КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сошедший с рельсов [Джеймс Сигел] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джеймс Сигел Сошедший с рельсов

Посвящается Минди, которая заботится о семье не меньше, чем о своем садике, – с большой любовью, неизменной преданностью и незатухающей пылкостью.

Благодарю Сару Энн и просто Сару за неоценимую помощь в создании этого романа. А также Ларри за его веру в меня и, конечно, Ричарда, который немилосердно меня подталкивал.

«Аттика»

Пять дней в неделю я преподавал английский в школе Восточного Беннингтона и два вечера – тот же самый английский в государственной тюрьме «Аттика». Иначе говоря, коротал время, то спрягая глаголы с малолетними правонарушителями, то склоняя причастия с осужденными. Один мой класс ощущал себя так, будто был в тюрьме, а другой по-настоящему отбывал наказание за решеткой.

Вечерами, когда у меня были занятия в «Аттике», я рано ужинал с женой и двумя детьми, целовал на прощание жену и подростка-дочь, вез на закорках до двери четырехлетнего сына, чмокал его в лобик и обещал заглянуть к нему в спальню, когда вернусь.

А потом все еще в ореоле душевного благополучия забирался в восьмилетний «додж-неон».

Но к тому времени, когда при входе в тюрьму я проходил металлодетектор, это ощущение меня покидало.

Может быть, от того, что натыкался взглядом на медную табличку в комнате посетителей: «В память сотрудников исправительной службы, погибших во время бунта в тюрьме „Аттика“». И ни слова о погибших заключенных.

Я только недавно начал преподавать в этом месте и еще не решил, кто страшнее: заключенные или надзиратели, которые их охраняли. Скорее всего, надзиратели.

Они меня явно недолюбливали – мои услуги считали роскошью, как кабельное телевидение в тюрьме: ведь заключенные ничего не сделали такого, чтобы все это заслужить. Умничанье какого-то либерала в Олбани[1], которому ни разу не втыкали под ребра перо и не швыряли в морду дерьмом, кому не приходилось отдирать татуированное тело от насквозь пропитанного кровью пола, можно сказать, купаясь прямо в СПИДе.

Они здоровались со мной с едва скрываемым презрением. Бурчали: «Вот и профессор пожаловал». А один из надзирателей написал на стене туалета для посетителей: «Сочувствующая сволочь».

Я их прощал.

Они существовали среди превосходящих сил – обуреваемого ненавистью тюремного народа. И чтобы снести эту ненависть, должны были ненавидеть сами. Им не разрешалось носить оружие, и они вооружались особым отношением к жизни.

Что же до заключенных, которые посещали мои занятия, они казались до странности понятливыми. Многие из них являлись несчастными жертвами драконовских рокфеллеровских законов о наркотиках, согласно которым покупка даже малой дозы кокаина считается тяжким преступлением.

Иногда я давал им письменные задания. Я говорил: «Напишите обо всем, что угодно. Обо всем, что вас интересует».

А потом заставлял зачитывать в классе. До тех пор, пока один черный по имени Бенджамен Вашингтон не понес абсолютную чушь. Он и в самом деле сочинил несусветную ерунду. Над ним посмеялись. Он обиделся и во время завтрака, пока все ели яичницу-болтунью и поджаренные тосты, порезал товарищу спину.

С того дня я изменил тактику.

Все излагают то, что их интересует, и сдают неподписанным. Я читаю вслух, но ни одна душа не знает, кто автор. Знает только автор, и этого вполне достаточно.

Но как-то раз я попросил написать то, что интересовало меня. Их собственную историю. Как, например, они оказались здесь, на уроке по английскому у мистера Уиддоуза в классе для занятий государственной тюрьмы «Аттика». «Хотите быть писателями, – сказал я им, – начинайте описывать самого писателя».

Возможно, это будет полезно, подумал я, как для меня, так и для них. И уж конечно, интереснее «Крошки-бабочки» – рассказика о последних потугах… Поди угадай, кого именно. Суть в следующем. Крошка нес радость и красоту в заросший сорняками уголок города, пока его не раздавил, как клопа, местный дилер-психопат. В конце страницы приписка: мол, все это чистая аллегория.

Я дал задание в четверг. Через неделю работы посыпались ко мне на стол. Первая – про безвинного парня, которого упекли в тюрьму за вооруженный грабеж. Вторая – про безвинного парня, которого упекли в тюрьму за незаконное хранение наркотиков. Третья – про безвинного парня, которого упекли в тюрьму…

Похоже, все это не так познавательно, как я предполагал.

И вдруг…

Очередной рассказ. Вернее, даже не рассказ (хотя заголовок имелся) – пролог к рассказу.

Об очередном безвинном человеке.

Который шел к поезду, чтобы поехать на работу.

Сошедший с рельсов. 1

В то утро Чарлз, открыв глаза, уже через несколько секунд сообразил, почему ему так не хотелось это делать.

Дочь Анна окликнула его из коридора, и он подумал: «Да, да, конечно».

Дочери требовались деньги на обед, записка для учителя физкультуры и доклад, который следовало подготовить вчера.

Все правильно – только не в такой последовательности.

Он умудрился выполнить все три просьбы между душем, бритьем и одеванием. Пришлось. Жена Диана убежала на работу в государственную школу номер 183 и поручила его отвечать за все на свете.

Спустившись вниз, он увидел на кухонном подоконнике глюкометр[2] Анны и пустой шприц.

* * *
Из-за Анны он и опоздал.

Примчавшись на станцию, он с досадой услышал, как вдали замирает перестук колес.

Ко времени отправления следующего поезда платформа наполнилась людьми, совершенно ему неизвестными. Он знал по виду большинство тех, кто ездил на 8.43, а теперь его окружало сообщество 9.05, и он будто очутился в чужой стране.

Он нашел место в вагоне и погрузился в изучение спортивной газеты.

Стоял ноябрь. На днях почил в бозе чемпионат по бейсболу, баскетбол только-только поднимал голову, а футбол уже сулил очередной позорный сезон.

Минут двадцать он пребывал в таком положении: взор устремлен на газетный лист, в голове ни единой мысли, только статистические данные – цифры, с которыми у него были особые отношения. Номер своей социальной страховки, например, он умел вызывать из памяти даже во сне. И вызывал-таки порой, чтобы не думать о других цифрах.

О каких?

Ну, скажем, о показателях сахара в крови у Анны, они были пугающе, заоблачно высоки.

Анна больше восьми лет страдала юношеским диабетом.

С ней было не очень хорошо.

А вот число 3,25 ему очень нравилось. Показатель эффективности Роджера Клеменса по прозвищу Ракета – лучший в лиге за прошлый сезон.

Радовало глаз и число 22. Столько очков стабильно добывал за матч Латрелл Спруэлл (нью-йоркский бейсбольный клуб «Никербокерс»).

На эти выкладки он мог смотреть без содрогания.

Поезд дернулся и остановился.

Пассажиры оказались где-то между станциями – по обеим сторонам пути длинные одноэтажные серовато-коричневые дома. Неожиданно ему пришло в голову, что, хотя он и ездил по этому маршруту довольно часто, все равно не взялся бы описать окрестности вдоль дороги. Став человеком среднего возраста, он прекратил смотреть в окна.

Он опять уткнулся в газету.

Это случилось между заметкой Стива Сербиса о правилах переигровки и сетованиями Майка Стрейханса по поводу падения личного показателя эффективности.

Впоследствии он не мог объяснить, что заставило его поднять глаза.

И бесконечно спрашивал себя, что было бы, если бы он продолжал читать. Мучился фантазиями: если бы так, то тогда бы как? И что теперь?

Но он взглянул поверх газеты.

Девятичасовой поезд продолжал движение из Вавилона до Пен-стейшн. Из Меррика во Фрипорт, Болдуин, Роквил-центр. Из Линбрука в Джамайку, в Форест-Хиллз и в Пен.

А Чарлз безвозвратно и сокрушительно сошел с рельсов.

«Аттика»

Через два дня вечером мой четырехлетний сын забрался после ужина ко мне на колени.

– Пошли на поиски сокровищ, – шепнул я и изобразил пальцами шажки на его позвоночнике. – Вот здесь у нас крестики на карте.

Сын поежился и хихикнул. Он него пахло шампунем, леденцами и пластилином – только ему присущий запах.

– Чтобы добраться до сокровищ, надо шагать широко и бежать трусцой, – бормотал я.

А когда замолчал, сын меня спросил, где же все-таки сокровище. Я ответил как обычно – мы проделывали это путешествие изо дня в день.

– Вот оно, мое сокровище! – И схватил его в охапку. Жена улыбнулась нам с противоположного конца стола.

Я поцеловал их на прощание. И все тянул время – никак не решался выйти из дома. Словно хотел набраться положительных эмоций перед тем, как проехать через кирпичные ворота «Аттики» и войти в зловонное помещение тюрьмы. Словно надеялся, что магическая аура защитит меня от зла.

– Будь осторожен, – попросила с порога жена.

* * *
Металлодетектор взвыл, как сирена воздушной тревоги.

Я забыл выложить из кармана ключи от дома.

– Эй, Йобвок, – усмехнулся охранник Хэнк, – ключи-то, они вроде как из металла.

Йобвок играл в задней линии «Ковбоев» и был тем самым сукиным сыном, по поводу которого мы частенько отпускали соленые шуточки.

Должен признаться, Профессор – не единственное мое прозвище.

– Извините, – промямлил я. – Забыл.

Войдя в класс, я заметил на столе продолжение истории о человеке в поезде. Одиннадцать старательно напечатанных страничек.

«Да, – подумал я, – все только начинается».

И оказался прав. Всякий раз, приходя на урок, я находил очередную порцию повествования: иногда одну-две странички, а иногда столько, что хватило бы на несколько глав. Аккуратно сложенные на столе и, как уже заведено, без подписи. История разворачивалась по частям, словно захватывающий телесериал. Она и в самом деле имела все признаки «мыльной оперы»: секс, обман и трагедию.

Я не читал эти отрывки классу – понимал: они предназначались только для меня. Для меня и, разумеется, для самого автора.

Кстати, об авторе.

В моем классе было двадцать девять учеников: восемнадцать черных, шесть латиноамериканцев и пять бледных, словно призраки, белых.

Я был совершенно убежден, что никто из них никогда не ездил на девятичасовом поезде до Пенсильвания-стейшн.

Так кем же был он?

Сошедший с рельсов. 2

Роскошное бедро – вот что бросилось в глаза поначалу.

Не какое-то заурядное бедро, – а упругое, гладкое и загорелое, бедро, которое явно холили тренировками на бегущей дорожке, бедро в облегающей, по-модному короткой юбке, что из-за позы сидевшей женщины казалась еще короче. Ноги были небрежно положены одна на другую. А длина юбки, надо признаться, находилась на грани пристойности.

Вот что увидел Чарлз, когда поднял глаза.

А еще он заметил черную туфлю на высоком каблуке, выставленную в проход, слегка покачивающуюся в такт движению поезда. Он сидел спиной напротив незнакомки по ходу поезда. Но женщину почти скрывала первая страница «Нью-Йорк таймс» с таким тревожным и таким знакомым заголовком во всю полосу – «Ближний Восток в огне». Поэтому он сосредоточился на бедре в безнадежной надежде, что его хозяйка менее красива.

И напрасно.

Он размышлял, как поступить дальше: то ли снова уткнуться в спортивные новости, то ли уставиться в залепленное грязью окно, то ли углубиться в рекламу банков и авиакомпаний, сплошь украшавшую стены вагона. И вдруг сквозняк смял «Нью-Йорк таймс» настолько сильно, что открыл лицо женщины.

Она была красива.

Вот это настоящее зрелище! Глаза большие, как у лани, – сама нежность. Губы полные, великолепной формы, нижнюю она чуть-чуть прикусила. А волосы? Такие мягкие, что хотелось в них зарыться и вдыхать, без конца вдыхать их аромат.

Он надеялся, что она привлекательна, интересна или просто миловидна. Ничего подобного. Она оказалась потрясающей.

И в этом состояла проблема, потому что в тот период жизни он чувствовал себя особенно уязвимым. Мечтал о чем-то вроде параллельной Вселенной.

Такой, где он был не женат и где не болел его ребенок, где он вообще был бездетным. Там все шло превосходно, и он ощущал в себе силы завоевать целый мир.

Вот почему ему не хотелось, чтобы читательница «Нью-Йорк таймс» оказалась красивой. Вроде как подсмотрел в замочную скважину в ту параллельную Вселенную. И ее хозяйка поманила его пальчиком на ложе.

Хотя всем известно, что параллельная Вселенная только для детей и полных шизоидов.

Ее не существует.

Над ним навис кондуктор и что-то потребовал. Что ему нужно? Неужели не видит, насколько он занят, определяя границы своей жизни?

– Билет, – сказал этот назойливый человек.

Чарлз вспомнил, что забыл забежать на вокзал и купить недельный проездной. Он опоздал, выбился из колеи и теперь ехал зайцем в компании чужаков.

– Забыл купить, – пробормотал он.

– Хорошо, – ответил кондуктор.

– Понимаете, совсем из головы вылетело, что сегодня понедельник.

– Прекрасно.

А Чарлза тем временем осенила еще одна мысль: по понедельникам он брал в привокзальном банкомате деньги, на которые покупал проездной. Деньги, на которые они существовали целую неделю. Деньги, которые он забыл взять.

– В таком случае девять долларов, – заявил кондуктор.

Как многие пары в наши дни, Чарлз и Диана жили на иждивении банкомата, что выдавал подобно доверенному управляющему наличность мелкими порциями. С утра бумажник Чарлза лежал на своем обычном для понедельника месте – на кухонном столе, и Диана, вне всякого сомнения, уходя на работу, вытрясла из него последнюю мелочь. Так что теперь бумажник был пуст.

– Девять долларов. – В голосе послышались нетерпеливые нотки. Кондуктор явно начал выходить из себя.

Чарлз заглянул в бумажник: вдруг между визитными карточками и фотографиями шестилетней давности завалилась двадцатка? К тому же рыться в бумажнике – это именно то, что следует делать, когда у человека требуют деньги.

Так он и поступил.

– Вы задерживаете всех, – сказал кондуктор. – Девять долларов.

– Сейчас-сейчас. – Чарлз продолжал бесполезные поиски, стараясь не показать, как он смущен из-за того, что его застукали без денег среди законопослушных пассажиров.

– Так у вас есть или нет?

– Подождите минуточку…

– Эй, послушайте, я за него заплачу, – предложил кто-то.

Это была она.

Помахала десятидолларовой бумажкой и улыбнулась ему, чем совершенно вывела из душевного равновесия.

Сошедший с рельсов. 3

Они завели разговор.

О пути следования? Конечно.

Куда я еду? На работу? Да.

Мне иногда кажется, сказала она, действуй правительство США так же, как железная дорога Лонг-Айленда, мы бы оказались в незавидном положении.

А он понял, что, может, так и есть, и они уже в незавидном положении.

О погоде? Разумеется.

Осень – мой любимый сезон, призналась она. Но куда она подевалась?

Сбежала в Балтимор, ответил Чарлз.

О работе? Естественно.

Я сочиняю рекламу, сказал Чарлз. Я творческий работник. Режиссер.

А я надуваю клиентов, отозвалась она. Я брокер. И, помолчав, добавила: Шучу.

Рестораны, в которых обедали… колледжи, в которых учились… любимые кинофильмы. Упомянули буквально все.

Кроме браков.

Браков во множественном числе, потому что она носила кольцо на безымянном пальце левой руки. Обручальное.

Возможно, брак не принято обсуждать во время флирта. Если, конечно, то, чем они занимались, именуется флиртом. Чарлз не был в этом уверен. Он был немного старомоден и никогда не чувствовал себя с женщинами свободно.

Но едва она вложила десятидолларовую банкноту в руку кондуктора, как он принялся протестовать: Не глупите, вам вовсе ни к чему это делать, и когда кондуктор дал ей доллар сдачи, продолжал возражать: Нет, серьезно, в этом совершенно нет необходимости, а потом поднялся и пересел на свободное место рядом с ней.

А что? Разве этого не требовала вежливость? Ведь тебя выручили. И не важно, что у твоего спасителя такая внешность, как у нее.

Бедро подвинулось и освободило ему пространство. И хотя его взгляд был прикован к лицу, от которого захватывало дух, он заметил движение ног, и оно оставалось в его сознании, пока он повторял банальности, всяческие пустяки и расхожие истины.

Он спросил, в какой она работает брокерской конторе.

Моргана Стенли.

И давно?

Восемь лет.

А где прежде работали?

В «Макдональдсе».

Я там работал, когда учился в школе.

Она была чуть-чуть моложе его и сообщила об этом на тот случай, если он не заметил.

Но он заметил. И теперь подбирал точный эпитет для ее глаз. Ему пришло на ум – лучистые. Да, именно лучистые, точно.

– Я верну вам деньги, как только приедем в Пен-стейшн. – Чарлз внезапно вспомнил, что должен ей девять долларов.

– Можно завтра, – ответила она. – И естественно, плюс десять процентов за ссуду.

– В первый раз встречаю акулу-ростовщицу, – рассмеялся он. – Может, вы и коленки дробить умеете?

– Нет, только яйца.

Да, решил он, они все-таки флиртуют. И у него неплохо получается. Наверное, это как кататься на велосипеде или заниматься любовью – навык никогда не забывается. Хотя они с Дианой успели подзабыть.

– Вы всегда ездите этим поездом?

– А что?

– Мне надо знать, чтобы вернуть долг.

– Забудьте. Это всего лишь девять долларов. Как-нибудь переживу.

– Ну уж нет. Я должен их отдать. Таково моральное востребование.

– Моральное востребование? Я вовсе не желаю, чтобы вы его ощущали. Между прочим, вы уверены, что есть такое словосочетание?

Чарлз покраснел:

– Наверное. Видел однажды в кроссворде. Так что, должно быть, есть.

Потом они поспорили о кроссвордах. Ей нравилось их решать, а ему – нет.

Она могла с закрытыми глазами их перещелкать во всех газетах. А ему требовались оба глаза и серое вещество в придачу, именно то, чего и не хватало. Того, что отвечает за сосредоточенность и упорство. Его мозг слишком любил растекаться мыслью по древу и не желал подсказывать, какое, например, слово из шести букв обозначает печаль. Согласен, согласен, печаль это чересчур просто. Грусть. Та самая основа, на которой его мозг последнее время строил параллельную Вселенную, где можно флиртовать с зеленоглазыми женщинами вроде новой знакомой.

Они продолжали треп. Беседа шла, как поезд: то резво двигалась вперед, то замирала в поисках тем, то снова неслась на всех парах. Они очнулись вблизи Ист-Ривер, почти у цели.

– Мне повезло, что вы оказались рядом, – сказал он в темноте.

Флуоресцентные огни вспыхивали и гасли, и он различал только ее силуэт. Все выглядело чистой случайностью: он сел в вагон, с него потребовали девять долларов за билет, ему нечем было платить, и она, распрямив длинные ноги, выручила его.

– Нельзя ли вас попросить сесть завтра на этот же поезд, чтобы я мог отдать вам долг? – спросил он.

– Считайте, что назначили свидание, – улыбнулась она.

И даже после того, как они пожали на прощание друг другу руки, после того, как она скрылась в толпе на перроне Пен-стейшн, а он еще десять минут дожидался такси и столько же ехал в город, после того, как, поздоровавшись со своим начальником Элиотом, заверил его, мол, бегу-бегу, и после того, как ворвался в кабинет, он размышлял над ее словами.

Она могла сказать: «хорошо». Или «договорились», или «до завтра». Или «отличная идея», или «никудышная мысль». Или «пошлите деньги по почте».

Но она сказала: «Считайте, что назначили свидание».

Ее звали Лусиндой.

Сошедший с рельсов. 4

Что-то назревало.

Элиот сообщил, что явилась клиентка и жаждет поговорить относительно рекламы кредитных карточек. Или, скорее, поднять скандал.

Сорванные сроки, неумелый анализ ситуации, халтурщики-исполнители – надо готовиться получить по полной программе.

А причина типичная.

Экономика.

Дела вообще шли неважнецки из-за сильной конкуренции и невероятно требовательной клиентуры. Перед заказчиками приходилось лебезить – какая уж тут свобода творчества!

Похоже, в ближайшем будущем придется нанести визит главному, устроить творческие посиделки с Папиком и наведаться в налоговую инспекцию. Наступала пора делать огорченное лицо, вытягивать руки по швам и повторять: «Благодарю вас, сэр».

Он вошел в конференц-зал, и один взгляд на кислую физиономию Эллен Вайшлер подтвердил худшие ожидания.

Она скривилась так, словно только что отведала свернувшегося молока или нюхнула нечто отвратительно-мерзкое. И Чарлз понимал, что именно ее перекосило. Последний ролик, который они состряпали для ее компании, являлся верхом посредственности: плохой подбор исполнителей, плохой текст и, как следствие, плохая отдача. И не важно, что они рекомендовали другой сюжет. Не важно, что просили, умоляли, даже унижались, убеждая изменить сценарий. И добились своего. Первый вариант рекламы получился более или менее умным и в определенной степени современным. Но тут вмешался заказчик – прежде всего Эллен – и принялся тасовать кадры и выбрасывать удачные планы столь усердно, что каждая новая версия становилась слабее предыдущей. В результате теперь на телеэкраны пять раз в день выскакивает дежурная собачка и машет хвостиком. Все не важно, потому что это их позор и их деньги – точнее, семнадцать процентов от ста тридцати миллионов долларов, – и точка.

И разумеется, их благополучие, ты же помнишь об этом, Чарлз.

Он поздоровался с Эллен непорочным поцелуем в щеку – решил, что это самое подходящее на полпути к своему понижению, и одновременно подумал: а не уместнее ли потрясти руку, готовую его утопить?

– Так-так, – начала Эллен, когда все расселись.

Все, то есть Чарлз, Элиот, рекламщики Ло и Мо и сама Эллен с соратниками от заказчика. «Так-так», – бывало говаривала мать Чарлза, когда находила под его кроватью «Плейбой». Это «так-так» требовало объяснений и, конечно, искреннего раскаяния.

– Догадываюсь, вы пришли не за тем, чтобы увеличить наши комиссионные, – сказал Чарлз.

Он пошутил, однако никто не рассмеялся. А Эллен помрачнела сильнее.

– У нас серьезные проблемы, – сообщила она.

«У нас тоже серьезные проблемы, – подумал Чарлз. – Нам очень мешает, когда заказчик постоянно указывает, что делать. Отвергает предлагаемый материал, не доверяет, кричит. И еще, нам очень не нравятся надутые физиономии». Вот что хотел он сказать. Но произнес совершенно иное.

– Ясно, – бросил он и принял отрепетированный до совершенства униженный вид.

– Похоже, мы говорим, говорим, но никто не слушает, – продолжала Эллен.

– Но мы…

– Именно это я и подразумеваю: сначала извольте выслушать меня, а потом возражайте.

Чарлз заметил, что она вышла за пределы обыкновенной злости и стала откровенно грубить. Будь Эллен просто знакомой, он встал бы и хлопнул дверью. Если бы она тянула меньше, чем на сто тридцать миллионов, посоветовал бы валить куда подальше.

– Разумеется, – пробормотал он.

– Мы договорились о стратегии. Все расписали. Но вы постоянно своевольничали.

Их своеволие заключалось в том, что они пытались сделать ролик остроумнее, занимательнее, вложить в него нечто такое, что заставило бы потенциального зрителя смотреть на экран, а не в сторону.

– Я говорю о нашей последней рекламе.

«И я о том же».

– Мы обо всем договорились на совете. Решили, каким образом снимать. И вдруг получаем ролик, который не имеет ничего общего с нашими наметками. И к тому же этот пресловутый нью-йоркский юмор…

Если бы она стала ругаться, ввернула бы крепкое словцо, и то выглядела бы не такой тошнотворной.

– Вы же знаете, мы всегда стараемся…

– Я просила вас помолчать.

Теперь она перешла к втаптыванию в грязь. И Чарлз засомневался: может ли человек от такого оправиться.

– Мы были вынуждены отвергать вариант за вариантом, чтобы наконец получить то, за что заплатили деньги. – Она сделала паузу и обвела глазами стол.

Чарлзу эта пауза не понравилась.

Такая пауза не приглашала к ответу. Она предназначалась не для того, чтобы перевести дыхание. Такая пауза предполагала, что за ней последует нечто еще более неприятное, чем уже довелось выслушать. Так замолкали его подружки перед тем, как опустить топор и обрубить последнюю надежду. Или недобросовестные агенты фирм, намереваясь перейти к тому, что указывалось в договоре мелким шрифтом. Или сестры приемного отделения «Скорой помощи», когда собирались сообщить, что произошло с его дочерью.

Эллен подняла голову:

– Может, нам стоит изменить направление?

Что она хотела этим сказать? Во всяком случае, ничего хорошего. Замыслила распроститься с агентством?

Чарлз покосился на Элиота. Показалось странным, что тот сидел, уткнувшись взглядом в стол.

И вдруг он догадался.

Эллен прощалась не с агентством.

Она прогоняла его, Чарлза.

Все не в счет. Десять лет работы, сорок пять рекламных роликов, немалое число наград на фестивалях. Это больше никого не интересовало.

Да, от такого оправиться невозможно. Элиот мог, он – нет. Наверное, Элиота известили заранее. Таких шагов не предпринимают, предварительно кого-нибудь не уведомив.

Et tu, Brute?[3]

Все молчали. Чарлз испугался, что сейчас уронит голову на стол и заплачет. Не требовалось зеркала, чтобы определить: кровь бросилась ему в лицо. Не требовался психиатр, чтобы диагностировать: смертельно ранено самолюбие.

Эллен прокашлялась. Начинается. Сперва она устроила ему выволочку за то, что он говорил без спроса, а теперь ждет, чтобы он что-нибудь сказал. Жаждет прошения об отставке.

– Вы не хотите, чтобы я дальше занимался вашими делами?

Чарлз постарался произнести это бесстрастно, даже слегка вызывающе. Но ничего не получилось. Тон вышел плачущим, обиженным, жалким.

– Мы, конечно, ценим все созданное вами, у вас замечательные работы, – услышал он. А потом вроде как отрубился. Он подумал, что их славная компания и их славный президент могли бы возмутиться и сказать, что «это мы выбираем, кому здесь заниматься вашими делами. И мы выбрали Чарлза». Не исключено, что они так бы и поступили, если бы сумма не была настолько значительной и дела не шли так паршиво, если бы они вообще не привыкли стоять на коленях перед заказчиками.

Но Элиот по-прежнему не отводил от стола глаз. Чарлза публично потрошили, а он выводил на бумаге каракули. Похоже, босс производил подсчет: с одной стороны 130 миллионов долларов, с другой – Чарлз Шайн. И результат неизменно выходил Чарлзу боком.

Чарлз не позволил ей закончить.

– Было очень приятно, – сказал он, полагая, что наконец попал в нужную тональность: этакий утомленный миром циник с налетом того, что называется noblesse oblige[4].

И словно в горячем тумане покинул конференц-зал. Будто выбрался из котельной.

И сразу оказался в совершенно иной климатической зоне. Слух о том, что его отстранили от проекта, уже успел распространиться. Он это видел по лицам.

Чарлз едва кивнул секретарше, прошел к себе в кабинет и закрыл дверь.

Потом, когда жизнь понесется в тартарары, трудно будет припомнить, что все началось именно в это утро.

Вот так.

А пока он прятался за дверью и гадал, сядет или не сядет завтра на девятичасовой поезд Лусинда.

Сошедший с рельсов. 5

Она не села.

Чарлз сначала отстоял на том же месте на платформе, потом прошел состав от первого до последнего вагона – туда и обратно – и вгляделся в лица пассажиров, как человек, встречающий в аэропорту родственников из-за границы: давно не видел, подзабыл и хочет побыстрее узнать.

– Помните женщину, которая ссудила меня деньгами? – спросил он у кондуктора. – Вы ее здесь не заметили?

– Вы о чем? – удивился тот. Он не помнил ни женщины, ни Чарлза. Наверное, привык ругаться с безбилетниками и потому вчерашняя драма не отложилась у него в памяти.

– Не важно, – пробормотал Чарлз.

Ее не было.

Чарлз слегка удивился, что его это тронуло и что он мотался по вагонам, словно бездомный в поисках теплого угла.

Кто она такая, в конце концов? Замужняя дама, с которой он невинно заигрывал по дороге на работу. Безобидно, потому что в первый и в последний раз. В таком случае зачем понадобилось ее искать?

Может быть, потому, что он хотел поговорить? О том, о сем, о другом? Например, о том, что случилось с ним вчера на работе. Диане он об этом так и не решился рассказать.

Готовился. Честно.

– Что было на работе? – спросила она за ужином.

Вполне законный вопрос. Более того, он его ждал. Но жена казалась усталой и встревоженной. Когда Чарлз вошел на кухню, она просматривала записи показателей сахара в крови дочери, и он ответил:

– Все в порядке.

Больше они о работе не говорили.

В начале болезни дочери единственной темой их бесед был диабет. Но когда поняли, какое дочери уготовано будущее, сменили тему, потому что говорить значило признать неизбежное.

У них сложился целый свод табу на упоминание возможной карьеры Анны, статей в журнале «Диабет сегодня», об ампутации рук и ног. Вообще на разговоры обо всем плохом. Потому что сетовать по поводу чего-то плохого, кроме недуга Анны, значило умалять значение самой Анны.

– Меня сегодня проверяла миссис Джеффриз, – сообщила Диана. Миссис Джеффриз была директором ее школы.

– И как все прошло?

– Замечательно. Ты же знаешь, какие она закатывает истерики, когда я отступаю от плана урока.

– А ты отступала?

– Да. Но я дала задание написать сочинение «За что мы любим нашего директора». Так что ей не на что было жаловаться.

Чарлз рассмеялся и вспомнил, что в былые времена в семье Шайн часто смеялись. Он посмотрел на жену и решил: а она до сих пор красива.

Блондинка (наверное, не без помощи «Клерола»[5]). Волосы пышные и кудрявые, так что с ними не справляется белая эластичная лента, повязанная вокруг головы. Темно-карие глаза, которые всегда смотрят на него с любовью. От уголков разбегаются усталые морщинки, словно бороздки от слез. На фотографиях НАСА поверхность Марса изрезана линиями. По мнению астрономов, это высохшие русла рек. «Так и Диана, – подумал Чарлз, – выплакала все».

После ужина все поднялись наверх. Чарлз решил помочь Анне с сочинением за восьмой класс по обществоведению. Тема была «Отделение церкви от государства». Дочь сразу врубила MTV на полную громкость.

– Какие шаги предпринимали Соединенные Штаты для отделения церкви от государства? – спросил Чарлз совершенно серьезно и даже строго, надеясь, что Анна осознает: телевизор необходимо выключить.

Дочь не уловила его намек, тогда он встал перед экраном и заслонил Бритни, Мэнди или Кристину. Анна попросила его подвинуться.

– Сей момент. – Чарлз задергал руками и ногами, изображая испуганного цыпленка. Мол, видишь, двигаюсь.

Это вызвало у девочки улыбку. Большое достижение, если учесть, что настроение его тринадцатилетней дочери обычно колебалось от мрачного до совсем угрюмого. И надо сказать, не без причины.

Покончив с сочинением, Чарлз чмокнул Анну в макушку, и дочь проворчала то ли «спокойной ночи», то ли «пошел на фиг».

А он отправился в спальню, где под одеялом лежала Диана и притворялась спящей.

* * *
На следующее утро он столкнулся в лифте с Элиотом.

– Могу я кое о чем спросить? – начал Чарлз.

– Разумеется.

– Ты знал, что они явились с намерением отстранить меня от дела?

– Я знал, что они пришли с претензиями по поводу рекламы. А то, что тебя отстранили, свидетельствует о серьезности их претензий.

– Я спрашиваю, ты знал, что назревало?

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем тебе знать, был я в курсе или нет? Какая тебе разница, Чарлз? Назрело, и все.

Двери лифта раздвинулись. На этаже стояла Мо с двумя блокнотами и новым творческим режиссером проекта.

– Вы вниз? – спросила она.

Сошедший с рельсов. 6

– Лусинда, – проговорил он. Или, скорее, проскулил.

Так, по крайней мере, показалось ему – звук, подобный тому, что издает собака, когда ей наступают на хвост.

Она снова оказалась в поезде.

Чарлз не заметил ее, когда садился. Развернул газету и моментально погрузился в мир спорта: «Тренер Фэссел сокрушается по поводу недостатка напора четверки своих нападающих в прошлое воскресенье…»

Но вот опять возникла черная туфелька на каблучке-шпильке, и точно клинок нацелился в его сердце. Чарлз поднял глаза и обнажил для удара грудь.

– Лусинда…

Секундой позже ее идеальное лицо переместилось в проход, и она уставилась на Чарлза сквозь очки в черной оправе – а ведь в прошлый раз на ней не было никаких очков, он это точно помнил. Ее улыбка вспыхнула, словно прожектор, в полный накал. Нет, скорее, как матовая лампа, мягкий свет которой скрадывает контрасты, и от этого все выглядит красивее, чем есть на самом деле. Лусинда сказала:

– Привет.

Это сладостное слово прозвучало вполне искренне – женщина, казалось, обрадовалась ему. Хотя их свидание состоялось на три дня позднее и на четыре ряда дальше, чем предполагалось.

– Почему бы вам не перебраться ко мне? – поинтересовалась она.

В самом деле, почему бы и нет?

Она поджала свои несусветно длинные ноги, чтобы его пропустить.

– В самое время. А то я собиралась заявить в полицию о краже девяти долларов.

Чарлз улыбнулся:

– Я искал вас на следующий день по всему поезду.

– Рассказывайте!

– Нет-нет, правда.

– Я шучу, Чарлз.

– Я тоже, – солгал он.

– В таком случае, – она протянула руку с безукоризненно отполированными кроваво-красными ногтями, – расплачивайтесь.

– Разумеется. – Он достал бумажник, быстро спрятал фотографию Анны, словно она служила предостережением, на которое не хотелось обращать внимание, вынул десятидолларовую банкноту и передал Лусинде. Кончики пальцев скользнули по ее горячей и слегка влажной коже.

– Ваша дочь? – спросила Лусинда.

Чарлз, чувствуя, что покраснел, ответил:

– Да.

– Сколько ей лет?

– Очень много лет. – Тон умудренного опытом человека, который не верит, что кому-то дано понять его отцовские муки. Эдакое добродушное «Я ее люблю и все такое, но временами не отказал бы себе в удовольствии свернуть ей шею»

– Расскажите мне о ней.

Значит, у нее тоже есть дети. Конечно, а как же иначе?

– Дочери? – спросил Чарлз.

– Одна.

– Отлично. Я показал вам свою. Теперь ваша очередь.

Она рассмеялась. Один-ноль в пользу Чарлза-ловеласа. Она потянулась за сумкой – из тех, что отличаются множеством всяческих вместилищ. Такие сумки можно брать в походы, если бы их не делали из самой дорогой кожи. Лусинда нашла бумажник, открыла и продемонстрировала фотографию.

На снимке была изображена очень симпатичная девчушка лет пяти на качелях, наверное, за городом. Белокурые волосы разлетелись в разные стороны. Веснушчатое лицо, круглые коленки и очаровательная улыбка.

– Она восхитительна, – похвалил Чарлз и не покривил душой.

– Спасибо. А то я иногда совершенно об этом забываю. – Лусинда явно подстраивалась под его родительский тон. – Ваша, насколько можно судить, тоже очень мила.

– Ангел, – ответил Чарлз и тут же пожалел, что это слово сорвалось у него с языка.

Подошел кондуктор и попросил предъявить билеты. Чарлз чуть было не полюбопытствовал, не вспомнил ли он теперь эту женщину. Ведь кондуктор так и пялился на ее ноги.

– Вот, – сказала она, когда кондуктор наконец исчез. – Это вам. – И подала Чарлзу долларовую бумажку.

– А как же проценты?

– На сей раз прощаю.

Его заинтриговало, что означало «на сей раз».

– Я не помню, чтобы на вас были очки, – сказал он.

– Надо приобрести новые контактные линзы.

– Кстати, очки вам очень идут.

– Вы так считаете?

– Да.

– Я не слишком серьезная?

– Мне нравятся серьезные.

– Почему?

– Что «почему»? Почему мне нравятся серьезные?

– Да, Чарлз, почему вам нравятся серьезные?

– Если серьезно… не знаю.

Лусинда улыбнулась:

– А вы забавный.

– Стараюсь.

Они проезжали Роквилл-центр, и из окна вагона стал хорошо виден кинотеатр, куда он часто водил Диану. На мгновение в голове возникла сюрреалистическая мешанина, и Чарлз представил, что крепко зацепился в своей новой Вселенной – устроился с удобствами в Чарлзвилле. Они недавно поженились с Лусиндой и вот едут вместе на работу и треплются о недавнем медовом месяце. Где же они его провели? Ах да, на Кауаи[6]. Две недели в шикарном номере в тамошнем «Хилтоне». Уже подумывают заводить детей – в конце концов, они же не молодеют. Девочку и мальчика, решили они. Хотя пол не имеет особого значения – были бы здоровы…

– Трудный предстоит денек? – спросила Лусинда.

– Трудный? Конечно.

Придется отбрехиваться от рассерженных заказчиков, которые явятся по его душу, и отмахиваться от начальников, которые так и норовят его предать. На какую-то долю секунды Чарлзу захотелось поделиться с ней неприятностями и, найдя теплое местечко у нее на плече, выплакаться.

– У меня тоже.

– Что?

– Будет нелегкий день.

– Наверное, в эти дни много неприятных звонков.

– Если считать неприятным звонком, когда тебя грозят убить, то – да.

– А вы тоже забавная, – улыбнулся Чарлз.

– Полагаете?

– Во времена, получше нынешних, вы, наверное, нравились клиентам.

– Шутите? Они же всегда считают, что вы зарабатываете им недостаточно денег. У каждого находится кузен, свояк или бабушка, чей капитал вырос в шестьдесят четыре раза против его.

– Понятно. Это что-то вроде метания стрел.

– Именно. Только теперь все мечут стрелы в меня.

Чарлзу показалось, что он различил в ее речи легкий акцент.

– Вы родились в Нью-Йорке?

– Нет, в Техасе. Я из семьи военного. Росла везде и нигде.

– Должно быть, пришлось несладко. – Чарлз решил, что подобное заключение как нельзя точнее соответствует его банальной внешности.

– Раз в полгода лучшие подруги меняют имена. Но с другой стороны, и ты можешь постоянно обновляться. Если прокололась на чем-то в Амарилло, то в Сарасоте ни к чему об этом знать. Все чисто.

– Ясно, – хмыкнул Чарлз.

Пассажир напротив притворялся, будто читает газету, но на самом деле занимался тем же самым, чем недавно кондуктор: использовал любую возможность поглазеть на ляжки Лусинды. И Чарлза охватила законная гордость собственника, хотя его права на Лусинду действовали всего лишь в течение двадцати минут поездки до Пен-стейшн.

– И часто это случается? – спросил Чарлз.

– Что? – не поняла она.

– Такие неприятности с вами.

– Раз или два. Бунтовала против авторитетов.

– Это ваше определение?

– Нет – их. Я называла это просто надраться.

– Авторитеты – ваши родители?

– Да. И военный психиатр, к которому меня заставляли ходить.

– И как это было?

– Вам когда-нибудь приходилось общаться с военным психиатром?

– Полная некомпетентность? Преступная небрежность в лечении больных? Нет.

Лусинда рассмеялась:

– Я же говорила, вы забавный.

«Ну конечно, обхохочешься».

– Позвоните и расскажите об этом моим заказчикам.

– Непременно. Как дела на работе?

– Прекрасно.

– Вы говорили, что занимаетесь… Рекламой?

– Рекламой.

– И как дела у нас нынче с рекламой?

– Бывают хорошие деньки, бывают плохие.

– И?

– "И"?

– Как насчет сегодня?

– Меня убьют – просто разотрут в мелкий порошок.

– Давайте, продолжайте. Вы пожалуетесь на свои неприятности, я на свои. Честная сделка.

И черт побери, он все ей рассказал!

Сначала решил признаться, что у него небольшие проблемы с заказчиком, но, начав, не сумел остановиться. Слушал себя и изумлялся, до чего же разоткровенничался насчет недавнего Sturm und Drang[7] в их конторе. Негодующая Эллен Вайшлер. Гнусный предатель Элиот. Несправедливость всего, что случилось.

Чарлз думал, она в какой-то момент его остановит. Скажет: «Ну хватит» или «Неужели так нужно об этом рассказывать?» – или вообще высмеет.

Но ничего подобного. Лусинда внимательно его выслушала. А когда он закончил, сказала:

– А считается, брокерам хуже всех.

– Не знаю, почему я вам все это рассказал. Простите, – смутился Чарлз. Хотя извиняться было в принципе не за что. Ощущал ли он неловкость? Естественно. Но в то же время ощущал некое облегчение. Словно избавился от вчерашней тухлятины и снова обрел способность принимать пищу.

А Лусинда не только выслушала. Она коснулась рукой его правого плеча. Ободряюще пожала, успокаивающе потрепала, по-сестрински стиснула.

– Бедняга.

И Чарлз невольно подумал, что на некоторые клише люди с презрением смотрят исключительно из зависти. Например, «ее прикосновение пронзало, словно током». О подобном выражении скажут: «Абсолютная белиберда». Но только те, кто не может в данный момент это испытывать. Хотя таких людей подавляющее большинство. Но ее прикосновение на самом деле электризовало – тело Чарлза гудело, как высоковольтная линия, протянутая над сухой равниной Канзаса.

Поезд ворвался в тоннель под Ист-Ривер. «Тоннель любви», – подумал Чарлз и на секунду испугался, как бы не наклониться к Лусинде и не совершить глупость.

Такую, за которую его уведут с платформы Пен-стейшн в наручниках.

А затем произошло нечто неожиданное.

В вагоне стало темно, хоть выколи глаза. Свет померк моментально, как обычно, когда состав попадал под Ист-Ривер. Чарлзу показалось, что он сидит в темном кинотеатре и ждет, когда на выручку поспеет фосфоресцирующее мерцание экрана. Или что-нибудь иное. Он чувствовал в темноте ее запах. Сирень и мускус.

И вдруг ухом ощутил ее дыхание. Губы Лусинды приблизились настолько, что можно было их поцеловать. И они что-то шептали.

Свет вспыхнул и сразу погас, вагон погрузился в призрачные сумерки.

Ничто не изменилось.

Упорный извращенец напротив по-прежнему пялился на ляжки Лусинды. По другую сторону прохода дремала женщина со вздутыми от варикоза венами на икрах. Дальше сидели худощавый банкир, школьник, согнувшийся над учебником, стенографистка, бережно держащая в руках распечатку протокола судебного заседания.

Ничто не изменилось, только Лусинда смотрела вперед. Уж не собиралась ли она опять уткнуться в газету – ознакомиться с положением дел на АМЕКСе[8], свериться с индексом НАСДАК[9] и заодно просмотреть зарубежные индексы и цены на муниципальные акции?

Чарлз немного подождал, не вспомнит ли она о нем, и принялся смотреть в окно. Поезд проезжал мимо огромного плаката: "Затеряйтесь на «Виргинских островах»[10]".

На подъезде к платформе Пен-стейшн Чарлз спросил у Лусинды, не могли бы они как-нибудь вместе пообедать.

* * *
Ты самый сексуальный мужчина из всех, кого я когда-либо встречала.

Вот что Лусинда прошептала ему на ухо в тоннеле любви.

Сошедший с рельсов. 7

– Назови-ка мне семьбейсболистов, – покосился на него Уинстон, – чтобы у каждого было по сорок или больше круговых пробежек и в фамилиях по одиннадцати букв.

– Ястржемский, – не задумываясь ответил Чарлз, вспомнив звезду бостонской команды – здешнего парня, выросшего на картофельной ферме Лонг-Айленда.

– Ладно, – отозвался Уинстон и загнул палец. – Первый.

Уинстон Бойко служил в почтовой экспедиции. Он был бейсбольным фанатом и хорошим рассказчиком.

И захаживал в кабинет Чарлза с тех пор, как впервые увидел его в выцветшей рубашке клуба «Янки».

– Вы что-нибудь хотите? – спросил его тогда Чарлз.

– Да, – ответил Уинстон. – Не могли бы вы подсказать первоначальный состав «Янки», сезон семьдесят восьмого года?

Чарлз вспомнил всех, кроме первого полевого игрока Джима Спенсера. И с этого началась их дружба. Или что-то вроде того.

Чарлз не знал, где живет Уинстон, есть ли у него жена или девушка. Их приятельские отношения основывались на трепе о бейсболе – по десять минут в день, когда Уинстон приносил почту: раз утром, раз вечером.

Сейчас было утро. Уинстон довольно скалился, потому что Чарлз не мог назвать никого, кроме Яза.

Киллбру. Пардон, это семь букв.

Петрочелли. Мысль хорошая, но букв-то десять.

– Может, дашь мне время до вечера?

– Чтобы ты пересмотрел составы, а потом притворился, будто вспомнил?

– Да.

– Ну хорошо. Давай.

Уинстон не был похож на обычного почтальона. Во-первых, он был белым. Во-вторых, достаточно сообразительным, чтобы самому писать тексты. Чарлз не раз задумывался, почему он всего-навсего разносит чужие бумажки. Но никогда не спрашивал. Они были не настолько близки.

Уинстон посмотрел на него с озабоченностью:

– Шеф, ты в порядке?

– В порядке, – отозвался Чарлз, хотя ничего подобного не чувствовал. Он получил от изменщика-босса заказ на рекламу болеутоляющих средств с припиской в конце страницы: «До лучших времен». Только когда наступят эти времена?

И теперь он сидел и думал о грядущем обеде. И о той, с кем он будет обедать. О женщине с лучистыми глазами.

Я никогда не обманывал Диану, думал Чарлз.

Ни разу.

Не то чтобы он время от времени не испытывал такого желания. Мучительно испытывал – симптомы иногда напоминали тревожные признаки сердечного приступа: легкая потливость, тупая боль в груди, небольшая тошнота. Стоило ему собраться идти дальше, как возникали такие симптомы.

Или того хуже.

Трудность заключалась в том, что он, как и Диана, считал неверность не просто загулом, а предательством. А предательство ассоциировалось в его голове с Бенедиктом Арнольдом[11] и скандалом «Блэк сокс»[12]. Предателя либо проклинают, либо казнят. Кроме того, Чарлз любил жену. Во всяком случае, любил ее постоянное присутствие рядом.

Но все это было до того, как жизнь его предала. До того, как он начал мечтать о переселении в параллельную Вселенную.

– Неважно выглядишь, – встревожился Уинстон. – Это, часом, не заразно?

– Нет.

Разве можно подхватить то, что случилось с ним?

– Вот и Дик Лемберг тоже так говорил.

– Дик Лемберг – кто это такой?

– Никто не знает. Умер, и все.

– Спасибо, успокоил, – заметил Чарлз.

– Даю тебе наколку, – продолжал Уинстон.

– Наколку?

– Насчет остальных игроков. Трое из Американской лиги.

– А почему ты не сказал, что четверо из Национальной?

– А ты ничего, в порядке, соображаешь.

Уинстон не обладал менталитетом «синего воротничка», зато имел комплекцию работяги. Казалось, он способен побить любого, стоит лишь захотеть. На предплечье у него красовалась татуировка «АБ».

– Совершил ошибку, – как-то признался он Чарлзу.

– Что сделал наколку?

– Да нет, что встречался с этой девахой, Амандой Барнс. А тату мне нравится. Кстати, я совсем не уверен, – сказал он, вставая и собираясь уходить, – что это семь игроков с одиннадцатью буквами в фамилиях, а не наоборот. Мы трепались об этом с одним парнем около двух ночи. Так что, может, я и перепутал.

* * *
Они встретились в итальянском ресторане на пересечении Пятьдесят шестой и Восьмой улиц, о котором шла слава, что сюда захаживал Фрэнк Синатра.

Наряд Лусинды потряс его, если считать признаком потрясения глаза, увлажнившиеся от обожания и возбуждения. На ней была блузка с треугольным вырезом, которая не висела, не ниспадала, не скрывала, а облегала.

Возможно, всему виной были расходившиеся нервы. Это как встреча с поставщиком: никогда не знаешь, чего ожидать.

И посему Чарлз задал ей вопрос, словно товарищу по работе:

– Чем занимается ваш муж?

– Играет в гольф, – ответила она.

– За деньги?

– Надеюсь, нет.

– И как долго вы…

– Женаты? Достаточно, чтобы не сразу вспомнить. А вы?

– Восемнадцать лет. – Чарлзу не требовалось производить подсчетов. Да и не хотелось. Хотя, если так рассудить, разве их разговор о супругах не являлся свидетельством того, что между ними не происходило ровно ничего предосудительного, что все оставалось абсолютно невинным?

– Восемнадцать лет назад я училась в начальной школе, – заметила Лусинда.

И Чарлз мгновенно начал подсчитывать, сколько ей лет. Что-то около тридцати?

– Ну так что там у вас? – спросила она. – Снова нож в спину?

– Получил новый заказ на рекламу.

– Неужели?

– Какой-то аспирин. Врачи утверждают, будто он в два раза действеннее нынешнего.

– Поразительно!

– Впрочем, те же врачи теперь вообще не рекомендуют употреблять аспирин.

– И что вы собираетесь делать?

– Понятия не имею. Сплошная головная боль.

Лусинда рассмеялась. У нее были тонкие запястья и сужающиеся к кончикам пальцы, которыми она смахивала длинные темные волосы с глаз – точнее, с одного глаза, и Чарлз вспомнил Веронику Лейк в «Этом наемном убийце».

– Как вы оказались…

– В рекламе? Никто не знает, как оказывается в рекламе. Таинство. Вдруг вы в деле – и все.

– Нечто вроде брака?

– Брака? Боюсь, что не совсем вас понимаю.

– Хотите – верьте, хотите – нет, я не помню, чтобы стремилась замуж. Не припоминаю, как говорила «да». Хотя определенно говорила.

Лусинда повернула кольцо с алмазом, словно желала убедиться, что оно на пальце и она в самом деле замужем. Неужели обаяние Чарлза заставило ее забыть о семье?

– Вы познакомились с мужем в Техасе?

– Нет. В Техасе я покуривала травку и считалась пропащей.

– Ах да, вы же были юной правонарушительницей.

– В Амарилло это называлось бунтарством. А вы? Что поделывал юный Чарлз?

– Боюсь, что жил паинькой. Юный Чарлз много читал и вовремя сдавал сочинения и курсовые работы.

– Значит, вы были тем самым увальнем, над которым все потешались?

– Увы.

* * *
Чарлз купался в отсветах недавнего свидания.

И к сожалению, таращился на папку с названием «Обзор пожеланий заказчика».

Реклама болеутоляющих и моющих средств, как и деодорантов, далеко не всегда вызывает восторг у исполнителя. Рекламщики живут в мире, который мало замечает их работу, исключая, конечно, заказчиков. Зато те устраивают постоянный экзамен, переэкзаменовку и снова экзамен их задумкам. И как бы удачно ни складывались отношения, дело все равно кончается домохозяйкой, волокущей к телеобъективу сумку с товаром и клянущейся, что теперь ее жизнь круто изменилась.

Чарлз унаследовал не только заказ, но и начатую работу. Ее успели проверить и перепроверить, а затем отослали в три торговых дома для обеспечения финансированием. Один из них – «Хэдквотерз продакшен» – был рекомендован агентством. Чарлз знал бизнесменов: Том Муни – старомодный зануда, а Фуллер Браш – человек с большими завихрениями.

Исполнительный директор его нового заказа Мэри Уидгер направила ему на ознакомление телесценарий. На этот раз обошлось без сумки с товаром. Домохозяйка протягивала болеутоляющее мужу и сулила ему новую жизнь.

Чарлз позвонил продюсеру агентства Дэвиду Френкелу. Раньше им не доводилось работать вместе, поскольку Дэвид занимался такой рекламой, с которой Чарлз столкнулся впервые.

– Да, – сказал в телефон Френкел. – Кто это?

– Чарлз Шайн.

– О, Чарлз Шайн!

– Похоже, нам предстоит общее дельце.

– Давно пора, – ответил Дэвид, и Чарлз так и не понял, то ли он таким образом проявлял дружелюбие, то ли выражал удовлетворение выдворением Чарлза в страну анальгетиков.

Чарлз все-таки решил, что к нему проявляли дружелюбие. Продюсер агентства обеспечивал финансирование сценария, согласовывал, к обоюдному удовольствию, гонорары и участвовал в создании ролика.

– А не многовато ли за работу? – поинтересовался Чарлз, имея в виду проставленную карандашом сумму внизу листа. Ее уже разбили по статьям на редактирование, озвучивание, послесъемочные затраты и комиссионные агентства и направили на согласование заказчику.

Девятьсот двадцать пять тысяч долларов за два съемочных дня.

– Они всегда так платят, – буркнул Дэвид.

– А не много ли за двух актеров и склянку аспирина?

– Такая цена, – бесстрастно сообщил Дэвид.

– Прекрасно.

Сумма не должна была беспокоить Чарлза, коль скоро она не взволновала заказчика. А если верить Дэвиду, она заказчика не взволновала.

Тем не менее, Чарлзу она показалась чересчур завышенной.

– Послушайте, давайте сойдемся на следующей неделе и вместе по всему пробежимся.

– У меня каждая минута на счету, – ответил Дэвид.

И Чарлз догадался, что продюсер все же не грешил дружелюбием.

* * *
Второе свидание больше напоминало обед, чем встречу людей, которых тянуло друг к другу.

Когда принесли десерт – пирожные и капуччино, Лусинда сказала:

– Вы не рассказывали о своей дочери. Какая она?

– Нормальная.

– Нормальная?

– Да. Нормальная.

– И это все? Не слишком вы словоохотливы.

– Грубая, своенравная, раздражительная. В общем, обычная.

Он, естественно, не объяснил, почему его дочь такая.

Но Лусинда столь ласково-вопросительно на него посмотрела, что Чарлз не выдержал и признался:

– Она больна.

– О!

– Юношеский диабет. И не тот, когда больной принимает инсулин, и все в порядке. Сложный случай.

– Мне очень жаль, – проговорила Лусинда.

– Мне тоже.

Она оказалась превосходной слушательницей.

Чарлз понял это через десять минут рассказа, как восемь лет назад они с Дианой привели здоровую девочку в приемный покой «Скорой помощи», а вернулись домой с тяжело больным ребенком, которому следует дважды в день делать уколы. Теперь им приходится постоянно опасаться, как бы она не провалилась в гипогликемическую кому. Приобретать специальный инсулин на основе свиных клеток, потому что другие виды не действуют. Но состояние Анны все равно ухудшается.

Лусинда слушала с искренним состраданием. Качала головой, вздыхала, вежливо задавала вопросы, если что-то не понимала.

– Свиной инсулин, что это такое?

Чарлз объяснил, как умел. И когда перестал выворачиваться наизнанку, Лусинда не стала утешать его банальностями. И он это оценил.

– Не понимаю, как вы выносите, – сказала она. – Просто не понимаю. А как держится Анна?

