КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

В открытом море [Петр Иосифович Капица] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]





П. Капица В ОТКРЫТОМ МОРЕ

НА БОЛЬШОМ РЕЙДЕ



Ночью над бухтами и городом появилась фашистская авиация. С земли и кораблей начали бить зенитные батареи. Навстречу мелькающим, как моль, самолетам понеслись снаряды, тысячи трассирующих пуль.

Первыми кораблями, получившими приказ немедля выйти в море, были дежурные «морские охотники». Еще прерывисто гудели вражеские самолеты, берег сверкал вспышками разрывов, и в черное небо неслись огненные нити трасс, а мы уже на полной скорости мчались в море — подбирать парашютистов со сбитых самолетов.

Командиром на нашем МО плавал старший лейтенант Пухов, а я числился его помощником и стажером, так как только еще учился водить катер.

Дмитрий Андреевич Пухов был отменным моряком. Он мог в любую погоду, в темные беззвездные ночи почти на ощупь провести катер по самому извилистому фарватеру, но не имел привычки кичиться знаниями. Старший лейтенант, замещая командира подразделения, охотно и терпеливо передавал свой опыт другим. Мы его уважали за то, что он никогда не повышал голоса и ко всем относился доброжелательно и заботливо.

Пухов не отличался красотой. Брови на грубоватом и коричневом лице летом выгорали почти добела, нос был слегка вздернутым, а обветренные губы имели голубоватый оттенок. Зато большие серые глаза Дмитрия Андреевича поражали какой-то особой чистотой и мягкостью. По возрасту Пухов был старше многих из нас: ему шел тридцать шестой год.

На всех катерах МО матросы и командиры подобрались какие-то моложавые, почти мальчишеского вида; поэтому наше соединение нередко шутники называли «детским дивизионом» и при случае любили подразнить.

Бывало, проходит мимо эскадренный миноносец, разводя высокую волну, а с палубы его доносится насмешливое:

— Эй, на мошке! За берег держитесь, а то в море унесет, наплачетесь!

Катерники, конечно, злились на любителей позабавиться, но сдерживались и ничего не отвечали им, так как каждый про себя думал, что ему действительно выпала незавидная доля служить на этаком крошечном корабле.

Один лишь Пухов, как бы гордясь плаваньем на катерах, неизменно твердил:

— Погодите, мы еще докажем, что малые корабли на большие дела годятся. Экая невидаль — миноносец! Ты покажи себя настоящим моряком на любом месте. Это потруднее будет…

И он не давал нам покоя ни днем, ни ночью… На учения выводил и в мертвую зыбь и в шторм. И чем хуже была погода, тем больше она, казалось, устраивала Пухова.

— Вот это да! — говорил он. — Здорово мотает! С ветерком просолит. Моряку вредно быть пресным.

И вот теперь мы шли в море не просто так, а с боевым заданием. Но ни парашютистов, ни парашютов мы в эту ночь не нашли. Нам только удалось установить, что на парашютах падали в море не люди, а мины. Одна из них с грохотом взорвалась на отмели.

Какие это были мины, никто пока точно не знал. Решили, что фашистские самолеты засорили фарватер и бухту простыми якорными минами. У этих мин чугунная тележка является якорем, она покоится на дне, а рогатый шар, наполненный взрывчаткой, всплывает на стальном тросе и колышется под водой на глубине трех-четырех метров. Такие мины нетрудно подцепить тралом.

На рассвете несколько «морских охотников» тщательно протралили внутренние бухты, проверили фарватер, где были замечены падавшие парашюты, но ни одной мины не выловили. Самолеты, видимо, сбросили магнитные либо акустические мины, которые камнем опускаются на дно и неподвижно лежат на грунте. Их не подцепить тралом.

Черноморские минеры предложили несколько способов борьбы с неизвестными минами. Но все они оказались сложными и требовали немалого времени для оборудования специальных судов. А в севастопольских бухтах было уже опасно плавать. Буксир, пытавшийся пройти по тем местам, где проскальзывали другие корабли, неожиданно подорвался и затонул.

Стало ясно, что немецкие мины взрываются не сразу, а лишь после того, как над ними пройдет несколько кораблей. Но под каким по счету кораблем они взрываются?

Нужно было что-то предпринимать. Без опасений в севастопольских бухтах могли плавать только шлюпки и деревянные корабли с небольшой осадкой — им не страшны были магнитные мины.

«Морские охотники» в эти дни несли патрульную и дозорную службу в море. Они встречали на фарватерах корабли и осторожно проводили их в опасных местах.

Нашему катеру пришлось проводить большой транспорт. Впередсмотрящий доложил, что он заметил слева нечто, похожее на перископ, который высунулся из воды, продвинулся в сторону и мгновенно исчез. Опасаясь нападения подводной лодки, старший лейтенант немедля переложил руль и, направясь полной скоростью в указанное место, приказал сбросить одну за другой четыре малых глубинных бомбы.

Минер с боцманом в точности выполнили его распоряжение, но мы насчитали почему-то не четыре взрыва, а пять. Последний был самым мощным: он поднял высокий столб задымленной воды.

— Что за безобразие! — крикнул Пухов минеру. — Какие бомбы сброшены?!

— Малые, товарищ старший лейтенант! — ответил тот. — Пятая не наша. Видно, мина подорвалась. Вон остатки буйка плавают… красный флажок на нем.

Такими буйками помечались места падения вражеских парашютов.

— Выходит, что мина сработала от взрыва малой бомбы, — вслух рассуждал Пухов. — Интересно бы узнать, все ли они такие чуткие?

Прибыв на место, он доложил по начальству о случившемся и сам взялся проверить свою догадку.



На другой день в зоне вражеских мин было приостановлено всякое движение. Даже шлюпки не имели права пересекать опустевшую часть бухты.

Утром, при ослепительном сиянии крымского солнца, из Южной бухты вышел «морской охотник» и направился в запретные воды.

Катер уверенно мчался к буйкам с флажками, которые предупреждали, что вот где-то здесь, на глубине, притаились сброшенные на парашютах вражеские мины. Десятки глаз с мостиков кораблей, с вышек береговых постов следили за «охотником».

Подойдя к опасному месту, катер резко увеличил ход и начал сбрасывать глубинные бомбы. Вода за его кормой кипела. Бомбы с глухим ревом вздымали на поверхности моря высокие и пенистые бугры. И вдруг среди однообразного грохота раздался необычайно сильный взрыв. Огромный столб воды взметнулся к небу и закрыл катер.

«Подорвались!» — решили многие наблюдатели.

Моряки с тревогой вглядывались в потоки поднятой со дна воды. Казалось, что сверкающая радужная завеса висела в воздухе необыкновенно долго. Наконец она осыпалась косым дождем, и все увидели, что катер цел и с прежней бойкостью мчится по волнам.

Береговой пост наблюдения запросил семафором: «Есть ли на катере раненые? Не нужна ли помощь?»

Сигнальщик катера, размахивая с мостика флажками, ответил: «В помощи не нуждаюсь. Иду подрывать следующую. Старший лейтенант Пухов».

— Откуда взялся этот Пухов? — заинтересовались командиры на больших кораблях. — Раньше никто ничего не слышал о нем.

— Ну и моряк! — восхищались высыпавшие на палубы матросы.

— Смотрите, смотрите, что он выделывает! Вот ведь отчаянный!

Вражеские мины время от времени то взрывались на значительном расстоянии от катера, то почти рядом. И тогда у всех наблюдателей захватывало дыхание, им казалось, что от катера не осталось и следа.

Но они ошибались. МО, управляемый Пуховым, каким-то неуловимым маневром ускользал, оказывался за полосой с ревом извергающихся газов и мутной воды, летящей на десятки метров вверх.

Стоя на мостике катера, старший лейтенант был предельно насторожен. Он не спеша отдавал команды и осматривался, когда всплескивала за кормой сброшенная глубинная бомба.

Пухов пришел к выводу, что не все немецкие «донки» взрываются от детонации[1].

«Видимо, продолжают отлеживаться на дне мины другой системы, — думал он. — Как же заставить сработать их механизмы? Если не сумею, — вся работа насмарку. Фарватер, как и прежде, останется опасным для кораблей».



На берегу товарищи бросились поздравлять Пухова с успешным днем. А он, пряча руки от пожатий, растерянно и виновато твердил:

— Подождите, какой там успех! Ерунда получается.

И, сославшись на усталость, ушел в свою каюту.

На берегу я узнал, что в это же утро с катером лейтенанта Шентяпина приключилась довольно загадочная история. Катер, как обычно, патрулировал в своем квадрате и прослушивал акустической аппаратурой глубины моря. Вдруг акустик среди однотонного гула уловил отчетливое тиканье часов. Не понимая, в чем дело, лейтенант на всякий случай решил дать полный ход, и не успел его катер пройти и трех десятков метров, как раздался сильный взрыв.

Место было глубокое, катер не мог зацепить «донку» и не сбрасывал глубинных бомб, а лишь время от времени заглушал и вновь запускал моторы. Что же заставило взорваться мину?

Не была ли она акустической? Не шум ли мощных моторов катера подействовал на нее и заставил взорваться?

Вот этими догадками я и поделился с Пуховым. Дмитрию Андреевичу мои предположения показались правильными. После отдыха мы решили проверить их.

Выйдя на рейд, мы начали носиться по одному и тому же месту, то заглушая, то запуская моторы на полную мощность.

Но вражеские мины словно сговорились: ни одна из них не взорвалась. Забыв о предосторожностях, мы стали ходить рядом с буйками, указывающими, где лежат неразорвавшиеся «донки»; но мины продолжали молчаливо отлеживаться на дне.

Потеряв всякую надежду пробудить проклятые механизмы, мы запустили все моторы и понеслись прямо над буйками. И вдруг катер подбросило, нас обдало водой — метрах в пятнадцати за кормой поднялся столб воды.



Пухов выровнял завихлявший катер, смеясь что-то крикнул мне, но я не расслышал: от взрыва у меня звенело в ушах.

Теперь мы точно знали, что молчаливые «донки» не переносят рева моторов катера.

Вечером Пухова вместе с командиром соединения вызвали в штаб флота. Пробыли они там часа четыре. На катер старший лейтенант вернулся только в полночь.

Ложась опять, Дмитрий Андреевич сообщил мне:

— От командующего «добро» получено, завтра на рассвете выйдем.

Он долго ворочался на нижней койке, курил и так не уснул до утра. Я тоже не мог спать в эту ночь.



На рассвете вахтенный сыграл побудку. Мы вымылись, позавтракали и стали готовиться к трудному дню.

Когда катер вышел на рейд, мы задумались: с какой же мины начать? По нашим предположениям, на фарватере их оставалось не более пяти штук. Решили начать с тех, над которыми, по сведениям поста охраны рейда, меньше всего прошло кораблей, чтобы не нарваться с первого же раза на взрыв.

До нас никто еще не делал попыток подрывать мины этаким рискованным способом. Каждая вражеская «донка» могла взорваться под килем катера и разнести его в щепки.

«Это, наверно, случится мгновенно, — мы и звука не услышим», — мелькнуло у меня в голове, и я пожалел, что не успел написать письма матери.

Лишь слаженность в работе команды и скорость хода могли спасти нас от гибели. Мы знали, что мины рассчитаны на длину больших кораблей. Короткий и быстрый катер имел все шансы вовремя проскочить, увильнуть от опасности. И все же на душе было неспокойно: «А вдруг замешкаемся, не успеем удрать?..»

«Только бы не на первой мине! — думалось многим. — Неужели после всего, что нами проделано, не будет открыта дорога флоту?»

— Задраить иллюминаторы по-походному! По местам стоять! — приказал Пухов и, взглянув вперед, решительно перевел ручки машинного телеграфа.

Он разом включил все моторы. Катер дрогнул. Вода забурлила. Из-под кормы вырвалось мощное рычание…

Набрав разбег, мы на предельной скорости пронеслись мимо двух буйков, расположенных по одной линии.

Взрыва не последовало.

Круто развернув катер, старший лейтенант повел его назад по оставленному нами серебрящемуся следу…

И опять впустую: за кормой лишь оседала водяная пыль и убегали возникающие воронки.

Осмелев, мы начали носиться вперед и назад, будоража бухту ревом моторов.

И каждый раз, когда катер пролетал мимо буйка, сердце мое то холодело и замирало, то бешено колотилось, и мне от этого трудно было дышать.

Я находился рядом с Пуховым на мостике. Он стоял за телеграфом, широко расставив ноги, сжимая в зубах погасшую трубку, и, казалось, улыбался краешком бледного рта. Только мелкие капли пота на его обветренном, почти белобровом лице выдавали волнение. Но это видел лишь я. Старшинам и матросам казалось, что командир ведет катер с обычной лихостью.

После одиннадцатого пробега мы, наконец, пробудили механизм неподатливой мины, лежащей на дне. От сотрясения и сильной воздушной волны матросы попадали на палубу. Но быстро оправились и вновь заняли свои места.

Уши словно заложило ватой. Мы почти не слышали голосов друг друга и объяснялись жестами, как глухонемые.

Наши надежды на скорость хода оправдались. Мы так же удачно ускользнули от вихревого столба воды, поднятого второй миной, взорвавшейся на четырнадцатом галсе[2].

Оставалось еще три. Работать становилось все опаснее, так как разыгравшиеся волны замедляли ход.

Мы чувствовали, что со всех вышек и кораблей с тревогой следят за нами. У Графской пристани виднелись красные кресты машин скорой помощи. У памятника погибшим кораблям показалась «каэмка» — дежурный рейдовый катер, готовый, в случае необходимости, немедленно прийти на помощь.

Третья мина взорвалась на пятом галсе и так близко от катера, что нас обдало горячим ветром. Невдалеке от борта выросло огромное водяное дерево. Оно с треском надломилось и рухнуло широкой вершиной на палубу. Это был какой-то ревущий водопад, хлынувший с высоты на наши плечи.

Вцепившись за поручни, мы с Пуховым едва удержались на мостике.

Тяжелый поток сбил с ног стоявшего рядом с нами сигнальщика и отбросил к трапу. Рулевому рассекло губу сорвавшимся с «подушки» компасом. Матросов раскидало по палубе. Многие из них получили ушибы и ссадины. А одного из мотористов вынесли наверх в полуобморочном состоянии. Он ударился затылком о выступ воздушной магистрали и не мог больше стоять на вахте.

С вышки штаба сигнальщик замахал флажками. Оттуда запрашивали: не нуждаемся ли мы в перерыве?

«Благодарю, не нуждаюсь. Работу закончу», — ответил Пухов. Он был упрям.

Сменив пострадавших вахтенных, мы снова запустили моторы и пошли к двум оставшимся «донкам».

Минут сорок катер понапрасну утюжил фарватер. Взрывы больше не сотрясали воздух. Начали закрадываться сомнения: правильно ли помечены места падения мин? Может, они погрузились на дно дальше или ближе. Ведь буйки ставились в темноте, «на глазок», ошибка возможна на десятки метров.

Июньское солнце накалило палубу. Во рту пересохло, ноги дрожали. Мы изнывали от жары и напряжения и все же не хотели сдаваться — упорно продолжали ходить то левее, то правее буйков.

И вот почти перед обедом, когда нам был передан категорический приказ — «в двенадцать вернуться на место стоянки», в кипящей за кормой струе, наконец, взорвалась одна из неподатливых мин. По днищу катера как бы ударило тяжелым молотом. Корму «морского охотника» подкинуло так, что оголились винты, а нос глубоко зарылся в волны.

Вода хлынула на палубу, сбила с ног впередсмотрящего.

Почти одновременно и справа по носу горой вспучилась поверхность моря… раздался второй взрыв, похожий на извержение вулкана.

Катер сильно тряхнуло, подбросило и повалило на борт. Моторы заглохли, и наш корабль беспомощно закрутился на месте.

Покатившиеся по палубе люди хватались за тумбы и леера[3], чтобы не быть смытыми в море.

Пухов тоже упал, но моментально поднялся.

Старший лейтенант, видимо, сильно ударился, потому что бессмысленно тряс головой и, казалось, не мог вспомнить, какую сейчас требуется подать команду. Я подсказал ему. И он, несколько придя в себя, хриплым голосом повторил:

— Аварийная! Всем осмотреться!..

Не слыша гудения моторов, Пухов неверной походкой направился к люку машинного отделения, морщась, откинул крышку и крикнул:

— Механика ко мне!

Механик с трудом выбрался наверх. Он был бледен и едва стоял на ногах.

— Что у вас там случилось?

— Всех раскидало… И меня здо́рово ушибло. Моторы заливает… Запускаю вспомогательный.

От сотрясения сработали «минемаксы» — катерные огнетушители. Кислотной пеной обдало людей. Вода попала во все отсеки. Она, шипя, струйками била из появившихся щелей. В кубрике всплыли пробковые матрацы, одеяла, простыни, обмундирование… Казалось, что «морской охотник» тонет.

Но когда к нам подошел катер контр-адмирала, то окончательно оправившийся Пухов по-обычному спокойно рапортовал:

— Тяжело раненных нет. Фарватер очищен от мин. К берегу дойдем своим ходом.

На одном моторе, который фыркал и чадил, словно примус, мы двинулись к месту стоянки. Вода по-прежнему сочилась из всех щелей и плескалась в трюмах. Катер клевал носом и полз одиноко по Северной бухте со скоростью захудалой баржи…

Мы свернули в более тихую Южную бухту. И вот тут случилось неожиданное: на двух миноносцах, подготовленных к выходу в море, командиры вдруг сыграли большой сбор, выстроили, как на параде, свои команды по бортам и встретили нашу подбитую «мошку» перекатившимся с палубы на палубу «ура!»

Торжественное приветствие больших кораблей было столь трогательным, что Пухов от растерянности выронил изо рта свою трубку. Смущенный, он стоял навытяжку и отдавал честь дрожавшей рукой. Глаза его как-то странно светились. Мне показалось, что в них вот-вот блеснут слезы. И, видимо, поэтому у меня самого невольно защекотало в носу, и я подумал: «В нашем подразделении не найдешь человека красивее Пухова».

В этот миг его усталое, дубленное солнцем и ветром лицо и в самом деле было каким-то по-своему красивым и мужественным.


———

КОНВОИР



Нелегка дозорная служба на катере. По нескольку суток приходится болтаться в изнурительном дрейфе вдали от берега. Течением и ветром катер сносит на подводные камни, на минные поля; каждые полчаса надо запускать моторы, чтобы удержаться на линии сторожевого дозора.

В свежую погоду, когда на большом корабле едва чувствуется легкое покачивание, катер кренит и бросает из стороны в сторону так, что в глазах рябит и к горлу подкатывается дурнота. А о шторме и говорить нечего. Бьет волна, взлетая на мостик, пронизывает и валит с ног ветер. Особенно тяжелы ночные дозоры: ночью, как бы тебя ни мотало, забудь об усталости, забудь о том, что ты промок до нитки, вслушивайся и смотри во все глаза. В темноте самолеты, приглушив моторы, постараются незаметно набросать мин на фарватер, могут проскользнуть к базе торпедные катера и подводные лодки противника. Ты дозорный передовой линии. Что бы ни случилось, ты должен выстоять и оповестить флот.

Лучше всех дозорную службу нес катер, прозванный шутниками «Анютой». Он был необыкновенно легок на ходу, по-особому строен и опрятен. Когда поднимались на его мачте сигнальные флаги, он очень походил на девушку-украинку, убранную разноцветными лентами.

Команда «Анюты» в самые темные ночи умудрялась первой обнаруживать воздушного противника, быстро оповещать флот и своим огнем не давать вражеским самолетам сбрасывать мины на охраняемом участке фарватера.

Командиром этого катера был Алексей Ванюков. Если бы удалось выстроить всех моряков Черноморского флота по росту в одну шеренгу, то лейтенант Ванюков непременно стоял бы на самом краю левого фланга. Ростом он был не выше тринадцатилетнего мальчика, а по весу числился в категории наилегчайших бойцов, которых в боксе называют «мухами». Но мускулатуру он имел крепкую и отличался ловкостью.

Из всех видов спорта Ванюков больше всего уважал бокс. На ринге он работал с быстротой пневматического молота, нанося точные и резкие удары. Перед ним не могли устоять не только «мухи», но и «петухи», поэтому он прочно держал звание чемпиона флота в наилегчайшем весе.

Чтобы управлять катером, лейтенант вынужден был соорудить на мостике деревянную подставку и во время похода стоять на ней, — иначе он ничего бы не увидел впереди. Об этом знали даже наблюдательные посты охраны рейда. Если они издали не могли разглядеть на мостике командира, а видели над рубкой одну лишь щегольскую фуражку с большим козырьком, то уверенно заявляли: «Это идет «Анюта». И никогда не ошибались.

На крейсере, где в юности лейтенант служил горнистом, его сверстники не раз шутили:

— Хорошо, что на свете существуют МО, иначе какой другой корабль подобрали бы по росту нашему Ванюкову?

— А торпедные катера и подводные лодки? — возражали другие. — С таким ростом воевать удобнее…

Подобные рассуждения злили друзей Ванюкова, особенно тех, которые стояли с ним когда-то на левом фланге.

— Видите ли, — горячились они, — ум и храбрость не длиной ног определяются. Если кто смелостью не наделен, то и большая фигура его не спасет. Делом только можно доказать, большой ты человек или маленький.

Ванюкова, конечно, огорчал его мальчишеский вид, поэтому он был застенчив с незнакомыми людьми и на берегу старался не бывать в компании рослых сверстников; но на корабле он держался солидно, как подобает командиру, и сумел дело поставить так, что его уважало командование и любили матросы.

В августе 1941 года фашистские дивизии, обойдя полукругом Одессу, хлынули в южные степи. Из Одессы только морем можно было вывозить жителей и оборудование заводов. Этой работой занялись корабли торгового флота и огромные черноморские теплоходы, ходившие на Кавказ.

Охранять эти громады приходилось военным кораблям.

В первый большой переход отправился катер Ванюкова. В окруженную Одессу он пришел с госпитальным транспортом, а там, в перерыве между двумя воздушными тревогами, получил назначение конвоировать океанский теплоход, до отказа наполненный женщинами и детьми. Пассажиры занимали все трюмы, каюты и палубы, сидели на узлах, чемоданах, сундуках. Мужчин почти не было видно: они остались защищать родной город.

Усатый капитан теплохода, увидев, что его будет сопровождать какой-то МО, запротестовал.

— Неужели нельзя было выделить миноносец или сторожевой корабль? — обиженно выговаривал он коменданту по эвакуации. — У меня четыре тысячи народу… Встретится подводная лодка или налетит авиация, — тут горя не оберешься! Кто их защитит? Вот это корытце с пулеметами, да? У меня винт больше размером, чем конвоир… Тоже охранника нашли! Лучше уж одному идти…

Если бы в это время не начался обстрел порта, капитан еще долго кричал бы и горячился. Но ему твердо было приказано не разговаривать и выйти в море.

— Тогда пусть ваш МО подальше от меня движется. А то раздавишь его невзначай.

С сердито распушенными усами он поднялся на мостик и в рупор стал отдавать распоряжения.

Ванюков не слышал разговора капитана с портовым начальством, но понимал, какая ответственность с этой минуты ложится на него.

Под его защиту переходили женщины и дети. Их было несколько тысяч. Лейтенант видел тревожные лица провожающих и в досаде думал: «Лучше бы мне дали транспорт с войсками. Бойцы уже понюхали пороху. Их обстрелом не напугаешь. А с ребятишками-то как?..»

Фашисты стреляли по рейду с Кинбурнской косы. Снаряды падали вблизи от морских ворот, любой из них мог угодить в теплоход.

«Надо прикрыть его», — решил Ванюков.

Сбросив несколько дымовых шашек в море, он так надымил, что на палубах теплохода поднялся кашель и плач. Ребятишки задыхались в густом дыму, окутавшем корабль.

— Вот ведь неприятность! — расстроился лейтенант. — Придется завесу за морскими воротами ставить.

И он, не думая об опасности, помчался прямо на всплески от разрывов.

Дым понесло на фарватер. Молочная пелена поднялась стеной и закрыла обстреливаемую часть моря. Врагам виден был только небольшой катер, тащивший за собой пушистый хвост белого дыма. Они начали бить по нему. Но разве попадешь в быстрое и юркое суденышко, которое на большом расстоянии кажется мошкой?

Ванюков, маневрируя среди всплесков, носился зигзагами, менял скорости хода и дымил до тех пор, пока теплоход не ушел на такое расстояние, что его уже не могли достать снаряды самых дальнобойных пушек. Только после этого лейтенант помчался догонять конвоируемый корабль.

Солнце уже зашло. Синяя мгла спускалась на едва колышущееся море.

Теплоход, развив скорость, держал курс на Ак-Мечеть. Когда катер подошел к нему ближе, капитан крикнул в мегафон:

— У меня на борту есть врач!.. Не нужно ли оказать помощь?

— Спасибо, — ответил лейтенант Ванюков, — обошлось, раненых не имею!

И он пошел рядом с океанской громадиной.

Приказав наблюдателям беспрерывно следить за небом и водой, лейтенант то и дело поглядывал на теплоход, в открытых иллюминаторах которого виднелись головы любопытных ребятишек, и думал: «Только бы до темноты не напали с воздуха!»

На юге ночь наступает быстро. Скоро стало так темно, что впереди трудно было что-либо разглядеть. Опасаясь невзначай попасть под форштевень[4] сопровождаемой махины, Ванюков отошел от теплохода в сторону метров на двести. Теперь он видел лишь высокий силуэт затемненного корабля и белевшую полоску пены у его носа.

Маяки всюду были погашены. Вдали — ни проблеска, ни звезды. Вода стала чернильного цвета. Только изредка она фосфоресцировала[5] — на глубине проносились какие-то голубые тени.

В полночь впередсмотрящий неожиданно уловил странный ноющий звук. Ванюков велел приглушить моторы и вслушаться. Сомнений не было: с кормы к теплоходу приближался во мгле невидимый самолет. Судя по звуку, он шел низко над водой.

— К пулеметам! — скомандовал лейтенант. Огня из пушек он решил не открывать. Вспышки залпов могли ослепить наводчиков.

Ноющий звук почему-то отклонился влево и начал затихать.

«Видно, торпедоносец… Откуда он нападет?» — напрягая слух и зрение, старался угадать Ванюков. Он слыхал, что фашистские торпедоносцы с вечера садятся на воду где-нибудь вблизи от фарватера и, притаясь, поджидают корабли, чтобы внезапно напасть на них.

На теплоходе, видимо из-за шума машины и плеска воды, ничего не слышали. Там по-прежнему было все спокойно.

Самолет вновь стал приближаться справа. Тревожный гул нарастал. Это была уже атака… Заискрились в темноте едва приметные, крошечные, как бисер, точки. Они мелькали в моторах гидросамолета. Пулеметчики, ориентируясь по ним, навели пулеметы и одновременно открыли огонь.

Сноп трассирующих пуль, неожиданно возникший перед торпедоносцем, так ошеломил фашистского летчика, державшего прицел на большой силуэт теплохода, что он, забыв расчеты, преждевременно нажал на кнопку сбрасывателя торпеды и отвернул в сторону.

Торпеда шумно шлепнулась в воду невдалеке от катера и голубой стрелой пронеслась под носом спокойно идущего теплохода; там только в последний момент поняли, какую угрозу отвел от них катер, и, сыграв тревогу, дальше пошли зигзагами.

Торпедоносец больше не возвращался. Ему, видимо, попало, так как пулеметчики стреляли почти в упор.

Других происшествий за ночь не было. Начало светать. По воде побежали розовые блики. Из темно-синей она стала зеленой и заискрилась при первых лучах солнца.

Крымские берега еще не показывались. На палубах теплохода зашевелились просыпающиеся пассажиры. Они, наверное, узнали о происшедшем ночью, потому что махали платками и шарфами, а некоторые женщины поднимали на руках ребятишек.

— Еще рано радоваться, — недовольно поглядывая на теплоход, бормотал Ванюков. — Не отвлекаться! — сердито прикрикнул он на своих наблюдателей. — Следить за воздухом!..

У лейтенанта, не сходившего всю ночь с мостика, от усталости подкашивались ноги. Ему очень хотелось присесть возле компаса и хоть минутку вздремнуть, — но разве уснешь, когда охраняешь такую махину? Чтобы несколько взбодрить себя, он потребовал принести на мостик крепко заваренного чаю; но позавтракать Ванюкову не удалось.

Боцман, притащивший термос с чаем, вдруг рявкнул:

— Воздух! На норд-весте вижу три точки… Идут на нас!

Три точки, черневшие в чистом утреннем небе, быстро увеличивались. Наблюдатели определили, что это идут «козлы» — фашистские пикирующие бомбардировщики.

Ванюков поднял сигнал воздушной тревоги.

На теплоходе раздались звонки громкого боя, и верхняя палуба быстро опустела. Виднелись только матросы, стоявшие у пулемета.

Лейтенант старался угадать, с какой стороны бомбардировщики пойдут в атаку. Обычно фашистские летчики нападали на боевые корабли из-под солнца, слепящего глаза пулеметчикам; но на этот раз, видя перед собой мирный пассажирский теплоход, они стали настигать его с кормы.

Ванюков, повернув катер им навстречу, открыл заградительный огонь. Темные комки разрывов испятнали небо перед самолетами, и те не решились пикировать. Сделав над кораблем полукруг, они стали заходить с носа, но и здесь их встретили трассирующие снаряды катера.

Огонь был столь частым и плотным, что у летчиков не хватило мужества снизиться.

Фашистские бомбы полетели с большой высоты и подняли пенистые бугры метрах в пятнадцати от теплохода.

Корабль продолжал двигаться с прежней скоростью.

Это вынудило врагов изменить тактику. Передний «юнкерс», стреляя из пулеметов, ринулся на катер, чтобы остальные «козлы» могли спокойно бомбить теплоход. Ванюков, поняв замысел летчика, приказал пулеметам отбиваться от атакующего, а пушкам — по-прежнему вести огонь по бомбардировщикам, вьющимся над теплоходом.

Во время воздушного налета лейтенант был так же собран и наблюдателен, как в минуты боя на ринге с очень хитрым и сильным противником. Боксерская привычка — принимать решения в короткие доли секунды — помогала ему на ходу стопорить машину, делать стремительные зигзаги, отворачивать от опасности. Ванюков чутьем угадывал предполагаемый маневр противника и не давал бомбардировщикам спокойно выходить на курс атаки.

Самолет, который гонялся за ним, сделал два промаха, а, пикируя третий раз, сам вдруг подпрыгнул, закачался и, клюя носом, почти задевая крылом волны, понесся к берегу. За ним потянулась тонкая струйка дыма, расплывшаяся черной неровной полосой.

После этого «козлы» уже не решились снижаться. Вразброд, кружась на большой высоте, они, видно, задались целью уничтожить мешающего конвоира. На катер с визгом и воем посыпались бомбы, хотя он и не был главной целью. Порой казалось, что морской охотник уже подбит, его захлестывали поднятые взрывом волны, кружило в водоворотах, кренило и бросало с гребня на гребень, а он опять выравнивался и, стряхнув с себя потоки воды, продолжал бой. В дыму только виднелись огоньки частых залпов.



От непрерывной стрельбы стволы пушек МО так раскалились, что на них коробилась и горела краска. Катерники умышленно вызывали на себя ярость воздушных противников, зная, что быстрому и маленькому судну легче сманеврировать и увернуться от бомб, чем большому.

Налет продолжался минут пятнадцать. Затем самолеты отстали, дым рассеялся и все стихло.

Не слыша больше рева моторов, взрывов и стрельбы, пассажиры теплохода высыпали на палубу. Они что-то возбужденно кричали катерникам. Но те, усталые и оглохшие, не могли разобрать их слов.



Став под разгрузку в спокойном Новороссийском порту, капитан теплохода вызвал к себе второго помощника.

— Вы видели, где пришвартовался наш конвоир? — спросил он.

— Видел среди мотоботов и парусников… К рыбачьей мелочи приткнулся.

— Нехорошо получается. Шли вместе, а у берега — в разные концы. Я тут, конечно, виноват. Погорячился и Одессе. Много лишнего и несправедливого наговорил об этом МО. Командир определенно сердится. Почему бы ему не пришвартоваться рядом? Не зря он забился в тот угол. Помириться бы следовало. Не раз еще встретимся. Но как это сделаешь теперь?

— А вы пригласите его в салон, — посоветовал помощник. — Они на своей «мошке», видимо, всухомятку питаются. Хороший обед — великое дело.

— Это вы правильно, — согласился капитан. — Только как бы узнать, что он больше всего любит? Хочется угостить не просто… Пусть чувствует нашу благодарность.

— Узнаем, — обещал помощник. — Я на разведку Ряпушкина пошлю. Он у нас пройдоха. Все вынюхает.

Ряпушкин был старшим коком и кондитером на теплоходе. Он умел угощать почетных гостей капитана и поэтому с удовольствием взялся за порученное дело. Захватив пачку табаку, он прошел в другой конец порта, разыскал там знакомый МО и, сев на каменную тумбу, стал приглядываться, с кем бы из матросов ему поговорить.

На катере шла «мокрая приборка». Босоногие комендоры, сигнальщики и электрики, засучив брюки до колен, терли деревянную палубу песком, пеньковыми швабрами и окачивали водой из брезентовых ведер. Один из матросов стирал на плотике чехол от пушки.

«С ним придется», — решил Ряпушкин. Свернув папиросу, он пошарил по карманам и, как бы не найдя спичек, обратился к катернику:

— Браток, нет ли зажигалки?

— Найдем, — ответил матрос.

Он вытер руки и вытащил из нагрудного кармана резиновый кисет и медную зажигалку, похожую на головку снаряда.

— Может, желаете батумского? — предложил Ряпушкин. — Первый сорт.

Катерник не отказался. Он свернул толстенькую папиросу. С наслаждением сделал затяжку, выпустив клуб душистого дыма, и вновь принялся тереть щеткой холстину.

— Чистоту наводите? Видно, командир у вас строгий? — сказал Ряпушкин, не зная, как завязать нужный ему разговор.

— Строгий, — буркнул матрос и нахмурился. Видно было, что он не расположен беседовать с незнакомым человеком. Но это не смутило Ряпушкина.

— Скажи, друг, — продолжал он, — как вы на таком кораблике еду себе готовите? На консервах и сухарях небось сидите? Камбуз-то у вас имеется?

— А вам, гражданин, для какой это надобности? Вы чего тут около боевого корабля ходите?

Матрос недружелюбно смотрел на него.

— Да я так… Покурить, — смутился Ряпушкин. — Прогуливаюсь вроде.

— Покажите документы! — потребовал катерник.

Моряк был так строг, что Ряпушкину поневоле пришлось вытаскивать свое затрепанное удостоверение личности.

— На теплоходе… В должности старшего кока состою, — робея, пояснил он.

— Значит, вас мы конвоировали?

— Нас.

— А что ночью было?

— Темно, конечно… Чуть фашистский самолет торпеду не закатил. Если бы не вы, то кормить бы нам крабов.

— Правильно, — согласился катерник и, возвращая удостоверение, уже добродушнее поинтересовался: — Переполошились, наверное?

— Было малость, — сознался Ряпушкин. — Желаем командира вашего угостить, да вот не знаем, как он насчет еды… Что в его вкусе? Расспросить хотелось.

— Так с этого и начать надо было! — оживился матрос. — А то как шпион: «Строгий ли командир? Да где у вас камбуз?» Кто же военные тайны раскрывать будет! Командир у нас, известное дело… Ему чего-нибудь позабористее: консоме или еще чего. Борщ и кашу сами готовим.

— Понятно, понятно… Деликатесами, значит, интересуется, — подхватил кок. — А вина какой марки?

— Вот насчет этого строг он у нас, — вздохнул черноморец. — Физкультурник. Не пьет и не курит. Вместо табаку леденцы в баталерке берет.

— Сладкое, значит, обожает… Скажем, слоенки или пирожное заварное — подойдет?

— В самый раз. Вы б заодно и о команде подумали. Мы ведь тоже не дремали, — намекнул катерник. — Не мешало бы и нас пирожками побаловать.

— Учтем, обязательно подумаем, — пообещал Ряпушкин.

Поговорив немного, он, довольный, вернулся на теплоход и доложил капитану.

— Часа через три-четыре можете приглашать гостя. В грязь лицом не ударим: все будет по его вкусу.

Приглашать Ванюкова отправился старший помощник капитана. Для столь торжественного случая он чисто выбрился и надел новый, парадный китель.

На теплоходе ждали, что сейчас к нам явится бравый морячина с громовым голосом и объемистой грудью, увешанной орденами. И все были очень смущены, когда увидели, что рядом с долговязым старпомом чуть ли не вприпрыжку шагает какой-то черноглазый юноша, почти юнга.

«Неужели этот мальчик оберегал нас?» — не верил своим глазам капитан. В море ему казалось, что катером управляет более солидный лейтенант. Он поспешил к трапу и встретил гостя как можно радушнее.

— Вот вы какой! Ну, знаете, не ожидал… Погорячился я в Одессе, а теперь… От всего сердца благодарю.

Капитан крепко пожал ему руку, и то же самое проделали его помощники, выстроившиеся тут же у трапа. Все они были высокими, статными.

«По своей комплекции детин подобрал», — отметил лейтенант и, чувствуя себя неловко среди рослой компании, конфузливо произнес:

— Очень рад… Постараюсь охранять лучше. Делал, что мог…

— Прошу в салон, — с поклоном пригласил капитан и пропустил Ванюкова вперед. Все двинулись следом за ними.

Стол был убран цветами и вазами с фруктами. «Это они ради меня, — понял катерник. — Какой же я болван, не догадался парадную форму надеть, — в походной явился!»

Накрахмаленные скатерти и салфетки, свернутые конусами, сверкали снежной белизной. Усевшись на почетное место рядом с капитаном, Ванюков не знал, куда деть свои обветренные и темные от загара руки.

— Прошу не стесняться… Чем богаты. Будьте как у себя на МО, — разглаживая усы, гостеприимно пробасил капитан. Но, присмотревшись к закускам, он в замешательстве переглянулся со вторым помощником: кроме икры, масла, фруктов и печенья, на столе ничего основательного не виднелось. И питье было странным: вместо вина стояли бутылки с простым лимонадом.

Недоумевая, капитан подозвал к себе Ряпушкина и, едва сдерживая возмущение, шепнул ему:

— Вы что мне детский сад устраиваете? Где вино и закуски настоящие?

— Извиняюсь, — почтительно ответил Ряпушкин,— лейтенант хмельного не употребляют. Физкультурник они.

Капитан недовольно покрутил головой. Но делать было нечего. Приказав подавать горячее, он принялся угощать гостя тем, что стояло на столе. Разговор как-то не клеился.

Ванюкова тоже смутило обилие сладостей. «Под меня подлаживаются, — краснея, решил он. — Видно, узнали, что взамен папирос я беру в баталерке леденцы… Как девушку угощают». Эта мысль отбила у него всякий аппетит к еде. Даже золотистый бульон с гренками, куриная котлета показались ему безвкусными.

Проглотив компот и выпив немного лимонаду, лейтенант озабоченно взглянул на часы и поднялся.

— Прошу прощения, — сказал он. — Мне пора. Катер в боевой готовности. Не могу надолго отлучаться…

«Зарезал, подвел меня чертов Ряпушкин! — понял капитан. — Нельзя такое дело доверять кондитеру».

— Может, вина стаканчик?

— Нет, спасибо.

Уговаривать гостя было бесполезно. Лейтенант делал вид, что очень торопится. По долгу вежливости капитан поднялся из-за стола и пошел провожать катерника к трапу.

На палубе их нагнал запыхавшийся Ряпушкин.

— Что же вы заварных не отпробовали? — чуть ли не плача, пристал он к Ванюкову. — Специально для вас готовил. Шеф-повара обидели… Честное слово! Не побрезгуйте… Команде угощение…

И он сунул лейтенанту в руки объемистую плетенку с пирожными, красиво перевязанную желтой лентой.

«Зря я так быстро ухожу, — заливаясь краской, подумал Ванюков. — Они от всей души, а я какие-то глупости выдумал… Вот ведь неловкий!»

Он было попытался отказаться от пирожных, но Ряпушкин с таким несчастным видом упрашивал его, что хочешь не хочешь, а пришлось взять подарок и, козырнув, поблагодарить теплоходцев за угощение.

Вернувшись на катер, Ванюков передал плетенку с пирожными вахтенному и сказал:

— Получили в благодарность за хорошее сопровождение. Разделите на всю команду. Мне ничего не оставляйте.

Он наказывал себя за неумение быть приятным гостем.



В обратный рейс разыгралась штормовая погода с дождем и шквалистым ветром; катер било лобовой волной и швыряло так с гребня на гребень, что у него порой оголялись винты и вхолостую крутились в воздухе.

На палубе «морского охотника» трудно было передвигаться даже ползком, хватаясь за оградительные тросы, пулеметные тумбы и выступы люков. Перекатывающаяся вода сбивала с ног, норовила унести в разбушевавшееся море.

Со стороны жутко было смотреть на борьбу крошечного корабля со стихией. Капитан теплохода несколько раз сигналил Ванюкову и кричал в мегафон:

— Подойди под борт! От ветра прикроет!.. Легче будет!..

Но лейтенант делал вид, что не понимает его, и упрямо сохранял нормальную дистанцию и курсовой угол.

— Вот ведь несуразный! — не унимался капитан. — Ни один моряк не выдержит такой трепки. Себя и людей замотает. Обязательно надо взять его на буксир.

Но какой катерник согласится принять буксирные концы в походе? Ванюков, конечно, гордо отказался от предлагаемой помощи. А когда капитан попытался подойти ближе к «морскому охотнику», то лейтенант, боясь быть раздавленным океанской махиной, прибавил скорости и пригрозил сердобольному усачу.

— Если еще раз сойдете с курса, в первом же порту откажусь от сопровождения.

После этого похода по всему Черноморью разнеслась весть, что катерники необычайно выносливые моряки и лучшие конвоиры на флоте.

Капитаны больших транспортов уже не отказывались от них, а сами настаивали послать в конвой хотя бы один МО.

— «Морскому охотнику» в бою не нужно маневрировать и спасать себя, как большому конвоиру, — говорили они, — его командир будет думать только о нас. Это уже проверено. С катерниками не пропадешь: они ничего не боятся.


———

ЧЕРНОМОРСКИЙ ЮНГА



1. За «языком»


Командир «морского охотника» лейтенант Шентяпин получил от командования приказ: взять на борт армейских разведчиков и отправиться к крымскому берегу, занятому противником, за «языком».

Погода выдалась штормовая. Катер раскачивало и заливало так, что у бывалых моряков побледнели лица и губы стали голубыми от дурноты, подкатывавшейся к горлу. Где ж тут было выдержать неопытным людям! Армейских разведчиков одолела морская болезнь. К концу перехода они так извелись, что пластом лежали на палубе и судорожно раскрывали рты. А место высадки приближалось. Как тут быть? Не возвращаться же назад!

Командир катера вызвал на мостик боцмана Гвоздова и сказал:

— Видно, нам придется за разведчиков потрудиться. Сумеете «языка» захватить?

— Чего же не суметь? Боцман все должен уметь, — ответил Гвоздов.

— Тогда подберите себе помощников и спускайте шлюпку. Бухта здесь спокойная; часок-другой я подрейфую за скалой. В случае беды сигнальте. Только поменьше шуму.

— Есть! — рявкнул боцман и, спустившись с мостика, начал соображать: кого же ему выбрать из матросов? Все как будто хороши, но лучше взять тех, кто меньше укачался.

Раздумывая, Гвоздев прошел в матросский кубрик. Там за столом усердствовали над краюшкой белого хлеба и байкой консервов Скрыба и такой же долговязый его дружок комендор Панюшкин. Остальные, кто были свободны от вахты, лежали на узких койках и завидовали их способности этаким несложным лекарством успокаивать приступы морской болезни.

Боцман слышал, что Скрыба с семи лет рыбачил с отцом на Черном море и от Керчи до Судака знал все закоулки побережья. «Такой для разведки мне подойдет, — решил он. — Ну и Панюшкина прихвачу».

— Взять автоматы! — приказал боцман матросам. — Пойдем на шлюпке «языка» добывать.

Друзья переглянулись, сунули остатки хлеба в карманы и, взяв автоматы, загремели сапогами по трапу.

Усевшись в четырехвесельную шлюпку, боцман направил ее к пустынному берегу.

Матросы, беззвучно опуская весла в воду, налегали на них изо всех сил. Утлое суденышко двигалось ровно и быстро.

Минут через пять в темноте показались очертания небольших холмов.

— Та ж вы к Овечьей горке курс держите, — перестав грести, сказал Скрыба. — Тут и дорог-то никогда не було. Где вы фашиста споймаете? Можно под Крабовой Грядой до самого поселка проскочить. В скалах щель рыбачья есть. Мы в ней от непогоды скрывались. Притянемся, и никто не увидит. А от нее до рыбокоптильни шагов триста…

«И правда, чего нам приставать к пустому берегу? — рассудил боцман. — У рыбокоптильни скорее «языка» добудем». — И, поменявшись местом со Скрыбой, взялся за весла.

Минер уверенно повел шлюпку вдоль каменной гряды, затем свернул к берегу… И вскоре разведчики очутились в тесной бухточке, укрытой продолговатыми скалами.

На берегу, кроме двух рыбачьих шаланд, вытащенных на берег, и сетей, развешанных на рогатках, они ничего больше не обнаружили.

Убедившись, что Скрыба хорошо знает местность, боцман послал друзей в разведку, а сам остался охранять шлюпку.

Ночь была препаршивой: сверху падал не то дождь, не то снег — не разберешь. Боцман пристроился на бревнышке под шаландой, приготовил пару гранат, нахлобучил поглубже мичманку, спрятал руки в рукава и стал терпеливо ждать.

Прошло двадцать минут… Сорок. А разведчики всё не появлялись. И выстрелов не было слышно; только скулил ветер да поскрипывали рогатки под тяжестью набухших сетей.

Боцман уже начал ругать себя за то, что сам не пошел в разведку. В беспокойстве он поднялся на пригорок и стал всматриваться в темноту. Вскоре показались три фигуры.

«Фашисты», — решил Гвоздов и, прижавшись к выступу скалы, взвел автомат. Но тут же в длинной раскачивающейся фигуре он узнал Скрыбу. Третьим был какой-то мальчонка в треухе.

— Где вы столько времени болтались? — спросил сердитым шепотом боцман. — А это, — мотнул он головой в сторону мальчика, — «язык», что ли, ваш?

— Та не, то Степа, братик Нюры Кузиковой, — отвечал Скрыба. — У него здесь все вынюхано. Он нас до фашистов поведет. Мы его в крайней халупе сбудили. Жил я у них когда-то. Шустрый мальчонка.

— Ишь умники! Вы бы еще дите грудное прихватили, — проворчал боцман. Но делать было нечего, и он спросил у Степы: — Где ты видел фашистов?

— В нашей школе. Их там человек сто.

— Это нам многовато, не управимся. А не знаешь ли, где они на постое… так чтобы человека два-три было?

— Знаю. У Атарихи офицер с солдатами живут. Только там часовой по улице ходит.

— А кто она такая?

— Бабка старая. Злющая очень… Козу у нее вчера фашисты украли.

— Ну, это кстати. Веди к своей Атарихе.

Оставив у шлюпки Панюшкина, боцман со Скрыбой двинулись за мальчиком. Он их повел по каким-то закоулкам, перебрался через каменную изгородь и остановился в небольшом садике. За голыми деревьями виднелся одноэтажный домишко и глинобитный сарай.

— Часовой вон там ходит, — шепнул Степа.



— Постойте здесь, — сказал боцман и, пробравшись к калитке, выглянул на улицу.

Часового поблизости не было. Скрип мерных шагов доносился с другой стороны. Шаги удалялись.

Подперев калитку колом, Гвоздов взмахом руки подозвал Скрыбу и, велев ему наблюдать за улицей, вернулся к Степе.

— Где старухино окно? — спросил он.

— Вон оно, где кухня.

— Постучи к ней и скажи чего-нибудь насчет козы. Пусть выйдет. Понял?

— Понял, — мотнул головой Степа.

Боцман поднялся на крыльцо, а мальчик осторожно постучал в окошко. Минуты через три занавеска колыхнулась.

— Тетенька, откройте!

— Кто такой? — послышался ворчливый старушечий голос. — Нашел время шляться!.. Чего тебе?

— Коза у нашего дома в колючей проволоке запуталась… Кричит очень.

— Какая коза?

— Беленькая, с обломанным рогом.

— Как же она так, царица небесная!.. Неужто Розочка? Постой здесь, я сейчас…

Вскоре в сенях послышалось звяканье засовов, и дверь открылась. Увидев перед собой грозного боцмана, старуха сомлела.

— Ш-ш… молчок! — пригрозил ей автоматом Гвоздов. — Где у тебя фашистские гады?

— Не по моей они воле… саму выгнали на кухню… Чистую горницу запоганили. Да разве ж я…

— Ясно, — перебил ее боцман. — Забирайся в чулан, чтоб подозрения не было, и нишкни!

Втолкнув старуху в кладовку, он закрыл дверь на крюк и торопливо сказал Степе:

— Живо смени Скрыбу! Если в калитку ломиться будут, — стукни нам в окно.

Засветив карманный фонарик и спрятав его в рукав, Гвоздев осторожно приоткрыл обитую клеенкой дверь. Дождавшись минера, он вместе с ним проник в кухню.

В проходной комнате на топчане сопел денщик, прикрытый шинелью.

— Ты его возьмешь, — шепнул боцман, — а я — офицера. Приготовь ремни и затычку.

Он на цыпочках подошел к двери в чистую горницу и легонько потянул ее на себя. Она оказалась запертой. Денщик на топчане заворочался. Боясь, что солдат сейчас проснется, Скрыба схватил его за голову и, затолкнув в судорожно раскрытый рот тряпку, навалился на него всем телом…

Солдат-денщик оказался сильным: хрипя, он выгнулся под минером и, ворочаясь, свалил ногой табуретку. Шум разбудил офицера. В замке повернулся ключ. Дверь распахнулась, показалась белая фигура с пистолетом в руке…

Гвоздев погасил фонарик и отпрянул к стене.

Офицер, не понимая, что творится в темной комнате, выстрелил вверх. Но тут же от боцманского удара он покачнулся, ударился затылком о косяк и выронил пистолет…

Гвоздев вторым ударом сбил его с ног и, не мешкая, принялся закручивать за спину руки.

А Скрыба никак не мог осилить толстого денщика: он все еще катался с ним по полу.

— Брось возиться! — посоветовал старшина. — Нам и офицера хватит.

Окно задребезжало от взволнованного стука Степы. Раздумывать было некогда. Минер разделался с денщиком и кинулся помогать боцману.

С улицы доносились трели тревожного свистка.

— Эх, нашумели! — досадовал Гвоздев. Пинками они вдвоем подняли офицера на ноги и, накинув на него шинель денщика, поволокли на улицу.

— Оставайся здесь, — сказал боцман Скрыбе. — Прикроешь нас. Отходить будем задами. В случае чего снимай первых из автомата. Только не задерживайся, бегом догоняй.

— Есть! — ответил Скрыба и, проводив товарищей с пленником к каменной изгороди, залег за деревьями. Калитка уже тряслась от стука тяжелых сапог. Минер навел на нее автомат и ждал.

Прошло минуты три. Потом калитка распахнулась. Во дворе появились три фашистских солдата. Один из них остался на месте, а два направились к дому.

«Пора», — решил Скрыба. Он дал длинную очередь из автомата и, видя, что солдаты попадали, перемахнул через каменную изгородь и во весь дух помчался к морю.



Тревога в поселке началась, когда шлюпка уже отвалила от берега и стала удаляться в море.

Командир «морского охотника», включив моторы, поспешил навстречу разведчикам.

Из тьмы вдруг вырвались острые лучи прожекторов. Пронизывая облака и заметавшись в небе, они осветили верхушки скал.

Мешкать было нельзя ни секунды. Приняв людей на борт, лейтенант бросил шлюпку посреди залива и дал полный ход.

Шум ревущих моторов противник, видимо, принял за гудение бомбардировщика.

Сперва вздрагивающие щупальцы прожектора обшаривали только облака. Они то скрещивались в пучок, то разлетались в стороны и лишь позже заскользили по волнам. Но настигнуть убегающий катер им уже не удалось.

— Ушли, — облегченно сказал Шентяпин и объявил, что матросы и старшины, свободные от вахты, могут отдохнуть.

Захваченный немецкий офицер, который ни слова не понимал по-русски, недолго привлекал внимание моряков. Общий интерес вызвал Степа. Его обступили и начали осыпать вопросами:

— Сколько тебе лет?

— Как же ты ушел? Ведь дома переполошатся, искать будут.

— Не будут, — сказал Степа. — У меня бабка одна осталась, а Нюра в партизаны ушла, ее полицаи били… Я отцу хочу написать…

— А где он у тебя?

— В армии… Под Перекопом был.

— Не скоро ты его, брат, найдешь.

Матросы стали расспрашивать Степу о жизни в поселке, захваченном врагами. Мальчик отвечал неохотно. Его чумазое, слегка курносое лицо было по-детски круглым, а глаза казались суровыми, не по годам серьезными.

— Они двух наших рыбаков и деда-маячника повесили. В школе парты выкинули и все поломали… Учительницу, Серафиму Николаевну, замучили, — рассказывал он, хмурясь. — Я им мстить буду. У меня «лимонка» и патроны есть.

При этом Степа вытащил из-за пазухи гранату «лимонку» и высыпал из кармана на рундучок патроны от немецкого автомата.

— Гляньте, при полном вооружении! — удивленно воскликнул комендор Панюшкин.

— Та ж я говорил: боевой парень! — шутливо сказал Скрыба.

— Отощал только, подкормить бы надо, — вставил моторист Симаков.

Тут же он открыл банку мясных консервов, подвинул Степе полбуханки хлеба и предложил:

— Заправляйся, малый… Если не хватит, еще добавим.

— Какая же это еда для мальца! — возмутился боцман. — Ему повкуснее требуется… Принеси банку сгущенного молока, компоту сушеного да белых галет пачки две! — распорядился Гвоздов.

Скрыба с Симаковым, загремев по трапу сапогами, побежали выполнять приказания боцмана.

Вскоре на столе появилось столько снеди, что ее вполне бы хватило на небольшой пионерский отряд.

Уговаривать Степу не пришлось. Взяв солидный ломоть хлеба, он усердно принялся уплетать мясные консервы. Ел мальчик с таким завидным аппетитом, что Скрыба не преминул заметить:

— Этот не подведет в качку — нашей, видать, закваски.

— Хороший парнишка! — решили и другие матросы. И тут же сговорились просить у командира оставить его воспитанником на катере.

О желании команды лейтенанту пошел докладывать боцман. Тот выслушал его и замотал головой:

— Не дело придумали! Нельзя мальчишке на катере жить. Мы и под обстрелами, и под бомбежками бываем. Убьют или покалечат его, — кто виноват будет?

— Покалечить и на берегу могут. Где теперь не бомбят? А мальчонка ведь из-за нас страдает. Помог он нам здорово. Не могли мы его в поселке оставить, когда погоня началась… — продолжал твердить свое боцман. — Беспризорничать ему теперь, что ли?

Эти доводы, видимо, подействовали на лейтенанта. Когда на катер явился командир подразделения Пухов, он сам обратился к нему с просьбой команды. Пухов выслушал его и сказал:

— Приведите паренька в кают-компанию.

Матросы подтянули Степе ремень, на голову надели чью-то бескозырку и, показав, как надо представиться командиру, сказали:

— Только не робей: грудь расправь, голову держи выше и не мямли. Чекань каждое слово!

Спустившись вниз, Степа набрал полную грудь воздуху и выкрикнул:

— Разрешите войти?

От его звонкого голоса узкий коридорчик загудел, как гудит глубокий колодец, когда в него крикнешь. Степа испуганно взглянул наверх. Толпившиеся у люка матросы одобрительно кивали головами и жестами подбадривали: «Правильно, продолжай действовать так же».

Услышав ответ «входите», Степа прошел в кают-компанию, щелкнул каблуками, вскинул к бескозырке руку и как можно громче отчеканил:

— Товарищ старший лейтенант, юнга Степан Кузиков явился по вашему приказанию!

— Ну и голос! В ушах даже звенит, — улыбнулся Пухов. — Кто же тебя в юнги произвел?

— Отец, он был бригадиром на сейнере[6] «Кефаль».

— О, да ты, брат, опытный моряк, оказывается! Сколько же тебе лет?

— Тринадцать! Весной четырнадцать исполнится! — не теряясь ответил Степа.

— В какой класс перешел?

— В шестой.

— Пионер?

— Так точно.

Расспросив подробно о родителях и бабушке, Пухов, сожалея, сказал:

— Не могу я тебя на катере оставить. Мы воюем, скитаемся из порта в порт, а в твои годы в школе учиться надо. Придется где-нибудь на берегу определить…

— Товарищ старший лейтенант, — взмолился Степа. — Я вас очень прошу… Мне фашистам мстить… я на катере учиться буду. Честное пионерское.

— Как же ты сумеешь без учителя, учебников?..

— Вот увидите… хоть и трудно будет, но я постараюсь.

— Мы ему поможем, товарищ старший лейтенант, — вдруг раздался голос сверху.

— А это кто там еще?

Пухов выглянул из кают-компании и, увидев в квадрате люка головы матросов, возмутился:

— Кто вам разрешил находиться здесь?

— Так что нечаянно, — попробовал оправдаться Панюшкин. — Мальчик громко разговаривал… сочувствующие мы…

— Это не вы ли в разведку ходили?

— Мы.

— Теперь понятно, почему вы тут болеете!

Пухов поднялся на верхнюю палубу.

— За доставку «языка» представлю к награде, — сказал он. — А парнишку вы зря с толку сбиваете. Ему в тыл, в школу нужно.

— Да у нас лучше, чем в тыловой школе, — обступив старшего лейтенанта, начали убеждать катерники. — Мы по очереди с ним заниматься будем и воевать научим. Где он отца найдет?

— У нас радист в техникуме учился, мотористы десятилетку окончили…

Пухов задумался. Бойкий и шустрый парнишка ему нравился. «Может, ему лучше на корабле остаться? Какое теперь учение в школе прифронтовой полосы? — размышлял он. — А на катере строгий порядок, чистота, дисциплина. Пусть с детства привыкает и закаляется. Из таких хорошие моряки вырастают».

— Добро, оставлю его на нашем катере под ответственность боцмана, — наконец согласился старший лейтенант.

С этого дня у Степы началась новая, скитальческая жизнь катерника.

Лейтенант подарил ему старый курсантский бушлат, щуплый и низкорослый Симаков отдал свою фланельку, тельняшку и ботинки. Боцману осталось добыть только рабочий комбинезон и форменные брюки.

«Морской охотник» ни в одном порту больше суток не задерживался. Портновской мастерской не воспользуешься. Гвоздев повздыхал и сам взялся за шитье. Вместе со Скрыбой они распороли запасные брюки, плащпалатку, забытую на катере разведчиками, и принялись орудовать ножницами. С выкройкой они справились довольно быстро, но с шитьем намучились.

До службы на флоте боцман работал в кузнице молотобойцем. Иголка для его сильных рук была слишком легким и непривычным инструментом. Стараясь удержать ее в толстых пальцах и вести ровную линию шва, он затрачивал столько усилий, что через двадцать-тридцать минут делался мокрым от пота.

— Вот же проклятая колючка! — ругался он. — Так и норовит выскочить.

— Не пожелаете ли щетину испробовать? — предложил Скрыба, имевший сапожный инструмент. — Чего зря нервы портить!

Сам он шилом прокалывал плотный брезент и, действуя двумя дратвенными концами, не спеша накладывал стежок на стежок, словно в его длинных руках был не материал комбинезона, а толстая подошва.

Боцман сердито отмахивался:

— Я ведь не седло шью. Понимать надо.

— Зато у меня покрепче будет, — твердил свое Скрыба. — До ста лет не сносит.

И он сшил такой крепости комбинезон, что швы его стояли колом, а пуговицы невозможно было отодрать зубами. Никакой дождь не пробивал Степину «робу», вода с нее скатывалась, как с кожуха мотора. Боцманские брюки, конечно, уступали в крепости, но фасоном своим они покорили самых придирчивых франтов.

В наглаженном клеше и бушлате с сияющими пуговицами, в лихо надвинутой на бровь бескозырке Степа как бы сделался выше ростом и плечистее, из мальчика вдруг превратился в заправского юнгу, которого хоть сейчас выставляй на парад.



«Морской охотник» стал для Кузикова родным домом. Юнга привык к скитаниям по морю, к авральным работам, частым тревогам, стрельбе и опасности. Он научился спать урывками, вскакивать с постели по первому свистку. Безропотно переносил проливной дождь, стужу и ветер.

Школьных учебников на катере не было, только у радиста сохранились старые записи по физике и математике. По ним он и повторял со Степой все, что знал. Другие же катерники обучали его стрельбе и сигнальному делу. Но Степу больше всего привлекала механика. В походах и на стоянках он почти всегда находился в машинном отделении: помогал чинить моторы, перебирать и смазывать механизмы. Его комбинезон весь был испятнан маслом, пропах бензином.

Месяца через два Степа уже знал, как надо включать бензин, масло, воздух, но еще не решался самостоятельно запускать мотор и стать у реверса[7] во время маневрирования. А вскоре это понадобилось.

В предпоследнюю ночь декабря эскадра, собравшаяся у берегов Тамани, двинулась на штурм Феодосии.

Погода была холодной и ветреной. Боевые корабли, наполненные десантными войсками, долго шли в вихрящемся мраке, борясь с высокой волной.

Водяная пыль и брызги взлетали на палубы, секли лицо, слепили глаза, захватывали дыхание. Луна не показывалась, не было видно и звезд, только, клубясь, мчались над морем, как стаи черных птиц, рваные облака.

Глубокой ночью подойдя к Феодосийскому заливу, затемненные корабли начали выстраиваться по фронту. Любой проблеск — щелочка света или искра — мог всполошить противника.

Степа стоял у ходовой рубки рядом с боцманом. Его трясло от холода и волнения.

— Спускайся-ка ты в машинный отсек,— ворчливо сказал ему боцман. — У моторов теплее и спокойнее будет. Чего тут толкаться!

Но разве возможно в такую ночь усидеть в машинном отделении, когда на верхней палубе, притаясь, лежали десантники, когда комендоры застыли у пушек, а у пулеметов стояли Скрыба с Панюшкиным?

Ползком пробравшись к впередсмотрящему, Степа присел на корточки и спросил:

— Чего мы тут ждем?

— Сигнала с флагмана, — ответил тот. — Не видел разве — два наших катера уже ушли вон туда? Сейчас они подкрадутся к Морским воротам, захватят маяк, разведут боны…[8] ну, а тогда держись!

Как ни напрягал Степа зрение, но ему не удалось разглядеть ни ушедших катеров, ни маяка, ни серой полосы волнореза. Он видел лишь неспокойное море да смутные контуры гор, обрисовывающиеся вдали.

Где-то там мгла скрывала каменные дома и улицы Феодосии. Степа перед войной был с отцом в этом городе. Ему запомнились белый маячок на краю волнореза, старая полуразрушенная Генуэзская башня в садике у вокзала, рынок с горячими чебуреками, халвой и красивыми коробками из ракушек. Вечером подножие гор словно было усыпано роящимися светлячками. Электрические огни шевелились за портом, мигали на воде, сияли в иллюминаторах пароходов.

Теперь город утопал во тьме: даже прожекторы не бороздили небо.

— Не ждут нас фашисты, — сказал впередсмотрящий, потирая руки от холода. — Эх, закурить бы! Да нельзя!

Вдруг впереди замигал крошечный зеленый огонек.

— По местам стоять! — раздалась команда. — Полный вперед!

Катера отделились от строя кораблей и помчались к берегу.

Сразу же воздух дрогнул, волны озарились оранжевыми отблесками, и по морю прокатился тяжелый гул корабельной артиллерии. По берегу одновременно били миноносцы, крейсеры и тральщики. В порту запрыгали огни разрывов. Вспышки выхватывали из тьмы то железные переплеты кранов, то склады, то серую полосу волнореза, на которой метались черные фигурки.

У Морских ворот взвились красная и две зеленые ракеты. Это означало, что путь свободен — боны разведены.

«Морские охотники» стремительной лавиной пролетели мимо маяка, где шел рукопашный бой, ворвались в порт и разошлись в разные стороны, по заранее намеченным причалам.

С берега внезапно застучали скорострельные пушки, как швейные машины, заработали пулеметы. Навстречу катерам, точно раскаленные иглы, понеслись пули.

Трассирующие снаряды исчертили небо цветистыми полосами и пунктирами. Степе казалось, что эти трескучие огни не могут убить человека, и ему не было страшно. Он даже сердился на десантников, которые прижимались к палубе и не стреляли в ответ.

«Эх, мне бы автомат! — думал юнга. — Я не стал бы прятаться!» Он не знал, что стрельба с «морского охотника» могла привлечь внимание противника и сорвать высадку десанта.

Катер с хода бортом подошел к каменной стене. Матросы быстро перекинули трапы на пристань. Кто-то крикнул: «Вперед!» Десантники поднялись и лавиной хлынули по всем трапам на берег.

В темноте раздалось «ура!», затрещали автоматы… Степу словно подхватило горячим ветром, он вскочил и устремился за десантниками, но сильная боцманская рука успела ухватить его за ворот.

— Назад! — крикнул Гвоздов и втащил Степу обратно на палубу.

Матросы мгновенно убрали трапы. Катер, пятясь, отошел от стенки, развернулся и, уже мчась в море, открыл стрельбу из пушки по портовым зданиям.

Гвоздев подбежал к юнге и сердито прокричал над ухом:

— Запомни и заруби себе на носу: моряки без приказа никогда не покидают корабль! Больше чтоб я тебя тут не видел! Марш в машинный отсек! — И он подтолкнул его к люку.

От обиды Степа чуть не заплакал. Слетев по трапу в душное машинное отделение, освещенное синими, точно плавающими в тумане, лампочками, он уселся на железный ящик с инструментами и обидчиво зашмыгал носом.

— Ну, что там наверху? — спросил лоснящийся от пота моторист Симаков.

— Боцман толкается.

— То-то такой грохот стоит, — насмешливо заметил электрик, возившийся в углу.

— За что он тебя? — допытывался моторист.

— Я с десантниками побежал, а он как дернет… Чуть бушлат не разорвал.

— Зря он, конечно, казенную форму портит. Для чего тогда уши растут? Надрал бы — и ладно! — сохраняя серьезность, рассудил Симаков.

Катер подбрасывало, кренило, дергало. Казалось, что за переборками кто-то беспорядочно колотит в барабан. Потом дробный стук умолк, только доносился густой рев залпов корабельной артиллерии.

— К транспорту подходим, — прислушиваясь, сказал электрик. — Сейчас погрузят другой отряд.

Через несколько минут катер остановился. На верхней палубе послышался топот десантников.

Степа выглянул в люк. С высокого борта транспорта по качающемуся трапу цепочкой спускались автоматчики, тащившие ящики с патронами и гранатами. Боцман размещал их, тесно усаживая на палубе.

Потом раздался свисток — и катер опять с полной скоростью пошел к Феодосии.

Весь рейд кипел в огнях и всплесках. С моря по-прежнему били из пушек главного калибра миноносцы и крейсеры. В бухте, маневрируя, отстреливались «морские охотники», проносились в пене и брызгах торпедные катера.

В проходе у Морских ворот катер неожиданно дрогнул от сильного удара. Степа не удержался на трапе и скатился вниз.

Наступила тьма. Вверху застонали раненые. Боцман зычно прокричал:

— Аварийная! Пробоина над кубриком старшин… Пластырь живей!

Моторы продолжали гудеть. Снова засветились лампочки. В синем свете юнга увидел искаженное болью лицо Симакова. Левой рукой он зажимал запястье правой. Меж пальцев моториста сочилась кровь.

— Дай бинт и стань к реверсу! — потребовал он.

Степа разорвал индивидуальный пакет и помог мотористу кое-как обмотать бинтом раздробленную осколками руку, но управлять действующим мотором не решался.

— Лучше я позову кого-нибудь, — предложил он.

— Не надо, — удержал юнгу Симаков. — Я останусь здесь, буду показывать тебе.

Командир катера маневрировал. Стрелка машинного телеграфа то требовала убавить количество оборотов мотора, то дать задний ход, то полный вперед. Степа не понимал приказаний с мостика и терялся. Раненому мотористу приходилось помогать ему левой рукой.

Так они несли совместную вахту минут сорок. Катер за это время успел сделать два рейса, подбрасывая в бой свежие отряды десантников.

Потом Симакову стало дурно.

— Старшину вызывай, — выключая мотор, сказал он медленно и повалился на бок.

Степа бросился поднимать моториста, но в это время в переговорную трубу донеслось:

— На левом моторе! В чем дело? Почему выключили?.. Полный вперед!..

— Я один здесь! — крикнул юнга и, боясь ослушаться приказания, самостоятельно включил газ.

Мотор загудел, набирая скорость. Степа схватился за ручку реверса и, напряженно глядя на стрелку телеграфа, ждал новых приказаний.

Прибежавший из второго отсека механик был потрясен, увидев одинокого юнгу у мотора.

— Ты что здесь делаешь? Кто мотор включил?

— Я, — виновато ответил Степа. — Симакову плохо… Он ранен.

— Мигом вызывай Куталина на смену!

Юнге казалось, что механик на него сердится. Сбегав за мотористом, он ждал неприятного разговора. Но воентехник крепко пожал ему руку и сказал:

— Молодчина, правильно действовал! Только следующий раз обязательно предупреждай меня. Я сам с тобой займусь. Будешь у нас мотористом. Посматривай пока за помпой.

Порт уже целиком был захвачен. Морская пехота дралась на улицах города. А «морской охотник» все подбрасывал и подбрасывал десантников.

На рассвете появилась фашистская авиация. Она принялась бомбить причалы и корабли. Катер задрожал от частых залпов пушек. Ему то и дело приходилось отбиваться от истребителей и пикирующих бомбардировщиков.

— Кузикова наверх! — свистнув в люк, крикнул боцман.

Степа вскарабкался по железному трапу и упал на мокрую палубу. После полумрака машинного отделения утренний свет его ослепил. Зажмурив глаза и раскрыв рот, он втягивал в себя свежий воздух и не мог надышаться.

— Что, брат, нанюхался морской жизни? — спросил Гвоздев. — Не захочешь больше?..

— Захочу! Я механиком буду.

— Ишь прыткий! На механика годами учатся… Набивай-ка пулеметные ленты. Это попроще будет.

Степа набивал для пулеметов ленты, помогал Скрыбе зажигать и сбрасывать дымовые шашки, подносил к раскаленным пушкам снаряды. Расторопный юнга требовался повсюду. За ночь почти треть команды выбыла из строя.

От близкого разрыва бомбы один из моторов катера стал работать с перебоями. На верхней палубе появился обеспокоенный механик.

— Горючее подкачиваем, — сообщил он. — Цистерну, видно, пробило. Осмотреть надо.

— Это мы сейчас устроим, — сказал боцман. — Юнгу… Кузикова ко мне!

— Есть юнга! — отозвался Степа.

— Ты бывал в бензоотсеке? — спросил механик.

— Бывал.

— Ну конечно, где он только не бывал! — не мог удержаться от воркотни боцман. — Вон как комбинезон отделан! На животе все горловины облазал…

Механик открыл крепко привинченную крышку отсека. В нос ударил острый запах авиационного бензина.

— Так и есть… вытекает, — заключил он. — Посмотри, Степа, нельзя ли заткнуть.

Юнга спустился по отвесному трапу в узкую горловину и в темноте, задыхаясь в парах бензина, нащупал вдавленную щель пробоины. Дыра была на уровне его плеча. Бензин выплескивался только когда катер сильно качало.

— Ладно, забей пробкой и вылезай быстрее, — посоветовал механик.

Провозившись минут пять в бензоотсеке, юнга с трудом вскарабкался наверх. От бензиновых паров он словно опьянел: ноги подкашивались и все кружилось перед ним, как на каруселях. Боясь упасть, Степа уцепился за боцмана.

— Вот ведь голова пустая!.. — принялся корить себя Гвоздев. — И в мысль не пришло, что парень одурманиться может.

Он подхватил Степу на свои сильные руки, как это делал когда-то отец, отнес к рубке и уложил на разостланный брезент. И там, с необычной для боцмана ласковостью, сказал:

— Полежи на ветерке, продует… А чуть оправишься — давай в кубрик, на койку. Наработался ты сегодня, хватит.

Но отдыхать юнге не пришлось.

Днем бой несколько утих. Город целиком был занят черноморцами. Фашисты, отстреливаясь, отступали в горы.

Лейтенант Шентяпин получил приказание принять на борт раненых и сопровождать госпитальное судно в Новороссийск.

Раненые, стекавшиеся со всех улиц задымленного города в порт, заполнили кубрики, кают-компанию и палубу «морского охотника». Всюду белели повязки. Степа едва успевал разносить в чайнике пресную воду. Бойцов мучила жажда, многие проголодались, просили есть. Им пришлось открывать консервы и раздавать белые галеты. К вечеру Кузиков так измотался, что, усевшись на ящик из-под патронов передохнуть, не смог больше подняться. Он уснул сидя, склонясь на плечо раненому пехотинцу.

Спал Степа крепко и долго. Прибывшие на катер новороссийские санитары не могли растолкать его. Приняв юнгу за раненого бойца, потерявшего сознание, они уложили парнишку на носилки и потащили в санитарную машину.

Хорошо, что в эту пору у трапа стоял глазастый боцман. Разглядев неподвижную ношу санитаров, он не на шутку рассердился:

— Куда тащите юнгу! Тоже мне медики! Сонного от раненого отличить не могут.


2. Анкерок


От беспрестанных бомбежек и обстрелов в Севастополе во всю длину горели улицы, рушились дома. Черный удушливый дым стлался по холмам. Казалось, что в этом аду невозможно устоять человеку. Но севастопольцы не сдавались. Укрываясь в траншеях, штольнях, казематах и пещерах, они отражали по пятнадцать-двадцать атак в сутки.

Штурм затянулся. В осажденном городе не хватало воды, приходилось экономить горючее, беречь сухари и консервы, потому что крупные черноморские корабли не могли уже войти в бухты. В Севастополе оставались только катера. Но и они в светлое время не смели выйти на заправку бензином, пересечь бухту, показаться на фарватере. Моментально появлялись пикирующие самолеты и принимались гоняться за ними, стрелять из пулеметов и пушек.

Катера МО, сняв мачты, весь день прятались в тени обрывистых берегов, а вечером отправлялись проверять фарватеры, обстреливать берега, спасать прижатых к морю бойцов и встречать корабли, прибывавшие с «Большой земли».

В один из последних дней обороны, когда фашистами была занята Северная сторона и бои шли у Малахова кургана, из Новороссийска прибыли крупные корабли. «Морской охотник», стоявший в Камышовой бухте, получил приказание выйти к ним на разгрузку.

Катер на полном ходу проскочил обстреливаемую горловину бухты и направился к Херсонесскому маяку. Он шел зигзагами, обходя освещенные пожаром участки фарватера. Фугасные снаряды порой разрывались так близко от него, что катер встряхивало и обдавало брызгами.

Прибывшие из Новороссийска быстроходные тральщики и миноносцы покачивались в затемненной части моря на таком расстоянии от берега, что их не могли нащупать лучи прожекторов противника. Между кораблями и бухтами сновали «морские охотники» и железные катера, прозванные «полтинниками». Они перебрасывали из Севастополя эвакуируемых бойцов и принимали на свои палубы снаряды, продовольствие и горючее.

«Морской охотник», приняв с дрейфующего тральщика тяжелые ящики с гранатами, консервами и минами, помчался в Казачью бухту, где у полуразрушенного каменного причала его уже ждали раненые. Во мгле белели их марлевые повязки.

Сбросив на берег груз, катерники начали переправлять на корабли измученных, изнывающих от жажды и ран бойцов.

Часа полтора противник не обнаруживал наших кораблей. Только к концу погрузки какой-то нудно гудящий в небе разведчик сбросил осветительную ракету. Раскачиваясь на парашютике и разгораясь, она медленно поплыла в воздухе, выхватывая из тьмы то разбегающиеся в стороны катера, то кишащие людьми палубы миноносцев и тральщиков.

Завизжали бомбы. Правее тральщика возникли белые водяные столбы. На миноносцах застучали пулеметы.

К прибывшим кораблям уже нельзя было приблизиться.

Зигзагами утюжа воду, отстреливаясь из пушек, они уходили все дальше от берегов Севастополя.

Катерники, надеявшиеся получить пресную воду у новороссийцев, роздали свои запасы раненым и сами остались с пустыми баками.

Воду требовалось добыть до рассвета, но команда МО не имела для этого времени: катер послали в ночной дозор к Балаклаве.

Обойдя опасный участок моря, «морской охотник» повернул обратно. Начало светлеть. Идти в Севастополь было опасно. Командир катера решил отстояться под обрывистыми берегами мыса Фиолент. Там находилась обширная пещера, в которой не раз прятались дозорные катера, не успевшие укрыться в бухте.

В мирное время, конечно, никто из командиров не решился бы пройти в глубь пещеры, но за дни обороны они приноровились проскакивать под каменные своды, даже не снимая мачт.

В пещере стоял голубоватый сумрак. Влажно поблескивали камни. Сюда сквозь толщу горы не проникали дневная духота и пыль. Здесь можно было спокойно поесть и отдохнуть.

Но как обойтись без пресной воды, имея на завтрак и обед лишь консервы да сухари?

— Я найду воду, — вызвался севастополец комендор Панюшкин. — Мы тут мальчишками все облазали. Знаю, где водятся колодцы.

С ним увязался и юнга — Степа Кузиков. Взяв с собой анкерок — небольшой плоский бочонок, несколько фляг, трофейный немецкий автомат, они уселись на шлюпку и, отталкиваясь о выступы скалистой стены, выбрались из пещеры.

С моря дул легкий ветер, прозрачная вода ослепительно блестела на солнце.

Панюшкин, налегая на весла, гнал шлюпку вдоль берега. Степа стоял во весь рост на носу и, осматриваясь вокруг, следил: не появится ли откуда опасность. Обрывистые скалы мешали разглядеть, что́ делается на суше. Юнга слышал лишь далекую стрельбу и скрипучие крики чаек, кружившихся над морем.

— Видно, бомбили здесь, рыбы глушеной много, — сказал он.

— Житье теперь чайкам! Ишь обжираются, — заметил комендор.

Длиннокрылые птицы, планируя над волнами, стремительно падали вниз, выхватывали из воды серебристых рыбок, взлетали и опять продолжали кружиться. Вдруг они как-то разом умолкли, обеспокоенно заметались и всей стаей шарахнулись в сторону.

Друзья не успели оглянуться, как со стороны берега вихрем вынесся самолет.

— Костыль… «Хеншель 126»! — определил Панюшкин. — Заметил нас!.. Разворачивайся!..

И он бешено заворочал веслами, стремясь быстрее уйти к нависшим скалам. Вода бурлила под носом шлюпки. Степа, помогая комендору, изо всех сил подгребал доской.

Самолет, сделав полукруг, ринулся наперерез шлюпке.

Панюшкин моментально затабанил, сдерживая ход. Пули ровной полоской вспороли воду прямо перед носом шлюпки.

— Промазал!.. Давай во весь дух! — крикнул комендор и с такой силой налег на весла, что они заскрипели в уключинах.

Шлюпка двигалась скачками. Приблизясь к берегу, друзья выпрыгнули на отмель и плюхнулись в воду между обломками скал.

Услышав вновь нарастающий гул моторов, Степа вдавил голову в какую-то каменную щель, зажмурился и боком прижался к скользкому подножию обросшей ракушками скалы. Когда грохочущий вихрь промчался над ним, он вскочил и первым делом кинулся к брошенной шлюпке, отгоняемой волнами от берега. Уцепившись за ее борт, он позвал на помощь Панюшкина, но тот не двинулся с места. Сидя в воде, он морщился, сжимая руками лодыжку левой ноги.

— Ранили тебя, да?

— По лодыжке гад резанул… ступить не могу, — ответил комендор.

Самолета уже нигде не было видно.

Степа подтянул наполовину затопленную шлюпку к отмели и, напрягая все силы, выволок ее на прибрежную гальку.

Панюшкин тем временем сбросил ботинок и высоко засучил разодранную штанину. Камни окрасились алой кровью. Нога была пробита пулей насквозь.

— И бинтов, как назло, нет, — кривясь от боли, сказал он. — Вот те и попили водицы!

Комендор снял полосатую тельняшку, отодрал от нее рукав и, протянув его Степе, попросил:

— Стяни жгутом… кровь надо остановить.

Юнга наложил тугой жгут ниже коленки. Потом отколол ножом кусок доски, приладил его вместо шины и крепко перебинтовал раненую ногу остатком мокрой тельняшки.

Опираясь на Степино плечо, Панюшкин поднялся, сделал два шага и, не сдержав стона, опустился на гальку. Его побледневшее лицо покрылось мелкими капельками пота.

— Ничего не выйдет — кость, видно, повредило, — простонал он. — Придется тебе одному к колодцу идти.

Степа осмотрел анкерок. Бочонок оказался в трех местах пробитым.

— И шлюпку, значит, посекло, — заключил комендор. — Придется чинить; не повезло нам с тобой.

Вытащив из кармана кривой нож, он полулежа принялся стругать деревянные затычки и заколачивать их в бочонок. Степа тем временем осмотрел шлюпку. Ее борт и днище сильно были посечены пулями. В корме зияла дыра, в которую свободно проходило два пальца.

— Ничего, заделаю, пока ты ходишь, — сказал Панюшкин. — Только оттяни подальше, чтобы с моря и сверху не заметили, а то новых дыр наделают. И автомат мне оставь — оботру, чтоб не заржавел.

Вода из шлюпки вытекла. Дощатое суденышко стало гораздо легче. Степа без особого труда подтянул его под скалу и укрыл за большими камнями. Туда же перебрался и Панюшкин.

Приладив на ремнях бочонок юнге за спину, комендор объяснил, как пройти к источнику, и предостерег:

— На тропе не маячить, чуть что — ложись и не двигайся. Храбрость показывать нечего.

Подъем в этом месте оказался крутым и неудобным. Прыгая с камня на камень, цепляясь за выступы скал, Степа отыскал извилистую тропу и, зорко поглядывая в небо, стал карабкаться в гору.

