КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Волшебное дуновение [Ольга Зверлина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

От автора

Добрые читатели!

Эта небольшая книга сказок собиралась потихоньку, год за годом, и предназначена она не для маленьких детей, а для людей взрослых. Ведь бывают же такие взрослые, которым нравятся именно сказки и всякие занимательные истории? А в этом сборнике они есть.

Впрочем, некоторые сказки вы можете читать и вместе с детьми, всей семьёй – такие, как «Суфлёрушко, театральный домовой», «Лепушок» и «Замарашек».

Но не будем забегать вперёд – вас ждёт книга.

Иллюстрации сделаны самим автором, поэтому не судите строго – мне всего лишь хотелось набросать лица своих героев такими, какими они мне виделись. И возможно, в будущем эту книгу проиллюстрирует другой художник, умелый рисовальщик. Только пусть сначала прочтёт первую сказку сборника, посвящённую именно рисовальщикам.

А пока – переворачивайте страницу…

Ротбур-рисовальщик

рисовальная сказка

Руки у Ротбура были странные, бледные; пальцы длинные, узловатые, каждый – точно сам по себе.

– Быть тебе, детка, музыкантом, – кивала, ласково поглаживая его ладони, старая подслеповатая тётка.

А он стал рисовать. Взял как-то обломок карандаша, заскрипел-зашуршал по бумаге. И родился из хаоса быстрых штрихов и точек насупленный тёткин кот.

Соседи так и ахнули – талант! Надо мальчика учить, говорят. А чему тут учить, когда руки сами на бумажном листе живой мир творят?

И Ротбур рисовал – рисовал всем, что под руку попадётся: и углём, и мелком, и даже обгоревшей спичкой. Сперва – несмело: в тетрадках – на полях, на пустых коробках, на обоях. А порой – и на старых билетах.

Ему не было тесно: за постепенно проясняющимся «глазком» маленького рисунка Ротбуру виделся огромный мир. Целый мир, скрытый от других. Рисовальщик лишь открывал в него окошечко.

А однажды, как в омут с головой, нырнул он в белую пустоту настоящего альбомного листа – и победил, разогнал эту пустоту, населил деревьями, сонными травами и чуткими тонконогими конями. Потом были ещё рисунки: большие, крошечные, быстрые, разные – ещё, ещё…

Он размышлял, рисуя – грустил, радовался, любил. Чему уж тут учиться?

Перед его рисунками люди замирали, ничего не говорили, долго разглядывали. Ротбур-рисовальщик разговаривал с ними на своём языке, он точно видел душу предметов, душу зверей, людей – то, чего не видят глаза. Он рисовал не вещи, а жизнь, наполняющую их – жизнь деревьев, цветов, птиц.

Жизнь озёр, камней и домов.

Жизнь облаков и ветра.

Просто жизнь.

Он переносил её на холст и бумагу.




И вдруг оказалось, что всё, что запечатлела стремительная рука Ротбура – умирает. Заснул навсегда насупленный тёткин кот. Поникла, опустила ветки прекрасная липа под окном. Завяли нежные цветы в старинном городском парке, высохла тихая речка, на берегу которой проводил рисовальщик так много дней с блокнотом и карандашом. Упала вдруг замертво потешная ворона, всякий день прилетавшая за кусочками хлеба на его балкон.

Потом подошла очередь соседской собаки.

Затем умер друг рисовальщика, единственный друг.

А потом – и старая тётка Ротбура, вся его крошечная семья.

По городу поползли слухи… Поговаривали, что Ротбур продал душу нечистой силе – потому так и хороши его рисунки! Рисовальщика стали сторониться, люди в панике бежали от него: все боялись попасть ему «на карандаш».

Его стали звать Ротбур Проклятый.


Ротбуру было страшно.

Сначала он перестал рисовать людей, зверей.

Потом перестал рисовать вовсе.

Он слонялся ночью по спящим улицам, прятался в дебрях заросшего парка. А всё вокруг манило его, пробуждая чуткое воображение. Тонкие изгибы цветов, струение мокрых ветвей, трепетные лунные тени – всё так и просилось на бумагу. Просилось, чтобы умереть.

Ротбур-рисовальщик понял вдруг, что отвечает за целый мир, за жизнь всего, что его окружает. Но он не в силах охранять эту жизнь – он может лишь забирать её.

Тогда-то и явилась ему тёмная дева.

Прекрасная Дева-Смерть.

– Я давно слежу за тобой, – сказала она, – мой талантливый юный собрат! Я даже чуточку завидую тебе: ты возвёл наше ремесло в ранг подлинного искусства. Ты убиваешь так прекрасно!

– Я не хочу никого убивать, – возразил Ротбур, – я просто художник. Я умею лишь рисовать – в этом вся моя жизнь.

– Да, ты отнимаешь жизни – в этом твоё ремесло, – страшновато усмехаясь, кивнула Дева-Смерть, – так же, как и моё, как и моё! Мы можем стать прекрасной парой: Смерть и её верный мастер.

– Нет, мы не будем парой, – ответил Ротбур. – Я больше не буду рисовать. Никогда. Ни за что. Уходи.

– Ты горько пожалеешь об этом, – разгневалась Дева-Смерть. – Я покидаю тебя, жалкое слабое создание! Но, уходя, я лишаю тебя моего благословения! Ничто отныне не прервёт твоей невыносимой жизни. Ты будешь жить вечно. Вечно, вечно, несчастный рисовальщик! Ты ещё измучаешься этой вечностью. Прощай.

И Смерть оставила его.

Он больше не рисовал. Но люди всё равно сторонились Ротбура.

И он покинул родные места…


* * *

Долго скитался Ротбур, уже не рисовальщик, по лесам, полям и бесконечным дорогам, писал в деревнях вывески и объявления, белил потолки, красил заборы и стены – и этим зарабатывал себе на кров и кусок хлеба.

Однажды дорога привела его в тихий зелёный городок у подножия древних гор. Уютные домики утопали здесь в ароматных цветах и травах, весело журчала на камнях хрустальная горная речка.

Только люди в этом городке были грустные.

– Отчего на ваших лицах печаль? – спросил Ротбур у владельца местной гостиницы.

– Над нами витает смерть, – тяжело вздохнул хозяин, – она подстерегает нас каждый день, каждый час, каждое мгновение. В здешних горах водится страшный оборотень, который пожирает людей. По ночам он неслышно спускается в долину, чтобы схватить очередную жертву. Люди боятся собственной тени, боятся темноты, боятся просто выходить из дому. Никто из нас не знает, удастся ли дожить до утра. Путники обходят эти места стороной, моя гостиница давно пустует. И ты, странник, если дорожишь своей жизнью, уходи поскорее!

– Я не боюсь смерти, – ответил Ротбур. – Я с ней знаком.

Он снял комнату, поужинал и лёг спать.

Ночью его разбудил пронзительный крик.

Ротбур вскочил, метнулся к окну, и его зоркие глаза рисовальщика разглядели во мраке нечто громадное и тёмное, скользнувшее за стеклом, под замершими деревьями.

Как ледяная бездна вмиг разверзлась перед Ротбуром ненасытная душа оборотня.

Наутро в доме напротив нашли истерзанное тело аптекаря.



Теперь Ротбур знал, что ему нужно делать.

Он попросил у хозяина гостиницы карандаш и листок бумаги, закрылся в своей комнате и впервые за много дней начал рисовать.

Никогда не приходилось рисовальщику погружаться в столь отталкивающее, нестерпимо кошмарное – от напряжения его кожа покрылась мурашками, скулы свело…

Но пальцы отчаянно стискивали карандаш. И вели, вели его по листу…

Художник рисовал оборотня.

На бумаге оживало жуткое одинокое существо, несущее только ужас и смерть, ужас и смерть – неотвратимую гибель всему живому. Так же, как и он, несчастный рисовальщик.

Но, в отличие от Ротбура, оборотень не владел собой, не мог остановиться.

Его переполняла жажда убийства – он жил чужой смертью.


Когда рисунок был закончен, Ротбур отнёс его хозяину гостиницы.

– Вам больше нечего бояться, – сказал рисовальщик. – Ваш оборотень теперь мёртв.

Глядя на пугающую картинку, хозяин лишь с сомнением качал головой.

Но с этого дня оборотень действительно исчез.

И городок вздохнул свободно…


* * *

Так Ротбур нашёл в своём призвании новый смысл.

Он продолжал скитаться по миру, но теперь рисовальщик больше не бежал от самого себя и своего рокового дара. Теперь он искал зло. Он рисовал зло.

Чтобы уничтожить его и победить смерть.

И тогда тёмная дева вновь явилась к нему.

– Ты обманул меня, ловкий рисовальщик, – усмехнулась она, – но напрасно ты встал на моём пути! Не надейся, я не сниму своего проклятия: тебя никогда не коснётся моя благословенная рука! Ты будешь вечно скитаться по жизни, и эта вечность не отпустит тебя. Я буду забирать твоих друзей, твоих возлюбленных, твоих детей – ты будешь страдать одиноко, страдать всегда – вечно, вечно!

Всё было так, как она и обещала: мир вокруг Ротбура менялся, словно калейдоскоп – полыхали войны, свергались правители, уходили друзья, умирала любовь – а он всё жил и жил, потеряв счёт годам. Жил, бесконечно рисуя зло, бесконечно борясь с неистощимой на выдумки Смертью.

Один, всегда один.

И однажды Ротбур понял, что невыносимо устал, что захлебнулось в океане боли его измученное сердце – ведь он был всего лишь человеком.

И тогда он нарисовал самого себя.

Это был его последний рисунок – ведь всё, что рисовал Ротбур, умирало.

И с окончательным точным штрихом, оставленным на бумаге, жизнь покинула рисовальщика. Только тогда в его комнату вновь вошла тёмная дева.

– Ты опять сумел обмануть меня, хитрый рисовальщик, – сказала Дева-Смерть, глядя в его застывшее спокойное лицо. – Впрочем, я не в обиде.

А с портрета на неё смотрел живой Ротбур.

Он улыбался.

Человек-Свинья

питерская городская сказка

Он чавкал.

Он ронял макароны с тарелки. И бутерброды – маслом вниз.

Он крошил на пол хлеб и печенье. И обязательно проливал на скатерть томатный сок. И чай. И даже кофе.

Он швырял в окно кости и яблочные огрызки. Он кидал обёртки и пустые бутылки прямо на тротуар. И плевал под ноги семечки и ореховую скорлупу. Он просто плевался.

И всюду, всюду бросал окурки.

– Вот свинтус! – возмущались люди, глядя ему вслед. – Просто свинтус какой-то!

Но больше всего он любил опрокидывать урны и мусорные бачки. Глядя на рассыпающийся мусор, он веселился от души. И вот как-то поздним вечером, радостно поддавая ногой очередную злополучную урну, он напоролся на тётку. Странную тётку.

Тётка уставилась прямо ему в глаза. Один глаз у неё был не по-хорошему зеленющий, а другой – какой-то неразборчивый. Она сказала страшным голосом:

– Ты – свинья!

– Нет, не свинья! – почему-то заоправдывался он. – И вообще-ка, тётка, отвяжись…

– Нет, ты – свинья, – повторила странная тётка, – свиньёй же тебе и быть!

И такая непонятная злая сила была в этих тёткиных словах, что он весь съёжился, испуганно зажмурился и рухнул на тротуар. А когда открыл глаза, никакой тётки рядом уже не оказалось.

– Это Антипкина была, с Лиговки, – склонился над ним сердобольный старичок, позвякивая мешочком с пустыми бутылками. – Крепко злоязыкая баба! Ой, парень, а что у тебя с лицом-то?

Старичок отшатнулся, затряс бутылками и, испуганно оглядываясь, засеменил прочь.

Боясь шевельнуться, он тупо глядел вслед старичку, пока тот совсем не скрылся за углом. Оставшись в одиночестве, он осторожно поднёс руку к лицу, коснулся своего носа – и вздрогнул: вместо носа нащупал он что-то шершавое, продолговатое и тупое. Он вскочил – и обнаружил вдруг, что ноги его стали странно короткими. Да и руки тоже. Путаясь в брюках, в ужасе рванулся он к ближайшей ларёчной витрине – и в рыжем свете фонаря увидел жуткое своё отражение: из заляпанного стекла вместо человечьего лица таращилась на него свиная морда.

Сбылось тёткино пророчество. Он сделался Человеком-Свиньёй.


Потом он долго бежал, крался тёмными переулками, прячась от прохожих. Одна мысль всё не давала ему покоя: а может ли он ещё говорить по-человечески? Но он боялся открыть рот – говорить с самим собой было страшновато. Наконец решившись, приблизился Человек-Свинья к пьяному, одиноко дремавшему на пустой трамвайной остановке и, запинаясь, спросил:

– Давно… давно транвая ждёте?

О счастье! Он мог – он мог говорить!

Пьяный вздрогнул и, вскинув голову, тупо уставился на Человека-Свинью. Внезапно глаза его радостно прояснились.

– Хо! Хрюша пришёл! – икнул пьяный. – Спокойной ночи… алкаши! Ну и нахрюкался же я сегодня!


Наконец Человек-Свинья решился пойти домой.

Долго ковырялся он ключом в замочной скважине, но дверь всё не открывалась. Ему пришлось позвонить.

– Хто та-ам? – спросила за дверью зевающая невестка.

– Это я как бы, – неуверенно ответил Человек-Свинья.

– Вот свинья! Всё шляешься по ночам, покою нету, – заворчала невестка, лязгая засовом – и вдруг взвизгнула: она увидела Человека-Свинью.

Тыча в него пальцем, невестка пронзительно визжала, загораживая дверь.

На шум прибежали брат Николай и сонный дылда-племянник.

– Пошёл вон, образина, а то в ментуру сдадим, – мрачно пообещал брат Николай.

– Николай, братан, это же я! – вскрикнул в отчаянии Человек-Свинья. – Это тётка Антипкина с Лиговки так меня уделала! Я же это! Смотри: вот и куртка моя, и паспорт вот новый, вместе же получали! Я брат же твой!

