КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Теперь всё можно рассказать. Том третий. Последняя глава [Марат Нигматулин Московский школьник] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Марат Нигматулин.

Теперь всё можно рассказать.

Том третий.

Последняя глава


Теперь всё можно рассказать.

Том третий. По приказу Коминтерна.

Часть первая.


Только оставит

Им боевую славу

Да запыленную дорогу,

Вдаль уходящую дорогу


– «Полюшко-поле».


Предисловие.


Меня долго просили об этом предисловии. Просили разные люди, большая часть из которых – мои друзья, меньшая же – благонамеренные враги.


Меня просили вставить в эту книгу нечто вроде той плавки, которую сейчас часто вынуждают ставить разных сатириков и юмористов: мол, все совпадения случайны, совпадения ненамеренны и так далее.


Я долго не хотел этого делать. Не потому, конечно, что всё описанное здесь – чистая правда. Вовсе нет. Просто я до последнего не хотел соглашаться с условиями того странного мира, где любая шутка, любой прикол требует обязательной плашки о том, что ты не хочешь никого оскорбить и не пропагандируешь экстремизм, терроризм и другие подобные вещи.


Увы, сейчас я вынужден хоть раз с этими правилами согласиться.


Итак, я ответственно заявляю, что лирический герой этой книги н5 совпадает с личностью её автора. Книжный Марат – совсем не тот, что написал эту книгу.


Далее. Герои книги – это не реальные люди. Даже если они показались вам похожими на ваших знакомых, не обращайте внимания. Вам кажется.


Наконец, сама эта книга ни к чему не призывает и ничего не пропагандирует: экстремизм там, терроризм или секс с несовершеннолетними (да и вообще секс; секс – это зло).


Эта книга – художественная литература. Художественная, понимаете? Фантастика.


Ну, а автор, конечно, дурак. На дураков и медведей же в нашей стране суда нет.


На сём давайте закончим и перейдём, собственно, к делу.


Глава первая. Дом на Кадетской улице.


***


Он открыл дверь.


За дверью его не ожидало ничего хорошего. Пустая и унылая советская квартира: не захламлённая, а наоборот, какая-то удивительно пустая. Ощущение было такое, будто раньше квартира была захламлена, как и большинство хрущевок, но потом, совсем недавно, её резко освободили, и теперь она казалась пустой и странной, какой-то неорганичной. Она ни в коем случае не была чистой: кругом была пыль, оборванные обои. Но при этом она казалась до невозможности пустой и тоскливой.


– Здесь мы и будем жить, – сказал он Меле. – Не лучший вариант, но уже хоть что-то.


– А по-моему, очень даже неплохо, – сказала Меля, осмотревшись. – Тут есть где развернуться.


– Когда приедут товарищи, места будет немного, – сказал он. – Наша комната вон та, – он указал на дальнюю грязно-белую дверь в конце коридора.


Из-под двери выбивался пыльный солнечный свет.


– Там мы и будем жить, – сказал он.


– Конечно, – ответила Меля. – Заноси чемоданы.


***


Меля и Женя давно уже жили вместе. Они не любили друг друга. Между ними не было никаких отношений, кроме деловых.


Они кочевали вместе с одной конспиративной квартиры на другую, вместе завтракали в дешёвых кафе, по вечерам смотрели кино, вместе работали, вместе плохо жили в обшарпанных стенах, вместе погрязли в глубоком движе. Их жизнь давно потеряла всякую романтику; впрочем, для таких людей, как они, этой романтики в жизни никогда и не было. Это были два спокойных, немного угрюмых прагматичных человека, которые твёрдо приняли единственное возможное в условиях путинской России решение: решение спустить свою жизнь в унитаз.


Возможно, кто-то из них помнил, как они познакомились, но значения этому не предавалось. Где-то на левацкой или правацовский вписке, может, на такой же конспиративной квартире, на собрании, может, или ещё где. Возможно, они с детства знали друг друга, а возможно, что и нет.


Как бы то ни было, последние два года они были вместе неразлучно.


Это взаимное присутствие в жизни друг друга никого из них не тяготило. Это были люди ко всему привычные, не склонные к сантиментам и удивлению. Комфорт был для них явлением абстрактным и малопонятным. Им было нормально, что рядом присутствует практически посторонний человек, с которым тебя ничего, кроме дела, и не связывает.


Оба они не были склонны к болтливости.


В наших семьях, среди обывателей часто бывают люди, которые судачат без остановки, а если кто-то не готов по тридцатому разу обсуждать, как выросли на даче огурцы, начинают смертельно обижаться и думают, что их не уважают.


На самом деле всё это порождается праздностью и ещё смутным пониманием того, что говорить с самыми близкими людьми тебе не о чем. Семейные праздники у нас очень хорошо это показывают. Люди готовы обсуждать любую чушь, потому что как только все перестают её обсуждать, повисает странная тишина и все как бы задаются вопросом: что я здесь делаю? кто эти посторонние люди?


К сожалению, в семьях у нас часто растут болтливые и вечно обиженные люди, которым только и нужно, чтоб все подтверждали их значимость и ценность, люди недоверчивые, склочные, склонные разводить скандальна ровном месте и щепетильно заботящиеся о своём личном пространстве. Они также часто слишком много рефлектируют и пытаются понять, что о них думают окружающие.


Всё это было Меленьке и Женечке чуждо.


Эти люди не привыкли ни много говорить, ни много думать.


Меля обычно молчала и старалась ничего не говорить. Ей с детства казалось, что слова вообще по большому счёту излишни. Достаточно только раз увидеть этот мир, чтобы понять, что слова ему не нужны. Всё и так ясно как божий день. Если же человек тупой не понимает, разговаривать с ним бесполезно. Если надо объяснять – то не надо объяснять.


Если Мелю все же заставляли говорить, она всегда делала это будто нехотя. Она не говорила, она выплевывала слова. Привычки много говорить у неё не было.


Её жизнь была слишком тяжела, а окружение настолько безразлично, что она ещё в детстве поняла, что говорить надо как можно меньше. Говорить – значит возникать и вякать. А это не нужно. Тем более, когда твои страдания слишком велики, а люди не в силах их понять, – со временем научаешься говорить мало. Какой смысл грузить людей своими проблемами? Даже от их редких и неумелых утешений тебе легче не станет.


Меля не любила истерики. Она предпочитала молчать.


Она привыкла экономить слова.


Думать Меля тоже не любила. Если товарищи просили её высказать своё мнение или рассказать о чем-то или теоретически обсудить проблему, она это делала без труда, но в целом она не анализировала мир. Все её действия совершались на автомате.


Мысль Мели ворочалась медленно, а вот решения она принимала мгновенно. Рассуждать она могла лишь на заданную тему, когда кто-то спрашивал. Иначе она просто не включала мозг.


Она не делала выводов и не судила людей. Она просто наблюдала, а окружающие люди плыли у неё перед глазами, как плывут капли дождя по оконному стеклу. Она даже не замечала их. Её взгляд всегда смотрел сквозь этих людей, никогда не задерживался на них. Они значили не больше, чем предметы мебели для человека, который не привык обращать внимания на интерьер.


Женя был человеком того же пошиба, что Меля. Как и она, он был лишён и суждений, и сомнений. Он никогда не пытался вынести из окружающей действительности моральных выводов. Сомнений он тоже не ведал.


Как и герой известного японского мультфильма, он всегда делал то, что ему говорят.


Женя был среднего роста, с типичными будто-славянскими чертами лица: небольшой нос, покатый подбородок, тонкие губы, мелкие карие глаза. Лицо у него было крупное, овальное, скулы мощными, высокими и широкими, а вот все остальные черты лица были миниатюрные, почти девичьи.


У него были широкие плечи, мощный зад, толстые мускулистые икры и пивной живот. Его смуглая кожа выдавала в нем некие южные черты.


Женя и Меля чувствовали себя прекрасно вместе. Они почти не разговаривали, но каким-то чудесным образом всегда понимали, что нужно другому из них. Они ладили, никогда не ругались (отчасти потому, что то были люди в принципе погружённые в себя, отчасти из-за того, что они были люди всегда вялые и уставшие, чтобы ругаться).


Женя много работал на всяких тяжелых работах: впархивал грузчиком, курьером. Меля тоже чем-то занималась. В целом, жили они весьма неплохо.


Вечерами обычно смотрели кино. Больше всего им нравились жестокие боевики и фильмы ужасов, а также патриотически-декадентские фильмы типа «Повелителя луж».


Никто из них не бухал. По вечерам Меля и Женя пили не водку, а холодный кофе из алюминиевых банок.


Так они и жили.


***


Так они и жили, так и боролись.


Возможно, люди пошлого ума, обыватели, сказали бы, что Меля и Женя сами не знали, за что боролись. На самом деле прекрасно они знали. Просто никто никогда их не спрашивал об этом, да и сам вопрос показался бы им глупым и банальным, по-настоящему пошлым.


Они знали, за что боролись, и этого было достаточно. Говорить об этом было ненужно. Ведь если бы люди узнали о том, за что Меля и Женя, их вряд ли кто-то поддержал бы.


«Я борюсь за то, что капли ноябрьского дождя так же стекали по старому стеклу, запачканному по краям брызгами масляной белой краски и мазками оконной замазки», – сказала как-то Меля.


На самом деле не только за это она боролась.


Скажем так, она сражалась за родные хрущёвки.


Главную угрозу Родине Меля видела в новых идеях и опасных реформаторах. Как левых, так и правых.


Её пугало наступление глобализма, экспансия НАТО и ЕС, легализация однополых браков, рост оппозиционных настроений, реновация, камеры видеонаблюдения, пересмотр итогов Великой Отечественной и пиво. Особенно крафтовое. Пиво пугало её не на шутку, так как Меля не любила пьющих.


Её пугали крупные корпорации, новые инициативы властей, цифровой мир, соцсети, тиктокеры, пугали хипстеры в новомодных кафе, длинные ряды магазинов одежды в ТЦ, пугали иностранцы, порнография, дейтинговые приложения, а также много кто ещё.


Она ненавидела всё это. Она хотела всё это поскорее уничтожить.


Ей казалось, что в определённый момент какая-то злая сила в определённый момент преобразила её мир – мир продовольственных и вещевых рынков, секондхендов, брошенных заводов, магазинов «Продукты», мир «Пусть говорят» и «Программы максимум», мир граждан СССР и «Всероссийского родительского сопротивления», мир «Яги» на лавочке и веры в торжество справедливости – в нечто совсем другое, ужасное, в некий чудовищный гибрид – в мир лофтов, хипстерских кафе, крафтовых баров, мир бизнес-центров, коливингов и коворкингов.


Она знала, что причина всему этому, источник этой злой силы кроется в иностранцах. Это злые, завистливые иностранцы навязывают нам всё это, чтобы погубить аристократический дух подлинной, глубинной России.


Именно поэтому она когда-то прикинула к правым. Из-за этого же она потом и разочаровалась в них.


Впрочем, слово «разочаровалась» мало подходит Меле. Она не могла разочароваться, поскольку никогда не очаровывалась. Она ни во что не верила-то по большому счёту. Как ни крути, для веры нужна хотя бы минимальная сознательность, наличие хоть каких-то нравственных идеалов.


Меля не знала никаких идеалов. Она знала лишь самые прописные истины жизни, которые преподают в школе: семья и дети – это хорошо, Бог есть, а секс – это плохо, пить пиво – плохо, гомосексуализм – зло, Америка на нас нападет, славянам восемьсот миллионов лет, дружба – это прекрасно, но это тяжёлая обязанность, ведущая тебя к смерти, Волга же впадает в Чёрное море.


В принципе, это всё, что знала Меля, и всё, что она считала нужным знать из области нравственного.


Она никогда не думала ни о чем таком, о чём обычно думают правые. Она вообще собо не думала.


К правым по молодости она присоединилась скорее ради того, чтобы оправдать доверие человека, который в неё поверил. Потом уже всё как-то само завертелось.


От правых она ушла после того, как увидела недостаточную их решимость в борьбе против главных врагов – американцев.


«Если это национальное движение, оно должно бороться против врагов нации. А кто наши главные враги? Правильно – микки-маусы! Значит, против них и их союзников бундесов и лягушатников и надо бороться. А что правые? Они только таджиков резать могут!» – рассуждала Меля на этот счёт.


Проблема ультраправых была в том, что они оказались слишком культурными, слишком образованными, слишком европеизированными для такого человека, как Меля.


Сначала это касалось только бонов. С ними Меля ругалась постоянно, пока была в правом движе.


Один раз в Ростове она вдвоём со своей подругой решила накрыть боновский концерт.


Боны думали, что девушки слишком хрупки, и хотели их избить и изнасиловать. Одного из этих нациков Меля отправила на тот свет при помощи бритвы. Она ловко перерезала ему горло.


Боны были ей ненавистны.


Для неё это были не крутые правые убийцы, а просто глупые дети. Маленькие глупые дети, которые начитались правой белиберды в Интернете, наслушались шведских и норвежских рок-групп и решили, что главная бела в России – таджики.


Они возомнили, что они – белая раса. А самом деле англикосы и микки-маусы презирают их, считают восточными варварами, но те всё равно уверены, что они белые и могут считать себя европейцами.


На самом деле это был глупые дети, которые повелись на примитивные сказки про «белую Европу».


Меля ненавидела их. Ненавидела она их за то, что они давно уже изменили своей родине, называли своих соотечественников русаками и орками, любили Украину и полк «Азов», а вдохновение искали на дальнем Западе, – в Англии, США и Скандинавии.


Меля ненавидела этих парней. Они носили тяжёлые ботинки, пили пиво, резали таджиков, мерились брендовыми шмотками, спорили о каких-то непонятных гаплогруппах, генах, расах, о том, что Гитлер освобождал Россию от большевизма.


Она не понимала их. Она не знала, что такое гаплогруппы и вообще отрицала существование генов. Ей нравился Лысенко.


Она не понимала и не принимала всех этих сказок про «единую белую Европу». Микки-маусов она ненавидела. В её понимании единственное, чего заслуживали американцы и европейцы, – это была ядерная война.


Она страстно мечтала, что все европейцы с их белой расой, с их хюгге, смузи, с их Индии-роком и прочей дребеденью, – в один день погибли в страшных муках.


Чего ей хотелось взамен?


Ей хотелось, чтобы всё было как надо. Чтобы Россия разрослась и здесь установился режим подобный северокорейскому, чтобы в тюрьмах и дальше насиловали, все девушки становились либо матерями, либо монахинями, все парни – либо военными, либо трудягами.


Ей хотелось, чтобы люди вкалывали на заводах и шахтах, а каждая семья сдавала свою норму произведённого на дому пороха на нужды армии. Чтоб заключённые батрачили до остановки сердца, а руководство страны ходило в военных мундирах.


Ей хотелось, чтоб все дороги в стране были грунтовые, а люди жили в лучшем случае в коммуналках, а то – всё больше в бытовках, землянках, избушках.


Ей хотелось, чтоб в школе половину учебного времени отдавали на латынь и греческий, автомобили как последнюю роскошь передавали из поколения в поколение, самоубийство было социальной нормой, и чтоб все люди были патриотами.


Ей хотелось, чтоб жениться и выходить замуж можно было только один раз, а за добрачный секс казнили обоих.


Меля была расистка. Она часто повторяла: «На Земле должно жить не больше пятисот миллионов человек, и все они должны быть русскими, православными и советскими!».


Короче, Меля была девушка традиционная. Она готова была сдохнуть, готова была совершить революцию – ради того, чтобы всё только оставалось как есть.


Когда ультраправые всерьёз заговорили об ассоциации с Европой и стремлении заново обрести «истинно европейские консервативные ценности», – Меля потеряла к ним всякий интерес. И перешла к ультралевым.


Собственно, так Меля и оказалась в составе «Дунайского союза».


***


Хозяйство в квартире на Кадетской улице Женя и Меля наладили быстро. Уже через неделю я приходил к ним вместе смотреть кино.


Мы смотрели «Пятницу. Ночлег» и «Прикосновение».


Мы сидели в тёмной комнате на старом, ещё советском диване. Голубоватые блики резво прыгали по отполированному гэдээровскому серванту.


Была летняя ночь. С улицы в комнату просачивался дух отцветающих лип и акаций. Дул тёплыми густой ветер. Он лениво шевелил воздух, приносил тот самый запах пыльцы и мокрого от поливочных машин асфальта.


Небо висело над городом огромным аметистовым куполом.


Под ним между желтыми стенами разваливающихся хрущевок горели тут и там фонари. Их Жёлтый свет неаккуратными пятнами ложился на асфальт, запевал малахитовую листву деревьев.


Было что-то загадочное и в этом небе, и в городе, и в комнате. Всё составляло тайну.


Мы не пытались разгадать её. Просто наслаждались.


***


– Помню, был у меня знакомый, который сошёл с ума, – сказал Женя, глядя в окно, когда «Прикосновение» закончилось.


И он рассказал нам весьма занятную историю.


– Был у меня один дружок, – начал Женя. – Это было ещё в те годы, когда я учился в школе. Школа у нас была дворовая. Вокруг неё панельки белые стояли чуть ли не до неба. Высокие такие, брежневские.


Мы хорошо жили. У нас балконы были, лоджии. Мы на них чай по-марокканский пили по утрам в летние месяцы.


Рядом была река, а за ней огромный пустырь, местами поросший лесом. Вот, помню, я вставал утром, надевал рубашку поло, шорты, пил чай или кофе из Кении на балконе и смотрел на реку.