– Превосходно. Вся в дырках, как подушечка для иголок.

Это был способ справиться с бедой: надоевшая шутка, избитая острота, смех пред ликом несчастья.

– Вас это все, наверное, доводит? – спросила Лусинда после того, как он рассказал об уколах и поросячьем инсулине.

– Что «доводит»? – переспросил Чарлз и подумал: «О да, до отупения».

– Ничего. Не важно, – ответила она.

* * *
О чем говорят люди, если нельзя говорить о будущем?

О прошлом.

Фразы начинаются: «А помнишь…», или «Я сегодня проходил мимо детского садика Анны…», или «Я вспоминал наш отпуск в Вермонте…»

За ужином Чарлз и Диана вспоминали, как в холодном лыжном приюте в Стоу у них замерзло в бутылочке молоко Анны. Закончив есть, сложили посуду, и Чарлз отправился наверх проверить ноги Анны – дочь нехотя позволила ему посмотреть. А потом, не выключая телевизора, легли в постель.

Как-то так получилось, что рука жены коснулась его руки. Его нога прошлась по ее ноге. Словно конечности сами знали, что им делать. А тела вопили: сколько же можно? Мы замерзли! Нам одиноко!

Чарлз встал и закрыл дверь. Ни единого слова о том, что они делали. Скользнул обратно в кровать и обнял Диану. Сердце бешено колотилось, когда он целовал жену и думал, как же ему этого не хватало.

Но перед тем как стать любовниками, они снова сделались чужими. Непонятно, как это случилось. Чарлз накрыл ее своим телом, потянулся к губам, готовился скользнуть внутрь, но внезапно их движения сковала странная неловкость, словно они стали двумя кусочками головоломки, не соответствующими одна другой. Пробовали и так и этак, но ничего не выходило. Диана толкнула его в грудь – он скатился с нее. Потянулся поцеловать – она медленно повернула голову. Маняще улыбнулась. Чарлз снова оказался на ней, но жена как застыла. Чарлз сжался и отпрянул.

Они откатились в разные стороны кровати и не пожелали друг другу спокойной ночи.

Сошедший с рельсов. 8

Чарлз и не понял, как получилось, что от обедов они перешли к вечерним коктейлям.

От фруктов и пирожных – к напиткам с солеными орешками.

Обед – это нечто такое, что можно делать с друзьями. А выпивка – это то, чем занимаются с очень хорошими друзьями. Когда они договаривались об обеде, достаточно было звонка Лусинде. Но когда речь заходила о вечернем коктейле, приходилось звонить Диане и объяснять, почему он придет поздно. То есть лгать.

А лгуном он был таким же никудышным, как и шутником.

Но все дается с опытом.

– Мне сегодня придется задержаться на работе, – сказал он по телефону в день первого вечернего свидания.

– Я опять работаю допоздна, – сообщил в следующий раз.

И на третий – то же.

Постепенно Чарлз понял, что жизнь для него меняется. Что большую часть времени он так или иначе ждет встречи с Лусиндой.

Бар «Темпл».

«Китс».

И наконец, «Хулиганз», где оба поняли, к чему все идет.

Возможно, все дело в напитках. Чарлз решил отказаться от своего обычного «Каберне» и взять «Маргариту». А потом, не исключено, и повторить.

Они расположились у стойки.

После второй порции у него прояснилось в глазах. Или, наоборот, помутилось. Посетители бара расплылись, зато силуэт Лусинды сделался четче.

– Мне кажется, ты хочешь меня подпоить, – заметила она.

– Ничего подобного. Я хочу тебя напоить.

– Все правильно. Я уже одурела.

– Ты красиво одурела.

– Это потому, что ты сам одурел.

– Согласен.

Лусинда в самом деле выглядела очень красивой – взгляд нисколько не потускнел. Платье до смешного короткое и обтягивающее – бедра поблескивали от нейлона.

– Что ты сказал жене? – спросила она.

– Сказал, что встречаюсь с очень красивой женщиной, с которой познакомился в лонг-айлендской электричке.

– Ха!

– А ты что сказала мужу?

– То же самое, – рассмеялась Лусинда. – Что пойду выпить с очень красивой женщиной, с которой познакомилась в лонг-айлендской электричке. – Она отвела в сторону руку с красным напитком, чтобы не брызнуть себе на платье.

Муж, солидный флегматичный мужчина на двадцать лет старше ее, скучен до тошноты, жаловалась Лусинда. В последнее время его единственной страстью стал гольф.

– Знаешь… – начал Чарлз. – Знаешь…

– Что?

– Забыл.

Он собирался что-то сказать, о чем, как он смутно чувствовал, мог потом пожалеть. Но растерял слова, когда она подняла на него свои удивительные зеленые глаза. Если ревность – это зеленоглазый зверь, то что же такое любовь? Зеленоглазый ангел?

– Что мы делаем, Чарлз? – Лусинда посерьезнела. Может быть, она тоже собиралась сказать нечто такое, о чем придется потом пожалеть?

– Выпиваем, – ответил он.

– Я хотела спросить: что мы станем делать после того, как выпьем?

– Закажем еще.

– А потом?

Пока Чарлз придумывал ответ, в баре появился мужчина неопределенного возраста. Оказывается, в этом мире они были не одни. Подавая знаки бармену, мужчина втиснулся между ними и уставился на ноги Лусинды.

– Давайте я вас угощу, – предложил он.

– Спасибо, – отказалась Лусинда и показала стакан с «Маргаритой».

– Тогда я куплю вам весь бар.

– Не возражаю. Вперед.

– Извините, – проговорил Чарлз. Он видел, что мужчина едва держится на ногах.

– А вас я не собираюсь угощать, – заявил незнакомец.

– Очень смешно. Только, знаете ли, я разговаривал с этой дамой.

– И я тоже.

Чарлз не мог разобрать, дурачится мужчина или действительно пьян в стельку. Ясно было одно – этот тип непозволительно груб.

– Мы правда разговаривали, – подтвердила Лусинда. – Так что…

– Ниточка за иголочкой.

– Хорошо, мы пошли… – Лусинда повернулась к Чарлзу.

– Останься, – потребовал незнакомец.

Лусинда слезла со стула и попыталась его обойти.

– Ты не слышала, что я сказал?

– Извините.

– Потрясающе. Сучонка нас покидает.

И Чарлз ударил его. Он не помнил, чтобы в жизни кого-то бил, и очень удивился, что бить так же больно, как когда избивают тебя. И еще удивился, что незнакомец опрокинулся и у него на губах показалась кровь.

– Он меня очень сильно оскорбил, – объяснила Лусинда внезапно возникшим официантам.

Из глубины ресторана подоспел взволнованный человек. Менеджер, догадался Чарлз.

– Может, вам всем лучше уйти? – предложил он. Но осуществить это было непросто. Мужчина, пытаясь подняться, копошился на полу, а Чарлз, потирая ноющий кулак, пребывал в замешательстве.

– Конечно-конечно, – опомнился он и направился в гардероб взять пальто Лусинды. Он чувствовал, что на него обращены глаза всех присутствующих. Но его волновали глаза только одного человека – зеленые, полные благодарности.

А разве нет? Разве он не проучил негодяя? Не спас даму? Не защитил ее честь?

На улице было ветрено. Похолодало настолько, что изо рта шел пар.

– Давай возьмем такси до вокзала, – предложила Лусинда. От резких порывов ветра у нее на глазах выступили слезы. Или она расчувствовалась от его доблести?

– Забудь о поезде, – сказал он. – Я возьму машину и довезу тебя до дома.

– Ты уверен?

– Да.

– Думаешь, это хорошая мысль?

– А почему бы и нет?

– Нас могут увидеть. – Первое признание, что они совершали нечто недозволенное.

– В вагоне нас тоже могут увидеть.

– В вагоне всегда незнакомые люди сидят рядом. Такси – совершенно иное.

– Хорошо, как хочешь. – Сам не сознавая как, он тронул ее за руку и почувствовал сквозь рукав пальто тепло ее тела. Будто жар подо льдом.

– Мне кажется, машина – не совсем то, что надо, – начала она.

– Согласен.

– Я могу сделать нечто такое, что не должна…

– Отключиться? – подсказал Чарлз с улыбкой, хотя было совершенно неподходящее время для шуток: он чувствовал, как Лусинда тянется к нему, становится намного ближе, чем раньше.

– Проглотить тебя, – закончила она.

– Тогда решено. Ловим такси.

Она поцеловала его.

Но дело было даже не в поцелуе – получилось нечто вроде искусственного дыхания «рот в рот», Чарлзу казалось, что он воскресает из мертвых.

Они целовались и целовались. А когда оторвались друг от друга, не могли отдышаться, словно выбрались на берег из моря, где провели дня полтора.

– Ух! Ох! – простонала Лусинда.

И точно выразила его ощущения. Впрочем, вполне хватило бы и одного возгласа – восклицания удивления и необузданной радости. Ладно-ладно, обузданной, поскольку он знал: в будущем их поджидают осложнения.

Осложнения, у которых были имена и облики людей, законно претендовавших на их любовь и верность, невзирая на то, что все это вдруг разом отступило на край Вселенной, как несколько минут назад – посетители бара.

* * *
В машине, устроившись на заднем сиденье, они все время прижимались друг к другу. Хотя слово «прижиматься» народ перестает употреблять после определенного возраста.

Они снова целовались, и Чарлз покрывал поцелуями не только ее губы, но и макушку, едва заметный шрам на внутренней стороне руки (несчастный случай на спортплощадке), темные мягкие брови. Он косился на шофера, который то и дело поглядывал в зеркало заднего вида и в то же время умудрялся обозревать все остальное. И следует признать, остальное было очень даже ничего, особенно раскрасневшиеся лица, ее-то уж точно; и сам он чувствовал жар. Вернее, не жар, а духоту. Их словно обволакивала дождевая туча, готовая промочить до костей. Когда это случится, он будет, как Джин Келли[13], танцевать по лужам.

Они сливались губами на Ван-Кортланд-авеню, стискивали друг другу руки под сенью «Ши»[14] и прижимались на Гранд-Сентрал-паркуэй. Он готов был биться об заклад, что никто в мире не испытывал ничего подобного, хотя прекрасно понимал, что это неправда. Первейший грех любого безнадежного поклонника – отрицание. Он превратился в самого настоящего наркомана: не мог пропустить две остановки городского транспорта без того, чтобы ее не поцеловать, прослушать три песни на музыкальной волне FM 101,6, чтобы не пробежаться по ее телу руками.

– Притормози, – попросила Лусинда, когда такси приблизилось к съезду на Медоубрук-паркуэй. Название предполагало, что где-то здесь среди луга течет ручеек. Однако ни луга, ни ручейка в окрестностях не наблюдалось – одна сплошная темнота. Лусинда обратилась к водителю, но вполне могла и к Чарлзу, тому тоже пора было давить на тормоза, иначе он рисковал пополнить число тех, что полегли в этом странствии неизвестно куда.

– Я выйду здесь, – сказала Лусинда и добавила: – Муж дома.

– А где твой дом?

– Через несколько кварталов.

Они остановились на углу Евклид-авеню. Кстати, дерево с таким именем больше не растет на Лонг-Айленде.

– Встретимся завтра в поезде, – сказала на прощание Лусинда.

Сошедший с рельсов. 9

Отель назывался «Фэрфакс». Он давно нуждался в ремонте и прозябал в неизвестности. Всякий нормальный человек спешил проехать мимо, чтобы подыскать что-нибудь поприличнее. Но только не Чарлз и только не теперь.

Он ехал туда, чтобы провести утро с Лусиндой.

* * *
Чарлз наконец набрался храбрости и сделал предложение.

Перед этим они еще дважды посещали ресторан, а потом вели себя в такси словно обезумевшие от взыгравших гормонов старшеклассники. Целовали, ласкали друг друга, обнимали. И вот наступило время развивать отношения. Чарлз произнес именно эти слова и, удивляясь, как они сорвались с языка, испытал бесконечную благодарность Лусинде за то, что она его не высмеяла за напыщенность. И гораздо сильнее обрадовался, когда через несколько секунд услышал: «А почему бы и нет?»

Он завел разговор между двумя чашками кофе на вокзале Пен-стейшн. Затем они шли, взявшись за руки, по Седьмой авеню и ехали в такси. Лусинда сходила через семьдесят кварталов, но ведь семьдесят кварталов – это тоже время, чтобы побыть с ней рядом и привыкнуть к мысли о предстоящей близости. «Куда?» – спросила она. Интересный вопрос. Куда направиться, чтобы довершить дело? Они проехали одну гостиницу в такси. «Нет, – возразила Лусинда. – Слишком близко к Пен-стейшн». Вторая гостиница показалась ей паршивой. Так они забрались в самый центр.

Отель «Фэрфакс».

Справа корейская закусочная, слева – женский оздоровительный центр. Сомнительная репутация? Пожалуй. Но такие гостиницы как раз и предназначены для подобных встреч.

– То, что надо, – согласилась Лусинда.

И они назначили встречу.

* * *
Поезд подошел к Пен-стейшн.

Чарлз заметил, что они притихли, как боксеры перед главным поединком жизни.

Большую часть пути Чарлз считал минуты между станциями: от Меррика до Фрипорта, от Болдуина до Рок-вил-центр. Под покровом темноты Ист-Ривер Лусинда схватила его за руку и стиснула пальцы. Они были холодными, как лед, будто вся кровь застыла в нем. От чувства вины? От стыда? От страха?

Было во всем этом нечто закономерное. До этого они двигались словно в потемках, но теперь обо всем договорились заранее. По дороге к стоянке такси Лусинда прижалась к нему. Но Чарлзу показалось, не столько от желания, сколько по инерции. Будто он тащил ее насильно, как багаж, по эскалатору и к выходу с вокзала.

Чарлз понимал: одно дело прокатиться на такси, совсем другое ехать в гостиницу с намерением заняться любовью.

Внутри отель «Фэрфакс» выглядел не лучше, чем снаружи: такой же серый, тусклый и убогий. В вестибюле пахло камфарой.

Пока они шли к регистрационной конторке, у Чарлза возникло ощущение, будто ее побелевшие от напряжения пальцы подбираются к его горлу. Он сказал портье, что расплатится наличными, и получил ключ от номера 1207.

На лифте они поднимались молча.

Когда на двенадцатом этаже двери кабины раздвинулись, Чарлз хотел пропустить Лусинду вперед:

– Дамы идут первыми.

– Возраст почтеннее красоты, – отозвалась она, и они вышли вместе.

«В коридоре не помешало бы зажечь несколько лампочек», – подумал Чарлз, потому что свет поступал только через наполовину занавешенное окно слева от лифта. Ковровая дорожка воняла плесенью и табаком.

Номер 1207 оказался в самом конце коридора, в самой гуще сумерек, и Чарлзу пришлось прищуриться, чтобы разобрать цифры на двери.

Вот что им досталось за девяносто пять долларов в нью-йоркском Сити: пропахшая моющими средствами комната с двуспальной кроватью, деформированная настольная лампа и стол – все впритык.

Жара стояла, как на экваторе, и никаких видимых средств, чтобы с ней справиться.

Крышка унитаза была запечатана белой бумагой. Честь первого пользования досталась Чарлзу. Он направился в туалет, как только вошел в номер, – нервы.

А когда вышел из ванной, Лусинда сидела на кровати и нажимала кнопки телевизионного пульта. Но на экране ничего не появлялось.

– Телевизор за дополнительную плату, – предположил Чарлз.

– Ты хочешь?..

– Нет.

Они вели себя с неловкой предупредительностью, словно незнакомые люди на первом свидании. Чрезмерная заботливость от смущения, решил Чарлз.

– Присаживайся, – сказала она.

Он сел на стул.

– Я имела в виду, сюда.

– Конечно.

Он скинул пальто и повесил в гардероб рядом с ее. Затем прошагал к кровати – невеликое расстояние, учитывая размеры комнаты, – и опустился рядом.

Мне нельзя здесь быть. Надо встать и уйти. Я должен…

Он положил ее голову себе на плечо.

– Ну вот мы и пришли.

– Да.

Чарлз почувствовал, что рубашка насквозь промокла от пота.

– Ладно, – вздохнула Лусинда. – Что ты хочешь: остаться или уйти?

– Да.

– "Да" – что? То или другое?

– Остаться. Или уйти. Ты-то сама чего хочешь?

– Потрахаться с тобой, – ответила она. – Мне кажется, я хочу с тобой потрахаться.

* * *
Это случилось, когда они собирались уходить.

Они не спеша одевались. Чарлз осматривал комнату: как бы чего не забыть.

Потом они направились к выходу.

Чарлз открыл дверь и хотел переступить порог.

Лусинда следовала за ним, и он ощущал ее аромат – в ванной она успела слегка надушиться. Но вдруг он уловил какой-то иной запах.

Чарлза стукнули, и он упал на пол. Ударили по ребрам, в живот, и он задохнулся. Лусинда рухнула на него. Затем оказалась рядом, на полу.

Дверь захлопнулась, щелкнул замок.

– Только пикни, и я разнесу тебе долбаную башку, – прозвучал чей-то голос.

Человек с пистолетом. Чарлз видел его, низкорослого, и ствол, черный с матовым блеском.

– Возьмите все мои деньги и отпустите нас, – предложил Чарлз. – Берите все.

– Что?

Незнакомец был темным. «Латинос, – подумал Чарлз. – Характерный акцент».

– Что ты, падла, сказал?

– Мои деньги. Они – ваши.

– Я велел тебе заткнуться.

Он снова ударил Чарлза. На этот раз не под ребра, а значительно ниже, и Чарлз застонал.

– Пожалуйста, – попросила Лусинда дрожащим голосом маленькой девочки. Голосом, какого не может быть у взрослой женщины. – Пожалуйста, не бейте нас.

– "Не бейте нас", – передразнил незнакомец, явно потешаясь над ее страхом. Над ее писклявым, детским голосом. – Не бойся, крошка, я не буду тебя бить. У-ух! А теперь кидайте-ка сюда свои бумажники.

Чарлз полез в карман, долго возился с пропитанной потом подкладкой и наконец дрожащей рукой вытащил портмоне.

Такое случается только в кино. О таком пишут на первых страницах газет. Такое бывает с кем-нибудь еще, но не с нами.

Он бросил портмоне человеку с пистолетом. Лусинда лихорадочно искала свой бумажник – тот, где хранилась фотография пятилетней девочки на качелях в деревне. Девочки, снятой где-то далеко от затрапезного номера 1207 в гостинице «Фэрфакс».

Когда она подавала грабителю бумажник, тот пересчитывал наличность Чарлза – не такую уж маленькую. Деньги, из которых Чарлз собирался расплатиться за номер. Забрав доллары, незнакомец ухмыльнулся.

– Вы только посмотрите! – Он вылупился на фотографии Чарлза: Анну, Диану и его самого. Семейство Шайн. – Забавно, – хмыкнул он и повернулся к Лусинде: – И кто это тут? Гадом буду, точно не ты. – И снова обратился к Чарлзу: – Явно не она, Чарлз.

Исследовав бумажник Лусинды, он нашел ее снимки.

– Вот так так. Парень, Чарлз, на тебя нисколько не похож. Не ты это, Чарлз. – Грабитель фыркнул и расхохотался. Он что-то понял. – Знаете, что я думаю? Эй! – Он пихнул Чарлза в бок, не столь сильно, как прежде, но вполне увесисто. – Ты меня слышишь? Знаешь, что я думаю?

– Что?

– Вот тебе и «что»! Я думаю, ребята, вы пришли сюда потрахаться. Изменяешь своей старушке, приятель? Решил немного пошалить? Вот чем ты занимаешься, Чарли.

– Пожалуйста, возьмите мои деньги, – попросил Чарлз.

– Забрать твои деньги? Твои долбаные деньги? А это что? – Грабитель поднес к его носу купюры. – Видишь? Вот твои деньги! Они уже у меня!

– Вижу. Обещаем, мы не заявим в полицию.

– Обещаешь? А? Это хорошо. Это очень хорошо, Чарлз. Значит, я могу полагаться на твое слово? Ну тогда… – Он помахал пистолетом, и иссиня-черный тупорылый ствол нарисовал в воздухе несколько кругов: от Чарлза к Лусинде и обратно. – Ну тогда… Если ты обещаешь не обращаться в полицию и все такое…

Лусинда тряслась на полу, как мокрая бездомная шавка.

– Эй, крошка, – позвал ее грабитель. – Слышь, кошечка…

– Пожалуйста, – всхлипнула она.

– Как девочка, Чарлз? Готов поспорить, лучше твоей старушки. Миленькая киска. Крепенькая.

Чарлз начал подниматься на ноги. Он вообразил, что опять находится в баре. Лусинду оскорбляют – надо одернуть обидчика. Только на этот раз все произошло по-другому: незнакомец ударил Чарлза пистолетом по лицу, и он упал навзничь. Но прежде чем почувствовать боль, он услышал хруст. Сначала хруст, потом боль. Хруст ломающегося носа и тошнотворная боль перелома. Затем на пол потекла кровь.

– Ты что-то сказал, Чарлз? Я не расслышал. Что ты сказал? Ты сказал, что ее может трахать каждый, кто захочет? Очень хорошо, Чарлз. Чрезвычайно любезно с твоей стороны. Пожалуй, я поимею твою сучку.

– Нет! – завопила Лусинда. – Нет!

– Нет? Ты сказала нет? Ты что не слышала, Лусинда? Он разрешил тебя потрахать. – Незнакомец в первый раз назвал ее по имени, и это было не менее страшно, чем когда он сбил их с ног и отобрал бумажники. – Твой красавчик мне разрешил. Дала ему, значит, можешь дать и мне. Шлюха, она и есть шлюха. Я верно говорю, Чарлз?

Чарлз захлебывался кровью, он тонул в собственной крови, с трудом втягивая воздух.

– Нужно сесть, Чарлз, – сказал грабитель, поднял его с пола и повел к единственному стулу, у которого из-под обивки с выцветшим растительным рисунком вылезал войлок. – Давай садись. Так лучше, Чарлз? Дыши глубже – вдох, выдох. Ты занял хорошее место. Чемпионат по траханью, приятель. Двенадцать раундов. Никак нельзя пропустить.

Лусинда бросилась бежать.

Этого незнакомец с пистолетом от нее никак не ожидал – только что лежала и тряслась и вдруг подпрыгнула и кинулась наутек. Она успела добежать до самой двери.

Даже сумела повернуть ручку и наполовину открыть створку. Но тут он ее настиг и затащил обратно. За волосы. Темные шелковистые, с привкусом шампуня и пота. Такие мягкие, что не надо расчесывать гребенкой – можно просто приглаживать рукой. Он намотал их себе на палец, и она закричала.

– А ну-ка заткнись! – приказал грабитель и вставил ей дуло в рот так, что ствол ударил по зубам. И она замолчала.

Чарлз все еще сопел и плевал кровью. Голова настолько кружилась, что он чуть не терял сознание, переносицу опаляли белые вспышки. Он видел, как грабитель валил Лусинду на пол, словно они танцевали какое-то новомодное pas de deux[15], как навис над ней. Как задрал ее юбку, крякнул и присвистнул. Как медленно стянул до колен ее черные кружевные трусики.

И расстегнул молнию на брюках.

Сошедший с рельсов. 10

Он терял сознание не раз и не два, но грабитель тут же возвращал его к жизни – брызгал в лицо водой и шептал на ухо:

– Не вырубайся, приятель. Второй раунд, детка… Третий раунд… Четвертый…

Все было как в плохом порнофильме, который не хочется смотреть, но ролик оказался у ваших приятелей, и тут уж никуда не деться: отводишь глаза, а все равно замечаешь, что происходит на экране. Женщина с собакой, колбаска экскрементов, и она ее глотает. Тошнотворно, нельзя поверить, но так и есть. В желудке спазмы, рвота подступает к горлу, кажется, сейчас вывернет наизнанку. Но ты должен смотреть в телевизор. Неизвестно почему, но должен.

Он и Лусинда. Красивая обнаженная Лусинда и он.

Она была так прекрасна. А мерзавец поставил ее на локти и колени и насиловал в зад. И при этом сообщал Чарлзу обо всем, что делал, – вел что-то вроде комментария:

– Гляди, Чарлз, как надо любить их в задницу. Они тебе наплетут, что им это не нравится. Врут! Все шлюхи обожают, когда их трахают в зад.

Он велел ей стонать. Приставил пистолет к голове и, прыгая у нее на спине, заставлял вопить. И она стонала. Наверное, от боли. Но казалось, от наслаждения. Стоны и есть стоны. Кто решится определить, чем они вызваны? Вот только глаза у Лусинды были крепко зажмурены, тушь текла с ресниц, и кровь проступала на искусанной нижней губе.

А Чарлз все смотрел. Сидел на стуле, будто привязанный, хотя его никто не привязывал.

– Смотри, Чарли, как дает… Вот так, детка… Вот так. Глотай папочкин подарок.

Картина изменилась. Он больше не насиловал ее сзади. Стоял перед ней и сжимал в ладонях лицо – красивое лицо Лусинды. А она давилась и икала, но эти звуки только сильнее распаляли насильника.

– О… да… да… смотри, Чарлз… Чарли… не пропусти ничего… Вот сейчас… сейчас кончу…

А потом Лусинда лежала, распластавшись на полу. Но много ли прошло времени? Чарлз в то утро и в тот день перестал воспринимать всякие «потом». Лусинда была покрыта потом и спермой и едва двигалась. Умерла? Нет, еще дышала. Только едва-едва. Чарлз посмотрел на запекшуюся на руках кровь. Чья это кровь? Он забыл, что его, что у него нос, похоже, сломан.

А грабитель стоял над ней и тер себе крайнюю плоть, голый, в одних носках и теннисных тапках. Смотрел на лежащую на полу женщину и возбуждал себя для нового раунда секса. Какого: пятого? шестого?

– Ты еще с нами, Чарлз? – спросил он. – Взбодрись, приятель. Сейчас опять начнется.

И началось.

Он снова ее взял. Словно марионетку, швырнул на кровать. Вертел и так, и сяк. Задрал к ушам ноги, раскинул руки. Похохатывал, не спешил – передвигал на дюйм туда, на дюйм сюда. Лусинда обмякла, будто неживая, будто тряпичная кукла.

А Чарлз рискнул испытать судьбу еще раз. Не он – его мужское начало, сознание рептилии метнулось со стула в сторону человека, который готовился изнасиловать Лусинду в пятый или шестой раз.

У него тут же закружилась голова. Он тыкался, словно слепой, крутился, как волчок, на одном месте и не мог определить, куда идти. Запинался, спотыкался, шатался. А грабитель его не замечал и продолжал возиться с Лусиндой, наверное, забыл, что Чарлз находится в комнате. Наконец Чарлз сориентировался, подошел к подонку сзади, схватил за горло и стиснул пальцы изо всей силы.

Он вложил в это всего себя, словно у него не осталось никаких «завтра», – поистине убийственную, стальную хватку. Но незнакомец спокойно, даже лениво поднялся и отпихнул его, будто выкинул в сторону мусор. Чарлз неуклюже шлепнулся на пол, не понимая, что случилось. Грабитель усмехнулся и покачал головой:

– Чарлз, Чарлз, что с тобой? Я тебе устроил грандиозное зрелище – чемпионат по траханью. Ты ничего подобного не видел. И вот твоя благодарность! Дерьмо. Придется надрать тебе задницу. Вышибить из тебя дух.

Чарлз что-то пробормотал в ответ.

– Пустяки, Чарлз, давай успокоимся. Сейчас я сосчитаю до десяти, и все будет в порядке. Понимаю, тебе тоже хочется. Насмотрелся на секс-машину и разогрелся. Я все понимаю. Но не сегодня, приятель. Сегодня не твоя очередь. Усек?

Лусинда так и застыла в похабной позе, как модель, заскучавшая в ожидании, когда щелкнет затвор фотоаппарата. Правда, выглядела она не скучающей, а умершей. Она даже не оглянулась на своего незадачливого спасителя, который в итоге просто поменял место: пересел с балкона в первый ряд.

А незнакомца наивное геройство Чарлза только сильнее возбудило, и он опустился на колени между белых бедер Лусинды. Там, где каких-то два часа назад лежал Чарлз. И все началось снова. Так близко от Чарлза, что он мог бы коснуться рукой темного тела – не ударить, не остановить, лишь дотронуться.

– О Чарлз, – прошептал насильник, – она бархатная. Гладкая, как долбаный бархат…

* * *
После того как он ушел, им потребовалось время, чтобы осознать: его больше нет в комнате.

Чарлз слышал, как хлопнула дверь, он даже видел, как негодяй переступил порог. Мало того, разобрал прощальные слова: «Не хочется уходить, но…» Однако продолжал сидеть на полу, словно пистолет был по-прежнему направлен ему в голову. Словно насильник до сих пор стонал, уткнувшись в волосы Лусинды, и в нескольких дюймах от лица Чарлза подкидывал свой нелепый зад.

И Лусинда все еще лежала, неприлично раскинув ноги. Так шлюхи в Амстердаме устраиваются в витринах, соблазняя прохожих. Только у них менее пугающий вид, и космы не слипаются от пота, крови и засохшей спермы.

Чарлз шевельнулся.

Двинул сначала одной ногой, потом другой, как человек, пробующий воду. Будто хотел убедиться, что может перемещаться в пространстве, хотя идти куда бы то ни было вовсе не жаждал. Затем он, покачиваясь, встал.

Вслед за Чарлзом задвигалась и Лусинда. Молча медленно свела бедра, спрятав то место, которое напоминало открытую рану. Приподнялась, проковыляла в ванную и закрыла за собой дверь.

Чарлз услышал шум хлынувшей воды из-под крана и шуршание полотенца по коже. После раздался звук рвоты и рев воды в унитазе.

Ему тоже нужно помыться – кровь на руках, на лице… Нос, судя по всему, распух и округлился, как у клоуна. А может, он и есть клоун – рыжий Чарли, которого лупят по лицу и в пах, пока главная артистка услаждает публику звездным номером. Вот она выходит из ванной. Все такая же молчаливая – о чем говорить с шутом? Такая же помятая и растерзанная, только наспех смывшая с себя грязь. По-прежнему голая, будто это больше не имеет значения. Ведь нельзя быть более обнаженной, чем она пятнадцать минут назад, когда ее распинали и насиловали. Одежда потеряла смысл. Или дело в другом? В том, что клоуны не в счет – они лишняя деталь в мироустройстве, поэтому абсолютно не важно, что они видят, коль скоро не могут действовать.

«Ты в порядке?» – чуть не спросил Чарлз. Слова уже вертелись на языке, но он внезапно понял, как безнадежно они прозвучали бы, как теперь неуместны. Какой тут порядок? Она больше никогда не будет в порядке.

– Я отвезу тебя в больницу, – сказал он.

– Нет. – Ее первое за несколько часов слово, обращенное к нему.

– Тебя необходимо осмотреть.

– Нет, – повторила Лусинда. – На меня сегодня достаточно насмотрелись. – Голос звучал безжизненно, как у плохой актрисы, казался деревянным, и это пугало сильнее, чем рыдания, сильнее, чем слезы. Если бы Лусинда расплакалась, Чарлз обнял бы ее и попытался утешить. А так он ничем не мог ей помочь.

Она начала одеваться – медленно, беззастенчиво натягивать предмет за предметом. А Чарлз прошел в ванную и вздрогнул, увидев в зеркале свое отражение. Поначалу он решил, что на него смотрит другой человек.

Невероятно, чтобы это был он! Это же настоящий рыжий Чарли. С клоунским носом, нарумяненный, в идиотском парике.

Он приложил мокрое полотенце к переносице, и ее обожгло, как йодом. Пригладил волосы и попытался смыть со щек кровь.

Когда он вернулся в комнату, Лусинда была более или менее готова к выходу на люди. Один чулок разодран, на юбке прореха, но в целом нагота прикрыта. Лусинда производила впечатление манекена, которого тряпки превратили в женщину, но не в живого человека.

– Что будем делать? – спросил Чарлз. Скорее даже не ее, а себя, потому что не имел понятия, что следует предпринимать в подобных обстоятельствах.

– Ничего, – ответила она.

Это прозвучало смешно, нелепо, вопиюще абсурдно. Преступник торжествует, жертвы избиты до крови. И что делать? Ничего!

Однако антонимом «ничего» является «что-то». Ах, если бы придумать, что именно!

Обратиться в полицию?

Разумеется. Вот только…

Что вы делали в отеле «Фэрфакс»?

Знаете ли, мы там…

Чем вы занимались утром в отеле «Фэрфакс»?

Дело в том, что…

Чем вы занимались в отеле «Фэрфакс» вдвоем?

Уделите мне минуту, и я вам все объясню…

Здесь, видимо, придется попросить о некоторой доле скромности, и, возможно, им будет оказано снисхождение. Детектив подмигнет и скажет: «Все ясно». Так что дело останется в тайне, волноваться не о чем. Вот только…

Кроме них, в этом деле замешан третий. Преступник. Иногда случается так, что преступников ловят. Человек заявляет в полицию, копы производят арест и передают правонарушителя в суд. Потом происходит открытый процесс и отчеты о нем появляются на первых полосах газет. На процессе выступают свидетели – встают и говорят: «Он это совершил, ваша честь». А свидетели – Чарлз и Лусинда.

Что вы делали в отеле «Фэрфакс»?

Знаете ли, мы там…

Чем вы занимались утром в отеле «Фэрфакс»?

Дело в том, что…

Отвечайте на вопрос.

Что делать? Вот в чем вопрос.

Ничего. Может быть, это не столь абсурдно, как показалось на первый взгляд. Не так смешно.

Но неужели они способны отмахнуться от того, что с ними случилось? Неужели Лусинда в силах забыть об этом, как о грубом замечании или вульгарной выходке? Лечь спать, проснуться и жить дальше, как ни в чем не бывало?

– Я ухожу, – сказала Лусинда.

– Куда?

– Домой.

Домой. К белокурой пятилетней дочери, которая еще ни разу в жизни не встречала такие качели, чтобы ей не понравились. К помешанному на гольфе мужу, который то лизаметит у супруги, то ли нет внезапную бледность щек, прокушенную губу, затравленное выражение лица.

– Мне очень жаль, Лусинда, – сказал Чарлз.

– Да, – откликнулась она.

Он жалел обо всем. О том, что зазвал ее сюда. О том, что не заметил мужчину, слонявшегося по коридору на «их» этаже. Что сидел и наблюдал, как грабитель снова и снова ее насилует. Что не сумел ее защитить.

Лусинда поплелась к двери. Ничего не осталось от ее изящной походки – она с усилием переставляла ноги. Она не обернулась. Чарлз хотел предложить вызвать ей такси, но решил, что она откажется. Он больше не мог ей ничего дать. Она от него больше ничего не ждала.

Лусинда повернула ручку, вышла в коридор и закрыла за собой дверь.

«Аттика»

Извините, я должен здесь прерваться.

Нужно кое-что прояснить.

* * *
В среду в дверь позвонил человек. Он сказал, что хочет посмотреть дом, а адрес получил у агента по продаже недвижимости.

Ему открыла жена и сообщила, что дом не продается. Наверное, произошла путаница.

– Ваш муж учитель, так? – спросил он.

– Да, – ответила Диана. – Но все равно тут какая-то ошибка. Мы не собираемся продавать дом.

Мужчина извинился и ушел.

– Он не был похож на человека, который выбирает себе дом, – сказала мне позже жена.

– А кого он напоминал? – спросил я.

– Одного из твоих учеников.

– Из школы?

– Нет, из другого места.

* * *
Потом произошло вот что.

Парень из тюремной охраны по прозвищу Толстяк Томми сказал мне в вестибюле, что скоро я получу коленкой под зад.

– Что это значит? – удивился я.

– А то и значит, что тебе дадут коленом под зад, – повторил он.

В Толстяке Томми было больше трехсот фунтов. Мне рассказывали о его забавах – он укладывал в камере провинившегося заключенного лицом в пол и садился верхом.

– Почему? – поинтересовался я.

– Сокращение. Думаю, кто-то нашел лучшее применение нашим налогам, чем обучать придурков читать.

Я спросил его: не знает ли он, когда меня рассчитают?

– Не-а. Но на твоем месте я бы не начинал с ними проходить «Войну и мир».

Толстяк Томми рассмеялся, сотряся все три своих подбородка.

* * *
И наконец, третье событие.

В конце девятой части автор сделал приписку. Сначала я решил, что это продолжение повествования. Слова Чарлза Лусинде. Или самому себе. Но нет, вопрос был обращен ко мне. Авторское отступление.

«Ну как рассказик, пока нравится?» – вот что я прочитал.

Мне, кстати, не нравилось.

Прежде всего потому, что повествованию не хватало напряженности.

А напряженности не хватало потому, что отсутствовал основополагающий момент.

Неожиданность.

Напряженность возникает в том случае, если читатель не догадывается, что произойдет дальше.

А я заранее все знал.

Например, что ожидает героев за дверью номера 1207. Что произойдет, когда они выйдут в коридор. Что будет творить с Лусиндой незнакомец на протяжении следующих четырех часов.

Помнил из предыдущей жизни.

Той жизни, когда просыпался по утрам и недоумевал, почему не хочется вставать.

Принимал душ, одевался и старался не смотреть на лежащий на кухонном столе глюкометр. Ездил пять раз в неделю на поезде 8.43 до Пен-стейшн. За исключением одного дня в ноябре. Когда опоздал из-за дочери и сел на электричку 9.05. Когда бросил поверх газеты неосторожный взгляд и кондуктор потребовал у меня билет, который я не купил, потому что забыл снять деньги со счета.

* * *
Это была моя история.

Дальше я буду рассказывать сам.

Сошедший с рельсов. 11

После того, как Лусинда ушла, я отправился к врачу.

Он работал довольно далеко. Я вынужден был идти пешком, поскольку остался без цента. На мой сломанный нос и забрызганный кровью пиджак никто не обращал внимания. Народ замечал более диковинные явления: абсолютно голого бомжа. Женщину во всем красном на роликах. Негра, вопящего нечто вроде «Песни Ионы». Мое распухшее лицо и окровавленная одежда выпадали из зоны действия обывательских радаров.

Пока я шел, со мной случилось нечто интересное. Я начал считать кварталы. А затем переключился на положительные моменты.

Тут было что посчитать. Во-первых, жизнь. Я ведь почти не сомневался, что грабитель меня застрелит. Значит, жизнь – великое благо. Во-вторых, семья. Жена не знает, что я провел утро в отеле «Фэрфакс» с чужой женщиной. Ту женщину несколько раз жестоко изнасиловали, но тем не менее…

И дочь. Как я мог обидеть Анну, изменив ее матери? У меня было ощущение, будто я долго и тяжело болел. Но вот кризис миновал, и я вновь обрел ясность мысли.

Доктор Джейф спросил меня, что произошло.

– Оступился, когда выбирался из такси, – ответил я.

– Охо-хо, – улыбнулся он. – Не представляете, сколько раз мне доводилось слышать подобный ответ.

– Не сомневаюсь.

Он вправил мне кости и дал пузырек кодеина:

– На случай, если боль усилится.

Меня так и подмывало сказать, что боль и без того невыносима, но я сдержался. В конце концов, я сам накликал беду. Прогулка в сто тридцать кварталов на арктическом сквозняке привела меня в чувство.

От врача я двинулся на работу – решил не спешить домой: пусть этот день пройдет, как все остальные. Он поздно начался – и с утра, о котором я предпочитал не вспоминать. Но разве впереди мало времени? Завтра – снова утро и день. И потом, и потом… Я возвращался к прежней жизни семимильными шагами.

Сослуживцам я выдал ту же версию, что и доктору Джейфу: такси, яма на мостовой, фатальное падение. Меня спрашивали и Уинстон, и Мэри Уидгер, и три четверти моей творческой группы. Все сочувствовали и старались не смотреть на мой нос и черные подглазины, от которых я стал похож на енота.

Очутившись в кабинете, я ощутил нечто вроде облегчения – обрадовался привычной среде. Кабинет, в последнее время вызывавший только грусть и чувство безысходности, вдруг показался на редкость милым. Как и жизнь, щедрость которой я был склонен прежде недооценивать. Меня окружали знакомые вещи – телефон, компьютер, диван, кофейный столик. Награды, когда-то присужденные мне, – золото, бронза, серебро. (Кто знает! Возможно, назло недавним передрягам я сумею заслужить еще.) Стол, на нем фотография: Диана, Анна и я на побережье Карибского моря. Моя семья. Она уверена, что я ее люблю. И я ее любил.

Но, глядя на эту фотографию, я вспомнил о другой – той, что лежала у меня в бумажнике. Насильник пялился на нее и испоганил своими пальцами. И она до сих пор у него.

– Дарлин, – позвал я.

– Да. – Секретарша появилась с видом материнской озабоченности.

– Я сейчас заметил, что потерял бумажник. Наверное, он вывалился, когда я упал на асфальт.

– Какая неприятность!

– Вы не могли бы обзвонить компании и приостановить действие моих кредитных карточек?

– Нет.

– Почему?

– Вы должны сделать это сами. В компаниях не станут ни с кем разговаривать, кроме владельца карточек.

– Хорошо, идите.

Мне следовало об этом знать. Как и о многом другом. Например, о том, что убогие гостиницы выглядят убого, потому что они действительно убогие. Что такие места привлекают всяких подонков с криминальными наклонностями. Подобные типы околачиваются в коридорах и поджидают, когда их дорожки пересекутся с теми, кто приходит изменить своим супругам. Мне перевалило за сорок, а я был наивен, почти как младенец.

Я позвонил в компании «Американ-экспресс», «Виза» и «Мастер-кард». В наши дни заблокировать карточки просто: называешь девичью фамилию матери – и дело в шляпе: карточка аннулируется. Я представил, как где-то в супермаркете тому человеку говорят, что его карточка не годится. И другая. И третья.

Тут я сообразил, что и Диана в магазине услышит аналогичный отказ. Шел четвертый час. Жена уже дома. Надо позвонить и предупредить.

Она подняла трубку на четвертый звонок. Услышав ее «алло», я испытал нечто вроде благодарности. Благодарности Всевышнему, если таковой существует. Благодарности за то, что он извлек меня из гостиницы «Фэрфакс» целым и невредимым, относительно, конечно.

– Ты не поверишь, что за денек у меня выдался, – сказал я жене.

И она бы не поверила.

– Что случилось?

– Я сломал нос.

– Что ты сломал?

– Нос. Вылезал из такси и шлепнулся на тротуар.

– О, Чарлз…

– Не беспокойся, все в порядке. Я был у врача, он вкатил мне такую дозу кодеина, что впору усыпить лошадь. Мне теперь не больно.

Я лгал. Я чувствовал боль, но она была сродни епитимьи и стоила того, чтобы испытать неподдельное облегчение.

– О, Чарлз, почему ты не пошел прямо домой?

– Я же тебе сказал, что все нормально. А здесь у меня дела, нужно, например, триста раз подряд прочитать «Аве Мария» и зализать раны.

– Ты уверен?

– Да.

Меня тронуло искреннее сочувствие, прозвучавшее в ее голосе. Оно возможно только, если долго живешь с человеком и делишь с ним радости и беды. Оно осталось, несмотря на то что в последнее время мы разучились понимать друг друга и выражать понимание физически. Но оно всегда было у нас. Мне почти захотелось исповедаться и отдаться на милость суду. Впрочем, каяться-то не в чем – разве не так? Жизнь вернулась к моменту, предшествовавшему тому, когда я заметил белое бедро и покачивающуюся в такт движению вагона черную туфельку.

– Вот еще что… – продолжил я.

– Что?

– При падении я потерял бумажник. Я же сказал, несчастный денек.

– Бог с ним, с бумажником. Меня больше тревожишь ты.

– Я позвонил в компании и заблокировал действие кредитных карточек. Так что можешь их выбросить. Завтра нам пришлют новые – по крайней мере обещали.

– Хорошо. Будем надеяться.

Я прошептал: «Я тебя люблю» – и уже собирался повесить трубку, как Диана сказала:

– Чуть не забыла.

– Да?

– Тебе звонил мистер Васкес.

– Мистер – кто?

– Мистер Васкес. Он сказал, что у вас был деловой ленч в отеле «Фэрфакс». И он забыл тебе что-то сообщить. Чарлз?..

– Да?

– Почему он не позвонил тебе на работу?

Сошедший с рельсов. 12

Я позвонил Лусинде на работу и наткнулся на автоответчик:

– "Здравствуйте, это Лусинда Харрис. Меня сейчас нет, но вы можете оставить мне краткое сообщение. Я вам перезвоню".

И я оставил краткое сообщение – что-то вроде «Помоги!» Этого слова я, конечно, не сказал. Но мысль – вот что главное.

– Мне необходимо с тобой поговорить, – сказал я. – Тот человек… из отеля… он мне звонил.

Я старался, чтобы в голосе не была слышна паника. Так же, как при разговоре с Дианой после того, как услышал про Васкеса. Но и в том и в другом случае не добился успеха.

– Ты в порядке? – спросила жена.

– Это от кодеина, – соврал я. – Немного одурел.

А следовало бы признаться, что это мистер Васкес привел меня в ужас.

В кабинет заглянул Элиот и выразил сочувствие по поводу моей травмы. Наверное, хотел восстановить отношения – все-таки мы были друзьями. Не просто сослуживцами – начальником и подчиненным. Элиот все эти годы являлся моим наставником. Разве не он подталкивал меня вверх, всячески продвигал и щедро поощрял? Я ошибался, когда винил его в том, что меня отстранили от выгодного проекта. Это было не его рук делом, а Эллен Вайшлер и ее банды четырех. Элиот закопал томагавк ссоры, он снова предлагал мне дружбу.

А я теперь очень нуждался в друге.

– Как сильно ты меня любишь? – спрашивал я Анну, когда она была совсем маленькой.

– От земли до луны, – отвечала она.

А иногда:

– До бесконечности.

Вот так и я нуждался в друге: немедленно и до бесконечности.

Мне хотелось облегчить душу и все ему рассказать. Я бы начал: «Ты ни за что не поверишь. Понимаю, это звучит смешно. Я познакомился с женщиной». И он бы кивнул, подмигнул и улыбнулся, ибо у Элиота в прошлом два брака, третий сейчас поддерживает его существование.

«Я познакомился с женщиной, но она замужем», – доложил бы я. И он улыбнулся бы шире, если такое возможно. Ибо Элиот тоже крутил романы с замужними женщинами. «Я с ней ездил в гостиницу», – признался бы я. И он придвинулся бы ближе и весь обратился в слух. Ибо что пикантнее и восхитительнее чужого рассказа о любовных похождениях. Только свой собственный.

«Мы были вместе в гостинице, – продолжил бы я. – Но когда собирались покинуть номер, к нам ворвался какой-то тип». И он посерьезнел бы, ибо понял: дело начинает принимать трагический оборот.

Элиот спросил, не встревожен ли я.

– Нет, – ответил я.

– Может, тебе лучше пойти домой. У тебя бледный вид.

– Это из-за носа.

– М-да… нос выглядит неважно.

– Что есть, то есть.

– Наверное, тебе все-таки лучше пойти домой.

– Пожалуй, пойду.

Элиот похлопал меня по спине. Снова друзья.

* * *
Итак, я отправился восвояси.

«Почему он позвонил тебе домой, Чарлз?»

Чтобы доказать, что он на это способен, Диана.

Я взял деньги, проходящие по статье «Мелкие расходы», и купил билет на поезд – на место преступления, где я пожелал чужую жену, то есть покусился на чужую жизнь. Однажды вечером, когда мне было восемь лет и меня совершенно достали непрекращающиеся язвительные замечания родителей, я засунул в рюкзак шлем для игры в американский футбол и смену белья и объявил, что убегаю из дома. И смылся – миновал один квартал, другой… Этого хватило на то, чтобы понять: за мной никто не погонится. Я остановился среди кружащихся осенних листьев, повернулся и поплелся обратно. Через тридцать пять лет я снова вырвался из дома. И опять возвращался, но на сей раз опрометью.

Я сидел в вагоне, когда зазвонил сотовый. Секунду я опасался: вдруг окажется деловой партнер из отеля «Фэрфакс»? Но этого не могло быть – он не знал номера моего мобильного. Зато его знал другой человек.

– Привет, – сказала Лусинда.

Голос звучал иначе, нежели утром. К ней вернулись эмоции. Но не те, к которым я привык. Страх. Сначала полная бесстрастность, а теперь страх. И все на протяжении одного дня.

– Он позвонил мне домой, – сообщил я.

– Добро пожаловать в гребаный клуб.

– Что?

– Сюда он тоже звонил, – прошептала она, словно не хотела, чтобы ее услышали. Наверное, муж был дома.

Я очень надеялся, что мне домой звонил не насильник, а какой-нибудь добрый самаритянин: нашел мой распотрошенный бумажник в вестибюле гостиницы и решил передать владельцу.

Теперь надежда рухнула.

– Ты с ним говорила?

– Да.

– Что он хочет? – Вот вопрос на миллион долларов: прежде чем действовать, надо знать, чего от тебя хотят.

– Я не поняла.

– Но он что-то сказал?

– Спросил, как я его нашла.

– Как ты его нашла? Не понимаю…

– Получила ли я удовольствие. Вот что он хотел знать. Он желал подтверждения. Разве не об этом спрашивают мужчины после того, как… – Лусинда не закончила фразы. Даже притворная бравада имеет свои пределы.

– Прости, Лусинда.

Снова извинения. У меня было такое чувство, что мне придется просить у нее прощение каждый день всю оставшуюся жизнь. А потом просить прощение на том свете. И все равно будет недостаточно. Но были и другие люди, перед которыми я обязан был извиниться.

– Мне кажется, он хотел узнать… – начала она.

А я вдруг понял, что говорю чересчур громко. На меня начали обращать внимание немногочисленные пассажиры: женщина со множеством пакетов из «Блумингдейла»[16] на сиденье напротив и устроившиеся через проход две девчушки с колечками в носах, держащиеся за руки.

– Что? Что он хотел узнать? – нетерпеливо переспросил я.

– Предприняли мы что-нибудь или нет. Не заявили ли в полицию.

Мы не пойдем в полицию. Я обещал.

Такие обещания в угаре страха дают большинство жертв насилия. Но господин Васкес наверняка поверил мне. «И кто это тут? Гадом буду, точно не ты», – сказал он Лусинде. «Парень, Чарлз, на тебя нисколько не похож», – мне.

Васкес искал, кого ограбить сегодня утром. И нашел идеальные жертвы. Потому что мы вынуждены будем скрывать ограбление.

– Что делать?

Лусинда задала мне тот же вопрос, что и я ей в гостиничном номере. Похоже, и ей показалось: в нашем случае любые меры недостаточны.

– Не знаю.

– Чарлз…

– Да?

– А что, если он…

– Что?

– Не важно.

– Если он что, Лусинда?

В сущности, я не хотел знать, что она намеревалась мне сказать. Не желал это услышать. Только не теперь. Не сейчас.

– Проехали. Так что же нам делать, Чарлз?

– Может, то, что отвергли раньше, – обратиться в полицию?

– Я ничего не собираюсь рассказывать мужу. – Она проговорила это с чувством – властно, пресекая все дальнейшие споры. – Я сумела вынести – вынесешь и ты.

Она словно упрекала: меня изнасиловали. Шесть раз подряд. А ты сидел и ничего не делал. Значит, раз молчу я, можешь молчать и ты. Должен.

– Хорошо, – согласился я. – Если он опять позвонит, я с ним поговорю и выясню, что ему нужно.

* * *
Диана принялась ухаживать за мной, едва я переступил порог дома. И Анна тоже. Наверное, дочь обрадовалась, что, кроме нее, в семье кто-то еще нуждается в медицинской помощи. Принесла компресс, положила на мой распухший нос и поглаживала по руке, пока я полумертвый лежал на кровати.

Я снова оказался в лоне семьи, довольный, благодарный, – живое воплощение блаженства.

Но вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон, словно меня снова били в живот.

Приятельница Дианы. Звонок с предложением выбрать ипотечного брокера. Моя секретарша, желающая узнать, как я себя чувствую.

Каждый звонок мог оказаться предпоследним.

И все меня спрашивали, как я разбил нос. Особенно усердствовала Анна, она удивлялась: неужели можно быть таким неуклюжим? Господи, вылезать из такси и угодить прямо в яму!

Я отвечал, что мне неприятно об этом вспоминать, а сам думал: «Многократное повторение старой лжи не является ли новой ложью?» Особенно неприятно было врать в то время, как дочь прикладывала к носу влажное полотенце, а жена демонстрировала безграничную любовь.

Я сел перед телевизором и попытался сосредоточиться на игре любимого баскетбольного клуба. Но не мог – мысли постоянно разбегались. Я вспомнил, что в «Индиана пейсерз» есть игрок, похожий на… Темный, но не негр, а латиноамериканец. Его фамилия Лопес. Стоит в задней линии. Конечно, он повыше ростом, но здорово смахивает…

– Какой счет? – спросила Анна. Она в девять лет перестала смотреть со мной баскетбольные матчи, но теперь проявляла внимание к искалеченному отцу.

– Мы продуваем. – Самый верный ответ, пусть даже я не знаю истинного счета.

В этот момент в углу экрана появились цифры: ньюйоркцы проигрывали четыре очка.

– Восемьдесят шесть на восемьдесят два, – прочитала Анна.

– Разрыв небольшой, – отозвался я. – Хороший результат.

– Папа?

– Да?

– Ты когда-нибудь играл в баскетбол?

– Конечно.

– В команде?

– Нет.

– А как?

– С друзьями, в парке.

С Гарри Миллером, Брайаном Тимински, Билли Сейденом. Мы вместе росли, и они были моими закадычными дружками, но постепенно все исчезли с горизонта. Много лет назад. Я встретил как-то Билли Сейдена в супермаркете, но не подошел и не поздоровался.

Я обнял Анну, хотел ей сказать насчет любви и жизни. Как эти вещи уходят, если их не держать, и как надо ревностно оберегать то, что тебе важно. Но не смог подобрать нужных слов.

Потому что зазвонил телефон.

Анна подняла трубку после второго звонка.

– Тебя.

– Кто?

– Какой-то латинос.

Сошедший с рельсов. 13

– Привет, Чарлз.

Этот голос совершенно не вязался с домашней обстановкой. Он принадлежал пропахшему кровью гостиничному номеру. Он звучал дико в моем безопасном пристанище. Или я ошибаюсь и родные стены больше не гарантируют безопасности?

– Привет.

– Ты как, Чарлз?

– Что тебе надо?

– Ты в порядке, Чарлз?

– В полном. Что ты хочешь?

– Ты уверен, что ты в порядке?

– Уверен.

– Не дуришь? Не побежишь к копам?

Лусинда была права: он хотел выяснить, не обращались ли мы в полицию.

– Знаю-знаю, ты обещал и все такое. Но мы с тобой еще не так хорошо знакомы. Понимаешь, что я имею в виду?

– Я не обращался в полицию, – ответил я.

Приходилось говорить тихо. Я выставил Анну за дверь, но кто знает, в какой момент дочь захочет вернуться! И не следует забывать о Диане – она могла поднять трубку параллельного телефона, заинтересовавшись, с кем я говорю.