Брат Николай схватил Человека-Свинью за шиворот, вздёрнул и прокричал в самое отвислое его ухо:

– Брат?! Я тебе покажу брата, свиномордия! Нету у меня братьев среди хряков!

И спустил Человека-Свинью с лестницы, обидно запустив вслед старой, со школы ещё, облезлой лыжей.


Так Человек-Свинья остался на улице. Искать его никто не стал. Брат с невесткой быстренько поделили его вещи и спрятанную в старой печной отдушине долларовую заначку, а на работе, в рыбной компании, его просто уволили за прогулы.

Он стал никем.

Сначала от Человека-Свиньи все шарахались, но потом понемногу стали привыкать – люди ко всему привыкают. Одинокие старушки, подкармливая кошек, вздыхали и совали ему кусок-другой; прохожие называли его «свиным рылом», просили хрюкнуть и потом, ухмыляясь, бросали монетки, а иногда – и помятые сторублёвики. Он спал на лестницах, рылся в помойках и очень тосковал по прежней своей достойной жизни.

Теперь он мог свинячить, сколько душе угодно. Но ему почему-то не хотелось.

Понемногу его жизнь наладилась. Он устроился на работу приёмщиком стеклотары, там и прозвище новое получил – Свиной. Почти фамилия.

Зарабатывал он неплохо, даже женился.

– С лица воду не пить, – говаривала его жена, крепкая одноглазая Надя. – Главное, чтобы человек был хороший.

И отбирала у него всю зарплату.

По ночам, когда жена вмёртвую засыпала, полюбил слоняться Человек-Свинья по таинственному тёмному городу, подкарауливая в пустых переулках припозднившихся прохожих. Возникая внезапно из-за угла перед онемевшим человеком, наслаждался он изумлением и ужасом в чужих глазах, странной своей пугающей исключительностью, короткой мгновенной властью над посторонней перепуганной душой.

Глядя вслед убегающему в ужасе незнакомцу, Человек-Свинья ликовал.

А потом почему-то плакал.

И душа его разрывалась от необъяснимой тоски.


Но вот однажды, промозглым осенним вечером, напоролся он на Кота.

Человека-Кота.

Они столкнулись нос к носу у заколоченного ларька. Человек-Свинья испуганно вздрогнул, Человек-Кот – нет.

– А-а-а! – ухмыльнулся Человек-Кот. – Нашего полку, значит, прибыло! Пошли, пошли к нам, корешок.

Он долго, молча вёл Человека-Свинью подворотнями, проходными дворами, гаражами и заброшенными стройками – и привёл наконец в подвальчик разрушенного дома, где-то на островах.

Здесь, при свете тусклого фонаря, сидели на ящиках перед покосившимся столом Человек-Индюк, Человек-Крыса и Девушка-Корова. Они дружно выпивали.

– О! Да вы из наших будете! – приветливо пробасила Девушка-Корова навстречу вошедшим. – Присаживайтесь – и расскажите нам всё.

Человек-Свинья всё и рассказал – о себе, об ужасной тётке Антипкиной. Собеседники грустно кивали: оказалось, что Антипкину знают здесь все.

– И мы через неё, морду, пострадали, – всхлипнула Девушка-Корова, кивая на Человека-Кота. – Вот Котя расскажет.

И Человек-Кот поведал, как жил он с этой самой тёткой Антипкиной в законном браке целых пять с довесочкой лет – женился как-то сдуру, по молодости. Правда, отличалась его вторая половина сильно нехорошим языком: кому чего плохого пожелает, то непременно и сбудется. Но он ничего, жил с ней, как все, по-человечески: и погуливал, конечно, но и домой дорогу не забывал. «Гуляка ты, – ворчала жена, – бабник проклятущий! Ни одной юбки не пропустишь! Погоди-погоди, поймаю, допрыгаешься у меня!»

А он не принимал всерьёз её угрозы – ишь, напугала!

Но вот однажды застукала его жена дома в неурочное время – да не одного, а с подругой. Рассвирепела Антипкина ужасно, но кричать, драться не стала, а говорит страшно так: «Кот ты мартовский, как есть – кот. И девка твоя – корова глупая». Повернулась – и вышла.

Посмеялись муж с подружкой над её словами, а как глянули друг на друга – так и онемели: лишила их злая баба человеческих лиц!

А Человек-Крыса прежде был у них соседом по коммуналке. Как раз попался он Антипкиной под горячую руку, когда, по обыкновению своему, подслушивал под её дверью. «Ах ты, крыса, – только-то и буркнула она, – крыса противная! Крысиная твоя морррда!»

Этого ему и хватило.

Зато Человек-Индюк был уж тут вовсе ни при чём. Просто поднимался он по лестнице, когда вылетела разъярённая Антипкина из своей квартиры. Налетела она на него, да как гаркнет: «Ишь растопырился на всю лестницу, пройти нельзя! Индюк! Индюк!»

И стал он, правда, индюком.

Позже все они встретились, нашли друг дружку, зажили новой своей непростой жизнью. Пытались поначалу, конечно, вернуть прежний привычный облик: к колдунам, экстрасенсам всяким бегали – и к Феклисте, и к Гуру Бен-Магусу, и к знаменитому Вове с Нарвского, и даже к самому Визарду. Да никто им так и не помог. «Ищите, – советовали колдуны, – того, кто вам понавредил. Может, передумает, снимет колдовство».

Но Антипкина с прежней квартиры съехала и как сквозь землю провалилась: сколько ни искали её потом – не нашли.

Так и потеряли они всякую надежду стать прежними, человеческими. Мало-помалу устроились на работу – кто куда: Девушка-Корова стала славной дояркой, коровы её просто обожали; Человек-Кот нанялся танцовщиком в ночной клуб, а Человек-Индюк и Человек-Крыса – охранниками в банк.

– И ты, Свиной, не надейся, – посоветовали товарищи по несчастью, – свыкнись – и так живи. А мы тебе поможем, поддержим.

В подвальчике наступила тишина. Все сидели молча: каждый думал о своей нелёгкой судьбе.

Молчал и Человек-Свинья. Впервые он оказался среди своих, впервые в жизни. Даже раньше, когда он ещё просто был человеком, не довелось ему испытать такой доверительной близости, такого тёплого чувства родства и покоя. Перед ним были люди – такие, каковы они на самом деле: люди с настоящими открытыми лицами.

– Нет, – сказал наконец Человек-Свинья, – я её найду, тётку Антипкину. И себя, и вас, товарищи, спасу. Найду. Из-под земли её, ведьму, достану!



И стал он Антипкину искать. Всю Лиговку исходил, да заодно – и пол-Питера. Воздух нюхал, у людей спрашивал, читал разные объявления.

Помог ему случай.

Как-то в пятницу два грузчика буднично матерились, шумно забивая фургон стеклотарой. И вдруг явственно прозвучало: «Антипкина». Человек-Свинья вздрогнул, прислушался.

– Вот, – ворчал грузчик Вова Кучерявый, – всё вдребезги, блин-тын-тын! Машина набок, блин-тын-тын – и всё в хлам! Колян, правда, цел, чего ему, Коляну-бормоту, сделается. А убытку, блин, всю на него повесили. Верняк, её работа, её – Антипкиной! Так ведь и говорила она ему, Коляну-то: «Чтоб ты перевернулся!» Я сам слышал, блин. Ведьма она!

– Да, – вздыхал второй грузчик, тяжело звякая ящиком, – бывает же!

Человек-Свинья рванулся к грузчикам:

– А какая Антипкина? Не с Лиговки ли?

– Да нет, с Лесного, блин-тын-тын, тутошняя. Коляна, водилы нашего, соседка. Что, Свиной, никак – и твоя знакомая?

– Знакомая, – нехорошо ухмыльнулся Человек-Свинья. – Давно свидеться желаю…

Оказалось, что живёт теперь Антипкина неподалёку, на Лесном проспекте, в угловом жёлтом доме – где-то с полгода живёт. Рассказывают, что с Васькиного острова переехала по обмену, что нигде она подолгу не задерживается из-за нехорошего своего языка.

– Ты её легко найдёшь, – охотно объяснял Вова Кучерявый. – Она на лестнице, блин, теперь одна осталась. Все соседи от неё разбежались со страху. По родственникам, блин, живут. Только Колян ещё хорохорился, петухом ходил, да и он теперь к тёще разлюбезной съедет, блин-тын-тын, после такого случая. Так что тебе, Свиной – зелёная улица! Похрюкайте-ка вместе!

Грузчики заржали, а Человек-Свинья опрометью кинулся на Лесной проспект.

Ноги сами привели его к нужному дому. Дом темнел окнами, точно нежилой. В нахлынувших осенних сумерках лишь одно оконце скучно светилось линялой шторой. Человек-Свинья поднялся по вымершей разбитой лестнице, глубоко вдохнул – и толкнул незапертую дверь.


Антипкина сидела в комнате, спиной к двери.

Он сразу узнал её.

Она сидела у выключенного телевизора и что-то бормотала.

Человек-Свинья осторожно приблизился.

– Ти-ихо, – покачиваясь, бормотала Антипкина, – ти-и-ихо как… Все пришипились – боятся меня. Пусть боятся!

Она захихикала, затрясла головой и, не оборачиваясь, спросила:

– Тебе чего, Колян? Извиняться пришёл? Пшёл вон! Не прощу.

Человек-Свинья сглотнул и ответил:

– Я не Колян. Посмотри на меня.

Антипкина медленно обернулась, так медленно и жутко, как это бывает только в кошмарном сне, сверкнула зеленоватым глазом – и вдруг рассмеялась громко и оскорбительно.

– Свинячее рыло! Это ты, свинячее рыло! – всё приговаривала она, тыча в непрошеного гостя жёлтыми пальцами. – Надо же! Здрасьте, пожаловал!

– Заткнись! – рявкнул Человек-Свинья. – Заткнись! И слушай меня!

Антипкина, сражённая внезапной его смелостью, замолчала.

– Я пришёл к тебе спросить, – сказал Человек-Свинья, – я долго тебя искал. Скажи мне: почему ты делаешь такое с людьми?

– А я и сама не знаю, – призналась вдруг Антипкина. – Дар у меня такой, особельный. Чего плохого в сердцах пожелаю – то и сбудется. Сила великая во мне!

– Отчего же ты не желаешь людям хорошего? – тихо спросил Человек-Свинья.

– Хорошего? А за что это им – хорошего? – искренне изумилась Антипкина. – Сволочи же все!

– Так уж и все? – удивился Человек-Свинья. – Неужели же нет никого, кто был бы тебе дорог?

– Все! – тряхнула головой Антипкина. – И подружки-стервочки, и муженёк мой бывшенький, и соседи-паразиты, и торговки ларёчные, и менты поганые, и…

– А дети? – с надеждой перебил её Человек-Свинья. – Ты и детей не любишь?

– Да за что их-то любить? – зевнула Антипкина. – Мелочь пузатая, хулиганы! Понавырастают из них те же сволочи… И ты, свинячее рыло… Шёл бы ты отсюдова, пока я совсем не рассердилась, а то, гляди, хуже будет.

– Нет, хуже уже не будет, – покачал головой Человек-Свинья. – Значит, помочь мне ты не захочешь…

– Не то что – не захочу, а не положено мне, – гордо объяснила Антипкина. – Дар мой особельный – только на плохое устроен. Никому вам от меня халявы не будет.

Человек-Свинья задумался – и тут внезапная мысль озарила его уродливую голову.

– А знаешь, – сказал он, – я ведь познакомился с твоим мужем.

Антипкина насупилась.

– И с девчонкой его, – продолжал Человек-Свинья. – Они ведь живут счастливо! Ты очень им помогла. И мне помогла, и Человеку-Крысе, и даже Индюку! Ты показала нас настоящими, и люди нас приняли такими. У нас у всех хорошая работа, мы крепко дружим, мы счастливы – и это всё благодаря тебе. Такое тебе и не снилось! Нам всем уже нечего бояться, совсем нечего – вот какая у нас теперь сила! А ты сидишь тут одна в пустом доме, и никто тебя не любит. И не полюбит! Так и сдохнешь одна!

Антипкина побагровела, вскочила и с кулаками стала наступать на Человека-Свинью.

– Ах, вот вы как? Дружите? – завопила она. – Гадины! Хорошо живётся вам, морды противные?! Ну погодите! Да чтоб вам всем… Да чтоб…

Антипкина запнулась – она выдумывала кару пострашнее.

И вдруг затряслась от мелкого мстительного смеха.

– Да чтоб вы все обратно стали прежними, – пронзительно выкрикнула она. – Чтобы всё счастье ваше у вас поразвалилось! Никому вам от меня халявы не будет! Да чтоб… да чтоб…

Тётку прямо распирало от желания выдумать ещё что-нибудь особенно пакостное, она аж побагровела вся. И тут раздался мерзкий треск. Это Антипкина лопнула от злости.

Человек-Свинья крепко зажмурился от гадкого зрелища, выскочил в коридор, скатился с лестницы и, выбив плечом входную дверь, со всех ног помчался к Финляндскому вокзалу. Сердце его бешено стучало. Наконец он остановился, тяжело дыша.

– Чего, мужик, на пожар что ли? – поинтересовался проходящий мимо лихой дядька с перевязанными коробками. – Гляди, мотор-то заклинит.

Человек-Свинья махнул рукой: проходи, мол, дядя, чего скалиться.

И тотчас он сообразил, что дядька назвал его мужиком, а не свиным рылом, как водится.

Человек-Свинья осторожно поднёс руку к лицу.

Он нащупал прежний свой нос.

Свой широконький рот.

Родные свои оттопыренные уши.

Он снова стал прежним.

Он радостно взвизгнул – и от избытка чувств пнул ногой мусорную урну.

Душа его ликовала.

Кукла или Театральные сны

театральная арабеска

Однажды он вошёл в театральную мастерскую – просто спустился по ступенькам из узкого коридорчика, как делают все наши посетители. Правда, от всех он отличался: при ходьбе чуть прихрамывал – и так величаво опирался на элегантную трость, что казался фигурой значительной.

