ЗА ПРИГОРШНЮ ОРЕНОВ
Деревня Юзбулак лежала в километре от тракта. Её было отлично видно в голой степи: пёстрая россыпь дрожжебетонных домиков, густая зелень садов, над крышами и деревьями – водонапорная цистерна на треноге, решётчатая башня ветряка, вышка сотовой связи. Я потянул повод, сворачивая с разбитого асфальта на выжженную солнцем добела пыль просёлка. Аркан, обмотанный вокруг моего пояса, натянулся.
– Ощень довольный, да? – проворчал позади Махмутка. – Тебя деньги платить, меня башка рубить – ощень хорошо, да?
Вопрос был риторический и ответа не требовал. Башка Махмутки Джумагалиева стоила две тысячи оренбургских медных крестовиков, а Юзбулак входил в систему паевой антикриминальной взаимопомощи, о чём говорил логотип общества «УралКаспийСтопКриминал» в нижнем правом углу придорожного инфостенда. Это значило, что здесь мне заплатят за голову преступника, хотя в данной юрисдикции Махмутка никаких преступлений не совершал. Тот же стенд, отмечавший собой границу суверенной хоумстедной территории Юзбулака, сообщал и другую полезную информацию: население – 480 человек, масть – чёрная, религия – какая-то ветвь протестантизма, курение и публичное обнажение запрещено, ношение оружия обязательно.
Я неторопливым шагом приближался к деревне. Моя Тойота слегка прихрамывала на переднюю правую – подковы точно пора было менять. Махмутка плёлся на привязи, бормоча по-татарски ругательства больше для порядка, без души. Степь сменилась садами и огородами. Яблони и вишни бросали на дорогу приятную тень. Людей не было. Все сидели по домам в такую жару.
Дорога сделала поворот, и между двумя пустующими, заброшенными дощатыми башенками с пулемётными гнёздами я въехал на главную и единственную улицу Юзбулака. Двухэтажные домики с цветущими палисадниками то радовали, то резали глаз вызывающим разноцветьем. Как обычно в чёрных политиях, каждый хозяин украшал дом в полную меру своего вкуса и фантазии. В этом буйстве красок и рельефов, вылепленных доморощенными дрожжескульпторами, даже вывески не сразу бросались глаза. Я миновал зерноток, лавку, шерстобитную мастерскую, краеведческий музей, аптечно-фельдшерский пункт под флагом Уральской гильдии медиков, кузницу, белую церковку с чёрным протестантским крестом на фронтоне, и въехал на центральную площадь.
Дети с криками гоняли мяч в пыли. В центре стоял свежевыкрашенный серебрянкой обелиск с чёрной звездой и надписью «Памяти борцов за анархию, павших в боях с бермекистским хищником, 2074-2088». Над зданием администрации – самым задрипанным домиком в деревне, единственным одноэтажным и не раскрашенным – тряпкой висел в безветренном воздухе выцветший флаг Юзбулакской Суверенной Общины. Перед администрацией возвышался огромный тополь. На двери висел QR-код с адресом официального контакта в бэкнете. Дверь, конечно, была закрыта.
Я спешился, сфографировал QR-код на телефон и подвёл Тойоту к поилке. Махмутка рухнул в пыль и привалился к стене. Дети бросили мяч и сбежались ко мне. Они таращились на меня и на связанного бандита с одинаковым ужасом и изумлением.
– Дядь, ты охотник за головами, да? – заговорил самый смелый.
– Типа того.
– Сбегать за старостой?
– Дуй.
Сразу двое мальчишек куда-то рванули, а я наполнил флягу, напился, дал напиться Махмутке, привязал Тойоту к коновязи и стал рассёдлывать. Надо было дать кобыле отдохнуть. Время терпело.
Я как раз снял седло, когда подбежал староста, наголо бритый мужик с заплетённой в дреды бородой, в белом полукафтанье, с пистолетом на портупее, планшетом под мышкой и экспресс-тестером в руке. Лицо у него было как у человека, которого сдёрнули с толчка.
