КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

В горах долго светает [Владимир Степанович Возовиков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Возовиков В ГОРАХ ДОЛГО СВЕТАЕТ


В ГОРАХ ДОЛГО СВЕТАЕТ Роман


I


Перед закатом, в слабых лучах зимнего солнца, красноватый песок пустыни становился багровым. Вертолетное звено было только что обстреляно на пролете — Лопатин сам слышал щелчки пуль по левому борту, — и казалось Лопатину, что это его машины обрызгивают пустыню красным. Едва он отгонял нелепую мысль, как снова становилось не по себе: волны барханов, простершиеся от горизонта до горизонта, рождали ощущение полета над застывшим океаном чужой планеты, казалось, этот мертвый океан не имеет границ, а баки машин скоро опустеют, и тогда красные волны проглотят звено, как проглатывали пришельцев во все времена. При доворотах он оглядывался. Вертолеты шли растянутой вереницей, сверкая винтами и остеклением кабин в закатных лучах, похожие на усталых птиц, высматривающих себе присаду. Все здесь казалось неземным, кроме эфира. В наушники то и дело вторгались приглушенные горами и далью обрывки разноязыкой речи, куличиное тюлюлюканье морзянки, резанул по слуху животный рев, сопровождаемый музыкальной тарабарщиной, — на одной волне столкнулись голоса двух хриплоголосых исполнителей шлягеров. Лопатин даже усмехнулся: представилось, что они волтузят друг друга и таскают за волосы, стараясь переорать, под вой и хрюканье музыкальных машин и удары барабанов на пятачке темного душного зала, набитого болельщиками. Но где-то в пространстве сместились потоки магнита или открылось окно в невидимых горах — новая радиоволна вошла в кабину, смывая нечистоты эфира. Лопатин вздрогнул — таким теплом его окатило, словно весенний журавль пролетел, уронив свое небесное «кр-ру». Он не успел узнать композитора, лишь серебристый звук долго звучал в душе, расходясь до потаенных ее уголков, и Лопатин был признателен Родине за краткий привет.

Обозначилась граница пустыни — серо-коричневые в дымке горы сплошной полосой вырастали из багровых волн песка; они казались желанным берегом, на котором отдыхает глаз моряка, утомленный долгим однообразием водной равнины.

Молча сутулился впереди летчик-оператор Степан Карпухин, веселый на земле, серьезный в небе, отличный стрелок, влюбленный, как в невесту, в свою броненосную машину, но еще больше влюбленный в своего опытного командира капитана Лопатина.

Вырастала неровная стена гор, раздвигалась вширь, распадаясь, — уже отроги выбегали в пески навстречу винтокрылым машинам, стали различаться скалы; округлые, тупые вершины светились холодным магниевым огнем. Снега казались чужеродными рядом с «марсианской» пустыней, чьи пески и зимой словно бы излучают жар. Воротами в глубину гор отворилась долина, скоро сизая тень хребта накрыла звено, в наступающих сумерках на бледном небе недвижно горели белыми свечами вершины гор, быстро погасая. Желто-серым удавом внизу изгибалось сухое русло, голые склоны ближних гор, похоже, хранили следы катаклизма: непривычные к влаге пески и суглинки горных пустынь легко размываются даже малыми ручейками, а потому случайные здесь ливни и мощные снегопады, тающие в одночасье, вызывают целые катастрофы. Люди в таких местах не селятся.

В горах медленны рассветы, зато ночи падают, как черные сели. Звену следовало бы спешить к месту посадки, но Лопатин достаточно хорошо знал, к чему приводит спешка в горах. Только бы не проглядеть площадку, а посветить себе при случае они могут и сами.

Плоское плато — словно бы срезанный гигантской бритвой небольшой кряж — открылось слева по курсу, Лопатин включил бортовые огни, увеличил шаг винта, поднимая машину, на довороте оглянулся. В воздухе вспыхнула цепочка огоньков, силуэты машин едва различались. Командирский вертолет уже висел над обрывистым краем плато, когда вдалеке, над цепями гор, зажглось маленькое белое солнце, мгновенно озарив хаос плотно толпящихся пиков. Свечи оснеженных вершин, казалось, заколебал ветер от винтов. За освещенным пространством мрак плотно сомкнулся — как будто на горы опустили гигантский световой колокол, и по выпуклой его стенке, где свет и тьма сливались, скользило звено вертолетов, повторяя маневр головного. Природный аэродром, тускло отсвечивая не то влагой, не то инеем, услужливо подставлял морщинистую ладонь. Лопатину показалось — он услышал далекий гром с высоты, недоступной вертолетчикам, и хотя понимал, что это иллюзия, качнул машину, как бы приветствуя невидимого истребителя-бомбардировщика, что следил своим локатором за подходом вертолетчиков к цели и сбросил «саб» — светящуюся авиабомбу — в самый подходящий момент и там, где надо. Звену не пришлось освещать себя.

Машины поочередно опускались на громадный каменный стол, едва различимые в своем пятнистом наряде при трепетном свете догорающего «саба». Обрывался трескучий гул двигателей, замирали винты, десантники тут же покидали кабины. Когда командир звена ступил на землю, группа охраны уже рассредоточилась, из приданного транспортника выгружали горючее. Лопатин приказал сначала дозаправить машины, потом организовать ужин. Вдали от своего аэродрома летчик спокоен только при полных баках, особенно в такой обстановке. Он подозвал Карпухина, посветил фонариком на левый борт. Да, вот они, следы пуль, — сорванная с брони краска. Значит, правильно их предупредили: в этих горах, окружающих красную пустыню, могут обстрелять любую пролетную машину, не обращая внимания на ее отличительные знаки и не разбирая, военная она или нет.

— С боевым крещением, Степан Алексеевич! — поздравил Лопатин летчика-оператора. Тот пощупал следы пуль, спросил:

— Интересно, одни мы сегодня крещеные или другим тоже повезло?

— А вот мы сейчас узнаем.

Подошел командир десантников, доложил, что охранение расставлено, ничего подозрительного вокруг нет. Как бы между прочим сообщил, что на транспортнике в хвостовой балке обнаружена пробоина.

— Вы ведь на нем летели? — спросил Лопатин.

— На нем.

— Больше не полетите. Людей сажать только на бронированные машины.

Лопатин обошел экипажи, установил очередность дежурства на связи и приказал летчикам после ужина спать. Подъем будет ранний, перелет неблизкий, прежде чем звено встретится с колонной сухопутных войск. А полет в незнакомых горах не просто труден — опасен.

Возвращаясь к своей машине, Лопатин ловил далекие вскрики пищух, поглядывал в смутное небо с редкими ледышками звезд, прося кого-то всесильного дать им завтра хотя бы сносную видимость. В эту пору с гор нередко сползают могучие туманы, переполняя ущелья и долины; их никакой прогноз не может предвидеть: в горах ведь за каждым хребтом особая погода и даже особый климат. А застревать на пролете вдали от своих, когда те же горы поминутно прерывают связь, — последнее дело.

Карпухин устраивался на ночлег в пилотской кабине, и Лопатин окликнул его:

— Степан Алексеевич, перебирайтесь в десантную! Там хоть распрямиться можно. Я как будто не храпун.

— Зато от моего храпа вам и за броней достанется. Так что ложитесь без меня. Да и на всякий случай кому-нибудь не худо бы остаться в пилотской.

— На всякий случай, Степан Алексеевич, у нас есть ребята в тельняшках. А сплю я в шлемофоне — храпите себе на здоровье, лишь бы машина не рассыпалась.

— В такую силу, командир, я еще не вошел — годков маловато.

Карпухин послушно выбрался, закрыл фонарь, нырнул в узкий люк десантной кабины.

Лопатин снова оглядел смутные громады подступающих гор. Небо очищалось, чужеватые звезды отчетливее проступали над изломанным близким горизонтом, разгорался во всех краях одинаковый туманный шлях Млечного Пути.

Жесткая лавочка у бронированного борта показалась уютной, как домашняя кровать, но, прислушиваясь к ровному дыханию соседа, Лопатин не мог забыться сразу. Он меньше всего думал о том, что какой-то враг подготовил им здесь ловушку. Край малолюден, а Лопатин и сам несколько часов назад не знал, где окажется. Ему представлялись колонны машин, ползущие по горному шоссе к главному перевалу, вспоминались прощальные слова командира: «Помните с самого начала — вас будут встречать не только цветами». В этом он успел убедиться. Все закономерно. Ведь если сосед зовет на помощь, значит, в дом его проник вор или убийца, который поднимет нож на всякого, кто отзовется и вздумает мешать разбою...

Карпухин тоже притворяется спящим.

— Жениться не надумал, Степан Алексеевич? Спишь плохо.

— Надумал. Да как-то неловко наперед батьки. Гляжу на вас, командир.

— Гляди, да не прогляди, Степан Алексеевич.

— Не прогляжу. Вот как воротимся, невесту телеграммой вызову — она только вызова и ждет.

— Шутишь, Степан Алексеевич?

— С невестой не шутят, командир. Это не девушка для кино, она женой станет. А если еще и зовут Варварой Михайловной, тут уж и вовсе не до шуток.

Лопатин сел, опустив босые ноги на холодную сталь.

— Веселый ты человек, Степан Алексеевич, но не настолько же веселый, чтобы в чужие письма заглядывать?

— Помилуй бог, командир! До этого я еще не дошел. Да и зачем? Ведь жизнь начальника и без того на виду у подчиненных, хотя не всякий начальник о том догадывается. И разве мне, случайно увидевшему чье-то имя на конверте письма к начальнику, запрещается строить догадки?

— Ладно, спи, веселый человек. А на чужие конверты поменьше заглядывайся, свои отправляй почаще.

Лопатин улегся поудобнее и скоро почувствовал, как его увлекает, качая, теплая волна. Близкий вой шакала вырвал из забытья, наполнил темной тревогой. Где-то далеко прогудело — раскатисто и долго: не иначе в ущелье скатилась лавина. Прошел часовой мимо командирской машины, и повеяло бесконечным покоем ночных гор. Как будто луна заглянула в открытый люк. Но почему луна? Она же не показывается в это время. Свет медленно разрастается, и седоватые в лунном озарении встают таловые кусты над заливом сонной речки, где затененная вода, плотная и темная, как вороненая сталь, осыпана летучими искрами. И отчего так тревожно пульсируют в ночном воздухе горячие крики луговых коростелей, покинутых подругами к середине лета?.. Все дальше уходят в глубину перелеска границы темени, зыбкие серебрящиеся полосы тревожат, зовут пройти по лунным полянам под кроны деревьев, в таинственные облака мрака, недоступные лучам ночного светила. Не там ли ждет кто-то, кого ищешь давно и долго? Или надо туда, на другой берег, где молчаливые сиреневые ивы ревниво охраняют свою вечную тайну? Но вот по заливу, над прозрачной дымящейся бездной, пробежала мерцающая дорожка, рожденная слабым дыханием ночного ветерка, и крайняя ива качнулась, пошла навстречу по лунной дорожке, словно по мостику...

Да какая же это ива? У нее и глаза, и волосы, и лицо так знакомы, что невольно зажмуриваешься, боясь поверить...

Зачем это, Лопатин? Не надо о ней сейчас. Мысли о женщинах слишком цепки, начни воображать — и до утра не заснешь. А полет будет долгий, ущелья тесны, скалы жестки. За тобой идет целое звено, люди на борту, и каждого ждут — здесь ждут и дома... И все же, когда засыпал, в какой-то миг, один-единственный миг, увидел и пережил все, что было с ним почти полмесяца прошлым летом, — без этого все равно он заснуть бы не смог.


Лопатин словно предчувствовал разлуку с родиной и в последний отпуск, отстав от друзей, собравшихся на Эльбрус, уехал в родное зауральское село, стоящее среди сосновых и березовых перелесков на берегу тихой речки с незамутненной водой, где в темно-прозрачных омутах еще блуждают забытые людьми видения из старых сказок. Три года он не заглядывал домой, и для сильно постаревших матери и отца настали счастливые дни — их первенец рядом. С незнаемым прежде наслаждением Лопатин косил, полол, рубил, напрашивался с колхозниками метать стога, по-взрослому приглядывался к землякам, стараясь побольше услышать и приметить.

— Ты, Петрович, ровно чужак, — заметил ему на покосе сосед, с которым в давние годы ходили они в один класс. — Помалкиваешь да поглядываешь. Сам бы порассказал, чего делается на свете белом, а то позарастали мы тут мохом, в глубинке-то.

Лопатин засмеялся:

— Зачем же ты так? Одни газеты читаем, одно радио слушаем, один телевизор смотрим, и фильмы у вас те же показывают. А мохом можно зарасти и на столичном проспекте.

— В больших-то городах, Петрович, и другое есть.

— Наверное. Да я в больших городах не чаще вашего бываю. У вас вон в каждом дворе мотоцикл или машина, дорогу к вам добрую провели, и люди вы гражданские, у вас побольше свободы.

— Оно так вроде, да ведь ты, Петрович, свет белый повидал.

— Насчет белого света вы, земляки, шибко прибедняетесь. Самый белый он здесь, посмотрите...

Лопатин повел рукой на зеленую рябь царства березняков, на облитые зноем невыкошенные поляны, излучающие медовый дух цветущего клевера, чебреца и донника, на красно-сиреневые заросли кипрея, откуда лилась стеклянно-прозрачная песня полевой овсянки, на островок степного ракитника в низине, где в развале корней, в глубокой и темной бочажине, с равномерностью человеческого сердца билась, пульсировала ледяная струя родника.

Мужики хитровато недоумевали, оглядываясь; сосед уязвил:

— Ты сам-то, Петрович, почто же подался так далеко от нашего «белого света»?

— А по... молодости. Небось и ты собирался в космонавты или хотя бы в летчики? Но вот теперь, когда уж под тридцать мне, летный стаж изрядный, служба въедается в кровь — проснешься иной раз поутру, смотришь с удивлением на свои пилотские доспехи: «Где это я, что со мной, да я ли это?» Бывает, скажешь себе: «Какой ты, Лопатин, к черту, летчик? Ты же крестьянин: тебе пашня снится, деревенская печка и звон подойника. Тебе бы на сенокос бежать, а не на полеты». Такая вот, мужики, правда жизни. Да сами знаете — служба. Надел лямку добровольно — тяни, пока сила в коленках есть. И надо же кому-то. Но отлетаюсь — ворочусь. — Помолчав, добавил: — Вы тут шибко не горюйте, что народ из деревень в города тянется. Я думаю, еще на наших глазах исполнится однажды изреченное: города опустеют, а земля наполнится. Так что ты, сосед, не прогадал.

Тот хмыкнул недоверчиво, но мужики были серьезны. У человека, остающегося жить там, где он родился и вырос, когда многие ровесники разлетелись в края дальние и ближние, временами возникает чувство неполноценности, как у птицы с перебитым крылом: хорошо там, где нас нет. И когда твой ровесник — офицер, «командир летающих танков», как он сам себя называет, человек, далеко побывавший, многое повидавший, который вроде неровня тебе, сельскому скотнику, трактористу, даже бригадиру, — когда он признается, что белый свет сошелся клином на твоем селе, это уважается. Выходит, что и живет, и служит, и летает этот коренастый ухватистый парень не в свое удовольствие, а для них, своих земляков, — чтобы стояло это деревянное село над тихой речкой, среди сосняков и березовых дубрав, и не ежилось под нынешним страшноватым небом, когда проносятся в нем железные звезды.

...Видно, разговор передали отцу. Еще «молодой пенсионер», отец в страдную пору трудился в колхозе и все же каждую зорьку норовил провести с удочками у прикормленного омута. В тот вечер он утянул на рыбалку сына и, едва забросив удочки, заговорил о планах: собирается-де заказать шиферу — наново перекрыть дом будущим летом. Посетовал: домина еще крепок, каждое бревно звенит, смола из него в жару сочится — из спелого зимнего леса сложен, — да выстроен не по-нынешнему, кондов и неказист с виду. Конечно, мол, в три-четыре года можно бы и реконструкцию ему сделать: заменить наличники, прирубить горенку, веранду пристроить да остеклить, пустить деревянный узор над крылечком, а если бревна обшить тесом да покрасить в веселый цвет — терем выйдет, и хоть новый век живи в нем.

Младший Лопатин помалкивал, следя за поплавком на зоревой воде. Отец сожалеюще вздохнул:

— Оно бы, конечно, можно и терем — времени у меня теперича девать некуда, — да нам-то с матерью на што этакая реконструкция? Привычное, оно даже милей. Когда вас нет, в нынешнем дому лучше вспоминаетесь. Наташка училище кончает, того и гляди, замуж выскочит — поминай как звали. Иван в химики подался, што ему у нас в деревне делать? Про тебя, поди-ка, и говорить неча — спасибо, в три года один раз погостил.

— Домой, батя, в гости не ездят.

Лопатин поймал острый отцовский взгляд, но тут же схватил удилище: клюнуло наконец.

— Мелочь это, за леску дергает... Домой, говоришь? Нет, сынок Андрюша, дом у человека там, где он живет и работает, а не там, где отпуск проводит. Пройдет еще лет пяток — совсем отвыкнешь от нашей жизни. Раньше небось почаще приезжал.

— У летчиков, батя, есть такая задача: полет по кругу. Как бы далеко от своего аэродрома ни улетал, садиться надо все равно на нем, дома. Ты погоди со всякой там реконструкцией. Будущим летом меня вряд ли отпустят — летом все хотят отдыхать. Через годок посмотрим. Спишусь с Иваном, ему наш дом тоже нужен. Вместе приедем — пособим. Жить вам с матерью еще долго, вы у меня даже и не дед с бабкой, по моей, надо сказать, вине. Обязуюсь это дело поправить, если брат с сестрой не обойдут...

В эту минуту увиделась Лопатину темноглазая и темноволосая, с золотистым пушком на щеках преподавательница английского языка. Она занималась с ними в гарнизонном Доме офицеров, и Лопатин был самым прилежным ее учеником, потому что с иностранным языком у него всегда шло плохо, а Лопатин подал рапорт о зачислении на заочное отделение академии. И самое главное — преподавательница была хорошенькая, с милой картавинкой и детски доверчивым взглядом, — как же молодому офицеру перед такой выставляться неучем! Он несколько раз провожал ее после вечерних занятий до автобуса, узнал, что год назад она закончила институт, приехала к ним по распределению, преподает в школе; согласилась заниматься с офицерами потому, что это ей необременительно — люди взрослые. В последний раз провожание несколько затянулось. Начались каникулы, она собиралась в отпуск, намекнула, что зовут ее к себе родители и еще некто, но поедет, конечно, к родителям. Она чувствовала, что нравится Лопатину, может быть, ожидала от него каких-то слов, не относящихся к учебным делам, какого-то шага, в котором проявился бы мужчина, неравнодушный к ней... Остолоп, вечный школяр — он так и не решился ни на слова, ни на поступок, потому что она, хотя и была моложе, все еще оставалась учительницей, а он — учеником. Сейчас, издалека, ему даже казалось — пригласи ее в отпуск с собой, она, пожалуй, поколебалась бы да и поехала. Но такое приглашение значило только одно: Лопатин везет родителям на показ молодую жену, во всяком случае, невесту... Он лишь попросил давать ему уроки языка отдельно, если рапорту будет ход. И она сказала: «А если не дадут хода вашему рапорту?» — «Тогда я должен заниматься особенно прилежно: ведь мне придется подавать другой рапорт...»

А чего ему еще искать? Когда человеку под тридцать, он достаточно трезво понимает, что никакой киноцаревны не встретит, никакая небесная любовь не поразит его душу. Разве он не завидовал втайне тем из своих друзей, что, едва надев погоны офицера, ничего не имея, кроме двух чемоданов, безоглядно женились на знакомых девушках, городских неженках, выросших на асфальте под маминым крылом, а те, так же безоглядно ухватясь за локоть мужа, отправлялись в неведомые гарнизоны, стоящие среди тундр и песков, в диких горах и посреди комариного таежного царства? И никуда они оттуда не рвутся, ни о чем они не тоскуют — живут, устраиваясь по-домашнему, рожают и растят детей, и дело себе находят, чтобы легче было с утра до вечера, с вечера до утра ждать своих суженых, улетающих в громадное злое небо, которого все они боятся, к которому ревнуют своих мужчин, не понимая, что за сила постоянно тянет их туда — в пустоту и холод. Они-то и есть настоящие царевны. Нигде и никогда не видел Лопатин сразу столько прекрасных женщин, как в дальних гарнизонах. Они там расцветают, как лилии, высаженные из-под тепличного стекла на живое дикое солнце. Пора и ему завести свою царевну с детской коляской на тополиных аллеях Энска, хватит на чужих посматривать. И в службе человек увереннее, когда за спиной имеется свой, личный, тыл, и начальство смотрит на женатых благосклоннее: контроль домашний — самый надежный, а на земле еще не родился человек, которому контроль не нужен...

Отец прихлопнул комара на щеке, осторожно спросил:

— Есть, значит, невеста на примете?

— Да как сказать, батя...

Хмыкнул, поскреб щетину на подбородке.

— Давай, однако, сматывать удочки. Рыба, как и человек, в жару теплом сыта. Вон закат — золотой да алый, завтра, глядишь, под сорок градусов завернет, а вода и без того — щелок. Сейчас бы ливень с грозой — все живое зашевелится. Да и хлеба как раз наливают... А женишься — переменишься, сынок Андрюша, и совсем дорогу к нам позабудешь.

Андрей не ответил, искоса следя, как отец медленно собирает леску большими, вечно заскорузлыми руками тракториста и комбайнера, потерявшего свое дело, ищущего забвения от пустоты в рыбацких зорях, и от жалостливой благодарности к отцу, непонятной вины перед ним защемило в груди. Легко дать обет возвращения под отчий кров, но так ли часто жизнь исполняет загаданное? А матери и отцу всего дороже знать, что дом, где в самодельной деревянной зыбке качали они сына, станет и ему вечно родным, и для внуков чужим не будет, что могилы их не останутся без присмотра, что им еще долго-долго жить в памяти тех, кому они жизнь подарили...

Поплавок вдруг сильно качнулся, косо пошел в таинственно потемневшую глубину, Андрей подсек, готовясь встретить мощное сопротивление, и обескураженно выхватил из воды зелено-полосатого окунька, начал смущенно отцеплять крючок, стараясь не сильно поранить жадного водяного тигренка. Отец усмешливо проследил за манипуляциями сына с сердитой колючей рыбкой и, когда окунек стрельнул с ладони в глубину, сказал:

— Ну вот, утешился, и будет. Завтра пополудни непременно напечет грозу, рыба очнется — будут нам язи и шшуки.

В доме оказалась гостья, Андрей услышал ее разговор с матерью еще за дверью; войдя, поздоровался, глянув мельком, прошел в свою горенку, чтобы не мешать, и остановился за неплотно прикрытой дверью, ловя чистый, негромкий голос и словно рассматривая моментальный цветной снимок, запечатлевший среднего роста девушку в светло-сиреневом платье, в коротких летних сапожках с модной прострочкой, но всего отчетливее — быструю, чуть растерянную улыбку на мягком лице ее, едва тронутом загаром, темно-золотистые волосы, густо льющиеся на обнаженные, слегка загорелые плечи. Кто это?.. Он невольно прислушался и скоро понял, что она приехала домой ненадолго, просила приготовить какие-то вещи для его сестры, с которой вместе учится.

— Андрей! — позвал отец. — Ты чего скрылся? Тут к нам гостья от сестры. Письма-то нашего Наталья не получила, не то сама примчалась бы. Ты ей, может, чего передать хочешь?

— Дай ему переодеться, — отозвалась мать.

— Он у нас во всяком виде хорош, — добродушно пробасил отец. — А ты посиди, гостьюшка, еще и не поздно.

Андрей вошел. Девушка стояла у порога, и снова странным эхом отозвался в нем ее быстрый, словно бы виноватый взгляд.

— Пойду я, дядя Петя, мама ждет. Перед отъездом загляну.

— Может, поужинаешь с нами, Варвара? Да мать бы позвала — у нас теперь праздник, по такому случаю и сладенького винца найдем.

— Нет-нет, что вы! Приедем вместе с Наташей — тогда, может быть. — Она вдруг прямо глянула в глаза Андрея, и даже щеки ее порозовели, словно решилась на трудный и не очень скромный вопрос: — Ведь Андрей Петрович побудет еще неделю?

— Обещает. — Мать перехватила взгляд сына на гостью, тихо засмеялась: — Батюшки-светы, он же не узнал тебя, Варвара!

— Не признал, — веско подтвердил отец, и Андрей только развел руками.

Девушка опустила глаза, казавшиеся темными при неярком электрическом свете, — как будто в том и была ее вина, что оказалась она не узнанной гостем.

— А вот мы не скажем, — посмеивался отец. — Пусть-ка сам догадается.

— Боюсь, ничего не выйдет, — впервые подал голос Андрей. Ему стало неловко. Что-то знакомое, неуловимо, подобно летучей электрической искре в разорванном канале, пробегало в его памяти от звуков ее речи, от сдержанных жестов и смущенных взглядов, но искре не хватало силы озарить память, связать чей-то забытый облик с обликом этой незнакомки в светло-сиреневом платье.

— Вы не отгадывайте, Андрей Петрович, все равно скоро опять забудете. До свидания.

— Кто это? — спросил, когда девушка исчезла за дверью.

— Да Варька ж Сурина, подруга Наташки, в третьем доме от нас живет. Мать у нее фельдшерица.

Андрей изумленно хлопнул себя по лбу:

— Это ж надо!

Гремя на улице рукомойником, Андрей весело досадовал на себя: так опростоволоситься с Варькой-то Суриной! Впрочем, что он вообще помнит о ней существенного?.. Один лишь, кажется, случай. Он, курсант-отпускник, возвращался из райвоенкомата, и в дороге забарахлила свеча в моторе ИЖа. За придорожными акациями он занимался ремонтом и вдруг услышал громкие ребячьи крики. Выглянув из-за кустов, сразу определил ситуацию: ватага деревенских сорванцов устроила облаву на сверстниц, ходивших в дальние колки за полевой клубникой. Иные девчонки покорно отдавали добычу, другие мчались полем наутек. Одной не повезло: ее настиг дочерна загорелый белоголовый парнишка. Длинным ременным хлыстом он стегал ее по голым ногам, хлыст обвился вокруг лодыжек, девчонка упала, потом вскочила и упала снова. Андрей знал, что деревенские мальчишки в определенном возрасте бездумно жестоки к сверстницам, к зверюшкам и птицам, но это не убавило в нем гнева. Внезапное появление Андрея заставило рассыпаться озорников, бросился наутек и белоголовый с хлыстом, но куда ему тягаться с тренированным парнем! Андрей скоро догнал мальчишку, крепко схватил, намереваясь отодрать за уши, но благоразумие взяло верх. Упирающегося подтащил к девчонке, которая с плачем собирала рассыпанные ягоды, потребовал: «Проси прощения, хулиган!» В глазах парнишки закипали слезы, он упрямо мотал головой: «Не буду». Андрей протянул девочке хлыст: «Стегни-ка его, Варюха, что он нам запоет?» Она, утирая слезы, наотрез отказалась: «Не буду. Ему будет больно». Андрей погладил ее косички с вплетенной сиреневой лентой: «Умница ты, Варежка, а он — дурак. Все глупые люди злы и жестоки, они понимают только свою боль. — Он взял мальчишку за плечи, повернул к себе лицом: — Ты, парень, слушай и запоминай. Ее боль скоро пройдет, твоя — еще вся впереди. Когда вырастешь да поумнеешь, ты все твои нечистые делишки вспомнишь тысячу раз. Тысячу раз вспомнишь и тысячу раз готов будешь провалиться сквозь землю от стыда и ненависти к себе самому.

И до самой смерти совесть будет стегать тебя хлыстом пострашнее этого. Сейчас ты небось думаешь: «Я — герой!» А на самом деле — трус. Напал на девочку, которая слабее тебя. Да и не на всякую напал, я видел: Татьянка была к тебе поближе, однако за нею ты не погнался. У Татьянки братья, они тебе по шее накостылять могут. У Варюхи — никого, кроме матери, вот ты и бросился на нее. Теперь ступай прочь, трусяга, да помни, что она тебя пожалела...»

Потом помог девчонке собрать клубнику, отвез ее на мотоцикле домой. Кажется, собирался поехать к отцу того сорванца, но девчонка упросила его «не ябедничать». Что он помнит о ней еще? И после, когда приезжал, она вроде приходила к сестре; он угощал всех подружек сестры привозными яблоками и конфетами, мало отличая одну от другой. Но ведь она росла, почему не замечал? Может, слишком запомнился тот случай, и голенастая девчонка с исцарапанными коленками, с синяком на лодыжке, на который он даже подул, усаживая ее в коляску, — эта девчонка заслоняла себя самое повзрослевшую, с новыми черточками и повадками, заслоняла до тех пор, пока не произошла с нею последняя метаморфоза и лягушка не превратилась в царевну. Три года — срок немалый, особенно если эти три года — от пятнадцати до восемнадцати, когда и происходят подобные метаморфозы.

Умывшись, постоял, глядя на ее дом по другую сторону улицы. Окна матово светились, и в одном вдруг возник тот же цветной снимок — знакомая незнакомка в светло-сиреневом...

«Видите, как бывает, Андрей Петрович. Пока вы там летали и, наверное, присматривали на досуге невест, мы тут себе росли и росли. И выросли. Никуда вам теперь не деться от того, что живет на земле взрослая девушка Варя Сурина, через два дома от ваших родителей живет, значит, и ваша соседка. Вам это надо принимать хотя бы к сведению, как принимали существование той голенастой пигалицы, что прибегала посмотреть на живого летчика, старшего брата подруги. Для вас, конечно, наше появление никогда не становилось событием, я знаю. Событием в деревне бывал каждый ваш приезд, особенно для женской половины, — вот это и вы знали. Но ведь я и тогда принадлежала к женской половине, да, Андрей Петрович, да! Иначе теперь в моем окошке вам ничего бы не грезилось...»

Андрей усмехнулся неожиданным мыслям: «Тоже мне царевна, с конопушками на носу!» Теперь всего отчетливее увиделись эти крохотные конопушки, рассыпанные по ее переносице и щекам.

— Где ты там, Андрюха? — позвал в отворенную дверь отец. — Картошка стынет, полынник греется. Зря я его, што ли, в леднике держал?

Разливая в граненые стопки прозрачно-зеленую настойку, которую готовил сам, отец хитровато сообщил:

— Пока ты там громыхал да фыркал, я и говорю матери: вот бы, мол, слюбилась Варвара нашему Андрею — достанется же кому-то невеста и сноха! А она — мне: в уме ты, старый, рази она пара нашему Андрюше?!

— Неужто староват?

— Нашелся старик! Мать-то думает, ты там себе кралю писаную подыскал.

— Крашеную, что ли, мама?

— Да ну вас! — Мать, тоже посмеиваясь, наполняла тарелки. — Будто не понимаете? Ты уж вон капитан, образованный да с положением, тебе и невесту надо по себе выбирать, чтоб не заскучал с ней. Поди, есть на примете, пора уж... и отец мне намекал...

Андрей молчал, похрустывая соленым груздем. Отец убрал полынник, достал из посудного шкафа другой графинчик — с золотистой настойкой, как бы отводя укоряющий взгляд матери, заговорил:

— Жениться не напасть, да как бы женатому не пропасть. В деревне люди как на ладони, я к шашнадцати годам что парня, что девку насквозь угадать могу — в ком колокольчик, а в ком чертополох колючий прорастает. А как с налету угадать человека? По обложке и книгу не угадаешь — прочесть ее надо сначала. Вот, скажем, Варвара — не сужу про обличье ее, молодому тут видней, — но по мне так она самый колокольчик и есть. Жалко, если достанется дураку или забулдыге, — скоро завянет.

— Ты ее заранее, отец, не отпевай, у тебя своя на выданье. А Варвара — девица сурьезная, найдется ей жених подходящий. Хороших парней нынче тоже хватает, не война небось.

— Да вы, никак, сватаете меня, дорогие родители? — хохотнул Андрей, разогретый полынничком. — Ну-ка, ну-ка, еще похвалите Варварушку — чем черт не шутит, может, я и задумаюсь. Вот ей бы только приглянуться!

— Вас, чертей, сосватаешь! — обиделся отец, — Давай-ка теперича, перед чайком, выпей настойки на облепиховой косточке. У меня это... комплексное лечение. Завтра быть грозе непременно, мой прогноз не соврет. — Он похлопал себя по коленям. — Ты, мать, не косись, у меня от ревматизма это первое средство...


В людях гораздо чаще, чем они думают сами, возникает первое чувство к ближнему — доброе или недоброе — в зависимости от того, что услышали об этом ближнем от других. Если бы в тот вечер отец и мать говорили о молодой соседке иначе, Андрей все-таки не перестал бы о ней думать, но едва ли мысли его приняли бы то направление, какое приняли они, когда засыпал на старом диване под шелест старого тополя за раскрытым окном, далекие крики сов и песню сверчка, долетавшую из какой-то детской грезы. И странным казалось, что на земле одновременно существуют сверчки и вертолеты — о первых он даже успел забыть, потому что на аэродромах они то ли не живут, то ли их там не слышно... Сверчки и вертолеты, хрустальный ключ, пульсирующий, как живое сердце, в тени степного ракитника, и затянутые дымно-огненной пеленой полигоны, где под узким крылом вертолета движется сплошное железо, скрывающее людей; города, раскинувшие свои кварталы на десятки километров, царапающие небо скалами зданий, а все же задыхающиеся от тесноты и машинного дыма, и рядом — умирающие от безлюдья деревеньки; ракеты в стальных и бетонных шахтах, способные в одно мгновение сдуть с земли сатанинским огнем целые государства, и паутинки, осыпанные росой, как миллионы лет назад, сверкающие по утрам на деревьях; скользящий бег луня над выкошенным лугом — седая, быстрая, неслышная тень, похожая на сновидение, — и под рукотворным узким крылом — целая гроза, втиснутая в свинцово-тяжелые ракетные блоки... Огромен мир и разнолик. Сколько успел повидать Лопатин, а сколько ему еще предстоит увидеть! Но отчего однажды — пусть в полудреме, пусть только на одну минуту — самым главным из того, что есть в мире и что будет в нем, становится существование двух людей? И если, например, Андрей — Варя, Варя — Андрей, что же из этого следует? С вопросом он и уснул...


Свирепая гроза прихватила их в поле после полудня. Грозы бывают страшными даже в лесу и в горах, но в поле стократ страшнее — здесь все, что торчит и движется, способно привлечь молнию. Недаром степные кочевники с древнейших времен смертельно боятся грозы и с началом ее, завернувшись во что попало, прижимаются к земле. Даже неробкий Лопатин, сидя под стогом, вздрагивал, когда прямо перед ним, сквозь водяные потоки, ломаные штыки огня с грохотом втыкались в землю и причудливые огненные деревья разрастались во все небо, раздирая пространство оглушающим треском. Ему случалось в полете попадать в грозу, однажды шаровая молния, лопнув на стекле фонаря, сделала вертолет глухонемым, но, занятый работой, он даже не успел испугаться. Сейчас он оставался бездеятельным созерцателем стихии, и навязчивая мысль холодила его душу: Варя ушла сегодня куда-то далеко, может быть, снова за полевой клубникой, и попала в грозу, бежит открытым бугром к ближней дубраве, и в это самое мгновение какой-то небесный Перун, безжалостный и не способный на промах, поймал ее маленькую, незащищенную фигурку в свой грозовой коллиматор... Или нечаянно, не по прихоти, запустил молнией в ее дом...

После дождя стогометам на покосе делать нечего — вернулись засветло. На деревенской улице весело купались в лужах утки и гуси, радостно щебетали ласточки на проводах. Небольшой Варин дом отмытыми окнами смотрел из-за крашеной голубой ограды, казалось, он сам удивляется тому, что уцелел после разбойного налета грозы. Калитка отворена, у крыльца — Варя с незнакомой девушкой, обе стройные и нарядные: не иначе собрались в клуб, смотреть новый фильм. Что-то снова дрогнуло в нем — почудилось, будто она разглядела его в машине и кивнула издалека. Отец соблазнял щедрым клевом, Андрей отказался: фильм привезли хороший.

В клубе, окруженный знакомыми, он поминутно взглядывал на двери, но сиреневое платье в них так и не появилось. Когда в зале погас свет и на экране опытных и изощренных жуликов стали ловить не менее опытные сыщики, тихо встал и вышел. Отца на речке не застал, лишь отыскал замаскированные донки, присел на влажный пень в тени талового куста над темным заливом, слушая призывные крики охолостевших коростелей и следя за восходом луны. Он словно задремал, и тогда-то качнулась сиреневая ива на другом берегу, перебежала к нему над водой по бликам луны, словно по плитам, и он вздрогнул от прикосновения прохладной ладони и странного близкого шепота...

Глухая темень уже стала сумерками, луна катилась вверх, глубже запускала мягкие лапы в приречные заросли, засыпала поляны ворохами серебристого света, озарился весь просторный речной плес, курясь теплым парком, и один за другим умолкали утомленные коростели, никого не дозвавшись, а таинственные шепоты превратились в шорохи лесных зверюшек и путешественников лягушат, отправляющихся по росе в свои далекие страны, полные грозных и все-таки манящих опасностей. Андрею стало жаль разрушенной иллюзии, он поднялся, постоял и пятнистой лунной травой пошел в село напрямую, не замечая, что брюки вымокли до колен, а в туфлях, надетых первый раз, хлюпает сырость. У околицы недоуменно остановился: «Очумел я, что ли? Можно подумать — пригласил ее, она пообещала и не пришла...

Она? Неужто она — Варька Сурина, Варюха, Варежка... Варвара. Варенька... О н а...»

Если бы три года назад, в его предыдущий приезд, кто-то сказал, что капитан Лопатин, командир звена боевых вертолетов, однажды в отпуске за полночь не сомкнет глаз, думая о той голенастой зареванной девчонке с мятым бантом в косичках, которую спасал от озорных мальчишек, он только улыбнулся бы и тут же забыл о неловкой шутке. И вот она спит, ничего не ведая, в третьем доме через дорогу, а Лопатин бродит по искристым лунным травам, вымокнув до пояса, грезит сиреневым платьем и девчоночьими веснушками. Перегрелся, что ли? Так пора остудиться после грозы и купания в росе... «Колокольчик...» В том-то и дело, что, едва услышал за дверью голос, вошел, увидел, поймал чуть растерянный взгляд, едва в памяти пробежала первая искорка, пытаясь озарить далекое, еще не узнанное, послышался ему колокольчик.

Или сигнал возраста — ведь скоро двадцать семь стукнет? Не зря вчера на реке явились эти мысли о женитьбе. А тут деревня, где всякая встречная девушка кажется Марьей-царевной. В кино-то надо бы ее действительно пригласить, познакомиться, рассмотреть, узнать поближе. Это ни к чему его не обязывает.

Так уж и не обязывает? Тут ведь, брат, деревня...

Едва, кажется, голову приклонил — в сон вкрались осторожные шаги, Андрей привычно вскочил. Сквозь листву тополя в окно пробивалось горячее влажное солнце.

— Спал бы, сынок, — пожалела мать. — Обойдутся нынче без тебя на покосе. Обрадовались — нашли работничка дарового.

— Неловко, мама, вчера обещал.

— Мало ли чего обещал? Дело молодое, отпускное — прогулял малость, эка беда! Не обидятся. Там-то, на службе, небось лишнего поспать не дадут.

— Там, мама, меня к машине не подпустят, если не выспался.

Вошел отец, внес запах реки, килограммовую щуку и двух язей, поддразнил:

— Твои-то ждали, ждали да вильнули хвостами: кланяйся, мол, засоне.

Пока Андрей рассматривал улов, отец все косился на его туфли в пятнах глины, наконец не вытерпел:

— За реку, што ль, провожал кого?

— Донки твои проверял, да зря старался.

Отец недоверчиво покряхтывал, разуваясь, — кажется, он подозревал, что сын вспомнил старую привязанность. В курсантском отпуске гулял Андрей с девицей из-за реки, переписывался потом с полгода, но все как-то само собой и кончилось. Она уезжала, была замужем, разошлась, воротилась и теперь жила с родителями и сыном на той же заречной улице, оторванной от села. Андрей не стал разубеждать отца — и без того ему донесут, где был сын накануне вечером. Но до чего чувствовал его батя всякое настроение сына! Мать, конечно, тоже чувствует, но та лишь глянет молча, пристально, как будто жалеет — такого-то здоровяка! Отец — нет. Хоть намеком, а требует ответа: где был, почему прогулял и с кем?

— На покос-то не собирайся, уж уехали. Я сказал — дела у тебя. Сами нынче обойдутся: ворошить — не метать.

И тут за сына распорядился.

В тот день Андрей встретил Варю на улице. Снова она была не одна, лишь поздоровались да спросила, будут ли Лопатины дома вечером. Завтра она уезжает утренним автобусом, поэтому сегодня надо ей взять приготовленные вещи подруги. Теперь она смотрела ему в лицо и говорила спокойно, Андрей тоже был совершенно спокоен, а разошлись — удивился: после встречи на солнечной улице он ни за что бы не смог рассказать, какая она. Варя — и все тут.

Под вечер сосед позвал Андрея наладить систему зажигания «Москвича», он вернулся скоро и узнал, что Варя заходила в его отсутствие. Быстро переоделся.

Солнце еще не село. Из-за реки по мосту гнали коров, золотилась пыль в вечерних лучах, покрикивал и свистел пастух, на открытой машине проехали с песней доярки, возвращались с полей косари на грузовиках, мотоциклах, «Жигулях» и «Москвичах», где-то одиноко стучала телега. Тихое днем село оживало к вечеру, из приоткрытых окон лилась музыка, звучали приглушенные голоса дикторов. Андрей отворил калитку ее дома, поднялся на крылечко, постучал. Варя не удивилась его появлению.

— Проходите, Андрей Петрович. — Она распахнула дверь пошире. — Только извините за беспорядок. Мама — с дежурства, а я в дорогу собиралась.

— Варя, вы не возражаете, если я... В общем, приглашаю вас на прогулку, ненадолго.

В темно-серых глазах ее отразилось удивление, потом растерянность и смущение.

— Наверное, у вас какое-нибудь дело ко мне?

Андрею стало неловко от своей самонадеянности, но, привыкший, как и все летчики, быстро выходить из сложных положений, он поднял глаза на конек крыши:

— Скажите, у вас есть громоотвод?

— Не знаю. — Она удивленно подняла брови. — Кажется, нет...

— Завтра же я вам его устрою. А то мне вчера показалось, будто все молнии летят в ваш дом.

— Да что вы! Не пугайте, я и так вчера натерпелась страху. Да вы же в грозу, кажется, на покосе были. — Варя неожиданно смутилась. — Фантазер вы!

— Нет. — Андрей улыбнулся. — Может быть, это профессиональное? Все время кого-то надо спасать и защищать. Хотя бы от грозы. Или мальчишек.

Девушка опустила глаза.

— Да вы проходите, Андрей Петрович.

— Лучше я здесь подожду. Можно подождать вас?

— Что с вами делать? Подождите. — Она неуверенно улыбнулась. — Я скоро, только надену что-нибудь — прохладно.

Андрей отошел к калитке, отвечал на приветствия прохожих, значительно поглядывающих в его сторону.

— Так куда же мы, Андрей Петрович, в клуб?

Он едва узнал ее в строгом темном свитере и темных брюках, лишь ожерелье цвета спелой калины роднило эту Варю с той, что явилась ему два дня назад.

— А вам туда хочется?

— Да, — сказала просто. — Встретить знакомых — разве плохо? Я теперь бываю дома редко. Только вот фильмы сюда запаздывают... У меня одно обязательство не исполнено. Просили зайти тут к одним. Может, вы проводите меня за реку?

— Хорошо.

Девушка потупилась, прошла в калитку первой. На улице он осторожно взял ее под руку. Маленькая рука показалась сильной и горячей под тонким свитером.

По телевидению началась передача какого-то крупного футбольного матча из-за рубежа, и дикарский рев болельщиков, пролетев радиоволной через космос над континентами и морями, хлестал из открытых деревенских окон, заглушая рев коровьего стада, растекающегося по дворам. Андрей усмехался, но сейчас он был благодарен телеэкрану, отвлекающему любопытные глаза. На деревенской улице рядом с девушкойвсегда чувствуешь себя словно на витрине. И все же в тихом переулке их подстерегли: навстречу вдруг полилось, набирая силу:


То не брат с сестро-ой,
То не муж с жено-ой —
Это молоде-ец
С красной девицей...

На груде бревен у смородинового палисадника сидит, ухмыляясь, белоголовый парень, на коленях — портативный магнитофон.

— Черт патлатый, это же он нарочно завел!

— Он хочет вам напомнить, как вы его за уши таскали. — Варя тихо засмеялась.

— За уши? Этого? Я ж его первый раз вижу.

— Меня вы позавчера тоже первый раз увидали, Андрей Петрович? Забыли, как спасали меня от этого Веньки, когда он с дружками клубнику у девчонок отбирал?

— Неужели он?! Все равно за уши я его не таскал.

— Таскали, Андрей Петрович, таскали!

— Значит, не зря. И сейчас оттрепал бы с полным удовольствием.

— Попробуйте. Он без двух месяцев агроном. Да и Наташа вам за него глаза выцарапает.

— Если Наташа — это серьезно. — Андрей остановился, оглянулся на парня: — Интересно, помнит он, что я ему однажды напророчил?

— А что, Андрей Петрович? — Варя наморщила лоб.

— Да лучше, пожалуй, если забыл. Хотя все равно вспомнит когда-нибудь, раз поумнел.

— Вы на него не сердитесь, — тихо, грудным голосом сказала Варя. — Он ведь хочет вам удовольствие доставить. Наверное, думает, что мы... А мне нравится песня, послушайте-ка — он снова ее завел...

Свернули в узкий черемуховый переулок, прямо перед ними в березовую рощу по другую сторону реки садилось красное зеркальное солнце, над ним тянулась черная цепочка птиц, где-то в поле погромыхивала машина. Варя оступилась, и снова он ощутил силу ее маленькой руки.

— Вы спортом занимаетесь?

— Ага. Три дня сено сгребала, воду носила, картошку полола, огурцы поливала, пол мыла, дрова рубила...

— Дрова — это плохо, это не для девушки.

— У нас мужчин в доме нет, приходится.

— С вашего позволения я вам не только громоотвод налажу, но и перерублю все дрова, какие найдутся.

— С мамой о плате договаривайтесь. — Девушка улыбнулась.

— Мне удовольствие дороже. Отец жалуется: за неделю чурочки дома не оставил, зимой ему делать нечего будет.

— В деревне, Андрей Петрович, всегда работа найдется. Тут не город, дома не заскучаешь от безделья.

— Иные как раз на скуку жалуются.

— Лодыри всегда жалуются на скуку.

Андрей от души рассмеялся:

— Я это тоже замечал, Варвара Михайловна... если не ошибаюсь.

Быстро глянула, сказала не без удивления:

— Не ошибаетесь, Андрей Петрович, и мне это даже странно.

— Привыкайте. Вот закончите медучилище, явитесь в белом халате перед пациентами и станете Варварой Михайловной в девятнадцать лет.

— В двадцать. Да я не о том...

В реке еще текла заря, а в рощах уже сгущались сумерки, там мельтешило и шелестело, большая сова налетела на них из-за деревьев, шарахнулась, рассыпав гулкий лешачий смех. Варя на миг прислонилась к его плечу:

— Вы меня обратно проводите, хотя бы до моста?

— Почему же до моста? До самого дома.

— Но я думала... вы все равно к Анне пойдете, и выпало нам по пути.

— Варя, я ведь на прогулку пригласил вас, а не Анну.

— Назло ей? Простить не можете? Говорят, вы же за ней приехали.

— За что не люблю деревню — так за идиотские сплетни. «Говорят»! Да завтра заговорят, будто я вас сосватал.

— Ну и пусть! Все равно неправда.

— Пока еще неправда.

Усмехнулась, глянула искоса, покачала головой и стала совсем похожей на ту давнюю девчонку. За редеющими березами в сумерках проглянули огоньки заречной улицы, и тогда девушка негромко сказала:

— Из города мы с Анной вместе ехали. Она даже красивее стала. Жалеет она, что поторопилась тогда. И по-моему, еще надеется. Конечно, у нее теперь сын... А женщина хорошая.

Разговор был неприятен Андрею, он стал потихоньку злиться, но не мог понять, с умыслом Варя завела его или по наивности, пытаясь и в самом деле помирить Лопатина со старой знакомой. В свое время за все платить надо, хотя бы и легким раздражением. Варя, кажется, не уловила его настроения.

— Ведь у вас любовь была. Или правду говорят, что только женщины способны прощать ошибки мужчин?

— Послушайте, Варвара Михайловна, свахи из вас не получится, особенно в нынешнем случае. — Она совсем по-девчоночьи сердито фыркнула, Андрей, удовлетворенный, продолжал: — А на ваш вопрос я так скажу: по-моему, любовь и прощение идут рядом, и едва ли мужчины в этом сильно отличаются от женщин. Но мне-то нечего Анне прощать, нечего. Ну, встречались, дружили, ходили в кино. Может, нам что-то и казалось тогда, а разъехались — и развеялось.

— Вы целовались, я видела, — сказала почти зло.

От нового ее голоса Андрей внутренне замер и пожалел, что не видно в темноте лица девушки.

— Подсматривала?

— Подсматривала!

— Между прочим, одной любопытной Варваре нос оторвали. Вот я тебя сейчас отдеру за уши.

— Поздно, Андрей Петрович. — Как будто грусть скользнула в ее голосе. — Посматривали бы раньше вокруг. А вы тогда никого, кроме Анны, не замечали.

Невольно желая оправдаться, спросил:

— Разве вам, Варвара Михайловна, не случалось целоваться... случайно?

— Случайно не случалось. И не случится.

— Дай-то вам бог. Но кто не ошибался, тот и не жил.

— В этом я не ошибусь, Андрей Петрович. За того, кого полюбила, не ручаюсь, а за себя ручаюсь. Давайте перестанем об этом.

— Вот спасибо! — Андрей оглядел дом, против которого остановились. Дом Анны!

— Вы со мной зайдете?

— Нет! — ответил резко.

— Вы не подумайте, Андрей Петрович, что я нарочно. Брат ее с одной нашей девочкой дружит, Анна и просила через нее справку ему какую-то передать.

— Да я не сержусь.

Варя ушла в дом, Андрей достал сигареты, закурил. «Неисповедима воля твоя, господи! Неужто она все-таки нарочно это сделала?» Скрипнула сенная дверь, вышла женщина, он сразу догадался — Анна. По дорожке тихо прошелестели шаги.

— Здравствуй, Андрей.

— Здравствуй, Аня.

— Спасибо — хоть так пришел. Сколько ж мы не виделись?

— Долго.

— Долго. — Она вздохнула. — Может, зайдешь все-таки? Мы ужинаем по-летнему, поздно, как раз за стол садимся.

— Нет, не стоит. И зачем?

— Правда, зачем?

Свет из окна падал на женщину, она действительно стала красивее — стройнее и как будто выше, светлые волосы собраны в тугой узел, блескучие большие глаза — карие, он помнил, — смотрели ласково и то ли снисходительно, то ли грустно. Есть же дураки, которые бросают таких женщин! Или сама бросила?.. Он думал о ней и смотрел на нее спокойно, красота близко стоящей Анны, расцветшая, полная, вершинная красота, приходящая в свой срок ко всякой женщине, никого не оставляющая равнодушным, сейчас не трогала и не волновала Андрея — так он обычно смотрел на картины, изображающие красавиц.

Вышла Варя, предложила:

— Может, втроем прогуляемся до речки?

«Все же она сделала это умышленно...»

Анна тихо, с едва уловимой грустью усмехнулась:

— Вам и вдвоем хорошо. Спасибо, что зашли....

Роща стояла как озеро темени, они шли по его дну. Андрей едва придерживал Варю за локоть — надо бы крепче взять ее руку в свою, но не смел. «Вам и вдвоем хорошо». Варя как будто замкнулась и отдалилась после слов Анны. Простая прогулка становилась чем-то новым — оба это чувствовали и теперь не знали, о чем говорить. Если б Андрей был уверен, что этой девушке хорошо с ним!

Луна встретила сразу за рощей, посеребрила луга, золотистой полосой сверкнула в речном изгибе. Кем-то вспугнутая, тревожно крякала дикая утка, подзывая утят, печально отозвался разбуженный поручейник, в полях призрачным серебристым голосом ударил перепел — словно звук родился от света звезды, и глухо, долго простонало вдали.

— Кто это? — пугливо спросила девушка, косясь па темную, в мерцающих блестках воду.

— Выпь стонет.

— Как страшно!

— Таинственная птица и совсем безобидная. Скоро и на реке, и в полях, и в рощах совсем тихо станет, одних сов по ночам услышишь, а днем — ворон. В июле птицы еще весну помнят, не хотят с праздником расставаться — нет-нет да и подают голоса.

— Возьмите нас с Наташей на рыбалку.

— Было бы ваше желание. Заберемся подальше, в глушь, если мама отпустит.

— С вами отпустит.

Он взял ее руку крепче и бережнее. Улицей шли молча, и молчание необходимо было обоим, оно значило больше, чем слова. Но когда приближались к дому, Андрей почувствовал сожаление — так быстро кончается вечер, и не сказано важное, что надо сказать сегодня, обязательно сегодня. Встреча с Анной отдалила нужный разговор, но она и поставила все на место.

— Варя, еще не поздно — даже из кино не вернулись. Хотите сегодня на рыбалке побывать? Я знаю, где отец донки на ночь ставит — мы их тайком и проверим.

— Далеко, наверное?

— До конца сеанса успеем.

— Но я в туфлях. И что дядя Петя скажет?

— Дядю Петю я на себя беру. А тропа там сухая. — Он за руку увлек ее в боковой переулок, туда, где темным облаком в струящихся сумерках лежала прибрежная роща. Пятнистой лунной дорогой сквозь рощу шли быстро; когда свет озарял их, Андрей видел, что Варя улыбается. Открылся берег: за кочковатым плугом, клонясь к воде, дремали седые ивы.

— Теперь идите за мной, тропинка здесь узкая.

Серебрились спящие ивы, слабо белели стволы берез в лени плакучих ветвей, беззвучно носился в воздухе козодой, последний, самый настойчивый коростель обиженно, с отрешенной безнадежностью пилил и пилил ночь.

— Даже страшно, — сказал Андрей, останавливаясь у знакомого залива. — Та же луна, тот же берег, а ивы седые. Вчера в этот час я видел их сиреневыми.

— Вы и вчера здесь были?

— Был. И одна маленькая сиреневая ива приходила ко мне с того берега. Только была она холодная, как рыба или роса.

— Купалась ночью? А вы?

— Нет, она пришла по луной дорожке, не замочив ног. И шепнула мне одну важную тайну.

— О тайнах надо молчать, Андрей Петрович.

— Для вас это не тайна. Она сказала: все лунные миражи — только отражение того, что существует наяву и с чем люди не могут расстаться. Видно, с девушкой в сиреневом платье мне уже не расстаться, поэтому ночные ивы и показались сиреневыми.

— Но если сегодня ивы кажутся вам обыкновенными, значит, вы все же расстались с той девушкой... в сиреневом платье?

— Как раз наоборот. Ивы стали ивами, потому что девушка рядом со мной.

— Я знаю, вы охотник, Андрей Петрович, а все охотники и рыбаки большие-большие... выдумщики.

— Я бы сошел с ума, если бы девушка в сиреневом платье теперь оказалась только выдумкой.

— Вы, наверное, заскучали в деревне, Андрей Петрович, вот и выдумываете...

— Но вы же не призрак, Варя, у вас вон какие горячие руки. — Он прижал ее ладонь к своей щеке, потом осторожно, вскользь коснулся губами.

— Не надо, Андрей Петрович, вы скоро уедете, и все кончится. Сиреневые ивы исчезнут, появятся голубые вишни, оранжевые яблони или розовые елки.

Ого! Андрей почувствовал себя мелким фатом — может быть, потому, что таких колючек от этой девушки не ожидал. Он, наверное, выпустил бы ее руку, но в голосе Вари послышались те самые нотки непрощения: «Вы целовались, я видела...» — и он поцеловал ее ладонь. Она как будто не поняла, что произошло, замерев, сразу не отняла руки. Андрей успел поцеловать снова.

— Пойдемте, поздно. — Голос ее словно осел.

— Простите меня, Варя, может быть, я делаю что-то не так? Скажите, у вас есть кто-нибудь? Вы понимаете, о чем я?

— Вы-то как думаете, Андрей Петрович?

— «Андрей Петрович» да «Андрей Петрович»! Что я могу думать? Что Варя просто стесняется прогнать Андрея Петровича. А парень ее где-то сейчас далеко...

Она засмеялась, прикрывшись ладошкой:

— Смешной вы, я и не знала. Будь у меня парень, разве я пошла бы ночью с вами рыбу ловить?

— Вот те раз! — спохватился Лопатин. — Я про рыбалку и не вспомнил бы, наверное.

Он отыскал замаскированный колышек и, едва прикоснулся к леске, ощутил ее пульсирующее напряжение.

— Есть! Ай да дядя Петя!..

Крупный язь сопротивлялся отчаянно, но Андрей был опытным рыболовом, и скоро заплескало у самого берега, блеснул серебряный слиток рыбины, запрыгал, затрепетал на влажной траве.

— Какой он буйный! — удивилась девушка.

— Язь — рыба бойкая, его ловить — удовольствие. Может, другие проверим, и вы, своими руками?..

— Нет, Андрей Петрович. Давайте и этого отпустим? Правда, давайте сегодня отпустим?

— Это ваш улов... Я рыбак, но согласен отпустить.

— Правда?! — Варя, смеясь, поймала бьющуюся рыбу, держа обеими руками, отнесла к воде, потом стала полоскать руки. — Ой, до чего теплая! Прямо жалко, что я не в купальнике.

— Я уйду в рощу, купайтесь.

— Да нет, что вы! Ночью одной страшно в воде, и волосы намокнут. Я и не знала, что на реке ночью так интересно, хотя выросла в деревне.

— Вот мы в следующий раз и переночуем у рыбацкого костра.

Она отряхнула от воды руки, Андрей подошел, стал сушить их платком и вдруг близко увидел в ее глазах теплые искры.

— Варенька...

— Что? — отозвалась она тоже полушепотом.

Андрей наклонился, она не сумела отвести свой горячие, дрожащие губы... Он долго не выпускал ее, изумленный простоте случившегося и новизне всей его жизни с этого мгновения.

Потом, не отрывая лица от его плеча, она глухо спросила:

— Зачем вы так, Андрей Петрович? Вы же знали, что я не оттолкну вас.

— Ничего я не знал, Варварушка, ничего ровным счетом. Кроме того, что, если девушка в сиреневом позволит, я когда-нибудь увезу ее в свой полк.

— Вот вы сейчас скажете, что за этим только приехали.

— Нет, Варенька, не скажу. Но если бы знал, что есть такая, давно приехал бы.

— Давно вы приезжали много раз.

— Варя, не уезжай завтра! У нас мало времени, но ведь я человек военный, отпускник, и сельсоветчики тут свои — уговорим, распишут нас к концу отпуска. И все же лучше нам подать заявление прямо завтра.

Она отступила:

— Что вы говорите, Андрей Петрович! Так же не бывает. Ну, не бывает же так! Нельзя так! — сказала почти с отчаянием.

Он снова обнял ее:

— Значит, останешься?

— Нет, нельзя. Мне бы уже сегодня уехать надо — практика заканчивается. И вообще, я ничего не понимаю, не надо об этом. Потом... Мне еще учиться год... Пока ничего не говорите...

Андрей послушно замолчал. Дорогой к дому она призналась:

— Я знала, что вы приехали. Наташа сказала, она получила письмо. Немножко проштрафилась — ее и не отпустили, я не стала об этом вашим родителям говорить. А на вас мне просто посмотреть хотелось. Вы, наверное, забыли, как меня катали на мотоцикле. А потом — Анну. И целовались с ней. Я не подсматривала, правда, случайно видела. Ревела, дурочка. Я вас еще возненавижу из-за нее.

— Вот тогда ты и в самом деле будешь дурочка.

— Я знаю. — Она засмеялась. — И все равно...

К ее дому они вернулись далеко за полночь. Варя попросила:

— Не надо меня завтра провожать. Пожалуйста. И громоотвод не надо делать. Лучше потом.

Он хотел поцеловать ее, но при свете высокой луны заметил в окне человеческую тень. Тревожно затаившаяся фигура женщины заставила его почувствовать, сколько беспокойства вносит он в этот маленький женский мирок. Ведь если мать дежурит у окна за полночь, значит, позднее возвращение дочери — событие в доме.

Дома сел на крыльцо, думал о ней. Он еще не сказал ни Варе, ни себе — любит ли, — он сказал себе другое: «Я стану последним человеком, если когда-нибудь причиню горе этой девочке». Трезвый человек, Андрей Лопатин меньше всего задавался вопросом, какой подругой жизни станет ему Варя, он просто не мог представить теперь рядом с собой другую. Лишь бы не поторопился сегодня, не отпугнул своим предложением — в ней весь вечер проглядывала та голенастая девчонка, тайно влюбленная в старшего брата подруги с романтическими голубыми петлицами летчика на военном мундире. Девчонки в этом одинаковы. Но Варя, нынешняя, взрослая девушка Варя, действительно ли она его любит? И так ли ей необходимо завтра уехать? Что скажет она ему при следующей встрече?

Почему-то вдруг вспомнилось Лопатину, как однажды, забыв осторожность, он погнался за таинственной «летающей тарелкой», а когда настиг — разглядел обычный воздушный шарик мутно-зеленого цвета, занесенный неведомыми ветрами в глубину горной пустыни.

Заскрипели половицы в сенях, вышел отец, белея кальсонами из-под накинутого пальто.

— Полуношничаешь? Ну-ка, подвинься.

Сел рядом, пошарил в кармане пальто.

— Дай твою, што ль, сладенькую, с фильтром. — Долго разминал плотную сигарету, пошебарчал спичками, но прикуривать не стал. — Говорят, космонавты совсем не курят, правда, што ль?

— Правда.

— И летчикам, говорят, тоже это вредно — кислороду, мол, наверху не хватает.

— Всем вредно — вон, даже на пачках теперь пишут.

— Может, для того и пишут, штоб больше брали? Еще вон Пушкин писал: человеку, мол, запретный плод сладок.

— Это и до Пушкина писали, да не про всякий плод. Керосин-то не пьют.

— Карасин — да. Только на бочках с карасином никто и не пишет, што нельзя. Зато вон спирт глушат, а в нем калориев столько же... Однако уже зорит. Шел бы поспал.

— Не спится что-то.

— В твои-то годы? Хотя в твои годы иные как раз и задумываются. Ты ж не парень, вроде и не мужик — холостой потому что. Полмужика и есть, а надо быть полным. Я, пожалуй, даже постарше тебя из армии пришел. Тогда, после войны, молодежь придерживали — еще дослуживали фронтовики, кто помоложе. И служили мы подольше нынешних, а меня тоже в авиацию направили — четыре года с лихвой. До армии-то на девок смотрел так — сквозь пальцы. Пришел, мать встретил — будто присушили меня к ней. Целый день в поле с трактора высматриваю: не появится ли наша учетчица? А вечером вот так же на крылечке сижу, о ней думаю.

Андрей усмехнулся.

— Бабка твоя еще жива была, выходит она как-то и говорит: «Да што же ты, сынок Петруша, маешь себя зазря? Ступай да посватай. Девица скромная, работящая — в большой семье росла». Откуда только она про мои страдания узнала? Ну, я в бутылку не полез, прямо и говорю: сосватаю тебе молодую сноху, а куда ее вести — в голые стены? Да и на мне самом-то — в чем из армии пришел. Что нажили до войны — прожить успели. Дед твой, сам знаешь, еще в сорок первом голову сложил, старший брат мой — в сорок третьем. Я лишь работать начал, и сестра уж заневестилась. Известно, девка не парень, ей и приодеться надо. Сколько с матерью зарабатывали — на нее шло...

Отец чиркнул спичкой, посмотрел на огонек, но не прикурил.

— Так што, говорю, не время мне женихаться, мамаша. Вот оперимся — тогда. В кино-то неудобно ходить было — все в шинельке да в шинельке, какие тут ухаживания? А она, бабка твоя, потрепала меня за волосы: «Дурачок ты, Петруша, хотя и в армии отслужил. Разве мы какую богачку сватаем? И много ли ты разнаряженных видал в деревне? И в шинели да в гимнастерке ты у меня вон какой ладный! Время тяжелое, да не навек оно — перед войной-то вон как было зажили! И што же вам, молодым, и не жениться до лучших времен, детей не родить? Упустишь свою ненаглядную — век локти кусать будешь. Любовь, она, может, один раз приходит. И свадьбу не хуже других справим — не в тайге среди медведей живем...» Строга была твоя бабка, а душевная. Старые доярки все душевные бабы. Злая стерва, та вовек с коровами не поладит, станет молока каждодневно недобирать — сама уйдет с фермы... Да... После того я малость осмелел. Сладилось дело у нас с учетчицей — матерью твоей будущей, а осенью, как отпахались, колхозом и справили свадьбу. На премию мне костюм дали к свадьбе да невесте — ситцу и еще кой-чего... Бедно жили, дружно... И не хуже других мы с матерью провековали, да кабы вот одного хотя из вас троих удержали при себе — лучше бы и не надо.

— У Натальи вроде жених имеется здешний? — осторожно спросил Андрей.

— Венька, што ль? Ха, здешний! Пока институт кончает. Его в большой совхоз целинный, почитай, уж сманили. Там целый городок вырос, не то што наша деревня. Так что скоро совсем одни останемся.

— Тут, батя, не ваша с матерью вина — жизнь распоряжается.

— Жизнь — да, штука сурьезная. Только свою жизнь человек сам планует и детей сам учит уму-разуму. Недавно в телевизоре ученый один говорил, как семья человека делает, а я и без телевизора знаю. Дед твой, бывало, говаривал: сына заране видать по отцу, а дочь — по матери. Я тебе сколь хошь назову примеров. Вон Васька Безруков всю жизнь приворовывал да пропивал, и сынок туда же.

— Сын его — хороший парень, мы знакомы.

— Хороший, да год схлопотал условно. Отец-то помалу таскал, што под руку попадет, а этот, по нонешним растущим потребностям, хапнул полмашины зерна да повез в дальнее село к родственникам — продавать. Засыпался бы он тем зерном по макушку, да дядька его, добрая душа, заставил обратно отвезти на ток. И чего дураку не хватает? Зарабатывает хорошо, одет, обут, полон двор скотины, на «Жигули» записался, да и колхозная машина под рукой. И не сказать, штобы жадный парень, как иные некоторые. А подвернулся случай — и вильнул по отцовской дорожке. Судили его, да народ у нас, знаешь, какой! Лишь бы малая зацепка нашлась — тут же вытащат. Поверили, будто сам он, одумавшись, вернул зерно. Годом условно отделался. Как будто держится пока, на машину его опять посадили, вино бросил нить. Дай бог, штоб подольше помнил красный свет, какой ему на первой кривой дорожке зажгли. Я Ваське Безрукову прямо сказал в глаза: ты, мол, сына сбил с пути примером нечистым. Он попер на меня козлом, а я ему — пример Огородникова...

— Это какой Огородников? Зоотехник?

— Я про старшего Огородникова, зоотехник — сын его. Помнишь кладовщика безногого? Он! Вот человек был! Войну, почитай, прошел без царапины и в самый день победы в Берлине попал на мину — обе ноги долой... Воротился уж в сорок шестом, дома — жена и четверо мал мала меньше. Председатель его и определил кладовщиком. Все мы люди-человеки, а безногий больше других заслужил сытое место. Да прогадал председатель. Кто на полевых работах или на ферме, тех колхоз подкармливал. Кладовщик — иное дело, ему в день трудодень голый пишут, когда еще он его отоварит? У Огородникова скоро враги завелись, бригадир — первый. Он себя прежде хозяином вел, а тут — полный ему поворот от склада. Стал он следить за кладовщиком и выследил. Примчался в сельсовет, зовет милиционера и председателя: пошли, мол, тряхнем кладовщика, совсем заворовался — опять мешок потащил домой, завтра жена все распродаст. Милиционер было засомневался: надо ли фронтовика-инвалида позорить? Я, мол, сам потолкую с ним, а со склада вы его турните, пусть сапоги да хомуты чинит. Председатель сельсовета Семен Кошелев был тоже инвалид, но здоровенный мужчина: одной рукой и с пером, и с топором, и с литовкой, и с винтовкой. Тот говорит: ежели он правда нас, фронтовиков, позорит, пусть хоть три раза инвалид — спросим. Да, приехали, заходят в избу. «Здрасте». — «Здрасте». Огородников сразу сообразил, с чем гости, фитиль в лампе — на полный огонь, дверь в кладовку — настежь, подпол открыл — начинайте! Те сидят, смотрят, как он в избе-то на своей тележке мечется, на жену, на ребятишек испуганных. Милиционер встал, прощаться начал, а Кошелев не такой был человек, он прямо рубит: «Где у тебя, Петро, мешок, што со склада принес?» А вот, мол, под лавкой, на которой сидишь. Правда, есть мешок, да увесистый. Что, мол, там? Отвечает: пять кило пшена, пять — муки, три кило сала, да вон в сенях на окошке бутыль масла. Для кого? Огородников — на бригадира: он, мол, знать бы должен. «Завтра мужики на стан едут, сено метать, и председатель записку мне прислал: выдать на усиление питания. Поварихин муж утром заедет, ему под расписку и передам». Принесли безмен, свешали — грамм в грамм. Тогда Кошелев — к хозяйке: хлеб в доме есть? Она буханку подает черную, он отломил, пожевал — не идут в горло отруби пополам с картошкой. Спрашивает: «Ужинали?» — «Собираемся, хлебово на шестке, садитесь с нами». Открыл он чугунок — несколько картох да травка пареная в кипятке. «Корова доится?» — «Нет коровы, денег собрали на телку, скоро купим». Посмотрел председатель на ребятишек, грохнул по столу кулачищем и — на хозяина: «Што же ты, растак-твою-распротак, детей травой моришь?! Слыхал я, а не верил. Всем трудно, да не траву же одну едим нынче! Сам — шут с тобой, но детишек морить не смей, и мы за них отвечаем. Тебе же пенсию по инвалидности платят, в колхозе работаешь!» Огородников мямлить начал: «Пенсия велика ли? На телку ее откладывали, одевать-обувать опять же всех надо. Теперь скоро на трудодни получим, как-нибудь проживем». Жена — в слезы: у соседей молока в долг просить стыдно — смеются: «Муж — кладовщик, а вы побираетесь!» Бросил бы этот склад, сапоги бы тачал аль плотничал — сразу в дом пришел бы достаток.

Кошелев — бригадиру: «Ищи ворованное!» Потыкался тот по сеням да по пустой кладовке, вернулся: ошибка вышла, виноват. Милиционер — за протокол: «Придется тебе, земляк, отвечать за клевету по закону». А Кошелев и говорить ничего не стал, взял бригадира за шиворот и — лбом в дверь. Люто ненавидел доносчиков, его перед войной, говорят, из-за какого-то гада на три года упекли. Тот тоже написал донос в сельсовет на хорошего человека, партизана бывшего. А сам, гад, в гражданскую у беляков служил. Ну, Кошелев встретил того сукина сына на мосту и — головой в воду... Да, вот и с бригадиром разделался.

— Как его фамилия?

— Кого? Бригадира того? Шут ее знает! Этакую плесень помнить! Хороших людей помнить надо.

— Я почему спросил? Твою «теорию», батя, проверить хотел. Был у нас в школе злостный ябедник, только фамилию забыл. Его лупили, а он снова ябедничал. Лупили сильней — и он ябедничал злее. Так и шло. — Андрей засмеялся.

— Может, и сынок бригадиров, кто знает? Да шут с ними!.. Кошелев потом и говорит жене Огородникова: «Мужа твово мы со склада не отпустим. Когда из разрухи военной выдираемся и каждый грамм на учете, такие и должны состоять при материальных ценностях». Потом — милиционеру: ты, мол, с протоколом успеешь, пиши-ка постановление сельсовета об оказании материальной помощи кладовщику Огородникову по инвалидности его и временным материальным затруднениям — с утра в правление представлю... Предсельсовета — он Советская власть, а Кошелев — такая власть, ого-го! Попробуй не исполнить! Его и районные начальники боялись. Как наденет шесть орденов, среди них — две Славы, да медали во всю грудь, перетянется ремнем, натянет хромачи со скрипом — все двери настежь. Жалко, недолго у нас поработал...

— А бригадира судили за клевету?

— Кто его судить станет? Не до того было. Уехал потом куда-то. — Отец прикурил, медленно выпустил дым. — Да, строгое время было, тяжелое. Мало военной разрухи, мало вдовства и сиротства — нас тогда в эту самую «холодную войну» втянули. Нарочно, я думаю, штоб силы последние вымотать. Слыхал я, будто на свою атомную бомбу да на ракеты мы потратили больше, чем на всю войну. Правда?

— Вероятно, батя.

— Хошь смейся, хошь плачь, а я в двадцать лет не верил, што придет время, когда можно будет есть хлеб досыта каждый день. Не верил. Кажется, в армии в первый раз наелся досыта.

Помолчал, пуская медленный дымок, вспоминая свое, и спохватился вдруг:

— Да, про нынешнего Огородникова, зоотехника нашего.

Напомнил я Ваське Безрукову про старшего Огородникова, а потом и указал на сына его: полюбуйся, мол, как добрый пример отца сына творит. Он же батя вылитый, наш зоотехник. Не по обличью — по обличью-то он больше в мать. Ты сходи-ка на ферму, глянь, какой у него там порядок. И так дело поставил — грамма кормов у него не пропадет. Косились тут на него иные, кто прежде за колхозный счет норовил свою скотину выкормить. А все же второй срок депутатом избирают. Народ, он видит, ради чего человек старается. Ты вот капитан, летчик — ну-ка, покажи свои ордена? Нетути! У Огородникова скоро второй будет, хотя он зоотехником.

Андрей усмехнулся:

— Может, и слава богу, что у меня орденов нетути? Знаешь, батя, когда на военных ордена сыплются?

— Да уж знаю...

Медленно разгоралась ранняя заря, заголосили петухи, глуша зарянок, и, когда умолкли, далеко-далеко за лесами, на моховых болотах, журавль протрубил утро.

— Ишь ты! — удивился Андрей. — Значит, держатся еще журавли на Мохоухе?

— Держатся. Там каждой весной несколько пар гнездится. Охотники наши и грибники берегут их, стараются зря не тревожить. Люди как бы совестливее, бережливей стали к зверью и птицам, хотя всякие есть, конешно. Но ребята поменьше стали зорить гнезда — это точно... А Варвару ты, Андрей, не обижай.

Отец так неожиданно переменил разговор, что растерявшийся Андрей сразу не нашел слова в ответ.

— Ежели правда невеста у тебя есть, то и шалости никакой не надо с Варварой. Тебе от скуки развлечение, а ее и сломать можно. Однолюбка — в матю свою. Та уж лет десять как с мужем развелась — и никто ей не нужон, хотя баба приглядная, да и фельдшерица, заметный на селе человек. Ты, ежели для развлечения, уж лучше снова к Анне подверни.

— О чем ты, батя?

— О том самом.

— Нравится она мне, — неожиданно для себя тихо сказал Андрей. — Понимаешь, только глянул на нее тогда...

— Видал я, как ты глянул, — усмехнулся отец. — Но как же с той?

— Да никого и нет у меня — так себе, знакомая. Ей-богу!

— Знакомых у каждого много. Главное — штоб без обману. Однако пора мне к удочкам. Ты спать аль со мной?

— Посижу еще.

— Посиди...

О пойманном и отпущенном язе Андрей промолчал: авось не заметит разбоя. Заметит — тогда придется сказать. Не на соседей же отцу грешить...

В окнах Вариного дома, отраженная утренними облаками, разгоралась заря, и в этой алой заре спала девушка в сиреневом. Андрей, насмотревшись, встал, минуя огороды, туманной низиной пошел вслед за отцом. В лугах таинственным пастушком свистнул погоныш, и ледяная тревога пронизала душу Лопатина.


Он вскочил, пораженный глухой, железной теменью, лишь в узкой бойнице лучилась неведомая звезда.

— Товарищ капитан...

Он сразу узнал негромкий голос командира десантников.

— Товарищ капитан, на плато есть кто-то. Я послал выяснить.

Карпухин молча забирался на свое пилотское место, Лопатин остался возле машины. Будить летчиков или пока незачем? Время к рассвету — «собачья вахта», час волков и диверсантов. На пролете он не видел поблизости ни одного человека, но в горах орудуют шайки басмачей и разбойников, эти звери умеют затаиваться. Что ж, вертолетчики и ночью не слепые, о десантниках говорить нечего.

Из темноты неслышно появился их страж.

— Тревога ложная, извините, товарищ капитан. Козлы приходили. Как они, лешие, поднялись с той стороны? Там же обрыв!

— На то они козлы. А извиняться нечего, мы люди военные.

Лопатин обошел площадку. Летчики спали, только возле транспортной машины шевельнулась фигура, и Лопатин узнал офицера, который обеспечивал их взаимодействие с мотострелками и танкистами.

— Что, капитан, начинаются тревоги?

— Ну, без тревог мы еще не жили, товарищ майор.

— Дома — одно, в гостях — другое. Тут лишнего не поспишь. Пойду посты проверю. Ребята надежные, но впервые в таком деле. Сам-то откуда?

— Сибиряк.

— Я так и подумал — понужаешь часто: все «ну» да «ну».

— Это потому, что у нас, в Сибири, дороги длинные. — Лопатин засмеялся и пошел к своему вертолету.

— Опять не спишь, Степан Алексеевич?

— Эти черти на самом интересном месте сон оборвали.

— Красивая снилась?

— Ага, самая красивая наша фигура в бою с истребителем. Прямо как киноленту снова прокрутил: и восьмерочки уже нарисовали, и заставили того коршуна пошире крылья распустить, и на горке из луча выскочили, и в прицел я его как миленького заловил на развороте — так нате вам: подъем. Кабы хоть по делу. Самого торжества лишили: засветить не успел.

— Экая радость — над своим торжествовать. В следующий раз мы промахнемся, а он — нет.

— Своих тоже надо учить, командир. Я ведь того друга, что за нами охотился, лично знаю. Зелень луковая — а гонору! Мы, видите ли, — поршки перепелиные, а он — высокопарящий сокол. Еще бы — истребитель-бомбардировщик! Потом встречаю: ну как, мол? Да ничего, говорит, двойку получил за свободную охоту. То-то, сокол, знай, какие пасти у наших поршков, да поменьше хвастай.

— Это славно, Степан Алексеевич, что ты своего оружия патриот, но для полноценного отдыха в высокогорных условиях советую вызывать более тихие сны, без этих самых стрессов.

— Как это — вызывать? Поделись, командир.

— Ты, Степан Алексеевич, представь себе сиреневую иву...


II


Ночью горы вздрагивали от железного гула: боевые машины пехоты, танки, тяжелые грузовики сошли с темного перевала и прокатились через пустынную долину, подобные узкой железной реке, затем река разбежалась рукавами, всосалась в распадки и ущелья, затихла. Когда серый холодный рассвет осторожно высветлил долину, вблизи развилки дорог, у подножия приземистой горбоватой горы, где печальные останки глиняного дувала напоминали об исчезнувшем селении, открылся палаточный городок. Серый влажный брезент, защитная окраска транспортных машин сливались с угрюмоватым фоном бесснежного склона горы, и рассмотреть лагерь можно было только сблизи. В середине его выделялась большая палатка, похожая на одноэтажный многоквартирный дом; над ее покатой крышей в безветрии курчавился темный дымок, дразня воображение картинами жилого тепла и уюта, такого редкого в остуженной каменной пустыне. И по мере того как в долине светлело, в ней становилось теплее. Но не от солнца, еще закрытого хребтом и плотными зимними тучами, — по долине разливался запах печеного хлеба.

Солдаты в серых шинелях и защитных полевых куртках деловито сновали среди палаток: разгружали и нагружали машины, расчищали площадку, носили и складывали ящики и мешки, сооружая склад, — ни зычных команд, ни слитного топота построенных подразделений, ни тусклого блеска вороненых стволов над строем — как будто и не военная служба шла здесь. Лишь возле полосатого шлагбаума, перегородившего въезд в лагерь, стоял вооруженный регулировщик да часовой с автоматом на груди размеренно ходил за дальними палатками, иногда останавливаясь и осматривая в бинокль долину и ближние склоны гор. В глухом конце долины боковые скаты смыкающихся хребтов спускались вниз узкими террасами, а внизу, под сизым расплывчатым облачком голых древесных крон, лежало селение. Глиняные дувалы ограждали куполообразные жилища из той же серой глины, небольшие пристройки из прутьев и камня, скрепленных саманом, дворики, где росли ветвистые яблони, тутовник, абрикосовые и персиковые деревья. Селение казалось вымершим, лишь со стороны узкого бокового ущелья в него несколько раз въезжали всадники и тут же исчезали: в кишлаке не было улиц, дома стояли вразброс, и жизнь пряталась от стороннего глаза за высокими дувалами.

Перед полуднем недалеко от воинского лагеря, со стороны кишлака, появились трое. Медленно, как будто в раздумье или нерешительности, они направились к палаткам. Первым шел седобородый старик в порыжелой бараньей шапке и длинной овчинной шубе, обшитой грубым полотном, выцветшим от времени, потертым, много раз порванным, прожженным и бережливо залатанным. Узкое, худое лицо его было покрыто складками темных морщин, но впалые глаза, неприветливые и настороженные, еще хранили живой блеск. Старика сопровождали угрюмый мужчина лет сорока, плечистый, чуть ссутуленный, с округлой черной бородой и единственным глазом на изуродованном косым ножевым шрамом лице, одетый в стеганый потертый халат, и худощавый юноша, которого можно было назвать мальчиком, если бы не темный пушок над верхней губой. Черные, агатовые глаза его осматривали воинский лагерь с живейшим любопытством и словно бы испугом.

Их встретил невысокий плотный офицер, смуглолицый и густобровый, одетый в рабочую офицерскую куртку, перехваченную широким ремнем с пистолетом.

— Салям алейкум, ата. — Офицер отдельно поздоровался со стариком, затем кивнул его спутникам: — Салям алейкум, друзья.

Старик изумленно вздернул бороду, у юноши вырвалось легкое восклицание.

— Ты говоришь по-нашему? — Старый горец вгляделся в смугловатое лицо офицера, скользнул взглядом по его погонам. — Я не знаю, лжет мой слух или лгут мои глаза: такой одежды в афганской армии раньше не носили. Но может быть, правда, что на нашу землю пришли русские солдаты? — Голос горца с легкой хрипотцой напоминал пение надтреснутой зурны.

— Весть правильная, ата. — Офицер приоткрыл в улыбке матово-жемчужный ряд зубов под черными усами. — Мы действительно советские. Я таджик, мой родной язык одного корня с твоим.

Старик переглянулся со спутниками, одноглазый потупился, агатовые глаза юноши не отрывались от офицера.

— У них к тебе нет вопросов, — старик кивнул на спутников, — но я прожил долгую жизнь, научился многое понимать своим умом, хочу понять и это: зачем русские солдаты сегодня на нашей земле?

Лицо молодого офицера стало серьезным.

— Ата, я прошу сначала всех вас пройти в мою палатку. Нехорошо вести разговоры с гостем за порогом дома. Да и молодой ваш товарищ, я вижу, продрог. — Он кивнул на парня, одетого в летний поношенный халат. — За чаем я отвечу на ваш вопрос.

Старик сделал отрицательный жест:

— Погоди, я ведь не знаю, кто приглашает меня. Ты мне сначала скажи: разве в России стало тесно? Говорят, она так велика, что на шеше[1] ее невозможно проехать за месяц. А в нашем краю всей земли — две ладони, остальное — пески да камень. Мы возделываем свои маленькие поля на горных склонах под злым солнцем, при вечном страхе, что они будут уничтожены лавиной или селем. Мы дорожим каждой каплей воды, и наши кони, верблюды, овцы и коровы выщипывают травинки из расселин и слизывают с камней ночную росу. У нас нет таких больших городов и заводов, как у вас...

Офицер попытался что-то сказать, но собеседник прервал:

— Я еще не закончил. Разве родители не учили тебя сначала выслушать старшего?

— Прости, ата. — Смуглое лицо офицера вспыхнуло от смущения.

— Да, я прожил долгую жизнь, и я знаю: русские всегда были нам друзьями, хотя некоторые люди утверждают обратное. В Кабуле русский доктор когда-то вылечил моему брату глаза. Русские помогли нам построить дороги, по которым вы приехали, провести каналы в сухую степь по другую сторону этих гор. Они давали нам машины и построили завод в Кабуле, чтобы их ремонтировать. Я могу прибавить к этому еще многое. Я помню и то, чего, может быть, не помнят молодые: когда мы изгоняли англичан с нашей земли, Россия дала нам оружие и построила пороховые заводы. Но до сего дня из России к нам приходили доктора, учителя, инженеры, строители и ученые люди, которые умеют находить в горах металлы и полезные камни. Теперь пришли солдаты. Это другое дело. Может быть, новое правительство отказалось платить вам за помощь и вы пришли силой взять обратно то, что давали прежде?

На лицо офицера набежала тень. Одноглазый и юноша притаили дыхание, словно ожидали удара, старик спокойно смотрел на собеседника.

— Не знаю, ата, кто принес тебе вести о нас, только этот человек лживый и злой. Спасибо, что вы пришли к нам и спросили открыто. Мы здесь для того, чтобы ваша земля и все, что на ней, оставалось вашим. И разве вам не известно, что пригласило нас афганское правительство?

— Амин? — Старик нахмурился.

— Ата, я вижу — до вас еще не дошли последние события. Диктатора Амина нет. Нас позвало на помощь народное правительство Бабрака Кармаля. — Уловив недоверие и неподдельное изумление на лицах собеседников, офицер повторил: — Да, друзья, нас позвало народное правительство Афганистана, чтобы Апрельскую революцию не потопили в крови аминовцы и те, кто засылает к вам басмачей из-за границы.

— Когда не стало Амина? — осевшим голосом спросил старик.

— Три дня назад.

— Великий аллах, ты справедлив! Неужто мой старший сын теперь на свободе?!

— Если его арестовали аминовцы, он освобожден. Правительство Кармаля приказало открыть тюрьмы и освободить всех политических заключенных. Всех до единого!

— Разве это возможно? — вырвалось у одноглазого.

— Товарищи, я прошу вас в мою палатку. Вы послушаете радио и все поймете. Прошу вас, товарищи...

Старик неуверенно глянул на спутников, юноша тронул его за локоть:

— Пойдемте, я же говорил вам: русские не могут принести зла.

Одноглазый потянул с плеча старую охотничью берданку, оглянулся: куда бы ее пристроить? Офицер улыбнулся:

— Ничего, друг, оставь при себе.

Возле палатки гость все-таки снял винтовку, бережно прислонил к брезенту. Офицер без улыбки наблюдал, с каким благоговением горец обращается со своей драгоценностью, сработанной, видимо, где-то в середине прошлого века на тульском или ижевском заводе. Самодельный ореховый приклад с прямой тонкой шейкой был новый, рукоять затвора стерта до серебряной белизны, а длинный ствол с плоской мушкой и рамочным прицелом время покрыло снаружи словно бы темно-бурой коростой, которую не возьмет никакая ржавчина. Из такой допотопной винтовки неведомого калибра горский охотник за две-три сотни шагов, навскидку, не целясь, срезает козла, скачущего по головоломным кручам, а если поднимет рамку и старательно прицелится — тяжелая пуля величиной с фисташку найдет козлиную голову даже за версту.

В палатке гудела паяльная лампа, воздух был сухой и горячий, как в июле.

— Выключи лампу и достань радиоприемник, — приказал офицер сержанту, копавшемуся в углу с каким-то устройством. Тот с любопытством посмотрел на гостей, подмигнул парню.

— Вы же сами приказали, товарищ старший лейтенант, чтобы в палатке был Ташкент.

— Ташкент, но не Сахара.

Он усадил гостей на раскладные стулья вокруг походного стола, надавил клавишу портативного радиоприемника, повернул усилитель звука, и в палатку хлынула торжественно-печальная музыка.