Река была широкая и красивая. Вблизи могло показаться, что она медленная и дремотная, но с вершины было видно, что на самом деле она очень быстрая: она вся блестела, били там скрытые течения, подводные ключи, воды её барашками покрывались.


И вот я смотрел на эту реку, на поросшие лесом берега. Всё было в зелени. Будто бильярдный стол передо мной. И зелень уходила до самого горизонта.


И лес был такой живой. Он был на нашей стороне реки по большей части. На другой была зелёная пустошь.


Учился тогда со мной в одном классе парень. Денис его звали. Он был очень специфическим человеком.


Родители его были люди богатые, но при этом ленивые. Отец его был бизнесмен и работать много не привык. Мать в молодости в основном тасовалась, а потом работала на какой-то формальной должности в фирме отца.


Люди это были невежественные. Книг не читали, старались следовать моде. Вершиной искусства для них был «Дом 2» и какие-то новостные сайты либеральные.


Сына они не воспитывали. Не запрещали ему ничего, не следили за ним вообще. В основном они были заняты своими делами, а Денису только на карманные расходы давали. В детстве его ещё на одно лето свозили в Кембридж в какую-то летнюю школу английского языка, но тем дело и кончилось.


Так он летом обычно отдыхал в лагерях неподалёку.


Ну, а там сами знаете как: бухлишко, сижки, девочки…


Короче, рос этот Денис как сорная трава. В детстве компьютерными играми увлекался, потом на вписочках стал зависать. Родители внимания не обращали, им всегда на такое похуй было.


Так и жили.


Дениска вырос изнеженным и ленивым подростком. Школу прогуливал, бухал, наркотой баловался, в карты любил перекинуться.


Красивый он был, этот Денис. У него и фигура была ого-го, и кожа всегда гладкая, ровная, смуглая немного, но это выглядела так, будто он только с моря вернулся. Когда он пару месяцев прозанимался как-то в зале, у него такие мышцы появились! Профиль у него был такой: нос прямой, губы тонкие, взгляд всегда самодовольный и хищный.


Со временем он набрал в весе, но и это его не испортило. У него появились такие щёки и такой милый животик, что все могли только умиляться, глядя на это. А жопа! Ну и жопа же у него была!


Короче, был он настоящий аристократ. Очень красивый он был. Все девочки его любили и мальчики тоже. Он со всеми спал.


В подростковом возрасте, лет в шестнадцать, увлёкся он оккультизмом. Сначала он увлекался Ницше, всякими философами-декадентами, а потом уже перешёл к этому.


Очень ему оккультизм зашёл. Папюс там, значит, Кроули, всякие практики.


А недалеко относительно от нашей школы была заброшка. Это был здоровенный детский сад, построенный в восьмидесятые в псевдоклассическом стиле: все эти колонны, пилястры,широченная лестница, веранда из мрамора и прочее.


Всё это давно было брошено. Из лестницы давно кусты и даже деревья прорости. Колонны осыпались. Под штукатурной оказался кирпич. Их обвивали плющ, хмель, много что ещё.


За пыльными окнами, казалось, никого не было. Раньше там жил сторож. Говорили, он был маньяк. Но потом он умер в нищете от пьянства. Его нашли на полу держащихся за сердце как-то местные жители. Он лежал у себя в охранницкой, а его усы низёхонько опустились и стали смешными. Он был весь красный, с выпученными глазами, а лицо его выражало ужас.


Никто не знает, что он видел перед своей смертью.


В охранницкой потом нашли всякие резиновые нехорошие штуки, футбольную дудку, с какими болельщики ходят, журнал «Максим» и распечатанные фотки старшеклассников и молодых солдат, которые у реки купались.


Да, забыл сказать: рядом у нас ещё венная больница-санаторий была.


С тех пор садик стоял пустой. Вот его-то и облюбовал Денис для своих обрядов.


Садик был недалеко от реки, в густой чаще деревьев. Непросто было пробраться туда.


Там Денис устраивал свои обряды-оргии с целлюлитными девушками.


Сначала они только бухали и трахались, гадали на Уидже, на палочках китайских, много а чем. Потом стали и жертвы приносить: сначала собак и кошек, потом козлов и баранов. В итоге дошло и до людей.


Сначала они принесли в жертву одного младенца. Потом они много кого зарезали. С ними был один католический священник, которого они нашли через знакомых поляков.


Но вот, наконец, они больше не удовлетворялись ни кошками, ни младенцами. Они решили принести в жертву девушку.


Денис и его друзья заманили её к нему домой, напоили и накачали наркотиками. Потом Денис и его дружки изнасиловали её. Среди собравшихся были и девушки: они взяли швабры и тоже присоединились к этому разврату.


Затем девушку связали и положили в мешок и потащили в садик. Затем Денис вызывал злых духов по «Соломонову Ключу».


Не знаю уж, кого он там призвал, но девушку убили: ей перерезали горло, потом отпилили руки и ноги, а кровь слили в ведерко.


Потом все они пошли по домам, а Денис и две девушки вернулись к нему домой и бухали.


Утром я зашёл к ним. Я тогда не знал, что произошло, и думал, что всё в порядке. Но они были очень напряженные и казались хоть и трезвыми, но очень напуганными. При этом на самом деле они бухали и упаривались всю ночь, но при этом от страха протрезвели.


Денис был небрит, одет в трусы и халат. Он встретил меня и провёл в комнату, напоил чаем. Говорил, с девушками, которые с ним были, он занимался сексом.


Утро выдалось дождливое. Я остался у них до обеда. Всё это время они нервничали, а потом Денис мне всё рассказал.

Немного потрясённый, я ушёл в два или три часа.


Родителей его дома тогда не было.


Ночью Денис писал мне много на телефон, но я хотел спать и не посмотрел, а утром вся переписка была удалена.


Потом уже я узнал, что после моего ухода ночью Денис с девушками зажег свет во всем доме и всю речь читал с ними же заклинания, не ложась спать, а когда одна девушка захотела вздремнуть и попросила выключить для неё свет в спальне, то она не смогла пробыть там и пяти минут в темноте. Она так и не рассказала, что она там видела.


Утром, меньше чем через сутки после моего ухода, Денис с девушками потушил свет и громко и плохо играл на гитаре, Оля играть умел хорошо. Соседи говорили, он пел какую-то очень грустную песню.


Потом они оделись и пошли на заброшку. Там они совершали ритуал и то ли просили прощения у убитой девушки, то ли пытались загнать демона обратно в ад.


Потом они разошлись по домам. Денис вернулся домой и лёг спать.


Через сутки, на следующий день, домой вернулись родители. Они нашли сына мертвым и лежащим поверх одеяла в трусах и футболке на животе. Глаза его были выпучены, лицо изображало страх.


Так умер Денис.


Одна девушка вскоре после этого утонула, другая спрыгнула с многоэтажки.


Я и сам замечал тогда многие странности рядом с собой и очень опасался, окружал себя талисманами. Но всё обошлось. Я выжил. С тех пор я недоверчиво отношусь к магии и всяким обрядам.


Женя кончил.


– Вот что бывает, когда человек отступает от старых нравов, – сказал я, выждав небольшую паузу.


***


А мы, однако, перенесёмся во времени. И окажемся в тех временах, которые предшествовали всему этому.


Глава вторая. Восстание против современного мира.


Мы со Светой сидели у неё дома и курили бамбук. Точнее, бамбук курила Света, а я просто сидел. Точнее, курила Света совсем не бамбук, но это уж ладно.


Комнату слегка затянул голубоватый дымок. Окно было открыто, а потому густого кумара в комнате не было.


На мне были джинсовые шорты (в конце концов, джинсы я поклялся не носить, но шорты ведь можно, да?) и красная рубашка поло, кургузо висевши моём теперь уже чересчур тощем теле.


На Свете было тонкое белое платье, почти прозрачное. Сквозь него можно было легко разглядеть её белое рыхлое тело. Оно было прекрасно. Я пил горячий чёрный чай без сахара и ждал, что же скажет Света.


– Неплохо пишешь, – незлобно процедила она, не выпуская косяк изо рта и не отрывая глаз от бумаги. – Только вот зачем в первом томе столько секса? Ну серьёзно, ведь не было же этого. Те, кто тебя знают, ржать только будут. Я знаю, конечно, что ты и сам рад поржать над собой, но ей-богу!


– Это сложно, - сказал я, откидываясь на подушку. – Даже не знаю. Я хотел сделать такой оммаж на всю старую культуру шестидесятых, которая, к сожалению, ушла уже безвозвратно. Прощай тихий и мирный двадцатый век, оставлявший человеку любовь и право на ошибку. И заодно хотелось как-то поиздеваться над этой новой пуританской этикой двадцатых. Не с точки зрения этих выродков из правых, а с точки зрения гуманизма.


Да и вообще, я всё ещё слишком много думаю о своей девственности и постоянно задаюсь вопросом: что было бы, если бы я всё это на самом деле совершил?


– Если бы я и вправду всё это совершил, ты не написал бы эту книгу, – строго, но немного устало, будто говоря это не в первый раз, сказала Света. - Люди, которые так много занимаются сексом, романы не пишут.


– Тем не менее, я по-прежнему жалею об очень многом из того, что не сделал в этой жизни или сделал не конца, – ответил я, наклоняюсь на стеклянным журнальным столиком и отхлёбывая янтарного цвета чай из белой фарфоровой чашки. – Даже не знаю, стал ли я тем, кем хотел стать, стало ли наше поколение. Я часто думаю, что и меня, и тебя, и всех нас попусту выбросили. Мы оказались им не нужны.


Честно говоря, мы все получили странное, неведомое воспитание. Всё это была какая-то эклектика: тут и целители всякие, и РЕН-ТВ, и «педагогика развития», и много что ещё. Но вообще это всё чушь полнейшая. Наши родители сами не знали, для чего мы растём. Никто же не верил всерьёз, что мы своих родителей в старости будем обеспечивать.


Иногда мне кажется, что мы будем хоть и не последним, но предпоследним поколением. За замерами будет ещё одно поколение, и это будет полный конец. Там и распад мироздания скоро.


Короче, чай я допил.


– Сейчас ещё налью и продолжим, – сказала Света, удаляясь в комнату за чайником.


Я смотрел положил голень ноги на колено и смотрел на трясогузку, которая сидела на белой раме открытого окна.


«Эх, – подумал я. – Вроде бы и в Париж ты к Юльке и Свете приехал, как обещал, а… А что «а»? Всё хорошо. Вроде бы.».


Вернулась Света, налила чай.


– Знаешь, – сказал я. – У нашего поколения самая главная проблема была, что мы все так и не научились жить. Не в бытовом плане, хотя это тоже. Мы так и не узнали, зачем живём. Вроде кто-то и вуз закончил, и работу нашёл даже. Кто-то на фронт поехал, в тюрьме отсидел, а вот всё ничего в итоге.


– Россия – страна кустарная, – сказала Света, наливая себе чай в чашку.


Она отпила его первым мелким хлюпающим глотком.


– Вот знаешь, что думаю, – сказала она. – У нас в стране на самом деле всё очень кустарно.


Вот нам говорят с детства: герой войны! А на деле просто мужичок с пузом, который когда-то в горячей точке побывал. Нам говорят: инновационный оборонный НИИ! А на деле – старое здание дореволюционной постройки с деревянными перекрытиями, где три коммерческие фирмы пытаются что-то там разрабатывать. Нам говорят: великий учёный! А на деле – просто ушлый бюрократ, который по знакомству защитил диссертацию. Нам говорят: либеральная оппозиция! А в реальности – сотня-другая тупых политшизов, одержимых идеей свободного рынка.


И так всё у нас: у нас и мафия ненастоящая, и доктора наук липовые, и оппозиция картонная, и парламент из бумаги вырезан, и даже президент похож на восковую куклу.


Кто-то думает, что на Западе иначе.


Шиш!


Но вот посмотришь на Запад поближе и понимаешь, что у них – то же самое. Профессора – такие же бюрократы, которые ни на один вопрос ответить не могут, оппозиция такая же картонная, а парламент такой же хреновый. Тут тоже всё ненастоящее: и свобода, и демократия, и даже благосостояние.


Всё это ложь, липа. Байки, которые они сами о себе сочиняют и сами же в них верят.


– Понимаешь, – вставил я. – Раньше я думал, что это только в современной России леваки такие убогие. Я думал, что это у нас если собрались три школьника в KFC, это уже называют собранием первички РРП.


Я думал, в других странах иначе. Нет. Я увидел, что и у нас, и в Латинской Америке, и в Европе - везде одно и то же. Те же школьники, те же бабушки, те же тупорылые анархисты-веганы, те же догматики, те же начётники. Всё точь-в-точь как у нас! И главное, у нас это болото смотрится куда бодрее, чем в Европе. Мы почти идём вровень с Латинской Америкой.


Самое печальное, что хорошие люди, интересные смелые – террористы, партизаны, левые учёные – везде маргиналы. Притом маргиналы даже среди маргинальных повсеместно леваков. И это просто кошмар!


Я думал, раньше было иначе, но чем больше я размышлял, тем сильнее становилось подозрение, что раньше было так же, и большевики мало чем отличались. И чем больше я читал про то время, тем сильнее в этом убеждался.


И потом я понял, что большая часть нашей истории – и левой, и просто истории – не более, чем байки прошлых эпох.


И это речь идёт про официальную историю!


– Мне кажется, нам нужна железная рука, нам нужно тотальное обновление, – произнесла Света, снова закуривая косяк. – Нужно сбросить все маски, перестать притворяться и сказать, что великие философы – просто политшизы прошлых эпох, а великие победы – просто кровавые нелепости. И начать жить заново, отвергнув либерализм, демократию, социализм и модную правизну в духе Светова.


– И что ты предлагаешь? – спросил я.


– Восстание против современного мира! – важно заключила Света, закатив глаза от счастья.



Глава третья. Ночь в Риме.


Мне не были близки правые идеи Светы. В отличии от неё Геноном и Эволой я переболел ещё лет в двенадцать. Но она упарывалась по хардкору.


Путешествие из Парижа в Рим на автомобиле нельзя было назвать приятным. Оно заняло несколько дней.


Вечером мы с Данченко на старом «Мерседесе» выехали из Сен-Марсо и поехали на юг. Ночь провели в пути, но утром добрались только до Прованса.


Франция – прекрасная страна. Ощущение, что вся страна – один сплошной военный полигон.


Идеально ровная асфальтовая дорога. По краям – везде одинаковый жестяной забор, выкрашенный кремовой краской и металлическое ограждение из алюминия. За ними – пусть не везде одинаковые, но всё же известной степени стандартизированные нивы, пашни, поля, окна, местами леса (на самом деле подчас весьма дремучие) и пустоши лавандовой травы.


Фонарей мало. Дорога ночью почти тёмная и освещается в основном фарами проезжающих автомобилей, которые несутся по ней с удивительной скоростью. Иногда это плохо заканчивается.


Местами по краям дороги светят красноватые сигнальные фонарики, стоящие на тонких и длинных ножках.


Заправки все выглядят точно одинаково, и все они одинаково чисто вылизаны. Все они были из стекла, металла и пластика. Практически всё, что можно было, французы обивали хромированным железом. Оно блестело в свете белёсых энергосберегающих ламп и, пожалуй, именно его обилие делало эти заправки похожими на военные заставы.


Мы торпедой плыли в душистой лавандовой ночи. За окном было не видно ни зги. Только холмы Прованса, поросшие дикой лавандой, изгибались в свете редких огней точно хребет огромного дракона.


Мы ехали, и я вспоминал школу.


***


Что я могу вспомнить про школу?


Что-то помимо весёлых историй про то, как младшеклассник причащались текилой.


Эти истории, конечно, хороши, но у людей они создают впечатление о «Протоне» как о месте постоянного карнавала. Это было далеко не так.


Как ни крути, «Протон» был довольно страшным местом.


Мне хочется по-настоящему рассказать про школу.


На самом-то деле я всегда был одинок. Дома меня растили в атмосфере какого-то странного, ни то лицемерного, ни то, наоборот, чересчур искреннего идеализма. Идеализма совершенно самоубийственного, романтического, обреченного и асексуального.


Ощущение, что я жил в моралистической, но совсем не назидательной по своему духу сказке. Меня и растили скорее как сказочного героя.


Хороший герой не обидит девушку. Напротив, он сделает ради неё всё. Вот вообще всё, и при этом ничего не попросит взамен. А если предложат – откажется.


Хороший герой не возьмёт чужого, даже если оно хозяевам не нужно. Хороший герой откажется от подарков. Хороший герой отдаст жизнь за первого встречного. Хороший герой сражается до победы или до смерти.


Я так никогда и не узнаю, что всё же думали родители, когда воспитывали меня так. Скорее всего, они даже не догадывались, чем обернётся такое воспитание.


В школе мне никогда не нравилось. Меня воспитала романтическая традиция. Меня готовили к тому, чтобы погибнуть, защищая свободу Греции. В школе у детей были совсем иные идеалы, если вообще были какие-то. У большинства учителей тоже.


Честно говоря, меня всегда злило, когда учителя старались в начальной школе сдерживать мой пыл. Они хотели, чтоб всё всегда было мягко и ровно, чтоб дети делали так, как надо, и не делали так, как не надо.


Сами дети стремились тогда только к тому, чтобы смотреть телевизор, играть в компьютерные игры и много есть.


Мне было скучно с этими людьми. Я чувствовал от них крайнее отчуждение. Но особенно злило то, что они никак не могли принять меня таким, какой я есть. Они травили меня за то, что я не играл в компьютерные игры или за то, что у меня не было мобильного телефона. Я никогда не понимал, почему они так смотрят на это. Они прямо ненавидели меня из-за такой мелочи.


