Повести [Александр Львович Ампелонов] (fb2) читать онлайн

«Икарийские игры»

1

Андрей остался в спортзале один-одинешенек. Почти весь свет уже был потушен, под потолком чуть слышно дребезжал вентилятор.

Он с тоской посмотрел на электрические часы. Меньше чем через сутки в зале соберутся ребята из четырех спортшкол, где есть батуты, начнутся соревнования на первенство города.

Утром Андрей подгонял время сам, твердо зная, что сможет выполнить на этих соревнованиях второй взрослый разряд, но вдруг на последней тренировке случился срыв: пируэт, самый сложный трюк, украшавший его произвольную комбинацию, не получился.

Тренер, Виктор Петрович, холодным сухим басом приказал повторить комбинацию сначала. Андрей, красный от стыда, убитый неудачей, залез на сетку, снова начал подскоки, мгновенно почувствовав, как пропала свобода движений, будто на плечи повесили невидимый груз. Собрав всю свою волю, он протянул упражнение почти до самого конца, но пируэт…

На этот раз срыв был не так уж и страшен: после трюка он упал на колени, но Виктор Петрович почему-то приказал комбинацию упростить, на концовку пустить бланш — сальто с прямыми ногами без группировки. Андрей тут же выполнил упражнение по-новому, но, остановив сетку, ничего кроме горечи не почувствовал. Счастье, восторг, легкость, которые сопровождали прежде удачную концовку, исчезли вместе с пируэтом. Комбинация потеряла вдруг всю привлекательность, красоту, стала совсем простой, почти такой же, как у Руслана. Это удручало Андрея больше всего. Руслан Ткачук — его одноклассник, друг и главный соперник — пришел в секцию всего лишь год назад. Раньше Андрей был в секции не только старожилом, но и звездой. Когда мамина подруга — тетя Зина — привела его в зал, он был еще совсем малышом. За три года Андрей окреп, вырос до сложнейших прыжков, и тут появился Руслан, который повторил этот путь всего лишь за год.

Сердито стукнув кулаком по холодной металлической раме, Андрей опять запрыгнул на батут, вступил на туго натянутую сетку, сделал несколько подскоков, потом выполнил бланш, три четверти сальто вперед. Резко оттолкнувшись от сетки, он почувствовал, как тело послушно скользит назад, начиная сальто-мортале, и, рванув руки в разные стороны, придал ему боковое, как у волчка, вращение. Пируэт на этот раз вышел сам собой, словно не было неудачи на тренировке.

Спрыгнув на пол, Андрей отдышался, посмотрел на часы. Толстая стрелка подползала к десятке. За окном, перейдя в ночной режим, мигал желтым глазом светофор. К десяти Андрей должен был вернуться домой, но уходить было никак нельзя: пируэт получился всего один раз и, как знать, удастся ли его повторить. К тому же комбинацию следовало выполнить целиком, с подходом, как на соревнованиях.

Андрей встал в воображаемый строй, подражая бесстрастно-официальному голосу судьи, выкрикнул свою фамилию, шагнул вперед и тут почувствовал на себе чей-то взгляд. Через щелку на него глазел какой-то человек…

«Неужели Виктор Петрович?» — Андрей вздрогнул, но тут же понял, что обознался. Найдя ученика, прыгающего на батуте без всякой страховки, тренер не стал бы таиться у щелки. Незнакомец же вел себя как-то странно. Сообразив, что его заметили, толкнул было дверь, но, когда она заскрипела, замер, будто постеснялся войти в зал.

Андрей вернулся в «строй», чтобы начать подход сначала, но вызывать себя больше не стал: разговаривать с самим собой при постороннем казалось неловко, как, впрочем, и тянуть носки, чеканить шаг, что положено делать на соревнованиях. Незнакомец почему-то не уходил. Андрей залез на сетку, поправил тапочки, которые и без того сидели отлично. На обычной тренировке, случалось, на него смотрело множество глаз: ребята, тренер, взрослые спортсмены, но никогда он этого не замечал, а сейчас его почему-то ужасно смущало присутствие одного человека. Кто он? Судья или тренер команды соперников, или просто зевака, от нечего делать заглянувший в зал?..

Пытаясь подавить смущение, Андрей развернулся к дверям спиной и легким подскоком начал упражнение… Комбинация складывалась почти автоматически: пять элементов, семь, девять; со всей силы оттолкнувшись от сетки, он закрутил пируэт… радость, поднимавшаяся в груди, пропала в один миг… Неуклюже плюхнувшись в сетку, Андрей спрыгнул на пол и пошел прочь от батута. Пируэт пропал, невозможно было и подумать, что только что, пять минут назад, он исполнил его без всякого напряжения, красиво и гладко, как обыкновенное сальто. Что, что же теперь делать? Подойти к незваному гостю и захлопнуть перед его носом дверь? Чуть не заплакав от обиды и досады, Андрей опустился на гимнастическую скамью.

— Что, не получается? — протиснувшись в дверь, участливо спросил незнакомец.

Он был одет как киноартист: приталенный плащ с погончиками, шляпа с широкими полями, из-под которой торчали прямые русые волосы. На Виктора Петровича, маленького крепыша, стриженного по старинке под горшок и не так уж следящего за модой, он был совсем не похож.

— У тебя руки в первой фазе отстают, и сразу теряется высота. Вот посмотри. — Незнакомец вдруг скинул плащ, шляпу, туфли и направился к батуту. — Посмотри, как у меня руки идут. — Парень запрыгнул на батут, чуть качнув сетку, взлетел под самый потолок и вдруг показал пируэт — быстрый, высокий, чистый, безукоризненно пластичный. — Ну, теперь понял? Чем короче амплитуда, тем ниже высота. Попробуй сам.

Андрей встал, молча подошел к батуту. При чем здесь руки? Тренер никогда такого замечания ему не делал.

Незнакомец терпеливо ждал. Подавив стеснение, какую-то неловкость, Андрей встал на сетку, отбросил волосы со лба, раскачался, строго контролируя руки, сделал заднее сальто, бланш и… Пируэт получился легко и мгновенно.

— Вот видишь! — обрадовался парень. — Теперь давай все сначала.

Андрей выполнил всю комбинацию целиком, еще и еще раз. Пируэт вернулся. Взлетая в воздух, он уже не испытывал ни страха, ни волнения. В зале вдруг стало светлее, трибуны, пустые, холодные, казалось, наполнились зрителями, восхищенно следящими за его полетом… Значит, и в самом деле вся хитрость была в руках!

— Теперь все понятно? — улыбнувшись, спросил незнакомец.

Андрей весело кивнул и, спрыгнув на пол, спросил:

— А как вас зовут?

— Слава, — назвался парень. Он выглядел лет на двадцать пять, но держался просто, словно был Андрею ровней, товарищем.

— А какой у вас разряд? — осмелев, спросил Андрей.

— Никакой.

— Вы разве не акробат?

— Акробат, — уловив в вопросе разочарование, Слава смутился. — А что, вам тренер разрешает на батуте без пассировки работать?

— Нет, он не знает, — Андрей опустил голову.

— Не бойся, я жаловаться не буду, — Слава ласково погладил Андрея по голове. — Скажи, тут кто-нибудь из начальников есть?

— Есть. Моя тетя. Она уборщица.

— А где ее найти?

— На втором этаже. А вам зачем?

— Дорожку хочу одолжить акробатическую. Наша в ремонте, а работать-то надо…

Андрей повел Славу к тете по длинному коридору, украшенному старыми спортивными афишами. Ему страшно хотелось спросить, о какой работе идет речь. Парень назвал страховку каким-то непонятным словом «пассировка», которого ни от одного акробата не услышишь…

Так они поднялись по узкой скрипучей лестнице на второй этаж, где Андрей и сам бывал нечасто: раздевалки, душевые, кладовые спортинвентаря — все самое важное в зале находилось внизу. Тетя Зина, седая, но еще бойкая женщина в синем сатиновом халате, убирала кабинет директора.

— Ты еще не оделся? — ахнула она. — А ну-ка марш в раздевалку! Мать с меня голову снимет…

Поморщившись, Андрей помчался вниз. Тетя Зина вовсе не была ему родной теткой, а считалась таковой на правах лучшей подруги матери. Она знала чуть ли не каждый его шаг с самого рождения, настойчиво опекала и потому считала себя вправе обращаться с ним как с малышом.

Андрей вернулся в зал, сложил батут, установив его на ролики, оттащил к окну. Потом быстро переоделся и, побросав в сумку форму, выскочил в коридор: расставаться с новым знакомым ему почему-то не хотелось.

Тетя Зина спускалась по лестнице.

— А Слава где? — выкрикнул Андрей.

— Ушел уже.

— Как ушел? Ты ему дорожку дала?

— Нет, как же я без директора…

— Что, тебе жалко? — огорчился Андрей. — Он мне пируэт помог сделать, а ты…

— Ишь распетушился, — обиженно проворчала тетя Зина. — Что, я про твои пируэты святым духом должна знать? Он завтра придет, перед представлением…

— Каким представлением?

— Он из цирка, циркач.

— Из цирка?! — Пулей пролетев коридор, Андрей толкнул дверь на улицу, мимо него, сверкая огнями, промчался трамвай. На остановке не осталось ни души.

2

Первенство города по прыжкам на батуте проводилось впервые. Четыре года назад, до приезда Виктора Петровича, о таком виде спорта и понятия никто не имел. На весь город насчитывался один-единственный старенький, расшатанный, скрипящий на все лады американский батут фирмы «Ниссен», который неизвестно где и когда раздобыли для себя прыгуны в воду. Теперь батутов стало уже десятка два, работало четыре секции, число батутистов перевалило за сотню…

Андрей поехал на соревнования сразу после школы. В зале уже все изменилось. Батуты, на которых появились белые фанерные таблички с римскими цифрами, красовались в самом центре зала; вдоль трибуны выстроились судейские столики — радиотехники тянули к ним микрофоны; на электрическом табло мигала электрическая запятая, отделяющая баллы от десятых долей. Эх, если бы знать, какую отметку удастся получить за «обязаловку»! Первую, обязательную для всех спортсменов комбинацию, Андрей, как ни старался, никак не мог «вычистить» выше девяти баллов.

Зал наполнялся людьми, гудел, вдруг стал тесным и неуютным. Здесь уже собрались четыре команды, тренеры, болельщики, судьи. Объявили разминку. Гости — мальчишки и девчонки в желтых, синих, зеленых майках — немного разогревшись на полу, начали опробовать новые, «чужие» батуты, чтобы приспособиться к незнакомой сетке, найти подходящую для выполнения трюков силу толчка. Они выполняли подскоки: взлетали высоко-высоко под потолок и стремительно падали оттуда на упругую прозрачную сетку.

Андрей нетерпеливо ждал, когда же пойдут трюки. Виктор Петрович говорил, что на сегодняшний день в городе ребят, равных по силам его ученикам, пока нет, но вдруг он ошибся?.. Мог ведь в последний момент из другого города приехать какой-нибудь перворазрядник?! Тогда шансы на победу сразу упадут, а победить Андрею хотелось даже больше, чем выполнить второй разряд.

— Ты чего ворон ловишь? — окликнул Андрея тренер. — Быстренько разогрейся и на третий батут.

Андрей бросился к батуту, ему не терпелось убедиться в том, что вчера пируэт «вернулся» не случайно. С другой стороны к батуту устремился только что появившийся в зале Руслан, но Андрей успел закинуть ногу на раму первым.

— Так нечестно, я раньше, — заныл Руслан.

— Почему? Я первый в зал пришел.

— Я же к тебе заходил, соседка сказала — уехал…

— Кто тебя просил?.. Дуракам закон не писан, — Андрей против своей воли злобно хихикнул: соперничество, возникшее между ними в секции, мешало ему относиться к Руслану дружелюбно, как в прошлом году, когда тот еще не ходил на батут.

Руслан надулся, но остался возле батута.

Андрей старательно выполнил обязательную комбинацию, потом с ходу «вылетел» на бланш. Руслан растерянно заморгал глазами. По тому варианту произвольной комбинации, который Виктор Петрович утвердил для них обоих на сегодня, бланш — сальто с прямыми ногами без группировки — стояло в самом конце…

Наслаждаясь растерянностью соперника, Андрей легко протянул всю старую комбинацию, сделал лишний подскок и без всякого напряжения выполнил пируэт, попав почти в тот же квадрат сетки, откуда улетел вверх, что раньше ему никогда не удавалось.

— Ты что, пируэт крутить будешь? — изумился Руслан.

— Ага, если получится.

— Ну и дурак. Если завалишь — судьи два балла снимут.

Руслан, пожав плечами, залез на батут, гладко выполнил «обязаловку», потом показал ее еще раз, ему почему-то доставляло удовольствие повторять одинаковые нудные трюки.

— Ну как, размялись? — к батуту подошел Виктор Петрович, длинный белый шрам на его лбу сегодня от волнения стал резче, рельефнее.

— Размялись, — спрыгнув на пол, кивнул Руслан.

— Заполните быстренько карточки и сдайте судье…

Андрей взял у тренера чистый бланк, нашел на судейском столике карандаш, стал записывать свою комбинацию. На листочке друг против друга выстроились два столбика цифр, слева стояли буквы и цифры, шифрующие прыжки, а справа — коэффициент сложности… Последним Андрей записал прыжок 3142 — сальто назад с пируэтом и вывел против него шестерку: целых шесть десятых балла добавят судьи к его отметке за то, что в его произвольную комбинацию включен этот сложный элемент.

Руслан тем временем изо всех сил косил глаза в чужие записи… Его занимало, записал Андрей себе пируэт или нет. То, что он удачно выполнил его на разминке, еще не позволяло менять заявку без ведома тренера.

— Ты что, пируэт вписал?

— А ты не подглядывай, — Андрей прикрыл листок ладонью.

— Надо сказать Виктору Петровичу. Он же судьям сложность диктует…

— Что, он не знает, сколько пируэт стоит, — отмахнулся Андрей, сообразив, что Руслана волнует вовсе не ошибка, которую мог допустить тренер при подсчете сложности. «Возвращение» пируэта просто-напросто подрывало его собственные надежды на победу, которые появились (теперь уже в том не было никакого сомнения) вчера, когда Андрей три раза подряд завалил пируэт.

На жеребьевке Андрею достался центральный батут и сравнительно счастливый номер — пятнадцатый. Но Руслану повезло еще больше — он выступал самым последним и к моменту выступления мог знать отметки всех своих соперников.

Соревнования начались. Ребята по очереди отрабатывали «обязаловку», комбинацию из десяти обязательных прыжков, которую Андрей не любил, оттого что каждый трюк в ней был заранее известен, порядок прыжков строго-настрого определен и показать себя здесь было невозможно. Оценки были сравнительно высокие, но трибуны, как и следовало ожидать, начали скучать. Зрители, вначале чутко встречавшие каждый подход, теперь переговаривались друг с другом, судья-информатор несколько раз громко требовал в микрофон тишины.

Очередь невыступивших становилась все короче. И вот наконец вызвали Андрея. Остро переживая безразличие зала, он начал работать вяло, потом после прыжка три четверти сальто вперед спохватился, засуетился, как танцор, вдруг обнаруживший, что танцует не в такт. И пусть этой плавной мелодии трюков никто из зрителей не слышал, но ее чувствовали судьи, тренер. Виктор Петрович — он стоял внизу на страховке — вполголоса приказал:

— Темп, темп…

Андрей оттолкнулся порезче, ровно и четко завершил «обязаловку», но оценка оказалась не выше, чем у других ребят — 18,2 балла.

Андрей подошел к судейскому столику, заглянул через плечо секретаря в протокол. Пока его оценка была всего лишь третьей. Виктор Петрович молчал, и никак нельзя было понять, доволен ли он его результатом. Доволен таким низким баллом он быть не мог. Значит, молчал оттого, что ничего другого от Андрея и не ожидал?

И вот уже вызвали последний, двадцатый номер. Руслан начал свою комбинацию ритмично, слаженно. Андрей не мог оторвать глаз от батута. Если бы ему хотя бы разок исполнить «обязаловку» вот с таким же подъемом, наслаждением, с усердием, с каким первоклассник, обучаясь письму, выводит в своей тетрадке безликие палочки.

Судьи выкинули оценки: восемь с половиной, восемь и семь десятых… Откинув, как полагалось, две крайние отметки, Андрей похолодел, решил сперва, что просчитался, — в сумме у Руслана складывалось почти семнадцать баллов, а если добавить сложность…

Результат подтвердило электротабло, на котором вспыхнула до обидного высокая цифра — 19,2… Теперь Руслан опережал его на целый балл и, выполнив чисто самый обыкновенный бланш, по сумме двух программ мог преспокойненько выйти на первое место.

Руслан, сияя от восторга, вприпрыжку приближался к трибуне… Круто развернувшись, Андрей бросился прочь, чтобы не встретиться с ним глазами. Его сердце сжимали обида, злость, досада…

В тренировочном зале пусто, тихо, прохладно.

Прикусив губу, чтобы унять вспыхнувшую злость на самого себя, на Руслана, соперничество с которым выбило его из колеи, Андрей повис на гимнастической стенке, подержал угол тридцать секунд, минуту, две… Вытянутые в струнку ноги чуть заметно дрожали… Два года назад он не мог бы удержать их в воздухе и минуты, а теперь наконец накачал «железный», почти как у Виктора Петровича, пресс…

В зал вбежал Руслан.

— Андрюшка! Я тебя везде ищу. Там один парень двойное сальто сделал.

— Взрослый?

— Нет, такой, как мы…

Андрей тотчас спрыгнул на пол. По шкале сложности двойное сальто давало восемь баллов. На целых две единицы больше, чем пируэт — самый сложный прыжок в его комбинации.

— Пошли посмотрим, сколько ему дадут, — Руслан схватил Андрея за руку, потянул вниз, в зал.

Судьи уже опустили таблички, но трибуны продолжали аплодировать. На табло вспыхнула оценка — 19,0. Для произвольной комбинации, куда входило двойное сальто, она была совсем не высокой. На трибунах вспыхнул свист.

— Ого, строго судят, — вздохнул Руслан.

— Значит, грязно сделал.

— Чистота самое главное, я же говорил, — подхватил Руслан.

Андрей промолчал. После такой тренировки, какая случилась вчера, выбрасывать пируэт… К тому же это означало уступить победу без боя, проиграть многоборье, не поднимаясь на батут.

Таяли секунды, к батуту вызвали крепыша из «Динамо», который имел после обязательной программы пятый результат. И вот наконец судья громко выкрикнул:

— Акимов!

Облизав вмиг высохшие губы, Андрей шагнул к батуту. Трибуны затихли: начиналось выступление тройки лидеров, спор, который и должен был решить, кто же выиграет первенство города.

Поднявшись на сетку, Андрей исподлобья глянул на зал. Сегодня он был неузнаваем, безбрежен, полон людей, затаивших дыхание.

Андрей отвел руки назад и, сердито мотнув головой, начал подскоки. Отталкиваясь от сетки, он взлетал вверх снова и снова, с каждым прыжком накапливая высоту, руки, стабилизируя тело в полете, плавно разрезали воздух. И вот он уже поднялся выше последнего ряда.

Виктор Петрович заволновался: перед началом комбинации обычно делалось до пяти подскоков… Поймав его взгляд, Андрей в последний раз оттолкнулся и вошел в комбинацию. Она складывалась без единого замедления или сбоя. Почти не потеряв высоты, он выкрутил заднее сальто, потом переднее с полувинтом… Притихший зал любовался его полетом. Никто из зрителей и представить не мог, что когда-то заднее сальто он разучивал целых три месяца, суетился, пытаясь закрутить побыстрее, и падал в сетку, к которой его магнитом тянул смешной, уже стершийся из памяти страх.

Прыжки ложились послушно, ладно стыкуясь один к другому. И вот… пируэт родился легко и игриво… Зал взорвался аплодисментами… На этих соревнованиях никто, никто его еще не показывал. Не помня себя от счастья, Андрей прыгнул с батута в руки Виктора Петровича.

— Неплохо, — похвалил тренер. — И пируэт все-таки оставил… А если бы завалил?

Андрей хотел что-то сказать в свое оправдание, быть может, признаться даже, что репетировал вчера вечером с циркачом, но слова тут были не нужны. Тренер улыбался — значит, был доволен без оговорок, простил ему неудачное выступление в обязательной программе.

Судьи выкинули отметки, даже самая низкая была 9,4. Это сразу же вывело Андрея на второе место. Он сидел, обхватив руками колени, на трибуне, сбоку, где зрителей было меньше, и дрожал не то от холода, не то от волнения.

Судьи вызвали Руслана. Маленький, смуглый, он поднял руку и легко вспрыгнул на батут, встал на сетку и, улыбнувшись судьям, начал упражнение. Он умел нравиться легко и бесхитростно, не делая для этого особенных усилий. И подскоки выходили у него изящнее, чем у других ребят… А секрет крылся в руках — они двигались у Руслана грациозно, как у артиста балета, хотя никогда в жизни хореографией, где только и можно обрести такую пластику, он не занимался…

Руслан еще раз взлетел вверх, выполнил бланш. В зале послышались жидкие хлопки: зрители не ведали, что это — самый сложный в его комбинации прыжок, ждали чего-то еще… но «дорогих» прыжков больше не было. Зато простые трюки: сальто, полупируэты — выходили у Руслана слаженно и плавно, словно это были не прыжки, требующие силы, ловкости, а балетные па в невесомости. К тому же у Руслана не было и тени робости, волнения, какое внимательный глаз мог уловить в прыжках других ребят. Он будто знал заранее, что вопрос о первом месте решен в его пользу…

Комбинация кончилась. Андрей, проглотив стоявший в горле комок, посмотрел на судей… Они медлили, переглядываясь друг с другом, словно совещались взглядами. Наконец первый судья выбросил девять и четыре десятых, взмыли вверх еще три таблички. Задыхаясь от волнения, Андрей отбросил в уме две крайних цифры и, сложив две оставшиеся, понял, что проиграл… Нет, ошибки быть не могло. Руслан опережал его ровно на одну десятую балла.

Вспыхнуло табло, безжалостные холодные электрические цифры возвестили залу то, что уже ясно было без них. Андрей, опустив голову, медленно побрел в раздевалку, никто не обращал на него внимания. Зрители шумно аплодировали Руслану. Судья-информатор громким, торжественным голосом объявил его победителем.

3

На следующую тренировку Андрей припоздал. Остался после уроков убирать класс, хотя мог поменяться дежурствами — никто из ребят ему бы не отказал. Боль поражения поутихла, стала привычной, но пугал его тот самый миг, когда он должен будет войти в раздевалку, куда он прежде заявлялся важной походкой, небрежно помахивая спортивной сумкой. Для новичков, едва появившихся в секции малышни, он был чуть ли не богом, оттого что летал на недоступной им высоте, исполнял опасные трюки, и вот теперь… Обиднее всего было то, что проиграл он не кому-нибудь, а Руслану, который всего лишь год назад не знал, что на свете существует такой спортивный снаряд и вид спорта — батут.

Руслан работал на первом батуте, который считался главным. Только над ним свешивался на тросе, перекинутом через блок, кожаный пояс для разучивания сложных трюков — лонжа… Виктор Петрович, как всегда, стоял у сетки, жестикулируя как дирижер. Его нервные тонкие пальцы чутко ловили каждое движение прыгуна, словно помогали ему парить в воздухе.

Руслан трижды исполнил бланш, капризно поджав губы, выслушал объяснения тренера, который, видно, был им не слишком доволен. Потом снова взмыл вверх и, чуть не докрутив сальто, шлепнулся на мат, который успел выбросить на сетку, чтобы спасти его от травмы, Виктор Петрович. Руслан учил пируэт, которым Андрей так гордился. Не только в секции, но и в городе пока знал его один… И вот теперь Руслан через несколько тренировок, пусть пока невысоко, не гладко, но тоже будет исполнять этот трюк…

Андрей вздохнул и, осторожно прикрыв дверь, побежал в раздевалку. Теперь он уже жалел, что не пришел на тренировку вовремя, как обычно.

Когда он снова показался в дверях, на этот раз уже был в форме, в трусах и желтой майке, тренер сухо приказал:

— Быстренько разомнись, мостики, шпагаты…

Андрей отошел к гимнастической стенке, гадая, почему тренер не спросил о причине опоздания, словно не очень-то волновался, придет он на тренировку или нет…

Руслан, присев на скамейку, записывал в тетрадку очередной подход. Такого прежде не бывало. Дневник вел только Андрей — для этого нужно было знать, как шифровать прыжки цифрами, Руслан же таскал для отвода глаз пустую тетрадку.

— Пиши, пиши, — подгонял его тренер, — три бланша, затем пируэт…

— Я забыл, как пируэт?

— Три тысячи сто сорок два, — когда же ты обозначения выучишь?

— Я знал, просто забыл, — оправдываясь, заявил Руслан, но как-то вяло. Сегодня он был какой-то скучный, совсем не радовался тому, что начал учить новый прыжок, что тренер поверил в него — заставил вести дневник, нужный только классному спортсмену.

— Чтобы к следующему разу все прыжки знал наизусть. — Тренер отошел. Руслан, путаясь в обозначениях, исписал лист, почему-то сердито косясь на Андрея.

— Ты почему опоздал? Меня одного тут гоняют…

— Зато ты пируэт уже делаешь…

— Была охота, если так будет гонять, я уйду…

Руслан с ожесточением захлопнул тетрадку… Нагрузка, которую ему впервые выдал сегодня Виктор Петрович, сделала его колючим, злым…

— Не злись, привыкнешь, — Андрей хотел сказать Руслану еще что-то успокаивающее, но подошел тренер и снова послал Руслана на батут, потом, сочувственно взглянув на Андрея, спросил:

— Ну, как настроение?

— Нормально, — тронутый вниманием тренера, Андрей улыбнулся.

— Ну мне-то ты не темни… Из зала-то почему удрал? Награждение будто тебя не касается. Второе место занять не стыдно. Грамоту и удостоверение о разряде в тренерской возьмешь и давай на второй батут. Начнем чистить обязательную программу…

— Что я, раньше не чистил? — Андрей вздохнул.

— Значит, плохо чистил…

— Все равно из меня ничего не выйдет. Руслан всего год, а уже пируэт делает…

— А ну-ка погоди, — тренер посадил Андрея рядом с собой на скамейку. — Давай без паники… Сказать по совести, и я ждал большего, тебе уже тринадцать. Игорь Богачев из Краснодара в твои годы на семьдесят единиц работал. А по трюкам — двойное сальто с двумя пируэтами…

— Значит, я неспособный…

— Я бы так не сказал. Время покажет…

— А у Руслана, значит, таланта больше?.. — Устыдившись своего вопроса, Андрей опустил глаза.

— У Руслана свои проблемы. Он потехничнее, но лень прежде него родилась… А у тебя характер…

Андрей медленно пошел к батуту. Откровенность тренера оглушила, озадачила его. Раньше Виктор Петрович никогда не говорил, что где-то в далеком Краснодаре, который не вдруг отыщешь на карте, есть мальчишка, который в тринадцать лет работал по мастерам…

Руслан, закончив комбинацию, спрыгнул вниз, Андрей, чувствуя внимательный озабоченный взгляд тренера, занял его место, нежно качнул сетку, подпрыгнул вверх, снова упал камнем вниз, чтобы взлететь еще выше, выкрутил стремительное, как оборот волчка, сальто…

И снова прыжки, счастливые и несчастливые, комбинации, вылепленные на едином дыхании, и неудачные, разорванные посередине ошибкой или замечанием тренера, бешеная пляска трибун, уходящий день за укрытым железной сеткой окном, бег стрелок на циферблате электрических часов, капли пота, скользящие по спине.

— Ну, на сегодня все, — сказал наконец Виктор Петрович, в голосе его слышалась похвала. — Сыграем в догонялки — и по домам.

— В догонялки? — чуть разочарованно переспросил Андрей. Так называлась игра, когда прыгун, забравшийся на батут первым, исполнял какой-нибудь прыжок, а второй должен был его повторить и добавить в комбинацию еще один элемент, и так до тех пор, пока кто-нибудь не выкинет коленце, которое другому не по зубам. Раньше догонялки всегда выигрывал Андрей, а теперь, когда Руслан узнал пируэт, с самого начала игра была обречена на ничью…

— Сыграем, что тебе, жалко? — скулил Руслан.

— В другой раз, сегодня я не хочу!

— Ну тебя, испугался, так и скажи, — Руслан, махнув рукой, побежал в раздевалку.

Андрей бросился за ним, хотел сказать что-то обидное, злое, но слова застряли в горле… «Испугался» — больно резануло его по сердцу, всколыхнуло в душе и горечь поражения и сознание того, что в секции он больше не лидер: никогда раньше у Руслана не повернулся бы язык сказать такое…

— Ну, играть-то будем? — спросил Виктор Петрович, вернувшись из другого конца зала, где отмечал в журнале малышей.

— Нет, Руслан ушел… — вздохнув, объяснил Андрей.

— А батут кто складывать будет?

— Я сложу, — заметив на лице тренера беспокойство, сказал Андрей. — Только вы мне сперва прыжок покажите, ладно?

— Какой же тебе показать прыжок, — тренер задумался…

Андрей, смущенно опустив глаза, ждал — тренер, конечно же, мог догадаться, почему ему вдруг понадобился новый прыжок…

— Может, двойное сальто? Его же один парень позавчера делал…

— Нет уж, как он, лучше не надо. Это опорный трюк. Кто его правильно сделает, будет и тройное сальто крутить…

— Значит, я не смогу…

— Высоты-то тебе хватит, а вот техники…

— Тогда покажите другой, только чтоб сложный…

— Может, три четверти сальто? Потянешь?

Андрей тоскливо взглянул на батут. Об этом прыжке он знал давным-давно. Как только новички начинали учить сальто с ног, тренер сразу предупреждал, что прыжок этот самый опасный, — после группировки батутист раскрывается головой вниз, стоит немного опоздать, зазеваться и… Когда батут только родился и никто свойств его не знал, больше всего переломов давал именно этот вроде бы нехитрый трюк…

— Если боишься, поищем что-нибудь еще…

— Я не боюсь…

— Ну тогда пошли. — Виктор Петрович подвел Андрея к батуту, залез на сетку, объяснил кинематику прыжка…

Чувствуя, как по спине побежали мурашки, Андрей поднялся наверх, взглянул мимо сетки, где с матом в руках застыл Виктор Петрович… Он понимал, что, случись осечка, тренер наверное успеет выбросить на сетку мат, но страх, вспыхнувший в груди, все же не отпускал, но отступать было уже поздно, тем более тренер сказал, что у него, в отличие от Руслана, есть характер…

Тренер постучал ладонью по сетке:

— Начинай, я страхую.

Андрей начал качи, мягко, неглубоко продавливая сетку: прыжок шел невысокий, плавный, главным тут был совсем не трюк, а контроль своего положения в трюке.

— Пошел…

Он оттолкнулся от сетки и, на мгновение зависнув вниз головой, прилетел на живот, успев заметить только мелькнувшую перед самым носом красную ленту, ограничивающую на сетке центральный квадрат.

— Молодчина! — весело крикнул Виктор Петрович. — Теперь попробуй чуть повыше…

Андрей повторил прыжок еще и еще раз. Перед четвертым прыжком он случайно глянул на трибуну и обомлел. Руслан вовсе не ушел в раздевалку, он сидел во втором ряду и разговаривал с циркачом, бог весть откуда появившимся в зале…

— Виктор Петрович! Можно, я произвольную сделаю, — попросил Андрей. Ему вдруг захотелось показать комбинацию, которую Слава мог бы увидеть позавчера, если бы пришел на соревнования.

Циркач весело помахал Андрею рукой, но разговор с Русланом не бросил… Андрей начал комбинацию, нет-нет да поглядывая налево. Слава следил, чутко следил за ним, и оттого прыжки шли легко, несмотря на усталость ложились на одной и той же высоте, как на кинограмме мастеров.

Закончив комбинацию, Андрей подпрыгнул чуть не до потолка, он ждал похвалы, одобрения, на худой конец точно такого же взмаха рукой, каким циркач удостоил его вначале, но Слава снова углубился в беседу с Русланом.

Андрей спрыгнул на мат, подошел поближе. Слава говорил с Русланом как с давним знакомым, что-то показывал руками, улыбался. Сегодня он казался куда более разговорчивым, чем в тот вечер, когда на вопрос о разряде не смог просто и ясно объяснить, что работает в цирке.

— Здрасте, — сказал Андрей, подойдя к скамейке. — Видели, как я теперь пируэт делаю? И на соревнованиях у меня так же было… А почему вы не пришли?

— Видел, видел, молодчина, — похвалил циркач и тут опять повернулся к Руслану, на лице которого лежала тень задумчивости и смущения, словно он обсуждал со Славой какую-то тайну, а Андрей своим появлением им помешал.

— Значит, договорились? — Слава пометил что-то красным фломастером в блокноте. Андрей успел заметить, что там уже записан телефон Руслана.

Слава пошел к дверям, Андрей, подавив вспыхнувшую зависть, вприпрыжку побежал за ним следом…

— А вам директор дорожку дал?

— Дал. Спасибо, тетя твоя за меня словечко замолвила…

Слава взял под мышку дорожку, она стояла возле дверей, за нею-то он и приходил в зал. Но при чем тогда здесь Руслан и, самое главное, телефон?!

— Ну беги, работай, — Слава пожал Андрею руку. — А если хочешь, приходи в цирк на представление… Наш номер по афише — Зайцевы называется…

Руслан сидел по-прежнему на скамейке все в той же раздумчивой позе…

— О чем это ты с ним говорил? — спросил Андрей. — Ты его раньше где-нибудь видел?.. Что молчишь? Если хочешь знать, он мне пируэт помог поставить. Вечером перед соревнованиями…

— А меня он в цирк пригласил…

— И меня тоже. Нашел чем хвастаться…

— Он меня работать звал. Сперва учеником, потом артистом.

— Работать? — почти выкрикнул Андрей.

4

На следующий день новость прилетела в класс. Утром перед историей никто не прикоснулся к учебникам. Руслан, небрежно развалившись на парте, рассказывал ребятам про цирк.

Увидев Андрея, он радостно подпрыгнул:

— Андрюха, правда, меня в цирк позвали, они не верят…

— Я свидетель, — спокойно, стараясь скрыть свое состояние, Андрей кивнул, сел на парту и открыл учебник, делая вид, что учит историю.

Ребята насели на Руслана пуще прежнего, он снова и снова объяснял, как все вышло, при этом старательно обходил главное, что приглашение получил на тренировке, что циркач приметил его на первенстве города. Словом, темнил, должно быть, не хотел обижать Андрея: многие в классе знали, что Андрей начал заниматься батутом первым, что это он привел Руслана в секцию. Деликатность, нежданная, спасительная, оставляла надежду, что в классе не вдруг поймут: батут и цирк связаны одной ниточкой — не умей Руслан прыгать на батуте, в цирк он бы не попал.

— А в каком номере ты будешь выступать? — спросила Наташа Ким. Ее хитренькие глаза-щелки сегодня приоткрылись и смотрели на Руслана с восхищением.

— В «Икарийских играх». Это акробатика, особый жанр, очень редкий…

— А где вы будете выступать?

— Во всех цирках по очереди. Это называется конвейер, сперва в Союзе, потом за границей.

— За границей? — удивленно воскликнула Наташа.

— Наш номер сейчас на Венгрию стоит.

Девчонки восторженно зашептались, ребята хоть и хранили молчание, но поглядывали на Руслана завистливо. Впрочем, и завидовать было чему: их одноклассник, обыкновенный пацан, вдруг собрался за границу, не с родителями, как некоторые, а за свои собственные, вчера еще никому не ведомые, таланты. В это было трудно поверить. Но Андрей чувствовал, что Руслан не врет, и словцо-то он какое ввернул: номер «стоит» на Венгрию. Так, наверное, говорят циркачи. Сам бы он никогда до этого не додумался. Значит, и про поездки успел ему рассказать на скамейке в спортзале Слава, в тот самый момент, когда Андрей для него исполнял свою любимую комбинацию?

— А почему твой номер так называется? — спросил Васюта, самый тяжелый и самый дотошный в классе человек. Его солидные, всегда будто надутые щечки сейчас вдруг опали, не то от удивления, не то от досады, что не удается поймать Руслана на вранье.

— Не знаю, — Руслан растерянно пожал плечами.

— А я знаю, — торжествующе объявила Наташа. — Был такой Икар… Сильный и смелый юноша. Они вместе с отцом сделали крылья, чтобы улететь из темницы злого царя Миноса. Потом Икар по неосторожности приблизился к солнцу, а крылья растаяли, они были скреплены воском…

— Он дурак, что ли, твой Икар? — изумился Васюта. — Надо же смотреть, куда летишь…

— Сам ты дурак, Филимонов, — обиделась не то за себя, не то за Икара Наташа. — Это же легенда.

— Что за легенда, — не унимался Васюта, огорченный тем, что мальчишки не поддерживали его в споре.

— Не веришь — я тебе книжку принесу. Не знаешь мифов — так и скажи.

Прозвенел звонок, в класс вошла историчка, ребята разбежались по местам. Пролетел урок, второй, третий… На большой перемене девчонки определили в отрядный уголок на самое почетное место фотографию Руслана. Колонка, над которой красной вязью шла надпись «Поздравляем!» — целый год пустовала. В прошлом году здесь красовалась фотография Наташи, после того как она снялась в кинофильме. Потом девчонки повесили туда же красавчика Боярского, с усиками, которым бы позавидовал д’Артаньян, но классная заставила артиста снять, как не имеющего прямого отношения к отряду. И вот теперь в уголок пробрался Руслан.

На четвертом уроке Руслан вдруг поднял руку.

— Ты чего? — удивленно шепнул Андрей.

— Мне к трем часам в цирк.

— Так ты успеешь, сегодня пять уроков…

— Мне еще пообедать надо, за два часа до тренировки…

Руслан упорно тянул руку вверх, и никак нельзя было понять: то ли Слава и в самом деле наказал ему пообедать за два часа, то ли он придумал это сам, чтобы удрать с уроков. Физичка упорно не желала замечать поднятой руки, взгляд ее скользил куда-то мимо, то на галерку, где Васюта, положив на колени книгу, читал фантастику, то ближе к окну, где Наташа, приладив зеркальце к пеналу, любовалась своей прической.

— Вероника Степановна! — привстав, жалобно выкрикнул Руслан.

— Что тебе, Ткачук? — физичка строго глянула на Руслана поверх очков.

— Мне в цирк надо…

— Может, лучше в кино? — то ли в шутку, то ли всерьез спросила физичка, внимательно разглядывая Руслана.

— Что вы смеетесь? Мне правда в цирк, на репетицию…

Тут все повскакали с мест, принялись кричать, что Руслан не врет, что его в самом деле пригласили в цирк…

— А ну-ка быстренько прекратили базар, — Вероника Степановна отвернулась к доске и, сделав вид, что никакой проблемы не существует, стала переписывать из задачника новый пример.

Руслан, помрачневший, раздосадованный тем, что его не приняли всерьез, стал бочком пробираться к выходу.

— Так, так, — покачала головой физичка. — А дневничок ты все же оставь мне. В цирке-то он не нужен…

— Ну и пожалуйста… Вы должны отпускать, не имеете права, — бросив на стол дневник, Руслан выскочил в коридор. Удерживать его физичка почему-то не стала.

После уроков Андрей вышел из школы один, постоял у зеленого забора, где висел «Советский спорт».

— Андрюха! Подожди…

Оглянувшись, Андрей без всякого удовольствия обнаружил Васюту, Василия Филимонова, который бежал к нему от школы через дорогу, тяжело дыша, лавируя между машинами, в обнимочку со своей толстой, потрепанной папкой, набитой книжками.

— Андрюха! А Ткачук не врет, что его в цирк взяли?

— Правда.

— А я думал, врет, — не скрывая своего огорчения, уныло пропыхтел Васюта. — Я один раз «Икарийские игры» по телевизору видел.

— Расскажи, какие там трюки были?

— Я не помню…

— Вспомни, пожалуйста, они что, на батуте прыгали? — Андрей просто умирал от любопытства, но выбить из Филимонова ему ничего почти, не удалось. Все, что Васюта запомнил, сводилось к тому, что в номере показывали трех мальчишек в необыкновенно красивых костюмах.

— А ребята большие? — с тоской в голосе спросил Андрей.

— Не-а, шестой класс, — надув свои толстые щечки, промычал Васюта. И вдруг без всякого перехода задал каверзный вопрос: — А почему Ткачука в цирк взяли, ты ж в акробатике раньше него?

— Я не захотел, — соврал Андрей и тут же осекся. Филимонов мог распустить эту версию по классу, и, достигнув ушей Руслана, она была бы немедленно опровергнута им… — Откуда я знаю — почему? Значит, не подошел, — поправился Андрей и, не попрощавшись с Васютой, бросился прочь…

Вопрос Филимонова задел его, огорчил. Почему Руслана выбирают всегда и всюду: старшая вожатая — вручать цветы иностранцам, физрук — нести флажок на спортивном празднике? Руслан был смазлив и умел нравиться, но в цирке нужно не столько красоваться, сколько работать, делать сложнейшие трюки, а здесь-то Андрей Руслану ни капельки не уступал.

Андрей добрел до своей подворотни, пересек двор, похожий на узкий колодец, со всех сторон окруженный холодными, толстыми, как у крепости, стенами с маленькими окнами, которые видят солнце только отраженным от верхних этажей, нырнул в подъезд и, заглянув под коврик, нахмурился: ключа на месте, где прячет его мама, не было. Значит, дома Валерка — его старший брат. Встречаться с братом ему не хотелось. Отношения у них сложились странные: не война и не дружба. Одноклассники, забегая к Андрею, завидовали ему, пытались завести с Валеркой знакомство; они знали, что у пэтэушников водятся сигаретные пачки, которые собирают мальчишки, а иной раз и жвачка. А Андрей его не любил, мучился этим и все же не любил. Сколько мать его ругала, корила: «Что ж вы, как кошка с собакой, словно неродные». При матери Валерка хитрил, держался дружелюбно, а когда они оставались вдвоем, пытался вертеть Андреем как слугой. Велел выносить мусор, бегать в магазин, за завтраком даже булку себе маслом заставлял мазать… И никогда ничего не рассказывал, хотя знал столько всего непонятного для Андрея, в уроках не помогал, разве что иногда звал играть в шахматы, но опять же только выигрывал, а учить не учил…

В комнате на полную мощь гремела музыка. Валерка, развалясь на диване, слушал свою любимую группу «Дип Парпл», которая производит столько шума, что взлет реактивного самолета рядом с нею покажется жужжанием комара.

— Привет! — буркнул Андрей, бросив сумку на диван.

— Обедать будешь? — тотчас оживился брат. — Разогрей и мне заодно. Только второе без каши…

Андрей молча ушел на кухню, разогрел обед и осторожно, чтобы не разлить суп, принес тарелку в комнату.

— А где моя тарелка? — удивленно вскинув брови, спросил брат.

— Сам нальешь — не маленький.

— Сейчас кто-то получит, — поднимаясь с дивана, нараспев проговорил брат.

— Валер, только не приставай, я на тренировку опаздываю.

— Тренировка, тренировка, когда же соревнования? — снова заваливаясь на диван, пробурчал брат…

— Скоро будут, — соврал Андрей.

О том, что случилось на первенстве города, он дома так и не сказал… Мать ничего почему-то не спросила, а Валерке про свои успехи в спорте Андрей давным-давно рассказывать перестал после одного случая. По телевизору шла спортивная передача из Лондона — показательные выступления советских акробатов на стадионе Уэмбли. Диктор объявил, что выступит первый в мире исполнитель тройного сальто Владимир Биндлер. Невысокий спортсмен с советским гербом на красной майке разбежался быстро-быстропо дорожке и, легко взлетев в воздух, без всякого мостика или подкидной доски выкрутил тройное сальто. Стали показывать замедленный повтор, Андрей бросился к телевизору, сказал, что когда-нибудь тоже попробует выполнить тройное сальто на батуте… Валерка тогда поднял его на смех: «Куда тебе, кишка тонка». Под его влиянием и мать вдруг перестала верить, что из Андрея выйдет толк, не дала денег, когда в универмаг привезли голубые спортивные костюмы с отложным, как у сборной СССР, воротничком.

Тренировка началась, как обычно, с разминки. Андрей без всякой охоты побегал, попрыгал на месте, поделал шпагаты, мостики, перевороты, перешел на батут… Без Руслана тренироваться стало скучно, не с кем было поболтать в перерывах между подходами, не с кем сыграть в догонялки… Всего в секции числилось пятнадцать человек, но многие пришли сюда совсем недавно и не умели даже крутить сальто, хотя кое-кто из новичков ходил уже в седьмой класс.

— А где Руслан? — спросил Виктор Петрович. Опозданий он не любил, а с начала тренировки прошло уже полчаса…

— Не знаю, — Андрей отвел глаза.

— Что молчишь? Ты ведь с ним в одном классе. В школе-то он был?

Андрей кивнул.

— Что-то мне твой Ткачук не нравится, — вздохнув, сказал Виктор Петрович. — Вчера на тренировке вполсилы работал, сегодня вообще не пришел. Не успел город выиграть, уже зазнался…

Когда тренировка уже подходила к концу, дверь с шумом распахнулась, в спортзал прямо в куртке и ботинках влетел Руслан.

— Это еще что за новости? — строго спросил Виктор Петрович.

— Я раньше не мог, я в цирке был, — не без гордости объяснил Руслан.

— Что значит в цирке? Ты что, не знаешь, во сколько у нас тренировка?..

— Меня пригласили работать в «Икарийские игры», репетиция только сейчас кончилась…

— Ну, а сюда зачем пришел?..

— Как зачем, заниматься, — растерянно пробормотал Руслан. Он, видно, рассчитывал, что тренер обрадуется или, во всяком случае, простит опоздание, пустит попрыгать на батуте…

— Нет, уж ты, друг, выбирай, — помолчав, твердо сказал Виктор Петрович. — Или секция, или цирк. Мы здесь ведь тоже не в бирюльки играем…

— Не хотите — не надо. — Обиженно хлопнув дверью, Руслан выскочил вон.

После тренировки Андрей долго ждал Руслана у зала. Он надеялся, что тот расскажет, что же было сегодня в цирке. Устроили ему там экзамен или взяли просто так… В том, что он приглянулся, подошел циркачам, сомнений не оставалось. Случись иначе, Руслан никогда бы не решился ворваться на тренировку вот так: королем, хлопнув дверью, не стал бы грубить тренеру, с такой легкостью выбрасывая из своей жизни батут.

Андрею вдруг захотелось подойти к цирку — он стоял совсем рядом на площади у моста через канал. Последний раз Андрей ходил в цирк давным-давно, запомнил праздничный красный бархат, щедро покрывавший кресла и барьеры; огромные зеркала в фойе и тяжелые портьеры, делавшие цирк похожим на дворец; яркие, как солнце, прожекторы; уносящийся во мрак купол, а в антракте — буфет с пирожными, тающими во рту… И вот теперь Руслану удалось стать частицей этого чуда, затратив не больше усилий, чем требуется для того, чтобы вытащить в лотерее счастливый билет.

Цирк был все ближе и ближе, снаружи он ничем не отличался от обыкновенного театра, купол его был не так уж грандиозен и высок, и оставалось загадкой, отчего изнутри он кажется необъятным, словно небесный свод. Вдоль канала тянулись служебные постройки, где-то там, в глубине, разместились слоны, гордые львы, которые скалили зубы с афиши.

Маленькое окошечко кассы было плотно закрыто, над ним висел аншлаг: «На сегодня все билеты проданы». Андрей снова вышел на улицу. Собирался дождь. Низкое серое небо прижимало дома к земле, делало их безликими и невзрачными, и только цирк оставался значительным.

Повернув к остановке, Андрей увидел рекламный щит и замер. Под стеклом висела цветная фотография, которую он сразу выделил среди других. На манеже, в шикарном, расшитом серебром костюме, изящно отведя руку для приветствия, стоял Слава. Рядом с ним были мальчишки точно в таких же костюмах и мужчина, совсем лысый, как бильярдный шар. Ниже шла надпись: «Икарийские игры» под руководством П. П. Зайцева».

5

Утром Андрей вышел из дома в восемь. Над головой стояло голубое небо, в лужах лежали спокойные белые облака. У газетного киоска бурлила нетерпеливая утренняя очередь за «Правдой», рядом хлопала дверь подъезда, из которого четверть девятого должен был появиться Руслан. Вечером Андрей звонил ему трижды, но от матери Руслана узнал, что он остался в цирке смотреть представление.

Андрей постоял на площади, уныло поглядывая то на дверь, то на висящие на столбе часы. Руслан все не появлялся.

Оказалось, он уже в школе, сидит на учительском столе, хвастаясь девчонкам, что может бесплатно провести в цирк.

Андрей бросил сумку на парту, открыл учебник, попытался прочесть страничку, но глаза ездили по строчкам, не улавливая смысла. Возле учительского стола уже кипел спор, кого возьмут в цирк в первую очередь. На это претендовали Наташка Ким, еще три девчонки, а из ребят Васюта… Андрей хотел было подать голос, но промолчал. Он надеялся, что Руслан вспомнит про него сам. Но Руслан, разбив желающих попасть в цирк на три группы, даже не посмотрел в его сторону.

— А меня возьмешь? — переборов обиду, спросил Андрей, когда прозвенел звонок и Руслан сел рядом с ним за парту.

— Тебя?! — озадаченно переспросил Руслан. — Надо ж было сразу сказать… А теперь я с Васютой сговорился. Он мне японский фломастер обещал.

Андрей уткнулся в учебник. В другие времена Руслан не променял бы друга на паршивый японский фломастер, годный лишь для того, чтобы рисовать чертиков в тетради.

После уроков Андрей спрятался в раздевалке малышей.

Руслан стоял в толпе ребят, объясняя всем, кого позвал на представление, как добраться до цирка. Схватив куртку, Андрей проскочил к выходу, ему не хотелось ни с кем говорить, никого видеть. С каждой минутой своей внезапно вспыхнувшей славы Руслан нравился ему все меньше и меньше. А девчонки, да и ребята, не отступали от него ни на шаг, ловили на лету каждое его слово, завистливо засматривали в глаза, будто, случайно попав в цирк, он уже превратился в светило арены.

Мимо плыли троллейбусы, звенели, поворачивая на перекрестке, трамваи. В витрине овощного магазина алели в ящиках красные помидоры. Андрей медленно брел по тротуару тем самым путем, каким они возвращались обычно из школы с Русланом. Теперь все это казалось навсегда канувшим в прошлое…

Дома уже кипела уборка. Четверг — второй мамин выходной, нравился Андрею больше всех других дней недели. В воскресенье Валерка почти не выходил из комнаты, смотрел телевизор или гонял свой раздраконенный, без верхней крышки, свистящий, хрипящий и завывающий, как испорченный вентилятор, магнитофон. И только вечером, если не передавали хоккей, исчезал куда-то с дружками. По четвергам, наоборот, он упорно не показывался, вечно что-нибудь придумывал: то собрание, то баскетбол, лишь бы не убирать комнату. Без него жизнь текла легче, улыбка матери, отдохнувшей после бесконечной недели, дарилась только Андрею, была теплее, разговоры затевались откровеннее, можно было не страшиться насмешек, рассказать про секцию, про батут.

— Ма! Пошли вечером в цирк, — предложил Андрей, когда мать усадила его обедать за покрытый белой скатертью, точно в праздник, стол.

— Сходим, сходим как-нибудь. Тетя Зина говорила, что у нее кассирша знакомая есть.

— Пошли сегодня. Билеты возле цирка можно купить, с рук…

— Андрюш, я ведь не девочка туда-сюда на авось мотаться. Что это тебе вдруг приспичило?

Андрей помедлил; ему казалось, расскажи он про Руслана, мать тоже, как и Васюта, спросит: а почему случилось так, что в цирк выбрали другого?

— Руслана в цирк позвали работать, — признался Андрей. — Я его номер хочу посмотреть. Пойдем!

— Такого малолетку — работать? Не рассказывай сказки…

— Ма, что я врать буду? — обиженно пробормотал Андрей. — Ты что, детей в цирке никогда не видела?

— Так они ж с родителями выступали…

— Конечно, но учеников тоже берут…

— Откуда ты все это знаешь? — вздохнув, спросила мама. — Смотри, не вздумай вместе с приятелем в цирк определиться, хватит с тебя секции… и так на уроки времени не хватает…

Андрей молча мешал ложкой суп. Есть ему расхотелось. Мама приняла новость совсем не так, как он ожидал, все на свете перепутала… Не поняла главного, что цирк — профессия, судьба, что он весь год разъезжает по белу свету. Да и как туда можно устроиться, если Слава окончательно и бесповоротно выбрал Руслана.

В четыре часа, когда Андрей, полежав чуток после обеда, уже пылесосил ковер, зазвонил телефон. Взяв трубку, в первый миг решил, что звонит Васюта, — тоненький, высокий, как у девчонки, голосок Руслана он вдруг не узнал, никак не ожидал, что тот вспомнит о нем.

— Ты в цирк пойдешь? — деловито осведомился Руслан, словно всего, что произошло в классе, вовсе и не было.

— Ты же уже взял пять человек, — тихо сказал Андрей.

— Ты будешь шестой, я со Славой сговорился.

Андрей, закрыв трубку ладонью, умоляюще взглянул на мать:

— Мама, меня Руслан в цирк зовет. Бесплатно.

— Иди, бог с тобой, — мать махнула рукой. — Разве тебя удержишь…

В половине седьмого, на четверть часа раньше, чем было условлено, Андрей примчался к цирку. Небо, еще недавно бездонно-синее, поблекло, полиняло… Слоненок на макушке купола пропал из виду, растворился в густом вечернем мареве, чтобы через час вспыхнуть электрическим светом, когда начнут ходить по черному небу, то зажигаясь, то пропадая вновь, красные волшебные буквы — цирк.

Андрей подошел к круглой, напоминающей скворечник, афишной тумбе, где Руслан назначил встречу всем, кого обещал провести на представление. Совсем рядом был служебный вход в цирк. Бесшумно скользила на петлях стеклянная дверь, старичок вахтер, сидя за столиком, читал газету. В глубине холла угадывался коридор, он убегал внутрь здания, где сейчас кипели последние приготовления перед вечерним спектаклем, жили его звуки, запахи, от которых Андрея прочно отделяла стеклянная стена.

Через пять минут с новенькой черной сумкой через плечо прибежал Руслан.

— Пошли, я тебя первого проведу, пока девчонок нет, — Руслан потянул Андрея вперед по коридору, нисколько не страшась вахтера, который, поправив очки, устремил на них свой бдительный взор.

— Хлопцы, вы куда?

— Мы здесь репетируем «Икарийские игры», — твердым голосом объяснил Руслан и, проскочив вперед, потянул Андрея в глубь бесконечного коридора.

Андрей бежал, жадно озираясь по сторонам. Справа и слева мелькали одинаковые белые двери с табличками, на которых значились фамилии артистов. Это были гардеробные. Коридор петлял, как лабиринт, выкидывал коленца, обрывался тупиками. Потом незаметно стал шире, просторнее, открылось помещение, напоминающее склад. Всюду стояли ящики, плоские, как пеналы, или высокие, массивные, похожие на контейнеры, в которых возят вещи по железной дороге. Слева виднелся тренировочный манеж. Отсюда с потайной, недоступной глазу зрителю стороны цирк казался будничным, но зато огромным и бесконечным, каким видится приезжему большой незнакомый город. Остро запахло конюшней, где-то недовольно проревел медведь, вокруг мелькали люди в халатах или ярких, непривычных в окружении будничных голых стен, костюмах…

Руслан вел Андрея дальше, ориентируясь в этом загадочном мире легко и уверенно, трудно было поверить, что он сам впервые попал сюда всего-навсего позавчера.

Наконец, толкнув маленькую, низкую, сливающуюся со стеной дверь возле самого занавеса, они очутились в фойе. Здесь ярко сияли люстры, было тихо и пусто, мягко пружинил под ногами красный ковер. По стенам висели разноцветные афиши, представлявшие почти все знаменитые номера: Степан Исаакян с удавом на шее, Ирина Бугримова в высоких, как у рыболовов, сапогах, а перед нею зловеще зевающий на тумбе лев, канатоходцы Волжанские.

Руслан побежал обратно, чтобы провести девчонок. Снизу из вестибюля катился гомон толпы, билетерши уже пустили в цирк первых зрителей, по лестницам потекла, заполняя фойе, пестрая публика. Тут кто-то стукнул Андрея по плечу:

— Приветик! — перед Андреем стояла Наташа Ким в белой пушистой кофточке и красных колготках. Сегодня она казалась старше и солиднее своих лет.

— А где девчонки? — растерянно спросил Андрей.

— Еще не пришли, а что?

— Просто так…

Андрей отвернулся, сделав вид, что его интересует афиша, на которой был нарисован бурый медведь-официант в белом переднике и наколке. На самом же деле его взволновало совсем другое: девчонки опоздали случайно или Руслан специально пригласил Наташку раньше остальных?

— Андрюш! Купи мороженое, — Наташа достала из сумочки металлический олимпийский рубль…

Андрей помчался в буфет. Просьба Наташи почему-то его обрадовала. Сегодня она держалась легко, дружелюбно, хотя совсем недавно, перед летними каникулами, когда он писал ей записки и после уроков поджидал у школы, насмешничала, унижала при ребятах, обзывала женихом.

Когда Андрей вернулся назад, Наташа уже красовалась в центре большой компании. Кроме Васюты Руслану удалось провести еще четырех девчонок. Среди них выделялась очкастая тихоня Симочкина — подружка Наташи.

Зал быстро наполнялся. Дали полный свет, на манеже вспыхнул голубой, как небо, ковер с ярко-красной звездой в самом центре, ее острые тонкие лучи, разбегаясь к краям манежа, как рапиры, вонзались в красный бархатный барьер.