— Хорошая машинка, — сказал молодой афганец. — У нашего Алладада Юсуфа приемник слышит Кабул и другие города, если с ним подняться на гору. В долине он глухой.

— Алладад врет, — отозвался старик. — Он не дает слушать другим, потому что хочет казаться всезнающим.

Офицер нажал другую клавишу, и в палатке отчетливо прозвучал глуховатый голос на пушту. Афганцы замерли. Старший лейтенант улавливал не все слова, но скоро понял, что в Джелалабаде или Кабуле идет митинг и на трибуне человек, недавно вышедший из тюрьмы, офицер-политработник, который прямо из тюремных ворот, не заходя домой, чтобы увидеться с женой и детьми, вступил в отряд защиты революции и успел принять бой с ее врагами. Он называл имена товарищей, преданных сторонников Апреля, которых вместе с ним аминовцы заключили в сырые, грязные камеры, кормили гнилой пищей, поили протухшей водой, чтобы вызвать болезни и побыстрее избавиться от тех, кто мешал Амину установить неограниченную личную власть.

Старик слушал, приблизив ухо к приемнику, глаза его ушли в орбиты, стали далекими, лишь тревожный блеск выдавал скрытое волнение, — наверное, думал о своем сыне. Чернобородый упорносверлил стол единственным глазом. Юноша подобрался, как ястребок, собирающийся упорхнуть, в широко раскрытых глазах — темень и блеск, словно в рассветной воде горного родника.

После офицера говорил мулла. Певучим голосом муэдзина он призывал мусульман к единству во имя аллаха. Милосердие народной власти, открывшей ворота тюрем, он называл проявлением истинной воли неба, и этот акт должен послужить примером для всех мусульманских партий и групп: забудьте вражду, ненависть и обиды, вместе работайте для единой родины, служите каждый по-своему единому богу — никто отныне не станет вас преследовать за убеждения и веру. Идите друг к другу с добром, ибо только добро вечно, оно примиряет сердца, племена и государства, только оно делает людей счастливыми в этой жизни и отворяет ворота рая за гробом.

Одноглазый усмехнулся, юноша хмыкнул, старик посветлел лицом и согласно кивал словам проповедника.

Потом рабочий авторемонтного завода говорил о том, что надо в каждом квартале столицы, на каждом предприятии создать вооруженные дружины, взять под охрану склады продовольствия, школы и мечети, послать агитаторов в хазарейские трущобы города, оказать помощь тысячам голодных и нищих изгоев-хазарейцев, которых прежние власти довели до отчаяния, а теперь враги Апреля пытаются толкнуть на бунт против народного правительства. Он называл ошибкой освобождение ахванистов[2], которые, едва выйдя из тюрем, взялись сеять вражду и открыто поднимают оружие против революции. Участились нападения на активистов партии и правительственных комиссаров, подозрительные люди проникают на предприятия, рабочих уговаривают бросать работу, дуканщиков — закрывать магазины, имамов — мечети, учителей — школы. «И все это, — гремело из приемников, — для того, чтобы требовать ухода с нашей земли «безбожников» — наших братьев, советских солдат, которые пришли по зову правительства на помощь афганским трудящимся в самый тяжелый час. (Все трое гостей одновременно глянули на офицера.) Мы знаем, чего хотят эти братья шайтана. Пока народная власть не окрепла, они хотят лишить ее поддержки сильных друзей. Если русские уйдут, враги развяжут в стране кровавую гражданскую войну, откроют границы для интервентов и наемного отребья, чтобы вернуть порядки, которые существовали до Апреля. Неужели вы хотите снова стать рабами феодалов и ростовщиков? Неужели одиннадцать миллионов наших дехкан согласны восстановить уничтоженные революцией долговые книги, где записаны их имена, вернуть помещикам землю и до конца жизни ввергнуть в кабалу себя и своих детей? (В гуле голосов прорвались яростные выкрики.) Неужели мы все согласимся, чтобы кучка «богоизбранных» снова диктовала целому народу законы тысячелетней давности, по которым людьми владеют, как скотом, безнаказанно убивают и гонят тех, кто посмеет иметь свое мнение, свою веру? А ведь этого хотят ахванисты...»

Отчетливо прогремел выстрел, приемник на мгновение умолк, и слушатели замерли. Эфир будто взорвался, и можно было представить, что теперь творилось на далекой городской площади. Внезапно над утихающим шумом зазвенел молодой голос: «Братья! Он сказал правду, за это в него выстрелил враг. Ничего не боятся враги революции так, как правды. Они грозят объявить нам джихад[3]. Пусть! Мы, члены ДОМА[4], молодые помощники партии, объявляем свой джихад. Против контрреволюции, против неграмотности и нищеты, против голода, болезней и животного рабского страха. Мы объявляем джихад всем проклятым предрассудкам, которыми опутали народ его заклятые враги — эксплуататоры и их слуги. Мы уже создали в университете боевые группы защиты революции. Мы пойдем в городские трущобы, в кишлаки, на фабрики — учить людей грамоте, создавать новые отряды защиты революции, рассказывать народу правду о ней. Мы призываем последовать за нами всех студентов страны и учащихся медресе».

Старший лейтенант пристально следил за лицами афганцев. Старик казался невозмутимым, парень изредка вздрагивал, то ли согреваясь в тепле, то ли обжигаясь словами оратора. Лишь одноглазый по-прежнему сидел, уставясь в стол, и в глазу его копился все тот же угрюмый блеск. Когда передача оборвалась, юноша сказал:

— Это правда — нельзя было выпускать ахванистов. Они начнут лить кровь еще сильнее.

Старик покачал головой:

— Ты не прав, Азис. Кармаль спас апрельское дело. Амин обозлил многих жестокостями, а теперь люди увидят, что не революция повинна в насилиях — ведь она уравняла людей, — виновен тот, кто хотел оседлать революцию, словно скаковую лошадь. Кто не оценит милосердия нового правительства, тот не афганец.

Одноглазый угрюмо усмехнулся.

— Однако нам пора возвращаться. — Старик встал. — Люди ждут. Послушать радио для нас редкая удача. Вести издалека чаще приносят путники, а в дороге эти вести обрастают вымыслами, найти в них истину бывает нелегко.

— Постойте, товарищи! — вскочил старший лейтенант. — Время обеда, а у нас такой обычай: не отпускать гостя в дорогу, не накормив его. И если хотите, мы покажем вам наш лагерь — нам нечего прятать от друзей. Правда, здесь тыловое подразделение, но, если вы пожелаете побывать в боевом, вас всюду примут с уважением.

Гости замялись, офицер украдкой мигнул смущенному юноше, тот робко сказал:

— Нельзя обижать хозяев, ата,

— Мы останемся.

— Сержант! — позвал офицер. — Организуй-ка застолье! Сам тоже с нами пообедаешь, да Магмедова кликни.

— Все будет на уровне, товарищ старший лейтенант. — Исчезая, сержант весело показал Азису большой палец, парень улыбнулся.

— Он тоже таджик? — спросил одноглазый.

— Нет, он русский.

— Русский? Но ты его начальник!

Офицер рассмеялся:

— У нас командир части — украинец, его заместитель — грузин, начальник штаба — русский, а в части, наверное, все сто национальностей собраны. У нас не делают разницы между людьми по их национальности или вере.

— После Апреля у нас тоже люди объявлены равными, даже женщины, но на деле это не так.

— Будет и на деле. Для того и делаются революции.

Офицер нашел по радио негромкую музыку, родную диким горам и пустыням, похожую на плач ветра и мерный шаг караванов. Горцы молча слушали. Солдаты внесли дымящиеся бачки и большой поднос хлеба. Старший лейтенант указал на высокого чернобрового парня:

— Знакомьтесь, это Курбан Магмедов, он азербайджанец. Вы можете говорить с ним — наши языки сходны. И знайте, товарищи афганцы, вы попали в гости к хлебопекам, так что, если не хотите нас обидеть, непременно должны отведать нашего хлеба, первого, который мы испекли на вашей земле по русскому обычаю...

Старший лейтенант умолк, вдруг приметив, с каким вниманием горцы рассматривают белые буханки с рыжей, масляно блестящей корочкой, ноздреватые теплые ломти, издающие сладостный могучий аромат, каким отличается лишь деревенский хлеб да еще тот, что выпекается в полевых армейских печах.

Магмедов, разливая борщ в алюминиевые миски, деликатно сказал:

— Вот борщ у нас сегодня жирноват: откормленный барашек попался.

— Не знаю, как у вас, на Кавказе, — отозвался старший лейтенант, — у нас, в Средней Азии, жирных барашков предпочитают худым. А у вас, товарищи афганцы?

— Хорошее мясо — жирное мясо, — степенно кивнул старик.

Ели гости не спеша, с достоинством, не теряя ни капли и ни крошки. Потом старик вдруг отложил ложку, держа на ладони недоеденный ломоть, тихо заговорил:

— Шел к вам и себе не верил — так хлебом пахло. С самой осени траву с мукой мешаем, и все больше травы, все меньше муки. Стал забывать, как чистый хлеб пахнет. У меня семья немалая, осталось на всех немного кукурузы и проса. У других не лучше. Как до лета жить — не знаю.

Магмедов перевел, солдаты отложили ложки, внимательно всмотрелись в гостей, словно теперь лишь заметили их аскетические лица, ранние морщинки у глаз парня, который только при первом взгляде показался им мальчишкой.

— У них что, неурожай был? — спросил сержант.

Старик, выслушав вопрос, отрицательно покачал головой:

— Урожай был неплохой. И земли стало больше. Раньше моя семья арендовала три джериба[5]. После Апреля у меня стало двенадцать джерибов... Но большую часть урожая все равно пришлось отдать помещику за долги.

Солдаты возмущенно загудели.

— Они удивляются, ата, — пояснил старший лейтенант, — почему помещик взял ваш урожай. Ведь шестой декрет Апрельской революции освободил дехкан от всех долгов помещикам и ростовщикам, а восьмой — передал землю в их полную собственность.

Старик кивнул:

— Вы знаете декреты Апрельской революции, значит, наши дела вам не чужие. Но хлеб помещик все же отобрал.

— Но есть же закон, власть!

— Э, сынок, не так просто с новыми законами. Столица далеко, да там, видно, не до нас было. А помещик близко. После Апреля наш Кара-хан был тихим лишь два месяца. Потом его люди стали напоминать дехканам, кто и сколько обязан платить по старым счетам и по новым.

— Даже и по новым?!

— Да, он считает, что землю, отнятую у него апрельским декретом, он как бы передал нам в аренду.

— И вы платите?

— Некоторые сначала не хотели. Потом один сорвался в ущелье, другого избили неизвестные люди — еле выжил. У третьего подохли все овцы. Говорят, аллах наказал этих людей за то, что нарушили древний закон племени, отказались от господина, который когда-то выручал их в трудные дни.

— Но вы-то понимаете, что тут не рука аллаха поработала?

— Кто знает? Свидетелей нет. И тех, кто противился Кара-хану, тоже нет. Его однажды арестовали жандармы, но скоро выпустили.

— Веселенькие у них тут дела, товарищ старший лейтенант, — покачал головой один из солдат. — Спросите их про этого «хана» — он что, до сих пор тут хозяйничает?

Старик ответил:

— Кара-хан ушел в горы, но он близко, всегда может вернуться.

Горячо, сбивчиво заговорил молодой горец:

— У нас теперь две власти. Главная — это Кара-хан со своими душманами. — Одноглазый толкнул парня в бок, но тот не остановился: — У него несколько сот душманов в горах, а в каждом ауле и даже в Кандагаре — свои глаза и уши: друзья, подкупленные или запуганные люди. Люди боятся его больше, чем самого шайтана, за всякое неповиновение он наказывает смертью. — Юноша тревожно, видно по привычке, оглянулся. — Его называют оборотнем, потому что он всегда неожиданно появляется и пропадает. Говорят, по ту сторону границы у него сильные друзья — иначе откуда бы его душманы взяли автоматы, пулеметы и гранаты?.. Не толкай меня, Сулейман. Я бы не сказал этого даже в жандармском участке, хотя там не хуже меня знают, кто такой Кара-хан, — ведь его племянник и командует жандармами. А здесь меня не выдадут Кара-хану.

Офицер положил руку на плечо юноши:

— Спасибо, Азис. Кара-хану мы тебя действительно не выдадим. Если вы все так смело заговорите в открытую да возьметесь защищать свою землю, свои дома и свои права, душманы забудут дорогу в ваш край. Вы слышали митинг в Кабуле. Народ, который так заговорил, сумеет защитить свою революцию. Вот тебе за смелость. — Он пододвинул парню транзистор. — Пусть ваши люди почаще слушают, что творится в стране и на всем белом свете.

— Мне?! — растерялся парень.

— Бери, бери, у нас приемников хватит. — Офицер обернулся к солдатам. — Однако, ребята, вы забыли обязанности хозяев — пора и плов подавать. — Объяснил гостям: — У нас повар — узбек, борщи он только осваивает, а вот плов у него получается настоящий.

Не обращая внимания на смущенного подарком парня, старший лейтенант стал объяснять рецепты приготовления плова по-узбекски, по-таджикски и по-туркменски, выспрашивал секреты афганского; собеседники охотно отвечали. Старик вдруг спросил:

— Ваши солдаты каждый день едят такой хлеб, и... борщ, и плов?

— Вы понимаете, ата, солдатская кухня, да еще в поле, — это не дукан, хотя мы и стараемся разнообразить блюда. Но хлеб, мясо, крупы, овощи они получают в достататке. Да вы спросите вот их — они знают, сколько им положено.

Ели плов так же неторопливо, с достоинством, но и теперь солдаты примечали, как бережно подбирают гости каждую крошку. Когда в солдатские кружки разлили компот, старик снова заговорил:

— Мы слышали — в России голод. Америка будто бы перестала давать вам хлеб, и теперь вы пришли взять наш хлеб и скот.

Солдаты даже отставили кружки, офицер нахмурился:

— Однако, ата, определенного сорта вести к вам, я вижу, не запаздывают. Хотел бы я посмотреть в глаза тому, кто сообщил тебе эту гнусную ложь.

Старик промолчал. Одноглазый снова смотрел в стол, Азис негромко произнес:

— Тот человек мог услышать весть от другого.

— Но кто-то же породил ее!

— Ты, сынок, не беспокойся, — подал голос старик. — У лжи ноги короткие.

— У нас тоже так говорят. Но если вовремя не остановить, она и на коротеньких ножках уйдет далеко.

— Мы остановим. Я скажу в кишлаке — хлеб у вас из своей муки, и рис другой, у нас такого не выращивают.

— Пора нам, ата, — заговорил Азис, потом — офицеру: — Люди нас ждут. Утром приходили душманы Кара-хана. Они велели всем уходить в горы с имуществом и скотом. Пугали, что вы отберете у нас последнее. Кое-кто собирается. А куда нам идти зимой? Здесь мы до лета и на сушеных фруктах как-нибудь протянем, там же, среди голых камней и снега, все перемрут. К нам спустились люди из хазарейского кишлака — они сами побоялись сюда прийти, — тоже ждут нашей вести.

— Приходите к нам снова, товарищи, другие пусть тоже приходят. И не думайте о голодной смерти. Я уверен: народное правительство скоро поможет вам. Только не позволяйте грабить себя... Сержант! Ну-ка, организуй для товарищей по паре свежих буханок! Да шофера найди — пусть подбросит их до кишлака.

Солдаты скоро вернулись, положили на стол целлофановый мешок с хлебом и консервами.

Старик поклонился:

— Мы угостим этим хлебом весь кишлак. Мы боялись, что за обед вы потребуете плату, а нам платить нечем, Только знайте: наше племя никогда в долгу не остается, и если вы еще не скоро уйдете, то узнаете и нашу щедрость. Азис, сынок, и ты, Сулейман, поклонитесь людям, которые делятся хлебом с первым встречным, если он голоден.

— Не надо, ата, — улыбнулся Азис, который все время дружески переглядывался с белесым сержантом. — Это же русские, они не любят, когда перед-ними кто-то унижается. Спабибо, товарищи. Ни ата, ни я не верили душманам, мы только хотели послушать вас самих. Теперь я вижу — вы такие, как рассказывал мой старший брат. Он член партии, после Апреля вступил в армию, но полгода назад был арестован. У отца болит душа, поэтому он пришел к вам такой сердитый. Мы расскажем людям, что увидели и услышали здесь. А приемник верну, когда люди послушают вести.

— Это подарок, Азис, а подарки возвращать нельзя, — мягко сказал офицер. — Ты меня не обижай.

Машина была с открытым кузовом. Старика посадили в кабину, Магмедов подал Азису солдатский ватник, сержант натянул ему на голову ушанку.

— Вот теперь ты в порядке, а то просифонит в кузове. И даже на заправского вояку похож.

Азис весело блеснул матовыми зубами и, перед тем как забраться в кузов, заглянул в зеркальце автомобиля.

Провожая машину взглядом, Магмедов сказал:

— Кажется, я только сейчас понимаю цену куска хлеба. Знаете, что сказал одноглазый?

— Да уж этот небось доброго про нас не скажет: чистый басмач — по роже видно.

— Я тоже думал — шпионить явился. А он говорит: кто дает хлеб, того великий грех называть врагом.

— Парнишка-то хороший, но больно худой. Его бы на солдатский харч.

— Горячий парень! Как бы эти самые «духи» его не прибили.

— Могут. Слыхали, какую силу у них забрал этот «хан»? И вообще, трудные тут дела. В каждом племени свои обычаи и свой царек. А старшие очень не любят, когда молодые рот открывают.

— Эх, парни! Кабы наши комсомольцы в двадцатых годах сидели, помалкивая, что было бы с нашей родимой Советской властью!.. Погодите, кажется, вертолет?

С открытой стороны долины наплывал тяжелый, низкий гул, на фоне серого хребта возникла движущаяся точка.

Не делая круга, вертолет выбрал площадку поодаль от палаток — чтобы ветром не разметало, — стал плавно опускаться, поджарый и горбоватый, с хищно вытянутым пятнистым телом, похожий на древнего рыбоящера, ушедшего жить в небо из ставших ему тесными морских лагун, и лишь белые пятна на сплюснутых серо-зеленых боках, похожие на пятна высохшей соли, казалось, напоминают, что вылетел он в небо из другой стихии, куда, может быть, возвращается иногда для купания. Вслед за автоматчиками из десантной кабины вышли командир части, офицеры штаба и тыла, майор афганской армии. Выслушав доклад начальника полевой хлебопекарни, полковник сразу направился осматривать хозяйство. Запах свежевыпеченного хлеба был еще так силен, что у входа в большую палатку полковник остановился.

— Возьмите в свою команду, старший лейтенант, хотя бы на недельку, а?

— У нас, товарищ полковник, сейчас вакансий нет, да и должности полковничьей, пожалуй, не найдется, — улыбнулся старший лейтенант.

— А я согласен подсобником пекаря.

— Вы, товарищ полковник, лучше обратитесь к своему непосредственному начальству.

В пекарне командир осмотрел еще не остывшие печи, прошел к стеллажам с хлебом.

— Угощайте, хозяева, тогда мы решим, стоит ли идти к вам на усиление.

— Может, обед организовать? — осторожно спросил старший лейтенант.

— Спасибо, но два раза не обедают — мы только что от танкистов... Что скажете, товарищ Исмаил? — обратился полковник к афганскому офицеру.

— Хороший хлеб. Мы как-нибудь своих пекарей к вам пришлем поучиться.

— А мы своих — к вашим. У каждого народа хлеб пекут по-своему, и у каждого он хорош... Вы, товарищ старший лейтенант, устраивайтесь прочно, — говорил на ходу. — Сколько нам здесь стоять — пока не известно. Обстановка в стране и на ее границах сложная, враги могут пойти на любые провокации против народной власти, за рубежом уже вся черная сотня вскинулась.

— Да, — кивнул афганец. — И в горах орудуют крупные банды душманов, с ними — иностранные военные инструкторы. Нам грозят войной, по сути, ее уже начали. Через границу могут хлынуть целые полки душманов, которых там уже давно готовят. Так что наше правительство просит советских товарищей не торопиться с выводом войск. Армия у нас молодая, к тому же Амин уничтожил или оттолкнул многих честных сторонников Апреля... Среди офицеров немало помещиков и богатеев, некоторым страшно потерять свои привилегии, если революция будет развиваться, среди таких могут оказаться скрытые враги и предатели. Вместо старой жандармерии мы создаем народную милицию — царандой, но и тут не хватает опытных и проверенных офицеров. Со своими врагами мы бы, конечно, справились сами; несмотря ни на что, народ на стороне Апреля, хотя еще многие запуганы душманами. Но сейчас внутренняя контрреволюция сомкнулась с нашими зарубежными врагами — вот почему ваше присутствие нам так необходимо, оно вливает уверенность в народ и партию. Вчера я выступал на двух фабриках в Джелалабаде. Ко мне подходили рабочие и просили передать: они верят, что русские не оставят их в трудный час. И знайте: что бы враги ни кричали, трудящиеся люди всей душой вас приветствуют. Я ведь тоже сын батрака, так что и от себя говорю.

Полковник обратился к прилетевшему с ним офицеру тыла:

— Берите-ка вы тут дело в свои руки. Через полчаса всех, кто не занят, — на беседу. Товарищ Исмаил расскажет о положении в здешней провинции, о местных племенах, обычаях и традициях афганцев. Прошу отнестись к этому со всей серьезностью. И людям каждодневно внушать, что уважение к законам страны, куда нас пригласили как друзей и защитников, к обычаям ее народа — для нас свято. И не забывать: в стране революция, идет беспощадная классовая борьба, и тут нет точной линии между фронтом и тылом. Вы хотя и тыловики, а бдительность должна быть фронтовой.

— Это очень правильно, товарищ полковник, — поддержал афганец. — Мы уже заметили: ваши солдаты и офицеры очень доверчивы. Вы у себя дома привыкли считать всякого человека другом и братом, у нас такого еще нет. Феодалы, ахванисты, обманутые темные фанатики затаились, не все они ходят по горам в бандах. Их бывает трудно отличить от друзей. У нас носят длинные халаты, под ними легко прятать оружие. Ты ответишь на его улыбку, а когда повернешься спиной — он может всадить в нее пулю или нож. Это помните всегда, не будьте слишком доверчивы. Враги революции мечтают не только афганцев натравить на русских, но и русских на афганцев, вызвать вражду и недоверие. В этих горах скрывается немало душманов, будьте осторожны.

— Мы слышали про здешних басмачей, у нас ведь гости были.

Старший лейтенант коротко рассказал о визите афганцев. Полковник вопросительно глянул на майора Исмаила.

— Сведения горцев похожи на правду, — ответил тот. — Душманы наглеют. В здешней провинции, достаточно богатой, они ограбили многие горные кишлаки, чтобы вызвать голод и обвинить правительство. Сейчас принимаются срочные меры, чтобы выявить голодающих и помочь им. Но все это непросто: дороги в горах уязвимы, а народ здесь сильно запуган. Бандой Кара-хана надо заняться всерьез. — Майор вдруг улыбнулся. — А народ в вашем присутствии на глазах смелеет. Про таких, как этот оборотень, посторонним в горах обычно не говорят. Вы все же усильте охрану лагеря. Завтра, я думаю, подойдет наш батальон, он займется этим Кара-ханом. Только бы проводников надежных найти...

Осмотрев лагерь и отдав распоряжения, полковник стал прощаться, когда внимание офицеров привлекла толпа на дороге — она направлялась прямо к лагерю.

— Я узнаю сам. — Афганский майор в сопровождении старшего лейтенанта и двух солдат заспешил к шлагбауму. Начальник пекарни скоро вернулся, смущенно доложил:

— Люди услышали, что здесь дают хлеб, и вот, видите... Женщины и ребятишки, товарищ полковник. Майор увещевает их разойтись, стыдит: мол, у солдат нет лишнего хлеба, а они стоят... смотрят...

— Мда... выходит, не в горы от нас побежали — совсем наоборот.

Полковник с минуту молча рассматривал толпу, которой афганский офицер что-то настойчиво втолковывал. Сопровождающий полковника офицер штаба выговаривал старшему лейтенанту:

— Дали же вы маху! Накормили гостей — правильно, а вот с хлебом! Может, враг на этом нас ловит сейчас? Сбегутся люди со всей округи, в мы им от ворот поворот.

— В том ли дело, капитан? — с досадой отозвался полковник. — Люди голодают! Люди, которых мы защищать пришли. Может, враг и провоцирует их, но ведь они действительно голодные! — Помолчав, совсем другим голосом сказал: — Вон, посмотрите на солдат, они не раздумывают, что им делать...

Был час послеобеденного отдыха, и от палаток к толпе один за другим тянулись солдаты и сержанты. Каждый нес что-нибудь из съестного: хлеб, сахар, консервы, сухари.

— Мы им собираемся рассказывать, как вести себя на здешней земле, чтобы наша, советская, политика строжайше соблюдалась, а они уже ее делают. Они голодных детей не видели и видеть не могут равнодушно — вот их политика! — Полковник вдруг круто повернулся к тыловику: — Если увеличить выпечку хлеба в полтора раза, сколько мы выдержим с нынешним запасом?

Офицер что-то тихо ему ответил.

— Добро. Так и сделаем.

— Товарищ полковник! — горячо заговорил старший лейтенант. — Наши солдаты согласны получать половину положенного довольствия. Норма полевая, богатая, хлеб остается, да и не только хлеб. Жалко ребятишек...

— Спасибо, дорогой, но урезать солдатскую норму нет нужды. Мы не в окружении, муки скоро подбросим. Только берегите хлеб — чтоб ни грамма зря не пропадало. Видите, чего он стоит, кусок хлеба! Мы про это уж забывать стали.

— Теперь видим, товарищ полковник.

Вернулся афганский майор, хмуро сказал:

— Когда вместе с хазарейцами хлеб просят потомки пуштунов, значит, совсем плохо. Надо требовать неотложной помощи для ближних сел.

— Какие подразделения еще не присылали за хлебом? — спросил полковник, не отрывая взгляда от толпы. Выслушав, распорядился: — Вот что, хлебопек, заводи-ка ты, не мешкая, тесто по новой. А половину из того, что выпечено, раздайте пришедшим.

— Есть! — Старший лейтенант кинулся к большой палатке.

Афганец растерянно смотрел на командира советской части:

— Товарищ полковник, вы понимаете, на что идете? Завтра к вам начнется паломничество, как в Мекку! Здесь, в горах, много нищих сел, люди в них никогда не ели досыта, а вы даете хлеб бесплатно.

— Я все понимаю, товарищ Исмаил. — Полковник положил руку на плечо афганца. — Я хорошо понимаю, что всех голодных наша часть не прокормит. Накормить всех — это дело вашей революции. Но поддержать этих людей сейчас хоть немного мы можем. И мы поддержим — пусть даже придется возить муку на боевых вертолетах!

Майор отвернулся, долго смотрел на серый зимний хребет. О чем он думал? О том, что в его стране слишком много бесплодной земли, на которой никогда не будет расти хлеб? Сын гордого пуштунского племени, сын батрака, всю жизнь гнувшего спину на богатеев, выбившийся в офицеры неимоверным трудом и служебной безупречностью еще при Дауде, принявший революцию со всем ее величием и трагизмом в свое сердце, он мечтал сейчас засеять эти горы зерном до самых снегов, чтобы никогда его гордые соплеменники не протягивали руку за подаянием. Полковник уловил настроение афганца, подошел.

— Послушай, товарищ Исмаил, ты ведь знаешь законы товарищества. Если друг ломает хлеб и протягивает тебе половину — это не подачка, и хлеб этот ты обязан принять, если уважаешь друга. И люди бывают бедными и богатыми не оттого, что одни живут в горах, другие — на равнинах. Ты же сам говорил, что эта провинция не бедна. Когда бандиты перестанут обирать крестьян, угонять скот, уничтожать продовольствие, у вас не станет голодных. И бедняки исчезнут вместе с богатеями. А гладко революции не проходят. У нас в гражданскую войну умерли миллионы от голода и болезней. Нам некому было помочь, но деды наши прошли через страдания: надо было пройти. Вы пройдете легче нас.

— Да мне же неловко и обидно, товарищ полковник, что в эту минуту сам я ничем не могу помочь своим людям!

— Неправда! Ты помогаешь! Завтра я выделю тебе вертолет. Ты облетишь окрестные селения, выяснишь истинную картину и доложишь своему руководству — это и будет твоя помощь населению. Продовольствие, которое станет поступать из провинции и Кабула, не должно попадать в руки врагов.

— Да. Спасибо! Я найду надежного проводника из местных, кому можно довериться.

Солдаты уже раздали хлеб. Женщины неверяще брали теплые буханки, целовали их, прижимая к груди, торопливо уходили. Среди толпы ребятишек стояли оба вертолетчика и двое солдат — переводчики. Коренастый, крутоплечий командир экипажа раздавал печенье и кусочки шоколада, потом взял на руки девочку. Летчик-оператор, присев на корточки и жестикулируя, начал о чем-то рассказывать. Дети засмеялись. Подходили взрослые, слушали, тоже смеялись.

— Карпухин в своем амплуа, — заметил капитан, — Небось рассказывает им «Ну, заяц, погоди!». У него это здорово получается, особенно на тему: начальники и подчиненные.

— Лопатин — хороший летчик, — заметил афганец. — Мне приходилось много летать в горах, я могу судить.

— Не повезло ему, — отозвался капитан. — Невеста дала телеграмму, что выезжает, а он получил ее уже на аэродроме, при вылете сюда.

— Я думал, у него куча детей, — удивился полковник. — Вон как ребятишки к нему липнут. Или хорошего человека чувствуют?

— Да, дети чувствуют, — кивнул афганец. — Зато среди взрослых есть такие, которые хороших людей ненавидят смертельно. Я хочу сказать — враги не простят вам этого хлеба. Будьте осторожны. Толпами к вам больше не станут ходить, я позабочусь, но все же будьте осторожны.

— Не бойтесь, майор, детей и женщин от басмачей отличим.

— Детей — да. А вот кочевников или толпу богомольцев от банды душманов даже мне отличить трудно. И про женщин сказать не могу. Еще при Тараки в Кабуле наши студентки Восьмого марта вышли на улицу, сняв чадры. Ахванисты открыли огонь по ногам девушек из автоматов. Двух бандитов схватили в толпе. Оба скрывались под чадрой.

Подошли летчики, отдали честь.

— Про зверюшек рассказывал, Карпухин?

— Никак нет, товарищ полковник. Я им читал сказку Пушкина о попе и работнике его Балде.

— Наизусть?

— В основном своими словами — в переводе раек не звучит.

— Ты, Карпухин, поосторожней с религией, — остерег капитан. — Тут тебе не Среднее Поволжье и даже не Средняя Азия.

— Вы за религию шибко не тревожьтесь, товарищ капитан, — ответил Карпухин. — Она не понесет большого ущерба, если работник Балда накажет тремя щелчками жадного муллу, который вступил в союз с самим шайтаном, чтобы только обобрать нищего батрака. Аллах-то не дремлет, он сам избрал Балду своей карающей десницей.

Офицеры рассмеялись.

Оглушив долину звенящим гулом, вертолет круто ушел в небо, слегка накренясь, описал дугу, выходя на маршрут, и, пока не пропал за гребнем, вслед махали смуглые руки людей, возвращающихся в селение от воинского лагеря.

Вечерние сумерки быстро сменила глухая ночь. Ни звездочки не пробивалось на пасмурном небе, и за освещенными подступами к воинскому лагерю, казалось, горы затопило нефтяным океаном. Зато вокруг полевой хлебопекарни было светло и оживленно: у хлебопеков дела прибавилось, их дежурной смене не спать до утра.

В полночь где-то в километре от лагеря раскатисто грохнул выстрел. Начальник караула едва успел выскочить из палатки, как прогремел другой, резче и суше. В полном безмолвии ночных гор, в неширокой долине, долго затихало рассыпчатое эхо.

— Первый, похоже, из ружья, второй — винтовочный, — сказал часовой у палатки.

— Может, охотник? Хотя в такую теменъ…

— Если из засидки на тропе, с подсветкой, — вполне возможно.

— Сначала из ружья, а потом — из винтовки?

Где-то близко посреди долины прогремело несколько выстрелов, эхо слилось в сплошной лавинный грохот. Лейтенант, не мешкая больше, поднял караул в ружье, объявили тревогу во всем лагере. Солдаты заняли места по боевому расчету, машины, выдвинутые к границам лагеря, послали в темноту лучи света, но, кроме каких-то мелких зверюшек и перепуганной лисицы, наблюдатели ничего не заметили. Часовые тоже не видели подозрительного. А через полчаса в караульную палатку привели задержанного. Вызванный переводчиком начальник хлебопеков с удивлением узнал одного из дневных посетителей.

— Азис?

Парень устало улыбался глаза его сияли возбуждением.

— Я очень торопился к вам. На вас готовятся напасть.

— Кто?

— Душманы Кара-хана.

— Басмачи собрались напасть на воинский лагерь? — удивился подполковник, принявший командование.

— Кара-хан имеет много душманов. У них автоматы и пулеметы, базуки и гранаты. Одноглазый — его раб. Наверное, он рассказал Кара-хану, что здесь нет пушек и танков. Кара-хан — очень опасный враг.

Подполковник потянулся к телефону, потом спросил:

— Откуда этот парень знает о подготовке нападения?

— Сегодня, когда зашло солнце, в кишлак принесли приказ Кара-хана: всем мужчинам с оружием собраться у Желтого источника, на второй террасе горы. Там была джирга.

— Это какое-то собрание?

— Джирга — это совет мужчин, когда принимается важное решение. Кара-хан давно поступает, как сам захочет, джиргой он прикрывается — как будто это воля мужчин села.

— О какой воле ты говоришь, Азис?

— Война... Кара-хан объявил войну «неверным» — всем, кто поддерживает Апрельскую революцию и народную власть. Вам — тоже. Он сказал, что кишлак опозорил племя, потому что женщины и дети взяли ваш хлеб. Этот позор можно смыть только кровью врагов корана. Вашей — тоже. Он говорил мужчинам, что здесь стоят солдаты тыла и душманы легко захватят большую добычу. Пока к вам придет помощь, они успеют скрыться в недоступном месте. Он потребовал, чтобы никого из вас не щадили, — тихо добавил юноша.

— А ваши мужчины?

— Они молчали. С Кара-ханом пришло полсотни душманов, это страшные люди. Когда главарю возражают, его телохранители сначала стреляют, потом спрашивают имя убитого.

— Это называется — джирга?

— Да! — Азис заговорил горячо и быстро: — Наши мужчины подчинились страху. Кара-хан силой заставляет людей идти с ним, а потом, когда они испачкаются в крови, им уже нет обратного пути. Но наши мужчины не хотят попадать в сети оборотня. Отец послал меня за патронами еще до конца джирги — ведь у меня нет голоса на совете. Сегодня я говорил в селе против Кара-хана, но никто меня не выдал ему и не остановил, даже одноглазый Сулейман, хотя многие догадались, куда я пошел.

— Азис, это правда?

— Клянусь кораном!.. Хлебом клянусь!

Подполковник спросил:

— Он не знает, кто стрелял?

— Пять раз подряд стрелял я. Когда услышал два выстрела, то подумал — на вас уже напали. В горах ночью не сразу поймешь, где стреляют, а я задыхался от бега. Хотел отвлечь — пусть думают, что подходят новые солдаты. Целую обойму расстрелял, хотя патроны доставать очень трудно.

— Но кто стрелял первым?

— Этого я не знаю.

— Твою винтовку взяли наши?

— Нет. — Парень, улыбаясь, распахнул халат. Под мышкой у него на широком ремне висел короткий кавалерийский карабин времен первой мировой войны. Офицеры переглянулись, подполковник в сердцах выругался:

— Все-таки мы интендантская бестолочь! Ведь афганский майор говорил нам про длинные халаты. Вот так затащили бы в палатку басмача с автоматом, а он — всех одной очередью!

Азис, догадавшись, о чем речь, положил оружие на стол. Подполковник распорядился пока не давать отбоя тревоги.

— Теперь, конечно, Кара-хан вряд ли сунется — он небось не круглый дурак. Хотя, видно, и не очень умен, если думает, что наши тылы плохо охраняются, а солдаты-тыловики стреляют хуже его душманов. Карабин свой ты, парень, возьми, он у тебя в нужную сторону нацелен. Но до утра мы тебя придержим, если не возражаешь.

Выслушав, Азис испуганно замотал головой:

— Нельзя! Я должен сегодня же вернуться. Если душманы узнают, где я был, мою семью вырежут.

Проводили Азиса со всей осторожностью, обеспечив ему темный коридор. Воротясь в караулку, подполковник спросил:

— Что вы думаете обо всем этом? Не берут ли нас просто на пушку?

— Все может быть. Но этот «юный барабанщик» мне внушает доверие, товарищ подполковник, — ответил начальник караула. — Таким, как он, нас пугать ни к чему.

Сквозь темень сочился гул боевых машин пехоты, присланных штабом части на усиление охраны тыловых подразделений.


Посреди кишлака Кучар стены дувалов раздвигались, образуя нечто вроде сельской площади, в центре ее арык образовал небольшое глубокое озерцо, в пору дождей и бурного таяния снегов переполненное с краями, в дни засушья, когда поля на склонах забирали всю воду, становившееся простой ямой. Здесь, на берегу озерца, под старым тутом, положили убитого. Его только что принесли советские солдаты, обследовавшие подступающий к селу хребет, где ночью гремели непонятные выстрелы. Убитый лежал открыто, его как будто нарочно бросили на виду, даже не засыпав камнями. Сейчас собранные мужчины сумрачно стояли над закостеневшим телом. Запрокинутая недвижная борода, посыпанная инеем седины, скуластое темное лицо, такие же темные большие руки крестьянина казались каменными — будто никогда и не жил этот человек; только расплывшееся по халату стылое багровое пятно пугало взгляд, кричало о том, что совершено преступление, что совсем недавно в этой закаменелой фигуре теплилась жизнь со всеми человеческими надеждами и она насильственно оборвана пулей. Пока никто ничего не сказал, пока еще ни вызванный майор Исмаил, ни прилетевший с ним член провинциального комитета Народно-демократической партии ни о чем не спросили, но по лицам мужчин можно было понять: история убитого известна тут каждому.

— При нем нашли что-нибудь? — спросил наконец Исмаил.

— Мы не обыскивали его, товарищ майор, — ответил советский лейтенант, возглавлявший поиск.

— С вами был кто-нибудь из местных жителей, когда его нашли?

— Нет. Мы же не знали, что́ найдем.

— Это так. И все же это плохо. Враг может распространить слух, что убили его вы.

— Но это же нелепо! — вступил в разговор Лопатин, с которым прилетели афганцы.

Партиец обернулся к нему, хмуро сказал:

— Нелепо для нас с вами. А душманы уже давно пытаются свои злодейства сваливать на народную власть. — Он обернулся к толпе, громко, отчетливо заговорил: — Мужчины кишлака Кучар! Правда должна быть сказана здесь, сейчас. Иначе смерть будет ходить по пятам, за каждым из вас. Если змея заползла в дом, ей надо раздавить голову. Тот, кто знает имя убийцы и молчит, позволяет ядовитому гаду забраться в собственную постель.

Люди опустили головы, стараясь не смотреть друг на друга. Лопатину было зябко и от безмолвия толпы, и от погоды. За гребни хребтов цеплялись неопрятные тучи темно-сизого, зимнего цвета. Где-то по этим хребтам, в скальных щелях и тайных пещерах, известных немногим охотникам и пастухам, прятались басмачи — безжалостные головорезы, объявившие войну собственному народу, который лишал их привилегий времен средневековья. Там у них склады оружия и продовольствия, где-то на зимних пастбищах пасутся их кони. Еще накануне настойчивые предостережения афганских товарищей о коварстве внутренней контрреволюции казались ему несколько преувеличенными, сегодня, над телом убитого, он так не думал. Эфир над горным краем рвали морзянки зарубежных радиостанций, враждебные голоса захлебывались от злобы и ярости, открыто подстрекали афганцев к восстанию против народной власти и к «священной войне» против «русских безбожников». Конечно, всякая революция вызывает злобу врагов, но эти морзянки кому-то же предназначены. И кто-то убил этого человека. Может быть, в глуши гор прячутся только главари, а басмаческие отряды и группы составляются вот из таких полуголодных темных крестьян, которые не в силах подавить в себе страх и вековую покорность своим угнетателям, когда те являются в кишлаки, приказывают брать оружие и убивать?

Утром Лопатину рассказали случай, в который он, находясь дома, вряд ли поверил бы. Осматривая старую королевскую казарму в городе, наши солдаты неожиданно обнаружили в глухом подвале два десятка афганских сарбазов — солдат — из числа только что призванных крестьянских парней. Во время свержения Амина, по их словам, сардар (начальник) скрылся, приказав новобранцам оставаться на месте. Четверо суток провели они в сыром подземелье без воды и пищи, дыша спертым воздухом. Трое умерли, но и после этого остальные не смели выйти на свет. По соседству находился продовольственный склад, туда и привели найденышей, дали им продукты и полевую кухню, чтобы сварили себе горячего. Однако освобожденные узники набросились на сушеные фрукты, не обращая внимания на мясо и консервы. Наши солдаты никак не могли понять, что эти парни сами не умеют обращаться с банками тушенки, а к бараньей туше не смеют прикоснуться. Хозяин, начальник или старший, должен указать им, чего и сколько можно взять. От изумления освободители сами на время потеряли дар речи.

До чего жесток класс господ и правителей в охране своей власти, привилегий и богатств, если трудящемуся человеку с детства внушается: его «законная» пища — хлеб пополам с кукурузой, сушеные фрукты и овощи, и человек, подобно вышколенной собаке, даже умирая от голода, не смеет тронуть кусок с хозяйского стола!

Глядя на хмурых, бедно одетых афганцев, Лопатин с грустью думал, какой цветущей могла быть сегодня эта страна, если бы не столкнули ее с пути, который она уже выбрала шестьдесят с лишним лет назад.

В девятнадцатом году новый афганский правитель Аманулла-хан в день своей коронации заявил народу и армии: «Нация должна быть свободной, ни один человек не должен быть объектом угнетения и тирании». Это было провозглашение равенства людей и независимости страны от чужеземных колонизаторов. Революционная Россия первой приветствовала новое свободное государство. По-иному отозвался Лондон: трехсотпятидесятитысячная колониальная армия Британии придвинулась к границам Афганистана. Только тридцать восемь тысяч плохо вооруженных пехотинцев и отряды ополченской конницы смог послать Аманулла-хан против военной армады интервентов. Но и тут история лишний раз подтвердила, что решающим оружием на войне всегда была и будет стойкость народа. К тому же Афганистан впервые за всю свою историю был не одинок перед лицом могущественного врага: революционная Россия, сама окруженная врагами, охваченная гражданской войной, заявила, что готова оказать афганским братьям по борьбе любую помощь, на какую способна. Три месяца пограничных боев не принесли успеха английским колонизаторам. Больше того — дав жестокий отпор врагу в Хайберском проходе на востоке, измотав его войска героической обороной пограничного поста Спинбулдак на юге, афганские отряды прорвались Куррамской долиной на территорию колониальной Индии, и там вспыхнуло мощное восстание восточно-афганских племен. Тогда-то впервые в истории человечества британские колонизаторы применили варварские авиационные бомбардировки незащищенных, мирных городов. Но бомбы, упавшие на Кабул и Джелалабад, вызвали не страх, а только новый гнев и ненависть афганцев к врагу. Омытая кровью, пришла свобода от внешнего врага в эту горную страну. Осенью двадцатого года в первой телеграмме из Кабула, переданной по радиостанции, доставленной из Советской России, Аманулла-хан благодарил великого северного друга за поддержку и помощь.

Казалось, мужественный народ горной страны, устоявшей против военного натиска одной из сильнейших колониальных держав, свяжет руки и своим домашним насильникам — ведь сумела же феодальная Монголия в сходных условиях стать на путь социальной революции, Однако не у всех народов путь к лучшей жизни ясен и прям. Тогда не нашлось в Афганистане единой силы, способной объединить трудящихся, а те, кто веками привык извлекать выгоду из темноты, забитости, средневековых предрассудков народа, были едины в стремлении сохранить феодальные порядки. Князьки и реакционные имамы разжигали племенную вражду, натравливали суннитов на шиитов, мусульман — на буддистов, кочевников — на оседлых горцев и всех вместе — на любые нововведения правительства. Они ведь отлично понимали, чем грозит им хотя бы частичное осуществление на деле манифеста просвещенного молодого правителя: «...Ни один человек не должен быть объектом угнетения и тирании». Играя на религиозном фанатизме и самых темных предрассудках, духовные и светские феодалы объявили враждебными корану и основам веры любые реформы, которые затрагивали их помещичьи привилегии: «Равенство племен и национальностей — выдумка неверных, желаниеврагов ослабить силу наших племен и установить свои порядки! Школы и учителя? — исчадие ада, угроза существованию истинной веры, навеки священной! Свобода совести, женщина на улице без паранджи? — козни шайтана, уничтожение нравственности и семьи! Запрещение рабства и торговли людьми, право брать жену без калыма? — разрушение вековых законов шариата, освященных кораном! Перераспределение земли, запрет силой захватывать поля и пастбища слабых племен, отмена прав господина рода, князька и имама племени решать вопрос жизни и смерти подданных? — да все это происки безбожников-коммунистов, злая крамола против законов пророка!..» Демагогия особенно сильно действует на людей неграмотных и разобщенных.

Все-таки Аманулла-хан был мужественным и стойким вождем. Не имея за собой сильной и организованной партии, может быть даже и не желая создавать ее, он целых десять лет пытался улучшить положение трудящихся афганцев, противостоял всей черной сотне феодалов, которую щедро снабжала и поддерживала тайная рука колонизаторов. Заодно с этой сотней действовали вышвырнутые из советской Средней Азии басмачи. В двадцать девятом году Аманулла-хан вынужден был отречься от власти, когда разразился опасный мятеж феодалов. Власть захватил главарь шайки мятежников, бандит и убийца, вроде нынешнего Кара-хана. И хотя этот басмач процарствовал несколько месяцев, свергнувший его генерал Надир-шах преданно служил классу господ, как и его преемники. Но все же революционная партия трудящихся в Афганистане родилась, и настал апрель семьдесят восьмого года, возвративший страну в двадцатый век из того затхлого мира, в котором искусственно консервировались феодалами порядки и законы средневековья...

Лопатин вдруг перехватил взгляд юноши, которого майор Исмаил выбрал проводником во время полетов в голодающие окрестные селения. «Почему ты молчишь, парень? Ведь революция, прежде всего, для тебя и таких, как ты. С кем ты сейчас — с этими двумя, открыто и бесстрашно воюющими за твою лучшую долю, или с толпой запуганных твоими врагами людей?» О ночном происшествии в части Лопатин слышал, но он не знал, что именно этот темноглазый паренек предупредил наших тыловиков о готовящемся нападении. Азис вдруг сорвался с места и бросился к жилищу на краю кишлака. Некоторые мужчины проводили его взглядами, но никто ничего не произнес.

Верхами подъехали трое вооруженных мужчин в форме царандоя. Пожилой усатый милиционер, перебросившись несколькими словами с представителем партии и майором, присел на корточки перед убитым, вгляделся в его лицо, засунул руку в карман халата, достал что-то завернутое в тряпицу, неспешно развернул, и все увидели ломоть ноздреватого хлеба. Милиционер с минуту подержал его на ладони, рассматривая, потом обвел вопросительным взглядом толпу. Мужчины отводили глаза.

— Это русский хлеб, — сказал Исмаил.

— Да, мы слышали, — ответил милиционер и потянул из кармана записную книжку, видимо собираясь начать опрос людей.

Толпа расступилась, пропуская пожилую женщину, укутанную в чадар, в сопровождении парня. Она опустилась на колени, припала к окровавленному халату убитого, потом выпрямилась, запавшими сухими глазами обвела окружающих, задержала взгляд на Исмаиле.

— Я скажу тебе правду, сардар, ведь ты настоящий мужчина и сумеешь защитить несчастную женщину и ее детей. Моего мужа Самада убил Одноглазый — пес Кара-хана, подлый раб, продавший свою душу шайтану, как и его хозяин. И вы все, трусливые рабы душманского главаря, помогали Одноглазому убить единственного среди вас мужчину, вы, которые ночью взяли ружья, чтобы в темноте, как шакалы, напасть на тех, кто протянул хлеб вашим голодным детям... Я сказала все. Не смейте прикасаться к моему мужу, мои дети сами отнесут его к дому. Ваши руки недостойны нести воина, павшего от руки врага.

Она встала, закрылась чадаром, и толпа так же молча расступилась перед ней. Милиционер снова взялся за пухлую книжку, но партиец жестом остановил его:

— Мужчины! Почему вы молчите? Или женщина сказала правду?

— Погоди, начальник, не сердись. — Из толпы выступил вчерашний белобородый гость советских воинов. — Женщина в большом горе, ее правда не во всем справедлива.

— Ты хочешь сказать, что правда может быть несправедливой?

— Хотя ты еще молод, но правильно понял меня. Правду можно позолотить и обмазать грязью, и, хотя в середине она останется правдой, люди увидят ее по-разному и по-разному к ней отнесутся... Да, вчера мужчины кишлака вынуждены были взять ружья и собраться по приказу Кара-хана у Желтого источника. Ведь тех, кто противится Кара-хану, убивают ржавыми кинжалами, а с ним пришло полсотни душманов, они следили за каждым домом. Но мужчины нашего кишлака совсем не желали стрелять в тех, кто протянул нам руку помощи. Я сам послал моего младшего сына предупредить русских. Старшина Самад не знал об этом и, когда Кара-хан повел нас, выстрелил из своего ружья, как будто нечаянно. Оборотень приказал Одноглазому тут же застрелить его, даже не разбираясь. Одноглазый Сулейман выстрелил в сердце Самада. Если бы он этого не сделал, им обоим вспороли бы животы или отрезали головы. Потом мы услышали стрельбу в лощине, и Кара-хан потребовал, чтобы мы все ушли с ним в горы. Ушло только трое, с ними и Одноглазый, хотя Кара-хан пугал нас всякими карами и называл изменниками веры. Я сказал правду, ага, и ты видишь — она не совсем похожа на правду женщины.

После некоторого молчания партиец заговорил, пристально оглядывая толпу:

— Среди тех душманов, что приводил Кара-хан, больше половины таких же, как вы, дехкан и пастухов, бывших батраков и охотников. Если бы вы вооружились против этого оборотня, он не посмел бы сунуться в ваши кишлаки.

— Это правда, ага. Но людей надо сначала собрать, и они должны быть уверены, что власть защитит их. Не случится ли снова так, что поплатятся те, кто говорит против Кара-хана? Я уже стар, мне себя не жалко, но мой сын, мои дочери — кто защитит их?

— Прежде всего вы сами. Я прилетел, чтобы на месте изучить обстановку и организовать помощь голодающим кишлакам. Сегодня придет батальон афганской армии, с ним — первые машины с мукой и рисом. — Среди толпы возник оживленный говор. — Продовольствие будет поступать непрерывно, но оно не должно уничтожаться душманами и попадать в их руки. Помогите обезопасить дороги, закрыть душманам доступ в селения. Нужно создать отряд самообороны и у вас. Этим займутся майор Исмаил и товарищи из царандоя. Сами назовите надежных людей, кому можно доверить оружие. Дайте смелых проводников, хорошо знающих горы, нашим солдатам — они ищут Кара-хана.

— Когда придет армия? — спросил старик.

— Ждем с часу на час.

— Хорошо. До прихода солдат мы найдем проводников и назовем тех, кому можно доверить автоматы. А в отряд вступят все наши мужчины. До прихода солдат мы никого не выпустим из кишлака, но просим, чтобы не уходили и милиционеры.

— Меня выпустите? — спросил партиец. — Нам пора лететь в соседние кишлаки.

— Тебя мы отпускаем. — Старик улыбнулся. — Но только с русскими, на их машине. Кара-хан близко.

Унесли убитого. Мужчины сели кружком на поляне, стали совещаться. Исмаил, прощаясь, сказал Лопатину:

— Ваш хлеб, Андрей Петрович, оказался сильней страха перед душманами. Это он заговорил вчера и сегодня.

— Но заговорили и ружья врагов. Я видел — ломоть хлеба облит кровью человека.

— У нас тоже есть ружья, — ответил усатый милиционер, которому перевели слова советского летчика. — Новое правительство хорошо делает, что вооружает народ. Но прольется еще много крови: душманы злы, как волки, их главари опытны и богаты. Партийным товарищам в провинции и Кабуле надо подумать, как привлечь вождей племен на нашу сторону. Среди них не все такие, как этот оборотень, есть честные люди, бедняки, как мы. И почему заместителем начальника царандоя провинции остался племянник Кара-хана? Это же он спас оборотня от революционного суда. Наши милиционеры не верят этому человеку.

Партиец пообещал передать сказанное секретарю комитета Народно-демократической партии и губернатору провинции.

Майор Исмаил оставался — до возвращения вертолета он должен провести первое инструкторское занятие с отрядом самообороны, который рождался сейчас, рядом, на неторопливом совете мужчин кишлака. Подозвали Азиса, вооруженного своим карабином. Исмаил попросил его сопровождать представителя партии и рассказать о людях соседних кишлаков, куда собирались лететь, спросил, много ли у него патронов. Азис, улыбаясь, показал пятерню.

— Мало. Случиться может всякое, а ты будешь в охране важного товарища. Отдай ему автомат, — приказал Исмаил одному из милиционеров. — Когда вернешься, Азис, обменяешь на свой карабин. Вам, товарищ Лопатин, ходить с ними по селам не надо, оставайтесь у машины. Люди Кара-хана могут оказаться в любом из соседних кишлаков.

По пути к вертолету Азис о чем-то спросил, партиец перевел:

— Он спрашивает: трудно ли научиться управлять такой машиной, как ваша?

Лопатин положил руку на плечо парня:

— Это далеко не самое трудное, Азис. При народной власти ты обязательно станешь летчиком, если захочешь. Только учись старательно.

— Он говорит: сначала мы очистим нашу землю от душманов, учиться будем после.

— Скажи ему, товарищ, — он не прав. Учиться надо всегда, особенно в революцию. Это — завет Ленина. Настоящий революционер в одной руке держит винтовку, в другой — книгу.

Взлетая, увидели на дороге колонну бронетранспортеров и грузовиков — подходил батальон афганской армии.

Красные облака как будто передали свой цвет полуденным горам, и над сизыми провалами ущелий, над серо-желтыми лоскутами долин текли красно-коричневые хребты, ребристо блестели багровинкой изломы скал. Не хотелось верить, что среди этой первозданной красоты прячутся люди с заросшими шерстью душами, где гнездится только ненависть и злоба. Прячутся и точат нож на свой народ...

За хребтом, в новом межгорье, на них во все глаза глянуло синее небо, плавным веселым хороводом пошли серо-голубые пики в серебряных острых папахах. И такой невозможно далекий, такой милый образ встал перед Лопатиным, что в груди защемило, он тряхнул головой, чтобы ушло видение, не заслоняло узкой небесной дороги в нарастающих горах. И оно послушно растаяло, тихой серебряной каплей скользнуло ему в грудь, стало крохой тепла в дальнем уголке души.

«Я теперь люблю тебя еще больше, я позову тебя памятью, когда будет можно. Сейчас нельзя — ущелья извилисты, а камень расступиться не может... И по вертолету снова стреляют...»


III


Словно раненый волк, по кровавому следу которого идет неутомимый охотник, Кара-хан уползал в глубину неприступных гор. На крутосклонах вели коней в поводу, горячей солью жгло глаза, срывалось дыхание, стучала в ушах кровь, и, словно в сером чаду, то вспыхивал в глазах бешеный огонь, пожирающий сухую деревянную школу, то мерещились лица убитых, казалось навсегда забытые и вдруг врывающиеся в память, — недвижные, с остекленевшими всевидящими глазами. То лицо пегобородого из царандоя, повешенного за ноги на суку гранатового дерева, то дорожного рабочего, повешенного на суку яблони, то инженера-оросителя, которому отрубили голову, то солдата-сапера, внезапно захваченного при разминировании шоссе, — в последний момент он прижал к груди мину направленного взрыва и обратил убийственный сноп огня и осколков в набегающих на него «воинов ислама». Счастье Кара-хана, что не вышел тогда из-за скалы... И наконец, лицо этого молодого «красного муллы» со снежной бородой аксакала, из-за которого случилась последняя беда.

Может, правду говорят, что убитые начинают неотступно преследовать убийцу?.. Если так — шайтан с ними, с убитыми! Кара-хан не боится мертвых преследователей, живые куда хуже. И все же страх растет тем больше, чем больше остается мертвых за его спиной. Может, это от военных неудач? За что же аллах разгневался на своего верного воина? Разве три года назад подумал бы Кара-хан, что станет, как дикий зверь, прятаться по горным щелям в краю, где от рождения считался хозяином? В газетах, доставленных ему из Пешавара, басмаческие главари похвалялись своими победами над правительственными войсками. Он знал некоторых — темные курбаши, настоящие бандиты, наемные громилы. Это они-то одерживали победы? Обидно. Или все врут: и басмачи, и газеты, и покровители? Ведь ему в Пешаваре — если доберется, — наверное, тоже придется врать. Кто же станет давать деньги и оружие, если нет крупных побед!

Три года прошло с того проклятого апреля, перевернувшего всю жизнь в стране. Впервые он услышал об апрельских событиях, находясь в Исламабаде, куда вывозил развлечь недавно купленную молоденькую жену, и даже развеселился тогда: надо же — революция! До чего расхожи модные слова! В стране, где четверть населения ведет кочевой образ жизни и поддерживаются родоплеменные отношения, где вождями племен становятся по наследству, где существует долговое рабство и рабство женщины, а на тысячу человек едва ли сыщется один, умеющий читать коран, — в такой стране возможны правительственные перевороты, но не революция. Пусть их! Кара-хан одинаково чувствовал себя и при короле, и при Дауде. Тому, кто владеет лучшей землей в трех плодородных долинах провинции и лучшими пастбищами на высокогорье, на кого работают не только наемные батраки, но и пожизненные должники-кабальники, тому, чьи счета в банках непрерывно растут, нечего тревожиться при сменах правительства. Но уже следующим утром его разыскал в отеле сосед-помещик, с которым когда-то вместе учились в Англии, шлялись по борделям Антверпена, игорным притонам Лозанны и Монако, и с тревожным лицом протянул свежие газеты. Кара-хан читал и не верил глазам: земельные декреты нового правительства разительно походили на те, что после Октября в России приняло правительство Ленина.

— У нас одиннадцать миллионов дехкан, — хмуро говорил сосед. — Если они поделят между собой наши земли, мы никогда не получим их обратно.

— Одиннадцать миллионов баранов! Разве недостаточно нескольких тысяч пастухов, чтобы загнать стадо в хлев?

— Теперь не времена Амануллы, — возразил сосед. — У Тараки есть партия. Эта партия будет укрепляться за счет тех самых дехкан. Не забывай: северные ветры дуют в нашу сторону вот уже шестьдесят лет. Многие афганцы побывали в России. Еще король посылал туда учиться студентов, и не все они дети помещиков. У нового правительства есть сильная опора в армии и среди интеллигенции. Я уже не говорю о рабочих.

— Проклятье! — Кара-хан смял газету в кулаке. — Англичане недаром предупреждали, что дружба с Советами когда-нибудь доведет нас до социализма, а мы посмеивались. Теперь смеются они.

— Нет, — серьезно ответил собеседник. — Нынешние наши дела нисколько не рассмешили Запад. Ты ведь знаешь: Афганистан издавна находился в сфере интересов Британии. Прежде она была нашим врагом, но теперь, когда коммунистическая зараза проникла к нам в горы, бывшие враги становятся лучшими союзниками. И другое ты знаешь не хуже меня: повсюду, где слабеет влияние англичан, американцы стараются установить свое.

Кара-хан задумался, собеседник осторожно продолжал:

— Ты сильный человек, Кара-хан, у тебя большие связи не только в провинции, но и в Кабуле, и здесь, в Пакистане. Тебя знают вожди кочевых племен, чьи пути проходят через провинцию. И среди имамов у тебя немало друзей.

— Это правда, Ахматиар. — Кара-хану лестно было услышать, что его влияние и силу признают даже такие люди, как этот потомок знаменитого курбаши — главаря банды, активно воевавшего против Советов в Туркмении, а потом осевшего с остатками банды в афганских горах.

— Такой сильный человек должен сегодня быть вместе с другими сильными людьми, озабоченными судьбой Афганистана.

Кара-хан догадывался, куда клонит сосед, от отца и деда наследующий не только захваченные земли, власть над людьми и ненависть к Советам, но и связи с теми, кто в далекие годы тайно вооружал басмачей для набегов на туркменские кишлаки. Кара-хан согласно кивнул.

В тот же день Ахматиар познакомил его с иностранным коммерсантом, разбитным, улыбчивым парнем, который просил называть его запросто — Биллом. Их первое общение за стойкой в баре отеля было коротким. Кара-хан сказал, что в такое время прохлаждаться нельзя, он срочно выезжает в Кабул, и новый знакомый предложил ему на прощание вместе осмотреть окрестности Исламабада. Машину он возьмет у своего товарища в посольстве. Кара-хан не сомневался, что весь их разговор будет записан, но радио и газеты приносили из Кабула такие вести, что оглядываться и осторожничать уже не было времени...

Едва миновали город и машина плавно понеслась по зеленому шоссе вдоль канала, Билл, оставив похвалы великолепию тропической природы Азии, сочувственно заговорил об Афганистане, который ожидают неспокойные дни. В новом правительстве засилье коммунистов, этим не могут быть довольны ни истинные демократы, ни истинные мусульмане. В стране возможны крупные инциденты.

Кара-хан хмыкнул, спросил в лоб:

— Оружие и деньги дадите?

Собеседник и бровью не повел, следя за дорогой.

— Я не дипломат и не политик, я коммерсант и выражаю свое, частное, мнение. А вы требуете обязательств, которых не может дать иной министр.

— Я тоже не министр, даже не генерал, хотя мог бы стать генералом при Дауде, — резко ответил Кара-хан, но все же я могу дать обязательства.

— Какие? — Билл вежливо улыбнулся.

— Я создам в горах армию. Создам, если у меня будет достаточно современного оружия и денег. Но армию, вооруженную охотничьими берданами времен царя Александра Третьего и короля Эдуарда Седьмого, я создавать не стану. Потому что самые ловкие и преданные воины тогда будут рассеяны двумя полками желторотых солдат, вооруженных автоматами и артиллерией. С охотничьими винтовками можно басмачить, но не воевать.

Билл усмехнулся:

— Русских еще никто не побеждал, а они утверждают: воюет не техника, а человек, вооруженный идеей. Посмотрите, что творится в Иране! Разве идея защиты ислама в Афганистане не так же сильна? Разве ей не угрожают коммунистические безбожники?

Теперь усмехнулся Кара-хан:

— В Иране верующие поднялись против иностранного засилья и короля — виновника этого засилья. Тараки — не иранский король. А советскую военную доктрину вы, господин коммерсант, изучали невнимательно. Русские — слишком материалисты, чтобы отрицать значение современного оружия в достижении победы. Разве их ракеты и самолеты хуже наших? И разве не русскими танками вы запугали Западную Европу и самих себя? Особенно теперь, когда пугать людей социализмом становится трудно?

«Коммерсант» громко расхохотался, остановил машину у края табачной плантации, в тени пальмы, серьезно и прямо посмотрел в лицо собеседника:

— Простите, Кара-хан. Я не во всем поверил вашему другу и считал вас туповатым горским корольком, который за большие деньги купил докторское свидетельство в одном из колледжей Кембриджа. Вы действительно умный человек, вы непременно станете министром в будущем афганском правительстве. А генерал вы уже теперь, если располагаете армией.

— Армию надо еще создавать... — Кара-хана задело, что иностранец так уверенно рассуждает о будущем афганском правительстве.

— Создадите, если примете наши советы и помощь. В противном случае, боюсь, вы окажетесь за решеткой еще до того, как у вас появится охранный батальон. Мы бы этого не хотели.

— Кто «мы»?

— Ваши друзья, в этом не сомневайтесь. А теперь слушайте. — Он тронул машину, развернулся на шоссе и погнал в сторону города. — Если вы действительно в нас нуждаетесь, завтра в десять приезжайте в представительство нашей фирмы, я встречу. Подготовьте письменные рекомендации на подателя к вашим друзьям и в Кабуле, и в провинции. Нас интересуют имамы, богатые торговцы, правительственные чиновники, офицеры армии и жандармерии. Не меньше интересуют вожди кочевых племен, которые верят вам и которым верите вы. Кроме того, надо составить списки надежных людей, способных стать командирами отрядов будущей вашей армии, генерал. Не сомневайтесь: эти списки никогда не попадут в чужие руки. Лучше будет, если вы только вспомните имена людей, а продиктуете их у нас. Выполнив эти условия, вы, генерал, получите необходимое.

Кара-хан скрипнул зубами от наглости «коммерсанта», но тот улыбнулся ему так простецки обворожительно, что резкий ответ умер на устах Кара-хана.

— Я напишу несколько писем. Но зачем писать вождям кочевников? Из тех, кого я знаю, только один умеет читать.

— У них есть имамы. Надо, чтобы письма были написаны вашей рукой.

— Говорят, когда дьявол покупает чью-либо душу, он требует расписку кровью, — криво ухмыльнулся Карахан. — Может быть, с меня хватит одной такой расписки вместо многих чернилами?

Билл снова захохотал:

— Дорогой генерал, неужто я похож на дьявола или его порученца с рожками? Взгляните на мой лоб. Нет-нет, никаких кровавых расписок! Давайте и в средневековом окружении оставаться людьми своего века. Нужны только рекомендательные письма.

На другой день на тихой улице города, в тихом коттедже под вывеской торговой фирмы, Билл представил Кара-хана пожилому лысоватому человеку в белом с невыразительным, словно стертым, лицом. Тот неспешно прочел рекомендательные письма, поднял на Кара-хана водяные глаза:

— А списки и адреса ваших проверенных людей?

— Мне сказали — я должен держать их только в голове.

— Правильно. Билл, садитесь к столу, записывайте...

На сей раз Кара-хан покривил душой: десяток самых надежных людей из числа мелких помещиков и тех, кого подкармливал долгие годы, как сторожевых псов, он не назвал, опасаясь, что их перевербуют через его голову.

— Разве Ахматиар не достоин вашего доверия?

— Я не назвал его, потому что он сам большой человек, у Ахматиара есть свои воины.

— Поэтому нам хотелось бы видеть Ахматиара вашей правой рукой.

«Ставят при мне своего соглядатая или хуже того...» Кара-хан наклонил голову:

— Это делает мне честь.

— Вы давние друзья и, конечно, сработаетесь.

Бесцветный человек сообщил Кара-хану адреса в Пешаваре, близ афганской границы, куда он должен присылать связников, объяснил, как наладить цепочки, по которым должна непрерывно идти информация, спросил, есть ли у Кара-хана люди, умеющие обращаться с радиоаппаратурой, приказал (именно приказал!) прислать несколько человек для обучения, а на первое время у Кара-хана будет радист Ахматиара. Он долго говорил о методах подрывной войны против нынешнего правительства: организации диверсий и провокаций, вербовке агентуры, формировании тайных отрядов из местного населения, разжигании межплеменной и религиозной ненависти. Особенно упирал на привлечение к себе духовенства, в котором надо всячески подогревать злобу и непримиримость к любым новшествам, грозящим разрушить истинную веру и власть имамов.

— У нас есть свои методы войны против неугодных правителей, чужих племен, а также против... англичан. — Кара-хан усмехнулся. — В наших горах часто воюют.

— Наши методы вашим не помеха, — даже не моргнул собеседник. — Мы рекомендуем те, что проверены во многих странах, и небезуспешно. Взгляните на этот чемодан. Он полетит с вами, но передадут его вам лишь в Кабуле. Вам рисковать нельзя. Здесь листовки и подробные инструкции по организации войны в горах и общего восстания населения.

— Я просил автоматы и базуки, а вы даете бумажки, — сухо сказал Кара-хан, глядя прямо в бесцветные глаза лысоватого.

— К тому времени, когда вы создадите армию, у вас будут автоматы, пулеметы, базуки и многое другое. А бумажки стреляют иногда громче пушек.

— У вас — да. У нас, в горах, читать их некому.

— Ошибаетесь. Любое прокоммунистическое правительство начинает с того, что сажает за парты всех неграмотных — от малолетних до стариков. И если сегодня у вас на тысячу есть один грамотный — пусть листовка попадет в его руки, а уж он ее прочтет другим. Расклеивайте там, где бывает много людей, подбрасывайте муллам, учителям, дуканщикам, учащимся.

Инструктор посоветовал найти подставное лицо, а лучше — организацию, через которую будут поступать Кара-хану деньги. Объявил, что с этого дня на имя Кара-хана в одном из заграничных банков открывается личный счет, и, когда назвал сумму ежемесячного вклада, Кара-хан изумленно вздернул брови: выходит, годовое содержание его будет равно годовому доходу со всех поместий? Случайность или этим людям доступны даже его банковские счета? Какая разница! Они возвращали ему то, что отнимала революция, поэтому им стоило служить.

Как бы не замечая изумления собеседника, бесцветный человек прибавил, что по мере формирования отрядов будут открываться личные счета на всех командиров и их помощников. Руководители не должны думать о своем будущем, пока сражаются против нынешней власти в Афганистане, и Центр надеется, что деньги, выдаваемые им на развертывание борьбы, целиком пойдут в дело.

— Ваши люди темны, злы и фанатичны — в этом залог успеха, — откровенно говорил бесцветный. — Им все равно за что получать деньги. Поэтому начальники отрядов не должны скупиться. Штаб повстанческого движения установит особую плату за голову убитого врага, уничтоженную технику, за диверсии и ценные сведения.

— Штаб?! — удивился Кара-хан.

— У вас много племен, и между мусульманами идет грызня. Штаб объединит усилия повстанцев, я думаю, вы станете его членом... Следите, чтобы ваши начальники честно оплачивали работу своих воинов и тех, кто станет нам служить. Это — залог того, что война будет разгораться день ото дня. Я знаю, вы образованный человек. Вспомните: когда англичане столкнулись с французами при завоевании Америки, они стали платить за скальп убитого врага, за сожженные крепости и ценные сведения больше, чем их противники. Французов скоро вышибли с лучших земель на север, в канадские пустыни, хотя французы вели себя благороднее англичан. Они платили меньше — в этом все дело. Платите солдатам и офицерам правительственной армии за переход на вашу сторону, не скупясь, — они пойдут к вам колоннами или станут на вас работать. А чтобы прояснить наши с вами отношения к англичанам, еще приведу пример из истории. Когда мы вышибали англичан с нашей земли, мы платили нашим солдатам и шпионам больше, чем англичане платили своим. И вы знаете, чем кончилась война Штатов за независимость. И что такое теперь Америка, и что такое Англия. Однако Англия — наш с вами союзник, и я прошу впредь помнить об этом. Победы есть в истории каждого государства, но по каждому ли случаю надо ими похваляться? Вам не о прошлом думать надо: если революция закрепится, вы никогда уже не станете ни помещиком, ни вождем. Старайтесь!

Перед самым отъездом Кара-хана навестил коммерсант Билл: Он сообщил ему явку в Кабуле, которую Кара-хан может использовать в крайнем случае.

— Скажите просто: «Привет от Билла». И вот вам в залог дружбы лично от меня. Может очень пригодиться, особенно в первое время, пока вам нельзя громко шуметь. — Он щелкнул замком чемоданчика, вынул «магнум» со ствольной насадкой для бесшумной стрельбы. — Без насадки на сто метров уложит быка. С насадкой дальше тридцати метров не стреляйте — бесполезно. Старайтесь убирать врагов пока бесшумно. И сами не оставляйте следов нигде — это мой личный вам совет, генерал. Вы мне нравитесь, я не хочу, чтобы вас там по нечаянности подстрелили. Не лезьте сами в мелкие дела, вы — мозг операции. Сколько вам лет, извините за вопрос?

— Сорок пять, — усмехнулся Кара-хан в бороду, которую наклеил перед возвращением на родину. Он при возвращениях носил наклеенную бороду из собственных волос, пока не подрастала сбритая.

— Так вы просто юноша, у вас вся жизнь впереди, ее беречь надо. Живите, Кара-хан, еще столько же! Живите и — стреляйте!


Воротясь в свой родовой кишлак, Кара-хан убедился, что декреты народной власти не были пустой декларацией. Под наблюдением специальных комиссаров правительства уже началось распределение помещичьей земли, долговые книги изымались и уничтожались. Кишлаки бурлили. Правда, на одних советах дело доходило до драк, на других мужчины сидели, боясь подать голос, и покорно принимали всякое навязанное им решение. Попадались недовольные, которым казалось, что их обделили лучшими угодьями, но как раз эти-то готовы были схватиться за ружья и топоры — попробуй отнять у них землю обратно. Люди по-прежнему кланялись Кара-хану, называли его «хозяином», но он видел: вместе с землей и долговыми расписками уходит феодальная власть. Пройдет год, другой, крестьяне почувствуют себя хозяевами земли — кто тогда станет кланяться Кара-хану? Он съездил в Кабул, поосмотрелся там, и ему совсем стало страшно. Он частями изъял свои вклады из кабульского банка, с помощью друзей большую часть денег превратил в доллары, фунты стерлингов и пакистанские рупии, иностранную валюту переправил за границу, афгани хорошо спрятал вблизи родового кишлака. В доме оставил только тех слуг, в кровь которых въелась собачья преданность господину, которые не могли жить иначе, как рабами хозяина. Он удвоил им плату, справил хорошую одежду, дал деньги, чтобы купили себе надежные винтовки с запасом патронов. Бывая на джирге, старался помалкивать, примечая тех из вчерашних кабальников-голодранцев, кто, осмелев после Апреля, слишком громко поднимал голос в совете. Его люди теперь тайком приходили то к одному, то к другому дехканину, заводили разговор о старых долгах: «Вспомни, одноглазый Сулейман, что сделал для тебя хозяин, наш благородный Кара-хан! Когда ты убил в драке кочевника-кучи, потравившего посевы, тебя хотели посадить в тюрьму, хотя сам ты лишился не только хлеба, но и глаза. Кто спрятал тебя в горах, а потом уладил дело с жандармами и внес плату за кровь тому племени, из которого был убитый? Наш благородный господин... А ты, Самад, разве забыл, кто в год большой бескормицы разрешал тебе пасти своих коз на горных лугах, чтобы они не пали, кто дал тебе пшеницу и кукурузу, чтобы не умерли твои дети? Он же, наш великодушный господин Кара-хан. Почему же теперь, когда пришли для него трудные времена, вы оба не хотите вернуть ему даже задолженность?» И Сулейману и Самаду хотелось крикнуть, что они, с тех пор как помнят себя, гнули спину на Кара-хана, что за арендованную землю отдавали ему четыре меры зерна из пяти собранных, доставляли корма для его лошадей и скота с высокогорных лугов на собственном горбу, кирками долбили камень, проводя воду на его поля, построили ему новый большой дом в кишлаке, и все-таки каждый год долги их росли. Но крикнуть они боялись: за вкрадчивыми словами гостя, за медоточивой улыбкой проглядывал волчий оскал. Извечный страх перед феодалом душил за горло, и оба соглашались вернуть старые долги, только пусть Кара-хан подождет годок-другой. У них теперь достаточно земли, но необходимо время, чтобы на ней что-то выросло. Гость ласково усмехался, обнажая белые зубы: «Вы теперь богаты, вы можете ждать, а господин наш беден, он ждать не может». — «Разве Кара-хай умирает от голода?» — «Он нуждается в деньгах, потому что собирается в дальнюю дорогу». «Но у нас нет ничего!» — отчаивались дехкане. И снова в ответ — волчья усмешка: «У вас есть языки, руки и ноги, есть целых три глаза на двоих. Ведь завтра вы собираетесь отвезти скупщику шерсть и овечьи шкуры». Дехкане опускали головы — все-то он знает, проклятый, значит, придется отдавать скудную выручку, на которую было столько надежд!.. А гость как бы утешал: «Вы можете пойти на базар и незаметно разбросать там эти листовки. Вы должны всем встречным говорить, что в Кабуле закрывают мечети, изгоняют суннитских священников, что наших детей насильно гонят в школы, где их отлучают от истинной веры и учат безбожию, а во многих городах с женщин силой срывают чадры». «Мы ничего такого не слышали», — удивлялись тот и другой. «Теперь услышали. Вести в горах ползут медленно, а правительственные комиссары и члены партии нарочно скрывают правду. Вы, правоверные мусульмане, обязаны перед аллахом и нашим господином говорить эту правду людям».

В конце концов оба соглашались исполнить волю Кара-хана и влипали в его паучью сеть, которая постепенно простиралась на все окрестные кишлаки. Лишь немногие воспротивились приказам Кара-хана платить по старым счетам, и один из них на джирге в его отсутствие назвал бывшего помещика оборотнем. Это он-де распространяет враждебные правительству слухи и листовки, это его люди ограбили и сожгли в провинции государственный склад зерна, созданный для сохранения семян и оказания помощи беднякам, это они разрушают плотины, ломают государственную технику, избивают тех, кто решил вступить в Народно-демократическую партию и Демократический союз молодежи. Кара-хана арестовали, но через две недели выпустили. Улик не было: во время акций, следуя совету Билла, Кара-хан старался быть подальше от тех мест, где по его приказу жгли, стреляли, травили, избивали и ломали. К тому же командовал местной жандармерией его племянник, хотя и не состоявший в тайной организации Кара-хана, но всегда готовый помочь ему при нужде — ведь это Кара-хан дал племяннику деньги на покупку красивой и образованной жены. Такие жены дорого стоят.

Выйдя на свободу и вернувшись в свой кишлак, Кара-хан сразу приметил, что многие стали кланяться ему с прежним подобострастием. Нет, одними декретами и митингами вековых порядков не отменишь, нужна сила, а еще неизвестно, у кого ее больше — у феодалов или нового правительства? Кара-хан ведь не один готовил могилу Апрельской революции. Уже по всей стране орудовали банды басмачей, в большинстве возглавляемые муллами, которые в штыки встретили Апрель.

У Кара-хана наладились связи с Пешаваром, поступали деньги и листовки; с одним из кочевых племен, к вождю которого Кара-хан писал в Исламабаде, пришла из Пакистана первая партия автоматических винтовок, с нею — ящики патронов, гранаты, противотанковые мины. Обирая крестьян, Кара-хан уже создал в горных тайниках несколько складов продовольствия и одежды, теперь туда было отправлено оружие, кроме мин и газовых гранат. Мины он намеревался скоро использовать на ближнем шоссе, гранаты его люди должны были бросить в толпы демонстрантов в Кабуле и провинциальном центре в день годовщины Апреля. Этот газ вызывал нестерпимую резь в глазах и жжение в горле; люди, вдохнув его, безумеют, и Кара-хан надеялся несколькими гранатами сорвать праздник, показать населению, что даже и в многотысячных колоннах выражать свою поддержку революции небезопасно.

Ахматиар оказался толковым помощником и опытным конспиратором. Через него шла связь с Пешаваром, он неутомимо сколачивал в окрестных селениях тайные боевые группы, брал на учет оружие, имеющееся у горцев, самолично учил диверсантов обращению с минами. Это его диверсии в дни ареста Кара-хана убедили жандармов, что схвачен не тот человек.

Если начальника штаба Кара-хану дали заграничные покровители, то политического помощника он решил найти себе сам. Выбор его пал на муллу провинциальной мечети, проповеди которого пользовались широкой славой. Мулла учился в Кабуле и Багдаде, побывал в Мекке; был нейтралом — тем важнее казалось привлечь его на свою сторону. Однажды после вечернего намаза им устроили встречу. Кара-хан, не раскрывая всех карт, посетовал на падение нравов, разрушение вековых обычаев и устоев шариата, что грозит, мол, чистоте самой веры суннитов, единственно справедливой. Мулла, остро поглядывая на собеседника умными глазами, вздохнул:

— На все воля аллаха, господин. Жизнь подобна реке. В половодье она бурлит, разливается, затопляя берега и грозя бедствиями, но потом входит в свое русло, оставляя на берегах плодородный ил. На все воля аллаха.

— Когда у лучших людей отнимают имущество и законные права, — сказал Кара-хан с раздражением, — то не воля аллаха, то произвол черни, подстрекаемой безбожниками.

— Я понимаю тебя, господин, — снова вздохнул мулла. — Но мир наш еще далек от совершенства. И часто бывает так: когда становится лучше одному, то хуже другому.

— Тебе не кажется, имам, что нынешние события грозят коммунистической анархией, установлением власти безбожников, которые уничтожат законы, данные нам пророком, а мечети превратят в пивные для черни?

— Разве ты уже знаешь такие примеры? Нет, господин, люди никогда не обойдутся без бога.

— Без твоего — обойдутся.

— Разве он только мой, а твоим не является? — Мулла хитро сощурился.

— Будь это так, я не тревожился бы, что учению пророка угрожают кафиры и безбожники. Если мы будем сидеть сложа руки, дождемся, что в мечетях повесят портреты Маркса и Ленина, как в России, а тебя заставят проповедовать их книги.

Мулла едва заметно улыбнулся:

— Прости, господин, но твоя... твои слова годятся для темных жителей гор, меня они не пугают. Я бывал в России. Там нет в мечетях портретов Ленина и Маркса, а муллы проповедуют коран, попы — евангелие. Скажу тебе откровенно: апрельские события, как я заметил, не поколебали веры истинных мусульман, они даже уверили многих афганцев, что волей аллаха мир становится более справедливым.

— О какой справедливости ты говоришь? — Кара-хана затрясло.

— Разве не справедливо, чтобы земля и фабрики принадлежали тем, кто на них работает, чтобы каждый мусульманин возносил хвалы аллаху за то, что дети его сыты и здоровы, чтобы каждый мог с малолетства сам читать коран, просвещая душу поучениями великого пророка, в чьи уста всевышний вложил свои заветы, чтобы человек шел к мечети не с протянутой рукой просящего, но сам нес дары служителям веры? Разве не заветам неба следует новая власть, желая уравнять людей в правах и обязанностях? Перед аллахом все верующие равны.

— Я не пойму тебя, имам, — едва сдержав злобу, усмехнулся Кара-хан. — Если ты надеешься, что нищеброды и лодыри, захватив имущество хозяев, в один день разбогатеют и осыплют тебя золотом, ты сильно заблуждаешься. Разве плохо жилось вам в прежние времена? Разве мы не делили с вами власть в общине и племени? Вы потеряете власть вместе с нами и потеряете верующих. Не радуйся школам. На протяжении веков ислам раздирается противоречиями. Даже в ортодоксально чистом учении суннитов идет борьба между четырьмя школами. А сколько разных течений наплодили собаки шииты! И это когда заветы аллаха и суры пророка его Магомета толковали имамы! Если же каждый оборванец начнет толковать коран, настанет полное разрушение веры. Полное — ибо голодранцы все подвергают сомнению, они способны только разрушать!

— Я понимаю тебя, Кара-хан, — повторил мулла спокойно. — Ты озабочен потерей феодальных привилегий, тебе кажется, что с утратой их мир должен рухнуть. Мне так не кажется. Когда один имеет привилегии, которых не имеют другие, общество оскорблено. И жизнь нуждается в переменах, иначе она загнивает. А если пролетарии способны лишь на разрушение, скажи мне: что же такое нынешняя Россия?

Выдержка изменила Кара-хану, он заорал:

— Ты не имам, ты — коммунист! Тебя купил Тараки, и теперь ты служишь не аллаху, а красному дьяволу!

— Я встречался с Тараки, — тем же ровным голосом отвечал мулла. — Он принял меня как равного. Он советовался со мной и другими имамами, как быстрее улучшить положение простых афганцев, ломая старое, действовать мудро, осторожно и твердо, не вызвав братоубийственной войны в стране. Я верю в честность правительства, я буду помогать ему в меру сил. И тебе я советую не воевать с новой властью. Ты влиятельный и сильный человек, ты угодишь аллаху, если поможешь своему народу добиться лучшей жизни. И на земле твои труды зачтутся. В Монголии был могущественный князь Максаржав, он командовал армией правительства. Но он понимал страдания своего народа и в дни революции привел армию на помощь восставшим. Монголы назвали его народным героем, он остался в истории рядом с их вождем Сухэ-Батором. Нельзя идти против течения жизни, Кара-хан, иначе тебя постигнут большие разочарования и беды. Почаще вспоминай слова великого Хафиза: «Чтоб ты слабости нее ведал и жестокости не знал — избегай заветов дряблых, слов, подсказанных враждой». Теперь ступай и подумай, мне пора закрывать мечеть.

Уходя, Кара-хан поклялся, что этот «красный мулла» получит пулю из его «магнума».

Муллу спас неожиданный арест. В Кабуле началось непонятное. По радио и в газетах объявили о внезапной смерти Тараки, правительство возглавил Амин. По стране покатилась волна террора — по малейшему подозрению или навету хватали всех подряд. Из Пешавара последовал приказ: затаиться, копить силы и быть готовым к мятежу.

Кара-хан с изумлением видел, что вместе с врагами Апреля в тюрьмы попадали наиболее активные и влиятельные его сторонники — руководители организаций Народно-демократической партии, армейские и жандармские офицеры, муллы, поддерживающие Тараки. Амин стремительно сосредоточивал власть в одних руках, уже начали поговаривать об афганском Пол Поте, который установит в стране железную диктатуру.

Со злорадством следя за происходящим, улавливая повсюду недоумение и раздражение, подавляемые страхом, Кара-хан должен был признаться себе, что в душе восхищается Амином. Настойчиво преследовала мысль: поехать в Кабул, пробиться к диктатору, предложить свои услуги. Амину, без сомнения, нужны преданные, сильные люди не только в армии и в столице. Кара-хан, раскрыв свою организацию, покажет и силу, и преданность. Но кто знает все мысли Амина?

Кара-хан еще колебался, когда Амина сбросили. Революционный Совет во главе с Бабраком Кармалем совершил неслыханный акт: в один день все политические заключенные в стране получили свободу и полную амнистию. Новое правительство сразу приобрело миллионы сторонников, идеи Апреля становились реальностью во всей политической жизни страны. Взбесились обскуранты — ведь Амин дискредитировал демократию. Взбесились и испугались: если революционные власти отказываются от преследования своих политических противников, значит, и они, носители «истинной» веры, не смеют преследовать иноверцев и даже безбожников? Испугались и бывшие феодалы: революция не временный катаклизм, она развивается, одолевая сопротивление врагов и авантюризм отдельных ее вождей. В один день рухнула надежда на закордонные силы: по просьбе правительства в Афганистан вступили советские войска. Это был ограниченный контингент, однако его появление заставило убраться с афганской территории отряды других иностранных войск, которые в смутное время аминовщины тайно заняли пограничные районы. Всякая интервенция стала невозможной — с русскими не шутят, — но от этого контрреволюция еще яростнее заскрежетала зубами. Кара-хан получил из Пешавара радиоприказ: поднимать в провинции мятеж.

К томувремени люди Кара-хана постарались вызвать в кишлаках голод, всячески направляя злобу населения против власти, и он рассчитывал сразу поставить под ружье тысячное войско. В горах это немалая сила. Разгром советского тылового лагеря с кровавой резней должен был показать силу повстанцев, а заодно посеять вражду между пришельцами и населением, плеснуть в костер мятежа целое море горючего. Все продумал Кара-хан, следуя советам закордонных покровителей, но аллаха на свою сторону не склонил...

Эти проклятые, вечно загадочные шурави — советские, — поставив свои палаточные городки на бесплодном камне и песках — чтобы не нанести даже малого ущерба полям и пастбищам, — протянули голодным горцам свой хлеб, и весть о нем пролетела по кишлакам с быстротой радиоволны. Эти безбожники, «красные дьяволы», взяли под охрану мечети, не оскорбили ни одного имама, ни единым жестом не вмешались в дела верующих.

Ни тысячи, ни полтысячи повстанцев Кара-хан не собрал. В его личном отряде числилось триста человек, на место сбора явилась неполная сотня: лишь бывшие помещики, ростовщики, торговцы, купленные и запуганные люди да те, кто соблазнился обещанными деньгами и возможностью грабежей. Кучарцев он заставил силой участвовать в нападении, но неурочный выстрел Самада сорвал операцию.

