Избранные переводы из французских поэтов [Жоашен дю Белле] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Вильгельм Левик (1907-1982) Избранные переводы из французских поэтов

ЖОАШЕН ДЮ БЕЛЛЕ 1522—1560

ПЕСНЯ СЕЯТЕЛЯ ПШЕНИЦЫ

Для вас, гостей, летящих

На крыльях шелестящих, —

Для вестников тепла,

Веселых ветров мая,

Играющих, порхая,

Чтоб нива расцвела, —

Для вас цветы-малютки,

Фиалки, незабудки,

И розы — много роз,

И белых роз, и красных,

Душистых и атласных,

Я в сеялке принес.

Ты, легкий, шаловливый,

Порхай, зефир, над нивой

И освежай меня,

Пока, трудясь упорно,

Я развеваю зерна

В дыханье жарком дня.

* * *

Не стану воспевать, шлифуя стих скрипучий,

Архитектонику неведомых миров,

С великих тайн срывать их вековой покров,

Спускаться в пропасти и восходить на кручи.

Не живописи блеск, не красоту созвучий,

Не выспренний предмет ищу для мерных строф.

Лишь повседневное всегда воспеть готов,

Я — худо ль, хорошо ль — пишу стихи на случай.

Когда мне весело, мой смех звучит и в них,

Когда мне тягостно, печалится мой стих, —

Так все делю я с ним, свободным и беспечным.

И, непричесанный, без фижм и парика,

Незнатный именем, пусть он войдет в века

Наперсником души и дневником сердечным.

* * *

Вовеки прокляты год, месяц, день и час,

Когда, надеждами прельстясь необъяснимо,

Решил я свой Анжу покинуть ради Рима,

И скрылась Франция от увлажненных глаз.

Недоброй птице внял — и первый в жизни раз

Отцовский дом сменил на посох пилигрима.

Не понимал, что рок и мне грозит незримо,

Когда Сатурн и Марс в союзе против нас.

Едва сомнение мой разум посещало,

Желанье чем-нибудь опять меня прельщало,

И доводы его рассеять я не смог,

Хотя почувствовал, что, видно, песня спета,

Когда при выходе — зловещая примета! —

Лодыжку повредил, споткнувшись о порог.

* * *

Нет, ради греков я не брошу галльских лар,

Горация своим не возглашу законом,

Не стану подражать Петрарковым канцонам

И “Сожаленья” петь, как пел бы их Ронсар.

Пускай дерзают те, чей безграничен дар,

Кто с первых опытов отмечен Аполлоном.

Безвестный, я пойду путем непроторенным,

Но без глубоких тайн и без великих чар.

Я удовольствуюсь бесхитростным рассказом

О том, что говорят мне чувство или разум,

Пускай предметы есть важнее — что с того!

И лирой скромною я подражать не буду

Вам, чьи творения во всем подобны чуду

И гению дарят бессмертья торжество.

* * *

Кто влюбчив, тот хвалы возлюбленным поет;

Кто выше ставит честь, тот воспевает славу;

Кто служит королю — поет его державу,

Монаршим милостям ведя ревнивый счет.

Кто музам отдал жизнь, тот славит их полет;

Кто доблестен, твердит о доблестях по праву;

Кто возлюбил вино, поет вина отраву,

А кто мечтателен, тот сказки создает.

Кто злоречив, живет лишь клеветой да сплетней;

Кто подобрей, острит, чтоб только быть заметней,

Кто смел, тот хвалится бесстрашием в бою;

Кто сам в себя влюблен, лишь о себе хлопочет;

Кто льстив, тот в ангелы любого черта прочит;

А я — я жалуюсь на злую жизнь мою.

* * *

Когда глядишь на Рим, в неистовой гордыне

Грозивший некогда земле и небесам,

И видишь то, чем стал театр, иль цирк, иль храм,

И все ж пленяешься величьем форм и линий, —

Дивясь развалинам, их каменной пустыне,

Суди, каким он был, дошедший тенью к нам,

Когда прославленным в искусстве мастерам

Обломки пыльные примером служат ныне.

И, видя каждый день, как Рим вокруг тебя,

Останки древностей раскопанных дробя,

Возводит множество божественных творений,

Ты постигаешь вдруг в угаре зыбких дней,

Что Вечный город свой из пепла и камней

Стремится возродить бессмертный Рима гений.

* * *

Я не люблю двора, но в Риме я придворный.

Свободу я люблю, но должен быть рабом.

Люблю я прямоту — льстецам открыл свой дом;

Стяжанья враг, служу корыстности позорной.

Не лицемер, учу язык похвал притворный;

Чту веру праотцев, но стал ее врагом.

Хочу лишь правдой жить, но лгу, как все кругом;

Друг добродетели, терплю порок тлетворный.

Покоя жажду я — томлюсь в плену забот.

Ищу молчания — меня беседа ждет.

К веселью тороплюсь — мне скука ставит сети.

Я болен, но всегда в карете иль верхом.

В мечтах я музы жрец, на деле — эконом.

Ну можно ли, Морель, несчастней быть на свете!

* * *

Увы! Где прежняя насмешка над фортуной,

Где сердце, смелое в любые времена,

И жажда гордая бессмертья, где она?

Неведомый толпе — где этот пламень юный?

Где песни у реки в прохладе ночи лунной,

Когда была душа беспечна и вольна,

И хороводу муз внимала тишина

Под легкий звон моей кифары тихоструйной?

Увы, теперь не то, я угнетен судьбой.

Владевший некогда и ею и собой,

Я ныне раб невзгод и угрызений сердца.

Забыв о будущем, я разлюбил свой труд,

Потух мой жар, я нищ, и музы прочь бегут,

В умолкнувшем навек почуяв иноверца.

* * *

Надменно выступать, надменно щурить взор,

Едва цедить слова, едва кивать при встрече

Иль шею втягивать подобострастно в плечи,

Тому, кто выше вас, твердя: “Son servitor!”

“Messerc si!”— вставлять в любезный разговор,

Добавить “e cosi” для уснащенья речи,

Хвастливо, будто сам ты был в кровавой сече,

Италию делить, ведя застольный спор;

Сеньору целовать протянутую руку,

И, помня римскую придворную науку,

Таить свою нужду и бравый делать вид, —

Вот добродетели того двора, откуда

Приезжий, обнищав, больной, одетый худо,

Без бороды, домой во Францию спешит.

* * *

Кто может, мой Байель, под небом неродным

И жить и странствовать ловцом удачи мнимой

И в призрачной борьбе с судьбой неодолимой

Брести из двери в дверь по чуждым мостовым.

Кто может позабыть все то, что звал своим,

Любовь к семье своей, любовь к своей любимой,

К земле, от прошлых дней вовек неотделимой,

И даже не мечтать о возвращенье к ним —

Тот камнем порожден, провел с волками детство,

Тот принял от зверей жестокий дух в наследство,

Тигрицы молоко сосал он детским ртом!

Да нет, и дикий зверь бежит с охоты в нору,

А уж домашние, так те в любую пору,

Где б ни были они, спешат к себе, в свой дом.

* * *

Заимодавцу льстить, чтобы продлил он срок,

Банкира улещать, хоть толку никакого,

Час целый взвешивать пред тем, как молвить слово,

Замкнув парижскую свободу на замок;

Ни выпить лишнего, ни лишний съесть кусок,

Придерживать язык в присутствии чужого,

Пред иностранцами разыгрывать немого,

Чтоб гость о чем-нибудь тебя спросить не мог;

Со всеми жить в ладу, насилуя природу;

Чем безграничнее тебе дают свободу,

Тем чаще вспоминать, что можешь сесть в тюрьму,

Хранить любезный тон с мерзавцами любыми —

Вот, милый мой Морель, что за три года в Риме

Сполна усвоил я, к позору своему.

* * *

Бог мой, ну до чего противен даже вид

Придворных обезьян, весь помысел которых —

Монарху подражать в одежде, в разговорах

И в том, как смотрит он, как ходит и сидит.

Над кем-то он съязвил — глумится весь синклит,

Солгал — и эти лгут, прибавя сплетен ворох,

Хоть солнце углядят ему в ночных просторах,

А днем найдут луну, как только он велит.

Король приветствовал кого-то добрым взглядом —

Все ну его ласкать, хоть сами брызжут ядом.

Кому-то взгляд косой — и все спиной к нему.

Но я бы, кажется, их растерзал на месте,

Когда за королем, в восторге рабской лести,

Они смеются все, не зная почему.

* * *

Пока Кассандре ты поешь хвалы над Сеной,

Где правнук Гектора тобой, Гомеру вслед,

И Нестор Франции — Монморанси — воспет,

Где милостью король тебя дарит бессменной,

Я у латинских вод, как Рима данник пленный,

Грущу о Франции, о дружбе прошлых лет,

О тех, кого любил, кого со мною нет,

И о земле Анжу, изгнаннику священной.

Грущу о тех садах, о рощах и лугах,

О виноградниках, о милых берегах

Моей родной реки. И внемлет мне в пустыне

Лишь гордый мир камней, недвижный, неживой,

С которым связан я надеждой роковой

Достигнуть большего, чем я сумел доныне.

* * *

Блажен, кто странствовал подобно Одиссею,

В Колхиду парус вел за золотым руном

И, мудрый опытом, вернулся в отчий дом

Остаток дней земных прожить с родней своею;

Когда же те места я посетить сумею,

Где каждый камешек мне с детских лет знаком,

Увидеть комнату с уютным камельком,

Где целым княжеством, где царством я владею?..

За это скромное наследие отцов

Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов

И все их мраморы — за шифер кровли старой,

И весь латинский Тибр, и гордый Палатин —

За галльский ручеек, за мой Лире один,

И весь их шумный Рим — за домик над Луарой.

* * *

Ни бушевавшие в стенах твоих пожары,

Ни полчища твоих бесчисленных врагов,

Ни те, кто сбросили позор твоих оков,

Ни гунны дикие, ни готы, ни скамары,

Ни переменчивых судеб твоих удары,

Ни злоба десяти завистливых веков,

Ни ненависть людей, ни мщение богов,

Ни сам ты, на себя обрушивавший кары,

Ни африканских бурь губительный налет,

Ни бог извилистый — разливом бурных вод,

Внезапным, точно смерть, в беспечном буйстве пира, —

Настолько не могли тебя унизить, Рим,

Чтобы, разрушенный, величием своим

В самом ничтожестве не восхищал ты мира.

* * *

Как в море вздыбленном, хребтом касаясь тучи,

Идет гора воды, и брызжет, и ревет,

И сотни черных волн швыряет в небосвод,

И разбивается о твердь скалы могучей;

Как ярый аквилон, родясь на льдистой круче,

И воет, и свистит, и роет бездну вод,

Размахом темных крыл полмира обоймет

И падает, смирясь, на грудь волны зыбучей;

Как пламень, вспыхнувший десятком языков,

Гудя, взметается превыше облаков

И гаснет, истощась, — так, буйствуя жестоко,

Шел деспотизм — как вихрь, как пламень, как вода,

И, подавив ярмом весь мир, по воле рока

Здесь утвердил свой трон, чтоб сгинуть навсегда.

* * *

Ты хочешь знать, Панжас, как здесь твой друг живет?

Проснувшись, облачась по всем законам моды,

Час размышляет он, как сократить расходы

И как долги отдать, а плату взять вперед.

Потом он мечется, он ищет, ловит, ждет,

Хранит любезный вид, хоть вспыльчив от природы,

Сто раз переберет все выходы и входы,

Замыслив двадцать дел, и двух не проведет.

То к папе на поклон, то письма, то доклады,

То знатный гость пришел и — рады вы, не рады —

Наврет с три короба он всякой чепухи.

Те просят, те кричат, те требуют совета,

И это каждый день, и, веришь, нет просвета...

Так объясни, Панжас, как я пишу стихи?

* * *

Отчизна доблести, искусства и закона,

Я вскормленник твоих, о Франция, сосцов!

И, как ягненок мать зовет в глуши лесов,

К тебе взываю здесь, вблизи чужого трона.

Ужели своего мне не раскроешь лона,

Дитя не возвратишь под материнский кров?

Откликнись, Франция, на горький этот зов!

Но вторит эхо мне, а ты не слышишь стона.

Брожу среди зверей, безлюдный лес вокруг,

И в жилах стынет кровь, и холод зимних вьюг,

Дрожа, предчувствую в осеннем листопаде.