Грянула музыка, занавес величаво пополз в стороны, и на манеж выбежали артисты. Их костюмы переливались в лучах прожекторов, излучали волшебный блеск, казались усыпанными драгоценными камнями, красота и великолепие которых неизвестны ювелирам. Один взгляд на артистов рождал чувство восхищения и даже зависти. Андрей сразу разглядел мальчишек, участвующих в «Икарийских играх».

Представление открывал воздушный полет. Мужчина и женщина взмыли на серебристом, похожем на ракету, аппарате под купол цирка, бесстрашно кружились в вышине. Перед самыми смелыми трюками оркестр вдруг замирал, и было слышно, как мужчина, вися вниз головой, сипло командует женщине: «Ап»…

Номера сменяли друг друга, как в калейдоскопе, мелькали костюмы всех цветов радуги, да и сам манеж все время менял свою окраску: огромные, похожие на пушки, прожекторы, беспрерывно вращаясь, в одну секунду превращали его то в огромное безбрежно-лиловое море, то в гигантскую, пышущую зноем огненную чашу. Спектакль летел вперед, заставляя замирать от восторга, ввергая душу в водоворот красок, звуков, движений, отточенных до совершенства.

Артисты творили чудеса легко. Можно было подумать, что нет на свете ничего проще, чем сделать с подкидной доски сальто на одной-единственной ходуле, проехаться ввосьмером на одном велосипеде или, стоя на бешено скачущей лошади, жонглировать пятью мячами. Даже клоун ходил по проволоке так, словно под ним был обыкновенный тротуар. Никогда цирк не поражал Андрея как теперь, когда тоненькая случайная ниточка связала его с этим волшебным миром, привела за кулисы, позволила одним глазком увидеть жизнь, что кипела сейчас там, за занавесом, где среди будничных серых стен рождалось это изумляющее зрителей чудо, где готовились к выходу собранные, строгие, совсем не похожие на тех суперменов, какими они являлись на манеж, артисты.

Наконец униформисты установили в центре манежа зеленые бархатные тумбы на тонких металлических ножках. Ведущий торжественным голосом пробасил на весь цирк:

Заиграла музыка, и на арену с веселым криком выскочили мальчишки, лихо исполнив несколько акробатических прыжков. Они вели себя так, словно вокруг не было ни зрительного зала, ни устремленных на них со всех сторон глаз, казалось, играли ради своего удовольствия. Так случалось иногда на секции, когда Виктор Петрович задерживался у директора, а Руслан вот точно так же крутил арабское колесо, рондат, рондат-фляк. Быть может, Слава и выбрал его за любовь к прыжкам на дорожке? Но как он мог об этом узнать, если пришел под конец тренировки и ничего, кроме батута, видеть не мог?

Следом за мальчишками на арену вышли мужчины. Они легли на тумбы, и мальчишки запрыгнули к ним на ноги, оказавшиеся удивительным трамплином для прыжков. Мальчишки отлетали от них как мячики, легко, невесомо возносились вверх, достигая высоты, казалось, доступной лишь прыгунам с подкидной доски. Потом, на мгновение зависнув вниз головой и выкрутив сальто, они камнем падали обратно, каким-то чудом находя ноги партнеров — два крошечных островка на огненно-красном, стремительно летящем навстречу манеже, — ошибись всего лишь на сантиметр — и окажешься на ковре. Но, рискуя, мальчишки улыбались, словно вовсе не ведали страха…

Зрители бурно хлопали в ладоши, несколько раз возвращали артистов на манеж… Андрей не мог оторвать глаз от мальчишек, вглядывался в их лица, пытаясь почувствовать, что они переживают, ловил с жадностью каждый их взгляд, каждый жест… В эту секунду он понял, что отдал бы все на свете, чтобы оказаться на их месте.

6

На другой день Наташа принесла в школу книжку, чтобы доказать, что легенда про Икара взялась не с потолка. На белой лакированной суперобложке стояли два слова, которых никто из ребят прежде не знал. Первое — Овидий — было именем поэта, который жил в Риме давным-давно, до нашей эры, когда писали на папирусе, второе — Метаморфозы — оказалось названием одной из написанных им поэм.

— Филимонов, иди сюда! — торжествующе-ехидным голосом позвала Наташа.

— Зачем? — глухо отозвался с последней парты Васюта.

— Кто спорил, что Икара не было? Можешь убедиться…

— Никто и не спорил… — Васюта нехотя двинулся к Наташиной парте…

— Нет, спорил, не отпирайся, — зашумели девчонки.

Васюта обычно выигрывал в классе все викторины, и теперь девчонкам не терпелось выставить его невеждой.

Наташа раскрыла книжку.

— Дай, я сам прочту, — попросил Васюта, все еще не желавший признавать своего поражения.

— Сперва руки помой.

Девчонки прыснули. Васюта быстро спрятал руки, которые, наверное, вовсе и не были грязными.

— Читай вслух, — предложил Руслан, и только сейчас Андрей заметил, что его спортивная сумка почему-то лежит на Наташкиной парте.

Наташа стала читать строки, упругие, будто рифмованные, величавые, как бегущие на берег волны.

В поэме рассказывалось про Икара и его отца, искусного умельца Дедала, которые пытались бежать с острова Крит, куда их заточил злой царь Минос, и сделали для этого крылья из перьев, скрепленных воском. Как отрок Икар, влекомый стремлением к небу, летел все выше и выше к горячему солнцу, которое растопило воск, скреплявший его крылья… Как он погиб, как были приняты морем его уста, звавшие отца на помощь…

— И это все? — разочарованно протянул Васюта. — Что, твой Икар слепой? Не видел, куда летит?

— Не понимаешь поэзии — помолчи, — отрезала Наташа.

— А почему он сразу утонул? — не унимался Васюта. — Что, он плавать не умел?

— Если бы и умел, кто тебя в море подберет, — грустно сказал кто-то из ребят…

— Что ты понимаешь? Один моряк на плаву пять суток без всякого круга держался…

Мальчишки, перебивая друг друга, принялись обсуждать, были у Икара шансы на спасение или нет и почему он в самом деле был так неосторожен… Андрей молча листал учебник, строки, бежавшие перед глазами, сливались, за ними вставало обжигающее солнце, разлившееся над лазурным глубоким морем, гибкое тело атлета, скользящее на крыльях между небом и водой. Разве кто-нибудь из ребят мог понять Икара? Кто из них знал, что такое полет, и какое это наслаждение — чувствовать, как твое тело, неподвластное земным силам, парит в воздухе, возносясь все выше, стоит только захотеть — и взлетишь выше самых высоких гор. Если столько и радости и восторга дарит прыгуну обыкновенный батут, то что должен был чувствовать Икар?!

— А зачем тебя в номер взяли? — спросила Наташа Руслана, когда бесполезные, так ничего и не объяснившие споры умолкли. — Подбрасывать кого-нибудь?

— Ты что? «Нижними» только взрослые бывают, — объяснил Руслан. — У них же ноги железные…

— А кто тогда тебя бросать будет? — удивился Андрей. — Там лишних же нет… Двое ребят и двое взрослых…

— Я вместо Володи. Он скоро в армию уходит, и потом, он уже тяжелый, с ним сложных трюков не сделаешь.

— В армию? — переспросил Андрей, но тут же, боясь выдать, раскрыть себя, замолк.

«Вдруг и второму парню скоро потребуется замена? Ростом-то он ничуть не ниже Володи, а значит, рано или поздно тоже уйдет в армию?» — эта мелькнувшая надежда не давала покоя Андрею весь день… Ему хотелось поделиться ею с Русланом, но такой вопрос можно было задать только наедине, к тому же как бы случайно в разговоре, а подкатиться к Руслану было вовсе не просто. На каждой переменке, едва звенел звонок, в класс набивались посторонние: на Руслана прибегали посмотреть малыши, заглядывали и верзилы-старшеклассники. Почти все просили бесплатно провести в цирк или хотя бы достать без очереди билеты…

— Как ты их всех проведешь? — спросил Андрей, когда началась физика.

— Не знаю, — Руслан вздохнул. Он списывал алгебру с тетрадки, которую взял у Наташи: вчера за уроки он, видно, и не садился…

Андрей установил кронштейн, нарисовал в тетради таблицу для показателей, с беспокойством глянул на Руслана. Тот выглядел сегодня неважнецки: волосы растрепаны, на пиджаке две пуговицы вместо трех. Да и списывал он слишком откровенно, нисколечко не таясь, так что за километр можно было определить — человек занимается посторонним делом.

— Смотри! Ты же неправильно списываешь, — заглянув к нему в тетрадку, огорчился Андрей. — Тут надо «б» в квадрате, а ты пишешь «цэ».

Руслан исправил ошибку, но в следующей строчке снова наврал.

— Ты что, слепой? — рассердился Андрей и поправил ошибку своей рукой.

— Я просто устал, — вздохнув, признался Руслан. — Одна репетиция — как две тренировки.

— Акимов и Ткачук, чем вы там занимаетесь? — подняв глаза от журнала, строго спросила физичка.

— Вероника Степановна! У нас гиря ржавая, можно, я другую возьму? — Андрей побежал к учительскому столу и заменил гирю, чтобы показать, что работа идет полным ходом. Он ужасно боялся, что учительница подойдет сама и обнаружит, что у Руслана в тетрадке никакой лабораторной нет.

Андрей сделал за двоих лабораторную, даже нарисовал в тетрадке Руслана график и, только когда уже прозвенел звонок, решил спросить, хотя и не то, что собирался:

— А репетицию посмотреть можно?

— Тебе можно, только смотри — больше никому. — Руслан поднес палец к губам. — В три часа у служебного входа, если только пустят…

— А ты скажи, что я вместе с тобой репетирую…

Из школы они возвращались вместе, как в лучшую пору дружбы. Руслан после победы на первенстве, после того, как попал в цирк, стал совсем другим. Раньше он дурачился, шалил на каждом шагу, когда не было рядом родителей или учителей, а теперь все больше молчал…

Андрей нарочно выбрал длинный путь мимо кинотеатра, где, несмотря на ранний еще час, стояла очередь за билетами на вечерние сеансы. И дорогой несколько раз пытался подвести разговор поближе к вопросу, который занимал его с самого утра, но случай никак не подворачивался, а спрашивать в лоб: уйдет, скоро ли уйдет Леня в армию? — не хотелось. Да и пожелает ли Руслан видеть его в номере рядом с собой, ведь он ни разу не заикнулся, что одному в цирке скучно, что было бы здорово на репетиции, так же как на тренировку, ходить вдвоем…

Вокруг цирка было тихо и безлюдно, кассы еще не открылись, у служебного входа, где вчера перед представлением тесной елочкой стояли автомашины, теперь пили воду из луж воробьи. И вахтер был другой — женщина. Она пропустила мальчишек без единого вопроса, наоборот, улыбнулась, и Андрей понял, что Руслана уже знают здесь в лицо.

В цирке в этот дневной час дышалось легко и привольно, пропало то напряжение, что вчера перед спектаклем угадывалось во всем: в суете, в энергичной походке артистов, в их осунувшихся, собранных лицах, в зычных командах инспектора манежа, на которого так боялся налететь вчера Руслан.

Не встретив ни души, они миновали главный коридор. Тренировочный манеж был тоже пуст, а дальше, насколько могли видеть глаза, убегал бесконечный, как в метро, тоннель.

Руслан остановился возле белой стандартной двери. От всех остальных дверей в коридоре она отличалась только тем, что вместо таблички с фамилией артистов к ней была прилеплена открытка, на которой были нарисованы акробаты.

— Это наша гардеробная. Ты подожди здесь.

— А Слава там? — с надеждой спросил Андрей.

Руслан подергал ручку — дверь оказалась запертой.

— Наших еще нет, пошли слонов посмотрим.

Они спустились по длинному наклонному коридору. Слева и справа вдоль стен лежал реквизит: огромные красные и синие деревянные шары, ажурные металлические тумбы, по которым слоны ходили на манеже. Там во время представления тумбы казались низкими, а вблизи были похожи на столики в летнем кафе. Слоны стояли в небольшом зале на деревянном помосте и качали головами: вправо — влево, вправо — влево. Все как один — в такт. Рядом с ограждением в ведрах ждал слонов обед: кочаны капусты в количестве, которого обычному овощному магазину хватило бы на целый день… и обыкновенные белые батоны по тринадцать копеек. Слонов было пятеро. Трое, солидные, безразличные, привыкшие к размеренной цирковой жизни, к людям, не обращали на них никакого внимания… Зато слонята, совсем маленькие, ростом, едва достигавшие живота взрослой слонихи, вели себя совсем как дети, тянули к ребятам хоботы, ласкались, видно, рассчитывая что-то получить… Андрей хотел бросить им батон из ведра, но появился служитель, слоны сразу же перестали мотать головами: начался обед…

С манежа доносились удары бича. Здесь шла репетиция наездников. Горел тусклый непривычный свет. Черная, гладкая с лоснящимся крупом лошадь неслышно бежала вдоль барьера. У нее на спине стоял жонглер, ловкий широкоплечий парень с черными усиками. Он репетировал новый трюк: подбрасывал не пять мячей, как вчера, на представлении, а шесть — и все равно не ошибался.

Потом вывели вторую, коричневую лошадь. Стуча копытами по барьеру, легкая, горячая, она стремительно понеслась по кругу, а жонглер, оставив мячи, превратился в акробата. Он запрыгнул на полном скаку на спину лошади, спокойно выкрутил высокое красивое сальто на манеж. Этот сложнейший трюк шел у него беззаботно, словно он знал его много-много лет, чуть ли не с рождения, и потому выполнял теперь совсем без страховки. Высокий мужчина в скромном рабочем костюме, круживший в центре манежа с бичом в руках, быстрыми, оглушительными, как выстрелы, ударами направлявший бег лошадей, вряд ли успел бы поймать акробата, если бы тот недокрутил или перекрутил сальто.

— Это Игорь Чижов, — объяснил Руслан. — А с бичом — его отец.

Парень направился к Руслану. Вблизи он оказался мальчишкой, ростом чуть выше Андрея, да и старше его всего года на три, на четыре, а усики были всего лишь пушком, ни разу не знавшим бритвы.

— Привет! Вы опять после нас работать будете?

— Как вчера, — Руслан, гордый тем, что акробат говорит с ним как с товарищем, с коллегой, расплылся в улыбке.

— А это что, новенький? — Игорь с интересом взглянул на Андрея…

— Нет, он мой друг. Пришел репетицию посмотреть…

— А, — промычал Игорь, сразу потеряв к Андрею всякий интерес…

— Пошли в гардеробную, наши уже, наверное, пришли.

— Иди, я здесь посижу. — Андрей уныло опустился в кресло, откуда смотрел вчера представление. Руслан всего лишь за два дня стал в цирке своим человеком, а Андрей, который всегда чувствовал себя старше, верховодил, если они что-нибудь затевали вдвоем в секции или в школе, остался для всех тут зевакой, малышом…

В манеж вышел человек в красном бархатном халате. Его холодный безразличный взгляд скользнул по лицу Андрея, взлетел куда-то вверх под купол, и тотчас прибавили свет. Мужчина поправил стоящую в центре манежа тумбу, скинул халат, и Андрей понял, что перед ним руководитель номера Зайцев. Только костюм у него был не белый с серебром, как вчера, а зеленый, выцветший, старый…

За руководителем шли мальчики. Сегодня их можно было разглядеть поближе. Володя, невысокого роста, стриженный под ежик, больше напоминал боксера, чем акробата. Второй, Леня, гибкий, тоненький, как спичка, ростом был чуть повыше, но казался моложе Володи.

Последним на манеже появился Слава, он вел за руку Руслана, который единственный из всей пятерки был без костюма, в обыкновенной футболке и трусах.

— Побыстрей, побыстрей, уже четверть пятого, — торопил партнеров Зайцев. — Другие за лишнюю минуту на манеже воюют, а мы прохлаждаемся. Даже новичок сегодня опоздал.

— Я вовремя пришел, когда гардеробная была еще закрыта, — нерешительно подал голос Руслан.

— Надо было постучать. А почему лонжи нет? — взглянув на купол, спросил Зайцев.

— А зачем она нам? — Слава пожал плечами. — Мальчишка к лонже привыкнет, а потом — отвыкать. Куликов давно пассировкой обходится.

— У Куликова своя школа, а у меня другая, — сухо отрезал Зайцев. — Чтобы завтра была лонжа…

Репетиция началась с разминки, Андрей во все глаза смотрел на манеж, следил, как Руслан делает мостики, шпагаты, ему казалось, что все это происходит в зале, что он всего лишь опоздал и сейчас тоже выбежит на ковер, чтобы повторить эти упражнения. Но ряд кресел, темневший перед носом амфитеатр, поднимавшийся высоко вверх по ту сторону манежа, и холодный взгляд униформиста, и безразличие Славы, словно не замечавшего его, — все напоминало Андрею, что он тут гость, и вместо того чтобы мечтать о манеже, следует подумать, как бы его не удалили из зала.

После разминки Руслана стали учить основной позе: сидеть на ногах партнера перед тем, как вылететь вверх на сальто. Ему надо было сидеть прямо, тянуть носки и смотреть не куда-нибудь, а прямо перед собой. Это оказалось почему-то трудно. Руслан заваливался на бок, падал вниз, его ловили, сажали обратно. Требовательный, строгий голос Зайцева выговаривал:

— Тяни носки, закрепись, опять развалился, как в кресле.

Руслан старательно выполнял все команды, не отвлекался, не шалил, как на секции.

— А теперь суплессы, суплессы.

Руслан растерянно заморгал глазами, и Зайцев стал растолковывать ему, что суплесс — это тот же мостик, выполнять который следует на ногах партнера. Руслан попытался выполнить суплесс раз, другой, третий. Но это вовсе не просто: ровно уронить голову назад, красиво прогнувшись, лечь на ноги партнера, не заваливаясь ни вправо, ни влево.

Репетиция, казалось, и общего ничего не имела с тем легким и быстротечным чудом, которое акробаты показали вчера на представлении. Здесь, как и у спортсменов, была работа, нудная, однообразная. На секции были паузы, смех, игра, а здесь над манежем в воздухе вроде бы витало напряжение. Лицо Зайцева было неизменно строгим, голос сухим и требовательным, разве что, обращаясь к Славе или мальчикам, руководитель не был так бесцеремонен, как с Русланом. Впрочем, может, напряжение рождала ответственность? Что значили соревнования на первенство города с сотней зрителей по сравнению с цирковым представлением?!

Когда репетиция перевалила за середину, Слава наконец заметил Андрея и приветливо махнул рукой.

Андрей кивнул ему в ответ, перепрыгнув через три ступеньки, бросился к барьеру, но Слава уже лег на тумбу кверху ногами и никого, кроме партнера, видеть уже не мог.

И снова нужно было ждать паузы. Артисты повторяли весь номер от начала до конца, по много раз останавливая его в середине. Зайцев находил в исполнении новые и новые недостатки, которые вовсе нельзя было заметить со стороны, казалось, что он выискивает их. Только под конец Андрей понял, что номер идет совсем не так, как вчера на представлении. Сегодня Леня делает почти все трюки, которые вчера были поделены на двоих…

— Вот так и будем работать, — сказал наконец Зайцев, обращаясь к Лене, и вытер платком пот со лба. — Завтра на дневном выйдем работать втроем…

— Пал Палыч, может, лучше на репетиционный, какой же это номер с одним «верхним»?..

— Я уже договорился с директором, — твердо сказал Зайцев. — Леня будет с нами не меньше года, а то и отсрочку выхлопочем. Что же нам, целый год сидеть на бобах?..

Андрей горько вздохнул. То, что он хотел спросить у Руслана, выяснилось само собой: Леня идет в армию только через год, значит, и второй мальчишка понадобится циркачам не скоро, и работать-то они тогда будут уже в другом городе…

Униформисты сложили и увезли на тележке ковер, на манеж пустили лошадей. Андрей вздохнул и поплелся за кулисы, нашел гардеробную с открыткой. Постоял немного у дверей, глянул внутрь длинной узкой комнаты. На вешалке висели удивительной красоты костюмы, белые, синие, зеленые. Слева вдоль стены шли большие зеркала. Угол занимал черный ящик, на котором по диагонали белыми буквами было написано: «ЗАЙЦЕВЫ — Икарийские игры».

— Так, а это кто такой? — строго спросил Зайцев.

— Это мой товарищ, — объяснил Руслан.

— Сам еще не оформился, уже посторонних водишь. А ну, марш отсюда, — твердая, властная рука выставила Андрея в коридор.

Андрей уныло прислонился к стене. Новый, прекрасный, перед носом ускользавший от него мир, мир цирка, то и дело больно колол его самолюбие, быть посторонним здесь было почему-то унизительно и обидно.

Дверь легонько приоткрылась, быстро просунув в щелку нос, Руслан прошептал:

— Подожди в буфете, я сейчас…

Дверь закрылась. В коридор проникал недовольный голос руководителя, он распекал за что-то мальчишек. Андрей вздохнул и отправился искать буфет.

Буфет он нашел в коридоре, в двух шагах от гардеробной. В большой светлой комнате стояли столики на железных ножках. На прилавке под стеклом лежали шоколадки, конфеты, пирожки. Андрей купил бутылку «Байкала», присел за стол.

— Что же ты в буфет в куртке приходишь? — сделала ему замечание буфетчица. — В следующий раз в гардеробной оставляй.

Андрей промолчал, догадавшись, что буфетчица приняла его за своего. И тут в буфете появился Слава в синем тренировочном костюме. Волосы, мокрые после душа, торчали у него во все стороны.

— А, старый знакомый, — кивнув Андрею, Слава подсел рядом. — Ну как номер наш, понравился?

— Я Руслана жду, — вяло ответил Андрей. Еще вчера он был бы на седьмом небе оттого, что ему выпал случай поговорить со Славой один на один, а теперь…

— А что такой грустный?

— Можно вам вопрос задать? — вдруг набравшись смелости, спросил Андрей.

— Конечно.

— А вы ответите? Только честно.

— Ну а как же иначе, врать не люблю.

— Почему вы меня в цирк не позвали, тогда в зале. Вам же нужен был мальчик, раз вы Руслана взяли.

Слава пристально посмотрел на Андрея, виновато улыбнулся, хотел что-то сказать, но в этот момент в буфет ввалился веселый вихрастый парень с болонкой под мышкой.

— Икарийцам привет! К вам можно?

Слава кивнул, и вопрос остался без ответа.

— Вы весь сезон здесь сидеть будете? — спросил парень, присаживаясь к столу.

— Теперь даже не знаю, — вздохнув, сказал Слава. — У нас «верхнего» в армию забирают.

— Да, у вас, икарийцев, всегда так. Только из мальцов акробатов сделал, номер обкатал — и у разбитого корыта… А это что, смена?

Андрей опустил голову. Все почему-то здесь принимали его за будущего артиста.

— Да тоже в цирк рвется, — кивнул Слава.

— Дело стоящее. Я тоже в цирк пацаном пришел. Кто в манеж одной ногой ступил, цирком на всю жизнь заболеет. Сидеть, Матильда, сидеть, — парень спустил болонку на пол, свернувшись в клубочек, она устроилась под столом.

— Это что, новое хобби? — кивнув на болонку, спросил Слава.

— Да нет, будущая партнерша. Коверного хочу сделать. Только никто не верит. Пошел к директору, а он мне мозги компостировать: ты, мол, и так человек, воздух работаешь, кассовый номер… Что тебе еще надо?

Парень разволновался, покраснел. Андрей смотрел на него и никак не мог понять: в каком же номере он его видел? И вдруг вспомнил: гимнасты в небесно-голубых костюмах, полет под куполом цирка.

— А мы вот, Юра, движемся, только не вперед, а назад, — заговорил Слава. — Старик с одним «верхним» работать хочет, лишь бы на репетиционную ставку не садиться… Когда вчера по телевизору Куликовых показывали, я чуть от стыда не сгорел. У них такие трюки! Три двойных сальто в темп! А мы одно двойное за рекордный трюк выдаем, исполняем под барабанную дробь — смешно.

— А как твоя заявка?

— Заявку-то утвердили, а что толку. Старик не отпускает. Написал в главк, что я незаменим… Я и замену ему предлагал, тут парнишка есть один — Виктор, униформист, по ночам антипод бросает, да старик на принцип встал — нет, и точка…

— Вот сатрап, я бы ему на твоем месте устроил… Вон Звягин, когда его шеф не пускал, сперва болел три месяца, потом сачка давил, пока тот не понял…

— Нет, такой вариант не для моего характера…

— Как знаешь, — Юра, подхватив болонку, исчез. Андрей крутил в руках пустой стакан, ждал, когда Слава расправится с последней сосиской… Ему страшно хотелось услышать ответ на свой вопрос, а Слава почему-то медлил, наверное, не знал, что отвечать. Или ответ был так безнадежен и обиден и циркач гадал теперь, как подсластить пилюлю?

— А зачем ему клоуном быть? Воздушный полет куда лучше, — с трудом подбирая слова, лишь бы снова завязать разговор, спросил Андрей.

— Это как сказать… Коверный — самый трудный жанр, он и акробат, и дрессировщик, и канатоходец, все таланты в одном лице…

Слава помолчал, прикидывая, как объяснить этому серьезному, симпатичному в своей обиде мальчику, почему он не позвал его в цирк. В самом деле — почему? Вроде и сам в тот вечер собирался об этом заговорить, сразу, уловил, что мальчишка подойдет, раз решился один без страховки учить перед самыми соревнованиями пируэт — сложнейший трюк, при котором ничего не стоит улететь мимо сетки, попросту не собрать костей. Тут чудился и характер и смелость, не мог же в самом деле такой умный, ершистый парнишка не понимать, чем может кончиться такой полет… В самом деле, почему он не позвал его на пробу прямо на тренировке?.. А потом после соревнований подошел к Руслану. Быть может, хотел придержать Андрея для себя? На тот случай, если удастся сделать свой собственный номер. И разрешение из главка чудом пришло на следующий день… Кто знал, что фортуна тут же повернется спиной, что Зайцев, увидев решение сценарной коллегии, тут же напишет в главк, что отпустить его из номера не может. Что же, руководитель в самом деле полагал, что он незаменим, или усмотрел нечто обидное, оскорбительное для себя в том, что сценарий был подан без его ведома… Впрочем, показать его раньше значило убить мечту в зародыше: старик тогда бы помешал и никакого решения не состоялось бы вовсе…

Эх, удастся ли кому-нибудь увидеть его номер, выстраданный, выношенный годами: цирк при погашенных огнях бесконечен, как вселенная, по куполу плывут мириады звезд, на манеже — космический корабль, пространство над едва заметной сеткой батута — его кабина, царство невесомости. Космонавты в серебристых костюмах перелетают по кораблю, выполняя эксперименты. В самом замысле нет никакой заданности, нет и традиционного для икарийцев деления на «нижних» и «верхних». «Нижние» лишь на мгновение ложатся на высокие «подушки», чтобы бросить один-два традиционных трюка, а потом наравне с «верхними» взмывают над сеткой, парят от подушки к подушке, словно держась за невидимый лопинг, трапецию… Отточенные, полные свободы, фантазии движения, грация, прежде возможная только в балете, балет в невесомости… Только бы найти второго «нижнего», бывшего «верхнего», из икарийцев, в котором бы жила тоска по полету, еще недавно желанному, а теперь недоступному при жестком делении на традиционные амплуа. Ну а «верхние»? Один… один вот уже есть… Но когда все это станет явью?..

В буфет влетел Руслан.

— Андрюха, пошли, Леня нам сейчас свои марки покажет.

Взяв сумку, Андрей поднялся из-за стола.

— А как же вопрос? — улыбнувшись, напомнил Слава.

Андрей пожал плечами. При Руслане вести такой разговор было неудобно. Да и зачем?

— Ты завтра свободен? — вдруг спросил Слава.

— Когда? — тихо промолвил Андрей, не понимая, к чему этот странный вопрос.

— Репетиция у нас завтра в три, а ты приходи в два, я буду в гардеробной… Договорились?

7

На следующий день Андрей ушел с последнего урока, сказав классной, что ему надо к врачу.

По дороге в цирк Андрей заглянул в зал, чтобы предупредить тренера. Тренировка начиналась в три, значит, без опоздания было не обойтись, что Виктор Петрович не любил. К тому же на прошлой неделе, когда началась эта обидная кутерьма с цирком, он и так пропустил две тренировки, больше, чем за три года своей не слишком счастливой спортивной жизни.

В зале было светло и тихо. У окна, где борцы хранили свернутыми в трубочку ковры, стоял на боку самый старый в секции батут. Виктор Петрович с иголкой и спичками в руках сосредоточенно чинил сетку, латал ее нити — белую нейлоновую ленту шириной с лейкопластырь — в местах разрывов, а узелки, оставшиеся после починки, уничтожал огнем…

— Ты чего так рано? — удивился тренер. — Раздевайся, помогать будешь.

Андрей сбросил куртку, подумав, что следовало бы сразу сказать, что сегодня он не будет на тренировке. Для того и пришел пораньше, чтобы отпроситься. Но врать, придумывать причину было стыдно, а признаться, что ему нужно в цирк, после того что вышло с Русланом, казалось еще страшней.

— Бери иголку и чини, с другого конца.

— Хорошо, только я долго не могу…

— Что, и на тренировке не будешь?

— Ага, мне сегодня на дополнительные надо…

— Двойку получил?

— Нет, у меня за неделю только одна тройка…

Тренер помолчал, видно прикидывая, зачем ехать через весь город в зал с одной-единственной целью — сообщить, что не сможешь быть на тренировке… Никогда раньше Андрей такого не делал, да и другие ребята тоже.

— Ну, а Руслан как там? Взяли его циркачи?

— Репетирует, четыре раза в неделю… Говорит, что нагрузочка там побольше, чем у нас, а батута там никакого нет, его взрослые ногами подбрасывают.

— Видел я такой номер в Тбилиси, когда циркачи Татьяну мою сманить пытались… Девчонка у меня в секции была — на первенстве Союза в тройку стабильно входила.

Тренер говорил о цирке, об этой пусть трудной, но праздничной профессии с какой-то скрытой завистью. Таким Андрей никогда прежде его не видел, не знал.

— А Руслан твой дурак. Подрастет — локти кусать будет. У икарийцев это дело поставлено: отработал малец годика три-четыре, до армии, и гуляй на все четыре стороны… ни куска хлеба, ни профессии. А ты здесь на мастера вытянешь, тренером будешь. Вид новый, может, скоро олимпийским станет. Батут всем нужен, и гимнастам, и прыгунам в воду, и шестовикам — без работы не останешься.

Андрей давно уж бросил шить, тесьма, бежавшая перед его глазами, двоилась. Тренер говорил с ним обыденно и приземленно, для него цирк вовсе не был прекрасным миром красоты, ловкости, риска, он почему-то не понимал, что значит хотя бы раз выйти на залитый светом манеж, поклониться зрителям, которые ждут от тебя сногсшибательных чудес, готовы восхищаться каждым твоим движением, трюком.

Да и про спорт он говорил не так, как прежде. Пьедестал почета, медали, интервью по телевизору, все, о чем мечтал, бывало, Андрей по вечерам, возвращаясь домой после тренировок, — все вдруг исчезло как мираж, теперь тренер ставил перед ним совсем другую цель, легкую, непыльную работу, жирную зарплату… Думай он иначе — слова «вытянешь» на мастера никогда бы не сорвались с его уст.

— Ну, да ладно, что я тебе тут азбуку повторяю, — нахмурился Виктор Петрович, по гримасе отчаяния на лице Андрея увидев, что речи его производят совсем не тот эффект, на который были рассчитаны. — Иди разминайся, сейчас начнем работать.

— Я же сказал, что сегодня не могу. Мне в три часа уходить надо.

— Ах да, в школу…

— Нет, меня в цирк позвали, тот парень, который Руслана взял, — неожиданно для самого себя признался Андрей и, резко повернувшись, бросился из зала.

8

Слава встретил Андрея возле рекламной тумбы: то ли ждал его, то ли случайно выглянул на улицу.

— Форму взял? — спросил он, крепко пожав Андрею руку.

— Нет. Вы ж не сказали.

— Надо было догадаться. Я же не для болтовни тебя позвал.

Андрей приуныл. Эх! Если бы он знал, что Слава собирается устроить ему пробу.

Они вошли в цирк. Вахтерша, увидев, что Андрей идет со Славой, улыбнулась ему как своему. Прошли по узкому, переставшему вдруг быть недоступным, коридору, оказались в гардеробной.

— Не вешай носа, сейчас что-нибудь придумаем. Померяй-ка вот эти чешки.

Андрей быстро стянул ботинки: чешки пришлись ему впору.

— Вот и отлично, — обрадовался Слава, — раздевайся, и пойдем на манеж.

Андрей остался в майке и в трусах. Его знобило, почти трясло от страха. Никогда, даже перед соревнованиями, он не волновался так, как теперь. Там вопрос стоял о разряде, и только, а здесь какие-то пять минут, несколько прыжков могли определить его судьбу чуть ли не на всю жизнь.

На манеже было пусто и зябко. Сверху, с купола, стекал через плафон рассеянный дневной свет.

— Рондат делать умеешь? — спросил Слава, присев на барьер.

Андрей кивнул.

— А флик-фляк?

Вместо ответа Андрей разбежался, сделал рондат, заднее сальто, флик-фляк.

— Смотри-ка, целая дорожка, — похвалил Слава и пощупал у Андрея мускулы, потом пресс, вытащил на манеж подушку.

Андрей замер: на репетиции он не обратил внимания на главное: как Руслан попадал в «седло», ведь от ковра до Славиных ступней нужно было пролететь метра полтора.

— Прыгай сюда, — лежа на подушке, Слава показал, что сперва нужно встать ногами на пьедестал.

Андрей еще не догадывался, что произойдет дальше, встал на подушку. Слава, схватив его за лодыжки, приказал:

— А сейчас прыжочек, ап!

Прилетев наверх, Андрей покачнулся, сидеть на ступнях оказалось совсем не просто…

— Разведи руки в стороны, держи равновесие, — командовал снизу Слава.

Андрей изо всех сил тянул носки, стараясь не шевелиться и не смотреть вниз, Слава начал осторожно сгибать ноги.

— А теперь падай на суплесс…

Андрей прогнулся назад, словно выходя на мостик, Слава тотчас взял его руки в свои и толчком отпассировал на ковер.

— Ну что же, данные у тебя есть, сидишь туго…

— А почему вы сразу меня не проверили, тогда, в зале? Потому что я не такой красивый, как Руслан?

— В манеже главное не красота, а обаяние, — немного смутившись, сказал Слава. — А ну-ка, улыбнись, пошире, пробеги вдоль барьера, вот так, за мной, левую руку отведи в сторону и вверх — это называется комплимент…

Андрей двинулся следом за Славой, семеня ногами, стараясь улыбаться так же весело и легко, как выходило на представлении у мальчишек, Славы, у Зайцева…

— Ну, ты просто гений. Если будешь улыбаться, как сейчас, считай, что Зайцеву ты уже понравился…

— Как же вы меня возьмете? — печально вздохнув, спросил Андрей. — Леня и в армию не уходит.

— А у нас будет три «верхних», как у Куликова… — Слава неожиданно повеселел, стал вдруг таким же игривым, похожим на мальчишку, каким Андрей узнал его в зале…

Он провел Андрея обратно в гардеробную, где появились уже Володя с Леней. Они переодевались, готовились к репетиции и почему-то ничего не спросили.

Андрей опустился на скамью, жадно оглядывая раздевалку, лаская взглядом каждый предмет: трюмо с тремя зеркалами и стоящие на нем коробочки с пудрой, румянами, ватой, разноцветные мячи, рассыпанные по тумбочке шахматы, чешки, стоящие на длинной, разбитой на ячейки полке, еще не решаясь поверить в то, что скоро, совсем скоро он может стать здесь своим человеком…

В этот момент в гардеробную весомым, размашистым шагом вошел Зайцев, в халате, шлепанцах на босу ногу. Махровое полотенце, небрежно переброшенное через плечо, ниспадало почти до земли.

Андрей тотчас вобрал голову в плечи, вспомнив, как его удалили из гардеробной в прошлый раз.

Пал Палыч прошел к окну, сделал страшную гримасу, рассматривая в зеркале свою физиономию. Потом смочил одеколоном царапину, появившуюся на подбородке после бритья.

— Пал Палыч, — тихо, нерешительно, будто стесняясь, заговорил Слава. — Я тут еще одного «верхнего» подыскал, мальчишка обкрученный, три года батутом занимался… Может, посмотрим?

Пал Палыч бросил взгляд на Андрея. Тот снова, помимо своей воли съежился, но, вспомнив совет Славы, заставил себя улыбнуться.

— А кто бросать его будет? — поинтересовался Зайцев, снова занявшись изучением собственного подбородка.

— «Нижним» можно Виктора взять, униформиста… — предложил Слава.

— Точно, — обрадовался Леня. — Я сам видел, как он ночью антипод бросал. Ничего получается…

— Ноги у него сильные, координация неплохая, а главное — желание у человека есть… — Слава старался говорить как можно убедительней. Еще вчера, в буфете, к нему пришла эта спасительная мысль. Ведь если «нижних» будет трое, Зайцев в конце концов сможет, не ломая номера, его отпустить.

— Вот уйду на пенсию, — помолчав, сказал Зайцев, — тогда бери в номер кого захочешь, а пока я здесь хозяин…

В гардеробной воцарилась тишина, противная и безнадежная. Андрей заметил, как Володя быстро взглянул на Славу, сказав ему глазами: спорить не нужно — бесполезно. Видно, ситуация такая возникала не впервые, старик из упрямства самым главным считал настоять на своем, как и в случае с лонжей…

Андрей давно переоделся, но, не решаясь шевельнуться, оставался на скамье, ответ Зайцева снова сделал его тут чужим: раз он не хотел брать в номер еще одного «нижнего», а для Андрея дорога в номер теперь была заказана.

— А может, все-таки попробуем? — тихо, но настойчиво спросил Слава. На этот раз старик не взорвался, но и ответить ничего не ответил — вышел в коридор.

Слава уныло молчал, он чувствовал, что уломать руководителя можно, но как его убедить, что третий «нижний» погоды в номере не испортит, что возиться с ним не придется… Видно, этого-то Зайцев боялся больше всего, прикинул, что по-настоящему стать «нижним» можно года через два-три, то есть позже, чем он предполагал уйти на пенсию… Но антипод? Почему старик не принял во внимание, что униформист уже давно бросает антипод?

Андрей вышел в коридор. Оставаться в гардеробной было почему-то стыдно. Навстречу ему по коридору, помахивая сумкой, приближался Руслан.

— Андрюха, ты что здесь делаешь?.. — удивленно спросил он.

Андрей смущенно опустил глаза. После того, что случилось, признаться, что Слава позвал его для пробы? Чтобы завтра весь класс узнал, что его не взяли в цирк?

— Я просто так, посмотреть репетицию, — вздохнув, соврал Андрей.

— Ты что, дурак? — неожиданно возмутился Руслан. — Забыл, что в прошлый раз было? Мне Зайцев из-за тебя такой «персик» по затылку отвесил… Сказал, выгонит, если буду посторонних водить.

— Что ты кричишь, я ухожу, ухожу, — едва сдерживая слезы, Андрей бросился к выходу.

9

— Куда же ты удрал? — Славин голос обиженно дребезжал в трубке. — Ты что, передумал?

— Нет, я… — Андрей хотел было объяснить, почему ушел из цирка… но Валерка, как назло, не хотел покидать коридора, сперва удивленно и завистливо крикнул чуть ли не на всю квартиру: «Андрюха, тебя к телефону — какой-то мужик», а теперь вот сгорал от любопытства, делая вид, что разбирает обувь под вешалкой.

— Можно, я к тебе приеду с родителями поговорить? — предложил Слава.

— Меня же Зайцев не хочет, — прикрыв трубку ладонью, сказал Андрей.

— С чего ты взял? Я его уговорил.

— Тогда приезжайте… — уже не таясь Валерки, который смотрел на него, обалдело вытаращив глаза, Андрей продиктовал адрес.

— Мы сегодня в первом отделении, как отработаю, приеду.

— Кому это ты адрес давал? — спросил Валерка, когда Андрей положил трубку на рычаг.

— Не твое дело, — сухо отрезал Андрей и снова уселся за уроки, лишь бы не разговаривать с братом, раньше времени ничего не объяснять. Славино предложение почему-то его совсем не обрадовало, вселило в душу тревогу… В самом деле, без согласия мамы о цирке нечего было и мечтать… А вдруг она вздумает советоваться с тренером. Но он ведь может выложить его матери все, что наговорил тогда про цирк в зале…

Слава приехал в девять, когда на экране телевизора, как обычно, перед программой «Время», вспыхнули часы.

Андрей бросился на звонок, но мать была на кухне, открыла дверь сама и, увидев незнакомого человека, удивленно вскинула брови.

Слава снял шляпу и поздоровался.

— Мама! Это Слава из цирка, я тебе про него рассказывал, — торопливо объяснил Андрей, высовываясь из-за материного плеча.

— Проходите, пожалуйста, — по вежливо-изумленному лицу матери Андрей понял: все, что он рассказывал про пируэт и знакомство со Славой, давно вылетело у нее из головы.

Мама провела Славу в комнату, усадила на стул. Андрей замер в дверях — ни жив ни мертв.

— Валентина Кузьминична, я из цирка, мы хотели бы взять вашего сына учеником, — улыбнувшись, уверенно заговорил Слава, полагая, видно, что Андрей хоть как-нибудь да успел подготовить мать. — Андрюша нам подходит, да и в цирк он рвется, на репетиции у нас был.

— А мне почему об этом ничего неизвестно? — быстро взглянув на Андрея, спросила мама.

— Ма, я с Русланом ходил перед секцией, — выпалил Андрей. Эх, как же он забыл предупредить Славу, что про его визит в цирк мама ничегошеньки не знает.

— Если вы дадите письменное согласие, — продолжал Слава, — мы обязуемся воспитать из вашего сына артиста, следить за его учебой, обеспечить уход в быту, одним словом, заменить ему в поездках родителей. Пока у него будет ученическая ставка, а через год, я думаю, рублей сто — сто двадцать в месяц, вместе с командировочными…

— А что он должен в номере делать? — помолчав, спросила мама.

— Ма! То же самое, что в секции, если хочешь, пойдем на представление.

— Пожалуйста, приходите в любой день, — сказал Слава. — Посадим вас на лучшее место.

Мама молчала, только бессильно упавшие на колени руки выдавали ее волнение.

А Слава все говорил и говорил.

— Вообще-то он у меня послушный, — наконец сказала мама. — И пуговицу сам пришьет, и брюки погладит. Готовить, правда, не умеет, ленится…

— Кто ленится? — обиженно возразил Андрей. — Я же картошку жарил, и макароны сколько раз варил.

— Не беспокойтесь, питаемся мы обычно все вместе, готовим сами, так дешевле, — Слава, довольный тем, что лед наконец тронулся, взглянув на часы, откланялся:

— Всего вам доброго, ждем вас в гости…

— Ну что же вы так быстро, — засуетилась мама, — хоть бы чайку попили…

— Нет, нет, спасибо. Мне пора…

Андрей проводил Славу до лифта, спросил, когда на репетицию, и, вернувшись в комнату, обнаружил, что мама, вместо того чтобы радоваться, что им первый раз в жизни повезло, — плачет.

— Тебе что, дома плохо живется? К чужим людям решил бежать? Что, я тебя сама не подниму? Вон Валерку в люди вывела, ПТУ кончит, специалистом будет…

— Ма! Пусть идет, — неожиданно заявил Валерка. — Советский цирк — лучший в мире.

— Не надо мне ваших цирков…

— При чем здесь это, при чем?! — выкрикнул Андрей, чувствуя, что слезы уже катятся у него по щекам.

Мать вернулась из кухни с молочной бутылкой, стала поливать цветы на подоконнике, чего она никогда не делала вечером. На лоб ее легли глубокие складки, губы нервно дрожали.

Андрей молчал, боясь одним-единственным словом, неудачным вопросом разрушить счастье, которое вдруг выстроилось так ладно и неожиданно, а теперь могло исчезнуть в один миг.

— Мать, да пусти ты его, что тебе жалко? — скулил Валерка. — Цирк-то лучше, чем в ПТУ идти…

— Не знаю, не знаю, — мать, дернув плечами, снова направилась к двери. — Завтра буду звонить отцу.

— Завтра его не будет, он только в понедельник из отпуска приедет, — сообщил Валерка.

— Значит, обождем до понедельника…

Андрей помрачнел. Зачем нужно в этом случае советоваться с отцом? В решении матери ему чудилась какая-то нелепость, несправедливость… Отец давным-давно завел другую семью, жил своей жизнью. Вспоминал, что у него есть сыновья, только тогда, когда мать звонила и выговаривала: «Не забывай, что у тебя дети». И забыл бы, если бы Валерка не сидел у него на шее, не приставал с просьбами. Выпрашивать деньги у отца, как Валерка, Андрей считал унизительным. Мать частенько Андрея ругала, что он вот забыл, забросил отца. Считала, что отец должен сыграть какую-то роль в его жизни, воспитании. И теперь от отца почему-то зависело, быть ему в цирке или нет.

— Ты не бойся, я его уломаю, — шепнул Валерка, когда мать снова вышла на кухню. — Он согласится.

10

Прошло две недели. Мама побывала в цирке, на представлении, разговаривала со Славой и Пал Палычем, потом долго советовалась по телефону с отцом. Отец, наученный Валеркой, напирал на профессию, говорил про самостоятельные ноги, на которые человеку недурно встать пораньше, уж коли подвернулся такой редкий шанс. И даже прибавил, что алименты все равно будет высылать, независимо от того, пойдет Андрей в цирк или нет. А мать, смирившись по существу, все тянула с окончательным ответом. Тем временем документы на Руслана уже ушли в главк, он ходил высоко задрав нос, хвастался в школе, что из Москвы вот-вот придет приказ о зачислении его учеником, стал вдруг лучше работать на репетициях. Андрей хоть и сделал раньше него сальто в «седло», хоть и шел в трюках на шажок впереди Руслана, ужасно мучился от того, что так еще толком не знал, суждено ли ему когда-нибудь выбежать на залитый светом манеж, стать таким же артистом, как те люди, которые окружали его теперь в цирке…

А кроме цирка была еще и секция. Дни вдруг сделались короткими, перестало хватать времени на уроки, было не до них. После тренировки и репетиции Андрей валился с ног и засыпал, едва добравшись до постели… Несколько раз Руслан предлагал бросить секцию, но Андрей не решался… Если бы Виктор Петрович настаивал, как в случае с Русланом, чтобы Андрей выбрал что-нибудь одно, а то он ни разу на это не намекал, хотя видел по нагрузкам, которые пришлось сократить, чтобы сберечь силы для репетиций, что с учеником творится что-то непонятное. И только однажды после тренировки спросил:

— Как у тебя в цирке дела? Подходишь ты им?

Андрей бросил одеваться, вышел с тренером в коридор.

— Ну что молчишь? — обиделся тренер. — Коли берут, так и скажи…

— Я еще пока не знаю. Меня мать не пускает, — вздохнув, признался Андрей.

— Эх, невезучий я, — сокрушенно покачал головой тренер. — В Оренбурге работал три года, здесь два, а толку — пшик. Другой только-только взялся, смотришь, выстрелил, мастера подготовил…

— У вас в Оренбурге тоже учеников в цирк взяли? — тихо спросил Андрей. Он чувствовал себя неловко: Виктор Петрович откровенничал с ним, значит, доверял, в душе вставала жалость, необъяснимое раскаяние.

— Да нет, там я сам себе сук спилил, на котором сидел. Привели ко мне дочку директора комбината, раскормленную, как тумба. Разве батут для нее? Ну я и отказал, после этого мне и начали кислород потихоньку перекрывать.

Тренер разнервничался, закурил. Они так и стояли в коридоре, на сквозняке, Андрей ежился от холода, ему было жаль тренера, но вины он за собой не чувствовал: батут, вчера еще желанный, необходимый, стал теперь скучен, в зале Андрею вдруг стало не хватать публики, которой он еще и не знал, но жаждал узнать. Без зрителей прыжки, пируэты стали казаться обыденным, лишенным смысла занятием. Нельзя же в самом деле тренироваться с полным напряжением сил по три часа в день ради того, чтобы когда-нибудь стать тренером, смирившись раз и навсегда с тем, что спорт так и останется для тебя просто работой, без сладостных побед, славы. Уж лучше тогда цирк, где, выучив десяток трюков, можно прыгать не в пустом зале, а на глазах у зрителей, в мире красок, волшебных звуков музыки, в огне прожекторов…

— Но вы же сами сказали, что из меня ничего не выйдет.

— Кто может наперед знать? Работать будешь — путь не заказан.

— Но у вас же еще ребята есть.

Андрей пытался как-то ободрить, успокоить тренера, был благодарен, что тот не удерживал его силой, не давил на родителей: одно единственное его слово могло укрепить мамины сомнения.

— Ну ладно, иди одевайся, застыл весь, — тренер обернулся и пошел в тренерскую, ссутулившись, вдруг постарев.

Разбитый, огорченный тем, что выбор его, столь ясный и очевидный, доставляет страдания другим — матери, тренеру, Андрей вышел на улицу. Цирк, купол которого, тяжелый, посеревший от пыли и дождей, уже угадывался за домами, манил его требовательно, страстно. Там его ждала гардеробная, еще вчера чужая. А теперь каждая вещь там обрела свой смысл: бревно на полу оказалось антиподом, предметом, необходимым «нижним» для тренировки ног, ящик, валявшийся на полу, хранил канифоль, перед репетицией или выступлением покидал гардеробную вместе с артистами — они никогда не выходили на манеж, не потоптавшись в канифоли чешками, чтобы при трюках ноги — в ноги чешки не соскальзывали с ног партнера, — батарея флакончиков, коробочек, шкатулочек под зеркалом служила для грима — здесь были и румяна, без которых лицо на манеже кажется бледным, будто обмороженным, губная помада, тушь для ресниц.

Каждая минута жизни в цирке казалась наполненной необъяснимым блаженством. Никто теперь не спрашивал у Андрея пропуск на проходной, его узнавали, здоровались с ним первыми артисты, а Слава, Володя, Леня после репетиции теперь часто говорили при нем о своих делах, вспоминали гастроли в других городах, во Франции, в Бельгии, где им был вручен приз «Оскар» — маленькая фарфоровая статуэтка, изображавшая молодого парня с гитарой, сидящего на барабане.

Андрею нравилось выходить в антракте вместе с Русланом в фойе через служебную дверь, когда зрители с уважением озирались на них, пытаясь запомнить, чтобы потом узнать на манеже.

Блаженством было и плескаться в душе, ловить ласковые теплые струи, скользящие по усталой спине, а потом бежать по коридору в длинном махровом халате, обратно в гардеробную, где Андрей уже чувствовал себя своим, не стеснялся, как в первые дни. Партнеры с каждым днем становились ему ближе, понятнее. Ему доставляло наслаждение смотреть, как готовится к репетиции Слава. Все в нем казалось воплощением совершенства: и широкие, как у гимнаста, плечи, и ловкая быстрая походка, доброе открытое лицо, одинаково привлекательное и в жизни, и на манеже.

Но и Зайцев не казался Андрею таким страшным. Он рассказывал о цирке, о том, как в молодости был наездником, работал в группе Васнецовых, вместе с Игорем Шевцовым, акробатом, который исполнял редчайший, смертельно опасный трюк — сальто на ходу на круп третьей лошади, без всякой страховки, так как лонжу тут применить было никак нельзя.

Конечно, порою Зайцев бывал занудлив, сварлив. Но перед выходом на манеж напряжение, которое чувствовалось в отношениях между партнерами, куда-то исчезало, споры забывались. В эти короткие минуты разминки перед выходом на манеж номер, работа, ответственность, лежавший рядом за занавесом переполненный зал будто соединяли партнеров в единое целое. Никогда Андрей не завидовал артистам так, как в эти минуты, когда они, закончив разминку, подбегали к форгангу, отрешенные от всех забот, нацеленные на трюк, в эти секунды они поражали неземной, возвышенной красотой, единством, спаянностью. Андрей знал, что, отработав, они станут такими же, как всегда, что Зайцев, мрачный как Бармалей, будет долго зудить по поводу не удавшихся с первого раза, грязно выполненных трюков, все это казалось не важным, когда открывался занавес и артисты исчезали в наполненном светом и музыкой пространстве, чтобы целых пять минут держать в напряжении огромный зал, подчиняя его своей воле, ритму, дыханию…

11

Прошел месяц. Каждый день Андрей приходил в цирк на репетиции, осваивал новые, пока самые несложные трюки. На представлении они казались ясными, доступными, но за легкостью, грацией, с какой икарийцы рисовали в воздухе сальто, скрывалась тонкая, незнакомая техника. Андрей, ощущавший себя на батуте птицей, вольно парящей над землей, тут стыдился своей беспомощности. Ему все время чудилось, что за его спиной, в зрительном зале, где, бывало, сидели свободные от репетиций артисты, кто-то тихонько посмеивается над ним.

В четверг Андрей поехал в цирк один, не стал ждать, как обычно, на остановке Руслана, чтобы до репетиции успеть в тренировочном зале покачать пресс. Накануне Зайцев, пощупав его мышцы, вдруг заявил, что пресс у него слабоват. Это случилось, когда Андрей не смог выполнить с руководителем сальто в «седло». Самое обидное, что за собой Андрей не чувствовал ни малейшей вины. Бросок у Пал Палыча был вялым, невысоким, и чтобы выкрутить сальто, нужно было делать группировку почти мгновенно, тогда как у Славы можно было спокойно улететь в трюк, зная, что «нижний» перевернет тебя и посадит обратно.

В половине третьего Андрей спустился из зала на главный манеж. Здесь уже все было готово к репетиции, на сером будничном, не предназначенном для посторонних глаз ковре стояли подушки, неярко горели прожекторы.

— Пресс качал? — вместо приветствия спросил Зайцев.

— Качал, — через силу улыбнувшись, Андрей кивнул.

— Сколько? Пять минут?

— Почему? Я давно пришел, — упавшим от обиды голосом, невольно оправдываясь, объяснил Андрей.

— Тогда попрыгай, через полчаса покажешь мне свою дорожку, — чуть смягчив гнев, сказал руководитель и повернулся к партнерам: — Слава, Володя, быстренько размялись, размялись. Сегодня пустим в работу двойные на сход.

— Володя двойных уже год не делал, — осторожно возразил руководителю Слава.

— Не делал — значит, будет делать, — Зайцев выглядел сегодня озабоченным, видно, остался недоволен тем, как номер приняли зрители накануне, когда работа впервые шла с одним «верхним». Володя смотрел представление из директорской ложи, а когда Слава стал расспрашивать, как новый вариант гляделся со стороны, отделывался междометиями, смущенно улыбаясь, показывал большой палец. Но все и так понимали, что номер уже не тот. Аплодисменты вдруг стали короче, прохладнее. Они уже не вспыхивали посреди номера, как прежде, вмиг охватывая весь зал. Зрители теперь просто хлопали в ладоши, тихо и вежливо, чтобы не огорчать артистов.

Разминка кончилась. Слава уже лежал на подушке, бросая трюки, сперва примитивные, потом все сложнее, втягивая Леню в работу. Леня теперь почти не улыбался, между подходами бродил по манежу хмурый, сосредоточенный…

С уходом Володи в армию на него ложилась двойная нагрузка: чтобы спасти номер, снова завоевать зрителя, ему теперь предстояло исполнять все опасные трюки, которые раньше делились на двоих.

— Работа, работа, поехали! — Зайцев улегся на подушку, поймал Леню, повторил с ним все трюки, которые только что бросал Слава, приказал пристегнуть ремень…

— Новички, встаньте на лонжу, пошевеливайтесь!

Андрей, поежившись от волнения, встал на страховку. Пробегая тонким тросом от ремня через блок, лонжа превращалась в канат, шершавый, грубый, который следовало со всех сил сжать, если акробат, завалив трюк, полетит на ковер вниз головой.

Леня внешне выглядел спокойно, только сжатые губы говорили, что он волнуется.

Зайцев подбросил Леню вверх, еще и еще раз, каждый раз хрипло командуя «ап», потом прибавил к этой команде, из-за оркестра обычно не слышной зрителям на представлении, еще два слова:

— На сход, ап!

Леня вышел вверх и, описав быструю смелую дугу, гулко шлепнулся чешками об ковер.

— Отлично, — воскликнул Слава, — только приземляйся помягче.

— Еще раз, — скомандовал Зайцев.

Трюк повторили, и снова Андрей ощутил биение сердца. В ноги он согласился бы выполнить и двойное сальто: если промахнешься мимо ступней, то «нижний» тебя так или иначе поймает, отпассирует на ковер, а тут… Но Леня уже словно позабыл об опасности, прилетев на ковер, повеселел, снова стал смешливым, как пятиклассник.

— Нет, так не пойдет, — привстав с подушки, сказал Зайцев. — Ты как лонжу держишь?

— Нормально, — почувствовав, что руководитель обращается к нему, ответил Андрей.

— Нормально? Я что, не вижу, как ты ему помог.

Зайцев почему-то ругал одного Андрея, хотя лонжу он держал вместе с Русланом, который и вцепился в нее без всякой нужды, на несколько мгновений раньше, чем Ленины чешки коснулись ковра.

Зайцев поманил пальцем Андрея:

— А ну-ка, иди сюда, посмотрим, как ты пресс накачал…

Андрей, крепко сжав губы, впрыгнул на ступни к руководителю. Волнения, страха он не стыдился, только что те же чувства читались и на лице Лени, который многие сотни раз исполнял трюки при зрителях. Но Леня учил двойное сальто на сход, а его сердце сжимала тоска, когда нужно было выполнить с Пал Палычем самое обыкновенное сальто.

— Соберись, соберись, — строго призывал руководитель. — Ап!

Уловив слабый, но требовательный толчок, Андрей взлетел вверх, выкрутил сальто, едва успев разгруппироваться в самый последний перед приземлением миг, упал на ноги Зайцева.