Кара-хан в ярости обозвал односельчан изменниками ислама, предателями родины, которых ждет кровавая расплата на земле и ад за гробом, если поголовно не вступят в его войско; горцы лишь угрюмо косились на короткие автоматы в руках его телохранителей и молчали. С ним ушли трое и Одноглазый, остальные возвратились в свои дома — напрасно пугал их возмездием со стороны властей и русских. Не поверили. Ему хотелось расстрелять всех, но нельзя с этого начинать «святое дело».

На базе его уже поджидал Ахматиар с пятнадцатью «воинами ислама»; другие начальники отрядов приводили и того меньше. Едва набралось полторы сотни к исходу следующего дня.

— С такой «армией» надо не воевать, а прятаться, — мрачно заметил Ахматиар.

— Мы будем делать то и другое: басмачить.

— Нас и так зовут душманами.

— Пусть. Провинцию мы будем держать за горло если не силой, то страхом.

Долго отсиживались в убежище, дожидаясь ухода войск. Пешавар не отвечал на запросы радиста, видно, место для связи оказалось неподходящим: вокруг поднимались мрачные громады гор. Многие «воины ислама» с тоской поглядывали в долины. А что будет, когда придет время сева? Надо как можно скорее обагрить их руки кровью, чтобы забыли дорогу в свои аулы и кишлаки, как забыл ее Одноглазый, застреливший кучарского старшину. Если его помилует правительство, не помилуют сыновья Самада: над могилой Самада теперь стоит красный флажок — клятва кровной мести.

Кара-хан разделил отряд на три части, каждой указал свой путь движения долинами и ущельями к одной из дальних баз. В рейд выступили одновременно, шли днем горными тропами, ночью, спускаясь, врывались в селения. Списки членов партии, учителей, милиционеров, старшин, рьяно служивших революции, были составлены заранее. При свете пылающей школы или жилого дома вешали и расстреливали, бросали в огонь книги, а с ними — тех, кто оказывал сопротивление. Для каждой новой казни Кара-хан назначал новых палачей, постепенно пачкая кровью всех приспешников.

Движение небольшой банды по разным маршрутам создало впечатление, будто провинция оказалась в руках душманов. Но идти стало опасно: днем над горами кружили самолеты и вертолеты. В одном из кишлаков отряд встретили яростным винтовочным огнем, несколько нападающих были убиты. Здесь не могло быть солдат, — значит, отряды самообороны вовсе не выдумка и самообман властей, как считал Кара-хан? Пришлось отступить, и его это сильно встревожило: голодранцы, бледнеющие при имени Кара-хава, могут осмелеть, почувствовать свою силу, и тогда с ними целой армией не справиться. Он поклялся вырезать кишлак до последнего младенца, только надо застать его врасплох, когда там не ждут нападения.

Клятва оказалась роковой для отряда. Днем на подходе к кишлаку их обнаружил армейский вертолет и огнем пушек загнал в теснину, с другой стороны запертую отвесной стеной. То, что они в ловушке, знал один Кара-хан, у него имелась карта. Он понял: конец. За вертолетом наверняка появятся солдаты или отряд царандоя, а прорываться из теснины открытым склоном под скорострельными пушками и пулеметами дьявольской летающей машины равносильно самоубийству.

Вертолет упорно кружил над тесниной, где под скалами прятались басмачи, сдерживая хранящих коней, и Кара-хану хотелось завыть от волчьей тоски. Но волк, попавший в капкан, перегрызает лапу и спасает жизнь, а чем Кара-хан хуже волка? Его лапа — отряд, зажатый капканом теснины, — так пусть же пропадет одна лапа! Он высмотрел нишу в стене ущелья на высоте в два человеческих роста. Там не скроешь отряда, но два человека скрыться могут, если внимание солдат сосредоточится на остальных. Кара-хан крикнул помощнику, чтобы уводил отряд в глубину теснины, которая прорезает хребет.

— Я хочу своими глазами увидеть, много ли солдат нас преследует. Может быть, мы устроим засаду. Одноглавый останется со мной, мы скоро вас догоним.

Перепуганный басмач послушно погнал коня в ущелье, за ним помчался отряд. Вертолетчики приметили его движение, гул машины стал отдаляться, короткой очередью ахнула бортовая пушка. Кара-хан подъехал к нише, встал на седло, забросил на уступ автомат и сумку с едой и патронами, крикнул Одноглазому:

— Давай твое оружие!

Потом легко взобрался на выступ, спустил вниз пояс.

— Прогони лошадей, чтобы они нас не выдали!

Ниша была тесной, они легли, плотно прижимаясь друг к другу, чувствуя сквозь одежду ледяное тело горы, замирая от каждого звука. Они слышали, как выл бронетранспортер, пробираясь по каменистому дну теснины, стук сапог, приглушенные короткие команды. Потом долго ждали стрельбы, но ее не было. От неловкого положения на жестком ложе тела их одеревенели, однако оба готовы были так лежать до самой смерти — лишь бы она отдалилась.

Где-то стороной пролетел вертолет, потом послышался бронетранспортер, застучали по камню конские копыта, донеслись молодые возбужденные голоса, и Кара-хану стало ясно: загнанные в тупик, душманы сдались без выстрела. Снова его охватил звериный страх: две лишние лошади под седлами! Вдруг кто-то из «воинов ислама», спасая свою шкуру, забрызганную чужой кровью, шепнет офицеру, что одна лишняя лошадь принадлежит изчезнувшему главарю? Солдаты каждый камень здесь перевернут!

Отряд прошел, мертвая тишина царила в ущелье, а они лежали еще час и другой, пока совсем не смерклось. Потом дрожали среди камней, опасаясь засады на выходе из теснины. Перед рассветом с гор потекло белое молоко, в двух шагах стало не различить скалы. Цепкой волчьей памятью угадывая дорогу, Кара-хан с Одноглазым выбрались из ущелья и ушли в горы. Ждала ли их засада, они так и не узнали. Возможно, командир, довольный захватом целой банды душманов, махнул рукой на двух исчезнувших. Армия республики была еще очень молода. Ее бойцы и командиры только обретали опыт, из них далеко не всякий знал, что из ловушки уходит обыкновенно самый коварный и опасный зверь. Но и Кара-хан, впервые попавший под дула пушек и пулеметов боевой винтокрылой машины, навсегда запомнил страшный урок и потом долго спустя, едва заслыша вертолетный гул, спешил в укрытие, вздрагивая от страха и ненависти. Он дал клятву кровника: за первый его уничтоженный отряд отомстить собственными руками — сбить хотя бы одно из этих горбатых летающих чудовищ.

На базу Кара-хан пришел во главе двух десятков душманов — жителей попутных селений, ранее попавших в его паутину. Скоро появился Ахматиар. Ему повезло больше: лишь трое были убиты в перестрелке с царандоем да пятеро сбежали. Третий отряд пропал. Кара-хан так и не узнал: погиб или разбежался? Но когда минул срок прибытия, оставаться на этой базе стало опасно. Решили сменить место, отсидеться в глубоких известняковых пещерах, пока окрестности не успокоятся. Перед выступлением неожиданно восстановилась связь с Пешаваром. Кара-хана поздравляли с боевыми успехами, требовали всеми силами разжигать партизанскую войну в горах: делать непроезжими дороги, взрывать мосты, жечь машины, разрушать оросительные каналы, срывать полевые работы, в населенных пунктах устанавливать свою власть, душить административные центры военной блокадой и голодом.

— Прямо какое-то «окружение города деревней», — усмехнулся главарь, прочтя расшифрованную радиограмму. — Они думают, у нас и в самом деле армия.

Ахматиар промолчал. Очередной сеанс связи назначили через два часа, пришлось ждать. Вторая шифровка неожиданно потребовала, чтобы Кара-хан передал командование помощнику, а сам прибыл в Пешавар.

— Что ты мне посоветуешь? — спросил главаря Ахматиар.

— У тебя в таких делах опыта больше, — усмехнулся Кара-хан. — А я бы посоветовал вернуться туда, откуда начинали. Там надо залечь в берлогу, послать людей по кишлакам, восстановить связи. Без этого нам скоро придет конец. На диверсии посылай людей подальше. В Пешаваре одно понимают правильно: надо сделать опасными дороги, на это мы еще способны. И всячески выявляй тех, кто помогает властям бороться против нас. Уничтожать беспощадно, казнить страшно. Вернусь — посмотрим, как быть дальше, не вернусь — сам станешь хозяином.

— Хозяином чего?

— Провинции.

— Скорее — палачом, — буркнул Ахматиар, но Карахан и бровью не повел: наедине друг с другом они не стеснялись называть вещи своими именами. — Но мешать полевым работам я не стану, это глупый приказ. Мы обратим на себя всеобщую ненависть — как тогда воевать? Воины ислама должны защищать мусульман, а не лишать их куска хлеба. Вот когда крестьяне вырастят урожай и продадут агентам правительства, мы и встанем на пути грузовиков с зерном. В горах дорог мало, хлеб в города не уйдет — и мы будем хозяевами провинции.

— Поступай, как знаешь. Басмач должен скрывать свое истинное лицо, а мы пока басмачи. Пошли несколько надежных людей в Красные горы, к вождю тамошнего племени. Он воевал со всеми правительствами, едва ли примирится и с нынешним. Предложи ему наш союз и помощь деньгами и оружием. Пусть захватят подарки для вождя и вьюки с патронами — он в них всегда нуждается. Как пройдет встреча, сообщи в Пешавар немедленно.

Во главе двух десятков отборных душманов, хорошо знавших дороги в горах, Кара-хан в тот же день отправился в город. Он не собирался обозначать свой путь пепелищами и могилами, чтобы незаметно и тихо проникнуть в город, но разве мог отказаться от собственного обета мести? После третьего перехода в горное логово, где собирался ночевать отряд, разведчики, высланные в большой и ботатый кишлак на берегу горной реки, привели маленького суетливого человечка со злыми красными глазами. Он сообщил главарю, что в недалеком селении затевается свадьба: женится сын старшины, шофер, член Демократической организации молодежи. Но дело даже не в этом зловредном щенке, распространяющем в горах правительственные газеты и листовки. На свадьбу поехал его дальний родственник, мулла местной мечети, тоже изменник веры, перешедший на службу красным шайтанам Кармаля. Об этом мулле до Кара-хана уже доходили слухи. Мулла был в Кабуле на съезде имамов и улемов, выступал там и по возвращении решительно перешел на сторону Апреля. Почти в каждой проповеди мулла защищал народную власть, именуя «муджахедов» палачами народа, злейшими врагами истинной веры и свободы, самой черной сворой в истории Афганистана, продавшей родину. Его предупреждали, а он принародно читал записки с угрозами, издевательски называл их авторов могильными червями. На него покушались при выходе из мечети, но верующие схватили убийц и передали царандою, а мулла закатил такую проповедь против врагов революции, что верующие плакали и потом разносили его слова по окрестным селениям.

Кара-хан вспомнил свою неисполненную клятву застрелить одного «красного муллу», и в нем всплеснулась застарелая злоба. Здешнего муллу упускать нельзя. Такие люди казались Кара-хану страшнее партийных агитаторов. Он приказал отряду выступать не мешкая. Доносчика взяли с собой, предупредив: если обманул и заведет в засаду, охранники изрежут его живого на куски. Красноглазый кланялся главарю до земли, клялся аллахом, что никогда не примирится с новой властью, просил взять его в отряд.

— Ты кто? — спросил Кара-хан.

— Я скупал каракуль и ковры, я имел в долине плантации хлопка и лучшие виноградники. Я давал нищим бездельникам работу и ссужал им деньги. В ближних кишлаках нет дехканина, который бы не задолжал мне. Теперь мою землю разделили, долговые книги бросили в огонь. Подумать только: три дня назад на сборище голодранцев моим батракам вручали владетельные грамоты с печатью правительства на мою землю! Они веселились, они хлопали в ладоши, проклятые нищеброды, — как будто оплатили свои долговые расписки и стоимость земли! Как я не умер? В мою сторону теперь плюют те, кто вчера целовал мне ноги, надо мной хохочут даже шакалы в горах. Возьми меня, сардар, я буду стрелять их, как собак, я хочу хоронить их безбожную власть.

— Возьму, но не теперь. Сначала собери всех, кто ненавидит нынешние порядки или считает себя обманутым, кто в переменах справедливо видит угрозу истинной вере, нашей свободе и устоям жизни. Вредите властям, где можете, добывайте оружие, заставьте тех, кто работает на дело Апреля, втянуть голову в плечи и замкнуть поганый рот. Не бойтесь отправлять их в ад, но делайте это осторожно. Мой человек скоро найдет тебя. И запомни: какой отряд ты сам создашь, таким будешь командовать. От этого зависит твое положение и оплата.

Красноглазый торопливо закивал.

— Деньги на оружие нужны?

— Деньги всегда нужны, господин. — Красные глазки на безбровом лице алчно сверкнули.

— Я с собой больших денег не вожу. А ты хотя и ограблен, — Кара-хан ухмыльнулся, — но не скупись на святое дело. Трать, сколько потребуется, тебе все вернут.

— Слушаю, господин...

На ближнем от аула перевале остановились. Кара-хан нашел биноклем дом старшины. Просторное подворье полыхало радугой праздничных халатов, ему даже почудились пение дутара и карная, глухие удары бубна и дойры. Оставив двух стражников с доносчиком на перевале, басмачи поскакали к аулу. Приближение всадников не вызвало среди жителей тревоги, вероятно, их приняли за кортеж новых гостей, но, когда с воинственным визгом и стрельбой ворвались в извилистые улочки селения, люди растерялись.

Всадники окружили свадебный дом.

— Мусульмане! — крикнул Кара-хан. — Не бойтесь, мы — воины ислама, те, кто ведет священную войну против кафиров и безбожников. Мы не тронем вас, пусть только выйдут из дома изменившие корану — для справедливого суда.

Дверв запертого дома неожиданно распахнулась, оттуда вытолкнули плачущих женщин, дверь снова плотно затворилась.

— Братья! — раздался из окна сильный молодой голос. — Кланяюсь вам, что пришли ко мне на свадьбу. А теперь уходите: мы как воины встретим тех, кого не звали.

Мрачный бритый басмач навскидку ударил из «буровки» по мелькнувшей в окне фигуре, люди с криком прорвали цепочку всадников, бросились врассыпную. Ответный выстрел сорвал с седла бритого бандита, и остальных всадников словно сдуло на землю — они знали, как стреляют горцы. Залегли в арыках, за камнями и низким дувалом.

— Сдавайся, изменник корана! — снова крикнул Карахан. — Если принародно покаешься и поклянешься вернуться под знамя пророка, которое подняли мы, ты еще можешь спасти свою жизнь.

— Эй, кто там лает так громко на солнечный свет? — долетел из окна насмешливый голос. — Уж не сам ли черный оборотень выполз из смрадного логова и теперь прячется за дувалом? Ну-ка, ты, упырь, вскормленный кровью народа, убийца детей, душитель свободы, торгующий родиной, покажи свою рогатую морду! Я проверю — так ли ты неуязвим, как брешут твои трусливые рабы и купленные псы!

С тех пор как объявил открытую войну революции, Кара-хан сам старался пореже пускать оружие в ход при свидетелях, но теперь, не выдержав, разрядил автомат в окно дома. Пули, брызгая каменной крошкой, с противным визгом разлетались от стены, за дувалом вскрикнула упавшая на землю женщина. Басмачи поддержали огонь главаря, двое, вскочив, попытались приблизиться к дому, но один тут же словно переломился на бегу, другой упал, стал торопливо отползать, дернулся и затих — Кара-хан видел, как чалму его заливает кровь. Каменные стены дома пулей не взять, гранатой издалека не попасть в небольшие окна, единственная глухая стена упиралась в скальный срез — осажденный дом напоминал дот.

— Надо что-то делать, Сулейман, — лежа оборотился главарь к Одноглазому. — Нам долго нельзя задерживаться.

— Хозяин, прикройте меня огнем.

Басмачи открыли бешеную стрельбу по окнам, и Сулейман сделал стремительный бросок к дому, пуля вырвала клок из его халата, он упал под стеной, но тут же поднял голову, пополз, встал, прижимаясь к стене, теперь недоступный для выстрелов осажденных, начал связывать гранаты поясом. Басмачи, держа окна на прицеле, замерли, когда Одноглазый заскользил к ближнему окну вдоль стены. Кара-хан боялся, что из дома выбросят гранату, но гранат у осажденных, очевидно, не было, и, хотя они теперь догадывались, что́ им грозит, нечем оказалось заслонить окошко — даже ковры во время свадьбы вынесли и расстелили в саду. Мелькнула какая-то тряпка, — кажется, пытались загородиться натянутой чалмой, — но ее тут же растерзали пули басмачей. А когда смолкли выстрелы, осаждающие снова замерли: высокий голос муэдзина лился из дома — пел мулла. Он пел о блаженстве смерти и величии праведников, умирающих за справедливость и счастье бедняков, за свободу и равенство людей на земле. Кара-хан оцепенел и затрепетал от прекрасного, сильного голоса, который не мешал ему одновременно слышать и шорох листвы в близком саду, и крик пролетной птицы, и тихий плач женщины, лежащей за дувалом. Вдруг чудовищным показалось, что на этот зов бессмертной веры и надежды, на светлый завет уходящего тем, кто остается, на песню, туманящую глаза невольной слезой, крадется одноглазый безжалостный хищник со смертью в руке...

Взрыв оборвал пение и словно подбросил дом, плоская крыша рухнула, вышибло часть ближней стены, отпрянувшего Сулеймана сбило с ног и накрыло облаком пыли. Осаждающие повскакали, держа наготове оружие, ошалело уставились в растекающееся серое облако — как будто ждали продолжения неслыханной песенной суры.

Пыль медленно оседала, из нее встал Одноглазый, пошатываясь, волоча винтовку, побрел к хозяину. Кара-хан и ближние душманы бросились к пролому в стене. В сумерках каменной пыли увидели под обломками тела двух убитых мужчин; Кара-хан шагнул к ближнему и, откачнувшись, замер. У противоположной стены на полу сидел белобородый человек с молодым лицом в чалме хаджи, густо осыпанной глиной. Халат на груди его набухал красным, но темные глаза без муки, светло и грозно, смотрели в лицо главаря басмачей, а руки еще держали опущенную на колени винтовку. Едва Кара-хан, опомнясь, сделал шаг, руки умирающего шевельнулись, пытаясь поднять оружие, и тогда выстрелы басмачей пригвоздили к стене, распяли на ней непокорного.

Кара-хан круто повернулся, молча пошел к лошади. Ему что-то сказали о трех убитых душманах, он лишь коротко бросил:

— Положите на вьючных лошадей...

Своих убитых засыпали камнями в узкой щели, на склоне голого гребня.

— Запомните место и запомните имена, — сказал Кара-хан. — Мы еще поставим здесь мазар, и мусульмане станут ходить сюда на поклонение.

Перевалило за полдень, исчезли тени, камень излучал нестерпимый зной, даже змеи уползли в трещины в страхе перед желто-косматым солнцем, и, устав бесполезно высматривать исчезнувшую добычу, в глубокие ущелья опустились орлы.

Кара-хан тоже приглядывал подходящее укрытие для привала, гоня гнетущие мысли, но и бездумье рождало высокий, чистый голос, славящий праведников, что умирают без страха за свободу и счастье людей, — словно пели насквозь прокаленные горы, и некуда было деваться от их великого голоса.

Залп с ближнего гребня железным смерчем опрокинул и смешал передних всадников, крики ужаса и боли вознеслись к жестокому небу, уцелевшие начали поворачивать, и второй залп роем свинцовых ос ужалил их спины, закрывшие главаря. Кара-хан уже мчался во весь опор, припадая к самой гриве коня, не оборачиваясь, жестоко настегивая своего неутомимого и резвого киргиза, слыша только хлесткие винтовочные промахи — словно десяток табунщиков непрерывно стегал ему вслед бичами длиной в целую версту, с ужасом ощущая, что раскаленный воздух становится ледяным — это в лицо задышала смерть...

Стрелкам, наверное, легче было попасть в лошадь, чем во всадника, но бедные жители здешних гор слишком жалели лошадей. Это не были солдаты — в момент первого залпа Кара-хан успел заметить лохматые бараньи шапки над гребнем. Только обогнув выступ горы, Кара-хан наконец оборотился. За ним скакали двое, первым — Сулейман Одноглазый. Кони с пустыми седлами отстали, их теперь ловят враги, и надо ожидать погони.

Кара-хан резко повернул с тропы по вылизанному ветрами распадку, вверх, туда, где темнели пятна то ли высокогорной арчи, то ли ясеня.

Что с ним? Почему промолчало звериное чувство опасности, которое не раз выручало прежде? Почему поверил фальшивому безлюдью здешних гор? Зной расплавил мозг или привычную настороженность заглушило неотвязное пение проклятого муллы?..

Теперь в ушах — только сухой в раскаленном воздухе треск винтовок и жуткие крики умирающих, в памяти — их безумные, искаженные страхом лица и те же лица в сумрачных усмешках, когда он говорил им о будущих памятниках на могилах «муджахедов»... Кто их запомнит, могилы эти? Да и похоронят ли их ожесточенные, не знающие сентиментальностей горцы или, сняв оружие, оставят валяться в безлюдной высокогорной пустыне — падалью для стервятников и шакалов? Ведь это случайность, что он, Кара-хан, сейчас не валяется там вместе с ними. Пощадит ли судьба его еще раз?

Он вдруг понял самое страшное из того, что произошло сегодня и что уже было однажды: в него стреляли не солдаты революционных войск, стреляли жители гор, обыкновенные крестьяне. Рабы без страха подняли руку на господина, робкие бараны бросились на волка! Вот почему промолчало чувство опасности: зная, что поблизости войск и царандоя нет, он просто не брал в расчет местных горцев, оттого даже дозора вперед не выслал. Красноглазый выдал ему крамольного муллу — это он считал естественным. Но чтобы на него самого жители аулов устроили охоту!

...Вот тогда и стали являться Кара-хану в чаду горного зноя и смертельной усталости грозные лица убитых. Неужто все-таки кровная месть? Тогда, пожалуй, не стоит отсылать этих мертвецов к шайтану. В краю, где кровная месть — такой же закон, как утренний и вечерний намаз, богини мщения — свирепые фурии — не миф и не бред... Но ведь сам он при свидетелях не убивает. Или вся кровь, пролитая бандой, падает на него?

Если так, то лучше бы ему иметь тысячу врагов-кровников. Когда народ страшится тебя как вождя и беспощадного охранителя веры — это даже хорошо. Но когда страх становится ненавистью, когда народ увидит в тебе врага и захочет отомстить, от его мести не скроешься. Случайно ли дважды кряду он, Кара-хан, теряет отряды и только чудом спасает голову? Ведь и в первом случае беда произошла из-за враждебного к нему кишлака. Что же это — сородичи встречают его огнем, гонят с родной земли, устраивают на него охоту?

Вошли в скалы, на которых словно запеклась кровь. Из кровавого камня неотступно следили за Кара-ханом всевидящие глаза убитых. Гоня грозные видения, он стискивал зубы. У него тоже счет мести ко всем взбунтовавшимся псам. Если его сделали волком на собственной земле, так пусть же она превратится в поле его охоты. Еще не все зубы его вырваны! Он не даст им спокойной жизни — станет настоящим оборотнем, будет преследовать, душить, терзать до последнего вздоха.

Злоба возвращала спокойствие, в глазах главаря басмачей прояснялось. И на сей раз погоня отстала. «Значит, я еще нужен аллаху».

Через два дня, сбрив на последнем привале бороду, Кара-хан с обоими телохранителями вошел в город. На окраине душманы увидели брошенные и разбитые дома. Кара-хан злорадно ухмылялся: нет, не один он старался похоронить новую власть.

На явочной квартире богатого дуканщика им с Сулейманом быстро приготовили необходимые документы. Сулеймана советовали не брать в Пешавар — слишком приметен с одним глазом, — но Кара-хан не желал расставаться с проверенным телохранителем. Мало ли на земле кривых людей, и мало ли таких воинов ислама, как Одноглазый! Вот фотографии Кара-хана, конечно, имеются у многих офицеров ХАДа[6], но там он — заросший черно-седыми волосами горец, настоящий басмач, а в самолет сядет респектабельный горожанин, инженер по строительству оросительных систем.

Билл встретил в аэропорту. Кара-хан едва узнал его в чалме и полосатом халате. Он сильно загорел, но бороды не отпускал — желто-соломенная, она его сразу выдавала.

— Как звать тебя теперь, «коммерсант»?

— Зови просто Али, генерал. — «Коммерсант» ослепил гостя радостной улыбкой. — Куда прикажешь? Домой или в штаб? Я бы посоветовал в штаб сначала. Сегодня у нас важные гости, тебя бы надо представить им как одного из славных муджахедов — героев борьбы за свободу мусульман. Ты, наверное, сможешь сообщить о своих делах в общих чертах?

— Да. Я думал об этом в дороге.

— Отлично, генерал. А в семье твоей все живы, я предупредил через старшую служанку о твоем приезде, тебя ждут с нетерпением.

Опасаясь нового ареста и готовясь скрыться в горах, Кара-хан еще зимой отправил своих жен с детьми и служанками в Пешавар. Билл заранее купил для них отдельный дом с огороженным садом на одной из аристократических улиц и через старшую служанку опекал семью Кара-хана. Впрочем, особой нужды в этом не существовало: при деньгах в связях Кара-хана у него было достаточно сильных друзей в соседней стране. В собственной семье он сурово поддерживал устои шариата; даже вывозя каждую новую жену за границу, только в исключительных случаях показывался с нею в обществе, а появляться одной в городе без чадры и вовсе не разрешал...

Когда Али вдруг свернул с главной дороги, Кара-хан, хорошо знавший Пешавар, удивленно посмотрел на него.

— Я хочу показать тебе твоих соотечественников, генерал.

Машина долго петляла среди наскоро слепленных из самана, сделанных из деревянного и железного хлама лачуг, шатров и палаток. Плохо одетые угрюмые мужчины всех возрастов неприкаянно слонялись между жилищ, иногда собирались в кучки — там, видимо, шла игра в нарды. Медленно брели женщины в темных паранджах, голые черные дети играли в пыли камешками и костями.

— Иные из них были богатыми людьми до Апреля, — заметил Али. — Другие — просто зажиточными до Амина. Третьи... третьи не имели ничего, их уговорили или заставили бежать от безбожников и кафиров.

— Они знают, что Амина нет? — настороженно спросил Кара-хан.

— Такую весть в кармане не спрячешь, генерал. Но они знают, что Кармаль хуже Амина. Разве это не так?

— Вот где армия!

Али покосился в зеркальце на сидящего сзади одноглазого телохранителя. Что за манера у этих горских князьков непременно таскать за собой охранников с бандитскими рожами!

— Говори, Али, он — моя тень, а тень без хозяина не живет. Ему полезно слышать то, что слышит хозяин, он может иногда меня в чем-то подменять.

— Ты прав, генерал, армия здесь уже создается. Но разве твоя хуже?

— У меня, дорогой Али, нет пока и батальона под ружьем.

Только в приземистом здании, затененном акацией, фисташкой и гранатами, Али, проведя гостя в свой кабинет, спросил:

— Мы знаем, что восстания не получилось, но неужели у тебя дела действительно так плохи, генерал?

— Я оставил с Ахматиаром полсотни воинов.

— А слухи о ваших победах над войсками Кармаля? Западные газеты пишут, что в афганских горах идет большая война, что повстанцы держат в осаде города и уже хозяйничают на их улицах, что русские ввели в действие авиацию, тяжелую артиллерию и танки, что они применяют газы, напалмом и «катюшами» выжигают целые провинции. — Он кивнул на стопку газет.

Кара-хан поморщился. Пока он не видел ни одного русского танка и «катюши», но промолчал. Газетчиков Кара-хан боялся больше тяжелой артиллерии и напалма. При Дауде ему, молодому правительственному чиновнику, случилось сказать несколько слов назойливому репортеру английской газеты об отношениях центрального правительства и вождей горских племен. То, что он потом прочел, привело его в ужас. На письменный протест редактор ответил невнятным бормотанием, Кара-хан вынужден был послать объяснительную записку министру. Если его не посадили тогда в тюрьму, то лишь потому, что и министр знал, на что способна пресса, но политическую карьеру Кара-хану пришлось прервать.

— Разве у вас среди населения и вождей племен мало сочувствующих, чтобы пополнять отряды? — спрашивал Али.

— «Пополнять»... «Сочувствующих»!.. Мы загоняем в наши отряды силой или покупаем воинов за деньги — даже иных бывших помещиков. Фанатиков не так уж много. Помоги, аллах, чтобы к моему возвращению Ахматиар сумел хотя бы восполнить потери!

— А если население увидит вашу силу? Если мы подчиним вам большой отряд и вы проведете его в провинцию? Поймите, генерал, войну в Афганистане свертывать нельзя. Мы должны показать, что население восстало против интервентов. Пусть Кармаль поставит под ружье всю страну — боевые операции мы все-таки будем продолжать. Политики, дипломаты, пресса повели против Советов целое наступление. Американский президент призвал бойкотировать Олимпиаду в Москве и затевает свою. Наше общее наступление будет тем успешнее, чем чаще вы будете стрелять, а ваши пули — попадать в цель. Мы выставим русских агрессорами перед всем миром. Когда они уйдут, с Кармалем мы справимся, если даже придется приклеивать черные бороды наемникам и техасским парашютистам.

— Но русские обещают уйти, когда в горах станет спокойно. Не лучше ли нам до поры свернуть военные действия?

— Ни в коем случае! По ту сторону границы ты, дорогой генерал, наслушался их радио, начитался их газет. Но верьте: русские никогда сами не уйдут, их надо заставить уйти. Именно сейчас к нам потоком хлынули деньги и оружие. А есть деньги — будут и солдаты, которые очистят афганскую землю от коммунистических безбожников. Вы получите все — вплоть до легких безоткатных орудий и ручных зенитных комплексов. Стреляйте, взрывайте, жгите — лишь бы побольше шуму и трупов. Остальное — не ваша забота.

Кара-хан уже понимал, что его, как и других басмаческих главарей, используют в большой политической игре, но еще лучше понимал он, что без закордонных покровителей «защитники» ислама ничего не стоят.

Его надежда остаться в Пешаваре при штабе «повстанческого» движения рассеялась уже на следующий день. Здесь «вождей» вполне хватало, они нужны были там, в горах, под огнем афганской армии. В специальном лагере, где афганские эмигранты и иностранные наемники под руководством западных и пакистанских инструкторов обучались тактике горной войны, Кара-хану подчинили триста хорошо вооруженных душманов, которых ему предстояло вскоре повести через границу. А через неделю Али с кислым лицом принес радиограмму Ахматиара. Вождь племени с Красных гор принял от посланцев Кара-хана только патроны и выпроводил их, заявив, что с неверными суннитскими собаками никакого союза не желает, что он сам защищает свои права и земли от любого вторжения, а Кара-хан пусть защищает свои и в чужие дела не сует носа.

— Не завидую Кармалю и его партии, — криво усмехнулся Али. — Они собрались строить тоталитарное государство в стране, где в каждом ущелье найдешь племя со своим корольком. Социализм в эпоху алой и белой розы!

— А нам ты завидуешь, господин «коммерсант»? — раздраженно спросил Кара-хан.

— Вам — это и себе, дорогой генерал, мы теперь надолго одной веревочкой повязаны. И наше дело — заставить всех этих бородатых горских сеньоров стрелять в одну сторону.

— В той стороне тоже об этом думают. Но ставка там не на сеньоров, а на их подданных. Там тоже умеют убеждать — будьте уверены, — что между рабами Кара-хана и, скажем, рабами этого тупого шиитского пса с Красных гор больше общего, чем между рабами и их господами.

— Вот и надо поторопиться, чтобы слушали нас, а не агитаторов Кармаля. Через два месяца отряд должен выступить.


IV


Где бы ни находились и что бы ни делали войска, боевая подготовка не отменяется.

С тех пор как звено было придано сухопутной части, вся ответственность за учебу летчиков легла на Лопатина. Однажды вертолетчики отрабатывали огневой удар по малозаметной цели. Занятый звеном, Лопатин меньше всего тревожился о своем экипаже и как-то упустил из виду, что малоопытному Карпухину, по существу, впервые придется стрелять в горах, в дыму, в совершенно незнакомой зоне. Не подвели бы другие, а уж Лопатин-то девяносто процентов работы своего экипажа возьмет на себя: Карпухину останется только нажать кнопку огня, когда вертолет выйдет на объект. Обстановка оказалась еще сложнее, чем предполагал командир звена, — к дыму примешался туман, в эту пору редкий в здешних горах и потому нежданный. Тщательно замаскированную цель Карпухин так и не опознал. Лопатин понял, что залпа не будет, когда уже надо было выводить машину из атаки. Охваченный досадой, он на какие-то мгновения затянул атаку до опасной грани и успел поймать цель перекрестием визира. Реактивные снаряды накрыли объект, их разрывы облегчили стрельбу другим летчикам, но большую часть боекомплекта Лопатин привез назад. Удовлетворительная оценка вообще не в почете у летчиков, а тут «отличился» командирский экипаж.

Всегда сдержанный, Лопатин выдал Карпухину по первое число сразу по возвращении на аэродром, да и после был с ним жестковат, но, поостынув, понял, что в случившейся неудаче вины Карпухина нет. Для командира экипажа каждый полет — тренировка, он работает в полную силу, а летчик-оператор чаще всего катается пассажиром. Необходимо хорошее тактико-огневое занятие, может быть, даже учение в составе звена, на незнакомой местности, в меняющейся обстановке, с поиском неизвестной — хорошо бы еще подвижной — цели. Именно с этим-то Лопатин и собирался в то утро к начальнику штаба, когда полог палатки откинулся.

— Разрешите?

Лопатин узнал голос Карпухина.

— Разрешаю. Чего такой смурной, Степан Алексеевич? Садись.

Карнухин, продолжая стоять, доложил:

— Летал с командиром к танкистам. Все в порядке. Они сегодня уходят, насовсем, домой...

— Знаю. Расстроился?

— Может, и мы скоро?

— Хотелось бы надеяться, Степан Алексеевич, да только не настраивайся до приказа. Опять зашевелилась нечисть — они как будто нарочно вывод наших войск отмечают усилением диверсий. Слыхал? Сожгли пассажирский автобус и нашу колонну обстреляли. Афганцы кровь льют, а кто-то за рубежом купоны стрижет. Политику делают, сволочи, на человеческой крови — им выгодно выставлять нас захватчиками да под шумок собственные делишки обделывать. Вот и подбрасывают палки в афганский костер.

Карпухин положил на стол перед командиром листок.

— Что это? Рапорт?

Развернув, немного удивился: его собственная рекомендация в партию, которую написал Карпухину по его просьбе.

— Что-нибудь не так?

— Да нет, все в порядке, товарищ капитан. Спасибо. Но только я... решил пока подождать. Совестно.

Лопатин нахмурился, Переходя на «вы», почти приказал:

— Садитесь!

Собрал бумаги, сложил в планшет, не глядя на лейтенанта. На миг возникло злое желание спрятать рекомендацию в карман: «Вы свободны, лейтенант Карпухин». Так бы и сделал, не будь Карпухин его подчиненным, его товарищем, с которым делит он броню и крылья.

— Веселый ты человек, Степан Алексеевич. Но не настолько же веселый, чтобы вот этим шутить. — Он взял листок в руки.

— Какие шутки, товарищ капитан? Вас подвел, звено подвел — какие шутки?!

— В панику, значит, ударился, веселый человек? Испугался? На собрании минувшую стрельбу припомнят да и, глядишь, откажут. Так уж лучше я подстрахуюсь?

— Разве в этом дело, товарищ капитан?

— А в чем? — Вскипев, Лопатин встал. — Под настроение от многого можно отказаться, но от этого! — Он потряс листком. — А впрочем, если вы так легко, значит, вам еще рано в партию.

— Да разве я отказываюсь, товарищ капитан? Я не хочу, чтобы вы жалели о рекомендации. А вы жалеете... Мне показалось.

Лопатин вдруг почувствовал себя пожилым и мудрым, сел напротив лейтенанта, заглянул в темно-карие хмурые глаза.

— Какой же вы еще мальчишка! Командир его стрельбой недоволен — так что же, он лейтенанта Карпухина уже и в грош не ставит? А если бы я сделал замечание за расстегнутую тужурку или за ваши пижонские усики, вы тоже пришли бы ко мне с этим? Помолчите! Знаю сам — стрельба не усики и не расстегнутая тужурка, но и стрельба — только эпизод в нашей жизни. В неудаче этой моей вины побольше, чем вашей, так что недоволен я не только Карпухиным. Скажу откровенно — если бы я рекомендовал вас на какое-то одно серьезное задание, пожалуй, сегодня и отказался бы от своей рекомендации: подтянуть вас надо. Но я верю в человека — Степана Алексеевича Карпухина, боевого летчика, — и этого человека я рекомендую в партию на всю жизнь. На всю жизнь, а не на один вылет в зону. Этих вылетов у нас еще будут тысячи! — Лопатин снова вскочил, заходил по палатке. — Еще вот что скажу честно: если бы звено не выполнило задачу, я бы, пожалуй, взял у вас рекомендацию обратно. Но не потому, что лейтенант Карпухин доверия не заслужил, нет! Сам я, командир звена, был бы недостоин рекомендовать в партию людей, которых не научил главному делу. Вы поняли меня?

— Кажется, понимаю, товарищ капитан.

— Слава богу! А стрелять вы умеете не хуже моего, тут дело в другом, но об этом — после.

От начальника штаба Лопатин пошел в звено. Им в тот день дали выходной, техники и механики звена собрались в курилке с маленьким бассейном, выдолбленным в камне. В бассейн запустили крабов и рыб, над водой жесткими листьями шелестели тростины, навевая солдатам и офицерам видения далекой зеленой родины, и не случайно люди тянулись сюда во всякую свободную минуту. Сейчас в курилке было весело: прапорщик, техник лопатинского экипажа, балагур и острослов, давал представление. Перед ним, преданно заглядывая в глаза хозяину и повиливая хвостом, стоял Тимка — небольшой рыжеватый пес, что-то среднее между фокстерьером и таксой. На редкой нашей точке в Афганистане не встретишь прибившихся четвероногих сторожей. Злобные по натуре афганские собаки оказались очень дружелюбными к нашим солдатам и офицерам. Недаром же говорят, что добрых людей первыми угадывают собаки и дети.

— Тимка, смирно! — строгим голосом скомандовал прапорщик, и пес мгновенно встал на задние лапы, вытянув передние по бокам, не моргая, ел глазами начальство. Удовлетворенный весельем товарищей, прапорщик улыбнулся: — Вольно, Тимка!

Пес тут же опустился на все четыре лапы, вильнул хвостом, щетинистая мордочка его была хитрющей.

— Тимка, душманы!

В одно мгновение песик обратился в свирепого зверька, похожего на обозленного хоря. Глаза засверкали зеленоватым огнем, шерсть вздыбилась, с хриплым лаем кинулся он к выходу из огороженной курилки и, несмотря на свой малый рост, выглядел устрашающе.

— Свои, Тимка, свои, ошибка вышла.

Пес вернулся. Казалось, он тоже улыбается. Прапорщик потянул из футляра заранее припасенный баян. Тимка радостно взвизгнул, вспрыгнул на лавочку, стал на задние лапы, поджав передние к груди. Полилась протяжная мелодия, и Тимка запел. Запрокидывая голову, прижмуривая глаза, он завывал то хрипловатым баском, то переливчатым дискантом, переходил на баритон, протяжно взлаивал и снова пел. Баян умолк, умолк и Тимка.

— Вася, включи-ка механическую. — Прапорщик кивнул на портативный магнитофон. Один из механиков нажал кнопку, рванул какой-то шлягер, Тимка спрыгнул с лавочки. Став на задние лапы, он скакал, приплясывая, вокруг бассейна, изгибался, скалился, размахивал передними лапами, сопровождая танец неистовым визгом, лаем и хрюканьем. Солдаты и сержанты хохотали, хватаясь за животы, Лопатин утирал слезы смеха.

— Ты, Бугров, не вздумай показать его заезжим артистам, ей-богу, украдут.

— Не украдут, мой Тимка — зубастый парень, — ответил прапорщик, угощая «артиста» сахаром. — Но это еще что! Мы с ним целую программу готовим, сегодня лишь первая проба на публике, скоро и на сцену выйдем.

Лопатин оборотился к вежливо улыбающемуся Карпухину. На публике тот постоянно пикировался с острословом прапорщиком, развлекая звено, оба были ревнивы к успехам друг друга у зрителей.

— Ну, Степан Алексеевич, теперь тебе, чтобы переплюнуть Бугрова, надо выдрессировать дикого козла или, в крайнем случае, шакала.

Карпухин лениво махнул рукой, взял баян.

— Вы лучше оцените песню, какую мы тут сочинили в честь некоторых задумчивых авиаторов. — Он покосился на командира третьего экипажа, который недавно, вылетая по тревоге, схватил планшет соседа и чуть не заблудился в незнакомых горах.


Жил-был один отважный задумчивый пилот,
И вздумал он однажды отправиться в полет...
Отважен и задумчив, взлетая по росе,
Он не заметил кучи на взлетной полосе...

Летчики и механики, сдерживая смех, поглядывали на Третьего. Смуглые от загара щеки парня покраснели.


Скользил и кувыркался он долго по росе,
А впрочем, оторвался на левом колесе.
И мчался он по туче — а может, по шоссе? —
Отважен и задумчив, на левом колесе.
Вдали вставала круча, а попросту — гора.
Она уже не круча, а попросту — дыра.
Умерьте, ах, умерьте бессовестный мандраж —
Проверьте и поверьте: не выдал фюзеляж.

Кто-то, не выдержав, хохотнул, Третий побагровел и насупился, Карпухин, напевая, сохранял невозмутимый вид.


В лучах зари неверных, как радуга-мечта,
Ему явилась ферма железного моста.
А ну, попробуй с ходу поймать его за хвост!
Не проще ли народу построить новый мост?
Но тут настала темень и грянула гроза
В задумчивое темя, в отважные глаза...

В курилку влетел посыльный:

— Товарищ капитан, вас срочно к телефону!

Лопатин встал:

— Ну вот, кажется, наш выходной и закончился.

Было приказано выделить экипаж для доставки срочного груза. Лопатин решил лететь сам: маршрут предстоялсложный.

Потом, когда ползли к перевалу, Лопатин физически ощущал непривычную тяжесть машины — и в натужном, словно спрессованном, гуле винтов, и в нервной дрожи корпуса, и в пугливом мерцании индикаторов на приборном щитке. Груз везли обычный — водяные насосы, бочки горючего, книги для школы, ящики с инвентарем для оросителей. Но когда от афганских товарищей узнали, что в ауле есть больные, командир распорядился взять врача. Лопатин даже охнул, увидев шестипудового гиганта с громадной сумкой, набитой инструментом и лекарствами. А тот, насвистывая, ловко втиснулся в десантную кабину, включился в бортовую связь и доложил командиру, что чувствует себя превосходно и готов к полету.

Нарастала крутизна гор. Исчезли зеленые прямоугольники полей на горных террасах, промелькнули разреженные заросли орешника, ясеня, горного вереска и арчи на каменистых откосах, темные змейки сползающей гальки возникли в развалах спадающих гребней, вставал голый, в осыпях спинной хребет отрога. Тревога постучалась в душу Лопатина, он до боли в глазах стал всматриваться в каждый распадок, ухитряясь одновременно следить за приборами машины. Интуиция не обманула. Вблизи самого перевала, когда вертолет, свинцовый в разреженном воздухе, брал последний гребень с белыми жилками снега в коричневых морщинах мелких распадков, Карпухин отрывисто крикнул:

— Справа в камнях — засада!

Лопатин чуть накренил машину, сухим, трескучим горохом осыпало правый борт. Сбоку, на срезанной плите рыжего песчаника, среди беспорядочно разбросанных камней, вспышки выстрелов и грязные чалмы басмачей. «Родимый, не выдай!»

Вертолет послушно вздыбился в ливне свинца, отщелкивая броней искры пуль, перевалил гребень, сразу повиснув над бездонно-сизой падью. Успокоительно пели винты, и Лопатину захотелось погладить машину. Карпухин невозмутимо горбился впереди, а как там, в десантной?

— Жив, доктор?

— Доктора умирают последними, — рокотнул в наушниках нервный бас. — Вы не меня, вы себя берегите. А то я и живой без вас — мешок среди ящиков. Однако знали бы эти сволочи, в кого стреляют!

— Знают, доктор. Тот, кто послал их и заплатил за патроны, знает...

Больше полугода летает Лопатин в афганских горах на машине, созданной для боя, но не горелым порохом пахнет его вертолет. Где это видано, чтобы пушка или танк пахли хлебом, а из его «летающего танка» хлебный аромат не могут выветрить горные сквозняки, его не заглушают тяжелые запахи горючего, резины и нагретых металлов. Сладостный запах далеких милых полей поселился в его кабине с самой зимы, когда с провинциальным агитатором и юным проводником Азисом летали из кишлака в кишлак, выясняя, сколько нужно людям хлеба и как его лучше доставлять. И сколько было потом полетов с мешками муки на борту — в незнакомых ущельях, в туманах и моросящих дождях, над змееподобными руслами рек, где винты проносятся в страшной близи от скал, с которых грозит очередь или выстрел из гранатомета в упор; над ледяными зимними перевалами и раскаленными песками. Легких полетов не было, но Лопатин не жалеет. Потому что видел лица людей, которым привозил хлеб. Тех самых людей, что должны были, по мнению контрреволюционеров, или восстать против народной власти, стать ударной силой контрреволюции, или быть обреченными на голодную смерть. Советских солдат афганцы встречали, как братьев... Подлые выстрелы гремели по вертолету Лопатина не раз. Они будут, конечно, греметь еще. Но это не народ стреляет — это злейшие враги его стреляют. Лицо народа Лопатин уже знал. Через несколько минут он снова увидит лица настоящих афганцев.

Однако предупредить бы их о появлении банды.

Лопатин попытался выйти на связь со своими, но вставшие позади горы сглотнули его позывной.

— Вижу селение! — предупредил Карпухин.

Машина, уставшая от высоты и тяжелого груза, облегченно дышала мотором, погружаясь в сиреневую дымку просторной и глубокой долины.

На окраине аула их ждали оросители и дехкане. Все мужчины вооружены, значит, им уже известно о появлении банды. Сразу начали разгружать вертолет. Доктор — азербайджанец — завел степенный разговор с молодым учителем в белоснежной чалме и пожилым козлобородым фельдшером, затем, вскинув на плечо тяжелую сумку с красным крестом, в сопровождении фельдшера ушел к больным. Лопатин и Карпухин осматривали вертолет. Четыре вмятины на правом борту, рикошетный след пули — на переднем бронестекле.

— В тебя в основном метили, Степан Алексеевич.

— Потерпим, командир, лишь бы в тебя не попали. Но я, на случай чего, управления из рук не выпускаю.

— Спасибо, Степан Алексеевич.

Учитель, оставив раскрытый ящик, с книгой в руке подошел к машине, ощупал следы пуль, сердито покачал головой, потом что-то громко сказал мужчинам; они подошли, переводили глаза с летчиков на отмеченный пулями борт вертолета. Учитель что-то спросил, Лопатин разобрал слово «душманы» и указал на затянутый дымкой хребет.

— Шайтан! — Темнолицый длиннорукий крестьянин погрозил кулаком в небо. — Шайтан!

Горцы снова взялись за работу, изредка поглядывая на хребет. Неясная тревога заставила Лопатина обернуться. От глиняного дувала, ограждающего селение, тонувшее в персиковых садах, шел рослый доктор. За ним тянулся всадник на ослике с большим свертком в руках. Женщина в темной чадре семенила рядом, вцепившись в коричневый халат мужчины, а следом, прихрамывая, спешил козлобородый фельдшер. Карпухин засмеялся, следя за процессией, Лопатин остался серьезным, уже догадываясь, что в обратный полет им придется брать кого-то еще. Доктор опередил спутников; отирая лоб платком, спросил:

— Разгрузили? Летим, не медля.

— Куда?

— В небо.

— А поточнее? — Лопатин разглядывал худого унылого человека верхом на ослике, с завернутым в серый халат ребенком, его маленькую жену в темной чадре, перехватил вопросительно-боязливый взгляд фельдшера.

— Говорю — в небо, значит, в небо! — раздраженно сказал врач. — Этот козел залечил парнишку — задыхается, посинел, едва хватает воздух...

Живой комок в руках горца начал вздрагивать, послышался сухой, долгий, надрывный кашель — как будто не ребенок, а маленький старичок был завернут в серый халат.

— Видишь, капитан? Нужны средства решительные, иначе может задохнуться — у него, по-моему, как в том стишке про доктора Айболита, и астма, и коклюш, и бронхит, и плеврит. Поднимем его тысячи на две, глядишь, и вздохнет, придышится, а уж тогда и пилюли наши подействуют.

— Ни разу не слыхал о таком методе лечения, — удивленно поднял брови Лопатин.

Доктор оборотился к афганцам, что-то сказал матери и отцу, потом — фельдшеру. Фигура под чадрой осталась неподвижной, фельдшер испуганно затряс бородой, унылый горец на ослике молча протянул ребенка доктору, и тот бережно принял вздрагивающий комок в свой громадные руки. Мать сделала было движение, но стоящий рядом учитель наклонился к ней, что-то сказал, и она осталась на месте.

— Летим, капитан!

— Погоди. — Лопатин обвел взглядом лица стоящих вокруг людей — они смотрели на доктора и летчиков с недоумением и как будто легким испугом. — Ты знаешь, доктор, что заговорят о нас враги, если мы привезем с неба мертвого ребенка?

Лицо врача словно постарело, усталым голосом он сказал:

— Знаю. Но я, капитан, и свое дело знаю. И если бы мог водить вертолет, сам поднял его, чтобы не втягивать вас в эту историю. Врачу-то нельзя не рисковать, если берется лечить больного, особенно тяжелого.

— Мы тоже рискуем, доктор, но только собственными жизнями.

— Что ж, капитан, как хочешь. В горах умирает немало детей от болезней и недоедания. С этим никакая революция не справится за один год. Если умрет еще один — он умрет на руках отца или матери, и враги не скажут о нас плохо. Я выдам лекарства, и совесть наша будет чиста. В конце концов, мы не боги...

Ребенок снова закашлял, и это был тот же мучительный кашель маленького, вконец обессилевшего старичка. Врач приподнял и наклонил ребенка, чтобы облегчить страдания, кашель смолк, ребенок задышал мелко и сипло.

— Говоришь, есть надежда?

— Капитан, я же сказал тебе: я знаю свое дело. Ты ведь тоже мог грохнуться на перевале, особенно под огнем, но ты же полетел!

Горцы, видно, догадывались, что между врачом и летчиком нет согласия, теперь все глаза устремились к Лопатину: в нем почуяли главного.

— Так ты говоришь, есть надежда?

— Есть.

— Поехали!

Лопатин сам помог доктору с ребенком забраться в пустую десантную кабину, закрывая дверцу, попросил:

— Включись в связь, подсказывай.

Ввинчивая вертолет в глубокое небо долины, Лопатин, кажется, еще никогда с такой пунктуальностью не выполнял звучащих в наушниках команд. Через десять минут индикатор высоты приблизился к двум тысячам, и глуховатый бас доктора приказал:

— Теперь — вниз, плавно...

Вертолет опустился на прежнее место, замерли винты, и люди, прихлынув, замерли в ожидании. Лопатин первым вылез из кабины, помог сойти доктору с ребенком. Мать, не выдержав, откинула чадру, бросилась к неподвижному свертку в руках врача, а тот, прижимая к себе ребенка одной рукой, выставил вперед большую растопыренную пятерню:

— Тихо, мамаша, тихо! Он спит.

И все люди поняли, хотя сказано было по-русски, словно ровное дыхание спящего ребенка услышала вся толпа. Мать опустилась на колени, Лопатин подхватил ее.

— Доктор! Скажи ей: человек, особенно женщина, не должен ни перед кем унижаться! Даже принося благодарность.

Слова врача удержали от долгих поклонов отца ребенка, и семейство удалилось, пожалуй, слишком даже поспешно. Доктор делал наставления фельдшеру, которому Лопатин сейчас не завидовал, учитель беседовал с мужчинами.

— Ты понимаешь, что он говорит? — спросил Лопатин Карпухина. — Нет? А я кое-что понял. Он говорит о нашей «вертушке» — это, мол, самое красивое творение человеческих рук и... аллаха.

— Пусть скажет басмачам.

— Такой, пожалуй, скажет. Думаешь, случайно «духи» так зверствуют? Помнишь, как погибла рота их армии, окруженная бандами? Ведь ни один в плен не сдался, ни один! Даже раненые дрались, пока их не добили. Вот «духи» и сдирают с живых шкуры, носы режут, глаза выкалывают от злобы. Судороги змеи с перебитым хребтом... Однако нам уже обратный груз везут.

— Работать грузовозами, когда такие дела вокруг!

— А ты не вздыхай, Степан Алексеевич. Книги, что мы привозим, и даже насосы для их полей — это не хуже пушек. В ту войну, между прочим, в освобожденных районах наши танки землю пахали для колхозников. И с пашни — в бой.

Легкие тюки быстро уложили в машину.

— Обратно с комфортом полечу, — засмеялся доктор. — Это не то что сидеть на бочке с бензином, когда по тебе зажигательными парят... Погодите, учитель хочет что-то сказать.

Дехкане и оросители, обступив летчиков, примолкли; учитель говорил мерно, отделяя слово от слова, доктор переводил:

— В горах про вас говорят разное, но знайте: бедняки и все, кто кормится своим трудом, вас полюбили. Скоро первый урок в школе. Я начну его рассказом о могучих братьях, которые в самое трудное время протянули нам руку помощи. Я расскажу о летчиках, которые привозят нам книги, хлеб, лекарства и докторов, спасающих людей от неизбежной смерти. В них стреляют выродки, но эти люди не знают страха, они знают только любовь к простому человеку. Пусть само наше небо охраняет вас от всякой беды, да не лишит вас аллах своего покровительства вовеки!

Летчики стали прощаться с горцами, но старший сказал:

— Абдулла просил подождать его.

— Какой Абдулла?

— Отец ребенка. Он уже спешит сюда.

Знакомый мужчина в коричневом халате с двумя подростками и девушкой гнали к вертолету десяток баранов.

— Влипли в историю, — хмыкнул врач. — Это же они тебе в подарок гонят.

— Скорее всего, тебе, доктор.

— Вряд ли, командир. Главный был ты. Да если и пополам, ситуация не лучше. Ну-ка, послушаем.

Мужчина произнес несколько слов, указывая на подростков и девушку, потом поклонился.

— Он говорит: у него три дочери и один сын, которого мы спасли. Эти парни — его племянники, они тоже пришли поклониться за спасение брата. И старшая его дочь благодарит нас от всех сестер.

Лопатин перевел взгляд с мужчины на девушку, она смущенно прикрыла глаза ресницами. Что-то дрогнуло в душе Лопатина — вот так же, смущаясь, прячет глаза под ресницами Варя. И бусы — алые, цвета спелой калины... Интересно, как ее зовут: Джамила, Замира, Зухра?

— Он небогатый человек, но просит нас не отвергать его небольшого подарка, потому что дарит этих баранов от чистого сердца.

А братья ее похожи на того парня, Азиса... Только совсем еще мальчишки.

— Так что мы ответим ему, командир? Имей в виду — может смертельно обидеться, если не примем.

Лопатин все так же пристально рассматривал горца, его племянников и дочь, пытаясь проникнуться их теперешними мыслями. Бедные, гордые люди, они оторвали от себя, может быть, последнее, они искренне верят, что исполняют святой долг. Какими словами убедить их, что подарок ставит советских летчиков в неловкое, ложное положение, и совсем не оттого, что он мал или велик. Эти люди выросли в другом мире, где принято платить бакшиш за всякую услугу, они не поймут отказа.

— А что, командир, места в кабине хватит, — хохотнул Карпухин. — Привезем шашльчок на всех. Подумаешь — схватим по выговору! Это же не взятка!

— Слушай, веселый человек, комсомольский значок у тебя с собой? Дай-ка мне его.

Она и правда похожа на Варю. Только вот чем? Глаза — черные, волосы — крыло ворона. Губы... И то, как она прячет глаза под ресницами...

— Чего растерялся, капитан? Хоть расстелись ты кружевом слов, а попробуй не прими подарка — получится хуже, чем плевок в лицо.

— Не надо лекции. Скажи Абдулле — мы довольны подарком. Мы благодарим Абдуллу и его семью, но, как старший, я хочу вместо баранов взять другое.

Доктор хмыкнул, однако послушно перевел. Горец растерялся.

— Он говорит — дороже этих баранов ничего не имеет.

Лопатин подошел к дехканину, пожал его руку, пожал и руки его племянников, поклонился девушке. Она, заалев, сама протянула ему руку. Понимая, какой непростой жест сделала юная горянка, Лопатин наклонился и поцеловал ее смуглую ладонь. Среди мужчин прошел шепоток изумления, отец воскликнул:

— Я понял — тебе нравится моя дочь! Бери, и не надо калыма, ты выкупил ее жизнью моего сына!

— Ох, командир, до чего же ты везучий! — снова хохотнул Карпухин. — Ты только глянь, какая девица! Привезем да сыграем интернациональную свадьбу, а?

— И бараны в дело пойдут! — в тон подхватил доктор.

Лопатин поклонился отцу девушки:

— Я благодарю тебя. Поцеловать руку такой красавицы — дороже всех баранов мира. Но у меня есть невеста, которой я дал слово, а наша вера запрещает многоженство.

— Он спрашивает: разве ты верующий?

— Да. Человек без веры — не человек.

Мужчины одобрительным гулом встретили слова Лопатина.

— Он спрашивает: чье учение ты исповедуешь?

— Ленина.

Лопатин раскрыл ладонь и показал комсомольский значок. Мужчины подошли, долго всматривались в силуэт. Старший наконец кивнул:

— Да, это Ленин. Я слышал о нем. Он был другом афганцев, защищавшим справедливость.

— Ленин учил, что человек должен выручать другого человека бескорыстно. Тот, кто за добрую услугу берет плату, приносимую даже от чистого сердца, — преступник нашей веры. В нашем народе презирают и преследуют тех, кто берет бакшиш. Я хочу взять другое с тебя, Абдулла. Когда твой сын вырастет, пусть он станет, как я, летчиком или, как мой товарищ, врачом.

Горцы переглянулись, покачали головами, отец робко сказал:

— Ты требуешь невозможного. Я бедный дехканин. Правда, у меня теперь имеется своя земля, но я не могу купить сыну аптеку или такую машину, на которой ты летаешь. Мы еще не едим досыта.

— Я тоже сын дехканина, который не ел досыта. Но я летаю. И у вас идет революция, и ваша народная власть думает о том, как помочь всем людям добиться того, к чему они стремятся. Только защитите свою революцию.

— Мы защитим ее, — вступил в разговор седобородый старшина. — Но Абдулла пока не с нами. Когда в соседнем кишлаке душманы вспороли животы двум дехканам и набили землей, отобранной у помещика, Абдулла вышел из отряда самообороны и, кажется, теперь готов отказаться даже от земли.

— У меня три дочери и малолетний сын. — Абдулла опустил голову.

— У нас тоже есть дети. Но мы сами защищаем их и себя, мы защищаем нашу землю и воду, поэтому душманам нет дороги в наш аул. Почему русские летчики и русский доктор не боялись душманских пуль и прилетели, чтобы спасти твоего сына, а ты боишься взять винтовку, чтобы защищать свой дом от врагов? Мне стыдно при этих храбрых людях, что в нашем роду попадаются такие мужчины! Но я должен говорить правду. Что ты скажешь сыну, когда он вырастет? Посмотри — даже дочь твоя краснеет за отца, потому что она храбрее тебя.

— Мой отец не такой боязливый человек, почтенный старшина, — потупясь, сказала девушка. — Но ведь мулла взял с него клятву не воевать ни с кем.

Мужчины осуждающе посмотрели на девушку, подавшую голос в их беседе, старшина же как будто ничего не заметил.

— Наш мулла хочет примирить непримиримое. Он хочет, чтобы мы держали в руках только коран, но коран от душманской пули не спасает. — Он показал пробитую, бурую от засохшей крови книжку. — И разве ты, Абдулла, забыл, что законы нашего рода и племени выше законов ислама? С первых дней наш род поддерживает дело Апреля. Это наша революция, и ее законы стали нашими законами. Они справедливы — поэтому мы их признали. Смотрите: среди нас нет сегодня ни одного раба-должника, каждый имеет свою землю, мы получаем от государства удобрения и хорошие семена пшеницы и кукурузы, наши дети ходят в школу. Сегодня нам привезли насосы, которые станут подавать воду на наши горные поля, к нам приезжают доктора и бесплатно лечат нас, мы даже лекарства получаем бесплатно. Наконец, твой сын, Абдулла, сегодня спасен. Не будь революции, разве такое стало бы возможным? Почему же, когда всему этому угрожает пришлая банда, ты, Абдулла, трусливо прячешь свой карабин в овечьем хлеву?

— Неправда! — уже громче подала голос девушка. — Это неправда, почтенный старшина!

— Помолчи, женщина! — сурово сказал старшина. — Тебе лучше бы удалиться, здесь говорят мужчины.

— Отец, почему ты молчишь? — Глянув на летчиков, она вдруг подбежала к ослику, стала разматывать вьюк. — Мой отец никогда не прятал своего карабина в хлеву, вот он, видите! Отец даже спит с ним. Он меня научил стрелять, потому что у него нет взрослого сына. Отец ушел из отряда, потому что дал слово мулле, но, если явятся душманы, он будет стрелять в них. Запишите в отряд меня. Ведь есть аулы, где женщины тоже носят оружие.

Старшина, усмехаясь в бороду, покачивал головой. Мужчины гудели — не то осуждающе, не то одобрительно.

— Командир, ты прогадал, ей-богу! Такую можно даже в экипаж зачислить.

— Ты хорошо защищала отца, — степенно сказал старшина. — Тебе надо бы родиться мужчиной, Абдулла тут ошибся. Но раз ты уж родилась женщиной, носить оружие не твое дело. В нашем роду найдутся воины и без тебя.

Лопатин подошел к девушке, протянул значок с изображением Ленина.

— Возьми на память, храбрая красавица...

Уже в воздухе доктор баском рокотнул в наушниках:

— Тебе бы, Лопатин, агитатором работать — вон какую дискуссию закатил в пользу Апреля.

— Мы агитируем работой, доктор, а не словами. Дискуссию устроил не я, а старшина аула. Серьезный мужик — такие, как он, за революцию на костер идут.

— А ведь он небось глава рода, вождь.

— У них вожди разные, — отозвался доктор на голос Карпухина. — Одни превратились в помещиков, богатеев, местных царьков, другие своими руками хлеб добывают. И потом, знаешь, как везде: один о своих личных привилегиях думает, за свое брюхо радеет, другой — за народ. Вспомни — у нас иные дворяне тоже дрались за революцию не хуже пролетариев. А сколько из деревенской бедноты потом выросло кулачья и сколько пролетариев, ухватив кусок или подходящий пост, превращались потом в сытых и тупых чинуш и воров!

— Командир! Перевал затягивает, — предупредил Карпухин. — Как бы возвращаться не пришлось!

— Проскочим.

Лопатин, однако, не без тревоги следил за белым облачком, вспухающим в седловине гор — там, где их обстреляли. Банда, конечно, не станет их дожидаться, но облака в горах бывают опаснее пуль. Груз сейчас невелик, машина легка, но эти белые облачка, безобидные с виду, так обманчивы! При подлете к перевалу они могут горами сырой ваты заслонить трассу. Возвращаться в аул? Да уж лучше пересидеть где-нибудь в распадке. Кто поручится, что в ауле у басмачей нет своих глаз? Вертолет, застрявший на окраине селения, может стать для бандитов приманкой. Они воюют за деньги, им выдают на руки круглые суммы за отрезанные уши убитого человека, за материальные свидетельства об уничтоженных автомобилях, складах, школах, жилых домах. За боевую технику особо платят. Главари душманов всячески внедряют в своем войске староамериканскую тактику: за скальпы — чистоганом! Платят — и находятся охотники за «удачей»...

— Командир, справа от перевала, на склоне, басмачи!

— Плохо! Плохо, лейтенант: бойцов революционной армии принял за бандитов!

— Но это же не царандой.

— Правильно, не царандой. Это — коммандос, специальное подразделение истребителей. Похоже, они сели басмачам на хвост, значит, банде недолго осталось гулять. От этих не вырвешься... Постой, у нас же есть общая волна. Они теперь заметили вертолет. Ну-ка, попробуем... — Лопатин быстро переключил радиоволну. — «Каскад», я — «Вертушка», вы меня видите? Как слышите меня? Прием...

После третьего вызова в наушниках щелкнуло, голос с акцентом отозвался:

— «Вертушка», я — «Каскад», тебя слышу и вижу хорошо.

— «Каскад», имею для вас сведения. Обозначьте место для посадки. Прием.

Внизу четверо из отряда, образовав квадрат, призывно махали шапками.

— Командир, ты бог, что ли? Как ты их узнал?

— О подробностях — на досуге. — Лопатин прижимал машину к телу хребта, целясь в обозначенный бойцами пятачок.

Парни, увешанные оружием, сухощавые, плечистые, дочерна загорелые под горным солнцем, обступили летчиков.

— Петрович! — неожиданно раздалось из их рядов. Лопатин с удивлением всмотрелся в человека, до самых глаз заросшего волосами, и узнал смеющиеся глаза.

— Майор Исмаил!

— Что, на басмача теперь смахиваю? У нас говорят: за архаром крадись барсом, за шакалом ступай волком. Вторую неделю в скалах без передыху ползаем. Накрыли одну банду, разорили две душманские базы. Вчера вышли на след еще одной пайки, да ночью потеряли — как сквозь землю провалились. Очень опасная банда.

— А мы нынче утром с нею и познакомились.

— Где?

— Дай карту... Вот здесь, у самого перевала, пять часов назад нас обстреляли на пролете. Я сам видел десятка полтора душманов.

— Это они. Нас обманула тропа, мы пошли не той стороной хребта. Какая досада — теперь надо делать круг, а они уйдут и наделают бед!

— Вызовите вертолеты.

— Бесполезно. В этом районе вертолет не поможет: высоко и горные леса начинаются. Они, скорее всего, решили отлежаться на своей базе, раз так высоко забрались. — Майор тронул Лопатина за рукав: — Выручи, Петрович! У нас раненый и двое пленных, они нам руки связывают.

— Где раненый? — мгновенно возник доктор из десантной кабины. — Покажите мне раненого.

Бойцы повели доктора к носилкам.

— Раненого я возьму, но пленные...

— Это не совсем пленные, Петрович. Они сами пришли к нам, у них есть сведения, важные для царандоя и ХАДа. Это — наши старые знакомые, из Кучара. Помните зиму и ваш хлеб?

— Помню. Та часть уже оттуда ушла.

— Да. Ваши ушли, а Кара-хан вернулся.

— Кара-хан?

— Тот главарь душманов, что готовил нападение на ваших пекарей. Оборотень!

— Но его же тогда разбили в горах!

— Не добили. От банды опасный кусок остался. Мы преследуем Ахматиара, а он — помощник Кара-хана. Война на дорогах в провинции — это их рук дело. Ахматиар, как сказали перебежчики, идет на соединение с крупной бандой Кара-хана, подготовленной за рубежом. Мы и держимся за его хвост: может, он выведет на самого оборотня?

Раненого уложили в десантную кабину, на мягкие тюки. Оттуда доносился строговатый бас доктора. В ожидании посадки у машины стояли двое молодых горцев под охраной бойца отряда. Лопатин пристально всмотрелся в худые лица беглых басмачей, одетых в поношенные халаты, — пытался вспомнить этих парней и не мог. Значит, в тот день, когда открылось убийство старшины, они уже были у Кара-хана.

Что привело их в душманский отряд? Страх, заблуждение или желание заработать «легкие» деньги на человеческой крови? И что теперь толкнуло обратно? Новый страх — перед возмездием? Прозрение? Тоска по дому? Или, загнанные в банду силой, они только искали случая уйти и наконец подстерегли его? А тот ясноглазый паренек, Азис, тоже мог дрогнуть, как эти, его тоже можно купить или загнать в банду силой?

— Ты давно командуешь отрядом? — спросил Лопатин Исмаила.

— Что ты, Петрович! — Исмаил засмеялся. — Я — штабист, координатор и проводник, немножко инспектор. Командир пошел вперед с разведкой. Он сейчас вернется, мы их вызвали... Завтра я могу оказаться в другом месте. Может, тогда снова встретимся?

— Это хорошо бы.

— Да. Когда ходишь рядом во смертью, начинаешь ценить каждую встречу с друзьями.

Разведчики возвращались. Их возглавлял плечистый 6ородач в тюбетейке и серо-зеленом халате, на ногах — горные ботинки, на одном плече — ручной пулемет, на другом — гранатомет, за спиной — набитый вещмешок, на груди — магазины с патронами, на поясе — гранаты. Глыбоватый, длиннорукий, он удивительно вписывался в серо-коричневые камни и скалы, двигался по тропе так уверенно, легко, что стальные шипы горных ботинок стучали не громче копыт легконогого архара.

— Красивый у нас командир?

— Да, — улыбнулся Лопатин.

— Он бьет из пулемета с одной руки, на ходу. За триста метров, не целясь, короткой очередью превращает мишень в сито. Лимонку бросает на пятьдесят метров. Врукопашную с ним лучше не пробовать. И бойцов подбирает по себе. Мне с ними тяжеловато, но пока держусь.

— Салям алейкум! — приветствовал летчиков командир отряда. — Здравствуйте, товарищи!

— Алейкум салям! — ответил Лопатин.

— У нас, оказывается, гости, — продолжал командир по-русски с легким акцентом, — а нам и принять их негде.

— Мы не в обиде, — улыбнулся Лопатин, глядя в глубокие темно-серые глаза командира, светившиеся той неизбывной добротой, которая отличает людей богатырской силы.

Майор сообщил ему сведения летчиков, сказал об их согласии взять на борт раненого и перебежчиков. Командир кивнул, благодарно прижал руку к груди.

— Я советую вам лететь через полчаса, сейчас перевал еще закрыт, но ветер вот-вот повернет — здесь так всегда, — и перевал откроется до самого заката.

Лопатин поблагодарил за совет, заглянул в кабину, где доктор с помощью отрядного фельдшера накладывал раненому шину, заодно проводя урок оказания первой помощи. Лопатин подумал, что в обращении с коллегами этот врач, наверное, сущий деспот: он и сейчас пробирал за что-то молоденького фельдшера, а тот — весь внимание и послушание.

— Погоди, командир, минуток пять.

— Не спешите, доктор. Летим через полчаса.

Неподалеку, в тени скалы, офицеры отряда обсуждали маршрут движения на перехват банды. Негромко прозвучала команда, отдыхавшие бойцы быстро вскакивали, подгоняли снаряжение. Подошел Исмаил.

— Вашим передать что-нибудь? — спросил Лопатин.

— Не надо. У нас есть связь. Вас встретят на аэродроме. — Он обнял Лопатина за плечи: — Прощай, Петрович!

— Зачем «прощай»? До свидания, товарищ Исмаил!

— Да. Правильно. Это значит — до встречи! Вернемся — обязательно навещу. И вы заезжайте, мы вам всегда рады.

— Знаю. Но и ты нашу службу знаешь. Так что — до случая!

Они и не ведали, как скоро и на каком грозном перекрестке этой необъявленной войны сведет их новый случай.


В трехстах метрах от вертолета отряд свернул в узкий распадок, уводящий вверх, к горному гребню в пятнах снега. Доктор у вертолета разговаривал с перебежчиками. Боец, оставленный для их сопровождения, с автоматом на изготовку молча слушал. Лопатин забрался в кабину, вместе с Карпухиным проверил работу приборов и систем машины, послушал эфир, следя из открытой кабины за парящей над долиной парой черных ягнятников. Они уходили кругами выше и выше, чтобы охватить зорким оком всю долину от края до края. Лопатин немного завидовал этим птицам, способным парить выше туманов и гроз, рядом с реактивными самолетами.

— Пора, доктор. Усаживай своих пациентов. Да раненого поддерживайте — будет потряхивать.

— Удержим, командир, нас теперь много. Парни-то, говорят, силой взяты в банду. Домой — боятся. Я им советую идти в армию. Сами поколотят душманов, глядишь, и страх пропадет.

— Они, доктор, все такие: себя за невольников выдают. А советуешь ты правильно. Им перед своим народом и революцией еще долго очищаться.

Взлетая, прошел над распадком, качнул машину в ответ на прощальные жесты бойцов отряда. Над перевалом синела ложбина неба, за перевалом горы стали серо-фиолетовыми; солнце нагрело камни, и лучи его светили в лицо летчикам. На плато, где видели утром басмачей, пустынно. Не снижаясь, описали широкую дугу, всматриваясь в открытые ложбины и курумы на пологих склонах, заглянули за ближние гребни. Безлюдье. Лишь стайка куку-яманов буроватыми тенями мелькала по усеянному обломками скату горы, уходя от ревущей машины. Птицы и звери обыкновенно не боятся самолетов, но вертолет наводит на них ужас. Какое хищное чудище оживляет их дремучая память при виде горбатой винтокрылой машины? Из-за этого страха животных Лопатин постоянно чувствовал себя немного виноватым перед землей, над которой летал. Он вызвал «Каскад», сообщил, что район перевала пуст. «Спасибо. Счастливого пути!» — прилетело в ответ с тем же легким акцентом. Голос показался невероятно далеким за нарастающей толщей хребта.


Три дня Лопатин безвылазно провел на аэродроме, готовя звено к учению. Он даже заскучал без полетов, поэтому вызов в штаб его обрадовал.

Дежурный, однако, направил его не к начальнику штаба, а к заместителю командира по политчасти, у которого Лопатин застал гостя — офицера из царандоя. Едва поздоровались, тот спросил:

— Вы помните девушку, дочь Абдуллы, которому спасли сына?

— Как же забыть такую красавицу!

— Говорят, вы подарили ей значок и поцеловали руку?

— Да, — кивнул Лопатин с некоторым удивлением.

— Пожалуйста, расскажите, как это было.

Лопатин, припоминая, передал подробности встречи в ауле и разговор с горцами.

— Старшина и другие сказали мне то же. Значит, так и есть. Рахмат, спасибо.

— А в чем дело?

— Девушка ударила себя ножом.

Лопатин растерянно переводил взгляд с политработника на гостя с чувством своей необъяснимой вины.

— Что случилось? Почему она это сделала?!

— Враг пустил слух, будто аллах лишил ее разума за прикосновение к неверному и его поцелуй.

Лопатин сидел, сжав кулаки.

— Из-за моей глупости погиб человек!..

— Она не погибла. Она в больнице и будет жить.

Лопатин перевел дух.

— Аллах не лишал ее разума. В том, что произошло, виноваты не только душманы. Мы — тоже.

— Вы?

— Да. Плохо берегли девушку, которая два года назад первой записалась в школу, а недавно вступила в Демократическую организацию молодежи и читала женщинам газеты. Враг оценил ее лучше нас. За нее предлагали отцу большой калым, но Абдулла заколебался и спросил свою дочь. Она сказала, что не хочет быть проданной, как овца, жадному и злому человеку. Прежде такого не случалось в наших горах. Ей особенно не простили, что она стала носить значок с Лениным.

— Ее хотели убить?

— Ее хотели украсть. Подстерегли, когда она шла в поле к отцу. Но девушка давно уже носила под одеждой маленький нож...

— Похитителей задержали?

— Нет. Оба скрылись. Говорят, они были связаны с бандой Кара-хана, видно, ушли к нему.

— Опять Кара-хан! — не удержался Лопатин.

— Он опасный душман. Но теперь у него так много врагов, что ему не позавидуешь. И похитителям девушки я не завидую. У нас ведь как? Если девушку украдут, а потом родственников пригласят на свадьбу, прислав подарки и хороший калым, семья обычно смиряется. Но если при похищении пролита кровь или похитителя схватят — мстят жестоко. Мужчины сильно оскорблены и решили мстить. В этих делах еще нелегко поддерживать правосудие по законам государства. Боюсь, «жених» и его помощник будут убиты.

— Хотел я тебе, Лопатин, влепить на всю катушку за целование ручек, — сказал замполит. — Но раз ты сам понимаешь, какую неосторожность допустил, взыскание отменяется. Разговор мы еще продолжим, и не с одним тобой. Ты мне сегодня же собери своих на беседу.

Афганец улыбнулся:

— Товарищу Лопатину мы благодарны за его работу и смелость. И когда он поцеловал руку нашей девушки, он оказал уважение всему роду. Мужчины это оценили, женщины — тоже, я сам слышал. Только некоторые не могут понять, почему вы с доктором отказались взять баранов. С девушкой они поняли — у вас запрещено верой иметь вторую жену, а вот с баранами им непонятно. Даже старшина не смог объяснить.

— Какие еще там бараны? — насторожился замполит.

— Он вам лучше сам расскажет, — снова улыбнулся афганец. — Я был у девушки в больнице, она просила передать это тебе, товарищ Лопатин.

В маленьком пакете оказалась огненно-красная лента.

— Вот тебе и талисман, пилот, — засмеялся замполит.

— У нас красный цвет — один из самых любимых, — пояснил афганец. — В дни Апреля я видел Кабул в красном огне. И теперь по праздникам даже зеленый цвет в городах уступает красному. Своей дочери я подарил такую же ленту, которую подобрал на улице города в тот день, когда душманы стреляли из автоматов в демонстрацию. Это было еще при Тараки. Теперь моя дочь студентка, она учится в вашей стране.

— Если будете в больнице, скажите ей спасибо. И еще скажите: эта лента станет сопровождать меня в каждом полете.

— Она тогда постеснялась отдарить за значок при людях. По законам нашего рода, если девушка что-то дарит мужчине, она признается ему в любви. Только значок с нее сорвали. Если бы у вас нашелся еще такой же...

— Подождите. — Лопатин встал.

У солдатских палаток, поставленных над выдолбленными в сплошном камне блиндажами-жилищами, Лопатин замедлил шаг. В одной из крайних позванивала гитара, приглушенно звучали голоса:


Вьется пыль под сапогами...
С вами родина и знамя,
Да тяжелый автомат наперевес...

Люди не могут без песен. Есть песни для всех — те, что печатают в сборниках и на миллионах пластинок, исполняют по радио и телевидению, переписывают на магнитофонные ленты. Надолго оказываясь среди лишений и смертельных опасностей, люди эти модные песни поют редко или не поют совсем. С ними остаются лишь песни народа да еще те, что они создают сами — про себя и для себя. Отец в застолье часто заводил песни времен войны. Лопатин прежде никогда их не слышал, но, если за столом случались фронтовики, они тут же подхватывали. И уверяли, что на фронте бойцы пели именно эти песни, чаще всего протяжные, горькие, полные печали и какой-то лютой ненависти к врагу и к войне. Совершенно непрофессиональные, жестокие своей обнаженной правдой, они на войне родились и с войной ушли, как уйдет, наверное, скоро и эта.


Командир у нас суровый,
Несмотря на то что новый,
Но и любим мы суровых не зазря...

В звене шло политзанятие. При появлении командира солдаты встали. Лопатин прервал доклад лейтенанта:

— Ребята, нужен значок с изображением Ленина. Спасибо. — Лопатин взял протянутый ему кем-то значок и попросил сержанта, дав ему несколько чеков: — Сбегай в военторг. Шоколад, конфеты, ну и сам посмотри там — для раненого.

— Кто? — сразу спросило несколько голосов.

— Не из наших, но очень, очень хороший человек. Девушка.

...Воротясь из штаба на вертолетную площадку, Лопатин привязал красную ленту к скобе внутри кабины.


V


Снова красно-коричневые в закатных лучах скалы сопровождают звено, усиленное транспортной машиной, и, может быть, оттого, что стоит жаркая осень, а не зима, горы кажутся раскаленными до свечения — словно только-только извергнуты земными недрами. Лишь чахлые кустики и травы в распадках свидетельствуют, что и в этой пустыне есть своя жизнь. И снова тень хребта ложится на морщинистый каменный стол, остужая плитняк, — горы, как и в тот далекий вечер, протягивают знакомую ладонь для посадки. Может быть, завтра придется пролететь и над красной пустыней за хребтом?

Теперь искусственной подсветки не потребовалось, садились при закате. С рассветом звену приказано быть в готовности к нанесению огневого удара в любой зоне полигона, доступной вертолетам. Ночь наступала медленнее, чем зимой, нехотя разгорались звезды, а потом — тоскливый плач шакалов вдали, вскрики пищух на плато, рождающие тревогу. От чернеющего в центре площадки транспортника долетают приглушенные голоса, тихий смех — Карпухин с прапорщиком на досуге состязаются в остроумии.

— Усы гусара украшают и таракану вид дают. — Это прапор вежливо дает сдачи летчику-оператору за «корову на льду» — перед вылетом по тревоге техник замешкался с погрузкой запасного горючего, и Карпухин сорвался.

Лопатин прислушивается, но смех летчиков и техников мешает ему разобрать ответ Карпухина. Потом — опять округлый говорок прапорщика:

— Гусары, они, товарищ лейтенант, еще при старом режиме перевелись, зато тараканов нынче расплодилось! Живучие, черти, из каждой щели усы торчат...

Лопатин усмехнулся: нашла коса на камень, — и прикрыл дверцу, чтоб не пробивался наружу свет, включил фонарик, стал расстилать на сиденье карту. По сведениям воздушной разведки, условный противник небольшими колоннами тянулся к ближним перевалам через главный хребет. Пока еще колонны вне досягаемости боевых вертолетов, но где они окажутся к утру? Лопатин наметил возможные точки перехвата, подходы к ним по ущельям и руслам притоков реки, выводящим к основному пути противника — вдоль речной поймы. Прошелся по карте курвиметром, определяя расстояния, стараясь запечатлеть в памяти изгибы долин и ущелий. Ночью по горным дорогам не разгонишься, и если «противник» решился на ночной марш, значит, скрытность ему дороже скорости. Отсюда следует почти несомненное: с рассветом колонны «противника» укроются в скалах или горных лесах и простоят на привале, может быть, до темноты. Искать поэтому их будет непросто. И где искать? Он снова сделал расчеты, обвел синим карандашом вероятные районы дневок, еще раз тщательно проследил маршруты пролета к ним, возможность маневра при поиске целей, запасные пути отхода на тот случай, если бы подвергнувшийся удару «противник» вызвал истребительную авиацию.

Снаружи послышались шаги — возвращался Карпухин, негромко напевая песенку про отчаянно-задумчивого пилота:


...Но тут настала темень, и грянула гроза
В задумчивое темя, в отважные глаза.
Еще, однако, рано подсчитывать урон —
Еще от ероплана остался елерон.
Он сел на еродроме, а попросту — в овсе,
На левом елероне, на левом колесе.
Окончены заботы, и нам кончать пора.
Задумчивым пилотам — ура, ура, ура!
Знамены развевались, оркестры впереди,
Красотки прижимались к задумчивой груди...

Лопатин усмехнулся, погасил фонарик, открыл дверцу:

— Степан Алексеевич, позови-ка моего зама.

Потом, когда укладывались спать в десантной кабине, Карпухин спросил:

— Значит, надо представить сиреневую иву, командир?

— Попробуй, Степан Алексеевич.


Он еще трижды встречал рассветы перед ее окнами, налитыми красным огнем зари, и всякий раз, как живая, она улыбалась ему из глубины тающих алых сумерек.

На четвертый день из города примчалась сестра. Повиснув на шее брата, сунула ему в руку записку. Варя сообщала, что на некоторое время задержится.

— Она же отличница, твоя Варюха, ее и включили в диспансерную группу. И потом, ее надо знать, Андрюшенька. Она небось еще в себя не пришла. Такие осторожности требуют, а ты, поди-ка, в первый вечер полез с поцелуями?

— Она тебе что, рассказывала?

— Да уж я вас знаю, холостяков со стажем! Думаете, мы — куклы? Поиграл вечерок-два с одной, наскучила — поменял на другую.

— Ты чего это, Наталья? — Андрей опешил.

— Я-то ничего. Съездил бы хоть к ней, что ли? Тоже мне женихи пошли — ждут, когда невеста сама к ним домой явится. Вон иные хваты не ждут — по пятам бегают, пока своего не добьются. Или ты из хватов?

— Да о чем ты, балаболка? — Андрей стал злиться.

— Все о том же. Ее специально попросил в свою группу один молодой быстрорастущий доктор. Мы у него зимой практику проходили, так он с тех пор каждую субботу приносит цветы Варваре прямо в общежитие. А то билеты в театр присылает.

— Постоянный, выходит, парень, — усмехнулся Андрей с неприятным холодком. — И раз он полгода носит цветы, значит, они принимаются благосклонно.

— Дурачок! Какая женщина от цветов откажется? От тебя-то их небось не дождешься. Да он и не спрашивает — приносит и ставит на стол. Даже вазу купил для этого.

— Ваза может пригодиться в будущем совместном хозяйстве, — с тем же холодком ответил Андрей, припоминая свой вопрос к Варе: есть ли у нее парень? «Андрей Петрович, будь у меня парень, разве пошла бы я с вами ночью рыбу ловить?» Парень-то, выходит, все-таки есть...

— А ты ревнивец, Андрюшенька, — засмеялась сестра.

— А ты, сестренка, или болтунья, или маленькая провокаторша. И это не единственный твой недостаток. Погоди, еще выдам!

— А чего годить? Выдавай сразу. — Сестра, поправляя прическу перед зеркалом, усмешливо покосилась на брата.

В горницу заглянула мать:

— Вы что, уже разругались?

— Как же мама, не ругать ее? Вот смотрит на себя в зеркало и не видит, что эти оранжевые штаны, или, как там у них называют, бананы-чебуреки, мандарины-апельсины, сидят на ней как седло на... телушке.

— Что-о? — Глазищи сестры уставились на Андрея жерлами сокрушительного калибра, но его теперь трудно было остановить.

— Ты же русская девчонка, черт тебя подери! Тебе бы платье хорошее, сарафан голубой, да в цветочках, — от тебя же глаз не оторвал бы. А ты и натуру и фигуру свою коверкаешь, дурацкие штаны натянула — ягодицы, что ли, демонстрировать на публике?

— Андрей, ты чего это? — встревожилась мать.

— Нет, мама, пусть он выскажется! — Голос Наталья задрожал. — Пусть до конца выскажется.

— Я еще тут твои пластинки посмотрел — так чуть от тоски не сдох: сплошные поп-пустьшики. Какие-то тарабарские «Аббы», «Битлзы», «Звездыдискотек», от которых несет пошлятиной через моря и океаны. Да и наши не лучше: уныло-глупые ансамблишки, подло искажающие язык, хрипатая шлягерщина, безголосый и бездарный шептун Кака... — и не выговоришь сразу. И в том же духе до самого конца. Это же все шумовой бред, тоскливая чушь, визги и всхлипы чумной собаки. Это же та самая «музыка толстых» — заплесневелая мякина, на которую ловят глупых воробьев музыкальные дельцы, жулье от искусства... Ты погоди, погоди, дослушай, раз попросила высказаться... Пора тебе, сестренка, понимать, что тут черный бизнес, и ты, покупая пластинку, поощряешь его своим студенческим и отцовским рублем. Бездарность, она быстро находит контакт с делягами, у тех и других расчет простой: чем примитивнее, тем вседоступнее. Написать хорошую песню, найти и вырастить хорошего певца — не то что модные штаны скроить. Вот бездари в союзе с делягами и начинают рекламировать дерьмо, чтобы, значит, привить вкус к этому дерьму воробьям желторотым. Раз наклюются, два — а потом швыряй им кучами — все растащут. Не думал я, что в родном доме, в столе сестры, найду такое барахло. Умнее я тебя считал, Наталья.

— Будет, Андрей, — примиряюще сказала мать. — Их, добрых-то пластинок, поди, и не найдешь теперь. Одни эти буги-вуги к нам привозят.

— Между прочим, у твоего белоголового ухажера, Наталья, слышал я самолично в магнитофонной записи совсем не то, что лежит в твоем столе. Значит, не одной мякиной у вас тут торгуют.