От раскаленных солнцем камней и потрескавшейся глинистой земли веяло жаром. Редкие кусты были сухими и колючими. Они цеплялись за одежду и распространяли горький запах пустынь.

Степа вспотел от усилий, пока преодолел подъем и выбрался на пологую площадку. Заметив в стороне серые развалины древнего монастыря и низкие растрепанные кипарисы, юнга стал приглядываться, где здесь должна быть седловина, в которой пробивается из-под скалы вода. Тропа разветвлялась.

— Куда же идти: влево или вправо? — не мог сообразить Степа.

Внезапно послышался гул моторов. Юнга присел и поднял голову вверх. Со стороны Балаклавы в вышине медленно плыли самолеты. Они прошли вдоль кромки моря, закружились над мысом и, что-то заметив, стали скользить вниз…

Земля загудела и дрогнула от могучих ударов. Пустынные скалы вдруг ожили: из развалин, кустарников и далекой рощицы начали звонко бить зенитные пушки.

Завывающие «юнкерсы», выходя из пике, мчались прямо на Степу. Юнга ткнулся лицом в колючую траву, перекатился под скалу и замер на месте.

Он пролежал минут десять. Неожиданно стрельба оборвалась. Но самолеты продолжали рыскать над мысом.

Степе пришлось двигаться рывками, перебегать от куста к кусту, прячась в расселинах. Вскоре он заметил, что с такими же предосторожностями спускаются с горы две девушки, обвешанные флягами. Они были в пятнистых маскировочных костюмах.

Увидев Степу, девушки почти скатились к нему, и одна из них попросила:

— Слушай, моряк, будь любезен… Одолжи свой бочонок. Наш госпиталь разбомбило. Мы теперь тут недалеко, в пещерах…

— Не могу, — сказал Степа. — У меня друга ранило. Он один остался.

— А ты веди его к нам.

— Как же я его поведу, если он ходить не может?

— Тогда подожди здесь, мы отнесем воду, вернемся и осмотрим его.

— Не имею права: мне на корабль надо быстрей.

— Вот ведь жадина! — воскликнула вторая девушка. На вид ей было не больше пятнадцати лет. — Наверное, и не моряк вовсе, бескозырку для фасона надел…

— Сима, ты опять за свое! — строго оборвала ее старшая.

Девушки были похожи одна на другую. Степа понял, что это родные сестры. Подражая катерному радисту, он солидно произнес:

— Пусть поговорит. Моряки на детей не обижаются. Показывайте, где ваша вода.

Девушки повели его к роднику. По пути старшая посоветовала:

— Только бескозырку сними. Здесь нашего санитара убили и двух зенитчиков ранили. Без маскировки нельзя.

Сунув бескозырку в карман, юнга кружкой начал черпать из выемки воду и сливать ее в анкерок. Одна из сестер наполняла фляги, а другая следила за воздухом.

— Летит! — вдруг крикнула она. Они все прижались к земле и замерли. Желтобрюхий «мессершмитт» сделал вираж над седловиной и, видимо, ничего подозрительного не заметив, полетел дальше.

Степа не мешкая наполнил анкерок, заткнул его деревянной затычкой и стал прилаживать ремни.

Сестры не уходили: они выжидательно смотрели на него. Юнге стало неловко.

— Ладно, давайте сперва к вам отнесем, — хмурясь, сказал он. — Только за это бинтов хороших достаньте.

Девушки сразу повеселели. Младшая протянула ему флягу.

— Глотни, моряк, ты ведь не пил.

Степа приник к алюминиевому горлышку фляги. Холодная вода имелапривкус железа, но он с трудом оторвался от нее.

Поблагодарив Симу, юнга взвалил анкерок на спину и, сгибаясь под тяжестью, стал карабкаться за сестрами в гору.

Наверху им пришлось двигаться перебежками до лощины. Здесь вся земля была изрыта воронками. Невдалеке виднелись огороды, виноградники и какие-то траншеи. В лощине был спуск, укатанный машинами. Девушки свернули под гору и остановились у большой норы, прорубленной в каменистом обрыве. Рядом было еще несколько таких же нор.

Раненые бойцы укрывались в тени под обрывом: одни сидя дремали, другие лежали на носилках и плащ-палатках, третьи, собравшись группками, курили.

Увидев девушек, принесших воду, бойцы обступили их. С носилок послышались голоса: «Пить… дайте пить! Воды!»

— Товарищи, не волнуйтесь, — сказала старшая сестра, — воды всем хватит.

Отдав несколько фляг санитарам, девушки унесли анкерок в глубь пещеры. Раненые разбрелись по местам.

Синие мухи кружились над камнями. Степа отошел в сторону, лег в тень и стал ждать. Сестры долго не показывались. Потом появилась Сима с анкерком и санитарной сумкой.

— Олю хирург не отпускает, — виновато сказала она. — Новых раненых с батареи принесли.

— Вот и верь вам после этого, — укорил ее Степа. — Сманили, а сами прячетесь.

— Я пойду с тобой к раненому.

— А ты умеешь перевязывать?

— Спрашиваешь!.. Мы с Ольгой в Инкерманских штольнях работали. Знаешь, какой там госпиталь? Я даже гипс умею накладывать.

— Тогда пошли, — согласился Степа.

Они опять перебежками пробрались к роднику, наполнили водой анкерок и вместе спустились к морю.

Панюшкин лежал у шлюпки с закрытыми глазами. Рот его запекся, лицо потемнело.

Сима смочила вату водой, провела ею по губам матроса. Тот вздрогнул и открыл помутневшие глаза.

— Кто это?

— Я сестру привел, — ответил Степа.

— Чего ты так долго? Попадет нам от лейтенанта.

— Не шевелитесь! — приказала ему Сима.

Она сняла жгут и размотала заскорузлую от крови тряпку. Нога у Панюшкина опухла и посинела.

— Не было бы заражения крови. К хирургу надо.

— Ничего не сделается, рана в воде просолилась,— уверил ее комендор. — Вы мне только бинт потуже сделайте. У моряков быстро заживает.

— Ну смотрите, жалеть будете!

Сима наложила свежие бинты, приладила обмотанную марлей шину. В ее проворных руках нога через несколько минут стала похожей на аккуратно запеленатую куклу.

Степа подтащил шлюпку и спустил ее на воду. Сима помогла ему усадить раненого, уложила забинтованную ногу на анкерок и посоветовала меньше шевелиться.

Прощаясь с ней, юнга смущенно предложил:

— Хотите вот это на память?

Он протянул ей свой нож с костяной ручкой, на которой были выжжены его имя и фамилия.

— Зачем же?.. У меня есть свой, — смутясь, отказывалась девушка. — Разве только обменяться, но мой простой, школьный…

— Ничего, подойдет.

Степа спрятал в карман полученный от нее крошечный перочинный ножик, еще раз неловко стиснул мягкую руку девушки и, столкнув шлюпку на глубокое место, погнал вдоль берега.

За поворотом шлюпку встретил ветер открытого моря. Он кренил ее и сносил на уступы скал, о которые в брызги разбивались волны. Идти мористее юнга не решался, боясь самолетов. Напрягая все силы, он старался удержать легкое суденышко под обрывом.

Панюшкин, видя, что одному юнге не справиться с ветром, взял в руки доску и, чертыхаясь от боли, стал помогать ему. И все же двигались они очень медленно.

Ветер усиливался. Откатная волна создавала пенистые водовороты. Вихлявшую шлюпку бросало с волны на волну и обдавало брызгами.

Наконец показались своды пещеры. Друзья облегченно перевели дух. Теперь осталось немного. Еще несколько гребков — и их подхватят заботливые руки.

Но катера в пещере не оказалось. На плоском выступе влажной стены белел лишь прилепленный тетрадочный лист.

Здесь волны раскачивали шлюпку еще яростнее, норовя подбросить ее и разбить о камни. Ветер завывал в глубоких трещинах, гудел под сводами. Вода плескалась, взлетала брызгами, шипела и крутилась.

Упираясь в скользкую стену, юнга веслом содрал записку. В ней было несколько слов: «Уходим в Камышовую бухту. Добирайтесь своим ходом». Внизу стояла боцманская подпись с крупной закорючкой.

— Что же нам теперь делать? — растерянно спросил Степа.

— Здесь не переждешь, о камни разобьет. Надо в какую-нибудь тихую бухту пробираться, — озабоченно хмурясь, сказал комендор. — Давай, брат, выбираться, отстоимся где-нибудь.

— Тебя же в госпиталь надо.

— Ладно, потерплю.

Панюшкин помог Степе преодолеть накатную волну, и шлюпка вновь закачалась на зыби открытого моря, взлетая с гребня на гребень.

Укромных мест по пути не попадалось. Раненый матрос первое время греб доской, потом устал и отвалился на корму. Он лежал с запрокинутой головой и дышал открытым ртом. Лицо его пожелтело, осунулось, нос заострился.

Юнге хотелось пить и есть. Руки ломило от усталости. С каким бы наслаждением он выкупался и полежал бы в тени на прибрежной гальке! Но разве позволишь себе это, когда в шлюпке стонет и бредит товарищ!

От палящего солнца, блеска воды, кружения пены у Степы разболелась голова. В глазах мелькали то темные, то огненные полосы, в висках стучало, уши наполнял монотонный шум, вызывавший тошноту.

Степа не заметил, как приблизился к сторожевому катеру, укрывавшемуся в тени обрыва. Он вздрогнул, услышав оклик:

— На шлюпке!.. Подойдите ко мне!

Юнга обернулся и, разглядев на мостике «морского охотника» хорошо знакомого ему лейтенанта Шиманюка, в радости так затабанил, что брызгами осыпал Панюшкина.

Подойдя на несколько метров к сторожевику, он поднялся и по всем правилам доложил:

— Юнга двадцать первого катера Кузиков! Возвращаюсь с мыса Фиолент в базу. Имею на борту раненого. Прошу оказать помощь.

Ему разрешили подойти с подветренного борта. Матросы в несколько рук подхватили раненого и помогли вскарабкаться на палубу Степе.

Командир, приказав отнести Панюшкина в кают-компанию, строго обратился к юнге:

— Где вы болтались столько времени? Ваш катер прошел в седьмом часу.

Рассказав о происшедшем, Степа набрался храбрости и спросил:

— Товарищ лейтенант, нельзя ли подкинуть хоть к Херсонесскому маяку? У наших воды нет. Там я один дойду.

— Подкинем. А водой придется поделиться. Много ли у вас?

— Один анкерок.

— Не жирно. Все же литров пять возьму. Люди у меня с вечера ничего не пили… Наполнить чайник пресной! — приказал Шиманюк катерному коку Сапурову. — И накормить раненого с юнгой.

Сапуров, осторожно отливая из анкерка воду, сказал Степе:

— Не бойся, нагоняя не будет. Ваш лейтенант велел подобрать шлюпку, если заметим.

— А почему они ушли из пещеры?

— Ветер выгнал, с моря задувает… О камни бить начало. Там можно стоять только в тихую погоду.

Пока катер на малом ходу продвигался вдоль высоких берегов, Степа успел поесть консервов с галетами и выпить полкружки воды, подкисленной клюквенным экстрактом.

Обрывистые скалы кончались, переходили в пологие берега. Лейтенант застопорил ход и сказал:

— Дальше нам нельзя. Сумеешь один добраться?

— Дойду, — твердо ответил Степа.

— Только тут не зевай. В случае чего — выбрасывайся на берег и шагай пешком. Вернее будет.

— А как же Панюшкин?

— Панюшкин у нас останется.

Юнгу пересадили в шлюпку. И он уже один отправился к задымленному Севастополю, откуда доносился тяжелый рокот, похожий на далекий гром.

Самолеты по-прежнему гудели в небе. Степа налегал на весла изо всех сил. Ладони у него горели: он натер кровавые волдыри.

«Не сойти ли мне на берег? — в отчаянии думал юнга. — Пешком быстрее доберусь… Нет, — тут же отбрасывал он эту мысль, — шлюпку не полагается бросать. Моряки так не поступают».

Вскоре берега опять стали крутыми. Шлюпка вошла в тень нависших скал. Здесь можно было не опасаться самолетов. Бросив весла, Степа лег на спину, закрыл глаза и так отдыхал несколько минут. Потом он разорвал остатки тельняшки Панюшкина на полосы, обмотал ими стертые ладони и двинулся дальше.

За поворотом открылась Казачья бухта. Вход в нее обстреливался. На берегу горела бензозаправка. Черный дым наискось тянулся к морю.

«Значит, ветер изменился, — понял Степа. — Пойду мористее. Дым прикроет меня».

Крепче упершись ногами в днище, он поправил повязки на руках, ловчее взял весла и, делая сильные взмахи, проскочил открытое место и вошел в полосу дыма.

Снаряды разрывались где-то правее. А Степа ничего уже не видел: от едкого дыма у него першило в горле и слезились глаза.

Продвигаясь в удушливой мгле, он думал лишь об одном: «Только бы не потерять направление… правильно повернуть к берегу. Неужели я не доставлю воду на катер?..»

Юнга взмок, пересекая опасное место. Мышцы его плеч и рук ныли от напряжения. Но он больше не отдыхал. Очутившись под спасительным берегом, Степа поднялся во весь рост и принялся по мелководью толкать шлюпку вперед…

Подходя к Камышовой бухте, юнга услышал частую пальбу зенитных пушек и заметил в вышине несколько бомбардировщиков, кружившихся над одним местом. Они то взмывали вверх, то, кренясь словно на салазках, скользили вниз. Все небо вокруг было испятнано белыми клубками разрывов, похожими на снежки.

«Что там творится? Не бомбят ли наш катер?» — обеспокоился Степа и заработал еще энергичнее.

Добравшись к устью бухты, юнга невольно затабанил, прижался к берегу и схватился за автомат.

На плавучую зенитную батарею, прикрывавшую Севастополь с моря, с трех сторон пикировали самолеты. Фашистские истребители стреляли из пушек и пулеметов, а «юнкерсы» сбрасывали бомбы. Вода кипела и взлетала вверх вокруг батареи.

Зенитчики отбивались отчаянно: в оранжевом чаду пороховых газов так и сверкали вспышки залпов. Один из бомбардировщиков уже пылал на берегу. Но другие — их было не меньше дюжины — не переставали с ревом носиться над бухтой и сбрасывать бомбы.

«Утопят, сейчас утопят», — думал Степа, взводя автомат. Он видел, как ослабевает огонь зенитной батареи, как падают один за другим у пушек подкошенные пулями и осколками зенитчики.

И в это время из глубины бухты вдруг показался его родной МО. Не обращая внимания на близкие разрывы бомб, катер смело мчался к батарее, таща за собой хвост дымовой завесы. Его пулеметы и пушка стреляли.

Из своих укрытий повыскакивали и другие катера. Они также ввязались в бой. Теперь уже не одна зенитная батарея, а вся бухта била по фашистским «юнкерсам» и «мессершмиттам». Грохот стоял такой, что, казалось, рушилось небо.

Степа также принялся строчить из автомата по бомбардировщикам, хотя понимал, что это бесполезное занятие. Но он не мог оставаться безучастным.

Дым обволок батарею, полз по воде, заполнял бухту. Самолеты больше не пикировали, они сбрасывали бомбы беспорядочно.

Взрывы поднимали со дна ил. Высокие зелено-мутные валы катились к берегу, разбивались в брызги о выступы скал…

В горячке боя юнга не заметил, как шлюпку подхватило и потянуло течением, созданным откатными волнами. Он прекратил стрельбу, только когда космы молочного дыма закрыли перед ним небо.

«Куда меня отнесло?» — не мог понять Степа. Дым клубился вокруг. Сквозь него трудно было что-либо разглядеть.

Пронзительный шипящий свист падавшей бомбы заставил юнгу инстинктивно присесть и втянуть голову в плечи…

Сильный толчок с глубины подкинул шлюпку… Слева выросла стена воды… В уши ударил грохот…

Степу накрыло волной и, закружив в водовороте, потянуло вниз. Стало темно. Лицо и плечи оплели какие-то водоросли. Стремясь освободиться от них, юнга замолотил руками и ногами.

Почти задохнувшись, он выскочил на поверхность моря и, отплевываясь, начал искать шлюпку. Но, кроме дыма, ничего не мог разглядеть. Под руки ему попалась лопасть сломанного весла. Потом пальцы наткнулись на скользкую дощатую поверхность. «Днище шлюпки? Нет, анкерок. Он не утонул, плавает! — обрадовался Степа. — Спасти, надо спасти воду! Но где же берег?..»

Толкая перед собой анкерок, он поплыл наугад. Мутная пелена окружила его. Степа не слышал ни выстрелов, ни гудения самолетов, ни плеска воды.

«Бой, что ли, кончился? Почему так тихо? — недоумевал он. — Не попала ли мне в уши вода?»

Юнга мотнул головой, и от этого движения в глазах его вдруг потемнело, уши наполнились звоном, к горлу подкатывалась тошнота… Боясь потерять сознание, он крепко вцепился в анкерок и подтянул его себе под грудь…

Когда самолеты улетели и дым рассеялся, катерники увидели почти на середине бухты перевернутую шлюпку и невдалеке от нее в полубессознательном состоянии юнгу, державшегося за плоский бочонок.

Они вытащили его вместе с анкерком и поспешили уйти в укрытие.

Скрыба с боцманом начали тут же на палубе ощупывать Степу. Ран никаких не было. Только от щеки к виску тянулась багровая ссадина.

— Оглушило, видно, или захлебнулся, — сказал Гвоздев. — А ну, расступись!.. Дай воздуху… не видите — человек обмер!

Боцман с таким усердием принялся растирать Степину грудь и налаживать дыхание, что юнга поневоле открыл глаза и, вцепившись в его сильную руку, попросил:

— Довольно… не надо! Я встану…

— Лежи, лежи, — придержал его Скрыба. — Сразу нельзя… Отдышись чуточку.

— А куда вы анкерок дели? — забеспокоился Степа.

— Тут он, — сказал сигнальщик Апушкин.

Матрос поднял бочонок и, услышав в нем плеск воды, в изумлении раскрыл рот. Затем он торопливо вытащил деревянную затычку зубами и, слизнув с нее капельку, закричал:

— Братцы, да тут вода… пресная вода!

— Молодец, Степа, доставил все-таки, — похвалил боцман.


———

ПОЕДИНОК



У Каменного мыса, вблизи от наших коммуникаций, появилась неуловимая подводная лодка противника. Ее перископ несколько раз видели корабли и береговые посты наблюдения, но «морским охотникам» не удавалось захватить лодку врасплох: во время бомбежек она бесследно исчезала, словно растворялась в воде.

Подводная лодка до того обнаглела, что даже днем попыталась торпедировать госпитальный корабль. К счастью, капитан издали заметил сверкнувшую на солнце головку перископа и своевременно дал задний ход… Торпеда не попала в корабль, она пронеслась почти под его носом.

После этого нападения на поиски подводной лодки ходило несколько «морских охотников». Они сутки дрейфовали в море у мыса и только раз акустической аппаратурой уловили шум винтов под водой. «Охотники» строем фронта прошли над подозрительным местом и пробомбили его так, что даже лежащая на глубине камбала всплыла вверх брюхом, а подводная лодка почему-то осталась невредимой.

Ночью, за милю от Каменного мыса, береговой пост видел, как она, всплыв, удирала в море. Артиллеристы обстреляли ее, но утопить не сумели: лодка ускользнула из-под луча прожектора и скрылась в темноте.

Решив, что после такого угощения подводной лодке не захочется вернуться на старое место, «морские охотники» вернулись в базу. А через день стало известно, что невдалеке от Каменного мыса зазевавшемуся буксиру торпедой оторвало корму.

Наше соединение получило приказание во что бы то ни стало найти подводную лодку и уничтожить.

На второй поиск пошло пять МО. Среди них был и катер младшего лейтенанта Шиманюка, прозванный матросами «Глухарем».

Этот катер не имел акустической аппаратуры и не мог прослушивать морские глубины, поэтому его не посылали в далекие дозоры, а держали в базе как посыльное судно. Он почти все время сновал из бухты в бухту по вызовам, охранял на рейде прибывавшие танкеры с горючим и безоружные транспорты.

Младшего лейтенанта Шиманюка, конечно, не устраивала такая неприметная и суетливая работа. По натуре он был человеком отчаянным и рвался в море, в бой, но его пыл охлаждал осторожный и уравновешенный начальник штаба нашего соединения.

— Успеете, навоюетесь еще, молодой человек, — говорил он ему. — Слишком у вас кровь горячая. Пусть остынет на рейде. В бою хладнокровные нужны.

Шиманюк и вправду был горяч и порывист. Он мог вспылить по любому пустяку. А когда волновался, то начинал немного заикаться. Волосы у него росли какого-то огненно-рыжего цвета; твердый подбородок был раздвоен, а востроносое лицо — сплошь усыпано золотящимися веснушками.

Меня прислали к Шиманюку дублером. По очереди с ним я должен был нести командирские вахты и приучаться самостоятельно водить катер.

Предстоящее дело нас обрадовало. Приняв солидный запас глубинных бомб, мы со всем отрядом двинулись к Каменному мысу.

Придя на место, катера разошлись на видимое расстояние друг от друга и целый день дрейфовали, не запуская моторов.

Наши соседи чутко прислушивались к звукам под водой, а мы ограничивались лишь наблюдением за поверхностью моря. Занятие это довольно утомительное и однообразное. Наши наблюдатели то и дело протирали глаза и прятали в ладони зевоту.

В последние дни у нас было немало вызовов и тревог, катер почти не стоял у стенки. Мы больше недели питались всухомятку. Поэтому Шиманюк не замедлил воспользоваться длительным и спокойным дрейфом. Вызвав на мостик катерного кока матроса Сапурова, он приказал приготовить флотский борщ, макароны, а на третье — компот.

Эти блюда Сапуров готовил отменно. И вот, когда мы в сумерках расположились на палубе поесть сапуровского борща, проклятой подводной лодке взбрело всплыть прямо под нашим катером. Вначале мы услышали металлический стук в днище, потом крик трех наблюдателей:

— Перископ! С правого борта перископ!

Тут, конечно, полетел хлеб, покатились миски с борщом, зазвенели ложки по палубе…

Шиманюк, как на крыльях, взлетел на мостик. Он дал ракету соседям и, боясь, что лодка уйдет далеко в сторону, не набрав еще полной скорости, принялся бомбить ее.

От близких взрывов катер подбрасывало, обдавало брызгами и кренило.

Все четыре МО заметили сигнальную ракету и бешеную пляску нашего катера. Они моментально отрезали подводной лодке путь отхода в море и, сжимая полукруг, стали прислушиваться к шумам под водой.

А я в этот момент ясно различил на воде масляные пятна, расплывавшиеся широким кругом, и показал на них Шиманюку. Младший лейтенант обрадовался и поспешил передать семафором капитану-лейтенанту Корневу, что лодка нами потоплена.

Капитан-лейтенант не замедлил примчаться на своем катере. Взглянув на бурые пятна, он еще раз пробомбил это же место и пустил в ход шумопеленгатор.

— Молчит, — радостно сообщил он нам. — Видно, крепко досталось. Вон как масло травит!

Шиманюк собрался было скромно ответить, что впредь готов так же чисто работать, но вовремя сдержался, так как заметил перепуганную физиономию механика, поднимавшегося на мостик.

— У нас сальники выбило. Машину заливает. Не могу воду остановить… — задыхаясь, доложил механик. — Скорее к берегу — иначе крабов будем кормить!

Крен катера заметил и капитан-лейтенант.

— Чего это вас скособочило? — обеспокоенно спросил он.

— Сальники вышибло, отсек заливает! — ответил Шиманюк.

Капитан-лейтенант приказал одному из подошедших МО передать нам буксирный конец и быстрее тащить к берегу.

И вот, идя на буксире к скалистому мысу, мы заметили, что за нами тянется маслянистый след. Бледнея, мы переглянулись с Шиманюком. Теперь нам стало ясно, что масло травила не подводная лодка, а наш собственный катер, пострадавший на малой скорости от взрывов глубинных бомб. Можно было бы промолчать, никому ни слова не сказать об этом, но Шиманюк доложил капитану-лейтенанту о нашем весьма неприятном открытии.

Сообщение Шиманюка, как и следовало ожидать, вызвало среди командиров катеров негодование. Из-за нас опять была упущена подводная лодка.

Проверить в точности, чье масло плавало на воде — катерное или подводников, — не представлялось никакой возможности. Глубины в этих местах оказались такими, что нельзя было спустить водолаза.

«Морские охотники», пока мы ремонтировались у мыса, в течение суток бессменно дежурили в море, настораживаясь при всяком всплеске и пузыре, поднимавшемся из глубины, но ни глухих стуков, ни работы механизмов под водой никому из них не удалось услышать.

Подводная лодка либо опять ловко увильнула от бомб и таинственно исчезла, либо навсегда осталась лежать на дне.

Дольше болтаться в море у мыса всем катерам не имело смысла. Капитан-лейтенант, обозленный неудачей, оставил в дозоре только наш МО, а всем остальным приказал лечь на обратный курс.

— Не уходите отсюда до тех пор, пока не получите особого распоряжения, — сказал он и даже не попрощался с нами.

Шиманюк догадывался, каким может быть это особое распоряжение. После такой неумелой бомбежки его могли списать в резерв, а в лучшем случае оставить помощником у более опытного командира катера.

Когда скрылись катера за горизонтом, младший лейтенант стал искать укромное место для наблюдений. У него еще теплилась надежда на то, что подводная лодка где-то прячется поблизости, что она не могла уйти незаметно.

Местом для наблюдений мы выбрали узкое пространство между двумя почти отвесными скалами, торчавшими из воды в двух кабельтовых[9] от берега. Здесь можно было, не показываясь никому, просматривать весь обширный участок моря.

Пошумев немного на фарватере у мыса, мы малым ходом подошли к своему убежищу и притихли.

Матросы со старшинами, понимая состояние командира, горели желанием выручить его. Они с необычайным вниманием наблюдали за поверхностью воды и прислушивались к шумам моря.

Так мы простояли до глубокой ночи и только в третьем часу услышали слева нечто, похожее на вздох облегчения, вырвавшийся со дна моря. Бурлящий звук повторился. Но, сколько мы ни всматривались в темноту, разглядеть ничего не удалось.

Шиманюка лихорадило от нетерпения, но я уговорил его выждать, не спешить с нападением. В темноте мы могли сделать промах и потерять подводную лодку навсегда. Узнав о засаде, фашисты, конечно, больше бы не показались в этих местах. Вскоре послышался шумный всплеск, а затем почти час стояла полная тишина.

— Неужели огляделась и ушла в море? — тревожился Шиманюк. — Тогда служить мне на буксире. Второй ошибки никто не простит. Надо кинуться вдогонку.

— А что толку? — сдерживал я его. — Как мы обнаружим ее?

— Это верно, — досадовал младший лейтенант. — Придется ждать рассвета. Вот не везет!

И он терпеливо ждал. На нас косились недоумевающие старшины и матросы. Они не понимали, что случилось с командиром? Почему он медлит?

В море возник предрассветный ветер. Он донес неясный стук молотка и едва уловимые звуки, издаваемые пилой, режущей железо.

— Лодка повреждена! — радостно шепнул Шиманюк.

Но младший лейтенант не отдавал команды готовиться к бою.

— Если подводники осмелились стучать здесь, поблизости от берега, — значит, повреждение немалое. Они не могут далеко уйти. Понимаешь? — убеждал он меня, сдерживая дрожь в голосе. — Я успею вызвать радиограммой катер с шумопеленгатором. Но поверят ли мне в штабе? А вдруг это вовсе не подводная лодка? Тогда совсем засмеют меня. Нет, лучше дождемся рассвета. Надо действовать наверняка.

Светать начало в пятом часу. Сквозь дымку легкого утреннего тумана мы увидели в семи-восьми кабельтовых, у такой же скалы, как наша, темный силуэт длинной и узкой подводной лодки. В бинокль можно было различить ее рубку, носовую пушку и тумбу перископа, у которой возились два человека в беретах.

Мы бесшумно начали готовиться к нападению. Поднесли боезапас к пушкам, снарядили глубинные бомбы… И вот в это время, как на грех, в стороне показался наш самолет У-2. Он летел так низко над водой, что, казалось, задевал колесами волны.

Фашистская подводная лодка моментально ушла под воду. А злосчастный самолет принялся рьяно кружить у скалы и покачивать крыльями. Летчик, видимо, заметил погружение вражеской лодки и всячески привлекал наше внимание.

От злости Шиманюк готов был обстрелять его из пулемета. Теперь бесполезны были все наши приготовления. Подводная лодка шла где-то на глубине, и мы не могли ее преследовать.

Когда «услужливый» самолет подлетел к нам ближе, младший лейтенант злобно погрозил ему кулаком и от огорчения чуть не разревелся.

Летчик, не понимая нашего озлобления, сделал еще полукруг, затем обиженно взмыл вверх и скрылся за мысом.

Что нам оставалось делать? Ведь не будешь же без конца ругать подвернувшегося некстати летчика и клясть свою неудачливую судьбу! Надо было что-то придумывать.

Мы теперь знали, что подводная лодка никуда не уходила. Нами подраненная, она где-то пряталась поблизости. Но где? Где то укромное место, которое не раз спасало хитрых подводников от глубинных бомб?

Оставив на мостике наблюдателей, мы с Шиманюком прошли в рубку, вытащили штурманские карты, лоции и принялись тщательно изучать весь район. Я внимательно приглядывался к извилистым берегам, к цифрам, указывающим глубины, и ничего подозрительного обнаружить не мог.

— Не нашла ли она какую-нибудь подводную пещеру?

— Чепуха! — досадовал Шиманюк. — Какая подлодка осмелится заползти в пещеру!.. Может, она, проклятая, прячется вот на этой банке?.. — задумчиво тыкал он карандашом в длинную подводную гряду, протянувшуюся вблизи от фарватера, но тут же разубеждал себя: — Бред… все бред! Не будет же она ползать на брюхе…

Поднявшееся солнце так накалило палубу, что в рубке стало душно. Мы еще не завтракали. В горле у меня пересохло. Я вызвал к себе Сапурова и спросил, сумеет ли он быстро приготовить холодное питье.

Кок смутился. Его припухшие раскосые глаза сразу как-то потускнели и превратились в щелочки. Полагая, что в моих словах кроется подвох, он приглушенным голосом доложил:

— Так что, виноват, товарищ помощник, не сумею быстро охладить. Наш охладительный бачок с покрывушкой затонул не по уставу…

— Как так — не по уставу? — вмешался в разговор Шиманюк. — Где он затонул?

— Над долгой банкой, товарищ командир, — начал виновато оправдываться Сапуров. — Когда лежали в дрейфе, я спустил бачок с компотом на тросике за борт. Охладить думал… А лодка возьми и всплыви под нами. Вам, конечно, невдомек, что бачок за бортом. Вы как дернете да как пойдете глушить… Где же здесь компоту удержаться! Сорвался бачок! Его, думаю, еще достать можно. Я это место запомнил.

— Покажи на карте, — потребовал Шиманюк.

Сапуров, приглядевшись к цифрам глубин, ткнул указательным пальцем в левый край подводной гряды.

— Разве она тогда здесь всплыла? — не поверил младший лейтенант. — Ты не выдумываешь?

— Чего ж мне выдумывать, — обиделся кок, — когда наш бачок тут сорвался?

— Отставить питье! — чему-то радуясь, приказал Шиманюк. — Вызвать ко мне радиста.

Сапуров, не понимая, какая радость может быть в том, что бачок затонул не где-нибудь, а на каменной гряде, все же поспешил покинуть рубку. Я тоже недоумевал. А младший лейтенант, запустив пальцы в волосы, всматривался в карту и возбужденно бормотал:

— Ну, конечно, первые маслянистые пятна появились вот здесь, у гряды. От нее я набирал скорость… Никому и в голову не придет бомбить отмель. Противник, видно, на это и рассчитывал. Теперь мне ясно: подводная лодка, пока мы шумели на фарватере, ушла на гряду и спокойно отлеживалась на грунте.

Мысль Шиманюка мне показалась правильной. Мы немедля составили шифрованную радиограмму в штаб с просьбой выслать катер с шумопеленгатором.

Не успел наш радист передать и половину текста, как сверху послышались голоса наблюдателей:

— Перископ!

— Слева по носу перископ подлодки!

Мы с Шиманюком выскочили на мостик и, вооружившись биноклями, стали всматриваться в сторону отмели. Догадка младшего лейтенанта оправдалась. Там, где виднелись вешки, обозначавшие границы подводной банки, выглядывала черная головка перископа. Поблескивая на солнце стеклянным глазом, она медленно поворачивалась, осматривая горизонт. Затем за перископом появилась нитка пенистого следа и лодка привсплыла. Она направлялась к прежнему месту у скалы.

Шиманюк приказал взять ее на прицел и велел запустить моторы. Как только вражеская подводная лодка застопорила ход, мы дали несколько выстрелов из пушки, выскочили из укрытия и понеслись к скале, отрезая путь отступления в море.

Нам думалось, что фашисты, увидев внезапно появившийся «морской охотник», сделают все возможное, чтобы скорее погрузиться и уйти под водой, а они вдруг открыли ответный огонь. Пушки у них были более крупного калибра — артиллерийская дуэль могла для нас окончиться печально. Но мы не думали об опасности и полным ходом шли на сближение.

Руководя стрельбой, Шиманюк в горячке не заметил, как осколком взорвавшегося вблизи снаряда посекло мостик и рубку. Только когда катер завихлял и стал отклоняться в сторону от подводной лодки, он сердито обернулся и, увидев повисшего на штурвале рулевого, крикнул:

— Руль!.. Живей к рулю!

Пока я оттаскивал раненого матроса и выравнивал катер, подводная лодка успела еще одним снарядом продырявить носовой отсек и пошла на погружение.

Развернувшись, мы понеслись наперерез подводной лодке, решив таранить ее, но не успели. На том месте, где только что виднелась тумба перископа, плавал труп фашистского матроса и расплывалось бурое пятно нефти.

Нефть всплывала на поверхность моря все в новых и новых местах. Это был путь удирающей подводной лодки. Хитрые подводники шли по проторенной дорожке отлеживаться на облюбованном месте и, видимо, не знали, что за ними тянется предательский след.

У нас на борту было мало глубинных бомб. Мы не могли попусту транжирить их, хотелось действовать только наверняка. Мы осторожно повели катер малым ходом по следу подводной лодки, надеясь, что она опять заляжет на облюбованной ею гряде, а там не сложно будет добить ее и небольшим запасом бомб.

Фашисты, конечно, услышали, что моторы нашего катера неотвязно гудят над ними. Они начали маневрировать под водой, стараясь оторваться от нас. Но не тут-то было: мы хорошо видели бегущие из глубины пузырьки, расплывавшиеся на поверхности моря жирными фиолетовыми пятнами, и неотступно двигались за ними.

Подводники, наверное, каялись в том, что, не утопив нас, скрылись на глубину, но вновь всплыть они не решались. Вскоре мы поняли, что нервы у фашистов сдают: побоявшись идти к банке, они повернули в открытое море. Тут уже медлить нельзя было ни секунды.

Дав самый быстрый ход, мы одну за другой сбросили четыре бомбы, затем развернулись и накрыли подводную лодку еще тремя. А когда поверхность воды забурлила от воздушных пузырей, то для верности кинули две последние бомбы прямо в пузыри…



Раздался двойной взрыв. Наш катер подбросило. Тонущая подводная лодка выпустила нефть. Черная кровь фашистской субмарины разлилась широким кругом на десятки метров…

Теперь нам было ясно, что больше она уже никогда не всплывет.


———

КАРАВАН ИДЕТ В ТУМАНЕ



Капитан-лейтенант Кочнев, прильнув к окуляру перископа, вглядывался в даль моря в надежде приметить хоть какой-нибудь дымок на горизонте. Он поворачивал перископ влево и вправо, порой делал полный круг, но видел лишь вихрящиеся волны да дикий скалистый берег, изрезанный глубокими заливами. Эти заливы здесь назывались фиордами.

— Удивительное невезение, — оторвавшись от перископа, наконец заговорил Кочнев. — Вот тебе и самая оживленная неприятельская коммуникация! А нам хоть бы паршивый буксир показался.

Подводники, находившиеся в центральном отсеке, сочувственно поглядывали на своего командира, жмурившего утомленные от напряжения глаза, и молчали. Что скажешь в ответ? Им действительно не везло. Уже не первый раз они выходили на позицию и возвращались в базу с нетронутыми комплектами торпед. На рубках многих подводных лодок их соединения давно красовались звезды с четкими цифрами «2», «3» и даже «5», обозначавшими количество утопленных кораблей противника, а кочневский экипаж мог похвастаться только вмятинами корпуса, полученными от разрывов глубинных бомб.

Этот поход с первого же часа оказался трудным: сразу за бонами лодку встретили резкий ветер и валы штормового моря. Тяжелые волны, перекатываясь по палубе, обрушивались на рубку с невероятной силой. На мостике невозможно было стоять, не держась за поручни. Меховые регланы и шлемы промокали насквозь и обмерзали.

Качка стала такой, что люди, находившиеся в отсеках, чувствовали себя как в бочке, которую катят с крутой неровной горы.

Продвигаться внутри лодки можно было только хватаясь за трубопроводы и выступы.

Волны залетали в открытый люк боевой рубки и обдавали холодным душем вахту, стоявшую в центральном посту.

Шторм не унимался более суток. Людей извели сырость, холод и беспрестанная качка.

На вторую ночь, когда погода немного стихла и из-за туч показалась луна, подводная лодка представляла собой фантастическое зрелище: леера, барбеты[10], поручни, пушки покрылись хрустальной корой, а палуба превратилась в гладкий каток. Все это при лунном свете блестело, сверкало, переливалось разноцветными огнями. Боевой корабль походил на сказочную гондолу, украшенную драгоценными камнями.

Капитан-лейтенант приказал сколоть лед, провернуть и смазать механизмы. Когда это было сделано, он дал команде трехчасовой отдых и дальше повел лодку уже на перископной глубине.

К полудню они вышли к заминированному проливу.

На далеком, поросшем хилыми сосенками островке виднелся небольшой маяк.

— Штурмана к перископу, — позвал Кочнев. — Точней определяйтесь, начнем форсировать барраж[11].

Он произнес это спокойным голосом, но команда поняла, что через несколько минут начнется самое трудное и опасное. Чтобы выбраться на коммуникацию противника, нужно было вслепую пройти под водой среди мин, которые прикреплены стальными тросами к якорям, покоящимся на дне. Где и на какой глубине поставлены мины, никто не знал.

Когда флегматичный и несловоохотливый штурман Шамаев не спеша поглядел в перископ и нанес на карту точное местонахождение корабля, раздалась команда подготовиться к переходу.

Подводники прочно задраили водонепроницаемые переборки между отсеками, достали аварийные инструменты и, доложив об исполнении приказания, застыли на своих местах.

— Погружаться!

Балластные цистерны стали наполняться забортной водой. Лодка, как бы проваливаясь, скользила вниз.

— Стоп погружение! Малый вперед!

Подводная лодка, медленно двигаясь, вошла в минное поле. Ее стальной корпус, сжатый огромным давлением воды, слегка потрескивал. В отсеках стояла тишина. Офицеры и матросы застыли: все прислушивались к малейшему шуму или скрипу за бортом.

Нигде не бывает так обострен слух, как на подводных лодках, пересекающих минное поле.

Прошло пятнадцать минут, двадцать, двадцать две… И вдруг из носового отсека по переговорной трубе донеслось:

— Коснулись минрепа!.. Идет по правому борту.

— Стоп моторы!

Подводная лодка шла вперед уже по инерции, чтобы не намотать стальной трос на винты и не потащить за собой мину.

Вот в центральном отсеке явственно послышался скрежет минрепа, скользящего по борту. Все затаили дыхание, вслушиваясь в отвратительный прерывистый звук железа, трущегося о железо.

Скрежет постепенно удалялся.

Скоро из кормового отсека донесся вздох облегчения, а затем громкое донесение:

«Минреп соскользнул… прошли!»

Опять были включены моторы. Лодка увеличила ход, и все же она продвигалась на глубине нестерпимо-медленно и долго.

Второй раз коснулись минрепа часа через два, почти в конце минного поля. Стальной трос дошел только до четвертого отсека… Мина отвалила в сторону.

И вот после всего испытанного подводники больше недели бороздили по-зимнему неприветливое и холодное море, ведя бесплодные поиски противника.

Слева по борту была страна, оккупированная фашистами. Через ее порты подбрасывались войска, танки, самолеты и горючее. Но где ходят эти корабли?

— Может быть, в порт заглянем? — предложил заместитель командира по политической части — старший лейтенант Жамкочьян.

Невысокий, смуглолицый, с черными усами и крупным носом, он выглядел старше Кочнева, но не в пример ему был горяч, нетерпелив и очень переживал неудачи команды.

— Нет, — мельком взглянув на него, твердо сказал капитан-лейтенант. — Бессмысленно сейчас пробиваться в порт — только противника взбудоражим.

Гладко выбритое, с золотящимися веснушками лицо Кочнева казалось спокойным, а шея и уши вдруг покраснели.

«Сердится, — понял Жамкочьян, — думает, что я сомневаюсь в его смелости. А не слишком ли часто в последние дни злословы донимали его намеками и разговорами о чрезмерной осторожности? А тут я еще со своими советами. Этак выведешь из терпения и менее обидчивого человека».

А Кочнев в это же время подумал: «Ох, и нетерпеливый же у меня заместитель! Если бы и я таким был, — натворили бы дел!»

Он вновь приник к перископу, но берегов больше не видал; перед ним мелькали лишь близкие волны, с верхушек которых ветер клочьями срывал пену и слепил глазок перископа.

— Да-а, в такую погоду немногое разглядишь, — произнес капитан-лейтенант. Он привык рассуждать вслух у перископа, так как понимал: команде хочется знать о том, что́ творится на море.

— Ну, что ж, опять придется отлеживаться на грунте, — досадуя сказал командир подводной лодки и, прекратив наблюдение, покосился на помрачневшего Жамкочьяна. — Бродить по морю теперь бесполезно.

Плавать в светлое время в надводном положении Кочнев не решался. Ему не хотелось прежде времени поднимать переполох у противника. Подводная лодка всплывала лишь по ночам, далеко уйдя в море, чтобы ее не могли приметить береговые посты наблюдения.

Днем в штормовую погоду капитан-лейтенант обычно давал отдых команде: опускал корабль на дно и отлеживался на грунте, где не было изматывающей качки.

Так поступил он и в этот день: лодка отошла к выступавшей далеко в море косе и легла на грунт.

Все переборки были отдраены. Жамкочьян пошел по отсекам. Заглянув в камбуз, где кок Чесалин длинным ножом нарезал лук, а вестовой Сыркин чистил отваренный в кожуре картофель, он спросил:

— Что готовите на ужин?

Слово «ужин» не смутило матросов; жизнь на подводной лодке шла по ночному расписанию: завтракали под вечер, обедали в полночь, ужинали утром.

— По штормовому меню, — доложил Чесалин. — Винегрет натуральный, икра черная, чай с вишневым экстрактом и сушками.

— А не слаба закуска?

— Сегодня качало сильно, все кислого просят.

Жамкочьян заглянул в большую миску, наполненную капустой, заквашенной с клюквой и яблоками, и, не утерпев, попробовал.

С видом дегустатора пожевав сочную, похрустывающую на зубах капусту, он проглотил ее, причмокнул губами и сказал:

— Хорошо! Только для вкуса немного сахару прибавьте. И долго не возитесь — людям отдыхать надо.

Попав в кубрик, где в три этажа высились матросские койки, старший лейтенант заметил, как трюмный и два торпедиста, обступившие командира орудия Мищенко, торопливо выпрямились, а комендор спрятал руки за спину.

— Показывайте, что у вас? — потребовал Жамкочьян.

— Та пустяки, — смутился Мищенко. — «Цыпки» просто, а воны думают — обморожено.

Комендор неохотно показал свои крупные, разбухшие и огрубевшие от работы на морозе кисти рук. Кожа на них потрескалась и сильно покраснела.

— Почему не обращаетесь к лекарскому помощнику?

— Та не беспокойтесь, на мне все заживет, я салом мажу. Жаль только, что мороки с пушкой много, а стрелять не приходится.

В этом походе у комендора было не мало хлопот. Каждую ночь, балансируя на скользком, захлестываемом волной барбете, он скалывал беспрерывно нараставший лед, таскал с камбуза горячую воду, расхаживал поворотные механизмы и по нескольку раз обновлял смазку, чтобы пушка могла действовать в любую минуту.

— Настреляетесь еще, — заверил его Жамкочьян. — Скажите лекарскому помощнику, что я приказал полечить ваши руки и придумать защитную повязку.

— Товарищ старший лейтенант, неужто и на этот раз противника не найдем? — обратился к нему торпедист. — Мать и сестренка мне пишут: «Бей проклятых фашистов, мсти им за отца и брата». А что я им отвечу? Обещания одни даю, а сам даже в перископ ни одного вражеского корабля не видел.

— Мне тоже хотелось бы заскочить в порт и утопить любой корабль, какой увидим. Но стоит ли овчинка выделки? Может, он с пустыми трюмами. Звездочка, правда, и появится на нашей рубке, а пользы будет немного. Нам приказано блокировать берег, то есть не пропускать ни один корабль с военным грузом. А мы, выходит, уже нашумели. Капитанов предупредят в море, и они уйдут в другие порты. Так что подводникам нужно запастись терпением и выдержкой…

Жамкочьян рассказал о последней сводке Совинформбюро, записанной радистом, и, когда было объявлено, что ужин готов, пожелал матросам хорошего аппетита и крепкого сна.

Вскоре на боевом корабле, неподвижно лежавшем под водой на грунте, все затихло. Бодрствовать остались лишь вахтенные да акустик, прислушивавшийся к шумам моря.



Вечером подводная лодка всплыла и начала зарядку аккумуляторов.

Команда любила это ночное время, когда в лодке с глухим шумом работали дизеля и был открыт люк на верхнюю палубу. В такие часы можно было выбраться из отсеков, взглянуть на море и небо, подышать свежим воздухом и, сидя на корточках у рубки, покурить в кулак.

Ночь выдалась туманной. Незамерзшее море, подогреваемое теплым течением Гольфстрим, дымилось на морозе. Белесая пелена хотя и не поднималась высоко над поверхностью воды, все же застилала горизонт, не давала разглядеть, что делается вдали. А небо было чистым, яркие звезды горели на нем.

Кочнев вместе с Жамкочьяном спустился к радисту. Они передали очередное донесение в штаб соединения и остались послушать последние известия по радио.

В полночь гидроакустик — молодой вихрастый старшина Иванов — вдруг взволновался.

— Слышу на зюйде шумвинтов, — доложил он. — Разобрать трудно, но, кажется, идет большой конвой.

— Стоп зарядка! — приказал Кочнев.

Он надел наушники шумопеленгатора и стал вслушиваться в глухие, еще неясные шумы. Сомнений не было; где-то далеко на юге шли корабли.

Капитан-лейтенант взбежал по трапу на мостик и уже сверху распорядился:

— Право на борт! Полный вперед!

Рассекая дымящуюся гладь моря, лодка полным ходом пошла на юг.

Туман по-прежнему белесыми слоями колыхался над водой.

— Ах, чертово испарение! — негодовал Кочнев. — Упустим. Разве выйдешь в атаку в такой мути?!

Акустик явственно слышал нарастающий шум винтов и гул работавших машин. Шло не менее десятка кораблей. Лодка была уже почти напротив конвоя. Но как ни всматривались штурман с командиром и сигнальщиками в туманную мглу, им ничего не удавалось разглядеть.

— Атаковать при такой видимости глупо: главной цели не выберешь, — рассуждал Кочнев. — Только торпеды зря загубим.

Он развернул подводную лодку на сто восемьдесят градусов и пошел параллельным курсом с невидимым караваном.

Через час или полтора подул слабый ветер, туман стал рассеиваться. Вдали обрисовались неясные силуэты кораблей.

Продолжать преследование в надводном положении стало опасно: противник мог заметить идущую рядом подводную лодку.

— Все вниз! Срочное погружение.

Люди, находившиеся на мостике, спустились в центральный пост. Люк захлопнулся, и лодка ушла под воду.

Началось сложное и хитрое маневрирование под перископом. В центральном посту только и слышалось:

— Боцман, привсплыви… Притопи, Полищук!

Кочнев лишь на мгновение высовывал из воды перископ и опять опускал его.

— Не разберу, кто здесь главный? — бормотал капитан-лейтенант, наблюдая за кораблями. — Ага! Ясно. В середине танкер и транспорт. Но для чего конвой такой усиленный? Миноносец, два тральщика и целая свора «охотников»…

Старшины и матросы, стоящие у своих механизмов и аппаратов, привыкли понимать командира с полуслова и по интонациям в голосе улавливать его настроение. Они то и дело косили глаза в его сторону: «Когда же атака?»

А капитан-лейтенант не спешил — ему хотелось сблизиться с противником и выбрать наиболее удобный момент для нападения. Он уже производил в уме необходимые расчеты, как вдруг обеспокоился:

— Куда же это миноносец идет? Никак на нас?.. Внимание!..

Подводная лодка стремительно пошла на глубину.

Шум винтов нарастал, его уже слышали все.

Миноносец пронесся так близко, что подводники инстинктивно пригнулись, ожидая взрывов… Но взрывы раздались не сразу, а минуты через две и много левее.

— Заметили, — досадовал Кочнев. — Теперь не высовывайся.

Сотрясающие глубину взрывы доносились и с других сторон.

— Что за чертовщина? — недоумевал капитан-лейтенант. — Кого они еще увидели?

— Профилактикой, наверное, занимаются, — сказал штурман, вглядываясь в карту. — К фиорду подходим. Вот они и пугают.

Шамаев, видимо, был прав, но Кочнев не решался всплывать под перископ. Он повел лодку мористее, надеясь выйти в атаку у самого фиорда, когда корабли будут разворачиваться.

Взрывы то приближались, то удалялись. «Не авиация ли их бомбит? А ну, выгляну», — надумал Кочнев. Но в это время невдалеке прошел «морской охотник». Пришлось выждать.

Когда перископ был поднят, капитан-лейтенант увидел, что тяжело нагруженные корабли уже втягивались в бухту, а миноносец и «охотники», оберегая их, зигзагами ходили по полукругу и время от времени сбрасывали бомбы.

«Прозевал. Что же делать?.. А, была не была! Прорву конвой и пройду за кораблями в бухту», — решил Кочнев.

Он знал, что выбираться из бухты в море будет очень сложно, но ничего другого придумать не мог.

— Танкер и транспорт свернули в бухту, — сказал он Жамкочьяну. — Боны сейчас разведены. Я принял решение войти в фиорд.

И тут рвавшийся в бой замполит пытливо взглянул капитан-лейтенанту в глаза. Ему хотелось прочесть в них: долг или самолюбие толкает Кочнева на отчаянный прорыв? Знает ли он, как выбраться из фиорда? Все ли рассчитал?

Кочнев, видимо, догадался, какие мысли тревожат его заместителя, потому что добавил:

— На палубе я заметил покрытые брезентом танки. Их надо утопить хотя бы в гавани.

— Да, — сказал Жамкочьян. Он понял, что другого выхода нет. Только так можно было выполнить приказ. Для этого следовало рисковать.

— Штурман, уточните место, — приказал капитан-лейтенант и обвел глазами всех присутствующих в центральном посту.

Старшины и матросы, стоявшие у приборов, распределительных щитов и штурвалов, поняли, что задумал командир, но ни одним движением не выдали своего волнения. Так уж было заведено на подводной лодке: при любых обстоятельствах крепись, старайся держаться как можно спокойнее.

Ничего, кроме внимания, не уловив в застывших лицах, капитан-лейтенант отметил про себя: «Очень хорошо». Он знал, что команда не подведет его. Матросы на лодку подбирались годами; беспрекословное выполнение долга стало чертой их характера.

Когда все приготовления были закончены, подводная лодка, уйдя на глубину, двинулась на прорыв.

Теперь от штурмана и акустика зависела судьба операции и корабля.

Штурман, положив перед собой секундомер, остро отточенные карандаши и лоцию, по времени учитывал пройденное расстояние. Каждое, даже незначительное изменение курса он методично наносил на карту. А гидроакустик Иванов весь обратился в слух. Чтобы ничто не отвлекало его внимания, он, как бы отгородясь от всех, приложил к вискам ладони.

В бухту уже входили и катера. Вот один из них пронесся над лодкой. Кочнев немедленно пристроился ему в кильватер и, несмотря на большую разницу в ходах, точно за ним вошел в фиорд и миновал узость, в которой были разведены боны.

Дальше лежал свободный путь. Опасаться следовало только гидроакустиков противника: они одни могли обнаружить осторожно идущую на глубине подлодку. Но попробуй разберись в шумах, когда спереди и сзади движется столько кораблей!

Фиорд был глубоким и длинным. С двух сторон над ним нависали высокие каменистые скалы. Они несколько раздвигались лишь в самом конце, образуя почти круглую, защищенную от ветров бухту. Штурманы прозвали ее «сковородкой». Здесь находились небольшой городок и порт, от которого шла железная дорога на материк.

Выйдя на широкое место, подлодка свернула с фарватера и легла на грунт. Через некоторое время, когда все успокоилось в бухте, Кочнев приказал подвсплыть и на короткое мгновение поднял перископ.

Ночная мгла уже заметно рассеялась. Танкер и транспорт стояли вдали у стенки. Около них суетились люди. Видимо, шла разгрузка. Миноносец и тральщики стояли левее, у длинного и узкого пирса.

«Какую избрать цель? — заколебался Кочнев. — Впрочем, чего я раздумываю? Конечно, танкер. В нем горючее. Запылает танкер — огонь перебросится на транспорт и склады».

— Торпедные аппараты… товсь! — раздался его голос.

Быстро произведя расчеты, капитан-лейтенант вывел лодку на нужный курс и скомандовал:

— Залп!

Торпеды шумно вырвались из аппаратов. Освободившуюся от груза лодку потянуло вверх. Боцман, управлявший горизонтальными рулями, с трудом удержал ее под водой.

Наступила такая тишина, что многие слышали стук собственных сердец. Скоро ли взрыв?

Стрелка штурманского секундомера с томительной медленностью совершала круг по циферблату: сорок, пятьдесят, шестьдесят… на семьдесят шестой секунде раздался рокочущий гул, заколебавший воду.

Лодка развернулась и вышла на фарватер. Погони не было. Видимо, нападение оказалось столь внезапным, что противник в первые минуты растерялся.

— Эх, для полной паники еще бы пару всадить! — вслух высказал свои мысли повеселевший замполит.

— Подвсплыви, боцман, — потребовал Кочнев. Ему хотелось взглянуть на дело своих рук.

Подняв перископ, капитан-лейтенант в первое мгновение увидел только мелькание красного света, а затем — море огня: пылали корабли, склады и даже вода.

Миноносец и тральщики, освещенные пожаром, всё еще стояли у пирса. На конвойных кораблях, видимо, была сыграна тревога. Черные фигурки матросов суетились на палубах.

«Надо ударить и по ним», — решил Кочнев.

Сделав маневр, он издалека послал две торпеды по миноносцу, тральщикам и, не дожидаясь взрывов, лег курсом на выход.

Капитан-лейтенант помнил совет старого подводника: «После удачной атаки — удирай, не жди спасения на грунте. Если тебя засекли, то начнут бомбить по площади. Когда уходишь, — «охотники» мешают друг другу: им надо стопорить моторы, слушать и успевать бомбить. Какая тут будет точность? Никогда не преувеличивай возможностей противника».

Погоня началась минут через шесть. Катера вначале принялись бомбить фарватер где-то за кормой. Но вскоре два из них обогнали лодку и приглушили моторы. Они, наверное, легли в дрейф и прислушивались.

Теперь идти вперед было опасно, но и оставаться на весь день в фиорде — не менее рискованно.

Подводная лодка продолжала двигаться с возможной на глубине скоростью. Минуты через две опять взревели моторы катеров и… одна за другой посыпались бомбы. Они рвались много выше и несколько правее. Все же тяжелые удары сотрясали стальной корпус корабля.

Пройдя контркурсом, катера развернулись на обратный галс. Взрывы стали приближаться с кормы. По звуку чувствовалось, что бомбы рвутся на разной глубине.

«Простреливают всю толщу воды, — отметил про себя Кочнев. — Если двигаться той же скоростью, — накроют».

— Стоп, малый назад!

Одна из бомб разорвалась так близко, что в носовых отсеках люди попадали, но зато катера проскочили дальше. Полагая, что лодка идет тем же ходом, они попусту тратили бомбы.

— Сколько уже сброшено? — поинтересовался Кочнев.

— Двадцать семь, — доложил комендор Мищенко, занимавшийся подсчетом. Сняв свою зимнюю шапку, он после каждого взрыва бросал в нее спичку.

«Бомбы у противника на исходе», — подумал капитан-лейтенант.

— Вперед! — скомандовал он.

Сбросив еще пять бомб, катера притихли. Но из порта спешили новые «охотники», акустик уже слышал приближавшийся шум винтов.

— Много ли осталось до выхода в море? — спросил Кочнев. Он чувствовал, как прилипает к спине взмокшая рубашка.

— Не более двух кабельтовых, — ответил штурман. И вот, когда Кочневу уже казалось, что он сейчас вырвется из теснин на просторы моря, подводная лодка с ходу наткнулась на что-то упругое и задрожала, не имея сил двинуться дальше. Удара не было; в крайнем носовом отсеке матросы услышали только металлический скрип и скрежет.

«Попали в сеть», — понял капитан-лейтенант.

— Полный назад! — приказал он.

Лодка, содрогаясь, начала пятиться, но ее опять тянуло на старое место. Она, видимо, чем-то зацепилась за сеть.

— Самый полный! — выкрикнул Кочнев.

Его голос заглушили взрывы. Лодку так тряхнуло, что капитан-лейтенант не удержался на ногах и упал. В отсеках погас свет.

В темноте Кочнев чувствовал, что лодка, двигаясь назад, стремительно проваливается на глубину. Диферент на корму был угрожающим.

— Выровнять! — распорядился Кочнев.

Лодка, мягко стукнувшись, легла на грунт.

— Включить аварийный свет. Всем осмотреться!

Глубиномер показывал пятьдесят шесть метров. Корпус лодки потрескивал от большого давления. От сетевых заграждений она, как видно, успела отойти метров на тридцать. Все же взрывами порой подбрасывало ее нос. Впереди «охотники» старательно простреливали всю толщу воды. «Этак они и сети свои расчехвостят», — подумалось Кочневу. Он был довольно спокоен, если можно назвать спокойствием упорное размышление: как же скорее выбраться из фиорда?

Со всех сторон по переговорным трубам поступали донесения. Больших повреждений не было — лишь в носовом отсеке появилась вмятина и слегка просачивалась вода.

Наконец «охотники» наверху угомонились. Наступила тишина.

«Сеть, наверное, пострадала и от бомб, и от наших толчков, — рассуждал про себя Кочнев. — Не попробовать ли прорваться в том же месте, где был зацеп?.. Пойду», — решил он.

Лодка привсплыла и полным ходом двинулась вперед. Капитан-лейтенант стиснул зубы, ожидая толчка. Насторожилась и вся команда. У боцмана, бессменно управлявшего горизонтальными рулями, по скуластому лицу струйками стекал пот…

Вместо толчка что-то звякнуло по борту, заскользило, на секунду задержало ход лодки и, треснув, отпустило ее.

— Прошли! — не произнес, а скорее выдохнул боцман.

Услышав, что «утопленная» лодка ожила, наверху сразу же засуетились «охотники».

— Держать глубину… Лево руля!

— Там минное поле, — предостерег штурман.

— Пусть! Оно минное и для противника, — отозвался капитан-лейтенант. — Зато от бомб избавимся.

На фарватер опять посыпались бомбы, взрывы шли стороной. Подводная лодка осторожно вползла в минное поле и, пройдя метров двести, легла на грунт.

Получив роздых, подводники некоторое время прислушивались к тому, как мечутся на фарватере катера противника, потерявшие их след.

— Что-о, кишка тонка?! — обращаясь к фашистским «охотникам», громко произнес Жамкочьян. — Страшно на минное поле войти?.. Оно же ваше, не бойтесь!

От этой немудреной шутки по отсекам разнесся смех.

Кочнев знал, какую злобу вызвало у противника нападение подводной лодки. Потеряв столь тщательно оберегаемые корабли, фашисты не скоро угомонятся. Они предпримут все возможное, чтобы не выпустить лодку из минного поля. Радоваться еще, конечно, рано. Но капитан-лейтенант одобрительно отнесся к веселому настроению Жамкочьяна. Он любил раскаты дружного смеха, а особенно в такие моменты, когда напряженным нервам необходима была разрядка.

Приказав вновь осмотреть все отсеки, Кочнев снял фуражку, вытер носовым платком влажные от пота лоб, шею и сказал:

— А теперь выпить бы чего-нибудь холодного!

— Есть остывший компот, — доложил по переговорной трубе Чесалин. — Разрешите принести?

— Всем разнесите после осмотра.

От резких сотрясений несколько электрических лампочек лопнуло, а плафоны, прикрывавшие их, разлетелись вдребезги. С места была сдвинута радиоаппаратура. Но больших повреждений матросы и старшины не обнаружили. Течь в носовом отсеке механику удалось остановить. Его больше тревожили наружные разрушения: не просачивается ли на поверхность моря нефть? По жирному пятну противник быстро обнаружит легшую на грунт лодку.

Ужинать уселись в седьмом часу утра. У подводников была такая жажда, что компота, приготовленного ночью, не хватило. Коку пришлось подкислить клюквенным экстрактом кипяченую воду и разнести по отсекам в чайниках.

После ужина было приказано всем отдыхать. Бодрствовать остались только вахтенный офицер, дежурный электрик и гидроакустик.

Гидроакустику Иванову в этом походе доставалось больше всех: он отдыхал урывками, когда ночью всплывали для зарядки аккумуляторов или ходили под перископом. Его подменяли редко, так как Иванов обладал удивительным слухом. Он умел по тончайшим оттенкам звуков на большом расстоянии определить, какого типа корабли приближаются к подводной лодке.

Сейчас гидроакустик знал, что на фарватере из четырех преследователей остались три «охотника». Один из них минут сорок назад ушел в фиорд. Моторы катеров не работали. Притаясь, фашисты, видимо, тоже вслушивались.

«Знают ли они, где мы залегли? — думалось Иванову. — Осмелятся ли напасть на нас на минном поле?..»

Море в это утро было довольно тихим. Однообразный далекий шум прибоя действовал усыпляюще. Лишь едва уловимый скрип железа, трущегося о железо, то и дело настораживал акустика. «Не минреп ли поскрипывает? Мины могут быть поблизости. Правда, они поставлены для надводных кораблей и находятся метров на пятнадцать-двадцать выше… ближе к поверхности воды. Но мало ли что случается…»

Иванов доложил о повторяющихся звуках вахтенному офицеру. Тот, взяв наушники, прислушался и сказал:

— Я думаю, что это не минреп, а наша оторвавшаяся антенна трется о корпус. Не обращайте внимания.

В подводной лодке вскоре настала такая тишина, что слышно было, как в соседних отсеках посапывают спящие. Офицер и электрик, следившие за вентиляцией и расходом кислорода, двигались бесшумно. На ногах у них были мягкие валенки.

Гидроакустику очень хотелось спать. Время от времени он тер себе виски и, не сходя с места, разминался: выгибался, шевелил плечами, разводил в сторону руки…

Но вот он замер и насторожился. Из фиорда донеслись чуть свистящие, ноющие звуки моторов и быстро вращающихся винтов. «Идут катера, — сообразил Иванов. — Сколько их?.. — Он напряг слух. — Один, два, три… Значит, всего в море будет шесть».

Акустик взглянул на циферблат. Шел девятый час. «Мало поспал командир», — с сожалением подумал Иванов и стал вполголоса докладывать офицеру обо всем, что слышит:

— Остановились на фарватере… Видно, совещаются… Заработали моторы четырех… Идут дальше… Повернули влево… Один застопорил ход… другие огибают минное поле. Расстояние двенадцать-четырнадцать кабельтовых… Слышу шум только двух катеров, еще один остановился…

— Все ясно, — сказал офицер, — окружают нас. Надо будить командира. Точнее пеленгуйте их.

Вахтенный ушел в каюту командира и вскоре вернулся с Кочневым. На заспанной щеке капитан-лейтенанта краснела полоска, оставленная жесткой подушкой. Веки опухли. Кочнев залпом выпил кружку подкисленной воды, тряхнул головой и, взяв записи гидроакустика, начал разбирать их:

— Дозор выставлен по всему полукругу. И назад не вернешься. Здесь какая-нибудь ловушка. Видно, придется прорываться на юг, где катера стоят разрозненно. От одиночек уйдем… А что здесь, на фарватере? — спросил он у Иванова.

— На одном катере мотор работает на малых оборотах. Он как будто приближается… вошел на минное поле.

Кочнев вслушался. Сначала он уловил слабые, какие-то бурлящие звуки, затем — приглушенный рокот мотора. Катер двигался очень осторожно.

— Произвести побудку! — приказал капитан-лейтенант. — Только без свистков, стука и шума, — предупредил он. — Говорить вполголоса. Наглухо задраить переборки и всем стоять на местах.

Через несколько минут экипаж подводной лодки был в боевой готовности. Советские моряки явственно слышали, как поблизости бродил катер противника. Один раз он даже прошел над кормовыми отсеками лодки, но не остановился.

«Значит, нефть не просачивается», — обрадовался механик.

А Кочнев думал о другом. Он знал, что если катерники и «нащупают», где находится подводная лодка, то сами бомбить ее на минном поле не решатся. Мины могут сдетонировать и разнести все, что находится поблизости. Но катерники догадаются вызвать авиацию.

Капитан-лейтенант принялся листать тетрадку радиста с записями прогнозов погоды. Ему хотелось установить: летная ли сегодня погода?

Метеорологи предвещали усиление холодов.

«Если день морозный, то незамерзаемое море, конечно, окутано испарениями. Все это так, — рассуждал Кочнев, — но в тумане катер не решился бы войти на минное поле. Значит, на море небольшой ветер, он рассеивает туман. И все же видимость может быть плохой. Выжду», — решил он.

Катер бродил по минному полю минут сорок, затем вернулся на фарватер и кругом опять стало тихо.

Прошел час… два, а противник ничего не предпринимал. «Видно, погода нелетная», — заключил Кочнев и по переговорным трубам объявил:

— Всем заступающим на вечернюю вахту разрешаю отдыхать.

Кое-кто из подводников вновь улегся спать, а остальные, чтобы скоротать время, занялись: одни — шахматами, другие — чтением книг.

Командир с Жамкочьяном и штурманом ушли в каюту обдумывать, какое направление лучше всего выбрать для прорыва.

Кислород на подводной лодке расходовали бережно, так как не знали, когда удастся всплыть и открыть люки для притока свежего воздуха. С каждым часом в отсеках становилось все труднее и труднее дышать.

Дневной свет в этом краю фиордов и обледенелых скал держался недолго. По времени Кочнев определил, что на море уже наползла мгла, но он решил выждать: «Пусть утомятся насторожившиеся при наступлении темноты гидроакустики противника».

Капитан-лейтенант видел, как учащенно вздымались груди у старшин, матросов и офицеров. Люди дышали полуоткрытыми ртами, им не хватало кислорода. Он сам ощущал стук крови в висках. Руки и ноги, казалось, налились свинцом. Кочнев попытался зажечь спичку. Серная головка зашипела, но не воспламенилась.

— Дать кислород! — наконец приказал он. Загудели моторы вентиляции. Дышать стало легче, люди оживились.

После смены вахтенных неподвижно лежавшая лодка поднялась с грунта и, оставаясь на большой глубине, медленно двинулась вперед.

Она пробиралась среди черных шарообразных мин, колыхавшихся под водой лишь на несколько метров выше ее рубки. Стальные минрепы, державшие на якорях «рогатую смерть», были натянуты, как струны.

Вот левый борт лодки коснулся такого троса. И подводники уловили противный, царапающий звук, от которого ноют зубы. Скрежет медленно полз от отсека к отсеку и оборвался за кормой.

«Винтами не зацепились», — облегченно вздохнув, отметил про себя Кочнев и отдал распоряжение увеличить ход.

«Сейчас засуетятся катера противника», — подумал он и взглянул на гидроакустика. Но тот молчал. Только спустя некоторое время Иванов сообщил:

— Моторы заработали на всех катерах… Самый ближний идет наперерез нашего курса.

«Значит, известили друг друга. Но как они это сделали: ракетами или по радио?»

— Эх, был бы туман на море! — вслух произнес капитан-лейтенант.

— До чистой воды осталось четыре-пять кабельтовых! — известил штурман.

Лодка еще раз коснулась минрепа. Гребной вал пришлось застопорить и несколько секунд двигаться по инерции.

Шум ближнего катера уже ясно различали люди в носовых и кормовых отсеках.

— Полный вперед! — приказал Кочнев.

Первые бомбы разорвались несколько левее лодки.

— Право руля!

В погоню включился еще один катер. Теперь бомбы всплескивали то слева, то справа, то за кормой. От сильных взрывов лодка вздрагивала и покачивалась. Но дрожавший свет в электрических лампочках не гас. «Почему так странно и разрозненно действуют катера? — недоумевал Кочнев. — И скорость не полная… Наверное, боятся столкнуться друг с другом? Значит, на море туман, — обрадовался он. — Повезло нам!»

Стремясь скорее оторваться от катеров, капитан-лейтенант потребовал от механика:

— Дайте самый полный! Выжмите из машин все, что можно.

Погоня длилась недолго. Сначала отстал один катер. Потом перестал сбрасывать бомбы и другой. Гидроакустик уже не слышал никаких шумов.

— Оторвались! — сказал он.

Отойдя от берега миль на двенадцать, лодка всплыла под перископ. Кочнев, прильнув к окулярам, попытался разглядеть что-либо на море, но, кроме серой мути, ничего не увидел: кругом был густой туман.

— Приготовиться к всплытию! — приказал капитан-лейтенант.

Он первым поднялся по трапу, отдраил выходные люки и, выскочив на мостик, полной грудью вдохнул морозный солоноватый воздух. Казалось, не надышаться им.

И люди, стоявшие за его спиной, некоторое время не могли вымолвить слова.

Дымящееся на холоде море чуть слышно плескалось у борта.

— Налаживайте антенну, — сказал наконец Жамкочьян. — Теперь можно радировать: приказ нами выполнен.


———

«ПЕЛИКАН»



Тихоходный тральщик «Пеликан» был самым неказистым военным кораблем Балтийского флота. До войны этот тральщик вел трудовую жизнь буксирного парохода, таскавшего за собой по рекам и каналам Мариинской водной системы плоты и баржи.

В свежую погоду речники не решались на «Пеликане» выходить на просторы Ладожского озера, а обходили его спокойным каналом, так как судно заливало волной.

Еще при рождении, когда на буксирном пароходе были установлены котлы и паровая машина, он поразил судостроителей своим странным видом: нос у него нелепо задирался вверх, а корма глубоко сидела в воде.

— Не пароход, а пеликан какой-то, — огорченно сказал главный инженер. — Придется конструкцию менять.

Конструктор попытался переместить машины, выровнять своего первенца, но у него ничего не вышло. И кличка «Пеликан» стала именем буксирного парохода. Плавать на «Пеликане» считалось наказанием. На него посылали служить самых недисциплинированных и неряшливых речников. За долгий срок плавания он приобрел столь неопрятный и запущенный вид, что, наверное, более чумазого парохода не было ни в одном водном бассейне страны.

В первый же год войны, когда началась всеобщая мобилизация, «Пеликан» попал на военную службу. Его командир и военком встретились в ленинградском полуэкипаже. Старший лейтенант запаса Чариков прежде служил на Тихоокеанском флоте, а политрук запаса Соловой — на Северном. Оба они никогда не плавали на тральщиках, но свое назначение приняли с воодушевлением и вместе отправились в Свирицу принимать новый корабль.

Увидев буксирный пароходик, стоящий на реке, они оба помрачнели. Вид корабля не радовал глаз. Его обшарпанные мостик и рубка были скособочены, палуба захламлена, а труба помята и проржавлена.

— Неужто на нем воевать придется? — растерянно спросил Соловой у Чарикова.

— Товарищам на глаза не покажешься — засмеют! — хмуро ответил старший лейтенант. — Я ведь на миноносцах плавал. Ну и подсунули же нам кораблик!

Но на военной службе не поспоришь и не откажешься. Приказ следовало выполнять. Соловой с Чариковым прошли на буксир, познакомились с речниками и повели «Пеликана» вооружать на судостроительный завод.

На носу буксирного парохода заводские мастера установили пушку, а на корме — пулемет и тральные приспособления. От этой нагрузки «Пеликан» еще больше задрал нос и получил такой дифферент[12] на корму, что привальный брус[13] оказался на уровне воды.

Здесь же приняли новую команду, среди которой только пять человек были кадровыми военными моряками, а остальные — местные речники, пожилые совторгфлотовцы и рабочие судостроительного завода.

Перед новой командой военкому и командиру не хотелось показывать недовольства кораблем. Сделав вид, что все обстоит так, как и должно быть, они принялись приводить «Пеликан» в надлежащий военный вид.

Военком был человеком рослым, с могучей шеей и выпуклой грудью борца. Жесткие, почти соломенного цвета волосы над его лбом дыбились ежом. Пригладить их ему не удавалось ни водой, ни вежеталем, ни специальными повязками. Голосом он обладал по-боцмански зычным и нрава был веселого. Рядом с ним работалось легко, потому что Соловой, по-медвежьи ворочая тяжести, то и дело сыпал прибаутками, а если от других слышал меткое словцо или удачную шутку, то оглушительно хохотал. Молодежь тянуло к нему.

Командир, который лет на пять был старше военкома, держался солиднее: шагал неторопливо, говорил негромко, но внятно и заставлял повторять приказания слово в слово. Видимо, сказывалась его гражданская профессия: он служил воспитателем в ремесленном училище. Развязности и расхлябанности Чариков не терпел и поэтому первое время старался быть строгим и даже придирчивым. Молодежь его побаивалась, а недавние рабочие — пожилые матросы — говорили:

— Без строгости на военной службе не обойдешься. Только бы справедливым оказался да побольше о команде заботился. А те, что первое время папиросками угощают и по-разному подлаживаются к нашему брату, потом паршивыми людьми оказываются. Не для забавы мы готовимся, а воевать. Тут твердая рука требуется.

Матросы видели, что командир не белоручка. Руководя авральными работами, он показывал, как надо из каждой щелки удалять грязь, как смывать каустиком въевшуюся сажу и драить палубу.

За десяток лет плавания грязи на буксирном пароходе накопилось столько, что ее выгребали лопатами и выносили из трюмов полными лоханками.

Все внутренние помещения на очищенном и отмытом «Пеликане» матросы покрасили светлыми красками, а борта и надстройку — шаровой, под серо-свинцовый цвет балтийской волны. И вот, когда буксир засверкал чистотой, на нем торжественно подняли военно-морской флаг и стали готовиться к походу.

В дни авральных работ вся команда «Пеликана» жила в казарме на берегу Невы. Теперь ее нужно было разместить в тесных помещениях буксирного парохода. И тут выяснилось, что ме́ста на всех не хватает. Пришлось в кубриках привинчивать крючья для подвесных коек, а в каютках поселять по два-три человека.

Об офицерской кают-компании, конечно, и думать не приходилось. Столовую устроили под тентом на верхней палубе. А камбуз оказался столь крошечным, что кок с трудом протискивался в него и мог работать лишь при открытых дверях.

И все же, несмотря на все неудобства новой жизни, в Кронштадт пеликановцы пошли в приподнятом настроении.

Рулевые буксира прежде плавали по рекам, ориентируясь по береговым створам и бакенам. До этого похода им не приходилось иметь дела с компасом, поэтому они поглядывали на него с некоторой опаской и недоверием.

Под разведенными невскими мостами они проходили ночью, а в морской канал вышли на рассвете. Залив слегка туманился. Не было видно ни берегов, ни Кронштадта.

«Куда же теперь?» — растерялся рулевой. Он не понимал, что́ обозначают морские навигационные знаки.

Командир, стоявший рядом на мостике, сообщил, какой курс следует взять по компасу. Но для рулевого это был набор непонятных слов. Корабль у него стал выделывать такие зигзаги, что в любую минуту мог выскочить на отмель или сесть на камни.

Чарикову пришлось самому стать за руль и тут же в рубке учить речника, как пользоваться компасом.

В Кронштадт они все же пришли благополучно. Здесь корабль принял на борт снаряды, патроны, глубинные бомбы, дымовые шашки, несколько тралов с буйками, змеями, отвесами. В общем, нагрузился так, что еще больше стал походить на нелепейшего представителя водоплавающих птиц — пеликана. Однако это не помешало ему пойти на опробование своего оружия с группой тихоходных тральщиков.

Начались круглосуточные боевые учения в море. Дела на «Пеликане» шли неплохо. Все люди учились старательно и к службе относились со строгостью военных моряков. Только командир отделения, сигнальщик Абашкин, иногда подводил команду.

Несмотря на маленький рост и забавную внешность — на широком щекастом лице виднелся крошечный нос-пуговка, — он оказался человеком тщеславным: одевался всегда франтовато, лихо надвигал на правую бровь мичманку и на мостике стоял, выпятив грудь.

Если семафорили «Пеликану» с какого-нибудь корабля, Абашкин величественно прикладывал к глазам бинокль и обращался к своему матросу.

— А ну, товарищ Кукин, поймете ли вы, что там пишут?

Разбитной сигнальщик Кукин, прищурившись, вглядывался в далекое мелькание флажков и бойко докладывал старшине о передаваемом тексте.

— Вроде как правильно, — одобрительно басил Абашкин. — А теперь, для практики, отмахните-ка им ответ.

И сигнальщик «отмахивал». А старшина с гордым видом поглядывал на всех: «Смотрите, какого я чудо-сигнальщика воспитал».

Но когда Кукина не оказывалось вблизи, а на тральщике необходимо было принять семафор, то у Абашкина обязательно начинали слезиться глаза и запотевали стекла бинокля. Он пыхтел и ворчал на плохую видимость до тех пор, пока командир или его помощник не прочитывали запрос сами. Если требовался срочный ответ, то Абашкин с готовностью произносил:

— Есть!

И начинал с невероятной быстротой отмахивать флажками несусветную чепуху. Его, конечно, не понимали на других кораблях и требовали у командира: «Снимите с мостика эту ветряную мельницу».

Абашкин же с обиженным видом и не без нахальства оправдывался:

— Я не могу медленно работать, у меня горячий характер. Пусть учатся быстрей читать.

— Этак придется для вас весь флот переучивать,— заметил Чариков и, чтобы проверить сигнальщика, предложил ему пройти на нос корабля и как можно медленнее передать флажками: «Нахожусь на минном поле, не подходите ко мне».

— Сегодня мне трудно работать. Что-то с левой рукой… до половины только поднимается, — начал отговариваться Абашкин. — Ревматизм, видно.

А когда военком взял его в оборот, то выяснилось, что старшина до войны даже флажков в руках не держал, а был коком при школе, выпускавшей сигнальщиков. Уйдя с нашивками старшины в запас, Абашкин запутал в райвоенкомате какого-то писаря и сам произвел себя в специалисты сигнального дела.

Старшине пришлось все сигнальное хозяйство сдать Кукину, а самому принять камбуз с лагунками, кастрюлями и сковородками. И тут выяснилось, что он умеет приготовлять удивительно вкусные блюда.

Пообедав, командир с военкомом вызвали к себе кока.

— Зачем же вам понадобилось скрывать свою специальность? — спросил Соловой. — Вы же мастер поварского дела.

— Все знают, что кок — это повар, — ответил Абашкин. — И смеяться будут: «Какой он моряк? Всю войну с кастрюлями воевал!»

— Такое могут сказать только очень глупые люди, которые не знают, что на военном корабле никто не может остаться безучастным в бою, — заметил Чариков. — Вы теперь по боевому расписанию обязаны подменять пулеметчика. Изучайте хорошенько пулемет и можете называть себя пулеметчиком.

Абашкин обрадовался:

— Есть изучать и называться пулеметчиком! — сказал он. — Очень вам благодарен.

Пулеметчиком на «Пеликане» был пожилой матрос — бывший судостроитель Степан Никанорович Стрекалов. Он так любил свое детище, что спал не в кубрике, а на палубе рядом с крупнокалиберным пулеметом. Абашкина он учил строго: заставлял по два-три раза в день разбирать пулемет, смазывать все детали и вслух объяснять их назначение. И кок не сердился на него за это, а даже старался во время обеда подсунуть Стрекалову кусок пожирнее. Ему очень хотелось скорее стать пулеметчиком.



На первое боевое траление «Пеликан» вышел в паре с таким же тихоходным тральщиком — «Ижорец». Им нужно было пройти до ближайшего острова и проверить, не набросал ли противник ночью якорных мин на фарватер.

Эти мины держатся под водой на тонком металлическом тросе-минрепе. Поэтому якорную мину не трудно зацепить простым тралом — длинным стальным тросом, если тащить его, как сеть, на определенной глубине. На тралящей части троса, имеющей специальные резаки, подвешиваются еще подрывные патроны. Подцепленная за минреп мина срезается либо подрывается.

Вот такой трал вместе с поплавком и отвесами тральщики не спеша тащили по фарватеру: «Пеликан» — за левый конец, а «Ижорец» — за правый. Погода была почти штилевой. Красные буйки, бегущие позади, спокойно пенили воду.

Тральщики прошли миль шесть, не подцепив ни одной мины. Потом ветер поднял волну, которая стала заливать осевшую корму «Пеликана». Но матросы, следившие за буйками, не обращали внимания на перекатывавшуюся с шипением по палубе воду.

Внезапно один из буйков стремительно нырнул под воду — и натянувшийся трос задрожал от напряжения.

«Попалась, мину подцепили!» — понял Чариков. И в это время сигнальщик вдруг громко доложил:

— Прямо по носу «лапоть»!

— Лапоть? Какой лапоть? — недоумевал старший лейтенант. Он не знал, что матросы так называют неуклюжий гидроплан финских фашистов, имеющий поплавки, похожие на два стоптанных лаптя.

— Гидросамолет противника! — поправился сигнальщик.

Оба корабля одновременно открыли заградительный огонь.

«Лапоть», видя, что по нему стреляют только две небольшие пушки, развернулся и на небольшой высоте пошел в атаку.

