось Кабаново. За восемнадцать лет оно сделалось ещё больше – в нём много строили. К нему женщина не пошла. Она зашагала вслед за автобусом к небольшой деревне, мимо которой тот пропылил, скрипя на ухабах. То была Нижняя Кабановка. Она стояла в углу реки и оврага. Этот овраг тянулся среди полей, мимо Кабаново, к гребню возвышенности. На гребне зеленел дуб. Его было видно за двадцать пять километров.

Разглядывая дома и лающих на неё собак, женщина прошла сквозь маленькое селение, и, спустившись к ручью, присела на корточки, чтоб напиться. Вода была ледяная. Ветер звенел высокой, сочной травой. Кузнечики стрекотали, казалось, за каждым стеблем. Дышалось так замечательно, что теперь, после утоления жажды, хотелось только дышать, дышать во всю грудь. Идя вдоль ручья к Верхней Кабановке, женщина иногда останавливалась. Ей нужно было внимательно рассмотреть то бурный поток, бегущий среди камней под очень крутым обрывом, то одуванчики, то кусты с проклюнувшимися почками. Иногда она задирала голову и глядела из-под руки на дебри садов, цветущие над оврагом. За ними высились крыши с печными трубами.

Становилось жарко. Перед бугром, на котором стояла Верхняя Кабановка, ручей сворачивал в заросли. Перейдя его босиком, женщина обулась, после чего скользнула по деревушке лишь одним взглядом и пошла в гору, к большой деревне. Ей теперь трудно было идти с большой и тяжёлой сумкой. Одолев склон, она целую минуту стояла, пытаясь узнать деревню сквозь перемены, произошедшие с нею за восемнадцать лет. Не так уж их было много – по крайней мере, именно в этой части деревни. Дома стояли всё те же, дорога вверх тянулась всё та же. Но отличались они от детских воспоминаний столь же разительно, как, к примеру, взгляд с фотографии отличается от живого взгляда.

Чуть отдышавшись, женщина зашагала к дому с покатой крышей, который располагался за магазином. Дом тот был густо, со всех сторон обсажен кустами смородины и крыжовника. Тем не менее, даму в кедах заметили и узнали издалека, так как сквозь кусты прозвенел мальчишеский возглас:

– Тётя Марина приехала!

За ним вслед прозвучал другой, уже подростковый:

– Что ты орёшь? Это не она!

– Да как – не она! Посмотри на уши!

– Я тебя самого сейчас, сволочь, за уши оттаскаю! – послышался из окна уже женский голос, – ты что себе позволяешь?

Маринка вспыхнула, что случалось с ней всякий раз, когда она слышала что-то про свои уши. Но настроение у неё совсем не испортилось. Машкины сыновья, одному из которых было тринадцать, другому – семь, открыли калитку. Приобняв старшего и проделав с младшим всякие обезьяньи штуки, считающиеся нормой, Маринка выпрямилась и увидела Машку, стоявшую перед ней с довольным лицом. Кузины расцеловались, и, обменявшись сотнями тёплых слов, направились к дому.

– Какая ты молодец, что приехала! – повторяла Машка, вводя сестру на террасу с пластиковыми окнами, – просто умница!

– Да я завтра уже уеду.

– А что так скоро?

– Работа ждёт. Так я вам здесь точно не помешаю?

– С ума сошла? Я здесь просто от скуки дохну! У этих двух поросят – столько важных дел, столько важных дел, что им не до ерунды вроде матери! Паразиты! Зря я к свекрови их не отправила! Хоть на пару недель могла бы смотаться в Грецию.

– А отец не даёт им выехать заграницу?

– Конечно, нет! Ведь я из-за алиментов всю его фирму ко дну пустила.

Маринка вытащила из сумки бутылку водки, коньяк, несколько пакетов с разными соками, торт, нарезку и много-много конфет. Накрыли на стол. Сожрав все конфеты, мальчики убежали к каким-то своим друзьям, которые звали их. Маринка и Машка, выпив по паре рюмок, вспомнили прошлое. Потом Машка стала рассказывать о своей работе, об алиментах, о сыновьях и о тёте Ире, которая умерла два года назад. Маринка больше молчала.

– Что тебе врач сказал? – пристала к ней Машка, – нужно будет ещё ложиться в больницу?

– Да нет, зачем?

– Бедняжка моя! Пережить такое! Я представляю! А как Матвей твой?

– Нормально. А что, беседка ещё цела?

– Которая сзади дома, в кустах? Цела. Туда пойти хочешь?

– Можно.

