КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. [Гизела Эльснер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ИСПЫТАНИЕ на ПРОЧНОСТЬ ПОВЕСТИ ПИСАТЕЛЕЙ ФРГ

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Современная литература — литература страха. Наши писатели изображают искалеченные отношения искалеченных людей» — к такому выводу недавно пришел известный в ФРГ критик Ф. Раддац. В статье, опубликованной в гамбургском еженедельнике «Ди цайт», он упрекал своих соотечественников-писателей в «нагнетании страха», «искажении реальной картины жизни», «разрушении надежд» и тому подобных злоумышлениях.

Попытки возложить на писателей вину за пороки западного общества предпринимаются в ФРГ не впервые. Достаточно вспомнить развязанную в конце 70-х годов Штраусом и его приспешниками клеветническую кампанию, жертвами которой стали тогда Г. Бёлль, Р. Хоххут, Г. Вальраф и многие другие известные литераторы. В чем только их не обвиняли! И в намерении посеять хаос и ликвидировать демократию и даже совершить государственный переворот. А все потому, что в их книгах, пьесах, радиопередачах нашла отражение правда о неприглядных сторонах действительности ФРГ — преследовании антифашистов и сторонников мира, активизации старых и новых нацистов, дальнейшем ограничении и без того уже куцых буржуазных прав и свобод.

Ну а как же «литература страха», «литература искалеченных отношений искалеченных людей», существует ли она в ФРГ? Или это плод воображения напуганного литературного критика? Конечно же, существует. Ведь и страх, и искалеченные человеческие отношения давно уже стали характерными приметами современного общества Федеративной республики. Только порождены они не художественной литературой, а внутренней и внешней политикой правящих кругов. Страх у западных немцев вызывают не произведения прогрессивных писателей, а американские ядерные ракеты, вторгшиеся в баварские леса и прирейнские виноградники, неудержимый рост безработицы, инфляция, неуверенность в завтрашнем дне. Стоит ли удивляться, что проблемы, волнующие народ, занимают столь важное место в демократической литературе страны. И не случайно к этим проблемам обращаются не только писатели, чьи имена давно уже получили международную известность, но и более молодые — представители, как их называют в ФРГ, второй и третьей «литературной волны». Свидетельством тому является и предлагаемый нашим читателям настоящий сборник.


Заглавная повесть сборника принадлежит перу талантливой писательницы Гизелы Эльснер (род. в 1937 г.). Первые рассказы Эльснер появились в печати, когда ей не исполнилось и двадцати лет. Известность пришла несколько позже, в 1964 году, когда она опубликовала свой первый роман, «Карлики-великаны».

«Чудовищное, обнаруживающее себя в повседневности» — так определил суть этого романа Ханс Магнус Энценсбергер.

Чревоугодие, алчность, мания приобретательства предстают в романе как символ пресловутого «экономического чуда», затмившего для многих западных немцев идейные и нравственные ценности. Герой романа, уродливый карлик Лотар, обладает непомерным аппетитом, ведь ему приходится кормить не только себя, но и паразитирующего в нем огромного солитера. Еще более прожорлив отец Лотара, учитель Ляйнляйн. После Г. Манна и Л. Франка, создавших бессмертные сатирические образы школьного учителя, трудно найти в немецкой литературе более отталкивающий персонаж, чем Ляйнляйн.

Критика в свое время отмечала влияние на писательницу «кёльнской школы», которая провозглашала отказ от авторских оценок описываемых событий, требовала от писателя последовательного объективизма, снятия всех и всяческих запретов в изображении интимной жизни персонажей, сухой деловитости стиля. Вместе с тем нельзя забывать, что теоретики и основатели «кёльнской школы», в частности Д. Веллерсхоф, призывали писателей не отрываться от реальной жизни, от конкретной действительности ФРГ, не рассматривать литературу как «вещь в себе». Многие из этих требований нашли отражение и в творчестве Г. Эльснер. В романе «Карлики-великаны» можно найти и не всегда оправданную усложненность повествования, и натуралистические сцены, и частые повторы в описании персонажей и их жизненных судеб. Думается, однако, что такая художественная манера объясняется не постулатами «кёльнской школы», а теми задачами, какие ставила перед собой писательница. Нарисованные ею картины сами по себе настолько красноречивы, что не нуждаются в авторских комментариях. Эльснер убедительно показывает, что ее героев можно поменять местами, дать им другие имена и профессии — от этого ничего не изменится. Безликость персонажей отображает безликость общества. В то же время писательнице пока не удается раскрыть их реальные отношения с социальной действительностью, выявить причины, порождающие таких монстров и удерживающие их на поверхности общественной жизни.

Роман «Карлики-великаны» был отмечен литературными премиями в ФРГ и некоторых других странах Запада.

Дальнейшим шагом на пути к критическому реализму явился роман Эльснер «Подрастающее поколение» (1968).

Герой этого романа, отупевший от обжорства и безделья подросток Нёлль, день-деньской лежа на диване, занимается «самосозерцанием». Такую жизненную позицию он объясняет нежеланием примириться с меркантильностью и бездуховностью окружающего общества, в частности своих родителей, все помыслы которых устремлены к приобретению в кредит собственного домика.

Нельзя сказать, что образ Нёлля был художественным открытием писательницы. Ему предшествовали подобные гротесково-сатирические персонажи в романах Г. Грасса, М. Вальзера и других писателей. Продолжая эту традицию, Эльснер изображает своего героя как порождение действительности ФРГ конца 60-х годов. По словам литературоведа X. Формвега, в этом романе заметно «стремление писательницы показать гротесковость реальности в ходе повествования, а не предоставлять читателю делать выводы самому». Художественная форма памфлета здесь вполне оправданна, ведь сатирической мишенью в нем является западногерманский мещанин, замшелый обыватель.

Герой романа в конце концов находит силы преобразовать свой пассивный протест в активный. Он уходит из дома, начинает работать, вести трудную, но самостоятельную жизнь.

В следующем романе Эльснер, «Прикасаться запрещено» (1970), затронуты проблемы, связанные с так называемой сексуальной революцией. Опираясь на документальные материалы, собранные в ходе социальных исследований, Эльснер убедительно развенчивает модные лозунги «полового раскрепощения», «свободы секса», которыми правящие круги ФРГ старались — и в то время небезуспешно — отвлечь молодежь от общественно-политической деятельности, от борьбы за свои права. «И без того извращенная мораль, — подчеркивает писательница, — приобрела еще более извращенные формы».

Персонажи романа лишены конкретных биографических черт, индивидуальных особенностей. Зачастую они даже не имеют собственных имен, просто называются «жена Дитхена» или «жена Кайтеля». Сексуальная свобода для них только средство для достижения более высокого положения и материального благополучия. Эльснер избегает в этой книге обычных для нее гротеска и гиперболичности. Документальная основа придает повествованию необходимую убедительность.

В 70-е годы писательница сближается с прогрессивными кругами и начинает принимать активное участие в общественной жизни. Ее выступления в защиту мира, за добрососедские отношения с ГДР и другими социалистическими странами находили отклик в сердцах многочисленных читателей и вызывали решительное недовольство шпрингеровской прессы. Большую работу в то время Эльснер вела в издательстве «АуторенЭдицион», которое ставило своей целью публикацию «реалистических произведений, посвященных актуальным проблемам современной западногерманской действительности».

К числу таких книг относится и вышедший в 1977 году роман Эльснер «Победа по очкам».

Средствами острой сатиры писательница разоблачает официальные легенды о «народном капитализме», «социальном партнерстве», «равных возможностях», в которые еще верят многие западногерманские рабочие. Герой романа, фабрикант Мехтель, ловко играет роль этакого благородного отца в семье своих рабочих и служащих. Ему ничего не стоит публично заклеймить капитализм и выдать себя за горячего приверженца социализма, разумеется демократического. Порой он настолько входит в эту роль, что искренне верит в свое призвание осуществить в Федеративной республике принципы «гуманного предпринимательства». В то же время, когда вырисовывается угроза барышам, Мехтель хладнокровно вышвыривает на улицу своих оказавшихся «лишними» рабочих. Как показано в романе, подобных Мехтелю мастеров либеральной фразы в ФРГ предостаточно. И влияние их на массы тружеников все еще глубоко. Недооценивать его опасность, утверждает писательница, — значит создавать серьезные помехи борьбе за социальные перемены, за социальную справедливость.

Вошедшая в настоящий сборник повесть Эльснер «Испытание на прочность» (1980) имеет подзаголовок: «История, которую могла бы написать сама жизнь». Он не случаен. Все, о чем рассказывает автор, давно уже стало в ФРГ повседневностью, характерной чертой нынешних государственных порядков. Хитроумная система сыска, подслушивания, тайных обысков и надзора за населением — все это говорит о растущем день ото дня могуществе западногерманских спецслужб.

Героиня повести, от лица которой ведется рассказ, стала замечать, что в ее отсутствие в квартиру кто-то заходит. Более того, этот «кто-то» намеренно оставляет после себя следы: сдвигает с привычных мест мебель, перекладывает книги и даже выключает настольную лампу, которую забыла погасить хозяйка. И так продолжается много месяцев. Писательница постепенно нагнетает напряжение событий, чего не может не ощутить читатель. Выясняется, что когда-то в этой квартире жил некий писатель, который был знаком с террористами, принимал их у себя. И хотя с тех пор прошло немало лет, квартира оставалась на подозрении у спецслужб. Как сказано в повести, обыски на бывших террористских квартирах считаются в ФРГ обычным делом. И не только обыски. Известны случаи, когда сотрудники спецслужб, именуемых для респектабельности «ведомством по охране конституции», подбрасывали в такие квартиры, уже занятые новыми жильцами, компрометирующие материалы, литературу, даже оружие, чтобы потом громко оповестить всю страну о «раскрытии» очередного прибежища террористов.

В отличие от некоторых писателей ФРГ (в том числе и таких известных, как Г. Бёлль), пытающихся вызвать у читателя сочувствие к террористам («Поруганная честь Катарины Блум»), Г. Эльснер убедительно показывает, что прикрывающиеся левой фразой экстремисты служат на деле интересам самой черной реакции. Они усердно помогают правящим кругам туже закручивать гайки, преследовать людей прогрессивных убеждений, вводить новые ограничения общественной жизни.

Повесть Эльснер, подчеркивала газета «Зюддойче цайтунг», «отражает не только политическую реальность государственной системы, в которой надзор значит больше, чем доверие, но и более широкую реальность мира». Коммунистическая газета «Унзере цайт» отмечала, что «сильной стороной творчества Эльснер является показ аномального в нормальном средствами точного и отстраненного изображения будничных явлений с целью их саморазоблачения».

Героиня повести сумела выдержать выпавшее на ее долю «испытание на прочность». Ей пришлось мобилизовать все духовные и физические силы, чтобы взять себя в руки и вернуться к обычным занятиям. Но, как свидетельствует повесть, такое далеко не каждому по плечу. Ощущение постоянной слежки зачастую приводит людей к психическим расстройствам, обрекает их на общественную пассивность. А в ФРГ, по справедливому замечанию писательницы, «слежка ведется за куда большим числом людей, чем воображают многие наши сограждане».

Нашлись, правда, критики, которые обвинили писательницу в нарочитом сгущении красок, утверждая, что подобные вещи могли бы произойти в «тоталитарном государстве», но уж никак не в Федеративной Республике Германии.

В 1982 году Эльснер опубликовала роман «За чертой». Героиня, молодая женщина Лило Бессляйн, считает себя лишней в обществе «из бетона и равнодушия». Даже рождение ребенка не приносит ей счастья. Лило не питает к нему никаких материнских чувств, только мучается сознанием вины за то, что родила его, но не может любить. Хотя Лило задыхается от унылого однообразия и затхлости жизни в собственном доме, вне этого дома она кажется себе беззащитной, отданной на произвол враждебного мира. «Страх привел ее к изоляции», — утверждает писательница. Полученное героиней буржуазное воспитание поставило ее за чертой, лишило самостоятельности. Порой Эльснер пытается оправдать свою героиню, говоря, что она стремится к эмансипации, к неким высоким идеалам, однако, в сущности, Лило мало чем отличается от окружающих ее пресыщенных обывателей. Эмансипация представляется ей всего-навсего «сексуальной свободой», возможностью пофлиртовать то с художником, слывущим «очень левым», то с неудачливым студентом. Но и это не доставляет ей радости. Лило начинает прибегать к антидепрессантам и постепенно становится наркоманкой. Попытки уйти от мужа и устроиться на работу оказываются безуспешными. Совершенно утратив волю и интерес к жизни, она кончает с собой.

Некоторые критики упрекали Эльснер в скудости изобразительных средств, в бедности языка. Едва ли можно с этим согласиться. Писательница всячески избегает литературной приглаженности, не говоря уже о высокопарности и гиперболичности, характерных для ранних ее произведений. Роман «За чертой» написан разговорным языком, языком тех городских окраин, где разыгрывается его действие. Газетный лексикон, шаблонные обороты вовсе не случайны. Они передают убогость бытия героини, ограниченность ее мышления. Не прибегая к гротеску, Эльснер языковыми средствами сумела воссоздать банальность западногерманской повседневности, беспросветность жизни своих персонажей.

В 1984 году вышел из печати новый роман писательницы, «Укрощение». Главным персонажем его является мужчина, начинающий литератор Альфред Гиггенбахер. Первые произведения молодого писателя имеют определенный успех, но дальнейшая литературная карьера Гиггенбахера рушится из-за его нерешительности, безволия, равнодушия. Его жена Беттина, напротив, отличается силой характера, властностью и честолюбием. Напечатав несколько заметок в популярном иллюстрированном журнале под псевдонимом Беттина Бегеман, она уже требует, чтобы все называли ее этой вымышленной фамилией. А потом с помощью покровителей из крупного книгоиздательского концерна Беттина опубликовала роман, который сделали бестселлером. Теперь уже и ее мужа именуют не Гиггенбахер, а Бегеман. И Альфреду впору бы повести борьбу за свою эмансипацию, подобно героиням предыдущих романов писательницы, но он окончательно теряет мужское достоинство и превращается в уродливое женоподобное существо. Эльснер вновь прибегает к гротеску: ее герой выражает бурную радость, когда его жена находит себе любовника, Альфред счастлив сменить роль литератора на роль домашней прислуги.

В интервью одной из мюнхенских газет писательница подчеркнула политическое значение этого романа в изображении «борьбы в частной жизни как продолжения сложившегося в условиях конкуренции образа мышления». В какой-то мере это справедливо, если иметь в виду западногерманский книжный рынок. Эльснер убедительно вскрывает закулисные махинации, в результате которых на литературную авансцену выходят не самые талантливые, а самые ловкие и бессовестные приспособленцы.

К Гюнтеру Зойрену (род. в 1932 г.) литературная известность пришла в 50-е годы, когда он опубликовал в периодике свои первые стихи и рассказы. Серьезное внимание критики привлек сборник его стихов «Зимний клавир для собак» (1961), получивший литературную премию земли Северный Рейн-Вестфалия.

В 1964 году вышел роман Зойрена «Решетка», вокруг которого сразу же возникла бурная полемика.

Герои этого романа, двое молодых людей, типичные представители поколения, к которому принадлежит сам автор, — не особенно талантливый писатель-авангардист, живущий на случайные заработки, и сын крупного текстильного фабриканта. И тот и другой не хотят мириться с условностями окружающей их мещанской среды, пытаются бунтовать, но, как писал тогда один из критиков, «единственный эффект, какого они достигли, заключается в том, что на время у них появляется ощущение сопротивления обстоятельствам, но лишь до тех пор, пока они окончательно не капитулируют». Это мнение разделял и автор, как-то сказавший в интервью, что его герои «оказывают сопротивление окружающей их среде лишь временно, пока не будет подписана капитуляция». И все-таки содержание романа, на наш взгляд, более значительно.

Зойрен обличает не столько несостоятельность писателя-авангардиста и его богатого приятеля, сколько лживость, затхлость и убогость действительности ФРГ тех лет, когда основная масса обывателей еще дожевывала остатки «экономического чуда». Убедительный показ гнилости — социальной и нравственной — всего общества вызывал у читателей обостренное чувство возмущения существующими порядками.

Второй роман писателя — «Лебек» (1966) — посвящен проблемам непреодоленного фашистского прошлого. Герой этой книги, Лебек, в последние годы второй мировой войны сумел с риском для своего здоровья и жизни избежать призыва на военную службу и тем самым избавился от необходимости с оружием в руках защищать ненавистный гитлеровский режим. Лебек совершил акт личного сопротивления фашизму. И вот спустя много лет он вместе с двумя репортерами отправляется в маленький городок, где его когда-то признали непригодным для службы в гитлеровском вермахте. Там он снова встречается со своим бывшим соседом Зенкером, отъявленным гитлеровцем, который в апрельские дни сорок пятого года стал соучастником расстрела трех немецких антифашистов. Но об этом Лебек старается не вспоминать, ведь прошло уже так много времени, а поставленная Зенкером бутылка вина помогает окончательно все забыть, и скоро они уже беседуют о всякой всячине как старые и добрые Друзья.

Опасность амортизации памяти, амортизации человеческой души — вот от чего, по словам автора, хотел он предостеречь своим романом. В Федеративной республике не столь уж мало таких, кто пытается вытравить из памяти народа преступления фашистского режима, обелить гитлеровских прихвостней. Зойрен наглядно и убедительно напоминает об ответственности не только за то, что совершалось в годы нацизма, но и за происходящее в ФРГ ныне.

Об иллюзорности попыток самоосвобождения от невыносимых бытовых пут, попыток вырваться из привычной среды рассказывается в романе Зойрена «Пиршество каннибалов» (1968).

Герой романа, владелец антикварного магазина Макс, оставляет свою семью, бросает магазин и уезжает с молодой приятельницей в глухую рыбацкую деревушку на побережье Нормандии. Наслаждение любовью и близостью к почти не затронутой цивилизацией природе продолжалось, однако, недолго. Подруга Макса увлеклась другим охотником до простой жизни на лоне природы, а за Максом приехала жена и увезла домой.

Как видим, изображенная писателем ситуация не отличается оригинальностью. На эту тему в ФРГ уже тогда были написаны десятки романов, поставлены кинофильмы. Литературная критика встретила «Пиршество каннибалов» весьма сдержанно.

Еще более далеким от жгучих проблем действительности страны явился роман Зойрена «Живодер» (1970). Действие его происходит в Швейцарии, в маленьком городке. Герои романа — молодые западные немцы, он и она, — сумели получить от швейцарских властей разрешение на длительное проживание в стране и даже снять квартиру, хотя они не женаты. В доме, где они поселились, живут старушки-сестры, одержимые странной манией преследования. Им кажется, будто по дому бродят призраки, устраивают по ночам оргии, грозят расправой. Старухи называют их «австралийцами». Постепенно и молодые немецкие жильцы поддаются этим галлюцинациям и всюду видят «австралийцев». Роман заканчивается тем, что старух убивает обитающий по соседству психопат, а молодые немцы занимают их квартиру.

Нельзя не видеть, что в этом произведении нашла отражение постоянно волнующая автора тема распада человеческой личности, неминуемого краха попыток убежать от реальной действительности. Герои пытались спастись от затхлости буржуазного общества ФРГ в не менее затхлом буржуазном обществе Швейцарии. Совершенно очевидно, что им не обрести в квартире погибших старух ни счастья, ни удовлетворения. Все они, и живые и мертвые, олицетворяют искалеченные человеческие судьбы, все они — порождения и жертвы социально и нравственно искалеченного западного общества.

Роман «Пятое время года» (1979) носит в какой-то мере автобиографический характер. Он повествует о писателе, работающем над телефильмом о конфликте человеческого чувства с бесчеловечными законами конкуренции и борьбы за власть. Но в процессе съемки сценарий настолько искажают и переиначивают, что сам автор с трудом может его узнать. Борьба за воплощение задуманного оказывается тщетной.

Столкнувшись с полным непониманием своих замыслов, изверившись в возможности найти поддержку, герой книги, подобно своим предшественникам из других произведений Зойрена, бежит в маленькую горную деревушку в Швейцарии. И с подобной же очевидностью убеждается в тщетности попытки к бегству. В этом мире, где царит бог наживы, невозможно свободное раскрытие человеческой личности. Лишь во время бегства, хотя оно и не приводит к желанной цели, можно почувствовать себя свободным. Такого рода бегством считает герой романа свою литературную деятельность. Она для него — «пятое время года», окунаясь в которое писатель «самораскрывается» и тешит себя иллюзией независимости. И герой романа решает начать новую жизнь. Если прежде он писал, чтобы «не умереть с голоду», то теперь хочет отказаться от «поставок по заказу» и творить лишь по велению совести. Однако, как показывает автор, эти мечтания не имеют реальной основы в бесчеловечной действительности.

В повести «Прощание с убийцей» (1980), вошедшей в настоящий сборник, Зойрен вновь затрагивает тему недавнего фашистского прошлого.

В литературе ФРГ эта тема до сих пор не утратила значения. Достаточно назвать вышедшие за последние годы повесть Р. Хоххута «История одной любви в Германии», романы Б. Энгельмана «Спустившаяся петля», М. фон дер Грюна «Жар под золой» и некоторые другие произведения. Острота и актуальность этих книг особенно очевидны, если учесть одновременное появление в ФРГ немалого количества сочинений, обеляющих гитлеровскую тиранию, как, например, роман Ф. Шёнхубера «Власть» (1985), зовущий читателей «избавиться от комплекса вины за нацизм».

Действие повести «Прощание с убийцей» относится к нынешним временам, но обращена она к прошлому. Герой-рассказчик, преуспевающий бюргер, делится воспоминаниями о своем отце-эсэсовце, пропавшем без вести в конце войны неподалеку от бельгийской границы.

Жизненный путь отца — автор не наделяет его ни именем, ни фамилией, как, впрочем, и самого рассказчика, — был в какой-то мере типичен для многих тысяч немцев. Работал на фабрике, был уволен и, как миллионы других, оказался безработным. Приход к власти Гитлера он воспринял как избавление от нужды и беспросветности. Получив работу, он поверил нацистской пропаганде о грядущем величии Германии, о благе для немецкого народа. А когда началась война, отец встретил ее ликованием. Легкие победы гитлеровских полчищ на Западе окончательно вскружили ему голову. Отец добровольно вступил в СС, окончил «школу специального назначения». А сам рассказчик стал тогда одним из главарей местной организации юнгфолька, фанатичным приверженцем фюрера.

Нападение гитлеровской Германии на Советский Союз в корне изменило, как показано в повести, отношение многих немцев к войне, особенно когда в конце сорок первого года фашистский вермахт получил первый серьезный отпор. Автор находит запоминающиеся детали, которые свидетельствуют о начинавшихся переменах в умонастроениях немцев. Все чаще и чаще вместо привычных «приветов с фронта» почтальоны стали приносить извещения о «героической смерти за фюрера и отечество». И вот уже в некоторых семьях украдкой поснимали портреты Гитлера, обычно красовавшиеся на самом видном месте. Зойрен не преувеличивает числа подобных случаев, показывая, что большинство немцев в тылу и на фронте еще слепо верили в «окончательную победу».

Изображая отца героя повести, писатель избегает прямых обличений и авторских комментариев. Служба этого эсэсовца, который, попав на Восточный фронт, зверски расправляется с мирными жителями и военнопленными, настолько омерзительна, что не может не вызвать у читателей возмущения. Хотя в письме к сыну он признается, что стрелять в живых людей не то, что стрелять по мишени, угрызения совести его нисколько не терзают. Впрочем, у него и нет совести. Бездумный, нерассуждающий исполнитель преступных приказов, он бы расстрелял и собственного сына, если бы начальство сочло это нужным.

Даже в эсэсовской «зондеркоманде» не все были такими, как отец героя повести. Двое его сослуживцев, узнав, что им придется убивать безоружных людей, предпочли застрелиться, но не стать преступниками.

Мать рассказчика, когда ей стало известно, чем занимается ее муж, выбрасывала его письма, молилась о его скорейшей гибели. И в то же время регулярно получала от него посылки, с удовольствием пила кофе, который ему выдавали в поощрение за убийства. И сам рассказчик, зная о злодеяниях отца, радовался шоколаду из спецрациона эсэсовских палачей. Господствующая в семье лживая мораль была, как показывает писатель, не случайной. Она утверждалась с детских лет рассказчика, который еще ребенком пришел к выводу, что в этом мире счастливо живут только лжецы.

В конце мы видим героя повести в кругу семьи. Он стал модным фотографом, получает немалые деньги. Сделанные им портреты деятелей правящей верхушки публикуются в газетах и журналах — зачастую рядом с портретами заправил фашистского рейха.

Так что же, история повторяется? Да, она может повториться, предостерегает писатель, если западные немцы вовремя не остановят рвущихся к власти неонацистов и реваншистов. Одного морального неприятия фашизма, как свидетельствует недавнее прошлое, недостаточно. Нужны активные действия, надо решительнее обнажать его корни в современной действительности ФРГ, не позволять заинтересованным в возрождении фашизма силам преуменьшать его опасность — к такому выводу подводит своих читателей Г. Зойрен.

Имя писательницы Элизабет Плессен (род. в 1944 г.) получило известность в начале 70-х годов. Принадлежащая к старинному графскому роду, она провела детство в родительском поместье и, казалось, была далека от жизненных сложностей и будничных забот своих соотечественников. Однако безмятежное благополучие оказалось для Плессен тягостным, она уезжает в Западный Берлин, затем в Париж, где учится в университетах и ведет самостоятельную жизнь. В 1971 году она защитила диссертацию на тему «Факты и вымыслы в современной прозе» и опубликовала свою первую книгу, сборник стихов «Лирические тетради». В 1974 году в ее литературной записи вышли воспоминания жены Томаса Манна, Кати Манн, с большим интересом встреченные читателями и критикой.

«Траурное извещение для знати» (1976) — первый роман писательницы. Успех, который он имел, нельзя назвать рядовым. Достаточно сказать, что за три года его тираж составил более 100 000 экземпляров, что для художественной литературы в условиях ФРГ явление крайне редкое.

Героиня романа, мюнхенская журналистка Августа, получает известие о скоропостижной смерти отца, в которой родные обвиняют прежде всего ее. Августа едет на похороны и по дороге вспоминает об отце, о своих сложных взаимоотношениях с ним, о конфликтах и сближениях, спорах и разрывах. Как подсчитал один из педантичных критиков, воспоминания, реминисценции, эпизоды и картины прошлого составляют четыре пятых от общего объема книги. Но дело не в этом. Роман обращен не в прошлое, а в современность. Проблемы, затронутые писательницей, значительны и актуальны. Так, например, отношения «отцов и детей» раскрыты не как конфликт поколений, а как конфликт социальный и идейный. Расхождения между Августой и ее отцом обусловлены не только и не столько тем, что с ранних ее лет он, всецело поглощенный хозяйственными заботами в своем поместье, не уделял дочери внимания и оставался для нее «невидимкой и незнакомцем». Он был прежде всего одним из многих тысяч немецких дворян, которые пошли в услужение к Гитлеру и его клике. Пошли по своей воле, без принуждения и угроз, не испытывая при этом ни сомнений, ни угрызений совести.

Писательница не называет ни имени, ни фамилии отца Августы, обозначив его лишь инициалами Ц. А. Не дает она и описания его внешности. И все-таки читатель получает о нем достаточно полное представление.

Образ Ц. А. раскрывается в его монологах, беседах с дочерью и другими персонажами, высказываниях, оценках тех или иных событий. Идейно-художественное значение этого образа состоит также и в том, что он помогает опровергнуть исторически ложные постулаты, содержащиеся в ряде произведений литературы ФРГ. Мы имеем в виду некоторые романы, пьесы и повести Г. Г. Кирста, Г. Гайзера, К. Цукмайера, не говоря уже о сочинениях Г. Конзалика, И. М. Зиммеля и других, где фашизм изображается как «бунт черни», которому противостоят благородные представители немецкой аристократии.

Своим романом Э. Плессен напоминает о том, что тысячи эсэсовских головорезов были выходцами из дворянской среды, что большинство офицеров вермахта, принадлежавших к аристократическому сословию, ревностно выполняли позорный приказ фельдмаршала фон Рейхенау об истреблении мирных жителей на оккупированной территории Советского Союза.

Обличая Ц. А. как гитлеровского приспешника, писательница отдает порою дань известной идеализации людей этого круга как носителей немецкой национальной культуры и ценителей искусства. И совсем уж трудно поверить, что Ц. А., не раз провозглашавший, что его вера — антикоммунизм, больше всего на свете опасавшийся революции и молодых «смутьянов», мог посещать их собрания и соглашаться с ними в том, что, «развязав войну против Вьетнама, американцы утратили всякое право защищать свободу и вообще заикаться о ней».

Уже перед самым въездом в поместье отца Августа поворачивает обратно. Примирения с Ц. А. нет и после его смерти. Так заканчивается роман «Траурное извещение для знати».

Но прошлое, которому служил Ц. А., еще живо. Писательница показывает реальную опасность возрождения фашизма в ФРГ, теперь уже в новых, но не менее изощренных формах. И происходит все это не стихийно, а под покровительством и при поддержке влиятельных кругов. Говоря словами Э. Плессен, эти круги оказывают любую финансовую и административную помощь «всякой нечисти», чтобы она «через год или полтора захватила власть в государстве». Выплесками этой нечисти предстают в романе два офицера бундесвера, которые с нескрываемым одобрением и даже завистью воспринимают известие о военном перевороте в Греции в 1967 году и захвате власти кликой «черных полковников».

Литературная критика ФРГ указывала на известную автобиографичность романа, что, безусловно, способствовало усилению к нему интереса в широких читательских слоях. К сожалению, эта автобиографичность помешала писательнице создать полнокровный образ Августы. Как видно, нежелание автора рассказать о некоторых эпизодах своей жизни, раскрыть некоторые, может быть, весьма существенные стороны своего характера вступило в противоречие с требованиями художественной правды, поскольку Августа воспринимается читателем не как сама Плессен, а прежде всего как героиня ее романа.

Исторические корни вероломства немецкой аристократии обнажены писательницей в ее следующем романе — «Кольхаас» (1979). Прототипом главного героя послужил Ханс Кольхазе, поднявший в XVI веке мятеж против феодального насилия и несправедливости. Фигура Кольхазе не раз привлекала внимание немецких писателей прошлого, в частности Г. фон Клейста, К. Вайтбрехта, Р. Цооцмана. Э. Плессен, опираясь на старинные немецкие хроники, дает свою трактовку жизненного пути героя.

Ее Кольхаас, человек миролюбивый и сдержанный, доведен до отчаяния притеснениями местных феодалов, которые идут на любую подлость и обман, чтобы умножить свои богатства. Кольхаас объявляет войну «всей стране», всему господствующему в ней несправедливому порядку. Став жертвой предательства, он гибнет, но провозглашенные им идеи правды и справедливости находят благодатную почву в угнетенном народе. Эти идеи сохраняют свою актуальность и в наши дни, утверждает писательница, когда угнетение, обман, преследование свободолюбия являются основными чертами современного капиталистического общества.

Социальные пороки жизни ФРГ, усиление в ней реакционных тенденций убедительно показаны в романе Герта Хайденрайха (род. в 1944 г.) «Выход из игры». Главные герои этого опубликованного в 1983 году романа — журналист Боде и писатель, адвокат Марцин, связанные дружескими отношениями и профессиональными интересами.

Человек прогрессивных убеждений, Боде в статьях, репортажах и радиопередачах настойчиво предостерегает от опасности возрождения фашизма. Он разоблачает нацистское прошлое известных политических деятелей, вскрывает их связи с неонацистскими организациями в стране, с военизированными террористическими группами самого правого толка. Выступления Боде не остаются незамеченными, вернее, безнаказанными. Так называемая свобода печати, усердно рекламируемая официальной пропагандой ФРГ, оказывается блефом, когда затронуты интересы власть имущих. Боде теряет работу на радио, с ним отказываются сотрудничать газеты и журналы. В довершение всего фашиствующие юнцы, которым покровительствуют правящие круги, подожгли его сарай, убили его собаку и открыто пригрозили пристрелить его самого.

Затравленный, лишенный возможности получить работу, Боде вынужден эмигрировать. Он уезжает во Францию, где обосновывается в маленькой деревушке на берегу океана. Но и здесь, вдали от мирских тревог, он не может найти жизненную опору, заняться профессиональным делом. Трагическая гибель перечеркивает все его надежды и планы.

В отличие от Боде его друг Марцин умело приспосабливается к требованиям дня, которые определяют те, кто правит страной. Начав свою литературную карьеру как «независимый левый», Марцин понял, что в начале 70-х годов «писательскую» известность в ФРГ может легко получить только беженец из ГДР, написавший «мемуары» уголовник или автор душещипательных романов о неизлечимой болезни или неразделенной любви. И тогда Марцин во всеуслышание заявляет, что социальнокритической литературе пришел конец и что отныне он будет писать книги «только о любви». Такие его откровения пришлись по вкусу баварским правителям из партии Штрауса. На официальном приеме в мюнхенской ратуше Марцина именуют «гордостью нашего города», «выдающимся писателем», от которого ждут «великого немецкого романа».

Чтобы окончательно не прослыть реакционером, Марцин примыкает к движению сторонников мира, устанавливает контакты с зарубежными борцами за разоружение. Однако подлинная сущность его деятельности состоит в том, что Марцин повсюду пропагандирует ФРГ как «самую свободную страну, существовавшую когда-либо на немецкой земле».

О том, как выглядит «самая свободная страна» в действительности, достаточно убедительно рассказано в романе. Запреты на профессии, полицейский произвол, неусыпная слежка за всеми «подозрительными», которыми, как правило, оказываются люди демократических убеждений, — такова западногерманская повседневность 80-х годов.

Запоминается трагическая история владельца маленькой типографии, антифашиста, бывшего узника Дахау, которого взяли под арест, разгромив его типографию. Не в силах вынести полицейских издевательств, он покончил с собой.

В романе показана также провокационная деятельность террористов, которые, прикрываясь левой фразеологией, на деле выступают пособниками самой махровой реакции.

О тяжких последствиях фашистского прошлого повествуется в новом романе Хайденрайха «Собирательница камней» (1984). Юная француженка Виолетта в конце второй мировой войны спрятала у себя в доме немецкого дезертира Ульриха и влюбилась в него. Но после войны Ульрих уехал на родину и много лет не подавал о себе никаких вестей. Потом он вернулся, вновь встретился с Виолеттой, которая все это время ждала его, и женился на ней. Однако счастья с ним Виолетта не обрела. Случайно открылось, что Ульрих служил в СС и лично участвовал в расстреле ее брата, французского партизана.

Писатель снова напоминает о том, что яд фашизма даже много лет спустя может оказывать губительное воздействие на жизнь простых людей в странах, оккупированных в войну гитлеровской Германией.

При всех литературно-художественных различиях произведения, вошедшие в этот сборник, имеют одно общее: идейную направленность. Их авторы раскрывают правдивую картину современной действительности ФРГ, не боясь выставить на обозрение и ее темные стороны, показать живучесть фашистского прошлого, во многом еще не преодоленного. Опровергая официальную пропаганду о государстве «всеобщего благополучия», о «социальном партнерстве» и тому подобном, авторы сборника помогают нелегкой борьбе демократических миролюбивых сил ФРГ за лучшее будущее родной страны, за мир без войн, без оружия. Их произведения помогут и советским читателям составить более полное представление о жизни и проблемах Федеративной Республики Германии наших дней.


В. Стеженский

ГЮНТЕР ЗОЙРЕН ПРОЩАНИЕ С УБИЙЦЕЙ GÜNTER SEUREN ABSCHIED VON EINEM MÖRDER © 1980 by Rowohlt Taschenbuch Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg Перевод В. КУРЕЛЛА

ПРЕМИЯ ЗА РАССТРЕЛ

В дверную щелку гостиной я видел мужчину; если не считать синих шерстяных плавок с растянувшейся резинкой, косо съехавших ему на бедра, он стоял у раскрытого окна голый. Мужчина был худощав и костист, такие не набирают веса. Его скроенные в обтяжку воскресные костюмы висели, занафталиненные, в платяном шкафу. В летнюю жару он любил расхаживать почти голышом, и мундир свой разложил в ногах супружеской кровати в спальне. Я тихонько проскользнул в гостиную и стал наблюдать, как он чистит пистолет. Мы были одни в комнате, молчали, лишь необходимые движения и звон металла, мне хотелось быть к нему поближе, опереться рукой о стол, но ничего из его вещей я трогать не хотел: ни ершика для чистки пистолета, ни засаленной тряпки, ни крохотного пузырька с маслом, ни рассыпанных на газете патронов.

Он впустил меня, уселся на диван и продолжал чистить, затем вложил патроны в обойму, а обойму в вальтер. Как по-отечески он тогда выглядел, почти что неопасным, отрешенным, словно кто-то дал ему в руки пистолет на потом-потом. Мне было чуточку неловко за него из-за этих сползавших плавок; когда он сел, они у него совсем съехали.

У меня сохранились снимки: мы оба сидим на диване, я целюсь из пистолета в объектив, а он одной рукой обнимает меня; казалось бы, его рука должна лежать у меня на ребрах, легонько обхватывая пальцами, но он лишь для вида прижимает меня к себе, на моей белой рубашке виден его сжатый кулак.

Порой, когда я в плохую погоду навожу порядок в своих бумагах, эти фотографии будто сами собой попадаются мне под руку. Красная деревянная шкатулка меня втайне притягивает, я открываю ее, чтобы смущенно наклониться над фотографиями моложавого тридцатидевятилетнего мертвеца, которого я в свои сорок восемь лет давно уже пережил. Я сравниваю, выискиваю между нами сходство. Отец каждый год присылал снимки; чаще всего он сидит или стоит на пне, до самого горизонта стелется низменная равнина — бесснежный зимний ландшафт под Тильзитом[1], — за его сапогами виден Мемель[2], зима сорок третьего года, он в фуражке с черепом.

Прежде я думал, он всего лишь задерживается и в один прекрасный день постучит в мою дверь, оборванный старик, утверждающий, что он мой отец, севший в последнюю минуту на судно, которое отплывало в Парагвай. В Парагвае он прижился в «Колонии Вальднер 555»; «555» был номером Бормана[3] в СС, там отец, возможно, присматривал за овчарками и сигнализацией.

Когда он в пограничном районе контролировал пересекающих границу голландцев, поезда с трудовым людом, работавшим за германские марки, в кругу семьи рассказывали, что к нему хорошо относятся — он-де при проверке паспортов не придирается. Если Гитлер проиграет войну, его уж как-нибудь вытащат из грязи. «Мы тебя, Карл, — будто бы шептали ему иностранные рабочие, — мы тебя перетащим через колючую проволоку на нашу сторону». Голова кругом идет при мысли, что меня породил человек, которого я пережил уже на столько лет. Этот так и не найденный человек, лежащий кверху лицом в грязи и постепенно под дождем оседающий, превращающийся в месиво, будь то в ледяную стужу или под влажным теплым ветром, мокрая куча, в которой копошится воронье, в этих пуговицах, клочьях брюк, склевывая и глотая опавшую мокрую плоть, пока мягкая земля не засосет его окончательно. А закат жизни — старость? Разве он ее все-таки не заслужил? Праздновать его день рождения, трясти руку, которая уже не держит пистолета, время от времени ходить с ним куда-нибудь поужинать, в ресторан, где он станет ругать жесткое мясо и плохое обслуживание. Он не видит, как кельнер за его спиной стучит себя по лбу. Нож не режет, хлеб черствый, вино отдает пробкой — он не замечает, что его кормят из милости.

Я еще раз перечитал вырезанное несколько лет назад из газеты сообщение:

В Рохератском лесу, поблизости от бельгийско-немецкой границы, гуляющий натолкнулся на прежде неизвестное место боя времен второй мировой войны. Жандармерия и представители гражданской обороны предполагают, что более тридцати лет назад здесь бушевал жестокий рукопашный бой между немцами и американцами. Пока что обнаружены останкичетверых немецких солдат в мундирах СС, много касок и боеприпасов. Поисковые команды ожидают, что при дальнейшем обследовании небольшого, всего в 250 кв. метров, участка, будут найдены трупы других немцев и американцев.

При первом чтении у меня было такое чувство, будто кто-то, лежа, слегка подтолкнул меня рукой, как бы о чем-то прося. Он отыскался. Я не могу представить себе другого клочка земли на карте, где бы он так долго ждал. На его письмах в качестве места отправления значится Рохерат. На одной из фотографий он стоит в дверях деревенской пивной, рядом с ним бельгиец-трактирщик в длинном, до колен, фартуке, оба смеются в объектив, хозяин поднимает правую руку отца, как бы чествуя победителя. А к снимку письмо: «…Вдруг под столиками пивной пробежала мышь. Кельнер с пустой бутылкой кинулся за ней. Я сказал: Так не пойдет, всякая тварь имеет право на жизнь. Нагнулся, и в тот самый миг, когда кельнер уже хотел ее пришибить, мышь прыгнула в мои подставленные ладони. На снимке вы видите меня, хозяина и мышь, которую мы затем выпустили на свободу».

В правой руке отец держит за хвост мышь. Он не замечает, как хозяин всячески старается угодить ему, словно профессиональному убийце, любящему на досуге поиграть со зверушками.

Я был смущен, потому что вначале не мог защититься от газетной стряпни и фамильярного жеста мертвеца. Затем вслух произнес: «Да, все прямо точка в точку». В глубине леса нашли они для себя персональный погост, разве что деревенские собаки забрехали, когда они падали. А позже прикатили читатели газет — в автобусах, «фольксвагенах», — визитеры, любители уютных, заглохших мест казни, устраивали там пикники. Фотографии на память в высокой траве, мусор остался, а туристы отбыли восвояси, унося в бумажнике фотографию того или иного без вести пропавшего: что ж, побывали за городом, на свежем воздухе, неплохая воскресная прогулка. И вот я со своими снимками оказался в их компании; но я откладывал поездку с года на год; 250 квадратных метров, кусок смешанного леса, кустарник, мелкие углубления, заросшие стрелковые ячейки, где они окопались и откуда целились, выстрелы в голову сквозь каску, пока не остались последние, лицом к лицу, глаза в глаза; стояли, скрюченные смертельной усталостью, и не падали, цепляясь друг за друга, почти обеспамятев, молча, потом сползали вниз.

Я не поеду туда и не стану носком ботинка выковыривать мусор, который можно увезти с собой в отделении для перчаток, — пряжку от ремня, покрытый коркой ржавчины корпус ручных часов. Газета писала: «…предполагают, что здесь бушевал жестокий рукопашный бой», — газета пользовалась жаргоном убитых. А кому выпало счастье уцелеть, тот получал знак «за участие в рукопашном бою» — у смерти свои штампы.

Будь отец жив, мне пришлось бы везти его на природу, он пальцем указал бы на этот участок леса и сказал: «Мой район боевых действий».

Я не хотел ему мешать. Молча скользнул в тот душевный покой, с каким он привычными жестами разбирал и вновь собирал свой пистолет. Я вошел, взглянул на него, отвернулся, снова приблизился, покопался в ящике с игрушками и тоже стал наводить порядок в своих вещах. Тогда у меня по крайней мере появлялось чувство безмолвной ясности, не терпящей возле себя ничего мелочного. Если в комнату входила мать, мне казалось, будто это мне помешали чистить пистолет. У нее была только громко стучащая швейная машинка. А мы оба, отец и я, так я считал, и без громких слов понимали друг друга.

Дома у отца был деревянный сапогосниматель. Он пользовался им, когда находился в отпуску. Края ящика были замараны черной ваксой. К сапогоснимателю я приближался с не меньшим трепетом, чем к отцу. Сапогосниматель был частью той анонимной, начищающей сапоги силы, о которой я только догадывался. Я ставил ногу на сапогосниматель, но моя нога была слишком мала и проваливалась насквозь. Я совал нос в снятые сапоги, и принюхивался к запаху пота, и взамен отца гладил сапоги. В отпуске он со своими книгами представлялся мне эдаким учеником чародея, отец попутно учился, а мы оба, мать и я, ждали, что его труды будут вознаграждены.

Он уехал, уложив учебники в чемодан; в единоборстве с Дуденом и курсом лекций «Как правильно говорить и писать по-немецки» я ребенком потерпел поражение. Позднее я чувствовал себя виноватым, никчемным. Он дожил до тридцати девяти лет, и когда мне пошел тридцать девятый год, я все боялся умереть, я не мог представить себе, что переживу его. Меня одолевал страх, что я не достигну большего в жизни, чем он. Я ожидал «тяжелой болезни», и все, конец. Врач отправил меня домой, не найдя ничего внушающего опасения, он показал мне рентгеновские снимки сердца и легких, черепа, грудной клетки. Никаких затемнений. Я испытал облегчение, когда стал на год старше своего отца. Безмолвное ощущение вины все еще тут, но я становлюсь старше и доброжелательнее к отцу.

Родительский дом, где вечерами еще зажигалась газовая лампа. В табеле его отметки за поведение колеблются между «хорошо» и «очень хорошо». На седьмом учебном году учитель Прикартц вдруг ставит ему отметку, которой официально не существует, так сказать, дает свою личную оценку — «поведение похвальное». На восьмом, последнем году обучения его поведение остается «похвальным», ему уже 14 лет, и на фоне своих многообещающих отметок он выглядит как ребенок, о котором говорят «ему уже впору заказывать взрослый костюм».

Он стал заводским рабочим. Женщины за ткацким станком, мужчины за токарным. Третья возможность: мостить улицы в прирейнском провинциальном городке, как его отец, который все же худо-бедно выбился из простых мостильщиков в мастера.

В последние школьные годы по черчению «очень хорошо», по пению не совсем, нет голоса, поэтому учитель Прикартц год за годом, а также в аттестате 1920 года, чтобы не портить прекрасного общего впечатления, несколько приукрашивая, ставит ему «почти хорошо». С 1921 по 1925 год он работает на машиностроительном заводе, в цехе подъемников, учеником токаря. Экзамен на подмастерья токаря сдает в 1929 году и по практике и по теории на «хорошо». Затем год работает на заводе буровых станков. В свидетельстве об увольнении пометка: «Уволен ввиду сокращения производства». Один из миллионов безработных, обязанных впоследствии Гитлеру теми кирпичными поселками с картофельными участками, что выделялись новобрачным. Ему 24 года, он живет с двумя братьями и сестрой в квартире родителей. По субботам ходит танцевать в привокзальный ресторан, где оркестр играет танго и вальсы. В нем метр семьдесят восемь сантиметров росту, и он носит платочек в нагрудном кармане пиджака, белые рубашки и полосатые галстуки. «Похвальное поведение» вошло отцу в плоть и кровь. В 1940 году, представляя для вступления в СС доказательства своего арийского происхождения, он писал властям на безупречном немецком: «На ваше благожелательное письмо от… имею честь сообщить…»

В его свидетельстве об арийском происхождении перечислены все больше люди, находившиеся в услужении: горничная, подручный портного, батрак, в 1917 году скончался католик-фонарщик. Фонарщики чистили фонари наших предков, и национал-социалистские чиновники, ведающие актами гражданского состояния, приложили штемпеля к жалкой родословной. Все его предки вели себя примерно, отличались прилежанием и усердием, как принято писать на жаргоне таких свидетельств, родились и были похоронены — вот в чем достоинство его арийского свидетельства.

В 1931-м он познакомился на танцевальной площадке вокзального ресторана с Агнессой Магдаленой Портен, младшей дочкой дубильщика Эдмунда Портена, всю жизнь таскавшего на кожевенной фабрике голье из одного щелочильного чана в другой, за что после сорока лет работы он получил от фирмы позолоченные карманные часы. Запах дубильных кислот сопровождал его с утра до ночи, квартира провоняла сырыми мешками из-под картофеля, которыми он обматывал себе голени для защиты от едких щелочей. Ступни, тоже обернутые лоскутами мешковины, он засовывал в деревянные галоши, какие носят в Рейнской области. Семья жила в деревне, до танцевальной площадки в городе было восемь километров, туда ездили на желтом трамвае с пригорка на пригорок среди пшеничных полей. Фотограф снял мать зимой: на ней пальто с лисьим воротником, маленькая черная лисичка, у которой кончики волосков белые. На летней фотографии она в черном кружевном платье с круглым вырезом и распятием на серебряной цепочке. Обе семьи были католическими. Они стыдились классового различия между богом в бархате и шелку и тяжелым физическим трудом. Как рождественский бог он мог еще сгодиться, эдакий заводила. Серебряная и золотая канитель в картонках из-под обуви и морозные закаты; глядя на огненно-красное небо зимнего вечера, они говорили: ангелы коврижки пекут. И тут оба семейства, войдя в раж, принимались печь к рождественскому празднику. Их бог угас в них безмолвно и без борьбы, оставив прибитые к дверному косяку спален фарфоровые чаши, где давным-давно высохла святая вода. Ни посещения церкви по воскресеньям, ни молитвы перед едой.

В феврале 1932 года он женился на беременной, уже на пятом месяце, девушке. После нескольких танцевальных вечеров он сделал деревенской простушке ребенка и со своими многообещающими школьными отметками застрял в полной детского плача тесной квартире, прежде чем по-настоящему пробил себе дорогу.

Он умел анатомически правильно рисовать людей и животных. На его рисунках никогда не увидишь людей в свойственном им окружении, они лишены его полностью. Ни заднего плана, ни второстепенных фигур, одна лишь белая бумага и уверенные штрихи карандаша, так что мне эти изображения напоминают куски кожи. Когда я их раскладываю в один ряд, впечатление это еще усиливается: истязуемая плоть. Это дотошно, до мелочей скопированные картинки из иллюстрированных журналов и календарей, сборище фигур, готовых в религиозном и сексуальном пароксизме на любые жертвы, среди них святая Тереза в виде скорбящей мадонны, складки ее одежды отец будто вырезал ножом. Кроме того, он нарисовал портрет Распутина. И еще пышногрудую женщину, ослепленную в горах молнией: жертва лежит навзничь; в сладострастной предсмертной истоме и ужасе она сорвала с себя одежду и, опершись на обе руки, устремила взор на стену грозовых туч. Это единственный рисунок, где он изобразил человека на фоне природы, пытающейся поскорей его уничтожить.

Это символы, а не люди. Когда отец желал, чтобы его оставили в покое, он хватал карандаш и принимался срисовывать поражения и сентиментальные позы своих моделей с картинок, которые вырезал из иллюстрированных журналов и календарей. Мать его картинками не интересовалась, я никогда не видел, чтобы она листала папку с рисунками; после войны она отдала мне его ботинки, костюмы, пальто, галстуки, шляпы и эту папку.

— Береги костюмы, — сказала она, а о рисунках не обмолвилась ни словом.

И он и она ошиблись. Внешне это была тихая молодая пара, у которой за домом был садик с живой изгородью из сирени и огромной старой грушей. На одной фотографии она стоит под кустом сирени и держит на руках грудного младенца. В длинном, по щиколотку, платье, она искоса, словно при кормлении, смотрит вниз на меня, волосы у нее до плеч, а в ушах серьги с черными фальшивыми жемчужинами из еврейского универсального магазина Дитца, что был у нас в городе.

Первые годы мы жили в старом кирпичном доме, клозеты — как тогда еще говорили, потому что рады были похвалиться таким удобством, — находились в заднем дворе. Они были подключены к канализации, но электрическое освещение в пристройке отсутствовало. Над деревянными дверями оставили щель, чтобы туда проникал дневной свет, в полутьме можно было разглядеть разве что бегающих по стене пауков. Однажды отец с карманным фонариком вернулся оттуда и потащил нас обоих во двор. Мне было четыре года. Он поднял крышку стульчака — в луче фонаря там ползали черви. Он пинал ногой стульчак, он так громко кричал, что сбежались соседи и столпились в пристройке. Проверили другие нужники, но только у нас оказались черви. На глазах у всех он был опозорен: у него нечистоплотная жена. Я испугался, прижался к матери, ребячливая виноватая парочка. Он скользнул фонариком по кишащим червям и по нашим лицам, свет будто наказывал меня, я заслонил рукой глаза и смотрел сквозь пальцы, как он из ведра окатывает стульчак водой. Мать светила ему фонариком, соседи разошлись, мы втроем, молча, давили червей. Он начал хлопотать о фюрерской квартире.


Его бывшие школьные товарищи часто нас навещали. Они приходили в сиреневый сад, сидели под грушей и радостно предвкушали, что я, четырехлетний карапуз, снова попадусь на их шутку. Они повторяли ее снова и снова: я привык утверждать, что не могу сказать «да». Товарищи отца требовали:

— Скажи «да».

А я всякий раз отвечал:

— Я не могу сказать «да».

Тогда они покатывались со смеху, ревя от восторга под старой грушей. Я привык к этому смеху, ждал, что они и в следующий раз опять возьмутся за свое, подыгрывал им, и они были мне благодарны. Я слышал, как они, хохоча, говорили отцу:

— Компанейский у тебя растет малец.

Они по-своему меня вознаграждали. Один иногда приходил с духовым ружьем, они стреляли воробьев и клали их кучкой на садовую дорожку. И тут являлся полосатый серый кот и наедался до отвала.

Мы переехали в фюрерский поселок. Теперь у нас на втором этаже под окном был железный, окрашенный в белое, кронштейн для вывешивания флага. Появился и первый радиоприемник марки «Саба», с зеленым «магическим глазом», светившимся в гостиной и свидетельствовавшим о том, что теперь нам живется лучше. Отец работал на машиностроительном заводе, передо мной групповая фотография, относящаяся к 1938 году: отец сидит в первом ряду, чуть наклонясь вперед, и обеими руками опирается о края табуретки; он в тиковом комбинезоне, сзади декорирован лавром в кадке и защищен флагом со свастикой.

Благодаря Гитлеру я получил отца, защищенного до поры до времени от самого себя и не вынужденного больше бороться с чувством, что живет он хуже, чем того достоин. Он успокоился — не отец семейства, а скорее человек, следящий, чтобы ничего снова не пошло вкривь и вкось. Я обратил внимание, что по вечерам, перед тем как лечь спать, он проверяет, выключен ли газ. Указательным пальцем он проводил по вентилям и, успокоенный, гасил свет. Мать всегда добросовестно выключала горелки, она уже не была той рассеянной, забывчивой девушкой, которой он, светя карманным фонариком, демонстрировал ночью червей. Она стала опрятной, после праздников складывала флаг и убирала в ящик комода. Ни разу не напустила она и малой толики газу, но он должен был вечером убедиться, что все в полном порядке.

На первом этаже жило семейство Гломп, у них был девятнадцатилетний сын, он сидел в мансарде за маленьким белым столиком и писал акварелью Иисуса Христа. Из сердца Иисуса, обхваченного терновым венцом, капала густая огненно-алая кровь, десница Спасителя лежала на груди, указательный палец слегка прикасался к парящему в воздухе сердцу. Антон Гломп собирался стать священником, толстый парень с сизым подбородком и бледным пламенем, заливавшим его лицо, когда он у себя в мансарде малевал очередное сердце Иисуса. Порой в своем черном узком мальчишечьем костюме он походил на толстую бритую девочку. Госпожа Гломп всегда так коротко стригла его над ушами собственной машинкой, что у черноволосого парня просвечивала на висках белесо-голубая кожа. Он с тоской глядел поверх своих терний и огненных сердец. У госпожи Гломп в качестве прислуги жила ее слабоумная сестра. Анне перевалило за тридцать, она была плоской как доска, совершенно безгрудой под чересчур свободными лямками фартука. Я мог выбирать между терниями Иисуса и Анной. В семь лет я выбрал Анну. Когда Анна подметала, я валялся на лестничной площадке и заглядывал ей под юбку. Я смотрел вверх на коричневые шерстяные чулки, но застиранные трико — розовые, лиловые, водянисто-голубые — были чересчур плотны. С метлой в руках она неподвижно стояла и улыбалась мне, не понимая, почему я кладу голову ей на кончик туфли, она считала это игрой. Это был ответ на здоровенные тернии Антона Гломпа, который не преминул заметить мои проделки, в один прекрасный день рывком поднял меня на ноги и, горько во мне разочаровавшись, влепил пощечину. Раньше он меня гладил, осторожно притягивал к себе, желая, чтобы мы рука об руку рассматривали красочные изображения Иисуса на стене. Теперь с этим было покончено, я сорвал Иисусовы сердца со стенки и ударил Гломпа Евангелием в челюсть. Отец до сих пор ни разу меня не бил, но я чувствовал — недаром мать и я дышали одним с ним воздухом, — что мы ему недостаточно хороши, стоим ему поперек дороги. Из своей крашеной белой кроватки я ночью на старой квартире, до переезда в фюрерский дом, кое-что наблюдал. Мать хотела убежать из дому, хотела сесть на трамвай и вернуться в деревню, тем самым показывая, что она ошиблась, вышла не за того. Родители в деревне ее бы накормили, уложили спать, а на следующий же день отослали домой, чтобы хоть избежать пересудов: «Уезжала брюхатая, а теперь вернулась одна. Малыш-то где?» Я видел, как она, голая, вскинув руки, пробежала мимо, вся белая, молча, белая как простыня, из-под которой выбралась и убежала. Он бросился за ней, такой же голый и белый, и на руках принес ее назад.

Она натянула простыню себе на голову и смеялась над смехотворными подзатыльниками, которыми он под простыней награждал ее, потому что она не желала больше подставлять живот. Она сделалась жесткой и непреклонной, он заметил, что его просящий шепот не действует, и под простыней колотил ее, когда она отворачивалась к стенке. Лишь раз она пыталась убежать. Два голых белых тела, на которые я уставился, как на прилипших друг к другу мясисто-мягких великанов. Он стал перед развороченной постелью и уложил ее под простыню.

Я лежал на спине — мне было, вероятно, года четыре или пять — и, закатив глаза, смотрел на висевшую над кроватью слащавую картинку. Там легко развевались на ветру ленты матросской бескозырки, я пытался, наклонившись над пропастью, поймать бабочку, а за мной витал в воздухе этот боязливый ангел-хранитель, готовый, сделай я лишний шаг, удержать меня за руку. Безмолвный ужас, не леденящий, не сковывающий, я спокойно лежал в постели, а со мной в детской кроватке лежал привычный сонливый страх. Ангелу незачем было удерживать меня за руку, я лежал, нет, я витал в этом моем страхе. И зачем они вообще повесили эту ребячливую картинку у меня над кроватью, раз уж я стал вполне взрослым ребенком, втихомолку привыкавшим к страху перед родителями? Смерти я нисколько не страшился. Она меня любила, меня, очевидца, надо только заслужить ее расположение. Позднее, в сказках, ее олицетворяла для меня змея, которой ребенком ставишь блюдечко молока — тогда не умрешь от несчастного случая. Моя защита от родителей была ребячливой, зато помогала: втайне я считал себя избранным. А до ангелов мне не было дела.

Я метил Гломпу в кадык, когда шваркнул его Новым заветом и при этом с удовлетворением посмотрел ему в глаза: у меня зловещий союзник, пострашнее и потерпеливее твоего боженьки. Кажется, у Гломпа от гнева и разочарования выступили на глазах слезы. Он хотел снова меня ударить, но тут я кинулся вниз по лестнице, а в лестничной клетке кружились брошенные мне вдогонку сердца в терновых венцах. Вечером Гломпы стояли у нас перед дверью — пришли выяснить случившееся. Только выяснять было нечего, поскольку я таил в себе то, чему когда-то был свидетелем. Они утверждали, что я приставал к Анне, а их сын вмешался. Анна ведь не понимает, чего я искал взглядом. Забудем это. Но почему мальчик с такой необъяснимой яростью набросился на парня, который на две головы его выше? Надо мне растолковать, что нельзя драться Новым заветом. Мои родители были убеждены, что бог предпочитает жить среди достатка. У них остался лишь некий католический комплекс неполноценности. Им было неприятно, когда их позабытый бог окольными путями напоминал о себе, вот как сейчас. Несколько страниц Нового завета пострадали, отец возместил его стоимость, швырнув деньги на циновку.

Дуб — вот из какого дерева оба моих родителя захотели иметь супружескую кровать, нечто основательное, на всю жизнь, спальню из дуба; над кроватью в аляповатой золоченой раме висела вдохновляющая мещанская картина: матрона в серо-голубом платье из тафты, раскинувшаяся на диване, и стайка витающих в воздухе амурчиков с луками и стрелами. Теперь оба спокойно спали в дубовой кровати, попросту отдыхая. Гордыня плоти была сломлена, исчезла, осталось лишь это отчужденное соседство, а вдохновляющая картина над кроватью висела просто для украшения.

Мы обжились; над дверью красовались радующие глаз стенные часы в квадратном корпусе из раскрашенного фарфора, где на четыре стороны света смотрели четыре времени года. Гломпы — те объединили бога и «фюрера», в передней висел резной Спаситель. Гитлер, маленькое бронзовое украшение, предназначался для гостиной, профиль был привинчен к деревянной дощечке и куплен в том же хозяйственном магазине, что и «Молитвенно сложенные руки» Дюрера. Мои родители, потихоньку обживая отведенный им «загон», так мало помышляли о привалившем счастье, что совсем забыли повесить на стенку бронзовое изображение Гитлера. Они замирали, они «благоговейно внимали», когда он говорил по радио. И я точно так же смиренно застывал, неловко скрючившись от слов фюрера, от этого веяния смерти, уготованной в его тирадах другим. Это все чувствовали и одобрительно кивали, не представляя себе ничего определенного при этих щекочущих фразах. Если б кто-нибудь вслушался и сказал, что он тут кое-что улавливает, что голос этот идет словно из утробы, как у чревовещателя, из самых кишок, и когда голос этот исходит из живота и вещает, он ведь отдает тухлятиной, неужто другие не улавливают… эти другие отмахнулись бы от таких слов как от горячечного бреда, на который можно найти управу, можно заставить его замолчать. Когда речь фюрера приходила к концу, они распрямляли согбенные от счастья спины.

У них было такое чувство, словно они что-то совершили. Фашизм вдруг становился прекрасным, своего рода счастьем, а страх перед жизнью казался преодоленным. Отец никак не отзывался о фашизме, считая его столь же само собой разумеющимся, как и своего работодателя машиностроительный завод. Когда однажды цеппелин пролетал над нашим городком, мы поднялись на чердак и наблюдали в слуховое окно. Все были тронуты этим посещением. Долго и с тоской провожали цеппелин взглядом, еще никто не бывал к ним так добр. Они махали платками. Безоблачное небо, ярко сияющее солнце. Новая жизнь. Там наверху — Гитлер, полной уверенности в этом не было, но при одной мысли мы улыбались и еще восторженнее махали вдогонку дирижаблю.

Я обратил внимание, что у отца завелась новая привычка: он хотел, чтобы его оставили в покое. Это был особый покой, он не подписался на газету, не уединялся, чтобы часок почитать на диване, он лишь от случая к случаю приносил домой из киоска газету или иллюстрированный журнал. Его покой был удивительно беспокойным, это видно было всякий раз, как к нам неожиданно являлись гости. Он тогда уходил со мной из дома, использовал меня как предлог, чтобы исчезнуть. Он шел со мной в пивную и заказывал себе пива, а мне лимонад. Мы там пережидали. А когда были уверены, что гости ушли, возвращались домой. Вначале мать сердилась, что он бросал ее одну с гостями, «ребячество» — так она именовала наше исчезновение. Он успокаивал ее:

— Они больше не придут.

— И это ответ на ваше исчезновение? Ребячество.

К этому мы все трое привыкли, особенно я, я охотно позволял ему меня использовать, представлял себя некоей палочкой-выручалочкой, а не его ребенком, он ведь нуждался во мне. Ему уже исполнилось 32, порой он, сидя, руками потирал себе коленки. Его родители и братья с сестрой говорили, что у него всегда была такая «молчаливая манера», и шутили: «Карл опять не знает, куда девать руки». Словно человек, нетвердо стоящий на ногах, он теперь брал меня за руку, и я воспринимал это как проявление нежности. Я считал, что он прав, мне тоже не нужны были гости. Но, когда гости приходили, мне это было выгодно, мы с Карлом тогда исчезали, тихонько, по-ребячьи.

Однажды он вернулся из города с ружьем для стрельбы по воробьям, дешевеньким духовым ружьецом. Еще он купил мишени и такие остренькие шпеньки с яркими кисточками, какими пользуются для упражнения в стрельбе по цели, их можно клещами вытаскивать из мишени и снова пускать в ход. Вдобавок коробку свинцовых пулек для воробьев, так и оставшуюся нетронутой. Мы предпочли стрелять по мишени. Прикрепляли ее к досочке, а досочку вешали во дворе на стену дома. Отныне мы заимели собственный тир, дальность до цели примерно пятнадцать метров. Окна гостиной Гломпов, так же как и у нас, выходили во двор, но они ни разу не пожаловались на стрельбу. Они уже однажды имели случай познакомиться с «молчаливой манерой» отца, когда он, не проронив ни слова, возместил Антону Гломпу стоимость порванного Нового завета. Во время стрельбы с нами нельзя было разговаривать. Молчаливая неравная пара, механически снующая туда и обратно, как бы по невидимому рельсу между чертой и мишенью. Каждый стрелял по нескольку раз, другой записывал попадания и вытаскивал шпеньки, после чего мы менялись местами. Когда мы заканчивали стрельбу, подсчитывалось общее число попаданий у каждого. У кого их набиралось больше, тот провозглашался победителем и обязан был на следующий день предоставить другому возможность взять реванш. Я считал это воскресным спортом, предназначенным только для нас двоих, пока не заметил, что ружье он купил еще и по другой, более важной причине.

Как-то воскресным утром к нам приехал на трамвае Эдмунд Портен. Мать из окна крикнула нам, чтобы мы кончали со стрельбой и шли наверх. Отец сделал вид, будто ничего не слышал, он кивнул и тотчас снова поднял ружье, так что кивок и прицеливание слились в одно. Почему он не перестал? Был жаркий воскресный день на исходе лета, старик сидел у нас, хотел нас повидать и выпить кружку пива. Отец молча продолжал стрелять, мать еще раз нас позвала, я тоже продолжал стрелять, и вот тут я догадался, что купил он духовое ружье, чтобы выиграть время, чтобы гость когда-нибудь почувствовал себя наказанным за то, что хочет украсть у отца воскресенье. Может быть, гость тогда скоро уйдет, не желая дольше мешать. В это воскресное утро я увидел, каким замкнутым и жестким стал отец. Своим жутковатым показным спокойствием и этим ружьем он отваживал докучливых родственников.

Мать перестала его звать. Отец стоял во дворе с ружьем и прислушивался к голосам за окном. Эдмунд Портен не спустился к нам в тир. Может, отец не захотел портить им воскресенье, а может, у него пока что не выдерживали нервы. Я не счел, что отец капитулировал, когда мы все же поднялись наверх к старику. Я счел, что отец остановился в нужный момент. Я нес ему ружье наверх по лестнице, это было и мое ружье, он подарил его нам обоим. Когда мы вошли с ружьем, в комнате стояла тишина. Мать примирилась с тем, что было уже непоправимо. В глазах у нее стояли злые слезы, она хотела было выбежать из комнаты, но смогла лишь беспомощно отвернуться. Отец понял, что зашел слишком далеко. На этот раз он все же пригласил Эдмунда Портена на кружку пива в пивную. Мы втроем отправились на утреннюю заправку, и когда мы провожали гостя, я дорогой думал, как хорошо так уметь держать себя в руках. Эдмунд Портен никогда больше на трамвае к нам не приезжал.

Порой мишени были до того изрешечены, что мы лишь по привычке продолжали целиться в яблочко, пока еще оставался виден хотя бы след колец. Под стеной валялись клочья бумаги, свинцовые острия шпеньков были искривлены клещами. Тогда они летали уже не так хорошо, и отец покупал новые. В 1938 году ему оставалось жить всего лишь семь лет. Это были годы, казавшиеся ему годами расцвета. Мирные дни — по натуре он не отличался нежностью, мне надо было эту нежность вызвать, и, найдя к нему подход, я стал обращаться к его таланту рисовальщика. Зная, что ему хорошо удаются животные, отдельные животные, так же как он рисовал только отдельных людей без их человеческого окружения, я говорил:

— Нарисуй мне льва.

И поспешно совал ему, словно необходимо было перехитрить его своей нежностью, альбом. Карандашом он рисовал наискось стоящего льва, передними лапами опирающегося на холмик или цирковую тумбу, и никогда не рисовал заднего плана.

— Нарисуй мне тигра.

И я получал тигра.

Рождество мы праздновали у его родителей. Однажды мне подарили деревянную казарму с солдатами. Посредине казарменного двора стояли рядом три особенно хорошо отлакированные фигуры, имена которых я запомнил: темно-синий, в адмиральской фуражке — это был Рёдер, посередке глинисто-коричневый Гитлер и рядом, в голубой пелерине, — Геринг. Я узнал, что они всем командуют. Огляделся: кто из тех, что собрались сейчас под рождественской елкой, командовал? Никто. Я стал разглядывать отца и пожелал, чтобы он чего-то еще достиг. И заранее этому радовался. Тогда мы наверняка куда больше вместе совершим. Надо лишь подождать. Рождество — такой вот праздник ожидания. И когда-нибудь наше ожидание будет вознаграждено. Я привык бережно обращаться с любым подарком, у меня скромные дары были в хороших руках: танк с блестящим черным механиком-водителем, которого я мог вынуть из люка.

Кремни сыпали искры из спаренных стволов башни, а двигался танк на зубчатых резиновых гусеницах. На стене висели часы с кукушкой, иногда я удерживал деревянную раскрашенную кукушку, когда она принималась куковать. Стоял на диване, вперив глаза в кукушку, и задумывал желание. Кукушка сидела в часах, глаза у нее были неподвижные и блестящие, как вещунья она распахивала и захлопывала дверцу.

Отец, видимо, не замечал, как я из своего угла вел постоянное за ними наблюдение. Они дарили мне в виде игрушек символы своей жизни. На рождество отец подарил мне книги: о том, как в первую мировую войну эскадра графа фон Шпее была разгромлена превосходящими силами англичан у Фолклендских островов. Идти ко дну с развевающимися знаменами.

В хрестоматии начальной школы я видел картинку, где немецкий матрос тонул, держа над головой знамя. Я прочел, что Рихтхофен окрасил свой истребитель в красный цвет, дабы наводить ужас на врага. Меня окружали неслыханной храбрости мертвые герои. Когда Рихтхофен в книжке был сбит, я приписал это не его отчаянной глупости, которая своим окрашенным в красное самолетом приманивала все больше честолюбивых врагов, а какому-то неведомому губительному механизму, дарившему таким героям раннюю и незабываемую смерть. Подспудный смысл их продолжающейся в книгах жизни: смерть сильнее жизни. Сперва жить в стороне от жизни, а затем напоследок козырнуть — это же не что иное, как бегство в небытие. Позднее я видел вербовщиков смерти в кино: улыбаясь с юмором висельника, командир безнадежно затонувшей в первую мировую войну подводной лодки объясняет экипажу обстановку. И никогда, ни до этого, ни после, я не чувствовал себя так уютно запертым в темноте кинозала, как при этих словах, да и теперь ощущаю то же самое, когда вижу эту сцену в телепередаче из истории кино; командир говорит: «Пусть мы, немцы, плохо умеем жить, зато великолепно умеем умирать».

Отцу в нашей тесной квартирке негде было уединиться, да и матери деться было некуда. Иной раз они стояли под лампой в гостиной так близко, что казалось, вот-вот вцепятся друг в друга. Перед сном он по обыкновению проверял газовые горелки, и это год за годом. Затем вдруг опять воскресные прогулки к какому-нибудь окруженному рвом замку. Или же в субботу вечером мы отправлялись в привокзальный ресторан, где они когда-то познакомились, танцуя вальс. По-прежнему на эстраде стояли скрипачи, и я подходил к помосту и подавал им на картонной подставке для пива чаевые. Другие дети делали то же самое, для меня это было маленькое развлечение. Однажды в субботу вечером они пошли в варьете, посмотреть выступление итальянского иллюзиониста. Мы бывали на ярмарках, заходили в балаган к лилипутам, фотографировались на фоне намалеванного цветника. Однажды отец выиграл в лотерейном павильоне главный приз, шимпанзе со стеклянными глазами. Раз они отправились в цирк Саррасани, я болел и остался дома — простуженный, с высокой температурой лежал в постели. Они сидели на вечернем представлении, а мне привиделся кошмарный сон: будто в спальню явились слоны, вначале они вели себя спокойно и места им хватало, но потом они начали расти, их спины и головы поднимались к потолку, словно их накачивали воздухом. Вот они уже уперлись в потолок, заполнили собой всю комнату, мне было нечем дышать, я думал, что задохнусь, и с криком проснулся. Родители искали развлечения в ярмарочных балаганах и на прогулках, «принаряжались» для фокусников и лилипутов. Воскресные костюмы, платья из шифона, лисичка на зимнем пальто матери. Они никогда не ездили отдыхать.

Иногда я прибавлял шагу, опережал их, а затем оборачивался и смотрел, как они ко мне приближаются: что же будет с вами? Кто вас защитит? Вы выглядите такими беззащитными. Я представлял себе, как между ними и мной вдруг разверзается земля и они падают в пропасть. До чего же легко дать вам умереть. Я стоял в ожидании, что дорога того гляди разверзнется, а они, они без малейших признаков страха подходили все ближе. Вот теперь, думал я, это хоть как-то должно сказаться: они возьмутся за руки, посмотрят друг другу в глаза, уже занеся ногу над бездной; хотя бы сейчас, перед тем как сорваться, какой-то знак, что они связаны друг с другом. Ничего. Видение исчезало. Ослепленный солнцем, я стоял на тротуаре, они чуть на меня не налетали. До чего же легко дать вам умереть. Тут я вдруг чувствовал себя таким покинутым, что не представлял себе, как без них жить.


Жизнь тех, кого постигло несчастье, вызывает интерес. Наутро после «хрустальной ночи»[4] мы отправились трамваем за город к Эдмунду Портену. Вечером в витринах еще висели перекошенные и расщепленные жалюзи, у манекенов были разбиты головы. Они сидели на подоконниках, некоторых прибили гвоздями к деревянной раме, так что ноги непринужденно свисали из окна. Манекены смотрели на площадь, где обычно устраивали деревенскую ярмарку. Люди сажали на плечи малышей и пальцем показывали на колышущиеся занавески и выбитые стекла. Поджечь они ничего не подожгли, по свойственной им осторожности, боясь спалить собственную деревню, так тесно все вместе жили, дверь к двери, домики с гипсовыми розами над окнами и головкой ангела над крыльцом. Перерытые платяные шкафы, чемоданы и евреи исчезли; сплоченная община, они и на похоронах так стояли, когда всемогущий вырывал кого-нибудь из их рядов, оставляя «невосполнимую брешь». Блеклый свет уличных фонарей на их лицах, все охвачены возбуждением, опоздали, всё уже кончено. Они чувствовали себя обманутыми, такой скоропалительный отъезд, евреи, должно быть, уже давно сидели на чемоданах. Теперь на улице валялась их мебель, еврейский хлам, а в остальном фасады одинаковые, те же гипсовые розы и головки ангелов. Местным жителям было досадно, что, кроме занавесок, в комнатах ничто уже не шевелится.

В следующее воскресенье мы навестили Хелену Портен, у бабушки был день рождения. Эдмунд в воскресенье после «хрустальной ночи» отдыхал от своей работы на евреев. Он не был ни за, ни против того, что евреев проучили. Кого только лишь проучили, тот еще здесь, поэтому они в разговоре делали вид, будто евреи просто стушевались, скрылись с глаз, их проучили, и они до поры до времени отсиживаются у родственников и снова появятся, когда все станет спокойно. Эдмунд Портен сразу по окончании начальной школы пошел работать на кожевенную фабрику, принадлежавшую евреям. В первую мировую — вынужденный перерыв в работе, солдатская фотография с ранцем и в островерхой каске, шишак был замаскирован хитроумно натянутой тряпицей, так что казалось, будто на шлеме разбита маленькая палаточка. Из стрелкового окопа назад на кожевенную фабрику, и вот тебе благодарность отечества — ходи по струнке у евреев. А теперь это, хоть и запоздалое, удовлетворение. В честь чего он выпил с отцом стаканчик — слава богу, есть еще на свете справедливость. Евреям был он обязан своими деревянными калошами и пропитанной вонючей щелочью сырой мешковиной на ногах, этим приставшим к нему на всю жизнь запахом, за который кто-то должен быть в ответе; до сих пор никто его, Эдмунда Портена, не слушал, но евреям суждено теперь его выслушать. Останутся-то они все равно тем, чем были, да и он тоже. Зато ему удалось наконец облегчить душу. Кожи, которые он для них дубит, не станут от этого легче, зато самим евреям чуток потяжелей будет.

— Твое здоровье, Карл.

Они чокнулись, это был их первый разговор друг с другом после молчаливого разрыва отношений. Я заметил, что отец не очень-то слушал, он посматривал в окно, предоставляя Эдмунду подводить итог последним годам и дням. Видно было, что отцу по обыкновению не терпится на воздух. Уж эти семейные сборища! Я перехватил его взгляд, брошенный украдкой на дверь, на дверную ручку; вон отсюда, из дома, и облегченно вздохнуть. Евреи его не интересовали.

Я пришел ему на помощь, предложил пройтись по полям.

— Да, да, ступайте. — Хелена Портен озабоченно посмотрела на нас сквозь очки для чтения. Может, она заметила, что я стал теребить отца за рукав, когда Эдмунд, заговорив о евреях, хотел окольным путем прийти к примирению с отцом. — Ступайте. — И добавила: — У меня уже в ушах звенит от этой справедливости. Дайте мне спокойно почитать.

Мы с отцом пошли в поле, мне было любопытно, что он станет делать, чтобы отойти. Ноябрьское солнце светило нам в лицо, и приходилось щуриться, я начал с ним играть, хотел его отвлечь. Дома мы взяли бы духовик и стали во дворе упражняться в стрельбе. Здесь же, в поле, были только камни. Я поднял камень и бросил его против солнца. Отец нагнулся за камнем, по-прежнему молча, и бросил его дальше, чем я. Но я был хорошо натренирован. Бросил еще раз, нарочно хуже, чем он, чтобы продлить игру. Потом поднял третий камень и на сей раз кинул изо всех сил, насколько мог далеко. Он заметил, что я хочу его обыграть, и бросил один за другим несколько камней, но все они упали ближе моего. Тогда он сдался, рассмеялся с одобрением, впервые я физически оказался сильнее; отныне, подумал я, он никогда уже не бросит дальше меня. И вдруг мне стало грустно: ведь, значит, игру эту никогда уже нельзя будет больше повторить.

Когда он уходил на завод, я рылся в его рисунках, искал, нет ли там новых картинок или журнальных иллюстраций, которые он копировал. Однажды я нашел страницу из журнала: улыбающаяся молодая женщина одной рукой загораживает огонек свечи, а в другой держит подсвечник, свет падает ей на груди в глубоком вырезе платья; крестьянка, чем-то похожая на мою мать, задумчивая и привлекательная, на этот раз она еще идет в постель одна, а под картинкой лукавая подпись: «Спокойной ночи». Отец картинку так и не скопировал, теперь у него не хватало времени. Зато он сделал другое, чего я поначалу не понял и тупо, с инстинктивным содроганием прочел на оборотной стороне. Там он своим косым каллиграфическим почерком написал: «Женская плоть — сильнейшая отрава для мужчины». Я не знал, что это такое — плоть, отрава, — у меня было лишь тягостное представление о мужчине и женщине, отец и мать, прилипшие друг к другу, когда он ее насильно на руках отнес назад в постель, ночь, выпрашивание любви, ее презрительное хихиканье в подушку, неудавшиеся объятия.

Отмершие сексуальные отношения, над которыми он потешался, издевки над плотью. По сравнению с этим все другое было смехотворно: то, что я мог кидать камни дальше, чем он, что я с ним вместе целился в одну мишень, препровождение времени, все кончено, убито. Были здесь и язвительные карикатуры, его личные расчеты с прежней жизнью, теперь я уже отцу ни к чему.


С того ноябрьского воскресенья в поле, когда я забросил камень дальше, чем он, меня не оставляло чувство, будто он скоро от нас уйдет. Я вдруг почувствовал себя рядом с ним одиноким. Он постарел, и повинен в этом был я. Собственно, я ожидал, что он этому обрадуется: я вырос, стал сильнее, впервые, чуть схитрив, одержал маленькую победу, с которой он мог бы великодушно меня поздравить. Я бросал голой рукой. Отец же не снял кожаной перчатки, это я хорошо помнил: ничего не говоря, он рассмеялся, слегка удивленно и в то же время одобрительно, но затем нагнулся и вытер испачканную перчатку о траву.

Он не нарочно дал мне выиграть, я бы это заметил и обиделся. Может, я бы и проиграл, если б не схитрил: я выискал себе подходящий гладкий камень. Я заметил, что отец меня недооценивает. Он брал камни без разбору, скользкой кожаной перчаткой брал грубые ребристые камни, вылетавшие у него из руки прежде, чем он их запускал. Мне бы следовало ему сказать: «Сними перчатку». Серый предательский камень состарил его, я вдруг увидел рядом с собой неуклюжего человека в толстом зимнем пальто и кожаных перчатках, такому уж никак не выиграть. Я боялся, что, расстроившись, он скажет: «Мы возвращаемся. Поедем домой». Я любил бывать за городом, летом в поле свекла и картофель, пшеница и желтый рапс, а рядом кирпичные домики. Это были последние дома на краю деревни, гробы здесь из-за узких деревянных лестниц иногда спускали прямо из окон второго этажа на канатах, потому что родные боялись, как бы покров не соскользнул или покойник, чего доброго, не застучал костяшками скрещенных рук о крышку, когда гроб понесут вниз.

Я знал, отец злится, когда проигрывает. Я это наблюдал, когда он играл с матерью. У нас дома была немудреная, но коварная игра. Длинная деревянная доска с бортами, с обоих концов натянута резинка, игровые поля разделены деревянной перегородкой, в середине которой выпилено отверстие в три-четыре сантиметра. Надо было при помощи резинки стрелять через эту дыру деревянными кругляшками, черными и белыми, наподобие тех, какими пользуются при игре в шашки. Кто первый переправлял все свои шашки на поле противника, тот выигрывал. Игра была коварная, потому что нужно было, чтоб указательный палец не дрожал, тогда все шашки проскакивали на чужое поле. Если же напрягаться, они ударялись о перегородку. И вот насмешками и всякого рода ядовитыми замечаниями можно было вести войну нервов, а когда отец нервничал, чего старался не показывать, он натягивал резинку большим пальцем, лишь с виду целясь спокойно, и мать тихонько посмеивалась или говорила:

— Вот-вот, попробуй опять большим пальцем.

Итогда пиши пропало, отцу уже никак не удавалось попасть шашкой в проем. Раз я видел, как он вдруг поднял доску — дело у него шло к верному проигрышу — и сбросил все со стола, потом в немой злобе уселся и закурил сигарету. Мать презрительно расхохоталась и ушла на кухню готовить. Я поднял доску и собрал шашки, хотел сыграть с ним, но он даже не шелохнулся.

И я начал играть сам с собой: черными против белых. Никогда еще я так не играл, так старательно и безмолвно, против них обоих: видите, я и один могу. Это была демонстрация. Так по-детски, как до сих пор, я с ними обоими никогда уже не буду играть. У меня появилось чувство вины, потому что я видел: они меня ничуть не стыдятся, не думают сдерживаться, словно меня здесь и нет вовсе, я для них ничего не значу. Доска еще не раз летела со стола. Мать, злорадно подражая отцу, швыряла доску об стену, прежде чем он сам успевал это сделать. Они сидели за игрой точно в клетке, а я извне наблюдал, как они, словно звери, вдруг принимались царапать и колотить друг друга. Они стали неблагодарными, им надоело изображать из себя преданных и счастливых.


Когда началась война, мы вечером еще раз прослушали объявление войны Польше. Отец, казалось, не мог опомниться, так его поразило решение, до которого сам он никогда бы не додумался. На ковре под столом, где я лежал, прислушиваясь к голосам, отец с облегчением вытянул перед собой ноги: он был без ботинок, потер друг о друга большие пальцы, потом ступни развернулись, и он засучил пятками.

Я еще раз попытался завоевать его, прежде чем он уедет. Купил лист картона для вырезания и склейки: «Мессершмитт», выкрашенный в серый и зеленый для военной маскировки. Подарил нам обоим истребитель, картонную игрушку, которую можно было подвесить к потолку. Он склеил картонный самолет, мы целый вечер над ним проработали. Затем отец подвесил истребитель за белую нитку над радио так, что казалось, он круто идет в пике. Иногда истребитель покачивался в своем углу, даже когда дверь и окно были закрыты.

Мать не желала держать игрушку в гостиной, на ней, дескать, лишь скапливается пыль. Она только и ждала удобного случая, чтобы ее убрать. И однажды сорвала вместе с ниткой. А я наблюдал и ничего не мог поделать. Мы втроем порвали картонный самолет. Дело было так: в одно воскресное утро мы с отцом пошли в кино. Смотрели драму в горах — «Белый ад пика Палю», в конце герой умирает под ледовым панцирем. Мне нравилось, что в картине не показывают похорон, всяких там венков с лентами. От отца я скрыл, что уже смотрел этот фильм. Я еще никогда не видел покойника и пытался сквозь ледяную корку разглядеть лицо мертвеца. Но ничего не увидел, лед был толстым и мутным, я был разочарован. Смерть в кино рассчитана на дураков, но я уже достаточно взрослый, чтоб не попасться на ее карикатуру. Я притворился, будто доволен. Отец доволен не был, когда сеанс кончился, и я это сразу заметил.

По улице отец шел чересчур быстро и ни слова не проронил о фильме, у киоска с напитками он заказал пиво и лимонад. Он стоял перед кинотеатром и не хотел идти на эту картину, но я стал упрашивать, боясь, что мы вообще не пойдем в кино, если он не найдет ничего лучшего. В городе было всего два кинотеатра: «Унион» и «Лихтбург». Дома, за обедом, отец стал язвить, что фильм идиотский, дешевка, где показано, как замерзает альпинист. Стоял жаркий августовский день, окно было раскрыто, отец, как обычно в жару, снял рубашку. Я тоже был в одних штанах, и, поскольку он не переставал язвить и явно меня подзуживал, я потерял осторожность. Он сказал:

— И зачем только мы пошли в кино? Зря потратили воскресное утро.

Когда отец со мной куда-нибудь шел, воскресное утро должно было того стоить, непременно должно было оказаться удачным. Теперь он доискивался допущенной ошибки. И он нашел ее, и в этом помог ему я, вдруг злорадно выложив свой козырь:

— А мне понравилось, я уже второй раз смотрю этот фильм.

— Что? Второй раз? Почему ты мне не сказал?

— Не знаю.

Отец угрожающе:

— Твой сын либо дурак, либо хитрец. Ты притворился.

На это я:

— Я просто не подумал, что уже видел эту картину.

Тогда он сказал:

— В другой раз не прикидывайся дурачком.

А я сказал:

— А что бы мы еще стали делать?

И тут он молча меня ударил, да так, что мясо с вилки полетело мне в лицо, а вилка скребанула по зубам и упала в тарелку. Он бил меня ладонью по голой спине, снова и снова, я уткнулся лицом в тарелку и, озлобившись, подставлял ему затылок, не крича и не плача. Медленно, как старик, я поднялся и пошел в угол, где висел картонный самолет. Я пытался стать спиной к стене, отец шагнул за мной следом, картонный самолет завертелся, когда он задел по нему ладонью. Мать пыталась удержать отца за руку, она кричала на него, никто, мол, нам не поможет, он же никого к нам в дом не пускает, всегда отмахивается от людей, отделывается от них, словно у него есть дела поважнее. Уж ей-то эта рука хорошо знакома, она еще у него отсохнет. Выдумщик, все мечтает исправлять других. Что будет после этого наказания? Что еще? Внезапно ей попался на глаза картонный самолет, под ударами он с нелепой быстротой крутился на нитке. Она сорвала картонную игрушку, на ходу, одной рукой смяла ее и швырнула комок отцу в физиономию, да еще его припечатала, он невольно зажмурился и ударил мимо. После чего он вышел на площадку и сел перед дверью на лестничную ступеньку. Мать приложила мне к спине полотенце, смоченное водой с винным уксусом, я весь провонял уксусом, когда пошел к нему и уселся с ним рядом. Когда он достал сигарету, у меня тут же оказался в руках коробок со спичками, и я дал ему огоньку.

Он уже носил мундир, это было в его первый отпуск. Собираясь в кино, он надел воскресный костюм. Фуражка с черепом лежала на комоде, ремень с кобурой был переброшен через спинку стула, мундир висел среди других костюмов в шкафу, а сапоги, уже начищенные для отъезда, стояли в углу спальни.

Чтобы забыть о побоях, я отправился с духовым ружьем на территорию полуразрушенной фабрики позади нашего сада и палил во все, что только двигалось, — воробьев, крыс, ящериц. Я внушал себе, что не хочу животных убивать, а только хочу быть к ним как можно ближе. Я представлял себе некий рай, где можно глядеть зверям в глаза и чувствовать на своей руке их дыхание, они не убегают, когда к ним подходишь. Вот о чем я думал, когда целился в крысу. Мне крыса нравилась — уродина, однако кое в чем превосходит меня, я всегда отмечал это, когда крыса норовила юркнуть туда, где я не мог ее настичь. Стоило мне ступить лишний шаг, и крыса ускользнет в нору. Заметив малейшее поползновение к бегству, я стрелял. При попадании я подбирал зверька, внимательно рассматривал его, загадка, которую я никогда не разгадаю, звери красивы, даже у самой уродливой крысы проворное тело. Я представлял себе, как бы ей хорошо жилось, если б меня не было на свете, если б вообще не существовало людей. Если когда-нибудь мне будет грозить смертельная опасность, я обернусь птицей или крысой, сделаюсь совсем крохотным и буду радоваться хитрости, помогшей мне спастись. Но потом мне пришло в голову, что такой хитрости нет. Я бессмысленно стрелял в зверька, который не мог мне ничем помочь. Я был мрачен, зол, безумен. Убитой птице я стал дуть в перышки, чтобы она выглядела как живая.

Это была новая привычка, способ убивать время. Игровая доска бесполезно лежала в шкафу, мы больше вместе не играли. Да и стрельбу по цели забросили. Отпуск у него был коротким, одна неделя, только-только чтоб покрасоваться в мундире.

Человек был все тот же, он только перерядился. Поскольку он был худощавый, костистый и ста семидесяти восьми сантиметров росту, мундир сидел на нем как влитой. Он был тщеславен: чрезмерно затягивал ремень, отчего фигура у него ниже пояса казалась деформированной, бриджи над сапогами оттопыривались, да еще эта его манера ходить, свесив руки по швам. Я не был разочарован, мне казалось, что так и должно быть, пусть даже на первый взгляд это его уродовало. Зимой 1939 года он записался добровольцем. Завод мог бы получить на него броню как на незаменимого работника. Он без колебаний отказался от брони.

Весной 40-го года он стал собирать документы для доказательства своего арийского происхождения. На обороте некоторых бумаг он карандашом пометил свой новый адрес: 1-я рота школы пограничной полиции, Преч-на-Эльбе. Сперва я знал только, что он в пограничной полиции. Мать знала несколько больше, потому что род занятий «токарь» в моем школьном табеле был перечеркнут и переправлен на «ассистент уголовной полиции». Учитель, вносивший в табель новый род занятий отца, спросил меня:

— Ты знаешь, кто теперь твой отец? Ты принес от матери справку?

Я хорошо запомнил новый род занятий и ответил:

— Ассистент уголовной полиции.

Он с сомнением посмотрел на меня, словно я оговорился, вероятно, он никак не мог себе представить скачок от токаря к ассистенту уголовной полиции, я-то мог, я гордился, что отец пошел в гору.

Никто не знал точно, какие у него обязанности, об этом в обеих семьях не говорили, да и сам он помалкивал. Когда он вернулся в мундире, родные приобщились к обретенной им самоуверенности как к чему-то, что можно погладить, чему можно подивиться, на что не налюбуешься всласть, на мундир, на добротную ткань. О чести они не имели понятия, а вот сукно можно было пощупать и с одобрением сказать:

— А тебе идет.

Совсем другое дело было теперь шагать с ним рядом по тротуару. Мы приобрели некую власть, некий блеск, известное возмещение, все равно, что за этим скрывалось, возмещение за долгое ожидание лучших времен.

Теперь фашизм был хорош. Я наслаждался заискивающей благожелательностью окружающих при виде пистолета, в котором они усматривали свою защиту. Единство пистолета и стада. Я тогда думал, теперь все стало лучше, светлее, есть смысл в том, что у него пистолет и окружающие нас благодарно приветствуют. Хлопают на улице по плечу, как случалось, когда мы встречали его старых школьных товарищей. Я всюду ожидал эту написанную на лицах благожелательность.

Состоял ли он в пограничной охране или был ассистентом уголовной полиции, в тот момент не играло никакой роли. В кругу не самой близкой родни все же судили и рядили, это мне доводилось слышать, там и гестапо упоминали:

— Он не может все говорить, не имеет права, незачем приставать к нему с расспросами, он проходит обучение. Да, они его приняли, его обучают. Это хорошо, что его оттуда вытащили, такой человек да на заводе, у станка, — он заслуживает лучшего.

Он присылал открытки: Преч-на-Эльбе. На одной открытке он чернилами нарисовал стрелу и на обороте написал: «Это мое окно». На открытке видно похожее на замок строение среди зелени, плющ до самой крыши. Мать указала пальцем на открытку, там между деревьями проглядывала застекленная веранда, и с удивлением, смущенно сказала, поскольку мы с нашими двумя тесными комнатенками и мансардой никак не могли с этим соперничать:

— У них вон зимний сад.

Мне больше не нужна была его рука, он не отнимал ее у меня, это я боязливо промахивался, чтобы его не обременять. Теперь я был рад, что подрос, что я уже не тот глупый мальчик, который непременно хотел гулять, держась за отцовскую руку. Мне было бы неприятно, если б он вдруг взял меня за руку. Да и к чему? В этом не было больше никакой необходимости.

Теперь хорошо для меня было лишь то, что служило мне неким возмещением. Я понимал, почему штукатур согласно предписанию укрепил на фасаде под окнами выкрашенные в белое кронштейны для флагов: флаги благодарно развевались. Даже собаки принимали участие в празднике, собаки получали настоящие роли. У Гломпов был ублюдок, помесь добермана с ротвейлером. Собаку выдрессировали, и, когда господин или госпожа Гломп хотели позабавить гостей, они сажали ее посреди гостиной и клали ей на нос ломтик колбасы. При этом они говорили собаке: «Это тебе от евреев». И собака сидела не шевелясь, от евреев она ничего не принимала и только, вся напрягшись, исполненная любви к людям, снизу вверх смотрела на Гломпов. Они радовались, воскресные гости тоже радовались, и, пока все не могли нарадоваться, Гломпы снимали ломтик колбасы, на мгновение прятали его за спину, снова водружали собаке на нос и ласково говорили: «А это от нас». Тогда собака, вскинув морду, хватала и проглатывала колбасу.

— Хочешь тоже попробовать? — предложили Гломпы. Чтобы проделать фокус, они оставили собаку со мной в саду, а также пожертвовали колбасу.

Собака грелась в саду на солнце, сонливое животное, однако, вымуштрованная в любви к людям, она могла в любую минуту очнуться. Я положил ей на нос ломтик колбасы, странный, вызывающий головокружение жест, словно я клал что-то в пустоту. Все ждали, что я скажу собаке обе положенные фразы, да и собака, как обычно, этого ждала. Но дальше все застопорилось, я позабыл, что надо говорить. Обе фразы выскользнули, как стала выскальзывать из-под моих ног земля, у меня закружилась голова от выжидавшей возле меня собаки, я начал ухмыляться, позабыл, чем должен обрадовать присутствующих. Я снял ломтик колбасы с носа собаки, спрятал его за спину, потом протянул собаке под самую морду и сказал:

— От нас.

Она тут же схватила колбасу. Кругом смущенно смеялись. Отец ограничился тем, что сказал мне:

— Ничего, сами-то Гломпы эту штуку давно проделывают. Сразу этому не научишься.


На одной из присланных им фотографий я увидел, что он уже стал поважнее других, тех, с кем он начал учиться в школе специального назначения: пять человек стоят в строю, на них мятые комбинезоны; отупелые от муштры, они апатично смотрят в аппарат. Я иначе представлял себе товарищей отца: натренированными, отборными, высшей марки. Если он ушел — а я представлял себе, что и другие ушли, чтоб найти себе что-то лучшее, — это должно было и для него и для других стоить того. И это должно отражаться на их лицах. Но над пузырившимися брюками — заправленный в сапоги тик на коленях растянулся и свисал — видны были усталые рожи, шайка скверно одетых придурков приветствовала нас с фотографии. Я искал оправдание: да, они устали, конечно, именно так, измотаны суровой муштровкой. Отец сидит впереди слева и единственный из всех улыбается, легкая, адресованная домашним ухмылка, не более того. Он сидит за деревянным столом, левая рука лежит на бумагах, в правой вечное перо. Из всего этого я заключил, что ему живется лучше, чем остальным. С удовлетворением прочел я его пометку на обороте снимка: «Я в качестве счетчика на стрельбище». Его косой каллиграфический почерк обеспечил ему этот пост. В нем нуждались, нуждались даже несколько больше, чем в остальных, я заключил, что этим он хочет сказать нам: «Вот видите, я был прав, это имело смысл».

На другой фотографии я увидел, к кому его в самом деле следует причислять. Там он и несколько его товарищей сняты на спортивной площадке, на них черные трусы и белые майки, у него на майке изображено кольцо со знаком СС. Разглядывая эту фотографию, мать сказала, что он в особом подразделении СС, службе безопасности, «зихерхайтсдинст», потом она говорила только СД, этого было достаточно, с той минуты он и для меня принадлежал к СД. Счетчик на стрельбище. Это странный засвеченный снимок, на котором они от трусов до колен стоят в белой туманной полосе. У отца руки слегка согнуты в локтях, он держит ладони не совсем по швам, икры сомкнуты, хотя он и отдыхает. Отдыхать по-настоящему он вообще не способен, в его мускулах и суставах прочно засела команда. На обороте он написал: «Тренировка на спортивной площадке, к сожалению, снимок неудачный: прыжок в длину, 4,60 м».

Я все это ему позволял. Он отделывался от меня фотографиями. Впервые отец стал вырисовываться для меня именно на фотографиях, и я был этим доволен.

Лишь его я подпускал к себе так близко. Когда ко мне заходили соседские мальчишки, я долго не выдерживал. Раскрывал иллюстрированный журнал и принимался читать, и если кто-нибудь из них наклонялся над моим плечом и тоже начинал читать, я некоторое время терпел, но потом с размаху захлопывал журнал или раздраженно оглядывался через плечо, так что у того отпадала всякая охота читать вместе со мной. Я привык к одиночеству, отец оставил мне духовик, я охотился на птиц и крыс, читал старые иллюстрированные журналы, которые приносили нам Гломпы. Тем малым, что мне принадлежало, я не желал делиться ни с кем. Как-то я подтолкнул в спину сидевшего на качелях соседского мальчишку, чтобы он взлетел повыше, на что сам он не решался. Ведь я же оказал ему услугу, дурацкое это катанье на качелях в саду, я толкнул его так высоко, что он упал с качелей и сломал себе руку. Мне не было его жалко, мне надоело смотреть, как он качался, я хотел его подстегнуть, проучить. Родители парня ничего не заметили, несчастный случай, такое сплошь и рядом случается с детьми, я так и знал. Кто мог мне доказать, что я на самом деле думал? Я принес мальчику свои старые иллюстрированные журналы и коробочку пралине. Примерно таким вот непроницаемым, только более полезным, представлял я себе своего надевшего мундир отца.

У меня был теперь хороший отец: они избавили его от ненависти к себе, обратили разочарованного в исполнителя приказов. Поскольку он никогда не говорил о своих обязанностях, я представлял себе, что эти обязанности должны быть какие-то особые. «Особость» эту я всегда втихомолку предполагал, стало быть, он все же чего-то достиг, и мое чувство вины, что я сам ничего не стою, через эту «особость» смягчалось: значит, не зря. Я тайком посмеивался, слыша иногда, как взрослые, чтобы выстоять, подбадривали себя любимой поговоркой: что мучит, то и учит. Я был тому живым свидетельством. За привитый мне страх я не был на них в обиде, шрамы подчас болели — колющая боль, старая семейная напасть, слишком мы чувствительны к погоде, тонкокожие, а потому охотно кидаемся в особые душевные переживания. Особые обязанности дают нам возможность забыть о себе. Ах, до чего прекрасные снимки он нам посылал, это тонкокожее костистое лицо, с таким неприступным видом нас приветствующее.

Вначале я путал СС со «счетчиком на стрельбище». У меня теперь оказалась отцовская папка с рисунками, где я также хранил его презрительные намеки на секс, страх и ненависть к женской плоти; покончить с ролью мужчины-попрошайки, с этим пресмыкательством, это надо было убить, изничтожить насмешкой, к такому выводу он давным-давно сам пришел. Нечто подобное можно было использовать и на школьной скамье в СС, ему не трудно было политически домыслить карикатуры на плоть, использовать омерзение для пропаганды, для хохочущей травли. В отпуск он привез мне вместо гостинца цветную, на глянцевой бумаге, картинку: Черчилль с сигарой во рту, толстый и самодовольный, стоит перед зеркалом, отражающим его с ног до головы. В зеркале он виден одетым, но сзади он голый, бледно-розовый, как свинина, и до того жирный, что, кажется, вот-вот лопнет. Так вот как выглядит заклятый враг, он и не подозревает, что стоит перед нами голышом, годный на убой. Шуточная картинка, на радость маленькому человеку, свинью надо заколоть, обезглавить, палач не преминет об этом позаботиться. Я был за то, чтобы отсечь голову; когда глядел в зеркало Черчилля, я больше, чем он, знал об омерзительности плоти. Черчилля я приложил к другим отцовским рисункам.

После прохождения курса в школе СС его послали на запад. У него была комната поблизости от границы в лесном домике. Мы туда могли добраться поездом за какой-нибудь час. Одинокий дом на опушке леса; возвышаясь на холме, он походил на передовой пост. Детей я в этом доме никогда не видел, да и вообще никого из семьи, сдавшей отцу комнату. Меня это вполне устраивало, я не любил играть с незнакомыми детьми, слишком быстро они ударялись в слезы и потом бежали к родителям жаловаться, будто я сбил их с ног, что было неправдой. И уж очень легко они падали, лучше с ними не связываться. С чужими детьми я занимал выжидательную позицию, и, достаточно долго за ними понаблюдав и увидев, как легко они валятся наземь, один приемчик — и они лежат на спине, — я принимался гладить левую руку и кисть всегда одним и тем же успокаивающим жестом, будто приглаживал взъерошенную шерсть. Когда я облизывал ладонь, она отдавала солью, тут я отворачивался, не желая иметь никакого дела с этими детьми. Я стискивал зубы, если они спрашивали: «А что ты тут делаешь?» Это их не касалось, да я и не стал бы им объяснять — все равно не поймут. Так что катитесь. Здесь не игра. Выйдя из лесного домика, я шел через дорогу к лесистому склону, собирал камушки и вдавливал их в мягкую землю. Между камней я втыкал палки, а другие палки укладывал между ними, так у меня получалось магическое поле, которое поможет мне вернуться сюда к отцу. Иногда это был круг, иногда прямоугольник или квадрат, по краю камни были уложены всегда плотней, чтобы камень посередине был хорошо защищен, камень посередине представлял нашу жизнь. Когда мы навещали отца, все иногда уже было смыто и разрушено дождем, но я так или иначе непременно строил новое магическое поле, старое мне уже не нравилось.

Оба сидели на краю кровати, не зная, куда девать руки, он по-прежнему в мундире, но с расстегнутыми на груди пуговицами. Или он вешал мундир на ручку оконной рамы. Фуражка на стуле, ремень с пистолетом перекинут через спинку кровати. Было ясно, что он здесь живет, а она только в гостях и поэтому предоставляет ему зажигать газовую плиту. Он ставил воду для кофе, шел к ней с дымящимся кофейником, меж тем как она, отупев от езды в рабочем поезде от нашего дома до пограничного поста, сидела на краю постели. Она устало протягивала ему кофейную чашку. Тут я понимал, что меня отсылают, освобождал им кровать. Когда я выходил из комнаты, они сидели на краю кровати как парочка, которая смущается, если ее оставляют наедине. В дверцу гардероба было врезано овальное зеркало, отражавшее их попытки к сближению, оно словно звало их попутно смотреться в него. Вероятно, это было им и смешно, и грустно — глупая, жалкая помощь зеркала. Я выходил на улицу и укладывал камни. Иногда мы оставались до понедельника, тогда я спал на раскладушке. Ни одна бомба никогда не попадет в стоящий на отшибе дом, не станет здесь падать, ей это незачем. Война не может быть настолько глупа, чтобы обрушиться на дом и уничтожить серебряных рыбок, снующих в стеклянном плафоне, что, круглый и желтый как луна, свисал с потолка. Я думал: если бомба не попадет в серебряных рыбок, значит, она не попадет и в меня. Серебряные рыбки представлялись мне наилучшей защитой.

Случалось, отец на выходные приезжал домой, ночевал, а потом на поезде возвращался обратно. В 1941 году ночью иногда прилетал англичанин, один-единственный самолет, который мы узнавали по «добродушному» стрекоту мотора. Прекрасное было чувство — знать, что прилетел он один, а не целое звено. Самолет только облетал лампу, доказывая, что Геринг лгал, говоря: когда мы поднимемся на своих машинах, птицам места в небе не останется, воробьи будут ходить пешком и ни один вражеский самолет не пересечет наших границ. Над Герингом злорадно смеялись, над нами летал Железный Генрих, так мы окрестили англичанина. Первая бомба упала, когда все спали, упала за садами в мягкую землю. После воскресной мессы все отправились смотреть яму, с молитвенниками, в белых кружевных перчатках стояли на краю воронки и гадали, как же это ПВО пропустила разведчика, ведь его-то и надо было сразу сбить, чтобы он не доставил своим никаких сведений. Летчик все прикинул, а когда с этим покончил, сбросил бомбу, и точка, он и не метил никуда, просто хотел сказать, что на сегодня всё. Теперь они будут прилетать отрядами. Впервые мы узнали страх. Иногда мы обращали глаза к лампе, к потолку, словно бы вновь слыша рокот его мотора. Но он больше не прилетал. Однако мы чувствовали себя занумерованными, распределенными по квадратам, небо было подготовлено: сейчас они нагрянут.

Что все теперь были одинаковы и одинаково боялись, нравилось мне, теперь будет видно, кто первый запищит. Во всяком случае, не я, я представлял себе, как притулился в подвале и обеими руками зажимаю уши, когда падают бомбы. Я твердо хотел верить, что выживу, поскольку у меня со смертью договор: дети, которые накоротке со смертью, живут долго. Я хотел дожить до восьмидесяти лет.

Я стоял с отцом в толпе, повалившей из церкви, он был в мундире. Гломпы с их собакой-ублюдком тоже пришли взглянуть на воронку. Антон Гломп безмятежно устремил взор в яму, на его стороне был господь бог, терновый венец и кровоточащие сердца Иисуса, которые он писал. По документам я числился католиком, но я не верил, что господь бог поможет, скорее везение, на большее я не надеялся; кто именно меня спасет, было мне безразлично.

Бог был холодным дряхлым стариком, у которого распяли сына. Когда у меня к нёбу прилипала облатка, я чувствовал, что за мной наблюдают, то есть следят, насколько смиренно я прикрываю руками лицо, это учитывалось. Поэтому я старался для тех, кто меня контролировал, загораживать лицо руками. Господни полицейские нашей общины наблюдали, как я при этом держусь. Сквозь пальцы я видел их взгляды, и всегда это были люди, меня осуждавшие, я не отличался богобоязнью, лишь боязнью людского осуждения. Люди, которых я знал, надевали благочестивую воскресную маску, чтобы легче было господствовать над нами.


Он чистил пистолет у раскрытого окна, я подошел к нему и сказал:

— А ты выстрели.

Он сделал вид, будто не слышит, тогда я повторил просьбу, а он сказал:

— Зачем?

— Хочу посмотреть.

Был опять субботний день, по-летнему жаркий, он стоял голый, в одних плавках. Для плаванья они уже не были ему нужны, мы больше не ходили на пляж, в конце недели увольнительная давалась только на краткий срок, теперь он носил плавки, лишь когда дома отдыхал или чистил пистолет. Он вытащил ершик из ствола, потом направил пистолет в сторону открытого окна и прицелился в сад. Я не был уверен, что он решится, выстрел прозвучит громче, чем наша стрельба по мишени из духового ружья. Гломпы в первом этаже так и подскочат, ну и пусть, такого они никогда еще не слыхали, так же как их прожорливая собака, она будет таращиться в окно и нюхать воздух. Выстрел над головами. Но почему же он целится вниз, в сад? Там за садовым столиком сидят люди, пьют кофе, впрочем, я прекрасно знал, что этого он никогда не сделает, не выстрелит по фарфору, стеклам очков, шезлонгам, где люди переваривают пищу, загорают, читают газеты. Это же свои люди, он просто шутит, да, вот он медленно поднимает пистолет, правильно, он целит в воздух. Как они разом поднимут головы. Лишь один раз нажать, а потом можно подать рукой знак, тогда они откинутся на спинку шезлонга и снова закроют глаза. Он заложил в рукоятку полную обойму. Он сказал, что снял пистолет с предохранителя, и не соврал, ему оставалось только нажать на спусковой крючок. Я сбоку за ним наблюдал — вытянутая вперед голая рука с пистолетом, так, как его учили на стрельбище.

Неважно, что он не надел мундир, так даже лучше, что он в сползавших поношенных плавках. Я никогда еще не видел его голое тело в такие минуты: когда он целился, у него двигались коленные чашечки, стоило ему сосредоточиться, и они резко смещались кверху.

Мать стояла рядом с нами и хотела затворить окно, она не желала, чтобы ее увидели в окне, ей было неловко за голого мужчину в плавках и с пистолетом в руке. Но, едва она взялась за створку, отец упер пистолет в раму. Он смотрел в окно и, не обращая на нее внимания, ждал, усилит ли она нажим. Я был раздосадован тем, что она вмешивается, вечно эта ее боязливая потребность съежиться, захлопнуть окно, едва она замечала, что за ней снаружи наблюдают. Ее попросту надо отодвинуть, как мебель, тогда она отстанет, а если она снова сунется, просто-напросто отодвигать до тех пор, пока она не уткнется в угол: мол, займись своими диванными подушками — она их то и дело взбивала. Отойди от окна, он сейчас выстрелит. Ты же будешь выглядеть в окне настоящей клушей, а когда он нажмет на спусковой крючок, втянешь голову в плечи, как побитая, и опять вся съежишься. Тогда пробный выстрел сведется всего-навсего к послеобеденному испугу для нашей клуши. Ты все мне портишь. Я не глядя двинул ее плечом, почувствовал только, что угодил в мягкую грудь, оттеснил ее, она хотела удержаться за раму, но у нее соскользнула рука. Этих, там внизу, в садике, занятых в полудреме перевариванием пищи, выстрел заставит подскочить. Ведь чего я добивался — чтобы они увидели его и меня в окне, и окно должно быть широко распахнуто, тогда они увидят, что мне нечего теперь бояться, теперь все в порядке.

Мы оба, мать и я, наблюдали за ним, ожидая выстрела. Так продолжалось с минуту, потом он опустил пистолет и, гладя на меня сверху вниз, беззвучно рассмеялся. Я не был разочарован, что он не выстрелил, мне и этого было достаточно. Я хорошо его понимал, он сказал, что не имеет права стрелять просто так, в воздух, и тратить зря пулю, она может рикошетом отскочить и поранить прохожих. Или же, долетев до реки, сохранить достаточно пробивной силы, чтобы убить собаку. Собаку — нет, он не хотел рисковать. И если обнаружится нехватка пули, у него будут неприятности.

— Число патронов, — сказал он, — строго контролируется.

Он положил обойму на стол, затем протянул мне пистолет. Тот еще сохранил тепло его руки. Теперь он наблюдал за мной, ему было любопытно, что я стану делать. Мне было лестно, что он впервые дает мне в руки пистолет. Я подошел к окну и прицелился. Сделал я это по-другому, чем он, чтобы он не подумал, будто я ему подражаю. Я прицелился в голову старика, сидевшего в плетеном кресле. У него был садик возле реки, и первая же бомба, сброшенная англичанином, разорила его сад. Он шел на нас с лопатой, когда мы играли на краю воронки, заборы были все поломаны, а он яростно защищал свой погибший сад. Старый хрыч, кричали мы ему, скотина, дерьмо; как-то раз он нас опять погнал с участка, я поскользнулся и упал в воду, причем изрезал руки об осколки стекла, потому что он кидал пустые бутылки из-под спиртного в реку. У меня лилась кровь; он схватил меня за шиворот, хотел ударить, и тут я плюнул ему в физиономию кровавой слюной, которая набралась у меня во рту. Ничего не видя, он кое-как дотопал до своей садовой хибары и утер тряпкой лицо. Вымокший до нитки, я побоялся в таком виде возвращаться домой и сидел на солнце, пока не просох. Вечером от меня воняло тиной, и мать спросила:

— Где ты пропадал так долго?

Я ответил:

— Играл.

Я нажал на спусковой крючок. Старик увидел меня с пистолетом в окне и спрятал лицо в газету, будто читал.


Маленькие люди, которым при Гитлере жилось полегче, сохранили привычку, возникшую еще в тяжелые времена, когда они привыкли терпеть боль. Если ты заболевал или поранился, надо было как-то лечиться — собственными средствами. Они злились на себя, если скисали, чувствовали себя виноватыми, если недоставало сил. Мать всякий раз сердилась и поносила мою руку или ногу, если я падал и из ссадины шла кровь. Однажды я явился домой с глубокой раной. Впервые я был по-настоящему беспомощен, в тот день я думал, что истеку кровью. Это случилось на развалинах старой фабрики, в резиновую подошву левой тапочки мне воткнулся ржавый гвоздь, большущий — длиной и толщиной с карандаш. Я поднял ногу — на гвозде висел ком цемента и четверть кирпичины размером с мою голову; я удивился, что вообще могу еще стоять на одной ноге. Кровь просочилась сквозь чулок, и ступня выглядела такой раздутой и дряблой, что казалось, можно воткнуть в нее палец. Впервые я на улице закричал от страха, представив, как теперь мне предстоит доковылять через весь сад к дому и преподнести матери этот ком. Станет ли она меня бить? В доме для всякого рода ран держали жидкое мыло и настой арники. Когда, ковыляя через сад, я остановился передохнуть и увидел за собой кровавый след, то чуть было не закричал «мама», слово вертелось у меня на языке. Оно встречалось в моей школьной хрестоматии и обозначало существо, которое наказывает или скорбит: ребенок либо в чем-то провинился, либо отошел в иной мир. Но я не мог произнести «мама», я крикнул ей в открытое окно о том, что мне требовалось: настойка арники. Люди высовывались из окон и ухмылялись, слыша мои дурацкие вопли. Она не подошла к окну, и страх у меня превратился в ярость: я для нее маленький окровавленный дурачок, которого она и слушать не желает, опять, мол, он где-то ушибся. Она притворяется глухой. Я только злю ее, когда являюсь домой весь окровавленный. И вдруг она выросла передо мной в саду, увидела висящий у меня на ступне ком, с отвращением потрясла мою задранную ногу, ком упал на землю, после чего она потащила меня наверх, полила рану настойкой арники и сунула ступню в горячий раствор жидкого мыла, чтобы вытянуть грязь. Я знал, что дети-грязнули здоровее чистюль, и причислял себя к грязнулям, которые по крайней мере невосприимчивы к заразе. Я смущенно улыбался, держа ногу в розоватом растворе, ржавый иисусов гвоздь вонзился мне в самую середку подошвы и вышел с другой стороны.

На снимке, сделанном в день первого причастия, я матросик. На запястье у меня мои первые часы, слева у плеча приколото несколько искусственных ландышей, на рукаве вышитый якорь, виски подбриты, а венчает все вспученная бескозырка, там нарочно оставили шелковую бумагу, чтобы я казался выше. В левой руке у меня молитвенник с золотым обрезом, на ногах мерзкие длинные чулки, которые пристегивались к белому лифчику на две пуговицы. Изголодавшись на причастии, я все же, вернувшись домой, первым делом еще на лестнице спустил кусачие чулки до лакированных туфель. И уж затем набросился на мясо. И вот теперь я напоролся на иисусов гвоздь. В последующие часы ступня распухла, воспалилась и покраснела, но мать совала ее в мыльные ванны, а когда рана очистилась, раскрыв пошире окно, ежедневно укладывала мою ногу на спинку стула, подпихивая под икру подушку; стул стоял на солнце. Солнце светило на подошву, струп чесался.

— Теперь заживет, — говорила мать, — это все солнышко.

Нет, мы не станем срамиться. Мямлить перед врачом — нет уж, мы все делали сами и напоследок говорили: «Это все солнышко». Но если самолечение не удавалось, ситуация становилась трагикомической, смехотворной. Как-то отец в конце недели вернулся домой со своего пограничного поста. У него болело горло, он еле сдерживал раздражение.

— Пустяки, — отмахивался он, — ничего страшного. — Старые наши штучки, обычное пренебрежение к себе.

Ночью боль сделалась нестерпимой. Зажженной спичкой он продезинфицировал ножницы. Стоя под лампой, он пытался ножницами вскрыть нарыв у себя в зеве — тот, лилового цвета, висел в мешочке слизи, видом напоминая медузу, и упорно ускользал от острия ножниц. Я держал перед отцом зеркало. Тыча в нарыв, он хрипел, а мы молча наблюдали, как наблюдают терпеливые коровы, когда одна из них издыхает поодаль от стада. В конце концов он с отвращением швырнул ножницы на стол. Ему было тошно оттого, что он не в силах сам себе помочь, было совестно так постыдно пасовать, когда все остальное шло у него как по маслу.

Поздно ночью мы побрели за пять километров к военному врачу, вместо того чтобы позвонить в дверь к ближайшему от нашего дома. Думаю, это был окружной врач СС. Он в пижаме открыл нам дверь, отец был в мундире, они приветствовали друг друга «хайль Гитлер». Врач накинул сверху белый халат, матери и мне было тоже дозволено войти в кабинет. Врач вскрыл ему абсцесс без местной анестезии, дал ему пополоскать горло и сплюнуть в уборной. После этого отец стал по стойке «смирно» и поблагодарил врача обычным «хайль Гитлер». Правда, он несколько спал с голоса, давился и скорее прохрипел немецкое приветствие. После чего мы проделали те же пять километров обратно; родители шли рука об руку, тихая безлюдная ночь, лишь мы трое посреди дороги, мы намеренно не шли по тротуару, оба украдкой посмеивались в кулак над самими собой. Наши душевные раны зарубцовывались, прекрасное это ощущение, что все обошлось, даже если сам ты оказался не на высоте. В тишине ночи оба они хохотали, в темноте было легче хоть раз на улице расхохотаться надо всем, тут тебя никто не увидит и не услышит.

Я теперь совершенно освоился. В десять лет я уже имел прекрасный пакостно-коричневый мундирчик и был обер-хорденфюрером, носил два угла на треугольнике в верхней части рукава, а в петлице красно-белый витой шнур, исчезавший в левом нагрудном кармане. Я командовал дюжиной мальчишек-однолеток, когда мы на школьном дворе упражнялись в строевых построениях. С одной стороны, мы носили этот пакостный цвет, коричневые рубашки, а с другой — на уроках физкультуры по-прежнему играли в такую детскую игру, как «Черный человек»[5]. Иногда я колебался, что лучше — ловить или удирать вместе со всеми. Бывали дни, когда мне больше хотелось видеть, как они широким фронтом подбегают ко мне, все, кого еще одевают матери, кто растет возле швейных машинок, хотя в шкафу у них уже висит коричневая форма. Когда хотелось слышать, как класс с воплем убегает от черного человека и несется к спасительному фасаду школы, тогда я сам, добровольно вызывался водить. Я становился у стены и кричал классу на другом конце школьного двора:

— Кто боится черного человека?

Класс хором отвечал:

— Никто.

И тут они пускались наутек, словно дело шло о жизни и смерти; чтобы спастись, им надо было хлопнуть рукой по фасаду школы. А я выходил им навстречу и должен был кого-нибудь осалить ладонью, тогда меня сменяли, и черным человеком становился пойманный. Когда я видел, как они бегут мне навстречу, у меня по коже ползли мурашки, и не потому, что мне очень уж не терпелось поймать жертву. Это было нечто такое, что потом никогда уже больше не повторялось: дуновение ветра, будто от крыльев, когда они проносились мимо, совсем рядом, все те, кого мне не удавалось поймать, я часто промахивался, тогда я круто поворачивался всегда находились отставшие. Еще надеясь на что-то, они тупо таращились, как овцы, медлительные увальни, которые вечно оказывались последними, за неимением лучшего их шлепали рукой по затылку, и они едва удерживались на ногах. И все время я стоял на этом сквозняке, этом ветру страха, на подымаемом детьми ветру, который постепенно стихал, когда черный человек оставался с пустыми руками. Стоя на этом ветру, я нет-нет да и нарочно промахивался, притворялся, будто я не в ударе. Тогда они теряли осторожность и в следующий раз бежали от меня так близко, что кто-нибудь зацеплялся за мою неожиданно протянутую руку. Я торжествовал, если они попадались на мою уловку. Когда я затем в субботу после обеда надевал на сбор форму, коричневый пакостный цвет больше подходил ко мне, чем допотопная детская игра.

Я говорил себе: Что же тут может быть плохого. Все правильно, иначе я не смог бы делать то, что делаю, так хорошо. Однажды, во время военной игры на местности, я натолкнулся в лесу на мальчика, на нем, упершись коленями ему в плечи, сидел верхом другой мальчишка и прижимал лежащему оба запястья к земле. Я не знал ни того, ни другого, но сразу же отреагировал, и вовсе не затем, чтобы помочь: я набросился на того, кто подмял под себя другого, повалил его на спину и так кинул на него слабейшего, чтоб тот в свою очередь мог упереться коленями ему в плечи. И сейчас помню, какую я ощутил радость, когда слабак, став победителем, на какой-то миг с благодарностью взглянул на меня. А что дальше? Пусть продолжают. Не мог же я, в самом деле, торчать возле них. Я ушел, но, когда через плечо оглянулся, все еще оставалось так, как мне того хотелось. Это же главное: следить за тем, чтобы нигде не падали духом, и слабейшему хоть раз подарить маленькую победу, чтоб он понял, как важно вообще побеждать. Каждый должен войти во вкус.

Вероятно, все опять само собой станет на свои места. Я подумал об этом: теперь оба по-настоящему обозлены. В мое отсутствие они будут еще долго кататься в грязи, пока один не начнет звать маму. К этому они должны прийти, как пить дать. Я пустился бежать, чтобы поскорее смыться. Боялся, как бы более слабый не стал меня звать. А так он не будет больше полагаться на кого-то еще, продвинется на шаг вперед и в дальнейшем сам начнет наскакивать на других.


Когда почтальон приносил похоронные, он стучал в дверь, у кирпичных домов в деревне не было звонков. Мою бабушку Хелену Портен похоронили в летний день под мемориальной доской ее единственному сыну, которому каменотес позолотил надпись: «Пал под Смоленском». Мой отец явился на похороны в мундире. Я наблюдал за провожавшими, не косятся ли они за это на отца. Но они были заняты лишь самими собой и гробом. Церковь стояла на холме, все вошли, только он остался снаружи. Заметив, что я на него оглядываюсь, мать подтолкнула меня в спину. Он отступил на несколько шагов, выйдя из падавшей от церкви тени. Стал у кладбищенской стены на солнце, снял фуражку, но тут же снова надел, словно, пока шли за гробом, она жала ему голову. Он закурил сигарету и ждал снаружи окончания панихиды. Последнее, что я увидел: он притворил за нами церковные двери. Мне понравилось, что он может себе это позволить. Я подумал: он пошел дальше нас всех и лучше защищен.

Когда я поднимал глаза, я видел в купольном своде восседавшего для поднятия духа бога в голубой мантии. После похорон — отец к тому времени уже уехал — Эдмунд Портен сказал:

— Он просто не хотел вставать на колени, потому и пришел в мундире.

Мать ответила, что ходить в церковь не соответствует более его убеждениям.

— Становиться на колени… Да перед кем? Там же нет никого, — сказала она, — и этому его не в СС научили.

Моя выглаженная коричневая рубаха еще пахла утюгом, когда я на школьном дворе командовал одноклассниками. Я обязан был следить, чтобы по субботам они в полном составе выстраивались на школьном дворе. У меня в записной книжке был список с их фамилиями, итак, я сравнялся с отцом, я тоже стал счетчиком с особыми обязанностями и кое в чем даже его обогнал. Он в свое время на стрельбище СС всего лишь записывал попадания и делал пометки, а я уже командовал.

Один из учеников нашего класса не участвовал, но он так или иначе составлял исключение. У Краппа было что-то вроде головной водянки, он выполнял команды медленнее, нежели остальные; лишь когда его дразнили Водонапорной Башней, он быстро соображал и давал обидчику тумака. Жил он в доме, населенном беднотой, там были вши, гниды в волосах, ему обрили голову. Идиот расплачивался с нами, нападая, когда этого меньше всего ждали. Однажды он подошел ко мне и, ни слова не говоря, ухмыляясь, сбил меня с ног. Я мягонько лежал на своем пристегнутом ранце, Крапп на меня уселся и крепко держал за запястья. Остальные стояли вокруг и наблюдали, для меня это ровно ничего не значило, с такимже успехом на мне могла бы сидеть чокнутая собака, надо просто спокойно ждать, пока он меня отпустит. Далеко он все равно не уйдет. Его незачем брать в расчет. Мне сказали, что я могу вычеркнуть его из списка. И я Краппа из списка вычеркнул.

Я на велосипеде объезжал все адреса. Когда я в форме стоял у двери, матери смотрели на меня сверху вниз, однако были достаточно осторожны и обещали, что камрады вовремя явятся на сбор. Когда одна попыталась было у меня перед носом захлопнуть дверь, я выставил вперед ногу, между дверью и косяком. В другой раз я успел лишь засунуть в дверную щель туристский нож. Я сказал, что обязан буду доложить, если ее сын не явится на сбор. Этим я мог шантажировать матерей своих одноклассников. Я видел, что они чего-то боятся, чего именно, я не очень понимал, но после этого они меня подобострастно впускали. Они должны были расписываться в моей записной книжке рядом с именем и фамилией сына, чтобы не говорить потом, будто я к ним не заходил и они думали, сбор отменен. Что я мог их шантажировать, казалось мне разумным: тем самым я защищал их от собственного доноса. Когда они порывались захлопнуть у меня перед носом дверь, мне казалось, будто они всего-навсего забывчивы. Стыдятся, когда в субботние утра я заглядываю в их неубранные постели. Я был милостив, держался не как вымогатель, а лишь надзирал за приобщением их сыновей к общественной жизни — к флагам, барабанам и громкоговорителям. Был надоедливым соглядатаем, желавшим им только добра. Получив подпись, я доброжелательно говорил спасибо, я стал мальчиком на побегушках у Гитлера.

Однажды я запоздал домой. Выли сирены, а я ехал дальше и собирал подписи. Высоко в небе крохотные льдистые самолеты. На улицах ни души, все в подвалах и бомбоубежищах, зенитки палили в безоблачное небо, но слишком низко. Пригнувшись к рулю, я подъехал к дому, мать стояла в дверях и махала обеими руками, на которые я и уронил машину и вбежал в подъезд, она захлопнула входную дверь. В лестничной клетке мы молча прислонились к стене. Я подумал: если она сейчас меня обнимет и начнет целовать, я выбегу на улицу.

Я тогда как раз прочел рассказ о солдате, где мать, прощаясь на вокзале с сыном, целует его каким-то странным манером. Сын бесстрашно сражается, но на передовой ему в лоб попадает снайпер. У меня при чтении мурашки пробегали по коже: что же это был за таинственный смертоносный поцелуй под грохот духового оркестра, исполнявшего на перроне прощальный марш. А отец его стоял рядом, ничего не подозревая. Моя мать поступила иначе. Она прислонилась к стене, словно жить дальше уже не имело смысла, и руку, которой махала и закрывала дверь, все еще держала вытянутой перед собой. Она не велела мне прятаться в подвал. Не хотела больше никуда бежать. Ей было безразлично, обвалится ли наш дом. Я поймал ее на том, что она предает нас. Когда она так стояла у стены в лестничной клетке и ждала, чтобы бомбардировщики всех прикончили, я теребил ее за платье и готов был ее ударить.

Это было еще хуже, чем в тот день, когда меня избил отец. Я подумал: с нее станется ночью, когда над нами кружит враг, под каким-нибудь предлогом выйти из подвала. И тут она поднимет черные маскировочные шторы и зажжет во всех комнатах свет. Я уже ясно представлял себе, как летчики в бомбардировщиках с благодарностью ухмыляются и указывают пальцем на световые сигналы внизу. Однажды они ночью пролетали над нами, и вдруг в одном окне зажегся свет, несколько раз вспыхивал и гас, потом в другом окне, словно кто-то хотел световыми сигналами нас выдать. Я слышал, как кричали на улице мужчины из ПВО, потом они стали бросать камни в окна, и лампы погасли. Они, видно, ненормальные, те, что так распускаются. Я сказал ей:

— Если ты будешь так себя вести, тебя заберут.

Она не слушала меня, уставилась на ступеньки и по-прежнему держала перед собой судорожно вытянутую руку.

— Что у тебя за лицо, — сказал я. — А если тебя увидят соседи?

Когда люди стали выходить из подвала, я силком опустил ей руку. Они не заметили, что с нами что-то неладно. Отцу я ничего не сказал, когда он приехал домой в конце недели. Не хотел его тревожить. Уж как-нибудь сам буду следить и не дам ей сделать глупость.

На территории разрушенной фабрики и в пойме реки мы играли в войну с мальчишками с соседней улицы. За нами издали наблюдали старики; обученные обращаться лишь с брандспойтами, слишком старые, чтобы воевать, эти брюзгливые чучела стояли у афишных тумб и махали в воздухе палками, пытаясь удержать нас от того, чтобы изображать войну. Мы метили камнями выше пояса. Ранения в голову, мокрые от крови носовые платки. Иной раз и пригоршня камушков, чтобы разогнать небритых старых хрычей. А они, полные возмущения, старались заслонить своих гавкающих псов. Если на то пошло, это старичье нас подстегивало, им дозволялось смиренно наблюдать и восхищаться нами. Однажды, контратакуя, мы заживо погребли четверых своих противников, втоптали дощатое покрытие в яму, где они сидели, призывая своих мамочек. Глиняные стены обвалились, и, убегая, мы видели, как они, наполовину задохнувшись, оттуда выползали. «Заживо погребенные» — это была кульминация, и оказалось все проще простого, стоило только пройтись «танком» по окопам.

Дома я играл один. В картонке из-под обуви у меня хранились пластмассовые игрушки, серые бомбардировщики, подлодки, боевые корабли, которые «Зимняя помощь»[6] продавала на улицах. Я расставлял на столе два фронта, один боевой порядок на левом конце стола, другой — на правом, все в сомкнутом строю, отливающие серым ударные соединения, а посередке перед началом боя лежали игральные кости. Единица и двойка не учитывались, счет начинался с трех. При трех очках уничтожалась сравнительно мелкая боевая единица, зенитное орудие или подлодка. Шесть очков означали потерю линкора. При четырех и пяти очках мало-помалу уничтожались и военно-воздушные силы. У кого первого конец стола оказывался начисто сметенным, тот был истреблен.

Иногда я делал перерыв и кормил из окна птиц, подбиравших на снегу крошки черствого хлеба. Я разрешал себе такие передышки. На снимках я видел, как фюрер, сидя на траве, гладит свою овчарку. Кто хорошо относится к животным, тот такие передышки заслуживал. Потом я снова садился за стол и начинал все сначала. Как легко было играть двумя руками в одиночку. Левой, правой, левой, правой, игральные кости сразу возвращались ко мне обратно, никакой задержки, никакого сладострастного «ура!» сверстника, который, бросая кости, был бы рад одержать надо мной верх. Только так оба фронта могли мне быть безразличны. Самое приятное было снимать трофеи с поля битвы и видеть, как одна за другой в боевых порядках возникают бреши. Если мне сводило плечи или игра была закончена, я отдыхал на краю стола, ложился щекой на стол, на то место, где обычно стояла моя тарелка, в которую отец однажды ткнул меня лицом, теперь, думал я, я уже все делаю как положено.

Если во время наших игр в войну меня избивали в кровь, я задним числом давал себе слово в следующий раз быть осторожнее и лучше давать сдачи. Мать не шла со мной к врачу, сначала мы с ней ждали, как поведет себя наш «крепкий организм», мы в него верили. Когда я заболевал, я чувствовал себя исключенным, выброшенным.