– Это он? – выпалил староста. – Джумагалиев? Как вы его поймали?
Я пожал плечами.
– Это скучная история.
Староста смотрел на меня, будто чего-то ждал, а потом спохватился.
– Ах, да. Надо сверить. – Он поднёс тестер к Махмуткиным связанным рукам, приложил к пальцу, щёлкнул иглой. Вперился глазами в планшет: – Что ж такое… Почему соединение с базой такое хреновое? О! Есть ответ! Точно он, стопроцентная идентичность! – Староста просветлел лицом. – Зайдёмте, оформим награду.
Вокруг уже начали собираться взрослые зеваки. Я убедился, что Махмутка надёжно привязан, и прошёл следом за старостой в душную, прокалённую солнцем контору. Над старостиным столом висел заботливо вставленный в рамочку под стекло полис политического страхования «Союза защиты свободы» – сиреневый, самый дешёвый полис без покрытия социомедицинских консультаций.
Другую стену украшал глянцевый плакат с лучезарным Иисусом и цитатой «Паси агнцев моих». Третью, невесть зачем и почему (видимо, просто для солидности) – карта главных политий постамериканского пространства, изданная Гильдией регистраторов. Староста распахнул окно. Комнату заполнило стрекотание кузнечиков, но сильно свежее не стало. Староста сел за стол и забарабанил по экрану планшета.
– Хорошо, что сделали локальную реплику базы, – бормотал он, – связь ни к чёрту, прости Господи… Ага. Вот. Джумагалиев Махмут Гайса-улы, 2095 года рождения, гражданин Оренбурга… неважно… дело возбуждено Оренбургским судом… следствие проведено Русско-Казахским детективным агентством… доказанные эпизоды… ограбление, разбой, разбой, ограбление, кража со взломом, тяжкие телесные повреждения, разбой, убийство, неуплата налогов… слушание in absentia… приговор – смертная казнь, приз – две тысячи оренов за арест, пятьсот за исполнение. Ну, вроде всё в порядке! – Староста ещё потыкал в планшет и развернул по столу ко мне. – Подпишите акт, и отправим в Оренбург, когда связь наладится.
Слева под актом, в поле «Ответственный магистрат», стоял отпечаток пальца старосты и имя: «преподобный Константинов Исаак Даниилович». Правое поле «Поимщик» предназначалось мне. Я задумался, и староста вдруг с подозрением спросил:
– И всё-таки, где вы его поймали?
– На Тургае. – Я вбил в поле «Поимщик» «Клим Истомин», приложил палец и вернул планшет.
– А, нереестр, – Константинов понимающе кивнул. – Тогда понятно, зачем тащили досюда. – Он прочитал подпись и глянул на меня теплее. – В честь Потрошилова? Какого года рождения?
– Девяносто первого.
– Как мой брат! Тоже Клим! – Староста улыбнулся совсем по-дружески. – Ну что ж… Чек возьмёте?
Я покачал головой.
– В нереестре – только наличные. И лучше металл.
– Понимаю… Но не уверен, что наберу… – Константинов нагнулся, полез в тумбу стола, загремел ключами. Приятно зазвенели монеты. – Сто… двести… – считал он. – Вот, держите, тысяча семьсот оренами.
Он высыпал на стол горку сотенных серебряных монет с оренбургским полуорлом и косым крестом.
– Остальное?
– Могу уральскими тенге. Правда, бумага…
Я кивнул. Курс был твёрдый, шестнадцать к одному.
– Сойдёт.
Константинов отсчитал и вручил мне девятнадцать замусоленных бумажек с портретом атамана Жанабекова.
– С вас четыре орена сдачи, – сказал он. – Можно чеком.
Я хмыкнул и полез во внутренний карман пыльника за чековой книжкой.