Сёстры взяли с собою коньяк и соки. Сад за долгие годы разросся невероятно. Груши и яблони стали высотой с дом. Две старые вишни кронами улеглись на крышу беседки. Смородина и крыжовник переплелись и образовали вокруг беседки кольцо, пройти сквозь которое можно было лишь в одном месте, да и то боком. Ближе к забору всё заросло крапивою.

– Наконец-то ты ко мне выбралась! – в сотый раз повторила Машка, вынув из-под скамеечки сигареты и закурив, – я так рада видеть тебя! Так рада!

– Я также рада, что у тебя всё неплохо, – отозвалась Маринка, достав свои сигареты, – ты знаешь, я не могла представить, что у тебя когда-нибудь будут дети.

– Да? Почему?

– Потому, что ты была шалбутная, как пацанёнок! Я думала, ты такой и останешься на всю жизнь. Так все, кстати, думали. Тётя Ира, помню, сказала, что у тебя вместо головы – телевизор «Темп». Пока по нему не стукнешь – не заработает!

– Она так говорила и про тебя. Да почти про всех! Одну только Аньку считала умной. Ты помнишь Аньку?

– Машка, меня в больнице не так усердно лечили, чтоб я забыла про Аньку. Она всё время вот тут сидела, на моём месте.

Выпили коньяку. В беседку запрыгнул кот – большой, рыжий, толстый. Косо взглянув на Машку и выжидательно – на Маринку, он потёрся плечом о ногу последней. Потом взобрался к ней на колени. Маринка стала гладить его.

– Соседский, – сказала Машка, – подумал, мы здесь что-то едим. Он, кстати, из того дома!

Взглянув туда, куда указала Машка, Маринка вдруг перестала гладить кота.

– Из Анькиного?

– Ну, да. Теперь там живут какие-то ставропольцы. Я их даже не знаю. Малоприятные.

– А давай к ним зайдём!

– Зачем?

– Ну, посмотрим, как там теперь всё стало. А заодно – познакомишься.

– Не хочу я с ними знакомиться, – отказалась Машка, – они меня задолбали и без знакомства. Свинячий ор стоит с утра до ночи! Вот уж скоро проснутся. Давай ещё посидим и пойдём на речку.

Раньше, чем коньяк был допит, Машкины слова подтвердились. Соседний сад огласился дикими криками, так как по нему стали бегать человек семь детей с чернявыми головами. Из дома им что-то взахлёб кричали отец и мать. Машка поднялась.

– Всё, пошли!

Кот с Маринки спрыгнул. Пошатываясь, кузины продрались с руганью сквозь крыжовник, и, обогнув по узкой тропинке среди кустов и овощных грядок дом, подошли к калитке. Открыть её они не сумели, и посему махнули через забор, одолеть который едва ли смог бы даже старший сын Машки. Путь к реке был даже в жару приятный и лёгкий – под гору. Пляж близ устья ручья, за Нижнею Кабановкою, представлял собой каменистый мыс. Справа от него шелестел осокой и камышом Лягушачий остров, а слева дыбился четырёхметровый обрыв, тянувшийся далеко. Под ним круговертил страшный сомовий омут.

Раздевшись, Машка с Маринкой полезли в реку. Они купались ровно одну секунду и вылезли почти трезвые, потому что вода была ледяная. По счастью, солнце в зените нагрело воздух до настоящей летней жары. Сёстры улеглись загорать на гладких камнях. Машка продолжала о чём-то пылко рассказывать. Но Маринка уже не слушала. Она думала о своём. Безмятежно, сонно шептались на ветерке плакучие ивы. В заводи бил хвостом по воде голавль, глуша мальков. Солнышко сквозь веки просачивалось в глаза янтарными пятнами.

– Задолбали строить, – ворчала Машка, – да ладно бы только строили, так ещё и заборов сраных повсюду нагородили! Там, где когда-то можно было пройти, теперь хрен пройдёшь. Если ты, к примеру, хочешь сходить на Святой колодец – делаешь крюк до конца деревни, а потом дуешь через поля, мимо Горюновки.

– Святой колодец? – напрягла память Маринка, – это ведь там, где когда-то была часовня, которая провалилась в землю?

– Ты в это веришь? – устало фыркнула Машка, – какого хрена часовне в землю проваливаться?

– Не знаю. Там лес, вообще, болотистый. Дед Силантий мне говорил, что Святой колодец он видел собственными глазами, когда в каком-то дремучем ельнике заблудился.