— Ты все сказал? — спросила сестра.

— На первый раз, пожалуй.

— А второго раза не будет. Нашелся эстет керосиновый! Своих солдат учи, а я тебя слушать не обязана. Читай вон своей Варваре лекции о музыке, если такой образованный. И наряжай ее в свои сарафаны, голубые с цветочками, Я ношу, что мне нравится. Понял? И ухажеров мне не пристегивай — вон и за твоей Варькой тоже ходят!

— Чего это ты к нему с Варварой пристаешь? — Мать вопросительно посмотрела на сына.

— Ха, пристаю! Кто еще к кому пристает! Он же ей предложение сделал, в первый вечер. Эстет! Думает, если голубые петлицы носит, так он уж сам бог и каждая ему готова на шею броситься. Дурак, грубиян! — Сестра неожиданно всхлипнула: — Ждали его, ждали, а он, едва приехал, гадостей наговорил из-за каких-то несчастных штанов и пластинок... Грубиян!

Андрей, бывало, и прежде песочил сестру за излишнее пристрастие к моде, но сегодня явно переборщил. И с чего сорвался? Что Варя выросла — заметил сразу, а сестру посчитал за девятиклассницу... Хотел попросить прощения, приласкать, но она оттолкнула его руку, выскочила в прихожую и налетела на брата Ивана.

— Вот такие мы, нонешние, — смеялся тот. — Брат с сестрой после трех лет разлуки едва встретились — уже возникают проблемы психологической совместимости. А кабы вас, как в старые добрые времена, в одну хату со снохами, зятьями, шурьями, деверьями и прочей живностью, а?.. Ну, здравствуй, что ли, братка...


Как ни осторожничал Андрей, одеваясь на рассвете, мать вдруг спросила:

— Куда ты в такую рань, сынок?

— В город, мама, вернусь на вечернем.

Она ничего не сказала. На крылечке догнал Иван, протянул ключ.

— Зачем это?

— Вдруг заночуешь, а с гостиницами летом туго. Бери-бери, адрес ты знаешь. Хозяйки сейчас нет дома, сам будешь хозяином.

В автобусе вдруг спросил себя: «Зачем еду? Она же сама сказала — хочет обдумать и решить наедине. Наедине ли?.. Выходит, и в самом деле ревнивец ты, Лопатин. Не оттого ли и на сестру вчера накинулся? Впрочем, Наталья заслужила...» Потом, следя за кружением хлебных полей, березовых перелесков и стогов в окне машины, удивился, что сам не сообразил за эти четыре дня съездить в город, навестить Варю. Права Наталья: получалось, будто девушка сама его высмотрела, явившись в гости. Чушь, конечно, но мало ли какие мысли у нее могут возникнуть? У Натальи они ведь возникли. И что у Вари с этим носителем цветов? Снова вспомнилось: «Будь у меня парень, разве пошла бы я с вами ночью рыбу ловить?» Он верил ей, но и Натальины намеки бередили душу. Молодой и быстрорастущий доктор для будущей медсестры куда более подходящая пара, нежели вертолетчик. А тут еще цветочки по субботам.

В городской больнице, где Варя проходила практику, посетителей в тот день не принимали, вахтер предложил позвонить — но в какое отделение?

— Звоните в ординаторскую, попросите практикантку Сурину.

— У нас, молодой человек, ентих ординаторских сразу и не сосчитать. В какую прикажете?

— Звоните во все подряд.

— Этак мы, молодой человек, до вечера будем искать и не сыщем твою Сурину. Я вот сейчас Михаилу Сергеичу позвоню, он практикантов учил на днях. Ох, сурьезный мужик! Я сколь лет грудной жабой маялся, ведро ентого самого глицерину выдул, а ей, проклятущей, хоть бы што. Вот так вот насмелился да и позвонил Михаилу Сергеичу, а он — заходи, мол, после дежурства. Ну, я пришел, он меня обслушал и говорит: бросай ты, дед, табачок, По-свойски так говорит: бросай его к едреной бабушке, и я, мол, за месяц выведу из тебя всякое лихо. Тут уж, говорит, мое дело, а ты, мол, бросай табачок к едреной бабушке...

Андрей нетерпеливо посматривал на телефон, слушая словоохотливого дедка, тот наконец поймал его взгляд, стал набирать номер, трубку сунул Андрею:

— Ты сам ему скажи, а то мужик он сурьезный, не любит, когда его от больных к телефону дергают.

Разыскивать Михаила Сергеевича, однако, не пришлось.

— Вы кто ей будете? — отрывисто спросил тот.

— Брат, — неожиданно для себя ответил Андрей.

— Вон как! У нее, оказывается, еще и братец отыскался. Ну и дела. Вы откуда звоните? С проходной? Подождите, я сейчас выйду, надо поговорить о вашей сестричке. Посидите там на скамейке у входа, пусть вас вахтер пропустит.

Ждать пришлось недолго. Андрей встал навстречу немолодому рослому человеку в белом халате.

— Это вы брат Суриной? Родной или троюродный?

— Не то и не другое, — улыбнулся Андрей, готовый признаться.

— Значит, двоюродный. Так вот, сумасбродка она, ваша Варвара Михайловна. Нет ее в больнице. Еще вчера отпросилась и уехала.

— Куда? — вырвалось у Андрея.

— Вот это и я хотел бы знать. По-моему, к жениху. Вам что-нибудь о нем известно?

Андрей изумленно смотрел на доктора.

— Значит, и вам не известно. Я так понял, что она вообще собирается уходить из техникума — видите ли, замуж ей невтерпеж. Дело в том, что я знаю их семью давно, мне ее жизнь не безразлична. Она же способная девушка, из нее со временем отличный врач получится. Неужто год подождать нельзя со свадьбой?

Мысли Андрея разбежались. Уж не сам ли он тот таинственный жених, ради которого Варя готова бросить учебу? Но тогда она должна была приехать домой. Или все же носитель цветов? Но тот как будто должен работать в этой самой больнице — доктор наверняка знал бы о нем. А впрочем, дела тут интимные...

— Если разыщете ее, постарайтесь убедить... по-родственному, что она совершит ошибку, если уйдет из техникума. И что это за жених такой, если невесту с учебы срывает? О будущем побольше думайте, молодые люди! Что она, в старых девах засиделась? Вы в деревню-то не собираетесь?.. Матери ее поклон от меня, и пусть она убедит дочку, чтоб не дурила.

— Может, Варя еще в общежитии? — спросил Андрей.

— Возможно.

Андрею хотелось расспросить об ее отце, но он бы выдал себя, а нарушать заблуждение доктора относительно своих родственных отношений с Варварой было уже поздно.

За проходной вахтер насмаливал самокрутку из самосада, злющую силу которого Андрей ощутил даже на расстоянии. Услышав шаги, тот пугливо сунул дымящую самокрутку за спину. Андрей погрозил пальцем:

— Бросай, дед, табачок к едреной бабушке. Бросай, не то скажу Михаилу Сергеичу.

В общежитии Вари не было. Дежурная объяснила:

— Еще вчера уехали они с подругой. За ними какие-то молодые люди приходили.

«Значит, все-таки вчера...» На улице Андрей постоял, повертел ключ в руках. Может, пойти выспаться как следует? Спешить, похоже, некуда. Было пусто на душе и вокруг, словно после утраты.

Какая утрата? Да и что, собственно, произошло? Девушка исчезла? Кто она ему, эта девушка, и кто он ей? Ну, гуляли вечерок над речкой, ну поцеловались... Это же он ее целовал, он звал замуж. Она же ничего, ровным счетом ничего не обещала ему. Разве только — возненавидеть из-за Анны. Может, и целовать позволила, какую-то надежду подала из мести за ту свою глупенькую девчоночью любовь, которой он, Андрей, даже не замечал? И слукавила, будто нет у нее никого, а потом наедине сравнила его с тем, другим, и сделала выбор. И поторопилась. Вчера ведь как раз суббота была — день его визита с цветочками...

Черт! Ну какая чепуха лезет в голову! Чепуха ли? Отчего Наталья так старалась выпроводить его в город?

Он только сейчас понял, как нужна ему Варя. Нужна, а ее нет. И день оттого кажется серым. Андрей остановил такси:

— На автовокзал...

Ему положительно не везло: рейс отменили, а в райцентр, откуда легко добраться до дома на попутке, автобус уходил лишь вечером. Андрей решительно двинулся к отъехавшему в сторонку таксисту, назвал ему свою деревню.

— Далеконько. Деньги лишние или горит?

— Полыхает.

— Тогда садись. Я только позвоню в парк, да заедем на заправку.

В попутном магазине под вывеской «Вино и консервы» Андрей набил портфель банками и шампанским. Если Варя не появилась дома, ему, пожалуй, лучше уехать, и пусть земляки помнят прощальное застолье. Перехватив потеплевший взгляд продавщицы, осторожно спросил, не найдется ли у нее случайно пары банок лосося или иных деликатесов.

— Случайно, молодой человек, у нас ничего не найдешь, только то, что на витрине. А вы, наверное, с Севера?

— Ага. С самого крайнего. Три года безвылазно. Полярные дни и полярные ночи. Сплошные песцы и мошкара. Бешеные деньги и сухой закон. В арктические морозы для сугреву тюлений жир на конденсате хлещем стаканами.

— Вам небось везде хорошо — веселый вы человек.

— Веселый. Сегодня — особенно.

— Тогда помогите мне перенести ящики. У нас один грузчик на два магазина, и тот где-то загулял. Поможете — глядишь, чего и найдем.

Андрей, выбираясь из-за прилавка, пошутил:

— А говорили, у вас случайно ничего не бывает.

— Резерв. На всякий случай.

— Я про случай и говорю. Еще бутылку шампанского — вам за услугу. Выпейте здоровье неизвестных молодых.

— Что же вы сразу-то про свадьбу не сказали? У меня тут немного икры осталось — черной и красной.

— Спасибо. Для такой свадьбы, пожалуй, годится только черная.

...Лента асфальта бешено разматывалась за машиной, ветер бил в открытую форточку, гремел в салоне. Громадный простор спеющей пшеницы рябили волны, поднятые ровно и сильно тянущим с юга казахстанцем, над ними ныряли носатые черные грачи.


Жил-был один отважный, задумчивый пилот,
И вздумал он однажды отправиться в полет...

Эти услышанные где-то строчки Лопатин потом сам подскажет Карпухину, а уж тот придумает остальное...

При такой езде душа веселеет, и хочется, чтобы дорога никогда не кончалась, но полсотни километров до районного центра показались одним мгновением. Когда со степного увала открылся сине-зеленый бор в низине, окружающей большой поселок, шофер предложил:

— Может, заедем пообедать — как раз время? У них тут ресторанчик есть, днем он работает как столовая. Пиво всегда свежее.

— Не возражаю. Только давайте-ка заглянем на автостанцию, может, кого из моих односельчан прихватим?

Попутчиков, однако, не нашлось.

В просторном обеденном зале народу оказалось немного, выбрали место у окна. Андрей, бывая в отпусках, всегда с интересом приглядывался к жизни земляков, с какой-то безотчетной ревностью отмечая всякие перемены, а сейчас равнодушно следил в окно за снующими по улице машинами и проезжим людом, особенно приметным в районных городках и поселках. За просторной по-сибирски площадью, возле универмага, куда не преминет заглянуть всякий проезжий шофер, на лавочках сидели люди с баулами и сумками. Андрей подумал было, что к универмагу-то и следует завернуть, и замер: со скамейки встала девушка в темных брюках и сиреневой кофточке, подошла к остановившейся машине, потом медленно вернулась к скамейке. Уф!.. Теперь от вида каждой сиреневой кофточки он станет вздрагивать. И все же продолжал следить за девушкой, а когда она поправила спутанные ветром волосы, вскочил — этот ее жест он помнил...

— Знакомого углядели? — спросил шофер.

— Похоже. Я — скоро...

Андрей стремительно пересек площадь. Девушка сидела к нему спиной над чемоданом и набитой хозяйственной сумкой, и, только подойдя вплотную, он увидел ее лицо.

— Варя?!

— Андрей Петрович! — В глазах радость и удивление.

— Как ты здесь оказалась, Варя?

— Обыкновенно — городским автобусом. — Вопрос Андрея явно удивил девушку.

— Но ты же... писала, что задержитесь.

— Писала, но, как видите, не задержалась. Да вот рейс отменили, сюда доехала, а дальше — как хочешь. Вы, наверное, в военкомат?

— Я возвращаюсь из города.

— Как ваш брат поживает? — спросила она, явно смущенная его странным тоном и взглядом. — Я давно не видела Ивана.

— Иван у нас в деревне гостит, я не к нему ездил.

Варя потупилась.

Андрей взял ее чемодан и тяжелую сумку.

— Пойдем, я на машине.

— Ой, прямо как день рождения у меня сегодня! — Варя засмеялась. — А я горевала — нет и нет попутных. Хорошо, что их не было... Можно, бабушку возьмем, она из Заречья?

— Можно. Только вы, бабуля, подождите часок, пока мы обедаем. А то пойдемте с нами.

— Што ты, милок, я уж своим отобедала. Да не торопитесь, обедайте, я пока сбегаю в продмаг.

На середине площади Андрей поставил чемодан, дернул ворот. Было солнечно, жарко и стыдно за себя.

— Варя, я ведь за тобой гнался.

Она подняла на него удивленные глаза.

— Ей-богу, спешил догнать, чтобы уговорить тебя не делать глупостей.

— Каких глупостей, Андрей Петрович?

— Ты же, говорят, собралась замуж и бросаешь учебу?

Ее лицо будто огнем вспыхнуло.

— Кто вам сказал?

— Твой доктор. Этот самый... Михаил Сергеевич.

— Папа!..

Андрей стукнул себя по лбу:

— Я ж ему братом твоим назвался! Обхитрил самого себя. Он же небось все понял, а и виду не подал. Что это, говорит, за жених, который невесту с учебы срывает? О будущем, говорит, думайте, молодые люди.

Девушка облегченно засмеялась.

— Варя, уж не Михаил ли Сергеевич носит тебе цветы по субботам?

— Вы и об этом знаете, Андрей Петрович? — Она стала серьезной. — Нет, не он. Его коллега. Отец его очень любит.

— А... ты?

— Я? Зачем вы спрашиваете, Андрей Петрович? Да если бы любила, все равно никогда не пошла бы за него. Он уже был женат.

— Разве это так непоправимо? — осторожно спросил Андрей. — В человеческой жизни всякое случается.

— Я знаю, как это случается. Когда отец с матерью расходились, я уже многое понимала.

— Но люди и расходятся по-разному.

— Неужели? Вот пусть и подыщет себе разведенную. Где-то свои обломки оставил, так хоть чужие собери.

Андрей посмотрел на ее сердитое лицо с удивлением: сколько неожиданностей ждет его с этой девчонкой? Подхватил чемодан.

Шофер, заметив их в окно, вышел и стоял у машины, играя ключами.

— Так вот кого вы догоняли. — Он подмигнул Андрею. — Теперь, значит, назад?

— Зачем назад? У нас есть своя деревня.

— Обед я вам заказал.

Варя стала отнекиваться, но Андрей решительно взял ее под руку.

Шофер, быстро отобедав, ушел подремать в машине — чтоб за рулем не сморило. Варя и Андрей остались за столом вдвоем. Теплый ветер колыхал занавески на открытом окне, в дальнем углу негромко гудели мужские голоса, никто им не мешал.

— Варя, когда я тебя не нашел в городе, чего только не передумал! — сказал Андрей с улыбкой. — Ты ведь вчера ушла из общежития.

— Так наши все разъехались, я и ночевала у подруги. Отец меня все время зовет к себе, но я к ним редко хожу. Мама, если узнает, обидится.

— Я уж подумал... А впрочем, эти мысли стали мне наказанием. И поделом. Какое я имел право сомневаться в девушке, которая ничего мне не обещала!

На ее опущенном лице сквозь легкий загар пробился румянец, и Андрей готов был поклясться: ей приятно слышать, что он пережил из-за нее тревогу.

— Неправда, — сказала тихо, — Я — обещала...

— Так это правда, Варя?

— Что «правда»?

— Что ты собираешься «делать глупости»?

— Нет! — Она отозвалась так поспешно, что Андрею послышалось: «Да!» — Нет! Наташа уехала, и меня домой потянуло. Отец и... тот не хотели меня отпускать, я и сказала им: вообще, мол, могу не возвращаться, потому что... потому что меня ждет жених.

Андрей бережно прикрыл ладонью ее руку, лежащую на столе.

— Значит, в понедельник идем в сельсовет с заявлением. А продолжать учебу ты сможешь и там.

— Ой, ничего я не знаю, Андрей Петрович! Давайте подождем еще год. Разве это так много? Отец прав. Я буду ждать вас. Я ведь и так ждала, а теперь... Я дождусь.

Андрей промолчал, понимая, что она еще ничего окончательно не решила. В конце концов, год — это действительно не так уж много. Следя краем глаза, как стеснительно, осторожно, по-детски неловко она в его присутствии ест, Андрей мысленно пригрозил убить себя, если еще раз подумает о ней плохо.

— Ты приедешь ко мне на зимние каникулы? Деньги я вышлю.

— А где я там жить буду?

Андрей рассмеялся.

— Ты, наверное, думаешь: военный городок — это аэродром да казармы. У меня есть своя комната, а к будущему лету, пожалуй, будет и квартира, если жена появится. Я все-таки капитан, командир звена.

— Надо сказать девчонкам, чтобы за капитанов выходили, если им сразу квартиры дают.

— Лейтенанты предпочтительней, — снова засмеялся Андрей.

— Почему?

— Потому что они, во-первых, моложе. Во-вторых, лейтенантов числом побольше, значит, и выбор соответствующий, Ну, а женясь, они получают квартиры наравне со всеми прочими. Так что ты прогадала, Варенька.

— Еще не прогадала. И не прогадаю, если...

— Если что?

— Если тебя выгадаю, Андрей Петрович.

Он снова взял ее руку, благодарный за первое «ты».

— Ты бы выпила хоть глоток шампанского за эту нечаянную встречу.

— Боюсь. И так пьяная.

Она все же пригубила шампанское, сморщила нос.

— Колючее! Мы с девчонками иногда ходим в кафе-мороженое, но я только лимонад заказываю. Он вкуснее.

Андрей улыбнулся, подозвал скучающую официантку и попросил лимонада.

— Сегодня нет у нас. Пиво — пожалуйста. Да зачем вам лимонад — шампанское разве хуже?

— Хуже. Знаете, в старину лимонад был царским напитком. Простой народ и даже дворяне довольствовались квасом, пивом, медом, вином, а вот лимонад подавался лишь на княжеский и царский стол.

— То-то князья перевелись, а пьяниц расплодилось — дальше некуда, — усмехнулась официантка. — Оказывается, в князьях-то лимонад надо пить.

— Ну, князья не одним лимонадом утешались, — успокоил ее Андрей. — Однако жаль, что царских напитков не держите. Хотели в дорогу запастись. И все равно спасибо вашему счастливому приюту.

— Понимаю, — вежливо улыбнулась женщина и вздохнула: — У всех начинается счастливо, а потом...

— У нас потом будет лучше.

Всю оставшуюся дорогу Андрей держал Варину руку в своей. Молча смотрел на нее, совсем притихшую в машине, на зыбкие под ветром хлеба и зеленые облака березовых рощиц в желтеющем море, благодарный этой земле и за то, что на ней выросла Варя. Когда высадили попутчицу, водитель оборотился к ним:

— По-моему, нам чего-то не хватает, а? Может, нацепим? Ленты и шарики я держу под рукой — на всякий пожарный.

— Предусмотрительный вы парень! Только на нашей свадьбе воздушных шариков не будет. А ленты мы заплетем в конские гривы.

Андрей сжал руку девушки, и она робко прильнула к его плечу. Уже за мостом его осенила неожиданная мысль:

— Варя, на сборы — полчаса. Забираю своих и тебя, такси отвезет нас на Мохоухо. Я обещал вам рыбалку — там лучшее место на нашей речке. А вернемся пешком послезавтра — двенадцать километров не расстояние.

— Но если мама не отпустит? — растерялась девушка.

— Ты же говорила — со мной отпустит.

— Ой, не знаю!

— Я сам поговорю с ней. Твое дело — собраться.

Вышедшему навстречу Ивану Андрей не дал раскрыть рта:

— Собирайтесь по-походному — двинем в глушь. Надо успеть и ночлег устроить, и уху обеспечить.

— Вот чумной! — удивился брат. — Речка-то за огородом — рыбачь, сколько душеньке угодно. В такую даль переться!

Однако, зная характер старшего брата, пошел в сени подбирать подходящую одежду. Наташа, узнав, что Андрей привез подругу и она тоже приглашена в лес, разом простила вчерашнюю обиду, звонко чмокнула брата в щеку, побежала собираться.

— Погоди, Наталья, мы сами соберем, что надо. — Андрей решил полностью реабилитироваться перед сестрой. — Вот тебе машина — разыщи своего белоголового, его мы тоже возьмем. Девушкам, правда, придется ехать на коленях, но здесь ГАИ нет. Да мать с отцом разыщи!

Андрей поправил рубашку, пригладил волосы и пошел к дому, в окнах которого по утрам струились алые зори...


В пустынных горах утренние зори бледны, лимонно-прозрачны. Лопатин встал до солнца — из штаба только что передали радиограмму, и она подтвердила догадку командира звена: после ночного марша передовой отряд «противника» остановился в неширокой глухой долине реки, укрытой скалами, штаб определил время вылета на штурмовку, но приказал ждать подтверждающего сигнала, — видимо, разведка еще не была уверена: устраивается «противник» на дневку или остановился на короткий привал. Поднятые техники проверяли машины и оружие, летчиков Лопатин собрал для постановки задачи и изучения возможных маршрутов полета к цели. Впрочем, условия, в которых действовало звено, предполагали, что окончательный боевой приказ командир может отдать лишь при выходе на цель, а маршрут даже в полете мог измениться. Сейчас каждому экипажу важно уяснить свое место в боевом порядке на маршруте и при штурмовке, порядок наблюдения за воздухом и землей, взаимодействие в бою, порядок ведения огня и последовательность атак экипажей на тот случай, если теснина не позволит звену нанести удар одновременно всеми вертолетами, а также и порядок выхода из боя. Перед каждым заданием Лопатин обязательно разрабатывал с летчиками систему общих действий. Разумеется, обстановка может что-то изменить, но, не имея такой системы заранее, на успех рассчитывать трудно.

Когда воротились с Карпухиным в свой экипаж, техник подогревал чай и консервы на бездымном огоньке синтетического брикета. За ночь камень остыл, но в сухом воздухе горной пустыни, в предощущении нового знойного дня, рассвет напоминал несвежее лицо плохо спавшего человека.

— Сейчас бы, перед полетом, в лесном ключе искупаться, и тогда — хоть в самое пекло, — размечтался Карпухин.

— Лесного нет, есть горный, — отозвался техник. — Козлы показали, опять приходили ночью. Почти из отвесной стены бьет, тропинка к нему — с ладонь шириной, а десантники все равно добрались, канистры налили. Дерзайте, товарищ лейтенант.

— После выполнения задачи, если время будет, — ответил Лопатин, опасаясь, как бы Карпухин не дерзнул. — Однако не подумал бы, что в этом камне есть вода.

— Э, товарищ капитан, — протянул прапорщик, — гора — она тело живое, у нее свои жилы. В золотые мои годы я комсомольцем-добровольцем Абакан — Тайшет строил. Всякого лиха мы там натерпелись — от комарья до морозов, а хуже всего — вода. В сплошном граните бьем туннель, а она — фонтанами из стен. Здесь, правда, посуше, да зато камень помягче саянского.

Лопатин огляделся. Серые, рыжие, красно-коричневые хребты и вершины окружали маленькое плато. Ни кустика, ни былинки вблизи — только мертвый, сухой камень. Может, и правда, под этой каменной коростой бьются животворящие ключи, и когда-нибудь под руками человека зазеленеют здешние долины и пади — люди способны на многое. Но люди способны и на другое... Лопатин внутренне вздрогнул, словно от сквозняка, представив, что вся земля когда-то являла собой такой вот «лунный» пейзаж. А ведь она может к нему и вернуться. Может. Руками самих людей для нее уже приготовлена адская купель — только кнопки нажать... На какой-то миг Лопатин стал космолетчиком, воротившимся через годы на землю с мертвых планет и не узнавшим ее. Ни травинки под ногами — только сожженный камень. Вся земля — мертвый камень, летящий в мертвом пространстве среди таких же мертвых камней. Он даже услышал в наушниках шлема отчетливые щелчки радиометра, считающего смертельные рады, грозящие и его жизни — единственной теперь в целой бесконечности...


Последний человек в пустыне мира —
Осиротелый путник, при котором
Еще Вселенная имеет имя,
Еще сияет свет и тьма чернеет,
Еще хвостами хвастают кометы,
Еще блестят в броне застылых газов
Чужие и немилые планеты,
Еще грозят слепые метеоры,
Еще пугливо пробегает время,
И мир себя еще покуда видит,
И мир себя еще покамест любит
И плачет неутешно над собой...

Сиреневое облачко всплыло в рассветных лучах далеко в северной стороне, где белели снега на вершинах, и оно словно пробудило Лопатина...

Штаб не заставил долго ждать себя. Не прошло и десяти минут, как, вспугнутый гулом двигателей, с ближней от плато скалы сорвался небольшой бурый орел и, торопливо махая крыльями, заскользил над ущельем — искать новый «пост», откуда удобно выслеживать всякое живое движение в камнях. Орел не знал, что эти горбатые долгохвостые птицы с железными голосами ему не враги и даже не соперники в охоте.

На маршруте воздушный разведчик подтвердил: отряд «противника» остается в той же долине, хотя сверху его можно нащупать лишь электроникой. Лопатин внимательно следил за маршрутом, стараясь предугадать изгибы ущелья, проверяя и лишний раз тренируя зрительную память, в которой полетная карта отпечатывалась до подробностей. Звено летело за ним колонной, каждый экипаж, ведя круговое наблюдение, держал под особым контролем одну из полусфер, чтобы вовремя обнаружить засаду, но сейчас Лопатин особенно не опасался близости крутых склонов. Вряд ли «противник» ожидает появления вертолетов в этом глухом ущелье, да еще на рассвете. Куда опаснее может стать возвращение, окажись поблизости хотя бы какие-то группы неприятеля. Ведь сегодня зенитные ракеты солдат таскает за спиной.

К цели звено вылетело над руслом речного притока, со стороны встающего солнца. Рассчитывая время полета, Лопатин помнил о моменте восхода. Над горами солнце является горячим и ярким, оно не только слепит стрелков, оно способно увести в пустоту зенитные ракеты, идущие к цели по тепловому излучению.

Так вот почему их не достать сверху! Отряд «противника» в составе усиленной роты расположился под нависающим длинным обрывом на западной стороне речной поймы, а с востока к самой реке подступали километровые кручи. Река, отступив от обрыва, оставила на краю террасы извилистый вал гальки и валунов — лучшего бастиона для вертолетов природа не могла бы устроить.

— Порядок — «фронт»! — скомандовал Лопатин.

Нельзя было терять ни мгновения. Вертолеты не способны опережать собственный звук, их гул уже всполошил «противника». В самое первое мгновение Лопатин схватил взглядом мишени огневых установок в голове и хвосте колонны, — видно, опасались удара вдоль поймы, не придавая значения узкому лабиринту притока. Лопатин нацелил машину на ближнюю, головную, установку, прикрытую валунами, хвостовая — на совести третьего экипажа. Это оговорено заранее.

— Огонь!

Вертолет на мгновение зависает над пенящейся рекой. Встречные выстрелы еще суматошны, беспорядочны и бестолковы, но сдвоенные дула огневых установок уже смотрят в глаза летчиков. Вздрагивает машина и, словно громадный летающий каракурт, набрасывает на цель серую паутину трасс, и еще ткется эта смертоносная пряжа, когда оранжевые молнии вздыбливают тучи дыма, песка и гальки вместе с каким-то железным хламом, и вслед за осколками каменный град засыпает пойму. Машина проваливается к самой воде, скрываясь за высокой террасой и валом камней, броском уходит в сторону, ближе к центру вытянутого чужого расположения, чтобы вынырнуть там, где нужно ее командиру и где ее не ожидают, а серая паутина ткется над беснующейся рекой, выметываясь из-под узких крыльев машин, скрещиваясь, опутывая полоску поймы, рождая оранжевые молнии, оглушительный в узкой долине грохот, тучи камней и осколков — стреляют Второй и Третий... Машина командира выныривает из-за террасы и с высоты человеческого роста обрушивает огонь по центру расположения «противника», Лопатин краем глаза замечает на месте второй огневой установки расползающееся дымовое облако над белыми оспинами воронок — теперь можно работать спокойно.

— Третий, Третий, сделай им утюжок!

Лопатин снова ныряет, в то время как Второй косым огнем пулеметов метет по расположению «противника», прижимая к земле все живое. Лопатин отходит к серо-коричневой круче, резко взмывает, а тем временем Третий, облетев извилистый вал над террасой, толчком подскочил, развернулся на месте, слегка опустив тяжелый броневой нос, заскользил над самым расположением «противника», странно похожий одновременно и на летающий танк, и на птицу, выследившую мышиную колонию. Под его узкими крыльями задышали пламенем маленькие Вулканы, и снаряды скорострельных пушек, одновременно взрываясь «пачками», топили в огне и дыму последнее, что еще могло уцелеть там, под скалистым обрывом, на западной стороне речной поймы. Долину затягивало серой пеленой, запах сгоревшей взрывчатки и каменной пыли уже проник в кабину.

— Второй и Третий, выходите из боя, следуйте за мной!

Лопатин, прикрывая выход из боя товарищей, все время держал в виду оба конца долины на случай внезапного появления зенитных средств. Сверху картина разгрома выглядела внушительной. Окончательное слово, разумеется, за огневым посредником — по его докладу штаб оценит боевую работу звена, и все же Лопатин в успехе почти не сомневался — не с закрытых позиций стреляли.

Теперь, когда вертолеты сожгли тонны боеприпасов, можно укоротить обратную дорогу. Миновав первые изгибы притока, Лопатин «отметился» по чашеобразной долине, на дне которой тоскливо безмолвствовали серые домики покинутого селения, и повел звено вверх, в серо-голубой разрыв горной цепи на северо-востоке. Бортовые радиостанции теперь работали только на прием, звено охраняло тайну своего маршрута. Далеко внизу, где русло оставленной речки двоилось, над скальным обрывом угадывалась рощица то ли орешника, то ли арчи. В лиловатой тени горы она показалась ему сиреневой, и сердце Лопатина толкнулось неровно — такая даль разделяла его звено и сиреневые ивы на росистых лугах в излучине тихой зауральской речки.

В кабине снова запахло хлебом, и Лопатин на мгновение прикрыл глаза...


Ничего не было: ни рыбалки в темно-зеленом омуте под речным перекатом, где вода, таинственно мерцая, бугрится над глубиной, ни золотого голоса иволги в вечернем сосновом бору, ни пепельно-сизого журавля, низко тянущего над моховыми кочками и камышами за кормом для своим журавлят, ни костра на краю диковатого пляжа, вблизи старых ракит, стерегущих родниковую заводь, ни ночного купанья в теплой и легкой речной воде, до дна пронизанной лунными лучами, ни девичьего смеха, волнующего и странного, в лесистой глуши, на речном берегу. Телеграмма пришла еще утром, мать не решилась вскрыть заклеенный телеграфный бланк и спрятала его в шкаф. Вспомнила она о телеграмме, когда путешественники уже втискивались в машину. Андрей пробежал взглядом единственную строчку — его отпуск окончился. Он догадывался, в чем дело: подписывая Лопатину отпускной билет, начальник штаба предупредил: «Если полк привлекут на учения — вызову из отпуска. Догуляешь зимой. Не согласен — не подпишу». Командир эскадрильи последний год часто прибаливал, собирался списаться с летной работы, и во всех пожарных случаях его заменял Лопатин, которого уже прочили в комэски...

Первым желанием Лопатина было засунуть телеграмму поглубже в карман. Ведь могла же она прийти на сутки позже, да и мать могла вспомнить о ней позже на пять минут, когда машина была бы уже далеко. Выедет через два дня.

Только он знал себя — никакого праздника на лесном берегу ему не будет, даже рядом с Варей, если вызов дошел до него. Да и не то что двухдневное — двухчасовое опоздание в полк могло сделать бессмысленным его досрочное возвращение.

Он уехал через два часа на том же такси, рассчитывая попасть на ночной самолет. Варя проводила его до моста, одна. «Я обязательно приеду к тебе на каникулы», — были ее последние слова. Вечер стоял теплый и тихий. Оборачиваясь, он долго видел на речном берегу одинокую фигурку. За нею разгорался багровый закат, суля ветер и ненастье.


VI


Банду Кара-хана самолет революционных войск обнаружил в сотне километров от границы, в долине речки, бегущей на запад. Отряд был замаскирован под кочевое племя, и все могло сойти благополучно для «воинов ислама», не подведи нервы некоторых бородатых ландскнехтов, впервые оказавшихся на афганской земле. Когда истребитель снизился и проходил над конной колонной, ударил автомат, грохнули винтовки, кто-то даже разрядил в небо базуку, не оставив у летчика сомнений в том, что за отряд перед ним. Резко завысив нос, истребитель ушел за хребет, и Кара-хан обрушил проклятия на приспешников. Он потребовал найти того, кто первым открыл огонь без команды, и расстрелять на месте. Кара-хан еще орал на столпившихся басмачей, как вдруг заметил ужас на их поднятых лицах, резко оборотился на седле. Из-за хребта, стремительно вырастая и разевая черную пасть сопла, прямо на них круто соскальзывал тот же самолет. Падая с седла, Кара-хан видел: выбросился огненный язычок истребителя, и в то же мгновение оглушающим железным смерчем смяло все вокруг, плеснуло в лицо песком и едким дымом, обдало кровавыми лохмотьями. Прижатый к земле реактивным громом, он перевернулся на спину. Самолет свечой уходил в безоблачное небо, и Карах-хан вскочил. Среди пыли и дыма неслись лошади, бежали люди. В затихающем самолетном громе прорезались крики раненых, но никто на них не обращал внимания. Те, кто не потерял рассудка, падали за большие камни, искали любую ямку. Упавшая лошадь Кара-хана судорожно рыла ногами песок, обливая его черной кровью. Самолет на вираже заложил полупетлю и снова понесся к земле. Кара-хан упал за убитую лошадь и, кажется, впервые искренне попросил аллаха: пусть земля под ним расступится, примет в себя, защитит и спасет. Град снарядов снова вздыбил дымно-огненную рощу вместе с клочьями человеческих и конских тел, вьюками и ящиками. У летчика, может быть, имелись какие-то личные счеты с душманами, он буквально пробрил долину, поражая их, не только огнем, но и громовым ураганом реактивной струи, рискуя дать просадку или зацепить каменный выступ.

Десятки раненых, убитых, разорванных на куски людей и коней остались на земле, когда истребитель улетел. Кара-хан стал торопливо собирать уцелевших, приказал ловить лошадей, оставшихся без хозяев, для себя отобрал жеребца у первого попавшегося под руку басмача. Назначенный ему в Пешаваре помощник, рослый, горбоносый, с окладистой бородой, выдававший себя за перса и сносно говоривший на пушту и дари, сказал:

— Раненым надо оказать помощь, хотя бы перевязать.

— И потерять весь отряд?! — бешено спросил Кара-хан. — Мы должны немедленно уйти и скрыться в глуши гор. Но ни один раненый не должен попасть в руки врагов ислама. Пусть же их добьют те собаки, что самовольно открыли стрельбу, — это будет им наказание. А пролившие кровь за веру уже заслужили рай.

— Болван! — неожиданно заорал помощник. — Думаешь, я, солдат, жалею кого-нибудь в этом сброде, даже тебя? Если мы начнем стрелять раненых в первом же бою, наше войско разбежится в одну ночь. Всех, кто еще дышит, надо взять с собой — пусть воины видят, что мы не бросаем их, как падаль, на съедение шакалам и стервятникам. По пути будут глухие аулы, там мы от них освободимся.

Первым желанием Кара-хана было вырвать «магнум» из-за пояса. Однако в банде верных людей было немного, ее костяк формировал этот «перс», и он, конечно, не случайно позволил себе наглую выходку в отношении главаря. И ситуация такая, что поддержат скорее его, а не Кара-хана, — каждый думает о собственной шкуре, и каждый понимает, что ее могут продырявить в любую минуту. Что ж, пусть он воюет «по-европейски». У Кара-хана уже есть помощник там, в родных горах; тот, по крайней мере, знает, кто такой Кара-хан, и при случае не всадит пулю в затылок главаря, с которым намертво повязан одной веревочкой.

— Ты прав, — сдержанно согласился Кара-хан. — Я об этом не подумал. Перевязывайте раненых, берите их во вьюки и сразу уходите по нашим следам. Надо проверить дорогу.

Отделив три десятка басмачей, Кара-хан поскакал вперед. На новую встречу с «персом» он больше не рассчитывал. У летчика, вероятно, кончалось горючее, иначе он не отстал бы от банды, даже израсходовав боеприпасы. В том, что он вызвал другие самолеты, Кара-хан не сомневался. А за самолетами придут вертолеты с десантом или батальоны на боевых машинах, если они есть поблизости. Надо уходить как можно дальше, запутать следы, укрыться в скалах. Кара-хан скоро повернул отряд в боковое ущелье с нахоженной тропы; на твердом плитняке, вылизанном ветрами, некованые копыта лошадей не оставляли отпечатков. Потом, укрывшись в теснине под скалами, они видели в небе самолетную карусель, слышали грохот, который продолжался недолго.

Позже Кара-хан узнал, что банда выкинула белый флаг и большей частью была пленена. «Перс» не то застрелился, не то его застрелили свои. Но известия об этом бое попали в газеты, и западная пресса долго расписывала невероятные подробности «уничтожения войсками правительства нескольких сот восставших афганских крестьян», «сожжения напалмом и «катюшами» целого десятка мятежных кишлаков». Кара-хана выставляли выдающимся «муджахедом» — борцом за свободу мусульман, который продолжает борьбу в горах, нанося неотразимые удары по войскам правительства. Хотя ложь была во спасение Кара-хана, он тогда подумал, что ему легче будет оправдаться перед аллахом, чем газетным вралям, беззастенчиво обманывающим миллионы людей.

А тогда, прячась в глухой теснине и слыша, как уничтожается отряд, Кара-хан вдруг понял губительность амбиций пешаварских вождей, стремившихся создать в афганских горах открытый фронт войны с народной властью. Чтобы такой фронт родился, необходимо общее восстание населения, а горцы в большинстве своем идут в отряды душманов только под страхом расправы над ними или их близкими, либо желая заработать на чужой крови — но это уже отребье. Поэтому-то крупные банды, едва начав действовать, обнаруживаются и попадают под уничтожающие удары революционных войск — они на афганской земле инородное тело. Надо немедленно менять тактику: развернуть диверсионную войну против народной власти, действуя мелкими группами. Вот тогда и заработает американский вариант: «За скальпы — чистоганом».

У Кара-хана теперь имелись два своих радиста и мощная портативная станция. С первого ночного привала он передал в Пешавар сведения о столкновении банды с войсками правительства, сообщил, что отряд понес незначительные потери — о судьбе отставших басмачей он тогда лишь догадывался — и продолжает движение в «свой» район. Подробности обещал передать в очередной сеанс связи, поскольку преследующие войска близко, станцию могут засечь и окружить отряд. Однако при очередной связи он снова умолчал о потере основных сил, зато подробно изложил свой взгляд на необходимость перехода к диверсионной войне. Кара-хан надеялся, что его мысль заинтересует хозяев и его, может быть, снова вызовут в Пешавар для обсуждения новой тактики борьбы с народной властью. Где-то глубоко в душе он понимал свою слабость, но потеря отрядов, одного за другим, требовала искать оправдания своей слабости и как вождя, и как человека, которому хочется выжить в этой войне — пусть и необъявленной, но тем не менее кровавой.

Скоро удалось связаться с Ахматиаром, и банды двинулись на соединение. Очередной приказ Пешавара, в сущности, оставался прежним, но Кара-хан уловил в нем и отзвук своих мыслей: кочуя в «своем» районе по неприступным горам, развернуть беспощадную террористическую войну против власти. На диверсии по преимуществу высылать небольшие группы, чтобы не ставить под удар основные силы, всеми средствами вовлекать в террористические акции местных жителей. Кара-хан понял: не один его отряд, из сформированных за границей, постигла печальная участь, и в Пешаваре спохватились. Он тешил себя мыслью, что и его радиограмма повлияла на решение заграничного «штаба» — хозяева это ему зачтут. А все же была и досада: создать открытый фронт войны в афганских горах контрреволюции оказалось не по зубам. По-прежнему придется нападать по-воровски, из подполья.

На встречу Ахматиар привел немногим больше воинов, чем было у Кара-хана. Оказалось, вожди племени из района Красных гор, прослышав о нововведениях правительства, вступили с ним в переговоры. Они попросили прислать учителей, врачей и лекарства — многие люди племени страдали болезнями, — обещали взять на себя охрану присланных людей и дорог, поклялись, что нога душмана не ступит на их территорию. Ахматиар не знал об этом, его основной отряд, высланный в глухой район на перехват большой колонны с керосином и продовольствием, еще по дороге к месту засады неожиданно столкнулся с воинственными горцами. Произошел ожесточенный бой, душманы отступили, потеряв больше половины своих людей.

— Они стреляли в нас нашими же патронами? Псов надо наказать жестоко. Для этого мы соберем основные силы. А по пути побываем с тобой дома — там, наверное, позабыли, кто у них хозяин.

Ахматиар осторожно заметил, что еще два дня назад по следам его шел целый батальон, незадолго до того уничтоживший отряд «муджахедов» и, видимо не без помощи местных жителей, разоривший две базы в горах. По счастливой случайности этот батальон потерял след Ахматиара, сведений о солдатах он не имеет. Не лучше ли на время затихнуть, отсидеться в горной глуши, получить сведения об опасных преследователях и, может быть, завлечь их в засаду?

— Эти псы Кармаля как раз в самой глуши станут нас искать, — не согласился Кара-хан. — Сейчас наша осмотрительность — быстрота и внезапность. Сбор в долине Рыжих Столбов, за Ущельем шайтана, — туда не заглядывала еще ни одна ищейка правительства, и оттуда мы сумеем схватить за горло этих предателей с Красных гор. Нам хватит двухсот воинов. Сходиться надо небольшими группами, на это, я думаю, уйдет не больше десяти дней. Люди, которые пойдут в кишлаки, пусть побольше выведают о войсках. И скажи: тех, кто откажется пойти с нами, яразрешаю стрелять на месте.

Кара-хан даже не замечал, что в своей ненависти к соседям, открыто перешедшим на сторону народной власти, он действует сейчас вопреки той тактике, к которой сам же склонялся. В конце концов, его желание собрать сотни две в одном малодоступном районе не противоречит указаниям пешаварских хозяев, и к тому же он не собирается нападать на правительственные войска, вооруженные самолетами и вертолетами. Ни в коем случае нельзя безнаказанно позволять целым племенам и их вождям открыто становиться на сторону ненавистной власти. Удар по враждебным кишлакам с неожиданной стороны будет опустошительным, строптивцы дорого заплатят, и это послужит уроком для других. Потом, когда имя Кара-хана новой грозой прогремит в окрестных горах, он начнет действовать так, как задумал. А появление его отряда в Кучаре и ближних к нему селениях введет в заблуждение войска правительства. Главное — идти быстро, и тут преимущества на его стороне, ибо ему известна в округе каждая тропа. Перед выступлением Кара-хан перемешал своих людей с людьми помощника. Идти они должны были разными дорогами, не теряя связи, чтобы при нужде оказать друг другу вооруженную помощь, — это было тоже новое в тактике Кара-хана.

Через три дня оба отряда скрытно вышли в район Кучара. В долинах собирали осенний урожай апельсинов, начинался сбор гранатов и винограда, созрели бахчевые, местами на поливных террасах в солнечных чашах гор дозревал второй урожай хлебов. Укрывшись на склоне, басмачи угрюмо следили из-за камней за человеческими фигурками на полях, в садах, на улицах кишлака, завидуя жизни, которая обходилась без них, и оттого еще больше злясь и ненавидя ее. В единственном глазу Сулеймана, лежащего рядом с хозяином среди нагромождения каменных плит, накапливалась сумасшедшая тоска, и Кара-хан, случайно поймав его взгляд, тронул локоть телохранителя:

— Мы скоро вернемся сюда открыто, Сулейман. Мне сообщили из Пешавара важные вести. Я дам тебе столько земли, сколько сможешь поднять, и освобожу от всякой платы до конца твоих дней — ты заслужил это.

— Да услышит аллах твой слова, господин! Только из Пешавара трудно судить о здешних делах.

Кара-хан нахмурился, но заговорил прежним спокойным голосом:

— Да, это так. Однако теперь ты самый доверенный мой человек и должен знать мысли хозяина. Если даже придется навсегда оставить землю, завоеванную вашими отцами, пусть будущее тебя не тревожит. У тебя будет свой дом и, если захочешь, свое поле. Рассчитывай не только на те деньги, которые платят тебе, рассчитывай и на мои, а богаче меня не много людей сыщется и по ту сторону.

— Я знаю, хозяин. — Сулейман зыркнул на господина темным разбойничьим глазом.

— Но мы еще повоюем за эту землю и не уйдем, пока не рассчитаемся со всеми врагами ислама, — так велят законы нашего племени.

— Да, хозяин. — Кара-хан прочел в ответе и взгляде телохранителя только покорность. Сейчас, перед нападением на кишлак, родной им обоим, это было важно. Да и что, кроме покорности, оставалось рабу главаря душманской шайки, как и хозяину его, испачканному кровью людей? Правда, в глубине души Сулейман не считал себя виноватым ни в убийстве Самада, ни в других убийствах, ибо совершил их по приказу и под страхом смерти. Но кровь людей, — это кровь людей, и за пролитие ее надо отвечать. Поэтому он давно оставил мысль тайно покинуть банду...

Если бы Сулейман был совсем слепым! Но он имел глаз и уже начинал видеть всю тщету борьбы «воинов ислама» за возвращение старых порядков. По тому, как ожесточенно дрались теперь против них войска народной власти и даже отряды самообороны, по самому прозвищу «душманы», данному таким, как он, Сулейман догадывался, что новая власть по душе многим дехканам, что они совсем не нуждаются в том, чтобы Кара-хан и подобные ему защищали их от «безбожников».

Нет, в глубине души Сулейман не верил в победу дела Кара-хана, но ему не оставалось иного, как изо всех сил держаться за господина, беспрекословным служением завоевать его доверие, обеспечить в будущем себе надежный кусок хлеба. В его положении сильными хозяевами не пренебрегают. И Кара-хан уже не раз доказал, что даже в опаснейших переделках, жертвуя целыми отрядами душманов ради спасения собственной шкуры, он не бросит Сулеймана на произвол судьбы. Это, конечно, делается не бескорыстно — главарю нужен верный телохранитель, но это лишь означает, что Сулейман должен служить ему вернее самой верной собаки.

Солнце ложилось на гребень горы, легкая прохлада дохнула с вершин, и поселок в долине начал оживать: возвращались с полей мужчины, кто пешком, кто на ослике; на арбах везли арбузы, тыквы и дыни, проехал воз с сеном; у околицы играли ребятишки, женщины разводили очаги, и над селом в безветрии поползли медленные дымки. Сулейман глубоко вдохнул вечерний воздух, ему почудился аромат плова и горячих пресных лепешек, только что снятых с раскаленной стенки печи. Острым глазом труженика, всю жизнь мыкавшего нужду, познавшего холод и голод, Сулейман ревниво отмечал во всем облике кишлака черты умиротворения и довольства. Кара-хан не отрицает, что новая власть помогает крестьянам семенами, удобрениями и техникой, но уверяет, что это делается в целях красной, безбожной пропаганды. А если и так, то чем плоха для людей такая пропаганда, пусть она «красная». И если плоха, то для кого?

Сулейман постарался отогнать опасные мысли, и как раз вовремя.

— Ну-ка, Одноглазый, посмотри, кто там подъехал на арбе к твоему дому. Уж не твой ли брат? — Кара-хан протянул телохранителю сильный полевой бинокль. — Один твой глаз видит лучше моих двух, прибавь ему силы. И ты лучше помнишь своего брата.

Сулейман настроил окуляр по глазу, сморгнул дымку и замер. Бинокль словно уничтожил расстояние — так отчетливо предстали изгиб пыльной дороги, дувал, сложенный руками Сулеймана, с извилистой трещиной в изгибе, при виде которой прошла трещина и в душе Одноглазого, темнолистные апельсиновые деревья на подворье, усыпанные золотыми картечинами... Возле глиняной пристройки, тоже слепленной руками Одноглазого, кто-то распрягал ослика... Нет, невозможно: бинокль, уничтожив расстояние, видно, исказил черты лица, да и не так уж они отчетливы. Вот только сутулая фигура, размашистость длинных рук при медлительной, словно боязливой походке — этого ни стекло, ни расстояние исказить не могли...

— Брат? Или в твоем доме поселили чужого?

— Подожди, хозяин, — хрипло отозвался Сулейман. — Он повел ослика за дома, на пастбище. Когда вернется, скажу тебе точно.

Сулейман еще не хотел верить своему глазу. Лет десять назад его брат, совершенно разорясь и потеряв жену, умершую от желтухи, продал последнее имущество, кое-как расплатился с долгами и ушел в Джелалабад искать лучшей жизни. Единственное письмо он почему-то прислал из Кандагара, с юга, — видно, путь брата оказался извилистым. Написанное чужой рукой, оно прозвучало сдержанной жалобой на несправедливость земного мира к тем, кто беден и одинок. Сулейман понял: жизнь бродяги-поденщика не легче жизни кабального крестьянина — и поблагодарил аллаха за то, что удержал его в кишлаке. Не от добра, конечно, брат связался с ахванистами, которые уже в ту пору ополчились на осторожные нововведения королевской власти, был замешан в каких-то опасных делах. Об этом Сулейману сообщил жандарм, взявший с него письменное обязательство немедленно сообщить властям о любой вести от брата. Вестей не было. И вот Сулейман видит старшего брата, который открыто ходит по кишлаку, ездит на ослике, неведомо откуда взявшемся, и ведет себя в доме как хозяин. Или зрение обманывает Сулеймана?

Он дождался, когда человек воротился на подворье, знакомо опустился на пенек от старого тута, спиленного еще отцом, развел огонь в наружном очаге и, подпершись рукой, уставился на невидимое пламя.

— Да, хозяин, это он, мой брат Кадам.

— Нам повезло, Одноглазый. — Главарь оскалил в улыбке белые крепкие зубы. — Твой брат — надежный человек. Он ведь из союза «братьев-мусульман». Из-за подленьких заграничных вождей союз теперь раскололся на секты. Какая была бы партия, если бы подлые заграничные вожди не старались пожрать друг друга! Как стемнеет — пойдешь к нему.

— Пойду, хозяин.

— Скажешь, что пришел один. Осторожно расспросишь, есть ли в кишлаке чужие и нет ли поблизости солдат, создан ли у них отряд врагов ислама, именуемый отрядом самообороны. Если создан — кто им руководит? Но выспрашивай не прямо. Если брат покажется тебе подозрительным, лучше не задавай опасных вопросов.

Сулейман угрюмо кивал. Неужто Кара-хан снова хочет пролить кровь в своем селе? Но тогда и в случае его победы жить здесь станет опасно.

— Узнай также, у кого лучший урожай пшеницы и не ждут ли в селе закупщиков из города.

Сулейман наклонил голову с некоторым облегчением: Кара-хан, видимо, пронюхал о появлении правительственных закупщиков урожая и готовит им засаду. Это, разумеется, опаснее, чем разорять мирный кишлак, но все же стрелять в чужих — не то что в своих односельчан.

Солнце утонуло за хребтом, синие тени укрыли долину и склон горы. Чуя близость ночи, из-под нагретого камня выполз большой зеленовато-серый скорпион, угрожающе поднял членистый хвост с ядовитым крючком, пошевелил им, то ли опробуя смертоносное оружие перед охотой, то ли остерегая врагов, возможно таящихся где-то поблизости и особенно опасных в первый момент, пока восемь неподвижных скорпионьих глаз привыкают к рассеянным вечерним сумеркам после каменной темноты убежища. Задвигались четыре пары членистых ног, и ночной убийца медленно пополз среди камней, ощупывая путь тяжелыми раздвоенными клешнями, держа наготове молниеносное жало. Берегитесь, ползающие, прыгающие, роющие молчуны, шептуны, трескуны, — этот грозный кинжал не знает промаха на охоте.

Желто-бурое мохнатое существо неожиданно шевельнулось на широкой каменной плите, за которой лежали басмачи, стремительно перебирая длинными лапками, побежало наперерез грозному охотнику. И тут, значит, слепая судьба играет жизнями по своему произволу — ведь мог же этот слепоглазый длинный паук побежать чуток левее или правее, а его несет прямо под кривой кинжал убийцы...

Впрочем, Кара-хан, загубивший большой отряд в той злополучной долине, представлялся его одноглазому телохранителю скорее большим ядовитым скорпионом, а не его жертвой... Да и жертва ли эта мохноногая неосторожная сольпуга, уж не защищает ли она собственные владения? Скорпион вдруг остановился, приняв боевую позу, откровенно похожую на позу защиты. Мохнатые ного-щупальцы сольпуги и шупальцы-клешни скорпиона коснулись друг друга — мгновенный удар ядовитого крючка встречен столь же мгновенно выброшенной вперед клешней-челюстью, и два чудовища сцепились в смертной битве. Следя за ними, Сулейман думал о том, что и на его земле, сколько он помнит сам, сколько слышал от отца и деда, между людьми и племенами всегда шла ожесточенная война за лучшее место под солнцем. Так было, когда эмир для борьбы с непокорными племенами призвал сюда воинственных кочевников и они с помощью войск эмира в длительной и кровавой борьбе разбили отряды прежних хозяев, вырезали их лучших вождей и предводителей, а население оттеснили из плодородных долин в бесплодные горы и степи, обрекая на нищенство и вымирание. Это было еще на памяти деда, а уже отцу пришлось отстаивать плодородные долины от посягательств новых племен. Вот и Сулейман потерял глаз в стычке с иноплеменниками, посягнувшими на чужие пастбища. Теперь иная борьба, она и соплеменников разводит по разные стороны фронта. И может, прав Кара-хан, когда говорит, что безбожники Кармаля и приглашенные ими русские умышленно натравливают дехкан на феодалов, чтобы лишить темный народ его вождей, на которых держатся истинная вера и священные дедовские обычаи, а затем превратить этот народ в стадо и заставить работать на рудниках?

Но зачем бы тогда русские помогали афганцам строить заводы, больницы и школы, давали им машины, учили афганских детей новым профессиям, вооружали афганскую армию таким оружием, какого она никогда не имела? В последнем-то они с Кара-ханом достаточно убедились!

И вечным укором стоит перед Сулейманом тот шурави, похожий на афганца, который голодной зимой передавал им горячий хлеб в армейской палатке. И солдаты, делившиеся с голодными жителями своим пайком. Особенно — плотный сероглазый летчик, что брал на руки детей и ломал шоколад на кусочки — всем поровну. Он все это видел своим глазом, однако не может поверить, чтобы кто-то, у кого имеется много, захотел разделить свое поровну. И все же он видел людей, которые не могли есть свой хлеб, когда рядом голодали люди чужого племени и даже чужой страны.

Куда деваться Сулейману Одноглазому от своих мыслей?!

Между тем схватка на каменной плите закончилась: крючковатое жало скорпиона было отсечено, и сольпуга разрывала врага на части, жадно пожирая. А чем они, «воины ислама», лучше этих ночных пауков? Разве Кара-хан уже не доказал, что ради собственной шкуры готов оставлять на гибель целые отряды приспешников? Разве не нанес он однажды предательского удара душману-сопернику — вождю кочевого племени? И разве от одного Кара-хана таит свои мысли Сулейман Одноглазый? Все здесь связаны пролитой кровью и боятся друг друга не меньше, чем войск правительства. Кровавая круговая порука — вот что крепче цепей привязывает их к своему страшному главарю, заставляет трепетать перед ним, рабски повиноваться ему и молчать, когда он губит даже своих.

В долину Сулейман сошел в темноте, торопясь проникнуть в дом до восхода луны. Ему было достаточно и звездного света — ноги помнили каждый выступ на этой земле. Возле дувала он замедлил шаг, чувствуя стеснение в груди, коснулся стены рукой, прислушался, медленно заскользил, неслышно ступая с пятки на носок.

Позапрошлой осенью в доме за этим крайним дувалом он сватал старшую дочь хозяина, засидевшуюся в невестах. С шестнадцати лет до тридцати пяти откладывал Сулейман по афгани для выкупа невесты и, даже страшно бедствуя в трудные годы, сохранил калымные деньги. Он не раз видел девушку без чадры, когда она ухаживала за деревьями в своем садике. Не очень красива — да он и не искал красавицы. Зато работящая и тихая — такая жена нужна дехканину. Отец ее отказал Сулейману. Конечно, кривой бедняк — партия незавидная, но дело, вероятно, заключалось не в том. Потеряй он глаз в стычке с кафиром — неверным, люди, возможно, скоро бы забыли. Но Сулейман убил правоверного суннита, хотя и кочевника, а потом долго скрывался в горах как душман — это помнилось. Мулла не уставал напоминать ему о великом грехе, а Кара-хан — о своем заступничестве, хотя Сулейман запродался ему в рабство, да и с кочевником схватился по наущению господина.

Всего обиднее — девушку до сих пор не взяли в жены, и живет она в доме отца безответной батрачкой. Да и почем знать: может, отцу даже выгоднее иметь бесплатную батрачку, чем отдать ее за малый выкуп, а грех Сулеймана меньше всего волновал ее отца. Но как часто в этой волчьей жизни Сулейману думалось о том, что в ту роковую ночь он сумел бы повернуть свою жизнь по-другому, будь за его спиной жена и ребенок...

Соседский дувал кончился, Сулейман перешагнул тихо журчащий арык, слабо, волнующе пахнуло прохладной водой, и рука ощутила шершавую стену родного дувала. Он снова замер, прислушиваясь, и вдруг подумал: «А если глаз мой ошибся и совсем не брат живет в моем доме?» Злоба кипятком обдала душу: «Я убью его! Меня рано похоронили, отдав мой дом пришельцу. Посмотрим, кто раньше найдет могилу!» Он снова почувствовал себя врагом людей кишлака, которые жили недоступной ему жизнью, неслышно, по-волчьи проскользнул в ворота, стискивая рукоять длинного кинжала и передвинув на грудь короткий автомат. Большая старая винтовка осталась в банде. Днем он с ней не расставался, а ночью автомат надежнее.

Из открытого оконца жилища сочился свет, и Сулейман, прислонясь к стене, замер, пораженный: детский голос за стеной размеренно, чуть запинаясь, говорил о пуске нового цеха на авторемонтном заводе в Кабуле, налаженного с помощью советских специалистов, называл имена рабочих, техников, инженеров, которые быстро освоили новую линию и могут теперь сами ее обслуживать. Ребенок ненадолго умолк, зашелестела бумага, потом снова послышалось: «Хлеб Сурхабской долины...» Сулейман вдруг поймал себя на том, что с интересом слушает, какой богатый урожай вырастили крестьяне центральных провинций и как они, складываясь и получая ссуды от государства, приобретают малоразмерные трактора и комбайны для работы на узких террасных полях. Мальчишка скоро затих, а Сулейман с нетерпением ждал продолжения. «Уничтожение банды...» Сулейман будто очнулся, переставляя затекшую ноту, задел мотыгу, прислоненную к стене, вздрогнул от ее глуховатого стука. Мальчишка оборвал чтение.

— Наверное, это соседская кошка... — Надтреснутый, чужеватый, глухой голос мужчины был голосом брата. — Довольно, ты уже хорошо читаешь. Старайся — после школы пошлем тебя в лицей, потом в университет. Как станешь инженером, построишь большой завод — и наделаешь нам машин.

— Нет, ата, — серьезно возразил детский голос, — инженером не хочу, летчиком лучше.

Брат негромко засмеялся:

— А я в молодости думал — лучше всего быть шофером, хотел выучиться, да не вышло.

— Летчики везде летают, даже где нет дорог, они самые смелые — так Азис говорит.

— Хорошо, хорошо, станешь ты летчиком. Ступай-ка домой, не то мать рассердится.

— Она разрешила мне ночевать у тебя, ата.

— Тогда ложись на кошму да укройся овчиной — ночи теперь прохладные. Лампу я погашу: с керосином стало плохо, душманы жгут машины.

— А скоро душманов прогонят, ата?

— Я думаю, скоро. Ты спи...

Несколько минут Сулейман стоял, решая, как ему быть. Неожиданно дверь отворилась, вышел брат в накинутом на плечи халате, постоял, привыкая к темноте, отошел к пристройке, потом оборотился навстречу шагнувшей от стены фигуре.

— Салям, — тихо сказал Сулейман, — Как твое здоровье?

— Слава аллаху, здоровье мое в порядке. И ты жив и здоров — слава ему за то. Я давно жду тебя и не устал надеяться. Ты один?

— Один.

Кадам первым прошел в пустую постройку для скота, затворил ворота, щелкнул зажигалкой. Слабое пламя озарило земляной пол, голые стены, купол потолка. Кадам достал из кармана огарок свечи, укрепил на чурбане, кивнул на другой.

— Садись. Здесь будет спокойнее. Ты хочешь есть?

— Не откажусь от хлеба и дыни.

— Подожди немного, мальчишка уснет.

— Чей он? Твой?

— Можно и так сказать. Это сын вдовы.

— Какой вдовы?.. — Сулейман осекся.

— Я пришел через два дня после твоего... ухода. Ко мне отнеслись с подозрением. Я сказал: готов помогать семье убитого и учить ее младших мужскому делу, если меня снова примут в общину. Мне разрешили поселиться в нашем доме, а весной отдали твой надел — все четыре джериба.

— Ты их засеял?

— Я уже снял второй урожай, осталась только бахча.

— Но где ты взял семена?

Брат усмехнулся:

— Значит, люди правду говорили, что Кара-хан увел вас за границу. Ты, верно, оттуда? Ссуду мне дал кооператив... А этот у вдовы младший, он ко мне привязался, словно к отцу. Я учу его работать на земле и ухаживать за скотом. Он вечерами читает мне книги и газеты, ведь сам я читаю неважно.

Кадам встал и вышел. Сулейман, вскочив, подбежал к воротам, убедился, что брат вошел в дом. Скоро тот вернулся со свертком и большой спелой дыней. В свертке оказались хлеб, урюк, кислый сыр и кусок вареной баранины. Сулейман набросился на еду.

— Урожай нынче хороший, — заговорил брат, поглядывая на оружие, которое Сулейман положил на колени. — Я купил у кочевников десяток баранов, а сейчас время тяжелой работы, и решил одного зарезать. Год по календарю приплодный, у меня четыре матки, все суягны.

Кусок лепешки застрял в горле Сулеймана от внезапной обиды — как будто брат обворовал его. А тот, не понимая настроения гостя, растравлял рану:

— Если бы ты тогда не ушел, мы могли иметь еще пять джерибов и думать о больших делах. У нас теперь достаточно воды, и кооператив продает удобрения втрое дешевле, чем прежние торговцы.

Сулейман резко отодвинул дыню с вонзенным в нее ножом.

— Я вижу, тебе нравится новая власть.

— Если власть для меня, почему мне не любить ее?

— Ты же был с «братьями-мусульманами», ко мне приходил жандарм!

— Был, — кивнул брат. — Но еще при Дауде я ушел от них. Я понял, чего хотят эти братья шайтана.

— Чего же они хотят? — усмехнулся Сулейман, разрезая дыню.

— Объявлять врагами и уничтожать всех, кто отказывается служить феодалам и имамам. Их земной рай — кучка богоизбранных по наследству, и все остальные — их рабы, тоже по наследству. В небе летают звезды, сделанные руками людей, а нас хотят держать в древнем веке. Вначале я считал их борцами против несправедливости, но мне сразу не понравилось, что их главари ведут себя как божки, распоряжаясь жизнью человека, словно собственностью. Однажды меня послали застрелить неугодного, а я знал — это хороший человек и справедливый. Я пришел к нему и предупредил. Он помог мне найти работу в Кабуле, на строительстве. Со мной рядом трудились такие же бездомные пролетарии, они открыли мне глаза на многое. Жаль, что ты не прошел рабочей школы, брат.

— Зачем же тогда ты оставил своих рабочих учителей и вернулся сюда?

— Я хотел увидеть тебя, Сулейман, и поклониться праху отца. Но когда узнал, что произошло, решил остаться, смыть кровь, которая запятнала наш род. Я даже хотел жениться на вдове, она еще крепкая женщина. Но старшие сыновья ее были против этого. Может быть, потом женюсь.

Кадам умолк. Сулейман жевал дыню, не чувствуя сладости.

— Я вижу у тебя автомат. Что ты надумал, Сулейман?

— Что я могу надумать? Посоветуй.

— Пожалуй, тебе не надо сразу показываться на глаза людям. Оставайся в доме или укройся в горах, недалеко. Я осторожно поговорю с мужчинами. Тебя ведь заставили убить... Правительство прощает душманов, которые сами приходят с повинной, но многое зависит от решения людей кишлака. Я скажу: зачем тебя держать в тюрьме, если вдвоем с тобой мы сумеем лучше помочь сиротам? Только оба мы должны поклясться на коране.

— Снова кабала? — покривился Сулейман.

— Это не кабала, это наш долг и плата за пролитую кровь. Ты знаешь законы крови... Старшие сыновья у нее скоро совсем вырастут... Если ты согласен, я завтра же поговорю с Азисом.

— С каким Азисом?

— Разве ты забыл Азиса? Он уезжал в Кабул, потом вернулся к нам милиционером. Молодой, но умный. Он был ранен в бою, мужчины его уважают. Тебя он считает запутавшимся невольником Кара-хана.

— Какое мне дело, кем считает меня безусый юнец? — Сулейман зло сверкнул глазом.

Кадам сдержанно улыбнулся:

— У него уже густые усы...

— Я слышу шаги, — понизил голос Сулейман. — В селе есть чужие?

— Кого ты называешь чужими?

— Всех, кто не родился в кишлаке. Может, здесь рыщут солдаты или жандармы?

— Солдат нет с тех пор, как прогнали банду Кара-хана. Русские тоже ушли. К нам приехал учитель из Джелалабада, слушатель медресе. Но он не ходит ночами возле чужих дувалов. Может, кто-то припозднился на поле?

Сулейман поднялся. В сущности, он выведал все, что нужно.

— Подожди, я принесу тебе лепешек и сыра.

— Не надо. Пищу я себе найду.

Кадам глянул пытливо:

— Ты правда один?

— Да! — резко ответил Сулейман.

Брат шагнул к нему.

— Сулейман, спроси свое сердце и разум, пока есть надежда вернуться! Неужели ты не понимаешь, что таким, как Кара-хан, народ больше не даст воли над собой? Неужели правоверные мусульмане — те, кто взрывает школы, мосты и пекарни, сжигает хлеб и горючее, кто бросил бомбу в толпу детей на празднике, убив и изувечив маленьких человечков, детей своего народа? Неужели они правоверные? А те, кто хочет, чтобы все люди жили по-человечески, раздает хлеб и масло, лечит больных, учит неграмотных, дает жилище и работу обездоленным, они кафиры? Ты же не помещик, не ростовщик, не имам, не капиталист, не владелец торговых караванов — так неужели не поймешь, с кем тебе быть!

— Я это слышал, но я слышал и другое. Меня не ищи и молчи пока обо мне. Я сам приду, я подумаю.

— Хорошо, думай, брат!

Назад Сулейман шел торопливо, почти не таясь, словно убегал от слов Кадама, будивших в нем знакомые тайные мысли. В какой-то миг даже остановился: пойти к милиционеру, предупредить, поднять кишлак для отпора банде? Может, ему тогда и простится невольное убийство Самада? Но соплеменники знают лишь об одном преступлении Сулеймана. Будут допросы, расследование. На кого спишешь автобус с людьми, что взорвали на шоссе при участии Сулеймана? А колодец, набитый кочевниками, в которых стрелял и Сулейман? А солдата, которого отпустили на свободу, выколов один глаз, отрезав уши и нос? Слишком приметен одноглазый телохранитель Кара-хана, чтобы не нашелся кто-то, кто помнит его участие в преступлениях банды... Еще страшнее, если банда одержит верх и Сулеймана схватят. Нет ему ходу из капкана...

Темная фигура внезапно выросла на пути, Сулейман вскинул автомат и услышал тихий голос:

— Аллах велик.

— Велик аллах...

Значит, за Сулейманом следили другие шпионы Кара-хана? Никому не доверяет.

Взошла ущербная луна. Главарь ждал их в тени скалы, на новом месте, ближе к кишлаку. Сулейман передал ему, что выведал от брата.

— Он с воинами ислама?

— Нет, хозяин, он ни с кем.

— Ты позвал его к нам?

— Нет, хозяин, я ведь не мог сказать, что нас много.

— Ложись и спи здесь. Вставать рано.

Укладываясь, Сулейман догадался, что не только он принес вести главарю из кишлака...


Поднялись, едва забрезжило. С Кара-ханом шло два десятка басмачей. Сулейман оглядывался: где же остальные? Перекрыли дороги? Отправились в соседние кишлаки?

Светало медленно. Словно кто-то осторожно закрашивал далекие темные пики бело-розовой краской, а на черные хребты так же осторожно наносил серо-коричневые тени. Из-под чьей-то ноги покатился, громко стуча, камень, главарь вполголоса выругался. В туманце, смешанном с сумерками, прятались дувалы, жилища и деревья, словно хотели исчезнуть с земли. Остановились. Кара-хан долго смотрел в бинокль куда-то поверх кишлака. Бинокль у него необычный — стекла словно бы растворяют сумерки. Хозяин очень дорожит этим подарком своего пешаварского друга Али, редко доверяет чужим рукам.

Таял легкий туман, пожираемый утренним светом, кишлак открывался.

— Идут, — произнес Кара-хан, и телохранитель его понял: село было обложено ночью, тропы перекрыты, чтобы ни одна живая душа не ускользнула. Снова двинулись вперед цепью, держа наготове оружие. Остановились у самых дувалов, несколько человек по знаку Кара-хана бросились к жилищам. Был час намаза...

Не прошло и пяти минут — кишлак загудел, завыл, заплакал. Людей выгоняли на улицу полуодетыми, с женщин срывали чадры.

— Мы не кафиры и не безбожники! — орал на какую-то строптивую бородатый басмач. — Мы — воины ислама, наши глаза не осквернят лица мусульманки!

Людей гнали к площади с ямой посередине — туда, где когда-то стояла толпа над убитым старшиной. У крайнего дома резко щелкнул выстрел и, почти одновременно ахнул гранатный разрыв, обрушив в утреннюю долину раскат грома. Кто-то закричал, пронзительно, тонко, словно подстреленный зверек. Пули провыли над кишлаком, и вслед им пронесся лающий крик автомата.

Мужчины кишлака без сопротивления отдали басмачам ружья и карабины, лишь в одном доме непрошеных гостей встретили огнем. С площади было видно, как несколько басмачей, укрываясь за глиняными дувалами, стреляют по дому, другие продолжали сгонять людей к площади, отделяя мужчин и юношей от детей и женщин.

— Азис, собака! — процедил сквозь зубы Кара-хан, издали наблюдая за перестрелкой.

— Он не один, начальник, — сообщил подбежавший басмач. — Из дома стреляют двое или трое, у них автоматы. Гранатой убит один наш, двое ранены.

— Где твой брат? — жестко спросил Кара-хан, оборотясь к Одноглазому.

— Не знаю, господин. — Сулейман уже давно заметил, что из его жилища никого не вывели, брата не было и среди согнанных людей. — Может, он еще до рассвета ушел в поле?

— В поле с самого вечера никто не уходил. Твой брат предал нас — это он стреляет вместе со щенком Азисом.

— Брат не мог нас предать, хозяин. Ты же видишь — в кишлаке нас не ждали.

Кара-хан повернулся к прибежавшему басмачу:

— Ступай и крикни им, чтобы сдавались. Если Азис не исполнит моего требования, я прикажу расстрелять его отца, мать и сестер. А его с Кадамом мы все равно выкурим.

В толпе женщин начались причитания и плач. Басмач побежал назад, прячась за дувалами. Скоро послышался его крик, выстрелы смолкли. Басмачи и жители села замерли, когда из-за развалин дувала осажденного дома вышел человек невысокого роста, безоружный, в коричневой безрукавке, надетой поверх зеленой рубашки. Он медленно направился к середине селения, слегка опустив голову, покрытую тюбетейкой. Широко расставив ноги, Кара-хан усмешливо смотрел на него из-под низкой чалмы холодными угольными глазами.

— Где второй?

— Он остался в доме, начальник.

— Выкурите газом!

Сулейман с трудом узнал пленного. Азис?! Подрос, раздался в плечах, над верхней губой — темные усы, и оттого лицо потеряло юношескую мягкость, заострилось, казалось жестким, будто вырубленным из горного камня. Только брови те же, густые, сросшиеся над переносьем.

— Ты пришел что-то сказать мне, Азис? — спросил Кара-хан, играя рукояткой «магнума», сунутого за пояс. — Может, ты хочешь попросить за того, который остался в доме, убив вместе с тобой трех верных защитников ислама?

Парень смотрел сквозь Кара-хана, словно того уже не существовало.

— Молчишь? — Кара-хан усмехнулся. — Да, ты стал большим начальником и не всякого удостоишь ответом. Что же будет, когда такие, как ты, станут генералами и министрами? Небось к вам подойти будет труднее, чем к королю. Разве я, вождь твоего племени и твой господин, когда-нибудь не удостоил тебя ответом?.. Хорошо — так и молчи, ты не станешь ни генералом, ни министром. Привяжите его к дереву.

От крайнего дома снова ударила автоматная очередь, слышно было, как на рикошете вибрируют пули; в толпе женщин взвизгнули и запричитали; маленькая толпа мужчин угрюмо шевельнулась. Кара-хан, как бы не заметив стрельбы, подошел к мужчинам. Со стариками и юношами их было около двух десятков. Передние стали кланяться, в заднем ряду тоже поклонились — это понравилось Кара-хану, но он заметил, что кланяются по-разному: одни — истово, другие — словно бы под гнетом.

Хлопок газовой гранаты долетел с окраины, снова загремели автоматы и винтовки, Кара-хан поморщился, поднял руку.

— Мужчины, я пришел, чтобы напомнить вам о долге правоверных перед родиной и аллахом. До сих пор трое из вашего кишлака, вступившие в мое войско, искупали вашу вину перед небом, храбро сражаясь с врагами корана. — Кара-хан не знал, что двое кучарских парней, посланных поставить мины на дороге, сдались солдатам афганской армии; он считал их погибшими. — Но защита святого дела от безбожников требует новых воинов. Есть ли среди вас настоящие мужчины и патриоты, готовые идти с нами?

Ответом главарю банды была мертвая тишина. Никто не шевельнулся в толпе кучарцев. Стрельба на окраине стихла.

— Что ж, — усмехнулся в бороду Кара-хан, — у вас имеются и другие долги передо мной. Молла Рабани...

Вперед выступил средних лет тощий басмач в зеленом потрепанном халате и грязной чалме. В руках он держал небольшую книгу в кожаной обложке. Взоры крестьян разом обратились к этой книге, которую они не видели со времен апрельских событий. Значит, она уцелела — книга, куда записаны их долги помещику, и Кара-хан обманул правительственного комиссара, уверяя, будто сам сжег ее. Не было здесь крестьянина, который не оставил бы в ней отпечатка своего пальца. С тревогой и смутной надеждой взирали теперь кучарцы на худого человека с орлиным носом в чалме святого. Раз есть в отряде Кара-хана мулла, может, все обойдется по-божески?

— В коране сказано: будьте милостивы к рабам вашим, — протяжно, блеющим голосом запел мулла. — Ваш господин Кара-хан, наследник непобедимых и благородных повелителей этого края, его единственный вождь перед небом, был прилежен и верен в соблюдении воли аллаха и заветов его пророка. Не эта ли книга, в коей оставлены следы ваших рук, столь же четкие, как звезды в безлунную ночь, доказывает, что в трудные времена не было никому из вас отказа в хозяйских щедротах — и деньгами, и хлебом, и одеждой, и семенами. Но первый долг облагодетельствованного слуги — платить преданностью господину, денно и нощно трудиться для блага его, сторицей и в срок возвращая долги, не щадить жизни самой для дела господина и вождя...

«Поехал», — зло подумал Кара-хан, жалея, что поручил дело этому болтливому мулле. Однако прерывать проповедь не годилось, и он тревожно оглядывался. В горных распадках дотаивали туманы, вот-вот над горами явится солнце, надо поторапливаться. Не ровен час, налетит самолет или вертолет, заметит множество людей в кишлаке — беда. Дорога к селению перерезана засадой, а небо не перережешь... От дома, где шла перестрелка, к толпе направлялись басмачи, значит, там кончено. Мулла-басмач все еще читал наставления рабам и слугам. Болтун! Он не хуже Кара-хана знает, что ограбить или убить человека под стихи корана не меньший грех, чем сделать это молча. Может быть, ищет популярности, пройдоха в чалме хаджи? Не везет Кара-хану на духовников. Этого дали ему в Пешаваре, проповедовать любит, но всякий раз будто не священные слова читает, а тянет изо рта серого, длинного, липкого червя. Бездарь! И как всякий бездарь с претензиями — жулик. Был муэдзином шиитской мечети в Иране, продавал фальшивые камни, будто бы доставленные из Мекки, Кербелы, Мешхеда и других священных для шиитов мест. Попался на продаже богатому иностранцу старинной книги, похищенной из мечети, которую якобы держал в руках сам родоначальник шиизма Али (не иначе какая-нибудь подделка, как и все учение этих проклятых кафиров-исмаилитов). Ему грозил духовный суд, и он бежал в Пакистан. Видно, не с пустыми руками бежал, если сразу нашел покровителей, перепрыгнул из шиизма в суннизм, сошелся с ахванистами, совершил паломничество в Мекку и сохранил звание муллы. С американцами у него какие-то свои отношения — по их заданию он тайно выезжал в Иран, видимо, на связь с врагами Хомейни, после чего заслужил доверие Али. Возможно, этого муллу придется потихоньку убрать — ведь выдаст пешаварским хозяевам Кара-хана с головой за то, что бросил основной отряд на погибель, — но пока без него не обойтись. Правда, в банде оставалось еще два бывших имама, но это кровожадные фанатики, коран они носят под халатами, а в руках — автоматические винтовки. И теперь оба держат пальцы на спуске винтовок, наведенных на толпу, — кто в этих мрачных, бородатых разбойниках признает слуг аллаха?..

Да и другие, кого ни возьми, не лучше: убийцы, скрывающиеся от суда и мести родичей своих жертв, беглые уголовники, отребье кочевых племен, нищие воры и бродяги, пошедшие в банду ради щедрой платы и грабежа населения. На этих трудно положиться в опасности. Ядро банды, которое держит в страхе остальных, — вот они стоят рядом, один к одному, рассматривая крестьян холодными, ненавидящими глазами. Это помещики и сынки помещиков — те, кого Апрельская революция лишила привилегий, земель и рабов. Лишь этим четырнадцати в своем войске Кара-хан верит, как самому себе, их-то он и забрал у Ахматиара, заменив пешаварским сбродом. Но они уже устали. Срываются — то бешено бросаясь в бою на врага и глупо погибая, то зверствуя без необходимости. Кара-хан и сам не жалостлив, он готов искоренять своих врагов до младенца, но — врагов. Да, у населения надо поддерживать отчаянный страх, но пусть этот страх мешает людям сотрудничать с новым режимом, а не заставляет хвататься за оружие при появлении отряда «воинов ислама». Те, кто при появлении Кара-хана сгибает шею, пусть живут и работают. Без них как бороться? Нейтралы всем нужны — их большинство, и борьба всегда идет за нейтралов.

Один из басмачей тронул главаря за локоть, косясь на его одноглазого телохранителя, тихо сказал:

— Начальник, мы вытащили того, который стрелял, полуживого из сарая. Он выхватил нож, чуть не убил Садека, пришлось его прирезать.

— Вы узнали, кто он?

— Да. Он успел послать проклятья тебе и Одноглазому. Он просил аллаха наказать брата за предательство.

Кара-хан коснулся локтя побелевшего Сулеймана:

— Прости, я заподозрил было тебя. Не ты предал — он предал святое дело. Его проклятий небо не услышит.

Сулейман стоял, стиснув зубы, чтобы не стучали.

Между тем мулла начал громко вычитывать из кожаной книги долги кучарцев своему помещику. У крестьян вытягивались лица. Кара-хан, следя за ними, все чаще бросал взгляды на незнакомого молодого человека в белоснежной чалме, с тонкими чертами лица и печальными глазами, стоящего в первом ряду мужчин. Мулла, читавший долговые записи, умолк, и первым нарушил тишину тот, которого называли Аллададом:

— Помилуй, господин! Прошлой осенью я вернул тебе почти весь долг, за мной оставалось всего три тысячи афгани, которые ты разрешил отдать кукурузой, но сам же не взял ее. Откуда еще пять тысяч афгани?

Крестьяне загудели, каждый с недоумением вопрошал, откуда за ним новые тысячи долга. Многих это так разволновало, что они позабыли о направленных в их сторону автоматах и винтовках. Кара-хан снова поднял руку:

— Мужчины! Вы забыли, сколько лун минуло с тех пор, как я ушел. Я знаю, у кого и сколько теперь земли и скота, и беру, как прежде брал за аренду. Ваш скот пасется на моих пастбищах, и за это я тоже беру не больше, чем прежде, хотя деньги стали дешевле из-за беспорядков в стране, вызванных изменниками ислама.

Глаза главаря душманов излучали такой черный холод, что крестьяне невольно опускали головы под его взглядом. Была Апрельская революция, была земельная реформа, было правительственное решение об отмене всякой задолженности крестьян помещикам, и эти люди уже начали ощущать себя хозяевами земли, работали в это лето, как никогда прежде, и тень нищеты и голода стала уходить из горных долин. Но вот он явился, господин, с целым отрядом безжалостных головорезов, и все — как прежде. Что из того, что солдаты однажды прогнали Кара-хана с его бандой — он словно стоял за дверью, ожидая, когда осень подведет итоги трудов, чтобы внезапно войти и ограбить. Их кучарский страж, милиционер Азис, привязан к дереву, сами они разоружены, солдаты далеко, и выходит, нет управы на их бывшего господина. Бывшего ли? Это только сказать легко — «бывший». Зачем отпустили русских? Надо было умолить их остаться, тогда банда не сунулась бы.

Кара-хан замечал, как ходят желваки на скулах у некоторых крестьян, и по его толстым губам в разрыве черных волос лютой красной змейкой извивалась усмешка. «Распустились без хозяина, псы нечестивые!»

— Даю полчаса, чтобы каждый доставил сюда полный расчет. Теперь мне ждать некогда. Беру все: деньги, зерно, скот, одежду, меха и шкуры. У кого нечем платить, возьму мужчин в отряд работниками, девушек — заложницами. »

— Дехкане! — хрипло крикнул Азис, перебивая главаря банды. — Не давайте оборотню ничего! Эта земля и все, что на ней, теперь ваше. Сегодня сила за ним — так пусть он грабит силой. Своими руками не отдавайте ему ни зернышка! Дни Кара-хана сочтены, скоро он, как обложенный огнем скорпион, воткнет жало в собственный затылок!

— Заткните ему рот! — рявкнул Кара-хан.

Двое басмачей кинулись к Азису, стали бить его кулаками, втолкнули в рот грязную тряпку. Закричала, забилась в руках женщин мать Азиса, запричитали сестры. Белобородый отец его стоял в толпе недвижимый и безмолвный, как изваяние. Рядом молодой мужчина в белоснежной чалме, скрестив руки на груди, следил за происходящим печальными блескучими глазами. Кара-хан упер взгляд в ближнего.

— Что же ты, Алладад, не торопишься? Или мне взять твоего сына?

— Нет, господин, помилуй! — испугался крестьянин. — Какой из него воин в неполных шестнадцать? Разве может он воевать с солдатами, у которых пушки и бронемашины? Его сразу убьют.

— Коран говорит: двери рая открыты для павших за истинную веру, — заблеял тощий мулла.

Главарь жестом оборвал его и повернулся к старшему в отряде помещиков, указал на недвижного отца Азиса, мать, поникшую на руках соседок, плачущих сестер и шестилетнюю племянницу милиционера, жмущуюся к бабке.

— Сестер его возьмем с собой. Остальных — к яме. Маленькую — тоже, это злое семя его старшего брата, еще худшего врага ислама, чем связанный щенок.

Басмачи выхватили из толпы старого крестьянина, его жену и внучку, поволокли к промоине. Охнула толпа женщин, мужчины качнулись, но над головами людей прошел веер автоматных пуль, и они притихли. Рванулся и поник на веревках Азис. Над ямой старик словно очнулся, отпихнул девочку в сторону, оборотился к главарю банды:

— Кара-хан, я не прошу пощады ни себе, ни сыну, даже старой жене. Но зачем тебе жизнь ребенка, который еще ничего не понимает? Она же девочка, из нее даже мстителя не вырастет. Пощади ее, и небо простит тебе нашу смерть.

— Молчи, старая собака! Ты породил двух злейших врагов веры и родины — от таких, как они, все беды на нашей земле. Твой род должен исчезнуть, и он исчезнет. Благодари аллаха — я дарю тебе легкую смерть от пули. Молись, у меня мало времени.

— Всякая душа должна вкусить смерть, — заблеял тощий мулла стих из корана. — Один бог вечен...

— Стойте! — Молодой мужчина в белоснежной чалме вышел из толпы, — Кара-хан, ты не сделаешь этого. Разве «муджахеды» перестали быть мусульманами? Вы так часто ссылаетесь на коран, но коран запрещает насилие над слабыми и осуждает жестокость. Правительство отобрало твою землю и отдало им, так ты и воюй с правительством, а уж бог рассудит, кому даровать победу. В чем же вина этого старика, его жены и этого ребенка? Мусульманин должен прощать и врага, когда тот слаб, а разве они враги тебе?

— Враги! — Кара-хан сжал кулаки. — И ты — тоже! Кто ты?

— Я слуга аллаха, слушатель медресе. Прислан сюда учить детей грамоте, заветам пророка и образу жизни, угодному небу.

— Ты прислан беззаконной властью, ты слуга не бога, а шайтана, твой здешний мектеб[7] — рассадник коммунизма, а не истинной веры. Может быть, ты даже офицер ХАДа и прислан сюда шпионить?

Учитель грустно улыбнулся:

— Если назвать мула лошадью, он не перестанет быть мулом. В руках у меня, как видишь, коран. — Он поднял книгу над головой.

Лучше бы учитель промолчал. Кара-хан находился в том распаленном состоянии, когда малейшее возражение вызывает лишь слепящее бешенство. Он подскочил к учителю, вырвал книгу:

— Собака! Ты прикрываешь кораномчерные замыслы кафиров и коммунистов. К яме его!

Учитель с неожиданной силой отвел руки подcкочивших к нему басмачей.

— Я знаю, почему ты свирепствуешь, Кара-хан, и почему даже учителя тебе ненавистны. Когда эти темные люди научатся читать, они увидят мир новыми глазами, потеряют страх перед такими, как ты, и тогда в горах не останется места насильникам.

Кара-хан захохотал:

— Я угадал, кто ты. И ты увидишь то время, когда все научатся читать. Может быть, тогда овцы станут жирнее, дыни слаще, а вода мокрей? Оставьте ему глаза, воины ислама. Но произносить священные стихи корана эти безбожные уста не должны. Сделайте так...

Душманы сбили учителя на землю, заломили ему руки, запрокинули голову. Чалма упала в пыль и раскрутилась. Блеснул нож... Женщины молились, дети ревели, мужчины не двигались. Залитого кровью учителя снова подняли, он смотрел перед собой безумными, выкаченными глазами.

— Теперь проповедуй, слуга шайтана!

От толчка в спину учитель сделал несколько шагов и упал, уткнувшись лицом в камни и пыль, вокруг головы его растекалась красная лужица.