Хотя роста, в общем-то, был небольшого.

Немногочисленный местный народ, в отличие от меня, не сразу и заметил его появление: незнакомец вдруг оказался рядом – и всё. «Мне вас рекомендовали», – коротко произнёс он вместо приветствия, словно обращаясь ко всем собравшимся. Но каждому показалось, что обращаются именно к нему.

Загадочный посетитель опустился в кресло, небрежно пристроив рукоятку своей трости на истерзанном жизнью подлокотнике, вскинул на колени раздутый кожаный портфель.

Щёлкнули замки. На Ольгином рабочем столе, вечно заваленном цветными лоскутками, скомканными эскизами и засохшими огрызками бутербродов, появилась довольно большая овальная коробка – добротная картонная коробка с высокой крышкой, украшенная виньетками и полустёртыми от времени иностранными надписями. Все – Клавуся, Мадам Юля, Ольга и я – мигом затаили дыхание.

Незнакомец снял крышку…


Знаете, что такое «сон наяву»?

Я раньше не знала. До этого случая.

Когда вы находите вдруг прозрачный, похожий на застывшую каплю росы, сверкающий камень на дне родника… когда пролетающая птица внезапно роняет в ваши руки сияющее солнечное перо… когда из лунного луча, игры света и теней, медленно сотворяется призрачный образ – и вы видите, созерцаете его, вопреки всем доводам протестующего рассудка…

Когда…


Среди незыблемого хаоса раскройного стола явилось очаровательное создание: фарфоровая малютка с лицом избалованной девочки. Её потрёпанные локоны были в беспорядке, изношенный корсаж почти не скрывал беззащитного кукольного тельца, но крошечные ступни в потёртых башмачках с недетской уверенностью упирались в поверхность обитого бархатом пьедестальчика.

Незнакомец несколько раз повернул незаметный ключ. Дрогнул-всхлипнул валик – и звуки музыкальной шкатулки наполнили швейную мастерскую. Маленькая танцовщица изящно подняла опущенную руку с обломанным веером, медленно поворачиваясь вправо; затем, столь же неторопливо, развернулась влево, опуская при этом веер – и поднося к лицу серебряное зеркальце, настоящее зеркальце маленькой феи…

Все потрясённо молчали. Понятно, не всякий день доведётся наблюдать танец старинной механической кокетки: даже в музеях, если повезёт натолкнуться, эти игрушки-автоматоны дремлют в витринах без движения, в тщетном ожидании магического поворота ключа.

Но было ещё что-то…

Я не могла оторвать взгляда от распахнутых глаз фарфорового существа: казалось, в них светится жизнь, сознание – и какое-то скрытое торжество. Над кем, над чем?

Завод кончился. Фарфоровая танцовщица замерла.



– Какая прелесть! И как жаль… – с восхищённым сочувствием выдохнула Мадам Юля.

Незнакомец живо обернулся к ней:

– Вы, конечно, заметили, в каком она состоянии? Здесь необходима реставрация, рука мастера. Ведь вы – художник, я не ошибся? Я полагаю, вы не откажетесь?

Его вопрос прозвучал как утверждение, почти указание. Даже наша всеведущая Мадам Юля слегка растерялась.

– Я? Но позвольте… здесь, скорее, нужна швея. Да-да, именно – кукольная швея! Вот Ольга могла бы, – эксцентричная художница быстро повернулась к Ольге, одной из двух театральных портних. – У неё исключительно золотые руки! Исключительно!

Вторая портниха Клавуся слегка надулась, но Ольга поспешно замотала головой:

– Ни-ни-ни! Я не возьмусь ни за что! Я театральных кукол одеваю, здоровенных. Мне ещё не приходилось иметь дело с такой… с такой деликатной работой.

Но странный Хромой, похоже, уже принял решение.

– Всегда приходится делать что-то впервые, – почти улыбнулся он: не губами, а легчайшим оттенком голоса. – Я знаю, у вас это превосходно получится!

Ольга всё еще колебалась. Все дружно бросились её уговаривать. А в глубоких глазах незнакомца уже светилась лукавая уверенность в успехе. На какое-то время все отвлеклись от самого предмета спора – от куклы. Я взглянула на неё – и могу поклясться! – перехватила насмешливый взгляд её фиалковых глаз. На долю секунды эти глаза задержались на моём лице, скользнули прочь, отыскивая Ольгу… Крошечная рука с зеркальцем дрогнула – казалось, случайно – и зеркальный зайчик коснулся Ольгиного лица. Я зажмурилась.

– Хорошо, – тотчас сдалась Ольга, – я постараюсь.

– Вот и чудненько! А веер мы со Малявочкой сделаем, – щедро пообещала Мадам Юля, глядя уже в мою сторону. – А, Малявочка? Ты у нас китаец почти, сладишь веерчик мелкоскопический?

Я открыла глаза. Кукла таращилась в пустоту бессмысленно и очаровательно. Обычное кукольное личико – счастливое, на грани полного идиотизма…

– Их бин, – машинально кивнула я с тарабарским поклоном, – будет вам веер.

Таинственный Хромой пристально посмотрел на меня – и отвернулся.

Странный такой взгляд…


В крошечном мирке театральных мастерских было всё: рабы, надсмотрщики, шпионы, непонятые гении. Были разочарования, успехи, предательство и любовь. Были также неудобоваримые порядки, странные вещи, фальшивые деньги – как и везде. Был здесь и свой правитель – начальник и настоящий деспот. В силу редкого стечения обстоятельств аристократическая европейская кровь причудливо смешалась в нём с восточной, породив личность исключительную. Он мог и миловать, а мог казнить без суда – и казнил частенько: летели с плеч головы провинившихся, особенно – театральных бутафоров. Казнённых быстро сменяли новички, мы едва успевали запоминать их имена. Валериан Генрихович, он же Валериан Кровавый – в одном лице и начальник мастерских, и кукольный механик – царил над нами, как кровавый шекспировский герой.

А значит, скучать не приходилось.

Вот и сейчас, эхом царственной поступи разгоняя тишину коридорчика, он шествовал к нам – вершить судьбы и поворачивать колесо истории. В дверях правитель на мгновение столкнулся с незнакомцем. Тот оглядел Кровавого с головы до ног довольно бесцеремонно; затем отвернулся – и вышел, постукивая тростью.

Правитель исполнился неподдельного монаршего изумления. Возможно, это спасло кого-то из нас от скорой и неминуемой расправы.

– Что за наглость?! Кто это? – вопросил Кровавый, сурово глядя вслед дерзкому посетителю. – Кто смеет тут в рабочее время…

Но Мадам Юля молча указала ему на нашу фарфоровую гостью. Глаза Кровавого встретились с наивным взглядом кукольной кокетки и – о чудо! – правитель расплылся в приторной улыбке.

Все с облегчением вздохнули: гроза прошла стороной.

Она приворожила его, точно вам говорю…


Дни шли за днями, а таинственный незнакомец всё не шёл у меня из головы. Его насмешливый взгляд, его элегантная хромота, неведомое содержимое его загадочного портфеля, исторгнувшего из своих недр столь удивительное фарфоровое создание – всё будоражило моё неуёмное воображение. То мне казалось, что он – засекреченный граф, живущий среди пресной скуки обыденности своей тайной графской жизнью, состоящей из романтических тайн, непредсказуемых поступков, скучновато-незыблемого ежевечернего музицирования при свечах – и, конечно же, чудом уцелевшего богатого наследства его прадедов.

То он становился магом – сильным магом, но вовсе не добрым: воинственным магом, азартно противостоящим своим многочисленным врагам. Искусными чарами он оживлял неживое, и куклы служили ему, его особым коварным целям.

То незнакомец представлялся мне самим дьяволом – хромым, с искрой в глазу.

Вскоре выяснилось, что не только меня он лишил покоя.


– Что-то давно иностранец наш не идёт, – обронила как-то Клавуся: слишком буднично, чтобы счесть слова её обычной болтовнёй – она явно изнывала от любопытства.

– Какой иностранец? – чересчур небрежно спросила Ольга.

Знаю, уж она-то всё это время точно не находила себе места: Ольга вообще не выносила загадок. Всякая нераскрытая тайна мучила её до кожного зуда, любой доверенный ей секрет лежал на сердце тяжёлым бременем до тех самых пор, пока не срывался в мир с предательского её языка.

Обычно это случалось скоро.

– Хромой. Тот, что девочку принёс, – не отрываясь от шитья, уточнила прилежная Клавуся.

Надо же, ей незнакомец казался просто хромым иностранцем. И заметьте, она не сказала: «куклу».

– Да, не идёт, – кивнула Ольга. – А мне очень бы надо с ним посоветоваться: прямо не знаю, какую тут ленточку крепить на корсаж. И кружева вот я подкрасила чаем – но сомневаюсь, подойдут ли.

Сразу так много причин. И слово «девочка» её нисколько не удивило.

– А вам он не показался… странным, – осторожно поинтересовалась я, – этот Хромой?

– Богатый, по всему видать. Портфель-то вон какой шикарный! И трость дорогущая, – заметила Клавуся. – Может, из бандитов.

Вот так поворот! Я попыталась представить незнакомца главарём банды головорезов или шайки ловких мошенников, ворочающих крадеными состояниями – но выходило слишком скучно. Разве что предводителем пиратов. Кстати и нога хромая, возможно – протез.

В пираты он годился.

– А покажи, Ольга, как получается, – зевнув, попросила Клавуся.

Ольга охотно – она явно гордилась своей работой! – отперла шкаф и осторожно сняла с полки танцовщицу, нежно обёрнутую для сохранности узорчатым индийским платком. Лёгкий шёлк соскользнул…

Теперь на кукле была новая кружевная юбка, атласный корсаж отливал багрянцем спелой вишни, тугие каштановые локоны изящно обрамляли головку. Фарфоровая девочка казалась довольной.

– Хороша!

– С тебя веерчик, – повернулась ко мне Ольга. – Обещала.

– Будет, будет вам веерчик.

– Клава! Ольга! Быстро ко мне! – громом прокатился по мастерским вопль Валериана Кровавого.

– Вот дьявол! Опять небось руку повредил, – проворчала Ольга, на ходу прихватывая из ящика бинт и перекись водорода. – Точно что Кровавый. Чёрт безрукий!

У неё с местным правителем были свои отношения.

Ольга вышла, за ней проковыляла вездесущая Клавуся.

Я осталась одна с фарфоровой гостьей. Девочка смотрела сквозь меня ясно и бездумно – так восхитительно.

– Я сделаю тебе веер, лучший веер, какой ты только можешь вообразить, маленькая лгунья. Только скажи: кто ты? Кто твой хозяин?

Кукла безмятежно молчала.


Вам снятся цветные сны?

Кто-то, не помню – давно, ещё в детстве – уверил меня, что цветные сны видят одни сумасшедшие. И в глубине души я должна была признать себя таковой – мне ведь снятся только цветные. Всегда – лишь цветные. С тех пор я спрашиваю у всех: какие сны вы видите?

И выясняется, что цветные. Или никаких.

Похоже, весь этот мир сошёл с ума…



Крошечный веер лежал на столе: тончайшие бамбуковые лучинки-лучики и лоскуток прозрачного шёлка, как лепесток бледной розы. На золотистом шнурке – две бисерные кисти размером с горошину.

– Охренительная красота! – похвалила Мадам Юля.

Эта элегантная дама любила ввернуть крепкое словцо. Неуместные в приличном обществе слова она склоняла, спрягала, сокращала в меткие наречия, разворачивала живописными прилагательными и, мастеря из них чудовищные для непривычного уха фразы, щедро пересыпала их энергичными деепричастиями – тех же непристойных корней.

Истинный, истинный художник!

Мадам Юля склонилась над веером и тонкой кистью выводила на нём плавные изгибы обожаемых ею хризантем. От неё по-осеннему пахло дорогими духами – пахло «Климатом».

Духи «Климат» – так прочла однажды Ольга загадочную надпись «Climat» на шикарной французской бутылочке: по буквам, как все мы привыкли в школе. Простецкая эта шутка у нас прижилась.


Веер получился японский и очень-очень старинный. Ведь здесь, в театральных мастерских, мы давным-давно привыкли делать то, чего в природе никогда не существовало. Причём делать так убедительно, что не оставалось ни малейших сомнений – именно таким это неведомое «не́что» и должно было быть.

Я вложила веер в кукольную руку, закрепив его тоненьким штырьком.

– Держи, держи свой веер, маленькая обманщица, – украдкой шепнула я, склоняясь над застывшей танцовщицей. – Уж я-то прекрасно знаю, что ты сама это можешь.


В ту же ночь она пришла ко мне во сне. Фарфоровое личико было живым, тёплым, глаза сияли.

– Я – Агата, – улыбнулась она. – И я живая. Это поняла только ты – и лишь потому, что я сама этого захотела. Не спеши узнать больше. Ещё успеешь, подружка.

Она обвила мою шею своими крошечными ручками так крепко, что мне стало трудно дышать.

Я проснулась с бешеным сердцебиением…


На следующий день, выходя от опальных бутафоров, я услышала в швейной мастерской смех, голоса – и живо спустилась туда по скрипучей лесенке. Таинственный Хромой сидел в кресле, спиной к двери. Знакомая трость отдыхала на подлокотнике. Кукла красовалась рядышком, на столе.

– Очаровательно! Прелестно! Какая тонкая работа! Просто восхитительно! – посетитель щедро осыпал комплиментами зардевшуюся Ольгу, Мадам Юлю – а заодно и подвернувшуюся Клавусю. – Это лучше, чем можно было вообразить! Даже лучше, чем было… было когда-то.

– Вы это помните? Помните, как было когда-то? – искренне удивилась Мадам Юля. – По-моему, для этого вы ещё слишком молоды – хо-хо-хо! Ведь этой кукле никак не меньше ста лет!

Незнакомец рассмеялся:

– Девяносто девять, всего лишь девяносто девять! Полюбопытствуйте – вот и дата.