– Это хорошо, Чарлз.

– Что ты хочешь? – спросил я.

– Чего я хочу?

– Послушай…

– Я хочу, чтобы ты со мной не дурил. Расскажешь копам, придется рассказать и своей благоверной. Объяснить, как ты натягивал эту Лусинду. Ты этого хочешь, Чарлз?

Он выложил все напрямик. Растолковал самую суть дела, если я чего-то еще не понял.

– Я не собираюсь в полицию, – повторил я.

– Это хорошо, Чарлз. Но вот что еще: мне нужно немного взаймы.

Вот оно. Именно об этом Лусинда собиралась спросить меня по телефону. «А что, если он…» – и осеклась. Если бы она завершила фразу, то сказала бы: «А что, если он потребует денег?»

– Знаешь, мне очень неприятно клянчить, – продолжал Васкес, – но я немного поиздержался.

– Не знаю, за кого ты меня принимаешь…

– Мне нужно совсем немного, Чарлз, я прошу небольшую ссуду. Скажем, десять штук.

– У меня нет десяти штук.

– У тебя нет десяти штук?..

– Нет.

Я решил, что разговор закончен, но не тут-то было.

– Черт… Это проблема.

– Я не держу наличность просто так.

– Настоящая проблема, Чарлз. Видишь ли, мне в самом деле нужна эта сумма.

– У меня ее нет…

– В таком случае тебе лучше ее достать.

Он не сказал, что будет, если я не дам ему денег.

– Все деньги в деле. Я не могу взять и…

– Ты меня не слушаешь, Чарлз. Я говорю, а ты не слушаешь. Мне нужно десять штук. Понял? Это условие. Ты же, черт возьми, большой начальник, Чарлз. Это написано на твоей визитке. Шишка. Старший режиссер. Можно сказать, сеньор, – произнес он на испанский манер. – Да еще ответственный вице-президент. Впечатляет. И ты мне вправляешь мозги, что у тебя нет десяти штук? Кого ты пытаешься дурить?

«Никого», – подумал я.

– Чарлз?

– Да.

– Мне плевать, куда ты пристроил наличность. Я хочу десять штук. Ты меня понял?

– Да.

– А если понял, скажи, что дашь мне десять штук.

– Хочешь куриного бульона? – крикнула с кухни Диана.

– Я достану, – поспешил прошептать я в трубку.

– Что ты достанешь?

– Десять тысяч.

– Прекрасно. Спасибо. Неловко просить, но знаешь, как бывает в жизни…

– Где?

– Я тебе перезвоню. Договорились, Чарлз?

– Только звони на работу.

– Ну уж нет. Мне понравилось звонить сюда. Я позвоню тебе домой. Ты меня понял, Чарлз?

Щелк. Отбой.

* * *
Лусинда хотела знать: «Что, если он потребует денег?»

И хотя он отнял у нас деньги – помнишь, как он сказал: «Видишь? Вот твои деньги! Они уже у меня!» – это еще не все наши средства.

Он будет вымогать до тех пор, пока мы не обратимся в полицию.

Ньюйоркцы проиграли.

Диана спросила, чем я расстроен, и я объяснил, что недоволен поражением любимой команды – очень серьезным для нее поражением.

– Бедный ребенок, – проговорила она.

То же сказала Лусинда в поезде, когда похлопала меня по руке и прошептала на ухо что-то насчет моей сексуальности. Бедный ребенок.

Наверное, я и был таким до того, как стал клоуном.

Васкес требовал десять тысяч долларов.

У меня не было десяти тысяч наличными. Деньги не хранились под матрасом и не нарастали на банковском счете. Мое достояние составляло примерно сто пятьдесят тысяч в ценных бумагах, которые лежали дома в шкафу на мансарде. Акции, которые компания благодаря доброте Элиота регулярно выделяла мне каждый год.

Мы с Дианой дали название этому капиталу – его предназначение не оставляло никаких сомнений. Не развлекательный фонд, не пенсионный фонд и даже не фонд на черный день. Фонд Анны. Вот как мы его назвали. Фонд Анны – что бы и когда бы ни произошло в будущем. Нечто вроде преграды на пути возможного несчастья.

Например, операции.

Или десяти операций. Или других вещей, о которых я не хотел думать.

Фонд Анны – в нем каждая бумажка для нее.

Но что я мог поделать, как не заплатить?

Я лежал в кровати с Дианой. Жена уже задремала, хотя было довольно рано – начало десятого. Двадцать шесть третьеклассников отнимали у нее много сил. А еще мое приключение – чего ей это будет стоить? А если ей станет известно… если она обнаружит… если я не выдержу и признаюсь – нет, не нарушу данное Лусинде слово, не заявлю в полицию, а расскажу только Диане.

Тогда не придется отдавать Васкесу деньги. Если только…

Если только он не пригрозит другим: «Твоя жена в курсе – отлично. Но муж-то Лусинды не знает. Муж твоей телки…» А Лусинда поклялась, что он ни за что не узнает, как она отправилась в гостиницу с первым встречным и как получила секса гораздо больше, чем рассчитывала.

«Я сумела вынести – вынесешь и ты», – сказала она. Я не мог ее обмануть. После того, как позволил ее изнасиловать. После того, как сидел и смотрел на то, что с ней выделывает подонок. Мы были теперь повязаны крепко-накрепко.

Кроме того, я мог сколько угодно воображать, как возьму да и признаюсь Диане. Но на самом деле не представлял, что сумею открыть рот. Ведь придется живописать подробности. А это будет не легче, чем докладывать о своих похождениях дочери.

* * *
Диана крепко уснула. Я поднялся в мансарду и открыл шкаф. В ящике под буквой «А» лежал фонд Анны.

Чтобы добраться до акций, пришлось вынимать разные папки. В шкафу за долгие годы скопилось много бумаг: школьные аттестаты, дипломы колледжей, свидетельства о рождении. Линии наших жизней. Шайнов. Вехи, достижения. Пара крохотных отпечатков ступней Анны Элизабет Шайн. Диплом из ее детского сада. И еще глубже в века – главный документ: «Чарлз Шайн и Диана Уильямс». Обещание вечной любви – обещание, которое я нарушил в нью-йоркской гостинице.

Было что-то нереальное в моих действиях: вынимать из шкафа ценные бумаги, чтобы расплатиться с насильником! Но на такие случаи не существовало ни инструкций, ни самоучителей.

Возвращаясь обратно, я прошел мимо комнаты Анны. Дочь спала, купаясь в лунных лучах. Или это горел ночник? Она стала оставлять свет на ночь сразу после того, как заболела, – внезапно испугалась умереть одна в темноте. Боялась, что проснется с гипогликемическим приступом и без горящей лампы не сумеет отыскать диабетические таблетки. Или не проснется вообще.

«Сон снимает с нее налет ожесточенности и печали», – подумал я.

Прошел на цыпочках в комнату и склонился над кроватью. Дыхание дочери коснулось моего лица, словно крылышки бабочки (я вспомнил, как однажды зажал крылья «монарха» между большим и указательным пальцами и показал четырехлетней Анне, а потом мы осторожно посадили насекомое в чистую банку из-под джема). Я хотел тихонько поцеловать Анну в щеку. Но она пошевелилась, негромко простонала и повернулась на другой бок. И я не стал ее целовать.

Я спустился вниз и положил акции в портфель.

Сошедший с рельсов. 14

Я встретился с Лусиндой у фонтана на пересечении Пятьдесят первой и Шестой улиц.

Я позвонил ей и рассказал, что хочет от меня Васкес. Она, помолчав, предложила встретиться в этом месте.

Отсидев минут десять на бортике фонтана, я увидел, как она переходит Пятьдесят первую улицу.

Я нагнулся, чтобы встать, и тут заметил рядом с Лусиндой мужчину. Она шла по направлению ко мне. Я на мгновение замер, не зная, то ли сказать «привет», то ли промолчать. В итоге я снова опустился на бортик – решил не высовываться. А Лусинда прошла мимо, не взглянув в мою сторону.

Мужчина в синем костюме и хорошо начищенных ботинках имел весьма респектабельный вид. Лет пятидесяти, волосы только начали редеть, губы поджаты. Лусинда выглядела почти как всегда. Я бы сказал, великолепно. Если бы не круги под глазами. Не такие, как у меня, вроде черных полумесяцев, но тем не менее заметные, будто она, несмотря на две таблетки валиума и стакан вина, полночи провертелась на постели без сна.

Лусинда что-то говорила мужчине, но я ее не слышал: слова терялись в городском шуме – сигналах машин, звонках велосипедов, громкой музыке и урчании моторов автобусов.

Они свернули в боковую улочку. Меня окружала обычная нью-йоркская толпа – озирались любопытные туристы, курильщики с откровенной безнадежностью выпускали изо рта дым, и очередной странный уличный тип что-то тихо бормотал.

Я глазел на украшенный к Рождеству киноконцертный зал «Рэдио-Сити». «Зрелищное рождественское шоу». Вот и святое пригодилось для балагана. Санта-Клаус звонил в двери и кричал: «Всем счастливого Рождества!» А у фонтана было холодно и сыро.

Я ждал пять минут, десять.

Наконец появилась Лусинда. Она выскочила из-за угла и направилась прямиком ко мне. Все-таки заметила.

– Спасибо.

– За что? – удивился я.

– За то, что не поздоровался. Это был мой муж.

Это был ее муж! Игрок в гольф. Человек, который не должен ничего знать.

– О!

– Неожиданно нагрянул на работу с цветами. И настоял на том, чтобы взять такси и довезти меня до центра. Извини.

– Все в порядке. Ты как?

– Прекрасно. Лучше не бывает. – Тон подразумевал, что я задал идиотский вопрос, вроде тех, которыми тележурналисты донимают уцелевших в ужасных катастрофах и потерявших близких людей. – Он больше не звонил?

– С тех пор, как потребовал десять тысяч долларов, нет.

– И что дальше? Ты намерен дать ему деньги?

– Да.

Она потупилась:

– Спасибо.

– Не за что. Не о чем и говорить.

Я и в самом деле не хотел об этом говорить. Потому стоило произнести слово, и то, что пока мерещилось, приобретало конкретные очертания.

– У меня с собой тысяча долларов, – сказала Лусинда. – Небольшая сумма, но о ней не знает муж. Возьми. – Она полезла в сумочку.

– Все в порядке. Забудь, – отказался я.

– Бери, – велела Лусинда, словно хотела расплатиться за свои сладости и содовую, а я по старомодности возражал.

– Обойдусь.

Лусинда сунула деньги мне в руку, я еще поломался, сдался и положил десять сотенных бумажек в карман.

– Как ты думаешь, он на этом успокоится? – поинтересовалась она.

Это был существенный вопрос. Я пожал плечами:

– Не знаю, Лусинда.

Она кивнула и вздохнула:

– А если не остановится? Если будет снова требовать деньги? Что тогда?

– Тоже не знаю, – ответил я и подумал: «Тогда нам конец, Лусинда».

– Чарлз, как это могло случиться? – Она спросила так тихо, что я с трудом разобрал. – Как? Иногда мне кажется, что я это все увидела во сне. Невероятно… Чтобы не с кем-нибудь, а с нами… С нами!

Ее глаза увлажнились, и она коснулась их платком, а я вспомнил: глаза Лусинды в то утро в поезде я заметил сразу после того, как полюбовался бедром. Увидел в них нежность и сказал себе: «Да, это именно то, что мне теперь нужно».

– Наверное, так и надо, – ответил я. – Вспоминать о том, что случилось, как о дурном сне.

– Но это был не сон. Как глупо!

– Да. Очень глупо.

– Это его убьет.

Теперь она говорила о муже. Снова о муже. Если он узнает.

– Он убьет меня.

– Не бойся, не узнает.

Мы влипли вместе, мы были заодно, и я ее подбадривал. Мы могли обманывать супругов, но не друг друга.

– Что ты сказал жене? Насчет носа.

– Упал.

– Ну да, конечно. – Она произнесла это таким тоном, словно сама придумала версию.

– Слушай, вот что я хочу тебе сказать… – начал я и замолчал.

А что я хотел ей сказать? Наверное, что опозорился, именно опозорился, но впредь постараюсь ее не подвести.

– Да?

– Я должен был его остановить.

– Да.

– Я пытался, но не сумел.

– У него был пистолет.

Да, у него был пистолет. Иногда он целился в меня, иногда нет. Когда насиловал Лусинду, не целился. Оружие лежало на полу футах в трех от меня – вот в чем проблема.

– Забудь, – сказала она, но я прекрасно понял: на уме у нее было совсем другое. Она считала, что я должен был что-то предпринять, спасти ее.

Я вспомнил, как защитил ее в баре и как она после этого благодарно меня поцеловала. Но одно дело нагловатый хам, совершенно иное – вооруженный насильник.

– Думаю, пора закругляться, Чарлз, – сказала Лусинда. – До свидания.

* * *
– Пока доволен? – спросил Дэвид Френкел.

– Что?

– Доволен работой?

Мы приступили к съемкам ролика про аспирин. В «Астории». Студия «Силверкап».

– Да. Все в порядке.

– Ничего не скажешь, Коринт – старый профи.

Меня так и подмывало ответить, что он просто старый. Роберт Коринт был назначен директором рекламы аспирина. Лысеющий коротышка с глупым хвостиком волос под загорелой плешью. Коринт будто кричал: «Пусть я подвержен действию времени, но я все еще крутой, крутой. Учтите!» Мы делали двадцать второй дубль.

– Кто занимается музыкой? – спросил я.

– Музыкой?

– Ну да. Кто пишет саунд-трек?

– Музыкальная студия «Ти энд ди».

– Никогда о такой не слышал.

– Очень хорошая.

– Допустим.

– Они делали все фонограммы для моих работ.

– Отлично.

– Они тебе понравятся. Хотя бы тем, что всегда назначают приемлемую цену.

Я уже собирался спросить, почему он постоянно надо мной подсмеивается. Но в это время подошла Мэри Уидгер и шепнула мне в ухо:

– Чарлз, можно перекинуться с вами словечком?

– Разумеется.

– Мистер Дабен считает, что бутылочку с аспирином нужно поместить выше.

Мистер Дабен являлся заказчиком. Его первыми словами, обращенными ко мне, были: «Значит, это вы моя новая жертва! Уж попью я вашей кровушки». «Ради Бога, – ответил я. – У меня нулевая группа». «Годится», – рассмеялся он.

– Что значит выше? – не понял я.

– Выше в кадре, – уточнила Мэри.

– В таком случае, Дэвид, не могли бы вы попросить Роберта поднять бутылочку чуть выше?

– Непременно, – отозвался он. – Я на то и существую.

Ближе к середине дня, где-то между сорок восьмым и сорок девятым дублем, меня зажал в углу Том Муни:

– Привет, приятель.

У него не было никаких оснований считаться моим приятелем. Том Муни представлял Объединение производителей рекламы. Его modus operandi[17] заключался в том, чтобы занудством вытягивать у потенциального клиента заказ на рекламу. И надо сказать, он вполне в этом преуспевал.

– Ты как, Том? – спросил я.

– Я-то хорошо. Вопрос в том, как ты. – Он окинул взглядом мое лицо.

– Упал, – в сотый раз объяснил я.

– Я не про то – я про работу.

Том прекрасно знал, как у меня дела. Например, он был в курсе, что недавно я занимался очень престижным, денежным проектом, а теперь вожусь вот с аспирином. Знал, потому что мир рекламщиков тесен и новости распространяются со скоростью молнии. Тем более плохие новости.

– Замечательно, – соврал я.

Том спросил, получил ли я его рождественскую открытку.

– Нет.

– А я посылал.

– Не пришла.

– Неужели?

– Уверяю тебя.

– В таком случае прими мои поздравления сейчас. Подарок за мной.

– Никаких подарков, Том.

– Не глупи, дурачок. У дядюшки Тома всегда найдется подарок для соратника.

– Кепка с эмблемой объединения? Спасибо, я уже получал.

– При чем здесь кепка? – возмутился Том. – Я разве что-нибудь говорил о кепке?

– Майкой меня тоже осчастливил.

– Слушай, ты наш клиент или нет?

– Клиент.

– Тогда считай меня Санта-Клаусом.

– Ты не похож на Санта-Клауса, – хмыкнул я.

Прилизанные, лоснящиеся волосы, энергичная жестикуляция – он скорее напоминал напичканного амфетамином Пэта Райли, чем рождественского святого.

– Откуда ты знаешь? Ты что, видел Санта-Клауса?

Когда Анна была маленькой, лет пяти с половиной, она спросила меня, как Санта-Клаус попал в «Тойз-эр-ас»[18], если он живет на Северном полюсе. Я по небрежности забыл снять с игрушечного пони ярлык магазина.

– Рад познакомиться, Санта.

– И что же малышка Чарли хочет на Рождество?

Я бы перечислил, но ему на хватит дня выслушать.

– Ничего. У меня все есть.

– Ты снимаешь ролик со мной? Так?

– Так.

– Работаешь с Френкелом? Так?

– Так.

– Спроси у него, что он получил на Рождество.

Что он имел в виду?

– Все, что мне надо на Рождество, Том, – это хорошая должность.

– Тогда почему бы не попользоваться нами?

Я не рассмеялся, и он добавил:

– Шучу.

* * *
В тот вечер мне домой позвонил Васкес и назначил встречу в «Алфабет-Сити» на углу Восьмой улицы и авеню Си.

Сошедший с рельсов. 15

Этот район называют «Алфабет-Сити», потому что он расположен между авеню Эй и Ди в Южном Манхэттене. Некогда здесь орудовали испанские банды, а потом сюда хлынул артистический люд, и место стало одновременно опасным и модным. Винные погребки соседствуют с художественными галереями; мексиканские лепешки предлагают рядом с поделками народного промысла.

В последний раз я был в «Алфабет-Сити» лет в двадцать. Тогда мы всемером в поисках развлечений набились в одно такси, долго катались, пока не высадились на Манхэттене. Не припомню, чем кончился тот вечер.

Сегодня я явился сюда не ради развлечений.

Я пришел к Васкесу.


Трубку подняла Диана.

– Как поживаете, миссис Шайн? – спросил он.

Подзывая меня, жена выглядела слегка озадаченной.

– Деловой разговор, – объяснил я жене.

Васкес спросил, набрал ли я денег.

– Да.

Еще он спросил, по-прежнему ли я пай-мальчик (перевод: не обращался ли я в полицию).

– Не обращался.

Тогда он назначил мне встречу в «Алфабет-Сити».

Когда Диана вышла из комнаты, я сказал ему:

– Десять тысяч, и все, ни цента больше.

Васкес ответил:

– Конечно. Мы же договорились, братан.

* * *
Угол авеню Си и Восьмой улицы в одиннадцать утра представлял типичную картину: пять латиноамериканских детей мучаются дурью, забравшись на тент пикапа, а неподалеку уличный художник переминается с ноги на ногу около объявления с предложением сделать татуировку хной. И никакого Васкеса.

Внезапно на меня налетел черный:

– Какого хрена? Ты что не видишь, куда прешь?

Я, естественно, никуда не пер, а просто стоял, но счел за благо извиниться.

– Говоришь, извини?

Он был тяжелее меня, весом чуть не со спортивную тачку.

– Да.

– А если одного «извини» недостаточно?

– Послушайте, я вас не заметил.

Крепыш рассмеялся:

– Все в порядке. Ты ведь Чарлз?

Он знал мое имя. Негр, который обвинил меня в том, что я на него налетел, знал мое имя.

– Чарлз? – повторил он. – Так?

– Вы кто?

– Вопросы задаю я. Так ты Чарлз или не Чарлз?

– Да, я Чарлз.

– Тебя зовут Чаком? Если бы ты был из наших, тебя бы так и звали.

– Нет.

«Чак, Чак – мудак, болван и задолбанный банан». Помнится, эта песенка жутко веселила соседских мальчишек, когда мне было восемь.

– Где Васкес? – спросил я.

– Я отведу тебя к нему. Иначе какого хрена я сюда притащился?

Я вовсе не хотел, чтобы меня куда-то вели.

– Давайте лучше я отдам вам деньги и…

– Я не собираюсь ничего брать, – перебил меня негр. – Давай немножко прогуляемся.

– Далеко?

– Далеко-далеко, – подхватил он. – По улице.

И пошел вперед, но при этом оглядывался, чтобы удостовериться, держусь ли я за ним, а я вспомнил, что так мы гуляли с Анной, когда она была маленькой: вместе, но как будто врозь, и я постоянно следил, чтобы она не свернула в опасную сторону. Сейчас я плелся в опасную сторону. Мы миновали проулок между двумя подновленными зданиями, мой провожатый остановился и дождался меня. А потом вознамерился тащить в узкий проход. Я уперся, тогда он сжал мою руку так, что чуть не сломал кость, и я сдался.

Он прижал меня к стене. «Обычное дело в темных переулках, – подумал я. – Бьют, режут, грабят. Иногда в гостиничных номерах, но чаще в таких гиблых местах». Я приготовился к неизбежному: чему-то очень быстрому, жестокому, смертельному.

Но побоев не последовало.

– Ну-ка давай проверим, – сказал негр и стал ощупывать меня по рукам, ногам, груди, спине – всего вдоль и поперек. – Гребаных проводов вроде нет. Это хорошо, Чарлз.

– Я же ему сказал, что не пойду в полицию.

– Да. Он тебе верит.

– Послушайте, мне надо возвращаться. – Я услышал панику в собственном голосе и попытался хоть на дюйм оторваться от стены.

– Пошли, – проговорил он. – Давай сюда.

Я уже однажды «дал», когда уселся в вагоне напротив Лусинды. И потом «дал» – пожалуй, чересчур, – когда повел ее в отель «Фэрфакс». А теперь мне снова велят «давать», хотя сам я мечтаю об одном – вернуться в то место, которое называется «вчера».

Я перешел за своим провожатым на другую сторону мостовой. Мы оставили позади квартал, где пахло кислой капустой и гелем для волос, и салон татуировок на голове. Провожатый нырнул налево – в подъезд частично отремонтированного дома.

Нажал на звонок, усек ответный сигнал и открыл передо мной дверь с исцарапанным стеклом:

– Давай сюда.

Снова «давай». В последние дни я только и делал, что получал приказы, словно рекрут в морально разложившейся армии. Я понимал, что с каждым шагом все глубже проникаю на вражескую территорию, но не имел возможности бежать. В такой армии дезертиров расстреливают.

Васкес жил на первом этаже, он караулил нас – стоял за дверью, поэтому сразу пустил в квартиру.

Он протянул руку, и я отпрянул, ибо однажды видел, что эта рука творила со мной и Лусиндой. Но Васкес не собирался обмениваться со мной рукопожатием.

– Деньги, – потребовал он.

Васкес был одет подчеркнуто небрежно: расклешенные от пояса брюки с намеком на модель Калвина Клайна и широкий поношенный зеленый свитер. Меня поразило, что этот человек мало напоминает того подонка, к которому я шел на встречу. Не такой внушительный физически, не такой плотный, скорее костлявый. Сколько же людей попадает на электрический стул из-за ошибочных свидетельских показаний? Наверное, уйма. Очень трудно сосредоточиться и удержать в памяти чьи-либо черты, когда тебе вышибают мозги или насилуют твою подружку.

Я отдал ему десять тысяч – хрустящие стодолларовые банкноты. У меня было такое ощущение, будто я приобретаю для семьи посудомоечную машину, или телевизор с большим экраном, или набор мебели. Только на этот раз я покупал саму семью. Пять тысяч за Анну и пять тысяч за Диану. Товар без гарантии, деньги не возвращаются. Покупка на свой страх и риск.

– Девять тысяч девятьсот, десять…

Васкес старательно пересчитал каждую купюру. Затем поднял глаза и улыбнулся – той самой ужасной улыбочкой, которую я помнил по гостиничному номеру.

– Чуть не забыл, – проговорил он и ударил меня под дых.

Я упал.

Задохнулся и начал хватать воздух ртом.

– Это за то, что ты аннулировал кредитки, Чарлз. Я только захотел что-то купить. А ты тут как тут.

Негр расхохотался.

– Мы уходим, Чарлз, – бросил Васкес.

Мне потребовалось пять минут, чтобы восстановить дыхание, и еще пять, чтобы подняться, цепляясь за стену, как за подпорку.

А в те пять минут, что я валялся на полу и пытался продохнуть, я плакал. И не только потому, что болело в солнечном сплетении, но и потому, что видел, гдеоказался.

Рядом с коробкой из-под позавчерашнего заказа из китайского ресторана, обсиженной тараканами.

Сошедший с рельсов. 16

На следующий день я засиделся на работе допоздна.

Дома мне было не по себе. Всякий раз, взглянув на Анну, я вспоминал о десяти тысячах, украденных из ее фонда. А когда звонил телефон, я обмирал от страха до тех пор, пока кто-то не брал трубку. И всегда представлял, как в спальню или на мансарду врывается Диана и обвиняет меня в том, что я погубил ее жизнь и убил нашу дочь. Я предпочитал, чтобы этот разговор состоялся по телефону, – не представлял, как буду смотреть ей в глаза, пока она перечисляет список моих прегрешений. А здесь, на работе, я запирался в кабинете, выключал свет и пялился на свое отражение в экране компьютера, постоянно спящего в режиме ожидания – состояние, в которое я с радостью погрузился бы сам. Я размышлял, как бы избавиться от той напасти, что грозила снести с рельсов мою жизнь.

Я старался отыскать координаты музыкальной студии «Ти энд ди». Хотел позвонить им завтра по поводу саунд-трека к рекламе аспирина. Требовалось что-то душевное, но не плаксивое. Что-то, способное затушевать банальный диалог и дубовую игру актеров. Но найти этой студии в списке не удалось. «Ти энд ди» – так ведь сказал Френкел? Или другие буквы? Нет, я был совершенно уверен – именно такие. Или мой справочник устарел? Или…

Вдруг раздался громкий удар. Шел девятый час – сотрудники давно разбежались по домам. Я нисколько не сомневался: никто, кроме меня, здесь не жжет ночник.

Стук повторился.

На этот раз по-другому. Словно сначала поскреблись, несколько раз щелкнули, а затем грохнули. Где-то рядом. В кабинете Тима Уорда. Хотя я собственными глазами видел, как Тим торопился к уэстчестерской электричке 6.38.

Снова послышались звуки.

Кто-то насвистывал «Мою девушку». «Темптейшн», альбом 1965 года. Может быть, кто-то из хозяйственников решил заняться нашим углом, пока контора спит? Хозяйственники, как эльфы башмачников, появляются по ночам, а наутро исчезают, оставляя плоды своего волшебного труда: новый ковер, свежевыкрашенную стену, обновленную систему кондиционирования. Наверняка это один из подобных эльфов.

Щелк. Стук. Бум.

Я встал со стула и прошел по замусоренному бумагами ковру посмотреть, в чем дело. Но когда открывал дверь, стук прекратился. И свист тоже. По-моему, я уловил судорожный вздох.

В кабинете Тима Уорда горел свет. «Настольная лампа», – догадался я. Холодный желтый ореол мерцал на стеклянной панели двери, как пробивающийся сквозь утренний туман луч солнца. Несколько секунд я колебался, не зная, что предпринять. Никто не обязан поднимать тревогу, если у соседа свистят. Может, но не обязан.

И я открыл дверь в кабинет Уорда.

Кто-то что-то вытворял с компьютером Тима – «Эппл-джи-4», таким же, как у меня.

– Привет, – поздоровался Уинстон Бойко. – Вот сижу налаживаю.

Но я ему не поверил. Все это больше смахивало на подготовку к воровству.

– Тим сказал, в нем что-то все время мигает, – объяснил Уинстон, однако выглядел при этом весьма смущенным.

Компьютер был соединен со стеной стальным тросиком, и Уинстон как раз собирался его перекусить. Я догадался, потому что заметил у него в руках нечто вроде пассатижей.

– Это Тим попросил тебя исправить? – поинтересовался я.

– Да. Ты что, не знал? Я очень хорошо разбираюсь в компьютерах.

Не знал.

– У нас есть специальный компьютерный отдел, который занимается этим.

– Ну и что? Думаешь, мне нельзя?

– Уинстон.

– Что?

– Тим не просил тебя наладить его компьютер.

– Ну, намекнул.

– И ты в компьютерах ни черта не смыслишь.

– Еще как смыслю.

– Уинстон…

– Во всяком случае, знаю, за сколько их берут. – Он пожал плечами: мол, вот и разгадка шарады. – Но ты ведь не побежишь на меня доносить?

– Уинстон, зачем ты воруешь компьютеры?

Идиотский вопрос: какой смысл задавать его вору? Почему люди испокон веку крадут? Конечно, чтобы добыть денег. Но при чем здесь Уинстон – ходячая бейсбольная энциклопедия и во всех отношениях приятный парень? Почему именно он?

– Не знаю. Иногда мне кажется, что так надо.

– Господи… Уинстон!

– Знаешь, сколько стоит «Джи-4»? Я тебе скажу: за подержанный дают три тысячи. Хороши бабки?

– Но это же противозаконно.

– Да. Вот ты меня и застукал.

– Я видел, как ты крадешь компьютер. Что мне теперь прикажешь делать?

– Пожури меня и скажи, чтобы я больше так не поступал.

– Уинстон, я сомневаюсь, что ты…

– Послушай, компьютер на месте, я никому не нанес никакого ущерба.

– Ты это делаешь впервые?

– Разумеется.

Тут я припомнил, что у нас время от времени исчезали компьютеры. Вот почему их начали прикреплять к стенам стальными тросиками.

– Знаешь, – продолжал Уинстон, – мне будет очень неудобно, если ты проговоришься.

Я почувствовал себя неуютно. И немного разнервничался. Передо мной стоял Уинстон – мой товарищ по бейсбольному трепу и человек, который приносил мне почту. Но он же – вор, который поздно вечером забрался в чужой кабинет с кусачками в руках. Я подумал: а могли ли эти кусачки в случае необходимости послужить оружием? И решил: очень даже неплохим.

– Давай обо всем забудем. Хорошо, Чарлз? Обещаю, больше не буду.

– Позволь секунду подумать.

– Конечно. – Прошла секунда, другая, и он добавил: – Я тебе скажу, почему твой благородный порыв может обернуться для меня геморроем. Не только потому, что меня выпихнут с работы. В принципе, это не самое главное. Я буду с тобой откровенен. Ладно?

– Ладно.

– Главное вот в чем. – Он плюхнулся на стул Тима. – Присаживайся, а то такое впечатление, что ты собираешься выпрыгнуть в окно.

Я сел.

– Дело в том…

Уинстон помедлил.

– Ничего особенного, – успокоил он меня. – Просто я был наркоманом.

– И только?

– Ну хорошо, хорошо, я продавал на тусовках наркотики.

– О!

– Только не пялься на меня так: я толкал не Г, а преимущественно Э[19].

Я стал вспоминать, с каких пор наркотики стали называть буквами алфавита. Интересно, хватает нашей азбуки на все известные травки?

– Я этим занимался в колледже. – Уинстон поскреб татуировку на руке. – Лучше бы пахал в школьном кафетерии. Куда проще.

– Сколько тебе дали?

– Десять. А отмотал пять. Пять с половиной в Синг-Синг[20]. Но показалось, сто.

– Сочувствую, – сказал я, хотя не совсем понимал почему: из-за того ли, что Уинстон когда-то загремел в тюрьму, из-за того ли, что застукал его на краже компьютера, влекущей за собой новую отсидку, или из-за того и другого.

– Сочувствуешь? И только-то? А между тем, речь идет о несостоявшейся карьере. Я выбыл из жизни, отстал от ровесников на шесть лет. Не получил диплома колледжа. Не приобрел профессионального опыта, кроме расстановки книг на полке в тюремной библиотеке, но это, я думаю, не в счет. Даже если бы я окончил колледж, никто не пригласил бы меня на ответственную работу. Мой зачетный балл[21] на первом курсе был 3,7, а теперь я так низко пал, что разношу почту.

– А про тебя знают, что ты мотал срок?

– Здесь?

– Да.

– Естественно. Надо почаще заходить в экспедицию. Коллектив – мечта правозащитника: два бывших жулика, два дебила, бывший наркоман и бывший алкан. Последний, кстати, контролер качества.

– А почему ты не вернулся в колледж, когда вышел на свободу?

– А кто заплатит за мое образование – ты?

Вот как он повернул.

– Я освобожден условно-досрочно. Для таких, как я, установлены всякие правила: нельзя без разрешения уехать из штата. Дважды в месяц нужно встречаться с офицером полиции, курирующим досрочно освобожденных. Нельзя общаться с теми, о ком известно, что они замешаны в преступлениях. И… да, конечно, нельзя умыкать компьютеры. Так что я могу погореть очень сильно. Но с другой стороны, есть еще одно правило – освобожденным условно-досрочно не дают заработать как следует. Знаешь, сколько мне платят за то, что я разношу почту?

Мы могли обсуждать обожаемый нами спорт, но в социоэкономической сфере стояли на разных полюсах. Уинстон имел судимость, а я нет. Я занимал ответственный пост, а он служил разносчиком почты.

– И сколько на твоем счету компьютеров?

– Я же тебе сказал, это в первый раз.

– В первый раз попался. А сколько раз не попадался?

Уинстон откинулся назад и согнул в локте руку – ту, в которой держал кусачки.

– Пару раз, – пожал он плечами.

– Допустим. – Я внезапно почувствовал сильную усталость. Потер лоб и посмотрел на кончики ботинок. – Не знаю, что с тобой делать. – То же самое я мог бы сказать обо всем другом.

– Почему не знаешь? Прекрасно знаешь. Я открыл тебе душу. Признаю: вел себя глупо. Обещаю: больше не повторится.

– Ну хорошо. Я никому ничего не скажу.

Трудно объяснить, отчего я принял такое решение. Может, оттого, что был вором не меньше Уинстона. Ведь я взял деньги из фонда Анны. Поздно вечером, когда меня никто не видел. А разве воровской закон не гласит: «Никогда не сдавай товарища»? И Уинстон отпустил бы меня с миром, окажись я на его месте.

– Спасибо, – произнес он.

– Но учти: если я услышу, что у нас снова пропал компьютер…

– Послушай, я хоть и вор, но не дурак.

«Что верно, то верно, – подумал я. – Дурак – это я».

Сошедший с рельсов. 17

Папа…

Слово, которым я не мог наслушаться днем, безмерно пугало среди ночи. Оно звучало, как пожарная тревога в кромешной темноте кинотеатра во время демонстрации фильма, – обычное дело в домашней драме с участием меня, Дианы и зеленоглазой женщины.

– Папа!

Я окончательно проснулся и кубарем скатился с кровати.

Мгновенно вспыхнула паника. Я всеми силами пытался ее отогнать и сосредоточиться на чисто физическом действии: босиком преодолеть холодный неосвещенный коридор.

И добежать до комнаты Анны.

Я врубил свет – пока одна рука нащупывала выключатель, другая уже тянулась к дочери. И хотя яркое электричество заставило меня зажмуриться, я успел заметить, как ужасно выглядела Анна – у нее случился диабетический шок.

Глаза закатились и смотрели теперь на ту часть мозга, которая содрогалась от недостатка сахара, тело дергалось в непрекращающемся приступе. Я обнял дочь и почувствовал под ладонями испуганную куклу – одну сплошную дрожь. Но если Анна и боялась, то не могла выразить это словами.

Я что-то крикнул, она не сумела крикнуть в ответ. Потряс ее голову, шепнул ей на ухо, легонько шлепнул по щекам – никакой реакции.

Меня учили, что следует делать в подобных ситуациях. Натаскивали, предупреждали, повторяли. Но я не мог вспомнить ни единого слова.

Знал только, что в красной, как пожарная машина, коробке хранится шприц. Должен быть в шкафу на кухне внизу. Необходимо наполнить его коричневым порошком, который тоже имеется в коробке. Затем вода – добавить некоторое количество воды.

Все это промелькнуло в мозгу, и я понял общий смысл происходящего. Пугающий и безжалостный.

Моя дочь умирала.

Внезапно у меня за спиной оказалась Диана.

– Укол, – то ли сказал, то ли простонал я.

Но она уже держала в руке шприц. И на мгновение я ощутил прилив любви к этой женщине – той, на которой женился и с которой произвел на свет Анну. Даже объятый ужасом, я готов был упасть на колени и заключить жену в объятия. Она спокойно прошла в ванную Анны и прочитала напечатанные жирным шрифтом инструкции, а я в это время держал дочь на коленях, качал и нашептывал, что все будет хорошо. «Не бойся, Анна, все обойдется. Не бойся, родная». Я слышал, как в ванной бежит вода. Затем, встряхивая шприц, возвратилась Диана.

– Как можно глубже, – сказала она мне. – Надо проколоть жировую прослойку и попасть в мышцу.

Я страшился этой минуты, представлял опять и опять, как все будет. Медсестра, обучая меня тонкому искусству введения инсулина (колоть тонкими, в четверть дюйма, иглами в мясистые ткани на бедре, руке, ягодице), предупреждала: «Может возникнуть такая необходимость. Не каждому родителю приходится этим заниматься, но, учитывая, что у Анны тяжелый случай и что она приобрела болезнь в раннем возрасте…» Игла оказалась не в четверть дюйма длиной, а во все четыре и настолько толстой, что захотелось отвернуться. Однако лишь подобное копье было способно быстро доставить клеткам мозга раствор чистого сахара и спасти их от голодания.

Рука у меня тряслась не меньше, чем у Анны. Я боялся не справиться: промахнуться, затупить иглу или зря потратить раствор.

– Дай сюда, – потребовала Диана.

Она приставила острие к бедру Анны – рука у жены совершенно не дрожала – и полностью ввела иглу в тело. Затем начала медленно давить на поршень до тех пор, пока в шприце не иссякла коричневая жидкость.

Воскрешение произошло за несколько секунд.

Взгляд дочери постепенно стал осмысленным. Анна перестала дрожать и откинулась на постель.

И заплакала.

Заплакала горше, нежели в то утро, когда ей поставили диагноз и мы ей в общих чертах рассказали, что ее ждет. Гораздо горше.

– Папа… папа… о, папа…

И я заплакал вместе с ней.

* * *
Я отвез ее в больницу, в детское отделение Еврейского госпиталя Лонг-Айленда, – просто ради перестраховки. Больничный запах перенес меня в то раннее утро, когда я входил в здешний вестибюль, понимая, что лучшая часть моей жизни завершена. Анна чувствовала нечто подобное: во время двадцатиминутной поездки до больницы она сумела успокоиться, но как только мы оказались перед дверью комнаты ожидания, вся сжалась и отпрянула, так что пришлось ее вносить на руках.

Нам дали интерна-индийца.

– Расскажите, пожалуйста, что произошло, – попросил он.

– У дочери случился диабетический приступ, – ответил я. – Она перенесла шок.

– Вы сделали укол?

– Да.

– Угу…

Индиец разговаривал и одновременно осматривал Анну: сердце, пульс, глаза, уши. Не исключено, что он был знающим человеком.

– Надо бы взять у нее кровь на сахар, так?

Я не понял, спрашивал ли он моего мнения или его вопрос был сугубо риторическим.

– Мы измерили сахар перед тем, как выехали сюда. Один сорок три. Не знаю, сколько было до того, как она… – Я готов был сказать «отключилась, упала в обморок, потеряла сознание», но в присутствии Анны сдержался.

Я заметил на бедре дочери голубоватое пятнышко и подумал о том, что родителей, наставляющих своим чадам синяки, судят и помещают под замок.

– Говорите, один сорок три, так?

– Да.

– Сейчас посмотрим.

Врач попросил, чтобы Анна дала ему руку, но та только помотала головой:

– Нет.

– Ну что ты, Анна. Доктор возьмет у тебя кровь на сахар и убедится, что все в порядке. Велика важность. Ты это делаешь по четыре раза в день.

Но важность была действительно велика, потому что Анна сдавала кровь на анализ четыре раза в день, а теперь ее просили сделать это в пятый, точнее в шестой, раз: ведь я делал анализ перед тем, как приехать сюда. Вдобавок дочь снова очутилась в больнице, где ей впервые сказали, что она – не как все, что ее тело гложет ужасная болезнь, которая может однажды убить. Не велика важность для врача, но только не для нее.

Тем не менее, Анна сидела в два ночи в смотровой комнате Еврейского госпиталя Лонг-Айленда, и врач должен был взять у нее кровь.

– Ну же, Анна, будь взрослой девочкой.

Я припомнил первые дни после возвращения дочери из больницы домой. Тогда приходилось упрашивать ее дать мне руку, не допросившись, брать самому. Грубое насилие предшествовало грубой боли. Я не сомневался, что творю худшее зверство на свете.

– Я сама, – прошептала она.

Интерн начал терять терпение: так много больных и так мало времени.

– Послушайте, мисс, нам необходимо…

– Она сказала, что сделает все сама, – перебил его я, вспомнив из первых дней ее болезни кое-что еще.

После того, как был поставлен диагноз, Анна две недели провела в больнице, где ее учили жить с этой штукой по имени «диабет». По больничным правилам пациента выписывали только после того, как он сумеет сделать себе инъекцию инсулина. И Анна, которая боялась игл так, как другие боятся змей, пауков или темных комнат, умолила меня дать обещание, что ей не придется колоть себя самой. И я пообещал. Но в день выписки пришла сестра и стала заставлять ее делать инъекцию в и без того исколотую руку. Сначала мы оба – и я, и Диана – молчали, предоставив сестре мягко, а потом и не очень убеждать пациентку в целесообразности того, чего она так страшилась. В итоге, видя бездействие своих верных союзников, почти оглохшая от ужаса Анна с мольбой посмотрела на меня. И я, хотя и понимал, что ей полезно научиться себя колоть, все-таки сказал сестре: «Не надо». Анну могло предать ее тело, но не отец.

– Она сама, – повторил я.

– Хорошо, – согласился индиец. – Только пускай не мешкает.

Я протянул Анне остро отточенную стрелку. Она дрожащей рукой поднесла ее к среднему пальцу и кольнула. Дочь еще отводила ланцет в сторону, а на пальце уже вздулась яркая капелька крови. Я хотел сам снять показания, но Анна отняла у меня прибор. Маленькая девочка превратилась в настоящего бойца.

С сахаром в крови оказалось все нормально – 122.

Я сказал интерну, что эндокринолог дочери доктор Барон прибудет с минуты на минуту.

Однако доктор Барон не появился. Интерна по пейджеру вызвали в приемный покой. Вернувшись, он сказал, что доктор Барон разрешил отпустить Анну домой.

– Он не приедет?

– Нет необходимости. Я сообщил ему показатели, и он сказал, что все в порядке.

– Я думал, он захочет ее осмотреть.

Интерн пожал плечами: дескать, врачи, что с ними поделаешь?

– Прекрасно, – вздохнул я.

– Могу я перемолвиться с вами словечком? – обратился ко мне интерн.

– Разумеется.

Мы отошли в другой конец смотровой, где сидел китаец и неотрывно смотрел на свою окровавленную руку.

– Скажите, как у нее со зрением?

– С чем?

– Со зрением.

Понятно, со зрением.

– Нормально. Ей прописали очки для чтения. Предполагается, что она в них работает. – Я задумался и не смог вспомнить, когда в последний раз видел Анну в очках. – А что?

– Там какое-то нарушение, – пожал плечами индиец. – Не ухудшается?

– Не знаю, не замечал. – Я почувствовал в желудке знакомую тяжесть, камень, который даже в такой прекрасной больнице, как Еврейский госпиталь Лонг-Айленда, не сумели бы вырезать.

– Хорошо, – отозвался интерн. Он был перегружен работой, проявлял нетерпение, впрочем, держался по-дружески.

– Мне что-нибудь передать доктору?

– Нет-нет. – Индиец покачал головой. – Просто хотел удостовериться.

Я подписал нужные бумаги, дал свою новую кредитную карточку, после чего нам разрешили покинуть больницу.

Мы шли к оставленной на стоянке машине, наше дыхание смешивалось и оставляло в тихом зимнем воздухе одно общее облако пара. «Черное облако», – подумал я. Кажется, это и есть метафора несчастья.

– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты в последние дни нормально видела?

– Нет, папа, ослепла, – отрезала Анна. У нее увеличился сахар в крови, но это не затронуло присущее ей чувство юмора, сарказм остался на должном уровне.

– Я просто хотел спросить, как у тебя с глазами.

– Все в порядке.

Но по дороге домой она уткнулась в меня носом, как в те дни, когда была совсем малышкой и хотела вздремнуть.

– Помнишь ту историю, папа? – спросила она, когда мы проехали несколько кварталов.

– Какую историю?

– Ту, что ты рассказывал мне, когда я была совсем маленькой. Про пчелу. Ты ее сам придумал.

– Да.

Я сочинил тогда сказку, потому что Анну ужалила пчела. Анна расплакалась. Желая ее успокоить, я сказал, что злая пчела умерла. Но Анна расстроилась сильнее. Она пришла в ужас от того, что пчела умирает, теряя жало, – пусть даже это жало причиняло боль ей самой.

– Расскажи снова, – попросила она.

– Забыл, – солгал я. – А про лошадей не хочешь? Помнишь, как старик отправился искать приключения?

– Нет, хочу про пчелу.

– Ну, Анна, я даже не помню, как она начиналась.

Зато помнила дочь.

– Жила-была маленькая пчелка, которая никак не могла понять, зачем ей жало, – начала она.

– Да, да… правильно.

– Продолжай.

«Почему дочь хочет именно эту сказку?»

– Она никак не могла понять, зачем ей жало… – подхватил я.

– Потому что… – нетерпеливо подтолкнула меня Анна.

– Потому что видела, что другие пчелы тут же умирают, как только решаются воспользоваться своим жалом.

– Ее подружка… – тормошила меня дочь.

– Ее подружка-пчела, – поправил я, – тетя, дядя Шмель, все они умерли, потому что кого-то ужалили.

– И она сильно горевала, – тихо проговорила Анна.

– Да, горевала, – продолжал я. – Она не могла понять, зачем нужно жало и какой смысл быть пчелой.

– И тогда…

– И тогда стала задавать вопросы зверям в саду.

– В лесу, – на этот раз поправила дочь.

– В лесу. Но никто не мог ей помочь.

– Кроме совы.

– Кроме мудрой совы. Которая сказала: «Вот укусишь и сама все узнаешь».

– И…

– Однажды пчела летала по лесу и увидела павлина. Конечно, она не знала, что это павлин. Она вообще не знала, кто такие павлины. Птица и птица – обычной птичьей наружности, и больше ничего.

– Когда я была маленькой, ты не говорил «и больше ничего», – упрекнула меня Анна.

– Ты выросла. И больше ничего.

– Нет.

– Хорошо. Обычной птичьей наружности. Так решила пчела. А потому села на павлина и задала свой вопрос: «Зачем мне жало?»

– Зачем? – повторила Анна, словно в самом деле хотела узнать ответ. Будто она забыла, и ей не терпелось дослушать сказку до конца.

– "Жужжи отсюда", – ответил ей павлин. И пчела разозлилась.

– И ужалила павлина, – закончила за меня Анна. – Павлин расцвел. Все его перья встали дыбом. Все до единого. И засверкали, как радуга. «Ничего не видела красивее», – подумала глупая пчелка и умерла.

Когда мы свернули на Йель-роуд, я заметил Васкеса. Он неподвижно стоял под фонарем, как часовой.

* * *
Я пронесся мимо него и чуть не залетел на тротуар.

– Папа! – Анна встрепенулась. Встревоженная, наверное, даже напуганная, она вскинула голову и посмотрела в окно.

Каким-то образом я выправил машину и свернул на подъездную дорожку к дому 1823.

– Что случилось? – спросила дочь.

– Ничего. – Самое неискреннее «ничего», которое слетало с уст. Естественно, моих.

Анна оказалась слишком вежливой, чтобы продолжать расспросы после того, как я схватил ее за руку и затащил в дом.

Диана не спала. На кухне благоухало кофе, горел свет, работал телевизор, настроенный на кулинарный канал. Диана ждала, когда возвратятся домой два ее самых любимых в жизни человека.

И мы вернулись.

Диана неправильно поняла выражение страха на моем лице – решила, что оно вызвано ночными событиями. А что еще она могла подумать, если я побелел, как мел, и расхаживал взад и вперед?

– С ней все в порядке? – спросила жена. Она успела задать этот вопрос Анне, но та вновь обрела подростковую мрачность и молча прошествовала мимо матери к себе наверх.

– Да, – ответил я. – Сахар снизился до 122.

– А как она сама? Напугалась?

– Нет. Напугался я.

Анна – молодчина. Она справится. Другое дело Чарли. Я всеми силами старался отвлечь внимание жены от двери, куда каждую минуту мог позвонить тот, кто меня шантажировал.

Васкес находился не более чем в сорока ярдах от моей жены и ребенка.

Я подошел к окну и выглянул в темноту.

– Что ты высматриваешь? – спросила Диана.

– Ничего. Послышалось.

Жена подошла сзади, положила голову мне на плечо и прижалась ко мне. Она считала, что опасность миновала, я знал, что нет.

– С ней в самом деле все в порядке? – переспросила Диана.

– Что? – От тепла ее тела я сразу успокоился.

– Может быть, мне стоит переночевать вместе с ней?

– Она тебя не впустит.

– Попытаюсь проскользнуть, когда она заснет.

– Не стоит. Я думаю, Диана, нынешнюю ночь она проведет нормально.

«Ключевое слово „нынешнюю“. За следующую и тем более остальные не поручусь. Но и нынешняя, похоже, сулит нам неприятности. Зачем явился Васкес? Чего он хочет?»

– Почему ты такой озабоченный, Чарлз? Я полагала, бояться – моя привилегия.

– Знаешь, больница и все такое…

– Я иду спать, – объявила жена. – Во всяком случае, хочу попытаться.

– Приду чуть позже, – ответил я.

А сам, после того как Диана поднялась наверх, сосчитал до десяти, подошел к камину и взял кочергу. Повертел ее в руке и выглянул на улицу.

От моего парадного до подъездной дорожки оказалось двадцать пять шагов. Я сосчитал их. Чтобы чем-то заняться. Чтобы не поддаться панике. Хотя не исключено, что мной уже овладела паника. Ведь я шагал по подъездной дорожке от собственного дома с каминной кочергой в руке.

Выйдя на улицу, я сделал три глубоких вдоха и увидел, что Васкес исчез. Под уличным фонарем было пусто.

Неужели мне почудилось? Неужели я начал видеть Васкеса там, где Васкеса отродясь не было?

Я искренне хотел в это поверить. Я отчаянно хотел в это поверить. Тем не менее, добросовестно дошел до дома и позвал латиноса по имени – не громко, но достаточно внятно, чтобы залаял соседский сеттер. Потом повернулся и направился в противоположную сторону. И опять не увидел Васкеса.

Получается, мне померещилось? Что ж, немудрено. Ведь этой ночью я чуть не стал свидетелем смерти собственной дочери. Один страх порождает другой. Так что запишем все на счет моего старого приятеля – страха. Или нового. Теперь у меня образовалась целая компания страхов.

Однако, проходя мимо дуба, который служил пограничным столбом для моих владений, я учуял запах.

Терпко-кислый, как на стадионе «Джаент» во время перерыва. Когда потребляется и извергается слишком много пива, стадион превращается в один громадный писсуар. Тем же самым пахло и здесь.

Привет от приблудной собачки? Вполне возможно. Если бы не одна закавыка: на стволе чернело пятно с потеком вниз. Никакой пес не брызнул бы на такую высоту – ни наш пес Керри, ни соседский сеттер, ни даже датский дог.

Я где-то читал: собаки мочой метят территорию.

Вот почему Васкес это сделал.

Мне ничего не померещилось.

Васкес приходил и оставил визитную карточку: смотри, это моя территория – твой дом, твоя жизнь, твоя семья.

Все это теперь мое.

Сошедший с рельсов. 18

– Привет, Чарлз.

Была среда, пятнадцать минут одиннадцатого вечера. Я сидел дома в кабинете и сторожил телефон. И страшно нервничал, когда он звонил. Я брал трубку и ждал, кто скажет «алло». Самый быстродействующий автоответчик в мире: первый сигнал – и трубка у меня в руках. Я знал: он позвонит – и не хотел, чтобы на него нарвалась Диана.

– Зачем ты стоял у моего дома?

– А это разве был я?

– Я спрашиваю: что ты здесь делал?

– Должно быть, прогуливался.

– Что ты хочешь? Что?

– А ты что хочешь?

Я слегка опешил:

– Ты хочешь знать, чего я хочу?

– Именно. Давай выкладывай.

Я хотел, во-первых, чтобы Васкес прекратил шляться к моему дому и, во-вторых, чтобы он больше не звонил мне домой. Этого было бы вполне достаточно.

– Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, – ответил я.

– Договорились.

– Я не очень понял, что ты имеешь в виду.

– Не знаешь, что значит «договорились»? Ты сказал, ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое. Я ответил: «Договорились».

– Отлично. – Глупо, но в моем голосе прозвучала надежда, хотя я понимал, понимал…

– Только дай мне еще денег.

Вот оно – еще денег.

– Я тебе дал денег. И предупредил, что это все.

– Это было тогда. А мы говорим теперь.

– Нет.

В кассе ничего не было, казна опустела. Однажды я забрался в фонд Анны, но больше этого не повторится.

– Ты совсем дурак?

Возможно.

– У меня больше нет для тебя денег.

– Послушай, Чарлз. Мы оба знаем, что деньги у тебя есть. И ты мне их дашь, поскольку мы оба знаем, что случится, если ты заартачишься.

Что касается меня, я не знал. Только мог догадываться.

Я спросил его, сколько он хочет, хотя мне было наплевать на то, сколь далеко простирается его жадность.

– Сто кусков, – ответил Васкес.

Мне не следовало удивляться, но я все-таки удивился.

Вот это инфляция! В мгновение ока то, за что я недавно отдал десять тысяч, подорожало на порядок. Но кто сумеет определить цену жизни? Или цену трех жизней? Какой нынче прейскурант на жену и дочь? Такса за то, чтобы смотреть своим близким в глаза и не замечать в них ответного презрения? Может быть, сто тысяч еще дешево? Не исключено, что мне предлагают хорошую сделку.

– Я жду, – поторопил меня Васкес.

«Жди хоть до скончания века, – подумал я. – Мне не по силам такая сделка».

И кроме того, это вовсе не конец. Разве не таков смысл шантажа? Разве шантажом, как и Вселенной, не управляют непреложные законы? Разве шантаж в отличие от Вселенной конечен? Сколько бы Васкес не утверждал, что на этом все прекратится, он лжет. Он остановится только тогда, когда остановлю его я. В этом простая истина, не понять ее способен только идиот. А я не идиот, всего лишь дурак. Другое дело, что я не имел представления, как отвязаться от Васкеса. Ответить «нет» и надеяться на лучшее?

– У меня нет таких денег, – сказал я и положил трубку на рычаг.

* * *
Когда на следующее утро Уинстон принес почту ко мне в кабинет, я лежал, навалившись грудью на стол.

– Ты умер или притворяешься? – спросил он.

– Не знаю. Такое ощущение, что умер.

– Тогда разреши, я заберу твой компьютер.