Никто никогда не звонил в дверь, когда я болел: простудился, жар — так скорее ноги в ведро с соленой горячей водой. Никаких посетителей. Меня это вполне устраивало, я и сам вовсе не желал разыгрывать добросердечного посетителя, сидеть в ногах кровати другого ребенка и утешать утонувшего в подушках хворенького.

Но однажды все же позвонили. Я был один в квартире, еще слабый после гриппа с высокой температурой, нажал на кнопку входной двери, но по лестнице никто не поднялся. Тогда я спустился вниз и открыл дверь. Его я меньше всего ожидал увидеть. Почему идиот явился ко мне? Крапп стоял перед дверью на дожде со снегом, он был в наушниках из кошачьего меха. В руках он держал ржавую консервную банку, в мутной воде плавала рыбка. Ее-то мне и протянул Крапп; закостенев и ссутулившись в ноябрьской слякоти, он уже приготовился бежать дальше, словно только мимоходом нажал звонок. Отец его в небольшом прудишке выращивал карпов. У Краппа даже пальцы были еще мокрые и в ряске, он выловил рыбу рукой, маленького золотисто-коричневого зеркального карпа. На уроке биологии Крапп слышал, что у меня в аквариуме есть золотые рыбки. И поймал мне зеркального карпа. Протягивая мне консервную банку, идиот сказал, что это родичи, зеркальные карпы и золотые рыбки. Они друг друга не съедят.

Я сказал:

— Это мне? Почему это?

Крапп ответил:

— Я слышал, ты болен.

И тут же убежал, снег падал на его черные, кошачьего меха уши, таял на его бритой голове.


В июне 1942 года отец провожал меня на вступительный экзамен в городскую гимназию, он довел меня до школьного двора, после чего постоял минуты две за живой изгородью. Он был в мундире и при пистолете. Родители и экзаменующиеся ждали звонка. В окно классной комнаты видно было, как отцы и матери во время экзамена рука об руку прогуливались в сквере.

— Доберешься один домой? — спросил он меня, когда я проходил в чугунные ворота на школьный двор.

Мы не знали, когда кончится экзамен. Я не хотел видеть в окно, как он стоит в ожидании, стараясь меня поддержать. Мне бы это только мешало, я хотел быть один. Они ждали от меня, что я «сдам». «Сдать» — означало для них «продвинуться». Они по очереди подписывали мои табели в начальной школе, под отметками всегда стояло типографским шрифтом «сдал: да или нет». И рядом синими чернилами — «да». Это я всегда приносил им домой как доказательство. В утро экзамена я сказал ему, чтобы он не ждал. Мне не требовались машущие платки за живой изгородью, когда начался экзамен. Учитель открыл окно и сам помахал платком, пусть, мол, уходят. Я был рад, что отец уже ушел. Тут я мог на него положиться. Он не мешал мне в день экзамена. В классе я подумал: почему учителя не идут в другую комнату, где бы им не надоедали матери? С ними было всего трудней, они заранее проливали слезы радости, оттого что их кандидат все-таки до этого дня продержался, и, плача, проталкивали его дальше.

Моя мать не захотела идти с нами. Она не любила сборищ, а главное, не любила внешне выраженных социальных различий. Она сказала, что не знает, в чем ей идти. Среди праздничной толпы были и собаки на поводках, они лизали руку сыну и наследнику, перед тем как тот совершенно один направлялся к таким же отпрыскам на школьном дворе. Я пытался думать о чем-то таком, чем бы владел в совершенстве. И мне пришло на ум нечто, что я разделял с отцом и чем владел не хуже его: я мог несколькими точными движениями быстро снова собрать разобранный пистолет. Думая об этом, я чувствовал себя уверенно. Сев на скамью, я положил руки на покатую крышку парты так, будто у меня между ладонями лежал пистолет. При этом я легонько усмехнулся, осторожно, чтобы учитель не принял ухмылку за подобострастную улыбочку, будто я хочу к нему подлизаться. Я «сдаю», все утро я «сдаю», впервые мне приходится рассчитывать лишь на самого себя, и притом я смутно понимаю также, что должен стать чем-то лучшим, чем они оба. Я обязан их вознаградить. Отныне они этого ждут. Холодный и внимательный, я сидел на диктанте, других ведь защищали собаки и носовые платки. Это не поможет, думал я, а я и один справлюсь. И через два-три часа буду уже дома, с доказательством. После экзамена огласили имена сдавших. На улице возле чугунных ворот их обнимали папы и мамы, собаки лаяли, прыгали им на грудь, лизали лицо. Я выдержал и отправился есть суп, который, дымясь, ждал меня дома на столе. Мать сварила курочку. Я заработал себе курочку.

За обедом они не особенно меня расспрашивали, удовольствовались моим «да». Потом мы еще несколько минут сидели за столом друг против друга, отец и я, мать мыла посуду. В руке у него была монета в пять марок. Он крутанул ее так, что она заплясала по столу, причем крутилась быстро и долго. Этого я за ним никогда прежде не замечал, и мне показалось, он кому-то подражает. Он стал выспрашивать, экзаменовали ли меня и устно. Он знал, что устно экзаменовали в тех случаях, когда письменно требования программы казались недостаточно усвоены. Когда монета упала, он ее снова заставил плясать. Меня устно не экзаменовали. Он впился мне в глаза, словно говоря: а ты не врешь? Я устал. Обратил внимание, что он то выдвигает, то задвигает ящик стола, хотя ничего оттуда не достает, — стук, который еще усиливал мою усталость. Да еще эта вновь и вновь пляшущая монета. Неожиданно он спросил меня совсем о другом. Какое это имело отношение к диктанту, о котором я как раз ему рассказывал? Зачем он мучит меня вопросами, хотя я хорошо выдержал?

Он сказал:

— Ты махал из окна?

— Я? Все окна были закрыты. Четыре больших окна с высоченными рамами, и все затворены.

— Три, — сказал он, — окон было три.

Я на это:

— Учитель одно окно отворил и помахал родителям, чтобы они ушли и не мешали.

— Вот как? Ну да, — сказал он, — я этого не видел.

— Ты же ушел, — сказал я.

На это он:

— Что же мне было, по-твоему, ждать с другими? Ты боялся?

— Боялся? Я же тебе сказал, ты можешь идти домой.

Он сунул одну руку в ящик, но ничего не вынул. Я вдруг почувствовал исходящую от него угрозу и подумал, что было бы, если б я сейчас сидел за этим столом, провалившись на экзамене. А в самом деле, сдал ли я его? Учитель назвал мою фамилию, она значилась в соответствующем списке, — стало быть, выдержал. Или я соврал? Пятимарковая монета крутилась на столе, позади отца я будто во сне видел какие-то лица, машущие носовые платки, слезы и объятия после экзамена. А мне он уготовил дома пытку. Заметив наконец, что я напуган и от его штучек совсем сник, он дал мне пятимарковую монету и сказал:

— Поздравляю.

В хлебное отделение буфета забрались муравьи и поселились там в щелях. Мать давила их, но на следующий день появлялись новые. Она резала муравьев ножом. Как-то раз я попросил у нее кусок хлеба, не черного, а белого. А она вдруг обвинила меня в том, что я заелся, требую только самого лучшего, и тут, опять заметив муравьев, швырнула в меня батоном.

Игра в войну была для меня разрядкой, иногда, утерев рукой кровь, я совал противнику пятерню в лицо, чтобы он испробовал ее вкус. В свалке кто-то пырнул меня в живот перочинным ножом. Не знаю, кто это был, я не видел его лица. Я почувствовал укол, но не ощутил боли, только руки обмякли, и я упал на спину, как жаба, раскинув руки, до крайности удивленный, что у меня онемели пальцы, я не смог бы в них удержать и былинку. Друзья тоже не знали, кто нанес удар. Они подхватили меня под руки и поволокли домой. Когда мы шли, я зажимал рану рукой, прохожие на улице останавливались, у меня по ногам текла кровь. Небритые старые хрычи, обходившие стороной нашу военную игру, травили поводки яростно лающих собак, а один из этих мозглявых ворчунов крикнул:

— Что, получил теперь, чего добивался? — А когда я обернулся к нему, он стал, ухмыляясь, беззубый, по стойке «смирно», вскинул костлявую руку и, брызгая слюной, прошамкал: — Хайль Гитлер.

— Мы о нем сообщим куда следует, — заверили те двое, что поддерживали меня.

Я сказал:

— А в чем мы можем его уличить? Если его станут допрашивать, он скажет, что отдал приветствие. Нет смысла. Оставьте его.

Мать стояла с двумя соседками у входной двери, она заплакала, но тут же смущенно утерла фартуком слезы, словно чувствовала себя замаранной. Этот, в мокрой окровавленной рубашке, — как к нему прикоснуться, как увезти? В машине? Он же запачкает сиденье. Она вошла в дом и вернулась с полотенцем и одеялом из верблюжьей шерсти. Женщины остановили какую-то машину и нас обоих туда усадили. Дорогой мы не разговаривали друг с другом. По пути в больницу водитель старался нас успокоить: может, это всего-навсего мышечная рана.

— В войну, — подбадривал он нас, — самые опытные, самые хорошие врачи.

Пробуждение, белый эмалированный тазик для рвоты. Кто подставляет тазик? Лица я не мог узнать, я видел лишь тазик и руку. По большому пальцу я узнал отца. Он был в форме и сидел на краю кровати, пистолет мешал ему сидеть, и он отпихнул его назад, в перину, теперь ему сиделось удобнее и он мог держать таз. Он не снял фуражку, может, только сейчас вошел, козырек влажно поблескивал. Сквозь туман наркоза я увидел, что и плечи у него мокрые. Когда я стал лучше видеть, я понял, что козырек у него мокрый от дождя. Тут мне стало весело и захотелось посмотреться в зеркало.

— Почему ты хочешь посмотреться в зеркало? — спросил он.

— Идет дождь? — сказал я и хотел встать, идти с ним, так редко случалось, чтобы мы вместе гуляли по прибрежным лугам и полевым дорогам. Сейчас, в дождь, мы непременно бы друг друга хорошо поняли.

— Лежать и не двигаться, — приказал он.

А я на это:

— Где же зеркало? — Как я благодарен ему, вот что мне хотелось увидеть в зеркале.

Он снял фуражку и повесил ее на спинку стула, левой рукой пригладил волосы, а правой балансировал тазиком.

— Меня сейчас еще не будет тошнить, — сказал я, — разве что потом. Зеркало.

Он встал и взял с тумбочки старика, еще находившегося под действием наркоза, бритвенное зеркальце. Один из тех старых хрычей, что на улице харкали и обзывали нас «гитлеровскими молодчиками»; теперь он лежал в белой палате, с высунутым языком. На языке висел зажим, старик силился проглотить собственный язык и задохся бы, но при каждой такой попытке зажим удерживал толстый лиловый лоскут. Вот кто был его сестрой милосердия, зажим, а у меня в палате — серебристый череп, а где эта эмблема, там был и мой отец с бритвенным зеркальцем.

— Ты себя видишь? — спросил он.

Я радостно смеялся в зеркальце, рот у меня был полуоткрыт, за спиной белоснежная подушка, смеялся благодарно, пока меня не затошнило. Отец тотчас подставил тазик, я похлопал ладонью по перине. Он не понял. Я хотел, чтобы он лег рядом со мной, там, где я похлопывал по кровати. Иди же ложись, думал я. Спешить некуда. На улице дождь. Ты же промокнешь, отец. Промокнешь насквозь, если сейчас уйдешь. Сказал ли я «отец»? Так я их никогда не называл — «мать» или «отец». Мы говорили друг другу «ты», они бы насторожили уши и удивились, если бы я вдруг обратился к ним так, как они именуются в Библии или хрестоматиях. Иди, приляг на минуту рядом со мной, прямо в мундире, от него пахнет дождем. Старый хрыч нас не видит, он спит. Видишь, как движется зажим, когда он глотает? Зажим начеку. Их двое. И нас двое. А потом мы оба посмотримся в бритвенное зеркальце, у меня твои серые глаза, твой лоб — так говорят люди, — твой узкий рот, твой подбородок, я вылитый ты, говорят они, и вот это у меня тоже от тебя — твой большой палец. Теперь ты все это можешь увидеть в зеркале, не сможешь просто не замечать, замалчивать, мне достаточно и того, чтобы ты лег рядом со мной. Я похлопал по матрацу. Он пригнулся ко мне:

— У тебя жар?

Он пощупал мне лоб, мокрые пальцы, приятно прохладные, туман, пальцы…

— Мне кажется, меня больше не будет тошнить, можешь поставить тазик на тумбочку.

— Знаешь, — сказал он, — кто тебя оперировал?

— Кто?

— Все прошло хорошо, доктор Виткамп, сын его учится в одном с тобой классе.

Спасовал ли я? Нет, не спасовал. У того был нож, я прижал его к земле, а он снизу меня пырнул. Я поступил в чем-то неправильно? Нет? Тогда все хорошо, твой мундир уже почти просох. Я буду впредь внимательней. Я буду… я буду… дорогой отец, ты никогда не должен выглядеть так, как вот этот, с высунутым языком. Таким старым и беспомощным, нет, ты таким никогда не станешь. Дай слово! Я рад, что ты не такой. Ты в чем-то вовсе не мой отец… ты… ты… нечто лучшее.

— Где она?

Моя мать не пришла. Он сказал, что она очень разволновалась, приняла таблетки. Я не поверил. Отмывает верблюжье одеяло, подумал я. И испачканное кровью полотенце. Устроила себе дополнительный стиральный день. Мне это было безразлично. Ее слезы меня позорили, она не желала жить с отцом и со мной. А я, я не хотел находиться слишком близко от ее теплых укоряющих слез, она всегда слишком поздно хваталась за носовой платок, чтобы я видел, как слезы текут у нее по подбородку и шее в вырез платья. Мягкая плоть под платьем пахла слезами, мокрые груди, иногда я протягивал ей чистый носовой платок, а сам спешил побыстрее убраться.

Когда мне наложили маску с наркозом, я хотел только одного: чтобы он был первым, кого я увижу, открыв глаза. Никто другой не должен стоять в ногах кровати, никаких объятий, в ногах кровати меня должно ожидать лишь это невозмутимое существо. Над зеркалом умывальника висела табличка: «Не курить», когда я пришел в себя, она покачивалась. Я сказал ему, что табличка качается и у меня от этого кружится голова. Нельзя ли ее снять?

— Это же предписание, — сказал он, подошел к табличке и сделал вид, будто указательным пальцем останавливает качающуюся картонку. — Так хорошо?

Нет. Лучше лежать с закрытыми глазами. Таким я его не знал, в роли беспомощного обманщика, делавшего вид, будто он может остановить картонку, которая раскачивалась в моем воображении. Кажется, когда мне удалось наконец раскрыть глаза, я на него уставился, разинув рот, и даже не почувствовал, что он сидит на краю кровати. Я его узнал, это ребячье страшилище, этого черного человека, который только перерядился, надел отцовский мундир и теперь сидел в позе ангела, положив ногу на ногу, и покачивал сапогом, он обслуживал меня, был ко мне добр. Череп со скрещенными костями на его фуражке я воспринял как доказательство его реальности.


Я сидел в первом классе городской гимназии и время от времени поглядывал на левый ряд парт, где сидел Виткамп. То, что его отец шестью стежками меня зашил, как бы чуточку сближало меня с сыном. Я наблюдал за ним с какой-то раздраженной симпатией, поскольку он был первый, с кем я на этой нашей общей стартовой линии мог себя сравнивать. Широкие плечи и узкие бедра делали его фигуру похожей на треугольник; плохой бегун, не участник наших игр, позднее он первым в классе мог процитировать Ницше: «Человек — мелкий сумасбродный вид животных, но, к счастью, срок его отмерен». Когда я принес отцу свой первый табель, меня удивило, что он им удовлетворился. Отметки были неважные. Но из них он заключил, что я все же буду успевать. Вначале я в классе уставал, на уроках у меня кружилась голова, и я получал линейкой в подколенки за то, что вставал недостаточно быстро, когда меня вызывали. Мне было смешно, что совсем еще недавно я гордился своей вымазанной кровью рукой. Теперь меня били линейкой, я чувствовал себя одиноким и приниженным. Табель мой отец клал на стол, словно это уже его не касалось.

Иногда я видел Виткампа с отцом в городе, они ехали в открытом спортивном автомобиле с кожаными сиденьями, и колеса были необычные — со спицами. Гимназист Виткамп читал по дороге книги или газеты, улица его не интересовала, и он никогда не махал мне. В сорок втором году осень у нас была еще спокойная, сирены выли, но ничего не случалось. При воздушной тревоге мы с портфелями спускались в школьный подвал. В середине декабря отец неожиданно получил командировочное предписание.

Место назначения: Тильзит. Я заглянул в энциклопедию: город на Мемеле, в северной части Восточной Пруссии, перегрузочный порт. Чугунолитейные и машиностроительные заводы, сыроварение. Уезжая, он оставил дома несколько учебников и в одном забыл между страницами фотографию. Мать нашла снимок в день его отъезда, когда ставила книги на полку. Солнце озаряет деревянную веранду, на которой стоит раскладушка, накрытая шерстяным одеялом. На стеклах двустворчатой двери висят гардины, а в полуоткрытой двери веранды стоит женщина лет тридцати и держит на руках кошку. Взгляд ее устремлен на мужчину в шерстяных плавках, мужчина чистит сапоги. Левую руку он по локоть засунул в сапог, а правой натирает. Он в домашних туфлях, задники их примяты, чтобы удобнее было надевать. Рядом с раскладушкой пара мужских ботинок. Женщина, сонно улыбаясь, наблюдает за ним, на ней халатик, длинные, до плеч, черные волосы не причесаны, прямые и блестящие, они падают ей на лоб. Совсем не так, как у матери, которая щипцами гофрировала волосы, в комнате вечно пахло паленой бумагой, когда она, остужая щипцы, раза два хватала ими газетный лист. На снимке также видно, как кошка покусывает волосы женщины, которая наклонила голову и дает кошке играть волосами. Мужчина стоит к ним спиной, но, оглядываясь через плечо, краем глаза смотрит на женщину, которая, возможно, только что сказала: «Завтрак на столе». Сфотографировал их кто-то, кому хотелось подшутить над голым чистильщиком сапог. Его уютное гнездышко на западной границе. Увидев фотографию, мать в первое мгновение зажала рукой рот, как делала в первые годы супружества, когда не находила слов. Но тут же поспешила презрительно сострить:

— Ну и глупую же тварь он себе нашел, — словно имела в виду кошку, прихватывавшую зубами волосы женщины. Ему она ничего не сказала, а фотографию сожгла в печке.

Вечером на перроне мимо окон эшелона ходил Дед Мороз, раздавал яблоки и печенье. Он был навеселе и пил за здоровье солдат, поднимая флягу, которую носил в нагрудном кармане. Отец был в шерстяных перчатках СС, он не захотел взять заячьи, которые Эдмунд передал для него моей матери. Меховые перчатки сохранились еще с тех времен, когда Эдмунд ходил загонщиком на облавную охоту. В виде вознаграждения он получал зайца, шкуру Хелена Портен относила к скорняку и заказывала пару перчаток для гона, они лежали в платяном шкафу и надевались, только когда старые были изношены до дыр. Пара, которую мать хотела дать ему с собой, пахла нафталином. Это были рукавицы.

— Для востока, для «сибирских морозов». Там все носят меха, — сказала она, — так что не смущайся.

Он сказал, что мех помешает ему шевелить пальцами.

— Ты можешь носить их в свободное время. Когда у тебя будут увольнительные, — возразила она.

— Это же не зимний курорт, — усмехнулся он.

Но она настаивала:

— Когда иной раз будешь свободен, вполне можешь их носить.

На это он:

— Ты что, не понимаешь? Я же тебе объясняю, что не могу в них шевелить пальцами, а это значит, они непригодны к службе. — И он из окна вагона рассмеялся.

Это звучало вполне резонно: ему было необходимо, чтобы руки, пальцы могли свободно двигаться. Он целился правой рукой, упражнял пальцы. Прощальная шутка. Никто не заплакал.

— Отдай их ему, — сказал он, — пусть носит.

Но мне они тоже были ни к чему. Зима выдалась мягкая.

На берегу Мемеля он нашел спиленное дерево, пень, на котором позировал, когда ему нужны были фотографии для посылки домой. На одном снимке он сидит на пне один, на другом — стоит с двумя дружками в снегу, все трое в длинных, по щиколотку, зимних шинелях, туго-натуго подпоясанные ремнями. Летом они опять сфотографировались на пустившем ростки пне, это было их излюбленное место. Уголок, где проводила свободное время зондеркоманда.

Пока он находился на западе и проверял паспорта, я вполне представлял себе его службу с пистолетом. Пистолет ему не нужен, думал я, он носит его только для острастки, голландцы безобидны, они работают у нас на заводах. На западе это пока было так. Но в Тильзите? В чем заключались его обязанности там? Он писал письма, которые мать вместе со старыми газетами бросала в помойное ведро, предварительно мелко-мелко изорвав, чтобы никто не мог их прочитать. Гломпы, объяснила она, суют свой нос в каждое помойное ведро. Антон Гломп писал из Минска. Они подносили письма к носу собаки, она обнюхивала буквы и виляла хвостом, когда они говорили: «Это от Антона». Антон Гломп погиб уже за Минском. В его мансарде на стенах все еще висели кровоточащие сердца Иисуса с терновым венцом. Собака позабыла старый фокус, Гломпы уже не клали ей на нос ломтиков колбасы. Подавленные горем, они думать забыли о фокусах. В один прекрасный день бронзовый профиль Гитлера исчез со стены, теперь на том же гвозде висел Антон Гломп в черной лакированной раме, правый угол которой был затянут траурным крепом. В тот день, когда я углядел замену, на мне была коричневая рубашка. Почтальон передал мне возле дома письмо для Гломпов, дверь в квартиру была открыта, я вошел в гостиную и увидел, что Гитлера на стене уже нет. Гломпы сидели на диване, выглядели печальными и исполненными решимости натравить на меня собаку, если я скажу: где же фюрер? Я отдал им письмо и вышел.

— Большое спасибо, — сказали они мне вслед.

Спасибо за письмо? Или за то, что я на них не донесу? Может, они благодарили меня авансом? Тут я заметил, что становлюсь «непригодным к службе». Я стоял с пустыми руками на лестнице, смехотворно закаленный, я с радостью глотал собственную кровь, чтобы угодить отцу, ведь я искал себе отца. И когда думал, что нашел его, вдруг увидал перед собой человека, которого послали к месту назначения. Кто я и какую при этом играю роль, было безразлично. Ровно ничего не значило, донесу я на Гломпов или махну на них рукой. Я стыдился, что, как собачка на привязи, бежал следом. На лестнице, когда пришла Анна с веником и стала мести площадку у входной двери, я сдержал слезы, сделал вид, будто интересуюсь электросчетчиком возле двери в подвал.

— Не поворачивайся ко мне спиной, это меня пугает, — сказала слабоумная и вытрясла перед домом веник.

Анна помогла мне, я вышел на улицу, постоял у двери, грея на мартовском солнце спину о кирпич, потом направился к затопленным рекой лугам. Лед еще не порыхлел, старики уже наведывались в свои сады, собаки хватали ледышки, которые им кидали через ледяное поле. На дальнем краю луга стояла машина отца Виткампа. Безоблачный воскресный день, ни воющих сирен, ни войны, Виткамп с отцом катались на коньках. Виткамп написал об этом сочинение, которое затем читали в классе. Учитель немецкого хотел, чтобы мы выразили свое одобрение, мы немножко похлопали. Я пришел к заключению, что Виткамп — лгун, потому что живется ему счастливо.


Сначала в тильзитских письмах ни строчки не было о его распорядке дня, только одно замечание: «У меня все хорошо. Потом напишу подробнее о новых своих обязанностях».

До конца августа сорок третьего года у нас было тихо, мы почти забыли, что бомбардировщики снуют над нашим городом туда и обратно и только потому оставляют его в покое, что сперва сравнивают с землей города с громкими именами. Однако в последнюю августовскую ночь они разметили центр города сигнальными ракетами, построили в воздухе как бы клетку, решеткой ей служили туманные полосы, которые медленно опускались и наконец прикоснулись к крышам домов, мы стояли у порога и наблюдали, как снижается световая клетка. Что они так легко накрыли нас гигантской клеткой, вдруг показалось нам до ужаса здравым и разумным, хотя прежде мы ничего подобного не видели. Через запасные выходы в стенах подвала шли женщины с детьми. Когда стали падать бомбы, Гломпы опустились на колени, прижали голову собаки к полу и накрыли ей морду диванной подушкой, потому что она начала скулить. Молясь, они упирались затылком в стену подвала, при свете карманных фонарей видно было, что волосы у них в известковой пыли. Еще не засыпанная могила. Другие были уже завалены, не слышно голосов, задохнись, я пытался представить себе безмолвные могилы под рухнувшими домами. Там уже все было кончено, «кончено» — слово, которое оглушало, если вдуматься. Мать не стояла с другими женщинами, склонившимися над грудными младенцами и детьми постарше, прикрывая их собственным телом. Она стояла поодаль, лицом к стенке, одна из женщин вдруг втащила ее в общий круг, и матери тоже пришлось нагнуться. Уже после налета на одной из соседних улиц в предрассветных сумерках посреди мостовой взорвалась авиамина, мы стояли в дверях дома, и у женщин сдуло со лба волосы. Когда рассвело, я туда пошел, рядом с воронкой лежал человек, в уголках рта у него запеклась кровь. Направляясь к группкам людей, стоявших в подъездах, он напоролся на эту самую авиамину, шляпу мясника Домена нашли на другой улице, ее унесло воздушной волной за угол. Мясник исчез в облаке пыли, пыль покрывала его тонким слоем, и лицо у него было такое же серое, как ботинки.

Руками, ногами и пальцами ног, двумя-тремя телодвижениями я тайком передразнил скорченное тело, словно оно само было во всем виновато. Покойник показал мне, как лежат, когда все проиграно и ты никому уже не нужный мусор. Лицо мертвеца словно бы издевательски выглядывало из окна, через которое я хотел счастливым смотреть на мир. Так бы и дал мертвецу пинка.

Трущоба, в которой жил Крапп, обрушилась. Два дня спустя Краппа вытащили мертвым из-под развалин. Его зеркальный карп все еще плавал у меня в аквариуме. Виллы Виткампов за вокзальным бомбоубежищем уже не существовало. Прямое попадание, отец Виткампа был один в доме, все остальные ушли в вокзальное бомбоубежище.

На пару с Виткампом я рылся в развалинах виллы, отыскивая библиотеку его отца. У него была коллекция шпаг, шпаги можно было вытаскивать из обломков за эфес, у меня уже набралась целая охапка, и я не знал, куда их девать.

Виткамп сказал:

— Можешь взять себе.

На это я:

— Не такая у нас квартира.

— Идиот, — отрезал Виткамп, — зачем же ты туда лезешь?

Он взял у меня шпаги и кинул обратно в дыру. С каждым днем он забирался все глубже в библиотеку, рылся в груде развалин и пропадал там.


В деревне не спали, потому что слышали взрывы и видели зарево над городом. Стояли на крылечках, была чудная, теплая августовская ночь. Утром Эдмунд сел на велосипед — узнать, живы ли мы. Он сказал, что нам надо сейчас же ехать с ним домой, все как есть бросить, проделать восемь километров на велосипедах и не дожидаться следующей бомбежки. В деревне нет никаких промышленных предприятий, кроме кожевенной фабрики.

— Но она нас защищает, — сказал он, — ее они не станут бомбить, потому что фабрика принадлежит евреям. И потому что евреи всегда возвращаются, и после этой войны тоже. Не анекдот ли? Мы наказали евреев, а они нас защищают.

Два дня мы еще оставались в квартире, потом передали ее людям, которые после бомбежки остались без жилья. Кремер работал возчиком в гужевой экспедиционной конторе. Кремеры обещали беречь нашу квартиру, как свою собственную. Когда кончится война, все за десять лет заново отстроят, лучше прежнего, как обещал Гитлер. После победы они тут же выедут. Когда мы вернемся, они нас еще не так отблагодарят.

— А что делает муж?.. Ага, в Тильзите. У него же хорошее место в гестапо.

Мать сказала, что они ошибаются. Но они в это верили, они слышали, что он служит в гестапо.

— Но сотрудники гестапо не ходят в форме, — сказала моя мать.

Кремеры благодарно улыбались:

— Гестапо лучше нас в этом разбирается. Мы присмотрим за квартирой. Езжайте. В деревне вам будет безопаснее. А вы разве против того, чтобы ваш муж работал в гестапо?

— Я знаю только, что он в Тильзите, — осторожно отвечала мать.

Отправляясь на велосипедах к Эдмунду, мы взяли с собой одежду, документы и свадебные столовые приборы. По чемодану на багажнике и по сумке на руле. Когда опять стали ходить трамваи, мы в чемоданах и сумках забрали еще, сколько могли. Мы боялись, как бы все не разграбили, если мы проиграем войну. Духовое ружье я тоже увез в деревню, но там оно пылилось на гардеробе.

Мать написала в Тильзит, чтобы отец посылал свою корреспонденцию по новому адресу и письма не попали в руки к Кремерам, которым она не доверяла. Восьмидесятидвухлетняя старуха пела в подвале, Ава Цандер пела о рае: «Мне бы перья, мне бы крылья, полетела б без усилья над адамовым холмом…»

Я хотел вместе с ним победить. Это вошло мне в плоть и в кровь. А теперь мы спрятались под крышу Эдмунда Портена. Цандеры, чтобы сберечь обстановку, летом не сидели днем в квартире. Они шли в подвал, где стояла старая мебель. Наверху они ходили в домашних туфлях, а в подвале — в деревянных галошах. Старик Цандер утром выносил мышеловки и выкидывал мышей в помойную яму. Снег заметал картофельные грядки. Я написал письмо в Тильзит.

Он не ответил, слал лишь краткие весточки, где не упоминал моего письма. Может, письмо затерялось. Или он о нем умалчивал, потому что оно было ему неприятно. Мать шила на машинке платья и фартуки для деревенских женщин. Постепенно все узнали, что она недорогая портниха-самоучка и шьет очень недурно.

Наконец от него пришло письмо: «Дорогой сын…» Письмо было короткое, всего одна страничка, синие чернила, косой каллиграфический почерк, оправдавший себя, когда он стал бухгалтером на стрельбище СС. Рука конторщика, проверявшая дома перед сном газовые конфорки.

Он писал мне: «Я не против, чтобы мои письма выбрасывались. Когда я после войны вернусь домой, я хочу снова носить свои штатские костюмы, а не читать свои письма. Но ты спрашиваешь совсем о другом. Мы здесь выполняем задачу, не сравнимую ни с какой другой. Этому нельзя научиться, это просто приходится делать, потому что это важнее нашей собственной маленькой воли. Нужно иметь какую-то опору, чтобы такое совершать. Одно дело — стрелять по мишени, и совершенно другое — стрелять в живого человека. И евреи не одни, за ними еще тысячи и сотни тысяч, принимавшие нас за дураков. Евреи ведь мастера наводить тень на ясный день. Мы сейчас не можем себе позволить ложной жалости. Мы начали новую жизнь и не станем разделять ее с теми, кто до самого конца надеются после нескольких трудных лет снова оказаться наверху. Стоя под дулом автомата, они смотрят на тебя так, будто ты победил лишь на день-другой. И когда их бог перевернет страницу, тогда уж они пошлют тебя в яму. Но они сами себе ее роют. Этому не учатся — стоять и нажимать на спусковой крючок, тебя туда ставят. Поначалу я думал, какое счастье, что не стоишь несколькими метрами дальше, на том месте, где стоят евреи. Потом раздается команда: «Клади лопаты». Они еще понадобятся. И они кладут лопаты. Нет, сказал я себе, терпеть как козел отпущения — это не для нас. Вовсе не простое везение, что мы стоим там, где должно. Мы это место себе завоевали. Как ты можешь спрашивать, не проиграем ли мы? Никогда больше такого не пиши. Если б не эта внутренняя опора, голова может пойти кругом. Мы не можем такое выполнять, а затем зажимать рот платком. Двое моих товарищей застрелились, это их личная ошибка. Другие решили, что могут взять себе премию из конфискованных сундуков еврейского населения: бриллиантовое кольцо, меха, золотой портсигар. Их отчислили. Завтра мы ожидаем высоких гостей. Все будет как нельзя лучше. Если бы те, другие, были невинны, мы не могли бы, бреясь, смотреть себе в глаза. Надеюсь, мне удалось тебя подбодрить. С сердечным приветом. Твой отец».

Письмо принес не почтальон. Один из отцовых сослуживцев, приехавший в отпуск, вручил его нам. Мать поинтересовалась, что я ему написал в своем письме.

— Что касается меня, — сказала она, — можешь ему написать, что я выбрасываю его письма.

Чудо, которое он сулил, с каждым письмом разрасталось все шире. Чем больше он распинался, тем с большим равнодушием читала она его письма и тут же выбрасывала.

— Что это с ним? — говорила она. — Никогда он еще так не распускался.

По ее словам, он лишь искал удобного случая, чтобы дать себе волю. Где же еще он может себе подобное позволить?

— Вот и отыгрывается теперь на тебе, потому что ты дал ему своим письмом зацепку. Пожалуйста, раз это ему так нужно. Вот, вот тут написано черным по белому: «Нужно иметь какую-то опору, чтобы такое совершать». Знал бы ты, кто это на тебя опирается.

— Я знаю, — сказал я, забирая у нее из рук письмо.

— Нет, не знаешь, — сказала она.

Я сказал:

— Тут же все написано. Или, может, ему надо еще указать точное количество? Ты хочешь знать, скольких он за день приканчивает?

Она попыталась вырвать у меня письмо, чтобы его сжечь. Но я вцепился в него обеими руками и спрятал за спину.

— Он же ничего, ровно ничего для тебя не делает! — кричала она.

— Он мне написал, — сказал я.

Иногда приходила посылка с премией за расстрел: кофе и шоколад. Он писал: «Посылаю вам свой специальный паек». Шоколад съедал я, а кофе мать приберегала для воскресных дней.

Я стал приносить домой табели получше, подписывала их мать. Как-то она показала мне письмо, которое собиралась отослать в Тильзит, в приписке она меня расхваливала. Писала ему, что я стал хорошо учиться. Когда она с письмом подошла ко мне, я отступил на шаг — не хотел принимать от нее похвалы. Это дело отца. По-прежнему его, даже если он, как она мне кричала, ничего, ровно ничего для меня не делает.

— Убивать — это да, это все для тебя.

Я подумал, может, она желает, чтобы он не вернулся, когда кончится война. Тогда угаснет бессильная ненависть, стыд быть вынужденной носить его обручальное кольцо. Она желает ему смерти.

Родина. Калека прозревал будущее. Бартель был учителем географии, в первую мировую войну ему гранатой оторвало левую руку и левую часть челюсти. Он стал вешать географическую карту, один из учеников вскочил со скамьи, подхватил ее, и, когда карта была повешена, Бартель ткнул указкой в Нормандию и сказал:

— Я, как старый солдат, участник мировой войны, не верю во вторжение.

Он был обер-лейтенантом пехоты, Рихтхофен сбросил над окопами Вердена послание: «Сердечный привет обер-лейтенанту Бартелю и камрадам». Бартель, разговаривая, брызгал слюной из дыры в челюсти, нижняя губа у него вообще отсутствовала, и он вытирал дыру носовым платком.

— Они не высадятся, — сказал он, — потому что, прежде чем они ступят на землю, их встретит огневой вал.

Виткамп единственный в классе громко рассмеялся. Из брызжущей слюной дыры Бартеля выплескивались смятые фразы, он знал, что рубец до жути карикатурен, и привык к сдавленным смешкам класса. Но тут было другое.

— Чему ты смеешься, Виткамп? Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— Над чем ты смеялся?

Виткамп сказал:

— Есть люди, которые говорят, что мы уже проиграли войну.

— Что это за люди? — спросил Бартель.

Виткамп понимал, что ему не следует точнее описывать «людей», калека способен донести.

— Кто? — повторил калека.

Виткамп ответил:

— Мой отец.

— Но твоего отца нет в живых. — Бартель подошел к Виткампу, положил ему руку на плечо, словно Виткамп помешался, затем вытер рукой шрам. — Успокойся, мальчик мой. Все будет хорошо.

Виткамп снизу вверх посмотрел на калеку:

— А это он еще давно говорил.

Тут Бартель молча вернулся к географической карте, стал подле Нормандии и ткнул указкой в класс.

— Виткамп, так над чем ты смеялся? Над тем, как ведется война, или над моим шрамом?

Мы поняли, что калека предлагал ему наиболее безболезненный для обеих сторон путь котступлению. Виткамп ответил:

— Над шрамом.

Бартель молчал, когда Нормандия была взята. Это случилось летом, Ава Цандер пела что-то смиренное богу, она варила в подвале пивной суп с хлебом и взбитыми белками. Эдмунд включил репродуктор: покушение на Гитлера. Я спустился в подвал, Ава не слышала известий, она налила мне тарелку пивного супа. Я вышел из дому и стоя, прислонившись к теплой кирпичной стене, хлебал суп. В известиях сообщалось, что Гитлер жив, что он чудом спасся, только мундир немного запылился, и все. Но я представил его себе мертвым, как того первого мертвеца на краю бомбовой воронки, в запыленном костюме. Цементная пыль, известка, безжизненный кусок мяса, запрятанный в будничный костюм с налипшими комьями земли. До сих пор я считал, что надо быть на что-то пригодным. И теперь подумал: Гитлер все равно что мертв, раз он стал непригоден, а именно это доказывала бомба в портфеле.

Я вернулся в подвал и сполоснул тарелку под краном. Ава вытерла тарелку фартуком, о покушении она ничего не знала, я умолчал о чуде. Липучка на потолке подвала была черна от мух. Восьмидесятидвухлетняя старуха бросила ее в печь. Я подвесил новую.

Эдмунд, как и большинство стариков, посадил в саду табак, табачные листья они развешивали для просушки на длинных веревках вдоль теплых кирпичных стен домов. Эдмунд чувствовал себя стесненным с тех пор, как приютил нас. Прошедшей зимой мы с ним поссорились, когда, вернувшись с катка, я сунул коньки сушить в духовку кафельной печи. Он вытащил коньки из печи и продемонстрировал мне, на что годится печь в долгие зимние вечера. Эдмунд молча сидел в своем плетеном кресле и грел ноги в духовке. Едва он сел за стол и принялся хлебным ножом крошить табачные листья, я снова засунул коньки в печь. Эдмунд рванул дверку духовки и хотел выбросить коньки в окно. Таща к себе железины, мы топтались вокруг лампы, и в конце концов Эдмунд выболтал то, о чем до сих пор умалчивал: я, мол, нисколько не похож на него, Эдмунда Портена, а вылитый нацист из городских, навязавшихся им в родство. Но теперь они расплатятся сполна, вместе с краснобаем сапожником, на которого они все делали ставку. Скоро он протянет ноги, и русские мигом поснимают с него сапоги. Эдмунд ткнул меня коньками в ребра:

— Ты должен бы мне спасибо сказать, что я вытащил тебя из грязи. Для тебя война кончена. Здесь никто и пальцем не шевельнет, когда придут американцы. Слишком долго вас баловали.

Когда по воскресеньям на столе появлялось мясо, убоина, которую он добывал по знакомству, Эдмунд сам резал мясо кухонным ножом и распределял куски. Иногда мать молча менялась со мной тарелками, потому что ей доставался шматок побольше. Эдмунд тогда, продолжая жевать, опускал глаза в свою тарелку, с матерью он не вступал в спор, щадил ее как будущую вдову.

Он стал недоверчив, прятал свои сбережения — жалкие несколько сотен — между рубашками в бельевом ящике, позолоченные карманные часы — за сорокалетие на кожевенной фабрике — запихивал поглубже между подштанниками. Мать знала его тайники. Назло ему, оттого что он разыгрывал из себя спасителя, добывавшего мясо и распределявшего его по тарелкам, она рылась у него в ящиках и иногда утаскивала сотенную. Он никогда на заводил об этом разговора, лишь ронял как бы между прочим, что его обкрадывают, воруют сохнущий у стены табак, он пересчитал листья на одной веревке — тут и там за ночь исчезают по одному, по два листа. Летом я иногда ездил в школу на велосипеде. Однажды ночью Эдмунд натянул тонкую проволоку от стены дома до персикового дерева. На проволоку он повесил колокольчик, какие бывают у мороженщиков. Утром я, совсем еще сонный, сел на велосипед и едва поднял голову, как налетел шеей на туго натянутую Эдмундову проволоку, колокольчик зазвонил, а я свалился с велосипеда. Ава была уже в подвале, в ее стенном зеркале я увидел багровую полосу кровоподтека на шее.

— Ты что, не видел проволоки? — сказала она. — У Эдмунда по ночам воруют табак.

Она намочила под краном полотенце и приложила мне мокро-холодную тряпку к шее. Когда я снова сел на велосипед, Эдмунд был в саду; заметив у меня на шее кровоподтек, он с удовлетворением сказал:

— Теперь все слышали, теперь это уже не нужно. — Он смотал проволоку и отнес ее вместе с колокольчиком назад в подвал.

Когда с мясом стало совсем туго, он привел домой на веревке собаку. Коротконогую дворнягу, которую запер в подвале. Он получил ее от одного из стариков, с кем рассиживал по беседкам, распивая картофельную самогонку. Самогонка сгубила ему желудок. Случалось, выпив слишком много, он падал ночью где-нибудь на улице. Мы искали его, волокли домой, укладывали прямо в одежде на постель. Он пинал ботинками спинку кровати, сбрасывал со стула тазик с блевотиной. Однажды он рухнул навзничь на живую изгородь из бирючины да так там и остался. Днем выпал снег, была ясная звездная ночь, и он бы замерз, если б мы его не нашли. Он опять пинал нас, когда мы пытались поднять его, и наотрез отказывался вставать, он, мол, даже не упомнит такой прекрасной, сердобольной, такой доброй к нему ночи, «руки прочь», — бормотал он. Я обхватил его худущее горло и, чтобы напугать, сдавил, он стал ловить ртом воздух, его кадык ускользнул у меня из-под пальцев. Мать хлопнула меня по руке.

— Да как ты смеешь.

Я пнул ногой живую изгородь, кусты закачались, Эдмунд, широко раскинув руки, вцепился в ветки, пальцы его утонули в снегу.

— Я заберу все твои деньги из ящика, если ты сию минуту не встанешь, — пригрозил я, — если ты тут замерзнешь. — Может, это заставит его подняться на ноги.

— Чтоб у тебя руки отсохли, — сказал Эдмунд и вдруг с хохотом начал биться головой о снег, снег набрался ему в рот.

Он его сплюнул — я, дескать, могу забирать себе и его деньги, и золотые карманные часы, саван-то все равно без карманов.

Мать — она была в красных шерстяных перчатках, — по-ребячьи обозлившись, стала сыпать снег ему в лицо, пока он не замолчал. Я снова пнул живую изгородь, и Эдмунд съехал с нее вместе с широким валиком снега, после чего дал отвести себя домой.

С желудком у него было совсем плохо, выпивохи дали ему собаку, чтобы он глотал теплый собачий жир, вернейшее средство от язвы. Собаку мать должна была день-два вымачивать в уксусе, а затем зажарить, в воскресенье они собирались устроить в беседке пирушку. Эдмунд спустился в подвал, запихнул собаку в мешок из-под картофеля, а когда поднял молоток, Ава Цандер включила репродуктор на полную мощность, так что слышна была только музыка. Мать участвовать отказалась, не хотела поганить кастрюли; от вони потом вовек не избавишься, уверяла она. Эдмунд пошел с мешком к восьмидесятидвухлетней старухе, та подбросила дров в огонь и разложила собачину по кастрюлям. В подвале у Авы Эдмунд глотал теплый собачий жир, ему стало немного лучше.

Я теперь большей частью ездил в школу на велосипеде, самолет-штурмовик однажды обстрелял трамвай. На велосипеде было удобнее следить за небом. Осенью сорок четвертого школу закрыли. А затем пришло письмо от отца; он писал, что его переводят на запад. В тот самый пограничный район, где он начал с проверки паспортов.

Эдмунд на это сказал:

— Если он хоть что-то соображает, так переоденется в штатское и здесь переждет, пока все не кончится. — Он приискивал убежища, где бы отец мог скрываться.

Мы ждали, что он вот-вот явится. Но его не было. Он так никогда и не добрался до своего прежнего пограничного поста. Я представлял себе, что он снова будет жить в лесном домике, в комнате с серебряными рыбками в плафоне, где мы с матерью навещали его по выходным. Я вспоминал обычную картину, как оба смущенно сидят на краю кровати, дожидаясь, чтобы я ушел играть. Он вешал пистолет на спинку кровати — это означало: мне пора сматываться. Тут я уходил на час гулять и стучал, когда возвращался. Там он останется жив, думал я, когда Эдмунд говорил:

— Теперь они перебрасывают всех на запад. Это большая ошибка, им русских надо задержать, русских.

Я желал отцу, чтобы ему по старой памяти дали ту же самую комнату в лесном домике. Там никто никогда не догадается, на что его использовали. К нему будут относиться как к вернувшемуся с фронта.

Но затем пришло его письмо из Рохерата. Я пальцем водил по географической карте, и все впустую, вероятно, где-то за Айфелем, в Арденнах, какая-то дыра, чтобы ждать там американцев и оборонять каждый клочок земли, хотя бы голыми руками, когда выйдут последние патроны. Это вписывалось в созданную моим воображением картину, я слышал, как диктор по радио говорил о Сталинграде: «Шестая армия окружена, и у нее вышли все боеприпасы. Наши солдаты в рукопашной отбивают натиск врага лопатами и обледенелыми комьями разрытой снарядами земли. Героическое сражение с превосходящими силами противника близится к концу». Отец писал нам с запада: «…Мы здесь остановим войну. Отношения с местным населением хорошие. Они настроены не враждебно. Сейчас немного отдыхаем в деревенском трактире. Заеду, когда смогу. Пока что все тихо».


Он шел в своей длинной, по щиколотку, жесткой зимней шинели по заснеженной деревенской улице. Кожаный ремень был туго затянут, точь-в-точь как на фотографиях из Тильзита. У него не было с собой никаких вещей, только пистолет. Ава Цандер посыпала золой скользкий утоптанный снег. Когда он подал ей руку, теплый зольник от волнения выскользнул у нее из пальцев, но отец подхватил его. Я услышал голоса на улице, подошел к окну и увидел, как он хлопает в ладоши, выбивая золу из шерстяных перчаток. Но я не открыл окна. Я вышел из комнаты, потому что хотел побыть с ним наедине на улице, не хотел, чтобы меня оттерли при общей суматохе в тесной комнате. Он что-то слишком долго трепал меня по щеке шерстяной перчаткой, словно не вполне владел собой. Гладил меня по щеке, а сам смотрел вверх, на окно, не движется ли кто за занавеской. Мне в глаза попала зола, которую он не до конца выбил из перчаток, и правый глаз у меня заслезился. Я отстранился, а он продолжал гладить по воздуху, потом, заметив свою оплошность, замахал рукой, хотя в окне никого не было видно. Он махал как человек, который чувствует, что из-за гардины за ним наблюдают. Почему они не выбегают на улицу? Почему в доме стоит такая тишина? Входная дверь была открыта, он вглядывался в глубину узкой темной прихожей, где виднелась деревянная лестница, словно каждую секунду ожидал услышать торопливые радостные шаги по выкрашенным охрой, вытоптанным посередке ступенькам. Но на лестнице было тихо.

Может, мать надевает пальто, стоит перед зеркалом и металлическим гребнем наспех причесывает круто завитые непослушные кудряшки? Не ради него. Иногда она стояла перед зеркалом и разглаживала пальцами морщинки под глазами, ей было тридцать четыре года, и она кусала себе перед зеркалом губы. Она виновато усмехалась, когда замечала, что я исподтишка за ней наблюдаю. Мать молча спустилась по лестнице, за ней следом Эдмунд. Ава Цандер созвала все свое семейство, всех собрала у входной двери на снегу, где на только что рассыпанной золе не поскользнешься. Ава радовалась, что посыпала снег золой.

— Я знала, что он придет, — повторяла она.

И то, что все за ними наблюдали, толкнуло их друг другу в объятия. Они обнялись молча и лишь ради посторонних людей.

К вечеру опять пошел снег. Отец сидел в плетеном кресле, сапоги он снял. Он грел ноги в духовке, мои коньки лежали под печкой.

Отец спросил:

— А Утиный пруд замерз?

Собственно, ему не хотелось больше выходить из дому, но я уговорил его прогуляться, до того как стемнеет. Мы шли старыми проселками, пока не очутились у Утиного пруда, где местные мальчишки каждый день катались на коньках. Сейчас они уже разошлись по домам. Утиный пруд примыкал к кирпичной стене крестьянского двора, бузина, непролазные заросли малины, кроличьи норки в холмах, куда мы удирали по воскресеньям, когда отцу не хотелось сидеть за накрытым для кофе столом. Эдмунд знал, что отец избегал семейных сборищ и не любил гостей. Он до сих пор не забыл, как его заставили ждать, пока мы на дворе стреляли из духового ружья в мишень. Хелена Портен сразу замечала, когда отцу не терпелось уйти. И когда он затем чуть ли не выбегал вместе со мной из дома, она терпеливо говорила:

— Пусть идет. Вы же знаете, какой он у нас непоседа.

Мы шагали по изрезанному коньками льду Утиного пруда. У меня было такое чувство, что его надо отвлечь, навести на другие мысли. Я рассказал, что мы здесь играем в хоккей палками и старыми прогулочными тросточками. У Эдмунда в подвале валяются несколько таких тросточек, но разве он даст, я одну стащил и обил ручку куском кожи, чтобы не расщепилась от ударов по льду. Я заметил, что у других они уже после двух-трех игр становятся тоньше и легко ломаются. Вот мне и пришла мысль насчет кожи.

— Мое изобретение, — сказал я ему, — другие взяли с меня пример, теперь клюшки продержатся не одну зиму.

— Что ты еще делаешь? — спросил он.

Я ответил:

— Школа закрыта. Но ведь дело всегда найдется.

Он не понял, что я имею в виду. Мы до сих пор были прописаны в городе, и мне пришла от городских властей бумага по нашему старому адресу. Кремеры переслали нам ее в деревню. Мне предлагалось в ближайшие дни явиться на поле, что возле трамвайной линии между деревней и городом. Там роют противотанковый ров. Им нужна рабочая сила, были налеты штурмовой авиации, убили старика и пятнадцатилетнего мальчика. Самолеты вернутся. Пристрелялись уже. Я собирался точно в срок явиться с лопатой в указанное место.

— Ты пойдешь?

Он спрашивал, будто меня не понял. Я уже подобрал себе одну из лопат Эдмунда. Отодрал от нее налипшие с осени комья, лопата была острая и чистая.

— Ты не боишься?

Я ответил:

— Боюсь, конечно, особенно после той бомбежки. Но я все время в оба глядел. А то бы запросто неприятности схлопотали… мать, — нерешительно пояснил я, — у нее во время воздушной тревоги был припадок. Стала на лестнице и как начнет кричать.

— Что именно? — спросил он.

Я сказал:

— По-моему, ей не хотелось больше жить. Ну и всякое такое… Гломпы убрали профиль Гитлера, потому что их сын погиб. Теперь его фотография висит на том же гвозде. Мне, конечно, давно следовало сообщить.

Спасаясь от ветра со снегом, мы стали вплотную к стене дома, от холода лицо отца посерело и как бы ссохлось, уши торчали, потому что волосы над ушами были наголо выбриты. Фуражку он все еще носил щегольски набекрень, как на снимках, чуть сдвинув вправо. От порыва ветра с крыши упал снег и посыпался нам за шиворот, он плотней укутал шею поднятым воротником шинели, уголки рта у него побелели от холода. Отец, который всегда стремился нам доказать, что он заслуживает чего-то лучшего, который давно забросил учебник «Как правильно говорить и писать по-немецки» и, чтобы облегчить походную выкладку, где-то его оставил, — отец вдруг пожелал что-то для меня сделать.

— Пусть сами копают свой ров, — сказал он, — ты туда не пойдешь. Это слишком опасно. В открытом поле вы будете совершенно беззащитны, с воздуха вас всех перебьют. — Его слова звучали доверительно, по-отечески, озабоченно. Как он задумался, представив себе, что я могу упасть в яму, простреленным, искромсанным, это он хорошо знал, это он мог себе представить, все равно, кто бы то ни был. — Ты не пойдешь.

— Но другие-то пойдут, — сказал я, — я иногда езжу в город и встречаюсь с одноклассниками. Они тоже получили такие повестки. Даже Виткамп собирается идти. Глупо только, что у него нет лопаты. На вилле у Виткампов и книги были, и коллекция шпаг, а вот лопат не было, лопату всегда приносил с собой садовник. А садовник умер. Я обещал Виткампу захватить для него лопату. Эдмунд меня ненавидит. И тебя тоже. Я ничего ему не скажу, просто возьму из подвала две лопаты.

— Никуда ты не пойдешь. Теперь уже недолго осталось.

И он зашагал прочь от кирпичной стены, он не хотел глядеть мне в глаза. Я побежал за ним следом, догнал и пошел рядом, избегая смотреть на него.

— Погуляем еще? — спросил он. — Или ты замерз?

Я искоса вскинул на него глаза, я выглядел нелепо в своей черной фуражечке с опущенными наушниками. Он не хочет, чтобы меня кинули в яму. И все уладит, у него есть связи, я должен только обещать ему туда не ходить. Даже из-за Виткампа, пусть он достает себе лопату где-нибудь еще. Он напишет куда следует. А еще лучше — позвонит, что сын его в настоящее время слишком физически слаб. СС они не ослушаются, вычеркнут меня из… из списка смертников, так он сказал.

Я не пошел. Отвез на трамвае Виткампу лопату.

— Я не дам себя пристрелить, у меня пока есть отец, — сказал я ему, — может, он еще вернется. И если вернется, может быть, я сумею ему помочь.

Виткамп ухмыльнулся: дескать, мог бы и половчее соврать. Пусть считает меня трусом, мне безразлично. Я хотел остаться в живых и дождаться дома отца.

Я думал, мне пришлют напоминание, письменное предупреждение. Ничего подобного. Может, он им намекнул, а может, обо мне позабыли. Вот все, что он для меня сделал: возможно, он спас мне жизнь.

Дома они поставили его сапоги сушить возле печки, он в носках отправился спать с матерью. Вскоре после бомбежки Эдмунд на грузовике вывез из нашей городской квартиры обстановку гостиной и супружескую кровать с двумя тумбочками и зеркальным шкафом. Водителю он заплатил самолично выращенным табаком и сотенной бумажкой. Хотя бы это заслужила моя мать, сказал он, получить назад свое добро. До сих пор я спал рядом с матерью в двуспальной кровати. На те две ночи, что он был с ней, она стелила мне на старой пустующей кровати в соседней комнате.


На следующий день мне очень хотелось, чтобы он занялся чем-нибудь мне хорошо знакомым: разобрал бы пистолет, стер бы с него каждую пылинку и вновь собрал знакомыми жестами и с тем же лязгом металла. Пистолет все два дня провисел на вешалке в прихожей, он больше его не чистил. В его отсутствие я вынул пистолет из кобуры и проверил его у окна, потому что в полутемной прихожей было плохо видно. В прихожей пистолет на первый взгляд показался мне чистым, но у окна я увидел, что бороздки на рукоятке залеплены глиной. Иголкой я выковыривал глину и сдувал пыль с бороздок.

Чистя пистолет, я вдруг вспомнил, что раньше испытывал какую-то неловкость, даже досаду, когда мать, перед тем как нам в воскресенье показаться на людях, чистила щеткой плечи стоявшему в воскресном костюме отцу. И уже выходя, поспешно снимала с его костюма волосок или пушинку, существовавшие зачастую всего лишь у нее в воображении. Когда мать шла за ним по улице, она нет-нет да и проводила рукой по его плечу, хотя смахивать оттуда было нечего. Она дотрагивалась до него, чтобы он заметил, что вырвался на шаг или два вперед. Он не приноравливался к ее шагу, отдергивал плечо, делал вид, будто рассматривает витрину. Тогда она язвительно бросала ему вдогонку:

— У тебя выпадают волосы.

Он терпеть не мог этого сдувания пылинок и одергивания — ведь так мать на улице показывала, что в конечном счете именно она отвечает за отутюженные складки брюк, белый воротничок и чистые плечи пиджака и, стало быть, отец принадлежит ей.

По грязному пистолету я заключил, что отец распустился. Целый день он проводил в кресле, временами впадая в дремоту. Мать поставила перед ним сапогосниматель, но он засыпал в сапогах. Раньше я подошел бы к нему с листом бумаги и карандашом и попросил: «Нарисуй мне зверя». И он нарисовал бы мне одного из своих львов, что, став передними лапами на пригорок, смотрит мне в глаза, но всегда беззлобно. Нарисовал бы мне доброго хищника, питающегося чужим мясом и щадящего меня. Любой нарисованный им для меня зверь знал меня и был опасен лишь для других. Я боялся, как бы карандаш не выпал у него из рук, если я его попрошу мне что-то нарисовать. Не хотелось ставить его в неловкое положение. Я не тревожил его, может, он только закрыл глаза и знает, что я сижу напротив него на стуле и жду удобной минуты, чтобы с ним заговорить. Перочинным ножом я очинил карандаш, хотел посмотреть, как он отзовется на этот звук. Никак. У меня сохранился лакированный пенал — еще с того времени, как я с кожаным ранцем ходил в начальную школу, на крышке был золотом оттиснут скачущий всадник. Раньше в лакированном пенале у меня лежали грифели, теперь там накопился всякий хлам, оставшиеся пули от духового ружья, а также шпеньки с яркими кисточками, которыми мы стреляли по мишени, несколько не нужных мне уже негашеных марок с изображением Гитлера, карандаши, авторучка, ластики. Я очинил все карандаши, но его не разбудил. Проходя мимо, я громко захлопнул крышку пенала, это прозвучало как выстрел в голову с самого близкого расстояния. От хлопка он вздрогнул, в полусне заморгал, чуть приоткрыл веки и обтер руки о коленки. Я кончиками пальцев коснулся его открытой ладони, рука вспотела после хлопка.

Эдмунд по знакомству доставал мясо у одного мясника. Он отрезал для отца большой ломоть и милостиво положил ему на тарелку, как гостю, который никогда уже больше не придет. Прожевывая мясо, я стал давиться и выплюнул полуразжеванный кусок в ладонь. Встал из-за стола и бросил его в печь, в огне зашипело. Я не мог дальше есть; мне нехорошо, объяснил я. Обозленный Эдмунд стал язвить:

— Он уже не переносит хорошей пищи. Это же свинина. Не собачина.

Тут меня опять вырвало. Эдмунд сказал, что у него лучше с желудком с тех пор, как он у Авы в подвале глотает теплый собачий жир. У него там на полке еще стоит полная стеклянная банка, а лечиться он начал летом. Теперь печь в подвале не топится, потому что Цандеры снова перебрались к себе на первый этаж. И Эдмунд вынужден в подвале ложкой выбирать из банки отвердевший собачий жир. В собственной своей квартире он не вправе принимать лекарство, он вытащил нас из грязи, из развалин, а ему за собственным столом не разрешили съесть ни кусочка собачьего мяса.

— Этих вот, городских, Карл, ты их вконец избаловал. Ну и нежные у вас желудки.

Он милостиво рассмеялся, поковырял кухонным ножом в мясе и сказал, что не даст своим близким умереть с голоду. Следующую-то собаку они уже станут жрать. После окончательной победы тех, других.

— Я знаю, до такого ты не дойдешь, — сказал он отцу, — чтобы наесться досыта за моим столом, а потом меня же и поставить к стенке. Видишь, — продолжал он острить, — Гитлер сказал: «Те, что останутся, смогут собраться под одним дубом». Теперь ты уже норовишь шмыгнуть под этот дуб, не хочешь больше марать себе руки. Это меня радует, наешься досыта, как человек, и втяни голову в плечи. Когда явишься в следующий раз, может, все уже будет позади.

Отец вилкой соскреб остатки еды с тарелки, я отдал ему свое недоеденное мясо, но он к нему не притронулся. Тогда Эдмунд подцепил этот кусок и отправил себе в рот.

— Ну, так как же, оставишь меня на свободе? — сказал он, с наслаждением жуя.

Отец положил нож и вилку на тарелку и сказал:

— Ты у них числишься больным. Твое счастье. Но если будешь лишнее болтать, тебя мигом пошлют копать противотанковый ров.

Одно его слово, подумал я, и Эдмунд с лопатой отправится в ров. И если его пристрелит на бреющем полете истребитель, он так никогда и не узнает, кому этим обязан.

Я сказал Эдмунду:

— Ты больше не попадешь в список. Об этом он уж как-нибудь позаботится.

— Да? — сказал Эдмунд. — Тогда ты знаешь больше моего.

Отец повернулся ко мне:

— Ты что, воображаешь, я по своему усмотрению могу заносить в список и вычеркивать из него?

— Меня же ты велишь вычеркнуть.

— Он велит тебя вычеркнуть? Он велит тебя вычеркнуть… — И Эдмунд покатился со смеху, но вдруг хватил себя кулаком по животу и скорчился, вцепился обеими руками в край стола и ждал, когда боль в кишечнике утихнет. Рукой он оттеснил назад боль и с ухмылкой откинулся на спинку стула.

— Мясо, — выдохнул он, — слишком оно тяжело для моего желудка.

Теперь мы наконец сообразили, что же празднуем: наши знакомства и связи.

Мать бросила на стол нож и вилку и зажала ладонями уши, она сидела за столом словно воды в рот набрав и с вытаращенными глазами. Потом встала и провела рукой по гардине, примерно так, как летом ловят на гардине муху. Но вечер был ноябрьский, а она широко распахнула окно и вдохнула снежный воздух, над столом закружились снежинки. Отец подошел к ней и закрыл окно, и, когда они там стояли друг перед другом, она помусолила палец и стерла у него на воротничке жирное пятно. В ту минуту это был настолько бессмысленный жест, что отец просто остолбенел.


Эдмунд не пошел с нами, когда мы на следующий день провожали отца на станцию, боли в желудке после вчерашнего ужина обострились. Утром он уже снова хлебал овсяный кисель, затем пошел на кожевенную фабрику, а к вечеру лежал обессиленный на диване, подтянув к животу острые коленки. Отцу он сказал:

— Ты ведь знаешь, где висят твои костюмы. Но смотри не мешкай, не то вас опередят американцы. Твой мундир мы выкинем в навозную яму за домом, ты переоденешься в штатское. Уж как-нибудь тебя вызволим. У меня ничего такого не было на уме вчера, я не хотел тебя обидеть. Мы же все побежали за твоим Гитлером, теперь-то мы знаем, что ошиблись. Не можешь же ты этого не признать. Или не признаешь? Скажи хоть что-нибудь. Неужто вы, черт побери, боитесь вслух сказать, что, мол, готовы исправить все, что натворили?

— Держитесь подальше от дверей, когда они придут, — сказал отец. — Они стреляют по входным дверям.

На перроне отец с матерью обнялись на плотно утрамбованном снегу. Он зажал мне уши руками в шерстяных перчатках, я не слышал, что он говорит, и высвободил голову, но он сказал только:

— У тебя наверняка замерзли уши.

Дома, привыкнув служить заменой отца, чем-то теплым зимой в кровати, я снова спал рядом с матерью, изображал маленького мужчину, чтобы место с ней рядом не казалось совсем уж пустым. Я лежал и слушал, как она дышит или хлопает рукой по перине. Спасаясь от холода, она подтыкала одеяло и перину под себя. Когда я ночью просыпался, она лежала неподвижно под вспученной периной. Как-то раз у нее съехала с плеча рубашка, и я проснулся, держа руку на ее голой груди, мать спала, в лунном свете все было белым — супружеская кровать, обои на стенах, ее тело. Я осторожно натянул простыню ей на плечи, спрятал руку под свое одеяло, грел ее у себя между ног. У меня никогда не возникало желания нырнуть к матери под одеяло и отогреться у ее тела. Я уже много лет, с тех пор как стал наблюдать, понимал, что завишу от механической судьбы, чьим олицетворением являлась пара «отец и мать»: «дарить жизнь» и разрушать ее, они передавали дальше лишь то, чему сами были свидетелями. Ребенком я верил, что мой отец будет бороться за лучшую жизнь. Долгое время считал его бегство достойным восхищения актом расплаты. Мать держалась в сторонке, сначала с отвращением, затем, когда наше положение улучшилось и стали приходить подарочные посылки с премией, — униженно. Она постепенно привыкла и пила свой воскресный кофе не ужасаясь.

На перроне деревенской станции я в последний раз видел отца. Когда поезд тронулся и мы замахали на прощание, уже горели фонари. Не видно было, машет ли он еще или уже закрыл окно вагона. Перед станционным зданием находился старый деревянный писсуар, на замшелой крыше которого лежали под снегом листья огромного каштана, затенявшего летом всю станционную площадь. Мне вовсе не хотелось по-маленькому, но я стал теребить пуговицы штанов с тем, чтобы мать остановилась под каштаном. Я зашел в писсуар и, стоя возле желто-зеленого желоба, думал о том, что хорошо бы теперь перебраться из его спальни, мне хотелось побыть одному, свернуться клубком, как зверь. В мансарде стояла старая кровать, там я не буду слышать по ночам кашель Эдмунда и видеть, как мать ложится в постель.

Она не захотела, сказала, что мансарда не приспособлена под жилье и я недостаточно взрослый, чтобы иметь отдельную комнату, в мансарде холодно и сыро, я там непременно заболею. С чего это я вдруг надумал туда перебраться, да еще сейчас, зимой? Летом — еще куда ни шло. В мае-июне можно будет вернуться к этому разговору. Она просто не хотела лежать одна в пустой дубовой кровати, хотела иметь возле себя, под рукой, что-то теплое, утром она нащупывала его подушку, тащила за угол к себе, накрывала ею глаза и снова засыпала. Если я тянул подушку к себе, она в полусне вцеплялась в нее обеими руками, а иногда, уткнувшись в нее, бормотала что-то невнятное. Тогда я тихонечко вставал, одевался и уходил из дома. Часто на улице было еще темно, и иной раз я видел на снегу лису или куницу. Однажды куница напала на кролика, но выпустила его, потому что я ей помешал. У кролика была дыра во лбу, и он с криком крутился волчком. А я вдруг обозлился на зверька за то, что он дал себя поймать. Своим криком он выпадал из общей картины, и я двумя-тремя пинками избавил его от мучений.


Мы с отцом ни разу словом не обмолвились о его специальных заданиях. Оба наших письма лишь упрочили это замалчивание. Двое немых, делавших вид, что когда-нибудь наступит день и они будут освобождены от своего молчания. После победы, так я себе представлял, он вернется домой и в тазу с горячей водой отмоет руки. Мать повесит ему на спинку стула чистое полотенце. После победы его отмытые руки на столе. Он всегда особенно долго мыл руки после того, как чистил пистолет, пятна масла оттирал пемзой, а потом смазывал пальцы кремом «Нивея». Всю жизнь у него было низкое давление, холодные руки и ноги, и иногда зимними вечерами он отогревал ноги в тазу с горячей соленой водой. Может, в производившей расстрелы команде от него всегда шел запах мыла, и, когда они, сделав свое дело, уходили, у отца на щеках белели пятна, как от холода. Дома во время зимних прогулок у него мерзли губы, и он с трудом выдавливал из себя слова. В стужу, разговаривая, он всегда прикрывал рот рукой, потому что нижняя часть лица у него очень забавно окостеневала и мы над ним смеялись. Иногда он несколько раз кряду шлепал себя ладонью по рту и кусал губы, чтобы усилить кровообращение. Не смея к нему ласкаться, я еще ребенком создал себе определенный образ, образ неприступный. Я надеялся, что однажды, оказавшись в числе выигравших, он станет хорошим отцом и наверстает упущенное.

В феврале, до того как американцы без боя заняли деревню, он еще раз приезжал к нам на поезде. Матери и меня дома не было, мы на велосипедах отправились в город забрать из квартиры радиоприемник. Радиоприемник мать непременно хотела спасти. В знак доброго расположения она оставила его разбомбленному семейству Кремер, в деревне мы довольствовались Эдмундовым репродуктором. Кремеры держались с нами заносчиво; словно в чем-то виноватые, мы собрали кое-что из наших вещей — мы, а не они проиграли войну, — и, милостиво скривив уголки губ, они отдали нам радио. Мать завернула его в простыню и привязала веревкой к багажнику. По ровной дороге мы ехали медленно, а по ухабистым проселкам шли пешком, чтобы не повредить приемник. В этот день в распоряжении у отца был всего один час, и когда мы с приемником вернулись домой, он уже уехал. Эдмунд посоветовал ему дезертировать. Предложил соорудить ему тайник на тот случай, если его станет искать патруль. Он хотел сделать двойное дно в ящике с картофелем, положить туда охапку соломы и одеяло, дезертир вполне мог бы в два счета залезть сбоку под картофель.

— Оставайся, — убеждал Эдмунд, — сними мундир. Мы кинем его в навозную яму. Никто здесь на тебя не донесет. Они уже и старые простыни отобрали на белые флаги. Я сделаю тебе нору под картошкой, там ты часа два-три вполне выдержишь, если потребуется. Или у вас, — опасливо осведомился Эдмунд, — есть дрессированные овчарки? А ну как они тебя учуют…

Эдмунд хотел идти с ним в подвал, показать ящик с картошкой. Он сказал, что отец молча, с непроницаемым лицом слушал, и Эдмунд вдруг испугался: может, он чистый сумасшедший, тогда я сам сую голову в петлю. Хочу спасти ему жизнь, а для него это — государственная измена. И тут вдруг отец сказал:

— Я уже два дня как не брился. Можешь одолжить мне свою бритву?

Он побрился Эдмундовой бритвой, а затем отправился один на станцию. У Эдмунда начались его колики, и он остался дома. Он сказал, что отец был совершенно спокоен и рука у него не дрожала, бреясь, он не порезался.

— Где они? — спросил отец.

Эдмунд ответил:

— Поехали за радиоприемником.

Отец промолчал, он брился на обратную дорогу совершенно так же, как всегда педантично следил за тем, чтобы руки были вымыты и ногти чисты.


Последний день войны в деревне: старики и молодые женщины в черных вдовьих чулках, поверх которых натянуты толстые зимние носки, стояли в сенях, у дверей. В приотворенную щелку видно все до самого горизонта, они должны были прийти полями. Я боялся, что при обыске у меня найдут фотографии Гитлера и книжки с картинками. А поэтому очистил свою книжную полку; возле выгона проходил сточный желоб, в том месте, где он исчезал под шоссе, круглый год стояла незамерзающая грязная лужа, грязи в ней было столько, что я запросто смог засунуть туда свою коричневую форму. Там же я утопил подстрекательскую книжку «Разбойничье государство Англия» и азбуку национал-социализма «Германия, пробудись», затем лужа поглотила фотографии Гитлера и свастику, которую я отверткой выковырял из своего туристского ножа. Разнесся слух, что на Бисмаркаллее грабят нацистские виллы. Когда я прибежал туда, прямо на мостовой стоял ящик красного вина. Из-за бутылок у меня вышла схватка со стариками, они навалились на меня всем скопом, я даже на коленки упал, но все же ухитрился вытащить из ящика две бутылки. Я хотел напоследок что-нибудь подарить матери, вот и принес ей эти две бутылки красного вина. Сперва она думала выставить на стол стаканы и бутылки в надежде, что тогда победители не станут срывать на нас свой гнев, но потом устыдилась и сказала, что незачем заранее унижаться и класть к их ногам трофеи.

С раннего утра у железнодорожной насыпи лежал убитый солдат. Самолет-штурмовик обстрелял отделение изнуренных пехотинцев. Им следовало хотя бы закопать кишки, но они все так и оставили, и внутренности вскоре примерзли к асфальту. Эдмунд снял с убитого каску, а следующей осенью насадил ее на палку и черпал в ведра навозную жижу, удобрял свой сад.

Победители, укрываясь за живыми изгородями, гуськом пробирались по полям. Угловой дом, в котором мы жили, на западную сторону был обшит от дождя бурым листовым железом. Когда они приблизились к окраине деревни, один из них наискосок прошелся автоматом по железной обшивке от подвальной отдушины до кровельного желоба, за чем последовало несколько винтовочных выстрелов. Одна пуля угодила нам в дверь и разнесла дверную ручку. Мы с поднятыми руками вышли из подвала. Стариков всех согнали вместе, и они двое суток проторчали на выгоне, за колючей проволокой. Никто не замерз, им разрешили взять с собой одеяла и пальто и жечь костры, однако женщинам не разрешали кормить их через колючую проволоку. Старики на выгоне ворчали, собирались кучками и грелись. Деревня, как они считали, не заслуживала наказания, она не участвовала в войне; в сторонке, вдалеке от всякой стрельбы, она дожидалась лучших времен. Деревня обескровлена — только и остались что старики, женщины да дети. Евреи накупили себе чемоданов и ночью отправились на станцию, Эдмунд и другие рукоплескали на улицах, когда евреи уезжали. Но о своих аплодисментах они на выгоне уже не помнили. Они считали, что оккупанты могли бы и не прибегать к подобным притеснениям. В конце концов победители отпустили изголодавшийся фольксштурм по домам, поскольку старики пошвыряли фаустпатроны в утиные пруды и не произвели ни единого выстрела. На третий день мирной жизни моя мать счищала пятна глины с зимнего пальто Эдмунда.

Однажды мне приснился отец: будто он стоит в нашей городской квартире перед раковиной и маленькими ножничками, как он это обычно делал, выстригает себе из ноздрей слишком длинные волоски. Проснувшись, я понял, что он мертв.

Семейство, поселившееся в нашей городской квартире, в начале лета не пустило нас даже к себе на порог.

— Чего вам здесь еще надо? Обратно въехать хотите? Это больше не ваша квартира. А если вы этого не понимаете, мы сообщим о вас англичанам. Ваш муж служил в гестапо.

Мы отступились от городской квартиры и остались в деревне. Мать сказала, что этим мы обязаны ему. С безмужней женщиной можно не стесняться. При случае, во время деревенской ярмарки, она ходила на танцы, но никогда не приводила домой мужчин.

На деревенские празднества она брала меня с собой — показать, что у нее есть сын и она не желает, чтобы ее щупали. Раньше я принадлежал ему, а теперь шел с ней, и, случалось, на улице она вдруг изумленно смотрела на меня, словно бы ей все же удалось отнять меня у него.

— Ну и вырос же ты, — говорила она тогда.

Когда я был с ней, никто не смел к ней прикасаться, я стал телохранителем, от чьих зорких глаз ничего не ускользало. Я видел мужскую руку под столом у нее на коленке и как она тогда, бросив на меня взгляд, подставкой для пива отталкивала эту мужскую руку. Она выяснила, когда вновь откроется гимназия, ни в коем случае не желая, чтобы я пропустил начало занятий. Она больше моего мечтала об аттестате зрелости — наконец-то черным по белому иметь в ящике гарантию лучшей жизни. Со своей стороны она тоже меня охраняла, чтобы со мной, упаси бог, чего не стряслось. Она запретила мне воровать с поездов предназначенный французам трофейный уголь, когда состав иной раз на несколько минут останавливался, дожидаясь зеленого света. Я стал вдруг слишком хорош для этого, не те у меня руки, чтобы делать грязную работу, считала она, а еще она боялась, как бы я, если поезд резко тронется с места, не попал под колеса. Это был ее кошмар: я, обезглавленный, на рельсах, меня приносят домой, а голова моя в мешке из-под угля. У нас не было муки, и мы ездили на велосипедах на убранные поля и ножницами срезали колоски со снопов, пшеницу и рожь, увозя на руле полные кожаные сумки. Зерно мы мололи в кофейной мельнице. Парочка одичавших бродяг, двое воришек. Все это она проделывала вместе со мной, словно в доказательство, что без него нам живется лучше.

На велосипедах мы навестили в городе своих бывших соседей. Улица шла рядом с одноколейной железной дорогой. Некоторое время я было поверил в слух, который распространили соседи: мимо, на запад, проезжал транспорт с пленными, и составу пришлось остановиться посреди перегона. Из оконцев теплушек махали, и они будто бы вдруг увидели его, он им помахал. Он жив. Пока она считала, что он в один прекрасный день может явиться домой, она не позволяла другим мужчинам прикасаться к себе, разве что танцевала с ними. Эдмунда в бессознательном состоянии спихнули в ванную комнату местной больницы, где он и умер от своего рака желудка. Я все еще спал в супружеской кровати, по привычке, а может, потому, что не хотел оставлять ее, одинокую и униженную, в пустой кровати дубового дерева. Последняя попытка внести ясность: как-то воскресным утром мы поехали поездом на его бывший пограничный пост. Отец там подружился с одним эсэсовцем, который взял жену из местных, и женщины тогда тоже познакомились. Тот эсэсовец спасся, и за утренним кофе мать, смущаясь, словно отец много лет назад от нее сбежал, спросила:

— Вы не видели моего мужа?

Последний, кто видел его живым, был этот отец семейства в галстуке и воротничке, он сказал, что все произошло очень быстро. Сначала окоп обстреляла артиллерия, а потом проутюжили танки, большинство были убиты или попали в плен. Но один взвод ушел. Он видел, как отец и еще несколько человек бежали из окопа. Вероятно, пробились к близлежащему лесу.

Мы поблагодарили за кофе и поехали домой. Она все еще боялась: а вдруг он даст знать о себе. Лишь когда к ней посватался бакалейщик, она все взвесила и обратилась к властям за официальным подтверждением его смерти. Но бакалейщик скоро ей опостылел, потому что захотел спать с ней в кровати дубового дерева. Однажды она привела его к нам домой, меня снова переселили в соседнюю комнату. И вдруг она выходит полуодетая из спальни, садится в ногах моей кровати и ждет, чтобы этот мужчина оделся. Мы оба молча ждали стука входной двери, которую он в бешенстве захлопнул. Она сказала, что у нее онемели руки, пальцы совсем холодные, а эта свинья никак не желал понять, что у нее руки онемели. Все эти годы я ни разу не видел, чтобы она плакала, даже тайком, в подушку, она себе этого не позволяла.

Она гордо, без слезинки, терпела ту ложную жизнь, которой сама себя подчинила. Никогда не ходила на воскресную мессу. Она не желала, чтобы ее видели среди чванных воскресных христиан. А я ходил на мессу, чтобы иметь друзей. Воскресный покой, песнопения, что-то эротическое в самом церковном убранстве, мнимая близость бога, приподнятое настроение, все это чисто по-католически, после заключительного хорала футбольные команды бежали на поле возле церкви, и флюгер-петушок на церковной башне приветствовал спорт и религию. Если кто-нибудь в деревне умирал, священник в белой кружевной накидке шел со служкой к умирающему. Священник, подобно магу, нес перед собой в обеих руках под светлой салфеточкой тело Христово, а служка левой рукой заглушал колокольчик, временами, когда рука расслаблялась, слышалось легкое бренчание. Однажды ранним утром я с ними повстречался. Я шел к трамвайной остановке, чтобы ехать в школу. Когда тело Христово поравнялось со мной, я не преклонил колена. Огромный священник в огромной кружевной накидке остановился и грозно посмотрел на меня из смертоносного тумана, я споткнулся, задрожал и помчался к остановке. Обслужив умирающего, священник зашел к матери и стал было ее укорять. Ей помогла охватившая ее холодная злость.

— Если вы проходите мимо с причастием, так ему что же, из-за этого пропускать трамвай? У вас своя работа. А он ходит в гимназию.

Когда великан начал было дерзить, она указала ему на дверь. И тут выложила свой последний козырь:

— Если угодно, можете в ближайшие же дни обратиться к моему мужу. Сейчас его нет дома.

Когда она мне это рассказала, у меня мороз по коже пробежал. Она не знала, что делать со своей маленькой победой, смущенно улыбаясь, поглядела на дверь, словно речь шла о каком-нибудь назойливом разносчике.

Мне нравилась в ней эта убогая гордость. Сейчас я вновь припоминаю тогдашние неуклюжие проявления нашей любви. Всякий раз, как он или она вынуждены были защищаться, они давали волю загнанному внутрь чувству. Помню, отец в подобном случае совершенно так же, как мать, любяще-агрессивно откликнулся, когда я — мне было тогда лет девять или десять — однажды упорно промолчал весь урок пения, просто потому, что мне не хотелось петь. Учительницапения, женщина на пятом десятке, в седых кудерьках, поймала меня на этом, и я притворился, будто у меня болит горло. Она посмотрела мое горло и влепила мне пощечину. У отца был отпуск, на следующий же день после уроков он в мундире ждал ее. Она испугалась черепа на его фуражке, а он вежливо предостерег ее от того, чтобы впредь поднимать на меня руку. Со всеми жалобами надо обращаться к нему. Мне хотелось проверить, извлекла ли она из этого урок, и при случае я опять не пел вместе со всеми, тогда она смотрела куда-то поверх меня или же в окно.

Мать годами пересыпала его костюмы нафталином, сохраняя их для меня, пока я не подрос. В его лучших воскресных брюках я сигаретой прожег дырку. Мать было набросилась на меня с кулаками, но я одной рукой отстранил ее, тут она поняла всю нелепость ситуации и зажала ладонями рот, пряча душивший ее смех. Вытаращенные глаза, безмолвный ужас, но теперь она уставилась не на меня, а на упавшие на ковер брюки посреди спальни.

Когда мне исполнилось двадцать лет и я на полголовы его перерос, эти костюмы мне уже не годились. При очередном сборе старой одежды мать связала все в узел и выставила за дверь, его забрала машина по сбору утиля.

По иронии судьбы одной из трех тем на выпускном экзамене по немецкому сочинению была: «Что такое счастье?» Оба мы, Виткамп и я, выбрали именно эту тему. За год до экзаменов на аттестат зрелости Виткамп считался у нас знатоком Ницше. Наши учителя были психически искалечены войной, учитель закона божьего после плена стал заикаться. Мы с Виткампом, глядя на него, не могли удержаться от смеха, от кратких холодных приступов смеха, действовавших нашему теологу на нервы. Мы не представляли себе, какой у нас был вид, когда мы насмехались над психическими расстройствами учителей, над угодничающим заикой-возвращенцем. Однажды теолог перед классом сказал мне и Виткампу:

— Когда-нибудь и вам будет не до смеха.

В самый разгар «экономического чуда», в феврале 1955 года, от рака матки умерла моя мать. Ей было сорок пять лет. Если правда, что, отступившись от счастья, человек заболевает раком, тогда моя мать смертельно заболела именно от такой своей жизни. В юности у нее болели глаза и она стеснялась ходить на танцы. Ей было восемнадцать, когда у нее воспалился левый глаз, врач прописал глазные капли и черную повязку, которую она стыдилась носить. Тянувшаяся годами слабость зрения. Глаз, как говорили в деревне, был порченый. Явное свидетельство неполноценности. Стыдясь, она этот глаз наполовину закрывала, на более поздних фотографиях видно, что глаза у нее разные, левый всю жизнь был слегка прищурен. Судя по ее описаниям, она страдала психосоматической болезнью глаз, которая казалась ей «словно бы напущенной». Обычные лекарства не помогали. В двадцать лет она уже левым глазом не различала буквы и не узнавала людей на улице. Как-то одна женщина дала ей пузырек с маслом; что за масло в пузырьке, никто не знал. Женщина велела ей каждый день втирать несколько капель за левым ухом. И через полгода глаз поправился, она опять ясно видела обоими глазами и буквы и людей и стала ходить на танцы. Пузырек с маслом оставался ее «тайной», задним числом она смущенно посмеивалась и над выброшенным пустым пузырьком, и над глазной болезнью. Отец любил повторять, что она просто притворялась до того, как он с ней познакомился, в такой деревенской дыре поневоле свихнешься. А он ее оттуда вытащил. С помощью вальса.

После операции, несмотря на предчувствие, что на сей раз никакие такие штучки ей не помогут, она поддалась на уговоры старушек и солдатских вдов и отправилась с ними на автобусе в паломничество на Нижний Рейн. Священник благословил калек и безнадежно больных и заверил всех паломников, что их объединяет «паломничество к терпению». Мать после поездки смеялась: священник наверняка каждый год повторяет одно и то же, да и проповедовал он точь-в-точь как какой-нибудь гид. Она вернулась с бутылкой святой воды, которую ее заставили взять другие женщины. Каждый день она должна была выпивать по полной рюмочке. Но она пила из обыкновенного стакана, когда ей просто хотелось пить. Раз в неделю она тащилась на трамвае в город, там, в клинике, ей вводили в матку стержни с радием, сжигавшим ей внутренности. Она медленно гнила. Когда всего два года спустя, побросав в сумку зубную щетку, мочалку и ночную рубашку, чтобы отправиться умирать в деревенскую больницу, она в полном изнеможении села на супружескую кровать, то уже не в силах была заслонить рукой страх смерти. Она держала растопыренные пальцы перед искаженным рыданиями ртом, она стыдилась, что едва может выговорить прощальные слова:

— Я больше… я больше… никогда… не вернусь… домой.

Причастили ее уже в бессознательном состоянии, думаю, что она бы отказалась, если б увидела священника. Когда мать обряжали, то гладко зачесали ей волосы назад, а ведь она завивала их щипцами и носила спущенными на лоб. Она лежала в гробу не так причесанная. Типограф спросил меня, какой стих набрать на извещении о смерти, мне ничего не пришло в голову. У него в ящике стола нашлось кое-что подходящее:

Когда угаснут силы,
Дыхание замрет,
Пусть душу пред могилой
Всевышний призовет.
После операции ей в последний раз польстило, что она приглянулась мужчине. Случай или склонность? Был это сравнительно молодой полицейский из недавно учрежденного здесь участка; деревня со своими новостройками разрасталась, захватывая окрестные поля. Но это были всего лишь лестные матери воскресные встречи, она приглашала его выпить кофе с пирожным, а он в свою очередь водил ее в кино. Он регулировал движение, пропустил вперед траурную процессию, а когда лошадь с убранным цветами катафалком проследовала мимо, он, отдавая матери последний долг, прижал левую руку к бедру, а правой снял форменную фуражку.

ОСТАВШИЕСЯ В ЖИВЫХ

Шестая роль Хильды сегодня вечером на телевидении. Она не играла целый год. Для Кольбе я как-то делал снимки с кинокадров, он слышал, что мы разошлись, ему требовался именно такой жизненно правдивый тип женщины — постаревшая, с эдаким легким подергиванием под глазами, раздавленная, но полная энергии и желания вернуться к старой своей профессии. В театре она не хочет больше играть, не надеется на себя, боится, что, позабыв роль, запнется. Но для телеэкрана внешность у нее еще вполне подходящая, пожалуй, даже именно теперь, когда она не так держит себя в руках, забывается, а Кольбе как раз это и нужно для популярных у зрителя личных катастроф, которые он ставит. Застраховавшая свою жизнь стареющая женщина знакомится с молодым человеком и, ничего не подозревая, выходит замуж за нацелившегося на ее страховку убийцу. Хильда именно так или в этом духе умирает во всех своих ролях, с характерным подергиванием под глазами, когда начинает подозревать неладное. Тогда мы уже знаем, какого цвета перчатки будут на душителе. Филипп обычно при этом читает, время от времени он поднимает глаза, проверяя, умерла она или нет.

Когда она уезжала, мы с ним вдвоем несли ее чемоданы к машине. Я уже подумывал о том, чтобы дать объявление в газете: ищу экономку. Филиппу в июне исполнилось четырнадцать лет, и, когда я вечером возвращаюсь домой, меня ждет накрытый стол. Он сам за это взялся, я его не просил. У меня такое ощущение, будто он делает это не затем, чтобы мне угодить или доказать, что он достаточно взрослый и в силах справиться с внезапной переменой. Просто не хочет, чтобы мы, как два брошенных идиота, повязывали себе фартуки, не желает, чтобы мы с наигранным аппетитом ужинали вместе при свечах. Однажды он по ошибке поставил прибор на тот край стола, где обычно сидела Хильда, но, заметив свою оплошность, передвинул прибор на мое место. Стул Хильды остается свободным для гостей.

Она встретила Кольбе в клубе «Контактхоф».

— Ты выглядишь и хуже, и лучше, чем раньше, — сказал он, окинув ее профессиональным взглядом, — можешь вернуться, если хочешь.

Она поняла, что ему требуется: опустившаяся женщина после неудавшегося брака, еще разок подновить этот образ для телеэкрана, для парочки фильмов, показав ее эдакой жертвой.

Мы ничего не можем поделать, если ей захотелось вернуться к своей старой профессии. Мне следует уделять больше внимания Филиппу. Но он этого не желает, у него своя «трудотерапия». Я чувствую известную издевку в его усердии. Мне представляется, будто я задешево нанял его по объявлению в газете: «Ищу временную работу по дому». Иногда, придя домой, я нигде его не нахожу, зову, крича на всю квартиру, и вдруг вижу, что он лежит на ковре у самой моей ноги с книгой или держит в руке телефонную трубку, из которой упорно слышатся частые гудки. Почему он не кладет трубку? Почему поворачивается на спину и кладет трубку себе на грудь, а не на рычаг?

— Почему ты не откликаешься, когда я тебя зову?

Он терпеливо и как-то слишком спокойно отвечает:

— Но я же тут.

Такие выходки выводят меня из себя, и я теряюсь, охотнее всего я наподдал бы телефон, но вместо этого беру у него с груди трубку и кладу на рычаг. Когда я затем оборачиваюсь, все сверкает на накрытом столе: тарелки, серебряные приборы, мой фужер для вина, словно расставленные слугой, наблюдающим за тем, как я на все отзываюсь. Однажды за ужином мне стало понятно, почему от его молчания там внизу на ковре я так теряюсь и становлюсь беспомощным. Ведь ребенком я поступал точно так же, установил я с испугом. Сидел на корточках за садовой стеной, прятался, а мать меня искала, звала и звала. Чем ближе она подходила, тем ниже я пригибался к траве. Я видел на ее лице признаки тревоги, уже темнело, и когда она стояла совсем рядом, я наблюдал за ней в щель и зажимал себе рукой рот. Мне хотелось прочесть на ее лице, насколько я ей дорог. А это я мог увидеть всего лучше, притворившись мертвым. Страх на ее лице казался мне слишком слабым, я домогался ее любви, но мать искала меня недолго. А я-то думал! Потом, обманутый в своих ожиданиях, я сидел за столом и виду не подавал. Она была уверена, что я сам прибегу домой, когда проголодаюсь. Никогда больше я не притворялся мертвым.

Когда мне вечером неохота готовить, мы идем в ресторан. Днем он сам берет себе поесть из холодильника, если я в городе, что случается не так уж часто. В большинстве своем клиентки приходят ко мне на дом, есть, правда, и такие, что избегают ездить по городу в машине: боятся выхлопных газов, людской толчеи, собачьего дерьма на каблуках; в моей картотеке значатся вдовы, ничего так не опасающиеся, как падения, перелома ноги, которое может с ними случиться по пути ко мне. Так что к пугливым я езжу сам и проставляю стоимость проезда в счете за портрет в саду. Вдовы сами предлагают снимать их в цветущем или опустевшем саду — смотря по времени года. Некоторые предпочитают кладбища, где погребены их мужья. Я везу их туда и снимаю на тонком покрове дерна, под которым покоятся профессора, главные врачи, генералы, артисты, владельцы пивоварен, поэты, фабриканты, депутаты бундестага, заместители министров. Я сделал себе имя тем, что уже много лет направляю свою камеру на старящееся тщеславие республики. С имеющимся у меня материалом я мог бы составить целый альбом, озаглавив его «Вдовы», и близкие прославленных покойников заплатили бы за него любую цену. В сущности, эта работа со скорбящими вдовами — лишь побочный продукт моей основной специальности фотографа-портретиста. Много их набралось у меня, этих вдовьих лиц, именитых морщин, живущих славой покойников, лиц, которые умеют скорбеть по желанию. Иногда я их предупреждаю, говорю, что задам вопрос, который, возможно, их испугает. Вопрос, от которого у них на лице возникают те похожие на копошение червячков подергивания, что сейчас так пригодились Хильде на телевидении, дрожь-отголосок прожитых вместе лет. Чтобы несколько оживить клиенток, я прошу:

— Скажите мне слова, которых вы ему так никогда и не простили…

Одни изумленно смотрят в камеру, кривят лицо, будто вот-вот заплачут, другие возмущаются, словно я залез им под юбку. Но поздно, уловка действует безотказно: они плаксиво, потерянно или злобно гонятся за врезавшимися в сердце словами, прислушиваются к ушедшему в могилу голосу — тут-то я их и снимаю.

Люди, по роду своих занятий нуждающиеся в фотографиях, клиенты из театра, кино, с телевидения, идут ко мне нескончаемым потоком. А вдовы, те нечто особое в моем деле. Я сам вожу их в своей машине на кладбище, по дороге ставлю им кассеты, туда — «Зимний путь» Шуберта, обратно — сонаты для флейты Баха. Как правило, они желают сидеть впереди, я пристегиваю им ремень, и мы едем по Дюссельдорфу. Они предпочитают не спеша прокатиться по улицам ранним утром, когда за городом у них в саду еще лежит роса. Мимо лепнины выходящих на Рейн фронтонов, ползущих вверх лифтов, рейнских застекленных фасадов, меж тем как в утреннем тумане поднимается пивного цвета солнце. Первый блеск дня ложится на хромированные кресла в конторах, мы катим мимо бывших кабинетов их инфарктных усопших. Сохранившиеся с ночи следы мочи возле бильярдных залов, диетические магазины для близких покойника: завтрак из ростков пшеницы, сливовый компот, огуречное молочко для ухода за кожей, мы бежим от опустевших кроватей усопших владык, парное лебяжье рейнское утро повисло на каштанах. Перед тем как прибыть к фамильному склепу, я великодушно везу своих клиенток мимо порнобаров, витрин с красотками, зажимающими между колен пестрые боа из перьев. Иногда, закончив работу, мы задерживаемся у склепа, они не торопятся уходить, у меня наготове камера, ведь сейчас они про меня забыли, они шепчутся с ним. С глазу на глаз. На руке у них висит сумка, они что-то с собой принесли. Внезапно моя заказчица открывает сумочку и что-то достает, в следующую секунду я нажимаю на спуск: она нагнулась и засовывает свою сделанную мною когда-то фотографию в щелку под надгробной плитой, которую с первого взгляда даже и не заметишь. Она крестится, а снимок меж тем летит вниз. Когда я это увидел в первый раз, я был потрясен: мой труд, мое время, все мои старанья брошены в склеп. Мне было известно, что вдовы в последнюю минуту суют своим мужьям в гроб их любимые сигары или водку — на дорожку. Мои клиентки снабжали их на память своими фотографиями с моим штемпелем на обороте. Я лежу везде и всюду, в какую сторону света ни глянешь, и с течением времени привык к этому обычаю. Старая рейнская традиция. На Рейне также принято заворачивать издохших собак в старую белую рубашку хозяина и тайком хоронить их в лесу.

Иногда я нахожу в своей машине забытые темные очки. Филипп это за меня улаживает, звонит, если мне некогда. Тогда за очками заходит служащий или сын. Филипп это улаживает по собственному побуждению, так же как накрывает на стол, или пододвигает мне через стол лист газеты, или кладет возле моей тарелки открытки, которые Хильда шлет с места съемок. Теперь она уже не устраивает по случаю дня рождения Филиппа детских праздников в саду, и сад дичает, мне-то обычно хотелось, чтобы там по колено росла трава. Мы всегда терпеливо сносили галдеж школьных товарищей Филиппа. Я старался представить себе, какие у них отцы. Чем громче кричат дети, тем тише должны разговаривать отцы, думал я, отцы, которые то и дело вынуждены играть с таким вот огольцом, непременно желающим доказать, в какой он хорошей форме. Они не играют, они гоняют своих стариков, как одряхлевшую прислугу. Нет уже ни детей, ни родителей, есть только маленькие, оседлые, утопающие в роскоши группки дикарей с инстинктом размножения, центральным отоплением и телевизором. Отцы школьных товарищей Филиппа — вежливые выскочки, карьеристы с непроницаемой улыбкой, легко теряющие над собою власть, когда ранят их самолюбие собственников. Однажды я невольно рассердил соседа. Его девятилетний сын ежедневно бил футбольным мячом по бетонной стенке, разделявшей наши лужайки с шезлонгами в лесном городе[7], где мы жили еще несколько лет назад. Я сказал ему, что он может играть где угодно среди зеленых насаждений, которые архитекторы предусмотрели для детей, собак и пенсионеров, только не у этой бетонной стенки. Он подослал ко мне отца, нейрохирурга, тот явился взбудораженный, с дрожащими руками. Я сказал ему, что не вижу необходимости потакать детям во всем, архитекторы здесь как раз оставили много места — детям, да и вообще людям. Доктор Ланге на это ответил:

— Тут вы ошибаетесь. Это не для нас. Это в первую очередь для наших детей.

Он зачеркивал нас обоих во имя детей, нам разрешалось лишь стариться и терпеть, сам же заповедник представлялся ему памятником отцовству.

Хильда отомстила ему на свой лад, навела о нем справки в кругу знакомых, тех, что приглашают своих психиатров и невропатологов на приемы в саду. Обычно они встречаются по уикендам в клубе «Контактхоф», который объединяет людей в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, среднее поколение начальников отделов на Рейне и Руре в сопровождении своих врачей, дизайнеров и текстильных фабрикантов. Белые парусники на Рейне. Все, кто зализывают свои тайные раны, ищут в «Контактхофе» утраченное тепло домашнего гнезда. Друзья Хильды готовы были и меня туда принять, но я боюсь встретиться в «Контактхофе» со своими клиентами, которые боятся одни ложиться в постель. Отсюда они не уйдут с пустыми руками, здесь для них всегда найдется ночная сиделка или еще какая сердобольная душа. Друзья Хильды знали и доктора Ланге, и его шефа из нейрохирургического отделения. Хильда весело рассказала мне, что профессор Либольд ревниво охраняет каждый череп, попадающий ему под нож. Никого к нему не подпускает, все делает сам, не доверяя Ланге даже самой обыкновенной кисты в большом мозге; Ланге дозволено только читать лекции о поврежденных мозговых клетках и нарушениях в двигательной нервной системе, а скальпель у Либольда.

С этого времени Хильда за спиной у доктора Ланге поднимала его на смех:

— Нейрохирург без скальпеля для меня нуль, корчит из себя сильную личность, когда его драгоценный отпрыск плачется, что мы, видите ли, нанесли ему душевную травму. Этот Ланге, кипя от обиды, стоял перед нашей дверью, и если бы, вместо того чтоб сказать: у меня у самой есть сын и я не всегда понимаю, что с ним происходит, я сказала бы: ваш наклавший в штаны трусишка как две капли воды похож на вас, он бы наверняка взвыл. Профессор Либольд оставил заметные следы в его мозгу, и это уже непоправимо. Теперь я понимаю, почему у Ланге нет больше собственного «я» и он все надежды возлагает на сына.


Я тайком наблюдаю за сыном, у меня остается для него так мало времени. Он «дорабатывает» то, что я по недостатку времени не успеваю сделать. Меня беспокоит, как он, например, возвращает владелицам эти безобразные старые очки от солнца, я ведь не знаю, что в нем при этом происходит. Не вызывает ли у него эта коллекция очков отвращение? И этот фотомузей, в котором мы с ним живем?

Мы поселились на левом берегу Рейна. Старая кирпичная постройка среди магнолий, дом, где хорошо работается, с деревянной верандой, выходящей в сад. Сквозь густую поросль мало что видно, старые буковые деревья и липы, по воскресеньям из зелени доносятся голоса, на берегу чащоба. Осенью садовники жгут валежник, тянет дымом, западный ветер со свекловичных полей за Хердтом и Оберкасселем, блеклый свет опускающихся над Рейном сумерек, из окна мне видно, как Филипп кидает в Рейн камни.

Дом этот я снял. Я неплохо зарабатываю на рейнской семейной жизни, фотографирую от колыбели до могилы. Опережают меня лишь врачи, потом являюсь я, реквизит в доме имеется — медвежья или еще какая шкура для новорожденного и простыня для покойника. Зачем они меня покупают в качестве очевидца? Годы у меня не идут в счет, клиенты приходят снова и видят на стенах свои увеличенные портреты. Если портрет особенно удачен, они украдкой приветствуют свое изображение на стене, там они ведь не старятся. Я украшаю ими стены, чтобы другие клиенты видели, кто ко мне ходит.

Это причина, по которой я сам никогда не желал сниматься, даже ребенком, да и теперь неохотно смотрю в объектив. Спустя годы на меня глядят фотокарточки, от которых голова идет кругом. Фотографироваться шли в сад: ребенок с пасхальным яйцом в руках или двадцатилетний юноша с велосипедом — с какой жаждой жизни смотрят они на вас из-за кустов.

Возможно, что, сортируя снимки, я часто с ухмылкой отворачивался. Хильда находит, что я выработал себе непроизвольное защитное движение:

— У тебя такая манера от меня отделываться. Ты отворачиваешься, не слушаешь и не отвечаешь. Как ребенок, который завороженно смотрит в угол.

— Так что же там, в углу? — пытался я отшутиться.

Когда наша ссора затихала и тут вдруг неожиданно следовал новый удар, который мне не хотелось больше парировать, я втягивал голову в плечи и отворачивался. Иногда, мне в утешение, он возникал из бьющего в глаза света, из солнца, светившего в открытое окно, и я снова становился тем маленьким мальчиком, с которым ничего дурного не может случиться, пока он чистит свой пистолет.

Когда я начинаю работу в рейнских магнолиевых садах, главная загвоздка для меня — дети. Групповые снимки, два-три поколения на лужайке. Я взял себе за правило давить разбросанные на лужайке игрушечные автомобильчики. Крохотные полицейские машины с сиреной, я наступаю на них, а малыши смотрят на меня, не веря своим глазам, стоят и наблюдают, как я расплющиваю крыши. Они не бегут к родителям, не плачут и не кричат, в первую минуту от изумления замирают, потом подходят совсем близко, ухмыляются, как взрослые при несчастном случае, и напоследок пинают искореженную игрушку ногой. Я подношу палец к губам, они тоже подносят палец к губам, после чего с ними уже легко работать, они доверчиво занимают свое место в семейной группе. Это не просто, сначала всегда надо их завоевывать. Но мой старый испытанный трюк им нравится.

— А вы умеете ладить с детьми, — говорят мне заказчики.

Они правы, иначе работа не доставляла бы никакого удовольствия.

Филипп сидел в манеже эдаким удивленным идиотиком и махал серебряной ложкой. Его мы сделали так, что все же, может быть, ему удастся от нас спастись, кто знает. Потому-то я его и люблю, так бы его сейчас и обнял. Надеюсь, я его не угроблю однажды в своей машине: сам отделаюсь несколькими царапинами, а он умрет. Ему потребуется удача. Он это понимает, он присматривается ко мне, иногда он глядит на меня так, будто его содержит неизвестный благотворитель с толстым бумажником. Однажды, увидев это выражение раздумья на его лице, я невольно с нежностью протянул к нему руку. Но потом, заметив, что момент выбран неудачно, осторожно руку убрал. К счастью, он ничего не заметил, ему могло быть неприятно вдруг увидеть, как моя рука крадется к кончикам его пальцев, как я изображаю отца-защитника. А ведь мы вовсе не желали его иметь. Вот уж не думал, что когда-нибудь окажусь в таком положении — буду бояться к собственному сыну притронуться. И внезапно я догадываюсь о его одиночестве, еще более страшном, чем наше. Я кормлю его, оплачиваю ему совместную жизнь, содержу себе опору на черный день, всего этого я не предвидел и не желал. Нет, мы не хотели его иметь.

В первую очередь на то была причина у Хильды. Одного-единственного дня в нашей жизни она никогда не могла мне простить. Это было еще до нашей женитьбы. Она забеременела, мы не хотели ребенка, не хотели пока, а может, и вообще. Мы внушали себе, что детей не существует, существуют лишь зародыши, толстые животы и гномоподобные, морщинистые, потные существа в детских колясках, которых, отправляясь за покупками, оставляешь у дверей универсама, где они коротают время с привязанными собаками. Либо хочешь их иметь, либо надо от них избавляться. Смехотворно, отвратительно это материнское сюсюканье, весь этот ободряющий вздор, когда, держа ребенка на руках, они чуть ли не изо рта в рот пичкают его разжеванными кусочками слов. Это исступленное заигрывание, вымогающее первые ответы. Мы оба отказывались это понимать, мы недоверчиво заглядывали в детские коляски, они стояли перед универсамом, бери кто хочет. Мы видели потные, гукающие головки на подушках, они звякали погремушками, явно с нами кокетничая. Я волей-неволей смущенно про себя смеялся, когда, проходя мимо детской площадки, видел, как такой вот едва научившийся стоять гномик, шатаясь, показывал на меня пальцем и пищал:

— Папа.

Тогда мать обычно говорила:

— Это не твой папа, это другой дядя.

Такое случается, и нередко. Тогда мне кажется, будто я к ним обоим в парке приставал. Я непринужденно улыбаюсь и говорю:

— Да, это, конечно, был другой дядя, а не я, всего доброго.

Когда Хильда забеременела, мы себя убедили, что не хотим изображать ни клоунов, ни сторожей. Она не доверяла своей и моей «духовной наследственной массе», как она это именовала, и не желала производить на свет какие-либо наши копии.

У меня на всякий случай был адрес, который, если меня спрашивали, я давал своим клиентам. В благодарность мне рассказывали, что́ это собой представляет: прекрасная частная практика, выше всяких подозрений, первоклассный хирург. На прием записывает его жена, она же помогает ему с наркозом. Она по лицу угадывает, если кто затрудняется сформулировать свою просьбу, и говорит: «Вы на когда хотели бы записаться?» Хильда была на третьем месяце. Мы не горевали о выскобленном. Но затем произошел тот досадный инцидент за витриной. Было это спустя несколько дней после операции, Хильда уже снова водила машину и возвращалась из города, а я как раз стоял в аптеке. Аптекарь и его жена меня знали, и, как на грех, в лавке в этот день находилась их младшая дочь, она зашла их проведать со своим грудным младенцем. Бабка и дед, вполне естественно, тетешкали внука, и внезапно, уж и не знаю как, сверток очутился у меня в руках, а стоял я у самой витрины. Хильда подруливала к свободному месту, чтобы поставить машину, и вдруг увидела меня с ребенком на руках. Она подумала: он лишает меня своего собственного ребенка, а несколько дней спустя прижимает к груди чужого младенца и разыгрывает перед польщенными родными опытного папашу. Никогда больше он не сделает мне ребенка, никогда, не хочу от него ребенка. Она поехала дальше и, когда я вернулся домой, с омерзительно-сладкой улыбочкой поздравила меня с произведенной операцией.

— От тебя, — заявила она, — я никогда ребенка не заведу. Ясно?

Напрасно я ей твердил, что мне его всучили в шутку, хотели посмотреть, как я выгляжу с младенцем на руках.

— Они даже сказали: А вам идет. И еще сказали: А кто сейчас не хочет иметь детей, с тем биологически что-то неладно. Хильда, пойми же ты, наконец, я не вырывал у них из рук ребенка и не клянчил: Дайте и мне его подержать. Ты же сама этому не веришь.

А потом ей это постоянно виделось в кошмарах: я всегда и неизменно за проклятой витриной. Тут не помогала никакая логика.

— Несчастная, глупейшая случайность, — объяснял я ей, — если б ты подъехала минутой раньше или позже, ты бы не увидела этих ужасов. Все продолжалось самое большее минуту, затем я вернул им их сокровище.

Еще месяцы, еще годы спустя она презрительно хохотала над моим объяснением. И не верила мне.

— Как ты только мог так поступить? Уму непостижимо. Обо мне и о том, что я вытерпела, ты об этом подумал? Нет, ты лапаешь то, что тебе суют, эх ты, человеколюбец.

Когда она вновь забеременела, мы капитулировали. Полагаться на пилюли с ней никак нельзя. Если у нее возникают какие-то душевные проблемы, она забывает глотать пилюли. Филипп воспользовался таким перерывом и проскочил. На аборт мы для верности чуть было не отправились в Амстердам. Главный врач-китаец, первоклассное, солидное заведение, сугубо приватное и специализированное, мы ведь избалованы, но Хильда не захотела, чтобы китаец прервал беременность.

Разъезжаясь, мы обсудили, стоит ли ей опять зарабатывать на жизнь, снимаясь для телевидения.

Она сказала:

— Думаешь, я не знаю, что Кольбе мне предлагает на телевидении? Роль стареющей и богатой владелицы виллы. Состоятельная вдова заманивает к себе в постель молодого проходимца, польстившегося на ее деньги. Я же умею читать сценарии. И, конечно, я на экране умираю. Как раз под стать моему возрасту, сорока годам. Забавно знать, что будешь умирать на экране, а вы с Филиппом будете на это смотреть. Да и все другие знакомые. Дело даже не в смехотворной смерти на экране, указанной в сценарии, я могла бы и отказаться, если б это меня не устраивало. Дело в том, что в сценарии не указано: в решающий момент они предлагают тебе тот род смерти, который к тебе больше всего подходит. С ума можно сойти. Понимаешь, что я имею в виду? Это же зверство, а ты, если хочешь играть, подписываешь контракт.


Первые дни летних школьных каникул, Филипп уложил свои голубые ласты в багажник, мы едем к морю. Я обещал ему Амстердам, обед в китайском ресторанчике. Первый раз после ухода Хильды мы что-то предпринимаем.

Когда мы раньше втроем отправлялись на голландское побережье, то поселялись за дюнами, в Катвейке, Нордвейке, Зандворте, в маленьких белых пансионах в третьем или четвертом ряду. Мы избегали суеты больших отелей, поскольку в маленьких пансионах нам легче было присматривать за Филиппом. В белоснежных многоэтажных коробках он, когда был еще маленьким, легко мог от нас убежать. Я не хотел подвергать его ужасу оказаться однажды среди растерянных полуголых курортников и во весь голос звать родителей.

В то время — ему было от четырех до шести лет — он писал на чужие двери. Поливал лифты и лестничные перила, однажды нам пришлось оплатить уборку и выехать. В маленьких пансионах с этим стало лучше, а потом и вовсе у него прошло. Мне кажется, в коробках больших отелей он не видел другой возможности дать нам о себе знать, кроме как оставляя свои метки на дверях и стенах. Кельнеры его не поймали, случись такое, он бы упорно молчал и не назвал нашего имени. Поймал его я, а когда как раз застегивал ему штанишки возле мокрого пятна на стене, мимо проходил кто-то из руководящего персонала, нам пришлось уплатить и выехать. В номере у нас ему не нравилось, в ресторане он гладил испуганных собачонок, которые глядели на него с обожанием, словно напали на такого же, как они, горемыку. Поэтому мы жили в маленьких пансионах, где он был у нас на глазах.

Когда Филиппу было двенадцать, я однажды наблюдал за ним и двумя его сверстниками из-за живой изгороди нашего сада. Они не могли видеть, как я в своем укрытии ждал, что же теперь произойдет. Двое чужих мальчишек боролись на земле. Что он станет делать? Я желал… сам не знаю чего. Ни в коем случае я не хотел, чтобы его втянули в драку и в конечном счете ему же и надавали. Те двое, крепко обхватив друг друга, катались у его ног, плаксиво постанывали, каждый боялся перекошенной рожи другого и руками ее отпихивал. Я в своем укрытии желал, чтобы они вдруг поднялись и стерли бы друг другу с лица гримасы убийц — противоречащий всем правилам жест, от которого у меня перехватит дух, а на их лицах появится совсем новое выражение нежности. В реальной действительности мне этого никогда не случалось наблюдать. Да, конечно, на съемках дерущиеся ощупывают под руководством врачей разбитые физиономии — даже трогательно смотреть, как они репитируют. Таким смиренным мне уже не бывать, поэтому я остаюсь сторонним наблюдателем, смотрю с отвращением и все же всякий раз с жадностью жду, чем кончится дело. Я увидел, как Филипп просунул ногу между драчунами, услышал, как он, наклонившись над ними, чтобы, если надо, вмешаться, почти по-тренерски сказал:

— Мне не нравится, когда двое друг с другом дерутся.

Не знаю, побледнел ли я за живой изгородью или мне от стыда кровь бросилась в лицо. Я готов был тут же, не сходя с места, его расцеловать. Мальчики поднялись с земли, и все в недоумении уставились друг на друга, Филипп не ожидал, что слова его подействуют. Но затем у меня опять явилась противоположная мысль: ведь не желаю же я, чтобы он когда-нибудь нарвался на более сильного, который с издевательским хохотом швырнет его в грязь, если он повторит такое. Будем надеяться, подумал я, он не посчитает, что сумеет спасти себя такой магической формулой. Издевательского хохота мне слышать не хотелось бы. Так, значит, я, по существу, желаю никогда больше не слышать этих слов. В его возрасте я никогда бы не осмелился их произнести. Самым бесстыдным образом при случае преподам ему кое-что из старых грубых правил игры.

Хильда такие вещи предоставляла мне, она не вмешивалась, поскольку пришла к выводу: Ты же все делаешь по-другому, не как я. По ее убеждению, я превратился в надзирателя, который доходил буквально до белого каления, когда она гасила сигарету под краном и затем бросала на раковине. Она также совала окурки в оставшуюся в фильтре кофейную гущу. Я ставил ей пепельницы, но без толку. Эти мелкие, но коварные признаки говорили нам, что все уже позади. Не потому ли я начал как маньяк прибираться? Она стояла рядом, наблюдая мою манию порядка. Я бы это так не назвал. Просто я не хотел, чтобы мы так вот состарились, со всеми внешними приметами упадка, опустившиеся и отупевшие, я не хотел, чтобы вокруг скапливался наш же собственный мусор. Наблюдая за мной, Хильда говорила:

— Этак скоро придешь к мысли, что в одиночку будет лучше получаться, хотя бы и среди полной тишины.

— Осторожно, — твердил я нам обоим, будто содержащимся взаперти сумасшедшим, у которых даже ручки на дверях нет, — сейчас опять начнется, тихо, тише, гробовая тишина.

Я знал, что она так начинала свои рассуждения о нашем затихшем влечении. Однажды она издалека сострила:

— Ты что, бережешь себя до лучших дней?

— Это наш дом, — говорил я, — и мне бы не хотелось, чтобы Филипп спотыкался о наш мусор.

Разговоры такого рода обычно заканчивались тем, что она мне бросала:

— Твой отец ведь тоже наводил порядок.

Однажды я не выдержал и ударил ее, нет, не так чтобы вслепую, наотмашь, этого я больше всего боюсь — со зверской силой угодить в лоб или в затылок и потом, на допросе, когда она будет лежать укрытая простыней, уже не помнить, как все произошло. Страшась такого ужасного провала в памяти, я до сих пор всегда вовремя сдерживался. Я швырнул Хильду в кресло и молотил ее кулаками по спине, смехотворно барабанил по ней, как обезьяна со связанными руками. Тут ничего страшного произойти не могло. Хильда пригнулась, потом глянула на меня из-под вскинутых рук и расхохоталась; изумленная и обрадованная, она хохотала над тем, что я наконец-то себя разоблачил.

Затем вновь наступала передышка, плечом к плечу мы сидели на садовой скамье, на солнце, как двое в больничных халатах, которым разрешили выходить. Однажды высоко в небе пролетела стайка голубей. Хильда нашла, что они летят строем. Я сказал:

— Гуси, чайки или журавли, те летят строем, а голуби не умеют.

— Да? — протянула она, решив, что тут опять сказалась моя страсть к порядку.

— Да, — подтвердил я, — голуби вообще не умеют летать.

— Да, — сказала она, — не умеют.

Мы вместе рассмеялись.

— Я, — сказал я, — делал бы это лучше.

На это она:

— Если бы умел летать.

— Да, я летал бы куда лучше.

— Ну, как-нибудь в другой раз, — сказала она миролюбиво.

Она взяла в привычку это омерзительное похлопывание кончиками пальцев по плечу, совсем легонько, словно ты набитое чучело и к тебе вообще-то больше нельзя притрагиваться: человек, с которым ты все еще живешь, но рассматриваешь его уже как нечто давно прошедшее. По привычке глядишь еще на него и вдруг осознаешь: исчез живой человек, которого ты знал много лет назад. Осознаешь с нежной грустью. И мстишь оставшемуся в живых, брезгливо похлопывая его по плечу, совсем легонько: ты же, дружок, всего-навсего пытаешься что-то изобразить в постели.

На экране телевизора ей опять представится возможность произносить чужие, а не свои слова. Я редко и лишь мимоходом заглядывал в ее сценарии, целиком предоставляя ей самой разбираться с ролью и репликами. Не исключено, что сейчас это ей поможет — вхождение в роль, заполненные съемками дни, вылеты на натуру, играть, лгать напропалую, вся эта отвлекающая кутерьма, — конечно, поможет, но надолго ли? Однажды, уже после того как расстались, мы встретились в кафе, чисто случайно, и вместе пошли к нашим машинам. Странное это было чувство, смехотворное, мы оба одновременно расхохотались, словно бы прямо на улице стукнули друг друга зонтами по голове, а затем разбежались в разные стороны.


Вначале я снимал для каталогов универсальных магазинов, поставлял фотографии булочникам и мясникам, с даровыми рецептами печенья и жаркого, для рекламных листков, которые раздавались покупателям, — словом, фотографировал все, что касается тела и желудка. Потом я обивал пороги редакций, осведомляясь, не требуется ли им фоторепортер в отдел местной хроники, чтоб снимать несчастные случаи, встречи, культурные и политические события в Дюссельдорфе и пригородах. Они давали мне мелкие поручения, вначале заказывали фотографии животных, «знаменитостей недели», собак, которые спасали из огня уснувших хозяев или вытаскивали из воды тонущих детей. Отважные псы отечественных пород. Доводилось мне делать и снимки цирковых слонов на оберкассельских лугах, слонов, стоящих по колено в Рейне и призванных забавлять читателей.

Самое малое, что я мог сделать для Филиппа, — это взять на себя роль шофера. Что я зарабатываю на жизнь фотографией, в данный момент представлялось мне не более чем занятием, дающим нам с Филиппом возможность путешествовать. Тот, другой, платил. Фотограф набил мне полный бумажник. Последний раз я видел его перед отъездом, в гостиной, — сорокавосьмилетний человек в кресле перед телевизором, если телевизор не включен, он там же читает дневную газету. Я постарался оставить его дома. Самое лучшее — не выказывая презрения, предоставить ему работать, тогда он продержится, будет сидеть на том же месте, когда мы вернемся, тогда он будет подходить к телефону и слушать магнитофонную ленту, какие и от кого поступили ему заказы.

Однажды для поднятия настроения я процитировал отца; мы с Хильдой были приглашены на ужин, после которого все уселись возле домашнего бара, среди гостей оказался и бывший капитан вермахта. Рядом с ним сидела его жена, пятерых детей сделала она фюреру и получила в награду Крест материнства. И все дети выжили. Это она особо подчеркивала, ведь она же осталась одна, он был на фронте, а все-таки сумела прокормить детей, в этот вечер ей хотелось всех убедить в доброте людей и матерей.

Я сказал:

— Но вы тут проводите тонкое различие. Это вам повезло, что вы повстречались с добротой.

Он сидел молча, уставившись в свой стакан, и больше не желал, чтобы его втягивали в войну, пусть даже самую ограниченную, где мог бы вдруг прорваться его былой воинственный пыл, он его покорно запрятал в себе и стыдливо держал руку на ширинке, слушая, как его жена хвастала, что матери выигрывают даже самую проигранную войну. Отставной капитан заметил, что речь шла для меня не о куске хлеба и не о тарелке чечевичной похлебки. Жалость нередко бывает так горька на вкус, намекнул я, что еще трижды подумаешь, прежде чем постучишь кому-нибудь в дверь. Тут он оторвал взгляд от стакана и благодарно посмотрел мне в глаза, словно хотел сказать: откуда это у вас?

Я сказал ему:

— А вы разве тогда не нажимали на спусковой крючок, глядя в глаза другому, когда ваш был верх, а тот, другой, был внизу?

Жена, оберегая мужа, загородила его собой.

— Оставьте его в покое.

Я сказал:

— Нет, не оставлю. Это же было прекрасное чувство. Народ, имеющий врагов, становится велик. Каждый, убивая врага, растет. Без готовности гордо погибнуть такое было бы немыслимо. Этому учили в школе.

— Он пьян, прекрати этот разговор! — крикнула она мужу.

Но тому хотелось, чтобы его разбудили от долгой спячки, поэтому я, как камрад камраду, эдак по-немецки доверительно, так, что он сразу словно бы помолодел, сказал:

— Лучше умереть стоя, чем на коленях что-то клянчить.

Он боязливо и смущенно посмотрел на жену. В нем обозначилась попытка вырваться из блокады, он пробормотал:

— Да, по существу… пожалуйста, не волнуйся… кажется, мы были именно такими.

Краткий порыв, прежде чем опять погрузиться в старческие сумерки, вновь чувствовать все так, как сорок лет назад, прекрасное это чувство — быть больше чем просто законным сожителем. С какой похожей на бегство стремительностью они по первому зову фатерланда покидали людей и матерей. Прекрасно она это сказала, его жена, что есть люди и матери, словно первых ей приходилось остерегаться. Целый вечер она по-матерински крикливо защищала все человечество:

— Мне всегда что-то давали. Я попрошайничала, выпрашивала бы у злейшего врага, если б могла этим спасти своих детей. Вы что, нас презираете? Кого? Нас, здесь у бара.

Я ответил:

— Я же ни в чем не обвинил ваше чрево.

Меня не интересовало, как она истинно по-немецки все это перенесла. Интересовал меня сидевший рядом с ней мужчина, как он сам себя отгородил стеной молчания.

Когда жизнь снова пошла в гору, мы всё, мертвое или живое, проиллюстрировали и описали. Я сам своими фотоальбомами принимал в этом участие, они прекрасно раскупались и теперь украшают все сколько-нибудь приличные книжные полки.

Недавно я задержался у витрины большого мебельного магазина, гарнитуры на любой вкус, и вдруг увидел на полке старонемецкого дубового буфета эти кирпичи. Прочитал тисненные золотом заголовки, один альбом лежал празднично открытый на краю буфета, будто хозяин лишь на минуту отлучился взять из холодильника закуску и, вернувшись, опять примется не спеша листать страницы. От витрины веяло каким-то светлым, до умиления домашним уютом. Снимки, которые я делал двадцать лет назад. Фотографы старше меня снимали развалины, в мое же ведение вошла расцветающая жизнь.

Известные писатели участвовали в создании этих фотоальбомов, одни уже умерли, другие благополучно прозябают. Я совершал турне и фотографировал наших писак. Снимки, что лежат в архивах редакций на случай, что кому-то исполнится пятьдесят или шестьдесят, а он заслуживает поздравления или некролога. Я показал Филиппу одну штуку:

— Если хочешь узнать, как они выглядят на самом деле, поверни фотографии вверх ногами. Тогда ты увидишь, что у писателя два разных глаза. Один все еще продолжает бороться, а другой уже закатывается под череп, будто они вели две различные жизни. Один глаз, тот жил на бумаге. Другой утратил иллюзии и падает, падает, сонливо, как собака, укладывается спать в черепной коробке, не дождавшисьнаграды. Поверни наших ворчунов вверх ногами, и тебе будет легче читать в их лицах.

А позже, спустя несколько лет, я ему скажу: Вовремя обеспечь себе расположение спекулянтов. Команда меняется каждые десять — двадцать лет, роли остаются те же. Думать надо так, как думают окружающие, слышал я однажды в кино, когда шел фильм о гангстерах. Иначе тебя прижмут к ногтю.

Сострадание? К кому? Не успевают еще увянуть венки, а лакуны в общественной жизни словно бы сами собой восполняются. Казненный имел время покрасоваться. А его подмоченной репутации мне не жаль. Не знаю, когда мне снова захочется чего-нибудь катастрофического в прессе или на телевидении, знаю только, что когда-нибудь мне этого снова захочется. Когда видишь на экране телевизора, как в первый же день официального визита один дряхлый оптимист из тех, что делают погоду, пожимает руку другому, как они бок о бок стоят на ступеньках резиденции президента и наш президент, улыбаясь, подытоживает: Выходит, мы близки — и духовно, и физически… — то как тут кисло-сладко не рассмеяться. Нет, вы не ослышались. Такими мы стали старыми.

— Что, заночуем в Амстердаме? Нет? Только закусим, что ж, я не прочь, и сразу дальше, на побережье.

Ну вот, забыли прочитать рецензию на телевизионную постановку. Вероятно, Хильду осыпали ничего не говорящими похвалами или подвергли ничего не говорящему разносу. Мы совсем упустили из виду купить газеты.

Руки потеют на баранке, я свешиваю левую за окно. Хильда когда-то говаривала:

— Вот если бы ты это сделал, вышел на улицу и убил старого нациста, такого, что занимает важный пост и в чести. Тогда бы ты стал для меня совсем другим человеком. Да и для себя тоже. Все было бы по-новому. Как в первый день. Стали бы мы тогда вместе спать? — С минуту она смеялась собственной шутке, безудержно хохоча, ходила по комнате, держась за живот, как беременная. — Но ведь ты этого не сделаешь. Ждешь, чтобы другие за тебя сделали. Вот тут ты явишься и начнешь мародерствовать со своей фотокамерой, когда все уже будет позади. Если одного из твоих клиентов когда-нибудь пристрелят на улице, мы с тобой будем желать лишь одного — розыска преступников с возможно более громкой шумихой. К тому же, разумеется, быстрого и успешного. Иначе все мы будем неделю-другую слегка удручены, станем задумываться, какое мы имеем к этому отношение, и желать себе лучшей полиции. Всякий раз мы с тобой получаем лучшую полицию. Так чего же нам еще надо?

И тут она опять принималась честить нацистов, те, мол, тоже умели разрешать все проблемы «из любви к нашему народу».

— И как он вас любил, — говорила она, — уж дальше некуда. И когда я замечаю, что и меня так вот обводят вокруг пальца, день за днем, годами, и начинаю думать, мол, ничего уже не изменится, все так и останется в ближайшие годы, мне приходят на ум твои заправилы. В них ты не можешь стрелять, попадешь в самого себя. Кровь тебе претит. Ты не любишь пачкать руки. И что хуже всего: я не могу на это больше глядеть, ни на тебя, ни на нас. Все принадлежит тебе, твое имя, твоя кровать, твоя погода, твои доходы, твоя фирма. Я хотела бы отвести взгляд и не могу. Я возьму с собой только чемодан. Посмотрим, всюду ли так.

— Всюду, — сказал я, — об этом как раз и речь. Как же ты хочешь из этого выбраться?

— Значит, я далеко не уйду, — сказала она. — С дороги буду посылать тебе открытки.

С новыми ролями на телевидении у нее будет заработок, я был рад, что она не останется на мели. Время от времени мы брались за старое, обогревались, как двое неудачников, вынужденных все эти годы участвовать в какой-то неотвратимой, в какой-то грязной игре. Бегство в постель, поиски телесного самоутешения вдвоем, но как-то она затем спросила:

— Ты тоже не жалеешь?

Я встал и подошел к окну, посмотреть, какая погода. Воскресное утро, солнце, надо было одеваться и уезжать. Филипп ночевал у приятеля, вернется домой лишь вечером.

Я сказал:

— На улице чудесно. Куда поедем?

И стал натягивать брюки; видимо, я обидел жену тем, что чуть ли не сразу встал с постели. А она любила, лежа в постели, еще что-нибудь выпить и выкурить сигарету. Сонно наблюдая из подушек, как я надеваю брюки и затягиваю ремень, она мне отомстила, сказав:

— А ты застегиваешь брюки как нацист.

— Идиотка, — огрызнулся я, — опять ты все испортила.

— Вот докурю сигарету, — сказала она, — и поедем. Мне просто хотелось тебя немного помучить. Когда вы снова облачаетесь в брюки, это выглядит ужасно.

После мы вышли на люди, сидели где-то за городом в саду ресторана, под каштанами, потом отправились дальше, прогулка по левому берегу Рейна, замшелые водяные мельницы, где осенью в меню значатся фазаны, жаркое из косули, имбирная водка. Однажды Хильда с бывшими одноклассницами отправилась на воскресную экскурсию, заранее заказав отдельный стол в одной из таких бывших водяных мельниц. Чудесный безоблачный день конца октября, все уже были в меховых шубках. Заказали дичь, Хильда выбрала себе зайчатину. Она набросала мне на меню несколько приветственных слов. Остальные тоже вкривь и вкось расписались и пририсовали солнце в расходящихся лучах, падающие листья и — черточками — шествующую гуськом по ресторанному меню вереницу женских фигурок со словами: Хоть раз без мужиков. Возбужденный, вспотевший, хихикающий среди осенней листвы бывший девчоночий класс в меховых шубках из бобра, тибетского козленка, гренландской чернобурки, так что люди оборачивались. Те, в шубках, зажимали себе рты, поминутно прыская со смеху, вдобавок они были сильно накрашены. Вероятно, люди думали: теперь они устраивают загородные прогулки всем заведением, без сутенеров. Было просто чудесно на время оторваться от дома. Хильда попросила хозяина ресторана принести ей конверт с маркой и сунула туда меню, но самое замечательное — она приложила еще и две попавшиеся ей на зуб дробинки. У меня на ладони лежали две дробинки, странно, она выплюнула дробинки и прислала их мне, вот этой-то мимолетной нежности мне и недостает. Таких писем, как это, я уже никогда больше не получу.

— Где это мы?

Филипп хватает лежащую на заднем сиденье карту. Но, когда подтягивает ее через спинку, карта соскальзывает и накрывает мне лицо. Я не торможу, машина будет двигаться по прямой, даже если я сниму руки с баранки. Филипп срывает карту с моего лица. Прошло добрых десять секунд.

— Ну и нервы у тебя, — говорит он, — ты же ничего не видел и все-таки не затормозил. Хильда говорит, с тобой делается чуть ли не истерика, если в машину залетит муха.

— Да? Она это говорила? Что ж, она ведь дольше ездит со мной, чем ты.

Он откинул голову на спинку сиденья и смотрит на дорогу, на коленях у себя щелкает зажигалкой, я наклоняюсь и закуриваю сигарету. Рука у меня слегка дрожит. Он не видит, как я пускаю облако дыма над его головой. Пятна пота на баранке, страх, от которого я задним числом освобождаюсь с потом. После этого мне вдвойне приятно ехать дальше, неожиданно я принимаюсь тихонько насвистывать, чтобы от себя отвлечься. Хильда однажды на автостраде, заткнув себе уши, сказала:

— Не свисти так сверхсчастливо.


И вот в машине снова витает знакомый нежный аромат плавучих садов и гниющих цветочных барж, как раньше, когда я приезжал в Амстердам делать фоторепортажи. Прошел дождь, сильный ливень смыл с тротуаров голубиный помет. Мы идем в китайский ресторан. У китайцев вас бережно обслуживают и развлекают. Два супа из акульих плавников. С этого мы начнем. Мне хочется его побаловать. Я не спрашиваю, тянет ли его в этот украшенный драконами храм чревоугодия. Мне это заведение хорошо знакомо, здесь никогда не бывает шумно, стены обиты пробковым деревом. Филиппу не нравится манерничание в китайских ресторанах. Как-то я ему по-отечески предложил попробовать есть палочками, напоминающими с виду слоновую кость, но сделанными из пластика и с китайскими иероглифами.

— Это совсем не трудно, — сказал я, положил на край стола зажигалку и показал ему, как поднимать ее китайскими палочками.

После нескольких попыток это ему вполне удалось. С тех пор он, как и я, в китайских ресторанах ест палочками. Однажды он меня спросил:

— А когда ты сидишь в китайском ресторане совсем один, ты тоже ешь палочками?

Он принимал меня за кретина, который идет в китайский ресторан и демонстрирует окружающим, что умеет есть палочками.

— Заведение может быть совсем пустым, — заверил я его, — но и тогда я буду есть палочками. Я так расслабляюсь. А ты что думал?

Он увильнул:

— Просто так пришло в голову.

Прежде я всех, кто впервые шел с нами в китайский ресторан, учил, как с помощью палочек можно поднять со стола зажигалку. Вероятно, это было для него кошмаром. А теперь, задним числом, стало кошмаром для меня, когда я вспоминаю, как разыгрывал перед ним общительного кретина. Пока Хильда однажды, подтолкнув меня, не шепнула мне на ухо:

— Филипп за тобой наблюдает.

Я увидел, как он, сидя среди своры жизнерадостных жуиров, растерянно на меня уставился.