Он перевернул куклу – тёмные локоны взметнулись, точно пугающие крылья ночного мотылька. На подставке была надпись: «1878 годъ. Агата».

– Так вот как зовут нашу очаровательницу – Агата! – воскликнула Мадам Юля.

Я вздрогнула и задела локтем шаткую гладильную доску. Утюг, звякнув, завалился на бок. Незнакомец обернулся:

– Вы не обожглись?

– Нет. Утюг холодный.

– Будьте осторожнее, – улыбнулся он.

Странная, странная улыбка…

– А я вот чего ещё спросить хотела, – отвлекла Хромого нетерпеливая Ольга, – про ленточку на корсаж. Эта подойдёт ли? Я что-то сомневаюсь, прежняя была понежнее.

– Да, эта не годится, – согласился незнакомец, едва глянув на ленточку. – Нужна другая. Помните, как на антикварных коробочках с драгоценностями? Я принесу.

Антикварные коробочки с драгоценностями? Ну и фрукт.

Он простился и вышел. Все потихоньку вернулись к своим занятиям. Только Ольга долго разглядывала надпись на подставке, ковыряя её перламутровым ногтем и с большим сомнением качая головой:

– Надо же – Агата! Склероз склерозом, но зуб даю: этой надписи раньше тут не было…


* * *

Вскоре пропал наш начальник, пропал внезапно. Он не вышел на работу, что само по себе было явлением исключительным. Сначала Валериана Кровавого сочли больным, но быстро выяснилось, что его нет и дома. Версии выдвигались самые фантастические: от грандиозного загула по причине заныканного от жены наследства восточного дяди-хана – до просто несчастного случая насмерть.

– Да какой несчастный случай? – ухмылялся, энергично потирая руки, второй кукольный механик Максим. – С ним-то?! Да на него кирпич упадёт – и тот промахнётся. Ждите, скоро он объявится, злодей наш.

Но злодей не объявился. Ни старания родственников, ни усилия милиции не принесли результатов. Правитель мастерских бесследно исчез.

Максиму поручили временно замещать Кровавого, и он третью неделю с усердием обмывал назначение. Дисциплина ослабла, работа шла своим чередом. В нашем маленьком мирке настали смутные времена.

На фоне таких небывалых событий очередное появление странного Хромого прошло почти незамеченным. Он вручил Ольге обещанную ленточку, полюбовался фарфоровой красавицей и объявил, что зайдёт через неделю – забрать куклу и полностью расплатиться.

Выходя, он на мгновение склонился над маленькой танцовщицей, точно поправляя её локоны, но я была уверена: он что-то шепнул ей.

Агата улыбалась.


На следующий день, заканчивая кукольный наряд, Ольга уколола палец. Пустяшная ранка воспалилась и никак не хотела заживать; затем распухла вся рука. Пришлось отправить Ольгу к хирургу, ей дали больничный, назначили уколы, процедуры – сплошная канитель… Какая уж тут работа?

Тогда-то и позвонил Хромой. Как водилось, в отсутствие Ольги к телефону подозвали меня. Незнакомцу срочно требовалась кукла, да как на грех у него разболелась нога, и он нижайше просил доставить Агату к нему домой. Тем более что это буквально рядом.

Он назвал адрес. Всё звучало так убедительно…

Но что-то смущало меня – что-то едва уловимое.

Боясь взглянуть на неё, я водворила в футляр обёрнутую шёлком возмутительницу нашего спокойствия, вышла из театра – и окунулась в мокрую петербургскую осень. Под ногами шуршали ворохи янтарных листьев, а мне казалось: это кукла ворочается в картонной упаковке. Я даже замедляла шаги, останавливалась, прислушиваясь…

Но в коробке было тихо.

Вот и высокая арка подворотни, помутневшее витражное окно на сумрачной лестнице, кружевные и очень пыльные чугунные перила – всё, как и следовало ожидать…

Даже звонок на двери был старинный, механический. Как ключик кукольного завода.

Я осторожно повернула его два раза, точно приводя в действие пружину неведомого устройства: протяжная трель рассыпалась по длинному коридору, угасая в его глубине. Прошаркали чьи-то ноги, замок звякнул – и дверь медленно отворилась…

Я вошла. Того, кто отпирал, в прихожей уже не было, не было вообще никого – горел лишь бледный розовый светильник, похожий на газовый рожок из безвозвратно ушедшего века. В большом тусклом зеркале я наткнулась на растерянный взгляд моей зеркальной спутницы,словно вопрошавший: «Что мы делаем здесь?»

– Проходите, проходите! – донёсся из недр квартиры знакомый голос, от которого я невольно вздрогнула. – Простите, что не встречаю.

В дальнем конце прямого тёмного коридора пробивался слабый свет из полуоткрытой двери. Я помедлила мгновение – и пошла на этот свет.

И на этот голос.

Голос из сна.



Считается, что внезапное удивляет. Мне кажется – это не так. Когда что-то случается внезапно, для удивления уже не остаётся места: мы испытываем неловкость, испуг, растерянность – мы просто выпадаем из равновесия.

Кроме тех случаев, когда это внезапное ожидалось давным-давно. И ожидание таилось, где-то на самом донышке души…


Передо мной была Агата.

Нет, не кукла.

Она не красовалась на своей подставке, эффектно вскинув новёхонький веер. Агата сидела в кресле у окна, откинув на высокую бархатную спинку прелестную головку в каштановых локонах. Я растерянно взглянула на принесённый мною кукольный футляр – Агата в кресле рассмеялась. Она стремительно поднялась, подошла ко мне, мягко взяла коробку из моих рук, поставила её на овальный столик.

Я заворожённо наблюдала, как она снимает крышку…

В коробке была Мадам Юля, настоящая Мадам Юля.

Маленькая Мадам Юля – в своей любимой клетчатой юбке-клёш и блузе из синего шелка. Пухлые ножки художницы скрестились в эффектной балетной стойке, той самой, которую она так охотно демонстрировала нам всякий раз, когда, выпив чаю, вспоминала бурную творческую юность.

Агата повернула ключик: музыка зазвучала – и Мадам Юля энергично задвигала руками, казалось, прищёлкивая невидимыми кастаньетами. Ведь ей всегда нравились испанские танцы.

– Ты удивлена?

– Нет. Совсем нет, – ответила я, не отрывая глаз от танцующей Мадам. – Но почему она?

– Не только она, – загадочно улыбнулась моя собеседница, – смотри же!

Она указывала на высокий шкаф слева от окна, шкаф во всю стену. За стеклянными дверцами на полках разместились куклы, механические куклы, подобные той, что некогда принёс нам таинственный незнакомец – много, очень много, целая пропасть кукол. Продавщицы цветов и мороженого, дворник с метлой, трубочист, повар с поварёшкой и медной кастрюлькой – и другой, с дырчатым блином на блестящей сковороде; охотник с собакой, уличный регулировщик с полосатым жезлом; музыканты со всевозможными инструментами, целый оркестр.

Агата распахнула дверцы, предлагая мне хорошенько рассмотреть своё уникальное собрание.

– А она, – усмехнулась Агата, устраивая Мадам Юлю между балериной в кремовой пачке и нагловатым цирковым жонглёром, – всего лишь показалась мне забавной.

Тут, к ужасу своему, я заметила на верхней полке пропавшего нашего начальника, Валериана Кровавого.

– Как? И он?!

– И он, – кивнула Агата, – такой редкий экземпляр. Я просто не смогла удержаться.

Коварная очаровательница сняла с полки кукольного деспота – и он возмущённо заскрипел руками, грозно заворочал глазами. Такой маленький, такой сердитый…

Но мне показалось, что на дне его свирепых глаз таится отчаяние.

Повертев в руках, Агата водворила Кровавого на прежнее место. Я проводила несчастного грустным взглядом – и вдруг заметила сбоку, в самой глубине шкафа, таинственного нашего незнакомца, с неизменной тростью в руке.

– Хромой? Неужели… неужели и он – кукла?! – невольно вырвалось у меня.

– Все мы – куклы, – усмехнулась Агата. – Вещи живут долго-долго, дольше людей. Куклы живут долго. Иногда мы становимся людьми – на какое-то время, когда нам этого хочется. Выходим в свет, смотрим, как меняется жизнь. Хотя, в принципе, мало что меняется в этом мире. Ты сама это поймёшь… поймёшь неизбежно.

Агата протянула ко мне свою нежную, сияющую, как фарфор, руку.

Я должна была бы отпрянуть – но не смогла.

Она коснулась меня. Голова моя закружилась – мне показалось, что я стремительно падаю в бездну.

Всё вокруг вдруг стало таким огромным…

Серьга

весенняя городская сказка-круговорот

Серьга сорвалась – и вниз с балкона!

Была она продолговатая, прозрачная, как слеза.

Горный хрусталь, бабушкино наследство.

Серьги-сестрицы – похожие, как две капли воды – хранились в старинной шкатулке, обитой бархатом, и дополняли наряд своей новой молодой хозяйки только по праздникам. А теперь вот одна взяла – да и выскользнула из уха хохочущей Лёли, юркнула сквозь перила, несколько раз сверкнула на лету – и вонзилась в жидкую весеннюю грязь. Так глубоко ушла, что лишь кончик дужки торчал.

Сколько ни искали пропажу – не нашли.


Каркалия Каркловна с интересом наблюдала за происходящим. Люди внизу казались маленькими, беспомощными: топчутся, вглядываются в лужи, ковыряют палкой раскисшую тропу.

Пошумели, повздыхали – ушли.

Каркалия Каркловна взлетела, покружилась, устроилась веткой ниже, потом – ещё ниже; затем перебралась на самый последний обломанный сук, как раз над местом недавнего происшествия. Моргнула, каркнула для порядка, глянула туда-сюда: тихо. Порхнула на землю, покачала крыльями, сделала шажок-другой-третий…

– Смотрите – ворона! – донеслось сверху. – Никак за серьгой пожаловала, зараза? Кыш-кыш! Чем бы кинуть?

Чем кинут, Каркалия Каркловна выяснять не стала. Она ловко ухватила клювом серебряную дужку – и взвилась с добычей в мгновение ока.

– Смотри, смотри – понесла! – восторженно завопили с балкона весёленькие гости. – Смотри, Лёлька, ворона твою серьгу нацепила! Эге-гей! Зиме конец!

Хрустальная капля пронзила весенний воздух – и поминай как звали!



В большом гнезде на высоком тополе шли приготовления: заселялись. Зять Каркашкин и дочка Кариша утыкивали сучки и щепки в прошлогодние плетушки, чтобы стало покрепче и поуютнее – ожидалось потомство.

Каркалия Каркловна важно опустилась на соседнюю ветку, слегка помахивая-подразнивая блескучей добычей.

– Кар-Кар-Каркловна, что это за ерунда у вас? – подивился зять Каркашкин. – Не тёща, а карррикатура! Вы бы лучше чего полезного притащили, каррркас укреплять, о внуках подумали, о кар-кар-каррапузиках!

Но Кариша была другого мнения.

– Ой, мама! Кра-кра-крррасота! – завопила она, подлетая к матери. – Пррросто каррртинка! Дайте покрррасоваться!

Каркалия Каркловна возражать не стала, тем более что у неё был занят клюв. И отдала серьгу Карише.

А зять – что с него взять? – болван.

Карррлик.

Кариша и думать забыла о потомстве. Серьга полностью поглотила её внимание. Она играла с ней, любуясь заманчивым блеском; безуспешно пыталась прицепить к перьям, к хвосту.

– Кар-кар-карракатица! – сердился на неё Каркашкин. – Вся в свою мамашу, старую карргу! Работай-ка, каррр!

Никакого внимания к птичьей красоте.


На толстой ветви старого дуба по вечерам собирался высший слёт. Самый высший – выше уж точно некуда. Сидели, вниз таращились, обсуждали видимое: как дуры-собаки лаются, как ненавистные кошки по помойкам шастают, как люди суматошно носятся – туда-сюда, туда-сюда!

Беспокойные создания.

А вот и гордая Кариша показалась: серьга в клюве – красотища!

– Очень вам идёт, – похвалил облезлый старичок Каркыч, известный своим редким умением лаять по-собачьи. – На каррамель похоже.

– Это карррбункул? – поинтересовалась толстая Карла, живущая над ломбардом. – Сколько карррат?

Но Кариша лишь помотала головой: что ответишь с серьгой в клюве?

– Посмотрите-ка вон на тот каррниз! – завопил вдруг молоденький взъерошенный Карик. – Вон кот голубей подкарррауливает, сейчас вцепится – и крранты!

– Кар-кар-карраул! – дружно закричали вороны.

И Кариша с ними. Ну как тут удержишься?

Только серьга-то из клюва и выпала. И прямо на бродячего пса Шкелета, что пригрелся на солнышке у подножия дуба. Упала, зацепилась дужкой за колтун под левым ухом.

Шкелет вскочил, башкой затряс – а серьга крепко сидит.

Кариша всполошилась, налетела на Шкелета, закаркала.

Старичок Каркыч тоже полаял для порядка – да что уж теперь?

Облаять Шкелет и сам может.


* * *

Стал Шкелет жить-поживать с серьгой под ухом. Вреда от неё никакого – так, звякнет иногда. Зато стильно. Дамы это сразу оценили: и помойная лайка Таська, и ларёчная овчариха Жулька.

И даже Оля, болонка из многоэтажки.

– Какой это вы с серьгой элегантный, – говорит, – тяв! Прямо мастино-неаполитано!

– Да, – отвечает Шкелет, – не гав-гав-говядина, конечно. А тоже – вещь.

Но вредная Олина хозяйка подскочила, зафукала-закышкала, всю куртуазность беседы расстроила.

Потащился Шкелет пропитания искать. На помойки поздновато уже: там бомжи всё повымели. Потрусил к ларькам.

На задворках ларька мужик сидит на ящике, шаверму уплетает. Шкелет носом потянул: вкуснотища! Тихонько слева прошёл, потом – справа протиснулся.

– Э-э, – говорит мужик, – собачатина! Иди, брат Собакин, угощу.