– При чём здесь Святой колодец? – взбесилась Машка, – и дед Силантий, тем более! Этот дед в своём собственном саду блуждал, когда нажирался, и видел там не такое! Я спрашиваю тебя: реально ты веришь в то, что часовни могут проваливаться сквозь землю?

– Я никогда об этом не думала. Но бывает и не такое.

– Да уж, особенно после дурки! Про Кабаново с его окрестностями такие штуки рассказывают – хоть фильмы снимай! То Святой колодец, то женщина в сарафане, то провалившаяся часовня, то чёртов дом…

– А кстати, в него кто-нибудь вселился? – перебила Маринка.

– Конечно, нет! До сих пор все его обходят за километр.

– Но ты-то в сказки не веришь! Поди, заглядывала туда?

– Да на хрен мне это надо?

Сказав так, Машка перевернулась со спины на живот и стала следить за речным течением, уперев подбородок в один кулак, поставленный на другой. Маринка не унималась.

– Давай заглянем в него!

– В кого?

– В чёртов дом.

– Так он не откроется! Ты ведь знаешь.

– Как – не откроется? Ты ж не веришь в то, что в нём живут черти! Значит, откроется.

– Отвяжись, Маринка! Достала!

Было уж часа три. Полежав ещё пятнадцать минут, Маринка и Машка начали собираться. В этот момент на пляж забрёл дед в спортивных штанах, резиновых сапогах и серой рубашке с длинными рукавами. В руках у него был спиннинг.

– Здравствуйте, девушки, – сказал дед, делая заброс. Почти долетев до противоположного берега, блесна шлёпнулась в мелководье среди кувшинок.

– Здорова, дед! – ответила Машка и обратилась к Маринке, – вот человек с Верхней Кабановки. Ты у него спроси про свой чёртов дом.

Маринка, одевшись, стала следить за дедом. Тот, дав блесне достичь дна, рванул её кверху и стал наматывать на катушку леску. Катушка тихо скрипела.

– Что у меня-то про него спрашивать? – буркнул дед, выдернув блесну из воды, – не больше других я про него знаю.

– А вы Безносиху помните? – привязалась Маринка. Дед поглядел на неё.

– Как не помнить? Помню.

– Наверное, и в гостях у неё бывали?

– Как не бывать? Бывал. В деревне – восемь домов. Кто ж у кого не был?

– А она правда ведьмой была?

– Да нет, вроде не водилось за ней такого. Баба была как баба. Всегда держала корову, двух поросят. А муж её, Митрофан, держал даже лошадь.

– Когда она умерла?

– Безносиха-то? Лет тридцать тому назад.

– А родилась здесь?

– Нет, после войны с мужем сюда приехала.

– А откуда, не знаете?

– Из Владимирской области.

Спиннингист отвечал с явной неохотой. Он уже уходил, вразвалочку поднимаясь на крутой берег.

– А можно я сигареткой вас угощу? – вскричала Маринка, выхватив из кармана «Мальборо Лайт».

– Спасибочки, бросил. И вам советую.

Удаляясь, дед через каждые шагов десять делал заброс с обрыва на середину реки. Блесна погружалась долго. Спиннингист тянул её к себе не спеша, рывками.

– А как вы щуку втащите на обрыв, если она клюнет? – полюбопытствовала Маринка, – сорвётся ведь щука-то!

 Дед издалека не расслышал.

– Ась?

Машка повторила вопрос кузины и получила ответ:

– Она здесь не клюнет.

Маринка и Машка побрели к дому. Кабы не ветерок, идти им было бы тяжко. Машка хотела пройтись босиком по бетонке, но наступать было горячо, и она надела сандалии.

– Как же здесь хорошо! – сказала Маринка, вдыхая запах свежераспаханных, распростёртых с обеих сторон дороги полей. Потом поглядела вдаль, мимо Кабанова.

– А вон и дуб мой стоит! Богатырь! Красавец!

– Пойдёшь сегодня к нему?

– Ох, даже не знаю! Ну, разве что через час-другой, как станет прохладнее.

Двух сестёр нагнал самосвал, нагруженный щебнем. Остановился. Водитель высунулся.

– Девчонки, вас подвезти?

– Спасибо, не надо, – сказала Машка, – мы замужем.

Не пошла Маринка к своему дубу – хлестала с Машкой водяру. Мальчики сами разогревали себе обед. Однако, за ужин Машка взялась. В горнице всё было по-прежнему. Не было лишь икон, которые угнетали когда-то маленькую Маринку своей суровостью. Пожирая котлеты с рисом, Маринка слушала ребятишек. Они рассказывали, как днём ходили охотиться. Так они называли прогулку по лесу – но не по дальнему, страшному, что за дубом, а по другому, что примыкал к Кабанову слева. Это был даже скорее не лес, а роща, и из зверей в ней водились только кроты. Но мальчики уверяли, что точно видели в ней медведя.