Когда китаец приносит суп, я становлюсь напорист и весел:

— Ну и страшная это была минута, когда карта вырвалась у тебя из рук. И надо же, прямо мне в лицо. Мы не затормозили. И разве не прекрасно доехали? Может быть, мы встретим здесь старого знакомого, — продолжаю я. — Ты его не знаешь. Он однажды ужинал у нас. Но ты уезжал тогда на каникулы. Не исключено, что я показывал тебе его фотографии. Йозеф Зильберайзен. Когда-нибудь слышал от меня это имя? Нет? Я познакомился с ним несколько лет назад, когда снимал старую часть города у нас в Дюссельдорфе. Он стоял на коленях и разрисовывал пастельными мелками тротуар. Прохожие бросали ему монеты на расстеленную пластиковую сумку из супермаркета. Под холодным весенним солнцем он стоял на коленях в поношенном зимнем пальто с воротником из куницы, в серой фетровой шляпе и парусиновых, по щиколотку, башмаках на толстой пластмассовой подошве. Он ездит по центрам европейского туризма и ночует в приютах для стариков. У него особая метода писать пастельными мелками. В пластиковой сумке он носит с собой кучу открыток с видами разных стран, которые тщательнейшим образом копирует на тротуар. Открытка всегда лежит рядом с готовой копией, так что прохожие могут сравнить. Копия больше и лучше оригинала. Те два-три квадратных метра, где он елозит на коленях, безраздельно принадлежат ему. Подчас, подойдя ближе, люди отшатываются, будто перед оградой, будто перед ловушкой. Он разрешил мне себя сфотографировать, я предложил ему за это деньги, он взял их, говоря: «Раз уж вы непременно желаете за это заплатить».

На следующий год, в марте, он появился вновь. Принес с собой портативную пишущую машинку, сидел на лугу над Рейном, сложил горку из камней и водрузил на нее пишущую машинку. Печатает, как он пояснил, свои воспоминания. Правда, я ни разу не видел ни одного написанного листа. Год рождения 1920, родился в Мюнхене, родные уничтожены в Дахау. Он хотел стать архитектором. Из предосторожности уже в 1934 году был отослан вместе со своей сестрой Розой к тетке в Париж, родители собирались приехать следом. Писать начал восемнадцати лет, делал портреты туристов на Монмартре, потом началась война. Роза вышла замуж за лондонского еврея, владельца брючной фабрики. В Лондоне Зильберайзен открыл маленькую службу печати, с одним-единственным сотрудником, продавал газетам анекдоты, шутки, информацию, которую крупные агентства поставлять не могли, тогда как у Зильберайзена были свои связи. После войны примкнул к странствующей братии, стал рисовать на тротуарах, туристы платят плохо, но в сезон кое-что набирается. Роза присылает ему деньги из Лондона, когда он зимой сидит без заработка. Мы однажды пригласили его к себе ужинать. Во время ужина ему на рукав пиджака села муха, он ее поймал, отворил окно и выпустил. За вечер это повторилось несколько раз. Когда мне на рукав тоже села муха, я, не желая ни подымать Зильберайзена на смех, ни обижать его, не стал убивать муху, а только ее смахнул. Она вернулась, надоедая мне, а Зильберайзен наблюдал. Ради него же я не хотел следовать его примеру. Когда муха села на скатерть, я ладонью ее прихлопнул. Зильберайзен вежливо поблагодарил за ужин. Год спустя я встретил его в Амстердаме.

Больше между мной и Зильберайзеном ничего не произошло. Он высокого роста, тощий, ходит сутулясь и таскает в обеих руках по пластиковой сумке, портативную пишущую машинку он тоже носит в пластиковой сумке. «Все еще пишете свои воспоминания?» — спросил я его. Он сказал: «Писание отнимает массу времени. С рисунками я управляюсь быстрей. Но все-таки пишу. Только не знаю, кончу ли я вообще когда-нибудь». Я сказал: «Когда закончите, мне бы хотелось прочитать рукопись. Может быть, мне удастся куда-нибудь ее пристроить. Или у вас уже есть издатель?» — «Нет, — сказал Зильберайзен, — я дам вам рукопись, когда закончу».

Я жду. Рукопись не поступает. Зильберайзен рисует и попутно пишет. Он демонстрирует мне, что не способен убивать. Я демонстрирую ему, что убивать способен. Мы ни в чем не схожи. Порой у меня нет больше ни малейшего желания видеть его, слишком о многом он мне напоминает. А затем вдруг опять появляется охота поговорить с ним, оглядеть его рукав, не сидит ли там эта его проклятая муха.

В это время года он вполне может быть в Амстердаме, в гавани, возле застекленных катеров, там, где садятся и высаживаются туристы. Я говорю Филиппу, если он увидит стоящего на коленях человека, одетого в июле месяце в зимнее пальто с куньим воротником, то это Зильберайзен, который рисует быстрее, чем пишет.

Филиппу не терпится уйти, немного осмотреться, как он объясняет. Он лжет. Просто покидает меня за моей чашкой послеобеденного кофе. И чтобы облегчить ему уход, я великодушно говорю:

— Конечно, ступай, ты же знаешь, где стоит машина. Встретимся у машины.

Ступай, ступай, мстительно думаю я, и тотчас мне хочется его защитить от этого блаженно предающегося пищеварению человека средних лет. Если б ты знал, о чем я думаю. Что ты станешь делать, если придешь на стоянку, а машины там нет? Только пустое место. Или, еще хуже, там будет стоять чужая машина. Вот бы на тебя тогда поглядеть. Исчезла, всё, твой водитель без спроса уехал, и ты заговариваешь на улице с прохожими, спрашиваешь, не видели ли они белый «вольво» с твоим отцом за рулем. Я рисую себе, как один еду дальше, может быть, сажусь на самолет, летящий за океан, и начинаю новую жизнь. Впредь я фотографирую только беззащитных, обездоленных. Их прекрасно раскупают. Фотоальбомы, новые украшения для книжных полок, на книжных ярмарках меня превозносят как сострадательного человека, у которого можно тоннами покупать сострадание. Мне понятно, что на полпути к ближайшему аэропорту я поверну обратно. И если ты будешь стоять на стоянке и спросишь, где я был, я скажу, что всюду искал тебя и заблудился. Но зачем мне этот напрасный крюк. Сейчас уплачу по счету, а потом возле машины выкурю сигарету и буду дожидаться тебя.

Когда я выхожу из ресторана, оба идут мне навстречу. У Зильберайзена в каждой руке по пластиковой сумке, в которых он таскает с собой открытки, пастельные мелки, хлеб и жестянки с тунцом, пластмассовый прибор и с полдюжины белых картонных тарелок. Филипп несет в пластиковой сумке его портативную пишущую машинку. Рукопись засунута между хлебом и жестянками с тунцом. Выросла, как говорит Зильберайзен, уже более ста страниц. Но скоро месяц, как он к ней не притрагивался, к счастью, нет определенного срока сдачи. Летом ему не пишется, летом он глупеет, хочет просто-напросто жить.

Филипп отыскал его в гавани возле туристских катеров. Зильберайзен все упаковал и последовал за Филиппом. Я не так уж и торопился встретиться с ним. Поискал бы его в гавани и, если б нашел, сперва понаблюдал за ним с безопасного расстояния. Вовсе незачем сразу же кидаться друг другу в объятия. Он всегда расставлял руки, приветствуя меня, и тогда становился похож на распятого, но с болтающимися пластиковыми сумками, в дешевых парусиновых башмаках и с куньим воротником на шее вместо тернового венца. Зильберайзен по опыту знает, что его не каждый день можно выносить. Он всегда гладко выбрит, я так часто читал о небритых евреях, но Зильберайзен неизменно является перед туристами с гладковыбритыми щеками. Бреется он в вокзальной уборной, говорит, это его долг перед клиентами. Он прямо-таки наслаждается, когда вокруг него собираются люди, и, стоя на коленях и творя, этот плохо оплачиваемый человеколюбец то и дело оглядывается через плечо.

Я приглашаю его распить бутылку красного вина. Мы сидим в портовом кабачке, и он задает мне свой обычный каверзный вопрос:

— Как дела?

Он меня выпытывает, использует в качестве осведомителя, доставляющего ему данные о чужой стране. Он слушает, будто знать не знает, что старые нацисты на закате жизни благоденствуют, что Карстенсу пришлось долго ждать, но теперь он наш президент. Зильберайзен его хвалит:

— Хороший человек. Стойкий и трудолюбивый. Пожалуй, как личность не так был на виду. Но это можно наверстать, теперь, когда у него появилось время и возможности. Доброжелательный человек, сразу видно.

— Зильберайзен, вы же не слепой. Вглядитесь как следует в его благостную физиономию, обратите внимание на его изысканные манеры.

Он говорит:

— Что вы хотите этим сказать?

Я говорю:

— Зильберайзен, у меня был отец, выполняя приказ, он бы вас не рассуждая прикончил из автомата. Он мертв. Но ведь придумали для него это как раз те самые, с хорошими манерами.

Тут на него опять находит его проклятый тик с мухой, его болезненное чувство вины, что он-то остался жив. Я узнал, как убивают. Он узнал, как быть убитым. Он рассеянно ловит муху на скатерти и затем дает ей улететь. Я нетерпеливо за ним наблюдаю.

— На скатерти останутся пятна, если прихлопнешь, — говорит Зильберайзен.

— Когда вы один, вы тоже так поступаете?

— Старая привычка. Вам это неприятно?

— Если бы я каждый день имел с вами дело…

По счастью, мы не встречаемся каждый день.

Я говорю:

— Вы читаете газеты? Недавно я прочел, что мы должны быть начеку. Там было напечатано, что на свете существует клуб умалишенных, работающих над тем, как бы уничтожить нашу планету. Для них это самый нормальный бизнес. А тут являетесь вы с вашей мухой, Зильберайзен, словно отныне не должна более угаснуть ни одна искорка жизни. Поэтому мы чем-то подходим друг к другу. Я не способен раздавать листовки, совершенно не способен. Попытайся я сунуть Карстенсу свою листовку, его телохранители тут же бы меня избили. А этого я боюсь. Я трушу, поскольку видел, что мимоходом он краем глаза прекрасно заметил, как одного раздатчика листовок дубинками сшибли с ног. Мое первое побуждение было точь-в-точь как у него: отвести взгляд. А потом я стоял, как все, и чувствовал себя опустошенным и замаранным. Я ничего не предпринял, человек катался по мостовой, а президент прошел мимо. Вот если бы он вернулся, подхватил бы этого человека под мышки, стер бы ему белоснежным носовым платком кровь с лица и сказал бы хоть что-то в извинение: Сдали нервы, полицейский переутомлен… — это было бы истинное чудо и дало бы в газетах чудесные заголовки. Но у него-то была лишь как бы легкая аберрация в уголках глаз, и он тут же сел в машину. Он не хочет, чтобы ему портили последние годы жизни, Зильберайзен. И когда он, надев рюкзак, отправляется в пеший поход и жизнерадостно провозглашает: Германия прекрасна, ах, до чего же прекрасна!.. — то с точки зрения ландшафта это местами еще справедливо, но в то же время невероятная ложь.

Зильберайзен прячется за свой стакан, за который ухватился обеими руками, я ему подливаю. Он не доверяет мне, он знает, на чем я, как фотограф, сделал имя, знает, что я с готовностью снимаю стареющий заказник республики, их рейнские приемы, вечера с артистами, балы для прессы, летний праздник в саду у канцлера. Я так глубоко во все это вжился — и это причина, по которой Зильберайзен меня выспрашивает и мне не доверяет, — так глубоко вжился, что при всем желании уже не могу с этим расстаться. Дома я включил телефонный автоответчик, чтобы не упустить ни одного заказа и ни одного нового заказчика. Кто не пожелает, вернувшись домой, найти такую вот заполненную до предела магнитофонную ленту. Только представить себе: возвращаешься домой, а пленка пуста. Зильберайзен уставился на меня, он, может, думает, что я становлюсь стар или теряю рассудок, потому что пытаюсь доказать, как важна наговоренная до конца лента. Вот это-то и есть нормальное сумасшествие, Зильберайзен. Чему же еще радоваться? И готовые действовать поступят вполне логично, если нанесут удар. Это носится в воздухе, опять не терпится убивать.

Зильберайзен смотрит на меня как на больного, который порет невесть какую чушь. А ведь он хорошо знает, что я имею в виду. Еврей не может не знать. Убивать в смысле лечить, очищать, не быть вынужденным презирать самого себя, выполнять приказ, истреблять, закапывать, стоять где надо, целиться, нажимать на спусковой крючок, в яму, оставаться порядочным, не наживаться на добыче, сильнейший, лучший убивает по-честному, это чувствуется, высшая раса, чистая кровь, лучшая жизнь, не быть больше внизу, нищим, глупцом, ненавидящим самого себя, сгонять арапником, пинать ногами, за все отплатить, выстрелы в затылок, особый паек.

— Когда недовольные, обойденные, моральные калеки в нашей среде почуют свой шанс, они обклеят свои комнаты свастиками и ночью перевернут ваши могильные плиты. Знаете ли вы, что в командах, производивших расстрелы, случались не только обмороки от нервного потрясения и самоубийства, бывали там при массовых расстрелах и убийцы с эрекцией. Это вам известно?

Зильберайзен молчит.

— У меня есть клиент, он в свое время вел дневник. Старый человек и хороший семьянин. Он питает ко мне доверие.

Я заказываю две можжевеловые водки.

— Но вам же еще вести машину, — говорит Зильберайзен. — Или вы собираетесь заночевать в Амстердаме?

Я говорю:

— Нет, сегодня вечером я хочу быть на море. Может, поедете с нами?

— Нет, нет, — испуганно отказывается Зильберайзен. — Я собираюсь отсюда в Лондон. Роза уже поставила мне в комнату письменный столик.

— Но вы же только что говорили, что летом не пишете.

Он лжет мне в глаза. Филипп и Зильберайзен, они оба лгут, когда хотят от меня избавиться. Ничего удивительного, я ищу у них поддержки, и когда это их не устраивает, почему бы им не попытаться от меня отделаться. Он маленькими глотками прихлебывает можжевеловую, пальто он накинул на плечи, пластиковые сумки стоят под стулом, а между ступнями зажата поставленная на попа пишущая машинка.

— Когда мы познакомились, — говорит он, — я решил, что должен защититься. Воздвигнуть между нами какую-то преграду. Вы сразу предложили мне плату за то, что я дал себя сфотографировать. Вы купили у меня кой-какую мелочь — лицо, пальтишко, мои мелки. Хочет купить еврея для своей коллекции, подумал я тогда. Мы познакомились ближе, вы пригласили меня к себе. И всегда я думал, что надо защищаться. Чего он от меня хочет? Кто я и откуда, я вам рассказал. А потом подумал: пока мы ничего еще друг другу не усложнили, не стали допытываться и не составили ложного представления, надо как-то этому помешать. И я сказал, что пишу книгу. Чтобы вы подумали: там все будет рассказано, об этом он не хочет сейчас говорить, поскольку все можно будет потом прочесть. Вы хотели найти мне издательство, когда книга будет завершена. В этом нет нужды.

Он подает мне пластиковую сумку с хлебом и консервами из тунца. Он говорил, что рукопись выросла. Более ста страниц, по его словам. Но в сумке нет ни одного листа.

— Видите, — радостно говорит он, — вот она, книга.

Я нагибаюсь, думая, что красное вино и можжевеловая ударили ему в голову и он продолжает прятать рукопись, чтобы затем торжествующим жестом выложить ее на стол. Я заглядываю в сумки, шарю между пастельными мелками, открытками, разрозненными листами почтовой бумаги, но они не исписаны.

— Я придумал книгу, — говорит он, — ее не существует. Она мне помогла. Защитила меня.

А теперь?

— Теперь, когда меня куда-нибудь пригласят, — говорю я, — я скажу, что пишу книгу. И тем избавлю себя от расспросов… Но тогда зачем же вы таскаете с собой машинку?

— Письма пишу, Розе, друзьям.

— Но письма можно писать и от руки.

— Машинка принадлежит Розе. Мне нравится, когда письма аккуратно отпечатаны.

Он нашел наилучшее решение. Остальное — моя забота. Иногда я представлял себе, что обнаружу отца в одном из тех иллюстрированных журналов, которые на скорую руку обрабатывают и подают читателям прошлое. Я искал его на групповых снимках, пристально изучал каждое лицо, поскольку в большинстве случаев фотографии сделаны технически плохо и с первого взгляда на них трудно кого-либо узнать. Мундиры и надвинутые на лоб фуражки вводят в заблуждение, все кажутся на одно лицо, да и презрительные ухмылки после массового расстрела у всех одинаковы. Я сидел перед блеклыми фотографиями карателей, лиц которых было не распознать, и говорил себе: это может быть он. Я его не узнал, не нашел, он всегда прятался в ком-то другом.

Мы чокнулись. Филипп глаз с нас обоих не спускал. Мы проводили Зильберайзена на его мостовую, к пристани, где швартуются застекленные туристские катера. Мы ушли прежде, чем он принялся за работу.

Ребенком я думал: когда-нибудь и для него и для нас наступит заслуженная передышка. И тогда уж все пойдет легче. А легче не стало. Вечно мне хотелось сперва закончить какую-нибудь работу, какой-нибудь заказ, а потом уже начать жить. Эта потребность самоутверждения весьма доходна. Дело процветает. Скажи я своим клиентам, какому побуждению они обязаны услугами, которые я им оказываю, парочка-другая старых нацистов перестанет обращаться ко мне. Но большинство будут чувствовать себя до жути уютно перед камерой и ценить оказанное им доверие, похлопывая меня по плечу, они рассыплются в благодарностях за щекотку нервов.

Мать сказала тогда: «Он ничего для тебя не сделал». Она ошибалась. Нет у меня ни ненависти, ни сожаления к человеку, который дал властям себя обучить, и посылал нам премии, и, может, от стыда не вернулся домой, не хотел спрятаться под крылышко семьи, и, вероятно, предпочел умереть со своей грязью под ногтями. Я испытываю к нему жалость, о которой умалчивал перед послевоенными болтунами и пустыми жуирами. Теперь я понимаю Зильберайзена, лгавшего мне, будто он пишет книгу о своих убитых, надо, мол, набраться терпения и не задавать вопросов, убитые позднее ответят письменно. А потом оказалось, что ни одной страницы этой книги не существует. И Зильберайзен сказал: «Спасены». Имея в виду, что так можно спасти мертвых от сытых застольных разговоров и полных желудков.

Я не хотел предавать отца рейнским банкетам, высоко поднятым бровям и вежливому отвращению. Когда о нем спрашивали, я со стаканом в руке или глядя в тарелку мямлил, что, возможно, он где-нибудь лежит в безымянной, как это называют туристы, братской могиле. Это уютное словечко удовлетворяло большинство, братской могилой все решалось как нельзя лучше. Откуда было моей матери знать, что он оставил мне в наследство страх и отвращение ко всякой власти. Как его несмышленый свидетель, я привык к убийству. Позднее я уразумел, что он был представителем этой власти и дрессировал и развращал меня, так что, если бы отец утвердил свой рейх, из меня получился бы ревностный прислужник власти. Кое-что он для меня сделал. Он проиграл. Это было лучшее, что он мог для меня сделать. Впоследствии я захотел иметь фотокамеру, не как оружие, нет, это было бы слишком примитивным подобием его пистолета. Стоя за камерой, с годами начинаешь видеть, как ложь на лицах власти старится, это утешает, в моем архиве копятся маски. Я фотографирую плоть, фотографирую внешнюю оболочку власти, благосклонно скривленные уголки губ, улыбку переваривания. Я продажен, пусть так, но ничто меня так не маскирует, как гонорар заказчиков. Я не могу не ухмыляться, получая плату.

Иногда я из жалости думаю, что в последнюю минуту он пустил себе пулю в лоб. Наверно, не хотел, чтобы его добили другие. Ведь он сам умел делать такое походя. Нацисты не способны стыдиться до смерти. Они могут бесстыдно выжить, разыгрывая неимоверное простодушие. У него ума не хватило додуматься до этого. Когда мы с ним в метель последний раз разговаривали у стены крестьянского дома, я не увидел на его замерзшем лице ни малейшего признака стыда, лишь маску, побелевшие от холода уголки губ, надличную катастрофу. Может, это своего рода чувство стыда — укрыться в земляной яме и не захотеть больше надевать воскресный костюм, что висит дома в гардеробе. Для себя я не могу придумать другого отца. Спасибо ему за то, что у нас за столом не сидит возвращенец. Если б он сейчас сидел за нашим столом, по его отмытым с мылом рукам ни о чем нельзя было бы догадаться.


Мы нашли себе уединенный пансион за дюнами в Катвейке. Бродим по пустынному пляжу. Когда мы внесли чемоданы и направились на пляж, люди оттуда уже возвращались. Теперь они ужинают. Погода уже много дней стоит жаркая. После грозы, унесшейся в сторону Амстердама, небо над морем снова очистилось. Портье слышал по радио последнюю сводку: погода такой и останется.

Филипп закатал брюки и стоит по колено в волнах. Что мне в нем нравится: он никогда не смотрит на меня с благодарностью, избавляя меня от необходимости чувствовать себя благодетелем, который, если сын его благодарит, обязан смущенно отмахиваться.

Портье оказался прав. Во время завтрака на небе всего несколько белых облачков, которые уходят за кроны деревьев. Филипп наслаждается утром, я ему завидую, он уплетает за обе щеки. Я мог бы на ходу проглотить кусок и был бы сыт. Мне хочется вскочить из-за стола и выйти на воздух, потому что за едой у меня такое чувство, будто я что-то упускаю.

Мы ранние пташки, плетеные кресла на пляже еще пусты. Однажды, лет в шесть или семь, Филиппу здесь приснилось, будто море на горизонте поднялось стеной, выше всех гранд-отелей на набережной. Сперва море стояло неподвижно, а потом, как по команде, зеленый вал спокойно, чуть пенясь, покатился к гостиницам. За завтраком он руками и ногами показывал, как плавал в тихой прозрачной середке волны. При этом он сбросил на ковер кофейную чашку Хильды, смахнул со стола яичную скорлупу и ложку из сахарницы, но не заметил и продолжал плавать. Люди за соседними столиками уставились на нас, словно мы довели ребенка до судорог. Чтобы его успокоить, мы покровительственно улыбались ему. Но он, по-видимому, воспринял наши улыбки как некую тупоумную броню, которой мы прикрывались от его лихорадочных призывов — или сигналов бедствия, кто знает, особенно мы в это никогда не вникали. Он скакал, как все дети, вокруг стола, но случалось, кидался на накрытый стол, дома или где-нибудь в гостинице, делая вид, что поскользнулся. Ему привиделась эта исполинская волна, и он плыл, счастливый, в глубине, в спокойном ее центре. Он видел, как, расколовшись от крыши до фундамента, рушилась наша гостиница и как ее смыло. Он говорил громко, люди кругом понимали каждое слово, Хильда закрыла ему ладонью рот и, не глядя на него, продолжала есть. Я видел, как глаза его налились слезами бешенства и как он из-под нажимавшей все сильнее ладони продолжал что-то бормотать, отчаянно пытаясь ухватиться за что-нибудь руками, словно и в самом деле тонул. Он задержал дыхание, побагровел, потом посинел, Хильда нажала сильней, а Филипп изо всех сил уперся в ее ладонь. Неожиданно Хильда убрала руку, он повалился на посуду, соскользнул с края стола и очутился на ковре среди черепков фарфора. Со слезами на глазах он уверял, что это была игра.

На набережной мы проходим мимо гостиницы, где ему это тогда привиделось, я указываю на ее фасад.

— Помнишь? Ну и спектакль ты устроил. Мы все утонули.

Филипп говорит, он не представлял себе, что, когда тонешь, смеешься, никогда он не чувствовал себя в одежде так ловко, как под водой, он словно бы парил в своей мокрой одежде. И посреди волны он был всеведущ.

Оглядев пляж, я не нахожу никого, с кем Филипп мог бы поиграть. Мальчики его возраста с раннего утра валяются на песке с грошовыми бульварными книжонками и журнальчиками. Я заставляю себя считать нормальным, что дома у него, как и у других мальчишек, громоздится куча бульварных книжонок, та же дрянь, что Хильда играет на телеэкране: стареющий комиссар полиции склоняется над трупом стареющей дамочки. Хильда празднует свой come-back[8]. Я подолгу не могу оторвать от них глаз, они зачитываются до полного бесчувствия, в котором мы уже не в силах им помешать. Глядя на своих читающих детей, поневоле ощутишь себя стариком. Иногда я завистливо смотрю через плечо Филиппа в текст, выхватываю несколько строк безумных приключений, читать которые дома в кресле я себе не позволяю. Смущенно наблюдаю я за подростками на пляже: с судорожно сведенными плечами они листают страницы, пользуются запасными выходами в иной мир, мир подонков, который мне заказан, — и ловлю себя на том, что, впиваясь в них глазами, все больше раздражаюсь, но они чувствуют себя в безопасности в своей непроницаемой книжной броне.

Хильда сейчас мне в пику непременно рассказала бы одну из своих историй, если б видела, как я пасую перед ребяческим чтивом. У нее больше друзей, чем у меня, зато у меня не подверженная кризисам клиентура. Мы были на одном вечере, и Хильда вмешалась в разговор об обезьяне, которую пять лет кряду использовали для научных экспериментов, пока она не стала артачиться и кусаться в тех случаях, когда в ней возникала нужда. Ее изловили в джунглях. После пяти лет приобщения к цивилизации ей вынесли приговор: дескать, стала слишком интеллигентной — и тогда наказали ее тем, что не дали больше работать. Забившись в дальний угол клетки, обезьяна впала в глубокую депрессию и начала сама себя терзать. Искусанные руки и ноги. Пищу она оставляла нетронутой. Служителю приходилось вытирать кровь с пола клетки. Обезьяна постепенно себя умерщвляла. Гости спросили ученого — исследователя мозга, что же теперь будет с обезьяной.

— Сделают укол, — ответил он.

Хильда требовала, чтобы обезьяну, да и вообще всех животных, которые принесли пользу науке, великодушно отправили самолетом обратно в джунгли, отблагодарили их за все потраченные ими годы.

— Она уже там не приживется, — сказал ученый, — ее убьют, или она сойдет с ума.

— Воображаю, как это будет прекрасно, — сказала Хильда, — обезьяна возвращается в джунгли и от счастья широко раскрывает глаза. И картина, которую она узнает, убивает ее.

Кое-кто из подвыпивших гостей поддержал ее, и поощряемая ими Хильда, приободрившись, сказала, что этого заслуживают и все присутствующие, даже извращенный исследователь мозга — вон он у стола с холодными закусками, — и ему тоже не грех вновь глянуть в зеленый лик первозданной природы. Конечно, такое измученное животное долго не выдержит, когда, выйдя из клетки, вдруг очутится в этом роскошном саду, деревья, господи, деревья, птицы, гигантские папоротники, главное, гигантские папоротники, которые сразу же смыкаются за спиной, когда ступаешь по этому раю. А вон там свисает древняя змея. Хильда с радостью поцеловала бы ее в лоб, ведь и змея нуждается в утешении. Какое до безрассудства восхитительное чувство — вдруг оказаться на воле. Все стали бы вести себя совершенно безрассудно, поступали бы совсем по-другому. Тут надо лишь вспомнить людей, которые после автомобильной катастрофы, разбившись, уже стояли на пороге смерти и вдруг смогли легко подняться на ноги. Они увидели — все больше входила в азарт Хильда, — увидели неземной свет. Они легко поднялись из груды металлолома и пошли навстречу сиянию, кровь остановилась, они ощупывали раны, но те исчезли, все бесследно заросло. Невероятно, там что-то вырисовывалось, что-то светлое, необозримое, словно бы сад. А потом люди просыпались с трубками в носу и, когда могли уже что-то рассказать, почти стыдились, что вернулись лишь с полудоказательством… Гости вымученно засмеялись, нельзя же быть неблагодарным за маленькую поддержку, надежду, хоть что-то, на обратную дорогу в машине. Лишь ученый — исследователь мозга подпортил им настроение, он кисло усмехнулся над этой ностальгией и легко ее отмел: у них в питомнике есть еще одна обезьяна, с которой вот уж год работает зубной врач. Он удалил обезьяне все зубы и вместо них вставил золотые, чтобы выяснить, как ткани у обезьяны реагируют на золотую челюсть. Обезьяна день и ночь облизывает золотые зубы и трет их пальцем. Корм она жует вяло, словно ей тысяча лет. Исследователь мозга сказал Хильде:

— Мы печемся о том, чтобы вам жилось лучше и лучше, а остальное, разумеется, дело частное.

— Вы портите нам настроение, — сказала она прямо в лицо исследователю мозга, — белая расистская свинья. — И, когда ее слова отскочили от него как от стены горох, добавила: — Таков уж нрав у нацистов.

Но он к этому привык.

Филипп знает, что я не отошлю его играть с другими подростками. Я опасаюсь мальчишек в соломенных шляпах, лежащих у моря в шезлонгах и на надувных матрасах и похожих на взрослых. Не знаю, что с ним приключится, если я разрешу ему играть с этими копиями собственных отцов. Что ждет его там? Наверняка ничего хорошего. Он не хочет играть, жмурит чувствительные к свету голубые глаза и надевает темные очки. Я бы разрешил ему пойти туда, но он не идет.

— Как они тут разлеглись, — вдруг слышу я собственный голос, — и как им хорошо живется. Уж они-то в благодарность за ниспосланное на колени не упадут. В прошлом году один из моих клиентов побывал в Египте. Когда он в Асуане сошел с автобуса, начался дождь, с полчаса в пустыне лил дождь. Люди выходили из домов, падали на колени и склоняли головы. Целый класс школьников преклонил колени и вознес благодарность.

— Мы не в пустыне, — возразил Филипп. — Ты совсем белый и заработаешь себе солнечный ожог, как и все остальные.

— Я не говорил, что я не точно такой же, как все, — парирую я с раздражением. — Да и в пустыню не собираюсь.

— Конечно, это великое дело, когда там идет дождь, — говорит он.

— Вот видишь, — доверительно говорю я.

— Что вижу?

— Я хочу сказать… нам незачем стараться друг друга одолеть. Сейчас незачем.

— А разве мы это делаем?

— Я рад, что ты мне никогда не демонстрируешь все свои достижения.

— Какие такие достижения?

— Ну, вероятно, ты бегаешь быстрее меня.

— Пожалуй.

— Нам ни к чему бегать наперегонки. Это было бы глупо. Я хочу сказать, я рад, что ты даешь мне читать газеты, когда мне хочется их читать. Я знаю людей, которые выворачивают себе шею, только бы видеть все, что делают их дети. Они говорят, гляди-ка, он ест, он какает, он спит, он уже ползает, скоро начнет ходить. И получаются дети, уверяю тебя, которые всегда в поту, всегда хотят, чтобы на них глядели. Дети, которые беспрерывно доказывают родителям, что их небольшой труд в постели себя оправдал, действуют мне на нервы. Ты знаешь, что я имею в виду. Небольшой труд.

— Представляю, — сказал он.

Я встаю из своего плетеного кресла, подхожу к нему, он сидит с озадаченным видом в своем плетеном кресле, я обнимаю его и порывисто целую в маковку. Несколько человек смотрят на нас, они не понимают, в чем тут дело, к счастью, не понимают, да это их и не касается. Старая семейная болезнь, мы боремся за то, чтобы нас любили, хотя сами не способны любить по-настоящему, мы желали бы быть верны другому. И не находим этого другого.

Я писал разные прощальные письма и оставлял их на столе, за которым завтракал, Хильда читала их и складывала у себя, они стоят у нее где-то на книжной полке. Я хотел посмотреть, как она отзовется на слова разлуки, и писал: «Я не психиатр. Тем более для такой пары, как мы с тобой. С годами теряешь надежду, и поскольку у меня сейчас пропала вера в наступление лучших дней, я не могу ложиться с тобой в постель. Слишком многое стоит между нами, мы стараемся это вытеснить, но вечером за бутылкой-другой красного вина все возникает вновь. Мне не хочется больше давать объяснения, не хочется больше вступать в разговоры. Вчера ты крикнула мне из постели: Ты паразит! Согласен, в какой-то мере это правда. Но то, что ты мне это говоришь, разрушает нашу совместную жизнь. С другими я бы как-то это перенес, но здесь, у нас, жить с этим не могу. Ты хочешь отдохнуть от других. Но кому же такое удается? Потому-то мы годами друг друга и наказываем. Делаем друг друга старыми, глупыми, печальными, годы проходят по-дурацки. Я ухожу. Теперь живи так, как ты считаешь правильным».

Я собирался уйти с одним чемоданом и приходить домой только работать. Клиенты привыкли к моему ателье, они не любят переездов. Да и куда так вдруг денешься со всей этой техникой? Я думал обзавестись второй квартирой, не обставленной, с голыми стенами, и оттуда ходить домой лишь на свою рабочую базу. Всякий раз, когда я обдумывал такой вариант, я замечал, что в первую очередь не хочу расставаться со своими фотопринадлежностями. Даже во сне мне хотелось иметь их под рукой, все то, что меня технически защищало, кормило. Все вместе походило на машину, которую я обслуживаю и без которой я пропаду. Временами у меня закрадывалось подозрение, что Хильда желает мне застоя в делах, с тем чтобы я покорился и, упав духом, не осмелился бежать с чемоданом. Она ведь не знала, что я так или иначе останусь, потому что боюсь сбиться с темпа, если буду жить отдельно от своего реквизита. «Квартира с голыми стенами» была любимым символом побега, так никогда и не состоявшегося. Я приказал себе удерживать позицию. Мало-помалу Хильда поняла, что меня не выгонишь. Легче хранить верность фотокамере или пишущей машинке, чем тебе. Этого я никогда не говорил, но она угадала во мне злобное самоутешение и спросила:

— О чем ты сейчас думаешь?

Я поспешил кое-как выпутаться. Скажи я ей это, она бы на меня с кулаками набросилась, плюнула бы мне в лицо и, признаю, была бы права, но я ничего с собой не могу поделать. Никогда не следует им говорить, что ложишься с ними в постель лишь в качестве гостя, большую же часть времени отсутствуешь. Она не читала моих писем за завтраком, а брала их с собой, когда убирала со стола. Она говорила:

— Когда же ты наконец уйдешь?

В итоге я сказал:

— Я остаюсь.

Если я уйду с чемоданом, уверен, лучше я не стану. Да, по существу, я и не знаю, куда идти. В первое попавшееся место, где кельнер и подавальщица вдруг покажутся особенно дружелюбны, потому что я там новое лицо? Остановиться там и делать вид, что так мне будет лучше? Она собирала эти мои письма.

— Зачем они тебе? Выкинь их, не собирай противнас улики.

— Нет, — отвечала она. — Они мне еще понадобятся.

— Для чего?

— Ни слова из написанного обратно не возьмешь, — сказала она. — Пусть все будет письменно зафиксировано, когда я уйду. Не то ты мне опять голову заморочишь. У меня плохая память, потому я и храню эти письма.

Филипп побежал навстречу пенящейся приливной волне. Позже я тебе позвоню. Он машет мне рукой. Я не могу сейчас уйти. Может быть, тебя вовсе и нет в твоей новой квартире. Может, ты где-нибудь на съемках, и на мой звонок отзовется автоответчик. Если я услышу магнитную запись, я положу трубку. Конечно, твой голос на пленке будет медовым, такой обольстительный и отдохнувший. Ты надеешься на предложения сниматься, и в ожидании антрепренера голос будет звучать так, словно ты хочешь сказать: Вы насчет контракта? В настоящее время я свободна. Если не считать нервного подергивания под глазами, она здорова, спит с открытым окном, не боится, что ее во сне изнасилуют. У нее нет рака, однако она осматривает перед зеркалом свои груди, однажды даже приставляла к ним линейку, чтобы проверить, на одинаковой ли высоте соски. Такой тест перед зеркалом она проводит из опасения, как бы однажды утром груди в зеркале не начали «косить». Бывало, она пыталась уцепиться за мою руку, когда мы в центре переходили улицу. Я вынужден был ее волочить, она слишком долго колебалась, не могла правильно рассчитать скорость машин. Иногда я посреди улицы отпускал ее руку, тогда она на полном серьезе вперялась взглядом в резко тормозившие машины, словно я ее бросил посреди улицы. Со временем она перестала хватать меня за руку. Я как-то ей сказал:

— Вот видишь, ничего страшного, ты ведь уже не ребенок.

На это она ответила:

— А ты что, стыдишься, если я иной раз хватаюсь за твою руку? Не беспокойся, больше этого никогда не случится, никогда. — А под конец сказала: — Когда ты хочешь другим добра, у тебя всегда получается сикось-накось. Ведь, по-твоему, ты должен им показать, в чем заключается для них это добро. Я не хочу больше бежать следом.

Тут-то все и началось, тут-то она и захотела вернуться к своей артистической профессии. Муж, мол, с каждым новым клиентом и заключенной сделкой продвигается вперед, а жена топчется на месте и постепенно рядом с ним тупеет. Время от времени кто-нибудь из моих клиентов кончал жизнь самоубийством. Мы ходили на похороны, у открытой могилы Хильда вынуждена была прикрывать лицо платком, чтобы скрыть смех. Страдал ли он неизлечимой болезнью? Обанкротился ли? Когда-нибудь такие вот люди, как он, неизбежно впадают в панику, и она не могла не смеяться над тем, что им не удастся выиграть, никогда, и они сами это тоже знают, а жены их иной раз, когда мужья спят, со страху гладят их или щиплют, чтобы проверить, подают ли они еще признаки жизни.

Ночью мне не раз снилось, что кто-то меня гладит. Но я никогда не видел, кто именно. Ты ли это была? Кто-то меня робко, украдкой гладил. Я во сне свирепел, хотел схватить гладящую меня руку. Но, когда я к ней прикасался, она уплывала как воздушный шарик, эдакая раздутая рука. Я хотел закурить и, когда рука опять подплывет из-за угла, ткнуть в нее сигаретой. Я заранее радовался хлопку. Но рядом не оказывалось ни сигарет, ни зажигалки, кто-то прибрался в комнате. Как же так, кто выбросил мою зажигалку в мусорное ведро? До меня, очевидно, не дошла еще очередь. Наша спальня? Я должен был освободить место. Кому? Кровать еще потребуется. И всегда, когда я хотел звать на помощь, я просыпался. Иногда на ночном столике горела лампа, Хильда читала и, переворачивая страницу, говорила: «Тебе привиделся дурной сон?» Я так никогда и не рассказал ей этот свой сон. В моих кошмарах меня не расстреливают, меня не давит машина, меня не душат, меня приканчивают самым обычным манером. Очевидно, я в последние двадцать лет совершил ужасную ошибку. Я кому-то принадлежу и телом и душой — только не себе. Теперь меня можно по предварительной записи получить за определенную сумму. В последнее время, оказавшись лицом к лицу с обидчиком, я предпочитаю не давать сдачи, я уклоняюсь. Раньше я задире не давал спуску. Почему же я сегодня поворачиваюсь к нему плечом или спиной? Однажды вечером мы были в гостях. Перед зеркалом в передней я столкнулся с газетным писакой, который разнес мои представленные на выставке фотоснимки. Среди них было несколько портретов вдов, и он, найдя себе жертву, язвительно написал: «Работы этого вдовьего фотографа говорят сами за себя, он катается как сыр в масле в своем приходе, где на него чуть ли не молятся». Я видел себя в зеркале, губы мои шевелились, я беззвучно благодарил этого человека, что он так же душевно прогнил: раз мы оба здесь, значит, мы одного поля ягода.

Хильда считает, что это опять потребуется — убивать. Все у нас уже есть, лишь одного недостает для полного счастья. Большинству недостает некой способности, которая превыше всех других. И большинство желает обладать такой способностью. А что может быть прекраснее способности что-то уничтожать? Она принимается хохотать, когда на экране телевизора политические деятели сулят нам большую безопасность существования. Она подметила их любимое словечко и ждет, когда они его произнесут.

— Вот, вот оно опять, — издевается она, — нет, ты посмотри, он уже себя вовсе не слышит, иначе сгорел бы со стыда, ведь опять разглагольствует на своем мертвом языке. «Прозондировал», говорит. Ты слышал? Опять он «прозондировал» политическую ситуацию. До чего же они обожают все зондировать, для таких бездарей это «прозондировать» самое прекрасное невротическое словечко, непроизвольно с языка слетает.

Постепенно она возненавидела эти лица на экране телевизора, говорит, что видеть их больше не может. Иногда она подходит почти вплотную к экрану и готова ударить… Примеривается, чтобы угодить прямо в зубы, стоит с занесенным кулаком перед телевизором и говорит, что «прозондировала» эту физиономию и решила, что в ней нет больше никакой надобности, это же всего лишь стекло. При этом — актриса ведь! — она держит кулак занесенным над головой, затем его опускает и ладонью стирает пыль с экрана или вдруг брезгливо нажимает одну за другой все клавиши, не находит ничего лучшего и останавливается на рекламе. С отвращением смотрит она на страшилище с волосами цвета соломы, уплетающее детское пюре. Пятилетний мальчик с пухлыми щеками, гордо и сыто ухмыляющийся в объектив, в самом деле на редкость противен. Хильда так бы и надавала ему пощечин. Но нельзя. Она переключает программу, однако и там речь идет о жратве, справа и слева два накрытых стола, две горы всевозможной жратвы, той, что слева, надо избегать, а правая рекомендуется. Там выставлено все, что требуется исправно работающему кишечнику. С начала нынешнего столетия кишечник страдает запорами. Хильда готова надавать пощечин профессорам и ведущей «Беседы врача». Но перед ней стекло. Она возвращается на свое место, садится в кресло, достает пилку и принимается подпиливать ногти. Я говорю:

— Да посиди ты спокойно.

Она отвечает:

— Это сводит меня с ума. Глаза бы мои не глядели на этих человеколюбцев с телевидения. Я делаюсь больна.

Она страдает. Ничего органического. Она страдает от диктата этих человеколюбцев. Подпиливая ногти, она говорит:

— Вот бы их всех перестрелять.

Я знаю, что последует, и предупреждаю:

— Только, пожалуйста, не повторяй, что это должны бы видеть твои проклятые изголодавшиеся азиаты.

Она говорит:

— Я больше не могу видеть пятен мочи на детских пеленках. Слева моча без вкладыша, справа — с активно впитывающим вкладышем. — И устало добавляет: — Сегодня я рано лягу спать.

Она ожидает катастрофы. Думает, что вернутся нацисты. Это их климат, утверждает она.

Прошлой осенью я подкармливал паука и при этом обнаружил, как нелепо Хильда реагирует на малейший акт уничтожения. Она уже внесла в дом все летние цветы, у меня в комнате стояла китайская роза. Был ноябрь, маленький зеленый паучок устроил себе гнездо с малышами под листом. Ему требовался корм, я поймал на гардине насекомое, такое с красивыми длинными крылышками, насекомое, которое мирно коротало конец года на гардине, и придавил его пальцами, потому что не хотел сажать живым в паутину. Зеленый паук подобрался к подарку и стал его оплетать. Хильда застала меня за этим делом, ударила меня по руке, а паук уже затягивал насекомое паутиной. Я сказал:

— Оно сидело у тебя в комнате на гардине, какое-то там крылое. У паука дети, здесь в комнате ничто уже не залетит к нему в паутину.

— А зачем, — возразила Хильда, яростно защищая слабых, — паучихе приспичило в ноябре произвести на свет детей?

— Уж раз она оказалась у меня в комнате, я ей помогу, — сказал я, — и потом, это было всего-навсего такое насекомое с длинными крылышками, не знаю, как оно называется.

— Вот именно, — сказала она, — не знаешь, а раз не знаешь, то приканчиваешь.

То ли она сошла с ума, то ли я, потому что хотел держать у себя в ноябре маленькую зеленую паучиху. Мы кричали друг на друга.

Она кричала:

— Когда же ты уйдешь? Дай мне, наконец, жить. Не вмешивайся. Это мои гардины, в моей комнате. Пусть твоя паучиха плодится на улице. — Сорвала лист с паутиной и повесила его в саду на розовый куст.

Я боюсь желаний, тех, которые были у моего отца. Когда мы ходили в кино, нацисты в хронике выглядели человеколюбцами. Сидя в кино, мы испытывали благодарность. Нацисты выглядели такими, как они говорили о себе: «Честны, порядочны, верны и дружелюбны к людям одной с нами крови». Я смотрел на них снизу вверх. На людей, которые в последующей моей жизни стояли надо мной, я долгое время взирал как на недосягаемых обладателей власти, которые вольны меня казнить или миловать. Впоследствии это обратилось в забаву. Мы с Хильдой, сидя у телевизора, придумали охотничью игру: вот это головы властителей, а мы охотники, это весело, своего рода развлечение по вечерам.

— Знаешь, если прикинуть, кого из этих типов мы с прошлых выборов уже перестреляли… И самое пикантное, они не устают уверять, что считают нас вполне зрелыми, озабоченными, интеллигентными избирателями.

И тем не менее мы с ней так кардинально испортили наши отношения, что внешне получилось нечто совсем уж невообразимое, от чего, к примеру, мой сын предпочитает держаться в сторонке. Я это сразу замечаю, когда он ищет предлога ускользнуть от меня. Я «счастливый» отец: мой сын, я чувствую, не делает на меня ставки. Несчастен ли я? Я с головой ухожу в работу, словно она — долго действующий наркотик. Ну что ж, это помогает. Однако выздороветь уже никто не может. Хильда говорит: «Я должна что-то делать, иначе я сойду с ума». Ей поручают на телевидении роли стареющих женщин. Что будет, если в один прекрасный день ей придется обивать пороги? Уверен, она стала бы играть для нацистов, если б они снова начали ставить картины. А ты бы стал снимать «новые времена» и «новых людей», в отместку издевается она, когда мы говорим о будущем. По существу, мы оба желаем пережить нечто такое, что сделало бы нас новыми людьми. Мы этого страшимся. Это могло бы стать рискованным, опасным, непосильным. Мы пришли к состоянию совместного омертвления, при котором не ощущаешь ни боли, ни беспокойства. Все желали бы участвовать в чем-то великом. Но в чем?

Когда отцу пришел конец, я принял это молча. Оставшаяся после него пустота вынудила меня чего-то добиваться и кем-то стать. Я хотел задним числом сделать ему подарок: превзойти его. Это мне удалось. Я смеялся, когда Хильда шутки ради или желая разоблачить меня говорила: «Ты нацистский отпрыск». Да, я знаю, у кого был в учениках. Если они снова возьмут в руки бразды правления — юристы, медики, биологи, чиновники, психиатры, архитекторы, — то им не потребуется новых рецептов, старые вполне пригодны, им надо лишь вновь создать нам соответствующую атмосферу. Что-то зрелищное, эдакий массовый иллюзион, чтоб мы опять разинули рты и взмокли, вот тогда бы мы очнулись и они бы могли нас заполучить хоть завтра. В 1933 году мы сидели в грязи, нам нечего было жрать. Сейчас дело обстоит иначе. Несчастны ли мы? Нет. Голодаем? Нет. Ощущаем себя неполноценными? Нисколько. В газетах я вижу фотографии новых правых, вынюхивающие жуиры, уже сейчас не ведающие никаких забот; по сравнению с ними Гитлер и Гиммлер мелкобуржуазные голодранцы. Пресса демонстрирует нам нацистов-люкс. Они охотно очистили бы посты в нашей равнодушной демократии, сами заняли бы их и блистали в прежней иерархии, сверху элита, внизу подручные. И это они предлагают как биологическую разумность. Ведь все это у нас уже есть, так же как и умение фюрерствовать, лишь свастики лежат пока, занафталиненные, в шкафах.

Я по-прежнему сижу в пляжном кресле, Филипп махал мне, я хочу дать ему почувствовать, что он может в любое время, не спрашиваясь, отойти. Когда он так машет, это значит, ему хорошо, мне не надо о нем беспокоиться. Хильде я позвоню попозже. А может, только после каникул. Тогда звонок не покажется столь неотложным. Ей хочется, чтобы ее теперь оставили в покое, ей хочется «спокойно работать». Солнце припекает, как хорошо расслабляешься, когда ноги на ходу тонут в песке и песок проступает между пальцами. Я ступнями разгребаю песок и бреду к морю между неподвижно лежащими курортниками, я кажусь себе огромным, голым и огромным, когда, вспахивая песок, медленно волочу ноги, словно упражняясь в ходьбе. Я оборачиваюсь взглянуть на оставленные мною борозды, они тут же сами собой затягиваются, а когда смотрю вперед, на белесое спокойное море, где перекликаются купальщики, то море мгновенно делает меня совсем маленьким. Год назад мы начали заниматься бегом по прирейнским лугам, Хильда и я, в голубых тренировочных костюмах и белых кроссовках, только мы двое. Так мы порешили — утром спозаранку бегать по прирейнским лугам, избавляясь от ощущения тяжести в теле. Потом длинный период дождей, осень, хлещущий дождь, неделями никаких тренировок, поскольку у нас не было подходящей одежды. Я сказал:

— Купим костюмы из пластика. Выглядит ужасно, зато можно будет бегать даже под проливным дождем. Знаешь, такие комбинезоны из пластика, синие и красные, с капюшоном. Натягиваются поверх тренировочного костюма. Где их можно достать?

Она спокойно и вразумительно ответила:

— В рыбном магазине. — После чего, хохоча, побежала обратно в постель, накрыла лицо подушкой и под подушкой продолжала смеяться.

Попытаюсь-ка я сейчас. Пойду к ближайшему телефону и позвоню ей, скажу, что мы, мол, благополучно доехали. Рецензий мы еще не читали, но, во всяком случае, желаем удачи и всего наилучшего, и обдумай все еще раз хорошенько, не связывай свое будущее с одними только съемками, так можно будет под конец пошутить. Я знаю, в ближайшие четыре-пять лет она намерена сниматься для телевидения. Я скажу ей: Получай на здоровье свои гонорары. Но вернись, будем жить вместе и не искать на стороне чего-то лучшего. Перестанем воображать себе людей, которые жили бы лучше с тобой или со мной. Где же они были, когда мы в них нуждались? Их не было. Они не существовали. Мы оба заменили собою людей, которые не явились.

На пляже курортники ставят возле себя под зонтики сумки, в которых мирно спят младенцы. Тут, среди всей этой разомлевшей на солнце плоти, надо хорошенько смотреть, куда ступаешь. Можешь себе представить, как я здесь спотыкаюсь.

ЭЛИЗАБЕТ ПЛЕССЕН ТРАУРНОЕ ИЗВЕЩЕНИЕ ДЛЯ ЗНАТИ ELISABETH PLESSEN MITTEILUNG AN DEN ADEL © 1976 Benziger Verlag Zürich, Köln Перевод Ю. ГИНЗБУРГА

ПОД СТЕКЛЯННЫМ КОЛПАКОМ

1

Ритуал начался. Она сказала да, естественно, да. Было 19 мая. После работы Августа поехала на Леопольд-штрассе[9] покупать черное платье. Она выбрала закрытое, с длинными рукавами и к нему черные тонкие колготки. Может, в таких случаях и белье должно быть черным? В нерешительности она стояла у прилавка, чувствуя на себе выжидающий взгляд продавщицы. Извините, сказала Августа, взяла пакет с платьем и колготками и вышла из магазина.

Вот как это было: сквозь щелку в двери ее мать посмотрела в комнату. Он спокойно лежал на спине. Шторы были еще задернуты. Мать подошла с чашкой чая к кровати и позвала его.

Я окликнула его несколько раз — Олимпия заплакала, Августа слышала, как мать всхлипывает, — и тогда, тогда я… Она снова разобрала слова Олимпии, лишь когда та сказала: Врач приехал немедленно.

Слишком много экспрессии, подумалось Августе; известие о смерти отца она восприняла как сводку погоды. В душе ее ничто даже и не шевельнулось. То, о чем сообщила Олимпия, было каким-то безразличным, далеким.

Потом трубку взяла сестра и объявила, что смерть отца на совести ее, Августы. Голос Йоханны прерывался от волнения. Я-то здесь при чем? Неожиданно Августа почувствовала страх перед младшей сестрой, но еще больше перед теми обвинениями, которые обрушатся на нее в Айнхаузе.

Августа пошла со своим пакетом к машине. Сердечная недостаточность. Коротко и банально. Оповещение родных и близких. Телеграммы. Телефонные звонки, сотни писем. Траурные извещения в газетах. Похороны. Ты приедешь? Да, естественно. Это будут ее вторые похороны. Она ехала по Леопольдштрассе в сторону Триумфальной арки и вспоминала старую черную карету: в пятьдесят четвертом году она сидела там вместе с ним, Олимпией, Йоханной и братом, они ехали в запряженном парой закрытом черном экипаже за телегой с деревянными бортами, на которой под венками с лентами в тон их герба, под цветочными корзинами в тон герба, под лентами, тисненными гербами и коронами, лежала его мать, ее бабушка. Длинная процессия конных повозок двигалась по селу, растянувшись на целый километр. И еще ей вспомнилось, как при выходе из церкви она отстала от родителей, брата и сестры, потому что, задержавшись на клиросе у бабушкиной скамьи, без конца уверяла покойницу: Мы еще увидимся, и как экипажи остановились у подножия кургана, на котором должны были похоронить бабушку. Люди вереницей выстроились за священником и мальчиком-служкой, обутыми в резиновые сапоги. В тот промозглый мартовский день все взошли на холм, бросили цветы и комья земли в вырытую могилу, следуя друг за другом в иерархическом порядке: сперва родители, брат, сестра и она, затем прочие члены семейства, затем — здешние помещики и друзья, затем люди, с которыми Ц. А. и Олимпия водили не столь тесную дружбу: коммерческие партнеры, уважаемые лица из общины, наконец служащие поместья и уж в самом хвосте — рабочие. Тот день им засчитали как отгул. Оплачиваемый выходной. Все тянулось невероятно долго. В ту пору Августе было десять.


Она открыла дверь квартиры и споткнулась о кипу газет и журналов, приготовленную с утра для мусорщиков. Включила свет, собрала рассыпанные газеты, потом опять выключила свет и легла на кровать, заложив руки за голову.

Не повешен и не расстрелян, как это всегда рисовалось его воображению. Сколько Августа себя помнила, он любил проигрывать картины своей гибели, и она проигрывала те же картины, только иначе и позже, чем он, гораздо позже. Она уже и не помнила, с каких пор стала желать ему смерти. Она представляла себе, каким будет ее поведение. Странно: она так свыклась с мыслью о смерти Ц. А., что реальное сообщение о реальной его смерти показалось ей нереальным. Но почему именно сегодня, Олимпия? Позвони ты через несколько дней, все равно было бы не поздно, да и позавчера ведь тоже был день, и прежде было много дней, когда ты могла бы это сказать.

Но все это было уже в прошлом. В настоящем было вот что: его смерть на твоей совести. Из-за тебя. Его убила ты. Упреки Йоханны. Перед глазами Августы на письменном столе плясали гранки мюнхенских полос. Она прижала гранки рукой, подняла голову: за окном плясал «Немецкий банк». Она положила трубку и продолжала смотреть на пляску банка.

Оплачиваемый выходной всем, кто будет на моих похоронах. Объявление на щите у въездных ворот, шубы, которые надевались в снежные зимы, серый сумеречный вечер, цилиндры, визитки. Восточный Гольштейн со старыми лишайными дубами, изломы — черные трещины в круглой земле, дамские шляпки, окутанные траурным флером, длинные, до бедер, вуали, слегка запыхавшийся священник со свечой в руке, ведущий за собой процессию на вершину холма, черная карета, черный блестящий, забрызганный грязью сапог мертвой бабушки, свисающий с лошадиного крупа; на скамье в церкви Августа сидит возле Йоханнеса, Йоханнес возле Олимпии, Олимпия возле Ц. А., а по другую сторону от Августы сидит Йоханна, и рядом с Йоханной сидят тетушки и дядюшки, и Августа воображает, как встречается с бабушкой в раю: она подбегает к ней, бабушка силится что-то сказать, но не может вымолвить ни слова, обе немы, как и все вокруг, чьи лица Августе совершенно незнакомы. Это было шестнадцать лет назад.


Августа сказала да, она приедет в Айнхауз. Она позвонила Максу Келю, коллеге из отдела местных новостей. Тот согласился подменить ее на неделе. Она сказала, что вернется в понедельник. Айнхауз и Ц. А. Ей захотелось, чтобы Феликс тоже знал о случившемся. Она позвонила ему, но то ли его еще не было дома, то ли он не подходил к телефону. Негодяй, сказала она и снова легла на кровать. Перед ее глазами возникали и расплывались какие-то картины.

В дверь позвонили. Она открыла.

На пороге стоял Томас Демлер, долговязый парень, выше ее чуть ли не на две головы. Привет! — сказал он. Ехал мимо и как раз подумал: вот у кого можно стрельнуть тридцатку. Опять я на мели.

Заходи, сказала она и дала деньги.

Без малого год назад отец оставил Томаса без ежемесячного векселя, ему надоело затянувшееся студенчество двадцативосьмилетнего сына, который никак не мог закончить философский факультет. Он-то мечтал, что сын станет бизнесменом и повторит ту стремительную карьеру, какую сделал он сам в качестве строительного подрядчика.

Томас Демлер улыбнулся. Спасибо.

Рассорившись с отцом, он забросил «Критическую теорию» и нанялся к одному крестьянину из Верхней Баварии. Не, прошло и двух недель, как его боднула корова, да так, что с тяжелым сотрясением мозга и рваной раной над бровью он угодил в больницу. Там он пробыл три недели, потом устроился таксистом. Последние два месяца Томас служил на «БМВ»[10], где обтирал пыльные папки, которые из подземного архива перемещали в какой-то другой. Отупев от своего занятия, он читал стихи Кролова[11].

Собирался продать книги, сказал он, а вместо этого уложил в ящики и снес к друзьям на чердак.

Если хочешь вина или пива, сказала Августа, возьми на кухне.

Вообще-то я спешу, сказал Томас Демлер, но все же пошел на кухню и вернулся с бутылкой вина и двумя стаканами. Он уселся на складной стул и поставил на пол бутылку со стаканами, один из которых потом протянул Августе. Она по-прежнему сидела на кровати.

Зазвонил телефон. Августа сняла трубку.

Это была Олимпия. Она составила текст траурного извещения и хотела согласовать его с Августой.

Олимпия, избавь меня, сказала Августа, я в этом ничего не смыслю. Но Олимпия уже принялась читать.

После тяжелой болезни сегодня тихо скончался мой горячо любимый, преданный, незабвенный супруг, бесценный наш — и так далее, затем Олимпия назвала имя, титул, фамилию и наконец перечислила имена глубоко скорбящих детей: Йоханнес Леопольд Антон Густав, Августа Маргарита и Йоханна Аста Матильда. Трафарет был выдержан от начала до конца. Августа молчала. А что ей было говорить? Я бы не писала после тяжелой болезни — он не был болен, болезнью была его жизнь? Или же ей следовало посмеяться и сказать: Если уж на то пошло, я бы написала окончив свои насыщенные и многотрудные дни, что тоже неправда, но такая же примитивная и ханжеская, как и тихо скончался.

Я против этих извещений, я ничего в них не смыслю, повторила Августа. Постарайтесь уж как-нибудь справиться сами.

А я как раз об этом хотела попросить тебя, сказала Олимпия и бросила трубку.

Томас Демлер пускал кольца дыма, которые, паря и расширяясь, одно за другим уплывали к потолку.

До чего красивые у тебя кольца, сказала Августа. Она сунула палец в одно из колец и разорвала его. Потом разорвала все остальные.

Ну, я пошел, сказал Томас Демлер. Похоже, я действую тебе на нервы, а мне еще надо, пока не закрылись магазины, успеть за цветами для Катрин. Между прочим, думаю теперь заняться архитектурой. Порадую папашу, может, снова подкинет деньжонок. Потрясающее начинание в моем возрасте, а?

Августа отпила глоток вина. Она вспомнила о своем отце и о чуть ли не полусотне знакомых ей чад богатых отцов: одни из этих молодых людей, подобно Томасу Демлеру, тыкались в поисках отнятой материнской груди, а другим она была уже больше не нужна, но что те, что другие ходили с родителями в церковь, как в уборную, и многие бредили революцией и с мыслями о революции не расставались даже в уборной, и где-то между теми и другими болталась она, Августа, и запах чеснока был с недавних пор признаком хорошего тона, Феликс называл это fausse prolétarienne[12]; и еще вспомнилось, как недели три назад они вот так же сидели с Томасом Демлером в этой комнате и она говорила ему, что за все свои неудачи и просчеты он не должен взваливать вину на отца. Тогда он и слышать об этом не хотел. Что бы я ни делал, говорил он, я делал только для того, чтобы отмежеваться от отца. И в будущем менять своего отношения к нему не намерен. Он — деляга, а я философию изучаю, держусь интеллектуалом, хотя и не гожусь на это. Не будь он подрядчиком, я бы не нанимался в батраки и не попадал в больницу. И такси бы не водил, и папки бы не вытирал.

Живи и дальше так, если тебе одного сотрясения мозга мало, ответила в тот раз Августа.

Но сейчас она сказала: Извини, Томас, ничем тебе не могу помочь.

Томас Демлер посмотрел на свои длиннющие ноги.

Вроде уже полседьмого, сказал он и ушел.

Она спустилась вниз и принесла из машины атлас автомобильных дорог.

Мюнхен Нюрнберг Вюрцбург Кассель Гёттинген Ганновер Гамбург Айнхауз восемьсот восемьдесят шесть километров.

Мюнхен Аугсбург Ульм Штутгарт Франкфурт Кассель Гёттинген Ганновер Гамбург Айнхауз восемьсот шестьдесят один километр.

Позвонил Йоханнес: может, Августа поедет через Баден-Баден и захватит двоюродную бабушку (Августа звала ее тетей), которая там лечится на водах? Тетя Хариетт уже все знает, ей дали телеграмму. Отель «У оленя». До обеда ее всегда можно застать.

Ладно, сказала Августа. Она любила тетю Хариетт. И все же было чувство: приедешь к ним — они на тебя всей сворой накинутся.

Она спросила, чем они заняты в Айнхаузе. Олимпия с Йоханной выписывают адреса из записной книжки Ц. А., услышала она (и представила себе, как обе сидят в одной из гостиных, положив между собой блокнот, и обрабатывают одну, две или три страницы на букву «А», затем принимаются за букву «Б»).

Августа спросила, как у него на душе.

Езжу по усадьбе, хожу по дому с таким чувством, будто обокрал Ц. А., сказал он.

Ты и он… — настаивала она.

А ты и он? — настаивал он.

А Йоханна?

Хватит об этом!

Тогда она спросила: Что вы собираетесь делать с адресами?

Йоханнес сказал, что завтра во второй половине дня принесут конверты с траурной рамкой, тогда Олимпия и Йоханна займутся печатанием адресов, их будет не меньше восьмисот.

Отдайте в машинописное бюро, посоветовала Августа.

Олимпия не хочет, сказал Йоханнес, а кроме того, из Ибурга приедет Мария, у нее есть опыт, она уже дважды это делала.

Августу передернуло при одном упоминании этого имени. Мария была незамужней кузиной.

Феликс не объявлялся. Не оказалось его и в ресторанчике на Тюркенштрассе, завсегдатаем которого он был. Она отправилась на Дюссельдорферштрассе и, скатав трубочкой записку, приклеила ее поверх дверного звонка под табличкой с его именем. Уехала до понедельника, люблю, Августа. На секунду она задумалась, стоит ли написать Феликсу, куда она уезжает.


МЮНХЕН — БАДЕН-БАДЕН 350 км

БАДЕН-БАДЕН — КАРЛСРУЭ 30 км


Фрагмент сна: Олимпия выходит из окаймленного аркадами внутреннего двора на тротуар. Августа хочет пройти мимо. Мать останавливает ее. Меня утешили, говорит она. Я уже не скорблю. Так быстро? То-то и оно, говорит мать, я только что от архиепископа. Августа не понимает: Ты, верно, ошиблась, мы же не католики, из всех нас только бабушка была католичкой.

Олимпия качает головой. Нет-нет, говорит она, у них это лучше получается, и указывает рукой назад. Она уходит. Августа провожает ее взглядом. Похожая на гимназисточку Олимпия растворяется в уличной толпе, берет кого-то под руку. Августа смотрит ей вслед, пока не теряет из виду развевающееся голубое летнее платье.

В следующем фрагменте она путает Олимпию с Барбарой Валентин, которую на фотографии в светской хронике держал под локоть Ц. А.

2

Оберменцинг, развязка на автостраде. С резким шипом, увлекая за собой звук, проносятся мимо встречные машины. Поворот на Дахау. Майские деревца[13] возле домов. Церковные башни с луковицами куполов, серые, чем-то похожие на жирафов; из-за холма выглядывает еще одна башня, желто мерцающая на солнце. АУГСБУРГ 23 км — БАНК «ФУГГЕР» ПИВО «ФУГГЕР». Дядюшка Фуггер. Августа закусила губу. Наверное, дядюшка тоже прибудет в Айнхауз. Идеал мужчины в глазах Ц. А., кузен, к которому Ц. А. испытывал тайную зависть. Homme à femmes[14], сама элегантность. Он имел обыкновение подавать Августе руку на расстоянии двух шагов, никак не ближе. Куда ей до него, с ее-то манерами!

Айнхауз, сказала она, я еду в Айнхауз, и тут же вообразила себе отстраненную картину, как некто безразличным и усталым взглядом обводит панораму: светлая коробка — господский дом или дворец — в не очень густом парке, отгороженном от хозяйственного двора кирпичной стеной, за нею — большая, мощенная булыжником площадь, окаймленная выстроенными в нынешнем и прошлом веках службами, вокруг усадьбы — водяной ров, через который переброшены два моста со сторожками; хлева и амбары вдоль ведущих к полям дорог и на несколько большем отдалении кирпичные домишки и фахверковые хибары, где живут рабочие. Угодья Айнхауза составляли три тысячи моргенов[15]. Глазами она поискала дом. Она увидела его сверху, со старой полуразвалившейся вышки среди облетевших деревьев, с пустого хозяйственного двора в просвете между хлевами: вон он белеет за деревьями, занесенный снегом или тонущий в тумане.

Айнхауз, мрачная берлога, Айнхауз, мертвая пустота. Феликсу она говорила: вечная ночь, смутная угроза, твердыня пустоты, я не в силах выносить эту угрозу, не в силах выносить эту пустоту — пустоту огромного дома, пустоту надворных жилищ, пустоту двора.

Цифры послевоенных лет: 3 кухни во дворе, не считая хозяйства беженцев в доме. 3 кухарки: 1 для господ, 2 для всех прочих. 4 вида питания, по иерархическому принципу, без права перехода в более привилегированную категорию: первый — для управляющего, смотрителя, практикантов сельскохозяйственного училища, секретарши. Второй — для батраков, конюхов, садовников, лесников, дояров, пастухов. Третий — для домашней и кухонной прислуги: 3 горничных, 3 кухарок, 1 чистильщика обуви, 1 ключницы, 1 лакея, прачек. Четвертый стол предназначался для господ.

Фрагмент подвала: сводчатый коридор. По соседству с кухней, отведенной для беженцев, жил чистильщик сапог. Он был родом из Саксонии, по профессии столяр, и в дом пришел во время войны, отслужив радистом на флоте. С тех пор он и застрял в Айнхаузе. Его сын погиб в России. Он хранил его фотографию: верхом на лошади, в солдатской форме, с выброшенной для приветствия рукой. Сын был копией отца, а тот напоминал Ганса Альберса[16]: такой же голубоглазый, белокурый, с зализанными волосами. Герман Людвиг шепелявил. Когда он говорил, приросший к нижней челюсти язык натыкался на зубы. Жена от него сбежала. Так он и жил — трудяга немец, угрюмый тупица из тупиц, любитель маршей и псалмов, ставший с годами садистом — во имя злорадного утешения: он копил деньги на хорошее место на кладбище. Девятнадцать лет кряду чистил он сапоги, ботинки, ножи и колол дрова. Для души он держал кота. Коты у него постоянно менялись, потому что егерь стрелял их одного за другим. Его каморка в подвале: нары, над ними фотография сына, разодранный котами, продавленный диван, ветхое кресло, забранное толстыми металлическими прутьями окно, черные суконные занавески, сохранившиеся со времен светомаскировки, чайник (воды в котором, вскипяченной однажды на плитке в комнате, хватало на неделю) и все мухи на свете. Свисавшие с лампы липучки были бесполезны. Коты дрыхли вместе с ним на нарах либо полеживали на столе рядом с подшивкой журнала «В знании — сила». В комнате пахло застоявшимся сигарным дымом, рыбой, сапожным кремом, мокрыми пробками от шампанского, кошками и кухонным чадом.

Нередко ему приходилось чистить на дню больше пятнадцати пар обуви. Будь то сапоги или ботинки, он возвращал их только после того, как подметки блестели сильнее мысков и голенищ. Ржавые ножи он чистил таким способом: смешивал на деревянной дощечке золу с водой, пробкой от шампанского наносил смесь на лезвия и, напевая псалмы, драил до тех пор, пока ржавчина не исчезала совсем. Он показывал Августе, как это делается. Забавы ради она повторяла за ним.


НА ПЛОЩАДКАХ ОТДЫХА ПРОСЬБА НЕ СОРИТЬ ЗНАТОКИ СОВЕТУЮТ: ПРИСТЕГНИСЬ РЕМНЕМ!


Притаившись за дверью, Герман Людвиг караулил в сумраке подвальных коридоров спускавшихся за щепками горничных и кухарок. В нем жила неистребимая потребность дразнить их, толкать, унижать, мучить. Он никогда не любил женщин. Сбежавшая жена довела эту неприязнь до крайности. Поднимаясь с букетом цветов к Олимпии на последний этаж, что бывало несколько раз в году (в день ее рождения, на пасху, на троицу, на рождество, на Новый год), он надевал черный костюм. Правда, наряжался он и по случаю еженедельных походов в городок за рыбой для кота.

Он был одним из первых пришлых в доме и одним из последних, покинувших его. С портфелем в руке, в черном костюме и белой сорочке, гладко выбритый, возвращался он с песней из городка, неся в портфеле рыбу. В разгар лета под палящим солнцем он шагал шесть километров, насвистывал, звал кота, вынимал из портфеля копченую селедку, клал ее в жестяную миску, усаживался в потертое кресло, смотрел, как кот уплетает селедку, закуривал сигару, довольный аппетитом кота, сидел в своем черном костюме, белой сорочке, молча наблюдал за котом и терял сознание, как говорят в Гольштейне. Сигара падала на выложенный метлахской плиткой пол и дымила коту в морду, что его нисколько не беспокоило; он продолжал трескать, даже когда за ножами являлся лакей. Чистильщик тоже не поворачивал головы и по-прежнему глазел на кота.

Ну давай же, Герман, говорил лакей, нужны ножи, еще пять штук, гости будут.

Позже кухарки говаривали: По крайней мере старый бирюк умер легкой смертью.

Фрагмент первого этажа: желтую гостиную занимали со своей матерью шесть девочек по фамилии Краузе, пришедшие с тележкой из Померании. Семья Мартин из Дрездена разместилась в голубой гостиной. В зеленой гостиной, разгороженной занавеской, жили семьи Крупин и Ваховски, беженцы из Алленштайна[17]. В столовой квартировала семья Роберт из Дерпта[18]. Они спали со своими многочисленными детьми в двухэтажных кроватях и держали гусей, кур и кроликов прямо на паркете. А белье сушили на веревках, которые протянули от дверей к люстре и от люстры к лепным коронам, венчавшим портреты датских королей высотою во всю стену. За дощатой перегородкой в красной гостиной жил какой-то латыш, грубый увалень с деревянной ногой. Для господской кухни он ловил в пруду карпов. Среди беженцев он уехал одним из первых: в Кайзерслаутерне у него отыскались родственники. Незанятая часть красной гостиной служила хозяевам проходом на террасу.


Любовная игра двух соколов над автострадой: они камнем падают вниз, маневрируют, набирают высоту, почти соприкасаются, оберегают друг друга, спариваются — и все это чуть ли не без единого взмаха крылом.


Фрагмент этажа (второй этаж): четырнадцать комнат, беглое рыцарство и дальние родственники — двоюродный дед Августы, двоюродные бабушки, двоюродные прабабушки, — среди них несколько бюргеров. Олимпия с пренебрежением относилась к семьям, не имевшим дворянского титула, однако и не выказывала особой приязни к дамам и господам фон Таким-то из Мекленбурга и Померании, которые с утра до ночи, дымя и болтая, играли в канасту. Сталкиваясь с ними на лестничной площадке, она едва удостаивала их приветствием. И поскольку в те годы Йоханнес с Августой обожали мать, то в подобных ситуациях вели себя так же — высокомерно, стараясь как можно быстрее пройти мимо. Ц. А. держался иначе: целовал ручки дамам, лишившимся поместий, спрашивал одну, как обстоит дело с компенсацией ущерба, другую о лавочке, открытой ею с мужем в сторожке, нанимал дочь третьей помощницей к себе в контору. Он знал: будь его поместье расположено в тех же областях, что их, он бы наверняка оказался в худшем положении, по крайней мере не в лучшем. Своим пантомимическим талантом изображать заинтересованного слушателя он завоевывал симпатии дворян, тем самым невольно настраивая их против Олимпии, за чьей спиной они шептались о ее заносчивости, то бишь о различиях, делаемых ею внутри своего же класса.

В просторной угловой комнате жил на столе сухопарый берлинский дядюшка, ненавистник женщин и англичан. С помощью скамеечки он взбирался на стол и там, на верхотуре, уединялся в кресле, предаваясь чтению или сну. На вопрос Августы, зачем ему это надо, ведь в комнате достаточно места, он отвечал: Потому что тепло поднимается кверху, дитя мое. У него был один-единственный темно-синий костюм; чтобы не изнашивать, он редко надевал его и, пересыпав нафталином, хранил в сундуке. Когда по его настойчивой просьбе к нему приехала в гости сестра, жившая с мужем в Копенгагене, он поселил ее за двадцать километров у других родственников и заставил ждать несколько дней, прежде чем ей будет дозволено предстать перед ним. Имя Августы он нарочно не хотел запоминать. Кто ты, дитя мое? — часто спрашивал он, и когда Августа отвечала: Августа, сестра Йоханнеса, он говорил: Ах вот как, сестра Йоханнеса. Ее брат мог заходить к дяде когда угодно, и в минуты словоохотливости тот рассказывал, что больше всего любил встречать рождество на Ангальтском вокзале, на перроне, где гуляли сквозняки, и что в Берлине он играл в азартные игры даже тогда, когда нацисты их давным-давно запретили, и как ночью в Тиргартене на него напали два каких-то типа, повалили на землю и стали обыскивать карманы. Но, господа, закричал он им, у меня нет ни гроша, я продулся в пух и прах! Но они не отвязывались, и он никак не мог взять в толк — почему.

Напротив дяди жила двоюродная бабушка, бездетная вдова. Она изводила Августу своей нежностью. Августа панически боялась ее высохших, усыпанных старческой гречкой рук. Ее воротило от этих пунцовых крашеных рыбьих губ, мусоливших ей лицо и оставлявших ощущение могильного холода. Но она не смела воспротивиться, сплюнуть, убежать. Только потом она мчалась к умывальнику и подставляла лицо под холодную воду.

Олимпия же никогда не целовала Августу. Лишь изредка на прогулках брала ее за руку, если она уставала от ходьбы. Олимпия гордилась дочерью. От матери Августа унаследовала зубы, форму ушей, изгиб носа.

Дальше по коридору жила вдова Тирштигель, беженка из Висмара. Когда, задернув шторы, она ложилась вздремнуть после обеда, Йоханнес и Августа прокрадывались к ней в комнату и таскали печенье из хрустальной вазочки на столике перед кушеткой. Вдова покоилась на кушетке всеми своими телесами, спиной к стене. Уверенные, что она спит, они бесшумно поднимали крышку вазочки, но тут женщина открывала один глаз и следила за ними пристальным и зловещим взглядом, словно бы видела все это во сне. Вдова Тирштигель вела счет каждому печенью. После их вылазок она ничего не говорила и жаловалась воспитательнице, лишь заметив нехватку печений в шоколадной глазури, и Фрида Дибберс вместо нравоучений прибегала к другому способу воспитания — к побоям.

Да чего с ней цацкаться, говорил Йоханнес, как ни крадись, хоть на цыпочках, — все равно услышит.

В следующий раз они попросту взяли комнату штурмом. Фрида Дибберс отплатила им с двойной щедростью.


ЛАЙПХАЙМ/НОЙ-УЛЬМ

Узкий Дунай, прямая полоска воды между деревьями.

КАРЛСРУЭ 149 км


Фрагмент этажа (третий этаж): на самом верху жили хозяева дома, а с ними воспитательница, егерь, стрелявший котов чистильщика, какой-то профессор, помощник управляющего, двое практикантов и несколько незамужних барышень графского рода. В послевоенные годы дом в Айнхаузе населяло сто шесть человек. Лестничную клетку наполняли бесчисленные кухонные запахи — смесь капусты, свеклы, гороха и жареной картошки. Они поднимались из подвала, а когда беженцы стряпали у себя в комнатах, то проникали сквозь дверные щели в коридоры. Тем не менее господская кухня помещалась в отдельной пристройке. В доме не должно пахнуть едой — этому Олимпия придавала величайшее значение. Для лакея и горничных эта заповедь оборачивалась лишней беготней и одеревеневшими руками. Еда была вечно остывшей, за что приходилось извиняться перед гостями. Олимпия объясняла, что обычай держать кухню вне дома заведен еще предками, а традиции следует продолжать. То, что слуги валились с ног и еда была холодной, ее нисколько не волновало, главное — чтобы в доме не было посторонних запахов. Гости не перечили. Они либо мирились с этим, либо сами думали так же, как и Олимпия.

К обеду семейство переодевалось. Переодевались и слуги, они меняли будничное платье на парадное и через двор носили на подносах еду из кухни в дом. Поскольку все блюда подавались дважды, то слугам приходилось возвращаться с пустыми серебряными тарелками и супницами на кухню, а оттуда с новыми порциями опять в дом.


КЕМПИНГ АЙХЕН 5 км

КЕМПИНГ АЙХЕН 600 м


Августе вспомнилась картошка, которой кормили свиней, — горячие, лопнувшие голубовато-зеленые клубни: в детстве они с Йоханнесом лакомились ею за молочной фермой. Они доставали картофелины из дымящейся горы, которую, прежде чем насыпать свиньям в кормушки, рабочие вываливали из огромногокотла остужать на землю. Рабочие смеялись и спрашивали: их что, дома голодом морят? И еще Августа вспомнила, что в десять лет хотела собирать гербарии, но все так и кончилось ничем. Почему я не стала садовницей? Мои родители, которых я бы приглашала войти в мою калитку. Мой сад, мое дерево, мои морковки. Ах эти притяжательные местоимения! Ее отношение к собственности, к указывающему на собственность и к собственникам. В школе она начала со слов дом и мяч. Одно удовольствие было потом писать красивый дом и красивый мяч, но следующие примеры были до того унылы, что отбивали всякую охоту заносить моего Густава и мою Иду в школьную тетрадь. Она пропустила притяжательные местоимения, отдав симпатии указательным, рука ее отказывалась писать моя каша, хотя эта каша была ничуть не лучше: этой манной кашей, варившейся утром и к концу дня становившейся твердой, словно шар, каким дома рушат, Августу рвало каждый вечер, шесть лет кряду, пока наконец воспитательница не отменила ее, убедившись в тщетности попыток вбить в Августу кашу силой. Августа клялась, что с тех пор ни разу каши не ела (что в форме столь категоричного утверждения является ложью).

Второй фрагмент этажа (третий этаж): дети никогда не сидели с родителями за одним столом. Вместе с Фридой Дибберс — из-за школы — они обедали позже, ужинали раньше. Для прислуги это означало: лишний раз принести из кухни еду, лишний раз отнести посуду назад, лишний раз подняться с подносами наверх. От того, что нужно было подать не жаркое из зайчатины и не оленью вырезку, а кашу, манную кашу, эту кашу, легче девушкам не становилось. Они, эти юные особы, ели обособленно и росли в окружении таких же аристократических особ.

В те времена у Ц. А. насчет Айнхауза были большие планы. В доме он показывался редко, даже если и находился в нем. Дворцы затем и существовали — иначе он себе и помыслить не мог, — чтобы их обитатели могли спокойно скрываться от посторонних глаз. Дворец означал для него простор, позволявший оставаться самим собой; жил он, однако, в тесноте, деля кров с целой сотней беженцев — родственников и чужих. Сутолока в коридорах, шушуканье по углам, конфликтующие партии, каждая из которых апеллировала к нему, суета и неразбериха — все это, по его понятиям, было уместно где-нибудь в многоквартирном городском доме, но не во дворце. Вот почему самым надежным местом была для него кровать. Туда он спасался бегством, там никто его не тревожил, ибо тревожить его там не дозволялось никому, там он лежит — двадцать минут, еще какое-то время, час, два, — и жизнь уже начинает казаться раем. В голове у него крепко засела идея сделать современную ферму из унаследованного им не без долгов отцовского поместья, где, считая молодняк, имеется шестьдесят плуговых лошадей, но только один гусеничный и два колесных трактора. Чем требовательнее он к себе, тем дольше предается он в постели своим беспокойным мечтам. За плечами у него курсы и сельскохозяйственная практика, теперь он штудирует брошюры и журналы — когда-нибудь отправится в Америку, в Канаду, а пока берет в банке кредит и поспевает (не только мысленно) всюду: в конторе, во дворе, в хлевах, в поле. Вокруг его трудов не должно быть никакой шумихи, ни в чьих похвалах он не нуждается. Начатое дело он воспринимает как свой святой долг. Спрятавшись в убежище постели, он воображает, как глядит на Айнхауз с высоты, точно птица, кружащая над своей территорией. Ему нужен прогрессивно мыслящий и заинтересованный молодой управляющий, которому, после некоторой выучки, можно будет доверить работать самостоятельно, почти самостоятельно. Нынешний — норовистый всезнайка, хромоногий, с палкой, седой гривастый старик — служит еще со времен отца, да и приказчик тоже человек старой закваски. Когда тот выйдет на пенсию, Ц. А. вообще упразднит его должность. Лошадей вытеснит машинный парк. Тракторы уже распахивают межи, делившие землю на лоскутки полей, так что зерновыми, свеклой, рапсом и картофелем можно будет засеять обширные площади, чуть ли не по двадцать гектаров. Ц. А. наводит справки. Советуется. Наблюдает. Верхом на коне, один или в сопровождении молодого управляющего он едет возле пашущих отцовских тракторов. Он изучает след шин, количество лемехов, глубину вспашки. Настанет день — и он обзаведется мощными тракторами и плугами, автоматически освобождающимися от камней. Он смотрит, как рабочие — пять-шесть конных упряжек в линию — боронуют землю. Лошади тянут с трудом, потому что почва тверда, а бороны узки. У Ц. А. бороны будут почти вдвое шире, на тракторной тяге. Пока еще рабочие доставляют навоз на поля в телегах, разбрасывают его вилами, а искусственные удобрения сыплют рукой. Когда-нибудь и эту работу возьмут на себя машины.


Тучи птиц. Два мальчугана на заднем сиденье белого «мерседеса». Они машут Августе, строят ей рожи.

Верхом Ц. А. объезжает пашни с первыми всходами. Природа обречена: васильки и дикий мак, засоряющие хлеб и снижающие его продажную цену, будут опрысканы и уничтожены.

Йоханна утверждает…

Школьники, рядами прочесывающие картофельные поля в поисках колорадских жуков, присматривающий за ними сельский учитель и секретарша, выплачивающая детям двадцать пфеннигов за каждого пойманного жука, — все это уйдет в прошлое. Пока еще зерно мелют на мельнице во дворе, в том числе и для нужд батраков и беженцев.

Стыд, а Йоханна утверждает…

Пока еще пекут домашний хлеб, два раза в неделю, в собственной пекарне во дворе, пока еще держат ночного сторожа, с десяти вечера обходящего хлева и службы да нараспев выкрикивающего время, пока еще подметают каждую субботу хворостяной метлой мощенный булыжником двор.

Стыд, это двойное ви́дение…

Ц. А. проверяет урожай: делает несколько шагов в глубь ржаного поля и щупает колосья — до самого ли верха наполнены они тугими зернами. Он и там, где рожь уже скошена, связана в снопы и поставлена на просушку. Он едет за вереницей подвод, свозящих хлеб в амбары. Он следит за молотьбой на току. Он пробует высевать новые сорта. Из-за ранних заморозков, градобоя и недорода приходится начинать все сначала. Он мечтает о комбайнах, на которых будут работать лишь два человека, а то и вовсе один.

Это двойное ви́дение, словно со всех сторон и в одно и то же время я гляжу самой себе в глаза.

Он едет на луга, где рабочие заготавливают сено. На лошадях они и косят, и ворошат, и свозят копны в сараи. Возможно, когда-нибудь луга эти станут пашнями, но пока Ц. А. решает углубить и расширить обмелевшие оросительные канавы, указывает, какие изгороди надо лишь подправить, а какие починить основательно. В любую погоду он на улице.

А Йоханна утверждает, что его смерть на моей совести.

Остановившись у полей, где длинные колонны женщин из города убирают в ненастье свеклу или картофель, он прикидывает, сколько народу откликнулось на его объявление о найме рабочей силы. Олимпию мало беспокоит, чем он занимается. Да и сам Ц. А. не особенно распространяется об этом. Он знает названия всех выгонов, лугов и пахот. Менее точно помнит он севооборот, но на то и существует молодой управляющий. Он заботливо обходит поля, освобождая их от камней и валунов, даже таких, что едва может поднять. Он пытается положить конец браконьерству и набегам вредителей — зайцев и кроликов, он знает толк в силках, расставляемых у заборов и на откосах беженцами под руководством айнхаузских батраков. Он преисполнен отеческой заботы. Он докажет это родне (в том числе и Олимпии). Он ходит со свинарем по свинарникам, он ходит с экономом по коровникам, он проверяет доски, где мелом написано, сколько литров надаивают в день от каждой коровы. В соседнем поместье стадо заболело ящуром. Ц. А. боится, как бы ящур не перекинулся на его коров. Так оно и случается. Ветеринар обнаруживает у нескольких животных туберкулез. Они подлежат забою. Племенной бык напал на дояра; тот вошел к нему в стойло без железного прута. Дояр ранен настолько серьезно, что ему необходимо ампутировать ногу. Его семье из шести человек Ц. А. должен выплачивать пособие.

Истерзанная упреками, точно псами, истерзанная самим звучанием слов и взглядами отовсюду и, точно псами, затравленная…

Надо ремонтировать жилье рабочих, говорит управляющий. Нанять каменщика, каретника, кровельщика, маляра — или, может, до осени подождем? Пожаром дотла спален сарай. Вычерпан старый гравийный карьер, приходится искать новый. Ц. А. продал одному из крестьян высохший пастбищный луг, посчитав его ни на что не пригодным. Крестьянин тоже не использует его под пастбище, он находит песок, больше, чем рассчитывал до покупки, и с большой выгодой продает его общине и самому Ц. А. Прохудившиеся крыши сараев и хлевов нужно залатать соломой, говорит управляющий. Пересох колодец. В округе есть бабка, которая умеет обнаруживать грунтовые воды. Ц. А. списывается с нею, встречает ее на станции и ведет на луг, который она, костлявая точно ведьма, несколько часов меряет шагами. В руке у нее подрагивает ивовая лоза — там, где она раскачивается особенно сильно, бабка велит копать. Из пяти раз бабка ошибается дважды, но Ц. А. непоколебимо, с благоговейной робостью верит в ее таинственную силу. Стоя у забора возле кромки луга, он издали наблюдает, как, вытянув перед собой прут, она расхаживает по траве. Управляющий подсчитывает расходы за ошибочно вырытые колодцы.

Лежа на лесной опушке, Ц. А. дремотно следит сквозь ресницы за тремя телегами, везущими молоко с пастбищ в Айнхауз. Тренькают пустые ведра, глухо бьются друг о друга полные фляги; телеги спешат, потому что на ферме ждет молоковоз. Ц. А. мечтает оборудовать электродоилками не только коровники, но и навесы на выгонах, а еще (это будет только в коровниках) он установит громкоговорители: пусть звучат шлягеры, богослужения, новости, концерты — в порядке эксперимента. Ц. А. слышал, что постоянная радиотрансляция действует на животных успокаивающе, а от этого растут надои. Для клевера и свекольной ботвы он построит силосные башни; укрываемые землею или брезентом бурты исчезнут навсегда. Он сидит в конторе, углубившись в бумаги, возле расходной сметы кладет приходную, что-то сравнивает, подсчитывает, советуется с управляющим. Он намерен также упростить разорительный быт и сэкономить на двух поварихах. С этим, однако, придется повременить, пока не убавится число едоков. Пока еще он и в мечтах не осмеливается произнести передаваемую из поколения в поколение фразу: Сын мой, все это делалось для тебя, пока еще он сам ощущает себя сыном. Но наступит день, и он скажет ее по праву того, кто все это сделал. То, что он может не успеть довести начатое до конца, что дни его жизни окажутся слишком коротки, внушает ему сильный страх. Страх, с которым Ц. А. вынужден справляться в одиночку, ибо Олимпию он в свои заботы не посвящает. Он утешает себя философскими обобщениями: невозможно объяснить матери своих детей то, что не укладывается у нее в голове. Олимпия же ведет себя так, будто совершенно не понимает, что Ц. А. пытается произвести на нее впечатление, будто это его вечное лицедейство не составляет существеннейшей части ее жизни. Она занята гостями. Приглашения из окрестных поместий; влияние прежних друзей на нее сильно. Дочь дипломата, она себе не представляла, что жизнь помещицы окажется такой мужицкой. Приходя с улицы к чаю, Ц. А. приносит с собой запах хлева, свиней, овец и коров, чем оскорбляет ее обоняние. Невозможно объяснить: неужели она действительно не понимала, что запах идет от тех самых животных, которые кормили его и ее, или же она попросту и мысли не допускала, что это было именно так? Интерес, проявляемый Ц. А. к светскому общению, есть чистейшее притворство, но тайная слабость к столичным запросам Олимпии помогает ему справляться со своей ролью. Правда, в минуты отчаяния он забывается каким-то смутным чувством, как тот, что бьет на пианино лишь по одной-единственной клавише, и в такие мгновения вспоминает о пистолете, оставшемся у него еще с войны. В одном из ящиков стола лежит небольшой браунинг, который доступен всем.

Возле патрульной машины на правой полосе автострады полицейский, еще двое на лугу. Августа видела только их головы. Луг лежал в низине.

Ею овладело то состояние, когда все кажется воспоминанием, далеким и абстрактным. Это состояние отделяло ее и от Феликса. Лишь воспоминанием казалось то, что Феликс намерен перебраться из Мюнхена во Франкфурт и устроиться там в адвокатскую контору; и то, что он, вероятно, все-таки хочет остаться в Мюнхене, ибо уже прижился здесь, тоже было из области воспоминаний. Еще одним воспоминанием было то, что вместо Франкфурта он подумывал переселиться в Берлин. И то, что Августа несколько дней не могла поймать Феликса, теперь тоже казалось несущественным. Но все же было что-то пугающее в этом чувстве — видеть самого близкого человека в такой бесконечной дали, а себя совершенно одинокой, никому не нужной. Отрубить голову, Феликс, и выставить в окне… лучше уж сразу убежать, я так и не знаю, прогнал ты меня от себя или нет, а если прогнал, то куда?..


В те времена Ц. А. редко появлялся на людях. Когда он не спал, не размышлял, лежа в постели, и не должен был проверять работу на полях, он катался по лесу в открытом «фольксвагене» и пел Божевсевышниймыславимтебя. От пения кровь у него приливала к голове, а та, за исключением узенького полукружия волос, была голой, как коленка. Облысел он рано, лет в двадцать пять. По его словам, оттого, что носил каску.

Для своих детей он фактически не существовал. Йоханнес, Августа и Йоханна находились не на его попечении, а гувернантки. Она-то и должна была надзирать за ними, воспитывать их. Роли были распределены, дом делился на мир взрослых и мир детей, и Ц. А. отнюдь не собирался посягать на этот порядок. Он хотел, чтобы ему не мешали. Дети воспринимали его как великого Невидимку, чужого. Обыкновенно он показывался по вечерам минут на пять, перед тем как их отправляли спать. Им разрешалось сказать ему «спокойной ночи», когда ужин для него и Олимпии был уже на столе. В детскую он никогда не заходил. Сказки на ночь им рассказывали чужие люди: воспитательница, горничные, лакей. И на руки их брали чужие люди. Если бы Ц. А. заходил к детям по своей охоте, то, по его понятиям, это означало бы, что и они могут по своей охоте заходить к нему. Он не выказывал своих чувств. Он вел себя так же, как некогда вели себя с ним: старался возможно меньше видеться с детьми, лишая их ласки и внимания, которыми в детстве был обделен сам. В его глазах дети были чем-то вроде предметов, с тем лишь досадным отличием, что они всюду бегали (впрочем, и на это можно было не обращать внимания); позднее, как бы повышенные в звании, они были приравнены к животным, ну, скажем, к щенкам, которым криком велят делать то-то и то-то. От них можно было требовать самых невероятных услуг, и они повиновались. Мой сын, мои дочери были словами ожидания, которое когда-нибудь как-нибудь должно было оправдать какое-нибудь будущее.

Он был далеко, даже когда находился вблизи, и чем-то был похож на птицу: всегда в движении, верткая и упругая фигура, издающая странные звуки. Идя по дому, он имел обыкновение покашливать через определенные промежутки, чем умышленно привлекал к себе внимание. То был знак всем домашним сидеть по своим комнатам и не соваться к нему ни с какими разговорами. И дети сидели по своим комнатам и ни с какими разговорами к нему не совались. Укрытые сумраком безоконного тупика, куда выходили их двери, они глядели через весь коридор в противоположный светлый конец, где шел Ц. А. Они видели его со спины. Он удалялся от них, но они не осмеливались бежать следом, пока он не исчезал в ванной, гостиной или спальне. Они выжидали из опасения, как бы он не появился снова; что могло быть глупее этого праздного выстаивания и ожидания, этой игры в прятки безо всякой надежды на выигрыш или проигрыш. Бывало, они тайно наблюдали за тем, как в поисках Ц. А. лакей пыхтя взбирался по лестнице и докладывал ему через дверь ванной, что внизу дожидается проситель или что кто-то просит его к телефону, кому он, лакей, не решается отказать, хотя по долгому опыту мог бы не сомневаться, что откажи он на свой страх и риск, то действовал бы вполне в духе хозяина. Все трое они слышали, как Ц. А. из ванной раздраженно велел лакею отвечать, что его нет дома и чтобы проситель зашел еще раз, а звонивший — перезвонил. Его ответ казался им несправедливым, но им не оставалось ничего другого, как проводить взглядом лакея, который, пожимая плечами и ворча, спускался вниз. Сами они никогда не забегали к Ц. А. И дело тут не только во Фриде Дибберс, внушавшей им, что они в тягость отцу, и не только в том, что они могли услышать реплики гостей, дядюшек и тетушек, отнюдь не предназначенные для их ушей. Они ждали, что он сам проявит к ним интерес, однако тщетно. Ц. А. держался по-прежнему. Когда, встречаясь с ними на лестнице, отец (хохоча и в чьем-нибудь обществе) в виде исключения загораживал им дорогу, то это был лишь мимолетный жест, вызывавший у них скорее оцепенение, чем ответное тепло; привычным же для Ц. А. становилось понуждать Августу к тайным, столь же пугавшим ее угождениям, которые, будучи однажды отрепетированы без свидетелей, потом исполнялись как некий эстрадный номер для публики…

Воскресное утро. Августа сидит под столом в комнате, где завтракает Ц. А. Он ест яйца, два или три, но только желток, белок он отправляет под стол Августе. Он жует, она жует. После этого ей полагается его щекотать: сняв тапочки с его ног, пощекотать сперва правую ступню, потом левую, именно так, как он любит, она не прекословит, и он хохочет и подпрыгивает на стуле; она радуется его смеху, хватает отца за ногу — снизу, сверху, крепко-крепко, — щекочет и сама уже не может остановиться.

Он сидит на террасе в плетеном кресле, она — опять под столом. Его рука просовывается под желтую, спадающую почти до полу льняную скатерть и вытаскивает Августу из ее укрытия. Она не хочет, просит оставить ее в покое: иначе зачем бы она там сидела? Но он силой вытаскивает ее и начинает показывать, объяснять ей, что она должна погладить его по затылку; каждый раз показывает и объясняет, как это следует делать: надо погладить слегка согнутым пальчиком пушок на папином затылке, не касаясь при этом кожи. Она становится позади кресла и гладит. Ц. А. откидывается назад и хвалит, а иной раз сердится, и тогда она старается угодить ему. Пушок, не кожу! После этого, всегда лишь после этого, она должна поцеловать его закрытые глаза, в которых есть что-то птичье: они влажные, почти без ресниц, всегда чуть сонливые. Августе противно целовать, она упирается изо всех сил, Ц. А. тянет ее к себе, он умоляет, ей противно, он умоляет (и кто-то наблюдает или не наблюдает за их номером), наконец она целует, после этого, всегда лишь после этого, он ее отпускает.


Ах, Феликс! И теперешнее мое чувство независимости от всех и вся тоже наполняет меня стыдом. Оно владеет мной настолько, что мне даже стыдно.


И в гостиных теперь его фотографии: все точно так же, как было в дни траура по дедушке и по бабушке. Фотографии на каминах, на журнальных столиках, во всех углах, во всех комнатах. Не дом, а фотовыставка. Фотографии давнишние и новые. Она вглядывалась в них или не вглядывалась, переворачивала лицом к стене. Каждому роздано по фотографии: лесничему, управляющему, старым, вышедшим на пенсию рабочим, и тем, кто еще служит верой и правдой, секретарше (независимо от того, нуждается она в ней или нет), пастору, который конфирмовал детей и четыре года преподавал Августе закон божий, когда она еще не ходила в общественную школу, — в уголке его рта стягивалась и растягивалась пленочка слюны, Августа неотрывно смотрела на пастора и считала, сколько раз за урок он скажет «не правда ли»: 165, 178, 180 раз. И у медсестры, пожалуй, тоже будет стоять фотография Ц. А. И сельский учитель, скорее всего, получит фотографию, но вряд ли повесит ее в классе. Все же так далеко влияние Ц. А. не распространялось.

Фрагмент лестницы: пращуры. Воспитатели принцев и министры. От своих королей все они получали в подарок огромных размеров портреты, под которыми стояли дарственные надписи. Они висели на лестнице, в столовой. Семья Роберт, те самые беженцы из Дерпта, вешала на них белье. Теперь же холсты заменены фоторепродукциями, и хотя содержимое уже не столь роскошно, рамы все-таки оставались подлинными.

Олимпия, наверно, поедет в городок заказывать в кафе сдобу: триста булочек и сотню маленьких тминных печений. Она спросит булочника, как он собирается их украсить, и если он ответит, что под сыр и вареный окорок положит салатный лист — короче говоря, внутри сдобы будет видна зелень, — то она кивнет в знак согласия и скажет (обращаясь при этом к булочнику на фридерицианский манер): он, должно быть, уже выучил, как это надлежит делать. В конце концов, по такому печальному поводу он видит ее в своей лавке не впервые, она поручает ему заказ на печенье и булочки.


Планер над Швабской Юрой. Спроси Августу, хотелось бы ей сейчас оказаться в нем, она бы и не ответила. Бесшумный полет — вещь, должно быть, приятная, но, если планер будет проваливаться в воздушные ямы, ей станет дурно.


ВИЗЕНШТАЙГ — ГАЙСЛИНГЕН-АН-ДЕР-ШТАЙГЕ


Фрагмент детских страхов: страх перед ведьмой в стеклянных башмаках, перед змеями, перед злой женщиной, притаившейся во ржи; страх перед громом, перед цыганами, перед всеми незнакомыми, перед гостями; страх сна в темноте и, наконец, страх перед Фридой — всем страхам страх. Фрида избивала ее каждый день. Схватив щетку для волос, она гонялась за Августой по дому и колотила ее обратной стороной щетки по затылку, по плечам, по спине. Фрида валила ее на землю, упиралась коленом в поясницу и била до тех пор, пока у самой не начинала болеть рука. Она била, если Августе не удавалось найти какую-нибудь вещь, била, чтобы та научилась находить, и, когда сама находила то, что не могла найти Августа, крутила ей ухо — в знак перемирия, — а потом снова принималась бить. Она запирала Августу в темный чулан, била, когда после дневного сна Августа в слезах — ибо уже ждала взбучки — робко выбиралась из своей решетчатой кроватки. На ночь Фрида привязывала ей руки в целлулоидных наручниках к решетке, чтобы Августа не могла их сгибать, мазала ей горчицей большие пальцы и прямо на горчицу натягивала перчатки. Все это производилось по распоряжению Олимпии. Олимпия приходила к вечерней молитве, лишь когда не была занята гостями, что, впрочем, случалось редко. Она осматривала наручники, туже натягивала перчатки, бранила Фриду Дибберс, если узлы оказывались недостаточно надежны, и лишь после этого читала «Отче наш».

Сословные традиции требовали от Олимпии держать человека, который смотрел бы за детьми, что позволяло бы ей соответствовать своим обязанностям: раутам, охоте, многомесячным путешествиям. Когда Олимпия возвращалась из поездок, дети в первую минуту с трудом узнавали в ней родную мать. Воспитательницу она презирала. Ц. А. знал об этом и потому, следуя феодальным заповедям, внушал жене чувство благодарности к тем, кто на нее работает и от нее зависит, для чего цитировал Вовенарга, своего любимого моралиста, но к старинным идеалам благонравия, провозглашенным в таком его изречении, как дух истинный и праведный исходит из сердца, она была глуха. Олимпия не стремилась обзаводиться ни духом таким, ни сердцем. Тогда Ц. А. сникал и ретировался, унося в печальном сердце свой праведный дух. Полагая, что детям не следует знать о трениях между обеими женщинами, он за спиной супруги пытался время от времени ободрить Фриду, а когда вдобавок еще и гладил ее по щеке, она млела и воображала, будто он понимает ее как никто другой и признает ее правоту. Вероятно, от этого Фрида била с еще большим усердием. Так вот и получилось, что детей дух сердца не коснулся ни разу. Может, Августа должна была благодарить Фриду, что та лупила ее самым примитивным способом, а не плеткой из бегемотьей шкуры, что не подгоняла ее на прогулках, тыкая в спину палкой, как некогда родители подгоняли Олимпию?

И уж не забыла ли Августа поклониться в ноги Ц. А. и Олимпии за то, что они не били ее собственноручно?

В одиннадцатилетнем возрасте страх перед всеми руками: она вздрагивала, стоило кому-нибудь просто поднять руку. Ей казалось блаженством никогда не видеть движущихся рук, быть невидимкой, неприкасаемой, вообще не существовать. Но поскольку это было невозможно, рукам следовало по крайней мере не двигаться. Она прятала свои руки, потому что они напоминали о других. Руки не были созданы для того, чтобы гладить, ласкать. Она отворачивалась, видя, как бьют детей, отворачивалась, услышав жалобный скулеж собак, которые, взвизгнув, с опущенной мордой, сантиметр за сантиметром ползли к своему истязателю в знак мольбы о прощении. С деревенского пруда неслись крики гусей, которых в нарушение запрета пичкали кормом. Она видела, как гуси беспомощно били крыльями, а потом, давясь, проглатывали то, что запихивала им в клюв Текла Бирнбаум, крепко державшая их за шею. Гуси вырывались из сжимавших их коленей, падали в изнеможении, но потом поднимались снова и — снова кричали. Мучительнее всего было именно повторение. Каждый год она видела холощеных жеребят: они стояли, растопырив негнущиеся ноги, а на землю капала кровь… Страх в засаде на охоте, страх перед звуком выстрела, страх перед ликующими глазами Ц. А. Слезы. Ц. А., однако, уверял, что крупная дичь — распластанный на земле лось, олень — равный противник. Августа этого не понимала. Это еще не все, говорил Ц. А. и, обмакнув в стреляную рану дубовую веточку, украшал ею свою охотничью шляпу. На лестнице рисунчатый фриз: взрослые душат младенца. Какие-то люди топят в море женщин. Распинают на кресте Иисуса. Расстреливают человека, травят оленя. Из-под ногтей сочится кровь. Кандалы, пытки, колесование — творение умов, глаз, рук. Невыносимо было смотреть, как во время беседы Ц. А. разглядывал свои руки, играл ими. Ей снилось, что она перепиливает ему шею. Отпиливает голову Фриде Дибберс. Когда сон кончался, она не решалась открыть глаза.


СРОЧНЫЕ ПЕРЕВОЗКИ НА ДАЛЬНИЕ РАССТОЯНИЯ. СРОЧНЫЕ ПЕРЕВОЗКИ НА ДАЛЬНИЕ РАССТОЯНИЯ. И я произношу монологи, давно стараюсь убедить себя в том, что это свойственно лишь одиноким старикам, Феликс, а было время, я так гордилась собой, своим умением видеть и понимать. Теперь все это обращено против меня; так уж у нас повелось: человек должен исчезнуть, прежде чем другие обратят на него внимание. Другие! А не я? (Пауза.) И нет никого, кто бы скомандовал «стой!» и вернул все на прежние места. (Пауза.) Тогда я ушла, потому что считала: так надо. Я ушла, вместо того чтобы подойти к Ц. А. и храбро крикнуть ему: Черт побери, Ц. А., плевала я на твой авторитет! Давай же наконец станем друзьями! (Пауза.) А мы, Феликс? У меня такое чувство, словно я охочусь за тобой. А ты принимаешь меры предосторожности — это против меня-то? Ты начисто исчез, нигде тебя не сыщешь. Слишком много беготни по судам, слишком много разных бумаг. Или ты сидишь дома, не подходишь к телефону, не открываешь дверь? Скажи хоть что-нибудь.


Фрида Дибберс рассказывала повесть своей жизни всегда только в обратной последовательности: в конце войны она бежала с тремя детьми на север Германии, ночью, где-то на дороге между Бреслау[19] и Берлином, меньший из детей замерз. Она оставила негнущийся сверточек в сугробе. Дети были из семьи силезских помещиков. Но прежде, чем оказаться в Силезии, Фрида Дибберс служила у пастора на Мазурах. Пастор гонял ее в хвост и в гриву. В Пиллау[20] добродетель понимали как служение бедным, благодаря чему кое-что перепадало и не слишком бедным. А в семью пастора ее устроили монахини пиллауского сиротского приюта. А ваша мать, гладя кота, спрашивал Фриду чистильщик сапог, разве у вас не было матери?

Отчего же, была.

Монахиней Фрида Дибберс стала после смерти матери.

Будь ее жизнь рассказана с другого конца, это была бы история сплошных побоев и пресмыкательства. У монахинь она ведала обеспечением двух-трехлетних сироток, с 1916 по 1919 год. Чем же она их обеспечивала? Да ничем. Между 1916 и 1919 годами не было вообще ничего. Ее собственный картофельный паек у нее отбирали приютские мальчишки. Если она не желала уступать добром, они лупили ее. На уроках в школе она вечно засыпала. И терялась в догадках, почему за это ее не били. Учителя же относились к ней снисходительно. Таким образом, произвол доходил даже до либерализма. Она считала это несправедливым и потому решила сама никогда не либеральничать.

Вот и получалось, что робость Августы только распаляла Фриду Дибберс. Именно страх двигал Августой, когда она воровала для воспитательницы цветы, горбушки свежего черного хлеба, сладости. Она передаривала Фриде свои подарки, рисовала для нее цветы, календари с цветами, став искуснейшей копиисткой. Гордостью Августы был четырехлистный клевер. Она знала все места на проселках и поля, где он рос. Убегала туда и, увлекшись собиранием клевера, опаздывала домой; снова в ее поведении что-то было не так, но главное — она преподносила Фриде огромные букеты. Пускай видит, сколько выдумки вложено в то, чтобы ее потешить. То и дело Августа находила вещицы, которые подавала своей воспитательнице не иначе как на вытянутой руке, ибо и при передаче подарков предусмотрительно держалась на расстоянии. Фрида этого не понимала и все равно била — правда, в таких случаях с некоторым запозданием.

Ночами Августа блуждала по коридорам. Она страдала лунатизмом, и ее все время влекло к Фридиной постели.

Однажды, когда она, плача, стояла в коридоре, из своей комнаты вышел Ц. А. Августа бросилась к нему на грудь. Он успокоил ее и обещал что-нибудь предпринять.

На следующий день родители уезжали в путешествие, и дети вместе с Фридой вышли их провожать. Садясь в машину, Олимпия повторила просьбу Августы, чтобы Фрида не обижала ее и Йоханнеса. Не глядя на Олимпию, Фрида выслушала господский наказ. Она скользнула взглядом по детям.

Машина выехала со двора. Все трое стояли они у подъезда и махали вслед.

Августа побежала в дом. Фрида устремилась за ней, схватила ее, прижала в гардеробной к пальто и принялась избивать.

Дух истинный и праведный исходит из сердца, за ним следует (свой или чужой) поступок. Ц. А. не стал проверять, как теперь ведет себя с детьми Фрида. Его слово обязывало к исполнению, а это означало: сказано — сделано. Ц. А. не ошибался.

Ц. А. не любил размениваться на мелочи, взвешивать каждое слово.

Он говорил: Германцы, да, сперва германцы, потом средневековье. Его хронология — сжатая и лапидарная.

Итак, средневековье, затем Генрих Лев — или нет, стоп, сперва Генрих Лев, затем средневековье, после этого Возрождение, Карл V, затем…

Что затем, Ц. А.?

Фридрих Великий, король прусский. Алексис Токвиль[21]: эпоха равенства. Массы как категория всеобщей нивелировки; их духовные ценности, ставящие всех на одну доску. Французская революция.

А дальше, Ц. А.?

Дальше Бисмарк и 1871 год, а потом и всё. На рубеже девятнадцатого — двадцатого веков общество подошло к своему концу, говорил Ц. А.

Он бросал такие многозначительные реплики как бы мимоходом — на рубеже девятнадцатого — двадцатого веков общество подошло к своему концу, — и если собеседник безропотно, словно заведомо считая невозможным опровергнуть столь безапелляционное суждение, подхватывал его и развивал, то Ц. А. время от времени кивал и разглядывал свои ногти, ибо ему становилась скучна не только сама тема, но и эта ханжеская покорность.

Но что означала фраза на рубеже девятнадцатого — двадцатого веков общество подошло к своему концу для собеседника, который не желал принимать ее к сведению, а, напротив, громил аргументами?

Какое общество?

До 1900 года общество было цельным, отвечал Ц. А. Какое общество и что значит «было цельным»?

Оно имело свои принципы, говорил Ц. А., свои идеалы и — набрав воздуха — свой прочный порядок.

Но все-таки: какое общество и что значит «было цельным»? О каких принципах идет речь, о каких идеалах и как можно называть прочным то, что было шатким? Каким был тот порядок? Разве не деспотическим? Разве не феодальной тиранией с кайзером и рейхом, с империалистической и колониальной экспансией? 1914 год стал переломным. Уж не ошибся ли Ц. А. в дате, назвав девятисотый год?

Перед возражениями или вопросами такого рода Ц. А. быстро пасовал. По части доведения мысли до конца он был слабоват.

Стоило ему попасть со своими туманными фразами впросак, как он начинал взывать к снисходительности, сетовать на пробелы в образовании, словно все эти ламентации были заготовлены у него заранее. Особенно любил он плакаться женщинам. В их обществе он легко выпутывался из трудного положения, поскольку его красноречие в бедственные минуты производило соответствующий эффект, а на это-то Ц. А. и рассчитывал.

А пробелы в образовании? Что понимал он под этим конкретно? Опять ему нечего было ответить. Что такое «образование»? Слово, имя существительное. Вот он и употреблял направо-налево все производные от «образования», пользуясь им как лазейкой и потому чувствуя себя подстрахованным его абстрактным значением.

Долг, порядок, принципы, идеалы, достоинство, честь, беззаветное мужество — он лазил в эти понятия, как в морозильник. А извлекал нетающие ледышки фраз, окаменелые от времени схемы.


Размокшая долина Неккара. Нитяный занавес от туч до земли. Проливной дождь.


БУДЕРУС ВАЙХИНГЕР ЭТЕРНИТ

КАРЛСРУЭ 107 км

ХАЙЛЬБРОНН 99 км


Мне три года. Я сижу в гостиной под столом, у ног Ц. А. Штанишки у меня мокрые, но почему-то мне кажется, что я — сама по себе, а расплывающееся подо мной пятно на ковре — само по себе. Я вопросительно поднимаю глаза на Ц. А. Он молчит. Смотрит на пятно, которое перестало расплываться и теперь просто блестит на ярком свету. Мы оба разглядываем его. Я смущаюсь: ведь Ц. А. должен бы высказать свое мнение. Отцы на то и существуют, чтобы высказывать мнения. Может, мне полагается сказать: Ц. А., что ты так смотришь, пятно как пятно — разве случилось что-нибудь? Ц. А. разглядывает меня, разглядывает пятно. Видимо, ему неприятно облекать происшедшее в слова. Тогда он оставляет пятно и наказывает меня: пронзает ледяным взглядом, встает и уходит из комнаты. Обижен ли за тот случай он на меня, я на него? Так мы узнавали друг друга: он меня, я его.

Когда он ложится вздремнуть после обеда, я к нему не вхожу. Это делает тетя Хариетт. Он вовсе и не спит, говорит она, только прикидывается спящим. Она стоит в комнате. Он смотрит в потолок или читает. Она тихонько окликает его. Он не шевелится. Она видит, как он закрывает глаза. Потом начинает ворочаться — как бы во сне. Она говорит, чтобы он не валял дурака: она видела, что он не спит, а только притворяется. Он потягивается, перекатывается с боку на бок и хохочет. Он играет, говорит она. Он не отличает одно от другого: воображаемое от действительного. Жесткий распорядок дня, ничегонеделание, обременительные обязанности, жизнь вхолостую, которую он бессилен изменить.

Он и сам это сознает. Он страдает, но цепляется за этикет, говорит тетя Хариетт. Он — упрямый ребенок. Он не видит, что его губит. Он сует голову в пасть этикету. В его жизни нет ничего другого, он и не заметит, как этикет лязгнет зубами и отхватит ему голову, говорит тетя Хариетт.

Он стоит перед зеркалом в спальне, выпячивает грудь и пытается придать своей тучной фигуре атлетический вид. Глубоко вздохнув, он задерживает воздух в легких. Августе пятнадцать, она подглядывает за ним в замочную скважину. Вот он, не сводя глаз со своего отражения в зеркале, вышагивает по комнате или бежит на месте своими крепкими короткими ногами. Вот он обмякает. Больше не может. Надолго его не хватает. Все же он пробует второй раз и останавливается, лишь почувствовав, что у него не в меру раскраснелось лицо.

Размер ботинок у Ц. А. был сороковой. Дамы иногда спрашивали его, где он их заказывает. Это венгерские ботинки ручной работы, отвечал он и убирал ноги под стул. Дамы забавлялись. Они были в восторге и неизменно приглашали его вновь.

Даже родня говорила, что в отличие от них он кое-что смыслит в сельском хозяйстве. Они гордились своим невежеством и спрашивали у него совета, получив же таковой, несли Ц. А. на чем свет стоит, хотя в лицо хвалили. Как раз в это время он начал тайком попивать.

Я ухожу с его дороги. Прячусь за шкафом. Сижу у его ног, но — под столом. Бьют напольные часы. Его шаги на лестничной площадке — я отличу их от всех других шагов. Жизнь, самоутверждение, испытание на прочность. Дух праведный исходит из сердца. Я не вхожу в его спальню. Он выпячивает грудь, стоит перед зеркалом. В выпяченной груди открытое сердце. Я ныряю в дровяной ларь. Он проходит мимо. Я приподнимаю крышку, высовываю голову. Чего же я хочу: сближения или разрыва? Уже тогда? Или все-таки позже?

Жизнь, самоутверждение, испытание на прочность, говорит он и пьет. Пьеса, в которой совершенство собственного «я» познается в сравнении с «я» других персонажей, говорит он, выпивает виски, идет и наливает себе снова. Общество, говорит он и пьет. Одиночество, говорит он, возвращаясь с новым стаканом. Если одиночество длится слишком долго… Он закрывает глаза, откидывается в кресле. Не доверять друзьям еще более бесчестно, чем быть ими обманутым, говорит он и вслушивается в свои слова. Слабости, неразрывно связанные с нашей мужской природой… Уголки его губ вздрагивают. Я люблю свою жену. Он играет пальцами. Невозможно объяснить матери своих детей то, что не укладывается у нее в голове. Он допивает стакан и, пошатываясь, идет к окну. Ночь, говорит он, великий час. Победа звезд. Он доканчивает бутылку. Затем на четвереньках ползет к кровати.

Вытянувшаяся змеей колонна грузовиков. Над штутгартскими пригородами дождь. Августа включила третью передачу и пошла на обгон. Среда после троицына дня.


Когда Августу отдали в интернат, тетя Хариетт перебралась к ним в дом. Это была маленькая толстушка с серебристо-седыми волосами, которые она подкалывала на день шпильками. Распущенные, они падали до талии. На ночь она завязывала их сиреневой бархатной ленточкой. Тетя Хариетт очень гордилась своими волосами. Три раза в неделю их расчесывала профессорская вдова, жившая напротив. Собственно, назвать расчесыванием это было нельзя: Ильза Бёкельман колдовала над каждой прядью. Тетя Хариетт обожала эти сеансы. В ванной комнате, где они происходили, она блаженно вытягивала ноги на стуле перед собою, закрывала глаза и расслабленно откидывала голову, увлекаемую назад гребнем. После этой процедуры она была готова ко сну.

На каникулах Августа дни и ночи пропадала у тети Хариетт. Августе было уже четырнадцать, и ей нравился висевший на стене большой китайский огнедышащий дракон. Сидя на подоконнике, она разговаривала, молчала, глядела в окно, наблюдала за тетей, которая рылась в ворохе бумаг на столе, сдвигала какой-нибудь лист справа налево, а потом с тяжким вздохом вновь слева направо, и так до тех пор, пока не запутывалась вконец и не бросала свое занятие. Августа обожала тетю Хариетт, не сводила с нее влюбленных глаз. Ей хотелось перенять ее манеры и вообще подражать ей во всем. В тете Хариетт Августу восхищало то, что она никогда не притворялась — даже из опасения выдать свои желания и тревоги. С ней не нужно было ничего из себя строить. В отличие от других тетя Хариетт не ощущала собственное тело какой-то неуклюжей конструкцией из разнородных элементов. Мысль и поступок, ощущение и реакция естественно следовали у нее одно за другим.

Тетя Хариетт никогда не училась в школе. У нее были домашние преподаватели, обучавшие ее иностранным языкам, лексикону светских бесед. Арифметику она считала делом десятым. Не жаловала и чтение. Книг у нее было множество, какие-то она принималась читать, но развитие сюжета предпочитала услышать в пересказе. Написать письмо для нее было сущей пыткой, и, что такое время, она представляла себе весьма смутно.

Она рассказывала Августе, что из-за мигрени не спала целых двадцать семь лет, через несколько дней этот срок вырос до тридцати пяти, а потом сократился до четырнадцати.

Мать ее была фрейлиной императрицы, и поэтому тете Хариетт в детстве не раз случалось на пасху искать яйца в парке Берлинского дворца. Однажды вместе с множеством разных игрушек спрятали и заводную мышку. Тетя Хариетт нашла ее и, улучив минуту, тайком от других детей сунула императрице под платье, чтобы та сберегла ее находку.

Понимаешь, говорила она Августе, всю жизнь я мечтала о такой мышке, а мне не дарили. Потому-то, когда делили подарки, я и придержала ее. Позднее она ходила на придворные балы и поскольку была очень маленького роста, то смеху ради в партнеры ей назначали (она говорила: Сам кайзер!) какого-нибудь каланчу, с которым она открывала полонез. Тете Хариетт не нравилась придворная жизнь, своей благовоспитанностью наводившая на нее, как она говорила, смертную скуку. А она любила актера! Родители же хотели выдать ее за какого-то дворянина. Тетя Хариетт воспротивилась. Не смея соединиться с любимым, она вообще не вышла замуж. На этом ее брачная карьера закончилась.

Когда Августе было шестнадцать, тетя Хариетт тяжело заболела. Ей стало казаться, будто ее преследуют вещи и люди, которых никто, кроме нее самой, не видит и не слышит. Своих преследователей, обосновавшихся в двух ее комнатах и, словно тени, ходивших за нею по пятам, она называла гостями или китайцами. Она слышала, как они перешептываются по-китайски, как смеются, но никогда не видела их лиц; слышала, как они перебирают ее вещи и крадут их — две вазы эпохи Мин, зеленую глазурованную лошадку эпохи Тан[22], — видела, как непрошеные гости, эти мерзавцы, хватали вещи с ее письменного стола. После нашествия китайцев в комнатах царил невообразимый бедлам. Прятать от них вещи или прятаться самой решительно не имело смысла. Китайцы проникали всюду. Тогда она пробовала поговорить с ними, угощала их чаем, печеньем, всем, чего бы они ни пожелали, в любое время суток. Но добрее они от этого не становились. Взять их хитростью тоже не удавалось. Если тете Хариетт все-таки удавалось выставить их за порог и запереть за ними дверь, они тотчас возникали вновь, пробравшись через замочную скважину, щелку под дверью, закрытое окно, камин. Единственным, кто мог помочь тете Хариетт в беде, был ее слуга, которому она доверила свою тайну. Она звала его, и Мёбус шел на зов. Это был человек лет шестидесяти, кряжистый, грузный, создоровенными натруженными ручищами (прежде он служил кучером), широким добродушным лицом и оттопыренными, как ручки на чемоданах, ушами. Никто в доме толком не знал, что такое Мёбус — имя или фамилия. Однажды Августа его об этом спросила. Да, Августа, ответил он, расплывшись в добродушной улыбке, да, так уж оно вышло. В любой миг Мёбус был у тети Хариетт под рукой. Он прибегал по тревоге с веником и совком, одного китайца выметал из-под кровати, другого — из-под массивного барочного шкафа, сажал на совок и выносил за дверь, третьего, спавшего в кресле под пледом, он сгребал ручищами в охапку и также выставлял вон из комнаты. С Мёбусом китайцы держались не так нахально. На их упорство он отвечал еще большим упорством: гнал их в каминную трубу и закрывал за ними вьюшку, поднимал жалюзи, раздвигал шторы, открывал окна, хлопал в ладоши и шугал их, как кур. Тетя Хариетт внимательно следила за его действиями. Порой она предупреждала его об опасности за спиной, если видела, что кто-то опять норовит влезть в замочную скважину. Тогда Мёбус становился перед дверью и своей широкой спиной заставлял непрошеного гостя ретироваться. С облегченным вздохом тетя Хариетт благодарно смотрела на своего спасителя или показывала туда, где притаился еще один, не замеченный им китаец; Мёбус выметал и этого, самого последнего. Успокоенная, хотя и до предела вымотанная, она шла, опираясь на его руку, к постели и укладывалась спать. Что бы я делала без Мёбуса! — вздыхала она с уже закрытыми глазами, и Мёбус, этот могучий, до фанатизма заботливый человек, улыбался ей, смертельно усталый, но счастливый сознанием, что снова оказался на высоте. Если на следующее утро она вспоминала о пережитых волнениях и хотела его поблагодарить, он махал руками и говорил: Так уж оно вышло.

Временами тете Хариетт становилось лучше, и она посмеивалась над своими китайцами, однако боялась, как бы они не нагрянули вновь. А выздоровев окончательно, часто иронизировала над собой. Однажды она спросила Мёбуса: Вы тоже считаете, что эта напасть приключилась со мной оттого, что я слишком любила свои китайские вещи? Так объяснил мне врач. Мёбус пожал плечами и рассудительно ответил: Не знаю, главное, что все позади.

Прожив в Айнхаузе восемь лет, тетя Хариетт переехала в Швецию — во дворец к другому брату. Мёбуса она взяла с собой.

С ее отъездом дом словно опустел: нелепое сооружение из сорока комнат, где жили теперь всего лишь четыре человека. Можно было открывать-закрывать двери, как пустые ящики стола, и, бывая на каникулах в Айнхаузе, Августа не знала, куда себя девать. Пока тетя Хариетт жила в Айнхаузе, у нее, как, впрочем, и у Августы, возникали бесконечные конфликты с Ц. А. и Олимпией. Ты неблагодарная и эгоистичная девчонка, выговаривал Ц. А. Августе. Неужели ты не понимаешь, что, торча целыми днями у тети Хариетт, ты обижаешь маму и папу?

Упрек этот был замечателен тем, что Ц. А. повторял его и после того, как тетя Хариетт уехала в Швецию.


За Карлсруэ дождь перестал; дворники начали скрести по стеклу, и Августа выключила их. Она смотрела на белизну вдоль дороги. Дикие вишни и фруктовые деревья. На некоторых из них из-за обилия цветов даже листьев не было видно.


Осенью прошлого года тете Хариетт исполнилось семьдесят пять. Она приехала в Мюнхен навестить Августу. Раньше, в Берлине, в день своего рождения она ходила на бокс; если же поединков не было, празднование переносилось на тот день, когда они были.

Августа пригласила ее в цирк. С условием, сказала тетя Хариетт, что у нас будет первый ряд. Я хочу видеть все как на ладони.

Клоуны ей не понравились, но от воздушных акробатов по спине у нее побежали мурашки. В ее устах это была высшая похвала. В антракте они сходили в зверинец. Тете Хариетт захотелось поглядеть на своих любимцев — слонов. Стоя под шатрами, привязанные цепью, они льнули друг к другу и покачивались. Покачивались и слонята. Взяв Августу под руку, она стояла возле цепи, отделявшей посетителей от животных, и покачивалась, как слоны. Видишь, сказала тетя Хариетт, у них те же движения, что и у нас, они почти как люди.

Представление утомило ее. На улице она потеряла равновесие и чуть было не угодила под машину. Августа поддержала ее. Тем не менее обе свалились бы, не подоспей вовремя какой-то таксист. Он подхватил их и помог стать на ноги.

3

В Баден-Бадене Августа выяснила у прохожих, где находится отель «У оленя», и теперь ехала мимо старого, сложенного из песчаника дома, который тянулся вдоль пролегавшей по холму улицы. Фасад его был увит глициниями, усыпанными тяжелыми гроздьями голубых цветов. На окнах стояли ящички с геранью. По другую сторону улицы глицинии свисали с четырехугольной балюстрады в стиле рококо, почти полностью закрывая балясины. В просветах между ними виднелись терраса и французский парк. Августа поставила машину, отыскав свободное место в крутом, мощенном булыжником переулке позади отеля, и вернулась к парадному.

У администраторской стойки она обратилась к одетому в черный костюм мужчине средних лет, лицо которого выражало величайшую учтивость. Она назвала имя тети Хариетт и спросила, не мог ли бы он соединить ее с нею.

О, сказал портье, это весьма затруднительно. В настоящий момент графиня отсутствует. Она в отъезде.

В отъезде? — переспросила Августа. Как же это тетя могла уехать, когда знала, что Августа приедет за нею? Неужели телеграмма не дошла?

И давно? — спросила она недоверчиво.

Со вчерашнего дня, ответил портье, сочувственно разводя руками.

Она здесь, а тетя Хариетт — в отъезде. Вот загадка: была ли тетя уже в пути или, напротив, бежала от похорон?

Портье продолжал смотреть на Августу, словно ожидая от нее вопроса или поручения. Она не знала, что сказать. Поскольку она молчала, он занялся бумагами на столе. Августа тупо наблюдала за ним.

Могу ли я вам быть чем-нибудь полезен? — спросил он чуть погодя.

Да, сказала Августа, стряхнув оцепенение. Вы не знаете, куда она поехала и когда вернется?

Графиня поехала к знакомым. К сожалению, не знаю, куда именно. Она лишь сообщила, что будет завтра в первой половине дня.

Завтра — это меняет дело. У Августы отлегло от сердца. Значит, они поедут вместе.

Нет ли для нее телеграммы? — спросила она.

Сейчас взгляну, сказал человек в черном. Из ящичка для корреспонденции выглядывали два письма и телеграмма. Он потянул ее за краешек.

Спасибо, сказала Августа. Я только хотела узнать, дошла ли моя телеграмма.

Она попросила листок бумаги и написала несколько строчек. Портье положил ее записку рядом с телеграммой в ячейку под номером 52.

Августа поблагодарила и вышла на улицу.

Что делать? Она села на выступ ограды, за которой начинался французский парк, и задумалась. В голову ничего не приходило. Вокруг глициний роем вились пчелы. Она встала и через парк направилась к центру города. Впереди еще вся вторая половина дня, вечер, ночь, утро — ну и удружила же тетя Хариетт, вернее, наоборот: одарила. Августа начала лихорадочно соображать. Время. На земле лежали темно-красные лепестки каштана. Неясные полукружия, разметанные по тротуару и проезжей части. Августа подошла к просторной площади. Она купила две горячие булки и съела на ходу. Затем купила газету и сунула ее под мышку. Белые летние шляпы, белые платья, белые юбки, белые туфли. Чирикали воробьи. Было жарко. Седая набеленная старуха с розовым зонтиком, отделанным белой бахромой, пересекла площадь и скрылась за деревьями. На ней было голубое платье, из-под которого вылезала кружевная нижняя юбка.

В Баден-Бадене Августа всегда невольно вспоминала о русских: о Чехове, о Достоевском с его страстью к игре, об умершем здесь Тургеневе. Теперь же ее представление о городе никак не вязалось с этими именами. Ей захотелось зайти в книжный магазин и удостовериться. Следом за седой женщиной с шелковым зонтиком она пошла в парк, развернула газету и пробежала глазами первую полосу. Тема последних недель: встреча Брандта и Штофа в Касселе[23]. Не был для нее новостью и розыскной плакат западноберлинской прокуратуры на Ульрику Майнхоф[24], расклеенный по всем афишным тумбам два дня назад. В газете писали, что в общей сложности таких плакатов девятнадцать тысяч и что в розыске преступницы полиция заметно продвинулась вперед. Сообщалось также, что в одной из гостиниц Базеля усилиями Интерпола и благодаря переданной по телевидению фотографии в ночь на вторник арестован тридцатитрехлетний Гюнтер Фогт, в берлинской квартире которого найдена оружейная мастерская и пистолетные патроны. Августа опять сунула газету под мышку. Перед тем как скрыться, Фогт жил в Берлине на квартире одного ее приятеля. С Фогтом Августа знакома не была. И Ульрику Майнхоф тоже знала всего-навсего в лицо: видела ее как-то раз во Франкфурте. Правда, у них были общие друзья, но и те были обескуражены не меньше Августы. Феликс тогда спрашивал: Зачем? Зачем они это сделали? Ведь Баадера все равно должны были вскоре освободить. Нокаут для левых. И зачем они выстрелили в живот какому-то мелкому чиновнику, спускавшемуся по институтской лестнице? Маленький, старый человек. Стреляла одна из девушек. Просто так? Просто так взяла и выстрелила? Ц. А. тоже хотел стрелять, но не выстрелил. Смерть Ц. А. и смерть студенческого движения. И вот теперь она ехала домой и не знала, какая из обеих смертей в данный момент угнетает ее больше.

Революции вспыхивают и принимают необратимый характер, если выясняется, что власть лежит на улице. Метко сказано! Но революция едва ли возможна, пока политический механизм в стране еще служит. И с этим не поспоришь. Нынешнее правительство как раз только что снова укрепило власть, действуя подобно пауку, который, прежде чем поменять место, всасывает в себя прохудившуюся и оттого негодную паутину, чтобы, отползши подальше, выпрясть там новые нити, смешанные с материалом нитей старых, уже переваренных. Погребальным звоном отозвался для студенческого движения 1968 год. Тогда в Берлине Августа и мысли об этом не допускала. А что осталось от того движения? Распад, самоистязание, дробление на группировки, каждая из которых считала, что революционна именно она. В действительности же революция студентов кончилась, так и не успев начаться. Августа пошла работать в газету. Подлинные революции происходили где-то далеко. Вскоре в силу вступила амнистия.

Я не потерплю в своем доме смутьянов! Я вас всех перестреляю! — кричал Ц. А. Дрожа всем телом, он нащупал за спиной какой-то предмет — что-то мелькнуло в воздухе. Та сцена вновь возникла перед ее глазами. Вот это был цирк, гиньоль! В июне прошлого года, когда он кричал: Попробуй приведи сюда своих товарищей!.. — она порвала с ним всякие отношения. Все. Точка. Конец. Говорить после этого было не о чем. Только суньтесь — стану в дверях и всех вас перестреляю! — кричал Ц. А. Вспомнив его голос, она почувствовала жалость.

Она шла мимо заглохшего сада, в глубине которого виднелась вилла с балконом и колоннами. На фронтоне было написано Villa Mors, размытое дождями Mors читалось с трудом. На крыше дома она разглядела корзину с подсолнухами, кукурузой, пальмовыми и лавровыми ветвями; корзина, плоды и листья были из бронзы. Чем-то таинственным и жутким веяло от этой мансарды, от початков, которые нельзя было есть, от цветов, которые ничем не пахли. Корзина пылала на солнце, а под нею — Вилла Смерть. Композиция совершенно в духе Макарта[25]. Макарт — вот кто был ей теперь интересен, а не русские писатели.

Она спросила прохожего насчет книжного магазина. Прохожий оказался из отдыхающих, поэтому пришлось обратиться ко второму. Только третий сумел объяснить дорогу.