Шкелет осторожно подобрался поближе, замер на безопасном расстоянии: если мужик за шерсть ухватит – выдраться, пожалуй, можно.

Тут мужик серьгу-то и углядел.

– Ого, – говорит, – золото-брильянты! Давай, брат-мохнат, меняться. Ты мне – побрякушку с уха, я тебе – полжратвы.

Пришлось Шкелету рискнуть. А без риска – что ж?

Кто не рискует, тому шавермы не видать.

Зажал мужик серьгу пальцами, а Шкелет шаверму – голодными зубами. Дёрнулись в разные стороны. Остался мужик с серьгой, а Шкелет со жратвой убежал. Никто не в обиде.

Повертел мужик серьгу, поразглядывал. Не брильянты, конечно.

Но дочке подарить можно. Дочка его, Маечка, очень всё блестящее любила. Маленькая ещё такая.

Пошёл мужик к дочке в гости.


* * *

– Явился! – фыркнула бывшая тёща, открывая дверь. – Эй, Анжелка, там твой секондхенд пришёл – га-га-га!

– Руки мыть! – рявкнула бывшая жена Анжела, медицинский работник. – В микробах к ребёнку не допущу!

Мужик скинул куртку, ботинки и в носках прохлюпал в ванную, оставляя на вылизанном до блеска линолеуме мокрые следы.

– Господи, – пыхтела Анжела, глядя на стекающую с его рук мыльную воду, – грязи-то, грязи!

Зато дочка Маечка очень обрадовалась.

– Папуся! – зажурчала она, тычась носом в его колючую небритую щёку. – Ты совсем пришёл? Совсем-совсем-совсем?

Мужик только вздохнул и уронил в дочкину ладошку хрустальную слезинку.

– Ой, капелька! – обрадовалась Маечка. – Капелька-капелька! Твёрдая капелька!

– Спать пора! – прогнусавила в дверную щель вездесущая тёща. – У ребёнка режим! Понимать надо!

Пока она ворчала, в Маечкину комнату прошмыгнул полосатый котишка в красном, против блох, ошейнике – и юркнул под кровать.

Мужик поцеловал дочку, ушёл.

А котишка вылез из-под кровати и призадумался: чего бы здесь такое устроить? Как бы побезобразничать?

– Котя! – обрадовалась Маечка. – Иди сюда, у меня подарок!

Она схватила котишку за бока самым бесцеремонным образом и прицепила к его ошейнику серьгу-капельку. В это время явилась строгая бабушка и стала Маечку укладывать спать.

А котишку из комнаты выдворили – антисанитария!

Тут-то он и обнаружил, что входная дверь приоткрыта. Выглянул любопытный котишка на лестницу, потянул воздух розовым носом – и назад: страшно! Но и интересно же…

Опять просунул котишка голову в щель, потом лапу выставил, потрогал холодный бетонный пол; потом сделал осторожненько шажок-другой-третий…

Внизу что-то застучало, наверху что-то зашумело, по лестнице рвануло сквозняком – и квартирная дверь захлопнулась. Так громко, так страшно!

Котишка подскочил от ужаса – и хвост трубой припустил вниз по ступенькам.

Р-раз! – и он в подъезде. Два! – и уже на улице.

А там – весна. Грязь под ногами чавкает, с крыши капель капает, в синем небе звёздочки мельтешат.

И вороны полоумные каркают.

Ну как тут домашнему котишке не обалдеть?

– Ты хто? – услышал он вдруг сиплый голос. – Не местный?

Котишка вздрогнул, оглянулся. Ободранный дворовый кот Кыша навис над ним чумазой образиной, с подозрением обнюхивая.

– Фу! Мыло, нафталин, йогурты! Ты квартирный, что ли? – презрительно поморщился Кыша. – Арестант?

Слыть арестантом котишке не хотелось: стыдно чего-то.

– Нет, – небрежно муркнул он, – я так… беглый.

Кыша уважительно кивнул:

– Тогда – другое дело. Тогда бить, наверно, не будем. Тогда – добро пожаловать в наш свободный двор, товарищ! И от оков тебя избавим…

Кыша ловко вцепился зубами в красный котишкин ошейничек: р-раз! – и свобода.

Серьга-капелька скатилась с разорванной ленты и затерялась в целой луже таких же весенних капель.


* * *

– Безобразие! – ворчал, открывая дверь, старый почтальон Филин. – Лужа у самого подъезда! Не пройти – не проехать! На телевидение, что ли, каждый раз звонить…

Наутро угрюмая дворничиха Раиса взяла метлу и стала разметать лужу: шур-шур, шур-шур! Влево-вправо, влево-вправо.

– Мокро им, – бурчала Раиса, – избаловались! Весна им не ндравится! Разве ж весной сухо бывает? Оттого и мокро, что тает. Простых вещей понять не могут. Учат их, учат, мозги буквами-цифирями набивают – и всё без толку, всё без толку. Наступит лето – будет сухо вам, дождётесь.

Так ворчала-бурчала – всю лужу и размела.

Осталась на асфальте одна лишь серьга-капелька.

Подхватила её метла, подбросила. И повисла капелька на голой ветке. В чаще дремлющего сиреневого куста.

Месяц прошёл. Другой пролетел. Третий подкрался, дохнул на город забытыми ароматами. Распустились на сиреневом кусте нежные цветочные гроздья.



Шла Лёля домой, остановилась возле подъезда, вдохнула влажный, с горчинкой, запах. А потом поднялась на цыпочки, нагнула ветви и сорвала душистую сиреневую кисть.

Стала счастливые цветики искать – пятилистнички.

И к ней на ладонь вдруг скатилась хрустальная капелька.

Её серьга.

Суфлёрушко, театральный домовой

закулисная сказка

Откуда появился в театре домовёнок – никто не знает, откуда берутся домовые – вовсе неведомо. Некоторые говорят, что выводятся они из свалявшейся пыли под кроватями – неправда это: не знаешь точно, зря не болтай. А в театре вообще никаких кроватей нет.

Разве что ненастоящие, понарошечные – для спектакля.


– Ого, – пробурчал себе в усы дедушка-домовой Суфлёр Суфлёрыч, вертя малыша во все стороны и любовно разглядывая, – пополнение прибыло!

К слову сказать, домовой в доме должен быть один, куда больше-то? Есть дом – есть домовой, есть этому дому хранитель: живи себе да за порядком следи.

Другое дело – театр, тут сложности: пока одни актёры на гастроли ездят, другие в это время в родных стенах представление дают. Как хочешь, так и разрывайся, хранитель!

Тут одним домовым не обойтись.

Дедушка Суфлёр Суфлёрыч любил приговаривать: «Театр – это не стены, театр – это чудесный шатёр!» Потому что создаётся он волшебством спектакля, из звука, света и актёрской игры. И бывает, что шатёр этот на одном месте стоит, на родной театральной сцене – а бывает, что и надвое-натрое разделяется, когда развозят актёры свои спектакли по другим странам и городам.

И домовому с этим волшебным шатром тоже кочевать приходится.

А дома кого оставишь, чтобы в родных стенах к возвращению порядок был, чтобы не набежали шустрые крысы-мыши, не изгрызли томики Островского и Шекспира в театральной библиотеке? Чтобы не проникли внутрь шуршавки и скрипуны, не раскачали колосники над сценой и узкие театральные лесенки? Чтобы не развелись в тёмных углах за кулисами пугалки сумеречные, от которых избавляться потом приходится живым огнём, долго и хлопотно?

А в театре живой огонь – штука опасная, это вам любой пожарный домовой подтвердит.

Нет, театральный дом без присмотра бросать нельзя. Потому и появился в театре домовёнок: нужен был – и возник. Маленький, мохнатый, со своей собственной новенькой метлой.

Домовому без метлы никак.


Соседние домовые – Батон Батоныч из угловой булочной, Чесал Чесалыч из подвальной парикмахерской и Валерьян Валерьяныч из старинной аптеки – сразу пришли на него посмотреть.

– И зачем он тебе, Суфлёрыч? – поморщился Чесал Чесалыч при виде домовёнка. – Одному лучше.

Суфлёр Суфлёрыч попытался объяснить бестолковому соседу сложный театральный уклад: про гастроли, концерты и всё прочее.

– Подумаешь, гастроли, – выгнул мохнатые брови Валерьян Валерьяныч, – гастроли тоже в каких-нибудь местах проходят, там свои домовые водятся, они и присмотрят за порядком, это их дом́овый долг. Тебе-то чего по чужим краям таскаться? Сиди дома, как все.

Суфлёр Суфлёрыч вздохнул: не понимают они. Ну как доверишь домовым-чужакам свой родной чудесный шатёр? Они и текстов не знают, и спектаклей не видели – разве догадаются, когда следует отвислый край кулисы отдёрнуть, чтобы героиня на выходе ножками не запуталась? Когда бросить на затёртый пол чужой сцены горсть шершавого порошка, чтобы не поскользнулись пляшущие актёры, не попадали? Когда дунуть на вспотевшую старую приму долгим освежающим дуновением, чтобы в пылу игры сознание не потеряла?

При театре нужен глаз да глаз.

А толстяку Батон Батонычу домовёнок сразу понравился – и он с улыбкой протянул малышу свежий тёпленький бублик: на, говорит, Суфлёрушко, угощайся. Батон Батоныч сам по ночам бублики да булочки пёк и всех окрестных домовых ими баловал.

В старые времена оно ведь как было? Домового жильцы в доме уважали, величали «хозяином-батюшкой» и ставили ему в особом уголке мисочку с едой и напёрсток молока. А теперь людям до домового дела нет, кормись, как хочешь. Вот и приходится домовым поддерживать друг дружку.

А Батон Батоныч – он вообще очень добрый.



Стал Суфлёрушко в театре жить и постигать домо́вую премудрость.

Жизнь у домовых непростая: за всем уследи, везде поспей. Говорят, домовые днём спят – неправда это, у них и днём работы с избытком, только никому они на глаза не лезут.

Хочешь быть домовым – умей прятаться.


* * *

Место, где жил Суфлёрушко было не простым театром, а кукольным. Здесь верховодили куклы, домовёнок это мигом понял. Он с восхищением смотрел, как куклы прыгают по ширме, танцуют, поют и говорят длинные речи, в которых ему не всё удавалось понять, но отчего-то захватывало дух.

А люди-актёры – они куклам вроде помощников: там поднимут, тут поддержат, здесь плечиком подопрут. Актёр – он, считай, личный домовой при каждой кукле.

Суфлёрушке-малышу сразу захотелось с куклами подружиться, особенно – с печальным длиннолицым Гамлетом, который казался мудрее всех, читал красивые стихи «Быть или не быть?» и каждый раз умирал в конце своей длинной пьесы.

А на следующем спектакле всё начиналось сызнова.

Но после представления куклы отдыхали. Их вешали на стену, на специальные крюки и палочки, и куклы бездвижно висели, молча и загадочно глядя вдаль.

С Суфлёрушкой они не желали разговаривать.

– Глупыш, – усмехался дедушка Суфлёр Суфлёрыч, когда домовёнок ему жаловался, – куклы живут только на сцене, там их мир, и никому в него нос совать не дозволено. Даже домовым.

И Суфлёрушко перестал к куклам лезть. Придёт лишь иногда, посмотрит на печального Гамлета – и ушлёпает прочь с тихим вздохом: у театральных домовых на ногах шлёпанцы, им босиком нельзя, в театре повсюду ведь гвозди да булавки.


А домовёнку так хотелось с кем-нибудь дружить! Но актёры, хоть они при куклах и домовые, его тоже не слышали и не видели; после спектакля все они куда-то убегали, огорчая общительного малыша.

– Дурилка малая, – смеялся дедушка Суфлёр Суфлёрыч, – они же люди! А мы с людьми в разном мире живём, всё равно как рыбы и бабочки.

Так что подружился Суфлёрушко лишь с одной кулисной шуршавкой. Вообще, домовым их гонять полагается, потому что непорядок, но эту дедушка отчего-то терпел, гладил по взъерошенной голове и щекотал за ушами. И даже угощал иногда леденчиками из большой жестяной банки.

Шуршавка была невредная, тихая, потому и звали её – Тиша. Она сочиняла непонятные стихи и потом целыми днями бубнила их себе под нос, а домовёнку делалось от них легко и спокойственно:


Шуры-шу́ры – шур шары́,

Шуршур-шу́ры, шуши ши.

Шиши-шу́ши, шуры шир,

Ширшир-шу́ры – шишу ширрр…


– Ишь, расшуршалась, – ворчал иногда дедушка, хотя сам всё непонятное любил.

Как у всякого домового, у дедушки своя книга была, где всё записывалось. Так она и называлась – «Домо́вая Книга». Никто в неё вроде ничего не писал, а записано в ней было всё.

В свободную минутку дедушка из этой книги читал вслух, красиво и тоже непонятно:


Объяты любовью свыше,

Творим мы бесславно жизнь свою,

И кто забудет об этом –

Бесславен трижды…


* * *

Самое интересное в театре – это сцена.

В театре вообще всё интересно, но сцена…

Суфлёрушке она казалась необъятной. По бокам сцены висели кулисы, занавеси такие чёрные, а ещё на сцене стояла ширма. Ширма – это тоже сцена, только для кукол, и актёры-домовые за ней прятались, помогая куклам играть на ширме свои роли.

Декорации в театре изображали разные места: то леса и сады, то дворцы и горы – и во время спектакля они часто менялись.

Высоко над сценой были устроены колосники, такой настил решётчатый, вроде дырявого потолка или мостков, для театральных хитростей – всякие механизмы там ставить, декорации крепить. Декорации подвешивали на канатах, и когда сцена менялась, ненужные декорации подтягивали вверх, и зрителям они делались не видны.

Очень домовым эти колосники нравились, любила на них по ночам собираться вся окрестная молодёжь – младшие домовые, недавние, что по новостроенным домам живут. Набегут, в дырки свесятся: ухают, гукают, вопли вопят, стараются, у кого выйдет жутче. Дедушка Суфлёр Суфлёрыч их не гонял, пусть себе резвятся.