— Уже лучше, а ну-ка еще раз…

Андрей повторил трюк, но снова только-только уложил сальто в дугу прыжка. Он понимал, что крутку нужно заканчивать чуть раньше, чтобы чисто, изящно, раскованно, словно в мягкое кресло, опуститься в ноги, как это удавалось Руслану.

— Андрюша, посмотри, это же просто, — воскликнул Слава, наблюдавший трюк со стороны. — На батуте ты давишь сетку и ждешь, когда тебя выбросит вверх, а здесь ты крутишь с ходу, опережаешь события.

— Все равно у меня не получится, — едва сдерживая досаду, обронил Андрей, ему хотелось в этот миг бросить все, бежать с манежа без оглядки.

— Что же, мы тебя уговаривать должны? — взорвался Зайцев. — Не хочешь работать — отправляйся домой. Цирк — это труд…

— Выгоняйте, ну и пусть, — почувствовав, что по щекам покатились слезы, Андрей шагнул к форгангу.

— Вот тебе раз… — остановил его руководитель, неожиданно смирив свой гнев, — это ты себе скажи — ну и пусть. Вот я возьму, пущу тебя головой в манеж и тоже скажу — ну и пусть! Смотри, как другие работают…

Зайцев подозвал к себе Руслана. Тот вприпрыжку подбежал к подушке, впрыгнул к нему на ступни, сделал сальто, одно, второе… третье… На него удивительным образом действовали похвалы, особенно если при этом его ставили еще в пример Андрею.

— Идем со мной поработаем, — Андрей почувствовал на своем плече руку Славы, пошел с ним ко второй подушке.

— Только носа не вешай, — тихо сказал Слава. — Некоторые по пять лет трюк учат, не зная, выйдет или нет.

— Смотря какой трюк, не сальто же.

— Со мной у тебя все получается? Давай-ка попробуем уменьшить силу толчка, так ты скорее к Зайцеву привыкнешь. — Славе было жаль Андрея. Но атмосферу репетиции создавал Зайцев, а он никогда владеть собой не умел, при любой неудаче срывал злость на партнерах. И теперь вот, после позавчерашнего представления, стал суетиться, резко увеличил нагрузку, вместо того чтобы вводить мальчишек в работу весело, легко, через игру, никуда не опаздывая и не торопясь, встав, как это делают все икарийцы, на репетиционный период. Неужели он решил выпустить новичков на манеж, едва научив их простейшим трюкам?

— Сделаешь два сальто в темп, — устроившись на подушке, сказал Слава. — На первое я брошу тебя сильнее, а второе крути сам.

«Ап!» — по команде Андрей взлетел вверх и сделал первое сальто и вслед за ним без остановки второе, не уловив разницы в толчке.

— Вот видишь! — похвалил его Слава.

— Так вы же меня одинаково бросили.

— Это тебе так показалось.

Трюк повторили еще и еще раз, потом Андрей, уже не чувствуя страха, приблизился к подушке Зайцева, исполнил сальто с ним.

Руководитель больше не ругался, не кричал, но и не погладил его по голове, как это случалось, если удачный трюк демонстрировал Руслан.

После тренировки, когда убирали подушки, Руслан спросил:

— Ты чего злишься? Я же не виноват, что он меня хвалит.

— А мне-то что? Раз хвалит, значит, ты лучше делаешь. — Бросив постамент, Андрей первым побежал в раздевалку. Его смутило, что Руслан смог прочитать его мысли. Тем более оскорбляли его не сами похвалы, а то, что его собственный удачный, чистый трюк не замечался, а тот же элемент в исполнении Руслана вызывал чуть ли не восторг. В школе учителя никогда не позволяют такое поведение в отношении своих любимчиков, но там вокруг всегда ребята, коллектив, а здесь Зайцев был царь и бог. Даже Слава, который явно сочувствовал, сопереживал Андрею, конечно же, не станет портить из-за него отношения с руководителем. А вдруг Зайцев все еще сомневался, стоит ли брать Андрея в номер? А вдруг ему подвернется другой мальчишка? И тогда прощай, цирк, залитый светом манеж.

Вернувшись домой, Андрей тотчас спросил:

— Ма, ну когда ж ты напишешь согласие? На Руслана уже скоро приказ придет.

Мать быстро, автоматически собирала ужин и молчала, словно никакого уговора про согласие не было вообще.

— Ну, что ж ты молчишь? — почувствовав, как к сердцу подкатывает ужас, выкрикнул Андрей.

— А что говорить? Охота мне с бумажками возиться, когда у тебя семь пятниц на неделе…

— Какие еще пятницы? С чего ты взяла?

— Ты же сам говоришь, что на батуте лучше…

Андрей оторопел. Такое мог сказать лишь сгоряча, да и то лишь одному-единственному человеку — брату.

— Кто тебе сказал? Это все вранье! — Побледнев, сжимая от досады кулаки, Андрей бросился в ванную, где, набегавшись на футболе, плескался брат. — Кто сказал, что я больше люблю батут?

— Я ничего не говорил, — Валерка невинно захлопал ресницами.

— Откуда же мать узнала? Предатель! Никаких джинсов тебе не будет, — хлопнув дверью, Андрей выскочил на лестницу. Ему не хотелось больше видеть ни брата, ни мать. Сам себе был противен и смешон, с этой сорвавшейся с языка нелепой угрозой. Какие джинсы, если его еще не взяли в номер. Но для Валерки она, наверное, прозвучала всерьез. За цирк-то он высказался только потому, что надеялся на джинсы. И теперь, по его милости, мать снова будет тянуть резину, а если еще узнает, что в номере им недовольны, что Пал Палыч хотел прогнать его с репетиции…

12

Дня через три вечером, когда Андрей, усталый, измученный, вернулся с батута, оставить который не решался, пока вопрос с цирком не решится окончательно и бесповоротно, зазвонил телефон. Трубку схватил Валерка и недовольно сморщил лоб: видно, ждал звонка от девчонки, а звонил Руслан. Он объяснялся почему-то загадочно, будто боялся, что его могут подслушать.

— Можешь сейчас во двор выйти?

— Во двор? Зачем?

— Выходи, потом скажу.

Андрей незаметно вышел на лестницу — гулять после девяти ему не разрешали. Прихватив для конспирации помойное ведро, спустился на лифте вниз. Руслан, бледный, встревоженный, ждал его возле самой парадной.

— Ты еще ничего не знаешь?

— Нет.

— Ленька сегодня на представлении упал.

— Как упал? — похолодев, переспросил Андрей.

— Делал двойное на сход и недокрутил. Его в больницу увезли с сотрясением мозга…

— В больницу?! — прошептал Андрей, мигом вспомнив испуг, скользнувший по Лениному лицу позавчера на репетиции, когда Зайцев предложил пустить в работу новый, опасный трюк.

— Я сс-ам видел, — продолжал Руслан, от волнения заикаясь. — Сперва все отлично шло, и пассаж, и двойное в «седло»… Зрители хлопали как раньше, и только в самом конце… Ты только родителям не говори. Если мать про это узнает, меня сразу из цирка заберут…

На следующее утро, сорвавшись с уроков, Андрей с Русланом приехали в цирк. Гардеробная была закрыта, не оказалось ключа и у дежурной, которая почему-то посмотрела на ребят с жалостью, не улыбнувшись, как обычно. Побродив пустыми, осиротевшими без Лени коридорами, они вышли к манежу. Здесь были Слава, Пал Палыч, инспектор манежа Круглов — огромный детина, без фрака похожий на баскетболиста, и директор цирка, маленький лысый человек с тройным подбородком. Все четверо молчали.

— Как это произошло? — наконец строго спросил директор.

— Назаров выполнял заключительный трюк — двойное сальто на сход — недокрутил — пришел на голову. Бросал Куприянов, — инспектор манежа кивнул на Славу. Тот, осунувшийся, вдруг за один день постаревший, неподвижно смотрел в одну точку.

— Кто пассировал?

— Василий Иванович… — начал оправдываться инспектор.

— Я спрашиваю, почему сложный трюк выполнялся без страховки?

— Будем актировать, — помолчав, сказал инспектор.

Пал Палыч, злой, небритый, вытер платком пот со лба и вдруг, повернувшись к Славе, спросил:

— Вячеслав, вы вчера днем Володю в армию провожали вместе с Назаровым?

— Провожали, — кивнул Слава, еще не понимая, почему об этом зашла речь.

— Сколько вы там выпили? — спросил директор.

— Вы же знаете, я не пью, а уж с Назаровым тем более…

— Ну что вы здесь байки рассказываете? — вдруг взорвался Пал Палыч. — Вы же там пили, пили…

Боясь шелохнуться, чтобы не обнаружить себя, Андрей вцепился руками в занавес. Руслан держался за его спиной.

— Ну, раз вы так считаете, мне в номере делать нечего, — сказал Слава и, сердито тряхнув головой, пошел в боковой проход.

— А вам что здесь нужно? — неожиданно взглянув в сторону форганга, воскликнул инспектор. — А ну-ка марш отсюда…

Андрей, схватив Руслана за руку, бросился к выходу, опасаясь, что инспектор пустится в погоню, учинит вместе с Пал Палычем допрос, как и почему они оказались утром в цирке, вместо того чтобы находиться в школе…

Репетиции в этот день не было. На следующий день тоже. Ребята пришли как обычно к четырем, но гардеробная снова была закрытой.

Пал Палыч появился только на третий день и, как ни в чем не бывало, сказал:

— Быстренько раздевайтесь и на манеж, я только зайду к директору.

Андрей вяло разделся, надел форму, чешки. Он никак не мог понять, куда же делся Слава. Неужели ему никогда больше не разрешат выступать? Эта мысль казалась страшной и невозможной, не давала готовиться к репетиции, тревожила, жгла… А Руслан Славиного отсутствия вроде и не замечал, весело посвистывая, вприпрыжку убежал на манеж…

После разминки Пал Палыч заставил ребят прыгать на одной ноге вверх по проходу. Раньше Андрей это упражнение любил, потому что ему почти всегда удавалось тут на ряд, на два опередить Руслана, но сегодня он запрыгал без всякой охоты, часто останавливаясь, будто для передышки, а на самом деле, чтобы оглянуться назад — не идет ли Слава. Добравшись так до двадцатого ряда, Андрей выдохся — присел на кресло.

— Не сиди, не сиди, спускайся вниз, походи по манежу, — спокойно, не возвысив голоса, сказал Зайцев.

Андрей взглянул на Руслана, который с остановками, но все еще прыгал, карабкаясь вверх, словно мечтал допрыгать до последнего ряда, где кресла амфитеатра сливались с куполом.

— Попрыгай на месте, — сказал Зайцев, вдруг ласково погладив Андрея по голове. — Ты не заболел? Что-то сегодня совсем вялый…

— Пал Палыч! А Славе что-нибудь будет? — тронутый лаской руководителя, спросил Андрей.

— Комиссия разберется. Вас это не касается — занимайтесь как прежде… Попрыгай, не прохлаждайся…

Андрей запрыгал вдоль барьера, Руслан, гордый победой, уже спускался вниз, Пал Палыч тоже погладил его по макушке… Руководитель сегодня почему-то был настроен благодушно, вроде ни капельки не переживал за Леню, который лежал теперь в больнице, за Славу, будто забыл, как на репетиции настаивал на том, чтобы двойное сальто обязательно включить в номер.

Репетиция уже подходила к концу, когда Зайцев послал Руслана в гардеробную за бутылкой минеральной воды. Вернувшись, Руслан шепнул на ухо Андрею:

— Мы теперь одни будем с Пал Палычем, а потом он другого «нижнего» найдет.

— А как же Слава?

— Он уезжает…

— Как уезжает? Когда?

— Он сейчас в гостинице вещи собирает, мне Игорь сказал…

Не дослушав, Андрей пулей вылетел с манежа. Гостиница находилась напротив цирка, попасть в нее можно было только через улицу, но Андрей, не заглядывая в раздевалку, проскочил прямо к выходу.

— Мальчик, ты куда раздетый? — выскочив на крыльцо, закричала вахтерша.

Но Андрей уже мчался по тротуару. Прохожие, зябко кутаясь в плащи, провожали его недоуменными взглядами. Слава, оставив чемодан, сдавал дежурной ключи.

— Ты что, уезжаешь? — выпалил Андрей, от волнения назвав Куприянова на «ты».

— Да, так уж сложилось, еду в Москву, проситься в другой номер.

— А как же я? — растерянно спросил Андрей.

— Работай с Пал Палычем, только поскорее документы оформляй…

— Значит, мы больше не встретимся?

— Поживем — увидим, — Слава печально улыбнулся, и Андрею показалось, что ему тоже не хочется расставаться.

— Дай-ка мне твой адрес, — вдруг попросил Слава, когда они подошли к дверям.

Андрей взял карандаш и дрожащей рукой коряво и некрасиво записал в Славину записную книжку свой адрес.

— Ну, бывай, смотри не простудись, — Слава подхватил чемодан и пошел к стоянке такси.

Андрей, обхватив плечи руками, поплелся в цирк. Пал Палыч с Русланом уже возвращались с манежа в гардеробную.

— Ты где болтался? — спросил руководитель.

— В гостинице, я Славу провожал, — уныло, вовсе не думая о том, будут его теперь ругать или нет, признался Андрей.

— Еще раз уйдешь без спросу с манежа — выгоню. — Зайцев вдруг взглянул холодно, почти враждебно.

Андрей понял: руководитель зол на него вовсе не за отлучку, а за то, что он осмелился проводить Славу.

13

На следующий день, войдя в гардеробную, Андрей сразу заметил перемены. Костюмов на вешалке не оказалось. Пустой черный ящик с надписью «Зайцевы», который раньше пылился на боку возле двери, теперь переместился к окну и был наполовину заполнен.

Андрей в недоумении опустился на скамью, вытащил из сумки форму и вдруг обнаружил, что чешек на полу под вешалкой уже нет, а вместе с ними и деревянных колодок, которые надевают артисты, чтобы не испачкать тапочки по пути на манеж. Зато на подоконнике валялся старенький, но еще красивый костюм — зеленая рубашка, расшитая серебряной нитью, шорты, совсем маленькие, на мальчишку.

— Это для репетиций, — объяснил Руслан. — Они раньше в таких костюмах выступали.

Андрей кивнул, вспомнив, что один раз он видел в точно таком одеянии Пал Палыча.

— Давай примерим! — Руслан скинул брюки и, поглядывая в зеркало, облачился в костюм.

— Здорово! — восхищенно прошептал Андрей. — Дай, теперь я.

Но примерить костюм ему не пришлось. В гардеробную вошел Пал Палыч. Руслан струхнул, начал спускать шорты, но Пал Палыч сказал:

— Возьми, возьми. Это я для тебя приготовил…

Андрей хотел спросить, а где же костюм для него, но Пал Палыч вдруг объявил:

— Значит, так. Здесь мы больше репетировать не будем. Выезжаем в Орел. Будем там, пока не выпустим номер. Руслан, пусть твоя мама завтра зайдет ко мне.

— А я что, не еду? — упавшим голосом спросил Андрей.

— Куда ж ты поедешь, если мать до сих пор согласия не дала…

— Она согласна, — воскликнул Андрей, — я завтра записку принесу!

— Ну хорошо. Постарайся собрать все документы до отъезда, — согласился Зайцев вяло и безразлично.

— Тогда я тоже поеду?

— Нет, мы тебя вызовем, когда будет приказ.

Отпросившись с репетиции, Андрей бросился домой, не глядя под ноги, не огибая лужи, разбрасывая во все стороны фонтаны брызг, помчался к трамвайной остановке. Эх, если бы он знал раньше. Слава всегда говорил, что номер здесь будет весь сезон, до самой весны…

Мама вернулась с работы только в шесть.

— Ма! Напиши сейчас разрешение, ты же обещала, — встретив ее на пороге, выпалил Андрей.

Мать нахмурилась.

— А что вдруг такой пожар? Занимался — и дальше ходи, а там посмотрим…

— Чем заниматься? Они в Орел уезжают. Руслана берут, а меня нет…

— Никуда ты у меня, дружочек, не поедешь.

— Как, как не поеду? — выкрикнул Андрей, не поверив своим ушам.

— Вот так. С кем ни посоветуюсь, все против. Циркачи твои — как цыгане — всю жизнь на колесах. Ни кола ни двора…

— Тогда я сам уеду, — задыхаясь от обиды, глотая хлынувшие из глаз слезы, Андрей вылетел на лестницу.

Брат догнал его во дворе, крепко схватил за руку. Андрей брыкался, но Валерка был сильнее…

— Ты что, психованный?

— Я уйду, все равно убегу…

— Кончай ныть, почему сразу не сказал, когда пришел, я бы сам ее уломал.

— Тебе только скажи, — всхлипывая, протянул Андрей.

— Что, я тебе не брат? — обиделся Валерка. Он уже, видно, позабыл про тот случай, когда разболтал матери, что Андрею батут милее «Икарийских»…

— Брат?! Ты же только из-за джинсов за меня заступаешься.

— Что? Катись ты со своими джинсами! — разозлившись, покраснев не то от обиды, не то от стыда, Валерка поволок Андрея обратно в комнату.

Мать беззвучно рыдала, уронив голову на стол.

— Ма, напиши ты ему разрешение, а то он из дома убежит, — сказал Валерка.

Мать подняла голову и, смахнув рукавом слезу, тихо сказала:

— Дай ручку и бумагу…

Андрей перестал всхлипывать, в комнате стало тихо, как в классе во время контрольной, мамино перо беззвучно скользило по бумаге. Валерка стоял у нее над душой, знаками показывая Андрею, что дело сделано.

— Возьми, — сухо сказала мать, отбросив бумагу в в сторону…

Андрей подхватил заветный листок и выскочил из комнаты. Ему не терпелось тут же отвезти разрешение Пал Палычу, но согласия родителей для главка было мало. Руслан собирал еще какие-то справки из школы, от врача. Как собрать их за два дня?..

Андрей сорвал с вешалки куртку, спустился во двор, проскочил на красный свет тускло освещенную площадь, нырнул в подъезд, где жил Руслан.

Дверь ему открыла мать Руслана, тетя Зоя. Она работала продавцом, торговала соками и мороженым.

— А, Андрюша, проходи, проходи…

Тетя Зоя провела Андрея в гостиную, где одну стену занимал до отказа набитый посудой сервант, а по другой, свирепо сверкая стеклянным глазом, распластался лишившийся всего, кроме шкуры, белый медведь. Руслан, сидя по-турецки в кресле, пытался пришить к штанам пуговицу, но только путался в нитках и кололся иглой…

— Мать заставила, — вздохнув, объяснил он, — сказала, пока не научишься — никуда не поедешь.

— А мне разрешение мать дала — вот.

Руслан внимательно осмотрел бумагу, против ожиданий Андрея обрадовался:

— Правильно, у меня такая же… Отвези Пал Палычу, может, он тебя тоже возьмет…

— А справки! Ты же еще справки сдавал.

— Мама, — Руслан, бросив штаны, побежал на кухню, — скажи Андрею, какие ты мне справки собирала…

— Сейчас, у меня где-то записано. — Тетя Зоя вошла в комнату, порывшись в сумочке, вытащила маленький, уже помятый листочек. — Возьми, нам он больше не нужен…

Андрей пробежал глазами список… Там было целых десять пунктов, справка из ЖЭКа, от врача, даже из роно. Как достать все это за два дня, оставшихся до отъезда?

— А ты что же, в Орел не едешь? — спросила тетя Зоя.

— Нет, — Андрей уныло покачал головой.

— Ему мама только сейчас разрешение дала.

— Что же ты мне раньше не сказал, я бы с нею поговорила. Я считаю, что вас бесполезно у юбки держать, все равно вырастете, женитесь, свои дети пойдут…

Андрей смущенно опустил глаза, недоумевая, почему тетя Зоя ни капельки не переживает, что Руслан послезавтра уедет и будет теперь бывать дома только в отпуск.

— Да ты не горюй, я с мамой обязательно поговорю. Мы ведь теперь с нею друзья по несчастью, — тетя Зоя засмеялась, весело и беззаботно. — Вот уж никогда не думала, что мой сын в артисты выбьется. Кому ни скажу — никто не верит… Пусть мама ко мне заглянет в магазин…

Андрей кивнул, попрощался, пообещал передать матери привет.

И вот настал последний день. Без Руслана в школе было пусто и одиноко, все приставали к Андрею с глупыми вопросами, никто не мог понять, отчего он не уезжает с Русланом, раз ходил в цирк вместе с ним, в один и тот же номер, который теперь в школе знали все.

На большой перемене Андрей не вынес этой обидной, безысходной муки, уехал в цирк. Тут полным ходом шли сборы. Ящик с костюмами, запечатанный, обвязанный проволокой, уже вынесли в коридор. Руслан, сидя на полу, скатывал в рулон войлочный коврик.

— Что, уже уроки кончились? — спросил он, увидев Андрея.

— Нет, я смотался…

— Лучше бы в поликлинику сходил…

— Все равно не успею.

— Ты хоть разрешение отдай, а справки потом вышлешь…

Андрей чувствовал, что Руслану до смерти не хотелось ехать без него. Теперь ведь он оставался в номере один-одинешенек, нос к носу с Пал Палычем, с которым и не поиграешь, и не поговоришь…

В гардеробную вошел руководитель. Следом за ним рабочие внесли высокий черный ящик, на котором, однако, не было никаких надписей…

— Это ящик для реквизита, — объяснил Зайцев. — Быстренько снимите с подушек чехлы и отвинтите ножки…

— Пал Палыч, а Андрей разрешение принес. Можно, он вместе с нами поедет?

— Разрешение? — Пал Палыч повертел в руках бумажку, которую Андрей, путаясь в «молниях», поспешно вытащил из куртки. — Держи у себя, отдашь на вокзале, вместе со всеми документами…

— Я справки достать не успел.

— Тогда пришли все вместе…

Пал Палыч твердо стоял на том, что в Орел поедет один Руслан, Андрея же он брать не хотел… Не хотел или не имел права? От этой неопределенности сердце ныло, разрывалось на части…

Вечером Руслана провожал на вокзале почти весь класс. Наташка принесла букет красных гвоздик. Девчонки наперебой диктовали Руслану свои адреса, Васюта просил присылать марки и значки. Вокзал гудел как улей. По платформам, толкаясь, перегоняя друг друга, спешили люди; с криками «поберегись!» катили тележки, нагруженные чемоданами, носильщики; проводники, проверив билеты, пропускали пассажиров в вагоны.

Пал Палыч разговаривал с тетей Зоей, ласково похлопывал Руслана по плечу. Андрея он почему-то не замечал, словно он был одним из провожающих и никакого отношения к его номеру не имел.

Перед самым отправлением Андрей не утерпел, протиснувшись к руководителю, спросил:

— Пал Палыч, а куда мне справки посылать? Я их быстро соберу, за неделю.

— Пошли в Орел. Госцирк. Зайцеву.

— А улица?

— Не надо. Цирк все знают…

Пал Палыч с Русланом прыгнули в вагон. Поезд медленно пополз вдоль платформы. Андрей побежал за ним следом, виляя между людьми, отталкивая от себя железные мачты, ларьки, бежал, пока не кончилась платформа…

14

И началась унылая жизнь. Андрею теперь никуда не нужно было спешить после школы, никто не заставлял его качать пресс, не болела от двойных нагрузок спина.

Отправив справки в Орел, Андрей заехал в цирк. Здесь почти ничего не изменилось. Перед входом на площади бурлила толпа. На крыше электрический слоненок все так же держал хоботом четыре волшебные буквы «Цирк». На кассе опять висел аншлаг, только на составленной из стеклянных полосок афише, там где еще недавно было написано «Икарийские игры» под руководством П. П. Зайцева», зияла теперь пустота. Андрей вздохнул и подошел к служебному входу.

Вахтер, старичок в очках, который дежурил в тот день, когда Андрей первый раз попал в цирк, его узнал:

— А ты почему остался? Ваши-то орлы поразлетелись. Кто куда…

— На меня приказа нет…

— Ах, вот оно что, — кивнул старичок. — Да ты не огорчайся. Приказ-то твой Зайцев пробьет. Он к начальству подход знает. Это уметь надо — с таким номером двенадцать с полтиной за выход получать.

— А что, у нас плохой номер? — обиделся Андрей.

— Неплохой, кто же говорит, плохой, — ухмыльнулся старичок. — Только теперь много больно похожих номеров стало. Друг у дружки трюки копируют, нет чтобы новое придумать. Вот был такой Арзуманов, человек мог по лестнице на голове спуститься. А какой номер! Канат из-под купола — на манеж, а он по нему съезжал, стоя на голове. Когда умер, многие трюк этот брались повторить. Один три года репетировал, да не вышло. А что ваш Ленька-то, в больнице еще?

Андрей кивнул.

— Ты бы его навестил. Одному-то в чужом городе каково?

— А в какой он больнице лежит?

— Ты у директора спроси, он знает, — посоветовал старичок.

Андрей поднялся на второй этаж. В обвешанной цирковыми афишами комнате стучала на машинке секретарша.

— К директору можно?

— Василий Иванович у себя, — внимательно посмотрев на Андрея, кивнула секретарша.

Андрей опустился на стул и, отвернувшись к окну, приготовился ждать.

— Ты проходи, не стесняйся, — улыбнулась секретарша. — Я же сказала, директор у себя…

Андрей толкнул двойную, обитую дерматином дверь. Директор сидел за огромным с резными завитушками письменным столом и что-то писал. Сам он был такой же солидный и грузный, как стол, за которым сидел.

— Проходи! — директор приподнял голову и показал Андрею на мягкое кожаное кресло.

— Я из номера «Икарийские игры», только на меня приказа нет, — начал Андрей.

— Знаю, знаю, — кивнул директор. — Ты у Пал Палыча репетировал.

— Мне нужен адрес больницы, где Леня лежит.

— Адрес? Где-то он у меня был, — директор легко привскочил с кресла, полистал перекидной календарь и выписал на бумажку адрес больницы. Андрей медленно пошел к двери. Ему хотелось узнать, скоро ли будет приказ. Ведь директор мог бы позвонить и в Москву и даже самому Пал Палычу.

— Ну-ка погоди! — остановил его директор. — Ты Назарова давно знаешь?

— Давно, два месяца.

— Говорят, у него последнее время голова болела, будто он аспирин перед выходом глотал…

Андрей пожал плечами: никаких таблеток он у Лени не видел, да и какое это могло иметь значение теперь?

— Ну ладно, иди, — сказал директор. — Назарову передай, чтобы бюллетень в бухгалтерию прислал… а то мы ему по больничному не заплатим.

На следующий день Андрей отправился в больницу, сказав дома, что идет на тренировку. Мать до сих пор про несчастный случай не знала, говорить ей про Леню было никак нельзя…

Выйдя из автобуса, Андрей долго плутал: больница пряталась в парке, за литой чугунной решеткой, нигде не было указателя, что вход надо искать в проулке, совсем с другой стороны.

В вестибюле, похожем на школьный тем, что его освещали белые плафоны, спускавшиеся на длинных нитях с потолка, к Андрею подошла женщина в белом халате.

— Мальчик, тебе кого? Маму?

— Нет, я к Лене Назарову, из цирка.

— Знаю, знаю, а кем ты ему приходишься?

— Я тоже из цирка.

— И ты из цирка? — ахнула женщина. — Здоровья вам для зевак не жалко, — осуждающе покачав головой, она направилась по старому, покрытому трещинами кафельному полу к окошечку, где выдавали халаты.

Андрей поплелся следом за ней, страдая вновь, каждый раз, когда сталкивался с людьми, которые не принимали цирк то ли из-за разъездов, как мама, то ли из-за риска, как эта незнакомая санитарка… Разве объяснишь ей, что и в риске есть наслаждение, счастье, которое приходит к прыгуну, если ему удается победить страх, выполнить сложный, еще вчера казавшийся недоступным прыжок.

Получив халат, Андрей поднялся на третий этаж. Медленно, нарочно оттягивая мгновение встречи, побрел по коридору к палате, номер которой ему назвали внизу. Его смущало, что с Леней он никогда не разговаривал, вот так, один на один.

Неловко прижимая к груди кулек с яблоками, которые, вытащив из копилки олимпийский рубль, он купил в магазине у тети Зои, Андрей толкнул дверь палаты.

Леня, в длинном некрасивом халате, худой, нескладный, читал на постели энциклопедию «Цирк».

— Как ты меня нашел? — увидев Андрея, обрадовался он.

— Мне директор адрес дал.

— А наши, значит, уехали?

— Ага, Пал Палыч с Русланом в Орел, а Слава — в Москву, он в другой номер уходит…

— В другой номер? А свой номер ему, значит, не разрешили?

Леня медленно поднялся с постели, на лицо его снова легла печаль.

— Выйдем в коридор. — Андрей поплелся в коридор следом за Леней.

— Значит, не разрешили, — тихо повторил Леня, прикрыв дверь в палату. — Я тогда тоже в Орел не поеду…

— Ты что, совсем из цирка уйдешь? — изумился Андрей.

— Нет, просто домой поеду, может, в армию скорее заберут… а после армии жонглером работать буду… Я и сейчас пять предметов запросто бросаю, смотри…

Леня выхватил яблоки из кулька, который Андрей поставил на подоконнике, подбросил их в воздух, потом послал в полет одно, второе, третье, четвертое. Мелькая в руках, яблоки подлетали к потолку, прыгали в воздухе, не сталкиваясь, не перегоняя друг друга, словно кто-то дергал их за невидимые нити.

Из палат высыпали больные, они обступили Леню, улыбаясь, одобрительно кивали.

— Это что за цирк? — в коридор выбежала молоденькая медсестра. — Мы же с тобой, Назаров, договорились. Мячи отобрали, так он яблоки в ход пустил… Тебе сейчас жонглировать нельзя. Разве не понятно?

— Я не буду, я больше не буду, — довольный тем, что трюк получился, Леня спрятал яблоки в кулек.

— Все равно акробатом лучше, — тихо сказал Андрей. — И Володя после армии в «Икарийские» вернется, только «нижним».

— Нет уж, я к Пал Палычу больше не пойду, с ним настоящего номера не сделаешь. Для него главное денежки…

Андрей смотрел в окно, в парк. Там, набросив поверх халатов пальто, гуляли больные. Он понимал, что глупо уговаривать Леню вернуться в номер, пока не оформлен в него он сам. Но расставаться с ним было горько и обидно. Эх, как бы не этот нелепый случай, они бы еще целый год репетировали вместе.

— Директор просил передать, чтобы ты бюллетень сдал или прислал.

— Я сам принесу, меня же скоро выпишут.

— И еще он меня спрашивал, не глотал ли ты перед представлением таблетки.

— Это у меня после Ярославля, — вздохнув, сказал Леня. — Там манеж резиновый, когда на ноги после сальто приходишь, в голову сильно отдает.

— А почему ты к врачу не пошел?

— Боялся, что от работы отстранят. Я только в больнице про это сказал, чтобы на Славу акт не написали. Я же сам виноват.

15

Прошел год. Снова пришла осень, пожелтели листья на деревьях, стали длиннее ночи и короче дни. Андрей учился теперь в седьмом. О цирке он больше не думал, мечта остыла, забылась. От Руслана долго не было никаких вестей. Потом уж Андрей столкнулся на улице с тетей Зоей. Она получила от Руслана письмо и фотографию. Пригласила зайти — посмотреть.

— А там про меня ничего нет? — тихо спросил Андрей.

— Кажется, нет, там всего четыре строки, я сейчас покажу. — Тетя Зоя привела Андрея в квартиру, принесла конверт. Андрей дрожащими руками развернул сложенный вчетверо листок из ученической тетрадки в клеточку, пробежал глазами письмо.

«Здравствуйте, мама и папа! С приветом к вам Руслан. Мы живем в гостинице. Цирк тут красивый, город тоже. Я хожу в школу. Учителя здесь строгие, но меня, не ругают, потому что артист. Посылаю тебе приказ. Мы получили его вчера. Теперь мне будут платить зарплату, как всем. Пришли мне мои марки, я хочу здесь меняться с ребятами. Ну вот и все. Целую, Руслан».

Дочитав письмо, Андрей быстро заглянул в конверт и обнаружил там отпечатанный на машинке листок.

— Это приказ. Копия, — сказала тетя Зоя. — Да ты разденься, сядь.

Андрей впился глазами в текст:

«Приказ

по Всесоюзному объединению госцирков

№ 1879/к

10 ноября 197… года

Содержание: о Ткачуке Р. П.

Ткачука Р. П. зачислить учеником в номер «Икарийские игры» (п/р П. Зайцева) и с 01 ноября с. г. установить ему ученический оклад в размере 67 рублей в месяц. Суточные по положению.

Зам. управляющего Союзгосцирком».

Из конверта выпала фотография. Взглянув на нее, Андрей обомлел. На манеже вместе с Русланом был сфотографирован совсем незнакомый мальчишка.

— Кто это? — воскликнул Андрей.

— Мальчик, который с ним репетирует, — объяснила тетя Зоя.

Бросив на тумбочку фотографию, Андрей выскочил из квартиры. Теперь он понял все: и молчание Пал Палыча, и смущение тети Зои. Вместо него циркачи взяли в номер другого мальчишку.

В августе, перед самой школой, в дверь позвонили трижды. Андрей делал выписки из учебника по каратэ, который раздобыл на два дня Васюта, и на звонки не вышел. Двери открыла соседка, пустила кого-то в квартиру, сердито шаркая шлепанцами, ушла в свою комнату. Отбросив книжку, Андрей выскочил в коридор и увидел Руслана, красавчика с длинными волосами, в новеньком джинсовом костюме, совсем не похожего на робкого пятиклассника, которого Андрей два года назад привел за ручку на батут.

— Привет! А я в отпуск приехал, до двадцатого сентября! — Руслан смущенно улыбнулся.

Андрей пустил его в комнату.

— Ты почему не писал?

— Андрюха, я не мог. Времени совсем не было, сперва номер выпускали, потом за границу готовились. Я Наташке-то всего одно письмо послал. Ты не знаешь, с кем она теперь гуляет? У нее в классе кто-нибудь есть?

Андрей пожал плечами:

— Что я, за ней слежу?..

По лицу Руслана скользнула тень, но тут же губы его поползли в стороны, вспыхнув самодовольной улыбочкой.

— А я в Сочи с девочкой познакомился! У нее отец директор цирка… Фигурка — закачаешься. Хочешь, карточку покажу?

Андрей взглянул на фотографию. Девчонка была самая обыкновенная: пухленькие щечки, курносый нос — с Наташкой не сравнить.

— Пошли в кафе-мороженое сходим. У меня денег навалом.

— Я сегодня не могу, мне книгу про каратэ дали на один день…

— Ты что, всю книгу переписываешь?

— Нет, что успею…

— Зачем тебе каратэ, ты что, дурак? — усмехнулся Руслан.

— Тебе не надо, не учи… А ко мне теперь никто не надирается, даже десятиклассники… Здесь так и написано: полная неуязвимость против нескольких соперников.

— Хватит врать, покажи хоть один прием…

— По-настоящему нельзя, тебя в больницу увезут…

— Тогда просто так…

— Вот смотри — удар называется май-гери — ногой в челюсть противника. — Андрей скинул тапочки и ударил ею по стене выше головы так сильно, что в коридоре упал таз…

— Если тренироваться каждый день, стопа станет как камень…

— Босиком больно…

— Каратисты всегда босиком дерутся и в кимоно, это такая куртка и широкие штаны, хочешь покажу? — Андрей бросился к платяному шкафу, вытащил форму. Ему хотелось хоть чем-то продемонстрировать Руслану свое превосходство, показать, что, не попав в цирк, он не терял времени попусту, знает теперь приемы, о которых в классе никто из ребят и понятия не имеет.

— Андрюха, пошли погуляем, вечером приемы перепишешь…

Андрей молчал.

— Ты что, на меня обижаешься? — спросил Руслан. — Я же не виноват, что так вышло… Пал Палыч же хотел тебя взять, даже документы в главк послал, а потом ему этот Вадим подвернулся… Я за тебя стоял, а Пал Палыч ни в какую… У него на тебя зуб, из-за того что ты в гостиницу убежал Славку провожать…

— А почему он мне не сказал, я бы не ждал.

— Старик говорит, что часто вот так документы у ребят берет, на всякий случай…

— Ну ладно, пошли, — смягчился Андрей, подумав, что Руслан если и виноват, так только в том, что не написал… Повлиять на решение Зайцева он все равно бы не смог…

Руслан потащил Андрея в кафе-мороженое, что занимало весь первый этаж нового дома возле кино. В кармане у него оттопыривался толстый кошелек с отпускными, и ему не терпелось гульнуть, похвастаться своей самостоятельностью перед приятелем.

В кафе было пусто. В зале играл музыкальный автомат, который за пятак заводил любую мелодию, названную на клавишах, — только нажми.

Руслан усадил Андрея за столик, подозвал официантку, уверенным тоном сделал заказ: мороженое ассорти и по молочному коктейлю, вел он себя так, словно пировал в кафе каждый божий день.

Официантка, вежливо кивнув, отошла.

Руслан достал сигареты и, нырнув головой под стол, незаметно прикурил.

— Ты что, уже куришь? — спросил Андрей.

— Балуюсь. Меня Женька Соков в Сочи научил. У него отец в загранку ходил, жвачки привез — целый чемодан.

Руслан быстро сделал затяжку и спрятал сигарету в рукав: курить в кафе запрещалось. Дым тонкой змейкой выползал из-под стола.

— А ты уже много раз выступал? — спросил Андрей, ему не терпелось узнать, что же было в номере без него.

— Мы в мае выпускались, в Орле, потом в Сочи работали… Каждый день представление, а в выходные — по два.

— А на манеже страшно?

— Только первый раз, а потом ничего, как на соревнованиях, если только завалов нет…

— А трюки ты какие выучил? Все, что Леня делал?

— Я что, ишак? В Орле я еще ничего не умел — только то, что при тебе. Старик все время с Вадькой возился, хотел скорее выпуститься.

— А этот Вадик лучше меня? — упавшим голосом спросил Андрей.

— Дурачок какой-то, ни о чем не поговоришь… Просто старику понравилось, что у него волосы белые, а глаза голубые, как у ангелочка.

— А «нижний» у вас теперь кто?

— Кирилл, он раньше акробатом-прыгуном был. Он меня один раз чуть головой вниз не отправил, как Куприянов Леньку.

— Куприянов не виноват, — взорвался Андрей, — не знаешь — не говори…

— А Пал Палыч говорил, что комиссия его от работы отстранила.

— Я в больнице у Лени был — он сказал, что сам виноват, у него голова болела.

— Не злись, я же не знал. Пошли ко мне, — предложил он. — В пять девчонки придут, потанцуем.

— Какие девчонки?..

— Наташка, например…

Руслан подозрительно хихикнул, словно догадывался, что Андрей по-прежнему к ней неравнодушен…

— Посидим лучше тут, — попросил Андрей. Ему хотелось побыть с Русланом наедине, побольше узнать про цирк, но вытягивать у него подробности приходилось клещами. Вместо цирка он все время говорил о девчонках или о вещах, которые мечтает купить, когда поедет за границу…

— На следующий год мы на Венгрию стоим, Пал Палыч одной секретарше из Румынии шубу привез — так что шансы есть.

— А во Францию вы поедете, как Леня с Володей?

— Не знаю. В капстрану — конкуренция. Ну идем же ко мне, уже полпятого.

Андрей колебался. Согласиться — значило пойти на то, что девчонки будут сравнивать его с Русланом, который за год набрался манер, мог поболтать про заграницу…

— Пошли, мне одному с ними скучно будет…

Девчонки уже поджидали Руслана возле подъезда, они нарядились как в театр — туфли на каблуках, кружевные кофточки, Андрей взглянул на свои кеды и вздохнул.

— Где это вы были? — с любопытством и смущением взглянув на Руслана, спросила Наташа. Видно, она не ожидала, что он за год так расцвел.

— В кафе, — небрежно похвастался Руслан.

Девчонки, пропустив ребят в подъезд, зашушукались, обсасывая косточки Руслану. Андрей уловил, что они обсуждают страшно важную вещь — идет Руслану новая прическа или не очень.

В квартире уже был накрыт стол: пирожные, лимонад. Тетя Зоя, усадив гостей, внесла в комнату хрустальную вазу с фруктами. Разговоры завертелись вокруг цирка. Руслан, немного рисуясь, рассказывал о своем житье-бытье.

— Я за это время четыре школы сменил. Сачковать — проще простого. Хоть неделю гуляй — учителя никаких справок не спрашивают… В крайнем случае контрамарку принесешь…

— А когда же уроки делать, вечером же представление? — спросила Наташа.

— Письменные в школе скатаешь, а устные как-нибудь. Все равно ниже четверки нам отметок не ставят.

— Ой, девчонки, я тоже в цирк хочу, — сверкнув окулярами, воскликнула Симочкина, подруга Наташки, удивительно ехидная и наблюдательная личность, которая почему-то всегда уделяла Андрею чуть больше внимания, чем ему бы хотелось.

Руслан включил магнитофон, который купил на гастролях.

Девчонки млели от восторга, наперебой приглашали Руслана танцевать. Андрей, с тоской поглядывая на танцующих, забился в дальний угол.

— Андрей, ты почему не танцуешь? — спросила Симочкина, подсев поближе.

— Я в кедах…

— Ну и что?.. Может, ты танцевать не умеешь? — Лидка пытливо глянула на Андрея поверх очков. — Смотри, как Руслан танцует.

Андрей почувствовал, как к лицу хлынула кровь. Теперь он уже не существовал для девчонок сам по себе, был для них только тенью Руслана, неудачником, не сумевшим себя показать, зацепиться в цирке. Если и сказать всем, что способности тут ни при чем, что его просто-напросто обманул Пал Палыч — кто в это поверит?

— Ну, что же ты молчишь? — виновато улыбнулась Лидка. — Пошли…

Андрей нехотя выполз на середину, станцевал с Симочкиной медленный танец. Он понимал, что та ставит ему в пример Руслана не со зла, но ее внимание, назойливое, требовательное, и в школе, и здесь раздражало, не давало дышать вольно, носиться, дурачиться, делать что захочется. Вот если бы на ее месте была Наташка, но Наташку никто, кроме Руслана, теперь не волновал.

На следующий танец Андрей попытался пригласить Наташу, но та вдруг отказалась:

— Ой, Андрюха, прости, я больше не могу. — Наташа вытерла платочком лоб и взяла со стола стакан с лимонадом, изобразив на лице полное бессилие.

Андрей, покраснев, снова забился в угол.

Симочкина, которая пристально следила за его действиями, снисходительно улыбнулась.

Тут из кухни появился Руслан и пригласил Наташу. И та, немножко поломавшись для приличия, пошла с ним танцевать.

Андрей выскочил в коридор, спрятался в маленькой комнатке, где валялись журналы мод, которые Руслан привез матери из поездки, потом, не прощаясь ни с кем, ушел. Проходя по коридору, он заметил, как Наташа, затащив Руслана на кухню, дарила ему свою фотографию. Тот небрежно повертел подарок в руках и засунул в нагрудный карман, где лежало фото девчонки из Сочи.

16

До конца отпуска Руслан так больше и не зашел. Один раз, правда, звонил, приглашал в кино смотреть кинокомедию «Не упускай из виду», но Андрей, зная, что третьей будет Наташа, отказался.

Начались занятия. Жизнь завертелась, потекла своим чередом. Однажды, в конце сентября, когда Андрей дежурил по классу, к нему, тяжело дыша, ворвался Васюта:

— Андрюха, тебя там какой-то мужик ищет. Из цирка.

— Сейчас кто-то получит! — Андрей схватил тряпку, намереваясь запустить ею в Васюту. Он решил, что Васюта смеется над ним, пытается разыграть…

— Я серьезно, — пятясь к двери, пропыхтел Васюта. — Он в шляпе и с чемоданом, в окно посмотри…

Андрей подошел к окну. По дорожке перед школой прогуливался Слава.

— А что ему надо?

— Не знаю. Он не сказал.

Андрей положил на место тряпку, вымыл руки, все еще раздумывая, спускаться вниз или нет. Если бы Слава пришел к нему домой, а встречаться тут на глазах у всего класса…

Тут прозвенел звонок. После уроков, выйдя из школы, Андрей столкнулся со Славой.

— Привет! Что это ты от меня бегаешь? В окно выглянул, а не вышел.

— Я не мог, я дежурил, а потом — звонок…

— А я вот за тобой специально приехал. У меня теперь свой номер будет — батут с «Икарийскими».

Андрей опустил голову.

— Ну что молчишь? Хочешь со мной работать?

Андрей вяло помотал головой и медленно пошел к автобусной остановке.

— Это почему? — удивился Слава. — Ты же так рвался в цирк.

— Теперь не хочу, — вздохнув, сказал Андрей.

— Нет уж, друг, так не пойдет, — огорчился Слава, — объясни все по-человечески. Давай-ка в столовую зайдем, я с утра ничего не ел — прямо с поезда к тебе.

Андрей поплелся за Славой в столовую, стараясь держаться от него чуть поодаль, чтобы потом в классе не было расспросов.

— Займи столик, — попросил Слава, — а я пока что-нибудь там возьму.

Андрей высмотрел свободный столик, опустился на стул, но тут же вскочил и пересел в другое место, подальше от окна. На улице возле столовой торчал Васюта, делая вид, что читает наклеенную на щит газету. Он, видно, заметил, как Андрей ушел из школы с циркачом, и теперь хотел знать, что же будет дальше.

Слава принес на подносе два обеда: первое, второе, третье, потом снял плащ и, повесив его на спинку стула, сказал:

— Ну, давай, подкрепляйся…

— Я не хочу, я дома поем.

— Тогда хоть киселя попей. Что тут у тебя стряслось? Я сперва думал, что ты у Зайцева. Он уже на тебя документы в главк заслал, а потом вдруг дал отбой.

— Он другого взял, Вадика.

— А ты откуда знаешь? Зайцев написал?

— Никто мне не писал! Я сам догадался, когда фотографию увидел. Руслан матери прислал.

— Да, нехорошо получилось.

— А вы всегда так делаете! Зовете двоих, а берете одного.

— Ну я, положим, в эти игры не играю. Зачем людей обманывать.

— А Пал Палыч документы с запасом собирает, мне Руслан сказал. И вообще, почему он злой, противный?.. Я думал, в цирке таких нет.

— Человек он, конечно, сложный, — вздохнув, сказал Слава. — Но не такой уж он плохой. Злодеи-то в природе редко встречаются. Гадости в основном друг другу хорошие люди делают. Только дай волю страстям.

Андрей посмотрел в окно. Васюта, сгорая от любопытства, продолжал наблюдение.

— А вы Васюте сказали, зачем я вам нужен?

— Нет, а что?

— Вы уедете, а надо мной снова смеяться будут.

— Ну теперь-то не будут. На тебя уже приказ есть. — Слава вытащил из кармана лист бумаги.

Это был точно такой же приказ, какой Андрей видел когда-то у Руслана дома.

— Ну что, доволен? — улыбнулся Слава.

Андрей опустил голову и тихо сказал:

— Я батут бросил.

— Как бросил? — не поверил Слава.

— Я уже год в секцию не хожу. Так вышло. Сперва тренер на меня обиделся, когда узнал, что я цирк больше люблю. А потом, когда Руслан уехал, ребята артистом дразнить стали.

Я теперь каратэ занимаюсь. Меня один парень из пионерлагеря устроил. Он может кулаком три кирпича разбить. Я скоро уже на желтый пояс буду сдавать…

— Желтый пояс? — переспросил Слава.

— Да, это все равно что разряд в акробатике, нужно знать приемы, пятьдесят раз отжаться на кулаках и двенадцать раз подтянуться… После желтого идет красный пояс, синий, коричневый и черный! Потом начинаются даны… В Японии один человек имеет десятый дан, он может тигра побороть…

— А ты кого же лупить собрался? — улыбнулся Слава.

— Каратист первый в драку не лезет. Каратэ — для самозащиты.

— От кого?

— Мало ли кто полезет…

— Целый год, целый год, — задумчиво проговорил Слава. — Ну хоть сальто ты сейчас сделать можешь?..

— Не знаю, — вздохнув, признался Андрей. — Почему вы мне не написали, я бы секцию не бросил.

Слава ничего не сказал. Мог ли он написать раньше? Вся зима и весна пролетели в бесконечных хождениях по коридорам главка, по тем самым кабинетам, по которым перед этим прошуршала бумага, два листка папиросной бумаги с жирным штампом «входящий № 457», — письмо руководителя номера «Икарийские игры» Пал Палыча Зайцева, проще — телега, но составленная умно, тонко: «нашедший признание у зрителей номер, плод многолетних усилий по разработке новых оригинальных трюков… оказался на грани развала в результате…»

На непосвященного вся эта писанина действовала безотказно. Только немногим было известно, что номер остался почти таким, каким Зайцев лет десять назад принял его у своего предшественника, ушедшего на пенсию артиста Чинкова. Что никаких оригинальных трюков Зайцев не искал и вводить не хотел… ссылаясь на то, что в главке этого все равно не оценят, ставку не прибавят, выполни ты хоть стойку на ушах — нет денег. Ему было непонятно, что кому-то может быть дорог номер, его сложность, зрелищность, безотносительно к зарплате… Его не смущало, что зрители могли понять, что им подсовывают халтуру, «дневной» облегченный вариант, который Зайцев постепенно перенес и на вечернее представление; все, что осталось в номере, — это два-три сложных трюка, которые другие группы делали «с колес» в комбинациях, не заостряя на них внимание зрителей.

А настоящая работа шла один-два раза в году — перед комиссиями, оттого показывать ее становилось день ото дня труднее. Но акты выходят один распрекраснее другого, их писали люди, а с людьми Зайцев умел находить общий язык.

Что же оставалось в этой ситуации ему? Спокойно сидеть за спиной Зайцева, ждать, пока он уйдет на пенсию? бороться за номер вопреки желанию руководителя? усложнять его за счет сольных трюков, не имея возможности сделать номер, который бы врезался в память цирка, как «Прометей» Волжанских?

— Не мог я, Андрюша, написать, пока мне номер не разрешили. Сам висел между небом и землей. Если бы мне Захарыч, друг отца, не помог — не видеть мне номера как своих ушей…

Они вышли на улицу… Васюта, скрываясь за спинами прохожих, шел следом. Андрей показал ему кулак…

Завтра Васюта мог разболтать в классе про встречу с циркачом, которая, конечно же, кончится ничем. Эх, если бы он мог знать, хотя бы месяц назад, что Слава приедет опять!..

— Твоя тетя в зале по-прежнему работает? — Слава нарушил унылое, безысходное молчание.

Андрей кивнул.

— Тогда поедем-ка в зал… Посмотрим, на что ты еще способен… Ну и сюрпризик ты мне приготовил.

Они сели на «тройку», прикатили в зал. Андрей, жадно озираясь по сторонам, прошел по коридору к раздевалке. Тут висела стенная газета «Икар», которую в секции начали выпускать уже после него. В газете шла речь о соревнованиях на первенство города, которые должны были начаться через неделю…

Не было сказано там только одного: кто же заменил теперь в секции Руслана, кто теперь ходил в лидерах?

— Ну где же твоя тетя?

— Она, наверное, на втором этаже, — оторвавшись от газеты, Андрей повел Славу вверх по лестнице, которая скрипела так же, как год назад, когда они поднимались сюда за дорожкой…

— Ну, наконец-то, — завидев Андрея, всплеснула руками тетя Зина. — Виктор Петрович сколько раз про тебя спрашивал, все горевал, что ты ушел. Только сегодня-то занятий нет…

— Я не в секцию, я просто так, попрыгать, очень надо, — объяснил Андрей.

— Сейчас там борцы, придется вам обождать, — растерянно сказала тетя Зина, вглядываясь в Славино лицо, видно пытаясь понять, кто он такой, что за пожар вдруг привел Андрея на батут…

— Это Слава, из цирка, — помните, он у вас дорожку брал?

— Ах, как же, помню, помню, — обрадовалась тетя Зина. — Вы что же, за Андрюшей приехали?..

Слава тоже улыбнулся, хотел что-то сказать, но Андрей заговорил первым:

— Да нет, мы просто так, только маме не говорите…

Андрей провел Славу в зал. Борцы, тяжело дыша, нудно возились на старом ковре, пытаясь уложить друг друга на лопатки. После каратэ, страстной игры с выкриками и легкими мгновенными перемещениями, классическая борьба казалась скучной и допотопной.

— Ты зачем тете натемнил? — спросил Слава. — Сказал бы, что есть приказ. Неловко вышло…

— А зачем ей знать? Вдруг у меня ничего не получится… — тихо сказал Андрей и поежился, чувствуя, как по спине побежали мурашки. Никогда еще у него не случалось такого перерыва в тренировках, как теперь…

Спустя полчаса борцы наконец удалились в душ. Андрей быстро закрыл дверь на ножку стула, выкатил на середину зала батут, разложил его, подтащил для страховки маты…

— Разомнись, разомнись как следует, — сказал Слава, он волновался не меньше Андрея, поминутно вытирал платком пот со лба, но плаща почему-то не снимал, видно, забыл про него.

Андрей попрыгал, поотжимался от пола, стараясь дышать глубоко, чтобы унять бешено прыгающее в груди сердце.

— А дорожка здесь есть? — спросил Слава.

— Наверно, вон там, в углу.

Слава быстро скинул плащ, пиджак, разложил на полу акробатическую дорожку, ту самую, из-за которой год назад он пришел в зал.

— А ну-ка, сделай заднее сальто с места, я поставлю упор.

Андрей сделал глубокий-преглубокий вдох, подпрыгнул, что есть силы рванул колени к подбородку и, едва коснувшись спиной Славиной руки, ударился ногами в дорожку.

— Немного недокрутил, а ну-ка еще разок, — скомандовал Слава.

Андрей совершил сальто еще раз, выше и чище, потом с первого захода показал рондат, флик-фляк — акробатические прыжки, которые последний раз исполнял год назад в день Славиного отъезда.

— Неплохо, совсем неплохо, — тотчас повеселев, сказал Слава. — А теперь на батут…

Андрей взялся за раму, запрыгнул на сетку, посмотрел вниз. Слава, сложив руки на груди, ждал.

Андрей, затаив дыхание, качнул сетку, выпрыгнул вверх, на мгновение повиснув в воздухе, выкрутил сальто. Тело, еще неуклюжее, отвыкшее от трюков, все же подчинялось ему.

17

Будильник звонил долго, требовательно-нудно. За окном медленно светало. Моросил дождь. Андрей спрятал голову под подушку и отвернулся к стене. Вот уже два месяца он жил у Славы, в Москве. Утром, как все ребята, ходил в школу, потом обедал, обычно в столовой, и к четырем приезжал на Измайловский бульвар, в цирковую студию, где Слава создавал свой номер. Впрочем, номера еще никакого не было: ни партнеров, ни своего реквизита.

— Андрей, ты что, оглох? — Слава быстро подошел к тумбочке и нажал на будильник сам. — А ну-ка вставай!

— Слав! Еще рано, я поспать хочу…

— Вставай, вставай. Ты же сам просил разбудить пораньше.

Андрей вспомнил, что сегодня его класс дежурит по школе, вылез из-под одеяла, потянулся. Опаздывать было нельзя: в новой школе про цирк он никому не сказал, и никакие поблажки на него не распространялись.

— Ты что будешь пить — чай или кофе? — спросил Слава. Он уже оделся и готовил на кухне завтрак.

— Чай, — крикнул Андрей и, выжав стойку, пошел на руках в коридор, где под самым потолком была подвешена перекладина.

Уцепившись за нее, он немного повисел, почти касаясь ногами пола, легко взял угол и начал выжиматься: раз, два, три… После шестого счета угол пришлось опустить, но Андрей продолжал счет, теперь уже без угла: семь, восемь, девять…

— Сколько раз? — выглянув в коридор, спросил Слава.

— Двенадцать, — гордо выкрикнул Андрей.

— Маловато.

— Почему маловато? Я, когда приехал, девять раз отжаться не мог.

— А теперь подержи копфштейн и быстренько умываться…

Андрей подвинул коврик на середину комнаты, встал в стойку на голове. Из всего того, чему научил его Слава за два месяца, копфштейн нравился ему меньше всего. На голове больше минуты устоять было трудно, начинала ныть шея, руки, вместо того чтобы держать баланс, опускались на пол. В номере, по замыслам Славы, ему предстояло выполнять один сложный трюк — копфштейн на ступне «нижнего», но до этого было еще далеко. Слава ждал терпеливо, когда трюк придет сам собою, не торопил, не понукал, не грозил отправить домой, хотя перерыв, который случился у Андрея в акробатике, нет-нет да и напоминал о себе.

Здесь в Москве они жили со Славой на короткой ноге, почти как родственники. Андрей вел хозяйство, стоял в очередях, носил в прачечную белье, убирал квартиру, которая была запущенной, необжитой, — когда был жив отец, в прошлом знаменитый акробат, Слава обычно останавливался у родителей. Стряпали они сообща, а больше кочевали по столовым: времени никак не хватало. Андрея донимали уроки: учиться в здешней школе оказалось труднее, учителя были строже, да и ребят толковых тут хватало, приходилось тянуться. А Слава после репетиций отправлялся в главк, ездил на завод, который должен был изготовить реквизит, вечерами торчал в цирке да в гостинице — искал партнеров… Задуманный им номер был непривычен: «нижний» тут должен был уметь и антипод, то есть подбрасывать мальчика, как в простых «Икарийских», и прыгать на батуте… Новизна эта отпугивала, рисковать никто не хотел: как знать, будет ли толк из этой затеи.

— Сегодня на репетиции будет сюрприз, — загадочно улыбнувшись, сообщил Слава, когда они сели завтракать.

— Ты что, мальчика нашел?

— Нет, пока только «нижнего». Его зовут Коля Зеленков, он раньше уже в «Икарийских» работал…

— А он добрый или злой, как Пал Палыч?