Ты всех ягнят своих укрыла от зимы,

От голода, волков и от морозной тьмы, —

За что же гибну я, ужель я худший в стаде?

* * *

Да, было, было так — я жил самим собой,

О большем не мечтал, и не влекли лукаво

Меня ни почести, ни золото, ни слава, —

Читал, писал стихи и счастлив был судьбой.

Но бог злокозненный разрушил мой покой,

Чтоб волю продал я, чтобы лишился права

Жить по влечению своей души и нрава,

Без зависти к тому, как преуспел другой.

Он не хотел, чтоб я, клонясь к летам суровым,

Жил мирно под своим, пускай не знатным, кровом,

Любовью родственной и дружеской согрет.

Он мне велел в слезах, на бреге чужеземном,

Свободу вспоминать в круженье подъяремном

И в темном декабре — весны моей расцвет,

* * *

Да, да, мой друг Винэ, немилостивы Оры:

Я стал ничтожеством, растратил столько сил.

А цели не достиг и жизни не вкусил,

И молодость ушла, и уж не сдвинуть горы.

Нужда и хворь, надежд несбывшихся укоры, —

Всю ночь терзаешься, а после день не мил,

И так тоска гнетет, так этот Рим постыл!

Уж лучше бы стоять, как истукан Марфоры,

Не чувствовать обид, не знать, окаменев,

Что значит высокопоставленного гнев, —

Как было бы тогда мое перо свободно!

Да, да, Винэ, лишь те по праву короли,

Кому ни сам король, ни все цари земли

Не запретят писать о чем и как угодно.

* * *

Как будущий моряк внимает на борту

Рассказам моряка, с которым все бывало,

Который испытал и штиль и злобу шквала,

И, сытый горечью, спасался на плоту,

Внимай и ты, Ронсар, хотя твой ум я чту,

Хоть старшего учить, я знаю, не пристало,

Но я ведь по морям постранствовал немало

И лишь с недавних пор мой челн уже в порту.

А в море гибельном, что называют Римом,

И рифам счета нет, и мелям еле зримым,

И путеводную тебе не бросят нить.

Ты, слушая сирен, утратишь ум и силы,

Харибды избежишь, но не уйдешь от Сциллы,

Коль не научишься при всяком ветре плыть.

* * *

Когда, родной язык сменив на чужестранный,

В стихах заговорил я по-латыни вдруг,

Причина, мой Ронсар, не в том, что Рим вокруг,

Не в шуме древних струй, бегущих с гор Тосканы,

Но в том, что здесь я раб немой и безымянный,

Томлюсь, как Прометен, — пойми, три года мук!

Что без надежд живу, и верь, мой добрый друг,

Виной жестокий рок, увы, не взор желанный.

Но если от тоски в какой-то тяжкий миг

Овидий перешел на варварский язык,

Чтоб быть услышанным — так пусть простит мне муза

Мое предательство, — ведь у латинских рек,

Хотя б велик ты был, как Римлянин иль Грек

Никто, Ронсар, никто не слушает француза.

* * *

Когда б я ни пришел, ты, Пьер, твердишь одно:

Что, видно, я влюблен, что сохну от ученья,

Что книги да любовь — нет худшего мученья:

От них круги в глазах и в голове темно.

Но верь, не в книгах суть, и уж совсем смешно,

Что ты любовные припутал огорченья, —

От службы вся беда, от ней все злоключенья,

Мне над конторкою зачахнуть суждено.

С тобой люблю я, Пьер, беседовать, но если

Ты хочешь, чтобы я не ерзал, сидя в кресле,

Не раздражай меня невежеством своим!

Побрей меня, дружок, завей, а ради скуки

Ты б лучше сплетничал, не трогая науки,

Про папу и про все, о чем толкует Рим.

* * *

Ронсар, я видел Рим — античные громады,

Театра мощный круг, открытый всем ветрам,

Руины там, где был чертог, иль цирк, иль храм,

И древних форумов стояли колоннады,

Дворцы в развалинах, где обитают гады,

Щетинится бурьян и древний тлеет хлам,

И те, что высятся наперекор векам,

Сметающим с земли и племена и грады.

Ну, словом, я видал все то, чем славен Рим,

Чем он и стар и нов, велик, неповторим,

Но я в Италии не видел Маргариты,

Той, кто пленительна и так одарена,

Что совершенствами превысила она

Все, чем столетия и страны знамениты.

* * *

Пока мы тратим жизнь и длится лживый сон,

Которым на крючок надежда нас поймала,

Пока при дяде я, Панжас — у кардинала,

Маньи — там, где велит всесильный Авансон, —

Ты служишь королям, ты счастьем вознесен,

И славу Генриха умножил ты немало

Той славою, Ронсар, что гений твой венчала

За то, что Францию в веках прославил он.

Ты счастлив, друг! А мы среди чужой природы,

На чуждом берегу бесплодно тратим годы,

Вверяя лишь стихам все, что терзает нас.

Так на чужом пруду, пугая всю округу,

Прижавшись крыльями в отчаянье друг к другу”

Три лебедя кричат, что бьет их смертный час.

* * *

Морель, ты слушаешь? Прошу тебя, ответь!

Как быть? Остаться здесь, под гнетом постоянным,

Или во Францию, к родным лесам, к полянам

Бежать немедленно, чуть солнце станет греть?

Остаться — значит жизнь растрачивать и впредь,

Опять за свой же труд себе платить обманом,

Опять расчетом жить, неверным и туманным,

А мы ведь, строя жизнь, должны вперед смотреть.

Так что ж, иль продолжать надеяться на что-то?

Или три года прочь? Три года снять со счета?

Я остаюсь, Морель! Нет, еду! Да иль нет?

Как ехать и притом не ехать ухитриться?

Я годна за уши держу, как говорится,

Ну дай же мне, Морель, какой-нибудь совет!

* * *

Тебе хвалы (Ронсар) слагал я без числа

И сам прославлен был в твоем хвалебном списке.

Без просьб — лишь потому, что мы сердцами близки,

У нас рождается взаимная хвала.

Но зложелатели следят из-за угла,

Завистники на нас шипят, как василиски:

Смотри-ка, Дю Белле с Ронсаром в переписке,

Боками чешутся, как будто два осла.

Но наши похвалы вредить не могут людям,

А где закон (Ронсар), что мы в ответе будем,

Коль хвалишь ты меня, а я тебя хвалю?

Как золотом (Ронсар), торгуют похвалами,

Но, право, похвалы сравню я с векселями,

Которых стоимость равняется нулю.

* * *

Тебе совет, мой друг: послушай старика,

Хоть сам не промах ты и глупость судишь строго,

Как сделать, чтоб стихи — пусть ода, пусть эклоги

Не прогневили тех, чья должность высока.

Попридержи язык, умерь его слегка,

Когда заводишь речь про короля иль бога:

У бога, знаешь сам, усердных стражей много,

А что до королей, у них длинна рука.

Не задевай того, кто хвастает отвагой, —

Его кольнешь пером, а он проколет шпагой.

Захочешь спорить с ним — прикрой ладонью рот.

Кто сам блеснуть бы рад словцом твоим в салонах

Услышав брань глупцов, тобою оскорбленных,

И глазом не моргнув, тебя же осмеет.

* * *

Блажен, кто устоял и низкой лжи в угоду

Высокой истине не шел наперекор,

Не принуждал перо кропать постыдный вздор,

Прислуживаясь к тем, кто делает погоду.

А я таю свой гнев, насилую природу,

Чтоб нестерпимых уз не отягчить позор,

Не смею вырваться душою на простор

И обрести покой иль чувству дать свободу.

Мой каждый шаг стеснен — безропотно молчу.

Мне отравляют жизнь, и все ж я не кричу.

О мука — все терпеть, лишь кулаки сжимая!

Нет боли тягостней, чем скрытая в кости!

Нет мысли пламенней, чем та, что взаперти!

И нет страдания сильней, чем скорбь немая.

* * *

Ты Дю Белле чернишь: мол, важничает он,

Не ставит ни во что друзей. Опомнись, милый,

Ведь я не князь, не граф, не герцог (бог помилуй!),

Не титулован я и в сан не возведен,

И честолюбью чужд, и тем не уязвлен,

Что не отличен был ни знатностью, ни силой,

Зато мой ранг— он мой, и лишь недуг постылый,

Лишь естество мое диктует мне закон.

Чтоб сильным угодить, не стану лезть из кожи.

Низкопоклонствовать, как требуют вельможи,

Как жизнь теперь велит, — забота не моя.

Я людям не грублю, мной уважаем каждый;

Кто поклонился мне, тому отвечу дважды.

Но мне не нужен тот, кому не нужен я.

* * *

Жить надо, жить, мой Горд, — годов недолог счет!

Еще у старости не время брать уроки.

Так дорог жизни дар, и так ничтожны сроки, —

Бессилен и король замедлить их приход.

Весна изменит нам, придет зимы черед,

А зиму вновь умчат весенние потоки,

Но вечно спят в земле и вечно одиноки

Те, от кого лазурь закрыл могильный свод.

Так что ж, не быть людьми? Как рыбы жить, как звери?

Нет, выше голову! Веселью настежь двери!

Пусть боги радости царят у нас в дому!

Безумен, кто отверг надежное, земное

В расчете призрачном на бытие иное

И сам противустал желанью своему,

* * *

Пускай ты заключен всего лишь на пять лет,

Добро пожаловать, о мир благословенный!

От христианских чувств — найду ли стих нетленный

Во славу стершему следы великих бед?

Пусть бесится вражда! О, если бы в ответ

Все то, что ты сулишь, нам дал творец вселенной,

Чтоб ты гордиться мог тебя достойной сменой

И прочный, долгий мир пришел тебе вослед.

Но если с наших плеч ты снял усилий бремя,

Чтобы стяжатель мог иметь для козней время

И земли наживать, черня и грабя Честь,

Чтобы судейский плут, наглея с каждым годом,

Присвоил мира плод, взлелеянный народом, —

Тогда исчезни, мир, и грянь войною, месть!

* * *

Пришелец в Риме не увидит Рима,

И тщетно Рим искал бы в Риме он.

Остатки стен, порталов и колонн —

Вот все, чем слава римская хранима.

Во прахе спесь. А время мчится мимо,

И тот, кто миру диктовал закон,

Тысячелетьям в жертву обречен,

Сам истребил себя неумолимо.

Для Рима стать гробницей мог лишь Рим.

Рим только Римом побежден одним.

И, меж руин огромных одинок,

Лишь Тибр не молкнет.

О неверность мира! Извечно зыбкий вечность превозмог,

Незыблемый лежит в обломках сиро.

* * *

Когда мне портит кровь упрямый кредитор,

Я лишь сложу стихи — и бешенство пропало.

Когда я слышу брань вельможного нахала,

Мне любо, желчь излив, стихами дать отпор.

Когда плохой слуга мне лжет и мелет вздор,

Я вновь пишу стихи — и злости вмиг не стало;

Когда от всех забот моя душа устала,

Я черпаю в стихах и бодрость и задор.

Стихами я могу слагать хвалы свобода,

Стихами лень гоню назло моей природе,

Стихам вверяю все, что затаил в душе.

Но если от стихов мне столько пользы разной

И вносят жизнь они в мой век однообразный,

Зачем ты бросить их советуешь, Буше?

* * *

Ученым степени дает ученый свет,

Придворным землями отмеривают плату,

Дают внушительную должность адвокату,

И командирам цепь дают за блеск побед.

Чиновникам чины дают с теченьем лет,

Пеньковый шарф дают за все дела пирату,

Добычу отдают отважному солдату,

И лаврами не раз увенчан был поэт.

Зачем же ты, Жодель, тревожишь Музу плачем,

Что мы обижены, что ничего не значим?

Тогда ступай себе другой дорогой, брат:

Лишь бескорыстному служенью Муза рада.

И стыдно требовать поэзии наград,

Когда Поэзия сама себе награда.

* * *

Не ведая того, что я узнал потом —

Как может быть судьба ко мне неблагосклонна,

Я шел необщею дорогой Аполлона,

К святому движимый его святым огнем.

Но вскоре божество покинуло мой дом,

Везде докучная мешала мне препона,

И в тусклый мир, где все и гладко и законно,

Нужда ввела меня исхоженным путем.

Вот почему (Лоррен) я сбился с той дороги,

Какой идет Ронсар туда, где правят боги,

И все же, ровный путь увидев пред собой,

Без риска утомить дыханье, сердце, руки,

Я следую туда, куда в трудах и в муке

Идет он подвига неторною тропой.