Театр – это чудо, тут можно всё.

И разносило по пустому залу гулкое театральное эхо эти ночные звуки и выкрики, на радость затаившимся под зрительскими креслами скрипунам и шуршавкам – те мигом начинали под шумок выводить бесконечные скрипы и шур-шуры, пока дедушка с ворчанием не выметет их всех прочь своей старой мохнатой метлой. Всех, кроме Тиши.

А вот на сцену никто никогда не лез, в театре сцена – это святое, на ней только спектакли творятся, а так бегать – ни-ни! Домовым на сцену ступать строжайше запрещено.

Все домовые это хорошо знали, таков был старинный закон.


Домовые много чего в театре делают, всего и не перескажешь: и в кулисах у них кипит работа, и под сценой, в просторном холодном трюме. Но главное их дело – это шёпоты. Как начнётся спектакль, так начинает театральный домовой, затаившись в уголке, актёрам роли нашёптывать.

Спросите, откуда домовой все слова знает? А ниоткуда: надо ему – и знает.

Вот и шепчут домовые словечко за словечком тишайшим шепотком – так, что ни единая живая душа не услышит – вроде как просто воздушные волны от них идут, легчайшие колебания. Но и сама душа человечья вся из сплошных волнений и колебаний состоит, и ловит она эти волны малые, и придают они духу актёрам, чтоб не смутились на сцене, не запутались, не сфальшивили.

Такое вот от домовых театральное вдохновение.

Люди о домовых хоть и не знают, а тоже догадались в театре своих человечьих шептунов-суфлёров заводить, чтобы слова из роли подсказывали. Только те бубнили-бубнили, а вдохновением от них не веяло, в итоге – все теперь и перевелись. Вот и правильно, а то им ещё и деньги зря плати.

Зачем театру человечий бубнила, когда в нём настоящий домовой есть?


Всё Суфлёрушке в театре интересно было: и большой зал для зрителей, с наклонным полом и смешными откидными креслами, и большое фойе со стеклянными витринами, где старинные куклы красовались – те, что больше не играют на сцене и стоят лишь для любования. И буфет, где продавалось такое вкусное ванильное мороженое: лизнёшь – язык замирает! И актёрские гримёрные, с потускневшими от сотен отражённых ими лиц зеркалами и ворохом прелюбопытных коробочек на подзеркальниках – коробочек с мазями и помадами.

Дедушка эти коробочки смешно называл – «грим». Так и на одной книжке в театральной библиотеке было написано – «Сказки братьев Гримм». И Суфлёрушко решил, что коробочки эти с книжкой как-то связаны: одни сказки в книжке спрятаны, а другие – в коробочках.

И вот актёры перед выходом на сцену мазали этим сказочным гримом свои лица: театр – он хоть и кукольный, и куклы там главные, но актёров тоже на сцену частенько выпускают, зрителям показаться – наверно, чтобы им обидно не было.

Больше всего нравился Суфлёрушке такой актёрский трюк, который назывался «чёрный кабинет». Актёры и правда полностью одевались во всё чёрное: и трико натягивали чёрное, плотно облегающее тело, и чёрные перчатки, и даже закрывали лицо чем-то чёрным, оставляя лишь щёлочки для глаз. Сцену всю занавешивали чёрным бархатом – и чёрные актёры на чёрном становились глазу невидимы, и сразу казалось, что куклы и вещи сами порхают по воздуху. Смотришь – и начисто забываешь, как всё это устроено, потому что волшебство.

Тут тебе и сказки, и грим.


* * *

Домовым в театре тоже в чёрном ходить полагается, им без одежды нельзя. Театр этот такое дело, что на всё он надевает маску, чтобы одно представлялось другим: и на лица, и на тела, и на слова человечьи. Ведь тут перед зрительным залом одни люди изображают, будто они совсем другие.

И грим актёрский – это та же маска.

Только куклы играют без масок, самих себя.

В общем, в театре голышом только дураки шастают: кожаный ты или мохнатый – будь любезен, надевай театральный костюм.

Одёжка у домовых от работы очень быстро изнашивалась, но с новой сложности не было: оторвут кусочек малый от старой бархатной кулисы – а Тиша им балахончик и смастерит.

Она хоть и шуршавка, но на лапки ловкая.


А ещё любил домовёнок в театре свет…

Свет тут особенный, на разные цвета разложенный, чтобы на сцене красоту создавать. Сидит в будочке осветитель и светом управляет, а лампы для этого у него разные, и большие и малые – прожектора называются.

А ещё есть у края сцены рампа, где тайные огоньки спрятаны, и над сценой тоже разноцветные фонарики-софиты светятся. И от этого света каждый актёр на сцене, человек он или кукла, точно сиянием окружён, и всё, что он делает и говорит, становится яснее и значительнее.

Точно театральный свет из всего самую суть высвечивает.

Диво дивное…


Кроме родного театра был ещё и странный чужой мир за окошками, поглядывал на него иногда Суфлёрушко, притаившись за занавеской: ходили там люди, бегали странные хвостатые четвероногие, ни на кого не похожие – ни на шуршавок, ни на скрипунов, ни на стеногрызов.

Ездили разноцветные ящики на четырёх колёсах, в темноте лампами перед собой светили.

А над всем эти носились крылатые, чёрные да серые, пронзительно кричали и иногда шумно садились на подоконники за стеклом, топотали, гукали.

– Это птицы, – ворчал на них дедушка, – вот лешие: всё бы им носиться, как угорелым.

А на прочие вопросы домовёнка о странном наружном мире он отвечал так:

– Не думай о нём раньше времени. Всё узнаешь, когда придёт нужный час.


И вот поехал как-то дедушка с театром на большие гастроли, на целый долгий месяц. Суфлёрушке толком всё объяснил: чего делать, чего не делать, за чем следить особо внимательно. Взял рюкзачок с пожитками и узелок с испечёнными Батон Батонычем сладкими булочками, метлу свою прихватил – и устроился в углу большого ящика, в котором кукол на гастроли возят.

Все актёры уехали.

В театре в это время у остальных работников отпуск был: и у смешливого гардеробщика, и у ворчливого кассира, и у румяной буфетчицы, и в мастерских. Являлся по утрам охранник, сидел до вечера в будке под лестницей, а на ночь тоже уходил, нажимая в укромном месте хитрые кнопочки, чтобы от них сигнал шёл, если недобрый человек в двери-окна полезет.

Короче, стояла в театре тишина. Если б не Суфлёрушко да Тиша – считай никого.

Домовёнку скучно не было: лазал по углам, шнырял под лесенками – вот и добрался как-то ночью до театрального подвала, где хранились старые гипсовые формы.


* * *

Дедушка ещё раньше малышу объяснял, что куклы сами не возникают по необходимости, как домовые, что их делают кукольные мастера, долго и старательно.

– Эти мастера – они волшебники? – восхитился Суфлёрушко.

Дедушка улыбнулся: нет, конечно – они люди, как все. И подробно рассказал домовёнку, как кукол делают: как лепят художники голову из плотного скульптурного пластилина, как отливают по ней умельцы-бутафоры гипсовую форму, пустую внутри, чтобы потом разнять её на две половинки. Как лепят по этой форме папье-маше из бумаги и клея, терпеливо выкладывая слой за слоем. Как сушат его, иногда насыпая внутрь нагретый песок, для скорости; как потом вынимают и склеивают – и получается из слоёной бумаги прочная кукольная голова.

И туловище куклам люди мастерят, и руки-ноги, и делают парик, и шьют одежду. И спрятан внутри каждой куклы специальный механизм, чтобы актёры могли шевелить их руками и ногами, двигать их глазами и даже открывать кукольный рот.

И оживают куклы на сцене, на своей ширме, в руках умелых людей.

Внимательно слушал его Суфлёрушко и понимал лишь одно: всё это настоящее волшебство.



И вот попал домовёнок в подвал с гипсовыми формами, по которым кукольные головы делались – стал ходить, рассматривать, откуда же кукольное волшебство начинается. И вдруг слышит за подвальным окошком, что выходит в театральный двор, чьи-то шаги, потом скрип да треск. Спрятался Суфлёрушко – и видит: открылось окошко, и влез в него какой-то человек, чужак незнакомый. Чужак этот домовёнку не понравился: был он грязный, неопрятный и плохо от него пахло, потому что держал во рту незваный гость дымящуюся палочку.


Суфлёрушко такие палочки у людей уже видел, многие актёры в перерывах на улицу бегали и дымили этими палочками у дверей, потому что дымить ими в театре всем строго запрещалось. И правильно.

Смешная это у людей привычка – дымить изо рта, как чайники.

Правда, у аптечного домового Валерьяна Валерьяныча тоже дымящая трубка есть, но она у него не для шалостей, а для дела, чтобы окуривать дома особыми травами, от которых стеногрызы прочь бегут – те самые стеногрызы зловредные, что стены в домах разрушают. От стеногрызов этих беда, надо их гонять, что есть сил, а то и домов совсем не останется.


И вот дымит чужак своей палочкой – и направляется прямо к запертой двери, что ведёт наверх. Удивился Суфлёрушко: как же он пройдёт, если снаружи на двери железный замок? Это домовым стены и двери не помеха, а людям, чтобы ходить, нужны дыры и проходы.

Но чужак в дверь не пошёл: пошевелил он старые кирпичи возле дверной рамы, вынул один-другой, потом ещё несколько – и пролез в дырку, а там и в сам театр. Похоже было, что не первый раз он этим ходом пользуется.

Кинулся Суфлёрушко за чужаком следом, волнуется: зачем же тот сюда тайно проник, что задумал?

На счастье, все двери в театре были крепко заперты: дёргал-дёргал их незнакомец, но замки выстояли. Тогда потопал чужак своими грязными ножищами по чистым коврикам и дорожкам прямиком в зрительный зал, по дороге со злости витрину с куклами опрокинул: разбилась витрина, попадали беспомощные куклы. Рассмеялся чужак, уселся в кресло возле самой сцены, дымит своей палочкой да пепел с неё на пол стряхивает. Одну издымил, на пол бросил, другую издымил, бросил. Третью поджёг, отшвырнул в сторону тлеющую спичку – разбежался от спички по ковровой дорожке махонький огонёк. Кинулся тушить его Суфлёрушко, затоптал, заволновался – а вдруг чужак тут пожар устроит, вдруг сгорят от его дымных палочек родные театральные стены? Позвал Тишу, стали они вокруг чужака ходить, стучать, греметь и шуршать, что есть сил.

А чужак их не слышит, не пугается.

Бросил тогда Суфлёрушко тайный клич о помощи братцам-домовым, мигом слетелась из соседних домов шустрая молодёжь – стали все ухать, гукать, посвистывать и завывать с колосников ужасающе. Подскочил чужак, бледный от страха, ринулся вниз – и прочь, на улицу.

Даже дыру в стене кирпичами заложить забыл.

Пришёл утром охранник, увидел разбитую витрину, заохал, расстроился. Грязные следы привели его к подвальной дыре. Позвал он людей: всё убрали, всё починили, все дыры накрепко заделали.

Вздохнул домовёнок с облегчением: спасён театр!

А вскоре и Суфлёр Суфлёрыч с гастролей возвратился, выслушал эту историю, похвалил домовёнка за смекалку.


Вернулся с гастролей и весь театр: и куклы, и актёры. Месяц отдохнули – на работу вышли, новый театральный сезон открывать.

Только старая актриса-прима, что играла в театре целых шестьдесят лет, не вышла, сильно она расхворалась. Поболела-поболела – и решила совсем на отдых уйти.

Устроили ей в театре пышные проводы: сцену гирляндами украсили, сказали на прощание много добрых слов о её труде и редком таланте. Накрыли в фойе длинный стол, пошёл пир горой, тосты да музыка. Молодёжь танцевала, старики обнимались и украдкой плакали, понимая, что у каждого настанет такой час, когда придётся навсегда оставить родную сцену. Жалко их было Суфлёрушке.

Домовые ведь долго живут, куда дольше людей.


Пошли в театре репетиции: стали на роли, что старая прима раньше играла, молодых актрис вводить. И роль Золушки досталась юной Саше, тоненькой и золотоволосой.

Очень домовёнку эта Саша нравилась: говорила она нежным голосом, не курила, как другие актрисы, дымных палочек и любила мазать за ушами каким-то душистым снадобьём из хрустального пузырька.

И потом долго пахло от неё волшебными цветами…

Суфлёрушко уже понимал: куклы куклами, но и от актёра многое зависит, ведь говорят и поют все куклы актёрскими голосами. И вот стала Саша играть Золушку, и так дивно пела она её песенки, что сердечко у домовёнка трепетало и сочились из глаз водяные капельки.

– Эх, – ворчал дедушка, – и ты туда же, очеловечился! Домовым плакать не положено.


* * *

А в это самое время стал пошаливать на колосниках над сценой один стригун неуловимый…

Если кто не знает – стригуны они и есть стригуны, всё стригут и режут, что им по дороге попадается. Попалась нитка – нитку стриганут, попалась верёвка – верёвку порежут, попадись им канат, даже трос стальной – и по нему полоснут своими острыми, как лезвия, когтищами. Будут вжикать и вжикать, пока совсем не перетрётся.

Просто так, не для чего, такой уж у них нрав.

Всякий вам скажет, сколько от этих стригунов вреда. В театре – особенно: и пуговицы с костюмов летят, и шнурки на ботинках лопаются. Может оторваться даже целый занавес.

Стригунов гонять очень трудно: юркие они, узенькие, везде пролезут. Вот и приходится домовым денно и нощно заделывать в стенах дырки, затыкать щели, замазывать самые малые трещинки – всё от вездесущих стригунов.

А этот нашёл-таки тайный лаз: прошмыгнёт, навредит – и скроется.

Измучились дедушка с домовёнком от его злых шалостей.


И вот как-то раз кончался вечерний спектакль, пела Золушка-Саша свою финальную песенку – голосом, точно колокольчиком, звеня. Сидел в уголке за кулисой домовёнок и от счастья таял.