— Да парень веселый, он тебе понравится…

Днем, войдя в студию, Андрей сразу заметил новое лицо. Рядом с вахтером в кресле под пальмой дремал над газетой высокий неуклюжий парень.

Андрей отворил дверь в раздевалку, разделся, побежал в тренировочный зал, где в самом углу были свалены в кучу мягкие кожаные маты и хранилась одна-единственная подушка, которую Слава раздобыл в старом цирке на Цветном бульваре. В зале было прохладно, через открытую фрамугу дул ветерок, чуть покачивая свисавшие с потолка кольца.

Андрей, дернув за веревку, захлопнул форточку, немного размялся у гимнастической стенки, и тут в зал вошел парень, которого он видел при входе.

— Так ты и есть Андрей? — смущенно улыбнувшись, спросил незнакомец. Теперь он был в тапочках и тренировочном костюме.

— Я, — Андрей растерянно кивнул.

— Меня зовут Коля, я с вами буду работать.

— Вы? — удивленно воскликнул Андрей. В форме парень был нескладен и некрасив и еще меньше походил на акробата.

— Что, уже познакомились? — вбежав в зал, спросил Слава. — Тогда сразу начнем…

Уложив новичка на подушку, он заставил Андрея запрыгнуть к нему на ступни, сделать суплесс, другой… Потом Андрей по Славиной команде выкрутил с новичком сальто и, спрыгнув на пол, поморщился. Ноги у Коли были неловкие, как костыли.

— Ты чего? — спросил Слава. — А ну-ка попробуем со мной.

Вздохнув, Андрей вернулся в «седло», выкрутил сальто.

Слава поймал его мягко, совсем незаметно, но потом снова отдал место на подушке Коле…

— Слав, я устал, можно я пока на голове постою?

— Ну хорошо, только недолго, — Слава кивнул, но незаметно от Коли покачал головой, догадавшись, что Андрей просто-напросто дурит: обычно на репетиции они работали на подушке полчаса, а с паузами и час.

Андрей удрал к роялю, расстелив мат, стал репетировать копфштейн. Его злило, что Слава не замечает, что новичок нескладен, неуклюж, говорит с ним так, словно все уже решено, совсем не думая о том, как тот будет смотреться в манеже со своими длинными чуть ли не до колен руками, нужными разве что регулировщику уличного движения или боксеру в дальнем бою, но совсем не акробату. Еще труднее было представить новичка на батуте.

Вечером за чаем Слава спросил:

— Ты чего сегодня капризничал? Колю обидел.

— Да ну его, он бросать совсем не может, а говорит, что в «Икарийских» работал…

— Научится. «Нижним»-то он никогда не был, только в сетке в плечи ловил.

— Зачем ты тогда его взял, он же совсем не подходит…

— У Коли характер хороший, для группового номера — это главное…

Не допив чай, Андрей ушел в комнату. Единственно, что могло теперь его спасти, — эточетвертый партнер, мальчишка, который стал бы работать с Колей, взял бы на себя труд привыкать к его длинным, костлявым ногам. Но Слава искал «верхнего» вяло, почти не ходил по залам, не хотел выбирать никого и в секции батута при МГУ, где некоторые прыгали на батуте не хуже Андрея.

Спустя три дня вечером, когда Андрей грыз карандаш, пытаясь решить задачку по физике, в кухне что-то звякнуло. Через секунду оттуда прилетел Славин вскрик:

— Андрюха! Это не твои друзья стекло разбили?

Андрей, не одеваясь, выскочил на улицу. Было уже темно, покачиваясь на ветру, тускло светили фонари. Через пустырь к школе со всех ног улепетывал мальчуган, маленький пятиклашка. Андрей настиг его в тот самый момент, когда он пытался выбросить в кусты самодельное ружье. Духовушка была сделана из железной трубки и велосипедного насоса, только приклад был настоящий.

— Ты что, озверел, по окнам палить? — спросил Андрей, завершив осмотр ружья.

— Я не знал, мы раньше только пластилином стреляли, а сегодня Женька шарик от подшипника принес, — всхлипывая, оправдывался мальчишка. Он был одет в старый тренировочный костюм и пиджачок с чужого плеча, с круглым импортным значком. Глазки его беспокойно бегали по сторонам.

— Где живешь? — строго спросил Андрей.

— Я больше не буду, — стараясь привлечь внимание прохожих, мальчишка громко заревел.

Андрей, озлившись, поволок его к парадной, из которой уже появился Слава.

— Это он стрелял, из самодельного ружья.

— Вот как? — удивился Слава. — А как тебя зовут?

— Леша, — сквозь слезы промычал пацан.

— Где твоя квартира?

Мальчишка заревел еще громче.

— Что ты орешь как припадочный? — возмутился Андрей.

— Меня отец изобьет…

— А что же ты нам со стеклом делать прикажешь? — спросил Слава, кивнув на окно:

— Ну ладно, пошли, поговорим, — Слава подтолкнул мальчишку к подъезду.

В квартире пацан вдруг затих, его внимание привлекла стоящая в коридоре на полу низкая подушка.

— А это что?

— Это подушка, или тринка, — объяснил Андрей.

— Какая это подушка, она же деревянная, — усмехнулся мальчишка и постучал по тринке сбоку, там, где не было обивки.

— Это реквизит, — засмеялся Слава. — Ты в цирке никогда такую штуку не видел?

— А вы что, циркачи? — удивился мальчишка, недоверчиво разглядывая Андрея.

— Цирковые, — поправил Слава. — Ты номер «Икарийские игры» когда-нибудь видел?

— Нет, но я тоже акробатикой занимаюсь.

— Акробатикой? — переспросил Андрей. Ему показалось, что акробатику мальчишка придумал, чтобы выйти сухим из воды…

— Могу стойку сделать…

Мальчишка быстро стянул ботинки, подошел к коврику и легко вышел в стойку на руках.

— А что ты еще умеешь? — заинтересовался Слава.

— Могу заднее сальто, с разбега переднее.

— Ты в каком сейчас классе?

— В пятом.

— Ну, а в цирк сходить хочешь?

— Хочу!

— Завтра приходи сюда в три, поедем на представление.

— А вы не шутите? — недоверчиво нахмурил брови мальчишка. Он никак не мог понять, отчего вместо того, чтобы требовать деньги за стекло, его приглашают в цирк.

18

Большая стрелка будильника, обогнав маленькую, коснулась верхней дужки тройки и стала сползать все ниже и ниже… Андрею же казалось, что она ползет вверх: он стоял на голове уже целых пять минут, репетировал надоевший ему, но почему-то нужный Славе для нового номера копфштейн. За окном шел на убыль первый день зимы, редкие снежинки, едва долетев до земли, тонули в лужах.

В замочной скважине звякнул ключ, вошел Слава. Андрей рывком вернулся с головы на ноги, выглянул в коридор.

— Где же ты был? Мы теперь в столовую не успеем.

— Ничего, в цирке перекусим. Я на заводе был. Заказ наш готов: и высокие подушки, и батут…

— Давно пора… Кто говорил — через четыре месяца будем на манеже? Уже два прошло…

— Теперь все от нас зависит. Второго «верхнего» нужно срочно искать. Леша еще не приходил?

— Ты что, его в номер хочешь взять? — удивился Андрей.

— Надо посмотреть…

— Он тебе в цирке устроит…

— А мне он почему-то приглянулся…

Андрей пожал плечами. Симпатия, которая возникла у руководителя к Леше, показалась ему несерьезной. Все, что умел этот пацан, так лихо стреляющий по окнам, — это стоять на руках. А сможет ли он выполнить сальто? арабское колесо?

Пока Слава переодевался, менял костюм с галстуком на джинсы, Андрей выскочил на лестницу выбросить мусор и увидел Лешу. Поджав колени к подбородку, он сидел на ступеньках.

— Ты что тут сидишь? Позвонить не можешь?

— Я лучше тут подожду.

— Смотри-ка, стеснительный, а стекла бьешь, — Андрей сердито подтолкнул Лешу к двери и вдруг заметил у него на плече спортивную сумку.

— Ты что, прямо из школы?

— Нет, там у меня форма. Я дома сказал, что на акробатику иду. Меня бы в цирк не пустили — я сегодня пару схватил…

— Выходит, ты еще и двоечник?

— Ага, все в сборе, — на площадку выглянул Слава.

— Все, — без энтузиазма кивнул Андрей.

— Это что, твой отец? — шепотом спросил Леша, когда Слава снова скрылся в квартире.

— Ты что? Он же молодой.

— Значит, брат.

— Нет, просто партнер по номеру, учитель…

— А я думал — отец, — Леша печально вздохнул.

Всю дорогу до цирка он был немногословен, стал вдруг серьезным, вслушивался в непонятные разговоры про реквизит и костюмы, удивленно таращил глаза, когда Андрей обращался к Славе на «ты».

К цирку уже стекались зрители, они поднимались по ступеням к главному подъезду мимо висящих на столбах фонарей, за которые цеплялись снежинки, не живущие на асфальте дольше секунды.

Слава повернулся к служебному входу, где стояли елочкой автомашины, скрылся на мгновение за дверью, охраняемой вахтершей, и вынес контрамарки. Два листочка бумаги, по которым можно было бесплатно пройти в фойе, где сверкали огромные зеркала и билетерши в красных костюмах с золотыми пуговицами, улыбаясь, торговали программками.

В директорскую ложу вела узкая лестница и скромный, без всяких зеркал, коридор, по которому разлетались нестройные звуки духовых инструментов: где-то совсем рядом готовился к представлению оркестр.

Здесь еще не было ни души, и Леша повел себя как хозяин, со всех ног пустился занимать места у барьера, но Слава его остановил: в пропуске значился четвертый, самый последний ряд.

Цирк быстро наполнялся людьми. Манеж, едва освещенный, слившийся с залом, вдруг вспыхнул ярким огнем, показав зрителям и роскошный ковер, и барьер, очертивший волшебный круг, который точно линза стягивал отовсюду лучи прожекторов. Рядом с ложей, в оркестре, появился дирижер, седой мужчина в золотых очках. Постукивая палочкой по пюпитру, он пригласил музыкантов занять свои места.

Потом свет погас, грянула музыка, высоко-высоко на куполе вспыхнуло яркое, как солнце, желтое пятно, луч прожектора скользнул вниз и осветил инспектора манежа в черном фраке — представление началось.

Первыми выступали акробаты-прыгуны. Завидев их, Леша тотчас залез с ногами на кресло. Андрей схватил его за рукав:

— Слезь, ты что, маленький?

— Мне не видно, — Леша кивнул на женщину с высокой прической.

— Давай поменяемся, — Андрей уступил Леше свое место, но тот все равно смотрел номер стоя, зачем-то объявляя на всю ложу громким шепотом название прыжков.

— Смотри, арабское сальто, а это рондат.

— Тише, а то нас отсюда попросят! — сердито шепнул Андрей.

Прыгуны под аплодисменты скрылись за кулисами. Оркестр заиграл быструю легкую мелодию, и на манеж выскочили трое ребят. Андрей тотчас узнал среди них белобрысого мальчишку, который крутил сальто на высокой подушке. Кроме него в номере еще двое «верхних». Один — маленький, смуглый, как цыганенок, второй, повыше ростом и постарше, чем-то напомнил Володю той поры, когда Пал Палыч возил номер во Францию. Таким он был снят на фотографии, висевшей теперь у Славы над письменным столом.

Затем на манеж вышли мужчины в великолепных белых костюмах. Сам Куликов шел чуть впереди, он был еще совсем не стар для руководителя номера, о котором среди цирковых знают все.

И вот уже «нижние» легли на подушки, мальчишки показали первые, стартовые, самые простые трюки: сальто в «седло», мельницу. Все это Андрей умел уже делать и сам, но никогда не пробовал работать синхронно, а мальчишки Куликова повторяли движения друг друга, как чечеточники на сцене, ни малейшего отклонения ни в рисунке трюков, ни в темпе глазом уловить было нельзя.

Потом работа пошла посложнее. Андрей с трудом теперь улавливал в фейерверке трюков те, которые мог бы повторить сам… Сальто назад из ног в ноги он делал пока с лонжей, о таком же сальто вперед можно было только мечтать, хотя никто из зрителей не догадывался, что сделать его в несколько раз сложнее. А в самом финале шел удивительный трюк — двойная выпрыжка, или сальто с приходом на одну ногу.

— Здорово! — восхищенно прошептал Леша. — Я так тоже хочу…

— Все хотят, — снисходительно усмехнулся Андрей.

— А ты что-нибудь из этого делать можешь?..

— У нас же совсем другой номер: «Икарийские» с батутом. — Андрей ответил уклончиво, пускаться в откровение, ронять себя перед Лешей ему не хотелось.

В перерыве Слава предложил сходить за кулисы. Они снова спустились в фойе, наполненное нарядно одетой, говорливой публикой, пробрались через толпу к зеленому занавесу, который отделял зрителей от закулисной части, поднялись на второй этаж. Здесь оказались гардеробные, а широкий коридор артисты использовали как репетиционный зал.

На паркетном полу лежал войлочный мат, возле него стояла подушка — главный и основной реквизит икарийцев.

— Слав! А где тут Куликовы? — сгорая от нетерпения, спросил Андрей.

Тут дверь одной из гардеробных распахнулась. В коридор вышел невысокий блондин в темно-синем спортивном костюме, делавшем его похожим на тренера. Это и был Куликов. Узнав Славу, он расплылся в улыбке:

— На горизонте конкурирующая фирма. Ну как?

— Как обычно вне конкуренции.

— Вы на вечернее представление оставайтесь, — немного смущенный похвалой, предложил Куликов. — Мы сегодня новый трюк выпустим: пять двойных в темп, если Виталя не подведет.

Куликов погладил по голове белобрысого мальчишку, который, выскочив из гардеробной, замер, рассматривая Андрея с Лешей. Мальчишка был совсем невелик и обыкновенен, невозможно было поверить, что рекордные трюки, поразившие Андрея, исполнял именно он.

— Только больше не бегай, отдохни. — Куликов засунул руку Витале под футболку, покачал головой — Смотри-ка, под мышкой у тебя яйцо сварить можно.

Из гардеробной высыпали остальные икарийцы. Чтобы не испачкать костюмы до вечернего представления, они переоделись. Мальчишки были теперь в старых рейтузах, которые из белых уже превратились в серые, мужчины разгуливали по коридору в таких же костюмах, как Куликов.

— А это кто, ваш новый «верхний»? — спросил Куликов, взглянув на Андрея.

— Я не новенький, я уже два месяца, — обиделся Андрей.

Куликов почему-то засмеялся и вдруг заметил Лешу. Он уже успел удрать к подушке и разговаривал с куликовскими мальчишками.

— Ишь, шустрый какой!

— Да вот мальчишка подвернулся, надо посмотреть, вдруг подойдет… — объяснил Слава.

Тем временем у подушки перешли к показу. Виталик попросил «нижнего», стройного черноволосого парня, лечь на подушку и специально для Леши выкрутил сальто в «седло». Леша попросил повторить трюк, а потом подбежал к Славе.

— А можно, я тоже попробую?

— Ты что, перегрелся? — изумился Андрей, вспомнив, что он сделал сальто в «седло» только на пятой репетиции, после того, как выучил суплесс.

— Я быстро, у меня же форма с собой есть, — Леша начал раздеваться.

— Человек рвется в бой, — рассмеялся Куликов. — Дорогу молодым талантам!

Леша тем временем снял брюки, пиджак и, нацепив чешки, рванулся к подушке.

— Э, брат, так не пойдет, — схватил его за руку Куликов. — Если Куприянов не против, мы тебе по всем правилам проверочку устроим.

Куликов приказал принести из гардеробной акробатическую дорожку, мальчишки тотчас расстелили ее по коридору. Леша разбежался и сделал переднее сальто, потом рондат.

— Так, — удовлетворенно кивнул Куликов. — Прыгать ты умеешь. Ну а стоечку руки в руки когда-нибудь делал?

Леша кивнул. Куликов опустился на колено и, легко подбросив Лешу в воздух, вывел его в стойку на вытянутых руках.

— Способный кадр! — похвалил Куликов. — Носочки тяни, носочки… Берите, а то мы его у вас украдем.

Спрыгнув на пол, Леша опять бросился к подушке.

— Теперь я сальто сделать хочу, вон на той штуке.

— Ребята, попассируйте, я попробую бросить этого Дон-Кихота, — весело крикнул Куликов.

Мальчишки встали на страховку. Леша уже карабкался по ногам.

— Ты куда полез, верхолаз? — засмеялся Куликов. — А ну-ка, ребятишки, подсадите его.

Лешу подбросили в «седло», он тут же завалился на бок, чуть не полетел вниз, но мальчишки усадили его обратно.

— Ну, брат, так не пойдет! — сказал Куликов. — Тебя что же, на стуле сидеть не учили? Выпрями спинку, смотреть вперед. Сейчас я тебя подброшу. Почувствуешь толчок, сразу крутись… Алле гоп!..

Куликов рывком выпрямил ноги, Леша взлетел под потолок и, выкрутив сальто, прилетел обратно на ступни.

— Смотри, сделал, сделал, — воскликнул Андрей. — Слав! Давай его возьмем.

19

На следующий день Леша отыскал Андрея в школе, притащился прямо в класс на большой перемене, когда Андрей впопыхах зубрил историю.

— Ты что? — спросил Андрей.

— Дело есть… Я сегодня не приду, — уныло сообщил Леша, когда они вышли в коридор.

— Почему?

— Меня мать не пускает. Она меня вчера отлупила за то, что я в цирк ходил…

— Не надо было язык распускать…

— Вы же сами сказали — спроси разрешение…

Вечером Андрей лежал на диване с книгой в руках. Но строчки сливались, голова клонилась ко сну.

На репетиции он разучивал новый трюк — заднее сальто из ног в ноги, впервые выполнил его без лонжи и ужасно устал. Слава смотрел телевизор.

Часов в восемь в самый разгар фильма в дверь кто-то позвонил.

— А вот и Леша, — Слава встал быстро — что Андрею не понравилось, — вышел в коридор, впустил в квартиру Лешу. Видок у того был помятый: куртка нараспашку, шапка — набекрень. Одно ее ухо стояло торчком, второе — свисало набок.

— Ну что там у тебя случилось? Почему мать против цирка? — спросил Слава, помогая Леше снять куртку.

— Это она из-за классной. Меня Зинаида сегодня снова к директору водила. Ух, гадина, я ж его не бил, не бил, он сам на пол упал…

— Тихо, тихо, — перебил его Слава. — Говори по существу, кого ты там ударил?

— Кольку Малинина, но я ж его не бил, просто показал, как пистолет выбивать, я этот прием в кино видел. А он на пол лег и стал кататься, как припадочный.

— Ты бы объяснил, что показывал прием, — посоветовал Андрей.

— Ей разве объяснишь, она все время шипит, как змея…

Леша разволновался, выкрикивая слова, с трудом связывал их друг с другом.

— На учительницу-то не больно нападай, — перебил его Слава. — Если хочешь работать в цирке, фокусы в школе кончай. По будним дням в три чтоб был у меня как штык…

— А сейчас прорепетировать нельзя? — вытерев рукавом слезы, спросил Леша. — Я тапочки принес. — Быстро втянув в себя живот, он извлек из-под ремня чешки.

— Какая же дома репетиция?

— А эта штука тогда зачем? — Леша показал на подушку.

— Это для разминки, приходи завтра, поедем в студию…

— А вы с моей мамкой поговорите, а то меня снова не пустят…

— Когда?

— Хоть сейчас, пока папани дома нет…

— Может, лучше при отце? — предположил Слава.

— Нет, не надо, — Леша опустил голову. Объяснять, почему разговор лучше пойдет без отца, ему явно не хотелось.

Слава быстро оделся. Андрей тоже вскочил с кушетки, надел ботинки, куртку, догнал их уже во дворе. На улице было белым-бело. Землю укутал первый снег.

Проходными дворами, закоулками Леша вывел их к двухэтажному особняку с облупившейся штукатуркой, с полуразвалившимся крыльцом.

Во дворе на лавочке под фонарем сидел, вернее, лежал пьяный мужчина. Волосы у него были растрепаны, шапка валялась на земле, а глаза неподвижно глядели в пространство.

— Это что за чучело? — усмехнулся Андрей.

Леша быстро прошмыгнул в подъезд. Здесь было мрачно и сыро, с потолка, тускло освещая обшарпанные стены, свисала электрическая лампочка.

Поднявшись на второй этаж, Леша повел гостей по бесконечному коридору и, приоткрыв одну из дверей, крикнул:

— Ма! К нам пришли!

В коридор вышла молодая женщина с башней из махрового полотенца на голове.

— Здравствуйте. Проходите, только об стены не испачкайтесь. У нас тут памятник архитектуры, восемнадцатый век. Все не ремонтируют, говорят, скоро под учреждение заберут…

Мать побежала на кухню, а Леша провел Славу с Андреем в комнату с высоченным потолком. Таким высоким, что около двери был надстроен второй этаж, на который вела деревянная лестница.

— Это антресоли, я там сплю, — перехватив Славин взгляд, объяснил Леша.

В эту секунду, хлопнув дверью, в комнату влетела Лешина мать.

— Что же, ирод, отца домой не взял? Соседи говорят, что он во дворе сидит… Правда?

Леша опустил голову.

— Вот ведь паршивец! Отца родного не признает… Вырастили на свою голову.

Лешина мать набросила на халат пальто…

— Вы уж извините. Я только мужа домой заберу, выпил он… А вы из милиции?

— Да нет, мы из цирка, — вздохнув, объяснил Слава. — Хотим вот Лешу учеником в номер взять…

— Да куда ему в цирк, — махнула рукой женщина. — Его не сегодня завтра в колонию заберут. Во вторник на комиссию в райисполком вызывают.

— В колонию? За что?

— Есть за что. Пусть сам расскажет…

— Что рассказывать? Что? Это все Зинаида придумала, — Леша зарыдал, уткнувшись носом в рукав пиджака.

20

На следующий день, спустившись в вестибюль школы, Андрей обнаружил Славу, который внимательно изучал расписание.

— Слав! Ты за мной?

— Да нет, хочу потолковать с Лешиной учительницей. Ты не знаешь, как ее отчество?.. Зинаида…

— Кажется, Зинаида Павловна, я сейчас узнаю. — Андрей побежал на третий этаж, где занимались пятые классы. О том, что придет в школу, Слава сказал еще вчера, но визит этот намечался в субботу, когда нет репетиции. Андрею вдруг показалось, что Слава печется о Леше куда больше, чем заботился год назад о нем…

Весело толкаясь, задирая друг друга, галдя, пятиклассники уже бежали вниз по лестнице в раздевалку. Остановив одного из них, рыжего, аккуратно одетого мальчишку, Андрей спросил:

— Ты из пятого «Б»?

— Да.

— А Носова не видел?

— Его Зинаида оставила, он сегодня пару схватил.

Андрей отыскал Лешин класс, осторожно приоткрыл дверь.

Леша, злой, заплаканный, сидел на первой парте у окна. Возле него стояла Зинаида Павловна, женщина лет сорока в костюме мышиного цвета.

— Пиши быстрее: загорелый, зарница… — поглядывая сквозь очки в тетрадку, диктовала учительница.

Леша, высунув от усердия язык, медленно водил ручкой по бумаге.

— Ты что же опять пишешь? Правило учил?

— Учил, чтобы проверить безударную, надо…

— Что надо проверить? Быстрее, быстрее, у тебя что, язык к нёбу прирос?

— Нужно, чтобы она под ударением…

— Наконец-то, — Зинаида Павловна усмехнулась. — В пятом классе, а двух слов связать не можешь. Пиши дальше… поклониться, предложить…

Она диктовала слова, стараясь исковеркать их так, чтобы труднее было понять, какую букву писать: покланиться, предлажить…

— Зинаида Павловна, я сегодня больше не могу, мне домой надо…

Леша привстал, учительница усадила его обратно.

— Работай, работай, а то потом родители твои скажут, что я с тобой дополнительно не занимаюсь…

— Мне сегодня на репетицию, в цирк…

— Какой еще цирк, не выдумывай…

Андрей бегом вернулся в вестибюль.

— Слав, забери Лешу, она его только мучает… и не верит, что ему на репетицию…

Слава поднялся на третий этаж, заглянул в класс.

— Вы ко мне? — бросив на него недоуменный взгляд, спросила Зинаида Павловна.

— Да, я из цирка, хотел бы с вами поговорить…

— Вот, а вы не верили, — Леша вскочил из-за стола, бросился к Славе.

— Носов, ты свободен, — вздохнув, сказала Зинаида Павловна.

Леша пулей вылетел в коридор.

— Ты что, слепой? — отскочив в сторону, спросил Андрей.

— Я за тапочками — быстро. Вы без меня не уезжайте…

Проводив взглядом Лешу, умчавшегося вниз через три ступеньки, Андрей приложил ухо к двери.

— Я очень уважаю вашу профессию, — говорила Зинаида Павловна. — Цирк поэтизирует человеческую красоту, силу, мужество. А ваш номер особенно романтичен — он воскрешает прекрасный миф об Икаре, его дерзновенный полет. Но поверьте, Носов никак вам не подходит. Это лживый, неуравновешенный ребенок, в коллективе ведет себя агрессивно, вчера ни с того ни с сего ударил товарища.

— Он хотел показать прием…

— Оправдываться он горазд. Рассудите сами, кому я должна верить? Малинин из приличной семьи, отец кандидат наук… А у Носова? Отец пьет; мать тоже выпивает, а нравы — мальчишку-то она родила в шестнадцать лет. Да и сейчас, говорят, погуливает. Это, конечно, слухи, но дыма без огня не бывает.

— Жалко мальчишку, — вздохнул Слава. — И в школе он вроде не нужен, и дома нелады…

— Да не жалейте вы его. Вы бы послушали, как он тут матерился, когда его из класса выгоняли.

— Ну и что же теперь с ним будет?

— Мы передали дело на комиссию исполкома. Родительский комитет просто бунтует. Носов разлагает нам нормальных детей.

— А когда комиссия?

— Завтра в семнадцать часов…

— Я хотел бы там быть.

— Это бессмысленно. Поверьте моему опыту: из Носова ничего путного не выйдет.

Андрею хотелось ворваться в класс, крикнуть что-нибудь обидное, защитить Лешу.

— И все же я должен быть на комиссии, — твердо сказал Слава и, не прощаясь, вышел в коридор. Андрей бросился к нему.

— Она же все врет, врет, что она понимает… А ты молчишь!

— Где надо, скажу… Похоже, тут решили от нашего Леши избавиться… Ну, это мы еще посмотрим — кто кого. — Слава положил руку Андрею на плечо.

Леша уже ждал их в вестибюле.

— Я форму взял. Меня мать до девяти отпустила.

— Ты что, тупой как валенок? Не можешь правило выучить? — спросил Андрей.

— Кто тупой? — обиделся Леша. — У меня раньше четверка стояла, когда у нас другая училка, была. А Зинаида мне сказать не дает, перебивает…

— Ладно выкручиваться! — не поверил Андрей.

— Я знаю, знаю, я учил, — покраснев от обиды, промычал Леша. — Хоть сейчас могу рассказать…

— Валяй! — кивнул Андрей. Он не сомневался, что Леша кривит душой, но тот вдруг и в самом деле выложил правописание безударных без запиночки, чего не мог вспомнить в классе.

21

На следующий день вместо репетиции Слава пошел в исполком. Здесь в небольшом зале и заседала комиссия по делам несовершеннолетних.

На лестничной площадке ожидали своей очереди приглашенные — дети с родителями, учителя… Время от времени двери зала приотворялись, и выкрикивали фамилии или номера школ.

Ни Леши, ни его матери тут не было. Зинаида Павловна стояла с молодой женщиной в милицейской форме.

— Это товарищ Куприянов из цирка, — фальшиво улыбнувшись, Зинаида Павловна представила Славу инспектору.

Андрей приотстал, отошел к окну.

— А кем вам Леша приходится? — с интересом взглянув на Славу, спросила инспектор.

— Я руководитель номера.

— Вы знаете, у нас это не принято, мы приглашаем только родственников, учителей.

— Ну, я ведь тоже его учитель, — Слава улыбнулся.

— Хорошо, я спрошу у секретаря. — Девица проскользнула за дверь, где заседала комиссия, и, вернувшись, поманила Славу к маленькому столику.

— Я договорилась, только заполните рапортичку, напишите вашу фамилию, имя и отчество.

На лестнице показался Леша, его тянула за руку мать.

— А вот и герой дня! — язвительно объявила Зинаида Павловна, ей, видно, хотелось привлечь на свою сторону инспектора, настроить против Леши.

Андрей выскочил вперед, хотел сказать, чтобы он не лез на рожон, не грубил, но мать подвела его к Зинаиде, стала ругать сына при ней, надеясь как-то смягчить гнев учительницы.

На комиссию входили все новые и новые люди, наконец, распахнув настежь дверь, секретарь объявила:

— Носов, триста восьмидесятая, школа.

Все засуетились. Мать схватила Лешу за руку и втащила в дверь, следом вошли Зинаида Павловна, инспектор, Слава. Андрей замешкался на пороге, просто хотел взглянуть на зал, но секретарь, решив, что он тоже вызван на комиссию, подтолкнула его вперед.

— Рассаживайтесь, товарищи! — попросил солидный мужчина с депутатским значком на лацкане пиджака. Он стоял в глубине длинного, как пенал, зала у покрытого зеленым сукном стола, от которого к двери бежали две перекладины — столы поуже, образующие букву «П».

Андрей в полной растерянности опустился на стоящий у двери стул. Слава и Зинаида Павловна сели перед ним. Леша, опустив голову, стоял у боковой стены.

Секретарь вернулась на свое место и, открыв папку, стала читать:

— Представление триста восьмидесятой школы на неблагополучного подростка Носова Алексея, ученика пятого «Б»…

— Маргарита Яковлевна, доложите нам суть, — попросил депутат.

— Носов Алексей плохо учится, сквернословит. Отмечались случаи рукоприкладства. Родители воспитанием ребенка не занимаются, отец пьет, дважды проходил курс принудительного лечения. Как информировала меня классный руководитель, после того как документы поступили к нам, Носов избил на переменке одноклассника, школа поднимает вопрос о его направлении в спецшколу.

— Алексей! То, что здесь говорилось, правда? — посмотрев на Лешу, спросил депутат.

— Неправда. Никто его не бил, я хотел… я прием… — с трудом подбирая слова, выкрикнул Леша.

— Погоди, погоди, не горячись, — сказал депутат. — Скажи, почему ты плохо учишься, сквернословишь?

Леша опустил голову.

— Классный руководитель здесь? — депутат отыскал глазами Зинаиду Павловну, которая тотчас встала. — Расскажите, какие меры применялись к Носову.

— Я много раз приглашала мать, но, к сожалению, родители игнорируют школу, хотя учителя не жалеют сил и времени на дополнительные занятия с Лешей. Мне кажется, Носов исправляться не собирается.

— Так, а что думает инспектор?

— Носов у нас на учете не состоит, — сказала девица, которая пустила Славу на заседание. — Есть отдельные сигналы, что он озорничает во дворе по месту жительства, со старшими неуважительно разговаривает…

— Ну что, Алексей, придется направить тебя в спецшколу, — вздохнув, сказал депутат. — Через год, если исправишься, вернем тебя в обычную школу.

— За что, за что? Я ничего не сделал, — заплакал Леша. — Я все равно убегу…

— Оттуда не убежишь, обожди в коридоре, пока комиссия примет решение.

Размазывая рукавом слезы, Леша выскочил в коридор.

— Давайте определяться, товарищи, — окинув взглядом членов комиссии, сказал депутат. — Кто хочет высказаться?

— Я бы хотела послушать мать, — сказала строгая женщина в белом халате. — Как это вы допустили, что парень растет как сорная трава?

Лешина мать, бледная, заплаканная, медленно встала.

— Может, я где недоглядела, — тихо заговорила она. — Трудно мне, работа, дом, муж выпивает, но за Лешкой я хожу. Неправда, что он у меня как сорняк! Рваный он у меня не ходит, дня такого нет, чтобы дома обеда не было, хоть с ночной приду, а все равно к плите. И учился он как человек, пока к Зинаиде Павловне в класс не попал.

— Товарищи, как можно! — возмущенно воскликнула Зинаида Павловна.

— Не перебивайте, пожалуйста, — попросил ее председатель.

— Дома урок спрошу — знает, а в школу пойдет — двойки да тройки. А придешь на собрание — весь час моему косточки моют, будто кроме него поговорить не о ком. Будто Леша бандит какой… А он у меня два года в акробатику ходит. Сейчас его в цирк зовут, способности нашли.

— В цирк, выступать? — переспросил депутат. Комиссия оживилась.

— Разрешите, — Слава встал. — Я руководитель номера «Икарийские игры», в котором репетирует Носов. Прошу его в спецшколу не направлять… Виновата тут школа. Разве можно о ребенке по родителям судить. Если отец пьет, значит, и парень второй сорт.

— Вы уж не обобщайте, пожалуйста, — остановил Славу депутат, — учителя разные бывают.

— Вот именно. Мы хотим оформить Носова в свой номер, а вы, Зинаида Павловна, приходите в цирк, посмотрите, как он на репетициях себя ведет…

— Спасибо за приглашение, — съязвила Зинаида Павловна, — если вы заинтересованное лицо, не надо идеализировать ребенка, вводить комиссию в заблуждение…

— Товарищи! Прекратите перепалку, — поморщился депутат. — Прошу членов комиссии высказать свои мнения…

— По-моему, тут дело ясное, — заговорил седой полковник с орденской планкой на груди, — парнишка ершистый, озорной — вот школа и решила от него избавиться.

— Товарищи! — обиженно воскликнула Зинаида Павловна. — Если вы не верите мне, вы можете пригласить других учителей…

— Будем подводить итог, — твердо сказал председатель. — По мальчишке уже можем определиться… А только в спецшколу мы его послать всегда успеем, надо дать возможность исправиться. Кто за это предложение, прошу поднять руки.

Над столом показалось несколько рук, председатель поднялся с места, подсчитать голоса, и заметил Андрея.

— Так, а что здесь молодой человек делает?

Похолодев, Андрей высунулся из-за Славиной спины.

— Я тоже из цирка. Мы с Лешей в одном номере.

— Понятно, но все же посиди в коридоре, нам с учителями потолковать надо.

Андрей выскочил в коридор. Леши нигде не было: ни на лестнице, ни в вестибюле. Андрей снова поднялся на второй этаж и вдруг услышал плач. Леша спрятался в туалет, он сидел на скамье возле зеркала и ревел.

— Не бойся, ни в какую колонию тебя не отправят.

— Правда? — подняв на Андрея заплаканные глаза, переспросил Леша.

— Слава тебя защитил, — Андрей умыл Леше лицо, вывел его на площадку.

Комиссия только что кончилась, люди выходили в коридор. Зинаида Павловна, смахнув платочком слезу, ни с кем не прощаясь, быстро побежала вниз по лестнице.

22

Ласково звенела капель, светило солнце. Андрей сидел у окна, смотрел, как мальчишки гоняют по асфальту мяч, радуясь весне, каникулам, тому, что целую неделю не надо ходить в школу, учить уроки.

А в студии на тускло освещенном манеже шла репетиция. Здесь стоял батут, по краям его возвышались высоченные, в два человеческих роста подушки, такие же, как у Куликова.

Номер был уже почти готов, он складывался по кирпичику, постепенно усложняясь, обрастая все новыми и новыми трюками. В костюмерной уже шили настоящие цирковые костюмы…

Несколько раз Андрей видел свой будущий номер во сне, каждый трюк, каждую мизансцену помнил теперь наизусть. С самого начала и до конца, где он должен был выполнить рекордный трюк пассаж, — выкрутив два сальто подряд, перелететь с одной подушки на другую.

Но пока Андрей безуспешно учил этот трюк вторую неделю подряд.

Андрей вздохнул и выглянул в манеж. Слава бросал на низкой подушке Лешу, учил его делать сальто с мячом в руках. Он почему-то теперь чаще работал с ним, хотя всегда говорил, что у Леши — «нижним» будет Коля.

— Горбишься в воздухе! — сердился Слава. — Запомни: отход — и сразу голова идет вниз. Понял?

— Я понял, — кивнул Леша — Только не получается…

Он снова прыгнул к Славе на ступни, с третьего раза чисто выполнил трюк и весело закричал:

— Андрей, теперь ты, я уже сделал.

Андрей вышел в манеж.

— Отдохнул? — похлопав его по плечу, спросил Слава. — Давай-ка еще раз пассажик попробуем.

И все началось сначала.

— Приготовились! — громко скомандовал Слава. — Пассаж!

Получив толчок, Андрей сделал сальто, вонзился ногами в сетку и, выкрутив второе сальто, опять пролетел мимо Колиных ног…

— Еще разочек, — скомандовал Слава.

Андрей снова повторил трюк, еще и еще…

— Да, что-то не то, — покачав головой, Слава спрыгнул на манеж.

— Может, нам подушками поменяться, — предложил Коля. — Ты лови, а я посмотрю…

Теперь Андрей сидел уже на ступнях у Коли.

— Пассаж! — громко приказал Слава.

Андрей взмыл в воздух, выкрутив сальто, пришел в сетку и… после второго сальто оказался на Славиных ногах. От неожиданности, еще не веря, что трюк удался, он пошатнулся, но Слава быстро восстановил баланс.

— Теперь я понял, — спрыгнув с подушки, заявил Коля, — он на втором сальто раньше времени распускается, гасит скорость…

— Это возможно, — кивнул Слава.

Андрей, надув губы, отошел к барьеру. И как только Коля мог винить «верхнего» в том, что не выходит трюк, после того, как Слава поймал его в ноги с первого раза.

— Андрюша! Быстренько на подушку. Коля тебя поймает, а я проверю, так ли это…

— Не пойду, — буркнул Андрей, не двигаясь с места. — Все равно не выйдет…

— Маэстро, кончай капризничать, ты же когда-то и сальто выкрутить не мог…

Андрей вздохнул и пошел прочь с манежа. Слава догнал его в коридоре.

— Андрей, что случилось? Трюк же почти пошел…

— Ничего. Он же сам не тянет, а валит на меня. И вообще, почему ты теперь все время с Лешей?..

— Андрюша, не обижайся! Просто Леша полегче, с тобой двойное мне крутить трудно.

— Я тоже с ним не хочу. Когда ты ловишь, у меня все получается…

— У меня же восемь «нижних» было, я в «Икарийских» почти шесть лет, а Коля только начинает, ему помочь надо.

— А зачем он тогда на других валит. Может, не я виноват, а он…

— Может быть. Вот для этого я и прошу, прыгни еще разочек…

Андрей молча вернулся на подушку. Уже сидя у Славы на ногах, он услышал странный звук и, оглянувшись, понял, что стрекочет кинокамера. Какой-то парень в очках направил объектив прямо на него.

— Э, я сниматься не буду, — крикнул Андрей и спрыгнул в сетку.

— Андрей, не дури, — строго сказал Слава. — Сделаем пленку, она все покажет. Что же, мы будем на пассаже месяц сидеть?

Вечером Андрей оказался в квартире вдвоем с Колей. Слава поехал домой к владельцу камеры, обещал привезти пленку сегодня же вечером. Она-то и должна была решить спор: кто виноват, почему пассаж на репетиции Андрею удался только один раз, когда на второй подушке его ловил Слава.

Коля сидел в кресле перед телевизором, его голова заслоняла Андрею кусочек экрана, но шевельнуться, подвинуться вправо было лень, жутко ныла спина, то ли от нагрузки, то ли от того, что усилия потрачены были впустую и не принесли удачи.

Разговор не клеился.

— Что-то Слава задерживается, — взглянув на часы, покачал головой Коля.

Андрей промолчал. Ему страшно хотелось, чтобы Коля ушел. Тогда бы они посмотрели пленки вдвоем со Славой. В студии, когда шли съемки, Андрей был убежден, что в броске нисколько не виноват, что с другим «нижним» он выпустил бы пассаж еще неделю назад… Но теперь, дома его уверенность вдруг стала слабеть, сменилась сомнением.

— А кто же нас снимал? — спросил Андрей.

— Это друг Рэма, его акробаты-прыгуны пригласили, а я перехватил, когда у нас брак пошел…

Коля говорил о случившемся осторожно, избегая раньше времени распределять вину, стеснялся или был не уверен в том, что во всем виноват один Андрей.

— А ты не жалеешь, что в цирк пошел? — вдруг спросил Коля.

— Нет, — опешил Андрей. Вопрос показался ему странным, похожим на подвох.

— Нагрузки здесь солидны.

— Ну и что. В акробатике нас Виктор Петрович тоже гонял.

— А сколько ты в секции занимался?

— Четыре года, со второго класса.

— А я вот акробатом только в цирковом училище стал.

— Как же вы тогда в него попали?

— Обыкновенно. Прочел объявление и решил рискнуть после восьмого класса. Спортом-то я много занимался, стадион рядом. Я тогда возле «Динамо» жил, но все больше в футбол играл, в хоккей… А в училище попал на основное отделение, физкультурно-акробатическое: жонглирование, эквилибр, акробатика. На втором курсе, когда по жанрам специализировались, стал вольтиже, хотел в воздушном полете работать, но маленький был, а для воздуха большой рост нужен. Если бы они знали, что я так вырасту…

Коля, оглянувшись на Андрея, улыбнулся.

— А кем вы после училища стали? — спросил Андрей. Он опять называл Колю на «вы», хотя Слава просил, чтобы мальчишки обращались к «нижним» одинаково. Леша «тыкал» Коле с первого дня, а у Андрея до сих пор с языка само собой слетало «вы».

— Я вольтижером выпустился. Работали мы всего полтора года, потом я травму получил: компрессионный перелом позвоночника.

— Перелом позвоночника? — не поверив, переспросил Андрей.

— Я и сам удивляюсь, как через это прошел. Очень уж хотелось в цирк вернуться.

— Значит, ты из-за травмы «нижним» стал? — Андрей приподнялся и пересел на другую сторону дивана, поближе к Коле.

— Не только. Меня всегда в «Икарийские игры» тянуло. Самый редкий жанр.

— А почему он редкий? Никто не хочет?

— Мало у кого терпения хватает, тут детей знать и и понимать нужно.

— Разве это сложно?

— Да, не просто. Вот почему ты вчера с батута удрал? Ведь до этого раз десять пассаж завалил, а никуда не бежал. Взрослый бы взял и объяснил, а подросток…

— Я тоже могу сказать. Как завал, ты сразу на меня бочку катишь, а я не виноват…

— Андрюша, ты зря обижаешься. Я же, когда тебя ловлю, вижу, а ты партнера только чувствуешь. А если тебе замечания не делать, мы так никогда трюк не выпустим.

Андрей увлекся разговором и не заметил, как хлопнула входная дверь, вошел Слава.

— О чем спор? — весело спросил он.

— Да вот обсуждаем, кто прав, кто виноват…

— Это мы сейчас увидим, — Слава поставил на стол проектор. — С пленкой такая морока: пока проявили да высушили…

Андрей вскочил с дивана, чтобы укрепить на стене лист ватмана, но руки его дрожали, и кнопки не хотели лезть в штукатурку.

И вот на экране запрыгали маленькие темные кадры. Слава поправил рамку, кадры стали светлее, и Андрей увидел себя. Кинооператор заснял то самое счастливое сальто, когда он сумел устоять у Славы на ногах, потом пошло второе сальто с завалом.

— Слав, сделай помедленнее, — попросил Коля.

Слава переключил скорость. Кадры поползли медленнее, теперь сальто можно было разложить по элементам: отход, группировка. Андрей видел, как он завис вниз головой в мертвой точке, как плавно опустился на батут, вышел на второе сальто…

— Андрей, смотри, смотри, — осипшим от волнения голосом сказал Коля. — Теперь видишь? Ты раньше времени распустился…

Андрей уныло вздохнул. На пленке стало ясно видно: в том, что не выходит трюк, виноват именно он.

23

И вот пришел апрель, двадцатое число, мыслями о котором Андрей жил целый месяц, с тех пор, как стало известно, что в этот день состоится выпуск, показ новых номеров государственной комиссии, которая и должна решить, готовы они появиться на манеже или нет.

В студии стало людно, как в цирке перед представлением. У подъезда появились черные «Волги», на них приехало цирковое начальство. На тренировочном манеже зажгли полный свет, трибуны заполнили знакомые и родственники артистов. Пустым стоял только первый ряд — его оставили для комиссии.

Андрей метался между манежем и гардеробной, вместе со Славой надевал на подушки новенькие чехлы из темно-красного японского бархата, помог Коле подключить магнитофон: оркестра в студии не было, музыку, специально написанную для их номера, Слава записал на паленку в старом цирке на Цветном бульваре. Ее рисунок ложился на трюки. Андрей мог теперь сказать, где, в какой точке манежа, в воздухе или на подушке, он будет, когда из магнитофона польются в зал ее то неудержимо быстрые, то плавные, неторопливые звуки.

Без четверти три в зал из кабинета директора прошла комиссия.

— Быстренько мыть руки — будем надевать костюмы, — шепнул Слава.

Андрей помчался в вестибюль за Лешей — он ушел встречать родителей и почему-то не возвращался. Дверь студии была открыта настежь, Леша гулял возле автобусной остановки.

— Леша, пошли, Слава зовет, — выскочив на улицу, позвал Андрей.

— А как же родители?

— Значит, не смогли, пойдем…

— Они придут, отец обещал…

Андрей схватил Лешу за руку, потащил по коридору, тот упирался, но как-то вяло: придут родители или нет, а выступать надо…

В гардеробной их уже ждали новенькие, ни разу еще не бывавшие на манеже костюмы: шикарные розовые рубашки с серебряными колечками, малиновые, в тон с чехлами на подушках, шорты.

Андрей быстро стянул через голову рубашку, выпрыгнул из брюк: ему ужасно не терпелось облачиться в новый костюм. До этого он надевал его лишь однажды, на примерке, в костюмерной, но там разглядывать себя в зеркале было неудобно.

— Быстренько наденьте белые трусики и бандаж светлой стороной, — приказал Слава, сам он уже разгуливал по гардеробной в костюме, который делал его моложе.

Андрей надел шорты и рубашку, подошел к зеркалу. Слава тотчас окинул его придирчивым взглядом.

— Ну, Андрей, ты у нас сегодня принц!

— Только волосы торчат. Может, смочить?..

— Не надо, это тебе к лицу.

Коля тем временем занимался с Лешей, помог ему влезть в шорты, которые почему-то оказались чуть-чуть узки. Леша нервничал, спешил, наверно, все еще переживал, что не дождался родителей.

— Леш! Ты почему такой серьезный? А ну-ка улыбнись, пошире, пошире…

В дверь постучали.

— Войдите, — крикнул Слава.

Дверь приоткрылась, и в гардеробную проник большой букет цветов, за ним показалась Лешина мать:

— Вячеслав Иванович! Не знаю, как вас и благодарить. Мой теперь учится, не грубит, за последний месяц всего одну двойку принес…

— Я уже исправил, — сказал Леша и распахнул дверь пошире. Ему хотелось, чтобы в гардеробную вошел отец. Сегодня он был чисто выбрит, аккуратно причесан, совсем не похож на того человека, которого Андрей видел зимой во дворе.

— Ой, какой ты у нас сегодня красивый, настоящий артист, — мать поцеловала Лешу в щеку.

— Еще нет, артист — это после выпуска, — Леша, выскользнув из объятий матери, удрал к зеркалу.

Андрей,почувствовав, что из глаз вот-вот выкатятся слезы, отвернулся. О том, что выпуск двадцатого, он написал матери еще месяц назад, но приехать она не смогла: дорого, да и кто с работы отпустит.

— Анна Васильевна, вы уж нас извините, — смущенно улыбнувшись, заговорил Слава. — Нам нужно готовиться.

— Конечно, конечно, — засуетилась Лешина мать.

— Вы проходите в зал, Коля вас проводит.

Коля вышел в коридор, но тут же заглянул обратно:

— Слав, пора разминаться, уже первый номер пошел…

— Сейчас, только ребят нарисую.

Слава взял губную помаду, пудру, румяна…

— Чур, я первый, — воскликнул Леша и, подскочив к зеркалу, плюхнулся на стул.

— Почему — ты? Может, я первый… — Андрей схватил второй табурет и сел рядом…

— Только не спорить, — улыбнулся Слава, — без грима никто не останется.

Андрей задрал подбородок, зажмурил глаза. Слава быстро коснулся его щек ватой, мазнул по губам жирным карандашом. Андрей глянул в зеркало и увидел, что губы у него стали красными, как у женщины…

Слава наводил румянец на щеках Леши.

— Ну вот и все. Если в манеже будут сохнуть губы, не стесняйтесь, оближите…

— Не слишком яркий грим? — смущенно спросил Андрей.

— Нормальный, тут же дневной свет, а для манежа в самый раз.

Слава подтолкнул мальчишек к выходу, без хорошей разминки надежды на удачную работу могли не сбыться.

Андрей выскочил в коридор, на цыпочках прошел мимо занавеса, отделявшего манеж, где вспыхнули негромкие, но дружные аплодисменты, нырнул в тренировочный зал.

Здесь на обыкновенном ведре сидел клоун в полосатой кепке, с длинным, как у Буратино, картонным носом. Он давал последние инструкции маленькой лохматой собачке, стоявшей перед ним на задних лапках…

— Я кому сказал — стоять? Сколько будет два и два? Голос! Голос!..

Собачка недовольно тявкнула два раза, ей словно не нравилось, что хозяин разговаривает с ней не слишком ласково.

— А умножать она тоже умеет? — спросил Леша.

— Проваливайте, ребята, без вас тошно…

Андрей повел Лешу в глубину зала, где висели кольца; клоун был явно не в духе, видно, волновался перед выходом.

— Так, быстренько проканифольтесь. — Слава вытащил на середину подушку, Коля бросил возле нее мат.

Андрей потоптался в ящике с канифолью, впрыгнул на Колины ступни, сделал суплесс, сальто. Новый костюм, кажется, не мешал ему, не сковывал движения.

С манежа опять послышались аплодисменты: закончили выступление акробаты-прыгуны. Клоун с собачкой исчезли.

— Ну, все мосты сожжены, — сказал Слава. — Сейчас наш выход. Работаем весело, как на тренировке, улыбок не жалеть.

И вот Андрей вместе с партнерами уже стоял около занавеса. В щелочку он видел зал, комиссию, которой через несколько минут предстояло решить, достойны ли они с Лешей называться артистами или нет.

На арене, натужно улыбаясь, клоун пытался заставить свою собачку показать математические способности: а та, вместо того чтобы сообщить результат, безмолвно виляла хвостом. В зале стояла мертвая тишина.

Быстро летели секунды. От волнения Андрей вслед за Лешей начал прыгать на одном месте, чтобы не замечать, как дрожат руки и стучит сердце. Слава и Коля переминались с ноги на ногу, стараясь не показывать мальчишкам, что волнуются не меньше их.

Под жидкие хлопки с манежа вернулся клоун, красный, злой, и сразу же набросился на собачонку, которая жалобно скулила у него в руках:

— Ах ты, дрянь, не могла голос подать! Я жду, жду, а она…

— Витя, ты сам виноват, — сказал ему приятель. — Не дает голос — и пусть, зачем же другие репризы валить?..

На манеже устанавливали реквизит. Слава выскочил за занавес, проверил, правильно ли стоят подушки, вернулся он вместе с ведущим, высоким мужчиной в черном пиджаке.

— Ну, артисты, ни пуха ни пера. И чтобы без мандража. Просто работаем, как обычно. Репетируем! — Ведущий похлопал Андрея по плечу и, вернувшись к публике, торжественно объявил номер — «Икарийские игры» под руководством Вячеслава Куприянова.

В зал хлынула музыка, громкая, сочная: магнитофон был подключен через большие динамики.

Занавес распахнулся, Андрей побежал вдоль барьера направо. Зал, небольшой, низкий, совсем не похожий на настоящий цирк, вдруг поразил его своей необъятностью. Комиссия была совсем рядом, но Андрей ее не видел: глаза от страха сами собой глядели вниз, на ковер.

У подушки Коля шепнул:

— Спокойно, все хорошо!

Впрыгнув в «седло», Андрей начал крутить мельницу — первый, самый простой в композиции трюк. Рядом, на второй подушке, мелькало гибкое Лешино тело. Трюк шел совсем синхронно, невидимая волшебная сила не позволяла мальчишкам ни на градус опередить друг друга. Взлетая в воздух с высокой подушки, Андрей уже не думал о зрителях, о комиссии, он жил в движении, в трюке. Кроме мальчишек батут выбрасывал вверх и Славу, и Колю — «нижних», которых никто из зрителей не ожидал увидеть в полете. По залу катились аплодисменты, возгласы удивления, номер шел на «ура».

И вдруг в самом конце, исполняя пассаж, чуть не пролетел мимо подушки Андрей. Коле удалось поймать его чудом. Покачнувшись, Андрей выпрямился, еле-еле устоял на ступнях, высокий постамент ходил под ними ходуном.

В зале вспыхнула овация, музыка кончилась, а зрители все не отпускали артистов.

— Ух! У меня от страха ноги тряслись! — удрав наконец за занавес, выпалил Леша.

— А я чуть пассаж не завалил, — виновато взглянув на Колю, признался Андрей.

— Все в порядке, ребята, сработали отлично, — весело сказал Слава.

Тут подбежал Рэм, его друзья акробаты-прыгуны, парень, который когда-то снимал на пленку пассаж. Андрея с Лешей подхватили на руки, долго качали, подбрасывая под самый потолок, поздравляли с посвящением в артисты.

Через час Слава принес отпечатанный на машинке акт. В нем говорилось, что «комиссия считает репетиционный период над номером законченным, принимает номер с высокой оценкой и включает его в эксплуатацию».

24

И снова звонил на тумбочке будильник, настойчиво, звонко, но теперь уже не в Москве, а в Калинине, где через несколько дней Андрею с Лешей предстояло первый раз выйти на манеж в настоящем представлении.

— Эй, Леша, вставай, — вскочив с постели, Андрей раздвинул шторы. — Вставай, тебе сегодня в магазин.

— Какой магазин? — сквозь сон промычал Леша. — Сегодня твоя очередь.

— Ты что? Я номер убираю, а ты в магазин.

Леша протер глаза кулаком, схватил трешку и, натянув тренировочные штаны, бросился к двери, но Андрей успел перекрыть ему дорогу.

— Э! Сперва умойся и заправь постель.

— А ты что это распоряжаешься? Пусти!.. — беспорядочно размахивая руками, Леша пытался пробиться в коридор силой.

— Ах, ты еще драться! — рассвирепев, Андрей швырнул Лешу на кровать. Тот захныкал. В комнату заглянул Слава.

— Это что за новость?

— Андрюшка дерется, — смахнув рукавом слезы, Леша выскочил в коридор.

— Андрей, я тебя не узнаю, — сурово сказал Слава. — Что, тебе уступить трудно?

— Выходит, за него постель убирать?

— Нет, не нужно, но и нос задирать не следует. Ты же видишь: он человечек упрямый, легко возбудим. Раз вы партнеры — живите на равных, а ты хочешь им вертеть как малышом. Велика ли у вас разница?

— Конечно. Если бы не цирк — стал бы я с пятиклассником водиться.

— Ну я-то с тобой вожусь, а я тоже тебя немножко постарше, — Слава улыбнулся.

Андрей и сам понимал, что Леше нужно уступать, но это было непросто. Тот ходил королем — он делал теперь со Славой рекордные трюки, недоступные Андрею из-за веса.

Андрей убрал постели, умылся. Леша, надувшись, не собираясь вовсе мириться, толкнул ногой дверь и втащил целую сетку продуктов: хлеб, молоко в пакетах, творожные сырки.

— Отдай сразу Лиде или в холодильник поставь, — посоветовал Андрей.

Но Леша все же бросил сетку на кровать. Ему словно доставляло наслаждение делать все наперекор.

— А койку зачем заправил? Что, я сам не могу?

— Не нравится — заправь снова.

— Вот и заправлю. — Леша сорвал одеяло, заправил кровать по-своему. Из-под подушки теперь вылез голый матрас, но Леша этого будто и не замечал.

Андрей, подавив охоту отвесить ему подзатыльник, выскочил в коридор. По земле скользило низкое утреннее солнце, освещая бульвар перед гостиницей. Асфальт во дворе был холодным, трава на газоне еще хранила росу. С наслаждением зарываясь в сырую, пахнущую небом траву, Андрей стал отжиматься руками от земли, стараясь дышать легко и ровно, чтобы сэкономить силы. Каждое утро он мечтал преодолеть роковой рубеж — двадцать — отжиманий, больше ему никак не удавалось.

Леша, миновав калитку, проследовал в дальний угол двора, за пожарный щит. Мириться он и не собирался.

После зарядки икарийцы сели завтракать в номере, где жили Коля с женой, маленькой властной блондинкой, которая приехала, чтобы помочь артистам в самые суетные перед выпуском деньки.

Леша, отведав рисовой каши, скорчил кислую мину:

— Я не буду, она сладкая.

— Леша, какой же ты привереда! — возмутилась Лида. — Гречневую кашу он не любит, рисовую — не ест… Готовьте себе сами!

— Я не умею. — Леша вздохнул и опустил ложку в тарелку.

— А что тут готовить — кашу сварить?! — заметил Андрей. Его злило, что Лида взяла над ними слишком большую власть, словно в Москве он не вел хозяйство без всяких женщин, вдвоем со Славой.

— Лучше бы спасибо сказал, — Лида, грохнув крышкой, унесла кастрюлю на кухню.

Слава строго посмотрел на Андрея, наверно, хотел второй раз за утро отругать, но при Леше воздержался.

— А что мы сегодня делать должны? — спросил Андрей, чтобы как-то загладить вину.

— Мы с Колей поедем на вокзал — багаж получать, а вам пора в школу, только направление не забудьте и табеля.

— В школу — одни? — переспросил Леша.