Я поднял глаза, и Уинстон замахал руками:

– Шучу-шучу.

Уинстон держался как ни в чем не бывало. Никакого обхаживания, никакого лизоблюдства, подхалимничанья, притворного унижения. Если он меня и побаивался, то умело скрывал свой страх. В то же время разговоры насчет пропажи компьютеров поутихли. Не исключено, что Уинстон в самом деле образумился.

– Нет, серьезно, что случилось? – встревожился он.

«С чего начать? Да и стоит ли выкладывать Уинстону все, что наболело на душе?»

– Слушай, а как там? – ответил я вопросом на вопрос.

– Где? – не понял он.

– В тюрьме.

Уинстон потемнел лицом – только что оно было солнечным и вдруг подернулось грозовыми облаками.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так. Любопытство заело.

– Трудно объяснить тем, кто там не был. – Его голос остался ровным. Наверное, он надеялся, что я на этом отстану.

Но я не отстал. И хотя Уинстон был не обязан мне отвечать, видимо, он почувствовал себя обязанным, потому что ответил:

– Ты в самом деле хочешь знать, как там, в тюрьме?

– Да.

– Там… все равно что ходить по канату… – Он помолчал, давая мне время проникнуться смыслом простого сравнения. – Все равно что ходить по канату. Только нельзя сойти, и все внимание – на то, чтобы не упасть и не разбиться до смерти. Все двадцать четыре часа в сутки, понял? Любыми силами стараешься ни во что не впутаться – твердишь, словно мантру: нельзя! – потому что, если во что-нибудь впутаешься, это всегда очень плохо. Поэтому пытаешься никого не замечать, ходишь тише воды, ниже травы. Но это требует огромной сосредоточенности. Надо уметь притвориться слепым, потому что вокруг творятся ужасные вещи – такое мерзкое дерьмо, хуже не бывает. Насилие, избиение, поножовщина – всякие бандитские штучки. Постоянно стараешься казаться незаметным. Знаешь, как не сладко, если тебя замечают?

– Могу представить, – отозвался я.

– Нет, приятель, не можешь. Это самая ужасная вещь на свете. Немыслимая. Рано или поздно ты во что-нибудь впутаешься, потому что тебя непременно впутают.

– И тебя тоже впутали.

– Да. Я был лакомым кусочком, потому что был один. Тот, кто ни с кем не связан, всегда лакомый кусочек.

– И тебя?..

– Нет. Только потому, что я избил того типа, который на меня полез, и получил два месяца строгого режима: постоянно в камере, выход только в душ. И никаких прогулок. Ничего. Но это было как раз то, что надо, потому что я прекрасно понимал: стоит мне выйти из клетки, и я попаду в переплет, потому что тот парень, которого я избил, был в банде.

– И как же ты поступил?

– Связался с людьми.

– Какими?

– С бандитами. Кто же еще заправляет в тюрьме?

– Так просто?

– Нет. Мне пришлось заслужить их доверие. Видишь ли, Чарлз, в тюрьме ничего не дается бесплатно – все имеет свою цену.

– И какова же была цена?

– Цена? Я должен был кое в кого воткнуть нож. Так сказать, инициация кровью. Только кровь была не моя. Вот так оказываются в банде. Надо кого-нибудь замочить.

– Кто они такие?

– Ты о ком?

– О бандитах.

– Ах о них… Кучка ребятишек. Приятные парни, тебе бы понравились. С очень твердыми убеждениями. Например, что все черные – недочеловеки. Как и латиносы. Евреев они тоже не жалуют. А в остальном – превосходные люди.

Я опустил взгляд на татуировку Уинстона. Может, «АБ» означало вовсе не «Аманда Барнс»?

– Эту татуировку тебе сделали в тюрьме?

– Тебя не проведешь, – улыбнулся он. – Почетный член Арийского братства. Мы пожимали друг другу руки, и все такое.

«Уинстоном можно восхищаться, – подумал я. – Нашелся в такой ужасной обстановке и поступил так, как должен был поступить. Может быть, в этом и заключался урок».

– Увидимся вечером, – сказал он. – Только больше никаких вопросов про тюрьму. Ладно? А то у меня от них на весь день портится настроение.

Сошедший с рельсов. 19

Я сошел на станции «Меррик» и позвонил Диане – с просьбой меня подвезти. Сначала я хотел прогуляться пешком, но с океана беспрестанно дул такой сильный ветер, что меня чуть не занесло обратно в вагон, когда я собрался ступить на платформу.

Диана попросила меня потерпеть десять минут: в доме работал нанятый мной трубочист, и она не хотела оставлять его наедине с Анной.

И я решил идти домой пешком.

Рождественская пора превратила обычно тихую и сдержанную улочку в некое подобие Лас-Вегаса. Мерцающие огни. Пластмассовые олени, везущие в пластмассовых санях пластмассовых Санта-Клаусов. Пара пластмассовых ясель. Несколько ненадежно пристроенных Вифлеемских звезд.

Я судорожно втягивал в себя воздух, который казался тяжелым и напитанным влагой. И оглядывался по сторонам, проникаясь праздничным зрелищем.

Спасение пришло внезапно.

Прогудел автомобильный сигнал, затем снова и снова.

Я оглянулся и заметил соседский «лексус», который подъехал к тротуару. Я подошел к пассажирской дверце. Сосед Джо приоткрыл окно и пригласил:

– Забирайся.

Дважды мне повторять не пришлось. Я открыл дверцу и скользнул в то, что мне показалось доисторическим теплом. Счастью моему не было предела – так, должно быть, чувствовали себя пещерные люди, когда им удавалось развести огонь и они волшебным образом согревались и переставали дрожать.

– Спасибо.

– А там холодно, – заметил наблюдательный Джо.

– Да.

Джо был мануальщиком. Профессия то ли законная, то ли нет – никто не мог объяснить, к моему удовольствию.

– Как девочка? – спросил он.

– Нормально.

Я стал односложно отвечать на вопросы об Анне.

– А твои?

У Джо было трое детей-погодков. Девочка возраста Анны отличалась всесторонней одаренностью, атлетическим сложением и безобразным здоровьем.

– Тоже нормально. Как на работе? – поинтересовался он.

– Отлично.

«Люди, – подумал я, – из вежливости спрашивают о вещах, до которых им совершенно нет дела. А что, если бы я принял всерьез его интерес и дал полный отчет об Элиоте и Эллен Вайшлер? Рассказал бы, как меня отставили от проекта, которым занимался десять лет, посетовал бы, что теперь приходится возиться со всяким дерьмом. А заодно просветил бы по поводу Васкеса и Лусинды. Что бы он мне ответил?»

Вместо всего этого я спросил:

– А как твои дела?

– У кого-нибудь всегда болит поясница.

«Даже после того, как он полечится у тебя», – так и подмывало меня съязвить, но я промолчал.

– Что поделываете на праздники? – спросил Джо.

Мы остановились на перекрестке – самом неторопливом светофоре в Меррике. Проходили дни, а красный горел. Возникали и распадались царства, сменялись президентские администрации, а он никак не переключался.

– Как всегда, едем к маме Дианы.

– Понятно.

После того, как я задал тот же самый вопрос и Джо ответил, что они собираются на несколько дней во Флориду, в машине воцарилась тишина, и мы оба поняли, что темы исчерпаны.

– Господи, как холодно, – вернулся Джо к началу нашей беседы.

– Давай на красный! – крикнул я.

– Что?

– Поезжай на красный! – Меня внезапно осенило.

– С какой стати?

Диана попросила меня подождать на станции, потому что в доме работал нанятый мной трубочист и она не хотела оставлять его наедине с Анной.

– Давай, черт возьми, вперед на красный!

Я не нанимал никакого трубочиста.

– Послушай, Чарлз, я не хочу, чтобы меня оштрафовали и не понимаю, к чему такая спешка.

– Газуй!

И он поехал. Явная паника в моем голосе заставила его действовать. Нажал на акселератор, проскочил на красный и свернул на Кирквуд-роуд в двух кварталах от наших домов.

– Если меня оштрафуют, платить будешь ты, – заявил Джо, стараясь вернуть себе немного достоинства после того, как без всяких на то оснований подчинился приказу соседа. С каких это пор я стал отдавать ему распоряжения?

– Притормози здесь! – крикнул я.

Джо хотел свернуть на свою подъездную дорожку, чтобы я потом шел от его дверей к себе домой. Но у меня не было времени. И во второй раз за пару минут Джо поступил так, как я ему велел. Он остановился у номера 1823 по Йель-роуд, и я выпрыгнул из салона.

Едва я распахнул дверь парадного, как увидел Диану. Она, прислонившись к перилам лестницы, говорила кому-то, что Керри принимает не всех, так как очень избирателен в своих теплых чувствах.

А потом и того, с кем она беседовала.

* * *
– Мистер Рамирес обещал, что сделает нам скидки, – сообщила Диана.

Мы сидели в гостиной – все трое.

– Но только потому, что ему очень понравился Керри, а он – ему.

Жена говорила о расценках на чистку труб. Диана всегда умудрялась сходиться со всякими работниками, устанавливала с ними дружеские отношения, а потом пичкала меня байками об их женах и детях.

– Да, – подтвердил Васкес, – обожаю собак.

И улыбнулся точно так же, как в гостинице, когда распинал на кровати Лусинду, чтобы изнасиловать в последний раз.

– Мистер Рамирес… – начала Диана.

Но Васкес ее перебил:

– Рауль.

– Рауль сказал, что в нашей трубе поврежден… Повторите, как вы назвали?

– Дымоход.

– Да, дымоход.

– Очень старая труба, – сообщил Васкес. – Когда был построен дом?

– Кажется, в девятьсот двенадцатом, – ответила Диана.

– И к трубе ни разу не прикасались?

– Видимо, пришло ее время, – подтвердила жена.

Я молчал, и они оба посмотрели на меня – ждали, чтобы я проинформировал их, как собираюсь решить возникшую проблему. Но я абсолютно не представлял, что сказать. Поэтому снова заговорила Диана:

– Рауль готов все починить и почистить трубу. Но решать тебе.

– Вы же не собираетесь жить с неисправным дымоходом, – поддержал ее Васкес. – Может возникнуть обратная тяга, углекислый газ пойдет в дом, чего доброго, задохнетесь во сне. Понимаете?

Разумеется, я все прекрасно понимал.

– Я знал одну семью. Легли однажды спать, а наутро не проснулись. Умерли все до единого, целая семья.

– Так что ты скажешь? – встревожилась Диана. – Надо что-то делать.

В это время в гостиную вышла одетая в пижаму Анна.

– Какая столица Северной Дакоты? – спросила она меня.

На меня обрушились сразу два вопроса, но я готов был ответить только на один.

Выбираю столицы штатов за сто, Алекс[22].

– Бисмарк, – ответил я.

– Анна, познакомься, это Рауль. – Диана в любых обстоятельствах оставалась хозяйкой.

– Привет. – Дочь изобразила самую вежливую из своих улыбок, ту, что предназначалась для дальних родственников, друзей родителей и, как выяснилось, для работников коммунального хозяйства.

– Здравствуй. – Васкес потрепал ее по волосом. Его рука на голове моей дочери! – Сколько тебе лет?

– Тринадцать.

– Неужели?

Он так и не опустил руку. Он продолжал касаться ее волос. Пять секунд, десять, пятнадцать. Анна начала смущенно поеживаться.

– Похожа на мать, – сказал Васкес.

– Спасибо.

– Любишь школу?

Анна кивнула. Ей явно была неприятна чужая рука, но она не знала, как от нее избавиться. Рассчитывая на помощь, дочь посмотрела на меня.

– Давай-ка… – начал я.

– Вы что-то сказали? – повернулся ко мне Васкес.

– Иди-ка ты наверх делать уроки, Анна, – закончил я.

– Беги, дорогая, – согласилась Диана.

– Хорошо, – ответила дочь.

Однако рука Васкеса продолжала лежать у нее на голове, и Анна взглянула на меня уже с мольбой.

– Хорошо, – сказал Васкес, но не шелохнулся.

В комнате повисла неловкая тишина. Так бывает, когда друг дома, подвыпив, целует жену хозяина более страстно, чем позволяют приличия, и хозяин не знает, как поступить: то ли сделать вид, что не заметил, то ли затеять с приятелем драку.

– Мне надо делать уроки, – прошептала Анна.

– Уроки? Ай-ай-ай… Такие симпатичные девочки не должны делать уроки. Пусть за них делают уроки мальчики.

Я обязан был что-то предпринять. Сказать, например: «Будьте добры, уберите свою грязную руку с головы моей дочери, потому что ей чертовски неудобно и она желает уйти. Вы понимаете по-английски, черт вас побери?»

Тишина стала такой, что казалось, лопнут барабанные перепонки.

И вдруг раздался голос Дианы.

– Ей нравится делать уроки самой, – заявила она и прекратила пытку, втиснувшись между дочерью и Васкесом, вытолкнув Анну из круга зла.

Убегая, дочь обернулась на меня. И я прочитал упрек в ее глазах: мол, от такого отца помощи не дождешься. Или мне показалось?

Девичьи ноги застучали по лестнице вдвое быстрее обычного.

Снова воцарилась тишина.

Диана прокашлялась.

– Так что мы решили? Может быть, ты хочешь все обдумать, дорогой? – Впервые ей попался столь антипатичный наемный работник.

– Я быстро управлюсь, – заверил меня Васкес. – Вы же не хотите рисковать жизнями своих близких?

Я почувствовал, как внутри поднялось нечто едкое – одновременно холодное, будто лед, и обжигающее, словно кипяток. Я испугался, что меня вырвет.

– Нет, не хочу. И скоро с вами свяжусь.

– Отлично. Скоро вы со мной свяжетесь.

– Да.

– Чарлз, проводи Рауля, – предложила Диана, явно желая поскорее избавиться от нашего гостя.

Я довел Васкеса до двери, и он, все еще играя роль благодушного трубочиста, протянул мне руку.

– Знаешь, чему меня научили в армии? – прошептал он. – Пока из нее не вытурили?

– Чему?

И Васкес показал.

Одну руку он по-прежнему тянул в дружеском жесте, а другой ухватил меня за яйца. И стиснул пальцы.

У меня подкосились ноги.

– Нам говорили: хватай за яйца. Тогда ум и сердце – твои.

Я попытался выдавить хоть слово, но несмог. И закричать было нельзя: в двадцати футах за моей спиной находилась Диана, не подозревавшая, какую несусветную боль я испытываю.

– Мне нужны деньги, Чарлз.

Глаза мои наполнились слезами.

– Я…

– Что? Не слышу.

– Я…

– Больше никогда не будешь бросать трубку? Это хорошо – извинения приняты. Только помни: мне нужны твои гребаные деньги.

– Я не могу дышать…

– Сто тысяч долларов. Понял?

– Я…

– Что еще?

– Пожалуйста…

– Сто тысяч долларов и забирай обратно свои яйца.

– Я… пожа…

Он сжалился надо мной. По крайней мере, на время. Разжал пальцы, и я сполз по дверному косяку на пол.

– Дорогой! – крикнула Диана из кухни. – Ты не вынесешь мусорное ведро?

Сошедший с рельсов. 20

Я изучал смету рекламы аспирина.

Считал это чем-то вроде отвлекающей терапии. Мол, если буду заниматься расходами на ролик, не стану задавать себе вопросы: «Что теперь делать?» и «Как все это пережить?»

Вот почему я занимался сметой.

Внимательно прочитывал статьи. Что-то было в них не так, но я не мог понять, что именно.

Стратегия отвлечения срабатывала только частично.

Я вглядывался в аккуратно напечатанные цифры и то и дело представлял Васкеса, держащего руку на голове моей дочери.

Если он не получит сто тысяч долларов, то снова заявится ко мне домой.

Я подумывал, не рассказать ли обо всем Диане.

Но сколько ни пытался себе внушить: «Она меня простит. Непременно», сколько ни убеждал себя: «Она меня любит, ее любовь сильнее моей глупости», сколько ни теоретизировал: мол, любой брак переживает взлеты и падения, и, хотя теперешний кризис, надо согласиться, чрезвычайно глубок, за мукой и примирением последует новый взлет, сколько ни пережевывал одни и те же мысли, не мог себя убедить, что хотя бы минуту выдержу затравленный взгляд Дианы. То выражение глаз, которое появится, как только она поймет, что к чему.

Я уже видел этот взгляд. Утром в приемном покое больницы, когда Анне поставили диагноз. Взгляд человека, жестоко и безнадежно преданного. Осознав сказанное, Диана вцепилась в меня, как пловец, утаскиваемый в море откатной волной.

Больше я такого не вынесу.

Я вновь углубился в перечень расходов на рекламу.

Гонорар режиссера – пятнадцать тысяч долларов ежедневно. Так и полагалось режиссеру категории Б. Категория А получала от двадцати до двадцати пяти тысяч.

Стоимость декораций – сорок пять тысяч. Столько обычно уходило на воссоздание пригородной кухни на нью-йоркской сцене.

Что же здесь не так?

Редактирование. Перевод изображения с целлулоидной пленки на магнитную. Цветокоррекция. Озвучивание. И наконец – музыка. Студия «Ти энд ди». Сорок пять тысяч. Большой оркестр, студийная запись, микширование. На первый взгляд все нормально.

Я позвонил Дэвиду Френкелу.

– Слушаю, – ответил тот.

– Это Чарлз.

– Я понял. Вижу цифры на определителе.

– Отлично. Я пытался позвонить в музыкальную студию, но не сумел найти номер.

– Какую музыкальную студию?

– "Ти энд ди".

– А зачем туда звонить?

– Зачем? Хотел обсудить наш ролик.

– А почему бы не обсудить его со мной? Я продюсер.

– Я никогда не слышал о музыкальной студии «Ти энд ди», – сообщил я.

– Вы никогда не слышали о музыкальной студии «Ти энд ди»?

– Нет.

– К чему этот разговор! – вздохнул Дэвид. – Вы ведь общались с Томом?

– В каком смысле?

– Послушайте, какую вы хотите музыку? Скажите мне, и все дела.

– Я бы предпочел переговорить с исполнителем.

– Зачем?

– Чтобы непосредственно передать мои ощущения.

– Превосходно.

– Что «превосходно»?

– Можете передавать свои ощущения непосредственно.

– Так дайте мне номер.

Новый вздох, который ясно показал, что моему собеседнику приходится иметь дело с идиотом, полным и законченным придурком.

– Я вам перезвоню, – сказал Дэвид.

Я хотел спросить, для чего перезванивать, если все, что я прошу, – это телефон музыкальной студии. И почему он обращается со мной так, будто я умственно ущербный. Хотел напомнить, что в функции продюсера входит любое обеспечение, в том числе таким пустяком, как телефонный номер организации, нужной режиссеру.

Но Дэвид уже дал отбой.

И тогда я услышал в ухе знакомый шепоток: «Ну, так что ты, гм… собираешься делать, Чарлз?» И понял, что в самом деле немного повредился умом, если так медленно шевелю мозгами.

Музыкальная студия «Ти энд ди».

Том и Дэвид.

Музыкальная студия Тома и Дэвида.

Ну конечно! Как я сразу не понял?

* * *
Я шел за Уинстоном пять или шесть кварталов при минусовой температуре.

Уинстон курил сигарету. Уинстон пялился на витрину до пресноты джулианизированного[23] магазина видеофильмов, где некогда плакаты с тремя иксами сулили восторг плоти, а теперь плакаты кунг-фу обещали размазать ту же плоть по стенке. Уинстон косился на парочку девочек-подростков в мини-юбках и толстых шерстяных гольфах.

Я не собирался следить за Уинстоном. Я хотел прямо подойти к нему в конце рабочего дня и предложить ударить по пивку. Но не решился.

Одно дело дважды в день позубоскалить с человеком, который приносит корреспонденцию, спросить, кто из бейсболистов-левшей на сегодня лучший, и совсем другое – идти с ним в пивнушку. Я не был уверен, что Уинстон захочет со мной пить.

Впрочем, разве между нами не существовало откровенности? Во всяком случае, с его стороны? Теперь был готов открыться и я. Но именно поэтому у меня не хватило мужества просто так к нему подойти и пригласить на стаканчик пива.

Уинстон дул на руки. Танцевал меж машин на мостовой – едва увернулся от такси, явно рискуя получить увечье. Остановился у продавца соленых крендельков и спросил, сколько стоит.

Я был близок к тому, чтобы его окликнуть. Хотел, чтобы он оглянулся и заметил меня: еще несколько кварталов – и я замерзну до смерти.

Через мостовую располагалась католическая миссия; библейское высказывание на ней я помнил с тех пор, как посещал воскресную школу: «Господи, море так огромно, а моя утлая лодчонка так мала».

«Совершенно справедливо», – подумал я, вернулся взглядом к Уинстону и – не обнаружил его. Я кинулся к торговцу крендельками и спросил, куда девался последний покупатель.

– Э? – не понял тот.

– Высокий парень, которому вы только что продали кренделек.

– Э?

Продавец был, наверное, ливийцем. Или иранцем.

Или иракцем. Какая разница! Он не понимал по-английски.

– Одна доллар, – сказал он.

Я извинился и пошел прочь. Ничего, поговорю с Уинстоном завтра. А может, передумаю и вообще не стану с ним откровенничать.

Кто-то схватил меня за руку. Я было начал говорить, что мне не нужен кренделек.

– Слушай, Чарлз, – перебил меня Уинстон, – какого дьявола ты за мной следишь?

Сошедший с рельсов. 21

В сочельник я напился.

Всему виной фирменный коктейль моей тещи – яйца, взбитые с двумя третями рома. Прикончив полтора стакана, я позвал Анну:

– Иди к папочке.

Но эта идея ей не понравилась.

– Ты, папочка, назюзюкался.

– Опьянел? – удивилась Диана.

– Ни в коем разе, – возразил я.

Миссис Уильямс обладала пианино, которому было не меньше семидесяти лет. Училась Диана на нем играть до десяти лет, потом взбунтовалась и заявила: «Довольно. Больше никаких „Сердец и душ“». Миссис Уильямс ее так до конца и не простила. В наказание она сама барабанила рождественские песни и заставляла нас подпевать – например, «Внимаем пению ангелов». Ни Диана, ни я не считали себя особенно набожными. Но в окопах атеистов не водится, и я исправно подтягивал «Грешники примирятся с Господом…», словно от этого зависела моя жизнь, хотя и слегка фальшивил благодаря ромовой пене.

– Папа, ты пьяный? – кисло спросила Анна. Она любила пение с бабушкой не больше, чем уколы инсулина.

– Не говори так с отцом, – прервалась на полутакте Диана. Моя защитница и покровительница.

– Я не пьяный, слышите вы обе, – отозвался я. – Хотите пройду по прямой?

Этого явно никто не хотел.

– Долго мы еще будем петь? – тоскливо поинтересовалась Анна.

– "…в Вифлееме…" – вытягивал я, сосредоточив внимание на звезде, украшавшей верхушку елки.

Звезда выцвела от старости. Раньше во время наших песнопений я поднимал Анну на руки, чтобы дочь ее хорошенько рассмотрела. Потускневшая звезда; вовсе даже не звезда, а поделка из папье-маше.

– Прекрасно получилось, – заметила миссис Уильямс, когда мы закончили, и, поскольку никто не ответил, спросила: – Согласны?

– Конечно, – ответил я. – Давайте споем еще.

– Ну, надрался, – обронила дочь.

– Что это значит? – нахмурился я.

– Это значит, она отказывается, – объяснила жена.

– Так я и подумал, – буркнул я. – Только решил проверить.

– Вам больше никаких коктейлей, – объявила миссис Уильямс.

– Но я люблю коктейли.

– Слишком любите. Кто поведет машину домой?

– Я, – успокоила мать Диана.

– Мы скоро поедем? – обрадовалась Анна.

После ужина мы открыли подарки, приготовленные для миссис Уильямс. Анна развернет свои завтра утром: два новых диска – «Эминем» и «Банана рипаблик» – и сотовый телефон. В наши дни человек без мобильника, как без рук. И то, поди угадай, кому потребуется звонить – подружке, приятелю или «Скорой помощи».

Миссис Уильямс получила прелестный свитер из «Сакса»[24] и принялась исправно нас благодарить, хотя я, например, ни сном ни духом не знал, что будет извлечено из коробки.

– У меня есть тост, – заявил я.

– Я убрала твой стакан, – возразила Диана.

– Я заметил и поэтому хочу предложить тост.

– Фу, Чарлз, что это в тебя сегодня вселилось?

– Известно что, – хмыкнула миссис Уильямс. – Мой яичный коктейль.

– Чертовски вкусный, – похвалил я тещу.

– Чарлз! – Диана сделала сердитое лицо, а Анна хихикнула.

– Папа сказал «чертовски». Звони скорее в полицию.

– Не надо в полицию, – промычал я. – Это плохая идея.

– Что?

– Шучу.

Миссис Уильямс заварила кофе:

– Кто желает?

– Чарлз, – мгновенно откликнулась Диана.

Я же не хотел никакого кофе. Они явно сговорились меня протрезвить. Анна прошептала на ухо Диане что-то насчет дома. «Я веду себя хорошо», – услышал я. И, опустившись на диван в гостиной, углубился в размышления, сумею ли подняться, когда пробьет урочный час.

– Как ваш нос, Чарлз? – спросила миссис Уильямс.

– Все еще при мне. – Я показал пальцем на лицо. – Видите?

– О, Чарлз…

Теша настроила телевизор на канал с рождественским костром. Я смотрел на пламя и чувствовал, что плыву. Сначала было тепло и приятно, но потом я начал погружаться в опасные воды. И отрадное чувство ушло. Холодный угол улиц.

Чарлз, подогретый праздничным спиртным, закричал на меня, сидящего у него внутри, чтобы я об этом не думал.

Но что я мог поделать?

Я не хотел кренделек.

Я хотел нечто иное.

* * *
Слушай, Чарлз, какого дьявола ты за мной следишь?

Уинстон небрежно обнял меня за плечи, но я почувствовал, какая сила таится в его руке. Мало того, мне показалось, что он как раз и хотел показать эту силу.

– Я за тобой не следил, – соврал я. Ведь и правда, я не столько за ним следил, сколько оттягивал свое признание.

– Нет, следил, – возразил Уинстон. – Не забывай, в Синг-Синге у меня прорезались на затылке глаза.

– Я просто собирался пригласить тебя выпить пива. Честное слово.

– Почему? Наконец выяснил, у каких игроков одиннадцать букв в фамилии?

– Нет, продолжаю над этим работать. – Я не очень понимал, как мне следует себя вести.

– Ну, если тебе так не терпелось глотнуть пивка, почему не подошел и не сказал прямо?

– Заметил, что ты шагаешь впереди, и попытался догнать.

– Хорошо, – сказал Уинстон. – Давай выпьем пива.

И улыбнулся.

Мы нырнули в забегаловку, которая называлась «У О'Малли» и выглядела соответствующим образом. У задней стены стол для игры в пул, в углу мишень для метания стрел и телевизор, транслировавший футбольный матч из Австралии. Присутствовали два завсегдатая. Я решил, что они частые гости заведения, поскольку один спал, уронив голову на стойку, и бармен не собирался его будить, а другого знал Уинстон, потому что, проходя, бросил ему: «Привет, приятель» – и легонько хлопнул ладонью по спине.

– С чего начнем? – спросил Уинстон, когда мы расположились за стойкой.

– Выпивка за мой счет, – предупредил я.

– С чего бы? – удивился он. – Помнится, это ты оказал мне услугу.

Я не забыл. И полагал, что имею право на ответную услугу.

– Светлое пиво, – предложил я.

Уинстон заказал на двоих и вернулся ко мне.

– Все в порядке? – спросил он. – В прошлый раз ты выглядел неважнецки. Девочка заболела или что?

Я никогда не рассказывал ему про Анну, но, видимо, слушок ходил по нашей конторе.

– Дело не в этом.

Уинстон кивнул. Бармен поставил перед нами пенящиеся стаканы.

– У меня проблема, – сказал я, находя в последнем слове некоторое утешение. В конце концов, проблема – это нечто такое, с чем всегда можно справиться. Сначала она возникает, затем разрешается.

– Угрызения совести по поводу того вечера? Забудь. Я пообещал, что не буду больше заниматься компьютерами, и держу слово.

– Я знаю.

– Тогда о чем речь?

Уинстон сделал большой глоток пива. А я к своему не притронулся. Лужица воды под стаканом растеклась, и стойка потемнела, будто от запекшейся крови.

– Я совершил глупость, – начал я. – Крыша поехала. Из-за женщины.

Уинстон посмотрел на меня с легким недоумением. С чего бы это человек, которого трудно назвать другом в строгом смысле слова, вдруг надумал перед ним исповедоваться?

– Влюбился или что-то еще?

– Что-то еще.

– Ну-ну. А теперь как?

– Все кончено.

– И в чем проблема? Маешься чувством вины? Хочешь снять с души груз? Не волнуйся, в нашей конторе все заводят интрижки. Даже друг с другом. Как по-твоему, о чем мы треплемся в экспедиции? Кто, кого и как.

Я вздохнул:

– Дело не в этом.

– Тогда в чем же?

– Кое-что произошло.

– Она забеременела?

– Нет. Нас застукали.

– Что-что?!

– В гостиничном номере.

– О! – Уинстон явно решил, что это была жена.

– Явился какой-то тип и напал на нас, – продолжал я.

– Как?

– Кинулся на нас, когда мы выходили из комнаты. Обокрал… а ее изнасиловал.

Теперь Уинстон слушал меня с глубочайшим вниманием. Может, он по-прежнему спрашивал себя, зачем я все это ему рассказываю. Но ему, по крайней мере, стало интересно.

– Он ее изнасиловал? В гостинице?

– Да.

– В какой гостинице?

– Просто в гостинице. В центре города.

– Черт, Чарлз! И что было дальше? Он убежал? Его не поймали?

Да, не поймали. Для этого следовало заявить, что он совершил нечто предосудительное.

– Мы не обращались в полицию, – сказал я.

– Вы не обращались в полицию?

У него вдруг появилась неприятная манера повторять за мной слова. Наверное, от того, что он с трудом мне верил.

– Не обращались, – подтвердил я. – Плохо слышишь?

– Нет, почему же… – Он наконец оценил ситуацию. – Значит, он забрал ваши деньги и скрылся?

– Нет, не скрылся. – Я попробовал пиво. Оно показалось мне пресным и теплым. – В том-то и проблема.

На лице Уинстона снова отразилось недоумение.

– Он меня шантажирует, – объяснил я. – Вроде это так называется. Требует деньги, иначе грозит рассказать все моей жене и ее мужу.

Уинстон вздохнул. «Ты сам себя загнал в тупик, – расшифровал я его вздох. – Сочувствую».

Но я ждал от него больше, чем сочувствия. Я ждал от него действия. Qui pro quo[25]. To есть фактически сам занимался шантажом.

– Так ты дал ему то, что он требовал? – спросил Уинстон.

– И да и нет.

– Не понял, дал или нет?

– Дал, но он требует еще.

– Н-да… – Уинстон снова пригубил пиво. – Обычное дело. Ты что, не знал, что такие люди всегда требуют еще?

– Не знал. Меня шантажируют в первый раз.

Уинстон чуть не рассмеялся.

– Извини, Чарлз. Я понимаю, тебе не смешно. Просто очень трудно представить: ты и в таком дерьме. – Он поднял стакан и сдул пену. – И что ты собираешься делать?

Вот наконец вопрос на миллион долларов.

– Не знаю. Что я могу поделать? Мне нечем платить. У меня нет таких денег.

– Н-да… Значит, позволишь ему обо всем рассказать жене? – Уинстон перебрал все возможности, однако выбрал неправильный вариант. – Ну и черт с ним. Жена тебя любит – так? Ну сходил налево. С кем не бывает? Простит.

– Не думаю. Она меня не простит. Не сможет. При том, что больна наша дочь и прочее.

Я объяснил «прочее»: Лусинда тоже отказывается рассказать о нашей связи мужу, и я не в состоянии предать ее снова.

– Проклятие, – буркнул после долгого молчания Уинстон. – У тебя выдалась пара паршивых месяцев. – Он имел в виду и мою отставку от выгодного проекта. Похоже, об этом судачили даже в экспедиции. – И что ты намерен делать?

Он задал вопрос так тихо, будто обращался к себе. Словно представлял себя в моей ситуации и прикидывал, как бы поступил сам. Наверное, именно тогда он понял, почему я отмерил по морозу четыре квартала и теперь угощал его пивом. И подумал: «На его месте я бы надрал шантажисту задницу. Я бы его убил». Но не стал предлагать этот выход мне, потому что я совсем не мужественный тип. Для столь отчаянного шага нужно хотя бы однажды замарать руки чужой кровью. Разве не так?

– Какого дьявола ты хочешь от меня?

– Я надеялся…

– На что? – перебил он. – На что ты надеялся?

– Что ты мне поможешь.

– Ты надеялся, что я тебе помогу? – повторил он, словно эхо, но на этот раз не потому что не мог поверить моим словам, а как раз наоборот – потому что сразу поверил.

– …Сидни Блек ведет мяч вперед… – услышал я голос телевизионного комментатора. Матч, судя по всему, достиг кульминации. Австралийские зрители вскочили на ноги и ревели, требуя победы.

– Ты мне нравишься, Чарлз, – проговорил Уинстон. – Ты нормальный парень. У тебя больная дочь, я тебе сочувствую. И по поводу шантажа тоже. Но ты мне не брат, согласен? Даже не близкий друг, для которого я сделал бы почти что все. Но если бы даже он потребовал от меня то, о чем, по-моему, мечтаешь ты, я бы послал его подальше. Надеюсь, мы поняли друг друга?

– Я просто подумал: может быть, ты мог встретиться с ним?

– Встретиться с ним? На кой ляд? Что я должен ему сказать? Будь паинькой и перестань досаждать моему приятелю? И когда мне это потребовать: до того или после того, как начищу ему за тебя задницу?

Уинстон явно не страдал отсутствием сообразительности. Как-никак средний балл 3,7. И хотя он когда-то травил себя наркотиками, на мозге это не отразилось.

– Я бы тебе заплатил, – проскулил я.

– Ты бы мне заплатил. Как мило с твоей стороны. Потрясающе!

– Десять тысяч долларов. – Я назвал сумму от фонаря. Десять тысяч я отдал Васкесу, поэтому мне показалось в самый раз. Снова из фонда Анны. Но может быть, найдется способ его пополнить…

– Десять тысяч или что? – спросил Уинстон.

– В каком смысле? – Я отлично понял, что он имел в виду. Но старался обойтись без угроз.

– Или что? – повторил Уинстон. – Если я не возьму твои десять тысяч? Признаю, десять тысяч для меня большие деньги. Но если я откажусь – что тогда?

– Слушай, Уинстон… я прошу тебя только…

– Ты просишь меня совершить тяжкое преступление. И я не совсем понимаю, почему ты надеешься услышать «да». – Я промолчал, и он продолжил: – А какое условие поставил он? Насильник. Шантажист.

– Ты о чем?

– Когда он потребовал денег, он сказал: заплати мне столько-то. Иначе… Примерно так? Вот и я спрашиваю об этом «иначе».

– Ты меня не понимаешь.

– Я тебя превосходно понимаю. Ты не просишь у меня денег, ты мне их предлагаешь. Ясно. Чрезвычайно щедро с твоей стороны. Но если я откажусь, если скажу: «Спасибо, не надо», – какая у меня альтернатива?

Он хотел, чтобы я произнес: «Я застукал тебя на краже. Я застукал тебя на краже и могу донести. Разносить почту занятие не из приятных. Но в тюрьме еще хуже. Согласен?»

Я мог сколько угодно угощать его пивом и изображать старинного друга. Но это была не дружба – я хотел его использовать.

Но боялся выговорить нужные слова.

Рассчитывал: Уинстон сделает все в благодарность за то, что я позволил ему сорваться с крючка. Поможет мне сорваться. Десять тысяч долларов – всего лишь хитрость. Но он требовал, чтобы я пригрозил ему. А я не мог.

Далеко мне было до Васкеса.

– Десять тысяч, гм…

Уинстон взглянул на телевизор, который сообщил: «…Довер проходит по левому краю…» Посмотрел на пьяницу, приподнявшего голову и вновь уронившего на стойку, и постучал ногтем по краю пивного стакана – динь-динь-динь – словно легкий ветерок тронул колокольчики. Затем повернулся ко мне и сказал:

– Хорошо. – Вот так просто. – Прекрасно. Я это сделаю.

Сошедший с рельсов. 22

Я позвонил Тому Муни и сказал, что хотел бы с ним кое о чем переговорить.

О музыкальном сопровождении.

Шла трехдневная рабочая неделя между Рождеством и Новым годом. Время, когда люди стараются привести в порядок дела и преисполняются благими намерениями на следующий год. Например, сбросить несколько лишних фунтов. Именно так я сформулировал свое обещание. Меня гнули к земле примерно сто восемьдесят фунтов веса, и я хотел избавиться хотя бы от какой-то их части.

Том появился на пять минут раньше и устроил настоящее представление со сниманием пальто и закрыванием двери.

– Так о чем ты хотел поговорить? – спросил он.

– Об откате, – ответил я.

Наверное, я сказал это слишком в лоб, потому что он медленно откинулся в кресле. Должно быть, существовал определенный код, на котором посвященные говорили о подобных делах.

– Откат – это что? – изобразил недоумение Том. – У нас, кажется, не Профсоюз водителей грузовиков[26]? Насколько я помню, мы снимаем рекламу.

– Студия «Ти энд ди», – объяснил я. – Вы что, и песенки сочиняете?

– У нас полный комплекс услуг. Чего бы это ни стоило.

– И сколько стоит эта?

– Ты видел последний ролик Робертса? Он выглядит смешным, потому что хочет меня рассмешить.

Но мне в тот день было не до смеха.

– И как долго это продолжалось? Твой мухлеж с Дэвидом?

– Послушай, Чаз, ты пригласил меня на допрос? Если так, то значит, я что-то недопонял, когда ты мне позвонил. Мне показалось, мы должны были встретиться по другому поводу. Поправь меня, если я ошибаюсь.

Я покраснел. Может, тайный язык в самом деле существовал? Может, я даже его знал, но не умел на нем изъясняться? Сначала с Уинстоном в баре. Теперь здесь. Я позвонил Тому не затем, чтобы его обличать. И даже не затем, чтобы выпытывать грязные подробности. Я хотел, чтобы перепало и мне. Намеревался сказать: «Учтите и меня».

Наверное, самое время сбросить маску морального превосходства. Вот что подразумевал Том. И скорее всего был прав.

– Двадцать тысяч, – сказал я.

И сам удивился, как это сорвалось у меня с языка. Двадцать тысяч – простая констатация факта – ни уверток, ни визгливых клянчащих ноток в голосе. Двадцать тысяч, из них десять я пообещал Уинстону, а с другими десятью уже расстался. Но все-таки я слегка смутился: правильно ли обстряпываю дельце, не следовало ли перекинуть через стол обрывок бумаги с нацарапанной карандашом цифрой?

Том улыбнулся. Ты же один из нас, говорила его улыбка.

Я почувствовал укол совести, но не такой сильный, как предполагал. Неужели все так и бывает? Теряешь себя по капельке, и вдруг – ты уже не ты. А кто-то другой, носящий твое имя, спящий с твоей женой, обнимающий твоего ребенка. Кто угодно, но только не ты.

– Разве я тебе не говорил, что я Санта-Клаус? – спросил Том.

* * *
На следующий день мы встретились с Уинстоном к северу от седьмой линии железки на самой пустынной стоянке «Данкин донатс»[27] в Астории[28].

Это была его идея. «Надо встречаться подальше от чужих глаз», – предостерег он.

Уинстон поджидал меня в белой «мазде» с колпаками от другой марки и разбитыми задними фарами. Ветровое стекло покрывала паутина трещин.

Я подкатил в серебристом «мерседесе» и почувствовал себя неловко. Надеясь, что Уинстон меня не заметил, загнал машину в дальний угол стояки. Но он заметил.

– Давай сюда! – крикнул он.

Я подошел. Уинстон перегнулся и открыл пассажирскую дверцу:

– Залезай, приятель.

Приятель залез.

– Знаешь, какая моя любимая песня?

– Нет.

– Про деньги «Пинк Флойд». А любимый артист?

Я отрицательно покачал головой.

– Эдди Мани[29].

– Да, он хорош, – согласился я.

– Любимый фильм – «Цвет денег». Любимый бейсбольный игрок – Норм Кэш[30]. А после него Брэд Пенни.

– Понимаю, Уинстон, у меня есть для тебя деньги.

– Кто говорит о деньгах? Я просто развлекаю тебя разговором.

По эстакаде, разбрызгивая искры, прогрохотал поезд.

– Но раз уж ты заговорил о деньгах, где они?

Я полез за пазуху. Деньги жгли мне карман – кажется, есть такое выражение? Вчера курьер от руководства рекламопроизводителей положил мне конверт на стол.

– Здесь пять тысяч. Вторая половина потом.

– Ты такое видел в кино? – улыбнулся Уинстон.

– Что?

– Половина сейчас, половина после дела. В кино или еще где-нибудь?

– Я думал…

– Какие счеты, приятель. Я ведь сказал, что делаю это по доброте душевной: товарищ попал в беду, и я выручаю. А ты: десять тысяч.

– Я помню…

– Вот и весь уговор.

– Понятно.

– Так какие были условия?

– Я решил, что половина…

– Отвечай, какие были условия, Чарлз?

– Десять тысяч, – пробормотал я.

– Правильно, десять тысяч. Но за что десять тысяч?

– Что ты имеешь в виду?

– За что ты предлагаешь мне десять тысяч? За красивые глаза? Или хочешь заплатить за мое обучение в колледже?

– Послушай, Уинстон… – Внезапно мне очень сильно захотелось уйти.

– Послушай, Чарлз, – перебил он меня. – По-моему, между нами возникло недоразумение. Давай-ка повторим условия. Когда просишь кого-нибудь сделать нечто подобное, надо знать условия.

– Я знаю условия.

– Вот как? Тогда выкладывай. Чтобы потом не было никакой путаницы. За что ты даешь мне десять тысяч?

– Я даю тебе десять тысяч, чтобы… чтобы ты прогнал Васкеса.

– Верно, – отозвался Уинстон. – Условия именно такие. Десять тысяч за то, чтобы я прогнал Васкеса. – Он что-то вытащил из кармана. – А вот и аргумент. Как ты считаешь, он послушается?

– Пистолет. – Я сжался и отпрянул к дверце.

– Вот оно как… – усмехнулся он. – Ты испугался?

– Послушай, Уинстон, я не хочу…

– Не хочешь на пушку смотреть? Вот и он не захочет. А что ты думал? Что я с ним мило потолкую?

– Понимаешь… я думал… если это вообще возможно…

– Да, – повторил он, – если это вообще возможно.

– Хорошо, – согласился я. – Хорошо.

Все это время я оперировал эвфемизмами: прогнать Васкеса, что-то предпринять, позаботиться о нем. Но порой действовать следует именно так, как предлагал Уинстон.

– Что «хорошо»?

– М-м-м?

– "Хорошо" в смысле: вот твои десять тысяч?

– Да, – сдался я.

– Вот и отлично. А то я чуть было не решил, что ты даешь мне только половину.

Я вытащил из кармана конверт и подал ему.

– Какой ты сговорчивый. Я бы согласился и на три четверти. – Уинстон пересчитал деньги и спросил: – Где?

Сошедший с рельсов. 23

Под Вестсайдской автострадой.

Шла первая неделя нового года.

Я сидел рядом с Уинстоном во взятом напрокат серебристо-голубом «сейбле». Глаза Уинстона были закрыты.

По Хадсону, пыхтя, тащился буксир. Вода была настолько черной, что казалось, реки вообще нет. Пустота, ограниченная набережными. Шел дождь со снегом; хрупкие льдинки залетали в открытое окно машины и таяли у меня на лице.

Я дрожал.

Я старался ни о чем не думать, сохранять спокойствие.

На углу на противоположной стороне улицы стояла проститутка в прозрачном красном неглиже и блестящих черных сапогах. Она была там с тех самых пор, как я сел в машину.

Я смотрел на нее и удивлялся: где же ее клиенты? Законный вопрос, поскольку времени было всего начало одиннадцатого.

Девку высадили из джипа с номерными знаками Нью-Джерси, и она ждала новую машину с той же пропиской. Но прошли десять минут, а она по-прежнему торчала на ледяном дожде и от нечего делать пялилась на «сейбл».

Проститутка замерзала и кутала в накидку из искусственного меха свою тестообразную плоть, выставленную напоказ клиентам, чтобы те яснее представляли цену.

Куда же подевались ее клиенты?

Страховщик из Тинека, брокер из Пискатауэй, водители грузовиков?

Под Вестсайдской автострадой Васкес назначил мне встречу.

– Нашел деньги? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Приходи в десять туда, где Тридцать седьмая выходит к реке.

– Хорошо.

– И никому ни слова. Понял?

– Да. – Разве только одному человеку.

– Будешь ждать меня один.

– Разумеется. – Ну, может быть, не совсем один.

«Сколько эта проститутка может там стоять?» – подумал я.

И в этот момент она тронулась с места и двинулась ко мне.

Вот уже она на середине улицы – ближе ко мне, чем от меня, – и я понял, что она не повернет. Каблуки сапог гулко стучали по асфальту – она шла прямо к «сейблу».

– Хочешь поразвлечься? – спросила она, заглянув в мое окно.

Грудь и ноги у нее покрылись гусиной кожей.

Я не хотел с ней развлекаться, хотел, чтобы она ушла.

– Нет.

– У-гу, – проговорила она. Трудно было определить, сколько ей лет. Что-нибудь между двадцатью и тридцатью пятью. – Не найдется сигаретки?

– Нет.

Но между сиденьями лежала целая пачка – сигареты Уинстона. Одна или две штуки даже высовывались из надорванной обертки.

– А это что?

– Сейчас. – Я потянулся за сигаретами и почувствовал мокроту – вся пачка была заляпана мозгами Уинстона. Я вытащил одну сигарету и подал через окно.

– Спасибо, – сказала проститутка, но я не услышал в ее голосе благодарности.

Она попросила огонька.

– У меня нет.

– А у него? – Проститутка показала на Уинстона, который так и не открыл глаз.

– Тоже нет.

– Может, он хочет поразвлечься?

– Не думаю.

– Что с ним такое? Напился?

– Да, напился. Слушай, я дал тебе сигарету, так что…

– Какой толк в сигарете, если нет огня. Что мне с ней делать?

– У нас нет огня – ясно?

Я увидел в зеркальце озерцо красного цвета посредине мостовой и услышал хруст стекла под шинами.

Полицейский патруль.

– Убирайся! – крикнул я проститутке.

– Что?

– Вали отсюда!

– Вали сам, – огрызнулась она. – Не тебе меня посылать! Понял?

– Хорошо-хорошо. – Я сменил тон на любезный в надежде, что она все-таки уйдет. – Пойми, я просто не склонен сейчас развлекаться.

Полицейский патруль был уже почти рядом с «сейблом». А проститутка, разозлившаяся невесть за что на меня, все не уходила.

– Я буду стоять там, где захочу, – заявила она.

Патруль подкатил к нам, боковое стекло опустилось.

Я ожидал, что полицейский заорет на меня, прикажет выйти из машины – может быть, не только мне, но и Уинстону. Или сам вылезет на улицу и посветит фонариком на переднее сиденье. И тогда увидит, что Уинстон сидит с закрытыми глазами, а если присмотрится, то заметит кое-что еще. Например, то, что у Уинстона не хватает половины черепа.

– Привет! – окликнул нас полицейский.

– Привет! – ответила ему проститутка, как старому знакомому.

– Как дела, Кэнди?

– А ты как думаешь?

– Отличная ночка для работы.

– Точно.

Ни к чему не обязывающий приятельский разговор.

Я сидел в машине и слушал. Но слов не разбирал. Я вспоминал.

Когда я пришел на набережную, Уинстон, как мы и договаривались, сидел во взятом напрокат голубом «сейбле». Я наблюдал за ним десять минут, пятнадцать, а потом заметил, что окно открыто. И сообразил, что за все это время он не пошевелил ни рукой, ни головой. Не закурил, не кашлянул, не почесал нос, не зевнул. Сидел неподвижно, словно натурщик перед создателем картины «Мужчина в голубой машине». Что-то было не так. Через открытое окно в салон залетал снег. Почему оно открыто?

В конце концов я перешел на другую сторону и бросил быстрый взгляд на Уинстона – быстрый, потому что с минуты на минуту ждал Васкеса, который должен был думать, что я явился один. Уинстон сидел с закрытыми глазами и, похоже, спал. Только, судя по всему, не дышал. И окно оказалось не открытым, а разбитым.

Я влез в машину и похлопал Уинстона по плечу. Тот не ответил. Тогда я придвинулся к нему, чтобы рассмотреть его шляпу, и увидел, что это вовсе и не шляпа, а кровавое месиво. У Уинстона не хватало половины головы. Меня стошнило, и рвота смешалась с его мозгами. Я собрался выскочить из машины, бежать, кричать, но в это время из джипа высадили проститутку. И я остался на месте.

«Вы видели, как кто-нибудь влезал или вылезал из машины?» – спросят ее.

И она ответит: «Нет».

Но она решила перейти улицу и попросить у меня сигарету.

В «сейбле» начинало вонять – даже при том, что в разбитое окно порывами заносило холодный воздух.

– Ведешь себя хорошо, Кэнди? – спросил полицейский.

– Как всегда, – отрапортовала проститутка.

Меня так и подмывало включить зажигание и рвануть прочь. Но я не мог. Мне мешали Уинстон, который сидел за рулем, и полицейский, который пока не обращал на меня внимания, но наверняка обратит, если я вдруг дам деру. Полицейский заглянул ко мне в машину:

– Эй, ты!

– Что?

– Уговариваешься с Кэнди?

– Нет, только угостил ее сигаретой.

– Она тебе что, не понравилась?

– Нет… Она в порядке.

– То-то. Кэнди у нас молодчина.

– Я… только дал ей закурить.

– Ты женат?

– Да.

– А твоя благоверная знает, что ты бегаешь по проституткам?

– Я же вам сказал, я только…

– А твой приятель? Он тоже женат?

– Нет-нет, он холост.

И мертв.

– Ловите проституток, а с Кэнди сговориться не сумели. Что так?

– Офицер, простите, но вы не поняли…

– За что ты просишь у меня прощения? Это ты у нее попроси прощения. Заморозили девке задницу, а заработать не дали. Что там с твоим приятелем?

– Он…

Умер.

– Надо бы Кэнди отблагодарить.

– Конечно.

– Ну, так в чем дело?

– О! – Я полез за бумажником, но рука настолько дрожала, что я никак не мог его нащупать в заднем кармане. Наконец вытащил неопределенную пачку банкнот и подал проститутке через окно.

– Спасибо, – апатично проговорила Кэнди и засунула деньги за вырез неглиже.

– А он? – Полицейский показал на Уинстона. – Эй ты, как тебя зовут?

Уинстон не ответил.

– Ты что, не слышал? Как твоя фамилия?

Уинстон опять не проронил ни звука.

Я уже представлял себя на заднем сиденье полицейской машины по дороге в каталажку. Там на меня заведут дело, снимут отпечатки пальцев и позволят сделать один звонок по телефону. А у меня даже нет адвоката. Потом я буду смотреть на Анну и Диану сквозь исцарапанную пластиковую перегородку, не имея понятия, с чего начать разговор.

– Спрашиваю в последний раз, как твоя фамилия? – проговорил полицейский.

И вдруг…

Треск и металлический голос разорвали гнетущую тишину, словно удар грома – удушающий полуденный зной:

– …у нас… хр… десять четыре… угол Четырнадцатой и Пятой…

Полицейский оставил в покое Уинстона. Бросил проститутке: «Увидимся потом». И патруль умчался. Вжик – и его нет. Чуть не обнаружил одного человека, у которого выстрелом снесло половину черепа, а другого – перепачканного его мозгами. Вот так просто: взял и скрылся.

А я получил возможность дать волю чувствам.

Оплакать Уинстона.

Сошедший с рельсов. 24

Я вел машину по Вестсайдской автостраде и старался не дрожать.

Уинстон мертв.

Уинстон мертв – и это я его убил.

Разве не я затащил его в бар и заставил пойти на это дело?

Я старался представить, что случилось. Васкес велел мне явиться одному. Но наверное, он мне не доверял и решил поразнюхать, что да как. На месте нашей встречи оказался Уинстон. В голубом «сейбле». Васкес заподозрил неладное и затеял с ним ссору. А может быть, начал Уинстон – не стоит забывать: он сидел в тюрьме и привык нападать первым. Но на сей раз инициатива Уинстона не спасла: он потерял половину головы.

Так это было или не так, трудно сказать. От страха я плохо соображал.

В машине ужасно воняло. Я вспомнил другой запах, тот, который некогда мучил меня в несущемся автомобиле. Иногда мозг играет со своим владельцем в такие шарады: вонь и машина – что получается?

Мне вспомнились воскресные поездки к тете Кейт на юг Нью-Джерси. Мы выезжали на Белт-паркуэй, попадали на мост Веррацано и следовали через самое сердце Стейтен-Айленд. Правда, мало что видели по пути, кроме огромных супермаркетов и мегакинотеатров, где одновременно показывали семнадцать фильмов. А потом с пугающей быстротой попадали в никуда. И тут возникал этот запах – пробивался через приоткрытые окна, заборник кондиционера и лючок на крыше. Запах свалки, запах отбросов. Его источали огромные нагромождения серовато-коричневой земли, над которыми тучей висели кричащие чайки.

Я поднимал окна – рядом со мной морщила нос Диана, а на заднем сиденье поскуливала Анна. Я выключал кондиционер и плотнее закрывал лючок на крыше. Но запах все равно просачивался в салон. Мне казалось, будто я держал голову в мусорном баке. И как бы я быстро ни ехал – а в этом месте я придавливал педаль газа до пола, – все равно чудилось, будто мы едва плетемся. Только через добрых пятнадцать минут запах рассеивался: по сторонам дороги возникали пряничные пригороды.

Часом позже на задней веранде тети Кейт со стаканом выпивки в руке я все еще ощущал, как несет от моей одежды.

На юг Нью-Джерси я теперь и направлялся.

Выехал на Манхэттен-бридж, свернул на Белт и попал на Веррацано. Движение в этот поздний час было небольшим. Огромная удача, если вспомнить, что рядом со мной разлагался Уинстон. «У тебя осталась хоть половина мозгов?» – упрекал я Анну, когда терял терпение. Вот у Уинстона точно осталась только половина мозгов – другая половина забрызгала салон машины.

Я прикидывал, что меня ждет у контрольного поста: не увидит ли кассир-контролер, что творится в машине, не унюхает ли, как здесь воняет? И решил что буду преодолевать трудности по мере поступления, как советовал Эдвин Мозес по И-эс-пи-эн[31]. Он так объяснял свой жизненный принцип: следует думать только об очередном препятствии и никогда о финишной ленточке.