И вдруг видит: декорация от прошлого действия, что над Сашиной головой высоко-высоко на колосниках висела, как-то странно качается. Присмотрелся Суфлёрушко – а глаза у домовых зоркие – и видит: канат, что декорацию держит, почти совсем перетёрт, вот-вот лопнет.

«Стригун шалит, – мигом догадался домовёнок, – надо Сашу спасать!»

А на сцену ему никак нельзя, на сцену ему не положено – но ринулся он туда, прямиком к Саше. Подскочил – и толкнул её в сторону. И как силёнок-то хватило?

Домовые ведь маленькие.

В этот миг как раз опускался занавес. Упала Саша за ширмой, откатилась вбок: актёры падать умеют, их этому специально в школах учат, как и многому другому, полезному. А вслед за Сашей рухнула сверху и декорация – как раз на то место, где только что пела песенку театральная Золушка. Саша лежит ни жива ни мертва: на мгновение почудилось ей, что прошмыгнул у её ног кто-то чёрный, мохнатый и махонький, с яркими синими глазами.

Мелькнул – и скрылся.

Актёры зашумели, подбежали, радуются, что всё так хорошо обошлось, что Саша цела осталась. Вышли кланяться. А зрители так ничего и не заметили.

Дедушка Суфлёр Суфлёрыч стригуна прогнал, да и лаз его тайный нашёл и заделал: в гардеробе он был, за вешалками, под самым плинтусом.

А домовёнок сидит, грустит – знает: крепко попадёт ему теперь за ослушание…




* * *

Долго потом Суфлёр Суфлёрыч вздыхал, и так происшествие обдумывал, и эдак: как ни крути, а нарушил домовёнок театральный уклад, на сцену выбежал. А домовым уклад нарушать нельзя.

Собрались окрестные домовые, пошумели-повздыхали – и решили: судьба теперь домовёнку новое место искать, пришёл его час. Должен он найти себе дом, где домовых не водится, там и жить.

Такой уж у домовых закон, никуда не денешься.

Обняли все Суфлёрушку, наказывали в гости заходить, не забывать своих товарищей – и на помощь обязательно звать, если потребуется. И сами тоже обещали за ним присматривать: для домовых расстояния не помеха.

Батон Батоныч ему особенных сытных калачиков на дорожку испёк, с миндалём и сахаром – вкуснота!

Обошёл домовёнок родные театральные углы и закоулки, молча попрощался со всеми куклами – и с Сашиной нежной Золушкой, и с печальным Гамлетом. И шуршавке Тише крепко лапу пожал.

Тиша грустила: она бы вместе с Суфлёрушкой в путь отправилась, но уж очень была боязливая. Да и к дедушке сильно привязалась за долгие годы.

Нашуршала она Суфлёрушке на прощание короткий стишок:


Шуршу шу́шур, шуршу ширш –

Шаша-шу́ша шура сширш-ш-ш…


И подарила сшитый ею новый бархатный балахончик.

Обнялись домовые, старый и маленький, всхлипнули тайком. Дедушка домовёнку книжицу неприметную на дорогу дал: не «Домо́вая Книга», конечно, но тоже не даст скучать в минутку отдыха.

Взял Суфлёрушко свою метлу да мешочек с пожитками.

И шагнул в большой незнакомый мир…


Объяты любовью свыше,

Творим мы бесславно жизнь свою,

И кто забудет об этом –

Бесславен трижды…

Лепушок

мыльная сказка

Мыльный Лепушок жил в ванной, на нижней полочке, в старой треснутой мыльнице. Это бабушка собирала обмылки, что оставались от разных кусков мыла, и слепляла в колобочек – Лепушок.

Лепушок был пёстрый, кривенький и благоухал, как цветочная поляна: и лавандой, и розой, и фиалками, и нежной сиренью.

Даже лимоном.

Бабушкина невестка, важная плечистая женщина, сердилась на старушечьи причуды, ворчала:

– Что мы, нищие какие – обмылки собирать? Надо к себе иметь уважение!

А бабушка молчала.


Лепушок рос, рос – стал большим, кругленьким.

Как-то раз бабушка мылась в ванне, да и заснула, старенькая. Чуть не утонула.

А Лепушок спрыгнул с полочки, нырнул в воду – и брызнул бабушке в глаза мыльной пеной. Бабушка проснулась, охнула. Так Лепушок бабушку спас.

Стали они дружить. Бабушка делилась с ним своими грустными переживаниями, вспоминала прошлое, улыбалась, вздыхала. А Лепушок пускал для неё радужные мыльные пузырики.

Он был хороший слушатель.

Однажды сердитая невестка прибиралась-прибиралась в ванной – да и выбросила мыльного Лепушка. Давно хотела.



Оказался Лепушок на помойке.

Пришли нищие бомжи, стали рыться в мусоре – и бросили Лепушка на землю.

Крался мимо подвальный кот, понюхал Лепушка, фыркнул:

– Гадость какая!

Прибежал глупый бездомный пёс, схватил Лепушка зубами: думал – еда. Стало у пса во рту мыльно, противно. Выплюнул он Лепушка – и за котом погнался, чихая и потряхивая ушами.

Примчались дворовые мальчишки, стали поддавать Лепушка ногами, вроде мячика.

Всего в песке изваляли.

Тут полил дождь стеной, мальчишки по домам разбежались.

Собралась вокруг Лепушка большая-пребольшая лужа. Стал Лепушок в ней кувыркаться, вспоминать родную ванную, бабушку. Кувыркался-кувыркался, пока вконец не измылился.

Поплыли по луже мыльные пузыри – много-много!



Вышло из-за туч солнце, заглянуло в лужу, собой залюбовалось. Засверкали мыльные пузыри всеми цветами радуги – так красиво! Кто шёл мимо – радовался.

А бабушка повздыхала-повздыхала – да и стала потихоньку от невестки слеплять новый мыльный колобочек.

Лепушок.

Замарашек

немыльная сказка

Замарашек родился хорошеньким-прехорошеньким. Просто прекрасным. Он сиял, как лесное солнышко.

И назвали его – Сашик.

Королевский лесник и его жена не могли налюбоваться на своего милого сыночка. Сашик рос, рос – научился бегать, прыгать. И даже читать.

По слогам.

Однажды, глядя, как он умывается, матушка сказала:

– Какой ты у меня красивый, сыночек! Я знаю, тебя ждёт чудесная судьба! Когда ты вырастешь, твоей невестой обязательно станет самая прекрасная царевна!

А Сашик уже знал, кто такая царевна. В их крошечном домике, затерявшемся в огромном лесу, висела на стене старая картинка: зелёная лягушка в золотой короне. Под ней когда-то была надпись «Царевна-лягушка», но слово «лягушка» оторвалось и осталось просто – «Царевна».

Сашик мрачно покосился на картинку: ничего себе невеста – лягушатина болотная! Пусть даже и в короне. Нет уж, не надо ему такой чудесной судьбы.

Он стал думать, как отвертеться от матушкиного неловкого пожелания.

Думал-думал – и придумал.

Сашик перестал умываться. Совсем. «Если я не буду умываться, – решил он, – никакая жаба в короне в меня не влюбится. И я спасён!»

Он не умывался день, два.

Неделю…

Сначала лесник и лесничиха ничего не замечали: они думали, что сынок потемнел от летнего загара. Потом почуяли неладное… Но было уже поздно: ни уговоры, ни угрозы, ни старый отцовский ремень на сыночка не действовали.

В конце концов родители смирились и стали звать его Сашик-Замарашек. Потом «Сашик» отвалилось – как когда-то слово «лягушка» от старой картинки.

И остался просто Замарашек.

Но родители всё ещё помнили, какой он у них красивый – там, под надёжным слоем грязи.

И про себя называли его «Наш Прекрасный Замарашек».

На своё счастье, Прекрасный Замарашек жил в лесу и редко встречался с незнакомыми людьми. Он даже учился дома, поэтому избежал чужих насмешек – и от собственной грязи вовсе не страдал.

С годами причина, по которой Прекрасный Замарашек дошёл до такой странной жизни, почти забылась, а вот привычка не мыться – осталась: он не чистил зубов, не стирал носки.

И сторонился лягушек – так, на всякий случай.

А ещё Замарашек избегал любых разговоров о царевнах.


* * *

Тем временем в соседнем государстве за лесом подрастала Прекрасная Царевна. Всем она была хороша – и умница, и красавица. И папа – Царь.

Да только вот страдала Царевнахроническим насморком и никогда не расставалась с вышитыми носовыми платочками. Кстати, из-за вечного насморка царевна вовсе не чувствовала запахов.

Просто никаких.

И наконец пришла пора подыскивать ей жениха.

Мигом возникло большое оживление в жениховской братии: кому же не охота стать царским зятем? Там, глядишь, и сам в цари продвинешься.

Но не тут-то было: Царевна оказалась с характером. «Не пойду, – сказала она, – за кого попало». И объявила конкурс: кто из женихов совершит самый удивительный поступок, тому с ней и под венец.

Что тут началось! Женихи ночей не спали, ломая голову, чего бы такого удивительного сотворить. До чего они только не додумались!

Повар Варёный прошёлся на руках от своего столичного ресторана до золочёных ворот царского дворца, крепко держа левой ногой фаршированную грибами курицу, а правой – печёное яблоко.

Купец-иностранец Фосэйл сразу перестал торговать залежавшимся товаром и снизил цены в десять раз.

Фокусник Надувалло запихнул в свою шляпу двадцать четыре кролика подряд, а заодно – стакан вина, золотую зажигалку с королевским вензелем и девять серебряных дворцовых вилок.

Поэт Аполинер Бездумных публично сжёг все свои книжки, а заодно – и труды своих собратьев по словесному ремеслу.

А политик Баян целых три дня говорил народу только чистую правду.


Но Царевна ничему не удивлялась.

Она и бровью не повела, когда ей доложили, что известный скульптор Лихоруб вытесал из цельной скалы свой собственный бюст высотой с пятиэтажный дом, что столичный портной Выпендрилка сшил платье с семью рукавами, что модный лекарь Тык-Дык лечит больных китайскими иероглифами.

Никто не мог удивить Прекрасную Царевну. Она лишь вытирала платком свой розовый носик и небрежно гнусавила: «Подумаешь!»

Не найдя достойного жениха для дочки в своём государстве, Царь-Папа взялся за иностранцев.


Слух о конкурсе женихов дошёл и до родителей Замарашека. Они отвозили в столицу дрова, наслушались странных рассказов – и всё передали сыну.

Как только Прекрасный Замарашек узнал, что заграничная Царевна ищет жениха, он не на шутку перепугался: вдруг сбудется давнишнее матушкино предсказание?

Он решил бежать.

Ночью Прекрасный Замарашек собрался и тихонечко улизнул из дому.

Родителям он оставил записку:

«Не ищите меня: надо будет – сам найдусь.

Ваш любящий сын Замарашек»


Замарашек решил укрыться в самой чаще леса, в заброшенной медвежьей берлоге, про которую знал лишь он один. Переждать, пока всё не уляжется – пока лягушка в короне не разыщет себе какого-нибудь жениха.


* * *

А тем временем Царя-Папу и его дочку позвал в гости их сосед – Король. Тот самый Король, в чьих лесных владениях скрывался Прекрасный Замарашек. И ехать им предстояло как раз тем самым дремучим лесом.

На лесной дороге карету с путешественниками настигла ужасная гроза: дождь хлынул как из ведра, загремел гром, засверкали молнии! Лошади испугались – и понеслись.

От бешеной скачки дверцы кареты распахнулись, и бедная Царевна вывалилась. Прямиком в лужу.

А ошалевшие от страха лошади мигом умчались прочь – вместе с каретой и негодующим Царём-Папой.

Царская дочка выбралась из лужи: она измазалась в грязи с головы до пят, волосы её спутались, корона потерялась. А в лесу было зябко и сумрачно, дождь лил и лил…

Царевна стала искать убежище – и наконец укрылась под ветвями дремучей ели. Когда же дождь кончился, оказалось, что бедняжка не помнит, в какой стороне дорога. Сперва она кричала, аукала – никто не отзывался, потом решила дождаться помощи – но никто не приходил за ней. Царевна поплакала, повздыхала – и пошла наугад. Лесные тропки сами привели её к замарашековой берлоге.

В берлоге было так уютно: тепло и сухо. Усталая Царевна свернулась калачиком и крепко заснула.


А вскоре вернулся и Прекрасный Замарашек.

Обнаружив грязную-прегрязную особу, спящую в его берлоге, он очень удивился.

Даже присвистнул.

Свист разбудил царскую дочку, и она увидела перед собой грязного-прегрязного Замарашека.

– Ты кто, грязнуля? – зевнув, спросила Царевна.

– На себя лучше посмотри! – усмехнулся Прекрасный Замарашек. – Я вообще-то здесь живу, а вот тебя сюда, похоже, никто не звал.

– Не очень-то и надо, – хмыкнула незваная гостья. – Тоже мне царские палаты!

– Вот и уходи, раз не нравится, – весело посоветовал Замарашек.

Бойкая незнакомка пришлась ему по душе.

– Я бы ушла, – вздохнула Царевна, – да не знаю, куда идти. Я заблудилась.

Она рассказала Замарашеку, как ехала в гости, как попала в грозу, как выпала из кареты и потеряла своего папу. Только про то, что папа её – Царь, а сама она – Царевна, не стала говорить.

Так, на всякий случай.

– Проводи меня к папе, чумазик, – попросила незнакомка, – и тебя щедро наградят. Очень щедро: мой папа жутко богатый! Он отвалит тебе целую кучу денег.

– Деньги ваши мне ни к чему. Зачем они мне? Я живу здесь, в берлоге, – ответил Прекрасный Замарашек, – я никогда не покидаю леса. Но, если хочешь, я могу вывести тебя на лесную дорогу и показать, в какой стороне город.

Он накормил гостью орехами и ягодами, потом, по её просьбе, проводил до ручья. Царевна умылась, высморкала нос, почистила платье и туфельки. И тогда Замарашек увидел, какая она прекрасная.