Именно тогда я понял, насколько опасно мещанство, насколько опасен одномерный человек, одержимый лишь потреблением.


Потом началось взросление, тот самый подростковый возраст.


Оставим чудовищные фантазии про секс в шестом классе. На самом деле я так и остался девственником.


В принципе, это и неудивительно, учитывая то, как прошёл мой подростковый возраст.


Знаете, Стивен Кинг очень любит почему-то делать своими героями мальчишек лет двенадцати. Не знаю, почему, – возможно, возраст какой-то страшный. Может, что-то личное. На самом деле возраст и вправду интересный.


Так вот, не знаю, опять же, почему, но Кинг обожает делать этих мальчишек абсолютными пошляками. Тут и неверие в потустороннее, и шуточки про мамку, и бог знает что ещё. Возможно, конечно, Кинг просто рисует своих однокашников, на которых он до сих пор зол со школьной поры, но вообще не все школьники такие.


Я вот таким точно не был.


На самом деле я никогда тесно не общался со своими одноклассниками. Даже в средней и старшей школе я чувствовал жуткое, подчас совершенно невыносимое отчуждение от них. Точнее, сначала оно было невыносимо, а потом стало просто удивительно большим. Я мог вести с людьми из школы только очень отстранённые формализованные диалоги, очень далёкие от любой искренности. Это были просто обмены некими репликами. Я никогда не говорил с ними ни о чём интимном, сокровенном. Тем более – о сексуальном.


Эти дебилы только засмеют. С ними нельзя делиться такими вещами.


Впрочем, ни о чём таком я лет до семнадцати, наверное, и не думал. Я много занимался книгами, изучал разнообразные науки и приобщался к мировой культуре. От истории я перешёл к философии, от философии – к политике. Мне была интересна идеология.


Я только и делал тогда, что искал то знамя, под которым можно будет пойти на смерть.


Сейчас мне хотелось написать: в то время, когда другие искали себе девушку, я искал то самое знамя. Но я решил так не писать, поскольку не знаю, искал ли кто-то из моих школьных знакомых себе девушку в то время.


Я очень мало общался с этими людьми и не был в курсе их личной жизни.


Порнографию я никогда не смотрел. Онанизм открыл для себя в семнадцать лет.


Порнография всегда казалась мне грубой неэстетичной. Наслаждаться ей было для меня немыслимо. То, что любил я, даже на лёгкую эротику-то в полном смысле не тянуло.


Первую влюблённость я испытал в семнадцать лет, и началась она странно. Странно она и продолжилась. И завершилась странно.


С Алисой всё получилось странно. Сначала она как-то редко, будто совсем ни с того ни с сего начала сближаться со мной. И вроде я даже нравился ей. По крайней мере как друг.


Она ни о чём не просила меня, ничего не требовала. Мы просто встречались в Филёвском парке и наслаждались милым дружеским общением, полным ума и того идеализма, который бывает, наверное, лишь когда тебе семнадцать, ты влюблён и одержим прекрасной идеей мировой революции.


Пожалуй, в этом общении не было ни намёка на сексуальность. Мы даже за руки тогда не держались. Сексуальные темы никогда не обсуждались нами. Лишь один раз я очень сдержанно похвалил фигуру Алисы, а она засмущалась. Больше я ничего подобного ей не говорил.


Не сразу, конечно, но довольно быстро я понял, что влюблён. Тогда я впервые в жизни испытал влечение. Не сексуальное, что интересно, а просто влечение. Меня неудержимо тянуло к Алисе. Я хотел говорить с ней, общаться с ней, всё время проводить с ней, но мне ни разу в жизни не пришла в голову мысль о сексе с ней.


Потом, когда уже шло уголовное дело, а я сидел под домашним арестом, меня иногда охватывала сильная злоба в отношении неё.Любовь к Алисе то и дело сменялась ненавистью. Алиса забыла меня. Она не спрашивала про то, что со мной происходит. Она вообще ни о чём не спрашивала. Ей было плевать на меня.


Но редкие вспышки ненависти снова менялись на самую восторженную любовь.


Почти всю свою жизнь я думал, что революционеру не нужна любовь. Сейчас я тоже так думаю. Был лишь один небольшой период, когда я в этом засомневался, сильно поплатившись потом.


Думаю, у меня никогда не будет секса в жизни. Возможно, оно и к лучшему. Секс – не то, что нужно человеку.


Когда-то в детстве я презирал школьников, которые шутили про своих матерей. Теперь я презираю парней, которые знакомятся с девушками на улицах, много пишут другим в ВК, после первой же встречи норовят затащить девушку в кровать. Чем бы такие не прикрывались, все их действия просто омерзительны. Эти люди не заслуживают жить.


Честно говоря, я уже потому, наверное, не захочу никогда заняться сексом, что мне не хочется, чтоб меня хоть как-то могли связать с этими самыми парнями. Любая ассоциация, любая связь с ними для меня омерзительна. Это кадавры, и они должны умереть.


***


Мы приехали в Рим поздно вечером. Небо уже стало жёлто-розовым. Длинные, изогнутые, как толедская шпага, облака плыли по нему на запад.


«Наверное, они плывут на Азорские острова», – подумал я.


В холле трёхзвёздочного отеле меня встретил Женя Егоров.


Глава четвёртая. Солнечным днём за несколько лет до этого.


Был жаркий, томительно-жаркий летний день. Вонючие, отдающие запахом ила и гнилых кроений испарения поднимались от сонных вод Москва реки, у берега прозрачных, а ближе к середине реки мутных, как жижа. В камышах громко квакали огромные жабы, выли лягушки-быки, трещали цикады, грохотали бронзовики.


Камыш и чакан вяло колыхались в натопленном летнем воздухе. Коричневатые початки чакана то слегка наклонялись в одну сторону, то в другое, притом так медленно и мелко, что трудно было понять, реально эти растения качаются или это тебе кажется от жары.


Небо было бледно-голубое, где-то в самой вышине бегали куцые ошмётки облачков, похожие на капли разлитого молока.


Денис лежал вместе с Юлькой на уединённом пляже и кайфовал.


Жара была такая, что никто, кроме этих двоих на пляж в это время не пришёл бы. Но они-то пришли. Больше здесь не было ни души. За их спинами высился крутой песчаный утёс, а да ним – небольшая роща с жухлыми молодыми кленами, ещё более знойная, чем пляж.


С ними было и вино, и сладости. Дорогая одежда – денискины туфли-мокасины, босоножки Юльки, фирменные майки и шорты – лежали на траве одной большой кучей.


– Ну, потрогай, – игриво сказала Юлька, делая крупный глоток вишневого вина. – Потрогай пресс.


Денис лукаво улыбнулся и потрогал животик Юльки, слегка утопил в мягком теле указательный палец. Мягкая, натёртая кремом бронзовая кожа блестела на удивительно безжалостном для Москвы летнем Солнце.


– У тебя нет пресса, - спокойно сказал он. – Больше нету.


Он закурил дорогие японские папиросы, привезённые откуда-то издалека его другом.


– Ты много разлёживаешься, – сказал Денис. – Это всё твой гедонизм. Сейчас твой пресс совсем не прощупывается. Внизу живота скопился лишний жирок. Раньше ты была худенькая, а теперь – skinny fat. Впрочем, не худей, мне так больше нравится.


Юлька и вправду давно уже запустила спорт. Рабовладельческая корпорация Тони Боженко процветала. Юлька теперь предпочитала проводить время в окружении хорошей еды и красивых мальчиков. Она стала будто более коренастой, приземистой и смуглой. Она оплыла, наела щёки и обленилась. От стройной, в чём-то мальчишеской фигуры не осталось и следа.


***


Жизнь человека полна знаков. Как по мне, она вся из них и состоит. К сожалению, очень немного тех, кто может эти знаки читать.


Даже такой проницательный человек, как Юлька, не всегда мог это делать.


Была страшная жара. Лягушки квакали, надрывая горло. Точно маленький военный оркестр играл на расстроенных и испорченных инструментах. Музыка гремела, как в цирке. Казалось, она знаменует появление некоего ужасного клоуна – распорядителя этого представления.


На другом берегу, там, где почва была заболочена, из зарослей камыша и жёлтых кувшинок, поднимался, отбрасывая жуткую одновременно и на воду и на землю, могучий каменный столб. Башня.


Чем-то её вид в летнем мареве напоминал башню из фильма «Оно» 1990 года.


«Раньше этой башни там не было», – подумала Юлька.


Она поняла, к чему это. Точнее, тогда она думала, что поняла.


***


Юлька предвидела появление башни. Она знала, что та являются жаркими летними днями некоторым ученикам школы. И её появление точно не предвещает ничего хорошего.


Она знала, что башня рано или поздно появится в её жизни. Любой русский знает, что если дела слишком долго идут орошо, это ненормально, и скоро точно случится что-нибудь ужасное.


Юлька понимала, что во многом она и сама виновата в том, что так вышло. Она не должна была забывать об обрядах, не должна была расслабляться. Она позволила себе чересчур много: она много ела, не соблюдала необходимый режим и вообще запустила и себя, и те необходимые для защиты обряды. Она забила на тренировки, много лежала и много ела, когда это было не нужно, не соблюдала посты. Она позволила себе набрать больше тринадцати килограмм. С сорока трёх она поправилась сначала до пятидесяти шести, а потом ещё и ещё.


Её в целом устраивало такое положение, но она понимала, что рано или поздно башня появится. И когда она наконец появилась, Аввакумовка почувствовала даже некоторое облегчение: наконец-то хоть что-то в жизни было определено. Невнятная тревога за будущее отступила, теперь перед ней чётко вырисовывалось то, что будет дальше. Повернуть назад уже нельзя, исправить что-то – тем более.


Юлька была огорчена на своё тело.


Что ни говори, человеческое тело гадко. Оно изначально непривлекательно. Человек не может быть сексуален. Все эти длинные руки-ноги, пальцы, лицо, которое так похоже на обезьянье, волосы. Человеческие органы, предназначенные для этого, тоже выглядят омерзительно, точно засохшие кишки овец и Баранов, как рыбья требуха, завонявшаяся на июньском солнце.


Человек потеет, человек спит, ест, испражняется. Он галок во всём. Его тело – точно тело мокрицы. Ничего эстетичного в нём нет и быть не может.


Именно поэтому люди любят заниматься сексом пьяными или упоротыми: чтобы только не видеть эту мерзость.


В то же время, глупо было бы изнывать от этого. В конце концов, человеку себя не переделать, и он всегда будет так же противен, как и раньше. Телом во всяком случае точно. Так что лучше просто прятать требуху под одеждой и н5 обращать внимания на всю эту гадость, на кожу, из которой льётся пот, на мочеотводные каналы, на скверну, которую заключает в себе тело.


Сама идея секса по сути отвратительна: это ничто иное, как трение двух склизких кусков гнилого мяса, покрытого паразитами и волосами.


Юлька это понимала и ненавидела себя. Как протоновская девушка, она не могла отказаться от обычных в то время нравов, она и не хотела от них отказываться, но сам факт того, что она существует как телесный объект вызывал у неё крайнее отторжение.


Тем не менее, она знала, что в глазах общественности лишь это в конечном итоге имеет смысл.


После явления башни сделать это было необходимо. Башню с того дня видели и некоторые другие девочки. Она не была какой-то особо зловещей. Оно была совершенно обычной, и именно это почему-то делало её очень страшной.


Это было относительно невысокое сооружение от семи до пятнадцати метров в высоту. Разные очевидцы указывали разную высоту строения. Башня была сложена ни то из серого кирпича, из которой складывали хрущёвки, ни то из непонятного серого камня, ни то из бетона. Снизу она широкая, сверху немного поуже. Ближе к верху у неё имелось небольшое зарешеченное оконце. За ним ничего не было видно, башня всегда появлялась на удалении, но все почему-то считали, что туда лучше не смотреть.


Глава пятая. Самый странный день в моей жизни.

А в роще поют соловьи до зари…


– Самуил Маршак, «Баллада о загадках».


Я отлично помню этот день. Это был мерзкий день. Возможно, для другого парня-инцела он стал бы лучшим днём в его жизни, но только не для меня. Вообще для большинства парней этот день закончился бы иначе и имел бы совсем другое значение. Они бы смеялись, вспоминая его да кружкой пива в какой-нибудь мужской компании. Но только не я. Для меня этот случай – один из самых стыдных, странных и невнятных поступков в моей жизни.


Я ненавижу этот день и до этого почти никому не рассказывал, что тогда случилось. Отчасти из-за ужасного стыда, отчасти из-за того, что я никак не мог подобрать подходящих слов, чтобы кратко и понятно описать то, что тогда происходило. Это было точно в кошмарном и сумбурном сне, точно злой волшебник глумился надо мной.


Дистанционные пары в универе закончились. Я занимался гимнастикой, а потом читал. В этот момент мне написала Зверева.


«Встретишь меня в аэропорту?» – спросила она.


Я согласился и без разговоров поехал в аэропорт. На дворе было холодно и шёл мелкий дождь. Потом он перестал и земля стала заветриваться, медленно высыхая. Солнце давно ушло за горизонт. Наступила мерзкая осенняя ночь, пугающая и злая, какая бывает только у нас, в России, только здесь, – в Москве.


Рейс из Кирова в Москву задержали. Я сидел в зале ожидания, полном зеркал. Это был небольшой зал, в углу которого за огородом из стульев и стоек находилась небольшая жральня. Я пожрал.


Не знаю, почему, но я страшно волновался. Точнее, я знаю, что уже тогда начал догадываться, что будет дальше, а потому меня охватила сильнейшая тревога, мандраж. Колени тряслись, сердце колотилось.


Я специально не стал покупать контрацептивы. Надеялся, что их отсутствие удержит меня.


Рейс задерживался на три часа. К концу этого времени я был в чудовищной панике. Казалось, я сейчас упаду в обморок, и даже кофе и сладости из автомата не делали лучше.


Наконец, появилась Зверева.


Она была мило и тепло одета. Как раз пол Киров. Охровые мужские брюки чинос, аккуратные женские берцы с узкими голенищами и вставными железными стаканами, красная куртка из секонд-хенда, застёгнутая на пояс солдата советской армии, растянутая вязаная шапка с рынка. При ней были сумка и небольшой рюкзак.


Едва завидя меня, лена помахала рукой, а затем быстро подшила и, не выпуская из рук сумки с пакетом, обняла меня и поцеловала. Пока что в щеку.


Я понял, что мои догадки, похоже, оказались верными. Впрочем, я ещё сомневался.


Ещё когда я ехал в аэропорт, то подумал, что это странно. За четыре часа до своего прилёта она ни с того ни сего написала мне и попросила встретить. До этого она говорила, что у неё есть парень. Почему он не мог приехать? Допустим, был занят. Но ведь у неё вообще много знакомых. Она могла позвать кого-то ещё. Почему же обратилась ко мне?


Очевидно, встречающий был не сильно нужен. Вещей при ней почти нет. Те, что есть, – это мелочь.


С другой стороны, все мы либо читали дешёвые романы, либо из пересказов этих романов знаем, чем в них обычно такие встречи заканчиваются.


«Брось, Марат, жизнь не дешёвый роман, – думал я. – В жизни так не бывает. Совсем. Никогда. Если даже и бывает, то точно не у революционеров-коммунистов».


Тем не менее, я уже начал сомневаться.


Брось, Зверева сама говорила, что у неё есть парень. Зачем ей было это тебе говорить, если она хочет переспать с тобой? Вы обсуждали только партийные дела. Вы не говорили о личных вопросах. Но она про это упомянула. Зачем? Она явно хотела сказать: не претендуй на меня, я занята. Или зачем ещё говорить об этом человеку, который и не думал влюбляться в тебя и которым вы знакомы всего две недели, и то по деловым вопросам?


В конце концов, если бы она хотела сделать это со мной, она сказала бы. Соня – очень рациональный человек. У неё не дурацких предрассудков касательно секса, и если бона хотела, то просто сказала бы.


Не надо приписывать другим людям избыточные мысли о тебе. Ты не занимаешь в их жизни такое место. Обычно они вообще не думают о тебе. Если хочешь знать чужое мнение, то лучше сначала спросить, а у потом, если оно не сходится с поступками, выяснять по косвенным признакам.


Это миф, что девушки ждут, когда их завоюют. Если она захочет чего-то от меня, он скажет.


Тем более, мы с ней обсуждали вещи куда более интимные, чем секс, и ничего – она спрашивала. Я уже попросил её о многом, и она меня тоже. И это гораздо важнее секса и даже любви. Так что если ей потребуется такая мелочь, она всё скажет сама.


Так я думал тогда.


Боже, как я тогда ошибался!


Формально Соня хотела обсудить со мной некоторые деловые вопросы. Мы обсудим их довольно быстро. Особых новостей от неё не было.


Мы попытались поймать такси, и хотя я был готов заплатить, Зверева сказала, что это дорого, и она поищет вариант дешевле.


Чтобы поговорить ещё, мы отошли в небольшую и чахлую рощицу, где беседовали ещё минут сорок. На улице потеплело, несмотря на позднее время. Последний аэроэкспресс в Москву мы пропустили.


Как ни крути, я абсолютно не помню, про что мы тогда говорили. Точнее, припоминаю некоторые идеи того разговора: это был небольшой мозговой штурм в замусоренной облетевшей роще.


Но я не помню диалогов, не помню выражений лиц, ничего не помню. Помню, как тряслись колени и дрожало сердце.