– Слишком доверяете охотнику за головами, преподобный.
– Да Бог с вами, это копейки. – Староста обернулся к окну, за которым сгрудились любопытные дети, и скомандовал: – Идите-ка бейте в рельс малый сход! Знаете как?
– Знаем-знаем, дядь Исаак! Один, пауза, три!
Дети радостно убежали, а староста, дождавшись, пока я уберу набитый кошелёк, бодро протянул руку:
– В расчёте, Клим?
Мы ударили по рукам.
Когда я вышел, дети как раз начали звонить в рельс, но на площади в тени огромного тополя и так уже собралось немало народу. Все таращились на связанного Махмутку, фотографировали телефонами, но как только я появился, внимание переключилось на меня. Не очень желательное для моей профессии внимание. Я пониже надвинул шляпу и стал отвязывать Тойоту.
– Бывай, Махмутка. – Я счёл нужным всё-таки попрощаться с человеком, которого притащил на казнь. – Секир твоя башка, молись Аллаху.
Махмутка ожил.
– Ты, собака… – начал он, самозаводясь с каждой фразой. – Ты, свинья неверный… Я твой дом труба шатал, я твой мама за два орена в рот сувал! Я гражданин синий община Оренбург! – заорал он уже всей толпе. – Демократищеский община, английский право! Адвокат кирэк, пирисяжные кирэк, пиризумпсия невиновности хабеас корпус кирэк инде!
Я не стал слушать, как он надрывается, а взял седло под мышку и повёл Тойоту в сторону кузницы.
Этот дом был даже с некоторым вкусом раскрашен в голубые и синие тона и разрисован почему-то мотивами подводного мира в подражание крито-минойскому стилю. Южный скат крыши покрывали матово-чёрные пластины графеновой фотовольтаики. Над воротами чернела искусно выкованная узорчатая решётка с вплетённой надписью «Эсфирь Касымова. Ковка и сварка» – и вывеска, и демонстрация мастерства. Я толкнул ворота.
Кузница располагалась прямо во дворе, под навесом. Всё было в удивительном порядке, обличающем женскую руку – например, брикеты сушёного биотоплива разложены по цвету упаковки. Никого. С верхнего этажа дома доносилась музыка. Что-то классическое. Кажется, Вивальди. Я дёрнул за шнур звонка.
Скрипки замолкли. На ступенях наружной винтовой лестницы появилась пара стройных загорелых ног в шлёпанцах, а потом и хозяйка во весь рост, черноволосая девушка с полуазиатскими чертами лица, в шортах и майке с эмблемой биатлонной команды «Медсестёр битвы». Мускулатура рук была у неё внушительная. Я приподнял шляпу.
– Добрый день, сестра. Ты тут местный кузнец?
– Ага. А ты тот самый охотник за головами?
Эсфирь Касымова мерила меня заинтересованным взглядом. Довольно распространённым женским взглядом на человека моей профессии.
– Типа того.
– Подковать? – Она не сразу перевела глаза на мою кобылу.
– Да. – Я положил на землю седло. – Сколько?
– Сотка. Но давай после схода. – Она кивнула в сторону площади, где уже замолк набат, и слышался гул толпы.
– Это вроде как малый сход, для старшин. Или ты старшина?
– Нет, слава Иисусу. Просто хочется поглазеть, как будут решать с этим уродом.
Я хмыкнул.
– Нравится смотреть, как убивают? – Во взгляде Касымовой появилась неприязнь, и я ушёл с темы: – Ладно, проехали. Мне надо побыстрее. Пропусти сход.
– Тогда десятка за срочность. – Кузнечиха накинула фартук и быстрым движением затянула волосы в хвост. – Она у тебя смирная? – спросила, беря клещи и подставку для пясти.
– Вроде не кусается.
Эсфирь потрепала Тойоту по морде, та приветливо фыркнула. Девушка ещё раз бросила на меня заинтересованный взгляд и наклонилась уложить лошадиную ногу на подставку. Наклонилась так, что это граничило с нарушением запрета публичного обнажения, и она это знала.