Сердце его дрогнуло.

– А ты не хочешь умыться? – деликатно поинтересовалась Царевна.

– Я никогда не умываюсь, – гордо заявил Замарашек. – Никогда!

Слово за́ слово – и он рассказал ей свою историю: и про лягушку в короне, и про всё остальное.

Царевна была потрясена. Никогда не слышала она ничего удивительнее!

«Вот за него я бы вышла замуж, – подумала царская дочка, – не будь он таким грязнулей…»

Замарашек, как и обещал, проводил её: сперва – до лесной дороги, потом – до лесной опушки. Они разговаривали обо всём на свете, шутили, смеялись – и никак не могли расстаться.

А на опушке с ними вдруг поравнялась карета: это Царь-Папа кружил по лесу в поисках потерянной Царевны. Царь радостно обнял дочку.

– Вот мой спаситель, – объявила Царевна, указывая на Замарашека.

– Ты спас мою дочь-Царевну! Проси чего хочешь! – радостно воскликнул Царь-Папа.

Он хотел было дружески обнять собеседника, но отшатнулся и зажал пальцами нос: запах от немытого Замарашека исходил просто ужасный. К счастью, Царевна из-за своего вечного насморка этого не замечала.

– Как? Ты – Царевна?! – изумился Прекрасный Замарашек, глядя на свою лесную гостью. – А я всегда думал, что царевна – это лягушка в короне!

– Сам ты – лягушка, – рассмеялась Царевна, – и к тому же глупая!

Царь-Папа стал уговаривать Замарашека ехать вместе с ними в королевский дворец: Царю не терпелось позабавить здешнего короля диковинным гостем!

Замарашек долго отказывался, но в конце концов согласился: ему было жаль расставаться с милой Царевной.

Но не сажать же такого грязнулю в царскую карету? Спасителю царской дочки подвели коня – но даже смирный конь шарахнулся от его тяжёлого запаха.

И тогда сын лесника пошёл пешком.


Карета двигалась быстрее Замарашека и, конечно, намного опередила его. Когда Царь-Папа с дочерью добрались до столицы, оказалось, что королевский дворец окружён чужеземным войском.

– Проваливайте отсюда, пока целы! – посоветовал гостям первый же вражеский дозорный. – Нам следовало бы взять в плен и вас, да на всё рук не хватает – у нас плановая осада: нужно захватить и ограбить дворец точно в срок, или наш Император не выплатит нам положенного жалованья.

Царская карета отъехала в сторонку.

– О, что же делать? – воскликнул Царь в отчаянии. – Король, мой друг и сосед, в большой беде – а я не в силах помочь ему! Пока я приведу сюда свою армию, его ограбят и захватят в плен!

Тут подоспел Замарашек.

Его появление вызвало большое оживление среди войска: выглядел он, что ни говори, довольно странно. Солдаты свистели, смеялись, тыкали в него пальцами.

Сын лесника удивился. Ни разу ещё не доводилось ему видеть такую пропасть народу! Поглазев на хохочущую и свистящую толпу, уставший от долгой дороги Замарашек присел на бугорок, разулся и снял свои пропотевшие носки. Давно не мытые его ноги наполнили округу таким невыносимым запахом, что вражеские солдаты закашляли, зачихали – и разбежались в разные стороны.

Тут вырвалось из осаждённого дворца королевское войско, налетело на них и погнало прочь.

Путь в столицу был свободен.


* * *

– Ты – настоящий герой! – деликатно прикрывая свой нос батистовым платочком, объявил Замарашеку спасённый Король. – И я награжу тебя моим Самым Главным Орденом. Только уж будь любезен – вымойся сперва хорошенько. Не могу же я, в самом деле, вручать высшую государственную награду такому грязнуле.

Прекрасного Замарашека отвели в королевскую баню. Он мылся три дня и три ночи, смылил двадцать три куска мыла, стёр одиннадцать мочалок и извёл пропасть горячей воды.

Так что дворцовая речка ненадолго обмелела, как в засуху.

А чтобы греть для Замарашека воду, вырубили на дрова целую рощицу.

Но когда сияющий чистотой сын лесника предстал перед королевским двором, все просто ахнули от восхищения – такой он был прекрасный! Правда, земляничным мылом от него несло на всю округу.

Но царская дочка, со своим вечным насморком, и этого не заметила.

Она была счастлива.

«Вот теперь-то я уж точно выйду за него замуж», – решила Прекрасная Царевна.

А Замарашек и не возражал.

Инжирчик

цветочная сказка

Нежный росток пробился сквозь землю, расправил свой первый крошечный лист.

– Инжирчик! – радостно прошептал женский голос. – Маленький инжирчик наконец-то проклюнулся!

Так он узнал, что он – Инжирчик.


Инжирчик стал подрастать.

Вокруг него сквозили на солнце удивительные листья и травы: благоухали чудесные азалии, кокетливо изгибались лепестки орхидей, топорщились кактусы. Он рос в маленькой светлой оранжерее, под самой крышей старинного двухэтажного особнячка, и за ним ухаживала немолодая женщина с ласковыми руками. Она поливала его, разворачивала к свету, нежно касалась его молодых листьев.

И ещё она разговаривала с ним.

– Скоро ты подрастёшь, крошка-Инжирчик, – приговаривала она, – ты станешь высоким и сильным! На твоих ветвях появятся первые бутоны, ты зацветёшь. Только я этого уже не увижу, у меня осталось так мало времени… так мало…

И Инжирчик что есть сил тянулся вверх, торопился, ему хотелось поскорее стать большим, стать настоящим деревцем, чтобы порадовать цветами свою добрую хозяйку.

– Умница, как славно ты растёшь, – хвалила его женщина, – милый мой Инжирчик…

Однажды она привела в оранжерею незнакомого человека, о чём-то тихо говорила с ним, показывала растения.

– Я возьму вот эти орхидеи и эти кактусы, – сказал незнакомец. – Я взял бы всё, да не слишком-то у меня много места. Не стоит ли вам просто продать всю эту оранжерею?

– Нет, – сказала женщина, – здесь мои друзья, а друзей не продают. Я хочу ухаживать за ними до конца, до самого своего последнего часа. И мне очень важно знать, что потом все они перейдут в хорошие руки.

Незнакомец наклонился и поцеловал руку старой женщине.

Но Инжирчик видел, как он тайно смахнул слезу.

Потом были ещё посетители, ещё и ещё. Нашлись новые хозяева и для большой китайской розы, и для извилистой старой монстеры. Люди приходили и уходили, и вот наконец один весёлый бородатый человек остановился и возле Инжирчика.

– Возьмите его к себе, сосед! Это очень славный молодой Инжирчик, – ласково убеждала хозяйка, – он ещё не цвёл…

И тут она заметила на ветвях крошечные бутоны.

– О мой милый Инжирчик! Неужели ты собрался порадовать меня напоследок своими цветами? – прошептала старая женщина. – Ведь я никогда не видела, как цветёт инжир. Никогда в жизни…

– Конечно, я возьму его, – кивнул улыбчивый бородач, – только это будет нескоро. Вот увидите, он у вас ещё успеет вымахать до самого потолка!

Женщина засмеялась и поцеловала бородача в мохнатую щёку.

А на следующее утро старая женщина впервые не пришла в свою оранжерею.

И больше Инжирчик её не видел.


После заходили какие-то незнакомые люди, торопливо и молча поливали растения. Только одна тётушка вздохнула и украдкой шепнула: «Сиротки!»

Потом цветы начали разбирать: унесли и огромную монстеру, и цветущую розу, и все кактусы.

Инжирчик остался совсем один, про него забыли. Он так и не успел расцвести – земля в его горшке высохла, бутоны сморщились и опали.

Инжирчик совсем сник: на его понурых ветвях ёжился всего один желтоватый лист.


А потом в особнячке начали делать ремонт, и рабочие вынесли Инжирчик во двор. Холодный ветер-хулиган налетел на него, задёргал последний листок – вот-вот оторвёт, унесёт в неведомые дали. А с ним и никому не нужную маленькую Инжирчикову жизнь…

– Эх, бедолага! – сочувственно вздохнул проходящий мимо старичок с надкушенным батоном под мышкой. – Выбросили тебя. Ты, как и я, никомушеньки теперь не нужен.

И старичок забрал Инжирчик к себе, в свою крошечную подвальную каморку. Он стал поливать его, неторопливо рассказывать ему про своё непростое житьё-бытьё, и Инжирчик быстро оправился, распустил несколько новых листков.

– Вот и хорошо, – приговаривал старичок, – вот и славненько! Живи, бедолага…


* * *

Но внезапно нагрянула весна, а за ней подступило и само лето.

И старичок собрался на свой дальний огород: растить травы и овощи для пропитания. А Инжирчик он отнёс под самую крышу – в мастерскую к знакомому художнику, чтобы тот за цветком присматривал.

– О, – воскликнул сосед, – да это же ты, маленький Инжирчик! Тот самый! Ведь я обещал твоей хозяйке стать тебе опекуном, да совсем замотался, забегался – обо всём на свете позабыл. А ты – тут как тут, сам ко мне явился, Инжиря…

Инжирчик вспомнил этого бородача, вспомнил свою прежнюю добрую хозяйку. И её ласковые руки…


У художника было много растений, они украшали полки и косые окна мансарды. На ветках зрели жгучие перчики, крошечные мандарины, цвели розы и хрупкий бальзамин. Но Инжирчику было грустно здесь: он не доверял новому хозяину. Инжирчик не мог забыть, как тот нарушил своё слово и чуть не погубил его юную жизнь. Он плохо рос, листья с него опять падали.

– Э-э, – приговаривал бородач-художник, – что-то ты у меня хилый, Инжиря… света, что ли, тебе мало.

И переносил Инжирчик с подоконника на подоконник, поливал разными удобрениями. Но это не помогало.

В мастерской частенько бывали разные посетители. Они рассматривали картины, многозначительно кивали, иногда что-то уносили, оставляя взамен немного денег.

Тогда к художнику приходили его шумные братья, они дружно пили, сидя за длинным щербатым столом, забрызганным краской, шутили и громко смеялись. А потом прибегала невестка художника, жена одного из братьев, и кричала:

– Хватит пить, бездельники, хватит болвана моего спаивать! Толку нет от вас, лучше бы деньги зарабатывали! Никакого порядку в жизни нет. Вот доберусь я до вас, погодите-ка у меня!

И уводила пьяненького мужа домой.

Однажды она заметила на окне чахлое инжирное деревце и воскликнула:

– Это что ещё тут за дохлятина? Фу! Надо ж ухитриться так цветок заморить?!

– Это он по хозяйке тоскует, – оправдывался художник, – вот и чахнет, брат сердешный. Растение, а ведь всё понимает.

– Бред! Не может растение тосковать! – возражала невестка. – Это всё от беспорядку твоего, от грязи и алкогольных паров. Небось поливаешь дрянью всякой. Да у меня он бы враз очухался! Спорим?

– Спорим! – быстро согласился подвыпивший художник. – На бутылку коньяка и спорим! Бери его к себе, прям сейчас бери – посмотрим, как ты справишься.

И невестка увезла растение к себе домой, прихватив заодно и своего весёленького мужа.


У невестки был дом на городской окраине. В будке сидела на цепи брехливая собака, на аккуратных грядках зрела клубника, зеленел раскидистый укроп.

– У меня во всём порядок, – хвастливо приговаривала новая хозяйка, внося Инжирчик в темноватую, с низким потолком, комнату, – не то что у всяких там художников-обормотов. Ты у меня враз очухаешься, как миленький! Попробуй-ка мне только не очухаться.

Но в доме и летом было зябко, вместо цветов желтели по окнам хилые кактусы. Инжирчик совсем приуныл, листья его обвисли. И, как ни билась с ним упорная женщина, он так и не взбодрился.

– Наверняка ты мне хилый цветок подсунул, с гнилыми корнями да болезнями, – укоряла невестка довольного художника, неохотно вручая ему обещанную бутылку. – На вот, держи свой коньяк, жулик. Ловко же ты обманул меня! Да погоди, ведь и я в долгу не останусь. А цветок твой заразный выкину.

И она выставила Инжирчик на улицу.



Ещё стояло лето, ещё припекало землю перезрелое августовское солнце, но по ночам уже тянуло из-за ограды тёмным озёрным холодом. Подступала осень.

Однажды к невестке зашла дальняя родственница – и увидела горшок с Инжирчиком во дворе.

– Это что у тебя за сирота такая – там, на выселках?

– Да вот, не цветок, а сплошное наказание! Разорил меня на бутылку коньяку, а пользы с него, как видишь – нуль с процентами.

Незнакомая женщина склонилась над Инжирчиком, задумчиво растёрла между пальцами пересохшую землю, вздохнула:

– А отдай-ка ты его мне.

– Тебе?! – подскочила от возмущения невестка. – Да куда ж тебе?! Сами по чужим квартирам мотаетесь, никакого порядку в жизни нет. С собой, что ли, этого обормота таскать будешь?

– Буду, – тихо ответила женщина.

И стал Инжирчик путешествовать.

У женщины не было своего дома, она снимала жильё, частенько переезжая с семьёй с квартиры на квартиру. Инжирчик не раз перевозили на трамвае, в грузовике. И даже, бережно обернув тёплым одеялом – на санках, по хрусткому декабрьскому снегу.

Теперь он стоит в крошечной кухоньке, занимая добрую её треть, тычется в окно большими зелёными листьями. И вечером, когда в доме горит свет, его видно издалека.

А женщина сочиняет сказки, тихонько нашёптывая их ему, когда никто не слышит. И на его ветвях уже появились новые бутоны…


Санкт-Петербург, 1996-2011 гг.

Иллюстрации в тексте автора: Ольги Зверлиной (2003-2011гг.)


Оглавление

  • От автора
  • Ротбур-рисовальщик
  • Человек-Свинья
  • Кукла или Театральные сны
  • Серьга
  • Суфлёрушко, театральный домовой
  • Лепушок
  • Замарашек
  • Инжирчик