Я намеренно затягивал разговор. Трудно сказать, зачем я это делал. С одной стороны, мне страшно хотелось уморить этим разговором Софью, чтоб мы поскорее разъехались и забыли об этой нелепой ситуации. С другой, я хотел, чтоб мы опоздали на аэроэкспресс и пошли в гостиницу (да, все мы знаем, что люди делают в гостиницах!). Не потому, что я хотел сделать это (на самом деле я сам не знал, чего я хочу), а потому, что мне хотелось, чтоб эта ситуация как-нибудь разрешилась.


В принципе, мне уже было плевать, как именно. Если Зверева зарежет меня прямо в номере или ложно обвинит в изнасиловании, то будь оно так. Я был настолько подавлен, что приготовился уже к любой, даже самой ужасной участи.


Что интересно, ближе к концу разговора я и сам стал замечать, что Зверева тоже тянет время. Она сама хотела опоздать. Хотела остаться в гостинице. Она смотрела на Часы и хотя видно было, что надо торопиться, всё тянула разговор. Лицо как бы говорило: «Ну, давай, ещё протянуть надо минут десять…».


Мы совсем замёрзли несмотря на относительно нормальную погоду. Осенний ветер не давал покоя.


Я предложил такси, но она опять заворчала, что дорого. Тогда я сказал, что нам стоит пойти в гостиницу. Дешёвая власти далеко, и я заказал номер на одну ночь в «Хилтоне».


Алые ковры, бежевые стены, кремового цвета мрамор, пастельный свет алебастровых ламп. Вежливый регистратор оформил на моё имя номер, и мы пошли.


Пока мы поднимались на лифте, я опирался на латунную поручню, смотрел сквозь стекло в огромный холл и думал, что всё может выйти именно так, как обычно и бывает в дешёвых романах.


Почему я боялся?


Это сложный вопрос.


Я получил предельно ханжеское воспитание. К сексу я долгое время относился плохо и считал, что спокойно проживу без него всю жизнь.


Потом, в юности, ближе к восемнадцати годам, я отринул эту мысль и понял, что ничего ужасного в сексуальности нет. Но понял я это на рациональном уровне. Глубоко в душе я остался закоренелым традиционалистом.


Несмотря на то, что я мое время считалось необходимым потерять девственность рано (особенно если ты парень), я не сделал этого ни в школе, ни во время уголовного дела. Теперь мне было девятнадцать лет и я чувствовал, что моё время уходит.


Я боялся умереть девственником, но при этом мне было страшно терять девственность.


Я знал, я чувствовал, что после этого я никогда уже не буду прежним. Точно так же, как человек, попавший даже на несколько месяцев в тюрьму или применивший против другого человека оружие, – уже никогда не бывает прежним.


Здесь складывалась аналогичная ситуация. Я был совершенно уверен, что сейчас происходит нечто очень важное. Да, сам процесс вряд ли займёт много времени, но это то, что способно изменить человека раз и навсегда.


Всего пятнадцать минут, и я никогда не буду прежним.


Вот это самое «не буду прежним» пугало не на шутку. Я знал, что это значит: переживать, когда рушится весь твой мир, когда ты видишь, как ты в некотором роде умираешь и рождаешься заново, как гибнет твоя старая личность, как прямо на твоих глазах меняется вообще всё, и ты не можешь ничего с этим поделать.


Итак, я изменюсь. Я знал, что изменюсь. В этом не было никаких сомнений. Но как изменюсь? В лучшую ли сторону? Нет, очевидно, нет. Наоборот, я стану злее, гаже и поганее. Трудности на самом деле редко делают человека лучше. Такие случаи единичны. Обычно трудности людей озлобляют, ожесточают, делают из них закоренелых циников и эгоистов.


Праздность не лучше. Она тоже разлагает человека. Трудно придумать, что его вообще не разлагает.


Незадолго до того я уже передал уголовное дело, которое изменило меня. Я не был уверен, хватит ли у меня душевных сил пережить ещё одну болезненную трансформацию. А ведь я понимал, насколько болезненной она будет.


В то же время, я страшно хотел её поскорей пережить. Мне так хотелось отбросить себя тогдашнего (да во многом и сегодняшнего) – невротизированного, одержимого ненавистью, неспокойного и живущего по строгому, но написанному самому для себя уставу.


Я так хотел снять шоры, окончательно выбросить образ мальчика из хорошей семьи, стать наконец не «перспективным молодым человеком», а просто парнем.


В то же время, я очень этого не хотел. Мне был дорог мой пиджак и мой образ. Я хотел остаться тем, кем я был: тем самым стройным молодым человеком с лёгкой проседью, одетым в пиджак и туфли, всегда с торопящейся походкой и с кожаной сумкой в руках, коротко и немного подстриженным, в очках.


Я хотел быть таким, каким я был.


Я ненавидел простых парней, тех самых, которые ходят в чёрных с подворотнями, носят короткие носки и модные прически, обесцвечивают волосы перекисью, смотрят аниме, клеят девочек в на вписках, бухают, юзают наркоту и так далее.


Кэтбои проклятые.


Я ненавидел их всем сердцем, но при этом страшно завидовал им. Они имели то, чего был лишён я, - нормальную жизнь. Они гуляли с девушками, веселились, гуляли по крышам до утра, а я ждал по три часа товарищей на конспиративных встречах и прятал сомнительные вещи в ожидании обыска.


Это они беззаботно разгуливали с девчонками и пивом по ночному городу, громко смеясь. А я засыпал в одежде, ожидая, что в дверь позвонят.


Я ненавидел их совсем не за весёлость. Я ненавидел их за то, что они имели то, чего я был лишён.


По идее, я мог бы отказаться от своего пиджака, от трезвости, от чтения на латыни, от идеологии, – и получить всё то, чего до этого был лишён. Но я не хотел. Я не хотел предавать себя ради этих сомнительных удовольствий.


Разве нужно отказываться от книг и политики ради того, чтобы заняться сексом?


Вероятно, в современном мире так и есть. Это звучит глупо, но жизнь показывает, что это так.


Девушки никогда не видели во мне парня. Во мне видели милого и доброго друга, молодого учёного, опасного экстремиста, террориста или маньяка. В любом случае – человека безусловно интересного, небанального и завораживающего (а иногда ещё и полезного), но никак не подходящего в качестве сексуального партнера.


С таким человеком не хочется спать. С ним хочется читать по-латыни или идти в штыковую атаку. Ну, или на худой конец обсудить устройство РСДРП в межреволюционный период.


Итак, я боялся потерять себя. Я боялся выбора.


Обычно жизнь человека идёт по накатанной колее. Но иногда, – для обывателей реже, для революционеров немного чаще, – жизнь предлагает нам выбор.


Это звучит пафосно, но на деле ничего пафосного тут нет. Выбор любят представлять как нечто апокалипсическое, когда ты должен выбрать сторону добра или сторону зла. На деле так почти никогда не бывает. Многие люди вообще часто не замечают, как делают судьбоносный выбор.


Почему так?


Всё просто. Выбор редко предстаёт перед нами в чистом виде, как в «Матрице». Чаще всего он выглядит вполне обыденно. Часто так выходит ещё и потому, что мы никогда в реальности не знаем, что наш выбор за собой повлечёт. От этого даже постфактум нельзя бывает понять, действовал ты правильно или нет.


Если ты встал перед выбором: заняться сексом или остаться девственником, то одно здесь явно исключает другое.


Возможно, если бы я тогда сделал это со Зверевой, я бы в итоге женился на ней и был бы счастлив всю жизнь. Возможно, наоборот, это кончилось бы для меня плохо. В любом случае, я отказал, а потому не знаю, что случилось бы в противном случае. И вряд ли когда-нибудь узнаю это.


Впрочем, я и не хочу знать.


Номер отеля был ужасен. Честно говоря, он заставлял вспомнить фильм «1408». Слишком уж был похож. Противный номер. Он находился в конце коридора, который в свою очередь ответвлялся от основного коридора. Противное место с панорамными окнами на аэродром. Гула самолётов, однако, слышно почти не было.


Шторы из золотисто-бежевого плотного шёлка, ковролин на полу, огромная английская двухспальная кровать со спинкой, обитой серебристо-бежевым кожзамом. Напротив – абсолютно ненужный плазменный телевизор, возле окна – письменный стол с офисным креслом и Библия короля Якова на английском языке.


Алебастровые светильники стояли по обе стороны от телевизора и на тумбочках возле кровати. Их снисходительный свет делал помещение особо пригодным на вид для самых интимных разговоров.


К нам принесли горящее печенье. Я сказал, что есть не буду, так как сам посадил себя на строжайшую диету.


– Ну, ты же не откажешься! – настойчиво сказала она и стала есть.


Я сел и тоже начал жевать. Печенье было невкусное.


В номере мы врубили громкую музыку (чтобы прослушать было сложнее) и продолжили обсуждать дела и планы. Обсуждали ещё часа два. У нас была идея заключить фиктивный брак тогда. Для чего – не спрашивайте.


Потом мы закончили говорить. Софья к тому времени разделась и легла в кровать. Она была превосходна.


Теперь она казалась ниже, чем раньше, и была ещё менее складной. У неё были тонкие икры девушки, которая когда-то занималась лёгкой атлетикой, но теперь обленилась и распоясалась. Они были тонкие и вялые. У неё были толстые белые бёдра с небольшими ямочками сзади, ещё не превратившимися в настоящий целлюлит. Животик, когда-то твёрдый, теперь заплыл жирком, который скапливался по большему в нижней его части, в районе пупка. Нарастающее пузико слегка выглядывало из-под загрязнившейся маечки ребристого сероватого шёлка. Маечка держалась на округлившихся плечах посредством тонких верёвочек. Задница была велика, округла, но при этом давно заплыла жиром. Из-под майки проглядывали жирные бока. Руки были вялые, с немного обвислыми трицепсами. Грудь – между первым и вторым размером. Кожа по большей части была либо смуглая, даже слегка землистого оттенка, либо бледная. Щёки были заметны со спины. На ногах у неё были грязные детские носочки с котиками.


Соня был прекрасна. Именно так, вероятно, и должны выглядеть суккубы.


Она совсем не была красива. Даже наоборот. Впрочем, уродливой она тоже не была. Её внешность была сильно ниже среднего, по каким стандартам ни измеряй.


Тем не менее, она была притягательна.


И не просто притягательна. Складывалось впечатление, что она обладает некоей ужасной способностью притягивать к себе людей, и особенно мужчин. В тот момент (да и не только в тот) она казалась мне самой притягательной девушкой на планете. Она будто бы источала какой-то животных магнетизм. Она как будто имела удивительную способность подчинять, невзирая на сопротивление разума, любого человека, так что тот превращался в одержимого только лишь ей безумца, маньяка и психопата. Скольких я таких среди её любовников видел.


Сначала мы беседовали. Почти всё это время я сидел в небольшом и страшно неудобном кресле с обивкой из зелёного велюра. Оно было узкое, неглубое и жёсткое. Соня развалилась в большом офисном кресле.


Когда мы закончили говорить, она поднялась и с грацией ожирелой домашней кошки стала разминаться. Потянулась, сделала пару упражнений, даже неправильно, высоко поднимаю попу, отжалась раз восемь.


Я старался не смотреть, хотя краем глаза и увидел дряблый и белый живот и целлюлит.


Она говорила, что запустила себя, и ей нужен спорт. Я спросил, есть ли у неё пресс. Она села на кровать и напряга мышцы.


– Потрогай, – сказала она.


Я взял её за жирок, скопившийся поверх брюшных мышц. Там были две толстые складки.


– Глупый, не так надо щупать, – сконфуженно смеясь сказала Софи и сама грубо ткнула себя в живот: под жиром были твёрдые как стальная рельса мышцы.


– Откуда всё это? – спросил я, указывая на жирок.


– Не знаю, – сказала она. – Накушала, пока по Москве бегала.


Я отошёл, сел на кресло и открыл книгу с мифами Древней Греции на новогреческом. Я погрузился в чтение, стараясь отвлечься. К тому времени я всё ещё был одет в брюки и туфли, в рубашку и сорочку под ней.


– Тебе не жарко? – спросила Соня. – Может, разденешься?


– Пожалуй, пока не буду, – сказал я и продолжил читать.


Какое-то время мы читали. Соня тоже знала греческий, а потому читать стали по очереди. Соня легла в кровать и теперь мялась среди белоснежных хрустящих одеял и подушек.


– Давай ко мне, – сказала она с очевидно грустным и умоляющим видом.


Я перебрался в кровать, но снял только туфли.


Соня спросила, будем ли мы спать. Я предложил читать до утра. Она в целом была не против.


Постепенно Софья стала раздевать меня. Уговорила снять пояс, штаны, раздеться до трусов и майки.


Когда она устала читать, то легла на животик и сказала умоляющим тоном: «Сделаешь мне массаж?».


«Мерзавка, – подумал я, – девчушка-добрушка. Отвратительная добрая девушка! Я ненавижу тебя за то, что ты меня полюбила! Как ты посмела вообще, тварь?! Меня нельзя любить! Меня можно только ненавидеть! Унижать, обижать, сделать меня инвалидом! А любить – нельзя!».


У меня появилась острое желание убить Софью. Убить максимально жестоко: изрубить шашкой, мачете, отрубить сначала ноги, а потом руки, сказать с туловища жир, распороть внутренности, разрезать щеки и сделать улыбку Глазго. Потом свернуть шею и отрезать голову, выколоть стекленеющие голубые глаза.


Что угодно, но только не изнасиловать.


Мыслей об изнасиловании не появилось. Любая мысль о сексуальном контакте с этим человеком – таким близким и родным, человеком, которым я и сейчас, по прошествии лет, восхищаюсь – вызывала не только отвращение, доводящее до физической тошноты, но и лютую злобу.


Я просто ненавидел Звереву за то, что она хотела заняться со мной любовью, но при этом боги верил за все остальное.


А хотела ли она?


Сославшись на то, что я не умею, я отказался делать ей массаж, оделся и снова сел на кресло и начал читать уже про себя.


Тем не менее, Соня смотрела укоризненно, и я испугался, что могу обидеть её.


– Давай всё же сделаю, – сказал я, откладывая книгу в сторону.


– Давай, сказала Софи.


Я сел рядом. Рубашку я одевать не стал. Теперь я был в носках, брюках и майке.


У Сони была маленькая аккуратная спина, вся покрытая равномерным слоем немного жира. Мышцы под ним были довольно вялые. Фигура девушки портила лёгкая сутулость.


Спина вся была покрыта корочками, как будто там недавно подавили прыщи. Их было очень много, и все они осыпались, когда я мял. Холка заплыла мягким жиром. Аккуратные мягкие бока ненавязчиво выпирали.


Кожа была по цвету землистая, а корочки указывали на явное нездоровье. Софья давно испортила себя нездоровым образом жизни. В процессе массажа я слегка и как бы понарошку отчитывал Соню за её наплевательское отношение к собственному здоровью.


Она целиком сняла майку, как бы невзначай, но при этом очень навязчиво показав мне грудь. Ничего особого в ней не было. Обычная грудь. Кожа на ней была белая, как тело червя, а сосцы лиловые.


Что было дальше?


Она предложила сделать мне тоже массаж. Сначала я отказался, но тут же дал заднюю и согласился. Соня стала меня раздевать, постепенно раздеваясь сама. При этом она похотливо хихикала.


Наконец, она стала обнимать и целовать меня. К этому времени с меня как-то сами собой пропали штаны.


– Знаешь, мне кажется, в этом есть что-то сексуальное, – сказал я, и мне сразу стало стыдно из-за того, какую нелепицу, какую глупеть я сказал.


Очевидно, в том, что делала со мной Софья, не просто было что-то сексуальное. Это и была попытка заняться со мной сексом. Что это ещё могло быть?


Впрочем, я вырос в культуре активного согласия. На всё нужно спрашивать разрешение. А потому я не знал, что мне делать. С одной стороны, Софья сама раздевает меня. С другой, она же ничего не говорила про секс, верно?


Я не хотел её ни о чём спрашивать. Спрашивать о таком не вполне прилично. Тем более, если парень спрашивает девушку. У неё сразу возникнет мысль, что он похотливая свинья. Я до последнего оттягивал, и лишь когда Софи сняла с меня майку сделал глубокий вдох и задал вопрос: «Соня, скажи, ты хочешь, чтобы мы занялись сексом?».


– А ты сам как хочешь? – с иронией спросила она.


Да, подумал я, прямого ответа на вопрос от неё не дождёшься. А что это за ответ вообще? Что значит, хочу ли я. Мне плевать: я сделаю то, что мне скажут. Исполню приказ. У меняет желаний. Вопрос – чего хочет она?


Впрочем, помятуя о правилах современного феминизма, я заключил, что раз она не сказала «да», значит имелось в виду «нет». Просто ввиду особенностей женской гендерной социализации она не хотела отказывать прямо, чтобы не обидеть меня. Ведь девушек и поныне учат быть «удобными». То есть по возможности никогда не отказывать или отказывать лишь в крайних случаях.


– Меня родители не так учили, – ответил я, стараясь не смотреть Софьей в глаза. Это было не так просто. Она прижала меня к себе, так что я лежал сверху, и наши животы соприкасались. Майка на мне была задрана до груди, на самой Сонечке уже давно не было ничего, кроме трусов. Её голос грудь упиралась в мою, так что я слышал, как быстро и аритмично бьётся её испорченное алкоголем и наркотиками сердце. Её лицо покраснело, маслянистый похотливый взгляд прищуренных глаз так и сверлил меня, будто спрашивая: «Ну, неужели устоишь? Давай, сделай это! Сделай уже!».