* * *

С тех пор как я пресек вещей обычный ход,

Сменив на мутный Тибр жилище родовое,

Три раза начинал движенье круговое

Светильник яркий дня, свершая свой полет.

Но так я рвусь домой, в привычный обиход,

Во Францию (Морель), в Париж, где все родное,

Что для меня здесь год — как вся осада Трои,

И медлит время здесь, вращая небосвод.

Да, медлит и томит, и жизнь мертва, убога,

Убога и мертва, и холод Козерога

Не сократит мой день, и Рак не скрасит ночь.

Мне худо здесь (Морель), и с каждым днем все

Вдали от Франции и от тебя, мой друже,

Все скучно, все претит, и жить уже невмочь.

* * *

Великий Лаэртид был морем отделен

От милой родины, а предо мною кручи

Враждебных Апеннин, хребтом подперших тучи,

Закрывших от меня французский небосклон.

Мой плодороден край, блуждал в бесплодных он,

Суров был труд его, мой нежен труд певучий,

Палладе он служил, а мною правит случай,

Он хитроумен был, я хитрости лишен.

Храня его добро, его родные ждали,

Меня никто не ждет, мой дом хранят едва ли,

Он в гавань наконец привел свою ладью,

А мне во Францию заказаны все тропы,

Он отомстил врагам бесчестье Пенелопы,

А я не в силах мстить врагам за честь мою.

* * *

Кто на ученость бьет, пускай за Гесиодом

Летит мечтой (Паскаль!) на Фебов холм двойной.

Пусть, наготу омыв Кастальского волной,

Считает, что теперь любим он всем народом.

Я страстью не горю к велеречивым одам

И не выстукиваю стих мой озорной.

Над рифмой ногти грызть не стану в час ночной

И силы истощать, плетясь вослед рапсодам.

Что я пишу, Паскаль, должно глупцам на страх

Стихами в прозе быть иль прозою в стихах,

Хотя бы слава мне досталась небольшая.

Но кто лишь слабость рифм нашел в строфах моих,

Быть может, похвалой почтит мой скромный стих,

Когда потрудится, мне тщетно подражая.

* * *

Ты помнишь, Лагеи, я собирался в Рим

И ты мне говорил (мы у тебя сидели):

“Запомни, Дю Белле, каким ты был доселе,

Каким уходишь ты, и воротись таким”.

И вот вернулся я — таким же, не другим.

Лишь то, что волосы немного поседели,

Да чаще хмурю бровь, и дальше стал от цели,

И только мучаюсь, все мучаюсь одним.

Одно грызет меня и гложет сожаленье.

Не думай, я не вор, не грешен в преступленье.

Но сам обрек себя на трехгодичный плен,

Сам обманул себя надеждою напрасной

И растерял себя из жажды перемен,

Когда уехал в Рим из Франции прекрасной.

* * *

Ты хочешь, мой Дилье, войти в придворный круг?

Умей понравиться любимцам именитым.

Средь низших сам держись вельможей, сибаритом,

К монарху приспособь досуг и недосуг.

В беседе дружеской не раскрывайся вдруг

И помни главное: поближе к фаворитам!

Рукою руку мой — и будешь сильным, сытым,

Не брезгай быть слугой у королевских слуг!

Не стой за ближнего, иль прослывешь настырным,

Не вылезай вперед, кажись, где надо, смирным,

Оглохни, онемей, будь слеп к чужой игре.

Не порицай разврат, не будь ему свидетель,

Являй угодливость и плюй на добродетель —

Таков, Дилье, залог успеха при дворе.

* * *

Сэв, как бежал Эней с развалин Илиона —

Из ада в рай земной, — так шел я к тем тропам,

Где после льдистых гор внизу открылись нам

Дома и площади родного мне Лиона,

Где проложила путь гостеприимный Сона,

Чтоб, как Венеция, как Лондон, Амстердам,

Он цвел ремеслами на зависть городам,

Торговлей движимый и мудростью закона.

И удивлялся я, что, как цветам весной,

Там счета не было мелькавшим предо мной

Купцам, печатникам, менялам, шерстобитам,

И был я поражен огромностью мостов,

Когда на их горбы глядел, сойдя с хребтов,

И средь богатых мыз катил в возке открытом.

* * *

Де-Во, как в океан, воды не прибавляя,

Чтоб раствориться в нем, десятки рек спешат,

Так все, чем этот мир, обширный мир богат,

Стекается в Париж, его не затопляя.

Обилием искусств он Греция вторая,

Величием своим он только Риму брат,

Диковин больше в нем, чем в Африке, стократ,

Голконду он затмил, богатства собирая.

Видали многое глаза мои, де-Во,

Уже их удивить не может ничего,

Но, глядя на Париж, дивлюсь ему как чуду.

И тем обиднее, что даже здесь, мой друг,

Запуганный народ, обилье праздных рук,

Распутство, нищета, и грязь, и ложь повсюду.

* * *

Невежде проку нет в искусствах Аполлона,

Таким сокровищем скупец не дорожит,

Проныра от него подалее бежит,

Им Честолюбие украситься не склонно;

Над ним смеется тот, кто вьется возле трона,

Солдат из рифм и строф щита не смастерит,

И знает Дю Белле: не будешь ими сыт,

Поэты не в цене у власти и закона.

Вельможа от стихов не видит барыша,

За лучшие стихи не купишь ни шиша,

Поэт обычно нищ и в собственной отчизне.

Но я не откажусь от песенной строки,

Одна поэзия спасает от тоски,

И ей обязан я шестью годами жизни.

ПЬЕР РОНСАР 1523—1585

Едва Камена мне источник свой открыла

И рвеньем сладостным на подвиг окрылила,

Веселье гордое мою согрело кровь

И благородную зажгло во мне любовь.

Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,

Задумал я в стихах излить свои жар сердечный,

Но, с чувствами язык французский согласив,

Увидел, как он груб, неясен, некрасив,

Тогда для Франции, для языка родного,

Трудиться начал я отважно и сурово.

Я множил, воскрешал, изобретал слова,

И сотворенное прославила молва.

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,

Порядок фразам дал, разнообразье слогу,

Я строй поэзии нашел — и волей муз,

Как Римлянин и Грек, великим стал француз.

* * *

Не знаю, Дю Белле, пленил слепой божок

Сердца прекрасных муз иль так он с ними строг,

Но следуют за ним они совсем как свита.

И кто не вздумает любовью пренебречь,

Тому дают они божественную речь,

И вся наука их влюбленному открыта.

Но кто отверг любовь — несчастный человек!

Отвергнут музами он будет сам навек,

Они не одарят его искусством слова,

Он к хороводу их не будет приобщен,

И влагу зачерпнуть уже не сможет он

Для губ нелюбящих из родника святого.

Я сам свидетель в том, и ты, мой друг, заметь:

Едва хочу богов иль смертного воспеть,

Немеет мой язык, мне слово не дается.

Когда ж любви хвалу творят мои уста,

Развязан мой язык, проходит немота,

И песня без помех сама из сердца льется.

Из книги “Любовь к Кассандре”

* * *

Кто хочет зреть, как бог овладевает мною,

Как осаждает он и как теснит в бою,

Как, честь свою блюдя, позорит честь мою,

Как леденит и жжет отравленной стрелою,

Кто видел, как велит он юноше, герою,

Бесплодно заклинать избранницу свою,

Пускай придет ко мне: стыда не утаю,

Обиды сладостной от глаз чужих не скрою.

И видевший поймет, как дух надменный слаб

Пред яростным стрелком, как сердце — жалкий раб

Трепещет, сражено его единым взглядом,

И он поймет, зачем пою тому хвалу,

Кто в сердце мне вонзил волшебную стрелу

И опалил меня любви смертельным ядом.

* * *

Скорей погаснет в небе звездный хор

И станет море каменной пустыней,

Скорей не будет солнца в тверди синей,

Не озарит луна земной простор;

Скорей падут громады снежных гор,

Мир обратится в хаос форм и линий,

Чем назову я рыжую богиней

Иль к синеокой преклоню мой взор.

Я карих глаз живым огнем пылаю,

Я серых глаз и видеть не желаю,

Я враг смертельный золотых кудрей.

Я и в гробу, холодный и безгласный,

Не позабуду этот блеск прекрасный

Двух карих глаз, двух солнц души моей.

* * *

Когда одна, от шума в стороне

Бог весть о чем рассеянно мечтая,

Задумчиво сидишь ты, всем чужая,

Склонив лицо как будто в полусне,

Хочу тебя окликнуть в тишине,

Твою печаль развеять, дорогая,

Иду к тебе, от страха замирая,

Но голос, дрогнув, изменяет мне.

Лучистый взор твой встретить я не смею,

Я пред тобой безмолвен, я немею,

В моей душе смятение царит.

Лишь тихий вздох, прорвавшийся случайно,

Лишь грусть моя, лишь бледность говорит,

Как я люблю, как я терзаюсь тайно.

* * *

Гранитный пик над голой крутизной,

Глухих лесов дремучие громады,

В горах поток, прорвавший все преграды,

Провал, страшащий темной глубиной,

Своим безлюдьем, мертвой тишиной

Смиряют в сердце, алчущем прохлады,

Любовный жар, палящий без пощады

Мою весну, цветущий возраст мой.

И, освежен, упав на мох зеленый,

Беру портрет, на сердце утаенный,

Бесценный дар, где кисти волшебством,

О Денизо, сумел явить твой гений

Всех чувств родник, источник всех томлений,

Весь мир восторгов в образе живом.

* * *

Когда ты, встав от сна богиней благосклонной,

Одета лишь волос туникой золотой,

То пышно их завьешь, то, взбив шиньон густой,

Распустишь до колен волною нестесненной —

О, как подобна ты другой, пеннорожденной,

Когда, волну волос то заплетя косой,

То распуская вновь, любуясь их красой,

Она плывет меж нимф по влаге побежденной!

Какая смертная тебя б затмить могла

Осанкой, поступью, иль красотой чела,

Иль томным блеском глаз, иль даром нежной речи,

Какой из нимф речных или лесных дриад

Дана и сладость губ, и этот влажный взгляд,

И золото волос, окутавшее плечи!

СТАНСЫ

Если мы во храм пойдем —

Преклонясь пред алтарем,

Мы свершим обряд смиренный,

Ибо так велел закон

Пилигримам всех времен

Восхвалять творца вселенной.

Если мы в постель пойдем,

Ночь мы в играх проведем,

В ласках неги сокровенной,

Ибо так велит закон

Всем, кто молод и влюблен,

Проводить досуг блаженный.

Но как только захочу

К твоему припасть плечу,

Иль с груди совлечь покровы,

Иль прильнуть к твоим губам, —

Как монашка, всем мольбам

Ты даешь отпор суровый.

Для чего ж ты сберегла

Нежность юного чела,

Жар нетронутого тела —

Чтоб женой Плутона стать,

Чтоб Харону их отдать

У стигийского предела?

Час пробьет, спасенья нет —

Губ твоих поблекнет цвет,

Ляжешь в землю ты сырую,

И тогда я, мертвый сам,

Не признаюсь мертвецам,

Что любил тебя живую.

Все, чем ныне ты горда,

Все истлеет без следа —

Щеки, лоб, глаза и губы.

Только желтый череп твой

Глянет страшной наготой

И в гробу оскалит зубы.

Так живи, пока жива,

Дай любви ее права—

Но глаза твои так строги!

Ты с досады б умерла,

Если б только поняла,

Что теряют недотроги.

О, постой, о, подожди!

Я умру, не уходи!

Ты, как лань, бежишь тревожно.

О, позволь руке скользнуть

На твою нагую грудь

Иль пониже, если можно!

* * *

“В твоих кудрях нежданный снег блеснет,

В немного зим твой горький путь замкнется,

От мук твоих надежда отвернется,

На жизнь твою безмерный ляжет гнет;

Ты не уйдешь из гибельных тенет,

Моя любовь тебе не улыбнется,

В ответ на стон твой сердце не забьется,

Твои стихи потомок осмеет.

Простишься ты с воздушными дворцами,

Во гроб сойдешь ославленный глупцами,

Не тронув суд небесный и земной”.

Так предсказала нимфа мне мой жребий,

И молния, свидетельствуя в небе,

Пророчеством блеснула надо мной.