Для меня финишной ленточкой являлось счастливое избавление от Уинстона. А потом полная расплата с Васкесом: теперь сто тысяч не казались мне чрезмерной ценой. Пусть я дочиста выберу фонд Анны – все равно недорого, если вспомнить, что только что произошло.

Кассир-контролер мурлыкала под нос «Мне хорошо» Джеймса Брауна. «Интересно, что она скажет, унюхав запах в машине, хоть на миг взглянув на моего спутника», – подумал я и приготовил деньги. А она обслуживала вереницу машин передо мной в четком ритме: рука туда, рука сюда, деньги ей, сдача водителю. Как в идиотских танцах шестидесятых – свим или манки. Но когда я подкатил к будке, она попросила минуту подождать и принялась пересчитывать в кассе купюры. Деньги так и остались в моей потной ладони.

Я сходил с ума. Стал бояться, как бы меня не засек другой кассир-контролер – тот, что был справа, а значит, ближе к мертвецу. «Есть ли у кассиров оружие?» – гадал я. Хотя какая мне была разница? Ведь они имели радио. Стоило им связаться с ближайшим на дороге полицейским участком, и мне конец.

Но вот, успев промурлыкать половину песенки Стива Уандера 1965 года, кассир приняла у меня плату.

Я вздохнул – разумеется, не полной грудью, отвернувшись к окну, потому что вонь обволакивала меня, словно пар. Уинстон был вторым мертвецом, которого я видел в жизни. Первым был друг семьи, умерший от рака. Я присутствовал на его похоронах. Мне исполнилось тогда четырнадцать лет. Я стоял и смотрел на носки своих ботинок. И лишь однажды взглянул ему в лицо, которое показалось мне до странности счастливым. С Уинстоном все обстояло иначе: рот полуоткрыт, глаза зажмурены. Он будто жаловался мне на судьбу.

«Это я его убил», – в который раз подумал я.

Измена жене, обман и, наконец, убийство. А ведь совсем недавно я был славным малым. Трудновато узнать того Чарлза в человеке, который сейчас вез мертвое тело на свалку. Трудновато принять. Но только бы переправить Уинстона на свалку и не попасться полиции. Только бы избавиться от трупа и залитой кровью машины. Только бы отдать Васкесу сто тысяч и пусть убирается…

Надо решать проблемы по мере поступления.

Сначала необходимо найти дорогу на свалку. Она где-то здесь, поблизости: к отвратительному запаху в машине стал примешиваться другой, почти невыносимый.

Я нашел съезд на свалку – по крайней мере, решил, что это он, потому что следующий выводил на Гоуталс-бридж. Я свернул на двухполосную дорогу без фонарей. На вираже Уинстон навалился на дверцу.

Ехал примерно пять минут, за это время мне не попалось ни одной встречной машины. Наверное, решил я, здесь ходят одни мусоровозы, по вечерам не работают.

Я щурился в темноте, стараясь найти ворота свалки. Тащился еле-еле, чтобы не проехать мимо, не пропустить.

Вот они. Прямо перед капотом. Забор из колючей проволоки, две створки и будка охранника. От одного их вида я готов был заплакать от радости, завопить от возбуждения или, по крайней мере, вздохнуть с облегчением. Но не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Ворота оказались крепко-накрепко запертыми. А как иначе? Это же городская собственность, а не пустырь, где любой может избавиться от трупа.

Я вылез из салона и поперхнулся. Вокруг воняло сильнее, намного хуже, чем в машине. Словно сам воздух был неким мусором, словно сюда вместе с отбросами свезли все самые отвратительные запахи Нью-Йорка. Свалка мусора и вони. А над ней чайки, жрущие что ни попадя и требующие еще и еще. Крысы с крыльями – кажется, так их называют? Теперь я понимал почему.

Рядом со мной опустилась целая стая. Птицы грозно взмахивали крыльями и хрипло кричали, будто я посягал на их еду. Острые желтые клювы целили в меня, и мне почудилось, будто чайки видят на мне кровь Уинстона. Я поежился, подумав, что они, как стервятники, чуют мертвых и умирающих.

Я задыхался в кольце злобных чаек и невыносимой вони и, чтобы напугать птиц, стал хлопать в ладоши. Но лишь еще сильнее испугался сам. Чайки не двинулись с места. Только две или три забили крыльями и приподнялись на пару дюймов. А я ретировался к машине и принялся глазеть на недоступные ворота.

Потом развернул машину и поехал по извилистой дорожке, внимательно оглядывая забор в надежде найти какую-нибудь лазейку.

– Ну же, преподнеси мне сюрприз, – попросил я вслух у судьбы. В последнее время жизнь меня так затюкала, что я вправе был рассчитывать на удачу.Пусть хотя бы на одну. Хотя бы в этой клоаке на Стейтен-Айленде, куда сбрасывалось догнивать все, что отжило свой век.

И вот на правом повороте фары выхватили из темноты дыру в заборе – достаточно большую, чтобы сквозь нее пролез человек. Даже если этот человек тащит за собой мертвеца.

«А ведь у него где-то есть мать», – подумал я и представил типичную пригородную мамашу. Я не знал, где вырос Уинстон, так что его мать могла обретаться не в пригороде, но я решил, что именно там. Разведенная, наверное, разочарованная, но по-прежнему гордящаяся сыном, у которого средний балл 3,7. Гордость, испытанная годами, – ведь потом ее сынок пристрастился к наркотикам, стал их продавать и в итоге угодил в тюрьму. Но разве он не встал на путь истинный? Разве не устроился на работу? Пусть он всего лишь разносил почту, но нормального человека долго не держат на низкой должности. Тем более с таким баллом. Не успели бы оглянуться, как стал бы руководителем компании, – очень даже возможно. И такой добросердечный – нравился всем без исключения. И никогда не забывал посылать матери ко дню рождения поздравительную открытку. У нее до сих пор стоит на камине кособокая глиняная пепельница, которую он сам слепил и подарил ей, когда учился во втором классе. Мамаша Уинстона. В этом году она не получит поздравительной открытки. И в последующие годы тоже.

Теперь я жалел, что не расспрашивал Уинстона о его жизни. Так ничего и не узнал: как он живет, есть ли у него мать, которая ждет поздравительной открытки к Рождеству, есть ли девушка, которая уже злится, потому что он невесть куда запропастился на весь вечер. Брат, сестра или любимый дядя? Я говорил с ним только про бейсбол и тюрьму. А потом вынудил сделать нечто такое, из-за чего его убили.

Я затормозил напротив секции с разорванной сеткой и несколько минут посидел за рулем, желая убедиться, что поблизости никого нет. Да-да, определенно, я был один – и на этой свалке, и во Вселенной. «Диана», – прошептал я, но жена не откликнулась. Она знала того Чарлза, что с девяти до пяти был рекламщиком, а не того, что изменил ей и стал соучастником убийства.

Я вылез из машины, обошел капот, открыл дверцу и подождал, пока Уинстон вывалится на землю. Я старался думать о нем, как о трупе, то есть о предмете, каковым он и являлся, ибо душа его отлетела. Так мне было легче.

Взяв труп за руки, я потащил его. И тут же понял, выражение «мертвый груз». Мертвый груз – предмет, который перемещается лишь под воздействием могучей силы. Я к таковой, очевидно, не принадлежал. Я был способен сдвинуть труп с места на два-три дюйма за раз. Не больше. Казалось, он сопротивляется – выдирает мне руки, вывертывает кисти. В таком темпе до забора можно было добраться к рассвету. К тому времени, как нагрянет орава мусорщиков и сдаст меня полиции. «Вот этот, – заявят они, – тащил мертвеца на свалку».

Но все-таки потихоньку-полегоньку я продвигался вперед. Мне удалось выработать своеобразный ритм: мощный рывок – и отдых, чтобы перевести дыхание, потрясти руками и собраться для нового рывка. И я достиг забора без сердечного приступа и – что не менее важно – задолго до зари: светящиеся цифры на моих часах «Мовадо» показывали половину первого. Эти часы мне подарила Диана на сорок вторую годовщину рождения. «А ведь она, поди, волнуется, не представляя, куда я подевался», – подумал я. Жена всегда волновалась в подобных случаях и делала это с большей истовостью, чем все остальные, кого я знал.

Я выудил из кармана сотовый, откинул дрожащим пальцем крышку и нажал двойку – код моего дома. А единицей я закодировал телефон доктора Барона.

– Алло? – Диана была явно расстроена.

– Привет, дорогая, я не хотел, чтобы ты беспокоилась. Пришлось задержаться дольше, чем я думал.

– Ты все еще на работе?

– Да.

– А почему звонишь по сотовому?

Кстати, действительно, почему?

– Сам не знаю. Спустился вниз выпить кофе и вдруг понял, как поздно.

– Хорошо-хорошо. Ты еще долго?

Интересный вопрос.

– Час, может быть… Утром нам надо представить этот идиотский аспириновый ролик.

Я сам удивился, до чего насобачился врать, до чего легко веду непринужденный разговор – «придется задержаться допоздна, дорогая» – в то время, как рядом лежит труп, половина черепа которого снесена.

– Не заработайся, милый, – проговорила Диана.

– Ни в коем случае, – отозвался я. – Я тебя люблю, Диана.

Назвать ее по имени означало взмыть чуть не на вершину любви. Слова же «я тебя люблю» были сродни банальному «до свидания», разве что немного теплее.

– Я тебя тоже люблю, – ответила Диана, и я знал, что так и есть.

Положив телефон в карман, я просунул ногу в дыру и стал пропихивать тело на свалку.

Вонь усилилась – это трудно вообразить, но так и произошло. Вне забора я обонял этот смрад, за ним – впитывал и переваривал запах за запахом. У меня начало выворачивать наизнанку желудок.

Я потащил труп дальше, на свалку – к границе горо-подобной кучи мусора. С близкого расстояния куча казалась храмом Солнца, который я видел в Мехико, когда давным-давно путешествовал с Дианой. Это было еще до Анны, и мы проводили каждое утро, осматривая достопримечательности и топя наши жизни в текиле. Много любви и пьяной дремы.

А что теперь?

Теперь я тащил труп на свалку. Волок жертву к подножию храма мусорного бога.

Посмотрел на свои руки – те самые, что некогда обнимали Диану, кололи инсулин Анне, ласкали каждый дюйм тела Лусинды, а теперь при лунном свете рыли могилу.

Я принялся копать, отбрасывал полные пригоршни мусора: острые жестянки и кости, хрящи и жир, липнущие к пальцам, картонки и тряпки.

И если сначала пытался оставаться бесстрастным, то потом начал воспринимать процесс, как религиозный обряд, ибо от него зависели моя душа, моя жизнь. Происходила материализация событий нынешнего вечера. Только запахи, только руки, только труп. Я полностью сосредоточился на процессе копки: на изъятии предметов в таком-то месте, в таком-то объеме.

Я был уже по плечи в мусоре, я сам превращался в мусор.

Издалека донеслись какие-то звуки. «Наверное, гроза», – подумал я, но не понял, ко мне она идет или от меня. А может, это была и не гроза. Звуки не дотягивали по силе до раскатов грома. И насколько я мог судить, небо оставалось безоблачным. Снова раздались звуки, и на этот раз я насторожился. И наконец сообразил, что это такое. А догадавшись, живо вообразил черные заостренные уши, задранный хвост и острые белые клыки, с которых капает слюна.

Собака со свалки – призрак из моих ночных кошмаров.

Я заработал быстрее, словно превратился в пса, откапывающего кость. И с каждой минутой все явственнее слышал лай и рык, они плыли над кучами мусора и надо мной, а мой запах устремился им навстречу.

Решив, что яма достаточно глубокая, я встал и передохнул, готовясь к последнему физическому испытанию этой ночи.

Внезапно, панически вопя, в небо взметнулась птичья стая. Я оглянулся и увидел два горящих глаза.

Стандартные описания признаков соответствуют действительности. У меня похолодело в животе и пробежал мороз по коже. Все до единого волоски на шее встали дыбом. А грудь заходила ходуном.

Глаза приближались, и вместе с ними рвавший остатки моих нервов звук. Не лай, нет – низкий непрерывный рык. Этот рык ясно говорил: мне здесь не рады.

Я попятился. Шажок за шажком. А собака – я не мог различить ее породы, предположим, ретривер – все наступала.

Я развернулся и побежал. Может, не стоило этого делать. Может, разумнее было замереть, устремив в животное решительный взор. Нельзя показывать собакам, что боишься, – эту древнюю мудрость внушают каждому с детства. Собака бесится, если чувствует страх, кровь бросается ей в голову и будит плотоядные инстинкты.

И я щедро предоставил псу мясо.

Потребовалось несколько минут – домчаться до забора, пролезть сквозь дыру, подбежать к машине, – чтобы понять: собака за мной не гонится.

А затем я услышал это. Скрежет зубов, треск разрываемой плоти и сладострастное, утробное урчание.

Собака пожирала Уинстона.

Сошедший с рельсов. 25

Оставалось разделаться с «сейблом».

Машина была взята напрокат в «Долларе»[32] по одному из четырех водительских удостоверений, лежавших в тощем бумажнике Уинстона.

«Ксиву купить – плевое дело», – признался мне как-то Уинстон. В молодости, когда я был полон идеализма, мне казалось, что приобретение удостоверения личности – настоящий ритуал. А Уинстон воровал или покупал корочки на всякий случай.

Например, на тот, если попросят с кем-нибудь разобраться.

Теперь мне предстояло избавиться от машины.

Позаботиться о ней, так сказать. Катя по темному шоссе в сторону Уэстерн-авеню, я проигрывал в голове запись собачьей трапезы – нажимал на кнопку перемотки и внимал снова и снова. Но, прислушиваясь к какофонии пира, легко пропустить дорожные указатели. И я очутился в той части Стейтен-Айленда, о которой вообще не подозревал. Фермерские земли: вспаханные поля, а вдали – клянусь, не поверите – силосная яма! Какие-то две мили от огромного перенаселенного города – и я в штате Канзас.

Однако не все грехи городской жизни миновали этот райский уголок. Я проехал огромное кладбище автомобилей. Вернее, водопой. Разбитые машины столпились вокруг грязного пруда, а некоторые даже погрузились в воду. Разве здесь можно заметить лишний остов?

Я осторожно съехал с дороги и подвел «сейбл» почти к самой кромке воды. В последний раз осмотрел машину и, стараясь не задеть кусочки мозга, открыл перчаточник. И обнаружил сюрприз – пистолет Уинстона. Не успевший защитить его от другого оружия. Я сунул пистолет в карман, поставил переключатель передач в нейтральное положение, выбрался из «сейбла» и несильно толкнул его вперед. Машина тихонько скользнула в пруд и упокоилась в нем.

Я не особенно религиозен. Тем не менее несколько минут я постоял на берегу и что-то побормотал – в память об Уинстоне.

А потом пошел прочь.

Как же мне выбраться отсюда? Главное – попасть в город. Там Чарлз Шайн мог ехать домой, как всякий задержавшийся на работе человек.

Вот и автозаправка. В едва освещенном магазине маячил продавец-индиец. Я обогнул стекляшку сзади и обнаружил уборную.

Сортиры на автозаправках похожи на нужники в Чайнатауне, а те, в свою очередь, – на выгребные ямы в Калькутте, как я их себе представляю. Туалетная бумага отсутствовала, треснувшее зеркало искажало отображение, грязная раковина вызывала брезгливость. Но мне нужно было привести себя в порядок. Предстояло ехать в автобусе или на поезде, а от меня несло, словно от мусорного бака.

Из крана непрерывно текла вода. В мыльнице лежал желтый обмыленный кусочек. Я вымыл руки, подставил под струю лицо и, хотя в помещении было холодно – при каждом выдохе у меня изо рта вырывался пар, – снял рубашку. Потер грудь и под мышками. Купание шлюхи – кажется, так это называется. А я в последнее время и был настоящей шлюхой – проституировал всем, во что когда-то верил.

Я оделся, застегнул на молнию куртку, вышел на улицу и отправился в путь.

Сам определил направление – не хотел спрашивать заправщика. Он бы непременно запомнил белого, завернувшего на колонку без машины.

Через полчаса я набрел на автобусную остановку. А еще через полчаса прибыл пустой автобус, и мне посчастливилось в него сесть. Он шел в Бруклин, и я рассчитывал оказаться поблизости от станции подземки.

Я ехал домой. На Манхэттен.

* * *
Родные пенаты.

Вот что я оценил, отработав ночным могильщиком. Четыре крепкие стены, обшитые чистой желтой дранкой, и черная крыша с одной массивной трубой посередине. Агент по продаже недвижимости назвал сие строение колониальным – внутри его круга ничего не могло произойти. А снаружи, конечно, все, что угодно.

Я прибыл на такси и проник в дом с черного хода, постаравшись открыть и закрыть дверь как можно тише. Но все-таки разбудил Диану: она вышла из спальни в коридор. Я снова совершил набег на туалет, который был намного приятнее предыдущего. И безусловно, чище. На крючках висели пушистые желтые полотенца, над унитазом красовалась иллюстрация с картины Дега, кажется «Купальщицы».

Я разделся до трусов, хорошенько намылил губку, обтерся сверху донизу, ополоснулся и насухо вытерся. Вроде помогло – я стал пахнуть вполне прилично. Затем переложил пистолет из кармана брюк в портфель и поднялся в спальню.

– Отмылся, – констатировала Диана.

Естественно, она слышала, как бежала вода из крана и унюхала мыло. С какой стати задержавшийся на работе муж моется с такой тщательностью прежде, чем завалиться в постель? Вот о чем она хотела бы меня спросить. И я бы ей ответил.

«Не глупи, Диана, – сказал бы я ей. – Я не был сегодня с другой женщиной (читай, Лусиндой). Я прятал труп. Хоронил отличного парня, которого нанял, чтобы избавиться от шантажиста, а тот меня достает, поскольку несколько дней назад я был с другой женщиной. Ясно?»

– На работе запарка, – пожаловался я. – Некогда душ принять.

– У-гу, – пробурчала Диана.

Возможно, она что-то и заподозрила. Не исключено, что мое поведение в последнее время вызывало у нее подозрения, но к двум часам ночи она слишком устала. Ждала меня до полуночи и теперь не имела сил скандалить.

– Спокойной ночи, дорогая, – пожелал я и поцеловал ее.

Что-то молочное и теплое.

Дом.

* * *
Ночью я увидел сон и, пробудившись, сумел его восстановить.

Я навещал кого-то в больнице. Со мной были цветы, коробка конфет, и я ждал в приемной, когда меня пропустят в палату. Но к кому я пришел? Личность больного во сне менялась. Сначала казалось, что это теща, потом – дочь. Анну опутывали разные трубки, и она едва узнала меня. Я потребовал в палату врача. Но когда снова обернулся к кровати, там лежала в коме Диана. Диана! Дальше я звал врача, хотя он был рядом. Доктор Барон объяснял мне, что у них нет медика. «Неоткуда взять, никак невозможно!»

Мои крики возымели действие: врач появился. Однако и его обличье менялось. Сначала это был Элиот, мой босс, потом вроде бы сосед Джо и наконец – Васкес. Да, именно он – я хорошо запомнил его лицо в приемном покое. То равнодушное, то злорадное, то глухое к моим мольбам. Диана умирала, а Васкес-врач ничего не делал, чтобы ей помочь. Абсолютно ничего.

* * *
Наутро, после того как Диана отправилась на работу, а Анна в школу, я наведался к ящику с папками – очередной тайный визит в фонд Анны.

Сошедший с рельсов. 26

В то утро я не читал в электричке спортивные страницы – не интересовался прискорбным поражением «Джаинте», подписанием очередного платинового контракта «Янки» и вечными поисками защитника «Никербокерс».

Я просматривал газеты по-иудейски (то есть начиная с последней страницы), как и окружавшие меня граждане: нагнетание обстановки на Ближнем Востоке, приближающиеся выборы в конгресс, тенденции колебания индекса НАСДАК. И конечно, всплеск преступности в городе.

Я послушал дома криминальные новости по радио и порадовался, что диктор и словом не обмолвился о чем-то, похожем на мое ночное приключение, – он поведал об убийстве в Нью-Йорке женщины. То ли француженки. То ли итальянки. Словом, туристки.

И в рубрике «Метро» газеты «Таймс» не было сообщений о жертвах мужского пола. И в местной газете Лонг-Айленда. Впрочем, если труп обнаружили на рассвете, сообщение просто не успело попасть в утренние выпуски.

Но мы живем в новую эпоху, и первое, что я сделал, придя на работу, – влез в Интернет.

Нашел сетевые версии двух крупных газет. Тоже никакого упоминания об убийстве мужчины.

Прекрасно.

Остаток утра я провел, стараясь не думать об Уинстоне. О ста тысячах долларов, которые больше не принадлежали Анне. И о том, что сдался – окончательно и безнадежно сдался.

В обеденный перерыв я нанес очередной визит в брокерскую контору Дэвида Лернера на Сорок восьмой улице.

После обеда мы с Дэвидом Френкелом отсмотрели почти готовый ролик. Не лучший образец коммерческой рекламы. Но и не худший. Особое внимание я обратил на музыкальное сопровождение. Казалось, саунд-трек позаимствован из фонда какой-то студии. Или куплен. Скорее всего последнее: куплен за три тысячи долларов, а продан за сорок пять.

Дэвид говорил со мной доверительным тоном, словно только теперь я стал его настоящим партнером. Партнером по мухляжу с агентством и клиентом.

– Поверьте, – успокоил меня Дэвид после того, как редактор Гек Уиллис прокрутил нам монтажную копию три или четыре раза, – заказчику понравится.

А я подумал: «Раньше это не имело никакого значения. Главное было – чтобы мне понравилось».

Я притворился, будто ролик с домохозяйкой, зачитывающей текст на упаковке лекарства, меня чрезвычайно растрогал, и принялся делать ценные замечания.

Я указал места, где пленку нужно подрезать. Прошелся по поводу озвучки и что-то промямлил насчет слащавой музыки, – дабы клиент не смог нас уличить в незаконном присвоении сорока пяти тысяч долларов.

Около двух я вернулся в кабинет. Незнакомый человек положил мою почту на стол Дарлен. Я спросил, где Уинстон.

– Н-не приш-шел, – пожал он плечами.

Я догадался, что передо мной один из тех убогих, которых приютила экспедиция.

– О! – изобразил я удивление. – Понятно.

А Дарлен улыбнулась.

– Вы, во всяком случае, смотритесь лучше, чем он.

Чем Уинстон.

Курьер покраснел и ответил:

– Спасибо.

Я проводил его тоскливым взглядом. Как говорится, жизнь продолжается. Кто-то умирает, а она идет своим чередом. И вот передо мной лишнее тому доказательство. Только Уинстон умер, как его место занял другой. И это преуменьшало и возвеличивало то, что произошло накануне. Мне стало не по себе.

* * *
Позже состоялось совещание.

Я рассчитывал, что оно отвлечет меня от грустных мыслей. Мы собрались в конференц-зале, который заблаговременно зарезервировала Мэри Уидгер.

Мой творческий коллектив – все при карандашах и блокнотах – внимал мне со скукой. Мы снова получили задание рекламировать снадобье от простуды и головной боли, а рассчитывали на нечто прежнее, то есть эпохальное. Я зачитал подготовленное Мэри Уидгер сообщение. Оно содержало наши планы на ближайшее будущее и было не менее запутанным и бестолковым, чем теорема Фуко[33]. В прежние безмятежные дни я игнорировал подобные забавы. Мы просто создавали рекламу, ржали при этом, получали от работы удовольствие и из нее самой выводили стратегию.

Я, не краснея, произносил такие слова, как целевая аудитория, уровень усвоения, насыщение материалом. Исправный трутень, я, как и положено, попусту жужжал: сегодняшнее сообщение Мэри благополучно списала с предыдущего.

По возвращении в кабинет я отгородился от секретарши дверью и снял телефонную трубку.

– Привет, Диана.

В прежние времена я звонил ей с работы ежедневно и по многу раз.

Я прекратил это делать, когда наши разговоры свелись к обсуждению всяких неурядиц. Случалось, мы по двенадцать часов не обменивались ни единым словом.

А теперь у меня накопилось столько всего, о чем я мог рассказать. Чего стыдился и о чем почти не в состоянии был думать. И все-таки я позвонил ей.

– И тебе привет, – ответила Диана. – Все в порядке?

– Нормально.

– Ты уверен, Чарлз?

Я не хотел себе признаваться, что Диана специально поддерживает беседу, чувствуя: со мной что-то не в порядке. Деталей она, конечно, не знала. Только улавливала общее настроение.

– Да, конечно, – сказал я. – Просто хотел с тобой поздороваться. Проверить, как ты там.

– Все отлично, Чарлз. Я беспокоюсь о тебе.

– Обо мне? Не стоит. Со мной все в порядке.

– Чарлз…

– Да?

– Я не хочу, чтобы ты считал…

– Слушаю тебя.

– Я не хочу, чтобы ты считал, будто со мной невозможно разговаривать.

В ее словах было нечто душераздирающее. Поддерживать разговор – это самое легкое, чем могут заниматься люди. Но только до того момента, как это перестает у них получаться. И тогда разговор становится самым тяжелым на свете делом.

– Я… в самом деле… Диана. Я – ничего. Хотел только поздороваться. Я тебя люблю. Это все.

На другом конце провода воцарилась тишина. А потом:

– Я тебя тоже люблю.

– Диана, ты помнишь?..

– Что?

– Как я разыгрывал волшебника на празднике Анны. Купил набор фокусника в магазине шутих. Помнишь?

– Помню.

– Я неплохо справился. Детям понравилось.

– И мне тоже.

– Как я перевернул шляпу. Дети испугались, что я оболью их молоком, а из шляпы посыпалось конфетти. Сколько было охов и ахов!

Я вспомнил об этом, наверное, потому, что надеялся на иное чудо.

– Дэвид Копперфилд по сравнению с тобой сопляк.

– Только гребет миллионы долларов.

– Кто их считал?

– Только не я.

– Подумываешь о новой карьере?

– Не знаю. Это же никогда не поздно?

– Еще бы.

– Вот и я так считаю.

– Чарлз?

– Да?

– Я вполне серьезно… Насчет наших разговоров.

– Я понимаю.

– Домой придешь вовремя?

– Вовремя.

– Тогда до скорого.

Повесив трубку, я подумал, что все еще можно уладить. Ну, если не все, то хотя бы самое главное. Вот оно самое главное – смотрит на меня из рамки десять на двенадцать на моем столе.

Но именно в этот момент все полетело к черту.

Сошедший с рельсов. 27

Телефон зазвонил минуты через две.

Через две минуты после того, как я повесил трубку, поговорив с Дианой, посмотрел на фотографию моей семьи и решил, что все еще может в конце концов поправиться.

Раздался звонок. Затем еще. Дарлен, очевидно, спустилась в холл потрепаться о мальчиках с другими помощницами – так, компенсируя отсутствие приличной зарплаты, любили именовать себя секретарши.

Поэтому трубку поднял я.

Мне могли позвонить не меньше сотни людей. Позже от нечего делать я пересчитал их. Получилось что-то около сотни, и каждый имел причину набрать мой телефонный номер. Не то чтобы я не ожидал этого звонка. Напротив. Но представлял, что позвонит другой.

Но это была она.

Ее голос странно напоминал о другом времени и другом месте. Голос маленькой девочки. Прелестный, если им говорит маленькая девочка. И тошнотворный – если взрослая женщина.

– Пожалуйста, Чарлз. Ты должен сюда приехать.

У меня возникло сразу два вопроса. Где это такое «сюда»: дома? на работе? И почему она опять заговорила, словно напуганный ребенок?

– О Господи… Ты должен… Ну, пожалуйста, – прошептала она.

– Ты где? – спросил я.

Вполне логичный вопрос – один из четырех, которым обучают в журналистике: «что?», «когда?», «почему?» и «где?». Даже если я задал его таким же паническим тоном, как и она. Даже в этом случае.

– Пожалуйста… он за мной следил… он собирается…

– Что происходит, Лусинда? В чем дело? – Вот настоящий вопрос, который давно следовало задать.

– Он хочет меня ударить… Ему нужны деньги… Он…

Я легко представил, что произошло: огромная темная ладонь вырвала у Лусинды трубку и накрыла микрофон. Я увидел помещение, которое выглядело как гостиничный номер, хотя на самом деле могло быть совершенно другим. И лицо, которое запомнил навеки, хотя всеми силами старался отвести глаза: «Не смотри… не смотри…»

Я снова услышал по телефону голос. Но не ее. На сей раз не ее.

– Слушай меня, говнюк.

Васкес! Но не тот, что приходил к Диане. Исчез фальшиво-приветливый тон, маскировавший злобу, и теперь она вырвалась наружу – встала на дыбы, загарцевала и начала беспощадно сшибать с ног тех, кто попался на пути.

– Думаешь, удастся запудрить мне мозги? Думаешь, способен меня перехитрить? Кусок ты дерьма! Посадил в машину педика и велел ему… Что? Надрать мне задницу? Так вот, твоя девка у меня. Понял? Твоя шлюшонка в моих руках. Отвечай, ты понял?

– Я понял.

– Так-то лучше, дерьмо! А то вбил себе в голову, что сам крутой. Натравил на меня какого-то долбаного шута. Это на меня!

– Я все понял… я…

– Ты понял? Так вот, оторви свою задницу от стула и гони сюда с сотней штук. А иначе я затрахаю твою девку до смерти. Усек, Чарлз?

– Да. – А кто бы не понял? Всякий ужаснулся бы серьезности подобной угрозы.

Пришла пора задать вопрос «где?». Я спросил адрес.

Помещение располагалось на самой окраине – в испанском Гарлеме, где я ни разу не был, разве что проскакивал насквозь, направляясь на стадион «Янки» или на скоростную магистраль Кросс-Бронкс.

Я вызвал по телефону машину, открыл сейф и сложил деньги в портфель – я держал их в кабинете, чтобы воспользоваться в нужный момент. В сейфе лежало и кое-что еще, а именно пистолет Уинстона. Несколько секунд я раздумывал, не взять ли его с собой, но решил: не стоит. Что я буду с ним делать?

На лестнице я встретил Мэри Уидгер. Она поинтересовалась, не случилось ли что.

Я ответил:

– Срочно нужно домой.

Через пятнадцать минут я ехал по Третьей авеню. Машина просачивалась и протискивалась сквозь мучительные заторы. Огромные рефрижераторы, автомобили «Федерал-экспресс»[34], фургоны, городские автобусы, «желтые» и «бродячие» такси[35] так и норовили перекрыть нам дорогу.

Но может быть, мы двигались не настолько медленно, как мне казалось. Может быть, я просто живо воображал, что собирался совершить Васкес, и никак не мог этого допустить. Не второй же раз на протяжении одной жизни!

Где-то на середине дороги я сообразил, что кисть, сжимающая ручку портфеля, онемела. Костяшки приобрели цвет спаленной древесины – стали пепельно-белыми. Я вспомнил игру, которой забавлял Анну. Что-то вроде салонного фокуса. Дочь требовала, чтобы я пять минут и ни секундой меньше стискивал в кулаке ее указательный палец, а потом разжимал руку. И смеялась, глядя на мои онемевшие пальцы. Вот и сейчас я чувствовал нечто подобное: только парализовало не одну руку, а всего меня. Словно я вновь оказался в номере отеля «Фэрфакс», а в пяти футах от меня насиловали женщину, в которую я влюбился. Тогда я словно впал в сомнамбулический сон, хотя и демонстрировал все способности организма. Кроме одной – действовать.

Постепенно характерные картины Ист-Энда остались позади. Бутики, магазины сумок и продовольственные центры сменились магазинами дешевых цен и винными погребками. На вывесках замелькали испанские слова.

Многоквартирный дом стоял на Сто двадцать первой улице, между Первой и Второй авеню.

Рядом магазин, где в уплату за товар принимали чеки, парикмахерская, винный погребок и два сгоревших здания. И еще торговец жареными каштанами и, кажется, неочищенными початками кукурузы. И тип, подозрительно смахивающий на наркодилера. Он проверял свой пейджер и одновременно разговаривал по какому-то необыкновенному мобильнику.

Я попросил шофера остановиться. Мое предложение его не обрадовало, но на такой работе, как у него, не принято отказывать, и он нажал на тормоза.

– Пока развернусь, – сказал он.

Я не ответил – смотрел на дом и соображал, сумею ли пройти в дверь. На ступенях у подъезда ошивалась компания, у которой мне в жизни не пришло бы в голову спрашивать дорогу. Ребята выглядели клиентами полиции, никому из них я бы не протянул руки – разве что отдавая бумажник.

А у меня был сегодня не только бумажник. У меня был бумажник плюс сто тысяч долларов.

Как только я вылез из машины, в дверцах щелкнули замки. Шофер дал мне понять: ты здесь сам по себе. Так и было.

Я привлекал всеобщее внимание. Явление хорошо одетого белого с дорогим кожаным кейсом в здешних местах было сродни открытию магазина супердлинных лимузинов. И продавец каштанов, и наркоторговец, и троица, оккупировавшая вход в дом номер 435, мгновенно уставились на меня.

Я гадал, как поступить лучше: взбежать по ступеням с деловым видом или подняться не спеша, как бы гуляючи. В итоге получилось нечто среднее: будто я стремлюсь попасть туда, незнамо куда. Очутившись на щедро расписанном мелом и цветным спреем асфальте («Sandi es mi Mami. Toni у Mali…»[36]), я поприветствовал швейцаров в типично нью-йоркской манере, то есть никак. Просто шагнул к лестнице – горке изношенных автопокрышек, отделявших коричневый цемент от желтого линолеума.

– Эй… – крикнул один из троицы.

Я сильно надеялся, что он обращается к товарищу, но оказалось – ко мне. На нем были невероятного размера желтые бейсбольные туфли и обычные брюки – это все, что я заметил, ибо шел, упершись глазами в землю.

В ответ на крик я поднял голову и узрел не слишком молодое латиноамериканское лицо. Такое не страшно увидеть за стойкой «Макдональдса». Но в недрах испанского Гарлема со ста тысячами в кейсе… Мне стало жутковато. Тем не менее я пер вперед, как полузащитник на нападающих противника. Сразу в дверь. Слава Богу, она была полуоткрыта.

– Ты куда? – спросил тот же человек, сделав ударение на «ты». Интонация имела важное значение. Вдруг я, чего доброго, подумаю, будто он собирается мне помочь, мол, вы куда? Не подсказать ли вам, как лучше пройти? Нет, он интересовался моим правом находиться в данном месте.

– Васкес, – сказал я.

Это первое, что пришло мне на ум вслед за острым желанием завопить: «На помощь!» Часто имя звучит как пароль. Как пропуск. Как охранная грамота. Одинокий прохожий – легкая добыча. Но если он не совсем одинок, то имеет смысл подумать, прежде чем с ним связываться.

Мой трюк сработал.

Я вошел в подъезд, и они меня не остановили.

Как и следовало ожидать, лифта не было. Я бежал через две ступени. Меня ждала Лусинда. «Он хочет меня ударить!» Не исключено, что и меня подстерегал здесь конец.

Лестница воняла выделениями человеческой плоти: мочой, спермой и кровью. Я поскользнулся на шкурке банана, которая при ближайшем рассмотрении оказалась использованным презервативом, и чуть не грохнулся в пролет. Откуда-то доносился смех. Веселый или нет? Трудно квалифицировать.

Я постучал. Дверь открыл Васкес. И не успел я вякнуть, как он затащил меня в прихожую и прижал к стене. Он ударил меня по лицу, и я почувствовал вкус крови. Я уронил портфель на пол и попробовал заслониться локтями. Он ударил опять. И опять.

– Прекрати, – взмолился я. – Я все принес.

Но Васкес продолжал меня бить – кулаком меж поднятых рук.

Внезапно он прекратил пытку. Вздохнул раз-другой, потряс головой и выдохнул. Словно ему требовалось спустить пары, прежде чем перейти к делу.

– Дерьмо, – произнес он так, словно был доволен развитием событий. – Дерьмо. Деньги с тобой?

Меня одолела одышка. Лицо пылало. Но я умудрился кивнуть на пол. На кейс. В квартире было по крайней мере две комнаты. Я слышал: в соседней кто-то был. Тихо шмыгал носом.

– Где она? – спросил я. Губы так распухли, что я говорил с трудом.

Васкес не обратил на вопрос никакого внимания. Он поднял кейс, открыл и вытряхнул на пол пачки стодолларовых купюр.

– Славный мальчик. – Таким тоном обычно хвалят собаку.

Теперь я отчетливо слышал Лусинду. Насколько я мог судить, в квартире почти не было мебели. На некогда яично-желтых, а теперь заляпанных грязью стенах чернели пятна от потушенных окурков.

– Я хочу ее видеть, – сказал я.

– Валяй, – разрешил Васкес.

Я прошел в комнату. Там было темно из-за опущенных штор. Тем не менее я разглядел стул у противоположной стены.

– Ты в порядке? – спросил я.

Она не ответила. Сидела притихшая. Как девочка на церковной скамье, твердо запомнившая, что в храме надо вести себя очень скромно. Я не заметил следов побоев. Ни на лице, ни на теле. Лусинда была в одних трусиках.

Почему только в трусиках?

Я слышал, как Васкес считает в прихожей деньги:

– Шестьдесят тысяч сто, шестьдесят тысяч двести…

– Я принес то, что он велел, – сообщил я.

Но может быть, слишком поздно. Я же сказал Васкесу: «У меня нет денег». В результате Уинстон погиб, а Лусинда оказалась здесь. В исподнем. Я хотел, чтобы она пошевелилась и заговорила. Или, по крайней мере, прекратила шмыгать носом. Хотел удостовериться, что кошмар закончился. Хотел вместе с ней пересечь финишную ленточку и больше никогда не оглядываться на пройденный путь.

Но она не двигалась. И не отвечала.

«Надо что-то делать», – подумал я.

Я украл деньги Анны. Не помешал похищению Лусинды прямо на улице. И все только для того, чтобы сохранить тайну. И хотя Лусинда тоже просила, чтобы я сохранил все в тайне, надо что-то делать.

В комнату вошел Васкес:

– Все в порядке.

Я собрался сматываться, собрался в полицию. Слишком далеко все зашло. Именно так надо было действовать с самого начала. Но только я убедил себя, что обратиться к копам – мой святой долг, как мне в ухо зашептал другой Чарлз. Мол, что было, то прошло. Все скоро и без того кончится.

– Ладно, Чарлз, – продолжал Васкес. – Ты правильно поступил. Еще увидимся…

Ему то ли не терпелось, чтобы ушел я, то ли он сам спешил покинуть это место.

– Ее я забираю с собой, – заявил я.

– Разумеется. На кой черт мне сдалась твоя сучка?

Лусинда по-прежнему ничего не говорила. Ни единого слова.

– Теперь сиди-ка ты дома, – посоветовал Васкес. – На своем Лонг-Айленде. – В руке он держал мой кейс. – Сделай одолжение. И чтоб без идиотских глупостей. Не то что в прошлый раз. Меня все равно не найдешь. Я… переезжаю.

И ушел.

Я стоял и слушал, как затихают на лестнице его шаги. Тише, тише. Тишина.

«Я… переезжаю».

Я ему поверил, но, может быть, только потому, что хотел поверить. Или Васкес все-таки понимал, что пускать кровь можно до определенного предела? Пока не наступит смерть.

– Я решила, на этот раз он меня убьет, – тихо прошептала Лусинда. Она смотрела в одну точку у меня над головой. Даже в темноте было заметно, как она трясется. И еще бросалась в глаза кровь на внутренней стороне бедра. – Он приставил пистолет к моему виску, велел молиться и спустил курок. А потом… ну, сам знаешь…

– Я отвезу тебя в больницу, а потом пойду в полицию, – сказал я.

– Шел бы ты отсюда, Чарлз, – ответила Лусинда.

– Ему это не сойдет. То, что он делает с тобой. Это перебор. Поняла?

– Уходи, Чарлз.

– Пожалуйста, Лусинда. Нам нужно обо всем рассказать. И тогда…

– Убирайся! – На этот раз она закричала.

И я ушел. Убежал. Вниз по лестнице, к выходу, к ждущей меня машине, испытывая одно определенное всепоглощающее неправедное чувство.

Потрясающее облегчение.

Сошедший с рельсов. 28

Я надеялся около двух недель.

Надеялся, что все позади. Что теперь все в порядке, что меня испытывали – испытывали жестоко, словно Иова, но, в конце концов, все кончилось.

Да, в эти дни мне было трудно смотреть Анне в глаза, зная, что исчезли те деньги, которые я с таким трудом для нее накопил. Что рухнул бастион, который я возводил против ее хитроумного и коварного врага.

И на Диану смотреть было тяжело. Она в меня верила – может быть, в последнее, во что верила на земле, – а я так распорядился ее верой.

Больнее всего было думать о тех, кого я видеть не мог, например, о Лусинде. Ее я подставил не раз, а дважды. И об Уинстоне, кого прямиком отправил в могилу.

Их образы не давали мне покоя, словно бедствующие дети. «Взгляни на меня… взгляни», – слышал я и старался этого не делать. Пытался упрятать Уинстона туда, где он стал бы недоступен моему внутреннему взору, и не мог. Получал корреспонденцию или читал репортаж о зимнем бейсбольном матче и воспринимал их, как привет от него. Я вспоминал, где оставил его лежать. Закрывал глаза, но картина никуда не уходила. Как фотовспышка, прожигала веки.

Но все-таки я надеялся.

Надеялся, что Васкес сказал правду. Понял, что колодец пересох, и нет смысла к нему возвращаться.

И еще я надеялся, что восстановлю фонд Анны. Посредством неустанного постоянного надувательства при помощи студии «Ти энд ди» приведу его в прежнее состояние. До того, как он может понадобиться. До того, как кто-нибудь заметит пропажу денег.

Две недели я тешил себя такими надеждами.

А потом в моей приемной появился человек. Об этом мне сообщила Дарлен.

– Что за человек? – спросил я.

– Детектив, – ответила секретарша.

Я вспомнил Дика Трейси – персонажа из воскресных комиксов. В детстве я лепил его из пластилина, а потом растягивал в разные стороны.

– Детектив? – переспросил я.

– Д-да.

– Скажите ему, что меня нет.

– Вы уверены?

– Да, Дарлен, уверен. – Я подпустил в голос немного раздражения, чтобы скрыть мои истинные чувства. А чувствовал я – да, страх.

– Хорошо.

И детектив ушел.

Но на следующий день он заявился вновь.

Я увидел его сразу, как только вышел из лифта.

– Мистер Шайн?

Я кивнул.

– Детектив Паламбо, – представился он. Прямо как в кино или по телевизору.

У него оказался нью-йоркский выговор, абсолютно наигранный, от которого коробит в темноте кинозала. Но именно так говорил детектив Паламбо. Зато вид у него был далеко не экранный – двойной подбородок и живот, не знакомый с тренажером. И значок он носил настоящий.

– К вашим услугам, – сказал я, изображая законопослушного гражданина, всеми силами стремящегося помочь офицеру полиции при исполнении.

– Я мог бы с вами поговорить?

– Разумеется. Никаких проблем.

Мы прошествовали мимо Дарлен, которая посмотрела на меня с упреком: дескать, я же вас спрашивала, на самом ли деле вы хотите, чтобы я сказала детективу, будто вас нет на месте. Помните?

В кабинете я плотно закрыл дверь, и мы сели. Все это время я вел с собой тревожный диалог – задавал себе тысячи вопросов и не находил ответов. Например, зачем приперся детектив? Неужели Лусинда передумала и заявила в полицию?

– Вы знаете Уинстона Бойко?

Значит, детектив Паламбо здесь не по поводу шантажа. Он пришел насчет Уинстона.

– Что вы сказали?

– Вы знаете Уинстона Бойко?

Ну, и каков у меня выбор? «Нет» и «не знаю» явно не годятся. Отыщется масса людей, которые поклянутся в обратном: Дарлен, Тим Уорд и половина шестого этажа.

– Да.

Детектив Паламбо что-то записал в книжицу, которую, подобно фокуснику, вытащил из кармана. Записал и опустил на колени в ожидании, не разовью ли я свой односложный ответ.

Я спохватился. Когда к тебе приходит детектив и интересуется малоизвестным курьером из экспедиции, самое естественное – спросить, в чем дело. Отсутствие любопытства может вызвать подозрение.

– Почему вы интересуетесь, детектив?

– Он пропал.

У меня слегка отлегло от сердца. Пропавший Уинстон куда лучше найденного трупа.

– Неужели?

Я заметил на переносице детектива красную полоску. Значит, обычно он носит очки, а сейчас в контактных линзах. На подбородке у него имелась небольшая царапина – наверное, порезался во время бритья. Я изучал его лицо, словно высматривал ответы на мучающие меня вопросы. Например, не подозревал ли он, что я что-то знаю об Уинстоне.

– Больше двух недель назад, – уточнил Паламбо.

– М-м-м… – Прячась за неопределенным звуком, я лихорадочно изобретал алиби.

– Когда вы его видели в последний раз?

Интересный вопрос. Не исключено, что с подковыркой. Вроде такого: «Кто из бейсболистов-левшей завоевал в последний раз звание „Самого ценного игрока Американской лиги“?» Все мгновенно отвечают: Ястржемский. И ошибаются. Потому что правильный ответ – Вида Блу, левша, чудо-игрок, который выступает за «Окленд ас». Уинстон любил такие вопросы.

Когда вы его видели в последний раз?

– Постойте, сейчас припомню, – наконец ответил я. – Кажется, несколько недель назад.

– Так-так, – проговорил Паламбо и снова что-то записал. – Каковы были ваши отношения, мистер Шайн?

Отношения. Такое говорят, когда у людей в самом деле есть отношения. Как у нас с Лусиндой. Спроси Паламбо, какие у меня отношения с Лусиндой, я бы ответил: недолгие. Я бы ответил: сексуальные. Мы с ней вместе подверглись жестокому насилию. А про секс теперь можно забыть.

– Он здесь работал, – ответил я. – Приносил мне почту.

– Так-так, – повторил Паламбо. – И все?

– Да.

– Угу. – Он принялся разглядывать фотографию Дианы и Анны, стоявшую у меня на столе.

– Полагаю, вы опрашиваете… всех?

– Всех?

– То есть всех, кто здесь работает.

– Нет, – отрезал детектив. – Не всех.

Я мог бы его спросить: «Почему же вы пришли ко мне?» Мог бы задать ему этот вопрос, но боялся услышать ответ. И поэтому ничего не спросил. Даже если Паламбо ждал от меня подобного вопроса.

– Чем еще могу помочь?

– Уточните, когда вы видели мистера Бойко в последний раз? – Ручка замерла над страничкой записной книжки.

Я вспомнил кадр из английской исторической драмы, которую время от времени крутили на «Браво»[37]: палач вознес топор над монархом и ждет сигнала, чтобы нанести удар.

– Точно не помню. Кажется, недели две назад.

Кажется. Нельзя арестовывать человека за то, что ему кажется. Тащить в суд, выносить приговор и сажать за решетку.

– Две недели назад? Когда он приносил вам почту?

– Да.

– А вы куда-нибудь выходили вместе с мистером Бойко? Я хочу сказать, на люди.

Один раз в бар. И то по делу.

– Нет.

– Мистер Бойко рассказывал вам о себе?

– В каком смысле?

– О своей жизни.

– Нет. Мы разговаривали только о корреспонденции.

– О корреспонденции?

– Ну… если мне требовалось что-нибудь отправить.

– У-гу. И все?

– Как будто.

– А о чем еще?

– Простите?

– Вы сказали «как будто». О чем он еще говорил с вами?

– О спорте. Мы говорили о спорте.

– Мистер Бойко – болельщик?

– По-моему. Мы с ним оба болельщики «Янки».

Я изо всех сил старался употреблять настоящее время, когда упоминал Уинстона. Это было не так-то просто. Я все время представлял, как он лежит у подножия горы отбросов.

– Понятно. Значит, вы говорили о корреспонденции и о спорте?

– Насколько я помню.

– И все?

– Да.

– Вы не знаете, мистер Шайн, как к Уинстону попали десять тысяч долларов?

– Что? – изобразил я удивление и одернул себя: «Не переигрывай. Ты же его прекрасно слышишь».

– В квартире мистера Бойко обнаружены десять тысяч долларов. У вас нет соображений, откуда он мог взять такие деньги?

– Нет. Конечно, нет… Откуда…

Я прикинул, есть ли у полицейских разрешение на проверку в брокерской конторе Дэвида Лернера. Знают ли они, сколько акций я продал в последнее время? Не удивило ли их это? Впрочем, с какой стати полиции подозревать, что я отдал деньги Уинстону Бойко! Я паниковал на пустом месте.

– В вашей компании украдено несколько компьютеров. Один – на вашем этаже.

– Было дело.

– Вы никогда не видели мистера Бойко в здании после работы? Его работы, разумеется.

Компьютеры. Паламбо спрашивал меня о компьютерах. Ну конечно! Уинстон – вор. Уинстон – бывший зек. Детектив допрашивал меня, поскольку подозревал, что Уинстон заколачивал деньгу, продавая компьютеры. Детективу требовался свидетель. Бойко свистнул несколько компьютеров, нажился и смылся.

– Вот сейчас вы сказали, и я вспомнил. Видел его как-то раз вечером, когда задержалсядопоздна.

– Где именно?

– Да вот тут, в коридоре.

– А была ли у него какая-нибудь причина находиться в это время на вашем этаже?

– Насколько я могу судить, нет. Тогда мне показалось это странным. – «Я снова его убиваю, – подумал я. – В первый раз, когда он был жив. А теперь, когда он умер».

– Вы потребовали от него объяснения? Спросили, чем он занимается?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Не спросил, и все. Он был в коридоре. Я в своем кабинете. Я ведь понятия не имел, можно ему тут ходить или нет.

– Хорошо, мистер Шайн. – Паламбо захлопнул записную книжку и убрал в карман. – Полагаю, на сегодня достаточно. Спасибо, что уделили мне время.

– Ради Бога, – ответил я, хотя не был уверен, что употребил самое подходящее слово. Именно сегодня. – Надеюсь, вы его найдете.

– Я тоже. Видите ли, мистер Бойко был очень дисциплинированным человеком и регулярно являлся к своему куратору из полицейского участка. Ни разу не пропустил встречи. Ни одной. Вы знали, что он сидел в тюрьме?

– Что-то слышал. Да-да, конечно. Это он вам сказал, что Бойко пропал? Куратор?

– Нет. – Детектив посмотрел мне прямо в глаза, как влюбленный, желающий убедить подругу в искренности своих чувств. – У нас с мистером Бойко были деловые отношения. Понимаете?

* * *
Я не понимал.

Я проводил детектива Паламбо по коридору до лифта: хотел проверить, не собирается ли он заглянуть к кому-нибудь еще, но он пошел прямо на выход. А я так и не врубился в его замечание: «У нас с мистером Бойко были деловые отношения».

Какие такие отношения?

Лишь впоследствии, прокручивая в голове наш разговор, скрупулезно анализируя вопросы и ответы и стараясь понять, не оступился ли я, не дал ли – пусть незначительный – повод детективу усомниться в моих показаниях, я догадался, что за отношения могли быть у офицера полиции и бывшего зека.

На каких условиях?

Вот что меня беспокоило. Люди пропадают постоянно. Разве не об этом твердят скучные копы в вечерних новостях? Родители, потерявшие от горя рассудок, обвиняют полицию в бездействии, мол, их сын или дочь Бог знает где, им ясно: что-то случилось. А им отвечают: если полицейские станут бегать за каждым подростком, который вовремя не явился домой, то не смогут ловить опасных преступников.

Полиция не имеет обыкновения бросаться на поиски даже пропавших детей. А Уинстон был отнюдь не ребенком. И к числу важных персон не принадлежал. Если на то пошло, по меркам полиции он занимал предпоследнее место, опережая только черного трансвестита, сидящего на героине.

И вдруг его разыскивает полиция.

На каких условиях?

Я снова мысленно прокрутил слова детектива: «У нас с мистером Бойко были деловые отношения. Понимаете?»

Да, теперь понял.

На каких условиях?

По фильмам, телешоу, газетам я знал: полицейским разрешалось принуждать бывших заключенных к сотрудничеству. Те делились с ними информацией, боясь снова загреметь в тюрьму. Или рассчитывая, что полиция закроет глаза, если им вздумается поправить свое материальное положение воровством компьютеров.

На каких условиях?

Теперь я знал, на каких условиях, Уинстон.

«Давай-ка повторим условия… Чтобы потом не было никакой путаницы».

Так он сказал в машине у линии железки номер семь.

«Давай-ка повторим условия».

Почему он так настаивал? Почему хотел, чтобы я произнес это вслух? Да потому, что мои слова обеспечивали ему свободу. Он должен был предъявить мои слова полиции.

«Давай-ка повторим условия».

У полицейского и бывшего зека могут быть только такие отношения: один спрашивает, другой отвечает – доносит, нашептывает.

«Давай-ка повторим».

Не будет слов, не будет записи на пленке, кто тебе поверит? Такая большая шишка – и ты, который курил дурь, продавал травку, а теперь освобожден под честное слово… «И что он от тебя хотел? Ну-ка, повтори, Уинстон».

Давай-ка повторим.

Паламбо ведь признался, что опрашивал не всех.

Только меня.

Сошедший с рельсов. 29

Все, что случается, имеет причину и цель. Так полагала Диана.

Я всегда относился к подобному образу мыслей недоверчиво, но теперь мой скептицизм дал трещину.

Взять хотя бы субботу после встречи с Паламбо. До странности теплую, с лужами размокшей грязи, которая засасывала мои ботинки, пока я собирал мусор на заднем дворе. Я целиком сосредоточился на этом занятии – лишь бы не думать о другом.

Я пребывал в страхе и панике, но пытался не дать тревоге вырваться наружу.

И когда Диана спросила от задней двери что-то насчет автостраховки, я едва понял, о чем речь.

– Нужно возобновить страховку машины, – сказала она.

Я кивнул, как болванчик на панели автомобиля, мотающий башкой от малейшего колебания воздуха. Жена поинтересовалась, где лежит полис. Я ответил и вернулся к мусору.

Через десять или пятнадцать минут Диана снова появилась у задней двери. На сей раз у нее было такое лицо, что у меня холодок прошел по коже.

Сначала я, естественно, подумал о дочери. Что-то стряслось с Анной. Надо бросать мусорный мешок и бежать в дом, выводить ее из коматозного состояния. Но в этот момент я увидел Анну: дочь продефилировала мимо окна своей спальни на втором этаже под самые свежие вопли П. Дидди. Дочь выглядела вполне нормально.

Что же в таком случае произошло? Я мысленно отмотал пленку событий назад.

Я убирал двор. Диана вышла мне что-то сказать – ах да, про нашу страховку, И спросила, где лежит полис. Я ей ответил: "Разумеется, в алфавитном шкафу со всеми делами. Страховки под буквой "С"".

Но ее интересовала автомобильная страховка. В хаотичном хранилище документов семейства Шайнов эта страховка вполне могла оказаться в папке с литерой "А".

Прозрение было молниеносным. Я почувствовал, что опален и поражен. Возможно, смертельно.