— Не маленькие — пора привыкать…

Андрей хотел было возразить, что Лешу без старших, после того что случилось утром, не поведет. Но промолчал. Слава-то был занят, а идти с Лидой вовсе не хотелось.

По дороге в школу Леша тотчас стал искать примирения. Трусил он ужасно, наверное, боялся, что в Калинине нападет на такую же классную, как в Москве.

— Андрей, ты меня в класс проводишь?

— Провожу, если драться не будешь.

— Ты же первый начал.

— А кто Славе жаловался?.. Мне из-за тебя еще вечером влетит.

— Я не хотел, — виновато пыхтел Леша, забегая вперед, чтобы заглянуть Андрею в глаза. — Я больше не буду…

Школа, старая, желтая, стояла возле трамвайной остановки. Двор ее, утопавший в тени старых лип, был разрыт — прокладывали какие-то трубы. На каменном, оглаженном ветром и дождями школьном крыльце сидел мальчишка и играл в камушки.

— Ты здесь учишься? — обратился к нему Андрей.

— Здесь. А вы что, из другой школы?

— Нет, мы из цирка, — объяснил Леша, гордо выкатив вперед грудь.

— Из цирка? А резинка у вас есть?

— Нет.

Мальчишка, потеряв к гостям всякий интерес, снова занялся камушками.

— А директор у вас злой? — спросил Андрей.

— Нормальный. А вам он зачем?

— Мы в школу записаться хотим, — объяснил Леша. — Учиться здесь будем, пока гастроли не кончатся.

— Тогда вам к завучу. Он на третьем этаже, где написано «Учительская».

Андрей шагнул на крыльцо. Мальчишка показался ему странным: на вид он был щупленьким, хилым, а держался солидно, так, словно с ним разговаривал одноклассник.

В комнате, на двери которой висела табличка «Учительская», не оказалось ни души. Андрей толкнул вторую дверь, уже без всяких надписей… и увидел сразу двух женщин, лет по тридцать или сорок, которые сидели друг против друга за письменными столами.

— Здравствуйте! — растерянно сказал Андрей, ориентируясь сразу на два стола.

— Почему не на уроке? — строго взглянув на Андрея, спросила одна из женщин, та, что была чуть постарше.

— Мы из цирка, записываться пришли…

— А почему в конце года… Как мы вас аттестовывать будем?

— Мы табеля привезли…

— Ну тогда приходите с родителями.

— У нас родителей тут нет.

— Как это нет? — раздраженно спросила завуч. Появление ребят почему-то ее злило, чем-то досаждало. Чувствуя это, Леша испуганно вцепился в руку Андрея.

— Мы с номером приехали, а руководитель занят, — тихо объяснил Андрей. В цирке с ним разговаривали уважительно, как со взрослым, там он был равным среди равных, таким, как все, а здесь в школе он оставался мальчишкой, пацаном, которого ничего не стоило отшвырнуть как мячик.

— Ксения Федоровна, может, мы все же возьмем их, в порядке исключения, если руководитель занят…

— Он правда занят, у нас ящик с подушками на вокзале пропал.

— Какие классы? — завуч, пожав плечами, распахнула толстый журнал. Было видно, что делает она это без всякой охоты.

— Пятый и седьмой.

— Давайте сюда табеля…

Андрей протянул завучу документы.

— Акимов — ты будешь ходить в седьмой «Б», а Носов… — Перелистав Лешин табель, завуч нахмурилась. — Почему у тебя тройка по поведению?..

— Я хотел Малинину прием показать, а он… — сбиваясь, покраснев от страха, Леша стал рассказывать свою историю.

Завуч слушала, снисходительно улыбаясь, не веря ни одному его слову.

— Что же, ты и здесь приемы демонстрировать собираешься?

— Это все правда, он не виноват, — сухо сказал Андрей.

— Вот и хорошо, — стараясь подбодрить ребят, улыбнулась директор. — Завтра приходите на занятия.

Едва оказавшись в коридоре, Леша снова обрел уверенность, пустился наутек…

— Ты куда? — окликнул его Андрей.

— Купаться, а потом в цирк.

— Купаться без Славы не пойдем.

— Не хочешь — не ходи. — Леша выскочил на крыльцо, принялся выспрашивать у мальчишки, который по-прежнему играл в камушки, где бы лучше всего искупаться…

— Лучше на Волге, там глубоко…

— А это далеко?

— Далеко…

— Как тебя зовут?

— Сережа…

— А ты в каком классе?

— В четвертом…

— Тогда айда с нами, — узнав, что мальчишка младше его, Леша сразу взял покровительственный тон.

— А ты что, сегодня не учишься? — спросил Андрей.

— Меня из класса выгнали, — немного рисуясь, вроде бы гордясь этим событием, сообщил Сережа.

— Ты что, в дувки играл? — спросил Леша.

— Нет, на шкаф залез… Хотел фантик от жвачки достать…

— Ты что, фантики собираешь?

— У меня уже сто штук…

— А у меня дома сто пятьдесят было, — гордо сообщил Леша.

Андрей вздохнул: как всегда в разговоре с мальчишками, Леша тут же начинал хвастаться и привирать…

Они перешли трамвайную линию, сразу за нею начинался сыпучий песчаный склон, внизу, заворачивая под автомобильный мост, блестела невзрачная речка, по ее низким, поросшим травой берегам загорали и купались люди.

— Здесь можно скупнуться, в лягушатнике, — Сережа показал рукой куда-то налево.

Купаться в лягушатнике Леша не пожелал, упросил Сергея показать другой пляж. Путь к нему лежал мимо цирка — современного восьмигранника из стекла и бетона.

Леша, позабыв обо всем на свете, вприпрыжку летел вперед, открывая для себя новые земли. Андрей же нервничал, все время подталкивал Лешу ближе к реке, откуда цирка не было видно, а значит, из гардеробной нельзя было засечь, что делается на берегу.

Он знал, что Слава не увидел бы тут большого греха. Скорее беспокоило другое: вдруг во время купания в незнакомом, неудобном месте с Лешей что-нибудь случится, вывихнет ногу или неудачно нырнет…

Раньше, до выпуска, Андрей относился к Леше совсем иначе, воспринимал его скорее как соперника или конкурента, как прежде Руслана, на репетициях не раз ловил себя на том, что будто радуется, когда тот допустит промах. А если теперь Леша начинал валить трюк, он злился на него, переживал, они теперь были партнерами, частичкой единого целого, их согласованными усилиями рождался номер, который жил потом отдельно от них, как песня, летящая по миру. Афиши были расклеены по всему городу, люди ждали премьеры, и случись теперь что-нибудь с Лешей, эта встреча могла бы не состояться… Без Леши Андрей, Слава, Коля совсем не скоро могли бы появиться на манеже. Это заставляло Андрея все время одергивать, сдерживать Лешу, что вызывало у того скрытое сопротивление, желание вырваться из-под опеки…

25

На следующий день они отправились в школу. Леша тащил под мышкой свой старый портфель, который в Москве не раз заменял его дружкам-пятиклассникам штангу, а в пылу борьбы и футбольный мяч. Андрей сложил тетрадки в новенькую голубую спортивную сумку с олимпийскими кольцами, купленную с получки в «Детском мире». Ее мягкий ремень ласково оттягивал плечо, Андрею казалось, что прохожие глазеют на сумку — второй здесь в городе не было наверняка ни у кого.

— А ты ко мне на переменке придешь? — тихо спросил Леша. Он вдруг снова сник, совсем не напоминал смельчака, который вчера рвался переплыть Волгу.

Часы на башне показывали без пятнадцати девять, к школе в это время должны были стекаться ребята, но вокруг не было ни души.

— Наверное, мы опоздали, — удивленно озираясь по сторонам, предположил Леша.

— А кто говорил, что начало в девять?..

— Мне Сережка так сказал…

Осторожно приоткрыв дверь, Андрей заглянул в вестибюль. Тут тоже было пусто…

— Это кто тут опаздывает? — набросившись на Андрея, сказала техничка, вязавшая на стуле чулок. — Все давно на линейке.

— Я не знал, мы первый день…

— Ах, новенькие. Тогда идите вот сюда, линейка у нас во дворе…

Андрей, взяв за руку Лешу, вошел на лестничную площадку, здесь был выход на другую сторону, осторожно приоткрыл дверь и тут же отпрянул назад… Огромный, залитый асфальтом школьный двор был заполнен школьниками. Они стояли аккуратными шеренгами по классам, лицом к школе: где-то совсем рядом с тем местом, откуда чуть не выскочил Андрей, стоял мужчина, который зычно командовал в мегафон…

— Обождем здесь, — Андрей отвел Лешу в сторону, но тот вырвался, заглянул в щелку сам…

— А можно с той стороны зайти, смотри — там котельная, как у нас в Москве…

Андрей сделал щель пошире: слева, у фасада школы, стояли высокий мужчина с мегафоном в руке и завуч, на лице которой, видно, еще со вчерашнего дня застыло раздражение… Справа вдоль улицы шел забор, перепрыгнув через него, можно было спрятаться за котельной, а потом незаметно войти в строй…

Они снова вышли на улицу, обогнули школу, поглядывая в щели, прошли вдоль забора, строй развернулся к ним боком, потом спиной. Лезть через забор им не пришлось: в углу двора возле мусорных баков открылась калитка.

Схватив Лешу за руку, Андрей рывком перелетел через открытое пространство, спрятался за трансформаторную будку, где оказались старшеклассники. Они пыхтели сигаретами, не вынимая рук из карманов.

— Что, новенькие? — снисходительно спросил парень в клетчатом пиджаке с толстой, как у борца, шеей.

— Да, мы первый день, — приветливо улыбнувшись, объяснил Леша.

— Салаги, значит, — покровительственно хихикнул второй парень, белобрысый, худой, в черных очках с треснувшим пополам стеклом. — А где сумку такую стибрили?

— Я в Москве купил, — сухо объяснил Андрей, тон разговора ему ужасно не нравился, но и портить отношения не хотелось.

— В Москве? — переспросил очкарик.

— Мы там живем, — объяснил Леша. — Мы сюда на гастроли приехали.

— Чего?.. — старшеклассники рассмеялись.

Андрей подтолкнул Лешу поближе к углу, строй был отсюда в двух шагах.

— Смотри-ка, а у него клевый значок, — воскликнул очкарик, заметив у Леши на пиджаке значок — гимнастка на трапеции под куполом цирка. — Давай меняться!

— Я не хочу, это подарок, — Леша закрылся рукой. Значок ему подарил в день выпуска Слава.

— Что значит не хочу? — очкарик схватил Лешу за рукав, но тот увернулся, проскочив у верзилы между ног.

— Ты что к маленьким пристаешь, дистрофик? — Андрей шагнул вперед.

— Ты что сказал? — очкарик, сплюнув слюну через редкие кривые зубы, приближался к Андрею, ни капельки не беспокоясь, что его уже видно с площадки…

— Что слышал.

Очкарик замахнулся, кулак его мгновенно возник у Андрея перед носом, больно задел скулу. Отскочив в сторону, Андрей отодвинул Лешу еще дальше, на них уже оглядывались мальчишки, стоящие в задних рядах, но очкарика не волновало, что потасовку вот-вот заметят учителя, он приближался к Андрею, нагло ухмыляясь, уже не рассчитывая получить отпор. Андрей медленно отходил назад, понимая, что выхода нет, что сейчас ему придется применить каратэ.

Кулак очкарика снова вылетел вперед. Андрей увернулся и со всей силы ударил его в бок локтем. Очкарик растянулся на асфальте, и в этот момент линейка, кончилась.

— Так, что здесь происходит? — к котельной подошел физрук.

— Да вот салаги задираются, — держась за бок, очкарик поднялся на колени.

Физрук с интересом взглянул на Андрея, не понимая, видно, как он сумел уложить такого верзилу…

— Никто не задирается, — выкрикнул Леша. — Он у меня хотел значок отобрать.

— Вы что, новенькие? — спросил физрук.

— Да, мы первый день, — объяснил Андрей, не спуская глаз с очкарика. Тот благополучно встал на ноги.

— Что же ты, Штыров, новичков бьешь? — строго спросил у него физрук.

— Он сам кого хошь побьет. Он каратэ знает…

26

После уроков Андрей разыскал Лешу на школьном дворе, возле котельной, где они утром налетели на старшеклассников.

— Ты что тут делаешь? Хочешь, чтоб значок забрали?..

— Не бойся, они на уроках. Очкарика зовут Штырь, он из девятого «Б», мне сказали…

— Пошли, — Андрей легонько подтолкнул Лешу левой рукой. Правой без боли в плече он уже шевельнуть не мог, после утренней драки рука вдруг стала тяжелой, чужой…

В цирке их ждал сюрприз. Слава с Колей уже были в костюмах. На манеже горел полный свет, здесь стоял батут, подушки. А наверху сидел в полном составе оркестр.

— Ребята, быстренько одевайтесь и на манеж, — сказал Слава. — Сейчас прогоним весь номер с оркестром.

Взяв у Славы ключ от гардеробной, Андрей поплелся на второй этаж. Утром Слава говорил, что сегодня самая обыкновенная тренировка, и вдруг…

Андрей одевался не спеша, стараясь обходиться только одной левой рукой. Леша при полном параде уже вертелся перед зеркалом.

— Андрюха, быстрей, нас оркестр ждет.

— Сейчас. Помоги крючки застегнуть.

— Что, рука болит? — испуганно спросил Леша. — Надо Славе сказать?

— Не надо, я потерплю.

На манеже все было готово к генеральной репетиции. В зале появились зрители, артисты.

— Так, быстренько размяться, по парочке суплессов, — скомандовал Слава.

Коля лег на подушку, Андрей, стараясь не делать резких движений, опрокинулся на суплесс…

— Ты чего сегодня как неживой? — удивился Слава. — А ну-ка еще разочек. Энергично падай, руки вверх и назад…

Зажмурив глаза, Андрей упал на суплесс, в руке кольнуло.

— Так, а теперь парочку сальто…

Андрей, почувствовав толчок, сделал сальто в «седло». Больная рука вроде бы не мешала ему крутиться.

Леша уже размялся и стоял у подушки, с тревогой поглядывая на Андрея.

— Мы готовы! — крикнул Слава дирижеру оркестра и повел мальчишек за кулисы.

— Сейчас пройдем с ходу весь номер, от начала до конца, как на представлении.

— А двойное делать? — спросил Леша.

— Конечно, пройдем все трюки, какие были на просмотре…

И вот уже Андрей стоял рядом с Лешей у закрытого занавеса, мечтая только об одном: довести номер до конца, пусть грязно, но выполнить свои трюки.

Грянула музыка, занавес распахнулся. Слава, весело крикнув «алле!», вывел партнеров на манеж. Пролетели комплименты, улыбки, началась работа, и тут, на самом первом трюке, на мельнице, Андрей сделал срыв, неудачно пришел Коле в ноги, ударившись больным плечом в ступню «нижнего», не удержал равновесия и спрыгнул на манеж.

— В «седло», быстро, — приподнявшись на подушке, крикнул Коля, Андрей снова впрыгнул к нему на ступни и, стараясь попасть в ритм с Лешей, который вертелся на второй подушке, сделал мельницу, одну, вторую, третью, и вдруг снова оказался на ковре.

Слава остановил номер. Музыка смолкла.

— Андрей, что же ты брак выпускаешь? Перед людьми неудобно, нам же вот-вот на манеж…

Номер начали сначала, Андрей все же сумел сделать восемь мельниц из девяти, но потом недокрутил сальто из ног в ноги…

— Стоп! — резко сказал Слава. — Так дело не пойдет. Или ты возьмешь себя в руки, или я отправлю тебя в гостиницу.

Андрей кивнул. Он понимал, что подводит партнеров, что должен, обязательно должен чисто выполнять трюки, но…

Номер закрутился снова, на этот раз с середины. И тут, тут отличился Леша. Он завалил двойное сальто один раз, второй…. Добраться до батута им так и не удалось. Репетиция полетела насмарку…

— Мы больше не нужны? — деликатно спросил дирижер.

— Нет, — ответил Слава и пошел прочь с манежа…

И вот, уронив голову на колени, Андрей сидел на траве у реки. За его спиной стоял цирк, где остались расстроенные, убитые неудачей Слава и Коля. Впереди за рекой пылал багровый закат, возле моста медленно разворачивалась моторка.

Леша бросал камешки в воду, потом вдруг подбежал к Андрею и начал снимать рубашку, штаны…

— Я счас скупнусь, по-быстрому, только ты Славе не говори…

— У тебя же голова болит! — подозрительно взглянув на Лешу, напомнил Андрей.

— Она уже прошла, — сказал Леша, продолжая раздеваться.

— Значит, ты двойное специально завалил?

— Ты что, у меня просто не вышло, я наканифолился плохо, — Леша отвел глаза. Славе он сказал, что в манеже у него заболела голова, теперь вдруг валил на канифоль…

Леша походил по берегу, собираясь с духом, потом вошел в воду и, пулей выскочив обратно, помчался под мост отжимать трусы, но тут же вернулся.

— Пошли отсюда, там Штырь…

Андрей обернулся: бежать уже было поздно. Штырь с ватагой ребят спускался по откосу с моста.

— Привет! Что же вы не сказали, что в цирке выступаете? — приветливо спросил очкарик. Рядом с ним стоял Сережка, который вчера открыл Леше этот пляж.

— Ты не обижайся, он же не хотел. Ты его каратэ научить можешь? — Сережка подсел к Андрею, ему ужасно хотелось помирить ребят с циркачами, услужив тем самым Штырю.

— Пошел ты в баню! — возмутился Леша. — Он рукой шевельнуть не может, а ты — приемы. У нас из-за вас репетиция сорвалась.

— Как сорвалась? — огорчился Штырь.

— Очень просто. Андрей из-за руки работать не смог. Только оркестр зря пригласили.

— А ты к врачу ходил? — поправив очки, удрученно спросил Штырь.

— Разве тут врач поможет? — Андрей вздохнул. Он видел, что Штырь жалеет о случившемся, но что это теперь могло изменить?

— Пошли со мной, — взяв Андрея за левый локоть, решительно сказал Штырь.

Не понимая еще, что это значит, Андрей привстал с земли.

— А куда идти?

— Здесь недалеко, у меня мать в больнице работает…

Штырь повел компанию через мост, мимо строящегося универмага. Андрей покорно шел следом. Он понимал, что рука рано или поздно, конечно, заживет, но когда?.. Когда бы это ни случилось, цирк теперь откроет сезон без них…

В поликлинике, которая примыкала к новой больнице, было тихо и малолюдно. Уборщица, энергично работая шваброй, мыла в вестибюле пол.

— Идем вдвоем, остальные у входа, — толкнув стеклянную дверь, шепнул Штырь.

— А мне можно? — взмолился Леша.

— Пошли, только тихо, — предупредил Штырь и, быстро проскочив мимо уборщицы, повел Андрея по коридору. Справа и слева мелькали одинаковые черные таблички: «Хирург», «Невропатолог». Штырь постучался в дверь, на которой было написано «Массаж». Дверь отворилась, на пороге возникла высокая, уже немолодая женщина в белом халате.

— Ма! — обрадовался Штырь. — Помоги, тут один парень нечаянно руку вывихнул. Он в цирке работает, ему надо выступать.

— Сегодня руку, а завтра кому-нибудь голову свернешь? — спросила женщина.

Штырь подтолкнул Андрея вперед.

— Снимай рубашку! — приказала женщина.

Андрей с помощью Леши и Штыря, разделся. Его посадили на табуретку перед массажным столом.

— Клади сюда руку! Здесь болит? А здесь тоже? — Ощупав Андрюшину руку, мать Штыря покачала головой: — Да, связочки ты потянул, придется немного потерпеть.

Она намазала руки кремом и стала легонько, потом все сильнее и сильнее массировать руку. Андрей вскрикнул.

— Ничего, терпи. Все пройдет. Мы тут спортсменов не с такими травмами на ноги ставили…

27

За окнами гостиницы спускалась ночь, где-то далеко на площади играл ансамбль, там работал, демонстрируя цветомузыку, фонтан. Утром за завтраком было условлено, что вечером икарийцы пойдут поглазеть на это чудо все вместе. Но Слава с Колей до сих пор так и не вернулись из цирка, наверное, объяснялись с директором, который во время прогона как назло оказался в ложе.

Андрей сидел в холле. Время от времени пошевеливал рукой, чтобы понять, принес ли массаж облегчение. По телевизору крутили мультики. Из лифта вышел невысокого роста мужчина, остановился, поглядывая то на экран, то на Андрея, потом вдруг спросил:

— Ты у Куприянова работаешь?

— Да, — Андрей кивнул, пытаясь в полумраке разглядеть незнакомца. За три дня он успел посмотреть все номера, но такого артиста в новой программе не видел.

— Давно оформился?

— Почти год.

— А где он тебя нашел?

— На соревнованиях, я на первенство города выступал.

— Выиграл?

— Нет, просто подошел и сказал, что я подхожу. — Это была неправда, спрямление, обрубавшее целый год, но открываться первому встречному Андрею не хотелось. К тому же незнакомец тянул из него информацию умело и дотошливо.

— Подходишь, как кролик в пасть удаву, — мужчина усмехнулся.

— Какому удаву? — в недоумении переспросил Андрей.

— Не понимаешь — твое счастье. Моли бога, что времена нынче другие. Куприянов-то ваш мягко стелет — уговорами да лаской. А раньше-то как было: завалил мальчишка трюк — руководитель заведет в гардеробную и веревкой… А зарплату ты домой посылаешь или взрослые отбирают?..

— А вам какое дело? — Андрей вспылил, отвечать на противные, с подводными рифами вопросы не было больше сил.

— Да ты не злись, мое дело сторона, сам таким когда-то был…

— Вы что, в «Икарийских» работали? — посмотрев на мужчину, спросил Андрей.

— Да, пришлось хлебнуть сполна этой радости. Один раз меня униформист в полметре от ковра за ноги поймал. Всю жизнь его помнить буду, а то бы угробили меня, как твой Куприянов Леньку.

— Кто его угробил? Он уже здоров. Кто вам сказал? — от волнения, от обиды за Славу, Андрей вдруг начал заикаться.

— Да ты не злись, за что купил — за то продал. Все говорят, будто Куприянов хотел из номера уйти и мальчика головой в ковер бросил.

Не в силах вымолвить больше ни слова, Андрей вскочил и убежал в свой номер. Значит, этот грязный слух полз за ними по свету из цирка в цирк. Кто его придумал? Зайцев? Но почему другие люди повторяли эту чушь, передавали ее из уст в уста. Значит, верили, принимали за правду?

Через час Лида позвала ужинать. Андрей с Лешей уселись за пустой стол, друг против друга, в номере было душно и уныло, на Славиной тумбочке одиноко тикал будильник.

— А Слава где? — спросил Леша.

— Это вам лучше знать, — Лида сердито поджала губки. — Теперь уж без меня выпускаться будете.

— Почему? — удивился Леша. — Мы послезавтра выходим, на дневном представлении.

— Кто же вас с такой работой на манеж пустит?.. — Лида махнула рукой. Она, должно быть, уже узнала, что случилось в цирке, но от кого? Неужели Слава все же приходил в гостиницу и даже не заглянул к ним в номер?

— Мы завтра нормально отработаем, — уверенно заявил Леша.

Андрей вздохнул. Массаж ему немного помог, рука уже не ныла, не отзывалась болью на каждое движение, но как она станет вести себя в трюках, в нагрузке…

После ужина Андрей удрал от Леши, спустился на лифте в вестибюль, ему хотелось встретить Славу первым, объяснить, что произошло. Скрывать травму и в самом деле было глупо, признайся он сразу перед прогоном, вселюдного позора могло бы не быть. Слава сразу отпустил бы оркестр, перенес репетицию на другой день…

Андрей вышел на крыльцо, его каменные ступени, козырек, закрывавший звезды, дышали накопленным за длинный день теплом, перед гостиницей по бульвару тянулась веселая компания, распевавшая частушки… Женщины, разгоряченные вином, приплясывая и размахивая платочками, горланили на всю улицу, и музыки с площадки от фонтана не было слышно.

Андрей спустился на тротуар и вдруг увидел, что почти следом за ним из гостиницы прошел мужчина, с которым он говорил возле телевизора… В узком луче скользящего из вестибюля света мелькнули усы, блестящая плоская лысина… Артист был уже стар. Неужели он когда-то был мальчишкой, работал в «Икарийских»? Или он придумал это, чтобы оправдать свой интерес, побольше узнать?..

Андрей заскочил в холл, подбежал к дежурной.

— Скажите, а как фамилия артиста, который сейчас ключ сдал?

— Это Сичкин, он не артист — ассистент…

— А в каком номере?

— Дрессированные собачки. Артистка Леонтьева. А сам-то ты кто такой будешь?

— Я у Куприянова в «Икарийских играх». Помните, вы нас в номер провожали?..

— А фамилия-то как твоя?

— Акимов…

— Тогда тут для тебя письмо…

Дежурная вынула из ящика конверт. Андрей сунул конверт в брюки, поднялся на четвертый этаж, где в холле не было телевизора, ему хотелось непременно прочитать письмо наедине. Мать писала:

«Здравствуй, сынок мой!

Получила твое долгожданное письмо. Очень рада, что скоро, теперь уже совсем скоро ты станешь артистом, что ты нашел себе дело по душе. Если будет трудно, не вешай нос, работа есть работа — тебе тяжело, а людям легче, на том мир стоит.

Седьмого числа проводила в армию Валерку. Приехала с вокзала — проплакала до утра. Разлетелись вы у меня по белу свету, осталась я теперь совсем одна. И все-таки я рада, что ты сумел добиться того, чего хотел.

Встретила тут как-то Наташку. Расспрашивала она про тебя, интересовалась, когда ты приедешь в отпуск.

До свидания. Целую 100 000 раз. Мама».

Дочитав письмо, Андрей почувствовал, что щеки его вспыхнули. Уж больно подробно и даже с намеком писала про Наташку мать. Откуда она могла узнать, что у него с Наташкой что-то было?.. Чем вызван этот привет и вопрос про отпуск? Быть может, мать дала прочитать Наташке его письмо, посланное из Москвы сразу после просмотра, когда казалось, что все препятствия уже позади, что он уже артист. И чего он такого особенного добился? На манеже-то еще не бывал!..

Андрей подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу, внизу текла вечерняя жизнь, шли нарядно одетые люди. Ему вдруг захотелось домой…

Матери Андрею и прежде недоставало. Дома он общался с нею все же мало, с каждым новым годом, становясь старше, отдалялся от нее все дальше и вовсе уж редко делился тайнами, боялся, что она не сможет все как нужно понять, даже про отца, про случай, когда тот пожалел трояк на фотобумагу, не сказал, чтобы не огорчать. И только уехав из дома, он понял, что, когда рядом была мать, когда она ждала его вечерами дома, ругала за опоздания, вытаскивала его из гущи футбольной, на глазах у ребят уводила за руку, как маленького, домой, он всегда знал, что нужен в этом свете кому-то сам по себе, нужен таким, какой есть, без всякой выгоды или корысти… Вот Валерка — родной брат, и тот поддержал его только потому, что рассчитывал получить за это джинсы. Учителям в школе ученик и вовсе безразличен, им важны были хорошие отметки, послушное поведение. И даже для Славы он был прежде всего ученик, партнер по номеру… Конечно, он заботился об Андрее как о родном сыне, приехал звать его в цирк, хотя мог спокойно зайти в Москве в любой спортивный зал и выбрать другого мальчишку… Но у артистов, сильных и красивых людей, была своя беспокойная жизнь, номер, который сперва нужно было придумать, сделать, а потом не уронить. Их донимали бесконечные дела с дирекцией, главком, заводами, мастерскими, заботы о ставке, о загранпоездках… Каждый из них жил своей жизнью, и жизнь другого, наверное, была важна для них лишь как частица собственной. А мать жила только для него, для Валерки, и найти такое чувство в ком-нибудь, кроме матери, было, наверное, невозможным, несбыточным счастьем…

Леша тем временем лежал в ботинках на кровати и учил физику. Андрей спрятал письмо в тумбочку, с тоской посмотрел на сумку с учебниками, потом на часы. Уроков на завтра было немного, но историю нужно было сделать обязательно. Историчка задала конспектировать манифест 1861 года об освобождении крестьян, ответить письменно на вопрос, почему царский указ был обманом, никакой свободы крестьянам не принес.

Андрей распахнул учебник, осторожно сжав авторучку, повел пером по листу. Больная рука писала медленно, пальцы дрожали, буквы выходили разновысокими, неуклюжими, торчали из строки точно ухабы на дороге.

Андрей поморщился, вырвал из тетрадки лист, начал писать помельче, бисером, стараясь вовсе не шевелить локтем.

— Что, рука болит? — спросил Леша. — Давай я массаж сделаю.

— А ты умеешь?

— Я все запомнил, это совсем просто.

Андрей стащил с себя футболку, положил руку на стол.

Леша сжал руками больное предплечье, но тут дверь неслышно распахнулась, в комнату вошел Слава:

— Что это вы делаете?

— Массаж, — простодушно сообщил Леша.

— А что у тебя с рукой?

— Я в школе упал, — признался Андрей.

— Что же сразу не сказал? А ну дай руку.

Слава помял, подергал руку, Андрей, сжав зубы, пытался улыбаться…

— Мы сегодня к врачу ходили, он сказал, что пройдет через три дня. — Леша, поняв свою оплошность, крутился вокруг Славы вьюном.

— У какого врача?

— Нас один парень к своей матери водил, его зовут Штырь.

Андрей незаметно от Славы крутанул пальцем у виска. Леша влезал в подробности, еще немного — и мог сболтнуть про котельную, про драку.

— А ты почему двойное валил? — взглянув на Лешу, спросил Слава. — За компанию?..

28

И вот пришла премьера, дебют, о котором Андрей мечтал долгих полтора года, мечтал с того самого дня, когда впервые увидел в цирке «Икарийские игры», мечтал, возвращаясь домой после бесконечных репетиций, когда ныла от непривычных нагрузок спина, отвечали болью на малейшее прикосновение растущие мускулы. Мечтал, втягиваясь в трудную взрослую жизнь, что вошла в его кровь вместе с цирком, перевернув весь мир, подчинив одной цели каждый шаг, вдох…

— Помойте руки, гримируйтесь и к форгангу, — Слава накинул на плечи Андрея новый, черный как ночь бархатный халат. Когда-то в таком халате расхаживал по цирку Пал Палыч, гордый и недоступный как римский патриций.

— А в парад мы не пойдем? — огорчился Леша. После разминки он успел где-то «увести» большую резиновую ромашку, с какими артисты выходили в пролог вчера, когда новая программа впервые узнала зрителей.

— Нет, это вас размагнитит, постойте у занавеса, присмотритесь…

Слава ушел вниз, на манеж — проверять реквизит.

Андрей приблизился к окну. С набережной к цирку спешили люди, они поднимались от моста к главному входу, где сейчас по всей площади разлилась нарядная, живущая ожиданием чуда толпа.

— А ты губы мазать будешь? — спросил Леша. Он уже напудрил себе щеки и теперь походил на клоуна…

— Потом, нам же еще Штыря встречать…

Андрей распахнул халат, ласково, стараясь не рассыпать пудру, провел тампоном по щеке. В лучах заката костюм казался ему почти белым, хотя и был розовым. Превращения эти не знали границ: на манеже в лиловом блеске прожекторов костюм почему-то становился серебристым, как скафандр космонавта.

Внизу, в закулисной части, кипела суета, спешили в гардеробные артисты, хлопала дверь репетиционного зала, занавес был распахнут настежь: униформисты подвезли на тележке парадный ковер. Каждую его точку, ниточку Андрей выучил наизусть, когда икарийцы репетировали мизансцены, размечали синими кружками бумаги построение в промежутках между трюками.

Андрей прошел форганг, постоял у барьера, манеж манил его к себе властно, неотвратимо, в эту секунду казался совсем не страшным: волшебство, колдовскую силу дарили ему разноцветные прожекторы, которые теперь тихо ждали своей минуты, устремив отовсюду свои холодные глаза.

Почувствовав, как в груди стукнуло, обнаружив у себя сердце, Андрей снова бросился наверх на второй этаж, мимо подушек, которые Слава переставил совсем близко к форгангу… Пройдет еще полчаса, униформисты подхватят блестящие никелем постаменты, вынесут их на манеж и…

Наверху в коридорах, куда выходили гардеробные, дыхание спектакля чувствовалось меньше. В красном уголке работал телевизор, показывали футбол, в буфете, только что отделанном плитками под дерево, сидел Сичкин с Леонтьевой, гибкой тоненькой балериной, которая показывала на манеже собачек. Только вчера она была жгучей брюнеткой с длинной, как у цыганки, косой, а в жизни оказалась блондинкой, стриженной коротко, под мальчишку. Огромная черная точка, горевшая у нее на лбу, бесследно исчезла.

Заметив Андрея, Леонтьева улыбнулась, должно быть, Сичкин успел ей что-то объяснить. Сухо кивнув, Андрей проскочил к стойке. После разговора в гостинице Сичкин был ему неприятен, хотя на следующий день пытался подкатиться к икарийцам на репетиции, нахваливал номер, стреляя глазами на Андрея, видно пытаясь угадать, передал он вечерний разговор руководителю или нет…

— Андрюха, иди сюда! — Андрей оглянулся и обнаружил за столиком у окна, в углу, который не просматривался из коридора, Лешу. Перед ним стояла початая бутылка лимонада; пить перед работой Слава категорически запрещал.

— Опять пьешь?

— Я немного. У тебя рубль есть? Я хочу шоколадку купить, — Леша подскочил к стойке, где пирамидкой лежал шоколад.

— Я деньги в гостинице оставил.

— Допей тогда воду, я больше не хочу…

Леша повел Андрея к столу, выплеснув лимонад в стакан, отдал бутылку буфетчице, потом спросил:

— Как думаешь, зрители конфеты бросать будут?

— Жди больше…

— Вчера кидали, один мужик на барьер апельсин положил…

— Ты что, в работе подбирать будешь?

— А вдруг поймаю…

Андрей отхлебнул из стакана маленький глоток и вдруг снова увидел Сичкина. Фальшиво улыбаясь, он подсел к их столу:

— Ну что, волнуетесь?

— Нет, мы уже в Москве выступали, — Леша, не зная, в чемдело, нырнул в разговор.

— Да, Куприянов ваш Зайцева перещеголял, отличный номер. Сам придумал или увидел где?

— Где увидел, если нигде такого нет, все говорят, — отрезал Андрей.

— Мало ли? Может, за границей, в поездке увидел? — Сичкин хихикнул, что-то, быть может неутоленное честолюбие, мешало ему радоваться успеху другого честно и искренне.

— Пошли, надо Штыря провести, — схватив Лешу за руку, Андрей выскочил в коридор. Тот упирался — видно, разговор с взрослым артистом ему льстил…

— Сходи один, я тут посижу…

— Пошли, ты Славу позовешь, если Штыря не пустят, — Андрей утащил Лешу вниз.

Штырь уже ждал на улице, прислонившись лбом к стеклянной стене; завидев Андрея, он шагнул к двери, но вахтер, выставив вперед руку, перекрыл ему проход.

— Кто такой?

— Это к нам, я Куприянов — «Икарийские игры», — Андрей назвался по афише.

— Звони директору, — вахтер — огромный дядька, комплекцией похожий на тяжеловеса-борца, показал на телефон.

— Пропустите, у него мать в больнице работает, артистов лечит, — взмолился Леша.

— А где вы его посадите? Мест нет.

— Он постоит в проходе, — почувствовав, что вахтер заколебался, Андрей втянул Штыря в цирк.

— Иди в фойе, а там в зал, — Андрей легонько подтолкнул Штыря влево.

— А вы меня проводите…

— Мы же в халатах…

Штырь, улыбнувшись, нырнул за занавес, отделявший фойе от закулисной части.

Представление близилось торжественно, неотвратимо, рядом за занавесом уже рокотал полный зал. Возле форганга построились для парада артисты, они улыбались мальчишкам сочувственно, осведомленно. Рядом на одной кнопочке висело авизо, листок бумаги, определявший на сегодня порядок номеров. Пятой строчкой в авизо были вписаны «Икарийские игры» — теперь о дебюте знали в цирке все…

— А колодки почему не надели, а ну-ка марш в гардеробную, — строго шепнул Слава.

Андрей кивнул, пулей пролетел через толпу артистов к лестнице, чтобы Слава не заметил, что на ногах у него вместо чешек — кеды.

Наверху теперь было тихо и пусто, футболисты гоняли по экрану мяч в полном одиночестве. Оставив в гардеробной халат, Андрей надел чешки, влез ими в деревянные с кожаным ремешком колодки и медленно пошел по коридору, не спеша передвигая ноги, как девушка, впервые вышедшая на улицу в туфлях на высоких каблуках.

Леша, как обычно, пробежал по коридору в чешках и, надев колодки только внизу, возле тренировочного манежа, оказался у форганга раньше. Тут уже не было ни души, в зале пропели фанфары, грянул оркестр.

Затаив дыхание, Андрей припал к щелке, в глаза, освещая манеж, ярко светили прожекторы; стеной поднимаясь к куполу, исчезал в полумраке переполненный зал.

Цирк ожил в рукоплесканиях, долго не отпускал артистов, которым по сценарию следовало исчезнуть в боковых проходах, а из конюшни, прогромыхав копытами по деревянному настилу, уже мчались на манеж всадники. Андрей с Лешей прижались к стене. Мимо мелькали лошади самых разных мастей: вороные, серые в яблоках, пегие, гнедые. В бешеном галопе они понеслись по цирковому кругу… Представление началось.

Номера сменяли друг друга, звучали негромкие команды инспектора манежа; артисты, суровые, точно парашютисты перед прыжком, готовились к выходу, с ослепительными улыбками выбегали в манеж, отработав, возвращались за кулисы усталые, но счастливые.

Все меньше и меньше оставалось в авизо неработавших номеров, из гардеробной спустились Слава и Коля. Андрей уже не испытывал страха, когда открывался занавес, выпуская на арену артистов. Душа пела от мысли, что через несколько минут он сможет узнать счастье, доступное только цирковым.

За кулисы вернулся со своей таинственной аппаратурой иллюзионист, последний, самый последний номер перед «Икарийскими играми». Отсчитывая страшные секунды, колотилось в груди сердце. Вспыхнула музыка, подчиняя мир своему бешеному ритму. В тот же миг занавес распахнулся, и Андрей, увлекаемый партнерами, рванулся вперед, поплыл вокруг залитого светом манежа…

На арену хлынули аплодисменты, зрители готовы были полюбить икарийцев за одно обаяние, не дожидаясь трюков. И потому программа полилась легко, вольно, будто импровизация, словно каждый трюк в ней рождался впервые на глазах у зрителей.

Промелькнули сольные комбинации, Леша бесстрашно выкрутил на высокой подушке три двойных сальто в темп. Мечтая только об одном — не упустить удачу, Андрей прыгнул в сетку, и тут же, предвещая финал, на огромный экран против форганга выплыла снятая со спутника Земля. Вращаясь вокруг оси, она сверкала голубыми разливами океанов, морей, погрузившийся в темноту цирк парил во вселенной, точно космический корабль. И только два стремительных фиолетовых луча, пронизывая космос, неотступно следили за прыгуном. Задыхаясь от восторга, Андрей крутил сальто, пируэты, возносился над батутом все выше и выше, парил как Икар между солнцем и землей.

Отчим

1

Дом вековал свой век на пыльном городском перекрестке, старый, но зовущий к себе неброской, увядающей красой, бирюзовый с белыми пилястрами по фасаду. Во времена былые этот дом, быть может, служил загородной обителью, а потом очутился посреди промышленной слободы, пропитанной запахами кожевенных и прочих химических производств, где один высокий и глухой фабричный забор сменял другой и редкие жилые дома смотрели друг на друга одинаковыми незатейливыми лицами, — как и заводские корпуса, они сложены были из потемневшего от сырости красного кирпича.

Облик здешних мест, сколько себя помнил Артем, родившийся тут двенадцать лет назад, изменился мало. Юный многоэтажный город, жадно пожирая все новые территории, шагнул далеко на юг, куда тянули ветку метро, а тут, в округе, где расположились заводы и «железка» — так на мальчишеском просторечье величали железную дорогу, пробегавшую за домом, неподалеку, — тут все сохранилось по-прежнему. Разве что на углу в году прошлом или в позапрошлом, напротив Артемовой парадной, поставили новый, из алюминия, газетный киоск, а возле него — две прозрачные телефонные будки, тоже стекло и металл, в ногу с веком.

Счет этажам старого дома был недолгим: раз, два, три. Бельэтаж, прежде назначенный, видно, для прислуги, был низким, жался к тротуару, врастал по миллиметрам в землю, по мере того, как вокруг него ложились все новые, как величают их археологи, культурные слои, а проще — пыль проскользнувших, растаявших лет. На втором этаже потолки были повыше, и окна потому казались уже, тянулись в высоту. Тут теперь располагались самые большие квартиры, коммунальные, многолюдные: где пять, а где и семь квартиросъемщиков, как их называли в жэке. В квартире, где Артем жил вдвоем с матерью, а с недавних пор втроем, с отчимом, значит, и того больше — восемь.

Матери Артема комната досталась по наследству, они с бабушкой получили ее после войны взамен своей, что вместе с домом разбомбили фашисты. Комната — длинная кишка, похожая на вагонное купе. Если поставить рядом Артемов диван и мамину кровать — так они всегда стояли прежде, — во тьме между ними ощупью, пожалуй, и не пройдешь, обязательно на что-нибудь налетишь: то за ножку зацепишься, то ударишься больно-больно о деревянный подлокотник дивана.

Теперь, впрочем, по комнате впотьмах стало ходить еще сложнее.

С той поры, как в их ясную и понятную жизнь ворвался отчим, все предметы в комнате задвигались, пришли в хаотическое, неупорядоченное движение в поисках своего нового места.

Артему выделили свой угол. Свою собственную крохотульку-комнатку у окна. Тут, на маленьком пятачке, возле тяжелой железной батареи, уместились секретер и узкий диванчик, а спиной к нему поставили сервант, и оттого в закутке у Артема стало холодно и неуютно. Рыжий, так Артем про себя называл отчима, сказал, что спину серванта со временем можно закрыть ковром или завесить плакатами с изображением разных ансамблей, например «Абба» или «Бони-М». Мама, печально улыбнувшись, заметила, что для ковра нужно сперва разбогатеть. Плакаты, наверно, стоили дешевле: бумага, но где их достать? Артем уже привык к тому, что взрослые любят все обещать. Можно верить отчиму или нет, он еще не знал.

Мама познакомилась с Рыжим в июле, в доме отдыха, пока Артем отдыхал на даче. А уже в сентябре, когда началась школа, мать вдруг стала осторожно намекать, что втроем жить лучше, особенно теперь, когда не вдруг все для хозяйства достанешь, и что без мужских рук в доме трудно. Словом, дело необратимо покатилось к свадьбе. Теперь мать с Рыжим засиживались до полуночи у ярко полыхавшего в темноте цветного экрана — телик, которым мать очень гордилась (во всей квартире соседи еще приглядывались да приценивались к цветному чуду, стоит ли овчинка выделки), Рыжий привез к ним на второй день, когда впервые остался ночевать. Вот только новый цветной телевизор оказался в тридевятом царстве — возле самой двери, и смотреть его, хотя бы одним глазком, уже лежа в постели, как Артему удавалось прежде, было никак нельзя. Теперь он слышал лишь один звук, а экран можно было увидеть, разве что забравшись под самый потолок: сервант был старый, массивный, он выдерживал тяжесть легкого мальчишеского тела послушно, не шелохнувшись, но рюмки на верхней полке отчего-то начинали позвякивать, едва Артем подтягивался вверх, и мать тотчас отталкивала Рыжего в сторону и, вытерев губы платком, бросала тревожный взгляд налево, где в полутьме, едва не задевая затылком лепнину на потолке, ни жив ни мертв застывал Артем. С некоторых пор мать с отчимом его отчего-то стали загонять спать пораньше, сразу после программы «Время», а сами сидели долго-долго, прижавшись друг к другу, на диване и смотрели кино, иной раз совсем без звука.

А Артем за полночь ворочался с боку на бок и все думал — о Рыжем. Все удивлялся, как это, оказывается, трудно — понять живого человека, если не знаешь его совсем, если он для тебя — тайна, точно книжка без обложки. Когда крутили фильмы по телевизору, ему порой удавалось угадать с первого взгляда: Рошфор — хитрый и продажный, Миледи с выжженной на плече лилией — коварная женщина. Благородный и добрый персонаж — де Тревиль, принявший в отряд мушкетеров д’Артаньяна. Понять, объяснить себе Рыжего Артем не мог, как ни старался.

2

— Артемка, а ну-ка прибери учебники и секретер прикрой. Ой, смотри, на полу-то у тебя стружки и винты какие-то, я же тебя просила быть поаккуратнее, тут ведь не мастерская.

Мать выговаривала Артему за беспорядок ласково, беззлобно, ее загорелое лицо светилось румянцем. Только при очень ярком свете можно было догадаться, что и загар, и румянец — это грим: загар — крем-пудра из тюбика, а румянец — румяна, розовая спрессованная пудра из круглой коробочки. Если провести мокрой ваткой по щеке, как мама обычно делала, возвращаясь из театра, то румянец исчезал, выкрасив вату в коричневый цвет.

— Я сейчас, — вяло пообещал Артем и уселся по-турецки на пол, отметив про себя, что мать нарядилась, как в театр. Но почему на телевизоре, как обычно, не видно узких белых билетов? Быть может, она собралась в кино? Но кто же станет мазать губы коричневой помадой из-за обычного кино?

— Сынуля, быстренько, я тебе помогу, — мать быстро присела на корточки, пользуясь тем, что юбка у нее была сегодня с длинным разрезом, сквозь который светились стройные ноги в тонких, прозрачных колготках, собрала стружки на газету, но тут, к несчастью Артема, задела туфлей жестянку с винтами и сверлами. Артем подобрал ее прямо на улице — какой-то автомобилист чинился и забыл посреди дороги свое барахло.

— А это что такое?

— Ма, это сверла, я сейчас спрячу, — Артем, отбросив щетку, которой сметал стружки, вырвал жестянку у матери из рук. Как и все мальчишки, он тащил в дом все, что попало под руку, что казалось ему важным и нужным в хозяйстве, и очень страдал, если мать отправляла наутро его добычу в мусорное ведро.

— Ну а смола тебе зачем? — спросила мать, заглянув еще дальше, под секретер. — Она же может расплавиться, испортить пол. Я выброшу.

— Нет, ма, ты что! — Артем похолодел. — Я буду корабли красить, чтобы не попадала вода.

— Ну хорошо, — уступила мама, — только быстренько. Уже четверть третьего. Мне бы не хотелось, чтобы Арнольд застал у нас беспорядок.

— Какой Арнольд? — Артем нахмурился.

— Дядя Арнольд, один человек, очень хороший, мы с ним вместе работаем.

— Это тот, что меня на «Жигулях» катал?

— Да нет, тот был Виктор Иванович. Вечно, Артемка, ты все путаешь.

Мать вздохнула и, схватив тряпку, стала яростно полировать стол. Артем ждал, что она расскажет ему про Арнольда чуть подробнее. Должно быть, он значил для нее больше, чем сослуживец, коллега по работе. Она раньше ни разу так не волновалась за чистоту в комнате, хотя друзья по работе у них и прежде бывали, никогда не переживала вот так, как сейчас, из-за какого-то неведомого Арнольда.

— А где сейчас Виктор Иванович? — нахмурившись, спросил Артем.

— Уехал в командировку, в Венгрию. Что же ты думаешь, все живут, как мы с тобой? Это у нас с тобой болото. Все как было десять лет назад — так и сейчас. А люди по белу свету ездят, кто на Север, кто за границу, будто сам не видишь?

Мать на миг остановилась у зеркала, взглянув на себя робко и придирчиво-печально. Тут Артем увидел, что и прическа у мамы тоже вдруг стала иной. Обычно она носила «кичку» — так называли повседневную, на скорую руку, прическу, когда гладкие волосы сплетались в косу, а коса закручивалась кренделем и поддерживалась шпильками на макушке, а сегодня волосы у мамы были распущены, пышно рассыпались по спине и плечам, мягкие, блестящие, ароматные, казалось, волос на голове в одночасье стало больше, чем прежде.

Артем сложил на полку книжки, поднял опустевшую доску секретера, вполглаза продолжая наблюдать за матерью. В последнее время, как перешел в шестой, он вдруг, неожиданно для себя самого, стал ее заново узнавать, разглядывать украдкой родное лицо и руки с длинными ногтями, выкрашенными, как и губы, в коричневый цвет. Раньше он скорее чувствовал мать, чем видел. Знал, что рядом родное, теплое, нежное, сильное, не спускавшее с него глаз, все чувствующее и понимающее, даже когда не договариваешь что-то, пытаешься утаить, а теперь вдруг увидел в матери женщину, невысокую, миловидную, полненькую блондинку с хорошей фигурой, на которую, когда они шли по бульвару, оборачивались и смотрели мужчины, старые и совсем молодые, если мать была одета парадно, как сегодня. Он стал замечать, как много времени она проводит у зеркала, старательно разглаживая длинными мягкими пальцами каждую морщинку, вдруг пробежавшую к вискам. Исподволь следил, как она красит волосы, меняя шампунь и достигая каждый раз нового оттенка: то пепельного, то соломенного, как у манекенов в витрине нового универмага. Этот цвет казался Артему неживым, он молчал, но, оставшись в комнате один и осторожно касаясь склянок, баночек, флаконов, коими было уставлено старинное мамимо трюмо, старался задвинуть, припрятать склянку с перекисью водорода подальше. Потом, осмелев, садился на низенький пуфик и осторожно размазывал по щеке румяна, стараясь понять, почему женщины так любят всю эту краску. Он догадывался, что главная забота матери — быть красивой. Но раньше-то она почти не красилась и не меняла цвет волос, никогда не сидела так подолгу у трюмо, если по телевизору показывали фильм. Теперь ей вдруг стало важно быть красивой. Быть может, для дяди Арнольда? Неужели все эти усилия тратились ради него? Артем почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой, так случалось, когда ему становилось обидно или завидно.

— Артемка, ну что ты на меня уставился? — поймав его неосторожный, явно изучающий взгляд, спохватилась мать. — Пойди-ка, подежурь у дверей, а то я боюсь, что прозеваю. Ты же знаешь, баба Вера…

Баба Вера, ветхая старушка, ходившая всегда в ярком, расписанном красными розами фланелевом халате, жила в самом дальнем углу коммуналки, окна ее комнаты выходили во двор. Передвигалась она несмело, не спеша, но, если в дверь звонили робко, неуверенно, как звонят гости, оказывалась у дверей раньше всех. Баба Вера отчего-то не любила мужчин, что бывали в гостях у мамы. Если кто-нибудь приходил, то на следующий день, когда Артем на скорую руку прихлебывал ложкой суп, боязливо примостившись на кончике табуретки возле кухонного стола (в коммуналке трапезничать на кухне было не заведено, это мешало Артему поесть спокойно и как следует, но и тащить тарелку в комнату пороху не хватало, хотелось покончить с едой поскорее, убежать во двор, на тренировку), баба Вера начинала расспрашивать, кто да как зовут по имени да по отчеству, а если с работы, то как человека по званию величать: начальник аль как все — инженер сторублевый. Тех мужчин, что казались ей помоложе да попредставительней, баба Вера называла непонятным словом с уничижительным оттенком — «хахаль»: «Опять к вам хахаль приходил?» Потом баба Вера начинала разбирать да раскладывать гостя по косточкам. Если гость показался ей высок да строен, то получал кличку — жердяй; бородачей, даже если борода была жиденькой, едва охватывала венчиком подбородок, баба Вера называла попами. Выспрашивала: «Поп-то тебе что-нибудь подарил?» Чуть на пороге кухни появлялась мама, баба Вера умолкала, виновато звякнув кастрюлькой, исчезала в своей комнате. Один разок мать, поймав обрывок разговора, спросила подозрительно: «О чем это вы тут с бабой Верой секретничали?» — но Артем смолчал.

Другие соседи чужими гостями не интересовались. Вот разве что бывший штангист Ключкарев. Бездетные супруги Ключкаревы занимали в квартире самую удобную боковую комнату, что позволило им выгородить из нее спальню — уютную комнатку с окном. Ключкарев ходил по коммунальным владениям на кухню или в туалет тяжелой, неторопливой походкой много повидавшего и пережившего человека, его огромная покатая спина заслоняла весь коридор от вешалки до зеркала и внушала Артему страх. Ключкарев придирался к нему и за грязь на кроссовках, не давал ставить в коридоре лыжи и клюшку, а самое главное — не позволял съесть и кусочек на кухне, гнал в комнату, как было заведено у взрослых, не спускал ему промахов, словно и за ребенка его не держал.

Где-то далеко пропел звонок, не дождавшись, пока Артем займет свой наблюдательный пункт.

— Артемка, кажется, звонят? — мать нервно дернула плечиком, затаила дыхание. В комнате стало тихо, как в отдельной квартире. Так тихо, что слышны были жалкие всхлипывания «Жигуленка», мотор которого пытались завести под соседним окном, и сердитое ворчание старого унитаза, и пение ржавых водопроводных труб в ванной комнате. Звонок тронули во второй раз, вяло, нерешительно, так что нельзя было понять, то ли гости хотели позвонить два раза, то ли повторили попытку, подумав, что никем не услышан первый звонок.

— Два раза? — Артем в нерешительности замер. Два раза по идее звонили бабе Вере, но к ней давно уж никто не приходил.

Звонок прозвонил в третий раз, затем, уже увереннее, в четвертый.

— Артем, это к нам, — мать бросилась к дверям, потом, вдруг вспомнив, что забыла отцепить бигуди, выслала вперед Артема, вернулась назад и снова стремглав пустилась навстречу своему дяде Арнольду. Это, должно быть, в самом деле звонил он, так деликатно и нерешительно, словно впервые в жизни оказался у дверей коммуналки и опасался позвонить не так, как условлено на табличке.

Артем отошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу, глянул вниз и застыл, чувствуя, как по спине скользят противные мурашки. Встречаться с дядей Арнольдом ему не хотелось. Когда приходили гости, друзья дома, мама учила его улыбаться, говорить ласковые слова или вежливо молчать, независимо от того, нравился ему человек или нет. Стоило ему выказать свою независимость, позволить себе не улыбаться, когда не хотелось, и гости чувствовали себя в доме неловко, быстро прощались, а мама переживала, плакала. Уж лучше бы он ушел сегодня на тренировку, но мать отчего-то не предупредила его заранее, что придет этот, как его, Арнольд, наверно, специально хотела свести их, познакомить.

В коридоре уже шаркали чьи-то ботинки, разливался назойливый мужской тенорок, говоривший, видимо, что-то смешное, коли мать смеялась звонко и радостно.

— Проходи, проходи прямо в ботинках. У нас тут не дворец.

Портьера колыхнулась, и Артем спиной почувствовал чей-то цепкий, сверлящий взгляд, хозяйски шаривший по комнате.

3

Дядя Арнольд оказался рыжим. Рыжими были его коротко остриженные волосы, длинные бакенбарды, огненными завитушками спускавшиеся мимо ушей до самого подбородка. Такой же яркой, сочно-рыжей была и его бородка, и усы, на лбу, у висков, как у мальчишки, сверкали рыжие веснушки. Главным в его лице были подвижные, острые глазки, которые вращались, бегали из стороны в сторону, словно выгадывая, как бы половчее заглянуть в душу. Арнольд, пристально рассматривая Артема, широко улыбался, но улыбка никак не вязалась с его настороженным лицом: то вспыхивая, то исчезая, она казалась маской, быстрым движением накидываемой на лицо.

— А в этом альбоме у тебя что? Марки? Я в детстве был заядлым филателистом. Ни у кого во дворе больше колоний не было, чем у меня. Меня за них разок чуть не поколотили. Миром движет зависть. А ты что собираешь? Спорт или космос?

Дядя Арнольд перелистал кляссер. Его толстые, сильные руки, покрытые веснушками, как и лицо, едва заметно дрожали. Он, должно быть, хотел понравиться мальчику, но не знал, как это сделать, и оттого волновался. Он был обыкновенен, не таков, каким в сознании Артема должен был быть мужчина, которому могла бы уделять столько внимания его мать.

— Ну, что же ты молчишь? Не веришь, что у меня марки?

— А спорт у вас есть?

— Навалом.

— А серия про древние олимпиады?

— Достанем. Для меня с марками проблем нет.

Оставив кляссер, дядя Арнольд шагнул дальше, к секретеру, и, открыв его, каким-то собачьим чутьем выбрал из горы тетрадей и учебников Артемов дневник. Артем поежился, стыдливо отвел глаза, но отбирать у гостя дневник не стал, лишь бы не обидеть маму.

— Отметки у тебя серенькие. С троечками-то в институт тебя не возьмут.

— А я в институт и не пойду.

— Кем же ты будешь?

— Моряком.

— Все мы в детстве летчики да моряки, — Арнольд снисходительно хихикнул. — Теперь ты свою судьбу и захочешь, да не узнаешь. Ты же еще малец, жизнь сто раз за тебя все переменит да перекроит. Думаешь, это просто, найти в жизни свое дело…

— А вы нашли?

— Как сказать? Не жалуюсь, но, случись начать жизнь сначала, может, и в самом деле разыграл бы дебют, как шахматисты говорят, иначе. Надо себя точнее знать, а то ничего не найдешь, сколько ни ищи. Способности у тебя какие-нибудь есть, нестандартные, ну, что ли, свойства, каких нет у других?

— Какие свойства? — растерянно переспросил Артем. Рыжий вел разговор с ним несколько витиевато, без скидок на возраст, это подкупало, хотя порой он улавливал смысл сказанного больше сердцем, чем умом.

— Ну, рисовать ты умеешь?

— Смотря что.

— Ну, кошку можешь нарисовать или слона? — Дядя Арнольд рассмеялся, теперь уже совершенно точно без причины.