* * *

До той поры, как в мир любовь пришла

И первый свет из хаоса явила, —

Несозданны, кишели в нем светила

Без облика, без формы, без числа.

Так, праздная, темна и тяжела,

Во мне душа безликая бродила,

Но вот любовь мне сердце охватила,

Его лучами глаз твоих зажгла.

Очищенный, приблизясь к совершенству,

Дремавший дух доступен стал блаженству,

И он в любви живую силу пьет,

Он сладостным томится притяженьем.

Душа моя, узнав любви полет,

Наполнилась и жизнью и движеньем.

* * *

Как молодая лань, едва весна

Разбила льда гнетущие оковы,

Спешит травы попробовать медовой,

Покинет мать и мчится вдаль одна.

И в тишине, никем не стеснена,

То в лес уйдет, то луг отыщет новый,

То свежий ключ найдет в тени дубровы

И прыгает, счастлива и вольна,

Пока над ней последний час не грянет,

Пока стрела беспечную не ранит,

Свободной жизни положив предел,

Так жил и я — и дни мои летели,

Но вдруг, блеснув в их праздничном апреле,

Твой взор мне в сердце кинул сотню стрел.

* * *

Всю боль, что я терплю в недуге потаенном,

Стрелой любви пронзен, о Феб, изведал ты,

Когда, в наш мир сойдя с лазурной высоты,

У Ксанфа тихого грустил пред Илионом.

Ты звуки льстивых струн вверял речным затонам,

Зачаровал и лес, и воды, и цветы,

Одной не победил надменной красоты,

Не преклонил ее сердечной муки стоном.

Но, видя скорбь твою, бледнел лесной цветок,

Вскипал от слез твоих взволнованный поток,

И в пенье птиц была твоей любви истома.

Так этот бор грустит, когда брожу без сна,

Так вторит имени желанному волна,

Когда я жалуюсь Луару у Вандома.

* * *

Дриаду в поле встретил я весной.

Она в простом наряде, меж цветами,

Держа букет небрежными перстами,

Большим цветком прошла передо мной.

И, словно мир покрылся пеленой,

Один лишь образ реет пред очами.

Я грустен, хмур, брожу без сна ночами,

Всему единый взгляд ее виной.

Я чувствовал, покорный дивной силе,

Что сладкий яд ее глаза струили,

И замирало сердце им в ответ.

Как лилия, цветок душистый мая,

Под ярким солнцем гибнет, увядая,

Я, обожженный, гасну в цвете лет.

* * *

В твоих объятьях даже смерть желанна!

Что честь и слава, что мне целый свет,

Когда моим томлениям в ответ

Твоя душа заговорит нежданно.

Пускай в разгроме вражеского стана

Герой, что Марсу бранный дал обет,

Своею грудью, алчущей побед,

Клинков испанских ищет неустанно,

Но, робкому, пусть рок назначит мне

Сто лет бесславной жизни в тишине

И смерть в твоих объятиях, Кассандра, —

И я клянусь: иль разум мой погас,

Иль этот жребий стоит даже вас,

Мощь Цезаря и слава Александра.

* * *

Когда, как хмель, что, ветку обнимая,

Скользит, влюбленный, вьется сквозь листы,

Я погружаюсь в листья и цветы,

Рукой обвив букет душистый мая,

Когда, тревог томительных не зная,

Ищу друзей, веселья, суеты, —

В тебе разгадка, мне сияешь ты,

Ты предо мной, мечта моя живая!

Меня уносит к небу твой полет,

Но дивный образ тенью промелькнет,

Обманутая радость улетает,

И, отсверкав, бежишь ты в пустоту...

Так молния сгорает на лету,

Так облако в дыханье бури тает.

* * *

Хочу три дня мечтать, читая “Илиаду”.

Ступай же, Коридон, и плотно дверь прикрой

И, если что-нибудь нарушит мой покой,

Знай; на твоей спине я вымещу досаду.

Мы принимать гостей три дня не будем кряду,

Мне не нужны ни Барб, ни ты, ни мальчик твой, —

Хочу три дня мечтать наедине с собой,

А там опять готов испить безумств отраду.

Но если вдруг гонца Кассандра мне пришлет,

Зови с поклоном в дом, пусть у дверей не ждет,

Беги ко мне, входи, не медля на пороге!

К ее посланнику я тотчас выйду сам.

Но если б даже бог явился в гости к нам,

Захлопни дверь пред ним, на что нужны мне боги!

* * *

Когда прекрасные глаза твои в изгнанье

Мне повелят уйти — погибнуть в цвете дней,

И Парка уведет меня в страну теней,

Где Леты сладостной услышу я дыханье, —

Пещеры и луга, вам шлю мое посланье,

Вам, рощи темные родной страны моей:

Примите хладный прах под сень своих ветвей,

Меж вас найти приют — одно таю желанье.

И, может быть, сюда придет поэт иной,

И, сам влюбленный, здесь узнает жребий мой

И врежет в клен слова — печали дар мгновенный:

“Певец вандомских рощ здесь жил и погребен,

Отвергнутый, любил, страдал и умер он

Из-за жестоких глазкрасавицы надменной”.

ИЗ КНИГИ “ОДЫ”

Пойдем, возлюбленная, взглянем

На эту розу, утром ранним

Расцветшую в саду моем.

Она, в пурпурный шелк одета,

Как ты, сияла в час рассвета

И вот — уже увяла днем.

В лохмотьях пышного наряда —

О, как ей мало места надо! —

Она мертва, твоя сестра.

Пощады нет, мольба напрасна,

Когда и то, что так прекрасно,

Не доживает до утра.

Отдай же молодость веселью!

Пока зима не гонит в келью,

Пока ты вся еще в цвету,

Лови летящее мгновенье —

Холодной вьюги дуновенье,

Как розу, губит красоту.

РУЧЬЮ БЕЛЛЕРИ

О Беллери, ручей мой славный,

Прекрасен ты, как бог дубравный,

Когда, с сатирами в борьбе,

Наполнив лес веселым эхом,

Не внемля страстной их мольбе,

Шалуньи нимфы с громким смехом,

Спасаясь, прячутся в тебе.

Ты божество родного края,

И твой поэт, благословляя,

Тебе приносит дар живой —

Смотри: козленок белоснежный!

Он видит первый полдень свой,

Но два рожка из шерсти нежной

Уже торчат над головой.

В тебя глядеть могу часами, —

Стихи теснятся в душу сами,

И шепчет в них твоя струя,

В них шелест ив твоих зеленых,

Чтоб слава скромного ручья

Жила в потомках отдаленных,

Как будет жить строфа моя.

Ты весь овеян тенью свежей,

Не сушит зной твоих прибрежий,

Твой темен лес, твой зелен луг.

И дышат негой и покоем

Стада, бродящие вокруг,

Пастух, сморенный летним зноем,

И вол, с утра влачивший плуг.

Не будешь ты забыт веками,

Ты царь над всеми родниками.

И буду славить я всегда

Утес, откуда истекая,

Струёй обильной бьет вода

И с мерным шумом, не смолкая,

Спешит неведомо куда.

ГАСТИНСКОМУ ЛЕСУ

Тебе, Гастин, в твоей тени

Пою хвалу вовеки, —

Так воспевали в оны дни

Лес Эриманфа греки.

И, благодарный, не таю

Пред новым поколеньем,

Что юность гордую мою

Поил ты вдохновеньем,

Давал приют любви моей

И утолял печали,

Что музы волею твоей

На зов мой отвечали,

Что, углубясь в живую сень,

Твоим овеян шумом,

Над книгой забывал я день,

Отдавшись тайным думам.

Да будешь вечно привлекать

Сердца своим нарядом,

Приют надежный предлагать

Сильванам и наядам,

Да посвятят тебе свой дар

Питомцы муз и лени,

Да святотатственный пожар

Твоей не тронет сени!

МОЕМУ СЛУГЕ

Мне что-то скучно стало вдруг,

Устал от книг и от наук, —

Трудны Арата “Феномены”!

Так не пойти ль расправить члены?

Я по лугам затосковал.

Мой бог! Достоин ли похвал,

Кто, радость жизни забывая,

Корпит над книгами, зевая!

Скучать — кой толк, я не пойму,

От книг один ущерб уму,

От книг забота сердце гложет,

А жизнь кончается, быть может.

Сегодня ль, завтра ль — все равно

Быть в Орке всем нам суждено,

А возвратиться в мир оттуда —

Такого не бывает чуда!

Эй, Коридон, живее в путь!

Вина покрепче раздобудь,

Затем, дружище, к фляге белой.

Из листьев хмеля пробку сделай

И с коробком вперед ступай.

Говядины не покупай!

Она вкусна, но мясо летом

Осуждено ученым светом.

Купи мне артишоков, дынь,

К ним сочных персиков подкинь,

Прибавь холодные напитки

Да сливок захвати в избытке.

В тени, у звонкого ручья,

Их на траве расставлю я

Иль в диком гроте под скалою

Нехитрый завтрак мой устрою.

И буду яства уплетать,

И буду громко хохотать,

Чтоб сердцу не было так жутко,

Оно ведь знает, хворь — не шутка!

Наскочит смерть, и сразу — хлоп:

Мол, хватит пить, пора и в гроб!

* * *

Не держим мы в руке своей

Ни прошлых, ни грядущих дней, —

Земное счастье так неверно!

И завтра станет прахом тот,

Кто королевских ждал щедрот

И пресмыкался лицемерно.

А за порогом вечной тьмы

Питий и яств не просим мы

И забываем погреб винный.

О закромах, где мы давно

Скопили тучное зерно,

Не вспомним ни на миг единый.

Но не помогут плач и стон.

Готовь мне ложе, Коридон,

Пусть розы будут мне постелью!

И да спешат сюда друзья!

Чтоб усмирилась желчь моя,

Я эту ночь дарю веселью.

Зови же всех, давно пора!

Пускай придут Жодель, Дора,

Питомцы муз, любимцы наши,

И до зари под пенье лир

Мы будем править вольный пир,

Подъемля пенистые чаши.

Итак, начнем: струёй святой

Наполни кубок золотой, —

Мой первый тост Анри Этьенну

За то, что в преисподней он

Нашел тебя, Анакреон,

И нам вернул твою камену.

Анакреон, мы все, кто пьет, —

Беспечный и беспутный сброд,

Силен под виноградной сенью,

Венера, и Амур-стрелок,

И Бахус, благодатный бог,

Твой гений славим пьяной ленью,

* * *

Когда грачей крикливых стая,

Кружась, готовится в отлет

И, небо наше покидая,

Пророчит осени приход,

Юпитер кравчего зовет,

И влаге тот велит пролиться,

И, значит, хмурый небосвод

Надолго тучами замглится.

И будет Феба колесница

Сквозь мрак лететь к весне другой,

А ты спеши в свой дом укрыться

И, чуждый суете людской,

Блаженствуй в горнице сухой,

Пока мертва земля нагая, —

Трудолюбивою рукой

Тебя достойный стих слагая.

Как я, возжаждай — цель благая! —

Ужасный превозмочь закон,

Которым Жница роковая

Весь мир тиранит испокон.

И, чтоб греметь сквозь даль времен,

Трудись упорно. В час досуга

С тобою здесь Тибулл, Назон

И лютня, дум твоих подруга.

Когда бушует дождь иль вьюга,

А в дверь стучится бог шальной,

И ни любовницы, ни друга, —

Одушевленных струн игрой

Гони мечтаний грустный рой.

Когда ж ты стих довел до точки,

Усталый мозг на лад настрой

Бургундским из трехлетней бочки.

* * *

Эй, паж, поставь нам три стакана,

Налей их ледяным вином.

Мне скучно! Пусть приходит Жанна,

Под лютню спляшем и споем,

Чтобы гремел весельем дом.

Пусть Барб идет, забот не зная,

Волос копну скрутив узлом,

Как итальянка озорная.

Был день — и вот уже прошел он.

А завтра, завтра, старина...

Так пусть бокал мой будет полон,

Хочу упиться допьяна!

Мне только скука и страшна.

А Гиппократ — да врет он, право,

Я лишь тогда и мыслю здраво,

Когда я много пью вина.

* * *

Да, я люблю мою смуглянку,

Мою прелестную служанку,

Люблю, нимало не стыдясь,

Хоть неравна такая связь,

Ни полководцы с буйной кровью

Их рангу чуждою любовью,

Ни мудрецы, ни короли

Ни разу не пренебрегли.