– Да, что-то бурое промелькнуло между деревьями! – орал младший, – и это был огромный медведь!

– А может, корова туда зашла, отбившись от стада? – предположила Машка.

– Нет, на корову Сморчок не залаял бы, – сказал старший, – а он залаял! И долго лаял, как бешеный!

– Что ещё за Сморчок? – спросила Маринка. Машка хихикнула.

– Ну, тот самый, с которым мы, когда были маленькие, играли! Щенок с большими ушами. Помнишь?

– Конечно! Он ещё жив?

– Представляешь? Жив!

– Сколько ж ему лет?

– Дай соображу… В восемьдесят первом он был щенком. Значит, восемнадцать. Старый, конечно! Но ничего, весёленький.

– Да! Медведь его испугался! – завопил младший, – Сморчок как рявкнет, и медведь – кубарем от него! Через поле, к лесу! И скрылся!

– Так может, это кошка была? – с серьёзным лицом произнесла Машка. Мальчики задохнулись от возмущения. На глазах у младшего даже блеснули слёзы. Старший, взяв себя в руки, проговорил:

– Если это кошка была, тогда все мы – мышки!

– Это был слон, – ляпнула Маринка и прикусила язык, поняв, что ступила на тонкий лёд. Увы, было уже поздно.

– Нет, нет, это был не слон! – заверещал младший, – у слона – огромные уши! А у него были маленькие! Малюсенькие!

– Ну, значит, одно нам, по крайней мере, точно известно: это была не я, – вздохнула Маринка.

– Нет, мы не можем этого утверждать, – заспорила Машка, – если эти два идиота хомячка приняли за медведя, им с полпинка могло показаться, что у тебя – маленькие уши!

– Они, действительно, небольшие, – с тактом взрослеющего мужчины вступился за свою тётку старший, – просто они слегка оттопыренные. Чуть-чуть.

– Большие, большие, – безжалостно бубнил младший, давясь тортом, – даже ещё побольше, чем у слона!

Разгорелся спор. Маринка была готова повеситься. На её великое счастье, из темноты вдруг подкрался и зашуршал кустами под окном дождь. Все разом притихли.

– Мать твою драть, – произнесла Машка, взяв чашку с кофе, – а я хотела идти охотиться! На медведя.

– Он сам придёт на тебя охотиться, – посулил ей младший сынок. Было уже десять. Доужинав, ребятишки пошли смотреть телевизор в комнату тёти Иры. Сёстры, выключив свет, легли. Старинная купеческая кровать, на которой раньше спала Маринка, вновь заскрипела под её тяжестью, да не так, как раньше – может быть, потому, что стала ещё стариннее, ну а может быть, потому, что сама Маринка стала потяжелее. Машка несла с дивана всякую чушь. Её речь делалась всё тише и всё бессвязнее. Наконец, она уступила место тихому храпу. Спустя некоторое время легли и мальчики в другой комнате. Стало тихо. Тиканье ходиков разлеталось по тишине тугими, надтреснутыми щелчками. Маринка глаз не смыкала. Она лежала, слушая дождь. И только его. Он ей пересказывал её жизнь – загубленную, по сути. При этом он утверждал, что главное ещё ждёт её впереди, однако она его не увидит, поскольку смотрит назад.

– Но я не смотрю назад! – мысленно кричала Маринка, – на что смотреть? Ведь там – пустота!

Дождь не возражал. Он говорил дальше. Он вспоминал каждый день, каждый час, каждое мгновение – так подробно, так красочно, что Маринке хотелось плакать.

– Это, по-твоему, пустота? – спросил её дождь, прервав свой рассказ.

– А что же ещё? – был ответ Маринки, – ведь это, кроме меня, никому не нужно! Никто об этом не помнит, кроме меня! Вообще никто!

– Но я ведь об этом помню.

– Ты помнишь всё! Обо всех! Да только кому от этого легче?

– А не должно быть легко! Должно быть понятно.

– Благодарю! Теперь мне вполне понятно, что всё – бессмысленно. Эта пустота – на всю вечность!

Дождь замолчал. Вода всё ещё стекала с листьев и с крыши, но дождя не было. По щекам Маринки скользнули вниз, на подушку, слёзы. И вдруг, среди тишины, кто-то закричал – казалось, из самых дальних полей: «Маринка! Маринка!»