– Куда так торопишься? – спросила она, вытягивая клещами гвозди. – Не понравилось у нас в Юзбулаке?
– Экспозиция краеведческого музея, – сказал я, – довольно скудная.
Сказано было наугад, но кузнечиха не стала спорить.
– Зато люди хорошие. – Она метко швырнула снятую подкову в ящик для лома, взяла нож для обрезки копыт и принялась за чистку. – Ещё не надумал где-нибудь осесть?
– Меня устраивает моя работа.
– Ты С-позитив, что ли?
Обычно люди произносят это слово с отвращением, но её тон скорее поддразнивал: «Пытаешься изобразить из себя опасного парня?» Касымова флиртовала. Но я сам пока не знал, чего мне хочется – вывести этот флирт на финишную прямую или поставить точку.
– А тебя заводят С-позитивы? – Всё-таки я решил поставить точку. – Остынь, сестрёнка. Я бетризованный. Я охочусь на людей только ради денег.
Эсфирь презрительно фыркнула и перешла к обработке другой лошадиной ноги, уже не стараясь соблазнительно наклоняться. Я вышел. Ей оставалось работы на полчаса или больше. Вполне можно было поглазеть и на сход.
Преподобный Константинов стоял на крыльце администрации, а перед ним в тени тополя кругом девять мужчин и женщин – старшины обществ, на которые делилась Юзбулакская община. Вокруг поодаль толпились рядовые граждане, вполголоса переговаривались, но сходу старшин не мешали. Махмутка сидел всё там же, но теперь с тряпкой во рту. Кляп ему соорудили неумело, я бы лучше справился, но теперь это была уже не моя забота.
– … Две тысячи за арест и пятьсот за исполнение приговора, – объяснял староста. – Две тысячи поимщику я выплатил, Оренбург нам возместит эти деньги, когда всё закончится. Тут вопросов быть не может. Остаётся исполнение…
– У нас по Уставу смертной казни нет! – заявил рыжий старшина в безразмерных штанах и камуфляжной безрукавке на голое тело..
– Для своих нет, – не очень уверенно возразила другая, пожилая женщина в строгом сером платье.
– Ни для кого нет, – отрезал рыжий. – Надо этого поганца везти в Оренбург. Пусть синие сами казнят, если у них так можно.
– Тогда плакали наши пятьсот оренов, – заметил третий, молодой и долговязый. – И двух тысяч не получим, пока оренбургские его не казнят. И везти за наш счёт. А если он сбежит по дороге? Тогда и две тысячи наши плакали.
– Согласен! – яростно взвился вдруг четвёртый старшина, седоусый старик, зачем-то вооружившийся до зубов: с помповым ружьём за спиной, в разгрузке с оттопыренными от обойм карманами. Другие, следуя Уставу, тоже были вооружены, но в основном символическими ножами на поясе. – Согласен с братом Иезекиилем! И деньги тут ни при чём. Это ж бандит! Мы при батьке Вавеле с такими ублюдками не церемонились. Мой голос – казнь! Сам его шлёпну хоть сейчас!
В ответ поднялся хор негодующих голосов. Я ещё постоял, послушал, убедился, что голоса старшин разделились примерно пополам, не без сочувствия поглядел на Махмутку и вернулся в кузницу.
Эсфирь Касымова успела не только перековать мою Тойоту, но и заседлать. Я проверил упряжь, кое-где ослабил, полюбовался на новенькие сверкающие подковы, провёл кобылу по двору – больше не хромала – и полез за кошельком. Предупредил:
– У меня только урал-тенге.
– Годится. – Эсфирь отерла пот со лба и быстро сочла в уме: – С тебя семь.
Немного меньше, но я не стал крохоборствовать – пусть будут два орена чаевых.