Сначала он напал на «Ижорца», обстреляв его зажигательными пулями. На «Ижорце» сразу же умолкла пушка и задымилась надстройка.

«Пеликану» пришлось отбиваться одному. Его пушка выпускала снаряд за снарядом. Белые облачка разрывов испятнали все небо вокруг самолетов. Это, видно, обозлило фашистского летчика. Выйдя на новый курс атаки, «лапоть» еще больше снизился и, грозно ревя мотором, пошел с кормы на «Пеликан». Но здесь его встретил огонь крупнокалиберного пулемета.

Старик Стрекалов, поймав гидросамолет на прицел, выпустил длинную очередь прямо ему в лоб. И «лапоть» вдруг странно покачнулся, зачихал и, поливая море бензином, отвернул в сторону…

— Эх, за ним бы теперь! — возбужденно крикнул Абашкин, стоявший у пулемета вторым номером. — Ведь сядет, обязательно где-нибудь плюхнется.

Подбитый гидросамолет действительно опустился на воду. А потом вдруг ярко вспыхнул, погорел некоторое время и затонул.

— Есть один! — выкрикнул Абашкин и, сорвав с головы мичманку, подкинул ее вверх.

В пылу боя никто не заметил, как на поверхность моря всплыла подрезанная тралом мина. Темный рогатый шар увидели только когда ветром его подогнало почти к борту «Пеликана». Еще бы три толчка волной — и мина рожками стукнулась бы о борт.

Дав полный ход, Чариков отошел метров на сто от мины и сообщил об опасности соседям.

На «Ижорце» уже загасили пожар, но уничтожить мину там было некому: злосчастный «лапоть» вывел из строя весь орудийный расчет.

Мину расстреливали комендоры «Пеликана». Первые три снаряда вздыбили воду рядом с рогатым шаром, и только четвертый — угодил в него; казалось, что взрывом сейчас оглушит всех, но в мине, видимо, испортились взрыватели — она лишь раскололась пополам, как грецкий орех, и затонула.

Проверив трал и вновь спустив его, тральщики с прежней неторопливостью пошли дальше.

Разговоров о мине и сбитом самолете было много. Пулеметчиков благодарили, им пожимали руки.

Абашкин принимал поздравления и держался с таким видом, точно не Стрекалов, а он сам целился и попал в самолет.



Недели через две «Пеликан» зашел за углем в Нарвскую губу. Здесь все побережье уже было в огне. Серый дым застилал порт.

Уголь пеликановцы нашли быстро, он находился невдалеке от портовой стенки.

Матросы начали загружать бункер, как вдруг начался обстрел. Снаряды падали и рвались вокруг. Слева загорелся деревянный пирс. Не желая рисковать кораблем, Чариков поспешил отойти от стенки. Но пост охраны рейда не выпустил его в море, а приказал вернуться к горящему пирсу, взять на буксир стоявшую там железную баржу и оттащить ее подальше в залив.

Чариков повел «Пеликан» задним ходом. Он знал, что снаряды редко попадают в одно и то же место, поэтому старался наползать на всплеск разрывов.

У пирса боцман приготовил бросательный конец и крикнул:

— На барже! Эй, кто там?.. Принять концы!

Но с баржи никто не отозвался. Сухие доски пирса, изломанные и расщепленные снарядом, потрескивая, горели высоким пламенем. Ветер забрасывал искры на корму «Пеликана» и на баржу.

— Не мешкать! — крикнул с мостика Чариков.

На баржу одновременно прыгнули военком, боцман и пулеметчик Стрекалов. Пока старшина с матросом втаскивали стальной буксирный трос и закрепляли его, военком разглядел, что с другого конца баржи свисает толстый канат, которым она была привязана к береговому кнехту. Его следовало перерубить. Но чем? Надеясь здесь же найти топор, Соловой откинул край брезента, закрывавшего широкий люк баржи, и почувствовал, как у него перехватило дыхание. Трюм был заполнен большими авиационными бомбами.

«Вот так груз! Если угодит хоть один снаряд, от нас и пылинки не останется! А тут еще огонь вокруг…» Боясь, что в трюм заглянут боцман со Стрекаловым, он моментально прикрыл люк брезентом и потребовал:

— Несите топор!

Топора на корме «Пеликана» не оказалось. Абашкин сбегал на камбуз и притащил секач. Этим секачом военком двумя взмахами перерубил канат и крикнул Чарикову:

— Давай полный!.. Самый полный!

Вода забурлила под кормой «Пеликана»… Стальной буксирный трос натянулся и задрожал, а баржа, казалось, почти не двигалась, не отходила от горящего пирса. Она была очень широкой и тяжелой, — слабосильный «Пеликан» едва волочил ее и никак не мог набрать скорости.

Невдалеке от правого борта вверх взлетел столб воды. Взрывом снаряда баржу встряхнуло, она закачалась.

«Совсем близко», — подумал военком, но продолжал сохранять спокойствие. И только когда баржа была выведена из-под обстрела и поставлена на якорь, Соловой перешел на «Пеликан» и вполголоса спросил у Чарикова:

— Вы знаете, какой груз мы вытащили из огня?

— Судя по вашему виду, это были арбузы или дыни, — ответил старший лейтенант.



Вскоре на обоих берегах Финского залива заколыхалось зарево пожаров. Враг подступал к Ленинграду. Нужно было отбиваться, остановить его.

«Пеликан» часто посылали спасать прижатых к морю пехотинцев или на разведку боем. Обычно он это проделывал в дни пасмурные, с мелким моросящим дождем. В туманящейся мгле тральщик храбро подходил довольно близко к берегу и начинал стрелять из пушки по окопам противника.

Издали, в обманчивой пелене дождя, он казался солидным боевым кораблем. Вражеские батареи открывали по «Пеликану» огонь. А Чариков только этого и ждал. Меняя скорости хода и маневрируя, он по вспышкам засекал места, где находятся замаскированные фашистские батареи, и наносил их на карту.

Иногда мутные потоки воды, поднятые взрывом тяжелого снаряда, захлестывали «Пеликан», его обдавало горячими осколками, но он каким-то чудом оставался на плаву и уходил из-под обстрела.

За несколько месяцев войны обшарпанные бока «Пеликана» покрылись заплатами. Труба, насквозь пробитая во многих местах, еще больше покосилась. Тральщик нужно было поставить на ремонт и почистить котлы, но флагманский механик, придирчиво осмотревший «Пеликана», пришел к иному выводу:

— Есть ли смысл занимать квалифицированных рабочих на ремонт этого уродца? Пусть поплавает, пока вода держит, а потом придется разоружить — на кладбище.

Командир с военкомом обиделись на флагманского механика — они уже привыкли к своему кораблю и полюбили его.

— Не слишком ли быстрое решение у вас? — возразил Соловой. — «Пеликан», если его подремонтировать хотя бы своими силами, еще повоюет.

— И не один год, — добавил Чариков.

— Это вам так думается, а специалисты не то что в док, но и к заводской стенке не подпустят эту развалину.

— А мы без них попробуем отремонтировать свойкорабль, — пообещал военком.

Но ремонтом не удалось заняться. «Пеликан» получил предписание отправиться в сторожевой дозор к одному из дальних островов в заливе, где проходил северный фарватер. Правда, этим фарватером последние месяцы корабли не пользовались, так как он обстреливался со шхерных островков и был засорен минами противника. «Но мало ли что бывает во время войны, — рассудили штабисты. — Пусть «Пеликан» сменит нужный нам сторожевой корабль и покараулит заброшенный участок морской дороги. В тральщики он больше не годится, так как слишком тихоходен, а за сторожевика в этой пустынной части залива вполне сойдет».

Взяв запас угля, «Пеликан» более суток добирался к острову. Там он сменил быстроходный сторожевой корабль и стал каждодневно нести дозорную службу: днем наблюдал за фарватером, укрываясь в тени обрывистых берегов острова, а ночами выходил к шхерным проходам, откуда могли появиться торпедные катера и подводные лодки противника, пробиравшиеся к нашим коммуникациям.

Море все дни здесь было пустынным, лишь изредка высоко в небе появлялся вражеский разведчик, делал два-три круга и улетал дальше. Пеликановцы, привыкшие к частым тревогам, боевым авральным работам, неожиданным походам, заскучали у безлюдных шхерных островков.

— Не боевой дозор, а санаторный какой-то, — говорили они. — Заплесневеешь без дела.

— Может, ремонтом займемся, товарищ командир? — спрашивали пожилые матросы — бывшие судостроители. — А то что ж мы тут жир будем нагуливать!

Жира, конечно, никто здесь не «нагуливал». В Кронштадте команда «Пеликана» получила в поход двухнедельный и весьма скудный блокадный паек. Он уже кончался. Кронштадтский начальник снабжения по радио запросил: «Сумеете ли продержаться неделю без подвоза? У нас нет подходящей оказии».

Военком знал, что в кладовых «Пеликана» остались только сухари, немного солонины, гороху и килограммов пять гречневой крупы, но все же он сказал:

— Продержимся. Попробуем рыбу ловить, а если угля не хватит, — на дрова перейдем. Ходил же «Пеликан» на Свири на дровяном топливе.

— Только бы цинга людей не одолела, — соглашаясь с ним, заметил старший лейтенант. — Пошлите людей на разведку, — может, клюкву на острове найдут.

На поиски клюквы пошло пять человек во главе с Абашкиным. Они прошли через весь хвойный лес, росший на острове, набрали немало грибов, брусники, но клюквы на болотцах не обнаружили.

Выйдя на другую сторону острова, пеликановцы увидели метрах в двухстах затонувший на отмели пароход: из воды торчала его корма, помятая труба и часть надстройки с мостиком.

— На мину напоролся или авиация разбомбила, — принялся строить догадки кочегар. — Надо бы поглядеть, не осталось ли в его бункерах угля?

— Заглянуть на этот пароход, конечно, не мешало бы, — согласился Абашкин. — Там, наверное, посуда и консервы кой-какие найдутся.

Сигнальщик Кукин попробовал вплавь добраться до затонувшего парохода, но вода оказалась такой холодной, что он, проплыв метров сто, вернулся назад.

— Без шлюпки или плота не обойдешься, — заявил дрожавший пловец.

Матросы, вернувшиеся на «Пеликан» с брусникой и грибами, доложили о затонувшем судне. Чариков, взглянул на карту с последними пометками, прочитал объяснительную записку, оставленную командиром сменившегося сторожевика, и сказал:

— Да, верно, есть тут небольшой транспорт… полторы тысячи тонн водоизмещения. Потоплен авиацией во время августовских налетов. Сам выбросился на отмель. На нем мы, конечно, кое-что найдем для себя.

На другой день, захватив легкий водолазный костюм, к затонувшему транспорту отправились на шлюпке военком, помощник механика и два кочегара.

К каменистой отмели они приблизились в часы отлива, когда затопленная часть транспорта показалась из воды. Палуба судна, усеянная морскими ракушками, уже успела обсохнуть. Моряки через накрененный борт вскарабкались на нее и прошли к носу. Здесь виднелась большая рваная дыра, из которой во все стороны торчало скрученное ржавое железо.

Рубка и машинное отделение транспорта почти не пострадали, а кормовые помещения казались совершенно целыми.

Подбитое судно, видно, двигалось к берегу задним ходом, потому что корма его засела на каменистой отмели, а нос находился на более глубоком месте.

Кочегары заглянули на камбуз. Здесь на полках виднелся полный набор кастрюль и сковородок, покоившихся в своих гнездах. Только у плиты валялась разбитая посуда и чайник с погнутым носом.

— Тут не по нашей части, — сказал Соловой. — Лучше давайте бункера осмотрим.

Один из бункеров был наполовину заполнен углем, а в другом, как и во всех трюмах, поблескивала вода.

— Н-да, придется спускаться в водичку и на ощупь произвести разведку, — заключил военком.

До войны он некоторое время работал водолазом, поэтому сам взялся обследовать все трюмные помещения.

Надев поверх суконных брюк и свитера непромокаемый водолазный костюм, он обвязал себя пеньковым тросом и приказал приготовить блок для подъема грузов.

— Если два раза дерну сигнальный трос, то поднимайте наверх груз, — объяснил Соловой. — А если дерганье будет частым, — вытаскивайте меня. Ясно?

— Ясно, — ответил матрос и в точности повторил приказание.

Военком приспособил на спину ранец с кислородным аппаратом, натянул на лицо маску и включил кислород. Потом он взял свисавший с блока крюк и не спеша спустился с ним по трапу в трюм.

Под водой Соловой бродил долго. Наверх то и дело взлетали пузырьки. Наконец военком подал сигнал: «Поднимайте груз».

Механик с помощью блока вытащил груз на палубу и опять спустил крюк в трюм.

Теперь сигналы стали более частыми: военком посылал из глубокого трюма то ящик, то бочонок, то тюк. И лишь минут через сорок он сам выбрался наверх. Сняв маску с покрасневшего и взмокшего от усилий лица, Соловой несколько раз полной грудью вдохнул воздух и сказал:

— Проверьте, что в этих ящиках и бочках; есть ли смысл трудиться?

Матросы вспороли мешок. В нем оказалась пшеничная мука. Она не вся была испорчена соленой водой, — подмок только верхний слой, который не пропустил влагу дальше.

— Очень хорошо, — обрадовался военком,— блины будем есть.

Отодрав крышку ящика, механик покачал головой.

— А тут, видно, макароны были, — произнес он. Все в кашу превратилось.

Зато содержимое бочонков вызвало ликование:

— Это вам не клюква, а витамины поосновательней!

В маленьких бочонках было сливочное масло, а в больших — повидло.

— Нужно быстрей разгружать трюмы, — заметил Соловой. — А то как начнутся штормы, так на этой отмели к судну не подойдешь.

Захватив с собой муку, масло и повидло, пеликановцы вернулись на тральщик.

Абашкин, которому надоело накладывать в миски крошечные порции, на радостях накормил прибывших до отвала тушеными грибами, заправленными сливочным маслом, а на ужин нажарил гору золотистых пончиков с ягодной начинкой.

Теперь для всех наступила горячая пора. «Пеликан», обойдя остров, стал на якорь вблизи затонувшего судна. Боцманская команда тральщика взялась выуживать из трюма продукты, кочегары действовали в бункерах, а минеры на специально построенных плотах переправляли все добытое на берег или к борту «Пеликана», где погрузкой занимались свободные от вахты комендоры и механики.

Подсчитав свои припасы, Чариков сообщил в штаб по радио:

«Уголь и продукты нашел на затонувшем транспорте. В случае необходимости могу продержаться в дозоре до конца навигации».

В штабе соединения обрадовались такому донесению. Молодец Чариков! А то ведь обидно было бы посылать специальное судно с углем и продуктами, которых не хватает, да к тому же на столь маловажный участок морского фронта. Пусть до первого льда тральщик пробудет сторожевиком. Только как он, бедняга, перенесет ноябрьские штормы? Впрочем, чего загадывать? На вид «Пеликан» был достаточно прочным. Ну, а если что случится… так этот уродец отплавал свой век! Его нетрудно будет и списать.



Пеликановцы каждый день выходили в дозор, и лишь в бурные штормовые ночи, когда дул норд-ост и море сплошь было покрыто белыми гребнями, они отстаивались в небольшой полукруглой бухточке острова, защищенной от ветра высокими соснами.

В ноябре «Пеликан» вдруг по радио получил предписание тщательно протралить свой участок фарватера и бдительно охранять его.

— Ждите гостей, — сказал военком Чарикову. — Видно, мимо нас корабли пойдут.

И действительно, однажды вечером к острову подошли три быстроходных тральщика. Они шли разведать северный путь к полуострову Ханко, где в глубоком тылу у противника находился наш гарнизон. Все корабли были с параванами — особыми приспособлениями, прикрепленными под водой к носу корабля, которые отводят попадающиеся по пути мины в стороны и подрезают их.

Командиры быстроходных тральщиков, узнав обстановку, попросили проводить их хотя бы до поворота, где кончалась протраленная «Пеликаном» часть фарватера.

Пеликановцы, чтобы не ударить лицом в грязь, развили самый полный ход. А на быстроходном тральщике, идущем за ним в кильватер, думали: «все небо закоптил этот неуклюжий «Пеликан», а еле-еле плетется. Того и гляди наскочишь на него».

У поворота быстроходные тральщики поставили тралы и, попрощавшись, легли курсом на Ханко.

А на следующую ночь по северному фарватеру, очищенному тральщиками, благополучно прошел небольшой караван, с затемненными огнями.

Корабли, прошедшие у шхерных островков, могли быть замечены противником. Теперь следовало ждать ответных действий фашистов. Их корабли, конечно, попытаются под покровом ночи незаметно подойти к фарватеру, чтобы перегородить его новыми минами или устроить засаду на пути караванов. Пеликановцы решили последние дни, несмотря на ненастную погоду, пробыть в море.

Для них это, конечно, было му́кой, так как при сильном ветре тральщик кренило с боку на бок, обдавало высокой волной и заливало низкую корму. На ее палубе нельзя было ни работать, ни передвигаться с места на место: шумно перекатывавшиеся волны норовили сбить с ног и уволочь в море.

В штормовые ночи вахту приходилось сменять каждые два часа, потому что матросы, стоявшие наверху, промокали насквозь, а кочегары, работавшие у топок внизу, изнывали в духоте и шестидесятиградусной жаре. Но пеликановцы не сдавались; за ночь они по нескольку раз меняли одежду и, борясь с приступами тошноты, вызванными беспрестанной качкой, продолжали работать и вести наблюдение.

Видя, как за дни шторма люди на корабле осунулись и побледнели, словно после перенесенной тяжелой болезни, военком встревожился:

— Надо хоть на сутки дать отдых команде, — сказал он Чарикову. — Иначе кочегары и рулевые с ног свалятся. Да и остальных качка измотала… есть ничего не хотят.

Чариков и сам понимал, что люди измотаны до предела. Да в такую погоду и противник навряд ли решится ставить мины. Рассудив так, старший лейтенант направил «Пеликана» к острову, вошел в бухту и, став на якорь, приказал:

— Всем, кроме вахтенных, спать до обеда!

Сам он едва дотащился до своей каюты, а там, не имея сил снять реглан и сапоги, повалился на койку и мгновенно заснул.

Военком, заглянувший в каюту, попытался растормошить Чарикова.

— Иван Васильевич! Иван Васильевич, раздеться надо! Какой же это отдых в мокрой одежде?!

Но старшего лейтенанта невозможно было разбудить — пришлось звать на помощь радиста и общими усилиями раздевать Чарикова.

Старший лейтенант, как и многие матросы, проспал около суток. Его разбудили на другой день лишь под утро, когда ветер начал утихать и море успокаивалось.

— Что же вы раньше меня не растормошили? — спросил он у Солового.

— Смысла не было; шторм не унимался, а ветер почти ураганным стал, — ответил тот.

Плотно позавтракав, Чариков сказал:

— Нужно будет с тралом пройтись. Штормом могло пригнать на фарватер не одну мину.

Море почти затихло, оно едва колыхалось. Пеликановцы, выйдя на фарватер, поставили змейковый трал и, не спеша, двинулись на запад.

Военком стоял на корме и поглядывал то на чаек, увязавшихся за «Пеликаном», то на ныряющий буй трала, то на пенистый след, оставляемый кораблем на поверхности моря. Вдруг его внимание привлек какой-то мелькающий в волнах предмет. Казалось, что там вдали по следу корабля плывет не то полузатонувшая корзинка, не то какая-то конусообразная рыбачья снасть из прутьев.

«Что же это такое? — не мог понять Соловой. — Не штормом ли пригнало на фарватер? Но почему я не заметил этой штуки прежде, когда проходили мимо?» Чтобы проверить себя, он обратился к стоящему рядом минеру.

— Скажите, вон тот предмет… видите, наподобие корзины, метрах в двухстах от нас… давно на виду?

Усатый минер сощурился, вгляделся и, в смущении приподняв плечи, ответил:

— Нет, как будто прежде не замечал.

— А вам не кажется, что он плывет вслед за нами?

— И впрямь вроде не отстает, — удивился минер.

Военком пришел на мостик и сообщил Чарикову о замеченном предмете. Тот, приложив к глазам бинокль, минуты две всматривался и, наконец, сказал:

— Что-то не нравится мне ваша корзина: уж больно она похожа на зюйдовую вешку! Вам не доводилось читать книгу «Корсары глубин»? В ней описывается, как еще в прошлую войну подводники умели маскировать свои перископы. Где-нибудь у коммуникаций противника обычно плавал на воде безобидный ящик или бочонок, а в нем, оказывается, был скрыт перископ субмарины. Не ведем ли мы за собой по протраленному фарватеру подводную лодку противника? Может, там фашист поглядывает на нас и ухмыляется: вот, мол, какие простофили еще водятся!

Плывший вдали предмет то исчезал на некоторое время под водой, то вновь появлялся.

— Что же нам предпринять? — спросил военком.

— Надо бы повернуть назад; но как с тралом развернуться? А обрубать его жалко.

— Но не поведем же мы за собой субмарину!

— Н-да-а, это верно, — бормотал Чариков. И вдруг он вцепился в рукав военкома. — Смотрите… смотрите… да там же мина выскочила! Вот ведь гады! Идут по протраленному фарватеру и минируют его.

Вдали на поверхности моря действительно появилась мина. Ее рожки хорошо были видны в бинокль. Подводники, наверное, плохо знали глубины фарватера и сбросили мину с таким длинным минрепом, что она всплыла на поверхность.

— Приготовить глубинные бомбы! — скомандовал Чариков. — Только не спеша и без суеты!..

Старший лейтенант выждал некоторое время и, как только заметил, что замаскированный перископ погрузился в воду, не мешкая приказал обрубить тральные тросы и крикнул:

— Право руля!

У «Пеликана» было замечательное свойство: благодаря своей нелепой осадке он мог разворачиваться почти на «пятке». Поэтому поворот на сто восемьдесят градусов произошел довольно быстро.

Фашистские подводники, видимо, услышали шум возвращавшегося тральщика, потому что подняли свой замаскированный перископ несколько в стороне от фарватера. Чариков теперь ясно видел, что это не корзина, а зюйдовая вешка, сделанная из черных прутьев. Такая вешка всякому моряку как бы говорила: «Впереди опасное место, обходи его, оставляя меня к югу».

«Ну и нахальные же эти подводники, — подумал старший лейтенант. — За дурачков нас принимают. Видно, хотят пропустить вперед, а затем всплыть и расстрелять. Не выйдет! Я их перехитрю…»

Решив идти на таран, Чариков приказал механику развить самый полный ход.

Вешка не опускалась, хотя до нее оставалось не более двадцати метров.

«Крепкий характер у фашиста», — подумалось старшему лейтенанту, и он резко повернул «Пеликана» прямо на подводную лодку.

Фашисты мгновенно опустили перископ, но было уже поздно…

Чариков почувствовал сотрясение и резкий удар в днище, от которого едва удержался на ногах. «Видно, задели рубку», — с удовлетворением отметил он и, взмахнув рукой, скомандовал:

— Бомба!.. Бомба!.. Бомба!

После каждого взрыва «Пеликана» встряхивало и заливало мутной водой. Чариков круто развернул корабль и, возвратясь на взбаламученный след, сбросил одну за другой оставшиеся у него глубинные бомбы.

— В днище пробоина, нас водой заливает! — сообщил в переговорную трубу механик. Но его го́лоса никто не услышал, так как в это время на поверхности моря на мгновение показалась изувеченная рубка подводной лодки.

— Вон она! Вон она… Влево уходит! — закричали минеры.

Преследовать подводную лодку без глубинных бомб было бессмысленно. К тому же поступавшая в трюм вода заливала машинное отделение. Пробоину требовалось немедля заделывать. Чариков объявил аварийную тревогу. Матросы вместе с боцманом бросились заводить под днище корабля пластырь и выкачивать из трюмов воду.

А когда опасность потопления миновала, старший лейтенант приказал комендорам расстрелять поставленную подводной лодкой мину, которая виднелась невдалеке.

Мина взорвалась после третьего выстрела из пушки. Вода засеребрилась от всплывшей вокруг оглушенной, трепещущей рыбы.

«Пеликан» теперь вынужден был протралить дорогу к острову. Поставив новый трал, он едва плелся четырехузловым ходом и нещадно дымил. Скособоченный, с большой заплатой на скуле, он походил на уныло бредущего калеку.

— Отплавал наш «Пеликан», — произнес Чариков. — Доконали мы его.

— А я думаю, что он у нас будет, как новенький, — возразил механик. — Мне бы только кой-какие запасные части с затонувшего транспорта достать.

По пути к острову трал «Пеликана» подцепил и подрезал две мины. На минах еще не было ни одной ржавчинки, их явно сбросила подводная лодка.

— Вот ведь проклятая, успела нашкодить,— сказал военком. — Но я думаю, что она теперь далеко не уйдет.

Не желая тратить на уничтожение мин снаряды, Чариков послал на шлюпке минеров, которые с помощью подрывных патронов сделали свое дело.

Помпа на «Пеликане» не успевала откачивать из трюмов воду. Вода заметно прибывала. Этак она могла подобраться и к топкам котлов. Старший лейтенант поспешил войти в бухту островка и стал на якорь поближе к берегу. Отсюда он по радио связался со штабом соединения, доложил об атаке на подводную лодку и о своем бедственном положении.

Из штаба ему ответили не сразу, а минут через сорок. Это была шифрованная радиограмма.

«Вышлем «морского охотника» с шумопеленгатором. Принимайте любые меры, продержитесь в дозоре еще два дня».

— Продержаться не чудо, но как мы течь остановим? — сокрушался Чариков.

— Остановим, — пообещал военком. — Придется мне старую специальность вспомнить.

Надев водолазный костюм, Соловой спустился под воду у борта корабля и на ощупь обследовал поврежденное днище. Вмятина была большой, но швы разошлись только в одном месте. Образовавшуюся щель с помощью водолаза можно было заделать.

Пробыв под водой часа три, Соловой помог трюмным машинистам заделать пробоину так, что вода едва лишь просачивалась. С нею могла справиться и маломощная помпа.

С наступлением темноты «Пеликан» вновь вышел в дозор. Добравшись до того места, где была замечена подводная лодка, Чариков повел корабль малой скоростью и приказал прощупывать дно ручным лотом — свинцовой гирей на тросе. Глубины здесь были небольшие — 25-30 метров. Лот мягко стукался о грунт.

«Если подводная лодка не сильно повреждена, то она, конечно, ушла, — размышлял Чариков. — Но могла и залечь на время, чтобы под покровом темноты всплыть и продолжать минирование».

Проверив дно на большом участке моря, старший лейтенант повел «Пеликана» обратно, идя гораздо левее, чем прежде. Но и здесь лотовый ничего не нащупал.

И только когда «Пеликан» шел третьим галсом, свинцовая гирька дважды стукнулась о какой-то металлический предмет.

— Стоп! Прощупать тщательней.

Заработали два лотовых. Металлическое тело, покоившееся на дне, оказалось довольно большим. По справке, оставленной сменившимися сторожевиком, в этих местах корабли не тонули.

«Значит, на грунте подводная лодка, — заключил Чариков. — В каком же она состоянии? Фашисты, наверное, сейчас вслушиваются и ждут: что же предпримет появившийся над ними корабль? Но что мы им сделаем, когда не осталось ни одной глубинной бомбы?»

Сбросив для отметки буй с флажком, старший лейтенант задним ходом отвел корабль на фарватер и приказал комендорам развернуть ствол пушки на буй и держать это место под прицелом. Подводная лодка могла неожиданно всплыть. Чариков понимал, что если подводникам удастся выскочить на верхнюю палубу и стать к своим пушкам, то «Пеликану» несдобровать. Поэтому он сам оставался на мостике, курил в кулак и вслушивался.

В первом часу ночи на западе послышался шум моторов. Сигнальщик «Пеликана» фонарем потребовал опознавательные. В ответ вдали замелькал огонек. Это был «морской охотник» — один из конвоиров, сопровождавших караван кораблей, идущих с Ханко по северному фарватеру. Получив предписание штаба, катер МО развил такую скорость, что обогнал караван миль на двадцать пять.

Запустив шумопеленгатор, акустик «морского охотника» прислушался к тому, что делается на подводной лодке, но признаков жизни не обнаружил.

Дважды пробомбив то место, где был сброшен буй, командир «охотника» осветил прожектором вспененную поверхность моря и крикнул в мегафон:

— Глядите, сколько соляру всплыло! Словно под водой нефтяной фонтан бьет. Теперь капут субмарине, можете не сомневаться.

На всякий случай катерники еще раз включили шумопеленгатор и долго прослушивали глубины.

Ночь была очень холодной. Поверхность моря покрылась «салом» — скоплением еще не смерзшихся ледяных игл.

В третьем часу ночи, разводя большую волну, мимо «Пеликана» прошел ханковский караван — два тральщика и транспорты с войсками, танками и пушками. Вместе с караваном исчез во мгле и «морской охотник».

Перед рассветом со стороны шхер задул резкий северный ветер. Температура стала быстро понижаться. Ртуть в термометре за какой-нибудь час спустилась на четырнадцать градусов ниже нуля.

Вокруг «Пеликана» скапливалась колышущаяся ледяная каша, готовая в любой момент застыть твердой коркой.

Опасаясь, что корабль вмерзнет в лед посреди залива, Чариков направил его к острову. Полукруглую бухту уже затянуло синеватым льдом. Лед еще был не толстым, легко ломался под форштевнем. «Пеликан» без особых усилий подошел к деревянной пристаньке.

Мороз все усиливался. Днем финские шхеры вдруг превратились в неистощимые фабрики льда. Лед, выталкиваемый северным ветром, выплывал из шхер в залив и срастался в огромные поля.

Чариков, с беспокойством следивший за тем, что творится на море, по радио известил свой штаб о создавшейся обстановке. В ответ от командования пришло приказание, в котором предлагалось немедля покинуть охраняемый участок, уйти к соседнему острову на южном фарватере и там дождаться каравана кораблей, возвращавшихся в Кронштадт.

На берегу хранились добытые с затонувшего транспорта бочонки с селедкой, с маслом и тонн тридцать угля. Не оставлять же такое богатство на острове, когда в блокадном Ленинграде не хватает продуктов и горючего! На тральщике был объявлен аврал, и вся команда занялась погрузкой.

Из бухты «Пеликан» вышел в пургу. Ветер, завывая, гнал на юг колкую, как стекло, ледяную пыль. Побелевшие огромные поля покрывали море, лишь кое-где виднелись темные разводья.

— Придется полавировать, — сказал Чариков. — С нашими силенками напролом не пройдешь.

И он более часа осторожно вел корабль, отыскивая проходы и разводья среди ледяных полей.

Потом «Пеликан» попал в густое месиво колотого льда. Льдины ударялись о днище, бились о борт, обдирали обшивку, попадали под работавший винт. В трюме у машинного отделения вновь открылась течь. И вот тут, как назло, лопнул штуртрос, поворачивающий руль.

Пока ремонтировали его, льдины, наползавшие впереди одна на другую, смерзлись и создали торосистый непроходимый барьер. Сколько «Пеликан» ни тужился, ни пыхтел, но дальше продвинуться не мог.



Оперативный дежурный штаба — молодой капитан-лейтенант, узнав о бедственном положении «Пеликана», задумался: что же делать? Работа ледокола обойдется гораздо дороже, чем стоит сам тральщик.

— Посылать ледокол не следует,— после подсчетов доложил он командиру соединения. — «Пеликан» сейчас годен лишь на слом.

Соединением кораблей, охраняющих залив, командовал капитан первого ранга — пожилой моряк, лет тридцать проплававший на разных морях. Он взглянул из-под насупленных седых бровей на франтоватого капитан-лейтенанта и спросил:

— Что же вы предложите?

— Передать шифровкой, чтобы команда утопила корабль и по льду пешком добралась к южному фарватеру, — без запинки ответил тот.

— Та-ак, — неопределенно протянул командир соединения и, продолжая глядеть колючими глазами на капитан-лейтенанта, поинтересовался:

— А вы когда-нибудь командовали кораблем?

— Нет, но я был штурманом на быстроходном тральщике.

— И, конечно, гордитесь этим? Так вот что я вам скажу, товарищ быстроходный, — вдруг сердито заговорил капитан первого ранга. — Хороший командир в таком положении никогда не покинет своего корабля.

— Но это же не корабль, а уродец какой-то! Он весь состоит из ржавчины, заплат и пробоин.

— А сделал не меньше, чем новенькие красавцы. Для своей команды он самый родной и любимый корабль. Нам не к лицу выносить подобные скоропалительные решения. Приказываю вместе с ледоколом, идущим навстречу каравану, отправить наш буксир ледокольного типа. Он, я думаю, пробьется к «Пеликану».



Пурга не прекращалась. Льдины, громоздившиеся одна на другую, порой так сжимали «Пеликан» с двух сторон, что он кряхтел и стонал, как живое существо.

Помпа едва успевала откачивать поступавшую в трюм воду. Борясь со льдом и течью, пеликановцы не спали всю ночь, но у них и мысли не возникло покинуть корабль, который в дни войны стал им родным домом.

Минеры с комендорами попробовали гранатами проделать во льду дорогу, но ничего не добились: после взрывов лед на некоторое время расступался, а затем опять сходился и еще сильнее сжимал старые бока тральщика.

— Скоро кончится горючее и помпа перестанет работать, — предупредил командира механик.

— Ну, что ж, попробуем вручную воду выкачивать, — ответил военком. — Не покидать же нам корабль.

Утром, когда посветлело, наблюдатель заметил на горизонте дым.

— Корабли! — закричал он. — Идут к нам.

Чариков, чтобы лучше разглядеть показавшиеся корабли, вскарабкался на рубку. В бинокль он по силуэту опознал ледокол «Ермак». «За нами», — обрадовался он и потребовал:

— Дайте ракеты и ракетницы!

В воздух одна за другой полетело несколько ракет, а ледокол не сворачивал, он продолжал двигаться на запад.

«Идет навстречу каравану, — понял старший лейтенант. — Смешно было надеяться, что за нами пришлют «Ермак».

Помрачнев, он спустился вниз и сказал военкому:

— Надо срочно что-то придумывать и действовать решительно, иначе к вечеру мы останемся на льду без корабля. Первым делом, конечно, следует остановить течь.

— Я готов еще раз надеть водолазный костюм, — ответил Соловой.

— Нет, под такой лед я не позволю спускаться. Надо еще раз попробовать заделать пробоины изнутри.

Надев резиновые сапоги, военком с командиром спустились в трюм. Там они тщательно ощупали щели, в которые пробивалась вода, затем вызвали к себе механика, боцмана с плотником и принялись за работу.

Работать, стоя в ледяной воде, было нелегко: застывали ноги и руки, да так, что пальцы переставали сгибаться и теряли чувствительность. Приходилось часто бегать в кочегарку отогреваться и сушить портянки.

Общими усилиями некоторые щели все же удалось заделать. Воды стало меньше. Чариков уже хотел уйти из трюма, как на трапе появился запыхавшийся сигнальщик и объявил:

— Товарищ старший лейтенант, на траверзе виден буксир. Держит курс на нас.

Чариков поспешил наверх. С юга действительно шел к «Пеликану» морской буксир, но двигался он очень медленно, так как часто останавливался, давал задний ход, потом с разбегу наползал на лед и проламывал себе дорогу.

Часа через два буксир подошел на такое расстояние, что Чариков расслышал голос командира:

— На «Пеликане»! — крикнул в рупор бородатый лейтенант. — Сумеете ли идти за нами своим ходом?

— Сумеем! — ответил Чариков. — Помогите только пробить этот барьер!

— Есть помочь!

Когда буксир, разломав лед, подошел вплотную к «Пеликану», Чариков, выполняя долг морской вежливости, пригласил бородатого лейтенанта к себе пообедать. Но тот поблагодарил его и сказал:

— С удовольствием бы, да боюсь, что проломанная нами дорога вновь застынет. Прошу следовать за мной без задержки.

Буксир развернулся и лег на обратный курс. «Пеликан» пошел за ним по чистой воде. Некоторое время корабли двигались без всяких препятствий. Но вскоре они замедлили ход, так как проделанную дорогу вновь затянуло льдом, правда не крепким, но все же таким, что на его проламывание пришлось потратить немало усилий.

Буксир с тральщиком пробивались к южному фарватеру до сумерек. Вдали уже показались дымы. Это возвращался ледокол, он вел за собой вереницу кораблей.

Выждав, когда вся колонна пройдет мимо, буксир с тральщиком пристроились в кильватер последнему транспорту.

Корабли шли за ледоколом хорошим ходом. «Пеликану» трудно было угнаться за ними. Чарикову пришлось принять конец с буксира и идти с помощью тягача. Стыдно, конечно, было возвращаться в Кронштадт на буксире, но что поделаешь, когда у тебя старый корабль с потрепанными машинами и не хватает угля!

«Хорошо еще, что ночью придем, — думал Чариков. — Все же меньше людей увидит, в каком жалком состоянии возвращается «Пеликан». А утром мы приберемся, почистимся и будем выглядеть не хуже других».

Буксир, дотащив «Пеликана» до затемненного Кронштадтского рейда, помог ему подойти к берегу и стать у длинного пирса.

Старший лейтенант отдал последние приказания и уже собирался пройти в каюту, как вдруг услышал громкую команду дежурного — «Смирно!» — и его короткий рапорт.

«Кто это там явился?» — не мог понять Чариков, и только когда он услышал ответное «вольно», то сразу же по густому басу узнал голос командира соединения. «Вот не вовремя!» — подумал он. По привычке подтянув на себе ремень, старший лейтенант поспешил навстречу нежданному гостю.

Капитан первого ранга, выслушав его рапорт, крепко пожал руку и сказал:

— Поздравляю вас с благополучным возвращением и спешу поделиться радостью… Военный Совет приказал мне представить вас и весь экипаж «Пеликана» к награде. Вы честно потрудились, товарищи, и всем доказали, что на любом корабле, если им управляют настоящие моряки-патриоты, можно добиться успехов. От души благодарю и поздравляю вас!

Чариков от волнения некоторое время не мог вымолвить слова, потом он вобрал в грудь воздуху и громко произнес:

— Служим Советскому Союзу!


———

НОЧНОЙ ДЕСАНТ



Наши войска готовились к наступлению, но начать боевые действия мешала оттепель. Дороги всюду раскисли. Под тонким слоем жидкого снега хлюпала вода.

Пришлось ждать морозов.

Финский залив в эту зиму долго не мог застыть: частые штормы разбивали слабый лед, превращали его в мелкое крошево. Корабли весь декабрь выходили в море.

Как только первые холода сковали фронтовые дороги и покрыли болота хрустким льдом, «морские охотники» получили задание перебросить через залив в тыл к противнику большой отряд автоматчиков. Катерникам надо было спешить. Лед, хотя еще и тонкий, сплошной массой стоял перед Кронштадтом, синел вдоль берегов, окружал форты. Чистая вода начиналась далеко за Толбухиным маяком, почти у Копорской губы.

В сумерки всю группу катеров вывел за кромку льда небольшой ледокол. Он остался дежурить у ближних островов, а «морские охотники» пошли дальше.

Погода выдалась ненастная. Пронизывающий норд-ост гнал мелкий снег, свистя срывал седые верхушки волн и забрасывал брызги на обледенелые палубы.

Катера долго шли во мгле, не видя ни маяков, ни навигационных знаков. Огни были погашены с первых дней войны.

Во втором часу ночи ветер несколько стих. «Морские охотники», обойдя минное поле и минуя шхерные[14] острова, повернули к берегу.

Это была самая глухая часть Финского залива.

Справа в темноте виднелась узкая каменистая коса, поросшая кустарником и редкими сосенками, а километра два влево — обрывистый мыс, за которым чернел лес.

Командир группы старший лейтенант Зубарев решил, что десантников следует высадить на косе.

«Если на берегу есть хоть одна батарея противника, — рассуждал он, — то лучшего места, чем обрывистый мыс, для нее не подыщешь. Значит, в первую очередь я должен опасаться мыса. Подходить буду с правой стороны. И сосны и кустарник спрячут нас от глаз наблюдателей. Но не притаились ли фашисты на косе?..»

Оставив товарищей в затемненной части моря, он приказал промерять глубины и осторожно повел свой катер, держа курс на раздвоенное дерево, росшее в центре каменной гряды. Подойдя к отмели, Зубарев пересадил десантников в резиновые шлюпки. Затем он приказал навести на берег пулеметы и стал наблюдать за переправой автоматчиков.

Шлюпки одна за другой бесшумно подходили к нагромождению валунов. Темные фигуры, прыгая с камня на камень, исчезали в голых кустарниках. Казалось, что сейчас они наткнутся на засаду, что вот-вот затрещат пулеметы, взовьются ракеты, загрохочет артиллерия… Но кругом стояла прежняя тишина.

«Удачно выбрал место, — радуясь, думал старший лейтенант. — Здесь им нетрудно будет уйти в лес. Только бы не открыли себя раньше времени…»

Дождавшись возвращения последней шлюпки, Зубарев прикрыл ладонью ручной фонарик и подал условленный сигнал: дважды мигнул зеленым светом. Это обозначало: «Все идет благополучно, двигаться по тому же курсу».

Видя показавшуюся цепочку катеров, тенями скользивших к косе, старший лейтенант отошел в море и стал наблюдать за берегом.

Минут двадцать кругом было спокойно, только где-то очень далеко время от времени взлетали ракеты, озаряя мертвым светом клочок неба, покрытый клубящимися облаками.

Ветер дул порывами. Волны то налетали с носа, то били в борт, обдавая дрейфующий катер брызгами. Мелкая водяная пыль инеем застывала на бушлатах матросов.

Комендоры, пулеметчики и сигнальщики, сунув озябшие руки в рукава, постукивали одеревеневшими ботинками и в нетерпении поглядывали в сторону каменистой гряды: «Скоро ли там кончат?»

И в это время в стороне шхерных островов сверкнул огонь, похожий на костер, и, осветив заревом полнеба, погас. По заливу прокатился грохот, похожий на гром. Там, видимо, подорвалась сорванная с якоря блуждающая мина.

С мыса мгновенно взвился длинный луч прожектора. Его острый конец, пронизав тьму, уперся в то место, где только что сверкнул огонь, и заметался по задымленным волнам.

«Будет обшаривать весь залив, — подумал старший лейтенант. — Накроет нас и десант. Надо погасить».

— К бою!.. — приказал он. — Взять на прицел прожектор!

Придерживаясь затемненной полосы, Зубарев полным ходом направился к мысу.

Вздрагивающая огненная полоса переметнулась к востоку, задержалась там несколько секунд и, описывая полукруг, заскользила на запад.

«Сейчас она упрется в край косы, пронижет голый кустарник, выхватит из тьмы катера…»

— Огонь! — крикнул Зубарев.

Пулеметный и пушечный залпы разодрали тьму. К мысу понеслись струи трассирующих пуль. На какую-то секунду прожектор погас, но затем опять вспыхнул и ослепил комендоров…

В двух местах с берега начали стрелять пушки. Снаряды падали с недолетом.

«Бьют только по мне, других не видят, — сообразил старший лейтенант. — Приму огонь на себя».

Лавируя и ускользая из слепящей полосы света, Зубарев приказал радисту передать отряду, чтобы катера немедля отходили в море. Сам он умышленно двигался почти параллельно берегу и вел огонь только по прожектору. Но с ходу на крутой волне трудно было в него попасть.

Батареи противника пристрелялись. Пришлось набегать на всплески. Снаряды взвизгивали то впереди, то над головой. Один из них разорвался у кормы. Катер подкинуло и повело в сторону…

— Лево руля!

Но рулевой напрасно вращал штурвал: штуртрос был перебит.

— Перейти на ручное управление! — тотчас же распорядился старший лейтенант.

Короткая заминка помогла комендорам точнее прицелиться. После двух-трех залпов луч прожектора померк. В заливе стало необыкновенно темно.

— Ну, как там рули? — спросил Зубарев.

— Заклинило, товарищ старший лейтенант, — донесся голос рулевого. — Румпель[15] не провернуть!

— Вызвать механика, быстрее привести в порядок!

— Есть механика!

На корму побежало сразу несколько человек. Там они столпились: кто-то лег на палубу, кто-то повис над водой… звякнул лом, заскрипело железо и дерево. Раздались тяжелые удары кувалды.

Потеряв в темноте цель, фашистские батареи прекратили стрельбу.

В море с разных мест полетели ракеты. Их свет пробегал по волнам, порой стремительно надвигался на катер и… не достигнув его бортов, угасал.

Ветром корабль гнало к берегу. Зубарев, теряя терпение, послал на корму помощника.

— Посмотрите, чего там копаются, — ведь сносит нас!..

Но когда радист доложил ему о том, что освободившиеся МО запрашивают, не нужна ли помощь, он сердито ответил:

— Обойдемся, незачем всем показываться… Пусть быстрее уходят. Никому не задерживаться! Догоню в море.



Получив ясный решительный приказ от своего флагмана и не слыша больше пальбы, командиры катеров со спокойной совестью легли на обратный курс. Все были уверены, что Зубарев, так ловко отвлекший внимание противника, где-то в темноте идет следом.

Приближались шхерные острова. На них могли быть батареи противника.

Чтобы не обнаружить себя, катера прекратили переговоры по радио и, растянувшись цепочкой, больше часа осторожно двигались в кромешной темноте, не видя друг друга.

За островами небо несколько посветлело. Перистые облака пронизал блеклый свет невидимой предутренней луны. Головной катер убавил ход. Позади флагмана не было.

«Где Зубарев? Не мог же он так сильно отстать?» — встревожились командир и штурман.

Радист стал подавать позывные флагмана, но тот не отвечал.

«Что с ним? — заволновались и на других катерах. — Не подбили ли? Может, помощь нужна?..»

Возвращаться назад было поздно. Приближался рассвет, и горючего в цистернах оставалось немного,

Подтянувшись, катера пошли дальше средним ходом, стараясь держаться в кильватер[16] друг другу.

Обеспокоенные командиры то и дело поглядывали на запад, они все еще надеялись увидеть отставший МО. Но он их не нагнал ни в Копорском заливе, ни у кромки льда.



Рули уже начали действовать, когда на мысу опять вспыхнул луч прожектора. Желая быстрее уйти в море, Зубарев сделал крутой разворот и вдруг почувствовал, как киль заскрежетал, ударившись обо что-то твердое. Катер затрясся, точно телега, попавшая на неровную булыжную мостовую.

«Отмель… Налетели на камни!» — покрываясь холодным потом, понял старший лейтенант.

Он немедля дал полный ход назад. Бешено завращавшиеся винты взбили за кормой пенистый бугор, а катер не двигался с места.

— Еще… еще немного! — просил Зубарев механика.

— Не могу больше — подшипники расплавим! — сердито гудел в переговорную трубу густой бас мичмана Корякина.

— Стоп!.. Якорь!.. Завести якорную цепь к корме! — приказал Зубарев.

Он надеялся при помощи якоря, наматывая крепкую цепь на барабан, стянуть катер на чистую воду. Но не успел этого сделать: в грудь и лицо словно плеснуло кипятком…

Падая, старший лейтенант ухватился за медную коробку телеграфа. Рычаги заскользили под ладонью. «К пушкам… огонь!..» — хотелось крикнуть ему, а из горла вырвалось лишь хрипение.

В машинном отделении мичмана Корякина откинуло на трубы воздушной магистрали.

Больно ударившись головой о вентиль, механик с трудом поднялся и по привычке прислушался: не плещется ли где вода?

Переборки тряслись от частой пальбы. Не понимая, что́ случилось наверху, мичман Корякин поднялся на трап и выглянул из люка.

Мачта и трепетавший на ветру флаг, казалось, были охвачены огнем.

«Горим», — в первое мгновение подумал механик и кинулся было к шлангам, но тут же сообразил, что это не пламя, а колышется холодный свет прожектора.

В рубке зияли рваные дыры. С мостика свисали клочья брезента. У компаса кого-то поднимали сигнальщик с радистом.



— Что с командиром? — спросил Корякин.

— Ранен. Помогите спустить вниз.

Приняв на руки отяжелевшего командира, мичман помог отнести его в кают-компанию.

Кругом грохотало. Катер содрогался от близких разрывов. Уложив старшего лейтенанта на диван, Корякин подтолкнул радиста:

— Быстрее в рубку! Передашь шифровкой, что сидим на банке, ведем бой… Может, вернется кто-нибудь.

Сигнальщику он приказал добыть бинтов и оказать первую помощь командиру. Затем мичман торопливо выбрался на верхнюю палубу и перебежал к мостику.

Прожектор уже не светил. Но пристрелявшиеся батареи противника вели огонь и в темноте. Снаряды с визгом проносились над головой, разрывались слева и справа. У пушки из всего расчета суетился только один комендор. Он сам заряжал, целился и стрелял. Короткие вспышки озаряли его разгоряченное лицо. На кончике ствола действующего пулемета бился язычок зеленого пламени.

«Гитлеровцы ориентируются по вспышкам. Надо прекратить стрельбу, — решил механик. — Где же помощник командира?»

— Товарищ Петросян! — окликнул он его.

— Младший лейтенант ранен, — донеслось с левого борта. — В кубрик отнесли.

«Значит, я за старшего, — отметил про себя мичман Корякин. — Вот ведь нагрянуло». Он всю свою долгую службу на море провел в глубинекораблей у машин. Ему никогда не приходилось руководить верхней командой и вести бой.

Днище вздрагивающего катера скрипело на камнях. Нос был неестественно поднят, корму окатывали волны. Осколки и пули щелкали по железу, впивались в дерево.

Мичман забрался на разбитый мостик и крикнул:

— Прекратить огонь! Всем вниз!

Смолкли пулеметы. Последний раз хлопнула пушка…

Матросы неохотно покидали свои места. Они двигались — кто ползком, кто сгибаясь под тяжестью раненого товарища — и скрывались в люках.

Противник усилил стрельбу. Вода закипела от всплесков.

Мичман спустился с мостика и, прячась за стальной тумбой пушки, наблюдал. Всплески удалялись влево. «Фашисты, видно, думают, что мы движемся. Сейчас самое время подойти нашей группе, — размышлял он. — Один катер отвлек бы внимание, а другие стаскивали бы нас. Но сколько в корпусе пробоин? Целы ли моторы?» Неизвестность угнетала его. Он подполз к люку машинного отделения, вызвал старшину мотористов — Рычкова.

— Как у нас в отсеках?

— Худо, товарищ мичман. В левом пробоина… мотор заливает. Свет не горит.

— Зажечь аварийный и помпу включить. Только смотрите, чтобы на берег проблесков не было. Радист передал мое приказание?

— Передатчик не работает, — ответил Рычков. — И радиста осколком зацепило.

«Значит, без связи! Вот ведь история!.. Одно к другому», — сокрушался мичман, переползая к другому люку.

Вскоре противник прекратил обстрел. На берегу лишь взлетали ракеты, освещавшие края моря.

«Ищут, не уходим ли мы на шлюпках. А может, десантники напали с тыла? — строил догадки Корякин. — Нет, донеслась бы автоматная стрельба. И задание у них другое…»

Мичман прошел по всем отсекам. Раненых было много. Двигаться и работать могли только несколько человек.

Собрав их в одно место, Корякин сказал:

— Если не снимемся до рассвета, то противник расстреляет катер прямой наводкой. Так что каждый должен работать за троих. Одна половина будет крепить переборки, заделывать пробоины и откачивать воду, другая — чинить моторы. Ясно?

— Ясно, — глухо ответили старшины и матросы. Каждый из них понимал, что помощи ждать неоткуда.

— А почему бы нам, пока темно, не уйти на шлюпках? — обратился к мичману худощавый, недавно прибывший на катер пулеметчик Докин. Лицо у него было бледное, на голове, повязанной бинтом, торчал вихор светлых волос.

— Куда уйти? — недовольно спросил Корякин.

— Ну, хотя бы к десанту… Мы присоединимся к ним и будем воевать вместе.

— Отставить разговоры о береге! — сердясь оборвал пулеметчика Корякин. — Выполняйте приказание!.. Что у вас с головой?

— Кожу осколком содрало.

— Вахту править можете?

— Могу.

— Поднимайтесь на мостик и ведите круговое наблюдение. В случае чего — докладывайте мне. Остальным — по работам!

Старшины и матросы разошлись по отсекам. Докин, надев поверх бушлата овчинный тулуп вахтенного, вскарабкался на мостик и начал в бинокль наблюдать за морем и берегом.

Фашисты все еще не могли успокоиться. Ракеты то и дело взлетали над одинокими низкорослыми соснами. От их колеблющегося света тени на далеком пляже набухли, ползли, становились гигантскими… Достигнув своего зенита, огненный комок как бы застывал на месте, затем печально падал вниз. И деревья, словно наперегонки, спешили быстрее вобрать в себя тени. Людей нигде не было видно.

«Сколько же километров до берега? — старался определить Докин. — Не больше трех, — решил он. — Из простой винтовки достанут нас. А там, наверное, есть снайперы». И он пригнулся, боясь, что его заметят и обстреляют, хотя тьма была такой же, как прежде.

Докин окончил десятилетку в дни войны. Он бывал под обстрелами и бомбежками в Ленинграде и Кронштадте, но на море впервые участвовал в бою и поэтому никак не мог унять внутренней дрожи, появившейся с того момента, как катер застрял на камнях.

Снизу доносился стук топора и молотков, сопение насоса, плеск и журчание откачиваемой воды. Порой эти звуки заглушались порывами ветра. Волны били в борт, днище катера потрескивало и скрипело на камнях. Этот скрип походил на тягучие стоны.

«Не выбраться нам отсюда, — думал пулеметчик. — К чему сейчас латать дыры и копаться в моторах, когда неизвестно, сможем ли сняться с камней? Как плохо, что командир без сознания. Он предпринял бы что-нибудь смелое, а механик думает лишь о механизмах. С пулеметами, винтовками и гранатами мы бы пробились к своим. Нельзя оставаться здесь. Мы зря теряем время».

На востоке высветилась полоса горизонта. К берегу сползли нависшие над морем темные тучи. Ракеты вспыхивали все реже и реже.

— Мичман, товарищ мичман! — теряя терпение, крикнул Докин. — На осте светлеет… скоро утро!

— Где у тебя светлеет? — высунувшись из люка, недовольно буркнул механик. Он вгляделся в море и строго заметил: — Ты поставлен сюда не для того, чтобы от дела отрывать. До рассвета еще добрых два-три часа. Если боязно, — сойди с мостика, выбери укрытие и наблюдай. А паниковать нечего.

— Я не паникую. Но вы сами видите, что помощь уже не придет.

Ничего не ответив Докину, механик прошел в тесную радиорубку.

Там, морщась от боли, перебирал провода в раскрытом передатчике раненный в плечо радист. Аварийный фонарик освещал его похудевшее за ночь лицо, покрытое мелкими капельками пота.

— Ну, как?.. Наладишь передачу?

— Не знаю, — ответил радист. — Мне бы в помощники кого-нибудь.

— Нет у меня людей, сам с моторами мучаюсь. На ремонт часов пять, не меньше, уйдет.

— Значит, до утра застреваем?

— Выходит, — сокрушенно вздохнул Корякин. — Делай, что можешь. Связь дозарезу нужна.

— Постараюсь. Только антенну, пожалуйста, наладьте — перебило ее где-то.

— Сделаем, — пообещал механик. — В случае, если свяжешься, проси гидросамолет выслать. Старшего лейтенанта, да и других в госпиталь надо…

— Есть, товарищ мичман, попробую!

Срастив и натянув порванную антенну, Корякин осмотрел исковерканную надстройку и, как бы рассуждая про себя, сказал:

— С берега наш катер должен казаться разбитым. Маячить на палубе не следует. Пусть думают, что мы его покинули. Приказываю, — обратился он к Докину, — никого наверх не выпускать. И сам засядь в укрытие. Если появится необходимость, — передвигаться только ползком. Ясно?

— Ясно, — ответил пулеметчик.

Холодный ветер гнал тучи к югу. Сверху посыпался мелкий, как крупа, снег.

Прикрыв свой пулемет чехлом, Докин пробрался в посеченную осколками рубку. Отсюда, даже лежа, сквозь многочисленные дыры можно было без труда наблюдать за берегом.

Темное море дымилось на холоде. Мутная пелена обволакивала далекий лес. Пляж побелел. Из предутренней мглы вырисовывались обрывистые берега мыса с темными проплешинами.

Рассвет наступал медленно. Ожидание томило пулеметчика. Его ноги замерзли и нестерпимо ныли в ботинках. Он встал, чтобы немного размяться, и вдруг услышал характерное посвистывание пролетевших над головой пуль…

С берега донеслось приглушенное расстоянием татаканье пулемета. Докин мгновенно повалился, прижимаясь всем телом к палубе.

«Откуда они стреляют?» — приникнув к биноклю, старался угадать он.

На берегу фашисты не показывались. Мыс казался пустынным. Только в ветвях двух сросшихся сосен что-то чернело. Там, видимо, сидел наблюдатель. «Снять его надо», — решил Докин.

Он вылез из рубки на палубу, запорошенную снегом. Откидная крышка люка в машинное отделение была немного приподнята. Придерживая ее рукой, на трапе стоял механик и настороженно прислушивался к стрельбе. Его лохматые брови соединились на переносице.

— Поверху бьют, — сказал он. — Вон как флаг издырявили! Антенну бы нам не срезали.

— Товарищ мичман, там на соснах наблюдательный пункт, — доложил Докин. — Разрешите из пулемета по нему?

— Ни в коем разе! Этого-то, наверное, они и ждут от нас. Для проверки обстреливают. Покажись им, — и будет ясно, что на катере команда осталась. Шлюпок на берегу не видел?

— Нет, пусто всюду.

— За островами поглядывай. Оттуда могут прислать. По всему кругу следи.

— А как там у вас?

— Скоро кончаем. Новых дыр только бы не наделали.

Крышка люка медленно опустилась. Докин опять остался одиноким на верхней палубе.

Фашисты стреляли со стороны мыса короткими очередями, насквозь пробивая тонкие стенки рубки. Мелкими крошками осыпалась краска. Несколько пуль звякнуло по металлу. На мостике зазвенели осколки стекла. «Сигнальный фонарь разбили! — догадался пулеметчик. — Весь катер издырявят».

Прижавшись к палубе, он завидовал товарищам внизу. Они там не слышали свиста пуль и не видели дыр, появлявшихся все в новых и новых местах.

Потом стрельба как бы разом оборвалась. Не понимая, что произошло, Докин высунулся из рубки и, взглянув на мачту, обомлел: флага на гафеле не было: там болтались только обрывки пенькового троса… «Вот почему они перестали стрелять. Ждут, не поднимем ли мы его».

Не зная, что предпринять, Докин вызвал свистком механика.

Тот вскоре высунулся из люка.

— Шлюпки показались, да?

— Нет, наш флаг сорвало.

— Как сорвало? — обеспокоился механик, меняясь в лице.

— Фашисты из пулемета срезали.

— И ты не поднял?! Меня ждешь?.. — возмутился мичман. — Живо на мостик!

— Но они же узнают, что на катере есть люди, — напомнил Докин.

— Не разговаривать!..

Полагая, что у пулеметчика не хватает мужества, Корякин сам перебежал к надстройке.

— Гвозди и молоток давай, — потребовал он. — Пусть видят, что здесь не трусы.

— Вам нельзя, — уцепился за него Докин. — Не показывайтесь. Кто же поведет катер? Я один управлюсь…

Сбросив тулуп, он, как кошка, вскарабкался на мостик, поймал оборванный конец пенькового троса и, пригнувшись, стал торопливо подвязывать изодранный пулями флаг.

Механик с палубы помогал ему, бормоча:

— Корабль, какой бы он ни был и где бы ни находился, — всюду считается частью территории той страны, чей флаг развевается на его мачтах. А если флага нет, — значит, команда без боя сдала врагу хоть малую, но частицу Родины. Понял? Тут уж ничто не должно удерживать… Особенно комсомольца. Лучше смерть, чем позор.

С моря донеслось тонкое, почти комариное, гудение мотора.

— Воздух! — предупредил пулеметчика Корякин. — Быстрее действуй!.. Приготовиться к бою, — загудел его голос на катере. — Выбегать по команде «огонь!».

Рокотание мотора нарастало.

На востоке показалось темное пятнышко. Оно увеличивалось. Самолет низко летел над водой; трудно было определить, чей он.

Докину стало жарко. Расправив флаг, он потянул за трос. Изодранная материя запуталась в снастях и застряла на полпути. «Сейчас по мне с берега ударят», — мелькнуло в мозгу пулеметчика. Но он больше не пригибался, а, хватаясь за мачту, поднялся выше и закрепил флаг на том месте, где ему и полагалось находиться.

— Ложись! — крикнул мичман.

Докин скатился вниз и замер прислушиваясь. Фашисты не стреляли.

— Вот те раз, — недоумевал Корякин. — Чего они там? Самолет, что ли, не их? — Он, не поднимаясь, стал всматриваться в небо.

Самолет, сделав два круга над катером, покачал крыльями.

Он приветствовал флаг.

— Наш. Наш разведчик! — обрадовался мичман, разглядев на крыльях звезды.

Из люков выглядывали старшины и матросы, готовые по команде выскочить наверх и броситься к пушкам и пулеметам. Они также узнали свой самолет. Вверх полетели шапки.

— Прекратить! — прикрикнул на них Корякин. — Старшина Рычков, узнайте у радиста: слышит ли нас пилот?

Рычков перебежал в рубку; уселся за радиопередатчик и начал настраиваться на волну разведчика. Вскоре донесся его голос:

— Слышит… летчик поздравляет с началом наступления наших войск. Запрашивает, какая нужна помощь!

— Передайте, что с берега нас обстреливают. Батареи на мысу и в правом углу рощицы. С камней попробуем сняться сами.

Через несколько секунд из рубки донеслось:

— Есть, понял!

Самолет поднимался выше, пролетел вдоль пляжа и стал кружить над мысом и рощицей. Фашисты, видимо, не желая обнаруживать себя, не открывали по нему зенитного огня.

— Всем наверх! — приказал мичман. — Облегчить носовую часть. Лишнее — за борт, боезапас и грузы перетащить на корму!

Он сам поджег дымовые шашки и сбросил их в воду. Дым погнало к берегу.

Докин вместе со всеми бегом перетаскивал на корму тяжелые ящики со снарядами, очищал носовой отсек, помогал заводить якорь к глубокому краю подводной гряды.

Вскоре над катером, вздымая вихрь, пронеслись три краснозвездных штурмовика и скрылись за пеленой дыма.

— Ну, сейчас дадут жару! — сказал кто-то из комендоров.

Мичман бегом спустился в машинное отделение, опробовал отремонтированный мотор, еще раз проверил магистрали и вернулся на мостик с лицом, перепачканным в масле.

Нос катера уже заметно поднялся. Вода была ниже ватерлинии[17].

Став на место командира, Корякин свистком привлек внимание суетившихся на палубе катерников.

— Слушать команду!.. Рулевому — к румпелю! Комендорам — промеривать глубину! Докину — ко мне! По третьему свистку включить якорь-цепь…

Проверив, все ли матросы приготовились, он передвинул ручки машинного телеграфа и дал три коротких свистка.

Палуба дрогнула от работы мощных моторов. Якорная цепь натянулась, заскрипела… Катер дернулся и толчками стал медленно сползать с камней…

Комендоры с обоих бортов наперебой выкрикивали цифры глубины. Вода клокотала за кормой.

— Полный… Самый полный!

Якорная цепь вдруг ослабла… Катер соскользнул с последнего камня и, выравниваясь, закачался на глубокой воде.

— Стоп!.. Поднять якорь!..

На берегу стучали пулеметы, раздавались взрывы. Дым мешал разглядеть, что делается на мысу. Сквозь стрельбу порой прорывался рев моторов выходивших из пике штурмовиков.

Самолеты на время показывались в просветах неба, круто взмывая, выходили на курс атаки и исчезали за полосой дыма.

— Теперь фрицам не до нас, — удовлетворенно отметил Корякин. — Кончилось их время, без опаски пройдем.

Велев Докину повернуться лицом к корме и движением рук передавать рулевому команды, мичман осторожно обогнул опасную отмель и повел катер в открытое море, по курсу, проложенному ночью старшим лейтенантом.

Путь на Кронштадт был свободен. Советские войска теснили фашистов по всему побережью. Ветер порой доносил далекий гул канонады.


———

СИНИЙ КИТ



После войны на судах нашей молодой, только что созданной китобойной флотилии плавали норвежские специалисты.

Норвежцы во всем мире были известны как непревзойденные мастера китобойного дела. Даже самоуверенные англичане и голландцы, давно промышлявшие китов, и те не считали для себя зазорным нанять на сезон норвежских гарпунеров. Советское правительство также пригласило норвежцев поработать на наших судах, впервые отправлявшихся в Антарктику.

Пришельцы из другого мира говорили на невероятной смеси языков — морском жаргоне, в котором преобладали английские слова.

На нашем китобойце «Салют» поселились два норвежца: грузный шестидесятилетний гарпунер Паво Рейерсен, медно-красное лицо которого было обрамлено рыжеватыми баками и бородой, росшей полукругом под мясистым подбородком, и его помощник — светлоглазый рослый моряк лет тридцати — Ларс Ольсен.

Старик занял отдельную каюту, а своего помощника отправил в общий матросский кубрик. Относился он к Ларсу с каким-то непонятным нам высокомерием, разговаривал пренебрежительно, чаще всего — повернувшись спиной, через плечо, и лицо его при этом имело странный перекос в скулах, точно он всю жизнь жевал на одной стороне.

Наших матросов Рейерсен как бы совсем не замечал, кланялся только мне — капитану китобойца — и моим помощникам, несшим штурманскую вахту. На палубу он выходил редко. Разговоры вел лишь о погоде да изредка о капиталах, которые, по его мнению, сейчас лучше всего вкладывать в строительство доходных домов. Он был уверен, что и я стремлюсь в Антарктику лишь за одним — добыть побольше денег.

Ларс Ольсен был еще менее общительным человеком. Он мог часами сидеть в кубрике, сосать погасшую трубку, рассматривать свои большие кулаки и о чем-то думать. Вызывать его на разговоры умел только наш марсовый матрос Федя Яшкунов.

Этот невысокий быстроглазый крепыш, недавно демобилизовавшийся из Военно-Морского Флота, на вид был очень моложав и обладал удивительной способностью сближаться с людьми. На китобоец он пришел позже других, но его всюду принимали как давнего знакомого и звали по имени.

Разговор с норвежцем он вел примерно так:

— Говорят, у вас в Норвегии король… Ну, как его… Конг, кенинг, что ли?.. На комсомольские собрания приходит… Гоу ту юнген комьюнист конференц… понимаешь? Придет в президиум, зитцен, то есть сядет где-нибудь и слушает, — при этом Федя изображал старичка, оттопырившего ухо. — И комсомоль нихт шимпфен, не критикует, нот критикайц его. Думаете, безвредный ваш конг? Как бы не так!

Путь в Антарктику далек — он занимает более полутора месяцев. Мы вышли поздней осенью из Ленинграда, прошли неспокойную туманную Балтику, штормовое Северное море, миновали Ла-Манш, Бискайский залив и попали в Атлантический океан — в полосу штилей и тропической жары.

За это время Федя Яшкунов так овладел жаргоном, на котором объяснялись норвежцы, что разговаривал с Ольсеном без всяких запинок. Парень он был привязчивый, поэтому не оставлял норвежца в покое, даже когда тот возился с гарпунной пушкой. Пушки были страстью Яшкунова, — всю войну Федор служил комендором на «морском охотнике». Как же он мог, не дотронувшись, не разглядев, пропустить хоть одну деталь гарпунной пушки! Помогая норвежцу разбирать и смазывать замок, чистить ствол, Яшкунов донимал его вопросами. Ему нужно было знать и о скандинавских девушках, и о фиордах, и о породах китов.

Я заметил, что Паво Рейерсен, прислушиваясь к их разговорам, недовольно косится на непрошеного помощника. «Ревнует к своему соотечественнику», — подумалось мне.

Вечером я вызвал Яшкунова к себе в каюту и спросил:

— Ты бы не прочь на гарпунера учиться?

— С удовольствием, — отвечал он, — только кто учить будет, не Паво ли Рейерсен?

— А чем он тебе не нравится?

— С ним Ольсен двенадцать лет плавает, а еще ни разу по киту не стрелял. «Молод, — говорит ему старик, — вот Ловизу замуж выдам, тогда моя специальность к тебе по наследству перейдет». А дочка его, я видел фото, страхолюдная: скулы так же перекошены, как у Рейерсена, только бороды не хватает. Вот и догадывайся, кто должен жениться на ней, чтобы гарпунером стать.

— А тебе чего бояться? Тебя он не женит.

— Женить не женит, но и делу не научит.

На другой день я спросил у Паво Рейерсена, не согласится ли он взять на обучение русского матроса.

Старик своими холодными и острыми зрачками несколько секунд словно буравил меня, а затем, перекосив рот в вежливой улыбке, сказал:

— Без разрешения норвежского союза гарпунеров я не имею права браться за обучение. А разрешение вряд ли вы получите. У нас даже когда норвежец хочет стать гарпунером, то он сперва представляет диплом штурмана, затем вносит в кассу залог не менее трех тысяч крон и после этого еще учится лет десять. Десять лет! — повторил он. — Норвежец — врожденный моряк! Понимаете? А русские ведь не врожденные моряки?

— Как сказать, — возразил я. — Русские, а не кто другой, первыми открыли материк в Антарктике.

— Но вы не будете оспаривать то, что норвежцы во всем мире считаются лучшими гарпунерами? Значит, в нас есть нечто такое, что недоступно другим.

— Проще говоря, вы отказываетесь?

— Нет, это не окончательный разговор, — дипломатично сказал старик. — Если договор с нами будет продлен хотя бы лет на десять, то, я думаю, союз гарпунеров пойдет на некоторые уступки.



Пересекая экватор, мы прямо из осени попали в разгар весны, начавшейся в южном полушарии.

Африканский порт Кейптаун был нашей последней стоянкой у твердой земли. Здесь мы тщательно осмотрели главные машины, почистили и отремонтировали котлы и запаслись всем необходимым для длительного плавания.

В день выхода в океан мы убрали с палуб все лишнее и закрепили то, что могло быть смыто волной. Нам предстояло пройти самое бурное место на земном шаре: сороковые широты, где сливаются два океана — Индийский и Атлантический. Здесь сама природа создала могучий ветровой «барьер», не пропускающий потоки антарктического воздуха в тропики, а тропического тепла — к полюсу. Моряки всего мира называют эти широты «ревущими сороковыми».

И действительно, как только мы миновали мыс Доброй Надежды, сразу же засвистел ветер, гнавший «барашки» по морю; потом он завыл, вздымая высокие волны, а ночью заревел, как ревет стадо взбесившихся быков, и не смолкал три дня. Нас заливало. На ходовом мостике невозможно было стоять. Казалось, что суда флотилии шли в сплошной пелене брызг и не двигались вперед, а толклись на одном месте, то вздымаясь на вершины водяных гор, то исчезая в провалах между ними.

Паво Рейерсен все эти дни постился: ничего не брал в рот и молился. По поверью старых норвежских китобоев, преисподняя находится где-то рядом с сороковыми широтами. Поститься старику было не трудно, так как и не набожные люди в эти штормовые дни на еду не могли смотреть.

Только на четвертые сутки ветер немного стих и над бушующим океаном показалось мутное солнце.

— Прошли! — сказал уже плававший в сороковых широтах боцман. — Завтра льды увидим.

На другой день утром мы увидели плывущий навстречу сверкающий на солнце айсберг — ледяную глыбу, походившую на полуразрушенный хрустальный замок.

Наша китобойная база легла в дрейф и по радио известила, что можно начинать охоту.

Все капитаны китобойцев с нетерпением ждали этого сигнала; они прибавили скорость и, рассыпавшись по кругу, отправились на поиски китов.

Я спросил Паво Рейерсена, куда лучше взять направление. Он зачем-то взглянул на небо, на воду, на свой хронометр и буркнул:

— Зюйд-вест.

Федя Яшкунов, надев ватные брюки и полушубок, взобрался для наблюдений в «воронье гнездо» — так у нас называется бочка, закрепленная на вершине передней мачты. Но старик сразу же запротестовал:

— Ваш марсовый не отличит блювала от кашалота, а фонтана, выпущенного китом, — от всплеска. Снимите его. Наблюдать будет мой помощник.

Нас предупредили, что во время охоты все люди, находившиеся на китобойце — начиная от капитана и кончая кочегаром, — подчиняются распоряжениям гарпунера. Китов, правда, еще не было видно, но по пустякам не стоило ссориться со стариком. Я приказал Феде спуститься вниз. Его место в «вороньем гнезде» занял норвежец и в бинокль стал внимательно всматриваться в поверхность океана.

Я подозвал к себе обиженного Яшкунова и шепнул ему:

— Не надувай губы, а лучше поглядывай да запоминай, по каким приметам они ищут китов и как опознают их по фонтанам.

— Есть запоминать! — по-военному ответил Федя и остался на верхней палубе.

Китобоец часа два бороздил зеленоватые волны пустынного океана. Но вот нас настигли две небольшие птицы, белые, как морская пена.

«Снежные буревестники? — догадался я, увидев их черные клювики, — предвестники близких льдов». Подумав об этом, я обернулся к Рейерсену. Старик сделал вид, что птицы его не интересуют, но время от времени косил глазом, наблюдая за их полетом.

Когда легкие и быстрые буревестники скрылись из виду, гарпунер неторопливо закурил короткую трубку-носогрейку, вытащил из кармана какую-то книжицу, полистал ее, отвернувшись от меня, затем взглянул на небо, на свой хронометр и вдруг, засуетившись, потребовал изменить курс. И я понял, что он направляет судно по тому же направлению, куда улетели белоснежные птицы.

Через некоторое время вдали показались айсберги и блинчатые льдины, над которыми вились чайки.

Ольсен из «вороньего гнезда» крикнул, что он видит фонтаны веселых китов. В указанном направлении я заметил три белых облачка, возникших над водой. «Что за веселые киты? — недоумевал я. — И как норвежец издали узнал их породу?»

Старик по узкому мостику, перекинутому от ходовой рубки на палубу, поспешил к гарпунной пушке.

Дав полный ход, я приказал рулевому следить только за сигналами гарпунера.

В пяти или шести кабельтовых от нас из воды выпрыгнул толстый кит с полосатым брюхом. Взмахивая, как крыльями, плавниками, он пролетел некоторое расстояние и шумно шлепнулся, вздымая каскады брызг.

По соседству с резвящимся китом плавали еще два животных той же породы. Выпуская невысокие фонтаны, они то исчезали под водой, то снова показывались. Готовясь нырнуть, эти киты так круто выгибались, что их спины высовывались из воды.

«Веселые киты!» — сообразил я и сразу вспомнил все, что читал и слышал о них. Животные любопытны и не трусливы. Плавают чаще всего парами. Догнать их не трудно. Самки очень привязаны к китенышам, а самцы никогда не покидают в беде самок. Поэтому «веселых китов» много истреблено китобоями. Мы, видимо, наткнулись на самца, самку и взрослого детеныша.

Киты кормились: они что-то вылавливали под водой и, повернувшись на бок, заглатывали. На нас они не обращали никакого внимания. Я заметил, что вода в этом месте имеет красновато-бурый цвет. Бурая полоса, похожая на широкую реку, тянулась в даль океана.

«Так вот какова китовая похлебка!» — догадался я. Перед нами океанские луга фитопланктона — мельчайших водорослей, среди которых водятся миллионы рачков-черноглазок — любимейшая пища китов.

Старик мелкими движениями рук показывал, чтобы мы осторожно приблизились к резвящемуся киту.

«Веселый кит», хлестнув по воде хвостом, вдруг нырнул.

Минуты через четыре Ольсен из «вороньего гнезда» сообщил, что видит всплывающего кита слева по борту. Рейерсен немедля развернул пушку и широко расставил ноги.

Метрах в пятнадцати от нас сначала шумно вырвался поток мелких брызг и туманного воздуха — выдох объемистых легких, а затем показалась большая голова и широкая спина кита.

Старик прицелился и выстрелил. В воздухе мелькнули гарпун и привязанный к нему линь…

Пронзенный кит рванулся в сторону и потянул за собой в море толстый канат. Сразу же послышался глухой взрыв: это в теле кита сработала граната, ввинченная в головку гарпуна. Раненый кит выпрыгнул из воды и заметался, стараясь освободиться от привязи. Его рывки и удары хвостом всполошили двух других животных. Они обеспокоенно заходили вокруг загарпуненного зверя, не понимая, что́ с ним случилось.

Ольсен, покинув «воронье гнездо», засуетился около пушки, заряжая ее для второго, добойного, выстрела. К нему кинулся помогать Федя Яшкунов, забывший в пылу охотничьего азарта обиду на старика.

Но второго выстрела не потребовалось: кит был ранен смертельно. Сделав еще несколько рывков, он забился в агонии и замер на боку с поднятым вверх грудным плавником.

С помощью лебедки мы начали подтягивать его к борту. И в это время самка бросилась наперерез. Она начала нырять и бить хвостом, точно стараясь удержать загарпуненного кита.

Самка металась очень близко от судна. Старик не пожалел ее: прогремел второй выстрел… И самоотверженная мать сама оказалась на лине. Гарпун, наверное, попал ей в сердце, потому что билась она недолго и вскоре также замерла с поднятым вверх плавником.

Мы долго возились с убитыми китами, беря их на буксир. А самец в это время все ходил вокруг китобойца, видимо надеясь вызволить из беды свою затихшую подругу.

— Он не уйдет от нас, — сказал Рейерсен и велел снова зарядить пушку.

Гарпунер терпеливо выждал, чтобы кит подошел к носу судна, и с близкого расстояния убил его двумя выстрелами.

Я по натуре страстный охотник, но это избиение «веселых китов» вызвало у меня неприязнь к Рейерсену. А старик радовался успешной охоте.

Время уже склонялось к вечеру. Зацепив на буксир и самца, мы отправились искать китобойную базу. Она оказалась в двадцати милях от нас. Найти ее нам помогло радио.

Многие китобойцы уже сдали свою добычу и дрейфовали в стороне. Мы подошли к слипу — большому вырезу в корме китобойной базы, имеющему наклонную палубу. Раздельщики, увидев наших китов, удивились:

— Ого! Сразу трех!.. Богато!

Но нас не радовала добыча. На душе было паскудно.



Летние ночи в Антарктике короткие. На рассвете, после радиопереклички, китобойцы уходили далеко от ярких огней плавучей базы и в поисках добычи обшаривали огромные пространства океана.

Некоторые китобойные суда натыкались на стада китов. Капитаны китобойцев хотели немедля сообщить об этом на базу, но гарпунеры-норвежцы протестовали. И я не раз по этому же поводу ссорился со стариком.

— Не имеете права вызывать соседей! — кричал он, — Китов не вы нашли, а я привел вас к ним. Зачем же мне давать заработок своим конкурентам? Они меня не позовут к своим китам.

Сам же он больше одного-двух китов в день не убивал, так как старался подойти к гигантскому животному на такое расстояние, чтобы с первого же выстрела прикончить его. А это не легко удавалось; многие киты уже были напуганы и не подпускали к себе близко.

Мировой океан, принявший в себя воды Атлантического и Индийского океанов, всегда был неспокоен. Уходя из Балтики в южное полушарие, мы полагали, что теплая летняя погода будет сопутствовать нам круглый год, но оказалось, что антарктическое лето ничем не лучше зимы. Горизонт все время был затянут мутной пеленой, небо покрыто низкими свинцовыми тучами, сквозь которые по нескольку дней не могли пробиться лучи солнца. Почти беспрестанно дули холодные, резкие ветры, пригонявшие то снег, то туман. Плавать среди льдов в такую погоду было опасно. Но куда наши суда могли укрыться, когда вокруг простирался бушующий безбрежный океан?

В штормовые ночи мы изредка прятались в бухтах за обледенелыми островами или за высокими айсбергами. И наши вахтенные все время были настороже: они не гасили прожекторов и следили, чтобы ветер не бросил судно на уступы скрытого под водой могучего подножия ледяной горы.

В холодные штормовые дни лицо Рейерсена принимало страдальческое выражение. Старика, видимо, донимал ревматизм. Как только разгулявшиеся волны начинали обдавать брызгами гарпунерскую площадку, норвежец снимал меховые перчатки, махал ими Ольсену, чтобы тот покинул наблюдательную бочку, и молча уходил в свою каюту. А если я спрашивал, по какой причине прекращается охота, он неизменно отвечал одно и то же:

— В такую погоду можно убить только свое здоровье, а не кита. Ложитесь в дрейф, капитан.

И мы должны были весь день бездействовать. Это возмущало меня. Я обратился к капитан-директору флотилии с просьбой заменить гарпунера.

Капитан-директор молча открыл сейф, показал мне договор с иностранцами и сказал:

— Разделяю ваше возмущение, но, пока не вырастим своих гарпунеров, придется потерпеть. В плохую погоду норвежцы не охотятся. Видимо, боятся промахов, а они ведь очень оберегают свой престиж.

Мне не хотелось зависеть от норвежцев. Захватив в базовой библиотеке штурманский учебник, несколько книг об Антарктике и китобойном промысле, я отдал их Феде Яшкунову и составил ему учебное расписание.

По этому расписанию Яшкунов целые сутки пробыл на разделочной палубе китобойной базы, чтобы детальней изучить строение тела китов. Потом он три дня плавал на китобойце, где гарпунером был свой дальневосточник с флотилии «Алеут»; у него Федя разузнал обо всем, что его интересовало.

Вернувшись на свое судно, он засел за учебники и стал частым гостем в штурманской рубке.

В один из дней, когда Рейерсен из-за скверной погоды прекратил охоту, я предложил Яшкунову зарядить пушку учебным гарпуном, сбросить за борт ящик и попытаться загарпунить его.

Матрос, конечно, с радостью кинулся к пушке. Он быстро перезарядил ее учебным гарпуном, сбросил за борт длинный ящик и, широко расставив ноги на скользкой палубе, начал ловить ящик на мушку прицела.

Первый выстрел был неудачным: гарпун, таща за собой линь, упал в воду с недолетом.

Стрельба встревожила Рейерсена. Выскочив из своей каюты, он, потрясая кулаками, что-то кричал Яшкунову. Но тот, не обращая на него внимания, зарядил пушку и, движением руки попросив подойти ближе к пляшущему на волнах ящику, вновь приник к прицельной планке.

Возмущенный норвежец поднялся ко мне на мостик и заявил, что он снимает с себя всякую ответственность, если пушка будет испорчена неумелым русским матросом.