Мгновенно похолодев, Маринка застыла. Это был голос Петьки. Она скосила глаза к окну. Мокрое стекло белело, как молоко, под конусом света от придорожного фонаря. Кусты под окном шуршали, но не от ветра. В них кто-то был. Вероятно, ёжики.

Нужно было идти. Вскочив, Маринка оделась и вышла в сени. Мальчики в другой комнате уже спали. Под лестницей на чердак копошились крысы. Натянув кеды, Маринка ощупью отыскала дверь, и, тихо её открыв, покинула дом.

Сморчок уже ждал её за калиткой. Он одряхлел. Из глаз у него текло. Узнать его можно было разве что по ушам. Как, собственно, и Маринку. Они узнали друг друга. Пёс заскулил. Маринка, нагнувшись, поцеловала его в большой мокрый нос, и они направились к магазинчику, за которым был спуск в овраг.

Грязи на том спуске за восемнадцать лет не убавилось. Увидав, что Сморчок с трудом выдирает из неё лапы, Маринка решила взять его на руки. Это было нетрудно – пёс к старости отощал. Так вот и спустились они к ручью. Сморчок дышал так, будто он тащил на себе Маринку, а не Маринка – его. Пока он лакал бегущую по камням ледяную воду, Маринка вымыла кеды. Небо над Кабановской горой, тем временем, прояснилось до горизонта. Звёзды мерцали трепетно и тепло, как свечи пред образом Богородицы. Верхняя Кабановка спала под чахлою синью трёх фонарей. Овраги с обеих её сторон казались бездонными – так причудливо отражался небесный свет от мокрой листвы, на днях лишь проклюнувшейся из почек. Когда Сморчок и Маринка шли к деревеньке, где-то в диких садах за её околицею запел соловей.

Чёртов дом слегка покосился. Окошки были по-прежнему занавешены. Приближаясь к крыльцу по узкой тропинке, Маринка чувствовала не страх, не тревогу. Что-то иное. Неясно, что. Но именно этого ощущения и ждала она восемнадцать лет. Сморчок, судя по всему, вполне его разделял.

Дверь легко открылась. Войдя, Сморчок и его попутчица очутились не там, где они, казалось, должны были очутиться – то есть, в тёмных сенях заброшенного и полусгнившего деревенского домика, а в просторном офисном холле с кожаными диванами, плазменным телевизором на стене и постом охраны. Пост этот выглядел очень даже неплохо. Он представлял собой большой стол с сидящею за ним дамой лет тридцати. На ней была форма. Форма включала в себя фуражку с кокардой, изображавшей собачью голову и метлу. Дама увлечённо красила губы перед стоящим на столе зеркальцем. Неохотно скосив глаза на вошедших и увидав Маринку, она швырнула карандаш в стол. Верхняя губа её вздёрнулась, а глаза мгновенно налились кровью. С ненавистью уставившись на Сморчка, дама зарычала, потом залаяла, а потом опять зарычала. Сморчок внимательно её выслушал и ответил только одним коротким рычанием. Дама сразу утихомирилась. Агрессивный оскал на её лице сменился оскалом дежурного дружелюбия.

– Извините, пожалуйста, – обратилась она к Маринке на человеческом языке, однако с каким-то странным акцентом, – меня о вас не предупредили.

– Ничего страшного, – отвечала Маринка, – но я хочу вам заметить, что быть похожей на человека нужно даже тогда, когда вас об этом не просят.

– Да-да, вы правы, – затараторила дама, часто кивая, – мы проходили это на третьем курсе, но я уже всё забыла. Ещё раз прошу прощения. Впредь обещаю быть осмотрительнее.

– Я верю. Так мне куда?

– Вон в ту дверь, и прямо по коридору. Потом – направо. Желаю вам доброго пути.

Дверей было очень много. Но взгляд сторожевой дамы, чётко указывая на нужную, исключал возможность ошибки. Сморчок остался с охранницей. Видимо, у него имелось к ней дело.

Маринкин путь был неблизким. Она стремительно шла по узкому, скупо освещённому коридору, очень похожему на больничный, мимо десятков тысяч дверей. Из-за каждой двери слышались стоны, плач, а иногда – вопли. Маринка не обращала на них внимания, поглощённая размышлениями. Ей было о чём подумать. Вся её жизнь представлялась ей чем-то вроде жизни слепого, который должен прозреть. Но радости не было. А откуда ей было взяться? Ведь для того, чтоб смотреть назад, где осталось то, что дорого лишь тебе, глаза не нужны.