Геракл, прославленный молвою,

Когда Иолу взял он с бою,

Плененный пленницей своей,

Тотчас же покорился ей.

Ахилл, гроза державной Трои,

Пред кем склонялись и герои,

Так в Бризеиду был влюблен,

Что стал рабом рабыни он.

Сам Агамемнон, царь надменный,

Пред красотой Кассандры пленной

Сложив оружие свое,

Признал владычицей ее.

Так, мощью наделен великой,

Амур владыкам стал владыкой,

Ни одному царю не друг,

Он ищет не друзей, но слуг.

И страсти нежной раб смиренный,

Юпитер, властелин вселенной,

В угоду мальчику тайком

Сатиром делался, быком,

Чтоб с женщиной возлечь на ложе.

Он мог богинь любить — но что же?

Презрев высокий свой удел,

И женщин он любить хотел.

В любви богинь одни печали,

Один обман мы все встречали,

Кто жаждет подлинной любви —

В простых сердцах ее лови.

А недруг мой пускай хлопочет,

Пускай любовь мою порочит,

Пускай, стыдясь любви такой,

Поищет где-нибудь другой!

НА ВЫБОР СВОЕЙ ГРОБНИЦЫ

Вам я шлю эти строки —

Вы, пещеры, потоки,

Ты, спадающий с круч

Горный ключ.

Вольным пажитям, нивам,

Рощам, речкам ленивым,

Шлю бродяге ручью

Песнь мою.

Если, жизнь обрывая,

Скроет ночь гробовая

Солнце ясного дня

От меня,

Пусть не мрамор унылый

Вознесут над могилой,

Не в порфир облекут

Мой приют, —

Пусть, мой холм овевая,

Ель шумит вековая.

Долго будет она

Зелена.

Моим прахом вскормленный,

Цепкий плющ, как влюбленный,

Пусть могильный мой свод

Обовьет.

Пьяным соком богатый,

Виноград узловатый

Ляжет сенью сквозной

Надо мной.

Чтобы в день поминальный,

Как на праздник прощальный,

Шел пастух и сюда

Вел стада,

Чтобы в скорбном молчанье

Совершил он закланье,

Поднял полный бокал

И сказал:

“Здесь, во славе нетленной,

Спит под сенью священной

Тот, чьи песни поет

Весь народ.

Не прельщался он вздорной

Суетою придворной

И вельможных похвал

Не искал,

Не заваривал в келье

Приворотное зелье,

Не был с древним знаком

Волшебством.

Но Камены недаром

Петь любили с Ронсаром

В хороводном кругу

На лугу.

Дал он лире певучей

Много новых созвучий,

Отчий край возвышал,

Украшал.

Боги, манной обильной

Холм осыпьте могильный,

Ты росой его, май,

Омывай,

Чтобы спал, огражденный

Рощей, речкой студеной,

Свежей влагой, листвой

Вековой,

Чтоб к нему мы сходились

И, как Пану, молились,

Помня лиры его

Торжество”.

Так, меня воспевая,

Кровь тельца проливая,

Холм обрызжут кругом

Молоком.

Я же, призрак туманный,

Буду, миртом венчанный,

Длить в блаженном краю

Жизнь мою —

В дивном царстве покоя,

Где ни стужи, ни зноя,

Где не губит война

Племена.

Там, под сенью лесною,

Вечно веет весною,

Дышит грудь глубоко

И легко.

Там Зефиры спокойны,

Мирты горды и стройны,

Вечно свежи листы

И цветы.

Там не ведают страсти

Угнетать ради власти,

Убивать, веселя

Короля.

Братским преданный узам,

Мертвый служит лишь музам,

Тем, которым служил,

Когда жил.

Там услышу, бледнея,

Гневный голос Алкея,

Сафо сладостных од

Плавный ход.

О, как счастлив живущий

Под блаженною кущей,

Собеседник певцам,

Мудрецам!

Только нежная лира

Гонит горести мира

И забвенье обид

Нам дарит.

* * *

Когда средь шума бытия

В Вандомуа скрываюсь я,

Бродя в смятении жестоком,

Тоской, раскаяньем томим,

Утесам жалуюсь глухим,

Лесам, пещерам и потокам.

Утес, ты в вечности возник,

Но твой недвижный, мертвый лик

Щадит тысячелетий ярость.

А молодость моя не ждет,

И каждый день и каждый год

Меня преображает старость.

О лес, ты с каждою зимой

Теряешь волос пышный свой,

Но год пройдет, весна вернется,

Вернется блеск твоей листвы,

А на моем челе — увы! —

Задорный локон не завьется.

Пещеры, я любил ваш кров, —

Тогда я духом был здоров,

Кипела бодрость в юном теле,

Теперь, окостенев, я стал

Недвижней камня ваших скал,

И силы в мышцах оскудели.

Поток, бежишь вперед, вперед, —

Волна придет, волна уйдет,

Спешит без отдыха куда-то...

И я без отдыха весь век

И день и ночь стремлю свой бег

В страну, откуда нет возврата.

Судьбой мне краткий дан предел,

Но я б ни лесом не хотел,

Ни камнем вечным стать в пустыне, —

Остановив крылатый час,

Я б не любил, не помнил вас,

Из-за кого я старюсь ныне.

* * *

Ах, если б смерть могли купить

И дни продлить могли мы златом,

Так был бы смысл и жизнь убить

На то, чтоб сделаться богатым, —

Чтоб жизнь была с судьбой в ладу,

Тянула время как хотела,

И чтобы смерть, пускай за мзду,

Не уносила дух из тела.

Но ведь не та у денег стать,

Чтоб нам хоть час, да натянули, —

Что за толк нагромождать

Подобный хлам в своем бауле?

Нет, лучше книга, мой Жамен,

Чем пустозвонная монета:

Из книг, превозмогая тлен,

Встает вторая жизнь поэта.

ЖАВОРОНОК

Какой поэт в строфе шутливой

Не воспевал тебя, счастливый,

Веселый жаворонок мой?

Ты лучше всех певцов на ветках,

Ты лучше всех, что, сидя в клетках,

Поют и летом и зимой.

Как хороши твои рулады,

Когда, полны ночной прохлады,

В лучах зари блестят поля,

И пахарь им взрезает чрево,

И терпит эту боль без гнева,

Тебя заслушавшись, земля.

Едва разбужен ранним утром,

Росы обрызган перламутром,

Уже чирикнул ты: кви-ви!

И вот летишь, паря, взвиваясь,

В душистом воздухе купаясь,

Болтая с ветром о любви.

Иль сереньким падешь комочком

В ложбинку, в ямку под кусточком,

Чтобы яйцо снести туда;

Положишь травку иль пушинку

Иль сунешь червячка, личинку

Птенцам, глядящим из гнезда.

А я лежу в траве под ивой,

Внимая песенке счастливой,

И, как сквозь сои, издалека

Мне слышен звонкий смех пастушки,

Ягнят пасущей у опушки,

Ответный голос пастушка.

И мыслю, сердцем уязвленный:

Как счастлив ты, мой друг влюбленный!

Заботам неотвязным чужд,

Не знаешь ты страстей боренья,

Красавиц гордого презренья,

Вседневных горестей и нужд.

Тебе все петь бы да резвиться,

Встречая солнце, к небу взвиться

(Чтоб весел был и человек,

Начав под песню труд прилежный),

Проститься с солнцем трелью нежной, —

Так мирный твой проходит век,

А я, в печали неизменной,

Гоним красавицей надменной,

Не знаю дня ни одного,

Когда б, доверившись обману,

Обманом не терзал я рану

Больного сердца моего.

* * *

Природа каждому оружие дала:

Орлу — горбатый клюв и мощные крыла,

Быку — его рога, коню — его копыта.

У зайца быстрый бег, гадюка ядовита,

Отравлен зуб ее. У рыбы — плавники,

И, наконец, у льва есть когти и клыку.

В мужчину мудрый ум она вселить умела.

Для женщин мудрости Природа не имела

И, исчерпав на нас могущество свое,

Дала им красоту — не меч и не копье.

Пред женской красотой мы все бессильны стали.

Она сильней богов, людей, огня и стали.

РЕКЕ ЛУАР

Журчи и лейся предо мною,

Влеки жемчужную струю,

Неиссякающей волною

Питая родину мою.

Гордись: ты с нею изначала

На все сроднился времена.

Такой земли не орошала

Из рек французских ни одна.

Здесь жили встарь Камены сами,

Здесь Феб и грезил и творил,

Когда он миру их устами

Мое искусство подарил.

Здесь, погруженный в лень святую,

Бродя под сенью диких лоз,

Он встретил нимфу молодую

В плаще из золотых волос

И красотой ее пленился,

Помчался бурно ей вослед,

Догнал ее и насладился,

Похитив силой юный цвет.

И, нежным именем богини

Прибрежный именуя грот,

О ней преданье и доныне

Лелеет в памяти народ.

И я в твои бросаю воды

Букет полурасцветших роз,

Чтоб ты поил живые всходы

Страны, где я счастливый рос.

Внемли, Луар, мольбе смиренной:

Моей земле не измени,

Твоей волной благословенной

Ей изобилье сохрани.

Кругом разлившись без предела,

Не затопляй ее стада,

Не похищай у земледела

Плоды заветного труда.

Но влагой, серебру подобной,

Сердца живые веселя,

Струись, прозрачный и беззлобный,

И воскрешай весной поля.

СОЛОВЕЙ

Мой друг залетный, соловей!

Ты вновь на родине своей,

На той же яблоневой ветке

Близ темнолиственной беседки,

И, громкой трелью ночь и день

Родную наполняя сень,

Спор воскрешаешь устарелый —

Борьбу Терея с Филомелой.

Молю (хоть всю весну потом

Люби и пой, храня свой дом!)

Скажи обидчице прелестной,

Когда померкнет свод небесный

И выйдет в сад гулять она,

Что юность лишь на миг дана,

Скажи, что стыдно ей, надменной,

Гордиться красотой мгновенной,

Что в январе, в урочный срок

Умрет прекраснейший цветок,

Что май опять нам улыбнется

И красота цветку вернется,

Но что девичья красота

Однажды вянет навсегда,

Едва подходит срок жестокий,

Что перережут лоб высокий,

Когда-то гордый белизной,

Морщины в палец глубиной,

И станет высохшая кожа

На скошенный цветок похожа,

Серпом задетый. А когда

Избороздят лицо года,

Увянут краски молодые,

Поблекнут кудри золотые,

Скажи, чтоб слезы не лила

О том, что молодость прошла,

Не взяв от жизни и природы

Того, что в старческие годы,

Когда любовь нам не в любовь,

У жизни мы не просим вновь.

О соловей, ужель со мною

Она не встретится весною

В леске густом иль средь полей,

Чтоб у возлюбленной моей,

Пока ты славишь радость мая,

Ушко зарделось, мне внимая?

* * *

Прекрасной Флоре в дар — цветы.

Помоне — сладкие плоды,

Леса — дриадам и сатирам,

Кибеле — стройная сосна,

Наядам — зыбкая волна,

И шорох трепетный — Зефирам.

Церере — тучный колос нив,

Минерве — легкий лист олив,

Трава в апреле — юной Хлоре,

Лавр благородный — Фебу в дар,

Лишь Цитере — томный жар

И сердца сладостное горе.

* * *

Мой боярышник лесной,

Ты весной

У реки расцвел студеной,

Будто сотней цепких рук

Весь вокруг

Виноградом оплетенный.

Корни полюбив твои,

Муравьи

Здесь живут гнездом веселым,

Твой обглодан ствол, но все ж

Ты даешь

В нем приют шумливым пчелам.

И в тени твоих ветвей

Соловей,

Чуть пригреет солнце мая,

Вместе с милой каждый год

Домик вьет,

Громко песни распевая.

Устлан мягко шерстью, мхом

Теплый дом,

Свитый парою прилежной.

Новый в нем растет певец,

Их птенец,

Рук моих питомец нежный.

Так живи, не увядай,

Расцветай, —

Да вовек ни гром небесный,

Ни гроза, ни дождь, ни град

Не сразят

Мой боярышник прелестный.

МОЕМУ РУЧЬЮ

Полдневным зноем утомленный,

Как я люблю, о мой ручей,

Припасть к твоей волне студеной,

Дышать прохладою твоей,

Покуда Август бережливый

Спешит собрать дары земли,

И под серпами стонут нивы,

И чья-то песнь плывет вдали.

Неистощимо свеж и молод,

Ты будешь божеством всегда

Тому, кто пьет твой бодрый холод,

Кто близ тебя пасет стада.

И в полночь на твои поляны,

Смутив весельем их покой,

Всё так же нимфы и сильваны

Сбегутся резвою толпой.

Но пусть, ручей, и в дреме краткой

Твою не вспомню я струю,

Когда, истерзан лихорадкой,

Дыханье смерти узнаю.

* * *

Как только входит бог вина,

Душа становится ясна.

Гляжу на мир, исполнясь мира,

И златом я и серебром —

Каким ни захочу добром —

Богаче Креза или Кира.

Чего желать мне? Пой, пляши, —

Вот все, что нужно для души.

Я хмелем кудри убираю,

И что мне почестей дурман!

Я громкий титул, важный сан

Пятой надменной попираю.

Нальем, друзья, пусть каждый пьет!

Прогоним скучный рой забот,

Он губит радость, жизнь и силу.

Нальем! Пускай нас валит хмель!

Поверьте, пьяным лечь в постель

Верней, чем трезвым лечь в могилу.

* * *

Большое горе — не любить,

Но горе и влюбленным быть,

И все же худшее не это.

Гораздо хуже и больней,

Когда всю душу отдал ей

И не нашел душе ответа.

Ни ум, ни сердце, ни душа

В любви не стоят ни гроша.

Как сохнет без похвал Камена,

Так все красотки наших дней:

Люби, страдай, как хочешь млей,

Но денег дай им непременно.

Пускай бы сдох он, бос и гол,

Кто первый золото нашел,

Из-за него ничто не свято.

Из-за него и мать не мать,

И сын в отца готов стрелять,

И брат войной идет на брата.

Из-за него разлад, раздор,

Из-за него и глад, и мор,

И столько слез неутолимых.

И, что печальнее всего,

Мы и умрем из-за него,

Рабы стяжательниц любимых.

* * *

Венера как-то по весне

Амура привела ко мне

(Я жил тогда анахоретом),

И вот что молвила она:

“Ронсар, возьмись-ка, старина,

Мальчишку вырастить поэтом”.

Я взял ученика в свой дом,

Я рассказал ему о том,

Как бог Меркурий, первый в мире,

Придумал лиру, дал ей строй,

Как под Киленскою горой

Он первый стал играть на лире.

И про гобой я не забыл:

Как он Минервой создан был

И в море выброшен, постылый;

Как флейту созвал Пан-старик,

Когда пред ним речной тростник

Расцвел из тела нимфы милой,

Я оживлял, как мог, рассказ,

Убогой мудрости запас

Я истощал, уча ребенка.

Но тот и слушать не хотел,

Лишь дерзко мне в глаза глядел

И надо мной смеялся звонко.

И так вскричал он наконец:

“Да ты осел, а не мудрец!

Великой я дождался чести:

Меня, меня учить он стал!

Я больше знаю, пусть я мал,

Чем ты с твоею школой вместе”.

И, увидав, что я смущен,

Ласкаясь, улыбнулся он

И сам пустился тут в рассказы

Про мать свою и про отца,

Про их размолвки без конца

И про любовные проказы.

Он мне поведал свой устав,

Утехи, тысячи забав,

Приманки, шутки и обманы,

И муку смертных и богов,

И негу сладостных оков,

И сердца горестные раны.

Я слушал — и дивился им,

И песням изменил моим,

И позабыл мою Камену,

Но я запомнил тот урок

И песню ту, что юный бог

Вложил мне в сердце, им в замену.

* * *

Исчезла юность, изменила,

Угасла молодая сила,

И голова моя седа.

Докучный холод в зябких членах,

И зубы выпали, и в венах

Не кровь, но ржавая вода.

Прости, мой труд, мои досуги,

Простите, нежные подруги, —

Увы, конец мой недалек, —

Мелькнуло все, как сновиденье,

И лишь остались в утешенье

Постель, вино да камелек.

Мой мозг и сердце обветшали, —

Недуги, беды, и печали,

И бремя лет тому виной.

Где б ни был, дома ли, в дороге,

Нет-нет — и обернусь в тревоге:

Не видно ль смерти за спиной?

И ведь недаром сердце бьется:

Придет, посмотрит, усмехнется

И поведет тебя во тьму,

Под неразгаданные своды,

Куда для всех открыты входы,

Но нет возврата никому.

ИЗ КНИГИ “ЛЮБОВЬ К МАРИ”

* * *

Когда я начинал, Тиар, мне говорили,

Что человек простой меня и не поймет,

Что слишком темен я. Теперь наоборот:

Я стал уж слишком прост, явившись в новом стиле.

Вот ты учен, Тиар, в бессмертье утвердили

Тебя стихи твои. А что ж мои спасет?

Ты знаешь все, скажи: какой придумать ход,

Чтоб наконец они всем вкусам угодили?

Когда мой стиль высок, он, видишь, скучен, стар;

На низкий перейду — кричат, что груб Ронсар, —

Изменчивый Протей мне в руки не дается.

Как заманить в капкан, в силки завлечь его?

А ты в ответ, Тиар: “Не слушай никого

И смейся, друг, над тем, кто над тобой смеется”.

* * *

Мари, перевернув рассудок бедный мой,

Меня, свободного, в раба вы превратили,

И отвернулся я от песен в важном стиле,

Который “низкое” обходит стороной.

Но если бы рукой скользил я в час ночной

По вашим прелестям — по ножкам, по груди ли,

Вы этим бы мою утрату возместили,

Меня не мучило б отвергнутое мной.

Да, я попал в беду, а вам и горя мало,

Что Муза у меня бескрылой, низкой стала

И в ужасе теперь французы от нее,

Что я в смятении, хоть вас люблю, как прежде,

Что, видя холод ваш, изверился в надежде

И ваше торжество — падение мое,

* * *

Ты всем взяла: лицом и прямотою стана,

Глазами, голосом, повадкой озорной.

Как розы майские — махровую с лесной —

Тебя с твоей сестрой и сравнивать мне странно.

Я сам шиповником любуюсь неустанно,

Когда увижу вдруг цветущий куст весной.

Она пленительна — все в том сошлись со мной,

Но пред тобой, Мари, твоя бледнеет Анна,

Да, ей, красавице, до старшей далеко.

Я знаю, каждого сразит она легко, —

Девичьим обликом она подруг затмила.

В ней все прелестно, все, но, только входишь ты,

Бледнеет блеск ее цветущей красоты,

Так меркнут при луне соседние светила.

* * *

Ко мне, друзья мои, сегодня я пирую!

Налей нам, Коридон, кипящую струю.

Я буду чествовать красавицу мою,

Кассандру иль Мари — не все ль равно какую?

Но девять раз, друзья, поднимем круговую, —

По буквам имени я девять кубков пью.

А ты, Белло, прославь причудницу твою,

За юную Мадлен прольем струю живую.

Неси на стол цветы, что ты нарвал в саду,

Фиалки, лилии, пионы, резеду, —

Пусть каждый для себя венок душистый свяжет.

Друзья, обманем смерть и выпьем за любовь.

Быть может, завтра нам уж не собраться вновь,

Сегодня мы живем, а завтра — кто предскажет?

* * *

Да женщина ли вы? Ужель вы так жестоки,

Что гоните любовь? Все радуется ей.

Взгляните вы на птиц, хотя б на голубей,

А воробьи, скворцы, а галки, а сороки?

Заря спешит вставать пораньше на востоке,

Чтобы для игр и ласк был каждый день длинней.

И повилика льнет к орешнику нежней,

И о любви твердят леса, поля, потоки.

Пастушка песнь поет, крутя веретено,

И тоже о любви. Пастух влюблен давно,

И он запел в ответ. Все любит, все смеется,

Все тянется к любви и жаждет ласки вновь.

Так сердце есть у вас? Неужто не сдается

И так упорствует и гонит прочь любовь?

* * *

Любовь — волшебница. Я мог бы целый год

С моей возлюбленной болтать, не умолкая,

Про все свои любви — и с кем и кто такая,

Рассказывал бы ей хоть ночи напролет.

Но вот приходит гость, и я уже не тот,

И мысль уже не та, и речь совсем другая.

То слово путая, то фразу обрывая,

Коснеет мой язык, а там совсем замрет.

Но гость ушел, и вновь, исполнясь жаром новым,

Острю, шучу, смеюсь, легко владею словом,

Для сердца нахожу любви живой язык.

Спешу ей рассказать одно, другое, третье...

И, просиди мы с ней хоть целое столетье,

Нам, право, было б жаль расстаться хоть на миг.

* * *

Храни вас бог, весны подружки:

Хохлатки, ласточки-резвушки,

Дрозды, клесты и соловьи,

Певуньи-пташки голосисты,

Чьи трели, щебеты и свисты

Вернули жизнь в леса мои.

Храни вас бог, цветы-малютки:

Фиалки, смолки, незабудки,

И те, что были рождены

В крови Аякса и Нарцисса,

Анис, горошек, тмин, мелиса, —

Привет вам, спутники весны!

Храни вас бог, цветные стайки

Влюбленных в пестрые лужайки,

Нарядных, шустрых мотыльков,

И сотни пчелок хлопотливых,

Жужжащих на лугах, на нивах

Среди душистых лепестков.

Сто тысяч раз благословляю

Ваш хор, сопутствующий маю,

Весь этот блеск и кутерьму,

И плеск ручьев, и свист, и трели —

Все, что сменило вой метели,

Державшей узника в дому.

* * *

Мари-ленивица! Пора вставать с постели!

Вам жаворонок спел напев веселый свой,

И над шиповником, обрызганным росой,

Влюбленный соловей исходит в нежной трели.

Живей! Расцвел жасмин, и маки заблестели.

Не налюбуетесь душистой резедой!

Так вот зачем цветы кропили вы водой,

Скорее напоить их под вечер хотели!

Как заклинали вы вчера глаза свои

Проснуться ранее, чем я приду за вами,

И все ж покоитесь в беспечном забытьи, —

Сон любит девушек, он не в ладу с часами!

Сто раз глаза и грудь вам буду целовать,

Чтоб вовремя вперед учились вы вставать.

АМУРЕТТА

Вы слышите, все громче воет вьюга.

Прогоним холод, милая подруга:

Не стариковски, ежась над огнем, —

С любовной битвы вечер свой начнем.

На этом ложе будет место бою!

Скорей обвейте шею мне рукою

И дайте в губы вас поцеловать.

Забудем все, что вам внушала мать.

Стыдливый стан я обниму сначала.

Зачем вы причесались, как для бала?

В часы любви причесок не терплю,

Я ваши косы мигом растреплю.

Но что же вы? Приблизьте щечку смело!

У вас ушко, я вижу, покраснело.

О, не стыдитесь и не прячьте глаз —

Иль нежным словом так смутил я вас?

Нет, вам смешно, не хмурьтесь так сурово!

Я лишь сказал — не вижу в том дурного! —

Что руку вам я положу на грудь.

Вы разрешите ей туда скользнуть?

О, вам играть угодно в добродетель!

Затейница! Амур мне в том свидетель:

Вам легче губы на замок замкнуть,

Чем о любви молить кого-нибудь,

Парис отлично разгадал Елену:

Из вас любая радуется плену,

Иная беззаветно влюблена,

Но похищеньем бредит и она.

Так испытаем силу — что вы, что вы!

Упали навзничь, умереть готовы!

О, как я рад — не поцелуй я вас,

Вы б надо мной смеялись в этот час,

Одна оставшись у себя в постели.

Свершилось то, чего вы так хотели!

Мы повторим, и дай нам бог всегда

Так согреваться в лучшие года,

* * *

Меж тем как ты живешь на древнем Палатине

И внемлешь говору латинских вод, мой друг,

И, видя лишь одно латинское вокруг,

Забыл родной язык для чопорной латыни,

Анжуйской девушке служу я в прежнем чине,

Блаженствую в кольце ее прекрасных рук,

То нежно с ней бранюсь, то зацелую вдруг,

И, по пословице, не мудр, но счастлив ныне.

Ты подмигнешь Маньи, читая мой сонет:

“Ронсар еще влюблен! Ведь это просто чудо!”

Да, мой Белле, влюблен, и счастья выше нет.

Любовь напастью звать я не могу покуда.

А если и напасть — попасть любви во власть,

Всю жизнь готов терпеть подобную напасть.

ВЕРЕТЕНО

Паллады верный друг, наперсник бессловесный,

Ступай, веретено, спеши к моей прелестной.

Когда соскучится, разлучена со мной,

Пусть сядет с прялкою на лесенке входной,

Запустит колесо, затянет песнь, другую,

Прядет — и гонит грусть, готовя нить тугую.

Прошу, веретено, ей другом верным будь:

Я не беру Мари с собою в дальний путь.

Ты в руки попадешь не девственнице праздной,

Что предана одной заботе неотвязной —

Пред зеркалом менять прическу без конца,

Румянясь и белясь для первого глупца, —

Нет, скромной девушке, что лишнего не скажет,

Весь день прядет иль шьет, клубок мотает, вяжет,

С двумя сестренками вставая на заре,

Зимой у очага, а летом во дворе.

Мое веретено, ты родом из Вандома,

Там люди хвастают, что лень им незнакома.

Но верь, тебя в Анжу полюбят, как нигде, —

Не будешь тосковать, качаясь на гвозде.

Нет, алое сукно из этой шерсти нежной

Она в недолгий срок соткет рукой прилежной.

Так мягко, так легко расстелется оно,

Что в праздник сам король наденет то сукно.

Идем же, встречено ты будешь, как родное,

Веретено, с концов тщедушное, худое,

Но станом круглое, с приятной полнотой,

Кругом обвитое тесемкой золотой.

Друг шерсти, ткани друг, отрада в час разлуки,

Певун и домосед, гонитель зимней скуки,

Спешим! В Бургейле ждут с зари и до зари.

О, как зардеется от радости Мари!

Ведь даже малый дар, залог любви нетленной,

Ценней, чем все венцы и скипетры вселенной.

* * *

Ах, чертов этот врач! Опять сюда идет!

Он хочет сотый раз увидеть без рубашки

Мою любимую, пощупать все: и ляжки,

И ту, и эту грудь, и спину, и живот.

Так лечит он ее? Совсем наоборот:

Он плут, он голову морочит ей, бедняжке,

У всей их братии такие же замашки.

Влюбился, может быть, так лучше пусть не врет!

Ее родители, прошу вас, дорогие, —

Совсем расстроил вас недуг моей Марии! —

Гоните медика, влюбленную свинью!

Неужто не ясна вам вся его затея?

Да ниспошлет господь, чтоб наказать злодея,

Ей исцеление, ему — болезнь мою.

* * *

Как роза ранняя, цветок душистый мая,

В расцвете юности и нежной красоты,

Когда встающий день омыл росой цветы,

Сверкает, небеса румянцем затмевая,

Вся прелестью дыша, вся грация живая,

Благоуханием поит она сады,

Но солнце жжет ее, но дождь сечет листы,

И клонится она, и гибнет, увядая, —

Так ты, красавица, ты, юная, цвела,

Ты небом и землей прославлена была,

Но пресекла твой путь ревнивой Парки злоба.

И я в тоске, в слезах на смертный одр принес

В кувшине — молока, в корзинке — свежих роз,

Чтоб розою живой ты расцвела из гроба.

* * *

Ты плачешь, песнь моя? Таков судьбы запрет:

Кто жив, напрасно ждет похвал толпы надменной.

Пока у черных волн не стал я тенью пленной,

За труд мой не почтит меня бездушный свет.

Но кто-нибудь в веках найдет мой тусклый след

И на Луар придет, как пилигрим смиренный,

И не поверит он пред новой Ипокреной,

Что маленькой страной рожден такой поэт.

Мужайся, песнь моя! Достоинствам живого

Толпа бросает вслед язвительное слово,

Но богом, лишь умрет, становится певец,

Живых нас топчет в грязь завистливая злоба,

Но добродетели, сияющей из гроба,

Сплетают правнуки без зависти венец.

ИЗ “ПОСЛАНИЙ”

ГАСТИНСКОМУ ЛЕСОРУБУ

Послушай, лесоруб, зачем ты лес мой губишь?

Взгляни, безжалостный, ты не деревья рубишь.

Иль ты не видишь? Кровь стекает со ствола,

Кровь нимфы молодой, что под корой жгла.

Когда мы вешаем повинных в краже мелкой

Воров, прельстившихся грошовою безделкой,

То святотатца — нет! Бессильны все слова:

Бить, резать, жечь его, убийцу божества!

О храм пернатых, лес! Твоей погибшей сени

Ни козы легкие, ни гордые олени

Не будут посещать. Прохладною листвой

От солнца ты не дашь защиты в летний зной.

С овчаркой не придет сюда пастух счастливый,

Не бросит бич в траву, не ляжет в тень под ивой,

Чтоб, вырезав ножом свирель из тростника,

Жанетте песнь играть, глядеть на облака.

Ты станешь, лес, немым, утратит эхо голос.

Где, зыблясь медленно, деревьев пышный волос

Бросал живую тень, — раскинутся поля,

Узнает борону и острый плуг земля,

И, тишину забыв, корявый, черный, голый,

Ты отпугнешь дриад и фавнов рой веселый.

Прощай, о старый лес, Зефиров вольных друг!

Тебе доверил я и лиры первый звук,

И первый мой восторг, когда, питомец неба,

Услышал я полет стрелы звенящей Феба

И, Каллиопы жрец, ее восьми сестер

Узнал и полюбил разноголосый хор,

Когда ее рука мне розы в дар сплетала,

Когда меня млеком Эвтерпа здесь питала.

Простите, чащ моих священные главы,

Ковры заветные нетронутой травы,

Цветы, любимые случайным пешеходом.

Теперь среди полей, под знойным небосводом,

Густым шатром ветвей от солнца не укрыт,

Убийцу вашего, усталый, он бранит.

Прощай, отважного венчающий короной,

О дуб Юпитера, гигант темно-зеленый,

Хранивший род людской в былые времена.

Прощай! Ничтожные забыли племена,

Что дедов ты кормил, и черствые их внуки

Кормильца обрекли на гибель и на муки.

О, прав, стократно прав философ и поэт,

Что к смерти иль концу все сущее стремится,

Чтоб форму утерять и в новой возродиться.

Несчастен человек, родившийся на свет!

О, прав, стократно прав философ и поэт,

Что к смерти иль концу все сущее стремится,

Чтоб форму утерять и в новой возродиться.

Где был Темпейский дол, воздвигнется гора,

Заутра ляжет степь, где был вулкан вчера,

И будет злак шуметь на месте волн и пены.

Бессмертно вещество, одни лишь формы тленны.

КАРДИНАЛУ ДЕ КОЛИНЬИ

Блажен, кому дано быть скромным земледелом,

Трудиться над своим наследственным наделом,

Дожив до старости, иметь свой дом и кров,

Не быть нахлебником у собственных сынов,

Не сменой королей, но жизнию природы,

Теченьем лет и зим спокойно числить годы.

Блажен, кто Бахусу дары свои несет,

Цереру, солнце чтит, вращающее год,

Кто Ларам молится, домашним властелинам,

Кто спит под звон ручьев, бегущих по долинам,

Кому их музыка милее, чем труба,

Кровавой битвы гул и с бурями борьба.

Блажен, кто по полю идет своей дорогой,

Не зрит сенаторов, одетых красной тогой,

Не зрит ни королей, ни принцев, ни вельмож,

Ни пышного двора, где только блеск и ложь.

Ступай же, кто не горд! Как нищий, как бродяга,

Пади пред королем, вымаливая блага!

А мне, свободному, стократно мне милей

Невыпрошенный хлеб, простор моих полей;

Милей, к ручью склонясь, внимать струе певучей,

Следить за прихотью рифмованных созвучий,

Таинственных Камен подслушивать игру,

Мычащие стада встречая ввечеру,

Глядеть, как шествуют быки, бегут телята,

Милее мне пахать с восхода до заката,

Чем сердце суетой бесплодной волновать

И, королю служа, свободу продавать.

ШАЛОСТЬ

В дни, пока златой наш век

Царь бессмертных не пресек,

Под надежным Зодиаком

Люди верили собакам.

Псу достойному герой

Жизнь и ту вверял порой.

Ну, а ты, дворняга злая,

Ты, скребясь о дверь и лая,

Что наделал мне и ей,

Нежной пленнице моей,

В час, когда мы, бедра в бедра,

Грудь на грудь, возились бодро,

Меж простынь устроив рай, —

Ну зачем ты поднял лай?

Отвечай, по крайней мере,

Что ты делал возле двери,

Что за черт тебя принес,

Распроклятый, подлый пес?

Прибежали все на свете:

Братья, сестры, тети, дети, —

Кто сказал им, как не ты,

Чем мы были заняты,

Что творили на кушетке!

Раскудахтались соседки.

А ведь есть у милой мать,

Стала милую хлестать —

Мол, таких вещей не делай!

Я видал бедняжку белой,

Но от розги вся красна

Стала белая спина.

Кто, скажи, наделал это?

Недостоин ты сонета!

Я уж думал: воспою

Шерстку пышную твою.

Я хвалился: что за песик!

Эти ушки, этот носик,

Эти лапки, этот хвост!

Я б вознес тебя до звезд,

Чтоб сиял ты с небосклона

Псом, достойным Ориона.

Но теперь скажу я так:

Ты не друг, ты просто враг.

Ты паршивый, пес фальшивый,

Гадкий, грязный и плешивый.

Учинить такой подвох!

Ты — плодильня вшей и блох,

От тебя одна морока,

Ты — блудилище порока,

Заскорузлой шерсти клок.

Пусть тебя свирепый дог

Съест на той навозной куче.

Ты не стоишь места лучше,

Если ты, презренный пес,

На хозяина донес.

ИЗ КНИГИ “СОНЕТЫ К ЕЛЕНЕ”

Кассандра и Мари, пора расстаться с вами!

Красавицы, мой срок я отслужил для вас.

Одна жива, другой был дан лишь краткий час —

Оплакана землей, любима небесами.

В апреле жизни, пьян любовными мечтами,

Я сердце отдал вам, но горд был ваш отказ.

Я горестной мольбой вам докучал не раз,

Но Парка ткет мой век небрежными перстами.

Под осень дней моих, еще не исцелен,

Рожденный влюбчивым, я, как весной, влюблен,

И жизнь моя течет в печали неизменной.

И хоть давно пора мне сбросить панцирь мой,

Амур меня бичом, как прежде, гонит в бой —

Брать гордый Илион, чтоб овладеть Еленой.

* * *

Уж этот мне Амур — такой злодей с пеленок!

Вчера лишь родился, а нынче — столько мук!

Отнять у матери и сбыть буяна с рук,

Пускай за полцены, — на что мне злой ребенок!

И кто подумал бы — хватило же силенок:

Приладил тетиву, сам натянул свой лук!

Продать, скорей продать! О, как заплакал вдруг.

Да я ведь пошутил, утешься, постреленок!

Я не продам тебя, напротив, не тужи:

К Елене завтра же поступишь ты в пажи,

Ты на нее похож кудрями и глазами.

Вы оба ласковы, лукавы и хитры.

Ты будешь с ней играть, дружить с ней до поры,

А там заплатишь мне такими же слезами.

* * *

Когда, старушкою, ты будешь прясть одна,

В тиши у камелька свои вечер коротая,

Мою строфу споешь и молвишь ты, мечтая:

“Ронсарменя воспел в былые времена”.

И, гордым именем моим поражена,

Тебя благословит прислужница любая, —

Стряхнув вечерний сон, усталость забывая,

Бессмертную хвалу провозгласит она.

Я буду средь долин, где нежатся поэты,

Страстей забвенье пить из волн холодной Леты,

Ты будешь у огня, в бессоннице ночной,

Тоскуя, вспоминать моей любви моленья.

Не презирай любовь! Живи, лови мгновенья

И розы бытия спеши срывать весной.

* * *

Когда в ее груди пустыня снеговая

И, как бронею, льдом холодный дух одет,

Когда я дорог ей лишь тем, что я поэт,

К чему безумствую, в мученьях изнывая?

Что имя, сан ее и гордость родовая —

Позор нарядный мой, блестящий плен? О нет!

Поверьте, милая, я не настолько сед,

Чтоб сердцу не могла вас заменить другая,

Амур вам подтвердит, Амур не может лгать:

Не так прекрасны вы, чтоб чувство отвергать!

Как не ценить любви? Я, право, негодую!

Ведь я уж никогда не стану молодым,

Любите же меня таким, как есть, — седым,

И буду вас любить, хотя б совсем седую.

* * *

Ты помнишь, милая, как ты в окно глядела

На гаснущий Монмартр, на темный дол кругом

И молвила: “Поля, пустынный сельский дом, —

Для них покинуть Двор — пет сладостней удела!

Когда б я чувствами повелевать умела,

Я дни наполнила б живительным трудом,

Амура прогнала б, молитвой и постом

Смиряя жар любви, не знающий предела”.

Я отвечал тогда: “Погасшим не зови

Незримый пламень тот, что под золой таится.

И старцам праведным знаком огонь в крови.

Как во дворцах, Амур в монастырях гнездится.

Могучий царь богов, великий бог любви,

Молитвы гонит он и над постом глумится”.

* * *

Оставь страну рабов, державу фараонов,

Приди на Иордан, на берег чистых вод,

Покинь цирцей, сирен и фавнов хоровод,

На тихий дом смени тлетворный вихрь салонов.

Собою правь сама, не знай чужих законов,

Мгновеньем насладись, — ведь молодость не ждет!

За днем веселия печали день придет,

И заблестит зима, твой лоб снегами тронув.

Ужель не видишь ты, как лицемерен Двор?

Он золотом одел Донос и Наговор,

Унизил Правду он и сделал Ложь великой.

На что нам лесть вельмож и милость короля?

В страну богов и нимф — беги в леса, в поля,

Орфеем буду я, ты будешь Эвридикой.

* * *

Чтобы цвести в веках той дружбе совершенной —

Любви, что к юной вам питал Ронсар седой,

Чей разум потрясен был вашей красотой,

Чей был свободный дух покорен вам, надменной,

Чтобы из рода в род и до конца вселенной

Запомнил мир, что вы повелевали мной,

Что кровь и жизнь моя служили вам одной,

Я ныне приношу вам этот лавр нетленный.

Пребудет сотни лет листва его ярка, —

Все добродетели воспев в одной Елене,

Поэта верного всесильная рука

Вас сохранит живой для тысяч поколений.

Вам, как Лауре, жить и восхищать века,

Покуда чтут сердца живущий в слове гений.

* * *

Чтоб источал ручей тебе хвалу живую,

Мной врезанную в клен, — да к небу возрастет!

Призвав на пир богов, разлив вино и мед,

Прекрасный мой ручей Елене я дарую.

Пастух, не приводи отары в сень лесную

Мутить его струю! Пускай у этих вод

Над сотнями цветов шумит зеленый свод, —

Елены именем ручей я именую!

Здесь путник отдохнет в прохладной тишине,

Мечтая, вспомнит он, быть может, обо мне,

И будет им опять хвала Елене спета.

Он сам полюбит здесь, как я в былые лета,

И, жадно ртом припав к живительной волне,

Почувствует огонь, питающий поэта.

* * *

Когда хочу хоть раз любовь изведать снова,

Красотка мне кричит: “Да ведь тебе сто лет!

Опомнись, друг, ты стал уродлив, слаб и сед,

А корчишь из себя красавца молодого.

Ты можешь только ржать, на что тебе любовь?

Ты бледен, как мертвец, твой век уже измерен,

Хоть прелести мои тебе волнуют кровь,

Но ты не жеребец, ты шелудивый мерин.

Взглянул бы в зеркало: ну право, что за вид!

К чему скрывать года, тебя твой возраст выдал:

Зубов и следу нет, а глаз полузакрыт,

И черен ты липом, как закопченный идол.

Я отвечаю так: не все ли мне равно,

Слезится ли мой глаз, гожусь ли я на племя,

И черен волос мой иль поседел давно, —

А в зеркало глядеть мне вовсе уж не время.

Но так как скоро мне в земле придется гнить

И в Тартар горестный отправиться, пожалуй,

Пока я жить хочу, а значит, и любить,

Тем более что срок остался очень малый.

ГИМН ФРАНЦИИ

Извечно Грецию венчает грек хвалой,

Испанец храбрый горд испанскою землей,

Влюблен в Италию феррарец сладкогласный,

Но я, француз, пою о Франции прекрасной.

Для изобилия природой создана,

Все вожделенное сынам дает она.

В ее таилищах разнообразны руды,

Там золота найдешь нетронутые груды,

Металлов залежи, железо, серебро, —

Не счесть земли моей сокрытое добро.

Один металл идет на памятник герою,

Другой становится изогнутой трубою

Иль, обращенный в меч, когда настанет срок,

Надменному врагу преподает урок.

Пройди по городам: лучом светил небесных

Сияют нам глаза француженок прелестных.

В них слава Франции моей воплощена!

Там — царственной руки сверкнет нам белизна,

Там — гордый мрамор плеч, кудрями обрамленных,

Там грудь мелькнет — кумир поэтов и влюбленных.

А красота ручьев, источников, озер,

Дубы, шумящие на склонах темных гор,

Два моря, что хранят, как два могучих брата,

Родную Францию с полудня и с заката!

И вы, ушедшие в зеленые леса,

Сатиры, фавны, Пан — пугливых нимф гроза,

И вы, рожденные для неги и прохлады,

Подруги светлых вод, причудницы наяды, —

Поэт, я отдаю вам сердца нежный пыл.

О, трижды счастлив тот, кто с вами дружен был,

Кто жадной скупости душой не предавался,

Кто блеска почестей пустых не добивался,

Но, книги полюбив, как лучший дар богов,

Мечтал, когда умрет, воскреснуть для веков.

А наши города, в которых мощь искусства

Воспитывает ум и восхищает чувства

И где безделие, ленивой скуки друг,

Не может усыпить ревнителя наук!

То мраморный дворец твои пленяет взоры,

То уходящие в лазурный свод соборы,

Где мудрый каменщик своп претворил устав,

В бесформенной скале их зорко угадав.

Все подчиняется руке искусства властной!

Я мог бы долго петь о Франции прекрасной...

Двумя Палладами любимая страна,

Рождает каждый век избранников она,

Средь них ученые, художники, поэты,

Чьи кудри лаврами нетленными одеты,

Вожди, чьей доблести бессмертье суждено:

Роланд и Шарлемань, Лотрек, Байард, Рено.

И ныне, первый бард, чьей рифмою свободной

Прославлен жребий твой на лире благородной,

Слагаю новый гимн я в честь родной земли,

Где равно счастливы народ и короли.

АМАДИСУ ЖАМЕНУ

Три времени, Жамен, даны нам от рожденья:

Мы в прошлом, нынешнем и в будущем живем.

День будущий, — увы! — что знаешь ты о нем?

В догадках не блуждай, оставь предрассужденья,

Дней прошлых не зови — ушли, как сновиденья,

И мы умчавшихся вовеки не вернем.

Ты можешь обладать лишь настоящим днем,

Ты слабый властелин лишь одного мгновенья.

Итак, Жамен, лови, лови наставший день!

Он быстро промелькнет, неуловим как тень,

Зови друзей на пир, чтоб кубки зазвучали!

Один лишь раз, мой друг, сегодня нам дано,

Так будем петь любовь, веселье и вино,

Чтоб отогнать войну, и время, и печали.

ПРИНЦУ ФРАНЦИСКУ, ВХОДЯЩЕМУ В ДОМ ПОЭТА

Убранством золотым мои не блещут стены,

Ни в мрамор, ни в порфир мой дом не облечен,

Богатой росписью не восхищает он,

Не привлекают взор картины, гобелены.

Но зодчий Амфион в нем дар явил отменный:

Не умолкает здесь певучей лиры звон,

Здесь бог единственный, как в Дельфах, Аполлон,

И царствуют одни прекрасные Камены.

Любите, милый принц, простых сердец язык,

Лишь преданность друзей — сокровище владык,

Оно прекраснее, чем все богатства мира.

Величие души, закон и правый суд —

Все добродетели — в глуши лесов живут.

Но редко им сродни роскошная порфира!

РЕКЕ ЛУАР

Ответь мне, злой Луар (ты должен отплатить

Признанием вины за все мои хваленья!),

Решив перевернуть мой челн среди теченья,

Ты попросту меня задумал погубить!

Когда бы невзначай пришлось мне посвятить

Любой из лучших рек строфу стихотворенья,

Ну разве Нил и Ганг, — какие в том сомненья?

Дунай иль Рейн меня хотели б утопить?

Но я любил тебя, я пел тебя, коварный,

Не знал я, что вода — сосед неблагодарный,

Что так славолюбив негодный злой Луар.

Признайся, на меня взъярился ты недаром:

Хотел ты перестать отныне быть Луаром,

Чтоб зваться впредь рекой, где утонул Ронсар.

КАРДИНАЛУ ШАРЛЮ ЛОРРЕНСКОМУ

Во мне, о монсеньёр, уж нет былого пыла,

Я не пою любви, скудеет кровь моя,

Душою не влекусь к утехам бытия,

И старость близится, бесплодна и уныла.

Я к Фебу охладел, Венера мне постыла,

И страсти эллинской — таить не стану я —

Иссякла радостно кипевшая струя, —

Так пеной шумною вина уходит сила.

Я точно старый конь: предчувствуя конец,

Он силится стяжать хозяину венец,

На бодрый зов трубы стремится в гущу боя,

Мгновенья первые летит во весь опор,

А там слабеет вдруг, догнать не может строя

И всаднику дарит не лавры, а позор.

* * *

Когда лихой боец, предчувствующий старость,

Мечом изведавший мечей враждебных ярость,

Не раз проливший кровь, изрубленный в бою

За веру, короля и родину свою,

Увидит, что монарх, признательный когда-то,

В дни мирные забыл отважного солдата, —

Безмерно раздражен обидою такой,

Он в свой пустынный дом уходит на покой

И, грустно думая, что обойден наградой,

Исполнен горечью, и гневом, и досадой,

И негодует он, и, руки ввысь воздев,

На оскорбителя зовет господень гнев,

И, друга повстречав, на все лады клянется,

Что королю служить вовеки не вернется,

Но только возвестит гремящая труба,

Что снова близится кровавая борьба,

Он, забывая гнев, копью врага навстречу,

Как встарь, кидается в губительную сечу.

* * *

Я к старости клонюсь, вы постарели тоже.

А если бы нам слить две старости в одну

И зиму превратить — как сможем — в ту весну,

Которая спасет от холода и дрожи?

Ведь старый человек на много лет моложе,

Когда не хочет быть у старости в плену.

Он этим придает всем чувствам новизну,

Он бодр, он как змея в блестящей новой коже.

К чему вам этот грим — вас только портит он,

Вы не обманете бегущих дней закон:

Уже не округлить вам ног, сухих, как палки,

Не сделать крепкой грудь и сладостной, как плод.

Но время — дайте срок! — личину с вас сорвет,

И лебедь белая взлетит из черной галки.

* * *

А что такое смерть? Такое ль это зло,

Как всем нам кажется? Быть может, умирая,

В последний, горький час дошедшему до края,

Как в первый час пути, — совсем не тяжело?

Но ты пойми — не быть! Утратить свет, тепло,

Когда порвется нить и бледность гробовая

По членам побежит, все чувства обрывая, —

Когда желания уйдут, как все ушло.

Там не попросишь есть! Ну да, и что ж такого?

Лишь тело просит есть, еда — его основа,

Она ему нужна для поддержанья сил.

А дух не ест, не пьет. Но смех, любовь и ласки?

Венеры сладкий зов? Не трать слова и краски,

Зачем любовь тому, кто умер и остыл?

* * *

Я высох до костей. К порогу тьмы и хлада

Я приближаюсь, глух, изглодан, черен, слаб,

И смерть уже меня не выпустит из лап.

Я страшен сам себе, как выходец из ада.

Поэзия лгала! Душа бы верить рада,

Но не спасут меня ни Феб, ни Эскулап.

Прощай, светило дня! Болящей плоти раб,

Иду в ужасный мир всеобщего распада.

Когда заходит друг, сквозь слезы смотрит он,

Как уничтожен я, во что я превращен.

Он что-то шепчет мне, лицо мое целуя,

Стараясь тихо снять слезу с моей щеки.

Друзья, любимые, прощайте, старики!

Я буду первый там, и место вам займу я.

ЭПИТАФИЯ

Здесь погребен Ронсар. Камен заставил он

Прийти во Францию, покинув Геликон.

За Фебом шествовал он с лирой дерзновенной,

Но одержала смерть победу над Каменей.

Жестокой участи он избежать не мог.

Земля покоит прах, а душу принял бог,