Сергей Овчинников
Дмитрий Глуховский. «Текст». Рецензия
Есть такой термин: событийный туризм, когда какую-то конкретную локацию посещают исключительно ради того или иного события. Так вот, роман Текст для меня нечто подобное, и я себя в полной мере ощущаю событийным туристом.
Фантаст написал нечто реалистичное. Много ли вы таких случаев знаете? Я – ни одного! При этом я читал «Метро 2033» (самое первое) – могу подтвердить: фантаст – никаких сомнений. К тому же успешный. Вышла по меньшей мере сотня (!) книг последователей, творивших в рамках вселенной, созданной уважаемым автором. Кто там на чём зарабатывал в данном кейсе не так важно. Важно, что никто даже предположить не мог, что после всего этого писатель способен отбросить рисованные миры и приземлиться в жестковатый психо-треш.
Теперь к «Тексту»! Название с заглавной буквы по правилам языка, но здесь и вполне по праву. Качество текста стало для меня, как для туриста, первой достопримечательностью.
Язык натурально взламывает черепную коробку. Неровные слова торчат из нее в разные стороны. Лексику затягивает тюремной синевой. Фразы не завершаются, но спотыкаются и продолжаются. Метафоры остры и мрачны. Здесь многое, если не всё, отчаянное и беспросветное. Сквозь и без того жесткую ткань повествования то тут, то там синюшной татуировкой проступает выстуженный и загрубевший арестантский речитатив. Он вначале ныряет флешбэком во времена свободы безусловной и тогда окрашивается романтичными тонами, а ритм его обретает мелодичность. Но это крохотные эпизоды. В основном же нас гипнотизирует пронзительная афористичность примитивных истин исправительного ада.
Человека можно выпустить из тюрьмы, но тюрьму из человека… Рассуждения о свободе в таком контексте приобретают ну очень абстрактный характер. А герой, кстати, о свободе и не рассуждает. Своя обретенная формальная свобода для него актив бесценный – даже жизнь с ней не сравнится. И вот эту грань он исследует по-своему, и мы вместе с ним волей автора.
Он именно что мечется. Решает и передумывает, разворачивается на сто восемьдесят и обратно. У него нет ничего твердого, ни в чем он не может быть уверен. Табуретку из-под его ног зоной вышибло навсегда! Теперь там топко или вовсе вакуум.
А как замечательно здесь вышло об ответственности! Она здесь вся такая терминальная и смертоносная. Намешано, скажете, сгущает краски! Правильно сгущает! "Ты у меня жизнь, а я у тебя телефон тоже ну и что-то, в чём ещё трепыхаются остатки твоей" А что в нагрузку к тем остаткам? – Воооот! Сумасшедшая по яркости развернутая метафора и олицетворение ответственности с помощью обыденного предмета, без которого сейчас мало, кто готов обходиться.
Расстроила слишком скорая расправа на Трехгорке. Ну как-то выпадает. Зачем так быстро? Весь тот символичный семилетний путь не в прок? Дилемму свободы/неволи познал, а жизни и смерти не успел? За семь-то лет жёсткой медитации?
Конечно, сюжет сковывает и моделирует – можно усмотреть и здесь символизм, но мало действия. Перипетии в виде не событий, но входящих сообщений телефона выхолащивают саму историю. А герой её созерцает отчасти вместе с читателем. Вот так и мы в постоянном зрительном контакте не с глазами собеседника, но с единственным прямоугольным глазом любимого гаджета всё больше превращаемся в чистых созерцателей происходящего без нашего участия, отказываемся от главных ролей, да и вообще от роли какой бы то ни было. Зрителем быть куда милее! Ау, ответственность за поступки! Так ведь нет поступков! Вооот!
Главное достоинство фабулы, находка автора – этот поворот – герой в порыве возмездия (не вполне даже осознанно – так уж подано) забирает жизнь в прямом и переносном, одновременно утрачивая свою жизнь и свое будущее. За такую мощную метафору можно простить автору скудную на события историю, не слишком объемных героев (помимо главного) и подвисание/цикличность сюжетных ходов.
Конфликты эпизодов показались более яркими нежели довольно слабая сквозная интрига. Она проста – выживет/не выживет и сядет снова или нет. Ослаблена же исключительно тем, что автор изобразил переломанного наглухо героя, пребывающего в пограничном состоянии между жизнью и смертью, свободой и заточением. Хотя даже с заточением все более менее конкретно – он не освобождается, а может и в принципе не способен освободиться, но лишь меняет остроги и стражников.
Такому герою сложно сопереживать в полной мере. Автор не даёт ему даже жалкой ниточки к свету в виде хоть какой-то романтической линии. Да, хоть тонюсенькой, но своей, не заёмной. Так-то ведь у героя свою жизнь отобрали, а теперь он туда в пустоту попытался впустить (не вдохнуть же) жизнь чужую, да и той уж нет по факту – вышла вся – его же стараниями. Так что пустоту его кромешную наполняет только отголосок той жизни, эхо, срок которому отмерен. Но для героя и сия иллюзия объемна и подобна жизни. Довольно долго даже этого он был лишён.
За безысходность с автора пусть спрашивают другие. Жизнь всё покроет железными аргументами ещё и не той адской безнадёги. Мне, повторюсь, здесь дорог прецедент. Миграция от пост апокалиптического контента в сторону человеческой прозы, надеюсь также привлечет последователей и поклонников. По крайней мере, это уже можно (нужно) читать.