Вот тогда я и решил, что все имеет свою причину. Почему, например, автомобильную страховку потребовалось возобновлять именно теперь – сегодня, сейчас, сию же минуту? И почему Диана спросила, где хранится полис в тот момент, когда я был настолько поглощен своими переживаниями, что не сообразил сказать: мол, погоди, найду сам?

– Где деньги Анны, Чарлз? – задала вопрос жена. – Что ты с ними сделал?

* * *
Наверное, я всегда знал, что этот миг наступит. И втайне хотел, чтобы меня вывели на чистую воду. Проконсультируйтесь у любого психиатра. Он объяснит вам, что я чистил задний двор, а подсознательно желал очистить собственную жизнь.

«Неужели я столько вытерпел лишь для того, чтобы со всем распрощаться?» – подумал я.

– Что ты с ними сделал?

Я онемел. Диана стояла на заднем крыльце, а я перед ней – с вонючим мусорным ведром.

– Я отнес акции в банковский сейф, – наконец с трудом выдавил я. И подумал: надо одним махом избавить себя от этого. Раз и навсегда.

– Чарлз…

Диана упрекнула меня моим собственным именем. Словно вопиющая ложь была недостойна меня.

«Да, Диана, ты права».

Но я не был готов признаться – пока не готов.

– Чарлз, почему ты мне врешь? Что происходит?

Наверное, я мог бы возразить. Развить нелепую версию о банковском сейфе. Но я слишком уважал Диану. Слишком ее любил.

И хотя понимал, что меня ждет, понимал, что, сказав ей правду, просто ее убью, я решил не отступать.

Я начал с поезда, с того суетного утра. Как забыл купить билет и меня выручила женщина в вагоне.

Услышав имя Лусинды, жена насторожилась – словно животное, почуявшее опасность.

– Потом у меня выдался тяжелый день. Меня отстранили от интересного проекта.

Диана мимикой выразила недоумение, каким образом мои служебные неприятности связаны с фондом Анны. И с женщиной из поезда.

Я помнил, что существовала определенная связь. Но какая точно – не мог сказать. Потому что хотел тогда поплакаться в жилетку. Не жены. Вот и получилось: оступился одной ногой, подвернулась и другая.

– Я столкнулся с этой женщиной еще раз. – Я умолчал, что методично выискивал ее по всему поезду. Но разве не позволительно убрать подробности, смягчить удар?

– О чем ты, Чарлз? – Диана требовала деталей, чувствуя: наше будущее висит на волоске.

– Я говорю о своей ошибке, Диана. Извини, – ответил я.

Ошибке? И только-то? Люди постоянно совершают ошибки и потом на них учатся. Я рассчитывал, что она посмотрит на мой проступок именно под таким углом, хотя наш восемнадцатилетний опыт брака не давал никаких оснований. И тем не менее…

Диана села на крыльцо, откинула назад волосы и расправила плечи, как человек, которого собираются расстрелять, но который намерен до конца сохранять достоинство.

Я поднял оружие и нажал на спусковой крючок:

– Диана, у меня была с ней связь.

Из окна Анны по-прежнему вопила П. Дидди. Соседская собака лаяла на проезжающие машины. Но мир погрузился в тишину. Несравнимую даже с той, что окутала дом, когда заболела Анна. Я готов был расплакаться. Но заплакал не я, а Диана. Тихо. Безнадежно. Будто я ударил ее по лицу.

– Почему? – спросила она.

Я предполагал, что Диана будет выпытывать: «Любил ли ты эту женщину? Как давно у вас началось?» Или: «Как давно кончилось?» Она захотела знать – почему? Закономерный вопрос. Однако я не был в состоянии на него ответить.

– Трудно сказать. Не знаю.

Она кивнула. И устремила взгляд на босые ноги, отчего на нашем зеленом заднем крыльце показалась мне совершенно беззащитной, словно новорожденный детеныш. Затем снова подняла голову и щурилась, будто мой вид резал ей глаза.

– Я чуть не спросила: «Как ты мог, Чарлз?» Представляешь? Уже собиралась спросить. Но я знаю, как ты мог. Возможно, даже знаю почему.

«Почему? – подумал я. – Ну-ка расскажи».

– Все из-за того, что с нами недавно случилось. Думаю, я могу это понять, но простить вряд ли. Извини.

– Диана…

Она махнула рукой, словно заткнула мне рот.

– Она кончена? Эта связь?

Первый вопрос, на который я мог ответить, не покривив душой:

– Да. Абсолютно. У нас было всего одно свидание. Честное слово.

Диана вздохнула:

– А куда исчезли деньги Анны?

Ну вот, поведал первую половину своих приключений. Теперь очередь второй.

– Только не говори мне больше об этой интрижке, – заявила Диана. – Я не желаю ничего о ней знать. Расскажи про деньги.

И я рассказал.

Сдержанно, логично, насколько сумел: переходя от причины к следствию. И заметил, что жена меня не понимает. Хотя у нее в глазах мелькало сочувствие, когда я описывал нападение и избиение. Однако известие, что именно Васкес заявился к нам домой и положил руку на голову Анны, ее не слишком взволновало. Может быть, она уловила в моем мучительном повествовании нечто такое, что прозевал я. Обнаружила моменты, в которые я должен был действовать иначе. Или я, стремясь к краткости, упустил детали, важные для понимания логики событий.

– И я ему заплатил, – закончил я рассказ. – Чтобы ее спасти.

– А тебе не приходило в голову обратиться в полицию? Или ко мне?

«Да», – хотел я ответить и промолчал. Я опасался, что полиция сама уже охотится за мной.

– Эти деньги, – прошептала Диана. – Фонд Анны…

Вид у нее был, как у моих попутчиков в электричке, обсуждавших деловые известия в газетах. «Фонд Дрейфуса, Фонд Моргана, Объединенный фонд», – бормотали они, словно перечисляли имена усопших близких.

– Ты должен заявить в полицию, Чарлз. Объяснить им, что случилось, и вернуть деньги. Они принадлежат Анне.

Она не знала, что теперь я вынужден защищать себя.

– Я тебе не все рассказал.

Ее глаза потухли: неужели ты недостаточно мне наговорил? Неужели есть что-нибудь еще?

– Я попросил одного человека мне помочь.

Снова ложь: это была не просьба, а ультиматум. Хотя, с другой стороны, Уинстон не очень-то мне помог – он меня сдал.

– Я попросил одного человека попугать Васкеса.

– Попугать?

Даже в полуобморочном состоянии Диана усмотрела изъяны в моем плане и не преминула мне на них указать: когда просишь человека кого-то попугать, всегда существует опасность в десять раз усугубить проблему. То, что начинается с удара кулаком по лицу, может закончиться ударом ножом в сердце. Или пулей – в голову.

– Он угрожал нашей семье, Диана. Явился в наш дом.

«Если меня любят, я люблю в ответ», – заявила мне однажды жена. Это было ее жизненным правилом, ее принципом semper fidelis[38]. Я рисковал потерять ее любовь. Диана будто с трудом меня узнавала: куда подевался нежный, преданный муж, которого она знала восемнадцать лет? Неужели он и вот этот тип, который сначала тешил собственную похоть, потом заплатил за удовольствия шантажисту и, наконец, кого-то нанял, чтобы избавиться от шантажа, – одно и то же лицо? Неужели такое возможно?

– Я не знал, что еще предпринять.

– И что из этого вышло?

– По-моему, Васкес его убил.

Шумный вздох. Даже теперь, когда у нее не осталось на мой счет ни малейшей иллюзии, я не потерял способности ее удивлять. Измена – вещь отвратительная. Но убийство…

– О, Чарлз!

– Мне кажется… Я думаю, он меня записывал на пленку, а потом сдал.

– Что значит «сдал»?

– Он бывший зек, Диана. А потом стал информатором полиции. Его, вероятно, принудили.

– Ты хочешь сказать?..

– Не знаю. Не уверен. Но боюсь.

Тут испугалась и она. Но больше всего ее тревожил вопрос: куда уходит любовь, когда она уходит? Самое дорогое чувство, которое ударили, избили и растоптали? Куда?

– Я чувствовала, Чарлз, что с тобой творится неладное. Из-за того, как ты держался. Будто куда-то пропадал. Но решила – разыгралось воображение. Хотя мысленно все себе нарисовала. Я сразу подумала о женщине. Просто не хотела верить. И ждала, чтобы ты сам мне сказал.

И вот я сказал. Но гораздо больше того, что она могла представить.

Диана задала мне несколько вопросов – из тех, что я ожидал. Кто та женщина? Замужем ли она? И правда ли, что у нас все ограничилось одним свиданием? Однако сердца в этих вопросах не было. Зато было в других. Или вернее, то, что осталось от ее сердца. Как серьезны мои неприятности с полицией? И прочее.

Под занавес она потребовала, чтобы я ушел из дома. Она не сказала, на сколько. Во всяком случае, сейчас она не хотела видеть меня рядом.

И через несколько недель, в течение которых я всячески избегал Диану – когда Анна засыпала, удалялся в гостевую комнату, – я снял меблированную квартиру в Форест-Хиллз.

Сошедший с рельсов. 30

В Форест-Хиллз проживали правоверные евреи и неправоверные сектанты. Люди одинокие, без видимых средств к существованию, они как будто не принадлежали нашему миру. И я прекрасно вписался в их компанию.

Например, я выглядел женатым человеком. Но где моя жена? Судя по возрасту, у меня наверняка имелись дети. Но куда они запропастились? Да и с финансами у меня было не совсем ясно.

В первый вторник после переезда меня вызвали в кабинет Барри Ленге. Это было необычно, поскольку, согласно производственной иерархии, те, кто занимался сметой – даже из начальников, – являлись к нам.

Но я пошел. Видимо, все дело в посттравматическом синдроме: самоуверенности у меня осталось не больше, чем у побитого пса.

Барри Ленге выглядел смущенным. Это послужило первым звонком тревоги.

– Гм… – прокашлялся он. И это прозвучало вторым звонком. – Я просматривал производственные счета, и кое-что меня удивило. Решил обсудить с вами.

Настала очередь смущаться мне. Барри уставился на набор серебряных карандашей. Я тут же вспомнил, как упорно смотрел Элиот на свои канцелярские принадлежности, когда Эллен Вайшлер давала мне отказ.

– Дело в том…

– В чем?

– Видите ли, здесь сказано: сорок пять тысяч за музыку. – Он показал на лист бумаги.

Знакомый счет за выполнение подряда.

– Видите? – ткнул в него пальцем Барри. – Вот здесь.

Я притворился, будто рассматриваю цифры. Рефлекс побитой собаки: когда ей приказывают, она подчиняется. Цифры были в самом деле похожи на четыре и пять.

– Да.

– Понимаете, в этом-то вся проблема.

– Да? – Похоже, на все его откровения у меня находилось одно только «да».

– Мэри Уидгер встречала эту музыку на другом ролике.

– Что?

– Повторяю: Мэри Уидгер встречала эту музыку на другом ролике.

– Что вы хотите сказать?

– Поправьте меня, если я ошибаюсь. Сорок пять тысяч долларов за специально созданное произведение. Так?

– Так.

– Но оно не специально созданное.

– Не понимаю.

Но я прекрасно понял. Студия Тома и Дэвида откопала эту музыку в архиве и не соизволила проверить, кто и когда ее написал. А ее уже использовали. До нас.

– Может быть, существует нечто похожее? В конце концов, это лишь звуковое сопровождение.

– Нет. Мэри обращалась к музыковеду. Это тот же самый отрывок. Нота в ноту.

«Она обращалась к музыковеду». К музыковедам обычно обращались за гарантией, что выбранная для рекламы мелодия не слишком напоминает популярную пьесу. Например, нам понравилась строка из «Это прекрасно» Гершвина. Мы ее вставляем в ролик, но слегка переиначив, чтобы правообладатели музыки не ободрали нас, как липку. В данном случае, разумеется, стянули не Гершвина.

– Я переговорю со студией. – Я постарался, чтобы голос звучал по-деловому возмущенно.

– Я уже говорил с музыкальной студией, – осадил меня Барри.

Мне не понравилось, как он произнес «с музыкальной студией». Подчеркнуто саркастически.

– Да?

– Да. Разговаривал. И в связи с этим у меня к вам вопрос. Сколько?

– Что значит «сколько»?

– Не понимаете слово «сколько»?

– Ничего не понимаю.

– Да неужели?

– Уверяю вас.

– А мне кажется, прекрасно понимаете. Музыкальная студия – мыльный пузырь. Она существует только на бумаге. И организована для того, чтобы получать от агентства нелегальные доходы. Но если я потребую вернуть незаконно заработанное, какую это составит сумму?

– Понятия не имею, о чем вы говорите. Если вы обнаружили мошенничество…

– Послушайте, Чарлз… – Барри больше не смущался. Наоборот, чувствовал себя словно рыба в воде. – Послушайте. Если вернете назад наши деньги, есть вероятность, что эта история не кончится судом. Что вы не окажетесь на скамье подсудимых. Следите за моей мыслью? Хотя решение буду принимать не я. Будь моя воля, я бы точно упрятал вас в каталажку. Это потому, что я финансовый проверяющий компании и деньги слишком близки моему сердцу. Уразумели? А у Элиота другие настроения. Пусть так.

«У Элиота другие настроения». Я стал гадать, знал ли что-нибудь Элиот или нет. Пока нет.

– Да, действительно, я кое-что заподозрил. Что-то там было такое… Почему бы вам не поговорить с Томом и Дэвидом?

– Я уже говорил с Томом и Дэвидом. И они готовы многое сообщить. А вы, я вижу, намереваетесь продолжать пудрить мне мозги. Прекрасно. Только учтите: будете дальше вести себя в том же духе, и Элиот переменит решение. Почему? Да потому, что я ему скажу. Никто не хочет скандальной огласки. Но хотят, чтобы вернули их деньги. Вы же понимаете, если возникнет выбор: деньги или ненадолго подмоченная репутация – и деньги перевесят. Вы уж мне поверьте.

Мне предстояло принять решение. Можно было сознаться в хищении двадцати тысяч долларов и вернуть их. Но для этого требовалось снова залезть в фонд Анны. Я очень сомневался, что Диана меня к нему подпустит. Хотя с другой стороны, у меня возникло ощущение, что Том и Дэвид навесили на меня больше, чем мне перепало, и Барри не поверит, что моя мошенническая активность ограничилась этой суммой. Если я что-нибудь признаю, мне выпишут счет покрупнее; и тогда конец.

– Не имею к этому никакого отношения, – заявил я твердо, как только мог. – Не знаю, что наговорили вам Том и Дэвид. На вашем месте я бы не верил ни одному слову типов, которые, судя по всему, много лет вас надували.

Барри вздохнул. И попытался ослабить воротник – невозможное дело, поскольку он был ему мал на два размера.

– Выходит, продолжаете гнуть свое, – произнес он. – Прекрасно. Дело ваше. Утверждаете, что невиновны? Хорошо, мы предпримем меры.

– И в чем они будут заключаться?

– Мы вас отстраняем. Организуем служебное расследование. После чего вновь обратимся к вашей персоне. И если у меня есть хоть какое-нибудь влияние на начальство, арестуем к чертовой матери. Понятно, приятель?

Я поднялся и вышел из кабинета.

Сошедший с рельсов. 31

Время шло – неделя, другая, месяц.

Вместо работы я занимался размышлениями. Например, прикидывал, простит ли меня когда-нибудь Диана или нет. Арестуют ли по обвинению в убийстве или обвинят в незаконном присвоении денег. Ничего этого до сих пор не случилось. Но я понимал: еще не вечер.

В первый день безработицы я осознал, что, человек привычки, я запрограммирован каждое утро отправляться на службу. Поэтому сел в поезд и как обычно доехал до Манхэттена, а к вечеру вернулся домой. В немалой степени хандре способствовало окружение: меблированная квартира напоминала номер в мотеле, где отсутствовали горничные. Я чувствовал себя немного Златовлаской, которая переночевала в чужой постели. Словно кто-то должен был вот-вот появиться и выгнать меня вон. Имелись даже намеки на этого «кого-то» – крохотные свидетельства прежних постояльцев.

Например, книжка в бумажном переплете с закладками «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Кто ее обладатель – марсианин или венерианка? Я бы не взялся сказать.

За не слишком чистым унитазом обнаружилась зубная щетка – забавная, с изогнутой ручкой, чтобы добраться до самых труднодоступных мест. Цвета лаванды. Чей это цвет: мужской или женский? Или ничей?

А в ящике стола – лист линованной бумаги с обещаниями, похожими на новогодние обязательства: «Я буду активнее знакомиться с людьми» или «Я избавлюсь от излишней категоричности». И так далее. Я решил, что автор этих строк и хозяин книги – одно и то же лицо, поскольку в них просматривалось истовое стремление к совершенству. «Интересно, а как обстояло дело с нами? – подумал я. – Диана, наверное, с Венеры, а я с Плутона».

Я забрел в библиотеку на Сорок второй улице, потолкался по музею Метрополитен и почти весь день продремал в планетарии Хейдена. Порой я просыпался и таращился на звездный купол, как выходящий из анабиоза астронавт, затерянный во Вселенной.

Ежедневно я звонил Анне. Всегда по сотовому, поскольку мы придумали легенду, будто я отправился на съемки нового рекламного ролика в Лос-Анджелес. Как-то мне пришлось провести там целых два месяца, и мы решили, что это подходящая версия.

– Где ты сейчас? – спрашивала меня Анна.

На студии в Бербанке[39]. На улице в Венис[40]. Во взятой напрокат машине на пересечении Сансет и Ла-Сиенега.

– Круто, – восхищалась Анна.

Диана заявила, что пока не желает со мной разговаривать. Что подразумевалось под словом «пока», она не уточнила. Иногда я звонил, и трубку снимала она. Я надеялся, что наказание кончилось. Но Диана тут же подзывала к телефону дочь. Хотя в каком-то смысле наше общение ничуть не отличалось от того, что сложилось в эпоху Anno Domini[41], то есть эры диабета Анны. Только теперь в молчании Дианы чувствовалось не горе, a страшный упрек. И если раньше молчание было исполнено бессознательной ласки, то теперь в нем ощущалось затишье, как в третьесортном фильме, когда героиня перед решающим наскоком уверяет своего amigo[42]: «Все хорошо, все спокойно».

Я снова встретил Лусинду в конце февраля, в понедельник, на третьей неделе вынужденного безделья.

Моим первым порывом было немедленно спрятаться, нырнуть поглубже в людской водоворот. Вторым – поздороваться с ней. Наверное, потому, что я обрадовался: она жива и здорова. Бодра и даже с кем-то беседует. Это немного облегчало мне чувство вины.

Я, конечно, вспоминал ее и надеялся, что она сумеет оправиться от того, что сделал с ней Васкес.

Теперь я увидел, что ей это удалось. Круги под глазами исчезли. Она снова была красива – прежняя Лусинда.

Я любовался ею не меньше минуты, а потом перевел взгляд на того, с кем она говорила. Кто это, муж, которого я мимолетно видел у фонтана?

Нет, не муж. Этот был ниже ростом, моложе и одет небрежно. Может, коллега-брокер или сосед?

Похоже, они были на дружеской ноге. Остановились перед газетным стендом и начали что-то весело обсуждать.

А я оказался на ничейной территории: недостаточно далеко, чтобы остаться незамеченным, но и недостаточно близко, чтобы услышать слова. Стоило Лусинде повернуть голову налево, и я как на ладони – ненадежный человек, живое напоминание о перенесенном ужасе.

Я хотел избавить ее от этого. Но главным образом хотел избавить от этого себя.

И бросился наутек. Глядя вперед, чтобы случайно не встретиться с Лусиндой глазами, обогнул край медленно текущей толпы и устремился к лестнице, выводящей на Восьмую авеню.

Но не выдержал. Покосился на Лусинду и ее спутника, желая убедиться, что она меня не заметила.

И заметил кое-что сам.

А потом размышлял об этом всю дорогу в такси до Национального музея американских индейцев. Но так ни до чего и не додумался. Слишком быстрый был взгляд, слишком много людей отделяло меня от Лусинды. Эти люди были вроде статистов, которые ходят туда-сюда между камерой и актерами с целью внушить зрителю, будто сцена снята на улице, а не в павильоне «Юниверсал студиос».

Но когда статистов перебор, исполнители кажутся лишними в кадре. Приходится сокращать массовку и переснимать сцену.

Именно этим я и занимался в такси. Мысленно убирал толпу, стараясь яснее разглядеть Лусинду, ее коллегу, или соседа, или…

Брата. Да, он мог быть ее братом. Но был ли у Лусинды брат? Мы гораздо больше говорили о моих родных, чем о ее. Это я изливал ей душу – рассказывал про Анну и Диану. Лусинда предпочитала слушать.

Теперь мне казалось, что у нее должен быть брат. Или кузен. Да, скорее кузен.

Дело в том, что меня поразило их поведение.

Они касались друг друга руками. Не держались за руки, не стояли под руку, а именно касались.

Так обычно ведут себя с братом. И не с братом. С другом, с новым приятелем. Ну и что? Я никогда не спрашивал у нее, был ли я первым любовником. Отчего же предполагать, что стал последним?

Брак Лусинду нисколько не радовал. Ей требовался человек, с которым можно поговорить. И не только. Не исключено, что она такого нашла.

На мгновение я ощутил нечто, подозрительно смахивающее на ревность. Мгновенный укол, призрачная боль давно затянувшейся раны.

А затем я выбросил Лусинду из головы.

Сошедший с рельсов. 32

Это был день рождения Анны.

Я не пропустил еще ни одного ее дня рождения. И не представлял, как пропущу этот. Пусть она мрачно пожимала плечами: мол, дни рождения… что это такое? Я был уверен: дочь не простит мне, если я не приду на ее праздник, и я заполучу второго судию, хотя вполне хватает и первого.

Поэтому, когда я в очередной раз позвонил домой и трубку взяла Диана, я выпалил:

– Пожалуйста, не зови Анну. Мне нужно с тобой поговорить.

– Да, Чарлз, – вздохнула она.

Наконец-то назвала меня по имени.

– Приближается день рождения Анны.

– Я знаю, когда у Анны день рождения.

– Тебе не кажется, что в этот день я должен быть дома? Анна обидится, если решит, что на ее день рождения я остался в Калифорнии.

– Я еще не готова тебя видеть.

Да, в том-то и проблема: Диана не готова. Зато я более чем готов.

– А если поступить так… Сказать, что я вырвался на минутку и должен улететь обратно?

– Не знаю…

– Диана, это же день рождения Анны.

– Хорошо. На ночь можешь остаться. Но утром, пожалуйста, уходи.

– Понятно. Договорились. Спасибо.

Странно было благодарить жену за то, что она позволила мне переночевать в моем собственном доме. Не то чтобы несправедливо – просто странно. Но самое главное – она согласилась.

* * *
Я купил три компакт-диска, которые порекомендовал продавец «Вирджин рекордс», и пришел домой.

Анна мусолила овсянку и тупо смотрела на экран телевизора, где шла программа MTV.

– Папа!

Обычно она сдерживала восторг, но на этот раз так искренне обрадовалась, что молнией соскочила со стула и оказалась в моих объятиях. А я так крепко прижал ее к груди, будто от этого зависела моя жизнь. А может быть, так оно и было.

Я уже собирался спросить, где мама, но в эту минуту Диана появилась на кухне. Я смутился – не знал, что делать, словно приперся на свидание к незнакомому человеку. Как поздороваться? Что сказать? По-моему, Диана тоже растерялась. Поколебавшись, мы ограничились небрежным объятием и пожатием рук, словно хоккеисты после окончания матча.

– Как Калифорния? – спросила Диана, явно желая побыстрее разделаться с нашими шарадами.

– Прекрасно. Но съемки не закончены. Утром придется вернуться.

Для Анны это оказалось новостью. И весьма неприятной. Она надула губки и заныла:

– Ну… папа…

– Извини, золотце. Ничего не поделаешь. – Первая правда, которую я сказал дома.

– Я так хотела, чтобы ты послушал меня в весеннем концерте. Я выступаю соло.

– Отлично. Только не становись профессиональной певицей, пока не закончишь школу.

Попытка разрядить обстановку шуткой провалилась: Анна обиделась и снова уткнулась в телевизор.

– Кто-нибудь даст мне соку? – спросила она.

Внезапно пульт дистанционного управления у нее в руках заходил ходуном. Вверх-вниз, вверх-вниз.

– Тебе нехорошо, дорогая? – встревожилась Диана. – Ты вся дрожишь.

– Хочу и дрожу. – Дочь бросила на меня взгляд, который ясно говорил: «Вот видишь, что мне приходится испытывать из-за тебя. Мне стало хуже».

Диана достала из холодильника апельсиновый сок и налила полстакана:

– Держи.

Анна пригубила.

– Попей еще, – посоветовала Диана.

– Пей сама, – огрызнулась дочь.

Она всегда остро реагировала, когда ее чем-нибудь пичкали. Или не пичкали. Она продолжала дрожать.

– Пожалуйста, дорогая, – поддержал я жену.

– Со мной все в порядке, – отрезала Анна.

– Послушай…

– В порядке! – Анна схватила стакан и кинулась в коридор. – Когда вы от меня отвяжетесь!

– Она напугана, – объяснила Диана. – Настроение меняется очень быстро.

– Я знаю.

«Почему вы меня назвали Анной?» – спросила дочь, когда была совсем маленькой.

«Потому что ты моя частичка, – ответила жена. – Меня зовут Дианна. Если отнять частичку „ди“, получится твое имя».

– Мне надо вернуться к счетам, – сказала жена.

И я подумал, что скоро у нас возникнут проблемы с платежами.

Я забыл купить поздравительную открытку. И поскольку жена и дочь злились на меня, решил: отправлюсь-ка в канцелярский магазин на Меррик-роуд.

В магазине пожилая женщина колдовала с карточками лото.

– …восемь… семнадцать, тридцать три… шесть… – Нескончаемое моление об удаче. – …девять… двадцать два… одиннадцать…

Я прошел к задней стене, где были выставлены открытки. Не только поздравительные, но и благодарственные, соболезнующие. Я обратился к разделу, посвященному дню рождения, и чуть не увяз в подразделах. Поздравления мамочке, сыну, жене, теще, бабушке, лучшему другу, кузине… Вот, слава Богу, дочери. Теперь предстояло решить, в каком ключе выбрать текст: в шутливом, уважительном или сентиментальном. Я склонялся к сентиментальному. Чувствительных открыток тоже оказалось немало – с цветами на обложке и короткими стихотворениями внутри. Однако стихи были не столько трогательными, сколько пошловато-банальными. Например:

Дочурка! На твой день рождения
Хочу я тебе сказать:
Люблю я тебя так сильно,
Что никак не могу описать.
И хоть я теперь далеко,
Ты знай: из любой дали
Летит к тебе сердце папули
На крыльях вечной любви.
Я подумал: Анну непременно стошнит от этих виршей. Придется сочинить что-нибудь самому, если уж захотелось произвести на дочь впечатление тонкого и умного человека. Выбор пустых открыток был невелик. На обложке черно-белая фотография, или заснеженная равнина в штате Мэн, или уединенная горная река. Считалось, что глупые стихи – для народа, а их отсутствие – для одухотворенных людей. Я никак не мог решить, одухотворен я в настоящее время или нет.

За стендами с открытками стояли другие – с более изысканными подарками. Керамические сердца с надписью «Лучшей на свете мамочке». Мяч для гольфа со словами «Потрясающему отцу». Искусственные цветы. Колокольчик с призывом «Сделай динь-динь». И рамки для фотографий.

Я заметил ее не сразу.

Рылся там и сям, рассматривал керамику и дешевую пластмассу, трогал мяч для гольфа, звонил в колокольчик. И уже повернулся к стенду с поздравительными открытками, намереваясь принять окончательное решение, как вдруг произошло то, что я назвал бы эффектом бокового зрения. Хотя это не совсем точно. Я разглядел ее не уголком глаза. А просто увидел и вспомнил.

Колокольчик. Идиотский мяч для гольфа. Керамические сердца. Где же она мелькнула? Вон там.

Во второй рамке.

И в третьей.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – Голос донесся, словно издалека.

Фотографии в рамках.

Чтобы покупатели поняли, как красиво будут смотреться снимки их близких в предлагаемом обрамлении. Ты с женой во время свадьбы на Нантакете[43]. Двойняшки Гензель и Гретель[44] в тот давнишний Хэллоуин. Милая мордочка Керри-щенка. Люди, как правило, лишены воображения. Им нужны образцы для подражания: «Представьте, как чудненько будут выглядеть эти рамочки на вашей каминной полке».

– Сэр, могу я вам чем-нибудь помочь? – Голос звучал настойчивее, но словно через стену.

В рамках за стеклом находился один и тот же снимок. Маленькая девочка сидела на качелях где-то за городом. Белокурые волосы разлетелись в стороны. Веснушчатое лицо, круглые коленки, очаровательная улыбка. Образ беззаботного детства. Визажисты, парикмахеры, костюмеры, которые его создавали, остались за кадром.

– Сэр, вам плохо?

Я уже видел эту фотографию.

«Я показал вам свою. Теперь ваша очередь».

Очаровательная Лусинда рассмеялась и достала из кожаной сумки снимок.

Маленькая девочка на качелях где-то за городом.

Только это была не ее дочь. Чужая.

– Сэр, что-нибудь случилось? – поинтересовался продавец.

Надо ответить. «На меня снизошла великая благодать» – вот что я ему скажу.

Я был слеп, а теперь прозрел.

Сошедший с рельсов. 33

Анна пригласила на день рождения всего одну подругу, видимо, единственную. И я не мог отделаться от ощущения, что мы не на празднике, а на поминках.

И я вспоминал. Интерн в приемном покое больницы спросил меня о зрении Анны. Ему бы спросить о моем: «Как у вас с глазами, мистер?» И я бы ему ответил: «Плохо, доктор, я слеп».

Я попал в крушение. Слышал вопли раздавленных и умирающих. И все это время поездом управляли Лусинда и он. Теперь я отлично все понял.

Как они это устроили?

Ложь. Фарс. Подстава. Я пытался определить то, что мой житейский опыт явно не включал. А Анна в это время терпеливо ждала, когда мы кончим петь: «С днем рождения!»

Обман. Надувательство. Дочь распечатывала подарки и читала поздравительные открытки. Я ей написал: «Хорошо бы тебе всегда было тринадцать».

Откровенный грабеж. Она поблагодарила всех за подарки, а меня даже обняла.

Я вспомнил человека, которого видел с Лусиндой.

Он ей не брат, не сосед и не любимый дядюшка.

Он – следующий.

Мы с Дианой умудрились соблюсти приличие: улыбались и хлопали в ладоши, когда Анна задувала свечи.

Потом дочь с подругой отправились в кино. И воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь мерным плеском из водопроводного крана и неприятным звоном стаканов и тарелок, устанавливаемых в посудомоечную машину. И еще – ужасными криками в моих ушах.

– Ну вот, – начал я в отчаянной надежде направить мысли в другую – любую – сторону и одновременно нарушить молчание, – она стала на год старше.

– Да, – без всякого энтузиазма отозвалась Диана. Поставила последнюю тарелку в посудомоечную машину и села к столу. И впервые за бог знает сколько времени обратилась ко мне по-человечески: – Как ты живешь, Чарлз?

– Хорошо… отлично…

«Ложь», – подумал я.

– Правда?

– Конечно. Со мной все в порядке, Диана. А ты?

– Я вспоминаю.

– О чем?

– Как ты однажды о нас сказал. О том, что значит быть родителями. Помнишь?

– Что я сказал?

– Ты сказал, – она закрыла глаза и словно прочитала в памяти, – «Это все равно, что положить деньги в банк».

– В банк?..

– Анне было три или четыре годика, около этого, и ты куда-то ее повел, вроде бы в зоопарк. Вы ушли вдвоем, потому что я тогда болела. Да и ты чувствовал себя неважно – мне кажется, от тебя-то я и подхватила заразу. Тебе хотелось остаться дома, полежать на диване, посмотреть футбол. Но Анна на тебя насела, и ты сдался.

Я начал смутно припоминать. Давнишнее воскресенье в зоопарке Бронкса. Мы с Анной кормим слонов.

– Да, было такое.

– Когда вы вернулись, я тебя поблагодарила. Понимала, что тебе совсем не до прогулок, но ты пошел. Ради Анны. Не бог весть какой подвиг, и все-таки. Мне было очень приятно, что ты его совершил.

Диана смотрела прямо на меня – в лицо, – словно искала что-то потерянное. И мне захотелось ей сказать: «Я здесь. Я никуда не делся».

– А ты мне ответил: «Каждый день с Анной, каждый миг – это своеобразный вклад. Если достаточно вложить и не растратить, то, повзрослев, она станет богатой. Воспоминаниями». Тогда я решила, что это глупо. И очень здорово. Ей скоро потребуется диализ.

– Не может быть! – У меня моментально испарились мысли о зоопарках, слонах, Лусинде и Васкесе.

– Доктор Барон провел анализы. Почки сдают. Одна уже почти отказала. В скором времени нашу дочь придется трижды в неделю подсоединять к аппарату.

– Когда?

– Какая разница? Это будет, и все.

Диана заплакала.

– Я думаю, ты прав, Чарлз.

– Что?.. В каком смысле?

– Думаю, мы вели себя с ней правильно. Создали ей хороший банковский счет. И никогда не забывали класть туда деньги. Ни разу.

Я почувствовал жжение у век и что-то горячее, мокрое на щеках.

– Извини, Чарлз. Я никогда не закрывала глаза на то, что должно случиться. Но сейчас забылась. Я не должна была об этом говорить. Не хотела, чтобы это прозвучало. Прости.

– Диана… Я…

– Но мы должны повторять, какая у нас замечательная дочь. Все время, пока она с нами. Это очень важно.

И каким-то волшебным, необъяснимым образом мы оказались в объятиях друг друга.

* * *
Когда мы наплакались и, держась за руки, сели рядом и стали смотреть в чернильно-темную ночь за окном, мне показалось, Диана вот-вот попросит меня не уходить. Я даже увидел, как формируются в ее голове слова.

И сознательно нарушил очарование этого мига. Встал и сказал, что мне пора.

Я не мог остаться дома. Пока не мог.

Кое-что стало мне ясно. Кристально ясно.

Мне следовало завершить неоконченные дела.

Меня выгнали с работы. Отлично. Надо было найти другую. Лучше прежней.

Надо было восстановить фонд Анны.

А для этого где-то достать средства.

Каким-то образом вернуть свои деньги.

Сошедший с рельсов. 34

Ноги Лусинды невозможно было не увидеть.

Я заметил их и в первый раз – в поезде, и сейчас – в толпе на Пен-стейшн. Они выделялись среди множества других ног, ухоженные и сексуальные.

Лусинда была с мужчиной.

Я выслеживал их много дней. Каждое утро садился на поезд 5.30. Прятался в том месте, где встретил их в прошлый раз, и терпеливо ждал.

Я говорил себе: «Это мой единственный шанс». Скрещивал пальцы и читал молитвы.

Наконец я их засек, и оказалось, мне трудно на них смотреть.

Я чувствовал себя обнаженным, уязвимым и напуганным.

А в незнакомом мужчине невольно узнавал самого себя. Как-то на дружеском мальчишнике я отвернулся от юной стриптизерши в золотистом парчовом ремешке на бедрах, окинул взглядом товарищей и с отвращением подумал: «Я такой же, как они».

Этот мужчина был явно очарован Лусиндой. Держал за руку, любовно заглядывал в глаза.

Теперь я нисколько не сомневался. Она его охмурила, как некогда меня. Он оказался следующим.

«Какой трогательный, – подумал я. – Какой жалкий».

Как я в недалеком прошлом.

Взглянув на фотографию в магазине, я задался вопросом: «Почему именно меня выбрали объектом атаки?» И не задумываясь ответил: «Потому что я ее жаждал. Какой угодно. Лишь бы выбила из привычной колеи».

Я то и дело мысленно возвращался к нашим встречам с Лусиндой. Прокручивал их в сознании, как рабочий материал на редакционном компьютере и «Мовиоле»[45]. Как мило она сказала: «Я за вас заплачу».

В тот день она меня подцепила.

Лусинда и мужчина завернули в открытое кафе и взяли обезжиренные персиковые оладьи и бублички; мужчина заказал кофе.

Они сидели за маленьким столиком. Плечи их соприкасались, лица иногда застилал пар.

Сначала я держался к ним спиной, потом нырнул за газетный стенд. Я опасался, как бы она меня не заметила, хотя вообще-то зря: узнать меня было трудно.

Во-первых, я похудел. После того, как моя жизнь пошла под откос, у меня испортился аппетит, а затем и вовсе исчез. Одежда висела на мне, как на плечиках. Во-вторых, пополнив благодаря coup de grace[46] Барри Ленге ряды безработных, я бросил бриться. Моя эспаньолка превратилась в настоящую бороду. Несколько дней назад в ванной комнате я посмотрел в зеркало и увидел лице вроде тех, что показывают в кинофильмах о заложниках. Иностранный дипломат, пробывший несколько месяцев в заточении, – вот как я теперь выглядел.

Мне надоело подглядывать за ними из-за газетного щита.

Меня начала разбирать злость. Она поднялась во мне внезапно, как тошнота. Чувство необыкновенной силы. Такую злость я испытывал только к Богу из-за болезни Анны – в те дни, когда в Него верил и не верил. У меня сжались кулаки, и я представил, как запускаю их в рожу Васкеса. И в ее прекрасное лицо.

Но я подавил желание выйти и сказать, что обо всем догадался. Что знаю, как она меня обманула. Надо было дождаться своего часа. Вернуть деньги Анны. Для этого требовалось найти Васкеса. А чтобы найти Васкеса, нужна была Лусинда.

Рано или поздно, она приведет меня к нему.

* * *
Я понял, что Лусинда сменила имидж: она больше не была брокером. Мне удалось подслушать их разговор. Мужчина сообщил, что играл на понижение для своего клиента, который был для него чем-то вроде кормушки. Значит, истинный брокер он, а не она. Потому что мог, поддавшись любопытству, справиться у коллег насчет некоей Лусинды и обнаружить, что таковая в их среде не числится. Значит, теперь она косила под юриста, страхового агента, цирковую гимнастку или кого-нибудь еще. И звалась не Лусиндой.

Зато имя мужчины мне было известно. Я узнал его в то утро, когда они распивали кофе. К ним кто-то подошел и сказал: «Привет, Сэм Гриффин. Как дела?»

Дела его оказались не очень. Он побледнел и онемел. АЛусинда отвернулась и принялась изучать висевшее на стене меню.

– Прекрасно, – ответил Сэм, обретя голос.

А Лусинда поднялась и пересела за другой столик. Случайная попутчица. Вместе сошли с поезда, очутились в одном кафе и сейчас разъедутся на метро. Мистер Гриффин пять минут поболтал с не вовремя возникшим приятелем. А когда тот ушел, с облегчением вздохнул и вытер лицо грязной салфеткой.

Я нервничал; нелегко так близко находиться от жертвы и не иметь возможности предупредить ее об опасности. Словно видишь, как к ребенку приближается машина. Схватить бы его, увести с мостовой, но нет сил. И в результате наблюдаешь страшную смерть крупным планом в замедленном темпе. Ужасно!

* * *
По-моему, однажды она меня заметила.

Я следовал за ними к кафе, расположенному севернее Чайнатауна. Они заняли столик у окна. Гриффин потянулся к ее руке, и Лусинда не отстранилась.

Я невольно вспомнил свое ощущение, когда ее рука ложилась на мою ладонь. Вспомнил всего на мгновение. И какое наслаждение доставляли мне эти руки в отеле «Фэрфакс». Словно открываешь китайскую шкатулочку и находишь в ней другую. Открываешь следующую и видишь новую. Еще и еще – каждая меньше и теснее предыдущей. Открываешь все быстрее и вдруг в последней – ничего. У меня перехватило дыхание.

Погруженный в воспоминания о греховных наслаждениях, я не успел справиться с волнением к тому времени, как они показались на пороге кафе. Пришлось срочно пересечь улицу. На противоположном тротуаре я задержал дыхание, сосчитал до десяти и, скрестив пальцы, медленно повернулся к Лусинде: неужели узнала?

Но нет, обошлось. Влюбленные сели в такси и укатили.

* * *
А затем я их потерял.

Не видел день.

Другой.

Третий.

Неделю. Ни Лусинды. Ни Гриффина.

С раннего утра до позднего вечера я бегал по вокзалу, как заведенный, и все без толку.

Меня охватила паника: я решил, что опоздал. Что Лусинда уже заманила куда-нибудь свою жертву и Васкес накрыл их. Забрал бумажники и устроил мистеру Гриффину допрос с пристрастием: мол, какого хрена изменяешь супруге. А может быть, сейчас звонит милому Сэму домой и просит деньги. Взаймы, всего десять тысяч взаймы, и он исчезнет с глаз долой.

Не найдя парочку и на следующей неделе, я впал в отчаяние. Собрался поднять лапки вверх. Признать, что сорокапятилетнему бывшему рекламщику не дано одолеть матерых бандитов. Пора смириться с поражением.

Я готовился выбросить белый флаг.

Но вдруг кое-что вспомнил.

Сошедший с рельсов. 35

– Надолго вы хотите остановиться?

Портье был тот же самый, что давал мне в ноябре ключ от номера 1207.

Я почесал затылок:

– А сколько будет стоить за две недели?

– Пятьсот двадцать восемь долларов.

– Прекрасно.

Хотя с деньгами у меня было не ахти, но такая сумма нашлась – это приемлемая цена в Нью-Йорке, даже если ковер в номере запятнан кровью, а матрас провонял сексом.

Я уплатил наличными и получил ключ. На спинке просиженного дивана – единственного предмета мебели в вестибюле – лежали журналы. «Спортс иллюстрейтед» за прошлый год, «Популярная механика», два номера «Эбони» и старый «Ю-эс ньюс энд уорлд рипорт». Я взял спортивное издание и глянул на дату.

Восьмое ноября.

За неделю до того, как я сел на поезд 9.05 и слетел с катушек.

В лифт я вошел вместе с мужчиной в пиджаке, украшенном эмблемой Университета Оклахомы. Он и выглядел человеком из Оклахомы. Турист с немного шальным взглядом, клюнувший на обложку брошюры, где отель «Фэрфако» был представлен фотографией 1955 года, когда гостиница еще не субсидировалась чеками федерального социального обеспечения. Провинциал вкусил прелести нью-йоркской жизни, купил у продавца на углу «самый настоящий „Ролекс“» и поднимался в номер, чтобы не сегодня завтра отправиться домой.

Впрочем, я тоже.

Повернув ключ в плохо смазанном замке, я на мгновение испугался, что меня вот-вот толкнут в комнату и собьют с ног. Разумеется, ничего подобного не произошло. Однако, прикрыв за собой дверь, я вздохнул с облегчением.

Комната оказалась меньше, чем я думал. Видимо, мое воображение привело ее в соответствие с размерами катастрофы, которая меня здесь постигла. Обыкновенный номер в заурядной гостинице. Площадь, достаточная для двоих, и то вознамерившихся не отрываться друг от друга. Пространство, где двое, – это радость, а трое – уже беда.

Я улегся в ботинках на постель и смежил веки.

Открыв глаза через несколько минут, я долго не мог сообразить, где нахожусь. Дома? Но куда подевалась Диана? Спустилась на кухню соорудить что-нибудь вкусненькое на ужин? А Анна? Сидит по соседству в Интернете? Небось положила на колени тетрадки с уроками, чтобы при моем появлении разыграть примерную ученицу.

Я осмотрелся.

Номер пропах плесенью – прокис сильнее, чем моя меблированная квартира. У окна – призрачные силуэты стола и стула. Я вернулся к гнусной действительности и застонал. Оборвать бы пронзительный сигнал, да кнопки такой нет на свете.

Я встал и направился в ванную ополоснуть лицо холодной водой. Тело ломило от жесткого комковатого матраса, во рту пересохло. Я глянул на часы: двадцать пять минут восьмого. Я проспал целый день.

Сошедший с рельсов. 36

Я сидел на продавленном диване в вестибюле.

На мне была низко надвинутая на глаза бейсбольная кепка. Я всматривался в людской поток, словно зоркий постовой-регулировщик.

«Надолго вы хотите остановиться?» – спросил меня портье, когда я регистрировался в гостинице.

Но важнее был другой вопрос: почему я вообще здесь поселился?

В тот день мы вышли из поезда и сели в такси.

В машине я сам предложил эту гостиницу.

Но сам ли?

Вначале я показал на одну, но Лусинда мотнула головой: «Не-а». Другая тоже ей не понравилась. И, только подъехав к ее мнимой работе, я заметил «Фэрфакс». «Может, здесь?» И она ответила: «То, что надо». Так кто же выбрал место?

Получается, она.

Мне устроили ловушку, и я элементарно в нее попался.

Меня озарило, когда я бесплодно бродил по платформе вокзала.

Нет никаких оснований опасаться, что Лусинда с Васкесом поменяют место.

Они меняют только клиентов.

Скоро, скоро наступит время лишить мистера Гриффина большей части его сбережений и изрядной доли достоинства.

Я сидел на диване в вестибюле «Фэрфакса».

Я ждал.

* * *
Ночью мне приснился сон.

Будто я снова еду на электричке 9.05. И опять роюсь в карманах, потому что надо мной нависает кондуктор и требует денег.

«Сто тысяч долларов», – говорит он.

«Почему так много?» – недоумеваю я.

«Штрафы выросли», – объясняет он.

Лусинда и на сей раз предлагает за меня заплатить, но я отказываюсь.

* * *
На следующее утро я вновь был на посту.

Я прочитал оба номера «Эбони» и узнал из «Популярной механики», как осуществляется горячее водоснабжение, какой гаечный ключ предпочтительнее использовать, как уложить на пол плитку и какой самый легкий кровельный материал.

«Терпение, – уговаривал я себя, – терпение. Бери пример с Лусинды. Сколько ей пришлось вытерпеть, прежде чем она сумела затащить меня в этот номер! Дружеские обеды, романтические ужины… Если она выдержала, то выдержу и я».

* * *
Как-то днем я позвонил из номера Барри Ленге выяснить, как идет расследование. Прикоснулся к реальному миру. Реальный мир – кажется, так солдаты во Вьетнаме называли свой дом, то есть то, что существовало где-то далеко от фронта. А я и был на линии фронта – сидел в засаде, карауля противника.

Военные ассоциации порождало мое нынешнее казарменное положение. Каждое утро я делал зарядку: отжимался, гнулся, прыгал, махал руками и ногами – наращивал мускулы. Чтобы Васкес, когда снова скажет мне: «Хороший мальчик», – узнал, насколько я вправду хорош.

И еще. При мне по-прежнему был пистолет Уинстона. Я завернул его в полотенце и спрятал за батареей в ванной номера 1207.

Барри Ленге сообщил, что расследование продолжается: они подбивают бабки и ставят точки над i. Похоже, для меня все оборачивается не лучшим образом. Так что напрасно я не принял предложение. Во всяком случае, он мне вскоре позвонит.

Я поблагодарил его за то, что он уделил мне время, и положил трубку.

Затем проверил мобильник и обнаружил весточку от Дианы.

«Тебе звонил детектив Паламбо, – сказала она. – Заявил, что это очень важно. Я ответила, что тебя нет в городе».

Время истекало.

Оно кончалось и для меня, и для Сэма Гриффина. Если для него еще не кончилось.

* * *
Пятница, утро.

Я листал «Ю-эс ньюс энд уорлд рипорт» с заголовком на обложке «Проба сил в округе Палм-Бич». Иногда на меня бросал взгляд портье, иногда его помощник, иногда коридорный, но никто не говорил ни слова.

Такая уж это была гостиница – в ней останавливались бездельники. Поэтому никто не ожидал от них особой прыти. Можно было весь день спокойно сидеть на диване и наслаждаться чтением старых журналов.

«Гор уверен в абсолютной победе», – гласил очередной заголовок.

Коридорные размножились: к белому присоединился черный, оба в грязно-зеленой форме. Негр облокотился о конторку и беседовал с напарником.

Я захотел позвонить Анне. Мобильник был наверху. Я встал и направился к лифту. Белый коридорный мне кивнул, а черный отвернулся.

Мне показалось, я узнал негра. Это он дежурил в тот день, когда мы с Лусиндой сняли здесь номер. Двери лифта раздвинулись. Я вошел в кабину. Поднялся на двенадцатый этаж. Миновал коридор, мурлыкая под нос какую-то мелодию. Открыл дверь. И в комнате понял, что ошибся. Я видел негра не тогда.

Я поспешил обратно в лифт и нажал кнопку вестибюля.

Черный коридорный по-прежнему трепался с белым. Он стоял ко мне спиной, и я не мог определить, правильно ли мое предположение.

«Тебя зовут Чаком?»

Затаив дыхание, я обогнул конторку. И, скосив глаза, увидел лицо негра: сначала в четверть, затем в полный профиль.

«Если бы ты был из наших, тебя бы так и звали».

«Алфабет-Сити». Одиннадцать утра. Угол Восьмой улицы и авеню Си. Я ждал Васкеса. Но ко мне подошел не Васкес.

«Я отведу тебя к нему. Иначе какого хрена я сюда притащился?»

Теперь я видел черное лицо в три четверти. У меня закружилась голова, на лбу выступил липкий пот.

Это был точно он.

Тот крепыш, что обыскивал меня в узком проходе.

Я быстро повернулся к портье, и тот поднял на меня взгляд, словно спросил: «Насколько ты сообразителен, Чарлз?» Очень сообразителен – по крайней мере больше, чем семь месяцев назад.

Ведь даже у дураков бывает озарение.

Впервые я не предполагал, а знал.

Знал, где эта шайка собирается провернуть свое дельце опять.

Сошедший с рельсов. 37

В магазине «Вижн хат» на Сорок восьмой улице я купил темные очки. Я был уверен, что черный коридорный меня не вспомнил. Слишком был не похож бородатый исхудавший человек в вестибюле на того, которого он обыскивал в узком переулке.

Но предосторожность не помешает.

К семи утра я пятьдесят два раза отжался и семьдесят пять раз разогнулся в положении сидя.

Спустился вниз. Проходя мимо конторки коридорных, бросил:

– Привет!

– Привет, – отозвался белый коридорный.

– Работы сегодня много?

– Не очень.

– Давно здесь служите?

Он посмотрел на меня с подозрением. На вид ему было лет сорок – сорок пять. Напомаженные волосы причесаны в стиле помпадур – по моде сорокалетней давности.

– Порядком.

– Выходные бывают?

– А вам-то что?

– Просто интересуюсь. Поддерживаю разговор.

«По крайней мере пытаюсь».

– Ну ладно. У меня есть то, что вам надо.

– Да?

– Вам белую, черную или смуглую?

– Простите?

– Вы же хотели девочку?

Я покраснел:

– Нет… Просто поговорить.

– Хорошо, – отозвался коридорный. – Отлично.

«Значит, его обязанности не ограничиваются переноской багажа».

– Вы здесь только коридорный, и все? – постарался я повернуть беседу в нужное мне русло.

– А что?

– Любопытно, можно ли у вас…

– Послушайте, мистер, что вам надо? – взорвался он. – Имеете что-то к Декстеру? Его и спрашивайте.

«Декстер. Значит, фамилия негра Декстер».

– А когда работает… этот Декстер?

Он пожал плечами:

– По средам и пятницам.

– Ясно.

– Вам требуется куда-нибудь отнести чемоданы?

– Чемоданы? Нет.

– Отлично. Видите ли, я здесь старший коридорный. И если вам не нужно никуда нести чемоданы…

Это прозвучало, как призыв к молчанию. Я заткнулся и ретировался на диван, где и просидел до обеда.

* * *
Декстера я увидел через несколько дней. Он стоял за конторкой и читал журнал.

Меня вновь охватил страх. В огромных черных очках я хоть и выглядел внушительно, но внешность порой обманчива. Например, Декстер в зеленой униформе казался вполне безобидным. Я не сомневался: если его хорошенько попросить, он даже поможет мне перенести чемоданы. Он ничем не напоминал того типа, который прижимал меня к стене, грозя нанести удар в живот.

Я почувствовал боль в солнечном сплетении. Тело предупреждало меня: «Что ты делаешь, Чарлз? Уймись. Или забыл, как тебе досталось? Ты плакал. Не мог продохнуть. Забыл?»

Я все прекрасно помнил.

Была еще одна причина, почему у меня чуть не подкосились ноги.

«По средам и пятницам», – ответил мне старший коридорный на вопрос о расписании Декстера.

Но сегодня был вторник.

Сошедший с рельсов. 38

Я поднялся в номер и достал пистолет. Он был горячим на ощупь. Я не собирался им воспользоваться – просто хотел убедиться, что он на месте: не завалился в дырку, не перекочевал в карман горничной.

Я хранил его, как палочку-выручалочку. Как залог того, что мое заветное желание исполнится.

Подержав, я положил пистолет обратно, за батарею. И вернулся в вестибюль.

Декстер, оперевшись подбородком на руки, читал женский культуристский журнал.

Я медленно подошел к конторке и поворошил туристические брошюры. Одна рекламировала «Экскурсию по Бродвею». То, что самим ньюйоркцам никогда не придет в голову.

Неподалеку от конторки семейная пара ждала такси. Муж то и дело выглядывал на улицу и объявлял, что машина еще не подошла. Жена кивала и предрекала, что они непременно опоздают. «Накаркаешь», – урезонивал ее муж. И через две минуты сообщал, что такси так и не подали. Жена повторяла свое заклинание.

Оклахомец жаловался портье, что в его номере не оказалось Библии короля Якова[47].

– Смеетесь? – возражал портье.

Слева от лифта стоял, опираясь на ходунок, сгорбленный старик. Возможно, он не стоял, а шел, но настолько медленно, что глаз не улавливал движения.

Я порадовался, что вокруг люди. Сложно было вообразить, что со мной случится беда в присутствии инвалида с ходунком и постояльца, требующего Библию.

Декстер посмотрел на меня в упор и спросил, сколько времени.

– Восемь, – брякнул я.

И весь напрягся, ожидая, что он меня вспомнит: «Постойте, я же вас знаю. Какого черта вы здесь околачиваетесь?»

Но коридорный вновь углубился в чтение.

Старик вдобавок к проблемам с ногами страдал еще чем-то вроде эмфиземы. Он сопел, кряхтел и пыхтел при каждом шажке.

В гостиницу ворвалась дама на каблуках в шесть дюймов – вот она-то явно не испытывала трудностей с передвижением. За ней ввалился толстяк-коротышка в потертом костюме. Дама вильнула к стойке, подхватила ключи, которые быстро выложил портье, и обернулась к толстяку:

– Дорогуша, не отставай!

Коротышка вышколенно проследовал за ней по вытертому ковру к лифту.

Затем явились две молодые пары с багажом и спросили, сколько стоит номер. Женщины, совсем еще девочки, с отвращением обозрели вестибюль. А на старика уставились так, словно он ковылял нагишом. Я их тоже, судя по всему, не очаровал.

Было слышно, как девчонки шепчутся с приятелями. Те уговаривали их остаться: цена ведь приемлемая. Но подружки уперлись. Парни пожали плечами. И, не поблагодарив портье, компания покинула помещение.