– В расчёте. Бывай, сестрёнка. – Я сунул ногу в стремя.
– Храни тебя Иисус, бетризованный.
Я так и не понял, было ли в её голосе сожаление. Я сел в седло и поехал прочь со двора.
Сход всё шумел. Старшины уже проголосовали большинством за казнь, но теперь спорили ещё жарче, кто будет казнить. Дедушка-вавелевский ветеран – все звали его Семёнычем – надрывался, что лично пристрелит гадину, но его урезонивали: Устав есть Устав, Семёныч сам под ним подписался, и раз в Уставе сказано, что смертная казнь не применяется – значит, все добровольно взяли на себя пожизненное обязательство никого не казнить, в том числе и Семёныч. Другие старшины кричали, что это чёртов (прости Господи) юризм, формализм и предательство принципов 11/8, и раз Семёныч хочет пристрелить приговорённого к смерти бандита, то имеет полное право… а третьи – что коль скоро вопрос такой спорный, нужно вынести его на общий сход… а четвёртые – что четверть граждан со стадами в степи на кошарах, а связь плохая, и какой уж тут к бесу (прости Господи) общий сход… Я понял, что пришло самое время вмешаться.
– За двести оренов, – сказал я с высоты седла. – Но только монетами.
Все затихли и обернулись к мне. Не до всех дошло сразу. Староста поспешил разъяснить:
– Брат Клим Истомин готов сам исполнить приговор за двести монет. Я считаю, это лучший выход. Он не наш гражданин, под уставом не подписывался. Голосуем! – и взметнул руку.
Со вздохами облегчения старшины проголосовали за. Один дед Семёныч не поднял руки и сверлил меня взглядом, полным негодования.
– Я бы даром эту гниду кончил… Эх, вы…
– Ты бы нас всех, Семёныч, перессорил со своим «даром», – пожурил его рыжий.
– Да, братья и сёстры, охотник нас выручил из неприятного положения, – сказал староста, и я подумал, что они согласились бы и на триста. – Вот только монет в кассе не осталось. Придётся скинуться…
И вот я снова медленным шагом ехал по пыльному просёлку, а за мной плёлся на аркане Махмутка. Только теперь мы шествовали в обратном направлении, а за нами брели старшины и несколько зевак. Кузнечихи не было. Видно, не так уж ей нравилось смотреть, как убивают.
Я ехал прочь из деревни. По Уставу я не мог казнить Махмутку на её территории. Хотя если быть точным, Устав ничем меня не связывал, ведь я-то его не подписывал, и ничто не мешало мне пристрелить разбойника у самой администрации. Но юзбулакцам не нравилась эта идея, а платили-то они. Итак, меня попросили вывести Махмутку за границу Юзбулака. Думаю, он и сам был не против прожить несколько лишних минут.
Мы выехали за инфостенд на нейтральную территорию. Я осадил Тойоту. Старшины и зеваки полезли за телефонами: видео нужно было заснять для Оренбурга как подтверждение. Я наклонился к Махмутке и вытащил мокрую тряпку у него изо рта.
– Последнее слово скажешь?
Разбойник поднял на меня жалостный взгляд.
– Брат, развяжи руки. Помолиться Аллаху в последний раз хощу, молитву дуа сказать.
– А руки тебе зачем?
– Надо руки перед лицо делать.
Что ж, отказать в таком было невозможно.
Я стал развязывать ему руки. Мы встретились глазами. Я покосился на юзбулакцев. Все снимали телефонами, даже дед Семёныч, хотя уж от него-то можно было ожидать большей бдительности.
Я освободил Махмуткины руки и выпрямился в седле. Все движения были отработаны, слажены, отрепетированы. Махмутка ухватился за луку седла, взлетел на круп, схватился за мои плечи, а я пришпорил Тойоту. Она тоже была обучена брать с места в карьер. Мы полетели по просёлку раньше, чем юзбулакцы вообще сообразили, что происходит.