— Не волнуйтесь, — успокоил я его. — Этот матрос был комендором на войне и с пушками обращаться умеет.

Скулы у старика перекосились от злости. Тряся головой, он начал твердить о том, что не допустит на гарпунерскую площадку неизвестных ему людей.

— Хорошо, — сказал я. — Тогда разрешите в дни, когда вам нездоровится, охотиться на китов Ольсену. Ему поможет наш матрос. Я понимаю, что в вашем возрасте трудно быть каждый день здоровым.

— У меня нет никаких болезней, и вам незачем подсчитывать мои годы, — ответил Рейерсен сердито, но я все же почувствовал тревогу в его голосе. — Сегодня я прекратил охоту только потому, что оберегаю вас от неприятностей, — пояснил он. — В такую погоду кит может сломать фок-мачту и оборвать все снасти. Поверьте моему опыту.

— Охотно верю. Но у нас иной стиль работы: всякой бездеятельности мы предпочитаем деятельность, даже если она рискованная.

— Поживите столько, сколько я живу, — сказал норвежец, — и вы поймете, что осторожность всегда лучше риска. В особенности если ты не хозяин судна.

— А я считаю себя хозяином.

— О-о!.. Прошу прощения, я так и думал, что вы акционер китобойной флотилии.

Я не стал разубеждать его. А Яшкунов тем временем продолжал стрелять, и все неудачно: он никак не мог приспособиться к высокой океанской волне и к полету семидесятикилограммового гарпуна. Это несколько успокоило Рейерсена, и он не без ехидства спросил:

— Может, вы заметили, что на китобойных судах многих стран у гарпунных пушек стоят только норвежцы? — И, не ожидая моего ответа, добавил: — Скажите своему матросу, чтобы он зря не мучился. Из него гарпунера не выйдет.

— Может, господин Рейерсен покажет нам, как нужно стрелять в цель на такой волне? — предложил я.

— Я стреляю только по живым целям и в хорошую погоду, — не смутясь, ответил он. — А вам советую более расчетливо жечь порох.

И, сойдя вниз, Рейерсен закрылся в своей каюте.

Яшкунов после четырех неудачных попыток явился ко мне с пылающим от стыда лицом.

— Товарищ капитан, честное слово, я с гораздо большего расстояния расстреливал всплывавшие мины, — огорченно оправдывался он, — а здесь все непривычное: и прицельное приспособление, и летит как-то не так… линь, видно, мешает.

— А ты не очень смущайся, — посоветовал я ему. — Если бы люди с первых выстрелов били без промаха, то, наверное, не нанимали бы гарпунеров со стороны. Давай-ка подумаем, какой момент лучше всего выбрать для выстрела и как строить расчеты на такой волне.

Во время войны мне приходилось руководить стрельбой по самолетам и торпедным катерам. Я помог Яшкунову разобраться в его ошибках, и после обеда он вернулся к пушке — снова стрелять, уже сообразуясь с нашими теоретическими расчетами. Вторая попытка была более удачной: из пяти выстрелов гарпун два раза пролетел мимо, а три раза, круша тонкие доски, пробивал ящик насквозь.

Рейерсен больше не показывался из каюты. Стрельбу Яшкунова видел лишь Ларс Ольсен. Молодой норвежец горячо пожал руку Феде, затем вдруг нахмурился, круто повернулся и пошел к своему шеф-гарпунеру.

Я ждал, что после разговора с Ольсеном старик опять придет ко мне с протестом. Но он продолжал отсиживаться в каюте.

Вечером ко мне прибежал боцман и доложил, что вернувшийся от старика Ольсен за ужином опустошил флягу со спиртом и теперь буянит, рвется побить Рейерсена.

— А где Яшкунов? — спросил я.

— У штурмана в ходовой рубке.

— Пошлите его к норвежцу, пусть успокоит.

Через некоторое время я заглянул в кубрик. Ольсен уже не буйствовал. Он сидел, уткнувшись лбом в стол, и пьяно плакал. Его широкие плечи тряслись.

Я поманил к себе Яшкунова и поинтересовался:

— Чего это он?

— Да все из-за косоротого, — вполголоса сообщил Федя. — Ларс пошел спросить, не разрешит ли шеф пострелять ему гарпуном в цель. А тот затопал и наорал на него. «Дурной пример, — говорит, — берешь! Норвежцев опозорить хочешь? Только ненормальные стреляют в такую волну, а мы обязаны беречь славу первых в мире гарпунеров. Иначе нас никто нанимать не будет…»

Потом Яшкунов поднялся со мной по трапу наверх и сказал:

— Спьяна или со зла Ольсен предупреждал меня: «Не верьте Рейерсену, он на библии клятву давал никому не выдавать места, где проходят киты на кормежку, и строго хранить тайну старых гарпунеров. Он заметил, как ваш капитан делал записи, и теперь нарочно петляет, старается запутать его и увести подальше от хорошей охоты».

На другой день молодой норвежец по-прежнему был тих и покорен. Он поблагодарил Яшкунова за то, что тот не выпустил его из кубрика, и просил не верить всему тому, что наболтал в пьяном виде. Но я все же попросил штурмана вести прокладку курса даже в часы охотничьих маневров. Ломаные линии нашего курсирования на подходах к местам скопления китов получились нелепыми. На карте было видно, сколько мы делаем ненужных петель и зигзагов. Старик запутывал нас, полагая, что я не смогу в своих записях отметить точные координаты.

Рейерсен обычно не заводил нас в глубь больших океанских лугов фитопланктона, даже если видел вдали десятки фонтанов, взлетавших вверх. Он полным ходом приближался к китам, пасшимся по окраинам, и начинал преследовать их с таким расчетом, чтобы подальше уйти от богатейшей «китовой похлебки».

В конце февраля над океаном нависли тучи и задули ветры, приносившие частые снегопады и туманы, мешавшие охоте. У меня не был выполнен двухмесячный план, а гарпунера это не волновало.

— В марте еще будут тихие дни, — говорил он. — Зачем мне мокнуть на обледенелой палубе? Ведь за кита, убитого в плохую погоду, дороже не платят?

Я решил попытать счастья без норвежцев: посадил Яшкунова в «воронье гнездо» и сам пошел на поиски китов.

Волна в этот день была крутой. Мачта китобойца, с сидевшим в бочке на ее вершине матросом, раскачивалась словно гигантский маятник. Федя то и дело оказывался над бушующим океаном.

— Не укачает? — спросил я его в мегафон. — Из пушки стрелять сумеешь?

Он что-то крикнул в ответ, но из-за порыва ветра я не расслышал и только по выражению его лица, взмаху рук понял, что качка в воздухе ему даже как бы доставляет удовольствие.

На всякий случай я все же сказал боцману, чтобы он приготовился сменить Яшкунова.

Через некоторое время Федя показал мне рукой на серебристый отблеск облаков. Это означало, что где-то в той стороне находятся большие ледяные поля.

Я знал, что у кромки льдов любят пастись финвалы и синие киты, и повел судно по указанному направлению.

Вскоре показались айсберги и небольшие блинчатые льдины, плывшие по течению.

На некоторых льдинах виднелись тюлени, а вдали над обширным разводьем кружились чайки и буревестники — явный признак того, что где-то поблизости есть обильная пища — поля планктона.

Волнение здесь было меньшим. Осматривая в бинокль разводье, Федя вдруг крикнул:

— Справа по носу высокие фонтаны! Финвалы и синие киты!

— К пушке! — приказал я ему.

Яшкунов быстро спустился на полубак и занял место гарпунера, а в «воронье гнездо» вскарабкался боцман.

Мы стали осторожно пробираться среди льдин к разводью. Впереди то и дело взлетали фонтаны. Три финвала — мы научились распознавать их по конусообразным фонтанам, — то ныряя, то поворачиваясь на бок и показывая полосатое брюхо, кормились в центре планктонного поля, а четвертый кит плавал в стороне. Он дольше финвалов находился под водой и, всплывая, выпускал такой высоты фонтан, каких нам еще не доводилось видеть. Над зыбью океана вырастала стройная белая пальма. Широко распуская свою вершину, она держалась с минуту в воздухе, а затем становилась голубой и растворялась как облако.

«Гигантский синий кит!» — понял я и, конечно, направил судно к нему.

Яшкунов поднял руку, чтобы я несколько убавил ход, но едва я это сделал, как синий кит, точно обеспокоясь, выпустил два коротких фонтана и надолго ушел под воду. Я следил по секундомеру — он не показывался одиннадцать минут и вынырнул в неожиданном месте за кормой нашего судна.

Сделав полный разворот, мы средним ходом начали приближаться к киту. Гигантское животное, как бы не обращая внимания на судно, отдыхало на поверхности океана, выпуская частые фонтаны. Но как только я застопорил машину, надеясь по инерции подойти к нему, кит угрожающе хлестнул хвостом и ушел под воду: видимо, он был уже пуган и боялся неожиданно наступавшей тишины.

Вынырнув метрах в пятидесяти от нас, кит стал быстро удаляться. Я повел судно вдогонку ему.

Мы шли полным ходом по вспененному океану. Это была рискованная погоня, так как навстречу то и дело попадались обломки льдин. Столкнись с какой-нибудь из них на таком ходу — и судно получит опасную пробоину.

Яшкунов стоял наготове у пушки. Брызги встречных волн порой обдавали его с ног до головы, но молодой матрос словно врос в палубу.

Кит, мчась вперед, держался у поверхности воды и выпускал частые и короткие фонтаны.

Наконец мы вышли на чистую воду, где льдин не было.

— Самый полный! — скомандовал я.

Более часа мы шли за китом; расстояние меж нами не уменьшилось. Потом животное стало сбавлять ход.

Яшкунов приник к прицелу пушки. До кита оставалось уже не более семидесяти метров. Животное метнулось в сторону и попыталось уйти на глубину: в волнах исчезла его голова, показалась круто изогнутая темно-синяя спина в серых пятнах, черный плавник.

И в этот момент раздался выстрел гарпунной пушки… Я видел, как лоснящаяся кожа на спине кита звездообразно треснула и сомкнувшиеся над ней волны окрасились в красный цвет…

После взрыва гранаты кит выскочил на поверхность и как бы замер от боли, затем хлестнул хвостом так, что грохот прокатился по океану, рванулся и пошел на глубину.

От могучего рывка мачта судна дрогнула иманильский трос, привязанный к линю гарпуна, с такой скоростью начал сползать в море, что ролики под ним завизжали, а над бешено вращавшимся блоком амортизатора показался дым.

У капитана китобойца в таких случаях одна задача: не допустить новых, непредвиденных рывков, иначе толстый трос лопнет, как нитка.

Почти три бухты манильского троса ушло за борт, а синий кит все тащил и тащил его. Чтобы хоть немного убавить напряжение троса, я вел судно за китом полным ходом.

На мостике вдруг появился Паво Рейерсен. Он был взбешен, что мы осмелились без его участия стрелять по киту.

— На вашем судне право бить китов предоставлено только мне! Я буду жаловаться! — прокричал он по-английски, а потом, постояв и осмотревшись, не без злорадства добавил: — Теперь блювал будет таскать вас до ночи. Здесь всюду льды. Вы погубите судно.

— А что вы порекомендуете сделать? — спросил я у Рейерсена.

— Обрубите трос, это вам обойдется дешевле, — сердито ответил он и ушел с мостика.

Среди моих людей растерявшихся не было. Яшкунов движением рук давал сигналы механику и рулевому, а боцман с трюмным матросом заряжали пушку для добойного выстрела.

Натянутый трос внезапно ослаб. Кит показался на поверхности океана и выпустил высокий розовый фонтан.

«Ранен в легкие, скоро перестанет метаться», — решил я и, застопорив ход, приказал механику выбирать из воды трос, так как боялся намотать его на винт.

Как только заработала паровая лебедка, кит опять рванулся и ушел под воду. Механику пришлось отдать стопор и вновь выпустить чуть ли не целую бухту троса.

У кита было еще много сил. Он минут сорок таскал нас за собой по успокаивающемуся океану, но нырял уже не глубоко и, часто всплывая, беспрерывно выпускал невысокие бледно-розовые фонтаны.

Наконец кит заметно ослабел. Запустив лебедку, мы начали подходить к нему.

С пятидесяти метров Яшкунов дал по киту второй выстрел… Животное медленно повернулось на бок и, показав неподвижный грудной плавник, начало тонуть.



Мы подтянули его к борту. Боцман глубоко воткнул в тело убитого исполина трубчатую пику, соединенную резиновым шлангом с компрессором, и накачал тушу воздухом, чтобы придать ей плавучесть. Затем вместе с матросом он начал закреплять на ките цепи и буксирный трос.

Через некоторое время послышался удивленный возглас боцмана:

— А кит-то, оказывается, стреляный! Гарпун в сало врос… Лет десять, видно, таскает в себе.

И в самом деле, с правого боку, довольно близко от хвостового стебля, из тела кита торчал конец заржавленного гарпуна с измочаленным обрывком линя.

Стреляный кит встревожил Рейерсена. Старик приказал своему помощнику спуститься за борт и посмотреть, какой фирме принадлежит гарпун.

Ларс Ольсен, спустившись на кита, стал счищать с гарпуна ржавчину и разглядывать метки на нем. Вскоре он выпрямился и сообщил, что на стержне гарпуна выбита цифра семь и знак китобойной флотилии «Космос».

Услышав это, старик отступил назад. Лицо его вдруг задергалось, а губы побледнели и затряслись. Словно задыхаясь, он начал хвататься руками за воздух…

Норвежец, наверное, упал бы, если бы его не подхватил подбежавший механик.

— Что с вами?

Старик не мог вымолвить слова, он едва держался на ногах.

Наши матросы помогли Ольсену стащить гарпунера в каюту и уложить в постель.

Мы не понимали, что могло так потрясти старика. Только Феде Яшкунову удалось разузнать все у Ларса Ольсена. Оказывается, когда Паво Рейерсен тринадцать лет назад плавал на китобойце «Космос-7», этот синий кит разорил его и сделал товарища инвалидом.

Гарпунер стрелял в кита с дальнего расстояния. Выстрел получился запоздалый: гарпун вонзился в тело не у сердца, а почти у хвоста.

Взбесившееся от боли животное так рванулось, что фок-мачта переломилась пополам и рухнула на палубу вместе с сидевшим в бочке помощником гарпунера.

Огромный кит мчался вперед, точно торпеда. Он размотал пять бухт троса и, оборвав его вместе с блоками амортизатора, утащил в море.

У помощника гарпунера, упавшего с высоты, была разбита голова и сломаны обе ноги. Все затраты на его лечение и стоимость потерянных снастей китобойная компания «Космос» высчитала с Рейерсена. Гарпунер за весь сезон охоты ни копейки не получил и еще остался в долгу. Свой долг он выплачивал три года. С тех пор он дал зарок стрелять в китов только с близкого расстояния.

Суеверный норвежец верил в то, что кит, пойманный с унесенным гарпуном в пятницу, да еще через тринадцать лет, — недоброе предзнаменование. Не будет счастья в этот сезон ни Паво Рейерсену, ни тем, кто убил кита. В старые времена после такого случая китобои обычно прекращали охоту и спешили к материку, к твердой земле.

Кит был огромным — двадцать восемь метров длиной. Когда мы притащили его на буксире к китобойной базе, то все ее население — раздельщики, жиротопы, прачки, повара и официанты — высыпало на палубу взглянуть на синего великана.

— Хорошо заработал Паво Рейерсен, не малый процент получит он, — не без зависти говорили норвежские мастера, работавшие на жиротопных котлах. — Такой кит даст жиру больше, чем полторы тысячи овец.

— Да, весом не менее ста двадцати тонн будет, — подтверждали раздельщики.

А люди нашего китобойца помалкивали; только я доложил капитан-директору, что кит убит не норвежцами, а Федей Яшкуновым. И тут же сказал ему:

— Уберите от нас Рейерсена. Яшкунов с молодым норвежцем будут охотиться без его фокусов.

Капитан-директор послал к нам на китобоец врача. Тот осмотрел старика и определил, что у него нечто, похожее на кровоизлияние в мозг, что ему необходим длительный покой.

— На китобойце такого покоя не будет, — заключил врач. — Надо осторожно переправить его в госпиталь базы.

Услышав про госпиталь, старик запротестовал: у него нет бешеных денег, чтобы лечиться у врачей, да еще в Антарктике, где за все дерут втридорога. Он никак не хотел понимать, как это так: почему китобои советской флотилии не платят врачу за лечение да еще во время болезни сами получают деньги? Здесь, видно, какой-то подвох или обман. На других флотилиях таких порядков он не встречал.

Базовый врач оказался настойчивым. Не слушая возражений старика, он приказал матросам на носилках вынести его на палубу, а затем переправил норвежца в госпиталь.

Федя Яшкунов предложил Ольсену по очереди занимать место у пушки, но Ларс, видимо боясь строгостей союза гарпунеров, отказался, заявив, что он не рискует стрелять первым и рад будет, если ему разрешат добивать китов вторым выстрелом.

Так они и охотились: Ольсен из «вороньего гнезда» в бинокль наблюдал за океаном и, увидев далекие фонтаны, наводил нас на китов, а Федя Яшкунов стрелял в них из пушки.

Глаз у бывшего комендора оказался верным, руки твердыми; с сорока или пятидесяти метров он попадал гарпуном без промахов и нередко — прямо в сердце кита, так что дело обходилось без добойных выстрелов.

Плохая погода не пугала молодых гарпунеров. Они охотились даже в штормовые дни и порой убивали по два-три кита в день.

Наш китобоец перевыполнил план и был занесен на Доску почета. Ларс Ольсен радовался вместе с нами. Добивая загарпуненных Яшкуновым китов, он постиг то, чему никогда не смог бы научиться у Паво Рейерсена, — меткости стрельбы по китам в большую волну и качку.

А подсчитав свой заработок, норвежец от избытка радости грохнул по столу кулаком и заявил всем:

— О! Теперь я могу без Паво Рейерсена внести залог в союз гарпунеров. Старику не удастся женить меня на своей Ловизе!


———

СЛУЧАЙ С ГОГОШЕЙ



Китобойная флотилия в своем составе имела огромное флагманское судно — настоящий плавучий завод, разделывающий китов до последней косточки, и четырнадцать небольших судов — китобойцев.

Десять из китобойцев были боевыми: они только охотились за китами. Три — выполняли роль буксировщиков, а на четырнадцатом судне, которое было названо «Альбатросом», велись поисковые и научно-исследовательские работы.

Команда на «Альбатросе» подобралась дружная и веселая, я бы даже сказал — сверх меры насмешливая. Здесь чуть ли не каждый стремился чем-нибудь удивить и развеселить товарищей.

Перед выходом в Антарктику на «Альбатросе» поселился кандидат биологических наук — Николай Семенович Ломтев. Он был высок, сутул и с первого взгляда казался не то робким, не то смущающимся человеком. Волосы на его голове росли какие-то жесткие, не слушавшиеся гребенки, а лицо было добродушное, с чуть вздернутым округлым носом. Голубоватые глаза его были близорукими. Припухшие верхние веки нависали над ними так, как это нередко бывает у художников, астрономов, моряков, — словом, у людей с сосредоточенным зрением.

Оставив свои чемоданы в каюте, Ломтев ушел в город и часа через три привел на судно маленькую худенькую женщину, с высокой прической и тревожными глазами. Увидев у трапа боцмана, Николай Семенович смущенно сказал:

— Моя жена хотела бы познакомиться с вами. Разрешите представить… Зинаида Викторовна!

Старый моряк, не понимая, по какому случаю он удостоился такой чести, вытащил изо рта трубку и, запинаясь, произнес:

— О-очень… весьма рад!

При этом он вежливо протянул свою красную, как клешня, лапищу, в которой утонула узкая и маленькая рука женщины.

— Я так тревожусь, что не сплю уже третью ночь, — сказала боцману Зинаида Викторовна. — Не могла бы я с вами поговорить наедине?

— Э-э… хм… с удовольствием, — растерялся моряк. — Но, может быть, вам капитан нужен?

— Нет, я бы хотела поговорить именно с вами. У меня такое впечатление, что вы очень много плавали.

— Это, конечно… поплавал! Поди, раз семь вокруг света обошел, если считать по экватору.

— Ну, вот видите. А Кока у нас такой беспомощный и непрактичный. С ним обязательно что-нибудь случится. Я не представляю себе, как он будет без меня. Ведь там в Антарктике холода, айсберги, акулы и кашалоты! Я вас очень прошу: присмотрите за ним, пожалуйста. Следите, чтобы он не выходил с непокрытой головой, и пусть обязательно носит очки. А то знаете, что́ с ним было в Арктике? Николай Семенович ведь очень близорук, но очки избегает носить. Из-за этого он там проваливался в полыньи, пытался узнавать дорогу у дикого белого медведя, а раз даже попал рукой в котел с кипящей водой…

Ломтев, присутствовавший при этом разговоре, то смущенно отворачивался, то, досадуя, разводил руками.

— Как тебе не стыдно? — говорил он жене. — Ну, что ты меня позоришь!

Он действительно был из тех людей, с которыми часто случаются всякие неожиданные истории. Он мог по рассеянности надеть чужое пальто, кепку или шляпу, из-за близорукости — прыгнуть через несуществующую канаву, а потом вдруг неожиданно очутиться посреди мутного потока.

Это же происходило с ним и на нашем китобойце. Еще в Черном море в сумерках он минут десять разговаривал о фосфоресценции воды с… зачехленной гарпунной пушкой, удивляясь молчаливости собеседника. Недели через две Николай Семенович опустил за борт какой-то металлический научный прибор. Прибор этот был никелированный, он поблескивал в воде, как рыба, и этим, конечно, соблазнил прожорливых акул, плывущих следом за флотилией. Одна из них с ходу проглотила прибор, а когда ее вздумали вытащить на палубу, — оборвала шнур.

Много наших моряков побывало за экватором, но никому из них не доводилось в обыкновенной постели поймать живую рыбу, а Николай Семенович мог и этим похвастаться.

Поздно вечером команда «Альбатроса», разморенная тропической жарой, высыпала на палубу освежиться на ветерке. А Ломтев в это время, радуясь ночной прохладе, улегся спать в каюте под открытым иллюминатором. Через час или два снизу вдруг послышалось какое-то взвизгивание и почти куриное квохтание, затем на палубу выскочил в трусах взлохмаченный Николай Семенович и, нелепо приплясывая, начал ловить что-то живое под рубашкой.

— Тов… това… товарищи! — спросонья испуганно бормотал он. — Кажется, мышь…

Марсовый матрос догадался выдернуть подол его рубашки из трусов — и на палубу упала живая, трепещущая рыба.

Она была из породы крылатых. Таких рыбок много в Атлантическом океане, они выскакивают из воды и, мелко вибрируя крылышками, словно стрекозы, пролетают метров двести. Летающих рыб привлекает яркий свет, они не раз залетали на палубу во время киносеансов. А тут любопытная жительница океана угодила прямо в открытый иллюминатор освещенной каюты и попала Николаю Семеновичу за пазуху.

Подобные неприятности, конечно, происходили и с другими, но они как-то оставались незаметными и не вызывали общего интереса. А Ломтев очень быстро стал популярнейшим человеком на флотилии. Даже если с ним ничего не случалось, то ему приписывали истории, происшедшие с другими.

В море развлечений немного, поэтому, ради веселой шутки, моряки становятся необычайно изобретательными. Они охотно идут на сговор и могут неделями не выдавать друг друга. На «Альбатросе» любимейшим занятием стало в одиночку или группой «травить» нечто такое, что могло вызвать испуг или тревогу у Николая Семеновича. При нем начали рассказывать всякие необычайные истории, якобы происходившие в прошлых рейсах с китобоями. Говорили о чудовищно сильных кашалотах, которые, будучи раненными, пробивали своей массивной головой днища кораблей, гнули гребные валы, разламывали зубами шлюпки или, выскочив из воды, всей тушей обрушивались на палубу китобойца и давили людей. Рассказывали о китах-убийцах, о грозе морей и океанов — беспощадных разбойницах косатках.

По словам китобоев, более свирепых животных ни на земле, ни на воде не рождалось. Увидев косаток, в ужасе застывали на месте самые огромные киты и позволяли им безнаказанно впиваться себе в брюхо, повисать на губах, вырывать язык и куски мяса.

Находились даже очевидцы, которые все это видели «собственными глазами». Они же рассказывали невероятные истории о нападениях морских львов, слонов и спрутов. А Николай Семенович только изумленно покачивал головой и временами восклицал: «Не может быть!», «Ну, что ты скажешь!»

А если особо фантастические случаи подтверждали и другие, то он, как бы с трудом переводя дыхание, произносил:

— Удивительное дело!

Но у себя в дневнике Ломтев записал: «Чудесные люди китобои! Но не могу понять, что заставляет их быть такими гиперболистами — невозможными выдумщиками?»

А на «Альбатросе» его продолжали принимать за пугливого кабинетного ученого и всячески изощрялись, не скупясь на выдумку.

Старший механик был постоянным противником Ломтева за шахматной доской. Стоило им сесть за столик и сделать несколько ходов, как в кают-компанию вбегал кто-либо из команды и прерывистым голосом докладывал либо о начавшемся пожаре, либо о том, что образовалась течь, что вода уже заливает кочегарку, а помпа не действует.

Механик просил извинения и, как бы встревожась, торопливо уходил. Вернувшись минут через десять, он дрожавшей рукой переставлял фигуры и говорил:

— Вы уж простите меня. Время от времени я буду отлучаться. Вода все прибывает. Боюсь за котлы, — не взорвались бы.

— Может, лучше прервать игру? — спрашивал Николай Семенович.

— А что это даст? — говорил механик. — Моряков всегда ждут неожиданности. Вышел в плаванье, так готовься ко всему. Кстати, а вы умеете плавать? — вдруг спрашивал он.

— Н-не очень… может, минут десять продержусь на воде.

— Э-э, батенька, вам на всякий случай все-таки следовало бы надеть поясок. Он никогда не повредит…

Механик доставал два спасательных пробковых пояса, один помогал надеть Николаю Семеновичу, а другой укладывал рядом со своим стулом. А окружающие усиленно создавали видимость суеты на корабле. В кают-компанию то и дело заглядывали новые лица, желающие взглянуть на Ломтева, приготовившегося к плаванию в открытом океане, и сообщали о нарастающей опасности.

Механик взлохмачивал волосы, убегал куда-то, снова возвращался, делал два-три хода и опять убегал.

Это длилось часа два. Механик обычно проигрывал партию и, утирая пот, говорил:

— Зато судно спасено. Ведь вот столечко до аварии было…

И он показывал крохотный кончик пальца.

Ломтев всякий раз благодарил механика за содержательную и весьма интересную игру. И трудно было понять, что́ он подразумевает под «содержательной и интересной игрой»: теоретическую ли подготовленность шахматиста или его актерские таланты?

Все же некоторые из альбатросцев были уверены, что они заняты полезным делом, так как закаляют характер ученого и приобщают его к морскому бесстрашию. И нужно сказать, что вскоре они так «закалили» характер Николая Семеновича, что если бы судно действительно стало тонуть, то он спокойно бы продолжал обдумывать ходы и создавать угрозы для шахматного короля.

Ломтев не был просто пассажиром, — весь путь он потрошил пойманных птиц, рыб и вел какие-то записи.

Когда флотилия вышла в Атлантический океан, начали тренироваться и молодые гарпунеры, жившие на «Альбатросе». Они учились быстро заряжать пушку, подводить судно к «киту» и стрелять по длинному ящику, сброшенному за борт. Практические занятия происходили успешно. Это даже отметила многотиражная газета флотилии. Но в конце статьи автор спрашивал: «Почему для повышения теоретических знаний молодых гарпунеров не используются научные силы флотилии? Почему ни одной лекции не прочел такой специалист, как Ломтев, который находится на борту «Альбатроса»?»

— И правда, почему? — спросил по радио и капитан-директор флотилии.

Ему поспешили ответить, что в плане намечены такие лекции и беседы.

Первая лекция Николая Семеновича состоялась в кают-компании. И вот тут китобои поняли, в какой просак они попали, когда пугали Ломтева небылицами о морских животных. Он, оказывается, сам знал о них столько, что часами мог говорить о ластоногих, о китообразных и крылатых жителях Антарктики.



Чем дальше уходила флотилия на юг, тем заметнее становилось дыхание Антарктиды. После остановки в Кейптауне трусы и майки пришлось спрятать в чемоданы и вытащить валенки, ватные штаны, меховые куртки.

Полосу ветров и штормов в сороковых широтах флотилия преодолевала несколько дней. Качка была такой, что у опытных «морских волков» мутилось сознание, а Николай Семенович словно не ощущал приступов морской болезни. Он только был несколько возбужден, съедал все, что ему подавали, и целые дни проводил в штурманской рубке, наблюдая за взбесившимся океаном.

Антарктическая весна встретила советскую флотилию туманами, ледяной крупой и густыми снегопадами.

На «Альбатрос» с китобазы перебралось еще несколько научных сотрудников, и вскоре начались дни автономного плавания, наблюдений и бесконечных опусканий на глубину батометров и планктонных сеток. Научные сотрудники флотилии стремились познать, при каких условиях зарождаются огромные кормовые поля, скопления рачков-черноглазок — основной пищи полосатых китов — и законы передвижения животных по бескрайним просторам Мирового океана.

«Альбатрос» временами удалялся от китобазы на десятки миль и далеко забирался во льды. Обитатели Антарктики не боялись людей. Когда судно своим форштевнем толкало льдину, на которой лежали тюлени, то животные лишь приподнимали головы и недовольно открывали розовые пасти, словно желая сказать: «Нельзя ли поосторожней? Здесь же греются на солнце!»

А если с китобойца на льдину спрыгивали матросы и, подойдя к животному, набрасывали на него петлю, а затем заправляли ее под ласты, то тюлень лишь недоуменно таращил глаза: «Что вам-де нужно от меня?» И он не очень сопротивлялся, когда матросы впрягались в пеньковые тросы и волокли его к судну. Правда, встречались и менее покладистые звери. Однажды моряки надумали притащить ученым пятнистого тюленя, так называемого «морского леопарда». Но едва они приблизились к тюленю, как он вдруг рявкнул и с таким свирепым видом ринулся на них, что смельчаки кинулись от него врассыпную.

В декабре, в день рождения Николая Семеновича, китобои необдуманно пообещали нагнать и убить сейвала — самого быстроходного и весьма редкого в Антарктике кита. На их счастье, они случайно натолкнулись на небольшого сейвала и, после длительной погони, загарпунили его, но оказались от китобойной базы почти в ста милях.

К вечеру на льды опустился туман. Китобои вынуждены были лечь в дрейф и под прикрытием огромного айсберга дождаться рассвета.

Здесь альбатросцы решили отпраздновать сорокалетие Николая Семеновича. В кают-компании на ужин появились студень из хвостового плавника сейвала, жареное мясо, консервы, замороженные фрукты, виноградное вино.

Поздно вечером, когда в кают-компании полным ходом шло веселье, механик незаметно выбрался из-за стола, прошел к себе и, открыв кладовую, выпустил очень крупного пингвина, тайно доставленного на «Альбатрос» еще утром. А затем как ни в чем не бывало вернулся в кают-компанию и принялся за еду.

Минут через десять скучающие на мостике вахтенные были удивлены, увидев важно разгуливающего по палубе пингвина. «Откуда он взялся?» — не могли понять они. Но делать было нечего — раз на корабле появился столь редкий гость, то долг морской вежливости обязывал принять его как следует. Один из вахтенных быстро сбежал вниз и, приложив руку к козырьку шапки, сказал:

— Разрешите узнать: вам кто нужен?

Пингвин произнес какой-то каркающий звук.

— Ага, вы к Николаю Семеновичу, — сообразил моряк. — Очень приятно. Прошу в кают-компанию.

И пингвин, точно поняв приглашение, вприпрыжку последовал за ним. Для большего эффекта вахтенный широко распахнул дверь в кают-компанию и объявил:

— Товарищи! На борт прибыл приветствовать юбиляра представитель жителей Антарктики!

Храброго пингвина привлек свет. Он перепрыгнул через комингс и очутился в кают-компании.

Пернатый гость был похож на дипломатического представителя, одетого во фрак. Спина и короткие крылья у него были черного цвета, а удивительно белые грудь и живот напоминали накрахмаленную манишку. Пингвин имел очень солидный вид и до забавности серьезную длинноносую физиономию.

— О-о! Рад видеть! — воскликнул Николай Семенович. — Это действительно полномочный представитель коренных жителей Антарктиды! Прошу к столу.

Моряки подхватили пингвина, усадили его на почетное место в кресло, налили бокал вина и подвинули тарелку с едой. Гость сбоку взглянул на поблескивающие кильки и что-то прогоготал по-своему.

— Николай Семенович, а вы, случайно, пингвиньего языка не знаете? — не без ехидства спросил старший механик. — Переведите, пожалуйста, что он нам говорит?

— С величайшим удовольствием, — сказал ученый. — Наш редкий в этих краях гость, делегат императорских пингвинов, передает нам, жителям другого края земли, жгуче-морозный привет! Он говорит, что рад видеть советских людей, предки которых открыли материк у Южного полюса и первыми увидали со шлюпов «Восток» и «Мирный» Антарктиду!..

Сидящие за столом захлопали в ладоши, а пингвин оживился и начал картаво гоготать.

Николай Семенович понимающе кивал и продолжал «переводить» речь пингвина:

— Мы, пингвины, — единственные существа, пережившие обледенение Антарктиды. Когда уйдут отсюда все корабли и киты, когда улетят птицы и опустятся на глубину рачки, здесь останемся только мы, тюлени да снежные буревестники. Льды начнут надвигаться на океан, они сплошь закроют его просторы — и наступит долгая полярная ночь. Сурова и страшна наша антарктическая зима. Ураганные ветры дуют неделями, океан покрывается торосами, а морозы доходят до шестидесяти градусов. И вот в эту лютую пору мы рождаемся, чтобы жить на обледенелой и всеми покинутой земле…

Наш пингвинский народ очень дружен. В дни самых свирепых холодов мы всей колонией сбиваемся в кучу и, тесно прижавшись друг к дружке, высиживаем в темноте птенцов. Яиц на всех не хватает. Но ради солидарности каждый из нас держит между лапами в специальной складке круглую льдину или камень. Гнезд мы не устраиваем. Яйцо, положенное на лед, мгновенно остынет и замерзнет. Поэтому самка непрестанно держит его в лапках, а если она устанет или пожелает пойти куда-нибудь, то передает яйцо любому пингвину, и тот с радостью будет согревать его. Вот почему пингвины так любят своих детей. Выпьем за нашу молодежь, не боящуюся холодов!

Моряки попытались, но безуспешно, угостить пингвина и затем гурьбой пошли его провожать.

Марсовый матрос с кочегаром осторожно опустили пингвина на воду, и тот, казалось, уплыл в темноту. Однако через некоторое время, видимо поднявшись по туше убитого кита, который был привязан к борту, пингвин опять очутился на палубе и гоготом известил о своем появлении.

— Чего это он вернулся? — не понимали моряки.

— Видно, решил в китобои поступить, — догадался кочегар.

Пингвин не желал уходить с корабля — его несколько раз отправляли за борт, но он неизменно возвращался назад.

Моряки решили оставить его у себя.

Весь вечер пингвин важно расхаживал по палубе, заглядывая во все закоулки, а на ночь устроился спать у обледенелого чехла гарпунной пушки.

На другой день моряки попробовали накормить гостя белым хлебом и селедкой, но он, шипя, стал отбиваться от них крепкими и жесткими крыльями.

— Значит, сперва выпить желает, — сообразил марсовый матрос. — На сухую глотку еда не идет.

Он принес в железной кружке немного портвейну. Но и от вина пингвин отворачивался.

И на другой день пингвин ничего не ел и больше не расхаживал по палубе, а понуро сидел на мостике. Это обеспокоило Николая Семеновича. Ученый внимательно осмотрел и даже ощупал птицу.

— Эге, Гогоша, линять начинаем! — сказал он. — И желудок разбух. Может, вам прописать океанской водички?

С помощью двух матросов он спустил птицу за борт.

На воде Гогоша оживился: он нырял, плавал и охорашивался.

— Оставим его здесь. Пусть живет на воле, — решил Ломтев.

Но стоило китобойцу двинуться с места, как пингвин с криком бросился за ним вдогонку. Он старался плыть с той же скоростью, но вскоре начал отставать, выбиваться из сил. Видя это, моряки сжалились над ним и подобрали на борт.

Линяющий пингвин прижился на «Альбатросе». Он ел только рачков-черноглазок да китовое мясо, смоченное в морской воде. Самостоятельно клевать еду с палубы Гогоша не умел: ему мешал солидный живот. Птицу приходилось кормить с рук. И чаще всего этим делом занимался Николай Семенович. Поэтому пингвин с забавной торопливостью ковылял на его зов и ходил за ученым следом, как собачонка.

Когда Ломтев отправлялся на флагманское судно работать в лаборатории или читать лекции китобоям, то захватывал с собой и Гогошу. На пингвине наглядно можно было показать, как природа помогает приспосабливаться птицам и животным к жизни при очень низких антарктических температурах. Все мешковатое и неуклюжее тело Гогоши, от головы до перепончатых пальцев коротких ножек, было покрыто толстым слоем сала и плотными мелкими перьями. Пингвин даже перья менял не так, как все птицы, его тело ни на секунду не оставалось открытым: каждое новое перо сидело непосредственно под старым и при росте выталкивало его.

Если Николай Семенович находился рядом, то Гогоша позволял себя разглядывать, а в другое время дрался с любопытными и мог своим клювом и крепкими крыльями наставить немало синяков.

Однажды, когда научные работники изучали глубины у одного из островов, команда «Альбатроса» вдруг стала свидетельницей странного зрелища: в океане, среди взбудораженных волн, метался кит. Он то нырял, то выскакивал наверх, грузно падал, перекатывался и бил хвостом по воде…

— Взбесился, что ли? — недоумевали собравшиеся на палубе моряки.

— Гляньте-ка… гляньте! — закричал из «вороньего гнезда» марсовый матрос. — На кашалоте чудище какое-то верхом сидит!

Ученые и китобои, вооруженные биноклями, разглядели у зубастой пасти тупорылого кита большой копошащийся ком.

— С кем это он борется? — не мог понять Ломтев. Видя, как кашалот рвет зубами противника и, выпрыгивая из воды, падает на спину, чтобы своей тяжестью оглушить вцепившегося врага, Николай Семенович спросил у вахтенного штурмана:

— Не сумеете ли подойти ближе?

— Есть ближе! — ответил тот и повел судно прямо на кашалота.

Гарпунер на всякий случай поспешил на полубак и стал к заряженной гарпунной пушке.

Судно шло против ветра. Его порой заливало волной и обдавало брызгами. Многие снасти на «Альбатросе» обледенели. Палуба стала скользкой, но никто не покидал ее. Всем хотелось поближе разглядеть невиданную борьбу. А кашалот внезапно перестал метаться.

— Заглатывает уже! — сообщал марсовый матрос из бочки.

Когда «Альбатрос» приблизился к киту метров на сто, тот уже спокойно покачивался на волнах. Отдыхая после нелегкой борьбы, кашалот выпускал косые фонтаны.

— Хотелось бы знать, кого это он вытащил из глубины наверх и пожрал, — подобравшись к гарпунеру, сказал Николай Семенович. — Попробуйте подойти на выстрел и взять его.

— Попытаемся,— ответил гарпунер и поднял руку: это означало, что он берет на себя управление судном.

«Альбатрос» все ближе и ближе подходил к киту. Гарпунер, стоявший около пушки, уже ясно слышал свистящее дыхание уставшего животного, а кашалот, казалось, не обращал на судно внимания. Его массивная, чуть ли не в полтуловища голова, похожая на обрубок толстого бревна, была неподвижной, лишь у левого края тупого рыла, где находилось дыхало, вырывались струйки белеющего на холоде пара.

Гарпунер прицелился и выстрелил. Он видел, как тяжелый снаряд вонзился в хребет кита…

Кашалот несколько секунд стоял неподвижно, словно соображая: кто же нанес ему удар? А когда в глубине его тела разорвалась граната, ввинченная в головку гарпуна, он хлестнул хвостом по воде так, что брызги взлетели выше наблюдательной бочки.

Сгорбясь, кит круто нырнул и пошел на глубину.

— Двести пятьдесят… триста… четыреста… — отсчитывал про себя механик, следивший за уходящим в воду тросом.

— Пошел под корму! — предупреждающе закричал из бочки марсовый матрос.

Продвижение кита под днище судна, да еще в такую погоду, грозило серьезной опасностью. Если бы животное неожиданно вынырнуло за кормой, то трос, который оно волочило за собой, мог зацепиться за руль или гребной винт. Бывали случаи, когда кашалоты одним сильным рывком срывали винты или волокли судно кормой вперед.

— Полный назад! — потребовал гарпунер.

Судно, будоража винтом воду, пятилось до тех пор, пока трос вновь не натянулся.

— Стоп! На лебедке… подтягива-ай!

Заработала паровая лебедка, накручивая на барабан трос, но он вдруг опять ослаб: кашалот из глубины поднимался наверх. Через несколько минут он столбом неожиданно вылетел из воды, рухнул на бок и, забившись, стал накручивать на себя трос. Киту, видимо, казалось, что он борется с сильным врагом, который так внезапно напал на него.

Гарпунер снова выстрелил. Кашалот задрожал, выгнулся и, повернувшись на бок, замер.

Когда кита подтянули к борту, все увидели на его массивной голове крупные пятна и содранную кожу.

— С кем же это он дрался? — не мог понять Николай Семенович. — Придется отправиться на разделочную палубу и узнать, чем наполнен его желудок.

Альбатросцы, отбуксировав убитого кита к китобазе, передали его раздельщикам. Николай Семенович не мешкая тоже перебрался на флагманское судно. А матросы по привычке отправили за ним и Гогошу. Пусть, мол, покормится свежим мясом.

Альбатросцы далеко не отходили от базы, так как по радио пришло известие, что к флотилии приближается танкер, идущий с Родины. Он вез в Антарктику горючее, свежие продукты, а главное — газеты, журналы и письма. Около ста дней, кроме коротких радиотелеграмм, моряки не имели никаких вестей от родных!

В Антарктике погода меняется мгновенно. После обеда подул резкий ветер и появились высокие крутые волны с пенистыми гребнями.

Ветер все усиливался. Волны так высоко подбрасывали и швыряли из стороны в сторону китобойные суда, что они вынуждены были прекратить охоту и подтянуться поближе к флагману. Лишь на разделочной палубе огромной китобазы, которую тяжелые волны пока еще едва раскачивали, продолжалась работа.

Раздельщики, вооруженные длинными ножами, похожими на хоккейные клюшки, стали раздевать кашалота — снимать с него верхний слой сала.

В такую погоду, действуя на скользкой палубе, они должны быть предельно ловкими и настороженными, потому что при сильных кренах китовые туши иногда обрывали крепления и, словно ожив, начинали перекатываться, двигаться вперед и назад, все сокрушая на пути. Попробуй зазевайся или поскользнись — мгновенно будешь притиснут и раздавлен многотонной тушей.

«Раздетый» кашалот распространял неприятный запах, но Николай Семенович не обращал на это внимания. Он стоял рядом с раздельщиками и с интересом наблюдал, как они свежевали морское животное. Здесь же расхаживал и Гогоша.

Штормовые волны раскачивали флагманское судно. На его испятнанной жиром палубе уже трудно было передвигаться, ноги скользили, как на катке.

Неожиданно один из тросов, удерживавших кита на месте, с треском лопнул.

— Полундра! — крикнул лебедчик.

Раздельщики поспрыгивали с кашалота и бросились в стороны. А Николай Семенович в это время протирал стекла своих очков.

— Кто там застрял?! — закричал мастер раздельщиков. — Прочь!.. в сторону!

В его приказе Ломтев почувствовал ярость. Так мог кричать человек лишь в момент очень большой опасности. Ученый быстро надел очки. И первое, что он увидел, был Гогоша. Пингвин то семеня, то прыгая на своих коротких ножках, скользил и падал.

Послышался треск рвущихся тросов. Гогоша заметался, захлопал крыльями. И тут Николай Семенович понял, что отбегать в сторону уже поздно: прямо на него, скользя, надвигалась огромная, вытянувшаяся на двадцать метров китовая туша. Отступать можно было лишь к фальшборту, но и здесь ученый неминуемо был бы раздавлен.

Что делать? Внизу за бортом бушевал океан, взлетала и крутилась пена. «Туда, другого выхода нет!» Ломтев вдруг с неожиданной для себя силой приподнял пингвина, перебросил его через борт, а затем и сам, не раздумывая, прыгнул вниз.

— Человек за бортом!

На флагмане тревожно зазвенели звонки.

Ломтева не было видно в волнах. Только минуты через полторы кто-то заметил в пенистом водовороте его темневшую голову. В океан полетели на пеньковых концах спасательные круги…

Николай Семенович, потерявший при падении шапку и очки, не видел пробковых кругов. Его теплая одежда постепенно намокала, становилась тяжелой, а ледяная вода, сперва ожегшая тело, теперь стягивала мышцы и сковывала движения.

В такую погоду невозможно было спустить шлюпку: ее мгновенно захлестнуло бы волнами. Радист получил приказание вызвать на спасение двух китобойцев.

«Альбатрос» оказался ближе всех. Он первым примчался к месту происшествия. Марсовый матрос, вскарабкавшийся на мачту, из «вороньего гнезда» увидел среди разыгравшихся волн не только Ломтева, но двух косаток. Они мчались так, что их пятнистые тела то выскакивали на поверхность, то зарывались в воду. Из бурунов торчали высокие, похожие на острые косы, спинные плавники. Матрос слыхал, что косатки своими страшными зубами пополам рассекают тюленей и на ходу заглатывают их. Поэтому он закричал:

— Косатки близко!.. Давай живей… живей вытаскивай ученого!

Выловленный из ледяной воды Ломтев не мог ни говорить, ни подняться на ноги. Его снесли в каюту, раздели догола. Боцман, надев на руки шерстяные перчатки, смочил их спиртом и принялся с таким азартом мять и растирать посиневшее тело ученого, что тот от боли застонал.

Придя в себя, Ломтев первым делом поинтересовался:

— Где Гогоша? Подобрали его?

— Не знаю… Возможно, косатки сожрали, — ответил марсовый матрос.

Пришел радист и сообщил, что раздельщики в желудке убитого кашалота обнаружили куски кальмара[18]. Но Николай Семенович, казалось, выслушал радиста без особого интереса. Он грустил о Гогоше.

Вечером вдали показались ходовые огни танкера. Посланец Родины приветственно загудел во тьме. Ему ответила радостными гудками вся флотилия.

С флагмана взвились вверх разноцветные ракеты, осветившие изрытый волнами океан. По радио начались оживленные, переговоры. Радисты танкера, привезшие с собой записанные на пленку магнитофона приветы детей и жен китобоев, решили немедля передавать их на все корабли флотилий.

И вскоре над бушующим океаном из корабельных репродукторов стали разноситься тонкие детские голоса. Усилители сделали их ясными и громкими.

— Папа, ты меня слышишь? Здравствуй, папа! Это я, твой Толя! — выкрикивал пятилетний мальчик. — Папа, сделай мне кораблик, только настоящий, чтобы сам гудел. И поймай маленького китенка. Я его посажу в ванну и буду поить молочком…

— Эх ты, глупышка, не знаешь, что маленького китенка и на пятитонке не увезешь, — бормотал растроганный отец.

— Папочка, это я — Леночка Тюлюпанова, — залепетала маленькая девочка — дочка штурмана Тулупанова. — Нам с мамой без тебя очень скучно. Мы ходим в садик и смотрим на пароходики. Приезжай скорей! Мама тебя целюет. И я целюлю…

Китобои по голосам узнавали своих детей, и у каждого из них как-то непроизвольно начинали влажно поблескивать глаза.

От растираний Ломтев согрелся и был в блаженном состоянии. Лежа в постели в ярко освещенной каюте, он с таким же вниманием, как и отцы, вслушивался в детские голоса и вспоминал родной дом.

И вдруг, когда кончился детский лепет, Ломтев неожиданно услышал певучий голос своей жены:

— Коля, милый, наконец-то я имею возможность говорить с тобой! Ты представить себе не можешь, как я скучаю без тебя и тревожусь. Мы с мамой целуем нашего дорогого. Ну, как ты там себя чувствуешь?

— Прекрасно, хорошо чувствую, — сказал Николай Семенович, забыв, что его ответа никто не услышит.

— …Здесь рассказывают, что у вас там в Антарктике ужасные туманы и ветры. Коля, я ведь знаю, как ты подвержен простуде… будь осторожен. Мы с мамой посылаем тебе баночку малинового варенья, три пары шерстяных носков, меховые перчатки и шарф. Умоляю тебя, носи, пожалуйста, только теплое белье. А когда будешь выходить на улицу, то обязательно надевай калоши и зеленый шарф. Но лучше в плохую погоду не выходи из каюты, — для тебя опасны туманы, сырость и ветер…

Со счастливым, горящим лицом Николай Семенович слушал жену и в то же время смущаясь сказал:

— Ну как ей не стыдно!.. Ну что она меня позорит!

Ученый не заметил, как в эту минуту дверь в его каюту приоткрыл старший механик и впустил выловленного матросами пингвина.

Гогоша постоял некоторое время, ворочая длинноносой головой, потом, переваливаясь с боку на бок, сделал два шажка, захлопал короткими крыльями и радостно загоготал.


———

В ДАЛЬНЕМ ДОЗОРЕ



Четвертые сутки команда сторожевого катера боролась со штормом.

С севера дул непрестанный шквальный ветер, временами обрушивавшийся на небольшой корабль пограничников то дождем, то ледяной крупой. Ночи были темными, без единой звезды и просвета в клубящихся облаках, а дни — короткими и пасмурными. Горизонт едва проглядывался. Казалось, что изрытое волнами, вихрящееся море сливается с низко нависшими небесами.

Навигация на Балтике заканчивалась. Все крупные корабли уже укрылись на зимовку в удобных и защищенных от ветра бухтах. Не показывались и рыбацкие шхуны. Одни лишь сторожевые катера продолжали охранять невидимую, определяемую штурманским счислением морскую границу.

Катер лейтенанта Урванцева находился в дозоре далеко от берега. За кормой у него были острова, едва видневшиеся в мутной дымке, а впереди и по сторонам — море, сплошь покрытое белыми гребнями.

Ветер усиливался. Держаться в открытом море с каждым часом становилось все труднее и труднее. Катер било и захлестывало волной, срывало с якоря, швыряло из стороны в сторону, сносило на юг. Почти поминутно приходилось подрабатывать то одним, то другим мотором, чтобы остаться в зоне дозора и не дать ветру развернуть дрейфующее судно лагом против волны.

Шторм измотал пограничников. Лица у многих матросов заметно побледнели и осунулись.

От качки, воя непогоды и кружения пены у самого лейтенанта Урванцева мутилось сознание. Но он не покидал охраняемого района, хотя давно получил разрешение уйти в укрытие и переждать шторм.

Отплевываясь от соленых брызг, хлеставших в лицо, лейтенант повел катер вдоль границы. «Где-то здесь был буй. Но разве в такую темень разглядишь что-либо?»

— Выставить впередсмотрящего, — приказал лейтенант боцману, — да поглазастей. А сами — на руль!

— Есть на руль! — ответил приземистый широкоплечий старшина.

Он спустился в кубрик и вскоре вышел оттуда с матросом, одетым по-штормовому, — в прорезиненный шлем и плащ. Согнувшись и цепляясь за леерные стойки, матрос перебежал на нос катера и там, видимо привязавшись, выпрямился во весь рост.

«Демушкин, — определил Урванцев. Он узнал комендора по росту и его манере стоять вполоборота к ветру с чуть приподнятым правым плечом. — Этот все увидит».

Боцман поднялся на мостик и, доложив о выполнении приказания, стал за штурвал.

Ветер неистовствовал. Разгулявшиеся волны захлестывали нос катера, перекатывались по палубе и разбивались о стенки ходовой рубки. Впередсмотрящий то и дело исчезал за высоко взлетавшей волной…

— Достанется ему сегодня! — сочувственно произнес Урванцев и перевел взгляд на боцмана.

Старшина стоял, широко расставив ноги, и двумя руками крепко держал штурвал. При этом боцман фыркал, сдувая с усов струйки воды, хлещущей в лицо, и, казалось, был доволен погодой.

«Такого ничем не проймешь. Морж толстокожий! — подумал Урванцев. — Для него любой шторм — «свежая погода».

— Крепко привязался Демушкин? — спросил он. — Удержится ли там?

— Удержится, — махнул рукой боцман. — Чего ему сделается!

Через некоторое время на мостик поднялся встревоженный старшина мотористов.

— По всем переборкам визг!.. Не успеваю воду откачивать… Моторы перегрелись!.. — прокричал он над ухом Урванцева.

Если этак заговорил всегда спокойный и уравновешенный мичман Губарев, — значит, опасность немалая. «Трудно людям и машинам, — подумал лейтенант. — Видно, пора уходить. В такую ночь, если кто и решится пробраться, то большой корабль посты технического наблюдения заметят, а малую посудину захлестнет…»

Урванцев по радио связался с островом.

— Прошу усилить наблюдение за морем, — передал он. — Ухожу в укрытие.

Развернув катер, он направил его к едва приметной полоске земли — к небольшому необитаемому острову.

Ветер теперь дул в спину. И все же было холодно так, что в промокших меховых перчатках сводило пальцы. Последние дни лейтенант почти не спал. Виски сдавливало, в ушах шумело. В напряженных ногах и во всем теле от усталости, казалось, ныла каждая жилка.

Катер вошел в небольшую бухту. Здесь, за мысом, волнение было меньше. Высокие сосны, росшие на косогоре, ослабляли порывы ветра.

Катер стал на якорь. Лейтенант приказал сменить вахтенных и, отдав боцману нужные распоряжения, не пошел в свою каюту, а спустился в машинное отделение. Сюда, к теплу нагревшихся моторов, сходились и продрогшие матросы верхней команды. Еще с трапа он услышал их застуженные голоса.

Урванцев остановился в узком проходе, чтобы отдышаться в тепле. Он видел, как матросы помогают друг другу стаскивать сапоги и мокрую одежду. С комендором Демушкиным возился потный и чумазый моторист.

— Чего сопишь, Волга? Не нравится северная погода? — допытывался он. — До костей прозяб, а?

— Не-е, — почему-то не хотел сознаться тот.

— А ну скажи «тпру».

— Тру, — с трудом разжав онемевшие губы, произнес комендор.

Это вызвало дружный смех.

Лейтенант зубами стянул с окоченевших рук размякшие меховые перчатки, вытер мокрое лицо и вошел в отсек.

— Смирно! — раздался звонкий голос Салтарова, выполнявшего на катере обязанности строевого, подносчика снарядов и кока.

— Вольно! — поспешил сказать Урванцев, видя, что некоторые матросы, пытаясь подняться, забарахтались в полуснятой одежде.

Это вновь вызвало смех. Лейтенант тоже не сумел сдержать улыбки.

— Чего вы развеселились?

— Да уж больно разница смешная, — пояснил моторист. — Одни — будто с полюса, «маму» выговорить не могут, а мы от жары мокрые.

— Включить «котелок» и всем сушиться! — распорядился Урванцев.

Он попытался расстегнуть реглан, но негнущиеся пальцы не могли справиться с пуговицами.

К лейтенанту одновременно кинулись моторист и кок:

— Разрешите помочь?

Не ожидая ответа, они мгновенно сняли с командира шлем, стянули с плеч реглан и под салтаровскую присказку: «Раз нога, два нога — и нет сапога!» — разули.

— Что еще прикажете, товарищ лейтенант?

— Утром накормить команду горячим завтраком.

— Качает здо́рово. В камбузе ни кастрюли, ни сковородки не удержать… И сверху поливает…

Салтаров начал перечислять все неудобства катерного камбуза, но лейтенант прервал его:

— Приспособитесь, знаю вас! Без горячего нельзя. Меня разбудите через четыре часа.

— Есть разбудить через четыре часа!

Моторный отсек походил на сушилку: на магистралях, коллекторах и блоках висела промокшая одежда. Сверкающие капли скатывались с нее.

Матросы освободили лейтенанту место у мотора. Они знали, что он прозяб больше всех.

Подложив под голову меховую безрукавку, Урванцев привалился боком к теплому кожуху мотора. Так он согревался и в дни ленинградской блокады, когда еще был рулевым на катере.

— Товарищ лейтенант, и при коммунизме придется пограничную службу нести? — устраиваясь рядом, спросил у него комендор Демушкин.

— Придется, — ответил лейтенант.

— До каких же пор?

— Пока будут существовать капиталистические государства. А вы к чему спрашиваете? Служба показалась трудной?

— Я не о себе. Нашим дипломатам, поди, труднее на международной ассамблее, — продолжал Демушкин, любивший пофилософствовать. — Мы тут хоть все свои, а там, в Америке, каждая шавка норовит в горло вцепиться. А наши дипломаты их вежливо по носу: осторожней, мол, перед вами Советский Союз… Ищите слабонервных в другом месте. И спят-то они, наверное, меньше нашего…

Согреваясь, лейтенант ощущал щекочущее покалывание крови в кончиках пальцев. Глаза у него слипались, но он вслушивался в слова матроса.

— Я о другом, — говорил Демушкин. — Мне вот из дому пишут, что для деда Бахтина небывалая жизнь наступила. Мастером на все руки дед был. В войну председательствовал в колхозе, и механизацией занимался, и лучше всех плотничал. А теперь, по старости, в уважение его заслуг, решили выдать ему до конца жизни такие трудодни, как прежде, а работу пусть выполняет какую хочет — по желанию и способности. У нас в Заволжье всюду новое. Старший брат мой с суховеями воюет, лесные заслоны выращивает. Районное знамя завоевал. Сестренка орден получила — гидростанцию строила…

Лейтенант сомкнул глаза и представил себе молодые деревца вдоль Волги, сады и каналы в пустынях, высокие белые плотины и каскады падающей воды…

— А мы вот ходим-бродим по пустому морю… Без наших рук все будет выращено и построено. Даже неловко как-то, — не унимался разговорившийся комендор. — Отслужим мы здесь, на границе, и на готовенькое вернемся.

— Не мудрите, Демушкин, стыдиться нам нечего, — не раскрывая глаз, сказал лейтенант. — Не вина, а заслуга наша в том, что нарушитель боится сунуться в эти места. Оттого, что мы здесь недосыпаем и выстаиваем в штормовую погоду, в Москве и на Волге спокойней работается. Без нас не обойдешься…

Сонное оцепенение овладевало Урванцевым: голос Демушкина доносился к нему словно издалека:

— И чего это рабочий народ в капиталистических странах договориться не может, чтоб всю сволочь разом долой! Видят же, как у нас дело идет… В Америке могли бы мертвые земли оживить, Африку лесом засадить. В пустыне Сахаре каналы вырыть… Там, поди, пальму больше всего высаживать надо, апельсины да финики…



На рассвете Урванцева разбудил кок:

— Прошу снять пробу.

Есть лейтенанту не хотелось. Во рту был какой-то железный привкус. Тряхнув взлохмаченной головой, он спросил:

— Как погода?

— Успокаивается, — ответил Салтаров, — молоко кругом.

Натянув непросохшие сапоги, Урванцев в одном свитере вышел на верхнюю палубу. Боцман встретил его в заиндевевшем бушлате. Туман окутывал море и сосны на берегу.

— Что синоптики передали?

— Обещают похолодание, — ответил старшина. — Ветер до двух баллов.

Лейтенант спустился в каюту, разделся до пояса, вымылся холодной водой и, растирая шею полотенцем, потребовал:

— Пробу сюда!

Суп, сваренный из бобовых и мясных консервов, остро пахнувший лавровым листом, показался ему необычайно вкусным. Урванцев съел все, что было в миске, и, чувствуя, как приятное тепло разливается внутри, сказал:

— Что-то не распробовал, порция мала.

Кок обрадовался:

— Разрешите еще принести?

— Довольно, я пошутил. Накормите команду. А мне горячей воды.

Потрогав шершавый подбородок, лейтенант взглянул в квадратное зеркальце и остался недоволен собой: его широкоскулое лицо заросло темной щетиной, около рта пролегли резкие бороздки, кончик носа шелушился, губы обветрились.

— Хорош, нечего сказать! — укорил он себя.

Он пришил к кителю свежий накрахмаленный подворотничок, тщательно выбрился и вышел на палубу помолодевшим и подтянутым.

Туман медленно рассеивался. Все снасти на катере казались поседевшими — их покрывали бисерно мелкие капельки влаги. У расчехленной пушки возился комендор.

— А вы, Демушкин, почему не завтракаете?

— Задержался, товарищ лейтенант. Девушка любит ласку, а пушка смазку, — бойко ответил комендор.

— Поторопитесь — скоро выйдем в море.

— Есть поторопиться!

После завтрака на катере началась суета общей приборки. Одни матросы смазывали механизмы и драили медяшку в нижних помещениях, другие — терли швабрами, окачивали водой и лопатили верхнюю палубу.

Лейтенант переговорил по радио с островом. За ночь никаких происшествий не произошло.

Через некоторое время опрятно прибранный сторожевик опять вышел в открытое море.

Туман поредел, но видимость по-прежнему оставалась плохой. Темная, словно густеющая вода продолжала дымиться на холоде.

В полдень пошел снег — вначале мелкий и слякотный, потом повалил крупными хлопьями. Море со всех сторон окуталось белесой пеленой, за которой исчезли и острова и горизонт.

Сторожевик стал на якорь. Палуба его побелела, сделалась скользкой.

Снегопад прекратился так же неожиданно, как и начался. Небо прояснилось, появились просветы среди облаков. Но сколько наблюдатели ни вглядывались в горизонт, за весь день не увидели ни одного судна.

Сумерки наступили быстро. Урванцев надеялся, что и ночь пройдет так же спокойно. И вдруг в седьмом часу гидроакустик доложил, что слышит далекий шум винтов.

Лейтенант вгляделся в сгущавшуюся мглу, но ничего не увидел в указанном направлении. «Не почудилось ли утомленному старшине?» — подумал он и для проверки сам спустился в рубку.

В наушники шумопеленгатора действительно доносилось далекое и неясное урчание. Лейтенант напряг слух и уловил среди общего шума характерный свистящий звук, какой получается от частых ударов лопастей винта. «Судно небольшое и быстроходное», — определил он.

Проложив точный пеленг и подсчитав расстояние до неизвестного корабля, Урванцев по радио связался с постом технического наблюдения.

— Сосна… Слышу на зюйд-весте шум винтов. Огней не вижу. О своих кораблях сообщений не было. Иду на сближение.

В ответ послышалось:

— Восьмой… Я сосна… В правом от вас квадрате появилось малое судно. Скорость восемнадцать узлов. Движется на вас. Какая нужна помощь?

Это говорил начальник технического поста лейтенант Дудник.

— По моему сигналу ракетой включите прожекторы, — попросил Урванцев. — Только не слепить меня.

Гидроакустик улавливал нарастающий шум винтов. Лейтенант приказал поднять на мачте два зеленых огня. По международному своду сигналов они означали: «Остановите немедленно свое судно».

Но невидимые нарушители продолжали двигаться с той же скоростью. Гидроакустик сообщил, что после сигнала они изменили курс: стали удаляться в сторону шхерных островков.

Урванцев выстрелил из ракетного пистолета и пошел мористее, чтобы отрезать нарушителям путь отступления.

С нескольких сторон одновременно взметнулись лучи прожекторов и заскользили по воде, окрашивая волны в дымчато-фиолетовый цвет. Прожектористы не спеша обшаривали свои участки моря, но не могли нащупать нарушителей.

— Куда они подевались? — недоумевал Урванцев.

И вдруг он увидел, как в полосе света заметалось плоское суденышко, похожее на спортивный скутер.

Яркий свет, видимо, ослепил водителя. Суденышко завихляло и, блеснув застекленным козырьком, развернулось на обратный курс. Оно двигалось зигзагами, чтобы вырваться из сомкнувшихся в пучок лучей.

Урванцев, дав полный ход, направил катер в погоню. Опасаясь, что нарушители скоро окажутся в полосе недосягаемости лучей прожекторов и скроются в темноте, он скомандовал:

— Демушкин, холостым… один предупредительный!

Прозвучал выстрел. Но удиравшее суденышко не останавливалось.

— Фугасными… с упреждением по носу, с недолетом по корме… Огонь!

Прямо перед носом скутера вырос белый столб воды. Суденышко вильнуло в сторону от всплеска и чуть не попало под второй снаряд, поднявший сноп брызг в трех или четырех метрах от кормы. Это, видимо, облагоразумило нарушителей, они моментально выключили мотор. Нос скутера опустился, пенистый бурун исчез.

Урванцев видел, откинув козырек, на скутере засуетились две фигуры. Они что-то сбрасывали за борт.

Войдя в полосу света, лейтенант крикнул:

— Руки вверх!

Нарушители поднялись, держа вверх руки. В свете прожекторов их фиолетово-синие лица напоминали лица утопленников.

Суденышко оказалось большой моторной лодкой, похожей на сплющенную сигару. Оно было камуфлировано белыми и черными полосами и сделано так, чтобы морская волна не могла залить его: кабину прикрывал прозрачный откидной козырек.

Подойдя вплотную, Урванцев спросил:

— Чье судно? Почему вы не остановились по сигналу?

Задержанные сделали вид, что не понимают его. Пришлось эти же вопросы повторить по-немецки и по-английски.

Водитель скутера, одетый во все кожаное, мешая шведские, английские и немецкие слова, пытался объяснить, что судно спортивное, что оно — его собственность. Он нес явную околесицу насчет маршрута, вспоминая зачем-то свадьбу своей тетки. И тут же на всех языках принялся ругать туман и испорченный компас.

Лейтенант перебил его:

— Что вы сбросили за борт?

— Нас захлестнуло волной после вашего выстрела, — поспешил вставить второй по-английски. — Мы вычерпывали воду.

На нем была одежда прибалтийского рыбака: грубый брезентовый плащ, шапка-ушанка и сапоги с высокими голенищами. Когда он говорил, его верхняя губа чуть оттопыривалась, обнажая длинные, похожие на заячьи резцы, зубы.

«Он, оказывается понимает наш язык. Последний вопрос я ведь задал по-русски», — отметил про себя лейтенант. И тут боцман доложил:

— Посмотрите, за кормой что-то еще плавает, не успело затонуть!

Метрах в семи от катера действительно то показывался, то исчезал в волнах какой-то тюк. Урванцев приказал:

— Выловить!

Старшина, подцепив багром, вытащил на палубу объемистый рюкзак. В нем оказались сумка с компасом, котелок, топорик и резиновая лодка, какие бывают в самолетах для спасения летчиков. В сумке боцман нашел подмокшую карту восточного побережья и объемистую пачку советских денег.

— Обыскать этих «спортсменов» и пересадить на катер, — распорядился лейтенант.

На скутер спрыгнул Салтаров. Быстро обшарив одежду водителя моторки, он передал боцману часы с множеством брелоков на цепочке, начатую пачку американских сигарет и толстый бумажник. С другим задержанным матрос возился дольше. У «рыбака» на ремне висели финский нож и фляга, а за ремнем оказался длинноствольный автоматический пистолет. Из многочисленных карманов были извлечены запасные обоймы с патронами, электрический фонарь, плитки шоколада, галеты и стопка документов, перетянутых красной резинкой.

— Все ясно, — сказал Урванцев. — Отправить в кают-компанию.

По радио он передал:

— Сосна… В прожекторах больше не нуждаюсь. Прошу выслать конвой к пристани.

Как только моторка была взята на буксир, лучи прожекторов разомкнулись и погасли. На катере стало так темно, что лейтенант несколько секунд ничего не видел.

— Старший матрос Демушкин! — окликнул он комендора.

— Есть Демушкин!

— За отличную стрельбу объявляю вам благодарность.

— Служу Советскому Союзу! — донеслось из темноты.

— Хорошо служите. Выходит, что не зря мы здесь ходим-бродим, а? — уже неофициальным голосом добавил Урванцев и тут же подумал: «Надо будет его родным письмо написать. Пусть в колхозе знают, как охраняет мир старший матрос Демушкин».

Освоившись с темнотой, лейтенант дал малый ход и направил катер в сторону острова, мигавшего зеленоватым огоньком.


———

В ОТКРЫТОМ МОРЕ



Глава первая


Из-за поворота мутной колхидской речки вынесся баркас, окрашенный в серо-свинцовый цвет. Он перемахнул пенистую полосу залива, где бурно сливалась пресная вода с соленой, и, стуча мотором, помчался по широкому простору моря.

Это был обычный широкобокий и крепко сколоченный мотобаркас Черноморской эскадры. На трех матросах, находившихся на нем, были надеты робы — холщовые штаны и такие же рубахи с четырехзначными номерами на грудных карманах, и лишь командир — пятидесятилетний мичман Савелий Клецко — сидел в темно-синем кителе, с ярко надраенными пуговицами.

Время подходило к вечеру. Мичман хмурил рыжеватые, торчком росшие брови и с беспокойством поглядывал на часы. В базу нужно было попасть до наступления темноты, так как с заходом солнца проход между бонами закрывался и пост охраны рейда уже никого не пропускал в бухту. А баркасу еще требовалось пройти около двадцати миль. Куда денешься, если опоздаешь? В море болтаться до утра или на пляже высаживаться с этими колодами свежеобтесанного дуба и ясеня?

— Дернуло же меня так далеко подняться по паршивой речке! — ругал себя мичман. — Мог и поближе найти ясень, да и дубки неплохие за Козьим болотом росли.

Савелий Клецко любил сам подбирать, морить и подсушивать дерево для такелажного инструмента[19] и прочих корабельных надобностей. Столярное дело было тайной страстью главного боцмана крейсера «Н».

Чтобы выгадать время, мичман направил баркас мористее. Он хотел срезать угол и выйти к скалистому мыску, от которого до базы ходу было не более часа.

— Прибавить оборотов! — приказал мичман смуглолицему крепышу, мотористу Семену Чижееву.

— Есть идти парадным ходом! — ответил тот, забавно скривив рот в улыбке.

Верхняя губа у Чижеева была разбита и левый глаз почти закрыт синеватой опухолью. Казалось, что с такими «украшениями» трудно быть веселым, а моторист всю дорогу пытался острить и даже подмигивать своему широкоплечему рослому другу — крючковому[20] Степану Восьмеркину. У крючкового на скуле тоже красовался синяк и нос имел подозрительное утолщение.

Вот за эти, не обусловленные в уставе «фонари», которые почти не сходили с физиономий Чижеева и Восьмеркина, а только меняли места и оттенки, мичман недолюбливал расторопных и удивительно ловких приятелей. Он посылал их на самые неприглядные работы и на верхней палубе всегда держал у грузоподъемников и промасленных тросов. Ведь не выставишь забияк у парадного трапа. Что подумают гости о корабле? Скажут: «Не гвардейцы, а жители гауптвахты — дебоширы какие-то».

— И на какую радость сдался вам этот распроклятый бокс? — осведомился как-то главный боцман у друзей. — Всю приятность мужскую увечите. Вас и в строй-то ставить неловко: один сигналит «фонарями» на правом фланге, другой — на левом.

Приятели при этом разговоре лишь весело переглянулись, и бойкий на язык Чижеев с невинным видом ответил:

— Синяк для боксера не позор, а почетное украшение, вроде ваших усов, товарищ мичман. И уставом не запрещается.

Усы у мичмана были похожи на рыжеватую, словно выщипанную щетку и не украшали его медно-красную физиономию. Мичман обиделся за свои усы и перестал корить неисправимых забияк. Зато теперь он старался держать их в «черном теле».

Четвертым и самым скромным человеком на баркасе был пухлолицый и белобрысый салажонок[21] Костя Чупчуренко. На флот он попал недавно, во время войны. Матросская роба на нем еще топорщилась, и бескозырка сидела на голове, как поварской колпак. Чупчуренко, видимо, привык под мамашиным крылышком подолгу нежиться в постели и потому не высыпался на корабле, где чуть ли не круглые сутки раздавались звонки тревоги, всюду доносились из радиорупоров короткие команды и пронзительно свистели боцманские дудки. Он и сейчас сидел с осовелыми глазами и время от времени клевал носом.

Огромное солнце, похожее на перезрелый плод кавказской хурмы, приближалось к горизонту, окрашивая даль моря в оранжевый цвет. Горы затянула фиолетовая вечерняя дымка.

На корабле, конечно, давно отзвучала команда «Руки мыть, ужинать!» Расход[22] перекипел у кока и, остывая, покрылся жирной пленкой. Клецко глотнул голодную слюну и зло сощурился на заходящее солнце.

«Сядет раньше, чем доберемся. И цвет этот дурной, не к добру. Словно суриком по волне мажет», — в досаде думал боцман. И вдруг он встрепенулся, серые глаза его округлились.

— Хо! А там что за чертовщина?

На расстоянии не более кабельтова в море показался черный предмет, похожий на змеиную голову, осторожно высунувшуюся из глубин.

Мичман, полагая, что ему померещилось, протер глаза, однако змеиная головка не исчезла. Она поворачивалась во все стороны и зловеще поблескивала на солнце единственным красноватым глазом.

— Справа по носу перископ подлодки! — держа руку козырьком над глазами, доложил Восьмеркин.

Сомнений не могло быть. За перископом тянулся пенистый след. Неизвестная подводная лодка, высунув из воды свой стекловидный глаз, шла наперерез.

«Своя или чужая? — поднявшись во весь рост, соображал Клецко. — Если своя, то зачем ей понадобилось обрезать нам нос? Немцы… Конечно, они! Живьем хотят нас сцапать».

На баркасе, кроме двух топоров, лома и пилы, никакого другого оружия не было. Отворачивать и удирать не имело смысла: подводная лодка легко могла нагнать тихоходное суденышко. Оставалось только идти на сближение и готовиться к неравному бою.

Подводная лодка заметно сбавила ход. На поверхности моря забурлили пузырьки, и перископ пополз вверх.

«Всплывет — пойду на таран, — решил Клецко, крепко сжимая румпель, но тут же передумал. — Глупо, Савелий Тихонович! Баркас в щепы разобьешь, а подводной лодке твой таран — словно комар боднул. Всех, как мокрых цуценят, повытягивают из воды и в трюм запихают. Лестно им на море языка подцепить».

Мичман крикнул:

— Слушать команду: Восьмеркину с Чупчуренко выскакивать на лодку первыми! Обезвредить пушку и никого не выпускать из люка боевой рубки! Чижееву следить вокруг! Швартоваться буду я!

Метрах в пятнадцати от баркаса из бурлящей пены начала расти и шириться лоснящаяся от влаги, словно дельфинья спина, рубка неизвестных мичману очертаний. Показался черный с белыми обводами крест.

«Гитлеровцы!» — определил Клецко и направил баркас прямо на трубку.

— Брать на абордаж!

Восьмеркин, удачно зацепившись крюком за поручень рубки, подтянул баркас и выскочил на покатую железную палубу. Очутившись на барбете, одним ударом топора он смял орудийный прицел. Чупчуренко не рассчитал своих движений. Он прыгнул и чуть не скатился с палубы в воду, но вовремя успел ухватиться за леерную стойку и повиснуть.

Мичман с тяжелым железным румпелем в руке бросился к рубке. Но время уже было упущено. Крышка люка с металлическим стуком откинулась, из рубки показалась бледная физиономия командира подводной лодки. Офицер поднял пистолет и прицелился в Чупчуренко, который в это время карабкался на мостик.

Чупчуренко оцепенел. Дуло пистолета, уставившееся на него в упор темным и пустым зрачком, гипнотизировало его. И только когда раздался истошный крик Чижеева: «Глуши офицера!» — он бросился вперед.

Он не слышал выстрела и не почувствовал обжигающего толчка в плечо. Ему показалось, что на горизонте лопнуло горячее солнце и вздыбившееся море обдало его кипятком. Теряя сознание, он прыгнул на фашиста, судорожно вцепился в его глотку и повалил на спину…

Мичман кинулся ему на помощь, но в это время из люка показался коричневый берет второго подводника. Клецко взмахнул румпелем и, крякнув, изо всей силы ударил по берету.

Фашистский матрос сорвался со скобы и исчез в горловине. Из глубины подводной лодки донеслись крики и ругань. Упавший, наверно, тяжестью своего тела сбил скопившихся на трапе немецких комендоров и увлек их вниз за собой.

Мичман немедленно захлопнул крышку люка и уселся на нее.

А тем временем сильный и жилистый офицер успел оторвать от себя ослабевшие руки Чупчуренко и пинком ноги сбросил его в море. Но тут же он получил от Восьмеркина крепкий удар по затылку и сам упал следом за Чупчуренко.

— Швартуйте баркас и спасайте Костю! — крикнул мичман.

Восьмеркин, не раздумывая, бросился в воду.

Очухавшийся в холодной воде фашистский офицер всплыл и заорал. Чижеев так огрел его веслом, что он камнем пошел ко дну и больше не показывался.

Восьмеркин уже под водой поймал Чупчуренко за ворот. Тремя сильными гребками он всплыл вместе с ним на поверхность.

Чупчуренко очень отяжелел. Чижеев с трудом втащил его на баркас и помог вскарабкаться Восьмеркину. Затем они стали приводить салажонка в чувство.

Костя был бледен и не дышал. Восьмеркин с Чижеевым крепко встряхнули его несколько раз и с таким азартом принялись восстанавливать дыхание, что, пожалуй, мертвый завопил бы от боли и постарался быстрее воскреснуть.

Острая боль в плече заставила молодого матроса открыть глаза и застонать. Хорошо, что боцман своевременно догадался остановить увлекшихся спасателей, иначе крючковой с мотористом закачали бы товарища до обморока.

Пока Чижеев проворно перебинтовывал раненого, Восьмеркин, по приказанию мичмана, обрубил антенну на подводной лодке и привел в полную негодность пушку.

Уложив Чупчуренко на корме баркаса, Чижеев перебрался на площадку. Нельзя было медлить. Подводная лодка каждую минуту могла погрузиться и утащить их на дно.

— Там я приметил кранец[23] с боезапасом для пушки, — сказал Восьмеркин. — Давайте бросим хоть один снаряд в люк.

Мичман попробовал открыть люк, но крышка была задраена изнутри.

— Вот тебе и бросил! А они сейчас погрузятся, всплывут в другом месте и за уши нас из воды повытягивают.

— Выходит, что не мы их, а они нас ущучили?

— Выходит, — угрюмо подтвердил Клецко. — Впрочем… Вот что, Восьмеркин, тащи сюда колоду потяжелей. Прижмем ею люк и попробуем тросом антенным принайтовить к чему-нибудь. А ты, Чижеев, — на баркас и наращивай буксирный конец. Если лодка погрузится, мы на буксире, вроде поплавка, пойдем. Авось «морского охотника» встретим.

Чижеев с Восьмеркиным бросились выполнять приказание боцмана, но ничего не успели сделать. Подводники, видимо потеряв надежду на возвращение своего командира, начали действовать решительнее. Клецко почувствовал, как под его ногами дрогнула палуба и поползла вниз.

Подводная лодка быстро погружалась.

— Освободить конец и потравливать! — крикнул Клецко.

Волны уже смыкались на палубе. Мичман, зарывшись по пояс в воду, едва успел ухватиться за борт. Восьмеркин рывком втащил его в баркас.

Чижеев освобождал буксирный конец, который стремительно уползал за лодкой на глубину.

«Манильского троса может не хватить, — сообразил Клецко и, отыскав под банкой запасную бухту, начал связывать концы. — В воронку бы нас не втянуло…»

— Стоп! Не надо наращивать! Вниз уже не тянет, — крикнул Чижеев.

Клецко все же не разогнулся до тех пор, пока накрепко не связал оба троса. Затем он поменялся с Чижеевым местами.

— Запас, как и толковый ум, никогда не повредит. Страховаться да думать в нашем положении надо, товарищ Чижеев.

— Есть думать о жизни на дне морском, — невозмутимо ответил Чижеев и перешел к мотору. Распухшая губа его смешно топорщилась.

Подводная лодка, уйдя вглубь метров на пять, дала ход и потащила за собой баркас в открытое море. За нею, правее баркаса, то кувыркались на волнистой поверхности, то уходили под воду какие-то странные буйки. Мичман обрадовался: «Подводники никак в рыбацкие сети залезли и за собой поволокли? Теперь полного хода лодка не даст. На винты намотает или рули заклинит!»

Скоро по слабому тарахтенью мотора и какой-то неловкости при маневрировании подводники сообразили, что мотобаркас не отстал от них, что он тащится за ними на буксире. Это их обрадовало: они намеревались подальше утащить баркас в море и там расправиться с русскими моряками.

Чтобы встречная волна не опрокинула баркаса, фашисты продолжали идти не спеша, почти на перископной глубине.


Глава вторая


Это была боевая осень 1943 года. Еще весной наши войска на Волге окружили и разгромили трехсоттысячную армию фашистов.

Летом они нанесли гитлеровцам сокрушающий удар под Курском, а осенью стали гнать их с Донбасса, с Северной Таврии, вышвырнули из Новороссийска и всего Таманского полуострова.

Фашисты еще оставались в Крыму и на западном побережье Черного моря. Боясь новых десантов с моря, они то и дело посылали разведывательные самолеты и подводные лодки к берегам Кавказа.

Вот одна из таких субмарин и натолкнулась на мотобаркас, который вел мичман Клецко.

Солнце уже село. Небо полыхало огненными полосами, словно далеко за морем кто-то разводил огромный и бездымный костер.

На кораблях эскадры, наверное, сползали вниз флаги и растаяла в воздухе медная песня горнистов. Вахтенные, конечно, давно сменились. Матросы собрались на полубаке покурить и «потравить». В кубриках пишут письма, читают газеты, режутся в «козла».

«Оставил ли нам дежурный по камбузу расход?» — с тоской думал вымокший Восьмеркин. Ему нестерпимо хотелось есть и пить, и он на все лады клял подводную лодку, утаскивающую баркас все дальше и дальше на запад.

Нос баркаса поскрипывал и, вздрагивая, зарывался в пену. Брызги летели во все стороны и временами дождем осыпались на невольных пленников.

— Она же нас к чертям на кулички утащит, — громко сказал Восьмеркин. — Отрубить надо конец и отделаться от нее вчистую.

— Как же ты это сделаешь? — буркнул Клецко. — Обрубишь, а она сейчас же всплывет и близко к себе не подпустит. На дистанции расстреляет. Наше дело — следить во все глаза да ждать. Авось своих где повстречаем.