Ей было неловко прямо так, с ходу спрашивать о Макарте. Она оглядела прилавки с книгами и лишь потом задала вопрос. Продавец показал, что у него есть: два альбома и выставочный каталог. Она принялась листать.

Отдых, около 1860.

Торжественный въезд, первая половина 60-х годов: во главе толпы придворных и простолюдинов во внутреннем дворе ренессансного замка ренессансный ребенок приветствует княжескую чету, своих родителей, возвращающихся с охоты.

Увеселение в парке, 60-е годы: проповедник патетическим жестом обвиняет придворное общество в легкомыслии и ветрености.

Послеобеденная беседа знатных венецианцев, 1862/63.

Знатное общество вступает на корабль, 1868: рубенсовские дети возле дебелых, бокастых женщин вносят гирлянды на плот с парусами, висящими то ли как балдахины, то ли как флаги из бархата и атласа.

Сиеста при дворе Медичи, 1875.

На рубеже девятнадцатого — двадцатого веков общество подошло к своему концу.

Только теперь Августа сообразила, что в Айнхаузе не было ни одной картины, которая имела бы отношение к этому болезненному для Ц. А. моменту истории. Все они возникли в эпоху до конца общества. Августа перевернула страницу.

Чума во Флоренции, 1868: роскошь и смертный тлен, все вперемешку. Августа знала эту картину. Первым вариантом ее названия было Семь смертных грехов, или Après nous le déluge[26]. Натюрморты с перьями и сухими цветами, композиции из омаров и фруктов: человеческие тела, ткани, плоды, трупы, цветы, перья, золото, левретки, омары, вода. Августа раскрыла каталог. Там она прочла, что владельцем этой картины был Гитлер. В сороковом году он получил ее в подарок от Муссолини. Насчет рубежа веков Ц. А. явно погорячился. Общество еще не подошло к своему концу. Не погибло оно ни в 1900-м, ни в 1918-м, уж точно не в 1933-м и не в 1945-м. Живо оно было и по сей день. Конечно, Ц. А. имел в виду не все общество, а лишь аристократию, но даже и здесь он ошибался. Ныне восточноэльбские помещики неплохо себя чувствовали и банкирами.

Августа вернула продавцу каталог вместе с альбомами и вышла из магазина.

Вон из города, прочь от этих сводивших с ума картин. Длинные черные юбки, которые она увидела на двух англичанках, казались теперь с полотен Макарта. Давешняя размалеванная старуха, сидевшая сейчас на скамейке в парке, сбежала из Путешествия Клеопатры по Нилу. Зонтик от солнца, кружева, шелковая розовая обтяжка, бахрома — Августа могла бы пощупать их рукой. Проходя мимо старухи, она услышала из-под зонтика ее безумный сдавленный смех. Стало быть, все-таки нарисована! Хорошо бы позвонить Феликсу. Это желание возникло у нее еще в магазине. Где почта? Ей хотелось услышать его, узнать, существует ли он вообще («ли» и «вообще» можно зачеркнуть); ты существуешь — вот что мне надо знать (как он существует, хотела она знать), никаких «еще», «еще» можно смело зачеркнуть, она хотела знать, когда он будет снова. Я кормил тебя рыбой, я кормил тебя мясом, и картошкой тоже, но салат, прости, Августочка, ну хочешь, упаду перед тобой на колени, салат — ах, какое преступление! — целую неделю не готовил. Опять он куражился над нею, именно сейчас, когда ей так хотелось прикоснуться к нему, когда я сгораю от желания потрогать тебя, вглядеться в каждую частицу твоего тела, когда хочу знать, где ты, как ты. (Третья кабина. Спасибо.) Она скользила по залу (кабина первая, вторая, третья), как водомерка по пруду, к телефону, где приготовилась проорать ему в ухо: Сижу в избушке у двери — с собой, любимый, забери! Ну и скотина, сказала она, опять тебя нет. Может, мне призвать на помощь самого главного обер-почтмейстера; да только и он бессилен, даже если поднести ему распрекраснейшие тюльпаны, ландыши, сигары — или что там еще любят эти господа. С телефонной связью все в порядке, это с тобой не все в порядке, Феликс; именно сейчас, когда мне так необходимо, чтобы ты меня вытащил отсюда. Но я еще держусь. Только совершенно ничего не понимаю. Она не всегда хотела понимать. Когда на ясности настаивал он, она упиралась и доводила его до исступления; когда же настаивала она, упирался он и доводил ее до исступления: предельно ясная неразбериха, с корабля не видно берега, где бы коровы идиллически щипали травку. Тут что-то не то, думаю я. Так дальше продолжаться не может, подумала она, а телефонист говорит: Загулял ваш дружок. Ладно, позвоню вечером еще раз, все, чего я хочу, — это немножко рассказать о себе. Она хотела объяснить ему, почему уехала. Я хочу рассказать про старуху с зонтиком, которая преследует меня. Она хотела описать Феликсу таинственную жуть мансарды, под которой написано Villa Mors. Сегодня вечером я расскажу тебе про кукурузу, которую нельзя съесть, и про подсолнухи, из которых не выжмешь масла; я расскажу, что сравнила себя с водомеркой, скользящей по пруду; тогда как Феликсу полагалось услышать, что все у нее идет кувырком, и, кроме того, узнать, куда именно она уехала и почему в такой спешке.

4

Августа села в машину и поехала дальше. За долиной Рейна грядой поднимались Вогезы. Заклятый враг, о господи, заклятый враг. Первое детское воспоминание Ц. А.: на улице в Потсдаме бонна держит его за руку. Мимо них кайзеровские солдаты гонят пленных французов. Ц. А. вырвал свою руку у бонны, схватил с земли камень и запустил им во французов, крича: У, гады! Заклятый враг. И Августа одиннадцатилетней девочкой мечтала на свои карманные деньги купить ГДР.

Она ехала виноградниками в глубь бесконечных плантаций и в местечке Умвег, то бишь Объезд, остановилась на заправку. Прочтя указатель с названием местечка, она расхохоталась: К черту Айнхауз, к черту всех, раз уж дали отгул, так махнем на юг, по ровному шоссе, прямо и только прямо, от горизонта к горизонту.


Ее бабушки и дедушки либо гостили по за́мкам, либо ездили на воды, либо говорили дача — будто основная их жизнь протекала в благоухавшей лимонами и апельсинами оранжерее с пальмами, больными орхидеями, пассифлорами, завшивевшими фикусами и бегающими жучками, тогда как на самом деле дома́ у них были сырые и холодные, точно погреб, который не могут отогреть все его печи и камины. Вместо зима они говорили сезон, а сезон растягивался на три-четыре месяца. Ц. А. и Олимпия изъяснялись уже иначе: они путешествовали, ездили в круизы, отправлялись за границу. В отличие от своих родителей, выбиравшихся в Иерусалим, они разъезжали по всему свету, и очень часто. Сама она раньше употребляла слово каникулы: школьные каникулы, студенческие каникулы, триместровые каникулы в Париже, семестровые каникулы в Берлине, а иногда пользовалась и словом забастовка: недельная забастовка, месячная забастовка, семестровая забастовка. В последние годы она говорила отпуск, а сейчас сказала отгул. Слова соответствовали определенному порядку вещей. Скажи Ц. А., что у него каникулы или что он собирается в отпуск, это прозвучало бы такой же бессмыслицей, как если бы он заявил, что у него выросли крылья, или что он стукнулся головой о молнию, или что он нищий. В его языке существовало только слово путешествие и все, что к нему относилось. На худой конец он мог бы поехать лечиться, но только не отдыхать. К нему применимо было свободная минута, но не досуг и не уикенд. Возможно, годилось и распрячься, хотя тут уже представление о Ц. А. искажалось, становилось с ног на голову. И в прямом своем значении, в каком лошадей освобождают от упряжи, и в разговорном, переносном смысле, то есть освободиться от упряжи будней, расслабиться после работы, на воскресные дни, это слово не соответствовало истине. К Ц. А. подходило прямо противоположное выражение — запрячься в работу, запрячь лошадь и прочь, подальше от Айнхауза, отправиться в путешествие, и стоило ему уехать, как он раскрепощался и чувствовал себя совершенно другим человеком (почему — так и непонятно). Теперь Августа была в отгуле, которого меньше всего хотела. Обстоятельствами определялись географические пункты: Баден-Баден, Умвег, Айнхауз. Похороны в субботу. В какой половине дня — в первой или второй? Августа не запомнила, какое время назвала Олимпия.

До похорон. После похорон. Траурный настрой вначале, перемывание косточек в конце. Мешанина из сотен людей в черном — проголодавшихся, в ожидании поминок. Оценка людей, составляющих мешанину. Оценка писем и телеграмм. Обсуждение вуали Олимпии (и других вуалей), а также платья Олимпии (и других платьев). Обсуждение формы, то есть того, насколько соблюден этикет. Обсуждение изысканных библейских текстов, органных пьес. Обсуждение органиста (который не поспевал). Обсуждение деревьев на кладбище (которые шумели). Разбор ритуала, такой обстоятельный, словно это были не сами похороны, а только их репетиция. Нет, никаких знаменосцев, дев, фанфар впереди коновода и телеги с решетчатыми бортами, никакого оркестра. Зато потом, когда гроб вносили в склеп, под деревьями грянуло охотничье улюлюканье и заиграли невидимые рожки, так что каждому в огромной толпе могло показаться, будто музыка льется не с земли, а прямо с небес, тогда как в действительности за деревьями были спрятаны одетые во все зеленое музыканты, которые, подбоченясь и расставив ноги, надували щеки. В честь Ц. А., все это художество. Его жизнь — одно художество, его смерть — другое. Мир под стеклянным колпаком. Застеколье.

Листая альбомы Макарта, Августа особенно подробно разглядывала Торжественное шествие в исторических костюмах, состоявшееся в Вене в 1879 году по случаю празднования серебряной свадьбы императора Франца Иосифа I и Елизаветы. Тогда, 27 апреля, праздничная процессия с четырнадцатью тысячами участников и двадцатью девятью колесницами двигалась по Рингштрассе к площади Бургтор, где располагался шатер венценосной четы. Наряду с торжественными депутациями студентов, гимнастов, стрелков, артельщиков, пожарных и ветеранов Макарт придумал маскарадные группы, символизировавшие ремесла, промышленность и искусства. Августа всматривалась в картинки-загадки: лошади тянут огромную, пышно разубранную платформу, на передке которой нимфы держат крылатое колесо. Перед платформой вышагивают маскарадные демоны. На ее сиденье — бракосочетание огня и воды. Огненные гномы, русалки, нимфы, девы. Из жертвенных чаш поднималось пламя (символ угля). Название картины: Железная дорога (из императорско-королевского собрания). На другой картине был изображен гигантского роста человек, который, склонившись у кафедры над фолиантом, ехал на гигантской разукрашенной фуре, позади него дюжие мужики в кожаных фартуках, знаменосцы, девы с лавровыми венками: Книгопечатники. Постарался художник и над собственным образом, нарисовав себя в черном бархатном костюме а-ля Рубенс, верхом на белом коне с роскошной золоченой сбруей, в позе, которую использовал прежде в картине для Карла V, где тот был окружен толпой пеших и конных слуг, охваченных неестественным ликованием. Следом за книгопечатниками ехала платформа, запряженная шестеркой лошадей, с шестью форейторами; на платформе трон с балдахином, а на троне влияние женщин на искусство — парик, крахмальное жабо, шнуровка на груди: Изобразительное искусство. Реальность: маскарад, великий самообман, фабрика грез. Реальность: все это художество. Ц. А. мог бы смело присоединиться к тому праздничному шествию в Вене. Он неплохо вписался бы в группу современных высокогорных егерей, в депутацию иностранных стрелковых обществ или певческих кружков. Августа решила, что, пожалуй, лучше всего было бы поместить Ц. А. к ветеранам. Она представила себе, как он к ним бежит. Но со спины он вдруг стал похож на того, кто бежал в апреле сорок пятого.

Ц. А. объявился в Айнхаузе через полтора года после войны, в драном мундире без погон. Но пробыл недолго. На зиму он опять перебрался к себе в неотапливаемую мансарду то ли в Хузуме, то ли во Фленсбурге, чтобы написать фронтовой дневник. Это не был дневник в привычном понимании — хотя бы уже потому, что Ц. А. начал его почти через два года после войны. Но, как ни странно, он избрал именно такую форму. Он писал главным образом о своих последних днях на фронте, точнее, о том, что называл фронтом, ибо в апреле сорок пятого, когда Ц. А. попросил откомандировать его из штаба, никакого фронта уже не было.

С фляжкой, ранцем, каской, пистолетом, твердя балладу Уланда[27], он подался на юг от Болоньи, бежал навстречу геройской смерти. Он произносил: Когда-то — гордый — замок — стоял — в — одном — краю[28] — и так до самого конца — и записывал строки о проклятом короле, которого беспомощно отождествлял с Гитлером. Он воочию видел, как старый певец держит на руках молодого убитого товарища, и цитировал проклятие старика. Певец оглядывался окрест и видел перед собой уничтоженную «Великую Германию». Так Ц. А. подыскал метафору для национал-социализма, миллионов погибших, руин и безоговорочной капитуляции. Метафора вполне заменяла ему объяснение.

Он бежал навстречу геройской смерти, но остался жив и, поскольку остался жив, решил в своих записках запечатлеть происшедшее вообще и приключившееся с ним в частности. Он хотел дойти до сути вещей, дать отчет и прослыть объективным свидетелем — свидетелем на все времена. Однако, исписывая страницу за страницей, он ни разу так и не задался вопросом о причинах происшедшего и о причинах своих, в том числе и ошибочных, поступков.

Я ненавижу Гитлера, ненавижу нацистов, твердил он всю зиму в своей меблированной мансарде в Хузуме или Фленсбурге, выплескивая на бумагу годами копившуюся ненависть. Эта ненависть пропитывала всю книгу, прорывалась чуть ли не на каждой странице, переполняла Ц. А. и в то же время заставляла его блуждать по замкнутому кругу, — ненависть, которую без остатка вытравляли и сводили к нулю те страницы, что были в промежутках.

Память ли у Ц. А. была короткая? Мыслил ли он бессвязно или только урывками — от страницы к странице? Жил ли забвением?

В его книге много писалось об одном ротмистре — бароне и силезском помещике. Этот барон среди персонажей книги был единственным, кого Ц. А. называл другом. (Все прочие именовались боевыми товарищами или просто товарищами.) Говоря о друге, Ц. А. стремился быть искренним и потому не утаивал, чем тот его разочаровывал и отталкивал от себя. Друг изъяснялся фразами типа: Верность — это основа основ чести — или: Кто знаменем клянется — с войны не вернется. Ц. А. молча глотал это. Даже когда Гитлер в последний раз отмечал день своего рождения, друг был еще уверен: Победа за нами, я непоколебимо верю в фюрера. В этом смысле война была для него священной и праведной. Ц. А. пробовал отделаться немыми возражениями: Не может быть того, чего не должно быть… Или: Надеяться в нашем-то положении… И тем не менее он считал ротмистра (в душе) человеком бесконечно порядочным, деликатным, замкнутым в своей скорлупке, только лишь совращенным. В ротмистре он защищал барона — не человека, а дворянина. Он писал, что сердцем понимает друга, хотя и думает иначе, чем он.

Как же все это увязывалось с ненавистью? Сохраняла ли страница, исписанная проклятиями по адресу нацистов, силу лишь до тех пор, пока он не переходил на следующую? Считал ли он, что если изложит свои воспоминания на бумаге, то душа его может быть спокойна? Страдал ли Ц. А. леностью мышления? Означало ли дать отчет как раз этого и не сделать? Была ли безграничная ненависть чем-то настолько туманным, что и мозги ему затуманивала? Означало ли разобраться в себе лишь и дальше сохранять в голове сумбур? Или Ц. А. понятия не имел, что такое правда? Была ли его книга лишь конечным пунктом на долгом пути сквозь завалы общих мест и полуправд, хотя именно она-то и должна была помочь ему обрести внутренний мир?

Ц. А. столкнулся с трудностями писательства не только по дороге на фронт, когда сердцем понимал друга. Он не дописал книгу до конца. Несмотря на уйму готовых страниц, он так и не смог осуществить свои литературные замыслы в одинокой мансарде, намеревался лишь вернуться к ним как-нибудь позже, а там и вовсе забыл. Августа вынуждена была признать, что сперва он забыл рукопись и уж потом то, что собирался сказать.


Спустя двадцать лет после той пробы пера в меблированной комнате: летний вечер в Айнхаузе. Отужинав, гости выходят на террасу — дамы в длинных платьях, мужчины в вечерних костюмах. Они стоят группками. Два лакея разносят кофе, коньяк и ликер. Ц. А. нездоровится. Он благодарит за кофе, отказывается и от спиртного, молча отделяется от одной из группок и спускается по лестнице в парк. Его мучает мигрень. До него доносятся голоса, но слов он разобрать не может, да и не хочет. Он слышит приглушенные возгласы, иногда смех. Он стоит у лодочного причала спиной к террасе.

Пятеро гостей уселись на верхнюю ступеньку лестницы. Лакей приносит подушки. Дамы расправляют платья, прежде чем продолжить беседу. Между группами стоящих ходит Олимпия, предлагает гостям сесть в плетеные кресла. Становится прохладно. Не все следуют ее совету. Прислонившись к колонне, на террасе стоит молодой человек. Это один из практикантов сельскохозяйственного училища. К нему подходят капитан бундесвера и лейтенант.

Когда у Ц. А. болит голова, он уединяется, даже если в доме гости. Его охватывает легкая задумчивость. С самого начала вечер протекал не так, как подобает таким вечерам. Незадолго до ужина заговорили о Греции и «черных полковниках». Капитан (тот самый, который подошел сейчас с лейтенантом к практиканту) стал защищать афинскую хунту. Не понимаю, сказал он, отчего полковники так долго мирились с этой катавасией в Греции. Вы что же, оправдываете путч? — услышал Ц. А. вопрос практиканта. На помощь растерявшемуся капитану поспешил лейтенант и за него ответил: На вещи надо смотреть реалистично. Из вежливости Ц. А. не прервал их беседу, хотя говорить в светском обществе о политике считалось предосудительным.

У края полосы света, падающего с террасы в парк, летучие мыши охотятся за мошкарой. Пахнет сеном. Ц. А. оставляет причал и идет по лужайке. Он не оглядывается на террасу, освещенную свечами в стеклянных колпаках. Гости должны чувствовать себя раскованно — как в передвижении, так и в беседе. Сам он вступает в разговор, лишь когда замечает, что с раскованностью дело не клеится, потому что некоторые из гостей никого не знают и одиноко молча томятся в гостиных. Тогда он подводит одного гостя к другому, знакомит, напоминает, где они виделись прежде, играет роль садовника, который составляет букет, оглядывает его и создает новую композицию. Как правило, он не ошибается, но сегодня допустил промашку. Он свел молодых офицеров с практикантом, полагая, что они люди почти одного поколения и потому между ними будет полное согласие.

Реалистично? В таком случае выходит, что своевременность равнозначна реалистичности, а реалистичность — фашизму? — сказал практикант капитану. Тот уклонился от ответа, и снова его выручил лейтенант: Коль скоро растет валовой социальный продукт, то какие могут быть аргументы против фашизма? До Ц. А. донесся ответ практиканта: С этой точки зрения фашизм вообще исключает контраргументы. Пожав плечами, лейтенант сказал: Наверно. Практикант взорвался: Я бы сказал вам, что думаю, но, к сожалению, здесь нельзя.

Весь ужин Ц. А. вспоминал этот разговор. Когда сидевшая справа от него дама, обращаясь к Олимпии, похвалила угощение, он буркнул: Хвали́те кухарку. Потом, когда восхищались парком, он сказал: Хвали́те садовника.

Он решил в ближайшие дни вызвать к себе практиканта и сказать, что понимает его позицию, более того — разделяет, и в том, что тот ее не скрывает, ничего предосудительного нет, но не следует забывать о тактичности — например, в отношении дам. Его зовет Олимпия. Он возвращается к террасе. Практикант по-прежнему стоит у колонны, возле него капитан (немногим старше тридцати, коренаст, квадратен) и лейтенант (боек, светловолос, похож на француза). Практикант (лет двадцати, как лейтенант, и мещанского происхождения, как капитан) смотрит на лейтенанта. Лейтенант что-то говорит. Ц. А. не слышит, о чем говорит офицер, но одного того, что они вместе, ему достаточно, чтобы отказаться от своего намерения. (Как раз в этот момент, косясь на начальника — дескать, правильно ли он повторяет вызубренное на занятиях, — лейтенант произносит: Задача армии — принять решительные меры в случае кризисной обстановки, спокойствие и порядок — это основа демократии. Практикант иронизирует: Law and order[29].) По восьми ступенькам лестницы Ц. А. всходит на террасу. Головная боль не отпустила. Он слышит law and order, сказанное практикантом. Подняв бровь, он приближается к молодому человеку, кладет — легонько — руку ему на плечо и слегка трясет: У меня в доме никакой политики, юный друг. Таков мой закон, да будет вам известно. Капитан кивает. Лейтенант кивает. Практикант смотрит. Капитан называет его позицию абстрактным гуманизмом. Без тени улыбки практикант отвечает, что такого не существует. Ц. А. учтиво замечает, что не надо горячиться. Верно, говорит лейтенант. Ц. А. уводит офицеров к Олимпии; практикант не двигается с места.

Вернувшись через несколько минут, Ц. А. обнаруживает, что практикант исчез. Даже не попрощался, думает Ц. А. Его охватывает острое чувство грусти и Симпатии. Он ощущает себя брошенным. Но и это вызывает в нем прилив каких-то теплых, сердечных чувств. Ему кажется, будто вместе с практикантом дом покинуло и его убеждение, не глубочайшее, но свое собственное, подлинное. Он снова хочет спуститься в парк, но на первой же ступеньке его догоняет оклик Олимпии, зовущей обратно.

Беженцы давно освободили Айнхауз. Ц. А. их не удерживал. Но после того, как они разъехались, он иногда жаловался на пустоту. Поскольку заселить дом было уже некем, Олимпия начала заполнять его новыми вещами. Айнхауз менял свой стиль. Неудобные диваны и кресла с высокими жесткими спинками в стиле модерн были отправлены на чердак. Тяжелую резную мебель эпохи грюндерства продали. Та же участь постигла шинуазери — лакированную мебель в китайском вкусе, с росписями, перламутровыми вставками и позолоченной бронзовой оковкой: секретеры, буфеты, всевозможные столы и столики. Комнаты возвращались в бидермейер, ампир, рококо, регентство и барокко. Подходящую мебель, хранившуюся под чехлами на чердаке, теперь сносили вниз, реставрировали и дополняли недостающими предметами. Люстры Олимпия отослала на реставрацию в Париж. Пришлось обновить и вытертые штофные обои — в первую очередь в столовой, стены которой жившая здесь после войны семья Роберт довела до безнадежного состояния. Крючками от бельевых веревок из обоев были выдраны целые лоскуты. Великое переустройство осуществлялось по советам журнала «Connaissance des Arts», хотя выдержать стиль той или иной эпохи до конца так и не удавалось. Разрозненные предметы лезли туда, куда им не следовало. Так, в одной гостиной готическая скамеечка для коленопреклонений соседствовала с креслом времен Людовика XVI, а мраморный бюст какого-то покойного двоюродного деда — с мадонной в нимбе. Над кроватями жакоб[30] с латунными накладками возвышался барочный шкаф, перед ним был расстелен голубой ковер, а на окнах висели бледно-зеленые гардины. Но вложенные средства были впечатляющи. Под конец от гостиной к гостиной протянулись тяжелые портьеры и километры новехонького сусального золота.

Обретя свое место, новые вещи уже никогда больше не переставлялись. Обитатели дома несли на себе отпечаток их стиля, и пользование мебелью, диктовавшей свои правила, было возведено в церемонию. В каждой гостиной Ц. А. определил, какой стул или кресло будет отныне его, и вечерами желал сидеть именно там, что вынуждало домашних группироваться вокруг него, а не, допустим, в соседней комнате, как им, может быть, того хотелось. Сидеть на его стуле, в его кресле не дозволялось никому, даже когда они пустовали, причем Ц. А. отнюдь не был владыкой — он сам был рабом. Так, порой он охотно послушал бы музыку, но стиль гостиной не позволял включать радио или проигрыватель. Еще менее уместным был телевизор. Конечно, в Айнхаузе не обошлось без радио, проигрывателя и телевизора, но они были загнаны в самые неприметные углы. Для Ц. А. было настолько естественным подчиняться нормам дворянской эстетики, что, попав в современную квартиру, обставленную функциональной мебелью, он приходил в ужас и вполне серьезно спрашивал, как можно жить без традиций и корней, без фамильного серебра и так приземленно. Разумеется, в том, что касалось гигиены, традициями пришлось поступиться. Мраморные умывальники со старинными фарфоровыми тазиками и кувшинами вытеснила современная сантехника. С 1955 года дом каждые пять лет регулярно красили снаружи, а в 1959 году провели центральное отопление. Ушла в прошлое жанровая картинка, где дворник утром привозит на волокуше дрова из сарая, раскладывает в коридорах по ларям и делает из поленьев аккуратные штабельки; ушла в прошлое жанровая картинка, где горничные достают из ларей дрова и в корзинах носят к печам во всех сорока комнатах; кануло в небытие их хождение в подвал, в котором Герман Людвиг, чистильщик сапог, колол на растопку щепу; кануло в небытие хождение в столярку за стружками; незачем стало обходить комнаты, проверяя печи, подкладывая дрова или вновь разводя потухший огонь.

Отныне Айнхауз был воплощением традиций и прогресса. Приезжали гости, восхищались этим счастливым сочетанием и надолго застревали в доме, не желая расставаться как с хранящими старые традиции комнатами, так и с ультрасовременными ванными. Ц. А. недолюбливал всех этих племянниц, друзей, случайных знакомых, не дававших ему побыть одному и обременявших семейный бюджет, но без них он бы, вероятно, заскучал. Конечно, утомительное занятие — часами возить чужих людей по своему лесу, по своим угодьям, и тем не менее он включал это в распорядок дня и устраивал так, чтобы управляющий, бухгалтер, садовник, лесничий в нужный момент оказались на нужном месте, сняли шапки и отчитались перед ним.

В отличие от господского дома хозяйственная жизнь поместья менялась исключительно в направлении прогресса. В начале шестидесятых годов в Айнхаузе не осталось уже ни одной телеги, исчезли последние верховые и рабочие лошади. Машинный парк увеличился до двенадцати тракторов, не считая гигантских новых комбайнов. У Ц. А. был свой автомобиль, у Олимпии — свой, на рождество подарили машину и Йоханнесу. Вместо сотни батраков теперь работало десятка два специалистов. Все пустующие постройки были снесены, иначе пришлось бы платить налоги и страховку за чайную, пекарню, прачечную, мельницу, кухню, молочную ферму, лодочный сарай, пасеку, три овчарни, два коровника, воловню, две конюшни, жеребятник, лесопилку, ригу, амбар, несколько хибар в лесу да железные бараки, где в войну размещался зенитный расчет. Высвободившуюся землю разровняли, часть засеяли травой, часть пустили под пашню. Община купила принадлежавшие Ц. А. проселочные дороги и заасфальтировала их. Удачная сделка, обернувшаяся двойной выгодой, поскольку не стало выбоин, портивших ходовую часть сельхозмашин. Поместье разрасталось. Соседи умирали. Ц. А. скупал их земли, присоединяя к своим.

Жителей в деревне Айнхауз сильно поубавилось, и потому детей в сельской школе осталось совсем немного. И цыгане, торговавшие всякой всячиной, перестали приходить. В прежние времена они проникали в дом до самой кухни, где воровали серебро, или же в панике поворачивали назад и не отваживались подступиться к усадьбе, страшась скрещенных метел в дверях. Не стало и бродячих цирков с обученным арифметике ослом и поющей собакой, получавших в обмен на десяток бесплатных билетов разрешение устроить на лугу маленькую арену без шатра. И аисты, вившие по весне гнезда в больших тележных колесах на крышах сараев, тоже почему-то больше не прилетали.

Божевсевышниймыславимтебя, пел Ц. А., катаясь на машине по лесу. Жизнь шла своим чередом. Августа, вот уже два года находившаяся в интернате на юге Германии, получала от отца письма. Ц. А. сочинял их поздней ночью, когда на него нападало умиротворенно-печальное настроение. Нужно быть скромным, писал он, или: Как было бы чудесно, если бы и крупные проблемы могли решаться столь же разумно, как и мелкие, — за стаканом вина с куском хлеба, лицом к лицу. Ц. А. писал от руки. И Августа читала трактаты об одиночестве (тогда как дом ломился от гостей), опыты о себялюбии человека, эссе о высокомерии светского общества, не различавшего такие понятия, как сердце и дух, совесть и разум, и подменявшего их ложными ценностями. Ц. А. писал, прикладываясь к бутылке, и чем больше хмелел, тем яснее осознавал убожество высшего света. Он писал, что страдает от людей, которые являются лишь затем, чтобы убивать время. И все эти излияния были пересыпаны восклицательными знаками, скобками, многоточиями и тире, рассчитанными на понимание Августы.

По духу своему Ц. А. был охотник — и зимой, когда поля отдыхали, ездил в Африку охотиться на крупного зверя. Во сне он слышал утробный рев леопардов, проводивших ночь любви, видел гиен, хрипло завывавших в предрассветных сумерках, и львов, которые были такими же детьми природы, как и туземцы, выходившие на них с одними лишь копьями. Вот почему он презирал биржевых спекулянтов, дельцов, лоббистов, технократов, карьеристов и парвеню — правда, только на словах. В жизни он очень даже любил их общество. Я уважаю в людях умение делать дело, говорил он, причем оставалось неясно, не имеет ли он в виду попросту власть. Он презирал бюргеров как дворянин, а дворян презирал, поскольку мнил себя человеком прогрессивным.

От слова общественность он отмахивался резким, раздраженным жестом и в то же время жаждал публичных почестей и публичного упоминания своего имени. Он был вовсе не прочь иметь какой-нибудь орден, хотя и считал присуждение и ношение орденов признаком дурного вкуса. Жизнь знаменитого агрария нравилась ему куда больше, чем безымянное прозябание соседей, и он гордился своим образцовым современным хозяйством. Фотографии в бульварных журналах, где он был снят на охоте в компании промышленных тузов, банкиров и фабрикантов или на благотворительных вечерах в компании кинозвезд и популярных футболистов, тешили его самолюбие и льстили его тщеславию. Эти журналы лежали для всеобщего обозрения на столиках в гостиных. Он посылал вырезки Августе в интернат без всяких комментариев. В письмах он лишь скромно писал, что есть возможность послужить благому делу, например утереть слезы вдовам в гольштейнских селах или раздать рождественские подарки деревенским старикам инищим.

Но при всем при этом большой мир находился где-то в дальней дали, а свой собственный мирок был в порядке. Все, что было не в порядке, считалось табу. Болезни считались табу. В доме так же не полагалось болеть, как и держать собак. Собак дрессировали, но быть в доме им не полагалось. Докучливость была табу, а задавать вопросы означало быть докучливым. Вопросы в большом количестве зачастую приводили к нервным потрясениям, от которых невозможно было оправиться до конца, потому что вследствие одних потрясений лишь возникали другие. Политика была табу. Политике в доме не было места. Коммунизм же был вообще за гранью табу, само слово это никогда не произносилось и воспринималось как нечто сатанинское, инфернальное. Бертольту Брехту, этому красному сатане, Ц. А. закрыл всякий доступ в дом. Но поскольку болезни, нервные потрясения, последствия нервных потрясений и политика все-таки в природе существовали, то на книжных полках в комнате Августы стоял несуществовавший Брехт, и Ц. А. тайком брал его почитать. Он читал нечитаемое, читал и восхищался тем, что себе запрещал. Он прочел несколько пьес, стихи, прочел «Легенду о возникновении книги «Дао Дэ-Цзин» на пути Лао-Цзы в эмиграцию»[31] и без колебаний назвал ее своим любимым стихотворением. Он понимал, насколько это лучше опусов провинциальных рифмоплетов, которые встречались в газетах: ода лесному ореху или элегия о дерзновенном подснежнике — скромная героическая жизнь, ах, среди морозов и снегов. Ц. А. считал заслугу брехтовского таможенника равной деянию Лао-Цзы, воображая себя при этом мудрецом на быке.

Эники-беники ели вареники или раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять. Майер-Мюллер-Шульце-Шмидт, выходи, тебе водить: в дом ко мне не заходить! Мифы, звучащие в тоне строгих указаний.

Августа была не слепая, а Ц. А. не производил впечатления человека, который понуждает себя, испытывает неловкость или не ведает, что творит, когда, очаровательно улыбаясь, брал руку герцогини, в девичестве Шефер, целовал ее и долго, словно некий экзотический плод, держал в своей ладони, одновременно ища глазами интересных для нее собеседников, после чего подводил ее к столу — если нужно было показать, что в иерархии гостей она занимает высшую ступень. (Место, достававшееся ей, как правило, и без всяких условностей.) За столом он занимал герцогиню беседой с тою же безупречной светскостью, с какой целовал ей руку. (Майер-Мюллер-Шульце-Шмидт.)

Ц. А. знал, каковы отношения внутри его родственного клана и в других семьях рыцарского сословия. И Августа тоже знала, потому ее бесили эта игра в прятки и двойной, тройной подтекст в словах Ц. А., когда он говорил: Мезальянсов у нас не бывает — фраза, в которой от бесконечного повторения смысла не прибавлялось.

Young ladies are to be seen but never to be heard[32] была единственной фразой, утратившей свою истинность на все времена. Непреложное правило было нарушено, когда Августе исполнилось семнадцать. Ц. А. прямо-таки остолбенел, выяснив однажды, что Августа, этот годами программировавшийся компьютер, которому полагалось в один прекрасный день начать по команде исправную службу, вдруг взял да и не сработал. Шарада под стеклянным колпаком не обходилась без участия Августы. Я целую руку баронессе. Я целую руку княгине. Я целую руку Олимпии. Я целую руку пастору. Я целую, целую, не вижу кого, но целую. Навык, тренировка и беззаветно любящие, терпеливые, самоотверженные родители за несколько лет сделали детей изысканно воспитанными, послушными созданиями, прилежными калеками в полосатых носочках, лакированных туфлях и нейлоновых чулках. Я целую руку Олимпии утром. Я целую руку Олимпии вечером. Я целую руку тетушкам, двоюродным бабушкам, генерал-лейтенанту. Собранность. Отточенность движений. Я отступаю на шаг. Я ухожу. Я промолчала.

Так она функционировала. Для немых жестов этого было достаточно. Однако ритуал требовал не молчать, а говорить запрограммированное еще с детства да, но тут она отказывалась подчиняться.

Любовь на словах. Проверка любовью. Называние и описание любви. Ритуал, которого нельзя избежать. Покорность любви. Формула смирения.

Ц. А. спрашивал Августу, сильно ли она его любит.


(Отец мой, я люблю вас больше, чем дано изъяснить словами, неизмеримо сильнее, чем любят свет, воздух и свободу, люблю вас неизмеримо больше всего того, что слывет редкостным и драгоценным. Дух мой нищ, язык нем, отец мой.)


В семнадцать лет Августа ответила отцу, что ее от него тошнит.

Ночью он напился, но уснуть так и не смог. На следующий вечер он сказал, что ответ ее не укладывается у него в голове, что он потрясен, но удар выдержал. (Тем не менее сказанного Августой не забыл.)

Августа уступила. Она обучилась требуемым словам. Она обучилась подходящей лжи.


Госпожа дочь изволит бунтовать, говорил Ц. А.

Когда проводили центральное отопление, Августе впервые пришлось выселиться из своей комнаты. С тех пор она уже не хотела туда возвращаться. Она перебиралась из одной комнаты в другую, благо таковых имелось предостаточно. Ее кочевье во время каникул нарушало домашний порядок, согласно которому каждому жильцу отводилась своя комната, а каждой комнате — свой жилец.

Что это еще за фокусы! — воскликнул Ц. А. Всякий раз она ночует в новой кровати, не удосуживаясь даже распаковать чемодан!

Августа квартировала то на втором этаже, то на третьем, то на первом, то в сторожке против сараев. Пробовала пожить на чердаке, но зимой там было слишком холодно, а летом жарко от раскаленной крыши. Тогда она въехала в тюрьму в подвале со стенами чуть ли не трехметровой толщины. Тюрьма хранила следы феодального правосудия: каменная скамья, ручные и ножные кандалы. Но зато там был стол и продавленный диван. Туда никто не заходил. Какое-то время Августа чувствовала себя легко, свободной от давящей опеки. Правда, в тюрьме было холодно и сыро, и потому с наступлением осени ей пришлось подыскивать себе угол заново. Замкнутость. Жизнь в подполье. Добровольная субэкзистенция. Дыхание как вопрос места. Мышление как вопрос места. А где же было ее место? В непроглядно черной, теплой комнате — в плодном пузыре материнской утробы?

Ей вполне хватало Айнхауза и обнесенного глухой стеною интерната для девочек.


КЕЛЬ 12 км


В воздух поднялся вертолет и повернул на север. На фоне неба стояли серебристо-зеленые тополя. Цвели фруктовые деревья.

Возле Келя Августа пересекла Рейн. Она подъехала к поднятому таможенному шлагбауму. Француз-таможенник в темно-синей накидке глянул на нее и небрежно махнул рукой: дескать, проезжай.

Она остановилась у первой же разменной кассы. Ей нужно было купить сигарет и что-нибудь в подарок для тети Хариетт. Она обменяла пятьдесят марок и взяла со столика план Страсбурга.

5

Существует ли утопия в любви? (Пауза.) Не надо, не отрицай, Феликс. (Пауза.) Монологи, когда разговариваешь вслух сама с собой, произносишь я, произносишь ты, сидишь и хнычешь. Несбывшиеся планы, новые планы, будто все только и делается что по плану. Домик на юге Франции, Феликс. Островок в лагуне, робинзонада вдвоем. Бродить с тобой по пляжу — думаешь, мне это поможет, Феликс? Подойти к морю и орать на него. Может, от этого мне чуточку полегчает, Феликс? Поорать на пасущихся коров. Немного станет легче. Покувыркаться. Тоже капельку успокоит. Ах, какие слова: СПАСЕНИЕ — В НЕЖНОСТИ — наклейка на витрине магазина тканей. «ИНТИМ» — ЕСЛИ ВАМ НУЖЕН ИНТИМ — красная прозрачная зубная паста на экране телевизора. (Пауза.) Возможно, я счастлива, до смерти, до боли, немного и вовсе не счастлива просто оттого, что ты есть. (Пауза.) Где-то за тридевять земель. Как тебя вытащить сюда? (Пауза.) Как тебе вырваться из своей конторы? (Пауза.) Взять отгул, как я? Выклянчить больничный? Нет. (Пауза.) Ты ведь не из таких. Но, может, теперь-то, когда мне так надо, теперь, когда у меня кругом идет голова, — я реву, сижу тоскую, ищу твое плечо?.. Не быть одной в этой башне. Справиться с неразберихой в собственной душе. Скинуть каторжные колодки с ног — как далека дорога впереди? Как высока соборная башня? Справиться с неразберихой… Я неубедительна. Я. (Пауза.) Могу ли я тебе помочь? Днем? Ночью? Одни вопросы. Наши промахи, оправдываемые в сослагательном наклонении: «я бы — ты бы». Умей я притворяться, ты бы не корпел над своими апелляциями и кассациями, а ехал со мной и сидел сейчас на ступеньках возле меня; я бы умела притворяться, мы бы стояли на берегу Иля[33], смотрели бы на уток, которые жмутся к воде, силясь одолеть течение, но их, устремляющих глаза вперед, относит назад. Назад в будущее — в сослагательном наклонении: «я бы — ты бы». Жонглирование словами. Don’t waste your time, baby[34]. (Пауза.)

Ты говоришь, что скучное следует повторять? Нет. Хватит смотреть на уток. Я воображаю, как ты решаешь в Айнхаузе кроссворды; я воображаю, как на скамейке в парке ты зачеркиваешь клетки на карточках лото, вычисляешь по своей системе выигрышные варианты и, угадав три номера, каждую неделю окупаешь стоимость билетов и опять думаешь: были б деньги, да много и не нужно, лишь бы не быть тем, кто таскается на своих двоих и живет в меблирашке.

Я воображаю, как, сидя в плетеном кресле посреди парка, ты смотришь на усадьбу, до тех пор пока в доме не закончат последние приготовления, участвовать в которых тебя никакой силой не заставишь; я воображаю, как ты пережидаешь, пока из дома вынесут гроб. (Пауза.) Предмечтания. Предпритворство. Варианты несбыточного; место действия событий, которые невозможны.

Феликс, что это за грамматическая категория такая — собачий нереальный падеж? Отговорка внушенным себе настоящим, за счет будущего? Очередное словесное построение наподобие того, как кайзер Лунус, не стерпев оскорбления, нанесенного своему императорскому величеству, хочет прострелить голову гофрату Вольке, когда тот сядет в открытый саксонский дилижанс, который едет достаточно медленно, чтобы его можно было настичь пулей, посланной за 50 000 миль с Луны? Что это — шутка над грамматикой или всего-навсего место из Жан-Поля[35]?

Я воображаю, как мы едем в этот город, вдвоем поднимаемся по винтовой лестнице внутри этой башни — или нет, мы лучше останемся внизу, у подножия собора, посмотрим вверх и скажем в один голос: Ну и пошлятина, прямо как в какой-нибудь оперетке, что мы забыли там наверху? — двое влюбленных на башне в эдакой амурно-зефирной оперетке, двигающиеся в стихии фальшивых чувств, точно снулые рыбы. Я воображаю, как ты стоишь один у подножия собора, как, ощущая прикосновение ног к земле, медленно скользишь взглядом вверх и, достигнув вершины, падаешь навзничь. А может, у нас обоих закружится голова. Мне больше нравится видеть тебя внутри башни, вокруг все вертится, как после хорошей попойки. Я иду мимо узких окошек, оттуда, я знаю, видны белые высотные дома городских новостроек, но смотреть на них у меня нет никакой охоты, и солнце висит в другой части неба. Даже сейчас мы не вместе. Ты сидишь где-то за тридевять земель в своем адвокатском кресле, вокруг тебя Мюнхен. Но окна твоей квартиры тоже выходят на юго-восток.

Она слышала, как по лестнице спускалась группа американцев, видела тяжело ступающие башмаки, опирающиеся на стены руки, растопыренные ощупывающие пальцы, перекинутые через плечо фотоаппараты, а когда американцы прошли мимо, слышала только звук медленно стихавших шагов. Вслед за тем — новые шаги, кто-то поднимался наверх: молодой француз тащил по ступенькам японку в желтых брюках. Ей тоже неинтересно было смотреть в окно. Опереточный дуэт? Двое из амурно-зефирного спектакля?

Что ты вдруг так взъелся на влюбленных, Феликс? (Пауза.) Нет на свете ничего более дурацкого, чем влюбленные парочки, говоришь ты. Вот они и прошли мимо. Видишь, как исчезают за поворотом их ноги? (Пауза.) Нет, я не поверну голову, не буду смотреть в окно, меня не тянет смотреть на горы Шварцвальда, где, возможно, кто-нибудь стоит и машет платочком.

Я бы могла быть с тобой счастлива, Феликс, там, на севере, на Балтийском побережье. Под соснами. В дюнах. (Пауза.) Нет? С какой стати я должна лезть на эту башню? К чему такая непомерная трата сил? Я одолеваю высоту, карабкаюсь, отряхиваюсь: это новый штурм или только продолжение старого? Редчайший случай, чтобы, взобравшись на холм, на гору, на башню, ты не увидел оттуда другой холм, другую гору, другую башню. Чаще всего ты устало спускаешься с холма, с башни, с горы, так как единственное, что ты увидел, — это такие же высокие холмы, башни и горы, верно, Феликс? (Пауза.) От кого же я бегу? Не давай запугивать себя шантажом, сказал ты мне однажды. Неужели действительно свобода — понятие лишь географическое, Феликс? Сидеть на макушке дерева свободы[36]? В нашей революционной Аркадии? Макушку дерева свободы — вот чего хотели они во времена Французской революции. Они хотели деревьев. (Пауза.) Я тебе рассказывала историю про каковое дерево? У пруда рос старый граб, протягивая ветви далеко над водой. Я столько раз видела его шарообразную, склоненную к воде крону, что и теперь смогла бы нарисовать его по памяти. Это и было каковое дерево Йоханнеса. Он вскарабкивался на него и усаживался на том месте, где удобно было перекинуть ноги через развилину. Повернувшись лицом к дому, Йоханне и ко мне, он восседал на ветвях, как на гимнастических брусьях. Спускал штаны, болтал ногами, затем пригибался и справлял нужду прямо в воду. После этого, придерживая штаны, осторожно полз назад. Мы стояли на стреме. Нам разрешалось смотреть на берег, но поднимать глаза на дерево было запрещено. Это было его дерево. Я туда ни разу так и не взобралась. (Пауза.) Взобраться наверх. Вместо этого я сижу на ступеньках башни, держу в руках «Histoire de l’utopie»[37], которую купила на рю дез Экривэн, где раньше жил со своим потомством Троцкий, а теперь из окна выглядывает господин Мандель[38] и смотрит на вылизанный до блеска магазин пылесосов за углом. Вот бы просто пропылесосить мировую историю, засосать в бумажный фильтр весь ее мусор, взять фильтр под мышку и назад в книжный магазин — вернуть на склад реквизита. Fighting for peace? Fucking for virginity?[39] А в книжном магазине стояли двое студентов, совсем еще несмышленыши. Они пришли сюда ради книг как таковых, глаза их горели страстью к общественному переустройству, а руки изготовились к воровству; то и дело они незаметно отправляли в свою вместительную потрепанную сумку маленькую книжечку — одно, два, а то и три совершенно разных введения в марксизм, наконец-то (при особо отягчающих обстоятельствах) оказавшихся вместе, впрочем, для дискуссии вполне пригодных. Наша антипролетарская революция. В умах — новый порядок, который ознаменуют национализация банков и обобществление ключевых отраслей индустрии. В резолюциях — время восстания. Когда же? Когда?

Феликс, еще вчера от меня разбежались все слова, с траурными ленточками вокруг шеи. Ц. А. часто говаривал: Чем, как не жертвой ради тебя, была вся наша жизнь? Твоя мать, которая вышла за меня замуж, и я, который бесконечно восхищаюсь ею, — всю жизнь мы для тебя… и так далее. Несмотря на это, полнейшее непонимание: Мне ваши жертвы были ни к чему. И неблагодарность; но разве дело в благодарности? По сравнению с этим мне даже не так тошно вспоминать фразу Олимпии: Я — птица высокого полета. Коронной фразой Ц. А. было: Глотай как есть, усваивать будешь потом. Феликс, не считаешь ли ты, что можно заставить человека поверить в любую чепуху, если только ее методично вдалбливать в голову? А мы могли бы вдалбливать друг другу, что мы с тобой подобны разным полюсам, где никогда не заходят звезды… Я — птица высокого полета. (Пауза.) Я вижу ее пустые глаза, подернутые легкой грустью при звуках цыганской музыки, при виде овечьих стад и колодезных журавлей в степи — немного романтики и пошлости, дозволенных айсбергу.


На смотровой площадке башни Страсбургского собора сидели и грелись на солнце люди. Августа прошлась от одного края площадки к другому, остановилась и поглядела вдаль. Итак, вот оно, к чему она так стремилась. Поездка за новыми эмоциями. Она перегнулась через балюстраду и посмотрела вниз. Там, по площади, выбрасывая перед собою ноги, ходили головы. От высоты ей стало дурно. Она присела на солнце. Услыхав, что двое мужчин разговаривают о Гёте, она подняла глаза.

Простите, вы не могли бы показать мне, где тут надпись Гёте? — обратилась она к тому, который казался говорливее.

Где-то здесь, ответил тот и добавил, что прежде вмиг отыскивал ее среди множества других, а вот сегодня что-то не может. Путешествуя каждый год по маршруту Дармштадт — Зезенхайм — Страсбург — Дармштадт, он ни разу не упустил случая заглянуть сюда. Он обожал Гёте, Гёте, говорил он, тот уж кой-чего умел. Сам он был учителем, уже на пенсии, а сейчас собирался показать надпись своему другу из Базеля.

Я здесь впервые, сказал базелец.

Я тоже, сказала Августа.

Вот чего не знает никто, сказал Говорливый. Он достал из кармана маленький блокнотик и с хитрым видом полистал его. На могильном камне Фридерики Брион в Майзенхайме день ее смерти помечен пятым апреля 1813 года, а в зезенхаймской церковной книге — третьим апреля. Стало быть, разница — три дня. Он обвел их лукавым взглядом. Стоявший рядом базелец восхищенно лупил на него гноящиеся глаза и ничего не говорил.

Когда они двинулись дальше, Августа заметила, что Говорливый слегка прихрамывает. Сейчас я, конечно, уже не тот, что в молодости, сказал он, но в сороковом году взбегал на Эйфелеву башню в считанные минуты, а это, чтоб вы знали, тысяча двести ступенек и триста метров высоты.

Августа спросила, был ли он в Париже в составе оккупационных войск.

Он кашлянул. Париж не был оккупирован, сказал он. Я служил рассыльным шофером при посольстве у советника Рана, назначенного позже послом в Италию. Вот это была голова! Пунктуальнейший человек.

Имя Ран было Августе знакомо. Не так давно ей довелось прочесть два объемистых тома о политике Гитлера в отношении Франции и Италии. Ран всегда верой и правдой служил режиму, действуя порой на свой страх и риск.

Чего уж там, сказал Говорливый. В Париже были славные деньки, но помянуть их добрым словом сегодня чуть ли не преступление.

Базелец отыскал на стене автограф Гёте и показал его Августе. За спиной она услышала Говорливого: Ну да, конечно, теория цвета[40]; кто из нас не ошибался? Но вообще-то Гёте был великий мастер. А вы на что годитесь, нынешняя молодежь?..

Когда они удалились, она подошла к каменному ограждению и, положив на него руки, сказала: Слыхал, Феликс?

Но Феликс не отвечал.

А ты, Ц. А., слыхал?

Кряжистые горы Шварцвальда придвинулись совсем вплотную. Разок бы провести по ним рукой.

Тебе бы тоже хотелось их погладить, Ц. А.?

Реки не было видно, вместо нее — какие-то заводы, тысячеквартирные дома, а внизу возле башни — бурые крыши, слуховые окна.

Нам с Феликсом всегда хотелось побывать в Страсбурге. Слышишь, Ц. А.? Феликс рассказывал, что здесь есть лавочки, где торгуют разноцветными марципанами, и трактиры, снаружи стилизованные под старину, а внутри в сто раз лучше любой немецкой пивнушки. А еще клошары на набережных, небритые, в помятых шляпах, а на траве у Иля — студенты. Знаешь, что́ я уже здесь видела? В старом городе я зашла в зоомагазин. В клетках, наставленных друг на друга, лежали сплошь больные птички, маленькие больные птички. Перья у них были растрепанные, липкие. Эти втиснутые в клетки, выставленные на всеобщее обозрение горемыки шли по двадцать-тридцать франков за штуку. А с потолка свисали пластиковые мешочки с рыбками. А в глубине магазина сидела маленькая черная обезьянка, крепко обхватив воронку. Воронку для бензина, а может, через нее-то и заливали воду в мешочки. Мне хотелось купить обезьянку, Ц. А., но она не продавалась. Феликс всегда называет это нашим анимализмом: рыба на песке, живая, но лишенная необходимого для жизни. Это агония. Обезмысленность, безъязычье. Мы называли это «довести до состояния собаки». Когда на тебя надет намордник, ты лаешь на слова, как на обрывок бумаги, который ветром гонит по улице. Ты понятия не имеешь, что это за штука такая и зачем она нужна, ты чувствуешь только, что подхваченная ветром бумага движется своим путем. Меняющая контуры, текучая, бесформенная амбиция — это амеба. Заградительная завеса, заставляющая тебя повернуть назад, — это тактика осьминогов с их чернильным мешком и полицейских с их слезоточивым газом.

Давай-ка лучше я расскажу тебе другую историю: про роскошную квартиру одного торговца недвижимостью, живущего в Берлине, в районе Тиргартен. Квартира эта расположена на верхнем этаже и выходит на плоскую крышу. Нет, Ц. А., эту историю я тебе еще не рассказывала, она мне самой только что пришла на память. Вообрази гигантскую комнату: вдоль стены круглые окна, под ними камин, а перед камином покатое полукруглое углубление в полу, выстланное мехом норки. Эдакий бассейнчик из норки. Чтобы в нем валяться. Не напрягай воображение, Ц. А., так оно и есть. А в мужском туалете у торговца недвижимостью течет голубая вода; в женском — розовая. Зайти к нему? Не зайти? Мы не удостоены чести быть приглашенными в тот дом. Уж больно он высок. У нас там голова закружится.

P.S. В связи с этим: что значит честь? Выдай-ка определение чести.

P.P.S.

P.P.P.S. Избавиться от собственной головы. Избавиться от головы, сподобиться чести быть приглашенной.

Да ты меня совсем не слушаешь, Ц. А.

Она перешла на другую сторону смотровой площадки. Перед нею расстилался Эльзас, но она пыталась увидеть лицо Ц. А. Она видела какие угодно лица, но не его. Это пугало, и она ушла.

Никто не заметил, как летел голубь: он камнем упал с неба и ударился о мостовую. Он лежал точно мертвый. Потом шевельнул крылом, обессиленно, пробуя, затем сложил его и вновь затих. Августа стояла среди людей у собора и смотрела на голубя. Единственным, кто отреагировал на это происшествие, был блондин в джинсах, закусывавший со своей подружкой на ступеньках собора. Он взял синюю холщовую сумку, подбежал к голубю, положил его туда и вернулся на прежнее место. Они поставили сумку между собой и продолжали есть. Люди разошлись. Лишь тогда девушка вытащила голубя из сумки. Было ясно, что птица умрет.

Августа подсела к ним на ступеньку, взглянула на девушку и сказала: Наверное, он на что-то налетел и потому упал.

Нет, ответила девушка, он упал, потому что захотел.

Как в Нью-Мексико, где птицы замертво падают с неба, сказал блондин. Хлопнешь в ладоши, а они дохленькие сыплются с деревьев.

Все, уже умер, сказала девушка.

Что вы с ним теперь сделаете? — спросила Августа.

Да, Генрих, что? — сказала девушка. Она высосала помидор и посмотрела на мертвого голубя, лежащего у нее на коленях. Дожевав помидор, она встала. Генрих взял сумку.

Прощальный путь к мусорной урне, сказал он.

Они пересекли площадь и скрылись из виду.

Оставшись одна, Августа сказала вслух: Ты же всегда так любил поговорить о самоубийстве, Ц. А. Способы, которыми ты хотел умереть, — это проекция, спроецированная на проекцию.

Он разбился посреди мостовой. Разбиться о мостовую. Разбиться о воду. Ходить по воде. Ходить по трупам. Изнуренная, вялая, разбитая, как после приступа лихорадки, оглушенная и онемевшая. Закрыть глаза. Ничего больше не видеть. А ты, Ц. А., — что видишь ты?

Уже ничего.

А что бы ты мог увидеть? Голубя? Он разбился посреди мостовой. Не увидеть это было невозможно — как и стоявших на площади людей, как и того, что голубь мертв. Ну а еще?

Я вижу то, чего не видишь ты.

Нет, ты не видишь, ты просто знаешь, сказала она. Ты знаешь фразы, свои фразы.

Ты это дружески?

Конечно. Итак, что же ты видишь? Говори.

Ц. А. бы только огляделся вокруг: Я вижу внушительное, величественное.

Как же я могу это видеть? Это не ответ! Открой глаза, Ц. A.! Ты, верно, все еще в мыслях о голубе, но он уже мертв и валяется в мусорной урне.

Нет, сказал Ц. А. Я говорю про дома на этой площади, внушительные, величественные.

Постой, вот ты говоришь: внушительные, величественные. Но ведь дома на площади разные. Собор — это средневековье, а музей вон там — классицизм. Что ты имеешь в виду?

Его ответ: Я имею в виду хотя бы вон те патрицианские дома, и Ц. А. указал бы рукой на фахверковые постройки.

Августа посмотрела бы в ту сторону. Ты говоришь «хотя бы». Будь же точным, в том-то и состоит игра, ты ведь знаешь.

Да.

А я скажу тебе, что вижу я: я вижу, как в уборную, что возле автобусной остановки, заходит человек. Я вижу машины на площади и прислоненные к деревьям велосипеды. Я вижу, как у перехода тормозит пыльный красный «фольксваген», на двери которого какой-то шутник написал «Ищу мойщицу».

Ты видишь все какие-то мелочи. Ты слишком рассудочна. Взгляни же на фахверковые дома, на собор, на музей, все это благородные, берущие за душу здания, воздвигнутые в гордую, величавую эпоху. Так что мне за дело до твоей мойщицы?

Ты это дружески?

Ц. А. кивнул бы.

Но позволь, эти дома были построены в разные эпохи.

В ответ он наверняка бы усмехнулся: А разве я отрицаю?

Нет, но тогда скажи, какую эпоху ты имеешь в виду — не вообще, а конкретно. К тому же эти твои определения «гордая, величавая» — с чего ты это взял и откуда мне знать, что ты под ними подразумеваешь? «Гордый и величавый» вовсе не свойства. Это субъективные ощущения. Ты видишь ощущения. Видишь, идет священник в капюшоне? Он — зрим. Или вон та парочка на скамейке. Девушка сидит на коленях у парня. Они щебечут о любви.

Продолжай.

На кого бы он при этом взглянул — на парочку или на Августу?

Да ты не на меня смотри, а на них. Гляди, парень трогает девушку за коленку.

Ты меня доконаешь своей точностью. Дай мне договорить: все эти дома сохранили тайну своего времени, его таинственный сумрак. Слушай, что я скажу: вещам дано говорить и дышать, они наделены душой. История некогда гордых дворянских семей…

Она бы вскочила с места. Одни голословные утверждения! Ты портишь игру, Ц. А. Прошу тебя, соблюдай правила, иначе моим вопросам конца не будет. Я спрашиваю: что значит история и о каких семьях ты говоришь? Назови фамилии, хотя бы одну. И что значит «гордый»? Под гордостью ты подразумеваешь богатство. Но на чьих плечах лежало бременем это богатство? Кто оплачивал гордость? Гордые времена — другое слово тебе неведомо? Я стараюсь смотреть твоими глазами, но замечаю лишь, что своими фантазиями ты делаешь из меня дуру. Извини.

Он кивнул бы: Ты это дружески?

Да.

Ты слишком умна, Августа. Ты слишком долго училась.

Здесь это ни при чем. Я лишь пытаюсь точно фиксировать увиденное и мыслить точными категориями, ты же все философствуешь. Знаешь, чем ты занимаешься? Ты цепляешься за ощущения, перепрыгиваешь с одного на другое. Уж я-то тебя знаю.

Разве я не прав, Августа?

В чем?

В том, что ты слишком умна.

Августа бы снова вскочила. Пойми же, Ц. А., ничего сложного от тебя не требуется. Ты должен наблюдать — за человеком возле уборной, за священником, за красным «фольксвагеном», ты должен называть то, чему существует подтверждение. Но ты увиливаешь, с самого начала. Какая же тут игра?

Всё?

Всё.

Августа зябко поежилась. Она встала — надо поискать в переулках старого города одну из тех лавчонок, где мечтал побывать Феликс. Она хотела купить что-нибудь для тети Хариетт, а для него — марципан.

POST FESTUM

1

Ты можешь осмыслить свое происхождение (на то у тебя и голова). Ты можешь не думать о нем (на то у тебя и голова). Ты можешь вообще развязаться с ним (на то у тебя и голова). Но тогда освободись и от страха; иначе какой в том будет прок? Отрицать страх логически — это не выход.


В семь утра за женщинами, ждавшими у киоска на вокзальной площади, в город отправлялся трактор с прицепом. Они ехали в прицепе, сидя на досках, положенных поперек кузова. В Айнхаузе тракторист высаживал поденщиц возле одной из клубничных плантаций, а вечером отвозил назад в город. У проселочной дороги башнями громоздились вставленные одна в другую корзины. Поденщицы расхватывали их, делили между собой грядки и, поднимаясь по холму, собирали ягоды. Дойдя до конца грядки, они ставили полные корзины и спешили за новыми, после чего шли, обшаривая землю, в обратном направлении, под гору, согнувшись, повязав головы платками, чтобы не мешали волосы. Они работали молча: в корзинах не должно было быть ни улиток, ни гнилых или неспелых ягод. Женщинам платили сдельно; Августа собирала вместе с ними.

Ты нас обворовываешь, сказала как-то раз одна из женщин.

Августа не поняла.

Ты работаешь с нами, стало быть, крадешь у нас деньги, пояснила другая.

Ты ведь не бедная, сказала первая.

Ишь, карманные деньги ей понадобились! — насмехались поденщицы. Пойди к своему папаше, у него денег куры не клюют.

Вверх по дороге поднимался на своем «фольксвагене» Ц. А. Поравнявшись с полем, он затормозил. На голове у него был серый английский котелок, похожий на тропический шлем; Ц. А. оглядел поле, как каждый день, и поехал дальше, как каждый день.

Мотай отсюда, сказали женщины, и чтоб духу твоего тут не было.

В том году Августа на плантации уже не показывалась, и в следующем тоже.

Осенью женщины катили по двору тачки, груженные мешками желудей, и возле каретной мастерской сдавали свою поклажу на весы. После того как лесничий взвешивал желуди, женщины шли в контору. Секретарша платила им из расчета двадцать марок за пятьдесят килограммов. В хороший год, да еще если помогала семья, каждой удавалось собрать от десяти до двадцати, а то и тридцати центнеров. Августа не хотела оставаться в стороне. Она видела, как ее друзья и подружки отправляются за желудями, и мечтала присоединиться к ним. Захватив свое ведерко, она уходила на промысел. Она знала, на каких дубах висят крупные желуди, а под какими земля усыпана мелкотой, для сбора, впрочем, невыгодной, так как, чтобы наполнить ведро, требовалось слишком много времени. Там, где с деревьев падали крупные желуди, собирали жены и детишки батраков; вернувшись с работы, им помогали мужья. Дубы стояли прямо возле домов — через дорогу или у изгороди.

Августа держалась поодаль, следя за тем, чтобы от нее до ближайшей соседки было как минимум два дерева.

И снова вопрос: Мало тебе, что мы гнем спину на твоего отца, так ты у нас еще и желуди отнять хочешь?!

Августа могла бы сделать вид, будто не слышит вопроса, но чувствовала себя виноватой.

Она уходила за тридевять земель, к тем деревьям, что росли вдалеке от батрацких хибар, в глубине пашен. Стоя в резиновых сапогах и с пустым ведерком в руке, она вглядывалась в пахотные борозды, в ветви дубов. Дубы уже не плодоносили, они были слишком стары. С каждым новым деревом усиливалось ее разочарование, но с разочарованием крепло упрямство, а с ним и надежда, что дальше наконец-то ей повезет. Августа знала, что и на тех дубах ничего нет. И все же шла к ним, возвращалась (ведь могла и обознаться) к дубу, под которым уже раньше тщетно искала, перебегала к другому, потому что, возможно, за это время, вот сию минуту, с него могли упасть желуди или потому что под этим дубом она еще вовсе не была. Она сдавалась. Но на обратном пути подолгу всматривалась в тополя, вязы и ольхи: а почему бы, собственно, под ними не быть желудям? Кроме того, ей казалось, что так быстрее стемнеет и никто не увидит ее пустого ведра.

На следующий день она встретила подружку из деревни. Позже Августа уже не помнила, сказала ли она подружке «возьми меня с собой», или та сказала ей «пошли вместе!», — суть в том, что Августа помогала подружке собирать желуди. Тотчас ее мать переменилась, и чувство вины покинуло Августу. Она подошла к дубам возле домов. В палой листве желудей было хоть пруд пруди. Шальная от счастья, она загребала горстями в клочковатой траве целые желудевые гроздья.

Не меньше радовалась она, носясь с деревенскими девчонками по сараям, играя в саду в прятки, убегая в гороховые поля, залезая на стога сена и деревья, гоняя шайбу или мяч, катаясь на коньках или санках. И лишь когда у нее в комнате подружки принимались играть в дочки-матери, Августа выбывала из игры. Вмиг они превращали ее комнату в квартиру — с кухней, спальней, гостиной, — после чего сразу начинались семейные будни. Девочки посылали кукол в магазин, в прачечную, за дровами, велели им топить печь, кормить кроликов. Они укладывали малюток спать, разговаривали с ними, нянчили, бранили, пели колыбельные. При всем желании Августе не удалось бы придумать, что бы она такое могла сказать куклам, а куклы — ей. Она бы услышала только собственный голос — собственный вопрос, собственный ответ. Все же она пробовала, про себя повторяла то, о чем, играя с куклами, говорили другие, в надежде, что вдруг куклы примут ее в свою игру. Но куклы по-прежнему хранили молчание.

Мы такие же люди, как все, говорила ей позже фрау Шванке, вдова скотника, жившая одиноко в сторожке у ворот. Тяжело больная, она уже не выходила из дому. Целыми днями сидела у окна, глядя во двор. Поначалу она видела конные повозки. Потом площадь у ворот вымерла: для новых тракторов и комбайнов с десятиметровыми жатками ворота оказались тесны. Тогда фрау Шванке стала смотреть на господский дом, ярко светившийся в глубине парка.

Все мы одного, человечьего племени, говорила она Августе, а имела в виду Олимпию. Выглядывая из-за цветочных горшков и ваз, вдова порой махала Олимпии. Олимпия видела, как та знаками зовет ее, но не заходила. Она выгуливала собаку. И лишь махала в ответ.

Мы такие же люди, как все, — слова гаснущего рассудка. Иногда Августа приносила старухе поесть, та же все спрашивала об Олимпии, плакала. Почему она не заходит? Почему идет мимо? Я зову ее, а она не идет. Я целыми днями одна, у меня же есть время для нее!

Глядя на вышитого оленя над кроватью, Августа пыталась объяснить ей, в чем тут дело. Ну так в чем же? То, что женщина была стара, было причиной косвенной. И то, что она была больна, тоже было причиной косвенной. То, что муж ее был рабочим, — вот что было главной причиной, а следствием — равнодушие Олимпии. В слезах старуха вставала со своего стула у окна. Мы ведь люди, говорила она, припав к плечу Августы.

Августа прижимала старуху к себе.

Приходите еще, говорила вдова.

Августа приходила, но не часто. Старуха страдала водянкой.

Не только дети и рабочие, но даже поставщики из города и почтальон боялись шевельнуться, когда попадали в просторную переднюю господского дома. У входа они тщательно вытирали ноги, даже если те были чисты. Они глядели в пол, но слух у них был обострен до предела. Они стояли такие же неподвижные, как сундуки и статуи, и с таким видом, будто сейчас их схватят и увезут в неизвестном направлении. Лакей, тот, бывало, кричал из гостиной в гостиную или наверх на лестничную площадку, если был уверен, что Олимпии и Ц. А. нет дома. Но дети, почтальон, рабочие и поставщики всегда говорили шепотом. В лучшем случае они озирались по сторонам, мяли в руках шапки и напрягали спины, словно на них кто-то напирал сзади. Что-то угнетало их, они не помнили, что им нужно в этой передней и по какому делу вообще пришли, покуда вновь не оказывались на улице. Только тут к ним возвращалась память, и они говорили о своем деле быстро и громко.


На крыльце дома стоит Ц. А., рядом с ним Олимпия, рядом с нею управляющий, рядом с ним его жена, рядом с нею дети в полосатых носочках и лакированных туфельках — Йоханнес, Августа, Йоханна. За ними в дверях толпятся гости. К дому подъезжает пароконная подвода, последняя из тех, что возили снопы в овин. Поверх снопов сидят две работницы, у каждой на коленях по большому и маленькому венку из колосьев. За подводой, толпою человек в сто, идут рабочие и их жены, некоторые с детьми. Подвода останавливается. Работницы слезают на землю и, держа в руках вилы с наколотыми на них венками, встают перед Ц. А. Смущенно смотрят на него. Первая читает стишок, затем наступает очередь второй. Обе то и дело забывают рифмы, краснеют и потупляют глаза, вперенные в стену дома. Они подсказывают друг другу. Наконец стихи прочитаны, столбняк отпускает работниц. Они вручают Ц. А. большие венки, увешанные множеством пестрых лент, и отходят назад. Ц. А. благодарит, говорит мы, и нам, и наш, благодарит всех преданных друзей, как и в прежние годы помогавших, несмотря на трудности и непогоду, убрать урожай добросовестно и в срок. Он благодарит господа бога от своего имени, от имени жены и детей, затем благодарит рабочих. От умиления голос его слегка прерывается. Конец его сольной партии.

Два маленьких веночка, куда вплетено лишь несколько пестрых лент, достаются управляющему. Это происходит без слов. Женщины вновь отступают к подводе. Управляющий говорит деловым тоном. Он произносит тля, потом засуха, потом градобой, потом поломка коленвала и желает всем хорошо погулять на празднике.

Конец фрагмента у крыльца.

Подвода тронулась с места. Процессия совершила по двору ритуальный круг. Когда она снова оказалась у крыльца, в голове ее стали Ц. А. и Олимпия. В последних лучах закатного солнца процессия подошла к празднично разубранному сараю. По стенам его висели дубовые ветки и осенние цветы, а из угла в угол тянулись гирлянды бумажных лампионов и разноцветных электрических лампочек. Длинные столы были уже накрыты, вдоль них стояли деревянные лавки. Середину занимала выложенная из досок площадка для танцев. В тракторном прицепе восседал оркестрик и наяривал плясовую.

Было слышно, как подъезжали машины, хлопали дверцы: появились пастор с супругой, бургомистр с супругой, ветеринар. Их усадили за господский стол.

Женщины внесли приготовленную кухарками имения еду: суп с мясными фрикадельками, гуляш из оленины, красную капусту, отварную картошку, пирожные и кофе. Пиво и водка (отдельно за стойкой). Напитками заведовал механик Эрнст Роведдер.

Оркестр грянул туш, ножи и вилки застучали по тарелкам, и, проглотив пищу, уже пустые рты по инерции жевали дальше. Ц. А. поднялся и произнес тост. Сначала он поприветствовал гостей из города, почтивших своим присутствием сей веселый пир. Затем снова рассыпался в благодарностях, выделяя на этот раз заслуги садовника и женщин, украсивших помещение: удачно, из года в год, искусство, совершенство.

После застолья он с Олимпией открыл танцы, остальные обступили площадку и хлопали в такт. Свое неумение правильно танцевать Ц. А. пытался компенсировать мимикой: полузакрыв глаза, выдвигал вперед подбородок, молчаливо улыбался и рассеянно переступал ногами. На второй танец он пригласил жену управляющего. Не успела кончиться музыка, как в пляс пустились другие пары, и, пока на площадке в безудержном веселье толкались, вышагивали и кружились, Ц. А., памятуя о своем долге хозяина, обошел сидящих за столом почетных гостей. Когда трубы возвещали белый танец, к Ц. А. устремлялись жены рабочих и молодые девахи, которые не только радовались забаве, но и были горды тем, что их видели накоротке с помещиком. Ц. А. получал истинное удовольствие от того, что девушки, желавшие с ним потанцевать, так и не могли преодолеть своего смущения и что жены рабочих (некоторые из них были толстые как бочки) швыряли его из стороны в сторону. В то время как ноги его едва касались пола, они делились с ним своими горестями, и Ц. А., стараясь перекричать музыку, обещал помочь им, непременно прислать маляра, каменщиков, кровельщиков, а когда танец замедлялся и ноги его обретали почву, он выражал сочувствие женщинам, которые рассказывали ему о болезнях и смертях в своей семье. Он брал их за руку, и так стояли они друг перед другом, клялись в дружбе, существовавшей лишь на словах. Аудиенция со сроком ожидания длиною в год. Старухи плакали от счастья.

Около полуночи Олимпия ушла с праздника, и вслед за нею тронулись гости из города, пастор, бургомистр, их жены. Они устали сидеть на одном месте и смотреть на танцующих, а оглушительная музыка не дала им побеседовать друг с другом.

Пыль в сарае стояла столбом; пахло перегаром, потом, табаком. На площадке еще кто-то танцевал, но многие были уже пьяны. Начались первые драки.

Ц. А. пытался урезонить двух жестоко подравшихся рабочих. Дело было в жене одного из них: старые счеты. Достав из нагрудного кармана пиджака белый платочек, Ц. А. вытирал окровавленные лбы. Явился управляющий и разогнал петухов, пока они не схлестнулись снова.

Утром после праздника сносили пекарню. Черепица была уже разобрана, оставалось только снять перекрытие. Плотник, с похмельной головой, стоя на стропилах, обвязывал тросом балки. В просвете между ними он увидал два старых сундука собственной работы, давным-давно списанных за негодностью. Только он собрался глотнуть пива, как ему крикнули, чтобы он слезал вниз: приехали трактора. Один трактор прицепили к другому, и водитель накинул трос на крюк задней машины. Колеса переднего трактора буксовали, а заднего — не схватывали, потому что всякий раз, как он дергался вперед, трос натягивался и отрывал его от земли.

Тогда на подмогу пришел бульдозер: тараном попер на дом, ударил раз, затем второй, а когда развеялось облако пыли — третий. Плотник и трактористы наслаждались зрелищем. Один из трактористов жил раньше в этом доме, над пекарней, одна из стен которой только что рухнула. Теперь у него была своя хибара. Она досталась ему после того, как повесился ее прежний хозяин, свинарь Ханзен.

Когда пекарня завалилась, плотник начал всех убеждать, что никто из них уже и представить себе не может, а ведь дом-то был целых девять метров высотой, целых девять метров занимал в голубом небе, которое стало теперь просторнее. А еще он толковал, что так уж заведено в этом мире: всему отмерен свой срок, всему и всем, и вам тоже.


Вырваться на свободу. (На то у тебя и голова.) Ты можешь вырваться на свободу и сделать первый шаг. (На то у тебя и голова.)

Случилось это не само собой и не само собой к этому шло, но в один прекрасный день, приехав на год учиться в Париж, Августа поняла, что первый шаг ею уже сделан.

Со временем она забыла, кто подал идею, когда вдесятером они стояли на бульваре Сен-Мишель и обдумывали, как им проникнуть через полицейский кордон в Сорбонну. Мишель? Анри Рош? А может, она сама? Во всяком случае, кто-то обронил слово автобус: полиция досматривала лишь пешеходов и легковые автомобили, тогда какавтобусы преспокойно мчались сквозь оцепление. Итак, поодиночке они на автобусах миновали полицейский кордон и добрались до места сбора, где их маршевая группа соединилась вновь. Так же поступили и другие группы.

Вторым таким ключевым словом было улица. Они уселись на проезжей части и заблокировали движение в тылу кордона. Водители машин останавливались и смеялись; они были заодно с демонстрантами, гудели и выкрикивали лозунги против министра образования и force de frappe[41], пока на них не ринулась полиция, сообразившая, что ее обвели вокруг пальца. Улица Вовен стала местом побоища: передние ряды демонстрантов еще шли, взявшись за руки, но сзади началась свалка. Полицейские врезались в толпу, ступая прямо по лежащим. Падая, Августа потеряла туфлю. Она видела ее, попыталась подобрать, но тут сапог полицейского наступил прямо на сумочку, которую она, как последняя дура, взяла с собой. Ни туфлю, ни сумку Августе поднять так и не удалось; она вскочила на ноги и пустилась бежать. Все кинулись врассыпную. Обернув деревянные дубинки накидками, флики[42] избивали всех кого ни попадя. Затем подкатили полицейские автобусы. Двери распахнулись, и флики стали заталкивать туда студентов. Вместе с Мишелем, Анри Рошем и еще с кем-то Августа забежала в какой-то подъезд. Консьержка захлопнула за ними дверь, уселась снаружи на стул и, пока опасность не миновала, так с места и не сдвинулась. Жившая в этом доме девушка подарила Августе пару туфель. Августа сказала: Зачем дарить? Я их тебе верну. Вот еще, сказала девушка. Бери насовсем. Анри Рош дал Августе франк, чтобы, когда стемнеет и в городе будет поспокойнее, она села на метро. Через несколько дней Августу вызвали в полицию и вернули ей найденную на улице сумку с документами. В отличие от других иностранных студентов из Франции ее не выслали.

Потом, в Берлине, слово автобус сослужило им плохую службу. Августа испытала то же, что и другие студенты: разъяренные бабы и кондуктора не пускали их в автобус, орали ублюдки, сволочи, красная шушера. Автобусы перестали быть транспортом для всех.


Когда Августа приезжала домой, Ц. А. не спрашивал ее о том, что творится в Берлине; молчал он и когда об этом спрашивали другие. Он и слышать не хотел про демонстрации, про то, что такое teach-in[43] и бойкот лекций, ведь обо всем ему было известно из «Вельт»[44], причем в соответствующей подаче. Берлин нарушал его покой, а ему хотелось покоя. Он противился всякой информации, но коль скоро она до него все же доходила, то была уже не информацией как таковой, а готовой точкой зрения. Это избавляло его от необходимости думать, и потому тема «Берлин» стала для него табу. Он радовался коротким приездам Августы, но никаких иных чувств, кроме радости или ее предвкушения, испытывать не желал. Он глядел на такие знакомые острые колени Августы, на щелочки между ее кривоватыми пальцами — ничего, стало быть, и не изменилось. Вот они, всё те же, — большие глаза, большие уши, большой рот. Намеками он давал Августе понять, что он в курсе берлинских событий, и в спор не ввязывался, не шел с нею дальше легких колкостей, отдельных едких реплик. Если Августа входила в комнату, где гости беседовали о политике, Ц. А. перебивал их, говоря: Оставим эти материи; ехидничал: Наша дочь держится других взглядов. Издевка с примесью страха — признак слабости.

Зато, прочтя в газете, что Августа подписалась под протестом против травли студентов в шпрингеровской прессе, Ц. А. пришел в бешенство. Когда она приехала в Айнхауз, он стоял в библиотеке к ней спиной, молотил кулаками по креслу и кричал, что она обесчестила их фамилию: поколения — подпись — древний род — растоптала — общественность — оскорбление — мерзость…

Августа сощурила глаза и прислонилась к окну. Мерзость. Кого ты имеешь в виду, Ц. А.? Меня? По-твоему, я — мерзость? Он всплеснул руками и выбежал из комнаты. В передней он накинул потрепанную куртку «сафари», нахлобучил котелок, так похожий на тропический шлем, и вышел на улицу, но, увидев перед домом неизвестно как очутившегося здесь барана, остановился. Он обратился к барану с речью. Пока он распинался перед скотиной, ярость его улеглась. По части монологов Ц. А. был великий мастер.

Он любил монологи, потому что по своей природе они не требовали собеседников и исключали всякую полемику. Он любил монологи, потому что состояли они всего-навсего из набора грамматических форм, бездоказательных утверждений и определенных слов, главным в которых было то, чтобы они шли от сердца. Монологи вели к самоочищению.

Темой одного монолога была смерть. Ц. А. погружался в скорбные мысли, дабы, как он выражался, подвергнуть сомнению свое бытие, но получалось так, что подвергал он сомнению не бытие, а свои скорбные мысли и бодреньким возвращался от смерти к жизни. Он не задумывался, что, произнося один из этих бесконечных погребальных монологов, давит на психику тех, кто случайно оказывался в роли слушателей. Он заставлял их чувствовать страх, беспомощность и вину перед ним. В такие минуты Олимпия опускала глаза. Августа злилась. Но злость была слабой защитой.

Другой монолог был посвящен жизненному опыту, третий — носорогу, в которого Ц. А. промахнулся на охоте в Кении. (Он отнюдь не собирался стрелять. Он стоял подняв руки вверх.)

Ц. А. отлично знал, что следует говорить, чтобы не упоминать лишний раз повода к своей тираде (как, например, в случае с подписью Августы), и в выборе тона не ошибался никогда. Он не ронял достоинства. Я не теряю своего лица. (Так это звучало на его языке.) До этого он еще никогда не опускался. Он бы скорее добровольно отказался от своего лица, чем его потерял. Лицо. Мое лицо. К тому же у Августы было такое же лицо, как и у него: такие же большие глаза, такие же большие уши, такой же большой рот. Бывало, на улице к нему подходили чужие люди, знавшие Августу, и спрашивали о ней, и наоборот: подходили к Августе и спрашивали о нем. Так что лучше уж вовсе не иметь никакого лица, чем потерять такое, которого хватает на двоих.

День или два спустя Ц. А. вручил Августе книгу — дневник, который он писал в мансарде в Хузуме или во Фленсбурге через два года после войны, свой post festum. (Post festum (лат.) — после праздника, то есть задним числом, слишком поздно.) Он сказал: На вот, прочти. Тебе это на многое откроет глаза. Не сможешь здесь — захвати в Берлин.

Августа изумилась: В Берлин?

Он ответил: А почему бы нет?

И натянуто улыбнулся.

2

Около шести вечера Августа выехала из Страсбурга. Миновав предместья, она очутилась в долине Рейна. Низкое солнце отбрасывало длинные тени. Теперь местность выглядела ровнее, чем днем. Березы и тополя вдоль обочины пропускали свет и стали желты; светло-серый асфальт отдавал в голубизну.


Сочинение Ц. А. оказалось вещью довольно странной: и не беллетристика, и не дневник, и не просто исповедь. Чем-то оно напоминало опыт романа, поскольку Ц. А. придумал художественный образ (чтобы спрятаться за него?) — некоего обер-лейтенанта Бекера. Сходство же с дневником сочинению придавало то, что каждому куску была предпослана дата военных лет, против которой стояла еще одна, чаще всего помеченная лишь карандашом, — дата фактической записи. Между датой мнимой и датой фактической записи зияла пропасть в два, три года, а то и больше. Дневник был написан в форме настоящего времени, что свидетельствовало о грандиозной работе по воскрешению прошлого, имевшей место на меблированном чердаке в Хузуме или Фленсбурге. И все же дневник грешил против жанра, так как состоял из записей не обер-лейтенанта Бекера, а другого, наблюдавшего за ним анонимного автора. Полностью этот стиль выдержан не был: в моменты наибольшего волнения Ц. А. забывал про обер-лейтенанта и про автора и включался в повествование сам. Таким образом возникала определенная субординация эпизодов, обусловившая и их хронологию. Дневник начинался изображением последних дней войны, а затем переносил читателя в те долгие безмятежные годы, когда Ц. А. проходил военную службу в Висбадене. Все это было писано от руки в большую амбарную книгу с линованной бумагой и обрывалось без пометки «конец» за две страницы до задней обложки. (Был ли выполнен какой-то этап работы, или же Ц. А. просто выдохся?)

Первая запись в дневнике датировалась 20 апреля 45-го года, сделана — в ноябре 46-го. В ней рассказывалось, как обер-лейтенант Бекер едет на фронт. В штабе корпуса, где до сих пор служил, он добивается отправки в действующую армию. Фронт в горах к югу от Болоньи находится под угрозой прорыва.

Штабной шофер везет обер-лейтенанта по окраинам разбомбленного города: центр уже в руках партизан, с которыми немецкая армия заключила локальный пакт о ненападении. Обер-лейтенант и водитель молчат, зато говорят, плачут стены. Как в сказке: Вот где висишь ты, конь мой Фалада![45] Руины обвиняют и вместе с тем оплакивают человечество: Почему должна быть война? Зачем творите вы разрушения, уничтожая культуру Европы? (Кто вы, остается загадкой; ни обер-лейтенант, ни автор не поясняют, к кому обращен этот вопрос, хотя как раз здесь-то ясность и была бы в высшей степени кстати, ибо несколькими строчками ниже Бекер вдруг вспоминает, что сегодня день рождения того человека, чье сумасбродство, низменную ревность и спесь — не совсем, правда, понятно почему — он связывает с трагической судьбой Болоньи.) В тот самый день, 20 апреля, да к тому же в Болонье, обер-лейтенант, конечно, никак не мог знать, еще не мог знать, что этот день рождения Гитлера будет последним. Непонятно и то, считают ли автор и обер-лейтенант (или один из них) допустимой благородную ревность и спесь (а обер-лейтенант не вполне идентичен автору, поскольку в апреле 45-го первый является очевидцем тех событий, которые лишь осенью 46-го описывает второй). Спору нет, оба едины в том, что ответственность за фашистский режим и все его злодеяния несет безумец; но в чьем воображении плачут стены — в воображении Бекера или автора? Плач стен так и остается пустой метафорой, ибо относится даже не к домам, лежащим в развалинах, а к культуре, не к людям, погребенным под развалинами, а к человечеству, не к сорока или шестидесяти миллионам погибших, чьи жизни унесла война, а к самой войне. Бомбы и снаряды именуются бездушным оружием, ибо делают свое дело жестоко и беспощадно. (О беспощадности сбрасывающих бомбы и о душе приказывающих бомбить не говорится ни слова.) Техника — это торжество варварства, фетиш разрушения. Обер-лейтенант Бекер вообще противник всякой техники: возле одного из последних домов предместья он велит шоферу притормозить, входит в дверь и просит у жителей разрешения воспользоваться их телефоном. Те отвечают согласием, линия работает. Пока в трубке звучат долгие гудки, он рассуждает о телефоне — об этом унизительном, обезличивающем изобретении, которое с ледяным равнодушием присвоило себе право заменять посредством мертвого провода беседу уст и глаз. (Потом он беседует по телефону — гордо, лично, устами.)

В то время как машина, оставив город, въезжает в горы, Бекер погружается в мысли о дымящихся развалинах и ненавидит нацистов. Его ненависть горит, пылает, пламенеет, полыхает, пока он не воспламеняется сам и не обретает дар речи. Не то он думает, не то говорит (или это пишет Ц. А.?): Я иду на фронт. Бегу от самого себя. Мой шаг — это добровольное бегство вперед. (Добровольное бегство, да еще и вперед? До сих пор Бекер служил в штабе корпуса, находившемся сзади. Полагает ли он, что вина лежит на тех, кто сзади? И действительно ли отказ от своих привилегий и исполнение долга суть одно и то же, как считает обер-лейтенант Бекер? Здесь включается автор, сообщая о том, что Бекер уже вконец запутался.)

У Бекера есть друзья, два весельчака, живущие на загородной вилле к северу от Болоньи. Они дома, как только что выяснилось по телефону, и, прежде чем явиться вечером в полк, он хочет их навестить. Друзья обещают, что у них он отменно пообедает, выпьет старого крепкого винца и отдохнет душой. С ними еще три девушки — обворожительные, грациозные, прелестные создания, так что можно будет танцевать, флиртовать и веселиться до упаду.

Бекер показывает шоферу дорогу, и наконец машина останавливается перед виллой. Радостно встретив Бекера, друзья с недоумением смотрят на его полевую форму и спрашивают, уж не на маскарад ли он вырядился, а Бекер отвечает, что в штабе ему не дано было обрести душевный покой. Он отправился на фронт, где будет хоть какой-нибудь, но выход. Весельчаки называют его сумасшедшим и, смеясь, призывают наслаждаться войной, ибо мир будет ужасен. (Бекер удивляется, что это речение, бытовавшее в немецкой армии, вошло теперь и в итальянский язык. До сих пор так повезло лишь слову капут.) Вслух он говорит: Я подобен человеку, который ездит по белу свету, стремясь изведать тоску по родине. Ответ друзей, гласящий, что ностальгией страдают больные желудком и несчастные влюбленные, свидетельствует о том, что они его услышали. Они говорят: Мы тебе поможем. Потому-то я и приехал, признается Бекер. Мне нужны контрасты, чтобы почувствовать, что я еще жив, добавляет он (то ли Бекер, то ли автор, то ли Ц. А.). Во всяком случае, автор завершает описание вечера тем, что Бекера вкусно накормили, он забыл свою печаль и был бы почти счастлив, если б не девушки, которые опять посмеялись над ним, когда, прощаясь, он снова навесил на себя вещмешок, пистолет и фляжку.

Воин продолжает путь. Ему машут вослед.


Августа миновала таможенный пост. Со скоростью пешехода ехала она по мосту через Рейн. Вверх по реке поднимались две баржи. Быстро, медленно ли и двигались ли они вообще, понять было невозможно. Августа ведь тоже находилась в движении. Тем не менее детское любопытство: скоро ли они окажутся под мостом, по которому сейчас еду я? (Продолжай в том же духе: как зовут капитана первой баржи, как зовут капитана второй?) Чуть поотстав, за ними следовала третья баржа. Темные силуэты на белесой воде.

Рейн. Иль. Изар[46]. Шпре. Ландверканал[47]. Балтийское море. Когда я гляжу на воду, мне всегда думается о большой воде и хочется идти вдоль воды, лучше всего — берегом Балтийского моря. Отшвыривать ногами бурые водоросли. Ходить с рыбаками в море. Или я ищу на пляже плоские камушки, которые умею бросать так, чтобы они скакали по воде — раз, другой. Или осень, когда штормит и на берегу ни души. Первый камень зарывается в волну, то же происходит и со вторым, третьим, четвертым. Значит, детей у меня не будет. Детская игра. Только чайки. Последний камень подпрыгивает восемнадцать раз. (Это я сейчас выдумала.)


С наступлением темноты Бекер прибывает на КП полка. Это вырытый в северном склоне холма обшитый досками блиндаж, тускло освещенный карбидной лампой. Время от времени где-то далеко гремят взрывы, от которых содрогаются и скрипят его стены: американская артиллерия обстреливает северные склоны Апеннин.

Бекер узнает, что командир полка осматривает со своими офицерами позицию и должен скоро вернуться. Он присаживается на стул в жилом отделении блиндажа, где спят несколько солдат, и тоже погружается в сон. Вдруг, говорится в дневнике, блиндаж оживает, раздаются шаги, приказы, громкие голоса; солдаты просыпаются, вскакивают; лихорадочная суета. Мгновенно просыпается и Бекер. Сам командир пока еще не виден, но слышен его голос, названный пронзительным и звонким. (Ниже сообщается, что моложавый подполковник глядит орлом и просто-таки весь из одной лишь доблести и состоит: не ведающий устали, несгибаемый, удалой, впереди своих бойцов, известен далеко за пределами дивизии.) В шипящем свете карбидной лампы Бекер выходит навстречу этому воплощенному идеалу. Первое, что ему бросается в глаза, — это Рыцарский крест, сверкающий на шее подполковника. Кипучая энергия так и бьет из маленькой жилистой фигурки.

Как можно громче Бекер докладывает о своем прибытии в часть. (Он подметил, что подполковник любит все громкое.) Тот хватает его за руку и крепко трясет ее.

Бекер? Рад вашему назначению. Дело у нас, прямо скажем, первостепенной важности. Чему обучены? Что можете?

Похвастать нечем, господин подполковник: в штабах засиделся. Из-за своих братьев я…

На фронте погибли?

Так точно, господин подполковник. Теперь мне приходится начинать все сначала.

Хорошо, что сами это понимаете. Роту, стало быть, я вам пока дать не могу. Осмотритесь, пообвыкните. Кроме вас, в семье никого не осталось?

Так точно, господин подполковник. Я и сам не хотел бы раньше времени брать на себя такую ответственность. Буду осваиваться.

Сегодня утром погиб начальник штаба первого батальона. Теперь это ваша должность. Если вас сразу не ухлопают, дальше видно будет. Чтобы вы были в курсе дела: этой ночью полк отступает, уж вы-то знаете — почему.

Так точно, господин подполковник.

Обстановку утром изучали? Хорошо. Батальоны уже на марше. В свой вы попадете не раньше чем завтра, так что оставайтесь на ночь у меня.

Подполковник отпускает Бекера: Дальнейшие распоряжения получите утром. Спокойной ночи — другого счастья солдату и не надо.

Автор описывает рукопожатие и короткий взгляд, которым они обменялись на прощание.

Подполковник нравится Бекеру. Мне нравится эта маленькая жилистая фигурка, думает он, засыпая. Все еще под впечатлением от образцового командира, Ц. А. добавляет: Война присвоила его себе без остатка, теперь он такой же рядовой солдат, как тот или этот, чей долг — действовать решительно и смело, защищать жизнь товарищей и свою, а если потребуется, то взять за нее высокую цену, короче говоря: пробиться или погибнуть. Автор кончает запись сентенцией, что судьба всякого в руках божьих.

Августа подумала о том, где бы ей переночевать. Вспомнила Умвег — поселок среди виноградников, в котором она заправлялась по дороге в Страсбург. Наверняка там есть гостиница — если не в самом Умвеге, то где-нибудь по соседству. Утром она домчится оттуда до Баден-Бадена за несколько минут. Назад она возвращалась не по автостраде. В Келе свернула на местное шоссе.


За дневниковой записью от 20 апреля следует запись от 19-го: ночь накануне дня рождения фюрера (таким образом, свою последнюю ночь накануне бегства вперед) Бекер провел в обществе генерала, при котором до этого момента состоял адъютантом, и ротмистра-барона, которого Ц. А. именует своим другом. В загородном доме, реквизированном у какого-то графа, потягивая шампанское и куря сигареты, втроем они отмечают отъезд Бекера. Понятно, что разговор идет о делах, то есть о положении на фронте.

Генерал говорит, Бекер молчит; он лишь испытывает такое чувство, будто с глаз его спадает пелена, хотя все, что вещает тонкий скрипучий голос, ему и самому давно известно. (Почему пелена спадает только сейчас, автор умалчивает, зато подробно представляет генерала: выходец из обедневшего рыцарства, верующий католик, учился в Кембридже. Его интересы отнюдь не ограничиваются калибрами и дальнобойностью собственных пушек; он выказывает глубокие познания в вопросах сакрального искусства, особенно итальянского. Свои мундиры этот высокий, статный человек, называемый автором homme à femmes, шьет по английскому фасону и к тому же из лучшего итальянского сукна. После боев при Монте-Кассино корпус генерала считается одним из лучших на итальянском фронте, руководимый твердо и с беспощадной суровостью командиром, в глазах которого сознание воинского долга и требование дисциплины в сочетании с его природной мягкостью, мудростью и безропотным смирением соединяются в некую высшую силу.)

В тот вечер на графской вилле генерал заявляет: С самого начала было ясно, что одной лишь военной мощью, без сильных и надежных друзей (союз с японцами в данном случае не в счет), мировой войны не выиграть. Первые победы в блицкригах тридцать девятого, сорокового (я бы добавил сюда и сорок первого) годов никогда серьезно не отражались на этом заведомо бесперспективном деле. Завоевав огромные территории, говорит генерал, нельзя принудить покоренные страны к миру, если отсутствуют резервы: материальные, людские и сырьевые.

Бекер (или автор?) про себя укоряет генерала, к которому питает глубокое уважение: Если ты это знал, да к тому же с самого начала…

Генерал говорит: Фюрер. Такова была воля фюрера…

Но автор снова задается вопросом: Почему же ты подчинялся? Разве ты не генерал?

Генерал доканчивает фразу: …с самого начала преступная.

Расставшись с генералом, (Ц. А.) Бекер с своим другом бароном уходят в ночь. Барон говорит: Резервов у нас предостаточно. Нам их твердо обещали.

Реплика: Обещаниями нас уже давно кормят…

Барон: Командование нас никогда не обманывало. Последние директивы, например об учете рабочих на всех заводах, о рациональном использовании иностранной рабочей силы и лагерных заключенных, о применении физических, химических и технических открытий, уже приносят свои плоды. Вот-вот появится новое оружие — всесокрушающее, фантастическое оружие!

Возражение: Так не пора ли его применить?

Барон: Надо уметь ждать. Ждать — это искусство, а фюрер — художник.

Возражение: Но ведь мы отступаем за По. Американцы уже в Нюрнберге, русские — под Берлином.

Барон: Ждать, конечно, нелегко, но если врага разобьют в Германии, то исход войны будет решен. Добиться этого в Польше и в Нормандии нам, к сожалению, пока не удалось.

Они идут рука об руку, время — час ночи. Ротмистр ждет, что скажет Бекер, Ц. А. молчит. Он еще весь в мыслях о генералитете и тех надеждах, какие возлагал на него после побед в начале войны. Он вспоминает все свои тайные (и уже не вполне тайные) сомнения, одни из которых подавил в себе, а другие обратил в надежду, и пытается понять, верит ли он в то, что положение еще поправимо. Однако Ц. А. наталкивается только на сомнение и отчаяние, которых Бекер не в силах выразить. Он бы поделился ими, если б нашел слова. Дело отнюдь не в том, что ему недостает смелости. Тут включается автор. Не поясняя, к кому теперь относится я, он продолжает: Как могла случиться столь чудовищная катастрофа? Чем глубже я задумываюсь о наших генералах, тем большая меня охватывает растерянность. Не есть ли это неразрывное сплетение беспечности и обдуманных намерений? Может, это и есть то, что древние греки называли трагической виной? Не повторяя вопроса, друг, он же барон, с нетерпением ждет ответа. И Бекер начинает говорить, говорить как на духу. Его будто прорывает; он так и сыплет апокалипсическими пророчествами, видениями и картинами конца света. Нацизм, говорит Ц. А. устами обер-лейтенанта Бекера, рухнет, как трухлявая стена под напором могучего урагана, и унесет Германию в пропасть — разверзнется адская бездна — возникнет хаос — пустота — страдания — преступления — триумф всего низменного…

Перечень этих ничего не значащих образов продолжается до бесконечности. Вслед за вереницей ужасов идут обещания самому себе. Никогда снова! — восклицает Бекер (писал Ц. А.). Если я останусь жив (писал Ц. А.), думает Бекер, долгом моим будет сделать все для того, чтобы такая шваль никогда больше не породила нового фюрера.

Ротмистр, он же друг, слушает. Никаких сведений о том, что он перебивает Бекера, в дневнике не содержится. Автор сообщает лишь, что друг, ротмистр и барон, мягко кладет руку Бекеру на плечо и говорит: Ты устал и раздражен. Утром тебе в дорогу. Иди спать, а то еще, чего доброго, я на тебя донесу…


Почти стемнело. Над отрогами Шварцвальда всходила круглая луна. Она светила оранжево и совсем близко. Августа разглядывала ее в зеркало заднего вида: красную, оранжевую, мягкую, золотистую, твердую, белую, холодную. К луне подходило то одно сравнение, то другое, а то и вовсе никакое.


21 апреля 1945 года, южнее Болоньи (судя по дате на полях, записано 2 января 1947 года).

Игры со смертью: под ястребиным взором американских воздушных разведчиков Бекер, точно загнанный олень, мчится средь холмов. Кружащие над ним самолеты он называет хищными коршунами, высматривающими добычу на поле, где мыши в страхе разбегаются по норам. Такая мышь являет собой нечто жалкое, несмотря на лучшее в мире вооружение, вооружение фюрера. (Сам Бекер, к примеру, вооружен лишь автоматом.) За все годы солдатской службы не было для обер-лейтенанта Бекера ничего гнуснее и унизительнее ощущения полной беззащитности перед этими маленькими тихоходными самолетиками, которые кружат в небе и кажутся совершенно неуязвимыми. Нельзя сказать, чтобы, вытянувшись пластом и прижавшись лицом к земле, он с большим хладнокровием взирал на проезжающие мимо американские танки, но самолеты вызывают в нем именно раздражение. Он проклинает их за то, что они вынуждают его, командира отступающего отряда, вместе со своими солдатами позорнейшим образом прятаться в окоп; это самолеты повинны в том, что они стали чем-то вроде червей, копошащихся в навозе.


Ты еще помнишь свою книгу?

Да.

Иногда я вижу тебя. Иногда я вижу тебя как наяву.

Только иногда?


Вот какой у них вид, сообщается в записи, сделанной день спустя: бледные, осунувшиеся, собственно, уже и не лица — обтянутые кожею черепа со стеклянными, жесткими глазами, одинаковыми, как у манекенов. У нас больше нет собственных лиц. У всех у нас одно лицо — лицо солдата, которому приказано удержать оборону либо погибнуть.


Ты и вправду еще помнишь свою книгу?

Да. Настолько, что она мне снится.

Видь поменьше снов.


Рота, куда был направлен Ц. А., или точнее — оставшаяся от нее горстка, отступает под натиском американских танков. Командир роты не в себе. После жарких разногласий командование принимает оберлейтенант Ратман. Отвечать перед солдатами, считает Бекер, уже больше не за что. Слава богу, что хоть есть еще такие офицеры, как Ратман, думающие о солдате, — опытные, хладнокровные, самоотверженные. Какую-то деревушку рота обороняет без потерь. При отходе откуда-то снова появляется смещенный командир, раненый. Никому до него дела нет.

Ратман делит роту на две группы, одну из которых ведет сам, а вторую поручает Ц. А., чтобы тот прикрывал их огнем. Группа Ц. А. оказывается в тылу танкового прорыва американцев и под сильным пулеметным обстрелом зарывается в землю. В конце концов ей все же удается выйти к мосту через канал — обусловленному месту сбора, расположенному на участке немецкой дивизии. Воссоединившаяся рота переправляется через канал и добирается до местечка Финале, находящегося в двенадцати километрах на другом берегу Панаро. Ц. А. идет бок о бок с Ратманом. Тот спрашивает: Думаете, мы победим?

Автор удивляется столь откровенному вопросу молодого офицера. Сам он давно себя спрашивает, что будет с Германией после поражения. Он предвидит голод, безработицу, неотапливаемое жилье в развалинах домов.

Ратман: Как по-вашему, мы в чем-нибудь виноваты, к примеру вы и я?

За обер-лейтенанта Бекера отвечает Ц. А.: Нет. Мы защищали жизнь свою, своих солдат и своего народа. Любой другой, будь то француз, англичанин или русский, поступал так же. Мы были слепым орудием в чужих руках, и потому истинных виновников следует искать не здесь.

Дело дрянь, говорит Ратман, писал Ц. А. Про себя он думает: Орудие в чужих руках. Время нашей ответственности придет после окончательного краха.

Длинными колоннами к Финале тянутся телеги, танки, грузовики, пешие солдаты. Те, кто уже не в состоянии идти, садятся на все, что едет. Какой-то фельдфебель на вездеходе подбирает Ратмана и Ц. А. Когда фельдфебель застревает в пробке, они вылезают из машины и идут вперед, чтобы на мосту у въезда в город дождаться своих людей.

По мере приближения к мосту затор техники и людей становится все безнадежнее. На обочине дороги валяются ящики из-под патронов, убитые лошади, брошенное снаряжение. Это под вечер американские истребители прошлись по отступавшим трассирующими. Уже совсем рядом с Финале, возле моста, два убитых солдата в плоской воронке. Один из них раздавлен танком.

На мосту выставлен наряд полевой жандармерии. Ратман и Ц. А. получают предписание явиться к военному коменданту Финале. Тот не знает, что им приказать, к какому делу приспособить. Обстановка такова, что в Финале следует создать предмостное укрепление. Американские танки прорвались с обоих флангов и подходят к городу. Необходимо любой ценой удержать мост, иначе отступающие будут отрезаны от основных сил. Почти наверняка американцы попытаются этой ночью овладеть Финале.

Обер-лейтенант Бекер вопросительно смотрит на Ратмана. Тот говорит: Нам нужно назад, к своим.

Едва Ц. А. собрался сказать, что рота теперь находится в подчинении жандармерии и уже вряд ли ее вызволишь, как вдруг (точно в подтверждение его слов, пишет автор) начинается сущий ад. Американцы пошли в наступление. Забаррикадировавшиеся в городе партизаны поддерживают их огнем с крыш. В колоннах паника. Все кидаются к домам, в подворотни. Кое-кто отстреливается; Ратман возвращается к мосту и там гибнет. (Ц. А. пишет, что о судьбе его узнал от однополчанина, которого встретил позже.) Сам Ц. А. перебежками и ползком пробирается в комендатуру. Она пуста. Посреди комнаты стоит стул. Обер-лейтенант Бекер садится на него и засыпает.


Луна продолжала медленный восход. Земля под нею была такой мягкой, такой ровной, что казалась затерянным миром; такой же всеми покинутой, какой ощущала себя Августа. Одна только мысль свербила в ее голове: Может ли сейчас упасть желтый шар? Упади, пожалуйста, сделай одолжение. Йоханна говорит, будто твоя смерть на моей совести, Ц. А. Кто первым сказал эти слова — ты? Лишь дойдя до точки, я желала тебе скорейшей смерти. Думала, тогда-то наконец буду свободна.

Она включила радио. Шлягеры. Покрутила дальше: клавесин. Еще тошнее.

Неужели тебе никогда не приходило в голову, что я хотела быть свободной?


На рассвете 23 апреля кто-то будит обер-лейтенанта Бекера. Он вскакивает и узнает в стоящем перед ним человеке с перебинтованной головой смещенного командира роты. Майор предлагает Бекеру ехать вместе с ним: он нашел машину и хочет догнать дивизию. Бекер соглашается — лишь бы вырваться из западни и не попасть в плен.

Они едут через Финале; бой на время утих. От унтер-офицера полевой жандармерии они узнают, что этой ночью мост был взорван — в ту самую минуту, когда по нему уже шел первый американский танк.

А как же наша техника? Люди? Моя рота?

Жандарм пожимает плечами. Отрезаны. Для них война кончилась. Он пропускает их дальше.


Я так часто желала тебе смерти.

И вот ты умер, но облегчения нет. Ведь я ушла. Ушла, когда ты крикнул, что пристрелишь меня. Мог бы и не умирать.

Сбросив газ, она пропустила шедшую на обгон машину и отстала от нее. Снова она была на дороге одна. Долина, Рейна наползала всей своей ширью на лобовое стекло: серые краски и игра первых темных тонов; белизна терновника погасла.

Не верь, Ц. А. Было бы чистейшим враньем, скажи я сейчас, что твоя смерть меня окрылила, что я ликую, что жизнь моя отныне праздник, что я свободна как ветер и вообще теперь кум королю. Это совсем не так. Точнее будет сказать — очертя голову или на краю пропасти. Из целого обратившись в треть перед прыжком: отрыв, полет, удар, кровавое месиво. Мои угрызения совести, мой стыд — тебе до них уже дела нет. Это ты понимаешь, Ц. А.? (Пауза.) Что же, я свободна? (Пауза.) Нет, не свободна. Разве что только никогда больше не услышу от тебя, что я неблагодарная, что нет мне прощения, что я непростительно пренебрегла тобой. Этого ты уже сказать не сможешь. (Пауза.) С этим кончено навсегда. (Пауза.) Тут уж мы оба бессильны что-либо поправить.

А твои монологи о смерти? Я была от горшка два вершка, когда ты впервые сказал, что умрешь в пятьдесят пять. Потом ты должен был умереть в пятьдесят шесть, потом — в пятьдесят семь, но в пятьдесят два ты утверждал, будто тебе лишь пятьдесят. Ты всегда то убавлял, то прибавлял себе годы, но с цифрой «пятьдесят шесть» ты угадал. Попал в самую точку. Когда однажды в пику тебе я сказала, что сама умру в двадцать семь, до моей предполагаемой смерти оставалась еще уйма лет. Но ты удивленно посмотрел на меня, прикинул в уме и почти радостно сказал: Значит, ты умрешь сразу вслед за мной.


20 апреля 1945 года (в свой последний день рождения) Гитлер распорядился прекратить всякую подготовку к отступлению и уже начавшийся отход за По, отмечает Ц. А. четыре дня спустя, но майору приказали боеспособными остатками рассеянной пехоты, зенитками и танками прикрывать переправу беспорядочно бегущих частей. Майор берет Бекера к себе в адъютанты; так, писал Ц. А., они приготовились сложить головы, но обеспечить товарищам отход. Автор сообщает, что в тот день обер-лейтенанту вспоминались разного рода высказывания, слышанные в штабе от генерала, например: солдат и присяга — одно понятие. Вспоминалось ему и то, что высшее счастье солдату способно доставить только сознание выполненного долга и что армия — как всегда в трудный час — еще теснее сплачивается вокруг фюрера. Будто эхом тех генеральских постулатов звучат собственные выражения обер-лейтенанта, когда он (в 47-м году, на чердаке во Фленсбурге или Хузуме) пишет о героическом мужестве, об ответственности перед товарищами, вручившими им свои жизни, и о геройской смерти (в противоположность бесславному концу). Фактически же новоиспеченный адъютант только и делает, что катается на мотоцикле взад-вперед между По и Финале, докладывает, развозит приказы, газует, тормозит, падает, лежит и вцепляется в землю, дабы она его удержала, в то время как город и деревни вдоль дороги к реке уже объяты пламенем. От Финале до пристани, откуда немецкие войска переправляются на другой берег, четыре километра. Американцы прорываются к берегу и с флангов атакуют пристань. Когда небо на востоке озаряется бледным свечением, заградительный отряд майора и связной мотоциклист в лейтенантском звании достигают южной дамбы: крики тонущих в водоворотах. Берега усеяны телами солдат, сраженных осколками снарядов, изрешеченных пулеметными очередями, словно мишени на стрельбище. Река в дыму и всполохах огня. Танки. Искореженные орудия. Неизгладимо. Неизгладимое впечатление, произведенное этим зрелищем, камнем ложится на Сердце автора, который сообщает о том, что, будучи искренен с самим собой, вдруг отчетливо осознал: Это ваших рук дело. Не накликайте на себя беду, какую и сами вообразить не можете. От идеализма до преступления — один шаг. Насилие рождает лишь насилие, а ответное насилие истязуемых куда страшнее вашей слабеющей воли.

Ты и вправду еще помнишь свою книгу, Ц. А.?

Да. Разве я тебе не говорил?


Утром 24 апреля они вышли из боя. То, что он уцелел в этой мясорубке, писал Ц. А., обер-лейтенант Бекер воспринимает как щедрый дар всемогущей судьбы, и добавлял, что он превратился в нищего. Кроме пистолета в кобуре, у него не осталось ничего. Даже куска мыла. Зубы он чистит деревяшкой, руки моет глиной. Солнце служит ему полотенцем. Обнищавший автор присоединяется к горстке солдат, которым спаситель-майор дал возможность переправиться на другой берег. (Из обломков дерева они смастерили плот.) Предварительная цель: Верона. Путь туда: бегство. (Отнюдь не столь добровольное, как под Болоньей, и уже не вперед.) Над равниной нависает черное дымное небо. Стоит адская жара. Молча все трое совершают изнурительный переход — автор, обер-лейтенант Бекер и Ц. А. — и уже перестают замечать друг друга. Лишь в оценке погоды они единодушны: стояла адская жара, стояла страшная жара, стояла дикая жара.

3

За Бюлем начались уже знакомые виноградники, которые Августа проезжала днем. Окна первой оказавшейся на ее пути гостиницы были темны, второй — тоже. В следующей деревушке она спросила женщину, стоявшую у двери дома и искавшую в сумочке ключ, где тут можно переночевать. Женщина ответила: Сейчас, после троицы, почти все гостиницы закрыты. Она продолжала рыться в сумочке, пока наконец не нашла ключ. Уже с порога она крикнула Августе вдогонку: Попробуйте в соседней деревне!

В Умвеге? — спросила Августа.

Нет, сказала женщина. Умвег будет чуть дальше.

Гостиница называлась «Виноградная лоза». Свет горел во всех ее окнах. Получив комнату, Августа села в обеденном зале за длинный стол и заказала графинчик вина. Она сидела, курила, смотрела на людей за соседними столами. В костюмах и при галстуках они ужинали или просто тянули вино. Августа разглядывала резную мебель, клетчатые скатерти и занавески и читала изречения на деревянных тарелках, висевших по стенам. Кругом все было заставлено цветами в горшках и оловянной утварью. В аквариуме под стойкой плавали форели. Хозяйкой и подавальщицей была приветливая толстушка в белом фартуке. Когда она была не занята, она подсаживалась к трем старикам и болтала с ними. Хозяин заведения — мрачного вида человек в огромных, точно ласты, ботинках — делал за стойкой какие-то подсчеты.

В Айнхаузе, в деревне, своего трактира не было, он находился в соседнем селении, в пятнадцати минутах ходьбы. В трактире пили водку, пиво и резались в скат. Случалось, дрались. Почему-то вдруг Августа подумала, что иного времени года, кроме зимы, ни в трактире, ни в деревне не бывало. Трактирщики без конца менялись, лишь последние хозяева сумели наладить дело, точнее, не хозяева, а хозяйка — бойкая маленькая бабенка с пышной грудью и редкими зубами. По вечерам она отплясывала на столах и звала крестьян, батраков и рабочих покататься при луне. Часами они пропадали где-нибудь в лесу, в поле или на лужайке, а когда возвращались, то мужу было велено выметаться из постели. Ухажеры у нее все время менялись, некоторых ей удавалось завлечь лишь на одну ночку, но все они исправно посещали трактир.

Множество самоубийств, происходивших в округе, тоже способствовало ощущению вечной зимы. Чуть ли не каждый год в Айнхаузе или в соседней деревне кто-то кончал с собой — истории одна другой печальнее, — и всегда в петле: повеситься было самым простым и надежным способом уйти из жизни. Ц. А. годами рассуждал о своей смерти, но не умирал. В деревне вешались — и не рассуждали. Вилли Клювер из соседней деревни повесился, потому что залез в долги к любительнице прогулок при луне и не мог из них выпутаться. Не успели его похоронить, как жене тотчас представили счет этих долгов. Отто Морхак в двадцать три года унаследовал отцовский двор, но, просмотрев расходные книги, повесился. Пономарь Ганс Тимм повесился на клиросе возле органа: двадцать пять лет рыть могилы, а жена — расплывшееся, неохватное, вечно хворое нечто. И какой ему прок, что она пела в церковном хоре и голос ее был звонче других.

Долгая любовь Адольфа Ханзена и Лили Бернер. В Айнхаузе Ханзен был свинарем, Лили Бернер — дояркой. У нее было восемнадцать детей. Вальтер Бернер, муж Лили, однажды смекнул, с чего так разрослось его потомство. Он сказал: Хоть раз еще застукаю вас вместе — прирежу его. Он застукал их, но в тот момент ножа у него с собой не оказалось. Из одного лишь страха перед Бернером Адольф Ханзен повесился на стропилах. Когда Бернеру сказали об этом, он сам так струхнул, что решил повеситься на ближайшем дереве, но, прежде чем сунул голову в петлю, какой-то вовремя подоспевший дояр обрезал веревку. Год спустя Бернера посадили в тюрьму за то, что он приставал к малолетним девочкам, чужим (а не к своим собственным дочерям, как, например, каменщик, жена и старшая дочь которого одновременно родили от него по ребенку). Что касается детей Лили Бернер, то трое из них умерли новорожденными, пятеро были слабоумны, девятый ходил со следами сильных ожогов, так как в свое время слазил в духовой шкаф. С двумя ее младшими детьми Августа училась в школе.

До того как переселиться в кирпичный дом, Калле, помощник лесничего, жил с семьей в железном бараке. Жена его хотела дочку, но рожала только мальчиков. Все же она добилась своего: одиннадцатой родилась девочка. Они едва сводили концы с концами и потому решили на пособие, выданное им как многодетной семье, купить обстановку: спальню, стиральную машину, холодильник, телевизор. Хозяин магазина предоставил им кредит, но, когда от них перестали поступать взносы, забрал все вещи назад.

В домах у многих рабочих висели светлые дощечки с выжженным на них изречением: Ora et labora[48]. Дощечки эти принадлежали матерям, а те всегда завещали их сыновьям. Заповедь ora сыновья не блюли, за исключением дней свадеб, крещения, конфирмаций и похорон, а таковые случались часто. (Дядя Августы говаривал: Любовь — хлеб нищих. За это Августа его ненавидела.)

На деревенской церкви пробили часы. Августа прислушалась. Тут же со стороны Штайнбаха донесся бой еще одних часов. В Айнхаузе колокольный звон был слышен, только когда ветер дул с северо-востока. Одновременно с колоколами, звонившими к заутрене, раздавалось тарахтение мопеда, на котором каждое воскресенье из города приезжал парикмахер. На багажнике он вез ящик со своими причиндалами: расческой, ножницами, бритвами, миской, простынями, мылом, помазком. Воду он брал на месте. Рабочие в основном у него стриглись, но некоторые соглашались и побриться. Летом цирюльня помещалась в тени каштана, на хозяйственном дворе; зимой — в сторожке, в комнате, называвшейся людскою. В ненастные дни там распределяли работу. По воскресеньям же работа находилась только двоим: тому, кто стриг волосы, и тому, кто отправлялся проповедовать на церковную кафедру. Парикмахер привозил из города новости и узнавал последние деревенские сплетни, тогда как пастор, заняв место на кафедре, простирал руки к небу. Он любил громкие слова: Божие обетование — это Иисус Христос, но современный мир не жаждет более богобоязненности и благочестия. Рабочие рассказывали парикмахеру, кто умер, а кто ждет ребенка. Пастор продолжал свою проповедь. Он говорил: Единственное нежеланное сегодня в мире дитя — это Иисус Христос.

Воспоминания.

А бывают ли годы, не исчезнувшие бесследно лишь потому, что за них цепляются воспоминания?

Амбарную книгу, в которой Ц. A. post festum вел свой странный дневник, Августа взяла в Берлин и провела за чтением несколько тяжелых недель. Поначалу она испытывала такоечувство, будто ее принудили созерцать целый парад тысячу раз знакомых вечерних закатов. Потом наступали минуты, когда она так и видела его, Ц. А., молодого, тощего, оборванного, так и видела, как он падает с мотоцикла, лежит в грязи под кружащими над ним самолетами, вцепившись в землю, дабы она его удержала; видела и верила его выспреннему слогу, его беспомощному пафосу. Опасность и страх были в самом деле нешуточны, так что, вероятно, иного выбора, кроме как между молчанием и литературщиной, у него не было. Но потом снова начинались сплошные священные присяги, и геройские смерти, и армии, в трудный час еще теснее сплачивавшиеся вокруг фюрера, и ответственности за жизнь товарищей — словесная трескотня под гром военного оркестра. Язык его дневника лишен был малейшего отпечатка личности, он состоял из одних клише, которыми Ц. А. пользовался и в обычной жизни, когда ему было лень думать. Но Августе язык этот был чужд, а она знала, что Ц. А. ждет ее отзыва. Тогда она попыталась проиграть возможные вопросы и ответы. Она представляла себе, как, стоя перед ним, будет говорить, а он будет ее выслушивать.


Первая попытка объясниться с Ц. А.

Зачем ты дал мне свой дневник?

Оторопев, Ц. А. говорит: Я хотел, чтобы ты поняла те вещи, которые я считаю важными.

Августа: О важном тут ни слова нет. Не думаю, чтобы это было важно и тогда.

Ц. А.: Что «это»?

Я уже говорила, Ц. А.: твои фразы.

Все. Хватит.

Августа: Многое я прекрасно понимаю. Вот ты, например, говоришь, что ваша ответственность, ответственность молодого поколения, начнется лишь после того, как кончится война. Не знаю, так ли оно было на самом деле и достаточно ли этих слов, но я это понимаю.

Ну и?..

Августа: Ты действительно хочешь отвечать за все, что произошло в Германии после войны?

Все. Хватит.


Как раз в те дни тете Хариетт исполнилось семьдесят. Утром в день своего рождения она позвонила Августе, и когда та сказала, что пытается осилить военный дневник Ц. А., тетя Хариетт спросила: Значит, он все-таки тебе его дал?

Да. Ты тоже читала?

Нет, сказала тетя Хариетт. Я думаю, никому, кроме тебя, он его не давал. А ты еще жалуешься, что между вами нет понимания! Что, действительно книга настолько важна, как он считает?

Она ужасна. То есть, может, и не ужасна, а лишь посредственна. Наверное, существует много книг такого рода, но я не знала, что сам он такая посредственность. Ты-то, наверное, помнишь, как писали в газетах: С глубокой скорбью, но с гордостью…[49] Вот и его дневник читается так же.

Не забывай, он не писатель. Он пишет, как думает.

Нет, тетя Хариетт, наоборот: он думает, как пишет! В дневнике есть очень честные и понятные места, и иногда его обер-лейтенант Бекер, как он себя назвал, высказывает вполне здравые мысли, но это, скорее, исключение — как правило, тремя строчками ниже вновь начинаются цветистые фразы, повторение зазубренного, лозунги, самообман.

А ты знаешь, что написать дневник его надоумила я? Когда в сорок шестом году Ц. А. вернулся из плена, тетя Хариетт видела, какая в нем произошла внутренняя перемена. Он был потрясен, потрясен совершенно искренне. Но что ей казалось не совсем искренним, так это то, что его, похоже, больше потрясло собственное потрясение, чем увиденное на войне, и тогда она ему сказала: Запиши все, что ты видел, иначе никогда в себе не разберешься. Возьми и просто запиши.

Он не был нацистом, сказала тетя Хариетт.

Верю, ответила Августа. Во всяком случае, верю, что нацистом он быть не хотел.

Не будь такой строгой, сказала тетя Хариетт.

А я вовсе и не строга, сказала Августа. Я только не знаю, как мне быть. Он ведь ждет ответа.


Вторая попытка объясниться с Ц. А.

Что означает «немецко-национальное», Ц. А.?

Молчание.

Все. Хватит.


Августа взяла со стола пустой стакан и прижала ко лбу. Потом заказала еще двести пятьдесят граммов вина. К ее столу целеустремленно шли мужчина, женщина, мальчик и девочка. Августа сидела с торца, а остальные места были свободны. Здесь не занято, сказала Августа мужчине; а почему бы и нет? Пусть подсаживаются. Но мужчина придвигается с дальнего конца скамейки прямо вплотную к Августе, женщина, став возле нее, подтаскивает стул, сын придвигается к отцу, а дочь берет второй стул. Августа переставляет стакан поближе к себе. Женщина кладет руку туда, где только что был стакан. Подперев подбородок ладонью, мужчина поворачивается к Августе спиной. Он недоволен, как тут кормят. В «Виноградной лозе» всегда кормят отравой. Мать изучает меню и утверждает обратное. Дочь вообще не хочет есть. Сын говорит сестре, что он бы с большей охотой сходил в кино. Августа встает и, не дождавшись вина, выходит из зала.

Над шоссе наискось висела луна. Августа пошла по дороге в гору, потом вдруг круто повернулась и побежала вниз по белому пунктиру разделительной линии. У каждого разрыва она отталкивалась и прыгала. Отталкивалась — прыгала — отталкивалась — прыгала — спрятать кулачок к тебе под мышку, а ты чтоб спрятал ко мне, Феликс, — отталкивалась — положить голову на твое плечо — под твой подбородок — прыгала. После десятка прыжков она запыхалась и вновь пошла шагом. Сейчас я подыскиваю сравнение тому, как это выглядит: каждый из нас стоит перед дверью, я перед своей, а ты перед своей, мы ждем друг друга, ты — меня, я — тебя, и каждый из нас энергичными, бурными жестами зовет к себе другого, который так и не приходит. Убежище. А порой мы оба прячемся за дверью, каждый за своею

и оба ждем

и оба не приходим

стоим как истуканы

не побежим

не шевельнемся

не прокрадемся тенью

не прыгнем

а может, мне лучше писать тебе письма, Феликс?

Вернувшись в «Виноградную лозу», она спросила у хозяйки разрешения позвонить по телефону. Телефон висел рядом со стойкой, в узком проходе из кухни в зал. Хозяйка включила на кухне счетчик, и Августа, набирая мюнхенский номер, смотрела, как семейка за ее столом налегает на еду. Заказанное Августой вино стояло нетронутым перед ее пустующим местом, где все так же лежала рука женщины. Долгие гудки. Она ждала. Ждала и смотрела на форелей в аквариуме под стойкой. Они совали головы в струю воздушных пузырьков. Иногда одна из рыбин, погружаясь, подавалась назад, а потом снова подплывала к пузырящейся струе. Телефон не отвечал. Августа опять набрала тот же номер. Долгие гудки.

Да? — раздался в трубке вялый голос.

Это ты, Феликс?

Он мгновенно проснулся: Куда ты запропастилась? Ни с того ни с сего вдруг исчезаешь до понедельника, я что, уже не человек?

Голос наполовину встревоженный, наполовину безразличный, наполовину обрадованный. Три половины — Разве так бывает? Слыша в трубке его голос: увидеть его. Самое простое — сейчас же поехать к нему. Нет, невозможно. То, что просто, как раз с Феликсом и невозможно.

Ты-то где пропадал?

Да со старыми делами возился. Здесь, дома. А на троицу неожиданно пришлось съездить в Гамбург. Вернулся усталый как черт и сразу завалился спать.

Я места себе не нахожу, сказала она, тревожусь, жду, что ты объявишься, разговариваю сама с собой и не знаю, кто мы теперь друг другу. Я вообще уже ничего про тебя не знаю, Феликс.

Мне это уже осточертело, сказал он, прости, но мне это уже осточертело.

Самое ужасное, что я могла бы на тебя обидеться, но поссориться с тобой — не могу. Весь день сегодня я проговорила с тобой — в Баден-Бадене, потом в Страсбурге. Нет, полдня. Нет, четверть дня.

Очень мило с твоей стороны, сказал он, мне это позарез было нужно. Ну и к чему ты там пришла?

Там — это где?

В своих раздумьях.

Мне надо было поговорить с тобой. Когда долго думаешь, до чего-нибудь и додумаешься.

Нет чтобы сказать обо мне доброе слово. Неужели я не заслуживаю доброго слова?

Не знаю, сказала она. Наверное.

Боль в горле, голос, грусть. Вот и конец.

Ты плачешь? — спросил он. Зачем ты вообще уехала? Стряслось что-нибудь?

Я тебе завтра позвоню, сказала она.

Он сказал: Ну говори же, или мне перезвонить?

Нет, я позвоню сама. Я кладу трубку.

Она чувствовала себя полной идиоткой. Глядя на форелей в аквариуме, она вытерла слезы. Как объяснить тебе, куда меня загнал Ц. А., в какую пустоту, в какое гнусненькое облегчение, в какое самоистязание. Мне есть в чем себя упрекнуть, Феликс. Завтра ты скажешь: Как вернешься, постарайся пропадать не слишком долго. Один раз ты уже это говорил, нет, два раза; ты повторяешься; впрочем, я тоже.

4

В соседней комнате надрывался ребенок. Августа, уже было задремавшая, очнулась от сна. Она услышала, как женский голос успокаивал ребенка, но тот кричал пуще прежнего. Сразу вслед за этим раздался мужской голос. Скрипнула кровать, закрыли окно — ребенок не унимался. Августа встала, подошла к окну и поглядела на долину Рейна, которая в лунном свете и тумане, казалось, плыла.


Дальнейшие попытки объясниться с Ц. А.

Почему в дневнике ты назвал себя Бекером?

Он молчит.

Если это художественный прием, то я еще могу понять. Ты хотел отмежеваться от себя самого. Ничего плохого здесь нет. В чужой душе легче разобраться, чем в собственной. Но тот же прием позволил тебе увильнуть от прямых ответов, спрятаться за офицерское словоблудие — оружие фюрера, геройская смерть.

Его взгляд.

Когда я читала твой дневник, у меня порой возникало ощущение, будто ты и сам не веришь собственным отговоркам.

Все тот же пустой взгляд.

Ведь это же отговорки. Что значит священная присяга? Попробуй не принять ее — мигом к стенке поставят! Любой участковый суд квалифицирует это как давление, шантаж.


Ребенок похныкал и опять перешел на крик. Стукнула дверь. Кто-то прошлепал в уборную. Было слышно, как спустили воду.


Четвертая попытка.

Почему ты назвал себя обер-лейтенантом Бекером?

На фронте было много Бекеров. Я хотел написать об одном из многих.

Разве ты был один из многих?

Да.

Почему же ты тогда не взял себе имя еще попроще — ну, скажем, что-нибудь вроде Майер-Мюллер-Шульце?

Ц. А. отвечает: Как ты вообще можешь говорить о такой чепухе, когда на фронте люди гибли один за другим! Ты не была на войне.

Да, говорит Августа, не была, потому и спрашиваю. У меня еще масса вопросов, например такой: если не пристало убитых называть безликими именами, то какими именами надо называть дворян в случае их гибели? Точнее: может, их и называть-то не надо?

Не отводя взгляда, Ц. А. спокойно говорит: В войну погибло много дворян.

Я знаю.

После двадцатого июля были истреблены целые семьи[50].

И это мне известно. Но мне также известно, что каждый восьмой-девятый офицер из начальствующего состава СС был дворянином.

Не припутывай сюда СС.

Ладно, не буду, хотя и не понимаю — почему. Продолжим про вермахт. Вот ты, к примеру, восторженно пишешь о генерал-фельдмаршале фон Рейхенау. О нем упоминает твой генерал.

Это был очень влиятельный человек.

Как раз это я и имею в виду.

Он погиб.

Принимаю к сведению. Но вот что я хочу спросить: что он сделал до гибели, на своем влиятельном посту?

А что он такого сделал?

Когда в разгар войны с Россией в его то ли армии, то ли корпусе поднялись волнения из-за того, что на оккупированных территориях айнзацкоманды[51] уничтожают десятки и сотни тысяч евреев, а его солдаты сказали, что ради такого дела не намерены подставлять головы под пули, он издал по армии приказ: войска должны проявлять понимание; карательные действия продиктованы военной необходимостью и являются актом очищения.

Ц. А. говорит смущенно: Лично я такого приказа не видал.

Ты не видал, говорит Августа, а командующие другими армиями и корпусами на Восточном фронте видали и цитировали его в своих собственных приказах, ссылаясь на имя Рейхенау, а больше половины из них были дворянами. Не все они погибли.

Откуда ты это знаешь?

Существуют книги о войне.


Ребенок все еще кричал. Августа достала из чемодана толстый пуловер, надела поверх него жакет и вышла на улицу.


Пятая попытка.

На сей раз начинает Ц. А.: Послушай, Августа, миллионы наших пали смертью храбрых, тут уж, как ни крути, ничего не скажешь.

А я вовсе ничего и не хочу сказать, мне от души их жаль — прежде всего потому, что пали они смертью храбрых ни за что, за какую-то шваль, как ты писал в своем дневнике. Я спрашиваю только, всякий ли, кто у вас погиб, был героем. Разве герои не должны были поступать совершенно иначе?

Ты не знаешь, что такое быть на краю гибели.

(Почему он не говорит смотреть смерти в лицо?) Все. Хватит.


Перед «Виноградной лозой» был устроен маленький альпинарий. Августа бесшумно спустилась по лестнице, заставленной цветами и фикусами в больших горшках, и вышла в сад. Все окна дома были темны. Она взглянула на липы возле террасы. Их ветви сплетались до того густо, что образовывали над столом и стульями некое подобие крыши, под которой так бы и находиться персонажам Коцебу[52]: в зеленом свете луны, устроившись на ветвях, дамы вяжут или читают. Приносят пианино. Мужчины играют на флейтах или возлежат в густой листве развилин, внимая звукам музыки. Кто-то пьет кофе. Спустившись на улицу, Августа пошла через деревню, посредине шоссе. Дома тонули в темноте. Молчали собаки. Луна поднялась еще выше. Если липы напоминали о Коцебу, то «море спокойствия» — об Армстронге и Олдрине[53]: для громадных прыжков в длину лучше места не сыскать.


Шестая попытка.

Ц. А. говорит: Вот ты говоришь: пустые слова. Твои упреки несправедливы.

Несправедливы не упреки, а сами пустые слова.

Пустыми они кажутся лишь тому, кто их попросту не понимает, кому они ничего не говорят. Это…

Августа перебивает его: Ты имеешь в виду тех, кто не был на войне, верно?

Да. Ты не была на войне. Впрочем, иные, случается, неправильно понимают какое-то слово оттого, что оно им незнакомо.

И что дальше?

Дальше ничего. Ты в самом деле не понимаешь меня? Ведь я писал именно то, что думал.

Нет, наоборот: когда тебе становилось трудно, ты думал то, что писал. Ты писал на жаргоне. Я бы назвала его жаргоном демагогствующих о чести.

Ты еще будешь говорить о чести!

Я ничего не имею против чести, если она действительно является таковой. Но жаргон — это всегда признак принадлежности к определенному слою, признак мышления по шаблону. Писал бы нормальным человеческим языком, наверняка бы задумался о совсем других вещах.

Что ты хочешь этим сказать?

Ц. А., я знаю и верю: ты не был нацистом. Но, несмотря на это, ты без конца твердишь о геройской смерти, тогда как дело, за которое воевали твои храбрецы, напрочь исключало всякий героизм. Мог ли бы ты, например, сказать, что Бенно Онезорг, тоже погибший от пули, пал смертью храбрых?

Онезорг? Кто это?

Студент, застреленный полицейскими неподалеку от Берлинской оперы в шестьдесят седьмом, во время визита шаха. Он всего лишь наблюдал за демонстрацией.

Ему не повезло. Несчастный случай. Бедняга, которому не повезло. Бывает, и зрителям достается.

Вы ведь тоже были просто зрителями, ты и твой генерал.

Это почему?

Раз вы не были нацистами, значит, были зрителями. Вот именно: зрителями, принявшими присягу, от которой нельзя было отвертеться. Вынужденное служение швали.