* * *
– В следующем месяце… мой… день рождения, – просипел старик.

И я вспомнил игру, которой забавлялся в детстве. Суть ее заключалась о том, чтобы незаметно подобраться к ведущему. Мне всегда нравилось водить: я закрывал глаза, говорил: «Красный свет, зеленый свет, раз, два, три» – и резко оборачивался, стараясь поймать ребят на движении. А если не удавалось, то удивлялся: как это неподвижные фигуры приближаются ко мне? Та же история со стариком: он вроде был далеко и вдруг очутился у меня под боком.

– Восемьдесят… три… – добавил он с одышкой.

В Вегасе приняли бы ставки на хороших условиях, если бы кто-то решился спорить, что он дотянет до восьмидесяти четырех.

– Поздравляю вас, – проговорил я.

– Жил здесь… Двадцать лет назад, – поведал старик между судорожными вдохами.

На заре упадка отеля.

– Всего вам хорошего, – пожелал я.

Мне всегда было трудно общаться со стариками. Как с иностранцами. Обычно я ограничивался жестами и снисходительными замечаниями. Но в то утро мне хотелось говорить с кем угодно. Потому что меня одолевали два страха. Что Лусинда, Васкес и Декстер уже обчистили господина Гриффина. И что они не успели этого сделать.

– Спасибо, – выдохнул старик.

Меня тянуло в туалет: нервы. Мочевой пузырь требовал опорожнения уже около часа, но я внушал себе, что не имею права покидать пост. И все-таки пришлось. Я двинулся к лифту.

Двери шумно открылись, я поспешно шагнул в кабину и нажал кнопку. «Ну же… ну…» Створки начали сходиться. Вестибюль сужался дюйм за дюймом, пока не осталась полоска серебристого света – дюймов десять, не шире.

Но достаточно широкая, чтобы я заметил, как в отель вошли Лусинда и Сэм Гриффин.

Сошедший с рельсов. 39

Это то, чего я дожидался.

Мне захотелось крикнуть: «Нет, только не сегодня!»

Однако я доехал до двенадцатого этажа, не потеряв сознания. И на том спасибо. По дороге в номер на меня не напали. Большая удача! Я справил свои дела и принялся расхаживать по комнате, как огромная кошка в зоопарке Бронкса. С той лишь разницей, что больше был похож на льва из «Волшебника из страны Оз», которому не хватало храбрости.

Но храбрость у меня имелась, разве не так? Только она была спрятана – завернута в полотенце и положена за батарею в ванной. Я запустил руку за радиатор, вынул и распеленал мою храбрость.

Поднял глаза, посмотрел в зеркало. И увидел слепца. Слепца с пистолетом.

Снова отправился в вестибюль. На этот раз по пожарной лестнице. Со стен там и сям свисали асбестовые лохмотья, на площадках сновали крысы. Внизу я слегка приоткрыл дверь и глянул в щель. Лусинда и Гриффин исчезли.

Я вышел в вестибюль. Декстер по-прежнему сидел за конторкой, но был словно на иголках. Может, он дергался, потому что тревожился за свои чаевые?

Не чувствуя пола под ногами, я подошел к стойке и обратился к портье:

– Разрешите у вас кое-что спросить?

– Слушаю.

– Эта женщина, которая только что пришла…

– Какая женщина?

– Женщина, которая пришла с мужчиной… только что. Темноволосая. Очень симпатичная. По-моему, я ее знаю.

– И что с того?

– Мне интересно, она это или нет. Как ее фамилия?

Портье посмотрел на меня с таким видом, будто я спросил телефон его жены или точные размеры его члена.

– Я не даю такую информацию, – сурово объявил он.

– Отлично, – смирился я. – Тогда скажите, в каком она номере, и я ей позвоню.

– Сначала назовите ее имя.

– Лусинда.

Портье сверился с регистрационной книгой:

– Ничего подобного.

– В таком случае мужчина – Сэм Гриффин.

– Нет.

На мгновение мне захотелось потребовать перепроверки. И если бы он снова начал все отрицать, обвинить его во лжи. Ведь это был точно Сэм Гриффин! Но в следующую минуту я понял, что портье сказал правду. Сэм Гриффин не стал регистрироваться под собственным именем.

– Не важно, – бросил я, подошел к стеклянной двери и посмотрел на залитый солнцем тротуар.

«Вот как они все это организуют, – думал я. – Лусинда заманивает клиентов в гостиницу и сообщает Васкесу „когда“. Васкес передает Декстеру, и тот говорит „где“. Васкес заступает на дежурство и выколачивает из клиента деньги. Декстер получает гонорар, наверное, за каждый случай. Он работает по средам и пятницам. Но бывает, выходит по вторникам. Если его просит Васкес».

Я вновь подошел к стойке.

Мне любым способом требовалось узнать номер комнаты.

– Извините, – наклонился я к портье.

– Да?

– Эта женщина… о которой я у вас только что спрашивал, – произнес я шепотом, – она… моя жена.

– Что?

– Я ждал ее здесь. Хотел убедиться, что она придет. Понимаете?

Он все понял. На то он и был гостиничным портье, чтобы все прекрасно понимать.

– Но я не могу вам сказать номер, сэр.

– А если за сто долларов?

Он заколебался, окинул взглядом вестибюль, словно опасался, как бы нас не подслушали.

В моем бумажнике было около двухсот восьмидесяти долларов.

– Хорошо, – прошептал я. – Двести восемьдесят. И я никому не скажу, что вы предлагаете шлюх.

Портье покраснел и смерил меня глазами. «Сколько неприятностей может доставить этот тип?» – говорил его взгляд. Наконец он согласился:

– Ладно.

– Но за двести восемьдесят долларов я хочу еще ключ.

– Комната восемь-ноль-семь, – прошептал портье.

Я пододвинул ему деньги. А он взамен пододвинул мне ключ.

Сошедший с рельсов. 40

Я вернулся на пожарную лестницу.

И почувствовал, что я тут не один. Но не сразу. Поначалу я целиком сосредоточился на том, чтобы хватило сил подняться пешком на восьмой этаж. Мне казалось, я хриплю так же громко, как старик с ходунком.

А потом я услышал голос. Кто-то время от времени ругался.

По-испански.

«Лусинда и Гриффин, наверное, уже в комнате, – подумал я. – Лусинда с наигранной застенчивостью снимает платье и чулки, повернувшись к нему спиной. А он от всего сердца благодарит милостивого Бога за выпавшее счастье. А Васкес стоит на лестничной площадке и ждет своего часа».

Я вынул пистолет из кармана, несколько раз глубоко вздохнул и продолжил подъем.

Я увидел его на площадке между седьмым и восьмым этажами. Он стоял, привалившись к дверному косяку.

– Кто там? – спросил он.

– Чарлз Шайн.

– А?

– Пришел получить должок.

* * *
– Номер занят, – раздраженно произнес Сэм Гриффин, когда мы вошли в комнату.

Замечание было адресовано Васкесу. В следующее мгновение Сэм увидел, что за Васкесом стою с оружием я, и раздражение сменилось паникой.

– Что… кто вы такой?

– Чарлз! – ответила за меня Лусинда. Она лежала на кровати, облаченная лишь в черные кружевные мини-трусики. Или, точнее сказать, разоблаченная до трусиков. Спектакль прервался на самом интересном месте.

Немая сцена: испуганный Сэм Гриффин в бледно-голубых боксерах, Лусинда в черных мини-трусиках, Васкес в бирюзовых хлопковых тренировочных штанах и я в деловом костюме и огромных темных очках.

– Привет, Лусинда, – небрежно обронил я, скрывая смущение.

Странно было сжимать в руке пистолет. Целиться в людей, хотя они и облапошили меня на сто тысяч долларов. Пистолет казался продолжением моей кисти, которая таким образом обрела волшебную власть.

– Послушайте, – произнес Гриффин дрожащим голосом. – Возьмите все мои деньги и отпустите нас.

«Возьмите все мои деньги». Разве не то же самое я сам сказал в тот день Васкесу?

– Мне не нужны ваши деньги, – ответил я. – Они нужны ей.

– Что?

– Это она охотится за вашими деньгами.

Мистер Гриффин недоуменно взглянул на Лусинду. Мое сердце устремилось к нему – естественное сострадание родственной душе, человеку, который чуть было не испытал тот же ужас, что и я.

– Не понимаю, – произнес Сэм. – Кто вы такой?

– Не важно.

– Послушайте, я не хочу никаких осложнений, – забормотал он.

– Зато эти люди хотели вам их устроить.

– Понятия не имею, о чем речь, – вступила в разговор Лусинда. – Мы с Сэмом полюбили друг друга… Мы…

– Познакомились в поезде. Не так ли, Сэм?

Он кивнул.

– Случайно. Так получилось. Я понимаю. Вы много говорили. Обо всем на свете. Она была обворожительна. Относилась к вам с пониманием. И вы влюбились, как мальчишка. Верно, Сэм?

Он по-прежнему смотрел на меня с испугом, но, по крайней мере, слушал.

– А теперь спросите себя: не слишком ли все было хорошо, чтобы оказаться правдой? Вспомните: она хоть раз говорила, где живет? Называла свой адрес? Имела ли знакомых в поезде, в вагоне? Ведь обычно постоянные пассажиры узнают друг друга. Она с кем-нибудь при вас здоровалась? Хоть с одним человеком?

– Не слушай его, Сэм, – заявила Лусинда. – У нас с ним кое-что было. До тебя. И теперь он ревнует. Совсем сошел с ума.

Надо отдать ей должное, даже в подобных обстоятельствах она пыталась спасти положение.

Васкес пошевелился. Я подумал, он затеял со мной игру в «красный свет – зеленый свет».

– Не двигайся, – приказал я и ткнул ему в спину пистолетом.

– Понятия не имею, кто этот придурок и чего ему надо, – обратился Васкес к Гриффину. Понял, куда клонит Лусинда, и решил ей подыграть: – Я шел по коридору, вдруг он откуда-то выскочил и привел меня сюда под дулом пистолета.

У Сэма были небольшое брюшко и тонкие, в синих прожилках, руки. Он крепко прижимал локти крест-накрест к бледной, безволосой груди и пытался сдержать слезы. Сэм явно не знал, кому верить. Но, скорее всего, это больше не имело для него никакого значения. Все, что он хотел, – поскорее убраться из гостиницы.

– А на что она живет, Сэм? Она вам сказала, кем она работает?

– Страховым агентом, – пролепетал он.

– В какой компании?

– "Мьючуэл оф Омаха".

– А что, если туда позвонить? Телефон перед вами. Действуйте. Спросите в этой «Мьючуэл оф Омаха» насчет вашей подруги.

Сэм покосился на телефон на прикроватной тумбочке. Лусинда тоже посмотрела на аппарат.

– Она вам показывала фотографию маленькой девочки? Очаровательной блондиночки на качелях. Такую можно приобрести в любом магазине канцтоваров.

– Пора успокоить придурка, – проревел Васкес. – Он совершенно сбрендил и способен нас всех перестрелять. Вы с нами, Сэм?

Но Сэм был не с ними. Он выглядел несчастным и донельзя робким. Однако его проняли мои доводы. Похоже, он уже спрашивал себя: не слишком ли Лусинда хороша, чтобы быть правдой? Не слишком ли красива, не слишком ли обаятельна, не слишком ли доступна?

– Все, что она вам наговорила, Сэм, – сплошная ложь. От начала до конца. Вас подловили – понимаете, что я имею в виду? Приготовили сюрприз. Васкес ждал в коридоре. Стоило вам открыть дверь, и он набросился бы на вас. Ограбил. А ее бы изнасиловал. Только это не было бы никаким насилием – она дала согласие заранее. Эти двое заодно.

Васкес опять пошевелился.

– Не понимаю, зачем ее насиловать… – начал Гриффин.

– Чтобы все выглядело естественно. Чтобы вы почувствовали себя виноватым из-за того, что не сумели его остановить. Не смогли ее защитить. Чтобы отдали все свои деньги под напором его шантажа. Отдали, даже если бы захотели повиниться перед женой. Ведь у Лусинды – или как там ее называть – имеется муж. Она стала бы умолять вас молчать до гроба: мол, муж ни в коем случае не должен узнать о том, что здесь произошло. Хотя нет у нее никакого мужа. Все ложь.

Теперь мистер Гриффин мне поверил. Может, не на сто процентов, но начало было положено.

– Можно… я уйду? – попросил он. – Просто уйду.

– Ты что, свихнулся? – рявкнул Васкес. – Уйдешь и оставишь нас наедине с этим придурком?

– Пожалуйста, – проскулил Гриффин. – Я ничего не понимаю и не желаю понимать. Позвольте мне уйти, вот и все.

Васкес сунул руку в карман и ударил его по зубам чем-то черным. Сэм упал, изо рта потекла кровь.

Еще один пистолет.

Я сделал все правильно. Раздобыл второй ключ от номера и застал Васкеса на лестнице врасплох. Принудил его войти в номер. Я мечтал вернуть свои деньги, хотя не очень ясно представлял, как сумею это сделать. Может, буду держать Лусинду на мушке, пока Васкес не сбегает за деньгами. Или мы втроем отправимся к его тайнику. Но я забыл, что Васкес носит оружие. Не обыскал, не похлопал по карманам. Не отобрал пистолет.

В моем распоряжении было несколько секунд. Пока Васкес не перевел пушку на меня. Он не торопился. Был уверен, что у меня не хватит духу нажать на спусковой крючок.

Но он кое-что не учел. Говорят, деньги – великий утешитель. Однако они – и огромный стимул.

Я выстрелил.

И ничего не произошло.

Я забыл снять оружие с предохранителя.

Васкес начал целиться в меня.

Я бросился на него, используя последнее преимущество – неожиданность.

Первым же ударом вышиб у него пистолет, и оружие улетело под кровать. Мы с Васкесом оказались более или менее на равных.

И не потому, что оба потеряли оружие. Васкес был сильнее меня, но мне помогало отчаяние. Не одолею Васкеса – и завтра меня посадят в тюрьму. Детектив Паламбо или ревизор Барри Ленге.

Васкес попробовал высвободиться из моих объятий. Однако действовал довольно вяло, как наркоман под дозой.

Сэм в это время стоял на коленях и в недоумении стирал ладонью с губ ярко-красную кровь.

– Мать твою… – прохрипел Васкес.

Я крепче стиснул руки.

Васкес навалился на стену. Я сжимал его в медвежьих объятиях, и он поступил как медведь, у которого зачесалось между лопаток.

Я проехался по штукатурке, сорвал с гвоздя пожелтевшую репродукцию, потерял темные очки, но рук не разжал.

Мы с грохотом повалились на пол. Я ощутил запах Васкеса – смесь чесночного духа, сигаретного дыма и аромата яичницы. Ковер был очень тонкий, мы катались словно по голому цементу. Тут я впервые поверил, что победа будет за мной. Обхватил Васкеса правой рукой за шею и сдавил изо всей мочи. Ведь на кону стоял фонд Анны.

Васкес начал отплевываться, и я подумал, что сейчас его убью: «Что ж, если так надо, то придется».

Он предпринял последнее усилие скинуть меня со спины. Но одна его рука была прижата к полу, а другая вывернута. И сколько он ни дергался, ничего у него не получилось.

Наконец он обмяк.

Я его не убил, но победил.

Победил.

Я торжествующе поднял взгляд и увидел ботинки. Сначала я решил, что это обувь Сэма. Но тот ведь стоял на коленях и умывался кровью.

Я посмотрел выше.

– Ба! Да это же Чак! – усмехнулся Декстер.

Сошедший с рельсов. 41

Наверное, Декстер проскользнул в комнату в разгар схватки.

Мы катались по полу и не слышали, как отворилась дверь. Он подобрал пистолет Уинстона, щелкнул предохранителем и приставил дуло к моей голове.

Я замер. Декстер стащил меня с Васкеса, завернул за спину руки и перевязал моим же ремнем. Потом затолкал мне в рот потный носок Сэма.

Точно так же он обошелся и с Сэмом.

Я запаниковал.

Что делать? Как с нами – со мной и Сэмом – собираются поступить?

Похоже, троица растерялась.

– Мы должны что-то предпринять, – сказала Лусинда.

– Можно удрать… В Майами… – ответил Декстер.

А Васкес, сидя на кровати и положив ладони на колени, обратился ко мне:

– Безмозглый мудак… Я же тебе говорил, чтобы никаких глупостей. Чтобы отваливал на свой Лонг-Айленд и сидел там тихо. Лишился денег, и ладно. Надо было Бога благодарить. А теперь что?

«Молиться», – подумал я.

Меня напугали не его слова, а интонация. «А теперь что?» Словно он спросил не меня, а подельников. Судя по их лицам, им не нравился собственный ответ. Когда страшным людям становится страшно, самое время всем остальным молиться.

Троица отправилась в ванную комнату, и я услышал, как один из них – по-моему, Декстер – начал против чего-то выступать.

Они снова появились в комнате. По кислой роже Декстера я понял, что он проиграл.

Мужчины куда-то собрались.

– Десять минут, – прошептал Васкес Лусинде. – А потом в Маленькую Гавану… К моему двоюродному брату.

Они ушли, и мы остались в номере втроем: Лусинда, я и Сэм.

– Что вы собираетесь с нами делать? – прошамкал Сэм сквозь носок во рту.

Лусинда не ответила.

– Я ничего не скажу, – захныкал Сэм. – Только отпустите… Я никому ничего не скажу… Обещаю… Пожалуйста.

Лусинда и ухом не повела. Может, ей приказали молчать. А может, за месяцы знакомства ей надоело разговаривать с Сэмом Гриффином. Или она точно знала наше ближайшее будущее и предпочитала о нем не говорить.

– Носок… – просипел Сэм. – Пожалуйста… Я задыхаюсь.

Лусинда наклонилась и вынула у него изо рта кляп. Но выпрямиться не успела. Сэм вонзил зубы в ее руку. Лусинда вскрикнула.

Думаю, Сэм, как и я, пришел к выводу, что терять нечего.

Лусинда ударила его по голове и дернула к себе руку:

– Говнюк!

Вырваться ей не удалось. Сэм вцепился в нее мертвой хваткой, как волкодав.

Лусинда кричала и била его по голове, но все напрасно.

Я попытался подползти к ним. Помочь Сэму. Назревало что-то ужасное. Во-первых, Лусинда освободилась. Во-вторых, схватила пистолет. В-третьих, размахнулась и стукнула Сэма по голове.

– Пожалуйста… – прошептал Сэм. – Я отец… У меня трое детей…

Однако слова Гриффина только распаляли ее. Она била и била. Словно Сэм упрашивал: «Сделай мне больнее», – а она не могла отказать.

Со связанными руками и ногами я прополз целый фут, прежде чем понял, что мои усилия не имеют смысла: Сэм умер.

* * *
Декстер принес два мусорных мешка, очень больших – как для коммунальных служб. В каждый можно утрамбовать по газону опавших листьев. Или мертвое тело.

Васкес пихнул Гриффина мыском ботинка.

– Он меня укусил, – пожаловалась Лусинда.

Васкес равнодушно кивнул, взял с кровати подушку и повернулся ко мне:

– Пора баиньки.

Они решили расправиться с нами втихаря: задушить. Вернее, теперь со мной одним.

Но я кое-что предпринял, пока Лусинда отмывалась в ванной комнате от крови Сэма. Я вспомнил про пистолет Васкеса. Он лежал под кроватью. Футах в двух от меня.

К тому времени, как троица собралась в комнате, мне удалось немного распустить узел ремня, стягивающего руки.

– Пора ко сну, – ухмыльнулся Васкес.

Нет, это не правда, что вся жизнь проносится перед глазами человека в последние секунды перед смертью. Я увидел лишь крохотный эпизод.

Мне было семь лет, и меня повезли на море.

Я беззаботно играл на отмели и не заметил, как накатила коварная волна. Когда меня выловили из воды, я был багрово-синим. Меня откачал молодой спасатель.

С тех пор я только так представлял свою смерть – в легкие не поступает воздух.

Я успел как следует вдохнуть, прежде чем Васкес накрыл меня подушкой.

В детстве мы играли в «Не дышать». После того случая на пляже я самозабвенно предавался этой игре: мне казалось, наступит день, и мое умение долго не дышать меня выручит.

Я научился задерживать дыхание на три, даже на четыре минуты.

Ну, вперед.

Подушка пропахла потом и пылью. Я заработал руками, избавляясь от ремня.

Напрягал запястья и расслаблял, напрягал и расслаблял, напрягал и расслаблял.

Что-то вроде физического упражнения, правда, чрезвычайно болезненного: кромки ремня врезались в кожу, словно лезвия бритв.

Дело шло медленно. Я слышал, как кто-то прошелся по комнате. Скрипнула кровать. Закашлялась Лусинда. Заиграло радио.

Васкес давил на подушку. А я не мог освободить руки. Я старался, но ничего не получалось. У меня заболело в груди.

«Ни за что на свете. Не выйдет. Прекрати!»

Легкие ожгло огнем. Я перестал ощущать кисти.

Но вот ремень начал подаваться.

Мало-помалу.

И это было замечательно.

Я продолжал вытягивать кисти из кожаной петли.

Вот они уже на три четверти свободны. Еще усилие. Только одно усилие. В плену остались лишь костяшки пальцев.

Но они-то и застряли.

Последний рывок. «Ну пожалуйста!» Решительный рывок за всех. Я должен освободиться. Ради Анны. Ради Дианы.

Ну же!

Я тянул, тянул, тянул…

Одна рука на воле.

Я умирал.

Левая рука – та, что ближе к кровати.

Я умирал.

– Ну, все, – сказал Васкес.

– Проверь, – отозвался Декстер.

Я стал лихорадочно шарить под кроватью. Легкие разрывались. Поводил рукой туда, сюда. Где же он?

Я нащупал пистолет.

Что? Что происходит?

Я выдернул пистолет из-под кровати.

И в тот самый момент, когда казалось, жизнь спасена, я умер.

«Аттика»

Толстяк Томми оказался прав.

Мне по почте прислали уведомление:

«Уважаемый мистер Уиддоуз! Настоящим извещаем, что бюджет штата не позволяет далее осуществлять образование взрослых заключенных в государственных тюрьмах. Занятия прекратятся с первого числа следующего месяца, о чем вам сообщат официально».

Это означало, что у меня осталось два занятия.

Всего два.

Сотрудники воспитательной службы сторонились меня, словно чумного. Неужели опасность получить коленкой под зад может передаваться при общении? Когда я заскочил к ним в столовку выпить кофе, они шарахнулись от меня быстрее, чем раньше. Тогда их гнало то, чем я занимался. Теперь они не хотели знаться со мной, потому что я потерял работу.

Я проглотил кофе в углу так называемого музея.

Музей был основан надзирателем-воспитателем, имени которого никто уже не помнил, и включал бессистемную коллекцию конфискованного у заключенных оружия: заточки, пики, шпильки, лезвия – все, что зеки величали перьями. Оружие делалось из подручного материала – матрасных пружин, пустых ручек, украденных отверток. Но попадались штуковины и посерьезнее: например, невесть чем соединенные и тайно вынесенные из механической мастерской железки, они действовали, как катапульты, поражая близкую цель изрядным снарядом.

Коллекция расширялась после очередного шмона.

Я смотрел на жестокие орудия смерти до тех пор, пока тишина в помещении не становилась нестерпимой. Или пока не наступало время идти на занятие.

В зависимости от того, что подходило первым.

* * *
Автор действовал с монотонной занудностью.

На каждом занятии я находил на столе очередной кусок текста.

И всякий раз во мне возникала боль – ведь это была моя собственная история. Медленно-мучительное осуждение Чарлза Шайна. Я не сомневался, что пытка и была истинной целью автора.

Но не только пытка. В конце девятнадцатой главы появилась фраза:

«Пора бы нам повидаться, как считаешь?»

Написано бурыми чернилами. Только это были вовсе не чернила, а кровь – чтобы меня напугать.

И я согласился: пора. Хотя у меня тут же вспотели ладони, а воротник стал тесен, как удавка.

Автор не занимался в моем классе. Теперь я это знал.

Листки на столе оставлял посыльный.

Через несколько занятий я встретился со своим мучителем.

Я отпустил класс, но кто-то остался в заднем ряду.

Я поднял глаза. Он сидел и улыбался.

Малик эль-Махид. Таково было его мусульманское имя.

Лет двадцати пяти. Черный. Приземистый, широкий в плечах. И весь в татуировках.

– У вас ко мне дело? – спросил я, хотя прекрасно понимал, что последует дальше.

– Ну как рассказик, пока нравится? – улыбаясь спросил он.

– Это ты приносишь текст?

– Точно, шеф.

– От кого?

– Что значит «от кого»?

– Кто дает тебе эти главы?

– Хочешь сказать, это не я пишу?

– Да. Именно это я и хочу сказать: пишешь не ты.

– Попал в точку. Не я.

– Тогда кто?

– Сам знаешь, шеф.

Я знал.

– Теперь он хочет с тобой встретиться. Ты как?

«Теперь он хочет с тобой встретиться».

– Хорошо, – ответил я спокойно, как только мог.

Но, собирая со стола бумаги, заметил, что у меня дрожит рука. Зажатые в пальцах листы трепетали на глазах у Малика. И сколько я ни приказывал руке угомониться, она меня не слушалась.

– На следующей неделе, – сказал Малик. – Пойдет?

Я ответил, что на следующей неделе будет в самый раз.

Но мне необходимо вернуться к рассказу.

Объяснить, что произошло дальше.

Сошедший с рельсов. 42

Когда я достал из-под кровати пистолет, мир взорвался. Закончил свое существование.

Вспыхнул свет, полыхнуло жаром, земля разлетелась на клочки, и все стало черным.

* * *
А потом я очнулся.

Открыл глаза и подумал, что умер.

Васкес меня убил. Я умер и теперь на небесах.

Только я оказался не на небесах.

Потому что я провалился в ад.

Возьмите «Ад» Данте и спускайтесь прямо в шестой круг. Черные клубы серного дыма. Кошмар горящего масла. Крики агонии. Я открыл глаза, но ничего не увидел. Несмотря на то, что все еще было утро, для меня наступила ночь.

Я сообразил хотя бы это. Каким-то образом восьмой этаж отеля «Фэрфакс» превратился в подвал.

На дворе стояла весна, а в комнате валил снег (пыль от штукатурки, как я понял, когда снежинка попала мне на язык). На левом бедре у меня лежал кондиционер.

Вот что я знаю теперь, но о чем не догадывался тогда. Знаю из газет, телепередач и собственных немногочисленных воспоминаний.

Напротив отеля «Фэрфакс» располагался женский оздоровительный центр, в нем, кроме всего прочего, делали аборты на федеральные средства. Некоторым личностям этот центр казался не медицинским учреждением, а фабрикой смерти.

К таковым и принадлежал оклахомец, воинствующий христианин, приверженец организации «Право на жизнь»[48].

Как оказалось, он не коротал время за картами и не бегал на угол покупать поддельный «Ролекс». Он сидел в номере и упорно собирал бомбу.

Позвольте объяснить, в чем уязвимость подобных бомб. В отличие от пластида или динамита, они могут взорваться в любой момент. Самопроизвольно.

Так и произошло. Оклахомец повесил бомбу себе на шею и сел в лифт, намереваясь спуститься в вестибюль, пересечь улицу и уничтожить абортарий.

Однако то ли кабина затормозила слишком резко, то ли он вместо кнопки придавил детонатор. Теперь не узнать.

Бомба взорвалась в самом центре гостиницы. Если у человека было желание поднять на воздух «Фэрфакс», а не медицинский центр, он все правильно рассчитал: мощность взрыва, распространение ударной волны, сопротивление конструкций. И место выбрал идеальное – между пятым и шестым этажами.

Гостиница давно требовала ремонта. Проржавевшая арматура скрипела. Штукатурка отваливалась пластами. Система отопления грешила утечкой газа. Короче, катастрофа назревала.

Металлические опоры. Куски кровли. Стеклянные панели. Люди. Все это сначала взмыло к небу, а потом, в полном согласии с законом Ньютона, устремилось к земле. «Фэрфакс» стал плоским, как раздавленный свадебный торт.

* * *
Погибло сто сорок три человека.

Сто сорок три плюс один.

Я услышал голос:

– Есть кто живой? Отзовись.

– Да, – ответил я.

И подумал: «Если я себя слышу, значит, жив».

Меня схватили за руки и вытащили из-под обломков. Из кровавого месива и черноты.

Вот что я знаю теперь, но не знал тогда.

Уцелело два номера. Кто может объяснить почему? Когда человек по доброй воле превращает себя в бомбу, гармония и рассудок отдыхают. Одни в то утро повернули налево и остались в живых. Другие – направо ипогибли. А некто, что лежал на полу при последнем издыхании, спасся.

Отделавшись, можно сказать, испугом.

Меня вынесли из развалин и уложили на носилки на тротуаре. Потом достали остальных. Кого сумели найти. В том числе Васкеса, Лусинду, Декстера и Сэма.

На лица Декстера, Лусинды и Сэма натянули одеяла. Васкес… Пожарный пощупал его пульс и покачал головой. Заметив это, мужчина с красным крестом на рукаве сказал:

– Позаботьтесь лучше о той пожилой даме. – И показал на женщину в обгорелой одежде.

* * *
Я решил встать и уйти. Просто взять и смотаться.

И хотя я, должно быть, испытал шок, но воспринимал действительность пугающе ясно.

В удушающем вихре дыма и сажи сновали пожарные и полицейские. Тело Лусинды лежало не более чем в пяти футах от меня. До Васкеса мог дотронуться.

Я поднялся. Сделал шаг, другой. И скрылся в черном круговороте.

Я плелся и думал: «Неужели Диана права и все события заранее предопределены?» На меня таращились так, будто я прилетел из космоса. Но никто не спросил, ранен ли я, нужна ли мне «скорая помощь». Наверное, люди в наши дни порастеряли отзывчивость. Я брел по Бродвею. Внезапно мне почудилось, что у меня обгорели волосы. Я провел по ним ладонью, и они затрещали, как наэлектризованные. Где-то в районе Центрального парка я сел в такси.

Я ехал в Форест-Хиллз. Шофер слушал радио. Как раз говорили о взрыве в отеле. Корреспондентка брала интервью у командира пожарных, и тот высказывал предположение, что катастрофа произошла из-за утечки газа. (Следствие позднее обнаружило остатки взрывного устройства.) Таксист спросил, как я себя чувствую.

– Лучше не бывает, – ответил я.

На моей улице никого не было. Видимо, жители прильнули к радиоприемникам. Я расплатился с шофером и потащился домой.

Я проспал сутки.

На следующий день, глянув в зеркало, я не узнал себя. Лицо черное, как у негра.

Я включил телевизор. Три говорящие головы рассуждали о цифрах. Каких? Потребовалось время, чтобы сообразить. Головы сходились на сотне. Я сменил канал и услышал о девяноста шести. На следующем – о ста пятидесяти. Речь шла о трупах, найденных в «Фэрфаксе» и четырех окружающих зданиях. Сколько народу погибло на самом деле – вот что интересовало говорящих. Тела обожжены, разорваны, раздавлены. Поди узнай, кто есть кто. Если постояльцы объявились, значит, живы, если нет – погибли. Родственники уже бегали по больницам и приютам Красного Креста, развешивали на заборах и фонарных столбах фотографии – целая армия обезумевших от горя людей.

Я сидел перед телевизором, как прикованный.

Никому не звонил, ни с кем не общался. Словно меня разбил паралич. Какой ужас! Я не мог двигаться, не мог есть, не мог говорить.

Еще полторы сотни человек лишились иллюзии неуязвимости. Фанатик отнял у них право на жизнь, как Лусинда и Васкес – у меня. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Абсолютно никто.

Обломки с места взрыва вывозили грузовиками на городскую свалку. Свалку на Стейтен-Айленде. Ту самую, куда можно попасть, если ехать на запах по Уэстерн-авеню.

Чтобы расчистить место для нового мусора, пришлось потревожить старый. В результате среди искореженного металла, рваного картона, гнутых консервных банок, говяжьих костей, остатков пищи, битого кирпича и прочих отбросов обнаружили тело мужчины.

Наконец-то нашли Уинстона.

Все, что требовалось полиции. Тело. У них была запись, где я говорил Уинстону, чего от него хотел. Но не было самого Уинстона.

Теперь появился и он.

Я узнал это через три дня после того, как выбрался из взорванного «Фэрфакса», похожего теперь на здание в центре Бейрута.

Я позвонил Диане.

– Слава Богу, – обрадовалась она. – Я уже думала, ты погиб.

Сошедший с рельсов. 43

Вот тогда меня посетила эта мысль.

Когда Диана сказала по телефону, что думала, будто я погиб.

А может быть, не тогда, а позднее, когда поведал ей о своих приключениях в «Фэрфаксе». И она, вздохнув, сообщила, что к ней приходили полицейские с ордером на мой арест.

Или еще позже, когда мрачный представитель городских властей зачитывал по телевизору список погибших – установленных и предполагаемых, то есть пропавших без вести.

Среди других он назвал мое имя.

Странное чувство – слышать, как тебя официально признают без вести пропавшим. Словно присутствуешь на собственной панихиде. Городской представитель объяснил, что фамилии взяты из гостиничного компьютера: жесткий диск сумели реанимировать. Кое-кого подсказали вещи, найденные на месте взрыва: кейсы, сумочки, часы с гравировкой и драгоценности. Меня, наверное, выдали «Мовадо», на которых было написано: «С любовью Чарлзу Шайну». Они пропали.

Меня так и подмывало схватиться за телефон и обзвонить знакомых: «Я жив! Я не умер!» Мало того, я начал одеваться, чтобы предъявить себя лично. И наткнулся в шкафу на бумажник Уинстона.

Именно тогда зарождавшаяся мысль сформировалась окончательно. Превратилась из смехотворного бреда в реальный план.

Уинстон мне однажды сказал: «Ксиву купить – плевое дело».

В его бумажнике лежали целых четыре документа. Водительские права на имя Джонатана Томаса, Брайана Макдермотта, Стивена Эйметта.

И Лоренса Уиддоуза. Единственного, кто напоминал меня. Хотя бы цветом волос.

«Я уже думала, ты погиб», – сказала Диана.

Наверняка не одна она так подумала.

Я пришел в гостиницу «Фэрфакс», но из нее не вышел. То есть вышел, только в переносном смысле слова. Мол, где это наш Чарли? Да весь вышел. То есть помер.

И еще.

Часто, попав в безвыходную ситуацию, человек говорит: «Уж лучше бы мне подохнуть». Я очутился как раз в такой ситуации.

Так, может быть, и впрямь лучше – подохнуть?

Сошедший с рельсов. 44

Я стоял на углу Кресента и Тридцатой авеню.

Напротив клуба «Ночной кристалл». Но постройка совсем не отвечала своему названию. Больше смахивала на помещение «Ви-эф-дабл'ю»[49]. Да так оно и было. На фасаде виднелась надпись «Ви-эф-дабл'ю-54».

Миновала полночь, а из помещения доносилась музыка. Рядом со мной рвало мужчину латиноамериканской наружности. Стало быть, это действительно был ночной клуб.

Войдя, я сразу почувствовал себя неуютно.

Помните сцену из «Звездных войн», когда герой попадает во вражеский бар? Вот и я оказался среди чужаков. Тех, которых показывают по телевизору после очередной облавы службы иммиграции и натурализации. Или тех, что работают газонокосильщиками на Лонг-Айленде.

Среди посетителей я был единственным белым американцем. И не исключено, что единственным более или менее легальным.

Из двух огромных динамиков гремели мелодии сальсы[50]. Сквозь музыку пробивалась испанская речь.

Женщины были в красивых блузках, пышных юбках и туфлях на высоких каблуках, мужчины – в майках, грязных джинсах и кроссовках. Я удивился такому контрасту.

Ко мне подошла девушка и представилась как «хозяйка». Сначала по-испански. Затем, присмотревшись и поняв, что я не из местных, по-английски.

Выдержав паузу, словно надеясь, что я осознаю ошибку и удалюсь, она продолжила:

– Я Роза.

* * *
Стоп. Я ведь забыл рассказать, почему явился в «Ночной кристалл».

Решив покинуть пепелище «Фэрфакса», я обыскал Васкеса. Наклонился, словно проверяя, жив ли он. И запустил руку в его карманы. Сначала в передние, затем в задний.

В передних карманах находились стекляшка с белым порошком и несколько спичек, а в заднем – бумажник. Я обошелся с Васкесом так же, как он со мной в «Фэрфаксе».

Ограбил и ушел.

В такси я проверил его бумажник и обнаружил фальшивый значок полицейского, подозрительного вида водительские права, белый порошок в пакетике из фольги, двести долларов и визитку некоего заведения под названием «Ночной кристалл», хозяином которого числился Рауль Васкес.

На обороте я различил испанские слова:

veinte у dos… derecho, treinta у siete izquierdo, doce… derecho.

На следующий день с помощью Интернета я перевел запись.

Двадцать два справа.

Тридцать семь слева.

Двенадцать справа.

Явно имелся в виду не футбол.

* * *
Теперь можно вернуться к Розе.

Я заказал спиртное по сильно завышенной цене, и Роза согласилась со мной поболтать.

– А ты ведь не «мокрая спина»[51], – уличила она меня.

Я повинно кивнул.

– А ты?

– Америка, – гордо ответила она. – А ты что подумал?

– Да ничего. Просто хотел узнать, где живешь?

– В Бронксе. Мы все там живем. Сюда нас привозят.

– Вот как.

– А эти парни, – Роза с явным презрением посмотрела вокруг, – они живут целыми бригадами. По шесть человек в комнате.

– А сюда приходят выпить?

– Верно. – Она улыбнулась, словно я пошутил. – Хочешь еще выпить?

Я лишь пригубил текилу ценой в десять долларов, но ответил, что хочу.

– Им одиноко, – сказала Роза, подав знак бармену. У него бычья шея, украшенная наколками в виде крестов. – Вот они и приходят сюда пудрить нам мозги. Больше-то не с кем поговорить. Ни одной женщины рядом. Они вроде как в нас влюбляются. И спускают последние dinero[52]. – Роза рассмеялась и потерла средним пальцем о большой.

– Понятно.

– А раз понятно, выкладывай свою историю.

– Какую? Я просто так зашел.

– Просто так? Круто.

Роза, как и прочие «хозяйки», была дородна и широка в бедрах. Я представил Лусинду и подумал: «Неужели и она здесь работала?»

– Если честно, – начал я, и Роза придвинулась ближе ко мне, – я вроде как здесь уже был.

– Вроде как?

– Да, по-моему. Хотя и не уверен. Здорово поддал.

– Ясно, – хмыкнула она.

– Здесь была еще такая девчушка…

Я описал Лусинду так подробно, как только способен влюбленный мужчина. Правда, не упомянул соблазнительные губки и влажные глазки.

– Ах эта… Ты имеешь в виду Диди. – Роза сказала это так, словно не очень жаловала Лусинду.

– Диди? Точно. Ее так и звали. Я вспомнил.

– Чертова потаскуха. Вертихвостка. Понятно?

– Нет.

– Не успела оглядеться, как во всем разобралась и принялась трясти перед боссом титьками и тощим задом. Я здесь пашу, как проклятая. А она в два счета его окрутила.

А босс – Рауль Васкес.

– И где же ваш босс?

Роза пожала плечами:

– Не появлялся. А что?

– Да так. – Они не знают, догадался я. Его бумажник у меня. В отеле он не регистрировался. Опознать его некому. И родственников нет, чтобы объявить о пропаже.

– Ты женат? – спросила Роза.

– Нет.

Я пытался соединить детали и представить, с чего все началось. Несчастные «мокрые спины» бежали в этот клуб от одиночества, а «хозяйки» смотрели на них свысока. Лусинда тоже была «хозяйкой». Вот откуда у нее легкий акцент. Но Лусинда не долго оставалась в «хозяйках». Она, поманив тощим задом, заарканила Васкеса. Я его понимал. Лусинда была не похожа на остальных. Она напоминала женщину из тех, кого в небоскребах делового центра дешево покупают, да дорого продают. Вот на таких-то и пялятся поверх газет пассажиры утренних электричек.

Интересно, чья это была идея – его или ее? Кому пришла в голову светлая мысль? Кто увидел новые возможности за пределами унылого ночного клуба?

– Ты не пьешь, – заметила Роза. – А у нас такие правила: разговаривать только с теми, кто заказывает выпивку.

– Я закажу еще, – пообещал я, и она улыбнулась.

Наверное, идея все-таки Диди. Она поняла, как до смешного просто охмурять оторванных от дома работяг. И решила, что такие фокусы нетрудно проделывать и с ребятами вроде меня. Женатиками, которые мечтают смыться на другую планету от домашних проблем. Которые жаждут с кем-нибудь поговорить по душам. Которые имеют настоящие деньги.

Бармен подал очередную порцию текилы. Я открыл бумажник, собираясь расплатиться.

Роза заметила мое новое водительское удостоверение:

– Уиддоуз? Что это за фамилия?

Да, в этот вечер я стал новым человеком. Чарлз Шайн умер.

– Обычная фамилия, – ответил я.

– Не угнетает? Звучит почти как «вдова»[53].

– Зато пишется по-другому.

– Ну хотя бы, – посерьезнела она.

– Где у вас туалет? – спросил я.

– Вон там. – Роза, фыркнув, махнула рукой в глубь помещения. – Хотя большинство ходят в переулок. В четыре утра там ужас что творится. Ни к чему не приучены.

– Я воспользуюсь туалетом.

– Давай.

Я поднялся из-за стола и медленно прошел мимо колумбийцев, мексиканцев, доминиканцев и перуанцев с их «хозяйками». Каждый мужчина, навалившись грудью на стол, увлеченно лопотал на малоразборчивом испанском, нимало не заботясь, понимает его женщина или нет. И я подумал, что мои беседы с Диди очень напоминали эти.

Я открыл дверь с надписью «Hombres»[54]. В туалете перед унитазом стоял на коленях человек. Мне в нос ударил запах блевотины.

Я заперся в кабинке, где был расписан каждый дюйм стен. В основном по-испански, но встречались и английские изречения.

Сел на унитаз, вздохнул и задумался. Кроме двух дверей – в женский туалет и мужской, я заметил третью. В кабинет Васкеса?

Я дождался, пока страдалец уйдет, и выглянул в коридор. Никого. Я направился к третьей двери.

Она оказалась незаперта. Ржавые петли скрипнули. Я замер – сердце подкатило к самому горлу.

Но никто не ринулся меня ловить – всё заглушали бьющие из зала мотивы сальсы. Я вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

В комнате было темно. Я пошарил рукой по стене и нашел выключатель.

Свет подтвердил мою догадку. Я попал в его кабинет. Стол, вращающийся стул, продавленный диван и ящик с папками.

Я вспомнил бармена за стойкой – как он пристально посмотрел на меня, когда я направлялся в уборную. Жилы на шее напоминали толстые веревки.

Я скользнул глазами по стенам. Только панели под дерево и ни малейшего намека на сейф. Даже ни одной картины, за которой мог прятаться металлический шкаф. А ведь цифры на визитке – это комбинация замка. Значит, должен быть сейф – здесь или где-нибудь еще. Васкес умер, но я хотел вернуть свои деньги.

На стене висел календарь. Я отодвинул его. Пусто. За дверью послышались шаги – я затаил дыхание. Хлопнула дверь туалета, шаги стихли.

Ящик для папок оказался на замке. Зато стол был не заперт. И там, в глубине, хранилась кипа пожелтевших вырезок. Сверху – старая обложка «Ньюсдей». «Пассажир выпрыгнул из поезда на Лонг-Айленде» – сразу бросился в глаза заголовок. Фотография запечатлела тело, лежащее на рельсах линбрукской линии, накрытое белой материей, и охраняющего его мрачного полицейского.

Здесь же была и сама статья.

«Вчера вечером на Лонг-Айленде совершил самоубийство сотрудник Роквил-центра. Он выпрыгнул из электрички на полном ходу».

Далее говорилось, что он имел жену и троих детей, работал юристом корпорации и не оставил предсмертной записки. «У него были личные неприятности», – объяснил представитель семьи. Но других видимых причин не обнаружилось. Свидетели утверждали, что он вместе с другими пассажирами шел по составу в хвост поезда, надеясь найти свободное место, и вдруг сиганул за дверь.

Я бы на этом и прекратил читать, если бы мое внимание не привлекло имя одного из свидетелей. Последнего, кто видел несчастного в живых и наблюдал его прыжок.

Рауль. И никакой фамилии. Назвался владельцем бара.

– "Астория дженерал".

Я вздрогнул и оглянулся. На пороге стоял бармен и в упор смотрел на меня.

– Что вы сказали?

– Это ближайшая больница. Чтобы ты знал, куда ехать за скорой помощью.

– Извините, я искал туалет… – начал я.

– Я тебя так отделаю – проваляешься на больничной койке недели две-три.

– Послушайте, я правда…

Бармен сделал шаг ко мне.

Я отступил и уперся спиной в стену.

Он достал из кармана связку монет, плотно намотал на кулак и обошел стол.

И тут я вспомнил о фальшивом значке Васкеса. Выхватил из кармана и сунул бугаю под нос.

Он замер.

– Детектив нью-йоркской полиции, – отрекомендовался я. – Нам стало известно, что вы занимаетесь незаконным оборотом наркотиков.

А сам я прикидывал, такие или нет употребляют выражения нью-йоркские копы. И пытался вспомнить слова, слышанные от детектива Паламбо.

– Здесь нет никаких наркотиков, – буркнул бармен. – Предъявите ордер на обыск.

– Да я тебя арестую без всякого ордера, – огрызнулся я.

– Здесь нет никаких наркотиков, – повторил он. – Или вы уходите, или я звоню нашему адвокату. Понятно?

– Понятно. Тем более я все закончил.

Я прошествовал мимо него в коридор.

«Раз, два, три, четыре», – считал я беззвучно. И соображал, сколько времени потребуется мне, чтобы выбраться из клуба. И сколько бармену, чтобы передумать и задержать меня для проверки значка. На счете «десять» меня окликнула Роза:

– Эй, ты куда?

На счет «пятнадцать» я благополучно покинул «Ночной кристалл».

Сошедший с рельсов. 45

Поздно вечером я приехал в Меррик.

Так поздно, чтобы меня никто не заметил. Прошмыгнул по подъездной дорожке и скользнул в заднюю дверь дома 1823 по Пейл-роуд. Диана бросилась ко мне, и мы держали друг друга в объятиях, пока у меня не затекли руки.

* * *
– Ты знаешь, что числишься пропавшим без вести? – спросила жена.

– Да. Ты, случайно, не…

– Нет. Я сказала следователям, что мы расстались и я не представляю, где ты. Я подумала, лучше придерживаться этой версии, пока ты не объяснишь, что к чему.

Я вздохнул с облегчением:

– Хорошо. Мне надо с тобой поговорить.

– Подожди минуту, – ответила Диана. – Полицейские нашли кое-что из твоих вещей.

– Часы?

– Нет.

Она сходила на мансарду и принесла кейс.

– Я забрала его сегодня в участке. Он хранился в гостиничном сейфе.

Мой кожаный кейс.

Тот, что я отдал Васкесу в испанском Гарлеме.

«Да, – подумал я, – если некое лицо накопило много денег и желает их куда-то пристроить, кроме банка, потому что не совсем годится в банковские клиенты, да и банкам не слишком доверяет, тогда это лицо скорее всего предпочтет гостиничный сейф, тем более, что он находится под приглядом приятеля и партнера».

– На нем стоит твое имя.

Золотое тиснение. Ясное, как день, невзирая на то что покрыто тонким слоем белой пыли. «Чарлз Барнет Шайн».

– Очень тяжелый. Что ты в нем хранишь?

Я хотел открыть и продемонстрировать, но кейс оказался запертым.

Я помнил, что для приведения в действие замок следовало запрограммировать трехзначным числом. Чего я никогда не удосуживался делать.

Я направился к кухонному столу за ножом и замер на полдороге.

Полез в карман, достал визитку Васкеса и посмотрел на обратную сторону.

Двадцать два справа.

Тридцать семь слева.

Двенадцать справа.

Я вернулся к кейсу и покрутил крохотные цилиндрики. Замок приветливо щелкнул.

В кейсе покоились сотни тысяч долларов.

Да, на все имеются причины, Диана права.

* * *
Мы говорили.

И говорили.

Мы проговорили до утра.

Я поведал Диане о своем плане. Сначала она даже не поверила, решила, что неправильно поняла:

– Ты серьезно, Чарлз?

– Диана, понимаешь, все считают, что я умер. Пусть так и останется.

Я рассказал ей про музыкальную студию «Ти энд ди». Про то, что в моей компании ведется расследование и можно не сомневаться: в скором времени мне предъявят обвинение.

Диана заварила кофе.

Мы обсуждали наше будущее. Гадали и так и так.

Первый вариант. Утром я иду в полицейский участок и сдаюсь. Мы нанимаем адвоката, судимся, и не исключено, что проигрываем. Ибо вывернуться после того, как присяжные заслушают магнитофонную пленку, на которой я более или менее внятно прошу Уинстона совершить убийство, будет трудновато. Так что пятнадцать лет мне обеспечено. Ну, может быть, десять, если скостят за хорошее поведение.

Но мне грозит обвинение и за растрату.

В общем – от десяти до пятнадцати. Не самый долгий на свете срок. Скажем прямо, переносимый. Согласен. Но не стоит забывать еще об одном приговоре.

О том, который вынесен Анне. Бессрочном, хотя всегда есть надежда, что в небесной канцелярии отменят исполнение казни. Что, впрочем, случается редко. А это значит, дочь может не дождаться меня из тюрьмы. Потому что не будет денег на лечение.

Я живо представил. Вот в тюрьму приходит письмо, и я читаю: «С прискорбием извещаем, что вчера скончалась ваша дочь Анна…» Вот я прошу отпустить меня на похороны, но мне отказывают. И я сквозь пластиковую перегородку смотрю в опустошенное лицо Дианы, когда она в очередной раз приходит на свидание.

Второй вариант. Будущее в другом месте. С другими именами.

Возможно такое? А почему бы и нет? Случается, целые семьи попадают под действие программы защиты свидетелей и получают новые фамилии и новые жизни.

Конечно, нас не собиралось прятать правительство. Наоборот, это я предлагал от него спрятаться. От полицейского управления Нью-Йорка. Ото всех и навсегда.

В конце концов все свелось к одному. К вопросу об Анне.

И мы остановились на втором варианте.

Сошедший с рельсов. 46

На рассвете я ушел из дома.

Но прежде, чем переступил порог, минут двадцать держал в объятиях Диану. А еще до этого – на цыпочках поднялся наверх и взглянул на дочь.

Она крепко спала, закрыв лицо рукой, словно пыталась отогнать дурной сон. Я мысленно с ней попрощался.

* * *
Моей целью было убраться подальше от того места, где я жил.

Я сел в шестичасовой междугородний автобус, который направлялся в Чикаго, – я решил: город не хуже любого другого.

Рядом со мной оказался худющий нервный студент-юрист, он ехал в Северо-Западный университет.

– Майк, – представился он.

– Лоренс, – ответил я. – Можешь звать меня Ларри.

Так я впервые воспользовался новым именем, произнес его вслух. Оно прозвучало дико, словно я в зеркале увидел себя с бородой. К новому имени предстояло привыкнуть.

Майк был любителем спорта и после получения диплома собирался стать спортивным агентом. Я уже открыл рот, намереваясь сказать, что могу ему помочь, ибо годами снимал спортсменов в рекламе и знаю пару-тройку агентов, но вовремя сдержался. Отныне я не имел ни малейшего отношения к рекламе. Отныне я никого не рекламировал. И это заставило задуматься, чем я в таком случае занимаюсь: вдруг спросят. И чем займусь в Чикаго.

В свое время я получил учительский диплом Куинс-колледжа, но не потому, что хотел преподавать, а потому что не представлял, кем вообще могу работать. А потом пошел в рекламу. Теперь мне предстояло решить, чем я буду зарабатывать на жизнь.

В автобусе я несколько раз засыпал. Мне приснился Уинстон. Он сидел в моем прежнем кабинете, и мы обсуждали шансы «Янки» в предстоящем сезоне. Затем Уинстон услышал, как залаяла собака, и ушел. Я проснулся. Майк как-то странно смотрел на меня, и я испугался: уж не разговаривал ли во сне? Но студент только улыбнулся и предложил мне половину сандвича с тунцом.

В Чикаго я пожал ему руку и пожелал удачи.

– Обоюдно, – ответил Майк.

И я подумал, что удача – это именно то, что мне теперь нужно.

* * *
Я нашел квартиру в доме на берегу озера.

Я взял с собой достаточно денег. Более чем достаточно для прокорма и арендной платы: в кейсе оказалось 450 тысяч долларов.

По соседству жили в основном украинцы.

Когда погода была хорошей, соседи сидели на маленьких верандах, а их дети катались на велосипедах или играли в стикбол[55]. Через месяц после того, как я переехал, соседи всем кварталом устроили вечеринку. Ко мне постучал лысый дородный украинец и спросил, буду ли я участвовать.

Я дал ему двадцать долларов, и он остался вполне доволен. И сказал, чтобы я подходил попозже.

Но я не собирался веселиться. Хотел отсидеться дома с «Чикаго сан таймс». Поток статей о взрыве в отеле «Фэрфакс» поиссяк. Теперь об этой трагедии писали один или два раза в неделю. В свежем номере печатали обновленный список жертв. И хотя я ожидал увидеть свою фамилию, не сомневался, что увижу, все равно, глядя на траурные буквы, чуть не выронил чашку с кофе. Моя фамилия переместилась из списка без вести пропавших в список погибших. Теперь я официально стал мертвым.

И еще одно имя появилось в скорбном списке. Рауль Васкес. Наконец опознали и его.

Я подошел к окну. С улицы в комнату доносились музыка и смех. И я вдруг почувствовал, насколько одинок.

Я спустился на улицу.

Местный оркестрик наигрывал украинские мелодии. Я решил так, поскольку все вокруг напевали, а человек двадцать даже отплясывали. На тротуарах стояли переносные жаровни. Женщина предложила мне что-то вроде колбасок в тесте. Я поблагодарил и откусил кусок.

И тут ко мне направился полицейский:

– Эй, послушай.

У меня все похолодело внутри. Я почувствовал сильнейшее желание бежать – бросить сандвич и припуститься наутек.

– Эй! – повторил полицейский и что-то мне протянул.

Пиво.

Он был не на дежурстве, он жил по соседству и всего лишь проявлял дружелюбие.

Я вздохнул с облегчением. Впервые с тех пор, как приехал в Чикаго. Расслабился и до полуночи не уходил с улицы. Пил пиво, ел колбаски и хлопал в ладоши под музыку.

* * *
Раз в неделю я звонил Диане на сотовый. Из телефона-автомата на всякий случай.

Раз в неделю спрашивал, как поживает Анна. Жена вздыхала и отвечала:

– Так трудно ничего ей не рассказывать. Вот вчера опять…

Продолжать не было необходимости.

Я отчетливо представлял, как Анна часами сидит в своей комнате перед компьютером. Она не выходила у меня из головы. Как и Уинстон.