Но никаких надежд на встречу с боевыми кораблями приближающаяся ночь не сулила. Море словно вымело ветром: ни дымка, ни гудения самолета в небе. Даже берегов не было видно. Кругом — водяная пустыня да зловещая, наползающая со всех сторон мгла.

— Этак мы вместо своей базы в немецкую влетим. А там на свинцовое довольствие поставят… — продолжал ворчать Восьмеркин.

Он умолк, только когда увидел, что боцман начал торопливо выбирать трос из воды.

— Приготовиться, всплывает!

Лодка не всплыла, она только высунула из воды перископ.

— Вишь, смотрит, не отцепились ли мы. И сдурил же я, лопух старый, не догадался перископ разбить. А ну, Восьмеркин, мы с Чижеевым подтягиваться будем, а ты садани ей по глазу. Это по твоей специальности.

Клецко с Чижеевым рывками принялись выбирать трос, а Восьмеркин зажал в правой руке увесистый лом. Но подводники точно догадались о его намерениях, спрятали перископ и опять стремительно пошли на глубину. Буксирный конец так дернуло, что боцман с мотористом не удержались на ногах и чуть не вылетели за борт.

На этот раз лодка опустилась на большую глубину. Если бы Клецко своевременно не удлинил конец, троса не хватило бы.

Через некоторое время по дрожанию троса мичман опять почувствовал, что подводная лодка всплывает.

Внезапно Восьмеркин увидел вблизи от себя высунувшийся перископ. Он размахнулся ломом и изо всей силы ударил по ненавистной медной головке. В перископе что-то звякнуло. Восьмеркин еще раз размахнулся и двинул по утончавшейся части перископа так, что тот склонил свою одноглазую головку набок.

— Молодец, Степан! Пусть гадюка слепой…

Клецко не успел закончить фразы. От сильного толчка его ноги потеряли опору. Баркас несколько раз подпрыгнул, закачался, заскрипел. Подводная лодка, намереваясь опрокинуть прицепившееся к ней деревянное суденышко, всплыла прямо под ним.

Когда боцман оправился от падения, он услышал громкий и нелепый смех Восьмеркина.

— От психанули! — весело заливался крючковой. — Не нравится им без глаза ходить.

Баркас очутился на палубе подводной лодки, почти рядом с боевой рубкой.

— Прекратить смех! С ума сошел, что ли?.. — всполошился Клецко. — Сейчас же к выходному люку.

Голос у боцмана был таков, что моторист с крючковым сразу поняли всю опасность своего положения и в несколько прыжков очутились на мостике подводной лодки.

Мичман прислушался. Вначале до его слуха долетел шум какой-то неясной возни, затем удары, короткий вскрик и несколько приглушенных выстрелов. Что происходит на мостике, в сумерках нельзя было разглядеть.

После некоторого затишья послышался тревожный голос Чижеева:

— Степа, тебя не ранили?

— Не-е. Я ему влепил так, что он на бровях по трапу пошел и ножками замахал, — не без хвастовства ответил Восьмеркин.

— Эй, субмарины! Кто еще хочет цирковой номер показать! Вылезай наверх, нечего крюком цепляться… — крикнул в приоткрытый люк Чижеев и при этом добавил нечто такое, что заставило Восьмеркина застонать от удовольствия и вновь разразиться громким смехом.

Восьмеркин с Чижеевым будто охмелели от выстрелов, дохнувших жаром им в лица.

«Чего там они опять натворили?» — обеспокоился недоумевающий боцман и поспешил к приятелям.

— Что здесь у вас?

— Да мы тут двух олухов вниз сшибли, и сейчас они люка не могут задраить. Наш лом под крышкой сидит, — объяснил крючковой. — Не погрузиться им больше.

— Рано радуетесь. Люк рубки в двух местах задраивается. Они его с центрального поста закроют и нырнут, когда захотят, — ворчливо заметил боцман, хотя в душе радовался не менее Восьмеркина.

Теперь подводники не могли погрузиться, не затопив рубки. Правда, от воды они впоследствии сумели бы избавиться, выпустив ее при всплытии в центральный отсек, все же это была для них большая неприятность.

«В лодке есть еще кормовой и носовой люки, — вспомнил Клецко. — Их не рекомендуется отдраивать в походе, но кто в таком положении посчитается с инструкцией? Чего доброго, подводники повылезут да нападут с двух сторон».

Он вгляделся в сгущавшуюся мглу. Лодка шла в позиционном положении. Вся носовая палуба была под водой. «Им нужно еще привсплыть, чтобы открыть люки, — соображал Клецко. — Когда дадут пузырь, мы почувствуем. Можно пока не опасаться».

Тем временем продрогший на ветру Восьмеркин принялся уговаривать Чижеева:

— Ты, Сеня, спец по-иностранному разговаривать. Поагитируй фашистов, — может, сдадутся? Вот будет здорово! Прямо на мостике трофейной лодки мимо всех кораблей с фа-асоном пройдем! Народу сколько выбежит посмотреть!

— «С фа-асоном», — передразнил его Чижеев. — Фашистов так легко не возьмешь. Им надо целую речь говорить. Если бы днем, так я бы на пальцах с ними объяснился, а так, пожалуй, не поймут.

Восьмеркин услужливо приподнял крышку люка. Чижеев откашлялся, сложил руки рупором и крикнул вниз:

— По руссишу ферштеен зи?

Ответа не последовало.

— Хендэ хох! Сдавайтесь, говорю! Иначе дело шлехт, всем вам капут! Ясно?

— Русс, сдавайся! Сдавайся, русс… — уныло твердил какой-то меланхолический голос.

— Вот олухи! — возмутился Чижеев. — Не нам, а вам сдаваться предложено! Хендэ хох, говорю!.. — вновь закричал он вниз, но при этом, видимо, высунулся больше, чем следовало. Снизу прогремел выстрел. Пуля шлепнулась в стальной край крышки и, взвизгнув, отлетела в сторону.

— Вот кретины несчастные! — обозлился Чижеев. Он сплюнул в люк и добавил: — Переговоры окончены. Эндэ!

Фашисты не предпринимали новых вылазок. Потеряв надежду избавиться от черноморцев, захвативших рубку, они решили не погружаясь идти к своим базам.

В подводной лодке скоро заработал дизель.

— Взорвать их надо, — предложил Восьмеркин. — Подготовим снаряды и кинем в люк. Пусть все к чертям летят.

— Смелая идея, но безрассудная, — сказал мичман. — Во-первых, снаряды от удара могут и не взорваться, а во-вторых, нам незачем взлетать. Всякий моряк должен жить до последней крайности. Не забывайте, что в баркасе раненый Чупчуренко, о нем тоже надо подумать. У меня мысль другая: навредить побольше — и ходу. Ночь нас прикроет.

— Прикроет или накроет, — дело темное, — проворчал Чижеев. — Прикажете действовать?

— Действуйте, братки! — вдруг с необычной ласковостью сказал Клецко. — Я потихоньку снарядами займусь, а вы с баркаса приволоките все, что может гореть. Понятно?

— Меньше чем наполовину, — ответил Чижеев, — но, думаю, к концу поймем.

Перебираясь на баркас, Чижеев сказал Восьмеркину:

— Боцман задумал остаться на подлодке, а нас на баркасе спровадить. Это не пройдет. Лучше я подорву и вплавь уходить буду. Я выкручусь.

— Вот так придумал! — возмутился Восьмеркин. — А кто за мотором стоять будет? Подрывать лодку — так мне. Я могу тридцать километров проплыть. На соревнованиях проверено.

— Тогда жребий потянем. В какой руке у меня зажигалка?

— В левой. — Восьмеркин схватил Чижеева за руку. Он угадал. Спор был кончен.

Моторист с крючковым перетащили на лодку бидон с запасным бензином, ветошь, пробковые пояса и два старых бушлата.

— Мало, — сказал Клецко. — А пояса еще пригодятся, отнесите их назад. Тащите весла, рыбины[24], чехлы… В общем всё, что горит.

Не прошло и получаса, как в рубке появилась гора нарубленного дерева и разных тряпок, смоченных мазутом и бензином. Боцман поснимал со всех снарядов защитные колпачки. Из трех гильз добыл порох и стал мастерить самодельные бомбы. Он заворачивал снаряды в ветошь, политую бензином, присыпал порохом и, еще раз обернув в тряпки, засовывал их под барбет, под мостик.

Бикфордова шнура не было. Мичман решил подорвать снаряды огнем, разведенным в надстройке подводной лодки. Самый большой костер, по его замыслу, должен был вспыхнуть у выходного люка, чтобы подводники не смогли выбраться наверх и загасить пламя. Откинутую крышку люка он накрепко принайтовил к палубе антенным тросом.

— Теперь все к баркасу, — сказал Клецко, закончив свою работу. — На Чупчуренко наденете два спасательных пояса и спускайте баркас на чистую воду. Только смотрите, чтобы он не опрокинулся. На подводной лодке остаюсь я.

— Так не получится, товарищ мичман, — сказал Чижеев. — Мы тут минутное комсомольское собрание провели. Так сказать, перестраховались, чтобы согласно вашим советам толково и с умом решать. Без вас команда баркаса пропадет в открытом море. А мне за мотором надо стоять. Исполнение взрыва возложено на Восьмеркина.

— Ишь, быстрые какие! — Клецко был потрясен чижеевской речью, но по привычке возражал с обычной грубоватой надменностью: — А может, я другое прикажу?

— Приказывайте, только это не по совести будет…

— Прекратить разговоры! Видите, у них дизель чего-то барахлит. Воздуху, видно, мало, ход сбавили. Скорей сталкивайте баркас…

Поспешно спуская баркас с залитой палубы в море, Восьмеркин с Чижеевым, не сговариваясь, как бы нечаянно столкнули в него мичмана. Затем Чижеев прыгнул в баркас и, точно боясь свалиться за борт, уцепился за Клецко и повис на нем. А Восьмеркин тем временем с силой оттолкнул суденышко и обрубил буксирный конец. Он знал, что Чижеев провозится с мотором столько времени, сколько понадобится ему для завершения взрыва.

Оставшись на подводной лодке, Восьмеркин первым делом разулся, потом осмотрел откинутую крышку люка, принайтовленную к палубе антенным тросом.

Теперь мешкать нельзя было ни секунды. Восьмеркин полил остатками бензина заготовленное тряпье и щепу, затем поджег костер.

Вскоре взметнувшееся от ветра пламя перекинулось на рубку. Вспыхнул бензин.

С баркаса было видно, как Восьмеркин вскинул руки к лицу. На нем задымилась одежда.

Клецко, который до этого лишь азартно восклицал: «Что делает… Ну что делает, подлец!» — и обещал при возвращении отправить Восьмеркина на гауптвахту, вдруг отчаянным голосом закричал:

— Прыгай! В воду ныряй, говорю!

Восьмеркин прямо с мостика прыгнул в багровые волны.



Огромный бушующий костер удалялся от баркаса, освещая море на десятки кабельтовых. Плывущий Восьмеркин хорошо был виден издали.

— Включить мотор! — приказал Клецко.

Мотор, с которым Чижеев никак не мог справиться, моментально заработал. Баркас, развивая полный ход, через каких-нибудь две-три минуты настиг Восьмеркина.

В это время на удаляющейся подводной лодке сначала раздался какой-то треск, а затем воздух потрясли три мощных взрыва. Вверх полетели обломки железа.

Клецко сдернул с головы мичманку и торжествующе крикнул:

— С победой, товарищи!

В море стало темно.

Восьмеркин вскарабкался на баркас. Он буркнул:

— Сейчас бы сто граммов походных да в кубрик на сухую постель.

— Живей раздевайтесь и просушитесь у мотора, — сказал Клецко. Голос боцмана был на удивление мягким, в нем даже сквозило подобие нежности.


Глава третья


Восьмеркин был разгорячен. В ушах у него звенело, опаленное лицо саднило. Привыкнув к темноте, он разыскал анкерок с пресной водой, с жадностью напился, обмыл пылающие щеки, не спеша начал стягивать с себя промокшую одежду и развешивать ее для просушки на вздрагивающий кожух мотора.

Баркас мчался по вспененным волнам, легкий ветер дул навстречу.

«Туда ли я держу курс? — отрезвев от недавней радости, беспокоился мичман Клецко. — Закружились мы с проклятой подлодкой, теперь не поймешь, где юг, где восток. И определиться не по чему — ни звезды, ни огонька берегового. Этак и в Турцию нетрудно попасть. Впрочем, никуда мы не попадем: горючего на час, с трудом на два хватит…»

— Выключить мотор! — приказал Клецко. — И передать сюда анкерок. С этого часа пить только с моего разрешения.

— Все ясно! — выключая мотор, со вздохом произнес Чижеев. — Угробив подлодку, мы сами переходим на положение потерпевших аварию. По случаю открывшихся перед нами блестящих перспектив, товарищ мичман, хотелось бы знать: есть ли на Черном море необитаемые острова? Когда нас прибьет к ним? И с какого времени можно будет вас называть Робинзоном Крузо?

— Вам все шутки, — мрачно ответил Клецко, — а положение серьезное: до рассвета придется дрейфовать в открытом море. Чтоб не томиться попусту всем, укладывайтесь спать. Первую вахту отстою я. На «собаку»[25] разбужу Чижеева.

Делать было нечего. Восьмеркин молча натянул на себя согретую на моторе одежду и улегся рядом с Костей Чупчуренко.

Чупчуренко бредил во сне, сталкивая ногами брезент, и по временам стонал.

— Ты не придави его, Степа, — сказал Чижеев, устраиваясь у мотора. — И так его дело — гроб: где на необитаемом острове госпиталь найдем? Говорят, что наш мичман по-морскому лечить мастак. Медузу покрупней на живот положит, ракушку разотрет, травкой морской придавит, заругается по-колдовски — и всё…

— Прекратить болтовню! — резкооборвал Клецко не в меру разговорившегося моториста. — Утром увидим, чего с ним, а сейчас — дробь… отбой!

И он свистнул в боцманскую дудку, найденную в кармане намокшего кителя.



Всю ночь ветер дул в высокий борт накренившегося баркаса и гнал его все дальше и дальше в море.

Мичман бодрствовал. Боясь, что сильные порывы ветра могут перевернуть утлое суденышко, он то и дело двигал рулем, стараясь держать баркас носом против волны.

Матросы безмятежно спали. Даже Костя Чупчуренко перестал стонать. «Не помер ли?» — подумал Клецко.

Стараясь никого не зацепить, он осторожно подобрался к раненому, рукой потрогал его разгоряченный лоб и, успокоившись, опять сел за руль.

«Чем я их завтра кормить буду? — думал он. — Если не к берегу, то хотя бы к банке какой неглубокой прибило. На мели можно и рачков наловить и рыбой поживиться. Огонь у нас будет. Впрочем, на таком довольствии долго не продержишься. Надо парус сооружать. Днем посмотрю, из чего его сшить. Жаль, все сухое дерево извели. Что вместо мачты поставлю? Хоть бы рассвет скорей!..»

Но до рассвета ждать было долго. Мичман озяб на ветру, от усталости его клонило ко сну.

— Видно, «собака» настает, — вслух произнес он. — Пора смену будить.

Он растолкал, поднял на ноги Чижеева и, чтобы не остудить согретого места, сразу же улегся сам.

— Товарищ Чижеев!.. — сказал боцман.

— Есть Чижеев!

С минуту, а то и больше, моторист простоял, ожидая указаний по вахте. Сперва он услышал мерное дыхание, затем легкий свист и трубный звук, вырвавшийся из могучих ноздрей боцмана.

Над морем стояла туманная мгла. Влажный холод, казалось, не только проник за ворот рубашки, а заполз под кожу, в кровь. Чтобы согреться и окончательно отогнать от себя сон, Чижеев напружинился, принял боксерскую стойку и заработал кулаками. Странные прыжки и нелепейшие движения, какие начал выделывать моторист, на ринге назывались боем с тенью. Отбиваясь от кого-то невидимого, Чижеев тыкал кулаками в воздух, уклонялся, мелко перебирал ногами, отскакивал назад, наступал и теснил призрачного противника на нос баркаса…

Тяжелая дрема все еще не покидала его. Он ополоснул лицо забортной водой и потянулся за анкерком, но, вспомнив запрет боцмана, отвел руку.

Вздохнув, Чижеев подцепил полную пригоршню соленой воды, глотнул и сморщился от отвращения.

«Поесть бы чего-нибудь», — подумал он и начал шарить по карманам, в надежде отыскать хоть бы кусочек завалявшегося сахару. Ему попадались пружинки, пуговицы, нитки, обрывки резиновых трубок, огрызки карандашей и прочие полезные в матросской жизни вещи, но съестного ничего не было.

Ветер пронес над морем какие-то белесые тени, и мгла стала постепенно рассеиваться.

Неожиданно Чижеев уловил сперва невнятное бормотание моря, затем нарастающее гудение, всплески и бурление разбрасываемой воды.

«Что бы это могло быть? — насторожившись, соображал он. — Не поднять ли всех по тревоге?.. Нет, подожду. Может, так волна плещется, и снасть где-нибудь гудит…»

Вдруг в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, словно птица, распластавшая белые крылья, в голубом сиянии из мглы выскочил быстроходный катер, удивительно похожий на серебристо-темного исполинского дельфина со вздыбленным стекловидным спинным плавником.

Разбрасывая воду в обе стороны, вздымая рой брызг, он с шумным фырканьем и странным свистом, похожим на разгоряченное дыхание, промчался мимо баркаса и, словно призрак, скрылся в тумане. Мгла поглотила его.

Все это произошло с такой быстротой, что Чижеев подумал, не померещилось ли ему. Но сияющая пенистая дорожка вдали явно указывала на то, что здесь только что промчалось очень быстроходное судно.

Чижеев прислушивался, ожидая приближения катера, и не спешил будить товарищей. Он не хотел показаться смешным. Кто поверит в появление странного судна? Скажут: «Задремал на вахте». Не тревожил он друзей и еще по одной причине: шум катера и очертания смутно напомнили ему что-то очень знакомое и близкое.

Напрягая память, Чижеев силился вспомнить, когда ему доводилось видеть такое же или похожее судно. Он перебрал все базы, в которые заходил крейсер, и вслух себе ответил: «Нет, не там! Тогда где же?.. Где? Не до войны ли? Ну конечно…»

Перед его глазами возник широкий Южный Буг. В сизой дымке — город Николаев. На берегу — тонкая и гибкая фигурка девушки. Ветер раздувает ее светлые волосы. А по реке, рассекая воду, мчится в радуге брызг на своей «торпедо-байдарке» чудеснейший из людей — свирепый Тремихач. Его голова и плечи укрыты целлулоидным колпаком, похожим на горб или прозрачный спинной плавник разъярившегося морского животного. Только «торпедо-байдарка» была меньших размеров, но она неслась с таким же фырканьем и свистом и так же разметывала воду в обе стороны.



В 1939 году Сеня с Восьмеркиным еще только мечтали сделаться моряками.

Окончив фабзавуч, парни поехали поближе к морю и поступили работать на судоверфь. Им думалось, что если они начнут строить и ремонтировать корабли, то скорее попадут в кругосветное плавание. Но недели проходили за неделями, а путешествий по морям и океанам не предвиделось.

Чижеев на верфи работал мотористом на подъемном кране, а Степа Восьмеркин — подручным кузнецом. От скуки они вечерами выходили на покатый берег Южного Буга и подолгу глядели на зеленоватую, таинственно плескавшуюся воду.

И вот в один из выходных дней парни увидели не похожую на других девушку. Она появилась, как амазонка, мчащаяся по воде на странном речном коне.

Из-за мыска, тарахтя подвесным мотором, выбежал быстроходный спортивный катер, тащивший на буксире широкую доску. А на доске, стоя во весь рост и держа ее на узде, как коня, неслась в пене и брызгах девушка. Она была в темном лоснящемся купальном костюме и в резиновой шапочке.



Скутер, сделав полукруг, сбавил ход. Доска начала опускаться, оседать в пену. Девушка легко соскочила с нее и, зарываясь головой в воду, поплыла бурным кролем.

Она быстро настигла лодку с умолкшим мотором, вскарабкалась на нее, сняла шапочку и тряхнула головой. И сразу над ее плечами словно появилось облако: прижатые резиной светлые волосы девушки распушились, и голова ее стала похожей на пышный одуванчик.

Друзья так и ахнули. В ту пору они еще не знали, что из-за непокорных волос и колкого язычка эту девушку прозвали Ежиком.

Чижеев с Восьмеркиным, забыв о солидности, которую они все время напускали на себя, со всех ног бросились к пристани.

Подбежав к сходням, они увидели, что девушка уже накинула на себя сарафан и зашнуровала парусиновые туфли. Запыхавшиеся друзья с таким восторженным изумлением разглядывали ее, что спортсменка невольно обратила на них внимание и, улыбаясь, сказала:

— Ух, какие паровозы прибыли!

Восьмеркин сразу же сделал вид, что он просто прогуливается. Чижеев же поклонился насмешнице и невозмутимо ответил:

— Простите, не паровозы, а пасифики. Так нас в Южной Америке называли, где мы в последнем плавании были.

Но девушка даже взглядом не удостоила свежеиспеченного «морского волка». Она попрощалась со своими друзьями, оставшимися на скутере, легко взбежала по деревянному трапу и, размахивая сумочкой, пошла к парку.

Сеня Чижеев решил немедленно познакомиться с девушкой. Он выхватил из кармана восьмеркинского пиджака пестрый шелковый платочек и помчался вдогонку.

Это он проделал с такой поспешностью, что медлительный Восьмеркин не успел сообразить, двигаться ли ему вслед за товарищем, или оставаться на месте. А когда он надумал помочь другу, того уже не было видно.

Чижеев нагнал девушку в парке.

— Вы платочек обронили…

Девушка смерила его не то презрительным, не то соболезнующим взглядом.

— Эту тряпочку, — сказала она, — я видела торчащей из грудного кармана того увальня, который остался на берегу. Вернитесь к нему и положите ее на место.

Она прошла мимо обескураженного парня с таким надменным видом, что он невольно посторонился.

Неудача не смутила Чижеева, — он пошел следом за спортсменкой, желая взглянуть, в какой дом она войдет.

Девушка свернула в подъезд каменного дома. Сеня без промедления юркнул туда же и прижался к стене. Он видел, как девушка не спеша поднималась по лестнице. Когда ее шаги затихли, он беззвучными прыжками добрался до площадки третьего этажа и заглянул в длинный коридор.

В коридоре уже никого не было. Сеня лишь успел заметить, как, блеснув медной дощечкой, захлопнулась третья дверь слева. Он на цыпочках подошел к этой двери и прочел надпись, выгравированную на медной дощечке:


Тренер бокса

Виктор Михайлович Кичкайло


«Вот так да! Неужто она боксом может? — подумал Чижеев, но тут же успокоил себя: — Нет, девушки боксом не занимаются, — наверное, ее папаша здесь живет».

Теперь Чижеев знал, что ему делать. Он поспешил спуститься на улицу, забежал домой, надел парадный костюм, щеткой пригладил волосы и в таком сверкающем, жениховском виде вновь появился у двери с медной дощечкой.

Он храбро нажал кнопку звонка и стал ждать. Вскоре послышались шаги, и дверь открыла девушка. Сеня шаркнул ножкой и поклонился ей.

— Ну, это уже наглость! — возмущенно сказала она. — Сейчас же уходите.

В это время в прихожую вышел ее отец, лысый, но еще крепкий сухощавый старик. Нос у него был слегка приплюснут и немного свернут на сторону, а из-под седых мохнатых, казалось, свирепых бровей выглядывали небольшие, хитроватые и озорные глаза.

— Что вам угодно, молодой человек?

— Папа, он на реке… я пошла… — смущенно сказала девушка.

Чижеев поспешил выпалить:

— Я бы хотел заниматься боксом.

— Так что же вы стоите, дорогой? — воскликнул старик. — Прошу, прошу в помещение.

Тренер пропустил гостя в большую светлую комнату, велел снять пиджак и начал осматривать Чижеева со всех сторон. Сеня выпячивал грудь и надувался, как мог.

— Чудесно, замечательно! — твердил старик, ощупывая его мускулатуру. — Сколько весите?

Сене при девушке неудобно было сказать, что его вес равен пятидесяти двум килограммам, и он заявил:

— Шестьдесят кило.

— Шестьдесят? — недоверчиво переспросил старик и в досаде опустился на стул. — Вот не везет мне!

Тренеру дозарезу нужен был боксер в весе «мухи». Без хорошей «мухи» он не мог выставить на соревнования команду. Все матчи начинались со встречи бойцов наилегчайшего веса. Стоило проиграть первому, как дух команды подрывался. И тренер усиленно искал бойца, который весил бы не более пятидесяти одного килограмма. К нему приводили нескольких низкорослых парней, но все они оказались такими щуплыми и пугливыми, что после первой же встрепки не показывались больше на глаза. А тут вдруг сам заскочил на дом — типическая «муха». И вот те на, весит шестьдесят кило!

Сеня, видя огорчение старика, решил сбавить вес.

— В шубе и в валенках на лыжной станции взвешивался, — сказал он.

— Миленький! — встрепенулся старик. — Так что же вы врете? Вы — «муха»! Настоящая «муха»! Сейчас же раздевайтесь до трусов! Вот здесь, за ширмой. Ежик, перчатки!

Делать было нечего, и Сеня покорно начал развязывать галстук. Когда он снял рубашку и брюки, то из-за ширмы уловил взволнованный шепот девушки:

— Папа, только ты полегче, — опять убежит!..

В щелку Чижеев увидел, что девушка надевает на руки отца огромные, похожие на утюги, перчатки. Ему сразу стало не по себе.

«Бить будет, — с тоской подумал он. — Видно, с дочкой сговорились. Ох, и дурак же я, что побежал за ней!»

— За ширмой! — крикнул старик. — Что же вы? Быстрей раздевайтесь.

Сеня, с видом приговоренного к смертной казни, вышел в трусах к старику.

Несмотря на маленький рост, Чижеев был развит хорошо: грудь оказалась достаточно широкой и выпуклой, бедра — узкими, а мускулам на ногах мог позавидовать любой футболист.

— Ну, взгляни на него, — восхищенно сказал тренер дочери, — прямо олимпийский бог! Скорей надевай на него перчатки.

Пока девушка завязывала на Сениных руках боксерские перчатки, старик, точно застоявшийся конь, перебирал ногами, странно косил глазом и, казалось, дрожал от нетерпения скорей испытать «муху».

«Не сумасшедший ли он? — с опаской подумал Сеня. — Еще, чего доброго, кусаться начнет!»

— Бить нельзя только ниже пояса и в спину, — коротко пояснил тренер, поднимая кулаки на уровень лица. — Защищайтесь! — вдруг рявкнул он и так ударил Чижеева в скулу, что малышу показалось, будто на него рухнул потолок.

Сеня отлетел в угол и, возмущенный поведением старика, хотел было выругаться, как получил новую затрещину, от которой с трудом удержался на ногах.

— Не падает, стоит! — удивился обрадованный старик. — Миленький ты мой! — закричал он. — А ну, я тебя на серии попробую…

И он снова осыпал Чижеева таким градом тумаков, что у того дух захватило.

Это уже было слишком. Разъяренный Сеня в ответ, вне всяких правил, ткнул головой старику в живот и принялся молотить его кулаками что было силы.

— Так… так! Чудесно! — отражая удары, продолжал выкрикивать старик. — Замечательно! Корпус ровней!..

Потом опять пошел в атаку. Здесь уже все перемешалось. Сеня ничего не видел и не слышал, он только всхлипывал от крепких ударов и в бессильной злости бил кулаками в ребра тренера. Раза два он падал, но поднимался, как «ванька-встанька», и снова лез в драку.

Девушка, не выдержав этого зрелища, бросилась разнимать их.

— Довольно, хватит, папа!

— Аут! — наконец произнес запыхавшийся тренер.

Сеня провел перчаткой под носом и, увидев на ней кровь, чуть не заплакал от стыда, обиды и боли. Он убежал за ширму и начал торопливо одеваться.

Губа у него вздулась, в носу саднило. Он взглянул в зеркальце, висевшее на стене, и обомлел: все лицо было в синяках.

— Скотина, ну и скотина старик! — в ярости шептал Сеня, глотая слезы. — Я ему сейчас покажу!..

Он повязал галстук и вышел из-за ширмы с намерением обругать старика. Теперь ему было все равно: он не собирался больше заходить в этот дом. И вдруг Чижеев увидел умоляющие глаза девушки. Она прижимала пальцы ко рту и как бы просила: «Не надо… Стерпите, ну, ради меня». Голос у Сени осекся, и он сказал совсем не то, что хотел:

— Позвольте узнать… Когда прийти на следующее занятие?

Старик привскочил на диване:

— Я же говорил, что он — идеальная «муха», — захлебываясь, восклицал боксер, победоносно глядя на дочь. — Столько ударов выдержал и еще хочет! А ты твердила: «Испугается, убежит!» Да его теперь от бокса и палкой не отвадишь. Погляди, как он свеж.

Но тут Виктор Михайлович заметил, что Сенин левый глаз закрыла фиолетовая опухоль, а рассеченная нижняя губа угрожала превратиться в подушку.

— Н-н-да! Кажется, того… немножко пересолил, — сочувственно сказал старик. — Но это пройдет. Я дам вам такую примочку, что вы завтра же сможете фотографироваться. Сам ее с водкой на морских травах настаивал.

Он вытащил из буфета бутылку с зеленоватой жидкостью и сунул ее в карман Чижееву.

— На ночь компрессы делайте. А на занятия во вторник в шесть часов прошу.

В прихожую Сеню провожала девушка. У дверей она ему шепнула:

— Не обижайтесь на отца. Он добрый, только, понимаете, немного неуравновешенный. Обязательно приходите к нам. Будем считать, что мы с вами познакомились. Меня зовут Ниной.

«Вот и познакомился! — спускаясь по лестнице, издевался над собой Сеня. — Завтра можешь фотографироваться и карточку сдать в музей здравоохранения».

Домой он сразу не пошел, чтобы не показываться Восьмеркину в таком виде, а пробродил по темным переулкам допоздна. Только в полночь он на цыпочках пробрался в свою комнату, положил на лицо компресс с примочкой и лег.

Утром, чуть свет к нему зашел Восьмеркин.

Чижеев притворился спящим. Восьмеркин сел на краешек постели и начал тормошить его.

— Проснись, Сеня, пора!..

— Отстань, я спать хочу, — Чижеев натянул на голову одеяло.

Но Восьмеркину не терпелось узнать подробности прошедшего дня.

— Сеня, а Сеня… С девушкой-то познакомился?

Приятель был назойлив, и Сеня, вскипев, откинул одеяло и повернулся к нему лицом.

— Познакомился. Что еще! Не мешай спать.

— Познакомился, значит? — злорадствуя, переспросил Восьмеркин. — А за что же она тебя так разукрасила?

— Это когда я по лестнице, — залепетал Чижеев несвязно. — Ногой за щетку… о косяк двери ударился и…

— И с полки корзина с кулаками свалилась, — договорил за него Восьмеркин. — Все ясно, Сеня. Что-то врать ты стал, и водкой от тебя разит. Буянил где-нибудь?

Восьмеркин нашел бутылку с примочкой, понюхал ее и не на шутку обозлился.

— Ну что ж, гуляй да пьянствуй! А я дружбу с тобой кончил.

Степан даже не пожелал слушать оправданий друга. Толкнув ногой дверь, он выбежал на площадку лестницы.

— Ну и шут с тобой! — крикнул вдогонку Сеня. — Не очень-то я плакать буду.

Этим дело не кончилось. На судостроительной верфи тоже заподозрили Чижеева в дебоширстве.

— На вид тихий да маленький, а какой драчливый! — удивлялись товарищи.

И стоило Сене намекнуть на занятия боксом, как его подняли на смех. Все почему-то считали, что боксерами могут быть только верзилы с бычьими шеями и квадратными подбородками.

Затянувшаяся ссора с Восьмеркиным заставила Сеню все вечера проводить у тренера, чему тот был очень рад. Ученик оказался, на удивление, способным. Он с первого показа перенимал приемы и с такой ловкостью постигал тайны кулачного боя, что Виктору Михайловичу, или Тремихачу, как его сокращенно называли боксеры, стало не под силу тягаться с «мухой».

Тренеру пришлось на тренировках выставлять против Чижеева молодых «петушков». Но и их Сеня выматывал невообразимым темпом боя. Сердце у него работало, как мотор: не выдыхаясь, он мог молотить кулаками чуть ли не с быстротой пневматического молотка.

Видя, что «мухой» можно будет щегольнуть на соревнованиях, Тремихач ускоренными темпами тайно готовил Чижеева к решающему дню.

От частых товарищеских боев на ринге синяки почти не сходили с Сениного лица. И это не на шутку обеспокоило комсомольскую организацию. Секретарь комитета вызвал к себе Восьмеркина и спросил:

— Знаешь ли ты, что твой друг, один из лучших комсомольцев-производственников, пьянствует?

— Знаю, — мрачно ответил Степан. — Я с ним поэтому не разговариваю, в ссоре мы.

— Очень остроумно придумал! Я должен предупредить… Бюро этого не потерпит. Предлагаю тебе немедля прекратить ссору и ликвидировать позорное явление. Понятно? — безапелляционно заявил секретарь комитета. — Иначе мы обоих вытащим на общее собрание и взгреем по первое число.

Восьмеркин, не зная, как взяться за столь деликатное дело, решил клин вышибать клином. Он купил колбасы, огурцов, пол-литра водки и явился к Сене, как нарочно, в тот день, когда были назначены общегородские соревнования по боксу.

Сеня лежал на койке и отдыхал.

— Голова болит, Сеня? — соболезнующе спросил Восьмеркин и, к ужасу Чижеева, вытащил из кармана водку. — У меня для тебя лекарство. Только я прошу, Сеня, не уходи ты сегодня никуда… выпей при мне.

Чижеева передернуло от одного вида водки, и он отставил бутылку в сторону.

— Вот что, Степа, — сказал он Восьмеркину. — Ты здесь посиди немножко, а я скоро вернусь.

— Не-е, Сеня, никуда я тебя не отпущу. Ты очень буйный, когда выпьешь. Не зря я дверь запер, ключ-то — вот он.

И Восьмеркин вытащил ключ из кармана.

— Дай его сюда.

— Нет, — ответил Восьмеркин.

Объяснения не помогли, — ни одному слову приятеля Восьмеркин не поверил. Не желая опаздывать на соревнования, Чижеев решил силой отнять от него ключ, но с Восьмеркиным ему трудно было справиться: тот гоготал и отталкивал его от себя, как котенка. Нелепая борьба в конце концов обозлила Сеню. Он вытащил из чемоданчика боксерские перчатки и с решительным видом начал натягивать их на руки. Это еще больше развеселило Восьмеркина.

— Смотри ты, всамделишные боксерские рукавички имеет. А ну, вдарь рукавичкой!

— Я с тобой не шучу, мне на соревнования надо, — строго сказал Чижеев, — последний раз спрашиваю: отдашь ключ или нет?

— Нет, не отдам, — сказал Восьмеркин и щелкнул Сеню пальцем по лбу.

Разъяренный Чижеев осыпал его ударами. Но они как-то странно подействовали на его огромного приятеля: он присел и, схватившись за живот, загоготал, взвизгивая. Это уже было издевательством над боксерскими способностями Сени. В обиде Чижеев двумя резкими ударами снизу приподнял восьмеркинский подбородок и, используя вес тела, нанес «крюк» справа…

Восьмеркин сразу умолк и повалился на бок.

Повергнув приятеля в нокаут, Чижеев растерялся. Он не знал, как приводят в чувство, и поэтому в испуге начал трясти друга и приговаривать:

— Носом дыши, Степа… носом…

А тот лежал, словно мертвый. В это время в дверь постучали.

Сеня торопливо достал ключ из восьмеркинского кармана и открыл дверь. Перед ним стояла Нина.

— Что же ты? — набросилась она на Чижеева. — Отец волнуется. До начала осталось тридцать минут.

— Я Степу нокаутировал, — сказал Чижеев.

— Какого Степу?

— Да вот — приятеля. Он не пускал меня и… и напоить хотел.

— Тогда так ему и надо, — сказала девушка. — Бери свои перчатки и — скорей в машину. Она внизу. Я сама им займусь.

Зная, что Нина учится в медицинском техникуме, Чижеев спокойно вверил ей Восьмеркина и, схватив чемоданчик, побежал к машине. А девушка, оставшись наедине с Восьмеркиным, не спеша принялась за дело. Она расстегнула ему ворот и плеснула водой в лицо.

У Восьмеркина задергались веки, он глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Что вы хотели сделать с Чижеевым? — приступила к допросу девушка.

— Я его агитировать должен. От комитета задание имею…

Рассказом о своих замыслах Восьмеркин рассмешил девушку до слез.

— Идемте, — предложила она. — Я вам покажу, где он дебоширит.

В клубе Восьмеркин впервые увидел настоящий бокс и Сенину работу на ринге. Бой шел под сплошные аплодисменты и кончился победой Чижеева.

— Вот так Сеня! — изумился Восьмеркин. — Этак он любого человека сшибить может. Ничего, что махонький…

Завидуя ловкому другу, он в тот же вечер записался в боксерскую группу Тремихача и начал вместе с приятелем ходить на занятия, но добиться таких же успехов не смог. Ему не хватало боксерской злости.

На снарядах Восьмеркин всегда работал резко и в полную силу. От его могучих кулаков трещали «груши», стонали мячи, лопалась кожа на подвесных тренировочных мешках. А на ринге он был необычайно вял и добродушен. Боясь изувечить товарищей, Степан невольно смягчал удары, и это стало его стилем.

Тремихач, не выносивший в боях добродушия, сажал его на особую молочную диету, от которой телята звереют, донимал разговорами, но ничто не помогало. Восьмеркин был верен себе. Тогда, чтобы вывести его из равновесия, тренер придумал специальный массаж для укрепления кожи лица.

Каждое утро Сеня должен был хлестать приятеля по щекам до тех пор, пока тот не обозлится. Но Восьмеркина не трогали ни шлепки, ни затрещины. Он принимал Сенины оплеухи с таким же видом, с каким принимает легкое поглаживание разнежившийся кот: блаженно жмурился и, казалось, готов был заурчать от удовольствия.

Восьмеркинское благодушие, в конце концов, вывело тренера из терпения.

— Не выйдет из Степана боксера. Ему гирями надо заняться и в кооперацию на службу поступить. Как не поймет человек, что не для забавы я здесь вожусь с вами!

Виктор Михайлович кроме тренерства был еще консультантом заводских изобретателей. Он и сам выдумывал разные типы скоростных спортивных судов, строил их у себя в сарае и не раз приглашал приятелей испытывать их на широких просторах Южного Буга.

Вот одну из таких моделей Тремихача Сене и напомнило промчавшееся мимо баркаса таинственное судно.

«Где ж сейчас Виктор Михайлович с Ежиком? Живы ли они?» Чижеев вспомнил, как отец с дочерью провожали его и Восьмеркина на флот. Тремихач крепко жал им руки и говорил:

— Я сам моряк и знаю: море пресных людей не любит. Характером тверже будьте, иначе из камбуза не вылезете — картошку чистить придется.

Нина для друзей оставалась загадкой. Она к обоим относилась хорошо, и поэтому невозможно было понять, кто ей больше нравится. А перед расставанием девушка была опечалена и даже всплакнула.

«Поглядел бы Тремихач, сколько за войну в Восьмеркине злости накопилось, наверное, сразу бы в чемпионы вывел», — подумал Чижеев.


Глава четвертая


Начало рассветать. По волнам побежали серебристые блики. Чижеев встал на скамейку и осмотрелся. Вокруг плескалась только прозрачная зеленовато-синяя вода: ни скал, ни кораблей на горизонте, лишь изредка набегали белые барашки и бесследно исчезали.

«Пора устраивать побудку», — решил Чижеев. Он вытащил из кармана у мичмана боцманскую дудку, засвистел в нее и крикнул:

— Подъем!.. Всем на физзарядку!

Но физзарядкой никто, конечно, не стал заниматься. Клецко с Восьмеркиным помылись забортной водой, выпили по полкружки пресной и осмотрели раны Чупчуренко.

Пуля пробила ему плечо навылет. Рана была чистой. Купание в соленой воде, видимо, дезинфицировало ее.

Смыв запекшуюся кровь ваткой, смоченной в бензине, Клецко с Восьмеркиным осторожно перебинтовали Чупчуренко плечо и устроили ему подобие постели на носу баркаса. Раненый смог сам подняться и перейти на новое место.

— Питаться нам, товарищи, нечем. Воды в обрез и горючего тоже. Долго в море не проболтаешься, — сказал боцман. — Надо парус сооружать да по солнцу к дому идти. Вот только мачту из чего сделаем?

— Может, весло подойдет? — спросил Чижеев. — Не порубили мы его, оно под Чупчуренко лежало.

— Отчего же не подойдет? — обрадовался Клецко. — Живо приспособим. Тащите чехол, скидывайте робы, будем парус шить.

Почти до полудня экипаж баркаса распарывал широкие матросские робы, сшивал их в одно полотнище и приспосабливал мачту.

Парус получился неважный; слабый ветер не мог его развернуть. Часа три он висел тяжелой, топорщившейся тряпкой, и только когда погода несколько посвежела, полотнище вздулось пузырем, и деревянный баркас, управляемый опытной рукой боцмана, кренясь, побежал по бормочущим волнам.

«Куда же нас занесло за ночь?» — озабоченно поглядывая по сторонам, думал мичман. По солнцу он без труда установил, где восток и запад. Однако для точности боцману необходим был хоть какой-нибудь ориентир на берегу.

А берег все не показывался.

По-прежнему всюду расстилалась безбрежная водная пустыня. «Пойти на юг? — размышлял мичман. — В Турцию попадешь… Там обязательно интернируют и в каталажку посадят. Свернешь на север — чего доброго, к Крымскому побережью выскочишь. Прямо в лапы фашистов угадаешь: где-нибудь на рее на утеху галкам будешь качаться. В темноте можно незаметно к берегу подойти и потом к партизанам пробраться. Но где их найдешь? По пещерам да в лесах они прячутся».

Клецко знал, что в Крыму очень трудно было партизанить. Партизан ловили и гитлеровцы, и предатели.

Первое время крымские партизаны даже не имели связи с флотом и страной. Некоторые отряды, загнанные на голые скалы горных вершин, гибли от голода, зимних дождей и холодов. Только когда один из советских разведывательных самолетов разыскал небольшой отряд и совершил посадку на тесной горной площадке, они получили возможность связаться с командованием по радио.

Клецко слышал от товарищей, что теперь у партизан построен тайный аэродром и что к ним регулярно летают самолеты. Но водой связь не удалось наладить. Гитлеровцы бдительно наблюдали за побережьем. Только нескольким морским охотникам в прошлом году темной осенней ночью удалось снять с прибрежных скал группу вконец истощенных, больных и израненных людей.

«Да, Крым нам не годится, — рассуждал про себя мичман. — Можно двигаться лишь на восток, к Тамани или Кавказу. Других путей для нас нет».

Склонявшееся на запад солнце слепило глаза. От зноя на одежде выступила соль. Восьмеркин с Чижеевым хотели было снять с себя тельняшки, чтобы на свободе позагорать, но Клецко погрозил им кулаком:

— Не сметь! Обгорите.

Друзья уселись рядом под тень паруса. Сеня шепнул Восьмеркину:

— Я ночью катер-торпеду видел. Помнишь, модель у Тремихача? Точная копия!

— Не к добру, Сеня, когда на вахте сны видят: к карцеру или к отсидке на гауптвахте.

— Да не во сне, вот чудак! Наяву, самый настоящий катер.

— А почему мичману не доложил?

— Он же, вроде тебя, не поверит и придерется: «На вахте, мол, что-то вам сны часто показывают. Чепуху всякую видите».

— Тогда к чему ты все?

— А к тому, что берег, наверное, близко. Скоро за нами «мессеры» гоняться будут. Лучше было бы на север идти, к партизанам…

И, как бы в подтверждение его слов, раздался предостерегающий голос боцмана:

— Слева гидросамолет!.. Вали мачту, ложись!

Друзья прижались к борту баркаса и стали следить за фашистским гидропланом.

Самолет, видимо, натолкнулся на маслянистое пятно, оставленное погибшей подводной лодкой, и искал других следов кораблекрушения. Заметив баркас, он сделал горку и с ревом пронесся над головами притаившихся моряков. Затем летчик начал виражить вокруг дрейфующего судна и показывать рукой на север. Но черноморцы не отвечали на его сигналы. Самолет улетел.

— Значит, вблизи крымские аэродромы, — определил Клецко. — Жди теперь гостей.

— Наверное, он нас за своих принял, раз не обстрелял, — сказал Чижеев.

— Тем хуже для нас: обязательно подмогу пришлют. Надо скорей уходить отсюда; может, не найдут — дело к вечеру идет. Запускайте мотор.

На баркасе вновь вздулся парус и заработал мотор. Кренясь, суденышко понеслось по волнам со скоростью гоночной яхты, но уйти далеко не смогло. Вскоре с севера в небе показались две черные точки.

— Убрать парус и выключить мотор! — отдал команду мичман.

Самолеты, настигнув баркас, принялись так низко летать над ним, что, казалось, вот-вот зацепят крылом.

— Не подниматься! — приказал Клецко. — Пусть думают, что баркас пустой или с убитыми.

Самолеты выпустили три ракеты, дали несколько пулеметных очередей в воздух, а черноморцы лежали не шелохнувшись, не подавая признаков жизни. Они поднялись только тогда, когда фашистские самолеты скрылись за горизонтом.

Баркас опять побежал полным ходом.

Часа два над черноморцами никто не появлялся. Уже начало темнеть.

— Видно, потеряли нас, — облегченно вздохнув, проговорил Восьмеркин.

— А ты все же приглядывай за горизонтом, — сказал Клецко.

— Чего же приглядывать, товарищ мичман? Если катер нагонит, то что мы им сделаем? Воевать нам вроде нечем.

— Как нечем? Без сопротивления сдаваться будешь?

— Зачем же мне сдаваться? Я и кулаком катер могу расшибить, пусть сунется. А вот вы как?

— «Пусть сунется… кулаком могу», — в сердцах передразнил Восьмеркина Чижеев. — Наворожил уже! Слева, бурун… Ну конечно! Прямо сюда катит.

Вдали действительно показался один бурун, а за ним и второй. Точно разраставшиеся комья снега, катились два буруна по темной поверхности моря. Клецко внимательно вгляделся и определил, что впереди идет торпедный катер, а поодаль — сторожевой.

— Не поддадимся, товарищи! — вдруг сказал Клецко со свойственной ему в минуты опасности торжественностью. — Помните: черноморцы никогда дешево не отдавали своей жизни. Если живьем захотят взять, — руки перебивайте и в горло зубами. На борт попадете, — захватывайте оружие и держитесь до последнего. Вот только как с Костей Чупчуренко?

— У меня одна рука целая, — поднимаясь, ответил Чупчуренко. Он был очень бледен. — Буду помогать вам, живым не сдамся.

— Правильно, Костя. Эх, и матрос бы из тебя вышел!

Мичман обнял его, и крючковому с мотористом показалось, что он смахнул слезу.

— Давайте и с вами… может, последний раз видимся.

Он по-мужски крепко обнял Чижеева, потом Восьмеркина и твердым голосом скомандовал:

— Всем вооружиться! Стоять по своим местам!

Уже ясно был виден небольшой торпедный катер и темные фигуры на нем. Сбавляя ход, он сделал широкий полукруг и, угрожая крупнокалиберным пулеметом, стал подходить к баркасу.

Черноморцы, зажав в руках кто нож, кто топор, безмолвно поджидали катер.

— Вафн хинлэгн! — закричал гитлеровец в кожаном шлеме. — Хэнде хох!

Он требовал бросить оружие и сдаваться, но никто из черноморцев не шелохнулся.

— Сдавайся, русс матрозен! Эргиб дих! — грозней выкрикнул офицер и что-то приказал своему пулеметчику.

Тот многозначительно заворочал турелью пулемета, но огня не открывал.

— Да ты подходи, не бойся! — не без ехидства сказал Восьмеркин и, как бы приглашая, взмахнул крюком.

— Хээр комн! — добавил Сеня Чижеев и поманил рукой.

Гитлеровский офицер, видимо, принял это за желание русских сдаться без сопротивления, потому что решительно щелкнул ручками телеграфа. Он видел перед собой людей, у которых не было ни автоматов, ни гранат, и смело вел катер. На всякий случай гитлеровец все же еще раз крикнул свое «хэнде хох» и при этом показал, что надо делать, — сам поднял руки.

Торпедный катер приблизился на такое расстояние к носу баркаса, что крючковому его нетрудно было достать. Клецко едва лишь собрался скомандовать: «Брать на абордаж!» — как Восьмеркин по своей инициативе уцепился крючком за катер, рывком подтянулся и прыгнул на борт к фашистам. За ним ринулся и Чижеев…

Мичман видел, как на катере завязалась свалка, как растерянно завертел турелью пулеметчик, не понимая, куда стрелять. Клецко хотел кинуться на помощь друзьям, но запоздал: катер отошел от баркаса на такое расстояние, что уже невозможно было прыгнуть.

И в это время фашистский сторожевик, о котором черноморцы в горячке забыли, с ходу врезался в баркас…

Клецко ударило чем-то тупым в затылок. Он потерял сознание и упал в воду.


Глава пятая


Чижееву чудился ринг, аплодисменты, рокот огромного зала. Ему было душно. Болела голова, ныли руки и плечи.

«Кто же меня так измолотил? — мучительно силился вспомнить он. — Почему не уносят с ринга? Неужели не прошло еще десяти секунд? Надо подняться и продолжать бой…»

Сеня попытался встать и почувствовал, что руки у него не действуют.

Постепенно привыкая к звукам, он, наконец, понял, что его слух улавливает не аплодисменты и не гул наполненного людьми зала, а бурную работу мотора и обычный шум моря.

Руки и ноги его были связаны. Он лежал на чем-то мягком и живом. Сене стало страшно.

«Где я? Кто здесь еще?» — захотелось крикнуть ему, но в это время мелькнул свет. Сверху кто-то сполз вниз. Тяжелые сапоги опустились Сене на грудь, потом больно придавили живот, наступили на колено…

Незнакомец заглянул за переборку и крикнул что-то не по-русски.

«Гитлеровец! — сообразил Сеня. И сразу все стало понятным: — В плену».

Память сохранила лишь смутные обрывки происшедшего: он вскочил на катер за Восьмеркиным… Степан ударил детину в шлеме и, сцепившись с двумя другими, покатился по палубе. Сеня бросился на помощь. Его кто-то схватил за ноги. Он упал, больно ударившись локтем, потом подмял под себя пахнущего маслом и ворванью толстяка… Два раза ткнул ножом и вновь вскочил. Кажется, в этот момент пронесся сторожевик… затрещал опрокинутый баркас. Мозг словно иглой пронзило: «Клецко и Чупчуренко убиты!» И тут все замелькало. Сеня кого-то душил. Его пинали ногами, дважды ударили чем-то тупым…

«Жив ли Восьмеркин?» — наблюдая за вылезавшим наверх гитлеровцем, думал Чижеев.

Когда наверху закрылась дверца и в трюме снова стало темней, Сеня напружинил мускулатуру и повернулся рывком.

Лицо его уперлось в крупные похолодевшие руки.

«Не труп ли? Нет. Тело теплое».

Чтобы определить, чьи это руки, Чижеев провел носом по пальцам, по огрубевшему ребру ладони и у запястья наткнулся на витки пенькового троса.

Тогда он стал зубами рвать трос и, видимо, причинил боль человеку, лежавшему под ним. Тот заворочался. Чижеев заработал с еще большей энергией и наконец добился своего: тугие кольца троса ослабли.



— Степа, ты? — спросил он вполголоса.

— Кто это?..

— Тише… услышат. Говорю я, Чижеев.

— Развяжи руки, — попросил придушенным голосом Восьмеркин. — Меня в какую-то хламину лицом ткнули… вздохнуть невозможно.

— Я, кажется, развязал, поднатужься.

Восьмеркин в течение нескольких минут совершенно не чувствовал своих затекших рук. Потом они начали отходить, запястье заныло от боли. Степан, сдерживая стон, напряг мускулы, зашевелил пальцами и освободился от пут.

Передохнув немного, он развязал веревку на руках Чижеева и снял со своих ног ремни.

За переборкой по-прежнему монотонно завывал мотор и плескалась вода.

— Ох, и башка трещит! — сказал Восьмеркин. — До крови, видно, расшибли. А ты цел?

— Не ощупывал еще. Сейчас попробую встать.

Поднимаясь, Чижеев почувствовал острую боль в левой ноге. Но ступить на нее он все же мог.

— Разойдусь! Костей не поломали, — удовлетворенно сказал он. — Ты скольких искалечил?

— Троих, кажется. Они повисли на мне, как гончие. Один даже зубами в руку вцепился. А вот кто голову расшиб, — не разобрал. Сразу все закружилось…

— Ладно, Степа, сегодня мы им еще одну гастроль дадим.

Чижеев осторожно подполз к выходу в машинное отделение и заглянул за переборку. Там он увидел двух человек, освещенных синеватым электрическим светом. Один фашистский моторист, видимо, дремал. Он сидел раздетым по пояс и, обхватив забинтованную голову руками, покачивался. Рядом с ним лежал автомат. Другой немец, небольшой и толстый, стоял за мотором.

Сеня поманил к себе Восьмеркина и, когда тот приблизился, шепнул ему на ухо.

— Всего два немца. На одном моторе идут. Поищи чего-нибудь потяжелей.

Восьмеркин, закусив губу, принялся шарить рукой по темной палубе. Под трапиком он наткнулся на ящик с инструментом. Сене Степан выбрал небольшую кувалду с короткой ручкой, а себе взял тяжелый разводной ключ.

Затем оба друга притаились у входа в машинное отделение и стали выжидать.

Забинтованный фашист по-прежнему сидел в забытьи, обхватив руками голову. Зато другой стоял боком у мотора и, словно предчувствуя недоброе, то и дело косился на выход.

Но вот моторист повернулся спиной… Чижеев моментально проскользнул в проход и взмахнул над его головой кувалдой… В это время Восьмеркин навалился на забинтованного фашиста.

Друзья с такой быстротой и меткостью обрушили на фашистских мотористов свое оружие, что те, даже охнуть не успев, свалились оглушенными на палубу.

Чижеев для верности еще раз стукнул толстого гитлеровца и, оттолкнув его в сторону, сам взялся за реверс действующего мотора, чтобы преждевременно не вызвать тревоги у верхней команды.

Восьмеркин, захватив автомат, спросил:

— Что дальше делать будем?

— Не ори! — Чижеев зажал ему рот ладонью. — В переговорочную трубу услышат. Поднимись с автоматом и погляди, что наверху делается. Только не стреляй, вместе действовать начнем.

Восьмеркин выбрался из машинного отделения и, осторожно раздвинув дверцы, взглянул в сторону рубки. Там маячили три фигуры. Гитлеровцы были спокойны. Машинное отделение не вызвало у них подозрений, так как мотор работал без перебоев и катер несся в базу на хорошей скорости.

Справа Восьмеркин увидел темные контуры хребта, похожего на бесконечную крымскую яйлу. Вдали едва обозначалась вершина горы, напоминающая Чатырдаг. Это обрадовало Степана. Он вернулся к Чижееву, обрызганный морской водой, и возбужденно сообщил:

— Южный берег Крыма близко, вплавь можно добраться. Катер захватывать вроде не к чему, вдвоем не управимся мы с ним. Навредить надо побольше и удрать.

— А вдруг здесь, на катере, мичман и Чупчуренко связанные лежат? Что тогда?

— Нет, я видел: сторожевик у баркаса вертелся. Только он и мог подобрать. А сторожевика не видно. Наверно, отстал.

— Если так, то ладно, — согласился Чижеев. — Поднимайся наверх и, как услышишь, что мотор скисает, открывай по рубке огонь. Прыгать будем вместе…

Восьмеркин поднялся на трап, раздвинул дверцу до отказа. Он прицелился из автомата в среднюю из маячивших в темноте фигуру и стал ждать. Ему казалось, что проходят не секунды, а минуты, десятки минут. Но вот в пение мотора вмешался какой-то посторонний звук. Мотор застучал, потом чихнул раза два и заглох…

Восьмеркин немедля, дав очередь из автомата по рубке, выскочил на верхнюю палубу и принялся строчить по заметавшимся фигурам.

— Прыгай! Скорей прыгай, Степа! — крикнул Чижеев.

Восьмеркин бросил автомат в воду и вместе с Сеней прыгнул в море.

Катер двигался вперед по инерции. Это помогло друзьям быстрей оторваться от него.

Опомнившиеся гитлеровцы вдруг подняли стрельбу. Вверх белыми шариками понеслись три ракеты и осыпались огненным дождем.

— Ныряй, Сеня! — крикнул Восьмеркин и, набрав воздуху, сам ушел на глубину.

Отплыв на изрядное расстояние, запыхавшийся Чижеев окликнул Восьмеркина.

— Подожди! Мне ботинки надо снять… вниз тянет.

Восьмеркин подплыл к другу, помог ему стащить ботинки и брюки, а затем сказал:

— Жаль, что не всех перебили.

— Ничего, сейчас увидишь, какую я штуку с бензоцистерной устроил. Гляди!..

Над дрейфующим катером со свистом поднялся вверх столб пламени, потом закрутился дымный клубок, раздался треск, и клочья разлетевшегося огня заметались по зыбкой поверхности моря.

Друзья одновременно взмахнули руками и быстро поплыли, держа направление на высокую скалу, видневшуюся в синем сумраке.



Костя Чупчуренко на все лады клял себя за то, что не сумел отбиться от немцев и утонуть в море.

«Восьмеркин с Чижеевым по-матросски погибли, героями, — думал он, — а вот я живой. На корабле определенно скажут: «Струсил салага. Сам в плен сдался». Никто не узнает, что крюком меня подцепили.Под ребро железо воткнулось, не передохнуть было. А Савелий Тихонович помирает. Не сдержал я своего слова. Почему сразу не ушел на дно?.. Все фашиста хотелось с собой утащить, чтобы так на так вышло».

Чупчуренко сидел привязанный к спинке винтового кресла в крошечной офицерской кают-компании. Бинт у него сполз с плеча, край разодранной тельняшки пропитался кровью. Рваная ссадина под последним левым ребром кровоточила. «Попить бы», — подумал он и облизал пересохшие губы.

Розовощекий гитлеровец, сидевший часовым напротив него, уловив это движение, со скучающим видом наполнил стакан водой из графина. Затем начал разглядывать воду на свет, отпил половину, а остатки неожиданно выплеснул Косте в лицо. Видя, как у черноморца от возмущения вздулись желваки на скулах, гитлеровец хихикнул и, коверкая русские слова, сказал:

— Карош есть ледовный туш… Капут тебе, сукин кот!

— Твое счастье, что я связан, — ответил Чупчуренко. — Ты бы у меня не водой, а кровью умылся, олух вислоухий.

Он брезгливо отвернулся, не желая глядеть в круглые, как пуговицы, и до наглости голубые глаза.

«Видно, салага немецкая или курсант, — определил Чупчуренко. — Куртку морскую носит и под бобрик постригся».

На затоптанном линолеуме, покрывавшем палубу, безжизненно лежал мичман Клецко. Из его полураскрытого рта изредка вырывалось хриплое дыхание, при этом на губах показывалась тоненькая струйка крови. Старик задыхался.

— Эй ты, сарделька чертова! — сказал Чупчуренко гитлеровцу. — Приподними мичману голову.

«Чертова сарделька», видимо, понял черноморца, потому что подошел к Клецко, пнул его ногой и, шкодливо оглянувшись, вытащил из кармана коробок спичек. Присев на корточки, он зажег сразу две спички и поднес к усам старика.

Чупчуренко выругался и в ярости попробовал освободить здоровую руку с такой силой, что кресло затрещало.

Это испугало гитлеровца. Он подскочил к нему, но, убедившись, что руки русского привязаны крепко, щелкнул Чупчуренко пальцем по носу.

— Штиль! Сукин кот.

Чупчуренко сделал вид, что покорно стерпит все, но сам был настороже. Когда гитлеровец отошел от него, он вдруг резко повернулся и изо всей силы ударил его в живот окованным носком сапога.

Гитлеровец упал на четвереньки. Чупчуренко еще раз дотянулся до него и ткнул ногой с такой силой, что весельчак уперся носом в палубу.

Гитлеровец вскочил со стоном. Он прошипел какое-то ругательство и заметался по каюте. На глаза ему попался графин с водой. В бешенстве он схватил его двумя руками и обрушил на голову Чупчуренко…

Костя не смог уклониться от удара. Свет электрической лампочки сверкнул красной молнией, и кают-компания наполнилась туманом.



Чижеев первое время плыл легко, даже обогнал Восьмеркина. Потом он начал задыхаться и отставать. Сказывались двухсуточная голодовка, болтанка в море и глубокий обморок.

Расстояние между друзьями росло. Вскоре голова Восьмеркина совсем скрылась за волнами.

Чижеев лег на спину и поднял вверх правую руку, чтобы она обсохла на ветру. Затем он заложил два пальца в рот и свистнул. Пронзительный свист долетел до берега, встревожил скалы, и те отозвались многоголосым эхом.

Сеня свистнул еще раз, и не просто — по-особому. Так они пересвистывались с Восьмеркиным на Южном Буге, когда нужно было подать друг другу сигнал. Скалы вновь отозвались, и теперь свист выделился так четко, что Чижееву показалось, что Восьмеркин уже доплыл до берега и, в свою очередь, отвечает ему: «Жди, сейчас помогу».

Берега слева и справа были спокойными: вдали взлетали мигающие ракеты, и бледно-голубое жало прожектора рассекало на западе темноту.

Сеня направился в самую темную часть прибрежной полосы, где, казалось, скалы располагались полукругом, образуя подобие залива.

Он плыл долго. Сознание мутилось от однообразных движений. В глазах рябило, руки и ноги Чижеева деревенели.

Он уже плыл, как в бреду, почти бессознательно поворачиваясь то на спину, то на бок, то на грудь. И равнодушие к собственной судьбе все больше овладевало им, ослабляя волю. Сене даже было приятно, что холод, идущий из глубины моря, проникает в его кровь, парализует мышцы, туманит мозг.

Чижеев встрепенулся, растер себе грудь, бока и поплыл, пересиливая усталость. Зрение вновь вернулось к нему. Он увидел над собой высокую отвесную скалу. У ее подножия колебалась пенистая кромка.

Здесь нельзя было вылезти на берег. Он поплыл вдоль бесконечной, казалось, падающей на него стены, как плавают в тяжелом сне, не чувствуя ни веса своего тела, ни холода, ни упругости воды.

Сеня вгляделся в волны, и ему померещилось, что с фосфоресцирующей глубины за ним следят мерцающие глазища каких-то притаившихся чудовищ. Тоскливая жуть охватила пловца, и он невольно повернулся на спину. В вышине кружились звезды, они роились и сгорали на лету. Светящаяся пыль вселенной падала на воду, слепила глаза. Он зажмурился и вдруг услышал тонкий призывный свист. Так свистеть могла только она, Нина.

«Чудится», — решил он и в отчаянии заколотил руками и ногами по воде.

Потом он заметил смутный силуэт шлюпки. Его негромко окликнули. «Ищут… Меня ищут», — понял Сеня и захотел ответить, но у него не было голоса.

Все дальнейшее он воспринял словно сквозь сон: чьи-то сильные руки подхватили его, втащили в шлюпку, кто-то растирал ему грудь, кто-то укутывал и вливал в рот горячо растекшуюся внутри жидкость.

Сеня обезумел бы от радости, если бы понимал, кому принадлежат теплые губы, прикоснувшиеся к его виску, если бы знал, чьи руки мнут, массируют его отвердевшие мышцы.

Он впал в блаженное забытье и не видел, как шлюпка, обогнув две скалы, торчавшие из воды, прошла под своды извилистой пещеры, озаренной в глубине голубоватым светом.



Костя Чупчуренко очнулся уже не на катере, а в сырой камере. Голова разламывалась от боли, к горлу подкатывалась тошнота. Салажонок с трудом раскрыл глаза и увидел над собой измученное усатое лицо боцмана. Старик стоял на коленях и с отеческой заботливостью смывал с его лица кровь.

— Пить! — попросил Костя.

— Ну, слава богу, ожил, — обрадовался Клецко. — Сейчас, Костенька, я тебе свежей водицы добуду.

Боцман выплеснул содержимое черепка на каменный пол, прошел в угол к проржавленной трубе, поднимавшейся с земли и уходившей куда-то за низкий, отсыревший потолок, и вытащил крошечную деревянную затычку. Из трубы вырвалась шипящая струйка воды.

— Сам гвоздем пробивал, — сказал Клецко. — Нам ведь ни пить, ни есть не дают. Всю ночь меня очкастый мытарил. Под нос нашатырный спирт совал. Скажи да скажи ему, по какому случаю в море на баркасе очутились? А я притворяюсь, что язык повернуть не могу, глаза закрываю и на спину валюсь. Так и не сказал ни слова. Тебя не трогали: совсем плох был. Сегодня, видно, опять допрашивать начнут. Как насчет терпения у тебя, выдюжишь, Костя?

— Не знаю, меня еще никто не бил и не мучил, только с мальчишками дрался, но это — пустяки… Савелий Тихонович, а что, если мы… я в книжке читал, совсем не больно… если вены вскроем себе? Кровь сама вытечет, вроде уснем… И пытать нас фашисты не смогут.

Боцман нахмурился.

— Не прокалило тебя еще море, — с укоризной сказал он. — Выдержать мы должны, своим характером поразить гитлеровцев.

Клецко выпрямился. Глаза его засветились каким-то внутренним светом, который преобразил дубленое солнцем и ветром, грубоватое лицо боцмана.

Костя заметил, что пуговицы на мичманском кителе сияют по-праздничному, брюки вычищены, ботинки поблескивают глянцем. Старик даже в заточении умудрился привести себя в надлежащий порядок и сохранил вид аккуратного, подтянутого моряка.

На прутиках, воткнутых в решетку окна, просушивался бинт.

«Это он для меня выстирал», — понял Костя, и ему стало стыдно за свои недавние мысли.

— Савелий Тихонович, я глупости говорил… голова у меня болит очень. Я стерплю. Лучше язык зубами прокушу, но смолчу.

Костя оперся на здоровую руку, пытаясь подняться. Мичман подхватил его, помог удобнее сесть и обнял.

— Дорогой ты мой, Костенька, — растроганно произнес он. — Мы с тобой раскрыть рта не побоимся, скажем палачам все, что захотим. Может, посмотрят они на нас и поймут: бесполезно, мол, таких пытать — и сразу на расстрел поведут. Песни ты петь можешь?

— Могу.

— Вот и ладно. Поднимем мы с тобой головы и запоем: «Раскинулось море широко…» Советские люди нас услышат, чайки крыльями, как платочками, замашут, море притихнет. Потом новую песню о нас люди сложат, как не боялись умирать два черноморца… На корабле узнают — приспустят флаги и торжественный залп дадут. А теперь — взбодрись, Костя! Я тебя свежим бинтом обмотаю и тельняшку зашью. Пусть позавидуют нашей выправке!


Глава шестая


Восьмеркина с Чижеевым, после растираний и хорошей порции спирта, охватил такой глубокий сон, что не только ночью, но и утром друзей невозможно было растолкать.

Моряков ворочали, приподнимали, трясли, промывали им разъеденные солью ранки, смазывали йодом ссадины, а они всё не просыпались.

На голове у Восьмеркина Нина обнаружила довольно глубокую рану. Пришлось ей самой выстричь и выбрить часть волос: подготовить место для накладки шва. Другой бы человек моментально проснулся от боли, а Восьмеркин лишь промычал сквозь сон: «Не балуй, стукну» — и глаза не раскрыл.

Боясь, что могучий моряк во время накладки шва проснется и забуянит, Нина усадила на его раскинутые руки по человеку: на левую — своего отца, на правую — высоченного и тощего, как жердь, бородача Николая Дементьевича Калужского.

Как только девушка приступила к операции, Восьмеркин заворочался и чуть не поднял на вытянутой руке Калужского, но тот вовремя успел уцепиться за плитняковый каменный стол — и все прошло благополучно. Восьмеркинскую голову осторожно забинтовали, и он продолжал спать.

Оберегая покой своих возмужавших, прокаленных ветром и морем учеников, Тремихач ходил гордым и праздничным. Кто мог предположить, что едва слышный взрыв и вспышка в темноте принесут ему такую радость?

Вечером старик даже обозлился на свою невоздержанную дочь, когда она, забыв об опасности, ответила свистом на свист. Он прикрикнул на Нину и приказал уйти с наблюдательной площадки. Неосторожная выходка дочери могла выдать тайную рацию и одно из самых надежных убежищ партизан. Но Нина была так возбуждена, что впервые за всю жизнь не послушалась его. Она взволнованно вглядывалась в тревожную темноту и требовала:

— Спустим шлюпку… надо скорее выйти в море, там — наши.

На шлюпке из пещеры вышли втроем и через несколько минут заметили плывущего человека. Пловец добрался до каменной глыбы, недавно сорвавшейся со скалы, попытался вскарабкаться на нее и, не добившись успеха, повис на уступе.

Видя, что обессиленный человек вот-вот сорвется и уйдет на дно, не раскрыв тайны странной вспышки на море, Тремихач, не раздумывая, устремился ему на помощь. Но стоило шлюпке приблизиться, как незнакомец встрепенулся, одним рывком вдруг вскарабкался на край глыбы и на чистом русском языке сердито предупредил:

— Не подходить!.. Назад!

Затем, видимо нащупав ногой качающийся пласт камня, он стремительно нагнулся и поднял над головой увесистый обломок плитняка.

— Прыгай в воду… Расшибу!




— Не пугай, моряк, у нас — автоматы, — успокаивающе сказал Тремихач, разглядев на рослом незнакомце полосатую тельняшку.

— Не знаю, автоматы у вас или пушки… Живей освободить шлюпку, иначе…

— Ой! Да это Степа Восьмеркин! — вскрикнула Нина. — Степа, это мы — папа и я, Ежик.

— Ну-у!.. — не веря своим ушам, изумился Восьмеркин. — И впрямь Ежик!

Радуясь, он перебрался в шлюпку и чуть не задушил Тремихача и Нину в своих объятиях.

— А я думал, что Сеня соврал насчет катера.

— И Сеня с тобой?

— Куда же он от меня денется? Разбрелись мы в темноте. Сейчас приплывет.

Все начали вглядываться в зеленовато-синий сумрак, но Чижеев нигде не показывался.

— Надо искать его, — тревожилась Нина. — Может, он левее взял, там не выберешься на берег.

Выходить на морской простор было опасно: вдали, за мысом, весь берег освещался ракетами. Взбудораженные немцы ощупывали море прожекторами.

Калужский, повернувшись к Тремихачу, тихо сказал:

— Дальше выдвигаться шлюпке нельзя. За поворотом мы попадем в зону досягаемости луча берегового прожектора.

Предельно точный и малоразговорчивый инженер слов на ветер не бросал. За долгие месяцы пещерной жизни он до мелочей изучил весь район. Пришлось подчиниться ему и поворачивать назад.

Только упрямство Нины в несоблюдении предосторожностей в этот вечер, ее тонкий, почти инстинктивно вырвавшийся свист и до странности обострившееся зрение помогли разыскать Сеню и спасти от неминуемой гибели.

Неожиданное пополнение морской партизанской группы двумя отчаянными молодцами, какими были Восьмеркин с Чижеевым, взбудоражило обитателей пещеры: они не спали всю ночь.

Но больше всех радовался и ликовал Тремихач. Добрую половину своей жизни он готовил стране волевых и крепких парней и сам собирался воевать, но не успел уйти ни в ополчение, ни в партизанский отряд. Сначала он был занят эвакуацией заводского оборудования. Потом фашисты неожиданно отрезали все пути отхода из Николаева. Виктору Михайловичу вместе с оставшимися инженерами и стариками рабочими пришлось взрывать в доке и на стапелях недостроенные коробки кораблей.

В бурную темную осеннюю ночь ушел воинственно настроенный Тремихач из Николаева на рыбачьем сейнере, имея на борту трех вооруженных стариков и двух девушек. Он уводил от врагов на буксире свое детище — почти законченный, но еще не отделанный сверхбыстроходный катер «Дельфин».

Всю зиму и весну с пенсионерами, бывшими заводскими мастерами, Виктор Михайлович сооружал свое судно, скрытое у рыбокоптильни в плавнях. Лишь оно одно могло помочь им вырваться из плена.

Почти вся Украина и Крым были в руках оккупантов, только окруженный с суши Севастополь не сдавался врагу. Вот к нему-то, по реке и морю, решил пробиться Виктор Михайлович. Благодаря стальному цельносваренному корпусу, мощным двигателям и особым газоотводам его катер мог развивать скорость, недоступную обычным винтовым судам.

Сколько тревожных ночных часов пережили старики, проскальзывая мимо немецких наблюдательных постов к морю!

В полночь, почти на траверзе Евпатории, они наткнулись на беспомощно дрейфующую рыбачью шлюпку с подвесным мотором. Ветром ее раскачивало и гнало на запад.

Осторожно подойдя к шлюпке и осветив ее, они обнаружили двух мужчин, лежавших без сознания, и двенадцатилетнего мальчика.

Измученный качкой мальчик сказал, что его зовут Витей, что они вместе с отцом и дядей хотели добраться на моторке до Новороссийска, но в море их настиг самолет, продырявил из пулеметов мотор, ранил в живот и грудь отца, а дяде пробил руку.

— Из каких мест уходите? — спросил Тремихач.

— Из Севастополя. Мы жили за Артиллерийской бухтой. Наш дом разбит бомбой.

— Как это из Севастополя? — недоверчиво переспросил Тремихач.

— Честное пионерское, — заверил мальчуган. — Дядя свои бумаги и приборы не хотел оставлять фашистам. Вот здесь вся лаборатория, — и он указал на несколько ящиков на носу шлюпки, прикрытых брезентом.

Перетащив раненых на катер, Виктор Михайлович по документам установил, что они родные братья: младшего научного работника Севастопольской метеорологической станции звали Федором Дементьевичем Калужским, а старшего, обросшего белесой и щетинистой бородой, долговязого инженера симферопольской конторы «Взрывпрома», — Николаем Дементьевичем.

Витин отец не приходил в сознание, но его брат после перевязки и хорошего глотка вина открыл глаза.

— Кто вы? — спросил он удивленно.

Тремихач назвал себя.

— В Севастополь не ходите, — предупредил раненый. — Наши войска третьего дня оставили город.

— Куда же теперь деваться? — сказал Тремихач. — Скоро светать начнет. Севастополь был последней надеждой…

— У мыса Фиолент удобная пещера… В ней даже «морские охотники» прятались, — произнес Калужский. — Думаю, что немцы ее еще не заняли.

Взяв шлюпку на буксир, Тремихач повел катер к мысу Фиолент. Издали был виден горящий Севастополь и его осиротевшие, затянутые дымом бухты. От этого зрелища слезы туманили глаза.

Беглецы целый день отстаивались в сырой и сумеречной пещере мыса Фиолент. Со стороны Херсонесского маяка доносились раскатистые взрывы и частые выстрелы. Там еще продолжались бои с застрявшими на суше моряками.

Начали совещаться, куда же двигаться дальше. Горючего оставалось не более чем на три-четыре часа. О переходе на Кавказ нечего было и думать.

Новый знакомый — долговязый инженер Калужский — оказался очень полезным человеком: он изъездил и пешком исходил весь Крым и знал его не хуже, чем свой рабочий стол…

— Я бы вам вот что предложил, — сказал он. — Здесь стоять опасно: через день-два гитлеровцы обнаружат нас. А на южном побережье много пещер. Этот район изобилует подземными пустотами. Вода там — искуснейший архитектор. Лет двадцать назад мы с братом обнаружили одну пещеру. Когда мы проходили мимо нее, огибая отвесные скалы, у нас и мысли не возникло, что здесь кроется проход. Только странное течение, которое неожиданно отнесло шлюпку, заставило нас налечь на весла и подгрести под низко нависшую над водой скалу. И тут, в полумраке, мы обнаружили широкую щель. Шлюпка прошла в нее свободно. Пещера нам показалась парадным залом дворца гномов. Ее своды, увешанные люстрами из молодых сосулек сталактитов, и выпуклости стен, причудливо залитые известковыми кристаллическими наплывами, были озарены лучами дневного света, который проникал в какую-то трещину. А в глубине, где шумел водопад, в фосфорическом тумане виднелись колонны — сталагмитовые идолы. Правда, во время землетрясения тысяча девятьсот двадцать седьмого года почти все эти украшения осыпались. Но пещера осталась такой же. Она суха и имеет как бы антресоли — две каменные площадки, вздымающиеся одна над другой широкими ступенями. Туристы знают пещеры Биньбаш-коба и Суук-коба, наша же мало кому известна и поэтому может быть хорошим убежищем.

— У нас выбора нет, — сказал Тремихач товарищам. — Ночью пойдем отыскивать пещеру Калужского. Там ведь лесной район, — может, с партизанами свяжемся.

Пещера и в самом деле оказалась такой, какой ее описывал Николай Дементьевич, только воздух был несколько затхлый и кое-где сверху сочилась вода.

Много недель пришлось потратить на то, чтобы устроить в пещере пристань и расширить щель, через которую проникал дневной свет.

Оправившийся от ранения Калужский вместе с Витей и девушками ходил в разведку. Ночами они в полумиле от пещеры приставали на шлюпке к берегу, маскировали свое суденышко в камнях и целые дни проводили в лесу, запасаясь орехами, желудями, дикими грушами, виноградом и вишней. В развалинах разбитого бомбой санатория они отыскали кой-какую домашнюю утварь: притащили в пещеру четыре поломанных койки, несколько обгорелых одеял и тюфяков, два кресла, большой обломок зеркала и много всяческой посуды.

Боясь предателей, они не решались заходить в татарские деревушки. Одному лишь Вите удалось познакомиться с русскими мальчишками-пастухами и выменять у них на бинокль ягненка. От мальчишек он узнал, что вражеский гарнизон и фашистские торпедные катера находятся в селении за мысом. О партизанах пастухи ничего не говорили, но по намекам можно было догадаться, что те обитают где-то в горах за приморской дорогой.

Зимой влажные стены и холодный каменный пол пещеры принесли старикам ревматические заболевания. Начала одолевать цинга. Пришлось варить хвою вместе с плодами шиповника, делать в нишах отепленные кабины и настилать полы. За деревом, досками, гвоздями и жестью ходили ночами в развалины санатория.

Хлеба и овощей не было. Питались каштанами, свежей рыбой, прокопченным дельфиньим салом, крабами и рачками.

Два старика умерли в феврале, третий весной подорвался на немецкой мине, а Витин отец был похоронен еще раньше.

Жизнь стала невыносимой. Решили во что бы то ни стало связаться с партизанами. На берег у приморской дороги высадили обеих девушек и Витю. Девушки, выдав себя за беженок из Керчи, легко устроились на работу в селении за мысом и начали запасать кукурузную муку, лук, картофель. А Витя завел обширные знакомства с мальчишками и вскоре разыскал партизан. Он вернулся в пещеру с их представителем — кареглазым и курчавым парнем Тарасом Пунченком.

Так наладилась связь и довольно сносное существование, но не было главного — боевых стычек, взрывов и диверсий, о чем мечтал Тремихач. Штаб партизанского отряда приказал сохранить пещеру как тайный склад трофейного оружия, бензина, взрывчатки, медикаментов и запасной радиосвязи с «Большой землей». О существовании пещеры знали только командир отряда, его заместитель, начальник штаба и связной партизан Пунченок. Состав пещерной группы решили не увеличивать, чтобы не затесался в ее среду предатель или болтун. «Дельфин», который мог покрывать большие расстояния и быстро скрываться от погони, использовался лишь в редких случаях для разведки и связи с дальними отрядами.

Безмятежная жизнь сторожей запасной рации не устраивала воинственного Тремихача и неугомонного экспериментатора Калужского. Летом они отозвали из селения Нину и предложили ей поочередно с Витей нести вахты по охране пещеры, а сами занялись исследованием подземного русла речки.

Пещерная речка во время сильных дождей вздувалась и мутнела. Стало быть, где-то близко она соприкасалась с верхними слоями глинистой почвы.

Тремихач с Калужским поднялись наверх за водопад и, после двух дней работы, подорвали скалу, из-под которой вытекала вода.

Скала рассыпалась в щебень, и перед исследователями открылось русло реки, похожее на туннель. Старики зажгли факел, захватили с собой автомат, взрывчатку и, согнувшись, по колено в воде, двинулись вперед.

Тоннель круто сворачивал на северо-восток. Исследователи зажгли еще один факел и, где ползком, где в полный рост, стали продвигаться дальше. Вдруг впереди послышалось ворчание. Тремихач увидел в колеблющемся свете факела двух небольших рыжеватых псов с оскаленными зубами.

Он дал по ним очередь из автомата, псы исчезли.

— Горные шакалы, — определил Калужский. — Раз они здесь обосновались, — значит, где-то есть выход на сушу.

И правда, метров через тридцать был найден лаз, выходивший в каменистый ров, заросший колючим кустарником.

Тремихача это открытие привело в воинственный раж.

— Теперь мы сами будем нападать на немецкие обозы и снабжать других боеприпасами.

Но первый же набег на приморское шоссе несколько охладил его пыл. Ему с Калужским, правда, удалось подорвать гранатами две грузовые немецкие машины, но воспользоваться трофеями они не сумели. У стариков не хватило сил и ловкости, чтобы своевременно спуститься со скалы вниз. К оккупантам подоспела помощь, и два храбрых вояки с трудом спаслись.

Бег по пересеченной местности измотал перетруженные сердца стариков. После вылазки они два дня отлеживались и покорно выслушивали весьма нелестные отзывы Нины о своем поведении.

Появление Восьмеркина с Чижеевым могло все изменить. Возбужденный Тремихач уже заносчиво поглядывал на дочь и, расхаживая по пещерной площадке с заложенными за спину руками, строил почти фантастические планы побед на суше и на море.

А моряки все не просыпались. Они что-то бормотали во сне, дружно всхрапывали и посвистывали носами. Тремихач, нетерпеливо ждавший их пробуждения, в конце концов не выдержал и, не обращая внимания на уговоры дочери, принялся тормошить Восьмеркина.