— Кончайте тех! — крикнул главарь, и в тот же миг железно ударили автоматы. Старый крестьянин и женщина, стоявшие на коленях, уткнулись в землю, девочка, увидев кровь на их одежде, пронзительно заверещала.

— Жалостливые шакалы! — Старший из палачей выхватил из-за пояса кургузый итальянский пистолет, дважды выстрелил в ребенка. И тогда трое басмачей бросились к убитым, столкнули их в яму. Перекошенное лицо главаря банды оборотилось к толпе,

— Вы потеряли уже десять минут. По доброте своей я их вам возвращаю. Но тот, кто через полчаса не заплатит долг, отдаст свою кровь.

Крестьяне, пятясь, начали отступать к домам, потом бросились бегом. Кара-хан, тяжело ступая, прошел мимо сбившихся в кучу женщин и детей к привязанному милиционеру, вкрадчиво усмехнулся, вкрадчиво заговорил:

— Ты тоже надеешься на легкую смерть, щенок? Я скажу тебе, как ты умрешь: с тебя живого сдернут шкуру. А твоих сестер мы продадим кочевникам — в счет ваших долгов.

Азис смотрел мимо басмача, лицо его казалось неживым, даже темные глаза погасли. Застонал очнувшийся учитель. Кара-хан обернулся:

— Пусть, женщины помогут этому. — После пролитой крови Кара-хан размягчился, ему хотелось показывать доброту. Понизив голос, продолжал, обращаясь к Азису: — Ты с сестрами будешь среди заложников, и, как знать, может быть, ты еще заслужишь легкую смерть. Если нас перехватят солдаты Кармаля, ты пойдешь к ним с белым флагом. Ты скажешь им, чтобы нас пропустили, потом вернешься. Если предашь — твои сестры и другие с ними будут зарезаны. Нам нечего терять.

Взгляд Азиса словно вернулся издалека, Кара-хан снова вкрадчиво усмехнулся:

— Дальше слушай. Если нас пропустят, а ты останешься там, умрут только твои сестры. Других я отпущу. Но если ты вернешься, отпущу всех. А ты сам выберешь себе смерть. Думай...

Судя по взгляду Азиса, он жалел, что глаза его не могут обратиться в свинцовые пули, а мозг — в порох. Сжигавший душу огонь ненависти воспламенил бы порох.

— Кроме сестер, о тебе никто не пожалеет, Азис, и не надейся стать героем. Ты оказался плохим стражем, прокараулил кишлак, власти этого тебе не простят. Да тебе ли, последнему человеку в кишлаке, тягаться с хозяином племени? Если бы новая власть была угодна аллаху, он дал бы ей лучших, чем ты, защитников. Разве не так?

Кара-хану захотелось услышать голос раздавленного врага, он вырвал тряпку изо рта парня. Азис сомкнул зубы так, что они стукнули. Кара-хан засмеялся:

— Когда связанный волк щелкает зубами, псы даже не просыпаются.

Азис молчал. Кара-хан отвернулся, подошел к толпе женщин, указал пятерых молоденьких девушек и одну постарше.

— Этих возьмите вместе с его сестрами. Отцы их все равно не смогут полностью расплатиться... Не орать! — Желтая пена закипела на губах басмача. — Они вернутся, если мы благополучно пройдем через заслоны предателей-кафиров. Молите об этом аллаха — иначе вам не видать своих дочерей.

К поляне торопились мужчины. Иные гнали навьюченных осликов, иные сами сгибались под мешками с зерном, сушеными фруктами, шкурами и орехами. Иные пригнали овец, коз и коров. Основное стадо находилось на горных пастбищах, туда Кара-хан послал людей, но об этом крестьянам не было сказано. Мешки не взвешивали, каждый сам говорил, сколько чего доставил, и складывал в общую кучу. Кто-то принес большой ковер в шелковых цветных узорах, кто-то — шкуру горного барса. Тощий мулла с помощниками делал отметки в книге. Самое ценное начали складывать во вьюки и грузить на осликов. Кара-хан, молча наблюдавший за сбором дани, вдруг подал голос:

— Однако, Алладад, твой каракуль не самого высокого качества, этого мало. Придется тебе все же отдать нам сына в заложники... Ступай к ним. — Он указал юноше на отделенных от толпы девушек.

— Помилуй, господин, возьми лучше меня! — Алладад упал на колени.

— Ты уже стар ползать по горам... И ты, Юсуф, недоплатил, и ты, Мохамад. У вас маленькие дети, они не выдержат похода. Пойдете с нами, потрудитесь для воинов, которые защищают вашу свободу от неверных.

Люди уже поняли, что умолять Кара-хана бесполезно, да и опасно. В яме лежали убитые старики и ребенок; прислонясь к дувалу, сидел изувеченный учитель, и никто не хотел оказаться очередной жертвой душманов. Лишь один из крестьян робко подал голос:

— Господин, я заплатил сполна, зачем же ты взял мою дочь?

— Я справедлив — возьми свои мешки обратно. А дочь пойдет с нами. Этого калыма вполне достаточно. Девушка засиделась в невестах, и жених ее, Сулейман Одноглазый, заслужил себе добрую жену. Ты не хотел отдать ему дочь, теперь я дарю ее храброму и верному защитнику ислама. Не бойся — у Сулеймана найдется подходящий дом. Не думайте, что мы — бродяги; тот, кто хорошо служит святому делу, имеет все.

Сулейман стоял истуканом в цепи басмачей, он даже не посмотрел на ту, о которой мечтал когда-то и которую теперь силой вырвали из толпы односельчан, чтобы отдать ему.

— Все! — отрубил Кара-хан. — В этом кишлаке у меня больше нет должников. Когда появятся, приду снова.

Он приказал помощнику уводить заложников и навьюченных животных. Азиса отвязали и втолкнули в маленькую толпу несчастливцев. Окруженная душманами, она сразу направилась к распадку южного гребня горы. Карахан оглядел изрядную кучу оставшегося добра, потом животных, сбитых на краю поляны в разношерстное изумленное стадо, решительно махнул рукой. Тотчас двое басмачей вынули из подсумков небольшие цилиндрические бомбы с цветными полосками, вставили запалы и одновременно бросили на мешки. Люди, еще не понимая, молча следили за происходящим. Вдруг брызнуло оранжево-белое ослепительное пламя, мгновенно залило горку, и сразу высоким столбом поднялся нестерпимо жаркий костер. Стон прошел по толпе. Зачем?! Горел хлеб. Глаза людей, неимоверным трудом, кровавыми мозолями и потом добывающих каждое зернышко, взращенное на горных террасах, отказывались верить происходящему. Их разум отказывался понимать, что хлеб сжигают умышленно, именем аллаха! Ну, отняли — пусть бы лопнули от обжорства, потравили своим лошадям, так нет — жгут...

Люди не догадывались, что главарю шайки душманов, бывшему господину кишлака, хотелось, чтобы на земле, его породившей, не осталось ни зернышка, ни капли воды, ни травинки — потому что земля эта перестала быть его собственностью.

Резкие очереди автоматов ударили на краю поляны, толпа испуганно оборотилась и увидела продолжение того, что начали поджигатели: душманы в упор расстреливали согнанных животных. Почти в тот же момент прогрохотали взрывы, тучи камней и пыли взметнулись там, где было жилище Азиса и где стоял большой дом Кара-хана, превращенный в школу...

Уже поднимаясь по склону во главе последних басмачей, Кара-хан оборотился. Кишлак напоминал разворошенный муравейник. На поляне еще горело, вокруг огня суетились мужчины, видимо пытаясь тушить. Снова зазмеилась усмешка на губах главаря: старайтесь, псы неверные, старайтесь. Эта адская смесь, которой начиняют диверсионные бомбы, от воды только разгорается, без воздуха тоже горит. Вместо сердца в груди Кара-хана лежал потрескавшийся, опаленный камень, и было больно.

За первым хребтом к основному отряду присоединилась группа басмачей с лошадьми. Две из них нагружены сырыми, тяжелыми вьюками. Кара-хан даже не спросил, сколько суягных маток его душманы забили пинками и прикладами, выколачивая из них ягнят на шкурки, — чем больше, тем лучше. Афганская каракульча — тоже золото, а Кара-хану теперь ни к чему заботиться о будущем поголовье здешних стад. Другой небольшой отряд пригнал пятерых заложников из ближнего к Кучару селения. Теперь у него шестнадцать пленников — трое мужчин, двое юношей, одиннадцать девушек, — в случае окружения будет чем поторговаться с офицерами армии и царандоя. Однако это но значит, что можно теперь не думать об осторожности. Кара-хан приказал посадить заложников на лошадей, позади душманов, и быстро двинулся знакомым ущельем на соединение с отрядом Ахматиара. Уйти подальше от разоренных кишлаков — вот сейчас главная задача.

Ущелье перешло в высокогорную долину с ее неизменной фриганой — редкими полукустарниками, жесткими травами, рощицами арчи и фисташки. Выше в распадках темнели густые заросли, там можно сделать первый привал, попробовать связаться с Ахматиаром, проверить, не появится ли воздушный разведчик. А перед закатом — в путь. Пока душманы не ждали воздушного врага — тревога еще не могла дойти до отряда царандоя и войск, потому что в разоренных кишлаках банда не оставила ни одной лошади и машины, — и все же главарь тревожно оглядывался. Блеснет ли вдали точка самолета, послышится треск винтов — отряд немедленно развернется в обратную сторону, как будто спускается с гор в долину, и всадники станут приветливо махать летчикам. Кара-хан помнит кровавые уроки, и у этих обстрелянных душманов нервы покрепче, чем у тех псов, оставшихся у границы... Однако начальнику охраны заложников надо построже наказать, чтобы присмотрел за сынками помещиков — как бы на привале не потащили девушек в кусты. Эти аристократики, ожесточившиеся на всех простолюдинов мира, миндальничать с полонянками не станут. Кара-хан и сам не прочь бы залучить в свой шатер юных крестьяночек, но еще не пришло время утех. Оно наступит позже, когда банда соберется в долине Рыжих Столбов. Не отпускать же их нетронутыми, а кочевники покупать живой товар теперь боятся. Некоторым крестьянским девкам успели вбить в голову, что они имеют права наравне с мужчинами. Бывали случаи, что такие похищенные и проданные невесты бросались к солдатам и полицейским искать защиты, когда кочевники проходили через заставы. Даже в Пакистане возникали скандалы, а у басмачей там с местным населением и без того отношения натянуты. Многие обвиняют своего диктатора, что он за американские деньги пригрел на пакистанской земле разбойное отребье со всего Востока, требуют изгнания душманов, некоторые племена воинственных белуджей сами изгоняют их со своей территории силой оружия. Поневоле станешь осторожничать...

Кара-хан ехал в середине отряда, поглядывая в спину Азиса, сидящего на крупе лошади позади широкоплечего немолодого басмача. Руки пленника развязаны: все равно не убежит. Кара-хан не случайно подал Азису надежду на спасение — пусть не ищет легкой смерти. Он тоже поглядывает в небо, конечно с надеждой. И думает, наверное: почему не дозвонился в царандой по своему замаскированному телефону? Замаскированному от кого? Разве что от случайных бродяг с ружьишками, промышляющих откровенным грабежом и охотой за «скальпами»? Кара-хан не случайный в Кучаре человек, у него там всегда были и есть свои глаза. Кто подумает, что бедняк Алладад, которого сегодня Кара-хан разорил до нитки и оставил без сына, запродан Кара-хану до мозга костей? Что прошлой ночью человек, пробравшийся в село по следам Одноглазого, щедро оплатил Аллададу и предстоящее разорение, и разрушение телефонной связи, и заложничество сына? Парня, конечно, может клюнуть пуля в перестрелке, но за большие деньги жадный человек способен продать и сыновью кровь. Скорее всего, его сын вернется домой вместе с другими заложниками и передаст отцу новое задание, смысла которого сам не понимает. Парень уверен, что главарь душманов и его отец связаны контрабандными делами, которыми не брезгуют даже правительственные офицеры и чиновники — с давних времен контрабанда в горах считается лихим делом, а всякий бакшиш освящен адатом. Сынок выдался в отца — он оговорил свою долю за мнимое заложничество, даже с родителем поцапался. Щенок, конечно, нахватался непокорства при новых порядках, но Кара-хан, узнав об этом, был доволен: если человек любит деньги, им легко управлять.

Отряд благополучно достиг большой арчовой рощи, разреженной зарослями горного ясеня и колючего кустарника. Здесь было значительно прохладнее, чем в долинах, но отвесные лучи солнца жгли и слепили. Неприхотливые горские лошади потянулись к листьям и колючкам. Кара-хан приказал развьючиваться, укрыть лошадей, задать им зерна. Поручив своего коня телохранителю, молча следил за устройством лагеря, жуя кисловато-сладкие можжевеловые ягоды. Потом знаком подозвал к себе одного из бывших мулл, начальника десятка басмачей, приказал ему сменить караул при заложниках. Скоро явился начальник отряда помещиков, криво усмехаясь, спросил:

— Поставил муллу гарем стеречь? Мне не доверяешь?

Кара-хан протянул горсть синих теплых ягод:

— Пожуй. Полезно и успокаивает.

— Я не птица — клевать арчовник.

— Напрасно. Нам с тобой надо уметь пользоваться и подножным кормом. Кто знает, что нас ждет сегодня и завтра!

— Аллах все знает.

— Ты же не аллах и даже не пророк его, — усмехнулся Кара-хан. — Аллах помогает стойким и приспособленным. А с караула я сменил вас, чтобы отдохнули. Вы — моя опора, я должен беречь ваши силы.

Жесткое бритое лицо басмача осталось злым, Кара-хан, не обращая на это внимания, достал карту.

— Мы справедливо наказали кучарцев и их соседей — это им за кооператив, — однако враги станут нас порочить и называть грабителями крестьян. Надо показать, что мы защищаем интересы тех, кто не идет на поводу у нынешней власти. В твоем кишлаке пока нет кооператива. Зато там есть милиционер, который со своими людьми ограбил государственный склад удобрений. Ты знаешь, что такое удобрения для нашей истощенной земли. Этот вор сработал нам на руку, но он думает лишь о себе и теперь продает удобрения тайком, втридорога. Как отдохнете, возьмешь с собой пять человек и пойдешь к нему. Скажешь открыто от моего имени, чтобы он показал тайник. И от моего имени раздашь удобрения крестьянам, не взяв с них ни афгани. Милиционера выдавать не надо, пусть он со своими людьми и дальше нам служит. Оставишь ему две мины. Скажешь: если через месяц они не взорвутся с пользой для нас, пусть молит шайтана о подходящем местечке в аду — его выдадут как главаря душманов.

Душман угрюмо усмехнулся, кивнул.

— Мне также сообщили, что ожидается колонна с горючим. Устроишь засаду здесь. — Кара-хан сделал отметку на карте. — Будешь ждать два дня. Если бензовозы не появятся, обстреляй любую колонну и уходи. Не застанешь нас в долине Рыжих Столбов, жди на базе. Твои люди устали. После операции я отправлю вас за границу на отдых... Да, напоминаю: рабочих, ремонтирующих мосты и дороги, расстреливать на месте, где бы ни застал. Пусть никто не смеет браться за это дело.

— Хочу спросить, Кара-хан: могу ли я по своему желанию наказать моих врагов в кишлаке?

— Нет! В кишлаке — нет. Ты идешь творить доброе дело, и только доброе. Моим именем... Да, начни-ка ты отращивать бороду. Во время отпуска можешь полететь в Европу, а западным женщинам нравится восточная экзотика. — Кара-хан ухмыльнулся.

— Западные женщины так продажны и доступны, что прикосновение к ним ничего не доставляет, кроме отвращения.

— Погоди, — Кара-хан снова ухмыльнулся, — с нашими скоро станет то же. Ступай выспись. Заместителя себе здесь назначить сам.

Что за сила влекла Кара-хана к этому Азису, бывшему рабу, ставшему смертельным врагом и остающемуся врагом даже в оковах? Может, желание почувствовать торжество победителя, прежнюю власть над рабом, который восстал, захотел сравняться с господином? Желание убедиться, что он, Кара-хан, господин и теперь?

Все переменилось в горах, если вчерашний хозяин целой провинции сегодня радовался победе над своим восставшим рабом! Кара-хан радовался, сам того не понимая.

— Чего не молишься, Азис? Время намаза, и тебе надо успеть отмолить грехи, какими оброс среди врагов ислама.

Азис усмехнулся разбитым, спекшимся ртом:

— Тебе, Кара-хан, надо молиться прилежнее моего. За меня у престола аллаха попросят невинно убитые тобой мать, отец и ребенок. Найдется ли хоть одна душа, которая станет просить за черного оборотня?

Кара-хан едва сдержался, чтобы не всадить пулю в разбитый, шепелявый рот парня.

— До моей могилы далеко, твоя — близко.

Азис несогласно качнул головой:

— Ты уже давно мертвец, Кара-хан. Ты из тех мертвецов, что тайно приходят сосать кровь людей. Но люди все равно забивают в могилы вампиров крепкие колья, и они уже никогда больше не выходят на свет.

Удар сапогом опрокинул сидящего парня на бок. Тихо вскрикнули молящиеся женщины, Кара-хан выпустил рукоятку «магнума», злясь на себя за то, что обнаружил слабость перед этим щенком, бывшим рабом. Устал, начал срываться. Стоит только позволить себе — зайдешь далеко. Вспомнилась история западного кинорепортера, который пошел с бандой на афганскую землю и в захваченной деревне захотел отснять, как крестьяне избивают представителей народной власти и активистов партии. Крестьяне отказались бить безоружных людей, тогда он схватил палку и стал показывать, как это делается. А его самого кто-то сфотографировал и потом продал снимок в газету. Когда пахнет сенсацией и деньгами, издатели готовы заложить дьяволу собственную душу, не то что газетного собрата. То-то скандал вышел!.. Кара-хану следует быть умнее того дурака с кинокамерой. Сколько бы крови ни лили его душманы, одежда и руки Кара-хана не должны носить ее следов. Кара-хан — не простой воин, он один из вождей исламского движения, и вести ему следует себя как вождю... Он вдруг с ненавистью подумал об окопавшихся в Пешаваре главарях. Их бы на его место! Ну-ка, сохрани генеральский апломб, когда за тобой, как за волком, охотятся с земли и с неба, когда бывший твой раб, нищеброд, одной ногой стоящий в могиле, смеется тебе в лицо, называя ходячим мертвецом-вампиром!

Посещавшее его время от времени чувство затравленности имело в истоке своем не только военные неудачи. С леденящей ясностью Кара-хан уже видел и понимал: на земле, что была его родиной, его вотчиной, в крови и муках рождается новое сильное государство, в котором ему нет места. Оно рождается, с хрипом гнева и ярости прорывая рутину веков, которой оковали ее для своей выгоды и спокойствия господа жизни — феодалы и имамы. Не мог же умный Кара-хан не спросить себя: отчего на мусульманском Востоке нет ни одной страны, которая не отстала бы от Запада? И вот теперь, когда на его земле Апрель разорвал липкую паутину веков, когда здесь рождается государство, стоящее выше западных по своему общественному устройству, европейские и американские правители в ненависти и злобе на этот отчаянный рывок целого народа пытаются ударом винтовочного приклада остановить, отбросить, загнать Афганистан назад, в глухое средневековье. А винтовку вкладывают в руки Кара-хана и таких же, как он, светских и духовных феодалов. Значит, все они, «воины ислама», «борцы за свободу мусульман», — просто пособники завистливых и злобных врагов своего народа. Но они же и костер, на котором народ закаляет свой меч, и оселок, на котором этот меч оттачивается. Как бы ни закончилась борьба, к прежнему не будет возврата.

Тем безысходнее было чувство, что вспомнились сейчас слова «красного муллы» о могущественном монгольском князе Максаржаве, ставшем народным героем в народной Монголии... Поздно. Исход борьбы ясен. Правда, контрреволюцию поддерживает могущественный Запад. Зато народную власть и революционное правительство поддерживает страна, не раз сокрушавшая и вооруженные орды Востока, и вооруженные орды Запада. Кара-хан знал историю. Еще лучше знал он, что такое нынешняя Россия.

Да, Кара-хан просчитался. Ослепленный классовой ненавистью, перешел не на ту сторону фронта, оказался среди злейших врагов своего народа.

А может, аллах все же рассудил правильно? Куда девал бы Кара-хан по ту сторону фронта свою феодальную гордость, свое презрение к простолюдинам?.. Но ведь сражаются против душманов и вожди племен. Правда, сами такие же нищеброды, как их подданные. Зато гордости у иных побольше, чем у Кара-хана.

Зачем такие мысли? У Кара-хана все равно теперь нет выбора. Его дело — побольше стрельбы и трупов. Это деньги, это его «лучшее будущее».

— Хозяин, разреши мне расспросить Азиса? Почему брат был с ним?

Кара-хан непонимающе глянул на телохранителя, потом досадливо махнул рукой: иди.

Сулейман прошел мимо молящихся заложников, ни на ком не задерживая взгляда, присел возле Азиса, сухим голосом заговорил:

— Азис, хочешь — ответь, не хочешь — молчи. Почему брат оказался у тебя? Он говорил о моем посещении?

Молодой милиционер отрешенно молчал, глядя вдаль и поглаживая ушибленный бок. Сулейман скосил взгляд на ближнего стражника. Глазами изголодавшегося волка тот пожирал девушек, еще не окончивших намаза. От милиционера он отвернулся — сейчас у того надежный охранник, Одноглазый. Сулейман незаметно вынул из-под халата небольшой тяжелый пистолет и положил между собой и Азисом.

— Патрон в стволе, предохранитель снят, курок спущен. Тебе надо только нажать спусковой крючок — курок взводится сам, как у русского «макарова». Запомни: в нем девять патронов. Девять.

Азис впервые глянул в лицо душмана, отрицательно покачал головой:

— Я не могу отдать моих сестер на растерзание.

— Ты, видно, еще плохо знаешь Кара-хана. Возьми оружие, не мешкай. Возьми и убей оборотня. Тебе все равно умирать, и с оружием ты умрешь легко. Ты обязан его кровью смыть кровь отца, матери и маленькой племянницы. Ты смоешь и каплю крови моего брата. С теми, кто убил его, я посчитаюсь сам.

Азис быстрым движением сунул пистолет под длинную безрукавку, покрытую засохшими пятнами крови. По тяжести он понял, что пистолет заряжен. В глазах парня загорелись живые солнечные искры.

— Если ты убьешь Кара-хана, клянусь хлебом: твои сестры останутся живыми и получат свободу. Но все же скажи мне о брате.

Азис кивнул.

— Твой брат не выдавал тебя. Ему не спалось ночью, и ты знаешь почему. На рассвете он заметил возле кишлака вооруженных людей и тайком пробрался ко мне, отправив домой мальчишку. Мы звонили в штаб отряда царандоя, но телефон молчал. Тогда мы решили поднять наших мужчин. Опоздали. В последние месяцы жили спокойно, постоянную стражу сняли — людям ведь надо работать. Это была ошибка. Моя ошибка... Мы увидели, что к каждому дому подходят душманы, и сначала укрылись в сарае. Двое душманов вошли в дом, мы решили выскользнуть и уползти по арыку, но в ворота вошел третий. Пришлось стрелять. Выскочивших из дома уложили гранатой. Дальше ты знаешь... Уже в осаде Кадам сказал мне, что ты приходил ночью, один, и назвал тебя предателем... С автоматом и винтовкой мы могли долго продержаться, патронов хватало, но, что вышло, ты видел.

Сулейман слушал, покачиваясь, все время держа в виду ближнего охранника.

— Слушай меня, Азис, я хочу спасти тебя во имя памяти брата. Ты не спеши стрелять. Кара-хан поведет нас к месту сбора Тропой шайтана. Это не близко. В скалах будет много щелей. Подстереги случай. После твоего выстрела в оборотня я промахнусь в тебя. Успей забиться в укрытие. Банда спешит, после смерти оборотня нарываться на пулю никто не захочет, а последнюю газовую гранату мы использовали сегодня. Тебя оставят.

— Погоди, Сулейман! А если на тропе мы вдвоем отрежем заложников? Шайтан с ним, с оборотнем, он все равно скоро подохнет! У тебя автомат, у меня — пистолет. Я уберу переднего охранника, ты — задних. А потом...

— Нет! — отрубил Сулейман. — У нас разные дороги. У нас одно общее — убить оборотня.

— Ты ошибаешься, Сулейман, ты ошибаешься! — Азис в забывчивости повысил голос, и Сулейман остановил его суровым взглядом, уловив движение стражника.

— Ошибаешься ты, Азис. Ты даже не видишь, что Сулейман Одноглазый весь в крови. На нем есть даже кровь родного брата.

Он встал, закинул на плечо тяжелую винтовку, поправил на груди короткий автомат, ощупал кинжал и гранаты на поясе, медленно побрел туда, где отдыхал Кара-хан. Но теперь, проходя мимо заложниц, первый раз посмотрел на свою «невесту», поймал ее затравленный взгляд и успокаивающе улыбнулся...

После полудня над горами появился легкий самолет. Недолго покружив, улетел на юго-запад. По расчетам Кара-хана, конную банду должны искать гораздо дальше от Вучара, а пешую — вблизи селения. Видно, он не просчитался: летчика не слишком заинтересовали здешние арчовые рощи. С лошадьми много хлопот, особенно трудно маскировать их. Зато лошади обеспечивают широкий маневр там, где тропы недоступны ни колесу, ни гусенице. Поэтому Кара-хан держался за лошадей до последней возможности. Избавиться от них легче, чем добывать снова.

Выступили перед закатом, спеша засветло минуть опасные крутосклоны. Долго шли овечьими тропами параллельно хребту, в сумерках свернули вниз. На одной из осыпей лошадь покатилась вниз, теряя вьюки. Встать она не смогла, и Кара-хан пустил в ход свой бесшумный «магнум». Он задержался над убитым животным, пропуская растянувшийся отряд, проверяя, не отстал ли кто. Когда заложники проходили мимо, Сулейман весь напрягся, ожидая выстрела Азиса, но тот прошел мимо, не поднимая головы. Значит, послушался Сулеймана, да и в сумерках можно промазать. Пистолет — не винтовка, которой в горах владеет каждый подросток. Сулейман и не подозревал, что, получив оружие, молодой милиционер меньше всего думал об исполнении обета кровной мести. Азис думал о пятнадцати заложниках, которых он тайно взял под охрану.

Уже в темноте, когда отряд растянулся безводным ущельем, впереди по камням загремел конский галоп. Видно, у всадников была причина рисковать своими шеями. Кара-хан дал знак остановиться. С двумя дозорными был кто-то третий, Кара-хан узнал его лишь по голосу — тот самый красноглазый, бывший помещик и ростовщик, что когда-то выдал ему «красного муллу». Кара-хан на обратном пути присоединил к своей банде его отряд в полтора десятка душманов.

— Начальник, случилась беда! На месте встречи в ущелье тебя ждет засада Ахматиара! — От волнения и спешки вестник комкал речь, и Кара-хан сразу не понял.

— Солдаты? Коммандос? Царандой? — отрывисто спросил он.

— Нет, начальник, солдаты еще не пришли. Это Ахматиар, он изменник! Он взял под охрану кишлаки, которые ты велел ему разорить, он соединился с отрядом самообороны и вооружил всех мужчин. Наши люди в кишлаках арестованы. Некоторые покаялись, и он взял их в свой отряд. Меня бы тоже арестовали, но Ахматиар не знал, кто я такой. Надо уходить, начальник, мое бегство, наверное, теперь открылось, могут выслать погоню.

Кара-хан повторял имя аллаха, стараясь отогнать наваждение. «Провокатор», — была первая мысль. Но в том, что услышал от вестника, Кара-хан сразу узнал хватку Ахматиара. И этот красноглазый хорек вполне доказал свою непримиримость к народной власти. А разве Ахматиар не доказал? Помещик-то Ахматиар, потомок басмача, изгнанного из Советской Туркмении, раньше Кара-хана связавшийся с закордонными врагами Апреля и втянувший в эту связь Кара-хана?.. А впрочем... Такая война. И что, собственно, он доказал, бывший помещик Ахматиар? Что способен умело сражаться против революционного правительства? Что он хороший военный организатор и конспиратор? А замечал ли Кара-хан в нем ту врожденную ненависть к революции, которую ощущает в себе? Может быть, мысли о безысходности борьбы против народной власти, что сегодня днем мелькали в голове Кара-хана, Ахматиара посетили уже давно? Он ведь все эти дни, пока главарь банды ходил за границу, оставался в Афганистане. Недаром говорят, что иные мысли разлиты в воздухе, когда идет ломка жизни и переоценка ее многими людьми. И Ахматиар решил отречься от прошлого, пожертвовать даже своими вкладами в заграничных банках, чтобы не потерять родины? Он любит родину больше Кара-хана? На что он рассчитывает, ближайший помощник, правая рука «черного оборотня»? То, что они уже натворили, ему вряд ли забудется и простится. Что-то тут не так. Не затеял ли он какую-то большую игру с благословения зарубежных хозяев? Игру без ведома Кара-хана? Или Кара-хан стал такой одиозной фигурой, что его решили убрать свои же и, ценой выдачи Кара-хана революционным властям, внедрить в армию сильную, крупную банду? С ума можно сойти от мыслей!

— Надо уходить, начальник! — Перебежчик ерзал на седле.

— Скажи: все ли в отряде Ахматиара согласились перейти на сторону врагов?

— Нет, начальник, убито семь человек.

— Кто?

— Я не всех знаю по имени... — Он назвал четверых, и Кара-хана пробила холодная дрожь: три бывших помещика и мулла-фанатик. — самые надежные люди. Кровь не солжет. Пролив ее, Ахматиар сразу показал, в чью сторону повернул оружие. Не иначе это аллах надоумил Кара-хана забрать у своего помощника полтора десятка самых верных людей, иначе и они были бы убиты и арестованы. А может, он тем облегчил измену Ахматиара?

— Поклянись на коране, что все было так, как ты сказал.

Басмач поклялся не колеблясь.

— Но ведь четыре часа назад Ахматиар говорил со мной по радио, он обещал ждать в указанном месте!

— Да, начальник, он ждет в засаде.

Как быть? Худшего врага для себя в этой провинции Кара-хан не смог бы придумать. Ахматиару известны почти все базы и склады оружия, больше половины людей в кишлаках, связанных с Кара-ханом, пароли и тайные явки в провинциальном центре и Кабуле, у него своя связь с Пешаваром... Так вот чем надеется он купить себе прощение властей! А если ему поверят и, приставив политического комиссара да какого-нибудь «красного муллу», позволят вести борьбу с душманами?..

— Сколько воинов у него теперь?

— Не меньше сотни, начальник. И в каждом кишлаке наготове отряды.

У Кара-хана было теперь около шестидесяти воинов, жаль — пятерых, самых надежных, отправил на диверсию. Встреча назначена на рассвете, время есть, но нет поблизости кишлаков, где можно пополнить отряд. Можно ринуться в пасть засады, делая вид, что ничего не подозреваешь, и при этом частью сил охватить ее с тыла. А потом — ударить внезапно первым! Прием испытанный, но годится против туповатого басмача, тут же Ахматиар... Хорошо, что не послушался его, не ушел отсиживаться на глухой базе. Там-то его накрыли бы — ведь Ахматиар, наверное, давно уже вынашивал изменнический план и, конечно, искал связи с тем отрядом преследователей. Может, он теперь установил такую связь и готовит засаду вместе с солдатами? Нет, нельзя рисковать. К тому же бегство красноглазого могло насторожить Ахматиара. Напрасно после того рейда не придал значения словам помощника, который прямо заявил, что не хочет быть «палачом провинции».

Великий аллах, с кем ты нас оставляешь? С одними бандитами, умеющими только стрелять, резать и вешать? Или здесь тоже твой указующий перст — стрелять, резать и вешать? Ахматиар этим не любил заниматься. Не с того ли в первом рейде по горам его отряд, единственный, уцелел?

Кому же верить? Только тебе! Да еще, пожалуй, Сулейману Одноглазому, потому что Сулейман предан не идее, не деньгам, не родине, не фанатической ненависти к иноверцам — он предан лично Кара-хану, своему повелителю. Но и Сулеймана, кажется, потрясла смерть брата. Как бы тоже не стал задумываться!

Теперь об операции думать нечего. Снова он — волк в облаве. Спасибо аллаху — надоумил взять заложников, они могут пригодиться уже завтра. Уходить. Куда? Если бы ступить на Тропу шайтана раньше, чем там окажутся солдаты! За тем дьявольским ущельем Кара-хану станет не опасна целая армия. И до шоссе там недалеко: устраивай дорожные погромы, доказывай, что воюешь не хуже других. И граница рядом — всегда можно ускользнуть.

Но возможно ли теперь добраться до Тропы шайтана? Ахматиар знает о его маршруте... Что ж, тропы-то он не видел, Кара-хан сам собирался провести по ней своего помощника. И разве кто-нибудь подумает, что Кара-хан пойдет намеченным путем? А ему главное — пройти тропу, дальше он сумеет выбрать дорогу.

Кара-хан приказал поворотить отряд. И усилить охрану заложников, особенно ночью.


VII


«В вашем районе, квадрат девять — четырнадцать, действует афганский отряд, позывной вам известен. Просит нашей помощи. Учения временно прерываются. Вылетайте на связь лично. Решение принимайте на месте. По возможности держите связь со штабом. Звену оставаться на месте в готовности к немедленному вылету. «Утес».

Лопатин дважды прочел радиограмму, потом развернул карту. Девять — четырнадцать... Высокогорная долина в сотне километров к востоку. На равнине — это не расстояние, в горах — дальняя даль... Вертолет был заправлен, летчики стояли вокруг, ожидая. Лопатин протянул радиограмму заместителю, подождал, пока тот осмыслит ее.

— Есть вопросы?

— Нет, товарищ капитан.

— В мою машину погрузить бочку горючего. И... техника. В паре пойдет Второй. Все!

Через полчаса полета индикатор высоты приблизился к двум тысячам метров, хотя серое пустынное плоскогорье бежало близко внизу. Теперь каждый хребет, каждая гора на пути становились серьезным препятствием. Как-никак, Гиндукуш — родной брат Памира, а Памир в переводе — «подножие Солнца». Наконец впереди, чуть в стороне от курса машины, над полого возрастающим гребнем, взлетела ракета белого дыма, и Лопатин повернул на ее дугообразный след. Отряд стоял в альпийской долине, обрезанной длинным замшелым уступом и отлого уходящей вверх меж серо-коричневых гребней голого плитняка. Лопатин сразу выделил в середине отряда запомнившуюся глыбоватую фигуру командира и без «пристрелки» повел машину на посадку. Чужеродной показалась шелковистая темно-зеленая трава под ногами. А когда остановились винты, сквозь шорох шагов приближающихся людей Лопатин неожиданно услышал журчание ручья, похожее на звон крохотного колокольчика. Он не успел осмотреться — заросший бородой Исмаил уже протягивал руку:

— Вот и настал случай, Петрович. Аллах не хочет, чтобы мы разлучались надолго.

— То не аллах виновен, — усмехнулся командир отряда. — То душман Кара-хан опять свел нас.

— И снова Кара-хан! — воскликнул Лопатин.

— Да. Он близко. Но ушел, как змея в трещину.

— Куда ушел?

— В Ущелье шайтана. Там оно. — Командир указал на острый гребешок, в подножие которого упиралась альпийская долина. — Туда ведет щель, ее отсюда не видно. По правой стороне ущелья есть тропа, местами она в две ладони. Ее забыли даже контрабандисты, считалось — она давно разрушена. Выходит, не так. Надо бы осмотреть тропу с вертолета, если это возможно. Другого пути у Кара-хана здесь нет.

— А если он прошел ее ночью?

— Это невозможно. О тропе и ущелье рассказывают страшное. Душманы суеверны, кроме, может быть, Кара-хана, он сам шайтан. И утром мы обнаружили еще теплое кострище недалеко отсюда. Они ступили на тропу с рассветом. Десять километров идти осторожным шагом, а то и ползком — это целый день. В банде есть заложники, среди них женщины, это тоже держит.

— От заложников они могут быстро избавиться.

— Не раньше, чем почувствуют себя в безопасности. Для этого им надо пройти Тропой шайтана.

— А на эту чертову тропу можно высадить десант? — спросил Лопатин.

— Вряд ли возможно, — покачал головой командир отряда. — Преследовать тоже опасно: один стрелок, посаженный на тропе, остановит отряд. Десант встретит их на выходе из ущелья. Но тогда наверняка произойдет бой, и невинные люди могут погибнуть.

— Что от нас требуется, чтобы спасти людей?

— Если вы сможете пролететь над ущельем, обязательно обнаружите банду. Возьмите майора Исмаила, он через мегафон предложит душманам сложить оружие, потому что они в ловушке. Кара-хан, конечно, станет торговаться. Но если даже придется их выпустить из ущелья, мы обязаны спасти заложников.

— Скорее всего, нас встретят огнем.

— Это правда. Хотя на тропе они, пожалуй, побоятся вступать в бой... Мы не настаиваем, мы только просим помочь. Важно, чтобы душманы знали: мы гарантируем жизнь всем, даже главарям, если они отпустят захваченных людей.

— И Кара-хану?

— Что делать, Петрович? Ради спасения женщин и подростков мы согласны выпустить даже оборотня.

— А он уйдет и убьет еще сотни людей.

— Он уже не уйдет. Нам сейчас важно точно знать, что душманы на тропе. И они должны услышать предложение о сдаче.

Лопатин оборотился к летчику-оператору, и тревожный огонек красной ленты, привязанной в кабине, плеснул ему в глаза.

— Летим, командир? — спросил Карпухин.

— Вылазь! — приказал Лопатин.

— Зачем? — удивился лейтенант.

— Вылазь! — сухо повторил командир. — Прапорщик — тоже! И горючее с борта — долой! Достаньте-ка там защитные шлемы.

К немалому удивлению летчика-оператора и техника, Лопатин один защитный шлем взял себе, другой протянул майору Исмаилу.

— Облачайтесь, полетим с вами вдвоем. Сядете на место летчика-оператора, вам это дело, я знаю, знакомо, но предупреждаю: ничего не трогать, кроме мегафона и фонаря кабины, Ясно?

— Так точно, товарищ капитан Петрович Лопатин, — засмеялся Исмаил. — Клянусь аллахом, ничего не трону, кроме мегафона и фонаря... А бороду придется отрезать — задушит она меня в этом шлеме. Жалко, такой бороды мне уже не нажить — ведь таких живучих басмачей, как этот оборотень, не каждый день встречаешь.

Майор безжалостно сгреб в кулак свою смоляную, с первой проседью бороду и отсек тремя движениями острого, как бритва, ножа.

— Все! Теперь конец Кара-хану, — засмеялся командир отряда.

— Но как же я, товарищ капитан? — Карпухин еще не хотел верить, что командир оставляет его.

— Разговоры отставить, Степан Алексеевич! Тебе в этом полете нечего делать, а я возить своих подчиненных в качестве мишени для басмачей не стану. Помогите-ка майору надеть шлем.

Лейтенант и прапорщик, хмурые, откровенно недовольные решением командира, стали помогать облачаться майору Исмаилу. Под двойной защитой даже бронебойные пули не будут страшны экипажу, но ведь по вертолету могут стрелять не только из винтовок и пулеметов. Потому на борту машины должны находиться лишь те, кто необходим, — пилот и представитель командования афганской армии. Если сам человек готов рисковать жизнью без особой нужды, это не значит, что ему можно позволить рисковать ею.

Карпухин в досаде стукнул прапорщика по спине:

— Ну, вот, Вася, и сели мы в овсе — на левом елероне, на левом колесе. У тебя пистолет-то хоть заряжен?

— Оба поступаете в распоряжение командира отряда, — приказал Лопатин. — Слушаться его беспрекословно. А то я вас, героев, знаю — сейчас полезете наперед батьки.

— В горах пистолет не оружие, — улыбнулся командир отряда. — Мы дадим вам автоматы. На всякий случай. А воевать — наше дело, вы — гости у нас, и мы сделаем все, чтобы с вашей головы не упало даже волоса. Однако шальные пули залетают далеко. Я, как временный ваш начальник, отсылаю вас под присмотр фельдшера, в середину отряда. Там самое безопасное место.

Карпухин лишь утешительно похлопал техника по спине и, забросив на плечо автомат, поданный ему молодым бородачом, первым пошел к середине зеленого луга, где вьючные лошади походного фельдшерского пункта жадно щипали свежую траву.


...Знамены развевались, оркестры впереди,
Красотки прижимались к задумчивой груди,
Но — ах, какая жалость! Увы, увы, увы —
Задумчивость осталась, да нету головы.
Зачем, зачем же, братцы, мы тратили слова?
Ведь чтобы целоваться, нужна и голова,
Нужна и голова!

Что ж, обижаться на командира — личное дело Карпухина, а выполнять распоряжения — обязанность. Лопатин, конечно, тоже обиделся бы, высади его из машины в столь опасный и ответственный момент. Но только тот истинный командир, кем руководят не эмоции, а здравый смысл и трезвый расчет, вытекающий из жестокой необходимости.

На месте летчика-оператора афганский майор устроился по-хозяйски, вошел в связь с командиром:

— Я готов, товарищ Лопатин.

— Проверьте мегафон, Исмаил. Сегодня — это наше основное оружие.

Лопатин подал афганцам знак отойти от машины. Взревели двигатели, винты превратились в сверкающие нимбы, ураганный вихрь прижал траву к земле, поднял и разбросал мелкую гальку. Наконец сатанинская сила несущего винта одолела и многотонную тяжесть, и разреженность горного воздуха, вертолет мягко оторвался от зеленого поля, завис на полминуты и стремительно пошел вперед, вверх, к острому гребню с небольшой выемкой посередине. Вблизи встревоженных лошадей, которых афганцы держали за поводья, мелькнули фигуры лейтенанта и прапорщика. На обоих уже были коричневые халаты и пастушьи шапки — командир отряда, оберегая, маскировал их под рядовых бойцов или коноводов, — и Лопатин узнал своих лишь по особым жестам. Ему желали счастливого полета, и сердце Лопатина отозвалось на доброжелательные знаки товарищей. Что там ни говори, но, уходя в опасный полет, невольно становишься мнительным и начинаешь верить в охранную силу человеческого сочувствия.

Уже над гребнем Лопатин заметил: там, где обозначалась седловина, тело горы разрывала узкая щель — словно мощная рука циклопа прорубила дорогу в известняках и сланцах. В груди Лопатина шевельнулся неприятный холодок — с противоположной стороны хребет почти отвесно падал в бездну, затянутую серо-фиолетовой дымкой, можно было лишь догадаться, что у этой пропасти имеется дно. Он физически ощутил, как машину потянуло вниз. Ущелье здесь было довольно широким, мрачные серо-коричневые горы за ним окутывала та же нечистая дымка, и с первого взгляда трудно было определить расстояние до них. Шайтан не мог бы выбрать для своего логовища лучшего места.

— Тропа — справа, внизу, — подал голос Исмаил.

— Вижу...

Она начиналась в двухстах метрах ниже гребня и убегала из щели по узенькому, словно искусственно прилепленному к склону, карнизу, терялась под выпирающим лбом громадной скалы, от трещин словно покрытой темными морщинами. Лопатин медленно снижался, приближаясь к тропе; здесь, у выхода щели, душманы могли оставить засаду. Вспугнутые гулом вертолета, из пропасти взвились три стервятника, набирая высоту,черными тенями растворились на фоне гор. Признаков засады не было.

— Негодяи! — зло произнес афганец.

— О чем ты, Исмаил?

— Видишь, Петрович, внизу, на выступе? Этот кровавый оборотень не захотел даже лошадей отпустить на волю. Их столкнули вниз. Хорошо, если хоть перед тем пристрелили.

На уступе отвесного склона, где начиналась тропа, между камней свисала голова мертвого животного — не то лошади, не то ослика.

— Бандиты, они и есть бандиты.

— Да, Петрович, — вздохнул Исмаил, — кто может бросить гранату в толпу детей, тому ничего не стоит столкнуть в пропасть животное, когда оно отслужило.

Лопатин вошел в связь с командиром отряда коммандос, сообщил обстановку.

— Понял, спасибо, действуйте осторожно, — ответил знакомый голос с акцентом.

Вертолет скользил ущельем немного выше тропы, ущелье постепенно отгибалось к югу. По временам из крутой стены выпирали скалы выветренного песчаника и сланца, напоминая то головы доисторических ящеров, то угрожающе выставленные персты, то бивни и лбы гигантских каменных слонов и носорогов. Иногда стены ущелья сближались, невольно приходилось прижиматься к тропе, и тогда по крутосклону близко бежала отчетливая тень вертолета, вспрыгивая на уступы, бросаясь в щели и мгновенно выскакивая из них. Солнце, поднимаясь, уже доставало своими лучами до дна ущелья, и теперь далеко внизу угадывалось сухое русло, по которому, наверное, катятся мутные потоки после зимних снегопадов и ливней. Тогда в этом каньоне и самому убежденному атеисту померещится дьявол... Изредка тропа пропадала в нагромождениях скал и камней, Лопатин осторожно облетал их, стараясь не проглядеть ни одного метра. Майор сидел впереди, спокойный и неподвижный, пристально вглядываясь в каменный хаос, словно всю жизнь только тем и занимался, что высматривал душманов с вертолета. Наконец ущелье раздалось вширь, воздух стал прозрачнее, тропа, едва различимая на покатом склоне горы, открылась вперед километра на полтора. Она была пустынна, лишь серая птица призраком мелькала над ней. Неужто Кара-хан снова успел ускользнуть от возмездия? Или он не выходил на эту тропу, предпочтя затаиться где-то в другом месте? Но лошадь, сброшенная в ущелье? Или то оставил печальный след одинокий горец — охотник, пастух, контрабандист, рискнувший пробраться с конем проклятой Тропой шайтана?

Лопатин покосился на алую ленточку, но увиделась ему в тот миг не смуглая горянка, невинная кровь которой взывала о справедливом мщении, — на него исподлобья глянула Варя темно-серыми в длинных ресницах глазами, и в грустной улыбке ее таился то ли упрек, то ли просьба: «Береги себя...»

Позавчера, после месячного перерыва, он получил сразу два ее письма, третье — от матери и отца. Во всех трех была одна фраза: «Береги себя...» Береги. С тех пор как сел за штурвал винтокрылой машины, он не позволил себе ни одной залихватской штучки, ни разу не нарушил летных инструкций и правил, не прощал ни себе, ни своим подчиненным дилетантства в летной подготовке. Эту профессию он выбрал сам и погоны офицера надел добровольно. Военные призваны, чтобы беречь других. Себя они берегут в последнюю очередь...

Вдруг вспомнился такой далекий теперь разговор с отцом на деревенском крылечке алым росистым утром: «Знаешь, батя, когда на военных ордена сыплются?» — «Да уж знаю...» Первый орден Лопатину вручили месяц назад. Ко второму представлен.

У Вари скоро выпускные экзамены. А отец с Иваном все-таки минувшим летом перекрыли дом наново и теперь достраивают просторную веранду. Андрей тоже помогал из своего далека — деньгами. «...Теперь мы на твою свадьбу всю деревню позвать можем — всем хватит места в доме...»

— Внимание, Петрович!

— Вижу...

Тропа впереди уходила за острый выступ скалы, и там мелькнула фигура вооруженного человека. То мог быть мирный охотник или чабан, загнанный на этот опасный путь своею нуждой, но тревога до предела обострила зрение и нервы пилота. Лопатин стал увеличивать высоту, отводя машину к другой стороне ущелья. За поворотом оно распахнулось широким солнечно-фиолетовым провалом; на широком покатом карнизе, полузасыпанном лавиной, среди камней стояли люди. Их было около двух десятков.

— Там женщины?

— Это могут быть заложники.

Даже с расстояния, из летящей машины, читалась обреченность в понурых фигурках измученных женщин, подростков и мужчин, стоящих у края пропасти, вероятно, под дулами винтовок укрывшихся бандитов. Кто это сказал, будто афганцы равнодушны к жизни: аллах дал, аллах взял? Ложь, дремучая или рассчитанная, но все равно ложь! Есть фанатики, ослепленные своей преступной сектантской верой, освящающей их право насилия над иноверцами, — они, может быть, и готовы скорее умереть, чем отказаться от этого «права». Но те мирные дехкане на тропе, не ведающие своей вины перед миром, не преследующие корысти и все же обращенные в заложников, поставленные над пропастью, — разве могут они равнодушно расстаться с жизнью, чтобы только по-прежнему ходил по земле и творил насилия и убийства двуногий зверь с автоматом, именующий себя их вождем и господином?

С левой стороны, возле самого лица Лопатина, струилась, трепетала, разгоралась обжигающим красным пламенем лента афганской девушки, пролившей кровь за революцию.

Он решительно направил машину ближе к тропе. Один из мужчин вдруг поднял руку и стал размахивать белым платком. Там и тут из-за камней появились чалмы, бараньи шапки, дула винтовок. Лопатин не отрывал глаз от выпрямившейся стройной фигурки, стоящей над самым обрывом. Он знал — это невозможно, но не мог отрешиться от чувства, что перед ним та самая девушка, чья лента пылала в его кабине. Закрывшись ладонью от солнца, она неотрывно смотрела на приближающийся вертолет, не чувствуя черных зрачков винтовок за спиной. Может быть, это скалы изменили цвет, но Лопатину показалось — за нею разгорается красная заря.

«Не бойся, милая, никого и ничего не бойся — мы не отдадим тебя на растерзание купленным убийцам. Ведь ты наша, ты красная. Маленькая, ты велика, как революция твоего народа... Подожди еще немного, смелая девушка в красной заре, — мы уже здесь, и наша воля сильнее воли твоих насильников».

Заглушая гул вертолета, железный голос афганского майора раскатился в ущелье:

— От имени командования Народной армии предлагаю банде сложить оружие. Революционное правительство Афганистана и командование армии гарантируют сохранение жизни всем душманам, в том числе и главарям, если банда сдастся в плен и не причинит вреда захваченным людям. Предупреждаю: у вас нет выхода. По тропе за вами идет отряд войск, впереди путь тоже перерезан. Всякое сопротивление или причинение вреда заложникам приведут к вашей гибели. Если вы согласны принять наши условия, поднимите два белых флага и двигайтесь обратно, навстречу войскам правительства.

В продолжение этого короткого обращения, пока вертолет медленно скользил над серединой ущелья, многие басмачи поднялись в рост и, опустив оружие, с жадным изумлением ловили громовой голос из машины. Теперь было видно, что белым платком размахивает один из заложников. Поскольку делал это он с явного согласия своих охранников, появилась надежда, что душманы примут условия сдачи в плен. Они, несомненно, показывали вертолетчикам свою готовность к переговорам, но какое требование выдвинет главарь банды?

По мере того как машина удалялась, из-за камней, из узких расщелин скал на тропе появлялись новые и новые люди.

— Завозился гадючий выводок! — послышался в наушниках голос Исмаила. — Сейчас у них начнется душманская джирга. В такой западне даже Кара-хану без джирги не обойтись.

— Но если этот оборотень действительно там, он, пожалуй, не сдастся.

— Да. Он может заставить их расстрелять заложников, чтобы убить самую мысль о сдаче в плен.

— Что же нам делать?

— Надо, Петрович, заставить душманов схватить оборотня за горло своей рукой. Я сказал — путь впереди перерезан, но это пока не так, и душманы сомневаются. Надо, чтобы они перестали сомневаться. Скоро прилетят наши вертолеты, они, я думаю, высадят десантников в конце тропы, хотя это нелегко сделать. Вот тогда мы перестанем уговаривать душманов. Этих людей, убивающих за деньги, я хорошо изучил. И у Кара-хана найдутся такие, что его голову на блюде поднесут, чтобы спасти себя. Только бы наши успели.

Тропа то уходила вниз, то взбегала по крутому боку горы, она была пустынной, но Лопатин держался подальше от больших камней и расщелин, где могли укрыться высланные вперед дозорные банды. У душманов имелись гранатометы, они с майором успели это заметить.

— Я думаю, Исмаил, сколько страшных преступлений, кровавых грабительских войн, сколько зла и несчастий породили человеческая корысть, туполобый фанатизм и желание одних властвовать над другими, деление людей властолюбивыми негодяями на «высших» и «низших», на «правоверных» и «неверных», на «белую кость» и «плебеев». Но что характерно — во все времена почерк выродков, стремящихся сесть на чужую шею, одинаков. Ты знаешь, в ту войну фашисты гоняли толпы военнопленных, женщин и детей через минные поля перед своими танками. А за сто, за триста, за семьсот и тысячу лет до того так же примерно поступали другие насильники над народами, военные грабители и кондотьеры. А вот теперь мы видим своими глазами, как ваш феодал с продажным отребьем заслоняется женщинами.

— Да, в этом насильники одинаковы.

— А ты заметил, как она стояла на краю скалы, такая тоненькая и такая бесстрашная?

— Кто стоял?

— Та девушка или даже девочка... За нею — красные скалы, словно рассвет. И бледные тени врагов, сгорающие в рассвете. Этого нельзя забыть.

— Я почему-то не заметил.

— Ты говорил с душманами, ты на них смотрел, а я видел ее. Мы должны спасти эту девушку, Исмаил!

— Спасем, если остановим банду. И многих других спасем... Тебе нравятся наши девушки, Петрович?

— Очень нравятся. Только не вздумай невесту мне искать, уже есть, — засмеялся Лопатин. — Ваша революция часто видится мне совсем юной горянкой, которая идет опасной троной все выше и выше. Из темных щелей и нор в нее целятся черные ружья, а она идет, не пряча лица и не опуская головы. И красная заря разгорается над нею.

— Это красиво, Петрович, но плохо, если она такая беззащитная.

— Нет, она — бессмертна! Потому что с нею рядом майор Исмаил со своим храбрым отрядом, и тот кучарский парень, Азис, и его седобородый отец.

— Это красиво, Петрович, — повторил Исмаил, — но это не совсем так. Наша женщина слишком опутана шариатом и законами адата, чтобы идти тропой революции рядом с мужчиной.

— Но ведь есть такие, которые идут, я сам видел.

— Есть. Очень мало их пока. И ни Азиса, ни отца его уже нет с нами. Мы получили известие, что три дня назад семья его расстреляна Кара-ханом.

Лопатин вдруг ощутил острую боль в груди, словно получил весть о гибели брата или сестры. Но боль эту сразу заглушила ненависть.

Снова открылась широкая площадка, усеянная крупными камнями, скатившимися с хребта. Здесь, пожалуй, можно бы и десант высадить... И вдруг за ребристой скалой правая стена разорвалась неровной темно-фиолетовой трещиной. Ширина щели не больше двух десятков метров, но, видно, она пронизывала тело хребта насквозь, и обойти ее невозможно. Над этой трещиной, с края на край разорванного балкона, по которому тянулась тропа, провисала ажурная дужка моста: связанные волосяными веревками деревянные плашки и ограждение из тех же волосяных веревок. Но точно ли веревки волосяные? Надо подойти ближе и убедиться.

— Осторожно, Петрович, тут у душманов, кажется, охрана.

— Вижу, Исмаил.

Движение в камнях Лопатин уловил сразу, как только открылась щель. И от противоположной стороны моста метнулся какой-то человек, забился в невидимую впадину. Здесь никто не размахивал белым платком, каждую минуту следовало ожидать выстрелов. Но может, это и не душманы? А кто же еще станет сидеть у моста, на тайной бандитской тропе? Если даже Кара-хан не держит здесь постоянной охраны, он должен выслать вперед самых выносливых и ловких скалолазов, чтобы исключить неприятные неожиданности. И у них, возможно, есть радиосвязь. Тем не менее, не давая противнику времени на размышления, Лопатин решительно развернулся в ущелье и нацелил опущенный нос вертолета на середину щели, разорвавшей хребет.

— Что ты задумал, Петрович? — тревожно спросил майор.

— То, что нам нужно, Исмаил.

Вертолет, приседая, вползал в щель, Лопатин ощутил плавный толчок, когда стойка шасси зацепила мост. Но что волосяные веревки для многотонной железной глыбы? Легкая тяжесть почти мгновенно отпустила, Лопатин довел обороты до предела, машина резко пошла вверх — сбоку и сзади в вихре крутились порванные канаты и разметанные дощечки. «Теперь, сволочи, покажите свою храбрость не перед безоружными крестьянами, а перед отрядом солдат революции! Теперь попробуйте тронуть захваченных людей, жизнями которых вы еще можете спасти свои шкуры!» Машина выползла из щели, крутнулась на месте волчком, и в этот момент что-то лопнуло над головой. В защитном шлеме он не ощутил ветра, рвущегося в кабину, но, скосив глаза, увидел справа, в стекле фонаря, два пулевых отверстия. Итак, у моста тоже душманы, и они наконец спохватились, увидев, что произошло. Вертолет набирал высоту, снизу снова коротко треснуло по броне. Исмаил неуклюже повернулся на сиденье, за синеватым стеклом шлема Лопатин увидел его встревоженные глаза.

— Стреляют, Петрович, ты цел?

— Пусть постреляют, может, Кара-хан им это зачтет. Я одного боялся: как бы нам не врезали в борт реактивной гранатой, когда мы рушили мост.

— Для этого надо быть очень храбрыми. Они, видно, думали, что мы собираемся их штурмовать, и забились под камни. Стреляли уже вдогон... Ты великий летчик, Петрович. Рассказать кому, так не поверят.

— Рассказывать будем внукам, Исмаил. Внуки своим дедам всегда верят. Но до этого еще далеко. Ты приготовь свой мегафон, а я попробую связаться с вашим командиром.

«Каскад» отозвался сразу, голос начальника отряда был так чист и отчетлив, словно он сидел рядом, в кабине вертолета. В горах такое случается, если станции разделены крутым и острым гребнем, — из-за наложения волн, как бы сламывающихся на гранях гор. Выслушав сообщение пилота, командир отряда своим ровным голосом поблагодарил за работу и сообщил, что отряд втягивается в ущелье.

— «Каскад», оставьте наших в долине. Мы возвращаемся на дозаправку.

Банда продолжала движение по тропе. При появлении вертолета некоторые басмачи пытались укрыться в расщелинах и за камнями, другие просто замирали, прижимаясь к каменной стене, оружие держали наготове. Вероятно, они услышали стрельбу и опасались теперь, что намерения летчиков изменились. Тот же заложник держал над головой белый платок. Второго платка не было.

— Их не меньше полусотни, — заметил Исмаил.

— Пожалуй, — кивнул Лопатин, пытаясь отыскать в сгрудившейся толпе невольниц ту гордую девочку, но сейчас женщины, закутанные в чадры, казались одинаково скорбными и усталыми.

— И наших условий, судя по одному белому платку, они пока не принимают.

В ущелье снова загремел мегафон:

— Предупреждаю: мост впереди разрушен. Повторяю: всем вам гарантируется жизнь, а больным и раненым будет оказана помощь, если вы сложите оружие без сопротивления. За жизнь и здоровье захваченных вами людей вы отвечаете своими жизнями.

Со стороны банды снова не последовало ни выстрела, но белый платок оставался одиноким, пока люди маячили на тропе.

— Исмаил, они не восстановят мост?

— Это не так просто. И где они возьмут доски? Если, конечно, там нет тайного склада. Но мы же скоро вернемся?

Над хребтом у Лопатина вырвался радостный возглас — ниже их, на покатое зеленое поле, где осталась группа афганских бойцов, садились два вертолета. В первый момент он решил, что вслед за ним выслали другие машины звена, но скоро по окольцованным звездам на бортах опознал боевые машины афганской армии.

Афганские летчики сразу обступили Исмаила и Лопатина. Среди них находились и члены лопатинского экипажа.

— С возвращением, командир! — Лопатин встретил тревожно-радостный взгляд Карпухина, и снова от чувства признательности дрогнуло его сердце: переживали ребята. В отношении командира к подчиненному — пусть он даже ровесник — всегда есть что-то отцовское, а какого отца не трогает забота сына?

Майор Исмаил, перебивая афганскую речь русскими фразами, обрисовал летчикам обстановку, вопросительно глянул на Лопатина. Тот кивнул и заговорил. Переводчика ему не требовалось, афганские летчики понимали по-русски.

— Я предлагаю продолжить операцию на нашем вертолете, вдвоем с майором Исмаилом. А вам, товарищи, подниматься только в том случае, если отряду потребуется огневая поддержка.

Ни у кого не вырвалось ни звука, но в глазах пилотов читалось удивление.

— Во-первых, полет в ущелье очень сложен. В вашем мужестве, товарищи, я не сомневаюсь, но я уже там летал, и мне будет легче. Однако это не самое главное. Банда теперь в ловушке, она напугана и обозлена. Появление новых боевых машин может толкнуть душманов на отчаянные действия. А наш вертолет они видели и к его новому появлению отнесутся спокойнее. Ведь с главными силами банды, где, вероятно, находятся главари, мы уже разошлись без выстрела. Надо все сделать, чтобы предотвратить огонь, иначе люди, захваченные душманами, могут погибнуть.

С минуту стояло молчание, летчики посматривали на Исмаила: решать ему, представителю старшего командования афганской армии. Он вздохнул, медленно, словно одолевая сопротивление собственных слов, сказал:

— Я думаю, товарищ Лопатин прав. Спасибо ему за помощь в наших делах. Мы полетим снова вдвоем, вы же будьте на связи. Я сяду в десантную кабину и, если понадобится, спущусь по лестнице на тропу для переговоров с душманами. Ты сможешь меня высадить, товарищ Лопатин?

— На такой площадке, как перед мостом, смогу и без лестницы.

— Мы предупредим душманов через мегафон и скажем, что у нас наготове два вертолета с полным боезарядом. Это прибавит им разума.

Перед тем как начать заправку машины, прапорщик подошел к командирской кабине, сунул пальцы в пулевые отверстия, многозначительно свистнул:

— С ветерком летаете!

— Это чтобы воздух был свежее.

— Так что, место мое освободилось, командир? Значит, могу лететь? — спросил Карпухин. — Две пары рук — не одна, в таких делах страховка не мешает.

— Нет, Степан Алексеевич. — Лопатин посмотрел в глаза лейтенанта. — Нет. Там, над Ущельем шайтана, лучше без страховочных рук.

Через четверть часа вертолет снова пятнистой тенью заскользил над зеленой альпийской долиной вверх, к острому гребню горы. На обеих оставшихся машинах радиостанции не выключались, чтобы не пропустить тревожного сигнала от русского летчика или командира отряда. Но пока в наушниках раздавались только протяжные свисты. Где-то в другом полушарии шла гроза, и разряды ее молний, пролетев десятки тысяч космических километров по замкнутым линиям земного магнетизма, врывались в радиоприемники, словно торжествовали свое возвращение. А молодым пилотам казалось — это воет шайтан в своем мрачном ущелье, оплакивая верного слугу Кара-хана, завершающего последний разбойничий путь по земле.


VIII


Уже на второй день пути в банде Кара-хана даже заложники поняли, что за ними идет погоня. Душманы были предельно насторожены и мрачны, пленники ежились под их взглядами и украдкой оглядывались — живой человек живет надеждой. Месяцы работы в Демократической организации молодежи и милицейская служба сделали Азиса новым человеком — юноша становился мужчиной, человеком государственным, облеченным ответственностью за порядок в целом кишлаке и за жизни людей. Издевательства душманов над ним самим и даже угроза мучительной смерти были ничто в сравнении с чувством вины, что прозевал врагов, не уберег односельчан и свою семью от разбойного нападения. Только одно могло хотя бы отчасти уменьшить его вину перед людьми и небом — спасение пятнадцати остальных заложников. Ради этого Азис согласился бы на любую смерть.

Как раз перед вступлением банды на Тропу шайтана в голове Азиса родился первый план спасения людей. Колонна втягивалась в узкую щель, пленники молча шли последними, охраняемые двумя автоматчиками, и Азис, прихрамывая, начал медленно отставать, пытаясь создать хотя бы небольшой разрыв между душманами и маленькой толпой заложников. У входа в щель нетрудно было создать толкучку и выстрелами в упор уложить обоих охранников. Только бы аллах не лишил руку его твердости. А уж потом, завладев автоматами убитых, он и в одиночку не позволил бы душманам высунуться из щели. К тому же он рассчитывал на помощь, по крайней мере, двух товарищей по несчастью. А трое вооруженных мужчин — это целый отряд. Однако главарь банды словно почуял опасность. Он остановился у входа в щель и ждал, пока пройдут все. Его группа отстала, — похоже, она минировала тропу в теснине. Едва миновали щель, Кара-хан снова ушел вперед, но теперь молодой милиционер не мог пустить оружие в ход: тропа довольно далеко просматривалась, душманы легко перестреляли бы на ней всех заложников. Оставалось ждать новой теснины. Здесь, у начала Тропы шайтана, пленников нагрузили имуществом, снятым с убитых животных.

Кто и в какие времена проложил этот дьявольский путь? Даже там, где тропка вилась по откосу хребта, страшно было глянуть налево — в двух-трех шагах крутосклон обрывался отвесом, и в утренней дымке нельзя было разглядеть дна ущелья, откуда все время поднимался тихий угрожающий гул, перемежаемый чьими-то вздохами и словно бы плачем. Чаще же тропа шла по балконам и в вырубленных нишах, висящих прямо над бездной, — шаг в сторону, и нет человека. Скорее всего, какой-то горский царек в стародавние дни, сокращая себе путь из одной плодородной долины в другую, заставил своих рабов или военнопленных совершить адскую работу, и они, потратив годы, ручными кайлами соединили природные карнизы на склоне горы искусственными полками и галереями, вырубив их в твердых сланцах. Сколько несчастных погибло на этой каторге от непосильного труда, голода, болезней, от летней жажды и зимней стужи, сколько их сорвалось в пропасть и было сброшено туда жестокими надсмотрщиками, знают лишь горы. Не души ли тех замученных плачут и шепчутся там, в недоступной глазу бездне, не их ли тени ночами поднимаются на тропу, доводя путников до безумия, мстя живым за то, что попирают ногами тропы, на которых запеклась человеческая кровь? Азис кое-что слышал об этой дороге — будто бы никому еще не удалось пережить на ней ночи — и хотел, чтобы темень застала их на Тропе шайтана. Тогда банда остановится, а уж ночью-то Азис сумеет воспользоваться своим оружием. Он еще верил в справедливого бога, но уже не признавал существования шайтана с его подручными. Какой там дьявол, если по земле ходит Кара-хан!

Горцы выносливы, их женщины на трудной дороге не уступят мужчинам, но сказывалось напряжение от постоянной опасности, и через три часа люди сильно устали. Выбрав подходящее место, Кара-хан сделал остановку. Словно испытывая собственную судьбу и волю пленного милиционера, он остановился за поворотом тропы, у начала широкой площадки, засыпанной камнями, щурясь, пристально всматривался в заложников, словно проверял, не подменил ли их кто. Рядом с ним — один Сулейман. Азис ковылял последним, слыша за собой дыхание стражников. На площадке они поравнялись с ним, автоматы на плечах.

— Ты еще не спрыгнул туда, Азис? — Усмешка зазмеилась в бороде Кара-хана, по толстым красным губам. Он кивнул в сторону пропасти. — Не спеши. Ты становишься послушным, это мне нравится. Я, пожалуй, подарю тебе легкую смерть от пули.

Вот он, дар судьбы! Один выстрел — прямо в ухмылку Кара-хана, и еще два — в конвоиров. А до поворота — всего пяток шагов, и Сулейман, конечно, промахнется — он же поклялся хлебом. У Азиса останется еще шесть патронов, и пусть кто-нибудь из душманов сунется за поворот!

Глядя в спины девушек и подростков, сутулящихся под вьюками, Азис прохромал мимо главаря банды с опущенной головой...

Сулейман проводил милиционера мрачным взглядом. Он не хуже Азиса оценил момент и сейчас не мог понять, отчего тот промедлил. Ожидает еще какого-то спасительного чуда? Но на чудеса в опасности надеются только трусы, а трусом этого парня Сулейман Одноглазый считать не мог.

Именно в этот момент из глубины ущелья пришел далекий гул, непохожий на призрачные голоса духов, — нарастающий железный гул вертолета, хорошо знакомый душманам. В первый момент все оцепенели, потом басмачи стали прятаться за камни, заложники одни открыто стояли на площадке, не ведая, что им сулит приближение винтокрылой машины — избавление или беду.

— Достань белый платок! — резко приказал Кара-хан милиционеру. — Маши!

Дула винтовок и автоматов смотрели в лицо Азиса, но не страх, а горячая волна торжества окатила душу парня: оборотень со всей бандой наконец-то в ловушке! На этой тропе спасения от вертолетного огня нет. Но тут же Азис встревожился: Сулейман прилаживался за камнем с заряженной базукой. Рука Азиса скользнула за пазуху, он медленно вынул большой белый платок, поднял над головой. Если Одноглазый вздумает стрелять по машине, значит, он сам вложил свою смерть в руки Азиса. Первая пуля — ему, а уж вторая — лежащему рядом оборотню. Если, конечно, Азис успеет выстрелить второй раз... Судя по давящему, грозному гулу, вертолет тяжелый, наверное, боевой — на таких прилетали в кишлак первые русские летчики, и потом Азис много раз видел эти машины. Но откуда он здесь? Преследует банду или пролетает случайно?.. Краем глаза Азис видел: Кара-хан сам взял базуку и положил рядом на камни. Он не дурак — понимает, что значит в их положении вызвать на себя огонь винтокрылой машины. Белый платок сейчас надежнее, чем гранатомет, — банду летчики все равно разглядят.

И тут Азис словно впервые заметил пятнадцатилетнюю соседку, взятую бандитами в заложницы. Тоненькая, как лозинка, она бесстрашно стояла на самом краю пропасти, заслоняясь ладошкой от солнца и вся подавшись вперед, похожая на птицу, готовую упорхнуть навстречу невидимому спасителю.

— Солея, не сорвись! — крикнул Азис, не выдержав, но девушка не расслышала его голоса. Каменная площадка задрожала от железного рева, пятнистая машина появилась над серединой ущелья, она как будто сдерживала полет, одновременно набирая высоту. Тонкий ствол пулемета, торчащий из плотно сжатого «клюва», смотрел в глубину ущелья и даже не шевельнулся.

Девушка обернулась к Азису, он уловил радость в ее лице и крике:

— Шурави!.. Шурави!.. [8]

Советские... Теперь и Азис разглядел: на борту вертолета горела красная пятиконечная звезда.

Азис махал платком, забыв даже следить за душманами, Внезапно, заглушая рев винтов, сверху раздался громовой отчетливый голос:

— От имени командования Народной армии предлагаю...

Вертолет скрылся в ущелье, гул его медленно затих. Басмачи угрюмо топтались на площадке, посматривая на главаря.

— Это ложь! — крикнул Кара-хан. — Впереди нет солдат, нас пугают, чтобы мы сдались. Но мы пойдем вперед, и нас не остановит никто. А если попробуют!.. — Он угрожающе повел стволом автомата в сторону заложников. — Сулейман, ты пойдешь со мной вперед, к мосту. Мы должны проверить его надежность. Всем идти за вами быстро и осторожно. Заложников поставить в середину отряда. Всякого, кто станет заводить смуту и панику, стреляйте сразу.

Снова, вслед за прихлынувшим гулом из ущелья, выплыла пятнистая краснозвездная машина, и снова отчетливый громовой голос повторил условия сдачи банды. Теперь ясно было сказано, что мост впереди разрушен, но Кара-хан как будто ничего не слышал. Когда ушел вертолет, он знаком велел продолжать путь.

Гул машины словно разогнал призраки, бездна под ногами притихла, Азиса на минуту охватили тоска и тревога, как бывает в несчастье, когда издали приветно махнет рукой сильный друг и скроется неведомо куда. То, что вертолет советский, ничего не меняло — с него обращались к душманам по-афгански и от имени командования афганской армии. Советские войска для того и находятся в Афганистане, чтобы при необходимости помогать в борьбе с вооруженной агрессией против республики. Значит, вертолет этот прислан в помощь отряду армии или царандоя, и офицеру, который говорил с его борта, известно, кто перед ним. Вертолет должен вернуться, но сможет ли он остановить банду? Оберегая заложников, с воздуха по душманам, скорее всего, не откроют огня. И почему Кара-хан не обратил внимания на известие о разрушенном пути? Наверняка, у него в запасе имеется какой-то ход. Он, как змея, способен вывернуться из самого трудного положения и уползти в любую щель. На то и оборотень. Не бросит ли он и этот отряд на произвол судьбы, как бросил прошлой зимой? И не прикажет ли расправиться с заложниками, перед тем как исчезнуть? Ведь тогда душманам останется только продать жизнь подороже, а под шум боя оборотень и скроется.

Даже ступая по узким карнизам, где приходилось держаться рукой за каменную стену, Азис теперь все время искал взглядом маленькую фигурку Солеи. Она горянка, но все же еще девочка, и не закружится ли у нее голова от усталости и высоты? Слава аллаху, что на нее одну не взвалили ноши — есть и среди душманов люди, сохранившие каплю сострадания. Это новый начальник стражников не велел нагружать девчонку. Зато на Азиса взгромоздили увесистый сырой тюк — не иначе, каракулевые шкурки, — он так и тянет в пропасть, но Азис — мужчина, ему и с большим грузом на спине доводилось лазать по скалам... Так неужто он, Азис, не спасет Солею и других? Может, все-таки стоило выстрелить в оборотня — без него душманы стали бы, наверное, сговорчивей? Или в ярости расстреляли бы заложников?

Когда тропа стала расширяться на покатом склоне, Азис снова начал медленно отставать, пропуская заложников вперед. Наконец позади остались только охранники, он негромко заговорил:

— Мусульмане, знаете ли вы, что прошлой зимой Кара-хан попался с отрядом в ловушку в глухом ущелье и все же вырвался?

— Ты хвалишь нашего вождя? — удивился ближний стражник. — Я скажу ему об этом. Он действительно отважный начальник и воин. Нас он тоже выведет из этого ущелья невредимыми.

— Нет, мусульмане, он не выведет вас отсюда. Зимой он скрылся вдвоем с Одноглазым, бросив отряд на волю аллаха и солдат правительства. Только это его спасло. Если впереди путь разрушен, как сказали летчики, Кара-хан бросит вас так же, как бросил тех.

Некоторое время молчали, потом старший охранник сказал:

— Хлебом клянись, что сказанное тобой правда.

Азис поклялся.

— Что стало с теми воинами ислама?

— Им сохранили жизнь, потому что они сдались без выстрела. Многих освободили сразу и отослали домой. Некоторых судили за совершенные преступления, но на смерть не осудили никого. Клянусь — это тоже правда.

Старший несильно подтолкнул Азиса стволом автомата:

— Иди быстрее. Я передам все твои слова Кара-хану, он их оценит.

— Воля твоя, мусульманин. А меня Кара-хан все равно уже приговорил к смерти. Только ваша участь будет хуже участи тех, кого он бросил зимой.

— Почему? Ведь и нам твои друзья обещают сохранить жизни.

— Да, если вы сохраните жизни заложников. В прошлый раз у Кара-хана заложников не было, и он не мог заставить своих воинов сражаться. Вас он заставит, расстреляв заложников. Вы все погибнете под огнем на этой Тропе шайтана, и ваши души станут вечно скитаться в этом проклятом ущелье, завывая по-волчьи и утоляясь кровью погибших путников, как вашей кровью утолятся души ранее погибших здесь. А Кара-хан сумеет исчезнуть, пока вас будут расстреливать на этой тропе.

Оба стражника слышали его речь, но ни один теперь не ответил, слышалось лишь их напряженное дыхание. Азис решил, что слова его попали в цель: для истинно верующего мусульманина загробная жизнь несравненно важнее земной, а шайтан уж наверняка не отпускает души тех, кто умирает в его собственных владениях. Его надежда скоро подтвердилась — старший из охранников отстал, поджидая замыкающий отряд банды. Он, без сомнения, передаст слова милиционера другим. Если хотя бы два десятка душманов открыто воспротивятся уничтожению заложников, на этой тропе они отстоят их без труда. Вот если бы слова его ушли еще и вперед!

Снова открылась широкая площадка, усеянная обломками скал. Она располагалась на выпуклом боку горы, пройденная тропа с нее просматривалась по меньшей мере на полкилометра. Здесь толпились встревоженные басмачи: что-то случилось впереди, но что? Вперед тропа не просматривалась из-за камней и острореброй скалы. Измученные заложники, не сбрасывая поклажи, валились на горячий плитняк. Усталость и жажда подавляли и страх перед насильниками, и даже надежду на освобождение, прилетевшую в образе краснозвездной машины. Откуда-то появился Кара-хан, лицо злое, жесткое, в суженных глазах — тихое бешенство. Басмачи примолкли. Кара-хан подошел к заложникам, отыскал взглядом сына Алладада.

— Милиционер мне еще потребуется, навстречу солдатам пойдешь ты. Видишь тот поворот тропы? До этого поворота они могут дойти, потому что отсюда тропа дальше не видна. Но как только первый солдат появится там, один из заложников будет сброшен в пропасть живьем. И потом за каждые десять их шагов по тропе мы будем сбрасывать по одному заложнику. Чтобы восстановить мост, нам потребуется четыре часа. Эти четыре часа пусть они не показываются нам на глаза. А если их вертолет попробует снова разрушить мост, мы его собьем и сразу расстреляем пятерых заложников. Я оставлю всех заложников живыми, даже милиционера, когда мы пройдем ущелье. Слово генерала Кара-хана. Повтори.

Парень испуганно забормотал. Кара-хан выслушал, потом кивнул:

— Все это ты передашь их начальнику. Разрешаю тебе не возвращаться. Ступай побыстрее!

Азис слушал, едва сдерживаясь, чтобы не выхватить пистолет. Но что тогда станется с пленниками, если он даже убьет главаря? У душманов имеется возможность восстановить мост, поэтому они вряд ли сложат оружие, пока прикрываются невинными людьми. В банде достаточно головорезов, мало уступающих оборотню, и новый главарь не замедлит объявиться после смерти Кара-хана.

— Молись, Азис. — Тяжелый взгляд главаря банды уперся в лицо пленного милиционера. — Молись, чтобы твои друзья не появились на тропе. Иначе ты — первый.

Кара-хан исчез так же внезапно, как появился, с ним исчез и Одноглазый. Кроме них двоих и охранника, находившегося у моста, весь отряд басмачей сгрудился на площадке. Оставив здесь начальствовать муллу, Кара-хан сказал, что сам пришлет человека за помощью, когда она ему потребуется. Видно, с наведением переправы у него связана какая-то тайна, в которую он не хотел посвящать всех.

Среди басмачей шел тревожный говорок. Жители гор знают, как нелегко наводить такой мост с одной стороны. Через щель можно перебросить камень с привязанной к нему веревкой, но принять ее на той стороне некому — находившийся там охранник скрылся, напуганный вертолетом. Скорее всего, он спешил теперь убраться с тропы до сумерек. Надеялись на изобретательность главаря да на ловкость Сулеймана, умевшего хорошо бросать аркан: опорные столбы моста целы, и может быть, удастся набросить на один из них петлю. И от кучки к кучке басмачей уже полз слух о прошлом предательстве Кара-хана, то тут, то там вдруг поднимался чей-нибудь злой, вздрагивающий голос или завязывался грубый спор. То ли прорастали зерна, посеянные Азисом, то ли некоторые из душманов сами припомнили зимнюю историю, но подозрительность их к главарю явно разгоралась с каждой минутой. Умирать в Ущелье шайтана не желал никто, но никто не смел пока и нарушить приказ Кара-хана — пойти посмотреть, чем он там занят у разрушенного моста. Тайны вождей священны, кто хочет в них заглянуть, должен сначала заглянуть в глубину пропасти, куда ему придется лететь вниз головой. Азис, сбросив тюк и прислонясь спиной к горячему камню, жадно прислушивался к разговорам, стараясь уловить общее настроение и в подходящий момент поднять свой голос.

— Воины ислама, чьему лживому и злобному пению отворили вы свои уши? — вдруг взвизгнул поблизости тощий мулла, плотно окруженный десятком возбужденных душманов. — В коране сказано: человек умирает только по воле аллаха, и срок жизни его записан в особой книге. Кара-хан в ответ на слово врагов ислама послал им свое слово. Он выведет нас отсюда живыми и невредимыми — такова воля аллаха. Вы же, услышав из уст врага обещание сохранить вам жизнь, усомнились в своем отважном вожде и готовы сложить оружие. Я же говорю: только единый бог, великий и справедливый, волен в нашей жизни и смерти, но не враги истинной веры. Не уподобляйтесь баранам, которые бегут на голос волка, заблеявшего козлом. У неверных нет истинного бога, их слова и обещания лживы, как все их проклятое учение.

— Ты сам лжешь, черный скорпион! — Азис вскочил на ноги. — Неужто по воле аллаха Кара-хан нападает на мирные кишлаки во время намаза и убивает безоружных людей? Неужели аллах велел отрезать язык учителю, который держал в руках коран и напомнил заповеди пророка? Кара-хан сам присвоил себе право отнимать жизнь у неугодных ему людей — так кто он такой? Вероотступник, оборотень, сосущий кровь людей и не способный насытиться ею! Не слушайте оборотня и его сторожевых псов, сложите оружие, спасите этих несчастных женщин, и вы будете прощены народом! Революционное правительство, командование нашей армии никогда не изменяют своему слову!

Старший из отряда помещиков выдернул из-за пояса кинжал, двинулся на Азиса.

— Я вырежу и твой язык, щенок, если ты скажешь еще слово против вождя!

— Вырезай! — Азис шагнул навстречу, сунув руку за пазуху. — И подари свою жизнь оборотню, который бросил вас всех, спасая свою драгоценную шкуру, — ведь ему это не впервые делать.

Басмач замахнулся, однако не слишком уверенно, явно смущенный последними словами пленника. Мулла сказал:

— Оставь его, Садек. Рано убивать этого отступника веры, Кара-хан разгневается.

Азис хрипло засмеялся:

— Мусульмане! Почему вы так слепы и покорны оборотню? Вы же не боитесь смерти, а перед господином дрожите, как робкие пищухи перед шакалом. Я тоже был таким, и тогда Кара-хан казался мне могущественным и великим. Но в тот день, когда я отбросил рабский страх, меня как будто разбудили от дурного сна. Я открыл глаза и увидел, что Кара-хан — мелкий ядовитый паук, сумевший оплести многих людей коварством, подлостью и угрозами. Ступайте же за пауком, поймайте его, если он еще не сбежал...

— Молчи! — прервал мулла. — Не навлекай на себя небесного гнева, ибо сказал пророк Магомет: гордых и высокомерных не любит господь.

— Вы только одно знаете: молчи да пониже сгибай шею, чтобы разным кара-ханам удобнее было ездить на нас верхом да сосать нашу кровь паучьими ртами. Вот они, многие тут, домолчались до кровавых преступлений перед народом и до этой Тропы шайтана, где их перестреляют, как зайцев, пока они будут спасать хозяина.

Азис окинул взглядом угрюмые фигуры душманов, махнул рукой и опустился на камень. Над ущельем снова возник железный гул вертолета. Насторожились басмачи, встрепенулись заложники, Азис улыбнулся и отыскал взглядом Солею. Она ответила быстрой измученной улыбкой, и затрепетало сердце бесстрашного юноши. Этой девушке он обязан был сейчас своей дерзостью и красноречием. И — победой. Его не убили, его даже не ударили, его выслушали. Наставник Азиса, политработник местного отряда царандоя, сказал однажды: «Слово, которое люди запомнят, подобно плодовитому семени. А самые долговечные слова те, что сказаны перед смертью. Воинам революции надо всегда помнить об этом, ведь многим из нас предстоит умереть от руки врагов. Слово летит дальше пули. Успейте сказать его людям хотя бы за миг до выстрела. Сказанное, оно уже неистребимо». Он, Азис, говорил, глядя в лицо смерти, а это запоминается...

Вертолет появился из-за поворота почти на высоте тропы. Летел медленно, чуть наклонясь вперед, словно пахал ущелье, и скалы дрожали от сдержанной мощи его винтов. Но вот гул резко снизился, и знакомый голос, как гром, обрушился на тропу:

— Вы не подняли двух белых флагов, но ваше положение все равно безнадежно. Предупреждаю: рядом, в долине, стоят боевые вертолеты афганской армии. В случае вооруженного сопротивления они применят против банды все виды бортового оружия.

Летчики еще не знали об ультиматуме Кара-хана. Его посланец лишь недавно минул видимый поворот тропы и вряд ли встретился с отрядом преследователей. С борта машины повторили условия капитуляции, а затем потребовали освободить край площадки от людей для высадки парламентера — представителя командования афганской армии. Новость напугала душманов. Те, кто прятался за камнями по краю обрыва, среди них и пулеметчики, следившие за тропой, торопливо вскакивали и отбегали к склону горы. Они решили, что вертолет начнет посадку немедленно и ветер от винтов сметет их в пропасть. Азису послышался чей-то звериный визг, он оторвал взгляд от краснозвездной машины, как раз пролетавшей мимо площадки. Один из басмачей, схватив базуку, стоя, готовился к выстрелу по краснозвездной машине. Этот фанатик, очевидно, решился не допустить переговоров. К нему бросился мулла, но бандит, не опуская гранатомета, только повернул голову и ударом ноги свалил муллу на камни. Азис рванул из-за пазухи пистолет, не целясь, дважды выстрелил, гранатометчик повернулся к нему всем телом, не выпуская оружия, словно хотел в клочья разнести его кумулятивной гранатой, но щетинистое лицо его было уже мертвым, а глаза — незрячими — девятимиллиметровая пуля и рассчитана на оглушающий удар, — он рухнул лицом вперед, ткнув гранатой в камень. Азис зажмурился, ожидая взрыва, потом медленно открыл глаза. Вертолет уже скрылся, летчики, вероятно, и не заметили происшедшего на тропе. Ведя разведку ущелья, они давали душманам время подготовиться к встрече парламентера. Азис отбросил пистолет, и только теперь душманы поняли, что стрелял он. Все следили за винтокрылой машиной, хлопки пистолета услышали немногие, да и те не поняли, откуда они раздались. Запоздало вскинулись стволы автоматов и винтовок, потом медленно опустились перед поднятыми к лицу пустыми руками пленника. Женщины испуганно сбились в кучку среди камней, шептали молитвы в ожидании расправы. Старший охранник заложников поднял пистолет, сдвинул предохранитель, мрачно уставился на Азиса.

— Теперь тебе не на что рассчитывать — ведь ты убил одного из друзей Кара-хана.

— Я спасал вас, мусульмане. Сбитый вертолет стал бы вашей смертью.

— Где ты взял пистолет?

— Аллах подарил, — усмехнулся Азис,глядя на скорчившегося от боли муллу. — Наш теперешний начальник молла Рабани подтвердит это, я ведь и его защищал тоже.

Никто, даже из бывших помещиков, не потребовал немедленной расправы над милиционером. Положение банды было слишком серьезным, а Кара-хан все еще не подавал вести о себе. Охранник сунул пистолет в карман халата, подошел к милиционеру, тщательно обшарил его. Мулла наконец разогнулся, стал посылать проклятия неведомо кому. И внезапно смолк — на площадке появился Одноглазый, С длинной винтовкой за спиной и коротким автоматом на груди он молча приблизился к мулле, остановился, хмуро посмотрел на распростертое тело, на валяющуюся рядом базуку, поднял взгляд на стоящего поодаль Азиса и ни о чем не спросил.

— Кара-хану нужна помощь?

Сулейман отрицательно качнул головой:

— Нет. Кому помогает шайтан, тот не нуждается в помощи людей.

Басмачи остолбенело смотрели на одноглазого телохранителя Кара-хана. В его устах подобные слова о главаре звучали страшно.

— Ты говоришь... — забормотал растерянный мулла, — ты, может быть, хочешь сказать, что мост уже восстановлен?

— Нет моста. — Сулейман нервно моргнул глазом. — Зачем оборотню мост? Он без моста скрылся.

Сулейману поверили сразу. Кряжистый чернобородый басмач, из бывших помещиков, схватил его за ворот халата:

— Где ты спрятал своего хозяина? Говори, кривая собака, или я отправлю тебя на корм стервятникам!