— Кошку могу.

— А человека?

— Какого человека?

— Любого, ну, например, меня.

— В полный рост?

— Валяй в рост, не обижусь. А может, ты больше женщин рисовать любишь?

— Каких женщин? — машинально переспросил Артем, тотчас смутившись, покраснел.

Арнольд снова рассмеялся, бог весть чему. Его, видно, начинал занимать этот разговор, он чувствовал себя королем, размещая по своей прихоти подводные рифы и наслаждаясь растерянностью, с коей доверчивый, не привыкший видеть подтекста в интеллигентных речениях, собеседник пытается их одолеть или обойти.

— Ты в музее хоть раз был?

— Один раз был, нас от школы водили.

— Хоть одну картину запомнил?

— «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

— Ну, а других картин ты, что же, не видел?

— Видел, — сухо кивнул Артем, смекнув, что в разговоре с Рыжим надо держаться осторожнее, отвечать односложно, чтобы ненароком не попасть впросак.

— Надо в блокнотик записать художника да название, я в школе всегда так делал. А то я могу подумать, что полотно уже десяти метров ты и за картину не считаешь.

Артем молчал. На лицо его, должно быть, легло выражение, какое бывает у человека, с которым иностранец пытается поговорить на своем родном языке.

— Ну, а пачки сигаретные ты не собираешь? — спросил Рыжий, вдруг оставив свой ехидно-насмешливый тон. — У меня дома какие хочешь есть. «Мальборо», «Честерфилд», слыхал про такие сигареты? Мне один кореш, приятель школьный, три блока отстегнул по дешевке, он моряк, помощник капитана, в загранку ходит, Ленинград — Копенгаген — Рига, сладкая линия. Ну, чего молчишь? — Рыжий понимающе усмехнулся. — Небось дымишь втихомолку? Все уже в жизни попробовал? Да ты не бойся, я матери не скажу. Сам подростком бычки по трамвайным остановкам собирал. С сигаретой-то в вагон не попрешь — тут бычки королевские мужики выбрасывают, чуть ли не целые сигареты.

Артем снова не нашелся, что ответить. Рыжий, может, сам того не желая, все время загонял разговор в тупик, где вести себя вежливо, как хотелось маме, и поддерживать беседу Артем еще не умел. Рыжий вроде бы симпатизировал ему или пытался сделать вид, что понимает его, но что-то настораживало в нем, и Артем никак не мог понять, доверять ему или нет. То вроде бы втягивался в разговор, то, опомнившись, снова отмалчивался, точно набрав в рот воды, недовольно морщил лоб и поглядывал с нетерпением на дверь, но мама никак не возвращалась из кухни, словно специально оставила их одних, дабы привыкли чуточку друг к другу, что бывает, если люди волею случая оказались с глазу на глаз.

Артем уже понял, уловил, что не позволяет ему довериться Арнольду. Рыжий то и дело вправлял в разговор особые словечки, какими перебрасывались во дворе мальчишки. Такие понятные и уместные во дворе, в компании сверстников, в устах взрослого человека они настораживали, заставляли искать в речах его подвох.

— Ну что, познакомились? — мама наконец-то вошла в комнату, испуганно, с надеждой взглянула в лицо Артема, потом заметила на столе кляссер с марками, открытый секретер, и, удостоверившись, что в ее отсутствие тут, верно, имел место некий разговор, а значит, возник и мостик, возможно, пока хрупкий, с благодарностью улыбнулась Рыжему.

— Ну и хорошо, я очень рада. А сейчас — ужин. У меня там в духовке курица в фольге, меня подруга надоумила. Объедение. Я ведь знаю, что мои мужчины любят покушать. Артемка, ну что же ты молчишь? Что же ты не спросишь, понравилась ли гостю наша комната? Веди себя как хозяин.

Мать посмотрела на Артема с тихой мольбой, ей, должно быть, очень хотелось, чтобы он заговорил с Рыжим при ней.

— Да, комнатка у вас — дрянь, — сказал Рыжий. — А жильцов-то в квартире много?

— Восемь семей.

— Да, не разменяешь.

Арнольд окинул их жилище придирчивым взглядом, каким изучал его в прошлом году мастер, подрядившийся сделать ремонт и ругавший комнату почем зря, дабы набить цену за работу.

— Обои тут светлые нужны. Я видел раз в хозяйственном финские, рифленные, почти без рисунка. Небось и днем с электричеством сидите?

— Здесь восток, солнце тут утром бывает, — заметил Артем, на радость матери попав в общий разговор.

— Да, что ни говори — дыра, но зимой тепло. Да мы уже тут привыкли, не замечаем.

Мать вздохнула. Артем, насупившись, еще раз оглядел комнату свежим взглядом. Он и впрямь не находил в ней изъянов, которые занимали Рыжего так, словно он собирался тут жить.

— А горячая вода у вас есть? — спросил Арнольд, как бы подтверждая догадки Артема.

— Да, есть, колонка, — объяснила мать.

— Колонка? — Рыжий сморщился, словно у него заболел вдруг зуб.

— Ну что ты, Рыжик, это очень удобно, и перебоев с водой никогда нет. Вот Артем у меня с семи лет колонку сам включает. Делов-то — повернул рычажок — и пламя горит само по себе, без спичек.

— Ну, а соседи как, в душу не лезут?

— Я их как-то не замечаю. У них своя жизнь, у нас с Артемом своя, — мама подмигнула Артему ласково, доверительно.

И Артем понял наконец, что Рыжий пришел к ним не просто в гости, что матери очень хотелось бы, чтоб ему все тут понравилось: и квартира, и Артем, и газовая колонка, управляться с которой может научиться и младенец…

4

Артем приоткрыл один глаз и, обнаружив, что уже не спит, лениво повернулся на правый бок, чтобы не лежать носом к стене. Комнату освещали косые холодные лучи утреннего солнца, на белом лепном потолке неподвижно висел тусклый, непонятно откуда взявшийся тут солнечный зайчик. Артем сладко потянулся, словно рассчитывал коснуться зайчика рукой, и, вынырнув из-под одеяла, увидел маму. Она полулежала на пышной, убранной кружевами подушке и разглядывала себя в маленькое зеркальце.

— Артем, ты проснулся? — услышав, быть может, шелест простыни, мать обернулась.

Артем, предугадав ее движение, закрыл глаза и замер, но любопытство уже вынесло его так высоко в изголовье дивана, что мать тотчас поняла — он притворяется, не спит.

— А ну-ка вставай, простыня опять на полу — белья на тебя не напасешься. Опять небось страшный сон приснился, вертелся как волчок.

— Нет, я не помню, — тихо сказал Артем и растерянно, будто сию секунду пробудился, заморгал глазами. По маминой щеке медленно спускалась слезинка, должно быть, мама только что плакала.

— Вставай, дружок, — мягко приказала мама, смахнув слезу кончиком простыни. — И брось привычку меня разглядывать. Я тебе не артистка кино. А ну-ка быстренько в ванную, я хоть оденусь по-человечески.

— Я сейчас не хочу, я потом, — вяло сопротивлялся Артем.

— Потом ты, миленький, к умывальнику не попадешь.

Артем без всякой охоты, лишь подчиняясь приказу, нашарил под диваном тапочки и в одних трусах направился в коридор.

— Надень-ка тренировочные, не маленький уже по квартире голышом разгуливать, не одни ведь живем.

Артем молча повернул назад, сообразив, что лучше не спорить: когда мать бывала раздражена, недовольна, она вдруг начинала придираться к нему на каждом шагу. Но чем она огорчена, отчего вдруг плакала ночью, если вчера смеялась весь долгий вечер, пока Рыжий развлекал их своими рассказами обо всем на свете. Со всеми знаменитостями Арнольд, как оказалось, был на короткой ноге: с Аллой Пугачевой загорал в Сочи на одном пляже, клоуна Юрия Никулина он встречал в Москве, в Сандуновских банях, и дома у него, как выяснилось, хранится хоккейная клюшка, на которой самолично расписались все игроки сборной команды СССР. Мама не уставала удивляться, как много в жизни Арнольд успел повидать, а Рыжий тем временем поглядывал на Артема, надеясь произвести впечатление и на него. Клюшка и в самом деле задела Артема за живое: вот если бы вынести такую во двор. Мальчишки бы лопнули от зависти. Только не отдаст ее Рыжий никому ни за какие коврижки, если, конечно, она у него и в самом деле есть.

Вечером Артем все время ждал момента, когда мама спросит у него наконец, понравился ему Рыжий или нет, но мать так ничего у него и не спросила. Быть может, она огорчилась оттого, что Рыжий не остался у них ночевать?

— Ма, а где мои тренировочные?

Артем застыл посреди комнаты, озираясь по сторонам.

— Ой, горе ты мое, отвернись к окну, я поищу, — мама не спеша поднялась из теплой постели и отыскала в гардеробе мятые тренировочные штаны.

Артем краешком глаза успел заметить, что мама спала сегодня в голубой ночной рубашке, в которой прежде спокойно, не стесняясь, ходила по утрам перед ним по комнате: к окну или к своему старенькому плюшевому пуфу, стоящему перед трюмо.

— Умывайся, да быстро. Тебе же сегодня в школу за новыми учебниками. Голова — что решето.

Артем, невеселый, раздосадованный мамиными придирками, вышел в коридор, подошел на цыпочках к глухим и высоким дверям ванной комнаты и, прислушавшись, повеселел. Кран умывальника нынче молчал, не пел, как обычно, высоким, скрипучим сопрано, сотрясая стояк до самой крыши, что случалось немедленно, стоило его кому-нибудь отвернуть. Словом, в ванной — ни души, и не нужно, поеживаясь на сквозняке, ждать своей очереди в коридоре, как бывало, когда кто-нибудь из соседей с самого утра запирался в ванной надолго, до третьих петухов, как Ключкарев, например.

— Артем, это ты? — едва Артем успел накинуть крючок, в дверь ванной ласково, по-кошачьи, поскреблась баба Вера.

Наспех ополоснувшись, Артем выглянул в коридор.

— Ты? — лицо бабы Веры, бледное, испещренное паутиной тоненьких, до самой шеи добегавших морщинок, приветливо улыбалось.

— Я, — Артем вежливо, еще не понимая, что от него хотят, улыбнулся в ответ.

— Пойдем ко мне, я тебя вареньицем угощу.

Баба Вера взяла Артема за руку и повела в свою комнату.

Артем, стараясь ступать на ветхие, наполовину уж вывалившиеся паркетины неслышно, невесомо, прошмыгнул по коридору в старушечью келью. Такую же, как у них с мамой, узенькую комнатенку, в которой, однако, хранилось множество любопытных вещиц. Нигде в своей жизни, кроме как у бабы Веры, Артем не видел ни самовара, настолько древнего, что, как его ни драили, он оставался мутным, не позволял никому больше увидеть в нем, как в зеркале, свое лицо; ни высокой печки с белыми изразцами, ни старых картин в больших рамах, изображавших сельские пейзажи, пасторали. На одной из картин Артему полюбился пастушок, лежащий на траве, над ухом его прилетевшие с неба херувимы с белыми крылышками наигрывали на свирели тихую, нежную мелодию. Больше ни у кого в комнатах не было таких удивительных картин, даже у Ключкаревых, которые, как считалось, жили богаче всех и стояли в очереди на «Москвич».

— Ну как, гость-то ночевал аль нет? — отчего-то шепотом спросила баба Вера, поставив перед Артемом стеклянную розетку с вареньем из черники.

— Нет, не ночевал, у нас третьей кровати нет.

— Ой, дите ты мое малое. На што она ему, постель-то? Поругались небось. То-то, я смотрю, вчера ввечеру он левака на углу брал. Такси, видно, хотел, да эти дьяволы не останавливались, хоть и с зеленым глазом. Повадкой больно как важный, при галстуке, вроде как с брюшком, руку так вперед выбросит, как Наполеон, и ждет.

— Наполеон же был император, — вежливо уточнил Артем.

— Вот я и говорю, — кивнула старушка, — шибко важный! Где он служит-то? Часом, не начальник?

— Он вместе с мамой…

— В Министерстве, значит.

— Наверное, — Артем нахмурился, попытавшись вспомнить, где все же работает мать, но, не вспомнив, вздохнул.

— Только росточком он не вышел: метр с кепкой. Ну и мужик нонче пошел. А как зовут-то его?

— Арнольд, дядя Арнольд.

— Арнольд? Богатое имя, — баба Вера уважительно покачала головой. — Он, часом, не из попов?

Артем с тоской посмотрел на дверь, мать могла его хватиться: на дружбу с бабой Верой она смотрела косо, отчего-то не любила, когда старушка приглашала Артема к себе, но и уходить вот так, вдруг, едва съев варенье, было неловко. Оставалось ждать, пока старушка выговорится и отпустит его с миром сама.

— Ну а подарок-то он тебе принес?

— Обещал, — немного поколебавшись, приврал Артем. — У него дома марки есть.

— Марки? — старуха в недоумении вскинула седую голову. — А кому тебе письма-то писать?

— Это не простые марки, а особые — для коллекции. Это называется филателия. У него много редких серий. Особенно одна, про древние олимпиады, они в Греции до нашей эры проводились

— До рождества Христова, — подхватила старушка.

— Арнольд сказал, что он эту серию мне отдаст, просто так, бесплатно, а она знаешь какая ценная!

Вдруг увлекшись своей фантазией, Артем врал искренне, горячо. Ему вдруг отчего-то захотелось, чтобы Арнольд понравился бабе Вере, раз это так важно для мамы. На самом же деле, уходя, Рыжий больше про марки так и не заикнулся.

— Артем, Артем! — из коридора прилетел недовольный окрик мамы. Поискав безуспешно сына в ванной и на кухне, она окликнула Артема во весь голос прямо под дверью у бабы Веры, видно, догадалась, что сын в комнате у соседки — где ж ему еще быть?

Артем, виновато улыбнувшись, выскочил в коридор и, уже не беспокоясь о скрипящих под ногами половицах, побежал к себе. Мать встретила его холодно, почти враждебно:

— Снова по соседям шлялся? Когда я тебя от этого отучу?

— Я не шлялся, я бабе Вере помог, она не могла банку с вареньем поднять.

— Все понятно, — взглянув на губы Артема, еще черные от черники, мать вздохнула: — Небось выспрашивала про Арнольда, а ты ей все выложил: кто да откуда. Я ведь знаю, язычок-то у тебя как помело.

— Ничего я не говорил, молчал. Баба Вера сама его вчера видела. Он вечером на углу такси свободное искал.

— Такси? — упавшим голосом переспросила мать, по лицу ее скользнула глубокая тень. — Зачем ему такси, если он сейчас на Ленинском живет, тут пешком два шага…

5

— Запишемся во Дворце, под хрустальной люстрой, — мама, звонко чокнувшись рюмкой с Арнольдом, игриво рассмеялась.

— Во Дворце нельзя, — мягко возразил Арнольд. — Я же разведен.

— А вдруг можно? У меня-то брак первый.

— Первый?

— Да, первый, — мама снова засмеялась, должно быть, немного захмелев от шампанского.

— Ты что, замужем не была? — Рыжий выразительно взглянул на Артема, потом перевел взгляд на маму, словно советуясь с нею, стоит ли продолжать при мальчике щекотливую тему.

— Ну конечно. Когда я поняла, что в положении, его и след простыл, — мужское дело нехитрое.

— Мда, — многозначительно промолвил Рыжий и посмотрел на подругу с укоризной, словно приглашая ее помолчать.

— Ну что ты мычишь? Ты же сам мне вчера доказывал, что он уже взрослый, — мать странно, доверительно взглянула на Артема. — Он уже знает, что детей не в капусте находят.

Артем поначалу слушал вполуха этот веселый, хмелем приправленный разговор взрослых и с нетерпением поглядывал на маленький кляссер, который Рыжий, шумно заявившийся в гости с одетой в золотую фольгу бутылкой шампанского, сразу положил на стол и до поры до времени прикрывал старательно рукавом пиджака, как бы дразня Артема, заставляя его гадать, что спутано в коричневой коже: серия про древние олимпиады, вроде бы обещанная позавчера, или другие марки, принесенные просто так, похвастаться? Рыжий был одет с таким же шиком, как в прошлый раз: серый в полоску костюм с жилетом, сорочка, неистово сверкающая белизной. С собой он принес складной зонтик-трость, который выбрасывал вверх свою черную нейлоновую шляпку от простого нажатия металлической кнопки.

— Ну, в загсе так в загсе, — вздохнув, согласилась мама. — А я-то поспешила, фату призаняла, думала, пройдусь перед людьми невестою. В детстве-то я всю дорогу о свадьбе мечтала, все гадала, в каком платье выйду. Каким уж жениха представляла — не помню, все о нарядах думала. Такая же вот была, как Артем.

Мама звонко смеялась, подливая вино в рюмку, но глаза ее оставались печальными.

— Теперь уж меня жизнь научила: если что задумаешь — все выйдет наоборот.

— Так не бывает.

— Бывает, — настаивала мама. — Кто везуч, а кто и нет.

— «Будем работать не мудрствуя, — это единственное средство сделать жизнь сносной» — Вольтер еще сказал. — Рыжий изрек цитату важно, чуточку рисуясь, будто сам придумал ее, и подмигнул зачем-то Артему.

— Ты вон уже — сам себе начальник, а я кто? Машинистка — как на машинке стучала, так и сейчас стучу. Иной раз пальцы не сгибаются от усталости, а все по клавишам лупишь. То письма идут, то отчеты — попробуй откажи.

— Может, тебе работу бросить, со временем?

— На вас, мужиков, надейся…

— На дом работу можно брать. Сейчас за срочную перепечатку уже по сорок копеек с листа платят.

— У нас тут попечатаешь, — мать окинула комнату, словно прикидывая, куда бы поставить машинку. — Артем как своих дружков приведет… То они бумажного змея клеить вздумают, то клюшки хоккейные мастерить — покупные им, видите ли, не годятся, у крючка не тот изгиб.

— Не у крючка, а у крюка, — поправил Артем, пытаясь поймать нить этого чудного, с пятого на десятое, разговора, которому сперва, засмотревшись на кляссер, не придал значения. Как ни старался, он не мог привыкнуть еще к манере общаться, какую любили взрослые, когда не поймешь, что говорится в шутку, а что всерьез. При чем тут свадьба и фата, которую носят на голове молоденькие невесты? Неужели Рыжий с мамой решили пожениться?.. Значит, он сможет прокатиться на «Волге» с золотыми кольцами по всему городу? А потом, выходит, Рыжий будет у них жить как настоящий жилец, как студент, в прошлом году снимавший угол у соседа — старика Глушко. При нем придется, наверное, каждый раз ужинать в глаженых брюках, и друзей уж домой не приведешь. Раньше, когда маме бывало тяжело и она плакала, ничего не объясняя, она нежно обнимала Артема, еще маленького, глупого, шептала ему ласковые слова, по многу раз повторяя одно и то же: как нам хорошо вдвоем, и никого-то нам больше не нужно, а ну их в баню, всех этих мужиков, проживем и без них. Артем клевал носом, засыпая у нее на руках, а мать все твердила упрямо: вдвоем, вдвоем. И вдруг теперь — Рыжий?

6

За окном смеркалось, зажглись фонари. Мама вдруг ушла на кухню — мыть посуду, чего никогда при гостях прежде не случалось. И Рыжий вел себя вовсе не как обычный гость: снял, потом повесил не на стул, а в шкаф на деревянные плечики пиджак, обулся в домашние шлепанцы и полулежал на диване, закинув ногу на ногу. Левая нога его, мерно покачиваясь, едва не касалась экрана телевизора. У правой руки он по-прежнему держал кожаный кляссер и, небрежно поигрывая им, вел неторопливую беседу, будто зная, что, покуда не будут показаны марки, Артем никуда не денется, не убежит к приятелям или во двор.

— А предметы ты какие любишь?

— Историю.

— А точные науки как идут, математика?

— Алгебра у меня на осень.

— Почему?

— Задачки не решаются.

— Как это не решаются? Что ты, глупей других?

— Не знаю, — Артем вздохнул. Дневник-то Рыжий видел еще в прошлый раз и теперь про учебу спрашивал, видно, просто так, нарочно, чтобы о чем-нибудь поговорить.

— Ну а кроме школьных предметов, ты чем-нибудь увлекаешься? Может, в кружки какие ходишь?

— Я осенью в хоккей пойду.

— Вот как? — Рыжий окинул взглядом щуплую фигурку Артема, застывшего перед ним в выжидательной позе, и усмехнулся. — А возьмут ли тебя в хоккей?

— Возьмут, — не заметив усмешки, твердо сказал Артем и еще раз посмотрел на кляссер, подумав, что был бы счастлив, если бы тот вдруг упал на пол и раскрылся. Артему казалось, что он видит вожделенную серию прямо как на яву, не зажмуривая глаз. Пять марок с золотым ободком и маленькими зубчиками, целость которых можно проверить только с лупой. На первой — атлет с красивыми длинными ногами бросает каменный диск в голубое небо Олимпии. На другой марке — бег колесниц в честь бога Зевса. А может, серия выглядела и не так, была еще заманчивей. Что-то мешало Артему попросить Рыжего показать ему марки. Потом бы он рассказал ему обо всем на свете, не все ли равно, когда отвечать на эти мало связанные друг с дружкой, бог весть кому нужные вопросы — сейчас или потом?

— Ну а чем ты занимаешься, пока мамы дома нет?

— Ничем.

— Так уж вовсе ничем. Так не бывает, — Рыжий понимающе усмехнулся. — Даже во сне человек делом занят. Спит, восстанавливает нервные клетки.

Дядя Арнольд хитровато мигнул своим зеленым глазом, будто хотел показать Артему, что знает о нем много больше, чем тот может о себе сказать.

— Ну, уроки-то ты, надеюсь, иногда делаешь?

— Сперва гуляю.

— Где?

— Во дворе.

— А что вы там делаете? Курите в подвале? А может, строите штаб?

Артем молчал. Насмешливый тон, в котором Рыжий навязывал ему беседу, мешал подбирать нужные слова, отвечать вежливо, как принято отвечать взрослым. Рыжий вел себя так, словно и в самом деле знал, что бывает, а что не бывает во дворе.

— А друзья-то у тебя есть? — поинтересовался Арнольд, голос его вдруг осип, утратил прежнюю уверенность.

— Есть. Помаза, Фралик, — выдавил из себя Артем, сообразив по тону вопроса, что его молчание обижает Рыжего, выбивает из привычной колеи.

Арнольд, должно быть, и сам не мог найтись, как разговаривать с мальчишкой. То играл в равенство, набивался в друзья, то вдруг сбивался на надменнонаставительный тон, каким привыкли общаться с подростками взрослые на улице, учителя.

— Помаза? — Рыжий удивленно вскинул свои бесцветные брови.

— Ну да, мы его сокращенно так зовем. Он Помазенков, Дима, а Фралик — это Фролов, Виталик.

— Кликухи-то у вас неинтересные, — оживился Рыжий. — Сразу можно догадаться, кто есть кто. У нас ребята похитрей друг другу прозвища давали: Клык, Кастет. От одной клички мурашки по спине побегут, правда?

Артем кивнул, радуясь тому, что Рыжий пока не задал новый вопрос.

— Ну а что у вас там бывает-то интересного, во дворе?

— Во дворе? — переспросил Артем и сморщил лоб, пытаясь вспомнить, что бы можно было рассказать безобидное. Он уже казнил себя за то, что успел похвастать Помазе, что покажет новую серию, как только Рыжий придет к ним снова. И вот теперь, если Рыжий пожмотничает, не откроет заветный кляссер, ему придется завтра выйти к ребятам ни с чем.

— Ну рассказал бы хоть что-нибудь? Летом ты что делал, небось в лагере отдыхал?

— Нет, я с детсадиком ездил. В лагерь мама путевку не достала.

— Как не достала? У нас в вестибюле объявление висело про путевки — бери не хочу. Лагерь, кажется, «Салют» называется?

— Я в «Салют» не хочу, только в «Ласточку».

— А где это такая? — дружелюбно спросил Арнольд, довольный тем, что Артем наконец-то заговорил.

— В Звенигороде.

— А чем же там лучше?

— Там ребята все наши.

— А кто тебе туда путевку доставал, от какого завода?

— Там раньше тетя Зина воспитателем работала, а теперь она в детсадике, — Артем вздохнул.

— Ну и что ты там делал-то, с ползунками?

Артем помолчал, словно прикидывая, то ли Рыжий насмехается над ним, то ли острит, как обычно, для оживления разговора.

— Местность там красивая. Только купаться негде: озеро от нас за восемь, а ближайшая речка — за девять километров.

— А где же ты купался?

— На карьере. Там рядом лес, грибов и ягод много, — Артем помолчал, с Рыжим он старался говорить не спеша, чтобы ненароком не вылетело лишнее слово, старался говорить правильнее: мать всегда ругалась, если дома он начинал говорить свободно, так, как с ребятами во дворе.

— А ребята-то твоего возраста там были?

— Были, — вздохнув, Артем кивнул, — но я с ними не водился, потому что они хулиганы. Они там каждое лето живут.

— Выходит, ты был один? — Рыжий взглянул на Артема с интересом, видно, не ожидал, что скажет он ему о своих бедах вот так, к слову, раз до сих пор скрытничал, как с посторонним.

— Нет, не один, — Артем помолчал, будто сомневаясь, стоит ли приоткрыться дальше, хотя без этого ничего не поймешь, не объяснишь. — Я там с сержантом подружился. Его зовут Ярослав. Там рядом воинская часть была. Он мне пилотку подарил.

Артем приоткрыл секретер и вынул выгоревшую, ставшую от солнечных лучей желтой пилотку.

— Вот здесь два чернильных пятна. Тут было написано: Могилев и цифрами — пятьдесят шестой размер. Это мне один из тех ребят поставил. Я раз пилотку в столовой забыл, а он взял ее себе и поставил кляксы, чтобы не узнать.

— А как же ты пилотку-то вернул?

— Я пошел с тетей Зиной к этому парню домой, а пилотка у него на койке лежит. Жалко, что он здоровый был, ему уже шестнадцать лет, а то бы я ему влепил как следует.

Артем отвел глаза, сообразив, что про тетю Зину он признался зря, пусть бы Рыжий думал, что пилотку ему удалось вернуть своими силами, без взрослых.

— Ну, где же там наша мама? — дядя Арнольд вдруг отчего-то засуетился, посмотрел на дверь, потом на Артема, виновато улыбнулся. — У меня тут к тебе есть один разговор, не знаю, как и начать.

— Что, марки не нашли? — вздохнув, спросил Артем.

— Да нет, марки я принес, — смутился Рыжий и придвинул кляссер к Артему, словно приглашая перевернуть обложку его самого. — У меня к тебе есть мужской разговор. — Рыжий выхватил из пачки сигарету и, нервно размяв ее между пальцами, закурил: — В общем, поговорим, как мужчина с мужчиной. На чистоту. Ты не против, если мы с мамой поженимся?

— Как это? — тихо спросил Артем, вмиг сообразив, что Рыжий вел с ним битый час этот нудный разговор оттого, что не решался заговорить о главном.

— Ну, если мы будем с мамой мужем и женой. Ты же не маленький, понимаешь, что это значит?

7

— Фирменные марочки, у «Филателии» выменял, что ли?

Геныч не спеша перебирал марки сальными, грязными пальцами, завистливо причмокивая толстыми, красными губами.

Артем молчал, уныло поглядывая то на марки, рядком лежащие на перевернутом ящике из-под бананов, то на Помазу. Тот старательно прятал глаза, уронив низко-низко голову с шапкой чуть вьющихся и давно уже не мытых русых волос. Маленькие островки чистой кожи на его густо усеянных веснушками щеках налились краской. Свидание в укромном месте, за овощным ларьком, было назначено ему одному, а Помаза не удержался, притащил с собой Геныча и Фралю.

— Коротков, ты что, глухой?

— Это ему мужик дал, тот, что с тросточкой. Разведкой все доложено, — Фралик лукаво стрельнул в Артема своими маленькими хитроватыми глазками, которыми любил беспрестанно, точно сыщик, шарить вокруг себя.

— С рыжей бородой, тот, что на «Москвиче» приезжал? — Геныч наморщил лоб, будто припоминая.

— Ты что, у него «Лада», — возразил Помаза, виновато взглянув на Артема, будто спрашивая у него: ну и что из того, если марки увидит Геныч, разве он съест их?

Геныч был в их компании самым заметным, уже отрастившим маленькие усики пареньком с яркими бровями и прямым, длинным, угреватым носом, который тоже прибавлял ему лет. Помазу и Фралика продавцы не подпускали к «табачке» на пушечный выстрел, а Геныч, что был нисколько не старше их, сигареты в ларьке покупал. Геныча все во дворе уважали, не ладил с ним отчего-то только Артем.

— Ты, недожаренный Артишок, чего молчишь? — нахмурившись, спросил Геныч, уловив безошибочно в молчании Артема знак неуважения к самому себе.

— Ты сперва марки оставь. Их трогают не руками, а только пинцетом.

Геныч, вздохнув, убрал руки за спину, продолжая, однако, пожирать марки жадными глазами.

— А машина у него синяя, что ли? — спросил Фралик.

— Не помню, — отрезал Артем, сообразив, что Фралик с Помазой, должно быть, обознались: своей машины у Рыжего, кажется, не было, но признаваться в этом не хотелось, чтобы позлить Геныча, который, как и все мальчишки, уважал автомобиль больше всего на свете.

— Ты что, дальтоник? Цвета не различаешь? — насторожился Геныч и сделал в направлении Артема маленький предупредительный шажок.

— Он только один раз меня катал, вечером, — смело втягиваясь в омут собственной фантазии, уточнил Артем.

— Ночью все цвета похожи, — солидно подтвердил Фралик, почесав свой остренький, как у Шерлока Холмса, носик.

— А приемник у него в машине есть? — завистливо спросил Геныч.

— Не помню.

— Ничего-то ты сегодня не помнишь, — в голосе Геныча вдруг послышалась обида.

— Раз антенна была — значит, и приемник тоже, — заключил Помаза.

— А зачем тебе приемник? — мрачно спросил Артем.

— Обижаешь, без музыки ехать какой кайф?

— А у третьего дома, на Цветочной, кто-то приемник из машины вытащил, — ехидно, как-то между прочим, сообщил Фралик и невинно вознес глазки к небу, ожидая, клюнет Геныч на удочку или нет.

— Эй, ты на что это намекаешь? — воскликнул Геныч, взглянув на Фралика грозно и одновременно испуганно. Но тот лишь удивленно вытаращил глаза:

— Я не намекаю, просто к слову и сказать нельзя?

Артем мрачно взглянул на марки, о которых уже все позабыли.

Рядом с Генычем настроение у Артема неизменно портилось, без него-то роли в компании распределялись иначе: и Фралик, и Помаза немножко позволяли Артему поверховодить, ловили на лету все его идеи, втроем им было дружно и тепло. Когда-то, когда Геныч жил на старой квартире, где-то возле Обводного, Артем считался во дворе атаманом, и всем это нравилось. Если была охота, заводили игру в индейцев, строили на заднем дворе, за сараями, крепость из гнилых досок, щитов от забора, брошенных строителями после ремонта школы, из сломанных шкафов. Потом мастерили луки и стрелы и, разделившись на два племени, воевали друг с другом. Одна команда штурмовала крепость, а другая защищала. Жилось им здорово и весело, а потом возник Геныч. Раньше, когда Артем был младше, отставание его в росте не бросалось в глаза, оттого-то его признавали атаманом не только во дворе, но и в деревне, где летом, после четвертого класса, он тоже был заводилой. Там собрал он ребят помладше, у кого были велосипеды, и приказал строить штаб. Из шеста, веревки и красного полотнища они сделали мачту и флаг, как в пионерском лагере. Когда приходили всей гурьбой в штаб, то поднимали флаг, а когда уходили — опускали. Велосипеды у них были вроде коней. Артем произвел себя в генералы, а остальные поначалу были рядовыми, и он постепенно давал им чины, вручал выпиленные из фанеры ордена за заслуги. Глядя на них, ребята из соседнего села тоже сделали себе линейку и вкопали высокий столб, но флаг у них не спускался, и тогда Артем помог им сделать блок на верхушке мачты.

Во дворе в последние полгода из-за Геныча все складывалось по-другому: затеи у него были скучные, уже взрослые. Они ловили пескарей и, высушив их на солнце, продавали мужикам возле пивного ларька. На вырученные деньги Геныч покупал кислое вино и выпивал понемногу, втягивая в это дело и Помазу, и Фралика.

Артем остро переживал нехватку в своем щуплом теле силы. Из-за маленького роста на него часто глядели как на пятиклассника. Некоторые даже высказывали это вслух. Слышать такое было ужасно неприятно и обидно. Из-за роста, наверное, Геныч и взял верх во дворе, где во времена былые Артем считал себя атаманом. Жизнь то и дело заставляла его сожалеть, что не вымахал с версту. Бывало, подойдут после кино в темном переулке какие-нибудь шалопаи: «Дай двадцать копеек». Тошно делается, хочется, не прицеливаясь заехать такому в глаз, но…

— Ну, а клюшку когда покажешь? — деловито спросил Геныч, когда марки, наконец, легли туда, где лежали прежде, — в кляссер.

— Какую клюшку? — невинно, будто не понимая, в чем дело, спросил Помаза, одновременно незаметно дернув Геныча за рукав: про клюшку, так же, как про марки, Артем рассказал только одному ему, и вот Геныч опять, словно специально, его выдавал.

— С автографами — сам говорил.

Помаза, поняв, что теперь не выкрутиться, застыл с потерянным лицом.

— На следующей неделе покажу, — вздохнув, пообещал Артем.

— Не врешь?

— Если Арнольд в командировку не поедет.

— Ах, в командировку, — Геныч снисходительно закивал головой, будто хотел убедить ребят, что клюшки им не видать, как своих ушей.

8

— Ма, у дяди Арнольда машина есть?

— С чего ты взял?

Мать подняла усталые, некрашеные глаза от гладильной доски. Лицо — тяжелое, невыспавшееся, какое бывало у нее, если накануне приходили гости и приносили много вина.

— Фралик говорит, видел, как он выходил из машины.

Артем незаметно откинулся на спинку стула: когда он делал уроки, его как магнитом притягивало к секретеру, и стул под ним балансировал на двух ножках. Быть может, поэтому мать взглянула на него так неприветливо, мрачно?

— Когда же это было? — старенький утюг застыл у мамы в руке, будто повис в воздухе.

— Фралик говорит, в четверг, — уточнил Артем, тотчас вспомнив, что в этот день мать отослала его в кино, заранее купив два билета в «Звездный». Артем хотел взять с собой Помазу, но тот не пошел, наверное, из-за Геныча.

— Не знаю, что уж твои дружки там видели, — мать отчего-то опять нахмурилась.

— Ма, ну правда — у Рыжего машина? — привскочив от нетерпения на ноги, спросил Артем.

— Чего это ты его Рыжим зовешь? У него имя есть.

— Ну, у Арнольда, у дяди Арнольда.

— Может, его подвез кто-нибудь. Взял бы у него сам и спросил. Вы же с ним тут вчера битый час разговаривали.

— Мы не о том, — Артем вздохнул и, не скрывая разочарования, снова погрузился в учебник, но взгляд его невольно скользил мимо страницы. Вот если бы, у Рыжего, у Арнольда, — дяди Арнольда, поправил он себя, словно мама могла прочитать мысли, проносящиеся у него в голове, — если бы у дяди Арнольда оказалась своя машина, Геныч не смог бы королиться во дворе, как он это делает сейчас, и Помаза не бегал бы за ним хвостом.

Сперва, тотчас развил свою мечту Артем, следовало бы научиться водить машину самому, узнать, где у нее тормоз, а где сцепление, и как положено переключать рычагом передачи. А научившись мало-мальски, не спеша, будто случайно, прокатиться по двору, чуть притормозив возле скамейки под голубятней, где любит сиживать Геныч с мальчишками. Вот тут-то Помаза, наконец, и бросит своего атамана, побежит, наверное, вприпрыжку за «Ладой», умоляя, чтобы Артем остановился, дал порулить или хотя бы, не трогаясь с места, посидеть мгновение на месте водителя, но синяя «Лада», сверкая большими, чистыми стеклами, в которых отражаются небо и облака, мягко шурша шинами, повернет мимо Помазы в подворотню. Тут, на улице, Артем спросит у Рыжего разрешения обождать, не меняться местами, пока из подворотни не выскочат с жалобно-просящими глазами Помаза и Геныч, который и во сне-то, наверное, не держал в руках руля, легкого, послушного руля «Лады». И тут Артем на глазах у мальчишек, бегущих гурьбой за машиной, великодушным движением откроет правую заднюю дверцу и пустит в машину Помазу, только его одного. Артему верилось, что в этом случае Помаза оставит, наконец, Геныча, чтобы поехать с ним. Неужто Рыжий откажется прокатить их до парка Победы и обратно?

А мать с легкой тревогой тем временем наблюдала за Артемом. По тому, как неслышно шевелились его губы, она понимала, что в душе у него что-то происходит, что волнуют его в этот миг вовсе не уроки. Вот и учебник, задев локтем, он отодвинул на самый краешек стола.

Ольга Борисовна с радостью заметила, что за лето сын немножко подрос, вытянулся на несколько трудных сантиметров. Последний год она перестала делать засечки на двери, которые прежде послушно прыгали вверх чуть ли не каждый месяц, но Артем вел их сам и частенько, неловко поставив линеику, делал засечку чуть выше, и с огорчением убеждался в этом назавтра.

Рос он чуточку щуплым. Большие черные глаза достались ему от отца. Бывало, куда бы она ни пошла с сыном, прохожие, никогда не отказывающие себе в удовольствии полюбоваться красивым ребенком, обращали на него теплые, сочувственные взгляды. Ей нравилось это необычайно, и оттого прежде она таскала за собой Артема всюду, особенно по выходным, даже направляясь по делам, где проворней управилась бы одна. Потом сын незаметно подрос, у него появились свои собственные дружки, он стал немного стесняться, когда она обнимала да целовала его на людях, словом, возникал обидный, но, видно, неизбежный барьер. Как-то незаметно он стал вдруг почти взрослым, немножко упрямым, неуступчивым, на все норовил иметь свое собственное мнение. Обижался, когда с ним обходились резко или делали, пусть справедливое, но слишком строгое замечание. Словом — с ним приходилось теперь все время искать нужный тон, ощупью искать новые отношения. Господи, как это было непросто, когда еще не сложилась своя собственная жизнь! Сын был каждую минуту не таким, каким хотелось его видеть. Вертелся как юла, вечно его тянуло прыгать, и на месте, и в движении он словно тянулся к солнцу, стараясь вырасти побыстрее. А сейчас вот раскачивается на стуле, не замечая, что он скрипит, развалится вот-вот.

— Артем, сядь нормально, упадешь ведь, — мать вздохнула, отставив утюг в сторону. — Ты меня слышишь?

— Слышу, — Артем, не поворачивая головы, поставил стул на четыре ноги и подумал, что, конечно, машина изменила бы всю погоду во дворе, но неизвестно, есть ли она у Рыжего? Даст ли он ему когда-нибудь сесть самостоятельно за руль, покатать друзей? К тому же неизвестно, будет ли Рыжий еще жить у них, ставить машину во дворе?

— Ну что, проснулся? — с легкой обидой спросила мать. — Ты что, и на улице так отключаешься? Так и под автобус не трудно угодить.

— Я думал.

— О чем?

— Ни о чем, так просто, — Артем вздохнул, еще не решаясь смириться с тем, что картина, только что так сладостно возникшая перед ним, вдруг растаяла, как мираж.

— А чего это ты про машину вдруг вспомнил?

— Я думал, — Артем осекся, все еще не решаясь поделиться с матерью своей мечтой. Чтобы его могли понять, пришлось бы слишком много объяснять. Про ребят, про дела во дворе он ничего дома не рассказывал, все, что было известно матери про компанию, она узнавала от взрослых, от матери Помазы, которую знала чуть-чуть, встречаясь в школе на родительских собраниях, в магазине да во дворе.

— Говори, не стесняйся.

— Ма, как думаешь, Арнольд меня покатает, если у него есть машина?

— Ну, это у него надо спросить.

— Ну, а если вы поженитесь? Вы же сами вчера про свадьбу говорили, ты еще хотела жениться в фате.

— То было вчера, — мать вздохнула. — Далась тебе эта машина. Вырастешь да заработаешь — купишь свою.

— Но он же сам меня вчера спрашивал? Говорит, согласен ли я, чтобы вы поженились? — растерянно промолвил Артем, не понимая, отчего вдруг мама решила сегодня все отрицать: и свадьбу, совсем было назначенную, и машину. Не могли же ребята обознаться: Рыжего с его острой, черной тросточкой не спутаешь ни с кем. Быть может, она уже успела поссориться с Арнольдом, как он с Помазой?

— Ну спрашивал, — кивнула мать. — И что же ты ему ответил?

— Ничего, я марки разглядывал.

— А Арнольд сказал, что ты согласился. Не поймешь вас, мужиков.

9

— Никак уже решили пожениться? — ахнула баба Вера, уронив ложку в мусорное ведро.

— Да, — Артем кивнул, не совсем понимая, отчего его сообщение так удивило старуху.

— Вот так раз, — причитала баба Вера, растерянно разыскивая руками очки, которые находились у нее на лбу.

— Они на машине с кольцами поедут, — пояснил Артем, уже начав сомневаться в самом себе: правильно ли он понял услышанное позавчера за столом.

— А он, часом, не иногородний? — помолчав, спросила баба Вера.

— Как это?

— Ну, прописка-то у него есть?

— Прописка? — не понимая, что от него хотят, беспомощно переспросил Артем.

— Несмышленыш ты, я вижу, совсем, — баба Вера ласково погладила Артема по голове и оглянулась на дверь, опасаясь, что в кухню кто-нибудь войдет. Но в квартире было пусто, все, должно быть, ушли уже на работу или в магазин, на кухне было непривычно тихо, и разговор бабы Веры с Артемом могла подслушать лишь черная муха, с унылым жужжанием описывавшая круги вокруг спускавшейся на шнуре с высокого потолка электрической лампочки.

Кухня была большой, но казалась узкой из-за своей непомерной длины. Ее единственное окно выходило на юг, и оттого солнце, если не стояло слишком высоко, светило здесь подолгу, словом, хоть с косого угла, но круглый день почти посылало на кухонный пол и стены свои благодатные лучи.

Вдоль глухой правой стены жались друг к дружке семь столов, по числу жильцов, а холодильники все держали в комнатах, кроме Ключкаревых, перед комнатой которых коридор выкидывал коленце, куда холодильник умещался, никому не мешая. Вместо восьмого стола бабой Верой использовалась старенькая, наполовину утопленная в стену, чугунная плита, накрытая теперь клеенкой в цветочек. По стенкам, над рабочими столами, словно на выставке, была развешена утварь: поварешки, дуршлаки, алюминиевые крышки от кастрюль. В щелях, оставшихся между разновысокими столами, хранились тазы и прочее барахло, нужное в хозяйстве. Вдоль другой стены стояли две газовые плиты, по четыре конфорки, значит — на каждого жильца приходилось по персональной конфорке: чужие горелки можно было занимать лишь тогда, когда соседей не было дома. И наконец, под самым подоконником кухонного окна были две дверцы, приоткрыв их, можно было попасть в естественный холодильник, где хорошо хранилась картошка, а также соления в банках, но холодильник обычно стоял пустым, поскольку из-за малого пространства его двух не слишком глубоких полок, никто не знал, как его поделить на восемь жильцов. Отворив его створки и присев на корточки, сквозь круглые, симметрично просверленные в стене дырки, можно было увидеть тротуар, бежавший по противоположной стороне улицы вдоль забора обувной фабрики, редких прохожих или проезжающий мимо автомобиль.

— Так вот, прописка, — удостоверившись, что в квартире никого нет, баба Вера заговорила погромче, спокойнее. — Если у человека прописка — он живет себе кум королю. Где хочет, там и работает — везде ему зеленый свет.

— А если этой прописки нет?

— Тогда — хана, никто тебя на настоящую работу не возьмет, разве что по лимиту. Вот они, мужики-то, и приезжают со всего свету, и рыщут по городу, как коты, вынюхивают, где б им да поджениться. Свадьбу отгуляет, пропишется, а там ищи его, как ветра в поле. Ему лишь бы в паспорте печать.

— Выходит, Арнольд у нас после свадьбы и жить не будет?

— Почем нам знать? Там видно будет. Иной, чуть что не по-евонному, так разводиться начинает, если площадь можно поделить. А нет — так гадости всякие строит, а то и стену пробьет, дверь к себе новую поставит, чтоб вольной жизнью зажить вроде как из-за отсутствия совместной возможности. В жизни, милый мой, оно всяко бывает: идешь по улице, а тебе на темечко кирпич всевышний приготовил.

Потеряв надежду разобраться в старушечьих речах, Артем посмотрел на газовую плиту. Мать, уходя в магазин, поручила ему вымыть горелки: на эту неделю падало их дежурство по квартире. Обязанности по дежурству они всегда делили пополам: мать протирала линолеум в кухне, мыла старый, дубовый еще, каким-то чудом уцелевший в коридоре паркет, а также полы и стены в ванной и туалете. Артем помогал ей чем мог: чистил плиту, драил порошком «Чистоль» краны, раковины, унитаз, вытирал пыль с восьми электрических счетчиков, что дружно гудели в коридоре, подсчитывая, в какой доле каждый из жильцов будет оплачивать те киловатты, что, бешено вращая своим красно-белым колесиком, отсчитывал самый главный счетчик — девятый, висевший под потолком у самой входной двери. Словом, уборка была делом хлопотливым и нудным, но и «срезать углы», убирать вполсилы, было никак нельзя. Во время их дежурства Ключкарев, который отчего-то не слишком жаловал маму, выходил в коридор и всюду высматривал, как выполнена уборка: до блеска ли сверкает умывальник, сколько раз вымыт в коридоре пол: две воды на него ушло или вдруг всего одна. Считалось, что пол следует мыть порошком, а потом уже промывать чистой тряпкой, собирая лишнюю влагу в ведро.

Артем взял щетку, отвинтил первую горелку, перенес ее в раковину и, обильно посыпав порошком, стал тереть ее то щеткой, то оставшимся от новогодней елки серебряным дождем — мотком тонкой металлической стружки. Работая, он пытался объяснить себе путаные речи бабы Веры. Что за новую дверь Рыжий может пробить в их комнате в случае чего? Разве что на улицу и оттуда по лестнице взбираться, что ли, на второй этаж? И с какой стати ему вдруг долбить стенку толщиной чуть ли не в метр? Артем, словом, понял лишь одно: сегодня баба Вера была вроде бы против Арнольда, тогда как в прошлый раз он понравился ей, иначе бы она не стала сравнивать его с Наполеоном, не нахваливала бы его за важность и модные одежды. А сегодня вдруг ветер подул в другую сторону, и Рыжий разонравился ей в пух и прах, словно за эти несколько дней успел совершить какой-то проступок или бросить в коридоре резкое словцо, такое случалось порой в квартире между жильцами, но Арнольд-то еще тут не жил. Неужто можно без всякой видимой причины сегодня говорить про человека хорошо, а завтра — дурно?

— Ну что же ты приуныл, небось умаялся? — баба Вера, не поняв, отчего нахмурился Артем, выхватила у него из рук щетку, принялась чистить горелку сама.

За неделю горелки успели стать черными и от воды, капли которой с шипением скользили по бокам раскаленных чайников, и от масла и жира, и, быть может, просто от штукатурки, падавшей сверху, с серого, давно уж не беленного потолка.

— Вот так-то оно чище будет, — приговаривала баба Вера. — А то вижу, нос-то ребенок повесил. Голова-то, часом, не болит?

— Выходит, маме с Рыжим расписываться не стоит? — спросил Артем.

— Может, оно и стоит, мне, милый, почем знать? Мужик он есть мужик. С ним — беда, а без него — небо в овчинку. Бабья доля несладкая. Я вон, как муженек мой, Пал Палыч, царство ему небесное, упокоился, места себе сперва найти не могла. Все, помню, подушку на подоконник сушиться ставила — по утру мокрая она бывала от слез. Годков-то мне, дружок, было в ту пору немало, на пятый десяток, разве тут мужичка-то найдешь? Мужик, он на дороге не валяется. Это, почитай, как в лесу белый гриб — кто первый заметит, тот к рукам и приберет. А мать у тебя еще молодуха, вон как бедрами-то вертит. Эти, что одежи показывают, как их, манекенщицы, и то так пройтись не сумеют. Кто же ей даст ее годки-то? Так что свадьба — дело стоящее, коли человек порядочный, без задней мысли. Будешь этого, Рыжего, как его, то бишь Арнольда, звать отцом, и заживете — на две зарплаты всяко прожить легче.

— Отцом? — тихо переспросил Артем. — Но он же мне не отец?

— Приемный, не родной. Это, почитай, одно и то же. Какой из мужика родитель. Хрен редьки не слаще.

Артем задумался, пытаясь представить, как он будет звать Арнольда, Рыжего, отцом, но так и не смог.

10

— В шахматы-то играть умеешь? — спросил Арнольд.

— Умею немного.

— Сыграем? А ну-ка садись.

Артем нерешительно присел на кончик дивана, словно тот мог из-под него ускользнуть: при Рыжем он вел себя, как в гостях, что-то мешало ему чувствовать себя в своей тарелке. Наверное, то, что и мама при нем менялась необъяснимо, как погода, становилась вдруг резкой в движениях, как девчонка, быстрой на шутку, на острое словцо. Без Арнольда жизнь у них тянулась протяжно, как старая, плавная песня, а с его появлением завертелась в пульсирующем, будоражащем ритме.

— Ставь быстрей фигуры. Чего ты сегодня как вареный?

Рыжий принялся расставлять фигуры, хватая их горстями по пять-шесть штук и быстро размещая их по доске, как бывалый шахматист, знающий расположение фигур с закрытыми глазами. Занеся руку над нужным квадратом, он разжимал пальцы, и фигура с легким шлепком падала на доску, занимая свое место.

Артем, не торопясь, выстроил свои пешки, предчувствуя, что проиграет. Сколько, пробуя свои силы со взрослыми, он проигрывал оттого, что партия начиналась не так, как он ожидал. Стоило, скажем, черной пешке шагнуть на один шажок от слона, и танец шахматных фигур складывался непривычно. Потом уже кто-то объяснил, что это — закрытое начало; опытный шахматист редко начинает игру королевской пешкой. Словом, увидев на доске новый, незнакомый ему ход, Артем терялся, но знал, как разместить свои фигуры: какие двигать вперед, а какие — попридержать до поры.

— Ты плиту-то сегодня почистил, шахматист?

— Почистил, — тихо сказал Артем и, поймав насмешливую нотку в маминой интонации, подумал: уж не отказаться ли ему сразу от игры?

— А что на меня Ключкарев смотрит, как солдат на вошь? Главное, спрашивает так, с ехидцей, мол, нынче не ваша случайно неделя, как будто в график лень посмотреть.

— А кто этот Ключкарев?

— Есть тут у нас один — бывший спортсмен, раньше, говорят, гири поднимал.

— Он штангист, у него на стене грамоты и медали, — пояснил Артем.

— Штангист, говоришь? — обдумывая первый ход, переспросил Арнольд. — Странно, были бы у него медали, я думаю, в коммуналке мы бы его не нашли, видно, так себе — середнячок. Мастера квартирой у нас не обойдут.

Партия началась. Рыжий делал ходы быстро, почти молниеносно, будто играл блиц, успевая перебрасываться словечками с мамой, которая зачем-то вынимала посуду из серванта и, протирая рюмки и тарелки чистым полотенцем, размещала их на широком подоконнике.

— Подумай, не торопись, — Рыжий снисходительно успокаивал Артема, который никак не мог приноровиться к такой быстрой манере игры: того времени, пока Рыжий успевал оценить позицию и сделать ход, ему хватало едва-едва на то, чтобы осмотреться, какие же изменения произошли на доске после хода противника. И только тогда, с отчаянием понимая, что с момента хода белых прошла вечность, он начинал лихорадочно искать, какую из своих фигур пустить в бой.

— Дебют четырех коней, — взглянув после пятого хода на позицию, определил Рыжий.

Артем поморщился, мучаясь от собственной медлительности, стал вспоминать диаграммы, которые видел в учебнике шахматной игры. Ему казалось, что, если не обращать внимания на белую пешку, одинокой вершиной торчавшую на королевском фланге, на доске скорее возникала испанская партия, единственный дебют, который он успел выучить и потому умел и любил играть. Если партия не заходила дальше десятого хода, мог даже выиграть, оттого что знал несколько приемов, как поймать в ловушку неприятельского ферзя. Неужто Рыжий и в самом деле не знал, какой он играет дебют, и только рисовался, называя его дебютом четырех коней? Или, быть может, он исподволь уже направлял игру в новое, незнакомое еще Артему с его куцым шахматным опытом русло? Что значили эти сумасшедшие прыжки белого коня в середине доски, если он тут же отпрыгивал назад, под сень своих фигур, стоило на него тихонько напасть обыкновенной пешкой? Чувствуя недоброе, Артем тревожно оглядывал свой королевский фланг, поспешил с рокировкой, но опасности, грозящей его позиции откуда-нибудь, не видел.

— Офицеры, вперед! — лихо выкрикнул Рыжий, следом за конем выводя на середину доски новую среднюю фигуру.

— Это не офицер, а слон, — мягко поправил Артем.

— Ну, значит, слон, — охотно согласился Рыжий. Его самоуверенность заставляла Артема нервничать, думать, что противник нарочно делает плохие, отвлекающие ходы, за которыми последует быстрый, точный, как удар клинка, молниеносный мат.

— Шах, — тихо сказал Артем, решив напасть своим чернопольным слоном на белого короля, который, после размена пешек, случившегося в центре, вдруг лишился брони.

— Шахец, значит, — спокойно повторил Рыжий, дав себе труд углубиться в позицию поосновательней, чем он делал до сих пор.

— Шах, — еще раз прошептал Артем, вдруг заметив, что королю белых некуда уходить: все клетки вокруг него были либо заняты, либо обстреливались ударами черных фигур.

Рыжий небрежно расстегнул ворот белой рубашки и, ослабив узел, еще раз скучно посмотрел на доску. Он, должно быть, как и Артем, видел мат, но что-то мешало ему произнести это унизительное для него слово.

— Вам мат, — не выказывая радости, чтобы не обидеть Рыжего, сказал Артем.

— Да, просмотрел, брат, просмотрел, — буркнул Рыжий и, быстро смешав фигуры, стал расставлять их заново.

— Проиграл небось? — снисходительно спросила мать, взглянув на доску: оттого, что Рыжий не поздравил Артема с победой, ей, наверное, не удалось понять, чья взяла верх.

Артем, затаив обиду, молчал. Снова расставляя фигуры, с опаской поглядывал на Рыжего, все еще не веря, что выиграл у него по игре, а не за счет грубого зевка.

Арнольд теперь расставлял фигуры немного иначе, потщательнее, не бросал их на доску с птичьего полета, а тяжело ставил на деревянное поле и даже чуть вращал их, будто привинчивая, чтобы никто не мог их съесть или, выражаясь правильным шахматным языком, взять.

Снова началась игра. Артем, чтобы не путаться, поначалу повторял свои излюбленные ходы, много раз приводившие его к победам с мальчишками. Рыжий на этот раз стал осторожнее, ходил не спеша, лишь обдумав ход. За фигуру хватался, лишь подвигав ее по доске глазами, как мальчишка, грыз ногти на правой руке, на безымянном пальце которой сверкал массивный золотой перстень с печаткой. И, даже тронув фигуру, порой поспешно отдергивал руку, перехаживал вновь, то и дело нарушая неписаное правило: взялся за фигуру — ходи.

— Хватит вам глупостями-то заниматься, — вздохнув, сказала мать, — давайте лучше сервант передвинем, пока посуду не разбили.

— Это мы завсегда, только доиграем, — кивнул Рыжий, не отрывая на сей раз глаз от доски.

На лбу у Арнольда выступила капелька пота. Он еще раз ощупал тяжелым, озабоченным взглядом доску, потом посмотрел зачем-то на часы и, повернувшись вполоборота к маме, как бы между прочим спросил:

— Сервант, говоришь? А куда мы его должны поставить?

— Да вот сюда, торцом к стене. Бросьте вы ваши шашки.

— Ну хорошо, хорошо, — Рыжий, кивнув, привстал, занеся над партией свою мозолистую руку, наверное, замышляя, как в первый раз, разрушить партию одним взмахом.

— Ма, ну что тебе, жалко, нам только доиграть, — едва сдерживая слезы, выкрикнул Артем, поняв, что Рыжий согласился двигать мебель лишь для того, чтобы не дать ему выиграть партию во второй раз.

11

— А клюшка где же? — в голосе Помазы слышался упрек, глаза его смотрели на Артема ласково и доверчиво, как во времена, когда во дворе еще никто не знал Геныча.

— Не надо болтать.

— Я не хотел, я случайно, — Помаза спрятал свою растрепанную голову в колени, сделав вид, что поправляет в кроссовках шнурок. Шея его под подбородком, куда не проникал загар, от напряжения стала красной.

— Мне ее пока не принесли.

— А когда?

— Вот Рыжий из командировки вернется.

— Что ты врешь? Мы его вчера с Фраликом видели. Рыжая борода приезжала на машине, — Помаза, вдруг взвизгнув, перейдя на крик, вскочил на ноги. Не так уж редко привирая сам, он не любил, когда этим занимались другие.

Артем помолчал. Весть об автомашине, которая, наверное, все-таки была у Рыжего, на этот раз его не обрадовала, скорее, огорчила даже, как оставшийся без выигрыша лотерейный билет. И еще следовало теперь как-то объяснить свою ложь Помазе. Быть может, сказать ему все как есть? Но Артем тут же отвел эту опасную мысль, вспомнив Геныча и то, что Помаза уже не раз передавал их разговоры всем, кому не лень, нарушая святость дружеской тайны.