Ц. А. не находит что ответить. Он пожимает плечами, втягивает голову. Августе знакомо это движение. Ей становится его жалко. Она не любит в себе это чувство и говорит: Поставим вопрос иначе. Мог ли бы ты назвать Онезорга героем, если бы он не просто наблюдал за демонстрацией, а кидал вместе с другими камни?

Собравшись, Ц. А. коротко говорит: Героем — нет. Хулиганом. Шах Ирана был в Берлине по приглашению нашего правительства.

Но ты же писал в своем дневнике, что твоя ответственность начнется после войны. Война давным-давно закончилась. Неужели ты все еще не чувствуешь себя в ответе за то, кого приглашает твоя страна?

Теперь уже Августа не знает, что сказать дальше. Заметив это, он миролюбиво говорит: Чего вы, собственно, хотите?

Вы — это кто?

Вы — в Берлине, Франкфурте, Хайдельберге, со своими демонстрациями и уличными беспорядками, с краской, которой обливаете полицию. Ты что, тоже бросаешь камни?

Августа говорит: Бросать я и в школе не умела.

Не строй из себя дурочку, говорит Ц. А.

Хорошо, говорит Августа. Мы не хотим того, чего хотели и допускали вы. Мы хотим прямо противоположного тому, чего хотите и допускаете вы сейчас. Применительно к нам, то есть к тебе и ко мне, это означает, например, вот что: я бы перестала говорить на жаргоне своей среды, случись мне узнать, что банкир фон Такой-то пригласил к себе на чай других банкиров и промышленных магнатов, а с ними заодно и шваль и подсыпал этой швали денег, необходимых ей на то, чтобы через полгода или год взять власть в моей стране. По крайней мере своим жаргоном я бы поступилась.

Оживило ли это разговор? Нет, не оживило. Тогда она спрашивает: Ты пишешь: Почему должна быть война? Вопрос этот встречается у тебя раза три-четыре, и всякий раз ты потом ссылаешься на Клаузевица[54], вместо того чтобы спросить себя: что это была за политика, делавшая ставку на войну? Кто ее осуществлял? Кому была на руку политика, продолжением которой стала война?

Ц. А. находит, что над этим стоит поразмыслить. Однако тут же заявляет: Банкиры и, как ты выразилась, промышленные магнаты войны не хотели.

Но наживались на войне, даже на одной лишь подготовке к ней!

Ц. А. говорит: Лично я — нет.

Так ведь речь совсем о другом! Все. Хватит.


Августа свернула с шоссе на окольную дорогу, уводившую вверх, к виноградникам. Она шла боком, чтобы не терять из виду долину, медленно кренившуюся с каждым ее шагом. Августе чудилось, будто земля ускользает у нее из-под ног. Неужели я полечу? Неужели я могу летать? Два давних сновидения. Под ногами был асфальт, но чувство полета не исчезало. Она огляделась вокруг. Луна поднялась совсем высоко, маленькая и белая. Августа дошла до опушки леса и там остановилась. Теперь долина Рейна со всем своим простором казалась отлогим холмом, увенчанным небом. Автомобили прорезали ее лучами своих фар, вдоль по ней, из одного конца в другой, двигался поезд — крошечный, далеко-далеко. А у ее подножия — виноградники, расходившиеся прямыми и диагональными рядами: причесанная природа в условиях лунного освещения. Листочки на лозах только-только распустились. Выше виноградников по лесной опушке пролегала дорога, но Августе идти дальше не хотелось. Пала роса; у Августы промокли ноги. Вниз она возвращалась теми же крутыми извивами дороги. Пробили часы, еще одни.

Седьмая попытка объясниться с Ц. А.

Возможен и другой вариант. Например, Августа могла бы спросить: Ты еще хорошо помнишь свою книгу? Возможно, Ц. А. кивнет. Затем он поднимет голову, посмотрит на Августу и скажет: Что ты подразумеваешь под пустыми словами?

Пустые слова.

Ц. А. смотрит в раскрытую перед ним старую амбарную книгу и берет карандаш. Прямо так сразу? Ведает ли он, что творит? Она стоит затаив дыхание. Он вычеркивает строчку. Неожиданно Августа говорит: По мне, можешь оставить как есть, Ц. А., ты ведь не сейчас это писал. Я не хочу тебя поучать.

Ц. А. не отвечает. Она видит: он листает и зачеркивает, листает дальше, вымарывает целые страницы. Да, пустые слова, теперь я и сам вижу, приговаривает он. Занеся над книгой карандаш, он пробегает глазами то, что осталось от написанного. Так-то оно понятнее будет, приговаривает он. Правда, теперь это совсем другая вещь.

Августа говорит: Конечно, другая. Так ведь в те времена и происходили совсем другие вещи.

Ц. А. кивает. Он зачеркивает еще одно слово.

Реальная картина?


Из окна своей комнаты Августа смотрела на виноградники. Сверху, с лесной опушки, обзор был намного шире, даже деревенская улица как бы суживалась. Взглянув поверх прилизанных холмов на лесную опушку, Августа вдруг ощутила сильный прилив радости от того, что глубокой ночью или совсем ранним утром побывала на горе. Разбежаться — прыгнуть — разбежаться — прыгнуть — разбежаться — больше не думать, больше не говорить.


Когда в августе того же года она на неделю приехала в Айнхауз, Ц. А. явно избегал с нею встреч. Она понимала, что он ждет ее отзыва, но тоже решила первой не начинать. На третий или четвертый день Ц. А. не выдержал: Ты прочла мой дневник?

Да, сказала Августа.

Ну и?..

Ты еще хорошо его помнишь?

Да, сказал Ц. А., настолько, что он мне снится.

Он задрожал. Казалось, он дрожал не от душевного волнения, а от того, что по нему пропустили слабый электрический ток. Возможно, он даже не ощущал этого. Августа посмотрела на него в упор. Он никак не отреагировал на ее взгляд. Тогда ей захотелось быстро кончить разговор, как-нибудь, только быстро. Она сказала: Я и сама задавалась твоими вопросами. Над ними я могла бы думать в бессонницу. Впрочем, в бессонницу я над ними и думала.

Ты имеешь в виду то место, когда нас били при отступлении?

Скорее, я думала над тем, что могла бы сейчас тебе сказать.

Если ты меня поняла, можешь ничего не говорить, сказал он, дрожа.

Августа сказала: Я тебя не поняла.


Устроить большие общественные пустыни, думала она, куда всякий мог бы пойти и кричать так долго, так громко, так часто, сколько ему нужно. Пусть будет своя пустыня у больших городов и своя — у маленьких. Не забыть еще о деревнях и селах.

Лежа в постели, Августа думала об искусственных пустынях, пока не заснула.

…С ВЫЕЗДОМ НА МЕСТО

1

Теперь его уже ни о чем не спросишь, сказала тетя Хариетт. Она сидела в кресле, которое попросила Августу придвинуть к окну, но смотрела не в окно, а в комнату, так как дневной свет резал ей глаза. Маленькая, ссохшаяся, седенькая старушка — Августе показалось, что лицо ее осунулось и еще больше сморщилось, резко обозначились скулы. Прошлой осенью тете Хариетт исполнилось семьдесят семь. Августа села перед нею на корточки, взяла ее за руку. Движения и действия прежних лет: сесть на пол, взять тетю Хариетт за руку, массировать ей кисть, потому что от плохого кровоснабжения пальцы были красными и холодными.

Покойника уже не спросишь, сказала тетя Хариетт. Разрыв сердца — ну надо же!

Августа разминала ей руку.

Пятьдесять шесть — разве это возраст?! Свободной рукой она погладила Августу по голове и сказала: Бедная девочка.

Помолчав, она продолжала: Он сам себя посадил в клетку и не хотел, чтобы его оттуда вызволили. Я относилась к нему с симпатией, но, когда ты бессильна помочь, симпатия только тяготит. Поэтому предпочитаешь держаться в стороне. Странно, приезжая ко мне в Швецию, он был совсем иным, чем в Айнхаузе.

Августа крепко поцеловала тетину руку, отпустила ее, взяла другую и стала массировать.

А знаешь, Йоханна сказала, что его смерть на моей совести.

Давно?

Позавчера по телефону, когда они сообщили мне о случившемся.

Тетя Хариетт молча поглядела на Августу. Когда она молчит, то кажется смертельно усталой, подумала Августа. Перед дорогой ей надо бы полежать. Как это я сразу не сообразила?

Любая смерть воспринимается как укор, сказала тетя Хариетт. И чуть погодя добавила: Все дети убивают своих родителей, хотя бы тем, что продолжают жить после их смерти. У меня никогда не было детей, может, потому мне и виднее.

Она погладила Августу по голове. И поскольку Августа не отозвалась на ее слова, спросила: Хочешь, выпьем по глоточку?

На столе стояла бутылка, завернутая в папиросную бумагу и перевязанная у горлышка широкой синей шелковой лентой. Августа встала и сняла обертку. Увидев, что бутылка уже на три четверти пуста, она расхохоталась: Знакомые штучки! Только вот уж не думала, что здесь у тебя яичный ликер!

Она наполнила две рюмки и завернула бутылку обратно в бумагу: это тоже было частицей прошлого. И комната эта, обставленная белой лакированной мебелью в стиле модерн, тоже была чем-то вроде айнхаузской клетки.

Вы что же, в самом деле никогда друг друга не понимали? — спросила тетя Хариетт.

Нет, было раз, в пустыне, когда после моих выпускных экзаменов мы с ним поехали в Сахару. Мы там пробыли вместе три дня, а потом он улетел в Найроби.

Августа принялась ходить взад-вперед. Тетя Хариетт следила за нею. Конечно, мне есть в чем себя упрекнуть, сказала Августа, впрочем, его тоже. Но когда Йоханна винит меня в его смерти… Я спасла свою жизнь. Порой от сознания этого меня охватывает такая эйфория, какую могла бы испытывать бочка, на которой разом лопнули все обручи, но я спаслась буквально в последнюю минуту, так что даже не верю в свое спасение.

Тетя Хариетт сказала, что своим расхаживанием Августа действует ей на нервы. Она сказала: Как ты смотришь на то, чтобы отправиться завтра? Выедем пораньше, тогда я высплюсь перед дорогой, да и ты ночь поспишь. И знаешь, давай поедем через Висбаден. Все равно ведь по пути.

Да, по пути, сказала Августа, но почему именно через Висбаден?

Я там гостила у него в войну, правда всего один день, но провели мы его славно. Или ты против? Боишься, мы опоздаем в Айнхауз?

Нет, сказала Августа, похороны только послезавтра.

Тетя Хариетт позвонила портье и заказала для Августы номер, после чего легла на кушетку. Августа накрыла ее шерстяным пледом. Тетя Хариетт лежала на спине. Она говорила закрыв глаза, и это тоже было как прежде, только вот ее бескровное, осунувшееся лицо напоминало теперь маску, у которой шевелились одни губы. Августа испуганно отвела взгляд.

Тетя Хариетт снова заговорила о Ц. А. Я ведь знала его еще ребенком, сказала она. Он обожал свою мать и был куда больше похож на твою бабушку, чем на моего брата. Брата моего он ненавидел, ведь тот держал его в черном теле и никогда не давал ему ходу, даже когда Ц. А. женился; да и поместье отошло к нему лишь со смертью отца. К тому времени ты уже была на свете. Ц. А. тогда все говорил, что со своими детьми построит отношения иначе. Он вообще много чего говорил.

В дверь постучала горничная. Августа встала и пошла за нею по коридору в приготовленную для нее комнату.

Августа бросилась на кровать. Прямо так, в одежде. Маска, у которой шевелились одни губы. Детская мечта: быть безглазой, а если иметь глаза, то видеть не все. Оттого что Ц. А. беспрестанно говорил о своей смерти, Августа начала бояться за жизнь тех, кого любила. Оттого что беспрестанно говорилось о смерти Ц. А. и оттого что невозможно было спастись от его похоронных монологов, Августе казалось, что людей на свете больше умирает, чем живет. Она пыталась освободиться от этого кошмара, но как раз эта часть детства упорно не отпускала ее от себя.

Устроить пустыни, большие, общественные, где каждый мог бы выкричаться: от горизонта размеренным шагом приближался верблюд, на нем сидел мужчина, следом шла женщина. Они медленно пересекали пустыню по сверкавшему на солнце песку, по морю песка и соли, а на горизонте птичьим крылом висела узкая полоска миража. Седок увеличивался на глазах. Женщина увеличивалась на глазах. Она шла той же неторопливой поступью, что и верблюд.

Наблюдая за этим видением, Августа заснула. Она предвосхитила свой сон. Спала она долго. А когда проснулась, за окном были сумерки, только неизвестно какие — утренние или вечерние.

Часы показывали половину девятого. Августа опрометью кинулась в ванную, приняла душ и оделась.

Тетя Хариетт еще не вставала. Я позвонила в Айнхауз и сообщила, что не приеду, сказала она Августе. Знаешь, у меня на это просто нет сил. Не сердись, мне что-то нездоровится.

По словам тети Хариетт, Олимпия расплакалась: она твердо рассчитывала, что тетя приедет. Потом она спросила, когда ждать Августу.

Августа стояла возле тетиной постели. Жалко! Я так радовалась нашей поездке…

Если б ты была там одна, я бы поехала не задумываясь, сказала тетя Хариетт, но видеть все эти физиономии в Айнхаузе — уволь. Может, на обратном пути заглянешь еще раз? Ты должна мне рассказать обо всем поподробнее. Неужели вы действительно не могли помириться?

Августа присела на кровать и взглянула на тетю Хариетт. Помолчав, она спросила: Твои китайцы больше к тебе не наведываются?

Тетя Хариетт покачала головой. В те годы, наверное, я была совершенно не в себе, сказала она. Теперь-то я понимаю, что на самом деле никаких китайцев не было, но тогда они превратили мою жизнь в сущий ад. Не будем вспоминать об этом. Да и тебе уже пора.

Августа нагнулась и поцеловала ее.

2

Перейдя к описанию своей службы в Висбадене, продолжавшейся до осени сорок четвертого года, Ц. А. отказался от образа обер-лейтенанта Бекера. Почему — он не пояснял. Впрочем, о годах в Висбадене рассказывалось лишь в общих чертах. Числа и месяцы указаны не были.

Братья Ц. А., оба фронтовые офицеры, погибли в самом начале войны. В таких случаях последнего в роду по возможности переводили куда-нибудь в штаб; правда, к концу войны это уже больше не практиковалось. Поскольку Ц. А. до войны успел отслужить в армии свои два года, то уже зимой тридцать девятого — сорокового годов получил лейтенантский чин и был назначен адъютантом к генералу, возглавлявшему в Висбадене какую-то комиссию.

Он ежедневно сопровождал генерала на прогулках, ежедневно должен был с ним обедать. В дневнике Ц. А. называет себя генеральской секретаршей и сетует на свою ненужность. Душа его тоскует по настоящему мужскому занятию (писал он в феврале сорок седьмого), причем дело здесь отнюдь не в славе и наградах, а в самоутверждении. Его заразил дух воинского состязания. Он рвался прочь, но остался.

После службы он отправлялся в общество, делая, таким образом, именно то, чего, по его словам делать вовсе и не хотел. В своем дневнике он порицает болтовню и легкомыслие, недалекость и скуку в домах Перзилей, Купфербергов, Хенкелей и К0[55], но, несмотря на это, ходил к ним вновь и вновь. Эти люди гостеприимны, хотя и другого склада. Во всяком случае, возвращаясь домой, он неизменно уносил в душе какую-то пустоту. Причина не во мне. Я часто задумывался над этим. Тем не менее он продолжал к ним ходить. А почему бы и нет? Ведь там и выпивка была, и вкусное угощение. На самом же деле для Ц. А. было важно другое: бывать в этих домах. Но задним числом он всякий раз жалел о своих визитах. Судя по дневнику, его раскаяние было неистово, казалось, он бил себя в грудь. В одном месте он даже написал: Каждому человеку необходимо право на одиночество, дабы он мог отдохнуть от людей. Ц. А. страдал от неспособности следовать собственным решениям. Он писал фразы типа: Я отвергаю любые сделки с совестью. Я не иду на компромиссы. Я действую последовательно. Я не терплю противоречий. Однако все это были пустые слова, ибо в то же время Ц. А. подчеркивал, что знает, какие качества необходимы в светском обществе. Он был столь же неспособен пожертвовать своими принципами ради светского этикета, сколь и поступиться требованиями этикета в угоду принципам. Вот он и пребывал в вечных колебаниях: в мыслях рисовал себе действия, которые никогда бы не мог совершить, а действуя, ловил себя на мыслях, которых у него никогда не было.

Он и раньше знавал то чувство, какое испытал, оказавшись свидетелем стычки практиканта с капитаном и лейтенантом, после которой юноша покинул вечерний раут. Ц. А. воображал, что уходит он сам, тогда как уходил кто-то другой. Вот уходит мое мнение, думал он, но оставался и просил подать себе еще виски.

Уехать бы отсюда — эта фраза часто повторяется в висбаденских записках, а с ней еще и такая: Мне одиноко, Олимпия приезжает редко.

Последнюю страницу занимали размышления о войне и о самом себе. Где-то идет война, я же провожу год за годом в праздности и безделье. Я спрашиваю себя, есть ли у меня альтернатива.

На этом месте дневник обрывался. Потерял ли Ц. А. охоту писать дальше или всего лишь не захотел отвечать на последний вопрос? Или он полагал, что на вопрос об альтернативе ответил раньше — изображением войны в первой части дневника? Так или иначе, две последние страницы амбарной книги, куда он записывал свой post festum, остались пусты.

Следует признать, что в висбаденской части уже не было той патетики и тех громких фраз, которые звучали в первой половине воспоминаний. Здесь преобладала нота сомнения, хотя дальше ссылок на обстоятельства Ц. А. и не шел. Оба эти его качества — думать против своей совести и действовать против своей воли — остались неизменны.

Ты еще хорошо помнишь свою книгу?

Да, настолько, что она мне даже снится.

Ответ этот, понятно, мог относиться только к пережитому в Италии, хотя Ц. А. никогда и не пояснял, что, собственно, ему снится.

До того как попасть в Болонью и в Финале, он жил как у Христа за пазухой. Зато всего лишь за одну неделю своего добровольного бегства вперед он подвергся такой опасности, какой в его жизни еще не бывало; вызванный на поединок, он защищался и, чтобы удержать в памяти пережитое, полтора года спустя взялся на меблированном чердаке за перо. То, что он пережил в Италии, прочно отпечаталось в его памяти, ибо потом он снова зажил как у Христа за пазухой — так по крайней мере гласил тезис Августы. Ежегодно уезжая в Африку охотиться на крупного зверя, он стремился искусственно еще раз подвергнуть себя смертельному риску, воскресить час испытания (в той форме, какая подходила ему как дворянину и светскому человеку), к тому же и говорить об этом не возбранялось. Говорить же о войне и увиденном на фронте он не желал: совесть не позволяла. Тут он отличался от многих своих друзей, которые с удовольствием вспоминали войну, причем как хорошие, так и плохие времена. Ц. А. никогда не поддерживал эти разговоры, но и не останавливал друзей, моловших разный вздор про то, что война спаяла нашего брата, или (и) про то, что у каждого для товарища было открыто сердце, или (и) про то, что все друг друга по-человечески понимали и были друг с другом людьми. Говоря все, эти люди имели в виду самих себя и сравнивали тогдашние человеческие времена с временами нынешними — холодными и трезвыми, где все построено только на расчете.


Чтобы попасть в Висбаден, пришлось все-таки сделать изрядный крюк. Был уже первый час, когда Августа оставила машину у курзала и направилась в квартал особняков, по соседству с городским парком. Где-то здесь Ц. А. с Олимпией снимали жилье, когда в войну она приезжала к нему.

Плодитесь как кролики, пожелал им дед Августы. Она представила себе эту сцену — во время войны, в день их свадьбы или помолвки. В каком месяце и какого числа была сказана эта фраза, значения не имело. Плодитесь как: дедова поза, его интонация, выражение его лица. Любовь: физиология. Дети: помет. Презрение.

Августа не помнила деда. От старых батраков в Айнхаузе она слышала, что те обходили его за версту. По их словам, он был неуступчив, крут и в своей неуступчивой крутости доходил до самодурства.

Августа принялась воображать, как это все было.

Плодитесь как — время военное. Олимпия жила в Гольштейне, в деревне, Ц. А. — в Висбадене. Спаривание и разлука, затем снова — спаривание и разлука. В окрестностях Висбадена Ц. А. стрелял кроликов. Бывая свободен от дежурства, днем он спал, а ночи просиживал в офицерском казино или в баре отеля, оккупированном комиссией.

Где-то идет война, писал Ц. А. Можно было бы подумать, что ее и вовсе нет, если бы не беспорядочные бомбежки на всем пространстве между Рейном и Майном. С крыши висбаденского отеля он невооруженным глазом наблюдал пожары в Майнце и неподалеку от Франкфурта. Он писал, что это были кошмарные ночи, а наутро по улицам маршировали отряды гитлерюгенда и горланили:

Мы будем всегда в походе,
Пусть мир разлетится в прах.
Олимпия выбиралась в Висбаден раз в году. (И раз в году на время отпуска к ней в Гольштейн ездил Ц. А.)

Паулиненштрассе. Штойбенштрассе. Розенштрассе. Грюнвег. Здесь, значит, я уже была — если, конечно, напрячь фантазию. Я — в биологическом смысле слова: яйцеклетка, бластула, зародышевый листок. Во всяком случае, Августа предположила, что никаких уж таких особенных мер для охраны покоя будущей матери в те дни еще не предпринималось, за исключением того, что Ц. А. снимал для нее комнату в каком-нибудь пансионе, куда на время перебирался из своего отеля и сам. Детская коляска, которую хозяин висбаденского магазина для новобрачных рекламировал в своем письме в Гольштейн как рассчитанную на многократное использование, предназначалась для Йоханнеса, да и удобный разноцветный ножной мешок из этого же письма, заканчивавшегося с национал-социалистским приветом!, также, разумеется, покупался не для нее. И газетная заметка, которую Ц. А. отправил Олимпии накануне ее отъезда в Висбаден как предупреждение не везти куриные яйца, касалась лишь постановления имперского суда по вопросу об излишках яиц, гласившего, что отныне передача так называемых излишков яиц под предлогом дарения воспрещена и потому карается законом. Владелец домашней птицы, говорилось в заметке, не вправе своевольно распоряжаться получаемыми яйцами, независимо от того, предназначены они для удовлетворения собственных потребностей или нет. Носкость полутора несушек является предельной нормой того количества яиц, каковое разрешается использовать каждому члену семьи для домашних нужд. Если же владелец птицы передает яйца на сторону, то они расцениваются как взятые из противозаконно укрываемых запасов. Излишков яиц не существует! — так была озаглавлена заметка, которую Ц. А. приложил к своему письму.

Августа искала среди вилл ту, где начиналась ее жизнь. Зацепок у нее не было никаких: ни названия улицы, ни номера дома. Она знала только, что в дни ее зачатия они жили рядом с парком в каком-то из этих особняков: в угловой комнате с эркером, за семь с половиной марок, включая питание. С балкона они глядели на парк. В комнату была проведена вода, а над дверью швейцарской висел стеклянный щиток с номерами, загоравшимися, когда кто-то из постояльцев требовал прислугу. В коридорах стояли цветы в горшках, и на ужин подавали рыбу. Почему-то Августа была убеждена, что Ц. А. и Олимпия питались именно рыбой, скорее всего форелью.

Респектабельный дом? Это с какой стороны посмотреть. А с эркером здесь был каждый особняк, и во всех садах росли магнолии и сирень. Ц. А. оставил довольно неопределенное описание, которое Августа с успехом могла отнести к множеству домов. Из-за этого возникало нечто вроде ощущения родины, но оно дается тебе с трудом, согласись, чего уж там.

В Висбадене вокруг Олимпии увивались офицеры. Она сияла от счастья. Будь ее воля, она бы и вовсе не уезжала отсюда.

А после она, конечно же, стояла в ночной рубашке на балконе и, роняя слезы, махала рукою Ц. А., который, махая ей в ответ, исчезал в переулке. Когда Олимпия уехала в Гольштейн, Ц. А. потом еще долго, проходя вечерами мимо знакомого дома, глядел на балкон, за окнами которого жили теперь совсем чужие люди. У него в номере, на ночном столике, стояла фотография Олимпии: целовал ли он ее?

В Айнхаузе фотография Олимпии занимала место уже не на ночном столике, а в кабинете. Сидя один, пьяный, он брал ее с книжной полки и осыпал поцелуями. Это происходило ночью — а не утром, как в Висбадене, когда он, поднявшись с кровати, сразу тянулся к фотографии. Однажды Августа рассмотрела ее на свету. На стекле, против бумажного рта, был различим полный отпечаток губ Ц. А. Олимпия — молодая, снятая вполуоборот. Маленький рот закрыт. Взгляд устремлен вдоль линии правой руки в пол: поза, которая не отстраняет, но и не приглашает.

Рассматривая на свету фотографию Олимпии, Августа испытывала такое чувство, будто вскрыла чужое письмо. Ей вспомнилось, как Ц. А. читал в ванне «Плейбой»», как произносил монологи о прекрасных женщинах в дальних странах, как из любопытства захаживал на стриптиз, как искал спасения в виски.

Фраза «Я люблю свою жену»» была таким же фетишем, как и его поцелуй на стекле фотографии.

Августа поставила фотографию на прежнее место.


С изгиба аллеи Августа посмотрела на расположенный под горою парк. Деревья под тяжестью лепестков. Порыв ветра — и воздух стал бы в бело-розовую крапинку. Но было безветренно. Было просто тепло.

Я: обещание. Я: материальная стабилизация. Я: гарантия этой стабилизации. Наконец-то в порядочной семье будет второй сын. Но я не стала поводом для радости, я стала поводом для разочарования. Мир как сын, а еще лучше (на всякий случай) как несколько сыновей, ибо собственность достается сыну, а сын — собственности. Второй сын подстраховывал бы первого.

А может, записывая эту фразу, Ц. А. запамятовал, в какое время живет? Ибо кем должен был стать его сын — защитником отечества (ведь рейх-то был рассчитан на тысячу лет), то бишь пушечным мясом в следующей войне? Сын было звучным, но пустым словом, равно как и порядочная семья. В который раз, легко и беспечно, Ц. А. запретил себе думать.

Я, подумала Августа, временно второй сын, так же как и Йоханнес, зачатый сугубо с практической целью, с самого начала присвоенный отцом и с самого начала этого отца лишенный. Привет твоим полутора сыновьям, писал Ц. А. Здесь все завидуют тебе из-за твоих полутора сыновей. Как поживает твой второй сын? Родив дочь, Олимпия извинялась за такой конфуз. Второй раз она извинялась, когда родила Йоханну. Ц. А. чувствовал себя обманутым судьбой.

По тропинке, протоптанной между изгородями двух вилл, Августа спустилась в парк. Там, где парковая аллея вырывалась на простор широкого луга с высокими старыми деревьями, скамейками вдоль дорожек и красными, белыми и лиловыми рододендронами, на нее тотчас вновь надевали узду таблички курортной администрации. Августе бросилась в глаза одна из этих табличек: Развратные действия в кустах и на скамейках воспрещены. Она покатилась со смеху. По газонам не ходить. А лежать, стоять на руках, кувыркаться, устраивать пикники на газонах можно?

Несколько мальчишек столпились на лугу вокруг бронзовой скульптуры. Озираясь по сторонам, они мочились на ноги коленопреклоненной женщины и хохотали. Они знали, что Августа смотрит на них, но им было наплевать. Августа легла под дерево понежиться на солнце. Сквозь ветви она смотрела на небо.Разгрызла травинку. Затем выдернула и разгрызла еще одну. Выдернула третий стебелек и принялась следить за световыми бликами в листве клена. Она закрыла глаза. Она чувствовала себя одинокой и всем чужой в этом парке, казавшемся непомерно большим и зеленым.


Она без стука открыла дверь и остановилась на пороге. Она взглянула на родительскую кровать и на родителей в кровати. Те услышали, как скрипнула дверь. Из-за плеча Ц. А. поднялась голова Олимпии. Увидев Августу, мать откинулась на подушку. Ц. А. пошевелился не сразу, затем он медленно повернул голову, ровно настолько, чтобы взглядом лишь коснуться Августы. Только тут Августа заметила, что он голый. Марш отсюда, сказал Ц. А., и закрой дверь с той стороны. Не зная, как быть, Августа стояла в коридоре. Она смотрела на дверь, светлую крашеную дверь с круглой латунной ручкой на уровне ее шеи.

Потом, ближе к полудню, Ц. А. схватил Августу за волосы и, оттягивая ее голову назад, сказал, чтобы она впредь не смела входить к родителям без стука.

Примерно через месяц у одной из собак началась течка. Какой-то деревенский кобелек, такса, прилип к ней, и Августа, которой было поручено блюсти течную суку, всюду гонялась за обеими собаками. Они взбежали по лестнице и помчались по коридору в родительскую комнату. Дверь ее была слегка приоткрыта. Олимпия находилась в комнате не одна: с нею был Ц. А. Они пили чай. Августа остановилась в дверях. Возле напольных часов кобелек взобрался на суку. Ц. А. встал из-за чайного столика и ногой расшвырял собак. Кобельку он дал еще и пинка. Августа повернула назад.

Почему ты вчера не пришла сказать нам «спокойной ночи»? — спросила ее Олимпия на следующее утро.


Августа надкусила еще одну травинку.


А как же оазис, Ц. А.? Неужели для того мы отправились на край света, чтобы ничего друг другу так и не сказать? Как называется ситуация, когда двое, отец и дочь, знают (и не знают) друг друга, идут рядом и каждый ждет, что первым заговорит другой, а в итоге им удается выяснить лишь то, что существуют две геометрические точки, прямая линия между которыми проходит по дуге? Неужели только для того, чтобы узнать это, отправились мы в пустыню? Слишком жалкое приобретение по сравнению с такими большими тратами. Но что правда, то правда — я была в пустыне, мы побывали в оазисе.

Я описала тете Хариетт оазис не совсем точно. Пальмы похожи на высокие колонны; в дальней перспективе они как бы смыкаются. Мы оба молчим. От этого напряжение становится совсем уж явным. Бесчисленные бурые высокие, в дальней перспективе как бы смыкающиеся колонны. Ц. А. шел со мной сквозь пальмовую рощу. Он шел — но со мной ли? На что я надеялась? На то, что, потрясенный рощей, он заговорит — посреди бескрайней пустыни? Солнце. Солнце било серебристым зеленым светом. А ты думала, то, что действует на тебя, подействует и на него? Настроение у Августы было приподнятое, веселое. Она видела солнце в вышине, пронзавшее кроны пальм. Ц. А. смотрел в землю. (А если это была самозащита, то почему таким способом — молчанием? Откуда тебе знать.) Августа взглянула на него. А ты бы его спросила. Возможно, мысль о том, что скоро ему лететь в Найроби, занимала его больше, чем ты вместе с этим оазисом, — так, что он даже и не ощущал этого небывалого в их жизни дня. Возможно, он был озабочен тем, как пройдет сафари и в целости ли прибудут в Найроби его ружья. Солнце пронзало кроны пальм. А может, он молчал лишь из робости? Может, считал, что, дай он волю чувствам, это будет выглядеть проявлением слабости? Кроны пальм вырезали на ясном небе лучезарные звезды. Зной. Но ты-то ведь не молчала. Ты думала, что твой голос ободрит его. Крепкие морковно-красные метелки, на которых висели финики, светились. Чувства срабатывали восхитительно безотказно. Тогда я решила попросту не обращать внимания на то, что он молчит. Я захотела смягчить это напряженное, державшее меня в неведении молчание, смягчить для будущих воспоминаний, потому что мне хотелось вспоминать о нем как о чем-то нас связывавшем, а не разъединявшем. Пальмы, сразу тысячи пальм — ты проходишь под их сводами точно во сне, а не наяву. Но мне хотелось, чтобы тот небывалый в нашей жизни день стал явью, для нас обоих.

Сквозь кленовые ветви Августа глядела на небо. Гублю ли я сейчас свое самое дорогое воспоминание о нем?

Ц. А. шел опустив плечи. Неожиданно он встрепенулся и сказал: Это как… когда я… Он запнулся.

Как где? — спросила Августа.

Он резко мотнул головой и зашагал дальше.

Отстав от него, Августа перепрыгнула через оросительную канаву и украдкой сорвала с невысокой пальмы горстку фиников. Она протянула их Ц. А. Она сказала: Рай после изгнания человека. Ц. А. улыбнулся, кивнул и молча принялся есть финики.

За ручьем среди зелени — ослик, черный и неподвижный. На фоне неба — зеленовато-серебристые опахала стрельчатых пальмовых листьев, ниже — фиговые и гранатовые деревья, а еще ниже — грядки, между которыми по канавкам текла родниковая вода. Августа перестала жевать: теперь можно было услышать тишину.

Раскинув руки, она немного пробежала вперед. Она сказала: Вот уж поистине загляденье эти пальмы! Она остановилась. Только никак не пойму, чем они сбивают меня с толку. Они как с картинки, и ведь надо — живые!

Ц. А. не ответил: на них с остервенелым лаем неслась свора одичавших собак, помесь шакала со шпицем. Вмиг тишины как не бывало. Лай шел отовсюду, из-под кустов и из-за пальмовых оград. По-прежнему не видно было ни души. Ц. А. пристально взглянул на собак; тотчас ближние к нему отпрянули и, будто побитые, с визгом кинулись прочь.

Ну скажи что-нибудь, или ничего тебе в голову не приходит? — подумала Августа, когда вновь наступила тишина. Ей вдруг почудилось, словно Ц. А., наподобие экскурсовода, показывает ей оазис, но молчит, поскольку все понятно и так, без объяснений. При этом сам он, как и Августа, видел пальмовый лес впервые. Она оставила Ц. А. и свернула на тропинку, пролегавшую по невысокой насыпи. Немного погодя Ц. А. пошел следом за Августой. Лес, ощетинившиеся опахала, стволы пальм, похожие на шелушащиеся колонны. Тропинка вывела их к грядкам, где работали два крестьянина. Августа видела в густой зелени их согнутые спины. Залаяла собака. Крестьяне подняли головы. Тот, что постарше, выпрямился, приложил ладонь козырьком ко лбу и подошел к ним. Он стоял перед нею: в грубом коричневом халате, под белым тюрбаном — тонкое смуглое лицо. Ростом он был ниже Августы; глядя на нее, он задирал голову и говорил беззвучно, одними лишь губами, точно слова сейчас были помехой. Он пошел вперед, Августа — за ним, и наконец она все-таки услышала какие-то звуки его голоса. Он сопровождал свою речь быстрыми жестами, которые были ей понятны: вот это его сад — рука с кривым ножом описала в воздухе дугу, заключив в нее грядки. Несколько десятков пальм, маленький сад — это давало ему средства к существованию. Он подвел Августу к одной из пальм. От дождя финики на верхушке дерева потрескались: ртом и кончиками пальцев он изобразил, как лил дождь и как на финиках лопнула кожура. Забавная штука — игра без слов. Крестьянин тоже получал удовольствие от того, насколько легко понимала его Августа. Птицы поклевали финики: подражая птичьему полету, он взмахнул рукой, голосом изобразил свист крыльев, кончиками пальцев — стук клювов; резкое движение головой означало, что стая улетела. Августа усердно кивала; ей и самой хотелось поговорить тем же языком, но руки неожиданно отказались ей повиноваться. Крестьянин гордо улыбнулся. Он надул щеки и изобразил, как ревет буря в кронах и какой был удар, когда рухнула большая старая пальма, лежавшая теперь в соседнем саду поперек ручья. Когда крестьянин показывал, на каких кустах растут съедобные ягоды, а на каких — пригодные лишь для птиц, Августа заметила, что сзади появился Ц. А. Августа спросила крестьянина, как выйти на главную дорогу. Он пролопотал что-то на своем языке, возможно на арабском, хотя здесь жили и туареги[56]. Он понял ее и двинулся вперед. Ц. А. шел позади Августы. Теперь крестьянин, по-прежнему объясняясь знаками, говорил громче и гордо шагал в своем мешковатом коричневом халате и дырявых башмаках. Они пересекли высохшую оросительную канаву; дальше за пределы поселка вели почти заросшие тропинки. В вышине послышался треск. Под самой кроной пальмы сидел босоногий мальчик в голубой рубашке и кривым ножом обрубал сухие нижние ветви. Другой, невидимый за листьями, срезал метелки фиников. Под деревом сидела в коричневых халатах группа крестьян; они подбирали красные метелки и сортировали финики.

Выведя их на дорогу, крестьянин остановился. Он еще раз показал им направление, потом приложил руку к груди и поклонился. Затем он быстро ушел, легким шагом, по-страусиному выбрасывая ноги. Ц. А. и Августа возвращались назад. Сближение, возобновить прерванный разговор?

Ц. А. сбоку взглянул на Августу.

Ну? — спросила она.

Ну? — ответил он ей в тон.

Она сделала широкий танцующий шаг.

Я могу тебя понять, прозвучало у нее за спиной.

В чем? — спросила она.

Ц. А. не объяснил, он ничего не сказал.

В конце дороги, где последние пальмы оазиса уже по самые кроны тонули в песке, им повстречалась девочка-бедуинка. Она ехала на осле и, придержав его, посмотрела в их сторону. Августа пошла к ней. Ц. А. заколебался, но все-таки пошел мимо. Девочка закрыла подбородок красным платком, пригнулась к холке осла и снизу посмотрела на Августу.

Куда ты едешь? — спросила Августа.

В сад моего отца, сказала девочка по-французски, но если хочешь, я отвезу тебя обратно на базар. На осле это будет очень быстро. Иди, поманила она.

Почему бы нет? — спросила она, заметив нерешительность Августы. У отца чудесный сад, я тебе его покажу. Августа покачала головой и погладила ее по руке: Как-нибудь в другой раз.

Почему не сейчас? — крикнула девочка вдогонку уходящей Августе. Она смотрела ей вслед, вывернувшись всем телом в седле.

Ну? — повторил Ц. А., когда Августу поравнялась с ним.

Августа сказала: Ты был бы не прочь постоять со мной и с крестьянином?

Он сказал: Да. Но тотчас опроверг это: Мне не хотелось вам мешать.

Ты бы нам не помешал.


Августа выплюнула травинку и поднялась с земли. В голове у нее вертелись те две фразы: Я могу тебя понять. Мне не хотелось вам мешать. Ты бы не помешал, Ц. А. Но на первую твою фразу мне ответить нечего. Я все еще не прочь узнать твой ответ на мой вопрос: Понять — в чем?

Она возвращалась к машине аллеей парка. В каком-то саду она увидела какую-то женщину, загоравшую на солнце. Какая-то женщина в каком-то саду, отрешенная от всего на свете, неподвижно вытянувшаяся в шезлонге. Августа остановилась и посмотрела на нее. Покой, исходивший от садов, навевал дремотную лень, когда даже говорить нет сил. Может, в оазисе с Ц. А. случилось то же самое? Он мечтал о беседах, но, когда представилась возможность, так ею и не воспользовался. Он жаждал новостей, новинок, всякой новизны. В оазисе от этого он как раз и растерялся. Дальше всего лишь дело не пошло. Они всего лишь шли, всего лишь ели финики, всего лишь встретили садовника, всего лишь видели девочку на осле — цепь эпизодов, без сюжетной остроты, в которых роль Ц. А. была равна нулю, и, таким образом, слишком бедных содержанием, слишком незначительных, чтобы стать историями, какие он привык рассказывать своей публике, а та — слушать.

Приключения на охоте, когда Ц. А. всякий раз чудом спасался от гибели. Приключения на охоте и забавные случаи из семейной жизни — опасность и комизм, и Ц. А. в центре событий. Он произносил монологи, воодушевляясь сам и усыпляя других. При этом главное для него действительно заключалось не в том, чтобы сосредоточить внимание на своей персоне. Он только боялся, что виденное им просто со стороны, лишенное элемента опасности будет всем скучно.

Олимпия терпеливо выслушивала его истории, из года в год. Роль Олимпии в тени монологов. Выражение ее лица, в то время как фраза текла за фразой: точь-в-точь как у той женщины в том саду — будто она загорает в шезлонге или спит. От нее ускользала вся законченность рассказа: его последовательность, завязка, тщательная отделка описаний, украшенных диалектными (нижненемецкими) и иностранными (суахили[57]) словечками. У самой же Олимпии историй в запасе не было — во всяком случае, из того, о чем она хотела рассказать, слепить историю ей не удавалось. Едва начав, она сразу комкала: пришел, потом ушел, и уже не знала, что говорить дальше. Она беседовала, снисходя до беседы. Она слушала собеседника (и пропускала его слова мимо ушей); вопрос такта, когда и с каким видом ей что делать.


Со стаканом лимонада в сад вошел мальчик. Женщина в шезлонге не пошевельнулась (или заснула), поэтому он поставил принесенный для нее лимонад в траву и убежал.

Олимпия исключала себя из круга слушателей. Она сидела и молча изнывала. Должно быть, ее злило, что Ц. А. уже не спрашивал у нее разрешения повторить в ее присутствии старую историю про буйвола, про носорога, про змею — истории, все до единой грозившие ему гибелью. Должно быть, ее злило, что он уже привык не обращать на нее внимания, и она, наверное, ставила себе в заслугу, что, когда он еще спрашивал ее, всякий раз отвечала согласием. Настойчивые жесты, когда вслед за этим не кто иная, как она, заставляла Ц. А. рассказывать старые истории, которые не хотела слушать и не помнила именно потому, что слушала их слишком часто и никогда не запоминала. Тем, что она просила Ц. А. повторяться, она делала ему тайный укор. Наедине же они говорили о всякой всячине, но каждый — в пустоту, поскольку обоим давно уже было безразлично все, чем хотел поделиться другой. Что он, что она махнули на это рукой: пусть будет так, как есть. Они соблюдали приличия, точнее, создавали видимость, что вместе вступают в старость, мирную и бесконечно благополучную.


Мальчик, принесший лимонад, катил по траве большой черно-белый мяч и бежал за ним вприпрыжку. Женщина устало подняла голову. Мальчик спрятал мяч в кустах. Пауль! — крикнула женщина.

Мальчик взобрался на дерево. Женщина села. Пауль!

Мальчик крикнул с дерева: Пауль гоняется за форелью!

Женщина глотнула лимонада.

Вот и меня, подумала Августа, воспитывали существом, созданным для шезлонгов, террас, качалок перед камином, воспитывали, закаляли, чтоб не был мне страшен затяжной, хоть на сутки, дождь забавных случаев, историй и псевдодиалогов. (Один просто говорил, другой просто молчал.) Дрессировали, чтобы я мыслила наречиями разумеется, естественно, конечно.

Вверх по улице ехал открытый белый «мерседес». Рядом с водителем, на котором была светло-голубая водолазка, сидела молодая женщина в теннисном платьице. Она держала ракетку в зеленом чехле с таким залихватским, самоуверенным и победным видом, что можно было подумать, будто турнир уже начался и она вот-вот ударит по мячу.

Раньше, в Висбадене, Ц. А. играл в теннис. Умел он это плохо, но поскольку Олимпия играла мастерски, то он стал брать уроки и занимался до поздней осени, пока не наступил охотничий сезон, и на прогулках с генералом, при котором состоял в адъютантах, он, движимый чувствами к Олимпии и воспоминаниями о ней, шел в парк нарочно мимо теннисных кортов.

Меня воспитывали существом, созданным только слушать, подумала Августа: вставлять замечания, перебивать собеседника было запрещено. И сейчас, когда я это делаю, встреваю в разговор, у меня такое ощущение, будто я говорю с набитым ртом.

На столик в библиотеке водружались пепельница из саксонского фарфора, серебряный подсвечник со стеклянным кружком для стекавшего воска, мундштук из слоновой кости, стакан для виски. Ц. А. ходил взад-вперед, нося предметы по одному. Наконец и он занимал свое место рядом с предметами. Только после этой церемонии Ц. А. принимался потчевать гостей охотничьими рассказами, под разным соусом многократно намекая на то, что вся история грозила смертельным исходом, и никаким другим. (Но, к счастью, носорог был далеко. Но, к счастью, Ц. А. сидел в машине, обитой прочными досками. Но, к счастью, носорог не был агрессивен. Все-таки носорог есть носорог, хотя он даже и не повернул в их сторону.) Истории Ц. А. существовали уже в готовой форме. Реплики и вопросы слушателей сбивали его с толку — и это когда он был прямо счастлив, что наконец-то нашел идеальную форму для того, чтобы подать свои истории и себя самого, форму, в которой его истории могли бы уместиться, словно в Ноевом ковчеге. Его стиль был отточен до предела: веселье на праздниках у него не иначе как «било через край», битвы шли «не на жизнь, а на смерть», а глаза были «зеркалом души». Ц. А. понимал даже язык зверей. Прирожденный охотник, охотник по традиции, уходящей в глубь веков. Он разговаривал с Томбо (слоном), и Томбо понимал человеческую речь, качал головой и бежал прочь. (У зверей можно было только поучиться. В охотничье межсезонье каждый шел своей дорогой, каждый обитал в своем мире.) White hunter[58] был высшей инстанцией. Присяга — священным долгом. Жаворонок — беззаботным. Пастор был пастырем, а граф — человеком, который, будучи графом, не подлежал аресту. Справедливость определялась самоочевидностью. На охоте Ц. А. был отважен. Загнанным оленем он ощущал себя только на войне. Полевой лазарет был мирным утесом любви в гибельном море огня. Закон войны, рукоять меча, стальная воля — и ты неуязвим. Капитуляция была позором. (А что было рыцарством?) То, что в борьбе с партизанами эсэсовцы обращали североитальянские деревни в пепел, рыцарством не было. Мстить женщинам и детям — недостойно воина. Честь каждого — вот основа взаимопонимания между народами. Сам он, например, как-то раз после войны скакал верхом мимо поля, где беженки убирали картофель. Дождь лил не переставая, уже который день, и земля превратилась в грязное месиво. Среди женщин Ц. А. заметил одну с голыми руками, продрогшую, согбенную, в жалких лохмотьях. Он спешился, прошел в глубь поля и накинул на плечи женщины свой плащ. (Ц. А. кашлянул, гоня прочь внезапно охватившее его смущение.) Главное — никогда не забивать себе голову разными химерами. Тренироваться. Быть в форме. Разумеется, естественно, конечно. У зверей можно только поучиться, например инстинкту самосохранения. Охота — это жизнь со всеми ее радостями и требованиями к душе и телу. Мир женщин. Мир мужчин. Ц. А. чувствовал, что уже дорос до Мбоге (буйвола), но не до Муунго — великого божества, обитавшего в Кении на высокой горе.

Ц. А. всегда проявлял интерес к успехам Августы, будь то в сельской школе (где учитель вел занятия в одной комнате сразу с четырьмя классами), дома с репетитором, в интернатах или университетах. Если успехи Августы получали официальное подтверждение, он испытывал гордость. Он любил быть гордым по этому поводу и ни о чем другом уже не спрашивал (например, о том, как Августе живется). Он не был участлив, а если и был, то лишь чисто внешне. Для Августы он не делал исключения. Сам никогда не звонил. Не отвечал на письма. Надо его найти? Пожалуйста, он в Айнхаузе. Кому нужно, пусть приходит сам, а гостям он уделял внимания ровно столько, насколько его хватало. Гости, летом приезжавшие на уикенд, поздней осенью и зимой — на охоту, гости на Новый год — все это было привычным делом. Ц. А. ворчал, если гость, приехавший на несколько дней, застревал на месяцы. Но он не выкуривал гостя. Он уединялся, становился невидим. При этом его жизнь после войны должна была выглядеть совершенно иначе. В дневнике его говорилось о тихой, скромной жизни в кругу семьи. Ц. А. даже не исключал возможность эмиграции, правда, не знал еще, уедет ли один или вместе с женой и детьми. Но уже в самой записи сквозила неуверенность в том, что ему удастся осуществить свои намерения. Он писал: Ты не сумеешь остаться самим собой. Тебе не удастся жить, как ты хочешь. Сомнения эти оправдались. Ц. А. вел отнюдь не тихую, скромную жизнь — он ездил за границу, что было совсем не то, что эмиграция. Отправляясь из Айнхауза в поездку, не имевшую отношения к охоте, допустим улетая куда-нибудь в Берлин, Копенгаген, Цюрих, Штутгарт или Вену, он заранее чувствовал себя несчастным. Его тяготило сознание, что через две, три недели или уже завтра ему надо будет где-то быть, с кем-то встречаться. Несмотря на это, уезжал он часто (в том числе и в Берлин, но ни разу лишь затем, чтобы повидать Августу).

3

Висбаден остался позади. В ту минуту, когда Августа собиралась со стоянки у курзала повернуть на улицу, на светофоре зажегся красный. В ожидании зеленого она прочла надписи на указателях: налево — на автостраду, направо — в сторону живописных гор Таунуса. Включился зеленый, и она повернула направо, в северном направлении.


Берлин, каким его знал и любил Ц. А.: старый Берлин. Столица империи. Ангальтский вокзал. Театр «Метрополь». Немецкий театр. Ноллендорфплац. Квартал Ноллендорф. Бар «Жокей». Хорхер. Потсдамерплац. Тиргартенштрассе. Отель «Бристоль». Унтер-ден-Линден. Отель «Адлон». Станция «Кни». Станция «Цоо». Скачки в Карлсхорсте. Скачки в Хоппегартене. Праздники (где веселье било через край) в офицерском собрании. Причины выбора этих мест: инстинкт. Сословная эстетика. Их статут.

Ц. А. никогда не жил в Берлине — бывал только наездами. В последний свой приезд (уже во время войны) он там учился на военных курсах. Ц. А. стоял в проходе переполненного вагона и смотрел на телефонные провода, то поднимавшиеся, то опускавшиеся на фоне неба.

Двадцать пять лет спустя он мог бы снова воспользоваться железной дорогой, но предпочел самолет. Объяснялось это отнюдь не тем, что «время — деньги». Кастелянша уложила его чемоданы. (А в Берлине? В отеле? Во всяком случае, Августа ему их не укладывала.)

«Зеленая неделя»[59], международный турнир по скачкам и конкуру не были причиной, истинной причиной, приведшей его в Берлин. Чтобы обзавестись какой-нибудь новой сельскохозяйственной машиной, ему вовсе не обязательно было тащиться на выставку: торговые агенты сами бы продемонстрировали машину на его полях, а лошадей он мог бы лучше разглядеть на экране телевизора. Он вообще не любил людные сборища: сутолоку, давку, галдеж, толчею. Скопления людей побуждали его постоянно держать в поле зрения запасные выходы. Ему нравилось спускаться по лестнице, на которой при желании можно было остановиться и поглядеть по сторонам. Точно так же привык он к домам и комнатам достаточно просторным, чтобы можно было походить вдоль длинного ряда предметов искусства или вдоль окон, откуда местность была бы видна с разных точек. Невозможно себе представить, чтобы Ц. А. делал покупки в каком-нибудь супермаркете или в КДВ[60], стоял в очереди в кассу, смотрел на рябь человеческих голов… Единственное, для чего он, пожалуй, делал исключение, это для дансингов и баров.

Берлин, его бары и ночные клубы все еще составляли для Ц. А. неразделимое понятие. Изысканное обслуживание, сногсшибательное варьете, заигрывание с барменшами. Ц. А. был не прочь всего этого отведать.

Администратор отеля заказал ему столик возле сцены в ночном клубе, обозначенный им, администратором, как «экстра-класс». Песенки сестер Морелли оставили Ц. А. равнодушным. Искусство пятерки австралийских жонглеров было выше всяких похвал. Негритянка же, исполнявшая танец «лимбо» и стриптиз, привела его в такой восторг, что он прямо чуть не свихнулся, и помирила его с этим Берлином, который чудился ему каким-то ужасным островом на краю света. Хоть я и сноб (лукаво признавался он Августе), но непременно приеду сюда опять. Люблю хорошеньких женщин!

Могло ли быть Ц. А. безразличным то, что произошло с Берлином? Ясно как божий день, какой Германией (и каким Берлином) пропагандировался после войны антикоммунизм в качестве заменителя национального тождества. Пока что ему это было безразлично, но косвенно — волновало. (Последствия любой перемены сказались бы и сказывались на Айнхаузе.)

Августа задает себе те же вопросы, что и Ц. А.: как упражняется в грамматике города, измененного двадцатью пятью годами, тот, кто в нем часто бывает? Каково ему в этом городе — без старых друзей и старых знакомых? (Если они еще не перемерли, то живут — глядя со стороны Берлина — за Эльбой[61].) Но Ц. А. и сам спрашивает: означает ли быть в городе своим — знать его, быть с ним заодно?

Трудности с ориентировкой. Ц. А., например, хочет пройтись до конца улицы и обратно. Заметив, что он делает это уже в третий раз, он посмеивается над собой и прикидывается провинциальным дурачком. Он совершает дальние прогулки, в основном один. Чтобы снова повидать Алекс, «Бристоль», дворец, собор[62], ему пришлось бы воспользоваться городской электричкой. Августа предложила ему прокатиться вместе, а если он хочет, то можно на ее машине или с кем-нибудь из ее приятелей. Ц. А. отказался; он удовлетворился парящими во времени и пространстве беспорядочными вспышками воспоминаний или представлениями об этих воспоминаниях, чувствами чувств. Он произносил старые названия и смаковал их на слух. Однако, когда и Августа старалась услышать что-нибудь в их звучании и допытывалась у него, что же они такое говорят сверх того, что просто обозначают, он сразу делал вид, будто и сам не придает им никакого значения — из страха быть непонятым, стать посмешищем или же потому, что, оставляя Августу в неведении, испытывал большую уверенность в себе?

Иной раз вечерами он прикидывал, чем заполнить завтрашний день. Если на улицах будет не слишком людно, он погуляет по городу. Августу он возьмет с собой. Но потом он вдруг отменил не только совместные прогулки, но и прогулки вообще (как и составление планов на завтра). Он скрывал свои чувства, но действия его, хотя и косвенно, часто создавали у Августы впечатление странной перемены в его взглядах.

Он упорно не хотел замечать провинциальности Берлина, на которую ему указывала Августа. (Слишком много стариков, слишком много довоенных пальто, мещанистость.) Множество стариков, конечно, производило на него тягостное впечатление, хотя сам он любил называть себя старым и больным и уже вжился в эту роль, даже гроб для себя заказал. Он воображал, как, лысый, скрюченный подагрой, наблюдает за столяром, мастерящим ему гроб. Ц. А., загримированный под старика. Травести. (Я рождена для одиночества, я могу жить только в одиночестве. Чего как раз не мог он.) Августа наотрез отказывалась идти с ним в мастерскую смотреть на изготавливаемый или уже готовый гроб. Суеверная, как айнхаузский столяр (который отличался от нее лишь тем, что, как ни отнекивался, не мог не выполнить порученную ему работу), Августа думала, что накличет смерть Ц. А., если увидит его гроб.

В Берлине Ц. А. неожиданно вновь обрел свой подлинный возраст; это окрыляло его — и что же? В глазах Августы он и так никогда не старел. Даже знакомые ей фотографии Ц. А., кроме тех, где он был снят ребенком и юношей, не меняли этого ее ощущения. Ц. А. — человек без возраста? Вечно старый? Вечно живой?


Августе опротивело однообразие автострады. Свернув на местное шоссе, она теперь ехала через Таунус. Дорога шла то вверх, то вниз, змеилась через лес, перемежавшийся полями и лугами, и тогда по обе стороны возникали цветущие терновники и боярышники. Сразу вслед за тем дорога ныряла в новый перелесок, стелясь под пихтами и нежной зеленью распускающихся деревьев. Солнечные блики на молоденьких листочках. Здесь я могла бы сбиться с пути. На лесной дороге я могла бы сбиться с пути. Здесь я могла бы скрыться ото всех. Вынырнув из леса, Августа на одном из виражей заметила четырех коров, пасущихся на лугу. У нее было такое чувство, будто все наоборот: она стоит на месте, а коровы, как на карусели, едут вокруг нее. Ей захотелось кому-нибудь позвонить. Феликсу?

Кёнигштайн-им-Таунус. Оберурзель. Бад-Хомбург.

Автомобильное кладбище вползало на огромный яблоневый сад.

И в мозг Августы вползла догадка: а ведь всю свою жизнь Ц. А. вел двойное существование. Не он ли то и дело повторял: Можно все, нельзя только попадаться? До чего же законспирированным было это его умело организованное двойное существование! Подруги, ласки, вожделение, любовь. Но как расценить те мысли, которые сейчас ползли ей в голову: как заведомую ложь, предпринятую затем, чтобы облегчить себе воспоминания о былом, не имевшую под собой никакой почвы, потому что тесной, настоящей связи между ними никогда и не было, связи, которой она — возможно? — никогда бы и не вынесла, хотя в то же время и желала ее страстно? Или же она просто внушала себе это желание — сейчас, когда это было так легко, ибо слишком поздно и даром, бесплатно? Фаза неискренности? Какими же свойствами в таком случае должен был бы обладать гипотетический отец? Августа мигом представила себе отца, которого можно было бы тузить, кусать, щипать, хватать, обнимать, с которым, не стесняясь наготы, можно было бы ходить в сауну, которому можно было бы доверять секреты, который говорил без всякого манерничанья, считал порывы чувств вполне естественными и не вытеснял из своего сознания неприемлемые переживания, который исключал бы внутреннее лакейство скрещенных за спиною рук, который не закрывал бы уши затычками, а глаза — шорами условностей и принадлежности к своему классу, который давал бы другому расслабиться и не заводил бы его бесконечно, как часы, с которым можно было бы болтать о том о сем, перекидываться фразами, не взвешивая каждое слово и не вдумываясь в их смысл. Хватит дробить сознание на множество мелких «я». Внезапно у Августы возникло желание, чтобы об этом узнал Ц. А. О эти властные над временем и пространством желания, этот странный мир, где они обитают и где все возможно! И вдруг она поняла, что скорбь по действительному отцу, вызванная образом отца придуманного, неосознанно рождала в ней куда более сильную потребность — в брате. Ей чудилось, будто она спит и видит во сне человека, которому дает другое имя и другую внешность, хотя на самом деле отлично знает, кто это, и ни с кем его не путает.

Кому-нибудь позвонить. Я могла бы позвонить Лоре. Ей-то я и позвоню.


Вторая попытка составить мнение о Берлине.

Ц. А. попросил отвезти его в кафе «Кемпински», где за чашкой горячего шоколада и корзиночкой со взбитыми сливками (его любимое пирожное) хотел посидеть у окна и спокойно поглядеть на прохожих, заполнявших Курфюрстендамм.

Он прихлебывал шоколад, от этого ему стало жарко; он вспомнил, что утром проснулся в поту: ему приснилась война.

Расскажи мне твой сон, сказала Августа. Не слишком ли часто тебе снится война?

Он смотрел как бы сквозь нее. Его взгляд терялся в уличной дали.

Так что же тебе снилось?

Тебя не касается, сказал он.

Тогда и нечего намекать, раз не хотел говорить, сказала Августа. Или ты это делаешь, только чтобы почувствовать себя одиноким?

Возможно, сказал он, и она заметила, как он натужно смотрит в широкую витрину, силясь увидеть что-нибудь за стеклом. По тротуару какой-то тип водил на цепи медведя, ростом с человека. Впрочем, зверь в цепи не нуждался, потому что под пушистой мешковатой шкурой скрывался напарник вожатого. Возле них стоял фотограф, но никто из прохожих не горел желанием сняться с медведем. Мелькнула мысль послать в Айнхауз фотографию: Ц. А. и медведь, но слово «Айнхауз» сразу все разрушило. Я не гожусь для такого снимка, сказал он тихо. В газете я видел фотографию: трое студентов с крестом в руках бегут навстречу водомету. Не понимаю, чего они хотят. Газета, кажется, у меня сохранилась. Надо будет еще раз взглянуть на фотографию. Но скорее всего, горничная уже успела ее выбросить. Ты знаешь этот снимок?

К берлинским бульварным газетенкам, разложенным в киосках, он даже и не прикасался. Предлог: дешевая бумага, типографская краска, мажущая пальцы. Причина: сословный инстинкт. Кроме того, он не хотел, чтобы его провоцировали.

В Айнхаузе Августа уже рассказывала ему о той травле студентов, которую вела шпрингеровская пресса. Ц. А. высоко ставил Себастиана Хаффнера[63]. Августа рассказывала ему, что Себастиан Хаффнер сравнивал тон шпрингеровских газет с погромными статьями в «Штюрмере»[64], и добавляла: С того дня, как они застрелили Бенно Онезорга, Шпрингер двинулся в крестовый поход.

Ц. А. (в Айнхаузе) возражал, что Августа, как всегда, преувеличивает. Вот он составляет свое мнение, читая газеты разных направлений.

Эти газеты «разных направлений» лежали у него на столе. Одна относилась к надрегиональной прессе и принадлежала шпрингеровскому концерну, другая, провинциальная, также издавалась при участии Шпрингера.

Ц. А. сказал: Существуют разные способы составить собственное мнение. Петь с чьего-нибудь голоса не совсем то же самое, что к нему прислушиваться.

Августа: А ты к чьему голосу прислушиваешься?

Ц. А.: Ты о чем?

Августа: О твоих газетах. Ты ведь к ним прислушиваешься.

Ц. А.: Они выражают общественное мнение.

Августа: Говорить с общественностью начистоту означает лишь одно — задать ей перцу.

Ц. А. (в Берлине) решил немедленно выяснить, не выбросила ли горничная газету. Водомет и три студента с крестом почему-то возбудили в нем жгучее любопытство.

Августа кивнула. Да, сказала она, я знаю этот снимок.

В свой первый послевоенный приезд в Берлин он сделал над собой усилие и, взяв такси, поехал на Бернауэрштрассе[65]. Августы с ним не было, и потому некоторые свои впечатления он набросал на бумаге. Он послал их Августе, чтобы забыть их или забыться самому, и в том же письме потребовал от Августы никогда при нем не заводить о них разговора, хотя на самом-то деле как раз этого и желал. Хороши указания — сплошная путаница! К чему эти преграды, которые, сумей Августа их одолеть, выводили бы ее не напрямую к конечной цели, а лишь в новый коридор таких же бессмысленных преддверий, которые должны были провести Августу на ее пути к Ц. А. мимо него; и тем не менее он пускал ее по этому лабиринту с тайным умыслом, чтобы встреча между ними как раз и состоялась. Так, когда Августа говорила, она нарушала требование молчать, а когда молчала, расстраивала какие-то потаенные, им самим не всегда до конца осознанные планы, и в итоге все, что бы она ни делала, оказывалось ему не по душе.

В тот день он поглядел на стену, на сторожевые вышки народной полиции по ту сторону границы, на кресты с увядшими цветами и венками, на заколоченные окна домов, откуда были выселены жильцы. Он почувствовал, как его охватывает боязнь пространства. (Оттого что он сидел в такси? Просто оттого, что был ноябрь?)

С Бернауэрштрассе, не вылезая из машины, он попросил отвезти его в Далем[66], где отправился в этнографический музей. Там он долго стоял перед мексиканской глиняной маской, которая смеялась. Она смеялась глазами, точнее — глазницами, так как глаза у нее были выколоты. Ц. А. влюбленно смотрел на этот слепой смех, на эти круглые уши, на этот заключенный в витрину восторг, и ему чудилось под стеклом пение — бесхитростное, воркующее, манящее, будто птичье. Неважно, чей это был смех — мужчины ли, женщины, главное, что звучал он подобно хохоту птицы. От подавленности Ц. А. вмиг и следа не осталось. Люди — это птицы, подумалось ему, их влечет друг к другу, они токуют, одни поддаются дрессировке, как собаки, другие плачут, третьи воют по-бабьи; дневные птицы, ночные птицы, птицы, летящие на юг, птицы, летящие на север; у них не голос зависит от настроения, а настроение — от голоса.

Ц. А. вышел из музея с просветленной душой. Узнал ли он всю подноготную Берлина? Какого Берлина?


Элегия: Ц. А. и ночь, любитель ночи как величайшей упростительницы, но обо мне, Ц. А., ты не спрашиваешь; неужели я тебе настолько безразлична или настолько ясна? Любитель искусственного освещения, любитель эффектов, создаваемых свечами, факелами и фонарями, знаешь ли ты, как я живу и с кем, в моей предпоследней квартире ты один раз побывал. Любитель ночных этюдов какого-нибудь Латура, на которых помещены смиренные задумчивые женщины (в противоположность миру дневных картин, подвластному мужчине), не переоцениваешь ли ты меня? Любитель потупленных взглядов этого мастера, объявивший себя таковым после того, как узнал, что наиболее впечатлявшая его картина в Айнхаузе оказалась копией не какого-то художника испанской школы, как он поначалу думал, а ночного этюда Латура, фрагментом Св. Себастиана, оплакиваемого св. Ириной. Вот почему в берлинской галерее он всякий раз подолгу стоял перед этой картиной; скажи, что тебе обо мне известно; стрела сидела глубоко и не более чем красиво в животе страдальца и в свете факела, вознесенного над ним святой Ириной, отбрасывала на тело святого Себастиана длинную красивую тень, не видно было ни капельки крови, не чувствовалось ни намека на боль и страдание. Ты все только себя ищешь, Ц. А., а я что же, тебе настолько ясна? Юноша лежал, похожий на мертвеца, восковое, гладкое, точно изваянное из слоновой кости, прекрасное тело, и Ирина, застывшая коленопреклоненной статуей, щупала ему пульс; скажи, что ты знаешь обо мне, Ц. А., или ты всегда только себя ищешь? Ее гладкий профиль в отблеске факела напоминал «Девушку с письмом» Вермера, и позади нее стояли скорбные служанки, одна из которых рыдала в белый платок, другая, закрытая темно-синим капюшоном, словно мадонна, скрещивала пальцы, и третья, черноокая и сама вся в черном, разведя руки, взирала на картинно распростертого юношу. Но не ловлю ли я тебя на том, что я безразлична тебе, как и ты мне? Эти женщины, подобно Ирине, были выписаны на переднем плане, в натуральную величину, но все равно выглядели беспредельно далекими, обитавшими в каком-то замкнутом мире немыми, глухими, не ведающими боли изваяниями, или позы их казались хотя и убедительными, но существовавшими вне жизни, точно у сомнамбул, которых нельзя окликать (потому что от испуга они могут умереть и тогда вправду застыть навсегда, говорил Ц. А.). Но ведь и я такая же, как они, Ц. А., я тоже обращена к тебе только внешней стороной и отстраняю тебя. Ты думаешь, им вообще дано испытывать такое чувство, как испуг? По-моему, они всего-навсего имеют место быть, вот как мы сейчас с тобой, сказала Августа. Всякий раз, когда ты уезжаешь, у меня гора с плеч, то есть я хочу сказать, пока ты здесь, я вынуждена вести другую, прежнюю жизнь, не свою. (Ц. А. заинтересовался жизнью и творчеством Латура, и Августа снабдила его всеми книгами, какие только смогла раздобыть.) Я делаю вид, что страшно увлечена работой, но все это лишь затем, чтобы не видеть тебя, ведь работа — единственное, что может служить для тебя оправданием, но часто я просто сижу дома и выстукиваю на машинке одну букву или иду гулять и сшибаю ногой крапиву и чертополох. Жорж де Латур, сын лотарингского пекаря, выбившийся в помещики, умер в одна тысяча шестьсот пятьдесят втором году в возрасте пятидесяти восьми лет от воспаления легких, но вполне вероятно, что и от чумы, рассказывал Ц. А. Августе. Ведя себя как хозяин этих мест, он держал псарню с огромным количеством борзых и спаниелей, чем восстановил против себя население окрестных деревень. Он без разбора лупил крестьян палкой и был освобожден от всех налогов, этот по сей день не признанный гений. Почему мне с тобой никогда не бывает весело, Ц. А., чем я тебе мешаю? Всякий раз, как ты приезжаешь, ты становишься другим, и нет для меня ничего более ненавистного, чем сознание того, что я набиваюсь к тебе со своей дружбой или как-то заискиваю перед тобой, — разве мы с тобой друзья, Ц. А.?

Он сидел у себя в номере, в отеле, и сосредоточенно рассматривал другие ночные этюды — Святую Магдалину со светильником, мы с тобой не друзья, Ц. А., Святую Магдалину и два свечных пламени, Святую Магдалину с зеркалом, он смотрел на этих молодых крепких женщин с ниспадавшими до бедер волосами, Ц. А., я хочу спросить тебя кое о чем, что касается только нас двоих, да, да, именно здесь, в Берлине, а не в Айнхаузе, в Айнхаузе и об Айнхаузе я задам вопрос иначе, достаточно было Жоржу де Латуру схитрить с подписью к картинам, чтобы нарисованная им некая женщина со светильником, некая женщина со свечами, некая женщина с зеркалом были причислены к лику святых, и вот уже у них отрешенный взгляд, они далеки и недосягаемы, как быстро и ловко это получается, сказала Августа, стоит только поставить перед именем пару букв, и человек сразу предстает в другом свете. Так вот, Ц. А., об этих-то нескольких буковках, причисляющих нас к лику дворян, я и хотела тебя спросить. Он смотрел на женщин, их взгляды его магнетизировали, хотя обращены были не на него. Позволь спросить тебя, Ц. А.: неужели тебе никогда не приходило в голову, какие чувства испытывают люди другого класса, чуждые тебе, слыша твое имя, которого им достаточно, чтобы ненавидеть или презирать тебя, цинично глумиться или, напротив, восхищаться тобой, вплоть до раболепства? Уж это-то ты должен был бы знать, Ц. А.! Так почему же ты никогда об этом не говоришь? Он вскинул глаза. Или ты никогда над этим не задумывался, потому что иначе как дворянской свою жизнь и не представлял? А это в свою очередь потому, что твое мировоззрение подкреплено твоим поместьем и по милости судьбы тебе не пришлось из земле-владельца стать всего лишь титуло-владельцем, как это случилось с другими дворянами, превратившимися ныне в банковских клерков, торговых агентов или хозяев прачечных? Потому что милостью судьбы ты все еще можешь позволить себе жизнь и взгляды какого-нибудь князька восемнадцатого века? Или, Ц. А., все это проблемы, волнующие одну лишь меня и лишь меня одной касающиеся? Ц. А. рассматривал зеркало на картине Святая Магдалина и два свечных пламени, а в нем — отражение огня, в которое вглядывалась и Магдалина, он рассматривал поставленную перед зеркалом свечу: два золотистых, сужавшихся кверху красноватых пламени, отличавшихся друг от друга лишь тем, что одно неподвижно колыхалось перед непроглядной чернотой зеркала, а другое неподвижно колыхалось, выступая из непроглядной черноты зеркала. Ты слышишь, Ц. А., я не хочу, чтобы отношение ко мне людей — мне неизвестных или не слишком знакомых — определялось моей фамилией. Я стараюсь не придавать этому значения, но не могу и потому так часто чувствую, как в разговоре со мной они становятся официальны, как, ни слова не говоря, вдруг начинают вести себя иначе, сконфуженные сами и оттого заставляющие конфузиться и меня; да разве тебе это не знакомо, Ц. А.? Или когда во мне видят некоего экзотического зверька, вырвавшегося из зоопсихологии своего класса, поскольку я представляю собой существо,выросшее не в обычном многоквартирном доме, а во дворце, то есть не являюсь тем, кто смотрит на дворец и думает: Живут же люди! Постоянное внутреннее напряжение, Ц. А., оттого, что ты дочь крупного помещика, рыцаря, юнкера, хозяина дворца, к тому же эта пытка титулованием, а установленных форм обращения ко мне существует ровно столько, сколько пальцев на руке, — контесса, фройляйн фон, фрау фон, графиня П., графиня; которая же из этих пяти — я? Не отсюда ли идет мое стремление быть неузнанной по одежде, быть неузнанной в лицо, мое стремление скрыть свое имя, моя страсть к насмешкам? Мне нравится бывать там, где мое имя никому ничего не говорит; тогда мне кажется, будто я вижу подлинное отношение к себе людей, не чувствуя в них зависти, неприязни, вражды, не ощущая их волнения.

Ц. А. открыл альбом на картине Гадалка. На ней был изображен молодой, богато одетый доверчивый купеческий сынок, внимавший предсказаниям старой гадалки, в то время как три ее смазливенькие сообщницы очищали его карманы. Взгляни на эту противоположность, Августа, посмотри на скрытое взаимодействие рук и глаз, на этот контраст между безучастными взглядами и неслышными, проворными движениями опытных рук. Но ведь это только внешне безучастные взгляды, сказала Августа, они могли бы быть обращены и на меня. Иногда я ловлю на себе такие взгляды — в связи с моей громкой фамилией, в связи с тем, как трудно мне бывает участвовать в общем застолье, в связи с вопросом, как мне живется, и простой моей констатацией, что ничего, жить можно, но, несмотря на это, Ц. А., когда я рассказываю своим друзьям (Лоре, Герману, Вальтеру, Акселю, с которыми ты все никак не хотел познакомиться), что в Айнхаузе Олимпия запрещала мне при обращении к рабочим называть их господами, то для моих друзей это не более чем карикатура, фарс; но я хочу перемены, я бы с радостью отказалась от своего происхождения из такой дремучей и отсталой глуши, как Айнхауз.


Мне необходимо хоть с кем-нибудь поговорить. Я позвоню Лоре. (В любом случае, прежде чем вернуться на автостраду, Августе нужно было заправиться.) Я позвоню ей, а пока у меня есть время поразмыслить, не заглянуть ли к ней, ведь Гёттинген (уже год как Лора жила в Гёттингене, вместе с мужем и ребенком; она снова устроилась учительницей, и муж ее тоже сумел найти работу), Гёттинген находился прямо на трассе, почти на трассе.


Третья попытка составить мнение о Берлине.

Короткие стремительные наезды Ц. А. в Берлин будили в нем ностальгические воспоминания о давних днях, подаренных ему этим городом. Память выдавала целую кипу четких, прямо-таки профессиональных фотографий, напечатанных на самой лучшей плотной глянцевой бумаге. Вот, например, Берлин во время войны. Кто-то подарил Ц. А. маленький золотой кубик. (Кто именно? Какая разница, Августа, кто, что, зачем, почему.) Суть в том, что, получив на втором или третьем году войны месячную командировку в Берлин, он захватил кубик с собой. (На каком же все-таки году войны это было — на втором или на третьем? На фотографии был виден только кубик.) Целый месяц с кубиком. Если девочки, которых он в ту пору водил в ресторан, понимали его намерения слишком буквально, то он доставал из кармана кубик, просил официанта подать стаканчик и весь вечер играл сам с собою в кости. Благодаря кубику он стал известен, прежде всего в облюбованном аристократами и актерами «Жокее» — шикарном баре с шикарным пианистом по фамилии Целлер, который по заказу публики мог с ходу исполнить любую классику. Однажды Ц. А. попросил что-нибудь из Равеля, и Целлер сыграл ему «Болеро». С тех пор, получив от кубика утвердительный ответ, Ц. А. всякий раз заказывал «Болеро», ставшее отныне его любимой вещью.

В одну из своих поездок в Берлин он поинтересовался у администратора отеля судьбой «Жокея». Августу он об этом не спросил. Администратор припоминал название, но самого бара, как ему казалось, уже не существовало. Ц. А. поднял левую бровь, но потом, чуть помявшись, все же пошел с Августой в ночной клуб, который ему порекомендовал администратор и где его так потрясла негритянка, танцевавшая «лимбо».

Следующая фотография: осень, вечерний туман, парк, Шарлоттенбургский дворец, снятый с берега Шпре. Ц. А. досадовал на то, что со стороны реки дворец выглядит всего лишь какой-то непонятной, бесформенной каменной глыбой, несуразным бруском сыра в тумане. Зато Дворцовый мост был виден очень четко и смотрелся как на картинке. В маслянисто-гниловатой воде отражались размытые туманом пузыри блеклых фонарей — опаловые, слегка покачивающиеся шары. Ц. А. был с Августой.

Заехав за ним вечером в кондитерскую Кранцлера, Августа отрицала это. Она никогда не была с ним в Шарлоттенбургском парке, определенно нет. Ее слова поколебали его уверенность. Он начал вспоминать и установил, что там он вообще не был, а если и был, то не в этот раз. Может, во время войны, а может, до.

Он сказал Августе, что у него назначена встреча, попрощался с нею, подозвал официанта, расплатился и, не теряя ни секунды, вернулся в отель. Газета по-прежнему лежала на столе.

Ты знаешь этот снимок?

Да, снимок был Августе знаком: со стороны Европейского Центра[67] мимо Гедехтнискирхе[68] двигался водомет. Три студента с крестом преградили ему путь, назад не побежали. Они изо всех сил удерживали крест, по которому прицельно лупили водяные струи.

Бессилие.

Бессилие — чье? Что у тебя за страсть такая к обтекаемым формулировкам! Бог ты мой, ответь же наконец: о чьем бессилии ты говоришь? Студентов? Креста? Водомета?

Ц. А. скомкал газету и бросил ее в мусорную корзину.

С бензоколонки в Оберурзеле Августа позвонила в Гёттинген.

Лора спросила: Куда ты едешь?

Домой, на похороны.

В Айнхауз?

Да. Умер отец.

Помолчав, Лора сказала: Я тоже только что похоронила близкого человека. Погиб мой брат.

Какой брат?

Августа… Брат у меня только один.

Неужели он?

Да, он.

А Герман как? Он ведь его любил, ездил к нему, когда тот был под следствием, и потом, после суда, в тюрьму.

Герман места себе не находит, сказала Лора. Если бы он мог сойти с ума, это бы случилось с ним сейчас.

Заехать к тебе?

Давай. Когда ты будешь?


Четвертая попытка.

С аэродрома в отель Ц. А. поехал на такси и, чтобы было лучше видно, сел на переднее сиденье. Таксист рассказывал, что на рождество студенты бесчинствовали даже в Гедехтнискирхе.

После ужина Ц. А. направился к этой церкви. В церковь никого не пускают, сообщил он Августе. Только пустой голубоватый свет в окнах и у входа двое полицейских в белых фуражках. Она видела, как он удалялся: он быстро прошел мимо церкви — но каким чужим казался он Августе в этом своем порыве! — он быстро прошел мимо церкви, поймав себя на том, что чуть было не поприветствовал полицейских.

Берлин не укладывался в его голове.

Августа видела, как он терзается, и то, что он терзается, терзало в свою очередь и ее, но она ничем не могла ему помочь, так как не понимала, с какой стороны к нему подступиться.

В выгоревших развалинах церкви гулял сквозняк. Под сводами ее царил сумрак, почти чернота. Единственное, что давало слабый отблеск, были золотые (если это вообще было золото) осколки прусско-византийской мозаики в нише, где лежал Христос.

Ц. А. стоял перед нишей и глядел на поверженного Христа. Это зрелище потрясло его. Христос — сброшенный с пьедестала, лицо в известке; и на мгновение Ц. А. представил себя на его месте, лежащим рядом.

Ц. А., сказала Августа, перестань, прошу тебя!

Дело происходило под вечер — когда? (это как с «Болеро»: слышишь в голове мелодию — ты слышишь, Августа? — а насвистеть не можешь), итак, дело происходило под вечер, в Берлине, на углу улиц Иоахимсталерштрассе и Курфюрстендамм. Там стояли столы, на них лежали списки. Возле столов толпились студенты и агитировали прохожих подписываться под общественным протестом. Ц. А. остановился (он не смог объяснить Августе — почему; ведь множество народу, прибавив шагу, шло мимо, хотя были и такие, что подписывались), моментально к нему подскочил какой-то студент и вежливо сказал (в те дни еще вежливо, Августа, в те дни): Присоединяйтесь к нам! Мы протестуем против совершаемого у всех на виду государственного переворота.

Ц. А. поднял левую бровь: Государственного переворота?

Студент ответил заученным тоном: Создание «большой коалиции»[69] означает окончательную ликвидацию свободы слова в Германии. Затыкание рта оппозиции означает…

На одной фотографии — Ц. А., на другой — студент.

А вот они вместе.

(Поставил он все-таки свою подпись? Отказался? Фотография — это тебе не фильм, где один кадр сменяет другой.)

Дремлется ли ей, или она просто не знает, что ее сильнее гнетет: то ли ее кошмарный сон о видениях Ц. А., то ли сами его кошмарные видения, до природы которых она не может докопаться? Ц. А. не останавливается, но и не сворачивает трусливо за угол; его тянет в поля, где растет рожь, свекла, картофель, рапс, его тянет к деревенским речушкам, к зарослям кустарника, дубравам. Заметно ли это по нему? Августа качает головой. Прохожие оборачиваются, досаждая ему удивленными взглядами. Может, вид у него странный? Она опять качает головой. Шляпа сидит ровно. На левой ноге черный ботинок, на правой — тоже черный. Появись сейчас откуда-нибудь из переулка демонстранты, могли бы и камнем запустить — целясь в него? А могли бы запустить и бутылкой с горючей смесью (и прямо в Ц. А.). Студент — это тот, кто молод, носит длинные волосы и одет вопреки стандарту (или, скорее, как раз в соответствии с новым стандартом). Поймет ли, скажем так, коммунист по виду Ц. А., что он за птица? Он поднимает бровь. Он о себе настолько высокого мнения, что воображает, будто о нем говорят на всех перекрестках.

Еще раз вернуться назад? Чуть погодя.

Он пошел в бар отеля на Лиценбургерштрассе и выпил два-три крепких коктейля. У него был свой рецепт. Бармен кивнул. А теперь можно снова назад.

На полу церкви лежал поверженный Христос. Что и говорить, статуя была не ахти: вариация шаблона, слепое подражание Торвальдсену[70], в результате на свет явилось нечто педантское и академичное, скупое, немощно-убогое, даже не сусальное, а скорее надменное. (Убедившись, что никого вокруг нет, Ц. А. присел на корточки, чтобы получше рассмотреть статую. Он был потрясен.) Лоб в известке. Нос, вероятно, цел все-таки. Левый глаз видит, хотя и с трудом. Ц. А. улыбнулся. Глаза — самое важное. Он поднялся, отряхнул брюки и отошел назад.


Отступление от основной темы: Августа пытается что-то сказать отцу.

Ц. А., говорит она, еще не было случая, чтобы мы с тобой о чем-то вспомнили вместе, мы будто нигде и никогда вдвоем не бывали.

Да, говорит он, и что же? Чего ты хочешь? Он настораживается.

Поговорить, отвечает она, поговорить о тебе и обо мне.

Я не против, Августа, только не сейчас, говорит он уклончиво и добавляет: Не здесь, вот в Айнхаузе мы сможем говорить хоть все ночи напролет.

Уж конечно, не без ехидства замечает она, поскольку Ц. А. уходит от разговора; впрочем, зная его, другого ответа она и не ожидала. «В Айнхаузе», расшифровывает она его слова, — это значит «во время моих каникул», а то, что они начнутся не завтра, ему известно не хуже моего. Когда-нибудь как-нибудь в Айнхаузе — опять эта его излюбленная манера отодвигать все на неопределенный срок. Что это — просто равнодушие? Или, чтоб приготовиться к разговору о том, чего он боится, ему непременно надо почувствовать поддержку Айнхауза?

Но ведь в Айнхаузе поговорить нам не удастся, во всяком случае, это будет совсем не то, что я понимаю под словом «говорить»!

Он не отвечает, только качает головой.

То, что мы разыгрываем с тобой в Айнхаузе, говорит она, напоминает мне какой-то фарс или латуровские ночные сцены со светильником, только в данном случае эти сцены не латуровские, а айнхаузские: ты назначаешь время, и я вхожу для доклада наподобие одного из твоих практикантов, от которых отличаюсь лишь тем, что со мной ты не спешишь свернуть аудиенцию, а, напротив, сознательно растягиваешь ее, иногда на всю ночь, почти как в сказках «Тысячи и одной ночи», да, да, Ц. А., возможно, я и утрирую, но только с одной целью — чтобы ты взглянул на это моими глазами.

Ночь, мрак; Ц. А. витийствует, воодушевляется. Ей даже нравится его пыл, ибо она не вполне серьезно относится к тому серьезному виду, с каким он говорит; несмотря на это, она включается в игру, она восхищена его умением использовать в качестве доводов совершенно посторонние материи, она восхищена его непоколебимой верой в собственные слова, но в конце концов от этого ей делается грустно, она устает от своих возражений, и если начистоту, то весь разговор уже не доставляет ей никакого удовольствия, и единственное чувство, какое она еще испытывает, — это ожидание. Паузы между фразами Ц. А. становятся все длиннее, он все чаще отлучается в уборную; Августа не знает, вернется ли он, бывает, что он и не возвращается, в чем она, однако, может убедиться лишь по прошествии почти бесконечной паузы. Хоть плачь, как же она деликатна (всего лишь чтобы не разочаровать его?) в своем стремлении помочь Ц. А. найти потерянную нить разговора, дать ему выговориться вволю. Слушая его, Августа никогда не забегает вперед, порой она вставляет какой-нибудь наивный вопросик, но не для того, чтобы сбить его с мысли, а, наоборот, чтобы он ее не терял; и когда он начинает совсем не с того места, где остановился, потому что в уборной ему пришла в голову новая мысль, или когда он вдруг обрывает беседу, боясь, что иначе уже не о чем будет разговаривать в последующие ночи, — даже тогда Августа продолжает ждать, долго и терпеливо, как ждут, надеясь на случайную встречу.

Нет, Ц. А., говорит она, на кухне я больше не сижу.

На кухне? — удивленно спрашивает он с улыбкой. На какой еще кухне?

Августа имела в виду кухню, вынесенную в отдельный старенький домишко, который потом снесли. Раньше она сиживала там, жадно глядя на жареную картошку и хлеб с маргарином. Некоторое время туда шлялся Эрвин, сын свинаря, вот, собственно, из-за него-то я и упомянула кухню, рассказывает Августа Ц. А. свою первую историю.

Эрвин вытворял что хотел. После работы в хлеву он являлся на кухню. Когда был пьян, он приходил прямо со двора. Всякий раз повариха, фройляйн Виллемс, тряслась от страха, потому что из окон господского дома, то есть Ц. А. или Олимпия, могли заметить, как Эрвин пересекает двор усадьбы, и фройляйн Виллемс уже мерещилось, как ее требуют к ответу, но никто никогда Эрвина не замечал. Когда был трезв, он прокрадывался задворками. Так из дома его увидеть не могли. Но независимо от того, был ли он пьян или трезв, приходил задворками или двором, фройляйн Виллемс побыстрее закрывала ставни, когда, выпятив грудь и сунув руки в карманы, этот увалень принимался «выступать» — как выражались фройляйн Виллемс и кухарки, — однако за дверь они его не выкидывали, однажды, в самом начале, попытались это сделать, но не сумели с ним справиться.

Ц. А., говорит она тихо, ты можешь себе представить, я рассказываю тебе историю, я — тебе! Неужели тебя это не удивляет? Первый раз в жизни я рассказываю тебе свою историю.

Первый раз в жизни рассказываешь свою историю? Что же тебя заставило? Впрочем, гораздо больше меня удивляет, что ты вообще открыла рот и так много говоришь.

Young ladies are to be seen?

Он поднимает бровь: Ты стала непочтительна.

Непочтительна? — говорит Августа. Ц. А., но ведь тем самым ты признаёшь, что мы никогда не сможем поговорить друг о друге. Что ж, послушай забавный случай, не про нас с тобой — про увальня Эрвина, а не про нас с тобой.

Широко расставив ноги, Эрвин стоял возле плиты, продолжает она свой рассказ — непринужденным тоном, чтобы снять возникшую напряженность; но слушает ли отец? В вытаращенных глазах Эрвина не было особенного кокетства, к тому же он слишком сильно косился на фройляйн Виллемс, которая орудовала у плиты, снимала с огня горшки, в которых варился ужин, подкладывала из ящика дрова, закрывала огонь чугунными конфорками, вешала кочергу обратно на вычищенный до блеска латунный поручень, опоясывавший большую старую плиту, и при этом делала вид, будто не замечает Эрвина, покуда тот не напоминал о себе — пихал ее локтем или плечом в бок так, что, охнув, она отлетала на несколько шагов, и проходил дальше в кухню; он смотрел, как в углу у окна за длинным столом кухарки вместе с Августой едят жареную картошку, и насмехался: Фу, картошка! Картошку я и сам каждый день ем! — насмешка, точно достигавшая Августу в ее углу, — а потом, резко кивнув в сторону господского дома, спрашивал фройляйн Виллемс: А эти? Если она делала вид, что не слышит вопроса, он обхватывал ее за талию и оттаскивал от плиты, чтобы самолично заглянуть в горшки, после чего устремлялся к холодильнику. Там он всегда обнаруживал нечто такое, до чего был охоч или что было ему неведомо на вкус; собственно, ради этого-то он и приходил, он хотел попробовать те кушанья, каких сроду не бывало у него дома: семги, страсбургского паштета из гусиной печенки с трюфелями, копченой гусиной грудки, свежих ананасов. Но вот однажды он извлек из холодильника банку икры — икры, впервые появившейся у родителей Августы после войны; они собирались полакомиться ею следующим вечером в компании своих друзей, Олимпия несколько раз оговаривала с фройляйн Виллемс меню званого ужина. Фройляйн Виллемс побелела, увидев, как Эрвин, не обращая внимания на ее отчаянные мольбы, на негнущихся ногах поковылял с икрой к задней двери, во двор, к фонарю. У него был с собою перочинный нож. Одна из кухарок, Герда, погналась за ним, чтобы отобрать банку, и Августа погналась за Гердой, но отобрать у Эрвина банку Герда не смогла, предпочтя к нему все-таки не приближаться: Эрвин пригрозил ей ножом, которым затем продырявил крышку, вскрыл банку, ткнул в икру, попробовал ее и тут же выплюнул. Ну и блевотина, сказал он, настоящая отрава, прямо как дерьма сожрал. Он сложил нож и зашвырнул банку подальше в пруд. Он еще дождался всплеска воды, а потом, сунув руки в карманы, с гордым видом вразвалочку ушел в темноту. Он выбросил то, что пришлось ему не по вкусу, говорит Августа, вот, собственно, и все, что я хотела тебе сказать: он выбросил то, что пришлось ему не по вкусу; я закончила, Ц. А.

Я слушал тебя внимательно, и совершенно зря. Могла бы и не тратить столько слов, говорит Ц. А., все-таки ума тебе явно не хватает, выходит, я ошибался на твой счет, ну не дурочка ли ты, если так подробно расписываешь сравнение, которое низводит тебя до уровня нашего бывшего свинаря, а меня обижает? Ведь, если бы ты была умнее, разве стала бы предпринимать такой длинный и нелепый заход? Уж кому-кому, а тебе я никогда не откажу в беседе, ты ведь знаешь, что дороже и любимее тебя дочери у меня нет.

Не путает ли он ее с Йоханной?

Словами о том, что никогда не откажет в беседе, словами, какие он говаривал и Йоханне, он хотел затушевать разницу в своем отношении к дочерям и потому, наряду с Августой, внушал Йоханне, что она самая дорогая и любимая. Зачем? Чтобы поделить свою лесть между ними поровну или чтобы — возможно, даже одновременно — этой ласковой фразой не подпускать к себе обеих? Теперь же ему надо было вернуть свою власть над Йоханной: она легко поддавалась его воздействию. В Айнхаузе Ц. А. достаточно было слабого намека на возражение, чтобы вновь убедить ее в том, в чем она за пределами Айнхауза с полным на то основанием уже начинала сомневаться; в Айнхаузе же она словно боялась, что несогласие с мнением Ц. А. сделает ее изгоем в собственном доме. Но стоило ей однажды схлестнуться с Ц. А., как она тут же готова была просить у него прощения. Йоханна гордилась отцовским поместьем, любила его, и это тоже было причиной ее смирения перед Ц. А., хотя в ее глазах, не говоря уже об Августе, смирение считалось чем-то постыдным.

Положив, точно в забытьи, Августе руку на плечо и отбросив извечную осторожность, Ц. А. то ли сам сочиняет стихи, то ли повторяет чьи-то строки: И пусть равнодушные ночи колышут деревьев листву…

Что? — спрашивает Августа, рассеянно глядя на Ц. А.

Оказывается, он произнес эту строчку не для нее. Просто он все еще думал об Айнхаузе и о тех беседах, которые они могли бы вести на террасе, в библиотеке или в какой-нибудь из гостиных, но теперь, когда он высказал свою мысль, ему снова пришло в голову, что самое лучшее было бы вообще закрыть дом. Семейный бюджет давно уже кажется ему разорительным, лишь на молоко истратили в этом году пятнадцать тысяч марок, а это только один из множества счетов, по которым ему постоянно приходится платить. Он закроет дом, который бессмысленно сосет столько денег, хозяйством пусть руководит управляющий, или можно будет нанять менеджера, а можно поручить и Йоханнесу, он уже вполне созрел для такого дела, а сам он, Ц. А., махнет в Африку, в Кению или Судан, где поселится в маленьком домике и будет жить-поживать без Олимпии, без всех их, без детей, непритязательно и вдали от цивилизации, в окружении одних лишь добродушных незнакомых темнокожих туземцев.

Августа не любила этой болтовни. Она прекрасно понимала, что ничего такого он не сделает, и тем не менее его чуть жалостливые речи вынуждали ее (чего ей вовсе не хотелось) к резким возражениям и отпору, а в какие-то моменты и к молчанию, которое было тем же отпором, лишь в иной форме, если все-таки не было молчанием, оказывавшимся уязвимым как раз для его жалостливости и несбыточных фантазий, и тогда Августе казалось, будто она пытается увернуться от своих же собственных ударов.

Ты ждешь моего ответа? — спрашивает она.

Ц. А. качает головой. Там (он не называет — где) он повстречал великолепную обольстительную темнокожую девушку, совсем еще юную, независимую, она даже не чувствовала к нему ничего, просто взяла и осталась, а потом вдруг ушла, то ли настроение было у нее такое, то ли… Ц. А. не знал, он ни о чем ее не спрашивал и не мешал ей делать то, что она хотела, но, видимо, он оказался не тем мужчиной или не тем человеком, за которого она его принимала.

Ц. А. делает небольшую паузу. Он курит, говорит и все время курит, Августа видит его как сквозь туман… А сегодня, быть может, у этой девушки уже подрастают дети и прекрасные темные груди ее стали дряблыми.

Ц. А. рассказывал все это так, будто говорил сам с собой. Он умолкает, погрузившись в какие-то видения каких-то далей.

Мне нечего на это сказать, Ц. А., говорит Августа, нарушив воцарившуюся тишину.

Тебе нечего на это сказать? А ты и должна молчать, с внезапной враждебностью отвечает он. Пожалел ли он о том, что вообще открыл ей историю своей любви? Очнулся ли от забытья? Пойми меня: ты должна молчать, и не дай бог тебе когда-нибудь сболтнуть об этом за моей спиной. И чтобы в присутствии Олимпии…

Вот и все.

Августа только кивает. А почему, собственно? Или лучше спросить: будь он почаще с нею откровенен, разве нужно было бы ему играть в эти прятки и бояться ее? Она ничего не говорит. Вот и все — словно чашка треснула. Как быстро, как неожиданно пролегла между ними трещина недоверия, если только это не было лишь приступом недоверия, какие случались у Йоханны, когда Августа не имела возможности с нею поговорить.

Августа глядит мимо Ц. А. Для нее существовало две Йоханны: первая — айнхаузская сестра, какую знал и Ц. А., а вторая — раскованная, прилежная и честолюбивая хайдельбергская студентка, Ц. А. почти неизвестная, которая среди своей хайдельбергской братии, как и вообще среди других людей, ничем не напоминала первую. Но где она чувствовала себя в родной стихии — в Хайдельберге или в Айнхаузе? В Айнхаузе Йоханна так же не докучала разговорами Ц. А., как и он не особенно заботился о том, чтобы привлечь ее на свою сторону. В глазах Ц. А. она была некоей упорхнувшей, любящей простор, деревню и природу пичужкой, с давних пор обитающей в Айнхаузе, то есть существом, от которого всерьез ничего не зависело и которое никогда не отдалялось, — так чего ради было ему тратить на нее силы? Ее одежда (приезжая в Айнхауз, Йоханна доставала ее из шкафа, а уезжая, запихивала обратно: старые, выпущенные юбки, носки, толстые гольфы, давно не модные брюки, растянувшиеся с годами пуловеры), наверное, создавала у Ц. А., обманчивое впечатление, будто Йоханна все еще маленькая глупенькая школьница, а не взрослая женщина, которой пошел третий десяток. Казалось, ей было на редкость удобно держать это старье в Айнхаузе, она даже надевала выношенные платья Августы, но поскольку Августа была крупнее, то они болтались на ней, и хотя Йоханна в них слегка мерзла, ей все равно нравилось облачаться в эти хламиды. Таким образом, вещи из своего гардероба ей нужно было привозить только по случаю каких-нибудь праздников или торжеств. Нельзя сказать, чтобы она выряжалась в старое тряпье из желания обмануть Ц. А., а это в свою очередь затем, чтобы от него что-то скрыть, например свой истинный возраст или то нетерпение, с каким она ждала, когда же Ц. А. взглянет на нее другими глазами и признает ее. Но какого бы цвета ни были ее тряпки — серого, коричневого, темно-зеленого или черного, — для Ц. А. все это большого значения не имело. Его установившееся мнение о Йоханне объяснялось, скорее, тем, что в Айнхаузе она не использовала возможности показать себя с другой, непривычной для него стороны; если же она это делала, то как нечто пустяковое, так что Ц. А., который по натуре был человеком нелюбопытным, даже внимания не обращал, а если и обращал, то лишь самое беглое, на что потом Йоханна жаловалась Августе. Хотя Августа и могла объяснить ей, почему Ц. А. считал второстепенным и пустяковым то, что было для Йоханны важным, де́ла это не меняло. И если затем Йоханна во всех подробностях рассказывала ей (в отличие от Ц. А., которому она лишь смутно намекала) о том, как они бойкотировали лекции, гуляли на вечеринках и ездили по уикендам в Шварцвальд кататься на лыжах, то Августа была не прочь поговорить с нею обстоятельно, даже поделиться своими воспоминаниями и опытом (правда, на лыжах она не каталась), и все же она оставалась для Йоханны слушателем запасным и, собственно, не тем, кто ей был нужен. И так получалось, что, за исключением доверительных разговоров сестер, все, что высказывала Йоханна в Айнхаузе, говорилось ею только в расчете на Айнхауз. Йоханна проводила четкую грань между собой и домашними, и, когда сестры ссорились, Августа чувствовала это на себе. Может, затевая ссору абсолютно на пустом месте, Йоханна бессознательно хотела наказать Августу за то, что в Айнхаузе та пыталась не подчиниться и не подчинялась его уставам, чего сама она не могла — ни сейчас, ни прежде? При этом Ц. А. никогда не был причиной их ссор.

Когда у них бывали стычки, верх брала Йоханна, младшая. Августа боялась ее выпадов, так что уже в начале ссоры предпочитала уступить то, что Йоханна все равно бы присвоила себе. Тем не менее было бы преувеличением утверждать, что Йоханна была сильнее именно поэтому. Дело просто заключалось в том, что Августа сознательно держалась с Йоханной осторожно. Прежде всего она хотела таким образом оградить себя от ее оскорблений. Она делала вид, будто Йоханна ей совершенно безразлична. Но она вовсе не мешала Йоханне принимать ее осторожность за равнодушие, хотя как раз оно-то и служило предметом обвинений и нападок младшей сестры.

Помирившись, они откровенничали — сидя на диване, уединившись в своих комнатах, гуляя, — причем говорила обычно Йоханна. Она постреливала карими внимательными глазками, сопровождая этим жесты, которыми придавала выразительность своим словам. Чего только не узнавала от нее Августа, а однажды услышала и про домогательства Ц. А. Это было так страшно или, наоборот, до смешного невинно… — рассказывала Йоханна. Игра в двусмысленность? Ну да Августа и не принимала слова Йоханны всерьез, а что касается Ц. А., то он мог поступить так просто по рассеянности. Ц. А., блуждающий по ночам в потемках? Зачем же он все-таки приходил, по какому поводу? Не знаю, отвечала Йоханна, а по какому поводу? Ни по какому. Я просила его уйти. Возможно, что, очутившись в длинном темном коридоре, он потерял направление и шел ощупью вдоль комодов и шкафов. Он будто провалился в темноту. Но возможно, что он просто ошибся дверью — ошибся или хотел ошибиться? Не исключено и то, что он шел на слабый свет ночника, пробивавшийся из комнаты Йоханны, и открыл дверь, чтобы в коридоре стало светлее; он постучал и, не дожидаясь разрешения Йоханны, сразу же вошел — оба раза со стаканом виски, дымившейся сигаретой и в одних трусах? А еще Йоханна хорошо помнила, как он оба раза криво улыбался, как затуманены были алкоголем его глаза, когда он направлялся к постели, где она лежала и читала, отчего он оторопел. Но почему оторопел, Йоханна? Может, оторопела только ты, а вовсе не Ц. А.? Что, и он смеялся? Но она же говорила о кривой улыбке! И дрожал от возбуждения? Послушай, Йоханна, сказала Августа, я вовсе не стремлюсь знать правду, лучше помолчи, слишком утомительно знать слишком много. Но Йоханна упрямо продолжала рассказывать. Какими бы страшными или, наоборот, невинными ни были эти его ночные визиты, сказала она, следовало пожалеть его, она чувствовала, что отпор — ведь она же просила Ц. А. уйти! — был бы неуместен; неужели было бы лучше закричать, перебудить весь дом? Ц. А. присел к ней на кровать; какая потом пустота была у нее на душе, она могла бы разрыдаться от этих ночных визитов; посмотрела бы ты на него, Августа!

В своих разговорах Йоханна и Ц. А. никогда не касались Августы: Йоханна не хотела о ней напоминать, а Ц. А. был замкнут. Вполне вероятно, что Ц. А. даже и не помнил, как заходил к тебе, сказала Августа, желая защитить отца. Йоханну это обидело. Значит, получалось, что вся ее жалость, замешательство, тяжесть на сердце оттого, что она прогоняла его, — все было совершенно напрасным, таким же напрасным, как и сознание близости с Ц. А., никогда не бывшей прежде столь тесной, ведь он же к ней приходил, ее выбрал, не Августу ведь! Нет, ни за что она не допустит, чтобы кто-то отравил болтовней все то, что она изведала и выстрадала в те две ночи.

Чем реже Августа приезжала в Айнхауз, тем крепче становилась спайка Йоханны с братом. Августе же он стал совсем чужим. Оба замкнутые, неразговорчивые, они обменивались при встрече вопросами и ответами, словно почерпнутыми из начальных уроков иностранного языка, но коль скоро они все-таки оказывались вместе, то Йоханнес обзывал Августу синим чулком, донкихотом в юбке, резонеркой, идеалисткой, и в его словах звучали одновременно задиристость и страх. Августа замечала только, что брат уже давно усвоил то, что считал для себя неприемлемым, и следовал тем принципам, которые некогда отвергал, а быть свидетелем этого перерождения она не желала. Путь брата казался ей постоянной дрессурой, объездкой, выездкой. Августа часто задавалась вопросом, кто лучше помнит прежнего Йоханнеса: он сам или она? Йоханнес начал подражать Ц. А.: копировал его манеры, ставил себя на его место, держался с важным видом, ездил охотиться, стрелял, убивал, но однажды он расхотел подражать, повторять чужие манеры, устраивать охоты, стрелять и убивать: однажды ему захотелось вырваться из сословного плена и стать хирургом, а не помещиком. Бунт ничего не дал. Как сына, по изощренному определению Августы ставшего наследником с первым же своим младенческим криком, его приуготавливали к тому, чтобы пойти по стопам отца; он покорился воспитанию и раньше времени почел не распространяться на эту тему — хозяин и приживальщик в одном лице.

Ц. А., говорит Августа, ну я пойду, меня ждут два турка с «Боша»[71], я учу их немецкому.

Что-о, ты сказала, делаешь?


Предпоследняя попытка составить мнение о Берлине — попытка, как ее могла бы передать Августа со слов Ц. А., а может, это Августа придумывает для Ц. А. историю, чтобы он потом рассказывал ее другим.

Ц. А. мог бы смело похвастать своим умением разбираться в штабных картах — он им и хвастал. Вот почему для него было сущим пустяком, приложив газетную вырезку к городскому плану Берлина, сопоставить описание события с тем, как оно происходило в действительности.

Ц. А. идет по следам Августы?

Высота «Гекторштрассе»: конец улицы Курфюрстендамм, где уже ничто не говорит об ее шике. Он смотрит по сторонам, переходит дорогу и останавливается перед зданием, которое искал. Угловой дом, ветхий, разваливающийся. На третьем этаже — штаб-квартира ССНС[72] (прочел Ц. А. вывеску, стоит возле нее). Он вышел из этого дома и снял с велосипеда противоугонную цепь, которой тот был привязан к дереву. (Где это дерево и какой оно породы? Выдвинув подбородок, Ц. А. ищет. Липа. В заметке упоминалась липа.) Он сел на велосипед и огляделся, собираясь влиться в поток машин, спускавшихся по Курфюрстендамм. (Ц. А. доходит до угла, смотрит налево-направо.) На ногах у него были сандалии: дело происходило за день до троицы. Тут к нему подошел какой-то человек и спросил: Вы Руди Дучке[73]? Мне нужен Руди Дучке, это вы? Простите, вы, кажется, Руди Дучке? Неважно, в какой форме был задан вопрос, факт тот, что Дучке сказал «да». Незнакомец мгновенно выстрелил, сзади или с какой-нибудь другой стороны (возможно, с той самой, где сейчас стоит Ц. А.), отскочил, побежал и скрылся за дощатым забором (скорее всего, окружавшим стройку).

Рухнув с велосипеда, Дучке лежит на мостовой.

Ц. А. достает из кармана газетную вырезку, которую взял у Августы, и сверяется с текстом. (Он вспомнил, что в газете события были изображены иначе: держась за голову, Дучке с криком мамочка или мама сделал на слабеющих ногах несколько шагов.) Ц. А. прячет вырезку в карман. Затем пытается определить место, где разыгралась эта сцена. Он представляет ее настолько отчетливо, что и сам чувствует боль. Его пробирает дрожь. Он хватается за голову, нечаянно сдвинув при этом шляпу.

Прохожие оттащили Дучке к киоску, что виден на другой стороне Несторштрассе. (На проезжей части Ц. А. мерещится кровь.) Спустя считанные минуты после покушения полиция отметила мелом на асфальте положение велосипеда. Киоскер вызвал «скорую помощь», до прибытия которой Дучке положили на скамейку. (И на скамейке тоже следы крови? Ц. А. выискивает скамейку, размышляя над тем, как долго еще пролежали на земле велосипед и стоптанные сандалии.) Киоскер сразу принялся продавать газеты. Он не мог не слышать выстрелов. Но тут же у него, должно быть, начались рези в глазах, поскольку на стройку, куда бежал покушавшийся, полиция пустила слезоточивый газ. К тому моменту у края тротуара (где сейчас стоит Ц. А.) уже столпились репортеры и своими глазами видели сандалии и велосипед (которые Ц. А. видит в воображении).

Что выяснил он, побывав на месте происшествия? Какие показания мог дать, если бы его спросили? Каковы были мотивы покушавшегося? Ц. А. мог бы ответить, что это был светловолосый молодой человек (свидетельство киоскера). Он мог бы добавить, что речь идет о частном случае (источник: шпрингеровская «Берлинер морген-пост»). Он мог бы сказать, что хотя частный случай и не может рассматриваться как типичный, но все равно является симптомом обострившегося конфликта между правыми и левыми (источник: «ФАЦ»[74]). (А если бы он ничего не сказал? Просто подождал? Он ведь не одобрял покушение.)

Ц. А. впал в транс. Несторштрассе, угловой дом поплыли у него перед глазами. Он и сам, казалось, плыл. Он взял себя в руки.

Еще не совсем прояснившимся взглядом он вперился в скамейку. По ассоциации подумал: сесть на нее? Вслед за тем, трусливо: лучше не стоит.


Время от времени Августа спрашивала, почему бы ему не познакомиться с ее друзьями. Ц. А. отказывался наотрез. Но однажды полюбопытствовал, много ли у нее друзей.

Августа ответила: Друзей никогда не бывает много.

Он задумался над этой фразой, так как она была вполне в его духе. С этого раза он стал терпимее относиться к ее рассказам о друзьях, а кое-что ему было интересно и самому. Так, например, она рассказывала, что ее ближайшие друзья живут вместе в большой старой квартире, которую снимают сообща. Это и есть коммуна? Августа рассмеялась: Если хочешь, называй коммуной, хоть это и звучит так страшно, по крайней мере для тебя. Дело просто вот в чем: они прекрасно относятся друг к другу, а когда несколько человек объединяются и селятся вместе в большой квартире, то за жилье им приходится платить гораздо меньше, чем если бы каждый из них тратился на какую-нибудь паршивую меблирашку для себя одного.

А ты почему с ними не живешь? — спросил Ц. А.

Иногда у меня возникает такое желание, но потом опять пропадает, сказала Августа. Должно быть, мне больше нравится жить одной. Я часто захаживаю к ним, но затем возвращаюсь к себе. Я не смогла бы вынести постоянного соседства нескольких людей.

Это была вторая фраза, не требовавшая разъяснений потому, что он и сам сказал бы так же. В общем, он принял приглашение и не успел еще вымолвить «да», как уже чувствовал радость предстоящего знакомства. Ему было жутковато при мысли, что его ждет встреча чуть ли не с целой дюжиной молодых людей и девушек, живущих неженатыми под одной крышей, жутковато было ему и от незнания того, о чем он, собственно, будет с ними говорить, но в то же время он замечал, что именно эта жуть и вызывает в нем радость.

Он вошел в старую берлинскую квартиру из шести комнат. В прихожей погляделся в подслеповатое зеркало, купленное, как и почти вся здешняя мебель, у старьевщика. Ц. А. подали тарелку горохового супа и усадили за большой овальный стол, вокруг которого стояло десять стульев. Ц. А. с аппетитом принялся за суп.

Почему в этой комнате стены совершенно голые? Ни картин, ни плакатов — верно, неспроста?

Да нет, просто в этих старых домах такие твердые стены, что гвоздя не вобьешь.

Здесь мы обычно едим все вместе, сказала Розмари Бауэр, изучавшая в университете литературоведение, а когда приходят друзья, эта комната служит нам гостиной.

А кто готовит?

Все по очереди.

Обожаю гороховые супы, сказал Ц. А. и попросил добавки. Фасолевый суп, чечевичный или картофельный — всю жизнь только ими бы и питался.

Серьезно? — спросила Розмари. Она встала подлить Ц. А. супа и ехидно взглянула на него.

У Розмари было веснушчатое лицо, всегда имевшее чуточку ехидное выражение, так что Ц. А. пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выдать поднимающегося в нем раздражения. Ему вспомнилось, каким наслаждением было в лесу, на охоте, в час обеда поесть густого, наваристого супца из бидонов, стоящих возле разложенного загонщиками огромного костра, у которого тайно, продрогнув, отогревался он после бесконечного выстаивания в засаде, вспомнилось, как желудок, превратившийся в горячий тугой шар, источал благость, и уже не страшны были ни дождь, ни вьюга, ни ветер, и всякий раз это божественное состояние накормленного сосунка куда сильнее влекло его в постель, чем снова на охоту, — но обо всем этом говорить сейчас он не хотел. Он боялся, что эти люди обратят его слова против него.

За столом их сидело шестеро: двое заводских экономистов — Хельмут Бялас и Аксель Родиг, представленный Августой лишь по прозвищу, как Помпа, — Розмари, которая, разлив по тарелкам суп и сняв с веревки белье в ванной (Вдруг твой отец захочет в уборную), не столько ела, сколько бегала туда-сюда, Ц. А., Августа и Лора Вегенер, жившая на пятом этаже дома напротив и курсировавшая между двумя квартирами. Лора была замужем. Она работала учительницей в народной школе[75], имела годовалого сына. Вернер Кракеель, студент-медик, отсутствовал: дежурил в больнице.

Ц. А. сидел между Розмари и Лорой. Ему показалось, что Лора старше остальных: на вид ей можно было дать лет тридцать или чуть больше. Она понравилась ему. Он любовался ее круглым, широким, скуластым лицом, гладко зачесанными и собранными в хвост прямыми черными волосами. Единственное, что его несколько озадачивало, — это ее строгое черное платье: может, она в трауре? Заметив его смущение, Августа рассмеялась. Лора любит носить черное, сказала она, вот и весь секрет.

Откуда же я мог это знать? — с едва заметной улыбкой сказал Ц. А., скользнув взглядом по Лоре. Поскольку стало ясно, что Лора не в трауре, она показалась ему еще прекраснее. Он спросил, кто по профессии ее муж.

Электрик на «Боше», сказала Лора. Хотел стать физиком, но в отличие от меня получить высшее образование не смог.

Почему? — спросил Ц. А.

Лора начала с себя. Ее отец управлял франконским[76] филиалом сельскохозяйственного кредитного банка. Взгляды отца, его мышление человека с положением предопределили ее путь: гимназия, аттестат зрелости, университет. Никаких препятствий финансового или психологического порядка она не знала. Но в семье ее мужа дело обстояло иначе. Его отец батрачил и ковал лошадей в имении у какого-то гессенского помещика, мать работала там же дояркой. Муж Лоры, Герман, рос с сыновьями помещика. Вместе они ходили в сельскую школу, а с одним Герман учился в том же классе и даже сидел за одной партой. Герман, который хорошо учился, подсказывал ему на уроках. Они были неразлучными друзьями: вместе играли, вместе стреляли воробьев. По прошествии четырех лет помещик отправил своего сына в гимназию. Родители Германа были бы рады сделать то же самое, но не посмели. Им казалось недопустимым, чтобы Герман и дальше оставался за одной партой с хозяйским сыном. Денег они бы наскребли. Проблема заключалась именно в том, что они сами себе определили границы дозволенного.

Ц. А. нервно смахнул хлебную крошку и закурил. Сельская школа и всеобщее обязательное обучение скрадывают зависимость неимущих от имущих, классовое различие между ними, сказала Лора. Пока Герман и помещичий сын были детьми, разница между ними была незаметна. И хотя у родителей ее мужа достало храбрости разрешить ему держать экзамен в гимназию, тем все и кончилось: они как бы хотели себе доказать, что дело не в способностях Германа, коль скоро он вынужден и дальше учиться в народной школе. Вступительные экзамены Герман сдал лучше, чем помещичий сын, но доучиваться ему пришлось все-таки не в гимназии, а в восьмилетке.

Ц. А. захотелось пригласить Лору в Айнхауз, повозить ее по полям, показать с вершин своих холмов, до чего прекрасен мир, но сейчас он стеснялся.

Помпа заметил, что детям рабочих доступ к высшему образованию практически закрыт.

Ц. А. кивнул, будто знал это, тогда как в действительности понятия не имел, почему айнхаузские рабочие отдают своих детей в восьмилетку и лишь дочь управляющего учится в гимназии, а вот сынлесничего — только в техникуме. До сих пор он над этим даже не задумывался.

Помпа навалился грудью на стол, взглянул сквозь круглые стекла очков в веснушчатое лицо Розмари и сказал: Ясно, что так продолжаться больше не может. Необходимы экономические перемены, за которыми последуют и культурные.

Это же революция, сказал Ц. А.

Конечно, сказал Помпа. Я только не хотел вас сразу пугать.

Розмари улыбнулась Помпе.

А со своим мужем вы где познакомились? — спросил Ц. А. Лору, переводя разговор на прежнюю тему. Он не расценил слова Помпы как вызов, хотя они были камнем в его огород. Он бы избежал этого скользкого положения, если бы деликатно возразил, что… Мысль его запнулась, и он подумал, над чем ему обязательно стоит подумать, сегодня вечером или в ближайшие дни.

Впервые мы встретились здесь, в Берлине, сказала Лора, на демонстрации (той самой, когда с Германом познакомилась и Августа). Полицейский избивал Лору резиновой дубинкой. Герман протиснулся к ним своим огромным телом и, словно от чьего-то толчка, повалился на полицейского, даже не коснувшись его пальцем (что в противном случае квалифицировалось бы как сопротивление властям), затем схватил Лору и вытащил ее из-под града ударов.

Ц. А. молчал. Ничего остроумного ему в голову не приходило, а говорить банальности не хотелось. Потому он лишь поднял левую бровь, сделал глубокую затяжку и выпустил дым вверх. Все остальные эту историю уже слышали.

Вчера голос его был полон жизни, вчера полон жизни был и его взгляд: Ц. А. был в зоопарке и смотрел зверям в глаза. Здесь он чувствовал себя в своей стихии. Глаза животных его успокаивали, они не буравили его, не следили за каждым его движением. Слоновник тотчас напомнил ему о слоновьих стадах, виденных в Африке, а зебры — о целых полосатых табунах, причем Ц. А. не только знал, как они выглядят в высокой траве саванны, но даже сам видел однажды, как зебру настигла и ударила лапой львица. У загона с антилопами он сказал Августе, что встречал столько видов антилоп, сколько в зоопарке сроду не собрать. Он перечислял их, описывал (в том числе и антилопу того редкого вида, какую хотел подстрелить на следующей охоте, и кого еще хотел добыть, водяного буйвола, какого-нибудь Бонго). Вспомнив охоту, он почувствовал тоску по дальним странам, а с нею и желание умереть. Я уеду в Африку, сказал он Августе, но не знаю, вернусь ли. Кому я нужен — старый, больной?

Это нытье было Августе прекрасно знакомо. Теперь ей полагалось сказать: Ц. А., ты вовсе не стар, тебе только пятьдесят четыре, и ты вовсе не болен, а совершенно здоров, и как ты можешь не вернуться, когда все ждут твоего возвращения. Но на сей раз она сухо ответила: Ну так и делай то, что тебе в радость. Пока это тебе в радость. Ц. А. покачал головой. Его покинуло чувство собственного превосходства. Он ответил и не ответил Августе, рассказав ей вдруг, как однажды нашел останки двух оленей, настолько неудачно сцепившихся рогами в поединке, что оба так и сдохли — голова к голове. А еще был случай, когда он подстрелил рогатую косулю. Оказывается, природа тоже может сплоховать, вот и среди животных встречаются диковинные аномалии.

На что ты намекаешь? Он задумался. Во всяком случае, главным для него было то, что он не промолчал, а снова заговорил — непринужденно и без остановок.

Розмари спросила, не хочет ли он осмотреть квартиру. Мы с Бяласом ее вам покажем, сказала она. Поглядите, как живут леваки и красная шушера, выражаясь языком Акселя Шпрингера.

Ц. А. встал. А вы с нами пойдете? — спросил он Лору.

Зачем? — улыбнулась она. Я здесь все видела.

Розмари с Бяласом повели Ц. А. в коридор, куда выходили двери других комнат. Сперва ему показали кухню, находившуюся в конце коридора. Ц. А. никак не мог сообразить, что бы такое сказать, пока не заметил на подоконнике двух кошек, глядевших во двор. Тотчас он спросил, как их зовут. Суска и Троцкий, сказала Розмари. Зайти в комнаты Ц. А. не пожелал. Он либо останавливался на пороге, либо едва переступал его и вытягивал шею. Он не столько рассматривал, сколько пробегал глазами. Не вдаваться ни в какие подробности, ни к чему не прикасаться, ничего не принимать близко к сердцу, ни на чем не задерживаться. Ни одной из увиденных на полках книг он не читал. Он ожидал, что здесь держат лишь коммунистическую литературу. В комнате Бяласа он заметил настенный плакат, на котором были изображены Маркс, Энгельс и Ленин. Внизу стояла подпись: Все говорят о погоде. Мы нет. Как же так? — непроизвольно вырвалось у него. Он поспешно сказал: Может, и не все говорят о погоде, но все живут милостями ее, разве нет? Каково человеку, когда посевы поражает засуха, когда гибнет от града, гниет под дождем урожай, померзают виноградники и фруктовые деревья?

В этом что-то есть, сказала Розмари.

Но Бялас возразил: Так ведь это же слова с плаката железнодорожников.

Ц. А. ободрился. В комнате Помпы над столом висел плакат, призывавший к солидарности с Вьетнамом. Увидев его из дверного проема, Ц. А. спросил, как господин Помпа, или оба они, фройляйн Бауэр с господином Бяласом, или Августа и вообще берлинские студенты могут устраивать демонстрации против американского присутствия во Вьетнаме, когда своей свободой Берлин обязан именно американцам.

Ему ответил Бялас. Прислонившись к стене коридора, он сказал: Минуточку! В том виде, в каком вы ставите вопрос, мы его, во-первых, сто раз слыхали, а во-вторых, он по сути своей неверен. Послушать вас, так получается, будто в Западном Берлине защищают Вьетнам, а во Вьетнаме — Западный Берлин. Мы же считаем, что, развязав войну против Вьетнама, американцы утратили всякое право защищать свободу и вообще заикаться о ней. Подоплека этой войны в том, что один народ хочет вырваться из капиталистического лагеря, а ему не дают. Не забывайте, во Вьетнаме капитализм установился в колониальную эпоху, а она миновала.

Бялас произвел на Ц. А. впечатление.

Чем вы намерены заниматься в будущем? — спросил Ц. А.

Бялас провел рукой по волосам и сказал: По-моему, трудно получить работу на заводе, где производство строится на той форме собственности и тех экономических принципах, которые отвергаешь. Правда, не легче и самому решиться на работу, которую едва ли можешь оправдать, не почувствовав себя скомпрометированным.

Ц. А. понравилось в Бяласе такое прямодушие. Бялас говорил то, что думал, и говорил ему в лицо. Это считалось признаком хорошего тона. Разговор, который нравился Ц. А.: глаза в глаза. Ц. А. не смущало, что Бялас мыслил иначе, чем он. Он знал, на что шел, приняв приглашение Августы. Разговор в коридоре оправдал его ожидания. Ц. А. даже прикинул, не может ли он как-нибудь помочь Бяласу с работой, но ничего путного на ум так и не пришло. Он решил поразмыслить над этим в Айнхаузе, в спокойной обстановке.

Он еще немного посидел за столом, беседуя с Розмари, Лорой и Бяласом. У Акселя Родига была назначена встреча; съев суп, он сразу встал и ушел.

Позже, в отеле, Ц. А. не мог толком вспомнить, о чем он так подробно распространялся. Кажется, он что-то такое болтал Розмари и Лоре про свою библиотеку в Айнхаузе, рассказывал истории, которые их веселили. (Историю о носороге? Историю о том, как его двоюродный дедушка посчитал своего денщика начальником, когда из линейного полка того перевели к конногвардейцам в Потсдам?) Бялас проводил его донизу. В подъезде, где они дожидались такси, Ц. А. спросил Бяласа, чем занимается его отец. Он профсоюзный деятель в «Бау, штайне, эрден»[77], сказал Бялас. На это Ц. А. заметил, что прекрасно относится к профсоюзам. Хотелось бы узнать об этом поподробнее, сказал Бялас, но тут подъехало такси. Ц. А. был счастлив (сейчас, когда лежал в постели у себя в номере, но, впрочем, может, счастлив просто потому, что не мог сразу заснуть), что в какой-то, теперь уже трудно восстановимой, связи нашел вдруг историческое доказательство того, что (и) дворянские традиции бывают прогрессивными. Сегодня вечером он обмолвился, что почти сто лет назад один из его предков был борцом против крепостного права. Все засмеялись: прелестная Лора, Розмари, Бялас, Августа. Уже засыпая, он почувствовал гордость оттого, что вызвал у них смех, и почему-то был этому рад. Он попытался понять, что же его, собственно, радует, но поскольку с ходу ни до чего так и не додумался, то решил отложить это на потом. Галопом землю не пашут. Неплохая фраза, запомни ее, а в общем хорошо, что они смеялись. Внезапно он ощутил тайную неприязнь к себе: к тому, каким еще был днем. Его прежнего отныне больше не существовало. Ведь мог же он быть в каком-то смысле заодно с молодежью.

Наутро Августа стояла у окна в его номере, глядела на улицу и со счастливым видом слушала, как он делился с нею своими ночными мыслями. На мгновение она поддалась иллюзии, поверила в то, что бывшее лишь минутным все же и есть подлинная, теперешняя жизнь Ц. А. Она подошла к нему и сказала: Ц. А., такой момент — почему бы нам отсюда и не начать все сначала, почему бы на этом не поладить друг с другом?

А и в самом деле? — отозвался Ц. А., задержав руку над наполовину уложенным чемоданом. Только как? Для этого мне надо было бы жить в этом городе, но ты ведь знаешь мою натуру — Берлин ей противопоказан.


Последняя попытка составить мнение о Берлине.

Во второй половине дня у Августы была лекция, и потому, чтобы добраться до аэродрома, Ц. А. пришлось взять такси. Водитель, толстый, круглоголовый, лет пятидесяти или постарше, имел вид человека рассудительного, и вопреки обыкновению Ц. А. завел с ним разговор. Он спросил таксиста, что думает тот о настроениях в городе и что вообще толкуют о действиях студентов.

Таксист беззлобно ответил: Мотали бы себе в ГДР.

Готовность, с какой ответил таксист, поразила Ц. А. Он заметил, что тот пристально разглядывает его в зеркало заднего вида; это был прямой и открытый взгляд: таксист думал то, что говорил. (Говорил ли он то, что думал?) В концлагерь — вот куда их надо! — сказал он. Пусть валят откуда пришли.

Ц. А. забился в самый угол заднего сиденья и напряженно смотрел в окно, но остановить таксиста было уже невозможно. Заткнулись бы, горлопаны, их дело учиться, а не митинговать! На чьей шее сидят-то, как не на нашей? Я бы их всех в душегубку! (Продолжение урока грамматики на тему «Употребление настоящего времени с формами прошедшего».)

Ц. А. почувствовал острое желание выйти из машины. Глядя водителю в затылок, он украдкой взялся за дверную ручку, но потом отпустил ее. Тот спросил: Или вы считаете иначе?

Ц. А. сказал: Я признаю за каждым право на протест, даже на антагонизм, но я решительно против всякого неповиновения.

Круглоголовый таксист только пожал плечами.

Ц. А. заметил, что машина свернула на Дуденштрассе: значит, ехать еще минуты три. Он облегченно вздохнул. Разговор с таксистом оставил у него в душе неприятный осадок, но еще неприятнее ему было оттого, что уверенность, какую он испытывал этой ночью, улетучилась. Он вспоминал, размышлял, пытался обрести ее вновь — она исчезла без следа.


Ведущее в тупик самобичевание, которым Августе лучше бы не заниматься.

Неужели она не могла предвидеть, что произойдет? Почему не села она с Ц. А. в такси? Она не предотвратила беды. И дальше: ей непременно следовало бы довезти его до Айнхауза и быть в Айнхаузе неотлучно рядом с ним, развлекать его, удерживать от ночных раздумий. Ведь она знала, какую власть имеют над ним эти ночные раздумья, знала, но ничего не сделала, хотя и говорила себе, что не оставляют же без присмотра маленького ребенка, который, едва научившись ходить, уже бесстрашно спешит подальше от дома. Но, видя перед собой эту картину — а все, что она потом слышала в Айнхаузе от Ц. А. и о нем самом, действительно эту картину подтверждало, — она все-таки не могла отнести ее к себе и к отцу, ибо тогда это означало бы, что она была обязана, как нянька, держать его за руку и с утра до ночи приговаривать: Ты еще слишком маленький, Ц. А., еще слишком маленький. Не делай того, что тебе нельзя!

Она сказала себе, уж как-нибудь он научится ходить сам. Да разве бы он и не смог? Ей было искренне его жаль.

Какое-то эйхендорфовское[78] упоение переполняло Ц. А., едва он возвратился в Айнхауз. Он просиживал до глубокой ночи на террасе и слушал жерлянок, плакавших в камышах пруда, уток, крякавших на воде, сычей, кричавших на деревьях. Воздух был теплым и свежим. Вокруг фонарей на террасе порхали бабочки. Ц. А. смотрел на звезды. В нем говорили чувства. Он предавался размышлениям. Он гнал от себя неприятное. Сейчас его удивляло, что в Берлине, где он разговаривал с друзьями Августы, на сей раз почти все прошло не так, как ему подсказывала интуиция. А как было бы хорошо, если бы он сразу подавил в себе это удивление, сочтя его просто необдуманностью и следствием избыточных впечатлений, для которых его словарный запас был слишком скуден. Но этого он не сделал. Напротив, начал растравлять свое изумление, даже наслаждаться им — теперь, когда был один, никем не тревожимый, когда мог отдохнуть и побыть в стороне от чужих глаз. Он записал что-то в блокнот. Нагрубил ли ему кто-нибудь из друзей Августы? Господин Помпа? Господин Бялас? Прелестная Лора? Фройляйн Бауэр? Нет. Но что это доказывало? (А что доказывало обратное?) Возможно, они были вежливы лишь потому, что он отец Августы. Но среди них он был как в вакууме. Они ничего не спускали ему, причиняя ему страдания. Нет, дело не в них как в людях, а в их образе мышления: излагая свои взгляды, они точно мозг ему перепахивали. Я боюсь за них или, лучше сказать, их самих, пометил он в блокноте. Затем, снова достав блокнот из кармана, подчеркнул слова за них и их самих. Господин Помпа сказал за столом: От этого общества ждать нам уже нечего. Мы хотим покончить с уродованием человека человеком, с уродованием миллионов, продающих свою рабочую силу, кучкой тех, кто наживается на ее купле. Ц. А. вспомнил слово революция. Он пометил его в блокноте и подчеркнул. Антикоммунизм, записал он, — вот моя вера, и ниже по контрасту: Марксизм — экстаз, новая религия. Он подчеркнул эти строчки. Господин Помпа также говорил, что им необходимо еще многому научиться, прежде чем перейти от теории к практике. Его слова привели Ц. А. в ужас, так как были откровенным, явным, до наглости плохо скрытым вызовом, ответить на который ему было нечего. Тем не менее он не ушел. Он только наморщил лоб. Ему надо было задать встречный вопрос, ясно и четко спросить: Что это значит и как прикажете вас понимать? Теперь же он мучился оттого, что промолчал.

Ц. А. послушал, как шумит ветер в деревьях, и предался настроению ночи. Это природа, тут им ничего не удастся изменить. Ему захотелось, чтобы это его состояние длилось вечно. А был ли он вообще в Берлине? Неожиданно вся поездка показалась ему совершенно неправдоподобной, ибо происходившее в Берлине было ничто в сравнении с природой. Берлин был ничтожен, нереален, не нужен. Его волнение улеглось. Он сидел и вслушивался, пил и курил. Нет, он не был в Берлине.

Вечером следующего дня, погруженный в раздумья, он опять сидел на террасе и, варьируя порядок слов, размышлял о тяжком бремени человеческого бытия. Он подчеркнул тяжкое бремя, а потом — гнет слишком ясного понимания. Временами он обращался к Августе: Скажи на милость, что вы имеете против меня? А ее рядом не было. Он колебался. Ведь признавал же он в разговоре с ними, что критически настроенной молодежи не на что рассчитывать в обществе, где потребление и деньги превратились в нечто настолько самодовлеющее, что стилем этого общества стала погоня за наслаждениями, а его движущей силой — сбыт. А может, все это лишь плод его фантазии? Нет, в памяти его еще сохранялись отголоски того разговора. Но отголоски суть что-то половинчатое, и, чтобы половинчатое сделать целым, он энергичным почерком записал: Ненависть, презрение, соглашательство, самоутверждение, страх, признание, обида. Он закурил и успокоился. Кончив писать, подчеркнул свою энергичную тираду от слова ненависть до слова обида и бросил карандаш на стол. Он курил.

Вернувшись к своим мыслям, он начал диалог с Августой и (для нее) записал: Твои друзья, единые в своей враждебности ко мне… Сделав эту запись, он готов был расценить их враждебность как проявление искренности. Минуту спустя он уже считал ее чуть ли не благородной, затем вдруг — до смешного благородной и наконец — до позорного плебейской. Он подчеркнул слово плебейской. Разве джентльмены ведут себя так со своими противниками?

Он мог бы еще понять, если бы эти левые довольствовались реформами. Реформы — это все-таки вещь другого порядка: регулировка, подгонка, что ли, приспособление к ситуации. Он и сам когда-то собирался вступить в социал-демократическую партию. В том, что они хотят иметь политический вес, разумеется, ничего предосудительного нет, записывал он. Но беда в том, что им мало участия в государственной жизни, они хотят изменить мир, не дискутировать, а действовать — вот что несносно.

Он курил.

Таким образом, держаться нужно тех, кто обеспечивает и защищает порядок. Нет ничего важнее, чем оберегаемая ими зона свободы. Установить эту зону, сохранить ее. Он записал свобода, скромность и самоограничение, а потом и термин, изобретением которого был очень горд: нравственные товарно-денежные отношения. Он собирался при первой же встрече щегольнуть им перед Августой.

Откинувшись в плетеном кресле, он взглянул на парк. Поднялся ветер.