Разоспавшийся исполин чуть не закатил ему затрещину, и только благодаря своему опыту тренер успел увернуться, перехватить запястье моряка и так нажать на пальцы, что тот мгновенно проснулся.

Степа минут пять протирал глаза и с изумлением оглядывал каменные стены пещеры и ее обитателей. Затем спросил:

— А где боцман Клецко?

Узнав, что о мичмане никому ничего не известно, что они с Чижеевым проспали почти сутки, Восьмеркин испуганно вскочил и приподнял за плечи приятеля.

— Очнись! Аврал! Сачкуем здесь, а мичман с Костей в плену… Проснись!..

Чижеев вскочил еще сонный, начал шарить рукой, разыскивая свои брюки и ботинки у незримого рундучка.

Нина так и покатилась со смеху.

— Сенечка, ты же не на корабле… Раскрой глаза, оглядись!

Услышав девичий голос, Чижеев замер, затем раскрыл глаза и, вскрикнув, бросился обнимать Ежика.

В радости и Нина забыла о присутствующих. Прильнув к Чижееву, она так горячо отвечала на его поцелуи, что Восьмеркин стыдливо отвернулся. Ему стало ясно, кого девушка ждала всю войну.


Глава седьмая


Из одежды у друзей сохранились лишь флотские ремни, тельняшки и трусы. Это привело обоих в уныние: где взять обмундирование по мерке? У Тремихача в запасе имелись только стеганые ватные куртки и такие же брюки, сохранившиеся для зимы. Их нужно было еще латать и стирать.

На первое время Нина отдала Сене свой пестрый халатик, а для Восьмеркина отыскала в тряпье отцовские тренировочные брюки и резиновые сапоги. Делать было нечего, друзьям пришлось смириться с пещерным обмундированием.

— Добро, — сказал Сеня, — будем ходить как «пираты», пока не разденем каких-нибудь фашистов. Вот только для Восьмеркина найдем ли?

— Найдете, — заявила Нина. — Я одного дылду здесь видела, в очках он ходит.

— Спасибо, Ежик! — поблагодарил Восьмеркин, мрачнея.

— Прости, Степочка, дорогой, я не хотела обидеть. Ты ведь без очков и пропорциональный… совсем другой.

— В общем, понятно: я пропорциональный дылда, — с унынием сказал Восьмеркин.

Все было необычным здесь, в пещере. Рядом с сосульками сталактитов пристроились бойко стучавшие ходики, а ниже их к стене был приделан электрический звонок.

В нишах, прорубленных в известняках, были устроены обшитые досками каюты с крошечными печурками. В каюте, где обитала Нина, виднелась низенькая койка, по-девичьи застланная белым кружевным покрывалом. На обломке сталактитов стоял портрет Нининой матери и высокая хрустальная вазочка с засохшими ветками мимозы.

В глубине нового жилья черноморцев шумел водопад; его воды скатывались вниз к пристаньке и, шипя, уходили под низкий и черный свод в море.

На первой, довольно широкой площадке, метра на три вздымавшей над уровнем воды, кроме плитнякового стола, похожего на плоский гриб, в полумраке виднелся обтянутый клеенкой узкий и длинный деревянный стол. Над ним высились стеллажи с замысловатыми приборами и висел фонарь «летучая мышь». На клеенке стояли аптекарские весы, какие-то склянки, спиртовки и набор мензурок.

Невдалеке, почти в самом углу, из кирпичей, мраморовидного камня и глины был сложен странный очаг. С одной стороны он имел вид камина, а с другой — обычной кухонной плиты, на которой сейчас бурлила вода в кастрюле, шипело масло на сковородке и тоненько попискивал медный чайник. Приятное тепло распространялось вокруг.

«Вот тут я себе койку устрою, — деловито подумал Восьмеркин. — Около камбуза веселей будет».

В противоположной стороне были прорублены ступеньки крутого трапа на верхнюю площадку, уходящую вглубь пещеры за водопад. Там наверху помещались склады, рубка радиостанции и был проход на наблюдательную площадку.

Все это благоустройство, смешанное с дикостью пещерного века, привело Чижеева в восторг. Что же касается Восьмеркина, то он несколько оживился, только когда услышал приглашение к обеду и увидел на каменном столе миску с поджаристыми пончиками, плавленый сыр и копченую рыбу.

Он любил «бачковую тревогу» (так матросы называли сигнал к обеду) и за столом не уступал первенства даже самым резвым и опытным едокам из старослужащих.

Но в пещере за столом диктаторствовала медичка Нина. Она выставила друзьям по чашке пустого бульона и по блюдцу мелких сухарей и сказала:

— После длительной голодовки вам больше нельзя.

— Что ты, Ежик! С нами от зажаренного барана ничего не случится.

Нина была непоколебимой. И это опять ввергло Восьмеркина в мрачность. При обсуждении плана дальнейших действий он, несмотря на слабость и недомогание, настаивал на немедленной вылазке — для поисков Клецко и Чупчуренко. И стоило Чижееву поддержать Нину, советовавшую подождать возвращения Вити, день тому назад ушедшего в разведку в селение за мысом, как Восьмеркин обрушил на Сеню все свое раздражение.

— Я вижу, Сеня уже навоевался. Ему теперь подлечиться интересно бульоном с гренками. А у меня характер морской: я один по берегу пойду, из десяти фашистов дух вытряхну и узнаю, куда они подевали боцмана.

Обиженный Чижеев ответил так:

— Не удерживайте, пусть Восьмеркин выйдет отсюда и попробует изобразить собой хромающую береговую мишень, а то гитлеровцам целиться не во что. И кто знает, — может, ему повезет: удастся рассмешить противника. Фашисты как увидят незнакомого верзилу в новых штанишках, так в момент от хохота ослабнут, сами в руки полезут и все сведения в письменном виде выложат.

Восьмеркин увидел затаенные улыбки обедающих, понял, что и в словесном состязании он терпит поражение.

— Дайте мне автомат с десятью кассетами, — потребовал он, решительно поднимаясь, — я покажу, кто из нас дурной. Я, конечно, не специалист болтать, но устав морской службы выполню — разыщу товарищей и, если они живы, выручу или погибну. Вот какая моя программа.

Перепалка друзей грозила разрастись в серьезную ссору. Обеспокоенный Тремихач поспешил усадить Восьмеркина и приказал Нине выдать ему вторую порцию бульона. Дружески он стал убеждать Степана в нецелесообразности поспешных действий, хотя в душе радовался тому, что благодушный тяжеловес сделался таким злым и нетерпеливым.

— Куда же ты пойдешь без проводника? Гитлеровцы весь берег заминировали, боятся десанта с моря. Ничего не попишешь — придется потерпеть до возвращения Вити. Он паренек шустрый, обо всем пронюхает. А какая девушка у нас там действует! Катюшей зовут. Нина против нее теленок. Получим полные сведения, вот тогда…

— Мне про это объяснять не надо, — сказал Восьмеркин, доедая бульон и, как бы по рассеянности, подвигая к себе миску с пончиками. — Я не против подождать для верности дела.

— Так что же вы с Сеней ссоритесь?

— Это у нас полубаковый номер был, — пояснил Чижеев, тоже пристраиваясь к пончикам. — Иначе у вас с голоду помрешь.

И, не успела Нина опомниться, как от пончиков на дне миски остались лишь подгорелые крошки.

— Теперь бы еще бульончику с гренками и поужинать по-корабельному, — сказал повеселевший Восьмеркин, — так без всякого харча еще сутки проспал бы.

Перемена его настроения вызвала общий смех. Тремихач на радостях решил угостить дорогих гостей припрятанной бутылкой старого крымского вина, а потом осмотром «Дельфина».



Узнав в «Дельфине» катер, который два дня тому назад тенью пронесся в предутренней мгле, Чижеев устремился к нему с таким же пылом, с каким недавно бросился обнимать любимую девушку. С помощью Тремихача он раскрыл обтекаемый колпак из легкого металла и плексигласа, забрался в катер и, засыпая вопросами изобретателя, принялся проверять и ощупывать незнакомые приборы. Своим нетерпеливым любопытством он заразил и Восьмеркина. Сеня Чижеев не зря на корабле считался страстным любителем технических новинок.

Когда моторист сошел с катера, Нина не узнала своего цветного халатика: азартный исследователь так замаслил нарядный ситец, что халат без зазрения совести можно было отдать на ветошь, годную лишь для обтирки паровозов.

Чижееву захотелось самому запустить двигатель «Дельфина» и пройтись на катере в море, но его пыл охладил математическими подсчетами бородач Калужский: горючей смеси оставалось только на семь часов работы, ее нельзя было тратить на легкомысленную прогулку.

— Где же достать горючего?

— Для этого, — сказал Калужский, — надо ограбить аптечный склад и авиационную маслобензозаправку.

Калужский явно преувеличивал количество необходимых элементов, чтобы отбить у моториста охоту попусту тратить горючее.

— Для такого катера мы с Восьмеркиным любую аптеку разгромим. Если надо, две бензозаправки достанем, — заверил Чижеев.

Но даже более щедрые обещания не могли бы задобрить расчетливого инженера. Горючего он так и не дал.

Чтобы взбодрить приунывших от скупости Калужского друзей, Тремихач решил показать им пещерный ход на сушу.

Увидев перед туннелем разбитую в куски крепкую скалу, Чижеев удивился:

— Как это вы вдвоем пробили такую стенку?

— За нас аммонал и математика Николая Дементьевича работали, — ответил, посмеиваясь, Тремихач. — Калужский так наловчился действовать, что у него аммонал строгает камни, как рубанок. И, главное, без грохота, почти шепотом. Круглый стол, который красуется посередине жилой площади, — это тоже работа Николая Дементьевича.

У выхода из подземелья Калужский показал морякам небольшие отверстия, проделанные буравом между слоями известняковых пород.

— Вот здесь в случае опасности у нас произойдет завал. В эти шестьдесят три отверстия будут заложены небольшие заряды взрывчатки, соединенные одной нитью. Обломки породы сползут вниз и закроют туннель.

— Тут у нас лежат заряды, — указал он на папиросного вида длинные трубочки, сложенные в нише. — Если всю эту взрывчатку сложить в одно место, получится шашка величиной с Восьмеркинский кулак. При взрыве такая шашка в одну десятитысячную долю секунды превратится в тысячу литров свирепейшего газа. Удар мгновенно, расширившихся газов может разнести в пыль солидную скалу. Но ведь вы знаете, что паровой молот, который плющит в блин стальную болванку, в руках опытного мастера аккуратнейшим образом раскалывает орех. Скорлупа лопается, а ядрышко остается целым. Паровым молотом можно захлопнуть и крышку карманных часов, не раздавив стекла, — есть такие фокусники. Опытный подрывник может взорвать печь в той комнате, где вы будете спокойно пить чай. Для этого он, конечно, исследует сцепление кирпича, произведет довольно сложные математические расчеты и уложит не один заряд, а десятка два небольших зарядиков. Каждый отдельный заряд не причинит вреда печке, он даже не расколет кирпича, а все они, взорванные вместе, тряхнут так, что рассыплется глина, скрепляющая кирпич, и печь, словно чихнув, рухнет.

Друзья вышли на поверхность земли и очутились в загроможденном камнями рву, по склонам которого росли кустарники «держидерева», шиповника и дикого винограда. Дальше виднелись невысокие сосны с пышной хвоей.

— Ого! Какая у вас маскировка! — воскликнул, озирая местность, Чижеев. — Гитлеровцы не скоро проход найдут.



На следующий день Восьмеркин с Тремихачем занялись ловлей рыбы со шлюпки у выхода из пещеры. Нина готовила обед. А Калужский с Чижеевым приготовили сорок литров горючей смеси и залили ее в баки «Дельфина».

После обеда Николай Дементьевич, засветив «летучую мышь», уселся за свой стол вести какие-то записи. Восьмеркин с Тремихачем улеглись отдыхать. Чижеев с Ниной могли побыть наедине. Они пробрались на наблюдательную площадку.

Тесно прижавшись друг к другу, моряк и девушка, словно зачарованные, смотрели на золотистые тени, то вспыхивавшие, то погасавшие на западе. Там небо обволакивалось перистыми облаками и сиреневым маревом. Потом сразу сбежали все багровые отблески, и море стало темным. От этого и ветер словно притих, и чайки куда-то исчезли. Только где-то в стороне морской прибой перекатывал гальку, словно свинцовую дробь. Но этот неумолчный шорох моря до того был привычен, что он точно и не нарушал тишины.

Вдруг что-то черное и большое вынырнуло из глубины в какой-нибудь сотне метров от пещеры и со слабым всплеском исчезло. А через секунду или две на гладкой поверхности моря будто показался край черного колеса с лопастями, прокатился под водой и скрылся. Затем сразу появилось три таких колеса. За ними еще и еще… Казалось, что под водой заработали какие-то странные мельницы.

— Дельфины на охоту вышли, — сказала Нина. — Они иногда в нашу пещерную речку заскакивают, рыбой поживиться. Мы за все время штук двадцать убили.

— Жаль их бить, — сказал Сеня. — Веселые животные. Другой раз в море никого не встретишь, только дельфины и порадуют. Люблю смотреть, как они ухарски носятся и кувыркаются прямо под форштевнем.



Поздно вечером в пещере раздался звонок.

— Витя пришел, — сказал Николай Дементьевич и, захватив автомат, пошел к выходу.

Вскоре он вернулся с запыленным и уставшим парнишкой, принесшим письмо от Кати.

Тремихач молча прочел это письмо перед фонарем и, скрывая волнение, попытался свернуть шесть тонких листков в первоначальное положение, но не смог: пальцы будто стали чужими.

Письмо было таким, что могло возмутить и наполнить болью любое русское сердце. Боясь, как бы содержание этого письма не натолкнуло моряков на необдуманные поступки, Виктор Михайлович попытался пересказать его своими словами. Но этим лишь вызвал недоверие к себе.

Одно только сознание того, что мичман с салажонком живы, что их ждет мучительная смерть, так взволновало Восьмеркина с Чижеевым, что они отказались от ужина и не могли говорить ни о чем другом, кроме как о спасении товарищей. Полагая, что Тремихач скрыл самое важное, они упрямо настаивали:

— Дайте в проводники Витю. Мы сами уговорим партизан напасть на поселок. Прохлаждаться здесь нам нельзя.

Пришлось письмо прочитать вслух, и не самому Тремихачу, а передать его Чижееву. При этом Восьмеркин поместился за спиной друга и внимательно следил, чтобы Сеня ни одного слова не пропустил.

Письмо начиналось с просьбы, видимо, вконец отчаявшейся девушки.


«Дорогой Виктор Михайлович! Заберите меня. Не могу я больше! Нет никаких сил, я с ума сойду без вас. Никогда еще мне не было так мучительно трудно.

Проклятый Штейнгардт не дает покоя. Я, писала вам, что, на горе свое, привлекла его внимание. Если бы вы знали эту мнительную жабу с обрюзгшей мордой и стеклянными глазами навыкате! До чего унизительно и тяжело разговаривать с ним и делать вид, что он не вызывает у тебя отвращения, доходящего до тошноты! Но я вынуждена играть, иначе — провал.

Пользуясь тем, что он здесь и старший морской начальник, и комендант, и зондерфюрер, Штейнгардт делает с людьми все, что захочет. Хотя я детский врач, он перевел меня в санитарные наблюдатели на пристань и объявил своей личной переводчицей. Делать мне буквально нечего. Единственное и самое противное занятие — это торчать у него на глазах. Он даже ко мне домой может зайти в любое время и цинично объяснить свой приход желанием изучать русский язык.

Я сношу его ухаживания, лгу ему, как могу, но это не может продолжаться без конца. Он уже косо и с подозрением поглядывает на меня, обвиняет в неискренности и, чтобы сломить во мне дух сопротивления, таскает на допросы в качестве своей переводчицы, хотя и без меня понимает русский язык. Он умеет выматывать душу.

Несколько дней тому назад дозорными катерами были захвачены в море мичман и молодой матрос. Их сняли с парусного баркаса и доставили к нам в бессознательном состоянии.

Моряков допрашивал сам Штейнгардт. И я переживала пытку, не меньшую, чем они. Мне сначала предложили сказать пожилому мичману:

«Если вы точно укажете на карте, где базируются черноморские корабли, и сообщите, с какой целью выходили в море, с кем вели бой и как очутились на баркасе, то спасете себя и вашего подчиненного. В ином случае — будете расстреляны, как шпионы».

Моряк смерил меня презрительным взглядом и с непостижимым достоинством сказал: «Шпионов ловят переодетыми, а мы и сегодня стоим перед вами в военно-морской форме. Нас могут судить только как пленных. Скажите этой жабе в очках, что мною выбран расстрел».

«Это ваш окончательный ответ?» — спросила я по требованию Штейнгардта. Я очень боялась, что моряк сейчас заколеблется, что он захочет жить и чем-нибудь выкажет свою слабость. Но он был тверд и даже заподозрил меня в неточной передаче его слов:

«А ты что же, русский язык перестала понимать? Передай своим гадам, что мичман Савелий Клецко никогда перед врагом флага не спускал и расстрела не боится. В точности передай. Не выдумывай фиглей-миглей».

Старика сразу же увели, а молоденькому раненому матросу предложили сесть. Но он, хотя его и качало от слабости, ответил:

«Меня незачем приглашать садиться. Можете увести и поставить рядом с мичманом. — И потом повернулся ко мне: — Слушай ты, шоколадница! Просемафорь фрицам, что матрос Константин Чупчуренко желает разделить участь товарища. Ясно? Предателя из меня не сделают».

Матроса уговаривали долго. Ему сперва обещали немедленную помощь врача, а после излечения — полную свободу. Потом соблазняли деньгами и, наконец, начали угрожать пытками и виселицей. Но, видя, что он даже губу прикусил, чтобы не проронить лишнего слова, сорвали бинты и начали стегать плеткой по ранам так, что кровь брызгала во все стороны. А он молчал, пока не упал без сознания.

Затем снова привели старика. И я, как подлейшая из подлых, вынуждена была лгать ему:

«Запирательства ваши уже бесполезны, — переводила я слово в слово гнусную ложь Штейнгардта, а зондерфюрер следил за интонациями моего голоса. — Матрос Константин Чупчуренко нам все рассказал. Мы только хотим уточнить сведения…»

«Врете, собаки! — прервал он меня. — Матрос Чупчуренко — мой воспитанник. Он не может быть предателем».



Как я была благодарна ему за неистребимую веру в своего человека! В этотмомент я увидела вас, Виктор Михайлович, и как бы услышала голос: «Крепись, Катя, мы в тебя верим, ты выдержишь эту пытку».

Что было дальше, я не сумею в точности передать. Такое бывает только в тяжелом, кошмарном сне. Если можно балансировать на грани сознания и сумасшествия, то я была и на этом пределе.

Я не помню всего, но видела, как зажали в тиски руку старика и поднесли к ней свечу. Кожа задымилась, трещала и лопалась, а старый моряк только раз с укоризной сказал: «Зачем руку портите, олухи? Ведь зря все».

Потом ему выворачивали руки и подтягивали их к затылку. Били по пяткам. А он все молчал и лишь с недоброй усмешкой глядел на мучителей.

Мне кажется, что тут и палачам стало страшно. Штейнгардт уже не замечал, что меня колотит лихорадка, что я путаю фразы. Он сам покрылся пятнами, в исступлении орал на старика, бил его. И злоба гитлеровца перед несокрушимой волей моряка казалась жалкой.

В камере пыток я поняла, что можно побеждать духом, что я обязана выстоять и сообщить всем нашим о подвиге героев. Это был мой долг, моя плата за их презрение к «предательнице». Я вся содрогалась, но глаза мои были сухими. Душевная сила моряков ограждала меня от истерической выходки. Только дома я вволю наревелась.

А сегодня Штейнгардт приказал медикам поддержать жизнь пленников и по возможности поставить их на ноги. Он замышляет новый допрос.

Боюсь, что я не выдержу второй пытки. Меня так и тянет крикнуть морякам: «Я ваша, ваша!» О, если бы у меня была граната!

Моряков сейчас не спасешь. Гитлеровцы после падения Новороссийска насторожены более обычного. Они ждут десантов с моря, без конца минируют, опутывают проволокой берега, строят укрепления. Схему я посылаю отдельно. Но и нападать с гор рискованно: всюду усиленные патрули. С двумя-тремя сотнями нечего соваться: заметят и перебьют.

Как видите, я ничего не утаиваю и впервые сознаюсь в своей слабости. Подумайте обо мне, Виктор Михайлович. Сведения можно получать и другим способом. Я здесь завербовала двух девушек.

Крепко целую вас всех.

Катя».

— Ну вот, а вы удерживали! — когда было прочитано последнее слово, горестно произнес Восьмеркин. — Если попадется мне этот зондерфюрер, я из него жилы повытягиваю!

И он до хруста сжал кулаки.

— Попадется! — сказал Чижеев. Голос у него был сдавленным, лицо потемнело.

Нина стояла бледная, она была ошеломлена тем, что услышала из письма, и растерянно смотрела на Сеню. А тот, стараясь не встретиться с ее взглядом, торопливо надел ватную куртку, опоясался ремнем и уселся переобувать резиновые сапоги. Боясь, что друзья сейчас уйдут и исчезнут навсегда, Нина обхватила отца за плечи и шепнула ему:

— Папа, я вместо Вити с ними пойду.

— Нет! — сердито отрезал он. — Достаточно и без тебя сумасшедших.


Глава восьмая


Вихрастого, рыжеволосого Витю партизаны прозвали Веснушкой. Его чуть курносое, задорное лицо сплошь было усыпано золотистыми веснушками. Но сам-то Витя считал себя вождем неутомимого мальчишеского племени партизанских следопытов и был у них под тайным именем — Ятив Гроза Шакалов.

Смышленый и шустрый, он умел незаметно пробраться по горным тропам в партизанский лагерь и не боялся в одиночку по ночам проникать в поселок за мысом. Он знал, где расположены фашистские посты, знал, какими скалистыми трущобами и закоулками выгоднее всего обходить их и где можно отлеживаться.

Восьмеркина с Чижеевым Витя сначала повел по каким-то кручам, затем спустился в лощину и вывел на широкую тропу.



— По этой тропке гитлеровцы в госпиталь и на пристань ходят, — пояснил он.

В это время впереди вспыхнул красный огонек, за ним — другой. Огоньки то разгорались, то гасли.

— Курят, — сказал Витя, придерживая моряков и вглядываясь в темноту. — Кто же там может быть в такую пору? Наверно, обход. Вы здесь полежите за камнем, а я посмотрю.

Веснушка исчез в темноте и вернулся минут через десять.

— Три фрица, — шепотом сообщил он, — лежат у спуска и курят. Они боятся далеко ходить: наши постреливают. Теперь до утра не уйдут. Может, гранатой их прогоним?

— Баловать нельзя! — строго заметил Восьмеркин. — Веди стороной.

— Далеко стороной… камни острые, сапоги порвете, — хозяйственно сказал парнишка, полагая, что желание сберечь резиновые сапоги заставит моряков напасть на гитлеровцев.

Но те ни о чем другом, кроме встречи с Катей, не хотели слышать. «Верно, не настоящие моряки, — подумал Витя. — Для фасона моряками себя зовут». И он неохотно повернул назад.

Друзья следом за своим проводником начали спускаться с кручи. Щебень временами осыпа́лся. Моряки тогда хватались руками за корни и, прижавшись к земле, настороженно вслушивались.

До дна обрыва уже было недалеко. И вдруг у Восьмеркина под ногой с треском подломилось сухое деревцо. Моряк потерял равновесие и покатился вниз, увлекая за собой поток камней.

Сверху сразу же донеслось «хальт!» и со свистом хлестнули струи трассирующих пуль.

Друзья повалились за камни и притаились.

Фашисты не решались спускаться вниз. Они постреляли некоторое время наугад и успокоились, решив, что камни осыпались случайно.

Дальше моряки продвигались чуть ли не на четвереньках. На дне оврага было так темно, что им приходилось нащупывать путь руками.

Когда они удалились на изрядное расстояние от опасного места, Веснушка выпрямился, взглянул на небо и с сожалением сказал:

— Сейчас и бегом не поспеем. Светать скоро начнет. Придется на старом кладбище прятаться, там кусты есть.

Кладбище оказалось запущенным, оно поросло кустарником и высокой травой. Кипарисы стояли, вытянувшись шеренгой, стройные и неподвижные, как часовые.

— Что дальше будем делать? — устало сказал Восьмеркин.

— Здесь ягоды есть. Утром я целую шапку наберу.

— А ты не побоишься один в поселок пойти? — вдруг спросил мальчика Чижеев. — Надо предупредить девушку. Чего доброго, испугается и не пустит нас.

— Со мной пустит.

— Все-таки ты проберись к ней. Нам важно, чтобы она знала обо всем с утра и могла подготовиться. Передашь вот эту записку Тремихача и все, что я скажу. Ладно?

— Ладно, — со вздохом согласился мальчик.



Корветтен-капитан Штейнгардт не спал вторую ночь. Гитлеровец ходил из угла в угол, стараясь понять причину томительного внутреннего беспокойства, и не находил мало-мальски успокоительного ответа.

Несомненно, что одной из причин тревоги было непостижимое упорство русских моряков. Своим упрямством они извели его.

«Может быть, я боюсь десанта? — думал Штейнгардт. — Нет, мною сделано все, чтобы оградить себя от такой неприятности. Так что же томит?»

Штейнгардт принимал бром, глотал снотворное, пил коньяк, и ничто не помогало.

«Видно, я устал, — твердил он себе. — Устал от бесконечных забот и волнений. Надо встряхнуться, подумать об отдыхе. Вот такая скотина, как Ворбс, не только ленится, но и беспутствует. И его распирает от здоровья».

На другой день Штейнгардт намекнул русской медичке, что он хотел бы немного развлечься. Не пожелает ли она составить ему компанию? Опустив глаза, медичка ответила, что будет ждать его у себя. Не хитрость ли это? Нет, Штейнгардт слишком проницателен, чтобы ошибиться на этот счет. Но поздравлять себя ему не с чем. Просто она так же устала от кровавых зрелищ, которые не очень благотворно действуют на женские натуры.

Штейнгардт после аппетитного обеда хорошо выспался, освежился холодной ванной и в приподнятом настроении отправился в удобном «мерседесе» на проверку дальних постов береговой обороны. Его всюду встречали подобострастные взгляды подчиненных, и один вид его машины заставлял офицеров почтительно вытягиваться.

Он вызвал к телефону обер-лейтенанта Ворбса и сказал:

— Вечером и ночью я буду занят. С докладом явитесь утром.

Да, да, он сегодня даст себе отдых. Он заедет к этой девчонке и объяснится, наконец. Штейнгардт не Ворбс, он не любит скотства. Ему нужна нежность. Этому способствует вино и подарки. Зондерфюрер не скуп.

Штейнгардт заехал домой, приказал постовому снести в машину корзинку с вином и фруктами. Затем он вызвал дежурного и вручил ему запечатанный конверт с адресом русской медички.

— Если потребуюсь, найдете меня по этому адресу. Искать только в крайней надобности.

Девушка встретила его во дворе — у крыльца, густо оплетенного виноградом. В голубом свете фар ее тонкая фигура в светлом платье показалась особенно стройной.

Штейнгардт слегка притронулся холодными губами к ее руке и, ощутив, как вздрогнули пальцы, с удовлетворением отметил: «Она волнуется. Для начала — хороший признак».

Он вместе с ней внес в дом корзину с вином и фруктами и, вернувшись, приказал шоферу не отлучаться от машины и держать, на всякий случай, автомат наготове.

Шоферу — судетскому немцу — надоели вечные опасения и страхи патрона. «Хоть бы постыдился», — хотелось сказать ему вслух, но он сделал вид, что внимательно слушает зондерфюрера. Шоферу по пути удалось кое-что вытащить из корзинки, и он с нетерпением ждал, когда удалится этот несносный брюзга. Мурлыкающий голос Штейнгардта, русская красотка и унесенная корзина с яствами предвещали длительную стоянку.

Когда Штейнгардт скрылся в доме, шофер выключил свет фар, накрепко закрыл ворота и, достав из кабинки украденную бутылку вина, блаженно вытянул ноги на траве под виноградной лозой. Он не подозревал, что из густой листвы за ним внимательно наблюдают две пары горящих глаз.

А Штейнгардт веселился. Выпитый на дорогу коньяк давал себя чувствовать. Зондерфюрер завел патефон и, покачиваясь в такт музыке, следил за ловкими движениями девушки, накрывавшей на стол.

— Вы есть обворожительная, — сказал он.

Как и большинство пруссаков, временами он был сентиментален и в то же время не забывал заведенного порядка.

— Вы, я хочу думать, не будете иметь претензий, если я стану угощаться из собственных приборов?

Конечно! Какие могут быть разговоры! Очень хорошо, что гость столь предусмотрителен. У нее, к сожалению, нет приличной посуды для такого человека, как Штейнгардт. Сама она может выпить из кофейной чашки…

После второй рюмки зондерфюрер почувствовал легкое опьянение. Смуглое лицо медички расплывалось в тумане. Они сидели рядом. Он обнял ее и потянулся губами. Но девушка гибким движением выскользнула из-под его рук.

Она отступила к двери, он шагнул за ней, цепко схватил ее за плечи и притянул к себе…

Девушка охнула. В это мгновение чья-то большая сильная рука опустилась на затылок Штейнгардта и стиснула шею так, что он даже вскрикнуть не мог.

— Может, со мной хочешь поцеловаться, жаба? — насмешливо спросил по-русски обладатель сильной руки и повернул Штейнгардта к себе лицом.

Гитлеровец, увидев перед собой огромного скуластого парня в ватнике, судорожно потянулся за оружием, но железные пальцы еще сильнее стиснули ему горло. Штейнгардт, закатив глаза, едва дышал.



— Осторожней! — испуганно сказала девушка. — Вы можете его задушить.

Восьмеркин несколько ослабил нажим пальцев и, заглянув Штейнгардту в лицо, буркнул:

— Очухается.

Они вместе с Катей обезоружили гитлеровца, влили ему в рот немного вина и усадили в кресло. Когда Штейнгардт пришел в себя, девушка, четко отделяя слово от слова, сказала по-немецки:

— Слушайте, корветтен-капитан, и запоминайте. При малейшей попытке освободиться от нас вы будете раздавлены, как слизняк. Надеюсь, вы убедились в твердости руки, которая это сделает? Если хотите жить, то должны подчиниться всем нашим требованиям.

— Я соглашусь… Я буду подчиняться, — прохрипел Штейнгардт.

Корветтен-капитан недоверчиво провел рукой по ноющей шее и, убедившись, что ее не сжимают железные пальцы, с опаской взглянул на Восьмеркина. Под расстегнутым ватником он увидел могучую грудь, обтянутую полосатой тельняшкой. «Переодетый матрозе, — мелькнуло у него в мозгу, — пощады не будет…»

Он сполз с кресла и на коленях попросил:

— Милосердия!

— Не хнычь, жаба! Милосердия захотел!

Восьмеркин брезгливо поднял его за ворот.

— Вы в состоянии понять то, что я вам скажу? — холодно сказала девушка.

— Пойму… я есть очень благодарный… я все пойму.

— Так вот: мы сейчас поедем с вами в госпиталь за русскими. От вас зависит все. Малейшее слово или неверная интонация, в которой мы почувствуем желание предупредить кого-либо, ускорит конец. Вы делаете и говорите лишь то, что нужно для спасения пленников. Мы отважились на отчаянный шаг. Поэтому не пощадим ни себя, ни вас, ни тех, кто будет у госпиталя. Ясно?

— Мне ясно… я могу… готов подчиняться.

Штейнгардт боялся, что русские передумают. Только бы вырваться из западни. Это дает хоть какой-нибудь шанс на спасение: вооруженный шофер… случайный обход. Правда, закричать он не сможет, но странный приезд в госпиталь должен вызвать подозрение. Их задержат… Да мало ли счастливых случайностей!

Штейнгардт сам указал на свой плащ, когда моряк спросил у девушки, что бы ему надеть для маскировки. Хмель у гитлеровца прошел, он старался казаться полностью покорившимся своей участи и в то же время лихорадочно обдумывал, какой путь избрать для спасения.

Они вышли во двор. Ночь была лунной. Корветтен-капитан ждал, что сейчас раздастся голос шофера и заработает автомат, но солдат почему-то равнодушно сидел за баранкой руля и, не обращая внимания на офицера, разговаривал с каким-то мальчишкой.

Садясь к шоферу, Штейнгардт незаметно, но резко толкнул его локтем. И вдруг увидел насмешливое, незнакомое лицо.

— Я тебе подтолкну, собака! — сказал переодетый в шоферскую одежду Чижеев. — Вот этой штукой под бок.

Он показал на остро отточенное лезвие ножа, сверкнувшее в лунном свете.

От гитлеровца можно было ждать всяких каверз. Поэтому Восьмеркин сел позади Штейнгардта на откидное сидение и положил руки так, чтобы тот все время чувствовал их у себя на затылке.

Катя зарядила автомат. Вите, который собирался устроиться с ней рядом, она сказала:

— Тебе нельзя. Больше будет подозрений. Забирай все ценное, закрывай двери на замок и уходи один. Если попадешь к нашим раньше, скажи, что у нас все в порядке.

Она была рассудительна и спокойна.

Чижеев выключил фары и повел машину по неровной дороге. Прохожих не было видно: наступил час, когда гражданскому населению запрещалось появляться на улице.

Внезапно на перекрестке вырисовались три вооруженные фигуры.

«Патруль, — обрадовался Штейнгардт. Он ждал, что машину сейчас задержат и, замирая от волнения, соображал, как лучше поступить: — Шофер вынужден будет открыть дверцу… я рывком выскочу… У солдат оружие…»

Но все прошло по-иному: патрульные, издали узнав машину зондерфюрера, мгновенно расступились и, приветственно вытянув руки, пропустили ее без задержек.

Во двор госпиталя их пропустили тоже беспрепятственно. На крыльцо выбежал дежурный и почтительно изогнулся, в ожидании почетного гостя.

— Вы останетесь в машине, — сказала Штейнгардту вполголоса девушка, — и, в случае надобности, подтвердите приказание. Не забывайте об уговоре.

Она спокойно выбралась из машины, неторопливо подошла к врачу, поздоровалась с ним. Ее здесь знали, она не раз приезжала сюда с зондерфюрером. Штейнгардт слышал, как медичка от его имени потребовала сдать пленных для допроса охране коменданта. И он не мог возразить. К его боку был приставлен нож. «Неужели этот олух не усомнится, не проверит?.. Ага, он молодец! Он идет сюда…»

Наступил самый напряженный момент. Дежурный врач, для верности, осветил шоферскую кабинку светом нагрудного электрического фонаря, внимательно вгляделся в зондерфюрера и доложил:

— Прошу прощения, корветтен-капитан! Требуемые для допроса больные самостоятельно еще не передвигаются…

Штейнгардт понимал, что если он не произнесет нужного слова, то уйдет последний шанс на спасение. Но как скажешь его, когда медичка навострила слух и готова в любой момент подать сигнал моряку? Как произнести это слово, когда железные пальцы находятся в нескольких сантиметрах от шейных позвонков, а нож уперся в ребра?

Штейнгардт глотнул воздух и глухим, злобным голосом выдавил из себя:

— Выполняйте приказание! Возьмите санитаров и доставьте русских на носилках.

Он хотел собрать у машины побольше своих людей.

Врач щелкнул каблуками и ушел с вооруженным шофером и медичкой в соседний корпус.

Со Штейнгардтом остался Восьмеркин. Он заложил за ворот немца палец и таким способом удерживал его на месте.

Вскоре из корпуса на лунную дорожку вышли люди. Санитаров и носилок среди них не было. Медленно шагавших, безобразно опутанных бинтами пленников поддерживал шофер с медичкой, а врач с конвоиром шли позади.

У машины медичка заявила, что конвоир не потребуется, им достаточно и охраны зондерфюрера.

Штейнгардт слышал возню у себя за спиной и не мог даже повернуться, чтобы своим несчастным видом вызвать подозрение у врача.

Дверцы кабины захлопнулись, шофер сел на место, врач приветственно поднял руку. Машина, прогудев как бы в насмешку, плавно тронулась.

«Все пропало… теперь смерть», — холодея, понял корветтен-капитан. Теряя самообладание, он обернулся, готовый позвать на помощь, но крикнуть не мог. Что-то тяжелое обрушилось на его голову, и рот зажала крепкая рука…

Машина проскочила мимо патрулей у пристани и, выбравшись на приморскую дорогу, понеслась на большой скорости.

Восьмеркин опустил оглушенного Штейнгардта на сидение и, повеселев, сказал:

— Разрешите доложить, товарищ мичман. С помощью партизан черноморцы Чижеев и Восьмеркин вызволили вас из плена.

— Чую… чую, хлопцы! — плача от радости, с трудом произнес Клецко. — Сеню я сразу узнал… Как попадем на корабль, всех троих к награде представлю.


Глава девятая


Мичману Савелию Клецко было очень плохо. Он лежал на постели Тремихача и едва слышно стонал. Лицо было бледным, дыхание становилось прерывистым.

Временами старое, натруженное сердце мичмана, казалось, переставало биться: пульс не прощупывался, на веки сползали фиолетовые тени.

В такие минуты Восьмеркин с Чижеевым испуганно принимались трясти старика, не позволяли ему забыться.

— Водки бы, — говорил Восьмеркин.

— Нет, лучше камфоры вспрыснуть, — предлагал Чижеев.

— Медицинского спирту надо, вот что! — с видом знатока твердил свое Восьмеркин.

Он полагал, что спирт с волшебной приставкой «медицинский» и есть то спасительное средство, которое взбодрит и поставит на ноги старика.



Девушки возились в кладовой, отыскивая шприцы и возбудительное. А спорящие черноморцы тем временем с таким отчаянием тормошили и встряхивали мичмана, что он, не вытерпев, болезненно сморщился, открыл глаза и прохрипел:

— Отставить аврал… Дробь!

Но друзья не унимались. Тогда старик собрал последние силы и, задыхаясь, произнес:

— Лекарства ваши мне уже не помогут. Видно, пришла пора к подводному баталеру на довольствие становиться. Деревянный бушлат готовьте… верней будет.

Мичман чувствовал непреоборимую усталость и уже не мог, — вернее, не хотел сопротивляться силе, которая останавливала его сердце.

Так нередко случается с волевыми людьми. У них достаточно бывает сил, чтобы до предела напрячь организм, без стона вынести муки и поразить неистощимой крепостью духа злейшего врага, но когда приходит спасенье, они вдруг распускают туго стянутые узлы, расслабляют мышцы и нервы; сказывается все: и возраст, и боль зарубцевавшихся ран. Даже упрямое сердце — и то начинает, словно мотор, израсходовавший ресурсы, перегреваться, давать перебои, угрожать аварией.

Тихая речь Клецко потрясла друзей. В первые секунды они не знали, как вести себя дальше, и растерянно переглядывались друг с другом.

— Товарищ мичман, — хитровато обратился к нему Чижеев, — может, корветтен-капитана допросите?

Это была хитрость, Сеня надеялся, что ненависть к мучителю взбодрит старика, рассеет его мысли о смерти.

— Не имею желания… Совести не хочу марать в последний час… Падаль это, — устало сказал Клецко. — Сами допросите и не забудьте все на карту нанести… Карандаш и бумагу мне достаньте. Завещание диктовать буду.

— Есть достать карандаш и бумагу…

Костя Чупчуренко лежал рядом с боцманом и бредил. Его разбитые губы запеклись, лицо раскраснелось, глаза неестественно блестели. Но вот в них появилось осмысленное выражение. Взгляд остановился на Кате, и салажонок крикнул:

— Фашистская она. Не верьте ей! Хватайте ее, ребята! Топите вместе с гитлеровцем. И другую не отпускайте. Дайте мне автомат, я сам…

Он вновь начал бредить и в жару пытался сорвать повязки.

Девушки велели Восьмеркину покрепче держать Чупчуренко, а сами начали снимать с него одежду и разбинтовывать раны.

Беглый осмотр показал, что болезнь протекает нормально. Фашистские медики, в точности выполняя приказ зондерфюрера, добросовестно обработали Чупчуренко: раны не кровоточили, и угрожающих опухолей не видно.

— Если жар спадет, заживление пойдет быстро, — сказала Катя. — Когда он немного придет в себя, то, пожалуйста, объясните ему, кто я такая, чтобы он не вскакивал и не раздражался. Бедняга, он совсем молоденький, и губы, как у мальчика, пухлые.

Девушка с такой жалостью глядела на Костю, что Восьмеркин невольно позавидовал салажонку: «Везет ребятам. Хоть бы меня ранило, что ли! Любят девушки слабых жалеть».

С тоской прислушиваясь к хриплому шепоту мичмана, Чижеев записывал на листке бумаги:


«Завещание мичмана Савелия Тихоновича Клецко.

В последний час своей жизни низко кланяюсь всему Черноморскому флоту и отдельно — своим ученикам-матросам. Ежели грубо обращался с кем, был несправедлив, то прошу прощения. Делал это не по злому умыслу, а по характеру, на пользу флота и военно-морского порядка».


У Савелия Тихоновича за сорок лет службы на флоте было немало учеников. Отличные из них выходили старшины и офицеры. Многие давно обогнали старика по службе, носили погоны с большими звездочками и командовали кораблями.

Мичман вспомнил себя двенадцатилетним юнгой, получавшим зуботычины на паруснике, и прошептал: «Грамоты не хватало. Эх, наша сиротская жизнь!» Не было у него ни родных, ни жены, ни детей. Всю жизнь он провел на море, в походах, в скитаниях. Сколько раз тонул, сколько соленой воды хлебнул на палубах кораблей! Мужская матросская компания для душевных излияний была не приспособлена. И все же всю нежность Савелий Тихонович растрачивал на товарищей. Но разве открыто это сделаешь? Прятал ее за нарочитой грубостью, за привередливой воркотней. Много, ой, как много дорогих и очень родных друзей за войну потерял он! «Поняли ли они мою любовь к ним?» — подумал Клецко.

Мичман всхлипнул и продолжал:

— Завещаю всю свою горечь и злость против наших мучителей и врагов жизни человеческой. Не имейте покоя и мягкости в сердце, пока не отомстите за меня и за ваших товарищей, геройски погибших на берегу и в море. Прошу считать меня во Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, так как за нее отдаю жизнь. За всю свою службу Родине поступал я, как положено большевистской программой: не для себя жил, а для блага и счастья народа. Только стыдился заявление писать: не сильно грамотен был и характер мешал. Боялся, что не сумею обуздать себя, а коммунисту не к лицу быть грубияном и привередой…

Клецко строго взглянул на Чижеева и тут же поправился:

— Только ты, товарищ Чижеев, не думай, что боцман Клецко стыдился своего характера. Характер у него доподлинно боцманский и поправок не требует. Об этом, конечно, не пиши, — сказал он, — я к слову. Давай дальше.


«Первое: считаю своим долгом сообщить командованию, что мною принято решение — представить за геройство и морскую хватку гвардии матросов Восьмеркина, Чижеева и Чупчуренко к правительственной награде. Наградных листков не имею, посему пишу в завещании.

Второе: свои медали за оборону Одессы и Севастополя, большой портрет, где я снят под знаменем, и именные часы завещаю вольнонаемной, штатному шефу поварского искусства Пелагее Артемовне Квачкаревой. Низко кланяюсь ей, с почтением целую ручку и благодарю за приветливое сердце.

Третье, —

продолжал диктовать Клецко: —

Китель суконный с шевронами, брюки первого срока и хромовые ботинки, в знак вечной дружбы, завещаю начальнику шкиперского склада, инвалиду Отечественной войны мичману Архипу Ковбаса.

Четвертое: весь мой инструмент и предметы, хранившиеся в рундучке, разделить по жребию среди старшин боцманской команды.

Прошу похоронить меня, по законам плаванья, в открытом море. Пометить широту и долготу погружения тела и занести впоследствии в бортовой журнал крейсера.

Все это мною подписано при полном рассудке и в здравом уме, что подтвердят четыре свидетеля: гвардии матросы Семен Чижеев со Степаном Восьмеркиным и партизаны Виктор Михайлович Кичкайло с Николаем Дементьевичем Калужским».


Мичман с трудом зажал карандаш изувеченными, по отдельности перебинтованными пальцами и дрожащей рукой вывел: «Савелий Клецко». Затем велел позвать Восьмеркина и вслух прочесть ему завещание.

Степан при чтении как-то весь обмяк, покраснел и захлюпал носом. Сдерживая подступившие рыдания, он расписался и, резко отвернувшись, хотел уйти, но мичман жестом удержал его.

— Не печальтесь, матросы, на войне о мести думают, а моя песенка спета.

— Клянусь не возвращаться на крейсер, пока пятнадцать фашистов не изведу! — осекшимся голосом поклялся Восьмеркин.

— А я — двадцать, — добавил Чижеев.

— Верю вам, спасибо, дорогие, — растроганно сказал Клецко и зажмурился, потом почти по-детски попросил:

— Хлопцы!.. Море бы мне поглядеть напоследок. Не затруднит вас, а?

— Сам «Дельфина» поведу, — сказал Чижеев.



Во втором часу ночи из-под сводов пещеры выплыл «Дельфин». За ним вышла шлюпка с носилками, устроенными из одеял, на которых неподвижно лежал Клецко.

Мичмана осторожно подняли на борт и уложили на палубе у ходовой рубки. Рядом с Клецко уселись Катя и Восьмеркин с автоматом. Тут же Чижеев сложил холстину и придавил ее большим камнем, обмотанным тонким пеньковым тросом.

В пещере остались нести вахту и охранять пленного корветтен-капитана Нина и Калужский. Витя был в шлюпке. Ему очень хотелось в поход, и он сказал Тремихачу:

— Шлюпку я привяжу под скалой. Разрешите идти помощником с вами?

— Здесь и так хватает сумасшедших, — строго ответил Виктор Михайлович. — Неси внешнюю вахту. Когда увидишь, что мы возвращаемся, мигни фонариком. Опасность — красным, спокойно — зеленым. Ясно?

— Ясно.

— Можно запускать двигатель, — сообщил Чижеев, становясь к штурвалу. — Пойду на средних.

— Нелепую вещь мы затеяли, — хмуро сказал Тремихач. — Идем на рискованную прогулку. Не лучше ли в бухточке дождаться неизбежного? Мичману ведь все равно, лишь бы море было.

— Нет, мы дали слово сходить с ним в открытое море. Нужно уважить последнюю просьбу.

— Смотрите, пеняйте потом на себя. — И, продолжая еще что-то ворчать, он протискался в машинное отделение. Там вспыхнул голубой свет. Вскоре послышалось жужжание мотора и заработали бортовые двигатели.

Сеня натянул на голову шлем и дал малый ход.

Ночь была темной. Только две крошечные звездочки мерцали в недосягаемой высоте. Почти все небо затянули неспокойные кучевые облака.

Катер с приглушенными моторами выскользнул из бухточки и пошел в тени нависшей скалы. Море дышало спокойно, оно лишь глухо рокотало и пенилось у камней. Где-то вдали, за мысом, лениво взлетела бледная осветительная ракета. И опять кругом наступила зеленовато-синяя мгла.

Чижеев развернулся влево и перевел рычажок телеграфа на «полный вперед». Катер дрогнул, набирая скорость, приподнялся на редан[26] и, разбрасывая воду, помчался в безбрежный простор.

Дрожа всем корпусом, поднимая рой брызг, катер несся, словно заколдованная птица, которая, широко распластав объятые серебристым пламенем крылья, не могла оторваться от волны, не могла взлететь.

Эта живая дрожь судна, вихрящийся ветер и холодные брызги вывели мичмана из забытья. Он захотел приподняться, но не смог и начал искать рукой опоры. Восьмеркин, поняв желание обессиленного боцмана, быстро скомкал свой непромокаемый плащ и подложил его под спину Клецко так, что старик оказался в полусидячем положении.

Мичману показалось, что катер, звеня, летит между звездами и водой в зеленой мгле. Надоедливая зудящая боль в груди и в изувеченных руках прошла, наступило блаженное спокойствие. «Всему конец». Ему захотелось в последний раз надышаться морем, всем своим нутром ощутить его бодрящую свежесть. Он раскрыл рот, пытаясь как можно больше глотнуть воздуха, и… захлебнулся ветром. Тугой ветер забил дыхание, заполнил и, казалось, разодрал легкие. Старик схватился забинтованной рукой за грудь.

Заметив неладное, Восьмеркин бросился к рубке и закричал Сене:

— Сбавляй ход!.. Мичман кончается!

Катя при свете карманного фонарика привела мичмана в чувство, закутала потеплей и еще удобней устроила опору для спины.

Палуба уже не вибрировала, катер спокойно и легко рассекал воду, оставляя за собой сияющий след.

Восьмеркина радовало блаженное выражение на лице боцмана. Степан несколько раз украдкой наводил на него приглушенный свет фонарика и про себя отмечал: «Оживает… Вроде веселеет. Может, спирту ему предложить?» Он, на всякий случай, захватил с собой небольшой пузырек медицинского спирту.

— Савелий Тихонович, — с опаской глядя на Катю, шепнул Восьмеркин на ухо больному. — Может, для согрева… имеется спиртик медицинский.

А кто из старых боцманов когда-либо отказывался в ночном походе от хорошего глотка крепкого чая или спирта? Клецко, в знак согласия, мотнул головой.

Восьмеркин зубами вытащил пробку из пузырька, затем, будто укутывая больного, заслонил его от Кати и сунул из рукава под боцманские усы стеклянное горлышко. Клецко хлебнул два раза. Спирт был неразведенным, у старика заняло дыхание. Он раскрыл рот и замахал руками.

Увидев, что мичману опять плохо, девушка вскочила, но боцман жестом остановил ее.

Море было на удивление спокойным и чистым. Какие-то лучистые струи пробегали на его глубине, озаряя серебристо-зеленоватым светом бездонную пучину. Восьмеркин взглянул на горизонт, и ему вдруг показалось, что прямо на катер устремились три торпеды. Он ясно видел огненно-голубые полосы, несущиеся наперерез курсу. Степан только собрался было закричать об опасности, как заметил всплеск, затем излом одной из полос и понял, что это приближается стайка безобидных дельфинов.

— Товарищ мичман, к нам пристраиваются три дельфина. К чему бы это?

— К счастью, — ответил Клецко окрепшим голосом. — Если дельфин с огоньком идет, — значит, можно разгуляться… Впереди чисто — ни рифов, ни мин, ни подводных лодок…



Дельфины, стремительно волоча за собой фосфоресцирующие шлейфы, раза три пронеслись под килем катера, прошли, поблескивая животами, вдоль борта, бултыхнулись, резвясь, впереди и так же внезапно, как появились, исчезли. На море словно стало темнее.



— А вот это не к добру, — пробормотал Клецко, с опаской поглядывая по сторонам.

Восьмеркин прошел к Чижееву и весело сказал:

— Может, повернем? Старикан вроде оживает, к дельфинам уже придирается. Я ему спирту дал.

— Ты с ума сошел! — зашипел на него Сеня. — Доконать хочешь? Он едва дышит. Ты и сам-то никак…

— У-гу!.. Докончил.

— Жаль, что боцман болен, он бы тебе докончил! — рассердился Чижеев. — Разговаривать с тобой противно.

Резко переложив руль, он прибавил скорости.

— Ну и не надо, — ответил Восьмеркин. — Я лучше с Катей поговорю.

Но девушка была неразговорчива. Ее укачивало даже на легкой волне. А теперь, когда катер, кренясь, стал описывать дугу, Катя с трудом сдерживала подступившую тошноту.

Степана обидело ее молчание. Тяжело вздохнув, он сел в одиночестве у среза[27] и засвистел.

Перед утром темнота еще больше сгустилась над морем. В небе исчезли последние звезды. Подул влажный ветер, стало холоднее.

Клецко беспокойно заворочался и вдруг рявкнул:

— Восьмеркин! Как вахту несешь! — в голосе его чувствовалась тревога. — Видел за кормой неизвестный огонь?

— Огня вроде не было. Мерещится, видно; от брызг такое бывает.

— Я тебе покажу — брызги! Глядеть лучше!

Восьмеркин, напрягая зрение, стал всматриваться в темноту. За кормой он ничего подозрительного не заметил, зато вдали, справа по носу, увидел едва белеющие буруны. В это время и слева за кормой, как от ракеты, осветился клочок неба: где-то очень далеко замигала зеленая точка.

«Попались, — подумал Восьмеркин. — Катер в строй чужих кораблей влетел».

— Ну, что? — окликнул его боцман.

— Вижу торпедные катера справа по носу! За кормой неизвестные корабли требуют опознавательный.

— Вот и померещилось! — зловеще сказал Клецко. — Все на свете прозеваете без меня. Помоги пройти к рубке.

Восьмеркин, ругая себя на чем свет стоит, подхватил старика под мышки, почти на весу перенес его к рубке и усадил рядом с Сеней.

— Давай ход!.. Удирать надо! — заорал он.

— Да погоди ты! Не кричи на ухо! — досадуя, остановил его Клецко. — Далеко удерешь теперь, когда спереди и с кормы торпедные катера идут. Погляди: не продолжают ли они требовать опознавательный?

Восьмеркин взглянул в бинокль.

— Требуют.

— Что за сигнал?

— Вроде нашего «како».

— Всмотрись получше.

Клецко поднялся и сам оглядел горизонт. Теперь он ясно видел далекие буруны справа и настойчивое мигание слева. Корабли заметно приближались, они нагоняли катер. «У нас даже паршивой пушчонки нет, — озабоченно думал мичман. — Пулеметик поставили… Что с ним сделаешь?»

Мигание не прекращалось.

— А ну, включи фонарь на зеленый и просигналь вправо такое же «како»! — приказал Клецко.

Восьмеркин моментально включил сигнальный фонарь и замигал в правую сторону.

С минуту все напряженно всматривались в темноту. «Ответят или не ответят? Только бы Восьмеркин ничего не напутал», — тревожила Чижеева и Клецко одна мысль. Но Восьмеркин уже разглядел в бинокль чуть видное ответное мигание.

— Отвечают!.. Будто «веди» наше пишут.

— Правильно! Сейчас же отрепетуй такой же сигнал влево.

— Есть сигналить влево!

Восьмеркин повернул фонарь, прикрыл его своим телом и три раза отщелкнул нужный ответ.

Его, наверное, не поняли. Неизвестный сигнальщик опять посыпал вдогонку назойливое нерусское «како».

— Вот дьявол! Чует, видно. Отщелкни еще один раз, и четче.

Восьмеркин просигналил четче. И это, видно, успокоило нагоняющие корабли. Они уже больше не запрашивали опознавательного, шли некоторое время тем же курсом, потом постепенно начали забирать правее и скрылись в темноте.

— Отстали, — облегченно передохнул Клецко. — Нет, братцы, видно, рано мне помирать, пропадете вы без меня. Поворачивайте к дому. Полный вперед!


Глава десятая


Пещера превратилась в лазарет.

В самом тяжелом состоянии был боцман Клецко. Катю сбивали с толку резкие перемены: то мичман двигался, энергично распоряжался, то впадал почти в бессознательное состояние и был близок к смерти.

Дубленный солнцем и ветром жилистый моряк не хотел сдаваться без борьбы. Какая-то неведомая сила помогала измученному старику пересиливать страдания, сохраняла волю к жизни, заставляла биться натруженное сердце. Его ноги опухли, грудная клетка была в зловещих кровоподтеках. Одно ребро оказалось сломанным, а два пальца левой руки — совершенно раздробленными. Их требовалось ампутировать.

У Кати не хватало хирургических инструментов. Она прокипятила все металлическое, что могло резать, пилить, щипать, и принялась с Виктором Михайловичем готовить бинты и тампоны.

Температура у мичмана поднялась. Он еще до операции, когда только отмачивали и отдирали повязки от ран, грозно ворочал воспаленными глазами, скрипел зубами и, рыча от боли, честил неловких медиков на чем свет стоит. Теперь же предстояло резать живую изболевшуюся ткань и пилить кости без наркоза. Это страшило Катю.

Девушка все же пересилила себя, взяла в руки скальпель. Отчаявшись, она решила действовать смело, не обращая внимания на кровь, крики и угрозы. Ей очень хотелось спасти моряка, а для этого стоило некоторое время быть глухой к человеческим страданиям. Она не боялась предстать перед дорогими ей людьми бессердечной. Девушка отрешалась от самоё себя, от своих нервов, от всего, что размягчает сердце и мешает работе хирурга.

Катя велела Восьмеркину и Чижееву покрепче держать мичмана, а сама со спокойной уверенностью сделала нужные надрезы на пальцах, оголила раздробленные кости и начала удалять их.

Мичман заскрипел зубами от боли. Он пытался вырваться и при этом в исступлении осыпал бранью всех надводных и подводных богов.

А девушка словно оглохла. Стиснув зубы, не обращая внимания на боцманские вопли, она упрямо, с мужской твердостью перепиливала кости, стягивала кожу, сшивала ее. Ее проворные пальцы, перепачканные кровью, ни на минуту не прекращали работы.

Глаза Кати потемнели, поэтому бледное лицо с резко очерченным пунцовым ртом казалось по-особому вдохновенным. Восьмеркин глядел на нее с восхищением и, умиляясь, думал: «Ведь есть же на свете девушки! А мы только плаваем да плаваем и не знаем про них ничего. Даже нашего хрипуна не боится. Она кого хочешь к рукам приберет». Он не понимал и не видел, как близка была девушка к обмороку.

Наконец Нина не выдержала и сказала:

— Дайте ему передохнуть! Нельзя же в течение часа терзать человека.

— Полегче бы с ним, — присоединился к просьбе дочери Тремихач, подававший инструменты.

Катя продолжала сосредоточенно работать, не обращая внимания на советы и просьбы. Она решила разом проделать все необходимое, так как боялась не выдержать второго подобного испытания.

Временами Катя готова была сесть тут же, на землю, и разреветься. Но девушка сдерживала себя, до боли закусывала верхнюю губу и лишь кивком головы указывала на нужный ей инструмент. Одно произнесенное ею слово могло нарушить равновесие и вызвать слезы. Она больше других жалела измученного пытками моряка и только поэтому вынуждена была оставаться глухой к человеческим страданиям.

Последнюю рану Катя перебинтовала как в бреду. Потом она выпрямилась, стащила с рук резиновые перчатки и сказала:

— Покой… только покой. И пить ему дайте.

Катя сделала несколько шагов, покачнулась и упала без чувств.

— Чего с нею, а? — всполошился Восьмеркин, растерянно глядя на окружающих.

— «Чего, чего»! — передразнил его Сеня. — Это у тебя бегемотьи нервы, а она человек. Лучше подними и снеси на постель…

— Смотри… действительно в обмороке, — удивился Восьмеркин, поднимая Катю. — «Этакая девушка, а вес, что у Сени», — с огорчением установил Степан. Он всех людей делил на весовые категории, как это делалось в боксе.

Больше свободных коек не было. Восьмеркин, держа Катю на руках, дул ей в лицо и легонько встряхивал, пытаясь привести в чувство.

— Затрясет он ее! — перепугалась Нина. — Неси ко мне в каморку. Надо воды и нашатырного спирта. Сенечка, помоги мне. Ей нужно облегчить дыхание.

Но Восьмеркин не подпускал Чижеева.

— Уйди, обойдемся без тебя.

Сеню восьмеркинская грубость не обидела; он понял, что его друг влюблен.



Два следующих дня Восьмеркин с Чижеевым походили на измученных служителей плохо оборудованного госпиталя. Морякам хотелось избавить девушек от черной и тяжелой работы, дать им возможность отлежаться и отдохнуть. На свои же ссадины, кровоподтеки и опухоли Восьмеркин с Чижеевым не обращали внимания.

Друзья не только измеряли температуру, давали лекарства, меняли бинты больным, но и выполняли роль санитаров, уборщиц, прачек, коков и плотников. Они смастерили новые койки на козлах, набили стружками плащ-палатки, сшитые на манер матрацев, продраили песком, окатили тремя водами и пролопатили палубу — деревянный настил пещеры.

Тремихач и Калужский все это время возились с корветтен-капитаном. Они его допрашивали, вносили коррективы на карте и, задавая на одну и ту же тему чуть ли не по сотне вопросов, «выводили среднюю» — записывали предельно выверенные сведения и писали донесения в штаб.

Катю тревожили результаты ее первой серьезной операции. Она отдыхала не раздеваясь или часами сидела у постели мичмана, ловя убегающий пульс.

Поздно вечером раздался тревожный звонок: он извещал, что с суши кто-то проник в подземное русло реки.

Тремихач с Восьмеркиным, захватив автоматы, поспешили к проходу.

Все остальные напряженно прислушивались: будут ли окрики и выстрелы? Но из прохода никаких звуков не доносилось.

Вскоре послышались шаги, и все увидели Витю рядом с Тремихачем и Восьмеркиным.

Веснушчатое лицо разведчика от возбуждения было пятнистым, шапчонка сбилась на затылок. Он разрядил пистолет, положил патроны на стол и уселся у печурки разуваться.

— За мной с собаками гнались, — сообщил Витя. — Только я захотел свернуть с тропки, а мне: «Хальт!» Я в кусты и вниз. Слышу, камни покатились, и две ищейки залаяли. Скорей к речке, а она пересохшая, лишь ручеек остался. Я прямо в сапогах по воде бегу. Вдруг вижу, собака след нюхает. Я присел за камень и раз в нее из пистолета… Она как прыгнет да как завизжит, завоет… Меня даже в пот бросило. Слышу, пули около меня засвистели… Я еще раз в собакустрельнул и по течению бегом за скалу. Потом разулся в воде, вскарабкался на камень. Гляжу, — фашисты с другой собакой бегут левей от меня. Я вправо — прыг, а там колючки. Почти всю дорогу бежал. Устал очень.

— Я же тебе велел ядовитую ветошь взять, — с укором сказал Калужский. — Какой ты непослушный, Витя!

— Я взял, честное пионерское, но потерял, наверное.

— Если потерял во время погони, то она и явилась твоим спасением. Стоит собаке хоть раз ткнуться носом в эту ветошь, как она надолго потеряет нюх. На всякий случай придется обработать подходы к пещере и каменные плиты сдвинуть. Ты мог навлечь собак, об этом надо всегда помнить.

— Я и так два раза разувался, с камня на камень прыгал и направление менял, — обидчиво сказал Витя. — Их же не тысячи были, всего две.

— Безразлично. Лишняя предосторожность никогда не повредит. Ты откуда входил?

— От белого камня.

Калужский с озабоченным видом взял из цинкового патронного ящика ветошь, банки с порошком, повесил на себя автомат и поспешно ушел. Витя надулся.

— Всегда меня маленьким считает…

— Помолчи, — оборвал его Тремихач. — С кем виделся в поселке?

— Только со своими мальчишками разговаривал, а к Катиным девушкам не заходил. У них эсэсовцы поселились. Когда пропал зондерфюрер, у гитлеровцев тревога была: машины с собаками и полицаями приехали. На улицу всем запретили выходить, и обыски делали в домах. Минькиного отца арестовали и всех рыбаков посадили на арестантскую баржу. Говорят, что какой-то «Чеем» объявился.

— Что за «Чеем»?

— Не знаю, название, наверно, такое. Мальчишки слыхали, как фашисты о нем шепчутся. Будто это какой-то особый партизанский отряд невидимок.

— Про нас, видно, сочиняют, — догадался Чижеев, — это я в садике у Кати на шофера зондерфюрера бумажку с иностранной надписью приколол: «Made in Ч. М.» Сделано, мол, черноморцами, чтобы с другими не спутали. «Че-ем» — не слово, а две буквы…

— Хватит вздор молоть! — сказал недовольный Тремихач. — Кровью не шутят. Мы здесь не для забав. Пленного гитлеровца надо скорей доставить в лесной штаб. Мы из него вытянули все, что требовалось, теперь он лишний едок и обуза. А им может понадобиться. К тому же провизионка опустела и донесение готово. Согласны со мной пойти?

— Согласны, только не за консервами. Чего такую даль тащить? Мы их поближе добудем.



В путь решено было двинуться до рассвета, то есть в такое время, когда солдат больше всего клонит ко сну.

В поход собрались Тремихач и Восьмеркин с Чижеевым. Витю пока не будили.

Девушки, заметив сборы мужчин, сразу же поднялись.

— Куда вы?

Им объяснили.

— Решение неправильное, — запротестовала Нина. — Кто будет охранять пещеру, если все мужчины уйдут? Пусть остаются отец с Витей, а я проводником пойду.

— Нам мужские руки потребуются, — сказал Тремихач. — Всюду усиленные патрули и секреты. Мы пленного поведем. Это не девичье дело.

— Как хотите, но пещеру с больными так оставлять нельзя, — заявила Катя.

— Что мне с ними делать? — в затруднении обратился Тремихач к морякам.

— Мы с Восьмеркиным одни гитлеровца дотащим! Дайте нам Витю, — сказал Чижеев.

Нина, ожидая, что Сеня поддержит ее, нахмурилась.

— Сеня, я очень прошу… у меня предчувствие.

— В предчувствия не верю. Сегодня — чисто мужское дело.

В путь друзья собирались тщательно: начистили автоматы, заново набили диски, проверили гранаты, отточили ножи, подогнали ремни походных мешков и запаслись веревками. Калужский выдал каждому по комку ветоши, густо пересыпанной каким-то остро пахнувшим порошком, и сказал:

— Аккуратней натирайте подошвы сапог лоскутками и бросайте их в разные стороны, рассчитывая не на одну, а на нескольких собак. Не забудьте это проделать и при возвращении.

— Есть не забыть!

Друзья разбудили Витю, позавтракали и вытащили из клетушки сонного корветтен-капитана.

Штейнгардт, видя, что он опять попал в руки Восьмеркина, судорожно глотнул воздух.

— Вы есть против слова начальника… Он давал мне гарантия на жизнь.

— Ладно, поживешь еще, — сказал Восьмеркин, крепко скручивая ему за спину руки. — Но если вякнешь на улице, не посмотрю и на слово… Заранее приготовься концы отдать. Понял?

— Н-нейн… Не понимаю, что есть перевод… Прошу переводчик.

— Вас ведут в штаб, хотя следовало бы отправить на виселицу, — с едкостью в голосе объяснил ему Калужский. — Конвоиры предупреждают: за всякую попытку освободиться, подать голос, позвать кого-либо на помощь — поплатитесь жизнью.

Крепко связав Штейнгардта и закутав его в маскировочную плащ-палатку, друзья пошли прощаться с больными.

Клецко лежал с угрюмо сжатым ртом. Болезнь словно высушила его: грозный боцман на постели казался маленьким и несчастным. Он покачивал забинтованной кистью руки и временами скрипел зубами. Трудно было понять, спит он или бодрствует… Друзья легко прикоснулись губами к его бледному лбу и на цыпочках отошли к Косте Чупчуренко.

В глазах салажонка уже появилось осмысленное выражение. Жар спадал. Костя слышал весь разговор с зондерфюрером и не мог понять, почему медлят с казнью.

— Повесьте здесь эту жабу, — сказал он. — Незачем другим отдавать, убежит еще. А таких нельзя живыми оставлять. Дайте хоть я… мичман ничего не скажет. Ему больше, чем мне, досталось…

— Не беспокойся, партизанам он не меньше насолил. — Восьмеркин с Чижеевым попрощались с салажонком и затем пошли к девушкам.

Катя по-мужски крепко тряхнула обоим руки и пожелала удачи, а Нина лишь кивнула головой и отвернулась. Но потом, когда друзья в сопровождении Тремихача и Калужского вошли в темный проход, она нагнала Сеню и быстрым движением прижалась к его щеке.


Глава одиннадцатая


Ночь была холодной и туманной. Над горами нависла тяжелая мгла. С моря дул пронизывающий ветер. Где-то вдали подвывали и тявкали шакалы, их хрипловатый лай напоминал петушиное пение.

Друзья двигались со всеми необходимыми предосторожностями: впереди разведчиков шел Витя, за ним, шагов через пятнадцать, Восьмеркин со Штейнгардтом, а несколько позади, замыкающим, шагал Чижеев. Автоматы у всех были на взводе.

Витя временами давал сигналы замедлить шаг. Он один тенью проскальзывал вперед, проверял путь, потом возвращался, и друзья прежним порядком уводили Штейнгардта все дальше и дальше от моря.

Изнеженный зондерфюрер, подталкиваемый Восьмеркиным, взмок от непривычной ходьбы по горным тропам. Правда, вначале он был относительно спокоен, но, когда они миновали приморскую шоссейную дорогу, Штейнгардт начал опасливо озираться.

«Они ведут меня в лес, — догадывался он, — и там сделают, что захотят. Ведь не трудно доложить: убит при попытке к бегству. Они, конечно, переброшенные с Кавказа разведчики. Им выгодно уничтожить меня, в глухом месте скрыть труп и выдать мои сведения за собственную осведомленность. Это карьера. Нет, я должен жить, пусть раненым, но жить. Мне терять нечего. У леса и на дорогах должны быть наши секреты… Надо замедлить шаг, скоро рассвет…»

Штейнгардт притворно стал задыхаться на подъемах. Ноги у него то скользили, то заплетались. Он несколько раз умышленно падал и делал вид, что со связанными руками не может подняться. Он оттягивал время, но в своей хитрости переборщил. Восьмеркину, наконец, надоело поднимать и подталкивать ленивого пленника, и он наградил зондерфюрера таким пинком, что тот по косогору помчался рысью.

В это время Витя ожесточенно замахал бледно светящейся в темноте гнилушкой. Сигнал обозначал: «Немедля остановитесь — опасность». Восьмеркин дернул на себя некстати порезвевшего гитлеровца, пригнул его к земле и сам присел.

Путь за кустарником пересекала проселочная дорога. Вначале Витя уловил хруст гравия под чьими-то тяжелыми сапогами. Но, как только Штейнгардт побежал, шум шагов и шорох прекратился. Наступила тревожная тишина. Какие-то люди притаились на дороге и вслушивались.

Витя, передвинувшись на несколько шагов вперед, расслышал сдержанный говор, нетерпеливое собачье повизгивание и звяканье цепочек. «Ищейки», — догадался мальчик и торопливо достал ветошь, выданную Калужским.

Восьмеркин несколько секунд просидел без движения. Не видя нигде товарищей, он приподнялся и стал вглядываться в предутреннюю белесую мглу. Вдруг слева до его слуха донеслось нечто похожее на пофыркивание и сопение. Моряк мгновенно повернул голову на звук и заметил рослого пса, похожего на волка.

Обнюхивая землю, пес поднимался по склону прямо на Восьмеркина. Он был уже у ближайшего куста.

«Стрелять нельзя, — сообразил моряк, — рядом могут быть гитлеровцы… Ударю прикладом». Восьмеркин сделал лишь короткое движение, чтобы снять автомат, как пес настороженно вскинул голову и, глухо заворчав, припал к земле, готовый к прыжку.

Человек и собака застыли друг перед другом в напряженных позах.

«Не успею снять автомат, — подумал Восьмеркин. — Придется ножом».

Он осторожно коснулся пальцами костяной рукоятки, и этого движения было достаточно, чтобы пес с рычанием ринулся на него.

Лишь мгновенная боксерская реакция и сообразительность помогли Восьмеркину увернуться от лязгнувшей собачьей пасти. Уклоняясь, боксер по привычке двинул кулаком снизу вверх и подцепил пса на такой удар, что тот с визгом покатился по земле.



Не давая волкодаву опомниться, Восьмеркин навалился на него всем своим телом, ухватился за шерсть под глоткой и начал душить.

Сильный пес рычал, огрызался, рвал лапами одежду, но не мог вырваться из могучих рук моряка.

Тем временем Штейнгардт вскочил и кинулся по склону в кусты. Он уже собрался закричать, позвать соотечественников на помощь, как в это мгновение откуда-то взялся второй, еще более крупный пес. Штейнгардт не успел отпрянуть, — пес с ходу бросился ему на грудь, сбил с ног и придавил когтистыми лапами к земле…

Влажное звериное дыхание ударило корветтен-капитану в лицо, перед глазами сверкнули острые клыки. Обезумевший от страха гитлеровец, вместо того чтобы подчиниться собаке и лежать без движения, в ужасе завопил, начал извиваться, дрыгать ногами. Его вопль мгновенно перешел в хрипение.

Натренированный пес сначала яростно вцепился зубами в кадык, но, боясь, что извивающаяся добыча ускользнет от него, коротким движением челюстей крепче перехватил человеческую глотку.

Штейнгардт не мог вздохнуть. Теряя сознание, он уже не слышал ни стрекота автоматов, ни лая, ни криков на родном языке.

Чижеев, притаившийся за камнем позади всех, видел, как пленник вскочил и побежал, но стрелять по нему не стал. Он дал длинную очередь только тогда, когда увидел двух патрульных, спешивших к собакам.

Гитлеровцы упали. Сеня, не раздумывая, убиты они или нет, побежал к Восьмеркину.

Степану помощь уже не требовалась: полупридушенную собаку он прикончил ножом. Чижеев присел рядом с ним и дал короткую очередь по псу, трепавшему безжизненного Штейнгардта.

— Собак больше, кажется, нет, — сказал Чижеев. — Тебя не сильно порвала?

— Пустяки, царапины. Где Витя?

— Я здесь, — отозвался парнишка, показываясь из кустов.

Над его головой пронеслись две трассы. Витя вновь присел. Было ясно, что с дороги следят за косогором.

— Сейчас мы их выкурим, — сказал Чижеев. — Отвлекай их, Витя, на себя, стреляй одиночными.

Он махнул рукой Восьмеркину, чтобы тот обходил патрули справа, и уполз в кусты.

Мальчик хотя и боялся поднять голову, но точно выполнил приказание: прижавшись к земле, он посылал пулю за пулей в груду придорожных камней.

Гитлеровцы отвечали на его выстрелы трассами. Мелкие комья земли и срезанные пулями ветки дождем осыпались на юного партизана. А он держался на своем месте и продолжал отстреливаться до тех пор, пока не взметнулось пламя взорвавшихся у дороги гранат.

Видя, что дым заволок кустарник, Витя перебежал на новое место и залег, держа автомат наготове.

— Выходи! — крикнул через минуту Чижеев. — Все в порядке: еще двух нет.

Друзья оглядели дорогу. Кругом было пустынно и тихо. Начало светать.

— Вроде можно идти дальше, — сказал Восьмеркин. — Ты, Сеня, погляди, чтоб кто не выскочил, а мы с Витей сходим за Штейнгардтом. Боюсь, как бы нести его не пришлось.

Но Штейнгардта не потребовалось нести. Он лежал неподвижно рядом с издыхающим псом.

— Эх, не дотащили «языка»! — с сожалением сказал Восьмеркин и вдруг обозлился: — Ну, и шут с ним! Собаке собачья и смерть! Хорошо, что люди об него рук не замарали.

Восьмеркин ногой перевернул Штейнгардта лицом вниз и отошел к другим убитым немцам.

— Давай, Витек, хоть оружие да плащи, которые не в крови, заберем. И документы все надо выгрести.

Он и не заметил, как Витя тем временем вытащил из кармана тетрадочный листок, торопливо написал на нем углем: «Всем так будет», подписался таинственными буквами «Ч. М.» и приколол бумагу к погону корветтен-капитана.



Избавившись от пленника, друзья зашагали быстрее. Теперь они не растягивались, а шли гуськом, один за другим, закутанные в трофейные дождевые плащи. Туман оседал на их лицах и одежде мелкими каплями. Войдя в густой буковый лес, они остановились под причудливо переплетенными сучьями дуплистых деревьев.

Кружась, падали на землю желтые листья. Впереди виднелась колоннада таких же гладких и серых буковых стволов, глыбы камней, обросших мохнатым лишайником, и корни буков, горбами и клубами выползшие на поверхность земли, похожие на толстых удавов.

— Дальше нам незачем идти, — сказал Чижеев. — Отправляйся, Витя, один, а мы спустимся на дорогу и попробуем продуктами запастись. Встретимся здесь к ночи. Сигнал — свист. А ну, попробуй.

Витя трижды издал тонкий и мягкий свист.

— Добро! — похвалил его Чижеев. — Если партизаны захотят говорить с нами, пусть кого-нибудь пришлют.

Моряки отдали Вите пакет с донесением и лишнее оружие.

Начал накрапывать мелкий дождь. Они подняли капюшоны и пошли к дороге.


Глава двенадцатая


По разбитой проселочной дороге, увязая по щиколотку в глинистой жиже, шагали два немецких солдата, закутанные в плащи с островерхими капюшонами.

Дождь все усиливался. Грязь комьями налипала на подошвы тяжелых сапог, прорезиненные плащи потемнели и лоснились от влаги, а двое немцев, лениво поглядывая по сторонам, шли вразвалку, словно погода была самой благоприятной для прогулок.

Так они прошагали километров пять, не встретив ни пешеходов, ни подвод, ни машин. И вдруг впереди послышалось постреливание выхлопной трубы и гудение мотора. Солдаты уныло опустили плечи и вобрали головы поглубже в капюшоны.

Как только из-за поворота выскочила полуторатонка, нагруженная какими-то ящиками, они просительно подняли руки из-под плащей. Странных немцев не смущало то, что машина мчалась в обратную сторону. Но шофер сделал вид, что не заметил своих соотечественников. Он прибавил газ и пронесся мимо.

— Вот бандитская рожа! — по-русски выругался рослый солдат и вскинул было автомат, но меньший удержал его.

— Брось. Тактика у нас неправильная. Их нахальством надо брать.

— Так я ж и говорил, а тебе все хитрей надо.

Раздосадованные, они побрели дальше.

Низкие, лохматые тучи нависали над балками и горами. Дождь не переставал лить.

— Слышишь?.. Никак нагоняют, — сказал Восьмеркин.

Внизу на подъеме действительно слышалось понукание и скрип колес.

— Обоз, наверное… Спрячемся.

Друзья сошли с дороги, пробрались сквозь мокрые кусты и присели, поглядывая на дорогу.

Вскоре они увидели пару рослых артиллерийских коней, запряженных в четырехколесную повозку, покрытую заплатанным тентом на цыганский манер. На облучке сидел одинокий румын в высокой бараньей шапке.

— Вот и карета для нас, — весело сказал Чижеев. — Поехали, Степа; лучше не будет.

Спокойно бежавшие под горку кони отпрянули в сторону от неожиданно выросших на дороге немцев. Возница, догадываясь, что господам гитлеровцам не по вкусу в дождь идти пешком, натянул вожжи, удерживая коней, и, на всякий случай, боязливо козырнул.

Мнимые немцы, не ответив на приветствие, молча заглянули в повозку. Меньший, приметив сухую солому и мешки, произнес нечто, похожее на «гут», первым вскарабкался и завалился на мягкую подстилку под тентом. То же самое проделал и другой. Затем кто-то из них хлопнул румынского фашиста по плечу: «Трогай, мол, чего застрял?» И повозка покатила дальше.

Возница то и дело дергал вожжи и покрикивал на ленивых лошадей, желая угодить непрошеным седокам. Телегу трясло, лежать в ней было неудобно.

— Что дальше делать будем? — склонившись к Сениному уху, спросил Восьмеркин.

— Доедем до какого-нибудь перекрестка и вылезем. На сегодняшний вечер неплохо было бы коней достать. Ты можешь верхом?

— Попробую. Только боюсь, что без седла за холку зубами уцеплюсь и буду висеть на хребте, как собака на заборе.

— Ты цепкий, быстро научишься. Разве только корму набьешь, зато следа не найдут.

Дождь постепенно стих. Вдали, на равнине, показалось оживленное шоссе: проносились легковые машины, двигались военные двуколки, татарские пролетки и пешеходы. На скрещении дорог виднелась контрольная будка и строгая фигура регулировщика.

— Степа, а почему бы нам не сделаться регулировщиками? И будка у них хорошая есть. Тепло там.

— Да, погреться бы не мешало.

Друзья тычком в спину предложили румыну остановить коней и спрыгнули с повозки.

Оставшись вдвоем, они огляделись вокруг, проверили автоматы и уселись в кустах перекусить.

Увлекшись едой, моряки не замечали, что за ними неотрывно следят три пары настороженных глаз.



После ухода Чижеева, Восьмеркина и Вити Нину стало томить ожидание какой-то еще не ясной беды. Временами ей казалось, что несчастье уже свершилось, что оно непоправимо. Но в чем оно заключалось, она не могла ответить себе.

В Нинином воображении возникали бегущие по следу собаки, их открытые пасти с волчьими клыками… Огни выстрелов… Окровавленное лицо Чижеева…

«Фу, какие дурацкие бредни! — тут же стыдила она себя. — Надо отвлечься».

Нина пробовала заняться приборкой. Но работа не спорилась: веник выпадал из рук, вещи опрокидывались.

Ужинать уселись поздно, так как с минуты на минуту ждали возвращения Вити и моряков. Ели молча и неохотно. Звон упавшей на камни чайной ложечки заставил всех настороженно вскинуть головы: «Не вошли ли в проход пещеры?»

Но звонка не было ни ночью, ни утром, ни вечером.

Нинина тревога передалась и другим обитателям пещеры. Старики ходили хмурыми и придумывали себе всякие дела, чтобы не разговаривать с девушками. Даже Чупчуренко поднялся с постели и ни с того ни с сего начал примеряться: сумеет ли он, владея лишь одной рукой, стрелять из автомата.

Только Клецко лежал равнодушный и неподвижный. И это пугало Катю.

Ночью Тремихач с Калужским выходили на разведку. Вернулись они еще более озабоченными и хмурыми.

Нина, наконец, не вытерпела и заявила:

— С ними что-то стряслось. Я пойду в поселок. Слухи быстро разносятся. Там знают.

— Как же ты пройдешь, если такие парни не сумели? В наших местах, наверное, засада за засадой. И на дороге фары так и светятся. В поселке нельзя появляться новому человеку.

— Но нельзя же сидеть сложа руки и ждать! Может быть, нам удастся что-нибудь сделать.

— Для этого надо пробираться в штаб, идти по тем же тропам в лес. Наш район, наверное, под наблюдением. Эсэсовцы теперь вынюхивают каждый километр. Как бы нам не пришлось завалить проход в пещеру с суши.

— Тогда тем более надо предупредить наших. Переправьте меня ночью к скалам. Помните, где в прошлом году прятали катер? Я на тузике до берега дойду, вытащу и замаскирую…

— Но как же одна и ночью? — сомневался отец.