Басмачи загудели, надвинулись на Сулеймана. Злоба людей, заведенных в ловушку и предательски брошенных главарем, устремилась на его ближайшего телохранителя, а страшнее слепой человеческой ярости нет ничего. Особенно если в трех шагах — пропасть. Так уж повелось испокон веков, что за подлые дела господ чаще всего расплачиваются их самые верные слуги. Во всей толпе, сгрудившейся на площадке, только один человек мог поверить, что Одноглазый не способствовал исчезновению хозяина.

— Остановитесь, мусульмане! — Юношески звонкий голос кучарского милиционера покрыл шум толны. — Прежде чем казнить человека, надо хотя бы выслушать его.

Сулеймана отпустили. Пленный милиционер, отрастивший первые усы, приобретал все большее влияние на бородатых громил с той минуты, как открыто заговорил от имени народной власти, которую он представлял, будучи даже заложником. И дело заключалось не столько в том, что власть эта уже ступала по Тропе шайтана горными ботинками и пастушьими сапогами революционных солдат-добровольцев, кружила над ущельем винтокрылой машиной. Устами двадцатилетнего юноши эта власть сказала им об их главаре больше, чем знали они все вместе — соучастники его дел.

— Клянусь аллахом, я не знаю, куда он скрылся, — заговорил Сулейман. — Он велел мне стоять возле скалы, на повороте, никого не пропуская к мосту. Когда загудел вертолет, мне послышался крик. Я думал, они зовут меня, и пошел к ним. Их уже не было. Я все осмотрел, там негде спрятаться, и даже кричал, но никто не ответил.

После некоторого молчания мулла поднял руку:

— Братья-мусульмане, пусть пятеро с Одноглазым пойдут к мосту и еще раз все там хорошо осмотрят. На тропе у моста может быть тайник или скрытая щель. У Кара-хана не было такой длинной веревки, чтобы спуститься на дно ущелья, и он не мог обернуться птицей, чтобы улететь.

— Он оборотень! — крикнул кто-то. — Не улетел, так уполз змеей.

— Болтать о колдовстве — не дело правоверных мусульман! — вскипел мулла. — Кара-хан — обыкновенный человек. И у нас мало времени. Начальники отрядов и старшие воины должны держать совет. Скоро вертолет полетит обратно. Что мы ответим офицерам Кармаля?

Похоже, угроза скорой расплаты за преступления банды прибавила этому человеку здравомыслия, он не произносил длинных проповедей и даже на коран теперь не ссылался. Отправив пятерых басмачей обследовать место исчезновения главаря, он распорядился сбросить убитого в ущелье, даже не глянув при этом в сторону Азиса, собрал приспешников в тесный кружок посреди площадки. День выдался невероятно жаркий для осенней поры, полдневное солнце раскалило камень, в воздухе заструился зной. После долгого утомительного перехода людей мучила жажда, но никто не прикасался к фляжкам и бурдюкам. Впереди была неизвестность, и воду берегли.

Двое бывших мулл сразу и решительно высказались: стоять на условиях, выдвинутых Кара-ханом, попытаться восстановить мост, уйти с оружием, ценой освобождения заложников сохранив не только жизни, но и свободу.

— Вы знаете способ восстановить мост? — спросил мулла.

— У нас достаточно крепких шнуров. Мы сплетем веревку и будем бросать петлю, пока она не захлестнет за столбик старого моста. Ширина щели всего тридцать шагов. Может быть, Кара-хан так и ушел.

— Кара-хан мог уйти по веревке, ты тоже уйдешь, и некоторые другие. Но не все. А куда мы денем остальных, особенно женщин?

— Их можно оставить здесь.

— Если мы их оставим здесь, живых или мертвых, вертолеты за четверть часа перестреляют нас на тропе до единого. Мы еще живы, потому что с нами заложники. Кара-хан знал, что делает, когда брал их. И теперь, когда нас обнаружили, я не уверен, что нас не ждет засада в конце тропы. У наших врагов достаточно времени, чтобы высадить там десантников. Нам придется идти в теснинах под прицелами опытных стрелков. Нас уложат одним залпом, и заложники останутся невредимыми. Мы не сможем даже отомстить.

Далеко родился гул вертолета. Главари замолкли, прислушиваясь, но гул снова пропал, — видно, машина кружила над ущельем, что-то выслеживая. Или разрушала другие мосты? Или высаживала десантников?

— Ты предлагаень плен, молла Рабани?

При слове «плен» главари затаили дыхание, кое-кто пугливо оглянулся — почудилось, за спиной стоит Кара-хан, каравший смертью за одно это слово.

— Я ничего еще не предлагаю. Я сказал о нашем положении и жду лучшего совета.

— Нам обещают жизнь, но не свободу. Лучше мы умрем на свободе, чем заживо гнить в тюрьме.

— Двери рая открыты павшим за истинную веру, — молитвенно сложил руки мулла.

— Оставь свои проповеди! — неожиданно вскипел начальник охраны заложников. — Хочешь — сам помирай в логове шайтана, а я не хочу. Нас будут судить по закону, и каждый получит, сколько заслужил. Это лучше, чем расстрел без суда, здесь.

— Ты решил сдаться? — настороженно сощурился мулла. Кое-кто потянулся к оружию.

— Не я один. Мои воины давно уже поняли, что солдаты ни за что не выпустят нас с этой тропы живыми, если мы не сдадимся. Они уже решили не уводить заложников дальше, а отделиться с ними и повернуть обратно.

Вся маленькая джирга оборотилась в одну сторону: между главарями и сгрудившимися заложниками за камнями расположилось полтора десятка воинов, готовых во всякий миг пустить в ход оружие.

— Изменники! — прошипел один из бывших мулл.

— Изменник — Кара-хан. Если он, спасая себя, бросает целые отряды, кто смеет осуждать этих воинов? Я согласился с ними и с ними останусь. Ахматиар был умнее нас.

Кто-то из фанатиков схватился за автомат, но мулла остановил его окриком:

— Безумцы! Перестреляв друг друга, вы только облегчите дело солдатам. Кто еще скажет?

Все разом повернулись на звук шагов: возвращались посланные к мосту. Старший сдержанно сообщил: никаких признаков тайника или щели и никаких следов Кара-хана и его напарника.

Далеко-далеко колыхался в воздухе вертолетный гул.

— Тюрьма — не смерть, — негромко заговорил красноглазый, тот, что принес весть об измене Ахматиара. — Из тюрьмы когда-нибудь освобождают. Из нее даже можно уйти и продолжать джихад. А мертвые не могут ничего.

— Да, — кивнул один из начальников десятка.

— Да... да... — отозвались новые голоса.

— Достаньте два белых платка и постелите на краю площадки, — распорядился мулла. — Им садиться незачем, пусть увидят наш ответ. А то разобьют машину и разозлятся — нам это ни к чему. Как только пролетит вертолет, выступаем обратно. Первый понесет белый флаг. — Повернулся к начальнику стражи заложников: — За каждого пленника отвечаешь головой. Возьмите мешки у женщин, а то тропа опасна.

Тот кивнул, поднялся, направился прямо к Азису, который стоял, прислонясь спиной к стене, и напряженно следил за советом. Понимал: решается судьба заложников и всей банды. Сросшиеся брови парня чуть дрогнули, когда басмач вынул пистолет.

— Возьми. Аллах знает, кому дарить оружие, мы не можем противиться его воле. — По лицу басмача скользнула мрачная усмешка.

Азис мгновение смотрел неверяще, потом схватил пистолет, и только рядом стоящий стражник видел, как вздрагивали его колени. Азис поймал устремленные на него угрюмо-любопытные взгляды душманов, а потом — тревожно-радостный взор Солеи, глубоко вздохнул, сунул пистолет в боковой карман безрукавки, пошел прямо к мулле:

— Скоро вернется вертолет. Я требую, чтобы все базуки принесли сюда.

Мулла кивнул. В его животе еще не прошла боль от жестокого удара, Почем знать, не найдется ли новый фанатик, который захочет помешать сдаче в плен? Вскоре по его приказу к ногам Азиса сложили три гранатомета.

— Я видел четыре базуки, — сказал Азис.

— Да, было четыре. Одну унес воин, сопровождающий Кара-хана.

Подошел Сулейман, снял с груди автомат, отдал Азису.

— С этим ты будешь сильнее, а мне хватит моей винтовки. Только отпусти меня, начальник.

— Куда? — удивился Азис.

— Оставь меня здесь. Я должен сделать то, чего не сделал ты.

— Но Кара-хан ушел. Зачем тебе оставаться?

— Когда все уйдут отсюда, он появится. Я знаю: так уже было.

Душманы настороженно прислушивались к разговору милиционера с Одноглазым.

— Я прошу тебя, начальник. Вертолет уже возвращается... Я приду в Кучар, когда смою кровь брата.

Душманы переглянулись, кое-кто покачал головой.

— Я верю тебе, Сулейман, но поверят ли они? — Азис кивнул в сторону душманов, стрелявших в брата Одноглазого.

— Я много думал, я никого не виню в смерти Кадама, кроме оборотня.

— Мы его не держим, — сказал мулла.

Слова Сулеймана объяснили басмачам, отчего Кара-хан вдруг бросил испытанного телохранителя: в роду Одноглазого придерживались кровной мести, и Кара-хан не мог не знать этого.

— Что ж, я, пожалуй, возьму это на себя. Оставайся. И возьми автомат.

— Нет, я не пойду больше к душманам, а охотнику достаточно старой винтовки и десятка патронов.

Сулейман подошел к женщинам, посмотрел на ту, которую сватал однажды, ожидая ответного взгляда, но она сидела потупясь и не подняла лица. Ничего не сказав, Сулейман осторожно побрел к дальнему краю площадки мимо равнодушно-безмолвных басмачей. Азис, прислушиваясь к наплывающему издалека вертолетному гулу, повесил автомат на грудь, огляделся и улыбнулся:

— Все приходит в порядок. А то шестьдесят здоровых вооруженных мужчин охраняют одного безоружного милиционера.

— Мы делали это неплохо, — осклабился мулла. — Ты ведь живой и невредимый даже на Тропе шайтана.

— Я бы не сказал этого. — Азис прикоснулся к распухшим губам.

Тотчас вскочил один из душманов с большой кожаной сумкой на боку, быстро подошел к Азису, отстегнул крышку с изображением красного полумесяца, достал мази и пластыри.

— Дозволь полечить тебя, начальник?

Азис позволил обработать лицо и, пока лекарь трудился над ним, ловил возникающий временами вертолетный гул. Машина не возвращалась уже полчаса или больше. Может быть, летчики обнаружили еще что-то важное? Ничем не заявлял пока о себе и отряд, преследующий банду. Но там, скорее всего, получили ультиматум Кара-хана и не показываются на тропе, оберегая жизнь пленников. Смутная тревога мучила Азиса: за последнее время он пережил столько несчастий, судьба его так круто переменялась, то подводя к самому краю жизни, то вдруг обнадеживая, что и теперь он боялся, как бы она снова не повернулась черной стороной. Может, не надо ждать вертолета, а потребовать, чтобы банда немедленно двинулась обратно?

Словно отзываясь на тревоги Азиса, гул машины стал быстро нарастать. Не прошло и двух минут, как вертолет вынырнул из-за скалы, развернулся, почти завис на одном месте. Мегафон заглушил рев винтов.

— Мы видим на тропе два белых флага. Если вы приняли наши условия, поднимите оба и помашите ими.

Кто-то из душманов бросился на край площадки, подхватил платки, стал размахивать.

— Приказываю: всему отряду немедленно возвращаться в долину. За поворотом вас встретит проводник, он укажет порядок выхода и сдачи в плен. Оружие разрядить и нести за спиной. Все имеющиеся документы сохранить — это будет учтено командованием армии. Если есть больные и раненые, которым трудно идти, оставьте их на месте — после вашего ухода вертолет сможет сесть на площадку.

Выстрел прозвучал неясно, глухо, как будто далеко, только все видели, как пронеслась в воздухе черная кобра; белая вспышка на борту и тяжелый грохот разрыва, больно хлестнувший по ушам людей, потрясли вертолет, он на миг окутался черным облаком и как-то странно осел. В это короткое мгновение Азис узнал лицо летчика за прозрачным стеклом фонаря и шлема. Оно было спокойно, как в тот далекий день, когда летели из Кучара в соседний кишлак с работником провинциального комитета партии и он, Азис, впервые оказался не только проводником, но и защитником представителя народной власти.

Вертолет, продолжая оседать, вдруг стремительно развернулся, гул его перешел в прерывистый треск, и стало слышно, как, вращаясь, свистят лопасти несущего винта. Машина падала в ущелье, оставляя полоску черного дыма, упирающуюся в размытое облако взрыва. Люди оборотились и оцепенели. На тропе, возле острореброй скалы, стоял Кара-хан. Еще дымилась труба гранатомета в его руках.

— Предатели! — отчетливо прозвучал его холодный голос. — Кто смел поднять два белых флага без моей воли? Вы будете сражаться до последнего патрона!

Азис схватился за автомат, но его обезоружили так быстро, что Кара-хан ничего не увидел за спинами душманов.

— Ты оказался плохим начальником, молла. Читай проповеди, а командовать здесь будет Садек. Если появятся солдаты, ты, Садек, поступишь с заложниками, как я приказал. Кто еще заговорит о сдаче в плен — стреляй. Я скоро позову вас. Сулейман, ступай за мной! — Кара-хан исчез.

Сбитый вертолет, внезапное появление главаря сковали душманов новым страхом. На что им теперь надеяться? Только на изворотливость Кара-хана, способного исчезать там, где не укроется даже ящерица, словно скалы проглатывали его и исторгали, когда он хотел. Банда вновь становилась бандой, заложники — заложниками. Одноглазый покорно двинулся за господином.

— Сулейман! — крикнул Азис, которого еще держали за руки. — Оборотень сбил летчиков, которые кормили нас и наших детей!

Сулейман не обернулся, только низко наклонил голову. Азиса отпустили, он бросился на край площадки, рискуя сорваться, лег над обрывом. В страшной глубине, на серо-желтом дне ущелья, что-то как будто темнело, но огня не было, и дым уже растворился в воздухе. Неподалеку всхлипывала Солея...

Азис поднялся. Душманы со страхом смотрели в спину уходящего Сулеймана. Что сделает с ним Кара-хан? Ведь оборотень, конечно, слышал все, что говорилось в его отсутствие. Тяжесть пистолета в кармане придала Азису решимости — ему оставили оружие, лишь автомат отобрали. Он шагнул к старшему стражнику:

— Теперь вас спасет только немедленный уход. Когда появятся афганские вертолеты, может быть уже поздно. Уходите, я прикрою ваш тыл.

Полтора десятка басмачей охраны, не ожидая команды старшего, молча поднялись из-за камней с оружием наготове...

Едва обогнув скалу, Сулейман столкнулся с хозяином.

— Неверные собаки! Пусть теперь кровью смывают позор. Ты слышал, Сулейман, кто первый предложил поднять два белых флага?

— Нет, хозяин, я стоял далеко. Они подумали, ты их оставил, и решили спасти жизни, чтобы продолжать борьбу.

Кара-хан оскалил крепкие зубы:

— Ш-шакалы! Вождь поступает, как ему необходимо, их же дело — исполнять волю вождя. А борьбу надо продолжать, пока в руках оружие. В тюрьме можно, бороться разве что с крысами. Спустись в тайник и достань мешки, что возле самой лестницы. Я же пока займусь арканом. Ты ведь хорошо бросаешь аркан?

Лишь теперь Сулейман заметил у подножия скалы, где начиналась крохотная предмостная площадка, сдвинутый плоский камень и узкую темную щель — только-только протиснуться человеку. Рядом лежали моток волосяной веревки, электрический фонарь, альпинистские приспособления для переправы по канату через ущелье.

— Ты был там, хозяин? — удивился Сулейман. — Если тайник закрывается изнутри, в нем можно отсидеться.

— Ищейки-безбожники в оборотней не верят. Они простучат здесь всю тропу.

— А где тот, другой? Я не знаю его имени.

— Ты задаешь пустые вопросы, Сулейман, а нам спешить надо. Зачем тебе знать имя того, кто уже сделал свое дело на земле и призван аллахом? Он оказался трусливым и неуклюжим. Ты ведь, спускаясь в щель, не обольешься потом и не вывихнешь себе ногу, как он, хотя ты с одним глазом. Все же возьми фонарь.

Говоря это, Кара-хан поднял моток веревки, отошел к щели, в край которой были загнаны железные колья — опоры подвесного моста, — начал мастерить аркан. Для сооружения моста веревки было явно недостаточно, да и где тут взять доски для настила, если их не оказалось в тайнике? Кара-хан явно рассчитывал снова скрыться в одиночку или с небольшой группой ближних приспешников. Теперь и Сулейману стало ясно, зачем Кара-хан так подло выстрелил из гранатомета в летчиков, доверившихся белым флагам. Если банда станет сражаться, кто заметит нескольких ускользнувших душманов? Они, пожалуй, сумеют уйти и по этой тропе. Особенно если на ней имеются другие, так же тщательно замаскированные тайники, известные главарю банды.

— Спеши, Сулейман, спеши. Не бойся, он не схватит тебя за ноги — у меня хороший удар. И я оттащил его подальше от лестницы. Щели в этом камне глубокие.

Сулейман содрогнулся, и тогда как будто рядом встал Азис. «Оборотень сбил летчиков, которые кормили нас и наших детей...» У Сулеймана не было детей, но и он не забыл вкус хлеба, которым его накормили однажды голодной зимой. Рука вдруг скользнула по широкому ремню винтовки, охватила тонкую шейку орехового приклада. Самое трудное — произнести первые слова...

— Куда мне спешить, Кара-хан, и зачем? И тебе — зачем?

Кара-хан выронил веревку, выпрямился, брови изумленно поползли на лоб, толстые губы сжались. Свались сейчас на тропу парашютный десант, он не был бы ошеломлен так, как ошеломила его эта речь раба-телохранителя.

— Тебе не надо спешить, Кара-хан, и ты все равно не уйдешь. Воины не станут больше умирать, скрывая твое бегство.

До главаря наконец дошло: раб взбунтовался. Он потянул автомат из-за спины на грудь, и в тот же миг черное дуло старинной винтовки глянуло ему в лицо.

— Ты не уйдешь, Кара-хан. Тебе уходить нельзя. В несчастье вождь обязан делить судьбу подданных. Иначе он не вождь.

— Одноглазый пес, ты сбесился? — На тубах Кара-хана закипела желтая пена. — Опусти винтовку, и тогда я, может быть, еще спасу твою пустую башку, перегретую солнцем. С тебя же шкуру сдерут!

От грозного окрика руки Сулеймана дрогнули, он через силу улыбнулся:

— Нет, Кара-хан, ты этого уже не сделаешь. Жизнь человека принадлежит аллаху, я слышу его голос в своей душе. Сними гранаты, сними автомат и положи на землю. Потом ты пойдешь к людям с поднятыми руками и разделишь их судьбу. Люди не должны расплачиваться за дела вождей.

— Сулейман, ты шутишь? — Кара-хан сменил тон. — Неужели ты думал, что я мог уйти без тебя? И в твоего брата стрелял не я, ты же видел! Ради тебя я мог пощадить его, если бы он не погиб в бою. Мы же с тобой...

— Довольно, Кара-хан! Я не мщу за брата, иначе ты давно бы замолк. Пусть тебя судят люди. — И — новым, твердым и властным, голосом: — Положи оружие!

Кара-хан медленно отцепил с пояса гранаты, наклонясь, положил к ногам. Перекидывая ремень автомата через голову, косясь на бывшего телохранителя, усмехнулся:

— Что ж, выходит, Сулейман, настоящий-то оборотень ты, а не я.

Он вдруг резко передернул затвор, качнул стволом, намереваясь косой очередью прошить врага, но палец его не дотянулся до спуска: гулкий выстрел старинной винтовки раскатился по ущелью, и тяжелая пуля величиной с фисташку вошла в грудь Кара-хана. Он выронил автомат, с удивленным лицом шагнул к Сулейману, склонясь, словно хотел спросить о чем-то, и мешком осел на камни. Сулейман, опираясь на винтовку, угрюмо смотрел на убитого. Неужели этот ком мертвой плоти еще недавно обладал почти дьявольской властью над его и многими другими душами? Нет, он не был оборотнем — старая винтовка доказала это. Она не осеклась, хотя Сулейман и ждал осечки. Видно, и вправду Кара-хан был человеком-пауком, но кому страшен мертвый паук? Сулейман вдруг подумал, что давно мог сделать это. Мог ли?.. Нет. Надо было долго идти со своим господином его разбойной дорогой, лишиться самого дорогого, возненавидеть себя — такого, каким сделал тебя господин, — чтобы эта ненависть и боль выжгли паутину рабства, которой оплетена душа, и руки твои обратили оружие против настоящего твоего врага — хозяина.

Сулейман вздохнул, подошел к убитому, собрал оружие, стараясь не замарать руки ядовитой кровью. Чьи-то осторожные шаги послышались на тропе, Сулейман поднял голову и увидел вооруженного кучарского милиционера. Держа автомат наготове, тот с минуту осматривался, потом сказал:

— Я услышал твою винтовку и сразу обо всем догадался. Его бы лучше взять живым и судить.

— Да, — кивнул Сулейман. — Я так хотел, но мне пришлось защищаться.

— А где другой?

Сулейман указал глазом на отверстие тайника.

— Живой? — Азис насторожился.

— Будь он живой, зачем бы Кара-хан позвал меня? Оборотень решил было сменить телохранителя, но тот оказался «неловким».

— На этой тропе, наверное, не один душманский тайник, надо сказать офицерам отряда. А этого похоронить бы...

— Зачем? Стервятники далеко видят падаль, они похоронят. Отпусти меня, Азис.

— Куда, Сулейман? Человек должен с людьми жить, а не с волками.

— Я волк. Застрели меня, и люди скажут спасибо.

Многое хотел бы сказать Азис своему заблудшему односельчанину, но понимал: слова не достигнут цели. Он лишь попробовал обнадежить:

— За твой последний выстрел, Сулейман, тебе простится многое. Пойдем домой, Сулейман, отряд уже ушел.

— Там, где был мой дом, остались одни могилы. Ты бы смог жить среди могил, куда сам столкнул невинных людей и собственного брата?.. Ступай, догони людей. Без тебя может случиться новая беда. Там есть опасные волки, опаснее меня.

— Я знаю. Но это уже связанные волки. Мне надо быть на месте, где упал вертолет. Вот-вот, наверное, появится другой.

Над ущельем медленно кружила пара голошеих грифов. Осторожными кругами приближались они к месту, где стояли люди, но вот один, потом другой тревожно взмахнули крыльями, меняя направление полета, стали уходить в сторону. Вдали родился слабый железный гул.

— Прощай, Сулейман, они уже летят. Не забывай дорогу домой.

Дойдя до скалы, Азис оглянулся. Стоя над бездной щели, Сулейман медленно накручивал на руку кольца волосяной веревки...


В тот момент когда машина содрогнулась от взрыва и ее обволокло черным облаком, Лопатина, словно иглой, пронзила одна-единственная мысль: «Исмаил!» Майор находился в десантной кабине, по ней пришелся удар снаряда. Возникло чувство стремительного падения, но страха не было — он достаточно пообвыкся в опасностях, — лишь невыразимое желание видеть окружающее.

Вертолет тут же выскочил из дымной тьмы. Лопатин мгновенно развернул его носом к тропе, уменьшая уязвимость от огня, и тут уловил сбои двигателя. Он ощутил неодолимую тягу бездны, руки машинально перевели винт на безмоторное планирование. «Подонки! Подняли белые флаги... На что они рассчитывали? Им дорого станет этот выстрел... А заложники? А та девочка?»

— Машина подбита, сажусь в ущелье! — трижды повторил он в эфир.

Словно мощная, упругая рука поддержала вертолет, падение его резко замедлилось — сработала авторотация. Лопатин слышал ровный свист несущего винта, превратившегося в сверкающий парашют. Жадная бездна лишалась добычи.

— Исмаил, ты слышишь меня, Исмаил?!

В шлемофоне — молчание. Из рваной дыры в борту вертолета тянулась вверх дымная полоса. Только бы не пожар! Может быть, Исмаил жив, может, он только оглушен или ранен? Или что-то со связью? Как далеко еще до земли! До земли... Вот она — отвесные скалы, проносящиеся в двадцати метрах. Надо отвести вертолет к середине ущелья, не то налетишь на какой-нибудь выступ.

Машина не слушалась: что-то с автоматом перекоса винта. Попробовать хвостовым?

— Исмаил! Ты слышишь, Исмаил?

Скорее всего, оглушен и контужен. Судя по особенному взрыву, граната была кумулятивная. Прошивая даже мощную броню танка узеньким жалом пламени, такой снаряд обладает наименьшим заброневым действием в сравненений со всяким другим, и потому можно надеяться, что майор жив. Если огненная струя и осколки фюзеляжа не угодили прямо в него. Но окажись граната фугасной, она наделала бы еще большей беды...

Странно, о чем он думал, падая на дно ущелья шайтана в неуправляемой машине. Нет, не падая — он садился, как парашютист, не владеющий своим парашютом. Уже близко серое щебнистое дно, куда в самый полдень заглядывает на минутку солнце, выступы скал остались вверху, машина планирует мягко, еще полминуты, еще двадцать секунд... еще десять... Что это, откос? Злобный хозяин ущелья не хочет отдавать своего! Грохот и скрежет лопастей по камню, Лопатина с силой ударило о борт, машина подпрыгнула и начала опрокидываться. Плеснула в глаза и погасла красная лента. «Выручай, талисман... Только б не пожар — не успею вытащить Исмаила».

Когда Лопатин увидел свет, он не знал, сколько прошло времени, и не помнил того, что произошло с ним. Он понимал, что находится в кабине вертолета, и удивился: почему вертолет стоит на площадке с таким большим креном и куда девался фонарь? Он еще больше удивился, разглядев на прозрачном стекле защитного шлема разбегающиеся лучики. Какой же силы должен быть удар, чтобы появились трещины на этом стекле, превосходящем прочностью броневую сталь! Он устало закрыл глаза — пусть дрема пройдет, и тогда все станет на место...

Потом он увидел небо. Оно текло, подобно громадной синей реке, изгибаясь среди расходящихся красных скал, но он знал, что это небо, и смотреть в небо было хорошо и спокойно. Он смотрел долго и вдруг весь встрепенулся: в небесной выси, крутой тропой по красным скалам поднималась девушка в сиреневом платье.

Он хотел крикнуть, чтобы она остановилась, подождала его, иначе обессилеет и разобьется, но голоса не было. А девушка уходила все дальше, и тогда, отзываясь на его тревогу, ожил мотор вертолета. Гул нарастал, девушка услышала, остановилась над кручей, светло-сиреневая среди красного сияния, обернулась, подняла руки, словно хотела полететь. «Подожди, я сумею тебя подхватить, я же одним колесом сажал на скальные тропы машину!» Уже воздух дрожал от звенящего гула, скалы качались, но Лопатин еще оставался внизу, а она там, одна, на головокружительной высоте. Вот снова взмахнула руками и заспешила вверх по грозной багровой тропе. Лопатин со стоном зажмурился.

Он не видел, как на дно ущелья садился пятнистый вертолет, как из его десантной кабины выскакивали люди и бежали к разбитой машине.

— Командир! Ты живой, командир?

Карпухин торопливо отстегивал защитный шлем, Лопатин видел его лицо и руки словно бы в узкой щели, затянутой красным туманом. Ему надо было спросить лейтенанта о чем-то важном сейчас же, не теряя мгновения, иначе может стать уже поздно... О чем? Он никак не мог вспомнить: Карпухин мешал ему — он спешил, нервно дергал застежки, пальцы его срывались, руки мельтешили, — это раздражало Лопатина, сбивало ход мысли. Наконец шлем пополз с головы, влажное лицо опахнуло ветром, туман стал расходиться, и Лопатин удивился: он еще ни разу не видел, как плачут летчики.


1981—1988 гг.


Вместо послесловия УЗОР БУЛАТА


В феврале восемьдесят девятого года последний советский солдат покинул афганскую землю. Наши войска входили в Афганистан в конце семьдесят девятого, когда политическая обстановка в регионе была до предела накалена и существовала угроза прямой внешней агрессии против этой дружественной соседней страны, чье внутреннее состояние казалось неустойчивым из-за яростного сопротивления феодальной и клерикальной реакции преобразованиям Апрельской революции. Именно опасность внешней агрессии против Афганистана подтолкнула тогдашних руководителей нашего государства к решению — ввести войска в эту страну. И хотя такое решение принималось после неоднократных просьб афганских руководителей, не противоречило международному праву и Уставу ООН, сегодня очевидно, что оно не было до конца взвешенным и дальновидным: ввод советских войск дал политические козыри врагам революционного Афганистана, силы империализма и региональной реакции с еще большей яростью стали разжигать братоубийственную войну на афганской земле.

Известно, что второй Съезд народных депутатов СССР осудил решение о вводе советских войск в Афганистан. Однако постановление Съезда ничуть не умаляет интернационального подвига наших солдат, сержантов и офицеров. Они пришли в Афганистан защитниками мирного населения, защитниками они оставались до конца, среди опасностей и лишений проявляя исключительную стойкость, мужество и благородство — те качества, что всегда отличали советского человека, советского воина. Присутствие наших войск помогало афганцам не только отражать набеги многочисленных банд из-за кордона, но и осуществить целый ряд демократических преобразований в стране, сплотить наиболее прогрессивные патриотические силы, успешно воюя, одновременно строить жилища, предприятия, дороги, школы и больницы, учить детей, готовить молодые кадры строителей и защитников республики. Сражаясь плечом к плечу с нашими воинами, мужали, крепли, набирались опыта вооруженные силы нового Афганистана, которые сегодня, уже один на один, дают отпор бандам непримиримой оппозиции, а также интервентам-наемникам из Пакистана и других стран. В присутствии наших войск стала меняться политическая ситуация в Афганистане, после того как добрая воля демократического правительства во главе с Наджибуллой открыла пути для примирения всех противоборствующих сил — пути к нормальной жизни, к участию в управлении страной всех классов и социальных групп, всех племен и народностей, населяющих равнины и горы Афганистана.

И есть еще один, может быть, скрытый от поверхностного взгляда, весьма важный момент, который следует помнить. Советский воинский контингент в Афганистане не случайно называли Ограниченным — всего-то одна, 40-я, армия на огромную горную страну с открытыми, по существу, границами и сложными природно-климатическими условиями. В такой ситуации неудивительно, что при защите селений, объектов, транспортных колонн и магистралей нашим немногочисленным группам в пятнадцать — двадцать, а то и в пять — семь человек нередко приходилось отражать нападения многосотенных банд. И, как правило, верх одерживали наши парни, если даже они впервые участвовали в навязанном им бою.

Именно этих наших людей, в первую очередь, имела в виду Индира Ганди, когда говорила об огромной, поразительной советской мощи, которая в реальном облике предстала в Афганистане. И конечно же, наши противники, во все глаза следившие за Ограниченным контингентом, должны были прийти к мысли, что со страной, у которой такие бойцы, лучше вести диалог за столом мирных переговоров, а не на поле боя. Если миролюбивые инициативы Советского правительства стали вдруг находить отклик и понимание в западных столицах, если человечество, кажется, впервые за свою историю стало не накапливать, а уничтожать новейшие виды оружия, если угроза мирового вооруженного столкновения сегодня зримо отступает, тут заслуга не одних политиков, тут вложена и доля жертвенного труда наших воинов-«афганцев».

С самого начала Ограниченному контингенту советских войск не ставилась задача участвовать в боевых действиях афганской армии против вооруженных отрядов контрреволюции. Наши части вводились в соседнюю страну, чтобы не допустить военной интервенции против нее, взять под защиту некоторые города и кишлаки, важнейшие объекты и коммуникации, помогать афганским трудящимся в налаживании мирной жизни. Надо сказать, это свое основное назначение Ограниченный контингент исполнял на протяжении всего девятилетнего пребывания на афганской земле. Но события развивались своим путем: в стан «непримиримых», окопавшихся в соседнем Пакистане и других государствах региона, потоком хлынули деньги и оружие от правительств капиталистических стран, враждебно встретивших Апрельскую революцию. Набеги вооруженных банд из-за рубежа, нередко возглавляемых иностранными инструкторами, скоро приобрели масштабы необъявленной войны. По существу, против демократического Афганистана началась военная агрессия извне, и советские войска оказались втянутыми в бои.

В ту пору наши газеты и журналы, телевидение и радио нередко рассказывали о том, как советские воины в Афганистане помогают восстанавливать разрушенные душманами школы, жилые дома и больницы, строят дороги и сажают деревья, спасают детей и женщин, лечат больных, кормят голодных, бурят водоносные скважины, опасными дорогами доставляют в кишлаки хлеб и горючее, — то была святая правда. Но не вся. Изначальный характер задачи советских воинских частей в Афганистане ограничивал журналистов определенными рамками: о непосредственном участии наших подразделений в вооруженных столкновениях не сообщалось. В то время и была написана повесть «В горах долго светает». Изображая афганские события, стремясь передать характер «необъявленной войны» и расстановку противоборствующих сил, автор пытался, насколько это было возможно, донести до читателя ту грозную атмосферу борьбы не на жизнь, а на смерть, в которой оказались и так беззаветно исполняли интернациональный долг наши воины в Афганистане.

Потом в газете «Красная звезда» был напечатан репортаж автора этой книги «На афганских высотах», — кажется, первая публикация, где без всяких фигур умолчания описан бой группы советских десантников с превосходящей бандой душманов. Пришло время гласности и для «афганской» темы. Однако повесть уже выходила в свет в журнале, да и переделывать художественное произведение — все равно что пытаться изменить цвет глаз у новорожденного. То, что недоговорено в повести, быть может, восполнят документальные новеллы, вошедшие в это не совсем обычное послесловие. В новеллах нет ни одного вымышленного лица, ни одного придуманного эпизода. По существу, это документальное повествование о воинах-интернационалистах разных боевых профессий, с которыми встречался автор на афганских дорогах...


Шакалы охотятся в сумерках


В горах стреляли. В широкой долине, среди ночного безмолвия выстрелы разносятся далеко, и оттого кажется: стреляют где-то рядом. Никто, однако, из моих собеседников стрельбы этой не замечал. Мы стояли в темноте около «модуля» — сборного солдатского жилища, которое в походах обременяет не больше вместительной палатки, но среди суровостей полевой жизни, особенно слякотной зимой, создает удобства, не сравнимые с палаточными. Солдаты готовились к вечерней поверке — кто-то просто отдыхал на скамеечке, сооруженной из снарядного ящика, кто-то писал домой, поодаль слышался плеск и негромкий смех — там поливали друг друга из шланга холодной артезианской водой. В стороне смутно чернели палатки, и от них доносилась приглушенная песня.

Плохо улавливая речь собеседника, продолжаю вслушиваться в стрельбу и следить за малиновыми ручейками во тьме. Долина словно залита черно-фиолетовой тушью, и контуры далеких гор угадываются лишь по неровному обрезу звездного купола. За пределами воинского расположения — ни огонька, по которому можно угадать кишлаки, разбросанные у подножия гор. Этот глухой звездный мрак больше, чем стрельба, напоминает о том, что рядом идет война.

Уловив мое беспокойство, Борис Павлович Лалаев, майор, «афганец» со стажем (второй год его службы заканчивался в здешнем краю), с усмешкой заметил:

— Ничего особенного — дежурная перестрелка, — и, рассеивая недоумение, пояснил: — Какая-то мелкая душманская сошка гонорар отрабатывает. Есть тут такие — Ахмад Шах подбрасывает. Днем он — как все, а ночь подошла — добудет из тайника автомат или винтовку да и пальнет разок-другой в сторону наших или афганских постов. Надо же создавать видимость, будто население воюет против народной власти и советских войск. Им за это приплачивают да подбрасывают патронов...

Длинная пулеметная очередь словно обрезала перестрелку, и в долине воцарилась глубокая тишина. И как-то уж слишком мирно, по-домашнему, звучат негромкие солдатские разговоры, только мелодия песни у темных палаток не дает остынуть тревожному чувству.

Тишина длится уже с четверть часа, и и Лалаев подводит черту:

— Ну вот, повоевали. «Духи» вообще-то ночью предпочитают помалкивать. Может быть, только переходы совершают, тайные склады проверяют и пополняют. На диверсии они чаще всего выползают в сумерках. Могут мину сунуть в дорожную пыль перед припозднившейся машиной или караваном, а то засядут в камнях или в кустах и подкарауливают случай. Ударят — и наутек. Темнеет здесь быстро, и расчет ясен: напакостить и скрыться во тьме. Как шакалы. Армейские подразделения они даже крупными бандами обходят подальше. Небольшие посты на дорогах — им костью в горле, и там нападения часто случаются.

Песня у палаток замолкла, некоторое время мы прислушиваемся к далекому, едва различимому гулу вертолета, следим за красноватыми созвездиями САБов — светящихся авиабомб, подвешенных в небе на парашютах где-то в исходе громадной долины. Но вот снова басовыми струнами зазвенела гитара, и молодой глуховатый голос повел новую песню. Это была песня-баллала, песня-быль, какие часто рождаются на войне и обязательно имеют в своем истоке действительные события, называют имена людей, живых или еще недавно живших. Она мне знакома — год назад мелодию этой песни привез из Афганистана мой товарищ, но, к сожалению, запомнил он лишь несколько повторяющихся строчек:


Гранатовый цвет, гранатовый цвет,
Гранатовый цвет на дороге.
А нас уже нет — ушли мы в рассвет,
Ушли мы в рассвет по тревоге...

Товарищ лишь пересказал содержание песни-баллады, и оборванные строчки ее засели в памяти, странно тревожа лаконизмом суровой правды. О ком песня, где, когда и кем написана, товарищ не знал. Случайно услышал, случайно запомнил. «Гранатовый цвет... А нас уже нет — ушли мы в рассвет по тревоге...» Чтобы двумя строчками ввести слушателя в незнакомую страну, охваченную войной, передать настроение солдата, уходящего на ранней заре, может быть, навстречу смертному бою, надо обладать не только талантливым сердцем, но все пережить самому.

За неделю поездки по горячей афганской земле я в тот вечер впервые услышал, как поют солдаты. И надо же — знакомая мелодия. Значит, песню подхватили. А может, она родилась здесь, в этом маленьком палаточном гарнизоне, и по этой суглинистой иссохшей земле ходили те, о ком в ней поется?


Улыбка твоя как огонь горяча.
Мне лучшей подмоги не надо:
Я знаю надежную силу плеча
Сарбаза из Джелалабада.
Нам выпало нынче по триста шагов
До желтого гребня — засады врагов,
А там уж до новой ракеты
Нам хватит одной сигареты...

— Поют, — негромко заметил подошедший офицер. — И время-то не для песен, а поют... Кажется, Скалянский, разведчик...

Время и в самом деле было непесенное. В Панджширской долине банды Ахмад Шаха к концу лета резко усилили активность, пытаясь вытеснить войсковые части республики из удобных для жизни ущелий, затянуть борьбу в надежде на возрастающую помощь из-за рубежа. Лихорадочное стремление душманов вынудить правительственные войска к отступлению имело серьезную причину. Уже близилась осень, и она грозила наглухо закрыть поднебесные перевалы Гиндукуша — дорогу в Пакистан. Если душманы не отвоюют для себя опорные базы в самой долине и быстро не создадут на них достаточных запасов, с началом зимы им придется либо сдаться, либо разбежаться, либо умереть среди камня и снегов. В провинции Баглан жители рассказывали нам, как в середине минувшей зимы спустившиеся с гор охотники сообщили о каких-то людях, застигнутых на высокогорье пургой и отрезанных лавинами от ближних дорог. На поиск вышли подразделения афганской армии вместе с советскими воинами. Рискуя жизнью, по засыпанным снегом карнизам и гребням гор пробирались десантники-скалолазы. Вертолетчики под ураганным ветром и снегопадами обследовали ущелья, высаживали спасателей с теплой одеждой, медикаментами и продуктами. Помощь опоздала. В расщелинах и стылых гротах, среди забитых снегом камней под навесами скал были найдены десятки скрюченных человеческих тел, и возле каждого — оружие. Бойцы народной милиции — царандоя — опознали среди погибших двух главарей душманских банд, изрядно досаждавших минувшим летом населению провинции. О гибели своих врагов люди рассказывали без жалости, всякий раз заключая: «Аллах справедлив».

Надо увидеть взорванный во время сеанса детский кинотеатр, сгоревший автобус с пассажирами, изрубленного на куски человека, не угодившего душманам, безрукого и безглазого ребенка, подобравшего на дороге красивую «игрушку», начиненную взрывчаткой, чтобы понять людей, не прощающих бандитов даже после их смерти. «Аллах справедлив». Кто знает! А вот то, что аллах не всесилен — очевидно. С первых дней Апрельской революции не затихает война против ДРА. Это война феодалов, богатеев и наемных убийц, оплаченная иностранными деньгами, против крестьян, рабочих, трудящейся интеллигенции, война паразитов против тех, кто честно зарабатывает свой хлеб. Не надо обладать провидением всевышнего, чтобы в такой войне определить сторону справедливости. Да только не может аллах заковать в лед, испепелить небесными громами главарей контрреволюции, сидящих за кордонами страны и организующих налеты на республику. Видно, не властен он и над теми, кто вкладывает в кровавые руки контрреволюции оружие и грязные деньги. Да что там акулы! Не простирается его власть даже над мелкими хищниками вроде некоего Карима — палача окрестных селений, вожака откровенно бандитской шайки. Мне довелось увидеть фотографию, где этот басмач запечатлен среди двух десятков приспешников. Всматриваясь вмелкие черты его крысиного лица, я пытался и не мог понять, каким образом этот низкорослый хищник утвердил свою безоговорочную власть в стае. Позже один из крестьян, ушедший из банды, пояснил:

— Он — шайтан. Он не знает жалости ни к кому, убивает по первому подозрению, из мести режет детей.

Перебежчики свидетельствовали, что Карим собирает вокруг себя главным образом уголовников, есть у него бывшие учащиеся и студенты из привилегированных прежде семей, а также всякое отребье, желающее «заработать». Видно, хорошо зная повадки своих подручных, Карим беспощадно расправляется не только с противниками и колеблющимися, но и с возможными соперниками из числа приближенных. Лицо этих «воинов ислама» как-то поразительно ясно проглянуло в одном эпизоде.

Наши разведчики обнаружили глухое ущелье, куда бандиты Карима угоняли захваченные на дороге машины. Они их не сжигали, не разрушали, но «раздевали» до остова, спуская жуликоватым дуканщикам узлы и детали до последнего винтика, имеющего хоть какую-нибудь ценность. В стране, где автомобиль стал важнейшим средством передвижения, а машиностроительной промышленности нет, запчасти в большой цене. Голые остовы похищенных автомобилей, на которых в горные селения доставлялись хлеб, топливо, одежда, книги, красноречивее слов показали, какая «идея» руководит душманским воинством.

Нет, не всесилен аллах, если даже он справедлив. До того банда Карима не раз попадала в тиски воинских подразделений и царандоя, бывала изрядно повыбита, но главарю всякий раз удавалось выскользнуть, жертвуя подручными, и снова он разбойничал в горах, утоляя свою алчность и злобу.

Зрелость нынешних афганских революционеров как раз в том, что они с самого начала не уповали на всевышнего, именем которого, кстати сказать, чаще всего и прикрывают свои злодеяния душманы, но взяли дело защиты Апреля в свои руки, приняли на себя великое и суровое право волей народа пресекать преступления контрреволюции.


...Стучи автоматом, морзянка, стучи —
Мне слышится голос тревожный в ночи
Сарбаза из Джелалабада:
«Засада! Засада! Засада!»

Мы все невольно замолкаем, прислушиваясь. В черно-фиолетовой тьме, озаренной лишь южными звёздами, вспышками метеоров да малиновыми ручейками трасс вновь ожившей где-то далеко-далеко перестрелки, слова песни, бесхитростные как откровение, завораживали: песня была о каждом и обо всех, кто защищал в эти трудные дни революцию и свободу Афганистана. Стараюсь уловить и запомнить каждое слово. Мне уже известно, как переменчива здесь жизнь наших солдат и офицеров, неустойчива и зыбка окружающая действительность. Вот и перестрелка вдалеке усилилась, словно что-то назревало в воздухе, накаленном дневным зноем и этими пулеметными трассами.

— Кажется, у наших друзей горячо, — отозвался моим мыслям Лалаев. — Неужто банда напоролась на их посты?

Песня еще не смолкла, когда там же, у палаток, отчетливый, властный голос словно перерубил зыбкое и медленное вечернее время:

— Рота, тревога!..

И с этого мгновения оно начало другой отсчет.

Через минуту, невидимые во тьме, на дороге ворчали боевые машины пехоты, к ним, глухо топоча, сбегались вооруженные люди, и, как бы подтверждая серьезность момента, долетел с гор дробный раскат артиллерийского залпа: то ли прошла по склонам каменная лавина, то ли прогрохотал реактивный «град».

Кто служил, тому знакомо чувство вины и словно бы собственной неполноценности, возникающее в минуты, когда товарищи, поднятые сигналом сбора, уходят в неизвестность учебных походов и сражений, ты же по какой-то причине остаешься в военном городке. А тут не учения. Может быть, уходящих ждет ночной бой? Броситься бы в колонну, нырнуть в люк боевой машины пехоты или устроиться на тепловатой броне, ощущая локти и плечи солдат — только так можно сейчас вернуть душевное спокойствие, осознать, почувствовать себя нужным на земле человеком, неотделимым от других людей. Но невозможно это: разведчикам теперь не до гостей. Не возьмут они постороннего в ночной рейд, да и наша задача на предстоящую ночь определена заранее.

Ушла колонна, оставив в воздухе душный запах глинистой пыли, и снова стал слышен мерный, баюкающий рокот вертолета в глубине звездного неба, словно ничто вокруг не переменилось, только та же далекая, упорная перестрелка в неведомой горной пади веяла тревогой в окрестный мир. И оттого оборванная песня продолжала звучать в памяти. Мне все время представлялось загорелое лицо плечистого разведчика, его прищуренные от встречного ветра глаза, большие смуглые руки на автомате, грезились покачивание брони на ухабах и ливневой гул траков по каменным осыпям, во мне пульсировало напряженное ожидание, которым он жил в ночном марше со всеми своими товарищами — ожидание пулеметной очереди из темноты, удара по машине кумулятивной гранатой, взрыва мины под гусеницей. И все это вмещалось в той песне, что он оставил в нашей памяти.


В крепости


На следующий день разведчики не вернулись в полевой городок. Мои корреспондентские планы ломались — нечего даже и думать о том, чтобы разыскать воинов где-то в горах, — только в Афганистане за «горячим материалом» далеко бежать не надо. Случайно услышал, как старший лейтенант Сергей Данилов говорил офицерам своего подразделения:

— Завтра дают нам день отдыха. И есть по такому случаю предложение. Давно мы друзей наших не навещали. Может, воспользуемся выходным?

— Это мысль, командир! — тотчас отозвался смуглолицый старший лейтенант, назвавшийся при знакомстве Раджабом Алимовым. — У них как раз сбор винограда идет, может, помощь нужна?

— Решено. Позовите-ка Шабонова. — Когда явился еще один старший лейтенант, чуточку похожий на Алимова, Данилов распорядился: — Норали Нормирзоевич, ваша задача — обеспечить на завтра походную киноустановку и подходящий фильм. Остальное мы с Алимовым берем на себя. Утром поедем в кишлак.

Такой случай упускать корреспонденту непростительно...

Утреннее афганское солнце, едва всплыв над горами, слепит почти так же, как у нас, на севере, в летний полдень, и над пустынной дорогой начинают ходить волны горячего марева. Длинные, медленно тающие полосы пыли тянутся за машинами, в низинах колеса притопа́ют в желтоватом пуху разбитого дорожного суглинка — в таких местах душманские диверсанты нередко зарывают мины... За бронетранспортером идет машина с красным крестом на борту, в ее кабине белеет халат. Выезжая в кишлак, как же не взять с собой врача! Сегодня с нами вызвалась врач-терапевт медицинского пункта части Мария Иосифовна Раздрогова. Сказать по правде, меня озадачило: с чего это в столь небезопасный путь командир подразделения предпочел взять женщину в докторском халате? Данилов угадал мое недоумение и пояснил:

— К мужчине-врачу не всякая афганка обратится за помощью. А когда с нами Мария Иосифовна, барьер снимается.

С верхней брони далеко открывается покато вогнутая долина межгорья. Длинные серые дувалы там и тут пересекают ее, может быть скрывая жилища и хозяйственные постройки. Вдали, слабо пыля, мерно плывут одногорбые навьюченные верблюды, кое-где среди сизых порослей солянок и верблюжьей колючки серо-желтыми рунами раскинулись отары. Возле дувалов — рыжие брикеты «сена», это все та же верблюжья колючка, зимний корм неприхотливых дромадеров, овец и коз, а при нужде — топливо. Нынешнее лето выпало сухим и знойным даже для здешнего края, водосборные колодцы-кяризы дают мало воды, там и тут — сухие русла арыков. А между тем воды в этой долине много. Там, где в пыльной дымке теряется ее дно, бежит стремительная и бурная река Панджшир. Ее истоки — под вечными снегами Гиндукуша, поэтому полную силу она набирает в самую жаркую пору. Каскад гидростанций на Панджире давно мог превратить всю огромную пойму в земной рай, дал бы энергию промышленности и селениям. Но преображение края никак не входило в намерения его бывших хозяев. Они и без того по-райски жили здесь чужим трудом, а крестьянам сулили блаженство на небе. Полуголодных, темных людей, которым некогда разогнуть спину в погоне за куском хлеба, кабалить легче. В нынешней войне решается спор и о том, преобразится ли этот горный край, станут ли служить человеку богатства и силы здешней природы или уделом крестьянина по-прежнему останутся кетмень и каторжная работа на клочке жаждущей, скудной земли.

— Вон они, «комсомольцы-добровольцы»! — Сидящий рядом солдат указывает на небольшую группу вооруженных людей на взгорке. — Там пост отряда самообороны.

С поста подают какой-то сигнал, и вблизи околицы нас встречает другая группа мужчин. Двое — с автоматами. Солдаты и офицеры здороваются с афганцами, как со старыми знакомыми. Немолодой крестьянин огорченно говорит:

— Вы уж простите, что аксакалы вас не встречают. Не знали мы о вашем приезде сегодня. Свадьба в селе готовится, и старики уехали в Кабул за невестой — таков обычай.

— Да мы не в обиде, — успокаивает афганцев Раджаб Алимов. — Свадьба — серьезное дело. С вашими аксакалами мы еще не раз увидимся и потолкуем за чаем.

К нам на броню взбирается молодой мужчина. В руке — охотничья одноствольная «тулка», на поясе — пара подстреленных чирков. Эту быструю, увертливую птицу бить на пролете непросто. Жестами, которые понятны любому охотнику на земле, спрашиваю: влет стрелял или по сидящим? Мужчина смеется, сияя жемчужными зубами, жестом же отвечает: влет!

— Хороший, значит, охотник.

— Хороший! — Афганец охотно соглашается, снова смеется, что-то быстро добавляет на своем языке. Алимов переводит:

— Нельзя плохо стрелять — он боец отряда самообороны. А душман — зверь опасный.

Извилистой улицей под тенистым шатром тополей и платанов выезжаем к сельской площади. Меня не раз удивляло искусное расположение афганских кишлаков — на сходящихся склонах распадков они оказываются под сплошным навесом древесных ветвей, в них прохладно, как в гроте, освежающей влагой дышат ручьи и арыки. Но как-то тревожно в них и неуютно путнику. Может быть, оттого, что не смотрят на тебя глаза-окошки, как в наших деревнях. Вокруг — глухие стены, и кажется: кишлак затаился, ждет, чтобы прохожий или проезжий скорее покинул его улицы.

Сельская площадь расположена на возвышении, рядом — большой двухэтажный дом из самана. Над ним полощется на ветру красный флаг. Молодой охотник рассказывает: до Апрельской революции дом принадлежал местному баю, теперь в нем — сельская школа, Там же и рабочий кабинет секретаря партийной организации кишлака учителя Мамада Азима. В кишлаке две мечети, но все чаще мужская джирга — совет, на котором решаются важные дела, — собирается здесь. Перед школой — огражденные могилы, над ними колышутся красные и зеленые флажки.

Площадь начинает заполняться людьми в национальных безрукавках, цветных рубашках и широких шароварах, напоминающих европейские брюки тридцатых и сороковых годов. Как и повсюду, первыми являются мальчишки. Они по-русски приветствуют солдат и офицеров, с любопытством разглядывают машины, но ведут себя сдержанно, подражая взрослым, — уже проглядывает в них пуштунский характер. Лишь самый бойкий, не утерпев, спрашивает:

— Кино есть?

Прибывший с нами Геннадий Фоменко, старший кинорадиомеханик, успокаивает всех:

— Не волнуйтесь, братишки, есть кино. Потерпите немного.

— Хорошо! — Мальчишка увлекает сверстников и сверстниц на площадку, поближе к походной киноустановке.

Подходят новые группы мужчин, каждый приветствует гостей легким поклоном и прижатием рук к груди. Едва ли не половина — с оружием. Мамад Азим, еще молодой, с улыбчиво-мягким усталым лицом, говорит, что послал за теми, кто работает на полях. Иначе нельзя: мужчины обидятся, когда узнают, что были советские гости, а их не позвали. Мамад Азим, учитель и партийный секретарь, — человек уважаемый, это видно по обращению крестьян. Имя его известно далеко за пределами кишлака. В составе уездных агитбригад он часто ездит по окрестным селениям, разъясняя политику партии и задачи народной власти. Работа смертельно опасная, душманы уже несколько раз присылали Мамаду Азиму письма с угрозами, но он не из тех, кого легко запугать. Крестьяне берегут своего вожака.

Держа за руку девочку лет семи, к нам подходит мужчина в светлом национальном костюме, какие обыкновенно носят горожане. Он первым заговаривает по-русски. Зовут его Амир Мухаммад Мусазай, он — преподаватель горно-геологического факультета Кабульского политехнического института, учился в Советском Союзе, в МГУ. В Народно-демократической партии Афганистана состоит уже пятнадцать лет. Улыбнувшись, добавил:

— При Амине мой партийный стаж едва не прервался. В пятницу меня решили арестовать, да по случаю выходного дня не успели. А в субботу Амина самого сбросили.

— Э, товарищ Мусазай, — откликнулся Мамад Азим, — тюрьма партийного стажа не прерывает. Революционную работу и там надо вести, даже если вокруг одни тюремщики. Вспомни товарища Абдуллу. Душманы увели его в горы, чтобы допросить, а потом казнить. Но после допроса больше половины банды перешло на нашу сторону и вернулось в свой кишлак во главе с Абдуллой.

— Душманы разные, товарищ Мамад. Если бы его захватил Карим, он едва ли вернулся бы.

— Да, борьба у нас непростая, — кивнул партийный секретарь.

Товарищ Мусазай объяснил, что приехал он в родной кишлак на время каникул, но отдыхать сейчас некогда, помогает крестьянам устраивать новую жизнь.

— Мои земляки — моя гордость. Честно сказать, я и не ожидал, что они так решительно и дружно встанут за революцию.

Прежде селение называлось Калай-дивана — по-русски это приблизительно означает «Крепость безумных». Безземельные, полунищие крестьяне кишлака казались безответными жертвами пауков — баев и ростовщиков. Вековая забитость бедняков рождала в них трепет перед каждым встречным. Даже когда мимо проходили кочевники, грозя потравить своими стадами посевы, крестьяне не решались выйти к ним и открыто объясниться, как принято у людей. Лишь некоторые, взбираясь на крыши и высокие стены, дико выли, извивались и прыгали, рассчитывая отпугнуть нежеланных гостей. Вероятно, отсюда и пошло название села. Стоит ли удивляться, что не только помещики и ростовщики, но и профессиональные разбойники, вроде того же Карима, ходили по этой земле господами. Но кто бы ни был он, давший кишлаку обидное название — из сочувствия или в насмешку, — ему плохо были известны потаенные мысли и чаяния здешних дехкан. Мечта о лучшей доле, накипевшая ненависть к паразитам и насильникам словно взорвались в дни Апреля, когда в кишлаке услышали о декретах революционного правительства. Крестьяне сразу поверили в эти декреты и поняли, что теперь их судьба в собственных руках, что от них самих зависят перемены во всей жизни. Они выдвинули из своей среды смелых, деятельных вожаков, взяли власть в кишлаке, сожгли долговые книги и поделили между собой байскую землю.

Первым партийным секретарем кишлака стал крестьянин Мирза Мухаммад Дехкан, его помощником — Фазильхак Дехкан. Сходство имен — символично. Дехкан — значит крестьянин. Совершалось неслыханное. В феодальной стране имя трудящегося человека, черного землепашца, на которого даже бродяги посматривали пренебрежительно, зазвучало гордо. Это могла сделать только революция. Партийцы кишлака собственными именами подчеркивали свою классовую принадлежность, как бы клялись до конца жизни бороться за дело трудящихся. Они исполнили клятву. Душманы убили Мирзу Мухаммада Дехкана вместе с шестилетним сыном Камаль-шахом. Убит ими и помощник партийного секретаря Фазильхак Дехкан. Красный цвет полотнищ над их могилами возле школы — это клятва крестьян отплатить врагу за убийство их партийных вождей.

Гибель первых партийцев убедила крестьян, что революцию, новую жизнь надо защищать с оружием в руках. И они взялись за оружие, из самых надежных создали отряд самообороны. Тогда-то и исчезло старое название кишлака, теперь его имя — Калайдана, что значит «Крепость умных».

Здесь, в кишлаке Калайдана, я услышал фамилию офицера Алексея Ивановича Козлова. Он и его подчиненные были первыми советскими людьми, которых увидели местные дехкане.

Рассказывал крестьянин Шах Заман...

Красный кишлак Калайдана переживал самые тревожные дни в своей истории, и дехкане даже не знали, чья власть утвердилась в их вилайете (уезде): кабульского правительства, Ахмад Шаха или еще чья-то? Немногочисленная и еще малоопытная армия республики с трудом противостояла вооруженным отрядам душманов, хлынувшим из-за рубежа, и бандам феодалов, поднявшим мятеж внутри страны. Каждый день и час ожидали нападения. Мелкие шайки кишлаку не были страшны, но душманы угрожали нагрянуть большой силой и вырезать селение поголовно. Откуда-то приходили неизвестные люди, нашептывали дехканам, что спасение их в одном: направить к Ахмад Шаху послов с раскаянием, просить его заступничества, вернуть прежних хозяев и обратить оружие против революционного правительства. Кишлак не поддавался. Как маленькая крепость, стоял он посреди провинции, пораженной душманской заразой, и над штабом его по-прежнему развевался красный флаг. Потом возникли слухи о появлении «шурави» — советских воинов, и слухи эти были противоречивы. Кто-то радовался, уверяя, что душманским насилиям настал конец, но в охваченной басмачеством провинции говорили об этом вполголоса и только близким людям. Зато взбешенные враги Апреля не скупились на самые страшные россказни о «шурави». Это, мол, не люди, а сущие дьяволы: они безжалостно стирают с лица земли целые селения, у крестьян отбирают имущество, хлеб и скот, убивают служителей ислама и разрушают мечети, а верующих заставляют отрекаться от корана под угрозой смерти, здоровых детей насильно отправляют в Советский Союз и что там делают с ними — неизвестно. Бывали россказни и похуже.

— Мы не верили, — говорил Шах Заман. — Мы ведь слышали о русских и прежде, наш односельчанин учился в Москве. А все же неизвестность пугала. Поймите нас правильно. На дорогах в те дни хозяйничали душманы, мы не получали газет, да и грамотных в кишлаке было всего двое, и те — муллы. Не было у нас и радио. Если человека пугать изо дня в день, он станет бояться собственной тени. И вот однажды мальчишки принесли весть, что недалеко от кишлака на дороге стоит военный пост с «маленьким танком», и на солдатах одежда не такая, какую носят наши. Мы сразу поняли, кто это. Присмотрелись издалека — люди как люди. И следили они только за движением по дороге. По душманским рассказам, шурави должны были бы сразу ворваться в кишлаки и арестовать хотя бы неугодных им людей. Ничего, однако, не происходило. Кишлаков они как будто не замечали, нашего — тоже. Даже обидно стало. — Шах Заман рассмеялся. — Тогда и насмелились мы сами подойти к посту. Там четверо солдат было, начальником сержант Виктор, я потом имя его узнал. Встретили нас как-то очень уж просто. Только Виктор покосился на наши винтовки и спрашивает: «Что, посмотреть пришли? Садитесь, отдыхайте, смотрите, рогов у нас нет». Среди них был один солдат-таджик, он и переводил. Мы, однако, стоим, переминаемся. Солдаты стали угощать нас сигаретами, догадываемся: вопросов ждут, а мы боимся рот раскрыть: не рассердить бы. Сержант Виктор посмотрел на мои руки и вдруг спрашивает: «Дехканин?» Я киваю: дехканин. Он свои руки показывает: «Я — тоже дехканин, механизатор». Мы как-то сразу осмелели, осторожно задали вопрос: надолго ли пришли к нам советские? У Виктора глаза светлые-светлые, не может человек с такими глазами иметь темную душу. Смотрит он мне в глаза и отвечает: «Я — сержант, а не глава правительства. Но так думаю: сколько мы в Афганистане пробудем, от самих афганцев зависит. Пришли мы сюда по просьбе вашего правительства, по его же решению и уйдем». Мало-помалу разговорились. Солдаты расспрашивали нас, что на здешней земле выращивается, какие урожаи, хватает ли воды. Потом сказали, где их палаточный городок стоит, в гости пригласили. Нам все это необычным показалось. И вдруг тот таджик спрашивает: какое богатство для дехканина главное? Тут думать нечего: земля и вода. «Что-то я сомневаюсь, — говорит солдат. — Вот вам, крестьянам, ваше революционное правительство говорит: берите помещичью землю и воду, делите, владейте, будьте сами хозяевами. Разве не справедливо, чтобы землей владел тот, кто на ней работает? А вы что? Против своего народного правительства вооружаетесь, идете на поводу у тех, кто всю жизнь на вас ездил! Люди вы или ишаки, в конце-то концов?» Ох, как мы тут зашумели, стали наперебой объяснять, что совсем не душманы мы, а бойцы отряда самообороны из красного кишлака Калайдана. Они едва разобрались, в чем дело. Виктор даже корил меня: «Что ж ты, отец, сразу-то не сказал? Мы ведь подумали — это душманы подослали вас соглядатаями».

И опять было чему удивляться: если шурави посчитали нас за врагов, почему позволили подойти к посту, даже не обезоружили и под стражу не взяли? Спросил об этом сержанта, глаза у него веселыми стали. Говорит: «Ты, отец, как будто недоволен, что тебя не арестовали. Прежде чем человека взять под стражу, надо хотя бы выслушать его или, на крайний случай, узнать, кто он такой. Как видите, хорошо, что мы не поторопились. И душманы ваши тоже разные. Есть бай, есть мулла, есть купец, есть просто бандит-грабитель, а есть забитый бедняк, приученный повиноваться хозяину и мулле. Таких ведь немало в душманских бандах». «Откуда про наших душманов знаете?» — спрашиваю. «У нас, — говорит, — тоже была революция, и гражданская война была, а мы свою историю помним».

Смотрел я на тех ребят, слушал их, и все мои страхи таяли, как тени в горах после восхода солнца. Пригласили мы новых друзей в гости, и скоро приехала целая делегация с офицером Алексеем Ивановичем Козловым. Его мы сразу всем кишлаком полюбили. Большой сардар, капитан, а разговариваешь с ним, будто со своим братом-дехканином, все-то заботы наши ему понятны. Сильно мы тогда бедствовали, а день встречи запомнился, как большой праздник. У Алексея Ивановича острый глаз был, сразу приметил, что худо живем, и попросил партийного секретаря составить список нуждающихся, многодетных. В тот же день люди получили помощь. Знаете, у пуштунов, даже самых забитых, есть особенная гордость: будет умирать от голода и жажды, но из рук врага не примет куска хлеба и глотка воды. От советских помощь принимают все, и даже с гордостью. Каждая встреча с шурави для наших людей — событие, о ней долго вспоминают и говорят. Сейчас обстановка в вилайете уже не та, что была, а наши дехкане гордятся, что в самые трудные для кишлака дни он, как окруженная врагами крепость, выстоял, не сдался. Многие в кишлаке даже уверены, что именно к ним на помощь пришли такие сильные друзья...

Село действительно напоминает крепость. На крыше школы, под красным флагом, днем и ночью стоят вооруженные наблюдатели. Посты охранения перекрывают дальние и ближние подступы к кишлаку, чтобы никто чужой не проник в него тайком. Рядом с молодыми мужчинами и парнями в отряде самообороны несут службу седобородые пахари, а мальчишки — добровольные, вездесущие разведчики селения-крепости. Боевое ядро этого необычного гарнизона революции — партийная организация, в которой состояло в день нашего приезда двадцать три члена НДПА. Восемь раз душманские банды нападали на кишлак и восемь раз, побросав убитых и раненых, бежали в горы. На просьбу познакомить с лучшими бойцами отряда товарищ Мамад Азим ответил, указывая на ближних парней с автоматами:

— Выбирайте любого. Для них защита революции — это защита своего дома, своей земли, своих детей, матери и отца. Наших имен мы не скрываем. Пусть душманы свои имена прячут — подлым шакалам надо таиться в темноте. Вот Лал Мухаммад Шераджан и Абдул Куддуз — оба крестьяне, одинаково хорошо работают в кооперативе и несут службу. Гуля Наби — солдат. Он служил в армии, но узнал, что родной кишлак отбивает нападения душманов, и попросил командование направить его сюда инструктором. Просьбу Гуля Наби уважили.

Гол Мухаммед — кабульский рабочий. Он — сын здешнего крестьянина и поэтому не мог в такое время оставаться в городе, приехал защищать революцию в родном кишлаке, потому что здесь борьба труднее и опаснее.

А вот Мирза Ман и Шах Заман из этого кишлака никогда не уезжали надолго. Революцию здесь встретили, сразу стали ее боевыми защитниками. Оба вступили в партию. Шах Заман научился говорить по-русски, через него мы часто поддерживаем связи с советскими товарищами. А началось с той самой встречи на дороге. Человек он бесстрашный. Душманы таких людей особенно ненавидят, стараются подкараулить и убить, но Шах Заман и сам неплохой охотник. Мирза Ман — тоже человек большой смелости, в боях не раз отличался...

В толпе мужчин появляется вооруженный молодой крестьянин. Это Саид Мухаммад, секретарь местной Демократической организации молодежи Афганистана. Рядом старец преклонных лет в чалме хаджи ведет за руку внучку. Мне подумалось, что Саид Мухаммад привел на площадь муллу, но это был совсем не священник. Хаджи Абдул Гафар — крестьянин, один из самых бедных в селе. На склоне лет он совершил паломничество в Мекку, поэтому и носит чалму святого.

— Мой внук учится в школе, — заговорил старик, — и недавно написал для меня заявление в партийную организацию. Хочу стать членом Народно-демократической партии и потрудиться для людей. Старики обязаны учить молодых своим примером. Мне уже поздно брать в руки винтовку, но я могу защищать революцию словом. Ведь я прожил долгие годы, видел жизнь других народов и могу сравнивать.

Да, Абдул Гафар может сравнивать. Впервые пришло такое время, когда в селении нет безземельных, нищих, закабаленных баями и ростовщиками, когда никто не умирает от голода, в то время как другие пресыщаются. Впервые каждый получил возможность учиться, каждый уверен, что в беде его не оставят. Крестьяне понимают: это лишь начало новой жизни, которую не устроишь в одиночку. В кишлаке возникло два кооператива: земледельческий имени Фазильхака Дехкана и потребительский имени Адамхана. По сниженным ценам получают кооператоры семена и удобрения, появился у них первый трактор, растут урожаи зерна, винограда и фруктов. Преображение жизни — дело не одного года, и все же кооператоры добились бы несравненно большего, если бы защита от душманов не отнимала столько сил и у них, и у всей республики. Сегодня эту азбуку понимают даже дети.

Всякое соприкосновение с новой жизнью открывает глаза и людям, угодившим в душманские сети, если даже они были втянуты в банды за рубежом, в лагерях беженцев. Не так-то просто вырваться из басмаческой шайки, особенно если за спиной у тебя, на чужбине, во власти подозрительных и безжалостных хозяев остались мать и отец, жена и дети, сестры и братья, однако же вырываются. Незадолго до нашего приезда в кишлак пришло четверо из банды Карима. Они сказали, что были обмануты, что, вернувшись на родину, многое поняли. Их втянули в неправое, грязное дело, но они не хотят превращаться в насильников, грабителей и убийц. Им поверили, дали жилища, приняли в кооператив. Главари контрреволюции отлично понимают, сколь опасно для них прозрение рядовых «воинов ислама», поэтому с каждым перебежчиком стараются расправиться любой ценой. Не убереглись и двое из четырех пришедших в кишлак. Тогда оставшиеся попросили оружие, их приняли в отряд самообороны. Один в тот день находился на посту, другой пришел на сельскую площадь. Это был высокий худой горец с прядью седины в смоляных волосах. Мы спросили его, что за человек главарь банды.

— Он не человек. — Странный огонь загорелся в глазах бывшего басмача. — Он шакал. Вонючий ночной шакал, убийца безоружных, вор, отнимающий последнюю рубаху, последний кусок хлеба у бедняка. Он еще жив, потому что окружил себя телохранителями — такими же ночными шакалами. Но ему все равно придется ответить. В его банде настоящих дехкан нет. Мы были последними, кого душманам удалось обмануть. Ложью вечно не продержишься. Нам все время говорили: шурави — захватчики, насильники Афганистана, его враги, а мы и в банде скоро узнали, что шурави кормят афганских детей, очищают дороги и кяризы от душманских мин, а в советской части в назначенные дни доктора принимают больных афганцев и бесплатно лечат. После этого мы вчетвером сразу решили уйти к людям, только это не так просто. Но мы все же ушли. У Карима остались одни воры и уголовники, с таким войском разве можно победить?

— Вы не боитесь, что и с вами расправятся, как с теми двумя? Может, вам надо уехать подальше?

— И не подумаем. Пусть сами душманы подальше убираются, здесь наша земля, наши отцы и деды по ней ходили, своими руками зарабатывали хлеб. И мы хотим жить честно. А если душманы попробуют отнять у нас жизнь, им это дорого обойдется. Теперь нам доверили автоматы.

За все время разговора цепкие, смуглые руки афганца не выпускали оружия. Нам потом сказали, что оба перебежчика и спят с автоматами в обнимку...

Между тем в походной амбулатории идет прием. Желающих показаться русской докторше немало. Крестьяне приводят детей, вслед за мужчинами появляются женщины в разноцветных чадрах. В этом больном кишлаке и окрестностях нет ни врачей, ни больниц. Они будут, они, без сомнения, уже были бы, не чини контрреволюция препятствий народной власти.

У Марии Иосифовны для каждого, кто обратился за помощью, находятся и лекарства, и совет, и слово утешения. Шестнадцать лет она на фронте здоровья, половину из них проработала в «скорой помощи» города Куйбышева. Позже Мария Иосифовна скажет, что и теперь считает себя в «скорой помощи».

— Только, — добавит, — здесь ты не просто врач, ты — советский человек. Может быть, это даже важнее. Каждое твое слово и каждый жест люди ловят, запоминают. Работать нелегко. Но с чем сравнить благодарность афганцев — благодарность уже за то, что ты пришел к ним в такое время! Люди они непосредственные и очень чувствуют искреннее отношение... Знаете, так много здесь больных, и каждому хочется помочь. Здоровый человек — просто редкость. Это и понятно: бедность, недоедание, эпидемии, а медицины они ведь никакой не знали до революции. Семьи, как правило, многодетные, матерей приходится учить самой элементарной гигиене. Слушают, не пропуская слова, много спрашивают, и не только по лекарской части. О жизни нашей хотят знать из первых уст, особенно о жизни женщины. И каждая мать мечтает, чтобы дети ее когда-нибудь поехали учиться в Советский Союз.

Спрашиваю Марию Иосифовну:

— Не страшновато вам, женщине, разъезжать по земле, начиненной минами, под прицелом душманов?

— При таких-то защитниках? — Мария Иосифовна с улыбкой кивнула в сторону наших солдат и афганских парней с автоматами. — И разве право на риск — исключительное право мужчин? Я — врач. И сын у меня уже взрослый, студент. А вот у ребят — еще малолетки, их растить да растить...

У всех троих офицеров, приехавших в кишлак, дома остались семьи. Сергея Данилова ждет под Костромой жена с маленькой дочерью Таней. Раджаба Алимова тоже ждет жена с дочерьми Фирузой и Рухшоной — в Душанбе. Норали Шабонова — жена с дочкой Фирузой и сыном Фаррухом — в Узбекистане. Дома на родине дети ждут отцов, а отцы их сейчас взяты в настоящее окружение маленькими афганцами. И надо сказать, они быстро находят общий язык — дети во всех краях земли так похожи.

Начинается фильм. Притихшие ребятишки и взрослые следят за жизнью людей в Советском Узбекистане. Мы часто бываем недовольны собой, во весь голос говорим о том, что нам мешает жить и работать, требуем решительной перестройки иных устоявшихся порядков и перестраиваем их — это признак всякого зрелого, здорового общества. Но отсюда, из афганского кишлака, где еще трудно найти сытого, не страдающего каким-нибудь недугом человека, где взрослые люди еще взирают на киноэкран как на чудо и, словно величайшую ценность, прижимают к груди кульки с крупой, сахаром, солью и спичками — подарки советских воинов, — из этого кишлака, далеко не беднейшего в провинции и уезде, наблюдая на киноэкране знакомые картины жизни одной из наших республик, вдруг по-особому осознаешь громадность совершенного нами за годы Советской власти.

На экране танцуют дети, одетые в красочные национальные костюмы, и среди зрителей возникает оживление. Мальчишки по-прежнему сидят чинно, как и положено мужчинам, а девочки, маленькие смешливые афганки, видимо, по случаю приезда гостей наряженные в чистые платьица, украшенные сережками и монистами, начинают повторять движения танцующих на экране, и на сельской площади возникает второй танец под музыку кино и поощрительные хлопки зрителей.

Нас приглашают в школу, которая носит имя первого партийного секретаря кишлака Мирзы Мухаммада Дехкана. Класс — голые стены, коврик на глиняном полу, оструганная деревянная доска. Ни стола, ни стула, ни парт. Школе приходится считать каждую тетрадку и каждый карандаш. Здесь, в соседнем помещении, таком же пустом, с саманными стенами и саманным полом, живут два учителя, приехавшие из Кабула, — Наби Улла и Дад Мухаммад. Рядом две солдатские койки, покрытые солдатскими одеялами, — подарок советских воинов, в уголке на полу — очаг из двух камней и чайник на нем. Вот и вся обстановка учительской. Эта школа для Афганистана типична. Те благоустроенные городские школы, что мы иногда видим в телевизионных передачах, — пока еще редкость.

— На скудость быта не жалуемся, — заговорил товарищ Наби Улла. — Сейчас многие, кто работает для революции, живут по-солдатски. Учителя — тоже. А лишения наши окупаются прилежностью учеников. В глазах афганских детей мы видим настоящую жажду знаний, это придает нам сил.

Учителей душманы преследуют, а при случае и беспощадно расправляются с ними. Контрреволюция понимает: грамотного человека труднее кабалить и обманывать, его нелегко превратить и в слепое орудие насилия над другими людьми.

— У меня семеро детей, — продолжал Наби Улла, — у моего товарища — пятеро. Дети наши должны вступать в жизнь с ясным разумом, с глазами, способными видеть весь нынешний мир, тогда мы будем спокойны за их судьбу. Поэтому и стали учителями, поэтому, окончив лицей, приехали в село учить грамоте ребят.

— Я ведь тоже профессию геолога выбрал не случайно, — вступил в разговор товарищ Мусазай. — В здешнем краю таятся богатства несметные. По нашим горам можно изучать таблицу Менделеева. Да нелегко эти богатства найти и взять. Нам нужны хорошие геологи и горные инженеры. Мы уже сейчас их готовим. Спасибо вашей стране, спасибо Московскому университету — это я говорю и от себя, и от всех афганцев, кто учился в Советском Союзе. Знания и опыт мы получили отличные, можем теперь готовить хороших специалистов не только за рубежом, но и у себя дома. Афганистан обязательно станет страной современной науки и культуры, для того и совершалась революция.

Слушая новых людей молодой республики, невольно задумываешься о том, почему Афганистан, как и другие страны мусульманского Востока, оказался так далеко выброшенным назад из двадцатого века. Оберегая свои феодальные привилегии, бывшие хозяева в союзе с исламскими обскурантами всеми силами противились духовному раскрепощению народа, жестоко преследовали просвещение, культуру, не терпели никаких новшеств, никаких перемен в жизни.

В разговоре с учителями кто-то заметил, что и в том, как действовал крупный душман Ахмад Шах, обирая население и разворовывая то из национальных богатств, что лежит поближе, и в том, как орудует мелкий бандит Карим, хватая все, что имеет рыночный спрос, виден один воровской почерк. Товарищ Мусазай усмехнулся и привел пуштунскую поговорку: «Белая собака, черная собака — все равно собака».

Трудно, сегодня душманам прятать истинное свое лицо под маской «защитников веры».

Все время, пока мы ходили по кишлаку, разговаривали с крестьянами и учителями, за нами ненавязчиво, стараясь быть неприметными, следовали трое-четверо молодых афганцев, вооруженных автоматами. Было спокойно окрест, и все же бдительная опека трогала. А впрочем, крестьяне, конечно не без причины, даже на полевых работах не расстаются с оружием. Враг коварен и безжалостен.

Нас приглашают к столу. Под палящим солнцем мечтаешь только о глотке холодной воды, но нельзя обидеть гостеприимных хозяев. Стол беден и прост — свежий виноград, пресные лепешки, молоко, заквашенное по местному рецепту, — но угощают от чистого сердца, и это всего дороже. К тому же местный виноград удивительно сладок, и афганская «простокваша», напоминающая нашу деревенскую ряженку, отменно вкусна, и горячие лепешки, испеченные на прокаленных стенках глиняной печи, отличаются особенным ароматом. Прежде чем мы отведали угощение, к столу приблизились наши безмолвные стражи, и каждый попробовал еду из мисок и с тарелок. Вначале мне подумалось — это необходимая дань нынешнему суровому времени, когда затаившийся враг может сидеть рядом, натянув маску друга, но потом мне сказали: таков здесь обычай с незапамятных времен. И приоткрылась еще одна сторона жизни людей, извечно разделенных феодальными кланами, подозрительностью и племенной враждой. Представьте себе эту жизнь, установившую обычай, когда хозяин, сажая за стол гостя, обязан на виду у всех сам отведать своего угощения, показывая, что в него не подсыпана отрава. Может ли вообразить себе подобное наш узбек, татарин, грузин, якут, латыш или русский, принимающий у себя дома гостя? Может ли он вообразить такое, сам находясь в гостях даже в другом конце огромной страны?

Горечью отдавал душистый афганский хлеб, но открывалось по-новому и величие происходящего в стране перелома, величие борьбы за слияние племен в единый народ, за то, чтобы люди на этой земле стали друг другу братьями.

Если за одним столом одинаково сытые или одинаково голодные, они редко замечают, кто и как ест. В тот день я имел возможность убедиться в том, что мы давно забыли и не знаем, как едят голодные люди. Ведь одно дело, когда хлеб и ложку берет человек, проголодавшийся на работе, в дороге, на прогулке, и совсем другое — человек, голодающий от нужды изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Наши хозяева были сдержанны за столом, даже излишне сдержанны, и уже в этом ощущалось что-то неестественное после живых, доверительных разговоров. Подумалось, их стесняет бедность угощения, но приметил нечаянно, как напрягались их лица и каждая жилка на шее, когда брали в руки пищу, приметил, как отрешались при этом взгляды, как следили только за тем, чтобы не обронить крошки хлеба, не пролить капли молока, — и начал догадываться, что эти люди ни разу в жизни — ни разу! — не ели досыта.

Мне вдруг вспомнился сорок пятый год, первый класс начальной школы в маленьком сибирском селе, запах и вкус пшенной каши. Еще шла жесточайшая война, огромная часть страны лежала в развалинах, на учете был каждый грамм продовольствия, а мы приходили в школу со своими мисками и ложками, и каждый перед началом занятий получал черпак пшенной каши, сваренной прямо в классе, на плите печки, обогревавшей школьное помещение. Это помещение было единственное, и в двух соседних рядах, за самодельными партами, до обеда учились первоклассники и второклассники, а после обеда — ученики третьего и четвертого классов под руководством единственной учительницы. Кажется, ну что такое — миска пшенки! И только тот, кто изо дня в день засыпал и просыпался голодным и не каждый день видел дома хлеб на столе, поймет материнскую самоотверженность страны, напрягшей силы до последнего предела в смертной борьбе, кормившей не только солдат на фронтах и рабочих в заводских цехах, но и выделявшей бесплатную миску каши для своих детей, чтобы, садясь за парту, они думали не о куске хлеба, а о том, как овладеть знаниями. Мы все тогда были голодными, поэтому память не сохранила подробностей, только вкус горячего варева да торопливый стук деревянных ложек, а еще — первое взрослое сознание, что учеба — это нужное, государственное дело, потому что учащихся кормят...

Потом случилось мне увидеть голодного через много лет. Это был четырехлетний ребенок, ослабевший после долгой болезни, когда ничего почти не брал в рот. Он выздоравливал, изголодавшийся, жадно тянулся к пище, но кормить его следовало осторожно и понемногу. Он понимал, чего хотели взрослые, мирился, сдерживался, насколько возможно в его возрасте, а маленькая рука сжимала ложку так, что она тряслась, и напрягалась, жила каждая жилка на тоненькой шее, а в затуманенных глазах, устремленных в тарелку, сквозила горькая печаль оттого, что она так быстро пустеет. Он ел, не по-детски жалея, что приходится съедать пищу.

Было что-то общее с тем выздоравливающим ребенком у наших молодых хозяев, и к горлу моему вдруг подкатил комок. В сущности, все они — дети, дети революции, едва вступившие в неведомый им мир — грозный, великий, яростный мир борьбы за переустройство жизни, за уничтожение вековой несправедливости на их земле.

Провожало гостей все селение. Один из молодых бойцов отряда самообороны влез к нам на броню, твердо стал на ней и ехал до конечного поста, сжимая автомат свободной рукой. Сухой ветер трепал его густые черные волосы, горячие глаза пристально всматривались в холмы предгорья. Он всем видом старался показать, что, пока находится на одной машине с нами, готов первым принять на себя опасность. Тающим зеленым облаком уходили в распадок сады, скрывшие селение, и долго-долго алым приветным огоньком трепетал в воздухе флаг непобедимой крепости Калайдана — одной из многих крепостей революции на афганской земле.

Снова ночь, и вдалеке снова постреливали. Теперь мне виделись не одни наши разведчики, пока не вернувшиеся в лагерь, но и знакомые афганские парни на крыше сельской школы, в тесных окопчиках у скрещений дорог, у края садов и виноградников.

Мерцание звезд, редкие бледные трассы метеоров и малиновые трассы пуль, вспарывающие черную глубину долины, вся эта зыбкая тревожная темень навевали мелодию знакомой песни, и слова ее приходили сами собой, хотя я не был уверен, что они в точности повторяют услышанные минувшим вечером. Главным ведь было то, о чем рассказывала эта песня-быль...


Гранатовый цвет, гранатовый цвет,
Как розовый снег, на дороге.
А нас уже нет — ушли мы в рассвет,
Ушли мы в рассвет по тревоге.
За танками — ветер да пыльный туман.
Мы оба — солдаты и дети крестьян.
Ведет нас обоих свобода
Дорогой надежды народа.
Улыбка твоя, как огонь, горяча —
Мне лучшей подмоги не надо.
Я знаю надежную силу плеча
Сарбаза из Джелалабада.
Нам выпало нынче по триста шагов
Дожелтого гребня — засады врагов,
А там уж до новой ракеты
Нам хватит одной сигареты.
Стальная гроза летела в глаза,
Орлиные выси тревожа.
— Ну, как там дела, сарбаз Абдулла?
— Порядок, товарищ Сережа!
Мы смерть одолели — так было не раз.
До встречи — до новой тревоги, сарбаз,
Пока не раздавим душмана
В последнем ущелье Афгана.
Гранатовый цвет, гранатовый цвет —
Гранатовый цвет на дороге.
И снова нас нет — уходим в рассвет,
Уходим в рассвет по тревоге.
Стучи автоматом, морзянка, стучи —
Мне слышится голос знакомый в ночи
Сарбаза из Джелалабада:
«Засада! Засада! Засада!»
Двенадцатый час продолжается бой —
По восемь душманов на брата.
Смертельным огнем разгорается боль
В простреленном теле солдата.
Глаза застилает кровавая мгла...
Немного еще продержись, Абдулла!
Немного, немного, немного! —
Под танками стонет дорога,
Гранат облетал, и бой затихал,
Дымился закат, догорая.
Родимую землю сарбаз обнимал,
За счастье ее умирая.
Мы рядом стояли, не прятали слез —
Как будто услышали шелест берез.
И, сбросив папахи тумана,
Сутулились горы Афгана,
Он тихо сказал мне: «Не надо, браток,
Не надо — не плачь ты об этом...
Возьми ты на память мой синий платок,
Расшитый гранатовым цветом.
Мне мама его на дорогу дала,
Его вышивала сестра Джамила...»
И губы его замолчали,
Как будто уснул на привале.
Прощально ударили в небо стволы,
На танки садилась пехота.
Кричали на скалах седые орлы,
Кружили огни вертолета.
Мы снова спешили навстречу огню.
Нам дети бросали цветы на броню,
И в синей гранатовой рани
Солдатки махали чадрами.
И снова — рассвет, гранатовый цвет,
И слышу я слово: «Засада!»
И вижу живого, кого уже нет, —
Сарбаза из Джелалабада.
И я повторяю солдатский завет,
И жжет мою душу гранатовый цвет,
Пока не раздавим душмана
В последнем ущелье Афгана.

Трофеи старшины Скалянского


— Почему бы и не взять? Я думаю, взяли бы вас за милую душу — разведчики народ гостеприимный. — Мой собеседник Валерий Павлович Коротнюк улыбнулся одними тлазами и добавил: — Конечно, если бы начальство не засекло.

Коротнюк и сам относился к тому начальству, которое на деле куда менее сговорчиво, и все-таки я пожалел о собственной нерешительности в ту ночь, когда тревога в расположении разведчиков оборвала незнакомого певца. Надо было хоть попытаться влезть в одну из боевых машин, глядишь, начальство в темноте и проморгало бы. А уж потом, вдали от воинского лагеря, на дорогу из машины не высадят.

Известно: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Теперь приходилось восстанавливать картины событий по рассказам людей, не очень-то охотно повествующих о своих боевых делах...

Рассвет в тот день словно запаздывал — над долиной и окрестными горами висели слоистые серые облака, похожие на летучую пыль, которую «афганец» заносит даже на снеговые вершины. Советские разведчики сопровождали афганское подразделение. Это оно минувшей ночью столкнулось с отрядами душманов. Бандиты скрылись в темноте, но предполагалось, что далеко они не ушли — то ли затаились в каком-то убежище, то ли рассеялись в зеленой зоне. Время терять было нельзя, выступили в сумерках. Держа наготове оружие, медленно двигались среди редких деревьев, старых заброшенных строений из глины и камня, вдоль бесконечных дувалов. В серых сумерках, на серой земле, среди серых камней и стен почти невозможно было издали различить затаившегося врага, пока он не выдаст себя выстрелом. Не случайно разведчики оказались впереди афганских бойцов.

Старшина Скалянский шел во главе своей группы. Чуть горбясь под боевой выкладкой, он ступал по каменистому суглинку легко и неслышно — так ходят профессиональные охотники. С виду Скалянский малоприметен, и только товарищи знали таланты этого неторопливого, удивительно ловкого парня. Никто другой не умел так внезапно исчезать и появляться в кущах зелени, среди каменных осыпей, в полях, поросших реденькими колючками, среди скал и жилых строений. И никто не умел быстрее его замечать всякое нарушение естественного порядка вещей — на дороге ли, на горном склоне, на улицах кишлака или плантациях, а значит — так остро чувствовать опасность. Осторожность и бесстрашие, опирающееся на спокойную уверенность в самом себе и собственном оружии — человеческое свойство, которое в военной среде и называется отвагой.