Свобода, скромность — вот темы, какие он хотел предложить Августе. Об этом можно будет говорить вечера и ночи напролет. Он предвкушал свои беседы с нею; он будет говорить из желания сделать ей приятное, ради нее, так же как и ради нее затеял он всю эту работу ума. Нравственные товарно-денежные отношения — каково, а? Последние летние ночи вдохновляли его. Они всегда оказывали на него такое действие. Indian Summer Nights[79]. Придет же в голову такая чепуха — озаботиться судьбой какого-то Бяласа, да еще использовать свои связи для устройства его на работу?! Возможно, молодой человек и был приятен в обхождении, имел хорошие манеры, как-никак сын чиновника, но помочь ему означало бы потерять лицо. Разве он был в Берлине? Нет, не был. Нет, все-таки был — прелестная Лора, ее скуластое лицо и это ее «я здесь все видела!» (когда он захотел посмотреть квартиру и попросил ее пойти с ним). Но она усмехнулась.

Эх, скорей бы Августа приехала! Почему ее до сих пор нет? Она занята на работе. В конце концов, он тоже занят. Ей необходимо быстрее приехать, ведь иначе мысли, хоть и записаны на бумагу, поблекнут. Время лишит их остроты.

Я не хочу ее терять, записал Ц. А. и подчеркнул терять.

План действий. Ц. А. записал: 1. Не пускать в дом чужих, когда она здесь. 2. Иметь время для общения друг с другом. (Я выкрою время.) 3. Беседовать и бывать вместе.

Ц. А. откинулся в кресле и подумал, какие профилактические меры мог бы предпринять сверх этого. Он пометил: 4. Я докажу ей свой авторитет. Пункт 4 он подчеркнул двумя чертами. Затем встал, распрямился, допил свой бурбон[80], вышел из-за стола и, шатаясь, стал подниматься по лестнице, балансируя руками и извивая их, как азиатская танцовщица.

На сей раз гостей у него и в самом деле не оказалось. Нравственные товарно-денежные отношения. Августа металась как лев по клетке. Называй меня уж белой вороной, Ц. А.

Это не дело, сказал Ц. А.: он был уязвлен, но не сдавался. Твои друзья-приятели совсем не те люди, каких мы привыкли видеть вокруг себя. Они-то и есть барьер между нами. Мы утрачиваем контакт с тобой. Может, поменяешь университет? Дался тебе этот Берлин. До Гамбурга отсюда рукой подать. Да и друзей у нас там миллион.

Поездка в сумерках на овечье пастбище. Заговорили они только на обратном пути.

Посмотри, какая кругом красота, сказал Ц. А., замечаешь ли ты еще ее своими глазами горожанки?

Свет фар выхватил из темноты зайца, который, немного пробежав в луче, уселся посреди дороги, а потом побежал дальше. Ц. А. на мгновение погасил фары. Когда он включил их снова, заяц все еще бежал по дороге. Ц. А. сбавил скорость. Наконец заяц рванул в поле.

Видишь зайца?

Конечно, ответила Августа.

Неужели этот зверек тебя не радует?

Отчего же, сказала Августа. Почему ты спрашиваешь?

Он выкраивал время. Вечерний выезд на поля. Ц. А. хотел показать Августе природу, снова приблизить к ней дочь. Словно полководцы, стояли они на его холмах и глядели с вершины на другие, также принадлежавшие ему холмы, на жнивья, которые были уже запаханы под озимые, на леса.

Ты хоть когда-нибудь тоскуешь по Айнхаузу?

Разумеется, сказала Августа, но не больше, чем по тем местам, которые мне понравились.

Ты же частица Айнхауза.

Я выросла здесь, сказала Августа.

Он показывал ей только то, что было его собственностью, не выезжая ни на километр за пределы своих владений, например к озеру, в государственный лес или к морю. Здесь он хотел ее исцелить; но от какого недуга?

Ты что, считаешь, надо непременно владеть той землей, на которой ты вырос? — спросила Августа.

Ц. А. не ответил.

Неужели тебе так легко расстаться со всем этим? — чуть помолчав, спросил он.

Нет, сказала она, совсем не легко.

Он показывал ей то, что она сама бы увидела и без его пальца: под яблоней стоял фазан, летели с кликом по небу лебеди, низина заполнялась туманом, становясь похожей на молочный пруд.

Августа поблагодарила Ц. А. за поездку.

Укрывшись пледами, они сидели на террасе; летучие мыши носились над лугом вокруг столба мошкары.

Ц. А. сказал: Послушай, я вовсе не хозяин Айнхауза. Я лишь управляю им ради Йоханнеса. Я принял поместье от отца и управляю им честь честью, чтобы передать его дальше по наследству.

Августа рассмеялась: Ц. А., можно подумать, ты сам к себе нанялся на работу!

Опять вы ссоритесь? — воскликнула Олимпия. На воздухе-то как чудно! Наслаждайтесь этими последними вечерами, скоро уже так не посидишь.

Ладно, возможно, ты права, сказал Ц. А., после того как Олимпия ушла смотреть по телевизору программу новостей, но я не эксплуататор. Развитие человека, его свобода, его достоинство в условиях свободы — вот что главное. Каждый должен сознавать свою ответственность как перед другими людьми, так и перед чужой собственностью. Это не менее важно и так же настоятельно, как и свобода.

Ну что же, будем последовательны? — спросила Августа. Она сильнее закуталась в плед: ей было холодно.

А разве я не последователен? — отозвался Ц. А.

Нет, сказала она, ты сам себе противоречишь. Ты говоришь о свободе человека, стало быть, о свободе всех людей, но на деле имеешь в виду далеко не всех. Вот ты сказал: свобода конкретизируется в собственности, то есть в собственности отдельных лиц, а точнее — в частной собственности на средства производства, ограниченной узким кругом людей. Значит, эта твоя свобода никак не может быть свободой для всех. Вспомни-ка: на столе в зеленой гостиной валяется открытка, которую прислали из Румынии какие-то ваши друзья…

Это вовсе не какие-то друзья, перебил ее Ц. А.

Знаю, я прочла подпись.

Они там на охоте.

И об этом я прочла, сказала Августа. А еще я прочла, насколько грустным кажется им народ в Румынии, как погрустнели люди с тех пор, как у них отобрали собственность.

Друзья знают, что пишут, они там уже второй раз.

На охоте, сказала Августа.

Да, на охоте.

Ц. А., если б твои друзья и впрямь были такими знатоками, они бы понимали, что грустными могут быть от силы полсотни семейств, так как в Румынии больше и не наберется людей, обладавших тем, что у них можно было отобрать. Правильная арифметика?

Ты там хоть раз была?

Нет, но я знаю таблицу умножения.

Ц. А. закурил новую сигарету.

Спрячь открытку подальше, сказала Августа. Мне стыдно, что она валяется у нас на видном месте и всякий, кто пожелает, может ее прочесть.

У нас? — хитро переспросил Ц. А.

Ладно: у вас.

Но отнюдь не каждый вхож в зеленую гостиную.

Да, этим вы мне еще неприятнее — ты и твои великосветские друзья, которых ты зазываешь в гости.

Ц. А. наморщил лоб.

Пойми же наконец, сказала Августа. Связывая понятия свободы и собственности, ты фактически разграничиваешь их, ибо не все люди, за которыми ты признаешь право на свободу, имеют что-либо в своей собственности, а вместе с тем, навешивая на частную собственность ярлык неприкасаемая, ты лишаешь неимущих всяких шансов. Так ты находишь себе оправдание, ибо твои слова означают, что существующий порядок вещей вполне хорош и посему должен оставаться таковым и впредь. Но в какой мере свободны твои доярки или трактористы? Если выяснится, что на ферме делать им больше нечего, потому что ты рационализировал производство, ты их уволишь. Они будут свободны, точнее, будут вынуждены убираться на все четыре стороны. И вот что самое скверное: уволив их, ты будешь даже последователен в своих действиях, потому что, как ты сам только что сказал, несешь ответственность за судьбу поместья. Ты обязан заботиться о рентабельности хозяйства, чтобы оно таким же крепким досталось следующему поколению.

Я доволен нашими беседами, сказал следующим вечером Ц. А. Они вселяют в меня бодрость, что ли.

А в меня нет, ответила Августа. Ничего они не проясняют и ни к чему не ведут. Каждый из нас говорит, слушая только себя. Мы просто убиваем время.

Ц. А. выдвинул вперед подбородок и, погладив рукою челюсть, сквозь зубы спросил: Кто мы с тобой: друзья или враги? (Я докажу ей свой авторитет.)

Августа лишь взглянула на него. Выражение его лица должно было внушить ей ужас, все это она уже знала, но для полноты эффекта чего-то все-таки не хватало: Ц. А. полагалось еще испытующе поднять левую бровь. Августа подождала. Он и точно в следующий миг поднял бровь и медленно, внятно, выделяя каждое слово, процедил: Знай же, врага я в своем доме не потерплю.

Августа встала и ушла в дом. Она хотела узнать по телевизору новости, однако Олимпия, сидевшая у камина, сказала: Не надо, не включай. Сил больше нет смотреть про этот Вьетнам. Сядь-ка сюда.

Августа села возле нее.

Олимпия спросила: Вы что, поссорились?

Нет. Ссорой это не назовешь.


Из черновика Августиного письма в Айнхауз к Ц. А.:

Ты говоришь, что мысленно мог бы пойти на компромисс, на деле — нет. Как же мне быть? Ту, какая я есть, ты меня не приемлешь. Я страдаю оттого, что своими поступками и мыслями не могу добиться твоего, хотя бы молчаливого, одобрения. Вот и получается, что я восстаю против тебя. Все, с чем ты не согласен, ты во мне отвергаешь. Ты никак не хочешь смириться, что у меня своя дорога, своя, иная, чем та, которую ты все еще упрямо пытаешься мне навязать.


Ц. А. выкраивал время. Он избегал Августу. Пощечина собственной недоступностью. Второе проявление его попытки утвердить свой авторитет.

В те дни Августе казалось, что она видит Айнхауз в последний раз. Но это не был последний раз, это было всего лишь давнее ощущение. Если раньше в последние разы ей чудилось, что предметы под ее взглядом приближаются вплотную или что дома и дороги, искажаясь, точно в кривом зеркале, съеживаются, то сейчас она испытывала такое чувство, будто играет не ту роль не в том фильме и все, что она говорит, другим как-то не очень понятно. Даже теперешние сны (а снился ей Айнхауз) казались отстраненными; потеря красок; обрывки фраз.


Фрагмент сна: посреди морем разлившегося тумана возвышается Айнхауз — светлые окна в лунной ночи, где-то далеко-далеко. Обеими руками она держится за железный прут перил и смотрит на усадьбу. Посреди тумана возвышается шарообразное дерево.

Фрагмент сна: она находится в отведенной ей комнате, но стул стоит под столом, стол — под кроватью, а кровать задвинута под шкаф. Окна на потолке, одно из них отворено. Схватившись за голову, она садится на пол. Вы что, место экономите? — спрашивает она. Как же мне тут жить? К ней подсаживается Ц. А. Он пожимает плечами. Ты же всегда этого хотела, говорит он, ведь все в нашем доме казалось тебе слишком громоздким. Я устал, говорит он печально и кладет ей голову на плечо. Она говорит: Казалось громоздким, а теперь стало вообще каким-то гигантским.

А ты попытайся привыкнуть, говорит Ц. А. Он стонет. Она в отчаянии ломает руки и вылетает сквозь окно в потолке.

Фрагмент сна: по твердому снежному насту она подходит к дому. Кругом все видно, на небе сияют луна и Млечный Путь. Она садится и глядит на дом. Затем ложится на снег, несколько раз перекувыркивается и, как на коньках, бежит к рощице.

Фрагмент сна: хотя она не заталкивает брата под лед, но и не помогает ему выбраться из проруби.

Она падает в лестничный проем. (Разобьется ли она насмерть?)


За столом Олимпия всячески старалась оживить беседу, как бы опасаясь любой продолжительной паузы. Ц. А. выслушивал ее очень внимательно и лишь изредка вставлял какое-нибудь замечание. Зато слова Августы нарочито пропускал мимо ушей. Тем не менее он тщательно фиксировал все, что она говорила; он ловил оттенки ее голоса — не для того, чтобы обратить их против нее, а просто чтобы принять к сведению. На душе у Августы была безысходная тоска. Давай продолжай в том же духе, мысленно говорила она ему, тем скорее наступит развязка. Вот мы уже друг другу и безразличны. Но в этих мыслях звучал и страх.

Ночью накануне ее отъезда в Берлин они случайно встретились на лестнице. Августа шла вниз, а Ц. А. со стаканом виски поднимался к себе в спальню, где, как обычно, все уже было готово: постелена постель, зажжен ночник, приотворена дверь в коридор — чтобы он не заблудился в темноте, если вдруг не сумеет отыскать на лестнице выключатель. Нетвердо держась на ногах, он загородил ей дорогу, встряхнул головой, чтобы не двоилось в глазах, притянул Августу к себе и поцеловал. Я люблю тебя, сказал он, но… я старый человек. Он круто повернулся, стараясь пройти остаток лестницы как можно увереннее. Больше он не оборачивался.

Августа села на ступеньку и подперла голову руками. Немного погодя наверху хлопнула дверь, потом еще одна. Она знала, что дверь, хлопнувшая второй, вела из его спальни в кабинет и что теперь он сидел там, размышлял и что-то записывал. (Я не хочу ее терять — тире. Я — старый, больной — люблю ее, ненавижу ее — человек. Тире. Человек. Тире. Не понимаю ее.)

Боже мой, подумала Августа. Она встала, неторопливо спустилась вниз и вышла на улицу. Айнхауз тонул во тьме под деревьями. Окно кабинета глядело на другую сторону. (Не подверг ли я тебя чрезмерному испытанию, сын мой? Прииди в объятия мои — он пробует этот жест, простирает руки. Ему нравится эта поза. Взгляни, говорит он, но, сообразив, что слишком уж явно это смахивает на притчу о блудном сыне, зачеркнул слово сын и написал поверх него дочь. Теперь уже не сын, а дочь грозила благополучию дома.) Августа услышала, как на церкви пробили часы: два. Она повернула назад. Когда она подошла к дому, темным было и окно его кабинета.

На следующее утро он не показывался. Не появился он и к обеду. Около трех Августа пошла его искать и обнаружила за письменным столом.

Ее приход был ему неприятен. Он посмотрел на нее из-за стола ледяным немигающим взглядом. Она остановилась посреди комнаты.

Ясно ли тебе, сказал Ц. А., что я не потерплю твоих принципов в своем доме?

Ничего мне не ясно, сказала Августа.

Совет на будущее: оставь свои принципы в Берлине, когда в следующий раз поедешь домой.

Ты хочешь сказать: в Берлине, где твой дом, ответила Августа. Она улыбнулась ему.

Он не хотел никакого тепла между ними.

Августа повернулась. В дверях она сказала: Ты смешон.


Сны оставались прежними. Возвращение в Берлин нисколько не мешало ей упрямо видеть во сне Айнхауз. Только теперь ей снились детские годы.

Маленькой девочкой идет она по нескончаемой тополиной аллее к усадьбе. Здесь же никогда не было аллеи, думает она, но небо врезается клином между деревьями, и в этом просвете виден Айнхауз. Она продолжает идти. Аллея ведет вдоль кладбища. Сквозь ворота Августа видит заросшие бурьяном ржавые железные кресты и поляну с двумя могильными плитами. На одной из них что-то написано, но что — Августа прочесть не может. Она ложится на соседнюю плиту, переводит дух: оказывается, она в айнхаузском лесу. Лес ревет, хотя воздух неподвижен. Объятая ужасом, Августа вскакивает, и тут на нее ливнем обрушиваются видения всех ее детских прогулок по этому лесу. Вот ей четыре года, а вот — одиннадцать, там — восемь и так далее. Кошмар проходит, оставляя у Августы ощущение, будто с нее содрали кожу. Она совершенно без сил. Слава богу, испытание позади, второй раз оно уже не застанет ее врасплох. Теперь Августе шесть лет.

Взобравшись ползком на железнодорожную насыпь, она сидит на камне и смотрит на дом, возле которого пролегает насыпь, но без рельсов. Она хочет понять, в чем тут дело, но мысли путаются — может, от долгой ходьбы, а может, она просто слишком устала, чтобы думать еще и о доме.

Люди сплошь в серых пуленепробиваемых костюмах; их лица скрыты под касками. Тем не менее Августа знает, что это она сама, шести-, семикратно. Все шестеро или семеро кувыркаются на перекладине, укрепленной высоко на доме. Когда первая пуля влетает в окно, вторая вылетает, третья влетает и так далее. То же самое и наоборот; она-она-она-она-она до ряби в глазах, подтягивание по канату над бездной, нещадная пальба по музыке из чердачных окон, в которых стоят трубачи с очень большими трубами.


А потом настало время проверки сил — в форме коротких телефонных звонков, которые, вероятно, заказывала для него Олимпия, или одной-двух строчек на полях ее писем: колкости, насмешки, издевки. Не то что мир, даже подобие мира стало невозможным. Бывая в гостях или устраивая приемы у себя, он на вопрос об Августе говорил о ней как о какой-то сломанной игрушке; при этом брал какую-нибудь книжицу или валявшийся под рукой сельскохозяйственный журнал, раскрывал его где придется и делал вид, будто пробегает глазами.

Вскоре после президентских выборов[81] дела привели его в Берлин. Студенты вышли на улицы протестовать против руководящих деятелей НДП[82], голоса которых были необходимы одному из двух кандидатов.

Встретив его на аэродроме, Августа сказала: Ты ведь знаешь, я не первый раз участвую в демонстрациях. Я знаю, что делаю, — так чего ты беспокоишься?

Больше двух тысяч человек стянулись от Технического университета к отелю на Курфюрстендамм, где остановился Тадден. Отель был оцеплен полицейским кордоном.

Что же вы, немцы, не можете жить друг с другом в мире?

Вы — это какие немцы?

Августа ответила ему насмешкой.

Демонстранты пытались объяснить охранникам из органов безопасности, стоявшим при входе в отель, кого они оберегают. Но охранники оттеснили их на улицу.

Нечего тебе на улице околачиваться!

Полицейских была согнана целая рать. Пустив в ход дубинки и слезоточивый газ, они рассеяли демонстрантов.

Почему ты со мной не солидарна?

А ты почему со мной не солидарен?

Я?

Ведь ты, получается, неонацистам симпатизируешь, если голосовал не за Хайнемана, а за Шрёдера.

День спустя Августа поехала отвозить Ц. А. на аэродром и немного опоздала: когда она вошла в отель, он уже дожидался ее в холле. Он стоял у широкой стены, оклеенной белой пластиковой пленкой. Стена была испещрена автографами знаменитостей, останавливавшихся в этом отеле: кинозвезд, банкиров, прусских принцесс, боксеров, одного-двух нобелевских лауреатов, внуков и правнуков генералов, именами которых назывались военные марши. Наклонив голову, Ц. А. расшифровывал автографы. Он полез в нагрудный карман, вынул ручку с золотым пером и расписался рядом с каким-то прославленным гонщиком. Но чернила не выступили. Он удивился, взглянул на перо, подвинтил ручку и попытался было расписаться снова, но тут к нему подошел портье.

Ваша дочь изволила прибыть.

Ц. А. бросил через плечо: Благодарю.

Портье сказал: Прошу прощения, теперь на этой стене ничего не напишешь: недавно ее покрыли защитным слоем.


Фрагменты снов.

Званый вечер. По залу прохаживаются дамы, вырядившиеся, словно для хороводного танца, в длинные серые платья; они здороваются за руку и поздравляют друг друга. На Августе тоже серое платье. Она прохаживается, как все, говорит, улыбается, как все, держится немного чопорно, как все, длинными серыми шагами движется от одной дамы к другой. Внезапным порывом ветра всех их уносит в глубь зала. Вспыхивает яркий свет. Гостиная наполняется мебелью, разным хламом, среди которого и старая картина в тяжелой золоченой раме, откуда толстая декольтированная женщина в сбитом набок парике швыряет чашку, из которой пила. Августа с ужасом замечает, что чашка летит прямо в нее. Она не может увернуться, только слышит свист летящей чашки и проклятия, посылаемые женщиной вослед.

Голоса. Сперва лишь голоса. Многоголосый гул. Разговор идет об охоте, охоте облавой. На лося. На буйвола. Один голос перекрывает другие и произносит: Фюрер.

В этот момент Августа замечает лица — длинные ряды серых старческих лиц, по двое, по трое одно позади другого, вокруг стола в зеленой гостиной, уставленного дичью. Ни одно из них Августе не знакомо. Голоса звучат глуше. Теперь она различает Ц. А. Он сидит один, повернувшись к ней спиной. Он нагибается к кому-то: Перепела́. Мой дорогой, я рад за вас.

Августа, сдавленно: Тебя это не может…

Ц. А. взмахивает рукой, побелев от ярости, глядит на нее испепеляющим взглядом. Она кричит: Тебя это не может радовать!

Некто голосом кастрата вопит: Но ведь сам фюрер пригласил его на перепелиную охоту!

Дверь.

Лестница.

Комната.

Чемодан.

Когда она сбегает вниз по лестнице, навстречу ей устремляется лакей. Он вырывает у нее чемодан, пытается затолкать ее обратно в комнату. Они борются. Она не отдает чемодан.

Лестница.

Холл.

Дверь на улицу.

Площадка перед домом пуста, лишь ее автомобиль стоит как стоял. Рывком она открывает машину и кидает на сиденье чемодан. Обернувшись, она видит в дверях Ц. А. с ружьем в руках. Он вскидывает ружье и целится в Августу. Она видит дуло — крошечное тускло-серебристое колечко, которое быстро растет и вот уже заслоняет Ц. А. Звать на помощь? Издалека, со стороны шоссе, ей слышна сирена полицейской машины. Но ей слышен и выстрел.

В КАЛЕЙДОСКОПЕ

1

Брат Лоры провалил выпускные экзамены. Ее отец, директор банка, с досады забрал его из гимназии и отдал учиться ремеслу; парень увлекся на некоторое время, потом исчез. Спустя три месяца, ограбив с двумя дружками сберегательную кассу, он добровольно сдался полиции. Дело было сработано настолько неумело, что полиция тут же взяла его сообщников со всей их добычей в семь тысяч марок. Тогда-то он и явился с повинной, но, несмотря на это, получил довольно большой срок, так как судья углядел в нем главаря шайки. Отсидев год с лишним, он был переведен из тюрьмы в лагерь: посреди голой степи в старом, еще с военных времен, бараке вместе с двумя-тремя десятками арестантов он должен был делать целлулоидные игрушки. В прошлую пятницу случилась катастрофа: загорелся целлулоид. Герду и еще четверым заключенным пожар стоил жизни.

Лора сильно изменилась: вид у нее был неважный, вся она как-то постарела. Открыв дверь, она от удивления вытаращила глаза: Бог ты мой, ну и гнала же ты! Раньше вечера я тебя никак не ждала.

Сейчас полшестого, сказала Августа. Я что, рано?

Да нет, что ты, просто я даже еще и переодеться не успела.

Ты теперь всегда будешь наряжаться к моему приходу?

Лора взяла у нее плащ и повесила на вешалку. Только сейчас Августа заметила ее сынишку, прятавшегося за материнскую юбку.

Вот это да: Петер уже ходит!

Так ведь он еще в Берлине пошел, сказала Лора.

Августа нагнулась, чтобы поздороваться с Петером, но он не узнал ее, убрал руки за спину и побежал своими маленькими ножками в стоптанных, сваливавшихся с него войлочных тапочках в комнату, где устроился возле груды деревянных кубиков. Августа села на ветхий кожаный диван, купленный Германом еще в Берлине; Лора, став позади стула, вперилась в окно. Как и раньше, она была одета в черное — в черную блузку и черный сарафан, — но сейчас и чулки на ней были черными. На Августу она не смотрела — она смотрела в окно. Квартира находилась на пятом этаже, с высоты которого улица казалась ущельем. Где-то за домами висело низкое закатное солнце. Августа поняла: Лора смотрит в окно, чтобы сдержать слезы. Она чувствовала, что разрыдается и сама, если встретится с Лорой взглядом, и потому уставилась на часы Германа, вывешенные на стене. Коллекция старых карманных часов: луковица к луковице, всевозможных размеров, на овальном поле. Некоторые были без стрелок, но все — стояли. В Берлине, случалось, их заводили.

Лора сказала: Кто будет первой задавать вопросы: ты или я?

Я, ответила Августа.

Собственно, рассказывать было почти нечего. Германа сразу отпустили с работы. Он позвонил Лоре с вокзала и только сообщил, что должен поехать к Герду. Вечером позвонил ее отец и рассказал всю правду. Он был сам не свой, причитал: Боже мой, ох этот парень, этот парень… Лора сказала: Это звучало так, будто Герд опять оскорбил его, не посчитался с его положением. Полиция сперва настаивала, чтобы Лора лично опознала брата. Встретившись с нею на кладбище, Герман сказал: Какие идиоты! Там и опознавать-то было нечего! Что один, что другой — все пятеро выглядели одинаково, любой из них мог оказаться Гердом. Дело кончилось тем, что был позван лагерный зубной врач, который изобразил, будто узнал их. Лора сказала: Мне совершенно все равно, если вместо брата мы похоронили кого-то другого. Странно, да? Я всегда придавала этому такое значение, но, по правде говоря, разницы нет никакой.

Они выяснили, как это произошло?

Нет. И не выяснят. Естественно, они сразу объявили, что, видимо, кто-то курил, хотя курить в мастерской запрещено, из-за целлулоида. А о том, что в бараке всего лишь один выход и нет запасного, — об этом они промолчали. Герман этого так бы и не узнал, если бы сам не поинтересовался. Он ведь был на месте пожара, и, когда спросил о запасном выходе, они смутились и начали мямлить насчет того, что нужно дождаться окончательных результатов следствия. Так что теперь жди-дожидайся.

Августа встала и принялась вместе с Лорой глядеть в окно. Внизу кипела улица. Автобусы подъезжали к остановке,из них высыпали люди и исчезали в супермаркете напротив: магазины должны были скоро закрыться и возвращавшиеся с работы люди спешили сделать покупки.

Лора сказала: Когда ты позвонила, я вот так же стояла у окна и смотрела на улицу, целый день.

Сядь же наконец, сказала Августа.

Лора села на стул; теперь, чтобы глядеть в окно, ей пришлось вытянуть шею. В этом была вся Лора. Увидев ее в дверях квартиры, Августа сразу вспомнила, что с ней надо вести себя сверхделикатно. Наверно, мне все-таки следовало появиться у тебя попозже, сказала Августа, но Лора ответила: Чепуха! Очень хорошо, что ты приехала. Останешься на ночь?

Нет, я спешу. Ведь завтра похороны.

Дождись хотя бы Германа. Он будет рад тебя повидать.

А скоро он придет?

Через час, самое позднее в восемь. Он собирался еще заскочить в вечернюю школу, взять домашние задания.

Среди разбросанных по полу кубиков Петер изнывал от скуки. Наклонив головку, он косился на Лору, сидевшую к нему спиной. Затем встал и на цыпочках пошел через комнату. По дороге с него свалились тапки, но он потопал дальше, мимо протянутой к нему Августиной руки, и дошел до торшера. Ухватившись за него, осторожно наступил на ножной выключатель. Свет зажегся, потом погас, потом снова зажегся. Наморщив лоб, Петер глядел на лампу.

Оставайся на ночь, сказала Лора. Завтра Герману в пять на работу, и если ты сразу выедешь, то наверняка поспеешь к сроку. Она вытянула шею и сказала: Глупость, конечно, но мне интересно, что за народ ходит в супермаркет. Одни как войдут, так и выйдут, а другие торчат по часу. Я весь день наблюдаю. И тем же голосом: Могу ли теперь спрашивать я?

О чем?

От чего он умер?

От разрыва сердца, я даже не знаю, болел ли он вообще.

Тебе дали телеграмму?

Нет, мне позвонила Олимпия, а потом взяла трубку моя сестра.

Ты очень переживаешь?

Нет. В сущности, нет. Августа медленно подняла и опустила плечи.

Мне нравился твой отец, сказала Лора.

Не отрываясь от окна, Августа улыбнулась и сказала: Ты ему тоже нравилась. Ему бы такую дочь, как ты.

Ты хочешь сказать, что в тот раз, когда он приходил к нам и любовался мной, он думал о дочерях?

Нет, конечно, сказала Августа, но мне кажется, он всегда сравнивал нас с тобой.

Впервые за весь вечер Лора посмотрела на нее. Августа почувствовала ее взгляд, но головы не повернула и молчала.

Я не подозревала, что вы настолько плохо понимали друг друга, сказала Лора.

С тех пор я в Айнхаузе больше не была, сказала Августа. Та наша встреча в Берлине оказалась последней. Может, Йоханна действительно права… Она взяла трубку с одной-единственной целью: заявить мне, что его смерть на моей совести.

Какая гнусность, без всякого выражения произнесла Лора.

Августа пожала плечами. Я тебе уже говорила, что он хотел меня застрелить?

Лора взглянула на Августу. Тебе же это только снилось.

Сниться-то снилось, но потом это было и на самом деле — после одной из наших демонстраций. Когда две недели спустя я приехала домой, он спросил меня, правда ли, что я участвовала в демонстрации. Он прочел об этом в своей шпрингеровской газете. Я сказала, что да. Тут-то он и заорал; Только сунься сюда со своими «товарищами» — я встану в дверях и всех вас, как собак, перестреляю! А первой — тебя!

Лора опять подошла к окну и, не оборачиваясь, сказала: Петер, оставь лампу в покое, на улице еще день! — а потом Августе: Его последнее открытие — выключатель. С самого утра я торчу у окна, а он у меня за спиной включает лампу. Я иду и выключаю, но стоит мне вернуться к подоконнику, как он опять за свое. Я могла бы выдернуть вилку из розетки, но мне кажется, это будет что-то вроде обмана.

Они переглянулись. Вдруг Лора округлила глаза и сказала: Ты, наверное, считаешь, что я ухожу от разговора.

С чего ты взяла?

Ну ладно. Я вот думала, говорить тебе или нет.

Что?

По-моему, ты не оставила отцу другого выбора, кроме как выкрикнуть эту дичь.

Может быть, сказала Августа. Мы оба не оставили друг другу выбора. Он был в такой ярости, словно ждал и наконец дождался повода сказать это.

Тогда он сам виноват в своей смерти, сказала Лора.

Августа не ответила. Она смотрела в окно, видя краешком глаза Лору, которая стояла скрестив на груди руки.

И когда тебе снова надо быть в школе?

Лора обернулась к Августе: Сейчас я на больничном. Во вторник иду в клинику, на повторное обследование. А Петеру она сказала: Да оставь же ты в покое лампу, Петер, нам и так светло! Может, поспишь чуточку? Давай-ка я уложу тебя в кроватку, а как придет Герман, разбужу. Тогда все вместе и сядем ужинать.

Малыш не ответил, только понурил голову, но, когда Лора взяла его за руку, покорно пошел с нею. В дверях Лора сказала: Сейчас поставлю чай.

Если прищурить глаза, часы Германа можно было принять за коллекцию бабочек. В комнате стояла тишина, лишь снизу поднималось ровное гудение улицы; откинувшись на спинку дивана, Августа щурилась на стену перед собой. Вдруг она услышала, что какие-то часы все-таки тикают; какие именно, она понять не могла; возможно, одни из тех, что были без стрелок. Августа напрягла слух: часы Германа тикали по-другому, чем часы в Айнхаузе — настенные, напольные, настольные, каминные, с амурами, или рыба с часами под стеклянным колпаком. В Айнхаузе неисправных часов не было, все они — на лестнице, в коридорах, в гостиных — ходили. Они показывали разное время, но ходили. Ночью било и звенело: бесконечный перезвон, начинавшийся на лестнице и шедший дальше, из одного коридора в другой. Под стеклянным колпаком всходила на эмалевом небе белая луна, кружились влюбленные парочки, а когда останавливались, их заводили заново. Бой часов возвещал: каша! В шесть. В семь: рыбий жир. Ну-ка, Хензель[83], дай пальчик! Хензель замирал от ужаса, но подавал палец, не желавший становиться жирным, облизывал его, рыбу ел отдельной вилочкой и отдельным ножом, картошку не резал, фужер брал только за ножку и в доме никогда не свистел. Хензель, пальчик! Он подавал.

Ты что, задремала? — спросила Лора, ставя чайник на стол.

Нет-нет, я просто задумалась.

О своем отце?

Да, но, возможно, и о твоем тоже.

Все они несчастны, наши отцы. Все?

И даже пользуются этим. Разве по ним не видно? Стоит им почувствовать себя хоть капельку несчастными, как они уже спешат обратить это к своей выгоде. Они сразу чувствуют, что еще что-то значат. Вопрос только — что? И почему им надо вечно доказывать свое место?

Им крепко досталось от жизни, сказала Августа.

Ты о чем? О том, что они жили при Гитлере? Лора усмехнулась. Мой отец любит повторять: По крайней мере в стране тогда был порядок. Твой тоже?

Нет. Он был противником Гитлера, но никак против него не боролся.

Лора сказала: Видимо, бороться против Гитлера было и в самом деле очень трудно.

Еще бы! Ведь был порядок, сказала Августа. Но уж после войны им ничто не мешало.

Лора звонко рассмеялась: После войны они как раз тем и были заняты, что восстанавливали порядок!

И Ц. А. всегда говорил о порядке. Однажды я спросила его: Какой, собственно, порядок ты имеешь в виду? Он ответил: Я вспоминаю времена до Гитлера. Я спросила: Значит, Веймарскую, республику? Он сказал: Нет, до нее. Я сказала: Но тебя же тогда и на свете не было, ведь не первую же мировую войну ты подразумеваешь!

И что он ответил?

Ничего. Однажды он действительно попробовал навести порядок, сразу после войны. Он вернулся из плена, дом переполняли беженцы, и со своим отцом, который в ту пору был еще жив, он ладил довольно скверно. Тогда он уехал то ли во Фленсбург, то ли в Хузум, снял комнату и начал писать. Он пытался разобраться в самом себе и в том, что произошло при Гитлере. Кое-что в его книге написано совсем неплохо, подмечено очень точно, однако — и это-то привело меня в ужас — ни разу он не попытался копнуть глубже, вникнуть в причины. Он старался себе не лгать — и в то же время повторял эти тошнотворные, вдолбленные ему словесные клише, сыпля выражениями из уландовских баллад, речей в офицерском собрании и ура-патриотических газет кайзеровских времен. Он даже не ощущал этого, не замечал, что язык этот губит его намерение, лишает написанное малейшей искренности, и в итоге все приобрело тот вид, какой и должно было приобрести. Он лишь толок воду в ступе.

Мы тоже, сказала Лора.

Уж не думаешь ли ты, что так и надо?

Нет, сказала Лора.


Незадолго до прихода Германа Августа позвонила тете Хариетт.

Весь день я так и не вставала с постели, но была не одна. Я разговаривала с тобой, сказала она Августе. А еще я разговаривала с Ц. А. Но скажи, Августа, ты, верно, неслась как сумасшедшая, если ты уже в Айнхаузе?

Я не в Айнхаузе, ответила Августа.

Вот как? Где ж ты тогда?

В Гёттингене, у подруги.

Я так и знала, что домой ты не поедешь.

Вовсе нет, через час-другой я трогаюсь дальше. Августа почувствовала, как у нее навернулись слезы. Держа возле уха телефонную трубку, Августа представила, как в зеленом сумраке опущенных штор тетя Хариетт лежит у себя в номере, смотрит на белый шкаф или на лепнину потолка; она представила себе склеротические, уже почти не разгибающиеся пальцы ее рук, лежащих поверх одеяла. Ну и что же я тебе говорила? — спросила Августа.

Тетя Хариетт сказала строго: Ты опять, как всегда, отмалчивалась. Говорила — я.

А Ц. А.?

Эх, Ц. А! — грустно усмехнулась тетя Хариетт.

Августа попросила ее позвонить в Айнхауз и передать, чтобы ее, Августу, ждали этой ночью либо к утру.

Езжай осторожно, сказала тетя Хариетт. Ты такая лихачка! И вдруг добавила: Знай я, что ты не поедешь в Айнхауз, я бы так не мучилась из-за того, что осталась дома.

Я поеду осторожно, тетя Хариетт.

За ужином Петер, сидевший возле отца, залез на скамейку и взял одну из своих машинок, стоявших рядком на подоконнике. Это был желтый, величиной с его ладонь допотопный автомобильчик с красными сиденьями и спицевыми колесами. Петер повозил машинку по столу: мотор урчал (и летели слюни), затем она подкатила к его тарелке, гуднула и, перевалив через край, зарылась в картофельное пюре. Потом, сделав несколько виражей, влетела к Петеру в рот, где и сгрузила пюре. Августа изумленно наблюдала за этой сценой, но Лора лишь давилась от смеха, а Герман мельком посматривал на Петера. Умора с твоей машиной, сказал он сыну.

Хотя Августа познакомилась с Германом вскоре после Лоры, настоящей дружбы между ними долгое время не было. Но однажды он рассказал ей о своей жизни, она ему — о своей, и с тех пор оба стали относиться друг к другу с большой симпатией.

Йоханна обвинила Августу в том, что она свела отца в могилу, сказала Лора.

А, больше слушай, сказал Герман. У нее, что ли, было с ним все гладко?

Нет, покачала головой Августа, но она ловчей меня и в нужный момент никогда не зевает.

Ну ее, сказал Герман. Ты-то как поживаешь в своем Мюнхене?

Августа на секунду задумалась. Неплохо, сказала она. Даже работой довольна. Разрешают проявлять самостоятельность.

Выходит, тебе нравится твоя газета?

Августа рассмеялась. Если ты знаешь такую газету, которая бы нам с тобой нравилась, подскажи адресок: я хоть сейчас туда побегу.

А что Феликс?

Августа шумно вздохнула и уставилась на пепельницу. В двух словах и не скажешь.

Может, ты хочешь позвонить ему?

Спасибо, не сейчас. Я могу это сделать из Айнхауза.

Он знает, что ты едешь домой?

Да. Августа задумалась. Или нет, кажется, я ему не сказала. Мы, правда, перезванивались вчера, нет, позавчера вечером, но, что умер мой отец, он еще не знает.

Герман вскинул глаза.

Похоже было, он только-только заснул, когда я ему позвонила, сказала Августа и заглянула в пепельницу.

Вы что, настолько обходительны друг с другом?

Нет, сказала Августа и посмотрела на Германа.

Что он, собственно, из себя представляет, твой Феликс?

Августа перевела взгляд на стол и улыбнулась: Профессия — адвокат, возраст — тридцать шесть, рост — метр восемьдесят два, особые приметы отсутствуют.

Это уже кое-что, сказал Герман. Ну и как тебе с ним живется?

Сразу и не ответишь, сказала Августа. Сама не знаю. Впрочем, насчет особых примет я не права. Феликс из одних особых примет и состоит.

Коротко, но по существу, подытожил Герман. Он откинулся назад и скрестил руки на груди. М-да, тут есть над чем задуматься. К тому же таких людей не так-то просто выбросить из головы. То есть я хотел сказать, их не сразу и раскусишь.

Перестань, оборвала его Лора.

Августа сказала: Спрашивай дальше.

Герман сказал: Только не плачься, будто сама этого раньше не замечала. Он закурил и усмехнулся: Временное изобилие как доказательство постоянной нехватки.

Лора рассмеялась и дернула Германа за волосы.

Ну что, еще помучить тебя? — спросил он Августу.

Да, сказала она.

Так ты же не отвечаешь!

Я? Августа смущенно замолчала. Затем медленно произнесла: Знаешь, Герман, ты первый, кто меня о нем спрашивает. Видимо, я еще не умею отвечать на такие вопросы.

Но разве ты сама себя не спрашиваешь о нем?

Спрашиваю, сказала Августа. Но в этих случаях я думаю про себя и, задавая вопрос, вовсе не обязана давать ответ.

Герман сказал: Тогда учись.

Петера сморило. Ему наскучили и пюре, и машинка, он забрался на колени к Герману и принялся сосать палец. Герман взял сынишку на руки и стал укачивать.

У него уже совсем сонные глаза, сказала Августа.

Петер повернул голову и обнял отца за шею.

Мы сейчас пойдем баиньки, сказал Герман. Сейчас мы все пойдем баиньки. Ты переночуешь у нас, Августа, а в пять отправишься дальше.


Августа лежала, вытянувшись на диване. Устроить искусственные пустыни, выкричаться. Надежды, планы мотылька, живущего всего один день, иллюзии, самообман, а вместе с ними приходят и воспоминания, Феликс. И вдруг все становится ясным. Ясным в сущности, до конца. И уже не надо никаких слов. Но почему-то (все еще) хочется положить голову на руки, как те два ангелочка, что внизу на «Сикстинской мадонне»: бесконечное высиживание, разглядывание, ожидание, выжидание — тупое, праздное, совершенно бессмысленное; опершись подбородком на ладошку, улыбаться, слушать, ждать, всего лишь просто наличествовать и держать в памяти то, что хочешь сказать, чего, однако, все равно никогда не скажешь. Но все могло бы быть и иначе. Все-таки могло бы. Могло бы, да не стало — и нечего ретироваться в сослагательное наклонение. Уйти. Не хвататься за соломинку. Не тянуть. Не возвращаться к старому. Уйти. Понятно, что сделать это непросто, — а разве это должно быть просто?

Она встала и зажгла лампу. Ослепнув на мгновение от света, она огляделась. Затем подошла к телефону на письменном столе. Не присаживаясь, набрала мюнхенский номер. В трубке раздавались долгие гудки. Она слушала их. Не работает телефон? Работает. Она положила трубку и опять набрала тот же номер. Снова долгие гудки. Она отсчитала шесть гудков и, положив трубку, произнесла вслух: Чудес, стало быть, не бывает.

Она немного посидела на краешке дивана. Почувствовав холод, оделась, натянула чулки, сунула ноги в туфли. Ну вот и все. На столе лежала бумага. Она взяла листок и написала: Спасибо, Лора! Мне не спится, лучше я поеду. На обратном пути заскочу снова; перед этим позвоню. Она написала это крупными печатными буквами, так как знала, что Лора не разбирает ее почерка. Затем взяла свою сумочку и уже собралась потушить свет, как вдруг вернулась к столу и приписала сбоку: Скажи Герману, пусть не думает, что можно с ходу ответить на все вопросы. Это она написала своим обычным почерком. Она прислонила записку к спинке дивана, чтобы Лора ее сразу заметила. Потом погасила свет.

2

Она ехала внутри огромной черной стеклянной трубы.

ГАННОВЕР 86 км

ГАМБУРГ 251 км

ЛЮБЕК 316 км


Обогнав бензовоз и два трейлера, она включила дальний свет. Вновь перед нею стелилась светлая лента дороги, которую с жадностью пожирали шины. Она была одна. Автострада будто вымерла. Августа переключила свет с дальнего на ближний: навстречу быстро приближался автомобиль, который, поравнявшись, обдал ее воздушной волной и со свистом промчался мимо. Никогда она не ощущала одиночества так остро, как ночью, на пустынной автостраде, когда можно ехать с дальним светом. Тебе нечего переживать за мою неосторожную езду, сказала она вслух. Ведь я еду внутри нашей трубы, ты еще помнишь, тетя Хариетт? Ты гостила у нас в Айнхаузе. Стояла зима, совершенно бесснежная, я везла тебя ночью обратно в Гамбург, и вдруг тебе пришло на ум сравнение: шоссе — это огромная черная стеклянная труба. Позже я рассказала это Ц. А. Он вел машину и кивнул. А потом сказал: Можно еще сравнить с ущельем или ходом норы. Эх, Ц. А., тетя Хариетт!..

Небо затянуто облаками, ночь — иссиня-черная: ни единой звездочки. Было два часа, рассвет даже не угадывался, но одна чернота уже понемногу начинала отличаться от другой. Ц. А., спросила она вслух, что мы с тобой не поделили? Как те сцепившиеся рогами олени, которых ты якобы сам видел. Когда Олимпия спросила, приеду ли я, понятное дело, я ответила да, естественно, да, словно это и впрямь так уж естественно. Обрадуешься ли ты, заметив меня среди тех восьмисот избранных, которым разослали траурные извещения, или среди твоих людей, толпящихся в ожидании похорон уже с обеда, поскольку ты сам когда-то останавливался возле них, справлялся насчет здоровья жены, детей, насчет жилья и присылал кровельщика или маляра? Как ты себя поведешь, когда увидишь меня, но ни о чем не сможешь спросить? Мы с тобой не друзья. Все же год назад отношения между нами были еще другими. Были бы они хоть такими, как позавчера в Страсбурге. Но в Страсбурге мы вместе не были никогда.

Ганновер остался позади. Августа выжимала из машины предельную скорость. Открыв ветровик, направила на себя воздушную струю.

Развилка БРЕМЕН — ГАМБУРГ 85 км


Если они действительно, как сказал Йоханнес, разослали восемьсот извещений, то по меньшей мере восемьсот человек теперь знают, что ты уже никогда не поедешь ни в какое путешествие. Я была в Страсбурге одна, так сказать — одна вдвоем. Мы плохо относились друг к другу и хорошо друг друга знали. Мы слишком плохо относились друг к другу и слишком хорошо друг друга знали. То-то ты обрадуешься, если я приеду на твои похороны! Не надо, не радуйся: ведь ты человек бескомпромиссный, не так ли ты говорил? Значит, повернуть назад. Повернуть назад. Нет, ехать вперед, как-нибудь прожить сегодняшний и завтрашний день. Кричать. Хотя бы петь. Послушай, Ц. А., песенку: Вошла-собака-в-кухню-и-слямзила-яйцо, или лучше такую: Велел-хозяин-мужику — я не Йоханна. Я не могу просить у тебя прощения только потому, что настал подходящий момент. И дело вовсе не в том, чтобы ты простил. Один из нас должен признать себя побежденным. Я на это неспособна и тем обязана тебе, понимаешь?


Около трех забрезжил рассвет. Красок еще не было, лишь четче проступили чернильные облака. Первые оттенки мглы; черное, незаметно переходящее в темно-синее. Степь по-прежнему черна; Августа поехала медленнее. Стрелка спидометра прыгала между восьмьюдесятью пятью и восьмьюдесятью. Со стороны бременской развилки двигалась колонна трейлеров. Очертания первого дома. В следующую секунду — дом с первыми светлыми окнами. Переключить дальний свет на ближний, сбросить газ.

Поворот на ФАЛЛИНГБОСТЕЛЬ

Один из трейлеров свернул на Фаллингбостель, два других она обогнала в лесу за поворотом. У Биспингема лес кончился, вдоль шоссе стояли редкие деревья и дома. Теперь труба совершала плавный изгиб: на горизонте показались речные отмели. Вдоль стенок трубы, из черных ставших сизыми, мчались то встречные машины из Гамбурга, то одна-две попутные из Бремена.

Рукав Эльбы.

Дорожная развязка у южной границы Гамбурга.

Августа заняла свой ряд на пятиполосной автостраде.

Северная Эльба.

Августа вовремя перестроилась на поворот.

КИЛЬ 99 км

ЛЮБЕК 62 км

Гамбург, похожий на гигантскую сортировочную станцию, медленно вращался всей своей громадой. И гирлянды огней над гаванью тоже были вделаны в этот громадный поворотный круг.

КИЛЬ 91 км

ЛЮБЕК 54 км

Автомобильная стоянка в утренних сумерках. Серое небо сливалось с серым полотном дороги. Первые краски: бледно-голубые указатели, чуть позже ставшие васильковыми. Первые желтые проплешины рапсовых полей, первая дневная зелень кустов и рощиц, туман, повисший блинами над лугом.

ЗНАТОКИ СОВЕТУЮТ: ПРИСТЕГНИСЬ РЕМНЕМ

Цинковый гроб.

Гроб цинковый в гробу дубовом; гроб в гробу. Как две кондитерские формы, вложенные одна в другую. Прищурившись, Августа поглядела сквозь ресницы. Умер. Умер в чудовищной постели — но легкой смертью. Не так, как его отец, криком кричавший одиннадцать дней. Умер в комнате, не издав ни звука, в комнате, куда уже никто не войдет, хотя дверь ее не заперта. Ничто не будет здесь передвинуто, убрано прочь; все останется на прежних местах, законсервированным на долгие годы: опущенные жалюзи, расческа перед зеркалом, остро отточенные, разные по длине цветные карандаши в стеклянной вазочке на ночном столике, рядом с нею будильник, показывающий время, когда кончился завод, — час ноль плюс еще что-то; комната, где опочил господин. В день смерти его матери все было иначе: она тоже умерла тихо, но являла собой всего лишь маленький человеческий комочек, едва различимый за пышными волютами высокой белой кровати. Вскоре уже ничто не напоминало о том, что эта бело-розовая спальня некогда принадлежала ей. Розовый штоф сменили бумажные обои, мебель исчезала предмет за предметом, вместо нее поставили новую, явились другие люди, новые гости — мемориальная комната госпожи была упразднена.


Дорога от автострады до Любека оказалась не близкой. Августа хотела проехать городом, чьи голубые шпили сейчас вонзались в серое небо. Сумерки. Призрачность. Ей хотелось одним глазком взглянуть на море. Наверстать упущенное. Ц. А. моря не любил.

Сон, Ц. А. Мне снился сон. Помнишь сказку про Длинного, Толстого и Тонкого, где Толстый выпивает озеро, а Тонкий видит сквозь горы? Мне снилось, что я разлеглась, как Длинный, во весь рост, мои семимильные ноги доставали до неба на горизонте и не отбрасывали тени. Ну, вспомнил теперь?

Одним глазком взглянуть на море.

Часы на любекском вокзале показывали десять минут шестого. Возле кирпичного здания какой-то человек подметал мостовую, что было в равной мере трудным и бессмысленным, так как мел он против ветра. На мосту стояли куклы[84]. Вниз через Хольстентор, Маркт, Кольберг[85]. На фоне неба башни Святого духа[86] словно зубья редкого гребня. Впервые Августа с такой отчетливостью заметила, что они накренены в сторону. Миновав Крепостные ворота, она выехала из города.

У причала в Травемюнде стояли паромы, которые ходят в Скандинавию. За деревьями просвечивал бело-красный маяк. Августа поехала по Кайзераллее, мимо курзала и казино. Отели были закрыты, жалюзи опущены. Дома имели вид неубранных декораций к какому-нибудь фильму, действие которого происходило на морском курорте в начале века.

Августа припарковалась у «Храма моря» и вышла из машины. Ветер был влажен от водорослей и соли. На горизонте плоского моря качалась неясная точка. Когда Августа прищурила глаза, точка исчезла. В воздухе дрались две чайки. Море было бесцветным, вылинявшим. С большей бы радостью Августа поглядела на солнечные блики, желтую ленту, тянущуюся по черно-зеленому бутылочному стеклу.

Ц. А. моря не любил, хотя и вырос на Балтике. Он помнил, что впервые увидел его, сидя на руках у бонны. В те времена на пляжах еще существовали передвижные кабины. Бонна подвозила кабину к воде и окуналась вместе с ним. Это он сохранил в памяти.

Августа пошла лесом по дороге, ведшей в гору от «Храма моря» к ресторанчику «У обрыва». На буках уже распустились молоденькие, яркие листочки. С наветренной стороны гладкие стволы деревьев были черны, так что возникало впечатление, будто в удвоенно-тусклом свете они отбрасывают двойную тень. Почему Ц. А. не любил моря? Потому что оно не было его собственностью и про него нельзя было сказать мое море, как про холмы, поля или лес? Потому что нельзя было оказаться с ним лицом к лицу? Потому что напрочь исключалось, что оно явится к нему просить прощения?

Августа задумалась о Ц. А. Она не почувствовала особой боли, вспомнив последнее, что узнала о Ц. А. после их разрыва. Некий друг, некий его друг, сообщил ей новость; то, о чем ему полагалось рассказать по секрету, было само по себе настолько забавным, как если бы он донес ей, что Ц. А. втихаря коллекционирует порнографию: Ц. А. ходил на предвыборные собрания. В Плёне он слушал Йохена Штеффена, а в Зегеберге[87] — Норберта Ганзеля[88]. Вдалеке от Айнхауза, забившись в самый дальний угол прокуренной пивной, подняв воротник, он слушал выступавших, более или менее уверенный, что никто из тех, кто ходит на такие собрания, его не узнает. Жест? Жест в мою сторону? Понимай как хочешь. Он сидел в пивных, которых в принципе чурался. Он слушал выступления, язык которых он, должно быть, считал жаргоном. Он видел людей, обычно ломавших перед ним шапку. Под конец друг передал, что она может вернуться в любой момент. Единственное условие: первый шаг должна сделать она…

За перелеском круто поднимался росистый луг. Она взбежала на гору. С огромной высоты ей открылось море: таким она его еще не видела никогда. Оно было черным. Августа в жизни не представляла себе, что Балтийское море может быть черным: прежде она здесь не бывала. Черный металлический щит, прислоненный к обрыву. И небо над ним тоже казалось черным, высвеченное шедшим ниоткуда светом, озарявшим бухту. Августа стояла ослепленная этим светом, разбитая после бессонной ночи. Она мерзла, у нее кружилась голова. Она зачарованно смотрела на море и на чаек, паривших над обрывом.

Где-то по ту сторону бухты лежал Айнхауз. Она попыталась вспомнить, в какое время стала просыпаться деревня с тех пор, как субботу сделали нерабочим днем, но так и не вспомнила. Драят ли уже егеря охотничьи рожки, готовясь улюлюкать за деревьями? Ей чудилось, что, прищурившись, она различает вдали шпиль деревенской церкви, но тут начал накрапывать дождь и, хлынув по-настоящему, загасил ее разгоревшееся воображение. Она втянула голову в плечи. Ты меня не увидишь, Ц. А., ни среди восьмисот избранных, ни среди твоих людей. Меня не будет на похоронах, ведь и тебя тоже не будет. Тебя не будет — меня не будет, значит, мы квиты. Но, заметив, что счет не сходится, она тотчас опустила слово квиты. Мы находимся с тобой рядом, лицом к лицу. Доволен? Она сбежала вниз по лугу. Нужно было спешить. Мчась сквозь буковую рощу, она прикидывала, сколько ехать до ближайшей почты, откуда она даст телеграмму, что не приедет.

ГЕРТ ХАЙДЕНРАЙХ ВЫХОД ИЗ ИГРЫ GERT HEIDENREICH DER AUSSTIEG © 1982 by Claassen Verlag GmbH, Düsseldorf Перевод E. МАРКОВИЧ

ПОСВЯЩАЕТСЯ ГИЗЕЛЕ ХАЙДЕНРАЙХ

1

Боде повезло. Он умирает не среди бесконечного милосердия больницы; для него не держат включенными разные мудреные аппараты; ритм его сердца не записывают мониторы. Боде умирает там, где четыре года назад стоял вместе с Марианной и сказал: «Здесь смерть была бы, наверное, сносной; неотрывно глядеть в морскую даль — это бы меня успокаивало».

Генрих Эммануэль Боде умирает на берегу моря. Точнее — на побережье Атлантики. Выпрямившись, сидит он на бетонной скамье у пляжа. По карте скамья эта расположена в бухте, примыкающей к деревне Ле-Пти-Даль, что означает «Малые меловые скалы». В точности тысяча двести километров от последнего места жительства Боде в Федеративной Республике Германии.

Всего несколько метров сизого галечника, и вот он — пенящийся край Атлантики; вода подползает с легким шипением, лакомится, уносит живую жизнь, забирает малую частицу с внешнего края существования Боде, увлекает в свои глубины, перемешивает, растворяет, возвращается за новой добычей.

Боде повезло вдвойне. Ему несут облегчение чайки: изображают полет ангелов. Ему несет облегчение театр облаков: для забавы Боде в нем разыгрывается волнующая сцена — как белый медведь сожрал солнце. Ему несет облегчение галька: крупные, величиной с кулак, круглые камни упорно пробиваются к морю. Но прежде всего — ослепительная обнаженная полоса неба над черным краем Атлантики. Взблески волн — тоже добрые знаки: как будто сюда, на прогулку по вечернему пляжу, плывут тысячи пловцов и сигналят зеркальцами о своей любви к земле. Так все это облегчается для Боде.

Он осматривается: что же еще? Белая лаковая краска облезает с деревянных перил лестницы в семь ступеней, что ведет с шоссейной дороги на пляж. В уголке, укрытом от ветра, между лестницей и стенкой набережной, — осколки стекла, пластмассовые стаканчики, банки из-под кока-колы. Разъеденные соленым ветром бинты, лоскутки, красные пластмассовые палки от сломанных мельниц-вертушек, серебряные бумажки, презервативы, лопнувший сачок для ловли раков с хорошо сохранившейся нейлоновой сеткой. Среди зловония водорослей, белых комочков рыбьей икры, мочи и гнилого дерева Боде умирает поистине приятно.

Чуть подальше, метрах в сорока от того места, где сидит Боде, кто-то спускается, шаркая ногами, по другой лестнице, той, что ведет от автостоянки; человек садится на нижнюю ступеньку. Это местный житель, бензозаправщик из гаража Лекуте, моложе Боде, лет тридцати, коренастый, краснолицый, с белесой, будто посыпанной солью, шевелюрой. Сегодня понедельник, у него выходной. Он одет под стать событию, о котором еще и не подозревает: темный костюм, кажется темно-синий, точнее не определишь в этом резком, бьющем в глаза свете. Вот он нагибается, вытягивает руки, зачерпывает камушки, выпрямляется и бросает их один за другим в пену прибоя. Волна откатывается. Набегает снова. К моменту, когда она приближается, бензозаправщик уже пополнил свои запасы гальки и опять швыряет их в воду.

Боде повезло. Повезло тысячу и один раз. Он умирает не сразу, умирает снаружи. Человек за человеком. Все Боде, сколько их ни есть, должны удалиться, чтобы мог быть уничтожен один, последний: тот, кто укрылся в самой сердцевине; тот, кто не хотел здесь жить, да никогда и не жил; тот, кто постоянно рвался домой. Никакие сентиментальные охи да вздохи ему не претили. Тот единственный, кто — когда все Боде ехали в поезде, на перегоне Саарбрюккен — Мец, и предъявляли свой паспорт таможеннику — готов был заорать: «Не выпускайте нас, мы не вернемся назад!» Другим Боде пришлось заткнуть предателю глотку, скрутить ему руки за спиной.


Так началось свободное одновременное существование многих Боде.

Паспорт гражданина ФРГ на имя Генриха Эммануэля, фото — одно на всех, местожительство — на юге республики, многочисленные штампы, неоднократно продленное удостоверение личности, столько-то карточек в стольких-то западногерманских «банках информации». Хватит, никакой больше информации о моей персоне! — решил Боде. Довольно быть возмутителем спокойствия. Он хотел иного, хотел перемен. Но перемены так и не наступили.

Боде говорил: «Эта страна слишком для меня мудреная: правые голосуют за канцлера левых, чтобы левые проводили политику правых».

Это был его «фельетонистический период».

Боде говорил: «Европа — социалистическая роза в вялой руке высокопоставленного банковского чиновника».

Это был его «период кабаре».

Боде говорил: «Выбирая между большим и меньшим злом, я выворачиваю свой мозг наизнанку, даю ему стечь по капле и готовлю себе из него последнюю трапезу приговоренного к смерти».

Это был его «период афоризмов».


Все эти периоды — в прошлом, Боде сидит на бетонной скамье в бухте Ле-Пти-Даль на побережье Атлантики. Он умирает снаружи. Человек за человеком. Все более обнажая сердцевину.

Высоко над этим скоплением людей с одним паспортом — в небе — смеются чайки. Что же делать чайкам, как не смеяться над орлом с паспортной печати?

Всевышнему известно, как Боде чертовски повезло. Он умирает, и с него, как пластиковые оболочки, одна за другой спадают кожи, которыми обросли его воспоминания.

2

На вопрос, откуда он приехал, Боде отвечает:

— Из безмолвной страны, le pays muet. Нет, не в отпуск.


Владелица булочной мадам Гено первая распространяет весть, что этот приезжий, этот сухопарый тип, — немец. Она знает все доподлинно от нотариуса из Вальмона. Свеженькая новость в дополнение к свежему хлебу.

Этот немец купил старый трактир на берегу. Фамилия его — Боде. Нотариус, мсье Ляшевр, самолично оформил договор о продаже.


Мсье Ляшевр сказал немцу:

— Я был в лагере для военнопленных в вашей стране. После этого надеялся никогда больше не иметь дела с немцами. Но здесь совсем другое. Я согласен оформить вам купчую. Уж коли сестры Бэлфур решили вернуться в Ирландию, пусть так и будет. В конце концов, их отец не спрашивал у дочерей согласия, когда эмигрировал сюда. На что им теперь этот ресторан в Нормандии, даже если это их отчий дом? Ирландцы через полстолетия возвращаются на родину. Немцы приходят сюда. Не в первый раз. Чудные времена, все хотят жить за границей. Но уж коли из этого получается добрый бизнес — d’accord[89]. Мне это безразлично, мсье Боде! Мне даже безразлично, какой вы национальности. Вы утверждаете, что вы журналист? Почему же вы не работаете там, где понимают ваш язык? Впрочем, это меня не касается. Равно как и то, почему вы называете свою страну le pays muet. Должно быть, на то есть свои причины. Но это не мое дело. В моей памяти ваша страна совсем не безмолвная.

— Вы хорошо говорите по-немецки, — заметил Боде.

Нотариус расписался в получении чека.

— Поверьте, господин Боде, я ничего не забыл. Ни единого слова. Ни единого эпизода.


— Он заплатил за него девяносто тысяч, — сообщает мадам Гено. — Не так уж и дорого за «Роз де ла мер»[90], учитывая местоположение. Но сама развалюха в таком плачевном состоянии!

Фулон, местный рыбак, покупает два длинных батона. Он полагает:

— Уж немец-то сумеет навести порядок и оживить дело.

Мадам Крокизон, супруга мэра, уточняет:

— Только в том случае, если он получит лицензию. Мой муж, однако, не вполне уверен. — Она покупает семь сдобных рогаликов.

Молодой бензозаправщик из гаража Лекуте сворачивает сигарету, облизывает ее и выдает новое сообщение:

— Деньги у него есть. Собирается купить у нас триста четвертую модель, сразу после покраски. Новый двигатель, новая резина. Для меня это дорого, для него — нисколько. — Он выбирает две глазированные шоколадом сдобы.

Булочница смахивает монеты в ящик тыльной стороной руки. Из дырявого кармана халата вытаскивает тряпку и сметает с прилавка муку и крошки. Говорит задумчиво:

— Не понимаю, что его так тянет сюда, в наши-то дожди. — При этом она кивает за окно. Мадам Гено родом из Руана, находящегося в шестидесяти километрах отсюда, и постоянно утверждает, что погода там несравненно лучше, чем здесь, на побережье.


Когда Боде входит в булочную, люди из Ле-Пти-Даль мгновенно смолкают. Они освобождают ему место у прилавка и смотрят во все глаза, как он покупает белый хлеб, как расплачивается, вытягивают шеи, стараясь разглядеть, что за купюры у него в бумажнике.

Едва он выходит за порог, разговор возобновляется.

— Ему идет борода, — замечает мадам Крокизон. — Интересно, умеет ли он готовить?

3

«Если у тебя есть мужество, — пишет Марцин, — ты вернешься. Самая свободная страна, существовавшая когда-либо на немецкой земле, нуждается в таких людях, как ты и я».

Письмо из Тарринга на Таррингском озере, что в тридцати километрах от Мюнхена. Марцин не пишет, что скучает по Боде, и ничего не пишет о Марианне. Тот факт, что теперь он живет один, не считается даже достойным упоминания. Марцин ни словечка не пишет ни о доме, ни о саде. Его сценарий для телевидения, в трех сериях, имел успех. Его последняя книга — среди бестселлеров, хотя и не в начале списка.

«Если у тебя есть мужество, — пишет он Боде, — ты вернешься». И ни малейших воспоминаний о том времени, когда они жили вместе все трое в Тарринге. Марцин пишет о «самой свободной стране, существовавшей когда-либо на немецкой земле». Без всяких оговорок.

«Избавь меня от твоих безрадостных превосходных степеней, — отвечает ему Боде с обратной почтой. — Мужество у меня есть. Но в том, что оно мне понадобится, я сильно сомневаюсь. Стране придется удовольствоваться тобой».

С тех пор ни одного письма с побережья Атлантики на Таррингское озеро.

— Нет писем из Германии! — издали кричит ему почтальон Рету, подъезжая к бухте на своем мопеде; он выкрикивает это еще от последних кирпичных домов на главной улице, затем притормаживает и торжественно объезжает террасу трактира «Роз де ла мер». У проржавевшей решетки террасы, опираясь на перила, стоит Боде. Он кричит в ответ:

— Да, да, я знаю!

Между каменными плитами террасы пышно разрослись пучки травы и стебельки овса. Боде давно пора бы покрасить перила, и ставни, и дверь, и оконные рамы. Треснутые стекла давно пора бы заменить новыми. В доме не топлено целую вечность, в дымовых трубах вьют гнезда птицы, время от времени они проваливаются в камин, попадают в темные комнаты, подлетают к светлым щелям в ставнях, бьются о стекло. Когда Боде возвращался из Тарринга после нескольких месяцев отсутствия, он обнаруживал дохлых воробьев, а однажды нашел в кухне дрозда, в перьях которого копошились белые мушиные личинки.

Боде знает: в доме невпроворот работы. Дома у моря все равно что корабли: их каждый год необходимо заново красить. Мужчины замазывают бетоном щели между кирпичами и очищают решетку от ржавчины. Женщины красят окна и двери белым лаком. На ставни идет нормандская коричневая, на фахверковые балки — темно-красная. Вот шиферные крыши — штука прочная, им нет износу.

Пять раз Боде отправлялся в путь с Таррингского озера на побережье Атлантики. Четыре раза он возвращался назад.

4

Дом в Тарринге расположен на отшибе, чуть выше деревни. У самого леса.

Последняя попытка Боде. Сколько стараний, сколько затраченных сил.

С изумлением он обнаруживает, что ничего не чувствует, глядя в осенний сад. Хотя все в нем, как и за окнами, настроено на прощание. На земле догнивает листва, высохшая живая изгородь уже не заслоняет от дороги. Его лицо в двойном обрамлении оконных рам — это зеркальное отражение лица другого человека, того, что стоит у перил террасы, за спиной у него дом ирландского виноторговца Бэлфура, эмигрировавшего во Францию в 1917 году, дом его дочерей, цоколь — из красного кирпича, стены — из желтого, динасового. В щели набились мох и водоросли, ставни облуплены, шиферная крыша накренилась вперед. Точно так же, сдвинув на лоб, носит свою серую шерстяную шапку рыбак Фулон.


Боде знал заранее: ему будет горько и страшно. Он жалел самого себя. Ему будет не хватать Таррингского озера. Дороги, по которой машина поднимается к дому. Этих деревьев. И снега он больше не увидит. Все здесь будет совершать свой круговорот, только его самого при этом не будет. Мимо въезда на их участок будут проноситься по полевому шоссе машины. Соседи будут выводить своих собак на прогулку к озеру. Летом горожане опять начнут ставить свои машины у них во дворе и на вопрос Марцина, долго ли это будет продолжаться, станут отвечать: тогда надо установить ворота или хотя бы табличку с указанием: «Частное владение». По воскресеньям на берегу будет дежурить врач «Скорой помощи», прозвучит последний сигнал сирены не в меру удалившемуся пловцу. Боде знал заранее: ему будет горько.

Он стоит у окна своего кабинета на втором этаже. На полу туго набитая сумка из зеленой парусины. Толстый зверек, прильнувший к ногам. И никаких чувств. Что-то он от себя отрезает. Вскрытые сосуды тотчас спекаются, пустеют. Даже холод уходит. Даже ярость.

Все внешнее, все мелочи он мог бы описать досконально. Под ним, в зимнем саду, перед библиотекой, стучит пишущая машинка. Усердный Марцин за работой, рукопись должна быть сдана день в день. Телевидение платит по-царски, утверждает Марцин.

Где-то в глубине дома шаги Марианны. С той минуты, как она решила остаться, она все бродит из комнаты в комнату, с этажа на этаж.

— Решать я предоставляю ей, — сказал Марцин. — Она лучше знает, чего хочет.

— Вероятно, я останусь, — сказала Марианна.

Боде заключил:

— Понятно, иначе чего ради вы поженились.


Взгляд за окно. Ожидание такси. Садовый стол: летом он серебристый, сейчас — черный от влаги. Одна ножка покосилась. Он криво стоит на опавших листьях. За этим столом на солнце сидела Марианна. Проверяла тетради. Читала корректуру. Сосновые доски ссохлись и покоробились от жары, два года назад они сделались белесыми, год назад посерели, а за последнее лето стали серебристыми.

Оракул садового стола. Если стол сейчас упадет, такси не приедет, и я опоздаю на поезд. Покинуть страну легче, чем покинуть дом.


— Ты должен на него взглянуть, — убеждал Марцин. В воскресенье они втроем поехали в Тарринг.

— Смотрите, — обрадовалась Марианна, — из окна мансарды видно озеро.

Подъем по старой буковой аллее. Дом на вершине холма. Широкая стеклянная стена зимнего сада, разделенная на маленькие квадратики, выше — балкон. Справа и слева — комнаты с эркером. Черные полукруглые окошки мансарды. Как глаза слепого.

Боде сказал:

— Все-таки он какой-то мрачный.

— Не мрачный, а солидный, — возразил Марцин. — Для дома это неплохо.

Марианна побрела за дом, в заброшенную часть сада. Изгороди, отделяющей сад от леса, не было. Боде поплелся за ней. Марцин тщательно обследовал штукатурку на западной стене.

— Ты войдешь с нами в долю? — спросила Марианна.

Боде отозвался:

— Осторожно, ты стоишь в крапиве, а я весь искололся в малиннике… По-твоему, это прилично?

На обратном пути Марцин выложил им все подробности и точные цифры.

Величина участка — три с половиной тысячи квадратных метров, дом построен в 1921 году. Штукатурка старая, но еще вполне держится. Владельцы-католики устраивали в прежние времена в обшитой панелями библиотеке и в зимнем саду камерныеконцерты. Во времена «третьего рейха» в двух задних комнатах, по слухам, прятали евреев, на несколько дней, покуда их не переправят в Швейцарию. За это хозяева якобы получали немалые деньги. В 1942 году цепочка провалилась, особняк был конфискован и превращен в нечто вроде дома отдыха для чинов СС. В конце войны американцы нашли дом покинутым и разместили здесь оккупационные власти. Затем дом был присужден единственному оставшемуся в живых наследнику бывших владельцев, который проживает в США. Недавно он просил мюнхенскую жилую управу вторично сдать дом в аренду, поскольку таррингский магистрат, арендовавший его до сих пор и использовавший в качестве ратуши, выстроил себе новое административное здание. Из всех заинтересованных лиц Марцин был первым.

Боде это не удивило.


Всегда быть первым. Жизненный принцип Марцина. Они познакомились во Франкфурте, в университете. Вместе перебрались затем в Мюнхен. Боде менял специальность чуть ли не каждые два семестра. Марцин упорно долбил юриспруденцию, планомерно, с самых азов; активно проявил себя в Социалистическом союзе немецких студентов. На демонстрациях Боде обычно шел за Марцином. Боде бросил университет, а Марцин блестяще сдал все экзамены, досрочно. Боде начал писать для радио и для журналов. Марцин защитил диссертацию и открыл адвокатскую контору. Он неплохо зарабатывал на бракоразводных делах, но главной его специальностью стали протесты по поводу запретов на профессии.

У левого юриста Марцина отбою не было от клиентов. Боде с трудом пробивал себе дорогу в журналистском мире. На большой пресс-конференции — символическое название «Намордник» — Марцин сидел в президиуме, а Боде за столом прессы. Среди тех, кто задавал вопросы через микрофон из зала, Боде приметил молодую женщину: она просила разъяснений, каким, собственно, образом премьер-министр и федеральный канцлер смогли сделать нормой увольнение радикалов, не имея на то никаких законных оснований. Марцин ответил на вопрос весьма точно и непонятно. Боде обратил внимание: голос женщины срывался, на шее выступили красные пятна. Он подошел взять у нее интервью.

— Она не писаная красавица, — докладывал он Марцину несколько дней спустя, — учится на педагогическом, зовут Марианна. Она мне очень нравится.

— Высокая, белокурая? — допытывался Марцин.

— Не очень высокая и не совсем белокурая. Я не могу тебе ее описать.

Втроем они пошли в ресторан. Марцин показал себя во всем блеске. Полгода он взвешивал и рассчитывал. Боде, объявил он затем, будет свидетелем на их свадьбе. Лучшего свидетеля они и пожелать не могут. Марианна была вполне с ним согласна.

Боде это предвидел.

Марианна прежде всего должна закончить университет, решил Марцин.

Для одной из газет Боде расследовал прошлое баварского министра внутренних дел, и Марцин помогал ему юридическими советами. В результате Марцин, как он сам выразился, «ощутил тягу к писательству» и, немного изменив случай из своей практики, сделал из него сценарий для телевизионного детектива. Боде отнес рукопись в редакцию, материал отлично пошел, и Боде не успел опомниться, как у Марцина был уже в кармане новый заказ и он носился с планами книги. Затем состоялось торжество: окончание Марианной университета и свадьба. Все признавали, что вечер удался на славу, и хвалили за организацию доброго друга Боде.

У Марцина подписан договор на книгу. Боде, как и прежде, на поденной работе.

— Не могу понять, почему ты так трудно пишешь, — говорит Марцин. — Я лично наговариваю материал на пленку, сидя в автомобиле. Часы пик — лучшее время для литературы.


Прощание с домом. Учительница Марианна. Журналист Боде, который часто уезжает писать свои репортажи. В зимнем саду три письменных стола Марцина: за одним он пишет пьесы для телевидения, за другим — статьи и доклады, за третьим отвечает на письма. На конторке в библиотеке — рукопись первого романа, текст, переписанный с магнитофонных кассет. Зеленые чернила. Четкий убористый почерк.

В двухлетнюю годовщину их совместной жизни в Тарринге Марцин вернулся домой веселый. Торжественно поставил на стол бутылку шампанского. Двойной повод: во-первых, сегодня он передал коллеге свою контору, получив полную денежную компенсацию; во-вторых, еще вчера он подписал договор на покупку дома.

— Мы хотели сделать тебе сюрприз, — сказала Марианна. — Мои страховые взносы на постройку жилья тоже должны были когда-нибудь пойти в дело.

— Что ты скажешь, если мы уменьшим тебе квартирную плату вдвое? — спросил Марцин.

Боде подвел итог:

— Одним левым адвокатом меньше. Кто же будет меня защищать, если мои расследования выйдут мне боком?

Марцин поднял бокал с шампанским.

— А профсоюзы на что? Чтобы защищать твои права! Твое здоровье, коллега!


Такси притормаживает у въезда, сигналит, медленно поднимается по аллее к дому. Хлопок открываемой дверцы. Звонок у двери. Шаги Марианны в комнате с эркером. Боде отходит от окна, обращает взгляд к двери. Стук. Он говорит:

— Войдите.

— Позвольте, — говорит шофер, когда Боде наклоняется за сумкой. На лестнице их никто не провожает. Шофер кладет сумку в багажник. Боде садится в машину. В последний раз оглядывается на дом: окна комнаты с эркером блестят отраженным светом.

Машина съезжает к шоссе. Мимо качелей, которые Боде собственноручно укрепил позапрошлым летом на ветках бука. Сиденье выскользнуло из петель. Оно лежит на земле, засыпанное листвой. Веревки побурели, разлохматились. Похожи на старых лошадей.

Шофер сидит, почти касаясь грудью руля, выворачивает на асфальт, мягко переключает скорость.

В голове Боде кричит Марианна. Прижимает ладони к стеклу и беззвучно кричит.


Через день Боде приезжает в Ле-Пти-Даль.

Отпирает дверь старого трактира под вывеской «Роз де ла мер», входит в дом, ставит на пол сумку, стирает с лица налипшую паутину. Он знает, что ему сейчас надо сделать в первую очередь.


Боде откроет окна и отопрет ставни. В кухне повернет газовый кран под раковиной и зажжет все шесть конфорок и духовку. Ввернет предохранительные пробки.

Он выйдет на террасу, сдвинет бетонную плиту, нагнется и откроет водопроводный вентиль, чтобы включить воду. Затем вернется на кухню, смоет в раковину пауков. Разберет раскладушку, подвинет ее поближе к плите, вынесет матрац на воздух и сметет с него щеткой плесень. Вытащит спальник из пластиковой сумки и повесит на перилах, на самом ветру. Через четыре дня купит в гараже Лекуте черный «пежо», триста четвертую модель, образца 1974 года. Новый двигатель, новая резина. Сразу после покраски.

5

Боде сидел напротив Марианны за завтраком в буфете гостиницы «Реле де Даль»[91]. Они пили кофе с молоком, макая в него рогалики.

— Ты слишком много пил вчера вечером, — сказала Марианна.

— Мне хорошо, когда я с тобой, — ответил Боде. — Мне приснился сон, что я стою у окна в старом трактире. Но дом не стоял на берегу бухты. Он плыл по волнам. В трубе завывала буря, в стекла барабанил дождь, и дом вот-вот готов был перевернуться. Он то взлетал на гребни волн, то стремительно соскальзывал вниз. Океан был черный-черный. Мне было страшно. Но почему-то еще страшнее было земле: меловые скалы, как я теперь ясно видел, были не каменные, это были воздетые вверх руки земли, она подняла их, защищаясь от моря.

— Ты не должен покупать этот дом, — сказала Марианна.

— Но буря постепенно улеглась, — продолжал Боде. — Тяжелые черные тучи разорвались, их клочки уносились к берегу и исчезали. Поверхность океана сделалась совсем гладкой, цвета бутылочного стекла. Я раскрыл окно и увидел, что перед домом на воде покачиваются кусты гортензий с розовыми и голубыми цветами, а между ними снуют серебряные рыбешки.

— Тогда ты должен купить этот дом, — сказала Марианна.

Боде продолжал:

— Я проснулся, но в то же время знал, что проснулся я в другом сне. Я лежал теперь в Тарринге на своей кровати и смотрел в распахнутое окно. Занавеска на нем слегка колыхалась, и я услышал свой голос: «Свадебная фата кошмара»; это было как в кино — приятное предвкушение надвигающегося кошмара. Ни единая звезда в четырехугольнике окна не смягчала и не усиливала этого впечатления. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я ощутил потребность в твердых измерениях. Затосковал по трезвой шкале градусника. Но градусник лежал в ванной, в аптечке. Сейчас он был недостижим. Я подумал еще, что можно бы встать с кровати, пойти в кабинет и достать линейку из письменного стола. Никто мне в этом не помешает, ведь в действительности нет никакой обезьяны, нет черной головы, торчащей над подоконником, и ничья волосатая лапа не раздвигает занавески, чтобы просунуться в комнату и нащупать меня.

Марианна содрогнулась.

— Да ведь не было никакой обезьяны, — успокоил ее Боде. — Просто четырехугольник окна казался немного чернее, чем темнота комнаты. Все еще сознавая, что сплю, я увидел затем, как на подоконник бесшумно села неуклюжая птица, серебристая, угловатая и солидная. Это был орел с гербовой печати, тот самый, что изображен на деньгах, знаешь, на купюре в пять марок. Мне вдруг пришло в голову, что непочтительное обращение с этой важной птицей повлечет за собой тяжелые конфликты с государственной властью. Птица раскрыла свой грозный клюв и неожиданно тонким и жалобным голосом пропищала: «Вот я вновь обращаюсь к тебе, Генрих Эммануэль Боде, ответь мне на вопрос: „Любишь ли ты свою страну?“»

Марианна от смеха поперхнулась кофе, закашлялась.

— Тебе это не могло присниться на самом деле, — сказала она.

— Если мне это и не снилось, — сказал Боде, — то это было в моей голове. Я знаю, все это похоже на сатиру. Но во сне я был исполнен благоговения и трепета. Я стиснул зубами подушку, ноги у меня заледенели. Сильнее, чем прежде, я затосковал по шкале линейки. «Нет! — заорал я во все горло; одеяло соскользнуло на пол. — Нет, я не люблю ее! Наглость, убийства, непомерные претензии! Страна запретов! Страна казарм! Я бы так хотел, чтобы мне достало сил не любить ее, ибо она того не стоит!»

Птица испугалась. Мне стало стыдно, что я приношу такое огорчение этому усердному существу. Нахохлившись, птица сидела на подоконнике, трезвая и зоркая, придуманная мягкосердечным демократом, чтобы держать народ в рамках приличия. Я мог бы рассказать этому орлу, как я ненавижу его изображения на фуражках и мундирах бундесверовских вояк. Поверит ли он, что я представлял его себе совсем иным, когда еще писал свои школьные сочинения про «восточную зону» и гордо заучивал наизусть статьи конституции? Я молчал. Тем временем орел повернул ко мне клюв и произнес: «Именем Федеративной республики я обязан исполнить свой долг». Я высокомерно предложил в качестве поживы свою печень. Не тут-то было. Двумя мощными взмахами крыльев орел внезапно перелетел комнату, кинулся на меня и впился когтями мне в глотку. Он добросовестно выклевал мне оба глаза. Затем единым махом вырвал изо рта язык и молниеносными ударами острых, как бритва, серебристых крыльев отсек уши. Я почувствовал, как из моей головы фонтаном хлынула кровь. Странным образом я представил себе в этот миг парящее над Германией облако, на котором сидят забитые насмерть детишки и спорят, чьи родители имели большие основания наносить такие смертельные удары. Мне кажется, я кричал, во всяком случае, когда я проснулся, мой рот был широко открыт. Ты стояла рядом. И я успокоился.


— Ты вовсе не кричал, — сказала Марианна. — Просто сильно потел во сне, ты слишком много выпил.


В то утро они снова поехали в Вальмон, к маклеру мсье Лебрену, взять ключ от трактира «Роз де ла мер». Боде заверил маклера, что примет окончательное решение в самое ближайшее время.

— Сестры Бэлфур не хотят больше ждать, — сказал им мсье Лебрен. Разумеется, если Боде пожелает, он мог бы подыскать подходящих людей, которые займутся ремонтом. Немного краски, немного бетона, и дом будет не узнать. Конечно, надо бы еще подновить водостоки и прочистить трубы. Следует принять во внимание, что сестры Бэлфур выехали уже год назад и дважды понапрасну приезжали из Ирландии, так как покупатели внезапно заявляли об отказе перед самым подписанием договора. — Видите ли, — сказал мсье Лебрен, — нежилые дома все равно что одинокие люди, они быстро старятся.

Плас Дюран в Вальмоне; рядом с аптекой маленькое агентство по продаже недвижимости. Боде видит его впервые. Он впервые в Вальмоне. У Марианны каникулы. А Боде получил заказ на радио — репортаж об Ирландии. Марцин великодушно предложил:

— Берите мою машину, на худой конец в ней можно и переночевать.

Они взяли его универсал с чистой совестью. В Гавре мест на паром не оказалось.

— Послезавтра, мсье, но билеты надо купить заранее, мы внесем вас в список. А пока осмотрите наше побережье, меловые скалы; или можно поехать к югу: Онфлёр, Довиль. Кальвадос.

Они не стали покупать билеты заранее. Они поехали к северу. Этрета́, Фекан. Где-то что-то они читали об аббатстве Вальмон. Каким-то образом заехали на плас Дюран. В какой-то миг остановились возле аптеки и стали разглядывать выцветшие фото и рукописные объявления в витрине маленького агентства. Что-то прочитали про terrain, salle de bains, cheminée[92]. Нормандские деревенские дома без фундамента, в центре — зала с камином, справа и слева — клетушки; солидные двухэтажные дома, maison de campagne[93], два дымохода — в правой и левой половинах.

— Умираю от желания заглянуть в такой дом, — сказал Боде; Марианна рассмеялась. Затем они уютно расположились в кожаных креслах перед массивным письменным столом, а мсье Лебрен, задумчиво поглаживая свою бледную лысину, объяснял им:

— Нет, немцам я еще ничего здесь не продавал. Большинство моих клиентов — парижане.

В его картотеке, разложенной по ящичкам в зависимости от цены, в самом дешевом отделе был объявлен к продаже трактир за сто тысяч франков.

— Нет, трактирами мы не интересуемся, — сказала Марианна.

— А почему, собственно, не интересуемся? — возразил ей Боде.

Мсье Лебрен добавил:

— Возможно, тысчонок десять удастся выторговать. Это самое завидное из моих предложений.


В тот же день после обеда мсье Лебрен запер свою контору на плас Дюран, посадил немцев в свой «ситроен» и повез их к морю. В бухту Ле-Пти-Даль. Там он отпер старый трактир «Роз де ла мер», проворно отворил окна и ставни во всех комнатах, а по поводу мусора на полу, плесени на обоях, лужи, натекшей перед камином, и потрескавшейся лепнины на потолке сказал все то же: немного краски, немного бетона. Больше здесь ничего не требуется. Конечно, надо бы еще сменить электропроводку. А уж если вложить сюда те десять тысяч, которые он, мсье Лебрен, обещал выторговать, можно считать свою судьбу обеспеченной. И он без устали нахваливал вид, открывающийся с террасы.

Атлантика явно подыгрывала мсье Лебрену. Под ослепительным небом вода в бухте казалась зеленой, как малахит.

— Можете не спешить, — сказал мсье Лебрен, ставя себе стул на террасе. — Мне редко выдается случай бывать у моря. Пойдите погуляйте. Только осторожнее у меловых скал, они осыпаются, здесь было несколько несчастных случаев.


В первый раз они спустились по лестнице от автостоянки и ступили на каменистый пляж.

В первый раз ощутили под рукой облезающий белый лак на деревянных перилах.

Марианнина арифметика: девяносто тысяч франков — это сорок тысяч марок. Замечание Боде:

— Здесь смерть была бы, наверное, сносной. Неотрывно глядеть в морскую даль — это бы меня успокаивало.

Этими словами он огорчил Марианну. Разозлившись, она попыталась сразу же вернуть его на землю: помнит ли он еще, зачем сюда приехал, не для того ли, чтобы написать репортаж; послезавтра они должны переправиться в Ирландию; не забыл ли он, что ему выплатили аванс. Заказ, договор, деньги, слушатели, редакция. Боде молчал.

— Напишите мне что-нибудь хорошенькое об Ирландской Республике, — говорил ему за столиком в кафе Забельсберг. — Только, пожалуйста, никакой политики! Природа, ландшафт — вот что интересует нашего слушателя. Промысел лосося, овцы, живописная бедность — сколько хотите; только ничего отталкивающего, ничего безобразного. — Забельсберг заказал себе третий стакан красного вина. Кто желает у него разъезжать по свету, должен давать материал свеженький, завлекательный, полновесный. — Я уже посылал вас в Танзанию и Того, Боде, а теперь я посылаю вас в Ирландию.

— Посылайте меня куда хотите, — отвечал Боде. — Внештатный сотрудник благодарен за поездку в любую сторону света.

— Будете хорошо себя вести, — милостиво посулил Забельсберг, — когда-нибудь и в Нью-Йорк попадете. Но никакой политики! Я хочу слышать о жизни людей. О политике я и сам все знаю.

— Не вижу проблемы, — заявил Марцин за ужином в Тарринге. — Если Марианна хочет ехать с тобой — ради бога! Сейчас ей нужен ты, по возвращении из Ирландии, возможно, опять понадоблюсь я.

Марианна заткнула уши. Ох уж эта Марцинова любезность: возьмите мою машину, в универсале можно на худой конец и переночевать. О Нормандии речь ни разу не заходила. О покупке дома тем более. Иногда Боде подумывал о материнском наследстве — тридцати тысячах марок в ценных бумагах: за границей с этим, пожалуй, можно было бы сделать почин. Коллеги советовали ему подумать о Тоскане. Этот совет звучал слишком часто.

Боде напишет для Забельсберга статью о порте Фекан. «Почему вы не поехали в Ирландию?» — будет допытываться Забельсберг.

«Я купил дом в Нормандии. На побережье». «Ваше дело, куда вам помещать свои деньги, — скажет ему на это Забельсберг. — Но Франция? Ядерная держава? Вас это не пугает? А мыс Аг?» «Я об этом не подумал», — вынужден будет признать Боде, а Забельсберг поглядит на часы над дверью кафе и произнесет тихо, еле слышно среди обеденной болтовни, стука ножей и вилок: «Нормандия… да, это очень красивая страна; правда, в те годы все было иначе. — Затем кивнет официантке и скажет в заключение: — Может, когда-нибудь я приеду к вам в гости. Через два года мне уже на пенсию». «Мы вас приглашаем», — подтвердит Боде, вовсе этого не желая. А Забельсберг, расплачиваясь с официанткой и давая ей две марки на чай, переведет разговор на статью Боде и в конце — между прочим — скажет: «Очень, очень недурственно, эта ваша статейка о Фекане, весьма оригинальная подача материала, я рад, что вы оставили свои обычные политические наскоки; вы ведь знаете, я ценю ваше упрямство, но ваши взгляды — их я разделять не могу. Однако вы несомненно делаете успехи».

«Боюсь, что да», — вынужден будет признать Боде.


Все это смывали и уносили воды Атлантики. Перемешивали, растворяли, уничтожали без следа. Все это не имело уже никакого веса, никакого значения. Было меньше самого маленького камушка на пляже. Марианна не вернет его этим на землю. Нарушив затянувшееся молчание, Боде сказал:

— Я не хотел тебя обидеть, я потому лишь упомянул о смерти, что о ней нельзя не думать, глядя в эту даль. Вероятно, мысль о смерти приходит здесь каждому.


Немного погодя Лебрен окликнул их с террасы. Он повез их обратно в Вальмон. Марианна поблагодарила его и обещала, что в ближайшие дни они дадут ответ. Да или нет. Мсье Лебрен посоветовал им на прощанье:

— Подумайте хорошенько, прежде чем решиться. Жизнь здесь суровая. Кто хочет приятности и неги, пусть покупает дома на юге.

6

Человек не может освободиться от своей страны. Страна с легкостью теряет своих людей.

Зимой 1977/78 года у Боде войдет в привычку после утреннего чтения газет раскрывать окно на кухне и прислушиваться. Но вокруг все тихо, никто не кричит.

Боде пробирает дрожь. Не от стужи, которая мгновенно заползает в окно, отчего зябнут голые ноги в сабо, не от снега, который так обильно выпал в эту холодную зиму. От всеобщего спокойствия! Каждый день все новые сообщения о нарушении прав. Но все спокойно! Каждое утро все новый шажок назад от пресловутого часа «нуль». Но все спокойно!

Желто-серая тигровая кошка соседа справа вылезла из окна кладовки и запетляла по снегу, застыла на бегу, подняла переднюю лапу, повернула круглую пушистую морду к Боде. Синицы притихли на своей кормушке, дрозд замер на снежной шапке садового стола. Они давно готовы к крикам, которые могут прозвучать в любой момент, отовсюду. Боде безмолвно, как каждое утро, закрывает окно. Опустив шпингалет, напоминает себе: я свободен, я — свободный человек! Синицы порхают вокруг подвешенного сала, дрозд подпрыгивает, склевывая рассыпанные на снегу зерна, кошка продолжает путь к дому соседа слева, стараясь не показывать своего интереса к птицам.

Боде убеждает себя: все хорошо. Почти у всех все хорошо.

Марианна теперь должна выезжать из дома только без четверти восемь. У Марцина есть заказы. Есть заказы и у Боде. Соседи справа держатся незаметно, соседи слева по временам на что-то злятся, хотя ни Марианна, ни Марцин, ни Боде не знают, на что именно. Почтальон вполне дружелюбен. По понедельникам он разносит только газеты и журналы, зато по вторникам — сразу все письма, которые вполне могли бы прийти еще в понедельник. Успокоительно, что ведомство по охране конституции не работает ни в субботу, ни в воскресенье. А к тому, что в последние месяцы какие-то машины частенько стоят против их въездной аллеи, Боде, Марцин и Марианна давно уж привыкли. Если ночью пес Марцина Фисто заливается лаем в конуре, они знают, что кто-то шатается по их участку, но ничего дурного при этом не замышляет.

Марцин и Боде уступают друг другу честь быть объектом столь пристального наблюдения.

— Пока ты не прекратишь своих расследований о связи консерваторов с правыми экстремистами… — говорит Марцин.

— Пока ты не бросишь переписываться с адвокатами террористов… — отвечает ему Боде.

Зима в этом году наступила раньше срока, снегу выпало необычно много. Но бак отопления залит до краев. Марцину, Марианне и Боде не грозит опасность замерзнуть.

— Получил известие от коллеги из Парижа, — делится с друзьями Боде. — Он готов передать мне документы — доказательства, что партии оружия переправляют к нам через Швейцарию и Францию, это оружие — для неонацистов. Оплачиваются поставки через некоего фабриканта из Штутгарта, а этот человек близко связан с некоторыми из здешних политиков.

Марцин его предостерегает:

— Тебе следует понимать, что за информацию ты покупаешь.

Боде отвечает:

— Я ее не покупаю. Я ее проверяю.


Он выехал в Париж. Прочитал во французских газетах тревожные статьи о положении в Федеративной Республике Германии. Жена французского журналиста была с ним очень любезна. Она угостила его кофе с яблочными пирожными и сообщила, что ее мужа нет дома. Напрасно Боде уверял, что приехал по предварительной договоренности.

— Да, конечно, но непредвиденные обстоятельства. Что-то связанное с киносъемками. Две недели где-то на юге. Все время на колесах. Нет, позвонить невозможно.

Боде пришлось ни с чем покинуть маленькую квартиру на рю де л’Ансьен Комеди. Узкая лестница, ступени, выкрашенные зеленым лаком. Консьержка вежливо ему кивнула.

Полночи он метался в метро из конца в конец. Бесцельно. На станции «Этуаль» на стене написано: «Baader assassiné»[94] — двойное «s» оба раза как угловатый рунический знак; перед плакатом худенькая девушка играет на гитаре. Всего два слова, черная краска, траурная мелодия. Тысячи ежедневно проходят мимо.

Боде вдруг почувствовал себя каким-то зачумленным.

В ресторане объяснялся исключительно по-английски. Никогда он не думал о своей национальности; теперь ему показалось, что от его тела исходит специфически немецкий запах: запах прошлого, запах бойни. Не мелькает ли презрительная усмешка на лице у официанта? Не смотрят ли на него посетители от соседних столиков со страхом и ненавистью? Но ведь прошлое, то прошлое, о котором они все вспоминают, не было его прошлым.

Теперь оно его настигло. От людей вокруг отлетают безмолвные воспоминания: мой брат убит вами, моя мать в Освенциме, мой отец, моя сестра… Не объяснять же всем и каждому, что ты родился только в 1942-м. И потом, разве, при всем моем уважении, немецким оккупантам не приходилось порой чуть ли не сдерживать своих французских сообщников? А что вы скажете о портретах Гитлера на столах ваших нынешних полицейских? A nouvelle droite[95]? А что каждый из вас сражался в рядах Сопротивления, так, простите, у нас утверждают в точности то же самое.

На следующее утро он выехал обратно поездом. На вокзале, la Gare de l’Est[96], вновь обрел счастливое чувство незаметности, неотличимости от прочих пассажиров; даже заколебался, не остаться ли на денек, но все-таки сел в поезд.

Верден. Линия Мажино. Мец. «Речка Саар течет домой…»

Немецкие пограничники не то чтобы невежливее, чем обычно, но проверяют тщательнее, достают и листают каждую газету, каждый еженедельник. Один заглянул в журнал разыскиваемых лиц, и Боде был неприятно поражен величиной этого перечня, в котором его не оказалось.

Вновь на немецкой земле. Но облегчения нет. Нет и подавленности. Какая-то неопределенность. Боде захотелось навести в своей голове порядок. Но сама мысль о порядке привела его в смятение. Он опустил окно в купе. Погода была такая же пасмурная, как до переезда границы. Только потише. Как будто поезд ехал в звуконепроницаемом пространстве.

7

Вода Атлантики отслаивает картинки, спрессованные в душе Боде. Так мальчишкой он отмачивал в теплой воде марки от старых конвертов. Времена, местности — все перемешалось. Позднее они выстроятся по порядку на черных картонных листах альбома под туго натянутой целлофановой лентой. По странам. По периодам.

К полудню пенящийся край океана отступает. Отлив — отсрочка, подаренная умирающему. В низинах и углублениях каменистого пляжа, остаются лужи морской воды. Боде часто находил в них ракушки и улиток. Один раз даже небольшого краба, которого отнес и бросил обратно в море. Сейчас в эти озерца попадают картинки, оболочки, шелуха, накипь, множество разных Боде. Он наслаждается их одновременностью. Впервые постигает строгий порядок собственного бытия, казавшегося ему раньше лишь хаотическим нагромождением причин, следствий, случайностей; впервые он доволен путаницей, составляющей его суть, этим смехом сквозь слезы, и неприятным подергиванием уголков рта, когда он хочет непременно развеселиться среди сплошной печали, и тем, как немеют у него руки и ноги в минуты восторга, и редкими мгновениями, когда он готов был пуститься в пляс от отчаяния.


— Мы закрываемся в три, — предупреждает хозяин.

Марианна отвечает ему на это:

— Тогда у нас еще целый час.

Четыре грека сидят в два часа ночи за столиком мюнхенского ресторанчика и наблюдают за немецкой парой.

— Тебе хорошо? — спрашивает Боде.

И Марианна отвечает:

— Пью за то, чтобы ни один советник по культуре никогда не назвал тебя «гордостью нашего города».

Они здесь тайно от всех; четыре грека — последние посетители ресторана — поверенные их тайны. В зале отвратительно зябко от зеленого света неоновых ламп, музыкальный автомат запинается на каждом шагу, хозяин уныло приносит еще пол-литра вина в мерной металлической кружке. Боде счастлив.

— Когда я пожимал руку господину Деловитке, — рассказывает он, — мне припомнилось детство, мне было тогда лет пять, и я почему-то остался один на кухне в воскресенье; я не мог удержаться от искушения и сунул руку в миску с зеленой, еще не остывшей массой. Это было приготовленное на сладкое желе из душистого ясменника, и рука утонула в теплом, все обволакивающем желатине.


Господин Деловитке давал свой ежегодный прием. Городской советник по культуре в кругу художников. Само собой разумеется, Марцин получил приглашение; само собой разумеется, он явился в сопровождении Марианны и Боде. Городской советник по культуре устраивал вечер в Нимфенбургском парке. Амалиенбург. Зеркальный зал. В центре зала с низким сводчатым потолком и большими, в рост человека, зеркалами пританцовывал на высоких каблуках своих черных лаковых туфель Эдмунд Деловитке, карикатурно приземистый человечек, обликом напоминавший грушу черенком вниз. Марцина он встретил восторженными комплиментами. Как и каждого, кто был сюда приглашен. Избранных счастливцев было не так уж много, но зеркала умножали их фигуры до бесконечности.

И Деловитке был не один, он возглавлял целый балет груш. Слуга с серебряным подносом, разносивший среди деятелей культуры шампанское, казался одним из многочисленной зеркальной гвардии слуг.

Боде ускользнул от встречи с главным редактором радиопрограмм, зато налетел на критикессу, которая спросила его в упор:

— Вы, значит, и есть тот самый Боде, спец по правому экстремизму? — Он ощутил приторный запах ее косметики.

— Как тебе здесь? — спросил Боде Марианну.

— Тяжко, — отозвалась она.

Они вышли в парк. Усыпанная гравием дорожка привела к большому каскаду. Верхняя плотина была закрыта, фонтаны не работали. Дно бассейна и ступени каскада очистили от водорослей и известковых осадков. Пестрый мрамор, поблескивавший от влаги, лежал перед ними амфитеатром.

Боде спросил:

— Ты слышала, как Деловитке оценил твоего мужа?

Марианна ответила:

— Я только наблюдала, как они стояли рядом в небольшой группе. И как Деловитке откинулся назад, чтобы из-за плеча соседа взглянуть на себя в зеркало. При этом он едва не потерял равновесия и ухватился за фалды его фрака.

— Он сказал твоему мужу: «Великий немецкий роман должен возродиться». И еще: «Марцин, вы гордость нашего города».

Марианна рассмеялась. Боде спрыгнул на дно бассейна, воздел руки к небу.

— Великий немецкий роман! — выкрикивал он. — Что это такое? Это всегерманская загробная болтовня, это простодушнейший плач простака Симплициссимуса над беспросветной ночью своего времени, то есть, говорю я вам, это обсмеянное Эйленшпигелями, недостойное и жалкое «дважды два» раздвоенного мещанина германской нации; в конечном итоге это комплексное путешествие воздухоплавателя на волшебную гору или бесполезность всякой литературы в собственной стране! Мы напишем его вновь, во славу господина Деловитке, мы спустим великий немецкий роман с заоблачных высот на грешную землю! Благодарю за внимание.

Он поклонился, Марианна захлопала в ладоши. Она протянула ему руку, он поставил ногу на край бассейна, подтянулся с ее помощью и встал перед ней; внезапно, как будто не было всех этих прошедших лет, они очутились в замкнутом круге безмолвия. Затем они ринулись с дорожки под сень деревьев. В них не было нежности. Скорее ими завладело отчаяние. Раны Боде открылись, и Марианна вошла в них безмолвно, без утешений. Боде было очень стыдно…

Затем они лежали в траве, отодвинувшись друг от друга, избегая прикосновений. Ему хотелось закричать, заплакать. Ей хотелось что-нибудь ему сказать. Но они продолжали лежать неподвижно, два светлых пятна под деревьями, и их пробирало стужей. Чуть позже они выбрались из парка, схватили такси и поехали в греческий ресторан, где танцевали друг с другом, единственная пара, под улыбки четырех греческих рабочих. Тут только они осмелились мягко прильнуть друг к другу.

Поздняя ночь. Марцин сидит за кухонным столом. Перед ним в бутылке светлая прозрачная жидкость — водка.

— Да не стойте вы передо мной как детишки, охваченные раскаянием, — говорит он.

— У нас нет раскаяния, — отвечает Марианна.

— Пожалуйста, никаких описаний, никакого анализа, — говорит Марцин. — Фантазия у меня и так богатая.

— Нам нужно поговорить, — настаивает Боде.

— Нам нужно выпить, — перебивает его Марцин. — Или ты не желаешь пить с рогоносцем?

Боде пьет.

— А теперь я хочу глазунью, — заявляет Марцин, подходит к плите, ставит сковородку, разбивает в нее четыре яйца. — Вообще-то я рад, — продолжает он. — Я всегда этого ждал. Теперь мне нечего больше бояться. Теперь это ваша проблема.

— Ты пытаешься увильнуть, — говорит Марианна.

Марцин вываливает яичницу на тарелку, отрезает себе ломоть хлеба, несет все это на стол.

— Что может быть приятнее глазуньи в четыре утра. А вы не голодны? Ведь после таких эпизодов всегда ощущаешь дикий голод.

Марианна резко встает со стула.

— Ты будешь спать у него или у меня? — спрашивает ее Марцин.

— У себя, — отвечает Марианна, — в моей комнате.

— Софа там неудобная, — говорит Марцин. — Мы купим новую. Я всегда это предчувствовал. Но о том, чтобы купить новую софу, не подумал.

Он наливает себе полный стакан водки.

— Ты себя так уморишь, — говорит Марианна.

Марцин поясняет:

— Мне станет плохо, и меня вырвет. Я жажду, чтобы меня вырвало. Хочу очиститься. А больше ничего не хочу. Особенно разговоров. Все, что мы сейчас друг другу наговорим, будет скверной литературой. И ничегошеньки не изменит.

Марцин медленно, не отрываясь выпивает свой стакан.

8

Боде пристально следит за почтальоном Рету, когда тот, как обычно, объезжает террасу трактира, коротко притормаживает на стоянке и бросает свой традиционный взгляд на море, когда затем он сворачивает на узкую крутую дорогу по краю меловых скал, выжимает полный газ из мопеда и начинает подъем от уровня бухты к зеленому плоскогорью. Маленькая вертикальная фигурка. На первом из трех витков серпантина Боде теряет его из виду.

— Прежде чем начать ремонт, обратитесь ко мне, — сказал ему Рету. Его брат — один из пайщиков фирмы стройматериалов в Фекане.

Но Боде все никакие начинает.

Лавочники в Ле-Пти-Даль рассчитывают, что он купит у них инструменты, лестницу-стремянку, обои, краски. В булочной мадам Гено заключаются пари: начнет ли Боде с отделки фасада или с ремонта внутренних помещений. Но Боде все никак не приступит к делу.

Мадам Крокизон сообщает, что ее муж согласен помочь Боде выхлопотать лицензию. Если, конечно, Боде приведет наконец в порядок террасу, покрасит окна, прочистит водосточные трубы. Хотя мэр не может содействовать иностранцу в получении банковского кредита, но перспектива частного займа в форме ипотеки вполне реальна. Из расчета двенадцати процентов, говорит мадам Крокизон.


В Германии Боде думал: его сбережений должно хватить для приведения дома в порядок.

Здесь, на побережье, его мысли приняли иной оборот; здесь он думает: при известной экономии этих средств хватит года на три спокойной жизни. Он проводит прекрасные солнечные дни, наблюдая за приливом и отливом. В дождливую погоду совершает прогулки на меловые скалы. Поднимается на плоскогорье, в луга. Там летом он каждый раз видит седого крестьянина, который косит траву перед своим домом. Сделав два взмаха, старик останавливается и отдыхает, опираясь на косу. Смотрит на Боде, но на его приветствие не отвечает. Снова берется за работу. В открытом окне позади старика сидит женщина. Белое сморщенное личико в темном четырехугольнике окна. Боде пытается вообразить, как протекала жизнь этих людей, приходит к выводу, что они жили здесь уже тогда, когда сюда пришли немецкие солдаты, соорудили бетонные бункера в меловых скалах и установили тяжелые орудия, направленные на Атлантику.


Зимой Боде покупает дрова. Разводит огонь в камине обеденного зала. Все столы там, кроме одного, опрокинуты один на другой и придвинуты к стенам. Стулья сложены в штабеля и связаны. В центре зала, напротив камина, сидит зимой за своим столом Боде. Делает заметки в блокноте: краски Атлантики, как они меняются, с указанием точного времени суток. Ловит в транзисторе последние известия из Федеративной республики, средние волны, немецкая передача Би-би-си из Лондона. По этому поводу запись в дневнике: «Необъяснимо, но порой возникает чувство, что тайно слушаешь вражеский радиопередатчик».

От сильного жара с отсырелых стенок камина с треском отлетают кафельные плитки. Боде их подбирает. Когда-нибудь он отреставрирует камин. Тогда в этом зале будут сидеть гости. А Боде в кухне будет красиво укладывать на большое блюдо дары моря и жарить перепелок.

Его коллеги всегда придерживались мнения, что он хорошо готовит и разбирается в винах. Открыть бы закусочную на паях! Бутерброды со смальцем, картофельный суп. Авторские чтения. Выступления самодеятельных певцов. Мечта левых интеллектуалов!


— Если они окончательно вышвырнут тебя с радио, откроешь закусочную, — успокаивает его Марцин в январе 1980-го.

— Я могу это сделать и в своем доме во Франции, — отвечает Боде.

— Я всегда вам советовал: никакой политики! — говорит Забельсберг в январе 1980-го. И добавляет: — Чтобы все было ясно: в моей редакции вы можете писать, как и прежде, не более одной статьи в год.

Другие работники на радио в январе 1980-го озираются по сторонам в коридорах и на лестнице, прежде чем поздороваться с Боде, которого они знают десять лет. Те, кто причисляет себя к левым, проявляют особую осторожность.

— Нечего удивляться тому, что ты всегда знал, — говорит Марцин. — Открой закусочную! Загони свою хибару во Франции и открой здесь закусочную!


Но Боде не хочется открывать закусочную. Боде хочется умереть. Или кого-нибудь убить.

Новый завредакцией выпуска новостей сказал, что ему требуются сотрудники, политические взгляды которых соответствуют волеизъявлению большинства баварских избирателей. Может ли Боде утверждать такое о себе?

Начало разговору положил очередной политический репортаж Боде. Некий политик из Гессена вполне может себе представить солдат бундесвера на нефтяных промыслах Ближнего Востока. Боде не может себе этого представить. А новый завредакцией может.

Сотрудник Боде не вполне понял, как он своей личной позицией должен соответствовать волеизъявлению баварских избирателей.

Завредакцией, человек года на два моложе Боде, заявил:

— Мы с вами политические противники, господин Боде!

— Я журналист, — ответил ему на это Боде.

Завредакцией ослабил узел на своем галстуке.

— Здесь я должен подвести черту. Вы не будете больше работать для нашего выпуска.

Нет, плохим журналистом Боде не назовешь.

Боде подвел итоги. Он сделал достоянием общественности тот факт, что один из высших судейских чинов Баварии возглавляет правоэкстремистскую организацию. Он опубликовал разоблачительные данные о прошлом министра внутренних дел. Неузнанным он пробрался на сборища неонацистов и вскрыл их связи с весьма влиятельными лицами. Раскопал факты о том, какую выгоду извлек для себя некий политик из государственной помощи правительства ФРГ правительству Того. Взял интервью у писателей, которых премьер-министр Баварии назвал зачинщиками террора. Боде всегда рассматривал свои расследования и репортажи как нечто само собой разумеющееся.


Новый завредакцией и не утверждал, что Боде плохой журналист. Но, к сожалению, политический противник. Необходимо подвести черту. Впредь никакой работы. Это в его компетенции. Вполне нормальный процесс.

Наблюдая своего визави, Боде открыл в нем новое качество: отныне никаких попыток что-либо замаскировать, никаких разговоров о режиме экономии, о сокращении гонорарного фонда, об изменении структуры. Подбираются соответствующие кадры и выполняют полученные инструкции. Ни малейшего стыда. Свобода печати — как бы не так!

У Боде в голове — неразорвавшаяся бомба.


После этой беседы он уселся в кафе радио за отдельный столик. Лицо мертвенно-бледное, под глазами фиолетовые круги. На губах блуждала улыбка.


С тех пор Боде знает, как становятся экстремистами. Это знание засело у него не в голове и не в желудке — он ощущает это каждой клеточкой своего тела. Но одно он знает твердо: стрелять он не пойдет.


Когда он еще сидел за столом в редакции, тогда он стрелял. Пацифист Боде был тогда гангстером и ребенком. Он не ощущал страха. Он не ощущал злости. Он сказал новому завредакцией:

— Учтите, это может иметь юридические последствия.

Тот ответил:

— Рассчитываю на это, хотя бы из спортивного интереса.

И тогда Боде почувствовал себя человеком, который стреляет прямо через стол в лицо представителю власти. Но власть была неуязвима для его выстрелов, она возвратила ему его рукопись о солдатах бундесвера на нефтяных промыслах и о том, что призыв к агрессии противоречит конституции страны, сопроводив замечанием: «Все это не подлежит дальнейшей дискуссии».

Затем Боде пил кофе за отдельным столиком в кафе радио и задавал себе вопрос: сколько времени потребуется, чтобы новость обежала все редакции и отделы, и как при этом будут вести себя с ним разные люди.


— Ты должен защищаться, — сказала вечером Марианна.

А Марцин дал совет:

— Открой закусочную!

Марцин обладает деловой хваткой, его решение: левая немецкая закусочная.

Боде отвечает:

— Я могу это сделать и во Франции.

Через десять месяцев он навсегда покинет Тарринг. Там останутся его книги, его мебель, его одежда, его рукописи, его налоговые декларации и счета.

9

Решетка террасы «Роз де ла мер» желтого, белого и красно-бурого цвета — цвета ржавчины. Краски здешних меловых скал. Их верхняя оконечность, выступающая в небо, обведена зеленой травяной кромкой. На скалах засели черные рачки. Это бункера. Их амбразуры все еще пристально глядят на Атлантику. На стенах можно разобрать солдатские каракули на немецком языке: «Милосердный боже, мы все здесь подохнем. Эвальд Боймель». С ходу захваченные союзниками, укрепления не подлежали взрыву. Запах мочи и блевотины. Стены, способные простоять тысячу лет. Между последними военными надписями — вести из более близких времен: «Молли и Джордж были здесь 24.7.63». В углу гора старых матрацев. Жестянки из-под пива. Бутылки из-под шампанского. Боде записывает: «В бункерах следы любовных историй, это утешительно».

По соседству с таким прошлым немец не может сделать ничего лучшего, чем открыть трактир. Кормить людей, предоставлять им кров.


— Нам снова нужны теперь любовные истории, — заявляет Марцин на книжной ярмарке 1979 года в просторной белой нише за редакционным стендом в павильоне № 6; в ярком свете юпитеров он наслаждается всеобщим изумлением. «Левый Марцин», известный своими политическими взглядами беспощадный критик системы; даже сочиненные им детективы всегда имеют политический подтекст. Атеперь новелла. Исключительно про любовь. Нет, он не верит больше в действенность политической литературы, заявляет Марцин. Да, в его новом произведении речь пойдет о ландшафте. Не о разрушении ландшафта. Напротив, о его сохранении. История положительной метаморфозы. Литература вновь должна внушать бодрость. Затем юпитеры гаснут. Редактор благодарит Марцина. Из глубины редакционной ниши Боде виден проход между стендами. По нему шагают взад и вперед полицейские, словно оберегая людей от книг.


Редактриса ван дер Глотен, которая покорно позволяет называть себя Глоточкой, приносит коньяк в бумажных стаканчиках.

— Сегодня здесь собрались все, кто имеет вес и имя, — захлебывается она. Издатели и профсоюзные боссы, критики и писатели, представительницы женского движения, главные редакторы, гомосексуалисты, поборники «опрощения».

Боде фантазирует:

— А что, если полицейские сейчас запрут ворота? Если они просто-напросто возьмут и опечатают павильон номер шесть?

Марцин листает свою новеллу.

Глоточка внезапно бледнеет.

— Предположим, — повторяет Боде, — павильон заперт. И пусть Германия обходится как умеет.

Глоточка давится коньяком, ее тошнит прямо в бумажный стаканчик, который переполняется; мутная жидкость капает на носки Марциновых туфель.

— Я нахожу, что ты непомерно преувеличиваешь, — сердито говорит Марцин.


На следующее утро Боде совершенно случайно наткнулся в павильоне № 5 на президента и его свиту и оказался свидетелем чрезвычайного происшествия. У него на глазах молодой сатирик попытался вручить президенту белую жилетку, заляпанную коричневой краской[97], а три президентских телохранителя поволокли его за павильон и там зверски избили — так, что, лежа ничком, он не в состоянии был пошевелиться. Тут подоспели друзья молодого человека, перевернули его на спину и стали громко звать врача. Телохранители, сделав свое дело, спокойно удалились и как ни в чем не бывало примкнули к свите президента. Боде наблюдал далее, как санитары из машины «Скорой помощи», медленно ехавшей за президентской свитой, палец о палец не ударили, чтобы оказать пострадавшему помощь. Так же как не тронулся с места и сам Боде, молча усвоивший этот урок на тему «Свобода в ФРГ»; он только чувствовал себя прескверно, отдавая себе отчет, что для него это не неожиданность.

Через несколько часов, когда весть о случившемся разнеслась по всей выставке, Марцин прикинул в уме, не следует ли ему публично отказаться от запланированных выступлений и интервью, но затем поддался на уговоры издателя и решил продолжать рекламировать свою новеллу.

Что касается Боде, то, пройдя на вокзале усиленный контроль вооруженных до зубов полицейских, он той же ночью покинул Франкфурт.


Красно-бурые, желтые, белые. Краски меловых скал, когда они пропитаны влагой. Ночью с северо-запада принесло шторм с дождем. В стеклянные стенки телефонной кабины на плас де л’Эглиз яростно хлещут дождевые капли. Боде трудно расслышать, что говорит Марианна. Он просит выслать ему две книги из его библиотеки. Она спрашивает:

— У тебя все в порядке?

Боде отвечает:

— Как всегда. А у тебя, у Марцина?

— Я ухожу от него, — говорит Марианна. — В феврале получаю место в Берлине.

— Почему именно в Берлине? — растерянно спрашивает Боде. Сверкающий черно-белый диск автомата. Боде кричит в трубку: — У меня кончаются монеты. Ты сообщишь адрес?

— Не знаю, — отвечает Марианна. — Сообщу, если тебе это так важно. Книги обязательно вышлю.

Связь обрывается.

Наутро после шторма океан еще шипит и выплевывает пену. К вечеру он становится неподвижным, свинцово-серым. Солнце над горизонтом — как жестяной диск.

В поле зрения Боде на пляже появляется пешеход. Он шагает у самой кромки воды. Время от времени останавливается, одна рука в кармане брюк, другая, полусогнутая, все время приподнята, как будто он приветствует кого-то в море. Он с трудом пересекает каменистый пляж и поднимается на набережную — не по лестнице, а по бетонному скату, где во время прилива спускают на воду суда. Проходит мимо покосившейся хибары с электрической лебедкой, мимо автостоянки — к террасе. Смотрит снизу вверх на Боде. Кивает на океан:

— Что, утихомирился наконец, верно?

— Верно, — отвечает Боде.

Он видит, как залоснился во многих местах черный костюм незнакомца. Видит пятна и черную кайму на белом шелковом шарфе, которым тот дважды обмотал шею, один конец элегантно свесив на жилет, а второй закинув за спину.

— Солнце маленькое и бесцветное, — говорит незнакомец. — Это ведь к плохой погоде, верно?

Он всходит на террасу, путаясь в траве, разросшейся между плитами, приближается к стоящему у перил Боде, подает ему руку.

— Базиль, — представляется он, — доктор Базиль.

Он, конечно, не единственный врач в поселке, сообщает он о себе, но единственный, кто хоть малость смыслит в своем деле. Его дом сразу же за церковью, Боде наверняка его знает — тот, что до самого верха зарос плющом, а в саду изгородь из рододендронов, самая роскошная между Кани́ и Феканом.

Конечно, подтверждает Боде, изгородь из рододендронов он знает.

— Себя вы можете не называть, — говорит мсье Базиль. — Вы немец, зовут вас Боде, вас знает здесь каждая собака, верно?

Он заворачивает черный табак в желтую маисовую бумагу, скручивает толстую кривую сигарету, протягивает ее Боде. Сворачивает себе вторую такую же.

— Смертельный номер, — объявляет он и глубоко затягивается. — Но еще опаснее глядеть на море, когда солнце заходит, верно? Солнце — это хищная прожорливая улитка, она ползет по воде и оставляет за собой след — сверкающую клейкую дорожку. Чистый яд, упорный и цепкий. Знаю, мсье Боде, вы думаете, что вы вне опасности. Каждый так думает о себе до поры до времени, верно. Но улитка умеет ждать. Ждать целые годы. Она в союзе со здешним климатом. Вечные дожди, вечные шторма, весной — грозы. Вечные облака над землей, ползут неведомо куда. Поверьте, это сводит людей с ума. Здесь все сумасшедшие. Только крестьяне там, наверху, не сумасшедшие, хотя наделы у них нищенские, каждая пядь земли на счету, каждая пядь идет под картошку, под капусту, под лук, верно? Но они, представьте себе, нормальные люди. А почему, мсье Боде? Да потому, что всегда глядят в землю, и это их спасает. Здесь, в бухте, где мы позволяем себе такую роскошь, как разводить цветы в палисадниках, улитка и находит свои жертвы. Сначала человек начинает пить. Затем он идет на пляж. Немножко поплавает и возвращается на берег. Каждый раз отплывает чуть дальше от берега, верно? Как жучок, который стремится к солнцу. И однажды на сверкающей дорожке он уже вообще не поворачивает к берегу. Где-то на глубине слизистый след становится вязким, как клей, схватывает намертво. Жучок последний раз хватает усиками воздух, и вот его уже нет. Никакой врач тут не поможет. Через месяц улитка тебя отпускает, и Атлантика вышвыривает твое тело на берег, где-нибудь подальше, возле Вёлетта или где еще.

Базиль сплевывает и снова сует в рот обугленную холодную сигарету. Облокачивается на перила. Пристально глядит на солнце. Молчит.

— Можно вам что-нибудь предложить? — спрашивает Боде. — Чай? Кальвадос?

— Буду рад, если вы придете ко мне в гости, — говорит врач. — По вечерам у меня пропасть свободного времени. Или мы можем вместе пообедать в гостинице, верно? Я вас приглашаю. Завтра? D’accord[98].

Он круто поворачивается и, не прощаясь, уходит.


«Вы подружились с господином доктором Базилем?» — спросит Боде владелица булочной. «Мы по временам беседуем друг с другом», — призна́ется Боде.

«Мсье Базиль так одинок, ему нужен друг, — сообщит мадам Гено. — Он стал чудаковат с тех пор, как это произошло… ну, вы знаете, с его дочерью… Как, вы ничего не знаете? Молодая девушка утонула в море, почти четыре года назад. Одни говорят, ее отнесло течением. Другие уверяют, что она нарочно… Вы меня понимаете?.. Будто бы она была несчастна. Связалась с каким-то бессовестным типом из Руана, у которого был здесь летний домик. Видите ли, подробностей я не знаю. Но тот тип после этого вскорости продал свой домик и укатил. Красавица она была, скажу я вам, всего семнадцать лет, и уже вела все хозяйство в доме доктора. Если хотите знать, тут все ясно как на ладони. Можете спросить хоть кого угодно. Несчастная любовь, никаких сомнений. И он вам ничего не рассказывал?»

«Нет, — вынужден будет признать Боде. — Он ведь знал, что мне и так все станет известно».

В заключение мадам Гено скажет:

«Хорошо, что я уже вышла из того возраста, когда случаются такие ужасные любовные истории».

10

Когда осенью 1980 года Боде пересек границу, когда в Париже пересел в метро от Восточного вокзала на Сен-Лазар и еще раз сделал пересадку в Руане, он был убежден, что навсегда распрощался с безмолвной страной, откуда он был родом.

Там люди старались не допустить к власти кандидата, которым сами же втайне трусливо восхищались. Там некоторые объединились под знаменем свободы и не знали, что им с этой свободой делать. И Марцин ради этого вновь вышел из своей изоляции. Каждый должен внести свою лепту в общее дело, заявил он и написал сатиру на того кандидата.

Боде предполагал решительно отрезать свою жизнь от событий последних лет, которые сделали ее невыносимой. Перерезать нить времени. Отделить одну часть от другой, по-новому организовать остаток дней. Совсем иной образ жизни, свободная личность. Разорвать пуповину, соединяющую его со страной, где хоронят за государственный счет, со страной невыносимого гнета, чиновничьего высокомерия и отношения к народовластию, которое граничит с порнографией.


Политические события, столбцы последних известий прочно застряли в его голове. А то, что он надеялся сберечь, постепенно исчезало.

Казалось, еще легко оживить в памяти немногие приятные образы. Но лица, ландшафты, города уже теряли четкие очертания, друзья с их словами, жестами, казалось, утекли из него, когда люди из Ле-Пти-Даль проткнули водосточные трубы и очистили от листьев водостоки.


Боде подготовился к зиме. Заменил проводку, ведущую от ящика с пробками в зал и на кухню; наладил освещение, поставил дополнительную розетку. Приобрел газовый обогреватель.

Однако на втором этаже ставни и двери были по-прежнему заперты.

Он купил себе штормовку и ходил по пляжу в дождь и бурю — гордо и почти весело.

Волны, высоко вздымаясь, набегают на берег, — море широко разливается, откатывается, собирается с силами, взбухает и снова штурмует землю.

Оно размывает воспоминания Боде, разрушает менее прочные связи, оставляет на своем пути каверны, осколки, голый каркас особо прочных жизненных впечатлений. От людей остаются лица, от лиц — отдельные внешние приметы: очки, крупные зубы, бородка, косметика. От города остается счетчик на стоянке, у которого давно уже кончился завод, светофор на углу возле строительной площадки, где он пропускал встречный поток машин. От прогулки в горы с Марианной и Марцином остается ресторан, от ресторана — меню в темно-красном пластиковом переплете с золотым тиснением. От Марцинова пса Фисто остается название породы — мюнстерлендская легавая — да легкая пружинистая побежка. Жест Марцина, похлопывающего собаку. Боде обнаруживает, что сохранилось озеро: волна шлепает по песку, утка на берегу ищет хлебные корки. Форма озера, его расположение среди холмов, цвет облаков, отражение в нем деревни Тарринг — все это уже потеряло индивидуальные черты, смешалось с впечатлением от всех других озер, которые Боде когда-либо видел. При строгой проверке это оказывается бухта Ле-Пти-Даль. Ему остается Марианна: она идет через палисадник к маленькой яблоне, которую посадила накануне. Она оборачивается и что-то говорит Боде. Он ее не слышит.


Громкой остается в памяти осень 1977-го. Разговоры о «геройских кончинах», о жертвах столь кстати подоспевших самоубийств[99], о геройских парнях из спецчастей, отбивших самолет с заложниками, и официальное заявление о суде Линча, о намеренном убийстве, которое сделал перед адвокатом сын столь сильно скомпрометированного отца[100]: отец-де недаром сказал, что «в следующий раз хотел бы родиться не здесь, а где-нибудь подальше».

Это не личный опыт Боде. Это только столбцы последних известий. Из этих столбцов вырастают стены, внутри них — безмолвие.


Боде выполняет обязанности корреспондента на съезде ХДС 23, 24 и 25 сентября 1977 года. Он ведет записи; когда он перечитывает их по вечерам, они кажутся ему дурным сном. Уже после первого дня заседаний ему становится ясно: он не выдержит. Днем 24 сентября его охватывает приступ дурноты, он приписывает это обилию выпивки и большому числу выкуренных сигарет. Ночью он просыпается, желудок давит на грудобрюшную преграду; в туалете его рвет, и он замечает в рвоте ниточки крови. Затем он снова спит, и во сне он — мальчишка, весь во власти страха.


Отец его ударил.

Рука отца из темноты опустилась на тело ребенка. Мальчик весь сжался от испуга. Отец сорвал с него одеяло и продолжал наносить удары. Без всякого предупреждения.

Он вошел в комнату, как входил каждый вечер; как каждый вечер, у мальчика еще горел свет. Отец опустил жалюзи, открыл окно, выключил отопление. Затем направился обратно к двери и, выходя, уже держа руку на выключателе, сказал:

— Ну, теперь спать. А не то будет трепка.

Сын — ему как раз исполнилось четырнадцать — отозвался:

— В самом деле?

Это прозвучало у него довольно насмешливо; он ведь ничего не знал о напряженном молчании, повисшем между родителями; не знал, что отец пришел к нему прямо из этого молчания, что этот исхудавший человек уже и так вынес достаточно — больше, чем был в силах вынести, — на него навалились война, плен, разлад в семье. Отец стерпел многое. Но не смог стерпеть насмешку собственного сына.

Сейчас конец, думал Боде. Сейчас он забьет меня до смерти. Мальчик не кричал, не плакал, не звал на помощь сестру или мать. Никогда прежде родители его не били.

Внезапно отец оставил его и быстро вышел из комнаты, затворив за собой дверь. Мальчик лежал свернувшись клубочком, сердце его бешено колотилось, он не натягивал одеяла, хотя озяб. Ему казалось, что он умер.


Боде отказывается от корреспондентских обязанностей на съезде. Он обосновывает это так: то, что он напишет, передавать в эфир все равно нельзя. Он берет освобождение по болезни.

Марцин приносит ему овсяный отвар. Марианна хочет вызвать врача. Боде категорически возражает. И на второй день в вечерних известиях по телевизору никаких новостей о Шляйере[101], поток информации пресекся; Боде мечется в жару, он — ребенок, который чувствует себя хорошо и уверенно, держась за руку отца. Ночью они возвращаются с железнодорожной станции, отец несет на плече мешок с ворованным углем. За спиной у них светлыми четырехугольниками белеют выкрашенные известью вагоны, по черным пятнам легко обнаружить кражу. В Германии сейчас говорят «промыслить». Когда они спускаются с насыпи и идут по тропинке через поле, отец произносит: «Теперь мы в безопасности».


Пять спокойных дней, кровотечения совсем прекратились. Пять дней Боде разглядывает книжные корешки на полке: литература, история Германии. Сигналы бедствия, предостережения; глупость, массовые убийства, надежда. Впервые возникает желание поговорить с отцом о том, как начиналась Федеративная республика, и о том, что было прежде. Возникает решение: он навестит старика.

Тот уже много лет не поддерживает связи ни с женой, ни с дочерью, ни с сыном. Живет один на побережье Северного моря, где взгляд убегает вдаль, не встречая препятствий.

— Не вздумай ехать туда на машине, — решительно говорит Марианна.

Боде едет поездом.

Отец говорит ему с уверенностью своих семидесяти лет:

— Чего ради вы устраиваете такую шумиху? У нас не было и десятой доли тех свобод, которые есть у вас.

— Ты плохо информирован, — отвечает ему Боде. — Не читаешь газет, у тебя нет телевизора.

Отец удивленно поднимает брови.

— Ты что же, веришь, будто остальные в нашей стране хорошо информированы?

Брови его от соленого морского воздуха совсем побелели. Морщинистая кожа вокруг глаз натянута и кажется тонкой и лоснящейся, как бумага.

— В твоем возрасте, — говорит он, — я был умнее.

Умным его никогда нельзя было назвать. Когда ему было тридцать пять, он не захотел иметь ничего общего с политикой. Ученые в рейхе обязаны были состоять в партии. Отец поблагодарил за приглашение и отказался. «Что общего у специалиста по фауне леса с этой партией?» — сказал он. Его профессор передал эти слова кому нужно. За четыре дня до получения доцентуры с его научной карьерой было покончено. Затем наступили военные годы, о которых отец предпочитал не рассказывать. Уже после образования Федеративной республики он вновь встретил своего профессора. Тот и теперь состоял в партии. Тот и теперь руководил кафедрой.

Голова отца стала какой-то маленькой, шея — тонкой. В своем грубошерстном коричневом свитере он отважно шагает навстречу ветрам Северного моря. Он снимает здесь квартиру — две комнаты с правом пользования участком. По его словам, ему нравятся здешние места. По его словам, хозяйка, госпожа Веннингер, ведет его домашнее хозяйство. Он показывает Боде грядки и хвастается, что и в этом суровом климате ему удалось вырастить стручковый перец. Он этим горд. Политика, утверждает он, грязное дело. Политические взгляды сына его совсем не интересуют.

— Скажи, — просит он Боде и смотрит при этом за окно, в никуда. — Помнишь, однажды ты удрал из дома и пропадал два дня неизвестно где, тебе было тогда, кажется, лет пятнадцать? Ты сделал это из-за меня?

— Это не имело к тебе никакого отношения, — успокаивает Боде. — Я сейчас уже не помню точно, почему тогда убежал. Но определенно не из-за тебя.

Впервые в жизни Боде видит, как отец плачет, и понимает, что этот вопрос мучил его на протяжении двадцати долгих лет.

— А почему ты ушел от нас? — спрашивает Боде. — Почему ты приехал именно сюда?

Отец отвечает:

— Занимайся-ка лучше своей политикой. Ты способен понять, что говорят люди с трибуны партийного съезда. Но почему человек уходит, тебе не понять.

Госпожа Веннингер приносит кофе и булочки, о которых отец сообщает, что она сама их испекла.

— Ах, это не составило мне никакого труда, — заверяет госпожа Веннингер и выходит.

Столик почковидной формы у отца еще из Франкфурта, из их старой квартиры.

Боде открывает в отце то, чего ему всегда в нем недоставало: достоинство. Каким-то образом отец за это время его приобрел. Просоленное, сухое достоинство. После ухода на пенсию с отцом случился удар, и его наполовину парализовало. Ему пришлось заново учиться ходить. Правая рука лишь постепенно обрела подвижность. В последнюю очередь восстановилась внятная речь. Тогда он и переехал на побережье, где его речь никого не волновала.

Отец встает с плетеного кресла, тихонько крадется к двери, прислушивается, достает из шкафа коробку с сигарами, вытаскивает одну, раскуривает.

— Госпожа Веннингер строго следит, чтобы я не слишком много курил, — виновато объясняет он. — Ты еще помнишь, как я разводил табак?

— В Грос-Циммерне, — говорит Боде. — Ты тогда научил меня, как узнать, что мак созрел. Он гремит в сухих коробочках, как погремушка. Мне кажется, мак был выше меня.

Отец кивает.

— А когда мне надо было помочиться, — вспоминает Боде, — ты посылал меня на кучу компоста, где росли тыквы. В День матери мы рано утром срезали целую грядку ноготков. А ночью ходили на станцию воровать уголь.

Отец улыбается.

— Тяжелое было время, — говорит он. И улыбается. — Без нашего крохотного огорода мы бы не выжили, — говорит он. И улыбается.

Боде задает вопрос:

— Ты мог тогда представить себе, что в нашей стране снова будут введены закон о чрезвычайном положении, запреты на профессии, возродится цензура, полицейский произвол?

— Больших надежд у меня никогда не было, — говорит отец. — Я не могу тебе ничего объяснить. Я не разбираюсь в политике. Все, что я усвоил и запомнил, — это лишь отдельные истории, приключившиеся с отдельными людьми в этой стране. Не анализы, не толкования, не выводы. Это уж по твоей части.

— Мне нужна твоя помощь, — говорит Боде.


Отец подливает себе кофе. Бросает в чашку несколько кусков сахара. Задумчиво мешает ложечкой. Берет булочку госпожи Веннингер, разглядывает ее, кладет обратно.