— Так же, как и другие. Не считайте меня трусливей вас, я ни разу не подводила. В воскресенье будет толкучка, хозяйки и девчата с виноградников пойдут на базар, и я к ним по пути пристану. Никто и не подумает проверять.

— Предположим, что тебе это удастся. А обратно как же?

— Вы меня подождете до темноты или, лучше, снова морем придете. Я буду уже у скал на тузике с сигнальным фонариком.

— Э-э, родная, не все ты додумала. Нельзя же оставлять одну Катю с больными. Теперь здесь наблюдай да наблюдай.

Чупчуренко приподнялся, внимательно прислушиваясь к разговору отца с дочерью.

— Считайте и меня в строю, — предложил вдруг он. — Хватит болеть. Я могу нести вахту. В случае беды — одной рукой отобьюсь.

— А вы не храбритесь? — усомнился Тремихач.

— Стрелять ему, конечно, рановато, — сказала девушка, — но наблюдать Чупчуренко сумеет. Температуры нет, заживление проходит нормально.

— От него больше ничего и не потребуется, — сказал Калужский. — Я все подготовил к взрыву. В случае опасности Чупчуренко придется только поджечь запальный шнур — и вход с суши будет засыпан.

— Вижу, что вы все в заговоре с дочкой, — подозрительно и вместе с тем хитровато поглядывая на свое немногочисленное войско, сказал Тремихач. — Хорошо, готовься, Ежик. Завтра ночью, если они не вернутся, выйдем в море.



Молодой кареглазый и курчавый партизан Тарас Пунченок со своей диверсионной группой с рассвета вел наблюдение за немецким пропускным пунктом на перекрестке трех дорог.

Партизанам стало известно, что для усиления гарнизона в их район прибывает новая воинская часть гитлеровцев. Но по какой дороге она пойдет, никто не знал, а «новичков» надо было встретить таким громом, чтобы они с первых же дней научились бояться лесных жителей.

Пунченок, на всякий случай, заминировал обе проселочные дороги и оставил дежурных запальщиков, которые, по его сигналу, должны были присоединить провода к скрытым в кюветах контактам. Из предосторожности они не оставили на поверхности проводов, чтобы гитлеровцы прежде времени не обнаружили их. Но на главном пути подрывники не сумели заложить взрывчатку, — по шоссе то и дело сновали мотоциклы жандармов и чаще обычного проходили патрули с собаками.

«Как обработать шоссе? — лежа в кустах, думал Пунченок. — Автоколонна может свернуть с шоссе у самого поселка. Тогда пропала взрывчатка и работа двух бессонных ночей. Если бы овладеть контрольным пунктом и направить машины на заминированную дорогу… Но как это сделаешь?»

Пунченок издали заметил приближавшуюся румынскую повозку.

Повозка неожиданно остановилась против притаившегося партизана. С нее спрыгнули на землю два немецких солдата и прошли в кусты.

«Секреты, видно, расставляют. Значит, автоколонна скоро пойдет, — строил про себя догадки Пунченок. — Ну конечно. Вон они уселись переобуваться… Еду достают… Надолго застрянут…»

Партизан отполз к двум своим товарищам, сидевшим поблизости, и шепотом сказал:

— Надо без шума приколоть. Их автоматы и плащи пригодятся. Вы вдвоем наваливайтесь на высокого, а я справлюсь со вторым. Только смотрите, чтоб пикнуть не успел.

Партизаны повытаскивали увесистые, выточенные из напильников стальные ножи, запихали их за голенища сапог и, крадучись, осторожно ставя ногу с пятки на носок, стали приближаться к ничего не подозревавшим пришельцам.

Пунченок, как более ловкий, раньше товарищей оказался за спиной своей жертвы. Преградой оставался только небольшой куст. Выжидая, когда приблизятся с другой стороны партизаны, Пунченок поднял руку, чтобы дать знак товарищам для одновременного нападения. И вдруг услышал русскую речь:

— Тряпки, которые дал Калужский, у тебя? — спросил меньший.

— Тут они, — ответил сдержанным басом второй.

«Кто такие?.. Почему, по-русски говорят? Не чеемы ли в самом деле?» — застыв в напряженной позе, в недоумении соображал Пунченок.

До партизан доходили слухи о появлении каких-то храбрых и неуловимых мстителей, метящих свои жертвы двумя непонятными буквами, но они не очень доверяли фашистским бредням и приписывали все слухи страху солдат, перепуганных таинственным исчезновением зондерфюрера. Теперь же Пунченок собственными глазами видел странных парней, говорящих по-русски. «Может, действительно существуют чеемы? По слухам, они мастера переодеваться. Своих бы не прирезать…»

На всякий случай Пунченок просигналил товарищам, чтобы те остановились там, где находятся, и еще больше напряг слух.

В этот момент у кого-то из партизан под ногой хрустнула ветка. Странные пришельцы вскинули головы.

— Слышал? — спросил шепотом меньший и торопливо сунул руки под плащ.

— Не хватайтесь за оружие, нас здесь много, — сказал Пунченок. Он поднялся с занесенной над головой гранатой.

— Вверх руки!

— А ноги куда деть? — видя перед собой грозного парня в гражданском, как можно наивнее спросил Чижеев.

Пунченок заметил, что из-под плаща насмешника выглядывает наведенное на него дуло автомата.

— Учтите: ваши головы взяты на мушку. Одно неосторожное движение — и в них появятся дырки, — предупредил партизан. — Вытащите руки из-под плащей.

— Не можем, погода мокрая… насморка боимся, — продолжал так же насмешливо Чижеев.

Видя, что противников не запугаешь и что они только по одежде походят на немецких солдат, Пунченок решился задать вопрос в лоб:

— Вы чеемы?

— А вы кто?

— Крымские партизаны.

— Тогда мы — крымские чеемы.

— Откуда знаете Калужского? — задал проверочный вопрос Пунченок.

Сеня сообразил, что Калужского мог знать только кто-либо из партизанского штаба. Курчавый парень на штабиста не походил, он больше смахивал на связного, о котором рассказывали в пещере.

— Оттуда же, откуда знаем, что тебя зовут Тарас Пунченок, — сказал Чижеев.

Это так поразило партизана, что он невольно опустил в карман гранату и уже растерянно спросил:

— Разве мы знакомы?

— Ага! Через Витю, если знаете такого.

— Значит, свои? — обрадовался партизан. — Тогда руку, товарищи.

— Вот теперь можно и нам не опасаться простуды, а то друг у меня хилый, — сказал Чижеев, кивая на Восьмеркина. Он дружески протянул руку и спросил: — Где ваши остальные?

— Здесь они. Мы прирезать вас хотели.

— Зря, могли на боксерский удар нарваться. Будьте знакомы — чемпион бокса Степан Восьмеркин, флотский тяжеловес и тяжелодум.

Из кустов вышли еще два человека.

— Тише, нас могут заметить, — обеспокоился Пунченок. — Сорвем всю музыку. Вы тоже автоколонну поджидаете?

— Нет, мы продуктами больше интересуемся, но и автоколонной можем заняться.

— Пока вот здесь все наше войско — я и Степа.

— Тогда нужно совместно действовать, по общему плану.

Пунченок наскоро поделился своими планами и высказал пожелание захватить контрольный пункт.

— Ладно, регулировку движения мы со Степой на себя берем, — сказал Чижеев. — Направим, куда следует. А вы побольше мин закладывайте и людей с гранатами тащите, чтоб жарче было.



Моряки условились о сигналах, вместе с двумя партизанами пересекли у балки шоссе и, сделав большой полукруг, подобрались с другой стороны к контрольной будке. Здесь они нашли окопчик, залегли в нем и стали наблюдать.

Они ясно видели, как у немцев произошла смена постов. У контрольного пункта осталось всего лишь четыре человека. Один регулировщик находился против указателя с немецкими надписями у разветвления дорог, а остальные — два солдата и ефрейтор — ушли в будку. Регулировщики сменялись каждый час.

К вечеру движение на дороге резко сократилось: за час пронеслись только три грузовых машины и один мотоцикл. Начало смеркаться. Моряки и партизаны подползли еще ближе к будке и притаились за поленницей мелко нарубленных дров.

Вскоре на шоссе показался небольшой отряд мотоциклистов.

Забрызганные грязью мотоциклисты остановились у контрольного пункта и покатили дальше. Ефрейтор больше не возвращался в будку, он остался на дороге с регулировщиком.

— Видно, их квартирмейстеры или передовое охранение, — шепнул один из партизан. — Верный признак, что скоро появится автоколонна с войсками. Надо быстрей захватить будку, иначе проскочит мимо.

— Сейчас мы им смену устроим, — сказал Чижеев.

Он подкрался к будке и осторожно заглянул в окошко. Тесное помещение освещалось только колеблющимся светом железной печурки, у которой сидел на корточках рыжеволосый немец и ворошил дрова. Другой регулировщик спал на скамье, закрыв шапкой лицо.

Момент был удобный. Чижеев махнул рукой партизанам и Восьмеркину: «Выходите, мол, пора действовать».

Степан, как было условлено с Чижеевым, поднялся, набрал полную охапку дров и деловой походкой направился к дверям сторожки. С дороги на него никто не обращал внимания. Восьмеркин обтер у порога ноги, толкнул легкую дощатую дверь и, согнувшись, протиснулся в помещение.

Солдат, сидевший у печурки, решил, что вернулся ефрейтор, и, не поворачивая головы, о чем-то заговорил.

Восьмеркин молча бросил дрова в угол и выпрямился, зажав увесистое полено в правой руке.

Принесенные дрова, видимо, озадачили солдата: его начальник не имел привычки таскать топливо для подчиненных. Гитлеровец, недоумевая, повернулся и вдруг различил освещенную красноватыми отблесками пламени огромную фигуру незнакомца. Он отпрянул в сторону, но тяжелый удар по голове свалил его навзничь.

От шума заворочался и регулировщик, спавший на скамейке. Восьмеркин подскочил к нему, и фашистский солдат так и не понял спросонья, что произошло. Со скамьи он уже не поднялся.

Захватив сторожку, Восьмеркин выдавил окошко и, тяжело дыша, шепнул Чижееву:

— Оба готовы… Противная работа… Обозлился я очень. Говори, что еще делать?

— Надо каким-нибудь способом заманить в будку ефрейтора.

— Но как?

— Давайте зашумим или запоем, точно шнапсу мы напились, — предложил один из партизан. — Может быть, он и прибежит.

— Дельно придумано, — одобрил эту мысль Чижеев. — Давайте попробуем.

Через некоторое время до перекрестка донеслось нелепейшее пение. Только пьяные могли так горланить, и ефрейтор некоторое время вслушивался в доносившийся к нему дикий рев, а затем выругался и рысцой поспешил к будке.

Разъяренный ефрейтор бежал с твердым намерением заткнуть глотки разгулявшимся солдатам, так как с минуты на минуту могло прибыть начальство. Веселенькая будет встреча! Он резко рванул дверь и заорал:

— Руих! Штиль!.. Швайне!

Но тут чья-то сильная рука сгребла его за грудь и рывком втащила в помещение. Потом словно потолок рухнул на голову ефрейтора. Обмякшее тело мешком осело на землю…



— И с этим всё, — сказал Восьмеркин.

Сменять оставшегося на дороге регулировщика Чижеев пошел с партизаном, переодетым в дождевик ефрейтора. Рост у партизана примерно был такой же, как и у покойного фашиста. Он не вызвал подозрения у регулировщика.

Дорога была темной и пустынной. Озябший на ветру, промокший регулировщик с радостью передал переодетому Чижееву фонарь и указку с фосфоресцирующим кружком, козырнув мнимому ефрейтору, он побежал греться в будку. Вскоре оттуда послышался сдавленный вскрик, и через минуту все затихло.

— Всё, больше ни одного не осталось, — сказал Чижеев.

Поправив огонь в фонаре, он стал с ним на перекрестке. Пора было приниматься за исполнение обязанностей регулировщика. Вдали показалось синеватое сияние автомобильных фар.


Глава тринадцатая


Нина высаживалась ночью. Часть пути шли на катере. Было туманно и холодно.

Отец с Николаем Дементьевичем осторожно опустили на воду тузик — крошечную шлюпку, поцеловали девушку на прощанье, помогли ей усесться и подали весла.

— Придем завтра в полночь, — сказал отец. — Твоего сигнала будем ждать два-три часа. Не дождемся — придем через сутки вторично. Не сможешь сюда вернуться, уходи в лес… Чего примолкла? Страшно одной?

— Нет, я стараюсь запомнить. — Девушка видела, что старику трудно расстаться с ней.

— Возьми на всякий случай «вальтер», только не входи с ним в город. Спрячь где-нибудь на берегу.

Отец отдал ей трофейный пистолет и еще что-то твердое, завернутое в бумажку. Нина на ощупь определила, что это шоколад.

— Все пройдет благополучно, — сказал Калужский. — Это место у гитлеровцев считается неудобным для десанта. Они наблюдают за ним лишь с мыса, в темноте нас никто не приметит. Запомните: пройти можно только вдоль ручья и по правой стороне. Счастливого возвращения.

Нина оттолкнулась от катера и осторожно заработала веслами.



Девушке не хотелось думать об опасности, но словно кто-то шептал ей на ухо: «Там в темноте могут появиться вспышки… Ты выстрела не услышишь, но все это увидит отец… А у него сердце старое, больное».

Нина всегда почему-то больше тревожилась не за себя, а за близких. Она боялась гибели только потому, что это принесет горе отцу, осиротит друзей.

Вот уже она преодолела откатную волну. Шлюпка зарылась в пену, под килем зашуршало. Девушка бросила весла, выпрыгнула на берег и, подтянув легкое суденышко, присела на корточки. Так ей было удобнее всматриваться в темноту.

— Кажется, никого нет, — вполголоса сказала она. Когда Нина говорила вслух, ей казалось, что рядом находится очень близкий и смелый друг. — Куда же мы спрячем шлюпку?

Она отыскала среди камней свободное пространство, вытащила суденышко на сушу, перевернула его днищем вверх. Затем накрепко привязала его к веслам, засунутым в щели между двумя камнями, и замаскировала охапкой морской травы.

— Теперь отпустим катер.

Нина устроилась так, чтобы свет был виден лишь с моря, три раза нажала кнопку сигнального фонарика и стала ждать.

Тотчас от темных скал, торчавших в море, отделился катер. Он бесшумно развернулся, набирая ход, затем фыркнул и, раскинув белые крылья пены, умчался в зеленоватую мглу.

Девушка осталась одна между скалами и морем. Она подтянула лямки заплечного мешка и, осторожно ступая, двинулась искать русло ручья.

Журчание и тонкий звон воды были слышны еще издали. Ручей после недавних дождей широко разлился при впадении в море.

— Надо по правой стороне, — вспомнила Нина.

Она разулась и вошла в воду.

На другой стороне ручья тоже не было никакой тропы. Нина стала карабкаться по влажным уступам скалы. Когда камни вырывались из-под ног, она замирала на месте и с бьющимся сердцем осматривалась по сторонам.

— Видишь, никого… Конечно, никого нет, — подбадривала она себя и двигалась дальше.

Ручей уже был глубоко внизу. Девушка ободрала коленки об острые камни и раскровянила пальцы, но добраться до вершины скалы не могла: дальше была гладкая стена.

— Здесь должен быть спуск… Как темно и холодно! Хоть бы рассвет скорей!

Цепко ухватившись за выступ, девушка сползла со скалы на животе и повисла на вытянутых руках. Нащупав ногами опору, она освободила руки. Передохнув немного, она таким же способом сползла ниже.

Дальше было легче спускаться: скала стала отлогой, местами попадалась земля. Нина поднялась во весь рост, отряхнула платье, заправила под платок выбившиеся волосы и вдруг увидела впереди промелькнувшую тень. Ноги у нее подкосились. Она опустилась на колени, сбросила с плеч мешок и поспешно достала пистолет. «Буду стрелять без предупреждения», — решила она.

В темноте, там, где раздался шорох, она сначала различила две, потом четыре зеленоватые, едва мерцавшие точки.

— Брысь! — крикнула девушка.

В ответ донеслось злобное ворчание и визгливый взбрех. Это были шакалы.

Девушка обрадовалась: «Значит, людей нет вблизи».

Она швырнула камень в сторону трусливых зверей, и мерцающие глаза погасли. Вновь стало тихо, так тихо, что слышно было, как шуршит и перекатывается по камням вода.

На дне расселины тьма оказалась еще гуще.

Нина с зажатым в руке пистолетом медленно продвигалась вдоль ручья. Лишь к рассвету выбралась она к мостику на дороге.

Мост был небольшой, и немцы его не охраняли.

Нина ополоснула в ручье лицо, смыла кровь с колен и привела одежду в порядок. Юбка была разорвана на бедре. Нина достала из мешка иголку и кое-как зашила прореху. Затем повязала платок так, как носят девушки с виноградников, и спрятала в мешок пистолет.

В это время на горе показалось несколько женщин с мешками. За ними плелся ослик с повозкой, а дальше, растянувшись по обеим сторонам дороги, понуро шагали еще какие-то люди.

Вид этой толпы не вызывал опасений: женщины шли на базар или на виноградники. Нина, не прячась и не обращая внимания на приближавшихся крымчанок, не спеша начала обуваться. Не сразу она заметила, что среди идущих нет почти ни одной пожилой женщины. По дороге брели молоденькие, измученные девушки и подростки, а позади них — два гитлеровских конвоира с автоматами.

«Угоняют в Германию», — поняла Нина, но прятаться уже было поздно. Не поднимая глаз, она продолжала зашнуровывать ботинки.



Гитлеровцы, конвоировавшие основную группу, прошли мимо, лишь покосившись на нее. Эта девушка, переобувавшаяся на краю дороги, вряд ли собиралась передавать их пленницам оружие и взрывчатку.

Однако сутулому и очкастому конвоиру, подгонявшему позади колонны изнемогающих от усталости девушек, показалось, что Нина отстала от головной партии. Он грубым пинком заставил ее подняться.

— Я не ваша, — запротестовала Нина. — Я на базар иду.

Гитлеровец, вместо ответа, еще раз ткнул ее автоматом в бок и заорал:

— Шнель, шнель!

Он не желал выслушивать объяснения русской.

Нина обмерла. Стоило столько страху перетерпеть ночью, чтобы наутро так глупо попасться в руки идиота?

Она догнала передних конвоиров. Объясняла, просила подтвердить ошибку. Ведь они же видели ее, она сидела в стороне от дороги. Но гитлеровцы досадливо отталкивали от себя русскую девушку и тупо твердили:

— Мы не есть знать… Команда обер-лейтенанта… Шнель!.. Быстро идить компания!

Нина заплакала. Она шла спотыкаясь, не видя ни дороги, ни тех, кто шагал рядом с ней.

Какая-то девушка взяла ее за локоть и строго сказала:

— Не плачь, что им наши слезы? Видишь, как они пересмеиваются?

— Куда нас гонят?

— Не знаю. Меня ночью подняли. Пять минут на сборы… Мамонька обхватила, кричит, не отпускает, а тот, очкастый, — ее в грудь. Убила бы его.

«И я убью, — подумала Нина. — Теперь не побоюсь».

— Чеемов бы встретить, — шепнула девушка.

Нина вздрогнула и насторожилась.

— Каких чеемов?

— Не знаешь?.. Про чеемов не знаешь? О них у нас все говорят. Они даже зондерфюрера выкрали. Где-то спрятали его, потом отдали немецким собаками и собак убили.

— Почему немецким собакам? Выдумка какая-то!

— Ничего не выдумка, — обиделась рассказчица. — Зондерфюрера вчера нашли у дороги с перегрызенным горлом. Сам начальник полицаев рассказывал.

— Не может быть, чепуха! Не отдали бы они собакам! — невольно высказала вслух свои мысли Нина. — А чеемов не поймали?

— Куда там! Сами всех фрицев перестреляли. А позавчера, — зашептала девушка, — у леса столько гитлеровцев набили, что они всю ночь и утро раненых возили…

«Легенды выдумывают, — решила Нина. — Не могли три человека много гитлеровцев убить. А может, они к партизанам пробились? Вместе действовали? Как же мне им сообщить, что я так глупо попалась?»



Восьмеркин, Чижеев и Витя, в сопровождении Пунченка, только на шестую ночь двинулись в обратный путь к пещере. Каждый из них вел за собой навьюченную лошадь. В тюках были консервы, мука, шоколад, гранаты и патроны.

После удачного разгрома фашистской автоколонны и конного обоза в руки партизан попали богатые трофеи. Гитлеровцы, разбежавшиеся сначала по кустам, к утру начали скапливаться у леса. Добычу требовалось переправить поглубже в горы. Понадобился стойкий заслон. С группами заслона остались и Восьмеркин с Чижеевым. Они вместе с партизанами то неожиданно нападали на преследователей, то с боем отходили, увлекая фашистов в сторону, к узкому ущелью, где была подготовлена засада. Там партизаны дали последний бой и, оторвавшись от залегших преследователей, запутали следы и козьими тропами ушли в горы.

После пятидесятичасового бодрствования и лазания по горным кручам Чижеев с Восьмеркиным почти целые сутки отсыпались в лесной землянке.

Партизанам понравились отчаянные здоровяки-черноморцы. Желая хоть как-нибудь отблагодарить их, лесные жители надумали заменить ватники моряков флотской формой. Для Сени они без труда разыскали черные брюки и бушлат, а Восьмеркину все пришлось шить заново.

Портнихи-партизанки кое-как сняли мерку со спящего моряка, скроили ему из черного трофейного сукна подобие бушлата, огромные брюки и в восемь рук принялись шить.

Когда друзья проснулись, то перед их постелями уже лежали тщательно отутюженные брюки, а под бревенчатым потолком висели распяленные на палках бушлаты. Начищенные толченым кирпичом медные пуговицы так блестели, что от них, казалось, можно было прикурить.

— Никак для нас? — изумился Восьмеркин, видя своего размера бушлат.

— В награду за отличную регулировку, — ответил довольный произведенным эффектом Пунченок.

Повеселевшие друзья оделись и сразу как бы стали статнее и привлекательнее.

— Еще бы бескозырку да фланельку с гюйсом — прямо на парад тебя, Степа! — сказал Чижеев.

— Фу, ты… про бескозырки-то я и забыл! — досадливо хлопнул себя по лбу командир отряда, пришедший полюбоваться на моряков. — Есть у нас бескозырки! Вместе с документами убитых хранятся. От ваших же севастопольских моряков остались. Храбрые ребята были, во весь рост на фашистов шли.

Он сам сходил в штаб и вскоре вернулся с тремя бескозырками. На ленточках Сеня прочел названия миноносцев: «Бойкий», «Способный», «Бдительный». Отбескозырок словно дохнуло морем и чем-то еще до боли родным. Представились быстроходные красавцы-корабли, Севастопольский рейд, чайки в вышине и бирюзовое небо.

— Наша эскадра! — с гордостью заявил Чижеев.

Он примерил все три бескозырки. Самую большую, с золотой надписью «Бдительный», Сеня отдал Восьмеркину, себе взял бескозырку комендора с эсминца «Способный», а третью протянул Вите.

— Носи и держись бойче! — торжественно сказал он. — Юнгой будешь нашим.

Так что возвращались друзья не в стареньких ватниках, а в черной, устрашающей гитлеровцев форме моряков. Разглаженные брюки были заправлены в русские сапоги, бескозырки лихо сдвинуты на бровь, под бушлатами виднелись ножи и гранаты, а поверх бушлатов висели автоматы и сумки с запасными дисками.

Подходя к опасным местам, парни обернули копыта коней тряпками, натертыми ветошью Калужского, и, усевшись верхом, растянулись в «кильватерную колонну». Впереди всех ехал Витя на небольшом мохнатом коньке, за ним Пунченок с Сеней, а замыкающим восседал на толстоногом артиллерийском битюге Восьмеркин. Автоматы у всех были наготове.

Они спокойной рысцой прошлись по узкой проселочной дороге, выбрались на косогор, где недавно воевали с собаками, миновали балку, с ходу пересекли серую ленту приморской дороги. Здесь, не заметив ничего подозрительного, они начали подниматься в гору.

И вдруг на перевале, где тропа сворачивала влево, послышался треск, а затем шипение. Снизу внезапно взлетели три осветительные ракеты. А из кустов, как пневматические молотки, высекающие разноцветные искры, застучали автоматы.

Кони испуганно шарахнулись за скалу, и это спасло друзей. Один лишь восьмеркинский битюг захрипел, неуклюже попытался вздыбиться, но не смог и свалился на бок. Степан успел соскочить с коня.

Сеня быстро спешился и, отдав повод Пунченку, подполз к Восьмеркину, который припал за судорожно бьющимся конем.

— Куда ранен? — спросил он у Степана.

— Да никуда. Коня покалечили. Никак не могу приметить, откуда бьют.

В небо взвились новые ракеты. Друзья, мгновенно приникнув к земле, укрылись за тюками и крупом издыхающего коня. Огненные трассы с визгом прошли над ними.

— Подмогу вызывают, — заключил Сеня и неожиданно предложил Восьмеркину: — Уходи на моем белолобом, а я прикрою вас. Иначе пещеру выследят.

— Он прикроет! — возмутился Восьмеркин. — А я что, — без рук, без ног?

Он навел автомат на кусты, из которого вылетали ракеты.

— Будь человеком, Степан, — продолжал уговаривать Чижеев, приготовляя гранату. — В меня трудно попасть, я убегу.

— Мой конь пал, а не твой. Значит, мне оставаться, — с злобным упрямством заявил Восьмеркин. — И не приставай, уходи вон! Из-за тебя всех перебьют. Быстрей угоняй коня.

Восьмеркин дал две коротких очереди по кустам. Оттуда ответили продолжительными трассами.

— Ага!.. Вон вы где! — пробормотал Степан и дал еще очередь.

Видя, что обозленного моряка не уговоришь, Чижеев в сердцах поднялся во весь рост и метнул гранату. В момент взрыва он пригнулся и перебежал за выступ скалы, где укрывались Пунченок с Витей.

— Скачите одни, — заторопил он их. — И мою лошадь прихватите. Живей снимайтесь, а то окружат!

Не слушая возражений Пунченка, он снял с седла запасную сумку с гранатами и опять уполз к Восьмеркину. Пунченку ничего не оставалось делать, как хлестнуть беспокойно переминавшихся коней. Он один перед штабом отвечал за снабжение пещеры и должен был в целости доставить оставшиеся тюки.

Спустившись в ложбину, молодой партизан поскакал с Витей во весь опор. Он слышал за спиной частую стрельбу, взрывы гранат и совсем не думал о том, что в темноте может свернуть себе шею, — надо скорей сдать груз и вернуться к морякам на подмогу.

У лаза в пещеру, пока Витя давал тревожные звонки, он быстро отвязал тюки, посбрасывал их в одну кучу и, захватив всех лошадей, ускакал назад.

Обратный путь Пунченок преодолел еще быстрее.

Привязав лошадей у деревца в ложбине, партизан не вышел на тропу, а стал подниматься вверх в стороне от нее, чтобы моряки не приняли его за противника, заходящего с тыла.

На старом месте друзей не оказалось, они отбивались где-то за скалистым выступом. Оттуда доносились одиночные выстрелы.

«Нет гранат, и патроны кончаются», — установил Пунченок.

Он перебежал тропу, по-кошачьи вскарабкался на выступ и осмотрелся. Левее от него неровной цепью передвигались фашистские солдаты. Они строчили из автоматов во все стороны.

При вспышках видны были их лица, каски и белые точки пуговиц на шинелях. «Боятся темноты, — решил партизан. — От страха стреляют. От таких нетрудно уйти».

Стараясь не шуметь, он сполз ниже и, взглянув направо, похолодел от неожиданности. Метрах в сорока от него, где тропа делала неполную петлю, оголенную и узкую полянку перебегали какие-то одиночные, сгорбленные фигуры. Они скапливались в выемке у кустарника.

«С тыла заходят, — понял партизан. — Те бессмысленным треском внимание отвлекают, а эти хотят живьем сцапать. Надо предупредить».

Он снял с себя автомат, вытащил три гранаты, нащупал для ног попрочнее место, поднялся и, вспомнив единственное морское слово, крикнул: «Полундра!»

Затем метнул одну за другой все три гранаты в выемку у кустарника.

Взрывом ослепило Пунченка. Ничего не видя перед собой, он скатился на тропу и, строча во все стороны из автомата, перебежал к камням, где, по его мнению, должны были укрываться моряки. Здесь он приник к земле и стал вслушиваться. От скалистого выступа доносились стоны и хриплый вой какого-то раненого, а с другой стороны — улюлюканье и усилившаяся стрельба.

Партизан отполз еще дальше и вдруг услышал приглушенный голос Чижеева:

— Стой!.. Кто здесь?

— Свой… Я — Пунченок!

— Какого ж дьявола ты вернулся? Ведь сказано было коней угонять, а он полундру кричит.

— Не ругайся, уже угнали. Я в оба конца успел. Давайте скорей в лощину.

В лощину они не сбежали, а почти скатились. Быстро разобрав коней, друзья припали к их гривам и понеслись.




Колеблющийся свет ракет временами выхватывал их из темноты. Трассы взвизгивали над головами. Но всадники не останавливались — им нечем было отбиваться.

У лаза в пещеру их встретили взволнованные Тремихач, Калужский и Костя Чупчуренко. Все трое были вооружены автоматами.

— Все целы? — спросил Тремихач.

— Целы, — ответил Чижеев. А когда спрыгнул на землю, то чуть не вскрикнул: по всей ноге, словно ток, прошла острая боль. В горячке боя он не заметил, как его ранили.

— Снимайте седла и угоняйте подальше коней, — приказал Тремихач. — Надо пожертвовать ими. Вас теперь по следу найдут. Придется вход завалить.

Он сам отхлестал прутом освобожденного чижеевского коня.

— Живей действуйте и проходите вглубь. Через три минуты подорвем. Здесь останется один Калужский.

Молодежь, отогнав подальше коней, подобрала седла и, оглядев площадку, не осталось ли чего-нибудь подозрительного, скрылась в проходе. Стрельба приближалась. Свет ракет уже захлестывал кусты дикого шиповника.

— Кончилось наше хождение по суше, — сказал Калужский.

Тремихач вздохнул, подобрал белеющую бумажку, которая могла навести на мысль, что где-то здесь есть ход, и, по-стариковски согнувшись, ушел в сырую мглу прохода. За ним последовал Калужский.

Засветив фонарь, инженер проверил закладку взрывчатки, затем поджег бикфордов шнур и поспешил по проходу вниз, к укрытию за поворотом.

На нижней площадке пещеры друзей встретила Катя.

— Ух, какие нарядные!

— Приоделись малость, — не без самодовольства сказал Восьмеркин.

Клецко, услышав голоса, присел на постели. Он уже мог вставать без посторонней помощи.

— Где пропадали? — спросил он придирчивым боцманским голосом. Брови у мичмана смешно топорщились, а лицо было непроницаемым. Пойми: сердится он или шутит.

Восьмеркин, рассудив, что Клецко по случаю выздоровления должен быть в веселом настроении, с подчеркнутой лихостью щелкнул каблуками:

— Так что, товарищ мичман, регулировщиками состояли при фашистах. Гвардии матрос Чижеев всем парадом командовал. Каждой машине с начальством ножкой шаркал и вот так ручкой: «Пожалте-де на минированную дорогу»…

— Почему брюки не навыпуск? — вдруг осадил его Клецко. — Коменданта нет, так форму можно нарушать?

— Так мы же кавалеристами. По-иному несподручно.

— Вижу, что не моряками стали, а ковбоями какими-то. Живо привести себя в надлежащий вид и доложить как следует.

«По-старому придирается, — значит, дело пошло на поправку», — подумал Восьмеркин и отчеканил:

— Есть доложить по уставу.

Но он не успел доложить. Послышался глухой и тягучий треск, словно кто-то вверху раздирал на части крепкую материю. В пещеру ворвался клуб глухого и душного воздуха. Огни в лампах присели, затем подпрыгнули, в пещере заметались фиолетовые и красные тени.

— Кончилось хождение по суше! — объявил с верхней площадки Тремихач. — Проход завален. Теперь у нас дорога — море.


Глава четырнадцатая


Чижеев был ошеломлен вестью об исчезновении Нины.

Моряк представлял себе суровый берег со зловеще нависшими глыбами скал и черноту ночи. Он как бы видел перед собой бледное, настороженное лицо девушки, ее хрупкую фигурку.

Сеня на время даже забыл о раненой ноге. Боль была пустяком по сравнению с тем, что переживал он.

«А может быть, она жива? Может, поймали днем, на людной улице? О, черт! А я застрял колченогим. Надо что-то предпринимать. Только бы не заметили хромоты».

Чижеев тайно отозвал Катю и шепнул ей:

— Поклянитесь, что не скажете никому ни слова.

— Для этого нужно знать, о чем идет речь, — ответила девушка. — Почему вы так бледны сегодня?

— Я ранен. Понимаете? Рана пустяковая: сквозная дырка в мякоти. Ее надо смазать йодом и перевязать. Но чтоб никто не знал.

— Понимаю. Какой-нибудь новый сумасшедший поход?

— Я хочу найти Нину, — сказал Чижеев. — Из-за ноги меня не отпустят.

Девушка колебалась.

— Покажите рану.

Стиснув зубы и морщась, Чижеев снял сапог с простреленным голенищем. Бумажный носок и портянка насквозь пропитались кровью. Запекшаяся кровь мешала разглядеть рану.

Катя пощупала ногу и нахмурилась.

— Если не хотите остаться без ноги, — сейчас же ступайте за мной и всякие разговоры о тайнах и походах бросьте.

— Не пойду, — наотрез отказался Чижеев. — А если вы скажете Тремихачу или мичману, то поступите… нехорошо, так как помешаете выручить вашу подругу.

И он с решительным видом начал натягивать на рану заскорузлый носок.

Девушка перепугалась; она сходила за санитарной сумкой, тщательно обмыли ногу спиртом, смазала рану и, наложив мягкие тампоны, аккуратно забинтовала.

— Вам нужен покой, — объяснила медичка.

— С горя ошалел, коротыга, — ворчал, поглядывая на своего друга, Восьмеркин. Никогда еще он не видел его в таком возбужденном состоянии. — Примочку бы ему на затылок и кувалду на язык.

Чижеев не понимал, почему других не волнует судьба Нины. Даже отец, который должен был бы рвать на себе волосы и уговаривать всех броситься на выручку, спокойно подсел на койку к Клецко и обсуждал с Калужским, какой режим завести в пещере. Бесчувственные люди! Война всех испортила.

В конце концов он не вытерпел и, решительно подойдя к старикам, спросил у Калужского:

— Как вы с Ниной условились? Может, она не поняла вас, пришла позже? Всю ночь прождала и еще ждет. Надо сегодня же переправить Пунченка и заодно проверить…

— Только не торопитесь, молодой человек, — остановил его Калужский и с обычной неторопливостью начал рассуждать: — Сегодня патрули еще разыскивают нас. Рыщут с собаками. Они могут очутиться и над обрывом. Выскочивший из-под скал катер натолкнет на мысль совершить поиски с моря. Вы понимаете, чем это кончится? Мы очутимся в каменной мышеловке. И Нине тогда уже никто не поможет.

— Виктор Михайлович, вы также намерены опасаться? — не без едкости поинтересовался Чижеев. — А дочь пусть одна на ночном холоде? Пусть гибнет? У ней ведь ни одежды, ни еды.

— Вот что, товарищ Чижеев, ты брось играть на отцовских чувствах! — резко прервал его рассвирепевший боцман. — Я твою заинтересованность понимаю. Довольно нам людей попусту губить. Мы не для того здесь, чтобы в прятки играть — один другого разыскивать. Из-за твоей и восьмеркинской разболтанности девушка и пострадала. Приди вы вовремя — сидела бы она с нами.

Чижеев возразил:

— Мы не гуляли. Мы фашистов били.

— Тогда связного надо было б прислать с донесением. К тому же не ваше занятие на берегу околачиваться, для этого есть сухопутные люди. Наше дело — море! В море мы должны не давать фашистам покоя. А вы вот душу захотели потешить и девушку сгубили.

Такого кощунственного обвинения Чижеев не мог простить даже Клецко.

— Не прогуляйся я с Восьмеркиным на берег, чтоб вас разыскать, — сказал он вызывающе, — полагаю, и вид был бы у товарища мичмана совсем другой. Жаль, что гитлеровцы с первого раза память отшибают.

— Это еще что?! — вскипел Клецко. — Прекратить разговоры!

— Есть прекратить, — ответил Чижеев, темнея. — Разрешите идти?

— Идите, — сказал мичман официально. — Только не куда-нибудь, а в камбуз. Наряд вне очереди даю — посуду мыть и лагунки чистить, чтоб морской порядок не забывался.

Чижеев покорно отошел к кирпичной печурке и загремел сковородами, потом вспомнил о Пунченке.

— Тарас, подойди на минутку! Будь другом, — шепотом сказал он партизану, — когда попадешь на берег, пройди той же дорогой, где Нина шла. Разыщи хотя бы след ее и дай знать. Должником буду…

— Понимаю, — сказал партизан. — Считай меня как бы самим собой.



Девушек угоняли на север, не давая ни присесть на повозку, которую тащил ослик, ни остановиться. Только один раз в пути был непродолжительный отдых.

Конвоирам, видимо, надоело шагать пешком. У какого-то селения они согнали девушек с дороги в поле и, оставив лишь одного охранника, пошли рыскать по дворам.

Вскоре один из них привел трех тощих крестьянских лошаденок, а другой притащил бутыль с красным вином и мешок со снедью.

Расстелив плащ, конвоиры уселись на землю и принялись пожирать лепешки, брынзу с маслом и яйца. Громко чавкая, гитлеровцы по очереди прикладывались к бутыли. Ни у одного из этих красномордых обжор даже мысли не возникло, что русские девушки голодны и нужно их накормить.

Нине пришлось развязать мешок и поделить свои припасы, захваченные из пещеры, с новыми подругами. Девушки с трудом жевали сухую пищу. Им хотелось пить, а конвоиры никого не отпускали к колодцу.

Охмелев, конвоиры сделали из ремней подобие кнутов и, взгромоздившись на коней, с пьяным гоготом погнали девушек на дорогу.

Это был самый мучительный переход. Одуревшие гитлеровцы хлестали отстающих как попало. Наезжали конями, норовили попасть в лицо окованным носком сапога. Временами приходилось не идти, а бежать.

К вечеру Нина так устала, что, когда их загнали в машинный сарай совхоза, она свалилась в углу на прогнившие доски и тотчас уснула.

Под утро она почувствовала, что ее толкают. Она приподнялась, в сарае еще было темно. Не сразу она разглядела свою новую подругу Нату.

— Быстрей поднимайся, — шепнула Ната. — Очкастый ногами дерется. Сейчас подойдет сюда.

— Пусть только тронет. Я его застрелю, мерзавца, — сказала Нина и тут же спохватилась: «Какая невоздержанная, меня же раскроют. Сумею ли я вынести пытки?»

Преодолев недомогание, она поднялась. Голова кружилась, ноги дрожали от слабости. Она видела, как в другом конце сарая гитлеровцы пинками гнали девушек на улицу.

— Выйдем скорей во двор, — торопила ее Ната. — Я помогу, пойдем.

Она подхватила Нинин мешок и потащила ее к выходу.

Утро было холодное, промозглое. У сарая появились широкие семитонные немецкие грузовики. На одной из машин уже сидело человек тридцать каких-то незнакомых девушек.

— Откуда вы? — спросила Ната.

Одна ответила:

— Из разных мест, вчера пешком пригнали, а сегодня точно на бойню везут: не повернешься и ног не вытянешь.

Ната помогла Нине взобраться на кузов передней машины. За ними полезли и другие девушки. Скоро их набралось столько, что невозможно было сесть.

Машины, одна за другой, тронулись со двора. Свежий ветер, бьющий в лицо, подбодрил Нину, но головокружение не проходило. «Только бы не заболеть, не свалиться в пути», — твердила она себе и крепче держалась за стоявшую рядом подругу.

— Куда нас везут? — недоумевали девушки, вглядываясь в шоссе. — Вчера же вели по этой дороге. Неужели обратно? Может, домой отпустят?

— Как бы не так, — сказала Ната. — Просто мучают, сначала в один конец гонят, потом в другой.

«Этой девушке можно довериться, — подумала Нина. — Расскажу ей про пистолет и про все. Вместе убежим».

К обеду пленниц привезли в портовый поселок за мысом. Грузовики свернули на школьный двор и остановились. Конвоиры приказали девушкам все личные вещи побросать в одно место. Потом им выдали ведра с тряпками, голики и повели в здание.

— Мыть лютше! — сказал гитлеровец с санитарным значком. — Это есть госпиталь.

— Видишь, сколько чеемы фашистов набили, — шепнула Ната. — В старом госпитале места не хватает. Школу берут. Мину бы им подложить.

Нине после нескольких часов, проведенных на свежем воздухе, стало лучше. Она вместе с другими разулась и, засучив рукава, принялась скрести затоптанный пол. Но Ната не давала ей утомляться. Эта крепконогая девушка с забавно вздернутым носом так ловко орудовала голиком и скатывала водой пол, что Нине нечего было делать. В порыве благодарности она шепнула подруге:

— Мы с тобой убежим. У меня пистолет спрятан.

После уборки девушек согнали в подвал и велели устраиваться среди сваленных в груду парт. Потом, впервые за сутки, накормили бурдой, сваренной из кормовой свеклы. Дали по крошечному кусочку хлеба.

Нина с Натой устроились в полутемном закоулке среди поломанных шкафов и досок. Боясь, что гитлеровцы нащупают в рюкзаке пистолет, Нина вытащила его, завернула в тряпочку и запихала в угол за доску. Ната в это время пугливо поглядывала по сторонам: не наблюдает ли кто? Она раскраснелась от волнения. А после, когда убедилась, что Нина все проделала незаметно, сказала:

— Я сразу почувствовала, — ты особенная. У партизан, наверное, жила?

— Н-нет… Впрочем… Ладно, от тебя не буду скрывать: я с чеемами в одном месте находилась.

— Правду говоришь? — Ната не могла поверить. Пытливые глаза ее как-то по-птичьи округлились. — Почему же ты спрашивала о них? — Но, видя, что Нина не оправдывается, а лишь внимательно следит за ней, обрадовалась:

— Ох, какая ты хитрая, Нина!.. И бесстрашная, как парни!

Теперь связанные общей тайной девушки старались не разлучаться. Услышав гудение моторов за стенами, они выбрались из своего закутка и подбежали к решетчатым окнам. Во двор школы то и дело прибывали либо грузовики с койками, матрацами и бельем, либо санитарные машины с ранеными.

Позже в подвал пришли конвоиры, построили девушек в одну шеренгу, пересчитали всех, повесили каждой на шею номер-жестянку и увезли в закрытых машинах в солдатскую баню.

В раздевалке Нина неожиданно увидела одну из Катиных подруг: хохотушку Мусю Кирикову. Она с какой-то пожилой женщиной стояла у дегазационной камеры и принимала одежду. Еще недавно эта девушка любила закидывать голову и, заливаясь смехом, показывать свои сверкающие белые и ровные, как зерна кукурузы, зубы. Сейчас же рот ее был по-старушечьи сжат и в уголках губ появились жесткие черточки.

«Наша ли теперь? — думала Нина, вглядываясь в Кирикову. — Как она изменилась!» Муся, наконец, ощутила на себе ее взгляд и повернула голову. Но ни одним мускулом, ни одним движением лица не дала она понять, что узнаёт Нину, только в глазах блеснул прежний радостный огонек. «Наша», — поняла Нина.

Улучив момент, когда пожилая женщина ушла в глубь камеры, Нина подошла к Кириковой и молча подала свою одежду. Та с обычным безразличием начала поддевать на металлический крюк вещь за вещью и лишь на мгновение успела незаметно сжать Нине пальцы и шепнуть:

— Я твою одежду потеряю… Придешь искать в камеру.

И в этот момент Нина заметила, что у Муси не хватает верхних передних зубов: розовели голые десны. От этого девушке стало не по себе.

После горячего душа у девушек взяли кровь на исследование, записали номер жестянки и разрешили одеться.

Нина нашла в раздевалке свободное место и попросила у Кириковой свою одежду. Та ушла в камеру, повозилась некоторое время и, вернувшись, с наигранным раздражением заявила:

— Не могу найти ваших проклятых тряпок; если вам некогда, то можете поискать сами.

Смерив приемщицу презрительным взглядом, Нина пошла в камеру.

— Одной запрещается, — с угрожающим видом остановила ее Муся. И сама прошла следом за ней.

Избавившись от посторонних ушей и глаз, Муся оттащила Нину в самый темный угол и спросила с волнением:

— Как ты попала в эту партию?

— Случайно, — вернее, глупо… по пути забрали.

— Значит, они не догадываются, кто ты такая?

— Нет. А где ты зубы потеряла?

— Об этом сейчас не время. В общем, после исчезновения Кати меня допрашивали… Кто-то донес: мол, была в дружбе с ней. Но никаких улик. Удалось доказать, что я не причастна к исчезновению Штейнгардта. Меня выпустили и перевели на грязную работу. И сейчас всё следят…

— А ты не сможешь передать нашим обо мне?

— Ну конечно! Тося вне подозрений. Мы каждый день с ней видимся. Она и тебя в госпиталь устроит. Сейчас и русских в санитарки берут, — гитлеровцы совсем с ног сбились. Над санитарками чех начальник. Он согласится похлопотать.

— Не надо, — замотала головой Нина. — Я не смогу фашистскую грязь убирать.

— Как хочешь, Нина. Боюсь, — пожалеешь. Здесь позавчера прошла такая же партия девчат. Мыли, осматривали и от всех, даже у молоденьких, по шестьсот граммов крови для переливания взяли, а потом — кого в Германию, кого в солдатский дом. Это, я думаю, пострашнее будет.

— Как же мне быть? Я с одной девушкой подружилась. Подло ее бросать.

— Быстрей решайся, мы и так слишком задержались, — торопила Муся. — Тосе я передам записку. Может, еще сегодня она успеет поговорить со своим начальником чехом.

— Ладно, — решилась, наконец, Нина. — Ради наших, чтоб ближе к ним… Буду, как вы. Но сумею ли?

— Сумеешь, — уверила Кирикова и, сунув ей неприятно пахнувшую одежду, уже громко проговорила: — Вот они, ваши драгоценные наряды. Могли бы не грубить. Никому они не нужны!


Глава пятнадцатая


Третий день подряд уже по-зимнему раскатисто ревел шторм. В пещеру вместе с брызгами и пеной врывалось холодное дыхание разбушевавшегося моря.

В первую ночь всех пришлось поднять на авральные работы: одни, при свете факелов, отводили по руслу речки в, глубь пещеры шлюпки и крепили у пристани катер, чтобы его не било, другие отепляли кабины, заделывали подсушенной морской травой щели, сколачивали плотнее двери, щиты, пилили и рубили дрова.

Всеми работами, покрикивая, как на корабле, руководил Клецко. Он постепенно забирал власть в свои руки: налаживал строгую морскую дисциплину, каждому определял участки деятельности, завел расписание и суточные вахты. Теперь без боцманской дудки нельзя было ни отдыхать, ни обедать.

Сеню иссушили мысли о Нине. Он похудел, в глазах появился беспокойный огонек. Чижеев прислушивался к гулу ветра и с нетерпением ждал, когда хоть немного стихнет шторм. В такую погоду нечего было и думать о высадке Пунченка на берег: катер не мог даже выйти из пещеры.

Рана почти не болела, и, хитря, Чижеев продолжал скрывать ее от Клецко. В этом помогала ему Катя. Она тайно делала ему перевязки и просила поменьше двигаться.

Только на четвертый день рев прибоя несколько ослабел, а затем неожиданно прервался. В небе проглянули звезды. На юго-западе, правда, еще клубились облака и горизонт был зловещим, но волны уже не разбивались с грохотом о скалы, а лишь, шипя, пенились у камней и были пронизаны каким-то внутренним сиянием, напоминавшим свечение свежеразрезанного свинца.

— Подготовить катер и шлюпку к выходу в море, — просвистев в боцманскую дудку, объявил Клецко. — В поход отправляются Виктор Михайлович, Восьмеркин и Чижеев. Пассажиром — Пунченок. Витя несет наружную вахту.

— Разрешите и мне в море? — попросился Костя Чупчуренко. Ему уже осточертело сидение в закупоренной пещере.

Мичман смерил молодого матроса критическим взглядом. И, видя, что Чупчуренко уже достаточно окреп, что сероватая бледность его лица — лишь отпечаток долгого пребывания в сырой пещерной полумгле, после некоторого раздумья сказал:

— Добро! Просолитесь на ветру. Для сигнальщика полезна свежая погода.

А про себя подумал: «Пушчонку бы нам. В набег уже можно, все в строй входят».

«Дельфин» вышел из пещеры ровно в полночь. За рулем и телеграфом сидел Восьмеркин. Рядом с ним, в роли обеспечивающего командира, находился Клецко. У боцмана еще сильно болели руки, и он не решался дотрагиваться до штурвала и рычажков машинного телеграфа.

— Идти по затемненной части моря. Прибавить ход, — приказал Клецко.

Восьмеркин щелкнул ручками телеграфа. Катер вздыбился и, казалось, минуя провалы, понесся лишь по верхушкам волн.

В машинном отделении вместе с Сеней хлопотал Тремихач. Старик извелся, заметно постарел за эту неделю, но упорно отмалчивался — ни слова не говорил о дочери. Взявшись обучить Сеню самостоятельно запускать и обслуживать на ходу механизмы сложной конструкции, он обменивался только деловыми, односложными фразами. Всякие посторонние разговоры мгновенно обрывал.

«Дельфин», отойдя подальше в море, развернулся почти на сто восемьдесят градусов и, как бы выскочив из свинцовой клубящейся мглы, с приглушенным рычанием проскользнул к трем высоким скалам и застыл в их тени.

Убедившись, что вокруг спокойно, Клецко приказал спустить шлюпку. Посадив с Пунченком одного лишь Виктора Михайловича, он вполголоса подал команду:

— Отваливай!

— Товарищ мичман, разрешите и мне, — обратился к нему выбравшийся наверх Чижеев.

— А кто в случае опасности двигатель запустит? — буркнул Клецко. — Довольно глупостей, правьте вахту!

Шлюпка отвалила от катера и ушла в темноту. Здесь, за прикрытием скал, море было спокойное. Оно лишь глухо рокотало у береговой кромки.

Тремихач беззвучно поднимал и опускал весла. Только слабое журчание и всплески о днище говорили о том, что шлюпка движется.

Путь до берега занял немного времени. Вытащив шлюпку на сушу, Виктор Михайлович вместе с Пунченком тщательно обследовали узкую полосу прибрежной гальки, выемки в скалах, расщелины. В юго-восточном конце они обнаружили затиснутый между камнями, полузасыпанный песком и галькой тузик, перевернутый вверх дном. Тузик был прочно привязан. В шторм накатная волна, видимо, обтекала его, не выталкивая из гнезда.

— Не приходила Нина, — заключил отец. Пунченку он сказал: — Когда доберешься до обрыва, поглядывай вниз: не сорвалась ли она. На ней был серенький жакетик, юбка защитная и рюкзак.

Старик проводил партизана до ручья, обнял его и, пожелав счастья, горбясь поплелся к шлюпке.

Он с ожесточением столкнул на воду легкое суденышко, пробежал по шипящей пенистой воде и, вскочив в шлюпку, заработал веслами.

Шквалистым порывом ветра сорвало кепку. Но он не подобрал ее, а продолжал налегать на весла.

Когда Чижеев, с нетерпением поджидавший его, спросил: «Ну, как? Нашли хоть след?» — старик только безнадежно махнул рукой и молча, словно боясь разрыдаться, спустился к другому своему детищу — в тесный отсек машинного отделения, к приборам и механизмам, ждавшим прикосновения его жилистых рук.

Катер, мелко дрожа металлическим телом, заурчал, развернулся и легкой птицей помчался по вспененным волнам ночного моря.

Клецко любил быстроту, тугой встречный ветер и необъятные просторы. Это была его родная стихия, с которой он сжился за долгие годы службы на военных кораблях, без которой не представлял своего существования. Даже непогода веселила сердце старого моряка, заставляла по-молодому гнать по жилам кровь, наполняла мускулы животворной силой.

У Кости Чупчуренко после долгого сидения в пещере с непривычки немного кружилась голова, а от оседающей на ресницы водяной пыли всюду мерещилась радужная мошкара. Он жмурился, стряхивая с ресниц влагу, и до боли в глазах всматривался в узкую полосу теряющегося горизонта. Там, как ему казалось, возникало и пропадало бледно-желтое сияние. Но вот оно застыло блеклым пятном, стало шириться, расплываться во мгле.

— Слева по носу огонь! — неуверенно доложил сигнальщик. Бинокль Клецко мгновенно направился в указанную точку. Действительно, далеко в море почти без мигания сиял непонятный огонь.

— Что бы это могло быть? — не понимал мичман. — Судно горит, что ли? А ну, курс на огонь! Поближе взглянем, что там делается.

Восьмеркин переложил руль и повел катер прямо на желтоватое сияние, которое, приближаясь, становилось все более ярким.

— Сбавить ход… Глушители в воду! — скомандовал Клецко.

Он уже ясно видел силуэт низкосидящего катера без мачты и надстроек, освещенный слабым прожектором другого корабля.

— Никак буксиришка у торпедного катера крутится? Ишь, как их сносит! Сдается, буксирный трос лопнул, заводят теперь. Ну конечно! — вслух убеждал себя Клецко, заметив на раскачивающемся катере одинокую фигуру, которая безуспешно пыталась закинуть бросательный конец двум другим человечкам, суетившимся на приплюснутой корме однотрубного кораблика.

«Катер без хода, — соображал Клецко. — Значит, серьезная поломка. А может, в бою подбит? Иначе зачем его буксировать, да чуть ли не в шторм? В море, видно, подобрали. Торпедные катера вооружены либо тяжелыми пулеметами, либо автоматической пушкой. Не плохо бы поживиться. Но если на торпедном люди?.. Нет, — уверил он себя, — если цела команда, то не один человек должен с буксирным тросом возиться. И в рубке никто не торчит. Рискнуть, что ли? На буксирах народ пустяковый — на абордаж возьмем. Э, была не была, пойду! — решился мичман. — Ход у них не ахти какой. В случае осечки удеру в темноте».

«Дельфин» свернул вправо и, не видя никаких других кораблей поблизости, стал подходить к буксиру с затемненной стороны моря.

— Вызвать наверх Чижеева, — вполголоса приказал Клецко. И, переменившись с Восьмеркиным местами, сам повел катер. Он забыл на время о больной руке.

Когда на верхней палубе появился Сеня с автоматом, Клецко отдал новую команду:

— Чупчуренко по первому сигналу прочесать из пулемета корму буксира и мостик. По второму — перенести огонь на торпедный катер. Восьмеркину и Чижееву приготовить по паре гранат, автоматы и с ходу прыгать на борт буксира. Бить всех без разбору, помня, что нас меньше. Ясно?

— Ясно! — буркнул Восьмеркин, закладывая запал в гранату.

С буксира заметили приближающийся катер. С мостика замигал фонарь, видимо, сообщая, с какой стороны лучше всего подходить для оказания помощи. У гитлеровцев и мысли не могло возникнуть, что на них осмелился напасть вблизи от базы какой-то «рейдовый» катер.



Когда расстояние до буксира сократилось до тридцати метров, Клецко крикнул:

— Огонь!



Чупчуренко одной пулеметной очередью разбил прожектор и принялся, как из брандспойта, поливать горячим свинцом заметавшихся гитлеровцев. Он бил по мостику, по корме, по надстройке, пока не израсходовал всю ленту.

Катер почти впритирку подошел к борту буксира, и Клецко подал второй сигнал. Восьмеркин с Чижеевым без промедления вскочили на палубу и, застрочив из автоматов, разбежались в разные стороны. Сеня поспешил к люку машинного отделения. Там еще горел свет. Он одновременно бросил две гранаты и захлопнул крышку. Двойной взрыв тряхнул закачавшийся буксир, и сразу все стихло.

— Можно швартоваться! — крикнул Восьмеркин.

— Осмотреть помещения! — скомандовал Клецко. — Все пригодное тащить на верхнюю палубу.

Мичман направил «Дельфин» к беспомощно дрейфующему торпедному катеру и, убедившись, что он совершенно безлюден, вернулся к буксиру. Здесь Восьмеркин ему доложил, что на буксире было всего лишь семь человек. Из них в военной форме только два.

Приняв на «Дельфин» полдюжины глубинных бомб, ракеты, дымовые шашки, баллон с кислородом, ящик с продуктами, бинокли и кожаные регланы, Клецко приказал:

— Открыть кингстоны затопления! Только без возни, задерживаться и шуметь нам нельзя.

Море вокруг по-прежнему было пустынно. Притихший на время ветер вдруг вновь взвихрил волны и засвистел, подвывая, в снастях.

Буксир начало кренить и разворачивать. Боясь, что неуправляемый корабль раздавит «Дельфина», мичман велел Косте Чупчуренко освободить швартовы и, дав задний ход, отошел в сторону.

— Почему задержка? — спросил в переговорную трубу Тремихач.

Его обеспокоило странное маневрирование катера и долгое отсутствие Сени. К тому же старик жалел механизмы: частая смена ходов отзывалась на их чуткости.

— Вынужден пиратствовать, — ответил Клецко. — За вашу дочь мстим.

Дольше задерживаться было опасно. Мичман вновь подошел к борту буксира и крикнул:

— Кончай! Сейчас отходим!

— А как же с торпедным? — поинтересовался Восьмеркин, спрыгнув на катер.

— На буксир попробуем взять. На нем одна торпеда уцелела и пушка-скорострелка. Может, приспособимся.

Чижеев последним покидал тонущий буксир. В горячке боя он ушиб в темноте колено и теперь заметно волочил раненую ногу.

— Чижеев, почему хромаете?

— Подбит в икру и коленку, — ответил Сеня. Ему уже не к чему было скрывать ранение.

Боцман взглянул на свои бинты и, разглядев в темноте, что они окрашены кровью, сокрушенно покачал головой.

— Сможешь сидеть за рулем? Я, кажется, тоже навредил себе.

— Смогу, — ответил Чижеев. — Только помогите сойти.

Восьмеркину одному пришлось перебираться на изувеченный осколками и пулями торпедный катер.

— Ишь, как его прошили! — удивлялся он, ощупывая обшивку рубки. — Видно, наши самолеты в море подловили. Крепко давали жизни — все дырки сверху.

— Отсеки не затоплены? — поинтересовался Клецко.

— Не очень. Вода чуть-чуть поблескивает… Дотащим.

— Тогда поторапливайся!

Степан, приняв от Чупчуренко бросательный конец, в три приема вытащил тяжелый буксирный трос, закрепил его и махнул рукой:

— Можно натягивать!

«Дельфин», содрогаясь от напряжения, сначала клюнул носом, зарылся в волны, потом дернулся раза два в стороны, сдвинул изувеченное судно с места и, набирая скорость, легко потянул его за собой.

— Идет… Пошел! — выкрикивал Восьмеркин, следя за натянутым тросом. — Давай на полный!

Чижеев, прибавив ход, взял курс на пещеру. Он ни разу не обернулся, ни разу не взглянул на тонущий фашистский буксир. Его ничто не радовало. Он действовал как во сне.


Глава шестнадцатая


В ноябре войска Советской Армии, наступавшие между Днепром и Сивашем, неожиданным маневром ворвались на Перекопский перешеек, захватили Турецкий вал и прочно закрыли все сухопутные выходы из Крыма.

Для оккупантов, засевших в Крыму, гул этой стремительной атаки прозвучал как стук захлопнувшейся мышеловки. С полуострова они могли уйти только морем, либо перелететь на самолетах.

Положение оккупационных войск было трудным, а из Берлина требовали во что бы то ни стало удерживать Крым. Далеко выдвинутый в море полуостров прикрывал тылы и фланги фашистских армий, заменял собой десятки совершеннейших авианосцев. С крымских аэродромов близки были все важнейшие порты Черного моря. Правда, настойчивые требования ставки поддерживались не только словами и угрозами, в Крым на кораблях прибывали новые войска, танки, пушки и боезапасы.

Оккупантам надо было прочнее обосновываться на зиму: наращивать укрепления, опоясываться новыми рядами надолб, противотанковых рвов и колючей проволоки. А главное — избавиться от внутренней опасности, грозящей из глубины гор и лесов. Партизаны не только затрудняли передвижение частей и держали в постоянном страхе солдат, но, в случае нового наступления советского флота и армии, могли оказаться грозной силой, способной прервать связь и расчленить отдельные гарнизоны.

Фашистское командование уже посылало целые дивизии для прочесывания лесов. Партизан вытесняли из обжитых мест, разоряли их склады, сжигали лагери, но выловить всех не могли. Они, словно призраки, растворялись в горах, а потом опять заполняли леса и с еще большей дерзостью принимались за старое: по оккупантам стреляли кусты, камни, бугры и расщелины. Фашистов поджидали завалы, мины, волчьи ямы. Каждый день то взлетал на воздух мост, то исчезал патруль, то горели здания полицаев и жандармерии.

Внутри, казалось полностью покоренного, полуострова продолжалась нескончаемая война с населением.

Чтобы обезопасить себя окончательно, требовалось бросить на борьбу с партизанами крупные силы с танками, горными пушками, минометами и авиацией. Нельзя было держать за спиной целую армию мстителей.

Партизаны, ободренные победами Советской Армии, тоже готовились к последним боям: приводили в порядок оружие, строили укрепления, обучались действовать большими отрядами.

Во всем Крыму ощущалась напряженная тишина, какая бывает только перед грозой.

Но вот с разных мест начали поступать вести о подготовке фашистских войск к большой облаве, об окружении лесов, о продвижении в горы мотомеханизированных частей. Силы явно были неравными. Партизаны поспешно начали зарывать в землю, замуровывать в пещеры запасы продовольствия и готовить новые лагери в глубине гор, в расщелинах неприступных круч.

В пещере Калужского ничего не знали о надвигавшейся опасности. Все мужчины были заняты перевооружением «Дельфина» и ремонтом трофейного катера. Одновременно шло и обучение. Восьмеркин с Чупчуренко под руководством боцмана постигали тонкости профессии рулевых и готовились стать комендорами на скорострельной пушке, а Чижеев, Витя и Тремихач разбирали, смазывали и заново собирали механизмы фашистского торпедного катера.

Катя занималась хозяйством, Калужский же возился с боезапасом, с оружием и нес радиовахты.

В дежурный час он принял по радио неожиданную шифровку. Штаб приказывал командиру пещерной группы немедленно прибыть на «Дельфине» к скале Отшельника. Запрашивать разъяснения запрещалось: фашисты могли запеленговать район действия пещерной рации.

— Пароль — два зеленых. Отзыв — один белый, — бормотал Калужский, разглядывая карту и лоцию собственного составления. — Странное рандеву.

— Все очень кстати, — сказал Тремихач. — Нам не мешает испытать механизмы утяжеленного «Дельфина». Боюсь, что пушка и новый пулемет изменили его центр тяжести.

Перед выходом в море Клецко всегда бывал в несколько приподнятом настроении.

— Механиками, по случаю испытаний, Виктор Михайлович и Чижеев пойдут, — сказал он. — Комендорами — Чупчуренко с Витей. Восьмеркин по росту не подходит. Пусть дождется, когда крейсер для него построят. Назначаю Восьмеркина главным по охране, наблюдению и сигнализации.

Восьмеркину, конечно, не хотелось оставаться на берегу, но мысль, что и Катя будет с ним, несколько его утешила.

Проводив катерников, он поднялся на верхнюю галерею, раздвинул щиты, предохраняющие пещеру от ветра, и выбрался на наблюдательную площадку, где за расколотой глыбой сидела на самодельной скамье Катя. Она наблюдала в бинокль за морем.



Степан подсел рядом и вгляделся:

— Эх, на каком ходу идут! Вот нам бы так…

И больше моряк ничего не мог придумать для задушевного разговора. Он только осмелился предложить Кате половину своего реглана. Девушка озябла на ветру и с удовольствием укрылась под широкой меховой полой.

Они сидели рядом так тесно, что у Восьмеркина сердце замирало. Вот этак, молча, он готов был просидеть целую ночь, лишь бы плечом своим ощущать рядом мягкое девичье плечо.

Девушка первая прервала молчание.

— О чем вы так размечатлись, Степа?

— О разном думаю… О будущем, — тихо ответил Восьмеркин, продолжая напряженно смотреть перед собой, хотя катер давно уже исчез в темноте.

— А что вы намерены делать после войны?

— Женюсь, — вдруг выпалил он и замер, пораженный собственной храбростью.

Ответ был столь неожиданным, что девушка не могла не рассмеяться.

— Ну, если это у вас главное в мечтах, то вы очень быстро достигнете своей цели, — заверила она и, заглянув ему в глаза, спросила: — А на ком? Это не секрет?

Кате нравился сильный, по-детски застенчивый и добродушный моряк. Девушке очень хотелось, чтобы никакого другого имени, кроме ее собственного, он не назвал бы. А у Степана язык не поворачивался.

— Что же вы молчите? Видно, бессердечная, злая она? — допытывалась девушка. — Привередливая или такая, что о ней нельзя никому слова сказать?

— Нет! — запротестовал Восьмеркин. Он так стиснул Катину руку, что девушка невольно вскрикнула.

— Степа, милый, так же можно пальцы раздавить. Нельзя же из-за любви к другой у меня слезы выжимать!

Степан, не зная, как исправить свою вину, начал дуть на онемевшую руку девушки.

— Простите… Я не нарочно… И не из-за другой. Я люблю вас, Катя.



Мичман Клецко от удовольствия даже крякнул. После команды — «Полный вперед!» — катер как бы выпрыгнул из воды и, со свистом рассекая воду, понесся по верхушкам волн с такой быстротой, что у боцмана захватило дыхание и зарябило в глазах.

Катер не вздымался на редан, нет, он мчался, как безудержно мчится дельфин, то выскакивая на поверхность, то зарываясь в пену. Требовалось только крепче держать руль.

«Дельфин», точно ножом, вспарывал темноту ночи. Белесые вихри уносились за корму, и воздух, словно раскаляясь, едва приметно светился.

— Ну и прет же, дьявол! — восхищенно бормотал боцман. — Не проскочить бы нам. Двадцать миль в миг пролетим.

— Перейти на нормальный! — крикнул он вниз и щелкнул ручкой телеграфа. — Чудесная машина!

Катер заметно сократил скорость. Клецко откинул колпак. Мелкие брызги обдали разгоряченное лицо. Старый моряк мотнул головой, набрал полную грудь воздуха и, с шумом выдохнув его, спросил у высунувшегося из своего гнезда комендора:

— Каково, Чупчуренко?

— Здорово! Хлеще торпеды прошлись!

— Дай два зеленых проблеска влево.

Чупчуренко выполнил приказание, и сразу, почти на траверзе, со стороны берега сверкнул короткий, как молния, белый огонек.

Катер сделал полукруг и, опустив глушители в воду, осторожно пошел к обрывистой горе, темнеющей впереди.

Когда он остановился под тенью Отшельничьей скалы, от берега отделилась резиновая шлюпка с тремя гребцами.

Вскоре на борт катера поднялись начальник партизанского отряда, Пунченок и с ними еще какой-то худощавый человек в кожаной куртке. Увидев перед собой Клецко, они приветствовали его по-военному и попросили вызвать снизу Виктора Михайловича.

Как только старик показался наверху, Пунченок первым долгом доложил, что Нина найдена, что она работает в немецком госпитале и связана с партизанами.

— Вот и записка от нее, — он передал листок бумаги, свернутый в трубочку, похожую на сигарету.

В записке было всего несколько строк.

«Вполне здорова, не беспокойтесь. Витя может увидеть меня через Тоню. Привет всем и Сене. Крепко-прекрепко обнимаю и целую. Нина».

— Это сообщение, как вы понимаете, не главная цель нашего прибытия на ваш броненосец, — сказал начальник штаба. — Знакомьтесь: мой помощник — товарищ Василий, — представил он человека в кожаной куртке. — Так и зовите. Для него и для наших больных мы рассекретим пещеру. Другого выхода нет. Не сегодня, так завтра две эсэсовских дивизии начнут прочесывать наш участок. Все удобные подходы уже ими заняты. Склады мы зарыли, а людей перед решающими днями терять не хотим. Бои будут вести только летучие отряды. Остальные же, как только каратели пройдут вглубь, должны скрытно просочиться им в тыл и двигаться неприметно по следам цепей облавы. Хитрость, правда, несложная, но гитлеровцы не скоро раскроют маневр. В этом деле мы ждем решающей помощи от вас.

— У нас больше инвалидов, чем вояк, — смущенно заметил Тремихач.

— Нам опытные и смелые моряки требуются, — не слушая его, продолжал начальник штаба, — придется морем перебрасывать чуть ли не всех людей. Если у вас недостаточно сил, можем дать шаланду и рыбаков в помощь.

— Тихоходы нам только помешают, — вмешался в разговор Клецко. — Шаланду быстрей обнаружат, и возня с ней. Без рыбаков обойдемся. Введем в строй трофейный торпедный катер. Он почти на ходу. Сколько человек понадобится перебрасывать в ночь?

— Сотни две-три.

— В несколько рейсов заберем. А в случае нападения с моря бой примем.

— Нет, уж постарайтесь без боя, — возразил начальник штаба. — В этих операциях наш основной козырь — скрытность. Товарищ Василий остается с вами. Он будет осуществлять руководство операциями по переброске и поддерживать связь с нами и воюющими отрядами. С ним оставляем и коротковолновую рацию. Эта рация должна действовать не из пещеры, а с моря или с берега. Ясно, товарищи?

— Вполне.

— Забирайте с берега трех больных, матрацы, медикаменты, шесть бочек горючего и ждите сигнала. Помните: старая пещерная радиостанция ничего не передает в эфир. Вопросы ко мне будут?

— Вы, случайно, с Военным Советом не связаны? — спросил Клецко.

— С Военным Советом связан только командующий всеми партизанскими отрядами.

— Тогда прошу передать через него на эскадру, что мичман Клецко и матросы Чижеев, Восьмеркин и Чупчуренко не погибли и не пропали без вести, а воюют.

— Это мы уже сделали сами.

— Если так, то спасибо. Больше у меня нет никаких просьб. Воевать и тут можно.


Глава семнадцатая


Пещера постепенно превращалась в подземный партизанский лазарет. На всех деревянных настилах лежали матрацы, на которых стонали и бредили раненые. Это были жертвы большой фашистской облавы. Убитых партизан зарывали на месте, а раненых по диким тропам переправляли к морю.

Больных обслуживали Катя и два легко раненных в ноги партизанских хирурга. Стол Калужского стал называться «операционной», Нинина каморка — «аптекой». Здесь приготовляли лекарства, дезинфицировали инструменты, стирали бинты.

Восьмеркин почти не виделся с девушкой. На трофейном катере, получившем название «Чеем», он одновременно выполнял четыре должности: был боцманом, сигнальщиком, пулеметчиком и, по надобности, рулевым. Свободного времени не оставалось. Вместе с Калужским, Сеней и Витей они выходили на «Чееме» вслед за «Дельфином» в указанные пункты, забирали в темноте партизан, пробравшихся к морю, и перебрасывали их к Отшельничьей скале. Оттуда лесные жители по ущельям и тропам над обрывом беспрепятственно просачивались в тылы карательных отрядов. А друзья на катерах отправлялись за новой партией или в пещеру.

Днем они отсыпались, мыли палубы катеров, приводили в порядок механизмы, выкачивали воду и заправлялись горючим, чтобы ночью вновь быть в минутной готовности.

Ночи, на счастье, стояли темные, безлунные. Видимость была не более двух-трех кабельтовых. Свежая погода заглушала шум винтов и моторов. Семь походов прошли благополучно, катера ни разу не попали под прожекторный луч и незаметно проскакивали мимо береговых батарей. Только во время восьмого рейса «Дельфин» неожиданно нарвался на фашистский сторожевик, патрулировавший у берега.

Сторожевик запросил опознавательные.

На «Дельфине» пассажиров еще не было. Чтобы оградить от беды следовавший в отдалении «Чеем», Клецко просигналил фонарем нечто похожее на «веди» и приказал задраить колпаки.

Фашисты, прочитав неверный ответ, выстрелом из пушки предложили остановиться. Но Клецко был упрям: он посылал в темноту нелепейшие сигналы и не спеша уходил в море.

Сторожевик ринулся в погоню за катером и уже хотел дать второй выстрел, как странный корабль неожиданно взбурлил воду, сделал непонятный зигзаг и развил такую скорость, что его невозможно было ни накрыть залпом, ни нагнать.

Вскоре, точно растворясь в пене, он совсем исчез в темноте.

Сторожевик более часа кружил в море, надеясь напасть на след исчезнувшего судна, и посылал по радио предупреждения в ближайшие базы.

А «Чеем» тем временем успел беспрепятственно подойти к скалистому берегу, захватить притаившихся партизан и уйти с ними на запад.

На другой день в море появилось около десятка курсирующих вдоль берега торпедных и сторожевых катеров. Два из них были видны с наблюдательного поста пещеры. Они дрейфовали в десяти-пятнадцати кабельтовых. Выходить в море стало опасно. Вход в пещеру оказался под контролем с двух сторон.

— Неужели догадываются? — вглядываясь в патрульные катера, бормотал озадаченный Клецко. — Придется повременить малость. Не показываться им.

— Глядеть в оба, — сказал он заступающему на вахту Чупчуренко. — Особенно когда будут запрашивать опознавательные. Записать в точности ответы.

И вот в эту неладную пору пришло отчаянное сообщение:

«Убит врач тчк Любыми способами выслать вашего зпт оказания помощи начальнику отряда тчк Пунченок встретит Отшельничьей тчк Начштаба».

— Кого же пошлем? — собрав всех старых пещерников, спросил Тремихач. — Лесные медики сами едва ноги передвигают, со здешними больными не справляются. Где им по горам! И море закрыто…

— Там, видно, очень трудно, — сказал озабоченный и хмурый заместитель начальника штаба. — В другом случае они бы не послали такой шифровки.

— Я пойду, — вызвалась Катя. — Тут обойдутся без меня.

Побледневшее лицо девушки было решительным.

— Тогда без промедления готовьте походную сумку, Катя. Удобный момент может выпасть в любой час, — сказал Тремихач, не глядя на нее.

Он знал, что девушка вряд ли вернется в пещеру, так как высота, к которой ей требовалось пробиваться, уже была окружена с трех сторон. Огнем горных пушек и минометов фашисты теснили партизан к обрывам над морем. Это был самый серьезный и решающий участок обороны. Высота прикрывала ущелье и тайные тропы, по которым партизаны просачивались в тыл фашистским цепям.

Восьмеркин решил разделить Катину участь.

— Разрешите, товарищ мичман, с автоматом сопровождать доктора.

— Это потом. На месте видней будет, кому сопровождать, — отмахнулся от него боцман. — А сейчас катером займитесь.

К вечеру на море поднялся ветер, пошел мелкий косой дождь. Рябая вода тяжело заворочалась, начала с глухим ревом биться о подножия скал.

Сквозь дождевую завесу видно было, как заливало и швыряло на вспененных волнах сторожевые фашистские катера. Но они не покидали своих позиций, а тенями скользили у неясной линии горизонта.

Ночью непогода разыгралась не на шутку. Фашистские катера исчезли, но и пещерные тоже не могли выйти в море: их у выхода разбило бы о камни.

Пришлось ждать перемены ветра. А ветер переменился лишь под утро. Но дождь не переставал.

— Попробуем проскочить, — сказал Клецко. — Дождь для таких дел — лучшая завеса. Пойдем на трофейном. Ежели с берега установлено наблюдение, то гитлеровцы примут нас за своих. Одевайтесь потеплей, Катя, и захватите автомат.

Если бы девушка хоть что-нибудь понимала в морском деле, то она бы восхитилась боцманским умением и сноровкой, с какими он вывел катер из низкого и узкого пещерного прохода на крутую волну. Но Кате стоило только уловить запах перегорелого бензина и почувствовать под собой шаткую палубу, как ее сразу начало мутить, и девушка потеряла интерес ко всему.

Ее не освежили ни дождь, ни ветер. Страдая от морской болезни, Катя забралась под брезент, положила голову на бухту пенькового троса и так сидела, скорчившись, весь путь.

Катер трясло, подбрасывало и кренило. Натужно завывая, он преодолевал любой шквальный ветер, пробивался сквозь косматые полосы дождя, грудью разбивал в брызги летящие навстречу волны.

Но вот катер свернул в воды, защищенные высокими скалами. Качка уменьшилась. Шумел только дождь.

— Поднимайтесь, Катя. — Восьмеркин тронул ее за плечо. — Подходим к Отшельничьей.

Лицо его было мокрым от брызг.

Катя заметила белый огонек, мелькнувший под скалой. Катер пошел прямо на вспышку.

Шлюпка не вышла навстречу. На берегу в сером сумраке виднелась одинокая фигура Пунченка. Голова и правая рука у него были обмотаны тряпками.

«Ранен», — догадался Клецко.

— Промеривать глубину! — приказал он Восьмеркину.

Катер осторожно прошел несколько метров и уткнулся в песчаный грунт.

Восьмеркин спрыгнул в воду, подтянул легкое судно ближе к берегу и на руках перенес Катю на сушу.

Пунченок от большой потери крови едва держался на ногах.

— Чуть не окоченел… — сказал он изменившимся голосом. — Всю ночь пролежал один. Думал, умру и не увижу вас. Хорошо, что прибыли… Там беда.

Он опустился на землю. Восьмеркин помог ему подняться, дойти до Отшельничьей норы. В норе было суше и теплее.

При слабом свете фонарика Катя размотала на голове Пунченка влажные тряпки, но ничего разглядеть не смогла: окровавленные волосы коркой запеклись на ране. Промыть их в этой грязной норе было нельзя. Девушка просто наложила свежую повязку и помазала йодом перебитую выше локтя руку.

— Где вас так?

— По пути, — ответил Пунченок. — Я трех раненых проводил сюда. Перевязывать некому. Нас одной миной накрыло… Те — мертвые, а я едва доплелся. Мне вас приказано доставить.

— Но вам же не дойти…

— Я объясню дорогу. Туда обязательно надо. У командира сквозное ранение в шею. Он кровью захлебывается, а руководит, записки пишет. Надо хотя бы две ночи продержаться… Еще не все наши проскочили в лес.

— Придется, пожалуй, с вами Восьмеркина посылать, — со вздохом сказал Клецко. — Не хотелось мне, да ничего другого не придумаешь, нам уходить пора. Рассвет скоро, и дождь на убыль пошел.

Пунченок с трудом, по памяти, начертил на бумаге путь к партизанам, крестиками отметил опасные и труднопроходимые места и в изнеможении лег на землю.

— Придерживайтесь левых склонов, — пояснил он, закрыв глаза.

— Ладно, найдем, — сказал Степан, запихивая листок в карман.

Он помог отвести партизана на катер, попрощался с мичманом и, крепко сжав в объятиях Сеню, шепнул: «Прощай!»

— В случае беды пробивайся сюда, — посоветовал Клецко. — Из огня вытащим, в любую погоду подойдем.

— Есть пробиться к вам. Счастливого плаванья!

Восьмеркин столкнул катер с грунта, постоял на берегу, пока друзья не скрылись в мутно-сером тумане, и вернулся к Кате.

— Степа, ты же весь мокрый! — сказала девушка.

— Ничего, на воде живем, да еще бояться ее. На ходу обсохну.

— Ты, видно, ничего не боишься?

— Нет, другой раз страшновато бывает.

— Умирать в наши годы очень обидно, Степа, правда?

— Об этом не надо думать.

Некоторое время они стояли молча, и дождь все шумел, а по ту сторону береговых скал внятно ухал прибой.

— Надо идти, — сказал Восьмеркин.

Девушка не двигалась. В темноте он видел, что она смотрит на него в упор.

— Ты ведь из-за меня пошел? — вдруг спросила она.

— Да, — смущенно ответил моряк.

Катя подошла к нему вплотную, поднялась на цыпочки, крепко поцеловала его в губы. Потом отстранилась и решительно сказала:

— Пошли!


Глава восемнадцатая


Восьмеркин и Катя бесследно исчезли. Пещерники ничего не могли узнать о них. Они дважды с большим риском подходили и на «Чееме», и на «Дельфине» к Отшельничьей скале, но никого там не обнаружили. Из последней группы прикрытия никто больше не выходил в море.

Только через пять дней стало известно, что бо́льшая часть партизан сумела пробиться в тыл фашистским цепям и обосноваться на старых местах. Товарища Василия радиошифровкой отзывали руководить штабом.

— Значит, командир отряда погиб и вся группа прикрытия с ним, — заключил новый начальник штаба. — Мое назначение — верный признак.

«Неужели Степа убит?» — не верилось Чижееву. Это не укладывалось в его голове, несовместимо было с могучей фигурой и жизнерадостностью Восьмеркина.

Небывалая тоска охватила Чижеева. Потеря двух самых близких и дорогих друзей выбила его из колеи. Без Нины и Восьмеркина он не представлял своей жизни. Деятельный характер Чижеева требовал немедленных действий. В тягостном раздумье он изобретал, намечал десятки способов розыска и спасения друзей. Наконец обратился к Клецко:

— Отпустите меня с товарищем Василием, я найду их. Нам же без девчат не вылечить больных. И без Степы трудно будет.

Но мичман был тверд:

— Хватит жертв. Не имею я никакого права без механика катер оставлять. Нам воевать положено.

— Так что же мы не воюем?

— Еще срок не подошел.

Видя, что с боцманом ни до чего не договоришься, Сеня стал уговаривать Тремихача и Калужского послать в разведку хотя бы Витю. И когда старики согласились с ним, он наедине проинструктировал парнишку, как лучше действовать, чтобы встретиться с Ниной и разыскать следы пропавших. Тут же он заготовил и записку к Нине. Ответ на нее должен был ускорить действия пещерников.

Витю высадили на берег вместе с начальником штаба. Под скалой Чижеев зарыл цинковый ящик с тремя банками консервов, сухарями, ножом и зажигалкой.

— Смотри, помечаю мелом, — сказал он Вите. — На случай задержки. Здесь дня три прятаться можно. Нине об этом скажи. Понятно?

— Скажу, — ответил мальчик, — только против собак ветоши надо бросить.

— Сделаю.

И опять для Чижеева потянулись тоскливые дни ожидания. Чтобы не сидеть без дела, он перебирал и смазывал механизмы, помогал врачам обслуживать раненых и, вперемежку с Чупчуренко, нес вахты, наблюдение за морем.