Перед одной дверью Маринка внезапно остановилась, почувствовав беспорядок в собственных мыслях. Их мерный ход был нарушен недоумением. А оно, в свою очередь, было вызвано тем, что никаких звуков за этой дверью не раздавалось. Поколебавшись, Маринка громко спросила:

– Можно войти?

Ответа не прозвучало. Тогда Маринка открыла дверь и вошла. Она оказалась в небольшой комнате со старинной, но хорошо сохранённой мебелью. Что ж там было? Письменный стол, два стула, кресло, шкаф, секретер, диван. На столе стояли великолепный бронзовый канделябр с тремя оплывшими свечками и чернильница. Комната была жарко натоплена. На полу, у печки с синими изразцами, внутри которой бился огонь, лежали пачки тетрадок, обвязанные бечёвками. У окна стоял невысокий, худой мужчина с тёмными волосами почти до плеч. На нём был сюртук, узенькие брюки и башмаки с блестящими пряжками. Он смотрел в окно, слегка сдвинув штору. Вид из окна был на кабановский овраг. Это обстоятельство почему-то не удивило Маринку, хотя она успела пройти по адскому коридору не километр, не два и даже не пять, а, может быть, десять. Ей были знакомы принципы геометрии Лобачевского.

– Здравствуйте, Николай Васильевич, – поприветствовала Маринка хозяина кабинета. Тот медленно повернулся, отпустив штору. Это был, точно, Гоголь.

– Здравствуйте, – сказал он, слегка покраснев, – у вас ко мне дело?

– Да.

– Изложите.

– Я хочу знать, почему вы здесь.

Гоголь усмехнулся, покачал головой и неторопливо прошёлся из угла в угол, заложив руки за спину. У Маринки было сколько угодно времени, чтобы ждать. И она ждала. Может быть, минуту. Может быть, год. Но остановился Гоголь внезапно. Решительно повернувшись к ней своим длинным носом, он заявил:

– Я здесь потому, что хочу здесь быть. Замка в двери нет. Извольте удостовериться.

– Я заметила. И что, часто она проходит мимо оврага?

На лице классика вновь возникло смущение. Но он сразу вновь осмелел и даже вошёл во гнев.

– Послушайте, барышня! Вы, конечно, очень красивы, но не настолько, чтоб задавать мне вопросы с такой развязностью. Перед вами – не шут гороховый. Понимаете?

– Ха-ха-ха, – без смеха и без улыбки отозвалась Маринка, – во-первых, всё-таки шут. Учительница по литературе нам объясняла, что Хлестакова вы наделили своими собственными чертами. А во-вторых – выходит, красивой женщине вы готовы простить развязность, а некрасивой – нет? Николай Васильевич, вы неправы. Тут мне гораздо ближе позиция Достоевского. Он сказал, что красота спасёт мир. А вы, получается, признаёте за красотой право мир погубить?

– Она его не погубит, – решительно возразил Николай Васильевич, покачав головой, – она непременно свернёт с этого пути, поняв, что перестаёт быть самой собою. Это – инстинкт самосохранения, наиболее сильное из всех чувств. Ему противостоять не может никто.

– А панночка ваша? Ей, как мне кажется, это очень даже под силу.

Во время этого разговора огонь в печи ослабел, и в комнате стало как-то уж очень зябко. Маринка, одетая куда легче, чем Николай Васильевич, первой это почувствовала. Заметив, что у неё посинели губы, Гоголь присел на корточки перед печкой и бросил в пламя пару пачек тетрадок. Пламя вновь разгорелось и загудело. На лбу Маринки выступил пот.

– Почему вы топите печь тетрадками? – поинтересовалась она, – что, разве нет дров?

– Как видите, – сказал Гоголь, выпрямившись, – дров нет. А без огня – холодно.

– Что в тетрадках?

– Мёртвые души.

– А, второй том?

– Не только. Просто мёртвые души.

Маринка всё поняла. Ей сделалось жутко.

– Скажите, а почему нельзя топить печь пустыми тетрадками, если вам их приносят?

– Потому, что этот огонь бумагу не ест. Он ест только души. Мёртвые души. А без огня здесь холодно. Очень холодно.

– В таком случае, почему бы вам…

– Потому, что только отсюда я могу её видеть! – закричал Гоголь, и, подбежав к окну, рывком отодвинул штору, – только из этой комнаты! Понимаете?

– Понимаю. Вы всякий раз надеетесь, что она остановится?