— Не знаю, поможет ли это тебе, — начинает он, — но я расскажу тебе три истории, а ты можешь их толковать, как тебе угодно. Первая история — о молодой девушке, которая поехала посмотреть на Гитлера, но так его и не увидела. Вторая история — о мальчике, который никак не мог взять в толк, почему его считают нацистом. И, наконец, третья — о шраме на голове учителя, который всю жизнь напоминает ему о свободных, демократических порядках в его стране.

Боде усаживается поудобнее.

— Рассказывай, — просит он.

— Пожалуй, я начну с мальчика, — говорит отец. — В ту пору, в сорок девятом году, мальчику было без малого семь лет. Он ходил в первый класс и еще с превеликой гордостью носил на спине свой черный эбонитовый ранец. В ранце громыхали два грифеля и обломок грифельной доски. Путь мальчика в школу вел через железнодорожный переезд в деревню. Был теплый, солнечный день, все шлагбаумы были открыты, мальчик вышел заблаговременно и не торопился. Дойдя до первых домов на главной улице, он услышал, как женщина что-то крикнула ему вслед. Он не разобрал слов и остановился. Женщина и ее муж выглядывали из открытого окна, опираясь на подоконник. Теперь оба крикнули вместе, и мальчик уловил наконец, что́ они кричат. Они кричали: «Нацистский ублюдок! Нацистский ублюдок!» Мальчик понятия не имел, что они имеют в виду. Но он испугался и бежал до самой школы. Там он сел на ступеньки у входа и заплакал. Сам не зная почему. Учительница не сумела его успокоить. И отослала его домой. Дома он спросил у отца, что такое нацистский ублюдок. И поскольку отец у него в политике не разбирался, он ответил, что это вовсе ничего не значит, а люди, которые кричали такие слова, — глупцы.

— Это я совсем позабыл, — признается Боде.

— Я должен еще объяснить тебе, в каком доме мы жили, — продолжает отец. — Ты, верно, помнишь, что с нами проживали еще две семьи беженцев, обе без отцов. Но ты, конечно, не знаешь, что оба отца скрывались поблизости, в деревне Росдорф, где работали батраками. Потому что раньше они служили в частях СС. И обе женщины забеременели, так как мужья тайно их посещали. Каждый в деревне знал: эти немецкие женщины родили от своих собственных мужей. Дважды дом обыскивали американцы, один раз нашли эсэсовский кинжал. Естественно, для жителей Грос-Циммерна все обитатели этого дома — без исключения — были нацистами. А все дети — нацистскими ублюдками. Еще я должен тебе рассказать, как жители Грос-Циммерна пострадали при наци. Они считались «красной деревней». Почти все мужчины были арестованы. Здесь была последняя во всей Германии подпольная типография листовок, она помещалась на чердаке одного из сараев, и печатали в ней женщины. Уже в начале тридцатых происходили жестокие драки между жителями Грос-Циммерна и жителями Росдорфа. Потому что росдорфцы, те в большинстве своем были коричневые, а сегодня они черные, а вот жители Грос-Циммерна далеко не такие красные, как раньше. Но это уже вторая история — о твоей тетке Магде.

— Бумажная фабрика, — вспоминает Боде.

— Верно. На самом-то деле они нам седьмая вода на киселе. Но твоя мать и я договорились: если война нас разлучит, встретимся в Грос-Циммерне. Бумага нужна во все времена. И родня с бумажной фабрики не даст нам подохнуть с голоду. У них было пятеро детей; три сына были убиты на войне. Как раз когда мы приехали в Грос-Циммерн, одна дочь умерла от туберкулеза. А вторая дочь — это и есть твоя тетка Магда. Так вот, когда она была совсем молоденькой, ей вздумалось как-то поглядеть на Гитлера. Он был еще никаким не рейхсканцлером, когда город Дармштадт пригласил его выступить с речью в павильоне на Мерк-Плац. Магда и ее сестра решили туда поехать. Их отец строго-настрого им это запретил, вот потому-то они и в самом деле туда отправились. — И братья их тоже поехали. Взяли без разрешения отцовский автомобиль. А сестры отправились поездом. Это был специальный состав для тех, кто желал послушать Гитлера. Кроме девушек, в Грос-Циммерне в него не сел ни один человек. Зато на следующей станции, в Росдорфе, сторонники Гитлера буквально ворвались в вагоны, в руках у них были бутылки с вином и пивом и флажки со свастикой. До самого Дармштадта в поезде царило шумное веселье. Гитлера Магда и ее сестра так и не увидели: праздничный павильон был переполнен за много часов до начала речи. Снаружи тоже стояли люди, теснясь возле репродукторов. Примечательным в этой поездке тети Магды в Дармштадт был ее конец. Сестры выехали из Дармштадта последним поездом, во всех купе горланил нацистский сброд, и только после Росдорфа стало тихо. Когда поезд прибыл в Грос-Циммерн, девушки едва осмелились выйти. Потому что от станции до середины деревни по обеим сторонам дороги стояли жители Грос-Циммерна, и идти им пришлось буквально сквозь строй. Люди пришли посмотреть, кто же приедет из Дармштадта, от Гитлера. Иные из стоявших сжимали в руке дубинку. Но ни один не ударил девушек, когда те сошли с поезда и зашагали под руку по самой середине улицы мимо безмолвных людей. Некоторые, правда, плевали им под ноги на мостовую. А вот их братцам это так легко не сошло. Перед въездом в Грос-Циммерн шоссе выходит из лесу и делает крутой поворот, в этом месте всегда приходится снижать скорость. Здесь-то и сидели в засаде несколько парней, и, когда машина с братьями на повороте затормозила, парни выскочили из канавы и напали на нее. Они разбили фары и ветровое стекло, изо всех сил колотили дубинками по кузову. Когда братьям наконец удалось прибавить скорость и оторваться, машина была порядком изуродована. Рассказывали, что дома отец щедро возместил им те удары, от которых им удалось ускользнуть. Да. Такова была «красная деревня» Грос-Циммерн.


Отец тихо смеется. Холодную сигару он кладет в пепельницу. Решительно поднимается. И говорит:

— Третью немецкую историю узнаешь в пивной. Идем, я хочу выпить!

От дома госпожи Веннингер до деревенской пивной Боде с отцом идут чуть ли не полчаса. Над дверью висит сигнальная лампочка с маяка. На латунной дощечке обозначено имя владельца: Ян Штротхоф.

— Профессор! — приветствует он отца, обменявшись с ним рукопожатием. Отец представляет сына. Заказывает две водки и два пльзеньских, а на закуску — по порции окорока. Начало седьмого, солнце уже закатилось за плотину. В зале пусто. Сквозь маленькие окошки едва пробивается желтый свет.

Отец хлопает ладонью по столешнице углового стола, покрашенного лодочным лаком.

— Мой стол!

Над столом висит модель старинного ганзейского судна.

Глаза Боде постепенно привыкают к темноте помещения. Щели в дочиста надраенных половицах. Низкий дощатый потолок.

За стойкой Штротхоф цедит пльзеньское, поочередно наполняя оба бокала. Это очень худой человек. При знакомстве Боде приметил его светло-серые глаза; синяя шерстяная шапочка натянута низко на лоб и на уши.

Штротхоф чувствует, что Боде за ним наблюдает. Он молча, набычившись, глядит на оседающую пену, подливает в бокалы. Вытирает мокрые пальцы о рубашку. Бросает взгляд на стол, снимает с полки водочные рюмки.

Отец чертит указательным пальцем узоры на столешнице.

— Ты хотел мне что-то рассказать, — напоминает ему Боде.


Штротхоф приносит на стол рюмки, поднос с сырокопченым окороком, хлеб.

— Хорошо, что ты приехал, — говорит отец и поднимает рюмку с водкой.

— На здоровье, — говорит Боде. — Выпьем за стариков, которые хранят молчание, хотя знают, где собака зарыта.

Отец залпом выпивает рюмку и со стуком ставит ее на стол.

— Ничего ты не понимаешь, — резко говорит он. — Вот уж не думал, что ты так мало понимаешь в свои тридцать пять лет.


Ян Штротхоф подсаживается к столику. Ставит перед собой большой стакан рома. Разговаривает с отцом о Боде, как будто того здесь нет. Отрывочные сведения о сыне отец заканчивает фразой:

— Он родился как раз в войну, но ведь он в этом не виноват.

Прежде чем Боде успевает вмешаться, Штротхоф сдергивает с головы шапочку, наклоняется и показывает Боде свою лысину. По всему черепу протянулся ровный синеватый шрам толщиной в палец.

— Глядите хорошенько! — приглашает Штротхоф, уткнув лицо в стол. Затем выпрямляется и снова натягивает шапочку. — Вы, верно, думаете: несчастный случай? Меня не обманете, молодой человек, вы прежде всего подумали о несчастном случае. Но это не так. Тогда преступление? Ага, вы на верном пути. Но что именно за преступление? Я жертва грабежа? Мимо. Месть? Уже ближе. Спрашивается, месть за что? Я соблазнил чужую жену? Ничего подобного. Сболтнул что-нибудь, о чем лучше бы промолчать? Горячо. Оскорбил кого-нибудь? Холодно. Ну? Догадайтесь, за что я это получил?

Боде задает вопрос:

— Вы сидели в концлагере?

Штротхофа это настраивает на веселый лад.

— Ну и дурацкое поколение, профессор. Никак не могут допереть, что с тех пор прошло уже сорок лет.

Отец смотрит в свою пустую рюмку, будто в микроскоп.


Боде охотно заказал бы еще пива. Но находит это неудобным. Он спрашивает Штротхофа:

— Не понимаю, что вы имеете в виду?

Штротхоф склоняет голову набок.

— Твой сын говорит слишком пышно, профессор. Его надо остудить, а для этого дадим еще пльзеньского.

Он собирает рюмки и бокалы, идет к стойке.

— Штротхоф был коммунистом, — тихо поясняет отец. — Был до тех пор, пока его не трогали. Собственно, по профессии он учитель, а его пивная кругом в долгах. Он купил ее пятнадцать лет назад. После смерти своей жены. Есть у него и сын, но Штротхоф не разрешает ему сюда приезжать. Тот стал офицером, а для отца ничего нет гаже военной формы. Он даже здешнего полицейского не обслуживает, если тот заявляется в мундире.

Штротхоф возвращается к столу.

Между большими и указательными пальцами у него зажаты пивные бокалы, между безымянными и мизинцами — водочные рюмки, под мышкой — бутылка рома. Он допивает свои стакан и заново наполняет его. Вытирает ладонью рот. Расстегивает манжеты. Засучивает рукава.

— Ну, теперь можно и потолковать, — говорит он.

Отец объявляет, что настал черед третьей немецкой истории.


Позже Боде всюду мерещился этот шрам. Дороги с высоты птичьего полета, каналы. Узкая синяя полоса над зеленой гладью Атлантики. Пробор Марианны, когда она зачесывала волосы назад и собирала в пучок. Красная лента на подарочном пакете. Швы на футбольном мячике, который выкатился под колеса машины.

Боде видит этот шрам сверху, взобравшись на меловые скалы: полоска мола в бухте Ле-Пти-Даль. Красный шрам мерещился ему во флаге ФРГ, белый — в трехцветном французском. По-особому смотрит он теперь на щели в кирпичной кладке. На пазы между каменными плитами террасы «Роз де ла мер». Стык надкрыльев на спине жука — тоже шрам Яна Штротхофа. И ложбинка на персике. И тропка через поле.

Боде полагал, что сможет это позабыть, оставить по ту сторону границы: ведь это не его жизнь, а жизнь другого человека, который не имеет к нему ни малейшего отношения, жизнь некоего немца по имени Штротхоф.


Этот человек прежде верил, что свобода в новой республике безгранична. Он еще пытался обманывать себя при первых запретах на профессии: дескать, Аденауэр очищает от антифашистов только федеральные учреждения, только государственный аппарат. Ведь Штротхоф пережил нацистов, пережил войну. Он думал: уж пятидесятые-то годы я как-нибудь переживу. Даже после запрета КПГ он верил, что все будет развиваться в рамках законности.

Он учительствовал в деревушке близ Киля. Название деревушки он не сообщает. Ему там нравилось, среди крестьянских ребятишек, которые как-то перед рождеством приволокли ему на кафедру половину свиного окорока вместе с сердечными приветами от пап и мам. Конечно, он был встревожен. Кого бы такое не встревожило? Но ведь каждый человек имеет право хорошо себя чувствовать в частной жизни, разве нет? Кто живет, следуя только своим убеждениям, нигде не ощущает себя дома. И как теперь будет обстоять дело с ним и с коммунизмом, для него было не так уж просто и не так уж однозначно. Ибо бросать свои края и пересекать границу у него не было никакой охоты.


Вот с таким-то человеком после истории массовых убийств, после прекрасной истории о часе «нуль» и приключилась третья немецкая история: среди ночи, в начале сентября 1956 года, в доме на краю деревни, который он снимал, зазвенел дверной колокольчик. Он высвободился из объятий жены, набросил шерстяную кофту поверх рубашки, открыл дверь, но никого не увидел, только услыхал удаляющиеся шаги и смех.


Палисадник, достаточно широкий для грядок с петрушкой, укропом и прочей зеленью, был отделен от дороги низкой кирпичной стенкой, над которой поднимался железный забор из остроконечных прутьев. Учитель Штротхоф увидел, что на заборе что-то светлеет. Он сходил в кухню за фонариком и снова вышел на улицу, и вот, в светлом конусе фонаря, светлое пятно приняло очертания свиньи: ее насадили задом на один из прутьев, бледный пятачок был воздет к небу. Свинья была распорота от глотки до заднего прохода. Из зияющего чрева были удалены внутренности. Окорока — отрезаны, передние ноги — широко расставлены. На брюхе, прилепленная с внутренней окровавленной стороны, висела записка. Штротхофу пришлось залезть рукой в нутро, чтобы ее отлепить. Он прочел: «Коммунистическая свинья». Крупные корявые буквы. Внезапно он заметил, что рядом с ним стоит жена. В накинутом на плечи светлом летнем пальто, босиком; однако она не дрожала. Учитель Штротхоф и его жена долго смотрели друг на друга. Жена сказала:

— Они нисколечко не изменились.

— Не скажи, — возразил ей учитель, — сегодня им не жаль потратить на нас целую свинью.


Ян Штротхоф не стал ждать, пока ему под рождество положат на кафедру недостающие окорока в засоленном или копченом виде. Он подал заявление о переводе в другую школу. Безуспешно. Полицейское расследование санкционировано не было: нет такого закона, по которому наказуемо повесить на заборе зарезанную по всем правилам свинью, хотя бы и с отсутствующими окороками. Уголовная полиция в Киле не проявила никакого интереса к кровавым отпечаткам пальцев на записке.

Учитель водрузил мертвую свинью на велоприцеп и отвез в полицейский участок с просьбой вернуть законному владельцу, от чего местные полицейские уклонились под тем предлогом, что тушу следует сохранить как улику, хотя какие могут быть улики, если никакого расследования не велось.

Так учитель Штротхоф со своей женой, со своим ребенком и со своими страхами остался в той деревне, которая была ничуть не хуже других тамошних деревень. В глазах жителей он сделался храбрецом, так как не посчитался с кровавым предостережением.

Штротхоф со своей стороны старался смягчить обстановку. По настоянию жены, которая умоляла его подумать о маленьком сыне, он заверил директора школы, что более не является коммунистом. Директор сообщил об этом в совет общины, бургомистр рассказал священнику, а этот христианин в своей воскресной проповеди восславил учителя Яна Штротхофа как заблудшую овцу, вернувшуюся в стадо. Поскольку Штротхоф не посещал церкви, он узнал от своих учеников, что из свиньи он низведен до овцы и что покой в деревне восстановлен.

Возможно, на этом третья немецкая история так бы благополучно и закончилась и покой сохранился бы и впредь, если бы немецкая бюрократия не отнеслась столь дотошно к защите прав и свободы.

Однажды покой деревни нарушил черный «мерседес» с кильским номером; остановился он возле дома учителя. Из автомобиля вышли двое и вошли в дом, затем вернулись с Яном Штротхофом посредине, сели в машину и уехали. На следующий день директор объявил школьникам, что их учитель болен и, возможно, день-другой не появится в школе.

Лишь несколько часов понадобилось, чтобы всю деревню облетела весть: Штротхоф так и не смог отстать от своего коммунизма и посажен наконец за решетку.

На самом деле бывший член КПГ был только доставлен в Киль и подвергнут перекрестному допросу.

Через два дня учитель вернулся к себе в деревню. Радовалась его жена. Радовался сын. Но не радовались люди в деревне. На следующее утро они не пустили своих детей в школу. Так у Яна Штротхофа неожиданно выдался свободный день.


Как позднее было указано в полицейском протоколе, после обеда он отправился с сыном ловить рыбу на Гюйсбах; они просидели там около трех часов, ничего не поймали, и он отослал сына домой на велосипеде. Сам он хотел, по его собственным словам, немного пройтись, чтобы хорошенько обо всем подумать.


Возле самой деревни на учителя напали четверо мужчин, которые избили его так жестоко, как только могли, и напоследок, когда он уже беспомощно скорчился на земле, хлестнули кнутом по голове так, что кожа на черепе лопнула и, как установили затем врачи в Киле, образовалось сильнейшее кровоизлияние в мозг.

Он не узнал никого из нападавших.

А уголовная полиция Киля, не имея ровным счетом никаких доказательств, сообщила представителям прессы, что, по всей видимости, речь идет об акте мести со стороны коммунистов. Без всякой бюрократии и волокиты школьные власти, врач страхового общества и министерство культуры сошлись на том, что после подобного ранения учитель к дальнейшей профессиональной деятельности не пригоден. Так Штротхоф, еще не выйдя из больницы, был преждевременно уволен на пенсию, получив пенсионное пособие в половинном размере.


Отец задремал во время третьей немецкой истории.

Штротхофу пришлось тронуть его за плечо.

— Твой сын собирается уходить, профессор.

В пивную зашли несколько мужчин. Они пьют молча. Обслуживает молодая девушка в черном пуловере и джинсах.

Штротхоф идет к двери. Поворачивает выключатель. Старинное ганзейское судно над столом ярко освещается и ослепляет Боде.

Мужчины понемногу начинают разговаривать; приветствуют хозяина, который оставляет наконец отца и сына. К их столу подходит девушка, ставит черточки в своем блокноте. Отец расписывается.


Они шагают посредине узкого гудронового шоссе, отец цепляется за руку Боде.

— Теперь ты и впрямь опора моей старости. Вот черт!

— Что случилось с его женой? — спрашивает Боде.

— Рак. Можно сказать, ему досталось со всех сторон, он сыт по горло. Тут недавно явились молодые парни, звали нас на демонстрацию против атомной электростанции. Он их выгнал. Даже плакат их отказался повесить.

Хватит, пусть теперь их бьют по голове. Мы подставляли себя под удар достаточно долго.

— Именно поэтому, — говорит Боде.

Отец останавливается. Отцепляется от сына. Смотрит ему прямо в лицо. Они стоят почти нос к носу. Боде чувствует запах водки и пива изо рта старика.

— Чего ради я позволил тебе сдавать экзамены на аттестат зрелости? — возмущается отец. — Знаешь ли ты, кто изувечил Штротхофа? Демократы, кто же еще! Из окрестных деревень. В свободное от работы время.

Он отворачивается. Спешит прочь от сына. Боде его нагоняет. Снова задает вопрос:

— А что, если этот твой опыт вовсе ничего не стоит?

— Кто дал тебе право? — горячится отец. — Ты-то что можешь предъявить, кроме того, что родился только в сорок втором году?

— Ты попрекаешь меня тем, что я не был на войне? — спрашивает Боде.

— Никого я ничем не попрекаю. Просто у Штротхофа сын вырос офицером. А у меня — дуралеем.


В доме отец крадется на цыпочках, показывая Боде дорогу в ванную и туалет; говорит шепотом:

— Ну, теперь спать. А не то будет трепка, — и плотно закрывает дверь гостиной.

Через стенку Боде слышит, как отец растворяет окно в своей комнате, слышит щелчок зажигалки.

Прощание с отцом.

Отец стоит перед домом, не сгибаясь, не защищаясь от ветра. Круглая лысая голова на тонкой шее.

Обнялись безмолвно. Боде сел в такси. Последний взгляд на старика через заднее стекло. Отец поднимает руку. Нерешительно. Держит ее на весу, не опуская.

Боде хочется повернуть обратно. Дорога виляет, и вот уже фигура отца — неясное пятнышко посреди ландшафта.

На станции Боде покупает газету. Четвертая немецкая история начинается съездом партии ХДС в Мюнхене. К власти пришли бюрократы. Полицейские ищейки. Клеветники.

Если все это когда-нибудь канет в прошлое, если все официальные эвфемизмы будут раскрыты и даже память о списках подозреваемых лиц исчезнет из людских умов, если опустеют хранилища информации и туристы из какого-нибудь грядущего десятилетия будут с недоумением разглядывать в музеях оружие и снаряжение полиции, тогда наступит эпоха всеобщего оправдания. И те, кто творили зло, и те, кто им попустительствовали своей инертностью, — все они, как выяснится, действовали так, а не иначе во имя свободы.

И никто не будет сожалеть о прошлом.

В окне вагона, как в кино, мелькают пейзажи Альтес-Ланда близ Гамбурга. Плодовые деревья. Весной они снова расцветут. Расцветут в безмолвной стране.

11

С меловых скал дельтапланеристы бросаются в восходящую воздушную струю, взмывают вверх, на несколько мгновений неподвижно замирают в небе, затем траектория полета резко меняется. Они гордо идут на снижение над скопищем складных столов и стульев, над сумками-термосами и надувными матрацами. Все глаза прикованы к ним, пока их фигурки не возникают у южной оконечности бухты; затем снова карабканье вверх для следующего полета, разбег до самого края пропасти, отрыв от зеленой травяной кромки, взлет, парение…


Первый по-настоящему теплый день начала лета, переливы красок в бухте Ле-Пти-Даль. Силуэты спортсменов, занимающихся виндсерфингом на молочно-зеленых волнах, детские мячики, прыгающие в пене прибоя.

— В такой день, как сегодня, — говорит доктор Базиль, — все кажется игрой. Смерть удалилась из наших краев, верно?

— Она вовсе упразднена, — откликается Боде.

Базиль вытирает пот со лба.

— Вы ошибаетесь, мсье Боде. Возможно, она подстерегает нас где-то рядом, на пляже, замаскированная под благодушного отцасемейства, который сегодня вечером впадет в буйное помешательство и убьет жену и детей, или она прячется в одном из автомобилей на стоянке, или сейчас шквалом метнет одного из икаров прямо на скалы и сломает ему крылья. Видите, вон там, как раз где приземлился один из них, в прошлом году лежала мертвая корова. Ей очень нравилось щипать траву на самом краю.

— Вы ужасный человек, Базиль, — говорит Боде.


Собеседники возвращаются к прерванной работе. Хотя в Ле-Пти-Даль давно уже никто в это не верил, невозможное все же свершилось: Боде выпалывает траву из щелей между плитами террасы.

Он делает это не вполне добровольно.

Врач растолковал ему, до чего однообразной сделалась жизнь деревни, с тех пор как никто больше не заключает пари и не назначает срок, когда старый трактир восстанет в новом великолепии.

— Вы разрушаете их представление о немце, — заявил Базиль. Это бы еще полбеды и, возможно, даже имеет некоторый смысл. Но вот что Боде, из-за своей неохоты заняться ремонтом, перестал будоражить местные умы, оставив им в качестве темы для разговоров лишь очередные выборы, — вот это непростительно, прямо-таки удар ниже пояса. Голлист Базиль предчувствует поражение своей партии на выборах.

И вот в первый же теплый июньский день врач появляется на террасе с двумя граблями под мышкой и командует:

— Начнем прополку!

Боде берется за прополку. С пляжа видно, как они с доктором наклоняются над бетонными плитами.

Об этом еще будут судачить. Но не в этот вечер. В этот вечер только и разговоров что о молодом англичанине, который хотел переплыть бухту и переоценил свои возможности; за молом его подхватило течение и, вконец обессиленного, вынесло в полосу прибоя, где его то бросало к берегу, то, едва он пытался встать на ноги, вновь оттаскивало на глубину. Деревяшка. Голова, подпрыгивающая в волнах. Детский мячик.


— Мою террасу просто не узнать, — говорит Боде.

— Вы еще должны опрыскать бетон от лишайников, — поучает Базиль.

— Ни черта я больше не буду делать, — защищается Боде.

Врач надевает куртку. До сих пор Боде видел его исключительно в темном костюме — с жилетом и в шелковом кашне в ветреную или дождливую погоду; в солнечные дни пиджак бывал расстегнут или переброшен через плечо.

Базиль кивает на фасад дома.

— Здесь еще работенки немало, верно?

— Конечно, конечно, — соглашается Боде.

Базиль смущенно оправдывается. В такие дни его неудержимо тянет в дом, уверяет он. Лучше — в чужой, собственный слишком приелся. Все ему отвратительно. Переполненный пляж, стоянка.

— Взгляните только на номера машин, — восклицает он, — Париж, Руан! Нет, в сезон здесь ужасно. Пора наводить порядок в кладовых и в подвале.

Как, Боде еще не выбрал время обследовать кладовую трактира?!

— Подлинная культура народов прячется в кладовых, — уверяет доктор Базиль.

Короткий взгляд в сторону скал: для дельтапланеристов сегодня поистине счастливый день. И Базиль поспешно скрывается в доме. Вот он уже кричит Боде из чердачного оконца, чтобы тот немедленно поднимался к нему — или пусть пеняет на себя.

Боде находит его ублаженным, облепленным паутиной, проворно семенящим между тремя большими открытыми шкафами. В шкафах сложена старинная ресторанная утварь и посуда. Медные кастрюли, тяжелые приборы, стопки тарелок, соусницы, рюмки, стаканы.

— Вы богатый человек, мсье Боде!

— Берите себе. Все, что пожелаете, — предлагает Боде.

— Это невозможно, — отнекивается доктор. — Чего стоит один металл этих кастрюль! Нет, нет, это нечестно. Ведь сплошь антикварные ценности, верно? Конечно, если вы, мсье Боде, настаиваете…

Боде настаивает.

Во всяком случае, Базиль может взять на себя роль посредника и осторожно начать переговоры. Некая мадам Ф. в Вёлетте торгует предметами старины: нечто исключительное, по крайней мере цены. Voilà[102], раз его принуждают… Тогда он, пожалуй, возьмет эту супницу. Из-за фигурок на крышке. Вот это вещь, не менее чем на семь персон! Нет, так много гостей у него, верно, уже никогда не будет.

Базиль протягивает руку за выдающейся вещью. Боде оглядывается в поисках газетной бумаги для обертки. И тут с пляжа доносятся крики:

— Врача! Врача!


Молодой англичанин, остановившийся с женою в гостинице «Реле де Даль», знал свой Канал. Но того, что Ла-Манш здесь, у французского побережья, открытого Атлантике, имеет совсем иной норов, он не знал.

За молом он попал в полосу прибоя, который и начал с ним свои игры. Пловец борется. Хорошим спортивным стилем он пробует плыть к пляжу, к скалам, к своей жене, которая стоит на берегу и призывно машет ему рукой. А он все больше устает, пытается отдохнуть, восстановить силы, переворачивается на спину и с безупречной выправкой отдается на волю волн. Он сам еще не знает, что сдался. Волны подхватывают, несут его, убаюкивая, как качели. Воспоминания детства. Мать. Качели. Страх покидает его.

Еще раз разбуженный шипением пены на гребне волны, он слышит зов жены, еще раз пробуждается для последней попытки. Поворачивает, отплывает от берега. Это кажется так легко.


— Улитка пренебрегла им, — скажет вечером Базиль. — Улитка не любит англичан.


В открытом море течение вновь подхватывает его и гонит назад. Всего метрах в тридцати от пляжа он попадает в ту же прибрежную качку, его швыряет к земле, манит надеждой на спасение и вновь затягивает в глубину.

Теперь время появиться Ледену. Весной и осенью он рабочий-дорожник, зимой обслуживает камнедробилку, в сезон Леден — герой пляжа.

Собственно, сезон начинается тогда, когда Леден устанавливает у стены набережной первые белоснежные кабинки для переодевания.

Община платит ему ничтожное жалованье. Он довольствуется тем, что временами выступает героем на глазах у публики. Он выходит из темного проема между двумя свежеотлакированными белыми домиками. Не служитель пляжа — ангел во плоти с широченными плечами и в узких плавках.

Он давно уже наблюдал за англичанином. Но его должны были позвать. И вот он является.

Базиль говорит о нем: так ходит человек, у которого не хватает фантазии, чтобы умереть.

Ледену вовсе незачем делать разбег по пляжу. Но он его делает. Ему незачем картинно бросаться в волны. Но он бросается. В том, как он прокладывает себе путь в волнах, ощущается презрение к спасаемой жертве. Надвигающуюся трагедию он обращает в фарс. Несколько мощных рывков — и он выталкивает обессиленного на берег. Поднимает его. Англичанин без сознания; он повисает на плечах спасителя, как подстреленный зверь; тот сбрасывает его на руки добровольным помощникам.

Давно покинуты все столы для пикников, небрежно кривятся стулья между камнями. Малыши усажены возле сумок с провизией, им велено быть потише: родители сейчас придут. Плотное кольцо людей вокруг жертвы. Из кольца доносятся крики:

— Врача! Врача!


Как и ожидают, доктор Базиль опускается на колени возле распростертого тела. Ощупывает, прослушивает. Тихонько шепчет Боде:

— Как можно обмануться! Я-то думал о летунах, а смерти захотелось искупаться. — Поднимаясь, объявляет во всеуслышание: — Этот человек жив, необходимо срочно вызвать «скорую помощь» из Фекана.

Леден удаляется под аплодисменты.


Боде выставил на террасу стол и два стула. Вечером около девяти еще светло, бухта безлюдна.

— Если уж вы хотите меня пригласить, — заранее предупредил его Базиль, — то, пожалуйста, не в гостиницу. Я знаю их меню, оно изменится только в июле.

Боде объяснил ему, что у него дома нет никакого угощения, кроме красного вина и сардин. Поэтому Базиль заглянул сегодня в мясную лавку Прюне, гастрономический отдел, и принес целую кучу деликатесов: паштеты, сосиски в слоеном тесте и ракушки с мясной начинкой а-ля Сен-Жак. Боде запек полуфабрикаты в духовке и принял своего первого гостя.

Красное вино из старинных бокалов трактира «Роз де ла мер». Базиль — рассказчик. Боде — слушатель. Юность в Лионе, студенческие годы в Париже. Дальше его затребовала армия. Попал в колонии. Женитьба на француженке из Алжира. Врач ничего не рассказывает о смерти своей жены, ничего — о дочери. Так, отдельные эпизоды из африканской жизни. Несколько лет в Марокко. Перебрался в Бордо. Врачебная практика.

— Юг мне осточертел, — говорит он. — Перебрался сюда, на Атлантику. Voilà, такая вот жизнь, мсье Боде!

У Боде нет охоты рассказывать о жизни Федеративной Республики Германии. Эта светлая ночь в бухте Ле-Пти-Даль располагает его поговорить о другом континенте, об Африке, куда его однажды послал человек по имени Забельсберг. Боде — рассказчик. Базиль — слушатель. Нет, южнее Сахары он никогда не бывал, говорит врач. Да, откликается Боде, он уже и тогда подумывал не возвращаться на родину. Тогда, в 76-м, в октябре, где-то между Сенегалом и Мали, или еще раньше, когда он был на восточной оконечности Гамбии, возле Тамбакунды. Точно Боде уже не помнит. Существенно то, что из-за поломки машины они застряли в этом западноафриканском захолустье. Небольшая авария на песчаной дороге среди зарослей редкого кустарника, которые там именуют «буш».

— Да, — вспоминает Боде, — в октябре семьдесят шестого у меня было много хороших заказов — с оплатой дороги, жилья, питания. Я охотно уезжал из дому; чем дальше, тем лучше.

Водитель снял бензонасос, разбирает его на части. Полдень, солнце в зените, прямо над головой.

Пассажиры вылезли из пыльного кузова старенького «бедфорда». Мужчины в грязных нижних рубахах и обтрепанных штанах. Женщины, закутанные в пестрые шали. У некоторых в ушах тяжелые золотые серьги. Голые ребятишки.

Куры и две козы остались в кузове.


Боде здесь единственный белый.

За ним внимательно наблюдают. Он прислоняется к боковой стенке кабины, в тоненькой полоске тени.

Остальные пассажиры расселись в сторонке. Женщины и мужчины отдельными группками. Оживленная болтовня.

Водитель извиняется перед Боде за задержку. Боде спрашивает, не нужна ли помощь. Водитель смеется, вытирает руки о волосы. Садится на землю и начинает вырезать из старой шины новую прокладку для насоса. Боде клонит в сон. Дети крепко заснули в тени, которую отбрасывают их матери.

Один из сидящих на корточках мужчин, по виду самый старый, с трудом поднимается, опираясь на палку, и медленно подходит к Боде. Хочет, вероятно, пригласить его принять участие в разговоре или поклянчить табаку. С его щуплого тела свисают лохмотья того же песочного цвета, что и тряпье, каким обернуты его ноги. Ноги у него толстые, ступни ороговевшие. Между клочками седых кудрей на голове мелькают пролысины, покрытые струпьями. Старик пристально разглядывает Боде правым глазом. Левый глаз у него слезится, затянут молочно-белой пленкой.

Есть ли у Боде доллары?

Да. Возможно. Не здесь, дома.

За пять долларов Боде мог бы узнать свою судьбу.

От него?

— Нет, — отвечает чернокожий. — Ты сам ее решишь.

Он отворачивается и идет прочь. Боде следует за ним. Женщины и мужчины хихикают, хлопают в ладоши.

В нескольких метрах от грузовика старик останавливается, ударяет палкой по пересохшей земле, по ближнему кусту. Он ждет чего-то, затем удовлетворенно кивает, садится на корточки, откладывает палку в сторону. Боде садится на корточки против него.

Пальцем старик чертит в пыли круг. Светлый кончик пальца спокойно пропахивает бороздку, возникает арена, на которую старик указывает Боде.

— Твоя свобода!

Он сует руку в свои лохмотья, достает небольшую жестяную коробочку. На крышке еще видны следы лака, остатки цветной картинки. Мятые вдавленные края отполированы до блеска.

— Это тюрьма!

Обеими руками старик держит жестянку над кругом. Осторожно приподнимает крышку и быстро опрокидывает металлический кубик.

Иссиня-черный скорпион падает в пыль, на яркий свет. Восемь ножек сразу же цепко упираются в землю. Клешни раздвинуты, задраны вверх. Старик говорит:

— Твое рождение!

Он закрывает жестянку, прячет ее в лохмотьях.

Как высеченный из камня стоит скорпион.

Боде страшно. Солнце палит в затылок. Ему хочется уйти. Он остается.

Скорпион медленно поворачивается, ползет к краю арены. Останавливается у черты.

Кажется, будто он размышляет. Продолговатое брюшко с жалом вздрагивает. Он двигается вдоль внутренней границы круга.

Бороздка в пыли вроде бы не является серьезным препятствием для скорпиона. Но он ее не пересекает.

Вот он делает уже второй круг, ползет все быстрее, все яростнее.

Начав с круга поменьше, старик вписывает в арену спираль.

— Твоя жизнь!

Скорпион послушно ползет вдоль спирали.

Но он чувствует: его пространство сужается; он явно возбужден, ускоряет темп, а старик тем временем обводит его кружком в самом центре, и насекомое оказывается в западне.

Пространства у него хватает лишь на то, чтобы вертеться вокруг собственной оси. Он приподнимает брюшко.

Танец скорпиона полон отчаяния и бешенства.

Уже несколько минут он кружится на одном месте. Пошатывается. Подпрыгивает. Теряет замечательную устойчивость своих восьми ножек.

Затем он останавливается. Он свободен. Его замыкает всего лишь линия, черта.

Скорпион направляет брюшко с жалом против самого себя. Нащупывает между кольцами панциря уязвимое местечко. Вонзает ядовитый шип в собственное тело. Закалывается.

Скорпион умирает медленно, в корчах. Судорожно шевелит клешнями, отыскивая врага.

Старик палкой отбрасывает дохлого скорпиона в кустарник, стирает круги.

Мотор грузовика наконец-то заработал. Боде отдает старику пять однодолларовых бумажек. Они медленно возвращаются к машине.

Попутчики уже теснятся возле машины, смеются, гомонят, хвалят водителя. Боде помогает старику влезть в кузов. Поднимают и передают детей. Блеют козы. Забиваются под сиденья куры. Водитель гудит не переставая, оповещая весь буш о своей победе.


Доктор Базиль откупорил новую бутылку вина, наливает себе и Боде. Вокруг дома сгущаются сумерки. Но горизонт над Атлантикой еще светится.

Врач говорит задумчиво:

— Значит, с тех пор вы так и мучаетесь вопросом, сбудется ли предсказание?

— Я пересек границу, — говорит Боде. — Но я не знаю, достаточно ли этого, чтобы жить.

Базиль смеется.

— Меня об этом можно не спрашивать. Я знаком со смертью. О жизни я ничего не знаю.

Он просит у Боде одеяло. Закутывает ноги. Начинает рассказывать о жителях деревни. О бедняках-крестьянах, живущих на верхних лугах. О своем саде.

Боде — слушатель. Базиль — рассказчик.

12

О любви она больше писать не хочет. Иногда она по нему скучает, но не так, как раньше. Будто на расстоянии все чувства притупились. В Берлине ей живется хорошо.


Письмо Марианны, на которое Боде не ответит. Ее оправдание, ее защита. Она осталась не потому, что надеется на благие перемены в политике. Только ради школьников, своих учеников. Теперь она уже не занимается работой в профсоюзе.

Марианна пишет: «Мы оба оказались недостаточно сильными, чтобы от чувств перейти к делу. Я думала раньше, что надо разделять личное и общественное. Помню, как Марцин сказал однажды: «Любовь — категория политическая». Ужасная фраза! А ты еще дополнил, что о государстве следует судить по тому, как в нем обращаются со смертью и с любовью. Извини, что я об этом пишу. Возможно, теперь, вдали от всего, ты не хочешь воспоминаний».

Февраль 1981 года. Боде слушает последние известия из Федеративной республики в немецкой передаче Би-би-си. Делает запись в дневнике: «Как никогда много причин избегать эту страну. После клеветы на пацифистов социал-демократы окончательно скатились в ряды тех, кто продолжает худшие немецкие традиции. Письмо от Марианны. Отвечать не буду. Она собирается выслать мне фотографии. Надеюсь, что она об этом забудет»


Поскольку сама она не вырвется, она пишет о прошлом, о Тарринге, об октябре 1977 года, когда Боде вернулся из поездки к отцу. Напоминает ему о его ярости, о его печали. В ту осень немцы много говорили о смерти, о смерти праведной и бессмысленной; говорили о «ликвидации», имея в виду людей. Было много разговоров о трагической и неизбежной кончине, о циничном самоубийстве и о трусливом убийстве.

Но Боде неожиданно оказался вне этих общественных дискуссий, отрезанным от всего этого лицемерия и ханжества. Как раз когда рекомендовали снова ввести смертную казнь, сестра срочно вызвала его во Франкфурт.

— Сердце у вашей матери здоровое, — говорили врачи. — Предстоит тягостная борьба, — предупреждали врачи. Это может продлиться от пяти дней до трех недель. Повсюду метастазы, болезнь обгоняет медленные страхи детей.


Во второй половине дня он приезжает во Франкфурт. Медленно обходит вокруг здания больницы. Чем медленнее он идет, тем медленнее она будет умирать. На светофоре зеленый — значит, есть надежда, что она еще выкарабкается. Он бессмысленно топчется у входа в клинику. И вдруг опрометью бежит прочь, на соседние улицы, потому что больничный запах вызывает у него приступ тошноты. Машины «Скорой помощи» непрерывно подвозят людей, одного за другим. Где-то за алюминиевым фасадом этой медицинской фабрики умирает мать. Где-то там ждет его сестра.

В кафе он заказывает коньяк. Но и коньяк не может подавить в нем страх. Боде ощущает себя маленьким, трусливым, скверным, бесконечно слабым. Нет, он этого не выдержит, сегодня еще не выдержит. В газете он читает, что идет война между государством и теми, кто бросил ему вызов. Следует объявить чрезвычайное положение. Пора бросить части бундесвера на охрану внутреннего порядка. Боде бежит из кафе. Сидит на набережной Майна. Не может избавиться от тревоги. Его взгляд притягивает ближайшая пивная, где пьют и закусывают стоя. Бутерброды, холодное пиво. Вокруг на все лады звучит франкфуртский диалект. Добропорядочная реальность. Здесь никому не известно, какой он трус. В нескольких сотнях метров отсюда умирает его мать. В пивной говорят о Шляйере. А там рак все глубже вгрызается в тело его матери. Здесь он слышит: «Всем им голову с плеч — и баста!» И еще: «Этому субъекту поделом, он якшался с нацистами, у него много чего на совести». Демоскопия, то есть изучение общественного мнения. А там — смерть. И его собственная трусость перед ней. Она комом стоит у него в горле. В туалете его рвет в раковину.

— Вам требуется помощь? — спрашивает молодой человек рядом с Боде, застегивая молнию. Он с интересом смотрит на отхаркнутые сгустки крови. Нет, с этим он не желает иметь ничего общего.

Боде набирает в пригоршню холодной воды, выполаскивает рот, чтобы избавиться от железистого вкуса, отмывает раковину.

В зеркале он видит свое мокрое лицо, оно напоминает белую мякоть гриба.

Незнакомец, он подкарауливает Боде. Убирайся прочь, что ты здесь делаешь?! Оставь меня в покое, у меня неладно с желудком.

Незнакомец, однако, не уходит из зеркала. Жаждет объяснений. «Ничего серьезного», — успокаивает его Боде. Незнакомец в зеркале ухмыляется. Боде всерьез пугается его желтых зубов. «Во всем виновато состояние республики». «Что за состояние?» — спрашивает парень в зеркале. «Правовое государство демонтируется, уничтожается по частям». — «Все это абстрактные, ничего не выражающие слова, журналистские штучки». — «Мы возвращаемся к состоянию Веймарской республики». — «Исторически неверно, несостоятельно, псевдоинтеллектуальная болтовня». — «Ведомство по охране конституции охраняет не конституцию, а нас от нее». — «Все это журналистика». «О’кей, — говорит Боде, — я пытаюсь увильнуть от необходимости идти к матери. Меня страшит ее смерть».

Тот, в зеркале, начинает вести себя как добрый папаша. «Ничего не поделаешь, так бывает с каждым». Из зеркального стекла он протягивает руку, похлопывает Боде по плечу, отворачивается, удаляется в чад пивного зала.


Боде берет чемодан из камеры хранения. Служитель запирает за ним жалюзи.

Ночной сторож клиники обобщает ему номер палаты. В его картотеке после имени матери пометка: «Родные допускаются в любое время».

Двери.

В тишине запах больницы еще усиливается.

Кто-то стонет. Боде бесшумно проходит мимо.

Двойная дверь. Палата. Умывальник. Узкий шкаф.

Четырехугольный стол. Ваза с цветами. Сомкнутые бутоны роз.

Занавески на окнах. Кресло-кровать, разложенное для спанья. Сестра Боде спит, укрывшись шерстяным пледом. Рот у нее открыт. Книга лежит на полу.

Возле кровати легкий стульчик. Стеклянный столик на гнутых металлических ножках, приставленный боком. Привычно пожелтевший больничный лак.

Боде ставит чемодан на пол. Подходит ближе к кровати. Осторожно отставляет стул. Страх оглушает его. Он снова ребенок.

Исхудавшее, пергаментно-желтое лицо матери, на нем резко выделяется нос — гладкий, заостренный, почти прозрачный. Волосы, выпавшие после последнего врачебного эксперимента, отросли снова — короткая седая шкурка, защита от надвигающейся стужи.

Сестра просыпается. Они обнимают друг друга.

— Я не мог вырваться раньше, — лжет он.

Что надо делать? Да ничего особенного, просто быть здесь. Каждые полчаса выдавливать гнойную слюну, скапливающуюся во рту, и вытирать ее ваткой, иначе она забьет дыхательное горло. Смачивать лимонной водой сухие губы. Увлажнять нёбо, сохнущее от морфия. Протирать глаза, лоб.

Боде следит за спорыми движениями сестры. Нет, он никогда так не сможет. Он весь во власти отвращения. Он маскирует его усталостью. Три часа подежурит на стуле возле кровати сестра. А он поспит в кресле. Затем он ее сменит.

В четыре ночи совершает свой последний обход дежурная сестра, она сделает укол морфия, проверит капельницу. Токсикомания и полный упадок сил. Не лучше ли подвергнуть вашу мать интенсивной терапии, положить ее в кислородную палатку?

— Нет, — говорит Боде, — в отделении для умирающих она лежать не будет.


Он преодолевает отвращение на второй день. Ночью сестра и брат сменяют друг друга каждые два часа. Губы, нёбо, глаза, лоб. Все остальное они предоставляют делать персоналу. Поднимать и переворачивать исхудавшее тело больной. Вставлять трубки для отсасывания мокроты из бронхов.

Боде и его сестра отворачиваются. Иногда выходят из палаты. Они любят свою мать. Но они не в силах ее мыть.

Утром сестра отсыпается в квартире матери. Во второй половине дня там находится Боде. Пока еще они избегают ложиться на ее кровать, застеленную чистым бельем, они отдыхают на диване. Все в квартире матери находится в идеальном порядке. В ванной разложена косметика. На третий день Боде замечает, что сестра спала в материной кровати. Они об этом не говорят.

В больнице им предлагают съедать порции матери. Жалко, зачем пропадать добру. Они отказываются. Им приносят кофе.

Глаза умирающей полуоткрыты, они молочно-белого цвета. Иногда она шевелит губами. Когда Боде берет ее руки в свои, пальцы ее дрожат. На четвертый день она начинает тихо говорить. Часами выговаривает одно и то же слово — «официально». Один раз улыбается, приподнимает лицо, напрягается. Затем голова снова бессильно падает на подушку. Боде панически боится, что белый треугольник вокруг носа выступит тогда, когда он будет один в палате.

Упорно приносят еду: завтраки, обеды, ужины.

В своих снах дети постоянно чувствуют себя виноватыми.

Дочь рассказывает:

— У меня во сне родился ребенок, но он был крошечный, размером с палец. Я знала, что его надо положить в теплое молоко, тогда он вырастет до нормальной величины. Я поставила кастрюлю с молоком на плиту. Ребеночек плавал сверху. Но кто-то меня позвал. Когда я вернулась, молоко кипело, а ребенок погиб.

Сын рассказывает:

— Мать была мертвая, и я обмывал тряпочкой ее руки. Старался делать это осторожно, но один раз ухватил слишком сильно. Пальцы легко вывернулись из суставов. Хотя мать была мертвая, она все время наблюдала, что я делаю с ее руками. На ее лице было написано, как она страдает от моего грубого обращения.


Иногда, щупая пульс на руке матери, дети чувствовали, что сердце останавливается. Проходила вечность, прежде чем новым мощным ударом оно возвещало, что снова начало биться.

Она умерла в ночь с шестого на седьмой день.

Сестра Боде только что сменила его. Он лежит в кресле. Дремлет. Сквозь дрему слышит, как входит ночная дежурная со шприцем. Теперь морфий колют каждые три часа. Сестра окликает его. Он мгновенно просыпается. Подходит к кровати, обнимает сестру за плечи. Мать тяжело, затрудненно дышит. С большими интервалами. Глаза открыты, взгляд ясен. Еще один вздох.

Дежурный врач, который выслал детей покойной в коридор, чуть позже скажет:

— Н-да, примите мои соболезнования. Что я могу сказать? Этой пациентки я не знал.


Дети собирают в палате немногие оставшиеся после матери вещи. Дочь открывает окно.

Вместе они несут по коридору дорожную сумку матери, каждый за одну ручку. Двери, двери.

Дома сестра варит кофе. Боде ставит на стол материны чашки. Обсуждает с сестрой события прошлого года, когда они ни разу не виделись. Они чувствуют себя близкими, как никогда.

На следующее утро в восемь Боде звонит отцу. Немногословный, скупой разговор, во время которого сын плачет. Твердокаменный старик.


Целую неделю действительность Федеративной республики для Боде не существовала.


После похорон он возвращается в Тарринг, к озеру, пытается долгими прогулками прогнать из головы засевшие там газетные фразы, сообщения «чрезвычайного штаба, созданного для ликвидации кризиса». Сообщения о самолете, который называется «Ландсхут» и стоит в Могадишо. О самолете, в кабине которого лежит мертвец.

Боде мысленно входит в этот самолет, и его охватывает страх.

Он воображает себя на месте Шляйера, и ему страшно.

Он воображает себя одним из заключенных в Штаммгейме, и ему страшно.

Он полон страха, воображая себя то угонщиком самолета, то охранником, то заложником. То одним из тех, кто должен наконец на что-то решиться.

Он сидит на берегу озера на холодной деревянной скамье и швыряет в воду слова «трагедия», «террор», «ответственность», «обороноспособность государства», «смертный приговор», «чрезвычайное положение». Кубики, в которые играет республика.

Он воображает, что было бы, если бы он знал выход из положения. Он его не знает. Он и не предполагает, что в это самое время отряд бравых немецких парней, вымуштрованных по всем правилам военной науки, находится на пути в Восточную Африку. Он мысленно видит аэродром: дрожащий от зноя воздух, пыль, бараки из гофрированного железа. Видит чернокожих в военной форме, чернокожих в лохмотьях за проволочной оградой. Видит оружие, сверкающее на солнце. Но все это — только кулисы. На краю летного поля сидит на корточках чернокожий старик, он открывает отполированную до блеска жестяную коробочку, опрокидывает ее, выпускает на песок скорпиона и чертит круг.


Боде страшно, как бы самому не дойти до желания насильственных мер, до готовности убивать. Ребенок, творение своего отца, ты должен одолеть негодяя в самом себе! Подросток, сам мастеривший себе деревянное ружье, из которого можно было стрелять резиновыми колечками по пластмассовым индейцам.


Ночь с 17 на 18 октября 1977 года. Он допоздна засиделся у телевизора вместе с Марианной и Марцином. Первая программа. Комедия Клейста «Амфитрион».

Марианна, хохочущая над незадачливым Юпитером.

Боде, позабывший за фразами комедии о той реальности, что творится снаружи, творится из насилия и смерти.

Марцин, которого восхищает тщеславие бога, непременно желающего знать, как отнеслась бы к нему Алкмена, предстань он перед ней не в образе ее супруга.

Действие второе, явление пятое.

«Мираж проклятый, ты меня завлек!..» — восклицает Юпитер; и вдруг — надпись через весь экран, в первую минуту непонятная, под ногами Юпитера: «Самолет в Могадишо взят штурмом. Заложники освобождены».

Надпись убегает влево, за экран. Юпитер, все еще тщась отстоять свое достоинство, осаждает Алкмену: «Он сам, не призрак, хочет быть любим».

Алкмена падает ниц перед Юпитером. Прямо перед ней снова бежит надпись: «Самолет взят штурмом. Заложники освобождены».

Стихи Клейста — и эта надпись.

Затем картинка бледнеет, звук пропадает. Вместо Алкмены и Юпитера на экране счастливый, улыбающийся диктор. Угнанный «Боинг-737» захвачен под покровом темноты парнями из спецкоманды федеральной пограничной охраны. Два террориста «ликвидированы», все заложники живы и в безопасности.

Известие слишком радостное, смотреть комедию невозможно. После заключительного «ах!» Алкмены еще раз подробное изложение счастливого поворота событий.

Утром в комнате Боде включается радиобудильник. Сквозь сон две минуты рекламы. И сразу утренний выпуск известий: «Самоубийства в тюрьме Штаммгейм». Неясно, откуда в камеры попало оружие. Еще в 0 часов 12 минут министр, возглавляющий чрезвычайный штаб, передал канцлеру: наша работа закончена. Страна успокоилась. Боде садится в постели. Он грезит наяву: радиоприемник представляется ему мертвой головой, которая раскусывает действительность на мелкие кусочки и выплевывает.

Они сидят втроем за завтраком.

Им страшно собственного воображения.

Марианна говорит:

— Самоубийство?

Марцин говорит:

— Бога ради, а что же еще?!

Боде говорит:

— Это конец для Шляйера.


У Марцина в десять встреча в издательстве, ему надо торопиться. Марианна будет давать свой обычный урок в школе. Боде едет в редакцию.


У них все в порядке.

13

Время отлива — отсрочка, подаренная умирающему, — миновало.

Боде никому не хочет быть в тягость.

На столе в его комнате будут найдены письма. Одно на имя мсье Крокизона: в нем он просит мэра позаботиться о погребении. Чек на оплату расходов прилагается.

Во втором письме Боде завещает доктору Базилю старинную посуду и утварь трактира.

Сам же дом — об этом написано в следующем письме, на имя нотариуса Ляшевра из Вальмона, — переходит в собственность мадемуазель Гуффруа, ныне судомойки в гостинице «Реле де Даль», с которой автор письма, как подчеркивает Боде, не связан никакими близкими отношениями; он предоставляет ей право распорядиться «Роз де ла мер» по ее усмотрению; для оплаты ремонта на нее переписана оставшаяся сумма на банковском счету Боде. Автомобиль — «пежо-304» — предназначен для ее друга, молодого бензозаправщика из гаража Лекуте.

Четвертое письмо — сестре во Франкфурт. Пусть она простит его, как прощала всегда; прежде всего за то, что он ввел ее в заблуждение, изобразив свое пребывание в Нормандии как некий затянувшийся отпуск. Он просит ее известить отца и позаботиться о его имуществе в Тарринге, взять из вещей, что ей понравится, а прочее оставить писателю Марцину или продать с аукциона. Его дневники следует передать Марианне.


Боде аккуратнейшим образом запечатывает письма, надписывает имена адресатов, складывает аккуратной стопкой.

— Образ немца полностью восстановлен, — скажет Базиль. И, к изумлению мсье Крокизона, прибавит, что нисколько не удивлен смертью немца, которую следует принять как данность. Когда мадам Гено спросит его, что же в конце концов погнало Боде в воды Атлантики, врач начнет бормотать нечто невразумительное о хищной улитке, а затем подытожит: немецкая болезнь. В смысле физического здоровья Боде был как раз в порядке, за исключением небольших недомоганий в области желудка. Воли к жизни у него тоже хватало. Да, да, он вполне осознанно покинул свою родину, он искал более живую страну и, естественно, выбрал Францию. Но в голове у него вопреки его желанию угнездилась тоска, которая незаметно перебралась с ним через границу и как бы разрывала его на части. Его смерть есть следствие безуспешного разъединения. Если океан выбросит тело немца, возможно, не здесь, а где-нибудь подальше, повыше, возле Вёлетта, его надо будет непременно переправить в Германию.


Такой противоречивый диагноз не устроит мадам Гено.

Когда в ее лавке будет заходить речь о Боде, булочница будет лаконично бросать посетителям: причина смерти ей хорошо известна.

Она вытащит тряпку из рваного кармана халата, смахнет с прилавка муку и крошки. Помолчит. Обопрется на руки. И наконец выскажется:

— Немец погиб оттого, что очень тосковал по родным местам.

Вот это все поймут. И все ошибутся.

Боде это не беспокоит. Он заранее примирился с непониманием. Взвесил все последствия.

У него все в порядке.

Прилив возвращается. Внешние края личности Боде отделяются и уносятся в море. Атлантика наступает, вымывает каверны, смешивает картинки.

Яблоневые сады Кальвадоса сливаются с яблоневыми плантациями Альтес-Ланда близ Гамбурга. Ветер осыпает лепестки. Немецко-французский снегопад. Дом в Тарринге и трактир в Ле-Пти-Даль наплывают друг на друга. Таррингское озеро опрокидывается в Атлантический океан.

Боде воспринимает это как ритуал очищения. Он освобождается от всего, что его тяготит. Становится человеком вообще, без судьбы.


Базиль подверг его врачебному обследованию.

— Ваша проблема, мсье Боде, — это не желудок. Ваша проблема в том, что вы недооцениваете — да, именно недооцениваете — влияние родины на физическое состояние человека. Представьте себе сосуд, наполненный ландшафтами, лицами, фразами, звуками и образами. Ну, вроде вашего национального блюда — похлебки, заменяющей и первое, и второе. Человек и есть такой сосуд. Голова может позабыть. Тело — никогда.

— Я давно уже от всего освободился, — сказал тогда Боде.

Врач возразил на это:

— Станьте-ка сначала старше. С каждым годом боль будет невыносимей.

Боде застегнул рубашку. Улыбнулся. Сказал, что все это, может быть, и верно для француза, но для него лично нет.

Боде может быть спокоен, он с честью выдержал испытание. Сами того не зная, ему помогли Марианна и почтальон Рету.


— Почта из Германии! — еще издали кричит почтальон Рету. Притормаживает свой мопед у самой террасы «Роз де ла мер». Вынимает письмо и протягивает его Боде. Выезжает на стоянку, останавливается. Традиционный взгляд на море. Затем он газует, сворачивает на узкую, крутую дорогу по краю меловых скал и начинает подъем к зеленому плоскогорью на вершине.

На первом витке серпантина Боде теряет его из виду и берется за письмо.

Письмо из Берлина. От Марианны.

Минута легкой паники — вдруг она извещает его о приезде.

Облегчение после первых же строк.

Самоанализ.

Радости нет. Нет и досады. Лишь признаки того, что Марианна еще не окончательно от него отъединилась.

Боде отмечает для себя, что упорное упоминание Марианной Тарринга вовсе его не раздражает. Значит, последние годы утратили свою важность? Он решает не копаться в воспоминаниях.

Возможно, все было именно так, как она пишет.

Возможно, они были подавлены событиями в стране. Или последствиями этих событий. Или своим толкованием последствий этих событий. Возможно, эти события, либо их последствия, либо их толкование послужили причиной их сближения. Возможно, их толкнуло друг к другу стремление обрести в этой стране нечто живое.


Возможно, то, что они называли любовью, было только протестом.

Так Боде объясняет себе, почему он не чувствует боли при мысли о Марианне. Вместо живого чувства — объективность.

Базиль не выписал никаких медикаментов. Сигареты и алкоголь, конечно, не рекомендуются. К сожалению, это не панацея.

— Я должен бы изгнать Германию из вашего тела, мсье. К сожалению, для этого лекарств не придумано.

Боде сказал тогда:

— Но я же принял свое решение вполне добровольно.

Врач засмеялся:

— Вы просто опередили события, мсье. Впрочем, не берусь судить. Но уверены ли вы, что бежали от убийственного состояния дел в вашей стране? Не было ли тут причин личного свойства? Или то и другое вместе? Конечно, решение принимаем мы сами. Вот именно.

— Я хотел перемен и попытался достичь их в меру своих возможностей, — объяснил Боде. — Мои движения напоминали движения ночного мотылька, который снова и снова бьется в освещенные окна.


В тот вечер Боде тревожно бродит вдоль моря, у самой кромки воды. Он обходит всю бухту. Он шагает под самыми скалами, не думая о камнепаде, не соблюдая необходимой дистанции.

А ночью он вновь очутился в Тарринге, и дверь его комнаты была не заперта, а только притворена.

Сначала он замечает того, который запирает за ним дверь изнутри. Затем еще двоих, которые прислонились к окну, полусидя на подоконнике. Долгополые темно-зеленые кожаные пальто. Шляпы. Молчание.

Боде бежит к телефону, хватает трубку, гудок отсутствует. Вместо этого кто-то усердно дышит ему в ухо. Он кричит в это дыхание. Ответа нет.

Боде нажимает на рычаг. Дыхание не пропадает.

Двое у окна внимательно за ним наблюдают. Боде кладет трубку. Третий стал перед дверью, загородив проход.

Вот один отделяется от окна, идет к книжным полкам.

Вытаскивает папки с архивом, поддевает книги средним пальцем за корешок, опрокидывает их, следит, как они падают. При каждом новом названии говорит:

— Ага.

Боде вспоминает: тяжелая буковая палка стоит между письменным столом и стеной. Два шага — и она у него. Размахивая дубиной, он обеими руками обрушивает ее на того, кто загородил дверь, попадая ему точно в правое плечо.

В один момент деревянная дубина, только что тяжелая, превращается в стиропор, лишенный веса, распадается на белые бусины, которые пляшут по комнате.

Этот тип, пальто, шляпа — все это смеется, все это хватает его за руки.

Значит, так бывает, когда всему конец, а теперь вот — всему конец. И ему не поможет, что он всегда это знал. Он — кукла в их руках.


В те вечера между немецкой осенью и немецкой зимой Боде любил спускаться к озеру. Марцин сидел в эти часы у телевизора. Марианна проверяла тетради.

Деревня расположена на берегу озера, в самом низком месте долины.


Утки просыпаются, крякают, удирают от пешехода. Боде спускает Фисто с поводка. Марцин говорит, что у него нет времени ежедневно прогуливать собаку.

Боде охотно покрошил бы уткам свой гнев и свою печаль. Ноябрьские холода уже сковывают по ночам воду. Скоро озеро совсем замерзнет. В воскресные дни они будут гулять по льду. Они знают места. Пока еще озеро лежит гладкое, как черный глаз в глазнице долины, а над ним в кронах деревьев висит туман.

Боде может разглядеть отсюда противоположный берег. Фонари, кабинки для переодевания, мостки.

Владельцы лодок вытащили их на сушу, приковали цепями к вбитым в землю кольям.

Боде останавливается у самой воды; «Рыбка, рыбка-камбала, приплыви ко мне сюда» — как часто по вечерам он бормочет это заклинание, и не так уж иронически, как изображает перед самим собой. Но рыбка-камбала ни разу не приплыла к нему. И у Боде нет жены по имени Ильзебиль. И вообще в Таррингском озере камбала не водится. Нет рыбки-камбалы, которая знала бы, что должно произойти во дворцах и в хижинах. Рыбки-камбалы, которая утихомирила бы ярость, с помощью своей волшебной силы наделила бы страну разумом.

И в этот вечер вода остается гладкой, никто не приплывает.

Фисто наблюдает за Боде, склонив голову набок, прислушивается… «Рыбка, рыбка-камбала…» Затем псу это надоедает, он рыщет в камышах, приносит в зубах деревяшку. Боде объясняет ему, что играть сейчас не время. Собака бросает деревяшку ему под ноги, не спеша трусит к дому.

Внезапно пес задирает морду, делает стойку, принюхивается. Изготавливается к прыжку, опрометью мчится вверх по берегу и скрывается в лесу, тявканьем обозначая, что идет по следу.

Боде зовет, свистит. Волей-неволей он бежит на лай, проваливаясь в опавшей листве. Здесь, наверху, туман спустился почти до самой земли, висит между буками, подсвеченный лунным сиянием, звуконепроницаемый.

Лай смолкает. Боде видит собаку: она стоит, вытянув морду, белым облачком струится ее дыхание. Правая передняя лапа поднята, поджата. Все тело устремлено вперед, хвост вытянут горизонтально. Пес не движется. Он тихо рычит. В нескольких шагах от него замер подросток лет четырнадцати. Джинсы, высокие сапоги военного образца. Пятнистая маскировочная куртка с капюшоном, поверх нее болтается пустая пулеметная лента. На бедрах ремень с пустой кобурой. В руках мелкокалиберная винтовка. Возможно, незаряженная. Возможно, патроны у него за спиной, в ранце. На рукаве эмблема — знак, хорошо знакомый Боде: белый рунический знак на черном фоне.

Замкнутое детское лицо.

— Ваша собака?

— Да. Вероятно, ты стоишь на оленьем следу. Она не кусается.

— Почему она рычит?

— Она не любит людей в форме. Но на ребенка она не бросится. Даже если он так страшно вооружен, как ты.

— Пусть она отойдет!

Боде командует Фисто лечь. Пес неохотно повинуется, не спуская глаз с подростка.

— Что ты здесь делаешь в такую поздноту? — спрашивает Боде. — Сколько тебе лет? Десять или еще девять?

— Пятнадцать.

— Ладно, сойдемся на тринадцати. Все равно тебе давно пора быть в постели. Откуда у тебя ружье?

— Это вас не касается.

— Меня — нет. Но твоих родителей — да. Оно заряжено?

— Да.

Боде смеется и делает шаг к мальчику.

— Стоять! — кричит подросток, вскидывая винтовку.

— Ты что, собираешься в меня стрелять? Или в собаку? Или в нас обоих? Ты ведь понимаешь, что одновременно сделать это невозможно. Если ты станешь целиться в него, я успею тебе помешать. Если выстрелишь в меня, за его реакцию я не ручаюсь. Кто дал тебе этот пугач? Что они тебе посулили? Что ты будешь освобождать республику?

— Освобождать Германию!

Одновременно он оттягивает затвор, досылает патрон. Одновременно Боде не испытывает никакой гордости, что заставил мальчика себя выдать. Одновременно вылетает стреляная гильза. Движения у мальчика чисто машинальные. Боде отступает на два шага. Становится рядом с Фисто, который безрадостно кладет голову между передними лапами.

— Ну, герой, ты нами доволен?

Мальчик по-взрослому кивает.

— Не двигаться! За мной не ходить! Понятно?

Он поворачивается, отходит назад, все еще держа винтовку на изготовку; через несколько шагов оглядывается, опускает оружие, ставит его на предохранитель, исчезает. В тумане слышны его быстрые частые шаги по опавшей листве.

Боде пристегивает поводок к ошейнику.

— Да, мы, конечно, об этом знаем, — говорит бургомистр. — Группа юнцов забавляется, не принимать же всерьез, если они маршируют по лесу с рюкзаком за плечами; даже если и так, нестоит поднимать шума, господин Боде.

По сведениям Боде, здесь речь идет о занятиях военным спортом.

— Военный спорт сам по себе ненаказуем, — поясняет бургомистр.

Боде наведет справки, известно ли в министерстве внутренних дел об этой группе.

Бургомистр говорит:

— Да не ставьте вы себя в смешное положение.

— Не паникуй! — успокаивает его Марцин. — Тебе все чудится «Проснись, Германия!..»[103]. Германия не проснется. Она вздрогнет во сне, протрет глаза, спросит «который час?», схватится за ружье, пальнет наобум и — уснет опять.

Когда выпал первый снег, они отправились через луга в Верхний Тарринг. Зашли в трактир Плоннера, если там жаркое из зайчатины, запивали светлым пивом. Боде, Марианне и Марцину было уютно в теплом зале. Фисто, уморившись от долгой дороги, устроился под столом.

Сын Плоннера разносит гостям пиво, Боде не обращает на мальца никакого внимания. Он взглядывает на него, лишь когда раздается злобное рычание собаки; и подросток останавливается в двух метрах от их стола, резко поворачивается, ставит поднос с пивом на другой стол, поспешно скрывается за стойкой. Без формы, без патронташа, без ремня с кобурой Боде ни за что не узнал бы мальчика.


Чуть позже сын Плоннера с еще несколькими подростками стоит во дворе трактира. Марианна, Боде и Марцин проходят мимо, Фисто рычит и рвется с поводка. Мальчик показывает дружкам на Боде.

Из задней двери трактира выходит хозяин, дает сыну подзатыльник и тащит его в дом.

— Что там у тебя было с этим мальчишкой? — спросила Марианна.

Боде хранит молчание.


Вот что выявило его расследование в ноябре 1979 года. Окружное начальство полностью в курсе дела, но не придает ему значения. В министерстве внутренних дел ему сообщили, что у них нет возможности вести наблюдение за каждой ребячьей группкой. На его возражение, что, когда-де понадобилось следить за ним и Марцином зимой 1977 года, людей нашлось сколько угодно, ему был дан ответ: все это, дескать, плоды его воображения, а если даже нечто подобное и имело место — чего министерский референт не вправе ни подтвердить, ни отрицать, — то ведь сам Боде принадлежит к тем, кто как раз выступает за меньшее, а не за большее наблюдение; с чего это вдруг ему вздумалось требовать строжайшего контроля — логичным это никак не назовешь. Впрочем, если в ходе своих наблюдений он выявит интересные связи, его охотно, с благодарностью выслушают… не согласен ли он вообще… он не был бы единственным журналистом, чье имя значится в платежных ведомостях министерства.


Следы группы. Летний лагерь на озере Кимзе, где они расположились рядом с другими сходно настроенными группами. Связи с некой молодежной организацией из Вестфалии. Контакты с кружком престарелых нацистов, замаскированным под ферейн с общественно полезной «культурной программой». Председатель ферейна занимает высокий пост в суде.

Обо всем этом Боде не молчит. Он делает это достоянием гласности. С некоторыми сокращениями его материал передают по радио.

«Относительно того, что утверждалось по радио, — отвечает бургомистр Тарринга в воскресном приложении к местной газете, — могу заявить, что все это сильно преувеличено».

На словах же он говорит следующее:

— Боже правый, если кому-то приятно бродить по воскресеньям с рюкзаком, с портупеей, в полной полевой форме, почему нам не оставить его в покое?

Кроме всего прочего, добавляет бургомистр, он решительно против того, чтобы препятствовать молодежи укреплять на природе свой организм.


И снова фён растопил тонкий снежный покров. Голые ветки буков возле дома в Тарринге скрипят на ветру. Марцин, Марианна и Боде поздно возвратились из города, из театра. Марианна за рулем. Вокруг машины бушует ветер. Сбивает со следа.

Тарринг кажется мирным в эту теплую ночь.

Когда они подъезжают к крыльцу и выключают мотор, поражает непривычная тишина.

— Что здесь произошло? — спрашивает Марцин. Как будто кто-то из троих знает ответ.

— Почему не лает собака?

— Странно, — говорит Марианна.

Боде огибает дом. Спешит к забору.

Решетчатая дверца открыта. Поводок висит на заборе. Металлический карабин бьется о железный столб.

Боде наклоняется к конуре, зовет пса. Снизу, от дома, свистит Марцин.

Марианна и Марцин стоят в передней. Они все еще в пальто.

— Нигде нет, — говорит Боде. — Конура открыта.

Марцин предполагает:

— Наверно, кто-то его выпустил, побегает и придет.

Боде не соглашается:

— Вечером он всегда прибегает домой.

Он берет в кухне фонарь и снова идет за дом, тщательно осматривает весь участок. Световой конус скользит по стволам буков.

Возле сарайчика с инструментами, у забора, к которому вплотную подступает лес, сверкнуло что-то металлическое. Кольцо на ошейнике. Поблескивает черная собачья шкура. Боде направляет луч. Ветер приглаживает клочья собачьей шерсти.


Боде едва передвигает ноги. Он знает: поправить уже ничего нельзя.


Пес завалился на бок. Передние лапы вытянуты вперед. Задние поджаты к брюху. Верхняя губа вздернулась, обнажив десны.

За ухом склеенная шерсть — здесь вошла пуля. Под телом разрытая мокрая листва.

Боде не смог бы сказать, как долго он смотрел на Фисто. Он помнит только, что в какой-то момент рядом с ним оказалась Марианна. За ней Марцин. Он говорит:

— Если бы это была овчарка, а не мюнстерлендская легавая, они бы ее не убили.

Марцин уходит в дом.

Марианна смотрит на Боде: выпрямившись, он стоит перед ней на фоне ночного неба. Фён разогнал облака, обнажил луну. Боде замахивается киркой, описывает мощную дугу над левым плечом. Вонзает кирку в землю. Тяжело дышит. Он знает, что каждым ударом убивает. Лопатой он выбрасывает взрыхленную землю. Свою ярость. Свою печаль.

Яма все еще кажется ему недостаточно глубокой.

Он подтаскивает собаку и сваливает в яму. Животное падает на спину, лапами кверху. Видно, как белеют клыки. Скорее засыпать, забросать землей, прибить лопатой, утрамбовать ногами! Прости нас, пес!

Боде бросает в сарайчик кирку и лопату; весь потный, он натягивает поверх мокрой рубашки пиджак, снимает с двери пальто, запирает сарай.


Потом они безмолвно сидят у кухонного стола. Марцин налил себе рюмку водки, но пить не стал. Марианна выплакалась до предела. Она сказала:

— Пора нам уезжать из этой страны.

А Марцин сказал:

— Подавать заявление в полицию не имеет смысла.


Через две недели над ночным Таррингом воет пожарная сирена. Из крыши сарайчика живописно рвутся языки пламени. Забор повален, машина добровольной пожарной дружины переезжает холмик, под которым лежит Фисто.

— Сараю мы дадим догореть, по соображениям пожарной безопасности, — заявляет бургомистр, сдвигая шлем на затылок и откупоривая банку с пивом. — В нем ничего особенного не хранилось?

— Только садовые инструменты да циркульная пила, — поясняет Боде.

— И огнетушитель, который был выведен из строя, — добавляет Марцин.

Бургомистр делает вывод:

— Да, смахивает на поджог. Но разве на листве отыщешь следы? А деревья, как ни жаль, придется спилить. Когда кора так сильно коробится, тут уж спасенья нету. Знаете, с деревьями как с людьми. Конечно, расследовать все это надо, непременно.


В Германии бывают расследования, которые начинают лишь затем, чтобы побыстрей их закончить. Когда Боде говорит об этом, он еще ничего не знает о событиях осени 1980 года, о залитых кровью Терезинских лугах в Мюнхене: там над трупами немецкое добродушие будет провозглашать одну здравицу за другой; «Смерть — это немецкий мастер»; правый террор неотделим от родины и потому не может не быть родным.


Осенью 1980-го Боде пройдет по тому месту, где бомба позаботилась о полезном применении бутафорских колонн. Он увидит венки, написанные от руки манифесты и букетики цветов от граждан, которые не желают видеть, как подозрительны они своей скорбью. Пока он читает записки, признания, протесты, его нос вбирает плывущие над венками запахи жареных сарделек, хрустящих кур, копченой макрели и свежего бочкового пива; пристыженная скорбь немногих отступает перед искусством жарить миндаль и вытягивать сахарную вату.

Боде увидит людей, которые рассматривают место побоища с колеса обозрения. Другие сидят в решетчатых кабинках воздушной карусели: чем выше взлетают кабинки, тем больше верят люди в прочность цепей, тем меньше шанс, что кто-нибудь проникнет в центр управления, ухватится за рычаг, который управляет мотором.

Боде оцепенело сидит в своей кабинке. У него кружится голова. Его попутчики восторженно раскачивают сиденья, сталкивают их друг с другом. Боде хочется крикнуть машинисту, чтобы тот снизил скорость. Но нет никакого машиниста.

Ровно через месяц Боде сядет в поезд Саарбрюккен — Мец — Париж и предъявит пограничнику свой паспорт.

Через год в октябре на Терезинских лугах опять будет шуметь праздник, будет народное гулянье. Еще многолюднее. Еще пышнее. Выше и круче будут «американские горки». Больше посетителей, чем обычно. Дороже каждая кружка пива. Однако по выпитому будет поставлен рекорд. В память жертв прошлого октября будет объявлена траурная пауза. Бражники сделают перерыв на пятнадцать минут.

14

После смерти собаки он еще раз пошел в Верхний Тарринг. По старой тополевой аллее. По лугам, где на мокром снегу четко отпечатывались его подошвы. Не доходя до трактира Плоннера, повернул назад. Озеро покоилось в траурной рамке деревьев. Небо как грязный ледяной купол.

Боде прощался с Фисто, которому принадлежали эти места.

Одиночество не тяготило его и не радовало. Холмы и низины были теперь безразличной частью ландшафта. Даже не специфически немецкого. Просто местность под снегом, на котором видны следы — змеящиеся, зигзагообразные цепочки собачьих следов.


Сам Боде был подвижной частью мироздания: как магнитная стрелка на циферблате с картинками.

Он впервые смотрел на местность, и она не возбуждала в нем никаких мыслей. Раньше, когда что-то представлялось ему красивым, в голове рождались всевозможные ассоциации — социальные, исторические, экологические, — политические корректировки подозрительной по своей сути красоты.

Сейчас ему казалось, что прощанье имеет нечто общее со свободой; не со свободой дышать, видеть, передвигаться, но с уверенностью, что, однажды покинув эту местность, он сможет располагать ее образами как пожелает. Отныне эта местность будет определяться исключительно им — тем фактом, что он ходил по ней и видел ее своими глазами.

Страну он оставит позади, пересекши границу. Но этот ее отрезок, этот участок, он без труда заберет с собой: везде, где бы он ни был, он сможет ходить по этим лугам и смотреть с холмов на раскинувшееся внизу Таррингское озеро.


Долина, протянувшаяся между Вальмоном и Феканом, мало похожа на окрестности Тарринга. Однако она напоминает ему эти окрестности, когда он едет в город по узкому шоссе через Кольвиль, вдоль Форелевой протоки.

За последними домами Вальмона на несколько километров пустынная, необжитая местность. Мелькнули два крестьянских двора. Форелевое хозяйство. Ближе к Фекану — швейная фабрика, гостиница с кемпингом на искусственном озере, мусорная свалка. У самой городской черты прессовальный завод, слева — кучи серого щебня: шоссе идет здесь параллельно железнодорожной ветке, между портовыми складами.

Иногда Боде вынужден подолгу ждать, пока опустят разводной мост над въездным каналом в порт. За барьером шлагбаума с красной мигалкой проплывают на фоне городских домов надстройки огромного грузового судна.

Обычно Боде паркуется возле церкви святого Этьена. Здесь ему доводилось наблюдать и свадебные, и траурные процессии, однажды он видел даже катафалк, за стеклянными дверцами которого было множество цветов, как в теплице, а среди цветов — обитый серебром гроб. В Фекан Боде ездит по поручениям доктора Базиля — покупает медикаменты в аптеке. Он любит ездить по субботам. Суббота в Фекане — базарный день.

Приезжают торговцы галантереей и торговцы обувью, киоски с трикотажными изделиями устанавливаются рядом с грузовиком, на котором навалены груды пенопласта. Продавцы сосисок и продавцы сыров опускают боковые жалюзи своих микроавтобусов.

На углу торгуют кроликами и битой птицей. Дети окружили выводок щенков. Рядом торговец кастрюлями разложил на земле всевозможную медную утварь для туристов. Местным жителям он продает ванночки, ведра и пластиковые корзины.

Надо всем оглушительно ревут шлягеры из общественных громкоговорителей, висящих на проволоках, натянутых между домами.

Выполнив заказы Базиля и погрузив медикаменты в машину, Боде не спеша идет по пешеходной улице мимо рыбных ларьков к Дому прессы. Здесь он покупает мюнхенский еженедельник и возвращается на плас де Сент-Этьен мимо корзин, наполненных морскими раками, лангустами, крабами, черепахами и угрями. Он входит в кафе «Спорт» и усаживается у стойки бара с большой чашкой кофе с молоком и бутербродом с ветчиной, читает сообщения из ФРГ, где сейчас много говорят о сохранении мира.

Боде не ищет подтверждений. Но ему приятно сознавать, что он читает все эти сообщения так далеко от дома и может воображать, что его все это не касается, что он от всего этого освободился.

Однако он невольно вздрагивает и сразу же думает о полиции, когда кто-то за спиной кладет руку ему на плечо.


Лицо ему знакомо.

Голова в волнах.

Он помнит это лицо в смертельном изнеможении. Сейчас оно иное: помертвелое, растерянное, изнуренное, таким оно не было три недели назад на прибрежных камнях в бухте Ле-Пти-Даль.

— Вы ведь один из тех людей, — говорит ему англичанин.

Боде не знает, что ему ответить.

— Вам я обязан всем этим? Или нет?

Все это время Боде о нем ни разу не вспоминал. Из Фекана приехала тогда «скорая помощь», два санитара погрузили спасенного, который уже приоткрыл глаза, на носилки, понесли его через пляж к стоянке и вдвинули в «ситроен-универсал», а затем его увезли. «Через денек-два он снова будет на ногах», — давал прогноз Базиль. Боде воображал себе радость молодых супругов, им будет что рассказать по возвращении домой, всю свою жизнь они будут с благодарностью вспоминать Ледена.

— Вы ведь не француз, — говорит англичанин.

— Это верно.


Боде складывает газету.

Бармен подвигает к ним через стойку стакан с кальвадосом. Рука англичанина протягивается мимо лица Боде и жадно хватает стакан.

— Впрочем, мне плевать, француз вы или кто еще. Все равно вы один из тех проклятых парней, что вытащили меня на берег.

Он отворачивается и, пошатываясь, уходит к одному из столиков в темной глубине зала.

— Что это с ним? — спрашивает Боде у бармена.

— Он пьет.

— Это я и сам вижу. Но почему?

— Почему человек пьет? Если я начну задумываться о причинах, мсье, мне придется сменить профессию. Этого типа я скоро отсюда вышвырну. С ним дело плохо. Хотя я ничего не имею против иностранцев.


Боде допивает свой кофе, расплачивается, сует газету под мышку и подсаживается за столик к англичанину.

— Вы довольны? — спрашивает тот, и Боде отвечает недоуменным вопросом:

— Чем доволен?

— Результатом вашей исключительной готовности прийти на помощь ближнему.

— Но я вас вовсе не спасал. Вас вытащил Леден, служащий пляжа. Он только исполнил свой долг.

— О, будь проклят этот долг! Можете заплатить за один кальвадос?

— Нет.

Англичанин пытается изобразить на лице улыбку, но у него получается гримаса отчаяния.

— Я-то считал вас счастливым человеком, — говорит Боде. Он чрезвычайно заинтересован столь необычными последствиями спасения жизни. Англичанин просто обязан объяснить ему, что же произошло. После того как он столь невежливо обошелся здесь с Боде, он не вправе хранить молчание и продолжать наливаться кальвадосом.


Они добрели до порта.

Боде с трудом уговорил англичанина немного поесть. Затем вместе они смотрят, как уходят в море рыбачьи катера. Помочившись в темную портовую воду, англичанин бормочет:

— Мы народ моряков.

Вместе они поднялись к часовне Нотр-Дам-дю-Салю́, чтобы сверху взглянуть на бухту и порт. По пути к часовне англичанин немного протрезвел.

Наверху они стоят на самом ветру у каменного парапета. Глядят в морскую даль, в мерцающие воды Атлантики.

Англичанин говорит:

— Меня зовут Эдвард.

— Меня зовут Генрих, — отвечает ему Боде. — Я немец.

Эдвард бросает:

— Это мне все равно.


Смутное предчувствие, что судьба Эдварда имеет, возможно, некоторую связь с его собственной, заставляет Боде проявить недюжинную настойчивость; у Эдварда в конце концов вырывается замечание: Боде, как видно, не полностью исчерпал свою потребность спасать людей.

На обратном пути из порта в город Боде не узнает от Эдварда ничего нового, кроме одной-единственной фразы: «Мое спасение было моей погибелью», при этом сам Боде будет всячески уговаривать Эдварда еще раз посетить бухту, где он столь счастливо избежал смерти; он непременно должен поговорить там с врачом, доктором Базилем. Все это, если Эдвард не возражает, можно осуществить немедленно, не откладывая; таким образом Эдвард получает приглашение погостить у Боде.

Уступая натиску Боде и своей природной вежливости, англичанин соглашается.


День клонился к вечеру, когда они подъехали к гостинице англичанина. Боде пришлось еще подождать, пока Эдвард помылся, побрился, переоделся, уплатил по счету.

— Не знаю, правильно ли я делаю, что принимаю ваше приглашение, — говорит англичанин, — но оно так удивительно абсурдно, а из гостиницы мне все равно вот-вот съезжать.


— Нет, нисколько не помешаете, — радушно говорит Базиль, протягивая Эдварду руку. — Нам, вероятно, удобнее перейти на английский, чтобы всем троим было понятно.

Он просит Боде отнести коробку с медикаментами в кухню, а сам он тем временем приготовит чай, после чего они разопьют припасенную им на такой случай прекрасную бутылочку сент-эмильена. Расположиться можно в библиотеке. Боде знает дорогу.

Эдвард и Боде уютно устраиваются в старых кожаных креслах. Доктор приносит чай и осведомляется, почему это Эдвард не привел с собой свою очаровательную жену.

— Она уехала, — сообщает Эдвард. — И вы, мистер Базиль, приложили к этому руку.

Базиль пугается:

— Что же мы натворили такого ужасного, мсье? Каким образом это могло побудить вашу супругу покинуть нашу страну?

— Она покинула не страну, а меня. Мне велено больше не попадаться ей на глаза.

— Все-таки я что-то недопонимаю, — говорит Базиль. — Даже если я или мсье Боде и способствовали каким-то манером вашему несчастью, то руководствовались мы самыми добрыми побуждениями. Расскажите нам, пожалуйста, как это случилось.


Эдвард откидывается в кресле и начинает пристально разглядывать корешки книг.

— Это скучная история, — отнекивается он.

— Но вы нас обвиняете, — настаивает Боде. — А кроме того, мы еще раньше договорились, что вы все расскажете.

— Мне придется начать издалека.

Базиль его ободряет:

— Времени у нас предостаточно.


Эдвард отпивает глоток, отодвигает чашку с чаем и начинает рассказ.

Он родом из Ливерпуля, из совсем простой семьи. Его отец прошел путь от слесаря до рабочего-инстументальщика и закончил карьеру завскладом на небольшом подсобном предприятии для автопромышленности. Его родителям было не так-то легко послать его учиться в университет.

В университете он познакомился со своей будущей женой. Она была из совершенно иного круга. Сливки лондонского общества; чтобы никого не компрометировать, он не будет называть имен. Он влюбился в нее, даже не подозревая, кто она такая. Она же, наоборот, испытывала жгучий интерес к той среде, из которой он вышел. Лишь много позже он понял причину такого интереса: он был для нее живым подтверждением ее политических взглядов, ему была определена четкая роль в ее личном идеологическом эксперименте.


— Какое ужасное подозрение, — говорит Базиль.


— Это не подозрение, доктор, а чистая правда. Видите ли, Катарина в своей семье — типичная белая ворона, в данном случае лучше сказать: красная ворона. Над ее социалистическими амбициями там всегда немного подтрунивали, отметая их по принципу «Вырастет — поумнеет». Но она твердо держалась своих взглядов, состояла в различных студенческих социалистических союзах. От природы она очень деятельная и умная. По идейным соображениям она презирает то общество, из которого вышла. Естественно, она полна недоверия и к себе: сумеет ли она жить по тем принципам, которые защищает, или они останутся пустыми словами? И тут судьба сводит ее с человеком, который происходит из самого настоящего рабочего класса, но сумел добраться до университета. Вот оно, спасительное доказательство серьезности ее взглядов! Нет, это не старая погудка, что любовь-де выше всяких сословных перегородок. Стремление выйти за меня замуж диктовалось исключительно ее политическими взглядами. Я был представлен семейству. Меня приняли вежливо: иной стиль поведения у них не в моде. Оглядели, как какого-нибудь гермафродита.

Я держался настолько скованно, что Катарина забросала меня упреками. Она находила мои манеры подобострастными, ее упреки становились тем резче, чем больше я ладил с ее родителями.


В этом месте рассказа Базиль просит англичанина сделать перерыв. Пора принести и откупорить бутылку вина, которое он подаст на стол ровно через тридцать минут, его надо еще подержать в комнате, чтобы оно согрелось.

Эдвард и Боде молча наблюдают, как врач совершает маленькое священнодействие, затем снова подсаживается к ним и жестом просит Эдварда продолжать.


— Как говорится, в семействе Катарины лелеяли мысль сгладить мое социальное происхождение видами на академическую карьеру. Катарину это не радовало, напротив — крайне оскорбляло. Она настаивала, чтобы я как можно быстрее сдал выпускной экзамен и сделался учителем. Настаивал на этом и мой отец — по иным, вполне понятным причинам. Позже я узнал, что родители Катарины предлагали ей материальную помощь, чтобы я мог продолжать занятия в университете. Она с возмущением отказалась. Она торопила со свадьбой и всячески терроризировала свою семью как близким сроком бракосочетания, так и сообщением, что сама намерена бросить занятия и стать женой простого учителя.


— И вы полагаете, что сейчас вам ясны ее мотивы? — спрашивает Боде. — А не может ли быть, что вы все истолковали неверно?

— Я восхищался Катариной. Восхищаюсь до сих пор. И в то же время я ее ненавижу. Вспоминаю, с каким триумфом она знакомила моих родителей со своими. Как робко и почтительно здоровалась моя мать с ее матерью. Еще немного, и она бы сделала книксен. Но Катарина крепко держала ее за руку и провела по всему дому, отпуская презрительные замечания по поводу рассеянных всюду атрибутов богатства. Моя мать была ей за это очень благодарна.

В день нашей свадьбы отец держался в тени. Вид у него был довольно уверенный, но общества он сторонился. Исподтишка наблюдал за мной. Один раз наши взгляды встретились — как раз в тот момент, когда я брал бокал шампанского с серебряного подноса, который держал передо мной слуга. Я уже протянул руку, но заколебался, и рука моя на миг повисла в воздухе. Отец ухмыльнулся. С осуждением. Но одновременно и с одобрением. Он как бы разрешал мне это. Зная, что не в состоянии оплатить и десятой доли таких расходов. Мне было его жаль, но мысленно я грыз себя за то, что испытываю жалость к собственному отцу. Я понимал, что ему не по душе манера, с какой его невестка демонстрирует свою к нему близость. Он забился в угол. Ясно было, что не так-то легко ему дался отказ от участия в устройстве сыновней свадьбы. Но Катарина уверенно объявила: нечего с ними церемониться; богатым, если уж они дают денежки, надо устраивать кровопускания.

— Разве она не права? — спрашивает Базиль.


— Признаюсь, что я почувствовал некоторое облегчение. Я очень опасался, что она, по своей политической принципиальности, будет настаивать, чтобы свадьба состоялась у нас в доме и ее родители получили наглядный урок. Я воображал себе страх и муки, которые обрушились бы на моих родителей. Как бы они готовились к приему важных гостей из Лондона. Как бы суетились и влезали в долги — и все равно бы это выглядело убого и нищенски, потому что их фантазия не способна представить даже будничный уровень потребления высоких гостей. Конечно, те бы приехали. И тетушки, и дядюшки. Но приехали бы не на свадьбу, а на смотрины, на потешный аттракцион. А для этого я слишком дорожу своим домом.


— Не думаю, — замечает Базиль, — что противоположная ситуация оказалась для ваших родителей менее унизительна. Но по крайней мере это их не разорило, верно?

Он берет с письменного стола бутылку и наполняет бокалы, предварительно посмаковав глоточек и одобрительно кивнув головой.

— Давайте выпьем за то, — торжественно произносит он, — что вот мы смогли собраться здесь, представители трех разных стран, и каждый на свой манер спасся, и каждый на свой манер вышел из игры. За то, что мы можем говорить и понимать друг друга, я убежден даже, что каждый мог бы говорить на своем языке — и его бы поняли. Да соединит нас навеки сент-эмильен пятьдесят шестого года!


Несколько шокированный тем, что Эдвард осушил свой бокал залпом, тогда как сам он столько времени смаковал один-единственный глоток, Базиль приветствует англичанина и Боде и отставляет бокал.


— Катарина ждала ребенка, — говорит Эдвард. — Но он у нее погиб.


После этого Эдвард долго молчит. Базиль вновь ему наливает. Эдвард хватает бокал, но затем ставит его на стол, даже не пригубив.

— Не думаю, чтобы эта потеря имела такое значение, какое вы ей сейчас приписываете. Катарина очень быстро оправилась. По крайней мере держалась она мужественно. Или разыгрывала мужественность. Она много помогала мне по части внеклассной работы. Узнала у меня имена трудных учеников и прилагала все старания, чтобы войти в контакт с их родителями. Я наблюдал в школе только отражение нищеты, она столкнулась с ней лицом к лицу в реальной действительности. Все было прекрасно, пока однажды во время пустяковой перепалки — у нас скисло молоко, потому что я утром забыл поставить его в холодильник, — у нее не вырвалась эта фраза, я в точности ее запомнил: «Я же не думала, что нам придется считать каждое пенни».

Она тотчас извинилась. Не потому, что на самом деле сожалела о сказанном, а потому лишь, что осознала: это в корне противоречит ее же собственной концепции. Нам не приходилось дрожать над каждым пенни, но и бросаться фунтами мы тоже не могли.


— Вы не приняли ее извинение? — спрашивает Базиль.

— Я его выслушал. Но ведь, чтобы лодка опрокинулась, достаточно одной волны. Потом море может успокоиться, но лодку со дна не вернешь.

Аргументов в споре у меня было предостаточно. Я-то не кичился своим пролетарским происхождением. Это Катарина боролась за признание, за то, чтобы не зависеть от случайностей своего рождения. Но ведь в глубине души она презирала тех, с кем хотела быть солидарна. В то же время она понимала, что одной солидарности недостаточно. Она требовала от себя еще и любви. Но что она могла поделать с собственным высокомерием?


Базиль вновь пытается его переубедить:

— Это с вашей стороны всего лишь абсурдное и совершенно чудовищное обвинение.


— Поверьте мне, доктор, когда дети из привилегированных слоев примыкают к социалистам, они никогда не могут отделаться от притязаний на духовное руководство. Вы должны это знать, вы ведь и сами из верхов.

— Не совсем из верхов, — уточняет Базиль. — Но я и не социалист. Однажды я был близок к тому, чтобы примкнуть к ним, меня начала убеждать нищета людей. Но я все же уклонился. Это, конечно, не означает, что я недостаточно страдал и не мог бы потерять терпение.


— Да, — говорит Эдвард, — в результате вы сделались спасателем. Выбегаете из своей библиотеки, спасаете кого ни попадя и удаляетесь обратно. Вам безразлично, что спасенный будет делать с подаренной ему жизнью. Если случаю угодно, вы даже угостите его красным вином.


Боде чувствует себя неловко.

Он охотно дослушал бы эту историю в дружеском кругу, за бокалом доброго вина, но чтобы никто при этом не страдал и никто никого не оскорблял.

— Люблю истории с концом, — вмешивается он. — Дождемся ли мы когда-нибудь продолжения?

Базиль меланхолически улыбается, берет с письменного стола еще одну бутылку вина, вновь отпивает глоточек и конфиденциально кивает бутылке.

— Разве оно не превосходно?! — восклицает он.

Эдвард смеется.

— Замечательное вино, насколько я могу судить, просто замечательное.

Боде облегченно вздыхает.

— После того как Катарина высказалась по поводу моего скромного дохода, — продолжает Эдвард прерванный рассказ, — я старался работать как одержимый. Все искал побочных заработков, брал заказы на пособия от педагогических издательств, вечерами читал лекции и отказался от своего прежнего замысла: работы над историей промышленного развития Англии. Катарине это тоже не понравилось. Я был обязан, как она выразилась, осуществить себя как личность; мне чудилась в этих словах лишь деловитость, свойственная людям ее класса.

От нашего первого отпуска мы ожидали больших перемен и отдаления от будней, чем способно предоставить даже такое красивое побережье. И быть может, желание раз навсегда избавиться от наших трудностей и погнало меня в воду во время сильного прибоя. Я испытал страх. Но одновременно мне почему-то была бесконечно приятна мысль, что я могу утонуть. По мере того как слабели мои силы, мне все больше казалось, что я плыву домой, в Англию. Вернее, что меня туда несет. Я думал не о смерти. О возвращении домой.

— То была улитка, — говорит Базиль.

Эдвард его не понимает.


— Накануне мы отлично поужинали. Пошли в дорогой ресторан, веселились от души. Истратили уйму денег. Вечер был просто замечательный. Но утром я понял, почему Катарина казалась в тот вечер такой счастливой. Дело в том, что несколько часов мы жили так, как живут люди ее круга.


Боде вносит уточнение:

— Это вы так толкуете.


— Нет, это было именно так. Не более чем примитивная радость от устриц и шампанского. Я вовсе не имею ничего против. Но я-то был не на месте в том дорогом ресторане. Мне даже чудилось временами, что ей за меня стыдно: я не умею взять нужный повелительный тон с официантами.

— Это еще не причина, чтобы покончить с собой, верно?

— Я выплыл в море, будто обратившись к оракулу. С таким чувством, должно быть, люди входили в дельфийский храм. Волны тебя несут. И волны же тебя губят. Ты принимаешь и то и другое — или тебе не получить ничего. Да, я испытывал страх. Но страх утонуть был все же куда меньше, чем страх, что тебя снова сейчас швырнет к земле; это же чувство я испытал, когда впервые вступил в более высокие сферы общества. Я видел Катарину, она махала мне с берега, я чувствовал: она тянет меня назад, за ту границу, которую я уже оставил позади. И я плыл все дальше от берега. Впрочем, потом мне уже сделалось как-то все равно. Я ничего не видел, кроме сверкающей солнечной дорожки. Я плыл к солнцу.

— Да, — говорит Базиль, — все было именно так. В точности так.


— Дальше я ничего не помню. Первое, что я увидел, когда пришел в сознание, было лицо. Ваше лицо, доктор Базиль. И немного повыше — другое лицо. Ваше, мистер Боде.


Боде вновь объясняет:

— Мы вас вовсе не спасали. Это сделал Леден, служащий пляжа. Простой рабочий парень. Когда сезон кончается, он таскает щебенку, асфальтирует дороги.


— Я его знаю. Катарина разрисовала мне его сущим ангелом. Он-де не обязан был плыть за мной при таких волнах. Его толкнула на это классовая солидарность.


— Какая чепуха, — говорит Базиль.


— Она притащила его ко мне в больницу. Он неловко переминался с ноги на ногу возле моей кровати. Я поблагодарил его. Он ретировался. Катарина была в восторге от его скромности и самоотверженности. А я лежал такой беспомощный и несчастный от своего спасения. Я сказал ей, чтобы она от него отстала, не вздумала давать деньги или делать подарки. Она погубит его своей близостью. Погубит то, чем сама восхищается. Как погубила меня.


— Я высказал ей все, о чем молчал долгие годы. Другой смысл оракула, вы понимаете? Моя жертва была отвергнута. Я погубил Катарину. Она уехала. И мне никогда не изменить тот факт, что я спасся.

Базиль встает.

— Эдвард, вы будете ночевать здесь. У мсье Боде это невозможно: у него слишком сырые комнаты.


— Жертва, принесенная у берегов Франции! — говорит Эдвард. — Как просто и как красиво все могло бы кончиться! Какое соответствие теории, какое трагическое украшение в глазах людей ее круга! О, почему мне не дано было все решить таким образом?!


Базиль протягивает англичанину руку, помогает ему выбраться из кресла и уводит из библиотеки.

Когда он возвращается, Боде уже ушел.


Боде сидит в своем доме с пауками. Выпивает еще один кальвадос. Размышляет. Безрезультатно.

Он записывает в свой дневник: «Повсюду стерегут спасатели. Надо быть настороже».

Он вытягивается на своей раскладушке. Укрывается спальным мешком. Смотрит, как от ветра раскачивается электрическая лампочка на потолке; с мыслью, что ее надо выключить, засыпает.

15

В редкие безветренные дни между домами поселяется жара.

Теплый туман накрывает бухту, окутывает меловые скалы, гасит краски. Туманная завеса над морем обрывается метрах в ста от берега. Пловцы делают два-три гребка и пропадают из глаз.

Старик Фулон утверждает, что в такие дни рыба, едва вынутая из сети, начинает тухнуть. Он сидит на молу, болтает ногами; рядом стакан кальвадоса. «Au tangage!»[104] — говорит он самому себе, имея в виду не только свое суденышко.


Эдвард принял приглашение Боде.

Он проветривает угловую комнату на втором этаже, раздобывает клей, обои, гипс, белила, стремянку, кисти, шпахтель. В деревне оживает слух, что Боде наконец-то начинает дело: сдает комнаты внаем; этот немец, этот хитрюга, приводит в порядок дом руками постояльцев.

Снова бургомистр ждет заявления Боде о возобновлении лицензии. Снова безрезультатно.

Мадам Гено надрывается в своей булочной. Она предсказывает: Ле-Пти-Даль еще станет признанным международным курортом, как Эгрета; чего вы хотите, немец сделал почин, англичанин, чье имя ей пока, к сожалению, неизвестно, подыскивает дом и, скорей всего, уже ведет переговоры с каким-нибудь маклером в Вальмоне, Кани или Фекане; доктор Базиль наверняка знает подробности, он ведь проводит уйму времени с этими иностранцами, но, увы, из него слова не выжмешь.

У Базиля в эти дни много работы.

Его часто вызывают, даже посреди приема, главным образом к местным старикам, которым влажная жара давит на сердце; к крестьянам, которые живут на верхних лугах, а однажды — к старухе, которую он находит все на том же стуле у открытого окна, только теперь она завалилась на подоконник; она умерла там, где сидела долгими часами и следила, как работает в саду ее муж, а старый крестьянин, который всегда смотрел в землю, даже не заметил ее тихой кончины.


Со стоянки видно, как трудится в своей комнате Эдвард. Он уже покрасил окно и ставни и теперь стоит на стремянке: отдирает отсыревшие и покрытые плесенью обои, замазывает гипсом щели, обклеивает стены старыми газетами, а поверх них новыми обоями, громко бранится, когда скользкая полоса падает на пол; в общем и целом он в хорошем настроении.


Боде проводит почти все время на бетонной скамье у лестницы, ведущей на пляж; здесь он разглядывает приезжих, следит за пловцами, исчезающими в тумане, слушает детский визг и окрики родителей, призывающие к спокойствию.

В многообразной, подвижной жизни пляжа, в оживленном отпускном шуме и гаме, в солоноватом жарком мареве он ни с кем не связан, отделен от всех, будто сидит в палатке из прозрачной фольги, которая позволяет ему видеть всех, но так идеально отражает свет, что его не замечает никто.

С того вечера, как он ушел, не дождавшись Базиля, Боде живет под впечатлением рассказа англичанина; что-то в нем сдвинулось, что именно, он еще и сам не знает.

Он был не только изумлен живучестью старых сословных предрассудков, которые считал давно изжитыми, влияние которых казалось ему сведенным на нет; более всего в этой истории его поразили весьма неожиданные последствия политических убеждений, и это вызвало потрясение в воспоминаниях самого Боде, даже не потрясение, а колебание, своего рода вибрацию, все набиравшую силу. Поначалу эта вибрация нарушила всего лишь иерархический порядок его воспоминаний, его былого опыта, — порядок, неосознанно установленный им самим. Вскоре, однако, были поколеблены — и он никак не мог этому воспрепятствовать — и его былые оценки, выводы, позиции; наконец колебание распространилось и на причины его отъезда за границу, и на его оценку безмолвной страны.

Он чувствует себя загнанным в угол, он вынужден произвести инвентаризацию, переоценку всего.

То, что его суждения перепутались, надежды и разочарования смешались, причины и следствия его действий, прежде столь четко разделенные, потеряли всякий смысл, знаменует, неведомо для него самого, начало того процесса, благодаря которому его жизнь — отброшенная одновременно вперед и назад и отныне лишенная принципа причины и следствия — растворится в водах Атлантики, смешается со следами других бесчисленных судеб, что встречаются и переплетаются на протяжении тысячелетий, и в их подвижной, перепутанной ткани будут нестись микроскопические следы Боде в виде маленьких стежков рассеянных там и тут узоров.


Он открывает в себе воспоминания, о которых не думал давным-давно, которым, всплыви они чуть раньше, не придал бы никакого значения.

Ощущение счастья, которое охватило его, кажется, в десятилетнем возрасте, когда он вместе с мамой переходил железнодорожную линию на станции Грос-Циммерн. Возможно, ему тогдашнему были ясны причины его хорошего настроения, но сейчас в душе Боде возникает беспричинная картинка: теплый солнечный день, ни единой тени, все залито солнцем, белое платье матери, на голове у нее белый шарф, искусно закрученный в виде тюрбана. Радость. Гордость матерью. Воспоминание охватывает всего несколько шагов. Но значение этого воспоминания не смогут затмить все последующие эпизоды его жизни, когда он, как ему казалось, был счастлив, бесконечно счастлив, счастлив как никогда. И причины этого он не знает. Но, сидя на берегу в своей прозрачной палатке, он ощущает то же глубокое тепло, что было тогда, ту же уверенность в душе.

Он видит себя и в совсем других образах из прошлого: пьяные лица, несчастные, одинокие создания, склоненные над столом в пивном зале, чтобы защититься от беспощадного света, вспугнутые громким стуком пивной кружки о мокрый стол, облитые презрением кельнерши. Пробуждение на неведомом черном железном мосту от сырой, пробирающей до костей утренней прохлады; он лежит скособочившись между стойками перил, из него безвозвратно ушли те силы, что толкнули его сюда несколько часов назад для осуществления некоего окончательного решения, и он выжидал только, чтобы промчались и скрылись из глаз слепящие его фарами последние машины. Возникают другие лица, вовсе даже и не печальные. И глаза, из которых ушла надежда. И всегда кто-то внутри говорит Боде: смотри, такой же человек, как ты. Это не только лицо отца, который встал на пороге апрельским утром сорок шестого года, огромный, усталый, совсем незнакомый; как он спросил тогда: «Ты, значит, и есть маленький Генрих Боде?» — и, не дождавшись ответа, сгреб упирающегося мальчугана в охапку; как он затем скинул с себя куртку с двумя большими белыми буквами на спине — ТВ (танковые войска), развязал рюкзак: зубной порошок был у него в рюкзаке, два апельсина были у него в рюкзаке, они обозначали для Боде новую эпоху, которая началась с появлением опустошенного отцовского лица.

Гораздо раньше — этого он помнить не мог, впечатления трехлетнего мальчугана смешались с позднейшими рассказами матери — он испытал страх, первый в жизни, глубочайший. В сорок пятом году они оказались беженцами, сестра шла, держась за руку матери, а он, трехлетка, сидел в коляске между узлами с одеждой и банкой толченых сухарей. Поперек дороги, по которой они пробивались на запад, лежало поваленное дерево, которое еще недавно красовалось среди других деревьев аллеи; за деревом укрылся мальчуган лет девяти или десяти, рядом с ним лежал фаустпатрон. Мать спросила мальчика, что он там собирается делать, и он ответил: «Защищать рейх». Сестра Боде стала, балансируя, ходить по стволу, а мать подумала: боже мой, в девять лет — защищать рейх; у нее было такое чувство, будто голова сейчас разломится, и она сказала решительно: «Не прикасайся к оружию, оставь лежать где лежит, ты пойдешь с нами; как тебя зовут?» Мальчик не тронулся с места, он что-то твердил про приказ фюрера, про измену и трусость. Тогда Боде увидел, как его мать способна ударить: она влепила мальчугану две звонкие пощечины — справа и слева — и поволокла его за собой. Много лет спустя он приехал к ней в гости во Франкфурт.

Все это всплывает как будто бы стихийно, сохранившееся живым под множеством более поздних наслоений, про которые Боде думал, что именно они определяют его суть: признаки превращения страны в безмолвную страну; упорное сопротивление, на которое он наталкивался в своей журналистской работе; его угнетенность по мере поступления все новых сообщений о все большем вторжении безумия в гнетущую его реальность. Все это отступает теперь назад.

Он понимает отныне, почему вся огромная немецкая история вместилась для его отца в три небольшие немецкие истории; почему трактирщик Ян Штротхоф мерит все на свете одним-единственным шрамом, раскроившим его череп; почему эти старики вышли из игры — не гневно, но с недоверием. Он ощущает свою к ним близость.


Боде производит отбор. Он сортирует все, что у него есть.

Причины, заставившие его покинуть свою страну, он безвозвратно кидает в туман, висящий над бухтой. Политические события, свои аргументы, свое отвращение.

Партии, общественныедвижения.

Смертельная опасность, угрожающая людям. Заблуждения, надежды. Разочарования. Все это Боде выбрасывает как ненужный балласт. Так осенью 77-го он швырял в воду Таррингского озера официальные формулы федеральных властей. Теперь за ними последовали также и формулы оппозиции. Выражения протеста. Былое восхищение активностью Марцина. Презрение к его отходу от прежних принципов. Боде снимает политические костюмы со своих современников, теперь они живут в нем как частные лица, лишенные общественной роли. И Марцин — его Боде особенно щадит, боится быть к нему несправедливым — уже не писатель, не левый радикал, не оппозиционный юрист, не голос общественности, а просто Марцин.

Просто человек, который сидит за столом, всегда содержащимся в строгом порядке, где рядом с письменным прибором из белого мрамора стоит зеркало для бритья. Зеркало в рамке черного дерева, установленное с таким наклоном, чтобы пишущий мог видеть собственное отражение. Во время творческих пауз человек охотно с задумчивым видом рассматривает свое лицо, придвигает зеркало поближе, чтобы выдавить угорь на носу, подмигивает своему отражению, проводит растопыренной пятерней по шевелюре, не спуская с себя глаз, приглаживает кончиками пальцев брови, ощупывая колючие белые волоски, трогает свой тонкий нос с обеих сторон, добираясь до уголков рта, после чего вытирает ладони о брюки; все это он проделывает, прежде чем поставит зеркало на прежнее место, возле письменного прибора, и вновь направит на свое лицо.

Марианна не претерпевает никаких изменений. И однако Боде охотно придал бы своим воспоминаниям о ней новый поворот, кое-что изобрел, например что она повстречала в лесу над озером мальчишку из плоннеровского трактира, отобрала у него нацистские регалии, сказала решительно: «Не прикасайся к оружию, оставь лежать где лежит, ты пойдешь с нами; как тебя зовут?» А мальчуган твердил бы что-то про приказ, про долг перед Германией, про измену. Марианна бы с ним говорила, а потом взяла бы его за руку и вывела из леса. Через много лет он приехал бы к ней в гости в Берлин…


Так, сидя на бетонной скамье возле пляжа, в воображаемой палатке из прозрачной фольги, отражающей солнечные лучи, Боде разыгрывает сказку о новом платье короля, изобретает маски и костюмы, радуется им, производит инвентаризацию, жаждет узнать, что же в конце концов остается.


Эдвард трудился усердно и планомерно. Он с гордостью предъявил Боде отремонтированную комнату. Боде его поблагодарил.

Он повел англичанина на прогулку — на меловые скалы, к старым бункерам.

— Вот бы здесь уснуть, в высокой траве, у самого края, — мечтательно говорит Эдвард. Незаметно перекатиться через край. Сверзиться вниз. Так часто это происходит с ним во сне. На этот раз его бы не подхватила неведомая рука, он бы рухнул на камни пляжа и волны смыли его в море.

Нет, он ничего такого не имеет в виду.

Но всю прогулку он не способен говорить уже ни о чем, кроме упущенной кончины; и главное, ничего уже не поправить, мгновение безвозвратно упущено, второй такой возможности не будет.

Боде один продолжает свой путь по лугам, а Эдвард остается на том месте, где скалы после обвала образовали широкую выемку и где открывается вид на море. Он ложится на живот в высокую траву, кладет голову на руки и смотрит в морскую даль, его взгляд уносится через Ла-Манш, в направлении Англии.

Боде о нем не тревожится.

Менее спокоен Боде за свое будущее. Что ему остается, если твердо установленные причины, по которым он навсегда расстался с Германией, вдруг оказываются шаткими и несостоятельными, в лучшем случае имеют резон для него одного?

Одно только предположение, что он мог допустить ошибку в оценке событий, настроений, официальных формул (речь идет, конечно, не об ошибке объективной — нет сомнений, что в Германии налицо все то же отвращение к свободе, исконная немецкая болезнь, — но об ошибке в отношении себя самого, ибо, возможно, его личность определяют совсем не те переживания, не тот опыт, который он, в расширенном смысле слова, называл «политическим»; этот политический опыт он всегда считал главным, определяющим, а то частное, личное, что всплывает сейчас из глубин его души, — второстепенным и незначительным), — так вот, одно только подобное предположение способно было нарушить шаткое равновесие, в котором он жил со времени перехода границы.

В таком случае он должен считать себя беглецом — не от своей страны, но от самого себя — и признать правоту утверждения Марцина в его первом и единственном письме в Ле-Пти-Даль: «Если у тебя есть мужество, ты вернешься».


Солнце висит над самой гладью просторов Атлантики. Эдвард, Боде и Базиль сидят на террасе трактира и пьют красное вино.

Врач не говорит о том, что так явственно ощущает: беспокойство в душе немца, беспокойство в душе англичанина.

Медленнее, чем обычно, мимо террасы на стоянку проходит мадам Крокизон с двумя своими щенками. Она приветствует сидящих на террасе, дает время своим бульдогам все хорошенько обнюхать, по виду нетерпеливо, но не слишком решительно тянет их за красные поводки и бранит, будто они не дают ей сдвинуться с места. Но, как она ни затягивает свое пребывание возле террасы, ей не узнать, о чем говорят эти трое. В душе она горячо сожалеет, что не выучила в свое время английский.


Она услышала бы, что доктор Базиль рассказывает о смерти старой крестьянки на верхних лугах. У ее старика, говорит Базиль, наступил полный упадок сил; хотя жена ему давно уже ни в чем не помогала, а только сидела у окошка и глядела, как он подрезает яблони, вскапывает огород, косит траву, сажает картофель, этот взгляд из окошка, как утверждает старик, придавал ему силы: для нее он работал, под ее взглядом проходила боль в спине, для кого ему теперь надрываться, для кого поддерживать силы.

— Он намерен продать свой домишко, — сообщает Базиль. — Вот вам шанс, Эдвард, купите! Отбросьте ложный стыд. Как жизнь обходится с домами, так она обходится и с людьми. Верно?

Эдвард безучастно качает головой.

Врач начинает небольшую лекцию о морали, рассчитывая своими рискованными тезисами вызвать на спор англичанина или немца; он надеется, что рано или поздно тот либо другой проговорится о причинах своего душевного беспокойства, которое, как все на свете, несомненно, имеет отношение к морали.

Базиль надеется напрасно.

Эдвард смотрит на солнце.

Боде уставился в свой бокал.

Врач находит свой монолог бесполезным и обрывает себя на полуслове. Ни Эдвард, ни Боде этого не замечают.


Мадам Гено, которая едет на велосипеде вниз, к бухте, видит на террасе трех молчащих мужчин.

У набережной мадам Гено слезает с велосипеда и устремляет взгляд на море, изо всех сил стараясь уловить, что говорится за ее спиной; она ровно ничего не слышит, и это ее озадачивает; она вновь садится на велосипед и, не поздоровавшись, с чувством, что ею пренебрегли, катит обратно.


Тогда начинает говорить Эдвард.

— На одном озере в Австралии, — ни с того ни с сего произносит он, — стали умирать пеликаны.

Базиль и Боде переглядываются. Молчат.

— Где-то я об этом читал, — поясняет Эдвард. — Вам это не скучно?

Базиль отвечает:

— Ни в коей мере, пожалуйста, продолжайте!

— Назвали это экологической катастрофой, — продолжает Эдвард, — но пеликаны умирали от собственной глупости. Небольшой заболоченный пруд в глубине Австралийского континента как-то наполнился водой. Пять лет подряд, весной и осенью, выпадало необычайно много осадков. В результате озерцо стало полноводным, впадающие в него ручьи превратились в реки, количество рыбы увеличилось, а бедная прежде местность со скудной растительностью стала зеленым райским уголком. Непонятным образом об этом чуде проведали пеликаны с побережья. Они снялись с места и полетели в глубь материка, поселились на том озере, стали плодиться и размножаться. Три года продолжалось их счастье. Но дожди прекратились. Уровень воды понемногу понизился, реки снова стали ручейками, рыба подохла.

Но пеликаны не улетали. Среди них начался голод. Чем больше они голодали, тем больше надеялись на повторение чуда. Когда первые птицы наконец пустились в путь, чтобы из опустошенных мест вернуться к старым гнездовьям на побережье, было уже слишком поздно — они так ослабели, что вынуждены были через несколько миль прервать свой полет. Они погибли. Те, что вылетели следом за ними, одолели всего несколько сот метров. Оставшиеся даже не пытались взлететь. Они апатично ожидали смерти. Егеря пытались выстрелами принудить их к бегству. Но тщетно. Пеликаны один за другим умирали в своем раю, который сами искали и нашли.


Базиль улыбается. Отпивает из бокала. Вид у него до странности довольный.

— Больше всего на свете люблю поучительные истории, — говорит он. — Нет ли у вас тоже какой-нибудь в запасе, мсье Боде?


Бывали в Тарринге летние вечера, когда истории буквально обгоняли одна другую. Пока Марцин восседал на своем троне. Пока Боде жарил мясо. Пока Марианна готовила салаты.

Вокруг садового стола сидели друзья Марцина. За глаза он называл их культурной шарашкой. В глаза злословил вместе с ними об отсутствующих, которых приглашали в другие дни.

И вот начинались истории о былых временах, о 68-м годе, о сегодняшнем трудном сопротивлении и о том, как нелегко сейчас быть левым. Редакторы жаловались на перекрестную цензуру; правда, на следующий день они сами выступали цензорами своих коллег. Литераторы жаловались: для того чтобы нынче добиться успеха, нужно быть либо высланным из ГДР, либо соответственным образом там пострадавшим. В издательствах предпочитают рукописи, поступившие прямо из заключения. Когда кончали перебирать общие беды, начинались личные: семейные ссоры, болезни, низкие гонорары, неприятности с машинами.

При случае договаривались о рецензиях, подсказывали друг другу, в какой телекомпании какому редактору требуется тот или иной материал.

Боде в такие вечера любил стоять у огня. Переворачивал мясо. Заливал взметнувшиеся языки пламени пивом.

Сам он говорил мало.


— Поскольку вы меня так хитро просите, — начинает Боде, — я расскажу вам один случай. Из немецкой жизни.

— Ничего другого я от вас и не ожидал, — говорит Базиль.

— Один печатник из большого западногерманского города как-то ненароком, сам не зная почему, вступил в конфликт с полицией. Несмотря на почтенный возраст — а было ему семьдесят три года, — он владел всего только маленькой типографией, расположенной на заднем дворе. Полиция произвела там обыск, во время которого — позднее так и не удалось установить, по чьей вине, — было сломано несколько больших фильтров, поврежден печатный станок, разбиты матрицы, рассыпано несколько упаковок краски, хотя обыск производился с одной только целью: найти оригинал и печатную форму листовки, которую некая группа, причисленная прокуратурой к левоэкстремистским, отпечатала в этой типографии и распространяла в городе. Листовка была конфискована, по ней было возбуждено судебное дело, причем, согласно тогдашнему закону, наказание грозило не только авторам и распространителям, но и тому, кто отпечатал это довольно-таки хаотическое воззвание. Вследствие этого старый типограф — который даже печатал-то не сам, а лишь предоставил свою печатню молодым людям, как делал это и раньше, с другими группами, — был после обыска препровожден в участок, где с ним обошлись не слишком вежливо, досконально выспрашивая его о политических взглядах. После того как он сообщил, что во времена «третьего рейха» сидел в Дахау, один из чиновников заметил: «Видимо, недостаточно долго»; тут старик настолько раскипятился, что начал бушевать, а это привело к весьма грубым ответным мерам со стороны полиции. Старика утихомирили и, поскольку не хотели иметь с ним дальнейших неприятностей, освободили, вытолкали из участка и — с рекомендацией найти себе местечко в богадельне, а лучше в тюрьме — отослали домой. На следующее утро привратница соседнего дома нашла его повесившимся в своей мастерской. Рядом болтался изготовленный им собственноручно свежий плакат, подвешенный для просушки, на котором было напечатано: «Германия, пошла ты к черту!»

— Что же было потом? — спрашивает Эдвард.

— Ровно ничего, — отвечает Боде.

Базиль говорит в заключение:

— Я вам обоим очень благодарен. Я не задавал вопросов, но вы дали мне исчерпывающие ответы.


В иссиня-черный цвет окрасилось небо над меловыми скалами. Над трактиром, накренясь, висит ковш Большой Медведицы. Над горизонтом узкая светлая полоса бирюзового цвета.

Легкое шипение набегающего прибоя достигает террасы. Во тьме едва различимы пикирующие полеты ласточек вокруг дома.

Трое мужчин неподвижно сидят за столом.


Чуть позже — разговоров больше никаких уже не велось — доктор Базиль поднимается.

Он хочет еще немного походить по пляжу. Не составит ли кто-нибудь ему компанию?

Эдвард не реагирует.

Боде идет с Базилем.

Они смотрят, как рыбак Фулон с двумя помощниками спускает на воду лодку, зажигает фонарь, заводит мотор и лодка медленно отплывает, колеблющаяся световая точка.

Базиль говорит:

— При всем старании не могу понять, что его так тянет в Англию, ведь он мог бы жить и здесь.

Боде отвечает:

— Это его родина. Ему страшно.

Они идут по камням. У самой кромки воды. До южной оконечности меловых скал. Базиль цепляется за руку Боде. Потом они так же бредут назад, подходят к лестнице, и здесь врач останавливается и задает вопрос:

— Очень плохие вести из Германии, мсье Боде?

Когда немец медлит с ответом, врач сам прерывает его молчание:

— Не отвечайте! Я хотел бы только подольше не расставаться с иллюзией, что и осенью, и зимой мы еще будем коротать вечера за беседой в моей библиотеке или в вашей кухне у камина. Извините.

Он поворачивается к Атлантике.

— Видите ли, мсье, улитка сейчас спит. С тех пор как моя дочь не вернулась, я все время боялся сойти с ума. Не то чтобы приобрести какую-нибудь забавную милую манию, нет — стать таким же безнадежно сумасшедшим, как все здесь. Я слишком стар, чтобы еще раз менять местожительство. Слишком стар, чтобы поверить, что в другом месте будет по-другому. Мне хочется покоя, мсье. Покоя, но не одиночества. Что же мне делать? Надеяться на плохие вести из Германии? Я мог бы написать вашему канцлеру, чтобы он оставался при своей политике. Спокойной ночи, мсье Боде!

Базиль медленно начинает подниматься по лестнице. На третьей ступеньке он хватается за перила, неуверенно останавливается. Чешуйки белого лака летят из-под его руки, кружась, опускаются вниз.

Боде медлит с ответом во второй раз.

Врач берет себя в руки, одолевает оставшиеся ступени. Со стоянки кричит на террасу:

— Au revoir, Monsieur Britannique![105]

Махая поднятой вверх правой рукой, врач исчезает во тьме между домами.

Боде садится на ступеньку и смотрит вниз, на мерцающий, пенящийся край Атлантики.

Эта пена — как белая кружевная кайма темно-зеленого платья, длинного, до пят, платья Марианны, она танцует в греческом ресторанчике в Мюнхене, четверо греческих рабочих ей улыбаются, белая кайма мерцает и переливается в неоновом свете; страх, страх ехать домой в Тарринг, там Марцин, он будет пить водку, жарить глазунью, будет говорить, что Марианне нужна новая софа, он ничего не поймет в том, что случилось, ни один из них не мог знать, как все будет, ведь никто не слыхал про улитку, про ее секрет, вскипающий в пене на краю Атлантики, про ее приманки.

Позже Эдвард громко крикнет с террасы в темноту:

— No![106]

Затем наступит тишина.

Боде медлит с ответом в третий раз.


Бензозаправщик из гаража Лекуте утверждает, что видел англичанина.

Тот якобы шагал по шоссе. В субботу. Довольно рано. Около половины десятого. В правой руке он нес чемодан. Дошел до перекрестка, где ответвляется дорога на Сассето, там, где остановка автобуса на Фекан.

Боде ничего не заметил. Около двенадцати он крикнул наверх, что кофе готов, вода для бритья вскипела, не хочет ли Эдвард сойти вниз.

Ответа не последовало, но Боде не придал этому значения.

С того вечера, когда они с Боде рассказывали истории, Эдвард редко выходил из своей комнаты.

Он не оставил никакой записки.

В левом нижнем ящике шкафа Боде найдет пару грязных носков. В тумбочке — кассовый чек за гипс, за обои, за шпахтель.

И бритвенное лезвие на краю умывальника.

16

Воскресное утро. Косые лучи солнца упираются в заднюю стену дома. Огромная тень падает на террасу.

Только перила в узкой полосе света.

На освещенных перилах сидит человек. Элегантный белый костюм. Белая широкополая шляпа. Правая нога лежит на перилах, левая упирается в пол. Сидит, слегка наклонясь вперед, положив руки на колено.

Голова повернута к морю.

Первые вспышки на гребнях остроконечных волн.


Обычно по воскресеньям Боде встает рано. Церковный колокол в Ле-Пти-Даль звонит уже в семь; звонит дольше, чем в будни.

Колокол будит Боде. Он ворочается на своей раскладушке. С тех пор как нет Эдварда, Боде обосновался в угловой комнате на втором этаже. Но спит по-прежнему в кухне. Он переворачивается на спину. Открывает глаза. Зеленые чешуйки на потолке. Это отслаивается масляная краска. Боде нравится ландшафт на потолке.

Он поднимается, еще не стряхнув сна, садится на край кровати. Проводит рукой по волосам. Зевает. Расправляет пальцами бороду. Произносит вслух:

— Чай.

Встает пошатываясь, наливает чайник, зажигает газовую конфорку. Снова садится на кровать, пока не закипит вода.


В длинном халате, с чашкой чая в руках, он вступает в полутемный обеденный зал трактира, безмолвно приветствует сдвинутые к стенам столы и стулья, вдыхает запах копоти от остывшего камина, подходит к большому окну возле входной двери.

На высоте лица он расчистил себе одно местечко на стекле. Глазок величиной с ладонь, в него видно небо и море.

Обычный вид, разделенный на горизонтали: терраса, перила, полоса Атлантики, полоса неба.

Сегодня что-то нарушает привычность линий. На краю глазка торчит белая фигура сидящего на перилах человека. Он сидит боком, как в дамском седле. Оседлал перила.

У Боде нет знакомых, которые носят белые костюмы и белые широкополые шляпы.

Он в недоумении. Запоздалый турист — прибыл к концу сезона и удивляется, что трактир закрыт?

Нужно ли его просветить? Боде не желает иметь никакого дела с туристами.

Шаркающей походкой он возвращается в кухню. Наливает себе вторую чашку чая. В нерешительности медлит у плиты. Снова выходит в зал и становится у глазка.

Человек на перилах поворачивает голову, смотрит в конец бухты. Теперь ясно виден его профиль.

Две мысли мгновенно проносятся в голове Боде: «Я это знал!» и «Не может быть!».

Человек на перилах — Марцин.

Боде прячется. Он досадует сам на себя, что прячется. Его сердце бьется слишком учащенно. Он бежит в кухню, наспех одевается, удирает через черный ход.

В булочной мадам Гено он приходит в себя.

— Да, погода сегодня необыкновенная.

— В Руане еще лучше, — уверенно сообщает булочница, хотя не может не признать, что сезон нынче выдался на славу.

Мсье Боде в самом деле желает взять два длинных батона?

— Да, два, — кивает Боде.

Мадам Гено задает вопрос:

— У вас гости?

— Да, — подтверждает Боде. — У меня гости.


Совсем спокойно он спускается обратно к бухте.

Входит на террасу с улицы.

Марцин поворачивает к нему лицо. Боде застыл на месте.

Марцин вскакивает. Смотрит на Боде. Боде неловко зажал в левой руке батоны, правая опущена вниз. Марцин говорит:

— Ты и вправду выглядишь как местный житель.

— Да, — подтверждает Боде.

Марцин удивляется:

— В чем дело? Ты что, не хочешь меня обнять?

Он подходит к Боде. Заключает его в крепкие объятия. Корочки батонов хрустят.

— Хочешь чаю? — спрашивает Боде.

— С удовольствием, — отвечает Марцин.

Солнце поднимается над крышей. Боде и Марцин сидят за столом на террасе. Завтрак на свежем воздухе, как в Тарринге.


Сейчас из дома выйдет Марианна, протрет глаза, спросит, который час.

— Здесь ты, значит, живешь, — говорит Марцин.

— Да, — говорит Боде.

Марцин восхищается:

— Я и не представлял себе, что может быть такая красота.

Боде возражает:

— А Тарринг?

Марцин глядит на море. Да, Тарринг, конечно, очень приятен, там все как было; теперь у него там домоправительница, а пенсионер из Верхнего Тарринга приходит ухаживать за садом.


Они спускаются на пляж.

Марцин восторгается меловыми скалами, пробует рукой воду в бухте. Слишком холодна, на его взгляд. Камни на берегу ему очень нравятся.

— Каменистые пляжи, — утверждает он, — гораздо гигиеничнее, чем песчаные.

Боде со всем соглашается.

Нет, подниматься на скалы Марцину неохота. Старые бункера его не интересуют.

Потом они сидят на молу.

Взгляд Марцина устремлен за горизонт, он жмурится, замечает:

— Если глядеть вдаль неотрывно, можно позабыть обо всем. Здесь невозможно себе представить, что миру грозит опасность.

Предложение Боде поселиться у него в одной из комнат трактира Марцин с удивлением отклоняет: он уже снял номер в гостинице «Реле де Даль», еще вчера вечером, он поздно приехал из Парижа. Не интересно ли Боде узнать, что Марцин делал в Париже?

— Разумеется, — торопится уверить его Боде.

Так вот, он завязал контакты с французскими писателями и адвокатами. Дело, кажется, пошло на лад. Боде перебивает его:

— Контакты с какой целью?

Марцин оживленно разъясняет:

— Движение в защиту мира — это великое движение. Тут потребуется каждый. И ты тоже.

— Ага, — говорит Боде. Наконец-то дошли до дела.

Разве Боде не считает сохранение мира самым важным делом на свете?

— Безусловно, — отвечает Боде. — Целиком и полностью. Таким важным, что тут уж не будешь особенно выбирать, с кем вместе ты за него выступаешь.


Они медленно бредут от мола, проходят автостоянку, поднимаются к центру деревни. У гостиницы Марцин приглашает Боде с ним пообедать.

Боде отказывается. Он не привык есть среди дня. Вечером он все равно придет в гостиницу, там будет праздничный банкет — последнее воскресенье сезона, традиция. Вот и представится случай продолжить разговор. До вечера пусть Марцин его извинит.


Все еще сомневаясь, не сон ли это, не игра ли воображения, Боде вернулся в свой трактир. В желтом полуденном свете сидел на террасе. На столе перед ним литровая бутыль красного вина, стакан.

Наливая себе вино, он размышляет: если такие, как Марцин, берутся защищать мир, может быть, опасность, угрожающая всем нам, не так уж велика?

Наливая второй стакан, он мысленно делает предположение: видно, бороться за мир сейчас вошло в моду. Моды меняются.

Наливая третий стакан, он вспоминает: разве в то время, когда он, Боде, покинул республику, Марцин не переменился, не обратил свой взгляд внутрь, не перешел с левых позиций на какие-то иные? Разве он не начал тогда писать о любви, не собирался воспроизвести метаморфозу ландшафта, в позитивном, разумеется, смысле?

После четвертого стакана слово «позитивный» колотится у Боде между висками, из трактира появляется Марианна, на ней темно-зеленое платье, она бесшумно подходит к нему и говорит: «Ты не должен отказываться! Это такое движение!»

И тут Боде замечает множество людей, спускающихся от поселка к морю. Колонна за колонной бурлят между домами, над головами идущих пляшут транспаранты с призывами к миру. С белым знаменем в руках перед толпой шагает Марцин в белом костюме, шагает в ногу со всеми; толпа вливается в бухту, заполняет ее целиком, описывает широкую дугу вслед за Марцином. Его шаг становится все тверже, все четче; каблуки его белых, «мирных», туфель громко стучат по камням, он выбрасывает вперед ногу, как на параде, не сгибая колена; те, кто следуют за ним, повторяют все его движения. Стук каблуков волнами откатывается назад, пока последние, выплывающие из улиц демонстранты не ощутят его внутри себя — стаккато мира! Вся эта мирная рать поднимается, печатая шаг, по широкому скату на набережную, заполняет автостоянку, подтягивается, выравнивается, маршируя на месте вслед за Марцином, который задает ритм, размахивая белым флагом. Наконец он воздевает его вверх, в небо, и топот тысяч ног смолкает. Шурша, скользят вниз транспаранты. Марцин делает четверть оборота, все остальные с грохотом поворачиваются вслед за ним. Он приветствует скалы своим флагом. Он приветствует старые бункера. Он склоняет перед ними белое полотнище. В наступившей тишине запевает ломкий мальчишеский голос. Остальные подхватывают, сначала тихонько, потом, ободренные поддержкой стоящих рядом, все громче и громче; звонкий женский голос несет мелодию над шеренгами, мощно звучит хорал, он взлетает к скалам и, оттолкнувшись от их стен, опускается к морю: «Возблагодарим господа…»

Солнце низко опустилось над головой спящего на террасе. Тени от ножек стола совсем заползли внутрь ножек, скоро они начнут вытягиваться с другой стороны.

Боде откинулся на спинку стула, свесил голову набок, руки его болтаются, он тяжело дышит, рот открыт.

— Проснитесь, мсье, — будит его чей-то голос. — Красное вино в полдень? У вас неприятности?

Боде ослепленно мигает со сна.

Прямо перед ним, опершись на стол, стоит Базиль.

— Как вы себя чувствуете? — озабоченно спрашивает он.

Боде выпрямляется.

На Базиле все тот же лоснящийся черный костюм, жилетка, пожелтевшая от времени белая рубашка, замызганное белое кашне. От него исходит едва уловимый запах пота.

— Все в порядке, — говорит Боде. — Который час?

— Начало шестого. В шесть начинается прощальный банкет.