Мы успели ускакать метров на сто, когда засвистели первые выстрелы. Бесполезно. Почти у всех были в лучшем случае револьверы и пистолеты. Реальную опасность представлял только старый козёл Семёныч с его ружьём, но нас маскировали поднятые клубы пыли.
Мы проскакали с полкилометра по тракту, потом съехали в степь и двинулись шагом сквозь высокую полынь, чтобы потеряться окончательно. Отъехав подальше, я остановил усталую, взмыленную кобылу и осмотрелся. Солнце клонилось к вечеру, небо было всё так же ослепительно чисто, и лишь над западным горизонтом наливалась мглой полоса будущей грозы.
Махмутка захихикал.
– Что, брат, успеешь сегодня ещё в четвёртой деревне меня продать? – Теперь, когда не надо было ломать комедию, он говорил нормальным русским языком.
– Сегодня вряд ли, – ответил я, пристально вглядываясь в западный горизонт. – А вот завтра… Завтра тоже вряд ли.
– Это почему?
– Видишь ли… Почему в Юзбулаке не знали, что я уже продавал тебя в Антиповке и Чернознаменном? Потому что нет ветра. Вышки связи питаются от ветряков. Когда ветра нет – тогда от солнца или аккумуляторов. И сервера переходят в режим умной экономии. То есть передают звонки или сообщения только с высшим приоритетом. Вызов скорой помощи – да, извещение о пожаре – да, об убийстве – да. О мошенничестве – нет. Три дня стоял полный штиль. Поэтому о нас до сих пор ничего не знают.
Небо на западе темнело на глазах, в стене туч просверкивали молнии. На нас определённо шёл большой грозовой фронт. Махмутка всё ещё ничего не понимал.
– Как только поднимется ветер, – закончил я мысль, – о нас узнают.
Пронёсся навстречу шар перекати-поля, в лицо ударил первый холодный шквалистый порыв, и Махмутка понял.
Он только успел напрячься, а я уже разворотом корпуса и тычком локтя сбросил его с крупа лошади, в продолжении разворота выхватил из кобуры револьвер, взвёл в движении курок, выстрелил. Махмутка взвыл и скорчился на земле. Я послал вторую пулю ему в голову. Махмутка затих.
Я не чувствовал ничего.
Бетризация. Она не лишает способности к насилию. Она только лишает С-позитивных удовольствия от насилия. И я не чувствовал ничего. Только удовлетворение от идеально сработавшего плана.
Я сфотографировал труп Махмутки на телефон, затёр метаданные фото и послал преподобному Константинову. А потом – старостам Антиповки и Чернознаменного. Связи пока нет, но скоро появится, и фотки дойдут. Я сделал всё, за что мне заплатили в трёх общинах. Теперь они смогут послать фото в Оренбург, и им возместят всё. Они даже останутся с прибылью. Моя совесть перед ними чиста.
Оренбургу, правда, придётся трижды раскошелиться за одного преступника. Но Оренбург богатый, для него это копейки. Ну, объявит награду и за меня, а толку-то? Я уж и забыл, какими именами назывался в Антиповке и Чернознаменном… А, ещё кое-что. Я отклеил от пальца силиконовый пластырёк с фальшивым папиллярным узором и выкинул в полынь.
Собственно, я даже мог вернуться в Юзбулак, притащив на аркане Махмуткин труп. Ко мне не могло быть никаких претензий. Почему бы и нет? Осмотреть этот дурацкий краеведческий музей, а то ведь нехорошо, что я его раскритиковал не видевши. Зайти к кузнечихе и соврать ей, что я на самом деле не бетризованный. Кажется, она всё-таки не без нотки сожаления прощалась со мной… Люди там хорошие… Может и правда пора где-нибудь осесть?
Я выбросил из головы эту дурацкую мысль и шагом двинул кобылу на запад, навстречу надвигающейся стене туч. Надо было придумать, где укрыться от непогоды.