Таяли сумерки, впереди, в мелких зарослях задичавшего граната и грушовника, проступили очертания полуразрушенного дувала, и словно кто-то шепнул Скалянскому тревожное слово. Он поднял руку, остерегая товарищей, и сам превратился в скользящую тень. За дувалом никого не было. Скалянский нагнулся, поднял сломанный сухой стебелек, показал подошедшему офицеру.

— Чую, товарищ старший лейтенант, где-то близко есть кяриз.

Стали искать. И нашли-таки потайное отверстие колодца почти у самого дувала, прикрытое разросшимся кустом горного шиповника. Из сумеречного отверстия пахнуло затхлой сыростью, но вода не блестела на дне, кяриз, видимо, был сухой.

— Надо искать другие колодцы и все проверять.

Кяриз — древнейшее изобретение земледельцев, живущих в маловодных горах и предгорьях, угнетаемых вечной заботой: чем напоить поля? Много ли воды даст один колодец на горном склоне? Разве только утолить собственную жажду и напоить скот. И двух колодцев не хватит, и трех, и целого десятка, чтобы оросить земли целого кишлака. В течение столетий дехкане упорным трудом соединяют отдельные колодцы подземными галереями, проходящими через водоносный слой на скате гор, и таким образом создают обширные системы водосбора. Влага, собирающаяся под землей, по отводным галереям подается на поверхность, заполняя каналы и арыки, самотеком бежит на хлебные поля, хлопковые плантации, бахчи и виноградники. Системы кяризов в предгорье тянутся на километры и даже десятки километров, оживляя пустыни. Родниковая вода кяризов — это жизнь, но разветвленная, бесконечная система подземных галерей издавна служит убежищем для тех, у кого есть причины прятаться от людей. Найденный колодец вызывал особенное подозрение — от стороннего глаза его скрывали колючие кусты, к тому же он был сухой. Скалянский вопросительно посмотрел на командира, тот кивнул:

— Работай, старшина. Это ведь как раз по тебе.

Скалянский подозвал трех разведчиков и сапера.

— Мы с сапером идем первыми. Двигаться за нами след в след, дистанция — десять шагов. Стрелять только по моей команде или в ответ на огонь...

Опыт подсказывал разведчикам: если «духи» не встретили солдат огнем на подходе, в подземелье они скорее всего не примут боя, постараются уйти незамеченными. Но быть готовыми надо ко всему.

Саперы уже проверили подступы к колодцу и входное отверстие. Мин не обнаружено, только и это не значило, что их не окажется под землей. Рядом со Скалянским встал сапер, вооруженный миноискателем, сам старшина держал щуп.

Кяриз был старый и действительно безводный. Лишь в водосборном канале песок оказался влажным, здесь держался стойкий запах сырого подземелья.

Пригнувшись в низкой галерее, сапер и Скалянский осторожно продвигались вперед, обшаривая миноискателем и проверяя щупом дно и прилегающие стенки. Луч нагрудного фонаря освещал заплывшие следы, они исчезали по мере того, как песок становился мокрее. Чей след — попробуй угадай. В кяризе мог побывать и кто-то из местных дехкан, встревоженный оскудением источника. Под ногами наконец захлюпало, и почти одновременно сбоку отворился зев нового хода, Скалянский подал знак разведчикам: «Внимание!» Непонятная сила влекла его в боковой ход, и он, оглядевшись, понял, в чем тут причина. Судя по направлению, этот ход тянулся вдоль старого дувала на поверхности, дно его заметно приподнималось, он, несомненно, суше основного, а значит, удобнее для устройства потайного логова. Оставив на месте одного солдата, Скалянский с двумя другими и сапером повернул в боковую галерею, Не прошли и полсотни шагов, как на влажном песке появились отчетливые следы. Казалось бы, теперь можно и отложить миноискатель, но разведчикам известно из горького опыта, что под любым из этих четких следов неизвестного может таиться желтая пластмассовая коробочка, начиненная гремучей смертью. Скалянский удвоил внимание и сразу, безошибочно, различил тусклый блеск окрашенного металла там, где терялся слабеющий луч фонаря. Это был миномет, оставленный возле неглубокой ниши, вырытой в стенке галереи, — так, чтобы не достала вода, накапливающаяся в водосборном канале после дождей. Ниша оказалась складом оружия. Два миномета, несколько десятков мин к ним, безоткатное орудие, реактивные снаряды для легких переносных установок. Оружие не было даже укрыто — похоже, душманы скоро собирались пустить в ход свой арсенал. Пока сапер колдовал вокруг склада, Скалянский сам прикрывал его от возможного нападения из глубины галереи.

Может быть, ничего не трогая, устроить здесь засаду и взять бандитов с поличным? Или заминировать склад? Если все это грохнет под землей — и в километре отсюда несдобровать тем, кто прячется в галереях кяриза. Скалянский тотчас отогнал пришедшую мысль. Во-первых, нельзя с уверенностью сказать, что душманы появятся здесь в ближайшие часы и даже дни. Во-вторых, неизвестно еще, кого пошлют за спрятанным оружием. Может быть, местных крестьян, пригрозив расправой над ними или их родичами. Да и случайный человек может ведь набрести на бандитское хранилище. Наверху устраивать засаду тоже бесполезно: за оружием, конечно, придут подземным путем.

По приказу старшины разведчик и сапер взяли безоткатку и двинулись обратно, за помощью. Со вторым разведчиком Скалянский решил продвинуться вперед, чтобы надежнее прикрыть товарищей, занятых ликвидацией душманского склада.

Через несколько шагов галерея повернула, потом снова раздвоилась. Если устраивать засаду, то здесь. Скалянский тихо окликнул солдата, приказал:

— Следи за правым ходом, я беру левый.

— Есть, товарищ старшина, — так же тихо отозвался разведчик.

— Стань шагах в пяти от развилки, не двигайся. Если появятся, подпустим шагов на двадцать пять — тридцать, не ближе. Чтоб гранату не добросили. Здесь не размахнешься. При первом шорохе — ложись, но тихо. Лучше вымокнуть, чем...

Скалянский говорил обычным, доверительным тоном, зная, как действует на новичков спокойное обращение старшего. Здесь, в Афганистане, старая истина о силе личного примера подтверждалась жизнью и смертью. На боевых заданиях, если в группе оказывались новички, Скалянский особенно следил за собой, не допуская небрежности, развинченности и залихватства. Знал: каждое действие и жест его станут потом непроизвольно повторяться молодыми солдатами. Насколько спасителен добрый пример командира, настолько же опасен дурной.

Солдат затаился в десяти метрах от Скалянского, у разветвления ходов; сам старшина занял место в галерее, уводящей, по его, расчету, в сторону основной сети кяриза. Оттуда всего вероятнее появление душманов. Погасил фонарик. Казалось, непроглядная темнота и низкие своды давят на плечи, время как будто остановилось. Сколько его потребуется товарищам, чтобы вынести душманское оружие и боеприпасы на поверхность? Мины и ракеты — не дрова, они требуют осторожности...

Кажется, где-то в черном жерле хода начинают монотонно стучать капли, и звук незаметно усиливается. Что это? Обостряется слух в темноте, различая неуловимое прежде, или иллюзия? Сколько уж месяцев подряд не было дождей, и с чего бы это с потолка галереи начало капать? Или кто-то вдалеке размеренными ударами долбит стенку кяриза? Слышит ли что-нибудь напарник? Вот отчетливо прошуршало. Мышь? Ящерица? Змея? Или гигантский скорпион — вездесущий гость темноты?.. И вдруг — далекий-далекий, едва различимый звук, который Николай Скалянский не спутает ни с каким другим: выстрел! Кто стрелял и где? Время словно сорвалось с места, и через каких-нибудь полминуты из галереи, в черную глубину которой смотрели его глаза и автомат, вместе с волной сжатого воздуха прилетел глухой раскат взрыва. Мина это или ручная граната, Скалянский не мог сказать, но то, что взрыв произошел в кяризе, было несомненно. Похоже, соседняя группа натолкнулась на душманов и приняла бой. Если сразу дошло до гранат, дело серьезное. Под землей, в сжатом пространстве галереи, ударная волна весьма опасна и бьет она с одинаковой силой в обе стороны. Бой в подземных лабиринтах мало похож на бой сверху, на земле, даже если там он ведется в теснинах улиц. Здесь число не играет большой роли, важнее смелость, реакция и, конечно, знание системы подземных ходов, умение ориентироваться в них. Смелости разведчикам не занимать, а вот последнее преимущество часто на стороне душманов.

За спиной послышалось торопливое шуршание чьих-то шагов.

— Стой! — негромко окликнул Скалянский.

— Товарищ старшина, нас лейтенант послал вам на помощь. Уже последние мины выносят.

— Добре. Оставайтесь за поворотом. Без моей команды не высовываться. И чтоб тихо!

Снова — томительное ожидание. И ни звука вокруг. Что же произошло у соседей?

Вначале ему показалось: со стены сыплется сухой песок — так слабы были звуки. Потом отчетливо различились быстрые шаги нескольких людей. Сразу стало спокойно, палец машинально и беззвучно сдвинул предохранитель. Этому тоже надо научиться — менять положение предохранителя без звука. Все ближе и ближе шаги по песку, в черной глубине хода возник рассеянный луч, свет заметался по глиняным стенкам, потом погас. «Ищут разветвление хода», — догадался Скалянский.

Он лежал на мокром песке, за небольшим выступом дна водосборного канала. Согнутые локти погружались в песок, и он чувствовал, как в рукава просачивается холодная вода. Снова метнулся по стенке луч фонаря. Пора.

— Стой! — резко окликнул Скалянский и по-афгански повторил: — Стой! Не бойся...

Фонарь погас, и Скалянскому показалось — он различает тяжелое дыхание остановившихся людей. «Может, свои?..» В следующее мгновение острые белые вспышки ударили из темноты, пули с визгом стеганули по глиняным стенкам кяриза, казалось, земляной свод начал рушиться от грохота, и Скалянский нажал на спусковой крючок, направляя ствол автомата на бьющие из темноты огни...

Собственный автомат оглушал в подземной теснине; чудилось — мокрый песок проседает и стенки галереи сдвигаются, грозя похоронить его вместе с врагами; ярко-малиновые огни, едва мигнув, поглощались мраком; шипя и разбрасывая бледно-зеленые искры, горели впившиеся в глину трассирующие пули; загустевший воздух давил, и резко пахло порохом. «Отчего это трассирующие пули светятся в полете красноватым огнем, а когда утыкаются в землю и камни, горят зеленым?..»

Вспышки выстрелов в глубине галереи оборвались, и Скалянский мгновенно снял палец со спуска.

Бежали бандиты, сметены автоматными очередями или затаились, а галерею надо обследовать. Там могли быть раненые. Поверженный, истекающий кровью враг, если он не цепляется за оружие, — уже не враг, а человек, нуждающийся в помощи. Тем более, что в душманских бандах не все носят оружие по доброй воле. Да и жестокость к побежденному — не признак мужества и силы.

Все, что он делал дальше, было смертельно опасно, однако Скалянский ни на миг не усомнился, что действует как надо. Подняв руку и отведя в сторону, надавил кнопку электрического фонаря. В пороховом воздухе повис отчетливый конус желтого света. Разведчик тут же погасил фонарь, отдернул руку, успев заметить в отраженном от стены свете два серых, неподвижных пятна на дне канала. Прежде их не было. Выстрелов не последовало. Тогда он, не вставая, снова поднял фонарь и осветил дно...

— Ребята! — крикнул своим. — Следите за мной. В случае чего прикройте...

Он встал и, освещая путь, медленно двинулся вперед, держась стенки и не снимая пальца со спуска нацеленного в темноту автомата.

Вернулся он, неся чужие винтовки...


В той подземной стычке советские разведчики не получили даже царапины, у соседей же случилось иначе. Выйдя к старому дувалу, дозор не обнаружил ничего подозрительного, и солдаты, поджидая товарищей, присели отдохнуть. Никто не заметил, как из глиняной стены выскочил камень и в отверстие глянуло черное дуло винтовки. Враг выбрал солдата с радиостанцией и выстрелил в спину. Разведчики бросились к дувалу и только теперь обнаружили за ним открытое отверстие старого колодца. Над ним еще вилась пыль — враг унырнул в кяриз какое-то мгновение назад. Следом полетели две гранаты и одновременно сдетонировали, выбросив наверх столб дыма и пыли — этот взрыв и услышал Скалянский, уже находившийся под землей.

Радист был тяжело ранен, но и стрелявшего настигла страшная в узком подземном ходу взрывная волна...

Серая мгла над горами растаяла, солнце подбиралось к зениту и нестерпимо жгло. Командир разрешил отпить по три глотка из фляжек. Афганское подразделение только что закончило «чистку зеленки» — прочесывание садов, тополевых зарослей и виноградников на окраине ближнего кишлака. Жители этого селения и сообщили минувшим вечером о появлении в зеленой зоне подозрительных вооруженных людей. Рядом со сложенными на земле трофейными винтовками, минами, снарядами и ящиками патронов лежало несколько убитых в перестрелке душманов. Усатый молодой офицер задержался над телом рослого бородача. Лицо его было скуласто, черно от загара; наверное, при жизни этого бородача трудно было выделить среди других, но смерть словно стерла с него грим, обнажив черты европейца. Документов у басмача не было, как, впрочем, и у других, лишь под расстегнутым халатом на шее обнаружили шнурок с какой-то пластмассовой пластинкой. На ней был выбит двойной номер. Афганец разломил пластинку пополам, объяснил:

— Посмертный жетон военнослужащего. Такие носят в западных армиях, надо уточнить по образцам, откуда этот. Одна половина жетона уходит с телом в могилу, другая отсылается в военное ведомство. Там заложат номерок в машину, и она выдаст все данные об этом гусе. Видите, с кем дело иметь нам приходится. Может, инструктор, а может, просто наемник — они среди душманов не редкость. — Офицер повертел обломок жетона и усмехнулся: — Что ж, пошлем по адресу. Может, у него есть родственники и им сообщат о его конце? Может быть, его мать, жена или дети спросят у своего правительства: кто соблазнил этого человека грязными деньгами и послал разбойничать в чужую страну?

Скалянский отдыхал, сидя на камне в кругу товарищей. Лицо его было сосредоточенно, какая-то неотступная мысль бороздила морщинами загорелый лоб. Ранение радиста сильно расстроило разведчиков. Сознание никак не хотело мириться с тем, что на войне потери людей неизбежны. Свое бессилие враг восполняет коварством и подлостью: бьет исподтишка, в спину. Но разведчик на то и разведчик, чтобы никогда не подставлять врагу спины, уметь угадывать опасность даже там, где внешних признаков ее вроде бы нет. Значит, недоучили ребят, не привили им непритупляемой бдительности, если они подставили врагу спину, забыв на минуту, что он может возникать из-под земли в самом неожиданном месте.

Старшина Скалянский чувствовал себя виноватым за каждый солдатский промах.

— Товарищ старшина, это какой же по счету душманский склад вы сегодня раскопали?

— Не помню, ребята, не считал.

— Вы, наверное, чуете, где они оружие прячут?

— Я другое сегодня чую, земляки. Где-то тут большая банда прячется. Миномет и безоткатка совсем новенькие, еще не бывали в деле, их только-только доставили. И этот подстреленный гусь с жетоном на шее, откуда он и зачем прилетел сюда? И сколько других прилетело с ним? Сейчас «духи», видно, рассеялись, а к ночи обязательно соберутся. Что они затевают? Может, кишлаки разорить? Или сжечь собранный урожай? А может, задумали крупную диверсию на автотрассе? Орудиями и минометами на мелкий разбой не вооружаются.

— Ты командиру говорил об этом, Николай? — спросил сержант.

— Говорил. Командир считает — основная банда прячется не в кяризах, а где-то в «зеленке» или в ближних падях, причем она держится вместе. Пошел посоветоваться с афганцами. Видно, поработать нам тут еще придется.

— Если надо, что ж...

— В движении получше следите друг за другом. И никогда не стойте и не садитесь лицом в одну сторону.

— Усекли, товарищ старшина.

Заметив приближающегося командира, Скалянский поднялся.

— Что, земляки, продолжим сбор трофеев?..


В то время когда афганское подразделение, а с ним большинство разведчиков продолжали поиск в зеленой зоне долины, небольшая группа во главе с лейтенантом Виталием Шанаевым получила задачу осмотреть старый, давно покинутый жителями кишлак, лежащий далеко, в стороне предгорья. На расстоянии его развалины казались живым оазисом — неприхотливые тополя и платаны, одичавшие яблони и апельсиновые деревца еще продолжали шуметь зеленой листвой над пересохшими арыками под жестоким солнцем и пыльными суховеями. Маловероятно было встретить здесь крестьянина и даже охотника в столь тревожное время, но разведчики искали как раз тех, кто днем таился от человеческих глаз, и поэтому не могли оставить без внимания ни одного подозрительного места. Знать бы им заранее, что ждет их в заброшенном кишлаке!

Шанаев предполагал: в селении или где-то вблизи должен находиться вентиляционный колодец кяриза, через который жители добывали питьевую воду, однако поиск ничего не дал. В узких пустых глазницах покинутых домиков посвистывал срывающийся с гор ветерок, отчужденно шумели деревья свернувшейся от зноя листвой, во двориках, огороженных полуразрушенными дувалами, валялись ссохшиеся яблоки и апельсины — ничто не обнаруживало недавних следов человека. И все же Виталия Шанаева посасывала тревога. Доведись тут вести бой, сам он, Шанаев, сделал бы эти развалины опорным пунктом — и обозрение отличное, и отходы скрытые есть в сторону гор. Побывай здесь душманы хоть раз, они должны были превратить эти пустые домики в свой наблюдательный пункт. А они, похоже, здесь бывали — в одном месте на пыльном полу пустого дома отпечатался след приклада. Не исключено, однако, другое: в доме могли побывать афганские солдаты.

Из долины, с той стороны, куда ушло подразделение, донеслись едва различимые, короткие хлопки. Разведчики прислушались и убедились: идет перестрелка. Значит, подразделение все-таки обнаружило банду. Надо спешить к своим, до них теперь несколько часов ходу пешком. Можно в пути и на засаду напороться, а маленькая ультракоротковолновая радиостанция, имевшаяся в группе, обеспечивала связь только в пределах видимости.

В небе появилась пара пятнистых вертолетов, она направлялась к месту перестрелки. Другая пара винтокрылых машин кружила поодаль, видимо готовая действовать по развитию обстановки.

— Все, товарищ лейтенант, — вздохнул рядом с Шанаевым молодой разведчик. — Можем спокойно топать к машинам. Там теперь без нас обойдутся. Есть же везучие люди.

— Не горюй, — сдержанно ответил Шанаев. — И не мельтеши в окне... Ну-ка, передай команду: всем — молчок, засесть в домиках и не высовываться.

Шанаев стоял перед окном-бойницей и, разговаривая с солдатом, не отрывался от бинокля. За развалинами, в недалеком распадке, появились вооруженные люди. Их было уже несколько десятков, и к ним присоединялись все новые, — вероятно, они являлись там из-под земли. Шанаев не удивился бы сейчас, явись душманы и возле самых домов — колодцы кяризов иногда маскируются очень тщательно. В том, что перед ним душманы, он уже не сомневался — вооруженные люди в распадке явно таились от вертолетов. Машины скоро уйдут, и что тогда предпримет банда? Побежит в горы? Или постарается проникнуть в глубину зеленой зоны, чтобы напасть на подразделение с тыла или устроить ему засаду на пути возвращения? Последнего он допустить не мог. Если б не прервалась связь! Но рассчитывать приходится только на собственные силы, а их — горстка. Впрочем, разведчики воюют не числом.

Кишлак казался мертвым. Группа занимала три уцелевших домика, в них она могла успешно вести круговую оборону. Толстые глиняные стены с примесью камней довольно хорошо защищают от огня стрелкового оружия, хватило бы только патронов. Душманов, правда, по нескольку десятков на каждого разведчика, но и автоматы в руках разведчиков — не фунт изюма. Жаль, маловато гранат, а они в случае схватки ох как понадобятся — близко к домикам подступают развалины строений и глиняные дувалы; добравшись до них, душманы окажутся на расстоянии короткого броска в атаку, и удержать их тогда будет трудно...

Едва точки вертолетов растаяли в горячем мареве долины, душманы зашевелились. Разделившись на три группы, они с трех направлений двинулись к покинутому кишлаку. Не подвела лейтенанта Шанаева его интуиция.

...В Афганистане борьба идет непростая. И через годы после Апрельской революции в горах сохранились племена и басмаческие отряды, плохо представляющие, что же происходит в стране. С давних времен они считали себя в состоянии вражды с кабульским правительством, не ведая, что от их обидчиков давно уже не осталось и следа. С такими не воевать надо, а разговаривать. Случалось, что после выхода горских жителей к нашим постам, расположенным на горных дорогах, целые районы, прежде враждебные всей стране, изолировавшиеся от нее, приветствовали народную власть и революционное правительство Афганистана, включались в новую жизнь, пресекали пути душманам через свои селения. Поэтому нашими войсками в Афганистане применялся строжайший закон: где бы и когда бы ни встретились вооруженные люди, первыми за оружие не хвататься, огнем отвечать только на огонь.

И теперь, когда басмачи приблизились на дистанцию верного выстрела, Шанаев вышел из домика, ухватился за верхний край глиняной стены, поднялся на крышу.

— Не надо, товарищ лейтенант!

— Прыгайте вниз, поговорим из дома!

Крики солдат не удержали Шанаева, он утвердился на крыше, распрямился во весь рост.

Басмачи шли быстро и уверенно, видимо, дорога была им знакома. О близости советских солдат они, конечно, не подозревали. Появление человека на крыше пустоглазого домика их ошеломило, все три группы разом остановились, в рядах началось замешательство. Безоружный лейтенант стоял весь на виду и махал фуражкой, приглашая на разговор. Но басмачи уже разглядели его одежду.

— Берегитесь!..

— Прыгайте!..

Шанаев еще до криков солдат увидел вскинутые винтовки и автоматы. Резко пригнувшись, он даже не прыгнул — упал за стенку, на долю секунды опередив выстрелы, и уже в падении ощутил жестко стегнувший по лицу ветерок, услышал щелчки пуль, визг рикошетов от стены, а уже потом — грохот выстрелов. И успел приметить: стреляли со всех трех направлений сразу. Шли враги, непримиримые и беспощадные.

В ответ на выстрелы душманов отрывистыми очередями ударили автоматы разведчиков...

Встреченные огнем, бандиты отхлынули, залегли широкой дугой, передвигаясь ползком, начали охватывать кишлак. Они вели непрерывный обстрел занятых разведчиками домиков, но близко подползать не решались. Экономя патроны, разведчики отвечали короткими прицельными очередями. Задержать банду подольше — на это теперь и рассчитывал Шанаев.

Довольно скоро душманы убедились, что имеют дело с немногочисленной группой советских солдат, и повели себя наглее. Стрельба стала ожесточеннее, там и тут замелькали фигуры перебежчиков в чалмах и коричневых безрукавках — они проникли в развалины, стали накапливаться в них, мертвым кольцом окружив кишлак.

Шанаев приказал своим приготовиться к отражению возможной атаки. Огонь врага непрерывно усиливался, пули все чаще врывались в узкие щели окон, впивались в твердую глину, с шипящим треском горели трассирующие и зажигательные, наполняя тесные клетушки ядовитым фосфорным дымом. Потом из развалин ударили гранатометы. От громовых разрывов домики шатались как живые, смертоносное пламя пронизывало стены; казалось, домики пылают изнутри, — удушливый дым, смешанный с пылью и огнем, рвался из всех щелей, окон и пробоин, но полуоглохшие, задыхающиеся разведчики по-прежнему не спускали глаз с врага. После огневого налета десятка два басмачей выскочили из развалин и бросились к угловому дому, который был ключом маленькой обороны. В яростный треск советских автоматов вплелась длинная очередь ручного пулемета, который Шанаев до сих пор держал в резерве. Поверженные огнем бандиты усеяли площадку перед домом, уцелевшие метнулись назад, попрятались в развалинах.

...На третьем часу осады откуда-то из невидимого распадка ударили душманские минометы. Командир группы понял: бандиты пристреливаются к угловому дому, поэтому лучше его покинуть. Прикрываясь огнем товарищей и облаками пыли от разрывов мин, разведчики перебрались в соседние строения. Пятая или шестая мина ударила в крышу дома, и та рухнула. Душманы продолжали обстрел, превращая дом в развалины и не подозревая, что молотят по пустому месту. Похоже, они готовили еще одну, решающую атаку и не заметили, как сами попали в ловушку.


О том, что группа Шанаева ведет бой, товарищи узнали, когда из-за отрога до них стали доноситься разрывы мин и гранат, — треск автоматов и пулеметов гасило расстояние. К тому времени подразделение закончило прочесывание зеленой зоны. Не теряя ни минуты, афганские воины и советские разведчики бросились на помощь друзьям. Бездорожьем предгорья они добрались до заброшенного кишлака через час...

Валерий Коротнюк рассказывал:

— Душманы, видно, пришли в исступление оттого, что не могут раздавить горстку шурави, палили из всех стволов — при подходе мы услышали прямо-таки сатанинскую стрельбу. Мы боялись — у наших ребят могут кончиться боеприпасы, поэтому спешили как могли. Ведь когда применяется автоматическое оружие, и более многочисленная группа, оставшаяся без патронов, может погибнуть в момент. Было, конечно, нетрудно пугнуть душманов еще издалека, заявив о своем приближении, но главный наш долг требовал — сделать все возможное, чтобы остановить банду, не позволить ей уйти и продолжать террор против мирных жителей. Ради этого Шанаев и его ребята пошли на смертельный риск, приковав банду к себе, ослепив ее главарей видимостью легкой добычи. Люди, можно сказать, собой жертвовали, обеспечивая выполнение главной задачи, и мы просто обязаны были наилучшим образом завершить дело, ими начатое.

...Душманские главари спохватились, когда возможные пути бегства были отрезаны и сама банда оказалась зажатой между группой Шанаева и подоспевшим к ней на помощь подразделением. Огонь разом стих, перепуганные басмачи забились в развалины. Командир батальона через мегафон предложил окруженным бандитам сложить оружие. Ответа не было. Тем не менее, с открытием огня решили повременить — пусть душманы получше оценят собственное положение. В подобных обстоятельствах рядовые «воины ислама» нередко восстают против главарей, принуждая их к сдаче.

Ждали. Вдруг со стороны развалин донесся высокий визгливый голос, выкрикивающий какие-то слова. За ним те же слова стал повторять целый хор.

— Что это? — изумленно спрашивали советские разведчики. — Молятся перед смертью?

Афганский офицер, находившийся в цепи рядом с Коротнюком, отрицательно покачал головой:

— Это не молитва. Это клятва. Душманы клянутся друг другу, что никто из них не поднимет руки, все будут сражаться с «неверными», то есть с нами, до своей смерти.

Они выяснят позже: главарь банды, палач, запятнанный многими убийствами невинных людей, боясь, что его сообщники дрогнут, сунул в руки мулле-душману коран и заставил всех поклясться хором, что никто не сложит оружие, будет сражаться до конца, несмотря на угрозу смерти.

Едва смолкли лающие голоса в развалинах, оттуда загремели винтовки и автоматы. Исчезла надежда обойтись без последнего и бессмысленного кровопролития. Огненным смерчем по развалинам ударили автоматические пушки боевых машин пехоты, гранатометы и тяжелые пулеметы бронетранспортеров. Бой был коротким. Далеко не все душманы сохранили верность клятве, которую только что произносили хором. Едва солдаты двинулись вперед, над развалинами тут и там поднялись руки.

А главарь ушел. Он убежал, как крыса, тайным подземным ходом, бросив на произвол судьбы тех, кого так яростно понуждал умирать. (Был все-таки колодец в кишлаке!) Но стоило исчезнуть тому, кого душманы боялись больше смерти, и оказалось: умирать-то им не за что. Так случается повсюду и со всеми, кто воюет за неправое дело.

Пока друзья обнимали измученных, серых от пыли, продымленных разведчиков лейтенанта Шанаева — все они вышли из переделки живыми, — старшина Скалянский озабоченно ходил между развалинами, заглядывая под каждый камень.

— Опять что-то почуял, старшина? — окликнул его Коротнюк.

— Тут не надо особого нюха, товарищ майор. С чего бы это банда так рвалась в кишлак? Почему не ушла сразу, как по зубам получила? Непохоже на духов. Какая-то приманка для них тут зарыта.

— А ведь и в самом деле похоже, что зарыта. Давайте-ка подключим саперов к поиску.

В одном из полуразрушенных домиков, где оборонялись разведчики, обнаружили тщательно замаскированный недавний подкоп, миноискатель указал присутствие металла. Политая сверху водой и высохшая глина затвердела как камень, а взрывать нельзя — неизвестно ведь, что там зарыто. Сменяя друг друга, долбили глину ломами и кирками, пока не натолкнулись на доски. Выворотили их, и пошли по цепочке из рук в руки цинки с патронами, ящики гранат, мины разных систем и назначений.

Афганский офицер с фотоаппаратом заснял солдат над грудой трофеев. Кто-то пошутил:

— Американскому президенту надо бы послать. Он, то и знай, выколачивает из своего конгресса миллионы на вооружение всякой контры и наемной сволочи, а денежки-то плачут. Небось один наш Скалянский на сколько уж миллионов принес убытку душманским радетелям!

— Эх, парни! — отозвался старшина со вздохом. — Кабы вот так все оружие мимо бандитских рук проходило, я век готов лазать по кяризам да по ущельям. Беда, что и духам немало перепадает от тех миллионов. Сюда бы, в Афганистан, не президента и сенаторов — они не из своего кармана вооружают нечисть. Сюда бы тех, с кого тянут деньги для душманов, кто, может быть, последнее от своей семьи отрывает. Показать бы им разбитые кишлаки, обгорелых людей, изувеченных пацанов — вот на что, господа хорошие, тратятся ваши доллары. Неужто не проняло бы?

Солдаты замолчали, поглядывая на кучку людей в грязных чалмах и халатах, взятых под стражу афганскими автоматчиками. Были среди пленных бандитов молодые и не очень молодые люди, бородатые и безусые, но сейчас их черты словно слиняли, стерлись, все они казались на одно лицо, понурые и несчастные.

— Вроде люди как люди, а что творят на своей же земле! И ведь чего ради? Никого с этой земли не гонят, тем, кто добровольно сложит оружие, заранее объявлена амнистия. Живи, бери землю, работай честно.

— Э, товарищ, — вступил в разговор афганец, покачивая головой, — вот эти, которые ходят кишлаки грабить, как раз честно работать и не желают. Не привыкли. Прежде жили грабежом и теперь хотят так же. Оттого и зверствуют, что не дают им воли. Загляни-ка в душу любому — там черный паук сидит. Люди они только с виду. Человек в человека за деньги не стреляет.

— Что теперь с ними будет?

— Суд разберется с каждым. Революционный суд гуманный. Нынче не королевские и не даудовские времена. Тогда бы одних — сразу к стенке, других — в яму, гнить заживо. А теперь тех, кто не успел совершить преступлений, даже отпускают и на работу устраивают, жилища дают.

— Они снова не возьмутся за прежнее?

— И так бывает. Но иначе нельзя. Люди должны видеть, что народная власть карает лишь за совершенные преступления. За старые заблуждения и ошибки она не мстит. Народная власть не держит в тюрьмах только по подозрению или недоверию, даже если человек какое-то время находился на чужой стороне. Я думаю, это правильно. Это укрепляет авторитет власти. К нам все больше переходит бывших душманов. Есть целые банды, которые теперь соблюдают нейтралитет и не позволяют «чужим» душманам хозяйничать в своих районах. Таких мы не трогаем и не торопим. Поймут, куда жизнь поворачивает, — сами придут к нам. В конце концов, народная власть на местах народом должна ставиться. Тогда ей ничто не страшно. Плохо только, если по ошибке или по умыслу выпускаются на волю уже обезвреженные нами закоренелые враги. Да-да, такое случается. Война у нас гражданская, противник не только ходит по горам с винтовкой, он пробирается и в органы власти. Вот мы имели в батальоне неприятный случай. Поймали как-то главаря душманской банды, отпетого врага, передали куда следует, а через два месяца поймали его снова на диверсии. Сначала подумали — кто-то его по ошибке отпустил. Когда передавали пленных в царандой, предупредили о случившемся. Но не прошло и полгода — снова он нам попался, и снова — главарем. Накануне эта банда вырезала несколько семей в кишлаках, взорвала школу и мечеть. Солдаты его сразу опознали, привезли в кишлак. Что там поднялось! Дехкане потребовали немедленного суда. Пришлось там же, на месте, устроить военно-полевой суд. Сказать откровенно, командование пошло на это и от опасения: как бы его снова не выпустили из-под стражи. Кто-то явно покровительствовал бандиту. Мы, конечно, сообщили обо всем в органы безопасности и партийный комитет провинции, но найти истину в подобных случаях не всегда удается.

Солдаты молча обдумывали слова афганского офицера, проникаясь всей сложностью происходящих в стране событий. Линии огня проходят не только в этих горах, где бродят присланные из-за кордона басмаческие шайки. Фронты классовой войны невидимо тянутся через города и селения, они разделяют роды, племена, семьи, шрамами ложатся на сердца людей. Рано или поздно стихнут последние открытые бои с контрреволюцией, а борьба еще будет продолжаться, будет требовать жертв и настоящих подвигов...

Командир подразделения отдал команду закончить привал. Советские разведчики тоже садились в боевые машины. Возвращались в лагерь притихшей долиной, по дороге навстречу спешили автомобили с грузом нового урожая, безбоязненно вышагивал караван, погонщики приветливо махали солдатам, и верблюды, задирая головы, свысока снисходительно посматривали на приземистые броневые коробки, облепленные людьми.


Мины и лозы


В Афганистане по дорогам движется все, что способно к движению, — крутились бы колеса. Такая нужда в транспорте у молодой республики, работающей и воюющей одновременно. Враг с особым ожесточением разбойничает на дорогах, словно пытается воспретить всякое движение в стране. Тут не до внешнего вида машин. Законы движения тоже несколько своеобразны. Говорят, писаные правила дают преимущество тому, кто не имеет помехи справа, в действительности же преимущество у того, чья машина массивнее и прочнее. Поэтому на афганских улицах и дорогах особое почтение вызывает бронетранспортер: его вежливо пропускают, ему предупредительно уступают путь. Но оказалось, и тут не без исключений.

По пыльной дороге, среди садов и дувалов, медленно полз громоздкий автомобиль с длиннющим кузовом. Полз он как-то боком, занимая большую часть дорожного полотна, — казалось, задний борт забегает, норовя обогнать кабину. Замечая на пути машины, людей и животных, водитель издалека начинал медленный маневр, чтобы сместиться на просторную обочину. Мой спутник поприветствовал его поднятой рукой, но шофер, видно, по-своему понял жест, затормозил, высунулся из кабины, сияя улыбкой.

— Раз уж остановили, спроси, что у него с машиной?

Шофер, однако, понял вопрос без перевода.

— Э, что у нас? У нас душманы. Мина была на дороге.

Потом он быстро заговорил по-афгански, товарищ переводил:

— Говорит, раму погнуло взрывом, а машина кооперативу позарез нужна. Сейчас ведь сбор урожая — вот и приходится ездить на скрюченной.

— Он не боится задавить кого-нибудь? А то ведь и самого помнут.

Афганец снова широко заулыбался.

— Я, говорит, не задавлю — дороги знаю. А если кто сам меня стукнет, особенно танк или бронетранспортер, скажу: ташикор — спасибо. Может, машина тогда выправится? Я, говорит, специально не объезжаю лишь бронетранспортеры и танки, да они сами шарахаются прочь.

Смеясь, афганец махнул на прощание рукой. Когда он закрывал дверцу, я увидел на сиденье автомат с примкнутым магазином.

— Ты к нам приезжай, Максуд! — крикнул мой спутник. — Наши ремонтники выправят твоего коня.

— Ташикор! Потом приеду, теперь не время — зерно возить надо, виноград, арбузы, апельсины. Потом!..

Машина, пыля, снова по-крабьи поползла вперед.

— Если человек и в беде шутит, его не так легко одолеть.

— Да. Этот Максуд — твердый орешек. Один из лучших бойцов отряда самообороны, агитатор. Возит газеты и листовки в кишлаки, читает дехканам. На мину налетел, а руля, как видите, не бросает. Мины — бедствие для мирного населения, и духи это прекрасно знают. Как змея с прищемленным хвостом, норовят кусать, где им доступно. На дорогах — ладно бы еще, тут афганские и наши саперы постоянно следят за безопасностью. Так ведь ставят мины у колодцев и водопоев, подсовывают в школы, магазины, кинотеатры и гостиницы. Даже в мечети подбрасывают, чтобы верующих отпугнуть, а потом орать, будто власти запрещают молиться...

Минная война действительно бедствие для населения, но она бьет и по самим душманам. Сея ветер вражды, они пожинают бурю ненависти. Мне довелось увидеть открытый суд над группой диверсантов, взорвавших магазин в Кабуле в рабочее время. В людях тогда еще не переболело после взрыва детского кинотеатра во время сеанса — да и может ли такая боль когда-нибудь утихнуть? — а тут новое преступление. И когда арестованные появились на помосте перед собравшейся толпой, в ней произошло что-то непередаваемое словами, похожее на то, что происходит в грозовой туче, когда она разразится молнией. «Смерть убийцам!», «Никакой пощады душманам!», «Позор Америке, убивающей наших детей!», «Отдайте их нам на расправу!», «Смерть душманам!» — тысячи голосов сливались в один крик, требуя справедливого возмездия диверсантам и их покровителям. Усиленные наряды милиции с трудом удерживали женщин, рвущихся к помосту. Арестованных бандитов трясло как влихорадке, по их лицам катился пот, некоторые, упав на колени, не переставали кланяться толпе, вымаливая пощаду, хотя знали: пощады не будет. Диверсантов могли обмануть, подкупить, запугать, наконец, сыграть на каких-то их чувствах, но они все равно понимали, что творят, знали, в кого нацелен их подлый удар. Можно пощадить врага, проигравшего открытый бой, — заблуждался, стал не на ту сторону, защищал какие-то свои собственные интересы, а теперь убедился, где сила и справедливость, смирился, покаялся, а если даже и не смирился в душе, то зарекся воевать. Афганская контрреволюция открытый бой проиграла давно, и вооруженные столкновения почти никогда не заканчиваются в пользу душманов. Однако афганская контрреволюция оружия не сложила, она перешла к тактике подлых ударов исподтишка, потому что с самого начала она была и остается орудием грязной политики капиталистических держав Запада. Душманские главари отрабатывают нечистые доллары, фунты и марки кровавым террором против беззащитных людей и диверсиями на доступных объектах. Что может быть доступнее школы, больницы, кинотеатра, гостиницы, пассажирского аэропорта, магазина, склада, где хранится продовольствие или керосин? Это ведь излюбленные объекты душманских диверсий. Но подлость никогда не прощается, особенно — кровавая подлость. Боль и ненависть народа рождают бдительность. В последние годы редчайшее из преступлений сходит душманам с рук. Это значит, не десятки и сотни, а миллионы глаз следят сегодня за происками врагов...

По дороге в знакомый воинский лагерь мне все время виделся веселый шофер Максуд, который ездит по сельским дорогам на изуродованном грузовике с автоматом в кабине, каждый час рискуя налететь на мину или засаду. Рядом вставали знакомые мужчины и парни из красного кишлака Калайдана. С ними был и шестидесятилетний солдат-доброволец, который упросил командование зачислить его в армию, после того как в бою с душманами погиб его сын. Из-за возраста ему трудно тянуться за молодыми в походах, поэтому он обычно несет караульную службу на важных объектах. Говорят, более надежного часового нет во всей армии. Вспомнился и другой часовой — сарбаз Сайдамин, который нес службу у гробницы Надир-шаха в Кабуле. Гробница эта — памятник национального зодчества, но душманы и ее не пощадили. Однажды ночью бандиты тайно проникли в храм, взломали пол и похитили немало ценностей из усыпальницы короля. После того здесь и поставили воинский пост. Сайдамин — доброволец, дома, в Кундузе, он оставил жену и троих детей, вступил в армию, чтобы защищать революцию и новую жизнь. Гробница находится в безлюдном месте города. Мы спросили сарбаза, не страшно ли здесь нести службу ночами, и он ответил: «Я слышал, душманы собираются заминировать храм, и молю аллаха, чтобы они сунулись сюда еще раз в то время, когда наша смена на постах...» Можно не сомневаться, что и своего малолетнего сына Сайдахью бывший шофер из Кундуза, сарбаз революционной армии Сайдамин вырастит бесстрашным защитником народной власти. Таким людям помогать стоит — они знают свою дорогу, только смерть способна остановить их, но смертны отдельные люди, народ убить нельзя, а вместе они — народ.


Лейтенанта Шанаева и старшину Скалянского в лагере мы снова не застали. Майор Коротнюк утешал:

— Ничего, я вас познакомлю с Николаем Комаровым. Он сержант, командир отделения разведчиков, по кяризам лазит не хуже Скалянского, и трофеев на его счету не меньше. Или с Владимиром Быстрицким. Старшина, кавалер ордена Красного Знамени и медали «За отвагу». Он, между прочим, участник Всеармейского совещания секретарей комсомольских организаций. Огневой парень! Да тут кого ни возьми — личность. Вот хотя бы лейтенант Виталий Гаврилов, молодой политработник. Его у нас в части недаром душой разведки называют. Или тот же лейтенант Сергей Сурков — исключительного мужества человек.

Право, хотелось непременно встретиться с каждым, кого называл майор, но... Как и Шанаева со Скалянским, их на месте не оказалось. Видно, и вправду — искать разведчика в горах, что ветра в поле. Спросил: не Скалянский ли в тот вечер, когда объявили тревогу, пел друзьям у палаток?

— Вряд ли, — покачал головой майор. — Он, кажется, и гитару-то в руки не берет. Кто у нас песенник, так это старший лейтенант Валерий Васильевич Грузинцев. Если его где-нибудь в горах тысяча душманов окружит — все равно будет напевать. Однако такой песни и от него мы не слыхали. Спросить бы, да и его сейчас нет...

В маленьком помещении штаба случайно собрались вместе боевые офицеры, как здесь говорят, «хлебнувшие Афгана»: майор Юрий Титович Сулаберидзе, батумец, сын артиллерийского офицера-фронтовика, уже и сам награжденный боевым орденом; подполковник Николай Зиновьевич Сивачев, горьковчанин, тоже орденоносец и тоже сын фронтовика-солдата; комсомольский вожак старший лейтенант Алексей Бринцевич и его боевой друг Борис Соколов, сибиряк-иркутянин; майор Валерий Павлович Коротнюк, боевой политработник, как и Сулаберидзе, наследующий профессию отца-офицера. Друзья вспоминали разные эпизоды, скрашивая грубую правду легким вымыслом и юморком, отчего опаснейшие переделки в их устах обращались в безобидные приключения — ох, как опасно нашему брату доверяться подобным рассказам! В самый разгар беседы в дверь постучали, и на пороге появился подтянутый рослый парень. Увидев целое собрание, он смущенно попросил разрешения зайти в другой раз. Майор Сулаберидзе остановил его:

— Ладно, раз уж пришел, клади свой рапорт на стол. Рассмотрим еще раз твою просьбу, товарищ Юдин.

— О чем рапорт, если не секрет?

— Какой там секрет! Просится рядовой Михаил Михайлович Юдин в разведчики, и все тут. Один раз ему отказали, он вот второй рапорт принес. Если снова откажем, наверное, третий будет. Как, Юдин, будет?

— Непременно, товарищ майор.

Сулаберидзе развел руками. Мы расспросили Юдина. Родом он из Винницы, в семье трое братьев. Двое старших уже отслужили и младшему наказали держать в армии честь фамилии.

— Не могу я, товарищ майор, ну, не могу служить в тыловом подразделении, когда рядом ребята жизнью рискуют. — Солдат просительным взглядом обвел офицеров.

— Ты знаешь, Михал Михалыч, — мягко заговорил Сулаберидзе, — в армии каждое место — главное. Да и тыловики тут у нас тоже, бывает, по переднему краю ходят. И еще как! В разведке, конечно, служить почетно, романтичная со стороны профессия, только романтика эта дорого стоит и пахнет она кровью. Разведчику мало быть сильным, храбрым, метко стрелять и бросать гранаты. В других условиях мы бы вас взяли, постепенно подготовили, а здесь времени нет. И на ошибках здесь учиться недопустимо. Вы понимаете, что мы о вас же заботились, когда отказывали?

— Понимаю, товарищ майор. Слово комсомольца — не подведу.

Солдат ушел, офицеры, задумавшись, молчали. Наконец заговорил Сивачев:

— А ведь все правильно, товарищи: настоящий солдат должен рваться на передний край.

— Если б на передний! — отозвался Сулаберидзе. — Мы тут все на переднем. Но разведчик действует за передним краем своих войск. В любой момент он может в одиночку столкнуться со множеством врагов. К такой борьбе человека в три дня не подготовишь. А по следам разведчика идут другие, целыми подразделениями. С надеждой на него идут. Ошибка разведчика стоит дороже ошибки сапера.

— И все же этого Юдина надо бы взять на занятия — присмотреться к нему, проверить, чего стоит.

— Придется взять, — улыбнулся майор. — Все равно ведь не отстанет.

У входа в штаб я снова встретил рядового Юдина и подмигнул ему:

— Не отступай, солдат, крепость, кажется, заколебалась.

Он улыбнулся:

— Спасибо. Не отступлю.


Соседями разведчиков по лагерю были саперы. На афганской земле обойти этих тружеников армии невозможно — они постоянные стражи здешних дорог, с их сопровождением уходят в путь не только воинские, но и колонны с гражданскими грузами. Мне уже не раз доводилось встречать этих серьезных, работящих парней у перекрестков, мостов и диспетчерских пунктов, и всегда об их работе говорилось с подчеркнутым уважением. На боевых заданиях саперы идут рядом с разведчиками, а порой — впереди их. Нередко делят они общие тревоги и заботы с афганскими воинами, и как знать, может быть, кто-то из саперов пел в тот вечер балладу о побратавшихся в походе солдатах — сыновьях двух народов?

...Части Ограниченного контингента советских войск в Афганистане расположились на землях, которые никогда не обрабатывались, на которых прежде ничего не росло, кроме, может быть, редких солянок и верблюжьих колючек. Серый камень, серый песок, желто-седой суглинок. Под копытами стад, под колесами и гусеницами машин летом этот суглинок размалывается в летучую пыль, носимую «афганцем», а зимние дожди превращают его порой в целые болота. Только для того чтобы жить на такой земле, требуются стойкость и мужество.

Не было исключением и место расположения инженерно-саперного подразделения, которым командовал тогда офицер Валентин Георгиевич Дятлов. Палатки стояли на пыльном поле — негде умыться солдату, негде укрыться от палящих лучей азиатского солнца, и редкий час отдыха приходилось коротать в той же палатке, прокаленной насквозь. Питьевую воду строго экономили, а люди остаются людьми: истомленный зноем человек может забыть о предостережении и зачерпнуть из ближнего арыка. А ведь Афганистан всегда считался краем массовых эпидемий, и это объяснимо: до революции здесь одна больничная койка приходилась на пять тысяч человек. При самых героических усилиях народной власти, при всей бескорыстной и самоотверженной помощи наших медиков изменить положение в короткий срок очень трудно — реакция ожесточенно сопротивлялась и продолжает сопротивляться любым улучшениям в жизни народа. Для главарей контрреволюции массовые болезни людей — такое же средство борьбы против народной власти, как подлые выстрелы из-за угла, диверсии в городах и кишлаках, мины на дорогах. Душманы и сегодня стреляют по красным крестам и белым халатам, а взорванные больницы и медпункты стоят в одном ряду со школами и складами...

Приняв командование подразделением, Дятлов собрал офицеров, коммунистов и комсомольский актив. Заговорил без обиняков:

— Вот что, товарищи. В полевых условиях кое-как прожить можно день, неделю, месяц, даже два. Но жить кое-как все время нельзя. Обстановка требует от нас работы в полную силу, а силы дает нормальный быт, нормальный отдых. В палатках, на этом поле, мы обязаны устроить нашу жизнь не хуже, чем в казарме. Думайте, изобретайте, увлеките задачей всех солдат. Я уверен: любое доброе начало по устройству нашего солдатского дома встретит поддержку, воодушевит людей, значит, будет помогать и главной работе, ради которой мы здесь находимся.

Работы хватает. С боевыми минами всех систем имеют дело наши саперы. И со всем арсеналом коварства, которым вооружают душманов инструкторы-диверсанты, набившие руку в грязных войнах в Юго-Восточной Азии, Африке, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке...

В тот день прощался с товарищами старший лейтенант Сергей Полатайко. Он командовал взводом, и не один десяток обезвреженных мин на его личном счету, еще больше — на счету его подчиненных. Случались в жизни Сергея такие минуты, когда лишь большое личное мужество и самообладание, мастерство и быстрая реакция спасали от неминуемой, кажется, беды. Однажды молодой сапер, снимая американскую мину, поставленную в кишлаке, нечаянно привел в действие взрыватель. Никто не мог бы сказать, когда произойдет взрыв — через минуту, две или через секунду. А рядом люди, техника. Услышав зловещий щелчок, Полатайко скомандовал: «Ложись! Отползай!» — и сам бросился к ребристому чудовищу. Секунды потребовались ему, чтобы извлечь и отбросить стронутый взрыватель, но в такие секунды даже юнцы седеют...

Недавно саперов попросили проверить дорогу в кишлак, куда возвращались люди, ранее изгнанные из своих жилищ душманами. Когда прибыли к месту работы, вначале показалось: ничто враждебное человеку не может таиться в спекшемся суглинке, на котором самый острый и опытный глаз не различал никаких следов диверсантской работы. Но сапер глазам не верит. Через час труднейшего поиска рядовой Владимир Орлов обнаружил противотранспортную мину итальянского производства. Вскоре нашел хитро устроенный «сюрприз» рядовой Александр Игнатьев. На сей раз мина была израильская. Еще полчаса тяжелого труда, и снова извлечена на свет гремучая гадина с итальянским клеймом — отличился сержант Виктор Ханин.

Полатайко оглядел своих усталых, запыленных солдат. Не все они одинаково опытны и искусны, но он верил в каждого из них беззаветно — верил в их солдатскую, рабочую добросовестность: ни пяди дорожного полотна они не оставят непрослушанной и непрощупанной. Как и положено командиру, он был опытнее, подготовленнее своих подчиненных, однако же во всех случаях старался услышать их мнение. И теперь тоже спросил:

— Что, саперы, молчит земля?

— Ни звука, товарищ старший лейтенант.

— Значит, чистая?

— Хотелось бы верить, да служба не велит. У душманов было время поглубже закопать, ни один миноискатель не учует.

Солдаты были правы. Современные мины в пластмассовых корпусах трудно поддаются поиску, в них почти нет металла, и если зарываются глубоко, электромагнитный миноискатель может на них не отозваться.

— Значит, пустим трал?

— Пожалуй, пора, товарищ старший лейтенант.

Стальная машина с минным тралом прошла по дороге раз, потом другой, третий... Подъехал афганский водитель, открыл кабину, улыбаясь, знаком попросил пути. И с недоумением увидел запрещающий жест регулировщика. Шурави ездят, отчего же ему нельзя?

— Потерпи, брат, в нашем деле спешить — угодишь не в кишлак, а прямо в райские сады аллаха. Задо-олго до срока. А там небось тоже порядок расписан и придется очереди ждать.

Афганец что-то понял, засмеялся, повинуясь сигналам регулировщика, отъехал назад.

Опыт минной войны научил советских саперов осторожности.

После первого траления сделали паузу, а потом решили провести еще несколько контрольных проездов. Саперы снова ушли с дороги, по которой двинулась машина. Кто мог знать, что взрыватель глубоко зарытого мощного фугаса, рассчитанный на многократное воздействие, встанет на боевой взвод под тяжестью трала уже при первом контрольном проходе? Полатайко держался вдали от тральщика и все же силу заряда фугаса предвидеть не смог. Машину вздыбило взрывом, но броня ее защитила экипаж. Направленный смерч земли и раздробленных камней достал командира взвода...

Наши военные медики совершили свой подвиг, сохранив зрение Сергею Полатайко. И когда он, уезжая на Родину, прощался с друзьями, на юношеском лице его, суровом от шрамов, читалась неподдельная грусть. Значит, есть в этой жизни, полной опасностей, своя, особенная притягательность. Человека возвеличивает его дело, а работа наших саперов в Афганистане — воистину святая работа. И что дороже душевного удовлетворения от опасных трудов, за которые тебе кланяются люди? Что дороже товарищества, которое здесь, в краю, опаленном войной, оберегает каждого надежней брони! Руки друзей бережно подхватили упавшего Сергея Полатайко, наложили первые повязки, доставили в госпиталь, не потеряв лишней минуты. И до самого выздоровления он был окружен заботой товарищей.

Теперь молодой офицер словно бы с завистью прислушивался к разговору саперов, только что вернувшихся с очередного задания. Героями дня стали сержант Андрей Трофимович и рядовой Олег Сурвило — они разминировали душманский склад оружия, обнаруженный в кяризе. Не тот ли самый, что нашел старшина Скалянский? Жаль, что я не догадался тогда об этом спросить. Мы видели потом извлеченные из подземелья минометы, сотни мин, ящики гранат и целую кучу туго набитых патронташей — «подарки» афганским крестьянам от американского президента, из Исламабада и Тегерана, переправленные бандитскими тропами, чтобы убивать тех самых крестьян и их детей, разрушать школы и мосты...

— В кяризах, сволочи, устраивают минные склады, кяризы минируют, а то и подрывают! — возмущался молодой солдат. — Им на людей совершенно наплевать.

До чего же понятен этот праведный гнев! Труд сапера близок труду крестьянина — оба имеют дело с землей, на которой все мы живем, от которой все достояние и богатство человека. А кяризы — рукотворные артерии жизни на этой земле. Без них солнечная чаша долины, обильная виноградом, превратится в пыльный котел. Саперам не раз случалось помогать местным жителям в очистке и восстановлении водосборных колодцев, и работа эта бывает не менее опасна, чем разминирование дорог. Душманам же чем хуже, тем лучше. Они получают свои деньги за убийства и разрушения, беды пахаря их не трогают. Поэтому заросли виноградной лозы, апельсиновые и гранатовые рощи — для них лишь удобное место засад, а подземные галереи кяризов — пути подхода к объектам диверсий или дороги бегства.

— Вот уж второй год я здесь, — говорил Валентин Георгиевич Дятлов, — и все не могу привыкнуть. Уходят мои на задания, и кажется, всякий раз готов разорваться, чтобы быть рядом с ними, каждого поберечь.

Присмотревшись к жизни саперов, начинаешь, однако, замечать, что, и не разрываясь, их командир умеет заставить людей чувствовать его присутствие всюду. «Умение» это — в поистине беспощадной придирчивости, с которой он всякий раз проверяет подготовку саперных расчетов и групп перед выходом на боевую работу. А вторая сторона того же «умения» — забота о людях. Говорят, у хороших отцов рано седеют виски. У Дятлова молодое лицо и совсем седые виски. Случается, его даже упрекают за «домашний патриотизм», особенно в том, что касается устройства жизни людей подразделения. На это у Дятлова свой ответ:

— Летчика, если он даже плохо выспался, в полет не пускают. Почему же я должен поступать иначе, посылая офицеров и солдат снимать душманские мины?

Не прошел зря тот давний разговор Дятлова с офицерами и активом: жизнь саперов преобразилась в несколько месяцев. В модулях и даже в палатках поражают чистота и уют. Не надо больше экономить воду — от скважины по трубам ключевая струя подается во все подразделения. В просторной столовой для солдат и офицеров, красиво устроенной их же руками, трудятся умелые повара. В спортивном городке в часы отдыха разгораются целые баталии между взводными командами. А возвращаясь с опасной работы, саперы спешат в русскую баню, окутанную пахучим можжевеловым паром.

Если же Дятлова хвалят за умение устроиться в поле не хуже, чем в ином типовом военном городке, он хитро улыбается: «Командир силен народом. Вы себе таких помощников заведите, как у меня». И называет имена офицеров, сержантов, рядовых. Надо услышать, с какой интонацией он их выговаривает: Анатолий Корж, Степан Мороз, Дмитрий Козел, Александр Коркодола, Виктор Гладуш, Сергей Вакалюк. И еще многие-многие имена и фамилии тех, кто поверил своему командиру, что и среди выжженного пустынного поля можно жить не хуже, чем в благоустроенных зимних квартирах.

— Здесь многие прописные истины открываешь для себя заново, — говорил Дятлов. — Вот та же забота о быте людей, об их отдыхе, подготовке к работе. Все мы знаем, что это важно, но, положа руку на сердце, в мирных, как говорится, буднях не очень-то беспокоимся, если солдат у нас в какие-нибудь авральные дни полусонным становится в строй. Здесь я таких на утреннем разводе гоню из строя — в баню и спать. А с командиров их шкуру спускаю. Нельзя иначе... Вот идут два солдата по дороге с миноискателями, первый — ничего не слышит, второй — на его следах обнаруживает мину. Это же счастье, что мина оказалась противотанковой, а не противопехотной. В чем дело? Оказывается, первый идет и дремлет на ходу. Или тот же случай с Полатайко, когда он выбросил стронутый взрыватель. Ведь сработал-то взрыватель уже в воздухе. Полсекунды решали вопрос жизни и смерти его и окружающих. Окажись тогда лейтенант вялым, несобранным — даже подумать страшно... Особо скажу о силе личного примера. Здесь, в Афганистане, нашим «комиссарам» хочется поклониться. Где трудно, где опасно — они первые. Вот когда уходит с людьми мой заместитель по политчасти Игорь Михайлович Набоков, у меня душа спокойна, прямо отдыхаю...

Игорь Набоков — первый, с кем я познакомился в саперном подразделении. В его биографии много сходства с биографией командира, они — сверстники. Оба отслужили срочную. Только Дятлов из солдатского строя шагнул в строй курсантов Тюменского высшего военно-инженерного командного училища, а Набоков уже после увольнения в запас вдруг затосковал об армейской жизни, о товарищах по взводу и решил стать кадровым офицером. Экзамены за курс танкового училища он сдал экстерном...

В инженерно-саперное подразделение Набоков пришел с орденом Красной Звезды. Эта боевая награда на груди человека отнюдь не богатырской наружности кое-кого даже удивляла. Но лишь до первого испытания. Саперы обеспечивали продвижение транспорта, неожиданно попали на минное поле, и, как это бывает часто, с окрестных сопок тут же обрушился сильный огонь душманов. Молодой офицер, управлявший колонной, то ли дрогнул, то ли растерялся, а ведь и одна потерянная минута в подобной обстановке может дорого обойтись. Набоков, не раздумывая, взял управление на себя. Командиры машин услышали в эфире твердый голос политработника, отдающего боевые распоряжения. Орудия и пулеметы боевых машин ударили сосредоточенным огнем по самым опасным целям, на угрожаемое направление выдвинулась бронегруппа, а вскоре по вызову Набокова появились и вертолеты. К этому времени под надежным огневым прикрытием саперы разминировали путь, и колонна двинулась вперед.

— Взять командование в тот момент я обязан был как офицер, в силу сложившихся обстоятельств, — объяснял Набоков. — А кроме того, это ведь и политработа — личным примером показать молодым командирам, что значит твердое и непрерывное управление в боевой ситуации.

Дятлов согласно кивнул:

— Управление в бою — это, говоря образно, рука, в которой зажата победа.

Командир надолго задумался. Может быть, увиделась ему та памятная ночь, когда впервые пришлось вести колонну через опасный район. Заминированный участок пути оказался длиной более километра. Проходили его тоже под обстрелом. Потратили не один час, снятые мины даже не считали. Но не потеряли ни одного человека, ни одной машины. Ему тогда показалось: всю ночь он нес на своих плечах железную гору — даже физически чувствовал, как болели плечи под утро от ее тяжести. Зато сразу, на всю последующую службу обрел уверенность и силу. Вот и на плечи своего заместителя по политчасти Дятлов поглядывает с уважением: неширокие вроде, а надежны. Сколько их, таких вот плеч, рядом в строю подразделения!

С саперами я расставался вечером. Хотя и не нашел здесь того ночного певца, о потраченном времени не пожалел.

По-южному быстро темнело. В небе скользили огни вертолетной пары, летящей с грузом к дальним высотам у края долины. Словно рожденные сумраком, крутились на поле седые косматые смерчи. А в ушах звучали последние слова Дятлова: «Мы решили на месте нашего расположения вырастить сад. Первые деревца уже принялись. Нашим соседям афганцы подарили лозу, и она у них прижилась, на этой вот скудной земле в первый год дала грозди. У нас тоже приживутся — и саженцы яблонь, и виноградные лозы. Может быть, этого сада я уже не увижу, а все равно: стоит перед глазами, и даже слышу, как он шумит».

Мне тоже увиделся тенистый, темно-зеленый сад, взращенный солдатскими руками на мертвой земле, где никогда ничего не росло, кроме верблюжьей колючки.

Мины и лозы... Они соседствуют на этой земле, как жизнь и смерть, свет и тьма, гибель и спасение — вечно враждующие, непримиримые силы. Но всегда, во все времена сила жизни торжествовала над силой смерти, и всегда героем людей был тот, кто выращивал лозы, охранял и защищал жизнь, и всегда бывал проклят несущий смерть, запустение, мрак.

Уже в пути спохватился, что забыл спросить саперов еще об одном: может быть, они знают солдата, о котором слышал от афганцев? Возможно, он даже служит в их подразделении? Афганцы не помнили в точности его фамилии — то ли Малов, то ли Малков, а может быть, Мальков или Малахов? Но имя они помнят точно — Иван. Он нес сторожевую службу со своими товарищами на небольшой сопке у полевой дороги. Поблизости зеленели брошенные по вине бандитов виноградники, и вокруг них поле было нашпиговано душманскими противопехотными минами, до которых еще не дошли руки саперов. Крестьяне ближних кишлаков были о том предупреждены, никто к виноградникам не приближался. Но однажды утром солдаты с поста приметили на краю зеленых зарослей какое-то движение. В бинокль разглядели: дети, двое афганских мальчишек лет шести-семи. Видно, вздумали полакомиться спелыми гроздьями на заброшенном винограднике — мальчишек этого возраста больше всего притягивают запретные места. Несчастье могло произойти в любое мгновение. И тогда один из солдат бросился вниз по склону сопки. Опасаясь, что дети напугаются, кинутся прочь и тогда беды не миновать, он оставил на посту оружие, сорвал с головы панаму и подавал ею знаки, чтобы остановились, подождали его. Заметив солдата и что-то сообразив, ребятишки замерли. Они уже разглядели шурави, а шурави детей не обижают — это знает каждый маленький афганец. У края минного поля солдат остановился, перевел дух, потом медленно пошел вперед, сосредоточенно глядя под ноги, рассчитывая и запоминая каждый свой шаг. И он дошел до испуганных, притихших детей, взял обоих на руки и пошел обратно своим следом. Какие добрые силы провели его дважды невредимым по нашпигованной смертью земле? Опыт, обостренные до предела внимание и чутье? Или просто слепая удача? Только верится мне — в ту минуту его охраняли силы самой жизни, всегда стоящие на стороне справедливости и благородства. Ведь знают же бывалые солдаты, что на войне мародеры и шкурники долго не живут...

Оставались последние шаги по минному полю, и тогда рядом по земле жестко щелкнуло, взвихрилось маленькое облачко пыли, и рикошетная пуля со сверлящим визгом ушла вверх. Солдат с детьми на руках покачнулся от неожиданности, но тут же выпрямился, остановился, рассчитывая следующий шаг. Одно неверное движение грозило смертью. Он еще не сделал нового шага, когда сбоку, ближе, стегнула по земле вторая пуля. Стреляли с далекого гребня.

Вероятно, душманский снайпер был вооружен оптикой и по следам пыли от своих пуль уточнял прицел. И, конечно, он отлично видел, в кого стреляет.

Солдат все-таки сделал верный шаг, и сразу — второй. В тот самый момент с сопки длинной очередью стегнул пулемет, но этот звук бедой не грозил, и солдат сделал последний шар — за черту минного поля.

Вражеский стрелок больше не заявлял о себе.

Солдат поставил детей на землю, отер пот со лба.

— Небось одна беда родителям с вами. И что ведь удивительно — на всем белом свете такие вот неслухи одинаковы. Не моргайте — по себе знаю. — На него снизу смотрели большие, темные от непрошедшего испуга глаза, и тогда он ободряюще подмигнул мальчишкам, взял за руки: — Ну-ка, пошагали живей, во-он кухня пылит, опоздаем — не достанется нам солдатской каши...

И уже со склона сопки оглянулся на минное поле, на дичающий в ожидании хозяйских рук виноградник.

...Спокойной была дорога, тишина окутывала виноградные поля и апельсиновые рощи. Но еще трудно верилось в эту тишину, купленную солдатским потом и кровью. Где-то далеко-далеко в горах огненный ручеек пулеметной трассы тянулся, тянулся ввысь, иссякал в необозримом пространстве, как струйка воды в горячих песках. Может быть, там стреляли по пролетающему вертолету...


Крылатые спасители


Передо мной — «Красная звезда», на первой полосе — небольшая заметка о тактическом искусстве вертолетного экипажа на ответственном учении. Прикрываясь высотами и перелесками, смело маневрируя у самой земли, боевая винтокрылая машина неожиданно вышла во фланг танкам «противника» и нанесла по ним уничтожающий удар. Командовал экипажем майор Валерий Платонов, заместитель командира эскадрильи по политической части.

Валерий Платонов. Тогда он был капитаном, командиром экипажа «восьмерки» — вертолета Ми-8, трудяги и воина, который в Афганистане заслужил всеобщую любовь. Именно он, Платонов, оказался ведущим пары вертолетов, на которых летели мы однажды над Панджширской долиной. В серой дымке под нами плыли тупоголовые желтые сопки без единого деревца, сухие пади и овраги, где могли прятаться душманские зенитчики, и только профессионал, знакомый со здешней обстановкой, мог оценить искусную работу капитана Платонова, его штурмана Геннадия Кожанова и пилотов ведомой машины капитана Сергея Каукалова и старшего лейтенанта Виктора Клишанца, выбиравших в небе самый безопасный путь. Я сидел возле иллюминатора, и мне кое-что успевал объяснить прапорщик Святослав Шевчук, борттехник экипажа, дежуривший рядом со мной у бортового пулемета. Ми-8 — машина транспортно-боевая, ее главное назначение — возить людей и грузы, но по этой мирной машине душманы стреляют при всяком удобном для них случае, и потому для самозащиты она несет на борту оружие. Как-то неожиданно мы оказались у земли, под узким крылом вертолета темной лентой пронеслась река, колеса упруго толкнулись в жесткую землю. Вдруг стало жалко прощаться с летчиками. Лишь позже я узнал, что капитан Платонов — секретарь партийной организации в той самой эскадрилье героев, о которой я уже был наслышан и до которой во что бы то ни стало решил добраться.

Заместителем командира по политчасти Платонов станет позже, заменив капитана Леонида Белицкого. Я узнаю об этом уже из письма летчика эскадрильи Антона Береславского, присланного в «Красную звезду», которая напечатает мой очерк об этих крылатых витязях и беззаветных тружениках-интернационалистах. А тогда, на афганской земле, путь мой в эскадрилью начинался в парашютно-десантной роте, которой командовал старший лейтенант Валерий Кириченко...


Близился полдень, когда группа десантников роты высадилась из боевых машин в пустынных, бесплодных горах. Предстоял подъем к вершине горы по длинному пологому скату. Такие подъемы кажутся легкими только издалека и только тем, кто их сам не брал. Десантники же предпочитают им отвесные скальные кручи. Когда спину жалят жесткие лучи высокогорного солнца и в лицо излучает жар накаленная земля, через сотню шагов в разреженном воздухе срывается дыхание и заходится сердце, начинает казаться, будто кто-то все время подбрасывает в вещмешок горячие камни, и ноги немеют от острой боли. В таких походах по-настоящему понимаешь, что сильный человек — это прежде всего волевой человек.

В тот раз до самой вершины горы командир группы старший лейтенант Борис Ковалев не объявлял привалов, но никто из десантников не запросил отдыха: в учебном задании на первое место ставилась скрытность броска, а скрытность зависит от времени перехода. Шли, оскальзываясь на каменных осыпях, ломая цепкие колючки и ломая смертельную усталость в себе.


...Вьется пыль под сапогами.
С нами — Родина и Знамя
Да тяжелый автомат наперевес...

Группа была столь малочисленна, что ее невозможно назвать подразделением, но в безлюдном краю и такая группа далеко заметна. Гора одним краем нависала над ущельем, по которому к мирным кишлакам не раз прокрадывались из Пакистана душманские шайки.

Вот, наконец, и вершина — длинная, плоская; с нее ущелье просматривалось в оба конца. Но желанный отдых еще не пришел — командир приказал немедленно начать оборудование позиций. Выставили дозорных. Работали молча, споро. Замаскировали позицию. Залегли, затаились. И время словно остановилось, а с ним остановилось косматое солнце в зените, от которого попрятались даже ящерицы и птицы. Отдых не приносил облегчения, лучше бы, наверное, что-то делать, обливаясь потом, но главным делом теперь стали неподвижность и полное молчание. Вокруг, насколько хватало глаз, вздымались разновеликие вершины серо-желтых и серо-коричневых гор. Причудливые тени редких облаков, лежащие на их склонах, казались издалека горными лесами, они манили воображение, рисуя прохладную сень, щебет птиц и перезвон ручейков.

Как ни старались десантники соблюсти на своем учении скрытность, чьи-то злые глаза, видно, успели заметить группу на переходе...

Близился закат, когда старший лейтенант Ковалев услышал раскатистый грохот крупнокалиберного пулемета и увидел огненные трассы, летящие из долины к вершине горы. В ту минуту он находился над самым краем ущелья вместе со старшим лейтенантом Яном Кушкисом и радистом рядовым Евгением Калягиным. Выйдя на связь с основной группой, он приказал: на огонь не отвечать, ничем себя не обнаруживать, всем оставаться на своих местах. Несколько минут было тихо, и уже подумалось, что душманы обстреляли вершину на всякий случай, как вдруг на нее обрушился свинцовый шквал — разом палили многие десятки винтовок, пулеметов и автоматов. Над вершиной закурилось облако пыли. Находившийся в основной группе прапорщик Чайка сообщил: в долине он наблюдает передвижение вооруженных людей, их не меньше сотни.

Стало ясно: без схватки с бандой десантникам не обойтись, и лучше бы командиру находиться на основной позиции, но пройти на нее незаметно теперь было невозможно. Ковалеву не хотелось обнаруживать пост наблюдения, который одновременно прикрывал всю группу со стороны ущелья — по крутосклону опытные скалолазы могли проникнуть в тыл десантникам. Он остался на месте, поддерживая со своими связь по радио и доверяясь мужеству и опыту прапорщика Чайки.

Радист Калягин уже передал донесение Ковалева о нападении крупной банды старшему начальнику. Тот сообщил: немедленно высылает на помощь группу боевых машин. Путь по ночным горам опасен и труден, Ковалев рассчитал, что помощь подоспеет лишь к рассвету. Продержаться надо всю ночь.

Малочисленность шурави, конечно, не была секретом для главарей банды, но они, видимо, слышали, чего стоят в бою советские воины, — атака началась в сумерках, когда численное преимущество сказывается с удвоенной силой. Сгущалась на глазах темень, и волны ее словно бы несли с собой к вершине горы цепочки винтовочных и автоматных вспышек, разбрызгивающих трескучий свинцовый ливень. Казалось, головы невозможно поднять из-за камня, но в рассчитанный командиром момент автоматы десантников ударили мощно и дружно, разом остановив надвигающиеся душманские цепи. Враги залегли и скоро прекратили стрельбу. Усиленный рупором голос заревел в темноте:

— Советские! Сдавайтесь! Вас мало, нас много. Мы убьем только командиров и коммунистов. Остальных отпустим. Если не сдадитесь, убьем всех!

В группе десантников было два коммуниста, они же командиры. Остальные — комсомольцы. По своей темноте враг пытался вызвать в советских воинах звериный инстинкт сохранения собственной шкуры, господствующий в басмаческих бандах, где каждый надеется выжить и воспользоваться сребрениками, за которые продал совесть.

Не услышав ответа, душманы возобновили огонь и под прикрытием его, переползая и перебегая, постепенно приближались к вершине. Десантники ловили фигуры врагов в ночные прицелы, секли короткими, убийственными очередями.

В стойкости своих десантников Ковалев не сомневался — все они испытаны горами, большинству довелось еще раньше услышать вражеские пули. Верил он и в твердую распорядительность прапорщика Чайки, невозмутимого богатыря-белоруса, которому теперь приходилось руководить обороной основной группы. Верил и в помощника его — прапорщика Строганова. А когда к основной группе благополучно отступил передовой пост охранения во главе со старшим лейтенантом Николаем Ладейщиковым, человеком исключительного хладнокровия и смелости, Ковалев мог бы спокойно сидеть в своем укрытии, если бы душу его не сосала пиявкой мысль о патронах. Безошибочно улавливая в грохоте перестрелки расчетливо короткие очереди своих, он считал каждую. На одного десантника приходилось больше десятка нападающих, а при таком соотношении, чтобы уравнять силу огня, на один вражеский выстрел надо отвечать половиной автоматного магазина. Но это невозможно — носимый солдатом боезапас ограничен.

Десантники стреляли экономно, и вое-таки огонь их удерживал врагов на расстоянии. После бешеного взрыва пальбы снова заревел душманский рупор. Теперь враги перемежали угрозы царскими посулами, взывали к единоверцам-мусульманам, если они есть среди окруженных, обещали даже сохранить жизнь командирам и коммунистам — только, мол, сложите оружие. Но оружие десантников стегало уничтожающим огнем всякий раз, как только душманы делали попытку продвинуться вперед.

Одни холодные горные звезды следили за драматической схваткой на черной горе, оплетенной малиновой смертоносной пряжей автоматных и пулеметных трасс, да где-то в затемненных кишлаках люди тревожно прислушивались к далекой перестрелке, и матери держали на руках сонных детей. Стреляют — значит, явилась банда. Если она ворвется в село, надо успеть убежать в горы, забиться в виноградники и колодцы кяризов. Иначе мужчин силой погонят в отряды бандитов, противящихся убьют, жилища разграбят или разрушат, а женщин с детьми и стариков выгонят на дорогу: ступайте куда глаза глядят. Закордонные налетчики, кажется, хотят обратить афганскую землю в пустыню, усеянную развалинами и человеческими костями. Их жестокость может показаться слепой, если бы она не была рассчитанной. У мирных афганцев есть причины вздрагивать по ночам, когда в горах послышится перестрелка.

По наблюдательному посту, где остался Ковалев с двумя товарищами, время от времени предостерегающе постреливали, видимо, не принимая эту группу всерьез. Деваться ей было некуда: с одной стороны — головоломная круча, по которой и днем-то редкий отважится спуститься вниз, с другой — враги, уже подступившие к самой вершине и охватившие клещами основную группу десантников. Но когда Ковалев получил весть, что боеприпасы иссякают, а душманы снова усиливают нажим — он угадал это и по стрельбе, — явилась отчаянная мысль. Подтянув поближе автомат, он повернулся к лежащему рядом Кушкису, негромко спросил:

— Что, Ян Юрьевич, пощупаем «духов» с тыла?

— Я не против, командир.

Они прошли бок о бок не одну опасную дорогу этой горной страны, поровну делили радости и лишения, последнюю воду во фляжке, последний сухарь и банку консервов, научились с полуслова понимать друг друга. И теперь спокойный, рассудительный Ян догадался сразу, что предлагает командир. Они должны, обязаны прорваться к своим, ведь у них троих боезапас еще не израсходован, в этом теперь надежда на спасение основной группы. А пройти можно только одним путем...

Отозвался и радист Калягин, лежащий по другую сторону от командира:

— А что, товарищ старший лейтенант, их и в самом деле пора пугнуть. Обнаглели — слышите, чего кричат?

— Значит, пугнем...

Они поднялись на ноги и в черной тьме, разрываемой вспышками выстрелов, неслышно покинули свое укрытие. Как прошли в глухом мраке по каменной крутизне, в двух десятках шагов от душманских заслонов, этого не могли в подробностях объяснить и они сами. Сказались, конечно, опыт и горные тренировки, мужество и сила. Но есть еще армейское товарищество, подвигающее на смертный риск ради спасения друзей. Чувство товарищества удваивало их силу и ловкость, давало зрению особую остроту. Ползли в темени, на ощупь отыскивая хоть какой-нибудь выступ на склоне, безмолвно повторяя: «Подержитесь, ребята, подержитесь еще немного, мы идем!» И когда уже не ползли, а шли крадучись в тылу душманов, из-под чьей-то ноги вдруг покатился камень, и его зловещий стук вызвал настороженные окрики.

— Свои! — не мешкая, громко ответил Кушкис на языке дари и спокойно повторил: — Свои!

Больше их не окликали, и они, насколько было возможно, приблизились к позиции окруженных товарищей, по выстрелам определяя боевой порядок залегших душманов. А потом разом метнули в темноту гранаты. Молнии разрывов озарили плоскую вершину горы, высветили фигуры басмачей и распластанные на земле тела. И тогда трое, не сгибаясь, пошли в атаку, наперевес держа автоматы, извергающие огонь. Банду охватила невообразимая паника. Ошарашенные ударом с тыла, душманы бросились во все стороны, вниз по склону. Предупрежденные по радио товарищи не открывали огня, пока трое смельчаков не добежали до своей позиции.

Около часа потребовалось главарям банды, чтобы разобраться в происшедшем и снова подтянуть басмаческое воинство к вершине горы...

А ночи на высокогорье холодны, и камень остывает быстро. Несмотря на жаркий бой, легко одетых десантников стала пробирать дрожь. В группе оказалось двое раненых, они особенно мерзли, и тогда товарищи стали снимать одежду с себя, чтобы потеплее укутать их, а сами в одних тельняшках ложились на ледяные камни. Но холод бы ладно — слишком быстро таяли в магазинах патроны. Сохранить силу огня помогала лишь твердость руки да меткость глаза. Лежали в одной цепи Борис Ковалев и Ян Кушкис, Андрей Шкалёнов и Александр Матвиенко, Николай Ладейщиков и Сергей Чайка, Виталий Стратьев и Алексей Афанасьев, Виктор Строганов и Евгений Калягин — офицеры, сержанты, рядовые — и точными выстрелами пресекали новые попытки бандитов прорваться к позиции. Они не сговаривались, но решимость их была единой: стоять насмерть!

И вдруг... Это могло показаться чудом — даже душманы на минуту прекратили огонь. Где-то далеко колыхнулся упругий знакомый гул. Десантники неверяще поднимали головы, а гул нарастал, приближаясь. В черном, усеянном звездами небе, бесстрашно скользя между гор, шли вертолеты...


Каждому из наших летчиков, работающих в Афганистане, выпадает немало горячих дней, и все же тот летний день по-особому врезался в память вертолетчиков экипажа Леонида Николаевича Белицкого. Да если б только в их память! Уже с утра в воздухе ощущалась необычайная духота. Летом на афганском высокогорье жестокое, изнуряющее солнце, но обычно стоит войти в тень, как давящий зной отпускает. А тут зноем дышал сам воздух, столбик термометра грозил перейти за отметку «50». Капитану Белицкому подумалось: тяжелым транспортникам нелегко придется тянуть сегодня полный груз. Взлетели, однако, уверенно набрали заданный эшелон. Мощные винтокрылые корабли Ми-6 доставляли в отдаленный район республики горючее и продовольствие. Их сопровождало звено маневренных «восьмерок», в составе которого летел и заместитель командира эскадрильи по политчасти капитан Белицкий. Экипажи в сопровождение были отобраны опытные,знакомые с каждой площадкой в обширной окрестной зоне — от скальных снеговых высот Гиндукуша до каменистых пустынь предгорья и зеленых субтропических оазисов. Все они уверенно летали в горах не только при ясной погоде, но и когда в воздухе долгими часами висит молочная пелена пыли, когда стоят зимние туманы и стылая морось. Для этих летчиков нет слова «невозможно», ибо живут они по слову «надо» и слову «тревога». Надо — и винтокрылые машины срываются со старта, чтобы делать тяжелую, нередко опасную работу, необходимую людям, как вода и хлеб. Надо — и, не теряя мгновения, вылетают на зов людей, попавших в беду...

Проплывали внизу подернутые сизой дымкой пятна зеленых оазисов, рассыпанные кирпичики строений, причудливые линии дувалов, вздымались лобастые серые сопки, змеились в падях сухие русла и едва различимые ленточки дорог, близко плыли громады обнаженных хребтов, и снова — зеленые пятна оазисов в долинах, огражденных неровными сухими хребтами. Вошли в район, где грузовые и пассажирские машины неоднократно подвергались обстрелу. Пилоты усилили внимание, всматриваясь в серо-желтые гребни и тени распадков. Уже хребты оставались позади, неровный склон в полосках и пятнах теней словно проваливался и впереди расстилалась новая долина, когда Белицкий услышал в наушниках тревожный голос летчика-штурмана Олега Тувальского:

— Командир! Внизу, слева...

— Вижу! — коротко ответил Белицкий.

Едва различимые в солнечном воздухе огненные искорки стремительно вырывались из затененного распадка на склоне горы и неслись к растянутому строю машин. Бил крупнокалиберный зенитный пулемет. А вот еще одна цепочка огненных капелек, словно вытягивающихся в полете. Значит, там есть и второй. Вспышек пулеметных выстрелов Белицкий не видел, но позиции душманских зенитчиков он безошибочно угадывал по направлению трасс, и так отчетливо представились бородатые люди в грязных чалмах, с воровской суетливостью орудующие возле зенитных установок, что даже зубами скрипнул. Целят по транспортным машинам, подонки! И мишень покрупнее, и маневрировать с грузом большому вертолету тяжело. А ведь знают, что на этих машинах возят керосин для кишлаков, лишенных электричества, бензин для автомобилей, муку, сахар, крупу для голодных, медикаменты для больных, книги для школьников. Да что! Тот, кто способен подсунуть мину в детский кинотеатр, конечно, недрогнувшей рукой направит ракету или пулеметную очередь в пролетающую машину, хотя бы и с пассажирами на борту. Если он и дрожит при этом в душе своей, так лишь от страха возмездия. Но сейчас о возмездии помышлять не приходится — нельзя оставлять без присмотра грузовозы.

— Гадючье гнездо! — голос старшего лейтенанта Олега Галинского, борттехника экипажа, выдавал едва сдерживаемую ярость. — Почти каждый раз здесь стреляют. Раздавят ли это логово когда-нибудь?

— Непременно, Олег, — отозвался Белицкий. — Уж в этом-то можно не сомневаться.

— Будем надеяться, — буркнул Тувальский. — Только боюсь, как бы они до того не приземлили тут машину с пассажирами.

Белицкий промолчал. Ему приходилось действовать с афганцами не раз. У царандоя и войсковых подразделений, гоняющих по горам душманов, еще немало своих сложностей и проблем. Границы страны по сути открыты, под видом кочевников банды беспрепятственно проникают на территорию республики, перехватывать их не так просто. Засылаемые в Афганистан душманы тщательно готовятся и оснащаются, они применяют самую изощренную тактику проникновения во внутренние районы страны, самые подлые методы диверсий и заметания следов. Молодой армии республики и органам безопасности пока еще не под силу обезвреживать всех душманов до того, как они совершат черное дело.

Однажды Белицкого вызвал командир и представил ему гостя — афганского офицера. Тот приехал за помощью. Из надежного источника командованию афганской части стало известно, что через малонаселенный район должен пройти караван с оружием для душманов из Пакистана. Гость просил провезти его на вертолете по маршруту вероятного движения каравана. Важно установить его местонахождение, остальное — дело афганских коммандос.

Больше часа кружили они над сопками, маленькими редкими кишлаками, купами чахлых деревьев. Укрыть караван на такой местности невозможно от взгляда с воздуха, но каравана не было. Лишь кое-где вразброс, парами и тройками, брели верблюды в сопровождении погонщиков — так обычно передвигаются семьи кочевников. «Пассажир» хмурился, потом рукой махнул:

— Надо возвращаться, товарищ. Какая-то ошибка вышла, просим прощения за напрасное беспокойство.

Уже разворачивая машину, Белицкий поймал взглядом очередную пару верблюдов, бредущих по пыльному холму, и, осененный внезапной догадкой, прервал вираж. «Тактика капли»? Да, есть такая тактика. История войн знает не один пример, когда целые армии «каплями» просачивались незаметно в чужие районы. Не для одного же любопытства изучал он историю войн! Надо проверить...

— Снижаемся! — крикнул удивленному афганцу. — Надо сблизи глянуть, что там за верблюды.

Но близко их не подпустили. Погонщики вдруг начали срывать с плеч винтовки, оставив навьюченных верблюдов, кинулись к недалеким развалинам и оттуда повели обстрел винтокрылой машины. Догадка Белицкого подтвердилась — душманский караван шел, разбившись на мелкие, далеко разбросанные группки.

Остальное уже было делом афганского подразделения, которое по вызову своего офицера устремилось в район.

...Хотя зенитные трассы прошли сквозь строй транспортных машин, но на сей раз, кажется, обошлось. А разреженный воздух словно выгорал от солнечных лучей и близости раскаленных каменных громад — Белицкий чувствовал это по трудному дыханию двигателя своей «восьмерки». Впрочем, запас силенок у нее пока еще немалый, можно бы уйти и повыше, но как себя чувствуют тяжелые «шестые»? Их моторы, правда, мощней, но ведь и загружены под потолок.

Внизу теперь тянулась горная долина, на покатом дне ее там и тут — обширные пятна «зеленки», противоположный склон горы уступами поднимался вверх, на узких террасах зеленели молодые посевы, бахчи и виноградники, золотились созревающие хлеба. Глаза пилотов примечали перестоявшие поля, от вида их росла тревога в душе. Сколь драгоценна земля в горном краю, сколь велики крестьянские труды, затраченные на то, чтобы горные террасы стали плодородными полями, чтобы орошала их влага, чтобы, наконец, вырос на них хлеб, и сколь расточительна война, в одночасье уничтожающая труды десятилетий! Почему в пору страды не видно людей на террасах? Где хозяева несжатых полей? Уведены в басмаческие банды? Убиты? Ушли в города? А может, попрятались, пока солдаты изгоняют пришлых бандитов? Под гул винтов приходили на память строчки Некрасова: «Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она...» Если б только грусть навевали эти перестоялые полоски хлебов на горных террасах! Здесь смотреть надо в оба.

«Шестерка», летящая в середине колонны, дала просадку внезапно, и сразу стало заметно, как тяжела она и громоздка в сравнении с маневренными «восьмерками». Тревожный голос прозвучал в эфире:

— Я — Двадцать шестой. Двигатель дает сбои. Возможно повреждение. Иду на вынужденную!

Командир отряда еще не ответил, когда в эфире послышался голос Белицкого:

— Я — Двенадцатый. Двадцать шестого беру на себя!

— Понял тебя, Двенадцатый, — отозвался ровным голосом командир. — Спасибо.

«Спасибо» — это значит: верю, что ты не только не оставишь в беде друзей — такое у нас просто немыслимо! — ты сумеешь помочь им лучше, чем кто-либо другой. Здесь, в Афганистане, добровольцев на опасные дела всегда хватает, но первоочередное право дается тем, кто действительно способен выполнить задачу с наименьшими потерями, а лучше — без потерь.

Аварийный вертолет продолжал лететь общим курсом, но летел он по отлогой кривой, все время снижаясь и отставая от строя товарищей. Белицкий неотступно следовал за ним, держась сбоку и выше. Он уже отметил про себя: аварию терпела «керосинка» — машина с тремя тоннами горючего на борту, поистине бесценного теперь в отдаленных кишлаках. Но и горючее, и сама машина теряли всякую ценность в сравнении с жизнью товарищей, которым грозила нешуточная опасность — неизвестно еще, где и как произойдет посадка. С тоннами горючки шутить не приходится.

Безмолвная, словно затаившаяся, бежала внизу долина, бесформенные пятна «зеленки» разрастались — до чего они безобидны на взгляд, платановые и тополевые кущи, сулящие тень и прохладу!