Боде смеется.

— Подумать только, я проспал целых четыре часа!

— Вы обещали пойти со мной на банкет, верно? — обиженно напоминает Базиль. — А сами разлеглись здесь и напиваетесь среди бела дня? Это вы называете чувством долга?

Он берет стакан Боде, допивает остаток.

— По крайней мере вкус у вас хороший, — констатирует он.

У кухонной раковины Боде тщательно подбривает бороду.

Базиль молча ходит по залу. Наконец он не выдерживает и кричит в кухню:

— У вас гости, мсье Боде?

— Да. Опять наболтала мадам Гено?

Врач появляется в дверях кухни.

— Вся деревня только об этом и говорит! Немец, белый костюм, белая шляпа. Профессия — поэт; так он, во всяком случае, записался в книге регистрации. Не какой-то там писатель, верно? Поэт! Он что, останется здесь?

— Не думаю, — лаконично отвечает Боде.

Он поднимается по узкой лестнице в угловую комнату. Врач неотступно следует за ним.

Через открытую дверь, возле которой в ожидании, прислонясь к стенке, остановился Базиль, Боде громко сообщает:

— Его зовут Марцин, мы некоторое время жили вместе.


Они входят в вестибюль гостиницы «Реле де Даль».

— Нас вполне можно принять за отца и сына, — шепчет Базиль.

Боде шепчет в ответ:

— Первый раз с тех пор, как сюда приехал, я надел костюм. Вы способны это оценить?

Хозяйка гостиницы мадам Сас встречает гостей в этот торжественный вечер в длинном лиловом платье, ее морщинистая шея прикрыта шалью с золотыми нитями.

Вновь пришедшие выпивают по рюмке перно и проходят в зал; по случаю праздника он украшен гирляндами из красной и зеленой креповой бумаги, они извиваются между светильниками из прессованного стекла, закрывают голубые розочки на обоях, оплетают колонны.

В середине обширного помещения на длинном столе искусно сооружен буфет, он представляет собой ряд концентрических овальных колец, возвышающихся одно над другим наподобие террас. На нижней, внешней, террасе стоят серебряные вазы с дарами моря; над ними — паштеты, фаршированный заяц, жаркое из барашка, зелень; все венчает эллиптической формы гора толченого льда, из которой между букетиками петрушки пучеглазо таращатся рыбы, знаменитые loup de mer[107], налимы, лещи, скаты; в самом центре на большом серебряном подносе — отваренные до красноты каракатицы и крабы, лангусты на черных водорослях, омары.

Базиль аплодирует. Хозяйка учтиво кланяется.

У буфета дежурят трое слуг; один из них — переодетый официантом бензозаправщик из гаража Лекуте; он неловко стоит сбоку в белой официантской форме.

В глубине зала несколько столиков составлены в один большой стол, на котором стоит табличка «Заказано».

Боде и Базиль едва успевают занять маленький столик у дверей, как в зале появляется Марцин, раздосадованно озирается по сторонам, но, увидев рядом с собой Боде, мгновенно делает дружескую мину.

— Мсье Марцин, мсье Базиль! — знакомит Боде. Базиль держит руку Марцина в своей, глядит на него снизу вверх.

— Очень рад познакомиться с немецким поэтом.

— Это мне следует радоваться, — без запинки отвечает Марцин на своем гимназическом французском, которым владеет в совершенстве.

Базиль улыбается и выпускает его руку.


В зал входит рыбак Фулон со своей прихрамывающей половиной, оба в черном, оба явственно пахнут нафталином.

Мадам Гено, булочница, в ядовито-зеленом шелковом платье, под руку со своим толстяком мужем.

Владелец гаража Лекуте, один, в сверкающем серебристом пиджаке.

Мадам Крокизон, вся в рюшах цвета бордо, за ней следует ее супруг, мэр, в сером костюме и с таким же серым лицом.

А за ними еще и еще — все те, кому по карману выложить в один вечер сто двадцать франков за меню «по свободному выбору». Крестьяне, живущие на верхних лугах, здесь, конечно, не представлены; старик, у которого две недели назад умерла жена, тоже отсутствует.

С небольшим опозданием появляется почтальон Рету, с ним его дочь, на руках у нее младенец.

За ними, на достаточном расстоянии, чтобы не быть принятым за отца ребенка, следует ангел-хранитель пляжа — Леден; через неделю, когда он разберет белые кабинки и снесет их на склад, он вновь станет простым дорожным рабочим. Сегодня он еще стоит в дверях во всем своем величии — широкоплечий, могучий, на груди синий пиджак чуть не лопается; от него сладко пахнет одеколоном. Он проходит к заказанному большому столу, где уже восседают Фулоны, Рету с дочерью и внучкой, местные лавочники; к ним подсаживается и бензозаправщик, чтобы отхлебнуть глоточек от порции Лекуте; выразительный взгляд хозяйки возвращает его к буфету.

Боде с интересом наблюдает за этими мелкими эпизодами.

Базиль, который сидит лицом к стене, чутко улавливает все, что происходит в зале, и сравнивает с тем, как это было в прошлом году.

Марцин рассеянно, не вчитываясь, держит перед собой карту вин.

— Вам незачем это читать, — говорит Базиль. — На сегодняшний вечер я имею удовольствие пригласить своего молодого друга Боде и вас, мсье; если позволите, я сам закажу вино. Согласны?

Он протягивает руку за картой вин, Марцин ее отдает, Боде слабо протестует.

Базиль быстро пробегает ее глазами и откладывает в сторону.

— Я и без нее знаю, что здесь можно пить и что нельзя.

Возле буфета он наставляет немецкого поэта, что следует положить себе из даров моря; из мясных блюд он советует попробовать только паштет из зайчатины; омара он не рекомендует, омары хороши поздней осенью; взамен он предлагает взять на троих двух крупных крабов, хотя оговаривает, что сам претендует в них исключительно на мозги и печенку.

Боде предоставляет ему инициативу и наслаждается замешательством Марцина. Тот старается изобразить из себя тонкого знатока гастрономии, но доктору все время приходится его поправлять, в последний раз при заказе рыбы. Марцин склоняется к тому, чтобы выбрать lotte à l’armoricaine[108]; Базиль сочувственно говорит хозяйке, что немецкий гость, увы, не способен пока оценить настоящих loup de mer, пусть им приготовят вот этого морского окуня, только, пожалуйста, подадут к нему немного масла, шампанского и самую малость чесноку.

Боде чувствует: это еще цветочки.

Врач упорно экзаменует немца. Марцин все еще пытается представить себя знатоком. Демонстрирует хорошие манеры, расправляясь с крабом. Он и не подозревает, что Базиля это волнует меньше всего.

Момент его глубочайшего позора приближается. Доктор заказал к устрицам сладкого белого вина, хозяйка удивленно поднимает брови. Марцин не обращает на это ни малейшего внимания и пьет.

Базиль требует немедленно убрать сладкое вино и принести сухого шабли.

Боде ожидает взрыва со стороны Марцина. Но взрыва нет. Немецкий поэт хвалит шабли. Его выдержка достойна восхищения.

В зале оживленно. Гости теснятся вокруг буфета, выбирают себе рыбу — мадам Сас делает отметку в своем блокнотике, и официанты забирают рыбу в кухню. Опоздавшие несут на свои столы тарелочки с паштетом; перед блюдом с устрицами идет горячий разговор о политике. В помещении стоит шум и гам, стучат ножи и вилки, хлопают пробки; все это очень нравится Боде. Вообще ему здесь уютно. Ле-Пти-Даль празднует конец сезона как избавление.

Последние туристы из Англии и ФРГ, США, Бельгии и Швейцарии от души наслаждаются Нормандией, такой, какой они ее себе представляли. Между столиками носятся дети, младенец дочки Рету оглушительно орет, две кошки под буфетом караулят, когда будет можно схватить упавшего на пол краба. Легко покачиваются бумажные гирлянды.


После рыбы, которую Марцин находит «бесподобной», Базиль заказывает в качестве интермедии яблочное мороженое, затем к легкому бордо приносят перепелок, а за ними следует entrecôte à la pays d’auge[109].

Марцин стонет от удовольствия.

— Ну-ну, ведь не ради же еды вы сюда приехали, верно?

Марцин поджимает губы.

— Нет, я приехал к моему другу Боде, потому что…

Врач извиняется, встает с места, в его возрасте вино заставляет часто отлучаться.


— Малоприятный человек, — замечает Марцин, когда Базиль удаляется на достаточное расстояние.

Боде возражает:

— Я этого не нахожу.

За большим столом раздаются аплодисменты.

Аплодируют некой изящной маленькой особе, которая, появившись из кухни, подошла к длинному столу и что-то объявила, чего Боде и Марцин не расслышали.

Маленькая женщина раскланивается, берет бокал, наполненный Фулоном, отпивает из него и отдает рыбаку. На вид ей лет тридцать, на ней черный пуловер с короткими рукавами, черная юбка, поверх которой повязан белый передник. Она явно принадлежит к персоналу гостиницы.

Все прочие гости в зале также прервали беседу и обратили взгляды к большому столу. Маленькая женщина раскланивается на все стороны, изящными шажками спешит к двери, скрывается в кухне.

Базиль возвращается из туалета и вновь садится на свое место.

— Поскольку вы приехали не ради еды, — продолжает он прерванный разговор, обращаясь к Марцину, — не будете ли вы столь любезны сказать мне, чего ради вы сюда приехали? Извините мое любопытство… но не приехали ли вы, чтобы забрать у нас мсье Боде?

— Он приехал сюда ради движения в защиту мира, — поясняет Боде.

— Движение в защиту мира? — Врач растягивает эту фразу. — Я об этом читал. Великая надежда человечества?

— Да, так оно и есть, великая надежда, — говорит Марцин.

Базиль наклоняется к нему.

— А вам не кажется, мсье, что мир слишком важное дело, чтобы отдать его на откуп какому-то движению? Мне представляется, что различные движения в истории Европы мало способствовали сохранению мира. Верно?

У Марцина есть что возразить.

Количество накопленного в мире стратегического оружия. Уловки, к которым прибегает пропаганда всех стран. Американская военная машина. Торговля оружием. Опасность и расходы, связанные с производством нейтронных бомб, ведь оно рентабельно, только когда бомбы изготовляют огромными партиями. Ему известна толщина брони на новых танках, число боеголовок на атомных подлодках. Ему известно, как часто отказывают и будут отказывать компьютеры в системе раннего оповещения НАТО. Марцин говорит серьезно, без пафоса.

На Базиля это производит впечатление.

— И всему этому должно воспрепятствовать европейское движение? — задает он вопрос.

— Да, — отвечает Марцин, — движение, которое нуждается в поддержке каждого человека — и вас, и Боде, и любого.

— Это я понимаю, — говорит врач. Он задумчиво склоняет голову набок. — Хотя я многое усвоил из того, что вы здесь рассказали, одно мне неясно, и я прошу разъяснения.

— К вашим услугам, мсье.

— Вы один из активистов движения? — спрашивает Базиль. — Но вы ведь не генерал. Не политик. Вы писатель, верно?

— Это моя профессия.

— Но почему, мсье Марцин, вы рассуждаете как какой-нибудь генерал? Я услышал от вас такие слова, как «поле боя» и «процент смертности», услышал, как хорошо вы обо всем информированы. Я уверен, мы оба не будем спорить, что во главе иных мировых держав стоят безумцы. Но, мсье, почему вы ничего не говорите о простых людях? Об их надеждах, разочарованиях, жизненных планах, а не о зонах поражения, где уровень радиации составляет столько-то и столько-то единиц? Почему вы говорите не о рождении и о смерти, а о техническом превосходстве немецких танков? Вы же поэт, верно? Почему вы говорите не о людях, а о потенциалах? Почему вы говорите не о земле, а о суверенитете и сферах влияния?

— Потому что земля теперь именно такова, — объясняет Марцин. — Мы хотели бы, чтобы мир был другим, но мы должны понимать, каков он есть на самом деле.

— Как он может стать другим, пока мы не научимся говорить о нем по-другому? — продолжает задавать вопросы Базиль. — Каков он есть, мы узнаём ежедневно без вас. Но если вы хотите вовлечь людей в массовое движение, вы должны говорить не о том, что каждому хорошо известно, но о самом важном: о том, чего каждый желает, — о жизни, и о том, чего каждый страшится, — о смерти.


Боде поднимает салфетку с колен, аккуратно сворачивает и кладет возле своей тарелки.

— Разве не нужно, — спрашивает он, — опровергнуть аргументы, которые распространяют приверженцы политики с позиции силы? Но чтобы их опровергнуть, надо ведь их знать?

Базиль поднимает свой бокал, разглядывает вино на свет. Медленно его выпивает.

— Аргументы? — переспрашивает он. — Дорогой Боде, во всех сказках противником человека всегда выступала смерть. А сегодня человек стал самым рьяным помощником смерти. Какие тут еще нужны аргументы? Рассказывайте сказки, если хотите, чтобы вас поняли и за вами пошли. Я допускаю, что ваш друг Марцин искренен и не пожалеет усилий. Но как бы это не вылилось в пустые политические прения! В результате смерть будет сведена к некой статистической величине. В таком виде мы в нее давно уж не верим. В цифровом выражении она не внушает ужаса. Это весьма характерно для эпохи Гитлера. И, простите, именно вы, немцы, сделали в философии это открытие. Вы подарили миру категорический императив и затем его полную отмену. Движение, которое вы представляете, мсье Марцин, не будет ли служить оправданием бездействия? — Врач со вздохом откидывается на спинку стула. — Я, наверное, выпил слишком много вина, мсье, простите, если я вас оскорбил.

Марцин по-прежнему сдерживается. Он говорит:

— Поверьте, вы никого не оскорбили. Но мир, каков он есть, к сожалению, не принимает в расчет отдельных людей. Речь идет о группировках, о блоках.

— Вот то-то и оно, — подхватывает врач, но уже без прежнего интереса. — Как может мышление, оперирующее лишь множествами да группировками, удержать в поле зрения отдельные жизни?

Он поворачивается к большому столу, где снова начинают хлопать в ладоши.

Одна за другой в потолок летят пробки шампанского, попадают в бумажные гирлянды.

Молодая женщина из кухни вновь появляется в зале. Боде рассматривает ее и находит довольно страшненькой. Короткие черные волосы свисают на лоб ровной челкой, плечи угловаты, сутулы, лицо небольшое, с резкими чертами, с густыми бровями и острым носиком.

— Вы ее знаете? — спрашивает Базиль. — Нет? Мадемуазель Гуффруа, здешняя судомойка. Мне сказали, что у нее сегодня день рождения.

Тем временем бензозаправщик окончательно обосновался за большим столом, он снял официантскую куртку, повесил на плечо аккордеон. Под новые аплодисменты сидящих мадемуазель Гуффруа взбирается на стул, оттуда на стол, осторожно становится между приборами. Под аккордеон она запевает старинную шуточную песенку про девушку, которая встречает в поле молодого человека; когда дело доходит до припева, где молодой человек внушает девушке, что под юбки к ней залетел птенец, которого необходимо освободить общими силами, судомойка приподнимает за уголки свой белый передник, взмахивает им и маленькими шажками танцует среди тарелок и рюмок. Ее хриплый голосок разносится по залу. Собравшиеся смеются, аплодируют, требуют следующей песни. Но бензозаправщик снимает аккордеон с плеча, хватает певицу за талию, снимает со стола, целует. Она вывертывается и, приплясывая, убегает в кухню.

— Не правда ли, — говорит Базиль, — что по сравнению с этим Париж?!


Во время своего второго выхода мадемуазель Гуффруа просит присутствующих подойти поближе.

Туристы, с бокалами в руках, группируются вокруг большого стола. Возникает круг из стульев, в центре которого высится стол, наподобие длинной узкой сцены. Базиль, Боде и Марцин присоединяются к зрителям.

К репертуару весьма фривольных песенок, которые исполняет мадемуазель Гуффруа, хозяйка добавляет шампанское. Два американца громогласно требуют виски, но не получают.

— Принято ли, чтобы судомойка устраивала такой дивертисмент? — спрашивает Марцин.

— Нет, — отвечает Базиль, — не принято. Как не принято и то, что люди разных национальностей сидят за одним столом, разговаривают, смеются. Но ведь это и есть частица мира, частица движения за мир, — разве за это не стоит выпить шампанского?

Гуффруа кончает очередную песню, бензозаправщик снова снимает ее со стола и целует. Она опять ускользает от него в кухню. Один из гостей, тучный бельгиец, встает, поднимает свой бокал и пьет за дружбу, которую узнал здесь, в отпуске, дружбу жителей Ле-Пти-Даль; он заверяет их, что непременно приедет сюда следующим летом.

Все пьют вместе с ним.

Низенький краснолицый человечек взбирается на стул и подхватывает тост: он из Англии, он тоже сюда приедет, как приезжает уже четыре года подряд; дружба — это мост, протянувшийся надЛа-Маншем, и не нужно никакого туннеля между Великобританией и Францией.

Тронутые его нескладной французской речью, местные жители дружно хлопают в ладоши.

Марцин ощущает необходимость использовать момент.

Какая-то внутренняя сила побуждает его вскочить с места. Шампанское его воодушевило, он заразился общим волнением. На правильном французском языке, без единой ошибки он произносит тост: «За мир!»; нигде, говорит он, увлеченный собственным порывом, нигде нет более веских оснований желать мира, чем на побережье Нормандии; никто не имеет большего долга призывать к миру, чем немец.

Его слова звучат чересчур торжественно.

По лицам разливается серьезность. И хотя все пьют за мир, атмосфера решительно изменилась: нет и следа былой непринужденной веселости. Даже бокалы вдруг стали тяжелее, их трудно держать в руках.

Марцин садится.

В зале царит молчание. С трудом, не сразу вновь завязываются разговоры. Но это уже другие разговоры.

Человек говорил о мире. Но те, кто его слушал, говорят о войне. Обмениваются воспоминаниями. Краснолицый англичанин хвалит боевые качества немецких солдат. Господин из Рурской области восхищается согласованными действиями союзников. Мужчины рассуждают, что могло бы быть, если бы все было не так, а иначе; даже булочник Гено конфиденциально шепчет на ухо Боде, что немецкий оккупационный режим во Франции, что ни говори, был не так уж плох.

Группки разделились на мужские и женские. Моды, болезни, воспитание детей. Политика, война.

Базиль понуро молчит.


Напрасно хозяйка, желая поднять настроение, велит принести для всех по стакану кальвадоса.

Напрасно вновь старается судомойка Гуффруа: напрасны ее самые неприличные песни, самые рискованные телодвижения.

Нет больше легкости в зале. Принесенная яблочная водка только тяжелит и туманит мозги.

Боде потянуло на свежий воздух.

Под ясным ночным небом простерлась плас де л’Эглиз. Через запотевшие окна гостиницы свет падает на асфальт.

В нескольких шагах от Боде открытая боковая дверь. Он получает возможность заглянуть в кухню.

Мадемуазель Гуффруа стоит там, обнявшись с бензозаправщиком из гаража Лекуте. Ее руки сомкнулись у него на спине, из них свисает посудное полотенце. Она рыдает.


Он не знает, была ли причиной эта молчаливая сцена, или алкоголь, или воспоминания, потревоженные приездом Марцина; так или иначе, он идет к ярко освещенной неоном телефонной будке на другом конце площади. Бросает в автомат пятифранковую монету. Набирает 19 — номер междугородной. Ждет длинного гудка. Набирает 49 — код Федеративной республики. Набирает Берлин. Набирает номер Марианны. Сам удивляется, как четко этот номер запечатлелся в его памяти.

Заспанный женский голос.

Звяк — монета проваливается.

Можно ли позвать Марианну? Нет, нельзя. Она здесь давно уже не живет. Она вернулась в Баварию. К своему мужу. Продиктовать ли господину Боде номер телефона?

— Нет, — отвечает Боде.


Боде приник лбом к холодному стеклу кабины, бесконечно долго рассматривает телефон.

Затем он выходит на середину плас де л’Эглиз. Оглядывается. Площадь кажется ему совсем круглой. Он в замкнутом кругу.

Круг, нарисованный на песке, где-то между Мали и Сенегалом. Круг, в котором мечется ошалевший иссиня-черный скорпион.

Боде не двигается. Его тело стало тяжелым, как дома, навалившиеся на площадь.

Он возвращается в гостиницу; прислонясь спиной к колонне, там стоит Марцин. Убеждает в чем-то господина из Рурской области.

Он не хочет мешать, говорит Боде. Он пришел попрощаться.

— Лучше всего встретимся утром здесь же за завтраком, нам надо многое обсудить, — говорит ему Марцин.

Боде кивает.

Марцин говорит:

— Дневным поездом я возвращаюсь в Париж. Ты не поедешь со мной? Познакомишься с очень хорошими людьми.

— Да, — говорит Боде. — В Париж, а потом куда? Верден, Мец? «Речка Саар течет домой…»

Марцин возмущается:

— Ты пьян?

— Не настолько, чтобы поехать с тобой в Тарринг. К Марианне. Кстати, почему ты об этом умолчал?

— Разве это все еще так важно? — спрашивает Марцин.

— Не думаю, — отвечает Боде. — Знаешь, к завтраку я прийти не смогу. Буду дрыхнуть до обеда. Желаю тебе всяческого успеха. В Париже. И вообще.

Марцин говорит:

— Надеюсь, ты еще передумаешь.


Но Боде уже повернулся к нему спиной.

Он кивает Базилю, который сидит за большим столом между Рету и Лекуте.

Врач сразу же встает и прощается.


Ночью Боде пишет письма.

Запечатывает их в конверты.

Складывает аккуратной стопкой.


Поздним утром в понедельник он сидит выпрямившись на бетонной скамье у бухты.

С тихим шипением подползают воды Атлантики. Забирают с собой частицу с внешнего края существования Боде, увлекают в свои глубины, перемешивают, растворяют. Возвращаются.

Боде повезло.

Он умирает не среди безграничного милосердия больницы. Ради него не держат включенными разные мудреные аппараты.

Он умирает там, где несколько лет назад стоял рядом с Марианной и сказал: «Здесь смерть была бы, наверное, сносной».

К полудню пенящийся край Атлантики отступает. Отлив — отсрочка, подаренная умирающему.

Вечером улитка протянет по волнам свой скользкий след. Закатную багрово-золотую дорожку.

На этой дорожке вода не остывает.

Жучок плывет к солнцу.

Где-то вдали от берега клей становится вязким.

Боде в последний раз протянет свои усики и ощутит воздух.

ГИЗЕЛА ЭЛЬСНЕР ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ (ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ МОГЛА БЫ НАПИСАТЬ САМА ЖИЗНЬ) GISELA ELSNER DIE ZERREIßPROBE © 1980 Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg Перевод H. ЛИТВИНЕЦ

Воры и грабители устроили бы меня куда больше, нежели солидные господа, наведывающиеся в квартиру в мое отсутствие. Правда, насколько удалось установить, похищено ничего не было, даже из мелочей, разве что три маленьких кусочка ткани, один у выреза летнего черного платья и два на кончиках пояса, их заменили кусочками из явно другой черной ткани. Да и вообще, незваные визитеры часто оставляют следы.

Делают ли они это сознательно, с намерением запугать меня, вызвать страх и депрессию, побудить к необдуманным действиям, чтобы я разоблачила себя и тем самым подтвердила их подозрения, или же, несмотря на всю свою сноровку, они просто-напросто неважные профессионалы, оставляющие следы, которые позволяют догадываться об их визитах в мое отсутствие, этого я при всем желании сказать не могу.

Порой мне думается, что вернее первое, порой я склоняюсь ко второму. А впрочем, верным может быть и то, и другое. Эту смесь профессиональной сноровки и некоторого даже педантизма с откровенно бьющим в глаза дилетантством я усматриваю в любых их начинаниях и действиях; все это могло бы показаться смехотворным, не будь события, развивающиеся в течение, как я полагаю, вот уже девяти месяцев, тревожными и даже весьма угрожающими.

Девять месяцев я живу в постоянном напряжении. Девять месяцев только и делаю, что приглядываюсь и прислушиваюсь. Оказавшись перед выбором, усомниться ли в собственном рассудке или по-прежнему верить собственным наблюдениям и собственному восприятию, я решила и дальше идти по раз избранному пути, наперекор возможным ошибкам и заблуждениям; они неизбежны, твержу я себе, неизбежны в силу крайней микроскопичности событий, что разыгрываются здесь, и не только здесь, со мной, и не только со мной, разыгрывались в недавнем прошлом и, судя по всему, будут разыгрываться впредь.


Фактом обнаружения периодических визитов неизвестных в мою квартиру — поначалу периоды эти были весьма значительными, а потом все более короткими, — фактом обнаружения сперва почти что доброжелательной, а потом все более настойчивой слежки за скромной моей особой, слежки, мотивы которой, несмотря на бесконечные раздумья, остаются мне пока неведомы, я обязана целому ряду грубых просчетов тех леди и джентльменов, что вот уже без малого целый год устраивают в моей квартире таинственные сходки, ну, кроме тех случаев, разумеется, когда они преследуют меня на улице — пешком или в автомобиле, — прекрасно информированные обо всех моих делах и планах, о том, куда я отправилась на метро, в автобусе, трамвае, такси или просто пешком.

Ибо в отличие от захватывающей дух погони, которую каждый из нас знает по гангстерским фильмам, дорога позади моей машины нередко бывает пустынна. Как в детской сказочке про ежа и зайца, преследователи мои, отнюдь не ясновидящие, но снабженные подробнейшей информацией, которую предоставляет им гигантский служебный аппарат, частенько оказываются на месте раньше меня. Когда в одиночку, когда вдвоем, а когда втроем и даже вчетвером восседают они в поставленном у обочины автомобиле, с предельным вниманием изучая — даже в сумерках — план Мюнхена, какую-нибудь книжонку или газету, хотя при таком освещении явно не могут разобрать ни слова.

Иногда, проходя мимо, я останавливаюсь, стучу в стекло автомобиля и не очень вежливо спрашиваю — после того, разумеется, как они повернут головы в мою сторону и соблаговолят опустить стекло, а процедура эта длится у них невероятно долго, — как пройти на ту или иную улицу поблизости. А иногда просто внимательно их разглядываю, словно издеваясь. В такие минуты я ощущаю свое над ними превосходство, которое, однако, уже через мгновение кажется мне столь же эфемерным, сколь смешным. Откровенно говоря, зачастую приходится убеждать себя в том, что подозрения мои не с потолка, что я по-прежнему в здравом уме и не гоняюсь за призраками.


По-моему, только человек, сам побывавший в сходной ситуации, способен понять, какое я испытала облегчение, когда наконец-то доподлинно установила, что в квартиру в мое отсутствие наведываются неизвестные. Ибо на первых порах, когда я входила в квартиру, у меня просто возникало ощущение, будто что-то неуловимо изменилось, хотя живу я одна. Ненадолго это выбивало меня из колеи, однако я пыталась противостоять досадному наваждению.

Тебе показалось, убеждала я себя и тогда, когда, вернувшись однажды домой, вновь обнаружила, что лампа на письменном столе выключена. А ведь в силу давней привычки, можно сказать причуды, эта лампа горит у меня целый день, независимо от того, работаю я или нет, дома я или ушла. Я выключаю ее, лишь когда ложусь спать.

Разумеется, я не могла быть вполне уверена, что не выключила лампу сама, по забывчивости или рассеянности. Вот почему с того самого дня я начала, уходя из дома, записывать на бумажке «лампа горит» и проставлять соответствующую дату.

И вот примерно через месяц, отперев входную дверь и войдя в прихожую, я бросила взгляд в кабинет и сразу обнаружила, что лампу опять выключили.

Вы только представьте себе такое. Гражданин нашей страны, соответствующим образом подготовленный благодаря публикациям в прессе и телевизионным репортажам, начинает по какому-то ничтожному поводу подозревать, будто за его квартирой следят; ежедневно, уходя из дома, он записывает — как бы смешно и дико это ни казалось ему самому, — что лампа у него на письменном столе горит, а в один прекрасный день, сделав кой-какие покупки, он возвращается домой и обнаруживает, что в его отсутствие лампу выключили. В остальном же, по крайней мере на первый взгляд, все в квартире без изменений. Несмотря на это, а точнее, именно поэтому его прошибает холодный пот.

Уж лучше бы, подумала я тогда, кто-нибудь изрубил за это время мою мебель, расколотил посуду, изодрал в клочья рукописи, книги и платья, тут по крайней мере я могла бы защищаться. Позвонила бы в полицию. Подала заявление. Потребовала начать расследование.

Но ни малейшего повода к таким действиям у меня не было. Оторопь брала именно из-за микроскопичности перемены. Более наглядно, чем таким вот выключением горевшей лампы, таким вот простым нажатием пальца, таким вот, возможно, машинальным и наверняка не потребовавшим усилий, быть может, случайным жестом экономного человека, незваные визитеры, навещавшие мою квартиру, и не могли дать о себе знать. Не исключено, что, сообщи я в полицию, будто за время моего двухчасового отсутствия кто-то выключил у меня в квартире лампу, я в конце концов очутилась бы в психиатрической лечебнице. Не было ведь даже свидетеля, который смог бы подтвердить: да, лампа на письменном столе к моменту моего ухода действительно горела.

Чтоб заполучить такого свидетеля, пришлось бы обратиться к одному из жильцов нашего дома, скажем к Францу В. или Петеру X. — оба они писатели и в свое время жили в нынешней моей квартире, — и просить их в течение месяца, а то и дольше, всякий раз заходить перед моим уходом, лишь чтоб удостовериться, что лампа на письменном столе действительно горит. И Франц В., выехавший из моей квартиры полтора года назад, и Петер X., выехавший пятью годами раньше, обожают всевозможные безумные затеи. Но боюсь, что эта — совершенно особая — безумная затея не вызовет энтузиазма ни у них, ни у других моих знакомых.

Как бы там ни было, в тот день я, соблюдая осторожность и полную тишину, несколько часов обследовала свою квартиру шаг за шагом, все восемьдесят квадратных метров ее общей площади. Единственное, что удалось мне тогда обнаружить, — это отпечатки пальцев, всех, кроме большого, пальцев правой руки, на толстом слое пыли, которая со временем осела на полках за книгами, куда не дотягиваешься при уборке. То был след довольно узкой руки — кто-то, похоже, сунул руку за книги, проверяя, нет ли там чего, точнее, не спрятано ли там что от посторонних глаз. Впрочем, след мог оставить и кто-нибудь из гостей, я имею в виду обычных гостей.


Сначала я рассказала обо всем Петеру X., который, как я говорила, выехал отсюда пять лет назад, сменив мансарду на квартиру этажом ниже, в этом же доме. Я продемонстрировала ему отпечатки пальцев в пыли за книгами. Петер X. улыбнулся. Что за дилетантство, заметил он и спросил, не обратила ли я внимание на автомашины, в которых часами просиживают какие-то люди, прямо напротив нашего дома. К тому же, продолжал он, замок у него в двери с некоторых пор стал хуже работать, да и рукописи лежат не в том порядке, в каком он их оставляет. Я точно помню, как положил вторую часть моей новой рукописи на первую, а не наоборот, сказал он, затем, однако, резко сменил тему и принялся рассуждать о роли писателя в обществе, он говорит об этом всегда, когда бывает в подпитии, он и ко мне поднялся уже слегка навеселе, а от двух бокалов вина его и вовсе развезло, он почти не переносит алкоголь и все равно пьет много и часто.

Кроме него, я поделилась тогда своими опасениями с Хайнцем Ф., живущим в соседней квартире. От него, кстати, а не от самого Петера X., я узнала, что, когда Петер жил в нынешней моей квартире, у него скрывались террористы, в частности террорист П. и террористка X. В одном из своих рассказов, сказал Хайнц Ф., Петер как раз и описывает этот период своей жизни, период дружбы с террористами и их адвокатами.

Услышав об этом, я, как ни странно, почти успокоилась. У меня вдруг появилось хоть какое-то объяснение происходящему, пусть даже маловразумительное. Ни о чем не подозревая, я вселилась в так называемую бывшую террористскую квартиру. О том, что такие квартиры время от времени снова берут под наблюдение, я сама читала в газете или в журнале.

Немного насторожило меня в тот вечер только одно: как быстро Хайнц Ф. перевел разговор на бывшую жену некоего журналиста, которой-де всюду мерещились подобные вещи, она неоднократно лечилась в клиниках для душевнобольных и в конце концов покончила с собой. Меня слегка задело, что он таким способом высказал сомнение в правдивости моей истории. Он был первым, кто себе это позволил. Но далеко не последним. Порой я вообще склонна была судить о знакомых и друзьях по тому лишь, насколько они верили моим рассказам и насколько сомневались в их истинности; если быть точной, я и по сю пору придерживаюсь этого принципа.


Когда настольная лампа оказалась выключенной, мне и в самом деле удалось — после не менее тщательного осмотра квартиры, чем тот, какой провели перед моим приходом незваные визитеры, — найти кое-что более вещественное, нежели отпечатки пальцев в пыли за книгами. Я нашла два шарика из серебряной фольги, один рядом с корзиной для бумаг в кабинете, другой под ковриком в ванной; аккуратно развернув, я разгладила их — это была упаковка от таблеток.

На ней стояло: НЕО-АНГИН — название средства против ангины, которое я никогда в жизни не покупала и не принимала. Что это за лекарство, я узнала от аптекаря.

Кроме того, на полу в ванной я нашла маленькую, белую, разорванную пополам этикетку с надписью: ВИЖУ — ШТЕЙН — ПАРИЖ.

Сложив все эти, как я считала, улики в конверт, я сунула его в черную кожаную папку, где обычно храню паспорт, блокнот с адресами и чековую книжку, однако потом вновь и вновь извлекала конверт из папки; я не просто разглядывала этикетку и обертки от таблеток, я форменным образом изучала их.

Ночью я было легла в постель, но снова встала, чтоб вытащить конверт и сунуть его под матрац. К тому времени я уже не могла бы поклясться, что незваные визитеры не наведываются в квартиру, когда я сплю. Им наверняка известно, что я регулярно принимаю снотворное. Как наверняка известно и то, что в уши я закладываю «оропакс». Для них вообще, должно быть, осталось очень мало неизвестного в моей жизни. Разве что мысли, которые я только еще обдумываю и не записываю пока на бумаге. Разве что — хочу надеяться по крайней мере — вот эта рукопись, которую я постоянно ношу с собой, а на ночь сую под матрац, как когда-то конверт с двумя обертками из-под таблеток и половинками этикетки, конверт, который я, кстати заметить, давным-давно выбросила.


А тогда находки эти казались мне, как я уже сказала, страшно важными. Я продемонстрировала их Петеру X., который бросил на них короткий, до крайности равнодушный взгляд. Потом показала Марго Р., моей подруге, врачу по профессии. Она отреагировала не просто равнодушно. Мне почудилось, что Марго, до этого верившая моим рассказам, при виде столь смехотворных улик, которые я с торжеством поспешила выложить перед ней, словно речь шла о подлинной сенсации, стала проникаться все большим скептицизмом. Я быстро убрала конверт. Так важно было, чтобы она мне поверила, и не только она. Так важно было, чтоб каждый, кому доверяла я свою историю, верил в нее, а стало быть, и в меня.

Перед адвокатом, к которому вскоре после этого обратилась, я, наученная горьким опытом с Петером и Марго, выложила свои находки далеко не сразу. На первую беседу я взяла лишь записную книжку, где под соответствующими датами были отмечены те мельчайшие изменения, какие бросились мне в глаза при обследовании квартиры. Я записывала и события, которые лишь задним числом, с основанием или без оного, начала связывать с происшествиями в собственной квартире, к примеру визит кровельщиков, вполне возможно мнимых, которые не только надумали вдруг отремонтировать крышу нашего дома, но и утверждали, что до участков, нуждающихся в ремонте — или якобы нуждающихся в ремонте, — можно добраться исключительно из окон моей квартиры, а не из окон соседних квартир, также расположенных на последнем этаже. Отметила я и тот факт, что батареи летом прошлого года не только были тщательно проверены представителем фирмы, возможно мнимым, но одну из них пришлось даже снять и укрепить заново. Мастер уверял, будто батарея эта держалась буквально на честном слове.

Несколько раз, когда подолгу задерживалась на радио или уезжала в другой город, я оставляла ключи у консьержки. Ей шестьдесят пять лет, бывшая прислуга, теперь вдова-пенсионерка, пенсия, правда, всего 280 марок, поэтому она, невзирая на возраст и приступы головокружения, до сих пор повторяющиеся у нее после сотрясения мозга, вынуждена по-прежнему мыть лестницу, подметать двор и въезд, а также подвал и чердачные кладовки.

Как только в доме начинают что-то ремонтировать — а ремонтируют у нас в последнее время удивительно много: то вдруг отключат отопление, то воду, то газ, — эта женщина буквально врывается мимо меня в прихожую, бросая быстрые испытующие взгляды в кабинет, гостиную, кухню, ванную; можно подумать, ей приказано застигнуть меня с поличным — скажем, во время приемки очередной партии оружия.

Порой мне чудится в ее глазах особый блеск, выдающий не то насмешку, не то напряженное ожидание сенсации. И с ремонтниками, возможно мнимыми, она обращается без ярко выраженного подобострастия. Хотя относится к ним как к начальству, к людям, стоящим выше ее на социальной лестнице. К тому же все эти мастера, возможно мнимые, в отличие от обычной их манеры никогда не появляются в нашем доме одни. Ко мне их неизменно провожает фрау С. в чистеньком, накрахмаленном передничке. В каком-то смысле она представляет их мне.


Адвокат, к которому я обратилась, не подвергал мои слова сомнению. Я сообщила ему между прочим, что в мою квартиру наведывались именно тогда, когда вечером в теленовостях сообщалось о розыске террористов, к примеру в те дни, когда всюду распространялся фоторобот какого-нибудь террориста, или, скажем, в тот день, когда было обнаружено укрытие террориста С. Я заверила его, что никогда в жизни не была знакома ни с одним террористом.

Адвокат считал обыски на бывших террористских квартирах в порядке вещей. Более того, он не исключал возможности, что при обострении внутриполитической обстановки, когда им срочно понадобятся сообщения об успешных акциях против лиц, настроенных антигосударственно, точнее говоря, об арестах, и в мою квартиру не погнушаются подбросить необходимые вещественные доказательства.

Сбивала с толку спокойная, вежливая манера, в какой он все это излагал. На мой отчаянный возглас, не могу же я, возвращаясь домой, каждый раз проверять, не подложены ли в квартире или в кладовке автоматические винтовки, ручные гранаты, бомбы, патроны, а также чертежи правительственных зданий, банков и военных объектов, он не нашелся ответить ничего другого, кроме как: Ну разумеется, не можете.


К тому времени факт слежки за моей скромной особой занял для меня центральное место в жизни. Все остальное отступило на второй план. Кое-что изменилось меж тем и в самих визитах. Лампу на письменном столе больше не выключали. Словом, теперь я уже не могла, войдя в квартиру, с ходу определить, наведывались в мое отсутствие незваные визитеры или нет. Теперь приходилось не только более тщательно осматриваться. Не только основательнее обследовать всю квартиру. Приходилось принимать и кое-какие ответные меры, чтоб окончательно удостовериться в имевшем место обыске; вообще-то, если исходить из здравого смысла, этих мер, конечно, принимать не следовало. Я спокойно могла убедить себя в том, что плевать, в конце концов, если кто-то роется у меня в бумагах, в письмах и рукописях, в одежде, в постели, даже в грязном белье, если кто-то сдвигает с места шкафы, письменный стол и кресла, откидывает или скатывает ковры.

Теперь-то мне и в самом деле плевать. Теперь я почти и не думаю об этом. Просто исхожу из того, что двери моего дома в определенном смысле всегда открыты. Теперь я просто складываю все, что не должно попасться на глаза и в руки незваным визитерам, — эту вот рукопись, к примеру, или заметки, которые делаю для себя, — в весьма внушительных размеров сумку и постоянно таскаю с собой, куда бы ни шла. Тогда же я — возможно, от накатывавшего время от времени ощущения слабости и беззащитности — придавала огромное значение возможности хоть что-нибудь выяснить, хоть как-то противостоять наваждению.

Вначале я отмечала шариковой ручкой на полу положение ножек шкафов, стульев, стола. Штрихи были до смешного заметны и, бесспорно, могли насторожить незваных визитеров. Я отмечала место на полу, где стояли мои туфли, и положение их каблуков, отмечала положение стопки бумаги в шкафу, отмечала положение оторванного кармана на серо-голубом шерстяном платье в гардеробе. Я записывала, что отметила и как именно, прятала записку в сумочку, а вернувшись, сверяла по записке свои отметки.

К моему разочарованию — ибо в то время по непонятным причинам я бывала разочарована, если не обнаруживала в квартире изменений, точнее, вполне определенных изменений, ведь в том нервном и возбужденном состоянии, в каком я тогда пребывала, бог знает что могло показаться изменившимся, — так вот, к моему разочарованию, все лежало и стояло точно на тех же местах, на каких было оставлено перед уходом. Мысль, что из-за броских пометок шариковой ручкой это отнюдь не было чудом, пришла мне в голову лишь позднее.

Со временем став более изобретательной, я частично убрала свои неуклюжие, жирные пометки, частично же сохранила на прежних местах, кое-где нарочно поставила прямо на них ножки кресла, кое-где, наоборот, придвинула ножки вплотную, чтоб создать впечатление крайней непоследовательности, призванной озадачить незваных визитеров.

Одновременно я изобрела отметки гораздо более утонченные. К примеру, укладывала друг на друга две отпечатанные на машинке страницы рукописи таким образом, чтоб определенный угол верхней страницы пересекал определенное слово на странице, лежащей под ней, да к тому же упирался в определенную букву. Шариковую ручку я оставляла на странице в таком положении, чтоб ее концы указывали на строго определенные буквы. Лупу я размещала на странице письма так, чтоб край ее пересекал строго определенные слова. Вокруг записной книжки, которую незваные визитеры должны были счесть подлинным кладом, я в строго определенном порядке рассыпа́ла хлебные крошки. Перед уходом я закрывала все окна, чтоб ни малейший сквозняк не внес свои коррективы, набрасывала точную схему оставленных отметок и забирала ее с собой. Такие меры предосторожности я принимала перед уходом ежедневно.

И действительно, на сей раз отнюдь не потребовалось недель, чтоб обнаружить очередные изменения. Уже через несколько дней, вернувшись домой, я обнаружила, что положение машинописных страниц, положение шариковой ручки, лупы и распределение хлебных крошек по столу не совпадают с моим чертежом. К тому же я установила тогда, что незваные визитеры наведываются ко мне в квартиру много чаще прежнего.

Что-то, должно быть, усилило их подозрения, вместо того чтоб свести к минимуму. Часами я размышляла, в чем же тут дело. До полуночи ворочалась без сна, пытаясь понять, что же во мне самой и в моем поведении столь подозрительного. Однако ничего разумного в голову не приходило. И до сих пор у меня нет этому объяснения. Хотя я бы многое отдала за то, чтоб хоть как-то выяснить это. Ведь именно полная неосведомленность в первую очередь порождает беспокойство.

Теперь я уже не помню точно, когда это произошло. Как-то раз после обеда, делая в городе покупки, я вдруг сообразила, что за мной наверняка следят; вполне понятно, они ведь не хотели подвергаться риску быть застигнутыми мною в моей же квартире: подобные обыски на частных квартирах, независимо от того, жили там раньше террористы или нет, считаются в наши дни, как и прежде, незаконными.

Сознание, что за тобой следят, завладевает человеком полностью. Оно меняет его хоть и не сразу, но незаметно, исподволь и в итоге необратимо. Даже самым обычным действиям, таким, скажем, как покупка сигарет или раскрытие зонтика, оно придает видимость значительности. Так называемый повседневный быт перестает существовать. Бытие человека, за которым следят, постоянно отмечено печатью исключительности. Пусть не сразу вырастая до государственных масштабов, поступки человека, за которым следят, нередко обретают в его собственных глазах — благодаря той оценке, возможно лишь предполагаемой, какую им дают замеченные или незамеченные, подлинные или воображаемые наблюдатели, следующие, или якобы следующие, за ним по пятам, — масштабность, каковой они полностью или по крайней мере частично лишены в обыденной жизни.

Человек, за которым следят, в своих поступках похож порой на актеришку из балагана, а порой на психически больного.

Ведь не так это просто — обнаружить среди машин, с утра до поздней ночи наводняющих улицы такого города, как Мюнхен, те самые машины. И совсем не так просто обнаружить среди прохожих, с утра до поздней ночи снующих по улицам такого города, как Мюнхен, лиц обоего пола, находящихся у государства на особой службе. То есть обнаружить их в полном смысле этого слова, разумеется, невозможно. Их можно разве что спровоцировать тем или иным неожиданным маневром, добиться реакции, выдающей истинные их намерения.

Так, например, приметив поблизости нарочито неприметно одетого человека, я, спокойно дожидаясь поезда метро в направлении Кифернгартена, в самый последний момент прыгала в поезд по другую сторону платформы, следующий в направлении Харраса. Если подозрительный субъект, спокойно, как и я, дожидавшийся поезда на Кифернгартен, тоже в самый последний момент предпринимал попытку пересесть в поезд на Харрас, я считала, что добилась своего.

Так, например, я заходила в какой-нибудь сравнительно недорогой обувной магазинчик, где обычно на стеллажах выставлены туфли всех размеров лишь на одну ногу и, если вы остановили на чем-нибудь свой выбор, приходится просить продавщицу принести пару. Если следом за мной в магазин входил один из таких нарочито неприметно одетых людей, можно было счесть это случайностью. Однако если я, не взяв в руки ни одного образца, резко поворачивалась и быстро выходила из магазина и следом за мной тот человек, точно так же не взяв в руки ни одного образца, резко поворачивался и быстро выходил из магазина, я считала, что добилась своего.

Выдавались дни, когда у меня на них словно просыпался особый нюх. Пожилых сотрудниц особого государственного ведомства я узнавала по их грубошерстным темно-зеленым пальто, по шляпкам в национальном стиле, отвисшей челюсти и злобной гримасе на лице, более молодых — по наглухо застегнутым кроличьим жакетам или пальто, по безнадежным усилиям, несмотря на весьма скромный доход, не слишком отставать от моды.

Сотрудников мужского пола я, так мне казалось, узнавала по клетчатым кепочкам, старомодным, порой весьма поношенным пальто, по непривычно широким брюкам, какие носили много лет назад. Настораживало и то, что в разгар дня, когда большинство людей сидят на работе, они, непринужденно помахивая газеткой, прогуливались по городу, хотя отнюдь не производили впечатления ни богатых бездельников, ни туристов, ни безработных бродяг. Порой кто-то из них останавливался не где-нибудь, но перед витриной магазина женской одежды или, что еще смешней, перед витриной модной лавки для молодежи и, уставившись на выставленные наряды, дожидался, пока я пройду мимо. И потом отправлялся вслед.

Другие поспешно обгоняли меня, чтоб затем медленно тащиться впереди, так что, когда я спешила сама, уже мне волей-неволей приходилось их обгонять, и предположение, будто они намеренно следуют за мной по пятам, казалось высосанным из пальца. Если же у меня было время, то, несмотря на сильное нетерпение, я замедляла шаги и плелась сзади, дожидаясь, когда мой соглядатай повернет голову, чтоб удостовериться, иду ли я следом. И действительно, рано или поздно так поступали все эти господа, поспешно обгонявшие меня вначале, а потом томительно медленно тащившиеся впереди. Они не просто оглядывались один раз, случайно, нет; оборачиваясь неоднократно, они искали меня взглядом и, лишь заметив, что я в упор фиксирую каждое их движение, рывком поворачивали голову вперед.

Возможно, их научили этой уловке, а то и форменным образом натаскали. Впрочем, ни сами они, ни те, кто их натаскивал, ни даже начальники тех, кто их натаскивал, не отличаются, похоже, особой изобретательностью. Кому волей-неволей приходится столкнуться с ними в силу обстоятельств, тот раскрывает со временем все их уловки.

А кроме того, человек, за которым следят, нередко встречает людей, за которыми следят точно так же. Трудно объяснить это всего лишь случайностью. Слежка в нашей стране, между прочим, ведется за куда большим числом людей, чем воображают многие наши сограждане. Представьте, что в нашей стране вдруг резко сократится число террористов и прочих врагов конституции; последствия для многочисленных сотрудников и сотрудниц особого государственного ведомства будут самые плачевные: упадет трудовая мораль, с утра до вечера им придется бездельничать и предаваться собственным мыслям.

Как бы то ни было, человек, за которым следят, не одинок, хотя случаются мгновения, когда он чувствует себя покинутым всеми на свете, когда даже у друзей история его вызывает лишь недоверие или, что еще хуже, почти неприкрытую скуку. В последнее время, как я уже говорила, люди, за которыми ведут слежку, не так уж редко встречают товарищей по несчастью. Доходит даже до обмена опытом, сравнения наблюдений. С радостью, более того, с удовлетворением признают они правоту друг друга, и есть в этом что-то крайне смешное, нелепое.

Удовлетворение проистекает прежде всего оттого, что сходные наблюдения, сделанные, помимо тебя, другим человеком, доказывают лишний раз, что ты отнюдь не страдаешь навязчивыми идеями.

К примеру, в доме одной издательницы в Фельдафинге я встретила человека, за которым тоже следили, и он подтвердил то, что раньше установила я сама, а именно: твой автомобиль преследует обычно не одна, а несколько сменяющих друг друга машин, они блокируют движение позади, совершают затем обгон и, рассыпавшись в разные стороны, едут вперед, отчасти потому, что цель твоей поездки заранее известна всем этим дамам и господам из ведомства по охране конституции благодаря подслушанным телефонным разговорам и вскрытым письмам, отчасти же потому, что им не составляет труда связаться друг с другом по радио и устроить все так, чтобы в тот момент, когда одна их машина сворачивает с магистрали, прямо перед ней или сразу же вслед за ней на эту магистраль устремилась другая их машина, разумеется, если она уже не поджидала у обочины с включенным двигателем.

Редакторша, за которой, как ей казалось, следили уже давно, поскольку у нее был друг, несколько лет назад находившийся в близких отношениях с девушкой, ставшей потом террористкой, подтвердила вдобавок мои наблюдения насчет автомашин, ведущих слежку: среди них встречаются и почтовые автомобили, и автомобили с рекламными щитами, и легковые фургоны с задернутыми занавесками, и даже учебные автомобили с табличкой «За рулем ученик».


Когда около двух ночи я вернулась из Фельдафинга и вошла в подъезд, лифт был занят. Я прислушалась. Однако, кроме тихого шелеста приближающегося лифта, ничего слышно не было. Никто в подъезде не принимал гостей, никто не устраивал семейного торжества. Лифт замер передо мной на первом этаже. Когда двери открылись, я непроизвольно шагнула назад.

И тем не менее при виде меня человек в лифте, казалось, перепугался не на шутку. Побледневший, с расширенными глазами, он несколько секунд пялился на меня, потом, едва слышно выдохнув «добрый вечер», выскочил из лифта и чуть ли не бегом бросился к выходу.

Это был мужчина лет сорока двух — сорока пяти, темноволосый, лысоватый, с нездоровым цветом лица; он выглядел точно так, как в моем представлении выглядит доносчик-соглядатай. На нем было поношенное, старомодное, необычайно длинное черное пальто с оттопыренными карманами и истрепанным воротником, уголки которого словно кто-то обкусал; резкий, почти нечеловеческий запах исходил от него. Пахло, скорее всего, каким-то химикатом или даже смесью разных, непонятно каких, химикатов. Запах этот шел не только от него. Лифт, поднимавший меня на шестой этаж, тоже пропах этим химикатом или этой смесью.

Поднявшись наверх, я обнаружила, что оба коврика — мой и соседей напротив — сдвинуты, будто на них поскользнулся кто-то стремительно выскочивший из квартиры: вместо того чтоб лежать как положено, у самых дверей, коврики валялись теперь посреди коридора. В квартире я обнаружила еще более явственные перемены, происшедшие за время моего многочасового отсутствия.

Крашеный коричневый шкаф в крестьянском стиле к моменту моего возвращения стоял в прихожей совсем не так, как прежде; его обычное место было слева от входной двери, где у стены с незапамятных времен отсутствовал плинтус. Сейчас шкаф был отодвинут примерно на полметра и — должно быть, из-за нехватки времени — так и не поставлен на место.

Прежде чем задвинуть его на место, я сунула руку в узкую щель между полом и стеной, туда, где, как я уже сказала, с незапамятных времен отсутствовал плинтус. Вместо засыпки в этой щели теперь была пустота. Насколько глубока была щель, в ту ночь мне выяснить не удалось, как из-за отсутствия нужного инструмента, так и из-за отсутствия должного спокойствия. Впрочем, в тот момент мне и не хотелось это выяснять.

Я снова принялась искать по всей квартире следы незваных визитеров. И делала это в ту ночь без всякой системы. Растерянно и торопливо выхватила с полки пару книг, осветила карманным фонариком слой пыли за ними, но отпечатков пальцев не обнаружила. Вытащила наугад несколько папок, взяла стопку кофточек с полки в платяном шкафу. Я светила фонариком во все шкафы, высвечивала пространство над ними, пол, пятна сырости на потолке в кабинете.

И хотя было ясно, что пятна сырости появились на потолке отнюдь не по вине господ из особого ведомства, а из-за обильных дождей и снегопадов, я уставилась на них с недоверием, со злостью поначалу и со все большей растерянностью в конце. В ту ночь все в квартире казалось мне изменившимся, даже трещина на потолке в гостиной, справа, примерно там, где потолок смыкается со стеной. Теперь она казалась мне глубже и длиннее. И не только казалась: она и в самом деле стала глубже и длиннее. Причину этого я не могу понять до сих пор.

Мне вдруг почудилось тогда, что и платья мои висят по-другому, и книги, папки и даже шкафы стоят по-другому, что они перекладывали стопки белья, рылись в полотенцах.

Я провозилась до рассвета, время от времени присаживалась и сидела, уставившись в одну точку, то с ненавистью, то равнодушно позевывая; в квартире я все перевернула вверх дном и уже не стала наводить порядок. Не было сил. Я выключила свет и улеглась в постель.

Однако, несмотря на усталость, заснуть я не смогла. На часы я не смотрела. Но помню, что долго еще лежала без сна, снова и снова пытаясь понять, что же во мне самой и в моем поведении столь подозрительного. Через несколько дней я чуть было совсем не потеряла голову.


Моя сестра, живущая в Мюнхене, в районе Л., пригласила меня к себе поужинать. В тот день сразу после обеда повалил снег. Я хотела заказать такси. Но на стоянках, куда я звонила, никто не отвечал. Поэтому я отправилась на ближайшую стоянку пешком.

Сегодня у них опять что-то затевается, подумала я, выходя из дому. Не успела я появиться на улице, как в ту же минуту — в последнее время так бывало часто — с места сорвались разом три машины: желтый «гольф» и зеленый «рено», стоявшие у противоположного тротуара, и белый «фольксваген», приткнувшийся у тротуара возле моего подъезда; все они устремились в одном направлении, все объехали по нескольку раз квартал, пока я дожидалась на стоянке такси. Когда же наконец я села в машину, все три автомобиля двинулись за ней, обогнали и какое-то время следовали впереди, потом свернули в разные стороны, передав наблюдение за такси другим машинам, стоявшим у обочины с включенными двигателями.

В тот вечер я не стала рассказывать сестре о своих наблюдениях, ведь, кроме ее мужа, в прошлом члена консервативной студенческой корпорации, который либо посмеялся бы надо мною в кулак, либо потом досаждал бы из-за меня сестре, за столом сидел еще мой отец. В отличие от зятя отец, по-моему, просто схватился бы за голову. Дело в том, что его мать под старость поместили в психиатрическую больницу, там она и умерла, ей все мерещилось, будто соседи или какие-то посторонние люди проникают в ее отсутствие в квартиру и создают там немыслимый хаос, который на деле создавала она сама, разыскивая по всей квартире своими же руками переложенные вещи.

Когда часа примерно через три в сопровождении отца и сестрина мужа я шла по пешеходной дорожке, отделяющей квартал, где живет сестра, от улицы, мне бросилась в глаза одна из стоявших у противоположного тротуара машин, наполовину занесенная снегом: в ней сидел человек в шляпе. Следует отметить, что улица, по которой мы шли, освещена была более чем тускло, а в это время — около десяти часов вечера — кругом не было ни души. Наше приближение отнюдь не смутило сидевшего за рулем мужчину в шляпе, он даже на мгновенье не повернул головы в нашу сторону, продолжая неподвижно сидеть, уставившись на безлюдный, занесенный снегом газон.

Отец и зять спешили вернуться в тепло из-за пронизывающего ветра, им было не до человека, неподвижно сидевшего в почти занесенной снегом машине в столь позднее время в безлюдном проулке и внимательно разглядывающего занесенный снегом газон. Я ничего им не сказала.

Дома я, вооружившись фонариком, принялась заново обследовать квартиру. Дело в том, что на сей раз я приметила еще и полицейскую машину, следовавшую за нами на некотором расстоянии. Не успела я войти в подъезд, как полицейский автомобиль промчался мимо. Разумеется, это могло быть чистой случайностью, а могло случайностью и не быть. В машине сидели двое полицейских, и ни один из них, проезжая мимо нашего дома, не повернул головы.

Тем вечером и ночью я окончательно пришла к выводу, что в мое отсутствие кое-где в квартире отрывали или чуть сдвигали плинтусы, вынимали и укрепляли заново половицы. Кое-где между плинтусами и стеной зияли большие, чуть ли не сантиметровые щели. Щели между половицами были, правда, не столь широки. Зато по краям половиц там и сям заметны были выщербины. Они бросались в глаза из-за более светлого цвета древесины. А еще бросалось в глаза, что в щелях не было ни пылинки.

Потом я заметила на белом шерстяном ковре в гостиной вмятины рядом с ножками кресел, то же самое — рядом с ножками журнального столика. Помимо кресел и журнального столика, незваные визитеры явно сдвигали еще и мой письменный стол. На светло-голубом ковре в кабинете также выделялись прежние вмятины по соседству с ножками письменного стола.

Полночи я в свою очередь сдвигала мебель: кресла, журнальный столик, софу, письменный стол, телевизор, кухонные шкафы, шкаф в прихожей, скатывала ковры и со все возрастающим недоверием и все большей неуверенностью изучала половицы и плинтусы. Ближе к полуночи состояниемоего духа стало настолько тревожным, что я позвонила в Н. своей приятельнице Марго Р. — как я уже сказала, по профессии врачу — с просьбой выписать мне успокоительное и отправить рецепт спешным письмом.

После этого я вновь занялась плинтусами и половицами, все больше утрачивая целостное представление о происходящем. Пожалуй, я и правда была тогда на пределе. Вдруг мне показалось, что все опять изменилось, опять я с недоверием уставилась на пятна сырости в кабинете, хотя прекрасно понимала, что уж пятна-то обязаны своим возникновением не господам из особого ведомства, а лишь обильным дождям и снегопадам.

В конце концов я оставила все как есть, приготовила постель, выключила свет, убрала фонарик и легла. Услыхав минуты через две после того, как был выключен свет, шум двух отъехавших от дома машин, я, в тогдашнем моем состоянии, придала этому факту чрезвычайное значение. Что это могли быть машины каких-нибудь запоздалых гостей из соседних домов или даже из нашего дома, только сейчас разъезжавшихся по домам, мне вообще не пришло в голову.

Я поднялась, слегка отодвинула штору и выглянула из окна, под которым находится мое изголовье, на улицу. Но машины были уже слишком далеко, даже задних огней не видно. Тут мне бросилось в глаза, что в окне дома напротив, на третьем этаже, все еще горит свет.

Это ничего не доказывает, убеждала я себя, вновь укладываясь в постель.

В ту ночь я больше не размышляла о том, что же во мне самой и в моем поведении столь подозрительного. Гораздо больше меня занимал вопрос, не вздумается ли сим почтенным господам, после того как они потратили на меня столько времени и усилий, при необходимости подбросить мне в квартиру компрометирующие материалы. А кроме того, я пыталась представить, каково это — находиться в тюремной камере.


Наутро я продолжила тщательное обследование квартиры, точнее — значительно увеличила хаос, созданный минувшей ночью. Между делом я позвонила Томасу Ш. в надежде, что он сумеет помочь мне благодаря своим обширным связям. Он пообещал заехать около шести.

К полудню я наконец обнаружила в щели между половицами в кабинете три тоненькие, размером со спичку, шутихи, покрытые толстым слоем пыли, накопившейся с течением времени; три шутихи, три завернутые в розовую бумагу трубочки с короткими фитилями; в тогдашнем моем состоянии я приняла их за что угодно, только не за обычные хлопушки, которые продаются в канун Нового года в любой мелочной лавке.

Развернув розовую бумагу, я обнаружила внутри порох и мгновенно утвердилась в мысли, что, пока я была у сестры, они подложили мне под половицы оружие и боеприпасы. До смерти напуганная воем как назло грянувшей тогда полицейской сирены, я выбежала из квартиры, зажав в руке распотрошенную и обе нетронутые шутихи, бросилась вниз по лестнице и принялась трезвонить в дверь к Петеру X., который, как я уже говорила, жил этажом ниже. Продемонстрировав шутихи, я ошарашила его сообщением, что мне, кажется, подложили вчера вечером с провокационной целью оружие и боеприпасы, и попросила о помощи.

Петер X. поднялся со мной в квартиру, я заперла дверь и беспомощно заметалась по комнатам; Петер X. сыпал язвительными замечаниями насчет ужасающего беспорядка, я же не могла оторвать глаз от пола и наконец, решительно вооружившись клещами, отверткой и молотком, начала отдирать в гостиной плинтусы, порожек и примыкающие половицы.

Хотя именно этот участок казался мне особенно подозрительным, я, отодрав в конце концов половицы, не нашла там ничего особенного, кроме деревянных планок, остатков штукатурки и отопительной трубы. Петер X., качая головой, вернулся к себе. Чем я занималась в тот день после обеда, теперь уже не помню. Помню лишь, что ждала рецепта на успокоительное, пыталась кое-как навести порядок и одновременно вновь создавала хаос, заново исследуя плинтусы, половицы, отверстия от сучков, царапины, щепки.

До сих пор я считала, что, прожив больше года в этой двухкомнатной квартире с кухней, прихожей и ванной общей площадью, как я уже говорила, восемьдесят квадратных метров, я знаю ее как облупленную. Я бы просто высмеяла любого, кто рискнул бы в этом усомниться. На деле же я знала ее далеко не так хорошо — к моему глубочайшему изумлению, я даже не могла на сто процентов быть уверенной в тех микроскопических изменениях, которые, как мне казалось, сумела обнаружить. И то, что я тогда предприняла, было, можно сказать, настоящими исследовательскими экспедициями по собственной двухкомнатной квартире.

Еще когда я занималась обследованием плинтусов, половиц, отверстий от сучков, царапин, щепок, в дверь вдруг позвонили. На пороге стоял Петер X. Он выглядел не просто ухоженным, следящим за собой человеком. Он успел разодеться буквально в пух и прах. На нем был серый фланелевый костюм, свежая рубашка, он был самым тщательным образом причесан и выбрит — поначалу я только с удивлением отметила все это, никак не связав с оброненными мною словами об обещании Томаса Ш. заехать около шести.

Петер X. осведомился, удалось ли мне наконец прийти в себя. Я пригласила его зайти, но предупредила, что долго оставаться ему не стоит, так как с Томасом Ш. мне хотелось бы побеседовать наедине. Он как будто бы не возражал. Что он может дождаться Томаса Ш., а потом попросту взять и не уйти, такое мне в тот момент даже в голову не приходило.

А на деле Петер X., после того как Томас Ш. позвонил в дверь, поднялся с кресла всего раз — и то лишь затем, чтоб снова откинуть ковер, которым я наспех прикрыла развороченные половицы у двери гостиной; он вынул эти половицы и прислонил к стене, чтоб развороченный пол тотчас бросился в глаза вошедшему.

Пусть он все это увидит, заявил Петер X. и снова плюхнулся в кресло, не обращая внимания на мои намеки оставить нас одних. Он лично продемонстрировал Томасу Ш. разобранный пол, словно боялся, что тот не уделит ему достаточно внимания, а потом битый час старался посеять в нем сомнения насчет достоверности моих выводов и моей трактовки предшествующих событий.

Казалось, он совсем позабыл, как недавно сам же рассказывал мне о людях, часами просиживающих прямо против нашего дома в автомашинах, о дверном замке, который с некоторых пор стал у него заедать, о рукописях, которые время от времени кто-то перекладывал у него на письменном столе.

Томас Ш., понятно, не мог не заметить настойчивости, с какой Петер X. отрицал всякое правдоподобие моих рассказов — лицо его при этом раскраснелось, исказилось от напряжения и какого-то непонятного возбуждения, — так вот, Томас Ш. напрямик спросил Петера X., почему для него столь важно, чтоб мои рассказы воспринимались исключительно как плод больного воображения.

И тут Петер X. смешался. Все, конечно, возможно, заюлил он, даже слежка за моей скромной особой, даже обыски у меня на квартире. Но все-таки наибольший интерес из двоих, подвел он итог, представляет он, Петер X., и если уж за кем-то должна вестись слежка, если уж у кого-то должны проводиться обыски в квартире, то, разумеется, он первый на очереди.

Но ведь не исключено, что и твою квартиру обыскивают, заметила я.

И уж чего он совсем не понимает, продолжал Петер X., так это что я не способна взглянуть на все с иронией.

Ты только подумай, с иронией! — воскликнул Томас Ш., покачав головой. Однако Петер X. резко сменил тему и заговорил о высокой роли поэзии, которую он толкует весьма расплывчато, и о месте поэта в обществе, которое в его рассуждениях тоже оказывалось довольно неопределенным.

Впрочем, в тот вечер я не собиралась вникать в его болтовню. Я перевела разговор на террористов, живших в этой квартире, когда он числился съемщиком.

Застигнутый врасплох, Петер X. не стал отрицать, что лет шесть назад здесь действительно обитали какое-то время террорист П. и террористка X. Более того, он подтвердил, что очень сблизился тогда с ними. Упомянул в свойственной ему уклончивой манере, что и самого его однажды задержали на сутки. После чего вновь посоветовал мне смотреть на подобные вещи с иронией.

Но если оружие, некогда принадлежавшее П., найдут теперь в этой квартире, плохи ее дела, сказал Томас Ш. А может, они и в самом деле нашли что-то при обысках, добавил он.

Эта простая мысль вообще не приходила мне в голову. Она казалась чудовищной и одновременно убедительной, хоть как-то проясняя обыски, все чаще повторявшиеся у меня на квартире, усиленную слежку за моей скромной особой. Я вдруг взглянула на развороченные половицы другими глазами. Под ними ведь могло находиться бог знает что, точнее — под ними и сейчас может находиться бог знает что. Ведь до сегодняшнего дня я не проводила планомерного обследования всех половиц, да и никто не делал этого по моей просьбе.

А может, стоит самой обратиться в полицию: так, мол, и так, мне стало известно, что в моей квартире лет шесть назад обитали террористы, и попросить их проверить пол? — спросила я Томаса Ш.

Тот поначалу нашел идею неплохой, однако затем счел, что при таком раскладе полицейские решат, будто я собираюсь заранее снять с себя любые подозрения, чтоб потом беспрепятственно укрывать здесь оружие и боеприпасы.

После такого заявления они будут обыскивать квартиру еще более тщательно, сказал он.

Он обещал подумать, чем тут можно помочь. Кстати, какое-то время Томас Ш. не подавал о себе вестей. Да он и не скрывал, что вся эта история со слежкой и обысками убедила его лишь наполовину, главным образом, по-моему, из-за ехидных замечаний и всего поведения Петера X.

Почему все-таки Петеру X. было так важно, чтоб Томас Ш. не поверил моим словам, я и сегодня не могу толком объяснить. А в тот вечер, возмущенная до глубины души, я в конце концов прогнала его и вышла на улицу вместе с Томасом Ш., чтоб продемонстрировать, как при моем появлении сорвутся с места машины, стоящие прямо против моего дома, у противоположного тротуара.

Однако, когда мы очутились на улице, ни одна из них с места не тронулась. И в течение следующих пяти минут, пока мы медленно прогуливались вокруг квартала, не произошло абсолютно ничего из ряда вон выходящего.

Вернувшись домой, я занялась уборкой. И еще до того, как я улеглась в постель, позвонил почтальон и вручил мне спешное письмо с рецептом успокоительного. Впрочем, в аптеку я отправилась лишь на другой день. Приняла двойную дозу и проспала в общей сложности, не считая коротких мгновений, когда я просыпалась и вновь глотала таблетку, пятьдесят шесть часов. С тех пор мысль, что меня могут вдруг без видимой причины арестовать, уже не внушает мне былого ужаса. Панический страх перед новыми актами произвола, охвативший меня с того самого дня, как я окончательно убедилась, что квартиру мою обыскивают, а за моей скромной особой ведется слежка, — этот страх улетучился раз и навсегда.


Теперь я уже точно не припомню, когда это было. Должно быть, недели за две до разговора с Томасом Ш., на веселом сборище после премьеры какой-то бульварной французской пьесы в полуподвальном мюнхенском театрике, куда я отправилась лишь потому, что там играла моя знакомая актриса, да, именно там я познакомилась с неким господином Андауэром, по крайней мере так он себя назвал. Господин Андауэр, довольно высокий, крепкий, гладко выбритый мужчина с голубыми глазами, зачесанными назад светлыми волосами и весьма невыразительным носом, я бы даже сказала — носиком, поначалу не вызывал у меня подозрений. Однако что-то в этом господине, назвавшемся стажером и ни с того ни с сего поведавшем мне о своем намерении стать адвокатом, настораживало меня.

Господин Андауэр, не знакомый, судя по всему, ни с кем, кроме владельца театрика, кстати парня весьма сомнительного, — ни с актерами, ни с собравшимися на премьеру зрителями, — одиноко стоял в фойе в расстегнутом пальто, а после того, как владелец театрика заявил, что в это время вызвать такси невозможно, пригласил меня в свою машину. Подъехав к моему дому, он предложил выпить еще где-нибудь по бокалу вина. Отвергнуть его предложение было неловко, ведь он только что оказал мне любезность.

Итак, мы отправились в итальянский ресторанчик, расположенный в подвале через два дома от моего, выпили по стакану глинтвейна, отведали пиццы и проболтали с час; точнее, это господин Андауэр, запомнивший, к моему изумлению, что в театре я сидела в третьем ряду, болтал не закрывая рта, я же в основном слушала и пыталась определить, что передо мной за человек.

Он не просто демонстрировал, действуя мне на нервы, самые изысканные манеры, какие обыкновенно приобретают в танцклассе. Он отрекомендовался вдобавок поклонником Рильке и заявил, что чтение этого поэта оказывает на него умиротворяющее воздействие продолжительностью в несколько дней. Да, еще он утверждал, что безумно любит природу. Мечтательно прикрывая время от времени глаза, словно пытаясь оживить перед мысленным взором благостную идиллию тихого рождественского вечера, он описывал мне безлюдный ландшафт, вид на который открывается из его однокомнатной квартиры в одном из мюнхенских пригородов. Потом поведал, на сей раз куда более робко, что интересуется боксом, и даже признался, что любит кулачные поединки не только как зритель.

Ему не хотелось бы пугать меня, заметил он, но он в самом деле давно занимается этим спортом. И, кстати, тренируется в спортклубе всего в двух минутах ходьбы от моего дома.

Вполне возможно, что сей господин, назвавшийся Андауэром и выдававший себя за поклонника Рильке и будущего адвоката, стремился, с одной стороны, завоевать мое расположение, с другой же, отрекомендовавшись весьма тренированным боксером-«любителем», кое в чем и предостеречь меня. В тот вечер сей господин с гладко выбритым и потому как бы голым лицом, со своим крохотным носиком и изысканными манерами, которые он демонстрировал с вымученной улыбкой, постоянно боясь совершить какой-нибудь faux pas[110], особенно при входе и выходе из ресторанчика, когда он то опережал меня, то пропускал вперед, даже если ради этого приходилось буквально протискиваться мимо, — так вот, в тот вечер господин Андауэр не повернулся ко мне еще одной важной своей гранью, а именно — симпатией к террористам.


Это он осуществил при следующей нашей встрече. А устроил он ее весьма смешным и наивным образом. Позвонил около девяти вечера и сообщил, что только что вышел из спортклуба в двух минутах ходьбы от моего дома. Потом спросил, не может ли он сейчас вернуть мне книгу, которую взял почитать тогда, после премьеры.

Я хотя и согласилась, однако дала понять, что визит не должен затягиваться. Только я положила трубку, как господин Андауэр уже звонил в подъезде.

Несмотря на то что на шестой этаж он поднимался лифтом, а не несся сломя голову по лестнице, дыхание он переводил с трудом, а это доказывало, что путь от телефона-автомата к моему дому был проделан весьма быстрым шагом, может даже бегом. Несмотря на зимнюю пору, на нем была всего-навсего черная, видавшая виды куртка, а не пальто, должно быть, потому, что плащ, бывший на нем во время премьеры, и очень потертое замшевое пальто цвета охры, надетое им в третью и покуда последнюю нашу встречу, производили еще более неприглядное впечатление, нежели эта столь явно видавшая виды черная куртка.

Как бы там ни было, рука, которую он протянул мне, здороваясь, была холодна как лед. Заверив, что моя книга в полной целости и сохранности, он извлек ее из пластикового пакета в черно-белый цветочек, затем тщательно свернул пакет до размеров носового платка и положил на столик в прихожей столь бережно, что можно было подумать, он собирается забрать его, уходя; и в самом деле, прощаясь, он сунул пакет в нагрудный карман своей куртки.

По меньшей мере столько же времени, сколько ушло на складывание пластикового пакета, потребовалось поклоннику Рильке и боксеру-«любителю», повернувшемуся в тот вечер, как я уже говорила, еще одной важной своей гранью, а именно симпатией к террористам, и неоднократно — то настойчиво, то томительно скучно — пытавшемуся спровоцировать меня, — так вот, столько же времени потребовалось господину Андауэру, чтобы решиться в тот вечер на стаканчик пива. Когда в конце концов он сдался и позволил себе этот стаканчик, впечатление было такое, будто он нарушает некий твердый жизненный принцип и ему еще предстоит ответить за это перед собою и господом. Кстати, пока я наливала себе кока-колы, он предостерег меня и от этого напитка.

К подобным напиткам пристраститься так же легко, как к алкоголю, заметил он. Он знает одного бывшего алкоголика, который, бросив пить, «заболел» кока-колой.

Прежде чем завести разговор о терроризме, господин Андауэр успел признаться еще в любви к животным, точнее, он был владельцем двух попугаев, которые, по его словам, частенько ни свет ни заря поднимают его с постели своими криками.

Может, сказал он, стоит ради попугаев подыскать квартиру побольше, а может, лучше сбыть кому-нибудь этих птиц, которые так и не научились разговаривать. Его самого тридцатиметровая однокомнатная квартира вполне устраивает. Да и вообще, вряд ли удастся быстро найти другую квартиру со столь прекрасным видом на безлюдные луга и поля.

Вслед за этим господин Андауэр перевел разговор на терроризм, причем настолько неожиданно и неловко, что даже у самого наивного простака неизбежно зародилось бы подозрение, что разговор этот преследует вполне определенную цель. К тому же он совершенно не владел аргументацией террористов и тех, кто питает к ним симпатию.

В культурном отношении, заявил он, Западная Европа, да и Восточная тоже, выдохлась. Ничего интересного больше не произойдет, ни в одной области, так он полагал.

Вот были террористы, продолжал он, тогда по крайней мере хоть что-то происходило.

Это не аргумент, заметила я.

Но господин Андауэр проигнорировал мое замечание. С наигранным пафосом он провозгласил, как стыдно ему, что он продолжает жить, когда трое покончивших самоубийством в тюрьме Штаммгейм давно преданы земле. В том, что они покончили самоубийством, он ничуть не сомневался.

Мне стыдно, что я продолжаю жить, повторил он несколько раз.

А чего, собственно, вы стыдитесь? — удивленно спросила я.

Этого я не могу объяснить, мне просто стыдно, ответил господин Андауэр. А разве вы не ощущаете ничего подобного? — добавил он, присовокупив к вопросу настороженный, явно недоброжелательный взгляд в мою сторону.

Вот с этого момента я, пожалуй, и начала понимать, с кем имею дело. Я мгновенно подобралась, и вовсе не потому, что питаю какие-то симпатии к террористам или хотя бы частично одобряю их теории. Я была начеку, так как сказала себе: любое необдуманное слово, любое хоть чуточку двусмысленное высказывание они, конечно же, истолкуют в нужном им смысле и используют против тебя.

Но не используют ли против меня и мои отрицательные высказывания по поводу терроризма? Не расценят ли их как хитроумный маневр с целью замести следы?

Господин, назвавшийся Андауэром, не оставил своих усилий и после того вечера. В тот вечер, однако, он быстро сменил тему и принялся рассуждать о проблемах сугубо метафизических, в которых, кстати, разбирался столь же мало, как и в вопросах, связанных с терроризмом. Иначе он вряд ли счел бы меня террористкой, не стал бы иносказательно предостерегать от ударной силы своих кулаков, не изучал бы меня столь оценивающим, холодным, а временами весьма недоброжелательным взглядом. Впрочем, по-настоящему опасным господин Андауэр казался, только когда голос его понижался до шепота.

Я слушала его с дружелюбной миной, хотя отвечала односложно. Одновременно я пыталась определить, есть ли у него оружие, не спрятан ли где портативный магнитофон или микрофон направленного действия. А еще я раздумывала, как бы исхитриться разоблачить его. На мгновение я даже решила под каким-нибудь предлогом выйти вместе с ним на улицу и запомнить номер его автомобиля.

Но, отчасти опасаясь разбудить его недоверие, отчасти же тщеславно надеясь заманить его в кафе и украдкой сфотографировать, я не стала провожать господина, назвавшегося Андауэром, до машины. Я попрощалась с ним на пороге собственной квартиры. Уходя, он обещал позвонить в ближайшее время.


Он и в самом деле позвонил через несколько дней, в то же время. И точно так же, как в прошлый раз, сообщил, что тренировался в спортклубе, а потом спросил, нельзя ли заглянуть ко мне ненадолго. Прошлый раз получился очень милый вечер, заметил он.

Я ответила, что собираюсь пораньше лечь спать. У меня правда не было охоты в такой поздний час беседовать с ним наедине о смысле жизни, да еще опровергать попутно его протеррористские высказывания, не зная, кто будет изучать весь этот разговор, записанный на магнитофонную пленку или подслушанный благодаря микрофону направленного действия.

Господин Андауэр обещал позвонить в другой раз. Однако, вместо того чтобы напомнить о себе еще раз телефонным звонком, он встретил меня на следующий день — судя по всему, далеко не случайно — в обувном магазине на Леопольдштрассе, где я как раз примеряла туфли. Он подошел ко мне сзади и тем не менее сделал вид, будто крайне ошеломлен. Потеряв на какое-то время от нежданной радости дар речи, он молча уставился на меня, словно не веря глазам своим, а затем произнес: Неужели это действительно вы?

Впрочем, с какой целью он сам оказался в этом обувном магазине, было совершенно неясно. Целиком поглощенный изображением непомерного удивления, этот господин начисто забыл, что разыгрываемая им роль требует хотя бы для проформы подержать в руках пару мужских ботинок.

Лишь после того, как я напомнила ему об этом, точнее, после того, как я в упор спросила его, намерен ли он покупать себе туфли, он бросил нерешительный и какой-то потерянный взгляд в направлении полок, на которых была выставлена мужская обувь самых разных фасонов и расцветок, затем сказал, что пока не решил, и, хоть я активно подбивала его на покупку, ссылаясь на низкие цены — как раз началась дешевая зимняя распродажа, — он вместе со мной вышел из магазина, пальцем не шевельнув ради покупки. Должно быть, не без оснований опасался, что начальство не возместит ему подобного расхода, произведенного во время несения службы по охране безопасности нашего государства.

На улице он предложил зайти куда-нибудь выпить кофе и тут же решительно направился в ближайшее кафе, где при входе вновь продемонстрировал свои раздражающе изысканные манеры, то опережая меня, то пропуская вперед, даже если из-за недостатка места приходилось буквально протискиваться мимо, и все это с вымученной улыбкой на лице.

Как и следовало ожидать, после нескольких вводных высказываний о Рильке, поклонником которого он отрекомендовался и в этот раз, разговор — еще до того, как официантка подала кофе, — перешел на террористов. И вновь его суждения были более чем дилетантскими. Они заставляли предположить, что в задачи такого рода государственных служащих, а также, возможно, в задачи их начальников и даже начальников их начальников не входит изучение хотя бы в общих чертах аргументации столь усердно и столь беспощадно преследуемых ими террористов, аргументации, о которой не так давно много писали наши газеты и журналы.

Преследование ведется явно шаблонно, даже вслепую. Какой абсурд — составлять список квартир, где некогда обитали террористы, продолжать слежку за этими квартирами, когда террористы те давным-давно за решеткой или скрылись за семью морями, и, ничтоже сумняшеся, втягивать в этот процесс более позднего съемщика, даже не предупредив его, скажем, при подписании контракта, до въезда в квартиру, проверять его имущество, его бумаги, его личные вещи, причем отнюдь не с уверенностью, что речь в данном случае идет о незапятнанном гражданине нашего общества, напротив, с подозрением, которое будет висеть на нем до тех пор, пока он его не снимет, а это невозможно, ибо он не догадывается, в чем его подозревают, и, скорей всего, даже не предполагает, что находится под неким подозрением, неопределенным, взятым с потолка, точнее — под подозрением, основанным на самом обычном и вполне законном факте найма квартиры; вот в этой-то абсурдности и заключено нечто угрожающее, внушающее ужас.

Исходя из такого рода подозрений, чиновник, который проводит обыск в квартире человека, поселившегося в ней после подписания вполне законного контракта и уже тем самым навлекшего на себя подозрение, может счесть подозрительным, двусмысленным и сомнительным абсолютно все. Если этому чиновнику не попадется в руки ничего, что указывало бы на темные дела, попытки конспирации, предательство и измену, если, несмотря на самые тщательные поиски, он не обнаружит в квартире ни пулеметов, ни бомб, ни ручных гранат, ни секретных планов захвата правительственного квартала, то, быть может, именно это покажется ему подозрительнее всего.

Вдруг он имеет дело с врагом государства, который настолько умен и изворотлив, что избегает хранить в собственных четырех стенах оружие, секретные планы, призывы к антиправительственным действиям? Незваный визитер не желает мириться с мыслью, что проник он в эту квартиру напрасно, проник как взломщик, как вор, больше всего на свете опасающийся соседей, вздрагивающий от каждого телефонного звонка, от каждого стука в дверь. Он продолжает поиск в жуткой спешке, ибо не знает, сколько в его распоряжении времени, не знает, когда явится попавший под подозрение хозяин дома. Он просматривает выписки из банковского счета, изучает суммы, снятые подозреваемым со счета за последнее время. Если указанные суммы, по его представлениям, довольно велики, он находит это весьма примечательным; если, даже по его представлениям, они не столь уж существенны, он находит весьма примечательным и это.

Добиться признания собственных заслуг, получить повышение по службе, а может, и приобрести всеобщее уважение, избавившись тем самым от неизбежно связанного с подобной деятельностью привкуса чего-то подпольного и запретного, незваный визитер может лишь в том случае, если что-нибудь найдет. Он просматривает документы подозреваемого. Образ жизни для него не просто намек на какие-то неведомые обстоятельства. К примеру, он находит одно, нет, сразу два свидетельства о разводе. А разве не было террористки, которая тоже разводилась — правда, всего один раз? Из свидетельств о разводе он узнает, что первый брак не был бездетным. Ребенок, однако, не живет с матерью, попавшей ныне под подозрение. А разве не было террористки, чьи дети так же вот жили вместе с отцом?

Недружелюбные взгляды господина, назвавшегося Андауэром, свидетельствовали о том, что по крайней мере в моем случае он абсолютно уверен: перед ним террористка, от которой его отделяет лишь столик диаметром в полметра. Иначе зачем бы он стал, время от времени теряя самообладание, бросать на меня столь недружелюбные взгляды? В конце концов, я ведь лично ему ничего плохого не сделала. Относилась к нему неизменно доброжелательно, даже с некоторой любезностью. К тому же до сих пор не я, а именно он настаивал каждый раз на новой встрече.

В те послеобеденные часы, выпив кофе и расплатившись, причем мне стоило немалого труда противостоять готовности этого господина оплатить и мой кофе, — итак, в те послеобеденные часы мы порешили, что вскоре сходим куда-нибудь вместе поужинать.

А после этого будущий адвокат, поклонник Рильке и защитник террористов господин Андауэр надолго исчез из моего поля зрения. Точнее — больше я его вообще не видела. Выполнил ли он свою миссию? Сумела ли я убедить его в том, что не принадлежу к террористам и даже к тем, кто им симпатизирует? Мне кажется, скорее наоборот.


Ибо незваные мои визитеры отнюдь не отказались от своих визитов с тех пор, как господин, назвавшийся Андауэром, исчез из моего поля зрения. Через несколько дней после той как бы случайной встречи в обувном магазине на Леопольдштрассе я, открыв холодильник, обнаружила вдруг на правой стенке морозильной камеры, которая к тому же вдруг совсем оттаяла, по обе стороны кабеля два отверстия, в которые легко проходил указательный палец. Еще через несколько дней я вдруг обнаружила на диске своего проигрывателя блестящую серебристую фольгу. А еще через несколько дней я обнаружила, что у выреза и на кончиках пояса моего летнего черного платья кусочки ткани заменены кусочками из явно другой черной ткани — факт, который я сочла в высшей степени тревожным, почти что жутким. Неожиданно мне вспомнилось, что на светло-голубом шерстяном ковре в кабинете незадолго до того, как обнаружить замененные кусочки у выреза и на кончиках пояса, я нашла обрывки черных ниток.

Я терялась в догадках: быть может, они намереваются подложить где-нибудь нити из обрезков, чтобы потом доказывать, будто я там действительно находилась. А быть может, обрезки нужны им для натаскивания ищейки. С тех пор как я надевала его в последний раз, платье, кстати, не было в химчистке. И хотя я сама не могла бы сказать, зачем это делаю, я сразу же отнесла его в чистку. А уже потом продемонстрировала друзьям, которые тоже не могли ничего понять и только разводили руками.

Даже адвокат, к которому я обратилась по данному делу, не сумел найти разумного объяснения. Он посоветовал просто выбросить платье. Я, однако, опасалась, что в определенных обстоятельствах и это можно расценить как признание вины, которая, вообще-то, до сих пор была мне неведома, вот почему до поры до времени я снова повесила платье в шкаф.

Что обрезки ткани требуются порой для выявления специфических характеристик человеческой кожи, разъяснил мне не так давно знакомый химик. Ткань на вырезе, сказал он, постоянно находится в тесном соприкосновении с кожей, кончики же пояса часто берут в руки при завязывании. Зная специфические характеристики кожи того или иного индивида, добавил он, можно установить, какая одежда, какие предметы, маски, даже оружие находились в соприкосновении с его кожей, а какие нет.

Тогда, как я уже говорила, платье было снова повешено в шкаф, и не только потому, что я боялась его выбросить, ибо это можно было бы расценить как признание неведомой мне вины. Мне пришло тогда в голову, что незваные визитеры, если им уж очень приспичит, в любой момент могут обзавестись новыми кусочками ткани. В конце концов, в двух моих шкафах одежды висит достаточно. А в том, что квартира моя, несмотря на новый секретный замок, который мне как раз тогда установили, по-прежнему будет доступна для незваных визитеров, я была уверена еще до того, как вошла в магазин, где с недавних пор был создан отдел по установке домашних замков.

Новый секретный замок на дверях своей квартиры я установила лишь затем, чтоб исключить возможность появления в ней прежних обитателей — при этом, естественно, я в первую очередь имела в виду террориста П. и террористку X., — ведь, воспользовавшись дубликатами старых ключей, они в случае чего могли легко проникнуть в квартиру и даже при необходимости что-нибудь там спрятать, а это уже позволило бы предположить столь тесные мои контакты с террористским миром, о каких и не мечтал иной незваный визитер.

Ведь наверняка тот, кто затратил столько усилий на квартирные обыски, на слежку за неким лицом, мечтает в глубине души изобличить своего подопечного. Я, во всяком случае, легко могу представить себе, какое поистине неземное умиротворение снисходит на незваного визитера, когда после всех его нечеловеческих усилий — после многочасового, а то и многодневного ожидания, когда же наконец подозреваемый уйдет на время из дому, после неоднократных, бесплодных обысков на квартире, регулярно повторяющихся в течение более чем девяти месяцев, порой прерываемых неурочным возвращением хозяина и продолжаемых лишь на другой день, а то и через два, через три дня, — когда после всех его нечеловеческих усилий он натыкается наконец на что-то, оправдывающее с лихвой и подозрения, и слежку, и обыски, на что-то, требующее незамедлительного ареста подозреваемого, а в итоге, если принять точку зрения агента, с успехом завершающее долгую и утомительную операцию, в которой участвовали многие почтенные государственные служащие обоего пола.


Итак, новый секретный замок, как я уже говорила, был установлен лишь затем, чтоб исключить возможность появления в квартире прежних ее обитателей, наверняка сохранивших у себя дубликаты старых ключей. В тот день, когда мне врезали новый замок, за мной с самого утра велась почти что неприкрытая слежка. Во всяком случае, когда, направляясь в школу для умственно и физически отсталых детей, о которой писала тогда репортаж, я шла к ближайшей станции метро, впереди меня с черепашьей скоростью ползла машина с двумя полицейскими. Неподалеку от метро я заглянула в аптеку, а полицейский автомобиль тут же затормозил и медленно тронулся с места, только когда я показалась в дверях. В метро меня подхватил один из молодых людей, которые в последнее время частенько попадались мне на глаза; непринужденно помахивая газеткой, они обгоняли меня, чтоб затем томительно медленно тащиться впереди, то слегка приближаясь, то удаляясь на небольшое расстояние и опять же весело помахивая при этом газетой. Кто следил за мной на обратном пути, сказать не могу, так как в метро я тут же принялась делать пометки для репортажа.

Когда я вошла в магазин, где недавно открыли отдел по установке замков, следом за мной вошла женщина лет пятидесяти в грубошерстном темно-зеленом пальто и шляпке в национальном стиле; пока я объясняла хозяину, какой именно замок мне хочется, она села в одно из кресел у витрины, возле самого входа, рядом с журнальным столиком.

И хотя магазин был крошечный, а сидела она примерно на расстоянии метра, вдобавок ко мне лицом, она ни разу, даже на миг, не встретилась со мной взглядом, сидела, уставившись либо на свои колени, либо мимо меня, на дверь подсобки, куда ненадолго скрылся хозяин, чтобы кому-то позвонить.

Пока он разговаривал по телефону, у витрины остановились мужчина и женщина средних лет. На них тоже были грубошерстные темно-зеленые пальто и шляпы в национальном стиле, а еще солнцезащитные очки с очень темными стеклами. Женщина хотела было двинуться дальше. Однако мужчина придержал ее за локоть и, слегка потянув назад, заставил, несмотря на ее полушутливое сопротивление, задержаться у витрины.

Покатываясь со смеху, оба минуту-другую разглядывали витрину, магазин и выставленный всюду товар, а именно: замки, дверные ручки, сейфы, всевозможные цепочки и задвижки, в которых я при всем желании не могла обнаружить ничего смешного; в конце концов, продолжая заливаться смехом, они зашагали дальше, к площади Д.

И пока я пыталась понять, над чем же они так смеялись, пока говорила себе: быть может, они смеются потому, что им кажется смешной и наивной надежда с помощью нового секретного замка защититься от незваных визитеров, вернулся хозяин. Я повторила, что хочу купить новый замок, так как старый стал хуже работать, а кроме того, я опасаюсь, что у прежних квартиросъемщиков остались дубликаты ключей.

Хозяин продемонстрировал множество секретных замков и самых разных секретных устройств — и подешевле, и подороже. Иные стоили больше пяти сотен. Был там, к примеру, стальной засов шириной сантиметров двадцать, он перекрывал всю дверь, а заодно и всю стену, в которой прорублена дверь. Я остановилась на сравнительно недорогом замке, поскольку, как уже говорилось, исходила из того, что ни один замок не сможет надежно уберечь меня от экспертов, состоящих на особой государственной службе. С раздражением я несколько раз повторила, что ни капли не боюсь взломщиков. И уставилась при этом на женщину в темно-зеленом грубошерстном пальто и шляпке в национальном стиле, продолжавшую разглядывать сложенные на коленях руки.

Она поднялась, лишь когда я с одним из работников магазина, готовым немедленно врезать мне новый замок, направилась к выходу. Уже в дверях я услышала, как она вытащила связку ключей и спросила хозяина, можно ли изготовить точно такие же в трех экземплярах. Должно быть, это оказалось невозможно. Ибо она вышла почти следом за мной, так ничего и не добившись, и тоже зашагала к площади Д., как те двое, тоже в грубошерстных пальто и шляпах в национальном стиле.


Когда работник магазина врезал в мою дверь новый секретный замок, я спросила, часто ли он сталкивается с людьми, в чьи квартиры проникают посторонние. Он ответил утвердительно, но добавил, что чаще сталкивается с людьми, воображающими, будто кто-то хозяйничает дома в их отсутствие.

Обычно это пожилые дамы-пенсионерки, сказал он, которые все свои наличные деньги, все свои сбережения тратят на все более хитроумные и дорогие секретные устройства. Несчастные старухи, им и есть-то нечего, из-за роста квартирной платы они вынуждены переезжать из огромных старинных пятикомнатных квартир в однокомнатные современные квартирки, ухитряясь при этом не продавать и не раздаривать ничего из мебели. Они предпочитают ставить всю мебель и прочие пожитки друг на друга или просто сваливать в кучу. Немудрено, что в таком бедламе постоянно что-нибудь теряется, и навсегда.

Зато старушки, продолжал он, твердо убеждены, что все это украдено в их отсутствие неизвестными взломщиками. Сам он всегда пытается их образумить. Пытается даже отговорить от новых трат на все более надежные и дорогие замки. Но эти его усилия более чем напрасны. Как правило, возмущенные старушки попросту отправляются в другой магазин, но через некоторое время, когда замки, задвижки и секретные устройства из других мюнхенских магазинов оказываются, по их мнению, никуда не годными, вновь появляются в этом самом магазине, чтобы заказать очередной, еще более хитроумный, еще более дорогой, замок.

Если мы перестанем их обслуживать, их будут обслуживать конкуренты, подытожил он, выписал счет и распрощался, получив от меня чек на сто семьдесят три марки.

А через несколько дней в мое отсутствие опять была выключена лампа на письменном столе. И опять я начала внимательно обследовать собственную квартиру, на сей раз уже не в поисках тех почти неразличимых следов, которые оставляют незваные визитеры. Что я разыскивала в тот раз, словно повинуясь внезапному наитию, так это миниатюрные микрофоны, микрофоны направленного действия, именуемые в просторечии «клопами».


Ни тогда, ни теперь я отнюдь не была специалистом в этой области. Я видела фотографии «клопов» в журналах. Знала, какими крохотными они бывают. Знала, что их подсоединяют либо к электропроводке, либо к передатчику. Короче, толком не знала ничего. И все же одно время я искренне верила, что сумею обнаружить такого «клопа». Более того, я взялась за эту задачу с прямо-таки болезненным честолюбием, свойственным, как правило, всем дилетантам. Для начала я развинтила, несмотря на трудности, неизбежно возникавшие после при сборке, все светильники, какие были в доме; потом исследовала розетки, обычное устройство которых уже само по себе оказалось для меня открытием. Наконец, я отвинтила эмалированную крышку газовой плиты и подозрительно — мне ведь никогда еще не доводилось заглядывать под крышку газовой плиты — уставилась на три медные трубки, тянущиеся от наружных вентилей вдоль газовых труб к задней стенке плиты; я была почти убеждена, что наткнулась на что-то очень важное, скажем на распределитель подслушивающего устройства.

И пока я внимательно рассматривала свое «открытие», мне стало страшно: вдруг кто-нибудь из особых государственных служащих наблюдает за мной из окна напротив, вдруг он уже знает, что я раскрыла их тайну? Я осторожно опустила крышку и сходила за простынями, которыми завесила кухонное окно. Потом опять сняла крышку и принялась внимательно рассматривать медные трубочки. Даже то, что духовка изолирована фольгой, казалось мне в тот момент подозрительным.

На следующий день я сшила из простынь шторы и укрепила на кухонном окне; теперь в любое время, спокойно, не рискуя быть уличенной, я могла предаваться своим исследованиям. Дело в том, что у меня тогда было чувство, будто за мной следят из окна дома напротив. Окно это находилось на шестом этаже, и прямо за ним висела ослепительно яркая лампа. Я решила при первой же возможности попросить на время у сестрина мужа, заядлого охотника, охотничий бинокль.

Что же касается трех медных трубочек в плите, то для начала я продемонстрировала их Анне Б. и Сабине О., которые заглянули ко мне в тот день кое-что обсудить. На них это произвело сильное впечатление. Обе они, так же как и я, в жизни не заглядывали прежде под крышку газовой плиты. А вот Мартин Г., химик, которому я не преминула продемонстрировать развороченную плиту, лучше разбирался в подобных вещах. Он рассмеялся коротким, отрывистым смехом и даже не дал себе труда скрыть полное неверие в обыски, якобы имевшие место в моей квартире сначала через продолжительные, а теперь через все более короткие промежутки времени.

Впрочем, его позиция не заставила меня отказаться от дальнейших изысканий. Более того, я вплотную занялась тогда шарнирами кухонных шкафов. Мне почудилось, будто они вдруг увеличились в размерах и изменились по форме. Я разобрала их и взвесила на руке отдельные винты. Те, что полегче, я вообще не удостоила вниманием. Те, что потяжелее, старательно разглядывала в лупу, однако ничего подозрительного не обнаружила. Подозрительным был только их вес.

Вслед за шарнирами кухонных шкафов очередь дошла до шурупов письменного стола. Затем я исследовала, теперь уже намного внимательнее, пишущую машинку, холодильник вместе с морозилкой, откуда доносилось порой никогда прежде не слыханное подозрительное щелканье, словно что-то где-то включалось и выключалось, а через несколько недель, в течение которых я то и дело врывалась в кухню, чтоб установить, откуда точно доносится звук, щелканье само собой прекратилось.

Как и в случае с газовой плитой, светильниками и розетками, ковыряясь в пишущей машинке, холодильнике и кухонных шкафах, я, естественно, была не в состоянии определить, где самые обычные ручки, винты, выключатели, а где нет. И хотя я стеснялась просить продавца или продавщицу снять ради меня верхнюю крышку газовой плиты и продемонстрировать внутреннее ее устройство, мне ничего не стоило в каком-нибудь крупном магазине попросить показать модель именно моей пишущей машинки, холодильника или кухонных шкафов. Проверяя при этом шарниры, выключатели, ручки, я убеждалась, что в общем-то они такие же, как шарниры, выключатели, ручки на сходных предметах у меня в квартире. Но от поисков «клопа» я все равно не отказалась.

Повинуясь внезапному озарению, я принялась внимательно изучать металлические замки и большие кнопки на сумках. Однако,сколь бы дотошно я их ни рассматривала, внешний вид говорил мне весьма мало. Из соображений безопасности я приобрела дешевую плетеную сумку и некоторое время выходила из дому только с ней. Повинуясь тому же внезапному озарению, я изучила все молнии на брюках. И из соображений безопасности вшила в одни брюки новую молнию. И некоторое время носила только их, ведь в них-то уж наверняка не было микрофона направленного действия. У многих туфель я поотрывала набойки с каблуков. При этом выяснилось, что каблуки, как правило, внутри полые. У хозяйки обувного магазина, куда я принесла туфли, чтобы снова сделать набойки, я поинтересовалась, обязательно ли каблуки должны быть полыми. И хотя она ответила утвердительно, я, опять же из соображений безопасности, купила себе новые туфли, которые и носила некоторое время не снимая, — по крайней мере можно быть уверенной, что хотя бы разговоры, которые я веду вне стен собственной квартиры, не становятся достоянием чужих людей.

Сама того не ведая, я, по сути, вела себя как настоящий государственный преступник, по меньшей мере как человек, которому есть что скрывать. А в общем все мои мелкие уловки преследовали одну-единственную цель: не допустить, чтобы состоящие на особой государственной службе дамы и господа, которым ради безопасности нашего правового государства вменено в обязанность проводить регулярные обыски в моей квартире, надзирать за моей скромной особой, возможно, подслушивать мои разговоры, в том числе телефонные, догадались, что я в курсе их мероприятий.

Поэтому, разговаривая по телефону, я прибегала ко всякого рода туманным намекам, которые, должно быть, навлекали на меня еще большие подозрения. Поэтому, когда разговор у меня в доме заходил об обысках и о слежке за моей скромной особой — а я делала все, чтобы рано или поздно об этом зашел разговор, пусть даже со временем это стало наводить на гостей скуку, ведь события даже не собирались доходить до какой-нибудь драматической кульминации, скажем до официальной санкции на обыск или хотя бы временного моего ареста, все ограничивалось подозрительными щелчками на кухне за холодильником, двумя маленькими отверстиями в морозилке, смещением листа бумаги на два-три сантиметра, смещением острия шариковой ручки на длину одного слова, неоднократным выключением в мое отсутствие лампы на письменном столе, — так вот, когда разговор заходил об обысках и о слежке за моей скромной особой, я сообщала гостям о существенных, на мой взгляд, новых наблюдениях шепотом, на ухо, да еще под грохот музыки. Порой я вообще отказывалась обсуждать эту тему вслух. На листке бумаги быстро царапала все, что считала представляющим интерес, давала собеседникам прочитать записку, а затем выбрасывала ее в унитаз — я ведь не была уверена, что они не обыскивают мусорный бак, — при этом я, энергично жестикулируя, указывала на определенные предметы, в которых или на которых предполагала наличие микрофона, или на определенные стены, под штукатуркой которых, возможно, спрятана проводка. Иногда я обводила всю квартиру одним широким жестом, а потом пожимала плечами.

Собственно говоря, проводку я начала искать после того, как оставила затею с шарнирами, винтами, замками и кнопками на сумках, с молниями и каблуками. Я не просто ощупала и простучала отдельные стены и участки стен. Я высунулась из окошка ванной и обнаружила, что снаружи, поблизости от этого окна, штукатурка облупилась. Белое, неправильной формы пятно отчетливо выделялось на темно-серой стене. Высовывалась я и из окна гостиной, там, в водосточном желобе, который совсем недавно прочищали, я обнаружила какой-то кабель и подцепила его ручкой зонтика. К моему разочарованию, выяснилось, что концы его никуда не подсоединены, и я снова швырнула его в желоб, где он пребывает и по сей день. В итоге я решила искать следы, которые могли оставить служители нашего государства, на чердаке.

Надо сказать, мысль заняться чердаком возникла у меня отнюдь не случайно. Меня насторожили шаги, которые как раз тогда чуть не целых две недели раздавались над моей головой. Дело в том, что эти шаги раздавались тогда много чаще прежнего и слышны были до поздней ночи, торопливые шаги нескольких снующих туда-сюда людей.

Кажется, чего проще — подняться на несколько ступенек и поглядеть, что происходит на чердаке. Однако непонятный страх, природу которого я не могу объяснить и по сей день, удерживал меня, мною овладевала странная нерешительность, я и сегодня переживаю подобное, когда необходимо что-то предпринять в связи с этим делом.

И я оставалась сидеть за письменным столом, прислушиваясь к быстрым шагам над головой, и, вместо того чтобы просто подняться наверх и посмотреть, строила догадки, кто бы это мог быть. Я убеждала себя, как это глупо — появиться вдруг на чердаке, дав тем самым понять, быть может, находящимся там сотрудникам особой государственной службы, что у меня возникли на их счет подозрения, что я догадалась об их деятельности. Тогда мне почему-то казалось крайне важным создать у них впечатление, будто я ни о чем не подозреваю. Это дарило ощущение, будто по меньшей мере один козырь у меня на руках.


На чердак я поднялась, лишь когда над моей головой вновь воцарилась тишина, точнее, когда вновь, как бывало, разве что время от времени раздавались шаги какого-нибудь жильца, поднявшегося на чердак, чтобы забрать что-то оттуда или, наоборот, оставить. Сперва я сделала вид, будто тоже ищу что-то в отведенной мне чердачной каморке. Я открыла чемодан и поворошила содержимое. Открыла коробку и порылась внутри. А сама между тем старательно прислушивалась, вертя головой во все стороны, но не могла уловить ни шороха. Наконец, совершенно уверившись, что на чердаке никого нет, я отправилась на поиски. Толком я не представляла себе, что искать, и медленно шла по проходу между каморками. Дойдя до середины, я обнаружила, помимо нескольких обрывков кабеля, кучку пустых коробков и пластиковых пакетов с надписями «коаксиальный штекер», «блокировка канала», «блокировка несущей частоты», «частотный канал». Из инструкций, напечатанных на обороте пустых пакетов, даже профан мог понять, что находились в них отдельные блоки, предназначенные для монтажа ТВ-антенны.

Поначалу я не обратила внимания на это условное обозначение. Буквы «ТВ» я сочла термином, смысл которого понятен лишь специалистам. Уверенная, что в руки мне попались веские улики, я собрала коробки и пакеты в сумку, сунула туда же обрывки кабеля и несколько дней, уходя из дому, таскала все это с собой, как рукопись и памятки, которые делала для себя.

Если так пойдет дальше, сказала я себе, скоро придется ходить за покупками с двумя чемоданами.

Через несколько дней я перечитала инструкции. И тут меня вдруг осенило, что буквы «ТВ», на которые я опять наткнулась в тексте, могут означать только одно — телевизионную антенну. Должно быть, пустые коробки, пакеты и обрывки кабеля давно уже валялись в коридоре между каморками. Во всяком случае, если верить консьержке, телевизионную антенну в нашем доме в обозримое время никто не ремонтировал. О том же, что творилось на чердаке в последние две недели, оставалось только догадываться.


Поиски «клопов» я с той поры полностью прекратила, если не считать нескольких рецидивов, когда я, повинуясь внезапному порыву, разбирала тот или иной предмет или же просто брала его в руки, долго разглядывала с подозрением. Теперь, вооружившись охотничьим биноклем, взятым у сестрина мужа, я наблюдала из кухни за окошками в доме напротив. Естественно, я остерегалась торчать целыми днями с биноклем возле кухонного окна. Дождавшись наступления темноты, я выключила свет в кухне, а в прихожей включила, так что возможный наблюдатель с той стороны мог увидеть разве что мой силуэт, потом направила бинокль сначала на упомянутое уже окошко на шестом этаже дома напротив, казавшееся подозрительным оттого, что висевшая прямо за ним ослепительно яркая лампа не позволяла разглядеть внутренность комнаты. Но едва я направила туда бинокль, как свет выключили. И весь вечер окошко оставалось темным. Случайность ли, что свет погас именно в тот момент, когда я направила на окошко бинокль, решить я была не в состоянии. Я направила бинокль на другие окна шестого этажа дома напротив. Но там ничего не менялось. Окна, как прежде, светились и, как прежде, оставались темными. Я положила бинокль на стол и вышла из кухни. Через полчаса, потом через час, через два часа я возобновляла наблюдение за сомнительными окнами. Но и тогда не случилось ничего достойного упоминания.

На другой вечер я продолжила свои попытки. Вновь направила бинокль сначала на окно, где ослепительно яркая лампа не позволяла разглядеть внутренность комнаты. И вновь свет выключили, едва я направила на окошко бинокль. Для порядка я направила бинокль на другие окна шестого этажа. Когда я стала разглядывать четвертое окно, если считать слева направо, то, к моему удивлению, свет там тоже погас. В остальных окнах ничего не изменилось.

День спустя я медленно прогуливалась по улице, на которой расположены дома, в окнах которых накануне вечером выключили свет. Проходя мимо, я запомнила их номера. Что помешало мне остановиться у подъезда и записать фамилии людей, проживающих в тех самых квартирах на шестом этаже, сказать трудно. Считая — с полным основанием или без оного, — что за мной следят, я полагала неосторожным попадаться им на глаза. С другой стороны, известную роль сыграл и страх выставить себя на посмешище такими абсурдными действиями.

Вечером, когда стемнело, с биноклем в руках я вновь заняла позицию у кухонного окна. И вновь направила бинокль сначала на окно, где ослепительно яркая лампа не позволяла разглядеть внутренность комнаты. Однако, вопреки моим ожиданиям, свет на этот раз не выключили. Что же касается четвертого окна, если считать слева направо, то в комнате за ним весь вечер было темно. На следующий вечер свет, правда, вновь горел. Но когда я направила на это окно бинокль, его никто и не подумал выключать.

Разочарованная и сбитая с толку, я вернула бинокль зятю, ведь и в последующие дни, когда я направляла бинокль на окна дома напротив, там ничегошеньки не менялось. Теперь я старалась просто не обращать внимания на эти окна. Старалась держаться непринужденно, как человек, за которым никто не следит, жарить котлеты, намазывать маслом хлеб, варить кофе. Конечно, полностью избавиться от ощущения, что за мной наблюдают, я все равно не могла. В доме напротив есть одно окно, на которое я и по сей день время от времени кидаю взгляд. Но речь идет вовсе не о том окне, где ослепительно яркая лампа не позволяет разглядеть внутренность комнаты, и не о четвертом, если считать слева направо, которого теперь уже и не разглядишь за пышной кроной цветущего каштана. Теперь подозрения у меня вызывает второе окно, если считать справа налево, окно явно необитаемой квартиры.

Ставни его всегда закрыты. Само же окно, которое долгое время тоже было закрыто, теперь наполовину распахнуто. Стекла другой половины в прорезях ставен солнечным утром отражают иногда расплывчатые и скорей угадываемые, нежели узнаваемые, контуры дома, где живу я. Не так давно, войдя в кухню, я увидела за ставнями свет, который, однако, выключили через несколько секунд, точнее — как только я вошла в кухню и оказалась в поле их зрения. Этот факт, если говорить начистоту, я при всем желании не могу рассматривать как обыкновенную случайность.

И хотя случайность я, в общем, тоже не исключаю, я все равно пытаюсь проникнуть взглядом за закрытые ставни, разглядеть хоть что-нибудь в узкие их щели. Иногда среди ночи я встаю и смотрю, не горит ли там свет.


До сих пор я ни с кем не делилась этими своими подозрениями. В последнее время я вообще все реже рассказываю об обысках у меня на квартире, о слежке за моей скромной особой — не потому, что боюсь наскучить окружающим своими рассказами, ведь события, как я уже говорила, даже не собираются доходить до какой-нибудь драматической кульминации, скажем до официальной санкции на обыск или до ареста, и не потому, что я наконец поняла, что в левых кругах считается faux pas поднимать шум из-за обысков в собственной квартире или из-за возможной слежки.

Дело в том, что многие левые — с полным основанием или без оного — в глубине души убеждены, что телефоны их прослушиваются, квартиры время от времени обыскиваются, а сами они находятся под надзором. Большинство из них считают это вполне возможным и не трезвонят об этом направо и налево только потому, что не хотят, чтоб их обвиняли в том, будто они строят из себя мучеников.

Что толку, если ты начнешь строить из себя мученицу, откровенно сказал мне писатель Клаус Т., в то время как другие лишь думали об этом, когда я начинала рассказывать про обыски. И, должно быть, задавали себе вопрос: действительно ли я принадлежу к тем, кто столько сделал для демократического и социального прогресса нашей страны, что навлек на себя преследования? Не слишком ли много чести оказывают мне власти подобным вниманием?

Дело в том, что с самого начала мои рассказы приводили в трепет и даже в негодование отнюдь не левых, а исключительно либералов, бюргеров до мозга костей. Только они хватались за голову. Да, да, чем буржуазнее, несмотря на иной внешний камуфляж, они оказывались по самой своей сути, тем более потрясенными выглядели перед лицом такого нарушения гарантированной конституцией неприкосновенности частной жизни, перед лицом вопиющей незаконности всех этих тайных обысков и негласной слежки за моей скромной особой, перед лицом ущемления свободы личности, в которую, кстати сказать, мало кто в нашей стране верит столь непоколебимо, как они.

Они советовали мне бросить эту квартиру, подыскать другое жилье. Предлагали помощь в поисках новой квартиры. Предлагали пользоваться их телефоном. Предлагали хранить у себя мои рукописи. Они сочувствовали мне безгранично, вновь и вновь справлялись у меня тоном, каким обычно расспрашивают больного о самочувствии, продолжаются ли обыски. Словом, они были просто неспособны представить себе, как человек, знающий, что квартиру его в течение вот уже более девяти месяцев постоянно обыскивают, что вот уже более девяти месяцев за ним ведется тайная слежка, — как такой человек вообще может существовать.


Может, вполне может. И даже без заметных осложнений. Со временем к этому просто привыкаешь. Не то чтобы я не могла уже обойтись без обысков и тайного наблюдения за моей скромной особой. Около двух месяцев назад, к примеру, я составила длинное, на полутора страницах, послание министру внутренних дел, где, коротко изложив вышеописанные события, задала вопрос, не принадлежит ли снимаемая мною квартира на шестом этаже дома номер 7 по улице Д. к так называемым бывшим террористским квартирам, которые, согласно многочисленным сообщениям прессы, занесены в особые списки ведомства по охране конституции. Я задала также вопрос, действительно ли в моей квартире регулярно проводятся обыски. Естественно, ответа я не получила до сих пор. И в любом случае не ожидаю положительного ответа. В каком-то смысле меня вполне устроил бы и отрицательный.

Как я уже говорила, к обыскам в собственной квартире тоже привыкаешь. Привыкаешь и к постоянной слежке за собственной скромной особой, будто ты государственный преступник, которого вот-вот разоблачат. Привыкаешь вести существование, так сказать, «прозрачного человека», о котором властям известно и когда ему удалили миндалины, и на какое время он договорился о встрече с налоговым консультантом, и к какому часу друзья пригласили его на ужин, человека, о котором властям известно даже, что 5 мая 1979 года на счету у него было пять тысяч девятьсот сорок три марки, не больше и не меньше, и что в ближайшее время на его счет должен поступить перевод с радио на сумму три тысячи пятьсот марок.

Исключительно для того, чтоб оставаться в курсе, я выдумываю время от времени все более изысканные способы маркировки. И если, возвращаясь из отлучки, нахожу все на своем месте, то отнюдь не вздыхаю с облегчением. Я просто отмечаю сей факт, без радости и без надежды. Если же по возвращении обнаруживаю изменения — например, острие шариковой ручки на рукописи сдвинуто на несколько слов или строчек, — я чувствую разве что небольшой, в самом деле небольшой, булавочный укол. Я делаю глубокий вдох и выдох, бегло заглядываю в другие помещения, проверяю, стоит ли по крайней мере на прежних местах мебель, лежат ли другие вещи так, как я их оставила. Я уже давно не ищу в квартире следов, которые могли бы оставить незваные визитеры.

Обыски и постоянное наблюдение стали мало-помалу частью моей жизни. И с течением времени почти утратили свой вначале не только угрожающий, но еще и скандальный характер. Они, конечно, занимают мои мысли, но совсем не в той мере, как несколько месяцев назад, когда я чуть было не потеряла голову. И быть может, незваные визитеры с недавних пор начали вновь, как когда-то, выключать лампу на столе в мое отсутствие для того лишь, чтоб вывести меня из равновесия, побудить к необдуманным действиям, которые неопровержимо докажут, что я террористка и заклятый враг нашего государства — таковой они, очевидно, и считают меня до сих пор по непостижимым для меня причинам.

Что они подобным образом извещают меня о своих визитах в мое отсутствие, я при всем желании не могу больше приписать небрежности, невнимательности тех деятельных сотрудников и сотрудниц особой государственной службы, которые вот уже больше девяти месяцев устраивают сходки у меня на квартире. О привычке оставлять лампу на письменном столе включенной на весь день, независимо от того, работаю я или нет, дома я или нет, могли говорить разные люди. Причуда эта со временем могла стать известна и сотрудникам особой государственной службы, им ведь и так известно обо мне весьма много. Их намерение, выключая лампу, извещать меня о своих визитах в мое отсутствие доказывает, что они решили взять меня измором, что в случае со мной наибольшего эффекта они ожидают от так называемой «пробы на разрыв», испытания на прочность.


Нельзя месяцами жить в постоянном напряжении. Нельзя месяцами ожидать, что микроскопичности происходящих событий, крайней их неопределенности будет положен конец и на смену придет нечто вещественное, зримое, ведущее наконец-то к драматической кульминации. Нельзя месяцами искать доказательств, если противник стремится как раз к тому, чтоб, с одной стороны, оставить явный след, с другой же — сделать след этот настолько ничтожным, мелким, даже сомнительным, что тот, за кем они следят, попадет в дурацкое положение, пытаясь сослаться на него, представить его в качестве улики, и даже рискует прослыть полоумным.

Выходя из дому, я уже внимания не обращаю, преследует ли меня кто-нибудь в машине или пешком. Слишком много сил уходит на то, чтобы постоянно регистрировать все или по крайней мере максимум происходящего вокруг, регистрировать и пытаться объяснить. Вдобавок тот, кто подходит к окружающему с предубеждением, рождающимся из вполне определенных подозрений, рискует легко впасть в ошибку.

Бывают дни, когда что-то вдруг привлекает мое внимание. Иногда это полицейский автомобиль, медленно, с черепашьей скоростью, едущий впереди меня. Иногда полицейский автомобиль, оставленный на тротуаре у соседнего дома. Иногда некая машина с табличкой «За рулем ученик» на крыше — она кружит возле домов, мимо которых я прохожу, вновь и вновь появляется в поле зрения и вновь и вновь проезжает мимо. Иногда это пара средних лет в магазине, они внимательно следят, как я перебираю салат, выбирая самый свежий, и тут же отворачиваются, стоит мне глянуть в их сторону. Иногда это мужчина в том же магазине; когда я стою в очереди к кассирше, он становится вплотную за мной и время от времени бросает испытующие взгляды в мою раскрытую сумку. Иногда — мужчина, устремляющийся мне наперерез к эскалатору; так ничего и не купив, с пустыми руками спешит он к одному из автомобилей, стоящих перед универсамом, садится рядом с шофером, а тот немедленно дает газ, и автомобиль на полной скорости исчезает в направлении улицы Д.

А в общем происходящему вокруг я уделяю теперь внимания не больше и не меньше, чем в те времена, когда за мной еще не следили — или мне по крайней мере казалось, что не следят. У меня выработалась привычка прибирать квартиру перед уходом, и не ради того, чтоб произвести хорошее впечатление на незваных визитеров. Я регулярно прибираю перед уходом, чтоб по возвращении легче было заметить возможные мелкие изменения.

Но хотя миновало уже очень много времени, я — что правда, то правда — до сих пор нервничаю, увидев, что лампу на письменном столе в мое отсутствие выключили. И надо думать, для сотрудников особой государственной службы, в силу многолетнего опыта, приобретенного во время обысков в бесчисленных квартирах и слежки за бесчисленными людьми, сей факт не прошел незамеченным, они прекрасно знают, какое действие эта весьма скромная акция оказывает на человека, за которым следят, акция, состоящая всего лишь в нажатии пальцем на кнопку выключателя.


Несколько дней назад лампу на письменном столе в мое отсутствие снова выключили. И снова данная акция не прошла для меня без последствий. Хотя все эти месяцы лампа достаточно часто выключалась незваными визитерами, я так и не привыкла относиться к этому с должным спокойствием. И хотя неизменно повторяется одно и то же, я так и не могу, увидев на письменном столе выключенную лампу, равнодушно пожать плечами. Как прежде, незваным визитерам удается ошеломить меня и испугать.

Если б они выключали лампу каждый день, я, входя в квартиру, была бы к этому подготовлена. Но поскольку так бывает лишь время от времени, им по-прежнему удается, пусть на мгновенье, заставить меня испытать чувство страха.


Как и прежде, все протекает по следующей схеме: я отпираю входную дверь без дурных предчувствий, даже не думая о возможном обыске и незваных визитерах, вхожу в прихожую, непроизвольно, как делаю это с тех пор, когда впервые заметила на столе выключенную лампу, бросаю взгляд в кабинет и вдруг обнаруживаю, не сознавая в первый момент значения этого факта, что лампу на письменном столе в мое отсутствие опять кто-то выключил.

И еще прежде, чем я успеваю себе сказать: итак, они снова побывали здесь, меня словно током ударяет. Я включаю лампу, чтобы проверить, не перегорела ли она за это время, выясняю, что лампа работает по-прежнему, и опять меня словно током ударяет. Коленки делаются ватными. Я выхожу из кабинета, удостоверяюсь, бегло глянув в ванную, что там, по крайней мере в общих чертах, все в порядке, заглядываю в кухню и удостоверяюсь в том же, вхожу в гостиную и окидываю взглядом книжные полки, кресла, журнальный столик, софу, а затем падаю в кресло. Смотрю, нет ли на ковре рядом с ножками кресел старых вмятин, смотрю, нет ли старых вмятин на ковре рядом с ножками журнального столика. И опять говорю себе: итак, они снова побывали здесь. И пока я мысленно произношу эти слова, во мне закипает неистовый гнев. Это не тот гнев, что подминает человека под себя, заставляет его потерять голову, утратить самоконтроль. Скорее уж это гнев, оказывающий на редкость целительное, укрепляющее воздействие. Охваченная гневом и в то же время абсолютно спокойная, я поднимаюсь с кресла и перехожу к делам, которые наметила себе на сегодняшний день.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Ныне г. Советск Калининградской области. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

Немецкое название р. Неман.

(обратно)

3

Борман, Мартин — один из главных немецко-фашистских военных преступников. С 1941 года ближайший советник Гитлера и руководитель его партийной канцелярии. На Нюрнбергском процессе заочно приговорен к смертной казни.

(обратно)

4

Погром в ночь на 9 ноября 1938 года, послуживший началом массового уничтожения евреев в фашистской Германии.

(обратно)

5

Наподобие нашей детской игры в «Гуси-гуси».

(обратно)

6

Форма благотворительности, а также помощь вермахту в фашистской Германии.

(обратно)

7

Так принято называть четыре прирейнских города: Райнфельден Зеккинген, Лауфенбург, Вальдсхут.

(обратно)

8

Возвращение (большей частью на сцену, в кино и т. д.) (англ.).

(обратно)

9

Улица в Мюнхене.

(обратно)

10

Баварский автомобильный концерн.

(обратно)

11

Кролов, Карл (род. в 1915 г.) — западногерманский поэт, автор пейзажной и философской лирики.

(обратно)

12

Псевдопролетарственность (франц.).

(обратно)

13

Украшенные венками и лентами деревянные мачты во время праздника весны.

(обратно)

14

Дамский угодник (франц.).

(обратно)

15

Морген — немецкая земельная мера, равная примерно четверти гектара.

(обратно)

16

Популярный немецкий актер 30—40-х гг.

(обратно)

17

Ныне г. Ольштын (ПНР).

(обратно)

18

Ныне г. Тарту.

(обратно)

19

Ныне г. Вроцлав (ПНР).

(обратно)

20

Ныне г. Балтийск Калининградской области.

(обратно)

21

Французский историк, социолог и государственный деятель (1805–1859).

(обратно)

22

Китайские императорские династии, соответственно 1368–1644 и 618–907 гг.

(обратно)

23

Речь идет о переговорах между канцлером ФРГ Вилли Брандтом и председателем Совета министров ГДР Вилли Штофом о нормализации отношений между двумя странами в 1970 году.

(обратно)

24

Руководительница (вместе с Андреасом Баадером) левоэкстремистской террористической организации.

(обратно)

25

Макарт, Ганс (1840–1884) — австрийский придворный художник, мастер вычурной декоративной живописи.

(обратно)

26

После нас хоть потоп (франц.).

(обратно)

27

Уланд, Людвиг (1787–1862) — немецкий поэт-романтик.

(обратно)

28

Из стихотворения «Проклятие певца». Перевод В. Левика.

(обратно)

29

Закон и порядок (англ.).

(обратно)

30

Стиль середины XIX века.

(обратно)

31

В стихотворении Брехта говорится о том, как таможенник, преклоняясь перед странствующим мудрецом, побудил его создать книгу изречений.

(обратно)

32

Молодым девицам должно держаться на виду, но не раскрывать рта (англ.).

(обратно)

33

Река, на которой стоит Страсбург.

(обратно)

34

Не трать время попусту, детка (англ.).

(обратно)

35

Имеется в виду сентиментально-сатирический роман немецкого писателя Жан-Поля (1763–1825) «Геспер, или 45 дней собачьей почты».

(обратно)

36

Деревья свободы — символические деревца в эпоху Великой французской революции, которые иногда украшали флагами, лентами и увенчивали красным колпаком.

(обратно)

37

«История утопии» (франц.).

(обратно)

38

Мандель, Эрнст (род. в 1921 г.) — бельгийский теоретик троцкизма.

(обратно)

39

Бороться за мир? Совокупляться в борьбе за девственность? (англ.).

(обратно)

40

Речь идет о теории Гёте, в которой он, вопреки Ньютону, доказывал, будто белый и черный цвета образуются не сложением нескольких цветов, а существуют в простом виде; в образовании же других цветов участвуют мутные среды, например воздух.

(обратно)

41

Ударной силы (франц.).

(обратно)

42

Презрительное прозвище полицейского во Франции.

(обратно)

43

Диспут-семинар в университетах для обсуждения злободневных вопросов (англ.).

(обратно)

44

Буржуазная консервативная газета, издаваемая концерном Шпрингере.

(обратно)

45

Намек на сказку братьев Гримм «Гусятница».

(обратно)

46

Река, на которой стоит Мюнхен.

(обратно)

47

Река и канал в Берлине.

(обратно)

48

Молись и трудись (лат.).

(обратно)

49

Принятая в гитлеровской Германии формулировка, которой в газетах начинались траурные извещения о погибших на фронте солдатах.

(обратно)

50

Имеется в виду покушение на Гитлера 20 июля 1944 года, организованное участниками антифашистского заговора под руководством полковника графа фон Штауфенберга.

(обратно)

51

Специальные формирования войск СС, осуществлявшие уничтожение мирного населения на оккупированных территориях.

(обратно)

52

Коцебу, Август (1761–1819) — немецкий писатель, романы которого стали символом слащавой сентиментальности и мелодраматизма.

(обратно)

53

Американские астронавты, высадившиеся в 1969 году на Луну.

(обратно)

54

Клаузевиц, Карл (1780–1831) — прусский генерал, военный теоретик и историк.

(обратно)

55

Фамилии немецких промышленных магнатов.

(обратно)

56

Берберский народ в Мали, Нигере, Буркина-Фасо и Алжире.

(обратно)

57

Язык в Восточной Африке.

(обратно)

58

Белый охотник (англ.).

(обратно)

59

Зимняя сельскохозяйственная выставка в Западном Берлине.

(обратно)

60

«Кауфхаус дес вестенс» — торговый центр в Западном Берлине.

(обратно)

61

То есть в ФРГ.

(обратно)

62

Достопримечательности на территории столицы ГДР; Алекс — обиходное название площади Александерплац.

(обратно)

63

Известный в ФРГ либеральный журналист.

(обратно)

64

Одна из центральных газет, издававшихся в нацистской Германии.

(обратно)

65

Улица в Западном Берлине, вдоль которой проходит государственная граница ГДР.

(обратно)

66

Район Западного Берлина.

(обратно)

67

Международный культурный центр.

(обратно)

68

Церковь Памяти — частично разрушенная во время войны церковь кайзера Вильгельма, оставленная в нереставрированном виде как напоминание о войне.

(обратно)

69

Правительственная коалиция из представителей партий ХДС/ХСС и СДПГ, образовавшаяся в 1966 году. Распалась в 1969 году, когда социал-демократы вступили в коалицию со Свободной демократической партией (правительство Брандта — Шееля).

(обратно)

70

Торвальдсен, Бертель (1770–1844) — датский скульптор-классицист, работы которого отличались совершенством пластики, идеализацией образов, чуждых каких-либо страстей, борьбы, внутреннего страдания. Здесь имеется в виду знаменитая статуя Христа, выполненная Торвальдсеном для собора Богоматери в Копенгагене.

(обратно)

71

Электротехнический концерн.

(обратно)

72

Социалистический союз немецких студентов.

(обратно)

73

Дучке, Руди (род. в 1940 г.) — лидер западногерманского и западноберлинского леворадикального студенчества 1965–1968 гг. После покушения на него 11.04.68 от политической деятельности отошел.

(обратно)

74

«ФАЦ» («Франкфуртер альгемайне цайтунг») — буржуазная либеральная газета.

(обратно)

75

Так в ФРГ называют обязательные общеобразовательные школы с восьми-, реже десятилетним обучением.

(обратно)

76

Франкония — область в Баварии.

(обратно)

77

Профсоюз строительных рабочих.

(обратно)

78

Эйхендорф, Йозеф (1788–1857) — немецкий писатель-романтик, воспевавший природу, свободу духа, мир грез.

(обратно)

79

«Ночи бабьего лета» (англ.) — название популярной песни.

(обратно)

80

Сорт виски.

(обратно)

81

Речь идет о выборах в Федеральном собрании, происходивших в Западном Берлине в 1969 году, когда на пост президента ФРГ баллотировались Густав Хайнеман (от СДПГ) и Герхард Шрёдер (от ХДС/ХСС и НДП). С небольшим перевесом голосов победу одержал Хайнеман (1899–1976).

(обратно)

82

НДП (Национал-демократическая партия) — неофашистская партия, председателем которой до 1971 года был Адольф фон Тадден.

(обратно)

83

Уменьшительное от «Йоханнес». Намек на сказку братьев Гримм «Хензель и Гретель».

(обратно)

84

Имеется в виду мост Пуппенбрюкке.

(обратно)

85

Площади в исторической части Любека.

(обратно)

86

Дом для престарелых, в старину — больница.

(обратно)

87

Плен, Зегеберг — городе в Гольштейне.

(обратно)

88

Йохен Штеффен, Норберт Ганзель — деятели социал-демократической партии.

(обратно)

89

Согласен (франц.).

(обратно)

90

«Роза морей» (франц.).

(обратно)

91

«Отдых в Дале» (франц.).

(обратно)

92

Земельный участок, ванная комната, камин (франц.).

(обратно)

93

Загородный дом (франц.).

(обратно)

94

«Баадер убит» (франц.).

(обратно)

95

Новые правые (франц.).

(обратно)

96

Восточный вокзал (франц.).

(обратно)

97

По-немецки «иметь белую жилетку» означает «иметь незапятнанную репутацию».

(обратно)

98

Здесь: договорились (франц.).

(обратно)

99

Речь идет о загадочных самоубийствах главарей террористической организации Баадера — Майнхоф в штутгартской тюрьме Штаммгейм.

(обратно)

100

Имеется в виду сын Баадера.

(обратно)

101

Шляйер, Ханс Мартин — глава Союза предпринимателей ФРГ, похищенный и затем убитый террористами в 1977 году.

(обратно)

102

Здесь: ну что ж (франц.).

(обратно)

103

Слова из фашистской песни.

(обратно)

104

Пусть покачает! (франц.).

(обратно)

105

До свиданья, господин англичанин! (франц.).

(обратно)

106

Нет! (англ.).

(обратно)

107

Морские хищные рыбы (франц.).

(обратно)

108

Налима по-арморикански (франц.).

(обратно)

109

Антрекот по-нормандски (франц.).

(обратно)

110

Промах (франц.).

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • ГЮНТЕР ЗОЙРЕН ПРОЩАНИЕ С УБИЙЦЕЙ GÜNTER SEUREN ABSCHIED VON EINEM MÖRDER © 1980 by Rowohlt Taschenbuch Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg Перевод В. КУРЕЛЛА
  •   ПРЕМИЯ ЗА РАССТРЕЛ
  •   ОСТАВШИЕСЯ В ЖИВЫХ
  • ЭЛИЗАБЕТ ПЛЕССЕН ТРАУРНОЕ ИЗВЕЩЕНИЕ ДЛЯ ЗНАТИ ELISABETH PLESSEN MITTEILUNG AN DEN ADEL © 1976 Benziger Verlag Zürich, Köln Перевод Ю. ГИНЗБУРГА
  •   ПОД СТЕКЛЯННЫМ КОЛПАКОМ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   POST FESTUM
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   …С ВЫЕЗДОМ НА МЕСТО
  •     1
  •     2
  •     3
  •   В КАЛЕЙДОСКОПЕ
  •     1
  •     2
  • ГЕРТ ХАЙДЕНРАЙХ ВЫХОД ИЗ ИГРЫ GERT HEIDENREICH DER AUSSTIEG © 1982 by Claassen Verlag GmbH, Düsseldorf Перевод E. МАРКОВИЧ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  • ГИЗЕЛА ЭЛЬСНЕР ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ (ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ МОГЛА БЫ НАПИСАТЬ САМА ЖИЗНЬ) GISELA ELSNER DIE ZERREIßPROBE © 1980 Rowohlt Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg Перевод H. ЛИТВИНЕЦ
  • *** Примечания ***