Я старался не смотреть. Я понял, что боюсь этого взгляда. Он делал мне больно. От него трепетало сердце и тряслось все тело. Я отвернулся и смотрел на алебастровый светильник, будучи сжимаемости нежными объятиями пухлых и мокрых ручек прелестной Сонечки.


– Родители меня не так воспитывали, – сказал я.


– Ну, и меня воспитывали, – произнесла Соня. – Надо преодолевать себя иногда.


Она знала, что говорить. Я очень захотел уже сделать это, чтоб всё закончилось хоть как-то. Но я не сделал. В следующий миг я захотел встать, одеться, убежать из номера и больше никогда не видеться с Софьей. Но этого я тоже не сделал.


Я понял, что если сейчас поддамся соблазну, то испытаю самое великое удовольствие, которое только может испытать мужчина. И я знал, что это изменит меня. После того, как я сойду с божественной горы на землю, после того, как пик моего блаженства будет пройден, – за ним последует жуткое болото апатии. Как после укола морфинг мир на двадцать минут становится тёплым и воздушным, а потом внезапно обращается в отвратительную серую слизь и делается в миллион раз гаже,чем был до этого. Я боялся, что будет именно так.


Человека, который побывал в раю, негуманно снова посылать на Землю. Он больше не сможет в полной мере наслаждаться её красотой и её скромными радостями.


Испытав неземное блаженство, я захочу покончить с собой. Все равно ничего лучше уже в жизни не будет.


Победа, добытая в слишком долгой войне, не радует. Она смотрится как утешительный приз, вроде покупки «Форда Мустанга» в глубокой старости, когда и ездить-то особо не хочется, и ловкость уже не та, и насладиться всей красотой и мощью этого автомобиля уже точно не выйдет.


Победа, полученная сразу, тоже не радует. Она не мыслится как своё, пережитое, прожитое. Она воспринимается как дар судьбы, волшебный предмет, который дарят герою в самом начале сказки.


Я знал, я что мне, девятнадцатилетнему пареньку, рано ещё испытывать величайшее блаженство во Вселенной. Оно точно сорвёт мне голову.


Всё было точно как в том ужасающем сне, который приснился мне в самые тяжёлые дни, когда меня обвиняли в шпионаже в пользу Кубы и КНДР, а я сидел под домашним арестом и не мог выйти. Это было страшное время. Теперь я понял, что этот сон реализовывался на практике.


Я знал, давно знал, задолго до того, как настала та роковая ночь, что я рано или поздно с Софьей поругаюсь. Знал, чем кончится дело, но тайно надеялся, что я смогу переломить ситуацию и избежать разрыва. Мы с Софьей были слишком разными. Поначалу я нравился ей, но чем дальше, тем сильнее было чувство отчуждения. Я ощущал, что этот человек не понимает и не хочет понять меня, пытается изменить меня под себя, но негласно, крыто. При этом я тоже хоть и восхищаюсь, абсолютно не понимаю этого человека. Как же мне жить?


Я хотел получить от Софьи ещё некоторые нужные мне связи, контакты, но не более того. Остальное мне было не нужно.


Так я думал поначалу, но теперь я сам осознавал, что начал влюбляться в неё. Влюбляться именно в тот момент, когда сама Соня стала постепенно и всё более зримо ускользать от меня.


Чем больше она ускользала, тем сильнее я её любил.


Её страсть ко мне разгорелась лишь сейчас, через всего месяц нашего знакомства. Моя страсть начала расти только в тот самый день.


Я обнимал Софью, поцеловал её в щеки несколько раз, постоянно нахваливал её фигуру и её саму вообще: «Честно говоря, мне иногда кажется, что ты и не человек вовсе, а демон-суккуб! Никогда я не видел девушки красивее, умнее и притягательнее! Ты – загадка, Соня, ты – нечто, ты – абсолютное зло. Ты читала Шаламова? Так вот, ты – человек, Соня. Человеком Шаламову…».


Сначала ей нравились эти комплименты, но потом она как-то заскучала. Глаза опустились, объятия стали более вялыми, потом я постепенно выскользнул из них и повалился рядом.


К тому моменту я уже больше ни о чём не думал. До этого я подозревал Соню в работе на ФСБ, боялся, что она обвинит меня в изнасиловании, боялся болезней, боялся много чего. Больше всего я боялся, что потеряю себя. Я боялся облажаться. Я боялся удовольствия.


Но теперь я уже ничего не боялся. Я и не думал уже ничего.


Мне стало абсолютно плевать. Казалось, я нахожусь во сне или под гипнозом. Мир перестал казаться мне реальным. Он и до этого постепенно плыл, но теперь окончательно трансформировался в жуткую сюрреалистическую грёзу.


Мне было абсолютно плевать уже на всё. Потеряю я девственность или нет, сохранятся ли отношения с Софьей, покончу ли я с собой сегодня или в ближайшие дни, кончится ли это вообще или я навсегда обречён остаться в этой дурацкой недопостельной сцене, - всё это уже не имело никакого значения. Я потерял интерес даже к собственному положению и просто ждал, что будет дальше.


Я просто решил плыть по течению, не ожидая ничего.


Соня была там же. Я старался не смотреть на её грудь. Она засмеялась.


В конечном итоге я встал под предлогом того, что мне надо в сортир. Сходил. Она ждала меня, смотрела жадно и с нетерпением, когда я возвращался.


Вернувшись, я оделся и сел читать. Она явно была разочарованна.


Я читал ещё часа два. Она пялилась в телефон, отвечая на сообщения. Потом Соня легла спать и попросила выключить свет. Я тоже лёг рядом с ней, но при этом не снимал одежды. Я спал под одеялом в брюках и с поясом, в тщательно заправленной майке, но без рубашки.


Мы легли в шесть утра. Будильник стоял на девять. Я так и не заснул. Встал с кровати ближе к восьми тридцати. Соня – в девять.


Пока она ещё спала, я принял душ и совершил сеанс онанизма, пытаясь хоть как-то успокоить свои мысли.


Все утро Соня ходила по номеру совершенно голая. Даже душ она принимала в тот момент, когда я чисел зубы, и сквозь прозрачное стекло я мог отлично видеть её фигуру.


Тем не менее, на её фигуру я больше не смотрел. Мне стало глубоко фиолетово на неё.


Мы немного полюбовались на самолёты сквозь панорамное окно, потом оделись и пошли завтракать. На аэроэкспрессе уехали в Москву. Я был вялый молчал всю дорогу. Читать я не мог. Соня так же пялилась в телефон.


Ещё в номере, когда я наблюдал за тем, как огромный «Боинг» медленно катится по взлётной полосе, а затем уходит в пасть серого московского неба, я вдруг понял, что совершил страшную ошибку. Я чудовищно расстроил Соню, и теперь мне за это отомстят.


Дома я был утром. Я должен был слушать пары, но вырубился прямо да столом. Мама предложила мне лечь в кровать.


Проснувшись, я понял, что безнадёжно влюбился в Соню, но теперь испытываю к ней грандиозное чувство вины, которое страшно хочется искупить. Я понял, что привязался к этому человеку окончательно и бесповоротно.


Глава шестая. Исполнить обет.


После возвращения из Франции Юлька сильно переменилась. Во многом это изменение состояло в том, что она напрочь перестала за собой следить. Да и вообще изменения были грандиозные. Как это было ни печально, Юлька с ужасающей скоростью деградировала.


Я прекрасно помню, какая она была раньше, ещё в средней школе: бойкая, активная, очень худая, с мальчишеской фигурой , острая на язык. Потом она бросила спорт, потолстела, но её красота не ушла: напротив, стала более зрелой. Юмор приобрёл совсем уж горьковатый оттенок человека, каким всегда отдают суждения человека, в раннем возрасте ощутившего, насколько тяжёлая это ноша – опыт.


Тем не менее, Юлька оставалась той же, какой и была во время нашего знакомства. Она не пила алкоголя, не курила, много читала, постоянно шутила, кокетничала и так далее.


Теперь она совсем изменилась. Кожа её побледнела, глаза всегда были грустные и немного уставшие, взгляд несосредоточенный, почти всегда в пространство. Её тело расплылось, ходила она теперь с одышкой. На лице лежал толстый слой косметики, но даже он не мог скрыть синяки под глазами, нарождающиеся морщины и обвисающую кожу.


Руки её часто тряслись, особенно когда она поднимала к зубам очередную сигарету. Теперь Юлька много курила, пила каждый день, сидела на наркотиках.


Одевалась она обычно в кеды или ботинки и кожаные штаны, не доходившие до щиколоток. Когда было тепло, на ней была лишь майка. В другое время поверх неё одевалась байкерская кожанка.


До Глеба ей было далеко, но теперь Юлька всё равно выпивала минимум по бутылке мартини в день. Постепенно она переключилась на вино, а затем на портвейн.


После возвращения из Франции она сильно изменилась. Мы все изменились. Изменилась страна.


Казалось бы, прошло все четыре или пять лет строго времени, когда сапоги Юльке чистили рабы, на тумбочке утром всегда можнобыло отыскать заверенный ими же дорогой кофе, фарфоровый чайник с китайским чаем, чашку для него, серебряное блюдце с печеньками и масло на таком же блюдце с серебряной ложечкой рядом.


Теперь всё это было позади.


Корпорация давно развалилась. Боженко, вопреки всем словам и опровержениям этих слухов, в конечном итоге грохнули. Кто именно – точно неизвестно.


Денис ушёл к правым, Света осталась в Европе без особых перспектив на будущее, Вересокина и Юлька возвратились в Россию доживать свой короткий, но яркий век здесь.


Юлька поселилась в родительской квартире. Она не работает, много пьёт, тратит остатки сбережений. В последнее время стала брать кредиты. Проституцией, впрочем, она не занялась, но вместе с некоторыми оставшимися здесь знакомыми и сейчас практикует мелкие незаконные и серые схемы.


Она мало двигается, много ест, целыми днями лежит у себя в комнате, смотрит романтические комедии и аниме. Чаще всего её можно встретить в табачной лавке, что открылась в торговом центре «Вкусные сезоны». Том самом, который построили на месте разрушенного Багратионовского рынка.


От постоянного пьянства, курения и обжорства ей тяжело ходить. Она быстро начинает задыхаться.


Что интересно, если раньше Юлька бравировала своим лишним весом, теперь она стала его стесняться. И чем дальше, тем больше. Тогда, во времена, когда бодипозитив только начал появляться на просторах России, это было ей в кайф – толстеть и радоваться лишним сантиметрам на талии. Теперь она постоянно говорила о том, что ей надо похудеть, проверить сердце (оно пошаливало), снова начать правильно питаться. Тем не менее, в реальности она так и не дошла до врача, так и продолжала объедаться фастфудом и пить дешёвое вино.


Хитрый огонёк в её глазах давно погас, взгляд стал как мутное стекло – пустым, усталым и не выражающим ничего.


Вересокина устроилась не лучше.


Эх, помню я Вересокину.


Это была весёлая и немного полная девушка.


Она пришла к нам в школу в восьмом классе. Мы пообщались с ней не так долго, пока Снежана Владимировна не выжила меня окончательно, и я не перевёлся в другое здание.


История Яны была такова. Мама с детства таскала её по секциям, желая, чтобы доча была спортивной и подтянутой. Яне это всё не нравилось. Она хотела лежать на диване и есть.


Потом она получила тяжёлые переломы на тренировке и целый год провалялась в гипсе. Это было в седьмом классе.


За год Яна совсем запустила учёбу, а потому из элитной гимназии, куда её запихнула мать, её выгнали. Весь год она валялась, почти не вставая с постели, а вот кушала очень хорошо. В результате Яна набрала больше двадцати килограммов: с тридцати девяти она поправилась до шестидесяти одного.


Помню, как Яна пришла учиться к нам.


Она тогда была очень милая. Самая высокая девочка в классе, единственная (ну, кроме Светы) ходила в школьной юбке. Длинноногая, красивая. Колготки аккуратно обтягивали её полные, но при этом гармонично сложённые ножки. У неё был солидный даже для взрослого возраста бюст, животик и вялые руки. Длинные тёмные волосы вились, спадаю на плечи, запрятанные под белую кружевную рубашку. Полные щечки нос картошечкой. Бездонные карие глаза.


Яна понравилась Боженко и почти сразу была принята в первую категорию. Так начался её успех.


Она много ела, иногда все перемены только и делала, что жевала чипсы, конфеты или картошку из «Бургер-Кинга».


Со временем ей объяснили, что много есть и хорошо спать – это оки, а вот задыхаться при подъёме на третий этаж по лестнице – не очень.


Благодаря девочкам, она снова занялась спортом. На этот раз офицерским пятиборьем и вольной борьбой.


Вересокина не ленилась и скоро снова набрала форму. Она не похудела, нет. Просто стала сильной и спортивной полной барышней, за жиром у которой прятались крепкие мышцы. Теперь она была сильнее даже Сони Барнаш и стала одним из самых сильных людей в нашей школе.


Она первая прочитала в восьмом классе мой рассказ «История клерка, ставшего философом».


Я помню, как на два дня отдал ей тетрадку на 48 листов в глянцевой глазуревой обложке с фиолетовыми цветами, чтоб она прочитала переписанный от руки чёрной гелиевой ручкой рассказ.


– Мне понравилось, пиши ещё, – сказала она, возвращая театрадку.


Она как-то жестоко покалечила чеченского подростка, который её чернавкой обозвал. Она вместе со мной избила однажды Давида Гора из антисемитских побуждений.


Дома у неё жили ручная чернобурая лиса и ручная выдра.


С ними она и уехала в Париж, так и не дождавшись выпускного.


В Париже они вместе с Юлькой больше всех тусовались. Какое-то время Яна ещё занималась спортом, но потом ушла в непрекращающийся загул на пару с Юлькой. Она сильно потолстела, разленилась, заработала болезни печени и желудка.


Когда опасности на Родине миновали, она вернулась, но бросать свой весёлый образ жизни так и не захотела. Тасовалась на всяких притонах, постепенно всё больше опускаясь и проваливаясь в бездну алкоголизма, наркомании и прокрастинации.


***


Честно говоря, я не знаю, почему, но именно в этой школе и потом я стал свидетелем чудовищной, совершенно жуткой трагедии, которая, увы, постигла лучшую часть моего поколения.


Когда я учился в «Протоне» мне хотелось думать, что у нас, его выпускников, всё получится. Все мы были талантливыми, яркими, все мы были полны энергией, все были начитанны и эрудированны, многие знали больше учителей и почти все знали больше своих родителей.


Вспоминая те приключения, те остроумные суждения, те интеллектуальные беседы, которые у нас были, я подчас прихожу в совершенное смятение.


Ведь у нас учились такие талантливые молодые люди.


Поверьте, я видел много выпускников что 57-й школы, что других элитных заведений. Я много насмотрелся на студентов «Вышки» и МГУ, даже тех, кто учился за границей, я видел.


Все эти деланные вундеркинды на фоне моих одноклассников были просто как мыльные пузыри по сравнению с дирижаблями.


Я помню студентов элитных московских вузов: и тех якобы талантливых, что приехали из деревни, и детей богатых родителей.


Все они были людьми удивительно скучными, глупыми, говорящими одни банальности.


Как они отличались от тех, с кем я учился в школе!


И тем не менее, из всего «Протона» на моей памяти только Артамонов поступил в «Вышку». И то судьба у него сложилась довольно непросто…


Впрочем, речь сейчас не о нём.


Я говорю о другом. Я удивляюсь, как вышло так, что все эти талантливые, умные, эрудированные, отважные, волевые, нравственные и как правило очень красивые люди так бездарно загубили свои жизни. Умерли ведь почти все. А те, кто не умер, в итоге оказались у последней черты и стоят в шаге от гибели.


И не надо сомневаться: скоро им тоже придёт конец.


Ладно, если это случилось бы с некоторыми. Но нет же, это произошло со всеми.


Взять, к примеру, Рустама Алиева. Он был лучший математик в «Протоне». Все эти дебилы из крутых лицеев рядом с ним не стояли.


Он был навальнистом, а за два месяца до окончания школы разочаровался в своём кумире, и уехал на Донбасс, где вступил в ополчение и погиб в первом же бою.


Хороший он был парень, Рустам Алиев.


Рустам был милым парнем. Вы даже не представляете, до какой степени он был милым.


Пухлые щёки, круглое детское личико, маленький нос уточкой, чуть смуглая кожа. Он был высок и долговяз и совсем не склонен к полноте. У него были длинные руки с жилистыми ладонями и такие же длинные ноги с огромными ступнями.


Он носил длинные несуразные кофты, толстовки, всё обязательно с длинными рукавами, синие джинсы с подворотнями и модные большие кроссовки. Свои золотисто-русые волосы он всегда укладывал под причёску с хохолком.


До восьмого класса у него был пресс, но потом он забил на спорт и отрастил брюшко, которое очень выдавалось на фоне его в целом тощей фигуры.


Он погиб в Донбассе в мае или июне 2019 года.


Впрочем, нет. Я вру себе. Вру так же, как врут себе тысячи и миллионы людей по всему миру. На самом деле каждый человек превосходно знает свою судьбу.


Что самое интересное, другие люди тоже знают его судьбу, но сделать с ней что-то редко когда бывает в их силах.


Когда человек достигает двенадцати или тринадцати лет, уже можно с точностью сказать, будет ли он простым обывателем, примерным отцом семейства или хозяйкой дома, будет ли влачить долгое, страшное и беспросветное существование, в железных башмаках пешком следуя по дионине слёз, которую мы называем жизнью, – или устремится в заоблачные выси, поднимется выше Солнца, дойдёт до последнего края и добьётся-таки того, что его поглотит небо.