– Да, я в этом уверен. Я попытался изобразить её посиневшим, распухшим трупом, но сам себе не поверил. Она красива. А красота не может дойти до ада.

У Маринки вопросов более не было. Она вышла и зашагала дальше по коридору, стремглав минуя десятилетия и века. Но это не удаляло её от комнаты, где горели мёртвые души.

Она слишком хорошо знала голос рыжеволосой дочери сотника, чтоб за сто шагов уж не отличить его от других. Прежде чем открыть вибрирующую от воплей дверь, она замерла, прислушиваясь. Панночка колотилась лбом о дощатый пол, скребла по нему ногтями и глухо выла. Она рыдала без слов, но всё-таки можно было услышать, как голос безбрежной скорби и лютой боли в её рыданиях иногда уступает место чему-то совсем другому, вовсе нечеловеческому, доносящемуся как будто из-под земли.

Маринка вошла. Вошла она в хату сотника. Босоногая панночка, на которой был длинный красный халат с кистями, перестав выть, застыла на четвереньках посреди горницы. По её лицу текли слёзы. Пол был усеян фарфоровыми осколками и заляпан кровью – как свежей, так и засохшей. Легко было догадаться, откуда она взялась в таком изобилии. Крышки двух сундуков, стоявших в соседней комнате, были подняты. На столе, между миской с крошками и кувшином с остатками молока, лежала икона. В окно светило жаркое августовское солнце. Днепр, видневшийся вдалеке, сливался, как море, своей барашковой синью с белыми облаками на горизонте.

– Ребекка! – вскричала панночка, когда к ней вернулся дар речи. Утерев слёзы широким шёлковым рукавом, она встала на ноги и со всхлипами заморгала. Её глаза вдруг сделались детскими. Очень детскими. И Маринка уже с достаточной ясностью поняла, откуда она, панночка, глядит на неё так прямо.

– Ребекка! Как хорошо, что ты всё-таки вернулась! Какое счастье! А я отправила хлопцев убить тебя! Ты их заколола отцовской шпагой? Какая ты молодец! Какая ты прелесть! Я так горжусь тобой! У меня нет слов передать, как я обожаю тебя, Ребекка!

– Я – не Ребекка, – спокойным и тихим голосом вымолвила Маринка, – я тебе уже много лет повторяю, что никакая я не Ребекка! Сколько ты ещё будешь бредить этой своей Ребеккой?

– Что ты надела-то на себя? – изумилась панночка, будто и не услышав слов своей гостьи. Переходя от недоумения к смеху, она ощупала её кеды, джинсы и водолазку, – да ты с ума сошла! А ну-ка, давай всё это снимай! Если тебя поп такую увидит, я уж тебя от вилл не спасу. Будто ты не знаешь моих холопов! Для них главнее попа – только мой отец.

– Не надо меня спасать. Я сейчас уйду. Отдай мне икону. Я пришла сюда для того, чтоб её забрать.

Рот панночки приоткрылся. Она опять взмахнула ресницами необычной длины, нежными, как крылья у бабочки.

– Что я слышу, зоренька моя ясная? Ты пришла только для того, чтоб взять у меня икону?

– Да.

– Но это неправда! Этого быть не может! Ты ведь не знала, что она здесь. Когда мы с тобой ругались и когда ты уходила, её здесь не было!

– А откуда она взялась?

Панночка не знала, что отвечать. Маринка долго молчала, сравнивая её и изображение на иконе. Оно казалось ей более чувственным и живым, чем бледное, с переменчивыми глазами и жалким, дрожащим ртом лицо собеседницы. На иконе глаза её были также полны тоски, столь же беспредельной, но ни мольбы, ни надежды в них уже не было. Не было в них и ужаса. Но они внушали глубокий ужас.

– Ты знаешь, кто я такая, – снова заговорила Маринка, хорошенько продумав речь свою, – и ты также знаешь, что никогда Ребекка к тебе сюда не придёт. Но ты будешь вечно ждать её здесь и плакать о ней, потому что здесь – следы её ног в лужах её крови, крошки оладий, которые она ела, и здесь – всё то, к чему она прикасалась, на что смотрела, над чем смеялась и плакала. Я тебе её чем-то напоминаю, потому ты пытаешься убедить себя саму в том, что я – Ребекка и есть. Пусть будет по-твоему. Я согласна думать, что я – Ребекка. Я буду думать также и о тебе, пока не умру, хотя мы с тобой никогда уж более не увидимся. Но взамен отдай мне икону.