Теперь вблизи пещеры часто появлялись патрульные катера фашистов. Это было верным признаком того, что морем пройдет караван.

Фашисты отправляли на восток самоходные баржи с солдатами и грузами, а обратно тащили раненых и подбитые обгорелые корабли.

— Жаль, что у нас одна торпеда, — всматриваясь в караван, сокрушался Клецко. — Мы бы тут немалое кладбище кораблей устроили.

Витя, как было условлено, появился под скалой на четвертую ночь. Мальчик принес немаловажные сообщения. После большой облавы фашисты заметно успокоились. Меньше было обходов, только на перекрестках дорог по-прежнему стояли усиленные патрули. Оставшиеся жители получили паспорта или разрешительные номерки, с которыми опять могли передвигаться из деревни в деревню.

Вместе с этими известиями он принес и две записки от Нины. Одну записку он при всех вручил Тремихачу, а другую — тайно передал Сене.

Отцу Нина писала:


«Дорогой мой! Не беспокойся. Мне уже легче и пока ничто не грозит. Сообщаю самое важное.

1. Вполне здорова и бодра.

2. Из лесу прибыло много раненых гитлеровцев. Говорят, что некоторые деревни совсем снесены. Но о партизанах никаких сведений. Эсэсовцы привезли с собой только семь человек убитыми: пять мужчин и две женщины. Их выставили распятыми на базарной площади с плакатом: «Главари банды Ч. М.» Среди убитых будто бы находится командир отряда. Во флотской форме никого нет. Рядом фашисты прибили объявление на русском и немецком языках, что за поимку партизана любому лицу будет выдано десять тысяч марок или участок земли с виноградником.

А мне приходится за этими бандитами убирать, мыть полы и тряпки, разносить кипяченую воду. Отравы бы им насыпать. Кстати, наблюдение за нами ослабло. В свободное время мы даже можем выбегать за ворота, сходить на рынок. Солдаты из караульной команды знают нас всех в лицо.

У меня возникла мысль: не может ли Николай Дементьевич придумать какую-нибудь адскую машину, чтобы можно было пронести ее вместе с половиками в подвал. У нас в большом зале устраивают по средам и субботам концерты и показывают кинокартины гарнизонному начальству. Собирается до четырехсот человек. Нас в это время из подвала выгоняют. Мы имеем право либо уйти к судомойкам, либо стоять на концерте за последними рядами, где сидят солдаты. Но можем и незаметно исчезнуть. Рядом с кухней — огромная помойная яма за кирпичным забором. Мусор в нее ссыпается через дыру по желобу. Здесь нетрудно выбраться на волю. Могу увести с собой еще двух девушек. Чем скорее вы все сделаете и передадите с Витей, тем быстрее мы появимся у вас. Убегать, не отомстив за наших, преступно.

Очень хочу всех вас видеть, распрямиться и стать человеком.

Тысячу раз целую. Нина».

— Удивительно неосторожны женщины, — заметил Калужский. — Разве можно такое письмо посылать открытым текстом? А вдруг Витю поймали бы?

— Я бы сжевал записку, — ответил мальчик. — Так мы с Ниной договорились.

— Ага, значит, она тебя предупреждала? Это несколько искупает ее неосторожность. Придется подумать об ее предложении. Как вы, Виктор Михайлович, смотрите на всю эту затею?

— Одно для меня ясно, что ей необходимо быстрей уходить оттуда, — сказал Тремихач. — Боюсь, что моя доченька немало глупостей натворит. Да и нам без женщин трудно с больными справляться. Все надо тщательней продумать и, если решимся на диверсию, разработать подробную инструкцию. Витя — парнишка смышленый, он им поможет.

Записка, адресованная Сене, была немногословной:


«Дорогой мой! Всю бумагу я потратила на письмо старикам, поэтому на твои вопросы и поручения отвечаю коротко: о Восьмеркине ничего не слышно. С Катей, кажется, беда. Постараюсь еще что-нибудь узнать. Страшно даже подумать об их гибели.

То, что я наметила, выполнить очень трудно. Но мы решились: смерть за смерть. Поторапливай наших, скорей увидимся.

Как я боюсь потерять тебя! Прошу не рисковать и не являться к нам, сами вырвемся, а ты подбирай нас с моря. Надеюсь, что ты будешь умницей. Поручи все Вите, ему легче к нам пробраться.

Твоя Н.»


Новый начальник, присланный командованием СС на место таинственно исчезнувшего и так трагически закончившего свое существование Штейнгардта, был дородный швабский барон полковник фон Шаллер. Он составил вполне обоснованное донесение, убеждавшее начальство в том, что опасность в его районе ликвидирована. Перечень сожженных деревень, цифры повешенных крымчан, вырубленных вдоль дороги полос леса, взорванных и до основания срытых землянок сделали документ достаточно убедительным. Но сам-то полковник не был спокоен, как не были спокойны и солдаты, принимавшие участие в облаве.

Больше недели они месили грязь, дрогли ночами под открытым небом, вешали людей, которые не имели прямого отношения к партизанам, жгли заросли кустарников и дома, потеряли немало людей убитыми — и все же операция провалилась. Те, кого они искали, словно растаяли в лесу. Когда была смята последняя, дольше всех сопротивлявшаяся группа партизан, то на месте нашли всего лишь семь трупов да в горах настигли спотыкающегося моряка, уносившего на руках раненую девушку. И эти двое покалечили не менее десятка человек.

Куда могли деться партизаны? Не десять же человек нападало на батальоны? Ведь не горсточка почти безоружных людей задерживала артиллерию и горных стрелков на нескольких направлениях? И не под землю же они ушли?

Полковник фон Шаллер сам объезжал весь район облавы. Он не хотел разделить судьбы своего ленивого предшественника. Он собственными глазами видел, что лес был оцеплен с трех сторон, четвертая сторона — сплошные обрывы над морем. Сквозь цепи, которые прочесывали горы и лес, нельзя было незамеченным проскочить даже в самые темные ночи.

Полковник фон Шаллер вызвал к себе обер-лейтенанта Ворбса. Тот, как всегда, был гладко выбрит, краснощек и бодр. Под низким лбом почтительно вытянувшегося исполина вопросительно округлились блекло-голубые и бездумные глаза. Они напоминали сияющие стекляшки. Полковник с ненавистью взглянул на приплюснутый, седловидный нос обер-лейтенанта, на его короткую, почти бычью шею и с нотками металла в голосе сказал:

— Вы, кажется, не жалуетесь на чрезмерную трудность работы? Вас распирает от здоровья и благодушия?..

Ворбс, не зная, что ответить неизвестно почему раздраженному начальнику, только щелкнул каблуками и еще почтительнее вытянулся.

— Вы, кажется, с первых дней здесь? — спросил полковник. — Старый работник разведки? Почему же вам, черт возьми, неизвестны места, куда укрылись партизаны?

— Прошу прощения… Случай крайне трудный… Все проходы были под неусыпным наблюдением.

— Но что предполагают наши агенты из местного населения? Мы же тратим кучу денег.

— Им непонятен маневр. Из партизан на этот раз никто не укрывался в ближайших селениях, И перебежчиков не было. Они согласны подохнуть, но не попасть к нам в руки.

— А что говорит пленный матрос?

— Он какой-то невменяемый. По-моему, он даже боли не чувствует, пребывает в полнейшей депрессии. Я сам отхлестал его по щекам, и он даже бровью не повел. Русских матросов бесполезно допрашивать. Я изучил их повадку. Не помогают ни уговоры, ни деньги, ни пытки. Черноморских матросов нужно сразу расстреливать или вешать.

— Мне бессловесная падаль не нужна. Вы когда-нибудь уясните это, обер-лейтенант? — спросил тем же неприязненным и скрипучим голосом полковник. — Немедля измените методы глупого мордобоя. Дайте ему успокоиться, время пока терпит. Надеюсь, партизаны достаточно запуганы, с месяц они не шевельнутся. Узнайте, где у него родные, нащупайте слабую жилку, — словом, не мне вас учить, я не проходил специальных школ.

Некоторое время спустя полковник вызвал всех, кто был ответственен за поддержание несокрушимого духа среди фашистских солдат. К нему явились мастера слежки и гестаповского устрашения, которым десятки доносчиков сообщали о настроениях и разговорах в казармах. Сведения были неутешительными: уныние и сомнения проникали даже в офицерскую среду.

Полковник не на шутку обеспокоился.

— Я не намерен командовать стадом трясущихся трусов, — сказал он. — Мы отвлекаем на себя две русские армии и флот. Объясните всем олухам, что кажущиеся неудачи на фронте — явление временное, что это широко задуманный и далеко идущий маневр. Вбивайте эту истину в мозги всеми способами, вплоть до свинца…



Восьмеркин как бы беспрестанно пребывал в томительном бредовом сне, в котором нет ни забытья, ни покоя. Порой он вроде становился невменяемым: мог часами неподвижно лежать, скрючившись в неудобной позе на жесткой койке, мог сидеть всю ночь, уставясь глазами в железную решетку, или ходить из угла в угол.

Восьмеркина все время томила одна и та же мысль: как же он допустил, что погибла Катя, погибла любовь его?

Он силился вспомнить, как все это произошло, но в усталом мозгу возникали лишь короткие, словно молнией выхваченные из темноты видения.

…Да, их уже оставалось немного. У Кати было бледное лицо и усталые глаза. Она то стреляла, то перевязывала раны, чтобы люди опять могли отбиваться. В горах стоял грохот, эхо ревело, перекатываясь по склонам. Казалось, небо раздирали на куски. Он дважды видел ее в блиндаже, заснувшей в сидячем положении с бинтами в руках. Он будил ее, боясь, что ее здесь засыплет землей и камнями. Катя даже в этом аду улыбалась ему, проводила рукой по его небритой щеке и выходила наверх, озаряемая вспышками разрывов…

…Потом — это, кажется, было под вечер — поступил приказ: всем раненым отходить к морю. Восьмеркин остался лежать у пулемета на высоте, контролирующей всю местность. Над ним была прочная защита: нависшая глыба скалы. Степан прикрывал путь отхода раненых, надеясь, что с ними уйдет и Катя. А она не ушла, так как увидела, что остается он. Она подползла под скалу и сказала:

— Давай до конца вместе… Я буду вторым номером.



И опять загромыхали, застонали горы. Гитлеровцы обрушили на высоту огненные потоки мин и снарядов. Почва колебалась от разрывов. Затем все стихло, как бывает перед атакой. Степан хотел переменить ленту в пулемете и увидел, что Катя лежит, уткнувшись лицом в пожелтевшие стебли травы. Ему показалось, что девушка от страха так вжалась в землю, он ласково взрыхлил завитки ее волос и вдруг ощутил пальцами кровь…

В испуге он повернул Катю лицом вверх. Глаза ее были закрыты, веки дрожали. Она еще жила. Платье на левом бедре было разодрано и потемнело от крови.

Девушка на себя приняла осколки, которые непременно врезались бы в Восьмеркина.

Обезумев от горя, он начал тормошить ее. Катя открыла глаза. В глубине их таилось такое страдание и тоска, что Восьмеркин готов был зареветь.

— Уходи, Степа, — сказала она, с трудом шевельнув губами. — Я задержу… у меня есть гранаты… Прощай…

Из глаз ее текли слезы. Как он мог оставить свою чайку, свою радость? Не обращая внимания на крики поднявшихся в атаку гитлеровцев, на свист проносящихся над ним трасс, он подхватил ее на руки и, согнувшись, побежал на другую сторону склона…

Как он не сломал себе шеи? Как остался целым? Этого он теперь и сам не мог постичь. Он только помнил, что нес ее, спотыкаясь и изнемогая от горя. А за спиной стоял грохот. Вершины гор качались перед ним. Глаза застилало влагой. Пот ли это был или слезы, он не знал.

— Степа, почему ты плачешь? — вдруг спросила она голосом, прозвучавшим как бы издали. — Мне уже не больно. Как ты устал, бедный!.. Отдохни…

Она жалела его. А он боялся сказать хоть слово, так как не сумел бы скрыть своего отчаяния. Он прижимал ее к себе, чтобы меньше вытекло крови, и нес дорогую, любимую к морю, к друзьям. Там было спасение.

— Мне не больно… Совсем легко, — продолжала говорить она, точно в бреду. — Ты не жалей. Я счастлива, что ты спасся. Обязательно живи… И не забывай. До тебя у меня никого не было… Это хорошо и очень грустно… Все забудут, а ты помни. Я знаю, вы прогоните их…

Вдали уже виднелось море. Восьмеркин обрадовался, он верил в то, что сумеет спасти ее… Но случилось все не так, как мыслилось Степану. Он не заметил, как на него набросилась целая свора гитлеровцев. Они напали сзади. Его руки были заняты. Они сумели свалить его, прижать к земле и вырвать из рук ту, которую он нес так бережно.

Какая сила могла сдержать его? Он вывернулся из-под груды тел, начал расшвыривать, бить, топтать… Но фашистов было больше. Они повисли на руках, на плечах, оплели ноги… Падая, он услышал сдавленный девичий крик:

— Прощай, Степа, прощай!

Сверкнуло пламя, и земля дрогнула от гулкого взрыва. Кругом застонали, захрипели раненые.

Он понял: «Это она бросила гранату». И впервые за всю жизнь Степан в голос заплакал, — вернее, заревел от бессилия. Словно обезумев, он кусался, душил, возил на себе груду тел и кричал…

Затем навалилась темнота.

Его куда-то везли, допрашивали, били. Но все это было как во сне. Он спал, очень долго спал.

«Почему же теперь у меня развязаны руки? Почему они перестали бояться? — Перемена его тревожила. — Разве я обещал им что-нибудь?»

Он уцепился руками за решетку и дернул ее на себя. Толстые железные прутья не поддавались его усилиям.

«Нет, не уйдешь отсюда. Чего же придумать? Убить себя? Разбежаться и головой в стену? Нет, это не выход. Катя просила жить, и мичман говорил: «Моряк должен держаться до последней крайности». Впрочем, он и сам не представлял себе, как можно послушно шагать на расстрел, когда в тебе еще есть силы убежать или вцепиться в глотку конвоира? Степан обязан мстить за Катю. Он вот так просто не отдаст свою жизнь, а еще придушит двух или трех фашистов…»

Когда в камеру зашел Ворбс, то Восьмеркин сначала хотел наброситься на него, но, увидев притаившихся за дверями надзирателей, одумался: «Не дадут прикончить и опять свяжут. К тому же этого не сразу одолеешь. Здоровый, дьявол!»

По расплющенным ушам и деформированному носу Степан определил, что гестаповец бывал в переделках и не боится кулака.

Появившийся в камере обер-лейтенант с явным дружелюбием разглядывал моряка, он даже улыбался, как улыбаются после долгой разлуки старому приятелю.

— Вы, оказывается, хороший специалист бокса. Зачем же молчать об этом? Вы есть мой коллега, Степан Восьмеркин. Интересная встреча: чемпион Баварии и эскадренный чемпион Черноморского флота.

«Откуда он узнал про меня? — насторожился Восьмеркин. — Они даже имени моего не знали. Эскадренный чемпион Черноморского флота… Ага, вон вы куда нос сунули — в Симферопольскую газету!»

Восьмеркин вспомнил, как перед войной на одной из олимпиад он выбил за канаты тяжеловеса Крыма. Тогда Симферопольская газета поместила его портрет, а какой-то журналист назвал его в отчете о матче «эскадренным чемпионом Черноморского флота».

— Вы удивлены моей осведомленностью? Мы хорошо знаем о вас всё. Степану Восьмеркину незачем больше скрывать свое полное имя, — дружелюбно продолжал Ворбс.

Но его выдавали глаза. Суженный зрачок настороженно следил за малейшим изменением восьмеркинского лица. Такими беспощадно холодными бывают только глаза у противника на ринге, когда он выискивает слабое место, чтобы неожиданным резким ударом повергнуть тебя на землю.

Восьмеркин молчал. Он старался сохранить невозмутимость, — это рекомендовалось делать на ринге, чтобы дезориентировать, обескуражить противника. Но в то же время, как и Ворбс, он старался отгадать по глазам, по мимолетному сокращению мышц лица, какой подвох готовит гестаповец.



Ворбс, видимо, почувствовал, что выражение его лица не соответствует разыгрываемой роли, что необходимо уйти от пытливого взгляда русского. Он деланно засмеялся, по-приятельски ткнул кулаком Восьмеркина в бок и уселся рядом с ним на койку.

Ворбс очень рад встретить в России боксера с именем, говорил он. На земле так мало настоящих людей. Немецкое командование с уважением относится к решительным людям. Оно понимает сильного человека и всегда готово предоставить ему широкое поле деятельности.

— Россия никогда не имела хороший бокс. Вы слыхали имя экс-чемпиона мира Макса Шмеллинга? Он побил в Америке знаменитого Джо Луиса — «Черную молнию». Я имел возможность в Берлине выступать против Макса Шмеллинга. Я выстоял восемь раундов. Бой прекратился из-за перелома сустава пальца у Макса Шмеллинга. Через меня вы можете почувствовать европейский класс.

Восьмеркин не все уяснил, что говорил гестаповец. Ему только было понятно, что Ворбс сулит лучшие условия одиночного заключения. Пусть Восьмеркин подумает лишь о небольшом спарринге. Лишняя пара старых перчаток найдется. Не нужно упрямиться. В жизни все достается ловким людям, умеющим вовремя примыкать к сильным мира. Если Восьмеркину скучно, Ворбс может для развлечения повесить в камере тренировочную «грушу». В знак… будущей совместной работы.

Видя, что Восьмеркин упорно отмалчивается, Ворбс шутливо заметил:

— Вы есть не очень достаточно словоохотливый собеседник. Вы имеете ко мне обиду за старую неприятность? Разве можно боксеру сердиться на такой пустяк? То недоразумение будем считать как небольшой массаж… укрепление кожи щек. Вы сумеете отплатить мне.

Он посоветовал Восьмеркину хорошенько подумать о своем положении и, заверив, что перчатки и «груша» в скором времени появятся в камере, расшаркался и ушел.

«Чего они вдруг так «ласковы»? — недоумевал Восьмеркин. — Приручить хотят, что ли?.. Пусть попробуют. Мне одного мало, я их нескольких прикончу…»


Глава девятнадцатая


Всю неделю Нина и Ната находились в тревоге. Они не решались привлечь себе в помощь кого-либо из девчат. Вдвоем с замирающим сердцем они проносили мимо часовых то мусорные ящики, то половики, в которых были спрятаны пакеты Калужского. Витя передавал их по утрам через отверстие у желоба помойки или закапывал под забором.

Эти увесистые пакеты девушки сначала прятали под лестницей, а потом, улучив момент, перетаскивали в свой подвал и дрожащими руками запихивали поглубже в парты.

Ночами девушки не могли спокойно уснуть. Им все время мерещилось, что кто-то разнюхал о подготовляемом взрыве, что сейчас придут и схватят их.

На рассвете Нина и Ната поднимались с головной болью и шли на работу. Но и там страх не покидал их: «А вдруг кто из девушек во время уборки наткнется на пакеты или уронит ящик с аккумуляторами и часовым механизмом?»

За пять суток они так извелись, что даже замотанные судомойки, соседки по закутку, стали спрашивать: не травят ли они себя чем-нибудь, чтобы избавиться от фашистской неволи?

И вот настал решающий день — суббота. С утра было слышно, как в зале стучали плотники, что-то сооружая на сцене.

Нина с Натой после ночного дежурства имели право спать до обеда. Они улеглись на жесткие матрацы, набитые стружкой, но глаз не смыкали. Девушки ждали, когда уйдут уборщицы дневной смены и улягутся отдыхать дежурившие. А те почему-то долго копошились у своих постелей, что-то перетряхивали, перетаскивали и гремели кружкой у ведра с водой.

Наконец все утихло. С противоположного конца подвала доносилось только мерное посапывание спящих.

Ната поднялась первой. Она на цыпочках прошлась вдоль постелей, проверяя, все ли девушки спят, затем взяла ведро с водой, подошла к выходу, заглянула на лестницу и махнула рукой: можно действовать. В случае опасности она должна была стукнуть по ведру или уронить его.

Нина заранее присмотрела место для закладки взрывчатки. Подвал, в котором они жили, видимо, когда-то начали приспосабливать под газоубежище. Под потолком были прорублены широкие отдушины, так и оставшиеся без фильтров и вентиляторов. Девчата, чтобы предохранить себя от холода и сквозняков, забили эти дыры кирпичами, рогожами и тряпками. Нина с Натой еще вчера, как бы очищая от хлама и расширяя свой закуток, взгромоздили одна на другую две парты у средней отдушины. Эта отдушина, по их расчетам, как раз находилась под первыми рядами стульев в зрительном зале, где обычно рассаживалось начальство.

«Хладнокровней, Нина, не спеши, — сказала себе девушка, вытащив из-под матраца небольшой ящик с главным зарядом взрывчатки, с часовым механизмом и аккумуляторами. — Иначе все напутаешь».

Она осторожно передвинула часовые стрелки на восемь сорок — время, когда, по ее расчетам, зрители соберутся в зале. Затем завела ключом механизм. Невидимая пружина и колесики тонко скрипели, внутри что-то шипело, точно уже принялся гореть порох. «Только бы не сейчас… — холодея, думала девушка. — Только бы не напутать…»

Закрыв плотнее дверцу ящика, девушка прислушалась, работает ли часовой механизм. Мерное тиканье успокоило ее. Она не спеша поднялась на парты и огляделась: не следит ли кто-нибудь за ней?

Своды скрывали ее от спящих; тогда она выбросила из отдушины кирпичи и обрывки рогож. Освободив место для взрывчатки, она тотчас же просигналила Нате, чтобы та заперла дверь. Затем поманила ее к себе.

— Быстрей подавай пакеты!

Задыхаясь, Ната принялась вытаскивать пакеты и подавать их подруге. Руки у нее дрожали, на лбу росой выступили мелкие капельки пота.

Нина заложила несколько пакетов вглубь, между ними поместила ящик с часовым механизмом и начала заполнять обширное отверстие сначала взрывчаткой, а потом — тряпками, кирпичами и рогожами.



Аккуратно выполнив всю работу, она спустилась вниз, усилием воли заставила себя сесть на край парты и попросить воды. Ей хотелось убежать из подвала.

Несколько успокоясь, Нина велела Нате убрать оставшиеся кирпичи и сама подмела сор, выпавший из отдушины.

— Ну, кажется, все.

Девушки отперли дверь, подышали свежим, хлынувшим с улицы воздухом, потом улеглись в своем закутке. Но спать они не могли: лежали с открытыми глазами, вслушиваясь в каждый стук и шорох.

— А вдруг там что испорчено? Выстрелит раньше времени? — шептала Ната. — Мы не успеем уйти…

— Отдыхай и не выдумывай. До восьми сорока ничего не случится, меня другое тревожит: мы-то убежим, а девушки останутся?

— Мы их запиской предупредим. По рукам пустим, а сами уйдем.

— Тоже опасно. Раньше времени у девчат паника начнется. Гитлеровцы сразу разнюхают. Могут вечер отменить.

— Так как же быть?

— Шепнем одной или двум перед ужином, чтобы потихоньку друг другу передавали, будто в восемь тридцать приказано собраться в маленьком флигеле для очень важного сообщения. А там у тети Дуни письмо оставим: «Русские девушки! Советуем до девяти часов не находиться в большом здании. Разбегайтесь, уходите в лес и мстите фашистам. Ваши подруги из Ч. М.» Тетя Дуня неграмотная. Понимаешь? Раньше времени письма не прочтет.

— А если нас поймают?

— Нам и с запиской и без записки — все равно виселица…



Перед ужином в подвале появились начальник караульной команды, стрелок и какой-то расфранченный офицер в пенсне. Стрелок остался у входа, а офицеры прошли вглубь помещения.

— Всем убраться без вещи до полночь! — приказал начальник караульной команды.

Ната с Ниной умышленно задержались, делая вид, что не могут разыскать платков, хотя с обеда были готовы покинуть подвал.

Гитлеровцы обошли все помещение, заглянули в темные закоулки, посветили между партами, сунули носы под матрацы и начали поторапливать замешкавшихся.

Нина хотела уже было пройти к двери, как вдруг заметила, что офицер, ткнув тростью в одну из отдушин, о чем-то спросил начальника караульной команды. Девушка замерла в ожидании: «Сейчас полезут…» Нет, начальник караула говорит, что он когда-то проверял все эти дыры. В них, кроме хлама, ничего нет.

Нина толкнула Нату, и они, завязывая на ходу платки, поспешили к выходу. Немцы следовали за ними. На верхней лестничной площадке девушки остановились. Им хотелось убедиться: совсем ли уйдут гитлеровцы из подвала?

Внизу послышался скрипучий звук задвигаемого засова, щелкнул замок.

— Уходят, — шепнула Ната.

Девушки без промедления выскочили на улицу. Вскоре мимо них прошли офицер и начальник караула. Стрелок же остался дежурить у дверей подвала.

— Пронесло, — облегченно вздохнула Нина. — Куда же мы с тобой денемся? Темнота наступит не раньше чем через час.

Девушки наскоро поели мутной кукурузной похлебки на крылечке у кухни. Посмотрев, не поставлены ли часовые у задней стенки забора, и убедившись, что там по-прежнему пустынно, они прошли в каморку старой школьной сторожихи.

Старушка, горбясь над лоханкой, полоскала в подсиненной воде офицерское белье.

— Тетя Дуня, — как бы с обидой обратилась к ней Нина, — сегодня нас опять выгнали из подвала. Вечером к вам девочки посидеть придут. Тут письмо одна подружка из Германии переслала, пусть прочтут. Много интересного. Только тихо, чтобы немцы не услышали. А мы с Натой на дежурство заступаем… До утра не спать.

— Ладно, девоньки, положите на полочку, — у меня руки мокрые.

Девушки помогли старушке выжать белье, посидели с ней, болтая о пустяках, и направились к санитаркам.

Когда они вышли на крыльцо, во двор въехала закрытая автобусная машина. Она остановилась не у входа в палаты, а у запасных дверей, ведущих на сцену.

— Артисты, кажется, приехали, посмотрим, — сказала Нина.

Из шоферской кабинки вышел автоматчик. Он ключом открыл заднюю дверь автобуса. Из машины на землю, спрыгнули еще два автоматчика, а за ними вылез рослый человек в черной одежде. Нина, разглядев бескозырку, бушлат и наручники, стиснула руки подруге.

— Степа!.. Честное слово, он!..

Моряк хмуро оглядел двор, на секунду взгляд его остановился на Нине. Однако он не узнал ее или сделал вид, что не узнает. Не спеша, он пошел за автоматчиком ко входу насцену. На пороге Степан еще раз оглянулся, и Нине показалось, будто он кивнул ей.

Она закрыла глаза.

— Что же мы наделали с тобой? Его засыплет вместе со всеми.


Глава двадцатая


Публика, заполнявшая в этот вечер большой школьный зал, была необычной для госпитального клуба. Ряды стульев и скамеек заполняли оживленные группы офицеров, прибывших из частей, расположенных за городом, и моряки со сторожевых кораблей.

В отрезанном Крыму вдруг объявлен европейский матч бокса! Изумительная выдумка, предвещавшая острое и вполне солдатское зрелище. Кто не захочет присутствовать на торжестве национальной силы? Сколько вполне обоснованного хвастовства и возбужденных разговоров вызовет среди солдат этот матч!

Отпечатанная типографским способом программа обещала пять схваток на ринге: немец в весе «пера» — против чеха, немец-легковес — против румына, немец среднего веса — против итальянца. И самый сногсшибательный номер — гестаповец Вилли Ворбс встретится на ринге с пойманным русским тяжеловесом из банды «Чеем».

Что может быть любопытнее? Мюнхенский штурмовик Вилли Ворбс согласился показать на ринге укрощение русского медведя и молчаливый допрос в перчатках! Но не будет ли русский больше ползать и висеть на противнике, чем сопротивляться?

Но все равно, что бы там ни случилось, зрелище должно быть забавным. Немецкие солдаты и гости получат возможность убедиться, что один из устрашающих «черных дьяволов», самый крупный и сильный, в руках опытного и мужественного нациста превращается в скромного, жалобно блеющего ягненка.

В заключение вечера финальным аккордом предполагалось продемонстрировать первоклассную технику и несокрушимую силу немецкого кулака — старый короткометражный фильм «Матч Макса Шмеллинга на первенство мира с Джо Луисом».

Нину даже с повязкой дежурной уборщицы не пропустили на сцену, изображающую ринг. Строгость была чрезвычайная: в коридоре, на лестнице и около раздевалок стояли часовые. Но так как в зале не хватало сидячих мест, то Нину и еще двух уборщиц заставили носить табуретки и скамейки с других этажей. Зрители устраивались почти у самой сцены, у стен и в проходах.

Нине удалось только перед самым началом матча пробиться в самый дальний угол зала, где за скамьями толпились солдаты караульной команды, санитары и несколько любопытных девчат из ночной смены.

Бритые затылки и спины солдат не давали Нине разглядеть весь ринг. Она видела только толстые канаты и большие стенные часы над гонгом. Стрелки показывали 7.22. До взрыва оставалось еще больше часа.

«Человек шестьсот набралось, — думала Нина. — Какая удача, если бы не Степан! Почему именно сегодня они привезли его? И ничем не поможешь ему. Неужели они заставят его драться? Но с кем? А вдруг Восьмеркин пал духом, подчинился им? Тогда пусть гибнет вместе с фашистами. Нет, вздор, его не запугаешь и не купишь. Что же делать? Как же сообщить ему? Не крикнешь же!»

Было жарко в гудящем и тесном зале, насыщенном запахами ремней, скверного табака и одеколона.

О собственной гибели, приближавшейся с каждой минутой, Нина совсем не думала.

Одна из девушек подошла к ней.

— В восемь тридцать приказано собраться всем нашим в маленьком флигеле. Не задержись.

— Знаю… Обязательно надо. А ты уходи отсюда, — шепотом ответила Нина.

Ровно в семь часов тридцать минут в зал вошли какие-то старшие офицеры и заняли пустующие кресла у сцены. На ринге появился лысый гитлеровец в серых брюках и оранжевом джемпере с большой свастикой на груди.

Громким голосом он объявил состав выступающих пар.

Зал разразился хлопками и одобрительными возгласами.

Над рингом вспыхнул яркий свет. Под канаты подлезли боксеры веса «пера» — молодой, упитанный немец с вздыбленными щеткой волосами и длинноносый, сухощавый чех. Бойцы поклонились публике и разошлись по своим углам, где уже стояли их секунданты.

На груди у секундантов, как и на трусах бойцов, были нашиты национальные флажки. Гитлеровцы с подчеркнутой щепетильностью разыгрывали ритуал международных матчей. Они объявили точный вес боксеров, состав «нейтральных» судей, количество раундов и предложили секундантам проверить перчатки и бинты противников. Только после этого прозвучал гонг и раздались глухие удары.

Немец оказался более тренированным, нежели чех. Он быстро сбил противнику дыхание и, тесня к канатам, под одобрительные возгласы зрителей принялся месить его кулаками, как месят податливое тесто.

Нина вынуждена была подняться на цыпочки, чтобы разглядеть уже окровавленное, искаженное страдальческой гримасой лицо чеха. Раньше она очень любила посещать матчи бокса на своих стадионах, но этот бой у нее вызвал только отвращение. Как ненавистны были ей эти орущие, покрасневшие от возбуждения морды, тяжелые челюсти, квадратные подбородки!

Она не видела, как упал чех, слышала только, как судья неторопливо отсчитывает секунды.

Зал взвыл от восторга, когда вверх был вскинут кожаный кулак взъерошенного победителя-немца. Никого не смущало явное несоответствие сил противников. Гитлеровцы расчетливо подтасовали пары. Таково было назначение вечера. Цель оправдывала средства — сегодня демонстрировалась сила немецкой воли и кулака.

Потом дрались новые пары.

Нина больше не смотрела на ринг. Изнывая от волнения, она следила лишь за вздрагивавшими стрелками часов. Было уже без трех минут восемь. До взрыва оставалось сорок три минуты.

«Почему они не выводят Степу? Неужели его покажут последним? Скорей бы!.. Почему медлят там… скорей!» — хотелось ей крикнуть.

В девятом часу зал вновь разразился восторженным воем и приветственными хлопками очередному победителю. Стоявшая рядом с Ниной девушка толкнула ее локтем и, шепнув: «Пора» — начала двигаться к выходу. Нине очень хотелось немедля покинуть этот зал, но она вцепилась в деревянную спинку скамейки, пересилила страх, удержала себя: «Нет-нет… Еще хоть немного. Сейчас выйдет Степа».

Наконец разговоры и шум как-то разом оборвались. Зал притих. Два автоматчика подвели к рингу Восьмеркина и пропустили его под канаты. Он был босым, в трусах и полосатой матросской тельняшке. Даже кисти рук никто не перебинтовал моряку. Хмуро взглянув в зал, он с угрюмым недовольством уселся на круглый табурет в углу ринга.

Сразу же за ним на сцене появился Ворбс. Его бедра обтягивали трусы коричневой шерсти, белая майка с голубым вырезом выгодно выделяла мощный торс и тугую выпуклость литых мышц.

Ворбс, как утомленный славой чемпион, небрежно приветствовал публику поднятым над головой кожаным кулаком. И зал ответил ему продолжительными аплодисментами.

На креслах заерзали, зрители задних рядов приподняли головы, боясь пропустить хотя бы малейшую подробность столь необычной встречи.

Ворбс с легкостью, не свойственной его весу, перемахнул через канаты. Он качнулся на ринге, разминаясь и перебирая ногами, как застоявшийся скакун, начал растирать подошвами мягких ботинок крошки канифоли, услужливо подсунутые на фанерном листе секундантами.

Восьмеркин только здесь понял, что готовилось ему.

«Ну, погоди ж, лопоносый! — едва сдерживая нараставшую злобу, думал он. — Забаву для своих устроили. Хотите, чтобы русские проклинали, а эти радовались?.. Не буду надевать перчатки, а голыми руками схвачу и придушу этого гада. Нет, не позволят, — одумался он. — Много их. В двадцать рук схватят. И от боя не откажешься: трусом объявят, весь флот опозорю».

Ворбс, разминая кожу новых коричневых перчаток, с таким гулом хлопнул кулак о кулак, что кто-то с подхалимской визгливостью хихикнул, и один из гитлеровцев серьезным тоном пояснил:

— Вилли чистит ноготки!

Зал поддержал остряка раскатистым смехом.

Восьмеркин еще больше нахмурился и так стиснул зубы, что скулы его обострились. Он был одинок среди гогочущего стада мучителей.

— Куражится, — с ненавистью глядя на кокетничающего своими мускулами Ворбса, бормотал про себя Восьмеркин. — Старый фокус! Меня не запугаешь.

Когда вышел на ринг судья, один из весельчаков, сидевших в первых рядах, заметил:

— А где же секунданты русского? Куда они попрятались? Нельзя же конвоирам… Они пугают Вилли.

И снова грохнул смех.

Судья, видя, что шутки развеселившегося зала начальством принимаются с благосклонной улыбкой, состроил серьезную физиономию и, сперва по-немецки, а потом на ломано-русском языке осведомился: не желает ли кто из крымчан, присутствующих в зале, быть секундантом у соотечественника?

В зале поняли тонкую игру судьи и, хихикая, стали оборачиваться в сторону гостей. Там среди приглашенных сидели два бородатых татарина и русский начальник полицаев. Гости растерянно приподнялись, не понимая, надо ли выполнять волю хозяев или протестующе замахать руками?

И вот в это время в дальнем конце зала раздался громкий и ясный девичий голос:

— Я буду секундантом!

Сотни голов повернулись в сторону голоса: кто осмелился? кто такая?

Находчивый судья сделал широкий пригласительный жест:

— Пожалюста, мадам!

Его никто не мог обвинить в несоблюдении правил международных матчей. Ситуация становилась все более комичной.

В толпе стоящих за стульями солдат началось движение. Они пропускали еще не видимую из-за спин и голов девушку. Но вот она пробилась к проходу, и все увидели худенькую уборщицу — русскую «чумичку». Ну как здесь не рассмеяться?

Смех, — вернее, утробный гогот, перекатывавшийся по рядам, сопровождал девушку до самой сцены. Но она не обращала внимания на издевательства. Смело она поднялась к рингу и с бледным, решительным лицом, как бы делая вызов всему залу, стала рядом с моряком.

Часы показывали восемь пятнадцать.

Восьмеркин недоумевал: «Нина! Откуда она? Почему вышла?» Почти не шевеля губами, он сердито шепнул ей:

— Зачем ты?.. Сейчас же уходи.

Ворбс поморщился: судья переиграл — серьезное дело принимало оттенок клоунады. Он уже хотел было мигнуть конвоирам, чтобы те убрали безрассудную «чумичку», но, видя недовольство русского, передумал: «Пусть постоит эта дура, она, кажется, не очень благоприятно влияет на психику матроса».

Нина сбросила с себя мешковатый коричневый халат и сняла платок. Светловолосая, в жакетке и короткой юбке, она как бы стала стройнее и не походила больше на «чумичку». Решительным движением девушка оторвала две широких ленты от платка, умело перебинтовала ими пальцы боксера и, натянув на его руки перчатки, с такой искусной быстротой завязала шнуровку, точно всю жизнь занималась этим.

«Что за птица? — обеспокоился Ворбс. — Откуда взялась такая уборщица? Придется проверить».

Завязывая вторую перчатку, Нина успела шепнуть Восьмеркину:

— Степа, миленький, не сердись… Так надо. Ты был один. Я не могла.

Ее шепот заглушил гонг. Нина убрала с ринга табурет и мельком взглянула на часы. До взрыва оставалось двадцать три минуты.

Противники, не пожимая друг другу рук, сразу же ринулись в атаку. Они с ходу схлестнулись посредине ринга и разрядили свою силу в такой буре ударов, что судья испуганно отскочил к канатам.

Гул тяжелых ударов заставил умолкнуть и насторожиться весь зал. С первых же секунд стало понятно, что оба противника настроены агрессивно, что русский не собирается уступать. Почти не прикрываясь, он отвечал сериями резких и ощутимых ударов.

Лобовая атака Ворбсу не удалась, он отпрянул в сторону и, щеголяя своей гибкостью, ловкими уходами и внезапными атаками начал кружить вокруг жертвы, выискивая слабое место.

Русский едва лишь успевал поворачиваться. В глазах гитлеровцев он походил на вздыбившегося медведя, свирепо отмахивающегося лапой.

Злость ослепляла Восьмеркина. Он дважды смазал — впустую рассек воздух. Это вызвало издевательский смех в зале. И, главное, при Нине. Восьмеркин перебрал ногами и, делая вид, что уходит в глухую защиту, отступил на несколько шажков, затем оттолкнулся от канатов и мощной серией ударов слева и справа загнал Ворбса в угол. Не давая гестаповцу увернуться, выскользнуть из тесного угла, он молотил его по чему попало…

Не находя выхода из кулачного смерча, мотающийся Ворбс вспомнил, что об его череп сам Шмеллинг повредил себе пальцы, и начал подставлять под удары голову. Она у него была достаточно крепкой, чтобы обессилить моряка.

В ярости Восьмеркин не понял маневра своего противника. Его остановила только острая боль в левой руке.

«Никак повредил?» — подумал он, ослабляя удары левой. Этого мгновения и ждал Ворбс, он увернулся и резким ударом снизу вверх откинул Восьмеркина на канаты. Здесь они столкнулись грудь в грудь и принялись обрабатывать бока друг другу.

Забавное представление мгновенно приняло окраску невиданно злобного побоища, в котором неминуем был трагический исход.

Задыхающиеся боксеры сплелись в клинче — повисли друг на друге. Их смог развести только медный рев гонга.

Ворбс, вне правил, толкнул Восьмеркина в грудь и нехотя отошел в свой угол. Его взбеленило ожесточенное сопротивление русского. Обер-лейтенант рассчитывал на легкую победу. Он заранее наметил эффектный план боя: два-три раунда блицигры, в которой будут показаны ловкость профессионального боксера и гестаповское умение подавлять психику противника, затем два-три нокдауна и красивый нокаут, с выносом полумертвого боксера со сцены. И вдруг такая наглость: русский сам стремится кончить бой нокаутом.

«Теперь он, видимо, откажется от идиотской мысли, возьмется за ум. Его левая уже повисла», — соображал Ворбс, раскинув руки на канатах, в то время как секунданты суетливо обмахивали его полотенцами и нашептывали ему свои советы, как лучше всего уложить русского.

Нина, подставив табурет тяжело дышавшему Восьмеркину, приложила холодную ладонь к его сердцу и зашептала на ухо:

— Он нарочно подставляет голову. У тебя бинт слабый… Вывихнешь пальцы…

— Кажется, уже чего-то наделал… — ответил с тоской Восьмеркин.

Перед ним был враждебный зал, от которого нельзя было ждать пощады ни в случае победы, ни в случае поражения. Одна только Нина сочувствовала ему. Но теперь и ее схватят.

— Зачем ты вышла на сцену? Где Сеня?

— Тише, — успокаивала Нина. — За нами следят. Потом узнаешь. Бей по корпусу, — начала снова нашептывать она. — Гестаповец задыхается, — видно, неважное сердце. Приглядывайся лучше. У него бывает открыта левая часть…

Боясь отвлечь мысли Восьмеркина от боя, девушка ничего не говорила ему о том, чего с трепетом и страхом ждала сама. «Если быстро побьет немца, то конвоиры угонят в раздевалку, — рассчитывала Нина. — Раздевалка в противоположном конце. Может, не все здание рухнет. Скорей бы конец! Остается девятнадцать минут».

Во втором раунде несколько успокоившийся Восьмеркин принял решение: «Что будет, то будет… Прикончу его. А если другие кинутся, живьем не дамся».

Он зря не гонялся за гестаповцем, старался придерживаться середины ринга и зорко следил за противником, выжидая момент, когда можно будет подцепить его на удар левой и прикончить крюком справа.

Ворбс эту кажущуюся вялость русского принимал за раскаяние, за желание запоздалой пассивностью загладить свою вину. Он, продолжая безостановочно нападать, вне правил бил по затылку и ниже пояса. Судья не останавливал его.

— Пощады не будет ни здесь, ни в камере! — с присвистом бормотал Ворбс. — Ты на коленях поползешь, ты…

Неожиданно меткий удар в рот заставил его умолкнуть на полуслове. Затем последовал сильный толчок в челюсть. Гестаповец захлебнулся соленой слюной. Сердце обер-лейтенанта заработало с перебоями. Он покачнулся и повис на Восьмеркине, окрасив его грудь кровью. Моряк брезгливо оттолкнул гестаповца от себя и еще раз ударил «дуплетом» в висок и в шею…

Ворбс отлетел к канатам и едва удержался на ногах. Но тут ему на помощь подоспел судья. Он зычно заорал на русского и прервал бой якобы из-за того, что Восьмеркин нанес запрещенный удар по затылку.

Зал на замечание судьи отозвался ропотом, походившим на глухое рычание. Какие-то друзья Ворбса повскакали с мест.

Восьмеркин не разбирал выкриков гитлеровцев, но чутьем понимал, что его запугивают, грозят расправой. Не считая себя виноватым в нарушении спортивных правил, он все же насторожился и готов был встретить любого из этих скотов сокрушающим ударом.

Нина, на всякий случай, нащупала под жакеткой рукоятку пистолета. И в это время девушка увидела, как оправившийся Ворбс, без сигнала, с наклоненной головой ринулся на Восьмеркина…

Нина вскрикнула, предупреждая друга. Степан отпрянул назад. Гитлеровец, слегка лишь зацепив его за плечо, пролетел мимо. А когда он повернулся на сто восемьдесят градусов для повторения маневра, то наткнулся на такой удар, от которого в глазах потемнело…




Прикрывая лицо перчатками, Ворбс отвалился спиной на смыкавшиеся в углу канаты и, обмякнув, сполз на землю…



От нокаута гестаповца выручил гонг, преждевременно известивший о конце раунда. Спасая положение, гитлеровцы без стеснения нарушали правила. И никто из зала не протестовал. Сидящие готовы были кинуться на сцену и растерзать пленника, осмелившегося сбить с ног обер-лейтенанта. Правда, при мысли: «А что, если мне такой матрос в лесу встретится?» — у многих из них по телу пробегали мурашки, но здесь, в толпе, они храбрились.

Ворбса подхватили секунданты и, усадив на место, принялись массировать мышцы, охлаждать мокрыми губками виски, затылок, сердце. А у Восьмеркина даже не было глотка воды, чтобы ополоснуть наполненный вязкой слюной рот.

Нина обмахивала его платком и, чуть не плача от отчаяния, шептала:

— Побьешь, Степа, побьешь его… А потом им не до нас будет. Все хорошо… Только бы успеть!

Перерыв длился дольше положенного времени. До взрыва оставалось четырнадцать минут. А секунданты еще суетились вокруг Ворбса. Вот один из них отошел, и Нина заметила, как второй с вороватой торопливостью завязывал правую перчатку Ворбса. Девушка поняла, что они пошли на какую-то новую подлость. «Наверно, положили свинец», — догадалась она. И некому было пожаловаться, опротестовать.

— Остерегайся правой перчатки… Кончай в этом раунде. Через десять-двенадцать минут все здесь взлетит на воздух, — убирая табурет, успела шепнуть она Степану.

Восьмеркин не понял, почему через десять минут все здесь взлетит на воздух, но сознание того, что судьи жульнической махинацией дали Ворбсу оправиться от нокдауна, заставило его воедино собрать всю свою волю и силу.

Ворбс в третьем раунде действовал обдуманнее и осторожнее. Он как бы заново начинал бой, проводил обманную разведку левой рукой, а правую приберегал для сокрушительного удара. Он уже не гарцевал перед Степаном, а, зорко следя за ним, лишь покачивался и изредка перебирал ногами.

В зале стало необыкновенно тихо. Все почувствовали, что наступает кульминационный момент: зловещее спокойствие Ворбса, напряженные позы судей и секундантов предвещали нечто особенное. Ворбс не простит нокдауна! Сейчас затрещат у русского скулы и кости. Он бездыханным покатится по рингу. Непокорный дух будет вышиблен. Но кто начнет первым?

Восьмеркин только на миг приоткрыл правую сторону груди, желая проверить правильность Нининой догадки, и сразу ощутил такой твердый сотрясающий удар, словно ему в грудь с размаху двинули камнем.

Он ответил Ворбсу двумя сильными «крюками». Но от нового удара в солнечное сплетение у Восьмеркина заняло дух. Он упал на колени, лица зрителей расплылись желтыми пятнами и бешено завращались перед ним.

«Неужели всё?..» — подумал он.

Зал ревел от восторга…

«Неужели не встану? Почему не отсчитывает секунды судья?»

Судья не прерывал боя. Он дал Ворбсу возможность подскочить к поверженному моряку и ударить в лицо.

Хлынула кровь. «Значит, без правил… Судья разрешает бить лежачего. Встать, немедля встать!»

Собрав остатки сил, упавший на колени моряк качнулся назад и, уклоняясь от кулака, нырнул под руку противника… Он снова был на ногах.

С поворота, вкладывая в удар всю тяжесть своего тела, Восьмеркин резким «крюком» в челюсть бросил Ворбса на землю. Затем Степан сделал два шага, пошатнулся и, точно споткнувшись, упал сам.

Растерявшийся судья начал было отсчитывать секунды, но тут же передумал. С помощью секундантов он поднял на ноги ничего не соображающего обер-лейтенанта и, объявив примолкшей публике, что русский дисквалифицируется за неправильные удары, вскинул вверх кожаный кулак Вилли Ворбса.

Раздались робкие аплодисменты, но их сию же секунду заглушили топот и голоса разъяренных друзей Ворбса, слившиеся в один негодующий вой:

— На виселицу русского!

Для успокоения зала вынужден был подняться полковник. Ему еще нужен был пленник, и он раздраженно заорал на своих солдат и офицеров, призывая их к порядку.

Занавес на сцене мгновенно задернулся. Взбешенный судья, злобно пнув ногой еще не оправившегося Восьмеркина, приказал немедля надеть на него наручники и убрать с ринга вместе с девчонкой.

Шестеро дюжих гестаповцев сорвали с Восьмеркина перчатки, стиснули запястья рук железными браслетами и поволокли его вместе с Ниной в раздевалку.

Часовой распахнул перед ними дверь. Гестаповцы бросили Восьмеркина на пол и так толкнули девушку в спину, что она перекатилась через Степана и больно ударилась плечом о скамейку.

Нина сдержала стон. Она ни на секунду не забывала о взрыве и, прижавшись к половицам, с зажмуренными глазами ждала, когда раздастся грохот. Но дом по-прежнему стоял на месте.

Гестаповцы, приволокшие их в раздевалку, вышли в коридор. В комнате остались только два автоматчика: один стоял у дверей, другой — у окна.

— «Неужели испортился часовой механизм? — подумала Нина. — Впрочем, еще не менее пяти минут осталось. Если дать Степе пистолет… Окно невысоко — можно выпрыгнуть».

Она кинулась к одежде моряка, но охранник преградил ей путь и грубо толкнул на место.

— Штиль!

Девушка видела, как поднялся Восьмеркин, как тяжело сел на скамейку. Окровавленное лицо его было измученным. Нина отошла в угол и закашлялась. Надо было незаметно достать из жакетки пистолет.

Восьмеркин все еще не понимал: что же такое с ним произошло? Только натужный, неестественный кашель девушки заставил его подумать: «Бедная Нина, ведь из-за меня она здесь. Чем же помочь?»

Степан поспешно начал одеваться. Короткая стальная цепочка наручников связывала движения и раздражающе звенела. «Цепь не толстая… может, ударом об угол скамейки разорву», — подумал он. И в этот момент увидел, как автоматчик, стоявший у окна, со злорадным лицом подкрадывается к девушке со спины. Восьмеркин с места ринулся на гестаповца, сшиб его с ног и, подминая под себя, потянулся пальцами к горлу.

Рослый автоматчик, извиваясь на полу, завизжал. Второй охранник мгновенно вскинул автомат, но разрядить его не решался, боясь попасть в соотечественника.

Нина выстрелила.

Она не поняла, вместе ли с пистолетным выстрелом или несколько позже дом дрогнул, словно под ним заколебалась почва, и озарился на миг багровым светом. Ее подхватило горячим ветром, приподняло и бросило под скамью…

Сразу стало темно. Раздался тягучий треск, скрежет. Нине показалось, что на нее с грохотом рушатся стены, балки, железо и камни. Она сжалась в комок.

Потом грохот стих, только что-то еще сыпалось сверху, и откуда-то из глубины доносились стоны и едва слышные голоса.

Не чувствуя боли, девушка приоткрыла глаза и увидела в окошке звезды.

Комната была заполнена едкой пылью. Пахло гарью.

Нина попробовала встать. Под ногами захрустели осколки стекла.

Натыкаясь в темноте на какие-то вещи, она начала пробираться к тому месту, где, по ее расчетам, должен был находиться Восьмеркин.

— Степа! — вполголоса позвала она.

В углу кто-то заворочался. «Не гестаповец ли?» — подумала девушка, вглядываясь в темноту.

Из-под рухляди вылез и поднялся, весь белый от известковой пыли, моряк. Нина узнала его по росту.

— Ты цел?

— Что случилось? — спросил он. — Почему дверь сорвана?

Нина схватила Восьмеркина за руку и потянула к окну. Она услышала звяканье наручников.

— Ты скован… как же бежать?

— Ничего, вылезу.

Восьмеркин подсадил ее на подоконник. Нина прыгнула на землю и перебежала к забору.

Двор был по-прежнему окутан дымом. В полуразваленном доме раздавались стоны и крики, трещал огонь. В глубине двора метались какие-то люди с фонарями.



«К помойке нельзя, — сообразила Нина. — А здесь мне не перебраться, высоко очень…»

Она подпрыгнула, чтобы уцепиться за край каменного забора, но руки сорвались, и девушка упала на землю.

— Погоди…

Восьмеркин подставил ей сложенные совком ладони. Нина поставила левую ногу на эту живую ступеньку, потом правую на плечо моряку и очутилась на каменной стене. Восьмеркин подтянулся на руках и одним махом перевалился на другую сторону.

В поле мелькали огни. Где-то тревожно гудел колокол и завывала сирена.


Глава двадцать первая


Чижеев на шлюпке направился к берегу. В лунном сиянии он разглядел среди девушек фигуру рослого мужчины и не поверил глазам. «Неужели Степа? Вдвоем, вместе с Ниной… Он, конечно, он!»

Чижеев так заработал веслами, что разогнавшаяся шлюпка чуть ли не до половины выскочила на прибрежную гальку.

Сеня сначала кинулся к Нине, приподнял ее и закружил:

— Спасибо, дорогой Ежик… Спасибо за все!

Потом он подбежал к Восьмеркину, но, видя, что друг не раскрывает рук для объятий, оторопело остановился.

— Ну, чего же ты стоишь бревном? — с комичным отчаянием воскликнул Чижеев. — Я из-за тебя ночей не спал!

И, решив, что для Восьмеркина самой лучшей лаской будет хорошая порция тумаков, принялся в радости тузить его по груди и бокам…

— Брось, Сеня! — отступая, сказал Восьмеркин. — Не могу отвечать: закован я.

Небольшая шлюпка не вмещала всех прибывших. Пока Витя переправлял девушек на катер, Чижеев камнем разбил цепь на руках Восьмеркина и сказал:

— А браслетки пусть останутся, злей будешь.

— И не сниму, — подхватил его мысль Восьмеркин, — до тех пор буду носить железо, пока не расквитаюсь за Катю. Только на крейсере дам распилить.

Он замолчал. Потом с не свойственной ему горячностью добавил:

— А ты береги Ежика. Редкой души она человек.

Неожиданное спасение Степана с Ниной взбудоражило обитателей пещеры. На пристань приковыляли раненые, сошлись старики. Даже суровый мичман Клецко оживился.

— Молодцы! Герои настоящие, — сказал он своим хрипловатым боцманским голосом. — Хоть торжественные залпы из Москвы давай.



Через два дня штаб передал:

«Поздравляем крупной удачей. Погибло в огне и под развалинами до трехсот карателей. Советуем временно воздержаться от диверсий. Готовьтесь к решающим дням, ждите общего сигнала. Василий».

Стало ясным: приблизился час мести за страдания и месяцы голодного скитания по лесам. Выздоравливающие требовали, чтобы их немедленно переправили из пещеры в лес, а слабые просили дать им хоть какое-нибудь дело.

После короткого совещания Клецко, Виктор Михайлович и Калужский пришли к выводу, что всех обитателей пещеры надо разбить на три группы. Первую группу они назвали морской и поставили перед ней боевую задачу: в ближайшие дни достать как можно больше взрывчатки, горючего и провизии. Вторая группа получила название «госпитально-хозяйственной». В нее вошли врачи и слабые больные. Из выздоравливающих партизан создан был учебный отряд подрывников, руководить которым стал Калужский.

В пещеру то и дело доносился заглушенный гул «малых» взрывов, в фонарях мигали огни, и по влажным стенам метались тени.

— Через недельку-две снова выход на сушу пробьем, — заявил Калужский.

А моряки возились с катерами, ремонтируя и готовя их к боям.

— Первым делом — покрупней на рубках и бортах звезды накрасить, — приказал Клецко. — Иначе свои побьют. И флаги военно-морские сшить. Во-вторых, устанавливаю наблюдение за морем. Как появится кто без охранения, — боевую тревогу играть и — всем на свои места. Набеги устраивать будем.

Дважды в пещере звонил колокол громкого боя, и дважды катера вылетали в погоню за показавшимися на горизонте одиночными кораблями. В первую ночь они настигли обычный рыбачий сейнерок, приспособленный гитлеровцами для перевозки продуктов на посты береговой обороны. Его захватили без единого выстрела, так как команда, состоявшая из пяти человек, приняла «Чеем» и «Дельфин» за патрульные катера и сама застопорила ход.

На этом судне моряки захватили тонны полторы разных продуктов, бочонок вина, четырнадцать ящиков снарядов для скорострельной пушки, пакеты с толом и перекачали все горючее в свои цистерны. Затем, сняв с деревянного сейнера команду, они прорубили в его днище дыры и пустили суденышко ко дну.



Первые вести о наступающем тепле принесла подземная речка. В одну ночь она вздулась, помутнела и, пенясь, зазвенела по-весеннему. В пещеру словно вошло теплое дыхание гор и пробуждающейся природы.

На другой день группа подрывников Калужского пробила старый выход на сушу. Партизаны вернулись с работы, опьяненные солнцем и весенним воздухом. Они принесли с собой охапки веток с набухшими липкими почками. В пещере запахло лесом, смолой и медом.

Николай Дементьевич, наконец, перестал экономить аккумуляторные батареи. По вечерам загудел громкоговоритель. Москва, что ни день, сообщала новые радостные вести. Пещера оглашалась победными салютами. Советская Армия по грязи, по весенней распутице гнала оккупантов с Украины. Уже был освобожден Николаев. Войска уходили все дальше на запад. А Крым все еще оставался в руках гитлеровцев.

— Когда же будет сигнал? Скоро ли выйдем из подземной норы? — задавали друг другу один и тот же вопрос партизаны.

В свободные часы они ожесточенно чистили оружие, чинили ботинки, подгоняли снаряжение, готовились к походам.

И вот, наконец, в одну из ночей штаб партизанского отряда передал: «Гитлеровцы спешно грузятся на транспорт. Он стоит за мысом на рейде. Сделайте все возможное, чтобы оккупанты безнаказанно не ушли. Днями начнем. Переправьте для инструкций связного. Василий».

— Кажется, началось, — сказал Тремихач. — Как же помешать погрузке? Может, попробуем торпеду? — обратился он к мичману.

— Я о ней тоже подумал, — ответил Клецко. — Самый удобный случай на дело употребить. Только что мы придумаем? У них, видно, круговой дозор, иначе не осмелятся. Разведать следовало бы.

— А что, если мы разыграем сперва ложное нападение? — разглядывая карту района, продолжал рассуждать он. — «Дельфин» для такой цели годится. Появимся с шумом на траверзе. Они нас в прожектор схватят. А мы сманеврируем. Катера, конечно, кинутся догонять. И вот тут-то из засады «Чеем» с торпедой выскочит. Ему лучше в восточной стороне находиться, на их минном поле. Меньше глядеть туда будут. Товарищ Восьмеркин, сможете подойти на близкую дистанцию, чтобы не смазать?

— Сможет, — поспешил ответить за Восьмеркина Чижеев. — Если надо, головой в транспорт стукнется. Он теперь злой.

— Вот этого-то я и боюсь. Безрассудны вы очень. Старики чище сделали бы, да маневрировать на «Дельфине» некому. Вы и там на рожон полезете.

— Справимся, товарищ мичман, — сказал Восьмеркин. — Чижееву все шутки, а мне не до них. А боитесь, что народ загублю, то дайте одного моториста и Чупчуренко. Больше мне никого не потребуется.

— И этих должен сберечь, — сказал Клецко. — Для серьезности ставлю обеспечивающим на катере Николая Дементьевича. Подчиняться ему, как мне.

Подробно договорившись о взаимодействии, боцман повел всех на погрузку торпеды.

Водворив торпеду на место, моряки осторожно вывели «Чеем» из пещеры и полным ходом пошли к туманному горизонту. «Дельфин» должен был выйти несколько позже.

Восьмеркин находился у торпеды, Чижеев с Чупчуренко действовали внизу, а Калужский вел катер. Из предосторожности, чтобы преждевременно не быть замеченным с мыса, он сделал большой полукруг и самым малым ходом начал подходить с восточной стороны к бухте. Этот участок моря был густо заминирован. После допроса Штейнгардта Калужский знал, что мины выставлялись против крупных кораблей, а катер с малой осадкой может спокойно пройти над ними. Его могла повредить лишь сорвавшаяся, блуждающая мина. На всякий случай он вызвал наверх Чупчуренко и велел ему вести наблюдение за морем.

Ночь была тихой и теплой. Туманящаяся поверхность моря едва колыхалась. Катер шел, прижимаясь к берегу, по затемненной части моря.

Назначенное время уже истекло, а Николай Дементьевич все еще не видел транспорта.

— Молодежь, у вас глаза лучше, вооружайтесь биноклями, — взмолился он. — Совсем никудышное зрение.

Все начали всматриваться в неясную даль. Мотор, работающий на малых оборотах, едва слышно бурлил воду винтом.

— Вижу транспорт! — наконец сказал Чупчуренко. — Вправо по носу силуэт двухпалубного корабля.

— Верно, — подтвердил Восьмеркин. — А левей от него — катер и еще какая-то посудина.

— Застопорить ход! — приказал Калужский.

Внезапно с оконечности мыса взметнулся тонкий луч прожектора и обеспокоенно заметался по поверхности моря. За ним с берега протянулись другие, более мощные световые щупальца. Они в одном месте скрестили свои острия, и там, в голубом потоке света, возник темный силуэт «Дельфина».

«Наши», — обрадовался и вместе с тем обеспокоился Николай Дементьевич. Он видел, как «Дельфин» исчез, словно растаяв в воде, и как на его месте в световых полосах промелькнули и быстроходные катера, вздымавшие искрящуюся пену. Донеслись частые выстрелы.

«Из скорострельных по ним бьют, — понял Калужский, — теперь они не услышат шума наших моторов. Пора…»

В зареве вспышек он уже видел выхваченную из тьмы громаду корабля.

— Восьмеркину подготовить торпеду к выстрелу! — необычайно высоким и каким-то неестественным голосом скомандовал инженер. — Чупчуренко — к моторам… Полный вперед!

«Кабельтовых пятнадцать будет, — нацелив бешено несущийся катер на корабль, соображал Калужский. — А если промажу? Конфуз и скандал… Буду стрелять с самой короткой дистанции».

Лучи прожектора снова заметались и вдруг ударили в глаза. Николай Дементьевич крепче вцепился в штурвал и не менял курса.

Он не слышал, как с берега и корабля гулко захлопали скорострельные пушки, не видел близких всплесков и кипения воды. Старик твердой рукой вел катер прямо на транспорт. Луч прожектора больше не мешал ему. От слепящего света прикрывал высокий борт и надстройки вражеского корабля.

Оставалось не более шести кабельтовых. Николай Дементьевич уже видел в желтых орудийных вспышках мечущихся по палубам людей.

Он чувствовал, как его левую руку стягивает судорога, как дрожат от напряжения ноги.

— Пли! — неестественно высоким голосом закричал он и взмахнул рукою.

Калужский не слышал всплеска шлепнувшейся в воду тяжелой торпеды, он только почувствовал, как вздрогнул освобожденный от груза катер, и сразу же отвернул вправо.

«Ну и храбрый же старик! — следя за светящимся следом умчавшейся торпеды, восхитился Восьмеркин. — Прямо на всплески шел. При таком огне другому бы не подойти так близко к транспорту».

Когда сверкнул огонь, моряк присел. В его уши точно кулаком ударил тяжелый гул. Раздался треск раздираемых на части железных шпангоутов и переборок. Вверх взвились обломки. Катер неожиданно завихлял, начал описывать полукруг.

— Что за чертовщина! Никак со стариком худо?

В два прыжка Восьмеркин очутился на месте рулевого. Он отстранил повисшего на штурвале инженера и, выправив руль, повел ревущий катер в спасительную мглу открытого моря.

Вдали хорошо был виден разламывающийся пополам, объятый пламенем и паром корабль. Вокруг него суетились катера, подбирали из воды тонувших солдат и матросов.



Калужский пришел в себя. После непривычного нервного напряжения он ощущал необыкновенную слабость в ногах и перебои сердца. Боясь вновь упасть, Николай Дементьевич уселся прямо на палубе, рядом со Степаном.

«Чеем», не сбавляя скорости, подошел к пещере одновременно с «Дельфином».

— Молодцы! Чисто сработали, — весело поздравил чеемовцев Клецко. — Не меньше шести тысяч тонн утопили.


Глава двадцать вторая


На рассвете, когда в пещере все еще спали, из леса вернулись Витя и Пунченок с потрясающей вестью. Дежурный немедля сыграл побудку. Пунченок вскочил на стол и ликующим голосом закричал:

— Проснитесь, товарищи!.. Все просыпайтесь… Приморская армия заняла Керчь! На всем Перекопском перешейке линия обороны фашистов прорвана! Наши форсировали Сиваш, заняли Армянск и движутся к нам. Ура-а!

«Ура» было подхвачено, оно отозвалось таким гулким эхом в закоулках пещеры, что проснулись от зимней спячки и заметались летучие мыши.

Спать уже никто больше не мог.

Записка начальника штаба начиналась торжественно:

«Началось! Час возмездия настал! — писал он. — Не выпускайте из Крыма воров и поработителей. Пусть здесь они найдут могилу, чтобы не могли повторить свои гнусные дела в других местах…»

Дальше шли советы и указывались пункты, удобные для нападения и подрывных работ. Пещерной группе отводился большой участок приморской дороги и побережья.

Прочитав вслух давно ожидаемое послание, Тремихач заморгал глазами и стиснул в объятиях Пунченка. Забыв о своих недугах и ранах, партизаны брызгались и обдавали друг друга водой во время умывания, шутили и смеялись за завтраком.

Начались горячие дни. Днем люди набивали походные мешки взрывчаткой, патронами и гранатами. А ночью группами по три-четыре человека высаживались в разных пунктах побережья, минировали в темноте дороги, обрушивали нависшие скалы на обозы отступавших оккупантов, забрасывали гранатами мечущихся гитлеровцев.

Временами ветер и горное эхо доносили далекий несмолкающий гул канонады. Казалось, что все горы Крыма присоединили свой раскатистый голос к железному басу пушек: «Бей!.. Не дай уйти разорителям!»

Соловьи точно посходили с ума в эту весну. Их не могли утихомирить ни близкая стрельба, ни рокот моторов на дороге и в воздухе. В часы короткого ночного затишья соловьи неистовствовали до рассвета. И голоса их таили в себе такую силу, что порой заглушали надвигавшийся рев войны.

Советская Армия безудержно двигалась. Уже были заняты Симферополь, Феодосия, Старый Крым. Вскоре вспышками разрывов озарилось и небо над скалами у пещеры. Застрявшие здесь оккупанты еще огрызались. Бои шли у подножия ближайших гор.

Партизаны решили напасть на гитлеровцев с тыла. Пещерной группе поручалось высадить на рассвете десант в расположении приморских частей. От перебежчиков штабу стало известно, что у фашистских солдат начались волнения. Они готовились отступать, но их задержали эсэсовцы, выставившие на дорогах заградительные отряды.



Чуть забрезжил рассвет, оба катера вышли в море.

Первая десантная группа подошла к берегу на двух шлюпках. Выпрыгнув на сушу, Восьмеркин оглядел прибрежный песок и, убедившись, что этот участок не заминирован, первым вскарабкался наверх.

Справа стреляли. Стрельба приближалась. Простым глазом уже было видно, как рвется шрапнель. Над дорогой повисла желтая завеса пыли. Пунченок, забравшийся на вершину холма, вдруг завопил:

— Танки!.. Наши танки показались в лощине!

И почти одновременно с его криком послышался треск кустов, бренчание котелков и топот сотен ног; к морю мчались сотни три фашистских солдат. Их хриплое дыхание Восьмеркин услышал издали.

— Стой! — закричал Степан.

Но никакая сила не могла удержать бегущих фашистов. Они скатывались с откоса к морю и лишь у пенистой кромки прибоя поднимали вверх руки.

Партизанам немало пришлось затратить усилий, чтобы привести в порядок и построить это мятущееся стадо в одну колонну. Только минут через пятнадцать, когда стихла стрельба, пленные успокоились, и Восьмеркин смог их вывести на дорогу.

Танкисты, заметив моряка, шагающего рядом с колонной пленных, от изумления повысовывали головы из люков.

— Смотри ты, моряки и здесь уже орудуют, — удивлялись они. — На танках не угонишься за ними.

— А чего зевать? — не теряясь, ответил басом повеселевший Восьмеркин. — Кому тут их сдать под расписку?

— Плюнь, браток, — посоветовал танкист, которого пыль сделала похожим на мельника. — Отдай этих куроедов партизанам и садись на нашего коня. Довезем до самого Севастополя.

— До Севастополя?! — не верил Восьмеркин.

— Довезем, — подтвердил и другой танкист.

— Э-э, была не была! — решился Восьмеркин. — В пику мичману уеду!

Оставив пленных на попечение Пунченка, он вскочил на бархатистую от пыли броню и, помахав партизанам бескозыркой, умчался на громыхающем танке.



С северной стороны поселка доносилась частая стрельба. Там оккупанты отбивались от партизан, оседлавших приморскую дорогу.

Танки с ходу открыли огонь и полукругом начали охватывать поселок.

Восьмеркин, лежа на гудящей броне машины, изредка посылал автоматные очереди по бегущим вдали серым фигурам и с беспокойством поглядывал в сторону тюрьмы. В той стороне ярко вспыхивало и, разбрасывая искры, горело какое-то здание, заволакивая дымом улицу.

«Только бы не тюрьма, — думалось моряку. — Может, Катя там». Он все еще не верил в ее гибель.

Когда танк вышел на окраину поселка, Восьмеркин спрыгнул на землю и, согнувшись, побежал вдоль низких заборов и зацветающих кустов акации к пожарищу.

У рыночной площади оккупанты засели в подвале каменного дома аптеки. Они держали под обстрелом две северных улицы и рынок.

Моряк, видя, что здесь ему без боя не проскочить, перевалился через глинобитный забор, садом обошел опасное место и подполз к аптечному двору с тыла. Сквозь кустарник и решетчатую ограду он разглядел двух оседланных лошадей и одну — запряженную в татарскую линейку. За ящиками у входа в подвал сидел настороже гитлеровец, беспокойно ворочавший головой. Шея у него была вытянута, красный нос резко выделялся на худом и бледном лице. Он походил на пугливого гуся, готового в любое мгновение взлететь.

Восьмеркин просунул дуло автомата в щель ограды, дождался момента, когда стрекот пулеметов заглушил все звуки, и одним выстрелом уложил этого гитлеровца. Затем, не мешкая, он проник во двор и, укрываясь за косяком двери, одну за другой бросил три гранаты вглубь подвала.

Взрывы слились в сплошной гул. Сверху посыпались осколки стекол.

Пулеметы стихли. Из подвала донесся лишь стон. Восьмеркин заглянул туда и заметил поднимавшегося фашиста. Он дал по нему короткую очередь и вошел в полумглу.

Четыре фашистских пулеметчика, раскинув руки, лежали на грудах отстрелянных гильз. Восьмеркин сбросил оба пулемета на землю и, не задерживаясь, выбрался через широкую амбразуру на улицу.

Площадь была пустынной. Но вскоре у водостока показались люди с красными лоскутками материи на шапках. Они осторожно перебегали в соседние переулки.

— Сюда! — закричал Восьмеркин. Он поднялся во весь рост и замахал бескозыркой.

Товарища Василия, катившего пулемет, моряк узнал издали и бросился к нему навстречу.

— Ого… Степан! — обрадовался начальник партизанского штаба. — Так вот кто нас выручил! Здорово, друг! Ну, как там ваши?

— Воюют, — неопределенно ответил Восьмеркин и, с беспокойством покосившись на задымленную улицу, добавил: — К тюрьме бы надо поскорей. Там ведь наших много.

— С тюрьмой все в порядке, товарищ моряк. Мы ее первой захватили. Двадцать два человека спасли, — похвастался начальник штаба.

Он утирал пот с возбужденного, раскрасневшегося лица и о Кате не говорил ни слова. Восьмеркин, помогая ему за дужку тащить пулемет, упавшим голосом спросил:

— А из девушек разве никого не было?

— Как же! — спохватился партизан. — Ты знаешь, кого нашли?.. Это прямо чудо. Катю, нашу докторшу, Катюшу! Ведь мы ее посмертно к званию героя представили.

Восьмеркин хоть и ждал этой вести, но захлебнулся, онемел от радости. Дома и улицы заплясали в его глазах. Ему потребовалось трижды набирать в легкие воздуху, чтобы спросить, как она себя чувствует, не сильно ли изранена.

— Будем надеяться, что теперь выживет, раз у гестаповцев не умерла, — ответил начальник штаба. — Мы ее с тяжелоранеными на аэродром отправили.



К заходу солнца поселок за мысом был полностью очищен от оккупантов. Когда «Дельфин» и «Чеем», обстреливавшие с моря оконечность мыса, подошли к пирсу, на берегу их встретил побелевший от известковой пыли, радостный Восьмеркин.

— Плохо по воде ходите! — смеясь, крикнул он. — Я на суше быстрей действую. На аэродроме уже побывал и в Севастополь раньше вас попаду.

— А кто вас отпустит, товарищ гвардии матрос, интересуюсь узнать? — сказал Клецко и, побагровев, неожиданно рявкнул по-боцмански: — Занять место на катере! Совсем от корабля отбился. Оставлю вас без увольнения на берег до прихода в Севастополь.

— А интересно узнать, товарищ мичман, когда мы там будем? — подмигнув притихшему Восьмеркину, как можно наивнее спросил высунувшийся из машинного отделения Чижеев.

— Первыми будем, — пообещал Клецко. — Заправимся в пещере горючим, захватим провизии и морем дойдем.

Последний прощальный день в пещере проходил при торжественно пылающих факелах. Партизанки, снаряжая в путь моряков, напекли пирожков, выставили на стол самую вкусную еду, украсили ее цветами, ветками миндаля и дикой вишни.

Николай Дементьевич выкатил трофейный бочонок вина и, расщедрясь, объявил:

— Прошу без стеснения, наше подземное существование кончилось, моя пещера завтра опустеет. Выпьем за выздоровление Кати, за победу, за море, за солнце!

У пещерников не было бокалов, но и стук жестяных кружек для них прозвучал как звон тончайшего хрусталя.

Восьмеркин не мог удержаться, чтобы не выйти плясать. Он был шумен в этот день. А Нине с Сеней захотелось побыть одним. Незаметно для Клецко и Тремихача они выбрались из-за стола и исчезли в глубине пещеры.

Они встретились за водопадом. Темный проход вел к распустившимся деревьям, к зазеленевшей траве, к щебетанию птиц.



Трое суток над задымленным Севастополем стоял раскатистый гул, грохот и рев моторов.

У Восьмеркина, Чупчуренко и Вити в эти дни от блеска волн, от разрывов и выстрелов рябило в глазах. А Чижеев с Тремихачем изнывали от жары в машинных отделениях; друзья забыли об еде и усталости. По нескольку раз в сутки они заправлялись у танкистов горючим, пополняли боезапас и носились по морю почти на траверзе Севастополя, нагоняя шлюпки, парусники, мотобаркасы, резиновые плоты и катера удиравших из Крыма оккупантов, и без пощады расстреливали.

— Всю воду загадим, — сокрушался порой Восьмеркин.

— Ничего, грязи, как и подлости, море не любит. Солью разъест и выбросит, что останется, — успокаивал его Клецко. — Оно у нас чистей чистого станет. Кроши, не стесняйся!

За три дня моряки так измучились, что в час предутреннего затишья, пришвартовавшись к обгорелому изломанному пирсу, повалились на палубу кто где и, под защитой армейцев, заснули.

Первым открыл глаза Клецко. Его поразила нависшая над морем и горами непонятная тишина. Солнце уже поднялось. Канонада у Севастополя смолкла, и только едва внятная стрельба доносилась со стороны Херсонесского маяка.

Клецко пронзительно засвистел в дудку.

— Запускай моторы!

Через десять минут «Дельфин» и «Чеем» уже мчались в море. Они неслись в пене и брызгах к городу, еще окутанному пылью и дымом войны.

Но вот пыль начала постепенно оседать. Небо очистилось, и моряки вдруг увидели по-сказочному возникший из марева, сверкающий синевой, блеском прибрежной волны холмистый Севастополь.

Громким «ура» они приветствовали город-герой. Катера влетели в Северную бухту, промчались мимо Константиновского равелина, мимо памятника погибшим кораблям, у которого дымно горел подбитый фашистский транспорт, и, повернув в тихую Южную бухту, замедлили ход. Здесь, как и прежде, вода была такой же зеленой, только не хватало кораблей эскадры, гюйсов и флагов. Из воды торчали обгорелые причалы, ржавые палубы, шпангоуты, трубы затонувших кораблей и изогнутые хоботы кранов.

Из огромной воронки вблизи Графской пристани загорелые армейцы черпали воду брезентовыми ведрами и поили коней.

— Не подходите! Тут мины! — кричали они.

— А что нам мины, когда мы дома? — весело ответил Клецко. Он не замечал, как по щекам и усам катились слезы. — Швартуйте к Графской! — приказал мичман.

Вспыхнула сигнальная лампочка, раздалась команда:

— Стоп… Глушить моторы!

Мокрым от пота выскочил Чижеев на верхнюю палубу и на мгновение ослеп от блеска и сухого зноя, ударивших в глаза.

— Севастополь!..

Карабкаясь по обгорелым сваям, моряки взбежали по выщербленным снарядами широким ступеням Графской пристани к арке с белыми колоннами и высыпали на широкую площадь Ленина. Бегло окинув ее взглядом, они устремились к каменным воротам и вперегонки начали подниматься на вышку водной станции.

На площадке, высившейся над городом, моряки сдернули с голов бескозырки. Они вновь видели Корабельную сторону, Малахов курган, казармы Учебного отряда, Морзавод и лазурные бухты. Они шарили глазами по знакомым местам и не узнавали их. Весь город, как когда-то древний Херсонес, был превращен в сплошные руины, горы щебня.

Севастопольские улицы заросли травой, ромашкой и маками. Покачивающиеся головки маков виднелись всюду. Ими усыпаны были бульвары, стены изувеченных зданий, спуски к морю, горы мусора.

Чижеев сбросил с себя бушлат, снял полосатую матросскую тельняшку, привязал ее к флагштоку и потянул за трос.

Ветер вздул бело-синюю матросскую тельняшку, и она затрепетала в воздухе. Точно по уговору, друзья вскинули автоматы и дали залп.

Они салютовали черноморской столице, салютовали героям, погибшим за нее, извещали мир о своем возвращении.

— Что случилось?.. Почему стрельба? — всполошились автоматчики, отдыхавшие под тенью разрушенной стены.

Их успокоил ухмылявшийся регулировщик, наблюдавший с площади за странным поведением моряков.

— Все в порядке! — сказал он. — Матросы радуются.


Геленджик — Севастополь.

Май 1944 г. — апрель 1945 г.




Примечания

1

Детонация — особый вид взрыва, который происходит от резкого удара или от воспламенения специального капсюля взрывателя-детонатора.

(обратно)

2

Галс — курс судна относительно ветра. Если ветер дует с левой стороны, то моряки говорят, что судно идет левым галсом; если же справа, — то правым галсом.

(обратно)

3

Леер — протянутый вдоль открытого борта трос, предохраняющий людей от падения в море.

(обратно)

4

Форштевень — железная основа носовой части корабля.

(обратно)

5

Фосфоресцировать — светиться в темноте.

(обратно)

6

Сейнер — рыболовное судно.

(обратно)

7

Реверс — приспособление, изменяющее вращение вала двигателя.

(обратно)

8

Боны — плавучие заграждения. Состоят из надводных поплавков и сетей между ними. Препятствуют проходу надводных и подводных кораблей.

(обратно)

9

Кабельтов — одна десятая часть морской мили, равная 185 метрам.

(обратно)

10

Барбет — выступ на борту корабля для установки орудий.

(обратно)

11

Барраж — заграждение против кораблей, состоящее из мин, сетей и т. п.

(обратно)

12

Диферент — продольный наклон судна либо в сторону носа, либо — кормы.

(обратно)

13

Привальный брус — деревянный или металлический брус, опоясывающий судно; служит для смягчения ударов при швартовке.

(обратно)

14

Шхеры — скалистые острова различной величины и формы; они являются частью материка, затопленного в ледниковый период. Многие из этих островов находятся под водой.

(обратно)

15

Румпель — рычаг для управления рулем.

(обратно)

16

Кильватер — след на воде, волновая струя, остающаяся позади идущего корабля.

(обратно)

17

Ватерлиния — линия осадки судна при полной его нагрузке.

(обратно)

18

Кальмар — головоногий моллюск, близкий родственник осьминога, только он имеет не восемь, а десять ног-щупальцев. Кальмары бывают гигантского размера — их туловище достигает трех метров, а щупальца с большими присосками — 15 метров.

(обратно)

19

Такелажный инструмент — инструменты, употребляемые при ремонте тросов, плетении матов, выделке швабр, кранцев и т. п.

(обратно)

20

Крючковой — матрос, отталкивающий или подтягивающий крюком шлюпку при подходе или отходе.

(обратно)

21

Салажонком, салагой на флоте зовут молодых, неопытных матросов.

(обратно)

22

Расход — оставленная на камбузе пища для лиц, занятых службой.

(обратно)

23

Кранец — железный ящик, в котором хранятся снаряды для первых выстрелов.

(обратно)

24

Рыбины — щиты из узких планок, предохраняющие обшивку от порчи ногами и грузами.

(обратно)

25

«Собака» — матросское название вахты от 0 до 4 часов.

(обратно)

26

Редан — уступ на поверхности днища катера, способствует подъему судна из воды, уменьшая его водоизмещение и тем самым — сопротивление воды движению.

(обратно)

27

Срез — выемка в корпусе корабля по борту.

(обратно)

Оглавление

  • П. Капица В ОТКРЫТОМ МОРЕ
  •   НА БОЛЬШОМ РЕЙДЕ
  •   КОНВОИР
  •   ЧЕРНОМОРСКИЙ ЮНГА
  •     1. За «языком»
  •     2. Анкерок
  •   ПОЕДИНОК
  •   КАРАВАН ИДЕТ В ТУМАНЕ
  •   «ПЕЛИКАН»
  •   НОЧНОЙ ДЕСАНТ
  •   СИНИЙ КИТ
  •   СЛУЧАЙ С ГОГОШЕЙ
  •   В ДАЛЬНЕМ ДОЗОРЕ
  •   В ОТКРЫТОМ МОРЕ
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •     Глава двенадцатая
  •     Глава тринадцатая
  •     Глава четырнадцатая
  •     Глава пятнадцатая
  •     Глава шестнадцатая
  •     Глава семнадцатая
  •     Глава восемнадцатая
  •     Глава девятнадцатая
  •     Глава двадцатая
  •     Глава двадцать первая
  •     Глава двадцать вторая
  • *** Примечания ***