— У него еще тросточка, а сам не хромает совсем, — Помаза, в миг успокоившись, как обычно случалось с ним, теперь с тревогой всматривался в лицо Артема, пытаясь понять, отчего же тот молчит, никак не объясняет свой «загиб».

— Я его вчера не застал, — вздохнув, снова соврал Артем.

— А кто он тебе, дядя? — с любопытством спросил Памаза, уже смирившись, что клюшки сегодня он не увидит.

— Нет, просто так, мать ему печатает.

— Печатает? А Геныч у него хотел от машины зеркало отвинтить. У него в машине заграничное зеркало, такой обзор и ширина, во — полметра, — Помаза развел руки в стороны, потом, сообразив, что никто ему не поверит, чуть сблизил ладони.

— Ну и пусть.

— Тебе что, его совсем не жаль? — Помаза удивленно захлопал выцветшими ресницами, гадая, должно быть, в чем тут вопрос: то ли Артем не поверил в намерения Геныча, то ли не считал для себя важным защищать машину этого человека с черной тросточкой и рыжей бородой.

— А мне какое дело? Что он мне, родной?

— Я такого зеркала ни разу не видел, — Помаза, вздохнув, снова стал расписывать зеркало в машине Арнольда, теперь уже, видно, сожалея, что, защищая интересы Артема, не позволил Генычу залезть в кабину рассмотреть сферическое, чудо поближе.

Артем слушал его безучастно, снова мучаясь навязчивой идеей поделиться, рассказать кому-нибудь, пусть даже Помазе, о Рыжем, мечтающем стать ему отчимом. И правду ли говорит баба Вера, считая, что отчим — это тот же самый отец? Артему думалось — откройся он кому-нибудь из ребят, и тогда, наверное, удалось бы найти в округе мальчишку, у которого уже есть вот такой новый отец, спросить, как с ним обходиться, как можно его называть. Что, если мать и в самом деле заставит его называть отцом Арнольда с его рыжей бородой, от которой приятно, как от женщины, пахнет духами? А как быть иначе, если живешь с человеком в одной тесной комнатушке, сталкиваешься с ним нос к носу? Может, никак его не называть? Может ли отчим наказывать за провинности ремнем, как Фралю его отец? Будет ли он подписывать дневник? Рыжий казался Артему человеком дотошным и педантичным, энергия из него постоянно хлестала через край. Трудно было представить, чтобы он отказал себе в удовольствии заглянуть в дневник, прозевал вдруг такой случай, как это бывало с мамой. Значит, о двойке сразу будет известно дома, и наказания станут неотвратимей, жестче, мать перестанет давать деньги на кино. Будет ли Рыжий ходить на собрания в школу? Представив Рыжего, энергичной походкой, с тросточкой в руке, пересекающего школьный вестибюль, Артем похолодел. Появись Рыжий в школе, он докопается тут же, что деньги, которые давали Артему на школьные завтраки, он никуда не сдавал, весь прошлый год тратил их по своему разумению — на марки.

Словом, чем отличается отчим, от настоящего отца, которого не выбирают? «Вот вчера, — подумал вдруг Артем, — будь на месте Рыжего отец, я бы не обиделся на него, как не обиделся на мать, по незнанию разрушившую счастливую игру за миг до победы, в тот самый момент, когда я увидел и рассчитал мягкий, красивый мат с жертвой коня». Почему же тогда он не чувствовал на душе ни сильной обиды, ни злости на мать? Возможно, мать, так или иначе, он воспринимал как начало, коему его подчинила природа, никогда не спорил с нею, чувствовал, что придется уступить. Рыжий же представлялся ему отчего-то соперником, который еще не раскрыл себя никак, не показал, за что его можно уважать. В самом деле, за что мать выбрала его среди всех мужчин на земле, отчего позвала в дом? Отчего, когда на пороге появлялся Рыжий, мать начинала ходить по комнате совсем иначе, легко, пританцовывая, без устали хлопотала по хозяйству и не ругала больше свою судьбу. Рыжий, несомненно, менял ее в положительную сторону, не обладая ни одним из достоинств, которое Артем мог бы заметить и оценить. За что же тогда его полюбила мама? Этот вопрос неотступно мучил Артема с рокового прошлого четверга, когда Рыжий вдруг возник в их жизни, чтобы остаться на каждый день, значит — навсегда.

— Ах, вот вы где?

Артем вздрогнул и, задрав вслед за Помазой голову, увидел Геныча. Тот сидел на заборе верхом с сигаретой в зубах.

— Кто-то меня сегодня домой на карачках повезет?

— За что? — испугался Помаза. — Я тебя везде искал, ты же сказал, зайдешь ко мне домой.

— Не я к тебе, а ты ко мне. Сено к лошади не ходит. А я сейчас в школе был. Вы тут сидите и ничего не знаете. А у вас будет новая классная. Такая краля! Химию будет преподавать. Юбка у нее длинная, до пола, идет так, что не видно каблуков, плывет как по воде, а фигура — во!

Геныч, оторвав руки от забора, попытался сделать перед собою круговое движение руками, но, пошатнувшись, снова ухватился за забор, дорисовав картину сильным словом.

Артем вздохнул, прикидывая, как бы теперь незаметно уйти, прежде, чем Геныч вспомнит про клюшку с автографами. До шахмат спросить о ней язык у Артема как-то не повернулся, оттого что в комнате была мама, которой не очень понравились его расспросы о машине. Ну, а после — разговаривать с Рыжим ему расхотелось.

Так и не подыскав предлога, Артем встал.

— Эй, черный глаз, — окликнул его Геныч, спрыгнув с забора.

— Мне домой, — буркнул Артем, пряча за спину сами собой сжимавшиеся от злости кулаки. Его и прежде коробила эта странная привычка унижать своих друзей едкими, каждый раз новыми, прозвищами: Геныч ужасно любил эту игру, но отчего-то почти не применял ее к другим.

— Как это домой? — переспросил Геныч. — А клюшка?

— Клюшки не будет.

— Как не будет? — Геныч опешил.

— Он уехал и больше не вернется, — чувствуя, что из глаз вот-вот хлынут слезы, Артем бросился прочь.

12

— Артемка, прибери свой хлам в углу, книжки спрячь в чемодан. Арнольд вечером телевизор привезет, а в комнате бог знает что.

Мать на этот раз причесывалась на ходу, стоя возле трюмо во весь рост.

— А зачем?

— Что зачем?

— Телевизор, — уточнил Артем, протирая кулаками глаза.

— Ты что, не знаешь, зачем покупают телевизор? Белье стирать.

— Но телевизор же у нас есть.

— Так тот цветной. Иди-ка помойся, а то поутру, я вижу, голова у тебя не варит.

— Значит, он у нас будет жить? — помолчав, спросил Артем.

— Кто это он?

— Ну этот, — Артем осекся, чуть не назвав Арнольда, как в прошлый раз, Рыжим.

— У тебя совсем, что ли, память отшибло? Себя-то, помнишь, как зовут?

— Ну, Арнольд, дядя Арнольд, — поморщившись, словно выпил касторки, уточнил Артем.

— Поживем — увидим, — мать нахмурилась, но, взглянув на Артема иувидев его маленькую, слабую фигурку, свернувшуюся клубком на постели, смягчилась. — Иди умойся, а то снова уснешь. Тебе же завтра в школу, собери портфель, брюки еще разочек прогладь.

— А свой телевизор купить нельзя?

— А сколько они стоят, ты посмотрел? — укрепив шпилькой «кичку» на макушке, мать посмотрела сердито в зеркало, безмолвно отражавшее стену, оклеенную красными обоями с золотыми завитками в стиле ампир, в очередях почему-то называвшимися «шаляпинскими», и кусочек секретера, уже переехавшего в самый дальний угол, к окну.

Новая расстановка, в которой следовало довершить лишь последние штрихи, радовала, наверное, мамин глаз, но вселяла тревожное и непонятное беспокойство в душу Артема, хотя, казалось, и ему в своем закутке могло дышаться вольнее: и на стены можно повесить все, что угодно, и вечером, если светит уличный фонарь, почитать, повозиться с марками — мать этого, наверное, и не заметит из-за серванта, стеной идущего вверх чуть ли не до самого потолка.

— Ну люди-то телевизоры покупают? — настаивал на своем Артем.

— А ты посмотри на цену, это полезно, а то живешь тут, как в раю. Скоро самому на хлеб добывать придется, вот тогда и узнаешь, что почем.

Артем помолчал. Мать отчего-то казалась ему слишком раздраженной, должно быть, она понимала, что ему хочется сказать больше, да не поворачивается язык.

— А где же тогда Арнольд деньги берет?

— Я в чужом кармане денег не считаю. Он же все-таки начальник отдела, раньше прорабом был в Вышнем Волочке, начальником участка, и руки у него золотые — строитель всегда себе халтуру найдет.

— Значит, он иногородний? — угрюмо спросил Артем.

— Что значит иногородний? Где ты слов-то таких мудреных наглотался?

— Ну, прописка у него есть?

— Ах, вот оно что! А я-то думаю, откуда тут ветер дует? Баба Вера небось напела про прописку-то? Ну, что молчишь? Больше в чужие комнаты твоя нога не ступит. Ты меня понял? Ей своей жизни мало — чужую подавай, как в кино, а ты и уши развесил. На что она тебе нужна-то, вся эта муть житейская? Расти, гуляй себе вволю, потом жизнь закрутит, и не такое узнаешь.

— Значит, ты его хочешь у нас прописать? — сухо спросил Артем, тотчас живо представив, как Рыжий, прописавшись у них как жилец, начинает делить комнату пополам, прямо по люстре, так, чтобы и цветной телевизор, который так хочется смотреть маме, остался на его половине. Ставит стену из фанеры, так, что им с мамой, оставшись у окна, теперь никуда не выйти: ни в коридор, ни на кухню — хоть прыгай в окошко со второго этажа.

— Прописать? — все настойчивей спрашивал Артем, не замечая, что мать застыла у зеркала неподвижно, уронив расческу на пол, но отчего-то не наклоняясь за ней. — Но ты же его совсем не знаешь. Я слышал, по радио говорили: прежде, чем выходить замуж, нужно встречаться пять лет.

— Что же, мне эти пять лет по-собачьи жить? — всхлипывая, выкрикнула мать и, упав ничком на кровать, зарыдала горько и безутешно.

— Ма! Ма, не плачь, не надо!

Артем вскочил с постели, бросился к аптечке, но, рванув на себя маленький ящик, где хранились таблетки, все рассыпал по полу, а валерьяновых капель, которые мама любила пить прежде, когда плакала, не нашел. Он метался по комнате, не зная, как поступить.

— Ма, мамочка, не плачь, я больше не буду!

Артем упал рядом с матерью на кровать, обняв ее виновато, стыдливо. Ее мягкие, округлые лопатки вздрагивали у него под рукой, и каждое их движение больно отзывалось в сердце.

— Пусти! Сперва нагадит, а потом подлизывается, — мать, оттолкнув Артема, присела на постели и, увидев в зеркале свою изуродованную прическу и тушь, расплывшуюся по лицу, опять заплакала.

— Господи! За что все эти муки на мою голову. Другие живут, и все у них, как в песне, куплет к куплету. А у меня все кувырком. Ты же его сперва хорошо принял, сидели тут, про марки говорили. Что он тебе, на хвост наступил? Чем он тебе не отец? И вежлив, и следит за собой, и поговорит, уж куда лучше, чем у твоего Геныча отец — алкаш: как после одиннадцати вернешься, завсегда в подъезде валяется. Такого отца тебе, что ли, привести?

Мать, выговорившись, зарыдала еще громче, и у Артема по щеке покатилась слеза вины и понимания. Видно, что спор их был безнадежен. Рыжий был отчего-то нужен маме, как хлеб или вода, Артем понял это только теперь. Выходит, все, что она отвечала ему прежде: мол, поживем — увидим, бывать свадьбе или не бывать — все это было полуправдой. Сама-то для себя она решила твердо — выйти за Рыжего замуж.

— Ну чем он тебе не показался? — всхлипывая, спрашивала мать.

— Я объясню, — поспешно воскликнул Артем. — Он мне в шахматы партию проиграл и смешал фигуры, чтобы ты не подумала, что выиграл я. А во второй раз я уже подстроил мат…

Артем замолчал оттого, что в пересказе его случившееся между ним и Рыжим казалось мелким и глупым, рисовалось не так, как оно было на самом деле.

— Дались тебе эти шахматы, — мать встала, быстро смахнув слезы, подошла к зеркалу. — Если сильнее играешь — выиграешь еще. Проиграть-то и случайно можно. Разве по такой ерунде можно о человеке судить? Зачем она тебе, победа твоя дурацкая? Гроссмейстером, что ли, решил стать? Принеси мне в тазике немножко горячей воды, я помоюсь, чтобы твоя баба Вера не видела. На работу уж опоздала, придется опять такси брать. Большой ты стал, радио вот слушаешь, а все равно — глупый, ничего в жизни не понимаешь. Потерпи немножко: стерпится — слюбится. Я уже старуха, кого же я еще себе найду? Чем он тебе не отец-то?

13

Комната постепенно наполнялась новыми вещами, запахами. Рыжий натащил гору пустых бутылок с иностранными этикетками и, наполнив их подкрашенной водою, украсил, как ему казалось, сервант. Там же находились теперь тоненькие трубочки из полиэтилена, пучком торчащие из граненого стакана, и мельхиоровое ведерко для льда. Мама не уставала изготовлять в морозильнике маленькие продолговатые кусочки льда, высыпать в это ведерко и выставлять на стол, даже если Рыжий приходил без бутылки. На стенку у входной двери Рыжий прибил гвоздями длинные планки и подвесил на них коллекцию гербов разных старых городов. Когда сквозняк случайно распахивал дверь, гербы легонько звенели, отвлекая от уроков. А угол возле входной двери, откуда мать настойчиво изгоняла Артемовы коньки, заняли тяжелые ржавые гантели, мешавшие теперь распахнуть настежь дверь. Гантели были самодельные, неуклюжие, килограмм так по десять в каждой. Один раз Артем оттолкнул, было, гантелю ногой и ушибся, никак не ожидая, что она окажется такой тяжелой, неподатливой. Неужели Рыжий сможет поднимать этакую тяжесть по многу раз? На вид он хоть и был плотным и собирался, по его же словам, сгонять брюшко, но на силача не походил, хотя и очень гордился своей волосатой грудью. Иной раз, пообвыкнув, он любил выставить грудь напоказ, сидел у телевизора, распахнув рубашку чуть ли не до пупка, поглаживая завитки рыжих густых волос. В лагере, в самую июльскую жару, когда душно было — не продохнуть, воспитатели — стоило расстегнуть рубашку нараспашку — выгоняли за вольное поведение с танцев, наставляя провинившихся: вы, мол, не дома. Значит, Рыжий, еще не поселившись у них окончательно, считал этот дом своим?

Артем обходил новые предметы стороной, не прикасаясь к ним ни под каким видом, позволяя себе, если очень хотелось, лишь ощупать их внимательным взглядом. Разговаривать с Рыжим он избегал. Едва случалось так, что они оставались в комнате одни, Артем тут же пулей вылетал в коридор, будто бы в туалет, и выжидал в ванной или на кухне, пока в комнату вернется мама или включат телевизор, при котором разговаривать не обязательно, и тихонечко, бочком, проникал в свой уголок, только здесь чуточку освобождаясь от напряжения, которое создавал в комнате Рыжий, быть может, и сам не желая того. Понять его оказалось решительно невозможно. Если с Артемом Рыжий говорил книжным, несколько вымученным языком, то едва заговаривал с мамой — тотчас терял степенность, перескакивал с пятого на десятое, вправлял в разговор лихие словечки, особенно под хмельком, становился порой суетным, неуемным, как мальчишка.

Затаившись в своем углу, Артем читал, возился с марками, потом, умывшись и почистив зубы, долго лежал в постели с открытыми глазами. Порой до него доносился быстрый, мимолетный звук поцелуя, услышать его можно было лишь чудом, когда телевизор на какое-то мгновение умолкал, но мама с Рыжим целовались и все остальное время: когда телевизор то пел, то говорил возбужденными голосами дикторов, рассказывавших обо всем на белом свете. Ему хотелось неслышно привстать и заглянуть в другую часть комнаты, которую отделял теперь от него каменной стеной сервант, но он трусил, не трогался с места, боясь, что, случайно оторвав взгляд от телеэкрана, взрослые могут заметить его голые ноги. Ему было отчего-то жутковато и неприятно представлять, как Рыжий обнимает и целует маму, а та отвечает ему лаской, какую прежде она дарила ему одному. Когда ему становилось уж вовсе нехорошо, он запальчиво спрашивал себя: неужто маме так нужен был цветной телевизор, чтобы ради этого пускать Арнольда жить в дом? Но, подумав немножко, он успокаивался, затихал, объясняя самому себе, что тут главное не телевизор, а сама мама и ее неумение жить в одиночку, скажем, как Робинзон. И все-таки мамин выбор казался ему поспешным. Теперь, гуляя по улице, он часто вглядывался в лица незнакомых мужчин, словно прикидывая, кто бы из них мог подойти ему в роли отчима, сравнивал прохожих с Арнольдом и убеждался, что Рыжий — не самый симпатичный, не самый положительный, чтобы вот так безоглядно остановиться на нем, как это случилось с мамой.

Артем украдкой быстро взглянул на Рыжего, словно желая еще раз утвердиться в своей правоте, но, заметив, что тот крутит ручки у телевизора и может перехватить его изучающий взгляд, спрятался за сервант, лишь бы Рыжий у него чего-нибудь не спросил, не заговорил с ним, как бывало прежде.

В дверь резко, громче, чем принято у воспитанных людей, постучали:

— Ольга Борисовна, позвольте войти?

Артем выглянул из своего угла и увидел нелепо улыбающуюся физиономию штангиста. Он легонько приотворил дверь коленкой, намереваясь если не войти, то заполнить своим массивным, грузным телом весь дверной проем, занять точку обзора, которая позволила бы рассмотреть происходящее в комнате без особого труда. Мама же, предупредив его намерения, вовремя придержала дверь, мягко, но настойчиво, не позволив ей распахнуться настежь, как того хотел штангист.

— У меня к вам вопрос, — сказал Ключкарев тоном, каким начальники обыкновенно обращаются к подчиненным.

— Я сейчас выйду, я не одета, — с некоторым вызовом извинилась мать.

— Хорошо, я подожду, — буркнул сосед и, отвалившись назад, оставил, наконец, дверь в покое.

— Что ему нужно? — деловито осведомился Рыжий, наблюдавший всю эту сцену от телевизора из того самого угла, который так старательно закрывала от Ключкарева мама.

— Шут его знает. Он у нас за главного, вроде ответственного за квартиру. Все ему надо, до всех ему есть дело. С женой на пару графики чертит, кто когда дежурит. Раньше пробовал даже отметки за чистоту выставлять. Заняться-то больше нечем — не книжки же читать.

— А чем он занимается, работает где? — заинтересовался Рыжий, зачем-то взяв со стула пиджак.

— Кажется, складом каким-то заведует, спортинвентарь, наверное, выдает, а когда перепись приходила, назвался — ответственный работник. Отвечает там, надо понимать, за что-то, недаром же в ведомости расписывается. Холодильник вон «Розенлев» купили, на «Москвич», поговаривают, в очереди стоят.

— А ну-ка, давай я с ним побеседую, — Арнольд цепким движением поймал тапочек, убежавший от него на целый шаг и, накинув пиджак, вышел в коридор.

Мама, напряженно вслушиваясь, осталась у закрытой двери. Артем невольно выскользнул из своего закутка, встав рядом с нею. За дверью на мгновение воцарилась тишина, а потом оттуда прилетел булькающий, дьявольский звук, и Артем понял, что смеется Ключкарев, смеха от которого, казалось, дождаться немногим легче, чем в пустыне дождя. Рывком отворив дверь, в комнату заглянул Рыжий и, подмигнув зачем-то Артему, попросил:

— Оль, а ну-ка кинь мне водки из бара, сейчас мы по-мужски, за бутылкой, поговорим.

— А что ему надо? — растерянно спросила мать, доставая бутылку.

— А, формальности, — пояснил Рыжий. — Выспрашивал, прописан ли я тут, коли живу. Не положено, говорит.

— Господи, всюду нос надо сунуть, — всплеснула руками мать.

— Да не волнуйся, я вроде вопрос уладил. Говорит только, убирать теперь надо не две недели, а три, по числу, значит, жильцов. Ну, а с пропиской нам нечего спешить, поживем да притремся. Я правильно говорю, Артем?

Рыжий исчез. Артем не поднимал головы, боясь пошевелиться. Неужели мать рассказала Рыжему все то, что он со слов бабы Веры спрашивал про прописку тогда, утром, когда хотел уговорить маму не брать Рыжего в дом? Может, у взрослых принято передавать друг другу разговоры, а он никак не хочет простить Помазе, что тот сболтнул Генычу про марки и клюшку?

— Ну, что стоишь? Иди делай быстрее уроки, — резко приказала мама. Отчего-то лицо ее стало вдруг холодным. — С Арнольдом-то ты думаешь разговаривать? Все мычишь, как бычок. В шахматы почему отказался с ним вчера играть?

— Я не знаю, — оправдываясь, вымолвил Артем, но не договорил.

— Чего ты не знаешь?

— Как его называть.

— Я же сказала — зови отцом.

— Но он же мне не отец?

— Ну, говори — отчим, хоть это не по-русски, или тогда — дядя Арнольд, — смирившись, предложила мать. — Только не молчи, словно он нам чужой.

14

Свадьбу играли в ресторане, в маленьком банкетном зале, убранном деревянными панелями под орех, тяжелыми бархатными портьерами, за которыми сквозь прозрачный тюль виднелась улица, мелькавшие мимо машины, очертания которых не удавалось разобрать. В банкетный зал обычно проходили возле эстрады, где ждали оркестрантов скрытые чехлами инструменты, но Рыжий распорядился открыть боковую дверь. Ему нравилось стоять в вестибюле и зазывать гостей в зал, где на столах сверкали приборы и белые тарелки, отражавшие огни хрустальных люстр. Мамину голову украсила фата: серебряный обруч с искусственными цветами и легким, воздушным шлейфом из гипюра. Мама поминутно оглядывала себя в большом зеркале, стоявшем в другом углу вестибюля, и улыбалась, — наверное, нравилась самой себе. Артем прятался за спины гостей, метался по вестибюлю, чувствуя себя немножко лишним оттого, что знал: когда женятся молодые, детей на свадьбе не бывает — не родились еще. Сознание своей ненужности мучило его, снова поднимая в душе сомнения, бесполезные уж теперь, когда праздник бурлил вокруг и ничто не могло его остановить.

Если бы мама позвала на свадьбу кого-нибудь из соседей, бабу Веру, например, ему было бы легче, но люди вокруг были ему незнакомы, не замечали его. Когда гостей пригласили в зал, оказалось, что народу пришло меньше, чем ожидалось. Приборы у основания двух боковых перекладин высокой буквы «П» остались нетронутыми, и Артем опустился в кресло подальше от Рыжего и мамы, занявших место во главе накрытого белой скатертью стола.

Мать казалась теперь ему чужой, молодой и красивой женщиной. Она не искала почему-то его глазами, как бывало прежде, стоило ему отойти от материнской юбки хоть на шаг. Когда же мама приподнимала увенчанную фатой голову, окидывая радостным взглядом длинный, уставленный бутылками и закуской стол, Артем, наоборот, пугливо прятался за вазу с фруктами, отчего-то боясь встретиться с мамой глазами. На Рыжего, сидевшего женихом подле мамы, он вовсе старался не смотреть. Только вздрагивал, когда тот начинал целовать маму, не дожидаясь, пока гости крикнут «горько» и настанет назначенный для поцелуя молодоженов миг. Оттого, что поцелуи Рыжего, судя по всему, нравились маме, доставляли ей удовольствие, на душе становилось тревожно, хотелось вскочить и убежать прочь, но Артем только хмурился и пил холодную воду из хрустального бокала на высокой тонкой ножке, который ужасно боялся уронить. Официант с усиками словно намеренно подливал ему воду в этот высокий бокал, игнорируя стоящий рядом стакан, желая, видно, посмеяться над ним. Чтобы не сделать какой-либо оплошности, Артем старался не смотреть ни на икру, сверкавшую в стеклянной вазочке, ни на салат, пышной башней взлетавший выше бутылки шампанского. Мандарины тоже лежали слишком далеко. Артем машинально поглощал кусочек за кусочком красную соленую рыбу и запивал ее водой. Он то чувствовал себя вольнее, то сжимался в нервный комочек, если кто-нибудь из гостей бросал на него любопытный или нетрезвый взгляд.

К счастью, это случалось не часто, гости были заняты молодыми и самими собой, звонко чокались и смеялись, говорили тосты, в которых нахваливали Рыжего, как могли. Арнольд слушал комплименты и терпеливо улыбался, как человек, понимающий, что ему льстят, но позволяющий себе слабость выслушать все, не перебивая собеседников. О невесте почти никто в речах не вспомнил. Только один мужчина сказал, что она — красотка расписная и что Арнольду повезло. Многие за столом, как оказалось, ее совсем не знали, видели в первый раз. Другой мужчина, с солидным красным лицом, даже назвал невесту Леной вместо Оли и потом долго и вежливо извинялся.

— Я папрашу внимания! — вдруг выкрикнул не слишком трезвый мужчина в тонких золотых очках, почему-то путая буквы «а» и «о». — Я предлагаю выпить за талант! Наш жених, товарищ Арнольд, конечно, не возвел еще Акрополь, как Фидий, но он совершил нечто посложнее. Он построил наш многоуважаемый ГСК.

— Не ГСК, а стоянку, — поправил Рыжий.

— Правильно, стоянку. Сперва это была стоянка под временный отвод, потому что на нашем месте какой-то, простите, чудак предусмотрел сквер, лужайку, как раз там, где сейчас стоят колеса Василия Павловича, — очкарик, чуть пошатнувшись, уважительно поклонился важному лысому человеку, который встретил его приветствие холодным кивком головы.

Артем посмотрел на Рыжего и заметил: улыбка на его лице тоже пропала, хотя очкарик вроде бы ничего обидного не говорил, наоборот, хвалил Арнольда. Быть может, тут дело было в язвительной, несущей какой-то скрытый смысл интонации, которая звучала совсем как бы отдельно от слов и значила нечто обратное тому, что вроде бы хотели сказать.

— Так выпьем за здоровье строителя восьмого чуда света и его творца Арнольда!

Очкарик вопросительно посмотрел на человека с лысиной, но тот, не удостоив оратора вниманием, вытер лысину белым платочком.

— Так вот, боксы стоят…

— Крыш-то еще нет, — извиняясь, будто скромничая, сказал Рыжий.

— Нет, но будут, а пока выпьем за наши Помпеи.

— При чем здесь Помпеи? — покачав головой, спросила лысина. — Пить, Зинченко, меньше надо.

— Я уточняю — Помпеи, то есть, применительно к данному случаю, стены без крыш. Кому не ясно, как употреблять образные средства, как известно, украшающие могучий русский язык, попрошу купить турпутевку в Италию и убедиться в точности метафоры, так сказать, на месте.

— Сами-то вы были в Помпеях? — не унималась лысина.

— Бывал, и неоднократно.

— Может, ты перепутал Помпеи и Сандуны? — крикнул кто-то из гостей.

За столом засмеялись.

— Итак, на чем я остановился? — очкарик пошатнулся и взмахнул свободной от рюмки рукою, будто хотел поймать ускользнувшую мысль.

— Выпьем лучше за здоровье жениха! — громко крикнул мужчина, сидевший на почетном месте — по правую руку от жениха.

— Дайте договорить! — кричали гости, по столам прокатился ропот, видно, большинство из любопытства хотело дослушать до конца, хотя слова очкарика несли, должно быть, смысл, понятный тут немногим.

— Заканчиваю, укладываясь в регламент, — выкрикнул очкарик, еще выше подняв рюмку. — Итак, выпьем за Арнольда, который, пока строил некий упомянутый выше гаражно-оздоровительный объект, успел закончить за два месяца, заочно, так сказать, строительный техникум и возглавил отдел в нашем управлении. Теперь вы поняли, что Фидий для нас не предел, так сказать.

— За талант! Горько! — кричали гости, поднимаясь со своих мест, чтобы выпить тост стоя.

Рыжий, явно довольный тем, что очкарик, наконец, умолк, обошел стол, чтобы чокнуться с лысым, и, вернувшись на место, с облегчением поцеловал невесту.

15

— А ты что, друг, ничего не отведал? Вон, тут же буженинка, салат, жуй, пока жуется, — Рыжий, нагрянув сзади, из-за спины, схватил тарелку и стал подкладывать Артему закуски, горою, понемножку трогая каждое из стоящих на столе блюд, потом отдельно намазал на хлеб сверкавшую большими, прозрачными почти каплями красную икру, плеснул в фужер воды, а в низкую пузатую рюмку — белого вина.

— Пей быстренько, пока мама не видит.

— Это же вино? — оторопев, спросил Артем.

— Да пей, хуже не будет. Мужик ты или нет? Только маме, смотри, не говори.

Артем поднес к губам пахучий желтый напиток, кося глаза на открытую дверь, куда уходили танцевать в ресторан гости. Там играл ансамбль — с надрывом стонали гитары, неустанно, точно шаманский бубен, гремел барабан. Лысый человек в солидном сером костюме, сверкая золотым зубом, вел танцевать маму, нашептывая ей на ухо какие-то ласковые слова. Мама улыбалась вежливо и терпеливо.

— Слышал тосты-то? — Рыжий осушил рюмку водки и присел на стоящий возле Артема пустой стул. — Развели бодягу, особенно тот, в очках, — Зинченко.

Рыжий покачал головой и пытливо взглянул на Артема, видимо, пытаясь понять, уловил ли мальчик что-либо из сказанного или нет. Артем же, отхлебнув, вина, морщился от страха и новизны, еще не сумев разобрать, что вино сладкое, как мед.

— Слышал, что очкарик-то молотил?

— Вон тот? — спросил Артем, глазами показав на мужчину, нетвердой рукой наливавшего себе в стакан водку.

— Он самый, Зинченко, старший инженер. Парень-то хороший, и специалист с головою, а напьется — городит всякую чушь. Ну, кончил я техникум экстерном, люди хорошие помогли, Василий Павлович, начальник наш. Все колют, что я институтов не кончал, а должность мне дали. Они знать не хотят, что пока они штаны в вузе протирали, я гидростанции строил, а потом, когда сюда приехал, на уникальные объекты пошел. Дворец спорта новый видел? Наша работа. Я сперва бригадиром был, потом начальником участка поставили — опыт кое-какой нажил своим горбом. Что он, их институтов не стоит? А культура мало-мальски у меня и без вуза есть, оттого что в детстве читал все подряд, запоем, в поселке своем библиотеку до дыр зачитал. На способности организаторские тоже вроде грех жаловаться, кто бы им без меня ГСК-то построил? Мертвое это дело, а я и согласования пробил, и фонды на материалы. Без меня они бы с гаражами на десяток лет закопались. И главное, нет, чтобы прямо сказать, а то все намеками. Эзоп отыскался. Ты понимаешь меня?

Артем кивнул. Вино, приятно горяча кровь, разливалось по телу, а в стакане еще оставалась вкусная, уже не казавшаяся страшной, жидкость. Он слушал Рыжего молча, не перебивая и не очень вникая в смысл его речей, которые льстили ему хотя бы тем, что тон у Рыжего был сегодня другой. Раньше он поучал или старался что-то выведать, насчет школы или ребят во дворе, а тут вдруг заговорил на равных, по-дружески.

— Что значит-то диплом инженерный без опыта — бумажка. А для меня на стройке тайн нет. Хочешь, за каменщика встану, по шестому разряду кладку сделаю без всякой буссоли, хочешь — бетон класть пойду, а может, леса придется на ходу сварганить или там в столярку какую. Да Зинченко-то этот, хоть два института кончил, а мастерка в руках не держал. Я вон Василию Павловичу бокс своими руками сделал — дворец. Яму кафельной плиткой обложил — любо-дорого смотреть, и погреб сухой устроил — хочешь, картошку храни или капусту квашеную в бочке. Другие-то пробовали, да воды у них по щиколотку, хоть откачивай. Голова — она, брат, поценнее всякого диплома. Мне Василий Павлович сам говорил не раз: будешь вкалывать — далеко пойдешь. Может, я еще институт этот проклятый окончу. Вечерний, как считаешь?

Артем слушал, не перебивая. Рыжий отчего-то ему сегодня был симпатичен. То ли оттого, что в голове легонько звенело от выпитого вина и все вокруг вдруг засияло новыми красками: казалось, и люстры светят ярче, и люди говорят громче, чем обычно, и смеются веселее. То ли Рыжий сам сегодня был другим, говорил не так заумно, как в прошлый раз, когда принес марки? То ли одет был сегодня иначе, и торжественней, и проще? То ли был сегодня без тросточки, с которой он походил на актера из фильмов про старину, случайно выскочившего на улицу в гриме?

Рыжий, ласково потрепав Артема за волосы, наполнил себе стакан водкой и немножко осторожнее, чем в первый раз, подлил вина и Артему.

— Пей еще. Не каждый день на свадьбе гуляешь! Я так понял, что поначалу ты меня в отцы не принял, но, я думаю, уживемся, а? Мамку-то твою я больно люблю. Веселая баба, одним словом, спелись мы с нею на этой ноте. И красивая — любо-дорого взглянуть. Мы с нею в доме отдыха случайно познакомились. Она из автобуса, значит, выходила после экскурсии и оступилась, ногу подвернула, каблук, что ли, сломался, ну, я, значит, ей помог, до медпункта на руках отнес, сам понимаешь — фортуна. Беречь ее нам с тобой надо, чтобы молодая была, а то уж больно она нервная, все судьбу свою любит побранить, будто у других она легче. Бабы — они поныть любят, им хоть из-под земли, да жар-птицу подавай. Аристотеля, наверное, не читал, там вроде так сказано: «Мудрец всегда предпочтет устранение страданий, чем достижение удовольствий», здорово сказано? Память-то у меня ничего, страницу прочту — наизусть помню, — Рыжий, чуть рисуясь, засмеялся, потом добавил, снова став серьезным: — Счастье быстрее приходит, когда не ждешь его, про муть голубую не думаешь, живешь сам по себе. Главное в жизни — увидеть цель там, где другой мимо пройдет. А мамка-то тебя любит шибко. Как вечером по парку гуляем, все вспоминает: «Как там мой Артемка, плавать-то научился?» Все горевала, что у вас там, возле детсадика, пруд, где тонут, говорят, а ты, мол, плавать не умеешь.

— Умею, я уже немного научился, — заговорил Артем, тут же обнаружив, что язык от вина у него развязался, слова стыковались друг с другом сами, прежде, чем подумаешь, что бы такое сказать. — По-собачьи я еще в позапрошлом году умел, там бассейн открытый был, а теперь я уже кролем могу. В детсадике хорошо — купайся, сколько хочешь, никто времени не считает. Я там пруд по пять раз переплывал, туда и обратно будет двадцать метров, если сложить, получается сто метров. Я бы и больше проплыл, но скучно.

— Ну ничего, в следующее лето, живы будем, — махнем все вместе на море на машине. Там учиться легче, соленая вода сама тебя держит, чуть ногой шевельнул — уже плывешь. С ластами как махнешь саженками — одно удовольствие.

— Значит, у вас машина есть? — осторожно спросил Артем.

— Есть, «Москвич». Я его разбитым взял за две тысячи. Лобовой удар был — отдали за бесценок, думали, что не починить, а я сделал. Сейчас сверкает — сам черт без экспертизы не разберет, что в аварии был. Да там новое все стоит, а кузов знакомые ребятишки вытянули, мастера.

— А вы меня водить научите? — с надеждой спросил Артем.

— Научу, — кивнул Рыжий. — Поедем на площадку, все тебе покажу чин чинарем, как с места трогаться, как тормозить. Ты не думай, раз мы с мамой… мы все вместе кувыркаться должны, такова жизнь. Выпьем за дружбу на брудершафт, а ну, давай правую руку.

Рыжий еще раз плеснул в рюмку чуточку вина, теперь уже совсем каплю, и заставил Артема выпить ее до дна, сцепив с ним руки в дружеском замке.

16

— Артем, вставай! Погодка сегодня — мед, побежим, как боги.

Арнольд, сотрясая мебель, запрыгал в одних трусах по комнате, разминаясь под бешеные трели будильника, который не усмирял кнопкой, зная — иначе Артема не разбудить. Радио успели включить с теми же целями; диктор читал известия, и спать уже было нельзя, но Артем не двигался, цеплялся за подушку, как утопающий за соломинку, пытаясь выиграть для сна, покоя хоть минутку-две.

С тех пор, как в их доме поселился Рыжий, они стали всей семьей подниматься чуть свет. Иначе Рыжий не успевал совершить свой обязательный утренний ритуал: пробежка, зарядка, обтирание. Быть может, он таким образом тренировал свою волю, ибо не отступал от придуманного режима ни на шаг, даже если накануне возвращался вместе с мамой из ресторана за полночь.

Закаляться в одиночку Рыжему, видно, казалось делом скучным, и он тянул за собою Артема. Сперва к пробежкам по утрам примкнула и мама, но вскоре оказалось, что тогда она не успевает приготовить завтрак, а Рыжий этого не любил. Словом, ей затею с зарядкой пришлось оставить, но, когда Артем хотел было последовать ее примеру, мать встала на дыбы: то ли ей не хотелось, чтобы Арнольд куда-то бегал один — она и вечером не выпускала его одного никуда, даже в магазин, — то ли ей нравилось, что Рыжий с Артемом начинают новый день вместе, как отец и сын.

Бегали они одним и тем же маршрутом. До «железки» и обратно: мимо заводских проходных, до сквера, что стоял на отшибе, вдали от жилых домов, и обычно пустовал. Тут, пользуясь безлюдьем, Рыжий делал зарядку, не стесняясь, как хотел: прыгал со скакалкой и без нее, высоко задирал то одну ногу, то другую, стараясь забросить повыше головы, и, наконец, завершалась зарядка специальной гимнастикой для живота, по системе йогов. Рыжий глубоко втягивал в себя живот, как культурист, желающий похвастаться своими мускулами, и начинал играть мышцами живота. Живот его, крепкий и упругий, при этом обнаруживал свою способность как бы делится на три части — центральный «столб» и две боковинки: каждая группа мышц исполняла свой, самостоятельный по рисунку, танец. Рыжий тем временем пояснял, что, тренируя таким образом кишечник, йоги могли глотать без угрозы для жизни даже гвозди. Ему эта гимнастика, как оказалось, нужна была для того, чтобы есть все что хочется — и жирное и соленое — до отвала, сколько душа примет.

Артем в ожидании танца живота, который Рыжий любил исполнять при зрителях, делал упражнения самостоятельно на волейбольной площадке, скрытой кустами. Если отчим смотрел за ним не слишком зорко, он махал руками лишь для вида, а то и мог передохнуть минутку-другую, присев на скамью. Сам того не ожидая, от утренней пробежки он слишком уставал, хотя днем мог пробежать расстояние, не многим меньшее, не останавливаясь, не переводя дух. Рыжий, обнаружив это, стал дразнить Артема «совою», ругал, что тот спит на ходу, как лунатик, а вечером никак не может угомониться. Самого себя Рыжий называл «жаворонком», ибо привык все делать наоборот.

— На зарядку становись! — бодро выкрикнул Рыжий, подражая диктору, ведущему зарядку по радио.

— Я посплю немного. У меня ноги болят, — скулил Артем.

— Это с непривычки, крепатура называется, мышцы, видно, к бегу не привыкли, — уговаривал отчим. — Вставай, мы сегодня тебе нагрузочку снизим.

Артем потянулся, поймав глазами кусочек серого неба за окном.

— Как мы побежим, там же дождик?

— Не сахарный — не растаешь.

— Арнольд, ну что ты его уговариваешь, — потеряв терпение, воскликнула мама. — Не встанет на зарядку — в субботу не пойдет в кино.

— При чем тут кино? — Артем вздрогнул и, поежившись, присел на постели, все еще кутаясь в одеяло. Неужели Рыжий заставит его бегать и зимой, когда выпадет снег?

Будильник, громко тикавший на подоконнике, показывал четверть седьмого. Артем лениво нашарил тапочки и вспомнил, что раньше он вставал на час позже, успевал и зарядкку сделать, и с эспандером позаниматься, который купил себе, чтобы немного накачать мышцы. Этого ему действительно не хватало, но так ли нужны ему эти пробежки, которые выдумал Рыжий, чтобы согнать свой лишний вес?

— Мойся быстрее! Только оденьтесь теплее, сегодня ветер холодный, — ласково напутствовала мать, легонько подталкивая Артема к дверям.

И вот Артем уже бежал в полусне следом за Рыжим, удивляясь, отчего умывание не принесло ему облегчения: веки по-прежнему падали вниз, ресницы слипались. Волны холодного ветра пытались остановить Артема, отбросить его назад. Мальчик прятался за спину отчима, считая про себя шаги. До сквера, если Рыжий не начинал спешить, расставлять ноги на версту одна от другой, получалась в среднем тысяча трудных шагов.

— Раз, два, — считал Рыжий, подбадривая Артема, и бежал все медленней, очевидно, уставал от встречного ветра и сам. По его толстой шее на белую майку струйками стекал пот.

— Глаза, глаза-то не закрывай. Уснул-то, наверное, поздненько?

Артем промолчал, радуясь тому, что за лидером ему бежалось легче: впереди не было упругой воздушной стены, сводящей на нет усилия бегуна.

— Я говорю, вечером долго ворочаешься. Заснул-то вчера небось за полночь? — крикнул еще раз Рыжий, обернувшись.

— Я просто бегать не люблю, скучно.

— А как же ты в футбол играешь?

— Там мячик, за игрой не замечаешь.

Ветер вдруг ослаб, и Артем прибавил шагу. Теперь они бежали с отчимом рядом, плечом к плечу.

— Футбол — это бесполезняк. Рывочек сделаешь, если мяч к тебе отскочил, а потом опять на месте спишь. Моя стихия — бег. Я, если утром пробежку не сделаю, весь день сам не свой хожу, будто пыльным мешком стукнули.

Отчим рассмеялся и побежал еще медленнее. Ему нравилась и эта утренняя прогулка, и неторопливый разговор с мальчиком, и то, что Артем за месяц пролетевший со дня свадьбы, вроде попривык к нему, мог, не смущаясь, разговаривать теперь с ним о посторонних вещах.

— Бег — это чудо! Я своего Леньку с малолетства стал на пробежки запускать. Расстояния выбирал по возрасту, конечно. Кружок возле дома, ну два — и баста. У нас там в поселке приволье — вот и бегал он так по травке, до колонки и обратно. Потом зарядочка: ручки в стороны, вверх, прыжочки на месте и в движении, потом поприседаем с ним немножко. Моторика у него для пяти лет была — дай бог каждому. Как пройдется по комнате, сразу видно — мужичок, хоть и сам с ноготок. Летом, помню, однажды посмотрел, как он с малышами в песочнице возится, и подумал: все, вроде бы, одинаковые, малявки эти, а приглядишься и видишь — фига с два. Природа, она не спит: все по Дарвину идет — естественный отбор, породистый пацан сразу виден.

Довольный собою, Рыжий снова прибавил темп.

— А кто он вам, этот Ленька? — спросил Артем.

— Сын, — пояснил Рыжий и, сообразив, что прежде Артему про свою старую семью ничего не говорил, умолк.

— Как сын? — переспросил Артем, почувствовав, что ему снова стало трудно бежать.

— Да, сынок — от первого брака. Ну, до сквера совсем немножко осталось — айда наперегонки!

Рыжий, бешено заработав руками, ушел в отрыв. Артем намеренно остался сзади. И прохожие, спешившие к заводской проходной, и сами фабричные корпуса с огромными, непрозрачными от пыли окнами, и умытая дождем мостовая — все вокруг вдруг словно подернулось тонким серым туманом. Где-то далеко впереди, куда стремился умчаться Рыжий, тревожно взвизгнула электричка.

«Почему, — спрашивал себя Артем, — почему Арнольд никогда не говорил мне о своем сыне? Знает ли об этом мама? И сколько теперь этому малышу лет? Что будет с мамой, если Рыжий когда-нибудь соберет чемодан и вернется обратно к Леньке?»

Мысли путались, проносились в голове, опережая друг друга, и обрывались вопросами, на которые Артем не мог дать ответа, и от этого ноги не слушались его, ему хотелось остановиться и пойти пешком обратно, домой.

17

— Ма, а кто мой отец? — спросил Артем.

— Отчество свое забыл, что ли?

— Я помню — Кириллович. Значит, отец Кирилл? А какой он был? Высокий?

— Среднего роста, — уклончиво ответила мать, продолжая заниматься своим делом — собирать стол к ужину, к моменту, когда вернется с работы Рыжий.

Артем волновался, хмурился, выбирая нужное слово. Теперь он редко видел маму вот так — с глазу на глаз. Многое, о чем хотелось ему узнать, при Рыжем спросить не удавалось, казалось делом не слишком уместным. Неловкими, не слишком умными казались Артему и собственные вопросы, какие хотелось бы задать. Раньше Артем с мамой, бывало, говаривали о том и о сем подолгу, как старые друзья, а теперь мама все больше общалась с Рыжим. И за ужином, и пока телевизор смотрели, и вечером, засыпая, Артем часто слышал глуховатый, настырный говорок отчима. Чтобы Артему не было слышно, о чем говорят, они не выключали телевизор, даже если передача была для них неинтересной, симфонический концерт, например.

— А сильный он был как мужчина?

— Что значит сильный? — с недоумением переспросила мать.

— Гантели он поднимал, как дядя Арнольд? Мускулы у него сильные были?

— Господи, — мать вздохнула. — Какие гантели? Мы с ним знакомы-то были, как пассажиры в вагоне.

— Что же, ты его совсем не помнишь? — не скрывая огорчения, спросил Артем. Он переживал, видя, что его вопросы неудобны для матери, но умолкнуть или перевести разговор на другое уже не мог. — Я на него похож?

— Глаза у тебя отцовские, — печально взглянув на Артема, сказала мать. — Маленький был, так казалось, глаза, как тарелки, на пол-лица, и язык у тебя, как у папаши, — вечный двигатель. Про все тебе надо знать. Я же тебе объясняла. Он нас бросил, уехал. Знать про тебя не хотел.

— Значит, он меня ни разу не видел?

— Нет.

— А почему тогда Арнольд к своему сыну ездил?

— Когда? — мать бросила на Артема полный тревоги взгляд. — Что ты все выдумываешь? За этот месяц он из дома-то без меня не выходил. Господи, как тяжело с вами, когда вы не взрослые и не дети.

— Я не выдумываю, — обиженно возразил Артем. — Он летом в поселок ездил. Прихожу, говорит, а сын в песочнице играет, и моторика у него хорошая.

— Какая еще моторика? — насторожилась мать, изучающе поглядывая Артему в глаза, пытаясь понять, фантазии все это мальчишеские или Арнольд и в самом деле сыну рассказывал о своей прежней семье — к слову пришлось?

— Ну, движения разные, физкультура у него хорошая, — путаясь в определениях, пояснил Артем. — Сын в песочнице играл, куличики строил, а Арнольд увидел его и понял, что тот особенный, не такой, как все. Красивый, наверное, по Дарвину развивается.

— И когда это было?

— Летом.

— Вот то-то и оно. Что-то ты у меня в куличики не играешь? Какая песочница, когда сын его в седьмой класс перешел?

— Как в седьмой? И сколько ему лет?

— Посчитай.

— И что же, Арнольд его с тех пор, как в песочнице?.. — волнуясь, вымолвил Артем и запнулся.

— Я почем знаю? Алименты, говорит, исправно шлет, и на том спасибо. Все вы, мужики, такие, эгоисты: лишь бы справить свой интерес. Ты вырастешь — такой же будешь.

— А что это — элементы?

— Да алименты, я говорю, деньги. Четверть зарплаты вычитают с мужиков за былые грехи.

— А отец нам деньги не высылает?

— Нет, какой же ты непонятливый. Он нас с тобой бросил — тринадцать лет ни ответа ни привета.

— А почему? Может, он адрес потерял?

— Господи, глупостей-то не говори. Почемучкой стал, как пятилетний ребенок. Что тебе отец-то сегодня дался? Вон тебе дед, фотография висит, если тебе примеры нужны. Участник войны, два ордена, пять медалей, если бы не раны, да пожил бы он еще годков десять, глупостей мне бы не насоветовал. Это мать меня надоумила, мол, хоть и без мужа, а рожай. Вот и родила я тебя на свою голову, только потом уж поняла, что никому я с прицепом-то не нужна. Мужики-то сами как дети, ищут, кто бы их нянчил да пыль с ушей стряхивал. Господи, за что все это на мои плечи свалилось?

Мать обняла Артема крепко-крепко, как не обнимала его с тех пор, как у них поселился Рыжий, и заплакала.

— Бабушку-то ты помнишь?

— Помню, она добрая была, — с готовностью подтвердил Артем, зная, что матери от этого станет чуточку легче. Этот вопрос мать ему задавала и прежде, каждый раз, когда принималась говорить о своей одинокой доле, и он каждый раз послушно кивал головой, хотя, если сказать честно, помнил бабушку только со слов матери. Умерла-то бабушка, когда ему было пять лет. Та начальная пора его жизни помнилась ему смутно, не оставила в душе зримого следа. Ему порой казалось, что он видит дачу, где они снимали у хозяев комнату в последнее бабушкино лето, и мелкую речку в овраге, где взрослые купали его. После бабушкиной смерти он не бывал в тех местах, значит, запомнил с младенчества эти картины и должен был бы помнить и бабушку. Кажется, помнил он лишь ее руки, коричневые от табака — она работала во вредном цеху на табачной фабрике. Лицо же бабушкино, смотревшее на него с фотографий в семейном альбоме, казалось ему совсем незнакомым. Незнакомыми, хотя и добрыми, были ее глаза, но сколько он ни всматривался в родные черты, они не говорили его памяти ничего.

Зато деда, которого он не мог видеть никогда, Артем, казалось бы, знал лучше и помнил. В секретере у него стоял письменный прибор — железная чернильница на массивном сером камне, — подаренный деду к шестидесятилетию, а в шкатулке хранились дедовы медали. Когда приходили приятели, Артем бережно раскладывал медали на столе и объяснял подробно, когда и какая медаль дедом была получена и за какие заслуги. От матери он знал, что у деда было еще два ордена: орден Красной Звезды и орден Отечественной войны II степени, и очень жалел, что орденов этих не застал, но медали остались в семье, и Артем привык к ним, как к своим. Еще от деда осталась старенькая полевая сумка. Раньше, мальчуганом, Артем любил брать ее во двор, когда играли в войну, но теперь, поумнев с годами, жалел — вдруг потеряешь.

Про деда Артем знал немало, помнил со слов матери, что тот работал после войны слесарем на заводе, возле кинотеатра «Звездный». Его портрет, который когда-то висел на доске Почета, мать повесила Артему в изголовье постели. И Артем, порой разговаривая сам с собой, прикидывая, как поступить, часто поглядывал на портрет. Ему вдруг начинало казаться, что дед улыбается ему глазами, вроде сочувствует ему.

— Господи, была бы жива мама, проблем бы теперь не было. Сколько ей говорили-то: пойди проверься к врачу, не для тебя эта работа, а она все, бывало, отмахивалась. Видно, держало ее то, что пенсия у них в цеху раньше, чем у других. Только до пенсии-то и дожила. А все почему? Молодые работать не хотят. Ищут, где полегче, живут себе припеваючи, как твой родной папаша.

— А кто он был по профессии?

— Господи, опять свои песни запел! Ну не пытай, не хочется мне его вспоминать, — мать вздохнула, вытерла платочком слезы. — Артист он, в цирке работает, акробат с подкиднойдоски.

— Артист? — переспросил Артем в ошеломлении.

— Артист цирка, — неохотно, будто вынужденно, заговорила мать, все еще сомневаясь, стоит ли об этом вспоминать да объяснять сыну. — В шапито он выступал. Понравился он мне: не мальчик, мужчина, обхождение другое, в ресторан пригласил, а потом в цирк на представление. Прыгал он здорово: взлетит вверх и крутится — где голова, где ноги — не поймешь, сердце у меня, помню, обмирало. Словом — полюбила я его, встречаться стали, в общежитии они, артисты-то, жили, в студенческом. Вот туда он меня и водил, пока гастроли не кончились. Когда уезжал, обещал — напишу. Месяц жду, другой. Потом не выдержала, сама ему написала в Москву на Госцирк, потом узнала, что он в Тбилиси, еще одно послала письмо, где писала про тебя, что ребенок будет. Так он нам и не ответил! У него, наверное, таких Артемов — в каждом городе после гастролей. Афиша одна от него осталась, больше ничего, — мать подошла к шифоньеру и, порывшись на своей полке, достала откуда-то со дна, из-под газеты, сложенный вчетверо лист.

Артему бросились в глаза два ослепляюще ярких слова: КИРИЛЛ МАКАРОВ, и чуть пониже, курсивом, был назван номер: «Прыгуны с подкидной доски», но фотографии на афише не было — имя и фамилия, больше ничего. И автограф, наспех брошенный шариковой ручкой артиста в правом верхнем углу.

18

— Артем, дай полтинник! — попросил Геныч и, ласково улыбаясь, придвинулся поближе, предлагая укрыться вдвоем одним плащом.

Артем помотал головой и, сжавшись в комок от ветра, пронизывающего его синий школьный пиджак, отъехал на краешек скамьи. До школы было близко — сотня шагов, — и Артем по-прежнему бегал на занятия без куртки, не замечая, что лужи по ночам уже покрывал быстрый прозрачный ледок. Геныч же, сильный и закаленный парень, иной раз щеголявший без шапки и зимою, сегодня вышел в смешном черном плаще с толстым поясом, в котором можно было бы принять его за студента, если бы не торчавший у него из-под мышки потертый портфель, имевший такой вид, словно им целый сезон играли в футбол.

— Что тебе, жалко для друга?

— Я сказал, у меня нет.

— А что ты тут мерзнешь, домой не идешь?

— Дома никого нет, — Артем вздохнул.

Во дворе он оказался случайно, по собственной рассеянности: утром, собираясь в школу, забыл в шароварах ключ от комнаты. Раньше, бывало, оказавшись вот так, перед закрытой дверью, он забегал в комнату бабы Веры и попивал чаек, неторопливо болтая о том, о сем, но теперь мать запретила ему видеться со старухой в удалении от собственных глаз. Артем скучал по былым разговорам, в которых всегда узнавал что-то новое, но ослушаться матери не решался. Быть может, скоротать часок на кухне? Но так или иначе, ему пришлось бы стоять на ногах: Ключкарев теперь строго следил, чтобы табуреток на кухне, возле рабочих столов, никто из жильцов не держал.

— Полтинник нужен — позарез! — развивал тему Геныч, еще на что-то надеясь.

Артем не отвечал, полагая, что высказался насчет денег окончательно. С Генычем он уже месяц как вовсе не водился, во двор гулять с ребятами не выходил. Виделись они только в школе. Геныч учился ступенью выше, в седьмом, но частенько забредал поглазеть на новую химичку. Он незаметно приоткрывал дверь во время урока и долго наблюдал за молодой учительницей обалделыми глазами, а потом, делясь на переменке своими впечатлениями, глупо хихикал, переживая, что не остался в шестом классе на второй год. Когда же по школьному коридору разливался звонок, Геныч оставлял наблюдение и пулей исчезал, боясь приблизиться к химичке, попасться на глаза. С Помазой Артем по-прежнему находился в ссоре. Тот бегал за Генычем, и Артему ничего не оставалось, как держаться подальше от них обоих. В одиночестве, без друга, жилось тоскливее: не мог же Рыжий заменить ему сверстников, друзей. Но Артем терпел, утешая себя только тем, что и Помазе вроде бы с Генычем жилось несладко. Если Геныч «мотал» уроки, Помаза караулил Артема после уроков в школьном вестибюле, чтобы вместе пойти домой, приглашал посмотреть новые марки, но Артем откладывал визит и к себе Помазу не звал, хотя клюшка с автографами, о которой тот вспоминал раз от разу, давным-давно переехала вместе со всеми вещами Рыжего, составившими большой, похожий на сундук чемодан.

— Может, ты пленку у меня купишь? Лавсан. Снаружи смотришь — как зеркало, а изнутри эта пленка прозрачная, все видно, как сквозь дымчатые очки.

— А зачем она мне?

— Некоторые на окна берут. От солнца или чтобы никто не подглядывал в личную жизнь.

— У нас второй этаж, а напротив — забор.

— На забор и залезть можно, — уныло заметил Геныч и вдруг нашелся: — А покажи ее этому мужику, Рыжей Бороде! У него же машина, и пленка пойдет на заднее стекло, чтобы машина импортной казалась. Отдаю, за что купил: кусок — пятерка, там два метра.

— Хорошо, я скажу, — Артем, чтобы отвязаться, кивнул.

— А что это он к вам шастает каждый день? — повеселев, осведомился Геныч. — И машина во дворе ночует. Материн, что ли, кадр?

— Это мой отчим, мать за него замуж вышла, — сухо объяснил Артем.

— Замуж? — переспросил Геныч. — Значит, он у вас живет?

— Живет.

— Ты, выходит, вместе с ними спишь в одной комнате?

Артем промолчал.

— И ничего такого не слышишь, ну, целуются как?

— А у нас теперь перегородка.

— А подглядеть в щелочку нельзя? — Геныч размяк, лицо его стало мечтательно кислым, а губы складывались в сальную улыбочку.

— Смотри за своими, — грубо буркнул Артем.

Но Геныч не обиделся и не отставал:

— Мать у тебя еще молодуха, ничего смотрится, когда в юбочке идет. Хочешь, тебе одну картинку покажу?