Что же все-таки с двигателем «шестерки» — вражеское попадание или усталость от зноя и разреженного воздуха? А может быть, то и другое вместе? В этом случае остается надежда, что вблизи земли двигатель обретет новое дыхание и удастся дотянуть до цели, хотя бы и в облет горного хребта.

Однако очень скоро он понял: вынужденной посадки не миновать. Винтокрылый отряд скрылся за хребтом, над долиной тянули теперь только две машины. Белицкий ощутил себя раненой птицей, отставшей от своей стаи. Но было такое чувство мгновенным — все внимание его сосредоточилось на Двадцать шестом.

— Постарайся перетянуть «зеленку», — подсказывал он командиру аварийного вертолета. — Там есть подходящая площадка. А дотянешь до террасы, хотя бы нижней, — будет просто отлично!

Отлично не будет при самой удачной посадке — это Белицкий знал. И все же, рассчитывая на лучшее, он не подозревал, что впереди — наихудшее: они тянули в самое логово душманов.

Земля набегала все быстрее, и как ни старался Двадцать шестой, перепрыгнуть «зеленку» ему не удалось. Белицкий даже дыхание затаил, когда могучие винты транспортника срубили деревья и машина тяжело ударилась о землю, проползла еще несколько метров. Не было ни взрыва, ни пожара, даже винты уцелели; они еще вращались, когда он, проходя над «шестеркой» в каких-нибудь пятидесяти метрах, видя, как ветер от его винтов треплет древесные кроны, успел приметить: из грузовой кабины транспортника вырывается дым.

— Всему экипажу немедленно покинуть вертолет! Бегом на площадку! В грузовом отсеке горит!

В любое мгновение транспортный вертолет могло охватить грозное пламя. Три тонны горючки — такая бомба, от которой и «восьмерке» следует держаться подальше.

Разворачиваясь, Белицкий едва поверил глазам: в какой-нибудь полусотне шагов от приземлившейся машины, на нешироком прогале среди древесных зарослей, задирался вверх шишковатый, в кольцевых ребрах ствол крупнокалиберного пулемета, а вокруг него суетились люди в грязно-серых чалмах и коричневых мятых безрукавках. Кое-где в зарослях мелькали те же коричневые безрукавки и чалмы — своеобразная униформа некоторых душманских отрядов, проникающих в страну из Пакистана.

То была минута — даже не минута, а мгновение, — когда проверяются все качества воина. Ради этого мгновения были долгие дни, месяцы, годы учебы, тренировок, полетов, закалки тела и воли, постижения себя самого и постижения техники, которая в руках.

Наверное, все-таки не случайно Белицкому наравне с командиром эскадрильи майором Герцевым давалось первоочередное право идти на рискованные дела.

«Восьмерка» висела, разворачиваясь в каких-нибудь пятидесяти метрах от земли — идеальная цель для душманских зенитчиков, — но он уже отбросил мелькнувшую мысль — уйти на форсаже вверх, в сторону, от расстрела в упор, хотя бы заслониться от кинжального огня кронами деревьев. Можно опоздать, просчитаться, а главное — товарищи. Что будет с ними? Они, похоже, не подозревают о соседстве врагов. Решение он принял в то самое мгновение, когда увидел под собой пулеметное гнездо, и он выполнял его — падал прямо на пулеметчиков, определив, что прогал достаточно широк для винтов «восьмерки», угадав обострившимся зрением по движению пулеметного ствола, что придать ему предельный угол возвышения и открыть огонь душманы не успеют...

Потом, в ответ на вопрос: что он чувствовал, о чем думал, собираясь раздавить пулеметное гнездо вертолетными колесами? — Белицкий пожмет плечами и, едва улыбнувшись, скажет: «О чем там думать? Следил за землей. Ждал...»

Ждал очереди в упор, распарывающей машину, ждал столкновения.

Наверное, чувства Леонида Белицкого поймут только летчики Великой Отечественной войны, которые шли на таран вражеского бомбардировщика, нависали винтом «ястребка» над чужим килем со свастикой и видели наведенные в упор дула «эрликонов». Наверное, как и они, Белицкий подсознательно помнил о том, что нервы у вражеского стрелка не железные, и принимал в расчет этот шанс наравне с другими.

...Ужас разметал душманов, как ветер от винтов разметывает пожухлую листву. Белицкий подался чуть в сторону и завис у самой земли. Из открытого люка десантной кабины выскакивали автоматчики. Через минуту душманская зенитка вместе с другим брошенным оружием и боеприпасами оказалась на борту машины. «Восьмерка» резко взмыла.

Транспортный вертолет теперь густо дымил, и уже пламя пробивалось наружу. Наверное, в иных условиях можно бы попытаться задавить очаг пожара, проникнув в грузовой отсек через пилотскую кабину — открывать грузовой люк в таких случаях нельзя, прихлынувший воздух мгновенно раздует огонь, — но это в иных, мирных, условиях. Десантников на борту «восьмерки» — неполное отделение, а душманов он только своими глазами видел не меньше двух десятков. Сколько их еще прячется в зарослях? Без потерь уже не обойтись, так пусть они будут наименьшими.

Экипаж аварийной «шестерки», выполнив его приказ, занял оборону со снятым бортовым пулеметом у самого края зарослей. Машина Белицкого словно сделала рикошет, коснувшись земли, — этого было довольно, чтобы друзья оказались в кабине, подхваченные руками десантников, — и снова гудящая высота стремительно нарастала между «восьмеркой» и раскаленной землей.

Душманы успели прийти в себя — отовсюду защелкали винтовки, затрещали автоматы.

— Поздновато хватились, сволочи! — весело ругнулся Тувальский. — Ишь как жара-то их разморила, проспали свою зенитную мощь.

— Мы им побольше оставляем, — хмуро отозвался Галинский.

— Ничего мы им не оставляем, — процедил сквозь зубы Белицкий, вводя машину в боевой разворот.

Словно серая пряжа выметнулась из-под узкого вертолетного крыла, и среди «зеленки», там, где дымила аварийная машина, взметнулся громадный смерч красного огня и черного дыма. Пока «восьмерка» не ушла за хребет, экипаж видел позади, в дымчатой бездне долины, высокий коптящий столб и пламя большого костра, которое не мог потопить даже ярый свет полуденного солнца. Сколько горных кишлаков мог бы осветить и обогреть в зимние холода этот костер! О сгоревшей машине Белицкий старался не думать. Хотя была она старенькая, отлетавшая свой срок, ее, наверное, оплакивали в душе летчики экипажа, сидящие теперь пассажирами в десантной кабине. Ну, что ж, случившегося не изменишь. Злее будут работать ребята.

Главное все-таки в том, что все живы и невредимы.

Именно это, последнее, сказал командир отряда, встретив экипаж Белицкого у разгружающихся вертолетов. Но оставался вопрос, который не давал покоя многим: что же произошло с погибшей «шестеркой» в полете? Случай был особенный — бережностью и стараниями экипажа срок службы двигателя машины продлили. А может, в афганских условиях делать этого не стоит? Люди, болеющие за свое дело, подобных вопросов открытыми не оставляют. И еще, конечно, напрашивался вопрос, хотя его не задавали вслух: нет ли в случившемся вины летчиков и тех, кто готовил «шестерку» к рейсу? Рассеять подавленное настроение потерпевшего аварию экипажа Белицкому не удалось, и на разборе полета он попросил слова.

— Товарищ майор, мы посоветовались в своем экипаже и вот что надумали: просим командование разрешить нам слетать на место аварии. Попробуем там во всем разобраться.

Настала минута тишины, Потом кто-то спросил:

— А если душманы устроят засаду? На всякий случай?

Белицкий усмехнулся:

— У них там уже была засада. Мы ведь тоже кое-чего умеем.

— Хорошо, Белицкий, подумаем о вашей просьбе, — ответил командир. Он помолчал и улыбнулся: — А чтобы вся слава одним вам опять не досталась, я, пожалуй, полечу в паре.

— На славу мы не жадные, — отшутился Белицкий. — Истина дорога, а славой сочтемся.

И они слетали на место аварии. И даже привезли обгорелый двигатель «шестерки», хотя пришлось выдержать целый бой с душманами. Истину прояснила бронебойная пуля, застрявшая в одной из систем двигателя.

— Спасибо тебе, Леня, — благодарили Белицкого пилоты и техники погибшего вертолета. — Теперь у нас совесть чиста, разные мысли не лезут в голову, людям в глаза можем смотреть прямо.


Сразу после полета экипаж получил отдых, и спать легли пораньше. Спали крепко — так спят все хорошо поработавшие люди. И не слышали, как по-тревожному быстро, но тихо, чтобы не разбудить их, собирался в ночной полет экипаж командира эскадрильи. Привычные к моторному гулу, не услышали они и взлета винтокрылой пары, ушедшей в ночные горы, где разразился отчаянный бой горстки советских десантников с полуторасотенной бандой.


«Наши крылатые спасители, поильцы и кормильцы», — эти слова, прозвучавшие на обожженной солнцем и суховеями сопке, куда вертолеты доставляли воду, хлеб и почту для сторожевого поста, и подтолкнули меня в дорогу к ближнему аэродрому. Может быть, там удастся что-то узнать о вертолетчиках, отыскавших однажды в ночных горах десантников старшего лейтенанта Ковалева. Вот уж где они оказались действительными спасителями...

Спутник мой, политработник, хорошо знавший людей эскадрильи, рассказывал дорогой:

— Когда сами увидите их работу, наверное, подумаете: людей в эскадрилью специально отбирали. И ошибетесь. Люди здесь такие же, как везде, а между тем за все время службы в Афганистане на совести летчиков нет ни одного сорванного задания. Ни одного, понимаете? А что за фактом? А за ним — фигуры командира и его помощников. Кто лучшие летчики в эскадрилье? Майор Герцев, его заместитель по политчасти капитан Белицкий, секретарь парторганизации капитан Платонов. При этом заметьте: и замполит, и партийный секретарь — ведущие пилоты вертолетных пар, а комсомольский секретарь Коля Обухов — лучший штурман звена. Мне пришлось быть свидетелем учебного десантирования на горные площадки, которые лежат у самого-самого потолка. Вы видели когда-нибудь, как вертолет висит над пропастью, цепляясь одним колесом за край скалы? А потом, чтобы обрести устойчивость и полететь, ему надо буквально свалиться в пропасть. И уже в падении он, как говорят, становится на крыло. Не видели? Попробуйте хотя бы представить! Так вот, кто садился на те площадки первым? Опять же — Герцев, Белицкий, Платонов. Говорят, личный пример — сила. Но он потому и сила, что дает моральное право с других спрашивать. Эти трое сами больше всех работают и учатся. И все время изучают людей. А если командир, политработник, партийный и комсомольский секретарь знают, кому лучше доверить одно дело, а кому — другое, кто из опытных пилотов, штурманов, техников может стать наставником для младшего, а кто не может, — уверяю вас: в таком подразделении дело пойдет. Секрет у них, как видим, простой.

— Да простота у него сложная.

— Это верно. С людьми всё сложно. С ними надо работать и работать. Здесь работают. Экипаж — это коллектив, у нас в одиночку не погеройствуешь. Непременно поговорите с Герцевым и Белицким. С обоими. Убедитесь: это люди по-настоящему современные — труженики.

— Значит, лентяи несовременны?

— Да. — Собеседник ответил без улыбки. — Лодыри всегда несовременны. Здесь это особенно заметно. Здесь лодырей презирают открыто. Мерки у нас фронтовые: сидеть за чужой спиной, — шкурничество. Если человеку раз и другой не доверили серьезного задания, я вам скажу: такому не позавидуешь. Уж он в лепешку расшибется, чтобы в третий раз его не обошли.

— А летчики эскадрильи ночами в горах летают?

Теперь собеседник засмеялся — наверное, от наивности моего вопроса.

— Вы их самих порасспросите...

На сей раз повезло: и Герцев, и Белицкий оказались на месте. Чем-то они были похожи друг на друга. Может быть, неторопливостью движений и чуть развалистой походкой, отличающей летчиков и моряков, особенно когда они «дома», среди своих. К тому же командир и замполит почти ровесники. Герцев сдержан, немногословен, в нем сразу чувствуешь воина. Белицкий тоже говорит мало (может быть, пока приглядывается к человеку), но в нем угадываешь сердечную открытость. Несомненно, тут сказывается и профессия — он ведь политработник. Белицкий, видимо, из тех, кто при встрече умеет первым улыбнуться незнакомцу, располагая его к доверию. Трудно даже представить, что эти ясные глаза столько раз видели смертельную опасность. Даже в светло-голубом летном костюме он походил не на воина, а скорее — на учителя или доктора.

Белицкий показывал мне расположение летчиков эскадрильи. Уютные жилые кубрики, экипажи здесь работают и живут по-семейному, никогда не разлучаясь, Койки аккуратно прибраны, на столиках — журналы и книги, приемники и магнитофоны, есть даже цветомузыка, устроенная руками самих летчиков. От Белицкого я узнал, что у них идет соревнование на лучший кубрик, ленинскую комнату, место отдыха. Даже курилки здесь особенные — с маленькими проточными бассейнами, населенными живым миром. В жилых кубриках и ленинской комнате мы всякий раз невольно задерживались у рисунков детей, присланных из дома. Над койкой Белицкого — портрет молодой женщины с ребенком.

— Мои, — пояснил Леонид. — Наташа и Катюшка. Стали часто сниться. И мать с отцом. А недавно дед приснился. — Леонид помолчал. — Странный какой-то сон. Я деда таким никогда не видел: в полушубке, в шапке со звездой и автоматом ППШ в руке. Машет мне, будто за собой зовет... Дед Марк у меня был героический — белорусский партизан...


Да, экипажи этой эскадрильи, конечно же, летают и ночами. Как раз накануне пришлось со своими летать и Белицкому. Позже мне рассказали подробности.

Был тот случай, когда жестоко сталкиваются «Надо!» и «Нельзя!». А надо было срочно вывезти двух заболевших людей с неосвещенной площадки, по которой стреляли душманы. В таких случаях командир не может приказывать. Вызывать добровольцев он тоже не имеет права: самая отчаянная храбрость в соединения с самым высоким искусством пилота не гарантируют от роковой ошибки при посадке на незнакомый пятачок в чернильной темени гор. Но человек потому и человек, что не может он жить со спокойной совестью, если не сделает хотя бы и безнадежной попытки спасти другого человека в критическую минуту. У командира все-таки было одно человеческое право: выбрать самого надежного среди пилотов эскадрильи и попросить его сделать невозможное. Вызывать никого не пришлось. Подошел Белицкий и просто сказал: «Лететь надо мне, Александр Дмитриевич». И Герцев согласился.

Люди были спасены.

— Леонид Николаевич, — спросил я Белицкого, — уж не вы ли, часом, выручали недавно в горах группу десантников, окруженную бандой? Очень там ребята восхищались работой летчиков. А восхищение десантников чего-нибудь стоит.

Белицкий улыбнулся:

— К моему личному сожалению, их восхищение заслужил не я. Вы комэска нашего порасспросите или капитана Лукьяненко — они тогда работали.


К неожиданным подъемам по тревоге майору Герцеву не привыкать. Когда ему среди ночи сообщили о группе наших воинов, попавших в душманскую ловушку, он сразу решил лететь сам, со своим ведомым. Потому что быстро отыскать в громадных, затопленных тьмой горах единственную вершину способен не каждый даже опытный пилот. А найти надо быстро.

Через несколько минут пара вертолетов во главе с командиром вышла в расчетную точку, и летчик-штурман эскадрильи капитан Сергей Косицын вычислил направление на цель. В экипаже капитана Анатолия Лукьяненко летчик-штурман Виктор Жигадло вел свои расчеты — в слепом полете по приборам взаимный контроль еще никому не повредил...

Над фонарями кабин мерно качался звездный купол, тяжелая глухая темень без единого огонька текла внизу. По погашенным звездам угадывали высокие пики гор, заступающие вертолетам дорогу. Держать предельную скорость полета было нельзя — с этим в ночных горах приходится мириться.

Летчики не знали точной обстановки на горе, где находилась запросившая помощи группа десантников, однако предполагали: кому-то придется садиться на незнакомый пятачок, чтобы взять людей. Поэтому оба вертолета несли светящиеся авиабомбы.

В расчетное время увидели короткие вспышки — словно кто-то чиркал отсыревшими спичками на дне гигантского колодца, и накаленные трассы очередей скрещивались в одном месте; душманы вели огонь по вершине горы. В ту же минуту радист десантников подтвердил, что Косицын безошибочно вывел машины в нужное место.

Гирлянды САБов зажглись в небе, их красноватый свет, погасив звезды, озарил незнакомую гору, черным провалом за ней лежало ущелье. С плоской макушки горы немедленно взмыли сигнальные ракеты десантников. Сбросив скорость, винтокрылая пара на небольшой высоте пошла в облет горы.

Может быть, в рассеянном свете САБов стали заметны силуэты низко летящих машин, или душманы действовали наугад, по звуку, — верхний склон горы вдруг опоясался частой цепью вспышек, багровым потоком прожгла небо длинная очередь крупнокалиберного пулемета, нащупывая головной вертолет. И тогда огненные стрелы ринулись с неба к земле, и зенитный пулемет душманов словно захлебнулся.

Банда отхлынула от вершины в темноту, но продолжала держать позицию десантников под огнем. Садиться было нельзя. Однако уходить летчики не собирались, начали барражирование. Почти два часа пара вертолетов кружила над горой, время от времени сбрасывая САБы и следя за передвижениями банды — так орел и орлица попеременно кружат над своим гнездом, оберегая его от ползучих гадов. Потом на смену, уже проверенным путем, прилетела вторая пара. Это были более мощные боевые машины, защищенные броней. Но как раз к их приходу в темной долине прорезался слабый свет от фар машин наземной бронегруппы, подоспевшей на помощь. Горючего оставалось в обрез, и как ни велико было желание летчиков увидеть лица отважных товарищей по оружию, Герцев приказал возвращаться на свой аэродром. Вслед уходящим вертолетам полетел с вершины горы радиосигнал: «Спасибо, братья!»

Армейское товарищество, что без тебя человек на войне! Уже по возвращении домой довелось мне однажды оказаться в кругу уволенных в запас солдат и сержантов, отслуживших на афганской земле. Одни работали на заводах, другие учились, кое-кто успел обзавестись своей семьей. Их спрашивали, что вынесли они с горячей афганской земли, и каждый прежде всего отвечал: «Товарищество. Дружбу на всю жизнь. Веру в товарища...»

Рассвет обнажил на горном склоне, исполосованном свинцом, тела бандитов и разбросанное оружие. Раненым душманам, брошенным на произвол судьбы разбежавшимися собратьями, оказывалась первая медицинская помощь перед тем, как отправить их в афганский госпиталь. Этим повезло. Для них наступившее утро стало часом прозрения. Они еще со страхом смотрели на тех, кого пришли убить на этой горе и кто теперь перевязывал их раны, поил водой из собственных рук. Они еще плохо верили происходящему, но уже понимали, что останутся жить...

Вертолетчики эскадрильи Герцева никогда не встречались с десантниками роты Кириченко, и мне очень хотелось — пусть на несколько минут — свести их вместе: сдержанного Герцева и живого, неунывающего Ковалева, улыбчивого Белицкого и внешне холодноватого Кушкиса, обстоятельного Платонова и горячего Долотказина. Хотя бы руки друг другу пожали, поздравили друг друга с боевыми наградами, а Ковалева — с досрочным званием «капитан». Но непросто бывает встретиться воинам разных подразделений в Афганистане, где им каждодневно выпадают нелегкие труды, где по минутам расписана жизнь каждого, а выходы по тревогам не планируются заранее.

Во время беседы со мной Герцев то и дело поглядывал на часы — эскадрилья готовилась к новой работе. Десантников в этот час тоже не было в своем лагере. Снова штурмовали горные вершины Кушкис и Ковалев. Всегда уравновешенный, похожий на казака-запорожца, Кириченко с другой группой охранял транспортную колонну, идущую на Джелалабад. По той же дороге, но в противоположную сторону, к перевалу Саланг, ехал со своими солдатами на афганском грузовике темноусый богатырь старший лейтенант Сергей Долотказин. Задача ему выпала необычная. В том районе время от времени появлялась банда, которая в удобных местах уводила с дороги, а потом грабила афганские грузовики. Если водитель оказывал хоть малейшее сопротивление, его убивали. Шоферы стали бояться поездок, и тогда местные власти обратились за помощью в советскую воинскую часть.

Нападение на колонну произошло вблизи перевала. Бандиты уже считали добычу своим достоянием, как вдруг все переменилось. Настолько решительно и быстро десантники с помощью самих афганцев обезоружили банду, что потрясенные душманы стали приходить в себя, когда их, уже пленниками, заталкивали в кузова грузовиков, где по углам с автоматами в руках сидели бойцы царандоя...


Через две недели, покидая Афганистан, я оказался на том же аэродроме. Хотелось проведать вертолетчиков, но до вылета оставались минуты. Уже опустился посадочный трап, когда подъехала группа офицеров, в ней были двое в авиационной форме. От них-то я и услышал, что накануне, выполняя сложное задание в горах, погиб заместитель командира вертолетной эскадрильи по политчасти...

Там, в афганских горах и пустынях, на афганских дорогах, где и сегодня еще гремят выстрелы и взрывы, нацеленные в людей, по-новому осознаешь и ценность жизни, и то, что сам ты, как и всякий человек, не бессмертен. И все же тогда не поверилось мне, что летчики говорили о Белицком — так живо стоял перед глазами улыбчивый, ясноглазый парень в светло-голубом комбинезоне. Но собеседники мои назвали имя...

Я не мог расспрашивать подробности. Я знал: он погиб как воин, выполняя долг и не отводя своего ясного взгляда от зрачков смерти. Мы были знакомы с Леонидом Белицким лишь несколько часов, а казалось — потерял лучшего друга. Невольно думалось об отце Леонида, старом витебском рабочем, о его матери, о той миловидной женщине с ребенком, что смотрели на нас с портрета. С чем сравнить их-то утрату?..

Но думалось мне и о тех, кого Леонид Белицкий за свою короткую жизнь спас от гибели, выручил из жестокой беды. И у них есть матери и отцы, сестры и братья, у многих — жены и дети, которые не прольют горьких слез. Своей самоотверженной работой и самой своей смертью он победил десятки, а может быть, сотни и тысячи смертей, грозивших другим людям. Пусть большинство этих людей не знает и, может быть, никогда не узнает имени своего спасителя — образ краснозвездной машины, прилетевшей на помощь в самый трудный час жизни, останется в их памяти до конца дней, перейдет в память их близких, вливаясь живой чертой в образ нашего воина, защитника и спасителя, в образ нашей армии и нашего народа. Жизнь и смерть таких людей, как Леонид Белицкий, несет в себе силу примера для всех, кто продолжает дорогу борьбы за справедливость. Спасенная революция, крепнущая народная власть в Афганистане — лучший памятник всем воинам-интернационалистам, но и мы не должны, не имеем права забывать их имена.

...Через два года после случившегося в большом зале Военно-воздушной Краснознаменной, ордена Кутузова академии имени Ю. А. Гагарина шла читательская конференция. Поднимались с мест боевые летчики — слушатели академии, среди которых были и те, кто еще недавно работал в Афганистане, — и говорили не только о книгах, говорили о сущности воинского подвига в наши дни, рассказывали о своих товарищах, чья сегодняшняя работа достойна книг. И несколько раз повторились имена Александра Герцева (он тоже слушатель этой академии), Константина Мостового, Леонида Белицкого (он собирался поступить в эту академию после Афганистана)... Его называли среди живых, — значит, не так все просто с жизнью и смертью на этой земле. Сколько долгожителей прошло по ней и кануло в Лету, словно их никогда не существовало. И есть рядовой Александр Матросов, есть ровесник его младший сержант Юрий Смирнов — вечно живые в своем народе, вечно девятнадцатилетние. Жизнь человека измеряется не только числом прожитых лет, но и тем, что сделал он для других людей. Вот и Леонид Белицкий перешагнул собственную смерть, остался в строю армии, в строю родной вертолетной эскадрильи — один из первых героев в ее короткой истории.


Хлеб и кровь


Афганцы говорят: даже самые высокие горы имеют дороги. В поговорке — все та же извечная истина: жизнь — это движение. Новая жизнь в Афганистане и движется по-новому. Она уже не плетется ленивым шагом верблюжьих караванов, как было от века, — она мчится по горным трассам на могучих грузовиках, летит над пустынями и горами на стальных крыльях, все настойчивее вторгаясь в самые глухие углы страны, рождая новые связи между людьми, способствуя возникновению новых социальных отношений.

В автомобильном подразделении я спросил однажды смуглых парней с крылатыми колесиками в петлицах: понимают ли они, какую работу делают на этой земле, чувствуют ли, что их колеса ускоряют историю горной страны? Переглянулись, пожали плечами:

— Стараемся. Наше дело шоферское — крути баранку да поглядывай — горы все ж. Бывает, и постреливают.

Бывает...

В том рейсе основным грузом оказался хлеб, но в последний момент, у диспетчерского пункта, к колонне присоединились горючевозы. Васильев воспользовался задержкой, чтобы еще раз осмотреть машину и груз, проверить сцепление и тормоза. Ход педалей был в меру тугим и чистым, мощный «Урал», казалось, насторожился, как боевой конь, ощутивший на поводе руку хозяина. Команды трогаться по-прежнему не было, и Васильев ослабил ремешок стальной каски, ощупал застежки бронежилета, подхватил с сиденья короткий автомат с откидным прикладом и снова выбрался из кабины. Автоколонна вытянулась почти на полкилометра, упираясь головой в полосатый шлагбаум. Впереди чуть всхолмленная долина в зеленых пятнах садов, прячущих кишлаки, переходила в серо-желтые покатые сопки, за которыми, постепенно нарастая, вздымались горы. Боевое охранение уже заняло места, ждали, когда дадут свое «добро» саперы, обследующие путь. В самой голове колонны приземистые БМП уставили длинные стволы автоматических пушек в сторону предгорья. За ними тянулись нагруженные «Уралы», кое-где в кузовах, устроив окопчики среди мешков с мукой, крупой, сахаром, ящиков чая и консервов, засели десантники; их защитного цвета каски тускло лоснились под утренним солнцем. Между «Уралами» вклинилось четыре афганских грузовика, два — с высокими будками, красочно расписанными орнаментом, увешанными кистями и колокольчиками. Символические знаки, надписи (цитаты из корана), подвески должны, по поверью, помогать водителю, отпугивать горных духов и оберегать от недоброго глаза. Это частные автомобили, «барабухайки» — так с добродушной иронией окрестили их военные водители. Позади «барабухаек», на широких железных подножках, держась за прочные скобы, повисли молодые парни — помощники шоферов. На горных дорогах нелегко управляться с тяжелой машиной, и поэтому с давних пор у водителей частных грузовиков существует традиция нанимать себе помощников. Трудятся они за минимальную плату, рассчитывая когда-нибудь получить водительское удостоверение и даже обзавестись собственным грузовиком: в качестве основной платы хозяин обязан учить помощника своему делу. Годами ждет парень заветного часа, и в самых дальних рейсах, в самую злую непогоду висит он на своей подножке, готовый во всякую минуту соскочить на землю, подтолкнуть буксующий грузовик, сунуть камень под сползающее по крутосклону колесо, расчищать путь, бежать за помощью или выполнять иную работу по требованию водителя. Нелегкое это дело и даже опасное — помощник шофера, но, говорят, из них выходят такие водители-профессионалы, какие нужны горам.

Перед машиной Васильева — «Урал» с открытым кузовом, в котором укреплена автоматическая зенитка. Ее спаренный ствол задран в небо, у турели, за легкими листами бронезащиты, двое солдат расчета. С виду неказист симбиоз мирного грузовика и легкой зенитной пушки — солдатское приспособление, рожденное жестокой необходимостью защищаться от бандитских нападений с горных круч, — однако Васильев наслышан о серьезности этого оружия. Командир отделения рассказывал, как на его глазах огневым шквалом из такой установки растерзало и погребло под обвалом камней расчет душманского безоткатного орудия, укрытый в засаде на такой высоте, откуда сковырнуть его можно было разве лишь с помощью горной артиллерии или с вертолетов. Соседство зенитки прибавляло чувства уверенности и силы, хотя оно, конечно, прибавляло и опасности: в случае столкновения с вражеской засадой бандиты станут особенно яростно обстреливать вооруженный автомобиль, при этом может достаться и Васильеву.

«Уралом» Васильева заканчивалась колонна бортовых машин, позади — шестерка горючевозов с полными цистернами. Тоже приманчивая цель — чего ведь проще, чем поразить открытую бензоцистерну! Наконец, в самом хвосте, вместе с летучкой технического замыкания, два бронетранспортера. Это — сила. Без такого бронеприкрытия — Васильев знает по личному опыту — в опасной дороге кажется, что едешь с голой спиной, в которую вот-вот ткнут раскаленным железом. Правда, в последнее время нападения крупных банд на транспортные колонны стали редкостью, и все же готовиться надо к худшему.

— Чего, земляк, приглядываешься? Соседи не нравятся?

К Васильеву подошел сержант, водитель головного горючевоза. Машины эти из другого подразделения, с сержантом он не был знаком. — У тебя огоньком нельзя разжиться? Что-то моя артиллерия не высекает. — Сержант пощелкал зажигалкой.

Васильев не курил, но спички держал в кармане. Подавая сержанту, слегка подначил:

— Я слыхал, на керосинки сажают только некурящих.

— На керосинки, браток, сажают асов, а где их столько-то некурящих асов наберешься? — парировал сержант, выпуская дымок. — Я, однако, займу у тебя пяток серянок.

— Хоть все бери. С вами, глядишь, и без спичек огня хватит на всех.

— Э, землячок, да ты и правда зажурился. Не нравится мне это — как бы от твоего соседства мой керосин не прокис, а он и без того добре полыхает.

— Это точно, — усмехнулся Васильев. — Вы слыхали про Кур Шагала? Говорят, мастер дорожных погромов, и опять где-то тут ошивается.

— Слыхали, как не слыхать. — Лицо сержанта стало серьезным. — Нас тоже инструктируют, земляк. Сам-то откуда?

— С Красноярского края.

— Тю! Да мы и вправду земляки: ты — с Красноярского, я — с Краснодарского. Давай-ка спросим камрадов об этом бандюге, может, они чего лишнего знают? — Он помахал рукой афганским водителям, которые в ожидании выступления тоже вышли из машин и что-то оживленно обсуждали. — Эй, рафик, ступай к нам, покурим!

Подошел усатый худощавый афганец, спросил:

— Как дела, командор?

— Дела отличные. Закуривай, брат... Далеко собрался?

— Газни. — Афганец взял сигарету, прикурил от спички сержанта.

— Не близко. Не боишься, что душманы подстрелят дорогой? Или машину с грузом отнимут?

— Боимся, командор. Душман — плохо. Танк — хорошо! — Он улыбнулся, указал взглядом на замыкающие бронетранспортеры. — Жить нада, командор. Работать. Чай возим, сахар, мука, мануфактура. Обратно — хлопок, каракульча, кишмиш. Жить нада.

— Да, брат, жить — это работать, а не воевать.

— Война — плохо, душман — плохо, работа — хорошо.

— Ты, рафик, случаем, об этом Кур Шагале не слыхал нового? Кто он такой?

— Шагаль Кур? — На лицо афганца набежала тень. — Душман, шакаль. Такой шакаль. — Афганец прикрыл один глаз рукой.

— Понятно: шакал одноглазый.

— Нет одноглазый. Такой. — Жмуря один глаз, усач зверски перекосил лицо. Васильев и сержант рассмеялись.

— Теперь совсем понятно: кривой шакал. Так?

— Так: Кур Шагаль — Кривой Шакаль.

— Народ метит не в бровь, а в глаз. Шакал-то, выходит, битый. Только ведь битый хуже — он хитрее.

— Хитрый шакаль — плохо.

— Ничего, браток, у нас говорят: на хитрого — инструмент с винтом.

— Хитрый — плохо. — Усач вздохнул. — Инструмент с винтом — хорошо.

Водители и зенитчики в кузове громко расхохотались, афганец тоже смеялся, посвечивая зубами. От головы колонны передали сигнал: всем занять места в машинах и приготовиться к движению. В кабину рядом с Васильевым сел командир автовзвода лейтенант Лушин. Он тоже в бронежилете и стальной каске, автомат с примкнутым магазином положил на колени.

— Кажется, трогаем, наконец. Саперы дали «добро». — Кивнул на зенитку: — Крыша-то у нас ничего, а вот спина в керосине. Ну, да не привыкать...

Васильев молча включил зажигание, завел двигатель. Лейтенант, конечно, не случайно сел к нему — машина замыкающая в их роте. Тронулась колонна, постепенно набирая скорость и растягиваясь в движении. На щебнистой дороге пыли немного, видимость хорошая. Так бы до конца!.. Скоро втянулись в сопки предгорья. Долины по-прежнему в темной зелени апельсиновых и гранатовых рощ, мелькают бахчи и виноградники, почти непрерывно по обеим сторонам тянутся высокие дувалы. Мелкие кишлаки вблизи дорог кажутся вымершими. Зато первое большое селение на пути бойкостью напомнило город: спешат дехкане, погоняя нагруженных осликов, — на государственных пунктах идет закупка зерна, сушеных фруктов и винограда, шерсти и шкур; уступая дорогу колонне, жмутся к обочине грузовики и легковые автомобили; люди толпятся возле дуканов, обсуждая новости, здесь же снуют торговцы-мальчишки с пакетами и свертками. Лишь седобородые аксакалы недвижно восседают на широких лавочках у дорог, с полной невозмутимостью созерцая волнующуюся жизнь. Когда проезжали мимо одной такой «скульптурной группы», лейтенант спросил:

— Ты задавался вопросом, Виктор Сергеич, о чем целыми днями размышляют эти белые бороды?

— Бойцы вспоминают минувшие дни...

Лейтенант покачал головой:

— Раньше я тоже так думал. Теперь сомневаюсь. Может, они и вспоминают, но все же больше следят. Жизнь изучают, молодых судят, нас — тоже. И делают выводы. Не только для самих себя... Знаешь, было время — наш лагерь обстреливали из окрестных кишлаков. Не часто, не сильно, а все же досаждали. То среди ночи из пулемета чесанут, а то и мину запустят. Ихние власти расследовали каждый случай, да толку не было. Жители твердят одно: ночью-де приходят неизвестные люди, стреляют и сразу скрываются в горах. Начальнику местногоцарандоя это надоело, он и посоветовал: если снова откроют огонь — отвечайте из всех стволов. Легко сказать: отвечайте! По ночному-то кишлаку! Пуля — дура, снаряд — еще дурнее: как раз попадешь не в душмана, а в женщину или ребенка. Не того ли контра добивается? Вот тут нашего командира осенило. Пригласили мы в гости всех местных аксакалов. Жизнь нашу показали, угостили обедом, за чаем рассказали, как работаем, какие грузы возим для их страны, фильм прокрутили. Так вот, с того дня — ни единого выстрела по нашему расположению. Афганцы говорят: теперь душман не смеет и показаться в ближних кишлаках. Так что эти седые «бойцы» — сила реальная...

Дорога вывела в просторную долину, справа, навстречу колонне, в сером песчано-галечном русле стремительно бежала река, то сверкая под солнцем гладкой зеленоватой бирюзой, то бугрясь и кипя белыми бурунами на порогах. Тут и там лепились к склонам гор человеческие жилища. По дорогам и тропам спокойно двигались люди, вьючные ослики и арбы. Край мог показаться уютным и мирным, если бы не остовы обгорелых и разбитых машин у обочин да не красные, зеленые и синие лоскуты на палках и железных штырях — памятные знаки о тех, кто погиб на этой дороге от душманских мин и пуль. Каждое мгновение Васильев чувствовал бедром жесткую коробку лежащего на сидении автомата.

Речка отступила вправо, за небольшой хребет, дорога побежала горной падью, постепенно поднимаясь вверх, как бы оплетая гигантское тело хребта. Крутизна его росла на глазах, слева над дорогой отвесно вверх уходила разрубленная взрывчаткой стена из слоистого камня. Лейтенант умолк, подобрался, сосредоточенно всматриваясь в суровый ландшафт, рука цепко охватила цевье автомата. Место для душманской засады вполне подходящее. Вон и зенитчики расстопорили свою пушку, ее спаренный ствол, как завороженный, тянется к извилистому гребню горы. Дорога закручивает спираль, все глубже справа горная падь, и на поворотах, прямо за крутым откосом, дышит в лицо серо-голубая бездна, а трудяга «Урал» все так же легко тянет вверх, к посеребренным вершинам, к белоснежным облакам, дремлющим на покатых плечах каменных великанов, словно не терпится ему вдохнуть своими железными легкими чистейшего ледяного воздуха.

Не отрывая взгляда от дороги, Васильев под ровное гудение мотора стал беззвучно напевать:


...Помирать нам рановато —
Есть у нас еще дома дела...

Наконец колонна покатилась вниз, в зеленую долину, снова за стеклами кабины мелькали отвесно срезанные пласты песчаника и базальта, завораживающе заглядывала в глаза на поворотах та же голубоватая глубина, а снежные пики ничуть не отдалялись, они как будто становились ближе.

— Считай, один рубеж проскочили без приключений, — заговорил лейтенант. — Ты, Виктор Сергеич, который раз едешь этой дорогой?

— Второй, товарищ лейтенант.

— А я — двенадцатый. Четыре раза нас обстреливали именно на этом перегоне. Не сильно, правда, но одну машину все-таки размолотили, пришлось ее столкнуть во-он туда...

— Не представляю, товарищ лейтенант, чтобы мой «Урал» — вот так вот, в пропасть... Он же как живой. Вы послушайте, он поет после перевала, радуется легкой дороге, вольному ветру и прохладе. Он даже на шум реки отзывается.

Лейтенант засмеялся:

— Стихов не пишешь, Васильев?.. Зря.

— Нет, я серьезно, товарищ лейтенант: машина — существо умное. Людьми сделана, людям служит. Она и здоровой бывает, и больной, и усталой, и бодрой. В дороге, когда тяжело, так прямо иногда стонет — жалуется. Станет легче — поет. Слышите?

Лейтенант, покачивая головой, искоса, с усмешкой посматривал на Васильева, а тот разговорился:

— Почему бы, товарищ лейтенант, автомобилю не поставить памятник? Неужто не заслужил? Про легковые не говорю — то нахлебники цивилизации, ее паразиты. Что за машина — сытые животы возить? Легковые только горючее жрут да воздух отравляют, среду губят. Дороги опять же ими перегружены. Оставить бы, сколько надо для разных служб, а остальные — под пресс и в переплавку. Другое дело — грузовик. Это ж великий трудяга, опора цивилизации, ее мощь. Ну, что бы люди сегодня без грузовика значили? Вот мой «Урал» еще новенький, а уж скольких он накормил, одел, обогрел, скольких выручил!

— Ты кем собираешься стать, Васильев?

— Я уже стал — водителем грузовика.

— Так вот, Виктор Сергеич, есть памятник. Правда, не автомобилю, а шоферу. Фронтовому шоферу-солдату. Где-то недалеко от Москвы, на трассе, поднят на пьедестал армейский грузовик времен войны. Говорят, в том месте никогда не смолкают клаксоны — проезжие салютуют памяти шофера и его машины, на которой он под бомбежками и обстрелом доставлял на передний край снаряды, хлеб и горючее, перевозил пехоту и сопровождал танки в боевых рейдах. Есть памятник.

— Я не знал, товарищ лейтенант. Надо хоть разок побывать там.

— Побываешь, Виктор Сергеич, у тебя все впереди.

Васильев притормозил на крутом спуске. Внизу, в долине, снова бирюзой заблестела река.

— Вот и на этой дороге, а может, на какой другой тоже поставят памятник шоферу — продолжал лейтенант. — Афганистан не забудет тех, кто выручил его в самые трудные годы.

— Вы думаете?

— Уверен. Афганцы уже говорят об этом. И не сомневаюсь, что памятником станет именно «Урал». Может быть, даже ваш.

— Вряд ли. У меня на кабине — всего две звездочки за дальние рейсы, а есть даже в нашей роте — по пятнадцать.

— Звездочки, Виктор Сергеич, дело наживное... Что это там? Остановка?

Колонна замедлила ход, головные машины уже затормозили перед мостом, где стоял усиленный армейский пост. Лейтенант вылез на подножку, настороженно осматривался. Как будто в самом воздухе разливалась тревога. Сбоку от дороги раскинулся по наклонной долине кишлак, прячась среди садов и платанов. Он казался вымершим, и это недобрый знак. Жители придорожных селений каким-то образом узнают о близости бандитов и прячутся в горах. Опустевшие кишлаки — молчаливое предостережение всем, кто проезжает горными трассами. Возле головных БМП старший поста, жестикулируя, что-то объяснял начальнику колонны. Вышедшие из машин афганцы негромко перебрасывались словами, то и дело оглядываясь на высокий серый дувал, отгородивший кишлак от дороги. Неужели здесь, вблизи военного поста, возможна засада? Но вот за мост, в сторону ущелья, двинулся бронетранспортер саперов, по колонне передали приказ: провести контрольный осмотр техники и груза, быть готовыми к немедленному движению. О близости противника — ни слова. Впрочем, и водители, и охранение от начала до конца рейса обязаны быть готовыми к ежеминутному отражению вооруженного налета.

Саперы возвратились через полчаса. По колонне сообщили: впереди, в ущелье, обнаружены следы недавней попытки заминировать дорогу, экипажам боевых машин усилить наблюдение. И снова бронетранспортер саперов первым двинулся через мост, ведя колонну за собой. Солдаты сторожевого поста жестами приветствовали проезжающих, желая счастливого пути. Васильев часто думал об этих бесстрашных ребятах. На постах нередко всего пять-шесть человек. И ничего — живут, исправно несут службу, а случится нападение — решительно отбивают. Правда, помощь в таких случаях не задерживается — подвижные бронегруппы и вертолеты постоянно на связи.

Ущелье было довольно широким, оно медленно изгибалось, дорога часто обегала скальные выступы ближнего хребта, и головные машины терялись из виду. Серые склоны в каменистых осыпях то напирали на дорогу, то вдруг далеко отступали, и тогда хорошо просматривались покатые, изрезанные распадками бока гор, их неровные тупые гребни. Хотя колонна увеличила скорость, в зеркальце заднего обзора Васильев все время видел неотступно идущие за ним горючевозы, а иногда и бронетранспортеры с задранными стволами крупнокалиберных пулеметов, фигуры автоматчиков на верхней броне. На афганских дорогах главная опасность — минная, поэтому десантники на маршах редко забираются внутрь машин. Пальцы их сейчас — на спусковых крючках, и свинцовый ливень каждое мгновение готов хлестнуть по каменным бокам гор. Однако сам Васильев никаких признаков опасности не замечал, поэтому, наверное, он и не услышал первых выстрелов, только показалось, будто гремучий ветерок пронесся по дороге, взвихряя пыль. Он еще не до конца осознал, что происходит, как вдруг на полном ходу в кузове переднего грузовика загрохотала зенитка, и молнии ее очередей, прошивая солнечный воздух ущелья, словно взорвали его.

— Началось! — крикнул лейтенант незнакомым, жестким и почти веселым голосом. — Жми на всю железку!

Теперь Васильев видел: стреляют не только зенитчики — стреляют и автоматчики, сидящие в кузовах за баррикадами из мешков с мукой, крупой и сахаром, а из-за крутого скального выступа, скрывшего голову колонны, в сторону левого хребта стремительно тянутся малиновые полосы — бьют автоматические пушки боевых машин пехоты. Посередине горного склона непрерывно бегали вспышки огней, там плясали серые быстрые смерчи, оставляя в воздухе облачка каменной пыли. Он видел, как уходили за поворот расписные «барабухайки», его взгляд не отрывался от сгорбленных человеческих фигурок, висящих на их подножках, и все же успел заметить в зеркальце заднего обзора, как идущий за ним горючевоз вдруг резко отстал, вильнул на обочину, явно собираясь остановиться. Еще не отдавая себе отчета, Васильев сбросил газ, нажал на тормоз и почти физически ощутил, как ребристые скаты вцепились в дорожный камень, услышал визг резины.

— Что случилось?! — крикнул офицер.

— Бензовоз!..

Забыв о том, что воздух ущелья пронизан разящим свинцом — в впрочем, и кабина «Урала» от него не защита, — Васильев распахнул дверцу и высунулся наружу. Теснина была наполнена оглушительным грохотом выстрелов, многократно умножаемым эхом. Горючевоз стоял на обочине, знакомый сержант торопливо поднимал капот, а мимо на большой скорости проносились другие машины с цистернами. Все правильно: они не имеют права останавливаться под обстрелом, их главная задача — побыстрее выскочить из зоны огня. Впрочем, и его задача — та же. Выручать аварийную машину — дело технического замыкания и экипажей охранения. Лишь теперь за грохотом выстрелов Васильев различил жесткие, свирепые щелчки по камню и отвратительный вой рикошетных пуль. Хотел крикнуть сержанту: «Ложись!» — остановившийся горючевоз притягивал к себе огонь врага, — но, уже понимая, что сержант не услышит или, услышав, не послушается, Васильев снова упал на сиденье «Урала», включил задний ход и сразу врубил полный газ. Лейтенант только спросил:

— Вытянем?

— Вытянем! — Существо Васильева распиралось какой-то яростной силой. — Обязательно вытянем, это ж «Урал»!..

Потом, выпрыгнув из кабины, он услышал, как железно стегнуло по дороге, по кузову машины, что-то взвизгнуло перед самым носом, но не остановился, не отпрянул, не упал в кювет. Сержант лежал за передним скатом своего автомобиля, яростно ругаясь, бил и бил из автомата но хребту, с которого обстреливали колонну. Сзади надвинулся грохот крупнокалиберных пулеметов, где-то трескуче взорвалась не то мина, не то граната «базуки». Васильев было подумал, что сержант ранен, но когда отцеплял буксирный трос, тот оказался рядом.

— Двигатель побили, сволочи! Ну ж я им!.. — Он опять вскинул автомат, Васильев схватил его за руку, сунул трос.

— Живо цепляй и — в кабину!

Лейтенант из-за борта «Урала» тем временем бил прицельными очередями по вспышкам душманских винтовок и автоматов на гребне. Сержант, пригибаясь, накинул петлю троса на буксирный крюк горючевоза, и вдруг раздался визгливый, трескучий звон, по капоту пошли рваные дыры, белые лучики пробоин разбежались по переднему стеклу кабины. Остро пахнуло керосином и горелым железом. Сзади вывернулась чадная, пыльная туша бронетранспортера, закрыла собой хребет. Подавляя все звуки вокруг, из боевой башенки длинной очередью загрохотал крупнокалиберный пулемет — будто многохвостой огненной плетью стегнул по хребту; из открытых смотровых лючков бронемашины хлестали автоматы и ручные пулеметы. Душманские пули умолкли, сержант стоял у бампера согнувшись, прижимая ладони к лицу. К нему рванулся лейтенант.

— Ранен? Васильев, вместе с ним — в кабину, за руль. Я поведу «Урал»!

— Нет! Я сам! — Сержант выпрямился, оторвал руки от лица. По щеке его текла струйка крови. — Я сам!

Снова ударил крупнокалиберный, сержант, словно подброшенный, метнулся в кабину горючевоза, лейтенант — с ним: раненого нельзя оставлять одного за рулем. Уже с подножки своего грузовика Васильев увидел: из цистерны, на высоте человеческого роста, серебристо переливаясь, бьет струйка керосина и темным пятном расползается по серой дороге...

Он трогался по всем правилам, очень осторожно, очень медленно, и верный железный друг не подвел Васильева: уже через минуту движения удалось перейти на вторую передачу. По счастью, участок дороги оказался ровный, лишь за поворотом возник некрутой подъем. Васильев взял его с разгона. Теперь оба бронетранспортера шли рядом, свирепым огнем отвечая на каждый душманский выстрел с гор. Васильев будто сросся с «Уралом», чувствуя его предельное напряжение, неустанно помогая ему расчетливой работой педалей, руля, коробки передач, и просил, просил, как живого, выдюжить — не перегреться, не заглохнуть.

Колонна стояла на открытом плато, поджидая отставших. Теперь грузовики находились в безопасности, и одна из боевых машин пехоты выдвигалась из головы в хвост колонны. Увидев идущий «Урал» с бензовозом на буксире, летучку и бронетранспортеры, экипаж остановился на обочине, нацелив пушку на опасный хребет. Душманы больше не стреляли. Их крупнокалиберные пулеметы были уничтожены в первые минуты боя, а для винтовок и автоматов цель, вероятно, стала недоступной. В колонне тогда еще не знали, что банды уже, по сути, не существовало...

Васильев затормозил, распахнул дверцу. Летучка технического замыкания остановилась рядом, ремонтники сразу бросились к цистерне, начали забивать пробоины, им помогал лейтенант Лушин. Только сейчас Васильев подумал, что поврежденный горючевоз мог вспыхнуть, и тогда связанный с ним «Урал» тоже был бы охвачен огненным смерчем. Фельдшер из состава замыкающей бронегруппы обрабатывал раненую щеку сержанта, утешая:

— Ничего страшного — кусочком железа царапнуло. Зарастет, и следа не останется — девки будут любить по-прежнему.

— Не хочу по-прежнему, — отвечал неунывающий сержант. — Ты меня красивее сделай, хоть шрамик оставь — авось любить сильнее станут.

— Помалкивай, не мешай... И так сойдешь... Ну вот — гуляй на здоровье.

Сержант с забинтованной щекой обернулся к Васильеву:

— А ты, землячок, парень ничего себе. С тобой в разведку ходить можно. — Он заспешил к ремонтникам.

Двигатель бензовоза требовал замены, и подбитую машину взял на буксир тягач. Сейчас ценнее самой машины был ее груз. Из пробоин убежало лишь несколько литров горючего. Здесь, на афганской земле, Васильев впервые узнал, что при обстреле пустые цистерны, наполненные парами горючего, гораздо опаснее залитых под горловину. Лейтенант снова сел рядом с Васильевым, возбужденный и веселый.

— Ну, Виктор Сергеич, с боевым крещением!

— Да я уж бывал под обстрелом.

— «Бывал»! Что-то я не слыхал, чтобы рядовой Васильев когда-то еще брал на буксир и таскал под пулями бензовозы. Не всякий раз так везет. А сказать по правде, повезло-то нам сегодня на огневиков. Видал, как с бронетранспортера первой очередью вырубили крупнокалиберный пулемет «духов»? Правее, под скалой, у них второй такой же торчал на треноге. Так тот едва гавкнул — не то зенитчики, не то с БМП саданули — аж клочья хлама полетели в воздух. Поднаторели наши ребята в таких делах, давили огоньком за милую душу. Не то наделали бы нам нынче костров — ведь с того гребня дорога как на ладони.

Васильев позавидовал лейтенанту — человек и бой видел в подробностях, и успел послать не одну пулю в ответ врагу. Сам он помнил только мелкие вспышки да пляску черных смерчей на гребне, где таилась засада. Да еще сохранилось незнакомое прежде ощущение, когда кажется — это не ты, а кто-то другой тормозил под выстрелами, вываливался из кабины, брал на буксир подбитый горючевоз, слышал свирепые железные щелчки, звон рикошетных пуль. Это как открытие чего-то неведомого, о чем прежде лишь смутно догадывался и чего мог в обыденной жизни никогда не узнать. Сказать откровенно, рядовой Виктор Васильев сейчас удивлялся себе самому, своей способности делать то, что он делал всего полчаса назад. От него при нападении душманской засады требовалось только одно: посильнее давить на газ — быстрее убираться из зоны обстрела. А он?.. Лейтенант, кажется, одобряет, но еще неизвестно, что скажет начальник колонны. Ведь Васильев рисковал и собой, и жизнью командира, и машиной с грузом. Защищать и вытаскивать подбитые машины есть кому и без него. Но ведь он находился ближе других от пострадавшего горючевоза, мог оказать самую быструю помощь и оказал ее. Конечно, их прикрыл собой бронетранспортер. И все-таки лишняя минута под огнем, особенно для неподвижной бензоцистерны — это целая вечность... Выходит, рядовой Васильев способен на опасный риск? Чудеса!..

Одолели еще один перевал, дорога снова уводила вниз. Хребты стали словно бы разбегаться, лейтенант примолк, сосредоточенно оглядывая серые дувалы и густую зелень.

В голубоватом мареве просторного межгорья открылся большой оазис, в зелени проглянули городские строения. Когда минули зеленое окружение города, лейтенант облегченно откинулся на сиденье.

— Первый этап, считай, одолели. Не устал, Виктор Сергеич? А то могу подменить на втором переходе.

Васильев перехватил взгляд офицера и прочел в нем то самое, что взволновало его сегодня, кажется, больше душманской стрельбы: «А ты ничего парень...» Он отрицательно качнул головой:

— Не устал, товарищ лейтенант. Да и с чего бы?

— Тогда я, пожалуй, после привала пересяду к Абдуллаеву. Он впервые в большом рейсе, а дальше, сам знаешь, дорога посерьезнее. В смысле поворотов.

Васильев молча кивнул. Он догадался: лейтенант окончательно поверил в него.

У диспетчерского пункта долили баки машин. Три бензовоза, в их числе подбитый, отправили на государственный склад горючего, отсюда им возвращаться обратно. С сержантом обменялись адресами. Подошел попрощаться и усатый афганец, дальше он едет с другой колонной. Улыбаясь, показывал зенитчикам большой палец:

— Хорошо, командор! Хорошо душмана сшибал!

— Ваших-то с подножек не посшибали? — спросил Васильев.

— Наши — хорошо. Душману — плохо.

Уходя, афганец несколько раз оборачивался, махал рукой. Васильев даже погрустнел. С сержантом они, может быть, еще встретятся, а с этим усачом едва ли. Даже малознакомые люди становятся близкими, если ты хоть раз делил с ними общую опасность.

После походного обеда на общем построении водителей и расчетов охранения начальник колонны, уточнив обстановку и порядок дальнейшего движения, назвал тех, кто отличился в пути, особенно при отражении душманского нападения. Вслушиваясь в незнакомые фамилии командиров и солдат охранения, Виктор вдруг замер.

— ...Водителя транспортной машины рядового Васильева за решительность и смелость при спасении подбитого горючевоза представляю к государственной награде. По окончании рейса выпустить специальный боевой листок о его действиях...

Ждал выволочки, а повернулось вон как! Стало неловко. Чем он лучше других? И что такое особенное совершил сегодня? Помог товарищу в трудную минуту? Так этому каждого учат с детства, а в армии — это его солдатская, уставная обязанность. Сказать честно, так он и на риск пошел, потому что жаль стало машину: подумалось тогда — не станут с нею возиться, столкнут с дороги и сожгут. Васильев вырос в большой семье, где берегли каждую вещь. Здесь, на исстрадавшейся афганской земле, сердце его обливается кровью при виде разрушенных домов и мостов, обломков дорогой техники, валяющихся у дорожных обочин. Если уж кого награждать — так экипаж того бронетранспортера, что прикрыл их своей броней. Без него, может, и не стоять бы сейчас в строю рядовому Васильеву. Наверное, командир взвода расписал начальнику колонны подвиги Васильева, которых, в сущности, не было.

Но товарищей ничуть не удивило, что именно его, Виктора Васильева, командир выделил особо. Расходились по машинам, и каждый выражал ему свое одобрение — кто словом, кто жестом, кто мимолетным прикосновением. Впрочем, рейс не закончен, труднейшая часть пути через перевал — еще впереди. Едва руки привычно легли на руль, Васильев забыл обо всем, кроме дороги. И снова ветер — в стекло, да горы — по сторонам, да голубоватая бездна — за откосом изгибающейся дороги.

На обратном пути они узнают от солдат сторожевого поста, что при нападении на транспортную колонну был убит ненавидимый населением главарь душманской банды по прозвищу Кривой Шакал. Потеряв главаря, уцелевшие душманы разбежались, многие явились в царандой с повинной. А вечером Васильев писал домой. Рука привычно выводила на бумаге: «Служба идет нормально...»

Над лагерем в поднебесье гудели турбины, и лучи звезд затмевались красноватыми огнями САБов. Разведчик следил за ночными дорогами, по которым завтра снова двинутся автоколонны — живая кровь в артериях молодого, набирающего силу государства,


Узор булата


Вода для афганского крестьянина — не меньшее богатство, чем плодоносящая земля, но, случается, и она приносит беду. От бурного таяния снегов в горах переполнились арыки, небольшой накопительный пруд вблизи селения Баграми превратился в целое озеро, местами вода пошла через плотину, и темные щупальца ее уже поползли к посевам и виноградникам. Дехкане с кетменями и лопатами в руках высыпали на поле. Одни спасали запруду, другие, не разгибаясь, рыли отводную канаву, чтобы направить угрожающий поток в русло большого арыка. Суглинистая земля, спеченная солнцем, тверда как камень, а приток воды нарастал, и уже становилось ясно, что отчаянные усилия людей бесполезны: плотину вот-вот смоет и водяной вал накроет возделанные поля, уничтожая труды и надежды земледельцев. Когда схлынет потоп, на месте его останется лишь глинистое болото, которое под палящим солнцем и суховеями скоро превратится в потрескавшийся каменно-твердый такыр.

Седобородый аксакал, бессильно опустив мотыгу и отирая потное лицо, огляделся. Неподалеку от кишлака, на пустынном поле, стоял лагерь советской воинской части. О «шурави» тогда в здешнем краю говорили разное, но старый крестьянин верил лишь тому, что видел своими глазами. С тех пор как появился этот воинский стан, прекратились грабительские поборы душманов, насилия и расправы над людьми, дехкане спокойно обрабатывают землю и пасут скот. И среди приехавших из дальних мест старый дехканин не встречал обиженных советскими солдатами. Он видел другое: приезжая в селения, шурави ведут себя дружелюбно, показывают фильмы, делятся с бедняками рисом и мукой, сахаром и пшеном, дают спички и соль, которые здесь дороже серебра. В этой самой воинской части военные врачи установили для афганцев дни приема и не берут платы за лечение. Аксакал сам видел, какие могучие машины есть у соседей — их бы сейчас на это поле! — только боязно просить военных людей, у них ведь и своих забот довольно: то в горах идет стрельба, то мины взрываются на дорогах. И за то уж спасибо, что под крылом части кишлак не знает военных бедствий.

Старик вздохнул, снова взялся за мотыгу, но, глянув на золотеющее поле, снова выпрямился, проглотил подступивший к горлу горький ком. Еще неделя, и тяжелым зерном наполнились бы крестьянские закрома в кишлаке, пошли бы в город машины, нагруженные тугими мешками, в обмен на которые поступает все, что необходимо дехканину для жизни. Только ничего этого не будет — вода уже размывала плотину и подбиралась к посевам. Представив глинистый такыр на месте хлебных полей, старик даже застонал. И вдруг обернулся к работавшему рядом мужчине:

— Мирза! У нас, видно, нет другого выхода. Ты немного говоришь по-русски — садись на велосипед и езжай туда. — Старик указал рукой в сторону воинского лагеря. — Скажи шурави о нашей беде. Если они сумеют помочь нам, мы заплатим. Лучше всем этим хлебом расплатиться, чем погубить поля.

— Ты правильно говоришь, аксакал. Но успеют ли нам помочь?..

Политработник майор Владимир Исаев понял ситуацию сразу, как только ему позвонили с КПП и передали просьбу афганцев: утром, идя в штаб, он обратил внимание на то, как бушевал обычно спокойный арык вблизи лагеря. Людей у него под рукой не было, но выход он нашел: с утра поблизости работал экскаватор, значит, искать его долго не придется.

— Передай товарищу, — сказал дежурному по КПП, — мы будем у них через полчаса. Пусть любой ценой держат воду — поможем!

Экскаватор, к счастью, оказался на прежнем месте. Исаев бросился к нему, сел в кабину рядом с водителем.

— Ну-ка, дорогой, давай полным ходом на поле к афганцам. Опоздаем — не счесть им убытков.

Полчаса еще не прошло, когда машина подъехала к запруде. Исаев оценил обстановку на ходу, экскаватор остановился у начатой отводной канавы, и его железная рука сразу ожила. Исаев выпрыгнул из кабины, общим жестом поприветствовал крестьян, подхватил брошенный кем-то кетмень.

— Идемте на плотину. Надо спасать плотину, здесь мы теперь лишние.

Его поняли, толпа крестьян двинулась за советским майором. Оглядываясь, они видели, как стальные зубья ковша вонзались в твердую землю, и канава стала расти на глазах. Общими усилиями плотину отстояли, да и спасать-то ее пришлось недолго. Через полчаса экскаваторщик разрушил перемычку, и бурлящий поток воды, минуя поля, устремился в большой арык, превратив его в целую речку, Афганцы обступили советского майора и солдата, прижимая руки к груди, благодарили:

— Ташикор! Ташикор! Мы не забудем этого!

Подошел старший с деньгами в руке, Исаев остановил его твердым жестом:

— А вот это совсем ни к чему. Вы нас обижаете. Мы выручаем друзей не за бакшиш, а по долгу товарищества.

Афганец смущенно топтался с деньгами в руке, неуверенно посмотрел на солдата.

— Может, он возьмет?

Как же порою трудно бывает афганским крестьянам понять этих шурави, готовых совершенно бескорыстно делать даже такую большую работу! Давно ли душманские заставы брали с них бакшиш деньгами и натурой даже за прогон по дорогам скота, провоз зерна и фруктов в город для продажи?

Солдат, отирая потное лицо, засмеялся:

— Мы с товарищем майором одной веры. А от водички ключевой да холодной я бы не отказался.

Крестьяне уже несли виноград, молоко и лепешки. Посреди спасенного поля начался маленький праздник. Говорили седобородые аксакалы, говорили молодые мужчины — о том, как силен человек, имеющий верных друзей. Прощаясь, старик, что посылал Мирзу в советскую часть за помощью, сказал Исаеву:

— Мы знаем сами и станем говорить другим: если шурави близко — беды не бойся...

Маленький, обыденный случай, но в такой вот обыденности чаще всего завязывались ниточки отношений, понимания, доверия, перерастающего в большую дружбу между советскими воинами и афганским населением. Политработник Владимир Федорович Касьянов, один из тех, кто со своими товарищами немало потрудился для налаживания связей советских воинов с афганцами, говорил мне, что не знает случая, когда бы наши солдаты и офицеры отказали местным жителям в помощи. А уж если беда очевидная, сами идут на выручку, не ожидая просьб.

Дехкане прибрежных кишлаков на реке Сурхаб, что в районе Хинджана, вероятно, до сих пор помнят, как однажды сорвался со скользкой дороги и скатился в ущелье автобус с людьми. На счастье пассажиров, поблизости от места катастрофы стоял советский военный пост. Немедленно сообщив своим по радио о несчастье, лейтенант Олег Поселяев с тремя солдатами быстро спустился на дно ущелья. Устранив угрозу пожара, четверо воинов на руках вынесли из покореженной машины раненых и оглушенных людей, перевязали, привели в чувство тех, кто потерял сознание. Скоро из подразделения подоспела помощь. Под присмотром военного медика пострадавших бережно доставили в советскую медицинскую часть, где многим сделали операции. По меньшей мере, десять человек, а среди них — дети и женщины, были спасены от неминуемой смерти или пожизненной инвалидности. Долго потом к военному посту в в подразделение приходили афганцы — хотя бы сказать два слова: «Шурави — хорошо!» И это в те дни, когда озлобленные, затаившиеся враги революции грозили кровавой расправой даже за доброе слово в адрес народной власти и советских воинов. Благодарность превозмогала страх, просветляла взгляд на происходящее, и все больше людей видело, где истинный друг, а где враг.

Пройдет два года после описываемых событий, и тысячи людей, от старого до малого, выйдут на улицы афганских городов и селений, провожая на Родину первые шесть советских полков, выполнивших интернациональный долг в дружественной стране. Выйдут со слезами на глазах, с цветами, с зелеными и красными полотнищами в руках, на которых по-русски написано: «СПАСИБО!» Спасибо — за спасенные вами жизни, построенные и восстановленные с вашим участием школы, больницы, дорожные мосты и плотины, линии электропередачи и дороги, за спасенный и вовремя собранный урожай, за доставленные в срок грузы, без которых остановится жизнь.

Защитники демократического Афганистана набирались боевого опыта, воинского искусства, обретали уверенность в собственных силах бок о бок с нашими солдатами и офицерами. Командир афганской мотострелковой роты Джалад Хан говорил, что ему, как профессионалу, повезло: он трижды участвовал в совместных операциях с нашими подразделениями.

— Какие главные уроки я и мои товарищи вынесли из общения с советскими военными в боевой обстановке? Прежде всего урок твердости, настойчивости, решительности при осуществлении стоящей задачи. Мы заметили: пока дело обсуждается, у вас внимательно выслушивают любые, даже противоположные мнения. Но вот принято решение, отдан приказ, и теперь каждый подчиняет ему все наличные силы, все имеющиеся возможности, выполняет этот приказ, не щадя себя, любой ценой. Мне понятно теперь, почему именно ваша армия совершила то, чего никто другой сделать не мог, — разгромила во второй мировой войне Гитлера со всеми его союзниками. А уж уроки смелости, тактической гибкости, огневого мастерства и самоотверженности мы в совместных действиях получали самые убедительные. Для меня до конца дней останется самым дорогим имя «Василий». Так звали командира советской мотострелковой роты, с которой мы однажды очищали ущелье от большой и очень злой душманской банды. Не уверен, что я разговаривал бы с вами сейчас, если бы капитан Василий хоть немного промедлил, когда засада врага неожиданно ударила по моей роте с тыла. Василий тоже вел трудный бой, но он сразу выделил и послал нам в помощь взвод боевых машин. То был не только урок товарищества, взаимной выручки, но также и урок взаимодействия на поле боя. Душманы сами попали в огневой мешок, были перебиты или сдались в плен.

Тут надо оговориться, что уроки, которые, по их словам, усваивают афганские друзья, советские воины прежде всего проходили сами. Горы и пустыни континентальных субтропиков — не учебные аудитория, а боевые столкновения с бандами хорошо натасканных и вооруженных головорезов — не полигонные тренировки и учения.

Герой Советского Союза Геннадий Кучкин был в числе первых, кто пришел на афганскую землю по зову интернационального долга. В те дни молодая армия республики приобретала первый опыт, и потому в сложной обстановке, в критических боевых ситуациях ее бойцы и командиры особенно нуждались в живом примере и твердой поддержке. Множество грозных эпизодов хранит память молодого офицера-политработника, взявшего себе за правило — находиться там, где всего опаснее и труднее. Можно ли забыть тот день, например, когда он со взводом мотострелков и двумя танками прорывался к афганскому подразделению, окруженному крупной бандой? Для тех, кого он выручал, действия его небольшой подвижной группы стали впечатляющим примером точно рассчитанного, дерзкого маневра, сочетания мощного огня со стремительным движением, а по признанию самого Кучкина, памятный бой для него был проверкой собственной воли и смелости. То же самое говорил он о другом случае, когда с неполной ротой прорвался в тыл крупной банды через ее порядки и не позволил душманам отступить в горы, вынудил их сложить оружие.

Однажды бронетранспортер, в котором ехал капитан Кучкин, у скрещения горных дорог встретился с афганской военной колонной. Кучкин сразу приметил встревоженные лица друзей. Через переводчика ему объяснили, что подразделение выполняет ответственную задачу: приказано перерезать пути отряду бандитов, пытающемуся после налета на уезд труднодоступными горами уйти в соседнюю провинцию. Срок выдвижения на указанный рубеж истекает, а пути нет: дорога впереди плотно заминирована. Горы не позволяли быстро обойти опасный участок, саперов в подразделении не было — они обеспечивали продвижение другой колонны, и пока подойдут, след банды простынет.

В экипаже Кучкина саперов тоже не было. Да и никто не мог сказать, сколько времени заняло бы разминирование дороги. Поиск и обезвреживание современных мин требуют немалого времени даже от опытных специалистов. Значит, банда все-таки уйдет, отсидится в потайных щелях, снова станет совершать набеги, лить человеческую кровь, жечь машины и школы. Кучкин достаточно насмотрелся на дела душманских рук. Так неужто ничего нельзя предпринять? Перед ним стояли молодые командиры, молодые бойцы, наверное, самой молодой на земле революционной армии. Он читал на их лицах отчаянное желание перехватить врага и одновременно — почти мальчишечью растерянность перед неодолимым препятствием. О том, что сам он и его солдаты так же молоды, Кучкин не думал. За ним стояла вся мощь, вся боевая история, вся боевая слава Советских Вооруженных Сил.

Советский человек, офицер, коммунист, Кучкин не отделял интернационального долга от долга воинского. Он подошел к своей машине, положил руку на ее теплую броню. Крепка ты, родимая, и не раз спасала от вражеских выстрелов, да только и у тебя есть предел прочности. Даже танк не от всякого огня защитит, а бронетранспортер — и подавно. Предела нет мужеству человека, который сражается за правое дело, предела нет и силе примера, подвигающего боевых соратников на самоотверженность — вот в этом Кучкина убедил Афганистан. Взгляд его встретился со взглядом водителя. Коммунист и комсомолец, они понимали друг друга без слов во всех обстоятельствах, когда их воинское мужество подвергалось проверке. Поэтому другие не слышали их разговора: «Что скажешь, товарищ Михайлов?» — «Я готов, товарищ капитан». Кучкин приказал солдатам покинуть десантное отделение, сел рядом с водителем и защелкнул броневую дверцу.

— Вперед, товарищ Михайлов!

— Есть, товарищ капитан!

На глазах изумленных афганцев советский бронетранспортер двинулся вперед, обошел колонну и, не сбавляя скорости, покатился по заминированной дороге. Кто где стоял, тот там и остался — советская машина приковала к себе взоры.

Капитан Кучкин и рядовой Михайлов рассчитывали не только на крепость брони, но и на собственный опыт, на зоркость своих глаз и чуть-чуть — на боевую удачу. Расчетливо объезжая подозрительные места, они продвигались все дальше и дальше, за их спиной на пыльной дороге оставалась четкая безопасная колея, которой могут воспользоваться афганские водители. Пройдено сто метров... сто пятьдесят... двести... Улыбки облегчения уже появились на лицах свидетелей этого невероятного прорыва через минное поле, когда громыхнул взрыв, и машина исчезла в облаке дыма и пыли. Из облака выкатилось оторванное колесо, пыль расползалась, редея, и стало видно, как, пошатываясь, боевая машина продолжает торить дорогу через минное поле. И тогда над стоящей колонной пронеслась отрывистая команда. Взревели моторы, бронетранспортеры, стреляя дымом, устремились по следу бесстрашного экипажа, догоняли и обходили пораненную советскую машину. Еще один столб земли с грохотом вырвался из-под колес головного бронетранспортера, потом — другой, а колонна, не останавливаясь, набирала скорость.

Советская машина съехала на обочину, распахнулась броневая дверца. Полуоглохший Кучкин увидел встревоженные лица афганцев, один держал в руках раскрытую медицинскую сумку.

— Вы ранены? Вам нужна помощь? — Он угадал вопросы без перевода, с трудом улыбнулся, отрицательно помотал головой:

— Мы — в порядке. Мы сами обойдемся. Догоняйте своих, товарищи, спешите...

Позже Кучкин узнает: из всей многочисленной банды, перехваченной на пути отступления, не ушел ни один душман. Афганский офицер скажет ему, что остановить подразделение после всего происшедшего не смогла бы никакая сила.


Нет для советского человека чужой беды и чужой боли, и появление наших воинов на афганской земле не просто умножило число защитников демократической республики — оно укрепило и дух народа. Рядом с шурави быстрее распрямлялись те, кому Апрельская революция вернула права человека, звание гражданина. Как присутствие платины способствует рождению из природного вещества новых материалов с невиданными прежде свойствами, так присутствие шурави пробуждало в простых афганцах классовое достоинство, сознание своей силы в единстве, уверенность, что никому не удастся снова втоптать их в грязь. Даже враги Афганистана сквозь зубы признают сегодня растущую силу республики и ее армии. Эта сила и заставила многих душманских главарей, не потерявших чувства реальности, пойти на примирение с народной властью и сложить оружие.

Лишь будучи полным и ответственным хозяином положения в стране, Народно-демократическая партия и революционное правительство приняли декларацию о национальном примирении. Только сильный мог позволить себе отдать приказ войскам об одностороннем прекращении огня, ввести в состав чрезвычайных комиссий по примирению представителей всех заинтересованных сторон, дать главарям враждебных групп, прибывающим на переговоры, гарантию полной безопасности и возвращения назад, обеспечить свободу передвижения по стране всем, желающим собственными глазами увидеть жизнь республики, объявить амнистию тысячам заключенных, дать прощение и помощь тем, кто возвращается домой с чужбины. И когда в самые первые месяцы примирения тысячи бывших душманов оставили горные ущелья, чтобы вернуться к мирной жизни, и десятки тысяч афганцев, прорывая душманские заслоны, устремились домой из Пакистана и Ирана, мне снова и снова припомнился разговор в придорожном дукане недалеко от Кабула.

Мы заглянули туда из любопытства. Афганские дуканы чем-то напоминают наши сельские магазины в глубинке, где продается все — от пряников до гвоздей. Разве только на прилавках дуканов встретишь ходовой товар буквально со всего света. Выбранный нами мало чем отличался от других, и за прилавком, как обычно, сидел мальчишка лет тринадцати, серьезный и невозмутимый человек при деле. Оглядев полки и витрины с разноцветными тканями, рубашками, кувшинами, джинсами, магнитофонными кассетами с записями молитв и новомоднейших шлягеров, игральными картами, камнями, цепочками, мотками шерсти, ожерельями, браслетами, ковриками, туфлями, кишмишем, дубленками, косметическими мазями и помадами, часами, платками и многим другим (ни гвоздей, ни пряников, кстати сказать, не было, они здесь пока — немалый дефицит), мы уже собирались уходить, когда в дверях появился наш знакомый — афганский офицер Джалад Хан. Выяснилось, он получил краткосрочный отпуск, ждет автобуса, увидел армейскую машину возле дукана и решил спросить: не по пути ли? Оказалось, что по пути, мы пригласили Джалад Хана с собой, он поблагодарил, потом что-то сказал мальчишке, и тот исчез. Через несколько минут появился высокий седобородый старик в чалме и длинном коричневом халате, вежливо раскланялся с нами, Джалад Хану улыбнулся как старому знакомому.

— Эго хозяин дукана, наш друг. Он — член партии.

Мы расспросили дуканщика, как идет торговля, он вздыхал:

— Могла бы идти лучше. Война и торговля уживаются плохо. Но покупателей становится больше — это добрый знак: жизнь обретает устойчивость, и люди чувствуют. Все уже понимают, что дело душманов безнадежно. У нас говорят: теперь стреляют американские доллары.

Старик рассказал, что товары для торговли он берет частью на государственных фабриках, частью — у ремесленников, в том числе сельских, но доставлять их небезопасно, душманы охотятся за торговцами.

— Один мой знакомый, торгующий мясом, недавно купил у кочевников полсотни баранов. Пока пригнал, два десятка пошло на бакшиш. Случалось, и с меня бакшиш брали. Когда опасные дороги, цены на базарах и в дуканах быстро растут. И сколько ведь мужчин не работает, занимается войной, а всех надо кормить. Не только покупателям — и нам, торговцам, плохо, когда товар дорог, а деньги дешевы. Но ведь никто не хочет разоряться.

Мы узнали от дуканщика, что часть товаров, пользующихся спросом, ему доставляют кочевники, с которыми он договаривается за полгода, а то и за год вперед, когда они проходят поблизости. Так ведется исстари. Это выгодно и кочевникам, и торговцам. Прежде на такой доставке держалась вся торговля. Причем кочевники в основном доставляют товар из-за рубежа.

— Это не контрабанда, с нею настоящие торговцы не имеют дела. Мы честно оплачиваем таможенные сборы, и кочевники охотнее на нас работают. Им каждый год надо ходить через границу и портить отношения с властью ни к чему. Но их тоже нередко грабят. Всем это надоело. В дукане бывают разные люди. Пуштуны из племени моманд прямо говорили мне, что скоро положат конец душманским хождениям через свои земли. Их поддерживают другие племена. Поверьте, это серьезные люди, они слов не говорят зря. Вы о них еще услышите.

Выговорив наболевшее, старик предложил нам взглянуть на какую-то редкость. Скоро тот же мальчишка принес небольшой сверток, в котором оказалось два одинаковых клинка, похожих на охотничья ножи, с рукоятками из гладкого черного дерева, оправленного серебром и красной медью. Протягивая нам, спросил:

— Что вы об этом скажете?

Клинки, похоже, были выкованы одной рукой, о добротной закалке их свидетельствовал тонкий, едва уловимый звон, который рождало прикосновение к остриям. Но близнецами они казались только на расстоянии. Сталь одного — матово-серая, с однообразным зеркальным отливом; другой клинок словно бы впитывал падающий на него свет, и взгляд, казалось,проникает в голубоватую глубину металла; по лезвию бежали в строгом порядке то ли пятна, то ли тени. Всматриваясь, я все отчетливее различал на клинке странный повторяющийся узор, создающий иллюзию глубины. Узор был несомненным свойством самой стали, но не было и сомнений в его рукотворном происхождении — как будто клинок свит из множества разных волокон. Еще не решаясь высказать догадку, я вернул нож хозяину, и тогда он скребнул его острием по обуху второго, зеркальноматового, ножа. Из-под отточенного лезвия поползла тоненькая стальная стружка, при этом на острие не осталось следа, как будто им строгали дерево.

— Булат! — одновременно вырвалось у нас троих.

— Булат. — Хозяин удовлетворенно улыбнулся. — Теперь такой кинжал — большая редкость. Когда мне попадаются подобные вещи, я отдаю даже последние деньги или самый ценный товар. Нет, я не хочу стать обладателем больших сокровищ — в наш век с ними много хлопот простому человеку. Это ведь когда ездили на верблюдах, похитить и увезти редкую вещь было трудновато. Нынче она через день может улететь за моря. — Дуканщик усмехнулся и снова стал серьезным. — Говорят, секрет булата утерян, но я не верю. Афганистан — страна ремесленников, они хранят многие древние секреты. Мне кажется, оба кинжала сделаны недавно. Конечно, булатный могли подновить и сковать ему двойник из хорошей простой стали. А что, если кинжалы ковала одна рука? Я слышал, ученые люди могут теперь без ошибки назвать место и время изготовления любого предмета. В лучшие дни я покажу им свои находки, пусть они выберут самое ценное для государственного музея. Каждый должен оставить на земле добрую память. А теперь я показываю такие вещи лишь очень редким посетителям.

Мы поблагодарили аксакала за доверие. Он улыбнулся:

— Вы не знаете, какая радость собирателю показывать людям свои сокровища. — Не спеша прерывать разговор и прощаться, он снова всмотрелся в узорную сталь, поворачивая клинок перед светом. — Знающие люди угадывают булат по узору с первого взгляда. Его нельзя подделать, хотя он не одинаков. Этот узор рождается в огне под рукой мастера в тот особый, таинственный момент, когда железные зерна, вобрав силу огня, соединяются в одно существо с общей душой. Сталь при этом достигает поистине волшебной прочности. Но и оживить душу металла в огне, удержать при охлаждении способен настоящий волшебник. Узор же — образ души металла. Его нельзя предсказать заранее, нельзя и повторить — ведь у каждого куска железа своя душа.

Я осторожно заметил, что, по свидетельству арабских и персидских летописцев, у нас, в древней Руси, мастера ковали булат с задуманным узором, но секрет их давно утрачен. Седобородый собеседник внимательно выслушал, покивал головой.

— Если это так, они были величайшими мастерами всех времен. Но все же любому булату дают прочность железные волокна, связанные в единую сущность. У нас, на Востоке, булат ковали, соединяя железо разного свойства. Не таится ли секрет его прочности в каком-то непостижимом единстве этих свойств?

Мы промолчали, поскольку специалистов по металлам среди нас не было. Аксакал, улыбнувшись, снова заговорил:

— Я думал, что же вам показать из собранного мной, и выбрал этот клинок. Торговцы больше, чем другие, встречаются с разными людьми. Я пригляделся к вашим. У них разные лица — я видел русских, таджиков, узбеков, туркмен, татар, людей с Кавказа, — но это люди одной сущности, они — шурави. Они подобны волокнам стали в этом клинке. Какой огонь и какой мастер дали шурави эту сущность?

Джалад Хан засмеялся:

— Вы знаете, как вас еще называют в Афганистане? «Дети Ленина».

— У нас тоже много разных племен, — продолжал хозяин. — Очень много для такой страны, как наша. Но и у нас разгорелся большой огонь, и трудится мастер.

— Кто мастер? — Джалад Хан насторожился.

Мы ожидали услышать имя аллаха — оно было бы самым естественным в устах мусульманина, но аксакал сказал другое:

— Время. Это время больших перемен. Я недавно видел Маланга. Прежде он был душманом. Сейчас он — офицер, сражается с душманами. У него люди разного племени, но отряд Маланга — это булатный клинок. Большие деньги сулят душманы за его голову, но кто же осилит булат, чтобы добраться до головы Маланга? Пламя разгорелось, мастер трудится, отходит шлак, и уже различается узор на металле. Говорят, чтобы выковать благородную узорную сталь, надо держать перед глазами готовый булат. Это аллах надоумил наше правительство — позвать шурави.

Мы не стали разуверять аксакала, убежденного в том, что в нашем мире ничего не происходит без воли всевышнего. Это было бы невежливо. Да и сущность происходящего он видел глубже иных ученых мужей, оказавшихся по другую сторону фронта в необъявленной войне против Афганистана.

...Новые встречи на горных дорогах повыветрили память о короткой беседе в придорожном дукане, однако очень скоро события напомнили пророческие слова аксакала. Осенью восемьдесят пятого года более трех тысяч вождей, старейшин и представителей пограничных племен, среди которых были женщины, собрались на великую джиргу в столице ДРА. Среди них находились люди, приехавшие в Кабул с территории свободных пуштунских племен, лежащей по обе стороны афганской границы с Пакистаном. Участники джирги заявили о своей решимости положить конец разбойничьим налетам на демократическую родину через их земли. При этом родиной своей они называли Афганистан. «Лучше иметь верного брата по духу, чем недоброго брата по крови!» — такие слова перед телекамерой, на весь мир, произнес участник джирги, стодесятилетний аксакал. Так не может сказать человек, считающий себя только пуштуном из племени африди, шинвари или моманд. Так может сказать пуштун, белудж, кучи, хазареец, считающий себя гражданином единой многонациональной родины. А когда другой аксакал, потерявший в необъявленной войне с душманами двух сыновей, обратился к афганским воинам со словами: «Мы победим с помощью нашего единства! Мы победим с помощью могучего оружия, которое у нас теперь имеется! Мы победим с помощью братьев-шурави!» — ему рукоплескали и молодые бойцы, и седобородые ровесники.

Слова, за которые враг отрезает голову, не щадя даже седин, — это не просто слова. Да и сама подобная джирга в истории страны — дело неслыханное. Новые дела «серьезных людей», как назвал их старый дуканщик, не заставили себя ждать. Пакистанскому режиму пришлось бросить авиацию, танки, артиллерию против свободных пуштунских племен, которые открыто воспротивились продвижению душманов по своим землям, но победы он не добился. Исчезла часть военных душманских лагерей на территории свободных пуштунских племен, иные пути пришлось искать «непримиримым» для набегов на Афганистан.

...На афганской земле — примирение. Десятки тысяч бывших душманов сложили оружие, но мира в этом краю все еще нет. В лихорадке отчаяния реакция пытается сорвать примирение: вдвое с лишним возрос поток долларов для душманских главарей, и в страну из-за кордона направляются все новые банды, караваны и грузовики со взрывчаткой для диверсий на дорогах, в городах и кишлаках, американские «стингеры», тайно доставленные в горные логова бандитов, бьют по пассажирским самолетам. Дело доходит до похищения и убийства руководителей чрезвычайных комиссий по примирению из числа священников.

Вероятно, последний удар контрреволюции нанесет сама жизнь. Никогда Афганистан не добивался таких успехов, не строил столько новых предприятий, жилых домов, школ, больниц, как в последние годы. И это в условиях необъявленной войны! Жизнь сделала выбор, неустанно трудится великий мастер — время, и подрастают дети республики. Растут мальчишки «красных» кишлаков и среди них — тот, спасенный солдатом Иваном, растут воспитанники приюта «Родина», над которым шефствуют боевые товарищи Леонида Белицкого, растет солдатский сын Джавид, исцеленный советскими военными врачами, — душманы раздавили ему ноги каблуками ботинок после того, как на глазах этого малыша насмерть забили мать: мстили за то, что отец Джавида пошел не в банду, а в солдаты — защищать революцию. Растут миллионы юных афганцев, которым народная власть отворила двери школ, где они узнают, что родились не рабами касты избранных, а равноправными гражданами Республики Афганистан. Они растут, и уже тысячами вливаются в кооперативы, цеха фабрик, строительные бригады, в полки армии и отряды самообороны. Я видел четырнадцатилетних мальчишек, вооруженных автоматами, с которыми они приходили на классные занятия, охраняя свою школу, себя и своих сверстников.

Они идут, и наступает их время — время детей Апреля. Они ничего не забудут и не простят своим врагам, убивавшим их отцов и старших братьев.

Думают ли об этом те, кто все еще поднимает оружие на демократическую республику и народную власть в Афганистане? Понимают ли, на что обрекают собственных детей? Сегодня еще не поздно каждому исправить свой путь, пока идет примирение. Пока не поздно...


* * *

Я все-таки снова встретил ее — песню «Гранатовый цвет», — встретил случайно, на скрещении дорог, где сошлись воинские колонны. Пел усатый рыжий лейтенант, подыгрывая себе на облезлой гитаре, у которой оставалось всего четыре струны. Он сидел на броне, свесив ноги в огромных горных ботинках, вокруг столпились солдаты, и подойти близко, не спугнув песню, было трудно. Я обрадовался ей, как старой знакомой, только была эта песня та и не та. В ней тоже цвел и осыпался гранат, в ней тоже два побратавшихся воина сражались за справедливость и свободу Афганистана, но головы сложили оба в одном бою, выручая товарищей. Какая же из двух песен настоящая? Наверное — обе. Наверное, их даже не две, а больше — песен о воинах-побратимах, отстоявших свободу демократического Афганистана. Какая была вначале, сказать может лишь тот, кто однажды, уходя на боевое задание, в гуле встречного ветра и машин уловил и произнес эти слова: «Гранатовый цвет... А нас уже нет — ушли мы в рассвет по тревоге...» Но где он?

И на сей раз песня оборвалась командой: «По местам!» Тронулись колонны, солдаты прощально махали друг другу, и за ревом железа, за пыльным туманом чудились последние слова песни рыжеусого воина:


Долины молчат. Ночной звездопад
Ребят не разбудит усталых.
Присядем, солдат, припомним, солдат,
Багровые льды перевалов.
Там наши победы и наши друзья,
О ком — только память твоя и моя,
Да боль матерей ножевая,
Да песни спасенного края.

Песня опережала события, устремляясь в мирные дни спасенного края. Она имела на то право. Никто лучше солдата не ощущает близости того, за что он сам сражается.


1985—87 гг.




Примечания

1

Шеш — большой автомобиль.

(обратно)

2

Ахванисты — реакционная партия «братьев-мусульман». За кровавые дела и злобный фанатизм афганцы прозвали ахванистов братьями шайтана. Ахванисты составили основу самых реакционных мусульманских группировок, выступающих против демократического Афганистана.

(обратно)

3

Джихад — священная война мусульман.

(обратно)

4

ДОМА — Демократическая организация молодежи Афганистана.

(обратно)

5

Джериб — 0,2 гектара.

(обратно)

6

ХАД — органы государственной безопасности ДРА.

(обратно)

7

Начальная мусульманская школа.

(обратно)

8

Шурави — советские.

(обратно)

Оглавление

  • В ГОРАХ ДОЛГО СВЕТАЕТ Роман
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  • Вместо послесловия УЗОР БУЛАТА
  •   Шакалы охотятся в сумерках
  •   В крепости
  •   Трофеи старшины Скалянского
  •   Мины и лозы
  •   Крылатые спасители
  •   Хлеб и кровь
  •   Узор булата
  • *** Примечания ***