– Никогда более не увидимся? – тоном детского недоверия повторила панночка, опершись рукою о стол, – но почему так? Ведь я по-прежнему буду туда к тебе приходить!

– Не будешь. Икону я уничтожу.

Панночка вскинула руки к горлу, будто намереваясь освободиться от чужих рук, душивших её. А потом вдруг дико захохотала и завизжала:

– Ты не возьмёшь её! Не возьмёшь!!!

– Я её возьму. Подумай ещё, кто тебе нужнее – Ребекка или Маринка, которую от тебя тошнит?

– Но ты – не Ребекка! Ты никогда не станешь Ребеккой! Ведь это просто смешно!

– Тогда почему ты плачешь?

Панночка не ответила. Она стала ходить по горнице, совершенно не обращая внимания на осколки, вонзавшиеся ей в ноги. По её взгляду трудно было понять, что с ней происходит. Она не плакала, как казалось Маринке. Она лишь хлюпала носом.

– Я её забираю, панночка, – объявила Маринка, – так будет лучше. В первую очередь – для тебя.

С этими словами Маринка взяла со стола икону. Панночка никак не отреагировала на это. Она шагала по хате между столом и печью, глядя по сторонам с таким выражением, будто всё искала чего-то – сама не зная, чего.

– Прощай, – сказала Маринка, – я ухожу.

– Прощай.

Маринка почти бежала по коридору. Сердце её сжималось. У неё не было ни малейших сомнений в том, что нужно сдержать своё обещание, всем пожертвовав. Вероятно, кто-то её поймёт. Но не Матвей. Нет.

Николай Васильевич Гоголь что-то писал, сидя за столом. В комнате опять было холодно.

– Николай Васильевич, вот, возьмите-ка на растопку, – проговорила Маринка, входя со своей добычей. Гоголь поднялся, взял у неё икону и очень долго её рассматривал.

– Вы с ума сошли, – сказал он, подняв глаза на Маринку, – вы просто сошли с ума!

– Отчего же? Эта душа мертвее всех остальных, вместе взятых. И вы достигните своей цели. Ведь вы хотите остановить её?

Николай Васильевич варварскими ударами о колено с трудом разломил икону сперва на две, затем – на четыре части. По ходу дела он побросал занозистые обломки в печку. Слабое пламя за них бралось с радостным урчанием, и ему с каждой новой порцией делалось всё теснее в своём кирпичном дому. Из печки повалил жар. Холодная комната озарилась таким сиянием, что её временный жилец ладонью прикрыл глаза, дабы не ослепнуть.

– Прощайте, господин Хлестаков, – сказала Маринка, когда икона сгорела, – надеюсь, больше вы не будете мёрзнуть.

Сморчка рядом с дрессированной девушкой уже не было. Но Маринка не стала допытываться, где он. Поблагодарив охранницу, она вышла.

В предрассветной тиши был слышен ручей. Маринка бегом спустилась к нему, и, присев на корточки, стала пить горстями звенящую ключевую воду. Потом умылась. Ей до сих пор было жарко, хотя с реки по всему оврагу тянуло туманной свежестью. Звёзды таяли. Посидев на мокрой траве, Маринка пошла домой. Раньше, чем она поднялась на гору, Заречный лес начал розоветь под лучами солнца. Это была заря её новой жизни.

Про непойманного маньяка, который осенью девяносто восьмого года чудовищно убивал в Москве проституток, вскоре забыли. Только два раза вспыхнуло опасение, что он снова взялся за своё дело. Вспыхнуло – и погасло. Один раз дама предпенсионного возраста, позвонив в милицию, заявила, что за ней ночью гнался маньяк. Ей сперва поверили, потому что качество связи было неважное, но, взглянув на неё, решили, что она врёт. А другая дама, ещё постарше, всех уверяла, что маньяк – её муж, так как, дескать, он ночами где-то гуляет с большим ножом для разделки мяса. Проверили. Большой нож для разделки мяса оказался отвёрткой, которой муж старой дуры свинчивал по ночам подъездные счётчики. Он тащил их затем на рынок возле метро «Электрозаводская», где мужик с большими усами давал ему по сорок рублей за счётчик.

Почти конец

(Продолжение – в пьесе «Общественный туалет» и в романе «Последняя лошадь Наполеона»)

Осень 2011 – 30 декабря 2013 года.

Авторские права нотариально заверены

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

Часть вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвёртая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

Часть третья

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвёртая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая.

  Глава непронумерованная, которую можно и не читать

  Глава четырнадцатая.

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая