КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Андалусская поэзия [Антология] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Андалусская поэзия


© Состав, предисловие, переводы, отмеченные знаком *, примечания, оформление. Издательство «Художественная литература», 1988 г.

Предисловие

Андалусская, или арабо-испанская поэзия — неотъемлемая часть литературного наследия арабов. Первые ее образцы появились с приходом мусульман в Испанию, которую арабы называли «аль-андалус», она развивалась параллельно с поэтическим искусством восточных областей Арабского халифата, прежде всего Ирака и Сирии, и продолжала существовать вплоть до XV века, времени падения Гранады — последнего мусульманского оплота в Испании.


Андалусские поэты писали только по-арабски: на литературном арабском языке и позже — на разговорном арабском диалекте, близком к разговорному языку сирийцев, составлявших большую часть войска завоевателей. Иногда в стихотворения, относящиеся к жанрам строфической поэзии, вводились отдельные слова или короткие предложения на «романсе», староиспанском языке, что считалось модным и изысканным. Этим, а также широким распространением жанра «описаний» и так называемых аль-андалусийят («андалусских») — стихотворений, оплакивающих падение Валенсии, Кордовы, Севильи и других городов, которые вновь становились владениями исконных жителей Испании в ходе реконкисты — «обратного завоевания», пожалуй, и ограничивается местный колорит андалусской поэзии. Эта поэзия — один из важнейших элементов «мавританской» культуры в Испании, созданной как потомками арабов-завоевателей, так и мувалладами — арабизированными представителями местного населения, предками нынешних жителей южных и центральных областей Испании.

Арабы впервые появились на Пиренейском полуострове в начале VIII в., когда небольшая часть арабского войска, наводнившего Северную Африку, переправившись через пролив, высадилась у Гибралтарской скалы, получившей свое название от имени Тарика — предводителя арабского передового отряда (Джабаль Тарик — буквально «гора Тарика»).

Арабские средневековые хроники рассказывают, что причиной нападения Тарика на испанские города и селения было будто бы вероломство некоего Юлиана — испанского вельможи (по другим источникам — богатого купца), желавшего отмстить Родерику, тогдашнему королю Испании, обесчестившему его дочь. Существует также легенда, повествующая о том, что король Родерик, вопреки запрещению мудрецов, открыл некое помещение, на стенах которого были изображения неведомых людей, вооруженных луками и копьями. Этим Родерик как бы высвободил разрушительные силы, и чужеземцы, в точности похожие на эти изображения, захватили его королевство.

Однако можно с полным основанием предположить, что все обстояло так же, как и в других странах, включенных в состав Арабского халифата: арабы рассылали лазутчиков, и они приносили мусульманским полководцам самые подробные сведения, в данном случае рассказали, как пишет Ибн аль-Кутыйя, потомок испанской принцессы и арабского эмира: «О богатстве Андалусии и мирном нраве ее жителей».

Местное население почти не оказало сопротивления арабам: власть готов, тоже чужеземцев в Испании, правивших там более двухсот лет, не была популярной, и после разгрома войск короля Родерика мусульмане захватили большую часть полуострова и дошли до юга Франции, но были разбиты при Пуатье в 715 году.

Столицей Андалусии — новой провинции халифата — стал город Кордова, где правили вначале наместники арабских халифов, чья резиденция находилась в Дамаске, затем, после падения в 750 г. династии Омейядов и воцарения новых правителей — Аббасидов, в Андалусию бежал Абд ар-Рахман Омейяд, который стал правителем независимого эмирата. В 929 г. омейядский эмир Андалусии Абд ар-Рахман III, провозгласив себя халифом, принял титул «Повелитель мусульман», как бы бросая вызов багдадскому Аббасидскому халифу, именовавшемуся «Повелитель правоверных». Это время высшего расцвета Андалусии, игравшей заметную роль в Европе не только как могущественная держава, успешно отражавшая натиск своих христианских соседей и морские набеги «магов» или «северных язычников» — норманнов, но и как центр рафинированной культуры.

В конце X в. власть андалусских Омейядов слабеет, и подлинным правителем становится хаджиб (высшая придворная должность в Андалусии) аль-Мансур, прославившийся как талантливый государственный деятель и полководец. Однако после смерти аль-Мансура в 1002 году и кратковременного правления его сына, а затем внука, андалусский халифат распадается на множество мелких феодальных государств, которыми правили эмиры, происходившие из знатных арабских семей, бывших придворных халифов или аль-Мансура и его потомков.

Кордова переживает время «великой смуты», как называли андалусцы 20-е — 30-е годы XI в. Воспользовавшись отсутствием крепкой власти в Андалусии, на полуостров переправились отряды североафриканских берберов, прельщенные рассказами о богатстве столицы андалусцев. Берберы направились к Кордове и осадили ее. Горожане пытались обороняться, но у них не было ни вооружения, ни продовольствия, ни полководцев, так как все, кто имел оружие и коня, бежали из города. Берберы захватили Кордову, разграбили ее, подожгли и разрушили загородные резиденции халифов — города аз-Захира и аз-Захра, построенные Омейядами и аль-Мансуром. В огне пожаров сгорели знаменитые кордовские библиотеки, где хранились сочинения не только андалусских, но и восточных арабских прозаиков и поэтов, переводы на арабский язык трудов великих античных ученых.

Захват Кордовы берберами, которые вскоре оставили город и вернулись в Северную Африку, положил окончательный конец власти омейядских халифов в Андалусии, где почти каждый город представлял собой отдельный самостоятельный эмират. Среди этих крошечных государств наиболее значительными были Сарагоса, где правили эмиры из рода Бану Худ, Севилья, находившаяся под властью эмиров из рода Бану Аббад, в Кордове установилась своеобразная патрицианская республика, во главе которой был род Бану Джахвар.

В канун XI в. Кордова была захвачена аль-Мутамидом, эмиром Севильи из рода Аббадидов, который сумел объединить под своей властью обширные области юга и центра Андалусии. При аль-Мутамиде, который собрал при своем дворе наиболее известных и талантливых поэтов и ученых Андалусии, бежавших из разоренных смутой областей, Севилья стала крупнейшим культурным центром Андалусии, особенно после захвата Сицилии норманнами, когда в столице Аббадидов нашли приют многие сицилийские мусульмане.

Однако расцвет аббадидского эмирата был недолгим. В это время после бесконечных феодальных усобиц и распрей между различными правителями Магриба (Северной Африки) в Марокко образовалось арабо-берберское государство Альморавидов (от слова «аль-мурабитуна» — борцы за веру). Берберы, казалось бы, естественные союзники андалусцев в их борьбе против христиан, стремились, однако, захватить владения андалусских эмиров.

Когда аль-Мутамид вместе с другими эмирами, потерпев поражение в битве с королем Кастилии, попросил о помощи Юсуфа ибн Ташуфина, предводителя Альморавидов, тот переправился в Андалусию с огромным войском, разбил христиан при Заллаке (1086 г.), а затем овладел землями не только эмира Севильи, которого отправил в изгнание в североафриканский город Агмат, но и многими другими андалусскими городами, и принял титул халифа.

После победы Альморавидов темп реконкисты несколько замедлился, но вскоре христиане вновь захватили Сарагосу (1118 г.), Лиссабон (1147), Алракос (1195) и многие другие города и области.

В XII в., когда короли и князья христианской Испании были заняты внутренними усобицами, мелкие андалусские правители попытались укрепить свою власть и восстали против альморавидского халифа. Образовавшиеся в Кордове, Мурсии, Валенсии, Бадахосе, Альгарве мусульманские государства платили дань королю Кастилии. В 1150 г. эмир Бадахоса, с согласия других андалусских эмиров, призвал на помощь берберов-Альмохадов (от слова «аль-муваххидуна» — сторонники единобожия), сменивших в Северной Африке династию Альморавидов, и войска вождя Альмохадов Ибн Тумарта захватили почти всю Андалусию.

Власть мусульман, казалось бы, надолго упрочилась после их победы в битве при Аларкосе в 1195 году, однако уже в 1212 г. испанцы разбили андалусские войска при Лас Навас де Толоса, и с этого времени уже никакие усилия не могли сдержать натиск реконкисты. С 1236 по 1262 г. мусульмане потеряли почти все свои земли с городами Кордова, Валенсия, Севилья, Кадис, Картахена, Хаэн и другие.

Из всех обширных владений мусульман остался лишь Гранадский эмират, куда, кроме Гранады, входили Малага и Альмерия. Двухсотлетнее правление гранадских Насридов оказалось завершающим этапом развития мавританской культуры. Окруженное со всех сторон врагами, маленькое мусульманское государство то платило дань кастильским королям, то становилось временно независимым, с помощью североафриканских единоверцев одержав верх в многочисленных сражениях с христианами.

И наконец в 1492 году, после объединения Испании Фердинандом и Изабеллой Католическими и победоносного наступления испанских войск, последний мусульманский андалусский правитель эмир Боабдил (сокращенная форма имени Абу Абдаллах) покинул Гранаду.

Более семи веков насчитывает история мусульманской культуры в Испании, особенности которой становятся яснее при сравнении с культурой северных соседей арабов. Фейхтвангер в своей «Испанской балладе» сумел уловить эти особенности, впрочем, несколько идеализируя мусульман, ставших в его романе воплощением рафинированного рыцарского духа и образованности в противовес грубым варварам-христианам. Различие культур зримо воплощается в тяжелых и приземистых храмах севера Испании, мрачной готике соборов Бургоса и других северных городов и в причудливых арабесках и воздушных арках гранадской Альхамбры, стройных колоннах кордовской мечети, вызывающих прямые ассоциации с античными храмами. Изменяясь на протяжении столетий, андалусская культура сохранила главную свою особенность — светский характер, своеобразную широту. Андалусцы, уже к концу IX века составлявшие определенную этническую общность, были как бы носителями духа античности, прежде всего римской, форпостом предвозрождения. Именно этим объясняется притягательная сила Андалусии для средневековых европейцев, знакомившихся с фрагментами светской латинской литературы и научными сочинениями лишь в монастырских библиотеках, в то время как те же произведения, переведенные на арабский язык, стали у мусульман достоянием всего образованного сословия, не облекаясь в покровы мистических комментариев.

Мавританская культура Испании, конечно, не была однородной ни в течение семисот лет, ни даже в рамках какого-нибудь одного временного отрезка.

Берберские завоевания влекли за собой обычно усиление религиозного ригоризма, влияние наиболее строгого и нетерпимого маликитского толка (от имени его основателя Малика ибн Анаса) — одного из четырех ортодоксальных толков суннитского ислама, ослабление интереса к придворной поэзии — ведь многие берберские правители плохо знали литературный арабский язык или даже совсем не знали его. Они держали при себе поэтов лишь для престижа, поскольку те прославляли их победы, но были совершенно неспособны понять поэтические тонкости и по достоинству оценить чье-либо поэтическое искусство. В одной из средневековых андалусских хроник рассказывается, что некий поэт (утверждают, что это был эмир аль-Мутамид) посвятил Юсуфу ибн Ташуфину, предводителю Альморавидов, стихи, в которых были такие строки:

Без тебя стали черными мои дни,
А с тобою белыми были мои ночи.
Берберский правитель благосклонно выслушал стихи и приказал подарить поэту двух невольниц — чернокожую и белую, так как, по его мнению, тот просил его об этом.

Но в то же время развивалась строфическая поэзия, более простая и понятная, близкая к народной песне.

И, напротив, в периоды правления мелких эмиров процветала придворная поэзия на литературном арабском языке — ведь каждый андалусский эмир стремился привлечь как можно больше известных ученых и поэтов, чтобы придать блеск своему правлению. Так поступали эмиры Сарагосы, Кордовы и особенно Севильи, где в первые десятилетия XI в. жили наиболее прославленные литераторы Андалусии.

Изучение древнеарабской поэзии, которая считалась недосягаемым образцом, а также поэтического искусства входило как обязательная часть в систему традиционного образования и на востоке, и на западе мусульманского мира. Поэтому всякий образованный мусульманин был в той или иной степени поэтом: знал все шестнадцать сложных поэтических размеров и умел сложить стихотворное поздравление, соболезнование, короткое послание. Однако стать профессиональным поэтом и получать за свои стихи вознаграждение было очень непросто: требовалось овладеть огромным запасом «высокой» поэтической лексики, не нарушать сложных законов стихосложения аруда, малейшее отклонение сразу же подхватывалось и высмеивалось недоброжелателями и соперниками, надо было обладать незаурядным воображением и природным талантом. Одним из худших пороков считалась «искусственность», и ни один стихотворец, за которым знатоки не признавали природного таланта, не мог быть включен в список литераторов, получавших жалованье каждый месяц, то есть приобрести определенный социальный статус. Даже такой одаренный поэт как Ибн Хамдис долгое время провел в Севилье, не удостаиваясь чести быть приглашенным к эмиру аль-Мутамиду, для того чтобы прочесть стихи в его присутствии.

Поэтому судьба литератора, ученого и поэта в Андалусии, как и в других средневековых мусульманских странах, была не простой — он обязательно должен был найти покровителя (эмира, влиятельное духовное лицо, судью), с тем чтобы этот покровитель платил бы за стихи и защищал его в случае преследования за дерзкое слово или сатиру. Подобного покровителя не всегда удавалось найти, поэтому так часты в стихах андалусских поэтов жалобы на бедность, вынужденные скитания и всякие превратности судьбы. Если поэт происходил из богатой семьи, он мог отказаться от сочинения панегириков, как поступил Ибн Хафаджа, который почти всю жизнь провел в своем имении и посвящал хвалебные стихи лишь своим друзьям.

Некоторые известные поэты были крупными государственными чиновниками — секретарями правителей или даже вазирами, как Ибн Зайдун и Ибн аль-Хатиб, а также, вероятно, Ибн Кузман. Секретарем эмира был известный поэт — автор прославленных мувашшахов Ибрахим Ибн Сахль.

Высокие придворные должности не спасали поэтов от гнева правителей — по доносу или подозрению их могли заточить или казнить, как обезглавил эмир аль-Мутамид своего прежнего друга и приближенного поэта Ибн Аммара. Когда тот же эмир оставил без последствий донос врагов Ибн Зайдуна, который обучал эмира поэтическому искусству и был его вазиром и советником, поэт счел это величайшей милостью и воспел благородство и милосердие своего ученика в восторженных стихах.

Несмотря на неопределенность положения поэта, престиж поэтического искусства был чрезвычайно высок. Арабы всегда чтили красноречивое слово, и аль-Джахиз, один из крупнейших прозаиков IX века, даже утверждал в своем сочинении по риторике «О красноречивом изъяснении», что Аллах избрал Мухаммеда своим пророком и посланцем в первую очередь из-за его природного красноречия.

Поэзия считалась высшим проявлением красноречия, «упорядоченной, нанизанной» речью, поэтому стихи постоянно сравнивались с драгоценным ожерельем в противовес прозе, «рассыпанной» речи, то есть не подчиняющейся таким строгим правилам, как стихи.

Средневековые мусульманские литераторы и ученые-филологи превыше всего ценили именно «упорядоченность», которая в поэзии сочетается с богатейшей образностью, игрой разными значениями слова, сложнейшими ассоциациями, употреблением разнообразных тропов — сравнений, метафор, противопоставлений, гипербол и так далее. С X–XI в. проза заимствует у поэзии, кроме рифмы, ее образность, авторы-прозаики пытаются поднять прозу до поэзии, но подлинным критерием для оценки мастерства литератора (ведь прозаик обязательно должен был уметь и слагать стихи) остается поэзия — преобладающий вид художественного слова у средневековых арабов.

Основные поэтические жанры андалусской поэзии, общие для всех арабских поэтов средневековья, были разработаны в своей первоначальной форме еще в VI в., когда на Аравийском полуострове появилась большая группа талантливых поэтов. Мастерство стихотворца определялось по его умению сложить длинную касыду (вообще любое стихотворение, содержащее более семи бейтов — стихотворных строк, состоящих из двух полустиший, — называлось касыдой). Касыда обычно сочетала несколько тем, которые чередовались в определенной последовательности: вначале поэт, проезжая мимо остатков кочевья возлюбленной, оплакивает ушедшую молодость, рассказывает о свидании с любимой, покинувшей его вместе со своим родом. Затем он описывает свой путь по пустыне, восхваляя своего коня или верблюда, свое племя и себя самого, высмеивает противников, вспоминает веселую пирушку с друзьями. Отдельные фрагменты касыды соединены ассоциативными связями, единый сюжет отсутствует.

В «образцовых» касыдах есть элементы почти всех известных в арабской поэзии жанров, таких как мадх (панегирик, восхваление), газаль (любовная лирика), васф (описание), риса (оплакивание), хиджа (сатира), которые могли выделяться в отдельные стихотворения. Жанр определяется не по формальному, а лишь по тематическому признаку, стихотворение может состоять из любого количества бейтов. Непременным условием является лишь строгое соблюдение поэтического размера и единая рифма.

Стихи андалусских поэтов сочинялись по тому же принципу, ничем существенным не отличаясь от произведений их юго-восточных собратьев. Наиболее высоким жанром поэзии считался мадх — торжественная ода, прославляющая достоинства и подвиги эмира, полководца, вельможи. Для мадха поэты выбирали самые торжественные и «красноречивые» слова и обороты, ибо этот жанр служил показателем не только таланта, но и эрудиции поэта, его знания различных редких слов и риторических красот. Мадх обычно строился по традиционной схеме: в нем была и любовная часть, и различные описания, а завершался он восхвалением. Многие мадхи не дошли до нас целиком — составители антологий часто помещали в своих сочинениях наиболее удавшиеся части мадха — описание свидания с возлюбленной, разлуки с ней, или яркое описание коня, меча, цветущего луга, так что эти части нередко выступают как самостоятельные произведения.

Арабские средневековые теоретики литературы ставили в созданной ими иерархии жанров на следующее после мадха место оплакивания или жалобы, риса, считая, что этот жанр является «мадхом в прошлом», поскольку здесь превозносятся достоинства умершего в таком же торжественном стиле, как и в панегирике.

Андалусские поэты прославились своими стихами в жанре васф. Объектом описания мог быть любой предмет или явление природы: дождь, молния, огонь, жаровня, цветы, свеча, даже овод, ужаливший верблюда. При испытании поэтов во время поэтических диспутов и состязаний прежде всего предлагалось описать что-нибудь. Когда эмир аль-Мутамид решил наконец пригласить к себе во дворец Ибн Хамдиса, он предложил ему описать печь для обжига извести, которую поэт сравнил с «огненным оком, мигающим во мраке» (дело было ночью). Поэты старались найти новые, каждый раз все более изощренные сравнения и метафоры, сравнивая щеки красавицы с розой, а глаза с нарциссом, затем розу со щеками, а нарцисс с томными очами, наконец писали «нарциссы очей и роза щек» или даже «нарциссы и розы ее лика». Такие образы, которые кажутся нам несколько искусственными, вызывали в то время искреннее восхищение. Одна из легенд, сложенных об аль-Мутамиде, рассказывает, что он влюбился в невольницу, услыхав, как она сравнила небольшие волны в водоеме, где стирала белье, со звеньями кольчуги (образ, часто встречающийся не только в андалусской, но и вообще в средневековой арабской поэзии).

Прославились своими васфами Ибн Хафаджа, посвятивший множество стихов садам, плодовым деревьям и даже горам, Ибн Зайдун, создавший великолепное описание мраморной статуи в саду эмира, Ибн аль-Хатиб и другие поэты, воспевавшие дивную красоту Альхамбры — ее ажурные стены, мраморные фонтаны, сады и цветники.

Любовная лирика — газаль — была так же популярна в Андалусии, как и в других мусульманских странах средневековья. Почти каждый мадх начинается восхвалением возлюбленной, «откочевавшей со своими родными», хотя, конечно, андалусцы понятия не имели о том, как выглядело кочевье, «остатки старых шатров и канавки вокруг них», «заброшенный очаг в долине» и прочие реалии бедуинского быта, далекие и непонятные для жителей Кордовы и Севильи. Любовная лирика — наиболее традиционный жанр арабской поэзии; здесь выступают постоянные персонажи: несчастный исхудавший влюбленный, безумствующий в страсти, жестокая и неумолимая возлюбленная, соглядатай и доносчик, страж, охраняющий возлюбленную, «видение возлюбленной, посетившее ночью ложе безумно влюбленного», молния, напомнившая о днях молодости, и прочее. Почти в каждом газале есть все эти образы или хотя бы несколько. Но словесное оформление так разнообразно, изобретательно, что стихи не утомляют, каждый раз, словно в калейдоскопе, из тех же элементов складывается новый рисунок.

Любовная лирика отличается одним важным качеством: еще мединский поэт VIII в. Омар ибн Абу Рабиа внес в свои газали живой диалог влюбленных. Они объясняются в любви, ссорятся, упрекают друг друга, мирятся, назначают свидания и угрожают разрывом и разлукой. Лучшие любовные стихотворения андалусцев, например, стихи Ибн Зайдуна, представляют собой маленькие шедевры, изображающие перипетии самоотверженной любви, эти стихотворения часто сравнивают с поэзией провансальских трубадуров. Тонкость, изысканность, психологизм характерны и для Ибн Зайдуна, и для известного андалусского прозаика и поэта Ибн Хазма, особенно в стихотворениях, которыми он иллюстрирует рассказы в книге «Ожерелье голубки» — повести о «сущности и свойствах любви», а также для мувашшахов Ибн Сахля.

Некоторые газали андалусских поэтов написаны в традициях багдадской поэтической школы, блестящим представителем которой был Абу Нувас, живший в конце VIII в. Эти стихи намеренно грубоваты, ироничны и далеки от куртуазного идеала Ибн Зайдуна. В Андалусии это направление представляли главным образом аль-Газаль и Ибн Кузман, чьи стихи отличаются намеренным «бытовизмом». Лицо любимой сравнивается уже не с розой, а с мукой и яблоками. Постоянным действующим лицом становится сводня — персонаж, известный уже в античной литературе и часто встречающийся в произведениях средневековых испанских авторов.

Андалусские поэты сложили немало стихов, относящихся к разным жанрам философской лирики — от так называемых зухдийят, посвященных обличению человеческих пороков: скупости, высокомерия, несправедливости, полных мрачными рассуждениями о тщете жизни, неизбежности смерти, до аллегорических стихотворений Ибн аль-Араби, крупнейшего арабского поэта-мистика. Во всех мусульманских странах средневековья были популярны короткие зухдийят андалусца Ибн Абд Раббихи, которые он включил в свое сочинение «Чудесное ожерелье» — первую арабскую антологию общеобразовательного характера, где отдельные главы посвящены власти правителей и долгу подданных, царствованию андалусских Омейядов, стихосложению и риторике, остроумным изречениям и удачным ответам, и даже дуракам, невеждам и нравам диких кочевников Аравии.

Излюбленной темой зухдийят была мысль о равенстве всех людей после смерти: «Не помогут пышные гробницы, все равны пред зовом смерти», — говорит один из авторов «увещаний и наставлений», к которым причислялись стихи этого жанра.

В отличие от зухдийят, характерных сравнительной простотой образов, философская мистическая лирика чрезвычайно сложна, ее можно понимать на нескольких уровнях. Стихи Ибн аль-Араби могут показаться неискушенному читателю обычными любовными стихотворениями; несчастный влюбленный оплакивает разлуку с возлюбленной, вспоминает ее, «когда блеснет молния на востоке», описывает трудный путь по пустыне и оплакивает дни прошедшей молодости. В действительности каждая строка этих стихотворений — сложнейшая аллегория, непонятная без комментариев, которые нередко занимают больше места, чем сами стихи. Ибн аль-Араби снабдил свой поэтический сборник «Толкователь страстей» собственными комментариями, где подробно объясняет каждый образ: «Это высшее знание, божественные светочи, тайны духа, указания разума и его законы. А выражено все это в форме стихов о любви и воспевания прекрасных девиц, ибо всякому образованному и чувствительному человеку приятны подобные слова и он стремится к ним всей душой».

Благодаря блестящему мастерству поэта его стихи близки и читателю, воспринимающему их как любовную лирику, и философу-мистику, знающему, что «песчаный холм» — аллегория сочетания разума и веры, мираж — аллегория состояния беспокойства, непостоянства, стремления к высшей истине, которая является разуму и чувствам на миг, словно пустынное марево; жестокая и недоступная возлюбленная, не желающая ответить на привет и охраняемая в «заповедных землях» («прямое» или внешнее понимание, от которого Ибн аль-Араби предостерегает в предисловии), превращается во «внутреннем» понимании в одну из эманаций высшей истины и божественного света. Почти все стихи Ибн аль-Араби были положены на музыку, их пели искусные невольницы для ценителей искусства, и мистики-суфии, приходившие в экстаз и от «дивных слов», и от заключенного в них, по их мнению, глубокого философского смысла.

Андалусская лирика знаменита стихами, носящими название аль-андалусийят, которые представляют собой своеобразную параллель испанским народным «пограничным романсам» — песням, рассказывающим о сражениях с маврами. Андалусия — единственная из крупных областей средневекового мусульманского мира, откуда мусульмане были полностью изгнаны. Падение каждой андалусской твердыни воспринималось всеми мусульманами как величайшая трагедия. Но даже североафриканские правители не могли помочь своим соседям — ведь разгар реконкисты пришелся на XIII век, когда на мусульманские государства обрушились татаро-монгольские войска и под их ударами пали Хорезм и Бухара, Багдад и Исфахан, другие крупные города Средней Азии, Ирана и Ирака, а Сирия и Египет были в постоянном страхе.

Не получая помощи, андалусцы бежали из родных мест, находя приют главным образом в Северной Африке. Поэты оплакивали прекрасные города и селения Сицилии, Альгарве, востока полуострова, попавшие в руки христиан. Ибн Хамдис, аль-Ваккаши, Абу-ль-Бака ар-Рунди были авторами наиболее известных стихотворений этого жанра, где традиционные мотивы преходящей земной славы, встречающиеся еще в стихах древнеарабских поэтов, осовремениваются, сочетаясь с андалусскими реалиями.

Поэты Андалусии прославились и как авторы мувашшахов и заджалей. Средневековые арабские ученые считают, что этот жанр зародился именно в Андалусии, где были созданы лучшие мувашшахи, распространившиеся затем среди арабоязычных поэтов средневековья и популярные вплоть до настоящего времени.

Слово мувашшах буквально означает «опоясанный», а заджаль — «кольцо» или «звено». Оба названия раскрывают особенности композиции этих жанров, основанных на чередовании строф, своего рода куплетов и рефренов с очень сложной системой рифмы — то чередующейся, то опоясывающей, то моноримной во всех куплетах или рефренах. Арабы подчеркивают эту особенность мувашшахов и заджалей прежде всего потому, что для традиционной арабской поэзии характерен монорим (за исключением так называемых мухаммасов и мусаддасов, состоящих из пяти или шести строк, объединенных одной рифмой).

Ритмические особенности мувашшахов и заджалей также необычны — их размеры часто не укладываются в традиционную систему аруда, основанного на чередовании долгих и кратких слогов. Мувашшахи и заджали ближе к силлабо-тонической системе.

Особенности формы андалусской строфической поэзии требуют от поэта особого мастерства: необходимо соблюдать, как пишет Ибн Кузман в предисловии к своему дивану, «трудную легкость», приблизить ритм поэтического языка к разговорному, создать иллюзию непринужденной речи. Отсюда неравная длина строк, которые нередко состоят из одного-двух слов.

Мувашшахи и заджали рассчитаны, как и некоторые другие жанры арабской классической поэзии, на песенное исполнение или своеобразную мелодекламацию. Но мувашшахи и заджали ближе всего к народной песне (или стилизации под народную песню). От баллады или романса — поэтического жанра, наиболее распространенного в романоязычной Испании, мувашшах отличается главным образом отсутствием единого сюжета, фрагментарностью бейтов, что характерно вообще для средневековой арабской поэзии. В заджалях Ибн Кузмана сюжет иногда разрабатывается как бытовая сценка — рассказ о неудачливом любовнике или хитрой сводне, своего рода зародыш драмы, жанра, отсутствующего в высокой арабской литературе средневековья.

Андалусцы считали, что литература их родины ничем не уступает произведениям восточных мусульманских прозаиков и поэтов, которые относились к кордовским или севильским литераторам — прозаикам и стихотворцам — несколько свысока. Прославляя свою родину, андалусец Ибн Бассам (XII в.) писал в своем известном в то время сочинении «Сокровищница достоинств жителей полуострова»: «В краях Андалусии вплоть до нашего времени не перевелись мастера поэтического и прозаического искусства, чьи слова прекрасны, благоуханны, словно мускус, и сверкают ярче самоцветов… Они будто выковали в горниле звезд жемчужины речи, так что смутили ночные светила своими блестящими посланиями и светоносными поэмами — ведь андалусцы искони были прославленными ораторами, искусными прозаиками и вдохновенными поэтами. Стихи их переливались радугой, искрясь, и моря почитали их своими друзьями и соперниками. Они восходили на небосклоне искусства, состязаясь в блеске с солнцем и луной».

Произведения Ибн Абд Раббихи, Ибн Зайдуна, Ибн Хафа-джи, Ибн Кузмана и других андалусских поэтов высоко ценились и на востоке, на родине арабо-мусульманской культуры. Рукописи диванов их стихотворений до сих пор хранятся в библиотеках многих арабских стран, куда они были привезены несколько столетий назад путешественниками, посетившими Андалусию и Магриб — страны Северной Африки, и любителями изящной словесности, не жалевшими денег и трудов, чтобы добыть редкую книгу.

Стихи андалусских поэтов пользовались популярностью не только среди мусульман — уже в дни царствования кордовских халифов андалусская музыка и андалусские песни стали известны во владениях христианских королей и князей Испании, которые приглашали музыкантов и певцов из Андалусии для участия в придворных празднествах. Вряд ли все слушатели понимали слова песен, но среди них было, очевидно, немало людей, знающих арабский язык, как об этом говорят арабские хроники. Они могли оценить красоту и звучность слов андалусских песен. Существует даже теория, выдвинутая немецким ученым Шакком и поддержанная некоторыми испанскими арабистами, будто рифма в европейской поэзии ведет начало от арабской рифмы, проникшей через арабскую Испанию. Те же ученые считают, что андалусская поэзия оказала влияние на искусство провансальских трубадуров, стихи которых действительно внешне очень похожи на арабские газали (особенно на стихи Ибн Зайдуна).

В настоящей книге творчество разных авторов представлено неравномерно. Объясняется это прежде всего местом, занимаемым тем или иным поэтом в поэтической иерархии, как она сложилась в результате многовекового отбора, но немалую роль сыграло и наличие источников, которые дошли до нас сквозь века, полные бурных исторических событий. К сожалению, мы располагаем не всем, что некогда хранилось на полках андалусских библиотек.

Широко представлено творчество таких знаменитых не только в Андалусии, но и во всем арабоязычном мире поэтов, как Ибн Зайдун, Ибн Хамдис, Ибн Хафаджа, Ибн Сахль. Их читали и продолжают читать в таких центрах арабской культуры, как Дамаск, Каир и Багдад.

Некоторые известны прежде всего как прозаики. Стихи они писали в малом количестве, но то, что написано, безусловно, заслуживает внимания читателей: это Ибн Шухайд, Ибн Саид, Ибн аль-Хатиб.

Есть среди поэтов и такие, которые вошли в историю арабской литературы одним прославленным стихотворением, приводимым во всех антологиях. Это аль-Ваккаши, Абу Бака ар-Рунди.

А стихи некоторых поэтов дошли до нас выборочно: в средневековых антологиях или трудах литературных критиков того времени, — как, например, стихи аль-Газаля или некоторые мувашшахи, объединенные Ибн аль-Хатибом в сборник «Воинство мувашшаха».

О многих авторах, чьи произведения нашли здесь место, можно получить более подробные сведения из книги «Средневековая андалусская проза», вышедшей в издательстве «Художественная литература» в 1985 г., где о них повествуют средневековые литераторы и авторы исторических хроник — их современники.

Б. Шидфар

Андалусская поэзия


Абд ар-Рахман

Абд ар-Рахман (ум. в 788) принадлежал к племени корейшитов, к этому же племени принадлежали Мухаммед, основатель ислама, аббасидские халифы и свергнутые ими Омейяды. Был прозван «Соколом корейшитов». Спасаясь от преследований аббасидов, бежал в Северную Африку, а оттуда с группой своих сторонников переправился в Андалусию, где основал эмират со столицей в Кордове.

Абд ар-Рахман прославился стихами, в которых оплакивал судьбу рода Омейядов и вспоминал далекую родину — Сирию.

Перевод В. Потаповой

* * *
В Ко´рдове, в царских садах, увидал я зеленую
Пальму-изгнанницу, с родиной пальм разлученную.
«Жребии наши, — сказал я изгнаннице, — схожи.
С милыми сердцу расстаться судилось мне тоже.
Оба, утратив отчизну, уехали вдаль мы.
Ты чужестранкой росла: здесь чужбина для пальмы.
Утренним ливнем умыться дано тебе благо.
Кажется звездной водой эта светлая влага.
Жителей края чужого ты радуешь ныне.
Корень родной позабыла, живя на чужбине».
* * *
«Плачь!» — говорю. Но не плачешь ты, пальма немая,
Пышной главою склонясь, равнодушно внимая.
Если б могла ты сочувствовать горю собрата,
Ты зарыдала б о пальмах и водах Евфрата.
Ты очерствела, лишенная почвы родимой.
Близких забыл я, Аббасовым родом гонимый.[1]
* * *
Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела
Привет передай непременно!
Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце
И все, что для сердца священно.
От близких отторгнутый роком, в разлуке очей не смыкая,
Терзаюсь я нощно и денно.
Господь разделил наши души. Но если захочет Всевышний,
Мы встречи дождемся смиренно.

Аль-Газаль

Аль-Газаль (770–864) — прозвище поэта, означающее «газель». Так его прозвали за необыкновенную красоту. Аль-Газаль был придворным поэтом и секретарем кордовских эмиров, выполнял различные дипломатические поручения. Особенно известна его поездка к норманнам. Легенда повествует, что он влюбился в норманнскую королеву, которой посвятил стихи.

Аль-Газаль был последователем багдадской поэтической школы, во главе с Абу Нувасом, старшим современником андалусского поэта. Друзья аль-Газаля рассказывали, что он выдавал некоторые свои стихи за произведения Абу Нуваса и признавался в своем авторстве лишь после того, как стихи получали всеобщее одобрение.

* * *
Перевод М. Петровых

Когда в мое сердце вошла любовь,
От прежних страстей не осталось примет.
Норманнку-язычницу я полюбил,
Ее красота — лучезарный рассвет.
Но чудо живет в чужедальном краю,
Куда не найдешь, не отыщешь след.
Как юная роза, она хороша,
В жемчужные росы цветок разодет.
Она мне дороже и сладостней всех,
Вдали от любимой мне жизни нет.
С другими сравнить ее — значит солгать,
А ложь непривычна мне с малых лет.
Любимая шутит: «Твои виски
Белы, словно яблони вешний цвет!»
А я отвечаю: «Ну что ж, не беда, —
Иной жеребенок с рожденья сед».
Смеется она, а ведь я и хотел,
Чтоб рассмешил ее мой ответ.
* * *
Перевод Б. Шидфар

«Я люблю тебя», — лгунья твердит без стыда,
Хоть давно поседела моя борода;
Но я знаю: не любит никто старика,
Легковерных обманешь, меня ж — никогда.
Кто поверит тебе, коль похвалишься ты,
Что на ветер надета тобою узда,
Что замерз полыхающий жарко огонь,
Иль охвачена пламенем в речке вода?
* * *
Перевод Б. Шидфар

Ты с забвеньем вечным не смирился,
Хоть уж близок час твоей кончины.
Повелел воздвигнуть на кладбище
Каменные плиты-исполины.
Как тебя тщеславье ослепило!
Видишь — смерть витает над тобою.
Неужели хочешь и в могиле
Над чужой глумиться нищетою?
Встали рядом — пышная гробница
И раба нагого погребенье;
Но законы смерти справедливы:
Всех удел — могильный червь и тленье,
Как же мне с судьбой не примириться?
Вижу я, напрасны ухищренья:
Те дворцы, что строились веками,
Бури разрушают за мгновенья.
Проросла трава в костях истлевших.
Как теперь узнаешь среди праха
Богача и нищего бродягу,
Воина, певицу иль монаха?
Где надеждой сердце трепетало, —
Ныне лишь сырой песок и глина,
Как узнать эмира и вельможу,
Различить раба и господина?
Нищего рассыпались лохмотья,
И парча румийская истлела.[2]
Как узнать, кого нужда терзала,
Кто в шелках бесценных нежил тело?
Всех поглотит алчная могила.
Все уснут до часа Воскресенья.
Что же стоит знатность и богатство,
Если нам от смерти нет спасенья?
* * *
Перевод Б. Шидфар

К тебе, невежда, льстец и мот
Бегут, едва блеснет восход.
За подаянием к тебе
Спешат гадатель, виршеплет.
Лжецов, бездельников, глупцов
В твоих покоях — жадный рой;
И каждый норовит развлечь
Тебя пустою болтовней.
Но ты им в лица посмотри —
Кто их, скажи, людьми назвал?
Вот морда хитрая лисы,
Вот волка хищного оскал,
Вот злой шакал, а вот хорек,
А этот — словно жирный кот,
Что изготовился к прыжку
И мышь в потемках стережет.
* * *
Перевод М. Петровых

Когда на дружеском пиру мы допили вино,
Под мышку взяв пустой бурдюк и распалив отвагу,
Я к винной лавке подошел, хозяина позвал, —
Тот рысью побежал ко мне, не убавляя шагу.
Он дни и ночи служит тем, кто тешится гульбой,
Кто ценит выше всех даров наполненную флягу.
Я крикнул властно: «Эй, живей!» Он налил мне вина,
Я плащ и платье дал в залог за пламенную влагу.
«Но дай мне что-нибудь надеть, — торговцу я сказал, —
Я ни с одной из жен моих, клянусь, в постель не лягу,
Пока с тобой не разочтусь!» Но я ему солгал,
Аллах свидетель, — я солгал, я обманул беднягу.
Вернулся я в кружок друзей с тяжелым бурдюком,
И мы смеялись, говоря, что мой обман ко благу.
* * *
Перевод М. Петровых

Клянусь Аллахом я, что стало мне завидно
На тех, что по земле свой краткий путь прошли.
Я столь давно живу, что затерялся где-то,
Среди живых людей — я ото всех вдали.
Расставшись с кем-нибудь, не думаю, чтоб снова
На этом свете мы друг друга обрели;
Увидит он меня, завернутого в саван,
Иль место, где мой прах когда-то погребли.
Взгляни и убедись: как мало их осталось,
Таких, чтобы мой гроб кмогиле понесли.
Все заняты собой: они, еще живому,
Швыряют мне в лицо сухую пыль земли.
* * *
Перевод М. Петровых

Люди — созданья, что схожи друг с другом во всем,
Только деяньями разнятся те и эти.
Все обо всех говорят и правду и ложь,
Судят по зыбкой черте, по неточной примете.
Каждый — поступок другого рад осудить,
Каждый — проступки свои держит в секрете.
Совесть его отягчают сотни грехов,
Но за малейшую малость ближний в ответе.
Каждый доволен собой, счастлив собой
И наслаждается жизнью беспечно, как дети.
Злобное слово жалит подчас, как змея,
Сплетни сплетаются в нерасторжимые сети.
Если отравленным словом ты не убит,
Радуйся — ты счастливее всех на свете.

Саид Ибн Джуди

Саид Ибн Джуди (ум. в 897) — представитель знатного рода арабов-сирийцев, прославился стихами традиционного жанра «восхваление своего племени», в данном случае — чистокровных арабов, которых он противопоставляет мувалладам — коренным жителям Испании, принявшим ислам.

Был убит во время восстания мувалладов.

Перевод С. Липкина

* * *
Кознелюбивы и хитры, военной вы пошли тропой,
Но вы нашли в конце тропы позорной смерти водопой.
Восстанье ваше подавив, мы правую свершили месть,
Мы разгромили вас — рабов, отринувших закон и честь.
Рабы и сыновья рабов, вы раздразнили львов и львят,
Что верность братьям, и друзьям, и соплеменникам хранят!
Сгорите ж в пламени войны, упрямства буйного сыны, —
Теперь пылают и мечи, враждою к вам раскалены!
Сражался с вами ратный вождь, которого послал халиф:[3]
Он славы жаждал — и погиб, сердца друзей испепелив.
Пришли мы с мщением за тех, чья жизнь для славы рождена,
Их возвышают с детских лет великих предков имена.
Погибель тысячам из вас мы принесли, ведя борьбу,
Но разве смерть вождя равна той смерти, что дана рабу!
Вы изувечили его, а он с почетом принял вас.
Вам страх пред ним не помешал убить его в кровавый час.
Вы в верности ему клялись, злодеи, черные сердца,
Предательством напоены, вы умертвили храбреца.
Наипрезреннейшим рабам, вам вероломство помогло,
Убийство совершили вы, призвав себе на помощь зло.
Всегда от благородных раб той отличается чертой,
Что раб не соблюдает клятв, для низких клятва — звук пустой!
Поэтому да поразят везде, и всюду, и всегда
Клятвопреступников-рабов гнев, и возмездье, и вражда!
Был полководец храбрым львом, опорой башен крепостных,
Он был защитой бедняков, оплотом слабых и больных,
Он кротость сочетал с умом, бесстрашье — с мудрой добротой.
Кто в мире обладал такой душой — отважной и простой?
О Яхья, мы сравним тебя с богатырями прежних дней…[4]
О нет, и витязей былых затмил ты славою своей!
Да, бог тебя вознаградит и место даст тебе в раю,
Что уготован для мужей, погибших в праведном бою.
* * *
Печаль меня объяла, когда она запела:
Изгнанницею стала, ушла душа из тела!
Я о Джейхан мечтаю, хотя мечтать не смею,
Хотя еще ни разу не виделись мы с нею.
Ее твержу я имя и плачу, потрясенный,
Я — как монах, что шепчет молитву пред иконой.
* * *
Терпенье, друзья! Пусть свобода — не скоро,
Терпенье — сердец благородных опора.
Немало томилось в цепях бедняков,
Но вызволил узников бог из оков.
И если я ныне — беспомощный пленник,
То в этом повинен презренный изменник;
И если б я знал, что случится со мной,
Пришел бы с копьем и в кольчуге стальной.
Соратники, верьте словам моим правым:
Я — ваш знаменосец в сраженье кровавом!
О всадник, тоскуют отец мой и мать,
Привет им от сына спеши передать.
Жена, я тебя никогда не забуду,
С тобой мое сердце всегда и повсюду;
Представ перед богом, достигнув конца,
Сперва о тебе вопрошу я творца.
А если зарыть меня стража забыла,
У коршуна будет в зобу мне могила.

Ибн Абд Раббихи

Ибн Абд Раббихи (860–940) — один из самых знаменитых кордовских прозаиков и поэтов. Прославился своей антологией «Чудесное ожерелье», куда включил прозу и стихи, в том числе собственные стихотворения разных жанров — васфы (описания), философскую и любовную лирику. Ибн Абд Раббихи был одним из первых в Андалусии сторонников «прекрасного нового стиля» («аль-бади»), отличающегося обилием «поэтических красот».

Ибн Абд Раббихи всю жизнь прожил в Кордове, был придворным поэтом Омейядских правителей Андалусии.

* * *
Перевод М. Кудинова

О, как он страшен для врагов, меч грозный полководца!
Пред ним разверзнется земля, рекою кровь прольется.
Он карой для неверных был, когда в душе их черной
Горела ненависть огнем, вздымаясь непокорно.
Как будто нападает лев, вдруг выскочив из чащи,
И грозен гневный рев его, и грозен взор горящий,
Который словно бы узрел, что смута за собою
Ведет людей во всех краях и всех готовит к бою.
Как много блещущих мечей в огромном войске этом!
Не надо зажигать огня — мир озарен их светом.
Начав поход во тьме ночной, вел полководец войско.
В груди у воинов его пылает дух геройский.
Лавиной мчатся кони их, поджары и высоки,
И каждый всадник — как валун в грохочущем потоке.
Когда кипит на копьях бой и смерть простерла крылья,
Глаза у воинов горят, как угли в тучах пыли.
И, разгромив своих врагов, они им платят местью,
И если здесь не отомстят, в другом захватят месте.
Победоносный На´сир их ведет, не зная страха,[5]
И войско следует за ним под знаменем Аллаха.
Когда отряды на конях то знамя окружают,
Мрак всеобъемлющий они в тот миг напоминают.
Все дальше движутся войска, идут в ночи беззвездной,
Клубится облаками пыль над их громадой грозной.
Они на вражескую рать обрушатся жестоко,
Как будто сшиблись две реки, смешались два потока.
Но храбрых битва не страшит, и воин настоящий
Подобен льву, чей рев летит над потрясенной чащей.
Завеса темная висит, и смутным стало зренье —
То между небом и землей повисла пыль сраженья.
И распростертые тела, уж ничему не внемля,
Как облетевшая листва, здесь устилают землю.
Людские головы в пыли валяются повсюду,
И кажется, что диких тыкв здесь раскидали груду.
А по реке плывут тела, которые когда-то
Гордились силой, а теперь истерзаны, разъяты.
И кони наступают здесь на кости человечьи,
Которые индийский меч так яростно увечил.
* * *
Перевод М. Кудинова

Как заставляют встать верблюдов на колени,
Так всадников с коней срывает вихрь сражений.
Они неслись вперед, как вестники беды, —
Сраженье грозно разбивает их ряды.
Поля селений превращаются в пустыни,
Где пронеслись войска, подобные лавине.
Как яйца страуса, сверкают шлемы их,
Кольчуги крепкие на их телах сухих.
Их скачущий отряд в потоке слит едином,
В пылу сражения они подобны джиннам.
От предков их мечи, которых крепче нет,
Узоры на мечах — как муравьиный след.
И выдержать их блеск глаза не в состоянье,
Ведь это смерть сама, ее звезды сверканье.
* * *
Перевод М. Кудинова

Вздымаются гибкие копья. На их остриях
Погибель сверкает и сеет смятенье и страх.
А если их древки о землю ударятся разом,
То рухнут холмы, помутится у робкого разум.
Лев грозный ведет это войско. Всегда он готов
Вперед устремиться и дерзко напасть на врагов.
Мечи по приказу его вдруг взлетают, как птицы,
И смерть они сеют, еще не успев опуститься.
Белы их клинки, но от страха чернеют сердца,
Едва только сталь засверкает в руке удальца.
Слетаются воронов стаи и кружат над нами:
Враги наши будут кормить их своими телами.
Я в гущу сраженья бросаюсь, когда даже лев
Пред бездной зияющей смерти стоит, оробев.
На вражеских всадников яростно меч свой обрушив,
Я вижу, как холод смертельный объемлет их души.
Смерть в разных обличьях встает средь кровавых полей.
Герой ненавидит ее — и стремится он к ней.
* * *
Перевод М. Кудинова

С каким терпением тупым судьбы несешь ты бремя!
Но и упрямее тебя и терпеливей время.
Так пусть же разум победит желанья, страсти, бредни.
Живи, как будто этот день — твой день уже последний.
Жизнь — это нива, и на ней, чтоб стать тебе счастливей,
Сей то, что хочешь пожинать на этой трудной ниве.
Когда уходим мы во тьму бездонного колодца,
Что, кроме наших дел, еще как след наш остается?..
Ты разве не слыхал о тех, кого давно не стало?
Одним хвалу мы воздаем, других же ценим мало.
И если ты свое добро растратил неумело,
Ни людям пользы, ни тебе — ты лишь испортил дело.
* * *
Перевод М. Кудинова

Как щедро одаряет тот, кто щедр на самом деле!
Всегда он щедр, хотя концы сам сводит еле-еле.
Но много ль стоит щедрость тех, кого просить нам надо?
Пусть даже щедры их дары — им все равно не рады.
* * *
Перевод М. Кудинова

Самою скупостью разведены чернила,
Рукой писавшего невежество водило,
Листы сворачивала скаредность того,
Кто обещанья не исполнил своего,
Чей злополучен вид, чья близость — оскорбленье
И с кем знакомство вызывает омерзенье.
Остаться гостем в доме у него — беда!
В желудке камнем застревает там еда.
А встретится твой взгляд с его скользящим взглядом,
Почувствуешь, что он насквозь пропитан ядом.
Зато приправами не будешь обделен:
Приправил голодом все угощенья он.
* * *
Перевод М. Кудинова

Упаси меня боже защиты искать и опоры
У подобных тебе, от беды отвращающих взоры.
Мои рифмы оделись в кольчуги из черных колец
И блуждают, не зная, где кров обретут наконец.
Разве, слыша стихи мои, стал ты добрей хоть немного?
К милосердью взывали они, в них звучала тревога.
Если б сотая доля души твоей стала щедрей,
Твою черствость и скаредность люди забыли б скорей.
* * *
Перевод М. Кудинова

На них надеяться ты и не думай даже:
Их обещания обманчивей миража.
Настали времена, когда у худших власть,
И волки алчные рычат и скалят пасть.
Куда бы ни пошел, повсюду зла засилье,
Псы поделили мир, всю землю захватили.
Попросишь горсть земли у этих злобных псов,
Они ответят: «Нет!», других не зная слов.
Ты порицаешь тех, кто платит им хулою,
Но зло назвать добром — ведь тоже дело злое.
* * *
Перевод М. Кудинова

Стихи мои, шатаясь, встали в ряд.
Стихи мои и стонут и скорбят.
Среди тупоголовых пропадают
Мои стихи. Скупцы их отвергают.
От алчности рука скупца дрожит,
О, пусть удача от таких бежит!
Как будто в сговор все они вступили —
Не дать просящим, попирать бессилье.
К делам высоким звал я их не раз, —
Мои стихи, они отвергли вас.
Мне мерзко рядом с ними находиться;
Но мир велик, в нем есть куда укрыться.
Не первый я, кому пески пустынь
Нашептывают: край родной покинь!
Аллах меня всех милостей лишает —
Невежд он любит, дурней возвышает.
А ты, погрязший в алчности своей,
Ты, не творящий блага для людей, —
О, не видать бы мне тебя вовеки!
Умрешь — ничьи от слез не вспухнут веки.
К тебе дорогу щедрость не найдет.
Свет славы над тобою не взойдет.
* * *
Перевод М. Кудинова

Вот речь, в которой что ни слово,
То радость для ума живого,
И что ни слово — волшебство,
Бальзам для сердца твоего.
Речь эта — правды отраженье,
И нет в ней темных выражений,
И так остра вся эта речь,
Что подражать ей может меч.
Но кровь он только проливает.
А эта речь от зла спасает.
* * *
Перевод М. Кудинова

Хоть мускус был в мешок упрятан,
Распространяет аромат он.
Так и людей достойных слава:
Ни злой, ни лживый, ни лукавый
Не смогут скрыть ее сиянья,
И не нужны ей оправданья.
Бывает и луна порою
Сокрыта облачной грядою.
Но озарится лунный лик —
И мрак ночной развеян вмиг.
Без корабля, себе на горе,
Переплывать не станешь море.
Коль нитки у тебя сгорели,
Без ниток нет и ожерелий.
Чтоб чистыми металлы стали,
Их на огне переплавляли.
Примеры эти может каждый
В беседе привести однажды.
От них все речи стали схожи
И в Йемене, и в Мекке тоже.
Их андалусец сочинил,
Не житель Акки их сложил.[6]
* * *
Перевод М. Кудинова

Хотя от близких я далек и в трудном положенье,
Дай оградить мне честь мою от горьких унижений.
Сказали мне: «Покинул ты родных, друзей и брата».
Ответил я: «Мне брат теперь… то, что в руке зажато».
* * *
Перевод М. Кудинова

Ты меня упрекаешь… О, горе тебе! Эта боль хуже всех.
Но вина бедняка ведь не так велика, как язычества грех.
На тебя потеряла любовь моя всякое право отныне,
Как должник неоплатный она, как покинутый странник в пустыне.
Если тот, кто был честным и щедрым, кровавыми плачет слезами,
Извинить его можно: он видит, что мир наш захвачен скупцами.
Негодяи богатством гордятся, и нет им отказа нигде,
А хороших людей можешь только увидеть в нужде и в беде.
* * *
Перевод М. Кудинова

Свет седин у меня на висках проступает.
Но без света дневного ночь разве бывает?
Получил этот свет я за прежнюю тьму,
Вместо черной он белую дал мне чалму.
Зрелость в новый наряд мою плоть облачила,
Сняв одежды, что в прошлом мне юность вручила.
И без всяких условий любовь я сменил:
Права выбора я для себя не просил.
* * *
Перевод М. Кудинова

Мне сказали: «Прошла твоя юность». А я им на это ответил:
«С той поры, как день ночью сменяется, что изменилось на свете?
Если любите вы, то старайтесь встречаться почаще:
Без свиданий двух любящих жизнь не была б настоящей.
Если кто-то стал в тягость, то дружбы водить с ним не надо:
Вместе будет вам худо, коль сердце той дружбе не радо».
* * *
Перевод М. Кудинова

Справедливость забыв, седина на меня нападает;
Как правители наши, нечестно она поступает.
Словно ночь надвигается властно на пряди мои,
Но еще не расправилась ночь с белизною зари.
Мрак ночной, уходя, черноту моих прядей уносит,
И уже истощилась она и пощады не просит.
Мои черные волосы день ото дня все белей,
Мои зубы чернеют, простясь с белизною своей.
* * *
Перевод М. Кудинова

Остатки радости твоей — как опустевший дом,
Где только стены, и зола, и немота кругом.
Твои виски с их сединой — свидетели того,
Что близится последний час, не скрыться от него.
Просроченные векселя — морщины, седина.
Хоть ты банкрот, но смерть твоя оплатит их сполна.
* * *
Перевод М. Кудинова

Вот всходят звезды в волосах и не заходят:
И день и ночь они на темном небосводе.
А чернота волос — как будто мрак ночной.
И мрак тот светом весь пронизан — сединой.
Сначала седина предостеречь нас хочет,
И нам она не лжет, хотя беду пророчит.
Посланца смерти направляет к нам она,
Но мы не верим ей и не теряем сна.
«Нам долго жить еще», — мы говорим ей кротко.
Но ведь любая жизнь нам кажется короткой.
Как нас обманывает жизнь и предает!
Всё — обольщенье в ней: приход ее, уход.
Седой старик на жизнь не смотрит безучастно,
Но жизнь свою продлить пытается напрасно…
Как будто девушки не восхищались мной,
А я не сравнивал их с солнцем и луной.
Как будто радости и счастья не бывало,
Когда прозрачные спадали покрывала.
* * *
Перевод М. Кудинова

Когда ты порвалась, о молодости нить?
Как мог я черный цвет на белизну сменить?
Превратности судьбы луг вытоптали юный,
Ночная темнота свет погасила лунный,
Исчезла молодость — и грусть вошла в мой дом,
Теперь глаза мои разлучены со сном.
И радость жизни, что сияла мне вначале,
Покинула меня — пришли ко мне печали.
Как будто, юность, я не знал твоих садов,
Как будто не вкушал их сладостных плодов,
Как будто луг твой увлажнен дождями не был,
И не всходил рассвет, не пламенело небо!
О жажда молодости, как ты велика!
О жажда тайная и явная тоска!
Пора оправданных безумств и заблуждений,
Меня преследуешь ты, словно наважденье.
Дарила юность мне жар своего огня,
Прельщала силою и красотой меня,
Была послушна мне, а я был равнодушен…
И нет ее теперь, когда я стал послушен.
* * *
Перевод М. Кудинова

Если пришел ты к тому, кто правами своими кичится
И не считается с правом твоим — поспеши удалиться.
Дальше держись от него — и спокойствие ты обретешь:
Он не поможет тебе, справедливости ты не найдешь.
Если ж стерпел униженье — без носа достоин остаться,
Меньший позор быть с отрезанным носом, чем так унижаться.[7]
* * *
Перевод М. Кудинова

О небо кровавое! В небе от пыли темно.
Земля станет красной, когда прояснится оно.
День мраку ночному подобен, и звезды во мгле
На копьях сверкают, на каждом горят острие.
На битву поднялся я, как поднимается пыль,
Как темные копья, что пишут кровавую быль,
Как белые лезвия йеменских гладких мечей,
Чья сталь ослепляет сверканьем разящих лучей.
* * *
Перевод М. Кудинова

Мечи, приютившие смерть под своим острием,
Питаются плотью, а кровь для них служит питьем.
Когда со знаменами алыми ветер играет,
То вслед за полотнищем радостно сердце взлетает.
Делами своими герой изъясняться привык:
Отважны поступки — объят немотою язык.
И если герои врагам уготовили встречу —
Копье говорит, меч блистает отточенной речью.
* * *
Перевод М. Кудинова

Был ненавистен — стал любим: так сердце повелело,
Подобны мы одной душе, вселившейся в два тела.
А кто поссорить хочет нас, не оберется сраму:
Он словно тот, кто в гору лез, а угораздил в яму.
Недаром каждому из нас теперь он ненавистен:
Никто вовеки двух мечей в одни ножны не втиснет.
Ну, что ему до наших дел? Мы разберемся сами.
Пусть держится особняком, как нос между глазами.
* * *
Перевод М. Кудинова

Я думал о тебе: ты море иль луна?
И мысль моя была сомненьями полна.
Я «море» говорю, но там отлив бывает,
А море щедрости твоей не убывает.
Я говорю «луна» — а ей ущербной быть,
И потому с луной нельзя тебя сравнить.
* * *
Перевод М. Кудинова

О смерти кто напомнил мне? Душа о ней забыла,
Когда с женою и детьми так хорошо мне было.
И вдруг холодная рука моей руки коснулась,
И слезы брызнули из глаз, спина моя согнулась.
О, мне судьбы не отвратить от начатого дела!
А дело это — отделить мой скорбный дух от тела.
* * *
Перевод М. Кудинова

Коль ты разумен, то в шелка не облачайся
И благовоньями с утра не умащайся,
Не надевай колец, чьи камни как лучи,
Плащ за собою по земле не волочи.
Не чванься. Пусть твой шаг всегда неслышным будет,
Не должен восседать ты с выпяченной грудью,
Не должен важничать: куда б ни привели
Тебя твои пути, будь скромен, будь в пыли,
Ходи нечесаный, в невзрачном одеянье
Из самой что ни есть простой и грубой ткани.
И пусть твои глаза без зависти глядят
На тех, кто облачен в сверкающий наряд,
Кто силой наделен и чьи надменны речи,
Кто наслажденьям предается каждый вечер,
Кто совесть заглушил, но отрастил живот
И кто не думает о том, что завтра ждет.
Сегодня на коне он будет красоваться,
А завтра под бичом кричать и извиваться.
То впал в немилость он, то снова на коне…
Нет! Зависть вызывать иль жалость — не по мне.
* * *
Перевод М. Кудинова

И счастья в жизни не найти,
И от судьбы мне не уйти,
И сколько б ни старался я,
Дурной удел — не для меня.
Так что же взяться заставляет
Меня за дело, что толкает
Тащить весь этот груз опять?
Хотелось бы мне это знать!
* * *
Перевод М. Кудинова

О сердце, сердце, что с тобою сталось?
От горя мое сердце разорвалось.
Хоть мы живем, оплакав мертвеца,
Не оправданье это для отца.
О милость божья, рядом будь с могилой,
В которой сына сам похоронил я,
И озари могильный мрак тому,
Кто не нанес обиды никому,
Не запятнал себя недобрым делом
И непорочен был душой и телом.
О смерть, зачем тобою призван тот,
Кто в спутники тебе не подойдет?
Зачем ему ошибки не простила?
Тебя избрать — его ошибкой было.
Ведь если б не пошел он за тобой,
То им гордился б край его родной,
Принес бы славу он ему однажды,
О подвигах его узнал бы каждый,
Какой же меч лишила блеска ты!
Какой рассвет стал жертвой темноты!
Какая длань отторгнута от тела!
Как все вокруг померкло, опустело!
Еще до полнолунья полог свой
Раскинуло затменье над луной.
И чья душа скорбеть о нем не станет,
И чьи глаза печаль не отуманит
При этой вести? Сам же я с тех пор
Утратил стойкость, и потух мой взор,
И хоть живу, страданием томимый,
Права мои на смерть неоспоримы.
Моя душа со смертью говорит
И на костре отчаянья горит.
* * *
Перевод М. Кудинова

Вот маленький колдун, исполнен он отваги,
Хоть слабая рука им водит по бумаге.
Слова, им сказанные, — немы, но глаза
Способны услыхать все то, что он сказал.
Звучать и трепетать сердца он заставляет,
Картины яркие в сознанье вызывает,
Нанизывает не жемчужины — слова,
Велит, чтоб строчками бумага расцвела,
Захочет кратко ли сказать или пространно,
Красноречивее он может быть Сахбана.[8]
Пусть ты отсутствуешь, пусть от него далек —
Он не боится расстояний и дорог.
Ты видишь, он судьбой повелевает даже:
Должна она исполнить все, что он прикажет.
Хоть тонок он и слаб, зато в делах велик:
Зови его в беде — придет на помощь вмиг.
И пусть он мал на вид, огромный отклик сразу
Находит речь его, пленяющая разум.
В людские души проникает эта речь,
Чтоб их утешить и от зла предостеречь.
Когда с бумагою он в разговор вступает,
На ней он словно черный жемчуг рассыпает.
Или как будто ты на ней увидел вдруг
Весенние цветы, усеявшие луг.
* * *
Перевод Е. Витковского

Зачем предаешь меня смерти отказом своим?
Прозрачны глаза твои, словно морская волна.
Узнайте, друзья: я младою газелью убит.
Колдунье за гибель мою отомстите сполна.
На сердце мое совершила коварный набег, —
И горького плена пришлось мне познать времена.
Пусть разум и сердце вернет, мне не жалко души —
И жизнь ей отдам, если жертва такая нужна.
Легко и приятно добиться свиданья с другой —
Приятней, когда от порога прогонит она.
Любовь я скрывал, но навек на лице у меня
Несчастье и страсть начертали свои письмена.
Ее приговор неразумен — но мне он милей,
Чем милость другой, — пусть другая верна и нежна.
Мне имя ее повторяют, корят за любовь —
Упреки такие мне слаще любого вина.
Терпенье мое на исходе — и сердцу шепчу:
«Отвергнув свободу, испей униженье до дна!
Любовным огнем ты по собственной воле горишь —
Я в том неповинен, — твоя это, сердце, вина!
Ты знало: любовь — это меч, задремавший в ножнах, —
Ты меч обнажило, и гибель тебе суждена!»
* * *
Перевод Е. Витковского

О дивная дева, рожденная в дальних краях,
Чьи очи оттенком своим повторяют агат!
Высокую шею она повернет, — и тебе,
Ресницы тяжелые вскинув, подарит свой взгляд.
С отчаяньем ты ей заглянешь в глаза — и тогда
Жемчужины слез на ресницах твоих заблестят.
* * *
Перевод Е. Витковского

Я взываю к тебе — мой призыв не услышан тобой:
Ты погибель несешь — и возносишь в обитель мечты.
Лишь весною на ветках пунцовые розы цветут —
Но прекрасных ланит никогда не увянут цветы.
С черноглазой красавицей как мне теперь совладать, —
Чье оружие — взоры, стыдливы всегда и чисты?
Ты словам запретила звучать, но глаза не молчат
И поведали тайно, что зов мой услышала ты!
* * *
Перевод Е. Витковского

Красавица ей на земле ни одна не равна.
Волшебные речи твердит — лишь очами — она.
Луна на нее посмотрела — и стала бледна.
На родинку глянула — и почернела луна.
* * *
Перевод Е. Витковского

Вот юноша — тоской любовною томим;
И травы не шуршат, коль он идет по ним:
Так исхудал, что стал прозрачен, словно дым,
И так иссох, что стал неслышен и незрим.
* * *
Перевод Е. Витковского

Я стремился к разлуке, я рвался на волю,
И с тобой провести не хотел я ни дня!
Пью смертельный напиток из кубка разлуки —
Я не знал, что убьет виночерпий меня!
О прохлада свиданья, целебная сердцу, —
Защити от разлуки, спаси от огня!
* * *
Перевод Е. Витковского

Лишь успокоюсь душой, как меня настигает
Голос голубки, что плачет вдали от гнезда.
Легче становится мне, ибо наши печали
Можно печалью чужой исцелить иногда.
Перекликаются голуби в роще, как люди,
Плача о каждом, кого настигает беда.
* * *
Перевод Е. Витковского

Заплакал безрадостный луг, и роса для него
Расшила тюльпанами плащ красоты неземной.
Когда улыбнется, тюльпанам светло — и от слез
Их веки пылают, и каждый зрачок — золотой.
Ночная прохлада тюльпанам тела распрямит,
Но снова уныло согнутся в полуденный зной.
Земля расцветает, и каждый цветок на земле
Своей красотою поспорить готов со звездой.
Соцветья лугов ароматом наполнили мир,
Соцветья небес преклонились пред их красотой.
* * *
Перевод Е. Витковского

Меж лилий росистых пунцовые розы цветут,
Украсили землю цветы — золотые огни.
Я видел: по этой лужайке ступала луна:
Луна по земле не умела ходить искони!
Так дивно прекрасны и тело ее и лицо,
Что кажется: страстью друг к другу пылают они.
Скажи ей, любовью сулящей меня погубить,
В ответ на любовь посылающей муки одни:
«Ты губишь меня, но, молю, не губи до конца —
О, сжалься и гнев свой великий — на малый смени!»
* * *
Перевод Е. Витковского

Ты разбавляешь сверкающей розовой влагой
Розовоцветное, в чаше прекрасной, вино.
К чаше склонился кувшин в благолепной молитве —
Но совершить омовенье ему не дано.
Видя нарциссы и трепетный жемчуг жасмина,
Вымолви то, что на свете известно давно:
«Короток нынешний день, скрыт во мраке вчерашний,
День же грядущий, увы, предсказать мудрено.
Годы откроют судьбу, а последнюю новость
От Ненасытной узнать все равно суждено».
* * *
Перевод Е. Витковского

Неужели умру на глазах у целителя?
Неужели тобою не буду спасен?
Даже если тобой обещанье нарушено —
Не нарушу я слова, — таков мой закон.
Ты горда и стройна, ты похожа, прекрасная,
На цветок, что в безводной пустыне взращен.
Ты явилась — и друг мой сказал в восхищении:
«Откажись от нее, ты уже награжден!»
Но не всякий разумный советом поделится,
И не всякий, дающий советы, — умен.
* * *
Перевод Е. Витковского

Нет, не красавице — я посылаю привет
Молнии той, что сверкнула сейчас в вышине.
В темных дворцовых покоях красавица есть —
Лик ее темен и словно сокрыт в пелене.
Я ничего не услышу отныне о ней,
Видеть отныне ее не позволено мне.
Что горевать о свиданьях, о счастье былом,
Плакать зачем об ушедшем в забвение дне?
Воспоминанье о том, что навеки прошло,
Сходно с рассказом о том, что приснилось во сне.
* * *
Перевод Е. Витковского

Упрекающий меня — упрекнуть тебя позволь:
Тот, за кем погоня мчит, часто сам готов напасть.
Может, кто-то из людей и раскаялся в любви —
Не раскаиваюсь я, пусть меня сжигает страсть.
Как осмелился бы я непокорствовать судьбе?
Ведь любовь — судьбы моей неотъемлемая часть.
Если в сердце мне вошла и осталась в нем любовь, —
Значит, сердце перешло победителю во власть.
* * *
Перевод Е. Витковского

Взгляни — какой гранат, какие яблоки,
Что может быть прекрасней и дороже?
Какие розы на щеках заискрились,
Как засверкали на лилейной коже!
Ее лицо прекрасное улыбкою
С кораллами и жемчугами схоже.
О том, что страсть бывает безграничною,
Узнает, кто с Зальфо´й взойдет на ложе.
Прекрасная Зальфа подобна яхонту
Из кошелька персидского вельможи.
* * *
Перевод Е. Витковского

Эти строки написал влюбленный,
Изможденный телом и душой.
Надо мною сжалился пергамент,
И чернила изошли слезой.
Я луне поведал сотни жалоб —
Перед нею тает мрак ночной.
Я безумен — так верни мне разум,
Дерзостно похищенный тобой.
Разум есть у всех, и нас по жизни
Он ведет неведомой тропой.
* * *
Перевод Е. Витковского

Я только настойчивей стал от упреков твоих:
Упреки упорство мое увеличили вдвое.
О, если бы жалость явила младая газель,
Меня б не покинуло сердце, любовью больное.
Возьми меня за руку и помоги перейти
Вспененное бурею море любви роковое.
Но слезы напрасно пытаются пламя залить,
Огонь беспощаден, и мужество гибнет былое.
Как часто в бессонную ночь я сидел у костра,
Где, благоуханные, ветви пылали алоэ!..
* * *
Перевод Е. Витковского

Я вспомнил те ночи, когда, как лампады златые,
Красавицы нас озаряли сияньем чела.
Глаза чернооких меня напоили отравой, —
Ведь каждая верную гибель во взгляде несла.
В устах у красавиц жемчужины ярко сверкали —
И речь у красавиц, как жемчуг отборный, была.
Но время прошло, от любви я сегодня отрекся, —
Раздумьем закончить пристало любые дела.
И зло и добро воедино слились в нашей жизни, —
Добро далеко, а всегда ли спасешься от зла?
* * *
Перевод Е. Витковского

О ты, что гонишься за тем, чего нельзя достичь,
Ты унижения любви принять без гнева мог.
Как жаль, что юность отошла, что жар любви остыл,
И пламень страсти от тебя теперь уже далек.
Твоя любимая ушла, покинула тебя,
Едва лишь первой сединой покрылся твой висок.
О друг, свиданья не проси у той, что солгала,
Не жди того, чему вовек судил не сбыться рок.
Асма покинула тебя и больше не придет, —
Всем обещаниям ее давно уж минул срок.
* * *
Перевод Е. Витковского

Молю, цепей любви не разрывай, —
Я рад, что у любви живу в цепях!
Поверь, к тому, кто столь немилосерд,
Не будет милосерден сам Аллах!
Великий грех — безжалостно сразить
Несчастного, что от любви зачах!
Поэтому я плачу о тебе —
Не о напрасно прожитых годах.
К чему мне плакать посреди жилищ,
Истлевших, рассыпающихся в прах?
* * *
Перевод Е. Витковского

Все меньше терпенья в моей истомленной душе,
Все больше скорбей и печалей приходит в мой дом.
В груди моей жаркое пламя тобой зажжено,
Лишь ты совладала бы с этим ужасным огнем.
О, кто и когда мне подскажет, как справиться с той,
Что кубок надежды наполнила горьким питьем.
Она не ответила «да» и не молвила «нет»,
Когдая просил, чтоб со мною осталась вдвоем.
Я ждал и просил, но ответа она не дала —
И горькие слезы на плащ заструились ручьем.
Полны униженья и горечи строки мои;
Но гордость безмерно великая — в сердце моем.
* * *
Перевод Е. Витковского

С тех пор как брошен я тобой, покой меня покинул,
Я плачу день и ночь, — вовек не осушу очей.
На крыльях страсти из груди к тебе стремится сердце,
Но грудь не разорвет оно, лишь бьется все сильней.
С твоим уходом для меня скатилось с неба солнце, —
Отныне не пошлет земле живительных лучей.
Ромашку вспоминаю я, твои уста увидев, —
Когда на щеки погляжу — цветы весенних дней.
Я не могу тебя забыть, лишь о тебе мечтаю,
Но ты — за крепостной стеной, — и нет ее прочней.
Я говорю себе: «Коль ты утратил все надежды —
Вернись скорей к своим делам и позабудь о ней».
* * *
Перевод Е. Витковского

Словно стеклянное, сердце разбито мое,
И для меня не найдется вовеки врача.
Взор ее слился с моею покорной душой,
Страсть моя к ней, словно пламя костра, горяча.
О погребенный в зыбучих барханах кумир!
О стебелек, о возросшая в скалах арча!
Ты — мое солнце, когда опускается ночь,
Ты — мой светильник, когда угасает свеча.
* * *
Перевод Е. Витковского

Средь песков, где не шел караван,
     синеглазая в плен захватила,
Налетев на меня, словно сокол,
     к добыче стремящий полет.
Желтокрылая — смирно сидит
     на перчатке охотника птица,
Златокудрая девушка смелой
     походкой в сандальях идет.
Не считал, сколько раз посылала
     она обещанья во взорах —
Исполненью ее обещаний
     едва ли настанет черед.
Надо мною смеется она —
     я роняю слезу за слезою.
Я отдам свою душу за ту,
     что усмешки презрительно шлет.
* * *
Перевод Е. Витковского

Не внимай, что доносчику шепчет доносчик:
Пусть друг друга они, как собаки, грызут.
Пей вино, пусть его благодатные соки
В плоть, и в кости, и в жилы навеки войдут.
Пей, покуда глазам твоим тоньше иголки
Не покажется самый огромный верблюд.

Ибн Хани

Ибн Хани (938–973) — известный поэт родом из Севильи. Был одним из придворных поэтов аль-Мансура, затем во время «смуты» переехал в Северную Африку, где воспевал правителей из фатимидской династии.

Ибн Хани был сторонником «пышного» стиля, одним из первых в Андалусии приверженцев гиперболизированных сравнений, за что получил прозвище «андалусского аль-Мутанабби» (аль-Мутанабби — знаменитый сирийский поэт, прославившийся своими панегириками).

Перевод С. Липкина

* * *
В движенье челюсти, а сам он недвижим. Смотри,
Быть может, у него дракон шевелится внутри?
Я думаю, когда смотрю на непомерный рот:
Не проглотил ли он базар? Иль сад? Иль огород?
О, этот ненасытный рот похож на страшный ад,
В котором тысячи чертей от алчности вопят!
Какие зубы у него! Остры и велики,
Как мельничные жернова, вращаются клыки,
Откуда этот гул во рту? Мечи кует кузнец
Иль к фараону держат путь посланцы во дворец?
Работа чья слышна во рту — резцов или клыков?
Иль то гремят, звенят ножи дородных мясников?
Барашек у него в руке, изжаренный, дрожит, —
То не Иону ли в воде схватил свирепый кит?[9]
Смотри, козленка он зажал, когтит его, как зверь,
И жертве из таких когтей не вырваться, поверь.
Глотает уток — по одной и по две иногда:
Как бы засасывает их болотная вода!
От жадности готов сожрать со стеблем вместе рис,
И в музыке его кишок попробуй разберись:
То плакальщиц надгробный плач? Рыданье вдов, сирот
О том, что не вернется тот, кто угодил в сей рот?
Все кости он готов разгрызть, иль то крупу он ест?
Иль жернов у него во рту? Иль то со ступой пест?
Чревоугодье свой огонь решило в нем разжечь,
С тех пор напоминает он пылающую печь.
В его желудке и кишках тмин и гвоздика есть
И мельница ручная есть, — побольше только б съесть!
Уйдем же от него быстрей — сожрет он и людей!
Тревоги наши тяжелы, как вьюки лошадей.
Спасайся! Челюсти его нас могут размолоть,
И станет крошевом во рту обжоры наша плоть.
Его не напоит вовек Ефрат своей волной
И не насытит тот ковчег, в котором плавал Ной.
* * *
Вздохи страсти превращаются в рыданье,
Говорят они безмолвно о страданье.
Гибнет тот, кто покорён красой газели,
Перед кем любви знамена заблестели:
Рок смягчился и пронзил его стрелою,
Оперенною печалью и бедою…
О, не бойся, о, не бойся, пленник страсти:
Ты узнаешь в счастье — горе, горе — в счастье!
А любовь? Она и радость и страданье.
А судьба? Она и цвет и увяданье.

Ибн Шухайд

Ибн Шухайд (992 — 1035) — один из наиболее известных и талантливых андалусских литераторов, автор сатирического трактата «Книга духов-двойников», где высмеивает принятые в его время поэтические штампы.

Ибн Шухайд прославился искусством импровизации, его стихи отличаются оригинальностью образов. Один из средневековых литературных критиков с удивлением писал, что Ибн Шухайд не пользовался сочинениями своих предшественников и когда он умер, в его доме не нашли ни одного словаря «редких слов» или комментария к стихам древних и новых поэтов, которыми он мог бы воспользоваться.

Перевод М. Зенкевича

* * *
Как много облаков перед рассветной ранью
Завесили дождем небесное сиянье;
И плачут облака тяжелыми слезами,
Как будто горестно им с небом расставанье.
Как море, небеса волнуются над нами,
И в каждой градине — жемчужное блистанье.
* * *
Я так страдаю от любви, — и в час неотразимый,
Пред смертью, не вкусил бы я подобного страданья,
И только честь моя одна — защита от любимой,
Так что ж: любовь иль честь отдать ей в жертву для закланья.
* * *
Я написал ей, что влюблен, что не могу таиться,
Пусть тайна моего письма меж нами сохранится.
Но мне ответила она одним безмолвным взглядом,
И этот взгляд меня прожег — томлюсь, как в огневице.
Она молчит, но говорят мне языком понятным
Опущенные вниз глаза — сквозь веки и ресницы,
А если взглянет на меня, то сердце затрепещет;
Как будто в этот миг оно — в когтях у хищной птицы.

Ибн Хазм

Ибн Хазм (994–1064) — знаменитый андалусский литератор и ученый, автор прозаического трактата «Ожерелье голубки», задуманного как художественное переложение «Трактата о любви» Ибн Сины (Авиценны), а также многих научных трудов.

Происходил из рода Ибн Хазмов, откуда вышло немало выдающихся государственных деятелей и литераторов. После захвата Кордовы берберами и падения кордовского халифата Ибн Хазм скитался по разным городам Андалусии, побывал и в Севилье, где участвовал в философско-богословском диспуте с известным андалусским философом Ибн Баджей (Авемпаце). Ибн Хазма обвинили в вольнодумстве, его сочинения были сожжены и ему запретили заниматься преподаванием.

Наиболее удавались Ибн Хазму философская лирика и стихи, посвященные любви как чувству, возвышающему человека. Множество лирических стихотворений собственного сочинения Ибн Хазм поместил в «Ожерелье голубки».

Перевод В. Микушевича

* * *
Пока ведется на земле кровопролитная война,
Причина бегства и побед во всех сражениях одна:
Влеченье наших пылких душ, о ты, жемчужина, к тебе,
Чья красота всегда в людском обличии затаена.
Вперед бросаются войска, твой свет возвышенный узрев
Перед собою вдалеке, хоть ночь беззвездная темна.
Завороженных смельчаков ты в бегство можешь обратить,
Когда появишься в тылу; и не твоя ли в том вина?
Ты ангел или человек? Ответь же мне, молю тебя,
Поскольку мысль моя давно бессилием посрамлена.
Лик человеческий на вид, но я при этом убежден,
Что тело сродно небесам, столь высока твоя цена.
Благословен Создатель наш, так соразмеривший черты
Своих творений, что тобой Вселенная просветлена.
Не сомневаюсь я: ты дух, вернее, несравненный дар
Прообраза, которым связь всех душ предопределена.
Мы можем о тебе судить, поскольку можем созерцать,
И драгоценнейшая суть явленьем запечатлена.
Когда бы не твое лицо, пришлось бы нам предположить,
Что сокровенный разум ты, а все земное — пелена.
* * *
Когда говорят мне о ней, чарует меня аромат,
Как будто бы я опьянен мечтою моею хмельною;
И кто бы ни заговорил, я слышу лишь голос ее,
Как будто шалунья моя всегда и повсюду со мною.
И если меня призовет всесильный халиф ко двору,
С любимой моей предпочту остаться любою ценою.
Расставшись в отчаянье с ней, я тысячу раз обернусь,
Так путник ступает едва ногою своею больною.
Как будто я в бурю тону и вижу спасительный брег,
А море уносит меня своей беспощадной волною.
Пью воду вдали от нее, как будто глотаю песок,
Как будто бы я обречен в пустыне палящему зною.
И если ты спросишь меня, нельзя ли достигнуть небес,
Отвечу, что путь к небесам совпал бы с дорогой земною.
* * *
Ненастная тьма в небесах, тяжелая тень грозовая
Моим подражает слезам, безрадостный дождь проливая.
Со мною наперсница-ночь тревогу мою разделяет;
В ночи, как всегда, начеку бессонница сторожевая.
Очей невозможно смежить, никак не закроются веки;
Измученный, тщетно томлюсь, на скорый рассвет уповая.
Смущая во мраке зарю, бессонница мною владеет,
Моих сокровеннейших дум свидетельница роковая.
Как звезды в глубокой ночи окутаны мглистым покровом,
В нашествии сумрачных туч таятся, незримо всплывая,
Так в сердце таится любовь, малейших стыдясь проявлений,
И втайне стремится к тебе мечта моя, вечно живая.
* * *
Надлежит пасти мне ночью ясноокие стада
Звезд недвижных и подвижных в беспредельной вышине.
Будто эта ночь и звезды — мрак, в котором страсть моя
Все еще меня сжигает в ослепительном огне;
Будто страж я неусыпный в зеленеющем саду,
Где среди травы нарциссы расцветают при луне;
Би´тлимус бы многомудрый согласился, будь он жив,[10]
Что среди людей не сыщешь звездочетов, равных мне.
* * *
Он буйствует без конца, бессонницею томим;
Тоскующего в плену вино упреков пьянит.
Чудит он, безумствует, перечит он сам себе;
Кланяется и клянет, ласкает и бранит.
Разлад, разлука, разрыв, печаль для нас, как для звезд, —
Закон, который, в пути разрознив, соединит.
Утолена моя страсть, и я, завистник былой,
Теперь в блаженстве моем среди людей знаменит.
Среди цветов мы в саду, а в небесах облака,
И мы наслаждаемся: Аллах счастливцев хранит.
Отрадный дождь, облака, благоуханный сад
Как слезы под сенью век и как румянец ланит.
* * *
Узнать бы мне, кто же она, быть может, посланница солнца,
А может быть, призрак луны, мелькнувший в лазури безбрежной;
Кто знает, быть может, она — моя сокровенная дума,
А может быть, образ души, причуда тревоги мятежной?
А может быть, эта мечта, возникшая вдруг перед взором,
Моею душой рождена в своей очевидности нежной?
А может быть, морок она, вернее, предзнаменованье
Судьбы, угрожающей мне, и смерти моей неизбежной?
* * *
Человеческая жизнь переменами богата;
Он мой самый лучший друг, я люблю его, как брата.
Я теперь его люблю, а когда-то ненавидел;
Прямо должен я сказать: в нем я видел супостата.
Мнимый враг мне другом стал, так что в нем души не чаю;
И разлука нам страшна, словно тяжкая утрата.
Скрыть не в силах я тоски, стоит мне его покинуть;
Расставаясь, мы живем в ожидании возврата.
* * *
Не вдруг возникает любовь, которая длится весь век;
Не сразу великий огонь от этого вспыхнет огнива.
Приходит любовь не спеша; тем крепче твердыня любви,
Надежда в устоях своих, к любым переменам ревнива.
Нельзя преуменьшить любви; не сдвинуть ее, не столкнуть;
Недвижная — только растет, незыблемая — терпелива.
Поспешно травинка взошла, но быстро погибнет она,
В безвременном росте своем, болезненная, тороплива.
А я плодородная новь, которую трудно вспахать,
Однако большой урожай приносит подобная нива.
Враждебная лишь сорнякам, лелеет она семена;
Довольствуясь мелким дождем, не требует почва полива.
* * *
Волосы рыжего цвета тщетно порочит навет;
Я все равно прославляю этот пленительный цвет.
Солнце такого же цвета, золото солнцу сродни;
Солнечный луч воспевая, свой выполняю обет.
Кто порицает нарциссы в благоуханном саду,
Где по ночам золотится звездный чарующий свет?
Пеплу и праху привержен разуму наперекор
Тот, кто прельщается черным, вечный нарушив запрет.
Угля чернее нечистый, и в преисподней черно;
Горестями омраченный, в черное скорбный одет.
Черное знамя взметнулось, и убедилась душа:
На перепутиях мира правды спасительной нет.
* * *
Наблюдая, как я прохожу, смиренный,
Встречный думает: кем же пленился пленный?
Догадается, всмотрится, усомнится
И задумается человек степенный.
Начертанье таинственное мы видим,
Но неведом нам дух его сокровенный.
Слышим, как среди веток воркует голубь,
Как он стонет и как поет он, блаженный.
Но хотя, сладкогласный, нас всех чарует,
Непонятен его напев совершенный.
Говорят: «Почему ты не спишь ночами?
Молви нам, как зовется твой клад бесценный?»
Не могу, потому что померкнет разум,
Разобьется в бурю светильник мой бренный.
Сомневается зоркий и прозорливый,
Но в самом сомнении смысл несомненный.
* * *
Опасней всех соглядатай, который не спал ночами,
Который знаком с любовью, грозящей сердцу разором.
Он сам страдал и томился, в живых он остался чудом,
Изведав коварство страсти, берущей душу измором.
Теперь он отлично знает, на что способен влюбленный,
Которого он считает корыстным и хитрым вором.
Утешившись поневоле, любовь он возненавидел,
Ее с тех пор называя недугом или позором.
За милой моей следил он, отвадить меня старался,
Ограде не доверяя и самым крепким запорам.
И было нам с милой тяжко, и было нам с милой больно;
Жестоко нас поразила судьба своим приговором.
* * *
Без ненависти ухожу, подругой моей оскорбленный;
Поверить не так-то легко: любимую бросил влюбленный.
Но больно смотреть на газель, которая мне изменила;
Стремлюсь я в отчаянье прочь, обманутый и уязвленный.
Желаннее смерть, чем любовь, которой сподобился каждый,
Кто здесь побывал невзначай, щедротами не обделенный.
В душе пламенеет любовь, сжигая злосчастное тело;
Печальный, пылаю весь век, доселе не испепеленный.
Аллах всемогущий велел плененному вечно бояться
Того, кто пленяет его, победой своей ослепленный;
Отступничество разрешил Аллах, если смерть угрожает;
И праведник с грешником схож, и схож со слепцом просветленный.
* * *
Меня надежда посетила, и к ней протягивал я руку,
Она, однако, ускользнула, стремясь к небесному чертогу.
Я полагал, что пребывает она среди светил небесных,
Как будто бы не приближалась надежда к моему порогу.
И мне завидовали прежде, как я завидую сегодня;
Другим надежды подававший, надеюсь нынче понемногу.
Людьми насмешливо играет судьба в своем коловращенье;
Благоразумный в этой жизни готов к плачевному итогу.
* * *
Что такое наша встреча: расставанье боязливых
Или в час благословенный воскресенье справедливых?
Что такое разлученье: кратковременная кара
Или вечное проклятье для безумцев нечестивых?
Напои, Аллах, прохладой дни, минувшие в блаженстве,
Бесподобные подобья лилий гордых и стыдливых,
Лепестки которых — ночи в колдовском благоуханье,
Сокращающие с жаром жизнь любовников счастливых.
Упоительную близость мы вкушали беззаботно,
Как бы дней не замечая, безнадежно торопливых.
И пришло другое время: верность, кажется, сменилась
Вероломною изменой и пустыней дней тоскливых.
Не отчаивайся, сердце! Время, может быть, вернется,
Обернется к нам былое, приголубив сиротливых.
Возвратил же Милосердный Омейядам власть былую;[11]
Ты, душа, в невзгодах помни, что Аллах за терпеливых.
* * *
Не все ли душа объемлет, как будто бы на просторе
Даль с близостью сочетая в телесном тесном затворе?
Вся жизнь человека — тело, в котором душа таится:
Любимая в каждом вздохе, любимая в каждом взоре.
Ей дань мы прилежно платим, и ей же мы благодарны;
Погибли бы мы мгновенно с душой своею в раздоре.
Так реки на этом свете: пусть русла полны водою,
Вольются все воды в мире в необозримое море.
* * *
Она ушла, удалилась, она вернется едва ли,
И сразу выдали слезы все то, что ребра скрывали.
Как сердце в груди устало, и как измучено тело!
Тебе не спастись, не скрыться от вездесущей печали.
И в доме гостеприимном ты ложа не согреваешь;
Покоя ты не находишь, куда бы тебя ни звали.
Как будто облако в небе, ты мчишься неудержимо,
Гонимый ветром жестоким в чужие грозные дали.
Как будто ты вера в Бога, которую нечестивец
Отверг, потому что бредни в душе восторжествовали.
Что, если звездой во мраке к беззвучному окоему
Ты мчишься, дабы другие в покое век вековали?
На милость и на жестокость ответишь судьбе слезами,
Которые проливаться с тех пор не переставали.
* * *
Вижу ночью, вижу днем дом властительницы милой,
Только скрыта от меня госпожа враждебной силой.
Разве легче мне теперь в этом сладостном соседстве,
Если милая моя там под стражею постылой?
Я не знаю, как достичь мне красавицы соседки,
До Китая долететь легче птице легкокрылой.
Я напиться не могу, хоть колодец ясно вижу,
И прельщает он меня, напоен подземной жилой.
До тебя рукой подать; камень только над тобою,
Но недаром твой приют называется могилой.
* * *
Как в губительных скорбях обрести мне исцеленье,
Если рядом госпожа и при этом в отдаленье?
Я соседку полюбил, но, пожалуй, привело бы
В Индию меня скорей неустанное стремленье.
Так вблизи от родника изнывающим от жажды
Позволяет каждый шаг уповать на утоленье.
* * *
Болезнь сокрушает меня, тяжелая мучает рана;
В отчаянье был бы я рад отведать любого дурмана.
Глотнуть я хотел бы вина, где столько смертельного яда,
Что маленький стоит глоток отравленного океана.
Бесстыдные ночи мои моею душою прельстились,
Как будто сокровищ моих преступная жаждет охрана.
Как будто врагиня судьба из рода лихих абшамитов,
А сам я сторонник Али, противник халифа Османа.[12]
* * *
Тебе не нужны сравненья, как солнечному сиянью,
Казались бы украшенья постыдной тщетною данью.
Дивлюсь я душе печальной: неужто не умирает
Она в затяжной разлуке, подверженная страданью?
Дивлюсь я бренному телу; никак его не разрушит
Она в затяжной разлуке, подверженная страданью?
Дивлюсь я бренному телу; никак его не разрушит
Судьба своею тяжелой неотвратимою дланью.
* * *
Ликуешь после разлуки, когда любимый вернулся;
Так радовался бы мертвый, когда бы вдруг он очнулся.
Спасает радость порою того, кто гибнет в разлуке,
Как будто лежал недвижимый, и ожил, и встрепенулся.
При этом следует помнить: нередко смертельна радость;
Был некто сражен восторгом, упал и не шелохнулся,
Как тот, кто томился долго жестокою, жгучей жаждой
И пить принялся так жадно, что сразу же захлебнулся.
* * *
Не успела ты приветом скрасить мне существованье,
Кратковременную встречу вновь сменило расставанье.
Близость вновь сменилась далью, страсть былую возбуждая,
Словно в этой краткой жизни тосковать — мое призванье.
Так бывает обнадежен путник молнией ночною,
Полагая, что во мраке видит он обетованье,
Но мгновенный этот проблеск в темноте густой и тяжкой
Разве только подтверждает, что напрасно упованье.
* * *
Сей лик прекрасный достоин заоблачного чертога;
Цветы перед ним склонились, как перед посланцем Бога.
Он свеж, когда солнце летом в созвездии Льва сверкает;
Пылает он, когда солнце в созвездии Козерога.
Пускай расстается с телом душа моя в день разлуки,
Он мне возвещает радость, которой чужда тревога.
Любимую обнимая, забыл я былое горе;
Зачем не дала мне прежде любовь такого залога?
Хоть слезы горькие льются, завидует единенье
Подобному дню разлуки, когда печаль у порога.
* * *
Упреки напрасны теперь, отброшена злость, как личина;
Разлука — великая рать; ее посылает судьбина,
Разлукою посрамлена, бежит неуместная ссора;
Изгладилась в наших сердцах ее роковая причина.
Так бегством спасается волк, свирепого льва избегая,
Хотя пропадает подчас добытая волком дичина.
Сегодня разлуке я рад, она прогоняет раздоры,
Однако не помнить нельзя, какая грозит мне кручина.
Казалось, недуг отступил, и страждущему полегчало,
Однако спасения нет: потом наступает кончина.
* * *
Мне сказали: «Уезжай! Вот желанное решенье!
Может быть, в чужих краях обретешь ты утешенье».
Я в ответ: «Меня никто не утешит, кроме смерти;
Дважды в жизни яд меня не введет во искушенье.
Отдаление в любви хуже самой страшной казни;
Если милой нет вблизи, остается сокрушенье.
Сердце — лакомая снедь, страсть — назойливая гостья;
Ей не стану докучать, повторяя приглашенье».
* * *
Мне восторг непревзойденный утро, вспыхнув, даровало;
И, меня с тобою сблизив, счастье восторжествовало.
Редкий плод бесплодной почвы, первенец жены бездетной,
День, врачующий недуги, — благодатное начало!
Эти молнии сближенья не обманывают сердца,
И не блекнет сад зеленый, где блаженство созревало.
Перси-персики набухли; говорят они прекрасной:
«Поспешай же!» — но перечит сумрачное покрывало.
Так одно красотку тянет, а другое не пускает;
Со стыда лицо пылает, как заря весною, ало.
Мой недуг от глаз прекрасных, только в них же исцеленье,
Жизнь моя с моею смертью, а любимой горя мало.
От змеиного укуса лишь змеиным лечат мясом,
Или было бы смертельно ускользающее жало.
* * *
Нет, мыслей моих вам не сжечь, вы можете сжечь лишь бумагу,
А мысли таятся во мне, без них я в дороге ни шагу;
Куда ни поскачет мой конь, со мной не расстанутся мысли;
Я с ними хожу по земле, и с ними в могилу я лягу.
Не нужно рассказывать мне о том, как бумагу сжигали;
Храните науку мою, ведущую к вечному благу;
Вернитесь к началу начал, которое скрыто Аллахом;
В неведомом смысл находя, мудрец проявляет отвагу.
* * *
Науку с верхов начинать пристало только невежде,
Который, весь век суетясь в бесплодной, тщетной надежде.
Не зная надежных корней, привержен мнимым вершинам,
Себя мудрецом возомнил, а сам глупее, чем прежде.
* * *
Предвижу в глубине души, как возвестят мою кончину.
«Ибн Хазм почил», — произнесут собратья, выразив кручину;
Заплачут верные друзья, враги злорадно засмеются;
Кто будет искренне грустить, кто будет лишь носить личину.
Я знаю, слезы потекут, и каждая горючим током
На человеческом лице оставит лишнюю морщину.
Аллах, помилуй ты меня, когда придется лечь в могилу,
Где предстоит найти приют вельможе и простолюдину.
Тогда пущусь я в дальний путь, оставлю радости земные;
Изведаю всем существом неотвратимую судьбину.
Когда бы только запастись мне в жизни добрыми делами,
И горе мне, когда без них я этот грешный мир покину.

Ибн Зайдун

Ибн Зайдун (1003–1071) — крупнейший поэт Андалусии, получивший известность и на востоке мусульманского мира.

Ибн Зайдун происходил из знатного кордовского рода. Его отец и дед, как и сам Ибн Зайдун, были вазирами кордовских халифов, затем аль-Мансура и других мелких правителей, поделивших между собой земли кордовского халифата. Ибн Зайдун был секретарем, затем вазиром правителя Кордовы из рода Бану Джахвар, по наговору завистников был им заточен, бежал и тайно вернулся в Кордову. Затем, спасаясь от гнева Ибн Джахвара, бежал в Севилью и стал приближенным эмира аль-Мутадида и учителем его сына — аль-Мутамида, будущего эмира Севильи и известного поэта. Ибн Зайдун выполнял дипломатические поручения, не раз ездил послом к другим мусульманским правителям Андалусии, участвовал в военных походах.

Как поэт прославился своей любовной лирикой, создав блестящие образцы «куртуазной» поэзии, напоминающие стихи провансальских трубадуров. Почти все его стихи посвящены аль-Валладе — кордовской поэтессе, дочери халифа аль-Мустакфи, а его сатиры, которые также пользовались большой известностью, высмеивают одного из соперников.

* * *
Перевод Ю. Хазанова

Далекая, всю жизнь мою ты вобрала сполна —
И позабыла, кто твой раб, чей мир лишь ты одна;
Его забвенью предала и выжгла, как огнем,
И в сердце даже места нет для памяти о нем!..
Лишь по ночам порой блеснет надежды луч во сне —
Тогда я верю: счастья миг еще придет ко мне.
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Увы, покинут я… Но не из неприязни
Любимая моя меня подвергла казни,
В лицо не бросив мне прямого обвиненья, —
А просто чтоб узнать предел долготерпенья.
Ей нравилось, что я приказа жду любого,
Что умереть готов, когда б сказала слово;
Меня благодарить она не прекращала
За то, что я прощал, — а ей всегда прощал я…
О ивовая ветвь! Газель моей пустыни!
Как сделать, чтоб она меня любила ныне?
Награды ждет мое похвальное смиренье…
О, как завоевать ее благоволенье?..
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Я вспомнил тебя во дворце аз-Захра[13]
Стояла прекрасного лета пора,
Был воздух прозрачен и нежен зефир, —
Несли они сердцу спасительный мир;
В саду серебрились, звенели ручьи —
Как будто упали браслеты твои;
Скользил по деревьям луч солнца косой,
Клонились цветы под обильной росой:
Как будто ко мне заглянули в глаза —
И вот и на них появилась слеза…
Раскрылась вдруг роза, свой сон поборя, —
Все ярче и ярче пылает заря.
И всё здесь — как память о нашей любви,
Она неотвратно теснится в крови,
И сердцу от памяти той нелегко —
Ведь ты недоступна, ведь ты далеко!
Когда бы и вправду меня ветерок
К тебе отнести на мгновение мог,
Пред взором твоим встал бы я — молодой,
Но с бледным лицом, изнуренным бедой…
А если б я встретился снова с тобой,
То был бы опять я доволен судьбой!
Ведь ты драгоценней каменьев любых —
Кто любит, находит блаженство без них.
Моя драгоценность, бесценная ты,
Недавно еще, влюблены и чисты,
Друг с другом мы спорили в силе любви…
Ужель ты обеты забыла свои?..
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Превратилась близость в отдаленность,[14]
Теплоту сменила отчужденность,
Твоего присутствия лишенный,
Жду теперь я казни предрешенной!
О, поверь мне, в этот час прощальный
Ощутил бездонную печаль я,
Что сама не старится, а старит
И, взамен улыбок, слезы дарит…
Мы любви напиток пили оба.
Но кругом росла людская злоба,
К небесам мольбы врагов летели,
Нашу чашу отравить хотели.
И завистники не обманулись:
Мы в своем напитке захлебнулись,
И на землю рухнули стропила,
Что любовь нам некогда скрепила;
Порвались надежнейшие узы
И рассыпались, как с нитки бусы!
Но ведь были времена — разлуки
Не боялись ни сердца, ни руки;
А сейчас надеждою на встречу
Ни одно мгновенье не отмечу…
Знать хотел бы тот, кто и в несчастье
К недругам врагов не обращался, —
Получили ль повод для злорадства
Вы, нарушив душ святое братство?!
Мне разрыв казался страшным бредом;
Ты ушла — но я тебе лишь предан!
Ты ж врагам для своего позора
Так бездумно услаждаешь взоры…
После бури ведь покой бывает —
Почему ж тоска не убывает?
Даже днем не вижу я светила —
А с тобой светло и ночью было!
Ты была моим душистым миртом,
Лишь любовь владела целым миром;
Древо страсти к нам клонило ветви,
Мы срывали плод любви заветный…
Я не скрою, что твоя измена
Не избавила меня от плена,
И по-прежнему, клянусь Аллахом,
Без тебя весь мир считаю прахом!
И не нужен друг или другая —
Твой, как прежде, раб я и слуга я!..
О гроза! Лети в дворец тенистый,
Напои там влагой серебристой
Ту, кто в страсти не жалела пыла,
Кто вином любви меня поила,
И узнай, страдает ли в разлуке
Та, что обрекла меня на муки!
Ветерок, лети и ты за ливнем —
От того, кто ею осчастливлен,
Передай привет для той, чье слово
К жизни бы меня вернуло снова!..
Так она нежна, что кожу ранят
Ей браслеты и златые ткани;
Так прекрасна — что всегда в короне
Видит ее взор мой покоренный;
Так светла, что на ее ланитах
Яркий свет созвездий знаменитых.
Не равны мы с ней происхожденьем —
Но любовь известна снисхожденьем.
Дивный сад, прохладный сад, в котором
Все плоды цвели под нашим взором!
О, пора прекрасная услады,
Что дарила сказочные клады!
О, блаженный час, когда надеждой
Укрывали тело, как одеждой,
И как знак божественного дара
Слышался мне плеск аль-Каусара!..[15]
Вместо райских кущ теперь, я вижу
Лишь колючки да зловонья жижу!
Что же делать, коль на этом свете
Мне тебя уж никогда не встретить?
Значит, так нам суждено судьбою —
Встретимся на небе мы с тобою…
Так храни же верность в отдаленье,
Пребывая под Аллаха сенью!
Все равно я не смирюсь с разлукой —
Память о тебе тому порукой,
И тому залогом — сновиденья,
Что увижу нашей встречи день я!
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Я недругов своих люблю: ты тоже ведь не друг —
Иначе как сумела ты в меня вселить недуг?
Во мне ты хочешь вызвать гнев? Ответ — любовь моя.
Пускай несправедлива ты — роптать не стану я.
Ты вся — как солнце, но при нем ясней заметна тень,
Ты ярко светишься в ночи… и омрачаешь день.
Я знаю: жалобы любви рассеются, как мгла, —
О, только б милосердней ты к несчастному была!
* * *
Перевод Ю. Хазанова

О ночь, продлись подольше, приблизь мгновенье встречи;
О ночь, продлись подольше — ведь миг свиданья вечен!
О ночь, продлись подольше, влюбленному послушна;
О ночь, продлись подольше!.. А впрочем, нет, не нужно!
Ведь мне все ждать сегодня, томиться под луною,
Не зная — будет, нет ли моя луна со мною!..
О ночь, я жду ответа с надеждою и страхом,
Скажи: она верна мне? Скажи, молю Аллахом!..
Ответил голос ночи печально и уныло:
«Она забыла клятвы и чувству изменила».
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Твоя любовь — бесценный клад… Но как его найти?
Пусть благосклонная судьба укажет мне пути…
Зеница ока моего, пришел разлуки час —
Тебя оплакало оно, с покоем разлучась!
Да и судьба моя ко мне была добра, пока
Твой несравненный дивный лик не скрыли облака.
Ты жизнь моя, и не могу я жить в разлуке с ней —
Уж лучше пусть меня земля укроет поскорей!..
Увы, любовь мою сокрыть глаза мешают мне:
Лицо не может от души остаться в стороне.
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Победила правда все сомненья,
Обрела утраченные звенья.
Даже недругам и тем уж ясно,
Что злорадство их, увы, напрасно,
Что они все верили доныне
В то, чего и не было в помине,
И впустую жаждали при этом,
Чтобы кто-то изменил обетам,
Чтобы тот, кому чужда измена,
Свой зарок нарушил непременно…
Нет, огонь они не погасили —
Договор остался в прежней силе,
Сокровенное в душе хранимо,
Неприкосновенно, неранимо…
Не суди ж меня за то, что ныне
Вдалеке я от своей святыни.
О великодушная, Аллахом
Я клянусь, что сердце чуждострахам,
Что любви твоей все так же жажду,
Сердце посвятив тебе однажды.
А оно, поверь, имеет цену:
В нем найти не сможешь ты измену!..
О луна с таинственным узором,
Я душой тебя ищу, не взором!
Но когда бы взору ты явилась,
В том была б немыслимая милость,
И тогда б узнал я, без сомненья,
Что с меня сняла ты обвиненья!
Мне хватило бы всего минуты,
Чтоб понять — сняла ль с меня вину ты…
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Печальным быть не может рок:
Любить тебя я дал зарок.
Не может день быть омрачен:
Ведь я с тобой не разлучен.
Мои мечты в твоем саду
Посеял я… Но что найду?
Какая жатва за труды?
Боюсь, смертельны те плоды!..
Мне вероломство воздала
За верность ты… О, как ты зла!
Продать любовь за полцены —
Я не прощу твоей вины!
Пусть это мне послужит впрок…
Но нет… Любить я дал зарок!
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Зачем ты кинула меня в объятия невзгод,
Зачем покинула меня — ко мне покой нейдет!
Зачем связала по рукам и бросила в беде:
Тебя одну лишь вижу я — всегда, во всем, везде!..
Пускай подаст какой-то знак, откроется на миг
Мучитель мой, властитель мой — твой лучезарный лик!
Свободен, словно птица, был… Теперь попал я в сеть,
И тайной, что я так хранил, теперь владеют все!..
Моя газель, увы, нет сил расстаться мне с тобой —
Как пожелаешь, так верши, владей моей судьбой!
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Всю ночь мы любили и пили вино,
Покуда заря не вступила в окно
И звезды, покорны лучам заревым,
Не начали таять, как утренний дым,
Всю ночь напролет были счастливы мы,
Презрев все тревоги под пологом тьмы…
Но радость недолго дарил небосклон —
Ведь ночи любви быстротечны, как сон.
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Влюбленный, простившись с тобой у дверей,
Простился с покоем и с тайной своей.
Но вновь он всего не сказал напрямик,
Так быстро мелькнул провожания миг!..
Сестра полнолунья! Неужто Аллах
Тот миг сохранить не захочет в веках?
Когда не со мною, не рядом она,
То ночь беспросветна, безмерно длинна;
Когда же ты здесь, — как виденье легка, —
Ропщу я, что ночь для меня коротка!
* * *
Перевод Ю. Хазанова

К нему с востока донеслось дыханье ветерка —
И пробудилась память в нем и вспыхнула тоска,
И слезы потекли из глаз, они текли ручьем:
Тому, кто молод и влюблен, поплакать есть о чем.
Есть отчего грустить всегда!
Два друга знают, отчего и почему скорблю
И что, пока могу терпеть, сжав зубы, я терплю.
Всегда старался отдалить я приближенье бед, —
«Сегодня — пир, а завтра — бой», — как говорил поэт.
Постигла и меня беда!
Ночь натянула тетиву, и стрелами невзгод
Я прямо в сердце поражен — стрелок был метким тот!
Посланец бед нанес удар недрогнувшей рукой…
Пытаюсь в медленной звезде я обрести покой.
Неспешный путник — та звезда…
В тюрьме суровой дни текут тоскливою волной.
О Ко´рдова, прекрасна ты! К тебе стремлюсь одной!
Покоя в сердце не найду и не предамся сну,
Пока те радостные дни и ночи не верну!
От них не стало и следа…
О, как чудесен твой предел — идет там шумный пир,
И гул веселых голосов звучит на целый мир,
И ясен день, и ночь светла, и утренним дождем
Покров твой мирный орошен, и все цветет на нем.
Все, как и в прошлые года…
Благоухает базилик, и ветви, захмелев,
Качаются от ветерка, как станы стройных дев,
Спокоен вид зеленых кущ, и птицы там поют…
О благодетельная сень, дающая приют!
О ар-Русафа, Айн Шухда!..[16]
Аль-Джафарийя, аль-Укаб,[17] забуду ли я вас —
Там был я весел каждый миг, беспечен каждый час!
Я не забуду аль-Акик,[18] нарциссов полный луг —
Как часто юные мужи там собирались в круг,
И пела в роднике вода…
А если низко над землей ходили сонмы туч,
То вместо солнца нам сиял игристый винный луч,
И виночерпий был красив, как роза вешним днем,
Его запястья, словно хной, окрашены вином,
И сладки томные уста…
Вверх по течению реки к мосту ходили мы —
Там поражали белизной песчаные холмы,
И ароматом напоен был шорох ветерка,
И все цветы ему в ответ качалися слегка,
Тот берег в памяти всегда…
Мы помянуть должны добром тех суток череду,
Что во дворце Насих прошли у счастья на виду,
Где сталь холодного ручья текла у наших ног
И солнце наводило блеск на ржавый свой клинок,
Где жизнь красой своей горда…
О, как великолепен вид желанной аз-Захра,
Где незабвенные сады и нежные ветра!
Мне заменяла та краса и райскую красу…
Пока живу, я этот рай в душе своей несу!
Он не померкнет никогда!..
Но почему же вспоминать я не могу без слез
Прекрасные места, где нам встречаться довелось,
В одежды яркие любви рядились где не раз,
И к наслаждениям вели всех, кто послушал нас?
Как велика их череда!..
Пусть носит вечно аз-Захра весенний свой наряд,
И пусть достойные сыны ей лучшее дарят,
Пускай всегда здесь будет мир, мы видим счастье в нем,
Так у небес просили мы и вечером и днем.
И приглашали всех туда…
И часто верилось мне там, под сенью аз-Захра,
Что беспощадная судьба бывает и добра.
И потому надеюсь я: несчастный мой удел
Изменится и станет все, как я того хотел!
Опять взойдет моя звезда…
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Завистник мне сказал, что та, кого люблю, больна…
«Стыдись, — ответил я ему, — ты болен, не она!
А эти бусинки — не пот, алмазы на челе.
Я совершенней красоты не знаю на Земле!
Ведь тело дивное ее под стать волнам реки…
Что ж удивляться — на волнах бывают пузырьки!»
* * *
Перевод Ю. Хазанова

О, кто поймет твой зов, твой плач,
И где тот лекарь, где тот врач,
Кто исцелит лихой недуг,
Что завладел тобою вдруг?..
И чем поможет тут совет?
Того, кто нужен, рядом нет:
Он здесь — в душе, и вдалеке —
В эфире, в легком ветерке.
О, если б этот ветерок
Соединить сердца помог!
* * *
Перевод Ю. Хазанова

О ты, к кому желанием томим!
Когда б сумел я стать собой самим,
Когда б судьба дала мне выбирать —
Мой выбор пал бы на тебя опять!
Пускай корят завистники, пускай, —
За верность чувств хоть ты не упрекай!
Да, пусть меня завистники корят,
«Она тебя забыла, — говорят, —
Твои упреки ей — что горький плод;
Ее душа давно другого ждет…»
Пусть говорят… Наверно, я из тех,
Которые, любя, прощают грех.
В любви — я раб, а ты — моя мечта…
О, как неодолима красота!
* * *
Перевод Ю. Хазанова

Отнимешь ли ты одеянье, которому имя — любовь?
Уйдет ли твоя благосклонность — и мне не узреть ее вновь?..
Неужто все так совершится? Неужто любви моей путь
Усеян напастями будет, а счастья, увы, не вернуть?..
Я отдал тебе без остатка и душу и сердце свои —
И как же теперь я утешусь, не зная ответной любви?
Для тех, кто взаправду полюбит, их чувство — смертельный недуг,
И, значит, свое исцеленье лишь в смерти найду я от мук!
Укоры я все и упреки скрываю в себе глубоко,
Лелею и вновь забываю, и гнев мой проходит легко.
А чтобы молву успокоить, ты, сердце, в ответ ей скажи:
«Довольствуюсь я даже взглядом жестокой моей госпожи!»
* * *
Перевод Ю. Хазанова

О, подари мне зубочистки стебелек —
Чтоб о твоих устах он мне напомнить мог!
И, может быть, моя умерится тоска,
Когда коснусь я зубочистки стебелька….
О солнце светлое! Величием твоим
Земля гордится перед небом голубым!
А на самой Земле смягчится взгляд любой,
Когда он встретится нечаянно с тобой!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О друзья, наконец-то настал этот день долгожданный,
Помогла мне судьба, подарила свиданье с желанной.
Поутру появился гонец, возвестивший удачу,
Я в награду вручил ему душу — и сердце в придачу.
Ветерок на заре, как тростинку, колышет упруго
Гибкий стан ее девичий, стянутый поясом туго.
Молодая газель, она взором меня поразила:
Бьет без промаха эта стрела, колдовская в ней сила.
Одеяньем своей красоты она мир ослепляет,
Облаченная в плащ своей прелести, гордо ступает,
Осененная сенью стыдливости, томно трепещет,
Веет свежестью утренней, юным цветением блещет.
Ее шеи сиянье срамит белизну покрывала,
А румянец щеки — ожерелий рубины и лалы.
Нежно стан изгибая, а голову вскинув надменно,
Вот проходит она — неприступна и столь вожделенна!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О букет благовонный, что мне подарила подруга,
Аромат, исцеляющий душу и плоть от недуга!
Белой, нежною дланью она мне цветы протянула,
Подведенными дивно глазами в глаза заглянула.
Как роса, с каждой ветки мне свежесть на пальцы стекает,
Каждый лист, как опрысканный мускусом, благоухает.
И когда она дарит жасмина душистые грозды,
Мнится: это луна мне вручает блестящие звезды.
Она ликом прекрасна, еще превосходнее нравом,
Речь подобна вину или сладостно пахнущим травам.
После дней разлучения в миг восхитительной встречи
Утешают и лечат ее животворные речи.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О радости давней напомнила встреча с тобой —
О том, что сгорело давно и рассыпалось в прах.
Я вспомнил, как нас обручил расцветающий луг
И облако счастья над нами прошло в небесах.
Дивлюсь, как тоска неотвязна и страсть глубока,
Твержу: «Все забыто!» — но нет исцеленья в словах.
Пройдешь ты, свой взор ненароком на мне задержав,
И в сердце измученном снова — томленье и страх.
Утешиться сердцу велю — но бунтует оно,
Не хочет забыть о минувших блаженных часах.
Отречься велю, — но строптивое сердце твердит:
«Того, кто отринет любовь, да отринет Аллах!»
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Жизнь отдам без раздумий, как жертва сия ни мала,
За Луну, что всегда, словно в день полнолунья, светла.
На щеках ее свежесть блестит как ночная роса —
Свет утешный для тех, кто стремится душой в небеса.
Упрекает она — терпеливо упреки сношу,
Обижает из блажи — и я же прощенья прошу.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Может быть, я рассудок совсем потерял от любви,
Но прощаю тебя — пусть они говорят, что хотят.
Пусть не спит клеветник, измышляющий новую ложь:
Никакие сомненья отныне меня не смутят.
Мы с любимой вдвоем, и она улыбается мне,
Между нами навек нерушимы согласье и лад.
Кто обидел кого, мы не будем о том вспоминать,
Если хочешь, я первым покаюсь: мол, я виноват.
Ни словами, ни мысленно милую не упрекну,
Если б даже была предо мною виновней стократ.
Средоточье любви, воплощенье желаний моих —
В ней одной! Клеветник и завистник пускай замолчат.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О свежая ветка, что прелестью юной цветет,
Ты сердцу подаришь надежды сияющий плод.
Трепещущий стан опоясан цветным пояском,
Глаза отуманены зыбким неведомым сном.
Завесой стыдливости лик ее нежный укрыт,
Зарей непорочной пылает румянец ланит.
Она выступает, подругами окружена,
Как между блистающих звезд — молодая луна.
Разящие стрелами из-под опущенных вежд,
Сколь дивны они и одеждами, и без одежд!
Восходят они горделиво по склону холма
На утренний луг, где волнуется трав бахрома.
Там ты залюбуешься томным изгибом цветка,
Тростинкою хрупкой, дрожащей от ласк ветерка.
Там будешь впивать благовонный соцветий настой,
Опрысканных мускусом и увлажненных росой.
Да будет от засухи луг заповедный храним,
Да влага небес никогда не иссякнет над ним!
Там свежие розы с тобой мы срывали вдвоем,
Там души сливали, там счастье знавали вдвоем —
В те знойные ночи, когда мы так жаждали встреч
И страж нерадивый влюбленных не смог устеречь.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Следы от стоянки любимой в заветном краю —
Пусть дождь напоит их, пусть ливень соткет кисею
Над тем пепелищем холодным, где слезы я лью,
Пусть вырастут маки, печаль утоляя мою,
Печаль о годах, когда жизнь была лугом зеленым.
Томлюсь я, прекрасной владычицей в пленники взят,
Как сладостный мускус — дыханья ее аромат,
Но уши любимой моленьям внимать не хотят,
Я жажду свиданья, тоскою жестокой объят,
И уж не мечтаю утешиться сном благосклонным.
Она как луна разливает сиянье вокруг,
Как юный тюльпан, ее стан утонченный упруг,
Глаза точно стрелы, а бровь как изогнутый лук,
Из уст ее каждое слово — отборный жемчу´г,
Погибель — безумцам, ее красотой опьяненным!
Над башнями гордыми цепь облаков проплыла,
Блестят в синеве голубей серебристых крыла,
Здесь, в Кордове славной, где вся моя юность прошла,
Где отроком я амулеты носил без числа,
Меж знатных мужей я возрос благороднорожденным.
Как часто, печали не ведая, в те времена
С газелями юными я пировал дотемна,
Бросали мы ломтики яблока в чашу вина,
И яркой звездою в ладони мерцала она,
Когда мы любовь прославляли стихом восхищенным.
Скажи, вспоминая о радости нашей былой,
Когда ветерок шелестел на закате листвой
И ночь, словно путник, в дороге застигнутый мглой,
Светильники звезд зажигала над сонной землей:
«О время! Зачем ты жестоко к несчастным влюбленным?»
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Ты одна моя отрада, обожаемая страстно,
Та отрада, о которой я молю судьбу всечасно.
Ни вином, ни ароматом насладиться не дано мне,
«Позабудь!» — твержу я сердцу, сердце отвечает: «Помни!»
О поверь мне, я подобен истомленному бродяге,
Что от жажды умирает возле недоступной влаги.
Если бы наветы смолкли, может, семя упованья
Возросло б ростком удачи, принесло бы плод свиданья.
Не смелей меня соперник, но коварней и хитрее,
То, что ты к нему снисходишь, для меня — клинка острее.
Рок нещадный простирает руки, жаждущие крови,
Неизбежную погибель мне украдкою готовя.
Видел я, как ветка ивы гибким станом трепетала,
Видел, как под покрывалом солнце светлое вставало.
Взмыл бы я к тебе на крыльях, разорвав силки бессилья,
Но подрезанные горем не поднимут в небо крылья.
Боль меня отяготила и отчаянье сковало,
Хоть сильней моей любови в мире нет и не бывало.
В отдалении и рядом, светлым днем и темной ночью
Ты — венец моих желаний, упований средоточье.
Все мои мечты и думы лишь к тебе одной стремятся,
Словно ливни звезд падучих, что и утром не затмятся.
Счастлив буду, если ветру ты доверишь вздох нежданный,
Чтобы он ко мне привеял твой привет благоуханный.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Да сохранит Аллах любимую мою,
Я ей не изменю: пускай клевещет враг!
Посулами ее я счастлив и богат,
Храню, как талисман приязни каждый знак.
В мечтах ее черты могу нарисовать.
Чего еще желать, каких чудес и благ?
О полная Луна, как ярок твой восход,
Затмивший блеском весь небесный зодиак!
Благословен вовек ее пресветлый лик,
Повергнувший меня в такой кромешный мрак!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Изойдите, глаза мои, жгучею влагой соленой!
Разорвись от тоски, мое сердце, в груди воспаленной!
Говорят: где заводится лихо, там лиха в избытке.
Даже недругу не пожелал бы я этакой пытки.
Ненасытная страсть истерзала мне душу и тело,
Я на западе скрылся, у дальнего маюсь предела.
Но недуг беспощаден, и тем нестерпимей мученья,
Чем я дальше от той, что могла бы мне дать облегченье.
О, когда бы мне ветер с востока дохнул, легкокрылый,
Ветер, веющий свежестью, вестник из Кордовы милой!
Он по небу несет облаков дождевую прохладу,
Обожженному сердцу приносит покой и усладу.
О изгнанник, свой путь направляющий к землям востока,
Бедный странник, чей день быстротечен, а ночь одинока,
Я на запад иду — задержись, повстречавшись со мною,
Как мудрец мудрецу, я тебе свою тайну открою.
Послужи мне гонцом, скромный путник с душой благородной,
И когда ты достигнешь прекрасной страны плодородной,
Той цветущей равнины, где Кордова блещет красою,
Освежи утомленное сердце рассветной росою
И местам дорогим поклонись, что мечтами согреты.
О какие дворцы там, какие сады, минареты!
Там газель молодая делила со мной наслажденье,
Ради сладких свиданий вводя сторожей в заблужденье.
Тонкий стан выгибала она, истомленная страстью,
И как будто воркуя, во мраке звенели запястья.
И прохладные перлы блестели в устах приоткрытых,
И душистые розы пылали на нежных ланитах.
Эти розы срывая и влажные перлы целуя,
До утра воздавал благодатному мраку хвалу я.
Но увы, седина проступила сквозь черные прядки
Умирающей ночи — и прочь я бежал без оглядки.
О любимая! Друг твой томится в разлуке с тобою,
Он не пьет и не ест и к тебе лишь взывает с мольбою.
Неужели сказать не могла ты, забыв о гордыне:
«Ни к чему нам раздоры, браниться не будем отныне!»
Ты в грехах всевозможных меня обвиняла сурово,
Не простила, сказать не дала в оправданье ни слова.
Если только с чужбины вернусь, где душа истомилась,
Я на все соглашусь, лишь бы гнев ты сменила на милость.
Прикажи — и готов я любые признать заблужденья,
Ведь и подлинный грешник заслуживает снисхождения!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Как мне быть? Уподобиться жестокосердием тебе?
Ты любовь отшвырнула небрежно, а я берегу,
Я обиду своей оскорбленной души задушил,
Ты же гнев на меня распаляешь на радость врагу.
О, воистину сердце мое не обучено мстить:
Если ты разлюбила, то я разлюбить не могу.
Я мечтал лишь о том, чтобы лучше тебе угодить,
Так за что, госпожа моя, ты упрекаешь слугу?
Нет на мне никакого греха и вины никакой:
Неужели я кары неправедной не избегу?
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Ты — мой тайный недуг, слез моих потаенный исток,
Вожделенная цель и дорога, и вечная кладь.
Если солнце небесное вечером гасит лучи,
Ты, моя солнцеликая, можешь и ночью сиять.
Насмехайся, брани меня сколько угодно, — стерплю,
За притворством любовь укрывается — мне ли не знать!
Пусть иссохнут завистники! Ты для меня — как звезда,
Что скрывается за горизонт и восходит опять.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Расстался с покоем влюбленный, расставшись с тобой,
Темна его жизнь, а раскрытая тайна — горька.
Он слишком поспешно простился, тебя проводив, —
Зубами с досады скрипит, что свалял дурака.
Сестра твоя в небе не так лучезарна, как ты;
Взрастивший тебя да прославится край на века.
Как долго в разлуке проклятая тянется ночь!
А помнишь, я сетовал прежде, что ночь коротка?
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О та, кого со мною нет, та, что всегда со мной!
Молю: к страдальцу снизойди, прислушайся ко мне.
Кем и за что я осужден терпеть такую скорбь:
Тонуть в своих слезах, гореть на медленном огне?
Ужель ни жалости в тебе, ни состраданья нет?
О, рассуди: ведь гибну я не по своей вине.
Как хочешь поступи потом со мною, — но сперва
Позволь хотя бы миг побыть с тобой наедине!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Когда прильнула ты ко мне и сердце сердцем облекла,
Как душу облекает плоть, в одно сливаясь естество,
В груди у каждого врага зажегся ревности огонь,
Завистникам невмоготу смотреть на наше торжество.
Пусть бесятся клеветники, — что мне досужая молва!
Я дал обет своей любви, навеки сохраню его.
Когда тебя со мною нет, хотел бы уши я замкнуть
И взоры в землю устремить, чтобы не видеть никого!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

С меня достаточно вполне — услышать твой привет,
Увидеть мельком, нежный взгляд перехватить украдкой.
Не стану большего просить у доброты твоей,
Довольствоваться я готов случайной встречей краткой.
Не стану большего желать, чтоб не будить молвы,
Не радовать клеветников опасною догадкой.
Беречься буду глаз дурных и злобных языков:
Увы, беспечная любовь бывает слишком шаткой.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Тебе столько же лет, сколько дней половинной луне,
Но красою блистающей ты превосходишь ее.
Близким блеск этот кажется, но невозможность достичь
Вожделенной мечты — омрачает мое бытие.
О, в какую пустыню надежда меня завела!
Горьким сделался хлеб мой, соленым, как слезы, питье.
Распусти же поводья, любовь, и скачи во весь дух! —
Нет на свете ристалища шире, чем сердце мое.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О Луна, что взошла на закате туманного дня!
Я утратил свой путь, все дороги тесны для меня.
Восстаю на тебя, проклинаю жестокость оков,
Но любовь побеждает — я вновь унижаться готов.
Ты меня оскорбляешь и мне же велишь: повинись.
Притесненья сношу и смиренно прошу: «Не гневись!»
До чего я дошел, покорившись злосчастной любви! —
Стыдно в этом признаться, мне сладки мученья мои.
Между мной и тобой — то, что в сердце должны мы носить,
Сокровенная тайна, которую грех разгласить.
Никогда не сменю на свободу свой тягостный плен,
Если б даже давали мне новых три жизни взамен!
То, что сердцем своим испытал я по воле твоей,
Не изведал доселе еще ни один из людей.
Будь жестока — стерплю, будь горда — я унижусь опять,
Говори — я внемлю, прикажи — я готов исполнять.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Ты, кого я называю госпожой своей охотно,
Избранная пылким сердцем навсегда, бесповоротно!
Сколько раз завистник бледный осыпал меня хулою,
За любовь к тебе бесчестил, уязвлял насмешкой злою!
Лгут, что я поверил слухам и склонился к подозренью,
Что возревновал подругу и любовь предал забвенью.
Уверяет злоязычный: предо мной ты согрешила —
Так, что нету оправданья для того, что ты свершила.
Говорят, что мне подобный оскорбленья не прощает,
Если в нем обида громче глупой кротости вещает…
Где им знать, что пленник страсти служит ей по доброй воле,
Что краса непобедима, как могучий воин в поле!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Только ты недуг мой знаешь,
Только ты — моя подмога.
Ту, что милостиво судит,
Небо не осудит строго.
Ты смеешься — я рыдаю,
Но тебе чужда тревога.
Разве это справедливо?
Сжалься, сжалься ради бога!
Сон с ресниц моих слетает,
Горе бродит у порога.
«О спокойно спящий ночью,
Удели мне сна немного!»
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Как рвешь ты бездумно любви нашей узы,
Не видя иного в них, кроме обузы!
Как рьяно крепишь эти узы разлуки,
Не зная, какие готовишь мне муки!
Но если бы ты заглянула сначала
Мне в душу и тайное тайных познала,
Ты так же томилась бы ночью бессонной,
Как я, на разлуку с тобой обреченный.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О прости! Наконец поднялось покрывало,
Что бесхитростной истины свет затмевало.
Злые недруги, ненавистью обуяны,
Подозренья будили, пускались в обманы.
Но рассаду соблазна усердно сажая,
Понапрасну прождали они урожая.
Раб, что предан душой своему господину,
Не изменит ему и в лихую годину.
Так и сердце мое не способно к измене,
Наш обет нерушим — он превыше сомнений.
Обращаюсь я к той, что судила поспешно,
Осужденный на муку, зову безутешно:
Ты, что жизнь мою ценишь столь малой ценою,
Ты, над кем я дрожу, как скупец над казною,
Эту жалкую жизнь у меня забери ты,
Но верни мне любовь — вот и будем мы квиты.
О луна в небесах, недоступная взгляду,
Ты сияешь душе сквозь любую преграду!
Твоя кожа — как шелк, но ответь, неужели
Тверже камня душа, что живет в этом теле?
Что стряслось бы, скажи, с красотою твоею,
Если б взор несчастливца натешился ею?
Если б ты милосердьем своим поддержала
Жизнь безумца, чью гибель сама приближала?
Неужели в ответ на признанья и просьбы
Мягких, ласковых слов у тебя не нашлось бы?
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Скажи мне: «Умри!» — я тебе отказать не сумею,
Неправый твой суд мне судов справедливых милее!
Наказан презреньем, казнен твоим гневом напрасным,
В преданьях любви я пребуду примером несчастным.
Оставив меня, ты оставила мне лишь недуги.
Лишился я сил и здоровья, лишившись подруги.
Владевшая мною, да будешь ты вдвое богаче,
Отнявшая жизнь, дай Аллах тебе в жизни удачи!
Присудишь ли снова разлуку, подаришь ли встречу —
Я в сердце любовь берегу и суду не перечу.
Пусть ливень живительный память мою орошает
И дни наших прежних свиданий в душе воскрешает!
То время заветное было ко мне благосклонно.
И милости щедро лились, как лучи с небосклона.
Но ветер превратностей вмиг расточил и развеял
Все то, что я целую жизнь и копил, и лелеял.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

О, делай со мною, что хочешь, мой ангел надменный, —
Тебя не предам я, души не унижу изменой.
В разлуке мне кажется жизнь сновидением грустным,
Питье мое — горьким, как слезы, и хлеб мой — безвкусным.
Недугом желаний ты силы мои подкосила,
Притворством сгубила, жестокостью гордой сразила.
Не ты ли к измене меня равнодушьем склоняешь,
Мечты отнимаешь, надежды мои иссушаешь?
Но нет, никогда не решусь я отныне влюбиться:
К другой никогда не смогу я душой прилепиться.
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Пусть время грозит — я ни в чьей не нуждаюсь защите;
Бояться ли дня, если ты — мое солнце в зените?
Взрастил я желанья на почве, надеждой взрыхленной;
Неужто погибель пожнет безрассудно влюбленный?
Презреньем ты мне воздала за мое обожанье,
По сходной цене продала ты любви достоянье.
О, если бы выкупить мне разрешили утрату,
Я всю свою жизнь без раздумья отдал бы в уплату!
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Неужели ты можешь смотреть безучастно,
Как томится тебя обожающий страстно?
Как, смирив непокорство, идет он послушно
За любовью — не внемлющей и равнодушной?
Видишь, как я измучен любовной чумою?
Мне бессонница очи обводит сурьмою.
Перечти эти строки, что скорбь начертила:
На слезах ведь замешаны эти чернила.
Неужели надежды не дашь ни глотка мне?
Или впрямь твое сердце безжалостней камня?
* * *
Перевод Г. Кружкова*

Я отчаялся добиться даже слова, даже взгляда:
Гнев твой скорый, суд неправый встал меж нами как преграда.
Обманул тебя мой недруг, низкой завистью страдая,
Ты от друга отвернулась по навету негодяя.
Речи лживые проникли в уши милой точно воры,
Навели дурные чары, нашептали наговоры.
Ты же, будто в помраченье, подлым выдумкам внимала,
Словно радостные вести, их на веру принимала.
Долг любви я не нарушу, свято чту его поныне
И пока дышу, не будет у меня другой святыни.
О любимая, помедли, шага ложного не сделай:
Ведь поспешное решенье — все равно что плод незрелый.
Ненависть — худой советчик, ты же ей внимала жадно;
О любимая, неужто ты и вправду беспощадна?
Разве мало я томился? Как таился я, припомни,
Как тебя я сторонился, хоть и было нелегко мне!
Как на все твои причуды отзывался с восхищеньем,
Притворяясь, будто счастлив и доволен обращеньем!
Не терпел обид я разве, терпеливо не сносил их?
Не прощал тебе такого, что иной простить не в силах?
Той, что друга обвиняла, той, что мучила жестоко,
Разве бросил я хоть слово подозренья иль упрека?
Ты одна — моя надежда, полновластная царица,
Не влечет меня измена, даже в мыслях не таится.
Как с алмазом драгоценным, обращался я с любовью,
Разменять ее страшился, предавая суесловью.
Ты же замутить старалась ключ любви, доселе ясный,
Совершенство чистой страсти оскорбляя ежечасно.
И взошли в душе сомненья, и взросли мои печали,
И поколебалась вера, нерушимая вначале.
Тщетно ждал я объяснений — ты лишь заводила споры,
Отговорки находила, отметала все укоры,
Так искусно возражала, пререкалась так сурово,
Словно в диспуте ученом посрамляла богослова!
О, когда б ты захотела позабыть раздор проклятый,
Обратиться к добрым думам, стать такой, какой была ты.
Я свою не клял бы участь, злым сжигаемый недугом,
Если бы любовь и верность ты ценила по заслугам.
Шлю тебе привет последний! На судьбу роптать не смею,
Умерла любовь до срока — должен я проститься с нею.
Должен я забыть о милой — но забыть тебя легко ли?
Видно, правда: жалок воин, что воюет поневоле.
Сердце бедное не знает, как избавиться от муки,
Лишь страдает, как страдают все влюбленные в разлуке.
О властитель всемогущий, что в беде меня оставил,
Сердце гордое навеки в кабалу отдать заставил! —
Дал ты ей красу и свежесть, но к жестокой стань жесточе:
Пусть уста ее поблекнут и от слез распухнут очи!
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Моих врагов твоя измена веселит,
Меня сжигает их злорадное участье.
Но если б мог я откупиться от любви,
Я б сердце отдал, чтоб в ее остаться власти.
Ты освещала жизнь мою, как солнца луч,
Но ты ушла — и все померкло в одночасье.
О, как бы я желал скорей тебя забыть,
Хоть в этом на тебя похожим быть отчасти.
Сгубила ты любовь, так раннею весной
Порою вянет роза нежная в ненастье.
Помыслить мог ли я, что ты меня предашь,
Весь в ослеплении своей несчастной страсти.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Глуха была ты к голосу любви,
Я все взывал к тебе, моей святыне.
Охотно ты внимала клевете,
Мои слова звучали, как в пустыне.
Где обещанья, клятвы где твои?
Их словно бы и не было в помине.
Но поздно мне забвения искать,
Покоя мне не обрести отныне.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Виновен в том, что предан был тобой.
Терпеть не в силах был я этой боли.
Прокля´в тебя, я все ж не мог забыть,
К самой Любви воззвал, с собой в расколе.
И обещала мне помочь она.
Мы любим слепо, верим поневоле:
Надежда в сердце любящем живет,
И заблужденью там всегда раздолье.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Не знаю я, как платят за измену.
Похоже, что довольна ты вполне.
Моей любовью ты теперь торгуешь:
«Кто больше даст? Сойдемся мы в цене!»
Что отдано, то вновь не возвратится,
Былое счастье горше мне вдвойне.
Судьба была не властна надо мною,
Остался я с судьбой наедине.
Но пролетят года, иных ты встретишь —
И лишь тогда узнаешь цену мне.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Я думал, что любовь года испепелили,
И вот я вновь горю в ее горниле.
О, эта девушка — небесное созданье
Из солнечных лучей и звездной пыли.
Лишь детский амулет на шее лебединой —
Хранить ее от бед еще он в силе.
Виденье юности моей ко мне стучится,
Меня как будто счастьем окрылили.
Не стать язычником, познав святую веру, —
Ее не разлюбить мне и в могиле.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Судачат, будто Валла´да[19] так неразборчива стала,
Что коновалу готова она воскурить фимиам.
Абу Амир Ибн Абдус[20] ее дом стороной не обходит.
Мне говорят: дни и ночи он гость неизменный там.
Я отвечал: «Как бы бабочка крылья не опалила!»
Но в толк никак не возьму я, какой для меня в этом срам.
За трапезой самое лучшее мы вкушаем сами,
Ну, а объедки, как водится, бросаем голодным псам.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Поэт послал в подарок своему деду виноград «дамские пальчики» и написал:

Я шлю тебе в подарок белоснежный,
Как пальчики красавиц, виноград.
Так ягоды его благоуханны,
Что спорит с мускусом их аромат.
class="stanza">
Как капельки воды, они сияют
В прозрачный облаченные наряд.
И сладок их медовый сок душистый,
Как славное вино, они пьянят.
Ничтожен этот дар, но я и душу
Отдать тебе без колебаний рад.
Мне доброта твоя — что свет во мраке,
И ей, увы, достойных нет наград.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Судьба моя ко мне несправедлива,
И милостью ее я обойден.
Предчувствие мне отравляет радость,
Так ядом убивает скорпион.
Но снова был любовью я разбужен,
И вновь ее рукою я сражен.
Она ушла, но все мои надежды
И мысли забрала с собой в полон.
Она воды свежее родниковой,
Едва ее увидев, был пленен.
Она робка, как луч зари стыдливый,
Прелестна, как раскрывшийся бутон.
Румянец на щеках ее играет,
Какой в ней дивный пламень затаен!
О, если б знать — так горе мне твердило,
Но где, скажите, от беды заслон?
Уж минуло то время без возврата,
И отлетел мой легкокрылый сон.
Как будто счастье надо мной сверкнуло,
На миг его лучом я озарен.
Я был в каком-то сладостном дурмане
Пьянен мечтой, теперь тоской казнен.
Ты помнишь, как бродили мы с тобою,
Светилась синева сквозь зелень крон.
Все нежило наш слух и взор ласкало:
Звенел ручей, алел цветами склон.
[СТАТУЯ В САДУ ЭМИРА СЕВИЛЬИ АЛЬ-МУТАМИДА]
Перевод В. Игельницкой*

Как все изменчиво в мире, и ныне я возвеличен,
Меня осеняет слава и окружает почет.
Эмир, каждый день дарами готов ты меня осыпать.
И чем воздать я сумею за этот поток щедрот?
По воле твоей теперь я в чудесных рощах Эдема,
Но стих мой, увы, в смятенье, и строки летят вразброд.
И я брожу очарован под ласковой сенью сада,
Где просится прямо в руки с ветвей услужливый плод.
Ручьи прохладою дышат, и золото чайной розы
Не помрачит красою поток серебряных вод.
Лишь заворкует голубка, я слышу напев Гарида,
Иль Мабада дивный голос в моей душе оживет.[21]
А вот предо мною плещет бассейн с целебной водою,
Она, пожалуй, и сердце излечит от всех невзгод.
Сияет лазурная чаша в белоснежной оправе,
Как будто ее наполнил собою сам небосвод.
А там, над влагой лучистой парит небесная дева,
Она пленительна, словно весенней зари восход.
В ней трепетность гибкой ивы, и взор ее полон неги,
Но сердце мое смущает очей ее светлых лед.
Она сказать что-то хочет, но произнести не в силах,
И все же чудится: слово слетит с нежных уст вот-вот.
В прозрачном воздухе тает ее немая улыбка,
И эту тайну навеки она с собой унесет.
[КУБОК]
Перевод В. Игельницкой*

Без меня ни один не обходится праздник,
И безрадостным станет любое веселье.
Я всегда пребываю в немеркнущей славе,
Ведь в груди у меня — благородное зелье.
Тайный пламень души и ее откровенье
Нам дарует порой золотое похмелье.
И красою со мной кто сравниться посмеет,
Если в юных руках я воздушной газели?
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Поэт сказал, описывая яблоки, которые послал в подарок своему другу:

Я шлю тебе золото сада,
Цвета оно огневого.
Это творение солнца
И ветерка блажного.
С этих медовых яблок
Не смыть румянца живого.
Вот так же пылают щеки
У юноши молодого.
Они для влюбленных — услада,
И лакомство для больного.
Своим вином ароматным
Они соблазнят и святого.
Как мир наш, они прекрасны,
Но время для всех сурово, —
И так же печальна их участь,
Как участь всего земного.
Их сладость может пресытить,
И просит душа иного.
Но лишь о тебе я вспомню,
Хочу тебя видеть снова.
С любовью, известно, нет сладу,
И ей достаточно зова.
Поверь, за новую встречу
Сердце отдать все готово.
Не жаль для тебя и жизни,
Прошу, скажи только слово.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Поэт написал в темнице:

К луне в часы ночные я обращаю взоры,
Она, как ты, прекрасна и так же холодна.
Как быстро промелькнули те радостные ночи,
Когда она сияла для нас двоих одна.
Как тянутся здесь ночи, и им не стать короче,
Как долгая дорога, так эта ночь длинна.
Лишь боль воспоминаний нам исцеляет душу,
Когда она надежды последней лишена.
И эта ночь пусть длится — бескрайнее страданье,
Бессонницей разлуки она напоена.
Так рок велел, и что же — пришла любовь со смертью,
И перед этой встречей душа обнажена.
Сильней любви я понял — на свете нету яда,
Лишь взглядом мимолетным прожгла меня она.
Так нежно ожерелье к груди ее прильнуло,
И захлестнула сердце безумная волна.
Поверь, глаза влюбленных не знают пресыщенья.
Для них в любимой скрыта вселенной новизна.
Ее уста как крепость, а стан ее — святыня,
И он их страж отныне, надежный, как стена.
Влюбленный, словно скряга, хранит свое богатство,
Оно ему дороже, чем алчному — казна.
Все дни его в тоскливом проходят ожиданье,
И ревностью, и страхом душа омрачена.
Безоблачна, как небо, светла и беззаботна,
Любовь, казалось, наша для счастья рождена.
От этих дней остались одни воспоминанья,
Окаменела радость, и порвана струна.
Вы на меня взгляните в моей несчастной доле,
И повесть моей скорби вам станет не нужна.
Не годы в том повинны, что волосы густые
Серебряною нитью прошила седина.
Но молния злосчастья сверкнула надо мною,
И эта искра горя тобою зажжена.
Приблизился я близко к источнику несчастий,
И вычерпать все беды мне предстоит до дна.
Судьба, как полководец, карает невиновных:
Я — тот десятый воин, чья жизнь обречена.
Но рано враг собрался справлять по мне поминки —
Повержен я, но все же душа не сражена.
Не вырвать ветру травы, что стелятся в смиренье,
Подвержены затменью лишь солнце и луна.
Моей судьбе нет равных, она неумолима,
Когда же будет горем она утолена?
Постичь я был бессилен ее слепую волю:
К одним она сурова, к другим она нежна.
Я от нее не слышал и ласкового слова,
Она в своих поступках всегда себе верна.
Но если друг мой медлит и не спешит на помощь,
Бранить судьбу не стоит, то не ее вина.
К тебе теперь взываю, тебе всем сердцем предан,
К тебе моя надежда сейчас обращена.
Ты сдерживал порывы и не внимал злословью,
Иначе кровью землю ты б напоил сполна.
Муж истинной отваги и мудрости бесценной,
Мечта о правосудье в тебе воплощена.
Ибн Джа´хвар! [22]Ты звездою сияешь перед нами,
Ведь под твоим правленьем не знала бед страна.
Ты любишь мир, с тобою всегда идет удача,
И не опустошает земель твоих война.
Ты не проводишь время в бессмысленных беседах,
В тебе ума величье и знаний глубина.
Чтоб жил народ в достатке, не ведал огорчений,
Ты трудишься усердно без отдыха и сна.
Печешься ты о благе, и будет сыт голодный,
Ведь на бесплодной почве взрастил ты семена.
О Кордова, как вольно живешь ты и беспечно,
На улицах цветущих царит всегда весна.
Никто не потревожит гнезда у куропатки,
Счастливые отныне настали времена.
И там, где каждый счастлив, лишь мой удел печален,
Какое назиданье душа извлечь должна?
Я думал, что сияю звездою над вселенной,
Но я с небес низвергнут — с глаз спала пелена.
Так будь же милосердней моей судьбы жестокой,
Ее рука над жизнью моей занесена.
С тобою нас связали отнюдь не узы крови:
Любовь к священной лире обоим нам дана.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Поэт написал в темнице:

Что же безмолвствует небо, не разразится грозою?
И почему не сверкает молний мстящий клинок?
Где же, небесные звезды, ваши лучистые слезы?
К вам, в глубину вселенной, брошен мой горький упрек.
Увидев мое униженье, вы бы на землю пали,
Лучи свои простирая к тому, кто так одинок.
О кроткие сестры — Плеяды, всеми теперь я покинут,
И заживо погребает меня забвенья песок.
Мне тетиву моих бедствий натягивал рок ночами
И метил мне прямо в сердце неутомимый стрелок.
К звездам меня уносили мои пустые надежды,
Но тут же летели обратно, камнем сбивая с ног.
Ведь рок поражает равных, везде он меня находит,
Противника нет достойней, видно, пришел мой срок.
Врагов моих ослепляют строк чудные ожерелья,
Они никогда не простят мне мой отточенный слог.
И чтобы их успокоить, готов я, пожалуй, часть знаний
Тому отдать в утешенье, чей стих столь сер и убог.
Матушка, разве ты раньше паденья звезды не видала,
Ты слез не лей понапрасну, какой от этого прок?
Вспомни о той, что когда-то бросила сына родного
В простом сундуке деревянном в бурный водный поток.
И сам владыка, быть может, наше отчаянье видит,
Он знает, в какую бездну меня увлекает рок.
Всевышний правит над миром, ему повинуются судьбы,
И на кого уповать нам, если не слышит нас бог?
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Эти стихи поэт написал после того, как бежал из темницы в Севилью, когда он скрывался в одном из предместий Кордовы:

Кто разлучил нас с вами, скитаюсь по воле чьей?
Кляну судьбу свою злую, которой нет предтеч.
К ее капризному сердцу не подобрать ключей,
И столь она своевластна, что ей ни в чем не перечь.
Как беспощадны порою удары ее бичей,
Чем ненависть я такую в душе ее смог разжечь?
Гляжу на свой дом украдкой, и слез струится ручей,
Ведь самого дорогого я не сумел сберечь.
Как никуда не деться от зноя палящих лучей,
Меня от тяжелых мыслей ничто не в силах отвлечь.
И никогда не забыть мне газельих кротких очей, —
Во мне не померкла радость тех наших светлых встреч.
Как сердце в груди стучало, когда я прощался с ней,
Я помню: ее накидка скользила с покатых плеч.
В ушах ее бились серьги, тревожней — и все звончей,
В эти невнятные строки пытаюсь я боль облечь.
И восковые слезы стекают с оплывших свечей,
Кто на такие мученья любовь мою мог обречь?
Подумаю только об этом — и кровь течет горячей,
Конь быстроногий в стойле томится, как в ножнах — меч.
Сковали сильное тело руки его палачей,
Задушена клеветою моя свободная речь.
И я изнурен тоскою моих бессонных ночей,
Но, как и он, бессилен свои страданья пресечь.
* * *
Перевод В. Игельницкой*

Враги поэта написали стихотворный донос, обращенный к эмиру Севильи аль-Мутамиду, известному поэту, который был учеником Ибн Зайдуна. Аль-Мутамид написал на полях доноса стихи, обвинявшие доносчиков в измене и лжи. Узнав об этом, Ибн Зайдун написал:

Судьбы слова роковые
В молчании прозвучали.
Ее коварные козни
Мне горький урок преподали.
На испытанья лихие
Безмолвно меня обрекали.
Кто жизни постиг глубины,
Вкусил колоквинт печали, —
Медовые блага славы
Того уже не обольщали.
Ведь осторожностью разве
Мы беды предотвращали,
И за собой расплату
Беспечность влечет всегда ли?
Кто трудится денно и нощно,
Часто ли сыты бывали?
А в кутежах бесконечных
Праздные жизнь прожигали.
Нередко в делах своих черных
Злодеи преуспевали.
Затравлено благородство
И где-то томится в опале.
А сколько мужей достойных
Интригами вы сражали!
Как ложь осмелела ныне
И атакует в запале,
Но мужества в ней не больше,
Чем в трусливом шакале.
Моим врагам передайте,
Что рано возликовали,
Напрасно вы в упоенье
Погибель мне предрекали.
Вы души насытили местью,
А совесть давно потеряли
И столько злобы скопили
В своем ядовитом жале.
Но ваши тайные козни
Раскрыты в самом начале,
И перед гневом эмира
Вы в страхе затрепетали.
Он как звезда путевая,
Мы к ней свой взор устремляли,
Вселенная великодушья —
В ее светлейшем зерцале.
Лучи его благородства
Дорогу нам освещали.
Он весел в день страшной битвы,
В ее огневом накале.
Он грозен, как бурное море
В уничтожающем шквале.
Но сколько благодеяний
Волны его расплескали.
Враги разорвать не сумели
Те узы, что нас связали.
Ты льстивых советов не слушал,
Что искренне так звучали:
Ты несгибаем, подобно
Клинку из кованой стали.
В бессилье они поникли,
Не зная, что делать им дале.
Как долго они клеветою
Всю жизнь мою омрачали.
Но вот, словно дивный пламень,
Твои стихи засверкали,
Померкли убогие вирши,
Что жалкие псы кропали,
Угроза таилась в слове —
Твоем разящем кинжале.
Их зависть меня травила,
Собаки злобой дышали,
Но льва услышав рычанье,
Смолкли в бессильном оскале.
Быть может, твои ожерелья
Намордником для них стали.
Как долго счастье продлится —
Дано мне узнать едва ли.
Мне юность казалась вечной,
Но быстро те дни промчали.
А счастье приходит, как юность,
В призрачном покрывале.
Твои достоинства — ветви
Пышно цветущих азалий.
Стихи мои — певчие птицы,
Тебя, о эмир, прославляли.
И пусть их поют повсюду —
В дороге и на привале,
И в многолюдных селеньях,
И на глухом перевале.
Хочу, чтоб они, как мускус
Душистый, благоухали,
И просвещенный разум,
И чуткое сердце пленяли.
Великий эмир, ты прекрасен.
Ты — свет отраженный в кристалле.

Абу-ль-Валид аль-Ваккаши

Абу-ль-Валид аль-Ваккаши (1017–1096) — известный литератор, ученый и поэт родом из Толедо. Писал стихи разных жанров, в том числе «аль-андалусийят», в которых оплакивал судьбу городов Андалусии, захваченных христианами во время реконкисты.

Перевод В. Потаповой

* * *
О Валенсия, ты в ожиданье последнего часа!
На тебя, ненаглядную, бедствий обрушился град.
Если чудом спасешься теперь от превратностей рока,
Подивится свидетель печалей твоих и утрат.
Не тебя ли творец благодатью взыскал в изобилье?
Не тебя ль всемогущий избрал для щедрот и наград?
Стар и млад в Андалусии пели тебе славословья.
Ты стояла веками, лаская и радуя взгляд.
Под напором врага величавые рушатся башни.
Грудой камня становится кладка их стройных громад.
Помутнела прозрачная влага твоих водоемов.
Кто от ила очистит каналов запущенных ряд?
Волчья стая подрыла деревьев развесистых корни.
Оскудели сады, обветшал твой зеленый наряд.
За оградами — ветви сухие, а прежде оттуда
Пахло свежей листвой и плодов долетал аромат.
Нет на свете лекарства — тебя исцелить от недуга.
Я стою на распутье, сомненьем жестоким объят.
Если двинусь направо — стремнина мне будет могилой.
Если двинусь налево — лишенья мне смертью грозят.
Если прямо пойду — погребут меня волны морские.
Стану жертвою пламени, если вернусь я назад.

Аль-Мутамид

Сын правителя Севильи аль-Мутамид (1040–1095) уже в тринадцать лет принимал участие в сражениях и управлении эмиратом. После смерти аль-Мутадида стал правителем Севильи и завоевал Кордову. Когда король Кастилии, объединившись с другими христианскими правителями Испании, стал теснить мусульман, аль-Мутамид призвал на помощь из-за моря Юсуфа ибн Ташуфина, предводителя берберов, который разгромил христиан, но захватил владения аль-Мутамида и сослал его в североафриканский город Агмат, где он и умер.

Аль-Мутамид, ученик прославленного Ибн Зайдуна, был известным меценатом и сам писал превосходные стихи, среди которых наибольшей известностью пользуются те, что написаны им в изгнании.

Перевод М. Петровых

* * *
Я без труда завладел сердцем прекрасной Кордовы —
Воительницы, красавицы, чей нрав и горд и суров.
Она мечом и копьем гнала досадных искателей,
И вот мы празднуем свадьбу в одном из ее дворцов.
Дрожат от гнева и страха мои былые соперники —
Сегодня лев отдыхает, но к близкой битве готов.
Я пью вино, от которого исходит солнца сияние,
Из чаши светлое солнце я пью в разгаре пиров,
Покамест ночь не блеснула величием полнолуния,
Покамест луна не вышла из княжьих своих шатров.
Но вот звезда за звездою во тьме ночной загораются.
От блеска луны высокой, от щедрых ее даров.
Луна поплыла со свитой, направясь в сторону Запада,
Над ней — балдахин Ориона, краса небесных миров.
Луну окружают звезды — полки´ с развернутым знаменем, —
Так я иду средь красавиц и славных моих полков.
И если исходит мраком броня, в боях почерневшая,
То чаши в руках прелестных сияньем полны до краев.
Рабыни играют на лютнях, а наши храбрые воины
Мечами такт отбивают на звонких шлемах врагов.
* * *
Пленник, праздником в Агмате ты унижен, огорчен,
А ведь как любил ты прежде эти шумные пиры!
Дочерей своих голодных, изможденных видишь ты,
Им в обед не бросят люди финиковой кожуры.
Дочки, чтоб тебя поздравить, шли по грязи босиком, —
Прежде ноги их ступали на пушистые ковры!
Входят бледные, худые — целый день они прядут,
А росли в благоуханье мускуса и камфары.
И умыться и напиться — лишь горючих слез родник.
Летом жнут чужую ниву, изнывая от жары.
Вот и свиделись! Уж лучше б этой радости не знать.
Как судьба щедра порою на недобрые дары!
Раньше ты над ней владычил, стал теперь ее рабом.
Лучше позабыть былое, царский блеск иной поры.
Если кто-то славой счастлив, пусть поймет ее тщету
И стыдится обольщенья, как ребяческой игры.
* * *
Поет тебе цепь в Агмате песню свою.
Ни плоти твоей, ни душе нет забытья.
Вонзалось твое копье жалом змеи,
А ныне цепь обвивает тебя как змея,
Не даст растянуться на жестком ложе твоем —
Обнимет тесней, не жалость, а жало тая.
Лишь богу пожалуюсь в неодолимой тоске.
Услышит меня один лишь творец бытия.
А те, что не ведают, где и как я живу, —
Они мне чужие, они мне уже не друзья,
Какие дворцы ты имел и каких певиц!
А ныне дворец твой — темница, и цепь — певица твоя.
* * *
Надо мною пролетает стая горных куропаток,
Пролетает и не знает о темницах, о цепях.
И заплакал я невольно, — я хотел умчаться с ними,
Не от зависти заплакал, мне свидетелем Аллах.
Стать хотел я вольной птицей, чтоб лететь к родным и близким,
Чтоб с душою беспечальной не встречать рассвет в слезах.
Пусть они утрат не знают, пусть не ведают разлуки,
Не проводят дни и ночи в нескончаемых скорбях.
Пусть не слышат скрип засова и тюремной двери скрежет,
Пусть не знают, как жестоко отравляет сердце страх.
У меня одно мечтанье — встреча скорая со смертью,
Я не в силах жаждать жизни — цепи на моих ногах.
* * *
О источник моих очей, ты заструился снова.
Скорблю и плачу — и жить не хватает силы.
Из сердца рвется огонь, как из вулкана лава,
Сердце мое пожар и потоп вместило.
Вода и огонь враждуют неукротимо,
И только моя судьба врагов примирила,
Унижен я был, просил судьбу о пощаде,
Она же горчайшим горем меня казнила.
От сердца живого кусок оторвать невозможно,
Чтоб это сердце кровью не исходило.
Вы были как звезды, сияли ярче Сатурна
И с неба упали как пламенные светила.
Хотя бы чашу грехов моих это горе
Перед Создателем в Судный день облегчило!
О Фатх, узнав о смерти твоей, я жажду
С тобою за гробом увидеться, мой милый!
Язид, и тебя хочу увидеть скорее,
Хочу скорее уйти из жизни постылой.
Как ты за Фатхом ушел, о нем сожалея…
Молюсь, чтобы небо к вам милосердно было.
Отец и мать, скорбя, взывают к Аллаху:
Пусть вечный мир осеняет ваши могилы!
И я, и она, и все мы вас не забудем, —
Ни доблести вашей, ни юного вашего пыла.
* * *
О Абу Бекр, передай Си´львесу мой привет,[23]
Спроси — вспоминает ли аль-Мутамида он?
От юноши привет передай дворцу,
Который вижу во сне, подавляя стон.
Гостили прелестные лани и воины-львы
В дворце, что стеной неприступною окружен.
Средь тонкостанных красавиц в покоях моих
Много провел я ночей, забывая сон.
Сравнивал с блеском меча, с темным копьем
Светлых и смуглых, их красотою пленен.
Те, чей браслет с речною излучиной схож,
Ночью ходили со мной на зеленый склон.
Пил я вино из чаши и с милых уст,
Был я влюбленными взорами опьянен.
Лютню любимой услышав, я трепетал,
Чудился мне мечей воинственный звон.
Сбросив одежды, подруга подобна была
Ветке миндальной, раскрывшей первый бутон.

Ибн Хамдис

Ибн Хамдис (1055–1132) родился в столице Сицилии, городе Сиракузы, который был в то время крупным центром мусульманской культуры. Когда Сицилия была захвачена норманнами, Ибн Хамдис бежал в Севилью, где долгое время не находил признания, затем аль-Мутамид включил его в число своих придворных поэтов. После изгнания эмира Ибн Хамдис последовал за ним в Агмат, затем скитался по разным городам Северной Африки, побывал в Габесе, Сфаксе, Сеуте, посвящая стихи местным правителям.

Ибн Хамдис писал стихи разных жанров, особенно известна его любовная лирика, описания и поэмы, в которых он оплакивает свою родину, ставшую жертвой «северных варваров».

* * *
Перевод М. Курганцева

По земле рассыпается град —
То жемчужины с неба летят.
В небе движутся темные тучи —
То распахнутых раковин ряд.
Жемчуг с неба легко достается,
А из моря — труднее стократ.
Что за перлы! Для взоров красавиц
Нет на свете милее услад.
Подбери их с земли! Ожерельем
Ты достойно украсишь наряд.
Но, увы, все жемчужины тают,
И в ничто превращается клад,
И у влажной земли на ресницах
Только белые слезы лежат.
Тает жемчуг. Струятся потоки,
Словно змеи, в траве шелестят,
И сшибаются пенные струи,
Словно в битве — с отрядом отряд,
И подобные звеньям кольчуги,
Пузырьки серебрятся, дрожат.
Прогоняющий все сновиденья
Слышен грома протяжный раскат,
Что призыву верблюда подобен,
Племенного водителя стад.
Гром гремит, возвещая, что ливень
Оросит и пустыню и сад.
Он ворчит, как погонщик верблюдов,
Если медлят они, не спешат.
Блещет молния — бич разгулялся,
Бьет и хлещет, тяжел и хвостат.
Блещет молния — меч обнаженный
Ослепляет испуганный взгляд.
Блещет молния — ловит добычу
Лев, рванувшийся наперехват.
Блещет молния — фокусник пляшет,
Машет факелом, весел и рад.
На лугу пробиваются травы,
И цветы, распускаясь, горят,
Ожидая дождя, что превыше
Наслаждений любых и отрад.
И поток низвергается щедро —
Это сыплется дождь, а не град,
И земля щеголяет в зеленом
Новом платье — без дыр и заплат.
Словно ковш, наклоняется небо,
Брызжут капли, стучащие в лад.
От воды захмелевшие ветви,
Полупьяно шатаясь, шумят,
И усталая туча уходит,
И ее невозможен возврат.
В небе светится огненный сокол
И с восхода летит на закат.
* * *
Перевод М. Курганцева

На пирушках друзей я сидел — сколько раз! —
До утра не смыкая слезящихся глаз.
Сколько раз среди юношей черноволосых
Восседал я — единственный, кто седовлас.
Я ни капли не пил из веселого кубка
Ни в начале пирушки, ни в утренний час —
Лишь вдыхал ароматы вина, любовался,
Как оно из кувшина струится, лучась,
А в душе отдавались тревогой и грустью
Шум разгульного пира, и пенье, и пляс.
Ты ушло, мое время, прошла моя юность —
Беззаботные годы вина и проказ.
После радостных песен — одни причитанья.
Утопавший в веселье — в печалях погряз.
Пойте, юные, пламенем пьяным пылайте,
Разгорайтесь, пока ваш огонь не погас.
До утра осушайте тяжелые кубки,
Где играет и пляшет вино, золотясь.
Я уйду на рассвете, усталый и трезвый,
Сединою смущать не желающий вас.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Убита молодость зловещей сединой,
И стала седина в душе кромешной тьмой,
Я молодость отверг: она мне изменила,
И жизни вспоминать я не хочу былой.
Но юность светлую что на земле заменит?
Лекарства верного напрасно ждет больной.
Иль старость белую возможно перекрасить,
Задернуть белый день покровом тьмы ночной?
Нет, краски предадут. Мне юность изменила
И обошла меня коварно стороной.
О легкий ветерок, прохлады дуновенье,
Ты веешь свежестью и влажной чистотой.
Ты утоляешь мир дождем животворящим,
И плачут небеса над мертвою землей.
Но тучи мечутся, бегут, пугаясь грома, —
Так трусов гонит прочь воинственный герой.
Вот в небе молния стремительно сверкнула, —
То обнажили меч отважною рукой…
Всю ночь томился я во тьме невыносимой, —
Ты, утро, яркий свет мне наконец открой.
О ветер, если дождь уже насытил землю,
Что так измучена тяжелой духотой, —
Ты оскудевшие примчи обратно тучи,
Я напитаю их горячею слезой.
Я пролил ливни слез над юностью моею,
Но там по-прежнему лишь засуха и зной.
Лети же, облако! В степи, томимый жаждой,
Чертог любви моей, — он ждет тебя с тоской.
В чертоге том столбы из солнечного блеска,
И возгорается от них огонь святой.
Там несравненно все — и небо, и растенья,
И воздух, и земля, одетая травой.
Я любящее там свое оставил сердце
И лишь страданий груз в дорогу взял с собой.
И в тот волшебный край мечты мои стремятся,
Как волки, что спешат в дремучий мрак лесной.
Там чащи, где дружил я с царственными львами,
Газелей навещал я в тех лесах порой,
И там, в раю святом, не бедность и забота,
Но радость вечная была моей судьбой.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Сумели угадать по множеству примет
Моей влюбленности таинственный расцвет.
Твердят, что жар любви едва ли беспредметен,
Что существует центр вращения планет…
Им хочется улик, доносов, слухов, сплетен,
Им надо выведать любви моей секрет.
Но скрытность мудрая прочней любой кольчуги,
Притворством праведным я как броней одет.
Предателя теперь я вижу в каждом друге,
И ни один еще не смог напасть на след.
Любовь пришла ко мне, — не так ли к верной цели
Приходят странники, весь обошедши свет?
Не сможет угадать никто моей газели,
Зачем же эта брань, в которой смысла нет?
Ее, жестокую, уста назвать не смели, —
Неумолимая лишь богу даст ответ.
А если спросят вдруг когда-нибудь, случайно,
О той, что принесла мне столько зол и бед, —
Солгу я, и язык моей не выдаст тайны,
И не нарушит он суровый мой запрет.
* * *
Перевод В. Потаповой

Укрепили стоймя восковое копье.
Наконечник блестящий на нем — из огня;
И огню предает оно тело свое,
За слезою слезу золотую гоня.
Словно кротость, сумевшая гнев побороть,
Тихий свет разливается, сумрак тесня.
Силой духа сжигает свеча свою плоть
И повадкой такой удивляет меня.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Ты пышной пеною наряд свой убрала;
Покров прозрачный твой как будто из стекла,
Когда же поплывут здесь лодки на рассвете, —
Ты будешь, словно меч узорчатый, светла.
А я к тебе пришел, когда мерцали звезды,
Их жемчуг сказочный окутывала мгла.
Закат изранили удары звезд падучих,
Как копья меткие, и ранам нет числа…
Смешайся с солнцем вновь, как с камнем философским,
Чтоб влага светлая стать золотом смогла.
* * *
Перевод Н. Стефановича

У неба учишься и следуешь за ним:
Сама в движении, а полюс недвижи´м.
Ты делаешь добро и зерен ждешь в награду…
Кормилица людей, — тебя благодарим.
Серебряной муки´ ты даришь водопады,
Когда зерном тебя накормят золотым.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Неумолимая, не торопись, постой!
Грешно смеяться так жестоко надо мной.
Когда в глазах моих зажжешь ты свет вечерний
Своею утренней сверкающей зарей?
Мечтами о тебе измучен я безмерно,
Ты скорбь души моей смири и успокой…
Ты сердце рвешь мое: в игре жестокой, скверной
Тебя ждет выигрыш — и первый, и второй…
На клочья сердце рвать, — о нет, еще, наверно,
Никто не тешился подобною игрой.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Слез утренних с небес струится водопад,
Вороны, каркая, нас разлучить спешат.
Я так молил ее: «Волос кромешной тьмою
Опять заполни мир и ночь верни назад».
О, ночь осталась бы, и в сладком примиренье
Преодолелся бы мучительный разлад…
В устах ее и блеск жемчужин драгоценных,
И нежной влажности весенний аромат.
Что ж ран не исцелил я влагой чудотворной?
Прекрасная цветет меж каменных оград,
Где вечно стерегут ее мечи и копья,
Как тайну нежную и как бесценный клад.
О, подожди еще, не убивай, помедли!
Сгорает только тот, кто пламенем объят…
Зачем же от любви ждать вечного блаженства?
В ней горечь едкая, в ней только боль утрат…
* * *
Перевод Н. Стефановича

Пришла в смятении, а вдруг следят за ней?
Газель от хищных так скрывается зверей.
Подобно мускусу она благоухала,
Кристаллов камфары была она светлей.
И в сердце бурное внесла успокоенье,
И утолила зной безудержных страстей.
Я наслажденье пил так медленно глотками,
Как птица пьет росу с травы или ветвей.
Лишь отошла она — и утреннее солнце
Вдруг стало заходить, и сделалось темней…
Но встреча нежная такой была короткой,
Как встреча жениха с невестою своей.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Пусть сатиры мои порицает жестоко молва, —
Почему же твердят, что я в одах достиг мастерства?
Говорят: «Ты за них ожидаешь награды бесценной».
Неужели мои не бесспорны на это права?
Но поэмы мои? Отвечают: «Они вдохновенны».
А стихи о любви? «Это чудо и верх волшебства».
И тогда я сказал: «Лишь таким доказательствам верьте;
Здесь для правды простор, что нетленна и вечно жива.
Целомудренна речь, что исходит из чистого сердца,
Подлеца узнаёшь — крики брани заслышав едва…
Допущу ль, чтобы вдруг мусульманина, единоверца,
Мой изранил язык, чтобы стрелами стали слова?»
[МЕЧ]
Перевод В. Потаповой

Кто в него вдохнул огонь летучий?
Чьей рукой он выкован умело?
Ты извлек его, как дух, из плоти.
Извлекая дух, войдет он в тело.
Глянцу безупречного булата
Блеск пустыни уподоблю смело.
В зеркале меча и некрасивый
Стал красавцем: это — джиннов дело!
Крылышки подняв, — не утонуть бы!
Муха на клинок блестящий села.
* * *
Перевод В. Потаповой

Остается мне одно: жизнь разменивать на дни,
Чтобы горе покупать. Незавидная награда!
Если б мог я растопить сердце в пламени скорбей —
Превратить его в слезу для меня была б отрада.
Осужден я вспоминать время юности своей,
И всего дороже мне эта горькая услада.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Ты в спину ужалила злобно верблюда — и что ж?
Верблюду мученье такое сносить невтерпеж.
Вот так ростовщик хочет высосать кровь из страдальца,
На лезвие лекаря жалящий хобот похож.
Как щеголи хну растирают на кончиках пальцев,
Так ты свои лапки — в крови обагренные — трешь.
* * *
Перевод В. Потаповой

Докучая творцу оправданьем своим запоздалым,
Словно тяжкое бремя, влачу я грехи без числа.
Но порывыраскаянья длятся не долее часа.
Вслед за ними, как прежде, греховны слова и дела.
С чернотою ночной соревнуясь, дневное сиянье
На висках серебрится, и поступь моя тяжела.
Это смерти покой костенит постепенно суставы.
Искры юности гасит его роковая зола.
Целый век я провел, свой надел расточая беспечно.
Время годы мои между тем промотало дотла.
Если даже мне щедрую прибыль судьба приносила,
Всякий раз для меня эта прибыль накладом была.
Проницаешь ты, господи, взором туда, где граница
Между скрытым и явным в душе у меня пролегла.
К добродетели душу мою преклони милосердьем,
Защити мое сердце, творец, от пороков и зла,
От речей недостойных — язык, от соблазна — мой разум,
Чтобы грешные помыслы не омрачали чела!
* * *
Перевод В. Потаповой

Могилу найдешь ты на ложе своем.
От смерти укрыться в дому невозможно.
Опо´енный зельем обмана, ты — слеп.
О мире твое представление ложно.
В ущерб наслажденьям искал ты любви
У той, что тебя ненавидит безбожно.
Судьбы опрокидчивый посох отбрось!
Опора такая, увы, ненадежна.
Из праха взошел ты, и в лоно земли
Заход предначертан тебе непреложно.
* * *
Перевод В. Потаповой

Кровавыми глазами ран заплакала война.
Колючий ряд ее зубов улыбкой обнажен.
Клубясь, окутала меня, как туча, битвы пыль.
Как молнию, блестящий меч я вырвал из ножон.
Мечом кольчугу распорол, как будто полоснул
По зеркалу озерных вод, — и витязь был сражен.
Взвивался на дыбы мой конь и упадал скалой,
В жестокой схватке нанося противникам урон.
В пути ночном берет разгон мой вороной скакун
Быстрее вспышки грозовой, секущей небосклон.
Свою решимость я теперь с бессонницей сравню,
Что перебила в час ночной ленивца крепкий сон.
Как будто факел смоляной горит в моей руке —
Скачу, мечом пронзая мрак, и убегает он.
* * *
Перевод Н. Горской*

Меня сторониться ты будешь доколе?
За что мне ниспослана горькая доля?!
Сокрыт от меня животворный родник,
Я деревцем чахлым бессильно поник.
Где светоч надежды, где радость былая?
Меня иссушила строптивица злая.
Бальзам превратился в губительный яд,
Друзья на меня с сожаленьем глядят.
Лишь вспомню прекрасные томные очи,
И чувствую — больше томиться нет мочи.
И взор отуманен бессрочным дождем,
И места мне нет в этом мире пустом.
При засухе ливень — великое благо,
Но где она, где благодатная влага?
Я — верности пламя, прорвавшее мрак,
Но шквал вероломства погасит маяк.
Подобно глупцу не сверши злодеянья —
Даруя, назад не бери подаянья.
За вызов на бой мой упрек не сочти —
Пути к примиренью в бою не найти.
Но ты, как мираж, меня мучишь и манишь:
Надежду вселишь и сейчас же обманешь.
Я стойкость утратил, я плакать устал,
Нестойким от стойкого холода стал.
Что может избавить от муки страдальца?
Лишь губы любимой да нежные пальцы.
Я гибну, тону, погружаюсь на дно,
Отрады в друзьях мне найти не дано.
И ласки красавиц недуг мой не лечат —
Лишь сердце недужное пуще калечат.
Как звезды пред ярким светилом дневным,
Так блекнут все девы пред солнцем моим.
* * *
Перевод Н. Горской*

Я понял: время упрекать смешно —
Оно тебе не внемлет все равно!
Все, что ушло, уходит без возврата —
От века жизнь потерями чревата.
Ветшает новое, тускнеет взгляд,
Становится пустыней пышный сад.
Когда тоска день ото дня острее,
Не медли, оседлай коня скорее,
Дорогой дальней сердце уврачуй,
По миру необъятному кочуй,
Диковинам дивись, не ведай страха
И спи сторожко — как на ветке птаха.
Не забывай про меч булатный свой,
Сверкающий струею дождевой.
В деяньях повседневных, в ратном деле
Стремись к высокой, благородной цели,
А выйдет случай — подвиг соверши,
Отдав ему весь пыл своей души.
Как верный друг, неразлучим с тобою
Твой острый меч, откованный для боя.
Пусть не страшит тебя пустыни зной,
Где лжет мираж, маня голубизной:
Во имя справедливости великой
Ведут сраженье с ложью многоликой.
Пытался я уразуметь не раз,
Как время перекраивает нас.
Судьба порой кого-то приголубит,
Но — приголубив — тут же и погубит.
Поманит солнцем — и нашлет грозу,
Счастливец для нее — сучок в глазу.
И потому не в радость мне застолье,
На веселящихся взираю с болью.
Заране знаю: день иль год пройдет,
И обернется ядом сладкий мед.
Вот так и я отравлен горьким ядом:
От родины вдали, с волками рядом
Живу, никем не понятый, немой,
И только книга — собеседник мой.
Скорее птицу Феникс ты обрящешь,
Чем друга на развалинах горящих.
Но ведь не вся земля во мгле, в золе,
Ведь есть же где-то люди на земле!
Найду я друга на земле просторной,
Пускай помчит меня скакун проворный,
Верблюд, неутомимый на бегу,
Как ростовщик, почуявший деньгу.
Пусть проводник, поводьями играя,
Обозревает даль чужого края.
Когда закроют тучи свод небес,
Мое копье уронит звездный блеск.
А если умереть в бою придется,
Душа к родному берегу прибьется.
Но перед тем, как бездыханным лечь,
Я обнажу мой верный острый меч.
О йеменская сталь, как ты, бывало,
В сраженьях ослепительно сверкала!
Клинок еще хранит горнила зной,
И влажно блещет гладью слюдяной.
Легчайшей рябью по зеркальной речке
Расходится седой туман насечки.
Но вмиг исчезнет дымка седины,
Лишь хлынет на нее багрец войны.
О меч, глашатай доблести и славы,
Ты воинов зовешь на пир кровавый!
Мы жили праведно в родной стране,
Храня свой кров и не стремясь к войне.
Но небо звездное закрыли тучи,
И каждый сделался звездой падучей.
Нас враг теснил, лютуя как шайтан,
И поредел в сраженье звездный стан.
Тому, кто выжил, что теперь осталось?
Лишь слава праотцев — какая малость!
На небе меркнут звезды иногда,
Но не померкнет памяти звезда.
* * *
Перевод Н. Горской*

Ты честен, горд, отважен, родовит —
Так знай, судьба тебя не пощадит.
Она взирает, гневом не скудея,
На благородного, как на злодея.
В ее реке горька вода — туда
На водопой идут скорбей стада.
Нас порождая, не стареет время,
Стареем мы, неся несчастий бремя.
Дивиться судьбам недосуг судьбе,
Зато дивимся мы — самим себе.
Читал я книгу жизни с прилежаньем
И понял, что урок чреват изгнаньем.
Пытался выстоять, но дрогнул все ж,
Когда пронзил меня сомненья нож.
Теперь брожу, не ведая покоя,
Теку куда-то быстрою рекою.
И не наскучит мне в тиши ночной
Брести сквозь мрак тернистою тропой.
С дыханья сбившись, вновь дышу свободно
И не сушу себя тоской бесплодной.
Нельзя стенать, когда душа болит, —
Быть стойким благородство мне велит.
* * *
Перевод Н. Горской*

За что меня казнишь как лютого врага?
Ты тем не дорожишь, кому ты дорога.
Меж чаровниц младых ты блещешь красотой,
Услада глаз моих, ты соткана мечтой.
Мне гибелью грозят прекрасных глаз лучи,
Вот так же нас разят лучистые мечи.
О, как душа болит! Любовь — источник мук.
— В чем мука состоит? — спросила ты подруг.
— Влюбись сама скорей, — твердят они в ответ, —
И ты поймешь, ей-ей, что горше муки нет.
Тому, кто не любил, не объяснишь любви.
Коль ты вина не пил — не бродит хмель в крови.
* * *
Перевод Н. Горской*

На чужбине чужестранка чужестранца утешала,
И печалился печальник над печальницей, бывало.
Но разлучница разлука двух влюбленных разлучила.
О недобрая судьбина, если б ты добрее стала
И приблизила скорее радость близости к двум близким,
Чтоб душа другую душу, словно лекарь, врачевала!
* * *
Перевод Н. Горской*

Мне утро злого недруга страшней,
А ночь милее дорогого друга:
Ведь утро за собой влечет недуг,
А ночь меня врачует от недуга.
Лишь глянет утро — близости конец,
Пугливой ланью прочь бежит подруга.
Когда бы сердце сделалось судьей,
То ненавистнику пришлось бы туго:
Я утром утро так бы пуганул,
Что белый свет померк бы от испуга!
* * *
Перевод Н. Горской*

Когда в младые дни случалось мне болеть,
Я знал: любой недуг смогу я одолеть.
С годами все трудней вести с болезнью бой,
И смертью мне грозит сейчас недуг любой.
Дряхлеющая плоть уже полумертва,
И огонек души горит едва-едва.
Мне ведомо сейчас, что все надежды — ложь,
Когда вода — мираж, ее не зачерпнешь.
* * *
Перевод Н. Горской*

Это копья? Иль, быть может, стрелы?
Мне кокетство сердце истерзало.
Тетива натянута умело —
Сколько острых стрел в меня попало!
Копья, стрелы, пущенные смело, —
Это взгляды из-под покрывала,
Где таятся щеки — персик спелый —
И трепещет локон змейкой малой.
Губ кораллы, влажный жемчуг белый
Мне сулят напиток небывалый.
* * *
Перевод Н. Горской*

Скакун легконогий, проворный как птица,
Ты мчишься вперед по горам и долинам.
И ветер вослед за тобою влачится,
Завидуя страстно прыжкам твоим длинным.
На лбу твоем угольно-черном денница
Звезду начертала пером голубиным.
Твой всадник засад и преград не боится
И в битву вступает с бесстрашием львиным.
Враги, берегитесь могучей десницы —
В ней меч, отливающий блеском рубинным.
До срока в узорчатых ножнах таится
Клинок, насурьмленный кровавым кармином.
На свет извлеченный из тесной темницы,
Он головы рубит ударом единым.
Он словно ручей лучезарный струится,
Тревожно мерцая багрянцем глубинным.
О меч голубой — грозовая зарница
В горячечном знойном пространстве пустынном!
Боец, что сумеет с тобой подружиться,
Средь славных бойцов прослывет исполином.
* * *
Перевод Н. Горской*

На смену внятной речи человечьей
Пришло ко мне беззвучных слез наречье.
Слабею, чахну, таю с каждым днем,
И смерть вот-вот войдет в мой скорбный дом.
Лечить недуг любви — пустое дело,
Когда он жжет дряхлеющее тело.
Не стоит на влюбленного смотреть —
Под взглядами еще больней гореть.
Уже достиг я мудрости Адама,
Прекрасна мудрость, но любовь упряма:
Колдунья посмотрела на меня,
И в тот же миг закрылась западня.
С тех пор томлюсь, не ведая покоя,
Бессонна ночь и полон день тоскою.
Газель моя, мне чудилось порой,
Что стала ты моей душой второй.
Но свет любви я погасил упреком,
Теперь грущу о светоче далеком.
Мой взгляд коснулся юных алых щек,
Кораллы нежных губ слегка обжег.
Но все, что сладостным для глаз казалось,
Осадком горьким в памяти осталось.
Другие девушки мне рай сулят,
Но раю с ними предпочту я ад.
Я был счастливым в молодые годы,
Но поседел — и начались невзгоды.
Должно быть, старость — тяжелейший грех,
Коль седина отпугивает всех!
Смотрю на голову мою седую
И в горестном бессилье негодую.
Мне зеркало твердит с издевкой злой:
Вся жизнь твоя подернулась золой.
А думы тлеют, дымом улетают,
И дни мои — дотлев — как дым растают.
Запомни: с первой прядью соляной
Ты — раб, гонимый в пропасть сединой.
* * *
Перевод Н. Горской*

Будь в мыслях и делах правдив и справедлив,
Запомни: мудрецу неправда не к лицу.
Коль хочешь слыть живым, не лги, пока ты жив, —
Ведь лжец в сердцах людей подобен мертвецу.
* * *
Перевод Н. Горской*

О горечь разлуки, о мука ночная,
Бескрайняя, черная ночь ледяная.
Глаза — два провала, две рваные раны,
В них горе сочится росою багряной.
А море во мраке, как мерзлая глыба,
И к черному мраку припаяна рыба.
Где грозди созвездий, где месяц двурогий?
Померкли светила иль сбились с дороги?
Ах, если б, страдая, мне выстрадать юность,
С волос моих сбросить постылую лунность!
Забыть на рассвете тревоги ночные,
Вернуть бы мне кудри мои смоляные…
А ночь, как верблюд, подогнувший колени,
Простерлась огромной причудливой тенью.
Мерцает на небе Стрелец розоватый —
Как будто стреляет по тени горбатой.
Стряхнув позолоту, бледнеют Плеяды,
На запад спускается звездное стадо.
О ночь, твои чары уже ослабели —
Проснулся рассвет в золотой колыбели.
* * *
Перевод Н. Горской*

Твой сияющий румянец — солнца танец,
Алый глянец на весенней розе млечной.
Ускользаешь веткой гибкой, верткой рыбкой,
Озарив улыбкой зыбкой нашу встречу.
Расплетаясь, косы блещут, вольно плещут,
Омывая плечи многоструйной речкой.
Кто ты — свет неуловимый, струйка дыма,
Или дождь неудержимый, быстротечный?
Я шепчу, вздохнув украдкой, — ты загадка,
Мне несладко от твоих противоречий.
Тонким станом подразнила — опьянила,
Белой ручкой отстранила — мне переча.
* * *
Перевод Н. Горской*

Познавшему свиданья рай
Покажется разлука адом.
Мне не забыть медовых уст,
Благоухавших райским садом.
Жемчужин влажных не забыть,
Сиявших драгоценным кладом.
Я становлюсь рабом тоски,
Когда любимой нету рядом.
Как трудно к цели мне идти —
Нет сил и нет числа преградам.
В пыли, во мраке я влачусь,
Отыскивая солнце взглядом.
* * *
Перевод Н. Горской*

Увидев меня изможденным и бледным,
Все муки разлуки она поняла,
И руки на шею легли ожерельем,
И высшая благость на нас снизошла.
Любовь моя жарким костром запылала,
Спаяла и сплавила наши тела.
Под утро любимая розой цвела,
А я был как уголь, сгоревший дотла.
* * *
Перевод Н. Горской*

В танце, в песенном искусстве андалускам равных нет,
Об искусной андалуске так сказал один поэт:
О плясунья, о певунья, андалусская колдунья,
Всплески музыки и шелка, легкий локон над щекой.
В ритме быстром голос чистый льется струйкой серебристой —
Позавидовал бы Ма´бад сладкозвучности такой.
Ни в скольженье, ни в круженье нет ни капли напряженья —
Ножки легкость, гибкость стана, жест чеканный, колдовской.
Даже ива над обрывом рядом с этим дивным дивом
Показалась бы корявой неотесанной доской.
В танце пылком, легкокрылом ты нам тайну приоткрыла,
Что в тебя влюбилось солнце и утратило покой.
Мы взираем и внимаем, муки солнца разделяем
И, вздыхая, проливаем слезы радости рекой.
* * *
Перевод Н. Горской*

Поймав газель, пленившую меня,
Мои глаза мне стали западней.
Не думайте, что джинния она —
Я околдован девушкой земной.
Аллах, не мучь бессонницей ее
За то, что сон поссорила со мной.
Ее уста полны хмельной росы,
Как маргаритки юные весной.
Мне верится, что я когда-нибудь
Напьюсь душистой влаги росяной.
* * *
Перевод Н. Горской*

Сказал поэт про свой калам:

Ручей в руке, сокрытый в тростнике,
Как изумляюсь я твоим делам!
Твой черный цвет дарует строчкам свет,
Как будто ты источник света сам.
Твои следы — прозрачных строк ряды —
Подобны прочным каменным валам.
Терзаешь ты пергамента листы,
Давая жизнь горящим письменам.
Сурьмишь свой глаз, чтоб взор его не гас,
Тебе сурьма — целительный бальзам.
Плетешь узор — мудрец и фантазер —
И не берешь в стихи словесный хлам.
Но ты жесток: порою бисер строк
Подсунешь слабым старческим глазам.
Пройдет каприз, и буквы всходят ввысь,
Под стать лилейным длинным стебелькам.
* * *
Перевод Н. Горской*

В разлуке он сказал, тоской томим:

Растаял призрак твой, как легкий дым,
И не явился к берегам моим.
Не разрешила ль ты ему прийти,
Иль сам он задремал на полпути?
И все ж к нему рванулся я мечтой,
Но вновь соприкоснулся с пустотой.
О призрачный двойник, явись на миг!
Иль ложью был любви прекрасный лик,
И призраку являться ни к чему?
Позволь воображенью моему
Окрасить в черный цвет мою судьбу
И покарать тебя за ворожбу.
Мне ранил сердце темный томный взор,
И рана полыхает до сих пор.
Ужели созерцать не тяжело
Подранка перебитое крыло?
* * *
Перевод Н. Горской*

Старик ненавидит налет седины,
Белесым туманом одевший виски,
И дряхлость свою, и согбенность спины,
И мелкие, как у ребенка, шажки.
А деве младой старики не нужны,
Ей гадкими кажутся все старики.
Старик, не позорься, касаясь весны, —
Сгорят от позора цветка лепестки.
Прекрасная дева — подобье луны —
Тебя не полюбит себе вопреки.
* * *
Перевод Н. Горской*

Когда сразит тебя любви недуг,
Померкнет день, глаза застелет мрак,
Напиток сладкий станет горьким вдруг.
Любовь порой страшней, чем лютый враг:
Терзающих и плоть и душу мук
Не избежит ни умник, ни дурак.
* * *
Перевод Н. Горской*

Гонимый с родной сицилийской земли,

Поэт говорил от отчизны вдали:

Истерзаны болью, печалью объяты,
По знойной равнине мы едем куда-то.
Верблюды звенят бубенцами, встревожив
Газелей, на дев чернооких похожих,
Чью прелесть творила сама красота,
Когда ей творить повелела мечта.
Кто скажет, что слезы — позорная слабость?
Я плачу, и плач мой — последняя сладость
На донышке сердца, где плещется горе,
Как темное горько-соленое море.
Надежда угасла — родная страна
Поругана, в руки врагов отдана.
Над нею, смертельно больной, угнетенной,
Я плачу, свершая обряд похоронный.
О боль нестерпимая, мрак лихолетья!
Христовыми храмами стали мечети.
Скорбят минареты, молчит муэдзин,
Здесь колокол гулкий — теперь господин.
Монахи — как язвы, несносные глазу,
И нету мечей, чтобы выжечь проказу.
И нету засовов достаточно прочных,
Чтоб стали защитой для дев непорочных.
Сицилия славная, видимо, рок
Тебя на страданья отныне обрек!
Клеймом униженья клеймят тебя румы,[24]
И страхом окрашен закат твой угрюмый.
А прежде сама ты неверных громила.
И страхом, как мелом, их лица белила.
Где витязи наши, отваги сыны,
Ковавшие славу в горниле войны?
На полчища вражьи, отряд за отрядом,
Они низвергались шальным звездопадом.
И в мареве пыльном сражений кипучих
Мечи полыхали, как молнии в тучах.
И копья разили противника рать,
Блистая — хвостатым кометам под стать.
И было сраженье подобием ада,
И чахли деревья от смрадного чада.
Но слава арабов уже отсверкала:
Сицилия — в прахе, Калабрия пала.
Дружины патрициев — как воронье —
Пируют на дымных руинах ее.
Растоптаны, попраны наши святыни,
И рабство — удел мусульманок отныне.
По морю бегут корабли табунами,
Что резвостью могут поспорить с конями.
Горящую нефть извергают суда,
И адское пламя не гасит вода.
И кажется — смерть от понюшки табачной
Вовсю расчихалась, надсадно и смачно.
И море клокочет горячим вулканом,
И тонет округа в тумане багряном…
В стране, где мы были когда-то в чести,
Сейчас и следа мусульман не найти.
Исконных владельцев права попирая,
Шайтан воцарился в преддверии рая.
В моих Сиракузах, на родине милой,
Где праотцев славных святые могилы,
Паломников толпы — с зари до зари —
Текут в христианские монастыри.
О, если бы ныне восстали из праха
Бойцы-исполины, не знавшие страха!
Но лев — одряхлев — уступает права,
И волк поселяется в логове льва.
* * *
Перевод Н. Горской*

В объятье мы слились, от страсти умирая,
И — кары не страшась — вошли в обитель рая.
Не согрешили мы, запретный плод срывая, —
На ветке он висел, от сока изнывая.
Потом сверкнула вдруг зарница заревая,
Проснувшийся восток сияньем одевая.
И пролил слезы я и — слезы проливая —
Глядел, как льется свет, на небесах играя.
О ночь, не уходи, разлукой нас карая,
Разлучнице заре дорогу открывая!
* * *
Перевод Н. Горской*

Доколе ты богат, друзьями ты любим,
Но стоит обнищать — узнаешь цену им.
Под маской друга враг порой вотрется в дом,
И крепость может стать разбойничьим гнездом.
В лугах горячий конь играет под тобой,
Но может подвести, когда начнется бой.
Немало соли съешь, немало примешь мук,
Покуда разберешь, кто истинный твой друг.
Не ссорься с другом зря и клевете не верь,
Слова нередко лгут — делами дружбу мерь.
С деньгами ты крылат, без денег ты бескрыл,
Но истинным друзьям и обедневший мил.
Порой достойный муж не знатен, не богат,
Но красота души — его бесценный клад.
* * *
Перевод Н. Горской*

Когда нам хорошо, судьбе невмочь:
Она бессонницей отравит ночь
И замарает тенью светлый день.
Что делать, мы для стрел судьбы — мишень.
* * *
Перевод Н. Горской*

Остался за спиной двадцатилетний возраст мой,
И между ним и мной дорога в тридцать лет длиной.
Я б двинулся назад — пешком, тишком, в пыли ползком,
Сквозь ливень, хлад и зной — чтоб снова встретиться с весной.
* * *
Перевод Н. Горской*

Два случая поэт одним узлом связал
И деве, звавшейся Жемчужиной, сказал:
Мальчонка-озорник, ныряя в глубину,
На помощь звал меня: «Спаси, тону, тону!»
Скорблю я и сейчас, припомнив эту ложь.
Тебе не нужен я, а ты меня зовешь.
Ты кубок смерти мне однажды поднесла,
Я выпил бы его, но жажда вдруг прошла.
Швырнув на дно любовь — жемчужину мою,
Стою на берегу и кубок скорби пью.
* * *
Перевод Н. Горской*

Печальница любовь! Насмешница разлука!
Свиданья ожидать — какая это мука!
Едва уйдешь ты прочь, приходит боль мгновенно,
Не ведал я, что рай соседствует с геенной.
Прекрасные глаза! Гляжу в озера эти
И вижу в них все то, что держишь ты в секрете.
С прекрасных лживых уст всегда нектар струится,
Но смертью мне грозят нелгущие зеницы.
Узор страданья ты искусно вырезаешь,
Забыв, что не гранит, а сердце мне терзаешь.
Ты родилась, газель, в небесной колыбели,
Исходит яркий свет от солнечной газели.
Не гневайся, сойди с высот в мою долину —
Без солнца я умру, в холодном мраке сгину.
* * *
Перевод Н. Горской*

Безумствуя, страждет безумно влюбленный,
Недугом безумной любви пораженный.
О лев унижённый, газелью плененный —
Колдуньей, в своем колдовстве изощренной,
Ты стрел не боялся, боец закаленный,
А ныне ты гибнешь, любовью пронзенный.
Как ствол оголенный, огнем опаленный,
Ты жаждешь живительной влаги студеной.
И платишь печалью бессонной, бездонной
За ласку скупую, за взгляд благосклонный.
* * *
Перевод Н. Горской*

Сказал поэт о том, кто был распят:

Палач казнил его за доброту
И — унижая — поднял в высоту.
И, пригвожденный намертво к кресту,
Казалось, вскинул руки на лету
И — воспарив — увидел райский сад
И гурий неземную красоту.
* * *
Перевод Н. Горской*

Описывая льва, сказал поэт:

О лев, ты в латы мускулов одет.
Пустыня — твой обширный эмират.
В песках кровавый сотворив обряд,
Яришься, жарким пламенем палим,
Но мясо жертвы ешь всегда сырым.
Горящим взглядом ты пронзаешь ночь,
И все живое убегает прочь.
Твой лоб подобен круглому щиту,
А ноздри — два провала в черноту.
Твой рык раскатам громовым под стать,
Глаза умеют молнии метать.
Хвостом стегаешь землю, как хлыстом,
И хлещешь по бокам себя потом,
И барабаны двух крутых боков
Предупреждают: к бою ты готов.
С улыбкой жуткой схож зубов оскал,
И каждый зуб — отточенный кинжал.
Ты шествуешь пружинистой стопой,
А вскинешь лапу — каждый коготь твой,
Как ятаган кривой, грозит бедой
И блещет, словно месяц молодой.
* * *
Перевод Н. Горской*

Седой боец и влюбчивый юнец,
Судьба готовит вам один конец.
Однажды острый меч пронзит бойца,
Однажды жгучий взгляд пронзит юнца.
И меч сверкающий не так остер,
Как чаровницы лучезарный взор.
* * *
Перевод Н. Горской*

Явись, о солнце, к деве солнцеликой,
Поведай ей про мой недуг великий.
Пусть явит лик она на краткий миг,
Чтоб я увидел исцеленья лик!
Полдневное светило вопросило:
«Сравнится ли со мной твое светило?»
И я сказал: «Ты не сравнишься с ней!
Когда вы рядом, ты луны бледней».
Она — как огнепад над райским садом,
Она, чаруя, убивает взглядом.
Смеется, влажным жемчугом маня,
Но зубочистка ей милей меня.
Пусть клад велик — невелика отрада
От крепко запечатанного клада.
Все глубже в сердце проникает яд,
Сгораю, жарким пламенем объят.
В сраженье этом стрелы униженья
Пробьют кольчугу моего терпенья.
Найдется ль огнекрылая стрела,
Чтобы стыдом ей щеки обожгла?
* * *
Перевод Н. Горской*

Стихи — как филигранью серебро —
Укрась прозрачной рифмой филигранной.
Ведя с друзьями мудрый разговор,
Беги витиеватости пространной.
Чтоб сохранилась память о тебе —
Пока ты жив, работай неустанно.
Бесплотна мысль без оболочки слов —
Так воплоти свой образ многогранный.
Но пустословья избегай в стихах,
Скажи о сути просто и чеканно.
* * *
Перевод Н. Горской*

Расплескивая аромат жасминный,
Скользят танцовщицы в одежде длинной —
Под стать раскрывшим веера павлинам
Иль серебристой стае лебединой.
[МОЛНИЯ]
Перевод Н. Горской*

Чудо-птица пронеслась по небосклону —
Перья золотые в огненных прожилках.
Просверкала, как струя горящей нефти, —
Видно, жар скопился в облачных копилках.
Пусть она застынет, пусть в ночи мерцает
Пилкой ювелира в золотых опилках.

Абу Абдаллах Мухаммад ибн Рафирасу

Абу Абдаллах Мухаммад ибн Рафирасу (XI–XII вв.) — один из наиболее известных в Андалусии авторов строфических стихотворений мувашшахов. Жил в Кордове и Севилье, а также в других городах Андалусии, получил известность также в Северной Африке.

Перевод Е. Николаевской*

* * *
Был я изгнан из Эдема,
Знать бы, кто тому виной?
Словно был перед подругой
Оклеветан сатаной.
И подруга в подозренье
Стала избегать меня,
Как луна, что в миг затменья
Проплывает среди дня,
Выйдет, может, на мгновенье,
Лишь меня во всем виня.
Отвернись от злоязычья,
Наговоры отведи…
О возлюбленная, сердце
Задыхается в груди!
Ты решила все, что было,
Сжечь огнем иль смыть водой.
Счастье друга заменила
Неизбывною бедой.
Клевета ж — дурная сила,
Остается клеветой.
Ты свои обеты вспомни,
Те, что расточала мне:
Сколько тысяч поцелуев
Обещала в тишине…
Ты задумайся об этом
И не прячь сердитых глаз,
Не пренебрегай советом —
Им воспользуйся сейчас!
Верность соблюдай обетам —
Поцелуй меня хоть раз!..
Если спросят — кто такая?
Я отвечу: мрак и свет,
Ветвь живая, холм песчаный,
Для нее подобья нет.
Кто она? В полете птица,
Всех достигшая вершин.
Красотою с ней сравнится
Лишь Юсуф, Рахили сын.[25]
Ею юноша пленится,
Муж, доживший до седин.
Если спросят — кто такая?
Вешний сад, расцветший куст.
Околдованного взглядом
Исцеляет влагой уст.
Увидав ее, хулитель
Перестал бранить меня.
Возврати мне, похититель,
Сон, как завершенье дня!
Красоты своей обитель,
Сполох своего огня…
И тебя, что всех прелестней
И прекрасней Красоты,
Не сравнить с царицей Сабы[26]
Ровно вдвое краше ты!..
Своему твердил недугу
От темна и до темна:
Уничтожь меня, будь другом,
Лишь бы век жила она…
За твое благополучье
Жизнь свою я отдаю…
Только — вот счастливый случай!
Зелье уст твоих я пью —
Сам Иса[27] не смог бы лучше
Исцелить меня в раю…
* * *
Любовные тайны скрываются в душах
И слезы их вдруг разглашают несмело.
А пламя меж ребрами пышет и сушит,
Сжигает огнем непокорное тело.
Бессонницу стойкую сон не нарушит:
Вот ночь опустилась. И тьма поредела.
Огонь… Я в его оказался пучине,
И нет ни глазам и ни сердцу покоя.
Из этой пучины не выплыть отныне
Объятому жаркой, тревожной тоскою…
Готов от родного отца отказаться
Я ради любимой — она же об этом
Не знает, не хочет никак догадаться —
Так принято было по старым заветам.
Я полон любовью, она же, признаться,
Объята тщеславия суетным светом.
Прошла — не взглянула. Явилась — и скрылась…
Бродил я, искал ее всюду усердно.
В душе моей прочно она поселилась,
И крикнул я: «Сжалься! О будь милосердна!..»
Молчанье в ответ, — недоступность и строгость,
Впустую все — как ни зови ее страстно…
Она как луна: ни достать, ни потрогать.
Она как луна: высока и прекрасна.
Сравню ль ее с Солнцем? Замру у порога,
Застыну, поняв, что сравненье напрасно.
Явилась — пойму: описания ложны!
Достойных ее не найду никогда я.
Взглянула — ни жить, ни дышать невозможно,
Пришел мне конец, от любви пропадаю.
Что пользы от слов моих, встреч и прощаний
Для нашей любви?.. Я теряю терпенье
От мелких обманов, пустых обещаний, —
Я страстью терзаюсь, я таю в томленье.
Что скажет хулитель — исполню со тщаньем,
Коль будешь упорно ты длить отдаленье.
Лишен я всего. Ее власть безгранична.
Разумность в грехи зачисляет немедля.
Умру от любви я — и мне безразлично,
Как это расценят: на пользу, во вред ли.
Любовь моя, жизнь моя, чудо природы,
Да сгинут сомненья, минует ненастье,
Да будут сопутствовать многие годы
Тебе благоденствие, радость и счастье!
Знай, к матери девушка ищет подхода,
Боясь злоязычья и прочей напасти:
Меня не брани и наветов не слушай, —
Но коль подойдет он ко мне на мгновенье,
Скажи лишь: «Матар!» — облегчи свою душу,[28]
И я оттолкну его без сожаленья!

Ибн Хафаджа

Ибн Хафаджа (1058–1139) — один из крупнейших андалусских поэтов, создавший своеобразный стиль васфов, главным образом пейзажной лирики, отличающийся богатой образностью.

Ибн Хафаджа родился в Альсире, небольшом городе в округе Валенсии, и провел там почти всю свою жизнь. Большой популярностью в Андалусии пользовались его стихи, описывающие Валенсию и Альсиру.

* * *
Перевод М. Кудинова

О, как красноречива песня певчей птицы!
Качаясь, ветвь зеленая под ней клонится.
Так веселись в тени, что нам дарует сад!
В нем звонкие ручьи струятся и журчат.
Броди вдоль тех ручьев, врачующих нам душу,
Пейчистое вино, напевы лютни слушай.
Деревьев много там, плоды на них висят,
На блюдо сладостей похож цветущий сад.
Как от бессонницы страдающий влюбленный,
Желт спелый мандарин, а вот цветок зеленый,
Восточный ветер увлажнил его росой;
И дерево, гордясь своею красотой,
То аромат вокруг себя распространяет,
То изумрудною листвой своей играет,
То улыбается, то вид его суров,
Когда разгневанно глядят глаза плодов.
* * *
Перевод М. Кудинова

Из кубка дай друзьям вина напиться,
На рощу призови дожди пролиться,
Пляши с омытыми дождем ветвями,
Перекликайся звонко с голубями.
Мир и усладу ветер напевает,
Он с апельсинным деревом играет.
И захмелели ветви на мгновенье,
Пьянящего отведав дуновенья.
* * *
Перевод М. Кудинова

Восточный ветер с пламенем играет,
Он тормошит его и разжигает.
Бьет пламя по рукам его в ответ —
Такой другой игры на свете нет.
Ведет беседу ветер с ним умело,
Чтобы веселье пламенем владело.
Вступи сейчас меняла на порог,
Он золотом огонь назвать бы мог.
Целует ветер пламя и смущенно
Оно краснеет, смотрит удивленно.
На очаге котел вскипеть готов,
В воде сверкают звезды пузырьков.
И ветер отделяет тонкий пепел
От угля, что еще горяч и светел,
Как небо, где закат горит огнем,
Но пепел мглы уже лежит на нем.
* * *
Перевод М. Кудинова

О ты, внушающий веселье, ты, чей свет
Из глубины идет и радостью согрет!
Посмотришь на огонь — душа стыдом объята:
Ты видишь отблески то серебра, то злата.
Он блеском меч затмил и вызвал зависть в нем —
Как будто слезы на клинке горят огнем.
В горящем пламени мерещатся долины,
Шатры высокие, отрадные картины;
Усталых странников они к себе манят,
И отдых им сулят, и радуют их взгляд.
Вздымая ввысь свое трепещущее пламя,
Огонь соперничает дерзко с небесами.
Дым куполом висит, он словно небосвод,
Но ни одна звезда там факел не зажжет.
Пусть ветер северный не знает передышки —
Любой его порыв лишь встретит угля вспышки.
Горящий уголь позолотою покрыт,
Горит так ровно он, как будто не горит.
Под пеплом кажется он девой белокурой;
А ночь тем временем уходит прочь понуро.
Она сворачивает плащ холодный свой,
Чей край на западе свисает над землей.
И звездочки Плеяд, приход зари пророча,
Стирают в небесах следы минувшей ночи.
* * *
Перевод М. Кудинова

Бог влагу в камни превратил — они разили нас.
Погибель хлынула из туч, последний пробил час.
Покуда не был разум наш безумием объят,
Не насылали небеса разящий этот град.
Но злобных дьяволов толпой в безумье стали мы,
И в камни превращенный дождь разил исчадья тьмы.
* * *
Перевод М. Кудинова

Мелькнули и прошли дни юности моей.
Что было лучше промелькнувших этих дней?
Под сенью сбывшихся желаний жил тогда я,
Плоды надежд своих беспечно собирая;
Но я не знал тогда, что молодость была
Звездой, которую подстерегала мгла.
А юность близостью своей еще манила,
Еще со мной она как будто говорила,
И вот уж нет ее: исчезла невзначай,
Не дав опомниться и не сказав: прощай.
И черноту мою вдруг свет седин пронзает,
Свет этот горечью мне душу наполняет.
Он говорит мне, что опомниться пора,
Он сердце жжет огнем с утра и до утра.
Что было черным — стало белым, а когда-то
Была любая ночь сиянием объята.
* * *
Перевод М. Кудинова

О ночь пустынная! Ни одного светила!
На черных небесах всё бездна поглотила.
Один лишь Сириус зажегся в вышине
И золотой динар напоминает мне.
От Сириуса свет, пришедший издалёка,
Струится, как вода бесшумного потока.
Но слаб далекий свет. И вот со всех сторон
Я мраком окружен, таит опасность он.
Блуждают волки в нем, друзья ночного мрака.
Волк по ночам хитер, во тьме он забияка,
Он не боится в эту пору никого,
И дрожь от холода вздымает шерсть его.
Лишь искры волчьих глаз вокруг себя я видел,
Свет очага в ту ночь был на меня в обиде.
Плащ мрака я надел, и, слыша ветра гул,
Все пуговицы звезд на нем я застегнул.
Ночь медлит уходить, и всадник одинокий
Считает, что она просрочила все сроки.
Но поседели кудри Млечного Пути,
И, как ни медлит ночь, она должна уйти.
* * *
Перевод М. Кудинова

Та, что мне двери тайком от людей отворяла, —
Влагою губ своих свежих меня одаряла
Или давала мне кубок хмельного вина.
Все, что хотел, от нее получал я сполна.
И на лице ее родинка, если лицо улыбалось,
Мускуса каплей на тлеющих углях казалась.
* * *
Перевод М. Кудинова

Как райская река, поток здесь чист и светел,
Прохладу влажную несет восточный ветер,
Несет он аромат росой покрытых трав.
Взгляни, какой простор здесь для его забав!
Луг словно соткан из улыбок белых лилий,
Фиалок родинки лицо его покрыли.
Деревья высятся… Но что там видишь ты,
Когда в зеленый мрак влекут тебя мечты?
Под ветром северным, как меч, взмывает ветка,
Река, играючи, швыряет камни метко.
Как будто волны здесь враждуют меж собой,
Как будто ветви вдруг вступить решили в бой.
* * *
Перевод М. Кудинова

Красный конь, зажигающий битвы огонь,
Факел доблести, бешено скачущий конь,
Своим цветом похож ты на спелый гранат,
Словно миртовый лист, твои уши блестят,
И украшена грудь твоя белым пятном,
Словно воздух попал в кубок с красным вином.
* * *
Перевод М. Кудинова

Я полон грусти: от меня ты далеко.
С тобою лишь в мечтах мне встретиться легко.
Кого к тебе послать? Один на целом свете
Посланец у меня — неугомонный ветер.
Летит на север он — тебе я шлю привет.
А с севера летит — жду, будет ли ответ.
С тобою связана душа моя навеки,
И душу горе жжет, соль разъедает веки,
Наложен пост на них: они не знают сна;
Дай им вкусить его, явись мне как луна.
Мой рок — лицо твое, и лишь его сиянье
Осмелился поцеловать я в ночь свиданья.
Ночь эта памятней мне всех ночей и дней:
Она была светла от красоты твоей.
Полярная звезда над заповедным лугом
Склонилась, и слились созвездия друг с другом.
Твоей улыбки блеск вел за собой меня,
Во мраке кос твоих с дороги сбился я.
И так любовь моя сильна, что нету мочи
Смотреть тебе в лицо — любовь мне застит очи.
Луг утренний к нам щедр: приплыв издалека,
К утру дождем над ним пролились облака.
С мглой предрассветною они сражались смело,
Вмешалась молния — и вмиг решила дело.
О боже, что сильней волнует душу нам,
Чем воркование голубки по утрам!
Вскарабкавшись на холм, чьи склоны словно бедра,
Прохладный ветерок ветвями машет бодро;
И заставляет он, свой продолжая путь,
Цветы в слезах росы на божий мир взглянуть.
* * *
Перевод М. Кудинова

Как ива гибкая меня чарует!
Как аромат лугов меня волнует!
Свой гибкий стан взяла от ивы ты,
И ты светла, как вешние цветы.
Я был пленен волшебными глазами.
Я ослеплен — любви так ярко пламя.
Я взором-чародеем поражен —
Из края волшебства явился он.
Без промаха в меня он попадает
И, раненного, тут же добивает.
Он может превратить в единый миг
Жемчужину в кровавый сердолик.
Чудесной красоты ты воплощенье.
Влюбленные достойны снисхожденья.
Дирхем серебряный под властью чар
Был переплавлен в золотой динар.
Как ветвь под ветром, я охвачен дрожью,
Я слезы лью, бреду по бездорожью.
Твое лицо — Кааба глаз моих,[29]
Иду за ним, не видя лиц других.
И, став огнепоклонником, сгораю,
Когда на пламя щек твоих взираю.
* * *
Перевод М. Кудинова

Ответил я любви, чей зов звучал устало,
Голубка вечером мне тихо ворковала.
Когда же слезы мне туманили глаза,
Когда терпенье истощилось, я сказал:
«О, возвращусь ли я в Альсиру,[30] чтобы воздух
Вдыхать всей грудью там, вкушать покой и отдых,
Прогулки совершать в долину по утрам,
Смотреть, как на траве роса сверкает там,
И чтобы целовать газель мне, как бывало,
Когда рассеется тумана покрывало».
Дождь над холмами ожерелье разорвал,
И бродит ветерок в расщелинах меж скал;
Роса свой бисер на долину уронила
И утру раннему прохладу подарила.
О, как далек он от меня, родной мой дом!
Как было радостно и хорошо мне в нем!
Теперь бессонница меня томит и гложет,
И жестким кажется теперь любое ложе,
И в небо я смотрю: быть может, в вышине
Альсиры молнию узреть удастся мне.
* * *
Перевод М. Кудинова

Стремилась молния в мое вонзиться тело,
Глаза влюбленного бессонница изъела.
Из глаз моих текли кровавых слез ручьи,
И вздохи горестные слышались в ночи.
Меня жалея, тихо стонет голубица,
Дождь, словно плача обо мне, с небес струится.
Истерзано мое лицо, и кровь на нем,
Как будто в схватке побывал я с диким львом.
А ночь мрачна — она как ворон чернокрылый,
Она темна — как будто пролиты чернила,
Она черна подобно углю, и над ней
Кресало молний высекает сноп огней.
Я был в пути всю ночь, и, устали не зная,
Бег моего коня звучал, не замирая.
Решимость за собой меня в ту ночь вела,
Казалась радужною мне ночная мгла.
Пылала страсть моя, пугая вспышки молний,
Чей свет бессонницей ночную высь наполнил.
Лишь ветер бешеный сопровождал меня,
И рядом всадников других не видел я.
Я словно с тайнами земли уединился,
Земля ждала любви, а в сердце мрак таился.
Через пустынный край путь пролегает мой,
Заря — как в ножнах меч, а ножны — мрак ночной.
Но гаснут угли звезд на горизонте светлом,
Зардевшийся рассвет их посыпает пеплом.
Вот исчезает мрак, густой, как мох в лесах,
И огненный поток разлился в небесах,
И я затосковал, голубка застонала…
О, как не мило мне ночное покрывало!
Когда так далеко любимая твоя
И разделяют вас пустынные края,
То лучше спутника, чем острый меч, не надо,
А быстрый конь — твоя утеха и отрада.
Когда грозит беда, спасение твое —
Меч крепкий, верный конь и острое копье.
Они мои друзья, я неразлучен с ними,
Когда скачу во тьме дорогами глухими,
Но где объятья той, чья ласка горяча?
На шее у меня лишь перевязь меча!
* * *
Перевод М. Кудинова

О утренний ветер! Что можно сравнить с ароматом твоим?
О стройный тростник! Как ты гибок и свеж и ни с чем не сравним!
Я взял себе в жены зарю, и на празднике том небывалом
Она вдруг лицо мне закутала красным своим покрывалом.
Она завернулась в рубашку из легких, как сон, облаков,
Накинула солнечный плащ, что от золота вспыхнуть готов,
И жемчуг надела росы´, и жемчужины ярко горели,
Когда расшалившийся ветер рассыпал ее ожерелье.
* * *
Перевод М. Кудинова

Кролик с атласною шкуркой от страха трепещет
Перед клыками, что в пасти сверкают зловеще.
Кролик спасается бегством от страшного пса,
Через долины бежит он, поля и леса.
От быстроты его бега и время как будто
Мчится быстрей, и мгновением стала минута.
Мчится за кроликом пес, на бегу обнажив
Меч языка и клыков беспощадных ножи.
То по холмистым лугам словно вихрь он несется,
То где-то возле болот его лай раздается.
Вот промелькнул он, и шерсти седой полоса
С молнией схожа, чей блеск расколол небеса.
И словно отблеск зари, что горит и трепещет, —
Так серебро у него на ошейнике блещет.
* * *
Перевод М. Кудинова

О молодость моя, ты скрылась вдалеке!
Я вслед тебе смотрю в печали и в тоске!
Ты тихо от меня ушла ночной порою,
Ушла, когда я спал, и скрылась за горою.
О, горе нам, чья жизнь подвластна всем страстям!
Веселья жаждем мы, но весело ли нам?
Хоть горько плачу я и не смыкаю вежды,
Я все равно еще живу в плену надежды.
По-прежнему меня волнует блеск зарниц,
Заря всходящая, веселый щебет птиц.
И если грудь моя увлажнена слезами,
То в сердце у меня не угасает пламя.
Пусть по сравнению со смертью седина
Не кажется бедой — душа моя грустна.
И грусть о юности мои стихи пронзила,
И нет в них яркости, утрачена в них сила,
О, как мне молодость ушедшую вернуть?
Как пылкость прежнюю в стихи свои вдохнуть?
* * *
Перевод В. Потаповой

Взор — газели, шея — белой лани, губы — как пурпурное вино.
Зубы — пузырьки жемчужной пены в чаше, где оно растворено.
Опьянев, склонилась томно дева. Златотканью стан ее обвит.
Так луне блестящие созвездья собирать вокруг себя дано.
Нам из поцелуев покрывало ночью соткала любви рука,
Но рукой зари без сожаленья, нежное, разорвано оно.
* * *
Перевод В. Потаповой

В бассейне плавает невольник чернокожий.
Не шелохнутся камешки на ложе,
И с глазом голубым вода бассейна схожа.
Зрачок его — купальщик чернокожий.
* * *
Перевод В. Потаповой

Упоительна река, льющаяся по долине.
Чем к устам прекрасной девы, слаще к ней прильнуть устами.
Медленно течет она, изгибаясь, как запястье,
И на Млечный Путь походит, окаймленная цветами,
Плащ зеленый берегов кое-где река прошила
Швом серебряным своим, — столь узка она местами.
Голубой блестящий глаз нам сияет сквозь ресницы
Или светится волна, пробираясь меж кустами?
Отблеск желтого вина на пирах мне красил руки.
Круговую чашу здесь брал я бережно перстами.
Вот на серебро воды плещет золото заката.
Ветер ветви шевелит, шелестит слегка листами.
* * *
Перевод В. Потаповой

Как прекрасен виночерпий, тонкостанный, волоокий!
Дань воздашь ему невольно, красоту его ценя.
Юноше любовный пламень смуглые румянит щеки.
Дым кудрей, не расточаясь, мягко вьется у огня.
В чашу смотрит полумесяц. Не копья ли наконечник
От удара о кольчугу в битве выгнулся, звеня?
Туча с молнией на гребне — черный конь в попоне белой.
Ветер северный поводья натянул, его гоня.
Рано солнце заблистало. Сплошь унизан жемчугами,
Сад окрасился шафраном, празднуя начало дня.
Ветви шепчутся друг с другом, и не диво, если ветру
Ненароком тайну сада выдаст листьев болтовня.
* * *
Перевод В. Потаповой

Чернокожий ночи сын, виночерпий,
Нас поил, а ночь была на ущербе.
Разгорался в небесах диск пунцовый,
И черней казался нам виночерпий.
Чара у него в руке рдела яро,
Будто искру он держал, а не чару.
Виночерпий был похож на жаровню
С черным углем, с багрецом жара.
* * *
Перевод В. Потаповой

Росистые ветви араки[31] раскинули свод,
И кубки, вращаясь, как звезды, сулят нам веселье,
Рекой омывается древо, как Млечным Путем.
Цветы иль созвездья сияют на водной постели?
Река — словно дева, стянувшая поясом стан.
Вино, как невеста, прекрасно в хрустальном изделье.
Цветущие ветви роняют в него лепестки.
Так чествуют люди невест на пути к новоселью.
Цветы уподоблю я пламени в этом саду,
А с тенью древесной сравнится лишь сумрак ущелья.
Узорную ткань разостлал предо мною купец,
Шкатулку открыл продавец благовонного зелья!
Как только цветы пробудились и пала роса,
Здесь певчие птицы рассыпались утренней трелью.
В зеленое платье деревья реку облекли,
И солнечный дождь ей на шею надел ожерелье.
* * *
Перевод В. Потаповой

Величавые, гордые кряжи, вершины отвесные
Высотою готовы помериться с твердью небесною.
Быстролетному ветру они воздвигают преграды.
Ярких звезд мириады боками теснят их громады,
И сидят на хребте у пустыни, с осанкой надменной,
Молчаливые, точно в раздумье о судьбах вселенной.
Проходящие тучи венчают их черной чалмой,
Отороченной снизу багряных зарниц бахромой.
Я пытался внимать, но темны их беседы немые.
Лишь однажды, в ночи, мне доверились горы впервые.
— Сколько раз, — говорили они, — душегуб и грабитель
Находили пристанище здесь, а пустынник — обитель.
Сколько видели мы караванов порою ночной,
Сколько странников мы укрывали в полуденный зной.
Сколько вихрей секло наши склоны в свирепом напоре.
Сколько раз их луна погружала в зеленое море.
Все былое для нас — только миг бытия невозвратный,
Что умчал опрометчиво времени ветер превратный.
Рощу тронула дрожь — это нашего сердца биенье.
Льется горный ручей — наших слез по ушедшим теченье.
Мы от века прощаемся с каждым, увидевшим нас.
Не утешились мы, только слез исчерпали запас!
Удаляться, друзья, и разлуку терпеть нам доколе?
И доколе нам звезды стеречь на небесном раздолье,
Как блюдут пастухи на зеленых вершинах стада?
Звезды всходят и гаснут. Нам отдыха нет никогда!
* * *
Перевод В. Потаповой

В путь я отправился ночью, и сумрак застлал мне зеницы.
Тьма укрывала ревниво, как тайну, сиянье денницы.
Северный ветер набросил мне на´ спину плащ из росы.
Ветви араки дрожали от сырости в эти часы.
В небе играли зарницы, на миг рассекавшие мрак, —
В битве морской, пламенея, смола разливается так.
Горы, высокие горы узрел я, и вместо венцов
На величавых вершинах созвездье зажглось Близнецов.
Главы склонив сановито, прислушиваясь к темноте,
Горы не слышат ни звука в своей вековой глухоте.
Черпая в тверди опору, незыблема эта гряда.
С лунной улыбкой в разладе угрюмые горы всегда.
Их неприступные выси орлу безопасность сулят.
Вьет он гнездо на вершине, растит в поднебесье орлят.
Дышит величьем суровым гряды молчаливая стать.
Вечности или гордыни на ней различаешь печать?
* * *
Перевод В. Потаповой*

В блаженный час, когда дневной остынет жар,
Курильница струит свой благовонный пар.
Вечерний ветерок ей лучший собеседник.
Он между ней и тьмой — как бы немой посредник.
С опаскою лия свой дивный аромат,
Дождаться нужно ей, чтоб догорел закат.
Ни дать ни взять, она всем разгласить боится
То сокровенное, что здесь в ночи таится.
Но благовонье тем сильней, чем гуще мрак,
Как будто страшен ей всесветлый утра зрак.
* * *
Перевод В. Потаповой*

Сосна, зеленея, красуется стройностью стана,
И зыблются гибкие ветви ее непрестанно.
Однако ревнивому ветру претит их попытка
Отведать из облачной чаши хмельного напитка.
В сиянье рассвета, к сосне прилетев издалече,
Он росы стряхнет и нашепчет ей дивные речи.
И ветви сосны, и ее молодые побеги
В ответ затрепещут, исполнены сладостной неги.
А руки весны, упоительной свежести ради,
С любовью расчесывать станут зеленые пряди,
Чтоб дымкой тумана прозрачной, как утро, златою,
От взоров укрыть красоту, словно влажной фатою.
К восходу ей плащ подарив, облака, по наитью,
Заткали его серебром отливающей нитью.
Цветы, пробужденные солнцем, восторг и отраду
Являя, дивились душистого древа наряду.
Блистал под сосною родник наподобье зерцала,
Дабы отраженье свое она в нем созерцала.
А корни, журча, омывали кристальные струи,
Чтоб ветви, склонясь, расточали ему поцелуи.
* * *
Перевод В. Потаповой*

Долина и впрямь подарила нам день благодатный!
Заботливо нас овевал ветерок ароматный.
Головку закинув и томно воркуя, голубка
Воды дождевой напилась, как хмельного из кубка.
Гряда облаков, — бескорыстных носителей влаги, —
Над нами плыла, словно празднества шумного стяги.
Как ярый скакун, до побед на ристалище жадный,
Летел по равнине безудержно ветер прохладный.
Неслась, прихотливое русло свое изгибая,
И с Млечным Путем соревнуясь, река голубая.
И лестно казалось глядеть на свое отраженье
Звезде, наблюдая волны тихоструйной движенье,
Вино золотистое в светлые кубки мы лили,
На волю его выпуская из темной бутыли.
Вино на закате мы выпустили из темницы,
Но кубки наполнятся снова в сиянье денницы.
И вышивкой пестрой нам луг показался цветистый,
И тенью дарили нас ветви с листвою сквозистой.
Тут все восхищало: и горлинки томное пенье,
И запах лаванды цветущей, и страсти кипенье,
И белая пена волны на поверхности зыбкой,
Что сходство реке придавала с жемчужной улыбкой.
Но запад, едва отпылавший закатом багровым,
Теперь облаков шелковистых затянут покровом.
Сквозь эту завесу, один в поднебесье туманном,
Блестит народившийся месяц в плаще златотканом.
* * *
Перевод В. Потаповой*

Говорит виночерпий-Любовь, что совсем не со зла
Мне кровавые слезы наместо вина поднесла!
Блещет молния в небе — и снова сгущается тьма,
Но бессонница к векам влюбленного льнет, как сурьма.
Опрокинул писец незадачливый склянку чернил
И развернутый свиток пергамента сплошь зачернил?
Или ворон огромный простер над землей два крыла,
Чтобы ночь беспросветная и´ссиня-черной была?
Устремляется туча за тучей. От этих погонь
В столкновеньях рождается недолговечный огонь.
Неужели вчерашнее утро сомкнуло зеницы
Для того, чтоб вовек не увидеть сиянья денницы?
* * *
Перевод В. Потаповой*

Сверкнула зарница
И, чуть погодя,
Вдогон ей посыпались
Капли дождя.
Гремел в поднебесье
Раскатистый гром.
Внизу отливала
Земля серебром.
Хоть солнечный отблеск
На купол небес
Ложился, долина
Взяла перевес:
Раскинула пруд голубой,
В свой черед,
Дабы синевой
Удивить небосвод.
Как звезды, полны
Неземной красоты,
Блистающий пруд
Окружали цветы.
Подобно алмазам
И яхонтам, взор
Ласкали вершины
Задумчивых гор.
* * *
Перевод В. Потаповой*

Костер угасающий! Око твое не ослепло.
Оно багровеет сквозь груду остывшего пепла.
Давно ли, точь-в-точь, как луна в полнолунье, блистал ты?
Из диска златого теперь полумесяцем стал ты.
Вверху облака над тобою темнеют, как тени,
Усталым верблюдам под стать, подогнувшим колени.
И капли кипят, на костер упадая оттуда,
Как белая пена кипит на губах у верблюда.
На черной земле от костра красноватые блики.
В пурпурный наряд виночерпий одет черноликий.
Дразня дымно-сизое облако, пламя окрепло,
И рвутся огня языки из-под серого пепла:
— Кого нам страшиться? Мы вскормлены матерью-тучей:
На землю она обронила огонь свой летучий!
Охапку лучей, изливающих блеск дивнозарный,
Собрал и кругом очертил этот пламень коварный.
Теперь окоем на востоке пылает — и, мнится,
Что мрака завесу свернула перстами денница.
* * *
Перевод В. Потаповой*

Чадрою снежной лик
Земли покрылся вдруг,
И свежая листва
Трепещет от испуга.
И ранней сединой
Одето все вокруг:
Ветвей кудрявых сень,
Пушок зеленый луга.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Страсть во мне пробудил на заре ветерок,
Голос горлицы был провозвестник дорог:
Стон услышал, похожий на жалобный плач,
Соловей перевел его трелью, толмач.
И от стонов ее, как роса на цветах, —
Слезы вдруг на моих покрасневших глазах.
Нам неясно самим, кто страдает, влюблен,
Кто любовью, быть может, совсем обделен.
Но увидел любимой пустое жилье
И холодный очаг — снова впал в забытье.
Стал казаться проклятым мне край этот весь —
Ведь она здесь страдала и мучалась здесь.
Злой тоске целиком я отдался во власть,
Раз надежда на счастье моя не сбылась.
Как орлица, когтила мне сердце любовь,
Ей, безжалостной, лучше и не прекословь.
«Принимайтесь за дело!» — велел я слезам,
Заструились обильно слезы вмиг по щекам.
Видно, это случилось со мной неспроста:
Слезы выдали то, что хранили уста.
И коня своего повернул я туда,
Мне дорогу любовь указала куда, —
В заповедные земли, к песчаным холмам,
И лобзал ее дома развалины там.
Будут слезы, я знаю, еще солоней:
Приведут ли меня мои странствия к ней?..
* * *
Перевод Л. Кельмана

Твой образ явился ночью,
    в дорогу позвал меня —
Уже омывало утро
    лицо наступившего дня.
Горевший для путников поздних,
    я затушил костер,
Теперь никому не нужный:
    светлел небесный простор.
Умчался редеющий сумрак —
    стремительный конь вороной,
Рассвет вдали показался,
    как дивный путник ночной.
Глаза мои напоил он
    всей влагой соленых озер —
Слезами она зовется, —
    но глаз он моих не отер.
Ударом кремня о кресало
    он пламя любви запалил,
Я, может, его погасил бы,
    но нет ни желанья, ни сил.
Любовь моя облачилась
    в хламиду болезни злой —
Лохмотья прикрыть не в силах
    бушующей страсти зной.
Меня рыдания душат,
    рвется наружу плач,
Сверкающих молний взмахи —
    свой меч обнажил палач.
Оставила ночь рассвету
    обильную влагу рос,
В очах цветов ее капли —
    моих жемчужины слез.
Млечный Путь опоясал небо
    светлой лентой своих огней —
Одежда черная ночи
    и белый кушак на ней.
Мерцает тот звездный пояс
    в просветах средь облаков,
Сверкают в нем бриллианты,
    украшая ночи покров.
А в небе влачится туча,
    и мой наблюдает взор,
Как нитями струй вышивает
    она на лугу узор.
Повеял утренний ветер,
    колышет он бедра ив,
Качает зеленые пряди
    прохладный его порыв.
Тростинок высокие шеи
    склоняются, чтобы цветы
К их свежим устам поцелуем
    приникли, нежны и чисты.
А туча, которая в небе
    все дальше и дальше плыла,
Вся в огненных вспышках, похожа
    на темную амбру была.
Веселый проказник ветер,
    как будто в цветы влюблен,
Сорвал у них поцелуи,
    и куда-то умчался он.
А в кронах дерев шумели
    птицы — точно муллы,
Взойдя на мимбары, возносят
    деяньям господним хвалы.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Едва я произнес слова стихов —
     и тотчас мне откликнулась голубка,
Когда б не воркование ее,
     не повторил бы этого поступка.
Я вместе с ней оплакивал себя
     и горечь дней, ушедших безответно,
И страсть непозабытую свою,
    уплывшую, как облако от ветра.
О многом плакал невозвратном я:
    о юности, чей след слезой не смою,
О днях чудесных, лучезарных тех,
    что проводил когда-то с Сулаймою.
Но с юностью прощание страшней
    разлуки, отторгающей от милой:
И молодость ушла, а вслед за ней
    и та, которой сердце не забыло.
Желанней ложа я еще не знал,
    чем в ночь прощанья (если б знать ей цену!),
Не видел лика я светлей зари,
    которая явилась ей на смену,
Дней и ночей, стремительнее тех,
    которые я прожил в эту пору,
И жизни слаще, радостнее той…
    Так горько мне, но места нет укору.
Ах, это время минуло, увы,
    и только снится Сулаймы рука мне.
Воспоминания мне сердце жгут,
    оно от горя стало тверже камня.
Не собственною волей те края
     покинул я, что долго были домом,
А духом слабым был я в путь ведом
     и телом, к наслаждениям влекомым.
Как ощутить дыханье ветерка —
    прохладой веял в заповедном крае, —
И как испить лаванды аромат
    с лугов, сулящих радость в этом рае?
Ушло то время, лишь одни мечты,
     лишь память о былом не покидает
И не дает забыться мне в седле,
     и в доме одиноком ожидает.
Я стоек, я вынослив, терпелив.
     Но стойкость и терпенье быстро тают,
Иссякли силы прежние во мне,
     остались слезы — и не иссякают,
Потоком нескончаемым текут —
    не успевает высохнуть одежда.
Попытки тщетны слезы удержать,
    и вытереть — напрасная надежда.
Для глаз моих усталых темнота
    становится врачующей сурьмою,
Но тело мечется всю ночь без сна
    на ложе, не согретом Сулаймою,
А блеск зари так тяжек для очей —
    они устали, потускнели ныне
И видят только тот цветущий край,
    что стал теперь бесплодною пустыней…
* * *
Перевод Л. Кельмана

За что ты меня терзаешь,
    о красавица злая,
Недугом меня карая,
    бессонницу насылая?
Спасения нет от тебя,
    и нет от тебя исцеленья,
Верни же мне сон и здоровье:
    всевластны твои веленья.
Был я стойким и твердым —
    любовь разрывает на части,
Как гибкая ветка в бурю,
    я весь трепещу от страсти,
Священные я нарушаю
    обычаи и законы.
Что может поделать, скажи мне,
    с собою несчастный влюбленный?
Терзаешь меня, убиваешь
    холодной своей красотою.
Чем провинился, не знаю,
    ужель доброты я не стою?
Бесчувственна, холодна ты,
    не человек — изваянье.
Не ведаешь ты, похоже,
    что это такое — страданье?
Сама никогда, наверно,
    бессонницы не испытала,
Недугом любви не томилась,
    не плакала, не тосковала.
Не понимаю красавиц,
    что зова любви не слышат:
Хотя они и прекрасны,
    но не живут — лишь дышат.
Я, верный душой и нежный,
    все низкое презираю,
Достойное только ценю я
    и только его выбираю.
Стихи о любви пишу я
    и перед Аллахом каюсь,
Я о возлюбленной плачу
    и от грехов отрекаюсь.
Я гибкая ветка ивы —
    доколе же мне, доколе
Качаться по воле ветра,
    его покоряясь воле?
* * *
Перевод Л. Кельмана

Как часто ночь моя черна — черней твоих волос,
Из-под бессонных век моих текут потоки слез.
Воспоминанья — как цветы, их шепот — о тебе,
Слезами выкуп я плачу безжалостной судьбе,
Слезами выкуп я плачу — как горек привкус их —
За сердолик твоих ланит и жемчуг уст твоих.
Ах, сколько раз рассеян был тобою мрак ночной —
Сияньем твоего чела, как полною луной!
И сколько раз я вновь и вновь ласкал твой гибкий стан —
И утихала сразу боль моих сердечных ран.
О, как свежи тюльпаны щек, как сладок аромат
И как две лилии меня округлостью манят.
Бокалу с розовым вином подобен дивный лик,
Слеза — воздушный пузырек, что в том вине возник.
От страсти ты трепещешь вся — тростинка на ветру,
Безумства час настал, боюсь, от радости умру.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Я скорблю, что мы так далеки друг от друга,
А тебя заменить никакая не может мечта.
Только ветер-бродяга приносит порою мне вести,
А без них, о любимая, жизнь безнадежно пуста.
Свой любовный привет посылаю с попутным я ветром,
На ответ не надеясь, отныне надежды — тщета.
Я скорблю оттого, что совсем мое сердце иссохло,
Что намокли от слез рукава, замолчали уста,
Сна давно не вкушают глаза — словно пост соблюдают,
Лишь когда появляешься ты — нарушенье поста.
Ты любовь, и судьба, и надежда. Вовек не забуду,
Как тебя целовал — ты была так нежна и чиста,
Та волшебная ночь — ей не будет уже повторенья —
Дня светлее была и прекраснее, чем красота.
* * *
Перевод Л. Кельмана

class="stanza">
Облако еле тащилось в ночных небесах,
Словно мешали тяжелые путы, оковы,
Северный ветер его подхватил и повлек —
Мнилось, земли оно было коснуться готово.
Молний сверкающих жадные языки
Будто лакали чернила мрака ночного.
Белые в воздухе снег начертал письмена,
Черного ворона-ночь превращая в седого.
Луг поседел, и деревья седые стоят,
Все облачилось кругом в снеговые покровы.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Чудесная гостья явилась ко мне —
    любимой моей видение,
Примчалась ночью издалека.
    О мука и наслаждение!
Она сочетала лилей белизну
    и мяты благоухание.
Ланиты бесплотные я целовал,
   от страсти был в упоении,
Не ведая, что ожидает в ответ:
   лобзание ли горячее,
Блаженство изведаю райское я,
   огня ли адского жжение.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Гляжу на перстень — камень в нем
   достоин быть воспетым:
То темной ночи он черней,
   то вдруг струится светом.
Луч солнца на него падет —
   он весь преобразится,
И россыпь золотистых искр
   играет в камне этом.
Но стоит перстень повернуть —
    и мрак на камень ляжет,
Как будто туча наползла
   на солнце знойным летом.
Так дивно камень огранен —
    ученый муж в восторге,
Девица сведена с ума
    чудесным самоцветом.
Фиалку в нем увидел я —
    она едва мелькнула
И растворилась в тот же миг,
    внезапным став приветом:
Разлуки день я вспомнил вдруг,
    в слезах — глаза любимой…
Зачем завистников моих
    поверил я наветам?..

Ибн Кузман

О жизни Ибн Кузмана (1080–1160), автора цикла заджалей (стихов на андалусском диалекте арабского языка), известно мало. Родом он был из Кордовы, принадлежал к числу служилой знати. В предисловии к своему дивану, составленному, очевидно, им самим, он говорит, что был вазиром в Кордове при Альмохадах.

Его заджали, представляющие собой искусную стилизацию под народную поэзию, посвящены разным темам: восхвалению правителей и одержанных ими побед, воспеванию любви и вина. Стихи Ибн Кузмана отличаются живостью языка, обилием бытовых сцен.

* * *
Перевод А. Межирова

Что эта жизнь без милого вина?
     Клянусь пророком, лучше стать мне прахом!
Лишь во хмелю утешен я сполна,
     и смертный час не оскверню я страхом.
Куда ни взглянешь, видишь лишь одно
     гнетущее тебя несовершенство…
Так пользуй время, что тебе дано,
     да будут ночь и день — одно блаженство.
Что может быть ужасней: этот мир
    останется, когда уйдем отсюда!
Но буйный и безумный мой кумир,
    спасение мое — на дне сосуда.
Мне жизнь не в жизнь, и каждый миг мой пуст,
    и нет ни в чем ни смысла и ни прока,
Покуда не коснется жадных уст
    единое лекарство против рока.
О, если бы Аллах мне даровал
    без счета, без конца благую влагу!
Хоть сладостен девичьих губ фиал,
    с красавицей на ложе я не лягу.
Надолго ли останется она
    в моем дому и хватит ли надолго
Столь ревностно любимого вина,
    которое я чту превыше долга?
Обманщица отказывала мне,
    но вот в руках благословенный кубок —
И я уже впиваю в тишине
    дыханье из ее покорных губок.
В объятиях моих лежит луна,
    и месяц я держу в моей ладони…
О чем мечтал — всего достиг сполна,
    и что мне Сулейман в своей короне?![32]
Из кубка пьет любимая — и сон
    смежает вежды, тихо клонит к ложу.
Из сладких уст несется сладкий стон,
    и зайчик золотой щекочет кожу.
Безжалостною жаждою томим,
    к ее устам я приникаю снова, —
Но слышу: над безумием моим
    смеется кто-то и ворчит сурово.
То голос старой сводни… О Аллах,
    ночей и дней пожалуй мне без счета,
Чтоб мог я превзойти отца в грехах,
    в людской молве изведать сласть почета!
* * *
Перевод А. Межирова

Привет, привет! Я скоро к вам приду!
     Ликуйте же, сильнее бейте в бубен!
Виновных нет, досужему суду
     никто из грешников отныне неподсуден.
Коль пьешь без меры, — значит, щедр душой.
    Вино — мой рай, таящий ключ к Познанью.
Скорей же, друг, плащом его укрой,
     и ты, флейтист, играй над зыбкой тканью.
Запомните, что в полдень пить нельзя.
     Так пейте в полночь — не теряйте время.
Пусть вас ведет блаженная стезя,
     и всех забот пускай спадает бремя.
Кровопусканье ждет того, кто пить
     не хочет вволю, кто поет фальшиво.
Святая Дева[33] не могла грешить —
     и потому была благочестива…
Пора и мне в тот нечестивый круг.
     Наставник ваш возляжет на подушки.
Эй, мальчик, где кувшин — мой лучший друг
     из всех друзей на дружеской пирушке?
Меч на боку и боевой убор —
     из вас любой моей хвалы достоин.
Но целой рати не страшится взор —
    ведь я и сам победоносный воин!
Я нападаю сразу, напрямик,
    я отвергаю долгую осаду.
А тот, кто к винопитью не привык,
     внушить способен только лишь досаду.
Стихи читает — брызжет прочь слюна,
    берет кувшин — а сам дрожит от страха.
Но тот, кто не осилит мощь вина,
    не одолеет и врагов Аллаха!
Когда же наконец закончим бой,
    насытив чрево, напитав утробу,
Вас призовем, забвенье и покой, —
    перехитрив коварную хворобу.
К забору на ночь привяжу собак,
    пускай лежат и дремлют вместе с нами.
Но только лишь рассвет рассеет мрак —
    они умчатся гончими стезями.
Всех вас люблю — любите же меня!
    Без вас нет счастья, без меня — веселья.
Нам друг без друга не прожить и дня,
    пока не грянет смертное похмелье.
* * *
Перевод А. Межирова

Любимая покинула меня —
    и вот вернулась, чтобы мучить снова,
Вновь отвергая и опять маня
    из одного лишь любопытства злого.
Остер как бритва был всегда язык,
    но ты к устам приникла вдруг — и сразу
Он онемел, в гортани замер крик,
    я даже не успел закончить фразу…
Что сладостней и горестней любви,
    спокойней и мучительней разлуки?
И радость и печаль благослови,
    все искусы таинственной науки.
Сиянием затмившая луну,
    подобно ей уходишь с небосвода.
Открой мне наконец мою вину!
    Ведь я твой раб, мне не нужна свобода!
Жестокая и добрая, равно
    ты дорога мне. Приходи и мучай,
Ввысь поднимай, и увлекай на дно,
    и, как луна, скрывайся вновь за тучей.
Приемлю все, одной лишь не хочу
    молвы досужей и заботы вздорной,
Советуют, судачат — я молчу,
    не слушая бессмыслицы тлетворной.
Ведь им и мне друг друга не понять.
    Ты неверна — зато тебе я верен.
Воистину, мне не на что пенять,
    и в торжестве конечном я уверен.
К чему лукавить и зачем спешить?
    Соперник мой насмешливый напрасно
Пытается меня опередить —
    любовь к нему пребудет безучастна.
Никто из них со мною несравним.
    Свидетельством тому — вот эти строки.
Прими же их — и с автором самим
    ты будешь дружен все земные сроки.
* * *
Перевод А. Межирова

Любовь моя, ты мне дала обет —
     и обманула, не сдержала слова.
Казалось бы, тебе прощенья нет,
     но, все простив, тебя зову я снова.
Упорствуй же, обманывай, гони,
    скупись безбожно, обделяй дарами,
Ругай отца и мать мою кляни,
    меня чести последними словами,
Кощунствуй своевольно, прекословь,
    своди с ума и насылай несчастья —
Все испытанья выдержит любовь,
    не находя ответа и участья.
Кто видит молодой луны восход
    в ночь праздника, тот прославляет бога,
Но праздники бывают дважды в год —
     ты неизменно рядом, недотрога.
Я славлю этот день и этот миг,
     когда тебя увидел я впервые.
Уста — что сахар, не лицо, а лик,
     и аромат — как травы молодые…
Любимая, будь с любящим нежна,
    не помышляй о гибельной разлуке!
Повсюду обо мне молва слышна:
    «Всех мудрецов он превзошел в науке.
Все испытал, все знает, все постиг —
     историю, Коран, искусство слова…
Рассказ его — струящийся родник,
      стихи его — из жемчуга морского.
И сравнивать его ни с кем нельзя —
      ученость безгранична, мощен разум.
Там, где других в тупик ведет стезя,
     он все вопросы разрешает разом».
Все лучшее во мне воплощено,
     и даже зависть не колеблет славу.
Достойного награды все равно
     в свой срок однажды наградят по праву.
Не поливаешь поле — никогда
     хорошего не снимешь урожая.
Путь к совершенству — это путь труда.
     Всегда трудись, познанья умножая.
Но забывая сокровенный долг,
     я вижу лишь в тебе свою надежду.
«Себя не жалко — пожалей хоть шелк.
     Зачем же с горя раздирать одежду?
Все жалобы напрасны. Ты ведь был
      уже допущен мною в дом однажды».
Насмешница! Утишь любовный пыл —
      сгораю я от неизбывной жажды!
И эта милость краткая — сама
     мучения мои усугубила.
Зачем сводить несчастного с ума,
     когда бы и взаправду ты любила?
Клянусь в любви, но ты не веришь мне.
      Ведь я не вор, укрывшийся Кораном.
Любовью ранен по твоей вине —
      позволь же исцелиться этим ранам!
Быть может, заблуждаюсь я. Ну что ж,
      я молод, и Аллах простит ошибку.
Доколе мне сносить хулу и ложь,
      сто унижений — за одну улыбку…
Да что там я, когда и аль-Ахнаф[34]
     до дна испил из этой горькой чаши!
У всех красавиц одинаков нрав,
     что им страданья и мученья наши?
Мой покровитель, посочувствуй мне.
     Ты добр и мудр, ты кладезь совершенства,
И как ни славить — ты велик вдвойне,
     с тобою рядом быть — уже блаженство.
Смысл жизни для тебя всегда в одном —
     помочь, утешить, проявить участье,
Твои щедроты золотым дождем
     текут на землю, умножая счастье.
Ты благодетель мой, и на тебя
     я уповаю страстно и всецело.
Коль будет нужно — жизнь отдам, любя,
    они твои, душа моя и тело.
А ты, читатель строгий этих строк,
     вновь подивишься мастерству поэта
И скажешь: «Ибн Кузман, жестокий рок
     напрасно тщится сжить тебя со света.
Пусть выкупом я буду за тебя,
     чтоб отступили прочь твои невзгоды,
Чтоб, недругов безжалостных губя,
     ты был на высоте своей природы.
Благословен твой несравненный дар,
     свободный от лукавства и притворства.
Что перед ним тщета враждебных чар
    и клеветы бессмысленной упорство?
Завистник, каждый ненавистник твой
     пусть в плутовских сетях бессильно бьется
(Кот гонится за мышью в кладовой,
      но с полки упадет и разобьется)».
* * *
Перевод А. Межирова

Встречаясь с ней, не поднимаю глаз,
     безмолвствую. К чему слова привета?
Когда бы не любил ее — отказ
     навряд ли вызвал отчужденье это.
Но я люблю и нахожу в ответ
     капризы, своеволие, коварство,
Ужели от болезни этой нет
    нигде на свете верного лекарства?
Какую власть над нами дал господь
    красавицам безбожным и жестоким!
В них нет души — всего лишь только плоть.
    Что ж делать нашим душам одиноким?
На этом свете их любви не жди
    и не надейся даже на свиданье,
Обещанное где-то впереди, —
    в загробном мире сдержат обещанье!
Постигнув это, вывод сделал я
    единственно разумный и возможный —
И сразу изменилась жизнь моя,
    рассеялся туманом призрак ложный.
Не любит, любит — ах, не все ль равно?
    И как могла тревожить эта малость?
Я развлекаюсь вволю, пью вино,
    не ведая забот, забыв усталость.
Что пользы от бессмысленной любви?
    Что эта жизнь презренная без денег?
Коль ты богат — судьбу благослови,
    а нищ — мытарствуй, мыкайся как пленник.
Всего важнее золото — и вот
    властителей восславил я по праву,
Которые от всех своих щедрот
    лишь одного не делят с нами — славу.
Ибн Фа´радж, благ ее достоин ты.
    Ты праведен и мудр, ты щедр безмерно
И лишь увидишь скверну нищеты,
     как сразу отступает эта скверна.
Все, чем владею, — мириады слов,
     которыми тебя я славлю ныне.
Хоть не судил мне рок иных даров,
     что выше этой дикой благостыни?
Моих стихов чудесное вино
     таит в себе усладу и блаженство.
Ничто с ним не сравнится — ведь оно
    является залогом совершенства.
Так будь же щедр и милостив ко мне,
     А если ты ответишь мне отказом —
Уж лучше бы тогда сгореть в огне,
     с собою и с нуждой покончив разом!
* * *
Перевод Н. Стефановича

Вздыхала ласково, но тут же, спохватясь,
От страсти собственной мгновенно отреклась,
От слов, которые еще не отзвучали,
От клятв, которые давала мне сейчас.
Давно не верю я обетам вероломным,
И ласковым речам, и блеску женских глаз.
Она когда-то мне лукаво обещала,
Что ночью встретимся и ночь укроет нас.
Я долго ждал тогда, забылся, истомленный,
Но только не пришла она и в этот раз…
Что делать мне теперь? Мучительно и горько
Читать в глазах ее насмешливый отказ.
Ужель, жестокая, она не понимает,
Чей взор сразил меня и душу мне потряс?
О боже праведный, умножь мои богатства,
Чтоб злата у меня не иссякал запас.
Она не устоит перед оружьем этим,
И успокоюсь я, победой утолясь.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Влюблен я в звездочку. Любой, ее заметя
И полюбив ее, повержен и убит.
Я знаю, и меня она не пощадит.
Смогу ли от нее найти надежный щит,
Или не влаетен я рассеять чары эти?
Сальвато, весельчак, — ужели быть беде?
Блуждаешь, как в бреду, никто не знает — где,
Не прикасаешься к напиткам и еде, —
Ты молчаливее, ты всех мрачней на свете!
И так ответил я: «Увы, свидетель бог,
Я не стерпел моей тоски, не превозмог.
Зачем к ее дверям иль в винный погребок
Теперь влечет меня так властно из мечети?
Одна лишь страсть к тебе теперь во мне жива,
Ты вавилонского чудесней волшебства,
И музыкой твои мне кажутся слова.
И пенье слышится всегда в твоем привете.
А грудь — как яблоки. А нежная щека
Как мрамор, белая, как мел или мука.
Улыбка светлая лукава и сладка.
И зубы как алмаз. И красота в расцвете.
Когда б велела ты нам всем отбросить страх,
Забыть, как нужен пост и всемогущ Аллах, —
В мечети в тот же миг, в ее пустых стенах
Остался б только тот, кто связан, кто в цепях,
Кого крепчайшие опутывают сети.
Что слаще на земле дыханья твоего?
Ты госпожа моя, царица, божество.
А кто не верит мне и спорит — я того
Сражаю наповал одним ударом плети.
Зачем же прячешься куда-то от меня?
Я изнемог уже от страстного огня…
Когда ж благословит нас бог, соединя,
И ниспошлет любви взаимной долголетье?»
* * *
Перевод Н. Стефановича

Покинут я — как мой удел суров!
Ни строчки, ни записки, ни ответа…
О, если бы хоть знать, что в мире где-то
Найду тебя, о, если б вера эта,
Что ты опять откликнешься на зов…
Ты бросила меня, и сердцу ясно,
Что все мечты бесплодны и напрасны,
И лишь тоска со мною ежечасно,
И догореть последний луч готов.
Убийственны любви моей мытарства.
О, выслушай без злобы и коварства,
Ведь гибну я, — бессильны все лекарства…
Любовь и смерть — страшнее нет врагов.
* * *
Перевод Н. Стефановича

Мой милый весельчак, поторопись заране
Отправить тучного барана на убой,
Чтоб долгожданный гость доволен был тобой,
Так поступить тебе назначено судьбой.
Я богу и тебе свое открыл желанье.
Его исполнит бог, со мною согласясь,
Но если от тебя вдруг получу отказ, —
Но если скажешь ты, что некогда сейчас, —
Тогда, изволь, я сам, нарушив предписанье,
Барана твоего зарежу, как мясник.
Искусства этого секреты я постиг:
Зажарим, испечем, съедим в единый миг
И сварим кушанье из головы бараньей.
На кровле мясо мы разложим, просушив,
И бурной радости почувствуем прилив.
Как жемчуг, каждый стих мой светел и красив, —
И стану я певцом твоих благодеяний!
Поэзии лишь мне доступно мастерство, —
Ты равного нигде не сыщешь никого.
Я перлы юмора рассыпал моего,
Из самых ярких слов стихи свои чеканя.

Ибн аз-Заккак

Ибн аз-Заккак (букв. «сын кожевника», ок. 1098–1135) происходил из рода Аббадидов, правителей Севильи. По преданию, был одним из потомков эмира аль-Мутамида, от которого якобы унаследовал поэтический дар. Семья поэта бедствовала, и отец постоянно упрекал его за то, что он тратит слишком много масла на светильник. Биографы Ибн аз-Заккака рассказывают, что первые триста динаров, которые поэт получил за панегирик эмиру Валенсии, он истратил на масло для светильника.

Ибн аз-Заккак был родственником Ибн Хафаджи и, как сообщают современники, посещал его и учился у него поэтическому искусству.

* * *
Перевод В. Потаповой

В кубки юноша прекрасный льет живительную влагу,
Свод небесный пробудился, блеском солнечным объят,
Горделивые тюльпаны показал нам сад зеленый,
Миртов, сумрачных, как амбра, мы впивали аромат.
«Что ж не видно маргаритки?» — стали спрашивать у сада.
«Кравчему в уста вложил я маргаритку!» — шепчет сад.
Виночерпий отпирался и отнекивался долго,
Но невольно тайну выдал, улыбнувшись невпопад.
* * *
Перевод В. Потаповой

Здесь лепестками роз на глади сонной
Играет ветерок неугомонный.
Река подобна витязя кольчуге,
Копьем пробитой, кровью обагренной.
* * *
Перевод В. Потаповой

Колышет ветер чашечки тюльпанов.
Восход зари на них наводит глянец.
Секущий ливень сделал их краснее,
Чем старого вина густой багрянец.
«Скажи мне, ливень, в чем они повинны?» —
«Воруют у прелестных щек румянец!»
* * *
Перевод В. Потаповой

Отцом возлюбленной клянусь, — пускай живет он до ста лет! —
В разлуке с ней не знаю сна и верности храню обет.
Ее немилосердных глаз жестокость надобно ль пресечь.
Себя ль бессоннице обречь — кто даст несчастному совет?
Мои верблюды оттого забыли рысь и плавный шаг,
Что мне пути к ее жилью ни днем, ни ночью больше нет.
Завесу ложа я у ней откидывал своей рукой,
Когда задумчиво мерцал в пучине мрака звездный свет.
Я пылко о любви молил и, под покровом темноты,
Своею страстью побеждал ее стыдливости запрет.
Я счастлив был, во мгле ночной лаская черноту кудрей,
Обилье пышных завитков, похитивших у ночи цвет.
Ее дыханье чище рос! Напитка слаще этих уст
Найти вовек не суждено, хоть обойди ты целый свет!
Ее улыбке нет цены! Как ожерельем подарит,
И скажешь ты — одна в одну жемчужин ряд на нитку вздет!
Ее благоуханье вдаль уносит ветер поутру,
Чтоб розы амброй напоить, когда начнется их расцвет.
Откуда веет аромат — известно ветру одному.
«Где милая моя?» — спрошу. Пускай мне ветер даст ответ.
Вдоль заросли болотных трав и терний стоит ей пройти,
Как вместо них пахучий лавр да ива шелестят ей вслед.
* * *
Перевод В. Потаповой

Ты стройнее, чем газель с горных склонов Неджда.[35]
Пусть расскажет о тебе ветерок прохладный.
Из округлого холма вкупе с ветвью гибкой
Создала природа стан девы ненаглядной.
Что же обернулась ты в горький час разлуки,
Жалости полна к моей доле безотрадной?
Сердце, очи — все твое! Уходи скорее,
Чтоб ослушаться тебя даже взору моему было неповадно!
* * *
Перевод В. Потаповой

Поутру звучаньем струн разбуди кувшин и кубок!
Тихий ветер на лугу всколыхнул покров цветистый.
На рассвете пить вино — вот блаженство, если рядом
Разливается певец, белозубый, голосистый.
Спите, звезды! Красотой затмевая ваши очи,
Дивные глаза цветов изливают свет лучистый.
Мир окутала заря торжествующим сияньем.
Волшебство ее лучей пронизало воздух мглистый.
Мы любуемся тайком виночерпием-красавцем.
Кубки наполняет он влагой пьяной и душистой.
Для того похищен блеск у зубов его жемчужных,
Чтобы нас вино с водой тешило игрой искристой.
Кубок светлого вина у него в руке сверкает,
Словно полная луна блещет в дымке золотистой.
* * *
Перевод В. Потаповой

Темноту пронизали лучи
Или отблеск бесценной парчи
Заиграл у тебя на щеке?
Вьется прядь, как змея, на виске.
Что губительней — эта змея
Или взоры, как стрел острия?
Из упругого лука бровей
В сердце метишь ты жертве своей.
Пронзено и мое, трепеща,
Как свеча на ветру, как свеча!
От бессонных ночей я устал.
Кто мне тернием ложе устлал?
Морем слез не залить мне огня:
Пламя жажды сжигает меня,
Когда молнии блещут в ночи,
Как в руках абиссинцев — мечи.
* * *
Перевод В. Потаповой

Валенсия — блистающее чудо! —
Встает перед очами всякий раз,
Своим великолепьем подтверждая,
Что я правдив и не люблю прикрас.
Ее и морем, и речной долиной
Создатель наделил, утешив нас.
Под стать прекрасной деве с крепкой грудью,
В зеленый нарядившейся атлас,
Она ветвей зеленых рукавами
Стыдливо закрывается от глаз.
* * *
Перевод Л. Кельмана

О светило, укрытое пологом дали,
    ты заката не ведаешь в сердце моем,
Но открой, где твое обиталище ныне,
    о тебе я тоскую и ночью и днем.
Ты ушла — и глаза мои кровь источают,
    красит красным она серебро моих слез.
Да поможет Аллах мне в глубокой печали:
    молодую газель ветер странствий унес,
И теперь я гадаю в тоске безутешной,
    свет в далекой долине узрев средь песков:
То ли молнии в сумрачном небе сверкают,
    то ли жемчуг ее несравненных зубов.
Перестал отличать после нашей разлуки
    ночь от полдня, и духом совсем я ослаб.
Ветерок, заклинаю тебя я Всевышним,
    поскорей извести, где укрылась Зайнаб?
Я ведь чувствую, знаю: она недалеко,
    запах мускуса сразу же я уловил,
Ну, а если ошибся, то что же мне делать —
    у меня не осталось ни воли, ни сил.
Ты, о милая тучка, ответь без утайки —
    твой стремительный бег так волнует меня, —
Кто раскинул стоянку в долине далекой? —
     ты над нею промчалась, шатры осеня.
Вспоминать о любимой — тягчайшая мука,
     но она мне, однако же, слаще, чем мед.
Сохранилась ли память о наших свиданьях
     в том краю, где давно уж она не живет?
Бесполезно ссылаться на тяготы жизни,
     собирайся в дорогу, удачу лови —
Ведь удача сопутствует сильным душою, —
     и стоят в ожиданье верблюды мои.
Выбираю я доблесть, величие, славу.
     В путь! Простора хватает в степи!
Ну, а если однажды придется мне туго,
     прикажу я себе без роптаний: «Терпи!»
Проводник мой надежный — решимость и смелость:
     если звезды укажут неправильный путь,
Все же ночь одолею, пусть будет ужасней
     кровожадного льва — не спасую ничуть.
Подо мною верблюдица гордой осанки —
     род ведется ее от славнейших Махри, —
Высока и сильна, и седло ей не в тягость,
     и готова шагать от зари до зари…
* * *
Перевод Л. Кельмана

Своенравная газель подошла, скользя, как змейка,
Улыбнулась, обнажив ряд сверкающих жемчужин.
Как пленительна ее опьяняющая юность —
Я хмелею от нее, я от страсти к ней недужен.
Засияет лик — тотчас закрывает покрывалом,
Этот горестный удел мною, право, не заслужен,
Солнце так в ненастный день прячет лик за облаками.
Слезы горькие я лью: может быть, я ей не нужен?
* * *
Перевод Л. Кельмана

Я по субботам встречаюсь с любимой,
И все изменилось в сознанье моем:
Я, богобоязненный мусульманин,
Считаю субботу прекраснейшим днем.
* * *
Перевод Л. Кельмана

О мечи, и прямы и стройны вы,
      вас ковали для боя, мечи,
И когда разгорается битва,
      вы к победе желанной ключи.
В но´жнах вы — как в железных рубахах,
      обнаженные — как водоем,
Что мерцает под лунным сияньем
      мертвым, тусклым, холодным огнем.
А клинки ваши — синие свечи,
      полыхают средь битвы в ночи,
Только свечи дыхание гасит —
      гасят жизни дыханье мечи.
Пламя с лезвием сходство имеют —
      в них природа стихии видна,
Только пламени жизнь быстротечна,
      сталь же вечна, не гаснет она.
Но мечи и на звезды похожи,
      что во мраке вечернем зажглись,
Почему же не гаснут с рассветом,
      коли так же они родились?
Копья тоже прекрасны в сраженье,
      и пылает в них тот же огонь,
Та же в них раскаленная ярость —
      жгут врага в ослепленье погонь.
Как серпы урожай пожинают —
     пожинают победу они:
Шпорь коня, наседай неустанно
     и врагов оробелых гони!
Потому-то они в опьяненье
     ночью, днем, ввечеру, поутру —
Крови вражеской щедро вкусили,
     ту хмельную затеяв игру!
* * *
Перевод Л. Кельмана

О гибкий лук! Упругий лук! Ты сжался для удара,
И враг упал, сражен тобой, — испита жизни чара.
Твою натянут тетиву — поешь ты как хмельной,
Что, полон радости поет, без певческого дара.
Блеснет стрела, что в цель летит, — с надеждой я смотрю:
«Метнули ангелы звезду, и ждет Кузаха кара!»[36]
* * *
Перевод Л. Кельмана

Слезы текут из очей облаков,
Голубки воркуют на ивах.
Жни наслаждения в пышных лугах,
Средь трав, близ ручьев говорливых.
Небо обрызгало щеки земли,
Луга в цветных переливах.
Вспыхнула молнья — падучей звездой,
Что брошена в духов строптивых.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Та, чьи бедра колышутся и волнуется стан,
Явилась ко мне так поздно — ждать уже перестал.
Как терзает причудами чаровница меня —
Чтоб любимого навестить, не хватает ей дня.
Ночной ветерок разнес мускуса аромат,
Подвески ветру в ответ мелодично звенят,
Серебряный пояс в лад откликается им,
Суля наслаждение тихим звоном своим.
Одно ее только страшит — близок уже рассвет,
Как бы не выдал нас, — в сердце покоя нет.
Не случалось до этих пор слышать мне никогда,
Чтоб небесной звезды боялась земная звезда.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Ты упрекаешь себя за любовь — чем она виновата?
Ты изгоняешь свою любовь — моя сильней, чем когда-то.
Если бы не внимала ты злопыхателю моему,
Как бы крепок был наш союз, согласие наше свято!
Удивляюсь тебе, газель: неужто не можешь понять,
Что творится в моей душе, где обитаешь одна ты.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Посулил бы садовник розе исполнить ее желание —
Взяла бы щеки красавицы, могу я сказать заранее.
Разрешили б рейхану выбрать — попросил бы он черный локон,
Хотя сам гораздо темнее изумруда темного ока.
Предложили бы выбор небу — сказало бы: «Солнце с луною
Отдаю вам и звезды тоже, лишь бы ею владеть одною».
* * *
Перевод Л. Кельмана

Стоят сады в плащах своих зеленых,
Предутренней росою окропленных,
И солнца край зажегся над листом —
Сверкает изумруд на золотом.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Ежели любишь ты в синей ходить одежде —
Сердце мое надень, только подумай прежде:
Стало синим оно от тяжкого горя, друг,
Боже тебя избавь изведать такой недуг.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Явилась моя газель ночью ко мне на ложе —
Гибкую ветку ивы я до зари обнимал.
Утром спросил у милой: «Куда подевался пояс?
Ты пришла в покрывале, наверное, пояс мал?»
Любимая, улыбаясь, мне браслет показала:
«Пояс мой на запястье — для стана просторен стал!»
* * *
Перевод Л. Кельмана

Бедра ее колышутся, о стане мечтаю таком:
Склоняется как тростинка, опьяненная ветерком.
И для нее расточал я жемчуга и алмазы слез —
Все, что хранилось бережно, в дар ей одной принес.
Алмазами-жемчугами сверкнула в улыбке она:
«Видишь эти сокровища? Хватает мне их сполна».
* * *
Перевод Л. Кельмана

Так ласков ночной ветерок, так нежен цветов аромат,
Нашим кубкам звенящим в лад тихонечко струны звенят.
Прохладную влагу реки и сок виноградный мы пьем,
Нам вовсе не нужно вино — покой и прохлада пьянят.
Мы звёздам ночным говорим: «Сомкните ресницы лучей,
Вам бодрствовать следует днем — пусть днем ваши очи горят!»
Заря, приходи наконец, сверкающий плащ распахни.
Предрассветною тишиной редеющий сумрак объят.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Со звездою на лбу замечательный конь вороной,
Был бы он без нее словно туча иль мрак ночной.
Содрогалась земля, когда конь-красавец скакал
И копыта его высекали искры из скал.
Он летел над землей, неистов и неутомим,
Словно враг на аркане, влачился ветер за ним.
Не железных подков достойна подобная стать —
Ей в серебряных, в золотых ей пристало блистать.
* * *
Перевод Л. Кельмана

О глаза антилопы, что жизни моей угрожают,
В одежды недуга они облачили меня.
Взгляд их — меч машрафийский:[37] вот-вот острием вонзится,
Расправу жестокую надо мной учиня.
Но тут является сон и веки ее смежает,
И прячется в ножны меч — до следующего дня.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Исполнена грации юной она,
Сияет лицо ее, словно луна,
А кудри чернее, чем темень ночная,
Колышется стан, как тростинка речная.
Рассветной порой овевает шатры
Дыханье ее — аромат камфары.
А взоры ее — как пьянящая влага:
Лишь глянет она — захмелел бедолага,
Качается, будто напился вина…
На нежных щеках — красоты письмена.
Поступки ее с красотой несогласны,
Мечи же не блеском — делами прекрасны.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Газель молодая из Феса
     ходит, будто скользя,
Утренним солнцем сверкают
    красавицы дивной глаза,
Локонов черных ее
    ослепителен пышный наряд —
Так ранней весною листья
    мирта порой блестят.
В толк не возьму, влюбленный,
     ее ли склоняется стан,
Ива ли опускает
     ветви в речной туман?
Только увидел — сразу
     я опьянел без вина,
Будто единым духом
     кубок выпил до дна.
* * *
Перевод Л. Кельмана

О дивный свет зари, завесой тьмы сокрытый,
То золотистый луг, иглой дождя расшитый,
Или румянец роз, расцветший на щеках?
И змейки-локоны свернулись на висках.
Не знаю, как мне быть, что для меня страшней:
Укусы змеек тех иль взгляды тех очей.
Благословенен будь, бровей прекрасных лук,
Который стрелы шлет — посулы сладких мук.
Измученную грудь пронзили стрелы эти —
Любовь пылает в ней, она за все в ответе.
О, сколько же ночей я проводил без сна,
Плывя пучиной слез, где страсть погребена.
Сверкали молнии средь черных туч в ночи —
У эфиопов так блестят в руках мечи.
И божьи небеса явили нам луну,
Она была светла, как та, что жду одну.
Но сходство и в другом еще узрели мы:
Явились две луны из-под завесы тьмы.
Но только той луной небесный свод украшен,
Моя луна — со мной, живет в Баб аль-Ханаше.
* * *
Перевод Л. Кельмана

— Почему не опишешь меня в стихах? —
Спросила блистающая красотой.
И я ответил: — Язык мой слаб,
Что я могу рассказать о той,
Кто много выше любых похвал?
Была б попытка моя пустой.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Порыв ветерка налетел, и на миг
Вздрогнул, как будто очнулся, тростник.
Прошла она мимо, стан гибкий клоня,
И взором-кинжалом пронзила меня.
И тут же, смягчась, улыбнулась она,
Ромашек блеснула во рту белизна.
Я думал, во власти заветной мечты:
«Сорвать не настало ли время цветы?»
Рукою коснулась приветственно губ —
Я думал: «Быть может, ей все-таки люб?
Ах, стать бы мне этой прелестной рукой —
Какой бы подарок мне был дорогой!»
* * *
Перевод Л. Кельмана

О друзья мои, встала меж нами смерть,
Да, слух о кончине моей неложен.
Умер я раньше вас, жизнь прошла, как сон, —
Для живого иной конец невозможен.
Но и сейчас — вы живы, а я в земле, —
По-прежнему дружбы закон непреложен.
Молитесь, друзья, над могилой моей,
Да не буду и в смерти от вас отгорожен.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Дивный вечер с друзьями, скажу без прикрас,
На лугу, где трава — как зеленый атлас.
Только солнце скользнуло за полог заката,
Вот и ночи предвестник, теплых сумерек час.
Звезда засветилась в небесных просторах,
И ее отраженье возникло тотчас,
Дробясь и скользя на ряби залива
И в речном серебре, как светильник, лучась, —
Несет его дева пред грудью своею,
Синей шалью прикрыв, чтобы он не погас.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Слов напрасно не трать — за любовь отвергаю упреки.
Ты не можешь понять, от любви бесконечно далекий:
Правит властно она, и противиться ей невозможно.
Знает только Аллах, как любовные муки жестоки.
Если спросят тебя обо мне, — говори все как есть:
«Раб безвольный, — ответь, — и в любви его хвори истоки».
* * *
Перевод Л. Кельмана

О лук, уподоблю тебя небосводу,
Где место есть звездам, и Млечному Броду,
И месяцу — серп его так же изогнут.
У воина руки в сраженье не дрогнут —
Падучие звезды на помощь героям
Летят во врагов, словно огненным роем.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Будь осторожен, скрывай свою страсть,
Чтоб жертвой газелей прекрасных не пасть:
Не нужно им битв, ни гаданий, ни зелий,
Ведь витязи их — это взоры газелей.
Им душу свою ненароком открой,
И будешь ты сразу повержен, герой:
Ведь взоры красавиц остры, как мечи,
Ты молча смертельный удар получи.
Но только однажды вдруг сняли шатры
Еще в полутьме, до рассветной поры,
И скрылись газели внутри паланкинов,
Стоянку внезапно и быстро покинув.
Посланец меж нами отныне лишь ветер.
Мой мир опустевший печален и светел.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Мы подняли глаза, луну ожидая,
И пришла — большеглазая, молодая,
Но не в облачных одеяньях — в шелках:
Мы напрасно искали ее в облаках.
Я сказал, восхищенный: «Милости просим!
Почему в небеса мы взгляды возносим,
Если здесь, на земле, вон какая луна —
И с небесной поспорит, достоинств полна».
* * *
Перевод Л. Кельмана

Луг полон благоуханьем
       фиалок, красавиц ночных,
Зеленый ковер атласный —
       в лиловом узоре их.
Дождем своим теплым туча
       поила его однажды.
И лилии, и нарциссы
       свою утолили жажду,
Но тут устрашилась туча
      злых духов нашествия вдруг
И молнии меч обнажила,
      от бед охраняя луг.
* * *
Перевод Л. Кельмана

О ты, чью свежесть не могут скрыть
       даже ткани твоей одежды,
Испепеляющие твои глаза
       вмиг лишили меня надежды.
Пощади! За какие грехи
      хочешь и жизни меня лишить?
Клянусь Аллахом, нет больше сил
      тяжкую тайну эту хранить.
Могу ли спрятать я страсть свою —
      ведь меня выдают мгновенно
Трепет мой, когда вижу тебя,
      слезы, текущие нощно и денно.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Когда ее разбудил я,
       свет наступавшего дня
Уже разливался в небе,
       последние звезды гоня.
Хоть был он еще, как факел,
       что светит издалека, —
Терпела ночь пораженье,
       бежали ее войска.
* * *
Перевод Л. Кельмана

Она исполнила угрозу,
         свершила свой неправый суд.
Куда, в какую даль верблюды
          мою газель теперь несут?
Здесь, где была стоянка наша,
         мое лишь тело, а душа
Туда, за ней откочевала —
         за милой вслед летит спеша.

Аль-Ама ат-Тутыли

Аль-Ама ат-Тутыли (слепец из Туделы XI–XII в.) родился в небольшом городе Тудела, который был захвачен христианами, бежал в Севилью, где провел почти всю жизнь, несколько раз посетил Кордову. Очевидно, он был слеп от рождения или ослеп в раннем детстве. Отличался необыкновенной памятью, был автором прославленных мувашшахов.

Стихи ат-Тутыли отличаются живостью, он стремится передать живую разговорную интонацию, иногда включая в стихи целые строки на «романсе» — староиспанском языке. Знаменитый гранадский литератор XIV в. Ибн аль-Хатиб считал ат-Тутыли одним из самых талантливых поэтов Андалусии.

Ат-Тутыли часто жалуется на притеснения, которые жители Севильи терпели от берберских правителей, чужаков, «что даже не разумеют по-арабски», как он пишет в одном из своих стихотворений.

Мувашшахи аль-Ама считаются непревзойденными шедеврами этого жанра.

* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт, побуждая жителей Химса[38] выступить против жестокого притеснителя, сказал:

Плачу, стенаю: в сколь страшной мы ныне беде!
Нет утешенья подобному горю нигде.
О, не одежду, а сердце порвать бы в груди!
Кто ж за рубаху боится — удачи не жди.
Ширится зло, умножает злотворную тьму.
Нет утешителя, — слезы теперь ни к чему.
Горстка льстецов собралась у престола лжеца —
Мнится, что нашему горю не будет конца.
Где утешение от притеснений найти?
Будь милосерд, Всемогущий, глупцов укроти!
Мы — как в потемках, о, где же благая тропа!
Ведь куропатка — и та не настолько слепа!
Смеют ли травы сверкать, из земли восходя?
Смеют ли падать не камни, а капли дождя?
Тучи рыдают, но дождь не для пашен сейчас:
Это всего только горькие слезы о нас!
Сколько смешного случается в нашем краю:
Слышится смех, но рыдание в нем узнаю!
Нынче беда беспримерна, но в завтрашнем дне,
Знаю, умножена будет вдвойне и втройне!
Зло полновластно, и мы примиряемся с ним,
В сердце при этом — пылающий уголь храним.
Для правоверного стал властелином — злодей,
Истина скрылась во мраке от взоров людей.
Наш угнетатель — попомните эти слова! —
Пес шелудивый, себя выдающий за льва.
Все перепуганы, — видом он грозен, суров,
Но не залаял бы, встретивши подлинных львов!
Пусть унижался бы сам, а не нас унижал!
Не содрогаться бы нам — пусть бы сам он дрожал!
Он ведь и ведать не хочет — где раб, где Аллах, —
Знает любой о его непотребных делах!
Веру свою он скрутил, как богач бедняка;
Веру свою отшвырнул, как обломок клинка,
Кто на него поглядел — тот глаза засорил,
Имя его произнес — значит, зло сотворил.
Если обиду принять от него захотим —
Тут он щедрей, чем в делах угощенья Хатим;[39]
Ну, а когда он губить правоверных велит —
Больше погубит, чем недругов — славный Халид;[40]
Сколько бы низкий злодей ни владычил страной,
Истина восторжествует любою ценой!
Стоят ли много твои, фараон, чудеса,
Если приходит и посох бросает Муса?[41]
Кулейб[42] могуществен был, но минули года —
Где его пастбища, где пастухи и стада?
Так что, властитель-злодей, на мгновенье прозрей,
Выбери гибель себе, да к тому же скорей!
Ибо Аллах мусульман не оставит в беде,
Гнев его, знай, настигает всегда и везде!
Лучшая участь твоя — это гибель сама,
Ты б это понял, владей ты хоть крохой ума.
Вы, все, кто внемлет мне ныне в родимом краю,
Долго ль терпеть согласитесь вы муку сию?
Если добра вы хотите себе, то зачем, не пойму,
Так вы смиренны, зачем покорились ярму?
Вдумайтесь, люди, в прискорбные эти слова:
Правде внимайте, поймите — она такова.
* * *
Перевод Е. Витковского*

О любимая, не над тобой ли рыдают дожди?
Сколь беда изменила тебя, — о, вокруг погляди!
В сердце страсть возродилась — лишь вспомнил былые года:
Люди радостью это безумство зовут иногда,
Мы не виделись год, — он прошел одиноко и зря,
Не лежат между нами пустыни, не плещут моря;
Не поддавшись наветам, противясь печальной судьбе,
Только память одну укротить я не в силах в себе.
Тайна мучит меня, — я нимало ее не таю,
Но, увы, сторожат неусыпно темницу мою.
Беспощадная память, — бороться достанет ли сил?
О, какие глубокие корни недуг мой пустил!
Далеко до любимой, никак до нее не дойти,
А до смерти — совсем неприметный остаток пути.
Образ милой далек, и густеет в сознании мгла,
О нешуточна страсть, но как шутка жестока и зла!
Так недолго любимую видел я, — в сердце моем
Отпечатался образ — и мучусь я с сердцем вдвоем.
Если скажут: «Влюбленный страдает», — отвечу тогда:
«Велика ли отрада, доставшаяся без труда?»
Если б не был рассудок вину драгоценному рад,
Для чего бы растить и в давильню свозить виноград?
О надежда пустая! Дождусь ли, свиданье, тебя?
Нет, что было — ушло; остается терзаться, любя.
Я обласкан, но я же ограблен жестокой рукой —
О, какою судьба награждает великой тоской!
О ночное светило, как часто сияло мне ты,
Ты не шло на ущерб, ты росло от ночной темноты!
А к исходу объятий — истома бывала легка,
Прикасание уст — как живая вода родника.
Но Захра упрекает меня: «Все стенанья к чему?
Только боль они сердцу чинят, и растраву — уму.
Для чего ты страдаешь, свой разум вконец иссуша,
Неужели к богатству твоя равнодушна душа?»
Я ответил ей с грустью: «Ты мысли мирские гони:
Неужели не знаешь, сколь горьки наставшие дни!»
* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт сказал, оплакивая свою подругу:

Увлажнитесь, глаза, переполнись стенаньями, грудь,
Нет подруги со мною, ее мне уже не вернуть.
О, какие несчастья возможны еще впереди?
Сердце рвется на части, вмещаться не хочет в груди!
Красота и достоинство — где вы, исчезли куда?
Пред несчастьем подобным отступит любая беда!
Добродетель скорбит, безуспешно глаза иссуша, —
Ты пороков была лишена, о благая душа!
Облик милой, как солнце, пред мыслью влюбленной блистал —
Но сокрылся как солнце, едва только вечер настал.
Расцветал он, как вешняя ветка, соцветья раскрыв —
Но цветы оборвал беспощадного ветра порыв.
Смертный миг ее — страшный и непостигаемый миг:
Возвестили о нем — возрыдал и юнец, и старик.
Вот — могила ее, — запах все еще влажной земли —
Словно чистое облако ныне в земле погребли.
Заметает песок погребенного счастья следы —
Полно, это могила иль кладезь душистой воды?
Над могилою ветер скользит, и печально ему,
Что ветрам не дано проникать в подземельную тьму.
* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт сказал, описывая дождь:

Бездождье в стране учиняло великий разор,
Но ливень пришел, и крыла над землей распростер,
Горячему ветру велел убираться долой,
Прислужнику черному гибели, засухи злой.
А северный ветер тем временем гнал облака,
На пашни — тяжелые капли ронял свысока,
А влага струилась в иссохшее лоно земли,
Где только колючки дотоле привольно росли.
О, если бы ливень подобный упал на сердца —
Погасла бы страсть, истощился огонь до конца.
Но нет, эти молнии, этот пугающий гром
В душе отзываются только великим добром,
И молнии блеск землепашцу не страшен ничуть,
Напротив, великою радостью полнится грудь,
Он ценит добро, что ладоням иссохшей земли
С холодных высот так легко облака принесли.
Луга облачились густою зеленой травой,
Цветы расцвели, образуя орнамент живой:
Повсюду людские сегодня слышны голоса,
Работа кипит, — это дождь сотворил чудеса;
Теперь скотоводам пора заниматься пастьбой,
Бойцы же — седлают коней и готовятся в бой, —
Смотри — для сраженья готовится конный отряд:
Летят аргамаки, и копья на солнце горят!
* * *
Перевод Е. Витковского*

Воссылаю Аллаху слова благодарных речей:
Я не нажил добра, и не числю в родне богачей, —
И, богатства земные с рожденья ничуть не ценя,
Обеднел до того, что завистников нет у меня.
Да, Аллах далеко, а судьба ничего не сулит —
Ты печешься один обо мне, благодетель Халид!
Я спасаем на свете — узнай — лишь тобою одним —
Ты во славе своей одинок, и ни с кем не сравним.
Вкруг меня копошится босая моя детвора,
Многочисленный выводок, — ох, покормить бы пора.
Так спаси, благодетель, с наседкою вместе — цыплят,
Ты — отец мой единственный, даром что мне пятьдесят!
* * *
Перевод Е. Витковского

Справедливо ли, друг мой, меня упрекаешь сейчас,
Что себя от ударов судьбы я ни разу не спас:
Смена дней и ночей неужель неизвестна тебе?
Поразмысли о том, что ж действительно нужно судьбе,
И скажи, если истина все-таки станет ясна:
То, что сталось со мной — неизбежно — при чем же вина?
Все на свете проходит, припомни пословицу, друг:
Рано ль, поздно ль, а все ж с тетивою расстанется лук.
* * *
Перевод Е. Витковского

Нечто от службы эмиру меня отвлекло,
Нечто, пред чем устоять бы весьма тяжело.
Встреча с газелью была мне потайно дана —
Стан ее гибок, да сердцем как камень она.
Ласки представлю ее — несравненны они!
Мне выпадали досель обещанья одни.
О, на ланитах ее — не волшебный ли сад?
Розы цветут, ублажая влюбленного взгляд;
Солнце на небе прекрасно, но ей не чета!
О, как пленительна дивных очей чернота!
Все совершенства земные сошлись в ней, в одной —
С веткой цветущей сравнить ли ее, иль с луной?
Ты красота и святыня, и тот, кто влюблен,
Истово молит, кладя за поклоном поклон!
* * *
Перевод Е. Витковского

Неразумный влюбленный, сколь горестны слезы твои!
Пусть любимая спит, — но тебе не лежать в забытьи!
Сколько мук у тебя впереди, сколько ты перенес!
Пусть играет с тобою она, но играет всерьез.
Не терзайся вотще, не отыскивай в прошлое путь —
Что прошло, то ушло, и его не пытайся вернуть.
С той поры, как расстались, возможно одно — горевать,
И не знает влюбленный: рыдать или к небу взывать.
Бесполезны попреки — зачем недоволен судьбой?
Кто, безумец, на месте твоем совладал бы с собой?
Кто забыть бы сумел тот любовный полуночный час,
Час, в который не мыслилось даже, что мыслим отказ?
Так влюбленный тоскует, тростинка моя для письма
Пред ушедшей возлюбленной хочет склониться сама:
Тонок стан твой, калам, лишь со станом любимой сравним:
Но в любви объясняться, увы, бесполезно пред ним.
Ты безмолвен, однако тебе красноречье дано:
Ты выводишь стихи об ушедшей, — печально, давно.
По пергаменту движешься ты, не спеша, не скользя —
И способна тоску отвратить только эта стезя.
* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт сказал, обращаясь к своему другу, посулившему прислать бутыль вина:

О ты, что надежду даешь и отмщаешь за зло,
Ко просьбе разумной с вниманьем ты клонишь чело,
Ты — словно весна, что приходит на смену зимы,
О милости молим сегодня, смиренные, мы.
Любимая ночью пришла, обманув сторожей, —
Всех женщин на свете прекрасней она и свежей!
Подобную радость обычай отметить велит —
А что, как не чаша с вином, нам сердца веселит?
Пришли нам вина, чтобы не были кубки пусты,
Подарком подобным сверх меры обрадуешь ты,
И сладостней станут любимой уста от вина,
И высохнут слезы ее, лишь пригубит она.
* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт сказал, описывая свое пребывание в Химсе:

Сколь богат восхваляемый Химс, но ко мне скуповат
Сей кропимый дождями, сей многопрославленный град!
Скуп ты, город, и жаль, что воистину стал ты таков:
Лучше встретить бы мне довелось добряков-бедняков!
О насельники Химса, вам слава моя ни к чему,
Но не вам я обязан бедой, а себе самому,
От жестокости здешней столь сердце мое тяжело —
Раздавить исполинскую гору оно бы могло.
От судьбы я хочу так немного — однако судьба
Ни на что не согласна, жестока она и груба.
Торжествует нужда, от надежды меня отреша,
И на части от горя готова порваться душа.
* * *
Перевод Е. Витковского*

Пришла на рассвете, лишь свод озарился ночной,
И пал, обессилев, полуночи конь вороной;
Гибка, словно ветвь, и приятна очам, как луна,
Ноздрям — словно мускус, а сердцу — отрадней вина;
Как луг расцветающий, дышит цветами, травой,
Нежна, благовонна, утешить способна с лихвой.
Пришла, полагаясь на скрытый полуночный мрак,
Но видели звезды ее осмотрительный шаг.
Противится мрак, отступая под облачный кров:
Больному вот так ненавистен любой, кто здоров.
Восток наполняется светом, как чан, по края,
И звезды уходят, огни до заката тая;
Заря между тем торжествует, чиста как слеза.
На севере, в сферах небесных, грохочет гроза;
В огне заревом небеса, но по краю темны,
Так щеки любимой пунцовы, а косы — черны;
Я мускусным запахом кос ее жадно дышу,
И к большим блаженствам, поверьте, отнюдь не спешу:
Да, дивная ночь, целомудренной негой горда:
Ведь можно насытиться и ароматом плода!
* * *
Перевод Е. Витковского*

О ветер, над домом любимой круживший с утра,
Да будешь ты горше, чем все остальные ветра.
Пускай ароматов луга не даруют тебе,
Покуда с любимой мы вверены розной судьбе.
Но, может быть, ты невиновен, поведай тогда,
Отколе явились преграда меж нас и беда?
Ужель разлучили нас копья врагов и мечи?
Коль я ошибаюсь — то, ветер, спаси, излечи!
Попросишь прощенья — прощу, — ну, а если виной
Тебя очернил, — не свершай приговор надо мной.
* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт сказал, обращаясь к другу, владельцу бани:

Что пожелать властелину прославленных бань?
О, да прострется над ним благодатная дань!
Баню другую такую едва ли найдешь —
В ней позабудешь обиду, и горе и ложь.
Лик повелителя блещет в горячем пару —
Как он прекрасен, он всех мне приятней в миру!
* * *
Перевод Е. Витковского*

Я боялся любви, хоть и знал, что однажды — придет;
О тяжелый недуг, о как близок смертельный исход!
Страсть надежды не столь, как страдание страсти, сладка.
Не поверишь в подобное, сам не изведал пока.
Лишь теперь я узнал, как нешуточна нежная страсть!
Если вдуматься — так ведь недолго и вовсе пропасть.
Как мне быть? Путь к любимой моей на чужбину далек,
И, когда б не мечта — я его одолеть бы не смог.
* * *
Перевод Е. Витковского*

Баня, какая же радость сокрыта в тебе!
Кто посетил тебя — будь благодарен судьбе.
Здесь, будто пламя, горячая плещет вода,
Солнцем сияет сквозь дождь, и в достатке всегда!
Белые мраморы плит под ногой холодны —
Снег, начинающий таять в начале весны!
* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт сказал о любимой девушке:

Любовь полагал я приятной и легкой игрой —
Кто так полагает, тот дорого платит порой!
Оставлена разве что гибель на долю мою —
О, ведал ли я, как беспроко себя отдаю!
Я стражду как нищий, — меня презирает она,
В отчаянье ныне тону, погружаюсь до дна.
Мне сердце пронзили жестокие стрелы очей —
Для раны такой не отыщется в мире врачей,
Подруга ее говорит: «Добивайся любви!
К стопам припадай и стенанием слух подави!
Осадой возьми неприступного сердца оплот!
Любовь как чесотка: пристанет — уже не пройдет».
* * *
Перевод Е. Витковского*

Поэт сказал о девушке, к которой чувствовал склонность:

С тобою не встречусь я, знаю, уже на веку,
Всю жизнь обратила мою ты отныне в тоску;
С тобой разлучиться — не сердце ль на части разъять?
Пусть я и умру — но живою останется страсть.
Я жажду; какая, скажи, беспримерней беда,
Чем знать, что отрадней ты мне, чем в пустыне вода?
Когда бы запела ты, мертвые бы из земли
Восстали, покоя вовеки найти б не могли.
Жестокая, сердце мое пощади и к мольбам низойди:
Отчаянье ты поселила в несчастной груди!
Лишь слово промолвишь — я пасть порываюсь во прах,
Но гнева страшусь твоего и скрываю свой страх.
Любовь моя — пламя, — и лютня сгорела в огне,
Когда прикоснуться бы к ней приказала ты мне!
* * *
Перевод Е. Витковского*

У нее меж устами — горят жемчуга,
Лик ее — восходящая в небо луна;
Не вместиться любови моей в берега,
Только грудь моя этой любовью полна.
Нет, не спасает меня забытьё,
Страстью истерзано тело мое,
Встану ли, сяду ль — она недовольна.
Как мне мучительно, горько и больно!
Только скажу ей — мол, время пришло —
Слышать не хочет меня, как назло.
Словно юная ветка, склонилась она,
Свежий утренний ветер ласкает листы, —
Знает он, сколь прелестна она, сколь нежна,
Он — великий ценитель ее красоты!
Мне убежать от тебя не дано,
Сердце отдать тебе стражду давно,
Дай мне хоть самую малую милость,
Ибо терпенье мое истощилось!
Мед по сравненью с тобою — не сласть.
Будь мне свидетелем, горькая страсть!
Как в кувшине вино, ты чиста и сладка,
Но, увы, остаешься лишь грезой в ночи;
Бесполезное время бежит как река,
А рассудок горит, как поленья в печи.
Страсть все безумней во мне, все сильней,
О, если б время покончило с ней!
Сколь я бессилен пред строгостью нрава!
Сердце мое — как бурлящая лава.
Стан ее тонок, прекрасны черты,
Как я устал от бесплодной мечты!
О сошедшая с неба, живая звезда,
Я достойной тебе не измыслю цены!
О, как ты недоступна и как ты горда —
И как жажду я общей с тобою вины!
Страсть бесполезна моя и слепа —
Где же дорога к тебе, где тропа?
Маюсь, терзаюсь — мне горько, мне плохо!
Жду, как спасенья, последнего вздоха.
Чем же утешу мое бытие?
Речью «Быть может?..» — Не верю в нее!
Все исчерпаны силы мои, ты поверь,
Отличить не сумел бы я правду от лжи;
Снизойди же, тебя заклинаю теперь:
«Я отчаялся — что мне поделать, скажи!»
Ах, осужденья мне, право, не впрок!
Мне ли не знать, сколь бесплоден упрек!
Как распознаю сейчас: неужели
Нет снисхожденья у юной газели?
Ах, ни надежды, ни отдыха нет —
Ну, а она напевает в ответ:
«Не считай ни глухой ты меня, ни слепой,
Я размыслила, чувства твои оценя:
Уходи же спокойно своею тропой,
День настанет — и ты позабудешь меня».
* * *
Перевод Е. Витковского*

Страстной тоской
Я истомлен, я живу как в бреду;
Где отыщу я покой,
Где излеченье от страсти найду?
Страдание длю,
Ибо — люблю,
Возлюбленной нежной
В страсти безбрежной
Подчиняюсь, и власти не знаю иной —
Пусть владычит она надо мной!
В первый же раз,
Встретившись с ней, я пленился навек;
Исчезает любимая с глаз,
Легок, изящен красавицы бег!
Но — мечту не отдам,
Мчусь по следам,
Прелестной, жестокой,
Ибо глубокой
Страстью — прикован я к ней навсегда!
Пусть победой она столь горда!
Гнев затая,
Слышу, она повторяет со зла:
«Все-таки сила моя
Для укрощенья строптивца — мала!»
Но она — мой султан,
Взоры — воинственный стан,
Косы — райские пущи,
Ароматны, цветущи, —
Стала моим властелином она,
И во благо мне рабская доля дана.
Только придет,
Знает, что всякий — послушен вполне;
Ниц упади же, народ, —
Кто устоит — пострадает вдвойне!
Душу дольше не рань,
Юная лань,
Дай место надежде
В сердце, доблестном прежде,
Ты глядишь на меня, словно звезды с небес
Нет на свете подобных чудес!
Достанет ли сил,
И опишу ли ее красоту?
Для сравненья — не хватит светил,
Всех, что ночами грядут в высоту!
Будь поласковей впредь,
Не дай умереть, —
И, с пустою победою,
Что поделать, не ведая,
Знаю, молвила матери нынче она,
Растревожена и смущена:
«Честность храня,
Ведаешь ты, никогда не солгу:
Но смотри, как влюблен он в меня, —
И отказать я ему не могу!»
* * *
Перевод Е. Витковского*

Лишь однажды увидев такую красу,
Я всегда ее в сердце несу.
К сердцу теперь обращаюсь, к уму:
Коль за утехой пойду, то к кому?
Лишь говорю: «Я устал от страданья»,
Спрятать ли слезы, сокрыть ли рыданья?
Кто сумел бы хранить осторожность, любя?
Утешением я выбираю тебя.
Где утеху рассудку искать моему?
У нее ли? В родном ли дому?
Дома не стало теперь у меня,
Но говорю я: «Не мсти, о родня!»
Нежный румянец горит на ланитах
Милой, — вовеки Аллах да хранит их!
Что за дивное зрелище видится мне,
Если встречу тебя — иль в бреду, иль во сне!
Я пытаюсь сказать: «Ты очей моих свет!» —
Только злобу встречаю в ответ.
Все же — и солнце ты мне, и луна,
Жизнь без тебя беспросветно черна;
Будь я себе безраздельным владыкой,
Я не терзался бы скорбью великой,
Я бы всем пренебрег, чем в былом дорожил,
Пред твоими стопами я сердце б сложил!
Сколь коварно умеешь ты в сети завлечь,
Сколь твоя обольстительна речь!
Ты — красоты беспредельной залог,
Ты — средоточье, и ты же — итог.
Долг бесполезен, коль в должную пору
Не возвратили его кредитору:
Так что жизнь мою ты вместо долга возьми
И прости пред Аллахом меня, пред людьми!
Нет запрета мечтам, и никто, никогда
В них нимало не видел стыда,
Стал я седым не по дряхлости лет,
По твоему приказанию — сед;
Глянь на меня и узри, сколь жестоко
Ранит твое беспощадное око.
Ты поешь, между тем, и довольна весьма,
Что свела так легко несчастливца с ума:
«Все слова твои — горсти фальшивых монет,
В них играть — удовольствия нет».
* * *
Перевод Е. Витковского*

Слезы текут наяву и во сне,
Сердце всечасно в огне —
Сколь же горестно мне!
Знаю, затеял хулитель недоброе что-то:
Жизнь коротка, но зато бесконечна забота.
Вздох исторгается жаждой — известно давно,
Да и не плакать, возжаждав, увы, мудрено.
Спать не могу — ведь она далека!
Плакал бы годы, века,
Возлетя в облака!
Ты, о Кааба сердец, у которой во власти
Все, кто решился служить опьяняющей страсти, —
Слушай, как плачу, как горько стенаю с тоской,
Зри, как страдаю сегодня, утратив покой!
Хадж я и малый свершу и большой,[43]
Сердце изъедено ржой,
Страдаю душой!
Слава любимой! Прикажешь возлечь мне на плаху —
Лягу безропотно, — мне привыкать ли ко страху?
То, что жестокостью было, — за мягкость почту:
Я научился во лжи проницать правоту.
Нет ее рядом со мною в ночи,
Чую в зеницах мечи.
Бесполезны врачи!
Я оказался в плену, в заточенье жестоком!
Но о тебе говорить не рискую и полунамеком.
Знаю, владычица, знаю: в душе ты добра.
Жду я, когда же наступит свиданья пора.
Женщин иных я не вижу вокруг,
Прежних забыл я подруг,
О любовь, мой недуг!
Встретиться с нею мне должно велением рока.
Пусть поступила и грубо со мной и жестоко,
Ввергла в болезнь, заслонила и счастье, и свет —
Только пропела — быть может, с любовью? — вослед:
«Слаб мой возлюбленный: знать, потому
Страсть — досаждает уму.
Не вернусь я к нему!»
* * *
Перевод Е. Витковского*

Нежность влюбленного взора —
Слаще поры медосбора,
Служба возлюбленной — это отрада,
Не унижение, нет, а награда.
Я и представить не мог бы доселе
Счастье — служить черноокой газели.
Сопротивляться, но только к чему?
Силы для этого — где я найду?
Взор ее — всякого переупрямит;
Ею пленился бы даже Мухаммед.[44]
Знаю, прекрасная глянет —
Сгубит любого, изранит;
Если б счастливый достался мне жребий,
Я позабыл бы о солнце на небе,
Я бы тебя созерцал с ликованьем.
Будь благосклонна к моим упованьям!
Праздник в тебе бесконечный найду,
Буду с тобою как в райском саду, —
Спрячь же от взоров ланиты-жасмины,
Или — не выдержит сердце мужчины!
* * *
Перевод Е. Витковского*

Притесненье, насмешки, отказ
От тебя я изведал не раз, —
Коль тебе угождают страданья мои,
У меня их немалый запас.
Но кровавые слезы свои сберегу,
Ты в раба превратишь меня, но не в слугу, —
Изнуренное сердце, себе самому не солгу!
Пусть любовь наполняет весь свет,
Без любви — благоденствия нет,
Так зачем бережешь ты ее в тайнике, —
Говорю я; она же — в ответ:
«Будь спокоен, любовь не забуду твою». —
Но года миновали. Того не таю —
Больше власти уже над собой никому не даю.
Для меня постоянный укор —
Твой прекрасный, блистающий взор,
Ты сразила меня как индийский клинок,
Ты исполнила свой приговор.
* * *
Перевод Е. Витковского*

Я терпел, а терпение — это беда.
Отчего не спросил у любимой тогда:
«Что в тебе за вражда?»
Я униженьем горжусь — ты похвалишь ли это?
Знаю, в поступках своих ты не знаешь запрета,
Мука людей — это мера достоинств твоих,
Облик твой дивный, увы, не уложится в стих,
Каждый день ты со всеми жестока весьма,
Я терзался — но вдруг низошла ты сама:
Я лишился ума!
Время весны наступило, сомкни же ладони,
Дай мне воды в них, — к тебе обращаюсь в поклоне, —
В них не вода, а вино, погляди, как взросли
Травы изящным узором на лоне земли!
Серебром и рубинами полны сады,
И ручьи не вмещают прохладной воды,
Мчащей с горной гряды.
Род благородный, прославившийся и блестящий,
Слава звезде твоей новой, светло восходящей,
Пусть похвалу воздадут ей, возвысивши слог,
Все, кто сплетает ряды поэтических строк!
Позабыты и родина мной, и родня,
Так живу я, под ливень главу преклоня, —
Ливень поит меня!
Будь благодарен прелестной и ласковой лани, —
В мире не сыщешь прелестней, не сыщешь желанней!
Если же скажет слуга: «Не томи госпожу!» —
Страстью великою движим, немедля скажу:
«Проводи меня к милой скорее, старик!
Может быть, мне предстанет хотя бы на миг
Упоительный лик!»
* * *
Перевод Е. Витковского*

Страсть — лишь огниво, а сердце — кремень,
О, как легко высекают они,
Соприкоснувшись на миг — иль на день, —
Искру, — и следом зажгутся огни.
Тот же, кто горечь разлуки постиг,
Ночью смежит ли глаза хоть на миг?
Если подруга тебе неверна,
Ждать ли в ночи, что вернется она?
Где же любви твоей первые дни?
Горькой улыбкою их помяни.
Мне посылала упреки родня,
Но отвечал я, сомненья гоня:
«С юности будьте душою щедры,
Время не сможете остановить;
Все наслажденья — увы, до поры;
Если вы ланей хотите ловить —
То поспешайте на ловлю сейчас,
Или восплачете вы, и не раз!»
Спро´сите после: «Куда же, куда
Делись мои молодые года?
Канули, иль заблудились они,
Иль задремали, прилегши в тени?»
Не упрекайте, что плачу в пути:
Северной тропкой легко ли идти?
Северный ветер приносит тоску,
Холод нисходит к просторам земли.
Многое вспомнишь на долгом веку,
Вспомнишь друзей, что навеки ушли,
О, как блестеть заставляла глаза
Соком своим молодая лоза!
Часто в ночи мы на росном лугу
Пили вино, на речном берегу,
Или — с бутылью вина в челноке
Мы по ночной уплывали реке,
В небе — светильник горел до утра,
Полный расплавленного серебра!
Только в волнах начинался прилив —
Море взбухало, на берег ползло,
Пенные хлопья грядой навалив,
Зыбилось яростно и тяжело:
Конница ветра в глубинах ночей
Грозно взносила изгибы мечей.
Мнился невестою — мир на заре,
Сладко простертой на дивном ковре,
Росы на травах — кому и когда
Снилась такая живая вода?
Ты на зеленые пущи взгляни —
Что, отдохнуть не захочешь в тени?
Речке — поречье, как ножны — мечу
В дивной отделке, — отраде для глаз.
Как о подобной красе умолчу?
Как не воспомню о ней хоть сейчас?
Луг разнотравьем покрыться готов,
Ярким покровом весенних цветов!
Друг, обойтись без тебя не смогу:
Сядем на том же с тобой берегу,
Возле реки, — отдыхая над ней,
Негой упьемся полночных теней.
Коль похулят нас, что с нами вино —
Скажем, как мы говорили давно:
«Эта листва, что шуршит на ветру,
Этот ночной, благотворный поток,
Лучше всего, что найдется в миру,
Лучше всего, чем владеетВосток!
Стоит ли жить без вина, без любви?
Смело на праздник друзей призови!»

Абу Джафар Ахмад Ибн Саид

Абу Джафар Ахмад Ибн Саид (ум. в 1164) был секретарем и вазиром Насридов — правителей гранадского эмира. Прославился своей любовной лирикой и стихами других жанров.


Перевод Н. Стефановича

* * *
Пусть небеса приют любви благословят!
Вчера нас не смутил ничей докучный взгляд.
Из Неджда долетел к нам с ветерком вечерним
В долину темную гвоздики аромат.
И, вдохновенные, о счастье пели птицы,
И с ивами играл весенний водопад.
Блаженства нашего единственный свидетель,
Был радостно смущен гостеприимный сад.
Так милой я сказал, она же отвечала:
«Ужель ты думаешь, что мир и добр и свят?
Нам сад завидовал — любви взаимной нашей,
И пенистый ручей нам тоже не был рад.
Нас ненавидели за то, что мы любили,
И в криках птиц ночных был горестный надсад…
И звезды пристально шпионили за нами,
И даже небосвод был завистью объят».

Ибн аль-Араби

Ибн аль-Араби (1165–1240) — один из крупнейших поэтов и философов Андалусии, разработавший жанр арабской философской лирики, которую также называют суфийской, или мистической поэзией.

Родился в Мурсии, затем, покинув Андалусию, отправился на восток мусульманского мира, жил в Медине и Мекке.

Ибн аль-Араби — автор нескольких философских трактатов пантеистического направления. Его сборник «Толкователь страстей» содержит стихи, повествующие о «стремлении к познанию высшей истины». В предисловии к этому сборнику поэт поясняет аллегории стихов, имеющих «внешний» и «внутренний» смысл: страстное признание в любви оказывается описанием «восхождения» к высшей истине, предстающей в строках Ибн аль-Араби как жестокая и неприступная возлюбленная.

* * *
Перевод З. Миркиной

Луноликие скрылись в своих паланкинах.[45]
Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах.
Там за легкой завесой от взоров укрыты
Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты.
Паланкины уходят, плывут караваны,
Обещанья вернуться — пустые обманы.
Вот махнула рукой, обнажая запястье,
Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти!
И свернула к Садиру,[46] вдали пропадая,
И о скорой могиле взмолился тогда я.
Но внезапно вернулась она и спросила:
«Неужель одного тебя примет могила?»
О голубка, дрожит в твоем голосе мука!
Как тебя ворковать заставляет разлука!
Как исходишься ты в этих жалобных стонах,
Отбирая и сон и покой у влюбленных!
Как ты к смерти зовешь… О помедли, не надо!
Может, утренний ветер повеет прохладой,
Может, облако с гор разольется над сушей
И дождем напоит воспаленные души.
Дай пожить, хоть немного, чтоб в ясные ночи
Стали зорки, как звезды, неспящие очи;
Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье,
Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье.
Благо тихому сну, нам дающему силу!
Нет, не надо душе торопиться в могилу.
Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, —
Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит.
О любовь! О таинственный ветер весенний!
Ты поишь нас вином глубины и забвенья,
Сердце к свету ведя, в благовонье степное,
Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…
* * *
Перевод З. Миркиной

Ранним утром смятенье в долине Акик,[47]
Там седлают верблюдов, там гомон и крик.
Долог путь по ущельям глубоким и скалам
К неприступной вершине сверкающей Алам.[48]
Даже сокол не сможет добраться туда,
Только белый орел долетит до гнезда.
И замрет на узорчатом гребне вершины,
Как в развалинах замка на башне старинной.
Там на камне седом прочитаешь строку:
«Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?»
О забросивший к звездам души своей пламя,
Ты затоптан, как угль, у нее под ногами.
О познавший крыла дерзновенного взмах,
Ты не в силах привстать, утопая в слезах.
И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем,
Ты в пылу распростерт и раздавлен любовью.
Вы, уснувшие в тихой долине Акик,
Вы, нашедшие вечности чистый родник,
Вы, бредущие к водам живым вереницей,
Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться!
О, очнитесь скорей! О, придите сюда!
Помогите! Меня поразила беда
В стройном облике девы, чей голос и взор
Застигают врасплох, как набег среди гор.
Запах мускуса легкий едва уловим,
Вся она — точно ветка под ветром хмельным;
Словно кокон — плывущая линия стана,
Бедра — будто холмы на равнине песчаной.
О хулитель, над сердцем моим не злословь!
Друг, уйми свой укор, не брани за любовь.
Лишь рыданьями только могу отвечать я
На упреки друзей и на вражьи проклятья.
Точно в плащ, я в печаль завернулся свою.
Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.
* * *
Перевод З. Миркиной

Лишь следы на песке да шатер обветшалый —
Место жизни пустыней безжизненной стало.
Встань у ветхих шатров и в немом удивленье
Узнавай их — свои незабвенные тени.
Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то,
Как с душистых лужаек, весны ароматы.
Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница,
Не даруя дождя, не давая напиться.
«Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой
Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки,
А теперь на пустых обезлюдевших склонах
Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных.
В чем вина этих мест? Только время виною
В том, что стало с шатрами, с тобою и мною».
И тогда я смирился и стихнул, прощая
Боль мою омертвелому этому краю.
И спросил, увидав, что лежат ее земли
Там, где ветры скрестились, просторы объемля:
«О поведай, что ветры тебе рассказали?»
«Там, — сказала она, — где пустынные дали,
Средь бесплодных равнин на песчаниках диких
Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».
* * *
Перевод З. Миркиной

О светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно!
Они мне сияли в пути у Каабы священной.
Паломник, бредущий за их ускользающей тенью,
Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье.
Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.
Я путь освещаю горящими их именами.
А если бреду в караване их, черною ночью
Полдневное солнце я на´ небе вижу воочью.
Одну из небесных подруг мои песни воспели —
О блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!
Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —
Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.
Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.
О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!
Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,
А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.
* * *
Перевод А. Эппеля

Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,
Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;
И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.
Когда воркует горлинка, я с нею вместе плачу.
Осиротела горлинка — запричитала тонко;
И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!
А я на горестной земле за всех сирот печальник.
Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.
Во мне неутолима страсть к той горестной округе,
Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги,
Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,
Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.
Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,
Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.
Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;
Расстались мы, и мир узнал, его терзает мука…
Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,
И те, поклажу волоча, кричали и стенали.
А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,
А я верблюда повернул, дышавшего в горячке,
Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.
Но если встреча суждена — легка любая мука!
Запомни, порицатель мой: доднесь, вовек и ныне
Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!!
* * *
Перевод А. Эппеля

Когда душа вернулась в тело, они оставили меня.
Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня.
А тот, из-за кого я плачу, — он для меня родней отца.
Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца.
Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек.
И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог.
И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен,
А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен.
Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь?
Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь?
О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью,
Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою.
И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди,
Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди!
И взгляд не даст успокоенья, твоя неутолима боль!
Взгляд — это молния, не боле; от сострадания уволь!»
Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал,
И к молниям искал дорогу — я, пораженный наповал.
Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках!
Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах.
Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук, —
Невесть куда любовь уносишь, а с ней — моей надежды вьюк.
* * *
Перевод А. Эппеля

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!
Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…
Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой!
Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!
Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —
Милосердья прошу и молю об услуге простой;
Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,
Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.
Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.
О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.
О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,
Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!
Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой
На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.
* * *
Перевод А. Эппеля

Остановись у палаток, развалины обрыдай,
Стенам обветшалым вопрос вековечный задай;
Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры,
Где след их в пустыне, поклажа, стада и костры.
Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:
И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.
Все так далеки, а пустыня окрест горяча,
Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.
Я ветер восточный спросил: «О скажи, задувавший с утра,
Где встретил ты их — на пути или возле шатра?»
И ветер ответил: «Они на вершине холма
Поставили нынче свои кочевые дома.
Они над любимой раскинули полог цветной,
Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.
Верблюдов усталых уже разгрузили они.
А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!
Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,
Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,
Когда их стоянку почует замученный конь —
Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.
Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.
А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!»
* * *
Перевод А. Эппеля

Там, где в былые дни я ублажал прелестниц,
Ни кровли, ни двора, ни галерей, ни лестниц. —
Лишь пустота и стон, и стены обвалились…
А в прежние года здесь пели, веселились…
Но караван ушел, и я не знал об этом.
Не знали и они, что связан я обетом
Не забывать их, звать, стремиться в их чертоги.
Так будь, моя любовь, им проводник в дороге,
И в час, когда в степи поскачут под ветрами,
И в час, когда в шатрах устелют пол коврами.
Поставь они шатры среди сухой долины —
И травы зашумят, и закричат павлины,
И зацветет досель пустынная округа,
И станет их привал благоуханней луга.
Но стоит им уйти — и место обратится
Кладби´щем для того, кто сердцем к ним стремится.
* * *
Перевод А. Эппеля

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен,
Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.
Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;
Их печали меня навсегда оставляют печальным.
Мне дороже всего это личико с мягким овалом,
Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.
Было время, глядел я влюбленно на это светило,
Но оно закатилось, и душу печаль помутила.
Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;
Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!
Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,
Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.
Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом.
Разгорается свет — и пылание меркнет при этом…
О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите!
У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!
Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,
Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!
Постоимте немного, оплачем мою неудачу,
Или лучше один я свою неудачу оплачу!
Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти,
И желания меч порассек мое сердце на части.
Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,
Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!
Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне![49]
О Сулейме, Инане и Зейнаб[50] рассказ будет люб мне.
А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,
Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.
О Маджнуне и Лейле, скажите, мое утоляя пыланье,[51]
Расскажите о Мейй, и еще о злосчастном Гайляне.[52]
Ах, сколь длительна страсть к той — которой стихов моих четки,
Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.
Родовита она, ее родичи царского сана,
Властелины великого града они Исфахана.[53]
Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.
Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.
И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность:
Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.
Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,
Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,
Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой
Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой, —
Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным,
Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!
Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,
Нет, не прав был поэт, в достославное время сказавший:
«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?
Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?
Вековечный порядок незыблем, един и всевремен:
Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».
* * *
Перевод А. Эппеля

В Сахмад[54] веди, погонщик, дорога туда не долга,
Там тростники зеленые и сладостные луга,
Яркая молния в небе сверкает жалом клинка,
Утром и вечером белые скопляются облака.
Песню запой, погонщик, в песне этой воспой
Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой.
В черных глазах красавиц черный пылает свет,
Каждая шею клонит, словно гибкую ветвь.
Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь!
Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.
Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны —
Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны.
Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма,
Их черноте позавидует даже сурьма сама!
Чары их столь убийственны, столь карминны уста!
В ожерелья надменности убрана их красота!
Но одной из красавиц желанья мои не милы.
Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.
Черным-черны ее косы, каждая — словно змея;
Они следы заметают, а это — стезя моя…
Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!
Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.
* * *
Перевод А. Эппеля

Мы в долине повстречались меж отвесных скал,
Придержи верблюда — пройден трудный перевал;
Милой больше не воротишь — был и минул шквал,
Туча молнию метнула, гром отрокотал.
Здесь приют, а свет слепящий — молнии кинжал,
Здесь цветы — что самоцветы: лал, опал, коралл;
Мягки травы тут, а ветер выше всех похвал,
Веселись и услаждайся, раздувай мангал.
Вот и волк степной волчиху сладостно позвал,
Вот в ответ с деревьев грянул звонких птиц хорал.
Вот и дождь благословенный пал на краснотал,
Словно слезы тех влюбленных, чей прибыток мал.
Что ж! Впивай дурманы луга, осуши бокал,
Радуйся весенним трелям птичьих запевал!
Первые сыны Адама — те, кто здесь бывал,
Нам в преданьях описали райский сей привал.
* * *
Перевод А. Эппеля

О, где ты, покинутый старый мой дом?! О, где?!
Светильни твои мне светят в пути везде.
К тебе из пустыни я жалобу шлю свою,
Тебя вспоминаю и слезы ручьями лью.
И утром и вечером нету покоя мне,
Скитаюсь и денно и нощно в чужой стране.
Верблюдицы наши, хоть пища горька, скудна,
Почти не знавали в дороге покоя, сна.
Их страсть моя гонит навстречу тебе, тебе,
Да только не будет удачи в такой гоньбе!
О, сколько в пути пересек я песков, пустынь!
Ни разу коню не сказал: «Постой! Поостынь!»
Но даже усталый не сетуй верный конь,
А я изнемог от напрасных надежд, погонь.
* * *
Перевод А. Эппеля

Среди холмов и долин,
На плоскогорьях равнин
Бегут антилопьи стада,
Ища, где плещет вода.
Едва показалась луна,
Я пожалел, что она
Сверкнула на небесах,
И я почувствовал страх
За свет неземной, за нее,
За нежную прелесть ее, —
Зачем сиять для меня?
Мне хуже день ото дня!
Жилы мои, надрывайтесь!
Глаза мои, не открывайтесь!
Слезы мои, проливайтесь!
Сердце мое, страдай!
Ты, что зовешь, погоди —
Огнь у меня в груди,
Разлука ждет впереди…
Господи, мужества дай!
Пришла разлука разлук —
И слезы исчезли вдруг.
Устрою в долине привал,
Где был сражен наповал.
Там серны пасутся. Там
Она — кому сердце отдам.
Скажи ей: «Один человек
Пришел проститься навек;
Забросило горе его
В края, где нет никого!
Луна, осиявшая высь,
Оставь несчастному жизнь!
Взгляни из-под покрывал,
Чтоб взгляд он в дорогу взял.
Увы, не под силу — ту
Постичь ему красоту!
Иль дай ему сладких даров,
И станет он жив и здоров,
Поскольку среди степей
Сейчас он трупа мертвей…»
Умру я от горя и зла,
Плачевны мои дела!
Был ветер восточный неправ,
Весть о тебе переврав!
С тобой он был тоже лжив,
Наворожив, что я жив…
* * *
Перевод А. Эппеля

Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей,
Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней.
Распущенные и убранные, они — как древняя вязь,
И словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь.
Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца;
За дивные эти локоны отдам я родного отца.
Они, словно тучки небесные, ее оттеняют взгляд,
Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят,
Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех, —
Как было бы замечательно перецеловать их всех!
Нежна она обнаженная — восточная эта княжна,
И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна.
Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством,
Словечки ее певучие туманят меня колдовством,
И нет ничего нечестивого в ее неземной красе,
И даже благочестивые придут к ее медресе.
Неизлечимо хворого влагою уст исцелит,
Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит.
Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв,
Без промаха поражаются участники жарких битв.
А покрывало откинет она — и лик ее как луна:
Ни полного, ни частичного затменья не знает она.
На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет,
Бурю вздохов накличет она — бровью не поведет.
И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты —
Теперь на меня нацелены чары ее красоты.
Она — само совершенство, любовь — совершенство мое.
Молчальника и отшельника сразит молчанье ее.
Куда бы она не глянула, взор — отточенный меч.
Улыбка ее, что молния, — успей себя поберечь!
Постойте, друзья мои верные, не направляйте ног
Туда, где ее убежище, туда, где ее чертог.
Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караван;
Не помешают опасности тому, кто любовью пьян.
Я не боялся погибели в близком и дальнем краю,
В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою.
Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы,
И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы.
И вот наконец к становищу добрался я по следам,
Верблюды высоконогие неспешно ходили там.
Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой.
Была там она — ненаглядная — в долине заветной той…
Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее.
Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое,
Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт,
Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.
* * *
Перевод А. Эппеля

Кричат куропатки в песчаной долине,
Гнездо красоты в той долине отныне.
Отныне пасутся на плоской равнине
Газели и страусы в сердце пустыни.
Друзья, постоимте у этих развалин —
Ушедший уклад позабыт и развален,
И юноша пылкий оставлен любимой,
Оплачемте юношу — прежде любимый,
Он стал одиноким, угрюмым, недужным,
Ненужным себе и Аллаху ненужным.
Она снарядила верблюдов средь ночи,
А он проглядел, или не было мочи
На это глядеть, или, может быть, разум
Оставил его и ушел с нею разом.
О мысли мои! Вы, отчаясь в разлуке,
Помчались за ней… но пусты мои руки!
Любой из ветров предо мною в ответе —
Восточный, и южный, и северный ветер;
Скажите мне, ветры, отдельно иль вместе,
Про горе мое вы не слышали вести?
И ветер восточный мне тотчас поведал
О том, что в лугах у травинок разведал:
«Коль страсть захватила и сердце и разум,
Себя излечи о любимой рассказом!»
А после добавил: «Эй, северный ветер,
А нет ли получше отвады на свете?
Иль, может быть, южному ветру известно,
Что сердцу нежданному делать уместно?»
И северный ветер ответил: «Решенье
Поддержит и южный мой брат. Утешенье
Есть в том, что мученья любви — добродетель.
Мученье любви — наслажденья свидетель.
Зачем же, впивая столь дивную сладость,
Ты болен, и день твой тебе же не в радость?
Уж коли сумел обещанья добиться —
Не молнию зришь, а всего лишь зарницу!»
Как молнией тучи прошиты в ненастье,
Расшиты узором любимой запястья.
Но ветер в ней вызвал внезапные слезы,
И вспыхнули щеки пунцовее розы.
Цветут эти розы под дождиком дивным,
Нарцисс ее глаз проливается ливнем.
Сорвать не пытайся, цветка не ищи ты —
Накинутся змеи волос для защиты.
Она улыбнулась, и — солнце в подарок!
О боже, как жемчуг зубов этих жарок!
А пышные черные косы распустит —
И ночь над землею потемки опустит.
Слюна ее слаще пчелиного меда,
Божественней сласти не знает природа.
А стан ее гибкий — гибчайшая ива,
Клинки ее взглядов блестят горделиво.
О, сколько людей поклоняются рабски
Тебе, восхитительный меч мой арабский!
А я ведь араб, и не мне ли блистали
Клинки аравийской сияющей стали?
Любви не избуду, куда ни прибуду.
На юг, на север, — где буду, там буду!
«Любовь я настигну!» — твердил я вначале.
А мне отвечали: «Настигнешь? Едва ли!»
Но я упирался: «Близки наши встречи!»
А мне говорили: «Пусты эти речи!»
Но стоило сняться им в Неджд иль в Тихаму,[55]
И я по пустыне искал их упрямо.
А сердце рвалось, хоть усталые ноги
Искали пути на пути без дороги.
А сердце вело Искандером Двурогим[56]
По западным и по восточным дорогам.
Молил я о встрече смиренно и слезно,
Разлуку пророчил надменно и грозно.
О житель Багдада! Луна торопилась!
У вас восходила — у нас закатилась!
О горе мне, горе! Погибну я вскоре!
Я вслед ей взываю: «О господи, горе!»
О горлица, смолкни — потеряны разом
И сон, и покой, и надежды, и разум!
* * *
Перевод А. Эппеля

Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада´,[57]
И свет ее нам донесет сюда
Гром, громогласный, словно в битве вождь,
И жемчуга´ рассыплет свежий дождь.
Они воззвали к ней: «Остановись!»
Погонщика я умолял: «Вернись!
Останови, погонщик, караван —
Ведь я одной из ваших обуян!»
Гибка она, пуглива и стройна,
Лишь к ней одной душа устремлена.
Скажи о ней — и выпадет роса.
О ней твердят земля и небеса.
Пребудь она в бездонной глубине,
Пребудь она в надземной вышине —
Она в моих мечтаньях высока,
Не досягнет завистника рука!
А взор ее — руины возродит,
Мираж бесплотный в явь оборотит.
На луг ли глянет — и цветов полно,
Вино протянет — усладит вино.
А лик ее сияет светом в ночь,
День — тьмы волос не может превозмочь.
Ах, мое сердце больше не вольно´ —
Оно без промаха поражено:
Очами мечет дротики она,
Копьеметателем не сражена.
Без милой обезлюдели края.
И над пустыней — крики воронья.
Она совсем покинула меня,
А я остался здесь, судьбу кляня!
Я одинок и сир в Зат-аль-Ада…
Зову, ищу — ни слова, ни следа.
* * *
Перевод А. Эппеля

Дыханье юности и младости расцвет,
Предместье Карх,[58] горячечность бесед,
Семнадцать мне — не семь десятков лет,
И ты со мной, событий давних след:
Ущелье милое — приют мой и привет,
Дыханье юности и младости расцвет.
В Тихаму мчится конь, и в Неджд, и горя нет,
И факел мой горит, даря пустыне свет.
* * *
Перевод А. Эппеля

Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы;
Слова ее сладостны были, а вести правдивы.
Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете,
Ушли восвояси единственные на свете!»
Я следом за ними, а в сердце щемящая мука,
В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука.
Скачу я вдогон и коня горячу что есть мочи,
Хочу их следы наконец-то увидеть воочью.
И путь мой нелегок, и нет мне в пути указанья,
Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья.
Она, что луна, — занавеску слегка отпустила, —
Ночное светило дорогу в ночи осветило.
Но я затопил ту дорогу слезами своими,
И все подивились: «Как новой реки этой имя?
Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!»
Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.
А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,
Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.
От молний улыбок в душе моей сладкая рана,
А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;
Идет караван, и стекает слеза за слезою…
Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою, —
Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом,
И будешь правдивей в сравнении сем первозданном.
И розу еще луговую сравни в восхищенье
С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья.

Ибн Сафар аль-Марини

Ибн Сафар аль-Марини (XII в.) — известный поэт из Альмерии, который почти всю жизнь провел на родине. Посетил Кордову и некоторые города Северной Африки, где писал восхваления местным правителям.

Перевод В. Потаповой

* * *
Упаси меня бог разлучиться с долиной Альмерии![59]
Как индийская гибкая сабля, дрожу от волненья.
Милый друг, мы — в раю. Упивайся утехами здешними!
Разве подлинный рай нам такие сулит наслажденья?
Пей густое вино, восхищаясь воркующей горлинкой.
Слушать голос голубки приятней, чем ангелов пенье.
Посмотри на речную волну, беспокойством объятую.
Меж деревьев склоненных журчит, не смолкая, теченье.
Над бегущей водой изогнулись они как танцовщицы,
И ветвей рукава уронили в поток на мгновенье,
Чтобы их унизать в изобилье жемчужными брызгами.
Быстрину временами рябит ветерка дуновенье,
И поверхность воды отливает булатом узорчатым,
И блестит, что кольчуги серебряной частые звенья.
* * *
Как только заалел закат, я деве подал знак:
«Приди, когда взойдет луна, рассеивая мрак!
Коль скоро слово ты дала, хочу, чтоб навестила
Меня, как навещает мир полдневное светило».
Она пришла, как луч зари на смену тьме ночной,
Как ветерок, что пролетел над сонною волной.
По всей округе разлилось тогда благоуханье,
Как будто о себе цветок оповещал заране.
И каждый след ее стопы я целовал, склонясь,
Под стать прилежному чтецу, что разбирает вязь.
Ночь дремлет — бодрствует любовь. Я разделил с ней ложе.
Подобен ветви гибкий стан, лицо — с луною схоже.
И поцелуев до тех пор я расточал запас,
Пока зари пунцовый стяг не потревожил нас.
Кольцо объятий разомкнув, мы опустили руки.
День Страшного суда! С тобой сравнится час разлуки!

Ибрахим Ибн Сахль

Ибрахим Ибн Сахль (ум. ок. 1260) — один из крупнейших лирических поэтов Андалусии. Родился в Севилье, где провел большую часть жизни. Во время «смуты» — борьбы между эмирами из рода Бану Худ и Бану Ахмар, свергнувшими власть Альмохадов в Севилье, уехал в Северную Африку, был секретарем и придворным поэтом эмира Сеуты и других мелких правителей Марокко и Туниса. Согласно сообщениям биографов, утонул, возвращаясь в Андалусию.

Ибрахим Ибн Сахль прославился своими мувашшахами, которые считаются образцовыми произведениями этого жанра.

* * *
Перевод Б. Шидфар

Погоди, газель степная, погоди,
Иль не знаешь — торопливость не к добру.
Сердце трепетное рвется из груди
И пылает, словно факел на ветру.
В час разлуки ты взошла, моя луна,
Путеводная звезда на небесах,
Ты разгневалась — но в чем моя вина?
Образ твой запечатлен в моих глазах.
Кто любовью ранен, не узнает сна,
Наслаждения вкушая лишь в мечтах.
Над тобой прошли весенние дожди,
Ты сверкаешь, как росинка поутру,
Не гляди с улыбкой нежной, не гляди —
Болен я неисцелимо, весь в жару.
Пред тобою я склонился, покорен,
Раб желанья, и томленья, и тоски,
Жемчуг уст твоих блестит, незамутнен,
Губы алы, словно мака лепестки.
Но глаза твои, где жемчуг отражен,
Для влюбленного как звезды далеки.
Черный локон, как невольник, огради
Лик любимой, что подобен серебру,
Шеи мраморность, и трепетность груди,
И улыбки опьяняющей игру.
Ты грехов моих начало и конец,
Не казни меня, обычай твой жесток!
Увидав тебя, склонило свой венец
Солнце утра, озарившее восток.
Мчится слез поток, любви моей гонец,
К щечке, нежной, как весенний ветерок.
Где от взора расцветают, погляди,
Розы, кланяясь небесному шатру, —
Ты садовника шипами награди…
Нет, не я, увы, те розы соберу.
О пощаде я взываю, побежден,
Не покинь меня и сжалься поскорей;
Уж иссяк источник жизни, будто он —
След на камне, что оставил муравей,
Но не жалуюсь я, страстью опален,
Благодарен и жестокости твоей.
Суд неправедный любимой — справедлив,
А любовь подобна вечному тавру,
Уходи, хулитель черный, уходи,
Уползай как скорпион в свою нору.
Пламя страсти изливается в слезах.
Но не гасит влага слез сердечный жар;
Мир с прохладою разлит в ее щеках,
А во мне — страстей бушующих пожар.
Пред тобой, газель, испытываю страх —
Ведь закон любви, как древо жизни, стар.
Ты идешь — и взоры мчатся позади,
Окружив тебя, как князя на пиру.
Если скажут мне — в раю блаженства жди,
Я взамен с тобой свиданье изберу.
* * *
Перевод А. Кондратьева

Кто тот грабитель, что увел
     сон от моих усталых глаз?
Кто так меня околдовал,
     что даже разум мой угас?
В прекраснейший из всех шатров
     я был любовью приглашен,
И не желали спать глаза,
     и в гневе их покинул сон.
«О горе!» — громко крикнул я.
      Ах, онеметь бы в этот миг!
Не пощадит меня любовь,
      в ночи услышав горький крик.
Но не хочу я мститьлюбви —
     и в крике только боль и стыд;
Она ж забудет про меня
     и тем легко мне отомстит.
Ни слова не скажу — когда
     и кровь мою решит пролить,
И лишь прощенья попрошу,
     что нелегко меня убить.
Ведь из живой воды Аллах
     в счастливый час создал тебя,
И силу той живой воды
     ты отдавала мне, любя!
Впитала скорбь моя душа,
     как будто это дивный мед.
Теперь отчаянье в душе
    навек гнездо себе совьет.
Вы говорите: «Ты всегда
    внимал заботливым словам.
Но как же сбился ты с пути?!»
    Пусть взор ее ответит вам.
Как утром льется сильный дождь,
    скрывая солнце пеленой,
Так слезы льют из глаз моих.
    Ее уход — тому виной.
Но облик солнечной любви
    я вижу в зеркале души:
И тщетно говорю себе:
    «Огонь сердечный потуши!»
«Надолго ль хватит сил твоих?» —
     я у терпения спросил.
«Источник высох, — был ответ, —
    и не осталось больше сил».
Страсть, одолевшая меня,
    опять в ночи чинит разбой,
И опечален небосвод
    моею горькою судьбой.
О, много, много скорбных слов,
    стеная, бросил я во тьму!
И звезды промолчат о том,
    как тяжко сердцу моему.
Большие сердолики слез
    я отнял у тебя, печаль.
Серебряные бусы звезд
    восходу расплавлять не жаль.
Ты исцелишь ли те глаза,
    чьи слезы сумрак поглотил?
Припомнишь ли хотя бы стон
    того, кто так тебя любил?!
Он видит светлый образ твой
    в прозрачных струях родника.
Увы! Не выпить из него
    ему ни одного глотка!
* * *
Перевод А. Голембы

Я покорился тебе, я отныне
     послушен веленьям твоим, —
Можно ль смолчать о блаженном,
     о том, кто страстью палим?
Тайна раскрылась, и тотчас
     рухнули страсти шатры:
Можно ли скрыть костер,
     что горит на вершине горы?
«Ты — ее раб!» — повсюду
     злые твердят языки.
Соперник уверился в этом.
     Умолкли клеветники.
Что ж — это чистая правда.
      Истина, а не ложь.
Молчат мои доброхоты,
     глухое затишье сплошь.
Да, я тебе поклоняюсь,
      люблю тебя, как приваду, —
Вот так поклонялись язычники
      холодному идолу — Вадду.[60]
Мое целомудрие сломлено,
     охрипли любви слова
Пред милой, подобной идолу,
      прозванному Сува![61]
Послал я слова своей нежности
      гонцам любви и печали,
Но ты их презреньем встретила,
      и вот они отзвучали.
Погибель, а не спасенье
      несли мне слова другие, —
Порою кораблик губят
     его паруса тугие!
Бессонница горько рыдает.
     Как я одиноко живу!
Продам ли я ночь сновидений,
     чтоб видеть тебя наяву?
Любовь не вмещается в сердце,
     как в строках — талант поэта, —
Твержу я тебе напрасно
     о том, чем сердце согрето!
Боюсь, ты не вынесешь жалоб
     на тягостный мой недуг, —
Быть может, своими речами
     я твой оскорбляю слух?
Но как воссоздать на бумаге
     ту страсть, что жарче огня?
Страшусь, что калам тростниковый
     сгорит в руке у меня!
* * *
Перевод А. Голембы

Пусть теплый дождь — посланец мирозданья
Коснется опаленных губ твоих.
О время андалусского свиданья,
Ты сновиденье или краткий миг!
Вещает рок, что гибели причины
За шагом шаг, вослед, идут всегда.
Попарно, или врозь, иль в час кручины
Бредут, как богомольцев череда,
Но блещут лужиц пестрые личины,
И солнцу улыбается вода!
Тюльпан таит блаженные сказанья,
Он — влаги сын, он — в яркости притих;
Роса покрыла луг плащом мерцанья,
Волшебной пестротой цветов нагих.
Ночами страсть таил бы я во мраке,
Когда б не лица гибельных друзей,
Когда б не кубков солнечные знаки,
Когда б не — в звездах — небосвод вестей
О время в непорочном зодиаке,
Безмерное — в мгновенности страстей!
Когда в дремоте сладкой обладанья,
Вдруг утро обнимало нас двоих,
Звезда зари, прервав свои скитанья,
Впивалась в сон нарциссов луговых.
Чего ж тебе желать, скиталец вольный?
В блаженной золотой голубизне,
Плутаешь по цветущей стороне,
Где ручейкам милее путь окольный.
Где друг с подругою наедине.
Ревнивого полна негодованья,
Взирает роза, ну а мирт постиг
Всю прелесть мимолетного лобзанья,
Восторг влюбленных в травах золотых.
О жительница мирного селенья!
Я сердце отдаю за твой цветок!
Земля тесна от пылкого томленья, —
Куда идти — на запад иль восток?
Ты подари мне радость примиренья.
Вернись ко мне — твой приговор жесток!
Так оживи того, кто без дыханья,
Верни влюбленного в число живых!
Побойся бога, не гаси пыланья,
Не разрушай тюрьму страстей немых!
Моя душа блуждает в травах здешних,
Стремясь тебя смягчить своей судьбой.
Ты как луна сияешь в листьях вешних,
К несчастью обольщенного тобой.
Ты счастлива — и праведник и грешник
В любви к тебе сравнятся в миг любой.
В ее глазах — волшебные блужданья,
Она вошла в пленительный тайник;
И стрелы яда с тетивы страданья
Она пускает — яд мне в грудь проник!
И пусть она была несправедливой,
И пусть она мне душу извела, —
В ней первый сон моей души счастливой,
А ведь в любви к ней нет греха и зла.
Ее каприз исполню прихотливый, —
Пусть повелит — велению хвала!
В желанном взоре — суд и наказанья
Для сильных и для слабых — для любых.
И не ее вина за все терзанья,
Добром плати за тьму поступков злых!
Ах, всякий раз, как дует ветер южный,
Я ощущаю вновь былую страсть!
Ах, отчего в душе любви недужной
Прошедших мук так неизбывна власть?
Ах, почему — как веет ветер южный,
Душа страшится от тоски пропасть?
Меж ребер вновь живых огней метанье,
Вновь пламя пляшет на ветвях сухих, —
Пусть хворост моего существованья,
Навеки отпылав, угаснет в них!
* * *
Перевод А. Голембы

Свежий луг, и вино, и газель молодая:
Так, цветы и лобзанья весною срывая,
Пей до дна!
Виночерпий, знай — чары газели жестоки!
Отразились желанные губы и щеки
В кубке, полном вина.
Пузырьки в этом кубке ровней ожерелья,
А в прозрачном вине золотого похмелья
Свет стеклянной звезды.
Битву страсти вздымаю я на ноги разом,
За вино виночерпию продал свой разум
И томлюсь от бессонной беды.
В кубке том отражается облик подруги,
Чародейством очей исцелившей недуги,
Всех сильней мой блаженный недуг!
Я дивлюсь: твое сердце, как холод и камень,
Но вошло в мою грудь, как погибельный пламень,
Золотое тепло твоих рук.
Ты скупишься, щадишь-бережешь свое злато.
Так порою скупец, что живет небогато,
Обладает богатством большим.
Я тобой, как заветным желаньем, обманут,
И мечты мои в сердце желтеют и вянут;
Так желать иль терпеть? Как решим?
Я все слезы потратил, все речи растратил, —
Что же делать мне с сердцем моим?!
* * *
Перевод А. Голембы

Очарованный очами милой,
Всю бы жизнь их тешился игрой:
Взглянут на меня, и весь я — рана,
А они — как стрел коварных рой!
Ты брани меня, ругатель гневный,
Все равно — упреков не приму.
Полюбил я лик ее напевный,
Милых губ румяную кайму;
Ах, газель, с тобой, степной царевной,
Должен я расстаться почему?
О газель, пускай твоим приютом
Станет сердца моего покой, —
Жизнью ублажу тебя и кровью,
Чужестранку в толчее людской!
Ярки губы, очи смотрят мило,
Жизнь иль смерть в их ласковом лесу!
Но вода смущенья напоила
Этих щек румяную красу,
Страсть моя цветы в саду взрастила, —
Их я — лишь в мечтах — домой несу!
Взор ее исполнен томной неги, —
От него не сплю во тьме ночной;
Бедра тяжелы, но эта тяжесть
В небеса взметнула разум мой!
Уст газельих нежная прохлада
С жаркими упреками слилась.
Знаю — моего страшится взгляда
Ледяной души немая власть, —
Я вздохнул, но дева — вот досада! —
Не велит мне поцелуй украсть!
В ней жеманство робкой антилопы,
Гибок стан ее, как ветвь весной, —
В три ручья мои струились слезы,
Страсть моя сплела ее со мной.
Ты, наверно, райское творенье,
Послано к нам волей божества, —
Вечных истин олицетворенье,
А не лик земного существа, —
Но любви заветные стремленья
Умерщвляет подлая молва!
И любовь дала приказ мне странный:
Муками очистить пыл такой, —
Вздуй огонь — и над жаровней страсти
Фимиама запах колдовской!
Ты красу свела с вершины горной,
Я, сквозь слезы, диво лицезрел, —
И своей любовью непритворной
Охватил я весь земной предел, —
Ты послушай, что твой раб покорный
Соглядатаям докучным спел:
«Подлый соглядатай и завистник,
Злые подозренья успокой!
Госпожа, давай любить друг друга,
Чтоб не зря ярился евнух твой!»
* * *
Перевод А. Голембы

О горе, как будто горящие угли
       в сердце моем шипят,
Их жар охлаждает и освежает
       ее цветущую плоть.
«Какой ты веры?» — спросил меня
       этой жеманницы взгляд,
Но растворились в любви моей
       к ней и вера моя и Господь!
Как мусульманин — Господу, —
       ей я сердце предам,
Но огнепоклонники — очи
       льнут к ее огневым глазам!
* * *
Перевод А. Голембы

Есть дивный камень лазурит;
       он с небом схож лазурным цветом,
Его и описать нельзя.
       Хвала и слава в камне этом!
Все мнится, будто бы на нем,
      насытясь счастьем лицезренья,
Живая синь очей твоих
      растаяла от восхищенья!
* * *
Перевод А. Голембы

У газели очи смотрят жаляще,
        кружит голову их юный хмель, —
В состязанье с солнцем на ристалище
        победила б юная газель.
Ветвь к себе прижала в свежей гибкости,
       обернула шелестом венка,
Медленно вдохнула в томной зыбкости
        аромат вечернего цветка.
Сердцу мнишься ты геенной огненной,
        райским садом — взор пленила мой,
И твою — на щечке милой — родинку
        не спешу сравнить с кромешной тьмой.
Я сравню ее с звездой спокойною,
        что сияла словно лунный лик,
И потом, упав на солнце знойное,
        загорелась — и исчезла вмиг!
* * *
Перевод А. Голембы

Ты, сестра луны, спроси во тьме
           у нее — зачем я сна лишен:
Жаловаться вовсе не хочу,
          я теперь слезами опьянен.
Знают звезды, да и род людской,
          что со мной случилось и стряслось:
Вновь благоухание твое
         до меня блаженно донеслось.
Мнится мне: вино хмельное пью
        где-то на лугах во тьме ночной,
Как мне быть? Вся радость бытия
        воплотилась нынче в ней одной,
А других земная красота
        лишь слегка задела на лету,
Весь изранен — с лютней, с кубком я
        избываю дней земных тщету!
Украшения она сняла,
       прелести такой к чему они?
Щеки заалели у нее,
       скорбь вошла в мои земные дни!
Истинному перлу ни к чему
       ожерелья — перлы — жемчуга, —
Странно, лишь в меня метнула взгляд —
       я ей раб, невольник и слуга!
Родинке волшебной потемнеть
       повелел ее жеманный взгляд,
Родинка на щеку к ней пришла
      будто в райский сад, в прекрасный сад!
Точку так поставила любовь,
       завершая свод чудес немой, —
Был по нраву гостье ключ в саду,
       и она забыла путь домой.
Погляди, друг в друга влюблены
      нежные глаза и милый рот!
Все, что ты хотела получить,
      получила от моих щедрот!
Погляди, как мило черный цвет
     с алым сочетается в одно, —
Пусть мила ты, но из-за тебя
     было мне страданье суждено!
Если не послушаешь меня,
     я скажу: «Газель умчалась прочь!»
Если поскупишься, я скажу:
     «Пусть луна, но ночь как прежде ночь!»
Умер я от горя, но твержу,
     что болезнь мою терзает грудь;
Так слепец, себя утешить рад,
     говорит, что окривел чуть-чуть.
Ах, как нужен мне твой щедрый дар,
     как мне красота твоя нужна!
Повлеку тебя на Страшный суд —
     долг ты там мне возместишь сполна,
Если вправе у небесных звезд
     люди долг потребовать такой!
Стих сложу, не умалится ль скорбь
     с каждою рифмованной строкой!
Я в стихах искусен, только ночь
     так легко прошла свой мглистый путь,
Что не столь быстра моя рука,
     чтобы тьму в проворстве упрекнуть!
* * *
Перевод А. Голембы

Кубки пусти вкруговую,
        не слушай упреков ничьих,
Дожди утолили жажду
        поникших трав луговых:
Постигла угрюмая туча
        всю жажду иссохших лугов,
И хляби разверзлись —
        пусть реки выйдут из берегов!
Тучи — отряды конных,
         а молния — грозный меч,
Хмельные ветви деревьев —
         как всадники в вихре сеч!
Вот молния мрак искромсала
         клинком смертоносным — сплеча!
А тучи летят врассыпную,
         своих коней горяча.
А взоры цветов дивнооких
         внушают нам боль и страсть,
И солнце смирить их не в силах,
        не в силах их яркость украсть,
Цветы язвят, словно стрелы,
        и солнце — светило дня —
Не может затмить их сиянье,
        пыланье земного огня.
На лозах склоняются кисти,
        и мускус в дыханье их, —
И ветер приносит сердцу
       дыханье цветов нагих.
Бутыль распечатана — терпкий
       запах нам вихрь принес,
И словно привет от любимой —
       в хмельном аромате лоз.
В нем — благоуханье любимой,
       и он едва уловим,
Дыханье влюбленного нынче
      мы в нежном, в нем — ощутим.
* * *
Перевод А. Голембы

Прошло свиданье, и желаньем новым
       и, значит, новым горем я объят, —
Желаньем и надеждой думы тешу,
       когда весь мир укроет ночи плат.
Ко мне примчались из далекой дали
      твои слова: «Свиданья близок миг!»
О, повтори их, ведь я в них вкушаю
      хмельную сладость милых губ твоих.
О страсть, моим ты сердцем овладела,
      бери его, надежде грудь тесна!
Бессонница разлуки! Заклинаю —
      оставь мне, право, хоть крупицу сна, —
Чтоб я, узнав всеотреченья доблесть,
       душою опечаленной вдвойне,
Сумел достойно встретить милый образ,
       коль в сновиденьях он придет ко мне.
Она, меня окинув нежным взглядом
       из-под ресниц, чей томный мрак — стыдлив,
Плащом страстей укутала мне плечи,
       как будто пьяным зельем опоив.
Аллах, позволь не расставаться с хмелем
       от ею поднесенного питья, —
Аллах, пусть на плечах моих истлеет
       тот плащ, что получил от милой я!
Впивая аромат ее дыханья,
       кляну разлуку, и тоску, и зной, —
Скажи: «Так пахнет луг под жарким солнцем,
       и значит, не она тому виной».
Притворно крикнул, что ее покину,
        быть может, опечалится она;
И, может быть, нежданною разлукой
         ее жестокость будет смягчена.
Сказал я: «Не уйти ль, чтоб ты смягчилась?»
         Но мне в ответ лишь молвила: «Посмей!»
«А что, когда б разлука затянулась?»
         «Лишь холодность придет на смену ей!»
«Умру, чтоб взор твой омрачился снова,
         иль нет, смогу утешиться с другой!»
Ну, а она молчит, в ответ ни слова,
         как будто говорю с глухонемой!
* * *
Перевод А. Голембы

Обещанием своим она
        мне указывает путь в эдем,
Очи звезд — на миг ее узрев —
        кажутся ослепшими совсем.
Даже в складках платья у нее
       ароматы райские живут,
А деревья, стан ее узнав,
       головы склоняют, спину гнут.
Я люблю волшебную луну,
      месяц, что взошел в счастливый час;
Но бессилен я преодолеть
      безмятежность этих женских глаз!
О, когда бы счастья хоть клочок,
      счастья, упоения души!
Молвит, трижды клятву взяв с меня:
      «Дерзкий, исцеляться не спеши!»
Послан своеволием любви
        мне лукавый взгляд ее очей, —
Станом, тонким, как печальный мирт,
        искушен поэт и книгочей;
Жизнь мою во мраке озарил
        негасимый свет ее ланит, —
Лик ее, как розы лепесток,
        издавна мне гибелью грозит!
Пояс туго стянутый ее
       мне дышать свободно не дает, —
Темный — к темной родинке ее
       мускус так и ластится и льнет;
И в благоуханную — в нее
       дивное алоэ влюблено;
Долгим вздохом вечный спор вести
       мне с разлукой вечной суждено…
Бедуинский род откочевал,
       и осталась девочка у нас
Тосковать, — и слишком часто ей
       вспоминается степной Хиджаз, —
Ей туда бы, в отчий караван,
       ведь она бы жгучею тоской
Заменила благостный костер,
      а слезами — чистый водопой!
А когда б светильник вдалеке
      родичи ушедшие зажгли,
Этот светоч показался б ей
     вестью из отеческой земли.
Ну, а разве тише и слабей
      неподдельный мой любовный пыл?
Но любовь считает, что, о ней
     я подумав, в сердце согрешил!
Я несчастный нищий, я, в слезах,
      жду ответа у ее дверей;
Может быть, она ответит мне,
     вдруг поймет язык моих страстей?
Что ж! Влюбленный жадно смерти ждет, —
      лишь затем он кличет ночи тьму,
Что, быть может, милая придет
      на могилу раннюю к нему!
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Значит — это разлука… А ты ведь мечтала остаться!
Правда, рядом живя, ты мне ближе не стала, признаться…
Неужели засохли луга, где любовь вырастала?
Неужели, о солнце, минута заката настала?
До разлуки, постигшей меня, я мечты свои тешил,
Воспаленный бессонницей, голову в грусти не вешал…
Ворон нам о разлуке твердит — за мгновеньем мгновенье…
Говорю я терпенью: держись от меня в отдаленье.
О забвенье любви, проклинаю тебя как врага я,
Утешенье и сон безмятежный — я вас отвергаю…
Сердце с этого дня разорваться готово на части.
Начинается с этого дня счет грядущих несчастий.
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Надежды ложные опять влекут меня к тебе,
Но ты по-прежнему глуха к моей немой мольбе.
Когда в тоске завоевать стремлюсь твою любовь, —
Как будто молодость свою вернуть пытаюсь вновь.
Как я хочу, чтоб предо мной ты провинилась вдруг!
Тогда бы право на упрек я получил, мой друг.
Как я хочу, как жажду сам порою согрешить —
Чтоб только ты одна могла судьбу мою решить.
В невыносимой жажде я к источнику приник,
Но оказалось, что мираж в пустыне — тот родник.
Не знай отказа никогда, ни в чем, ни от кого, —
Отказы — мой удел, они — боль сердца моего.
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Земля несравненна в весеннем наряде зеленом,
Цветы воцарились и тянутся к солнцу по склонам.
Свои жемчуга над холмами рассыпали росы,
И белая лилия млеет в объятиях розы…
Камфарный плывет аромат — легкокрылый, дурманный,
Земля же черна, словно мускус, и благоуханна.
Река рассекает долину зеленую властно,
Похожа на меч, что сверкает на ткани атласной.
По глади речной ветерок пробегает так нежно,
Как пальцы писца, выводящие строки прилежно.
А солнце все это волшебным лучом освещает,
Воды серебро оно в золото вдруг превращает.
И вот уже золотом блещет речное теченье, —
Как будто сквозь щек белизну золотится смущенье.
А птицы щебечут, друг другу ничуть не переча,
И проповедь их над рекой — образец красноречья.
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Недужный, в чьем сердце любовь поселилась слепая,
Кого одарила слезами надежда скупая, —
Как войско — свое снарядил против страсти терпенье,
Но ветер сменился — оно отступило в мгновенье.
Дул ветер из края любимой — и я на рассвете
Рыдал как дитя, — и неистовый вторил мне ветер.
О нежные губы и щеки в краях чужедальных!
Отточенный меч стережет их в покоях печальных.
У стен крепостных нет покоя бессонным влюбленным,
И конское ржание вторит их горестным стонам.
Там девушек тонких, прекрасных и ликом и станом,
Мечи навостренные в бденье хранят неустанном.
О сколько надежд пресекается вкупе с мечтами
Скрещенными копьями и сторожами — мечами!
О чудо мое! Твои очи, что всех восхищают,
Лишают влюбленных ума и покой похищают.
Любимой моей красота — есть ли сила сильнее?
Какая красавица может соперничать с нею?
Лев в зарослях прячется, света ее опасаясь,
В нее влюблены ожерелья, что шеи касались.
С моею возлюбленной кто еще может сравниться?
Как хвалится пояс ее, как влюблен, как гордится!
Но так длиннонога она, что едва ли браслеты,
Обвившие ноги, услышат признание это!
Обеты живой красоты словно тень быстролетны.
Они кратковременны, неуловимы, бесплотны.
Виною — любовь, я подобен руинам в пустыне.
И в сердце недуг мой особо мучителен ныне.
Но в теле моем мало пищи уже для недуга.
Два чувства столкнулись в душе: два врага или друга:
Любовь и забвение… Жажда и зной нестерпимый.
Лишь ты — и вода и прохлада… И в ноги любимой
Бросаюсь с мольбою безумной: прислушайся к зову!
Иначе умру я от жажды без тени и крова.
Я жалкий твой раб — пребывать я готов в униженье:
Увы, мне ничто не поможет в моем положенье!
На помощь зову — но кого? Я не нужен, непрошен.
Я даже хваленым терпеньем безжалостно брошен.
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Солнце ли это в пурпурной короне,
Или на иве луна, как на троне?
Зубы ли, жемчуг блистательно белый?
Нежные взоры ли, острые стрелы?
Щеки румяные — розы, пионы,
Локоны черные — два скорпиона.
В гуле хулы голоса различаю:
«Раб ли девицы ты?» — «Да!» — отвечаю.
Снова спросили: «А как это было?» —
«Да на невольничьем рынке купила…»
«Был ли законный посредник при этом?» —
«Как же, конечно!» — не медлю с ответом.
«Были свидетели…» — я продолжаю,
Воображение их поражая.
«Как себя сам без борьбы и без спора
Ты униженью подверг и позору!»
Верно, униженный раб я, не скрою,
Только меня вы оставьте в покое.
Пусть я унижен, но не уничтожен,
Куплен я той, что души мне дороже,
Той, за которую жизнь положу я,
Душу отдам я свою — не чужую…
С просьбой я к ней обратился, — и сразу:
«В двух твоих просьбах не будет отказа».
«Щечки коснуться почел бы за счастье». —
«Лоб, и глаза, и уста в твоей власти!»
«Но сторожат завитки-скорпионы». —
«Ты испугался? О, что за влюбленный!»
«Глаз твоих стрелы — пред ними робею». —
«Трусости не замечала в тебе я».
О не судите меня слишком строго,
Все недостатки влюбленных — от бога.
Пусть виноват — снисхожденья достоин.
Легок был суд, справедлив и спокоен.
Есть приговор… Но, друзья по недугу,
 Кубок пустите, пустите по кругу!
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Свою порадуй страсть горючими слезами.
Не говори слезам: «Как я измучен вами!»
В слезах не утонул, но высох я от плача,
Бесплотен стал почти, я стал почти прозрачен.
Ты далека — и прочь мои смывают слезы
Потоками дождя бессонницы и грезы.
О как горька слеза воспоминаний сладких…
О стойкий аромат, о мускус мигов кратких!
Я не страдаю, нет, совсем не в этом дело:
Страдать моя душа ответно не умела!
Я клял любовь свою, раскаялся я ныне:
О господи, прости мне тяжкий грех унынья…
* * *
Перевод Е. Николаевской*

На цвет небес вечерних взглянуть необходимо:
Так выглядит влюбленный, что разлучен с любимой.
И солнце будто медлит, застыв неподалеку, —
Глядит с живым участьем, рукой подперло щеку.
Оно на гладь залива тень красную бросает —
Любви смущенной робость и плач соединяет.
И вот оно упало, как кубок в час вечерний,
Что выронил из пальцев неловкий виночерпий.
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Как мне быть, коль мой соперник — повелитель мой:
Белая луна, что светит над тщетой земной,
Мне стеречь она велела звезды в тьме ночной.
Звезды… Сладостные муки причиняют мне.
А она — как меч блестящий, как стальной клинок,
Как газель — стройна, пуглива в чуткой тишине,
Взор ее проникновенный томен и глубок.
К ней одной стремится сердце, ею грудь полна,
Убежавшая из рая, весь мой мир — она.
Многословны описанья — красота ж одна.
И она — как меч блестящий, глаз не отвести!
Неуступчивостью, станом — как стальной клинок.
Как газель, затрепетала на моем пути,
А пугливый взор — так нежен, томен и глубок.
Я истерзан, я измучен, я сожжен дотла,
И бессонница простерла надо мной крыла,
Сердце в ранах, сердце в шрамах, но любовь цела.
Вот опять она выходит, бед моих исток,
Разгорается сраженье — вновь повержен я:
Снова, жалости не зная, меток и жесток,
Взор ее меня пронзает, словно два копья…
Ты совсем меня не ценишь (жалкая судьба!) —
Ведь купила за бесценок своего раба.
Но звучит как заклинанье страстная мольба:
Не желаю быть свободным, слышишь, ни на миг!
Ты не вздумай вдруг на волю отпустить меня,
Все равно же не избавлюсь я от чар твоих,
Без красы твоей не мыслю я прожить и дня…
На влюбленного безумца, молви, отчего
Ты обрушила жестокость сердца своего,
Холод каменного сердца, что в любви мертво?..
О влюбленного надежды! Что питает их?
Говорят мне доброхоты: гибель впереди,
Коль не сможешь отказаться от безумств своих!..
Ведь в кровавых ранах сердце у тебя в груди.
Но советчики не знают про бесценный клад:
Что во мне второе сердце бьется с первым в лад —
Это лик моей любимой, жест ее и взгляд.
* * *
Перевод Е. Николаевской*

Где отыскать мне спасенье от страсти?
Только лишь слезы помогут отчасти, —
Я под началом любви и во власти.
Сердце мое отреклось от терпенья,
Тело мое подчинилось недугу,
Очи готовы к бессонному бденью.
Ветка склонилась, ниспослана свыше,
Чудо щеки твоей ближе и ближе,
Родинки черное пламя я вижу.
И проступают сквозь свет мирозданья,
Будто начертанные красотою,
Знаки волшебные, и назиданья,
И предсказания, и вопрошенья, —
И подо всем этим как украшенье
Точка из амбры — всего завершенье.
Те, что бранили меня ежечасно,
Ей до земли поклонились, воскликнув:
— Страстью сражен, гибнет он не напрасно!
Сладостной он удостоен печали:
Зрелища краше мы впрямь не видали,
Да и когда-либо встретим едва ли.
Мученик тот, кто охвачен любовью:
От подозрений он изнемогает,
Сердце его обливается кровью.
Тот, кто влюблен, пред судьбою немеет:
Даже в душе он мечты не лелеет,
Взора на милую бросить не смеет.
Ты обольстительница, чаровница,
Беды несущая здравому смыслу,
Нежность во взоре суровом таится…
Я, поразмыслив, пришел к допущенью:
Уж не попытка ли это — прощенье
Вдруг испросить за свои прегрешенья?
Страстью объятый, когда повсеместно
Все про любовь мою стало известно,
Так я запел, обращаясь к прелестной:
«Ты, услыхав, что люблю тебя страстно,
Вдруг отвечаешь: люблю тебя тоже!..
Ах, эта весть сколь нова — столь прекрасна!»

Абу Бакр Ибн Яхья Ибн Баки

Абу Бакр Ибн Яхья Ибн Баки (XII–XIII вв.) — кордовский поэт. Путешествовал по городам Андалусии и Северной Африки. Прославился своими мувашшахами.

Перевод Е. Николаевской*

* * *
Слух мой отвратился сразу
От гуляющих по кругу
Пересудов про любовь.
Мечется в бреду экстаза
Пламя, равное недугу,
И огнем пылает кровь.
О душа, не по приказу
Дальнюю свою подругу
Вспоминаешь вновь и вновь.
Знай, ее и ночь и день я
Вижу, словно в наважденье.
Память — не грехопаденье.
В ней лишь — сердца наслажденье.
Я наказан жгучей жаждой
И бессонницей ночной,
Ты огнем меня сожгла.
Коль погибну я от жажды, —
Ты одна тому виной,
Что ко мне не снизошла.
А могла бы хоть однажды
Напоить водой живой —
Не сгорел бы я дотла.
Горе, горе сердце точит!
Милая меня порочит:
Воскрешать меня не хочет,
Мне удел жестокий прочит.
Без надежды нет и цели:
Участью своей убито
Сердце бедное мое.
Вашей нежною газелью,
Славный род Бану Сабита,[62]
Сломано мое житье.
Вдруг — на миг — царит веселье,
Вдруг забыты все обиды
И отложено копье.
Но — хоть жив — газель, к несчастью,
Рвет опять меня на части.
Целиком в ее я власти,
Принимаю все напасти.
О убийца добровольный!
Сжалься, сжалься, сделай милость,
И спаси от тяжких мук…
Знай, дорогою окольной
И к тебе любовь явилась.
Гость нежданный — враг ли, друг?
Та, что вольно иль невольно
Ввергла вдруг меня в немилость,
Одолела как недуг.
Одеяньем страсти связан,
Был во всем я ей обязан.
Лопнуло терпенье разом,
Пошатнулся робкий разум.
А она: «Не надо было
На меня смотреть! Не надо
Было думать обо мне!..»
И проклятие застыло
На устах моих… Досада
Вдруг исчезла как во сне.
Я сказал: меня забыла
Жизнь моя, моя отрада,
Гибну по ее вине.
Господи, к тебе взываю,
Я в тоске дошел до края,
Без нее держусь едва я,
Без нее не нужно рая.
Милая, хоть на мгновенье
Ты явись — и я воскресну,
Сон верни моим глазам!
Наступает ночь, сомненья
Вновь разверзлись черной бездной,
Вновь взываю к небесам.
Разгоню ль вином мученье?
О любовь, ей все известно —
Больше, чем я знаю сам.
И пою я вдохновенно,
Ты прекрасна неизменно,
Ты — мой бог! Все в мире бренно,
Лишь любовь одна нетленна…

Абу-ль-Касим аль-Маниши

Абу-ль-Касим аль-Маниши (XIII в.) — андалусский поэт, жил в Гранаде. Прославился мувашшахами.

Перевод Е. Николаевской*

* * *
Любовь, как божество, достойна поклоненья,
За нею — большинство, века и поколенья.
Пред нею никому не скрыть благоговенья.
Лишь взглянет — вера в нас сменяется неверьем,
Упорствуя в грехах, иной их мерой мерим,
О боже, согрешить не дай в беде и боли,
Не дай нам совершить греха помимо воли.
Невиданный тростник поднялся между нами —
Терпением и мной — высокими рядами.
Он множеством сердец увешан как плодами.
Тяжелые плоды от зноя высыхают,
Глаза — что реки слез, они не иссякают.
Она лишь бросит взгляд, не говоря ни слова, —
А сердце из груди уж выскочить готово.
Я отдал веру вмиг в желании едином
За щечку, что цветет дурманящим жасмином
И розой, что дарит свой аромат долинам.
Она напоена благоуханным зельем,
И все цветет вокруг, чтоб нам упиться хмелем,
И кажется, цветы в их красоте и силе
И созданы затем, чтоб мы их запах пили.
Мой истомила дух и истощила тело
Та, что красу свою скрывать не захотела,
О ком набор похвал все превзошел пределы.
Склонила гибкий стан, закон любви нарушив,
Завесы сорвала, все тайны обнаружив
Причудливых страстей — запреты и прощенья…
О, с чем могу сравнить влюбленного смущенье!
Любимая моя, ты красотой владеешь,
Услышь мою мольбу, что послана тебе лишь:
И грех — коли со мной ее ты не разделишь…
«Любимая моя в чужом дому укрылась.
Что делать мне теперь? Исчезла — не спросилась!
Соседку ли спросить — появишься когда ты?
Но, господи, в любви опасен соглядатай!»

Абу-ль-Бака ар-Рунди

Абу-ль-Бака ар-Рунди (1204–1285) — ученый и поэт из андалусского города Ронды, прославился стихами в жанре «аль-андалусийят», где оплакивает земли своей родины, захваченные испанцами во время реконкисты.

Перевод Б. Шидфар

* * *
Все, что завершилось в мире, не минует разрушенья,
Пусть же нас не ослепляют счастья сладкие мгновенья!
Видишь — и дела и судьбы переменчивы и зыбки,
Злом и местью обернутся жизни краткие улыбки,
Что осталось неизменным в этом ветхом мирозданье?
Все живущее на свете время облагает данью.
Не гордись, броня стальная, судьбы властны надо всеми,
Хоть меча ты не страшишься, но тебя источит время.
Не кичись, булат блестящий, позолотой прочных ножен,
Хоть ты крепче стен Гумдана,[63] роком будешь уничтожен.
Где твои владыки, Йемен, их узорчатые троны?
Где венцы их и каменья, ожерелья и короны?
Где теперь сады Ирема и колонны Ктесифона,[64]
Слава гордого Шаддада, сасанидские законы,[65]
Где сокровища Каруна, где теперь алтарь Ваала,[66]
Караванов вереница, что долины заполняла?
Как мираж, они исчезли, безследа промчались мимо,
Всем им вынес рок жестокий приговор неотвратимый.
О былых царях и царствах лишь легенды сохранились,
Бьется понапрасну память, воскресить былое силясь.
Дарий и его потомки в вихре времени пропали,
И дворцы Хосроев славных их от смерти не спасали,
Будто не было героев — Саба, Ада и Кахтана,[67]
Будто мир не покорялся мудрой воле Сулеймана.
Ты, прожорливое время, многолико, будто море,
Там нам радость обещаешь, но за ней приходит горе.
Нам в несчастиях надежда часто дарит утешенье.
В той беде, что нас постигла, нет надежды на спасенье.
Отвечай мне, край родимый, что случилося с тобою?
Видишь — горы пошатнулись и утес поник главою.
Глаз судьбы тебя отметил, край родной лежит в тумане;
Вас неверные изгнали — горе, горе, мусульмане!
Города, перекликаясь, друг от друга ждут ответа:
Где Валенсия, Шатиба? О Хаэн цветущий, где ты?[68]
Где ты, Кордова, столица, что влекла к себе из дали?
Там нашли приют науки и ремесла процветали.
Где твои, Севилья, рощи и луга, приют влюбленных,
И река, что протекает под покровом ив зеленых?
Нет ответа… Край родимый, мы тебя покинем скоро,
Кто же может удержаться, коль утеряна опора?
Города осиротели, пали белые знамена,
Льем мы слезы, расставаясь, как с подругою влюбленный,
С вами, милые жилища, — вы для нас пустыней стали.
С той поры как христиане вас убежищем избрали,
Там неверье поселилось, там кресты на минарете,
Вместо зова муэдзина звон церковный на рассвете.
Из мечетей раздаются стоны каменных михрабов.
Не придется ли веками вам оплакивать арабов?
Просыпайся же, беспечный, слышишь грозный голос рока?
Ты мечтами убаюкан, но судьбы не дремлет око.
Коль утеряна отчизна, на земле ты вечный странник,
Навсегда простясь с Севильей, где приют найдешь, изгнанник?
Ни в прошедшем, ни в грядущем не найдешь ты утешенья,
Ни в заботах, ни в веселье ты не почерпнешь забвенья…
Вижу всадников отважных в дальних странах за морями,
Там проносятся их кони быстролетными орлами,
Вижу блеск мечей индийских и клинки их огневые,
Словно то в пыли сраженья светят искры голубые.
Слышу музыку и пенье, кубков звон и шум диванов,
Вижу я эмиров гордых и прославленных султанов.
Мы гонцов послали быстрых к вам, могучие владыки,
Донеслись ли из-за моря к вам плененных братьев крики?
Плачут матери и жены, к вам о помощи взывая,
Кто из вас, сыны ислама, содрогнулся, сострадая?
Кто отвел беду от слабых, кто избавил их от горя?
Братья по крови и духу, что же ныне вы в раздоре?
Где вы, доблестные души, наша помощь и спасенье,
Где вы, рыцари, герои, что прославились в сраженье,
Те, что в трепет повергали города, края и страны, —
Растоптали вашу славу нечестивые тираны.
С берегов Гвадалквивира вас похитило насилье,
Вы рабы в стране неверных, а вчера царями были.
В стан неверных вас погнали, на спасенье нет надежды,
Облачили христиане вас в позорные одежды,
Ваш удел отныне — рабство, не помогут плач и стоны…
Где ты, неба справедливость, где всевышнего законы?
Мать с ребенком разлучают… Словно звери в дикой чаще,
Сердце жертвы вырывают из груди кровоточащей.
Сколько девушек прекрасных, словно утренние зори,
Христиане в плен уводят на мучения и горе!

Хазим аль-Картаджини

Хазим аль-Картаджини (1212–1285) — известный ученый и поэт родом из Картахены. Некоторое время жил в Валенсии. Во время осады Валенсии в 1237–1238 гг. отправился в Тунис к султану Абу Закарии просить о помощи. Прочел ему свою поэму, сложенную на этот случай, и, как рассказывают его биографы, султан заплакал и тут же отправился на помощь осажденным мусульманам, однако к этому времени Валенсия была уже захвачена христианами. После падения Картахены в 1246 году Хазим бежал в Тунис, где провел большую часть жизни.

Хазим был известным теоретиком поэзии и превозносил арабские стихи, высказывая мнение, что рифма — величайшее достижение арабов, неизвестное всем другим народам.

Перевод В. Потаповой*

* * *
Белоснежной, горделивой розе,
Что, склонившись на зеленом стебле,
Воду пьет в непринужденной позе,
Царственный цветок чуть-чуть колебля,
Молния прислала кубок влаги.
Роза, помня женскую уловку,
Чтобы не промокнуть ей от ливня,
Подняла накидку на головку.
* * *
Ты с розовым воинством
Схоже, миндальное древо,
И стройностью стана
Чаруешь, как юная дева.
Меж тем облака дождевые
Свой жемчуг окатный
С небес, не скупясь,
Рассыпают на цвет ароматный.
А блеск переливчатый
Розовых раковин дружен
С намокшею зеленью
И белизною жемчужин.
* * *
О Мурсия! Ты — воплощение рая земного.
Не стал бы в подлунной искать я блаженства иного.
Тоской переполнилась грудь, и на сердце тревожно.
Прекрасную Мурсию мне позабыть невозможно!
Найдется ли местность приятней долины зеленой,
С рекой обольстительной, на рукава разветвленной?
Я помню просторную гавань, суда у причала,
Где дружба меня с неизменной улыбкой встречала.
Кристальных ключей твоих, Мурсия, помню веселье,
Душистых лугов базилик, благовонное зелье,
Крутой и пологий — два берега друг против друга,
И мост из челнов, что канатами связаны туго.
Красуясь промеж акведуков, Саббах и Табира,[69]
Два дивных селенья, считаются гордостью мира.
Проплыли мы семьдесят миль по реке и, цветущи,
Дышали сады ароматом как райские кущи.
* * *
На лугу зеленом ветер
Влажную траву колышет.
Там земля — бурнус парчовый,
Что цветистым шелком вышит.
И везде, куда ни глянешь,
Столько неги и отрады,
Сколько в девах, облаченных
В лучшие свои наряды.
Ветерок с реки стремится
Голубое снять убранство,
Но серебряною рябью
Стало водное пространство.
Скажешь ты: «Узор на ткани —
Эти солнечные блики!»
И светилу прямо в очи
Смотрит полдень златоликий.
* * *
С востока торопится
Конь золотистый, тесня
На запад, окутанный тьмой,
Вороного коня.
Как спящего очи,
На ранней заре, с неохотой,
Прекрасная эта река
Расстается с дремотой.
Цветы упоительны:
Вместе с явленьем денницы,
Дыша ароматом, они
Раскрывают зеницы.
Сиянье востока
Становится вскоре видней,
А звезды падучие —
Душ оскорбленных бледней.
Зато над зари полосой,
Словно искры пожара,
Несчетные звезды, сверкая,
Рассыпались яро.
И молния в очи
На миг ударяет нам так,
Как будто в них взоры вперяет
Испуганный мрак.
Мохнатые лапы
Созвездие Льва распростерло,
Боясь, что Созвездие Пса
Ему вцепится в горло.
От Льва убегают стремглав
Козерог и Телец,
А если настигнет — придет
Им обоим конец.
С очами багровыми хищник
Не знает пощады.
И солнца погонщик
С опаской торопит Плеяды.
* * *
О дочь Абу Бакра,
Твой лик несравненный
Подобья не может
Найти во вселенной.
Отдав предпочтенье
Тебе, я не буду
При этом дивиться
Создателя чуду:
Одну сотворивший
Красавицу нам,
Аллах не имеет
Подобья и сам.
* * *
Горюешь ты, слезы лия,
Миловидная дева,
А, может быть, жемчуг
Рассыпала в приступе гнева?
Однако твое ожерелье
Жемчужное цело,
И ты ювелира изделье
На шею надела.
Не жемчуг, а слезы
Бегут по щекам, что светило
Дневное украдкой
Приметило и позлатило.
Твою златосмуглую щечку
Увидел я тоже,
Где розы стыдливости
Робко алели на коже.
А кожа была столь нежна
И полна обаянья,
Что ранить ее
Ухитрился б и шелк одеянья
Зубов белизною
Сама красота наделила
Тебя, чтоб мученья мои
Ты улыбкой продлила.
Судьба оставляла меня
У прекрасной во власти,
Напрасно я ждал избавленья
От этой напасти.
Бессонным ночам не обязан
Я дивным виденьем.
Меж тем полудрема
Смущает меня наважденьем.
Я ставил силки,
Но была безуспешной охота.
И взглядом газели
Охотник был ввергнут в тенета.
* * *
Дождавшись от зари
Багряной знака,
Развеял ветерок
Завесу мрака.
Казалось, пахла
Мускусом роса,
И медленно
Светлели небеса.
Взломав печать
На свежей амбре, утро
Зажглось, но звезды
Цвета перламутра
Еще сиять могли,
Однако их
Затмил безмерный
Блеск очей твоих.
И, ветер напоив
Своим дыханьем,
Ты одарила мир
Благоуханьем.
* * *
Когда красота наделяла счастливиц могуществом,
Тебя отличила она среди всех преимуществом.
Печать совершенства одну из прекрасных и стройных
Отметила, и не найти ей соперниц достойных.
Того, кто загублен твоими очами, — осудят!
Тому, кто в тебя не влюблен, оправданья не будет.
Кто станет рабом твоих глаз — навсегда безутешен.
Но каждый, в тебя не влюбленный, пред господом грешен!
Я страстью своей озабочен и помню об этом,
Священными узами связан как вечным обетом.
Того, что я клятвой скрепил, никогда не нарушу.
Ты власть надо мной обрела и вошла в мою душу.
И каждую ночь провожу я в смятенье великом,
Как будто любуюсь луну затмевающим ликом!
Увы, тяжела для сердец наших пленных неволя,
И держишь ты нас при себе, никому не мирволя.
Я знаю, тебе оскорбительны дерзкие взгляды,
Но ранит злосчастных влюбленных твой взор без пощады.
Страданье твое против муки влюбленного — малость!
Сама посуди: у кого оно вызовет жалость?
Как поясом, пылкими взглядами схваченный тесно,
Пленительный стан красотой был изваян чудесно.
На шее, в твоем ожерелье, округлы и алы,
Подобьем сердец окровавленных выглядят лалы.
Но юность и дева уходят! Я вслед, без укора,
Смотрю, отвести не пытаясь прощального взора.

Ибн аль-Хатиб

Ибн аль-Хатиб (1313–1374) — крупный поэт и прозаик. Родом из Гранады, несколько лет был секретарем, вазиром и придворным поэтом насридских правителей Гранады. Судьба Ибн аль-Хатиба была трагичной: спасаясь от гнева Мухаммада V, принявшего титул султана, Ибн аль-Хатиб бежал в Северную Африку и стал вазиром Абу Фариса Абд аль-Азиза из династии Маринидов, который отказался выдать его султану Гранады, несмотря на его требования. После смерти Абу Фариса в 1372 году и свержения малолетнего наследника престола новый правитель, Абу-ль-Аббас аль-Мустансир, заключил Ибн аль-Хатиба в темницу города Фес, где он был задушен.

Ибн аль-Хатиб известен прежде всего своими прозаическими произведениями: «История Гранады», «Путевые картины», «Деяния великих мужей». Собрал наиболее известные андалусские мувашшахи в сборник, озаглавив его «Воинство мувашшаха».

Ибн аль-Хатиб писал стихи различных жанров — панегирики, любовные стихи, а также сложил немало строк, оплакивая родные земли, отвоеванные христианами.

Перевод Н. Стефановича

* * *
К могиле я твоей пришел как пилигрим, —
Пришел почтить того, кто всеми так любим.
И как же не любить тебя, владыка щедрый?
Твой свет любую тьму развеет, словно дым.
Когда б судьба твою отсрочила погибель,
Как славил бы тебя я пением своим!
В Агмате на холме теперь твоя могила —
Как память о тебе, ее мы свято чтим.
И мертвый ты свое величье сохраняешь;
Как прежде, дорог ты и мертвым и живым.
И до конца веков тебе не будет равных,
Средь множества людей лишь ты неповторим.
* * *
Живые мне близки, но я для них далек.
Покорный жребию, я в землю молча лег.
Дыханье кончилось: на смену песнопений
Приходит тишина, безмолвие, забвенье.
Первейший из живых, я праха стал мертвей.
Щедрейший хлебосол, стал кормом для червей.
Я солнцем в небе был, и вдруг — конец и хаос,
И небо, омрачась, от горя разрыдалось.
Как часто обнажал я свой всесильный меч,
Чтобы счастливого от счастья вдруг отсечь!
Но рыцарей не раз в лохмотьях хоронили,
Оставив в сундуках нарядов изобилье.
Скажи врагам моим: «Скончался аль-Хатиб».
А где бессмертного снискать они смогли б?
Скажи им: «Радуйтесь — но все промчится мимо,
И тот же вечный мрак вас ждет неотвратимо».

Примечания

1

Близких забыл я, Аббасовым родом гонимый. — Абд ар-Рахман, отпрыск Омейядских халифов, бежал в Андалусию после того, как соперники Омейядов — Аббасиды, придя к власти в 750 г., перебили почти всех представителей рода Омейядов.

(обратно)

2

И парча румийская истлела. — Андалусцы называли румами христиан, как византийцев, так и своих северных соседей. Здесь румийская парча — византийская затканная золотом ткань.

(обратно)

3

Сражался с вами ратный вождь, которого послал халиф. — Здесь имеется в виду один из полководцев андалусских Омейядов.

(обратно)

4

О Яхья, мы сравним тебя с богатырями прежних дней. — Имеются в виду легендарные бедуинские герои Антара ибн Шаддад, Амр ибн Мадикариб и другие прославленные аравийские воины.

(обратно)

5

Победоносный На´сир их ведет, не зная страха. — Имеется в виду андалусский эмир Абд ар-Рахман III, принявший в 929 г. титул халифа Андалуссии и почетный титул ан-Насир (Победитель).

(обратно)

6

Их андалусец сочинил, // Не житель Акки их сложил. — Акка — город в Палестине. Поэт хочет сказать, что стихи, сложенные жителями Андалусии, не хуже, чем те, что написаны на востоке мусульманского мира, где за андалусцами в то время не признавали литературных талантов, считая их слабыми подражателями.

(обратно)

7

Меньший позор быть с отрезанным носом, чем так унижаться. — Чтобы унизить своих злейших врагов, арабы, захватив их в плен, отрезали им нос и уши.

(обратно)

8

Красноречивее он может быть Сахбана. — Сахбан (ум. в 674 г.) — знаменитый арабский оратор. Существует легенда о том, что будто бы Сахбан держал речь перед омейядским халифом Муавией, и тот сказал ему: «Ты красноречивее всех арабов», на что Сахбан будто бы ответил: «И среди арабов, и среди неарабов, среди всех джиннов и людей». С тех пор появилась пословица: «Красноречивее, чем Сахбан из племени Вайль».

(обратно)

9

То не Иону ли в воде схватил свирепый кит. — Намек на библейско-кораническую легенду о Ионе в чреве китовом. Пророк Иона, не исполнивший воли бога, потерпел кораблекрушение, был выброшен в море мореплавателями, которые сочли его виновником своего несчастья. Затем он был проглочен китом, в чреве которого провел «три дня и три ночи».

(обратно)

10

Би´тлимус бы многомудрый согласился, будь он жив. — Битлимус — арабская форма имени Птолемей. Сочинения Птолемея были хорошо известны арабам, которые переводили и комментировали их.

(обратно)

11

Возвратил же Милосердный Омейядам власть былую. — Поэт имеет в виду существование Омейядского эмирата, затем халифата в Андалусии, в то время как в Багдаде царствовали их враги Аббасиды.

(обратно)

12

Абшамиты. — Поэт имеет в виду род Абд Шамс (абшамиты), принимавший активное участие в политической борьбе на востоке халифата в VII–VIII вв.

А сам я сторонник Али, противник халифа Османа. — Имеется в виду Али ибн Абу Талиб (ок. 600–661), двоюродный брат и зять Мухаммада, основателя ислама. После убийства халифа Османа (Усмана) в 655 г. стал халифом.

(обратно)

13

Аз-Захра — летняя резиденция Омейядских халифов Андалусии, город и дворец, расположенные близ столицы халифата Кордовы.

(обратно)

14

Превратилась близость в отдаленность. — Одно из наиболее известных стихотворений Ибн Зайдуна, посвященных аль-Валладе, — поэма с рифмой на «н» (или по-арабски «нунийя»).

(обратно)

15

Аль-Каусар. — Согласно мусульманским поверьям, источник, протекающий в раю. Упоминается в Коране.

(обратно)

16

Ар-Русафа, Айн Шухда — названия кварталов в средневековой Кордове.

(обратно)

17

Аль-Джафария, аль-Укаб — предместья средневековой Кордовы, где были расположены сады, служившие излюбленным местом отдыха ее жителей.

(обратно)

18

Аль-Акик — одно из предместий средневековой Кордовы.

(обратно)

19

Валлада — известная кордовская поэтесса, дочь омейядского андалусского халифа аль-Мустакфи. Ибн Зайдун почти все свои стихи посвятил Валладе.

(обратно)

20

Абу Амир Ибн Абдус — соперник Ибн Зайдуна. Поэт высмеял его в сатирическом послании.

(обратно)

21

Лишь заворкует голубка, я слышу напев Гарида,// Иль Ма´бада дивный голос в моей душе оживет. — Аль-Гарид и аль-Мабад — знаменитые арабские певцы VII–VIII вв.

(обратно)

22

Ибн Джахвар — правитель Кордовы во времена Ибн Зайдуна.

(обратно)

23

О Абу Бекр, передай Си´львесу мой привет. — Абу Бекр — один из друзей аль-Мутамида. Сильвес — город в округе Севильи, где аль-Мутамид правил в юности.

(обратно)

24

Клеймом униженья клеймят тебя румы. — Здесь поэт называет румами норманнов, захвативших его родину Сицилию.

(обратно)

25

Лишь Юсуф, Рахили сын. — Имеется в виду герой библейско-коранической легенды Иосиф Прекрасный.

(обратно)

26

Царица Сабы — царица Савская, которая, согласно библейско-коранической легенде, отличалась необычайной красотой.

(обратно)

27

Иса — Иисус Христос, который у мусульман считается пророком — целителем, предшественником Мухаммеда.

(обратно)

28

Скажи лишь: «Матар!» — облегчи свою душу. — Матар (букв.: «убить» или «убей») — слово на романсе (староиспанском языке). Употребление отдельных слов или целых строк на романсе в завершающей части мувашшаха — обычный прием для этого жанра.

(обратно)

29

Кааба — мусульманская святыня, храм в Мекке, куда мусульмане должны обращаться лицом во время молитвы.

(обратно)

30

Альсира — небольшой город в округе Валенсии.

(обратно)

31

Арака — дерево с твердой и ароматной древесиной. Стало традиционным образом средневековой арабской поэзии.

(обратно)

32

Сулейман — библейский царь Соломон, часто упоминающийся в Коране как воплощение мудрости и могущества.

(обратно)

33

Святая дева. — Мусульмане также почитали Марию (Марьям), которую, согласно коранической легенде, заперли в башне, где ее мог посещать лишь ее старый опекун.

(обратно)

34

Аль-Ахнаф (ум. ок. 808 г.) — известный багдадский поэт, приближенный халифа Харуна ар-Рашида, автор многих лирических стихов, в которых жалуется на жестокую возлюбленную.

(обратно)

35

Неджд (букв.: «плоскогорье») — северная часть Аравийского полуострова, гористая возвышенность.

(обратно)

36

Кузах — божество древнеарабского пантеона, бог дождя, грома и плодородия. Этим именем арабы иногда называли людей, склонных к необдуманным поступкам, легкомысленных.

(обратно)

37

Машрафийский меч — обычный эпитет меча в средневековой арабской поэзии. Происходит от названия селения Машраф (или Мишраф) в Сирии, где изготовлялись знаменитые мечи.

(обратно)

38

Химс — город в Сирии. Андалусцы называли Химсом Севилью, так как арабские эмиры после завоевания испанских земель селили в этом городе сирийцев — жителей Химса.

(обратно)

39

Хатим — легендарный арабский герой, прославленный своей щедростью.

(обратно)

40

Халид (VII–VIII вв.) — известный арабский полководец.

(обратно)

41

Муса — мусульманский аналог Моисея.

(обратно)

42

Кулейб Ибн Ваиль — вождь древнеарабского племени, славился своими богатствами и могуществом.

(обратно)

43

Хадж я и малый свершу и большой. — Хадж — паломничество к мусульманским святыням — городам Мекке и Медине, расположенным на Аравийском полуострове. Большой хадж — паломничество в определенное время с соблюдением всех сложных ритуалов паломничества, многие из которых унаследованы от времен язычества. Малый хадж — «облегченное» паломничество.

(обратно)

44

Мухаммед — Мухаммед Ибн Абдаллах — основатель ислама. Мухаммед родился в Мекке около 580 г., умер в Медине в 632 г. Потерял в детстве родителей, его опекуном стал Абу Талиб, принадлежащий, как и сам Мухаммед, к роду хашимитов. В молодости Мухаммед был пастухом, водил караваны в Сирию, женился на богатой вдове Хадидже. Проповедовал ислам среди жителей Мекки — корейшитов, подвергался преследованию и бежал в Медину, которая носила в то время название Ясриб, в 622 г. Его бегство (хиджра) дало название мусульманскому летоисчислению, которое ведет начало от 622 года. Основал мусульманское государство, охватившее Аравийский полуостров, Ирак, большую часть Ближнего и Среднего Востока и Северной Африки.

(обратно)

45

Луноликие скрылись в своих паланкинах. — Стихотворение является одним из наиболее выдающихся образцов арабской мистической поэзии, где каждый образ — аллегория. Луноликие — божественные истины, паланкины — то, что отвлекает от лицезрения высшей истины, дальний путь — «восхождение» к постижению истины и так далее. Данные образы — аллегории — могут пониматься по-разному, и читателю или слушателю оставляется определенная свобода их толкования.

(обратно)

46

Садир — местность в Сирии. Традиционное название, встречающееся в произведениях средневековых арабских поэтов. В мистической арабской поэзии является аллегорией одной из «ступеней восхождения к истине».

(обратно)

47

Акик — местность в Неджде, здесь — аллегория одной из «степеней стремящегося к истине».

(обратно)

48

К неприступной вершине сверкающей Алам. — Алам — гора в Неджде. Здесь — символ высоты и чистоты помыслов.

(обратно)

49

Хинд и Лубна — имена бедуинских девушек, ставших символами жестокосердных возлюбленных. В мистической арабской поэзии это аллегории разных степеней близости к высшей истине.

(обратно)

50

Сулейма, Инана, Зайнаб — женские имена, ставшие аллегориями (см. предыдущее примечание).

(обратно)

51

О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье. — Маджнун (Кайс ибн аль-Мулаввах) — поэт, обезумевший от любви. Лейла — его возлюбленная. Образы Маджнуна и Лейлы стали аллегориями стремления к «высшей истине».

(обратно)

52

Расскажите о Мейй и еще о злосчастном Гайляне. — Гайлян — поэт, влюбленный в Мейй. Гайлян и Мейй стали аллегорическими образами.

(обратно)

53

Исфахан — город в Иране.

(обратно)

54

Сахмад — местность в Неджде — горной области Аравии. В арабской мистической поэзии Неджд стал аллегорией высоты помыслов.

(обратно)

55

Но стоило сняться им в Неджд иль в Тихаму. — Неджд — символ высоты. Тихама — прибрежная низменность на западе Аравии — низменности помыслов, любви к благам бренного мира.

(обратно)

56

А сердце вело Искандером Двурогим. — Искандер Двурогий — Александр Македонский, получивший прозвище «Двурогий» якобы из-за формы своего головного убора. Образ Александра стал в арабской мистической поэзии аллегорией странствий на пути к «высшей истине».

(обратно)

57

Зат-аль-Ада´ — местность в Неджде, аллегория одной из «ступеней на пути к высшей истине».

(обратно)

58

Карх — одно из предместий Багдада.

(обратно)

59

Альмерия — город и важный порт в Андалусии.

(обратно)

60

Вадд — божество древнеарабского языческого пантеона.

(обратно)

61

Сува — божество древнеарабского пантеона.

(обратно)

62

Род Бану Сабита — знатный арабский род.

(обратно)

63

Гумдан — замок в Йемене, выстроенный из крепкого камня, стал символом прочности.

(обратно)

64

Ирем — легендарный город на севере Аравийского полуострова.

Ктесифон — древняя столица Ирана.

(обратно)

65

Шаддад — один из древнеарабских героев, отличавшийся доблестью и непомерной гордостью.

Сасаниды — династия персидских царей.

(обратно)

66

Карун — царь Крез, обладавший несметными богатствами.

Ваал — имя нескольких древнесемитских богов.

(обратно)

67

Саба, Ада и Кахтан — полумифические древнеарабские герои.

(обратно)

68

Где Валенсия, Шатиба, о Хаэн цветущий, где ты? — Поэт упоминает города, захваченные испанцами — христианами во время реконкисты.

(обратно)

69

Саббах и Табира — селения в округе Мурсии.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Андалусская поэзия
  •   Абд ар-Рахман
  •   Аль-Газаль
  •   Саид Ибн Джуди
  •   Ибн Абд Раббихи
  •   Ибн Хани
  •   Ибн Шухайд
  •   Ибн Хазм
  •   Ибн Зайдун
  •   Абу-ль-Валид аль-Ваккаши
  •   Аль-Мутамид
  •   Ибн Хамдис
  •   Абу Абдаллах Мухаммад ибн Рафирасу
  •   Ибн Хафаджа
  •   Ибн Кузман
  •   Ибн аз-Заккак
  •   Аль-Ама ат-Тутыли
  •   Абу Джафар Ахмад Ибн Саид
  •   Ибн аль-Араби
  •   Ибн Сафар аль-Марини
  •   Ибрахим Ибн Сахль
  •   Абу Бакр Ибн Яхья Ибн Баки
  •   Абу-ль-Касим аль-Маниши
  •   Абу-ль-Бака ар-Рунди
  •   Хазим аль-Картаджини
  •   Ибн аль-Хатиб
  • *** Примечания ***