На самом деле уже в детстве можно сказать, какая участь ждёт ребёнка. Всё это бывает видно, всё это часто бывает прямо написано на лице.


Родители обычно видят это, но если судьба их не устраивает, они пытаются перекроить её, исправить, пытаются изменить своих детей, когда время уже давно упущено, диорама запущена, и вы можете лишь смотреть, как с механической точностью человек, будто заводная игрушка, отплясывает свой небольшой номер.


Я уже в первом классе знал, что не закончу университет. Я вообще сомневался, что поступлю туда. Но я поступил целых три раза, так, впрочем, и не продвинувшись дальше первого курса.


На самом деле, я знал, что судьбы одноклассников сложатся примерно так. Знал и боялся, потому что любил этих людей. Я гнал от себя неприятные мысли, но всё получилось аккурат так, как я и думал.


И моя жизнь тоже сложилась так, как я себе и представлял.


На всех этих молодых и талантливых уже тогда, классе в шестом или седьмом, отчётливо лежали печати трудной жизни и ранней смерти.


На самом деле, я именно поэтому не очень люблю постоянно находиться в обществе исключительно талантливых и нравственно чистых молодых людей: на их красивых (а они всегда красивые) одухотворённых лицах я первым делом всегда вижу ту самую мрачную тень – тень ожидающей за плечом и заглядывающей в глаза смерти.


В некотором роде, «одарённый молодой человек» – это приговор.


Это очень плохо. Гораздо хуже, чем можно себе представить. Это означает тяжёлую и неспокойную жизнь, где любые радости будут лишь островками в безбрежном море чужих и собственных слёз, где каждая мелочь будет требовать огромных усилий, а финалом всегда будет страшная, позорная и мучительная смерть и последующее за ней забвение.


После возвращения Юльки на Родину мы часто беседовали с ней о нравственном. В том числе заходила речь и о колдовстве.


Я часто задавался вопросом, хранила ли она все протоновские тайны по-прежнему или уже нет, а также интересовался мистериями прошлого.


Юлька в том числе негласно отвечала тогда за оккультное сопровождение Тонино корпорации, потустороннюю поддержку земных господ (точнее, вполне конкретной госпожи).


Когда мы однажды сидели в её квартире, – некогда светлой и белоснежно чистой, а теперь тёмной, прокуренной и захламлённой, – я спросил её в том числе и про башню.


– А ты видела её? – задал я вопрос. – Она, говорили, появлялась в районе Мнёвников в те годы. Но никто не мог тогда это подтвердить точно. Все ссылались на своих знакомых.


– Боюсь, это последний раз, когда она там появлялась, – лениво ответила Юлька, выдыхая облачко ядовитого дыма и отпивая дешёвый портвейн из гранёного стакана.


Она лежала среди пухлых бархатных подушек на своём диване и курила весь день.


– С тех пор Мнёвники тотально застроили. Я не узнаю родных мест. Кажется, прошло лет двадцать, а на самом деле всего-то три года. Жизнь очень быстро меняемся. И мы тоже, – она снова отпила портвейна, грустно и меланхолично посмотрев мне в глаза.


– Так всё же, – вновь занял я, – появлялись ли башни?


– А как же, – ответила она. – Появлялись. Только передо мной два раза. Нам не следовало делать всего, что мы тогда делали. А многое из того, что не делали, следовало бы делать.


– После появления башни вы должны были провести целую серию обрядов, – сказал я.


В былые годы я не использовал бы слова «должны» в отношении Юльки, но теперь мы были равны в своей ничтожности, и я ничего не боялся.


– Ничего мы тогда не сделали, – горько ответила Юлька и снова начала курить, жадно глотая дым мелкими и быстрыми затяжками. – С Денисом поебались только на заводе Хруничева. И всё, нихуя больше. Я очень испугалась тогда и на всё забила.


После мы долго беседовали с Юлькой на эту тему.


– Понимаешь, Марат, – объясняла она, – всю жизнь я жила в страхе. Мы все жили в страхе. Капиталистическое общество держится за счёт того, что все здесь живут в постоянном страхе. И тогда мы жили в том страхе, но при этом я думала: мы столько уже всего совершили, – пусть уже либо пронесёт, либо нас поймают, и всё это кончится.


Знаешь, большинство преступников попадается потому, что сами этого хотят. Человек просто устаёт прятаться, скрывать свои преступления, жить в страхе, что его поймают. Ему хочется, чтобы всё разрешилось, и он косячит. Сам и понимает, и корит себя за это, но всё равно делает это снова и снова, потому что знает, что ему нужна развязка. И он дожидается её или умирает.


Все протоновские хозяева заканчивают плохо. Я хотела, чтобы это постигло уже и нас. Я хотела, чтобы наша корпорация издохла на пике могущества, чтобы избежать долгого упадка и загнивания, когда всем уже всё очевидно, но по-прежнему притворно надеешься и тянешь лямку, потому что бросать обречённое, но ещё доходное и наделённое славной историей дело как-то неправильно. Так что пусть не будет этих разочарований. Их и не было. Но судьбы не избежать: вместо корпорации загнивать стали мы сами.


Она отпила портвейн.


– И всё же, ты не решилась тогда исполнить обет? – спросил я.


– Нет, – ответила Юлька. – Я не исполнила его. Сил уже не было. Я устала от постоянного успеха. Я могла бы исполнить его в шестом классе. Тогда у меня было много сил. Именно тогда я совершила единственный настоящий поступок в жизни: участвовал в том жертвоприношении на Хэллоуин.


Глава седьмая. Как я стал убийцей.


О, эту историю я рассказать просто обязан.


Насколько я помню, я уже успел раньше написать про дуэли в нашей школе. Да, дуэль – это прекрасно. Это очень здорово, когда ты можешь просто вызвать человека, к которому у тебя есть претензии, – и решить все вопросы между вами раз и навсегда минут за пятнадцать.


Жалко, что дуэли сейчас запрещены. Когда коммунисты придут к власти, они обязательно легализуют их.


История эта произошла в январе 2015 года. Впрочем, начало её относится ещё к осени 2014-го. Я тогда много сидел в анонимной социальной сети NektoMe. Там я познакомился с одной девушкой из Подмосковья и начал подкатывать к ней. Очень скоро на меня в тоже сети наезал её парень.


Парень её был типичный битард с Двача. Семнадцать ему было. Уродливый такой, тощий, ни на что не годный толком человечишка. Короче, обычный человек.


Вот начал он на меня наезжать, сволочь. Убью тебя, говорит, убью, если к девушке моей подкатывать будешь.


Ну, я взял да и написал ему, что, дескать, если ты меня убить хочешь, вызываю тебя на дуэль, поганец.


Посмотрим ещё, кто кого убьёт на месте.


Дуэль назначили на 17:00. На Филёвской пойме решили стреляться. Так и сделали.


Я помню тот день так, будто бы он был вчера. Я помню, какое в тот день было морозное голубое небо, как в незримой дали плыли тонкие, едва заметные хлопья облаков. Как я складывал свой арбалет в рюкзак, как начищал хромовые сапоги и как одевал куртку. Я помню, как я шёл по направлению к парку, как хрустел под ногами смешавшийся с песком снег. Я помню, как я шёл по люду Москва-реки и видео, как длинные тени расползаются по белой, сверкающей ни то серебром, ни то алмазом снежной глади реки и как ничем не потревоженные снежинки на люду реки переливаются в свете розово-алых лучей опускающего за горизонт зимнего солнца.


Я пришёл на место. Я думал, что мой противник не придёт, что он струсит, что дуэли не будет.


Однако он был там.


Я выбрал хорошее место для дуэли. Это был заснеженный пляж недалёко от автобусной остановки «Универсами». Места там были дикие, заросшие. Днём там иногда катались на ледянках младшеклассник, а потому снег на пляже был всегда примят и вытоптан. Но вот вечером там не бывало обычно никого. Мы никому не могли помешать, и нам тоже никто не помешал бы.


Итак, что же я увидел на месте?


Напротив меня стоял юноша в рваных кедах, в старых, давно не стиранных джинсах, в нелепом голубом пуховичке и шапке типа «петушок».


Он трясся от холода на своих тощих как две палочки ногах. В руках у него дешёвый дрянной арбалет.


Да, дуэль предполагалась на арбалетах.


Я вытащил своё оружие, зарядил его и прицелился. Минуты две мы стояли молча и неподвижно. Просто стояли и смотрели друг на друга.


«Он не выстрелит! – думал я. – Не выстрелит!».


Я был абсолютно спокоен. О моём сопернике этого сказать было нельзя. В глазах у паренька читался страх.


Внезапно ноги у битарда-дуэлянта закачались, глаза наполнились уже не страхом, а настоящим ужасом. Он бросил арбалет в снег и рванул через лёд в направлении другого берега.


Бежал парень медленно и как-то смешно. Оно и понятно: попробуй побегать по глубокому снегу. На середине реки снег не во принят детскими ножками.


Бежать там было нелегко.


И в этот момент мне стало ужасно горько, страшно и до боли обидно, что первая в моей жизни дуэль сорвётся вот таким вот дурацким образом. И я воспылал к своему противнику самой жгучей, резкой как кнут и такой же болезненной ненавистью. Она единственным импульсом промелькнула у меня в мозгу и тут же захватила меня без остатка.


Я подумал: «Ну уж нет, сволочь! Сегодня домой вернётся только один из нас!».


Я ещё крепче вцепился в своё оружие, прицелился кое-как и выстрелил.


Я помню, как заскрипел снег у меня по сапогами, как отвратительно щёлкнул заледенелый курок и какао смешным неприятным сроком распрямилась толстая титева. В воздухе засвистел острый болт. Через долю секунды я услышал, как нечто твёрдое тихо, почти бесшумно пробило тонкую синтетическую ткань и слой перьев, а затем спокойно вошло в мягенькую нетренированную плоть. Я услыхал тихий, почти сразу угасший в воздухе стон. Он должен был быть коротким и пронзительным, но был только коротким. Едва ли его услышал кто-то, за исключением меня.


Стрела попала парню в спину. Он подогнулся на своих кривых ногах и тихонечко рухнул на снег. Примятые снежинки тревожно зашуршали под его телом.


Не знаю, был он тогда див или уже нет.


Секунд тридцать я просто стоял и смотрел на него. Он был похож на цыплёнка табака на белоснежном блюде.


Вдруг мне показалось, что мой враг пошевелил рукой. Холодок ужаса пробежал по моей спине. Не помня себя от страха, я мигом перезарядил своё оружие, прицелился и выстрелил. На сей раз я попал парню в бок. Тело слегка качнулось от удара и снова сделалось неподвижным.


Я подошёл к своему врагу ближе, перевернул его с живота на спину и заглянул в лицо.


Глаза его были закрыты.


Я приоткрыл их для того, чтобы посмотреть, что стало с ними.


Это были очень красивые голубые глаза. Они к тому времени уже начали стекленеть. Они стекленели прямо у меня на глазах.


Должен поклясться вам, что нет на свете ничего более прекрасного и трагического, чем стекленеющие глаза мертвеца. Это превосходное, хотя и очень волнительное и пугающее зрелище. Смотришь в такие вот глаза и видишь, как из человека улетучивается жизнь. Угасает искра божья. Вот был перед тобой человек, – пройдёт минута, и это уже просто труп. Даже не труп, – трупик.


Только сейчас я как следует смог рассмотреть лицо своего врага. У него было очень милое, совсем ещё детское лицо. Прямой нос, широкие скулы, но не щёки, очень красивые светло-русые волосы, чёлкой спадавшие на в меру высокий лоб. Подбородок был волевой. Это плохо сочеталось с характером, но вообще выглядело неплохо.


Он был достаточно красивым, этот паренёк. На секунду мне стало его жалко.


Чуть постояв, я аккуратно взял труп под плечи и поволок его к ближайшей полынье.


В тех местах часто собирались любители подводной ловли и ещё некоторые местные моржи. Рядом были относительно свежие полыньи, лишь немного подёрнутые тонким ледком. Я легко разбил лёд над одной из них и спустил туда тело. Мутные воды Москва- реки аккуратно заглотили покойника. Тело его ушло под лёд и поплыло вниз по течению реки, – прямо в Капотню.


Что с ним было дальше, я уже не знаю.


Я неспешно пошёл к берегу. По пути я несколько раз оглядывался, смотрел в сторону лунки: не вылезет ли оттуда покойниц, чтобы мне отомстить? Однако же никто не вылез.


Я подобрал с земли арбалет моего противника и положил его в сумку. На обратном пути я выкинул его в ближайшую мусорку.


Весь следующий месяц я ждал ареста. На следующий же день после этой истории я отнёс свои рукописи к надёжным товарищам.

Когда мы сошлись возле реки, были зимние каникулы. Как только они закончились, я в первый же учебный день отнёс арбалет в школу и подарил его нашему стрелковому клубу. Анатолий Михайлович был счастлив. Он похвалил меня за патриотизм и желание помочь родной школе.


В школе я никому тогда ещё не рассказывал о произошедшем.


Когда прошёл месяц, а меня так никто и не пришёл арестовать, – я решил написать девушке того убитого парня. Имени я его не знал. Мы знали только ники друг друга, а ника его я сейчас уже не помню.


Я спросил у девушки, мол, как там твой молодой человек?


Она ответила мне, что, дескать, никакой он ей не молодой человек, а так, – пьянь обычная. Где он, она не знает да и знать не хочет, но скорее всего гуляет где-то со своими дружками.


У молодой особы я получил домашний телефон матери убитого мной молодого человека. Пару раз я звонил на него, но никто так и не взял трубку на другом конце провода.


Больше я с той девушкой не общался, матери парня не звонил, а страничку в NektoMe очистил и закрыл навсегда.


Когда я понял, что за мной не придут, я решил рассказать эту историю в школе. Отнеслись нормально.


У нас многие сражались на дуэлях.

Вот так я стал убийцей.


Глава восьмая. «Народное образование».


С «Народным образованием» вышла весьма интересная история.


В издательство меня по настоянию Сони устроила Надя Четаева. Она была очень хорошая женщина, зожница, спортсменка и коммунистка.


Принадлежала к числу самых отъявленных левых сектантов, а в начале нулевых четыре года провела в Лефортово за участие в незаконном вооруженном формировании.


Само издательство было древнее и именитое, но при этом совсем небогатое.


Вообще, история его была интересная. В 1803 году по указу Александра I был основан журнал «Народное образование». Потом при нем выросло соответсвующее издательство. Когда там работал я, издательство печатало порядка двадцати научных журналов, среди которых было и «Народное образование» – старейший журнал России.


При советской власти появился журнальный логотип. Его делал сам Казимир Малевич.


В советское время журнал выходил тиражом в миллионы экземпляров. В начале девяностых тирад был около ста тысяч.


К тому времени, когда работал я, он упал до 320 экземпляров.


Единственное богатство, которое было, – это офис площадью почти в 300 квадратных в собственности. Находился он на первом этаже жилого дома недалеко от метро Братиславская.


Возглавлял издательство Алексей Михайлович Кушнир – некогда член КАС, рыночный анархо-синдикалист, педагог-новатор, демагог, патриот, циник, известный учёный, в советское время – комсомольский функционер, в девяностые годы – бандит.


Родом он был с Дальнего Востока. Отец его был полковник. Сам Кушнир занимался в молодости восточными единоборствами. Потом, когда началась Перестройка, открыл с другом кафе, но оно разорилось.


В начале девяностых он занимался контрабандой.

Возил из Китая детские шубы.


В 1992 году на него открыли дело и он бежал в Москву без паспорта. Здесь на какой-то светской тусовке он встретил Нину Ивановну Целищеву. Она тогда возглавляла издательство «Народное образование».

Он стал её любовником, а затем редактором собственно журнала «Народное образование». Потом он захватил власть в издательстве, принял новый устав и сместил Целищеву. Он уволил её и сослал на дачу, а себе нашёл молодую жену.


Целищева долго потом извинялась за его действия и плакала, сожалея о своих действиях.


Кушнир захватил власть в «Народном образовании» ещё в девяностые и удерживал её до самой смерти.


На вид Кушнир был мерзким и одновременно очень смешным. Выглядел он точно как карикатурный буржуй: толстый, лысый, с золотым зубом и хитрой злобной улыбкой маньяка.


Ездил он на «Лэнд Крузере» 1989 года выпуска.


Меня устроили заместителем этого самого Кушнира.

Работа была не особо сложная, но специфическая. Приходил я обычно к одиннадцати, уходил к семи или раньше, Иногда приходилось сидеть в офисе до часа ночи, но это было редко.


Издательство было научно-педагогическое, но с левым, лево-патриотическим уклоном. Там печали воспоминания отставных сотрудников ГРУ, разных левых (и не очень левых) конспирологов, патриотических педагогов и так далее.

В конце девяностых и начале нулевых там печатали все учебные материалы для школ Ходорковского. Потом в издательство врывался ОМОН. Ещё долго после этого сотрудники находили у себя в офисе прослушивающие жучки.


Но к тому времени, когда я пришёл туда, издательство уже умирало. Ну, по крайней мере переживало серьёзный кризис.


Вообще же традиция работы там левых и ультралевых активистов существовала с конца восьмидесятых. Издательство ещё в Перестройку было довольно свободомыслящим. В девяностые там жёстко ругали правительство, с самого начала ругали реформу образования. За это Министерство лишило журнал и помещения на Таганке, и своего финансирования.