Спустя несколько недель после моего удаления в Чикаго жена сказала:

– Они хотят, чтобы я заказала по тебе панихиду.

– Кто? – не понял я.

– Тетя Роза, Джо и Линда… Я им говорила, что ты пропал без вести. Что пока о твоей гибели официально не сообщат, я буду жить надеждой. Но Джо говорит: «Ты себя обманываешь». Мол, прошло слишком много времени и пора посмотреть правде в глаза. Я ответила, чтобы он занимался своими делами и не лез в чужие, и он, кажется, обиделся. Похоже, все родственники мной недовольны. Считают ненормальной и не хотят общаться.

– Это хорошо, – бросил я.

Таким и был примерно наш план.

Через пять месяцев, шесть месяцев, семь месяцев Диана и Анна приедут ко мне. А родные останутся на прежнем месте. В прошлой жизни. Их невозможно взять с собой. Будет лучше, считали мы, если они как можно дальше от нас отойдут. Нежелание Дианы принять очевидные, по их мнению, факты неожиданным образом сыграло нам на руку. Поток сочувственных звонков пересох до тонкого ручейка. Между Дианой и родными выросла стена. Исключение составила ее мама. Мы договорились, что настанет момент: мы постучим по деревяшке и обо всем ей расскажем.

Теперь я понимал, что исчезнуть с лица земли не так-то просто. Требовалось оборвать множество связей и разобраться с массой мелочей. Словно отправляешься в долгий отпуск. В такой, из которого не возвращаются.

– Да, Чарлз, звонили из твоей компании насчет страховки, – вспомнила как-то Диана. – Я чуть не ответила, что не готова признать тебя умершим. Слава Богу, спохватилась. Мне сказали, что они сражаются за твою страховку. Проблема в том, что ты прекратил выплаты раньше смерти.

«Да, – подумал я, – жизнь полна иронии».

* * *
Я придумал, как раздобыть какие-нибудь документы.

У меня были водительские права. Но этого мне казалось недостаточно.

Уинстон говорил, что заполучить фальшивые документы – самая пустячная вещь на свете. И был недалек от истины. В наши дни для этого требуется только Интернет.

Я забрел в Интернет-кафе, набрал «фальшивые документы» и обнаружил не менее четырех сайтов, которые были готовы прийти мне на помощь.

Секрет заключался в том, чтобы приобрести первый документ. А потом все шло, как по маслу. Первый документ, спасибо Уинстону, у меня был. Он, по оценке веб-сайта «Кто вы такой», считался основным удостоверением личности. С его помощью я обзавелся, например, карточкой социального страхования, мне выдали ее в обмен на заявление, отправленное по почте.

Постепенно я документально оформил свой новый имидж.

Мой бумажник заполнили кредитная карточка, регистрационная карточка голосующего, банковская карточка, дисконтные карты в «Барнс энд Ноубл»[56] и «Костко»[57], библиотечный билет. Все как полагается.

Теперь нужно было найти работу.

Как-то раз «Чикаго трибюн» поместила статью о кризисе образования в штате. Ощущалась резкая нехватка квалифицированных кадров. Учителя уходили в более прибыльные отрасли. В школах укрупняли классы и сокращали программы. Дошло до того, что к преподаванию начали привлекать лиц без дипломов. Всех, кто изучал педагогику в колледже и брал на себя обязательства ознакомиться с программами.

Похоже, я представлял для школы интерес.

В статье сообщалось: наиболее бедственная ситуация сложилась в Оукдейле, что находится в сорока километрах от Чикаго. В нем жили мукомолы – преимущественно представители национальных меньшинств.

Туда-то я и рванул с утра пораньше.

Вышел из автобуса и прогулялся по центральной улице. Закрытые магазины, разбитые окна, сломанные парковочные счетчики. Зато бары ломились от посетителей. Безработных.

– Ах ты, подонок! – долетело до меня.

Вслед раздался звон разбиваемого стекла. Я поспешил мимо.

Завернул в закусочную и сел у стойки.

– Слушаю, – сказал хозяин, толстый усталый человек. Его передник выглядел так, словно век не знал стирального порошка.

– Гамбургер, – заказал я.

– Какой?

– Средний.

– Сейчас, – посулил он, но не двинулся с места.

Так мы и сидели некоторое время, уставясь друг на друга.

– Так вы собираетесь делать мне гамбургер? – не выдержал я.

– Придется подождать повара, – ответил хозяин.

– А где он?

В эту минуту из-за двери за стойкой вышла женщина. Его жена, догадался я. Она курила сигарету.

– Бургер, – бросил ей толстяк. – Средний.

Она полезла под прилавок, достала замороженное тесто и запустила в гриль.

– Жареную картошку будете?

– Конечно.

– Только что переехали? – поинтересовался хозяин.

– Нет. Но подумываю.

– Вот как! А на кой ляд?

– Простите?

– Почему вы решили сюда перебраться?

– Слышал, здесь есть работа для учителя.

– Так вы учитель?

– Да.

– А у меня в школе дела всегда шли неважнецки, – хмыкнул он. – Голова не на месте.

– Зато сейчас дела как будто в порядке.

– Не жалуюсь.

Его жена положила передо мной гамбургер. Он был розовым и маслянистым.

– А что произошло с парковочными счетчиками? – поинтересовался я.

– Со счетчиками? – переспросил хозяин. – Кто-то что-то свистнул.

– И что, нельзя починить?

Он пожал плечами:

– Кому это надо? У нас все равно их некому обслуживать. Счетчики никто никогда не включал.

– Как это «некому обслуживать»?

– Да так. У нас вообще ничего нет. Город разваливается. Даже полиция общая с Цицеро.

– Вот это да! – удивился я, а сам подумал: «Большинство граждан должны ощущать тревогу, если в городе нет собственных полицейских сил. Большинство, но только не я».

Оукдейл, штат Иллинойс. Городишко казался мне все больше подходящим, чтобы кинуть на вешалку шляпу.

* * *
Я послал свое резюме и письмо в оукдейлский школьный округ.

Написал, что изучал в колледже педагогику, но после окончания занимался предпринимательской деятельностью. Преуспел в делах, но теперь испытываю потребность поделиться знаниями с другими. Так сказать, лепить и формировать молодые умы. Как ни странно, в моих словах была доля истины. Всю жизнь я занимался тем, что стремился всучить народу не слишком ему нужный продукт. И меня по-настоящему привлекала мысль заняться действительно полезным делом.

Резюме я сочинил нарочито туманно. Написал, что окончил Нью-Йоркский университет, но не уточнил, какой посещал колледж. Ставил на то, что нищим выбирать не приходится. Что перегруженная и лишенная средств система школьного образования города будет не в состоянии проверить факты.

Письмо и резюме я отправил в июле.

И десятого августа получил ответ.

Меня приглашали на собеседование.

Сошедший с рельсов. 47

Я начал преподавать на следующий день после Дня труда[58].

Английский в седьмом классе. Мне предложили класс на выбор, и я пошел в тот, который был ближе по возрасту к Анне. «Раз не могу пока помочь ей, – подумал, – буду помогать ее ровесникам».

Стояла теплынь, но в постоянно дующем ветре я ощущал наступление осени. В августовском океане били ледяные струи. Я стоял на ступенях средней школы имени Джорджа Вашингтона и дрожал в рубашке с короткими рукавами.

Первый день получился просто ужасным.

Прозвенел звонок – и вот я перед классом. Сорок один ученик скептически таращат на меня глаза.

Класс состоял на две трети из черных и на треть из тех, кто подражал черным. Даже белые дети носили так низко приспущенные брюки, что виднелись полоски эластичных трусов. А перед звонком собирались во дворе и распевали рэп собственного сочинения.

Когда я стал писать на доске свое имя, мел раскрошился, и класс покатился со смеху. Я открыл стол, однако нового мелка не обнаружил. С этим мне еще не раз пришлось столкнуться в тот год в школе.

На доске так и осталось: «мистер Уи…»

И меня, конечно, прозвали мистером Уи.

«Эй, мистер Уи, привет, старик, как дела?»

Я не поправлял. В тот первый день лед был растоплен. Со временем я привык к прозвищу. И только однажды огорчился – когда прочитал в ребячьем туалете над писсуаром: «Держусь за голову Уи».

Мне стали нравиться мои ученики. Даже автор настенных росписей. Его поймали в процессе очередного творческого акта, и он застенчиво признался в создании всей коллекции граффити. За это он два дня просидел в заточении. А надзирателем вызвался поработать я. Мне некуда было спешить. Дома меня никто не ждал, и поэтому я оставался после уроков в школе: следил за наказанными, подтягивал отстающих, занимался с баскетбольной командой.

Автора настенной росписи звали Джеймс. Но ему больше нравилось обращение Крутой Джей. У него не было отца. «Только мама», – сказал он, и я невольно подумал об Анне.

Я пообещал: если он прекратит писать в туалете, что держит там за голову Уи, я стану называть его Крутым Джеем.

Мы заключили сделку.

И стали друзьями.

Я начал пользоваться успехом. Не в среде учеников, а среди учителей. Потому что добровольно брался за работу, которую иначе пришлось выполнять бы им.

Но и в теплых отношениях есть свои недостатки.

Когда человек начинает нравиться, ему неизбежно задают вопросы: откуда родом, чем занимался раньше, женат или нет и сколько родил детей?

Обеденный перерыв превратился для меня в сущую пытку. Сорок пять минут мне приходилось отвечать на вопросы коллег, тщательно следя за языком, чтобы не проколоться. Например, Теду Роегеру, учителю математики восьмых классов, который приглашал меня в выходные поиграть в софтбол[59] в их лиге тех, кому за сорок. Или Сьюзан Фаулер, тридцатилетней учительнице рисования, одинокой и уже отчаявшейся обзавестись мужем, которая неизменно занимала свободный стул за моим столом и поворачивала разговор на личные отношения и связанные с ними трудности.

В итоге пришлось запереться дома и написать историю жизни Лоренса Уиддоуза – с детских лет по настоящее время. Потом я устроил небольшую тренировку, задавая себе вопросы о самом же себе.

Где ты вырос?

Стейтен-Айленд. (Следовало выбрать такой район, который я хоть как-то знал. И поскольку я проезжал его миллион раз по дороге к тете Кейт, то надеялся не сморозить глупость при встрече с «земляком», если тот примется меня расспрашивать.)

Чем занимались твои родители?

Папа Ральф – автомеханик. Мама Анна – домохозяйка. (А почему бы и нет? Автомеханик – профессия не хуже других. А домохозяйками в то время были почти все женщины.)

У тебя есть братья и сестры?

Нет. (Истинная правда.)

Какое учебное заведение окончил?

Нью-Йоркский университет. (Именно то, что я написал в резюме.)

Чем занимался до того, как стал преподавать в нашей школе?

Торговал косметикой – всякие спреи для волос, кремы для лица, лосьоны для тела. (У моего приятеля в Меррике был магазинчик, поэтому я имел об этой работе какое-то представление.)

Ты женат?

И да, и нет. (Этот вопрос был самым трудным.) Сейчас я живу один. У нас с женой главный недуг двадцатого века – семейный кризис. Мы решили на время расстаться. Но только на время. Мы очень надеемся, что все закончится хорошо.

У тебя есть дети?

Да. Дочь.

Жизнь Лоренса Уиддоуза отличалась от жизни Чарлза Шайна, но не так уж сильно, и постепенно, хотя и не без напряжения, эти отличия стали превращаться в мою вторую натуру. Я к ним привык, выкормил, выпестовал, добросовестно прогуливал в саду и, наконец, превратил в свои чада.

* * *
– Ей начинают диализ, – сообщила Диана.

Я стоял в будке телефона-автомата в двух кварталах от своей квартиры. Шел октябрь. С озера дул пронизывающий ветер. Кинжальные порывы сотрясали будку и проникали внутрь. У меня на глаза навернулись слезы.

– Когда? – спросил я.

– Больше месяца назад. Я не хотела тебе говорить.

– Как… как она это переносит?

– Как и все в последнее время. В жутком молчании. Я умоляю ее поговорить, накричать на меня, разреветься – все, что угодно. Но она только смотрит. После того, как ты исчез, она совершенно замкнулась. Все держит в себе, но мне кажется, вот-вот произойдет взрыв. Я водила ее к врачу, и врач пожаловался, что она так и не произнесла ни слова. Обычно такие периоды молчания можно переждать: детям становится настолько неуютно, что они сами стараются разговорить молчуна. Но наша Анна – другое дело. Пятьдесят минут глядит в окно, а потом поднимается и уходит. Вот так.

– Господи, Диана… Ей больно?

– Не думаю. Доктор Барон уверяет, что она не испытывает боли.

– Сколько ей приходится там сидеть?

– Шесть часов. Что-то около этого.

– И ты думаешь, ей не больно.

– Ей больно от того, что нет тебя. Это ее убивает. А меня убивает то, что я не могу ей все рассказать. – Диана расплакалась.

А я почувствовал себя так, будто у меня отказали все важные органы. Будто кто-то вынул у меня сердце и теперь только Анна способна заполнить пустоту. Она и Диана. Только они. Я стал считать, сколько я уже здесь. Четыре месяца?

– Ты выставила дом на продажу?

– Да. Сказала всем и продолжаю говорить, что мне надо куда-нибудь перебраться. Здесь слишком давят воспоминания. Необходимо начать на новом месте.

– Кому говоришь?

– Теперь почти никому. Тетушки и дядюшки махнули рукой, правда, с Джо пришлось поцапаться. Друзья… Это просто смешно. Сперва вели себя так, словно ничего особенного не произошло, и ждали к субботнему ужину и воскресному барбекю. Потом все изменилось. Они все парами, а я одна. Им сделалось неудобно. Показалось проще не приглашать. Мы волновались, как нам оборвать связи, а все произошло само собой. С кем еще говорить? Только с мамой. Вот и все.

– Первое приличное предложение – и давай продавай дом, – сказал я. – Пора.

Сошедший с рельсов. 48

Я нашел дом неподалеку от Оукдейла.

Скорее не дом, а скромное ранчо, построенное в пятидесятых годах. Но с тремя спальнями. И стоит на отшибе. Я его снял.

И стал ждать своих.

* * *
Диана продала дом.

Получила за него не лучшую цену. Но и не худшую. Сделка получилась достаточно выгодной.

Когда Диана объявила Анне, что они переезжают, ей пришлось выдержать бурю протеста. Дочь, в отличие от матери, не желала расставаться с воспоминаниями. Она хотела их сохранить. Диана сказала, что все решено. И Анна удалилась в каменном молчании.

Из мебели Диана взяла только то, что влезло в машину: мы не хотели, чтобы в транспортной компании остался наш новый адрес.

* * *
А где-то между Пенсильванией и Огайо Диана объявила Анне, что я жив.

* * *
Мы сильно волновались, как это пройдет.

Как сообщить дочери, что ее отец не умер? Что он не погиб во время взрыва в отеле? Не мог же я взять и выскочить из щели, когда она приедет в новый дом. Девочку требовалось как-то подготовить.

И еще. Что все-таки сказать дочери? Каким образом я остался в живых? Или – что гораздо важнее – почему все эти месяцы мать уверяла ее, что я погиб?

Анне исполнилось четырнадцать. Вроде ребенок, а вроде уже взрослая.

Мы остановились на версии, которая была наполовину правдой, наполовину – нет.

Диана поставила машину на стоянке в Рой-Роджерсе на шоссе номер 96.

– Мне надо тебе кое-что сказать.

Диана повернулась к дочери. Анна продолжала свою забастовку. Молчание было единственным оружием, которым она владела.

– Тебе трудно будет поверить, и ты наверняка на меня разозлишься. Но постарайся понять. Ладно?

Анна подняла взгляд, потому что последние слова прозвучали очень серьезно.

– Твой отец жив.

Анна вытаращила глаза, словно мать сошла с ума. Потом состроила брезгливую гримасу – видимо, решила, что это жестокая шутка.

– Это правда, дорогая, – подтвердила мать. – Мы скоро с ним встретимся. Он нас ждет в Иллинойсе.

И тут Анна поверила: мать в здравом уме и не настолько жестока, чтобы шутить на такие темы. Она не выдержала и разревелась. Сломалась окончательно и во все горло. Выплакала реки слез. Диана даже не подозревала, что в человеческом теле может быть так много влаги. Анна рыдала от счастья и от облегчения.

А потом, пока Диана гладила ее по волосам, стала задавать вопросы.

– Почему ты мне сказала, что он умер?

– Потому что мы опасались, что ты кому-нибудь проговоришься. Может быть, мы поступили неправильно. Извини, что заставили тебя все это пережить. Мы решили, что иначе нельзя. Пожалуйста, поверь.

– Но почему он притворялся, что погиб?

– Папа попал в неприятности. Это не его вина. Но ему бы не поверили.

– Кто не поверил?

– Полиция.

– Полиция? Папе?

– Анна, ты знаешь своего отца. Ты не сомневаешься, что он хороший человек. Но кому-то может казаться иначе. Мне трудно это объяснить. Он попал в неприятности и не сумел вывернуться.

Диана сообщила дочери, что у нас будут другие фамилии, другие жизни. Все другое.

– Мне придется поменять имя? – спросила Анна.

– Ты всегда говорила, что твое тебе не нравится.

– А нельзя поменять только фамилию?

– Может быть. Там посмотрим.

В общем, заключила Диана, безмерно радостная новость перевесила в душе Анны безмерно плохую новость – что ее жизнь должна встать с ног на голову. И что мы месяцами ей лгали.

– Джеми, – проговорила она.

– Что? – не поняла Диана.

– Мое новое имя. Мне нравится имя Джеми.

* * *
Я ждал их в Чикаго.

Машина подкатила к бордюрному камню. Анна выпрыгнула из салона на ходу и угодила в мои объятия.

– Папа… папа…папа… – бормотала она.

– Я тебя люблю, – сказал я. – Я так…

– Ш-ш-ш… – прошептала она. – Ты жив, и все.

Сошедший с рельсов. 49

Наша новая жизнь.

Я вставал в половине седьмого утра и готовил завтрак для Дианы и Анны. То есть для Джеми. Она училась там, где преподавал я. Я сумел записать ее в школу имени Джорджа Вашингтона. Когда директор попросил предъявить аттестат прошлой академической успеваемости Анны, его любимый учитель ответил:

– Нет проблем. Пошлю запрос и через несколько месяцев документ поступит.

Директор сказал: «Прекрасно» – и больше к этой теме не возвращался.

Я разыскал местного эндокринолога – его звали доктор Милбурн, – и Анна смогла продолжать диализ без всякого перерыва. Доктор тоже попросил документы и получил такой же ответ, как и школьные власти. Но его не слишком волновали бумаги. Я дал ему журнал показателей сахара в крови Анны за последние пять лет, он ознакомился и с недавними анализами и обследованиями, этого оказалось довольно. Врач сделал Анне диализ у себя в кабинете, а потом напечатал на портативной машинке предписания, которыми следовало руководствоваться дома. Расходы покрыла моя новая страховка Комитета образования штата Иллинойс.

В Чикаго я нашел аптеку, где продавали специальный, медленно разлагающийся инсулин из свиных клеток: обычный, синтетический, инсулин Анна переносила плохо.

Диана, чтобы поддержать финансовое положение семьи, пошла работать под своим вторым именем – Ким – секретарем на полставки.

Произошла удивительная вещь.

Мы снова стали счастливыми.

Проникались счастьем постепенно, маленькими порциями, пока наконец без всякого страха не заявили: «Да, нам хорошо».

Нам был ниспослан еще один шанс в том, что звалось семьей. И мы ухватились за него обеими руками. Могло показаться, что мы все начали заново: только недавно сыграли свадьбу и полны страстью и надеждой. Да, мы не знали, сколько времени с нами пробудет Анна, но наслаждались каждой минутой, прожитой вместе. Мы утешали, поддерживали друг друга. Молчание ушло из нашего дома, и моя семья превратилась в образец понимания и общения.

У нас с Дианой наладились и интимные отношения. В первую же ночь под новой крышей нами овладела невероятная страсть. Таких ощущений мы раньше никогда не испытывали. Мы мяли друг друга, терзали, потели, а в конце посмотрели друг другу в глаза: неужели это в самом деле мы?

Через два месяца Диана объявила, что забеременела.

– Ты… что? – не поверил я.

– Понесла. Залетела. Забрюхатела. Как по-твоему, сделать аборт?

– Ни в коем случае, – отрезал я.

Когда-то мы намеревались завести второго ребенка, но болезнь Анны переменила наши настроения. Теперь я снова этого хотел – так же сильно, как многого другого.

– Согласна, – улыбнулась Диана. – Я тоже так считаю.

Через семь месяцев у Джеми родился братик. Мы назвали его Алексом. Выбрали имя, памятуя о моем деде Александре.

* * *
Первый звонок прозвучал зимой.

Я вышел из роксмановской аптеки с лекарствами для Анны.

Меня повергла в изумление суровость здешнего климата. Сказать, что Чикаго – ветреный город, значит, ничего не сказать.

Студеный город, город ниже ноля, город-льдышка – так было бы гораздо точнее.

На мне были меховая куртка, вязаная шапочка, наушники, теплые перчатки. И все равно я дрожал. На верхней губе выступил иней.

Я направлялся к стоянке, надеясь, что машина, несмотря на мороз, заведется. И вот, обходя аптеку, столкнулся с блондинкой.

– Извините, – обронил я.

Это была Мэри Уидгер.

– Ничего страшного, – ответила она.

Я отпрянул и продолжил путь. По дороге вспомнил: в этом городе размещались штаб-квартиры нескольких наших клиентов – мы рекламировали их упаковочную тару. Наверное, Мэри приехала на встречу с заказчиками. Я украдкой выглянул из-за угла. Мэри все еще топталась на месте.

Неужели она меня узнала?

Вряд ли: я так и не сбрил бороду. Но сердце у меня екнуло.

Тяжело выдыхая горячий пар, я постоял несколько минут за углом и снова выглянул.

Мэри Уидгер ушла.

Сошедший с рельсов. 50

Алексу исполнилось два годика.

Он говорил без умолку, кувыркался на диване в гостиной и каждый день чем-нибудь нас удивлял, восхищал и умилял.

Ким снова пошла работать секретарем.

Джеми тоже неплохо держалась: боролась с недугом, прилично успевала в школе и стала общительнее – завела двух подружек, которые жили на нашей улице. Они ночевали друг у друга, устраивали вечеринки с пиццей и ходили вместе в кино.

А что же мистер Уи? Он преподавал английский в седьмом классе на примере «Сепаратного мира»[60] и нескольких вещичек Марка Твена.

Крылатое твеновское высказывание стало для меня вполне актуальным.

«Слухи о моей смерти сильно преувеличены».

Джеми была не единственной в нашей семье, кто обзавелся дружеским кружком. Продержавшись особняком добрую часть года, я наконец начал принимать приглашения коллег. Мы постепенно сблизились с людьми. Ходили на обеды. В кино. Ездили на пикники.

Прошлая жизнь стала меркнуть. Не потому, что миновало много времени. А потому, что нынешняя жизнь казалась нам лучше. В том отношении, которое теперь было для меня важнее всего. Да, в прошлом я заколачивал больше. По типично американским понятиям, я деградировал – лишился престижной работы, приличного дохода, большого дома. Но теперь я измерял успех иначе. Не только в денежных знаках. Наградой мне служили достижения учеников. Я с радостью отмечал: к концу года исправлялись и приобретали интерес к литературе те самые ребята, что приходили ко мне в сентябре совершенными оболтусами. Ну просто праздник души. И никаких разгневанных, настырных клиентов, ежедневно норовящих снять с меня голову.

А семейная жизнь? Она продолжала удивлять меня в большом и малом.

Лоренс Уиддоуз был счастливым человеком.

* * *
Второй звонок прозвучал летом.

Как-то в субботу я взял Алекса с собой в Чикаго. Надо было получить очередную порцию лекарства для Джеми, и я подумал: свожу-ка сына в Детский музей.

Сначала мы зашли в роксмановскую аптеку.

Аптекарь приветствовал меня по имени. Мы уже были добрыми знакомыми. Он спросил, как я поживаю.

– Нормально, – ответил я.

Он заметил, что на улице слишком жарко.

Я согласился. На нас накатила нескончаемая волна зноя. Я это ощущал сильнее, чем другие, поскольку преподавал в школе, где не было кондиционеров. И каждый день приходил домой, измотанный донельзя.

Аптекарь протянул Алексу леденец на палочке, и у мальчика широко раскрылись глаза, словно ему подарили доллар. Сын сунул в рот конфету и улыбнулся.

Из глубины помещения вышел младший фармацевт.

– Мистер Уиддоуз? Прошу прощения. Я думал, вы поняли. Я вам сказал: «Инсулин поступит только в понедельник».

– Что?

– Помните? Я сказал: «В понедельник».

– Вы сказали, в понедельник? Но когда вы это мне сказали?

– Когда вы мне звонили. Тогда я вам и сказал.

– Разве я вам звонил?

– Да. И спросили, не поступил ли инсулин. А я вам ответил: «Будет только в понедельник».

– Наверное, вы имеете в виду мою жену? Должно быть, звонила она.


Большинство статей были именно такими, каких и следовало ожидать.

Среди историй о героических пожарных и невинных жертвах мелькнули знакомые имена.

Чарлз Шайн, Декстер, Сэм и Диди, Васкес.

Имелись сведения о бомбисте.

Джек Кристмас родился в Иниде, штат Оклахома. Он был добрым мальчуганом и, по утверждению школьного учителя, всегда аккуратно мыл классную доску. Впрочем, один из его одноклассников добавлял, что Джек был каким-то шальным.

О «Фэрфаксе» сообщали следующее. Построен в 1949 году, предназначался главным образом для бизнесменов. Но пришел в упадок и сделался пристанищем дешевых проституток и небогатых туристов.

Несколько материалов рассказывали о терроризме в стране. Одна статья была посвящена организации, которая называлась «Божьи дети». Манифест армии противников абортов. Отчет о взрыве в Оклахома-Сити и сравнение его с трагедией в гостинице «Фэрфакс».

Список погибших в «Фэрфаксе» с краткими некрологами.

* * *
Чарлз Барнет Шайн, сорока пяти лет, ответственный сотрудник Шумановского рекламного агентства. Участвовал в нескольких крупных проектах компании. «Чарли стал для нас истинной находкой, – заявил президент агентства Элиот Фирт. – Он был замечательным текстовиком и человеком. Нам очень его не хватает». У Чарлза Шайна остались жена и дочь.

* * *
Про Самюэля М. Гриффина напели, что он был «сияющей звездой на небосводе финансового планирования». И «великодушным и любящим отцом», отметил его брат.

Нашлось несколько слов и для Декстера. Холдинговая компания «Фэрфакс» патетично вспомнила, что негр был одним из них. «Преданным делу работником».

Даже Диди не обошли вниманием. (Во всяком случае, я решил, что это она.) Дездемона Гонзалес, тридцати лет. Любящая сестра Марии. Дочь майора Фрэнка Гонзалеса из восточного Техаса.

Я вышел на новый круг и стал просматривать газеты восточного Техаса. Знал, что местные издания должны взахлеб рассказывать о своих. И нашел то, что искал. «Роксхэм Техас уикли».

* * *
Отставной майор Фрэнк Гонзалес сидит на веранде и переживает горькую утрату младшей дочери, которая погибла во время взрыва в гостинице «Фэрфакс». По словам отца, Дездемона Гонзалес последние десять лет жила в Нью-Йорке. «Мы общались нечасто, – вздохнул майор. – Она заезжала на праздники, и все такое». Друзья семьи признали, что старший Гонзалес и его дочь разошлись много лет назад. Дочь обвиняла отца в сексуальных домогательствах. «Впрочем, обвинения остались недоказанными», – сказал пожелавший остаться неизвестным друг семьи.

* * *
Я вновь обратился к списку погибших.

В нем не хватало одного имени.

У меня по спине от поясницы поползли мурашки, навстречу им от затылка потекли струйки пота.

Я пересмотрел все материалы, перечитал каждую статью. Ничего. Никаких упоминаний.

Вызвал веб-страницу «Дейли ньюс» и напечатал слова «Фэрфакс отель».

Получил тридцать две статьи.

Я начал с той, которая была написана в день взрыва. Фотография изображала место трагедии: пожилая женщина плачет, сидя на бордюрном камне, пожарные, потупившись, стоят на мостовой. Я проштудировал статью и перешел к следующей.

Везде было примерно одно и то же, кроме хронологического порядка: взрыв, смерти, герои, негодяй, расследование, похороны.

Я потратил два часа, но ничего не нашел.

Мне стало казаться, что я ошибся. Неправильно понял поспешный комментарий. Ошибки случаются сплошь и рядом.

И решил: просмотрю-ка я четвертую неделю после взрыва. Когда вышла последняя статья. Потом поцелую на ночь спящих детей, заберусь под одеяло к жене. И засну с ясным сознанием, что все в порядке.

Я начал с понедельника. Перешел ко вторнику…

И чуть не пропустил главное.

Маленькая заметка, погребенная под лавиной новостей о войне на Ближнем Востоке, тройном убийстве в Детройте и супружеском скандале, в который был вовлечен мэр Нью-Йорка.

«Оставшийся в живых герой оказался совсем не героем».

Я щелкнул мышью на названии, открыл статью и углубился в чтение.

Жизненная история. Такие сочиняют, когда иссякает тема героев и жертв и авторы хотят, чтобы читатель покачал головой и задумался об иронии судьбы.

* * *
Извлеченное из-под обломков тело… Опознать не удалось… Несколько недель в коме… Нейрохирургия… По отпечаткам пальцев установлено… Машина на стоянке отеля… Не явился для вынесения приговора… Полицейский представитель сообщил… Тюремная больница…

Я прочитал статью дважды. И сомнения мои рассеялись.

* * *
Инсулин Анны.

Его делали из свиных клеток. Так всегда готовили инсулин, пока не научились синтезировать искусственным путем в лаборатории. Относительно недавнее изобретение. Но Анна с тех пор, как заболела, пользовалась свиным инсулином, а если переходила на синтетический, сахар в крови подскакивал.

«Определенная категория людей плохо реагирует на искусственный продукт», – объяснил нам доктор и велел держать Анну на свином инсулине.

«Его прекращают производить, его все труднее купить, но всегда останутся аптеки, которые будут с ним работать», – успокоил он нас.

* * *
Я разговаривал в столовой с Джамилем Фарадеем.

Раз в год Джамиль приводил в школу преступников из тюрьмы, надеясь тем самым привить воспитанникам вкус к праведной жизни. Осужденные – некоторые из них – даже выросли где-то по соседству, рассказывали, как по недомыслию нарушили закон и каково им теперь находиться за решеткой.

А потом отвечали на вопросы из зала.

«Ты кого-нибудь убил?» – спросил однажды ученик у бывшего наркомана со шрамом поперек лица. И когда тот ответил «нет», школяр разочарованно вздохнул.

– Подумываю о том, чтобы заставить своих недорослей писать заключенным письма, – сказал я Джамилю.

Тот ел жидкое пюре с жирным куриным филе.

– Зачем? – удивился старший воспитатель.

– Для профилактики. По твоему примеру. Ребята потренируются в изложении мыслей, а заключенные, если ответят, преподадут им жизненный урок.

– Давай, – одобрил Джамиль.

– Только вот что…

– Да?

– Я знаю одного арестанта из моих мест. Хочу начать с письма к нему.

– Что он сделал?

– Вроде бы наркота.

– Бывает.

– Не представляешь, как узнать, где он сидит?

– Могу спросить знакомого из Чикагского управления исправительных заведений.

– Сделай одолжение.

– Хорошо. Если не забуду. Откуда он?

– Из Нью-Йорка.

– Как фамилия?

– Васкес.

– Васкес?

– Да. Рауль. Рауль Васкес.

Сошедший с рельсов. 52

Он знал, что я остался жив, и знал, где я теперь.

* * *
Его вытащили из-под обломков полумертвого, то есть мертвого только наполовину.

Несколько недель он пребывал в коме, и никто не знал, кто он такой.

Его машина стояла на гостиничной парковке. Он не показывался на работе, и знакомые сочли его погибшим.

Для идентификации личности у него сняли отпечатки пальцев. Это оказался Рауль Васкес. Тот самый человек, который не явился в суд после того, как ему предъявили обвинения в двух нападениях с нанесением телесных повреждений и в сводничестве.

Его перевели в тюремную больницу и держали там до тех пор, пока он не почувствовал себя лучше. Затем он предстал перед главным судом первой инстанции Бронкса.

Это я узнал из статьи. Об остальном догадался.

Он сидел в тюрьме и делился с сокамерником воспоминаниями о своих подвигах. Сокамерник вышел на волю, приехал в наш город и как-то зашел в аптеку. Он услышал, как я спрашиваю свиной инсулин. Редкое лекарство. Он заинтересовался, поразузнал обо мне и доложил Васкесу.

* * *
Через три недели Джамиль подошел ко мне после уроков и протянул листок бумаги.

– Что это?

– Тут данные о том, кто тебе нужен. Но их трое.

– Их?

– Три Рауля Васкеса. Однако ньюйоркец один. – Джамиль ткнул пальцем в первую строчку. – Вот этот.

* * *
Ночью я не мог заснуть.

Жена почувствовала мою тревогу:

– Что случилось, дорогой?

Я не хотел ей пока говорить. Не мог решиться. Однажды мы избежали катастрофы. Построили новую жизнь. Мы были счастливы. У меня не поворачивался язык сказать, что все напрасно. Что прошлое дотянулось до нас ледяными пальцами.

– Ничего, – ответил я.

Я размышлял.

Какой срок условно-досрочного освобождения при наказании двенадцать лет тюрьмы?

Когда Васкес выйдет на свободу?

Вот тогда он возьмется за меня – это точно. За меня и за мою семью. И сделает то, что сделал с Уинстоном, с Сэмом Гриффином и с тем несчастным, которого вытолкнул из поезда на железной дороге Лонг-Айленда. И бог знает, со сколькими людьми еще.

Однажды он заявился в наш дом под видом трубочиста.

«Я знал целую семью, которая легла спать и не проснулась».

Да, он непременно за меня возьмется.

Если только… если только я не возьмусь за него первым.

Он еще не в курсе, что я догадался о его планах.

Хотя какое это имеет значение?

Он в тюрьме. Он под запором.

Чтобы добраться до него, надо проникнуть в «Аттику».

Но как это сделать?

«Аттика»

Последний урок в тюремной школе.

Этот день был обведен кружком в моем календаре, и я мысленно много раз его репетировал.

Я миновал металлодетектор.

Прежде чем пройти в класс, задержался в комнате отдыха надзирателей.

Обычное помещение. Складные стулья, столы, телевизор с тринадцатидюймовым экраном, по которому большую часть времени показывали повторы передачи «Дьюкс оф хаззардз», популярной в семидесятых годах прошлого века. Кто-то из охраны неровно дышал к Дейзи Дьюк, наверное, из-за ее непомерно коротких шорт: на стене висел старый плакат с ее изображением – на белой блузке были нарисованы соски.

Я налил себе кофе, насыпал в чашку порошкового молока и размешал пластмассовой трубочкой для коктейлей. И как бы случайно завернул в левый угол, где размещался тюремный музей.

– Ну что, двенадцать-ноль-одна, братан, – ухмыльнулся Толстяк Томми. Он развалился на двух стульях и угощался телеужином.

Охранники «Аттики» часто изъяснялись на жаргоне заключенных. Двенадцать-ноль-одна – время, когда выдавали бумаги об освобождении.

«Не исключено», – подумал я, рассматривая экспонаты коллекции.

Кроме меня и Толстяка Томми, в комнате никого не было.

Покончив с кофе, я кивнул надзирателю и вышел. Толстяк посмотрел мне в спину, но не соизволил кивнуть в ответ.

* * *
Чтобы попасть в классную комнату, нужно было пройти через черную дверь, предварительно дважды в нее постучав. Затем миновать «боулинг». Так заключенные прозвали главный коридор, который, словно автостраду, делила надвое желтая прерывистая линия. Одна сторона для зеков, другая – для надзирателей. Дверь мне открыл Хэнк:

– Привет, Йобвок. Я буду по тебе скучать. Ты был клевым корешем.

– Спасибо, – откликнулся я, хотя понимал, что он болтает просто так.

* * *
Когда ученики расселись, я сообщил им, что провожу последний урок. Сказал, что с ними занимался с удовольствием. И надеюсь, что они самостоятельно продолжат читать и писать. Объяснил, что иногда учитель превращается в ученика, а ученик – в учителя. Именно это произошло в нашем классе: я многому у них научился. Никто особенно не растрогался, однако двое или трое кивнули. Может, им все-таки будет меня не хватать?

Малик оказался в числе кивнувших. В прошлый раз он передал мне записку. В ней говорилось, где меня собирается ждать автор злополучных листков.

Я предложил ученикам творческое задание. Написать, что для них значили наши уроки. И разрешил поставить подписи.

А сам удалился в туалет: мол, приспичило, извините.

Хэнка сменил темнокожий охранник.

– Вернусь через десять минут, – сказал я.

– Прикажешь по этому поводу поставить на ноги прессу? – буркнул негр.

Судя по записке, автор работал в тюремной аптеке.

Аптека представляла собой длинный прилавок, защищенный стальной сеткой. Оказывается, в тюрьме существуют свои тюрьмы – аксиома, которая справедлива для жизни вообще. Об этой особенности человеческого бытия стоило бы поговорить в классе, если бы занятия продолжились.

Я прошел мимо аптеки и углубился в коридор. Именно там была назначена встреча.

В небольшой нише посередине коридора.

В старых исправительных заведениях вроде «Аттики» было много укромных уголков. Заключенные там обделывали свои делишки: продавали наркотики, сводили счеты. Слепой тупик. Хорошее место. Только я шел туда с широко открытыми глазами.

Меня встретила тишина.

– Привет, – сказал я.

Он вышел из тени.

Меня поразило, как он выглядит.

Голова усохла и видоизменилась. Будто ее долго сжимали в тисках. Ото лба вниз бежал шрам. На правом плече появилась татуировка: синий циферблат без стрелок. А на руке – надгробие с цифрой двенадцать. Тюремный срок.

– Какой сюрприз, – хмыкнул он. – Как поживаешь, Чак? – И улыбался как тогда, когда заявился ко мне в дом и стал гладить мою дочь по голове.

– Ларри.

– Ну конечно, Ларри. Совсем забыл. Думаешь, притворился мертвым и всех надул, Ларри?

– Нет. Не всех.

– Это точно, не всех. Я чувствовал, как ты меня обыскивал, и сразу понял, кто приперся в мой клуб. Не следовало показывать крошке бумажник. Ошибочный ход. Глупый.

Он говорил о «хозяйке» в «Ночном кристалле». Как Роза тогда сказала? «Уиддоуз… что это за фамилия?»

– Я думал, ты умер.

– Ты хотел, чтобы я умер.

«Хотел, – мысленно согласился я. – И настал момент исполнить желание».

– Я тебя искал, Ларри. Повсюду. И нашел – дважды.

– Дважды?

– Первый раз в Чикаго. Да-да. Удивлен? Я узнал, где ты обосновался – Оукдейл, штат Иллинойс. А затем обнаружил, что ты переехал еще дальше. Зато поближе ко мне.

– Да.

– В Беннингтон. Скажешь, не подфартило?

– Подфартило.

– То-то же. А сказать, как я тебя вычислил?

– Скажи.

– Благодаря твоей девчонке. Через аптеки. Тебе, наверное, известно, что тюремному аптекарю можно звонить на волю. Выяснять, например, где продается редкий вид инсулина.

– И что потом?

– А потом я увидел тебя в коридоре и сказал себе: «Вот и для тебя „двенадцать-ноль-одна“. Подали не блюдечке, приятель». Малик рассказал про твои уроки чистописания, и я взялся за карандаш.

– Да, очень эффектно.

– Я думал, ты исчезнешь, едва прочтешь историю своей жизни.

Я мысленно усмехнулся. Если бы я захотел удрать, то сделал бы это раньше. В Оукдейле.

«Давай убежим», – предложила мне Диана.

«Давай, – ответил я. – Но в таком случае нам придется бегать всю жизнь. Так что лучше не стоит». Я взял расчет, и мы перебрались сюда.

– Чего ты хочешь?

Васкес улыбнулся:

– Денег.

В аптеке кто-то проныл:

– Сам док прописал мне эту хренотень.

– Ты в тюрьме, – напомнил я Васкесу.

– И ты в ней же. Мотаешь срок. Полагаешь, что в безопасности? Придурок. Я в два счета выверну тебя наизнанку. Всем расскажу: вот он, Чарлз Шайн. Это в лучшем случае. А то пошлю кое-кого к тебе домой отодрать твою жену. Это мне раз плюнуть. Кстати, сколько лет твоей дочурке? Можно попробовать и ее.

Я инстинктивно двинулся на него.

Но как только мои руки потянулись к его горлу, он ударил меня ногой в живот, и я рухнул на колени. Васкес наклонился надо мной и стиснул мне шею пальцами.

– Вот так-то лучше, Чарли. Психанул, и будет. Вот что я думаю: как все-таки удачно получилось, что ты оказался в Беннингтоне. Считай, прямо на моем гребаном заднем дворе. И как удачно, что заявился преподавать именно сюда. Удачно или что? Удачно или как? Не кажется ли тебе, что уж слишком все удачно? Как твое мнение, Чарли? Я что-то начинаю сомневаться. Может, ты задумал плохое, Чарли? – Он похлопал меня по оттопыренному правому карману и нащупал заточку, которую я захватил из тюремного музея. – Вот оно что! Ты хотел меня подколоть. – Он вытащил пружинный пистолет, сооруженный из деревяшки и консервной банки, заточку и помахал у меня перед глазами. – Вот этим? Пора бы получше меня узнать, Чак. А ты все туда же. «Не сомневайся, я приду один». А в итоге пришлось оторвать башку твоему парнишке. Ты что, не понял, с кем имеешь дело? Я тебе не какая-нибудь шпана. – Он хищно улыбнулся и ткнул меня лицом в пол. В нос ударило кислой вонью – мочой и аммиаком.

Мне захотелось ответить. Немедленно.

Сказать: «Да, я знаю, с кем имею дело. И именно поэтому ждал шесть месяцев в Беннингтоне прежде, чем подать заявление на место преподавателя в тюрьме». Что как-то раз специально оставил в кармане ключи и пошел с ними через металлодетектор. А когда выяснил, что пронести сюда тайком оружие невозможно, стал наведываться в комнату отдыха надзирателей. Точнее, в музей поделок.

И еще я хотел напомнить ему пословицу «Хочешь насмешить Бога – строй планы».

Не один, а два, по крайней мере.

* * *
«Таймс юнион»

В тюрьме «Аттика» при покушении на убийство зарезан заключенный

Бренд Хардинг

Вчера был убит Рауль Васкес, тридцати четырех лет, заключенный тюрьмы «Аттика». Потенциальная жертва сумела отнять у него самодельный нож и нанести смертельную рану. Васкес напал на преподавателя Лоренса Уиддоуза, сорока семи лет, который дважды в неделю занимался с заключенными «Аттики» английским языком. Это произошло у тюремной аптеки. Заключенный Клод Уэтерс подтвердил, что Васкес напал на мистера Уиддоуза. «Он его чуть не задушил, – сообщил невольный свидетель. – А потом хлоп! И Васкес на полу!» У мистера Уиддоуза сильно распухла шея. Он не понимает, чем вызвано нападение. Но подозревает: все произошло из-за того, что он серьезно раскритиковал одного из учеников – сокамерника Васкеса. Из-за сокращения бюджетных ассигнований Уиддоуз прекращает преподавание в «Аттике». На радостях, что остался цел, он заявил: «У меня такое ощущение, словно Господь подарил мне вторую жизнь».

Сошедший с рельсов. Эпилог

Я вернулся домой.

Ким выскочила из кухни и замерла, уставившись на меня. Словно я был привидением.

Я кивнул и прошептал:

– Да.

Ким медленно приблизилась и обвила меня руками. «Ну и хорошо, – понял я ее порыв, – теперь ты можешь отдохнуть».

По лестнице сбежал Алекс и закричал:

– Папочка приехал!

Он тянул меня за рубашку, пока я не подхватил его на руки. Его щека была перемазана шоколадом.

– А где Джеми? – спросил я.

– Делает диализ, – ответила жена.

Я поцеловал Ким в макушку, опустил сына на пол и поднялся в спальню Джеми.

Дочь была присоединена к переносному аппарату очистки крови. Я сел на кровать.

– Скоро вернемся обратно в Окленд, – пообещал я. – Будешь снова со своими подружками. Рада?

Джеми кивнула.

Теперь ей приходилось делать диализ трижды в неделю.

Врачи начали подумывать, не поставить ли ее на очередь на трансплантацию поджелудочной железы и почек – эту надежду на жизнь давала диабетикам новейшая хирургия. Но тогда до конца дней ей придется сидеть на лекарствах, препятствующих отторжению трансплантата. Неизвестно, что лучше и что легче.

Я прислушался к жужжанию аппарата, очищающего кровь моей слабеющей дочери.

От монотонного звука я впал в дрему, и мне почудилось будто Джеми опять четыре годика. Мы снова с ней в зоопарке – кормим слонов. Я поднимаю дочку на руки и чувствую, как благодарно бьется ее сердечко. Стоит легкая прохлада, с золотисто-красных деревьев ветер срывает и бросает наземь листья. Джеми и ее отец – мы идем рука об руку за своими воспоминаниями.

Я понимаю, что буду сидеть здесь всегда.

Или буду сидеть столько, сколько потребуется.

Примечания

1

Олбани – административный центр штата Нью-Йорк. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Глюкометр – портативный прибор для измерения уровня сахара в крови человека.

(обратно)

3

И ты, Брут? (лат.)

(обратно)

4

Положение обязывает (фр.).

(обратно)

5

«Клерол» – товарный знак средств ухода за волосами компании «Бристол-Майерс скуибб».

(обратно)

6

Кауаи – гористый остров округлой формы, самый северный в гряде Гавайских островов.

(обратно)

7

Буря и натиск (нем.). Так называлось течение в немецкой литературе конца XVIII в.

(обратно)

8

АМЕКС (American Stock Exchange) – вторая по значению (после Нью-Йоркской) фондовая биржа, крупнейший рынок иностранных ценных бумаг в США.

(обратно)

9

НАСДАК – индекс внебиржевого рынка. Публикуется ежедневно Национальной ассоциацией дилеров по ценным бумагам.

(обратно)

10

«Виргинские острова» – национальный парк США. Занимает большую часть острова Сент-Джон и острова Хассел. Основан в 1956 г.

(обратно)

11

Бенедикт Арнольд (1741—1801) – герой Войны за независимость. В июне 1778 г. был назначен военным комендантом города Филадельфии. Вел расточительный образ жизни, наделал долгов и, обиженный на конгресс, задержавший ему присвоение генеральского чина, за 20 тысяч фунтов предложил англичанам секреты форта Уэст-Пойнт.

(обратно)

12

«Блэк сокс» – ироническое прозвище скандала, потрясшего мир бейсбола в 1919—1920 гг. и приведшего к радикальной реорганизации его управленческих структур. Скандал разгорелся после того, как игрок «Чикаго уайт сокс» признался, что получил взятку за то, чтобы повлиять на итоги чемпионата 1919 г.

(обратно)

13

Джин Келли (наст, имя Юджин Карран) – американский киноактер, певец, танцор, режиссер и хореограф.

(обратно)

14

«Ши» – «Флашинг-Медоу-Корона». Парковый комплекс в Куинсе, построенный для Всемирной выставки 1939 г. на месте гигантской городской свалки.

(обратно)

15

Па-де-де (фр.).

(обратно)

16

«Блумингдейл» – один из крупнейших универсальных магазинов в Нью-Йорке. Основан в 1872 г. Дж. и Л. Блумингдейлами.

(обратно)

17

Способ действия (лат.).

(обратно)

18

«Тойз-эр-ас» («Toys R. Us») – компания с центром в городе Парамус. Владеет сетью магазинов игрушек и детской одежды. Торговым символом является жираф Джоффри.

(обратно)

19

Г – героин; Э – экстази.

(обратно)

20

Синг-Синг – тюрьма строгого режима в штате Нью-Йорк.

(обратно)

21

Зачетный балл – характеристика успеваемости учащегося, определяемая путем деления суммы оценочных баллов на количество затраченных зачетных часов.

(обратно)

22

Алекс – ведущий популярной телеигры «Риск».

(обратно)

23

Мэр Нью-Йорка Р. Джулиани прославился тем, что вел непримиримую борьбу с засильем эротической видеопродукции.

(обратно)

24

«Сакс, Пятая авеню» – универсальный магазин одежды. Расположен на углу Пятой авеню и Сорок девятой улицы. Крупнейший в одноименной сети. Известен высоким качеством модных товаров.

(обратно)

25

Здесь: услуга за услугу (лат.).

(обратно)

26

Профсоюз водителей грузовиков – крупнейшее профсоюзное объединение в США. Здесь намек на то, что в 1988 г. министерство юстиции возбудило судебный иск против президента профсоюза и восемнадцати членов совета директоров по обвинению в связях с организованной преступностью.

(обратно)

27

«Данкин донатс» – сеть закусочных быстрого обслуживания, в которых продаются фирменные пончики.

(обратно)

28

Астория – торговый, промышленный и жилой район в Нью-Йорке.

(обратно)

29

Money (англ.) – деньги.

(обратно)

30

Cash (англ.) – наличные.

(обратно)

31

И-эс-пи-эн – телеканал, по которому круглосуточно показывают спортивные передачи. Имеет самый высокий рейтинг среди каналов кабельных телекомпаний.

(обратно)

32

«Доллар» – крупная компания по прокату автомобилей.

(обратно)

33

ан Бернар Леон Фуко (1819—1868) – французский физик.

(обратно)

34

«Федерал-экспресс» – крупнейшая частная почтовая компания по доставке мелких посылок.

(обратно)

35

«Бродячее» такси в отличие от «желтого» не имеет лицензии на извоз.

(обратно)

36

Санди – моя мама. Тони и Мали… (исп.)

(обратно)

37

«Браво» – кабельной телеканал, показывающий экранизации драматических произведений.

(обратно)

38

Всегда верен (лат.).

(обратно)

39

Бербанк – северный пригород Лос-Анджелеса в долине Сан-Фернандо.

(обратно)

40

Венис – восточный жилой пригород Лос-Анджелеса на берегу Тихого океана.

(обратно)

41

Год Господень, год от рождества Христова (лат.).

(обратно)

42

Друг (исп.).

(обратно)

43

Нантакет – остров в Атлантическом океане в сорока километрах к югу от полуострова Кейп-Код. Популярное место отдыха.

(обратно)

44

Гензель и Гретель – брат и сестра, герои сказки братьев Гримм. Брошенные родителями в лесу, они попадают к кровожадной ведьме и спасаются, столкнув ее в печь.

(обратно)

45

«Мовиола» – фирменное название звукомонтажного аппарата.

(обратно)

46

Прекращающий страдания смертельный удар (фр.).

(обратно)

47

Библия короля Якова – Священное Писание на английском языке. Перевод сделан в 1611 г. по указанию английского короля Якова I. Официально признан американской протестантской церковью.

(обратно)

48

«Право на жизнь» – общественная организация противников абортов. Основана в 1973 г., имеет штаб-квартиру в Вашингтоне.

(обратно)

49

«Ви-эф-дабл'ю» – старейшая общенациональная ветеранская организация. Основана в 1899 г. как объединение ветеранов испано-американской войны.

(обратно)

50

Сальса – музыкальный стиль, родившийся в среде испано-язычной общины Нью-Йорка в середине 70-х гг. XX в.

(обратно)

51

«Мокрая спина» – прозвище мексиканца, нелегально переплывшего или перешедшего вброд реку Рио-Гранде.

(обратно)

52

Деньги (исп.).

(обратно)

53

Widow (англ.) – вдова.

(обратно)

54

Мужчины (исп.).

(обратно)

55

Стикбол – уличная игра, упрощенная форма бейсбола. Вместо настоящего бейсбольного мяча используется резиновый мячик. А вместо биты – ручка от метлы или палка.

(обратно)

56

«Барнс энд Ноубл» – известный книжный магазин в Нью-Йорке. Находится на пересечении Пятой авеню и Восемнадцатой улицы.

(обратно)

57

«Костко» – сеть магазинов-складов компании «Костко-хоулсейл», торгующих товарами по оптовым ценам, то есть со скидкой. Для покупки требуется оформить членство, то есть сделать вступительный взнос.

(обратно)

58

День труда – праздник в США. Отмечается в первый понедельник сентября. На следующий день после Дня труда в школах начинается учебный год.

(обратно)

59

Софтбол – широко распространенная в США спортивная игра, похожая на бейсбол. Идет на поле меньшего размера с использованием более крупного мяча.

(обратно)

60

«Сепаратный мир» – роман Джона Ноулза о жизни курсанта военного училища.

(обратно)

Оглавление

  • «Аттика»
  • Сошедший с рельсов. 1
  • «Аттика»
  • Сошедший с рельсов. 2
  • Сошедший с рельсов. 3
  • Сошедший с рельсов. 4
  • Сошедший с рельсов. 5
  • Сошедший с рельсов. 6
  • Сошедший с рельсов. 7
  • Сошедший с рельсов. 8
  • Сошедший с рельсов. 9
  • Сошедший с рельсов. 10
  • «Аттика»
  • Сошедший с рельсов. 11
  • Сошедший с рельсов. 12
  • Сошедший с рельсов. 13
  • Сошедший с рельсов. 14
  • Сошедший с рельсов. 15
  • Сошедший с рельсов. 16
  • Сошедший с рельсов. 17
  • Сошедший с рельсов. 18
  • Сошедший с рельсов. 19
  • Сошедший с рельсов. 20
  • Сошедший с рельсов. 21
  • Сошедший с рельсов. 22
  • Сошедший с рельсов. 23
  • Сошедший с рельсов. 24
  • Сошедший с рельсов. 25
  • Сошедший с рельсов. 26
  • Сошедший с рельсов. 27
  • Сошедший с рельсов. 28
  • Сошедший с рельсов. 29
  • Сошедший с рельсов. 30
  • Сошедший с рельсов. 31
  • Сошедший с рельсов. 32
  • Сошедший с рельсов. 33
  • Сошедший с рельсов. 34
  • Сошедший с рельсов. 35
  • Сошедший с рельсов. 36
  • Сошедший с рельсов. 37
  • Сошедший с рельсов. 38
  • Сошедший с рельсов. 39
  • Сошедший с рельсов. 40
  • Сошедший с рельсов. 41
  • «Аттика»
  • Сошедший с рельсов. 42
  • Сошедший с рельсов. 43
  • Сошедший с рельсов. 44
  • Сошедший с рельсов. 45
  • Сошедший с рельсов. 46
  • Сошедший с рельсов. 47
  • Сошедший с рельсов. 48
  • Сошедший с рельсов. 49
  • Сошедший с рельсов. 50
  • Сошедший с рельсов. 52
  • «Аттика»
  • Сошедший с рельсов. Эпилог
  • *** Примечания ***