— Какую?

— Сперва полтинник.

— Я же сказал — у меня нет. А что за картинка? — не сумев сдержать любопытства, спросил Артем.

— Что тебе рассказывать, раз у тебя полтинника нет. Если хочешь, покажу только кусочек.

Геныч сунул руку за пазуху и вытащил сверкающую глянцем цветную вырезку из какого-то журнала. Солнце, утреннее, нежное, как желток сваренного всмятку яйца, разливалось по покатым стенам мансарды из светлых, казалось, пахнущих еще лесом досок и освещало стоящую у окна девушку, державшую в руках апельсин, такой же сочный, как кожа на ее руках.

— Покажи дальше! — шепотом попросил Артем.

— За показ деньги платят.

Артем сунул руку в карман и, нащупав полтинник, крепко сжал его в ладони, вдруг ставшей влажной, еще не решаясь уступить его Генычу.

— Что, нравится? — Геныч потянул картинку к себе. — Могу уступить, если полтинник дашь.

Артем, тяжело вздохнув, извлек из кармана монету.

— Ага! Я так и думал: богатенький Буратино. Рыжий, что ли, тебе дает?

— От него дождешься, — вздохнул Артем и умолк, поймав себя на том, что вступил с Генычем в дружеский, доверительный разговор.

— А старухи на скамеечке говорили, что это твой отец, был в бегах, а теперь вернулся. Только, я смотрю, он больно рыжий, на тебя не похож. Может, ты тоже рыжий, но перекрасился?

— Я же сказал, он мне не родной — отчим.

— А кто же твой отец?

Артем помолчал, сомневаясь, стоит ли открыться Генычу. Раньше этот вопрос его бы не задел, отец был для него символом, пустым звуком, ну а теперь он знал его имя, значит, мог его разыскать, увидеть: выходит, и тайны тут не было никакой.

— Что, не знаешь? Инкубаторский, что ли?

— Мой отец — артист цирка, акробат.

— Артист цирка? — Геныч вскочил со скамьи, недоверчиво взглянул на Артема. — А ты не врешь?

— Больно надо. Он акробат, прыгает с подкидной доски.

— Акробат? — Геныч ходил кругами вокруг Артема. — А что же ты таким хилятиком получился? Даже стойку на руках делать не умеешь?

— А ты умеешь?

— Мне простительно, у меня в роду акробатов нет. А где же он сейчас?

— Выступает в разных городах.

— А почему я его не видел?

— А ты в цирк-то ходишь? — парировал Артем, невольно съежившись под градом вопросов, обрушенных на него Генычем.

— А почему он с вами не живет?

— Ему некогда, он все время на гастролях.

— Так не бывает.

— У всех не бывает, а у артистов бывает.

— А когда он приедет, куда же твой отчим денется? Не подерутся они друг с другом, акробат и Рыжая Борода? Циркач-то как его по кумполу своей подкидной доской шмякнет!

— Он ее не поднимет, — нахмурившись, возразил Артем, — доска тяжелая, как скамейка, и стоит на земле, то есть на ковре.

К удивлению Артема, Геныч воспринял его сообщение об отце слишком живо, вдруг позавидовал непонятно чему, заговорил с ним другим, уважительным тоном, словно Артем, оказавшись сыном акробата, циркача, чем-то изменился, стал не таким, каким был до сих пор. Ему хотелось рассказать Генычу о номере полнее, сколько в нем акробатов и чем они заняты, какие выполняют прыжки, чтобы как-то увести его внимание от несуществующего соперничества, рожденного его неосторожным воображением. Но от волнения Артем терялся, не мог увидеть, представить себе номер, в котором мог бы работать отец, хотя бы нарисовать себе его лицо.

— Да, везет же некоторым! — воскликнул Геныч, отчего-то разволновавшись, и присел на скамью.

Быть может, он вспомнил своего собственного отца? Порой, перебрав водки, тот сиживал или даже полеживал на лестничной площадке возле квартиры Артема на холодных каменных ступеньках и, цепляясь руками за перила, пытался встать, чтобы подняться к себе на третий этаж. Взрослые обыкновенно проходили мимо, отводя глаза или даже выругавшись, а одолеть самостоятельно свой Монблан отец Геныча не мог. Мальчишки из жалости или страха перед Генычем иногда помогали его пьяному отцу добраться к себе.

— И часто он к тебе приезжает? — завистливо спросил Геныч.

— Нечасто. У него работы много, и самолет дорого стоит.

— Что же, у него башлей, что-ли, нет? — Геныч удивленно взглянул на Артема и, как бы отвечая сам себе, разъяснил: — Он небось за каждый прыжок получает, как футболисты за гол. Когда он к тебе приедет-то? Подарки привезет?

— Скоро, наверное, — со слабой надеждой вымолвил Артем, зная, что если уж врать так, чтобы было похоже на правду, нужно было бы ответить иначе: приедет вроде бы весной, — но язык вдруг обрезал его фантазии крылья, не дал ей развернуться до конца.

19

— Господи, какой ты грязный! Арнольд, посмотри, какие у него волосы! Ты расчесываешь их когда-нибудь?

— У меня расческа плохая — мелкий зуб.

— Так ты скажи, я куплю другую.

Мать суетилась вокруг Артема, то подводя его к зеркалу и стыдя, то вдруг, удрученно качая головой, принимаясь ругать себя:

— Господи, я-то думаю, он уже большой, сам за собой последит. Ты душ в субботу принимал?

— Я голову не мыл — шампуня не было.

— Ты взял бы вон у меня в шкафу яичный шампунь, три флакона. Арнольд, ты бы его в баню хоть раз сводил, видишь, запаршивел мальчишка.

Арнольд, сидевший у телевизора, поглаживая округлившееся после обильного ужина пузо, сыто рыгнул:

— Да, махнем как-нибудь, погреем кости. Я бы давно, но ты же знаешь, мы с Василием Павловичем в сауну ходим, своя компания.

— Ну вот! Ты будешь начальство веничком парить, а ребенок лишаями зарастет. Сейчас же в ванную!

— Там сегодня мыться нельзя, баба Вера повесила белье.

— А что это она белье в ванной повесила? Это же общая квартира? — Рыжий, оживившись, вскочил с места.

— Арнольд, не надо, — мать нахмурилась, — она же на пенсию живет, не может она в прачечную белье сдавать.

— А мы что, деньги печатаем, что ли?

— Не горячись, я сейчас поговорю, — мать вышла.

Артем уставился в зеркало, разглядывая свое бледное скуластое лицо с тоненькой, как у девушки, ниточкой бровей, мягкие, прямые, непослушные волосы. Он выглядел сегодня, как обычно, в домашнем зеркале даже нравился себе больше, чем в зеркале, стоящем в школьном вестибюле, в котором он волей-неволей видел себя, направляясь в класс. Быть может, при дневном свете зеркало отражает внешность строже, высвечивая, подчеркивая все недостатки?

— Что, красивый? — спросил вдруг отчим, уже с минуту наблюдавший за Артемом из-за спины. — Девочкам-то нравишься?

— Каким девочкам?

— Одноклассницам.

— У нас девочек мало.

— Что, тебе одной, думаешь, не хватит? — хмыкнул Рыжий.

Артем, смутившись, выскочил в коридор.

Мать стояла у дверей бабы Веры. Старушка удивленно тараща подслеповатые глаза, посмотрела на Артема, что замер поодаль, не решавшегося, чтобы не обидеть мать, подойти ближе, как он делал всегда. Пользуясь моментом, в прихожую выскочил бабкин кот, вращая глазищами, дикими и страшными, как у баскервильской собаки. Баба Вера, побаиваясь Ключкарева, кота своего притесняла, не выпускала гулять в коридор, и лишь изредка, лохматый и злой, подняв хвост торчком, он вырывался из комнаты.

— Ишь ты, — причитала старушка, не то восхищаясь котом, не то осуждая его за отчаянную вылазку.

Боясь помешать разговору, Артем шагнул обратно в комнату и спрятался за портьерой, так, чтобы Рыжий, сидевший у телевизора, не видел его. Из коридора донеслись шлепки, потом — леденящее душу мяукание водворяемого обратно в комнату кота.

— Артемка, быстро купаться, — вернувшись в комнату, приказала мать. — Баба Вера сейчас простыню снимет, она на время повесила, пока Ключкарев в театр ушел. Господи, что за тип, всем соседям жизнь отравляет.

Мать помогла Артему снять брюки и рубашку, словно не верила, что он пожелает это сделать сам. Рыжий ни словом, ни жестом участия в ее заботах не принимал, впившись глазами в телевизор, где началась передача «Девятая студия». Эту передачу отчим смотрел регулярно. Едва стол с международными комментаторами появлялся на экране, Рыжий располагался в кресле напротив них и, приняв точно такую же раздумчивую позу, вступал с ними в беседу, выражая восторг по поводу каждой удачной фразы или новой для него мысли, бросал в телевизор реплики и очень обижался, если комментаторы, отчего-то не реагируя на них, уводили беседу в другую сторону.

Артем, в одних трусах, закутавшись в полотенце, пробежал через коридор в ванную комнату, накинул крючок на двери и включил воду. Проверив, надежно ли закрыта дверь, шагнул в ванну. Дома он мыться не слишком любил: мать обычно запрещала ему плавать в ванне, оттого что иногда находила в ее ржавой горловине, под стальной пробкой, то обрывок капустного листа, то очистки от картошки, то волосы, скорее похожие на собачью шерсть, хотя собак-то в квартире никто не держал. Стоять же под душем казалось Артему занятием унылым и скучным — в бане можно было размахивать руками, вертеться волчком, разбрасывая во все стороны брызги, а здесь, стоило забыться, неловко подставить под струи руку, и вода барабанила в дверь, на пол ползли мыльные ручьи.

Ванна же была старой, глубокой. В ней можно было лежать на плаву, легонько поддерживая себя кистями рук. Но стоило ослабить руки, и Артем начинал тонуть, зажмурив глаза, опускался на дно, потом, работая руками по-собачьи, чтобы не задеть борта, всплывал. Глубина ванны позволяла ему выделывать то, во что мальчишки в лагере отказывались верить, оттого что жили в новых домах и привыкли к другим ваннам — белоснежным и мелким. Если освоиться как следует, знать размеры ванны, тут можно было выполнить даже кувырок. Артем ложился животом на поверхность воды, нащупав руками далекое дно и крепко сомкнув рот, чтобы не глотнуть «огурчик», выходил в полустойку на руках, совершал кувырок, едва не задевая пятками кран, из которого хлестала теплая вода.

— Артем, что ты там делаешь? Опять, что ли, в ванну залез? — выкрикнула из коридора мать.

— Я голову мою, — отвечал Артем, подставляя макушку под теплую струю.

— А ну-ка, открой мне, я тебе помогу, — мать легонько тронула за ручку, должно быть, проверяя, крепко ли сидит крючок.

— Не надо, я сам.

— Ну хорошо, только воду на пол не лей.

Мать ушла, и Артем снова принялся играть: погружаясь на дно, старался, не закрывая глаз, подплыть к самой горловине, увидеть маленький водоворот, что создавала утекающая вниз вода. Потом совсем поднимался в ванне во весь рост, пробуя рассмотреть свое телосложение в зеркале, висящем далеко и неудобно — над умывальником. Чтобы увидеть себя целиком, ему приходилось вставать ногами на мокрый и скользкий бортик ванны. Почему вдруг Геныч назвал его хилятиком? Артем знал, что ему не везет с ростом, но вес его никогда не волновал. Какой интерес ходить толстым, носить обидную кличку «жиртрест»? Разве что мускулов ему недоставало? Несмотря на эспандер, грудь его оставалась плоской и слабой. У Геныча, который и эспандера в руках-то никогда не держал, мышцы на груди сложились красиво и выпукло, как у мужчин.

— Артемка? Чем это ты там занимаешься? А ну-ка, открой.

Артем, спрыгнув в ванну, снова включил воду на полную мощность.

— Открой, ты слышишь меня? — отчим требовательно барабанил в дверь, потом, не получив ответа, рванул ручку на себя.

Дверь ходила ходуном, дерни Рыжий посильнее, и она открылась бы, но тот медлил, наверное, хотел, чтобы Артем пустил его к себе сам.

— Ты что, глухой?

— Слышу, — уныло отозвался Артем, — я мокрый, не могу встать.

— Как это не можешь?

— Тут холодно.

— А спину-то ты помыл? — Рыжий замер за дверью, будто высматривая сквозь дерево, что происходит в ванной.

— Помыл, я сейчас выхожу.

— Ну давай, кончай там быстрей, — Рыжий, чему-то ухмыльнувшись, ушел, но едва он удалился, как из комнаты, хлопая по линолеуму шлепанцами, выскочила мама, снова дернула ручку, и петля, ослабленная натиском Рыжего, отвалилась.

Артем, глубоко вдохнув, нырнул с головою в воду, но мать вытянула его за волосы, точно утопленника, вверх.

— Ну, что ты опять дуришь? Что, тебе худо будет, если Арнольд тебе спину потрет? Я, что ли, это должна делать? Ты уже взрослый мальчик.

— Я и не прошу, я сам.

— Что значит сам?

— Очень просто, тут щетка есть.

Артем, вынырнув по пояс из воды, схватил зеленую полиэтиленовую щетку с длинной ручкой и, изловчившись, занес ее за спину, пытаясь показать, как он тер себе спину. Матери он почему-то стеснялся не очень, разве что чуть-чуть, а показываться же Рыжему без одежды, голым, ему почему-то не хотелось.

— Господи, да разве этой химией можно мыться? Она же жесткая, как грабли. Сейчас дам тебе нормальную мочалку.

Мать исчезла, прикрыв дверь, но тут же вернулась. Мочалку нес Рыжий, которого мама вела следом за собой.

— Вот сейчас тебя Арнольд помоет по-человечески.

Артем, глотнув воздуха, погрузился в воду по самые уши.

— Чего прячешься? Я же не женщина. — Рыжий, не скрывая иронии, улыбнулся, засучил рукава своего полосатого махрового халата и, намылив мочалку, начал драить Артему спину с такой силой, будто проверял у Артема пресс, сумеет ли мальчишка выдержать этот бешеный нажим, не согнувшись.

Потом, когда Артем все же устоял, Рыжий задвигал мочалкой резвее, так, что казалось, будто на спину опустили наждачное колесо.

— Ой, больно, — скулил Артем.

— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь.

Артем, сжав зубы, молчал.

— Чего ты такой хилый-то? Гантелями хочешь со мной заниматься?

— Я сам. У меня эспандер.

— Сам с усам, — хмыкнул Рыжий. — У меня в твои годы кое-где уже мускулы были. Вставай теперь, обмойся под душем, нечего в ванне нежиться.

Артем опустился в воду и, отфыркиваясь, ждал, что Рыжий теперь уйдет, но тот, включив душ, упорно тянул его за руку вверх, во что бы то ни стало пытаясь извлечь его из воды, увидеть во весь рост.

20

— Ну, где же твой цирк? — невесело спросил Геныч, нависая над Артемом всей мощью своей долговязой фигуры.

— Здесь был, кажется…

Артем беспомощно озирался по сторонам. Все они вчетвером: Артем, Помаза, Фралик и Геныч — только что вышли из метро, пересекли проспект и, пропустив со скрежетом проехавший по рельсам трамвай, оказались на пустой, посыпанной песком площадке, где, если верить маме, должен был находиться цирк шапито. Артему казалось, что он и сам видел как-то раз, проезжая мимо, его огромный брезентовый шатер, а возле него — яркие цирковые афиши, рисованные гуашью на оклеенных бумагой листах фанеры.

— Трепач ты, Артишок, — сплюнув слюну, бросил Геныч. — Придумал себе отца-артиста, а сам не знает, где цирк.

— Цирк здесь был, — осторожно подтвердил Помаза, поглядывая на Артема, который задумчиво поглаживал свой подбородок рукой, будто горюя, что не может, как старик Хоттабыч, вытащить волосок из бороды и совершить маленькое чудо — вернуть шапито на этот пустырь, хоть на минутку, чтобы Геныч поверил ему.

— Конечно, был, — тихо сказал Артем.

— А вы поспорьте, — весело воскликнул Фралик, — на четыре мороженых, как раз на всех.

— А чего спорить-то, — отмахивался Геныч, — тут и следов никаких нет: ни тросов, ни столбов. Что они, к небу шатер-то подвешивали?

— Может, у старика в табачке спросим?

— А кто спрашивать будет? — все еще сомневался Геныч.

— Спроси ты, — попросил Помаза.

— Еще чего? Пусть Коротков идет — это он нас сюда притащил.

Артем медленно поплелся к табачному киоску. Старичок в черном потрепанном халате, раскладывавший на витрине сигареты «Золотое руно», встретил его недружелюбно.

— Проходи, не заглядывайся, мал еще.

— Мне не сигареты, — объяснил Артем, подавив обиду. — Мне цирк нужен, шапито.

— Шапито, говоришь? Проснулся ты поздно, приятель, — старичок добродушно усмехнулся, — они месяц уж как снялись и уехали. Сезон у них с мая по первое сентября.

— Ну что? — требовательно спросил Геныч, едва Артем вернулся к ребятам.

— Он сказал, что шапито здесь, только на зиму его снимают. Приходите, говорит, весной.

— А отец твой приедет?

— Афиши будем смотреть, — уклончиво пояснил Артем и отвел глаза.

Он уныло брел по тротуару к метро, ругая себя за то, что согласился показать ребятам цирк, где выступал отец, привел их на эту площадь, где вместо залитого огнями, зазывающего гостей, как старинные балаганы, цирка шапито оказалось пустое место.

Артем решил, что съездит сюда, еще в тот день, когда мать открыла ему тайну его рождения: цирк-то был единственной ниточкой, связывающей его с отцом, кроме отчества, конечно. Ему хотелось хоть одним глазком взглянуть на арену, а в антракте, быть может, погладить руками ковер, на котором когда-то выступал его отец. Ему казалось, что он представляет себе отца, его фигуру: легкую, подвижную, видит человека невысокого роста — акробат, наверное, не может быть высоким, иначе он не сможет сложиться, повернуться в полете вокруг своей оси или заденет длинными ногами за трапеции и канаты, спускающиеся с купола на арену. Наверное, и ему самому, с некоторым облегчением объяснил себе Артем, не вырасти теперь никогда высоким и тяжелым: будь отец плотным, как Арнольд, он не смог бы оторваться от доски, улететь от нее вверх. Но зато отец был, очевидно, гибким и ловким: случись ему пройти по их с мамой комнате в Артемов закуток к окну, не задевал бы тазом или локтем сервант, как случалось с Рыжим.

Отец, должно быть, был шатеном, как Артем. Мальчик хорошо представлял себе и его лицо, словно видел его где-то на фотографии, а не нарисовал в своем воображении. У отца, по его представлению, был прямой строгий нос, как раз такой, какой хотелось бы иметь Артему, тогда как его собственный нос был чуточку курносым, торчал пуговкой, как у матери. Завершал этот вымышленный портрет волевой подбородок, который, как надеялся Артем, был гладким, выбритым. Он даже расспросил на этот счет мать, и та объяснила: акробаты, как и артисты балета, безбородые, будто бы борода мешает при прыжках, видно, несет в себе лишний вес. Борода, как теперь считал Артем, портит человека.

И зачем только мать уговаривала Рыжего, чтобы тот отдал им свою фамилию? Будь он Ковылиным, его бы стали дразнить Ковылью, почти Костыль, к тому же, носи Артем ту же фамилию, все бы думали, как и старушки во дворе, что Рыжий его настоящий отец. Мысль, что другие люди, по незнанию, могли бы считать именно так, обжигала сердце Артема печалью, а фамилия Макаров, напротив, казалась ему счастливой. Ему мечталось, что, когда по всему городу в самом деле развесят афиши его отца, вся школа, наверное, будет подходить к нему, спрашивая, не родственник ли он того самого Макарова, смелого акробата-прыгуна?

— А где их смотреть-то, афиши? — мягко, уже беззлобно, выспрашивал Геныч.

— Они по всему городу развешены, — с готовностью объяснил Помаза, все еще переживавший за Артема.

— У нас одна дама со львом на заборе висела, лев лысый, пенсионер, наверное, а она ему голову прямо в пасть, — Фралик привстал на цыпочки и, широко разинув для наглядности рот, зарычал на Помазу, будто собирался проглотить его вместе с веснушками и русым хохолком.

— Ну хорошо, — успокоился Геныч, — будем теперь афиши читать. Как твоего отца-то фамилия?

— Макаров, Кирилл Макаров.

— А почему у тебя другая фамилия?

— У меня, как у матери.

— Врешь ты все, Коротков, фамилия всегда по отцу. Так я тоже могу сказать, что мой отец — Олег Попов или Юрий Никулин. Как ты проверишь? Может, к ним спрашивать пойдешь?

— Я скоро фамилию меняю! — выкрикнул Артем, страдая оттого, что Геныч не верит ему.

— Как это? — Геныч остановился посреди дороги, не замечая, что мешает автомашинам, заворачивающим на стоянку такси.

— Перехожу на фамилию отца.

— Разве так можно? — усомнился Фралик.

— Конечно, можно. У меня сестра замуж вышла, так она теперь Зайцева, — вяло подтвердил Помаза, видно, еще не уяснив для себя окончательно, правду сказал Артем про отца-циркача или нет.

— Чтобы фамилию менять, надо сперва паспорт получить, — предположил Геныч.

— Можно и без паспорта, — твердо заявил Артем, будто говорил о реальном деле, а не строил воздушные замки.

Эта мысль, промелькнувшая в разговоре с Генычем случайно, вдруг захватила Артема. Но для матери Рыжий с колючей бородой был, конечно, дороже, чем его отец Кирилл Макаров, который, наверное, не приедет к ним, раз столько лет не напоминал о себе, исчез в никуда.

21

— Опять ты без дела слоняешься? Ходит взад-вперед, как маятник, аж в глазах рябит!

Мать ласково пожурила Артема, бережно укладывая после стирки на чистое полотенце черный пушистый мохеровый свитер, который связала для Рыжего. Конечно, оставалось высушить обнову на столе, не подвешивая прищепками на веревку, чтобы не растянуть.

Артем, задумчиво вздохнув, промолчал. Новая неделя началась для него с огорчений. Никак не приходила зима, и стоило залить во дворе каток, как он тут же расплывался на утро, превращаясь в месиво воды и снега. А главное — Рыжий вдруг взял бюллетень, не захотев поехать в слишком ответственную, как объяснил маме, для его инженерных познаний командировку, и, послав кого-то вместо себя, на целую неделю засел дома. Жить в их тесной, маленькой комнатушке стало невмоготу: ни уроков толком не сделаешь, ни поспишь немножко днем, что, случалось, позволял себе Артем, чтобы легче подниматься на зарядку утром.

— Ты что молчишь-то? Язык, что ли, русский забыл? На каком теперь наречии с тобой прикажешь разговаривать?

— А что говорить-то? — буркнул Артем, забившись в свой угол, чтобы не видеть ни матери, ни Рыжего, холеная борода которого раздражала своей обманчивой солидностью. Как ни старался Артем не думать об этом, он понимал, что с появлением здесь отчима главным в комнате, в жизни для матери стал Арнольд, а вовсе не он. К Рыжему она никогда не приставала с вопросами, почему тот сидит сложа руки, почему не починит выключатель или не вынесет ведро с мусором. Рыжий, хоть и числился у них жильцом, но вел себя, будто в гостинице. Мать ходила за ним, как за маленьким ребенком: стелила постель, убирала и относила на кухню грязную посуду, словом — помогал ей по дому только Артем. У других соседей, где мужья жили давно, а не сваливались, как Рыжий, точно снег на голову, обязанности по дому делились иначе, и роль мужчины была более заметна, привычна. Даже Ключкарев, считавший себя начальником, иной раз разгуливал по коридору с молотком, будто высматривая, куда бы вбить гвоздь. Рыжий же пока оставался мастером на все руки только на словах, и ремонт, о котором все время просила мать, делать не слишком спешил. Будто присматривался, стоит ли овчинка выделки. А мать если и поругивала Рыжего, то днем, а вечером у них так или иначе наступал мир. Такая порой строгая с Артемом, мать легко уступала Рыжему, значит, прощала ему все огрехи в поведении и обещания, так и повисавшие в воздухе миражами.

— В шахматы, что ли, сыграл бы, — предложила мать.

— Он со мной играть не хочет. Наверное, проиграть боится, — снисходительно заметил Рыжий, отложив в сторону газету «Советский спорт».

— Кто боится, я? — опешил Артем, выглянув из-за серванта.

— Уж не я, наверное.

— Было бы кого бояться, — обиженно бросил Артем, лихорадочно выискивая следующую фразу, которая поставила бы Рыжего на место, но, поймав строгий взгляд матери, промолчал. Она ужасно переживала, когда он вдруг начинал говорить с Рыжим грубо.

— Ну, тогда расставляй, раз не боишься.

— Расставляет тот, кто проиграл.

— Мы же в тот раз не доиграли.

— А первая партия?

— Ах, первая. Я думал, что она вне зачета, так сказать — проба фигур.

Артем молча вынул из секретера шахматную доску, высыпал на диван фигуры.

— Ну вот, и сыграйте, чтобы знать, кто сильней, — мать, поглаживая Артема по голове, словно прося его быть разумнее, сдержанней, помогла ему расставить фигуры на доске.

Рыжий, покинув кресло, важно, точно гроссмейстер, ждал, когда все будет готово и можно будет совершить первый ход, но потом вдруг отказался от жребия и взял себе черный цвет, должно быть, решил отсиживаться в обороне в расчете на «зевок» противника.

Артем продвинул вперед королевскую пешку и отошел, решив играть сегодня стоя, как мастера в сеансе, чтобы не сидеть все время за доской, чтобы не видеть перед собой Рыжего, его красные губы, застывшие в надменно снисходительной гримасе, его быстрые, цвета пивной бутылки глаза, подмечавшие в жизни Артема то, чего он не хотел бы показывать взрослым, чего, кажется, не знала о нем мать.

— Е5 — Е7,— продумав с минуту, Рыжий объявил вслух свой ответный ход.

Дальше партия складывалась чудно: Артем переставил своего коня, и конь Рыжего тут же прыгнул через голову пешек; белые ввели в бой слона, и черный слон совершил такой же маневр.

Артем, развивая фигуры по привычному плану испанской партии, после очередного хода выглянул в окно и оторопел. По тротуару, направляясь к его дому, неторопливо, все время наблюдая за собой как бы со стороны, как ходят молодые красивые женщины, для которых небезразлична реакция прохожих, шла новая химичка Ангелина Захаровна в черном кожаном пальто и остроносых сапогах на тонком высоком каблуке. За нею на почтительном удалении, прячась за спины прохожих и столбы уличных фонарей, ступая по-кошачьи, следовал Геныч с гримасой почтительного любопытства на лице. Боясь быть замеченным, он поминутно дергался, озирался назад, подавая знаки растопыренной ладонью правой руки. Знаки предназначались Помазе и Фралику, которые, держась друг за друга, следовали за своим атаманом, не смея приблизиться к химичке на дистанцию, которую отважно позволил себе Геныч.

— Что ты там застрял? — крикнул Рыжий.

Артем, озадаченно почесав в затылке, вернулся к доске.

— Я уже ходил. Теперь ваш ход.

— Где ты ходил? — не поверил Рыжий.

— Вот этой пешкой.

— Так она же тут стояла вроде, — Рыжий покачал головой и подвинул влево своего второго коня.

Артем посмотрел на доску и понял, что Рыжий, видимо, решил повторять сегодня его ходы, должно быть, рассчитывая таким образом застраховать себя от неудачи, свести партию вничью.

Тут следовало бы придумать какой-то ошеломляюще неожиданный ход, который противник не смог бы скопировать зеркально или попал бы в ловушку, но Артему мешала думать учительница, увиденная им в окно. Что вдруг привело химичку в их квартал? Быть может, она направлялась к кому-нибудь домой? Уж не к Генычу же, раз на физиономии его был написан такой глупый восторг? К тому же, вспомнил Артем, Генычу преподавал химию сам директор, а не Ангелина Захаровна.

В прихожей пропел звонок.

— А ну-ка, открой дверь, — прислушавшись, сказал Рыжий, — мама-то в ванной, видимо голову моет.

Артем вздрогнул и, съежившись от неприятного предчувствия, направился в коридор, рванув щеколду, распахнул дверь.

— Артем, здравствуй! — химичка стояла на пороге, не двигаясь с места, видно, ожидая, что Артем предложит ей войти.

— Здравствуйте, — дрогнувшим голосом поздоровался он, прикидывая, что же могло привести химичку к нему в гости. Отношения с Ангелиной, как звали учительницу ребята, складывались весьма спокойно. Новая классная никогда не ругала его, разве что недели две тому назад. Во время лабораторной работы у них с Помазой разорвалась на столе колба, в которой нагревают реактивы. Виною тому была пробка, которая закрывала жерло колбы, не давая газам улетать вверх. Уже после взрыва, к счастью не поранившего никого, Артем заметил, что на других столах колбы были укреплены на кронштейнах открытыми, без пробок. Химичка поставила Артему с Помазой двойки, хотя и не отрицала, что колбу, закрытую пробкой, поставила на стол по ошибке сама, но вроде бы не вспоминала об этом случае с той поры.

— Мамы нет, она в ванной.

— Вот как? Я подожду. Ты хоть бы меня в комнату пригласил.

— Проходите, я не знал, что вы можете ждать.

Артем запустил химичку в комнату, а сам, убежав на кухню, выглянул в окно, но никого не увидел. Геныч с ребятами, видимо, проводив химичку до подъезда, исчезли. Почему же они не могли его предупредить, если шли за классной от самой школы? Быть может, они не знали, не догадывались, кому Ангелина Захаровна нанесет свой визит?

Спрыгнув с подоконника, Артем вдруг подумал, что Рыжий, оставшись наедине с учительницей, может наговорить про него что-нибудь лишнее, вспомнить про картинку, например, пулей ворвался в комнату, но обнаружил отчима любезно беседующим с гостьей о чем-то постороннем. Учительница, усевшись в кресле так, чтобы были видны ее красивые ноги в модных сапогах, отказывалась, но не слишком настойчиво, от коньяка, который Рыжий разливал по рюмкам.

— Вы, кажется, в цирке выступаете, акробатом? — спрашивала Ангелина Захаровна и, немного смущаясь, рассматривала Рыжего, его широкую в кости фигуру, должно быть, пытаясь представить себе, как вращается в воздухе его массивный торс и рыжая борода.

— Да нет, вроде не удостоился, — отвечал Рыжий, отчего-то побледнев.

— Вот как? — удивилась химичка, с недоумением взглянув на Артема. — А мне девочки наши все уши прожужжали, что у Артема отец — артист цирка, якобы он сам им об этом рассказывал.

Артем, опустив голову, замер у дверей, пытаясь понять, откуда про отца могли узнать девчонки, кто из его друзей мог об этом разболтать? Помаза? Фралик?

— Что же ты молчишь? — язвительно спросил Рыжий.

— А что говорить?

— Кому ты про цирк-то там заливал?

— Но это же правда! — запальчиво выкрикнул Артем.

— Ничего не понимаю, — классная улыбнулась, пытаясь снять возникшее в беседе напряжение.

— Дело в том, Ангелина, — Рыжий, не скрывая досады, запнулся, — забыл, как вас величать.

— Ангелина Захаровна, — вежливо помогла ему учительница.

— Так вот, Ангелина Захаровна, я хоть и не артист, к сожалению, но все же причастен, так сказать…

— К цирку, что ли?

— Да нет, к Артему. Я его отчим, можно считать.

— Значит, вы его приемный отец, — воскликнула учительница. — Вы уж меня простите, я в школе человек новый, а у Артема в журнале вместо отца — прочерк, вот я и решила… Надеюсь, мы с вами будем дружить?

Химичка улыбнулась приветливо, казалось, вовсе не огорчившись, что Рыжий, как выяснилось, совсем не циркач. Или просто скрывала это, как умеют делать взрослые?

22

— Зачем учительница-то приходила? — спросила мать, выбрав момент, когда Рыжий вышел во двор к машине.

— Не знаю.

— А кто знает-то?

— Она на меня не жаловалась.

— А почему она Арнольда за циркача приняла?

— Наверное, билеты в цирк хотела. Ей кто-то сказал, что отец у меня артист, — Артем почесал пальцем нос и отвернулся, чтобы не смотреть матери в глаза.

— Я смотрю, мужик мой сам не свой. Болтать языком ты горазд.

— Учительница же не обиделась, — пытаясь оправдаться, вставил Артем, — они с Арнольдом смеялись даже.

— Слышала я из ванной, как наш батя перед ней мелким бесом рассыпался, в щёлку посмотрела — училка-то ваша молодая больно, вся в коже. И где только люди деньги берут? Не могли меня подождать, что ли? Долго ли мне голову-то помыть?

— Может, классная еще придет, — предположил Артем.

— Зачем? — насторожилась мать.

— Она сказала: раз познакомились — будем дружить, неважно, что Арнольд не артист.

— Как это дружить?

— Не знаю.

— А о чем они здесь толковали? О тебе, что ли?

— Нет, он ей про подводную охоту рассказывал. Говорит, еще Аристотель с аквалангом плавал.

— Бред какой-то, — мать задумалась на мгновение. — Разве тогда акваланги-то были? Где он вычитал-то такое, бородатый черт?

Артем помолчал, не совсем понимая, что огорчило маму — прежде ее умиляли цитаты, вылетавшие из уст Арнольда, — потом осторожно показал на газету, лежавшую на столе:

— Вот здесь «Мозаика» — все про акваланг.

Мать с опаской развернула «Советский спорт» и, пробежав глазами страницу, сказала:

— Читаешь книгу — видишь фигу. Тут написано, не сам Аристотель-то плавал — он, наверное, старенький уже был, раз философ, — а ныряльщиков использовал, чтобы они ему образцы со дна таскали для книги о богатствах моря. А ты акваланг какой-то выдумал.

— Арнольд так сказал. Он еще говорил классной, что охотиться с ружьем научить может.

— Ну и мужики пошли — не приведи господь, какие охотники: своего не отдадут и чужого не упустят, — лицо матери омрачилось. — Что за моду новую классная-то твоя взяла? Раньше Вера Дмитриевна мне, было, записочку всегда присылала, долго ли тут до школы дойти? В институте их теперь, что ли, учат по домам без причины-то шастать, будто иначе с родителями познакомиться нельзя? Если родительское собрание будет, скажешь мне. Нечего Арнольду пока в школе делать, не родитель еще.

— Ма, — начал Артем, поймав мгновение, казалось, удачное для того, чтобы заговорить о том, что волновало его, — можно, я на другую фамилию перейду?

— Я и сама об этом думала, — не дослушав его, подхватила мать, — и с Арнольдом уже говорила, да он лентяй у нас, формальностей боится. Побегать, говорит, придется, чтобы документы поменять. Но я думаю, справимся с бумажками-то. Были бы все Ковылины, и вопросов глупых никто бы не задавал. Может, мы так вот и жили все вместе с самого начала. Если квартиру получим — кто будет знать? Ты на Арнольда немножко похож.

— Это я, на Арнольда? — ошеломленно переспросил Артем.

— Ну, не совсем, конечно, но как подрастешь еще, так и не подумает никто, что не сын. Может, ты в деда шатеном-то уродился? Усыновит он тебя — и семья наша покрепче склеится. Будешь его, тогда по-человечески звать — отцом. Этот «дядя Арнольд» твой у меня в печенках сидит, когда при людях ты со своим обращением-то лезешь.

— Нет, ты не поняла, — Артем замотал головой, решившись, наконец, оборвать материн монолог.

— Что нет?

— Я не хочу, чтобы Арнольд. Я хочу быть теперь Макаров.

— Какой еще Макаров? — нахмурилась мать.

— Мой настоящий отец.

— Час от часу не легче! — ахнула мать. — Зачем тебе это?

— Фамилия бывает по отцу, все так говорят. Раз мой отец…

Артем волновался, говорил, проглатывая не только окончания, но и сами слова, на ходу пытаясь взять в толк, почему мама, однажды обсуждавшая с Рыжим такой вариант, теперь вдруг не понимала простых вещей, которые он объяснял ей теми же словами, что услышал ночью.

— Сам придумал или надоумил кто? — спросила мать, холодно взглянув на Артема.

— Сам!

— Что ты нашел в Макарове-то? Для тебя он не отец, а пустой звук. Не видел ты его никогда и не увидишь. Откуда тебе знать, что он за человек, стоит ли того, чтобы фамилию-то его носить? Чем Арнольд-то тебе плох? Я вижу, он тянется к тебе, сына ты ему, что ли, напоминаешь, а ты ему свои колючки выставляешь, как еж. Человек он порядочный, другой бы на бабе-то с ребенком не женился. Думаешь, ему-то легко каждый раз за столом твою физиономию постную наблюдать? А ночью лежишь, так лишний раз с боку на бок не повернешься, как в гамаке, все думаешь, как бы тебя не разбудить.

Мать, чувствуя, что срывается на крик, прикрыла рот ладонью, посмотрела на Артема с печальной безысходностью.

— Ты Арнольду хоть и чужой, не своя кровь, а он про тебя думает, с людьми солидными разговаривал, с начальником своим Василием Павловичем, насчет суворовского. Говорит, что после восьмого класса устроит тебя.

— Я не хочу в суворовское, — насупившись, сказал Артем.

— Ты же сам в училище-то хотел. Поступишь в суворовское, потом в академию военную, как уборщицы нашей племянник: теперь уж выслужился до подполковника, счет деньгам не ведет.

Артем, насупив брови, молчал. Все это было на самом деле так. Он говорил матери, что хочет быть военным инженером, изобретать орудия с очень точным прицелом. Прежде, в начальных классах, он читал много книг про войну и сам смастерил духовое ружье, которое палило спичками, и стрелял по оловянным солдатикам, воображая себя снайпером, уничтожающим фашистов. Потом он вдруг надумал стать танкистом, но еще колебался, выбирая, кем лучше быть: снайпером, танкистом или пограничником, например. Но у пограничника должна быть собака, и однажды он купил себе щенка, всего за три рубля, принес домой, но мама выгнала его из дома вместе с собакой, сославшись, что квартира коммунальная и животных держать нельзя. Кажется, про суворовское последний раз он спрашивал весной, когда посмотрел по телевизору фильм — «Алые погоны». Но теперь его останавливало то, что Рыжий наводил справки о суворовском вовсе не потому, что заботился о нем, о его будущем, как надумала себе мать. Видно, ему просто хотелось сплавить Артема куда-нибудь подальше, чтобы ворочаться с боку на бок, сколько душа просит. А может, даже переставить диван на новое место, ближе к окну; не даром же он все время ворчал, что из-за серванта, перегородившего комнату, ему нечем дышать по ночам.

23

— Я вижу, ты врешь, брат, арапа заправляешь?

— Учительзаболел, и нас отпустили, — упорствовал Артем, жалея немного, что не сказал Рыжему правду с порога. Но кто знал, что отчим окажется дома? Быть может, прежде, чем подниматься к себе, надо было заглянуть во двор, где возле овощной лавки Рыжий ставил машину, надеясь, что фонарь на столбе спасет его машину от неприятностей: на свету никто не решится вытащить из багажника запаску или снять колпаки.

Разве трудно было Артему сразу объяснить, что дома он потому, что ему велели прийти на секцию немножко раньше, чем всем остальным, чтобы научиться надевать снаряжение, которое делает хоккейного вратаря похожим на снеговика, каким бы щуплым он ни был.

Артема так и подмывало признаться, что его, может быть, возьмут в команду вратарем, но он боялся, что Рыжий будет смеяться, скажет, как Фралик, что вратарь в хоккее — это вовсе не то, что полевой игрок. Вот если бы это был ручной мяч, где вратарь бегает по полю и забивает голы… Впрочем, Фралик-то говорил это, завидуя втайне Артему. Увидев в школе объявление о наборе в секцию хоккея, они поехали на пробу вчетвером: Геныч, Помаза, Фралик и Артем. Но возле спортзала Помаза с Фраликом струсили — кто-то из мальчишек сказал им, что показываться бесполезно, тренер берет только рослых и сильных ребят. Словом, они остались во дворе, а Артем, несмотря на насмешки, все же решил рискнуть.

Тренер, высокий мужчина с ежиком седых волос на голове, встретил их доброжелательно, но все время смотрел только на Геныча, пощупал у него мускулы на руках, заставил отжиматься, и Геныч отжался от пола двадцать раз, потом спросил, не курит ли он. Артем следил за каждым его жестом с надеждой, но тренер все время смотрел мимо него, словно не замечал, пока Артем не сказал с обидой, что хочет в секцию не меньше, чем Геныч.

Тренер усмехнулся, но потом спросил, видно, не слишком рассчитывая на удачу, хочет ли мальчик быть вратарем, и Артем, сам еще не понимая, на что, собственно, соглашается, кивнул. Тренер повел его к гимнастической стенке — подтягиваться, потом гонял по кругу гусиным шагом, рассматривал со всех сторон еще внимательнее, чем Геныча, потом схватил горсть теннисных мячей и стал метать их в стену, у которой стоял Артем, метров с семи. Мячи свистели, точно пули, шлепались в стену, их трудно было даже заметить, но Артем все же пытался поймать их или хотя бы отбить трудный мяч ладонью, задеть хоть кончиком пальца. Тренер, улыбнувшись, сказал, что реакция у него есть и стоит попробовать, проверить, сможет ли новичок ловить шайбу ловушкой — специальной перчаткой вратаря, отбивать ее клюшкой.

Что-то мешало Артему признаться в своей маленькой победе Рыжему. Ему представлялось, что отчим не смог бы ее по-настоящему оценить и настроил бы на отрицательную ноту мать. К тому же, в команду-то его пригласили условно, до первой пробы. Что будет, если по игре в команду его не возьмут? Он уже представлял, как отчим смеется над ним, как, поглаживая рыжую бороду, бросает ему в лицо какую-нибудь цитату из древнего философа, который еще до нашей эры сказал, что, мол, не в свои сани не садись.

— Что же, весь класс с урока отпустили? — выспрашивал отчим.

— Учитель заболел, — вздохнув, объяснил Артем и, немножко подумав, добавил: — У нас физкультуры вторую неделю нет.

— А почему другим предметом не заменили? Я помню, у нас физкультуру всегда русским языком…

Рыжий, вовсе не собираясь обратно на работу, плотно сидел в кресле, выпуская под потолок кольца едкого сизого дыма.

Артем пожал плечами.

— Я по глазам вижу, что ты врешь. Может, сам признаешься? Со мной можешь быть откровенен, как мужчина с мужчиной, я матери не скажу.

Артем в отчаянии присел на диван. В комнате ему нужно было сделать совсем немного: оставить портфель, вынув из него под благовидным предлогом кеды, затем вытащить из шифоньера шерстяные носки с шапочкой, перчатки. И самое главное — забрать в секретере маску вратаря из синей пластмассы с узкими прорезями для рта и глаз.

— Чьи слова: «Сказать правду легче, чем сочинить похожую на правду ложь»?

— Из книжки, наверное, — вздохнув, предположил Артем.

— Какой еще книжки? — опешил Рыжий.

— Откуда все ваши цитаты.

— Ну уж не все, — борода Рыжего дрогнула, взор помрачнел. — В чужих вещах копаться-то кто тебя учил?

— Я не копался, она на столе валялась. Трепаная такая, «План жизни» называется, на концах слов там твердые знаки.

— Знак этот буквой «ять» называется, — взяв себя в руки, Рыжий зевнул, рискуя вывихнуть челюсть. — Ты, я вижу, парень не промах. Куда собрался-то, на свидание, что ли?

24

Артем, опираясь на тяжелую вратарскую клюшку, сделал шаг вперед, пытаясь представить себе, как он будет выезжать из ворот навстречу шайбе. Коньки вратаря, тупоносые, которые никто из мальчишек не покупает, совсем не походили на «канады» с их лихо загнутым вверх носком. На «канадах» Артем одним толчком вмиг покрывал всю ширину площадки, мог исполнить и перебежку назад, закручивая виражи то по часовой стрелке, то против нее. Тут же никакой стремительности, с каковой связаны неразрывно серебристые коньки и гладкий лед, не было и в помине. Тут, скорее, нужно было заботиться о том, чтобы, стоя на одном месте, случайно не потерять равновесие, не шлепнуться на лед на глазах у всего стадиона. К тому же, всю игру вратарю суждено стоять в неудобной позе, похожей на ту, в которой лазают по деревьям обезьяны: спина согнута дугой, руки опущены вниз. Правой рукой Артем придерживал свою клюшку, которая в сравнении с невесомыми клюшками хоккеистов, игравших в поле, казалась сделанной из железа. Левая его рука была скована огромной перчаткой-ловушкой с углублением для шайбы посередине ладони. Из-за отсутствия шерстяных варежек, что помешал Артему взять из дома Рыжий, ловушка то и дело падала на лед, мешая сосредоточиться на игре.

Вспомнив о варежках, Артем снова увидел перед собой въедливые зеленые глаза Рыжего. Каким-то лисьим чутьем отчим угадал, что дома Артем оказался неспроста, раз ерзает на месте, тревожно поглядывая на часы. Рыжий подмигивал и намекал на свидание, даже предлагал на машине подвезти: девочки, мол, любят, когда их катают на машине.

А правду говорить не хотелось. Артему казалось, что Рыжий в этом случае мог увязаться за ним на стадион. Стоял бы сейчас на трибуне, посмеиваясь, подмечая каждый его неловкий, нетвердый шаг. В конце концов Артем ушел из дома в чем был — в тапочках: отпросившись у Рыжего в туалет, выскользнул незаметно на лестницу, поднялся к Генычу — тот одолжил ему отцовскую телогрейку и старые ботинки.

— Ну как, коньки-то не жмут? — тренер, выйдя на мороз без шапки, в синей куртке с меховым воротником, жестом подзывал Артема к барьеру.

— Нормально, — Артем улыбнулся и поправил ворота, будто не замечая приглашающего жеста тренера, остался на месте, боясь, что не сможет подъехать к барьеру гладко, не упав.

— А маска где?

— Я без маски, — Артем небрежно махнул ловушкой, и она тут же улетела от него на три шага.

— Доспехи не теряй, смельчак, — тренер добродушно усмехнулся, — смотри, чтоб шайбой в лоб тебе не закатали. А вообще… Я тебе сейчас хоть полумаску дам…

Улучив момент, когда тренер повернулся лицом к полевым игрокам, выходящим из раздевалки опробовать лед, Артем нагнулся, поднял ловушку и натянул ее на руку как можно глубже, стараясь держать пальцы сомкнутыми в кулак — тогда перчатка сидела на кисти плотнее.

Хоккеисты уже кружились по площадке, водя перед собой клюшками черные шайбы. Время от времени они катали их по льду в сторону ворот, как бы присматриваясь к Артему, не решаясь пока на броски.

Артем старательно тянулся за шайбой и, остановив ее своей широкой вратарской клюшкой или коньком, отбрасывал в сторону. Из всего вратарского снаряжения ему больше всего мешали огромные, похожие на мешки с ватой, щитки, привязанные к ногам. Если сомкнуть плотно ноги, можно было закрыть наглухо центральный сектор ворот. Но поспевать за шайбой в углы в сковывающих движения доспехах Артему удавалось реже. И ворота, с трибун или по телевизору выглядевшие маленькими, за спиной казались чуть ли не футбольными.

Наконец, новичков, прибывших на пробу, разбили на две команды, и Геныч попал в ту, чьи ворота защищал Артем.

Когда началась игра, Артем почувствовал себя лучше: ни у одной, ни у другой команды не было еще сыгранности, и пас не шел. Шайба, переходя от клюшки к клюшке, каталась в центре поля, за синей линией. Потом вдруг страсти накалились, когда вратарь противника, такой же новичок, как Артем, пытаясь накрыть скользящую по льду шайбу, упустил ее незаметно для себя в ворота. И завертелась по всему полю лихая азартная карусель разноцветных шлемов. Шайбы, летевшие в сторону ворот, то и дело с грохотом ударялись в бортик. Артем с ужасом понял, что, следя за шайбой, увлекается, не контролируя свои движения, теряет центр ворот, выкатывается то влево, то вправо.

— Коротков, держи ворота! — одернул его Геныч, который неожиданно для Артема все время подстраховывал его, забирал отскочившую шайбу, уводил подальше от ворот, чтобы не дать Артему возможности лишний раз ошибиться, нарушить хорошее впечатление о себе в глазах тренера, седой ежик которого Артем все время видел перед собой за левым бортом.

Теперь игрокам частенько удавалось отрывать шайбы ото льда, и Артем, зажмурив глаза, бросался им навстречу, казалось бы, удачно, успевал в последнее мгновение закрыть своим телом, щитками или клюшкой створ ворот.

— Глаза, глаза не закрывай, среагировать не успеешь, — шепотом подправлял Геныч.

Артем старался не жмуриться, не вспоминать о настоящей маске, в которой бы он наверняка чувствовал себя веселее, о Рыжем, помешавшем ему как следует собраться к этой игре, и все же «зевнул» бросок, увидел неотвратимо летящую на него шайбу не в момент отрыва ее от клюшки, а куда позднее, и завороженно застыл, надеясь уже только на чудо. И вдруг почувствовал удар и острую боль: шайба, врезавшись с лета ему в подбородок, отскочив, ушла в поле. Артем зажал ловушкой лицо, но тут же снова выпрямился, сжав зубы, чтобы не замечать боли. Но игру все же остановили — тренер увидел, что на лед из разбитого подбородка капает кровь.

25

Артем остановился у газетного киоска и, взглянув на свое отражение в витрине, потрогал марлевую наклейку на подбородке. По телу приятно разливалась счастливая усталость, плечи потягивал рюкзак, где лежала вся амуниция хоккейного вратаря. Ее отдали Артему домой подлатать, подогнать по себе, это означало, что его, наверное, возьмут вратарем в первую команду. Теперь Артем, уже не стесняясь самого себя, мечтал, что будет играть на «Золотую шайбу». Ему хотелось узнать только одно: что определило выбор, решение тренера? То, что он пропустил три шайбы, а розовощекий, полный мальчишка, стоявший на других воротах, — пять? А может, тренеру понравилось, что, получив травму, он вернулся опять в игру? После перевязки врач приказал Артему идти домой, однако мальчик, сделав вид, что так и поступит, натянул шлем на голову, все еще гудевшую от удара, и выскочил на лед. В игре его немножко поташнивало, но он доиграл все же матч до конца. Теперь он уже не бранил свой жребий, ему не казалось больше обидным, что его назначили вратарем, которого, кстати, куда тяжелее заменить, чем полевого игрока.

Подняв голову, Артем нашел глазами свое окно на втором этаже и почти физически ощутил, как тает в душе счастье, сменяясь страхом, тревогой. Впереди его ждал разговор с Рыжим, с мамой, которая, увидев повязку, наверное, станет кричать, а может, даже запретит ему играть в хоккей.

Артем уже жалел, что сцепился с отчимом, зачем-то сказал ему, что все цитаты тот берет из одной книжки, ругал себя, что случайно заглянул в книжку с «ятями», где красным карандашом были подчеркнуты мудрые мысли, которыми Рыжий умело щеголял за столом.

— Ну, о чем размечтался?

Артем, вздрогнув, оглянулся. Перед ним, поигрывая ключами от машины, стоял Арнольд.

— В зубы, что ли, за девочку-то получил?

Артем молчал, прикидывая, как быть: без рюкзака он бы непременно бежал. За углом, в двух шагах, начинался забор: запрыгнув на него по-кошачьи, он в ту же секунду оказался бы во дворе.

— А что это за торба-то у тебя за спиной? Яблоки, видать, в саду воровал? — иронизировал Рыжий. В новом свитере, связанном матерью, он смотрелся элегантно.

— В каком саду?

— Тут неподалеку совхоз пригородный.

— Никакого совхоза не знаю, — отрезал Артем.

— В мешке-то что?

— Ничего.

— А если точнее?

Рыжий сделал маленький шажок в сторону, пытаясь взглянуть на рюкзак, висевший за спиною Артема, со стороны.

— Палатка у тебя там, что ли?

— Не ваше дело, — огрызнулся Артем, все еще не решаясь бежать.

— Ты чего это грубишь? — Рыжий вдруг обиделся. — Я такие штучки не люблю. С детства не терплю, когда со мною грубо разговаривают. Был бы мой — получил бы второй фингал, чтобы школу не мотал. И еще берешься врать! Это ты приятелям пули-то отливай. Меня на мякине не проведешь.

— Никто не врет, — тихо возразил Артем, предчувствуя, что Рыжий, наверное, знает больше, чем говорит.

— Не ломай комедию-то, — бросил Рыжий, — я только из школы. Что ты там сказал? Зуб болит? На подбородке у тебя зуб, что ли, болит? А ну-ка, пошли домой.

Артем не шевелился, страдая оттого, что не может решиться на побег. Рыжий бы, конечно, догнал его в два прыжка, но все же…

— Не вздумай дурить, — будто прочитав его мысли, посоветовал отчим и положил тяжелую руку Артему на рюкзак.

Они медленно поднялись домой. Рыжий открыл дверь, как хозяин, своим, вот уже месяц как появившимся у него ключом и, прежде чем запустить Артема в комнату, бросив взгляд на рюкзак, приказал:

— Этот хлам-то брось в коридоре.

— Это не хлам.

— Ну, барахло, значит. Что там еще может быть?

Артем, не снимая с плеч рюкзака, так же молча последовал за Рыжим в комнату, только тут заметив, что толстая шея отчима стала красной: видно, ему было не по душе, что Артем разговаривал с ним, как с чужим, с гостем, не желал признавать его власть над собой.

— Ну что, покажешь, что в рюкзаке или силком у тебя отбирать?

Артем молчал.

— Что за маскарад? — Рыжий рванул на себя ящик секретера, извлек оттуда маску и, приложив ее к своей рыжей бороде, посмотрелся в зеркало. — Ну и рожа, отворотясь не насмотришься, вроде у псов-рыцарей такие были. На Ледовое побоище, что ли, собрался? Или газетные киоски грабить? В мешочке-то не лотерейные билеты лежат?

— Меня в хоккейную команду взяли, вратарем, и форму дали, в рюкзаке.

— Брось заливать-то, кто тебя, хилого такого, в хоккей возьмет?

— А вот взяли! — побелев от гнева, выкрикнул Артем.

— Туда таких не берут, — Рыжий рассмеялся. — Небось спер доспехи-то?

— Это мое.

— Да у тебя же бицепсов нет, — Рыжий нагло протянул к Артему руки, больно ущипнув его.

— Ой! — взвизгнул Артем и со всей силы дернул локтем, пытаясь отскочить влево, к дивану, но заехал Рыжему в пах, так, что тот подпрыгнул, как раненый лось.

— Ты что, больной? — крикнул Рыжий и отвесил Артему в ответ легкую оплеуху. — Силой, что ли, меряться будем?

Артем, покачнувшись, упал на диван. От удара у него свалилась повязка, и из ссадины снова потекла кровь, она капала на белую подушку вместе со слезами, хлынувшими из глаз, скорее, от обиды, чем от боли.

— Артем! Что с тобой? — дверь распахнулась, в комнату вбежала мать и, заметив кровь, текущую на рубашку, набросилась на Рыжего: — Господи, это ты, что ли, его отделал? За что же ты так? Да как ты мог ударить ребенка? Ты его, что ли, растил? Вот ты какой!

— Какой есть, — сплюнул Рыжий, отчего-то не пытаясь оправдываться.

— Если хоть один волосок упадет с его головы!.. Ты понял? — перейдя на крик, угрожала мать, наступая на Рыжего, будто собираясь тоже врезать ему.

— Понял я, понял. Кувыркайся тут сама со своим неврастеником. Дай чемодан. Осточертел мне этот постой!

Мать, белая, как простыня, уже не отдавая отчета в том, что она делает, швырнула Рыжему пустой чемодан.

Тот так же свирепо стал сваливать в него свои вещи. Борода его тряслась, руки не подчинялись голове, и туфли, стоявшие на полу, легли на белую рубашку.

— Уходи! Уходи, ты давно этого хотел. Предлога искал, — причитала мать, обнимая Артема. — Господи, чем ты его отделал, кастетом, что ли?

— Кастетом, — подтвердил Рыжий.

Артем давно уже не плакал, но все еще лежал на подушке, боясь шевельнуться, вмешаться в разговор взрослых.

— Ну за что, за что ты его? Изверг!

— Он скажет! — выкрикнул Рыжий и, схватив чемодан, выскочил в коридор.

Мать зарыдала еще громче и безутешней.

— Ма, ма, не надо! — пытался успокоить ее Артем, ласково погладив по спине, как удавалось ему прежде. Он поймал себя на том, что радуется уходу Рыжего, и ему хотелось, чтобы мать радовалась вместе с ним.

— Уйди от меня, паршивец! Всю жизнь матери сломал!

— Кто сломал? — в ужасе выкрикнул Артем.

— Была бы моя воля, родила бы тебя обратно.

Мать снова зарыдала, горько и безнадежно. Артем встал и, чувствуя, как кружится голова, то ли от потери крови, что все еще капала ему на руки, на рубашку, то ли от ужасной ситуации, из которой не видел теперь выхода, подошел к окну.

— Ма, он не ушел, он на улице стоит! — крикнул Артем, неожиданно для себя самого вдруг обрадовавшись, что снова видит отчима.

Рыжий стоял на тротуаре с чемоданом и курил, должно быть, и сам не понимая, что теперь делать, то ли идти к машине, что стояла во дворе, с чемоданом, то ли оставить его тут и, подогнав машину, забросить в багажник.

— Ма, давай я его позову?

Мать не отвечала, словно не слышала его.

Артем вцепился в раму, пытаясь открыть окно, потом, холодея от мысли, что Рыжий может уйти, так и не услышав его, вскочил на подоконник и, высунув голову в форточку, закричал на всю улицу:

— Арнольд! Арнольд!

Оглавление

«Икарийские игры»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

Отчим

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25