Во многом этому мы были обязаны Кушниру. Он любил педагогику Макаренко и всюду её продвигал. Своей вечной ориентацией на «педагогику дела» он настроил против себя и Министерство, и «Вышку», и даже Германа Грефа (одно время Кушнир помогал ему с организацией элитной школы).


Так что финансирования от кого-то влиятельного мы не получали.


Как ни прискорбно, «Народное образование» выживало за счёт подписки на свои журналы.

Я устроил туда много знакомых леваков. Мы вместе делали журналы, книги. Нам было так хорошо вместе.

Тогда казалось, что это навсегда.


Потом умер Кушнир. Это случилось в июле семнадцатого года. Мы пытались устроить небольшой переворот в издательстве, чтобы вся власть там перешла к левакам. Не вышло. В результате мы увели кучу сотрудников оттуда и начали сами печатать книги под маркой «Народное образование».


В издательстве у нас работали интересные люди.


Заведующим редакцией у нас был Бажен Вячеславович Петухов. Это была легендарная личность. Он был казак, йог, мастер ножевого и палочного боя, кандидат филологических наук, специалист по французскому декадансу, ветеран четырех войн, журналист, редактор и писатель.


Родился и вырос он в семидесятые в Ростове. Его отец был известным индологом и первым привёз йогу в Ростов. Он же научил всяким йогический штукам сына. Уже в два года тот научился читать, а в шесть лет читал Ницше.


Университет Бажен окончил там же, в Ростове, в конце восьмидесятых. Выпустил два сборника лирических стихов, вступил в Союз писателей и укатил на войну в Абхазию. Потом было Приднестровье. Потом Чечня.

После Приднестровья он защитил в Ростове кандидатскую по творчеству Шарля Бодлера.


Работал какое-то время на телевидении. Потом воевал в Чечне.


Где-то в перерывах между всем этим он успел посостоять и в «Памяти», и в РНЕ, и много где ещё, а где-то даже стать идеологом.


С 2006 он занимал должность заведующего редакцией в «Народном образовании».


В 2014 он взял отпуск на целый год и вернулся только в 2015-м. Был на Донбассе. Воевал за свободу республик.

По возвращении дал интервью «Коммерсанту» и «Дождю», где рассказал о многих интересных вещах, которые делала администрация Захарченко.


Вопреки его воле, журналисты назвали его имя и прилепили фотку. Он потом долго боялся, как бы его не убили.


Однако нет, не убили.


Зарплата у Бажена была семнадцать тысяч в месяц, а потому жил он прямо в издательстве. Спал в пр%мом смысле слова на коврике в прихожей. В свободное время много упражнялся с боевым шестом, который он сам когда-то выточил из орешника, и индонезийским складным ножом.


Бажен отлично знал и ножевой бой, и многие боевые искусства.


Интересный был человек Бажен. Выглядел он тоже интересно.


На нем всегда были либо джинсы, либо широкие камуфляжные штаны. Он носил клетчатую рубашку с короткими рукавами самого маньяческого фасона, широкий советский пиджак (его он всегда называл на донской манер пожмаком). На его седой голове почти всегда была невысокая папаха. Он плохо видел и носил сразу две пары очков: одни обычные, другие затемнённые. На шее у него висели ключи от редакции и нож. Седая борода была коротко подстрижена. Усы казацкие, как у Шолохова, но только длиннее и гуще.


Он почти всегда был угрюм. Если шутил, то юмор его был чёрным.


В политике он давно разочаровался, хотя раньше был ярым монархистом. Теперь он спокойно и уважительно относился к представителям любых идеологий. Его единственным идеалом под старость стала нравственность. Не религиозная, а общечеловеческая.


Он был пессимист и чем-то походил на Шопенгауэра.


Другим важным человеком в издательстве был Алексей Викторович Шуриков.


Даже сейчас «Ворд» всё норовит исправить его фамилию на Шариков.


Оно и понятно: Шуриков был пятидесятилетний панк.


Панком он стал ещё в 1990 году, когда ему было семнадцать лет. Уже тогда Шуриков много бухал, в основном «Тройной одеколон». Тем не менее, университет он как-то закончил и диссертацию защитил по истории. Стал кандидатом наук.


В конце девяностых он работал в школе у себя в Нижнем (родом он из Нижнего Новгорода), но его выгнали оттуда за пьянство. Тогда он перебрался в Саратов, где познакомился с Кушниром.


Работал Шуриков тогда учителем начальных классов, и Кушнир уговорил его учить детей по некой новой методике чтения, которую он, Кушнир, изобрёл. Он соврал тогда Шуриков, что методика одобрена Минобром. Когда выяснилось, что нет, не одобрена, Шуриков выгнали.


С тех пор он стал сотрудничать с Кушниром на разных сторонних проектах. Часто он работал вожатым в специальном языковом лагере для детей, который устраивало каждое лето издательство. Там учили английскому по методике Кушнира.


Потом, когда Алексей Викторович совсем спился и опустился, он приехал в Москву и начал жить в редакции. Он редактировал все журналы и многие книги. «Народное образование» и ещё несколько журналов он ещё и собирал.


У него было две жены в Нижнем, куча кредитов и двое детей: сын пяти лет и дочь одиннадцати.


Работал он без выходных по двенадцать-четырнадцать часов в день. После работы бухал.


Правда, много ему не давали. Зарплата была двадцать тысяч, но из них пятнадцать Кушнир отсылал жене Шуриков в Нижний, а она пересылала мужу на расходы. У самого Шуриков оставалось пять тысяч на месяц. Он покупал мешок картошки и бухло.


Одежду он не стирал. По издательству обычно ходил в трусах и майке. Когда они становились слишком грязными, он замачивал их в тройном одеколоне и одевал на голое тело. Так они и сохли прямо на нём.


Так же он поступал и с другой одеждой.


Мылся он стоя на унитазом, а потому забрызгивал весь туалет. Аскетичный Бажен аккуратно мылся в тазу.


Спал Шуриков прямо у себя на рабочем столе.


На №из он был жизнерадостен, толст, пузат и имел лицо сальное и красное. Передних зубов у него не было: однажды Шуриков под Новый год напился на корпоративы и начал приставать к женщинам. За это Бажен его избил.


Выгнали его после одного инцидента.


Кок-то рано утром к нам зашёл профессор Богуславский. Это был весёлый профессор-конспиролог, который в каждую свои статью вставлял цитаты из «Застольных бесед Гитлера». У него был необычный режим: он ложился спать в пять вечера, а вставал в одиннадцать ночи.


Он пришёл рано утром, когда все в издательстве ещё спали. Принёс коньяк армянский, три банки «Балтики 9», сыр, красный виноград и копченую колбасу. Ему нужно было отыскать журнал 2007 года со своей статьей.


Шуриков его приходу обрадовался, начал есть, пить и скать журнал. В восемь утра Шуриков единственный уже не спал. Вставал он рано.


Он выпил почти весь коньяк и все пиво. Сожрал немного винограда, половину колбасы и большую часть сыра. Он захмелел и начал искать журнал.


Пока он его искал, алкоголь всасывался в кровь, и Шуриков всё сильнее пьянел.


В итоге у него началось недержание мочи. Он закапал весь офис, а потом припёрся непонятно зачем в кабинет Кушнира. Там он сделал большую ложу возле кресла главного редактора, потом блеванул на его стол, а затем лёг в кожаное кресло Кушнира за пять тысяч долларов.

Это кресло ему подарил Герман Греф. Там он обделался по-большому, а затем там же уснул мертвым сном на двенадцать часов.


Кушнир в тот день был за городом. У него была своя вермиферма (которую он пафосно называл червячником) в Калужской области. Там работало трое таджиков. Существовала эта фирма с 2006 года и прибыли не приносила. Предприятие жило за счёт денег издательства.


Более того, за счёт издательства Кушнир арендовал склад класса А, где хранилось пятьсот тонн биогумуса, который произвели эти черви и который не удалось продать.


Кушнир постоянно ругался на «тупых русских Ванек» за то, что они пользуются селитрой или навозом и не хотят покупать его биогумус – хороший и прекрасный.


Так вот, Кушнир был там, на своей ферме. К вечеру вернулся, избил Шурикова (сам Алексей Михайлович был мастером спорта по боксу) и велел ему убираться.


Алексей Викторович на следующий день долго просил прощения, но в итоге Кушнир был непреклонен. Тогда Шуриков попросил, чтоб ему дали собрать вещи. Ему разрешили, и он остался ещё на два месяца. Потом он ушёл из издательства с двумя пакетами и устроился работать вахтёром. Он был рад тому, что теперь всю жизнь он мог посвятить общению с зелёным змием.


Были ещё Артём Валерьевич и Ираида Анатольевна.


Ираиде было 84 года. Она была доктором педагогических наук и уже два года жила у нас в издательстве.


Родом она была из Перми. Преподавала там в университете. В 82 года она развелась со своим мужем. Он был генерал-лейтенант. Тогда она приехала в «Москву» и поселилась у нас, пользуясь дружбой с Алексеем Михайловичем.


Она говорила, что останется на две недели максимум, но осталась на два года.


Она редактировала журнал «Школьные технологии», убиралась в офисе и варила нам всем очень вкусные чай и кофе.


Она верила в рептилоидов, а также зналась с квачковцами.


У нашего издательства вообще был налажен прочный контакт с левыми офицерами и вообще соответствующими кругами. Так, именно Бажен познакомил меня с Катасоновым.


Артём Валерьевич работал в нашем издательстве с четырнадцати лет. Он был печатником и верстальщиком. Был всегда угрюм, бородат и ходил в самой поношенной и оборванной одежде. Тем не менее, всегда чистой. Он тоже пил, но не как Шуриков, а понемногу.


Зарплату он получал крохотную: восемь-десять тысяч в месяц. Иногда меньше.


На эти деньги он вынужден был содержать семью. А ведь это был опытный печатник, умевший ремонтировать даже сложные станки, опытный верстальщик. Он работал в издательстве с четырнадцати лет печатником. По образованию Артём Валерьевич был учитель физики.


Он был настоящий марксов пролетарий. В молодости он был панк. К тридцати годам он стал коммунистом – поклонником Сёмина.


***


«Народное образование» было удивительным местом.


Нельзя сказать, что время там остановилось. Нет, время никогда и нигде не останавливается по-настоящему. Однако там ощущался тот непередаваемый дух конца восьмидесятых – начала девяностых.


Для этих людей всё ещё были актуальны и общество «Память», и РНЕ, и события осени 1993, и перестроечный «Огонёк», и перестроечный бум мистики, и новаторская педагогика того времени.


Это проявлялось во всём.


Большой, но темный и захламлённый офис на первом этаже многоэтажного дома. Дом был построен на месте мусорной свалки.


Внутри ремонта не было с 1996 года.


В помещении душно и сыро. В любую погоду здесь царит неприятный серовато-сизый полумрак.


Серые запылённые обои, отклеивающиеся по краям огромным лоскутами. При первом прикосновении их края распадаются в пыль.


На потолке – тихонько трещат старые лампы дневного света, по большей части не работающие. С потолка отклеивается дешевая имитация лепнины из пенопласта. Под ней виден бетонный потолок.


На полу – отслаивающийся, протертый местами до дыр, местами до полного истончения ковровидный темнозелёного и бордового цветов.


Чёрная офисная мебель девяностых годов, по большей части уже разваливающаяся.


На столах – огромные белые мониторы старых, оставшиеся едем девяностых годов компьютеров.


На стене портрет Ленина соседствует с иконой Богородицы.


На старом, наполовину развалившемся шкафу, стоит вылепленный школьниками крашеный бюст Макаренко, страшный до невозможности.


В бедном, но ухоженном кабинете главного редактора, на разбитой тумбочке, полки которой давно треснули под тяжестью лечащих там книг, и которая держится теперь только на этих самых книгах, – стоят запылённые пластиковые кубки.


На грязной кухне – неубранная посуда и полчища насекомых.


Тёмный коридор завален стопками старых журналов и нераспроданных книг.


В кабинете Алексея Викторовича стоит раскладушка. У компьютера – недопитая бутыль портвейна.


В типографии, где трудится Артём Валерьевич, тарахтят старые, много раз чиненные станки. В мастерской, где налезают журналы, – лежат в беспорядке подшивки старых номеров, начиная с 1917 года.


Русская хтонь.


И это было очень атмосферное место. Таких атмосферных мест осталось очень мало.


Глава девятая. Свидетель на допросе.


– Итак, – произнёс следователь, – что же было дальше?


Следователь был человек смешной, но при этом значительный. Это был уже очень старый (ему было, видимо, за шестьдесят, а возможно, что и за семьдесят) сухопарый мужичок небольшого роста. Тем не менее, он был крепок и, казалось, был весь соткан из мышц и сухожилий, обтянутых золотисто-розовой кожей.


У него были тонкие котловые пальцы, обтянутые желтой, какпергаментная бумаг, и грубой, как подошва, человеческой кожей. Пах он тоже кожей и дорогим одеколоном.


Руки его были покрыты толстыми вздувшимися венами.


В правой руке он держал металлический подстаканник с граненым стаканом, полным горячего ароматного чая с запахом розы.


У следователи были аккуратно подстриженные треугольные седые усы. Когда он говорил Илимдиг чай, их кончики мелко шевелились, точно лапки насекомого.


Рядом с тем местом, где стояла чашка, лежала и светло-бежевая фуражка со сверкающей золотой кокардой, украшенной маленькой эмалированной звездой.


На спинке обитого красной кожей стула висела на ремне вложенная в обитые блестящими латунными пластинами офицерская казацкая шашка.


Свидетельница вдохнула воздуха, чуть двинула плечами и пару раз хрустнула шеей при помощи рук.


– Осторожнее, сударыня, – мягким и вполне доброжелательным, без всякой приторности голосом произнёс следователь. – Не пораньтесь.


После этого свидетельница продолжила свой рассказ.


***


Странное лето в тот год стояло в Москве. Какое-то жаркое, но одновременно и ветреное, временами дождливое, поскольку ветер пригонял дожди, и в целом довольно неприятное.


Для Моли это лето было неприятно вдвойне, поскольку на него выпало очень много неприятностей.


В «Народном образовании» начался кавардак. Начался он, конечно, раньше, ещё весной. Именно тогда Тамара Николаевна совместно с Нигматулиным предложила сместить Кушнира и поставить на его место своего человека, чтобы этот урод никак больше не влиял на редакционную и особенно финансовую политику.


Ерёгина была человеком хитрым, но, к сожалению, недальновидным.


Она много лет была в издательском деле.


Это была невысокая, даже совсем низенькая аккуратная женщина, жена военного. Её муж командовал авиационным полком.


Хотя ей было почти восемьдесят, она сохранила здравый рассудок. Она была наблюдателем на выборах от КПРФ, возглавляла районную избирательную комиссию. Она редактировала несколько журналов по дошкольной педагогике, но держала помимо «Народного» и своё собственное маленькое издательство. Несмотря на возраст, на любила аниме, красила волосы в лиловый цвет и знала молодёжный сленг и тренды.


Именно она и подговорила совершить убийство Кушнира.


– Мне кажется, это всё жадность, – произнесла свидетельница.


***


– Понимаю вас, – произнёс следователь, протягивая свидетельнице розовую чашку из тонкого фарфора, полную до краев сладким ароматным чаем. – Я тоже хотел быподелиться одной поучительной историей. Она тоже в некотором роде про жадность.


Лет пятнадцать назад жил в Орехово-Борисово один фээсбэшник. Он был человек злой, жадный и глупый. Единственное, что он любил, – это деньги. Он был скопидом.


Хотя служба открыла ему путь к обогащению, он так и жил с женой в убогой квартире и на всем заставлял её экономить. Так они и жили как кошка с собакой, пока жена не умерла.


После её смерти он немного умом тронулся. Совсем помешался на своём богатстве: тащил в дом всякий хлам, машину из гаража почти не доставал (говорил, жалко ему портить её ездой), телевизор не включал, компьютер использовал редко, жил без света и газа (чтобы экономить).


Со временем начал он увлекаться оккультизмом. Сначала жабу денежную купил китайскую, потом ещё амулеты какие-то, к гадалкам стал ходить, книг по магии заказывать. Выучил древние языки. Стал у себя в квартире обряды разные проводить.


Потом, когда срок его вышел, он уволился из органов, продал и квартиру, и машину, и гараж, и много чего ещё и купил жуткий дом далеко в провинции.


Дом и без того жуткий был и здоровый, а он ещё нанял архитектора, чтоб тот его перестроил.


И так он, значит, наставлял его. Говорит: «Хочу, чтоб в гостиной на балках мыши летучие селились, совы. Чтоб наверху ветер по ночам завывал.».


Говорит, ступеньки мне сделай скрипучие и окна в витражах. И чтоб коридоры тёмные и картины разные страшные на стенах. А окрестности, говорит, надо засадить борщевиком.


Мне он тогда сказал, что дом этот жуткий нужен ему чтобы энвольтировать на смерть.


На вопрос о своих планах на пенсию он сказал, что всю оставшуюся жизнь решил посвятить общению с бесами.


После этого он женился на Толстой проститутке и перевёз её туда. С тех пор их мало видели. В основном они сидели дома и без остановки предавались колдовству и общению с бесами.


Как-то он совсем голый выскакивал в ноябре месяце на промозглую улицу, бегал вокруг дома с банным веником и орал, а проститутка голая бегала за ним.


Потом он умер, а проститутка пропала. Его нашли полусгнившего на полу в комнате для гаданий на Уидже. Он был совсем голый и кастрированный, а во рту у него было зажато сухое крылышко летучей мыши. Губы ему ещё при жизни отрезали.


Его дом потом купил один местный богач, но долго он там не просил и через месяц съехал. Тогда в доме попытался жить его девятнадцатилетний сын, но он через пару ночей повесился.


Затем дом продали каким-то революционерам. Они его как следует обжили, выкинули вещи предыдущих владельцев и убрались. После этого всё у них было хорошо и там ещё два года была их бомбовая мастерская. Потом её закрыли, но никто не сел. Кто-то из них и поныне живёт в этом доме.


– Вот, до чего доводит жадность, – печально и серьезно, но как-то разочарованно произнесла свидетельница.


Часть вторая.


Глава третья. Чёрная месса.

Это случилось на Хэллоуин 2013-го. Давно это было. Почти десять лет прошло. Тем не менее, помню я это очень даже неплохо. Даже лучше, чем следовало бы.


Приготовления шли целую неделю.


Первоначально это планировалось делать в заброшенном детском садике, но потом всё решили перенести в связи с тем, что в садике явно бы не хватило места для всех желающих.


Один из заброшенных цехов завода Хруничева наши долго украшали ни то огромными лентами, ни то занавесками из чёрного и серебристого атласного шёлка. Возле огромного окна, состоящего из тысяч мелких, запакованных в стальную сетку непрозрачных стёклышек, возвели алтарь.

Не буду подробно описывать церемонию. У меня нет ни времени, ни особого желания живописать подобные ужасы.


Я помню огромное скопление людей, и хотя цех казался мне огромен, там было удивительно душно от чада факелов, дыма, поднимавшегося с жаровен с ароматическими снадобьями и прочего. Хотя на улице было холодно, а температура в цеху едва превышала уличную, многие из нас были раздеты.


Снежана Владимировна – та самая учительница литературы, с которой я впоследствии страшно поругался – лежала на мраморном алтаре совершенно голая и пьяная и выкрикивала заклинания в честь Бафомета, Вельзевула и Люцифера.


Была там и Юлька – совершенно голая, смуглая, как обезьянка и очень худая той здоровой худобой, которая свойственна лишь подвижным маленьким детям.


Я помню, как она прикончила того младенца и залила его жертвенной кровью пухлое и рыхлое тело Снежаны Владимировны.


Страшная жизнь, страшные нравы. Много было жестокости в той России. В той России, в какой я жил в 2013 году, и которая уже никогда не вернётся. И пусть не возвращается. Тогдашняя Россия была очень пошлой. Нынешняя всяко лучше.


Разве мог я всё это забыть по прошествии лет? Нет, не мог, конечно. Точно не мог. Забыть это невозможно.


Недавно я вспоминал Вересокину и перечитывал по этому поводу «Историю клерка…» и «Сверкающие кокарды».


Боже, до чего страшные вещи…


Не знаю, понимаете вы или нет, но вся эта книга – мемуары того маленького мальчика, который когда-то давно побывал в царствах ирреального и увидел те самые сверкающие кокарды. А тот, кто увидел такое, уже никогда не сможет забыть. И никогда он уже не будет прежним.


Я по-прежнему боюсь умереть. Отчасти потому, что на самом деле я умирал уже много раз и умру ещё множество.


Первый раз я умер после первого настоящего допроса в ФСБ – в декабре 2017 года, после статьи о Квачкове. Потом я умер во время начала уголовного дела. Потом – ещё раз во время ссоры со Зверевой, потом – ещё и ещё.


Каждый раз я ощущал, как мою личность стирали, а на её месте вырастет что-то новое, несущее, однако, неизгладимую печать того, что было до этого.


В детстве стоило мне оказаться в тёмной комнате, как ко мне тут же из всех углов стремились игольчатые создания, будто все сотканные из тьмы. Они хватали меня за детские ручки и ножки, щекотали, хотели со мной поиграть.


В школе я занимался колдовством и вместе с Юлькой и другими проводил самые чудовищные обряды.


В тот раз вслед за выпуском крови младенца, после радостных кликушеских окриков обезумевшей от крови и наркотиков учительницы – пришёл Он.


Я почувствовал это. Мы все почувствовали это.


Она кричала: «Царь грядёт! Царь мира сего!».


Я помню её безумные глаза, отражавшиеся в пяти зеркалах, что были наклонены прямо над алтарём. Я помню, что она увидела нечто, стоящее за спиной Юльки, и смотрящее прямо из глубины твоей души, но при этом и как бы из тёмного угла.


Я помню, как все отвели взгляды, чтобы не видеть этих страшных глаз, а я, казалось, единственный, посмотрел наверх, в те самые тёмные недра заводской крыши, где под балками селились летучие мыши, и увидел там в рябой и дымчатой темноте что-то такое, чего лучше бы я никогда не видел.


Как выяснилось впоследствии, я был не единственным, кто посмотрел.


Я знаю, что это и был дьявол.


Впрочем, со мной всё было ясно задолго до всего этого. Я надломимся не тогда. Я надломился задолго до этого, ещё в глубоком детстве, когда-то так глубоко, так давно, что я и сам, пожалуй, не помню этого. А если и помню, то вряд ли я тогда понимал, что именно это и надломило меня, прокололо на всю оставшуюся жизнь, навсегда извратив её, превратив в одну сплошную глумливую дьявольскую перверсию.


Вот так… Я с детства путешествовал по дорогам. И если что, речь не о наркотиках сейчас. Я с детства общался с гостями из немного другого мира. Я бывал там. И я начал писать истории, вроде тех, что обрывками или в виде рассказов дошли до моего нынешнего читателя.


Я называл тех гостей мило и понятно – Смешарики.


Помню, был такой страшный рассказ – «Фиалочка», где главный герой страшную тварь именует таким ласковым именем. Вот это оно самое.


***


Юлька отпила воды.


– Хоть иногда надо пить чистую воду после винишка, – сказала она.


Она совсем обрюзгла и выглядела жалкой.


– Феминистки ошибаются, когда думают, что сатанизм и магия помогут им в освобождении, – сказала она. – Дьяволизм на самом деле очень патриархальная концепция.


Я знал это. Знал я и то, что многие обряды, которые она некогда практиковала, включали в себя в том числе и ритуальное изнасилование.


– Жрица дьявола должна пить, курить и дуть, – заявила она. – Она должна быть шлюхой и мразью, должна много жрать и бухать не просыхая. При этом она должна оставаться стройной привлекательной. Дьяволизм – это чистый патриархат, а дьявол – первый патриарх.


Я молча кивнул головой.


Глава четвёртая. Кровь патриотов.

Женя вернулся в Россия в ноябре 2020-го, нелегально. Он был рад моему освобождению.


Мы очень быстро начали возрождать наш маленький заговор.


Помню, когда «Дунайский союз» впервые собрался после перерыва в несколько лет, и мы уже в новом составе произвели первое боевое построение, я крикнул, вскинув руку в ротфронтовском приветствии: «Родина или смерть!». Товарищи хором ответили мне: «Честь и Родина!».


Сейчас я понимаю, что мы в сущности всегда были либеральной организацией. Мы боролись за свободу. За подлинную свободу. Люди сейчас часто забывают, что подлинная свобода – это наперекор всем поступать по велению совести, не испытывая чувства вины перед трусами за свою храбрость.


***


К сожалению, я всё отчётливее понимал, что России конец. Я чувствовал его приближение. Я видел, как погибает моя страна, и мне всё чаше казалось, что гибель её неизбежна.


Россия пережила великий взлёт во второй половине девятнадцатого века, когда экономическая отсталость, нищета и нерестов с одной стороны – и гуманизм, образованность и боль за страну других – породили два противоположных и одинаково великих движения: русских левых, ведущих родословную от Чернышевского, и русских правых, идущих от Победоносцева. В начале двадцатого века эти два потока схлестнулись, и с Россией произошло лучшее, что вообще когда-либо с ней происходило, – Октябрьская революция.


За пиком последовал упадок. Вся последующая наша история теперь представлялась угасанием той великой революционной энергии.


И вот теперь, в начале двадцатых, через сто с лишним лет после Великой революции, я чувствовал, что силы России на исходе, что конец уже близок.


А вместе с Россией, с русским духом и русским мессианством умирает и марксизм.


Воистину, только Россия с её безграничным подвижничеством и аскетизмом могла оживить эту европейскую идею, превратить её в знамя миллионов. Русская идея – социалистическая идея.


Теперь всё умирало. Умирал и марксизм. Повсеместно он заменялся унылыми леволиберальными разглагольствованиями или поверхностным, но крикливым анархизмом в духе Речкалова.


Я видел это вырождение. Видел, как умирает Россия и как умирает марксизм как великая освободительная идея народов. Марксисты вырождались. Жалкое сборище догматиков и шлихов, не способное даже защитить себя от насилия ультраправых. Такими видел марксистов Речкалов. Такими они и были.


Всё. Спущено советское знамя. В Храме Христа Спасителя остыл божественный алтарь.


И тогда я понял, что единственное, что нам теперь осталось, – уйти достойно.


Марксизм должен умереть, но пусть он умрёт красиво.


Помню, когда я был маленьким мальчиком, возле дедушкиного дома росла могучая старая ива. Я писал раньше про неё. Огромный, уже напрочь лишённый ветвей столб возвышался прямо возле тропинки. Ива была почти вся сухая. Только внизу из ствола её выбивались молодые побеги.


И вот в последнюю весну, когда иву спилили рабочие, из её основания выросли прекраснейшие побеги.


Пусть такова же будет и гибель марксизма, и гибель всей России. Пусть сухое, истлевшее древо в последнюю свою весну расцветёт кроваво-алыми цветами.


Воистину, это будет достойная смерть!


Пусть белые цветы жасмина окрасятся алой кровью молодых патриотов!


***


Итак, мы делали своё дело. Дело тихо, ведь всё по-настоящему важное делается именно так.


Я по-прежнему абсолютно уверен, что всё важное происходит с глазу на глаз, в тёмном парке, где встречаются влюблённые или революционеры обсуждают свои замыслы. В землянке, где после героических атак отдыхаю партизаны. Много где. Но только нета, где трубят фанфары и щёлкают затворы журналистских фотоаппаратов.


В конце концов, и вся политика, и вся наша жизнь делаются именно так – тайно, тихо, важными и не очень серыми людьми на личных встречах.


На поверхность вылезают лишь самые явные результаты этой потайной деятельности.


Автомобиль создаётся в закрытых ангарах. Его создание – тихий, но неуёмный труд сотен инженеров. Подчас он занимает годы. Вт эта тихая и скромная работа – и есть важное. А вот когда автомобиль выйдет из города на автостраду, – это уже так, рутина.


Все великие войны, революции, заговоры, реформы и прочие важные дела готовятся маленькими людьми. Сотнями и тысячами маленьких людей в гаражах и разбитых квартирах. И когда их труд будет завершён, и сотворённая ими машина наконец придёт в движение, – всё это уйдёт уже неважно. Все её движение будут отработаны, заранее спланированы и предсказуемы. Теперь это только техника. Настоящее творчество предшествует внешним проявлениям.


Именно так, тихо, скромно, неспешно, но и не зная устали, мы работали над тем, чтобы совершился наш великий и патриотический заговор.


Закономерный финал бездарно прожитой жизни.

Сколько верёвочке ни виться


сами знаете.


Может ли в таком романе что-то хорошо закончиться?


Отвечать не буду. Ответ вы знаете сами.


Чем могло закончиться всё это грандиозное путешествие на край ночи? Чем?


Возможно, вы зададитесь вопросом, как автор этой книги прошёл тот странный и пугающий путь от первых строчек предисловия первого тома до этого странного и страшного, неимоверно растянутого финала, который я непонятно зачем решил выделить в отдельную, пусть даже и небольшую книгу.


Честно скажу: я не знаю ответа. Так получилось. В принципе, это универсальный ответ. Если в твоей жизни происходит что-то ужасное, не ищи в этом причины. Всё просто – так получилось. Проехали!


Итак, путешествие закончилось. Время сходить с самолёта.


Чем кончили главные герои?


Поверьте, ничего хорошего с ними не было.


Заговор провалился. Жабин был убит при задержании.


Козловский, Данченко и некоторые другие были схвачены и убиты в СИЗО после серии пыточных допросов. Некоторые из них рассказали всё, о чём просили следователи, некоторые – нет.


Некоторые девушки заключили предательские сделки со следствием, вышли через три-пять лет и поехали политэмигрантками в Европу. Получили там пособия, вышли замуж и зажили простой жизнью простых европейских жлобов, каких много среди русских в Германии.


«Белой акации цветы эмиграции»!


Некоторым не пришлось сидеть вообще. Сдав товарищей, они оказались свидетелями в этом деле.


Геля на фоне такого краха всей жизни окончательно повредилась рассудком. Её мать умерла от инфаркта, когда узнала, что её дочь схвачена. Гелю упекли сначала в дурку, а потом в интернат для душевнобольных. Дальнейшая её судьба мне неизвестна.


Судьба Егорова осталась мне неизвестной. Говорят, его убили фээсбэшники в каком-то лесу.


Жерар получил пожизненное. Сойкина и некоторые другие – по восемнадцать, двадцать, а то и двадцать пять лет.


Самые счастливые уехали за границу сразу после провала и избежали и пыток, и следствия, и страшного закрытого судилища, про которое не вспомнила ни одна либеральная тварь из так называемых «правозащитников».


Я сам отсидел пятнадцать грёбаных лет в чудовищной маленькой камере, где не было ничего, кроме отвратительной лампы под потолком и железной двери. Баня – рад в неделю, ведро приносят два раза в день. На ночь вызвали матрас.


Я много раз пытался покончить с собой, но у меня так ничего и не вышло.


Я покинул тюрьму после пятнадцати лет заключения. Родители умерли. На воле у меня не осталось никого из друзей.


Когда я покидал колонию, мне выдали только старую одежду, которую передали нам некие волонтёры. Я надел эти потёртые джинсы (они были мне велики), кроссовки, куртку. Стал похож на грибника или какого-то сельского жителя из Америки.


И я пошёл.


Я не знал, как идти, но отлично знал, что я ищу. И я шёл, шёл и шёл. Всё время шёл. Только и делал, что шёл, почти не делая остановок.


Был конец мая.


Светило Солнце. Дорога была грунтовая, пыльная, как на картинах русских реалити девятнадцатого века. И травы цвели по обочине. И лягушки квакали в заполненных водой после весенних дождей оврагов. И стрекотали кузнечики.


А я всё шёл и шёл.


Передо мной был лес. Я вошёл в него и заночевал. И ночь была волшебная, и вечер был волшебный. И я помню, как сквозь кроны деревьев я видел, как розовеет небо, и как быстро плывут облака по жёлто-розовому небесному своду.


Я помолился («только так ты убережёшься от тануки!») и лёг спать.


Я проснулся на влажной земле рано утром. Горло совсем пересохло, и я пил поутру из лужи. И не было в моей жизни воды слаще и вкуснее, чем та вода.


От корней, что упирались мне ночью в бока, ломило всё тело.


Тем не менее, я, по всей видимости, не заболел.


Я снова шёл.


Я не ел два дня, но голода не чувствовал. Усталости тоже не было. Наоборот, я весь пришёл в некое странное оживление и у меня впервые в жизни появилась та страшная мысль: это ещё не конец, отыграюсь.


Поймав себя на ней, я понял, что будет дальше.


К середине дня я нашёл то, что искал. Я вышел к железнодорожной насыпи. Гладкие рельсы блестели на Солнце.


«Значит, дорога не брошена, – подумал я. – По ней ездят.».


Я устроился в кустах неподалёку от насыпи, прямо рядом небольшим затянутым зелёной ряской болотцем, что расположилось в низине возле насыпи.


Я отдыхал. В болте громко квакали лягушки. Стрекотали кузнечики. Теперь к ним подключились и цикады.


Мыслей не было. Я ни о чём больше не думал. Думать было больше не о чем. Всё давно обдумано.


Теперь в голове были не мечты, а грёзы. Я думал отцом, как попаду в страну Смешариков.


Наконец, часа через два я почуял лёгкое дрожание земли и расслышал вдалеке мерный стук тепловозных колёс.


Я резко рванул с места. Моё тело при этом не испытывало ничего, будто принадлежало вовсе не мне, а было какой-то особо совершенной машиной. В два прыжка я переместился из кустов к рельсам и недолго думая положил голову прямо на холодную металлическую плаху, ослепительно блестевшую на майском солнышке.


Тепловоз к этому времени был уже совсем близко. Это был старый и ржавый товарняк.


– Только бы ты не остановился, – подумал я.


Глаза закрывать я не стал.


Внезапно в голове всплыли дурацкий мем «Эшкере» и страшные рассказы о «синих китах» – милые городские легенды моей давно ушедшей юности.


Тогда тоже одна девочка покончила с собой под колёсами ржавого товарняка, написав перед этим пост: «Ня, пока».


Ну, вот, и я…


И тут товарняк приблизился слишком близко. Перед глазами в секунду выросло чёрное пятно, в ушах надрывно заревел сигнальный гудок, и всё.


Отрезанная голова точно мяч покатилась по крупной гальке, которой была укреплена насыпь, по золотистому песку, отравляя по себе след густой, как малиновое варенье, и такой же на цвет бордовой крови.


Через минуту первые мухи салились на коричневатые пятнышки, ползали в раскрытых в последне взгляде глазах покойника.


Громко квакали в болотце лягушки, трещали цикады, стрекотали кузнечики. Светило в небе Солнышко, и дождь грибной прошёл.


Вот и всё.


Таков был закономерный финал бездарно прожитой жизни.